---------------------------------------------------------------
Автобиография Тенцинга, записанная с его слов
Джеймсом Рамзаем Ульманом
Перевод с английского Л. Л. Жданова
Тенцинг Норгей. Тигр снегов. После Эвереста. М., Наука, 1988, сс.
29-252
Оригинал этого документа расположен на сайте "Общий Текст" (TextShare)
OCR: Проект "Общий Текст"("TextShare") http://textshare.da.ru
---------------------------------------------------------------
В косых скобках {} текст, выделенный в оригинале курсивом.
СОДЕРЖАНИЕ
Дж. Р. Ульман. Джентльмен с Чомолунгмы
Путь был долог
Ни одна птица не может перелететь через нее
В новый мир
Дважды на Эверест
Становление "Тигра"
Военные годы
Горы стоят на своих местах
Поражения и победы
В священную страну
Моя родина и мой народ
По горам и по равнинам
Голая гора
Святая гора
На Эверест со швейцарцами (весной)
На Эверест со швейцарцами (осенью)
Теперь или никогда
В седьмой раз
Мечта становится явью
"Тенцинг, зиндабад!"
С Тигрового холма
Около полудня 29 мая 1953 года два альпиниста, Эдмунд Хиллари и Тенцинг
Норгей0, вступили на вершину Эвереста и провели там пятнадцать минут.
Подобно всем покорителям вершин, они пожали друг другу руки, сделали снимки
и полюбовались на открывающийся сверху вид, после чего направились в
обратный путь. А там, внизу, их ожидала новая жизнь. В особенности это
относилось к Тенцингу. Он вышел на штурм Эвереста простым человеком, а
вернулся героем. И ему, как многим другим до него, предстояло познать все
радости и все испытания, связанные со званием героя.
Жителю Запада трудно представить себе, что значит сегодня Тенцинг для
людей Востока. Напрашивается сравнение с Чарлзом Линдбергом, однако даже
Линдберг в расцвете своей славы не был предметом подлинного поклонения.
Между тем Тенцинг в глазах миллионов жителей Востока -- живое божество,
воплощение Шивы или Будды. Для других миллионов, достаточно искушенных,
чтобы не смешивать людей с богами, он исключительно выдающийся смертный
человек. В прямом и переносном смысле Тенцинг, взойдя на Эверест, поднялся к
самому небу; в сущности, он первый в истории Азии человек из простого
народа, который завоевал всемирную известность и славу. Жители Азии увидели
в его подвиге не только победу над величайшей вершиной, но радужное
предзнаменование для себя и всей своей расы. Уже сегодня имя Тенцинга вошло
в сказания и песни, которые можно услышать во всех уголках Востока. Уже
сегодня оно овеяно легендами и мифами.
Вот он стоит на снегу в кислородной маске -- Тенцинг-герой, легендарный
Тенцинг, безличный символ, вздымающий ввысь флаги на вершине земли. Вполне
возможно, что именно этот образ сохранится в памяти людей дольше всего.
Однако под кислородной маской и пуховой одеждой скрывается и другой Тенцинг
-- именно об этом Тенцинге, а не о всеми восхваляемом победителе
рассказывает он сам в своей книге. "Я остаюсь все тем же старым Тенцингом",
-- заключает он. И это верно, на наше счастье, потому, что "старый Тенцинг",
не "легендарный", не "знаменитый", представляет сам по себе примечательную
личность.
Покорителя Эвереста описывают обычно неказистым, но это неверно.
Возможно, он кажется таким рядом с высоченным Хиллари; в действительности
Тенцинг сильный, пропорционально сложенный человек выше среднего роста.
Слово "неказистый" неприменимо и к его душевному складу. Нет в нем ни
узости, ни ограниченности, ни провинциальности -- ничего того, с чем принято
связывать представление о деревенском жителе или горце. Это же можно сказать
в известной мере обо всем племени шерпов. Шерпы ведут самый простой образ
жизни и в большинстве своем неграмотны (так как не существует шерпской
письменности), тем не менее благодаря особому роду работы и давнему контакту
с внешним миром они стали цветом гималайских горцев. Тенцинг -- цвет этого
цвета, У него приятная внешность, складная фигура. Лицо подвижное, глаза
живые и ясные, острый язык и ум, обаятельная улыбка. Пусть его любимый
напиток -- чай или шерпский чанг, сам же он шампанское. Наделенный светлой и
легкой душой, он весь бурлит энергией. Ему присуще то неуловимое качество,
которое можно назвать породой.
Теперь Тенцинг немало поездил. Он узнал разные страны и разные языки.
Он любит хорошую еду, хорошую одежду, благоустроенную жизнь, веселую
компанию. Он очень любознателен и жаден на новые впечатления. Впрочем,
некоторые приобретенные Тенцингом привычки не помешали ему сохранить в
неприкосновенности свои природные качества. В нем нет и намека на фальшь и
чванливость, которые так часто сопутствуют неожиданному успеху. "Старый" и
"новый" Тенцинг в одинаковой мере отличаются тактом и сознанием собственного
достоинства, вежливостью и благородством, Он не только прирожденный
альпинист, но и врожденный джентльмен.
В его новом доме в Дарджилинге жизнь бьет ключом. Заправляет всем жена
Тенцинга -- Анг Ламу, полная, по-девичьи смешливая, подвижная женщина с
проницательными глазами. С ними живут две дочери, две племянницы, сколько-то
сестер и зятьев, да еще в доме постоянно находятся гости и родственники этих
гостей, которые приходят и уходят, когда им заблагорассудится. Повсюду
собаки. На столах и на стенах -- альбомы вырезок, фотографии, памятные
вещицы. Нередко сверху, со второго этажа, доносится молитвенное пение и звон
колокольчика: там находится буддийская молельня, которой заведует один из
зятьев, лама. В первом этаже в любое время дня обязательно кто-нибудь пьет
чай. И в центре всего этого сам Тенцинг, оживленный, приветливый, немного
смущенный всем происходящим. Иногда кажется, чти он говорит одновременно на
нескольких языках. Его темные глаза сияют, сверкают крепкие белые зубы. Вы
невольно обращаете внимание на эти зубы, потому что он часто улыбается.
Часто, но не всегда. Бывает, что улыбка сходит с его лица. Внешний мир
вторгается в его жилище настойчиво, неумолимо: толпы почитателей становятся
слишком назойливыми. Любопытные и преклоняющиеся, завистники и искатели
наживы окружают Тенцинга сплошным кольцом, и кажется, что и сам он, и его
дом вот-вот будут сокрушены их напором. Был случай, когда Тенцинг не
выдержал всего этого и серьезно заболел. Впоследствии натиск немного
поослаб, однако по-прежнему бывает, что он принимает угрожающий характер. В
такие моменты покоритель Эвереста сразу перестает быть самим собой.
Непринужденность сменяется связанностью. Плотно сжатые губы, глаза
затравленного зверя... Так и кажется, что он сейчас повернется и убежит
вверх по горному склону, подобно "ужасному снежному человеку".
Тенцинг расплачивается за свою славу, расплачивается сполна. Говоря его
словами, он зверь в зоопарке, рыба в аквариуме. И если этот аквариум
выставляет Тенцинга на всеобщее обозрение, то держит его в то же время на
положении узника. Другие шерпы, его друзья, уходят в новые и новые
экспедиции, но Тенцинг не идет с ними больше. Ему теперь живется лучше, чем
им, но в то же время и хуже: среди толпы и шума он одинок. Тенцинг
расплачивается не только за славу, но и за то, что он именно таков, каков он
есть. Не будь Тенцинг так интеллигентен и чуток, он был бы счастливее.
Подобно большинству своих соплеменников, Тенцинг не имеет
систематического образования. Однако его познания о мире и людях,
наблюдательность и верность суждений могут заставить покраснеть многих
людей, прошедших через машину высшего образования. Это особенно отчетливо
проявляется в отношении Тенцинга к политическим фокусам и разного рода
попыткам использовать его имя после того, как он вернулся победителем
Эвереста. Он не хочет выступать сторонником какого-либо направления или
определенной пропаганды, расовых предрассудков или крикливого национализма.
Какой бы ярлык ни пытались наклеить на него, он остается просто человеком.
Жизнь полна случайностей. Есть много случайных героев, маленьких,
рядовых людей, которым посчастливилось оказаться в надлежащий момент в
надлежащем месте и которых обстоятельства выдвинули на мировую арену. Но
шерп Тенцинг Норгей не относится к таким людям. Каждый, кто прочтет эту
книгу, увидит, что не случайно именно он взошел на вершину Эвереста.
Когда-то Уильям Блэйк писал: "Тигр! Тигр! Яркий пламень..."; однако
созданный воображением поэта король лесов был не ярче, чем живой, настоящий
"тигр снегов" нашего времени. В душе Тенцинга горит пламя, удивительно яркое
и чистое, которое не может погасить никакая буря ни в природе, ни в
обществе. Мечта и влечение, воля к борьбе, гордость и скромность -- вот что
зажгло его душу, причем в конечном счете, когда цель была достигнута, победа
завоевана, на первом месте оказалась скромность. .Когда Тенцинг ступил на
вершину мира, его сердце заполнила благодарность Эвересту. Сегодня он
мечтает о том, чтобы и в будущем его жизнь была достойной Эвереста. Если все
сказанное выше заставит читателя подумать, что я до некоторой степени
влюблен в Тенцинга, то именно к такому впечатлению я и стремился. Конечно,
горы, а также люди, поднимающиеся на них, вообще моя слабость, однако мне
кажется, что, не будь этой слабости, не знай я ничего об Эвересте, я все
равно не смог бы пройти мимо редких, замечательных качеств этого человека.
Как он сам говорит в конце, рождение книги было сопряжено с известными
трудностями. Немало затруднений пришлось преодолеть, прежде чем мы смогли
собраться вместе в его доме в Дарджилинге. Но в конце концов мы встретились.
Результат перед вами. И независимо от того, как будет оценено наше
сотрудничество, я уже полностью вознагражден, потому что еще ни одна работа
не приносила мне такого удовлетворения. Я не считал часов, которые мы
провели вместе, но их были сотни -- сначала в Индии, потом в Швейцарских
Альпах, где Тенцинг побывал летом 1954 года. В трудных случаях нам помогал
его преданный друг, ассистент и переводчик Рабиндранат Митра. Впрочем,
Тенцинг сейчас и сам прекрасно объясняется по-английски, так что он смог
рассказать немалую часть своей истории без перевода. История эта по своей
природе и в полном соответствии с природой самого рассказчика очень проста.
В ней нет, во всяком случае насколько я вижу, никаких фрейдовских мотивов. И
читатель может не сомневаться, что Тенцинг всегда и во всем искренен,
говорит ли он о людях, о горах или о боге. Горы и бог, как вы быстро
обнаружите, прочно связаны в его понимании между собой, и внутреннее слияние
Тенцинга с ними стало настолько тесным, что порой их трудно разъединить. Он
поднимался на высокие горы с таким чувством, словно совершал паломничество к
святым местам или возвращался в родной дом. По мере того как тело Тенцинга
приближалось к вершине, душа его приближалась к богу.
"Что заставляет человека штурмовать вершины?" -- гласит старый вопрос.
Многие поколения белых людей тщетно пытались найти ответ. Что касается
Тенцинга, то не надо искать никаких слов: вся жизнь его служит ответом.
На "этом кончаются вводные замечания записавшего нижеследующие строки.
Пора ему удалиться в тень, пусть Тенцинг сам рассказывает историю своей
жизни. Это история героя, не выдуманного, не поддельного, не случайного --
подлинного героя. Мне кажется, однако, что этим не ограничивается значение
книги: это история члена нашей великой человеческой семьи, которым мы все
можем гордиться.
Джеймс Рамзай Ульман
от имени всех шерпов
и всех восходителей мира.
{Тенцинг}
Мне часто вспоминается то утро в лагере 9. Мы с Хиллари провели ночь в
маленькой палаточке на высоте 8500 метров -- наибольшей высоте, на какой
когда-либо спал человек. Ночь была холодная. Ботинки Хиллари задубели от
мороза, да мы и сами почти окоченели. Но когда мы на рассвете выползаем из
палатки наружу, ветра почти нет. Небо ясное и безоблачное. Это хорошо.
Мы смотрим вверх. Неделю за неделей, месяц за месяцем мы только и
делаем, что смотрим вверх. Вот она, вершина Эвереста! Но теперь она выглядит
иначе, до нее так близко, рукой подать -- всего триста метров. Это уже не
мечта, реющая высоко в облаках, а нечто реальное, осязаемое -- камень и
снег, по которым может ступать нога человека. Мы собираемся в путь. Мы
должны взять вершину. На этот раз мы с божьей помощью достигнем цели.
Затем я смотрю вниз. Весь мир раскинулся у наших ног. На запад --
Нупцзе, на юг -- Лхоцзе, на восток -- Макалу, высокие горные вершины, а за
ними выстроились сотни других, и все они под нами. Прямо вниз по гребню,
шестьюстами метрами ниже, находится Южное седло, где ожидают наши друзья:
сахибы1 Лоу и Грегори и молодой шерп Анг Ньима. Они помогли нам вчера
добраться до лагеря 9. За седлом видна белая стена Лхоцзе, а у ее подножия
-- Западный цирк, где остались в базовом лагере остальные участники
экспедиции. От Западного цирка вниз идет ледопад, еще дальше простирается
ледник Кхумбу. Я вижу, что Хиллари тоже смотрит в ту сторону, и показываю
рукой. Ниже ледника, в 4800 метрах под нами, еле виднеется в сумеречном
свете старинный монастырь Тьянгбоче.
Для Хиллари это, вероятно, мало что значит. Для человека с Запада это
всего лишь незнакомое уединенное место в далекой незнакомой стране. А для
меня это родина. За Тьянгбоче раскинулись долины и деревни Солу Кхумбу; в
этом краю я родился и вырос. По крутым горным склонам над ними я лазил
мальчишкой, когда уходил пасти отцовских яков. Мой родной дом совсем близко
отсюда. Кажется, можно протянуть руку и дотронуться до него. Но в то же
время он так далек, гораздо дальше, чем 4800 метров. Когда мы навьючиваем на
себя кислородные баллоны, я вспоминаю мальчика, до которого так близко и
вместе с тем так далеко, который никогда и не слыхал о кислороде, но тем не
менее смотрел на эту гору и мечтал.
Затем мы с Хиллари поворачиваемся лицом к вершине и начинаем подъем.
Много километров и много лет прошел я, чтобы очутиться здесь.
Я счастливый человек. У меня была мечта, и она осуществилась, а это
нечасто случается с человеком. Взойти на Эверест -- мой народ называет его
Чомолунгма -- было сокровеннейшим желанием всей моей жизни. Семь раз я
принимался за дело; я терпел неудачи и начинал сначала, снова и снова, не с
чувством ожесточения, которое ведет солдата на врага, а с любовью, словно
дитя, взбирающееся на колени своей матери.
Теперь наконец-то на мою долю выпал успех, и я выражаю свою
благодарность. "Туджи чей" -- так принято говорить у шерпов -- "благодарю".
Поэтому я посвятил свое повествование Чомолунгме: она дала мне все. Кому же
еще посвящать его?
Судьба была ко мне благосклонна. Но многого я лишен, и чем больше я
узнаю свет, тем яснее вижу это. Я неграмотен. Мне очень бы хотелось многому
научиться, но, когда тебе сорок лет, учиться уже поздно. Моим дочерям будет
лучше. Они учатся в хорошей школе и получат образование, отвечающее
современным требованиям. Я говорю сам себе: "Не можешь же ты иметь все. И ты
ведь умеешь писать свое имя". После взятия Эвереста я написал свое имя
столько раз, что большинство людей, наверное, за всю свою жизнь не напишут
столько слов.
Как ни странным это может показаться, но у меня много книг. В детстве я
их совершенно не видел, разве что иногда в каком-нибудь монастыре; но, став
взрослым и побывав в разных экспедициях, я немало услышал и узнал о книгах.
Многие люди, с которыми я ходил по горам и путешествовал, написали книги.
Они прислали их мне, и, хотя я сам не могу читать, я понимаю, что в них
говорится, и дорожу ими. И вот мне захотелось самому написать книгу. Книга,
по-моему, -- это то, чем был человек и что он сделал за свою жизнь. Перед
вами моя книга. Это рассказ обо мне. Это я сам.
Прежде всего я должен кое-что разъяснить. Язык шерпов, мой родной язык,
не имеет письменности, поэтому у нас не сохранилось никаких официальных
записей. К тому же счет времени велся у нас по тибетскому календарю. Таким
образом, я не могу поручиться за точность всех фактов и дат, относящихся к
моей молодости. Когда я работал в горах, я, к сожалению, не мог вести
дневник и поэтому не всегда уверен, как надо писать имена друзей, с которыми
совершал восхождения. Я сожалею об этом и надеюсь, что они извинят меня,
если обнаружат ошибки. Я шлю всем товарищам по восхождениям свою
благодарность и горячий привет.
Даже с моим собственным именем -- оно несколько раз изменялось -- было
немало путаницы. Когда я родился, меня назвали совсем не Тенцингом. Об этом
я еще расскажу позже. В разное время мое теперешнее имя писалось на западных
языках когда с "s", когда с "z", когда без "g" на конце. Второе имя тоже
менялось: сначала я был Кхумжунь (по названию одной шерпской деревни), потом
Ботиа (тибетец) и наконец стал Norkay или Norkey, а также Norgya или Norgay
(в переводе это значит "богатый" или "удачливый", что не раз заставляло меня
улыбаться). Я и сам путался то и дело, но как быть, если нет официальных
записей, и как писать на языке, который не знает письменности.
По-настоящему моя фамилия, или название моего рода, Ганг Ла, что
означает на языке шерпов "снежный перевал", однако мы обычно не пользуемся
фамилиями, и единственное употребление, которое я сделал из своей, -- назвал
ею свой новый дом в Дарджилинге. У нас есть свои ученые, ламы; они объяснили
мне, что правильнее всего писать мое имя Tenzing Norgay. На этом написании я
и решил остановиться. В официальных случаях я часто добавляю на конце слово
"шерп", чтобы было понятнее, о ком идет речь, и как дань уважения моему
народу. Но дома и в кругу друзей меня зовут просто Тенцинг; надеюсь, что это
так и останется и я не услышу, проснувшись в одно прекрасное утро, что я
кто-то другой.
Много имен -- много языков. Это характерно для той части мира, в
которой я живу. Как известно, найти единый язык для многочисленных народов
Индии -- одна из труднейших задач этой страны. Чуть ли не в каждом дистрикте
говорят на своем языке. А так как я много путешествовал, то стал, несмотря
на неграмотность, настоящим полиглотом. Еще в детстве я выучился говорить на
тибетском языке (на обоих диалектах -- северном и южном), от которого
происходит мой родной язык -- шерпский. Свободно объясняюсь по-непальски, и
это понятно: ведь Солу Кхумбу находится в Непале, недалеко от Дарджилинга,
где я живу уже много лет. Классическому хинди я не учился, но могу
объясняться на хиндустани, представляющем собою смесь хинди и урду и
довольно сходном с непальским. Кроме того, я немного знаком с другими
языками, например пенджабским, сиккимским, гархвали, ялмо (употребляется в
Непале), пушту (употребляется в Афганистане), читрали (на нем говорят в
Северо-Западной Пограничной провинции), знаю по нескольку слов на
многочисленных языках Южной Индии, но всем этим я пользуюсь только во время
путешествий. Дома, в кругу семьи, я обычно разговариваю на шерпском языке, а
с другими людьми в Дарджилинге чаще всего говорю по-непальски.
Ну и конечно, еще западные языки. Много лет я ходил по горам с
английскими экспедициями, знавал немало англичан, живших в Индии, и говорю
теперь по-английски настолько уверенно, что смог рассказать без переводчика
большую часть настоящего повествования. Приходилось мне путешествовать и с
людьми других национальностей, и я не всегда оставался немым. Французский?
-- "Са va bien, mes braves!" Немецкий? -- "Es geht gut!" Итальянский? --
"Molto bene!" Может быть, это даже к лучшему, что мне не пришлось
сопровождать польские или японские экспедиции, не то бы я, пожалуй, слегка
помешался.
Я много путешествовал. Путешествовать, передвигаться, ездить, смотреть,
узнавать -- это у меня словно в крови. Еще мальчишкой, живя в Солу Кхумбу, я
как-то раз удрал из дому в Катманду, столицу Непала. Потом удрал снова, на
этот раз в Дарджилинг. А из Дарджилинга я на протяжении более чем двадцати
лет ходил с экспедициями во все концы Гималаев. Чаще всего -- в лежащий
поблизости Сикким и обратно в Непал, нередко в Гархвал, Пенджаб и Кашмир.
