-----------------------------------------------------------------------
   OCR & spellcheck by HarryFan, 23 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------




   Я   чувствую   потребность   немедленно   описать   эти   поразительные
происшествия, покуда их подробности еще свежи в моей памяти  и  не  стерты
потоком времени.
   Когда я несколько лет тому назад описывал  на  столбцах  "Дейли-газетт"
сенсационное путешествие, которое занесло меня в сказочную местность Южной
Америки, в обществе профессора Челленджера, профессора  Саммерли  и  лорда
Джона Рокстона, то мне, конечно, и не снилось, что я буду  когда-нибудь  в
состоянии рассказать гораздо более изумительное  приключение,  затмевающее
собою все, что доныне происходило в человеческой истории. Происшествие это
само по себе необычайно; но то, что мы четверо ко  времени  этого  эпизода
оказались вместе и могли пережить его в качестве  наблюдателей,  произошло
весьма  просто  и  логично.  Я  прежде  всего  постараюсь   изложить,   по
возможности  ясно  и  сжато,  все  предшествующие   обстоятельства,   хотя
прекрасно знаю, что читателю было бы приятнее всего услышать от меня самый
подробный отчет. Интерес общества к этому событию, как известно,  все  еще
не остыл.
   Итак, в пятницу двадцать седьмого августа, - этот день останется навеки
памятным во всемирной истории, - я  отправился  в  редакцию  моей  газеты,
чтобы отпроситься в трехдневный отпуск у  мистера  Мак-Ардла,  заведующего
отделом  "Новости".  Бравый  старик-шотландец  покачал  головою,   почесал
задумчиво пушистые остатки рыжеватых волос и  облек  в  такие  слова  свое
отрицательное отношение к моему ходатайству:
   - А мы, знаете ли, мистер Мелоун, имели  для  вас  в  виду  как  раз  в
ближайшие дни нечто совершенно исключительное, такую  вещь,  -  скажу  вам
прямо, - которую только вы можете исполнить надлежащим образом.
   - Это очень досадно, - ответил я и постарался  скрыть,  как  мог,  свое
естественное разочарование. - Разумеется, если я вам нужен, то  не  о  чем
говорить. Впрочем, мне надо отлучиться по очень срочному делу, а  поэтому,
если все же есть какая-нибудь возможность обойтись без меня...
   - Это совершенно невозможно!
   Мне ничего не оставалось, как примириться с этой неприятностью. В конце
концов я ведь должен  был  знать,  что  журналист  никогда  не  может  сам
располагать собою и своим временем.
   - В таком  случае  я  это  выброшу  из  головы,  -  сказал  я  со  всей
беспечностью, на какую способен был в таком настроении. - Какую же  задачу
собираетесь вы на меня возложить?
   - Мне  хотелось  бы,  чтобы  вы  взяли  интервью  у  этого  дьявола  из
Ротерфилда.
   - Как? Надеюсь, вы говорите не о профессоре Челленджере?  -  воскликнул
я.
   - Именно о нем. Разумеется. На прошлой неделе он ухватил за воротник  и
подтяжки молодого Алека Снмпсона из "Курьера" и волочил его за собою целую
милю по  шоссейной  дороге.  Вы  ведь  читали  об  этом,  должно  быть,  в
полицейской  хронике?  Наши  молодые  сотрудники  предпочли  бы,  пожалуй,
интервьюировать сбежавшего  из  зверинца  аллигатора.  Вы  -  единственный
человек, способный на это; вы - давнишний друг этого крокодила.
   - Ах, - сказал я с облегчением, - это чрезвычайно  упрощает  дело!  Для
того  ведь  я  и  просил  у  вас  отпуска,  чтобы   навестить   профессора
Челленджера. Близится годовщина того необычайного приключения, которое  мы
пережили вчетвером, и он пригласил нас  всех  к  себе  отпраздновать  этот
день.
   - Великолепно! - воскликнул Мак-Ардл, потирая руки и поблескивая сквозь
стекла очков радостно сиявшими глазами. - Вы, стало быть, сможете выведать
у него много интересных вещей. Не будь это Челленджер, я бы смотрел на все
как на пустую болтовню, но  этот  человек  уже  однажды  оказался  прав  в
аналогичном случае, и как знать, чем кончится дело на этот раз?
   - Что же может он мне сообщить? - спросил я. - Что случилось?
   - Да  разве  вы  не  читали  его  письма  о  "научных  возможностях"  в
сегодняшнем "Таймсе"?
   - Нет, не читал.
   Мак-Ардл нырнул под стол и поднял с пола газету.
   - Прочтите это вслух, пожалуйста, - сказал он,  указывая  мне  на  одно
место, - потому что я не знаю, все ли я правильно понял, и с удовольствием
прослушаю это вторично.
   Я прочитал следующее:

   "НАУЧНЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ.
   Сэр!
   С тихой радостью, к  которой,  однако,  примешивались  некоторые  менее
лестные  чувства,  прочитал  я  чрезвычайно  самодовольное  и  чрезвычайно
нелепое письмо Джемса Уилсона Мак-Фэйла, напечатанное  в  вашей  газете  и
трактующее о расплывающихся фраунгоферовых  линиях  я  спектрах  планет  и
неподвижных  звезд.  Сей  джентльмен  считает   это   явление   совершенно
несущественным, хотя всякий несколько более острый ум придал бы ему особое
значение, так как оно в конечном счете может отразиться  на  благоденствии
всех живых существ. Я не могу, конечно, рассчитывать, что научные  термины
будут  понятны  тем  тупицам,  которые  привыкли  черпать  свои  знания  в
ежедневных газетах, а  поэтому  постараюсь  приспособиться  к  их  низкому
умственному  уровню  и  объяснить  положение  вещей  наглядным   примером,
который, надеюсь, окажется доступным пониманию ваших читателей."

   - Невозможный человек! - воскликнул Мак-Ардл. - Новорожденный голубь  и
тот бы, кажется, нахохлился от  его  грубости,  и  самое  мирное  собрание
квакеров могло бы против нее возмутиться. Теперь я понимаю  также,  почему
Лондон стал ему непереносим. А это  досадно,  мистер  Мелоун,  потому  что
голова  у  него  действительно  светлая.  Ну-с,  послушаем-ка  теперь  это
сравнение.
   Я продолжал:

   "Допустим, что  горсточка  связанных  друг  с  другом  пробок  медленно
несется по волнам Атлантического океана.  День  за  днем  пробки  медленно
плывут вперед при  неизменяющихся  обстоятельствах.  Если  бы  пробки  эти
обладали разумом, какой им соответствует, они, вероятно, были бы  уверены,
что это положение вещей вечно и неизменно. Мы же,  наделенные  значительно
большей сообразительностью, знаем, что,  пожалуй,  может  произойти  нечто
такое, чего пробки не ожидают.  Так,  например,  они  могут  наскочить  на
корабль или на спящего кита или запутаться в водорослях. В конце концов им
предстоит,  быть  может,  оказаться  выброшенными   на   скалистый   берег
Лабрадора. Но этого всего они не предвидят, потому  что  изо  дня  в  день
мягко и равномерно покачиваются на волнах беспредельного, по их мнению,  и
вечно неизменного океана.
   Наши читатели, быть может, уже догадались, что при этом сравнении я под
океаном  разумею  бесконечный  эфир,  через  который  мы  несемся,  и  что
связанные   друг   с   другом   пробки   представляют   собой   маленькую,
незначительную  планетную  систему,  к  которой  мы  принадлежим.  Светило
третьей степени с кучкою ничтожных спутников - несемся мы, при  неизменных
с виду  обстоятельствах,  навстречу  неведомому  концу,  какой-то  ужасной
катастрофе, подстерегающей нас на последней  грани  пространства,  где  мы
низвергнемся  в  какую-нибудь  эфирную  Ниагару  или  разобьемся  о  некий
незримый Лабрадор. Я ничуть не разделяю поверхностного  и  невежественного
оптимизма вашего сотрудника Джемса Уилсона Мак-Фэйла и полагаю,  напротив,
что надлежало бы точнейшим образом исследовать изменение нашей космической
среды. В конце концов  оно  означает  собою,  быть  может,  нашу  всеобщую
гибель."

   - А  ведь  из  него  вышел  бы  замечательный  проповедник!  -  заметил
Мак-Ардл. - Слова его гремят, как звуки  органа.  Посмотрим,  однако,  что
вызывает в нем такое беспокойство.

   "То,  что  в  спектре  расплываются  и  исчезают  фраунгоферовы  линии,
указывает,  по-моему,  на  изменение  в  космосе  -  и  притом  на  весьма
своеобразное изменение. Свет планет  является,  как  известно,  отражением
солнечного  света.  Свет  неподвижных  звезд,  напротив,  излучается   ими
непосредственно. Между тем в  настоящее  время  одно  и  то  же  изменение
наблюдается как в спектре планет, так и в спектре неподвижных звезд. Можно
ли, в самом  деле,  искать  причину  этого  явления  в  самих  планетах  и
неподвижных звездах? Это я считаю недопустимым.  Какому  общему  изменению
могли бы они вдруг подвергнуться? Но не кроется ли причина этого изменения
в земной атмосфере? Это, пожалуй, возможно, но неправдоподобно, ибо на это
у нас нет явных указаний, а  соответственные  химические  исследования  не
дали никаких  результатов.  Какая  же  существует  третья  возможность?  -
Изменение таится в том бесконечно тонком  эфире,  живом  медиуме,  который
соединяет звезду со звездою  и  наполняет  вселенную.  Глубокое  подводное
течение медленно несет нас в этом океане. Так разве трудно допустить,  что
это течение влечет нас в такие  эфирные  зоны,  которые  новы  для  нас  и
обладают  свойствами,  совершенно  нам  неизвестными?  Очевидно,  в  эфире
произошло какое-то изменение  этого  именно  рода;  космическое  изменение
спектра говорит в пользу такого предположения.  Это  обстоятельство  может
быть благоприятным для нас, может таить в себе опасности для нас и  может,
в-третьих, не быть связанным с какими-либо для нас последствиями. Пока  мы
об этом ничего не знаем.  Пусть  скудоумные  наблюдатели  отмахиваются  от
этого всего, как от вещи, не имеющей значения; всякий, кто,  подобно  мне,
наделен  все  же  несколько  более  острым  умом,   должен   понять,   что
возможности, скрытые во вселенной, не ограничены ничем и  что  умнее  всех
тот, кто всегда готов к непредвиденному. Вот наглядный пример:  кто  может
доказать, что таинственная эпидемия,  вспыхнувшая  среди  туземных  племен
Суматры, - о ней  сообщил  тот  же  номер  вашей  газеты,  -  не  стоит  в
какой-либо связи с предполагаемым мною космическим изменением, на которое,
быть может, именно эти народы реагируют  легче,  чем  европейцы?  На  этот
вопрос нельзя пока ответить ни "да", ни "нет". Тем не менее  тот,  кто  не
мог бы понять, что  это  в  научном  смысле  возможно,  был  бы,  поистине
неисправимым дураком.
   С совершенным почтением
   Джордж Эдуард Челленджер, Ротерфилд."

   - А  ведь  письмо  в  самом  деле  чрезвычайно  волнующее!  -  заметил,
призадумавшись, Мак-Ардл и вставил сигарету в длинную  стеклянную  трубку,
служившую ему мундштуком. - Какого вы мнения на этот счет, мистер Мелоун?
   К стыду своему, я должен был признаться, что решительно ничего не  знал
об этом спорном вопросе. Что такое,  прежде  всего,  фраунгоферовы  линии?
Мак-Ардл был в это посвящен редактором нашего научного отдела и достал  из
письменного стола две многоцветные спектральные ленты, весьма  похожие  на
те, которыми украшают свои кепи молодые честолюбивые члены крикет-клубов.
   Мак-Ардл показал мне черные линии, пересекавшие параллельно ряды цветов
- красного, оранжевого, желтого, зеленого, голубого, синего, фиолетового.
   - Вот эти темные полосы и называются фраунгоферовыми линиями, -  сказал
он. - Все цвета в совокупности - это и есть  свет.  Всякий  свет,  дробясь
сквозь призму, дает эти цвета - и притом всегда одни и те же. Дело,  стало
быть, не в цветах. Определяющее  значение  имеют  линии,  потому  что  они
изменяются смотря по тому, какое тело излучает свет. Эти-то линии,  обычно
совершенно отчетливые, за последнюю  неделю  расплылись,  и  астрономы  не
могут столковаться насчет причины этого явления. Вот вам  фотография  этих
расплывшихся линий. Завтра она появится в нашей газете. До сих пор публика
ведь этим не интересовалась, но теперь, по-моему, она сильно переполошится
под влиянием письма Челленджера в "Таймсе".
   - А при чем тут Суматра?
   - Да, расстояние, в самом деле,  велико  от  расплывающихся  в  спектре
линий до больных туземцев  на  Суматре.  Но  Челленджер  уже  доказал  нам
однажды, что его утверждения имеют почву под собою. К этому присоединяется
еще то, что, согласно  только  что  полученной  из  Сингапура  телеграмме,
внезапно  погасли  маяки  в  Зондском  проливе.  Вследствие   этого   там,
разумеется, сразу же сели на мель  два  корабля.  Все  это  вместе  взятое
послужит вам, во всяком случае,  достаточным  материалом  для  интервью  с
Челленджером. И  если  вы  у  него  действительно  что-нибудь  разузнаете,
пришлите нам столбец для утреннего выпуска.
   Я простился с  Мак-Ардлом.  На  лестнице  я  услышал,  как  в  приемной
называли мое имя. Это был посыльный,  принесший  мне  телеграмму,  которая
прибыла на мой адрес в Стритем.
   Телеграмма была мне послана именно тем человеком, о котором только  что
мы говорили, и гласила:

   МЕЛОУНУ, 17, ХИЛЛ-СТРИТ, СТРИТЕМ.
   ПРИВЕЗИТЕ КИСЛОРОД.
   ЧЕЛЛЕНДЖЕР.

