-----------------------------------------------------------------------
Дойль Артур Конан. Собрание сочинений в 8-ми т. Т.7.
Москва: Раритет. 1992. Перевод Е.Сазоновой
OCR & SpellCheck: Zmiy ([email protected]), 25 сентября 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
Врачу с частной практикой, который утром и вечером принимает больных
дома, а день тратит на визиты, трудно выкроить время, чтобы подышать свежим
воздухом. Для этого он должен встать пораньше и выйти на улицу в тот час,
когда магазины еще закрыты, воздух чист и свеж и все предметы резко
очерчены, как бывает в мороз.
Этот час сам по себе очаровывает: улицы пусты, не встретишь никого,
кроме почтальона и разносчика молока, и даже самая заурядная вещь обретает
первозданную привлекательность, как будто и мостовая, и фонарь, и вывеска -
все заново родилось для наступающего дня. В такой час даже удаленный от
моря город выглядит прекрасным, а его пропитанный дымом воздух - и тот,
кажется, несет в себе чистоту.
Но я жил у моря, правда, в городишке довольно дрянном; с ним примирял
только его великий сосед. Но я забывал его изъяны, когда приходил посидеть
на скамейке над морем, - у ног моих расстилался огромный голубой залив,
обрамленный желтым полумесяцем прибрежного песка. Я люблю, когда его гладь
усеяна рыбачьими лодками; люблю, когда на горизонте проходят большие суда:
самого корабля не видно, а только маленькое облачко надутых ветром парусов
сдержанно и величественно проплывает вдали. Но больше всего я люблю, когда
его озаряют косые лучи солнца, вдруг прорвавшиеся из-за гонимых ветром туч,
и вокруг на много миль нет и следа человека, оскорбляющего своим
присутствием величие Природы. Я видел, как тонкие серые нити дождя под
медленно плывущими облаками скрывали в дымке противоположный берег, а
вокруг меня все было залито золотым светом, солнце искрилось на бурунах,
проникая в зеленую толщу волн и освещая на дне островки фиолетовых
водорослей. В такое утро, когда ветерок играет в волосах, воздух наполнен
криками кружащихся чаек, а на губах капельки брызг, со свежими силами
возвращаешься в душные комнаты больных к унылой, скучной и утомительной
работе практикующего врача.
В один из таких дней я и встретил моего старика. Я уже собирался
уходить, когда он подошел к скамье. Я бы заметил его даже в толпе. Это был
человек крупного сложения, с благородной осанкой, с аристократической
головой и красиво очерченными губами. Он с трудом подымался по извилистой
тропинке, тяжело опираясь на палку, как будто огромные плечи сделались
непосильной ношей для его слабеющих ног. Когда он приблизился, я заметил
синеватый оттенок его губ и носа, предостерегающий знак Природы, говорящий
о натруженном сердце.
- Трудный подъем, сэр. Как врач, я бы посоветовал вам отдохнуть, а
потом идти дальше, - обратился я к нему.
Он с достоинством, по-старомодному поклонился и опустился на скамейку.
Я чувствовал, что он не хочет разговаривать, и тоже молчал, но не мог не
наблюдать за ним краешком глаза. Это был удивительно как дошедший до нас
представитель поколения первой половины этого века: в шляпе с низкой тульей
и загнутыми краями, в черном атласном галстуке и с большим мясистым чисто
выбритым лицом, покрытым сетью морщинок. Эти глаза, прежде чем потускнеть,
смотрели из почтовых карет на землекопов, строивших полотно железной
дороги, эти губы улыбались первым выпускам "Пиквика" и обсуждали их автора
- многообещающего молодого человека. Это лицо было своего рода летописью
прошедших семидесяти лет, где как общественные, так и личные невзгоды
оставили свой след; каждая морщинка была свидетельством чего-то: вот эта на
лбу, быть может, оставлена восстанием сипаев, эта - Крымской кампанией, а
эти - мне почему-то хотелось думать - появились, когда умер Гордон. Пока я
фантазировал таким нелепым образом, старый джентльмен с лакированной
тростью как бы исчез из моего зрения, и передо мной воочию предстала жизнь
нации за последние семьдесят лет.