Случалось ходить и подальше: к афганской и к русской границам, через горы в
Тибет, в Лхасу и за Лхасу. А после взятия Эвереста мне пришлось побывать еще
дальше: я изъездил почти всю Индию, и южную и северную, летал в Англию,
дважды посетил Швейцарию, провел несколько дней в Риме. Правда, я еще не
видел остальной части Европы и Америку, но надеюсь скоро получить такую
возможность. Путешествовать, познавать и изучать -- значит жить. Мир велик,
и его не увидишь сразу весь, даже с вершины Эвереста.
Я сказал, что я счастливый человек. Далеко не всем шерпам так везло,
как мне, -- многие из них погибли от болезни или во время несчастных случаев
в горах. Конечно, и со мной бывали несчастные случаи, но серьезного ничего
не было. Я никогда не падал с обрывов и не обмораживался. Кто сильно потеет,
легко обмораживается, но я никогда не потею во время восхождения; а в
лагере, когда нам положено отдыхать, тоже стараюсь двигаться. Обмораживается
тот, кто сидит и ничего не делает. Трижды я попадал в лавины, но они были не
опасны. Один раз потерял очки на снегу и сильно помучился с глазами из-за
ослепительного солнца; с тех пор я всегда ношу с собой две пары темных
очков. Другой раз я сломал четыре ребра и вывихнул коленные суставы, но это
было во время лыжной прогулки, а не в горах. Единственное настоящее
повреждение в горах я получил, когда пытался задержать падающего товарища и
сломал палец.
Говорят, что у меня "трое легких" -- так легко я переношу большие
высоты. Это, конечно, шутка. Вместе с тем я готов допустить, что лучше
приспособлен для высот, чем большинство других людей, что я действительно
рожден быть альпинистом. Во время восхождения я передвигаюсь в ровном,
естественном для меня ритме. Руки у меня обычно холодные, даже в жару, и
сердце, по словам врачей, бьется очень медленно. Большие высоты -- моя
стихия, там я чувствую себя лучше всего. Когда я недавно ездил в Индию, то
заболел из-за духоты и тесноты так, как никогда не болел в горах.
Да, горы были добры ко мне. Я был счастлив в гоpax. Посчастливилось мне
и в отношении людей, с которыми я ходил в горы, товарищей, с которыми вместе
боролся и побеждал, терпел неудачи и добивался успеха. Среди них -- мои
друзья-шерпы, родством с которыми я горжусь. Среди них -- индийцы и непальцы
и другие жители разных стран Азии. Среди них люди с Запада: англичане,
французы, швейцарцы, немцы, австрийцы, итальянцы, канадцы, американцы, а
также новозеландцы. Встречи, знакомство и дружба с ними занимают большое
место в моих воспоминаниях. Для того чтобы стать друзьями, не обязательно
быть похожими между собою. Раймон Ламбер, с которым мы чуть не взяли Эверест
в 1952 году, швейцарец и говорит по-французски. Мы могли объясняться лишь с
помощью немногих английских слов и многочисленных жестов, однако мы с ним
такие друзья, как если бы выросли в одной деревне.
Никто из нас не безупречен. Мы не боги, а всего лишь обыкновенные люди,
и случается, что во время экспедиций возникают осложнения. Такие осложнения
имели место и во время последней английской экспедиции 1953 года, я этого не
отрицаю. Однако из-за того, что экспедиция так прославилась, значение этих
недоразумений было сильно преувеличено. Посторонние люди стали преднамеренно
извращать истину. В своей книге я не буду ни преувеличивать, ни жаловаться,
ни возмущаться, ни извращать. Слишком велик Эверест, слишком дорога мне
память о нашем восхождении. Я буду говорить только правду, а правда
заключается в том, что происходившие между англичанами и азиатами
недоразумения -- ничто в сравнении с теми узами, которые связывали нас. Это
были узы общей цели, любви и преданности. Те самые узы, которые связывают
всех альпинистов мира, делают их братьями.
Политика, национальность -- как много шуму поднимают вокруг этих
понятий! Не в горах, разумеется; там для этого жизнь слишком непосредственна
и смерть слишком близка, там человек есть человек, обыкновенный смертный, и
больше ничего. Зато потом начинается -- политика, споры, раздоры... Не успел
я спуститься с Эвереста, как почувствовал это и сам. Тридцать восемь лет я
жил, и никому не было дела до моей национальности. Индиец, непалец, тибетец
-- какая разница? Я был шерп, простой горец, житель великих Гималаев. И вот
на тридцать девятом году моей жизни меня вдруг принялись тянуть и дергать в
разные стороны, словно я не человек, а кукла, подвешенная на веревочке.
Первым на вершину обязательно должен был взойти я -- на ярд, на фут, хотя бы
на дюйм раньше Хиллари. Одним хотелось, чтобы я был индиец, другим --
непалец. Никого не интересовала истина, никого не интересовал Эверест --
только политика! И мне стало стыдно. О взятии вершины я расскажу позже. Что
же касается национальности и политики, могу лишь повторить то, что я сказал
тогда же.
Одни называют меня непальцем, другие -- индийцем. Я родился в Непале,
но теперь живу в Индии вместе с женой, дочерьми и матерью. Индиец, непалец
-- я не вижу никакой разницы. Я шерп, непалец, но считаю себя также и
индийцем. Все мы члены одной большой семьи -- Хиллари, я, индийцы, непальцы,
все люди.
Да, это был долгий путь... От подножия Эвереста до вершины. От горных
пастбищ Солу Кхумбу до особняка Неру и Букингемского дворца. От кули,
простого носильщика, до кавалера орденов, который путешествует на самолетах
и озабочен подоходным налогом. Подобно всем путям, он был порой тяжел и
горек; однако, как правило, все шло хорошо. Потому что это был большой путь,
горный путь.
И куда бы ни заводил меня мой жизненный путь, он всегда возвращал меня
в горы. Горы для меня все. Я знал это, чувствовал всем своим существом в то
голубое майское утро 1953 года, когда мы с Хиллари взошли на вершину мира.
Подобно буддийскому колесу жизни, моя жизнь совершила свой великий оборот.
Много лет назад маленький пастушонок смотрел на большую гору и мечтал... И
вот я снова вместе с Эверестом, с Чомолунгмой из детской мечты.
Только теперь мечта стала явью.
НИ ОДНА ПТИЦА НЕ МОЖЕТ ПЕРЕЛЕТЕТЬ ЧЕРЕЗ НЕЕ
Удивительное дело с этим словом "шерп". Многие думают, что оно означает
"носильщик" или "проводник", потому что слышат его только в связи с горами и
экспедициями. Между тем это совсем не так. Шерпы -- название народа,
племени, обитающего в высокогорной области Восточных Гималаев. Сведущие люди
говорят, что нас насчитывается около ста тысяч.
Шерп значит "человек с востока". Но все, что известно на сегодня о
нашем прошлом, -- это что мы монгольского происхождения и наши предки
давным-давно переселились из Тибета. Мы и сейчас во многом ближе к тибетцам,
чем к любой другой народности. Наш язык сходен с тибетским (только у нас нет
письменности), похожи также одежда, пища, обычаи; последнее относится
особенно к тем шерпам, которые мало соприкасались с внешним миром. Очень
тесно нас связывает религия: подобно тибетцам, мы буддисты. Хотя в Тибете
теперь уже нет шерпских деревень, часть нашего племени принадлежит приходу
большого монастыря в Ронгбуке, по ту сторону Эвереста, и между этим
монастырем и нашим собственным в Тьянгбоче поддерживаются сношения.
А еще у нас ходит много торговых караванов. И вот что примечательно:
здесь продолжается свободная торговля и не требуется паспортов, чтобы
переходить границу. Все прочее меняется, но жизнь на высоких гималайских
перевалах течет по тому же руслу, что и тысячи лет назад.
Через эти перевалы прошли когда-то на юг предки шерпов и поселились в
северо-восточном Непале, там, где находится наша нынешняя родина -- Солу
Кхумбу. Мы обычно говорим "Солу Кхумбу" так, словно это одно место, на деле
же есть область Солу и другая -- Кхумбу. Первая расположена южнее и ниже,
там земледелие и образ жизни ближе к непальскому. Вторая находится очень
высоко, у самого подножия великих гор, и сохраняет много общего с Тибетом.
Как и большинство других шерпов-восходителей, я родился в этой северной
области, Кхумбу.
Через Солу Кхумбу протекает Дудх Коси, или "Молочная река"; она
собирает много притоков из снежников вокруг Эвереста. Глубокие долины и
ущелья этой реки связывают нас с остальным Непалом. В холодные зимы и во
время летних муссонов, когда непрерывно льют дожди, путь этот страшно
труден. Впрочем, даже в наиболее благоприятные времена года -- весной и
осенью -- уходит около двух недель на то, чтобы добраться до Катманду в
центре Непала или оттуда к нам. А так как даже Катманду почти отрезан от
остального мира, то легко понять, что наша Солу Кхумбу -- очень глухое место
с примитивными условиями жизни.
За последние годы Непал начал открываться для внешнего мира, сделано
очень многое для того, чтобы преобразовать страну в современном духе. Сейчас
существует только два резко различных способа попасть из Индии в Катманду:
либо пешком, либо на самолете. Но уже через горы прокладывают шоссе, и скоро
впервые можно будет проехать на автомобиле. Намечается также соорудить
большую плотину в южном течении Коси. Правда, она будет расположена в Индии,
но окажет большое влияние на земледелие Непала. Пришел черед и Непалу
измениться, подобно всему остальному миру. Однако до Солу Кхумбу все еще
далеко, и я думаю, что пройдет много лет, прежде чем туда протянется
автострада.
Моя родина сурова и камениста, суров и климат, тем не менее у нас есть
земледелие и скотоводство. Пшеница выращивается до высоты 2400 -- 3000
метров (главным образом в Солу), ячмень и картофель -- до 4200 метров.
Важнейшая культура -- картофель, он составляет основную часть нашего
питания, вроде как рис у индийцев и китайцев. Часть земли находится в
общинном владении, есть и частные земли. Многие семьи имеют землю в разных
местах и переезжают по мере смены времен года с одних высот на другие, чтобы
сеять и собирать урожай. Переезжать приходится также и за стадами, которые
состоят из овец, коз и яков. Як -- основа существования не только шерпов, но
и всех жителей Гималайского высокогорья. Он дает почти все необходимое для
того, чтобы накормить человека и согреть его: шерсть для одежды, кожу для
обуви, навоз для топлива, молоко, масло и сыр для питания, а иногда даже и
мясо -- хотя мне, возможно, не следовало говорить об этом, потому что более
строгие буддисты осудят нас.
Солу Кхумбу вполне обеспечивает себя продуктами питания и не нуждается
в большом привозе. К тому же по лесным тропам на юг и через высокие перевалы
на север идут торговые караваны. Самый большой из этих перевалов -- Нангпа
Ла, пересекающий цепь Гималаев на высоте 5700 метров, несколькими
километрами западнее Эвереста; по нему проходит знаменитый древний торговый
путь. И по сей день, как я уже говорил, здесь вверх и вниз идут караваны. В
Тибет они везут ткани, пряности и разные промышленные товары из Индии и
Непала, а из Тибета доставляют соль, шерсть, иногда гонят стада яков. Жители
Солу Кхумбу покупают нужные мелочи у проходящих купцов и странствующих
торговцев. Но постоянных магазинов или рынков в нашем краю нет.
Нет в Солу Кхумбу и городов, даже больших сел. Самая большая деревня в
Кхумбу -- Намче-Базар, она стала знаменитой в связи с последними
экспедициями на Эверест. В окружающих долинах лежат другие селения:
Кхумжунг, Пангбоче, Дамданг, Шаксум, Шимбунь, Тами. Дома выстроены из камня,
с драночными крышами. В окнах и дверях деревянные рамы, стекол, конечно,
нет. Большинство домов двухэтажные. В первом этаже помещаются скот и разные
запасы, а на втором, куда попадают по внутренней лестнице, находятся общие
помещения, спальни, кухня, уборная. Так живут шерпы сегодня. И так было,
когда я был мальчиком и когда все мои предки были мальчиками до меня.
Часто пишут, что я родился в деревне Тами, но это не совсем верно. Моя
семья жила в Тами, и я вырос там, но родился я в селении, которое называется
Тсачу и лежит близ большой горы Макалу, всего в одном дневном переходе от
Эвереста. Тса-чу означает "Горячие источники", это святое место, о котором
рассказывают много историй и легенд. Моя мать ходила туда вместе с другими
паломниками в монастырь Ганг Ла (если вы помните, наша фамилия, или родовое
имя, тоже Ганг Ла). Возле монастыря есть высокая скала, похожая на голову
Будды, и говорят, что если праведный человек прикоснется к скале и прочтет
молитву, то из камня побежит вода. Но если это же сделает дурной человек,
безбожник, скала останется сухой.
А еще в этих местах растут разные травы, которым приписывают большую
целебную силу. Кругом много озер. Самое крупное из них называется Тсония,
или "Рыбное озеро"; в другом озере, поменьше, вода напоминает по цвету чай.
Говорят, что по его берегам ходил Будда, а когда ему хотелось освежиться, он
останавливался и пил воду из озера -- для него она была .настоящим чаем.
Много еще рассказывают про Тса-чу и Ганг Ла. В одном предании
говорится, что в древние времена здесь произошло большое сражение между
двумя войсками -- гяльбо (короля) Ванга и гяльбо Кунга. Согласно преданию,
мои предки сражались на стороне Кунга и служили ему так хорошо, что он после
победы даровал им землю в этой местности. А так как местность называлась
Ганг Ла, они взяли себе это имя, и оно сохранялось потом всеми их потомками.
Как бы то ни было, но именно здесь я родился. Отец и мать решили, что
это к счастью; так решили и ламы. Родители рассказали мне, что ламы
советовали им особенно беречь меня первые три года: если я останусь жив
после этого возраста, то вырасту и стану великим человеком.
Но если место моего рождения установить легко, то год рождения
определить гораздо труднее. В Солу Кхумбу пользуются тибетским календарем, а
он не знает счета годам, только названия -- год Лошади, год Тигра, Быка,
Птицы, Змеи. Таких названий двенадцать -- по названиям животных, из которых
шесть мужского и шесть женского рода, а когда они кончаются, цикл начинается
снова. Большую часть жизни я не знал, сколько мне лет, знал только, что
родился в год Йоа (Зайца); но недавно, сравнив тибетский и западный
календари, я высчитал, что появился на свет в 1914 году. Конечно, с учетом
двенадцатилетнего цикла это событие могло произойти и в 1902 или в 1926
году. Но я надеюсь, что я не так стар, как в первом случае, и боюсь, что не
так молод, как во втором. Все говорит за то, что мне было тридцать девять
лет, когда я взошел на Эверест.
Время года, когда я родился, оказалось легче установить. Судя по погоде
и состоянию посевов, это был конец мая. Теперь, оглядываясь назад, я вижу в
этом хорошее предзнаменование: самые важные события моей жизни всегда
случались в конце мая. Прежде всего мое рождение. Далее, именно в это время
стоит наиболее благоприятная погода для восхождений. 28 мая я был почти на
вершине Эвереста вместе с Ламбером; 29 мая -- год и один день спустя -- я
взошел на нее вместе с Хиллари. Поскольку у нас нет точных записей, шерпы не
отмечают день рождения. Но годовщину взятия Эвереста я готов праздновать до
конца жизни.
Мою мать зовут Кинзом, отца звали Ганг Ла Мингма (как я уже говорил,
дети шерпов не носят фамилии родителей). Нас было тринадцать детей, семеро
мальчиков и шесть девочек, но так как жизнь в Солу Кхумбу всегда была
тяжела, а смерть близка, в живых остались только я и три мои сестры. Две из
них живут с мужьями и детьми в Дарджилинге, третья, младшая, в Солу Кхумбу.
Ни отец, ни мать не видели никогда по-настоящему внешнего мира. Самое
дальнее их путешествие было в Катманду и в Тибет, в Ронгбук, где брат матери
был когда-то верховным ламой. Отец умер в 1949 году. Но моя мать -- она
теперь очень стара -- еще жива. Во время экспедиций на Эверест в 1952 и 1953
годах я увиделся с нею в Тами после многих лет разлуки, а в 1955 году она
переселилась ко мне.
Теперь я должен снова сказать о своем имени. Когда я родился, меня
назвали не Тенцингом, а Намгьял Вангди. Но однажды меня принесли к важному
ламе из Ронгбука. Он посмотрел в свои священные книги и объявил, что в меня
воплотился дух одного очень богатого человека, который незадолго перед этим
умер в Солу Кхумбу, и что поэтому мое имя нужно изменить. Он предложил
назвать меня Tenzing Norgay (или Norkay, или Norkey, как часто писали это
имя) и сослался, как и ламы в Тсачу, на то, что мне предстоит совершить
великие дела. "Норгей" означает, как я уже говорил, "богатый" или
"счастливый". "Тенцинг" значит "приверженец религии" -- так звали многих
лам, в том числе и того ламу, который дал мне это имя. Как бы то ни было,
родители решили, что "Богатый-Счастливый-Приверженец Религии" -- подходящее
имя на все случаи жизни, и переименовали меня, надеясь, что это принесет мне
счастье.
Когда я подрос, было решено, что я должен стать ламой. Меня послали в
монастырь, обрили мне голову и одели послушником. Но скоро один из лам (а
они не всегда такие уж святые!) рассердился на меня и ударил по голове
дубинкой. Тогда я убежал домой и сказал, что больше не пойду туда. Мои
родители всегда любили меня -- они не послали меня обратно в монастырь; но
иногда я задумываюсь, что бы случилось, если бы я не вернулся. Кто знает,
возможно, я был бы сегодня ламой. Бывает, когда я рассказываю эту историю,
мои друзья говорят: "А, вот из-за чего ты помешался на горах -- стукнули по
голове!"
Единственными в Солу Кхумбу, кто умел читать и писать, были несколько
лам. Однако писали они, разумеется, не на шерпском языке (ведь у нас нет
письменности) , а на классическом тибетском, который является языком
северного буддизма. Как бы то ни было, убежав из монастыря, я потерял
единственную надежду получить образование. Теперь в Намче-Базаре есть
небольшая светская школа, не ахти какая, но все-таки школа, а в мою юность
никакой не было, так что я проводил время подобно всем моим сверстникам:
играл и работал. Конечно, я многое успел забыть с тех пор, но кое-что
запомнилось очень хорошо. Помню, как я катался верхом на старшем брате,
которого теперь давно уже нет в живых... Скот теснился зимой в первом этаже
нашего дома, и я запомнил запах пара, который стоял густым облаком вокруг
животных, когда они приходили с холода. А сами мы теснились почти так же в
маленьких каморках на втором этаже -- шум, гам, с кухни проникает дым и чад,
но мы счастливы и довольны, потому что другой жизни не знаем.
Некоторые отцы обращались с детьми сурово и жестоко. Не таков был мой
отец. Я был очень привязан к отцу и любил приносить ему что-нибудь или
делать для него что-то даже тогда, когда меня об этом не просили. Еще я
любил сидеть рядом с моей старшей сестрой, когда она доила яков; она давала
мне пить теплое парное молоко.
Сестру звали Ламу Кипа, она была для меня второй матерью. Позднее она
стала {ана ла} (монашкой) в монастыре в Тьянгбоче, где оставалась семь лет.
Помня, как она жалела меня, когда я был совсем маленьким, я часто приносил
ей еду. Там Ламу Кипа познакомилась с одним монахом, ламой Нванг Ла, и в
конце концов они вместе ушли из монастыря и поженились. Наша религия не
видит ничего предосудительного в том, чтобы монах и монахиня поженились,
только они не могут оставаться в монастыре. С тех пор Нванг Ла стал своего
рода "домашним ламой" нашей семьи. Много лет он жид с Ламу Кипа в Солу
Кхумбу. После экспедиции 1953 года я забрал их к. себе в Дарджилинг, где они
и живут теперь со своими детьми. Их сын Гомбу ходил со мной в том году на
Эверест и дважды поднимался до Южного седла; хотя ему всего двадцать лет, он
один из лучших молодых шерпов-восходителей.
Однако сейчас я рассказываю о том, что происходило задолго до рождения
Гомбу, когда я еще и не слыхал слова "Эверест". В детстве я, конечно, не раз
видел на севере вершину, которая возвышалась в небе надо всеми остальными
горами, но тогда она называлась не Эверест. Она называлась Чомолунгма.