   "Привезите кислород!"  Я  вспомнил,  что  профессор  отличается  юмором
слона, подстрекающим его иногда к самым неуклюжим и неловким остротам.  Не
была ли это одна из тех шуток,  от  которых  он  потом  всегда  разражался
таким, похожим на рев, неистовым хохотом,  что  глаза  у  него  совершенно
исчезали - по той простой причине, что тогда и лица его не было  видно,  а
только страшно разинутая пасть и трясущаяся косматая борода? При этом  его
ничуть не охлаждали серьезные и неподвижные лица окружающих.
   Я несколько раз перечитал телеграмму, но не  нашел  никаких  признаков,
которые бы указывали на ее шуточный характер. Очевидно, это  было  все  же
серьезное поручение, правда, весьма странного свойства. Во всяком  случае,
я и не  подумал  о  том,  чтобы  уклониться  от  исполнения  его  желания,
несомненно вызванного вескими  соображениями.  Быть  может,  он  собирался
произвести какой-нибудь важный химический опыт, быть может... Ну, да  ведь
не мое было дело размышлять о том, для чего ему понадобился кислород.  Моя
задача была - раздобыть его.
   У меня еще было в распоряжении около часа до  отхода  поезда.  Я  нанял
поэтому такси,  предварительно  узнав  из  телефонного  справочника  адрес
одного кислородного завода на Оксфорд-стрит, и велел отвезти себя туда.
   Когда я подъехал к заводу, навстречу мне из  ворот  вышли  два  молодых
человека, с трудом тащившие железный цилиндр и поднявшие его в автомобиль,
который ждал их на улице. За их работою наблюдал один старик  и  при  этом
поругивал их визгливо и насмешливо. Неожиданно он повернулся ко  мне.  Эти
резкие черты и козлиная бородка не допускали  ошибки.  Сомнения  не  было:
передо мною стоял мой старый сварливый спутник профессор Саммерли.
   - Как! - воскликнул он. - Не вздумаете же вы убеждать меня, что вы тоже
получили бессмысленную телеграмму насчет кислорода?
   Я достал и протянул ему телеграмму.
   Он взглянул на меня и сказал:
   - Ну, и я ее получил и послушался его, весьма, впрочем,  неохотно.  Наш
милый приятель так же невыносим, как всегда. Не мог же ему, в самом  деле,
так срочно понадобиться кислород, что он пренебрег обычными способами  его
доставки и отнимает время у людей, занятых больше чем он, и более  важными
делами? Отчего не выписал он его с завода?
   Я мог только ответить, что на это  были  у  него,  вероятно,  серьезные
причины.
   - А может быть, он их только счел серьезными? Это, во всяком случае, не
одно и то же. Теперь вам, конечно, не нужно покупать кислорода, потому что
я и так уж везу с собой изрядный запас.
   - Однако он, по-видимому, желает,  по  какому-то  особому  соображению,
чтобы я тоже привез кислород, а мне не хотелось бы  поступить  против  его
воли.
   Не обращая внимания на ворчливые возражения профессора, я  купил  такое
же количество  кислорода,  как  он,  и  вскоре  рядом  с  его  баллоном  в
автомобиль поставлен был второй. Саммерли предложил взять меня с собой  на
вокзал Виктории.
   Я подошел поэтому к шоферу моего такси, чтобы расплатиться  с  ним.  Он
заломил цену, значительно превосходившую таксу, и повел  себя  чрезвычайно
вызывающе. Когда я подошел опять к Саммерли, у него  происходила  яростная
перебранка с обоими молодцами, поставившими кислород в автомобиль,  и  при
этом его седая козлиная бородка подергивалась от волнения  вверх  и  вниз.
Один  из  рабочих  обозвал  его,  помнится,  глупым,  полинявшим,   старым
попугаем, и это так обозлило шофера машины Саммерли, что  он  соскочил  со
своего сиденья и собирался выступить  с  кулаками  на  защиту  профессора.
Только с трудом удалось мне предупредить драку.
   Все эти мелкие  инциденты,  как  и  последующие,  могут  показаться  не
имеющими значения и тогда, действительно,  не  остановили  на  себе  моего
внимания. Однако, когда я теперь смотрю назад, то  вижу  их  связь  с  тем
событием, о котором собираюсь сообщить.
   Шофер, как мне казалось,  был  новичком,  или,  быть  может,  волнение,
вызванное инцидентом с рабочими, лишило его контроля над собой; во  всяком
случае, он вел машину с бешеной скоростью. По дороге на вокзал у  нас  два
раза чуть было не произошло столкновение с  мчавшимися  так  же  бешено  и
беспорядочно другими автомобилями, и я еще  помню,  как  жаловался  своему
спутнику, что ловкость лондонских шоферов значительно понизилась. Один раз
мы чуть было не врезались в  толпу  людей,  глазевших  на  драку  на  углу
Мэлл-парка. Все эти люди, находившиеся и без  того  в  состоянии  сильного
возбуждения, чрезвычайно ожесточились против нашего  неловкого  шофера,  и
один парень, вскочив на подножку,  занес  палку  над  нашими  головами.  Я
столкнул его, и мы были рады, когда  оставили  позади  себя  эту  толпу  и
невредимыми выбрались из парка.
   Все эти эпизоды привели мои нервы в раздражение,  да  и  терпение  моих
спутников было, казалось, на исходе вследствие этого ряда инцидентов.
   Впрочем, хорошее настроение  вернулось  к  нам,  когда  мы  на  вокзале
увидели лорда Джона Рокстона, ходившего взад  и  вперед  по  перрону.  Его
длинная, тощая фигура была одета в светлый охотничий костюм. Выразительное
его лицо, с прекрасными, такими проницательными и такими при этом веселыми
глазами, просияло радостью, когда он  увидел  нас.  Рыжеватые  волосы  его
кое-где серебрились, и морщины  на  лице  стали  глубже,  но  он  все  еще
оставался прежним, славным товарищем былых времен.
   - Привет, Herr Professor! Здорово, молодой друг мой! - воскликнул он  и
пошел нам навстречу.
   Он расхохотался, увидев наши резервуары с кислородом,  которые  в  этот
миг выгружал носильщик.
   - Стало быть, и вы это купили! - сказал он. - Мой баллон  уже  стоит  в
купе. Что взбрело в голову старику?
   - Читали вы его письмо в "Таймсе"? - спросил я.
   - О чем там речь?
   - Невероятная бессмыслица! - резко сказал Саммерли.
   - Я думаю, что тут есть какая-то связь с  этой  кислородной  затеей,  я
почти уверен в этом, - заметил я.
   - Совершеннейший вздор!  -  еще  раз  грубо  перебил  меня  Саммерли  с
горячностью, несомненно излишней.
   Мы находились в купе  первого  класса  для  курящих,  и  профессор  уже
закурил свою старую прокуренную трубку, внушавшую всякий раз опасение, что
она ему обожжет его длинный сварливый нос.
   - Наш друг Челленджер - человек умный, - сказал  он  возбужденно.  -  С
этим всякий согласится. Только  дурак  может  оспаривать  это.  Вы  только
посмотрите на величину его  шляпы!  Шляпа  эта  прикрывает  мозг  весом  в
шестьдесят унций - мощную машину, богом клянусь, работающую без заминки  и
дающую отличный продукт. Покажите мне машинное здание, и  я  вам  определю
размеры машины. Но при этом он - прирожденный шарлатан! Вы  ведь  помните,
что я однажды уже сказал ему это в лицо.  Прирожденный  шарлатан,  который
умеет ловко выдвигаться посредством своего рода  драматических  трюков.  В
настоящее время все спокойно, вот почему наш приятель Челленджер полагает,
что сможет опять обратить на себя внимание общества. Не думаете же вы, что
он серьезно верит во всю эту чепуху насчет изменения  в  эфире  и  угрозы,
нависшей  над  человеческим  родом?  Что  может  быть  глупее  всей   этой
дребедени?
   Он сидел, как старый белый  ворон,  каркал  и  трясся  от  насмешливого
хохота. Я пришел в  гнев,  когда  услышал,  в  каком  тоне  он  говорит  о
Челленджере. Было совершенно неприлично так говорить о человеке,  которому
мы обязаны были своею славою. Я хотел уже гневно ответить ему, когда  меня
опередил лорд Джон.
   - У вас уже однажды вышла схватка с Челленджером, - сказал он резко,  -
и через десять секунд вы лежали на обеих  лопатках.  Я  считаю,  профессор
Саммерли, что он сильнее вас и что вам было бы лучше  всего  посторониться
перед ним и не задирать его.
   - Кроме того, - прибавил я, - он был нам всем верным другом. Каковы  бы
ни были его недостатки, он откровенный, прямой человек и никогда  не  стал
бы говорить о своих спутниках что-нибудь дурное за их спиной.
   - Дельно сказано, мой мальчик! - воскликнул лорд  Джон  Рокстон.  Затем
он, приветливо улыбаясь, похлопал по плечу профессора Саммерли. - Вот что,
Herr Professor, не будем ссориться, мы ведь слишком много пережили вместе!
Но  Челленджера  не  трогайте,  потому  что  этот  молодой  человек  и   я
неравнодушны к старику.
   Саммерли не был, однако, расположен пойти на  мировую.  Лицо  его  было
холодно, как лед, и он не переставал дымить своей трубкой.
   - Что касается вас, лорд Рокстон, - прокаркал он, - то вашему мнению  в
научных вопросах я придаю ровно столько же значения, сколько вы  придавали
бы моему мнению, например, насчет нового охотничьего ружья.  У  меня  есть
свое мнение, сударь мой, и я умею его отстаивать. Неужели же потому, что я
однажды ошибся, я должен на веру принимать все, чем  этот  человек  желает
нас угощать, хотя бы это  была  невозможная  чушь,  и  не  имею  права  на
собственное  суждение?  Уж  не  нужен  ли  нам  некий  научный  папа,  чьи
непогрешимые заключения должны  быть  принимаемы  без  возражений  бедной,
смиренною паствой? Заявляю вам, господа, что у меня самого есть голова  на
плечах и что я считал бы себя  снобом  и  рабской  душонкою,  если  бы  не
шевелил собственными мозгами. Раз это доставляет вам  такое  удовольствие,
то  сделайте  милость,  верьте  в  линии  Фраунгофера  и  в  то,  что  они
расплываются в эфире, и во всю остальную дичь, но не требуйте, чтобы  люди
старше и опытнее вас сумасбродствовали вместе с вами. Разве  не  ясно  как
свечка, что если бы эфир изменился, как он предполагает, то это отразилось
бы гибельно на здоровье людей  и  сказалось  бы  и  на  нас  самих?  -  Он
рассмеялся, шумно торжествуя по поводу  собственной  аргументации.  -  Да,
господа, в этом случае мы бы не сидели здесь  в  поезде  железной  дороги,
мирно обсуждая научные вопросы, а замечали бы явные  признаки  отравления.
Но скажите, пожалуйста, в чем усматриваете вы признаки этого "яда",  этого
"космического разложения"? Отвечайте мне на это, господа! Отвечайте!  Нет,
я прошу вас не увиливать, я настаиваю на ответе!
   Я сердился неописуемо. В поведении Саммерли  было  нечто  заносчивое  и
вызывающее.
   - Я полагаю, что вы были бы несколько сдержаннее  в  своих  замечаниях,
если бы точнее были осведомлены о положении вещей.
   Саммерли вынул трубку изо рта и вытаращил на меня глаза.
   - Простите, милостивый государь, что угодно вам сказать этим несомненно
дерзким замечанием?
   Я вкратце сообщил о странной эпидемии среди туземцев Суматры, а также о
том, что на Зондских островах внезапно погасли маяки.
   - Есть же пределы и для человеческой тупости! - крикнул  Саммерли,  все
больше приходя в ярость. - Неужели же вы не можете понять, что эфир,  если
мы даже на мгновение согласимся  с  идиотской  теорией  Челленджера,  есть
вещество равномерной консистенции и что состав его на другом  конце  земли
не может быть другим, чем здесь, у нас? Неужто вы могли  хоть  на  секунду
предположить, что существует особый эфир для Англии и особый для  Суматры?
Уж не думаете ли вы, чего доброго, что эфир  Кента  во  многих  отношениях
лучше, чем эфир графства Серрей, по которому мы в  данный  миг  проезжаем?
Поистине легковерие и невежество профанов беспредельны. Мыслимо ли вообще,
чтобы эфир на Суматре обладал губительными свойствами, лишившими  сознания
население целой страны, тогда как эфир наших зон не оказывает ни малейшего
влияния на наше самочувствие? О себе, во  всяком  случае,  я  могу  только
сказать, что телесно и духовно  никогда  не  чувствовал  себя  лучше,  чем
теперь.
   - Я ведь не говорю, что  я  ученый,  -  возразил  я,  -  но  мне  часто
доводилось  слышать,  что  научные  достижения  одного   поколения   часто
признаются ошибочными уже в следующем поколении. И в конце концов не нужно
обладать особенно острым умом, чтобы сообразить, что эфир, о котором мы  в
сущности очень мало знаем,  в  различных  частях  света  мог  бы  на  себе
испытывать влияние местных условий и что поэтому в отдаленном конце  земли
обнаруживается действие, которое только позже обнаружится,  пожалуй,  и  у
нас.
   - "Мог бы" и "пожалуй" - это не доказательства!  -  закричал  в  ярости
Саммерли. - Так и свиньи "могли  бы"  летать.  Да,  сэр,  они  "могли  бы"
летать, но не летают. Спорить мне с вами, право  же,  излишне.  Челленджер
заразил вас обоих своим сумасшествием, и вы разучились здраво  рассуждать.
С таким же успехом я мог бы вести разговор с подушкою в этом купе.
   - Я должен вам сказать совершенно откровенно, профессор  Саммерли,  что
со времени нашей последней встречи ваши манеры нисколько не улучшились,  -
сказал резко лорд Джон.
   - Вы, титулованные особы, не слишком-то любите правду, -  ответил  едко
Саммерли. - Не правда ли,  это  не  очень  приятное  чувство,  когда  тебе
указывают, что громкое  имя  не  мешает  быть  чрезвычайно  невежественным
человеком?
   - Честное слово, - серьезно и сдержанно сказал лорд  Джон,  -  будь  вы
моложе, вы бы не осмелились говорить со мною в таком тоне.
   Саммерли поднял вверх подбородок с маленькими  острыми  клочками  своей
козлиной бороды.
   - Благоволите принять  к  сведению,  милостивый  государь,  что  как  в
старости, так и в молодости я еще ни разу в жизни  не  колебался  говорить
то, что  думаю,  прямо  в  лицо  невежественным  дуракам,  -  да,  сэр,  -
невежественным дуракам. И этой привычке я не изменю, хотя бы вы носили все
титулы, какие только могут изобрести рабы и присвоить себе ослы.
   Глаза лорда Джона вспыхнули на мгновение, затем он  с  видимым  усилием
сдержал себя и с горькой усмешкою откинулся на  спинку  сиденья,  скрестив
руки на груди. Весь этот выпад произвел на меня  чрезвычайно  тягостное  и
неприятное впечатление. Волною пронеслись у меня в голове  воспоминания  о
сердечной дружбе, о временах радостной жажды приключений, обо всем, за что
мы страдали, чего добивались и чего достигли. И вот до чего дошло теперь -
до выпадов и оскорблений! Я  вдруг  расплакался;  я  громко  и  безудержно
всхлипывал и совсем не мог успокоиться. Мои спутники с удивлением смотрели
на меня. Я закрыл лицо руками.
   - Мне уже легче, - сказал я. - Но все это так бесконечно грустно!
   - Вы нездоровы, друг мой, - сказал лорд Джон. - Вы мне сразу показались
каким-то странным.
   - Ваши привычки,  сударь  мой,  за  последние  три  года  нисколько  не
улучшились, - сказал Саммерли. - Мне тоже бросилось в глаза ваше поведение
уже при нашей встрече. Не тратьте на него  попусту  своего  участия,  лорд
Джон: происхождение,  этих  слез  -  чисто  алкоголическое.  Человек  этот
чересчур много  выпил.  Впрочем,  лорд  Джон,  я  вас  только  что  назвал
невежественным дураком, и это не совсем хорошо с  моей  стороны.  Это  мне
напомнило, однако, об одном из моих талантов,  которым  я  раньше  владел,
довольно забавном, несмотря на его заурядность. Вы знаете меня только  как
серьезного ученого. Поверите ли вы, что я когда-то пользовался  репутацией
отличного имитатора звериных голосов? Мне удастся  вас,  пожалуй,  приятно
поразвлечь. Не позабавило ли бы вас, например, если бы я запел петухом?
   - Нет, сэр, - сказал лорд Джон, все еще огорченный, - это не позабавило
бы меня.
   - Клохтанье наседки, только что снесшей  яйцо,  также  вызывало  всегда
бурный восторг. Вы позволите?
   - Нет, сэр, пожалуйста... Я решительно отказываюсь.
   Несмотря на такое возражение, сделанное  в  серьезном  тоне,  профессор
Саммерли отложил в сторону  трубку  и  во  время  дальнейшего  путешествия
занимал нас - или,  вернее,  хотел  занимать  -  подражанием  целому  ряду
птичьих и звериных голосов, и это было  так  комично,  что  мое  слезливое
настроение вдруг  перешло  в  свою  противоположность;  короче  говоря,  я
смеялся без конца и не мог перестать, смеялся судорожно, истерически, сидя
перед этим обычно столь степенным ученым и слушая, как  он  передразнивает
важного, самонадеянного петуха или  собачонку,  которой  прищемили  хвост.
Лорд Джон протянул мне газету, на полях которой написал: "Бедняга!  Совсем
спятил с ума!".
   Все это было, конечно, очень странно; тем не  менее  это  представление
показалось мне весьма  милым  и  занимательным.  Тем  временем  лорд  Джон
наклонился  ко  мне  и  принялся  рассказывать  нескончаемую  историю  про
какого-то буйвола и индийского раджу, в которой я не мог уловить  никакого
смысла. Профессор Саммерли только что защебетал канарейкой,  а  лорд  Джон
достиг, казалось, кульминационной точки в своем повествовании, когда поезд
остановился в Джарвис-Бруке, станции Ротерфилда.
   Тут поджидал нас Челленджер.  Он  производил  положительно  грандиозное
впечатление.  Все  индюки  вселенной  не  могли  бы  шагать  более  гордой
походкой, чем он, когда он шел навстречу нам  по  перрону,  и  божественна
была благосклонная, снисходительная улыбка, с какою он взирал на  каждого,
кто проходил мимо него. Если он сколько-нибудь изменился со времени  нашей
последней встречи, то перемена состояла главным образом  в  том,  что  его
отличительные черты теперь  выступали  еще  резче,  чем  когда-то.  Мощная
голова с выпуклым лбом и падающей на глаза  прядью  волос,  казалось,  еще
увеличилась.  Черная  борода  величаво   ниспадала   на   грудь,   и   еще
повелительнее стало выражение  светлых  серых  глаз,  в  которых  мелькала
дерзкая сардоническая улыбка.
   Он поздоровался со мною шутливым рукопожатием и поощрительной  усмешкой
преподавателя, повстречавшего своего питомца. Поздоровался  и  с  другими,
помог нам вынести багаж и цилиндры с кислородом и погрузил всех  и  все  в
свой большой автомобиль, шофером  которого  был  наш  старинный  знакомец,
молчаливый Остин, человек, которому,  казалось,  были  недоступны  никакие
ощущения. Когда я в последний раз приезжал  сюда,  он  исполнял  должность
дворецкого.
   Дорога  наша  шла  вверх  по  отлогому  холму,  по  красивой,  приятной
местности. Я сидел впереди, рядом с шофером; три моих  спутника,  сидевшие
за  мною,  говорили,  как  мне  казалось,  все  одновременно.  Лорд  Джон,
насколько я мог понять,  все  еще  увязал  в  своей  истории  с  буйволом.
Перебивая его и друг друга, звучали низкий басистый  голос  Челленджера  и
резкие слова Саммерли. Они оба затеяли какой-то научный спор.
   Остин повернул ко мне вдруг свое смуглое лицо, не отводя глаз от руля.
   - Я уволен, - сказал он.
   - О боже! - воскликнул я.
   Мне все представлялось в этот день таким необыкновенным.  Все  говорили
самые неожиданные вещи. Я словно видел сон.
   - В сорок седьмой раз! - сказал задумчиво Остин.
   - Когда же вы оставите службу? - спросил я, так как мне  больше  ничего
не пришло на ум.
   - Никогда, - ответил он.
   На этом разговор, казалось, кончился, но спустя некоторое  время  Остин
вернулся к нему.
   - Если я уйду, кто же позаботится о "нем"? - При этом он кивнул головою
в сторону своего хозяина. - Кто же станет ему тогда служить?
   - Вероятно, кто-нибудь другой, - сказал я глухо.
   - Это невозможно. Никто здесь не протянет больше недели. С моим  уходом
всему дому капут, как часам, в которых  лопнет  пружина.  Говорю  вам  это
потому, что вы его друг и должны  это  знать.  Захоти  я  поймать  его  на
слове... Но у меня на это духу не стало. Они оба - хозяин и хозяйка - были
бы как подкинутые дети. Я в  доме  все,  а  вот  не  угодно  ли,  он  меня
увольняет!
   - Почему же никто не может здесь ужиться? - спросил я.
   - Потому что не все так рассудительны,  как  я.  Хозяин  человек  очень
умный, такой умный, что подчас даже чересчур. Кажется мне, впрочем, он  не
совсем в своем уме. Как бы вы думали, что сделал он сегодня утром?
   - А что?
   - Укусил экономку.
   - Укусил?
   - Да, сэр, за ногу. Я видел собственными глазами, как  она  потом,  как
пуля из пистолета, вылетела за ворота дома.
   - О господи!
   - Не то бы вы еще сказали, кабы увидели, что  у  нас  творится.  Он  не
перестает ссориться с соседями. Некоторые из них говорят, что  никогда  он
не был в более подходящем обществе, чем когда находился  среди  допотопных
чудовищ, которых вы описали. Так они думают. Я же служу ему уже десять лет
и привязан к нему, и к тому же, заметьте, он великий человек, и жить в его
доме - честь. Но только подчас он в самом деле дурит.  Поглядите-ка,  сэр,
вот  хотя  бы  на  это!   Едва   ли   это   можно   назвать   общепринятым
гостеприимством. Не правда ли? Прочтите-ка сами!
   Я поднял глаза. Автомобиль как раз сворачивал по крутому подъему,  и  я
увидел укрепленную на заборе доску со следующей  краткой  и  выразительной
надписью:

   ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ!
   ПОСЕТИТЕЛЯМ, ЖУРНАЛИСТАМ И НИЩИМ
   ВХОД ВОСПРЕЩЕН!
   Дж.Эд.Челленджер

   - Это с трудом можно признать приветливым обхождением, - сказал  Остин,
покачивая головой. - На поздравительной карточке такая  надпись  выглядела
бы не особенно мило. Простите меня, сударь,  я  уже  давно  так  много  не
говорил, но не могу сдержать себя. Что-то на  меня  накатило.  Пусть  бьет
меня смертным боем, я все-таки не уйду, будьте уверены. Он мой хозяин, а я
его слуга, пусть так оно и остается до конца нашей жизни.
   Мы въехали в ворота, выкрашенные в белую "краску, и покатили  затем  по
извилистой аллее,  обсаженной  кустами  рододендрона.  В  конце  аллеи  мы
увидели белое кирпичное здание  красивой  архитектуры  и  приятного  вида.
Миссис Челленджер, маленькая, хрупкая особа, стояла, улыбаясь, в  открытых
дверях, приветствуя нас.
   - Ну, моя милая, - сказал Челленджер, выскакивая из автомобиля, - вот я
привез тебе наших гостей. Для нас это новость - принимать гостей,  не  так
ли? Мы и соседи наши, не очень-то любим друг Друга, не правда ли? Если  бы
они могли от нас отделаться посредством крысиного яда, то сделали бы  это,
должно быть, уже давно.
   - Это ужасно, прямо-таки ужасно, - воскликнула полусмеясь-полуплача его
супруга. - Джорджу всегда нужно с кем-нибудь ссориться. У нас тут  нет  ни
одного друга.
   - Именно поэтому я могу дарить нераздельным вниманием свою несравненную
жену, - сказал Челленджер и  обхватил  ее  нежную  фигуру  своею  короткою
толстою рукой. Если представить себе гориллу рядом  с  газелью,  то  можно
составить себе понятие об этой чете.
   - Пойдем, завтрак подан, и гости, должно быть, проголодались. Сарра уже
вернулась?
   Жена профессора удрученно покачала головою, а сам он громко  рассмеялся
и погладил себя по бороде.
   - Остин, - крикнул он, -  когда  поставите  машину  в  гараж,  помогите
хозяйке приготовить  завтрак.  Теперь,  джентльмены,  пойдемте  ко  мне  в
кабинет, я должен сообщить вам некоторые очень важные вещи.