Но он вскоре возвратил меня на землю. Отдышавшись, он достал из
кармана письмо, надел очки в роговой оправе и очень внимательно прочитал
его. Не имея ни малейшего намерения подсматривать, я все же заметил, что
письмо было написано женской рукой. Он прочитал его дважды и так и остался
сидеть с опущенными уголками губ, глядя поверх залива невидящим взором. Я
никогда не видел более одинокого и заброшенного старика. Все доброе, что
было во мне, пробудилось при виде этого печального лица. Но я знал, что он
не был расположен разговаривать, и поэтому и еще потому, что меня ждал мой
завтрак и мои пациенты, я отправился домой, оставив его сидеть на скамейке.
Я ни разу и не вспомнил о нем до следующего утра, когда в то же самое
время он появился на мысу и сел рядом со мной на скамейку, которую я уже
привык считать своей. Он опять поклонился перед тем как сесть, но, как и
вчера, не был склонен поддерживать беседу. Он изменился за последние сутки,
и изменился к худшему. Лицо его как-то отяжелело, морщин стало больше, он с
трудом дышал, и зловещий синеватый оттенок стал заметнее. Отросшая за день
щетина портила правильную линию его щек и подбородка, и он уже не держал
свою большую прекрасную голову с той величавостью, которая так поразила
меня в первый раз. В руках у него было письмо, не знаю то же или другое, но
опять написанное женским почерком. Он по-стариковски бормотал над ним,
хмурил брови и поджимал губы, как капризный ребенок. Я оставил его со
смутным желанием узнать, кто же он и как случилось, что один-единственный
весенний день мог до такой степени изменить его.
Он так заинтересовал меня, что на следующее утро я с нетерпением ждал
его появления. Я опять увидел его в тот же час: он медленно поднимался,
сгорбившись, с низко опущенной головой. Когда он подошел, я был поражен
переменой, происшедшей в нем.
- Боюсь, что наш воздух не очень вам полезен, сэр, - осмелился я
заметить.
Но ему, по-видимому, было трудно разговаривать. Он попытался что-то
ответить мне, но это вылилось лишь в бормотание, и он замолк. Каким
сломленным, жалким и старым показался он мне, по крайней мере лет на десять
старше, чем в тот раз, когда я впервые увидел его! Мне было больно
смотреть, как этот старик - великолепный образец человеческой породы - таял
у меня на глазах. Трясущимися пальцами он разворачивал свое неизменное
письмо. Кто была эта женщина, чьи слова так действовали на него? Может
быть, дочь или внучка, ставшая единственной отрадой его существования и
заменившая ему... Я улыбнулся, обнаружив, как быстро я сочинил целую
историю небритого старика и его писем и даже успел взгрустнуть над ней. И
тем не менее он опять весь день не выходил у меня из головы, и передо мной
то и дело возникали его трясущиеся, узловатые, с синими прожилками руки,
разворачивающие письмо.
Я не надеялся больше увидеть его. Еще один такой день, думал я, и ему
придется слечь в постель или по крайней мере остаться дома. Каково же было
мое удивление, когда на следующее утро я опять увидел его на скамье. Но,
подойдя ближе, я стал вдруг сомневаться, он ли это. Та же шляпа с загнутыми
полями, та же лакированная трость и те же роговые очки, но куда делась
сутулость и заросшее серой щетиной несчастное лицо? Щеки его были чисто
выбриты, губы твердо сжаты, глаза блестели, и его голова, величественно,
словно орел на скале, покоилась на могучих плечах. Прямо, с выправкой
гренадера сидел он на скамье и, не зная, на что направить бьющую через край
энергию, отбрасывал тростью камешки. В петлице его черного, хорошо
вычищенного сюртука красовался золотистый цветок, а из кармана изящно
выглядывал краешек красного шелкового платка. Его можно было принять за
старшего сына того старика, который сидел здесь прошлое утро.
- Доброе утро, сэр, доброе утро! - прокричал старик весело, размахивая
тростью в знак приветствия.
- Доброе утро, - ответил я. - Какое чудесное сегодня море!
- Да, сэр, но вы бы видели его перед восходом!
- Вы пришли сюда так рано?
- Едва стало видно тропинку, я был уже здесь.
- Вы очень рано встаете.
- Не всегда, сэр, не всегда. - Он хитро посмотрел на меня, как будто
стараясь угадать, достоин ли я его доверия. - Дело в том, сэр, что сегодня
возвращается моя жена.