Обычно говорят, что Чомолунгма значит "Мать -- богиня вселенной", иногда
"Богиня -- мать ветров". Но когда я был мальчиком в Солу Кхумбу, это слово
означало ни то, ни другое, оно означало "Гора, такая высокая, что через нее
ни одна птица не может перелететь". Так рассказывали своим детям все
шерпские матери, так рассказывала мне моя мать, и это имя горы, которую я
люблю, по-прежнему правится мне больше всех.
Для меня, как и для всех детей, мир был поначалу очень мал. Он включал
отца и мать, братьев и сестер, наш дом, нашу деревню, поля, пастбища и яков.
На севере высились могучие вершины, на востоке и западе -- другие горы, на
юге терялась в лесах Дудх Коси, а о том, что лежало за всем этим, я ничего
не знал. Но по мере того как я рос, я все больше узнавал о внешнем мире.
Прежде всего о Тибете и о его священном городе Лхасе, о котором много
говорили мои родители и ламы. Искренне верующие люди, отец и мать мечтали
совершить паломничество в Лхасу, но путь был слишком долог и дорог, и они
так и не попали туда.
Уже взрослым я понял, что кое в чем отличаюсь от большинства людей
моего народа. Думаю, это отличие зародилось еще в детстве. Помню, что я был
очень застенчив и сторонился сверстников. Когда другие мальчики бегали друг
за другом или играли в разные игры, я сидел один и мечтал о далеких краях и
больших путешествиях. Я представлял себе, что пишу письмо одному знатному
человеку в Лхасе, потом он приезжает и увозит меня с собой. Или что я иду
туда во главе большой армии. Иногда я смешил отца, прося его дать мне
лошадь, чтобы я мог отправиться в путь. Всегда -- ребенком, юношей, взрослым
-- я хотел путешествовать, двигаться, путешествовать и видеть,
путешествовать и открывать; очевидно, это стремление и определило весь ход
моей жизни.
Мечты о Лхасе относятся к ранним годам моего отрочества. Потом я
услышал и стал думать о других местах. Уже много лет шерпы из Солу Кхумбу
ходили через горы и через лес в Дарджилинг, чтобы работать на чайных
плантациях, или носильщиками, или рикшами; возвратившись домой, они
рассказывали о виденном.
А затем началось нечто еще более интересное. Келлас2, путешественник и
альпинист, нанял несколько шерпов в Дарджилинге сопровождать его в горы;
несколько позже генерал индийской армии Брюс3 тоже брал с собою шерпов в
свои экспедиции, и вскоре большинство дарджилингских шерпов стали постоянно
работать носильщиками и рабочими в экспедициях на гималайские вершины. Уже
тогда, хотя в то время я, конечно, еще не знал об этом, наш народ стал
приобретать славу лучших среди всех горцев, и эту славу мы с тех пор с
гордостью сохраняем.
В 1921, 1922 и 1924 годах состоялись первые три знаменитые экспедиции
на Эверест, и в них участвовали многие шерпы из Дарджилинга и Солу Кхумбу.
Сколько было потом рассказов о чилина-нга -- так мы называем людей из
далеких краев -- и о восхождениях почти до небес! Многие приходили в
необычной одежде и больших ботинках, каких мы никогда не видали до тех пор.
Все это до того увлекало меня, что однажды я даже заплатил деньги, чтобы мне
только позволили надеть такие ботинки, но они оказались настолько тяжелы и
велики, что я не смог ступить в них и шагу... Эверест, Эверест -- все
говорили об Эвересте; тогда я и услышал впервые это слово. "Что такое
Эверест?" -- спросил я. "Это то же, что Чомолунгма, -- отвечали они, --
только мы были по ту сторону ее, в Тибете. Чилина-нга говорят, что это самая
высокая гора в мире".
В 1922 году семеро шерпов погибли во время восхождения; все наше племя
тяжело переживало это ужасное несчастье. Однако в 1924 году в горы пошло
больше людей, чем когда-либо. Как раз в этом году альпинисты Мэллори и
Ирвин4 пропали недалеко от вершины. Я узнал их имена от возвратившихся домой
солукхумбских шерпов-носильщиков и запомнил навсегда. Двадцать девять лет
спустя, когда мы с Хиллари взошли на вершину, мы осмотрели все кругом, чтобы
проверить, удалось ли им добраться туда перед гибелью. Мы ничего не нашли.
Никто из моей семьи не участвовал в этих первых экспедициях. Сам я
отдал бы все, чтобы участвовать, но был слишком молод. Затем на некоторое
время экспедиции прекратились, и в Солу Кхумбу все потекло по-старому. Я уже
достаточно подрос, чтобы работать вместе с отцом и старшими братьями, а дел
всегда было много. Мы выращивали картофель, ячмень и немного кукурузы,
смотрели за своими овцами и яками, которые давали нам молоко, масло и грубую
шерсть для одежды. Прикупать нам приходилось только соль, иногда немного
вяленого мяса из Тибета. Убой скота в Непале осуждается, так как большая
часть населения -- индуисты. Да и у большинства буддистов существует такой
запрет, поэтому мы не забивали своих яков. Правда, зато иногда выпускали
немного крови из шеи яка, не убивая его, и смешивали эту кровь с пищей. Мы
чувствовали, что это укрепляет нас -- вроде переливания крови, которое
делают теперь больным в госпитале. Помню, что такие кровопускания делали
обычно осенью, с наступлением холодов, причем не только ради нашего
здоровья, но и для самих яков. После того как яки все лето хорошо отъедались
на пастбищах, они часто становились задиристыми и дрались между собой или
убегали, и кровопускание только успокаивало их.
В прежние времена моя семья была очень бедной. Но, видно, я и в самом
деле родился счастливым, потому что после моего рождения все стало меняться
к лучшему. В тот же год яки принесли сто телят, и после этого у нас бывало
до трехсот -- четырехсот яков одновременно. Как я уже говорил, наш дом был
невелик и перенаселен. Мы ели самую простую пищу. Зато ее всегда было
достаточно, и я не помню, чтобы мне приходилось ходить голодным; а из шкур и
шерсти яков -- мы снимали с них шкуры, когда они умирали естественной
смертью, -- делали теплую одежду, которая согревала нас в течение долгой
холодной зимы. В отличие от других народов Востока, живущих в более теплом
климате, в Солу Кхумбу носят обувь -- сапоги из войлока и кожи, вроде тех,
которые можно увидеть в Тибете. Я не помню, чтобы мне хоть раз в жизни
пришлось ходить босиком. Непальцы и индийцы ходят без обуви по самой колкой
земле, но для меня это было бы такой же задачей, как для жителя Запада.
Мальчиком я больше всего любил ходить с яками и бродить на воле по
горным склонам. Зимой нельзя было забраться очень высоко из-за сильных
морозов и глубокого снега, но в другие времена года уклоны покрывались
густой травой, какую я увидел много лет спустя в Швейцарии. Эту траву мы
обычно скашивали для зимнего корма. Намче Базар лежит на высоте 3440 метров,
Тами -- примерно 3660 метров, но я поднимался с яками до высоты 5400 метров.
Здесь, около ледников, у подножия крутых склонов самых больших гор, проходит
верхняя граница травы, которую едят яки.
Именно здесь обитает йети5 известный на Западе под наименованием
"ужасный снежный человек". Я слышал о йети с самого детства; у нас в Солу
Кхумбу о них рассказывали множество историй. Когда меня еще не было на
свете, мой отец встретился с одним йети лицом к лицу. Сам я никогда не видал
их, и мне было уже больше тридцати лет, когда я впервые увидел след йети.
Однако мальчиком я иногда находил на каменистых склонах и ледниках помет
незнакомого животного, содержавший остатки крыс и червей, -- я не
сомневался, что это помет йети.
Конечно, я немного побаивался йети, однако любопытство было еще
сильнее, чем страх. То же самое чувство испытывал я в отношении молчаливых
каменных громад, окружавших меня. Ламы много рассказывали об ужасах,
подстерегающих человека в зоне снегов, о богах, демонах и чудовищах куда
страшнее йети, которые охраняют вершины и карают всякого, кто осмелится
проникнуть туда. Но я знал также, что были люди, в том числе из моего
собственного народа, которые поднимались очень высоко по той стороне
Чомолунгмы. Пусть некоторые погибли -- другие вернулись домой живыми, и
таких было гораздо больше. Мне хотелось увидеть самому, проверить самому.
Это было моей мечтой, сколько я помню себя.
Вот они высятся надо мной, великие вершины: Макалу, Лхоцзе, Нупцзе,
Ама-Даблам, Гауризанкар, Чо-Ойю и сотни других. А над всеми ними --
Чомолунгма, Эверест. "Ни одна птица не может перелететь через нее", --
говорит предание. А человек? Человек, окрыленный мечтой?..
Мир был так велик, Солу Кхумбу так мала. И когда я подрос, то понял,
что должен покинуть деревню. Однако, покинув ее первый раз, я направился не
в горы, даже не в Дарджилинг, а в Катманду, столицу Непала. Мне было всего
тринадцать лет, открыто уйти я не мог, а поэтому бежал из дому и чувствовал
себя потом очень виноватым. Я знал от Ламу Кипа, что всегда был любимцем
родителей. Я и сам очень любил их и не хотел причинять им огорчений. Но
слишком велика, слишком сильна была тяга. Я двинулся в Катманду кружным
путем мимо Макалу; поначалу один, потом встретил попутчиков. Весь путь занял
немногим больше двух недель. Впервые в жизни я увидел город, и он показался
мне странным и непонятным особенно потому, что наш народ исповедует
буддийскую веру, в то время как жители Катманду в большинстве держатся
индуистской веры. В конце концов мне удалось найти буддийский монастырь,
принимавший странников; там я и остановился.
Около двух недель ходил я по городу: смотрел на толпы людей, на базары,
большие здания и храмы и многое другое, чего никогда не видел до тех пор. У
непальцев хорошая армия, составленная в основном из знаменитых гуркхов,
живущих в Центральном и Западном Непале, и мне больше всего нравилось
смотреть, как они маршируют, и слушать их музыку. Очень интересными казались
мне люди индийской расы: их лица, одежда и поведение так отличались от
всего, что мне приходилось видеть. Однако я ощущал не только любопытство, но
и тоску по дому. Встретив знакомых из Солу Кхумбу, которые как раз
собирались домой, я решил пойти с ними. На этот раз мы шли более коротким
путем -- по той самой дороге, по которой мне предстояло много лет спустя
идти со швейцарцами и англичанами на Эверест. Я пробыл в отсутствии шесть
недель, и, когда вернулся в Тами, мои родители так обрадовались, что
кинулись меня обнимать.
Правда, потом они поколотили меня.
После этого я оставался дома в течение пяти лет. В эти годы не было
никаких экспедиций на Эверест, иначе соблазн оказался бы, вероятно, слишком
велик. И все-таки я знал, что не смогу остаться в Солу Кхумбу навсегда, что
не рожден быть земледельцем или пастухом. В конце 1932 года, когда мне было
восемнадцать лет, я ушел снова, на этот раз не в Катманду, а в Дарджилинг. И
хотя казалось, что я опять поворачиваюсь спиной к Чомолунгме, я чувствовал,
что на самом деле иду к ней: как раз в это время прошел слух о новой
экспедиции, намеченной на 1933 год, и я твердо решил пойти с альпинистами,
если только это окажется возможным.
И на этот раз я ушел, не сказавшись родителям. Это было нехорошо; они
были добры ко мне, и я любил их. Они были очень простые и набожные люди,
особенно моя мать, которая за всю свою жизнь никогда не носила хорошей
одежды и не ела хорошей пищи, потому что отдавала все ламам и монахиням в
монастыри. Всегда она была мне настоящей матерью -- моя ама ла... И я знаю,
что своими успехами во многом обязан ее преданности, ее вере, благословениям
и молитвам.
Я прожил три жизни: первую -- ребенком и юношей в Соду Кхумбу, вторую,
продлившуюся двадцать лет, -- носильщиком и восходителем; в эти годы моим
домом был Дарджилинг. Моя третья жизнь началась в тот день, когда я вернулся
с вершины Эвереста; куда она меня приведет, я не знаю.
Мне исполнилось восемнадцать лет, когда началась моя вторая жизнь.
Это было в конце 1932 года; двенадцать солукхумбских парней и девушек
решили оставить родной кров. Целый месяц мы готовились: устраивали тайные
собрания, собирали продовольствие и необходимые вещи. Моя доля ограничилась
одеялом, которое я захватил из дому. Денег у меня не было, да и у остальных
тоже. Собственно, именно поэтому большинство из нас решило уйти: мы хотели
заработать денег и посмотреть на мир.
В числе моих спутников находился Дава Тхондуп, впоследствии
прославившийся в экспедициях. Он был старше меня и, хотя никогда не видал
Дарджилинга, немало знал про него и часто говорил о новой экспедиции,
которая должна была скоро выйти оттуда на Эверест. Мы мечтали устроиться
носильщиками в эту экспедицию, и мною владело такое нетерпение, что я готов
был бежать всю дорогу. Однако через дикие области Восточного Непала не
очень-то побежишь. Едва заметная тропинка то карабкается вверх по крутым
гребням, то пробирается сквозь густые леса в долинах, то пересекает бурные
реки. Большую часть этого долгого пути мы держались вместе, но недалеко от
индийской границы перессорились, и остальные ушли без меня, унеся с собой
все продовольствие. Однако мне посчастливилось: в местечке Симана я встретил
состоятельного человека по имени Ринга Лама, который взял меня к себе в дом.
В то время я знал только свой родной язык, а по-непальски не понимал, но мне
и тут повезло, потому что Ринга Лама говорил немного на шерпском языке. Его
семья отнеслась ко мне очень хорошо, меня кормили, дали новую непальскую
одежду. В свою очередь, я выполнял разную работу по дому и собирал хворост в
джунглях. Все же я чувствовал себя одиноко и тоскливо среди чужих людей и
часто, бродя один в джунглях, садился под деревом и рыдал. Я начинал
познавать, что мечта и действительность не одно и то же...
Пробыв некоторое время в Симана, я рассказал Ринга Ламе, как мне
хочется попасть в Дарджилинг. К моей радости, он ответил: "Хорошо, я сам
отправляюсь туда по делам и возьму тебя с собой". Впервые я увидел
автомобиль, а когда мы приехали в Дарджилинг, там оказалось еще много
такого, чего мне не приходилось видеть раньше. Дарджилинг уступал по
размерам Катманду, но был гораздо больше похож на современный город; там
имелась даже железная дорога. По улицам ходило много чилина-нга, в основном
англичан. До сих пор я еще ни разу не видел европейцев.
Сначала я остановился не в самом Дарджилинге, а в деревне Алубари, что
значит "место, где растет картофель". Привез меня туда Ринга Лама; я
поселился у его двоюродного брата Поури. У Поури было пятнадцать коров, на
мою долю выпал уход за ними и другие хозяйственные работы. Здесь я начал
учиться непальскому языку, который очень употребителен в Дарджилинге, и еще
местному языку -- ялмо. Лучшим моим учителем оказался один человек по имени
Манбахадур Таманг -- мы косили вместе траву на корм коровам, -- и я был
очень благодарен ему. Мы и сейчас с ним добрые друзья; недавно он работал
каменщиком на строительстве моего нового дома. Мы часто вспоминаем те дни,
особенно как однажды собирали хворост на запретном участке и нас застал
сторож: он привязал нас к дереву и отхлестал плетью.
Время от времени Поури посылал меня в Дарджилинг продавать молоко:
каждый раз я чувствовал себя на седьмом небе. Город расположен на северном
склоне крутого холма, а километрах в восьмидесяти от него, за глубокими
долинами Сиккима, начинаются отроги восточной части Главного Гималайского
хребта с Канченджангой в самой середине. Часто смотрел я на вздымающуюся к
небесам белую вершину и испытывал радостное чувство: ее вид напоминал мне,
что и в этом новом для меня, чужом краю я не слишком далек от любимых гор.
Впрочем, Дарджилинг и сам по себе был настоящим чудом для деревенского
парня. У подножия большого холма раскинулась старая часть города. Здесь все
напоминало Катманду: базары, храмы и тесные, кишащие людьми улочки. Зато
повыше, в новой части, все было иначе, все было необычно. Здесь находились
дома англичан и богатых индийцев, роскошные магазины и чайные дома,
кинотеатр. Тут же стояло правительственное здание, а также дворец махараджи
и отель, похожий на дворец. Глядя на все эти чудеса, я порой совершенно
забывал о своих бидонах.
Однако вскоре мои мысли целиком поглотило еще более волнующее событие:
началась подготовка новой экспедиции на Эверест. Ранней весной 1933 года из
Англии прибыли альпинисты. Весь город был взбудоражен приготовлениями.
Руководитель экспедиции Хью Раттледж устроил свой штаб на веранде Клуба
плантаторов, и чуть ли не все дарджилингские шерпы отправились к нему
устраиваться на работу. Тут уж мне окончательно стало не до молока, я мог
думать только о том, как попасть в экспедицию, как убедить их взять меня.
Сначала я боялся идти сам в Клуб плантаторов и попросил своего друга
Даву Тхондупа замолвить за меня словечко. Его уже приняли, однако мне он
отказался помочь, сказал, что я слишком молод. "Но я уже взрослый и не
слабее других", -- возразил я. Тем не менее Дава Тхондуп и другие шерпы
продолжали твердить: "Нет, нет, ты слишком молод". Они решительно
отказывались сделать что-либо для меня, и я был зол, как никогда еще в моей
жизни.
Тогда я попробовал устроиться сам, но все получилось навыворот. Когда я
впервые попал в Дарджилинг, у меня были длинные косички, как у всех мужчин в
Солу Кхумбу. Горожане смеялись надо мной, обзывали девчонкой, и я постригся
коротко. К тому же я носил непальскую одежду, которую мне дал Ринга Лама.
Все это годилось для Дарджилинга, но для экспедиции оказалось неподходящим,
потому что англичане решили, что я непалец, а они набирали только шерпов. К
тому же я не мог показать никаких бумаг или удостоверений о том, что работал
с экспедициями. Наверное, так случается со многими молодыми людьми, когда
они впервые устраиваются на работу. Вас спрашивают: "Вам приходилось делать
эту работу раньше?" Вы отвечаете: "Нет". Вам говорят: "Нам нужны только
опытные люди". Вы уходите, чувствуя, что никогда в жизни не поступите на
работу только потому, что не работали раньше.
Как бы то ни было, в 1933 году я получил отказ. Экспедиция выступила из
Дарджилинга, а я остался...
Еще много месяцев я продолжал смотреть за коровами Поури и продавать
молоко. Среди моих покупателей была молодая женщина из племени шерпов -- Анг
Ламу. Она родилась в Дарджилинге и работала там в качестве айя, домашней
работницы. Я никогда не обращался к ней на родном языке, а только на
непальском, и она даже не знала, что я шерп. Встречаясь, мы каждый раз
препирались.
-- Раз я все время покупаю у тебя, ты должен наливать мне побольше, --
говорила она.
-- Не могу, -- отвечал я.
-- Ты страшно жадный, -- продолжала она.
-- А ты надоела мне своей торговлей.
В этом нет ничего примечательного, и я, вероятно, давно успел бы
позабыть об этом, если бы Анг Ламу не была теперь моей женой.
Прожив в Дарджилинге около года, я узнал от людей из Солу Кхумбу, что
родители считают меня мертвым. Я решил вернуться повидать их, но Поури не
хотел отпускать меня. Он сказал, что я должен найти себе замену, если хочу
уйти. Тогда я отправился в город, нашел желающего и привел с собой, после
чего быстро двинулся в путь, не давая Поури времени придумать новое
возражение.
Придя домой, я убедился, что земляки сказали правду: родители и в самом
деле готовились совершить по мне обряд как по мертвому. При виде меня они
расплакались, потом ужасно обрадовались; на этот раз дело обошлось без
колотушек. За время моего отсутствия в Солу Кхумбу произошло землетрясение;
часть нашего дома обвалилась, и я первым делом помог починить его. А потом
стал делать ту же работу, что прежде: пасти яков. На следующее лето я
впервые отправился в Тибет за солью, которой у нас в Солу Кхумбу всегда
нехватка. Через большой перевал Нангпа Ла ("Ла" означает по-тибетски
"перевал") я пришел в поселок Тингри Гангар около Ронгбука, по ту сторону
Эвереста. Я воспользовался случаем посмотреть знаменитый монастырь Ронгбук.
Он намного больше Тьянгбоче и насчитывает свыше пятисот монахов и монахинь.
Как раз здесь неподалеку разбивали базовый лагерь все английские экспедиции
на Эверест, да только в этом, 1934 году восхождений не было. А не то соль не
скоро попала бы в Солу Кхумбу!