   Когда мы проходили по гостиной, зазвонил телефон, и мы стали невольными
свидетелями разговора, к которому приступил профессор  Челленджер.  Говорю
"мы", но уверен, что кроме нас, всякий в окружности по меньшей мере в  сто
ярдов не мог не слышать его громоподобного голоса, разносившегося по всему
дому. Реплики профессора запечатлелись в моей памяти.
   - Да, да... конечно, это я... да,  конечно...  профессор  Челленджер...
знаменитый профессор... разумеется,  а  то  кто  же?..  Конечно...  каждое
слово... иначе я ведь не написал бы его... Меня  это  не  удивляет  -  все
признаки говорят за это... Разумеется... Не позже чем через день...  да...
Этому я не могу помешать, не правда ли?.. Конечно... очень неприятно... Но
от этого пострадают также  люди  более  значительные,  чем  вы.  Плакаться
бесцельно. Вам надо с этим примириться... Нет, не могу... Вешаю  трубку...
Сэр! Бросьте вздор молоть! У меня,  право  же,  есть  дела  поважнее,  чем
слушать такую чепуху!
   Он шумно повесил трубку и повел  нас  по  лестнице  в  свой  кабинет  -
просторную светлую комнату. На большом письменном столе  лежало  семь  или
восемь нераспечатанных телеграмм.
   - Право, я подумываю о том, не  завести  ли  мне  телеграфный  адрес  в
интересах моих корреспондентов. Мне кажется, что, например,  такой  адрес,
как "Ной, Ротерфилд", был бы довольно недурен.
   Как это бывало всегда, когда он отпускал плохую остроту, он прислонился
к письменному столу и так затрясся  от  хохота,  что  руки  его  с  трудом
распечатывали телеграммы.
   - "Ной"! "Ной"! - мычал он и делал при этом рожу, как у лешего.
   Между тем лорд Джон и я обменивались улыбками  взаимного  понимания,  а
Саммерли, с видом страдающей коликами козы, сардонически покачивал головою
в знак неодобрения. Наконец, все еще мыча и гудя, Челленджер  приступил  к
чтению телеграмм. Мы  трое  стояли  перед  высокими  сводчатыми  окнами  и
любовались великолепным видом.
   Картина в самом деле была дивная. Мягко  поднимающаяся  дорога  привела
нас как-никак  на  изрядную  высоту.  Мы  находились,  как  узнали  позже,
приблизительно на семьсот футов выше уровня моря. Дом Челленджера стоял на
крайнем выступе холма, и с южной стороны дома, где как раз расположен  был
кабинет, открывался широкий вид на долину в глубине  ограниченную  мягкими
волнистыми очертаниями цепи холмов. Столб дыма, поднимавшийся  из  впадины
между  холмами,  указывал  местоположение   Льюиса.   Прямо   перед   нами
простиралась цветущая долина с просторными зелеными площадками гольф-клуба
Кроуборо, и они кишели игроками. Немного  подальше  к  югу  мы  видели  за
лесною просекой часть железнодорожной линии, ведущей из Лондона в Брайтон,
а под нами, в непосредственной  близости,  находился  огороженный  забором
дворик, где стоял автомобиль, доставивший нас с вокзала.
   Челленджер окликнул нас. Мы к нему повернулись. Он прочитал  телеграммы
и педантично разложил их перед собой. Его широкое обветренное  лицо,  или,
точнее говоря, та его незначительная часть, которая не была  закрыта  дико
растущей бородой,  зарумянилось,  что  указывало  на  сильное  возбуждение
профессора.
   - Ну-с, джентльмены, сказал он так, словно обращался к собранию, -  это
поистине интересная встреча. Она происходит при совершенно необычайных,  я
сказал бы даже -  беспримерных  обстоятельствах.  Позвольте  спросить,  не
заметили ли вы чего-либо необычайного по пути сюда из города?
   - Я заметил только одно, - сказал Саммерли с кислой усмешкой, - что вот
этот наш молодой друг за последние три года  нисколько  не  исправился.  Я
должен, к прискорбию  моему,  констатировать,  что  у  меня  в  пути  были
серьезные основания быть недовольным его поведением, и было бы  неискренне
с моей  стороны  утверждать,  что  он  произвел  на  меня  вполне  хорошее
впечатление.
   - Ну, ну, все мы подчас бываем немного  бесцеремонны!  -  заметил  лорд
Джон. - Молодой человек не имел, конечно, в виду ничего дурного.  В  конце
концов он - участник международных состязаний и, если полчаса донимал  нас
описанием футбольного матча, то имеет на  это  больше  права,  чем  всякий
другой.
   - Я вам полчаса описывал матч?! - воскликнул я в недоумении. - Вы  сами
в течение получаса  рассказывали  мне  какую-то  бесконечную  историю  про
буйвола. Профессор Саммерли может это подтвердить.
   - Мне трудно  решить,  кто  из  вас  обоих  был  скучнее,  -  отозвался
Саммерли. - Заявляю вам, Челленджер, что всю жизнь буду зажимать уши, чуть
только при мне заговорят про буйволов или футбол.
   - Да ведь я сегодня ни слова не говорил про футбол! - негодовал я.
   Лорд Джон пронзительно свистнул, а Саммерли удрученно покачал головой.
   - Да еще в такой ранний час! - продолжал он. - Это в самом  деле  могло
вывести хоть кого из себя. В то время  как  я  сидел,  уйдя  в  задумчивое
безмолвие...
   - Безмолвие? - воскликнул лорд Джон. - Да ведь вы всю дорогу давали нам
представление в стиле варьете в качестве  имитатора  звериных  голосов,  и
были скорее похожи на взбесившийся граммофон, чем на человека.
   Сам мерли выпрямился. Он был больно задет.
   - Вам угодно быть безвкусным, лорд Джон, -  сказал  он  с  кислой,  как
уксус, физиономией.
   - Но черт побери совсем, это уже граничит с сумасшествием! - воскликнул
лорд Джон. - Каждый в точности знает, что делали другие, и никто не  может
вспомнить, что сам он выделывал. Начнем с самого начала. Мы  сели  в  купе
первого класса для курящих, ведь  это  несомненно,  не  правда  ли?  Затем
начался спор по поводу письма в "Таймсе" друга нашего Челленджера.
   - О, вы в самом деле поспорили из-за него? - гневно спросил наш  хозяин
и нахмурил брови.
   - Вы, Саммерли, сказали, что во всей этой истории нет ни слова правды.
   - Ого! - сказал профессор Челленджер и погладил себе бороду. - Ни слова
правды? Помнится, я уже слышал однажды эту фразу. Могу ли я узнать, какими
аргументами опроверг великий и знаменитый профессор  Саммерли  утверждения
той скромной личности, которая дерзнула высказать свое  мнение  о  научных
возможностях? Не снизойдет ли он все же до того, чтобы привести  некоторые
доводы в защиту своего противоположного мнения,  прежде  чем  окончательно
сразить это жалкое ничтожество?
   Он отвесил поклон, пожал плечами и раздвинул пальцы, произнося эту речь
с напыщенным и слонообразным сарказмом.
   -  Доводы  эти  весьма  несложны,  -  ответил  упрямый  Саммерли.  -  Я
установил, что если бы окружающий землю  эфир  был  в  одной  своей  части
настолько ядовит, чтобы вызывать опасные симптомы,  то  едва  ли  мы  трое
могли бы им быть пощажены во время нашего железнодорожного путешествия.
   Это заявление неописуемо развеселило Челленджера. Он хохотал без конца,
так что вся комната, казалось, начала дрожать и греметь.
   - Наш многочтимый Саммерли не вполне,  по-видимому,  охватил  ситуацию,
что, впрочем, случается с ним не в первый раз, - сказал он наконец и вытер
вспотевший лоб. - Джентльмены я вас лучше познакомлю с  положением  вещей,
если представлю вам  подробный  отчет  о  моих  собственных  поступках  за
сегодняшнее утро. Вам легче  будет  разобраться  во  всех  ваших  духовных
аберрациях, о которых вы рассказываете, когда я покажу  вам,  что  в  иные
мгновения я замечал как нарушалось даже мое духовное равновесие. У  нас  в
доме служит уже несколько лет экономка Сарра  -  запомнить  ее  фамилию  я
никогда  не   старался.   Это   чрезмерно   скромная   особа   суровой   и
непривлекательной наружности. Нрава  она  совершенно  безучастного,  и  мы
никогда, насколько помним, не замечали у нее каких-либо душевных движений.
Когда я сегодня утром сидел один за завтраком, - жена не выходит обычно из
своей комнаты по утрам, - то вдруг у меня мелькнула  мысль,  что  было  бы
забавно  и  вместе  с  тем  поучительно  проверить  границы  невозмутимого
спокойствия Сарры. Я избрал для этого столь  же  простое,  сколь  надежное
средство: опрокинул маленькую цветочную вазу,  которая  обыкновенно  стоит
посреди стола, позвонил и спрятался под стол.  Сарра  входит,  видит,  что
комната пуста, и думает, по-видимому, что я в кабинете. Как  я  и  ожидал,
она подходит ближе, наклоняется над  столом  и  хочет  поставить  вазу  на
место. Перед глазами у меня торчат шерстяной чулок и башмак на резинках. Я
высовываю голову и кусаю ее за икру.  Успех  превзошел  мои  самые  смелые
ожидания. Несколько секунд она тихо стояла, ошеломленная, и  рассматривала
сверху вниз мой череп. Затем пронзительно крикнула и бросилась из комнаты.
Я - за нею, чтобы успокоить ее немного, но она ничего  не  слышит,  скачет
галопом по дороге, и спустя несколько минут я вижу в бинокль, как  она  со
скоростью  курьерского   поезда   мчится   в   юго-западном   направлении.
Рассказывая вам этот анекдот, я воздерживаюсь от каких-либо объяснений.  Я
сею зерна в ваших мозгах и жду всходов. Не  озаряет  ли  вас  догадка?  Не
приходит ли вам нечто в голову по этому поводу? Что  вы  на  это  скажете,
лорд Джон?
   Лорд Джон глубокомысленно покачал головою.
   - Вы навлечете на себя большие неприятности, если не поостережетесь,  -
сказал он.
   - Не угодно ли вам, Саммерли, сделать какое-нибудь  замечание  на  этот
счет?
   - Вам следовало бы временно отказаться от  всяких  умственных  занятий,
Челленджер, и пройти трехмесячный курс лечения  на  каком-нибудь  немецком
курорте, - отозвался тот.
   - Поразительное глубокомыслие! - воскликнул Челленджер. - Ну, юный друг
мой, неужели мне ждать от вас  мудрого  прозрения,  после  того  как  ваши
предшественники так метко промахнулись?
   И мудрость эту изрек действительно, я. Говорю  это  со  всею  возможною
скромностью. Конечно, теперь, когда всякий в достаточной  мере  осведомлен
об этих происшествиях, вся эта история кажется ясной и понятной, ко  тогда
она, право же, не была так ясна вследствие своей новизны.  Как  бы  то  ни
было, меня вдруг осенила все объясняющая мысль.
   - Яд! - крикнул я.
   И в то время, как я выкрикивал это слово, мне припомнились все утренние
происшествия, рассказ лорда Джона  про  буйвола,  мой  истерический  плач,
вызывающее  поведение  профессора  Саммерли.  Вспомнил  я  также  странные
события в Лондоне,  волнение  в  парке,  бешеную  езду  шофера,  ссору  на
кислородном заводе. Теперь мне все стало ясным.
   - Разумеется! - воскликнул я еще раз. - Это яд. Мы все отравлены.
   - Совершенно верно! - сказал Челленджер и потер себе  руки.  -  Все  мы
отравлены. Наша планета попала в ядовитую эфирную зону и погружается в нее
все глубже со скоростью многих миллионов миль  в  минуту.  Наш  юный  друг
формулировал только что причину всех этих странных явлений  одним  словом:
яд!
   Все мы глядели друг на друга в немой оторопи.  Ни  у  кого  не  нашлось
возражений.
   - Посредством психического самовоздействия можно подавлять в  себе  эти
симптомы  и  наблюдать  их,  -  продолжал  Челленджер.  -  Но  я  не  могу
предположить, что эта способность развита у вас всех так же сильно, как  у
меня, так как тут сказывается различие наших дарований. Во  всяком  случае
свойство это наблюдается в изрядной степени  у  нашего  молодого  друга...
После короткой вспышки темперамента, которою я так напугал свою  служанку,
я сел и принялся обстоятельно рассуждать  сам  с  собою.  Прежде  всего  я
принял в соображение, что ни разу еще не испытывал  ни  малейшего  желания
хватать за икры кого-нибудь из моих домашних. Потребность эту  надо  было,
следовательно, признать ненормальной. И сразу же мне открылась вся истина.
Я несколько раз пощупал себе пульс и  констатировал  превышение  нормы  на
десять ударов и ускорение моих  органических  рефлекторных  движений.  Мне
удалось, - когда жена моя сходила по лестнице и я уже собирался спрятаться
за дверью, чтобы испугать  ее  диким  ревом,  -  мне  удалось,  говорю  я,
подавить в себе это желание и поздороваться с нею прилично и спокойно, как
всегда. Тем же способом удалось мне  совладать  со  странной  потребностью
загоготать гусем, и когда я позже  вышел  из  дому,  чтобы  велеть  подать
автомобиль, и застал Остина за его смазкой, то я во-время заметил, что уже
занес  кулак,  чтобы  сыграть  с  ним  такую  штуку,  от  которой  бы  он,
несомненно, последовал примеру экономки. Тогда я положил ему руку на плечо
и приказал во-время подать автомобиль, чтобы отвезти меня к вашему поезду.
Вот и теперь я чувствую непреодолимое желание ухватить профессора Саммерли
за его безвкусную, нелепую бороду и сильно дернуть  его  голову  вперед  и
вниз, а между тем - вы видите  -  я  способен  идеально  сдерживать  себя.
Берите с меня пример!
   - У меня это, по-видимому, выразилось в рассказе про буйвола, -  сказал
лорд Джон.
   - А у меня - в футбольном матче.
   - Вы, пожалуй, правы, Челленджер,  -  сказал  спокойно  Саммерли.  -  Я
должен  согласиться,  что  мое  призвание  -   скорее   критиковать,   чем
констатировать, и что меня не  так-то  легко  склонить  на  сторону  новых
взглядов, особенно когда они так нереальны и  фантастичны,  как  в  данном
случае. Однако, обдумывая как следует утренние события и вспоминая нелепое
поведение моих спутников,  я  готов  поверить,  что  тому  виною  какой-то
возбуждающий яд.
   Профессор Челленджер весело похлопал своего коллегу по плечу.
   - Мы делаем успехи, - сказал он. - Мы положительно делаем успехи!
   - А теперь, коллега, - спросил скромно Саммерли, - какого вы,  скажите,
мнения о данном положении вещей?
   - Если позволите, я скажу по этому поводу несколько слов.
   Он сел на свой письменный стол и, свесив свои  короткие  толстые  ноги,
стал покачивать ими.
   - Мы являемся свидетелями страшной катастрофы. На  мой  взгляд,  пришел
конец света.
   Конец  света!  Невольно  мы  обратили  взгляды   в   сторону   большого
полуциркульного  окна  и  увидели  прелестный  летний   ландшафт,   широко
раскинувшуюся цветущую долину, красивые виллы, уютные крестьянские дома  и
спортсменов на площадках для гольфа. Конец света! Как часто мы слышали это
слово! Что оно может претвориться в действительность, что оно означает  не
только совершенно неопределенный во времени момент, а  напротив  -  данное
время, наше "сегодня", - это была уничтожающая, отчаянная  мысль.  Все  мы
были словно парализованы и молча ждали продолжения речи Челленджера.
   Его необыкновенно внушительная личность и внешность сообщили его словам
такой вес, что мы на это время забыли всю его грубость и чудаковатость,  и
он в своем величии казался нам стоящим в стороне от обыкновенных смертных.
Затем вернулось - по крайней мерено мне - утешительное  воспоминание,  что
дважды с того времени, как мы вошли в комнату, он  корчился  от  смеха.  Я
подумал, что ведь и для психического  расстройства  должны  быть  пределы.
Катастрофа не могла быть столь грозной и столь близкой.
   - Представьте себе виноград, - сказал он, - покрытый  микроскопическими
вредными  бациллами.  И  вот  садовод  обрызгивает   его   дезинфицирующим
средством. Может быть, он хочет очистить виноград. Может быть,  ему  нужно
место для новой, менее  вредной  бациллы.  Как  бы  то  ни  было,  он  его
погружает в яд - и бациллы исчезают. Судьба так же поступает  с  солнечной
системой, и вскоре бацилла-человек, маленькое смертное насекомое,  которое
извивалось и корчилось на поверхности земной коры, будет удалено из  бытия
посредством стерилизации.
   Снова все стихло. Вдруг пронзительно зазвонил телефон.
   - Одна из наших бацилл пищит о помощи, - сказал он,  мрачно  смеясь.  -
Они начинают понимать, что  продолжение  их  существования  не  составляет
одного из основных условий бытия вселенной.
   Он вышел из комнаты на несколько минут.  Я  помню,  что  во  время  его
отсутствия никто не проронил ни слова.
   - Управляющий ведомством  здравоохранения  в  Брайтоне,  -  сказал  он,
вернувшись. -  Симптомы  сильнее  обнаруживаются  почему-то  в  приморских
местностях. Наше высокое местоположение, 700  футов,  представляет,  стало
быть, преимущество. Люди, по-видимому, поняли, что в этой области я первый
специалист. Вероятно, это результат моего письма в "Таймсе".  До  этого  я
говорил  с  мэром  одного  захолустного  городка.  Вы  ведь  слышали  этот
разговор.  Он,  по-видимому,  чрезвычайно  дорожит  своей  жизнью,  и  мне
пришлось поставить его на надлежащее место.
   Саммерли встал и подошел к окну. Его худые, костлявые руки  дрожали  от
волнения.
   - Челленджер, - сказал он настойчиво, - положение слишком серьезно  для
препирательств. Не думайте, что я сколько-нибудь  намерен  раздражать  вас
вопросами. Я вам их все же поставлю, потому что  в  ваши  предположения  и
доводы, может быть, все-таки  вкралась  ошибка.  Солнце  сияет  ясно,  как
никогда, в небесной синеве. Мы видим луга и цветы и слышим  птичий  щебет.
Люди развлекаются на площадках для гольфа,  а  работники  в  поле  молотят
хлеб. Вы утверждаете, что им и нам предстоит уничтожение, что этот  летний
день является, быть может, последним днем, которого  ждет  уже  так  давно
человечество. На  чем  же  вы  основываете  свое  чудовищное  утверждение?
Насколько  нам  известно,  -  на   незначительном   уклонении   от   нормы
спектральных линий, на слухах об эпидемии на  Суматре,  на  необыкновенном
возбуждении, которое мы как будто заметили один у другого. Этот  последний
симптом  обнаруживается  не  настолько  сильно,  чтобы  мы  не  могли  его
преодолеть силою  воли.  Вы  должны  объясниться  с  нами  по-товарищески,
Челленджер. Мы ведь однажды уже стояли вместе перед лицом смерти.  Скажите
же прямо, как обстоит с нами дело и каким рисуется вам наше будущее.
   Это была  хорошая,  сердечно  сказанная  речь,  и  в  ней  чувствовался
стойкий,  сильный  характер,  скрывавшийся  за  угловатостью  и  резкостью
старого зоолога. Лорд Джон встал и пожал ему руку.
   - Так думаю и  я,  -  сказал  он.  -  Теперь  вы  должны  сказать  нам,
Челленджер, какая судьба нас ждет. Мы не робкие трусы, как это вам  должно
быть известно.  Но  так  как  мы  приехали  с  намерением  немного  у  вас
погостить, а узнали, что на всех парах несемся навстречу  страшному  суду,
то это не мешало бы все же несколько пояснить. Какая грозит нам опасность,
как она велика и что мы сделаем, чтобы предотвратить ее?
   Прямой и стройный, освещенный солнечными лучами, струившимися  в  окно,
стоял он, положив руку на плечо Саммерли.  Я  лежал  в  кресле  с  окурком
сигареты в зубах и  находился  в  том  сумеречном  состоянии  духа,  когда
особенно отчетливо воспринимаются впечатления. Вероятно, и это было  новой
стадией  отравления;  все  безотчетные  импульсы  исчезли,  уступив  место
чрезвычайно тусклому и в  то  же  время  зорко  наблюдающему  психическому
состоянию. Я был только  зрителем.  Я  чувствовал  себя  так,  словно  все
происходящее вокруг нисколько меня не касается.  Я  находился  в  обществе
трех сильных, смелых мужчин, и наблюдать их поведение  было  необыкновенно
интересно.
   Челленджер нахмурил густые брови и погладил себя по бороде, прежде  чем
приступить к объяснению. Видно было, что он  тщательно  взвешивает  каждое
свое слово.
   - Каковы были последние  известия  при  вашем  отъезде  из  Лондона?  -
спросил он.
   - В десять часов я был в своей редакции, - ответил я.  -  Тогда  только
что пришла телеграмма агентства Рейтер из Сингапура  о  том,  что  болезнь
распространилась по всей Суматре и что поэтому не были даже зажжены маяки.
   - С тех пор положение значительно ухудшилось,  -  сказал  Челленджер  и
показал на кипу телеграмм. - Я все время поддерживаю связь как с властями,
так и с органами печати и поэтому знаю,  что  происходит  во  всех  частях
света. Все выражают настойчивое желание, чтобы я вернулся в Лондон. Но это
было бы, по-моему, совершенно бесцельно. Судя  по  сообщениям,  отравление
прежде всего выражается в психическом возбуждении. Насколько мне известно,
сегодня утром в Париже произошли весьма  крупные  беспорядки.  Если  можно
верить материалу, которым  я  располагаю,  то  вслед  за  этим  состоянием
возбуждения, которое принимает весьма разнообразные формы - в  зависимости
от расы и индивида, наступает  повышение  жизнедеятельности  и  обострение
духовных способностей, признаки чего я, кажется, наблюдаю теперь у  нашего
юного друга. Далее следует, после  довольно  долгого  промежутка  времени,
сонливость, ведущая к смерти. Думаю, что мои познания в токсикологии  дают
мне право прийти к заключению, что существуют известные растительные  яды,
которые действуют аналогичным образом на нервную систему...
   - Дурман! - вырвалось у Саммерли.
   - Превосходно!  -  воскликнул  профессор  Челленджер.  -  Ради  научной
точности, дадим название  этому  ядовитому  агенту,  а  именно:  "дурман",
"datura". За вами мой милый Саммерли, будет, - к несчастью, впрочем, после
вашей смерти,  -  признана  честь  установления  термина  для  разрушителя
вселенной, дезинфекционного средства, которым пользуется судьба. Итак,  мы
принимаем, что действия дурмана таковы, какими я их описал.  Для  меня  не
подлежит сомнению, что весь мир испытает их на себе и что  ни  одно  живое
существо не останется невредимым, ибо эфир заполняет собою  весь  мир.  До
сих пор явление это обнаруживалось непланомерно, но  различие  во  времени
выражается всего в нескольких часах, что может  быть  уподоблено  приливу,
который покрывает одну полосу земли за другой, струясь то сюда,  то  туда,
пока, наконец, залитым не оказывается все. Все эти явления, воздействие  и
распределение  дурмана,  управляются  определенными  законами,  установить
которые было бы чрезвычайно интересно, если бы мы только  располагали  для
этого  временем.  Насколько  мне  удалось  проследить,  -  он  заглянул  в
телеграммы, - менее развитые расы оказались первыми  жертвами.  Из  Африки
приходят очень тревожные сообщения, австралийские же туземцы, кажется, уже
истреблены  поголовно.   Северные   народы   пока   обнаруживают   большую
сопротивляемость, чем население юга. Вот это сообщение отправлено  сегодня
из Марселя в 9 ч. 45 м. Я прочитаю вам его от начала до конца:
   "Всю ночь во всем Провансе население в безумном возбуждении.  Внезапные
заболевания  с  последующей   сонливостью   наблюдаются   сегодня   утром.
Эпидемическая смертность. Множество трупов  на  улицах.  Жизнь  совершенно
замерла. Всеобщий хаос."
   Часом позже тот же осведомитель телеграфирует:
   "Нам угрожает полное уничтожение. Церкви и  соборы  переполнены  больше
мертвыми, чем живыми. Ужас и непостижимость! Смерть наступает, невидимому,
безболезненно, но быстро и неотвратимо."
   Такая же телеграмма пришла из Парижа. Индия и Персия, кажется,  вымерли
совершенно. Славянское население Австрии  охвачено  эпидемией,  германские
народности почти  не  затронуты  ею.  Насколько  я  могу  в  общих  чертах
установить на основании своей недостаточной информации,  жители  равнин  и
приморских областей скорее подпали воздействию яда,  чем  жители  гористых
стран. Всякая неровность почвы играет здесь роль,  и  если  в  самом  деле
кому-нибудь суждено пережить человечество, то такой человек должен был  бы
находиться на вершине горы, высокой, как Арарат. Даже небольшой  холм,  на
котором мы находимся, может на короткое время послужить островком спасения
в море гибели. Но при таком темпе через несколько часов будем затоплены  и
мы.
   Лорд Джон вытер себе лоб платком.
   - Я не в силах понять, как могли вы тут  сидеть  и  смеяться,  держа  в
руках эти телеграммы. Я уже довольно часто глядел в глаза смерти;  но  то,
что все обречено на смерть, это слишком страшно.
   - Что касается моей веселости, - сказал  Челленджер,  -  то  вы  должны
считаться с тем, что и я не остался в стороне от воздействия эфирного  яда
на человеческий мозг так же, как и вы. Что же до отчаяния, в которое  вас,
невидимому,  приводит  всеобщее  умирание,  то  я   считаю   это   чувство
преувеличенным. Если бы вас одного на совсем маленьком суденышке заставили
уплыть в  открытое  море,  то  у  вас  были  бы  все  основания  приуныть.
Неизвестность  и  одиночество  подавляли  бы  вас.  Напротив,   когда   вы
пускаетесь в плавание на большом корабле, когда вам сопутствуют близкие  и
друзья, то, несмотря на неопределенность  цели,  вы  черпаете  утешение  в
связанности и общении  с  ними.  Одинокая  смерть,  пожалуй,  страшна,  но
всеобщая гибель, особенно когда наступает она так быстро и  безболезненно,
ничего ужасного, по-моему, в себе не заключает. Я скорее согласился  бы  с
тем человеком, для кого страшнее всего пережить все возвышенное, славное и
великое.
   - Так что же вы  предлагаете?  -  спросил  Саммерли,  который,  в  виде
исключения, одобрительно кивал головою во время речи своего коллеги.
   - Завтракать, - сказал  Челленджер,  так  как  в  эту  минуту  как  раз
прозвучал гонг. - У нашей кухарки кулинарное искусство  по  части  яичницы
затмевают только котлеты ее же  приготовления.  Будем  надеяться,  что  ее
поварские  таланты  не  пострадали  от  космических  влияний.  К  тому  же
необходимо спасти от всеобщего уничтожения мое  шварцбергское  вино  марки
96, поскольку это удастся нашим совместным усилиям.  Было  бы  прискорбною
расточительностью дать погибнуть этому благородному напитку.
   Он тяжеловесно скатился с письменного стола, на  котором  сидел,  когда
возвещал нам предстоящую гибель планеты.
   - Идемте,  -  сказал  он,  -  время  у  нас  в  самом  деле  на  счету,
воспользуемся же им по возможности правильно и разумно.
   Завтрак прошел очень весело и оживленно, хотя мы  все  время  сознавали
свое  ужасное  положение  и   торжественная   серьезность   его   умеряюще
действовала на наше настроение. Только те, которые никогда еще не  были  в
смертельной опасности, отшатываются перед кончиной. Между  тем  каждый  из
нас имел в своей жизни случай освоиться с этой мыслью, а жена  Челленджера
находила опору в  своем  могущественном  супруге.  Их  пути  были  общими.
Будущее наше было  уже  предопределено,  но  настоящее  принадлежало  нам.
Время, оставшееся  в  нашем  распоряжении,  мы  проводили  в  сердечной  и
оживленной беседе. Разум наш работал, как я уже говорил, необычайно остро.
Даже я по временам  блистал  остроумием.  А  Челленджер  был  положительно
великолепен. Никогда еще не было мне  так  ясно  стихийное  величие  этого
человека, охват и мощь его ума, как в этот день. Саммерли провоцировал его
своею  едкою  критикой.  Лорд  Джон  и  я  потешались,  внимая  ей;   жена
Челленджера, положив руку на  его  плечо,  умеряла  рев  философа.  Жизнь,
смерть, рок, судьба человечества - таковы были темы нашей  беседы  в  этот
памятный час, значение которого усугублялось тем, что странное и внезапное
повышение нашей жизнедеятельности и легкий зуд в теле говорили о медленном
и постепенном приближении к нам смертельной Волны.  Я  заметил,  как  лорд
Джон вдруг закрыл рукою глаза на мгновение, как Саммерли на миг  откинулся
на спинку своего кресла. Каждый вздох заряжен был странными силами. И  все
же у нас было весело и радостно на душе.
   Остин положил на стол сигареты и хотел удалиться.
   - Остин! - окликнул его профессор.
   - Что прикажете, сударь?
   - Я благодарю вас за верную службу.
   Улыбка скользнула по обветренному лицу слуги:
   - Я только исполнял свой долг, - сказал он.
   - Сегодня погибнет мир, Остин.
   - Слушаю, сэр. В котором часу, сэр?
   - Не могу вам точно сказать, Остин. Еще до вечера.
   - Очень хорошо.
   Неразговорчивый Остин поклонился и вышел. Челленджер закурил  сигарету,
придвинулся ближе к жене и взял ее руку в свои.
   - Ты знаешь, дитя мое, каково положение вещей, - сказал  он.  -  Я  уже
объяснил это нашим друзьям. Ты ведь не боишься?
   - Не будет больно, Джордж?
   - Не более, чем если бы ты дала себе усыпить дантисту. Всякий раз,  как
ты подвергалась наркозу, ты умирала.
   - Но ведь это было очень приятным чувством.
   - Так же приятна, должно быть, смерть. Грубая машина человеческого тела
не способна удерживать воспринятые впечатления, но мы догадываемся,  какое
духовное наслаждение кроется в  состоянии  сна  или  транса.  Быть  может,
природа построила дивные ворота и завесила их  множеством  благоухающих  и
мерцающих покрывал, чтобы создать нам преддверие  к  новой  жизни.  Всякий
раз, когда я глубоко исследовал существующее, я находил  в  основе  только
добро и мудрость; и если робкий смертный когда-нибудь особенно нуждается в
нежности, то таким моментом, несомненно, является опасный переход от бытия
к небытию. Нет, Саммерли, ничего не хочу я знать о ваших  законах,  потому
что я, по крайней мере, кажусь себе слишком  мощным  явлением,  чтобы  мне
угрожал чисто физический распад на горсточку солей и три ведра воды.
   - Раз уж мы говорим о смерти, - сказал  лорд  Джон,  -  то  я  вот  что
замечу. Я прекрасно понимаю наших предков, которые завещали хоронить  себя
с топором, колчаном, стрелами и прочими вещами, как  будто  им  предстояло
продолжать свой обычный образ жизни. Я не знаю, - при этом он смущенно  на
нас посмотрел, - пожалуй, и мне было бы уютнее, если бы меня похоронили  с
моим охотничьим ружьем, с тем, что покороче и снабжено резиновым ложем,  и
с  патронташем...  Это,  конечно,  нелепая  прихоть,  но   я   должен   ее
констатировать. Что скажете вы на это, Herr Professor?
   - Ну, - сказал Саммерли, - если вам угодно знать мое мнение, то это мне
представляется бесспорным пережитком каменного века, а может быть, и более
отдаленной эры. Я сам принадлежу к двадцатому столетию и хотел бы умереть,
как подлинно культурный человек. Я не смог бы сказать,  что  боюсь  смерти
больше вас всех, потому что жить мне во всяком случае остается недолго. Но
я не в состоянии спокойно сидеть и ждать ее без попыток  к  сопротивлению,
как баран ждет резника. Наверное ли вы знаете,  Челленджер,  что  спасенья
нет?
   - Спасенья нет, - сказал Челленджер. -  В  лучшем  случае  нам  удастся
продлить  нашу  жизнь  на  несколько  часов  и  непосредственно  наблюдать
развитие этой величавой трагедии, прежде чем мы сами  падем  ее  жертвами.
Это, пожалуй, в моей власти. Я принял некоторые меры предосторожности.
   - Кислород?
   - Совершенно верно. Кислород.
   - Но  как  поможет  нам  кислород,  когда  отравлен  весь  эфир?  Между
кислородом и эфиром так же мало общего,  как,  скажем,  между  кирпичом  и
каким-нибудь газом. Это совершенно различные вещества. Одно ведь не  может
воздействовать на другое. Челленджер,  не  можете  же  вы  утверждать  это
серьезно!
   - Мой милый Саммерли, на этот эфирный  яд  несомненно  влияют  элементы
материи. Мы видим это по характеру и распределению его действия. A  priori
мы, конечно, не могли этого  предположить,  но  это  теперь  факт,  против
которого спорить не приходится. Я поэтому твердо уверен в  том,  что  газ,
подобный  кислороду,  повышающему  жизнеспособность   и   сопротивляемость
организма, способен ослабить действие яда,  столь  метко  названного  вами
дурманом. Возможно,  разумеется,  что  я  ошибаюсь,  но  я  всегда  твердо
полагаюсь на правильность своих предположений.
   - Ну, знаете ли, - сказал лорд Джон, - если мы усядемся и  начнем,  как
младенцы, сосать каждый свою фляжку,  то  слуга  покорный  -  я  от  этого
отказываюсь.
   - Это и не понадобится, - сказал Челленджер. - Мы позаботились о том, -
и должны быть благодарны за эту мысль главным образом моей жене,  -  чтобы
ее комната  сделалась  по  возможности  воздухонепроницаемой.  При  помощи
грубых одеял и лакированной бумаги...
   - Побойтесь бога, Челленджер, не считаете же вы возможным  отгородиться
от эфира лакированной бумагой?
   - Ученый друг мой, вы дали маху. Не проникновению эфира, а исчезновению
кислорода должны помешать эти меры предосторожности. Я уверен, что  мы  не
потеряем сознания, покуда воздух будет пересыщен кислородом. У  меня  было
два баллона с кислородом, а вы привезли еще три. Правда, это  немного,  но
как-никак это лучше, чем ничего.
   - Надолго ли нам хватит его?
   - Этого я не могу сказать. Мы  не  откроем  баллонов,  пока  воздух  не
станет невыносимым. А затем начнем выпускать газ по мере надобности. Может
быть, судьба нам подарит несколько лишних часов, а может быть, и  дней,  в
течение которых мы будем взирать на угасший мир. Таким способом мы отдалим
собственную кончину, насколько сможем, и необыкновенный жребий  наш  будет
заключаться  в  том,  что  мы  впятером  как   бы   окажемся   арьергардом
человечества на пути в неведомое. Но не будете ли вы добры немного  помочь
мне управиться с цилиндрами? Воздух становится как будто довольно спертым.