Вероятно, на моем лице было написано, что я не совсем понимаю всей
важности сказанного, но в то же время, уловив сочувствие в моих глазах, он
пододвинулся ко мне ближе и заговорил тихим голосом, как будто то, что он
хотел сообщить мне по секрету, было настолько важным, что даже чайками
нельзя было это доверить.
- Вы женаты, сэр?
- Нет.
- О, тогда вы вряд ли поймете! Мы женаты уже пятьдесят лет и никогда
раньше не расставались, никогда.
- Надолго уезжала ваша жена? - спросил я.
- Да, сэр. На четыре дня. Видите ли, ей надо было поехать в Шотландию,
по делам. Я хотел ехать с ней, но врачи мне запретили. Я бы, конечно, не
стал их слушать, если бы не жена. Теперь, слава богу, все кончено, сегодня
она приезжает и каждую минуту может быть здесь.
- Здесь?
- Да, сэр. Этот мыс и эта скамейка - наши старые друзья вот уже
тридцать лет. Видите ли, люди, с которыми мы живем, нас не понимают, и
среди них мы не чувствуем себя вдвоем. Поэтому мы встречаемся здесь. Я
точно не знаю, каким поездом она приезжает, но даже если бы она приехала
самым ранним, она бы уже застала меня здесь.
- В таком случае... - сказал я, поднимаясь.
- Нет, нет, сэр, не уходите. Прошу вас, останьтесь, если только я не
наскучил вам своими разговорами.
- Напротив, мне очень интересно, - сказал я.
- Я столько пережил за эти четыре дня! Какой это был кошмар! Вам,
наверное, покажется странным, что старый человек может так любить?
- Это прекрасно.
- Дело не во мне, сэр! Любой на моем месте чувствовал бы то же, если
бы ему посчастливилось иметь такую жену. Наверное, глядя на меня и после
моих рассказов о нашей долгой совместной жизни, вы думаете, что она тоже
старуха?
Эта мысль показалась ему такой забавной, что он от души рассмеялся.
- Знаете, такие, как она, всегда молоды сердцем, поэтому они и не
стареют. По-моему, она ничуть не изменилась с тех пор, как впервые взяла
мою руку в свои; это было в сорок пятом году. Сейчас она, может быть,
полновата, но это даже хорошо, потому что девушкой она была слишком уж
тонка. Я не принадлежал к ее кругу: я служил клерком в конторе ее отца. О,
это была романтическая история! Я завоевал ее. И никогда не перестану
радоваться своему счастью. Подумать только, что такая прелестная, такая
необыкновенная девушка согласилась пройти об руку со мной жизнь и что я
мог...
Вдруг он замолчал. Я удивленно взглянул на него. Он весь дрожал, всем
своим большим телом, руки вцепились в скамейку, а ноги беспомощно скользили
по гравию. Я понял: он пытался встать, но не мог, потому что был слишком
взволнован. Я уже было протянул ему руку, но другое, более высокое
соображение вежливости сдержало меня, я отвернулся и стал смотреть на море.
Через минуту он был уже на ногах и торопливо спускался вниз по тропинке.
Навстречу ему шла женщина. Она была уже совсем близко, самое большее в
тридцати ярдах. Не знаю, была ли она когда-нибудь такой, какой он мне
описал ее, или это был только идеал, который создало его воображение. Я
увидел женщину и в самом деле высокую, но толстую и бесформенную, ее
загорелое лицо было покрыто здоровым румянцем, юбка комично обтягивала ее,
корсет был тесен и неуклюж, а зеленая лента на шляпе так просто раздражала.
И это было то прелестное, вечно юное создание! У меня сжалось сердце, когда
я подумал, как мало такая женщина может оценить его и что она, быть может,
даже недостойна такой любви. Уверенной походкой поднималась она по
тропинке, в то время как он ковылял ей навстречу. Стараясь быть
незамеченным, я украдкой наблюдал за ними. Я видел, как они подошли друг к
другу, как он протянул к ней руки, но она, не желая, видимо, чтобы хоть
кто-то был свидетелем их ласки, взяла одну его руку и пожала. Я видел ее
лицо в эти минуты и успокоился за моего старика. Дай бог, чтобы в старости,
когда руки мои будут трястись, а спина согнется, на меня так же смотрели
глаза женщины.
Популярность: 1, Last-modified: Thu, 25 Sep 2003 20:16:52 GmT