Прошло несколько месяцев, и отец снова попросил меня отправиться в
Тибет с тем же поручением. Но к этому времени я уже твердо знал, что никогда
не буду счастлив, живя в Солу Кхумбу. Поэтому вместо Тибета я снова двинулся
в Дарджилинг. Хотя мой отец так никогда и не собрался туда, я видел его
дважды на протяжении следующих пяти лет: он ходил через Нангпа Ла в 1935 и
1938 годах, чтобы повстречаться с участниками экспедиций на Эверест. Мать же
я не видел до 1952 года, когда участвовал в швейцарской экспедиции,
пытавшейся взять Эверест с юга.
Попав снова в Дарджилинг, я не стал возвращаться в Алубари, к коровам и
картофельному полю, а устроился в самом городе. Шерпы селились в основном в
двух районах -- в Тунг Сунг Басти и Бхутиа Басти ("басти" означает
"деревня"). Я остановился в Тунг Сунге, где и прожил большую часть
последующих лет. Мне посчастливилось стать жильцом у Ангтаркая. Уже тогда он
был опытным альпинистом, а в настоящее время Ангтаркай -- один из самых
прославленных шерпов. Скоро ко мне перестали относиться как к чужаку.
Поблизости жил мой старый друг Дава Тхондуп (ныне тоже один из ветеранов),
и, куда ни повернись, везде были другие шерпы, прославившиеся на Эвересте и
в иных местах.
Осенью 1934 года все говорили о состоявшейся летом немецкой экспедиции
на Нанга Парбат, в далеком Кашмире. Разговор был невеселый, потому что там
случилось ужасное несчастье. С этой экспедицией пошло много шерпов, причем
большинство впервые оказались так далеко от дома, и вот шестеро из них
погибли вместе с четырьмя немцами во время страшной бури на горе. Не в одном
доме в Тунг Сунг Басти царило горе, но вместе с тем мы гордились стойкостью
и выдержкой наших людей. Дава Тхондуп и Анг Церинг, которые тоже
участвовали, но остались живы, рассказали мне о подвиге их друга Гьяли,
известного больше под именем Гайлая. В самый разгар бури Гайлай находился
высоко на горе с руководителем экспедиции Вилли Мерклем. Шерп чувствовал
себя хорошо и смог бы, наверное, добраться до нижнего лагеря. Однако, по
мере того как они спускались, Меркль все больше ослабевал и в конце концов
оказался не в состоянии двигаться дальше. Тогда Гай-лай предпочел остаться и
умереть, чем бросить его одного.
Хотя я еще ни разу не участвовал в восхождении, этот рассказ заставил
меня гордиться тем, что я шерп.
В это время года, конечно, никакие экспедиции не выходили в горы, и мне
пришлось вооружиться терпением. Как и в Солу Кхумбу, в Дарджилинге произошло
землетрясение, я работал одно время на восстановлении часовни при школе св.
Павла. Мне платили двенадцать анна в день -- на первый взгляд очень
незначительная сумма, но тогда это считалось неплохой платой; в такое время
года мало кто из шерпов мог рассчитывать на лучшее. За исключением горстки
купцов и торговцев, мы все были очень бедны. Жили в деревянных сараях с
жестяными крышами; обычно в одной комнате ютилась целая семья. Ели мы рис и
картофель. Зарабатывали очень мало, даже в разгар сезона; и если тем не
менее ухитрялись сводить концы с концами, то только потому, что
довольствовались малым.
В начале 1935 года я женился. Мою первую жену звали Дава Пхути, а
"пхути" означает "счастливая жена, приносящая детей", что очень скоро
оправдалось. Дава Пхути родилась, как и я, в Солу Кхумбу, я встречал ее там,
но ближе узнал уже в Дарджилинге. Мы нашли себе в Тунг Сунг Басти отдельную
каморку и были очень счастливы, однако пробыли вместе совсем недолго, потому
что теперь наконец после долгой поры надежд и ожиданий началась моя жизнь в
горах.
Говорят, что надо начинать с малого, а затем уже переходить к большому,
но не так получилось у меня. Моя первая экспедиция, в 1935 году, была на
Эверест. В том году англичане в пятый раз вышли на штурм горы.
Первый отряд ходил в 1921 году; он не ставил себе целью взять вершину,
а только совершил разведку. Тогда-то и нашли путь через Тибет к северному
склону Эвереста. Нам, шерпам, казалось странным, что делают такой крюк,
чтобы выйти к Чомолунгме. Объяснялось же это тем, что англичане имели
разрешение на въезд только в Тибет, тогда как в Непал вплоть до недавнего
времени доступ людям с Запада был совершенно закрыт.
Из района монастыря Ронгбук, севернее Эвереста, экспедиция 1921 года
совершила много вылазок на ледники к перевалам в поисках проходов к вершине.
В конце концов решили, что наиболее удобный путь проходит по Восточному
Ронгбукскому леднику, затем по крутой снежно-ледовой стене к перевалу на
высоте более 6600 метров, который назвали Северным седлом. Знаменитый
альпинист Джордж Мэллори добрался вместе с несколькими товарищами до этого
седла, и хотя сами они не были подготовлены для дальнейшего продвижения, но
решили, что нашли подходящий путь к вершине. Позднее они попытались все же
найти и другие подходы и поднялись к перевалу Лхо Ла, откуда открывается вид
на юго-западный склон Эвереста и почти до Солу Кхумбу. Однако Мэллори решил,
что эта сторона вряд ли подходит для восхождения; к тому же она лежит в
Пенале, куда они не имели доступа. Только тридцать лет спустя была сделана
первая попытка взять вершину с юго-запада.
В 1922 году состоялась первая настоящая экспедиция. В ней участвовало
много англичан и шерпов. Они разбили лагерь на леднике, на Северном седле и
на крутом гребне выше седла. Отсюда наиболее сильные восходители достигли
высоты 8200 метров. Это значит, что им оставалось всего около шестисот
метров до вершины и что они поднялись выше, чем кто-либо до них. Но тут по
крутым склонам ниже Северного седла пронеслась лавина, и целый океан снега
захлестнул шедших попарно носильщиков. Тогда-то и погибли семеро шерпов. Это
была самая крупная катастрофа за всю историю Эвереста.
И все-таки в 1924 году англичане и шерпы пришли снова. Состоялась та
самая знаменитая экспедиция, во время которой Мэллори и Эндрью Ирвин пропали
без вести, пытаясь взять вершину. На этот раз выше Северного седла был уже
не один, а два лагеря. Снаряжение для второго из них, на высоте 8170 метров,
доставили трое шерпов -- Лакпа Чеди, Норбу Йишай и Семчумби. Оттуда
полковник Нортон и Т. Сомервелл совершили еще до исчезновения Мэллори и
Ирвина смелую попытку взять вершину, причем Нортон побывал на высоте около
8600 метров6. Это достижение оставалось мировым рекордом, пока мы с Раймоном
Ламбером не поднялись еще выше с другой стороны горы во время первой
швейцарской экспедиции 1952 года.
Четвертая попытка взять Эверест состоялась лишь в 1933 году, как раз
когда я безуспешно старался попасть в экспедицию. Результаты были примерно
те же, что в 1924 году, с той разницей, что никто не погиб и уже несколько
альпинистов -- Харрис и Уэйджер, а также Фрэнк Смайс (его напарник Эрик
Шиптон остановился несколько ниже) -- достигли почти той же точки, что
Нортон. И на этот раз снаряжение для наиболее высокого 6 лагеря доставили
шерпы. Здесь отличились Ангтаркай, Пасанг, Ринцинг, Олло, Дава, Черинг и
Кипа. Англичане называли их "тиграми". Только с 1938 года это стало
официальным почетным званием, и тем носильщикам, которые забирались выше
всех, вручали медали Тигра 7. Однако неофициально звание Тигра бытовало уже
с 20-х годов, и наши люди носили его с гордостью.
Но вот пришел 1935 год -- и с ним мой первый шанс.
С самого начала года шло много разговоров о предстоящей новой
экспедиции, но, как всегда, начались трудности с разрешением на въезд в
Тибет, и прошло много времени, прежде чем Эрик Шиптон, руководитель
экспедиции, прибыл в Дарджилинг. Решено было не ходить на штурм вершины, а
ограничиться, как в 1921 году, разведкой. Дело в том, что муссон, который
начинает дуть с юга в июне месяце, застиг бы восходителей на Эвересте, а это
означало почти верную смерть: южный ветер приносит с собой бури и лавины.
Вместе с тем разведка не явилась бы пустой тратой времени; англичане
надеялись найти лучший путь для экспедиции следующего года, нежели обычный,
через Северное седло.
Я чуть было не остался опять, как в 1933 году. Сирдаром -- начальником
носильщиков -- был в этой экспедиции Карма Наул, делец из Дарджилинга. Он не
знал меня, а я по-прежнему не мог показать никаких справок. Мистер Шиптон и
тогдашний секретарь Гималайского клуба мистер У. Кидд опрашивали желающих
шерпов, однако брали только тех, кто либо ходил в горы раньше, либо был
рекомендован Карма Паулом. Я ужасно расстроился. Но потом англичане
объявили, что им нужны еще два носильщика. Желающих оказалось более
двадцати, и я встал в шеренгу, надев новую куртку цвета хаки и короткие
штаны. Мне казалось, что я выгляжу опытным восходителем. Мистер Шиптон и
мистер Кидд проверяли кандидатов одного за другим; когда подошла моя
очередь, они спросили справку. Это был страшный миг. Я приготовился
доказывать и объяснять, но в то время, когда мне было всего двадцать лет, я
еще не говорил ни по-английски, ни по-индийски и смог только показать
жестами, что справки не имею. Они поговорили между собой, потом предложили
мне выйти из шеренги. Я решил, что все кончено. Однако, когда я повернулся,
чтобы уйти, они окликнули меня: в число двоих избранных вошли я сам и другой
молодой шерп, Анг Церинг, позднее погибший на Нанга Парбате 8.
Некоторые шерпы постарше ворчали по поводу того, что взяли меня,
новичка. Но я был так счастлив, что не обиделся бы, даже если бы они меня
поколотили. Плата за день составляла двенадцать анна, за каждый день выше
снеговой линии она повышалась до рупии, так что при хорошей работе я мог
получить больше денег, чем имел когда-либо. Однако не деньги были для меня
главным, а то, что наконец-то я восходитель и иду на Чомолунгму! В 1953
году, встретившись с Шиптоном на приеме в Лондоне, я напомнил ему, что это
он восемнадцать лет назад дал мне мой первый шанс.
Подобно предыдущим экспедициям, мы вышли из Дарджилинга на север --
сначала все вверх и вниз, вверх и вниз, пересекая глубокие долины Сиккима,
затем через высокие перевалы в Тибет. По прямой расстояние от Дарджилинга
составляет всего около ста шестидесяти километров, но нам пришлось пройти
почти пятьсот, двигаясь по широкой дуге на север, потом на запад. Это был
долгий поход по дикой бесплодной местности; сильный ветер нес густую пыль.
Но одним из преимуществ старого, северного маршрута было то, что он позволял
везти снаряжение на мулах чуть ли не до самого подножия горы, между тем как
на новом пути через Непал столько рек и висячих мостов, что приходится все
переносить на своих плечах.
В экспедиции 1935 года насчитывалось всего двенадцать шерпов, зато
англичане набрали много других носильщиков, в основном тибетцев. Они не
участвовали в восхождении, а только присматривали за мулами и помогали
развьючивать их в базовом лагере.
На пути через Тибет мы двигались медленно, проводя различные
исследования. И когда пришли в Ронгбук, то не сразу направились на Эверест,
а совершили восхождение на несколько меньших вершин и перевалов неподалеку.
Однако нам не удалось найти лучшего маршрута, чем старый, через Северное
седло, и в конце концов мы подошли к Восточному Ронгбукскому леднику, где
разбивали лагерь предыдущие экспедиции. Здесь меня порадовал неожиданный
гость из Солу Кхумбу -- отец. Он услышал про экспедицию и перешел Нангпа Ла,
чтобы навестить нас. Отец не стал участвовать в восхождении, а только побыл
некоторое время в лагере; здесь-то он и встретил йети во второй раз в своей
жизни, о чем я расскажу позже.
Поблизости от лагеря 3, ниже Северного седла, мы сделали интересное, но
печальное открытие. Годом раньше англичанин Морис Уилсон втайне отправился
на Эверест всего лишь с тремя тибетцами, собираясь взять вершину в одиночку.
Он не вернулся с горы. Теперь мы нашли его тело. Оно лежало в старой
изодранной палатке -- один скелет с остатками сухой промерзшей кожи,
изогнутый в странном положении, словно Уилсон умер, пытаясь снять ботинки.
Один ботинок был даже снят, и пальцы скелета держали шнурок от второго.
Очевидно, Уилсон вернулся к палатке после попытки забраться на Северное
седло, не нашел никого из своих носильщиков и умер от холода или истощения9.
Мы похоронили его под камнями морены рядом с ледником.
Носильщики Уилсона были из Дарджилинга, их звали Теванг Ботиа, Ринцинг
Ботия и Черинг Ботия. Впоследствии я встретил их там и спросил, как было
дело. Они рассказали, что следовали по обычному маршруту всех экспедиций,
только им приходилось остерегаться встреч с патрулями и чиновниками, потому
что Уилсон не имел разрешения на въезд в Тибет. Добравшись до монастыря
Ронгбук, они отдыхали там пятнадцать дней, потом принялись за разбивку
лагерей на Ронгбукском леднике. После лагеря 3 тибетцы не захотели идти
дальше, и завязался спор. В конце концов Уилсон сказал: "Хорошо, я пойду на
Северное седло один. Ждите меня здесь три дня". И он пошел. Носильщики, по
их словам, выждали условленное время, потом ушли. Правду ли они говорили,
нет ли -- одно было ясно: они ничего не сделали для того, чтобы помочь
Уилсону. Я возмущался, и мне было стыдно, потому что они были обязаны либо
выйти на поиски, либо по меньшей мере ждать еще его возвращения. К тому же я
увидел у них много денег, которые, очевидно, принадлежали Уилсону.
Экспедиция 1935 года была моим первым походом на большие вершины, и я
пережил много волнующего. Тем более что речь шла не о какой-нибудь горе, а о
самом Эвересте -- о великой Чомолунгме. Вот мы стоим на леднике выше любого
другого живого существа, а прямо перед нами, прямо над нами высится башня из
камня и льда, вздымаясь в небо еще на три с лишним, почти четыре километра.
Странно даже подумать, что мой родной дом находится всего в нескольких
километрах отсюда, что это та самая гора, под сенью которой я вырос и пас
яков своего отца, С северной стороны она выглядит, конечно, совсем иначе, и
мне с трудом верится, что это она.
Все же я верил. И не только потому, что так говорили другие, -- я
чувствовал это всем сердцем, я знал: другой такой огромной и высокой горы не
может быть.
Работать приходилось трудно. Между нижними лагерями мы ходили с ношами
от двадцати семи до сорока килограммов, выше -- около двадцати пяти. И мало
было подняться один раз, мы ходили вверх и вниз, вверх и вниз, день за днем,
неделю за неделей, пока не перенесли все палатки, все продовольствие и
снаряжение. Меня это нисколько не беспокоило, потому что я, как все шерпы,
приучен носить большой груз. Я думал: "Вот первый случай осуществить мою
мечту".
Впервые попав в экспедицию, я увидел, конечно, много нового. Нам выдали
специальную одежду, обувь, очки. Мы ели странную пищу из жестяных банок. Мы
пользовались примусами, спальными мешками и всевозможным другим снаряжением,
с которым мне еще никогда не приходилось иметь дела. Многое мне предстояло
узнать и относительно восхождений. Снег и лед не составляли сами по себе
никакой новости для парня, выросшего в Солу Кхумбу, но тут я впервые
познакомился с настоящей техникой альпинизма: пользование веревкой,
вырубание ступеней во льду, разбивка и сворачивание лагеря, выбор маршрута,
не только более быстро проходимого, но и безопасного. Носильщик-новичок, я
не получал ответственных поручений. Но я работал усердно, старался быть во
всем полезным и думаю, что начальники были мной довольны. Высоту я переносил
легко, хотя никогда еще не поднимался так высоко. Вместе с другими шерпами я
доставил груз к Северному седлу -- на высоту 6985 метров.
Дальше экспедиция не пошла. Так как она занималась только разведкой, то
не располагала ни необходимым снаряжением, ни достаточным количеством людей,
чтобы подниматься выше. И именно тут, на седле, перед тем как нам
возвращаться, я впервые обнаружил, что отличаюсь чем-то от других шерпов.
Остальные были только рады спуститься обратно. Они шли на восхождение как на
работу, ради заработка, их не тянуло выше. Л я был страшно разочарован. Мне
хотелось продолжать подъем. Уже тогда я испытал то, что испытывал потом
каждый раз, попав на Эверест: меня тянуло все дальше и дальше вверх. Мечта,
потребность, неудержимое влечение -- назовите это как хотите. Но в тот раз
я, конечно, ничего не мог поделать. Мы спустились с седла и вскоре ушли
совсем.
"Ну, хорошо, -- сказал я сам себе, -- тебе всего только двадцать один
год. Будут еще экспедиции. И скоро ты станешь настоящим Тигром!"
Вернувшись в Дарджилинг, я оставался некоторое время дома с женой Дава
Пхути. У нас родился сын, мы назвали его Нима Дордже. Это был очень красивый
мальчик, он даже получил первый приз на конкурсе малышей, и для меня было
тяжелым ударом, когда он умер в 1939 году всего четырех дет.
Осенью 1935 года я отправился в свою вторую экспедицию, но мое участие
оказалось очень незначительным. Альпинисты намеревались взять Кабру (около
7200 метров) в Северном Сиккиме, недалеко от Канченджанги. В хорошую погоду
Кабру видно из Дарджилинга. Восхождение совершали инженер индийского
министерства почты и телеграфа Кук и его друг немец; носильщиками были кроме
меня Анг Церинг, Пасанг Пхутар и Пасанг Кикули. Пасанг Пхутар -- один из
моих старейших друзей, недавно он помогал мне строить новый дом. Пасанг
Кикули уже в то время был одним из наиболее прославленных шерпов. Он погиб
четыре года спустя смертью храбрых, участвуя в американской экспедиции на
К2.
Как самый младший из носильщиков, я нес самый большой груз, тридцать
шесть килограммов риса, но все же пришел первым в базовый лагерь. На этом
мои обязанности закончились, и я вернулся в Дарджилинг. Мистер Кук и его
друг успешно штурмовали в ноябре вершину Кабру, только, к сожалению, с ними
не было никого из шерпов.
В течение зимы я, подобно большинству шерпов, отдыхал и работал от
случая к случаю в районе Дарджилинга. Это позволяло мне находиться вместе с
женой и малышом; я очень любил их и был счастлив с ними. Но я был молод и
непоседлив и знал теперь, после первых походов, что не могу жить без гор.
Ранней весной 1936 года опять закипели приготовления, и в этом году я снова
участвовал в двух экспедициях.
Первая экспедиция собиралась на Эверест, и на этот раз я не столкнулся
ни с какими затруднениями, потому что англичане пригласили почти всех
прошлогодних участников. Снова с нами был Эрик Шиптон, а также Фрэнк Смайс и
многие другие знаменитые английские альпинисты. Руководил отрядом Хью
Раттледж, возглавлявший экспедицию 1933 года. Возраст не позволял мистеру
Раттледжу самому подниматься на большую высоту, но он был замечательный
человек, приветливый и сердечный, и все шерпы радовались, что работают с
ним. Никогда еще на штурм Эвереста не выходило столько альпинистов. В
экспедиции участвовали шестьдесят шерпов -- в пять раз больше, чем в 1935
году, -- и вместе с погонщиками мулов нас было так много, что мы напоминали
целый воинский отряд в походе.
На этот раз мы выступили не из Дарджилинга, а из Калимпонга, примерно
пятьюдесятью километрами дальше по караванному пути в Тибет. Все снаряжение
было доставлено туда по канатной дороге; дальше начинался обычный маршрут.
При таком количестве участников приходилось двигаться двумя отрядами с
промежутком в несколько дней. Если бы мы шли все вместе, у нас полдня
уходило бы на сборы и раскачку, а вторая половина -- на развьючивание и
разбивку ночлега. На время похода меня назначили помогать экспедиционному
врачу, и я узнал от него о болезнях, повреждениях и первой помощи много
такого, что пригодилось мне впоследствии.