   Комната, которой суждено было стать ареною этого незабываемого события,
была очаровательным будуаром,  обставленным  с  женским  вкусом,  площадью
приблизительно в 14 или 16 квадратных футов. К ней  примыкала,  будучи  от
нее отделена красным бархатным занавесом,  небольшая  комнатка,  служившая
профессору гардеробной. Оттуда дверь вела в просторную спальню.
   Занавес  продолжал  висеть,  но  для  нашего  эксперимента   будуар   и
гардеробная составляли общее помещение. Одна  из  дверей  и  оконные  рамы
сплошь  оклеены  были  полосами  лакированной  бумаги,  так  что  стали  в
буквальном  смысле  непроницаемы.  Над  другою  дверью,  которая  вела   в
переднюю, находилась отдушина, которую  можно  было  открыть,  потянув  за
шнурок, если бы понадобилось дать доступ свежему воздуху. По углам комнаты
стояли в кадках большие лиственные растения.
   - Особенно щекотливый и  важный  вопрос  заключается  в  том,  как  нам
отделываться от  излишней  выдыхаемой  нами  углекислоты,  не  растрачивая
каким-нибудь образом кислорода, - сказал Челленджер и в раздумье посмотрел
на пять прислоненных к стене резервуаров с кислородом. - Будь у  меня  для
этих приготовлений больше времени, я мог бы сосредоточить весь свой  разум
на решении этой задачи. Но как-нибудь сойдет  и  так.  Эти  растения  тоже
пойдут нам на пользу. Два резервуара с кислородом подготовлены и  могут  в
несколько мгновений быть пущены в дело. Таким образом, мы  не  можем  быть
застигнуты врасплох.  Во  всяком  случае  нам  будет  полезно  не  слишком
удаляться от этой комнаты: критический момент может наступить  внезапно  и
неожиданно.
   Низкое, широкое окно выходило на балкон. Отсюда нам открывался  тот  же
вид, которым мы уже любовались из кабинета. Я поглядел в окно, но нигде не
заметил чего-либо необыкновенного. Передо мною мягкими извивами спускалась
дорога по холму.  По  ней  медленно  поднимались  дрожки  -  один  из  тех
допотопных пережитков, которые можно найти еще только в немногих деревнях.
Внизу подальше я заметил няню, катившую  перед  собой  детскую  коляску  и
ведшую рядом с собой за руку другого ребенка. Поднимавшиеся  над  кровлями
синеватые   клубы   дыма   придавали    широкому    ландшафту    отпечаток
успокоительного порядка и уютного благополучия. Нигде, ни на  синем  небе,
ни  на  залитой  солнечным  светом  земле,   не   видно   было   признаков
надвигавшейся катастрофы. Жнецы опять появились на  полях,  а  играющие  в
гольф группами по два и по четыре человека бегали по площадкам.
   В голове у меня происходило такое  странное  смятение,  а  раздраженные
нервы были  так  напряжены,  что  равнодушие  этих  людей  показалось  мне
поразительным и непостижимым.
   - Люди эти, кажется, чувствуют себя превосходно, - сказал  я,  указывая
на площадку для гольфа.
   - Играли вы когда-нибудь в гольф? - спросил лорд Джон.
   - Нет, не играл.
   - Ну, юноша, если вам когда-нибудь  придется  играть  в  гольф,  то  вы
узнаете, что настоящий игрок, раз уж он начал игру, может быть  остановлен
разве что трубным гласом страшного суда. Слышите? Телефон опять зазвонил!
   Время от времени пока мы завтракали и после пронзительный звон призывал
профессора к аппарату. В нескольких словах сообщал он нам  потом  новости,
какие узнавал. Еще никогда не  приходилось  слышать  о  таких  потрясающих
событиях. С юга подкрадывалась гигантская тень, подобно  чудовищной  волне
уничтожения. Египет прошел через безумие и уснул. В Испании  и  Португалии
неистовые бои между клерикалами и анархистами стихли в  безмолвии  смерти.
Из Южной Америки уже  не  приходило  никаких  телеграмм.  В  южных  частях
Северной Америки население после ужасающих битв на  почве  расовой  вражды
вымерло от яда. Севернее, в окрестностях Мерилэнда, его действие пока  еще
обнаруживалось  в  незначительной  степени,  в  Канаде  почти  совсем   не
обнаруживалось. Зато Бельгия,  Голландия  и  Дания  были  одна  за  другою
поглощены потоком. Отчаянные крики о  помощи  неслись  со  всех  сторон  к
научным центрам, к знаменитым химикам и врачам, - мольбы  о  советах  и  о
спасении. Астрономов также засыпали вопросами. Но ничего уже  нельзя  было
сделать. Явление это было всеобщим и находилось вне пределов  человеческой
науки и власти. То была смерть  -  безболезненная,  но  неотвратимая,  для
старых и молодых, для больных и здоровых, для бедных и богатых, и не  было
от нее спасения. Таковы были новости, которые мы узнавали  из  отрывочных,
отчаянных телефонных сообщений. Большие города уже знали об  ожидавшей  их
участи и, насколько мы могли судить,  готовились  к  ней  со  смирением  и
достоинством.
   Все еще видели мы внизу перед собою  крестьян  и  спортсменов,  занятых
своими делами, беспечных, как  бараны  под  ножом  резника.  Это  казалось
невероятным. Но откуда могли бы они это знать? Это на всех нас надвинулось
с чудовищной, исполинской быстротою.
   Только что пробило три часа пополудни. В то время  как  мы  смотрели  в
окно, невидимому, распространился какой-то слух, потому что жнецы  убегали
с полей, игроки в гольф скрывались в зданиях  клуба:  они  бежали,  словно
спасались от надвигающейся грозы. Мальчишки, подбирающие мячи, неслись  за
ними. Несколько человек все же продолжали еще игру. Няня повернула обратно
и торопливо толкала свою коляску в гору. Я заметил, что рука  у  нее  была
прижата ко лбу. Дрожки остановились, и усталая лошадь  опустила  морду  до
колен. Так она, казалось, уснула.
   Над нами  простиралось  темно-синее  небо  в  сияющей  летней  красоте;
несколько легких белых облачков плыли  по  необъятному  своду.  Если  роду
человеческому предопределено было сегодня умереть, то это была, во  всяком
случае, красотою осиянная смерть. Впрочем, как раз  эта  кроткая  прелесть
природы своим контрастом с надвигавшимся страшным событием сообщала  всему
особенно жуткий отпечаток. Ведь жизнь, из которой так скоро и  безжалостно
грозил нас вырвать рок, была такою мирной и радостной!
   Я уже сказал, что телефон опять позвонил.  Вдруг  до  меня  донесся  из
гостиной громовый голос Челленджера.
   - Мелоун! - крикнул он. - Вас просят к аппарату.
   Я быстро подбежал к телефону и узнал голос Мак-Ардла. Он  вызывал  меня
из Лондона.
   - Это вы, мистер Мелоун? Здесь, в Лондоне, творится нечто  невероятное.
Ради бога, спросите профессора Челленджера, какие предлагает  он  средства
спасения.
   - Он ничего не может предложить, мистер, -  ответил  я.  -  Он  считает
кризис всеобщим и непреложным. Мы тут немного запаслись кислородом, но это
может отсрочить для нас катастрофу только на несколько часов.
   - Кислород! - испуганно крикнул он. - Уже нет времени достать кислород.
Со времени вашего отъезда редакция превратилась  в  настоящий  сумасшедший
дом. Половина служащих теперь лишилась сознания.  Я  сам  от  усталости  с
трудом могу передвигаться. Из моих окон я вижу  валяющиеся  на  Флит-стрит
груды людских тел. Движение в  городе  прекратилось  совершенно.  Судя  по
последним телеграммам, весь мир...
   Его голос понизился до шепота  и  замер,  наконец,  совершенно.  Спустя
мгновение, я услышал в телефон глухой удар, как  если  бы  голова  его  со
стуком упала на письменный стол.
   - Мистер Мак-Ардл! - крикнул я. - Мистер Мак-Ардл!
   Никакого ответа.  Вешая  трубку,  я  знал,  что  услышал  его  голос  в
последний раз.
   В тот миг, когда я сделал шаг в сторону от телефона, накатило это и  на
нас. Мы были как пловцы, по плечи стоящие в воде, когда их  вдруг  хватает
набежавшая волна и они в нее окунаются с  головою.  Словно  незримая  рука
медленно взяла меня за горло, сжала его и мягко,  но  неумолимо  принялась
выжимать из меня жизнь. Я чувствовал  в  груди  невероятный  гнет,  голову
точно стягивал обруч, в ушах шумело, а перед глазами проносились  страшные
молнии. Я, шатаясь, поплелся к перилам лестницы. В тот же  миг  мимо  меня
ринулся Челленджер, ярясь  и  сопя,  как  раненый  буйвол.  Он  производил
страшное впечатление своим багровым опухшим лицом, выпученными  глазами  и
всклокоченными  волосами.  Свою  хрупкую  жену,   по-видимому   лишившуюся
сознания, он нес  на  плече  и  так  взбегал,  спотыкаясь  и  шатаясь,  по
лестнице. Карабкаясь и скользя, тащась вперед только благодаря своей  силе
воли, он выбрался, наконец, из смертоносной атмосферы и  прибыл  в  гавань
временного благополучия. Следуя его примеру, я тоже собрался с  последними
силами. Шатаясь, падая и цепляясь за перила лестницы,  я  тащился  вперед,
пока не упал без сознания ничком на последней ступени. Лорд  Джон  ухватил
меня железной рукою за воротник, и мгновением позже я  лежал  на  ковре  в
будуаре, на спине, неспособный пошевельнуться или проронить  слово.  Рядом
со мною лежала жена профессора, а в  кресле  у  окна  прикорнул  Саммерли,
съежившись, поникнув головою почти до колен. Словно во сне  видел  я,  как
Челленджер медленно полз по полу на четвереньках, похожий  на  гигантского
жука, и в следующее  мгновение  я  услышал  тихое  шипенье  выходящего  из
резервуара кислорода. Челленджер принялся его жадно  вдыхать,  затягиваясь
глубоко и долго; с громким бульканьем всасывали  его  легкие  животворящий
газ.
   -  Действует!  -  крикнул   он,   торжествуя.   -   Мое   предположение
оправдывается!
   Он опять стоял на ногах, прямой и сильный. Подбежал к жене с  резиновым
шлангом в руках и поднес трубку к  ее  рту.  Через  несколько  секунд  она
простонала, зашевелилась и, наконец, приподнялась. Он бросился ко мне, я и
почувствовал, как жизненный ток снова заструился у меня  по  жилам.  Разум
говорил мне,  что  это  только  короткая  передышка,  и  все  же,  как  ни
легкомысленно мы говорим обычно о цене жизни, теперь мне каждый лишний час
жизни казался бесценным. Никогда еще  не  испытывал  я  такой  напряженной
чувственной радости, как при этом оживлении. Тяжесть покидала  мою  грудь,
обруч вокруг черепа разжимался, сладостное ощущение покоя  и  освобождения
овладевало мною. Я лежал и наблюдал, как Саммерли начинал приходить в себя
под влиянием живительного средства.  Наконец,  очнулся  и  лорд  Джон.  Он
вскочил и подал мне руку,  чтобы  поднять  меня,  а  Челленджер  поднял  и
положил на диван свою супругу.
   - О, Джордж, как я жалею, что ты меня разбудил! -  сказала  она,  держа
его  за  руку.  -  Ворота  смерти  действительно  затянуты  великолепными,
сверкающими завесами,  как  ты  говорил.  Чуть  только  проходит  ощущение
удушья, все становится неописуемо прекрасным и  умиротворяющим.  Зачем  ты
меня разбудил?
   - Потому что хочу вместе с тобою пуститься в путешествие. Так много лет
были мы верными спутниками друг другу! Печально  было  бы  нам  расстаться
теперь, в этот последний миг.
   На мгновение мне явился  незнакомый  дотоле  образ  мягкого  и  нежного
Челленджера, столь  отличный  от  того  шумного,  напыщенного  и  дерзкого
человека, который попеременно изумлял и обижал своих современников. Здесь,
осененный смертью,  обнаруживался  тот  Челленджер,  который  скрывался  в
глубочайших недрах этой личности, человек, которому  удалось  завоевать  и
удержать любовь своей жены.
   Вдруг его настроение  переменилось,  и  он  опять  сделался  энергичным
вождем.
   - Я один из всех людей все это предвидел и предсказал, - сказал он, и в
его голосе звучала гордость научного триумфа. - Ну,  милый  мой  Саммерли,
теперь, надеюсь, рассеяны  ваши  последние  сомнения  насчет  исчезновения
спектральных линий, и  вы,  вероятно,  не  будете  больше  считать  плодом
заблуждения мое письмо в "Таймсе".
   В первый раз ничего не ответил наш всегда готовый  к  бою  товарищ.  Он
сидел, ловил воздух и вытягивал свои  длинные  конечности,  словно  прежде
всего хотел убедиться, действительно ли он еще пребывает в живых  на  этой
земле. Челленджер подошел к сосудам с кислородом, повернул кран, и громкое
шипение сменилось тихим гудением.
   - Нам нужно бережно обходиться с нашим запасом, - сказал он. - Воздух в
этой комнате сильно насыщен теперь кислородом, и я думаю, что никто из нас
уже не ощущает каких-либо  гнетущих  симптомов.  Мы  можем  опытным  путем
установить,   какое   количество   кислорода   нужно   подбавлять,   чтобы
нейтрализовать действие яда. Подождем же немного.
   Мы молча  ждали  минут  пять  в  нервном  напряжении,  следя  за  своим
самочувствием. Как только я заметил, что обруч  опять  начинает  стягивать
мне  виски,  миссис  Челленджер  крикнула  нам  с  дивана,  что  чувствует
приближение обморока. Супруг ее опять открыл кран.
   - В прежние времена, когда наука еще не стояла на таком высоком уровне,
как ныне, - сказал он, - на каждой подводной  лодке  команда  обзаводилась
обычно белыми мышами, так как их более нежный организм скорее  воспринимал
влияние вредной атмосферы, чем организм моряков. Ты, моя  дорогая,  должна
здесь играть роль этой белой мыши. Я опять пустил  газ,  и  ты,  наверное,
почувствуешь себя лучше.
   - Да, мне стало легче.
   - Может быть, мы теперь набрели как раз на надлежащий состав смеси. Как
только  мы  установим,  на  сколько  времени  хватает  нам   определенного
количества кислорода, мы будем также знать, сколько нам осталось  жить.  К
сожалению, мы израсходовали значительную часть  первого  баллона  на  наше
оживление.
   - Не все ли равно? - спросил лорд Джон, который стоял у  окна,  спрятав
руки в карманы. - Если нам суждено умереть, то нет  ведь  смысла  отдалять
смерть. Ведь не верите же вы в возможность спасения?
   Челленджер, улыбаясь, покачивал головою.
   - Не считаете ли вы в этом случае более достойным  самому  спрыгнуть  в
бездну, чем ждать, чтобы тебя столкнули в нее? Если уж нам  надо  умереть,
то я стою за то, чтобы мы остановили газ и открыли окна.
   - Конечно, - смело сказала жена профессора. -  Послушай,  Джордж,  лорд
совершенно прав, так поступить лучше.
   - Я против этого  энергично  возражаю,  -  перебил  ее  с  раздражением
Саммерли. - Если  смерть  придет,  мы  умрем.  Но  предупредительность  по
отношению к смерти представляется  мне  нелепою  и  ничем  не  оправданной
затеей.
   - Что думает по этому поводу наш юный друг? - спросил Челленджер.
   - Я за то, чтобы дождаться конца.
   - И я решительно поддерживаю это мнение, - сказал он.
   - В таком случае и я, конечно, становлюсь на его сторону, - воскликнула
его жена.
   - Ну, ладно, я ведь только поставил вопрос на обсуждение, - сказал лорд
Джон. - Если вы хотите ждать кончины, то я последую  вашему  примеру.  Это
будет, бесспорно, очень интересно. Много у меня было на веку  приключений,
и я был очевидцем столь же многих сенсационных вещей, но этот конец  моего
странствия земного, наверное, превзойдет все остальное.
   - Если  допустить,  что  существует  посмертная  жизнь...  -  заговорил
Челленджер.
   - Смелое допущение! - воскликнул Саммерли.
   Челленджер взглянул на него с немым укором.
   - Итак, допуская, что посмертная жизнь существует, - повторил он весьма
учительским тоном, - никто из нас не способен сказать заранее,  какая  нам
представится возможность наблюдать  материальный  мир  из  так  называемой
духовной сферы. Даже самому упрямому человеку, - при этом он посмотрел  на
Саммерли, - должно быть ясно, что покуда мы сами состоим из  материи,  нам
легче всего наблюдать материальные явления и судить о них. Только  потому,
что мы еще будем ждать несколько оставшихся нам  часов,  нам  представится
возможность унести с собою в будущую жизнь  ясное  представление  о  самом
грандиозном событии из всех, какие, насколько мы знаем, совершились в мире
или во вселенной. Я считал бы  нелепым  поступком  сократить  хотя  бы  на
минуту столь изумительное переживание.
   - Я такого же мнения, - воскликнул Саммерли.
   - Принято единогласно! - сказал лорд Джон. - А знаете ли, этот бедняга,
ваш  шофер,  который  лежит  во  дворе,  поистине  совершил  сегодня  свою
последнюю поездку. Не следовало ли бы нам сделать вылазку  и  втащить  его
сюда?
   - Это было бы явным сумасшествием! - закричал Саммерли.
   - Вы правы, - заметил лорд. - Ему, видно, уже  нельзя  помочь,  и  даже
пусть бы мы  сюда  вернулись  живыми,  понадобилась  бы  непомерная  трата
кислорода. Но посмотрите вы только: везде под деревьями  валяются  мертвые
пташки!
   Мы поставили четыре стула перед широким низким окном; жена  Челленджера
продолжала сидеть на диване с закрытыми глазами. Я еще помню, как  у  меня
было такое жуткое и странное чувство, - вероятно, под  влиянием  спертого,
гнетущего воздуха, которым мы дышали, - словно мы сидим в четырех  креслах
партера, в первом ряду, и смотрим последнее действие мировой драмы.
   На переднем плане, прямо перед нами, расположен был дворик,  где  стоял
наполовину вычищенный автомобиль. Шофер  Остин  был  на  этот  раз  уволен
окончательно и бесповоротно. Он раскинулся  на  земле,  и  большая  черная
ссадина на лбу свидетельствовала, по-видимому, о том, что он  при  падении
ударился головою о подножку или щит. В руке он держал  трубку  шланга,  из
которого поливал автомобиль. В углу двора росли низкорослые платаны, и под
ними лежало несколько пушистых  птичек,  задравших  вверх  свои  крохотные
лапки и производивших трогательное  впечатление.  Коса  смерти  губительно
скосила все, большое и малое. Поверх дворовой  ограды  мы  видели  дорогу,
извилисто простиравшуюся до  вокзала.  В  конце  ее  лежали  беспорядочной
грудой, громоздясь друг на друга, жнецы, которых мы видели  раньше,  когда
они убегали с поля. За  ними,  повыше,  прислонясь  головою  и  плечами  к
откосу, лежала, няня. Она взяла на руки из  коляски  грудного  младенца  и
прижала к груди неподвижный  сверточек.  Рядом  с  нею,  на  краю  дороги,
небольшое пятно указывало нам место, где свалился маленький мальчик. Ближе
к нам видна была мертвая лошадь, скорчившаяся между оглоблями. Похожий  на
воронье пугало, старый кучер  свисал  с  передка,  с  бессильно  повисшими
руками. Нам ясно было видно из окна, что в коляске сидел молодой  человек.
Дверцы были приоткрыты, и он сжимал  в  пальцах  ручку  их,  как  будто  в
последний миг еще сделал  попытку  выскочить  из  коляски.  На  полпути  к
вокзалу виднелись площадки для гольфа, усеянные, как и  утром,  множеством
игроков, которые теперь, однако,  недвижимо  раскинулись  на  траве  и  на
дорожках. В одном месте лежало восемь бездыханных тел  -  участники  одной
команды,  до  конца  не  прекратившей  игры,  вперемежку   с   мальчиками,
подбиравшими мячи. Ни одна птица уже не парила под  синим  небосводом;  ни
людьми, ни животными не  оживлялся  перед  нами  далекий  пейзаж.  Солнце,
клонясь к закату, продолжало мирным блеском озарять страну, но  надо  всем
воцарилось глубокое безмолвие всеобщей гибели, жертвами которой предстояло
вскоре пасть и нам. Единственным средостением между нами и  участью  наших
ближних было в этот миг тонкое оконное  стекло,  отделявшее  от  ядовитого
эфира  наш  кислород,  наше  единственное   средство   защиты.   Благодаря
предусмотрительности  одного-единственного   ученого,   нам   удалось   на
несколько часов укрыться  посреди  страшной  пустыни  смерти  в  маленьком
оазисе жизни и уберечь себя от всеобщей гибели. Но в конце концов кислород
неминуемо должен был оказаться израсходованным, и тогда предстояло и  нам,
задыхаясь, лежать на этом вишнево-красном ковре будуара,  и  жребий  всего
человеческого рода, да и всех живых организмов, нашел бы в нашей гибели, в
гибели последних смертных, свое  завершение.  Долгое  время  созерцали  мы
драму вселенной в состоянии духа, слишком торжественном для слов.
   -  Там  горит  дом,  -  сказал  Челленджер  и  указал  на  столб  дыма,
поднимавшийся над деревьями.  -  Надо  думать,  что  возникнет  еще  много
пожаров. Возможно даже, что пламя поглотит целые города, потому что многие
люди валились на пол, должно быть держа в руках  свечу  или  что-нибудь  в
этом роде. Самый этот пожар доказывает, что содержание кислорода в воздухе
продолжает быть совершенно  нормальным  и  что  причину  катаклизма  нужно
искать только в эфире... А! Посмотрите-ка на вершину холма  Кроуборо:  там
тоже, кажется, вспыхнул пожар! Это - здание гольф-клуба, если не ошибаюсь.
Слышите, бьют часы на  церковной  колокольне!  Нашим  философам  было  бы,
должно быть, интересно узнать, что  созданные  людьми  механизмы  пережили
своих творцов.
   - О боже! - крикнул лорд Джон, вскочив от волнения - Что  означает  эта
туча дыма? Это поезд!
   Мы услышали его сопение, и вот он  показался  вдали,  несясь,  как  мне
почудилось, прямо-таки с устрашающей скоростью. Откуда  он  мчался  и  как
долго был в пути, мы не могли установить. Очевидно, он только по  какой-то
странной случайности до сих пор не сошел с рельс. Теперь нам суждено  было
увидеть страшный конец его бега. На рельсах стоял неподвижно другой поезд,
груженный углем. Мы затаили дыхание, когда  убедились,  что  скорый  поезд
несется по тому же пути. Произошло  чудовищное  столкновение.  Паровозы  и
вагоны яростно вдвинулись друг  в  друга  и  образовали  гигантскую  груду
деревянных щепок и железного лома. Языки огня взметнулись  над  обломками,
пламя охватило всю кучу. Мы больше получаса сидели безмолвно,  подавленные
страшным зрелищем.
   - Бедные, бедные люди!  -  простонала,  наконец,  миссис  Челленджер  и
ухватилась за руку мужа.
   Челленджер погладил ее, успокаивая, по руке и сказал:
   - Милое дитя мое, люди, сидевшие в поезде, были живыми  не  больше  чем
уголь,  с  которым  они  смешались,  или   углерод,   в   который   теперь
превратились. Когда поезд отбыл с вокзала Виктории, он  вез  еще,  правда,
живых людей, но уже задолго  до  того,  как  достиг  своей  цели,  он  был
наполнен одними только мертвецами.
   - Во всем мире происходят, несомненно, такие же вещи, -  продолжал  он,
между тем  как  у  меня  в  воображении  проносились  картины  необычайных
происшествий. - Подумайте только о кораблях  в  открытом  мэре:  они  ведь
будут дымить и  дымить,  пока  не  погаснут  их  котлы  или  пока  они  не
разобьются о подводные камни. А  парусные  суда  -  они  будут  продолжать
носиться по волнам с мертвым своим  экипажем  и  наполняться  водою,  пока
дерево не сгниет и швы не треснут и пока они, наконец, одно за  другим  не
пойдут ко дну. Быть может, еще и через сто лет Атлантический  океан  усеян
будет старыми, покачивающимися на волнах обломками.
   - А люди в шахтах! - сказал Саммерли со смехом, не говорившим о веселом
настроении.  -  Если  по  воле  какого-нибудь  случая  когда-нибудь  снова
появятся геологи на этой земле, то они будут  строить  забавные  теории  о
существовании современных нам людей в угольных слоях почвы.
   - В этих вещах я мало смыслю, - заметил лорд  Джон,  -  но  думаю,  что
отныне мир будет находиться в состоянии пустующего помещения, сдающегося в
наем. Если вымрет все наше человеческое поколение, то  откуда  же  взяться
новому?
   -  Вначале  земля  была  пуста  и  необитаема,  -   возразил   серьезно
Челленджер. - По определенным законам, связь которых  лежит  за  пределами
нашего знания, она заселилась. Отчего бы этому процессу не повториться?
   - Мой милый Челленджер, вы не шутите?
   - Не в моих привычках, коллега Саммерли, утверждать что-либо  в  шутку.
Ваше замечание было излишне.
   Борода у него величественно поднялась, и веки опустились.
   - Ладно, ладно... Вы прожили свою жизнь  упрямым  догматиком  и  хотите
остаться им до конца, - сказал Саммерли с кислой гримасой.
   - А вы, коллега, были всегда совершенно лишенным фантазии спорщиком,  и
нет надежды, что вы изменитесь.
   - Да, уж это верно, злейшие ваши враги не  упрекнут  вас  в  недостатке
фантазии, - отпарировал Саммерли.
   - Честное слово, - воскликнул лорд Джон, - это  вполне  соответствовало
бы вашему характеру - истратить последний глоток кислорода  на  то,  чтобы
наговорить грубостей друг другу. Что нам до того, появятся ли  снова  люди
на земле, или не появятся? Нам до этого, во всяком случае, не дожить.
   -  Этим  замечанием,  сударь  мой,  вы  доказали  чрезвычайную   узость
взглядов, - строго сказал Челленджер. - Истинно научный ум, - я  говорю  в
третьем лице, чтобы не  показаться  хвастливым,  -  идеальный  научный  ум
должен быть в состоянии изобрести новую отвлеченно-научную теорию  даже  в
тот промежуток времени, который нужен его  носителю,  чтобы  с  воздушного
шара низвергнуться на землю.  Нужны  мужи  столь  сильного  закала,  чтобы
покорить природу и стать пионерами истины.
   - Мне что-то кажется, что на этот раз одержит верх  природа,  -  сказал
лорд Джон, глядя в окно. - Случалось мне читать в газетах передовицы, судя
по которым вы, господа ученые, ее покорили, но мне сдается, что она  опять
у вас отвоевала свою державную власть.
   - Это только временная уступка, - сказал убежденно  Челленджер.  -  Что
значит несколько  миллионов  лет  в  бесконечном  круговороте  времен?  Вы
видите, растительный мир остался невредим. Поглядите только на листья этих
платанов! Птицы умерли, но растения живут. Из этой  растительной  жизни  в
стоячих  водах,  в  прудах  и  болотах  возникнут  в  определенное   время
микроскопические организмы, пионеры беспредельно великой  армии  жизни,  и
нам как раз суждено в этот миг прикрывать ее тыл. А лишь только образуется
этот низший вид живых существ, из него разовьется новый человеческий род с
такою же непреложностью, с какою из желудя должен развиться  дуб.  Прежний
круговорот повторится еще раз.
   - Но разве яд не задушит в зародыше всякий след жизни? - спросил я.
   - Возможно, что мы имеем дело всего лишь с одним слоем яда в эфире,  со
своего рода вредоносным гольфстримом  посреди  беспредельного  океана,  по
которому мы плывем. Возможно также, что произойдет уравнительный процесс и
что новая жизнь разовьется путем приспособления к новым  условиям.  Однако
уж то обстоятельство, что сравнительно незначительного  пересыщения  нашей
крови кислородом достаточно для  борьбы  с  ядом,  доказывает  возможность
животной жизни без каких-либо значительных органических изменений.
   Дымившийся за  деревьями  дом  ярко  разгорелся.  Огромные  языки  огня
поднимались в воздух.
   - Это в самом деле ужасно, - бормотал лорд Джон, которого  этот  пожар,
казалось, потряс больше, чем все остальное.
   - Что нам до этого в конце концов? - заметил он. - Мир мертв,  сожжение
- лучший способ похорон. Для нас сократилось бы время  ожидания,  если  бы
огонь поглотил наш дом.
   - Я предвидел эту опасность и попросил жену  принять  против  нее  меры
предосторожности, - сказал Челленджер.
   - Они приняты, мой милый. Но в голове у меня опять  начало  стучать.  О
боже, какой ужасный воздух!
   - Надо его  опять  улучшить,  -  сказал  Челленджер  и  наклонился  над
цилиндром с кислородом. - Сосуд почти пуст,  -  констатировал  он.  -  Его
хватило почти на три с половиной часа. Теперь около восьми  часов  вечера.
Мы  проведем  ночь  довольно  приятно.  По  моему  расчету,  конец  должен
наступить завтра утром в  девять  часов.  Еще  одним  восходом  солнца  мы
насладимся, мы одни на всем свете!
   Он подошел ко второму цилиндру и в то  же  время  открыл  на  полминуты
отдушину над  дверью.  Когда  воздух  после  этого  заметно  улучшился,  а
симптомы отравления у нас усилились, он опять захлопнул отдушину.
   - Впрочем, - сказал он, - не одним кислородом жив человек. Время  обеда
уже прошло. Уверяю вас, господа, когда я  пригласил  вас  в  гости,  чтобы
вкусить это достопримечательное, смею думать, зрелище,  то  надеялся,  что
моя кухня поддержит свою репутацию. Теперь, однако, мы должны помочь  себе
сами. Вы одобрите меня, если я откажусь от разведения огня в плите,  чтобы
избегнуть  бесполезного  расходования   нашего   воздуха.   Нам   придется
удовольствоваться холодными мясными блюдами, хлебом и пикулями. Приготовил
я также бутылку кларета. Спасибо тебе, моя дорогая! Ты, как всегда, лучшая
из хозяек.
   И вправду, нельзя было не выразить признательности  миссис  Челленджер,
которая с самоуважением и чувством приличия, присущими английской хозяйке,
за несколько минут накрыла стоявший посредине стол белоснежною  скатертью;
затем она разложила салфетки и подала скромный ужин со всею  утонченностью
современной культуры. Даже настольная электрическая лампа посреди стола  и
та не была забыта. Но еще больше удивил нас собственный  аппетит,  который
чуть ли не граничил с прожорливостью.
   -  Это  следствие  нашего   волнения,   -   сказал   Челленджер   с-тем
снисходительным видом, какой он обычно принимал в тех случаях, когда ему с
его  научным  умом  приходилось  объяснять  повседневные  явления.  -  Это
свидетельствует   о   молекулярной   затрате,    которая    должна    быть
компенсирована. Сильное  страдание  и  сильная  радость  вызывают  большой
аппетит, а не отсутствие аппетита, как нас хотят убедить романисты.
   -  Вероятно,  среди  сельского  населения  поэтому  принято  устраивать
торжественные поминальные трапезы, - заметил я.
   - Совершенно верно! Наш юный друг нашел  превосходную  иллюстрацию  для
этого явления. Разрешите вам положить еще кусок копченого языка?
   - Совсем как у дикарей,  -  сказал  лорд  Джон,  поглощая  свою  порцию
холодной телятины. - Я присутствовал на похоронах  одного  вождя  на  реке
Арувими,  во  время  которых  дикари  съели  целого  бегемота,  весившего,
пожалуй, не  меньше  всего  племени.  В  Новой  Гвинее  обитают  некоторые
племена, у которых  в  обычае  съедать  дорогого  оплакиваемого  усопшего,
вероятно - из любви к порядку, чтобы убрать его с дороги. Но мне  кажется,
что из всех поминальных обедов на свете наш обед - самый оригинальный.
   - Мне кажется особенно странным вот что, - заметила миссис  Челленджер.
- Я не могу вызвать в себе никакой скорби по ныне  умершим.  Мои  родители
живут в Бедфорде. Я знаю наверное, что они только что умерли, и все же  не
могу посреди этой всемирной катастрофы оплакивать отдельных людей, хотя бы
самых мне близких.
   - А моя старуха мать в своем сельском домике в Ирландии! - сказал я.  -
Я вижу ее перед собою в шали и кружевном чепце,  как  она  лежит  в  своем
старом кресле у окна, откинувшись на его  высокую  спинку,  закрыв  глаза,
положив рядом с собою книгу и очки. Зачем мне оплакивать ее?
   - Как я уже раньше докладывал, - возразил Челленджер, - всеобщая смерть
не так ужасна, как смерть в одиночку.
   - Совершенно как на войне, - сказал лорд Джон. - Если бы здесь на  полу
лежал перед  вами  только  один  мертвец,  с  большой  дырой  в  черепе  и
вдавленной грудной клеткой, вам жутко было бы смотреть на него.  В  Судане
же я видел десятки тысяч  таких  трупов,  лежавших  на  спине,  и  это  не
произвело на меня никакого особенного впечатления. В  ходе  истории  жизнь
отдельного человека значит слишком мало, чтобы о ней  беспокоиться.  Когда
умирают тысячи миллионов, как это случилось сегодня,  то  нельзя  в  массе
никого особенно выделять.
   - Ах, поскорей бы уж конец! - сказала печально миссис Челленджер.  -  О
Джордж, мне так жутко!
   - Ты встретишь конец храбрее нас всех, моя женушка. Конечно, я вел себя
как старый ворчливый медведь с тобою, но ты должна  принять  во  внимание,
что Джордж Эдуард Челленджер таков, каким его создала природа, и он не мог
вести себя иначе. Ведь ты не хотела бы другого мужа, не правда ли?
   - Никого во всем мире, кроме тебя, дорогой, - сказала  она  и  положила
руку на его бычий затылок.
   Мы трое отошли  к  окну  и,  обомлев  от  изумления,  начали  созерцать
картину, которая представилась нам.
   Надвинулась мгла, и мертвый мир лежал во мраке. Но на  южном  горизонте
простиралась огненная,  багровая,  довольно  длинная  полоса,  которая  то
меркла, то вспыхивала снова, начинала  гореть  самыми  яркими  красками  и
опять тускнела.
   - Льюис горит! - крикнул я.
   - Нет, это Брайтон, - сказал Челленджер, подойдя к нам.  -  Вы  видите,
волнистая линия гор возвышается перед заревом: значит, пожар происходит за
холмами и раскинулся, вероятно, на много миль. По-видимому, весь  город  в
огне.
   В различных направлениях вспыхивали красные огни, а костер на рельсовом
пути продолжал пылать, ни это были только светящиеся точки по сравнению  с
гигантским заревом над холмами. Какую бы  об  этом  корреспонденцию  можно
было послать в газету! Было ли когда-нибудь столько богатого  материала  у
журналиста и  при  этом  так  мало  возможности  использовать  его?  Самое
потрясающее зрелище - и никого, кто дивился бы ему!
   Вдруг на меня нашло увлечение репортера. Если люди науки до  последнего
мгновения оставались на своих постах, то и я решил не ударить перед ними в
грязь лицом и сделать  то,  что  было  в  моих  скромных  силах.  Никогда,
конечно, моей статье не суждено было найти читателя, но длинную ночь  надо
было как-нибудь скоротать: я, во всяком случае, не мог сомкнуть глаз.  Вот
почему в настоящее время  передо  мною  лежит  записная  книжка,  страницы
которой сплошь исписаны были в ту ночь и которую я  держал  на  коленях  в
неясном свете одной только электрической лампы. Будь  у  меня  поэтический
дар, написанное мною было бы на уровне этого  исключительного  события.  В
настоящем же виде своем эти страницы послужат  ознакомлению  современников
со страшными переживаниями и чувствами моими в ту трагическую ночь.





   Какими странными кажутся мне эти слова на титульном листе моей записной
книжки! Но еще более странно то, что их написал я, Эдуард Мелоун,  который
только каких-нибудь двенадцать часов тому назад вышел из своей квартиры  в
Стритеме, не предчувствуя, какие поразительные события  принесет  с  собою
этот день. Я еще  раз  перебираю  в  памяти  происшествия,  мою  беседу  с
Мак-Ардлом, первое тревожное письмо Челленджера  в  "Таймсе",  сумасшедшую
железнодорожную поездку, приятный завтрак, катастрофу,  и  вот  уже  дошло
теперь до того, что мы одни остались в живых на опустевшей планете. Участь
наша так неотвратима, что эти строки, которые я пишу  по  профессиональной
привычке и которых никогда уже не прочтут человеческие глаза, кажутся  мне
словами умершего. Я стою перед входом в то царство теней, куда  уже  вошли
все находившиеся вне нашего прибежища.
   Теперь только я сознаю, как мудро и правильно судил  Челленджер,  когда
говорил, что подлинная  трагедия  -  это  все  пережить,  все  прекрасное,
доброе, благородное. Но эта опасность нам не угрожает. Уже второй сосуд  с
кислородом на исходе. Мы можем высчитать  с  точностью  почти  до  минуты,
какой жалкий  клочок  жизни  остался  еще  у  нас  в  запасе.  Только  что
Челленджер читал нам лекцию добрых четверть часа; он был  так  взволнован,
что ревел на нас и выл, словно  обращался  в  Куинс-Холле  к  рядам  своих
старых слушателей, ученых скептиков. У него была  удивительная  аудитория:
его жена, которая послушно говорила "да", не  зная,  чего  он  в  сущности
хочет; Саммерли, сидевший у окна в раздраженном и ворчливом настроении, но
слушавший с интересом; лорд Джон, забившийся в угол со скучающим видом,  и
я, стоявший у окна и наблюдавший  эту  сцену  с  непринужденным  вниманием
человека, который словно видит сон или такие вещи, к которым уже нимало не
причастен. Челленджер сидел за столом  посреди  комнаты,  и  электрическая
лампа освещала зеркальное стекло под микроскопом,  который  он  принес  из
гардеробной. Яркий свет, отраженный от  стекла,  резко  озарял  часть  его
обветренного бородатого лица, между тем как другая часть погружена была  в
глубокий  мрак.  Невидимому,  он  недавно  приступил  к  работе  о  низших
микроорганизмах, и теперь его крайне волновал тот факт, что он нашел еще в
живых амебу, которую днем раньше положил под микроскоп.
   -  Поглядите  вы  только,  -  повторял  он  взволнованно.  -  Саммерли,
подойдите-ка сюда и убедитесь сами. Пожалуйста,  Мелоун,  подтвердите  мои
слова. Маленькие веретенчатые тельца посредине - это диатомеи; на  них  не
стоит обращать внимания, так как это  скорее  растительные,  чем  животные
существа. Но справа  вы  видите  несомненную  амебу,  лениво  ползущую  по
освещенному полю. Этот  верхний  винт  служит  для  установки:  вы  можете
отрегулировать четкость.
   Саммерли последовал его указанию и согласился с ним. Я тоже поглядел  в
трубу  и  увидел  крохотную  тварь,  похожую  на  стеклянного   паучка   и
оставлявшую свои липкие следы на освещенном поле.
   Лорд отнесся к этому, по-видимому, с совершенным равнодушием.
   - К чему ломать мне голову над вопросом, живет ли  она  или  мертва?  -
сказал он. - Мы ведь не знаем друг друга даже с виду, так не из  чего  мне
особенно тревожиться за нее. Ведь и она не  теряет  душевного  спокойствия
из-за нашего самочувствия.
   Я  невольно  рассмеялся,  а  Челленджер  устремил  на  нас  чрезвычайно
укоризненный взгляд, взгляд испепеляющий.
   - Легкомыслие полузнаек еще порочнее, чем ограниченное упрямство полных
невежд, - сказал он. - Если бы лорд Джон соблаговолил снизойти...
   - Мой милый Джордж, не будь таким язвительным, -  сказала  его  жена  я
ласково положила руку на его черную гриву, свисавшую над микроскопом. - Не
все ли равно, жива ли амеба, или мертва?
   - Нет, от этого зависит очень многое, - ответил сердито ее супруг.
   - Так давайте же поговорим об этом, - сказал  с  веселой  улыбкою  лорд
Джон: - В конце концов об этом ли говорить, или о чем-нибудь другом -  все
равно, и если вы считаете, что я  слишком  легкомысленно  отнесся  к  этой
твари или, чего доброго, оскорбил ненароком ее чувства, то я охотно  готов
извиниться.
   - Я, со своей стороны, - заметил Саммерли  своим  трескучим,  сварливым
гоном, - вообще не понимаю, отчего вы  придаете  такое  значение  вопросу,
живет ли эта тварь, или не живет. Она ведь окружена тем же воздухом, что и
мы, и осталась  в  живых  просто  потому,  что  еще  не  была  подвергнута
воздействию яда. Вне этой комнаты она так же умерла бы, как все  остальные
животные.
   - Ваши замечания, мой милый Саммерли, - сказал Челленджер с  выражением
невероятного превосходства (если бы я мог  нарисовать  это  самоуверенное,
высокомерное,  ярко  освещенное  рефлектором  микроскопа  лицо!),  -  ваши
замечания доказывают, что вы неправильно поняли положение. Этот  экземпляр
был вчера препарирован и герметически уединен.  Наш  кислород  поэтому  не
имел к нему доступа. Эфир проник туда так же, как во всякое  другое  место
вселенной. Следовательно, животное устояло против яда. Из этого  мы  можем
сделать далее то заключение, что и вне этой комнаты всякая другая амеба не
умерла, как вы ошибочно предположили, а пережила катастрофу.
   - Но и в этом случае я не  расположен  разразиться  громовым  "ура",  -
сказал лорд Джон. - Какое же значение имеет для нас этот факт?
   - Он доказывает, что мир не умер, как мы  предполагали,  и  что  в  нем
продолжается животная жизнь. Если бы вы обладали научным воображением,  то
могли бы, исходя  из  одного  этого  факта,  представить  себе  мир  через
несколько миллионов лет, - а такой срок - мгновение  в  чудовищном  потоке
времен, - и тогда вы увидели бы мир снова наполненным животными и  людьми,
обязанными своим возникновением вот этому крохотному  ростку.  Мы  с  вами
видели степной пожар, который выжег на поверхности земли все следы травы и
растений и оставил по себе только обугленную пустыню. Можно было  подумать
тогда, что такою она пребудет вовеки, но корни растений остались,  и  если
бы вы через несколько лет вновь посетили это место, вы нигде не увидели бы
следов пожара. Это микроскопическое создание таит в себе корень роста всей
животной жизни, и, вследствие  неизменно  продолжающейся  эволюции,  через
некоторое время исчезнут все следы переживаемой нами мировой катастрофы.
   - Поразительно интересно! - сказал  лорд  Джон,  который,  спершись  на
стол, смотрел в микроскоп. - Забавный карапузик! Номер  первый  в  будущей
галерее предков человека. У него на теле красивая большая пуговица.
   - Темный предмет - это ядро  его  клетки,  -  сказал  Челленджер  тоном
няньки, которая учит азбуке своего питомца.
   - Прекрасно! Нам, значит, и беспокоиться не о чем,  -  рассмеялся  лорд
Джон. - Кроме нас, кто-то еще живет на свете.
   - Вы как будто считаете достоверным, Челленджер, - сказал  Саммерли,  -
что мир создан исключительно с целью порождать и поддерживать человеческую
жизнь.
   - Конечно, сударь мой, с какой же иною  целью?  -  спросил  Челленджер,
которого раздражала даже возможность возражения.
   - Иногда я склоняюсь к тому воззрению, что только чудовищное самомнение
человека внушает ему мысль, будто эта  беспредельная  вселенная  сотворена
лишь в качестве арены, по которой бы он мог важно расхаживать.
   - На этот счет невозможно строить теории; но, даже оставляя  в  стороне
чудовищное самомнение, которое вы ставите нам в упрек, мы можем сказать со
спокойною совестью, что мы самые развитые существа во всей природе.
   - Самые развитые из знакомых нам существ.
   - Это разумеется само собою, многоуважаемый.
   - Подумайте обо всех тех миллионах, а  может  быть,  и  биллионах  лет,
когда ненаселенная земля вращалась в мировом  пространстве,  -  или,  если
даже не вовсе ненаселенная, то все же без  малейших  следов  человеческого
рода, без  мысли  о  нем.  Подумайте  обо  всех  этих  неисчислимых  эрах,
заливаемых   дождями,   выжигаемых   солнцем,   обвеваемых   бурями.    По
геологическому летоисчислению, человек появился на свет, так сказать,  еще
только вчера. Как же можно в таком случае считать доказанным, что все  эти
гигантские приготовления имели в виду только его пользу?
   - А то чью же? Чью же?
   Саммерли пожал плечами.
   - Что можно на это ответить? Это - за пределами  нашего  понимания.  Но
человек, быть может, является  всего  лишь  побочным  продуктом,  случайно
возникшим в этом процессе. Положение совершенно такое же, как если бы пена
на поверхности океана вообразила себе, будто океан должен  служить  только
ее созиданию и сохранению, или если бы мышь в соборе полагала, что  здание
воздвигнуто только для ее жилья.
   До сих пор я передавал дословно этот спор, но  теперь  он  переходит  в
шумную   перебранку   с   многосложными   научными   терминами,   которыми
бомбардируют   друг   друга   противники.   Разумеется,   весьма    лестно
присутствовать при обсуждении величайших вопросов двумя столь  выдающимися
умами; но при постоянном их расхождении во взглядах  такие  простые  люди,
как лорд Джон и  я,  не  могут  извлечь  из  подобного  спора  какого-либо
полезного для себя поучения. Каждый  опровергает  сказанное  другим,  и  в
конце концов мы перестаем понимать что  бы  то  ни  было.  Но  вот  прения
окончились;  Саммерли  съежился  в   кресле,   а   Челленджер,   все   еще
манипулирующий своим микроскопом, не перестает испускать  низкий,  глухой,
нечленораздельный гул, как море перед бурей. Лорд Джон подходит ко мне,  и
мы оба вперяем взоры в ночь.
   В  небе  стоит  бледная  луна  -  последняя  луна,  на  которую  глядят
человеческие очи, и звезды струят мерцающий блеск. Даже в  чистом  воздухе
южноамериканской  равнины  не  приходилось  мне  любоваться  более   ярким
звездным сиянием. Возможно, что  на  свет  влияют  изменения  в  эфире.  В
Брайтоне губительный костер продолжает пылать, а в западной части неба, на
большом отдалении, видно багровое пятно, указывающее,  что  пожар  охватил
Арундел или Чичестер, а может быть, и Портсмут. Я сижу,  рассуждаю  сам  с
собою и по временам делаю заметки. Кроткая меланхолия разлита  в  воздуха.
Неужели всему настал конец - молодости, красоте, отваге и любви? Озаренная
звездами земля похожа на сонное царство, полное сладостного покоя. Кто мог
бы поверить, что эта земля  -  ужаснейшая  Голгофа,  усеянная  развалинами
погибшего человеческого рода? Вдруг я слышу свой собственный смех.
   - Что с вами, мой мальчик? - спросил удивленно  лорд  Джон.  -  Нам  не
мешало бы немного поразвлечься. Что случилось?
   - Я невольно, подумал о всех тех важных вопросах, -  ответил  я,  -  на
разрешение которых у нас уходило столько труда и духовных сил.  Вспомните,
например, англо-германскую конкуренцию или Персидский залив,  которым  так
интересовался мой старый шеф.  Кто  бы  мог  подумать,  что  окончательное
разрешение этих проблем последует в такой форме?
   Опять мы погрузились в глубокое молчание. Мне кажется,  каждый  из  нас
думает о близких, опередивших нас сейчас. Миссис Челленджер тихо плачет, а
ее супруг шепчет ей слова утешения. Я вспоминаю людей, о которых  все  это
время ни разу не думал, и вижу в воображении, как  все  они  лежат  передо
мною бледные, окостеневшие, подобно  несчастному  Остину  во  дворе.  Вот,
например, Мак-Ардл.  Я  знаю  точно,  где  он  лежит,  лицом  поникнув  на
письменный стол, с телефонной трубкой в руке: я ведь слышал, как он  упал.
Издатель Бомонт распростерт,  наверное,  на  своем  турецком  красно-синем
ковре, украшающем его святилище. А мои коллеги в  репортерской  комнате  -
Мавдона, Мэррей, Бонд... Они, вероятно, умерли в разгаре работы. В руках у
них записные книжки, полные живых впечатлений и сенсационных  известий.  Я
представляю  себе,  как  первого  командировали  в  медицинский  институт,
второго - в Вестминстер, третьего в собор св.Павла. Их последними  дивными
видениями были, вероятно, великолепные ряды заголовков,  которым  никогда,
однако, не суждено воскреснуть в типографской  краске.  Вижу  перед  собою
Мавдона у медиков. - "С надеждой смотрите на Гарли-стрит!"  -  Мак  всегда
имел большое пристрастие к  аллитерациям.  -  "Интервью  с  мистером  Соли
Вильсоном. Знаменитый специалист говорит: "Только не отчаиваться!"  -  Наш
специальный корреспондент застал знаменитого ученого на  крыше  его  дома,
где он укрылся от натиска своих взволнованных  пациентов,  осаждавших  его
квартиру. В тоне, ясно доказывающем, что  он  вполне  сознает  серьезность
положения, знаменитый врач отказался признать его совершенно безнадежным".
- Так, вероятно, начал Мак. Затем следовал Бонд. Он немало гордился  своим
писательским дарованием. Тема пришлась бы ему по вкусу! "Когда я стоял  на
маленькой галерее под куполом св.Павла и  смотрел  вниз  на  густые  толпы
отчаявшихся людей, валявшихся в этот последний миг в пыли, до слуха  моего
донесся из этой толпы такой протяжный стон, молящий,  исполненный  страха,
такой ужасающий крик о спасении..."
   Да, это была славная кончина для репортера, хотя каждый из них, подобно
мне, должен был умереть перед лицом  неиспользованных  сокровищ.  Чего  бы
только не  дал,  например,  бедняга  Бонд,  чтобы  увидеть  такой  столбец
подписанным его инициалами!
   Но какой вздор я пишу! Очевидно, это только стремление  не  чувствовать
утомительной скуки. Миссис Челленджер ушла в гардеробную и крепко спит, по
словам профессора. Сам он сидит за столом, делает заметки и справляется  в
книгах, словно ему предстоят еще годы мирной работы. Пишет скрипучим пером
и как будто этим громким скрипом хочет выразить свое презрение  всем  тем,
кто не согласен с его мнением.
   Саммерли задремал в кресле и по временам издает прямо-таки раздражающий
храп. Лорд Джон лежит,  откинувшись  на  спинку  кресла,  засунув  руки  в
карманы  и  закрыв  глаза.  Как  могут  люди  вообще   спать   при   таких
обстоятельствах, это для меня загадочно.