Англичане возлагали большие надежды на эту экспедицию. Она превосходила
все предыдущие не только по объему, но и по организации и снаряжению, и все
были уверены, что мы возьмем Эверест. Однако нас преследовала неудача. С
самого начала и до конца стояла отвратительная погода; все то время, что мы
находились около горы, пришлось как раз на разгар муссона. Мы разбили на
ледниках лагеря 1, 2 и 3, а снег все шел и шел, и когда мы принялись
взбираться по крутым склонам к Северному седлу, то оказались в снегу по
самую грудь. Это не только чрезвычайно затрудняло работу, но и грозило
опасностями: в любой момент мы могли провалиться в скрытые под сугробами
трещины. Однако больше всего нас беспокоила угроза лавин. Мысли упорно
возвращались к ужасному несчастью, происшедшему здесь в 1922 году.
В конце концов некоторые из нас, в том числе и я, добрались до
Северного седла. Но там нас встретила погода, подобной которой мне еще
никогда не приходилось видеть. Половину времени шел снег, такой густой, что
на расстоянии нескольких метров нельзя было различить человека, а когда
кончился снегопад, подул такой ветер, что нас чуть не снесло. Только
везением можно объяснить то, что нам удалось спуститься благополучно обратно
к леднику. Мы стали ждать в нижнем лагере улучшения погоды, но оно так и не
наступило. Шеи снег, потом дул ветер, потом опять шел снег. Мне кажется, что
некоторые все равно были готовы выступить на штурм, но Раттледж сказал:
"Нет, мы не можем допустить, чтобы кто-нибудь пострадал или погиб. Эверест
никуда от нас не денется". В конце концов после ряда безрадостных недель мы
двинулись назад. Нам не удалось даже взобраться выше разведочной экспедиции
предыдущего года.
По крайней мере никто не погиб на Эвересте. Зато на обратном пути,
около поселка Гадонг Пага, случилась беда. Здесь протекает большая
стремительная река; с одного берега на другой переброшен канат {(пага)}.
Чтобы переправить человека, приходится заворачивать его в большую сетку и
перетягивать по канату на другую сторону. Мы все пересекли реку этим
способом. Только один шерп отказался от сетки, заявив, что и так переберется
по канату. Однако на полпути рука смельчака сорвалась, и он упал в воду.
Несколько англичан разделись и прыгнули в реку, но сильное течение не
позволило им добраться до него. Волосы шерпа были заплетены в косу на
старинный манер, и последнее, что мы от него видели, была светлая ленточка
на конце косы, мелькнувшая на поверхности в нескольких сотнях метров ниже по
реке.
Мы вернулись в Калимпонг, расстроенные неудачей экспедиции. Мне
особенно было жаль Раттледжа. Прекрасный человек и руководитель, он уже
начинал стареть и последний раз ходил на Эверест. Я увидел его вновь лишь
много лет спустя в Лондоне, после взятия Эвереста. Он пожал мне руку и
сказал: "Сын мой, вы совершили настоящий подвиг. Я стар уже. Я сделал
попытку в свое время и потерпел неудачу, но теперь, после вашей победы, это
ничего не значит. Когда вернетесь в Индию, обнимите за меня всех моих
сыновей-шерпов".
Он имел право назвать нас сыновьями, потому что относился к нам, как
настоящий отец.
После экспедиции на Эверест в 1936 году я недолго оставался в
Дарджилинге. Эрик Шиптон отправлялся в Гархвал, в Центральных Гималаях,
севернее Дели, и взял меня с собой. Как и четыре года назад, когда я ушел из
Солу Кхумбу, мне предстояло многое пережить впервые: впервые я попал на
равнину, впервые увидел настоящие большие города -- такие, как Дели и
Калькутта, впервые ехал по железной дороге, впервые узнал настоящую жару.
В Раникхете в Гархвале Шиптон представил меня майору саперных войск
Осместону, который занимал руководящую должность в индийском геодезическом
ведомстве. Он собирался на съемки в район высокой горы Нанда Деви, и было
решено, что я отправлюсь с ним. В результате многолетней работы майор
Осместон нанес на карту чуть ли не весь горный район Гархвала; я не раз
сопровождал его.
В том же году была взята вершина Нанда Деви, высочайшая из всех взятых
к тому времени вершин (7816 метров). Этот рекорд держался до 1950 года,
когда французы поднялись на Аннапурну в Непале. "Нанда Деви" означает
"Благословенная богиня"; индуисты и буддисты считают ее священной горой. Ее
история особенно примечательна: еще за два года до покорения вершины ни
одному человеку не удалось добраться даже до ее подножия, и считалось, что
это вообще невозможно. Но вот в 1934 году Шиптон и его друг Тильман, тоже
известный английский альпинист, нашли проход. Они поднимались вдоль реки
Риши, прокладывая себе путь через глубокие ущелья и вдоль крутых склонов, и
пришли наконец к укрывшемуся у самого подножия Нанда Деви удивительно
красивому водоему, который назвали Сэнкчюэри ("Святыня" или "Убежище"). У
них не было ни людей, ни достаточных запасов, чтобы двигаться дальше;
впрочем, они и так добились немалого. А в 1936 году, когда Шиптон снова
вышел на Эверест, Тильман отправился во главе большой экспедиции на штурм
Нанда Деви.
По пути в горы наша группа под руководством майора Осместона встретила
возвращавшегося Тильмана, и он сообщил нам радостную новость. Оделл (в 1924
году он участвовал в экспедиции на Эверест и достиг высоты 8230 метров в
поисках Мэллори и Ирвина) и Тильман взошли на вершину. Третий альпинист,
молодой американец Чарлз Хаустон, поднялся почти до вершины, но отравился
чем-то в верхнем лагере, и ему пришлось вернуться вниз. Когда мы их
встретили, он уже поправился и все они страшно радовались своей выдающейся
победе.
Вскоре после этого настал мой черед заболеть. Никогда, ни до, ни после
этого, я не болел так сильно в горах. Возможно, сказалась непривычная жара
на равнине по пути из Дарджилинга. А может быть, виной был непрерывный
дождь, или же я еще не отдохнул после Эвереста. Как бы то ни было, я очень
ослаб. У меня поднялась такая температура, что временами майору Осместону и
другим приходилось тащить меня на спине. Майор Осместон отнесся ко мне с
беспримерной добротой, и я пообещал себе, что когда-нибудь сделаю для него
то же, что он для меня. Англичане определили у меня желтуху. Местные жители
посоветовали мне поесть один вид мха, растущий на скалах. Я решил
попробовать. Сварил мох и съел его, потом меня рвало так сильно, что я
думал, все внутренности выскочат наружу. Но температура прошла. Слабость еще
оставалась, но болезнь угомонилась, и я смог идти дальше сам.
Как и экспедиция Тильмана, мы подошли к Нанда Деви через долину Риши,
которая называется Риши Ганга, и разбили лагерь около Сэнкчюэри. Это было
действительно очень красивое место; кругом простирались цветущие луга, а над
ними высились снежные вершины. Однако мы пришли не для восхождения, а для
топографической съемки. Наша работа продолжалась несколько недель. Я все еще
был не в силах делать много и оставался чаще всего в базовом лагере. Но я
хоть поправлялся. Недалеко от лагеря находилась могила одного шерпа из
экспедиции Тильмана: он умер от болезни; увидев ее, я невольно подумал:
"Как-никак я оказался счастливее его!"
Наконец мы покинули горы и вернулись в Раникхет. Оттуда я поехал
обратно в Дарджилинг. К этому времени я уже совсем поправился, но был не
очень-то доволен собой, потому что принес так мало пользы. "Настанет день,
-- думал я, -- когда я опять приду на Нанда Деви и покажу себя с лучшей
стороны". Этому суждено было сбыться.
Когда шерп не занят в экспедиции, он может заработать несколько рупий,
сопровождая туристов по примечательным местам вокруг Дарджилинга. Этим я и
занимался в течение осени и зимы 1936 года. Иногда маршрут ограничивался
подъемом на Тигровый холм у самого города. Оттуда на восходе можно увидеть
за сто шестьдесят километров вершину Эвереста, возвышающуюся над хребтами
Непала. Иногда туристы идут несколько дальше, по северным тропам до
Сандакпху и Пхалута, оттуда в хорошую погоду Эверест виден значительно
лучше. Я испытывал радостное чувство, убеждаясь, что гора стоит на месте и
ждет меня. Но с другой стороны, я был недоволен -- мне хотелось идти туда, а
не смотреть. В следующем году экспедиции не было, и мне пришлось ждать 1938
года, чтобы представился новый случай.
А в 1937 году я отправился снова в Гархвал, на этот раз для восхождения
вместе с Гибсоном и Мартином, учителями Дун Скул, известной английской
мужской школы в Дехра Дун, в Индии. Экспедиция была маленькая, в ней
участвовали двое названных англичан, я и еще один дарджилингский шерп по
имени Ринцинг, да десятеро носильщиков из Гархвала. Мы собирались взойти на
гору Бандар Пунч ("Обезьяний хвост"); это был первый из трех походов,
которые я совершил туда вместе с мистером Гибсоном. Высота Бандар Пунч --
6315 метров, совсем малая в сравнении с Эверестом и даже с Нанда Деви.
Однако ее никто не пытался взять до тех пор. Условия восхождения были
сложными, и при первой попытке нас остановил глубокий снег на высоте всего
5200 метров.
После этого мы не стали делать новых попыток, а посвятили несколько
недель изучению края и пережили при этом много приключений. Однажды, разбив
лагерь на берегу большой реки, мы разделились на две группы и пошли на
рекогносцировку. Мистер Гибсон и Ринцинг шли по одной стороне реки, мистер
Мартин и я -- по другой, мы условились встретиться вечером. Но тут спустился
густой туман, пошел дождь, и мы не могли найти ни друг друга, ни даже
лагерь. У нас с мистером Мартином не было ни палатки, ни другого снаряжения
и было очень мало продовольствия. Мы бродили кругом и кричали, но из-за
тумана не видели, куда идем, а сильный дождь заглушал наши голоса. Наконец
мы набрели на пещеру; пришлось просидеть в ней два дня. На третий день
прояснилось, и мы нашли дорогу обратно в лагерь.
В другой раз мы отправились в большой поход в одну деревню на границе
Тибета. На обратном пути попали в густые дебри и заблудились. Продовольствие
подходило к концу. На наше счастье, в лесу оказалось много ягод, однако мы
все равно ходили голодные. И тут мы наткнулись на местных жителей, которые
устроились перекусить на краю дороги. Продуктов у них было много, и мы
предложили им денег, но они встретили нас недружелюбно и отказались продать
что-нибудь. Тогда мне пришла в голову одна идея. Я знал, что в этой
местности господствует суеверие, будто пища становится нечистой, если до нее
дотронется чужеземец. И вот я подсказал мистеру Гибсону, чтобы он прикасался
к разным продуктам и спрашивал: "Это что? А это?" Он послушался, и они
страшно всполошились. А он трогал все так быстро, что крестьяне не успевали
остановить его, и твердил: "Что это? Это что? Что это? Это что?" Как я и
надеялся, местные жители после этого не захотели дотрагиваться до еды и
оставили ее нам. Англичане все равно думали заплатить и предложили двадцать
рупий, но они отказались принять деньги и заспешили прочь, пригрозив, что
доложат обо всем сельскому старшине. Однако ничего не случилось, потому что
мы продолжали путь и сумели обойти их деревню. Зато мы наелись до отвала!
Во время этой экспедиции нам постоянно не везло с продовольствием.
Однажды мы три недели подряд питались одними консервами. Наконец пришли в
деревню, купили козу и зарезали ее. Мы настолько проголодались, что тут же
съели всю козу, а на следующий день все мучились животами. Пришлось
задержаться в деревне на три дня и лечиться аракой10. Не знаю, как отнесся
бы к такому лечению врач, но мы, во всяком случае, поправились.
Все это происходило после попытки взять Бандар Пунч. Мы побывали также
в Ганготри и Гомукхи -- знаменитых местах, привлекающих много паломников, --
потом миновали вершины Бадринат и Камет и прошли перевал Бирни на высоте
5500 метров, выше, чем мы забирались на Бандар Пунч. Первым этот перевал
форсировал англичанин Бирни, участник штурма Камета в 1932 году; отсюда и
название перевала. Но он шел с юга на север, а мы первыми двигались здесь в
обратном направлении. В это время у нас было очень мало местных носильщиков,
так что нам пришлось так же трудно, как если бы мы поднимались на высокую
вершину.
Итак, за два года я дважды побывал в Гархвале, и оба похода оказались
очень интересными. Все же это было не то что Эверест, и я продолжал думать о
Чомолунгме. Вернувшись в Дарджилинг, я стал ждать с большим нетерпением.
Весной 1938 года англичане организовали новую экспедицию, и я, конечно,
нанялся к ним. Это была седьмая экспедиция на Эверест, а для меня третья.
На этот раз руководил Тильман; по своему размаху экспедиция значительно
уступала предыдущей. Кроме Тильмана в нее вошли Эрик Шиптон и Фрэнк Смайс, с
которыми я уже ходил в горы, Оделл -- его я встретил годом раньше около
Нанда Деви, -- а также Питер Ллойд и капитан Оливер, впервые участвовавшие в
восхождении. Тильман был очень хороший и спокойный человек, все шерпы любили
его. Косматый, с невероятно густыми бровями, он получил у нас прозвище Балу
-- Медведь. Именно он придумал порядок, при котором шерпы не несут большого
груза, пока не дойдут до самой горы, когда остальных носильщиков отпускают.
Он же ввел официально звание Тигра и медаль Тигра для Гималайских
экспедиций.
Путь на Эверест проходил все там же, и в начале апреля мы разбили
базовый лагерь выше монастыря Ронгбук. Здесь я вторично встретил отца: он
опять услышал про экспедицию и пришел через перевал Нангпа Ла проведать
меня. Это была наша последняя встреча: он умер в Солу Кхумбу в 1949 году,
прежде чем я попал туда. Он всегда был мне хорошим отцом, и я благословляю
его память.
С ледника мы не сразу пошли на Северное седло, а, как и в 1935 году,
попробовали сначала найти лучший путь. Тильман, я и двое шерпов (Церинг и
Джингмей) поднялись к перевалу Лхо Ла, около которого побывал в свое время
Мэллори. Великий миг! Наконец-то я с одной стороны Эвереста видел другую.
Где-то там, на юго-западе, находится Тами, мой родной дом... Далеко-далеко
внизу, на склоне около ледника Кхумбу, паслись яки, рядом с ними виднелась
фигура человека. Я спрашивал себя, кто бы это мог быть.
Тильман надеялся пройти через перевал на другую сторону и разведать ее,
однако мы убедились, что склон страшно крут и весь покрыт льдом. Спуститься,
возможно, и удалось бы, но подняться потом опять -- ни за что. Было очень
пасмурно, и мы не могли отчетливо видеть большую, заполненную снегом
котловину, которой Мэллори дал уэльское имя Western Сwm -- Западный цирк.
Поэтому нельзя было судить об условиях для восхождения с той стороны, и я,
понятно, не подозревал тогда, что пятнадцать лет спустя там пройдет путь к
вершине.
Возвратившись в базовый лагерь, мы выступили к Северному седлу. На этот
раз мы попали туда с двух сторон: старым путем, со стороны Восточного
Ронгбукского ледника, и новым, от Главного Ронгбукского ледника. Мы
убедились, однако, что второй путь очень крут и еще ненадежнее старого. По
снежно-ледовым склонам ниже седла, как я уже говорил, часто проходят лавины,
и вот я впервые сам попал в одну из них. Мы поднимались в этот момент
вшестером, связками по трое: впереди капитан Оливер, я и шерп Вангди Норбу,
за нами Тильман и двое других шерпов. Место было крутое, снег глубокий, по
самую грудь, и мы продвигались медленно, с большим трудом. Вдруг со всех
сторон послышался треск, и снег тоже начал двигаться. В следующий миг мы
заскользили все под гору вместе со снегом. Я упал и закувыркался вниз, потом
зарылся головой в снег и очутился в темноте. Разумеется, я помнил, что
произошло на этом самом месте в 1922 году, и подумал: "Это то же самое.
Конец". Тем не менее я продолжал бороться, протолкнул вверх ледоруб и
попытался зацепиться им. К счастью, лавина остановилась, причем я оказался
не очень глубоко. Мой ледоруб зацепился за твердый снег, я стал
подтягиваться. И вот я уже опять выбрался на свет -- живой!
Нам повезло. Снег прекратил скольжение, и все легко выбрались на
поверхность. А тремя метрами ниже тянулась большая трещина; попади мы в нее,
ни один бы не выбрался. Теперь же пропал лишь один предмет -- вязаный шлем
капитана Оливера.
Мы разбили лагерь 4 на Северном седле. В третий раз я оказался здесь.
Но теперь мне наконец-то предстояло пойти еще дальше. Для дальнейшего
восхождения мы разделились на две группы. Я вошел в первую, возглавляемую
Смайсом и Шиптоном, вместе с еще шестью шерпами -- Ринцингом, Лобсангом,
Вангди Норбу, Лакпа Тенцингом, Да Церингом и Олло Ботиа. Следуя по примеру
предшествующих экспедиций вдоль северо-восточного гребня, мы подняли грузы
на высоту 7800 метров и разбили лагерь 5. Впервые я оказался на такой
высоте, однако она ничуть не влияла на меня. Но погода стояла
неблагоприятная, и скалы покрывал глубокий снег, так что нам приходилось
прямо-таки пробиваться сквозь него. Англичане хмурились и стали поговаривать
о том, что до вершины добраться надежды мало.
В лагере 5 мы передохнули, затем приготовились идти дальше, чтобы
разбить лагерь 6. Однако двое шерпов, которым поручили забросить палатки и
топливо, не смогли дойти с Северного седла до лагеря 5, а это осложняло
дело. Без названных вещей нельзя было следовать дальше. Мы стали совещаться.
Шерпы заявили, что, если их пошлют вниз, они там и останутся, но я вызвался
спуститься и доставить грузы. Мне пришлось идти одному. Палатки и топливо
лежали на снегу на полпути от седла, где их оставили носильщики-шерпы,
прежде чем повернуть обратно. Взвалив груз на спину, я двинулся вверх. И тут
я чуть не сорвался -- так близок к этому я никогда не был в горах. В отличие
от послевоенных экспедиций мы в то время не пользовались кошками на крутых
снежных и ледяных склонах. И вот я внезапно поскользнулся. Место было очень
опасное, мне едва удалось зацепиться ледорубом и удержаться от дальнейшего
падения. В противном случае я скатился бы на ледник Ронгбук, полутора
километрами ниже. К счастью, все обошлось благополучно, я зашагал дальше и
пришел в лагерь 5 перед самыми сумерками. Смайс и Шиптон поздравили меня.
Позже, когда экспедиция "кончилась, я получил особое вознаграждение --
двадцать рупий.
На следующий день мы продолжали восхождение и разбили лагерь 6 на
высоте 8290 метров. Так высоко мне не приходилось бывать ни до, ни после,
вплоть до 1952 года, когда я поднимался со швейцарской экспедицией с другой
стороны Эвереста. Смайс и Шиптон остались в лагере, а мы, шерпы, в тот же
день вернулись в лагерь 5 Здесь мы встретили вторую группу -- Тильмана,
Ллойда и их носильщиков; они выступили дальше, в лагерь 6, а мы спустились к
седлу. Здесь мы стали ждать. Однако долго ждать не пришлось, потому что
скоро начали спускаться и остальные. Обе группы альпинистов попытались
штурмовать вершину из лагеря 6, но, как они и опасались, надежд на успех не
было. Причем не из-за холода и даже не из-за ветра, а из-за снега: там, где
в 1924 и 1933 годах торчали голые скалы, теперь лежали глубокие сугробы. И
это была бы не беда, будь снег твердым, но нет, с каждым шагом они
проваливались по грудь, а с неба сыпались все новые хлопья. Муссон подул
раньше обычного и положил конец всем мечтам об успешном восхождении.
В этой экспедиции я впервые увидел кислородные приборы. Тильман
относился к ним отрицательно, он считал, что Эверест можно и должно взять
без кислорода. Большинство восходителей разделяло его мнение. Но Ллойд выше
Северного седла шел все время с кислородным прибором, всесторонне испытывая
его. "Что это за странная штука?" -- удивлялся я, а другие шерпы смеялись и
называли его "английский воздух". Прибор был громоздкий и очень тяжелый --
совсем не то, что мы брали с собой на Эверест много лет спустя, -- и явно не
оправдывал усилий на его переноску. Один из кислородных баллонов получил
совершенно неожиданное применение в монастыре Ронгбук. Когда я снова пришел
туда в 1947 году, он висел на веревке на главном дворе. Каждый вечер, когда
наставал час монахам и монахиням расходиться по своим кельям, в него били,
как в гонг.
Из-за плохой погоды мы решили спуститься совсем, но и это оказалось
нелегким делом. Снегопад не прекращался, приходилось опасаться новых лавин.