   Три с половиной часа утра. Только что я очнулся от сна. Было пять минут
двенадцатого, когда я сделал последнюю запись. Я  это  помню,  потому  что
завел в это время часы и взглянул на циферблат. Я, стало  быть,  растратил
пять часов из тех немногих, какие нам  осталось  жить.  Мне  казалось  это
невозможным. Но я чувствую себя теперь бодрее и примирен со своей участью,
или хочу себя убедить, что примирен. А все же, чем жизнеспособнее  человек
и чем он ближе  к  зениту  своего  существования,  тем  больше  должен  он
страшиться смерти. Как мудро и милосердно  поступает  природа,  незаметно,
мало-помалу приподнимая якорь жизни посредством  множества  незначительных
сотрясений,  пока  сознание  не  выходит,  наконец,  в  открытое  море  из
ненадежной гавани земной.
   Миссис Челленджер еще спит в гардеробной. Челленджер  заснул  на  своем
стуле. Что за вид! Его огромное тело откинулось  назад,  мощные  волосатые
руки сложены на животе, а голова так запрокинулась, что над  воротником  я
вижу только чащу взлохмаченной густой бороды.  Он  храпит  так,  что  весь
трясется, а Саммерли высоким тенором вторит низкому басу Челленджера. Лорд
Джон тоже заснул, его длинная  фигура  скорчилась  наискось  в  соломенном
кресле. Первые холодные лучи рассвета проскальзывают в  комнату.  Здесь  и
снаружи все серо и печально. Я подстерегаю восход солнца -  этот  страшный
солнечный  восход,  который  наполнят  своим  сиянием  вымерший  мир.  Род
человеческий исчез, вымер в один день, но  планеты  продолжают  кружиться,
шепчутся ветры, и природа живет своей жизнью вплоть до амебы, и вскоре  не
сохранится никаких  следов  пребывания  на  земле  тех  созданий,  которые
считали себя венцом творения. Внизу во дворе лежит раскинувшись Остин; его
лицо мерцает в сумеречном свете белым пятном, и похолодевшая рука его  все
еще держит резиновый шланг. Характер всего человеческого  рода  выражен  в
этой тихой фигуре человека, который лежит в трагической и смешной в то  же
время позе рядом с машиною, над которой он властвовал когда-то.


   На этом кончаются записи, которые я делал в ту ночь.  Начиная  с  этого
мгновения, события пошли таким быстрым ходом и были так потрясающи, что  я
записывать их не мог; но в памяти моей они так ясно  сохранились,  что  ни
одной подробности я не могу упустить.
   Удушливое ощущение в  горле  заставило  меня  взглянуть  на  баллоны  с
кислородом, и то, что я увидел, было ужасно. Еще немного - и  нашей  жизни
настанет конец. За ночь Челленджер перенес резиновый шланг с  третьего  на
четвертый цилиндр, но  и  этот  был  уже,  невидимому,  пуст.  Мучительное
чувство угнетения охватило меня. Я подошел к  сосудам,  отвинтил  шланг  и
прикрепил его к наконечнику последнего  цилиндра.  Я  испытывал  угрызения
совести, делая это, потому что думал о том, как спокойно все скончались бы
во сне, если бы я совладал с собою. В следующий  миг  эта  мысль  оставила
меня, когда я услышал крик миссис Челленджер из гардеробной:
   - Джордж, Джордж, я задыхаюсь!
   - Все уже в порядке, миссис Челленджер, -  ответил  я,  между  тем  как
остальные вскакивали со своих мест. - Я только что открыл непочатый сосуд.
   Даже в это  мгновение  я  не  мог  удержаться  от  смеха,  взглянув  на
Челленджера, который протирал себе глаза огромными волосатыми  кулаками  и
похож был  на  исполинского  младенца,  только  что  очнувшегося  от  сна.
Саммерли дрожал как в лихорадке; страх смерти победил  на  короткое  время
стоический дух ученого, когда он осознал свое положение.  Зато  лорд  Джон
был так спокоен и гибок, точно его разбудили, чтобы ехать на охоту.
   - Пятый и последний, - сказал он, посмотрев  на  шланг  у  цилиндра.  -
Скажите, друг мой, неужели  вы  записали  впечатления  этой  ночи  на  той
бумаге, что лежит у вас на коленях?
   - Только несколько беглых заметок, чтобы скоротать время.
   - Ну, знаете ли, на это способен лишь ирландец.  Боюсь  только,  вы  не
дождетесь читателей, пока не подрастет сестренка Амеба,  которая  покамест
недостаточно, кажется, интересуется происходящим. Ну что, Herr  Professor,
каковы наши виды на будущее?
   Челленджер созерцал широкие покровы тумана, одевшего пейзаж. Там и  сям
из облачного моря поднимались лесистые холмы, подобно коническим островам.
   - Точно в  саван  облачилась  природа,  -  сказала  миссис  Челленджер,
вошедшая в комнату в домашнем платье. - Это напоминает мне  твою  песенку,
Джордж: "Старина отзвонит, новизна  зазвонит".  Пророческая  песня!..  Но,
бедные дорогие друзья, вы ведь дрожите. Я всю ночь пролежала в тепле,  под
одеялом, а вы мерзли в креслах. Сейчас вы согреетесь.
   Она вышла, - смелая маленькая женщина, - и вскоре мы  услышали  гудение
котелка. Через  несколько  минут  она  внесла  на  подносе  пять  чашек  с
дымящимся какао.
   - Пейте, - сказала она, - и сейчас вы себя почувствуете лучше.
   Мы начали пить. Саммерли попросил  разрешения  закурить  трубку,  а  мы
взялись за сигареты. Я думал, что  курение  успокоит  наши  нервы;  но  мы
совершили  оплошность,  потому  что  воздух  в  запертом  помещении   стал
невыносимо душным. Челленджеру пришлось открыть отдушину.
   - Как долго еще? - спросил лорд Джон.
   - Пожалуй, еще часа три, - ответил тот, пожав плечами.
   - Раньше мне было страшно, - сказала его супруга, - но  чем  ближе  это
мгновение, тем оно мне представляется менее тяжелым.
   - Я отнюдь не могу сейчас похвалиться своим  настроением!  -  проворчал
Саммерли, посасывая трубку. - Я мирюсь, потому что мне ничего  другого  не
остается, но должен откровенно признаться, что прожил бы охотно  еще  один
год, чтобы закончить свою классификацию меловых ископаемых.
   - Ваша незаконченная работа  ничтожна  по  своему  значению,  -  сказал
величественно Челленджер, - если подумать, что мой собственный magnum opus
"Лестница жизни" еще только начат. Мой умственный капитал, все то,  что  я
до сих пор прочитал, мои  опыты  и  наблюдения,  мой  воистину  совершенно
исключительный талант - все это должна была сконцентрировать  в  себе  эта
книга. Она, несомненно, открыла бы собою новую эру  в  науке.  И  все  же,
говорю я, с неосуществлением своих замыслов я примирен.
   - Я думаю, - сказал лорд Джон,  -  что  всем  нам  приходится  оставить
что-либо незавершенное в этой жизни. Как обстоит, например,  дело  у  вас,
мой юный друг?
   - Я как раз работал над томом стихов, - ответил я.
   - По крайней мере, мир будет от них спасен, - заметил лорд. - В  каждом
деле есть хорошая сторона, нужно только уметь ее находить.
   - А вы? - спросил я.
   - Я как раз уже заканчивал сборы в дорогу, потому что  обещал  Меривалю
весною отправиться с ним в Тибет охотится на  леопардов.  Но  вам,  миссис
Челленджер, наверное, грустно расставаться с этим уютным домом, который вы
только что построили.
   - Мой дом там, где находится Джордж. Но я бы многое дала за  то,  чтобы
совершить с ним последнюю прогулку, в  ясном  утреннем  воздухе,  по  этим
дивным холмам.
   Ее слова нашли отклик в наших сердцах. Солнце  тем  временем  пронизало
туман, который до этого окутывал его, как покрывало, и вся широкая  долина
простиралась  теперь  перед  нами,  купаясь  в  золотых  его  лучах.  Нам,
томившимся  в  затхлой  и  отравленной   атмосфере,   показался   волшебно
прекрасным  этот  чистый,  солнечный,  умытый  ветром   ландшафт.   Миссис
Челленджер в тоске простерла к нему руки. Мы придвинули кресла  к  окну  и
уселись перед ним полукругом. Воздух становился чрезвычайно спертым.  Тени
смерти уже словно подкрадывались  к  нам,  к  последним  людям  на  земле.
Казалось, незримый занавес опускается вокруг нас со всех сторон.
   - Этого цилиндра ненадолго хватило, - сказал лорд Джон, тяжело дыша.
   - Количество кислорода не во всех цилиндрах одно  и  то  же,  -  сказал
Челленджер. - Оно зависит от давления при наполнении и от способа затвора.
Мне тоже кажется, что этот баллон был с каким-то изъяном.
   - Стало быть, у нас украдены последние часы нашей жизни,  -  заметил  с
горечью Саммерли. - Характерный финал  для  подлого  века,  в  котором  мы
живем. Теперь, Челленджер, вам  представляется  удобный  случай  наблюдать
субъективные явления физического распада.
   - Садись на этот табурет у моих ног и дай мне руку, - сказал Челленджер
своей жене. - Мне кажется, друзья мои, что дальнейшее  пребывание  в  этом
невыносимом воздухе едва ли желательно. Какого ты мнения, моя дорогая?
   Жена его простонала и поникла лицом на его колени.
   - Я видел людей, купавшихся зимою в проруби, - заговорил лорд  Джон.  -
Те, кто мерз на берегу, завидовали пловцам, решившимся окунуться в ледяную
воду. Я был бы за то, чтобы в один прыжок покончить с этой историей.
   - Вы, значит, открыли бы окно и пошли бы навстречу эфиру?
   - Лучше погибнуть от яда, чем задохнуться!
   Саммерли, кивнув головою в молчаливом одобрении,  протянул  Челленджеру
свою худую руку.
   - Хотя мы часто с вами спорили, но теперь все уже  миновало,  -  сказал
он. - Мы всегда были при этом добрыми друзьями и в душе чувствовали друг к
другу величайшее уважение. Прощайте!
   - Прощайте, мой мальчик! - сказал мне лорд Джон. - Окна заклеены, и вам
их не удастся открыть.
   Челленджер нагнулся, приподнял свою жену и крепко прижал ее к груди,  а
она обхватила его шею руками.
   - Дайте мне подзорную трубу, Мелоун, - сказал он.
   Я исполнил его желание.
   - Мы отдаемся той силе, которая нас создала! - воскликнул  он  сильным,
громким голосом.
   С этими словами он пробил стекла, швырнув трубу в окно.
   Прежде еще чем  замер  последний  звон  посыпавшихся  осколков,  чистый
свежий  воздух  сильным  и  бесконечно-сладостным  дуновением  обдал  наши
разгоряченные лица.


   Я не знаю, как долго мы сидели, обомлев от изумления. Потом, как сквозь
сон, я услышал голос Челленджера.
   - Мы опять вернулись  в  нормальную  среду,  -  воскликнул  он.  -  Мир
ускользнул от ядовитого потока, но мы одни пережили весь человеческий род.