К тому же случилась неожиданная беда. Утром в лагере 4 на Северном седле,
разнося по палаткам чай альпинистам и носильщикам, я обнаружил, что Пасанг
Ботиа лежит без сознания. Я принялся трясти его -- никакого результата;
похоже было, что его разбил паралич. Начальником лагеря был Эрик Шиптон. Он
осмотрел Пасанга, но тоже ничего не смог сделать. В это время Тильман все
еще находился в одном из верхних лагерей; придя оттуда, он с большим трудом
спустил Пасанга вниз по крутым склонам на ледник. Причину заболевания
Пасанга так никогда и не удалось выяснить; он остался частично
парализованным даже после окончания экспедиции. Правда, это было
единственное несчастье за все путешествие, если не считать того, что мы не
взяли вершины.
Как я уже говорил, звание Тигра, хотя и употреблялось раньше в
отношении шерпов, совершивших наиболее высокие восхождения, официально было
введено только Тильманом. Началось это как раз с нашей экспедиции. Все
шерпы, поднявшиеся в 1938 году до лагеря 6, получили медали; в наши личные
книжки записали, что нам присвоено почетное звание. С тех нор Гималайский
клуб, ведущая альпинистская организация в Индии, вручает медали Тигра всем
шерпам, которые совершили выдающиеся восхождения. Я был, разумеется,
счастлив и горд, что принадлежу к числу первых Тигров, и, вернувшись в
Дарджилинг, подумал: "На этот раз мы забрались высоко. А на следующий, в
1939 или 1940 году, мы, быть может, достигнем цели".
Я не знал тогда, что происходит в мире, не знал, что случится
вскорости. Прошло четырнадцать долгих лет, прежде чем я получил возможность
снова попытать счастья на Чомолунгме.
Мне кажется, что жизнь шерпа-носильщика напоминает кое в чем жизнь
моряка. Когда дела идут хорошо, он большую часть года проводит вне дома и
редко видит свою семью. Правда, жене шерпа лучше, чем жене моряка: зная, где
находится муж, она может не бояться соперничества других женщин.
Во второй половине 1938 года я отправился в Гархвал опять для того,
чтобы сопровождать майора Осместона в топографической экспедиции. На этот
раз мы производили съемки в районе Альмора, там, где северная часть Индии
соприкасается с Тибетом и Западным Непалом. В этом диком краю редко бывали
чужеземцы. Местами мы могли смотреть через границу Тибета и видеть гору
Кайлас. Хотя высота Кайласа всего около 6700 метров, индуисты и буддисты
считают ее самой священной из всех гималайских вершин. Возле нее находится
большое озеро Манасаровар, также священное, и знаменитый монастырь; во все
времена сюда приходили паломники из самых отдаленных частей Азии. Мне тоже
хотелось побывать там, однако ближе Альморы я так и не попал.
Майор Осместон был хорошим альпинистом, но ему поручили не штурмовать
вершины, а измерять и наносить их на карту. Поэтому мы и на этот раз не
совершили серьезных восхождений. Тем не менее пришлось основательно
поработать. С нами шли четырнадцать работников геодезической службы и
множество носильщиков, и мы провели в горах больше двух месяцев.
Затем я возвратился в Дарджилинг и провел зиму вместе с Дава Пхути. В
том году у нас родился второй ребенок, девочка; мы назвали ее Пем-Пем. К
тому времени сынишке Нима Дордже исполнилось три года. Как я уже сказал, он
был очень красивый. Глядя на него, я говорил себе: "Когда ты будешь слишком
стар для восхождений, он займет твое место. И станет первым среди всех
Тигров".
Настал 1939 год, и весной я, как всегда, вышел с новой экспедицией.
Одна канадская дама, миссис Берил Смитон, приехала в Дарджилинг нанять
шерпов через Гималайский клуб, причем ее привлекали не близлежащие вершины,
а Тиридж Мир, в другом конце Индии. Тиридж Мир находится, собственно, уже не
в Гималаях. Он расположен за рекой Инд в Гиндукуше, у границы Афганистана.
Тогда этот край казался мне таким же далеким, как Америка или Европа. Все же
я решился вместе с еще несколькими шерпами. Теперь я знаю, что в противном
случае моя жизнь в течение последующих шести лет сложилась бы совершенно
иначе.
Сначала мы совершили длинное путешествие, чтобы попасть в Лахор в
Пенджабе, где встретили мужа миссис Смитон, капитана Смитона, и их друга,
майора Оджила11. Затем проехали еще почти столько и попали на крайний
северо-запад Индии, в Читрал, -- эта область теперь входит в Пакистан. В
центральном городе области состоялись наши последние приготовления, после
чего мы выступили на Тиридж Мир -- большую красивую гору высотой около 7700
метров. Однако отряд был очень мал, снаряжения не хватало, и штурм оказался
не по силам. Мороз и ветер заставили нас отступить. Все же мы поднялись до
6900 метров. Миссис Смитон не отставала ни на шаг -- неплохое восхождение
для женщины!
Вершина была почти целиком покрыта снегом я льдом, голые участки
попадались редко, подъем не представлял особой трудности. С лучшим
снаряжением нам удалось бы дойти до цели. Но мы совершали восхождение ради
удовольствия, поэтому никто особенно не расстраивался. Позднее я с интересом
узнал, что Тиридж Мир был впервые взят в 1950 году норвежской экспедицией.
На Тиридж Мире я исполнял обязанности начальника над шерпами и местными
носильщиками. Ответственность большая, но официально я еще не стал
начальником. Только в 1947 году меня утвердили сирдаром, которому подчинены
все носильщики экспедиции.
Восхождение происходило в июне и начале июля; потом другие шерпы
вернулись в Дарджилинг, я же остался в Читрале. По пути к Тиридж Миру я
встретил некоего майора Уайта. Он помогал Смитонам организовать экспедицию и
отнесся ко мне очень хорошо, по-дружески. Шотландец по национальности, он
служил в одном из наиболее известных полков индийской армии -- "Читральские
разведчики". Майор Уайт предложил мне остаться поработать с ним. Я
согласился. Поначалу я не думал оставаться долго, собирался домой, к жене и
малышам. Но работа пришлась мне по душе, месяц проходил за месяцем, и
незаметно подошел конец года.
В это время я получил плохие вести из Дарджилинга. Мой сын Нима Дордже
заболел кровавой дизентерией от плохой воды и умер -- всего четырех лет.
"Мне надо ехать домой", -- сказал я майору Уайту и отправился в начале 1940
года. Нима Дордже не стало, однако семья от этого не уменьшилась, потому что
родился еще один ребенок, наша вторая дочь, и ее мы тоже назвали Нима. Я
задержался в Дарджилинге недолго. Мне очень нравилось в Читрале, к тому же в
Европе шла война, и было ясно, что в ближайшие годы можно не ждать больших
экспедиций. Поэтому я взял с собой жену, обоих детей и поехал опять в
Читрал. Прошло пять лет, прежде чем я снова увидел Дарджилинг.
Майор Уайт принял нас очень сердечно. Несколько месяцев я работал его
личным ординарцем и помощником, затем перешел в офицерскую столовую полка.
Там я смог узнать много нового про западных людей, их обычаи, пищу и стал
неплохим поваром. В конце концов меня назначили заведовать столовой. После я
не раз думал! "Если тебе придется бросить восхождения, сможешь поступить
управляющим в гостиницу!"
Мы не оставались все время на одном и том же месте. Полк постоянно
перемещался по Северо-Западной Пограничной провинции, и я следовал за ним.
Майор Уайт заботился обо мне, как о родном сыне: давал мне хорошую одежду,
дарил подарки, но главное -- брал с собой в походы в свободное от службы
время. Мы не занимались восхождениями, зато отправлялись зимой в Кашмир, где
я научился ходить на лыжах. Я очень полюбил лыжи, к тому же майор Уайт
сказал, что это сможет пригодиться в горах. Однажды я упал очень неловко,
сломал ребра и вывихнул коленные суставы. Однако это не отвратило меня от
лыж. Едва я поправился, как снова стал на лыжи. Горы, где мы катались, вовсе
не похожи на те, по которым ходят альпинисты. Это даже не настоящие горы --
просто холмы. Тем не менее я никогда еще не мчался так быстро в моей жизни
даже по железной дороге. Именно это мне так и понравилось. Во время
восхождений передвигаешься очень медленно, а на лыжах несешься как вихрь.
В Читрале не было других шерпов. За все годы, что я прожил там с
семьей, мы не встретили ни одного шерпа или непальца. Иногда мне становилось
тоскливо. Правда, я узнавал много нового. Я встречал англичан, индийцев,
турок и афганцев, индуистов и мусульман, христиан и евреев. Я научился
говорить на хиндустани, пушту, на читральском наречии, продолжал
совершенствоваться в английском. Я привык иметь дело с разными людьми и
решать разнообразные проблемы. И чем дальше, тем реже вспоминал я о
Дарджилинге. Я редко думал даже о Чомолунгме -- ведь до нее было так далеко.
Однажды майор Уайт прочел мне письмо, в котором официально сообщалось о
присвоении мне звания Тигра за работу на Эвересте в 1938 году. Медаль я
получил только в 1945 году, когда вернулся в Дарджилинг.
Все это время шла война, размах ее непрерывно расширялся. Когда-то я
думал, что на свете есть только одна страна, населенная чилина-нга, --
Англия, но теперь я знал, что их очень много и в Европе, и в других частях
света. Я слышал о них по радио и надеялся, что когда-нибудь отправлюсь в
путешествие и увижу их. Иногда мне казалось, что самым правильным было бы,
пожалуй, пойти в армию. Но потом я возражал себе, что и так работаю для
армии, а если надену форму, то вернее всего придется делать ту же работу,
только платить мне станут меньше, а строгостей будет больше.
Много говорили также о стремлении Индии к независимости и что будет
новое государство Пакистан. Большинство жителей Читрала мусульмане, поэтому
он вошел впоследствии в Пакистан. А так как я не индуист, то у меня не было
никаких неприятных столкновений с читральцами. В ту пору я очень мало знал о
политике и подобных вещах. Я мечтал только о том, чтобы жить тихо, спокойно
и делать свое дело как можно лучше.
Тогда это было нетрудно. Но я хотел бы, чтобы люди дали мне такую
возможность и после взятия Эвереста!
Потом уж я сообразил, что мог бы неплохо подзаработать в Читрале. В
этой части страны много драгоценных камней, и они попадались нам на каждом
шагу, только я не знал тогда, что они так дорого стоят. Не знали этого и
местные жители -- они отдавали свои находки в обмен за несколько пачек чаю
или другие продукты. Я привез с собой в Дарджилинг несколько таких камней.
Увидев их, местные купцы пришли в страшное возбуждение и сказали, что камни
драгоценные. Друзья уговаривали меня вернуться в Читрал, добыть побольше
камней и разбогатеть на их продаже. Однако я отказался. Я ничего не имел
против того, чтобы заработать деньги, но чувствовал, что торговец из меня не
выйдет.
Наряду с майором Уайтом у меня появился хороший друг в лице врача Н. Д.
Джекоба; он заведовал всеми гражданскими лечебными учреждениями в области
Читрал. Это был очень занятой и важный человек, но совершенно свободный от
той чопорности, которая присуща многим англичанам. Джекоб всегда относился
очень приветливо ко мне и моей семье и лечил нас так, словно я махараджа или
генерал. Я очень обрадовался, встретив его много лет спустя в Лондоне, и был
глубоко тронут, когда узнал, что он проехал восемьсот километров только для
того, чтобы повидать меня.
Однако наше общение с доктором Джекобом было не только приятного
свойства. Попав в Читрал, моя жена Дава Пхути стала часто болеть, -- видно,
климат не подходил. Как доктор ни старался, ей становилось все хуже. В 1944
году она скончалась. Ее смерть была страшным ударом для меня и для наших
дочерей Пем-Пем и Нимы. Старшей исполнилось всего пять лет, младшей --
четыре, и вот они остались без присмотра. Я не знал, что и делать. Одно
время я нанял им айя, но с ней у нас что-то не ладилось. И вот в начало 1945
года я решил, что нам надо возвращаться в Дарджилинг.
За эти годы мне удалось скопить около полутора тысяч рупий, так что
денежный вопрос меня не беспокоил. Однако война еще продолжалась, и проехать
оказалось трудно. Сначала я раздобыл лошадь с вьючными сумами. Посадил по
одной дочери в каждую суму и провел лошадь на поводу через перевал из
Читрала до города Дир. В Дире железная дорога, но и желающих ехать было
множество; я никак не мог попасть в поезд. Неудивительно, что с двумя
малышами на руках я пришел в отчаяние. Наконец меня осенило. Майор Уайт
отдал мне старый мундир с офицерскими погонами -- в этом мундире я выглядел
настоящим начальником. Я отправился снова на станцию, дождался воинского
состава и прошел прямо в купе первого класса. Никто не сказал мне ни слова,
поезд вскоре тронулся. Так я и проехал почти через всю Индию со своими
девочками, не заплатив ни одной анна.
В Силигури, ближе к Дарджилингу, я снял форму, так как скоро должен был
оказаться среди людей, которые знали меня, и мне не хотелось попасть в
тюрьму за незаконный маскарад. Последнюю часть пути мы проехали на автобусе.
После шести лет отсутствия я наконец-то очутился дома. Даже старым друзьям я
казался чужим человеком. Они таращили глаза на мою странную одежду и
смеялись моему произношению. Некоторое время меня так и звали "Патан" -- по
имени народа, населяющего северо-запад Индии и Афганистана 12.
Хотя мне неплохо жилось в Читрале, я был рад вернуться к своему народу.
Однако мои дочери нуждались в хорошем уходе, а один я не мог с этим
справиться. Друзья посоветовали мне: "Женись на доброй женщине, которая
могла бы присмотреть за ними". Я отвечал: "Это хорошая мысль. Но на ком?" И
тут мне опять повезло. Я снова встретил Анг Ламу, ту самую молодую женщину,
которая когда-то покупала у меня молоко и торговалась из-за цены. И вот
оказалось, что она двоюродная сестра Дава Пхути. Мы поженились; она стала
новой матерью моим детям, и за это я в течение последовавших лет имел все
основания быть ей благодарным.
ГОРЫ СТОЯТ НА СВОИХ МЕСТАХ
Спустя две недели после женитьбы я уже отправился в очередное
путешествие. Боюсь, что Анг Ламу была не очень довольна, но такова уж судьба
шерпских жен.
Первый поход продлился недолго. Он не был даже связан с восхождением. В
годы войны в Индии собралось много американцев, и во время отпуска они часто
приезжали в Дарджилинг. Один из них, подполковник Тейлор, прибыл в
Дарджилинг с разрешением на въезд в Тибет; он нанял меня, чтобы я помог
организовать поездку и сопровождал его. Мы взяли двух лошадей для себя и
несколько мулов для багажа и двинулись -- сначала по долинам Сиккима, затем
через высокие, овеваемые ветрами перевалы. Нам нужно было недалеко, всего
только до Гьянцзе, одного из ближайших к границе городов, но до тех пор я
бывал в Тибете лишь в Ронгбуке и на Эвересте, потому мне было не менее
интересно, чем Тейлору. Он держался очень приветливо и не раз повторял, что
научит меня водить "джип", если я приеду в Америку. С тех самых пор я брежу
"джипом", и, если у меня когда-нибудь окажется столько денег, я обязательно
куплю себе такую машину: она лучше всего подходит для крутых дорог в районе
Дарджилинга.
Подполковник Тейлор был не только приветлив, но и щедр. Позднее, когда
кончилась война, он прислал мне перед отъездом на родину двести рупий в
качестве подарка. Однако за ним еще остаются уроки вождения автомобиля, и
если я попаду в Америку, то предъявлю ему счет!
Наше путешествие продлилось всего два месяца. Подобно подполковнику
Тейлору, большинство американцев, с которыми мне пришлось иметь дело,
предпочитало верховую езду пешему хождению; таким образом, приобретя опыт в
обращении с лошадьми, я нашел новый способ зарабатывать на жизнь. Вернувшись
в Дарджилинг, я купил на свои читральские сбережения две лошади и стал
отдавать их напрокат. Некоторое время все шло хорошо. Другие шерпы целыми
днями носили грузы по горам, а мне было достаточно отдать лошадей напрокат,
после чего я мог сидеть дома всю вторую половину дня.
Правда, я редко так поступал, потому что мне не сиделось дома, хотелось
чем-нибудь заняться. И вот я стал одновременно работать проводником для
туристов, как делал это до войны. Помню, однажды я привел на восходе на
Тигровый холм семь американских леди, чтобы показать им Эверест. Здесь были
в этот момент и другие проводники и туристы, причем проводники делали одну
вещь, которую, стыдно сказать, позволяли себе часто: они показывали своим
туристам не ту гору. Дело в том, что Эверест не производит особенного
впечатления с Тигрового холма. Он лежит далеко, да к тому же отчасти
заслонен вершинами Лхоцзе и Макалу, которые кажутся больше, особенно Макалу.
Туристы обычно и принимают Макалу за Эверест, а многие проводники
поддакивают: "Да, это Эверест", -- им все равно, а объяснять лень. Мне
подобные шутки не по душе. Я рассказал своим семерым леди, где Эверест, и
объяснил, почему вершина кажется меньше других. Они были так довольны моей
честностью, что позже брали у меня напрокат лошадей и рекомендовали меня
своим друзьям.
Дарджилинг тем и хорош, между прочим, что туда постоянно приезжает
много различных людей. Как-то утром, идя по Човраста, главной улице города,
я вдруг увидел миссис Смитон, которую не встречал со времени Тиридж Мира. С
ней был незнакомый мне мужчина, и я ждал, что она представит его мне. Когда
же он заговорил, я обнаружил, к своему удивлению, что это ее муж. Позднее он
рассказал, что во время войны был ранен пулей в нос, чем и объяснялась
перемена в его облике. Но характер обоих супругов не изменился, они были все
такие же приветливые и дружелюбные. Смитоны пригласили меня сопровождать их
в течение недели в Калимпонг, и наше знакомство возобновилось очень приятным
образом.
Как и прежде, я водил туристов в небольшие походы к близлежащим
поселениям -- Пхалут, Тонглу, Сандакпху. Иногда эти походы оказывались
поучительными не только для них. Так, мне вспоминается одна английская чета,
которую я водил на Тигровый холм. Им захотелось посмотреть побольше, мы
взяли лошадей и направились в Тонглу. Господина я помню очень смутно, но
госпожа была красива, особенно я обратил внимание на ее чудесную кожу и
красивые белые зубы. Вечером первого дня мы остановились на ночевку в
гостинице, а утром я, как обычно, принес им воду для умывания и чай. Когда я
подошел к кровати госпожи, она поднялась и села. Я подумал; "Господи, я не в
ту комнату зашел!" Передо мной была не молодая и красивая женщина, а
морщинистая, беззубая старуха. Я поставил кувшин и чайник и хотел бежать. Но
тут заметил на столике у кровати баночки с кремом и пудрой и две красивые
челюсти в стакане воды. Я подумал: "А может быть?.." -- но все-таки удрал. А
когда она вышла немного спустя, то была так же молода и хороша собой, как
накануне.
Весной 1946 года состоялась наконец моя первая за много лет настоящая
экспедиция. Ее целью был Бандар Пунч, "Обезьяний хвост", в Гархвале. Получив
приглашение от моих старых друзей -- мистера Гибсона и мистера Мартина, я
обрадовался, как мальчишка. "Ты снова пойдешь в горы!" -- только и мог
думать я, и все внутри у меня пело.
Итак, я отправился в Гархвал. Мы выступили в поход. Вместе с нами шли:
мистер Р. Холдсуорт, также учитель Дун Скул, участник экспедиции 1932 года
на Камет, майор британской артиллерии Мунро и лейтенант индийской армии Н.
Д. Джайял, с которым мне предстояло впоследствии познакомиться еще ближе.
Однако нам и на этот раз не повезло на Бандар Пунче. Погода стояла плохая;
все время валил густой снег. Тем не менее мы поднялись почти до 5500 метров,
на триста метров выше, чем в 1937 году. Я чувствовал себя превосходно, снова
очутившись в любимых горах.
-- Мы еще вернемся. Придет день, когда мы поймаем эту обезьяну за
хвост, -- сказал на прощание Гибсон.
-- Только не следует больше называть эту гору Обезьяний хвост, --
ответил я, смеясь. -- Отныне она должна называться Дун-Скул-гора.
Странное дело с Канченджангой. Вот она, третья вершина в мире,
возвышается чуть ли не над самым Дарджилингом, где я провел полжизни,
постоянно видя ее. И все же я не бывал на ней. Я много раз ходил на Эверест,
уезжал в Гархвал, в далекие горы Кашмира и Читрала и ни разу не ходил на
Канченджангу. Ни один шерп моего поколения не поднимался на Канченджангу.
Поединок человека с Канченджангой начался давно. В 1905 году небольшой
швейцарский отряд пытался найти путь к вершине и пропал без вести. Двадцать
четыре года спустя молодой американец Фэрмер задумал один взойти на вершину,
подобно Уилсону на Эвересте, но тоже погиб. В том же, 1929 году и в течение
двух последующих лет на Канченджангу ходили три большие экспедиции: две
немецкие и одна швейцарская с участием нескольких англичан и австрийцев.
Смешанная экспедиция предприняла а 1930 году попытку с непальской стороны.
Однако едва началось восхождение, как обрушилась, вероятно, величайшая из
лавин, когда-либо виденных человеком. Казалось, весь склон горы сдвинулся с
места, и, хотя погиб лишь один шерп, отряд был настолько близок к гибели,
что альпинисты решили идти на другую гору. Обе немецкие экспедиции -- 1929 и
1931 годов -- шли с другой стороны, через Сикким и вверх по леднику Зему.
Оба раза неделями и месяцами делались попытки пробиться вверх по большому
ледовому гребню, известному под названием Северо-Восточного гребня. В конце
концов второй экспедиции удалось достичь его наивысшей точки -- 7900 метров,
но путь к вершине так и не был найден. Двое участников -- один немецкий
альпинист и шерп Чеден -- погибли, упав с высоты тысяча с лишним метров.
С тех пор никто не пытался взять Канченджангу, несмотря на то что к ней
так легко пройти из Дарджилинга. Дело в том, что она ближе других больших
вершин расположена к равнине и Индийскому океану, из-за чего погода на ней
крайне неустойчива. Летний муссон дует здесь особенно долго и сильно,
нагоняя такие плотные облака, что из Дарджилинга месяцами не видно вершины.
И в остальное время года соприкосновение поднимающегося снизу теплого
воздуха с холодным снегом рождает частые бури и мощные лавины.
Канченджангу окружает много меньших вершин: Кабру, Джанну, Симву,
Джонсонг, Канг, Коктанг, Пандим. На большинство этих гор поднимались
альпинисты, и им удалось взять несколько вершин. Правда, благодаря меньшей
высоте там не такие сложные условия. Но как бы то ни было, я не думаю, чтобы
альпинисты совсем отказались от попыток взять третью вершину мира. За
последние несколько лет на нее ходило много разведывательных групп в поисках
новых, лучших путей, и я не удивлюсь, если в скором времени будет снова
снаряжена большая экспедиция для взятия Канченджанга 13.
Сам я, повторяю, никогда не был на ней. Зато не один раз побывал
поблизости. Впервые -- в 1935 году, когда участвовал в заброске грузов для
базового лагеря на Кабру. А затем уже в 1946 году, по возвращении из
Гархвала, причем дважды на протяжении нескольких месяцев.
Первый из этих походов я совершил с майором индийской армии Ридом. Мы
вышли не на штурм вершин, а для исследования больших ледников Зему и Ялунг и
восхождения к высокогорным перевалам этого района. Кроме того, нам поручили
попробовать найти тела погибших альпинистов: годом раньше здесь проходили
две экспедиции, и в обоих случаях были человеческие жертвы -- лишнее
доказательство опасности района. Одной из экспедиций руководил капитан
Лэнгтон Смит; вместе с тремя шерпами он вышел на взятие вершины "Сахарная
голова", но исчез во время бурана. Из состава другой экспедиции пропал К.
Рой, директор бенгальского лампового завода. Перед нашим выездом из
Дарджилинга его вдова, американка, просила нас попытаться отыскать останки
погибшего и доставить ей.
Мы обследовали район очень внимательно и действительно нашли вскоре
тело одного из носильщиков капитана Смита. Он лежал около большой скалы,
неподалеку от озера Гринлейк. Рядом с ним сохранились остатки костра, а под
телом валялся чайник. Чуть подальше мы подобрали в камнях пакеты с
фотопленкой, которая явно принадлежала капитану Смиту, однако не обнаружили
ни его самого, ни других носильщиков. В этом районе много озер -- я думаю,
что они хотели перейти через такое озеро по тонкому слою заснеженного льда и
утонули.
Несколько позднее, возвращаясь с ледников, мы наткнулись на тело
мистера Роя, тоже недалеко от Гринлейк. Кто-то пытался кремировать труп, но
безуспешно. Мы похоронили останки. Памятуя просьбу миссис Рой, мы взяли с
собой кусочек обуглившейся кости и ручные часы ее мужа и доставили в
Дарджилинг.
В этом походе мы занимались розысками тел погибших только попутно. Но
едва я вернулся, как ко мне обратился капитан Торнлей из седьмого пехотного
полка гуркхов. Он выходил специально на поиски капитана Смита, и вскоре я
уже опять шел к Зему. С нами было еще шестеро шерпов. По прибытии на место
мы разбились на несколько групп; начались многодневные поиски. Но на этот
раз мы вообще ничего не нашли. Во всяком случае, никаких следов капитана
Смита. Зато мы нашли следы йети.
Расскажу теперь все, что знаю о йети, "ужасном снежном человеке". А
знаю я не больше, если не меньше, чем другие люди, долго жившие в Гималаях.
Впервые я увидел следы йети на леднике Зему в 1946 году; после этого они
попались мне только один раз -- у подножия Эвереста, когда я был там со
швейцарцами в 1952 году. Я уже упоминал, что мальчиком в Солу Кхумбу часто
находил на горных склонах и ледниках звериный помет и был уверен, что он
принадлежит йети. Сверх того я, конечно, слышал много рассказов or отца и
других.
Вот что рассказывал мне отец.
Впервые он встретился с этим странным животным на леднике Барун, около
горы Макалу, недалеко от Тсачу, где я родился. Он столкнулся с ним
неожиданно и так близко, что видел его совершенно отчетливо. Йети напоминал
большую обезьяну, с той разницей, что у него были очень глубоко лежащие
глаза, а голова заострялась к макушке. Тело животного покрывала сероватая
шерсть, причем росла она очень примечательным образом: выше пояса -- вверх,
ниже пояса -- вниз. Это была самка с отвислыми грудями, ростом около метра
двадцати сантиметров. Она передвигалась на задних конечностях, придерживая
груди передними. Отец, конечно, испугался. Но и йети тоже. Зверь вдруг круто
повернул и стал карабкаться вверх по крутому склону, издавая резкий свист,
затем скрылся. После этого отец долго ждал беды, потому что многие
утверждают, будто увидевший йети должен вскоре умереть. Отцу, однако,
повезло, он не умер. Но, по его словам, он болел после этого случая почти
целый год.
Впоследствии ему пришлось встретить йети еще раз. Это было в 1935 году,
когда он пришел через Нангпа Ла в Ронгбук навестить меня во время моей
первой экспедиции на Эверест. Как-то он один остался ночевать в лагере 1 на
леднике; все остальные были либо в базовом лагере внизу, либо в верхних
лагерях. Утром, на рассвете, он услышал пронзительный свист. Выглянув из
палатки, отец увидел довольно близко животное, которое шло по леднику с юга
на север. Отец, конечно, сильно перепугался. Он не хотел смотреть на йети,
но не решался и спрятаться в палатке, потому что боялся, что тогда зверь
подойдет ближе, а то и войдет в палатку. В конце концов он решил остаться на
месте и простоял так, пока йети не спустился по леднику и не скрылся из
виду. После этого отец поспешил ко мне в лагерь 2. Мы встретились, он обнял
меня и сказал: "Я проделал такой путь, чтобы повидать сына, а вместо этого
увидел йети". Но на этот раз он видел йети не так близко и не болел потом.
По всем Гималаям среди горцев ходят истории об йети. Трудно сказать,
что правда, а что рождено воображением и суеверием. В Солу Кхумбу
рассказывают, что много лет назад целая компания йети поселилась недалеко от
деревни Таргна. Местные шерпы строили дома и возделывали свои поля, а по
ночам или когда люди уходили, появлялись йети и все разрушали и портили, так
что потом приходилось начинать сначала. Примечательно при этом, что йети
делали это не ради разрушения. Испортив все, они потом пытались по-своему
соорудить дома или устроить поля. Но, конечно, у них ничего не получалось, и
жители деревни были просто в отчаянии. Застать животных им никак не
удавалось; тогда они придумали хитрость. Как-то раз шерпы направились в одно
место, где часто собирались йети -- об этом они узнали по помету, -- и
поставили там много чаш с чангом, крепким шерпским пивом, а кругом положили
кхукри, кривые непальские ножи. Ночью йети, как и было задумано, обнаружили
чанг и выпили его. А захмелев, собрали кхукри и принялись драться. Утром их
нашли почти всех мертвыми, и с тех пор жители Таргна могли спокойно
заниматься своими делами. Так рассказывают люди.
Шерпы считают, что существуют йети двух родов: {метрей}, людоед, и
{чутрей}, который поедает только животных. Из них чутрей якобы крупнее,
напоминает большого бурого медведя, только у него, как у всех йети, ноги,
мол, вывернуты задом наперед. Некоторые европейцы и ученые так и считают,
что йети не что иное, как вид медведя. Известный ученый Джулиан Гексли
приехал как-то в Дарджилинг, и там я услышал от него такое предположение.
Другие же считают йети похожим на большую обезьяну, таким описывал его и мой
отец.
Лишь немногие утверждают, что видели йети своими глазами. Местные горцы
боятся встречи с ним, потому что здесь распространено поверье, будто после
такой встречи в человека вселяется бес. Как я уже говорил, сам я не видел
йети -- ни пьяного, ни трезвого, ни ходящего задом наперед. Я не суеверен. Я
не верю ни во что сверхъестественное, не верю и во многие слышанные нелепые
истории. Однако я не думаю, чтобы мой отец был лжецом и сочинил все на ходу.
Бесспорно также, что следы, которые я видел на леднике Зему в 1946 и около
Эвереста в 1952 году, не были следами какого-либо известного мне животного.
Хотя я и не могу доказать этого, я уверен, что йети существует. Думаю, что
это зверь, а не человеческое существо, что он выходит из своего логова
только по ночам и кормится растениями и мелкими животными, обитающими на
высокогорных лугах; скорее всего это обезьяна еще неизвестного вида.
В 1954 году в район Эвереста выезжала на поиски йети специальная
англо-индийская экспедиция. Я охотно сопровождал бы их, но, увы, не мог.
Подобно многим другим, они нашли следы и другие признаки, но только не самих
йети, и, хотя итог был обескураживающим, я думаю, что это даже к лучшему.
Люди пробрались в самые отдаленные уголки земли, научились изготовлять
всевозможные вещи, сделали столько открытий, и, мне кажется, это даже
неплохо, что осталось хоть немного такого, чего мы еще не знаем 14.
В первые послевоенные годы в Дарджилинге жилось тяжело. Экспедиции
приезжали редко, больших восхождений и вовсе не устраивали. А с
провозглашением независимости Индии все смешалось. Американские военные и
чиновники уехали, других туристов не было; за американцами последовали и
многие англичане. Чайные плантации приходили в запустение. С работой стало
плохо, нужда и безработица усилились.
В довершение всего у нас в семье появились еще и свои трудности: моя
теща болела и была прикована к постели уже два года, а так как муж ее умер,
то ухаживать за ней приходилось нам. Я подолгу ходил без работы. Читральским
сбережениям пришел конец, и Анг Ламу одна кормила всю семью. Некоторое время
она работала в качестве айя, няни, в разных семьях, потом сестрой у Смит
Бразерс, американских зубных врачей, которые много лет практиковали в
Дарджилинге. Я говорил ей тогда и повторял не раз позже, что никогда не
забуду, что она сделала для всех нас в те трудные дни.
Как я уже говорил, Анг Ламу родилась в Дарджилинге. В детстве она
побывала в Солу Кхумбу, но почти ничего не помнила и очень мало знала о
примитивной жизни на моей родине. Впрочем, ее семья, как и все шерпы, тоже
жила бедно. С восьми лет она узнала тяжелый труд: сначала носила поклажу по
городу, потом работала прислугой в состоятельных семьях. Прислугой она была
и тогда, когда я познакомился с ней и мы торговались из-за молока. Но в 1938
году в жизни Анг Ламу произошла большая перемена. Английская семья Уоллес, в
которой она тогда работала, возвратилась в Лондон и взяла ее с собой няней
двоих своих детей. Несколько месяцев Анг Ламу прожила в центре Лондона, в
гостинице возле Гайд-парка, познакомилась с жизнью на Западе. Однако
путешествие оказалось не очень удачным: впервые попав на пароход, Анг Ламу
почти всю дорогу проболела, а пожив некоторое время в Лондоне, снова
почувствовала себя плохо, и ей пришлось лечь в больницу. Выйдя из больницы,
она узнала, что миссис Уоллес опять уезжает из Англии; таким образом, Анг
Ламу осталась без места и вынуждена была в одиночку проделать весь обратный
путь в Индию. Это случилось перед самой войной, отношения между Англией и
Германией сильно осложнились, и можно было ждать самого худшего. В 1953
году, когда мы поехали в Англию уже вместе, Анг Ламу рассказывала, что из
предыдущего путешествия ей лучше всего запомнилось, как ее учили в больнице
пользоваться противогазом.
Анг Ламу скрытная женщина. И сейчас мало кому известно, что она
побывала в Англии до 1953 года и хорошо понимает по-английски. Хозяева, у
которых она работала, знают ее обычно под именем Нимы, а не Анг Ламу или
миссис Тенцинг. Совсем недавно в связи со штурмом Эвереста произошел
забавный случай из-за ее скрытности. Пока я был в экспедиции с англичанами,
она работала айя у жены одного английского офицера, поселившегося в
Дарджидинге в гостинице. В газетах часто печатали мою фотографию; Анг Ламу
интересовалась, что обо мне пишут, но сама прочесть не умела и вынуждена
была просить других. Как-то раз она обратилась к одной английской даме в
гостинице, а та, в свою очередь, захотела узнать, почему это ее так
интересует. "Ты знаешь этого Тенцинга, Нима? -- спросила она. -- Это твой
знакомый?" Но моя жена осталась верна себе и ответила: "Просто это один шерп
из Тунг Сунг Басти, оттуда, где я живу". На том тогда все и кончилось. А
несколько месяцев спустя после взятия Эвереста в Калькутте давали прием в
нашу честь, причем среди приглашенных оказалась та самая англичанка. Гости
подходили здороваться с нами, настал и ее черед. Я увидел, что женщина
смотрит совсем не на меня, а на Анг Ламу, которая стояла рядом со мной.
Потом она вдруг замерла и произнесла с таким видом, будто сейчас упадет в
обморок: "Господи, да это же Нима!"
Так и шла наша жизнь: веселое и печальное вперемежку, то вверх, то
вниз, как в горах. Счастлив тот мужчина, который находит в своей жене
помощницу, готовую делить с ним хорошее и плохое, какую я нашел в Анг Ламу.
Однако сразу после войны казалось, что все идет только под гору. Семья
держалась на Анг Ламу, мне же лишь от случая к случаю перепадала плохонькая
работенка. А на севере высилась над долинами Канченджанга: огромная, белая,
красивая и неожиданно ненавистная, потому что она словно издевалась надо
мной. Что случилось со мной или с миром, почему я не могу пойти в любимые
горы, жить жизнью, для которой рожден?
Я не ходил больше на Тигровый холм. Туристов не было, да я и все равно
бы не пошел туда. Если уж Эверест стоит на месте, то лучше хоть не видеть
его. Я не хотел его видеть, даже думать о нем не хотел... И все-таки все
время думал.
А весной 1947 года произошел нелепый случай. Началось с того, что в
Дарджилинг приехал мистер Эрл Денман.
Мистер Денман родился в Канаде, вырос в Англии и жил теперь в одном из
британских владений в Африке. Там он немало путешествовал, ходил по горам в
диких местах; короче, это был такой человек, который не нуждался в няньках.
Но все, что он совершил ранее или собирался совершить, вдруг потеряло для
него всякую цену: у него родился великий замысел, родилась великая мечта. Он
хотел взять Эверест, и притом в одиночку! Впрочем, не совсем в одиночку,
конечно, но, во всяком случае, без настоящей экспедиции. Денман искал
спутников, и таким образом я и встретил его. Однажды ко мне зашел Карма
Пауд, старый сирдар, и сказал: "К нам в город приехал один господин, он
задумал дело, которое может тебя заинтересовать". "Что-нибудь насчет гор?"
-- спросил я. "Да, насчет гор". И вот уже я вместе с другим шерпом, Анг
Дава, в маленькой конторе Карма Паула веду переговоры с мистером Денманом.
С самого начала мне стало ясно, что я еще никогда не видел ничего
подобного. Денман был один. У него было очень мало денег и плохое
снаряжение. Он не имел даже разрешения на въезд в Тибет. Зато решимости у
него было хоть отбавляй, и говорил он крайне серьезно и убежденно; переводил
Карма Паул. Денман особенно настаивал на моем участии. Ведь я был "тигр",
поднимался на Эверест выше 8000 метров, говорил по-тибетски и немного
по-английски, наконец, меня рекомендовали ему как лучшего проводника среди
шерпов. Все это звучало очень лестно, но в то же время нелепо, и мы с Анг
Дава ответили, что нам надо подумать.
О чем тут было думать, даже не знаю, потому что вся эта затея выглядела
чистейшим безумием. Во-первых, нам вряд ли удастся вообще попасть в Тибет.
Во-вторых, если даже попадем, то нас скорее всего поймают, а тогда нам,
проводникам, как и Денману, грозят серьезные неприятности. В-третьих, я ни
на минуту не верил, что наш маленький отряд, даже добравшись до горы, сможет
взять вершину. В-четвертых, уже сама попытка будет чрезвычайно опасной.
В-пятых, у Денмана не было денег ни для того, чтобы хорошо заплатить нам, ни
чтобы гарантировать приличное возмещение нашим семьям, если с нами
что-нибудь случится. И так далее и тому подобное. Любой нормальный человек
сказал бы "нет". Но я не мог отказаться. Меня неудержимо тянуло в горы, зов
Эвереста действовал на меня сильнее всего на свете. Мы с Анг Дава
посовещались несколько минут и решились. "Хорошо, -- сказал я Денману, -- мы
попробуем".
Выяснилось, что он не только не имел разрешения на въезд в Тибет, но
даже подписал бумагу, в которой обязался не приближаться к его границам.
Поэтому необходимо было соблюдать строгую тайну, и мы, вместо того чтобы
выступить из Дарджилинга, условились встретиться в определенном месте за
городом и выйти оттуда. Затем двинулись по обычному маршруту экспедиций,
через Сикким. Но этим и ограничивалось наше сходство с настоящей
экспедицией, потому что если там все тщательно распланировано и
организовано, то мы жили ото дня ко дню и никогда не знали, что принесет нам
завтра. Иногда мы передвигались одни, иногда вместе с караванами, и тогда
удавалось нанять вьючных животных для перевозки нашего груза. Наконец мы
вышли из долин и лесов Сиккима к высоким гималайским перевалам, по которым
проходит граница Тибета.
Здесь я предложил Денману уклониться от обычного маршрута, чтобы
избежать встречи с патрулями. Нам удалось перебраться через границу по редко
используемому перевалу. Оттуда мы направились на запад через большое плато в
сторону Ронгбука. Конечно, дело не ладилось. Что ни день, случалась
какая-нибудь новая беда. Мы редко наедались досыта. В одном месте
навьюченные яки сорвались с крутого склона, и мы чуть не погибли вместе с
грузом. Затем, как мы и опасались, нас перехватили солдаты и приказали
вернуться обратно. Однако нам удалось заговорить им зубы и избежать ареста;
мы сделали вид, будто возвращаемся, а сами пошли в обход и продолжили путь.
После этого мы обходили все города и деревни и прибыли наконец к
Ронгбукскому монастырю, где нас приняли без вопросов и подозрений.
И вот перед нами Эверест -- белый, огромный, окутанный снежной дымкой,
каким я помнил его все эти девять лет. Старое возбуждение овладело мной с
такой же силой, как прежде. Я снова там, куда всегда так стремился! Однако я
еще не распрощался со своим разумом и, глядя на гигантскую гору, отчетливее,
чем когда-либо, сознавал безнадежность нашего предприятия. Вспомнился Морис
Уилсон, его трагическая гибель в 1934 году... Я сказал себе: "Нет, мы не
допустим ничего подобного. Никому не придется находить наши замерзшие тела в
маленькой палатке".