   Я помню, как  мы,  жадно  глотая  воздух,  сидели  в  своих  креслах  и
наслаждались живительным юго-западным  ветром,  который  свежими  порывами
долетал к нам со стороны моря,  вздувая  на  окнах  кисейные  занавески  и
обвевая наши пылавшие щеки. Не знаю, как долго сидели мы в  таком  мертвом
молчании. Впоследствии мы все различно определяли этот промежуток времени.
Мы были совершенно подавлены, оглушены; сознание  у  нас  помутилось.  Все
свое мужество призвали мы на  помощь,  чтобы  встретить  смерть;  но  этот
страшный новый факт, что мы принуждены жить и впредь, пережив  всех  своих
современников, воспринят  был  нами  как  мощный  удар,  сразивший  нас  и
парализовавший. Потом  остановленный  механизм  опять  пришел  медленно  в
движение, опять начала работать голова, и мысли снова приобрели внутреннюю
связность. С резкой, неумолимой ясностью  осознали  мы  соотношение  между
прошлым, настоящим и будущим, между жизнью, какую мы прежде вели,  и  той,
которая нам предстояла. В немом отчаянии смотрели  мы  друг  на  друга,  и
каждый читал в глазах другого тот же мучительный вопрос.  Вместо  радости,
которую должны чувствовать люди, бывшие на волосок от гибели  и  спасшиеся
от нее, нами овладело самое печальное уныние. Все, что мы любили на земле,
поглощено было великим, неведомым, неизмеримым океаном, и мы  остались  на
этом пустынном острове без спутников и без всяких надежд. Еще немного лет,
на протяжении которых нам  предстояло,  подобно  шакалам,  бродить  вокруг
могил отошедших наших современников, -  а  затем  и  нас  ждала  одинокая,
запоздалая кончина.
   - Это ужасно, Джордж,  ужасно!  -  воскликнула,  горько  плача,  миссис
Челленджер. - Лучше бы нам было уйти вместе со всеми  другими.  Ах,  зачем
сохранил ты нам жизнь? У меня такое чувство, словно только  мы  умерли,  а
все остальные живы.
   Густые брови Челленджера  сдвинулись  в  напряженном  раздумье,  а  его
огромная волосатая лапа сжала руку, которую  ему  протянула  жена.  Я  уже
раньше замечал, что она при всяком огорчении простирает к нему  руки,  как
дети к матери, когда их что-нибудь угнетает.
   - Хоть я и не настолько фаталист, чтобы без сопротивления  мириться  со
всем, - заметил он, - все же я убедился  на  опыте,  что  высшая  мудрость
всегда  заключается  в  умении  осваиваться  с  обстоятельствами   данного
мгновения.
   Он говорил медленно, и в его  полнозвучном  голосе  слышалось  глубокое
чувство.
   - Я с вами не согласен, - сказал решительно Саммерли.
   - Не думаю, чтобы ваше согласие или несогласие могло  оказать  хотя  бы
малейшее влияние на положение вещей, - заметил лорд Джон.  -  Неволей  или
волей вам во всяком случае придется с ним примириться. Какое же  отношение
к нему имеет ваш личный взгляд? Насколько помню, нас никто не спрашивал  в
начале этой истории, согласны ли мы, чтобы она произошла, и  надо  думать,
что и теперь нас не спросят, как она нам нравится. Что бы мы ни  думали  о
ней, это никак не может на ней отразиться!
   - Не на ней, а на нас, - сказал Челленджер задумчивым  тоном,  все  еще
любовно поглаживая руку своей жены. - Вы можете плыть по течению  и  найти
душевный покой, можете также  противиться  течению  и  при  этом  потерять
бодрость и силы. Все Дело, стало быть, в нас; поэтому примем вещи,  какими
они нам даны, и не будем больше об этом говорить.
   - Но что же нам делать, скажите на милость, с нашей жизнью? - спросил я
и в отчаянии устремил взгляд в мрачное, пустое небо.  -  Что  делать  мне,
например? Газет больше не существует, а чем же мне еще  заняться,  на  что
тратить свой досуг?
   - Моя карьера тоже кончена, раз больше нет студентов и университетов! -
воскликнул Саммерли.
   - Я же благодарю небо за то, что у меня еще есть мой  дом  и  мой  муж.
Цель жизни у меня осталась прежняя, - сказала миссис Челленджер.
   - У меня тоже, - заметил Челленджер.  -  Научной  работы  есть  сколько
угодно,  и  самая  катастрофа  поставит  нам   на   разрешение   множество
чрезвычайно интересных проблем.
   Он открыл окно, и мы созерцали молчаливый, безбрежный пейзаж.
   - Дайте мне подумать, - продолжал он. - Вчера, в три часа пополудни или
несколько позже, земля так глубоко погрузилась в ядовитый поток эфира, что
совершенно захлебнулась в нем. Теперь девять часов. Спрашивается, в  каком
часу вышли мы из ядовитой зоны?
   - На рассвете воздух был особенно душен.
   - Совершенно верно, - подтвердила миссис Челленджер. - Приблизительно в
восемь часов я совершенно ясно ощутила то же удушье,  какое  почувствовала
вчера, в начале катастрофы.
   - Будем, стало быть, считать, что мы вышли  из  зоны  в  восемь  часов.
Семнадцать  часов  земля  пропитана  была  ядовитым  эфиром.   Этот   срок
понадобился, чтобы очистить мир от человеческой  плесени,  поглощавшей  на
поверхности земли ее плоды. Так разве нельзя  допустить,  что  дезинфекция
произошла неполная и что, подобно нам, остались в живых и другие люди?
   - Я тоже над этим задумался, - сказал лорд Джон. -  Почему  именно  нам
быть единственными камешками, оставшимися на побережье после отлива?
   -  Предположение,  что,  кроме  нас,  кто-нибудь   еще   мог   пережить
катастрофу, совершенно нелепо, - возразил чрезвычайно решительно Саммерли.
- Вспомните только, как  вредоносно  действовал  яд.  Такой  человек,  как
Мелоун, сильный, как буйвол, и с канатами вместо  нервов,  -  и  тот  едва
вскарабкался по лестнице, а потом  свалился  замертво.  Невозможно,  стало
быть, допустить, чтобы  кто-нибудь  мог  противиться  этому  яду  хотя  бы
семнадцать минут, а о многих часах и говорить нечего.
   - А что, если  кто-нибудь  предвидел  катастрофу  и  принял  свои  меры
предосторожности, как старый друг наш Челленджер?
   - Это весьма  неправдоподобно,  -  сказал  Челленджер,  пригладив  себе
бороду снизу вверх и сощурив глаза. - Сочетание наблюдательности, железной
логики и необычайной фантазии, которое позволило мне предвидеть опасность,
встречается так редко, что едва ли в одном и том же поколении возможны два
таких случая.
   - Ваш вывод, следовательно, тот, что, кроме нас, все погибли?
   - На этот счет почти не может быть сомнений. Однако мы должны принять в
соображение то обстоятельство, что яд действовал в направлении снизу вверх
и что поэтому меньше повлиял на возвышенные  местности.  Это,  несомненно,
поразительное   явление.   В   будущем    оно    представит    чрезвычайно
соблазнительное поле для наших исследовании. Если поэтому  кто-нибудь  еще
выжил, кроме нас, то поиски такого человека  скорее  всего  увенчались  бы
успехом где-нибудь в тибетской деревне или в шалаше на альпийской вершине,
так как они лежат на много тысяч футов выше уровня моря.
   - Но если иметь в виду, что уже не существует ни кораблей, ни  железных
дорог, то нам от этого не больше проку, чем если бы  уцелевшие  находились
на луне, - сказал лорд Джон. - Но я хотел бы по крайней мере точно  знать,
действительно ли опасность уже вполне миновала  или  же  только  часть  ее
оставили мы за собою.
   Саммерли вывернул себе шею, чтобы обозреть весь горизонт.
   - Воздух стал как будто прозрачнее и чище, - заметил он,  колеблясь,  -
но и вчера он был такой, и я ничуть не уверен, что  нам  больше  ничто  не
грозит.
   Челленджер пожал плечами.
   - Мне приходится опять вернуться к  фатализму.  Если  когда-либо  такое
событие уже совершилось во вселенной, - а это  возможно,  -  то  произошло
оно, несомненно, очень давно, и мы поэтому можем твердо рассчитывать,  что
подобная катастрофа повторится очень нескоро.
   - Все это было бы очень мило и приятно, - сказал лорд  Джон,  -  но  мы
знаем из опыта, что  при  землетрясении,  обыкновенно,  за  одним  толчком
немедленно следует другой. Мне  кажется,  что  нам  следовало  бы  немного
пройтись и подышать свежим воздухом, пока у нас  есть  такая  возможность.
Так как наш кислород  израсходован,  то  нам  безразлично,  здесь  ли  нас
застигнет гибель, или на лоне природы.
   Поразительна была та полная летаргия,  которая  нашла  на  нас  в  виде
реакции после лихорадочного волнения и напряжения последних суток.  Апатия
полностью овладела и телом и духом и наполняла  нас  крепко  укоренившимся
чувством, что все безразлично и не нужно. Даже Челленджер  поддался  этому
ощущению. Он сидел на своем месте, подпирая обеими руками могучую голову и
уйдя в глубокое раздумье, пока лорд Джон и я не подхватили его под руки  и
чуть ли не насильно поставили на ноги, за что награждены были только  злым
взглядом и сердитым ворчанием раздраженного  бульдога.  Но,  когда  мы  из
нашего тесного приюта вышли на свежий простор, обычная наша энергия начала
медленно к нам возвращаться.
   Но что было нам делать  на  этом  кладбище  человечества?.  Никогда  не
случалось людям стоять перед таким вопросом! Правда, мы имели  возможность
удовлетворять наши повседневные потребности и  даже  потребность  в  какой
угодно роскоши, в самых широких пределах. Все съестные припасы, все винные
погреба, все сокровищницы искусства были к нашим услугам.  Нам  достаточно
было протянуть к ним руку. Но что нам было  делать  с  нашим  временем?  С
некоторыми задачами нужно было справиться немедленно, они уже  ждали  нас.
Мы отправились поэтому в кухню и уложили обеих служанок на предназначенные
для них постели. Они,  казалось,  умерли  совершенно  безболезненно;  одна
сидела на своем стуле перед очагом,  другая  лежала  перед  раковиной  для
мытья посуды. Затем мы принесли со двора бедного Остина. Его мускулы  были
тверды, как дерево. Он лежал в чрезвычайно странном окостенении,  и  мышцы
губ стянулись так, что лицо исказилось отвратительно-насмешливой гримасой.
Признаки эти наблюдались у всех, умерших от действия этого яда. Куда мы ни
приходили, повсюду мы видели эти ухмыляющиеся лица, словно  трунившие  над
нашим ужасным положением и молча, с глумливой злобной  усмешкою  взиравшие
на последних представителей их рода.
   - Послушайте! - сказал лорд Джон, без устали ходивший взад и вперед  по
столовой, пока мы слегка подкреплялись едою. - Не знаю, каково  у  вас  на
душе, но я положительно не в силах спокойно тут сидеть и ничего не делать.
   - Не будете ли вы любезны, - ответил Челленджер, - сказать нам,  что  в
сущности должны мы делать, по-вашему?
   - Встряхнуться и пойти поглядеть на все, что произошло.
   - Как раз и я хотел это предложить.
   - Но не здесь. Что произошло в деревне, это видно нам  также  из  этого
окна.
   - Куда же нам отправиться?
   - В Лондон.
   - Вам легко  говорить,  -  проворчал  Саммерли.  -  Сорок  миль  пешком
отмахать - это вам по силам.  Но  решится  ли  на  это  Челленджер  с  его
толстыми, короткими ногами, это другой вопрос. Да и я не мог бы поручиться
за себя.
   Челленджер рассердился.
   - Если бы вы усвоили себе привычку, сударь мой,  интересоваться  только
собственными телесными особенностями, то убедились бы, что  они  послужили
бы вам достаточно обширным полем  для  наблюдений  и  необычайно  обильным
материалом для бесед.
   - Я совсем не имел намерения вас  огорчить,  мой  милый  Челленджер,  -
ответил наш бестактный товарищ, - никто не  отвечает  за  свое  физическое
сложение. Если  природа  наделила  вас  толстым,  коротким  туловищем,  то
естественно, что и ноги у вас должны быть толстыми и короткими.
   Челленджер пришел в такую ярость, что не мог выговорить  ни  слова.  Он
только мог рычать и щурить глаза, а волосы у него взъерошились. Лорд  Джон
поспешил вмешаться в спор, пока он не обострился чрезмерно.
   - Зачем же нам идти пешком? - спросил он.
   - Вы, может быть, желаете отправиться в Лондон по  железной  дороге?  -
спросил Челленджер, все еще кипевший от гнева.
   - А ваш автомобиль на что? Отчего нам не воспользоваться им?
   - По этой части у меня нет опыта, - сказал Челленджер,  дергая  себя  в
раздумье за бороду. - Но вы совершенно правы, лорд Джон, если думаете, что
человек с высоким умственным уровнем должен  уметь  справиться  со  всякой
задачей. Ваша мысль положительно превосходи на. Я сам отвезу вас в Лондон.
   - От этого я убедительно прошу вас  воздержаться,  -  сказал  энергично
Саммерли.
   - Нет, Джордж, это  в  самом  деле  невозможно!  -  воскликнула  миссис
Челленджер. - Вспомни только, как ты сделал однажды такую попытку: ты  при
этом разнес вдребезги половину гаража.
   - Это была только случайная неудача,  -  объяснил  совершенно  спокойно
Челленджер. - Значит, вопрос решен, я сам отвезу вас всех в Лондон.
   Лорд Джон спас положение.
   - Какая у вас, скажите, машина?
   - Двадцатисильный Хамбер.
   - Да ведь я сам управлял много лет таким автомобилем! - живо воскликнул
он. - Честное слово, я никогда не думал, что смогу когда-либо  посадить  в
автомобиль все наличное человечество. Он  как  раз  пятиместный,  помнится
мне. Готовьтесь в дорогу, я в десять часов подам его к подъезду.
   Ровно в десять часов к воротам,  пыхтя  и  гудя,  подкатил  автомобиль,
которым управлял лорд Джон. Я уселся рядом с ним, а миссис Челленджер, как
полезное  маленькое  государство  -  буфер,  была  вклинена  между  обеими
враждующими державами. Лорд  Джон  выключил  тормоз,  включил  скорость  -
первую, вторую, третью, и мы понеслись в  самое  необычайное  путешествие,
какое только предпринималось на памяти людской.
   Читатель  должен  представить  себе  дивную  прелесть  природы  в   это
роскошное августовское  утро,  прохладный  чистый  воздух,  золотой  блеск
летнего солнца, безоблачное  небо,  сочную  зелень  знаменитых  суссекских
лесов и великолепный контраст, который являли темно-красные тона  цветущей
долины.
   Когда взгляд останавливался  на  этой  многоцветной  красоте,  мысли  о
катастрофе должны были бы исчезнуть бесследно, если бы их не  поддерживало
слишком явное  доказательство:  мертвенная,  торжественная,  всеобъемлющая
тишина. Каждая населенная местность  пропитана  каким-то  тихим  жужжанием
жизни, таким глубоким и неизменным, что  приученный  слух  совсем  уже  не
воспринимает его, так же как  живущие  на  морском  берегу  теряют  всякое
ощущение  вечного  шума  волн.  Щебет  птиц,  жужжание  насекомых,   звуки
отдельных голосов, мычанье  скота,  собачий  лай,  гуденье  поездов,  стук
лошадиных  копыт  на  дороге  -  все  это  образует  смутное,  непрерывное
звучание, уже не доходящее до сознания внемлющих  ему.  Теперь  нам  этого
звучания  недоставало.  Мертвая  тишина  вызывала  жуткое   чувство.   Так
торжественна была она, так трагична, что пыхтение и гул нашего  автомобиля
казались нам непристойным  ее  нарушением,  профанацией  этого  величавого
покоя,  простершегося,   подобно   огромному   савану,   над   развалинами
человечества. Это  оцепенелое,  кладбищенское  безмолвие,  в  сочетании  с
тучами дыма, там и сям поднимавшимися к небу над пепелищами, умеряло,  как
ледяное дыхание, наше теплое преклонение перед красотою природы.
   А все эти тела! Вначале бесчисленные группы искаженных и  осклабившихся
людских лиц всякий раз наполняли  нас  ужасом.  Впечатление,  производимое
ими, было так устойчиво  и  глубоко,  что  я  теперь  как  бы  наново  все
переживаю - эту медленную езду по долине мимо няни с  ее  питомцами,  мимо
старой, поникшей между оглоблями клячи, мимо кучера, который  съежился  на
козлах, и молодого человека в  коляске,  ухватившегося  за  дверцы,  чтобы
спрыгнуть  на  дорогу.  Подальше  -  шесть   жнецов,   лежащих   вповалку,
устремивших в небо мертвые, закатившиеся, глаза. Все эти  картины  я  вижу
перед собою, как на фотографии. Но,  по  милости  благодетельной  природы,
нервы наши вскоре притупились.  Необъятные  размеры  катастрофы  подавляли
чувство сострадания по отношению к отдельным жертвам. Личности сливались в
группы, группы - в массы, а эти последние  слагались  в  единое,  всеобщее
явление, с которым приходилось считаться  как  с  неизбежным  восполнением
ландшафта. Только по временам, при виде особенно трагичной или причудливой
сцены, опять начинали мы постигать весь ужас  положения.  Главным  образом
потрясала нас участь детей и наполняла непреодолимым сознанием  чудовищной
несправедливости.  Нам  хотелось  плакать.  Миссис  Челленджер  откровенно
проливала горькие  слезы,  когда  мы  проезжали  мимо  большого  окружного
училища и увидели длинные ряды маленьких тел, которыми усеяна была  дорога
к нему. Учителя в отчаянии отпустили школьников, и те,  по  дороге  домой,
были застигнуты смертоносным ядом. Многие лежали в  открытых  окнах  своих
домов. В Танбридже не было  почти  окна,  из  которого  бы  не  глядело  с
застывшей усмешкою хоть  одно  лицо.  В  последний  миг  ощущение  удушья,
потребность в кислороде,  удовлетворить  которую  только  мы  оказались  в
состоянии, гнали их к открытым окнам. Ступени крылечек тоже завалены  были
мужчинами и женщинами, которые с непокрытыми головами, в том виде, в каком
их застал прилив, выбегали из своих домов. Некоторые из них  свалились  на
землю посреди дороги. Счастье  еще,  что  лорд  Джон  был  таким  искусным
шофером, потому что  прокладывать  себе  дорогу  было  задачею  далеко  не
легкой. Через деревни и города мы могли проезжать только совсем  медленно,
и я еще помню, что один  раз,  перед  школою  в  Танбридже,  нам  пришлось
остановиться, чтобы очистить путь от множества  тел,  загромоздивших  его.
Некоторые особенно характерные  картины  в  длинной  панораме  смерти,  на
улицах Суссекса и  Кента,  запечатлелись  в  моей  памяти  с  чрезвычайной
живостью. Одна из них - большой, великолепный автомобиль,  стоявший  перед
гостиницей в Саутборо.  Сидевшие  в  нем,  как  можно  было  предположить,
возвращались из увеселительной поездки в Брайтон или Истборн. Это были три
элегантные дамы, все трое - молодые и красивые. У одной  из  них  была  на
коленях  китайская  собачонка.  Их  спутниками  были  -   один   несколько
потасканного вида пожилой мужчина и молодой  аристократ,  у  которого  еще
торчал в глазу монокль, а между пальцами затянутой в перчатку  руки  зажат
был окурок сигары. Смерть наступила  мгновенно,  и  они  замерли  в  своих
естественных позах. За исключением пожилого господина, который в последний
миг удушья сорвал с себя воротник, чтобы легче было дышать, все  они  были
совершенно похожи на спящих.  Перед  автомобилем,  около  подножки,  сидел
скорчившись  официант,  держа  в  руках  поднос  с  несколькими  разбитыми
стаканами. С другой стороны лежало двое  оборванных  бродяг  -  мужчина  и
женщина. У мужчины еще была протянута  за  милостыней  длинная,  костлявая
рука.  Одно  короткое  мгновение  уничтожило  все   социальные   различия,
превратив аристократа, нищего и собачонку в одинаковую безжизненную  массу
разлагающейся протоплазмы.
   Припоминается мне еще другая потрясающая картина, которая представилась
нашим взглядам в нескольких милях от  Севеноукса,  ближе  к  Лондону.  Там
слева стоит красивый монастырь  на  высоком,  поросшем  травою  откосе.  В
начале катастрофы на этом откосе собралась большая толпа школьников, и все
они были застигнуты врасплох. Перед ними лежала целая  груда  монахинь,  а
немного повыше, обращенная  к  ним,  одинокая  женская  фигура,  вероятно,
мать-настоятельница. В отличие  от  веселящейся  компании  они,  казалось,
предвидели близкую  опасность  и  собрались  все  вместе,  чтобы  достойно
встретить ее. Наставницы и ученицы сошлись для последнего общего урока.
   Дух мой все еще потрясен ужасами, которые мы видели в  пути,  и  тщетно
ищу я слов, чтобы хотя бы приблизительно передать наши ощущения и чувства.
Лучше всего ограничиться мне простым отчетом. Даже Саммерли  и  Челленджер
были совершенно подавлены. Мы  слышали  за  своими  спинами  только  тихое
всхлипывание миссис Челленджер. Лорд Джон  был  слишком  поглощен  трудной
задачею преодоления всех препятствий на пути автомобиля, чтобы иметь время
и охоту беседовать со мною. Одно только словцо повторял он  про  себя  все
время, и оно положительно терзало мне нервы, а  в  конце  концов  чуть  не
бросило меня в истерический смех, так как содержало в себе весь ужас этого
судного дня:
   - Недурно сработано, нечего сказать!
   Это он повторял перед каждой новой картиною ужаса и разрушения.
   - Недурно сработано, нечего сказать! - воскликнул он  в  то  мгновение,
когда мы уже спускались с Ротерфилдской возвышенности, и не переставал это
восклицать, когда мы проезжали  через  пустыню  смерти  по  главной  улице
Льюисхэма и по старой Кентской дороге.
   В этом месте нервам нашим нанесен был сильный  удар.  В  окне  углового
дома простой архитектуры мы увидели развевающийся  белый  платок,  которым
махала длинная, худая человеческая рука.  Ни  разу  еще  перед  невиданным
зрелищем смерти не замирали у нас так сердца  и  не  начинали,  мгновением
позже, колотиться так сильно, как здесь,  перед  этим  чудесным  знамением
жизни. Лорд Джон остановил машину, и в следующий миг  мы  сквозь  открытые
ворота бросились вверх по лестнице в обращенную  окнами  к  улице  комнату
второго этажа, откуда нам махали платком.
   В кресле перед открытым окном сидела очень древняя старуха, и  рядом  с
ней на другом кресле лежал сосуд с кислородом, несколько меньший, чем  те,
которым мы обязаны были своим спасением, но того же устройства.  Когда  мы
ворвались в дверь, она обратила к  нам  свое  худое,  изможденное  лицо  в
очках.
   - Я уже боялась, что навсегда останусь одна, - сказала она. - Я  больна
и не могу пошевельнуться.
   - Счастливый случай занес нас сюда, - сказал Челленджер.
   - У меня есть к вам необычайно  важный  вопрос,  -  прошамкала  она.  -
Пожалуйста,  скажите,  джентльмены,  совершенно  искренно:  какое  влияние
окажут эти происшествия на Лондон  и  на  акции  северо-западных  железных
дорог?
   Если бы тон ее не был так трагически-серьезен, мы бы, вероятно,  громко
расхохотались. Миссис Берстон, - так звали ее, - была престарелою  вдовою,
жившей исключительно на ренту от небольшого  числа  этих  акций.  Весь  ее
образ жизни зависел от уровня дивидендов этого предприятия, и  она  просто
не могла себе представить существования, которое бы не стояло  в  связи  с
ценностью ее бумаг. Напрасно старались мы  ей  объяснить,  что  денег  она
может брать сколько ей вздумается, и что все взятые  ею  деньги  не  будут
иметь  для  нее  никакой  цены.  Ее  угасавший  ум  не  мог  освоиться   с
изменившимся положением вещей,  и  она  горько  оплакивала  свое  погибшее
состояние.
   - Это было все, что я имела, - плакала  она.  -  Теперь,  когда  я  все
потеряла, мне только остается умереть.
   Несмотря на ее причитания, нам все же  удалось  узнать,  каким  образом
выжило это старое, слабое растение, когда вокруг него погиб весь  огромный
лес. Она страдала астмою, и врач предписал ей кислород.  Когда  катастрофа
разразилась, баллон с кислородом находился у нее в  комнате.  Естественным
образом она начала его вдыхать, как делала это всякий раз при затрудненном
дыхании. Ей стало от этого легче, и постепенно расходуя  свой  запас,  она
ухитрилась пережить критическую ночь. Под  утро  она  заснула  беспокойным
сном, и разбудил ее только шум нашего автомобиля. Так как взять ее с собою
было невозможно, то мы  снабдили  ее  всем  необходимым  и  обещали  через
несколько дней  проведать  ее.  Когда  мы  уходили,  она  все  еще  горько
оплакивала гибель своих акций.
   Когда мы подъехали к Темзе, нам стало труднее продвигаться вперед,  так
как препятствий на дорогах становилось все больше. С  чрезвычайным  трудом
добрались мы до Лондонского моста. Въезд  на  него  со  стороны  Мидлсекса
запружен был  из  конца  в  конец  всевозможными  препятствиями,  так  что
невозможно было проехать дальше в этом  направлении.  В  одном  из  доков,
поблизости от моста, ярким пламенем горел  корабль,  и  воздух  полон  был
гарью и дымом. Над районом парламента нависла густая туча дыма, но с  того
места, где мы находились, нельзя  было  установить,  какое  здание  объято
пожаром.
   - Не знаю, как вам, а  мне  Лондон  кажется  ужаснее  деревни.  Умерший
Лондон действует мне на нервы, - сказал лорд Джон, остановив машину.  -  Я
высказываюсь за то, чтобы двинуться в объезд и возвратиться в Ротерфилд.
   - Я не понимаю, чего  мы  тут  в  сущности  ищем,  -  сказал  профессор
Саммерли.
   - Но с другой стороны, - сказал Челленджер, чей  зычный  голос  странно
звучал в ужасающей тишине, - трудно допустить  и  поверить,  что  из  семи
миллионов человек в великом Лондоне осталась в живых только одна  старуха,
пережившая катастрофу благодаря  таким  случайностям,  как  ее  болезнь  и
средство от болезни.
   - Но, если бы даже спаслись и другие, Джордж, как можем мы надеяться их
разыскать? - отозвалась его жена. -  Впрочем,  я  вполне  присоединяюсь  к
твоему мнению, что нам нельзя покинуть Лондон, прежде чем мы  не  испытаем
всех средств.
   Мы покинули автомобиль на краю  дороги,  пошли,  преодолевая  множество
препятствий, по усеянному людьми тротуару вдоль Кинг-Вильям-стрит и вошли,
наконец,  через  открытые  двери  в  здание  одного  большого   страхового
общества. Это был угловой дом, и мы остановили на нем свой выбор,  как  на
выгодно расположенном наблюдательном пункте, откуда вид открывался во  все
стороны. Поднявшись в верхний этаж, мы вошли в залу, где,  несомненно,  до
катастрофы происходило заседание, так как посередине, за  длинным  столом,
сидело восемь пожилых людей. Высокое окно было открыто, и все мы вышли  на
балкон. Отсюда взорам нашим открылись переполненные улицы Сити, бегущие во
все стороны. Прямо под нами улица по всей своей  ширине  чернела  от  крыш
неподвижно  стоящих  автомобилей.  Почти  все  они   повернуты   были   по
направлению  к  границам  города,  из  чего  можно  было  заключить,   что
перепуганные дельцы Сити собирались немедленно вернуться к своим семьям за
город и в предместья. Там и сям, среди скромных кэбов, видны были  пышные,
отделанные  медью  автомобили  денежных  тузов,  беспомощно  застрявшие  в
остановившемся потоке  парализованного  уличного  движения.  Как  раз  под
балконом стоял такой особенно большой и  роскошно  отделанный  автомобиль,
седок которого, толстый старик,  выгнулся  из  окна,  просунув  наполовину
сквозь него свое неуклюжее туловище и вытянув руку с короткими пальцами  в
бриллиантовых перстнях, как будто он подгонял, шофера  во  что  бы  то  ни
стало пробиться вперед. Дюжина автобусов торчали  в  этом  потоке,  словно
острова. Пассажиры лежали вповалку на крышах, как разбросанные игрушки.  К
толстому столбу дугового фонаря прислонился спиною рослый полисмен в такой
естественной позе, что трудно было признать его мертвым. У ног  его  лежал
оборванный мальчик-газетчик, и рядом с ним валялась  кипа  газет.  Тут  же
застрял фургон с газетами, и мы прочитали плакаты, напечатанные черными  и
желтыми буквами: "Сцена в палате лордов. Большой матч прерван".  Это  был,
по-видимому, первый выпуск, потому что другие плакаты гласили:  "Конец  ли
это? Предостережение знаменитого ученого" и "Прав ли Челленджер? Тревожные
вести".
   На  этот  последний  плакат,  поднимавшийся  над  толпою   как   знамя,
Челленджер показал своей жене. Я видел, как он,  читая  его,  напыжился  и
пригладил себе бороду. Его многостороннему духу было приятно и лестно, что
Лондон в час своей гибели вспомнил его имя и его пророчество.  Мысли  свои
он так выставлял напоказ, что навлек на себя иронические замечания коллеги
Саммерли.
   - До последнего мгновения вы оставались в славе, Челленджер! -  заметил
он.
   - Да, по-видимому, - самодовольно ответил тот. - А теперь, - сказал  он
и поглядел вдоль улиц, которые все были окованы смертью, - я в самом  деле
не уясняю себе, для чего нам дольше оставаться в Лондоне. Я предлагаю  как
можно  скорее  возвратиться  в  Ротерфилд  и  там  обсудить,  как  нам  по
возможности полезно провести годы, какие нам осталось жить.
   Опишу еще одну только сцену из всех тех, которые нам довелось увидеть в
мертвом  городе.  Мы  решили  заглянуть  в  старую   церковь   богоматери,
находившуюся неподалеку  от  того  места,  где  нас  поджидал  автомобиль.
Отодвинув в сторону раскинувшиеся на ступенях тела,  мы  открыли  дверь  и
вошли. Нам представилось потрясающее  зрелище.  Церковь  переполнена  была
молящимися; некоторые от волнения забыли обнажить головы,  а  с  амвона  к
ним, по-видимому, обратился с речью какой-то молодой светский проповедник,
и тут его и всех настигла судьба. Он лежал теперь, как  петрушка  в  своей
будке, дрябло свесив голову и руки с кафедры. Все это  казалось  кошмаром:
ветхая, запыленная церковь, множество  рядов  искаженных  лиц,  безмолвный
сумрак,  реявший  над  ними...   Мы   ходили   на   цыпочках,   вполголоса
переговариваясь друг с другом.
   Вдруг меня осенила удачная мысль. В углу церкви,  недалеко  от  дверей,
стояла старая купель, а  за  нею  находилась  глубокая  ниша,  где  висели
веревки от колоколов. Что мешало нам зазвонить в колокола и всем тем,  кто
мог случайно в Лондоне  избегнуть  судьбы,  возвестить,  что  живы  и  мы?
Каждый, кто еще был в живых, должен был, несомненно, явиться на этот  зов.
Я быстро побежал  в  нишу  и,  когда  попробовал  потянуть  за  канат,  то
удостоверился, к своему изумлению, что звонить  в  колокол  очень  трудная
вещь. Лорд Джон последовал за мною.
   - Честное слово, мой мальчик,  вы  набрели  на  великолепную  мысль!  -
воскликнул он и сбросил свою куртку. - Дайте-ка сюда, мы вдвоем  раскачаем
колокол живо.
   Но и его помощи оказалось недостаточно, и  только  когда  Челленджер  и
Саммерли присоединили свои усилия к нашим, повиснув  на  канате  вместе  с
нами, мы услышали над своими головами  металлическое  гудение,  доказавшее
нам, что старая колокольня завела свою музыку. Далеко над мертвым Лондоном
разносился благовест о товарищеской верности и надежде, обращаясь ко  всем
нашим живым ближним. Мы  сами  чувствовали,  как  протяжный  металлический
колокольный звон поднимает наши сердца, и с вящим усердием  трудились  над
канатом. Всякий раз, когда канат  поднимался  вверх,  он  увлекал  нас  за
собою, подбрасывая на два фута, но мы соединенными силами тянули его вниз,
пока он не опускался. Челленджер затрачивал на эту работу всю свою большую
физическую силу, подпрыгивая, как огромная лягушка, и  громко  крякая  при
каждом усилии. Жаль только, что не было ни одного художника,  который  мог
бы  зарисовать  эту  сцену  -  нас  четырех,  изведавших  уже  так   много
необыкновенных приключений и доживших  до  этого,  единственного  в  своем
роде. Мы работали в течение получаса, пока пот  не  заструился  у  нас  по
лицам и не заболели руки и плечи  от  сильного,  непривычного  напряжения.
Затем мы выбежали на паперть и принялись жадно вглядываться в тихие улицы.
Ни один звук, ни одно движение не, указывали на то, что колокольный  звон,
наш призыв, кем-нибудь услышан.
   - Ничто не поможет, никто не остался в живых! - крикнул я в отчаянии.
   - Больше мы сделать ничего не можем, -  сказала  миссис  Челленджер.  -
Ради бога, Джордж, поедем  обратно  в  Ротерфилд!  Еще  один  час  в  этом
вымершем, ужасном городе - и я сойду с ума!
   Безмолвно уселись мы в автомобиль. Лорд Джон повернул, и мы отправились
в южном направлении. Заключительная глава казалась нам дописанной.  Мы  не
чаяли, что нас ожидает новая, изумительная глава.





   Перехожу теперь к последней главе этого необычайного события,  имевшего
такое огромное значение не только для существования каждого индивида, но и
вообще для истории человечества. Как я уже  говорил,  приступая  к  своему
рассказу,  оно  возвышается  над  всем  происходившим   в   истории,   как
исполинская гора над скромными холмами у ее подножия.
   Данные о точном  времени  великого  пробуждения,  полученные  с  разных
сторон,  не  совсем  совпадают.  Вообще  говоря,  -  оставляя  в   стороне
географические различия в показаниях  часов,  -  ученые  считают,  что  на
степень отравления повлияли местные условия. Достоверно то, что  в  каждой
отдельной местности воскресение происходило одновременно. Многие свидетели
утверждают, что часы Биг Бен  показывали  ровно  6  ч.  10  м.  Заведующий
обсерваторией в Гринвиче указывает 6ч. 12 м. Лорд Джонсон заметил 6 ч.  20
м. На Гебридах было, по слухам, 7 часов. Насчет нашей  местности  сомнений
быть не может, так как я в этот миг сидел в кабинете у  Челленджера  перед
его испытанным хронометром. Было 6 ч. 15 м.
   Я  был  в  чрезвычайно  угнетенном  состоянии  духа.   Меня   подавляли
воспоминания о страшных картинах, которые  мы  видели  в  пути.  При  моем
прекрасном здоровье и энергичном  характере  подобное  уныние  обычно  мне
чуждо. Как истый ирландец, я находил обыкновенно проблески надежды в самом
мрачном положении. Теперь же наше положение казалось мне беспросветным  до
отчаяния. Все остальные находились в  комнатах  нижнего  этажа  и  строили
планы будущего. Я сидел у открытого окна, опершись на руку подбородком,  и
обдумывал нашу плачевную участь. Сможем ли мы еще жить вообще? Этот вопрос
беспокоил  меня  прежде  всего.  Разве  можно  продолжать   влачить   свое
существование на мертвой земле? Не будем ли мы, - подобно  тому,  как,  по
физическим  законам,  малые  тела  притягиваются  большими,  -   неизбежно
испытывать притяжение со  стороны  несметных  масс,  ушедших  в  неведомое
царство? Каков будет наш конец? Снова ли захлестнет  нас  ядовитая  волна?
Станет ли земля необитаемой под влиянием всеобщего распада  ее  продуктов,
как следствия  того  гигантского  процесса  гниения,  который  должен  был
начаться теперь? Или же,  быть  может,  отчаяние  и  безнадежность  нашего
положения  нарушат  наше  психическое  равновесие?  Кучка  сумасшедших  на
мертвой земле! Как раз над этою мыслью  задумался  я,  когда  неясный  шум
заставил меня взглянуть на дорогу... Старая лошадь тащила дрожки в гору! В
тот же миг я услышал птичий щебет, услышал, как во дворе кто-то кашляет, и
понял, что местность передо мною оживилась. Я помню, что прежде всего взор
мой приковался к этой нелепой, заезженной, тощей кляче.  Медленно  плелась
она вверх. Потом взгляд мой упал на кучера, который сгорбившись  сидел  на
козлах, и наконец на молодого человека,  возбужденно  что-то  толковавшего
кучеру. Все они были живы, бесспорно, ошеломляюще!
   Все  пробуждались  к  новой  жизни!  Неужели  все   это   было   только
галлюцинацией? Можно ли было представить себе, что ядовитый поток  и  все,
что  он  натворил,  привиделись  мне  только  во  сне?  На  мгновение  мой
потрясенный мозг готов был этому поверить. Но тут я случайно  увидел  свою
руку, на которой образовался мозоль от трения о канаты колоколов в  церкви
богородицы. Стало быть, все это было  в  действительности.  И  вот  теперь
снова воскресает мир, мощная жизнь возвращается на  нашу  планету.  Озирая
пейзаж, я видел повсюду движение, и, к изумлению моему, каждый  принимался
за то дело, за которым его застала катастрофа. Вот игроки в  гольф.  Можно
ли было подумать, что они будут спокойно продолжать  игру?  Да,  вот  один
молодой человек отгоняет мяч от  цели,  а  та  группа  на  лужайке  хочет,
по-видимому, загнать его в яму. Жнецы опять принимаются медленно  за  свою
работу. Няня наградила мальчугана шлепком и снова начала толкать коляску в
гору. Безотчетно всякий продолжал  дело  на  том  месте,  на  котором  оно
оборвалось.
   Я сбежал по лестнице вниз, но двери в холле были открыты,  и  со  двора
донеслись ко мне голоса моих товарищей, которые были вне себя от радости и
неожиданности.  Как  жали  мы  руки  друг  другу,  как  смеялись!   Миссис
Челленджер от восторга всех  нас  перецеловала  и  бросилась,  наконец,  в
медвежьи объятия своего супруга.
   - Да ведь не могли же они спать! - кричал лорд  Джон.  -  Черт  побери,
Челленджер,  не  станете  же  вы  меня  убеждать,  что  все  эти  люди  со
стеклянными,  закатившимися  глазами  и  окоченелыми  телами,  с   мерзкой
гримасою смерти на лице, просто-напросто спали?
   - Это могло быть только тем состоянием, которое называют столбняком или
каталепсией, - сказал Челленджер. - В прежние времена такие случаи  подчас
наблюдались  и  всегда  принимались  за  смерть.  При   столбняке   падает
температура тела, дыхание обрывается,  сердечная  деятельность  становится
совсем незаметной; это  -  смерть,  с  тою  только  разницей,  что  спустя
некоторое время припадок проходит. Даже самый обширный ум, - при  этом  он
закрыл глаза и принужденно усмехнулся, -  едва  ли  мог  предвидеть  столь
поголовную эпидемию каталепсии.
   - Вы можете называть это состояние столбняком, - заметил Саммерли, - но
это только термин, и мы так же мало знаем об этом заболевании,  как  и  об
яде, вызвавшем  его.  Мы  можем  сказать  положительно  только  одно:  что
отравленный эфир явился причиною временной смерти.
   Остин сидел съежившись на подножке  автомобиля.  Раньше  я  слышал  его
кашель. Некоторое время он молча держался за голову,  затем  начал  что-то
бормотать про себя, пристально разглядывая кузов.
   - Проклятый дурень! - ворчал он. - Нужно было соваться ему!
   - Что случилось, Остин?
   - Кто-то возился с автомобилем. Масленки открыты. Должно быть, это  сын
садовника.
   Лорд Джон имел виноватый вид.
   - Не знаю, что со мною сделалось, - сказал Остин и встал пошатываясь. -
Кажется, мне стало дурно, когда я  смазывал  автомобиль;  помню  еще,  как
свалился на подножку; но я готов поклясться,  что  масленки  у  меня  были
закрыты.
   Изумленному Остину был сделан вкратце доклад о происшествиях  последних
суток. Тайна открытых масленок тоже была  ему  объяснена.  Он  слушал  нас
недоверчиво, когда мы  рассказывали  ему,  как  его  автомобилем  управлял
любитель, и  очень  интересовался  всем,  что  мы  ему  говорили  о  нашей
экскурсии в мертвый город. Помню еще его замечания в конце нашего доклада.
   - И в Английском банке вы были, сэр?
   - Да, Остин.
   - Сколько там миллионов, и все люди спали!
   - Да.
   - А меня там не было, - простонал он и разочарованно принялся опять  за
мытье кузова.
   Вдруг мы услышали шум колес  на  дороге.  Старые  дрожки  остановились,
действительно, перед крыльцом Челленджера. Я видел,  как  выходил  из  них
молодой седок. Спустя мгновение горничная, оторопелая и растрепанная,  как
будто ее только что  разбудили  от  глубокого  сна,  принесла  на  подносе
визитную карточку. Челленджер в ярости засопел, и, казалось, каждый черный
волос его стал дыбом.
   - Журналист! - прохрипел он. Потом оказал с презрительной  усмешкою:  -
Впрочем, это естественно. Весь свет торопится узнать, какого я  мнения  об
этом происшествии.
   - Едва ли этим вызван его визит, -  сказал  Саммерли.  -  Ведь  он  уже
поднимался на этот холм, когда разразилась катастрофа.
   Я  прочитал  карточку:  "Джеймс   Бакстер,   лондонский   корреспондент
"Нью-Йорк Монитор".
   - Вы его примете? - спросил я.
   - Конечно, не приму.
   - О Джордж, тебе бы следовало быть приветливее и внимательнее к  людям.
Неужели ты не почерпнул никакого урока из того, что над нами стряслось?
   Он успокоил жену и потряс своей упрямой, могучей головою.
   - Ядовитое отродье! Не так  ли,  Мелоун?  Худшие  паразиты  современной
цивилизации, добровольное орудие в руках шарлатанов и помеха для  всякого,
кто уважает самого себя. Обмолвились ли они хоть одним  добрым  словом  по
моему адресу?
   - А когда вы-то о них  хорошо  говорили?  -  возразил  я.  -  Пойдемте,
пойдемте, сэр! Человек совершил большой путь, чтобы переговорить  с  вами.
Не захотите же вы быть невежливым с ним?
   - Ну, ладно, - проворчал он. - Пойдем вместе, вы будете говорить вместо
меня. Но  я  заранее  заявляю  протест  против  подобного  насильственного
вторжения в мою частную жизнь.
   Рыча и бранясь, он поплелся за мною, как сердитая цепная собака.
   Расторопный молодой американец достал свою записную книжку и сейчас  же
приступил к делу.
   - Я побеспокоил вас, господин профессор, - сказал он, - потому что  мои
американские  соотечественники  охотно  узнали   бы   подробности   насчет
опасности, которая, по вашему мнению, угрожает всему миру.
   - Не  знаю  я  никакой  опасности,  которая  теперь  угрожает  миру,  -
проворчал Челленджер.
   Журналист взглянул на него с кротким изумлением.
   - Я говорю, профессор, о том, что мир может попасть  в  зону  ядовитого
эфира.
   - Теперь я этого не опасаюсь, - ответил Челленджер.
   Удивление журналиста возросло.
   - Вы ведь профессор Челленджер? - спросил он.
   - Да, так меня зовут.
   - В таком случае я не понимаю, как можете вы отрицать эту опасность.  Я
ссылаюсь на ваше собственное письмо, которое напечатано  сегодня  утром  в
лондонском "Таймсе" за вашей подписью.
   Тут уже Челленджеру пришлось удивиться.
   - Сегодня утром? Сегодня утром,  насколько  мне  известно,  "Таймс"  не
вышел.
   - Помилуйте, господин профессор! - сказал американец с мягким  упреком.
- Вы ведь согласитесь, что  "Таймс"  ежедневный  орган?  -  Он  достал  из
кармана газету. - Вот письмо, о котором я говорю.
   Челленджер улыбнулся и потер себе руки.
   - Я начинаю понимать, - сказал он. - Вы, стало быть, читали это  письмо
сегодня утром?
   - Да, сэр.
   - И сейчас же отправились сюда интервьюировать меня?
   - Совершенно верно.
   - Не наблюдали ли вы по пути сюда чего-либо необычайного?
   - Говоря  по  правде,  население  показалось  мне  более  оживленным  и
общительным, чем когда-либо раньше. Носильщик  принялся  рассказывать  мне
одну забавную историю. В ваших краях этого со мною еще не случалось.
   - Больше ничего?
   - Нет, сэр, больше ничего.
   - Ну, ладно! Когда отбыли вы с вокзала Виктории?
   Американец улыбнулся.
   - Я приехал вас интервьюировать, господин  профессор,  а  вы,  кажется,
собираетесь подвергнуть допросу меня?
   - Да, меня, знаете ли, кое-что интересует. Помните вы еще, в каком  это
было часу?
   - Конечно. Это было в половине первого.
   - Когда вы приехали сюда?
   - В четверть третьего.
   - Вы сели в дрожки?
   - Да.
   - Как вы полагаете, сколько миль отсюда до вокзала?
   - Я думаю - мили две.
   - А сколько времени отнял у вас этот путь?
   - Эта кляча везла меня, должно быть, полчаса.
   - Следовательно, теперь три часа дня?
   - Приблизительно.
   - Поглядите-ка на свои часы!
   Американец послушался и озадаченно вытаращил на нас глаза.
   - Что вы на это скажете? - воскликнул он. - Часы ушли  вперед.  Лошадь,
невидимому, побила все рекорды. Солнце опустилось уже довольно низко,  как
я вижу. Что-то тут не ладно, но я не знаю что.
   - Не припоминается ли вам нечто  необычайное,  случившееся  с  вами  по
дороге сюда?
   - Помню только, что по дороге нашла на меня какая-то сонливость. Теперь
вспоминаю также, что хотел сказать что-то кучеру, но не мог его  заставить
понять меня. Думаю, что в этом виноват был зной. На минуту я  почувствовал
сильное головокружение. Это все.
   - То же было и со всем человечеством, - сказал Челленджер, обращаясь ко
мне.  -  Все  чувствовали  минутное  головокружение,  но  никто   еще   не
догадывается  о  том,  что  с  ним  произошло.  Каждый  будет   продолжать
прерванную работу, как Остин взялся снова за свой резиновый  шланг  и  как
игроки в гольф  вернулись  к  своей  игре.  Ваш  редактор,  Мелоун,  опять
примется за выпуск своей газеты  и  очень  будет  удивлен,  что  недостает
дневного выпуска. Да, юноша, - обратился он в неожиданном приливе хорошего
настроения к американскому репортеру, - вам, пожалуй, небезынтересно будет
узнать, что мир в целости  и  невредимости  прошел  через  ядовитую  зону,
которая, подобно гольфстриму, пронизывает эфирный океан. Вам полезно будет
также освоиться с тою мыслью, что  у  нас  сегодня  не  пятница,  двадцать
седьмого августа, а суббота, двадцать восьмого, и что  вы  ровно  двадцать
восемь часов провели  в  бессознательном  состоянии,  сидя  в  дрожках  на
Ротерфилдском холме.


   "И как раз на этом, - как сказал бы мой американский коллега, - я  хочу
закончить свой рассказ. Как читатель несомненно заметит,  он  представляет
собою всего  лишь  более  подробное  и  обстоятельное  повторение  отчета,
который единогласно признается величайшей газетной сенсацией всех времен и
разошелся не меньше чем в трех с половиною миллионах экземпляров.  В  моей
комнате красуется в рамке на стене следующий великолепный заголовок:

   МИР ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ ЧАСОВ В ЛЕТАРГИИ
   НЕБЫВАЛОЕ СОБЫТИЕ
   ЧЕЛЛЕНДЖЕР ОКАЗАЛСЯ ПРАВ
   НАШ КОРРЕСПОНДЕНТ ИЗБЕЖАЛ ОПАСНОСТИ
   ЗАХВАТЫВАЮЩИЙ ДОКЛАД
   КИСЛОРОДНАЯ КОМНАТА
   СТРАШНАЯ АВТОМОБИЛЬНАЯ ПОЕЗДКА
   МЕРТВЫЙ ЛОНДОН
   ДЕНЬ, ВЫПАВШИЙ ИЗ КАЛЕНДАРЯ
   ПОЖАРЫ И ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЖЕРТВЫ
   ВОЗМОЖНО ЛИ ПОВТОРЕНИЕ?

   За этим роскошным заголовком  следует  доклад  на  девяти  с  половиною
столбцах,  представляющий  собою   единственное   и   последнее   описание
катастрофы, постигшей планету, насколько мог ее охватить один  наблюдатель
в течение одного бесконечного дня.  Саммерли  и  Челленджер  описали  этот
процесс в чисто  научном  журнале,  между  тем  как  мне  на  долю  выпало
составление популярного очерка. Могу  теперь  сказать:  "Ныне  отпущаеши!"
Чего же ждать еще журналисту после таких лавров?
   Но я не хотел бы закончить свое повествование сенсационными заголовками
и бахвальством. Позвольте мне лучше привести звучные фразы, которыми  наша
самая большая газета заключила свою великолепную передовую статью  на  эту
тему - статью, которую следует запомнить каждому мыслящему человеку:
   "Общеизвестною  истиной,  -  говорит   "Таймс",   -   является   полная
беспомощность  человека  перед  лицом  бесконечных  скрытых  сил  природы,
окружающих его. Пророки древности и философы нашего времени  обращались  к
нам часто с этим напоминанием и предостережением. Но истина  эта,  подобно
всем часто повторяемым аксиомам, с течением времени утратила свою свежесть
и принудительную власть.  Понадобился  урок,  действительный  опыт,  чтобы
снова привести нам ее на память. Из  этого  несомненно  спасительного,  но
страшного испытания мы вышли с душою, еще не  оправившейся  от  внезапного
удара, но просветленной сознанием ограниченности и  недостаточности  наших
сил. Мир заплатил страшной ценою за  этот  урок.  Мы  еще  не  знаем  всех
размеров бедствия, но одно уже полное уничтожение огнем Нью-Йорка, Орлеана
и Брайтона принадлежит к ужаснейшим трагедиям человеческого  рода.  Только
по получении полных сведений о железнодорожных и морских катастрофах можно
будет   обозреть   все   последствия   этого   события.   Впрочем,    есть
доказательства, что в большинстве случаев машинисты успевали останавливать
поезда и судовые машины, прежде чем сами впадали в каталепсию. Не убыль  в
человеческих  жизнях  и  материальных  ценностях,  как  бы  ни  была   она
значительна сама по себе, должна прежде всего занимать теперь наши умы.  В
потоке времен это все позабудется. Но навеки должно запечатлеться в  наших
сердцах сознание неограниченных  возможностей  во  вселенной,  разрушившее
наше  невежественное  самодовольство  и  открывшее  нам  глаза   на   наше
материальное существование, как на бесконечную узкую тропу, с обеих сторон
ограниченную глубокими провалами. Зрелость и торжество человеческой  мысли
- эта черта нового нашего душевного состояния -  пусть  послужит  основным
устоем, на котором более серьезное  поколение  воздвигнет  достойный  храм
природе!"

Популярность: 1, Last-modified: Sun, 04 Mar 2001 20:41:55 GmT