И все-таки мы пошли вверх по леднику, мимо старых нижних лагерей, в
сторону снежно-ледовых склонов под Северным седлом. Нас было только трое, и
приходилось очень тяжело. Дул сильный ветер, стоял мороз. Мне казалось, что
никогда еще здесь не было так холодно, пока я не сообразил, что виновато
плохое снаряжение. Одежда пропускала ветер. Не хватало продовольствия, а
самого главного, чая, уже не оставалось совсем. Обе наши палатки защищали от
холода немногим лучше листа бумаги, и вскоре Денману пришлось перейти к нам
с Анг Дава. Втроем было все-таки теплее.
Зато мы двигались быстро. Для больших экспедиций между разбивками
лагерей проходит два-три дня, потому что приходится забрасывать грузы в
несколько приемов. Мы же каждый день разбивали новый лагерь, перенося все
имущество за один раз, и вскоре очутились у подножия снежных склонов ниже
Северного седла. Я чувствовал, однако, что мы дальше не пойдем. Денман был
менее привычен к холоду, чем Анг Дава и я, и очень страдал. По ночам он не
мог спать. Порой казалось, что он и идти-то не сможет. Из нашего последнего
лагеря, четвертого, мы сделали отчаянную попытку взобраться вверх по крутому
склону к Северному седлу, но холод пронизывал до костей, а ветер сбивал с
ног. И вот мы уже опять сидим в палатке, измученные и побежденные.
Даже Денман понимал, что мы побеждены. Он был храбрый человек,
решительный, настоящий фанатик, одержимый идеей. Но он не был сумасшедшим.
Он не собирался губить себя, подобно Уилсону, и предпочел вернуться. За это
я благодарен больше, чем за что-либо другое в моей жизни: если бы Денман
настаивал на продолжении штурма, мы с Анг Дава оказались бы в ужасном
положении.
Отступали мы еще быстрее, чем наступали. Потерпев поражение, Денман,
казалось, стремился возможно скорее уйти с Эвереста, словно любовь к горе
внезапно сменилась ненавистью. Мы чуть не бегом примчались к монастырю и
продолжали с той же скоростью путь по диким плато Тибета, будто гора
преследовала нас, как врага. Теперь у нас было еще меньше продовольствия.
Наша одежда превратилась в лохмотья, а Денман до того разбил ботинки, что
несколько дней ему пришлось идти босиком. И все же мы шли. К счастью, нам не
попался ни один патруль. Не успел я и оглянуться, как мы вернулись из Тибета
в Сикким, а еще через несколько дней, в конце апреля, вошли в Дарджилинг.
Весь поход к Эвересту, вверх по горе и обратно, занял всего пять недель!
Так кончился этот молниеносный, безумный, нелепый поход. Несколько дней
спустя Денман был уже на пути обратно в Африку, и мне казалось, что я вовсе
и не ходил на Эверест, что все приснилось. Однако вскоре я стал получать от
Денмана письма, в которых он обещал вернуться на следующий год; весной 1948
года он и в самом деле появился в Дарджилинге. На этот раз со снаряжением
дело обстояло лучше, но разрешения на въезд в Тибет Денман опять не получил.
За прошедший год было много разговоров о нашем нелегальном походе, меня
осуждали за то, что я согласился быть проводником, и я знал, что, если это
повторится, мне грозят большие неприятности. Поэтому я вынужден был отказать
Денману, ответить, что без разрешения на въезд я не смогу сопровождать его.
Другого надежного проводника найти не удалось, и пришлось Денману
возвращаться в Африку. Везти снаряжение обратно ему было уже не по карману,
и он подарил его мне. С тех пор мы больше не встречались, но иногда
переписываемся, оставаясь хорошими друзьями. При всех своих странностях
Денман мужественный человек, человек мечты, и я сожалею, что ему не удалось
осуществить ее. В 1953 году, стоя на вершине Эвереста, я был в вязаном
шлеме, который оставил мне Денман, так что хоть малая частица его достигла
цели.
Однако вернемся к 1947 году. В течение многих месяцев до приезда
Денмана я ходил без работы, но едва вернулся с ним в Дарджилинг, как все
внезапно переменилось и в первый же день я получил новую работу.
Притом это была настоящая экспедиция. Правда, не очень большая и не на
Эверест, но хорошо финансированная и организованная, так что она показалась
мне почти чудом после пережитого с Денманом. Восхождение должно было
происходить в Гархвале, но один из членов отряда, знаменитый швейцарский
альпинист Андре Рох, приехал в Дарджилинг заранее, чтобы набрать шерпов. Не
успел я опомниться, как уже подписал соглашение. Вместе с Рохом и другими
шерпами я отправился на место старта экспедиции -- в Гархвал, где встретил
ее прочих участников. Здесь были Альфред Саттер, состоятельный делец и
опытный альпинист и охотник, Рене Диттерт, с которым я позднее ходил на
Эверест, миссис Аннелис Лонер, молодая альпинистка, и Алекс Гравен, один из
наиболее известных проводников в Альпах. Все они были швейцарцы; я впервые
встретился с этим народом, с которым позднее так тесно сдружился.
Мы собирались штурмовать не одну какую-то большую вершину, а несколько
второстепенных, хотя их, наверное, не назвали бы так где-либо в другом
месте, не в Гималаях. Все они превышали 6000 метров и не были еще никем
взяты. Мы начали со снежной вершины Кедернатх. После долгого перехода
подошли к подножию горы и стали разбивать лагеря. Мы поднимались все выше и
выше, высматривая наилучший путь к вершине, пока не уверились, что нашли
нужное; затем приготовились к штурму. Я не попал в штурмовую группу, потому
что мне поручили помогать госпоже Лонер, а она, хотя и была хорошим
альпинистом для женщины, в решающем броске не участвовала. Верный своим
обязанностям, я остался в верхнем лагере. Конечно, я был разочарован, но
зато более приятного общества не мог и пожелать. Утром в день завершающего
штурма мы помахали вслед уходящим и стали ждать их возвращения.
И они вернулись, но не так, как мы надеялись. Уже издали, видя их на
снежном склоне над нами, я почуял беду. Подойдя, они сообщили, что произошло
большое несчастье. Высоко на горе, поблизости от вершины, восходители шли
связками по двое, как вдруг на узком крутом снежном гребне одна двойка
поскользнулась. Это были Саттер и Вангди Норбу, старший над шерпами. Не
сумев удержаться, они покатились кубарем под гору и остановились только в
трехстах метрах ниже. Остальные были глубоко потрясены. Глядя вниз, они не
могли понять с такого расстояния, жив ли ктонибудь из упавших. Прямо
спуститься было, конечно невозможно, пришлось возвращаться по гребню и идти
в обход; на это ушло несколько часов. К их удивлению и облегчению, Саттер
отделался легкими ушибами. Он смог даже вернуться с ними, царапины и ушибы
позволяли ему идти самому. Зато с Вангди Норбу дело обстояло хуже. Он сломал
ногу, а вторая была сильно повреждена кошками Саттера. После тяжелого
восхождения и последующего спуска восходители слишком устали, чтобы нести
его в лагерь. Единственное, что они могли сделать, -- поставить аварийную
палатку, устроить возможно более удобное ложе и пойти самим в лагерь.
Вернулись они в лагерь уже вечером. В темноте ничего нельзя было
предпринять. Но на рассвете вышла спасательная группа, и на этот раз я,
конечно, шел с ними. Я считал, что на меня ложится главная ответственность,
потому что остальные сильно утомились накануне, а я хорошо отдохнул и был
полон сил. К тому же Вангди Норбу был моим давнишним другом и товарищем по
восхождениям, он получил звание Тигра на Эвересте еще в 1938 году. Я
чувствовал себя обязанным любой ценой спасти его и доставить вниз.
К счастью, погода держалась хорошая, и за несколько часов мы добрались
до палатки, маленького коричневого пятнышка на белом горном склоне. Мы
откинули полу; не помню точно, что мы ожидали увидеть, но, во всяком случае,
не то, что предстало нашим глазам. Вангди Норбу лежал на месте, живой, но
помимо поврежденных ног у него был кровавый надрез на горле. Позднее он
рассказал нам, что произошло. Накануне, когда все остальные уходили, он был
еще совершенно ошеломлен падением и не расслышал их обещания вернуться
завтра. Вангди решил, что его бросили одного. Замерзать. Умирать. В полном
отчаянии, испытывая страшные мучения, он схватил нож и попытался зарезаться.
Два обстоятельства спасли его. Во-первых, он был слишком слаб, чтобы резать
сильно и покончить с собой разом, во-вторых, уже истекая кровью, вдруг
подумал о семье и решил жить ради нее. Поэтому остаток ночи он пролежал
совершенно неподвижно. Кровь засохла и перестала течь. Таким образом, на
следующий день он был жив, хотя страшно ослаб и очень страдал.
Мы снесли Вангди Норбу в лагерь на собственных спинах и самодельных
носилках, потом постепенно до-заказ 1964 ставили в нижние лагеря и на
равнину. Затем с помощью местных носильщиков отправили его в Массури, на
станцию в Гархвале, откуда начинали свой путь. Пролежав некоторое время в
больнице, он немного оправился и смог уехать домой, но так никогда и не
поправился совершенно. Позднее, когда я встретил его в Дарджилинге,
убедился, что пережитое наложило сильный отпечаток не только на его тело, но
и на душу. Старый "Тигр" Вангди никогда больше не ходил в горы и умер в
своем доме несколько лет спустя.
Хотя мы не могли тогда предусмотреть такого конца, несчастье с Вангди
сильно опечалило нас. Однако прекращение экспедиции все равно не помогло бы
ему, и мы вернулись к нашим горам. Как уже говорилось, Вангди был старшим
над шерпами; теперь предстояло назначить другого, и назначили меня. Это была
высокая честь. Каждый шерп стремится стать сирдаром, это большое достижение
в его жизни. Я был очень доволен. Но и опечален, потому что достиг этого
ценой несчастья друга.
Мы снова вернулись в верхний лагерь и приготовились к штурму. Как
обычно после аварии, шерпы нервничали и отказывались идти на большие высоты.
Теперь мне представился желанный случай, которого я никак не хотел упустить.
В состав штурмовой группы вошли четыре швейцарца -- Рох, Диттерт, Саттер,
Гравен -- и я. Мы вышли из верхнего лагеря, поднялись по длинному снежному
склону, затем по гребню, где произошла беда с Вангди, и ступили наконец на
плоскую белую площадку -- вершину Кедернатха. Высота ее 6600 метров -- ниже
Северного седла на Эвересте, которое служит всего лишь базой для
восхождений. Но мы радовались и гордились победой. А для меня это было
особенно великое мгновение. Ведь, несмотря на многолетний опыт высокогорных
восхождений, я еще никогда не ступал на вершину большой горы. Задание
выполнено, как говорят летчики. Это было чудесное ощущение.
Однако Кедернатхом дело не ограничилось. Оттуда мы перешли на несколько
более высокого соседа, Сатопант, и там тоже совершили успешный штурм, хотя
должен, к сожалению, признаться, что я сам в нем не участвовал, так как
заболел животом и оставался в верхнем лагере. Затем мы направились в сторону
тибетской границы, где все, включая госпожу Лонер, взяли вершину поменьше,
Балбала. Наконец мы взошли на Калинди, которая совсем не похожа на
большинство Гималайских гор, так как полти свободна от снега наподобие
увиденных мною позже швейцарских вершин. Четыре девственные вершины --
четыре первовосхождения. Рекорд, который вряд ли побит какой-либо другой
экспедицией.
Между восхождениями мы успели осмотреть многое в Северном Гархвале,
включая священные города Бадринат и Ганготри и ряд меньших поселений,
которых я не видал раньше. Питались мы хорошо: господин Саттер был не только
альпинист, но и прекрасный охотник, и мы редко оставались без свежего мяса.
Совсем не то, что мое путешествие в Гархвал годом раньше, когда экспедиция
Дун Скул почти все время ходила с пустыми желудками.
После несчастья с Вангди Норбу у нас не было никаких неприятностей
почти до самого конца; да и то, что случилось, не имело отношения к горам.
Летом 1947 года как раз кончилось правление англичан; Индия и Пакистан стали
двумя самостоятельными государствами, и повсюду происходили кровавые
столкновения между индуистами и мусульманами. Когда мы спустились с гор в
Массури, город находился на военном положении, везде стояли войска.
Большинство магазинов и учреждений закрылось, был введен комендантский час.
Пути сообщения фактически не работали, и одно время казалось, что мы
застряли безнадежно. В конце концов местные власти помогли швейцарцам уехать
в Дели в армейской теплушке, а нам, десятерым шерпам, пришлось задержаться
еще на две недели. Мне вспомнились трудности, с которыми я выбирался из
Читрала в войну, только на этот раз было еще сложнее, потому что мы скоро
прожили свой заработок и очутились на мели.
Впрочем, кое-что у нас еще оставалось. У меня было пятнадцать рупий, с
ними я пошел на полицейскую станцию и попросил разрешения поговорить с
начальником. Разумеется, мне ответили отказом, но тут я достал мои
пятнадцать рупий, и один из полицейских сразу же сказал, что, может быть,
удастся что-нибудь сделать. Войдя к начальнику, я прежде всего сообщил, что
мы члены экспедиции. Он хотел тут же бросить меня за решетку -- решил, что я
имею в виду что-то политическое. Когда же я объяснил все, он успокоился и
раздобыл наконец грузовик, который доставил нас в Дехра Дун. А там начались
новые осложнения, только на этот раз не из-за политики, а из-за муссона.
Дождь размыл все дороги, и мы снова застряли. Однако теперь наши дела
обстояли лучше, потому что в Дехра Дуне находилась Дун Скул и нас взял на
свое попечение мой старый друг мистер Гибсон. Как только дороги наладились,
он помог нам выехать, и мы наконец-то вернулись в Дарджилинг; правда, в пути
было еще немало неприятностей с полицией и железнодорожными чиновниками. Я
всегда недолюбливал полицейских и железнодорожных контролеров; думаю, что в
этом я не одинок.
Так кончилась еще одна экспедиция. Случай с Вангди Норбу был очень
тяжелым. Возвращение оказалось трудным. Зато все остальное сложилось
благоприятно, лучшего нельзя было и требовать от горной экспедиции; мы не
только совершили успешные восхождения, но и испытали при этом большое
удовольствие. Швейцарцы пришлись мне очень по душе. Несмотря на языковые
трудности, я чувствовал к ним особую близость и думал о них не как о
господах и работодателях, а как о друзьях. Такие взаимоотношения сохранились
у меня со швейцарцами и в дальнейшем.
Наша экспедиция положила начало не только дружбе, но и одной
романтической истории, которая шесть лет спустя заставила меня испытать
минутное замешательство. Когда я попал в Швейцарию в 1953 году после взятия
Эвереста, друзья очень тепло встретили меня на аэродроме.
-- Comment ca va? Wie gehts? -- спросил я на своем самом лучшем
франко-немецком языке. -- Как поживаете, господин Рох, господин Диттерт,
господин Гравен, господин Саттер, госпожа Лон... -- Здесь я замялся.
Возможно, даже покраснел. -- Я хотел сказать, госпожа Саттер, -- поправился
я.
Потому что теперь они были женаты.
1948 год не похож ни на один другой год в моей жизни. Я не ходил в этом
году в горы, не участвовал в восхождениях, зато провел десять месяцев в
Тибете, побывал в Лхасе и еще дальше. Жителям Запада Тибет известен как
Запретная страна, для буддистов же это священная страна, страна
паломничества. Путешествие в Тибет, как и битва за Эверест, навсегда
останется у меня в памяти.
Когда я вернулся из Гархвала, мои дела обстояли не лучше, чем раньше.
Весь заработок ушел на то, чтобы добраться до Дарджилинга. С работой было
очень туго. Экспедиций больше не намечалось; близилась осень, а за ней зима.
Анг Ламу продолжала работать айя, но девочки Пем-Пем и Нима росли, их нужно
было кормить и одевать, а у нас редко хватало продуктов и одежды. "Что же
делать? -- думал я с горечью. -- Съесть мою медаль?" Теще становилось все
хуже и хуже, и в конце концов она умерла в возрасте семидесяти шести дет.
Перед самой кончиной она протянула руку и благословила меня, сказав, что я
был добр к ней и бог вознаградит меня, поможет исправить дела. Ее слова
оправдались. Вскоре после смерти тещи наша жизнь стала понемногу
налаживаться, и уже никогда больше нам не приходилось так трудно.
Весной 1949 года я услышал, что в Дарджилинг приехал интересный человек
-- профессор Джузеппе Туччи 15, итальянец, известный знаток восточного
искусства и литературы. Он уже семь раз побывал в Тибете и теперь собрался
совершить новое путешествие туда. Профессор Туччи обратился к Карма Паулу за
помощниками и носильщиками. Я поспешил к сирдару, но необходимые люди уже
были набраны, и экспедиция выступила в Гангток в Сиккиме. Я так расстроился,
что даже пал духом. Однако несколько дней спустя я узнал приятную новость.
Профессор Туччи прислал сказать, что недоволен своими людьми: ему в первую
очередь требовался человек, умеющий хотя бы немного объясняться на тибетском
языке, хиндустани, непальском и английском. Как раз эти языки я и знал
помимо родного. И вот однажды утром Карма Паул вызвал меня в свою контору; в
тот же день я отправился, в Гангток.
Профессор Туччи был своеобразный человек, один из самых удивительных
людей, каких я когда-либо встречал. Он относился к своему делу с величайшей
серьезностью, даже преданностью. Но в противоположность альпинистам, которые
обычно отличаются уравновешенностью, Туччи был крайне вспыльчив, горяч и --
чуть что -- выходил из себя. Едва добравшись до Гангтока, я убедился, что не
он был недоволен нанятыми шерпами, а они боялись его, говорили, что он
слишком строгий начальник, и решили уйти домой. Туччи принялся расспрашивать
меня, и я сразу понял, что смущало шерпов. Он обрушил на меня целый град
вопросов на разных языках -- бам-бам-бам, как пулемет, и вдруг говорит:
-- Ол райт, вы приняты на работу.
Остальные шерпы считали меня безумцем, когда я согласился, да и сам я
одно время думал то же самое. Но постепенно профессор Туччи стал мне
нравиться ничуть не меньше, чем другие люди, которых я знал.
Закончив приготовления, мы выступили из Гангтока на север. Помимо
профессора и меня самого в отряд входили еще один шерп -- повар, трое
итальянских ассистентов профессора, монгольский лама, направлявшийся из
Дарджилинга в Лхасу, и, как обычно, местные носильщики, которые работали у
нас по нескольку дней, после чего сменялись другими. Мы располагали сотней
мулов (больше, чем в любой известной мне экспедиции), которых предоставили
нам сиккимские власти, да еще верховыми лошадьми. Во вьюках были уложены
кроме обычного продовольствия и снаряжения многочисленные ящики и корзины
для упаковки коллекций профессора, а также ружья и различные товары, которые
он собирался раздать в качестве подарков в Тибете. С самого начала на мою
долю выпал присмотр за багажом. "Я не хочу, чтобы меня отвлекали", -- заявил
профессор. Он даже выдал мне ключи от своих чемоданов и кучу денег, чтобы я
оплачивал все расходы. Пусть с ним было трудно работать, но такое доверие
мне было лестно и приятно.
И вот мы двинулись по сиккимским предгорьям. Впервые я проделал весь
этот путь верхом. С непривычки задняя часть моего тела болела сильнее, чем
когда-либо болели ноги во время восхождений. Иногда дневные переходы
оказывались длинными, иногда короткими. Невозможно было предугадать, когда
Туччи тронется в путь, когда остановится, а когда свернет в сторону, чтобы
заехать в какой-нибудь город или монастырь, надеясь отыскать там что-нибудь
интересное. Он был действительно большой ученый и знал о стране больше, чем
населяющие ее люди. Мне так и не удалось установить, сколько языков он
знает. Часто Туччи начинал разговор со мной на одном языке, затем переходил
на другой, а заканчивал уже на третьем. Единственные языки, на которых мы не
могли с ним объясняться, были... наши родные -- итальянский и шерпский.
Я узнал от профессора множество вещей, неизвестных мне ранее. Это было
в одно и то же время путешествие и школа. Монастырь оказывался уже не просто
каменным зданием, в котором живут монахи, а хранилищем многочисленных
рукописей и старинных изделий искусства. Все, что мы видели, имело свой
смысл, свою историю. Войдя в горы, наш отряд проследовал мимо Канченджанги,
и даже об этой вершине, которая была мне так хорошо знакома, я узнал много
нового. Например, о ее названии, над которым я до сих пор совершенно не
задумывался, как это бывает с привычными вещами. Оказалось, что оно состоит
из четырех тибетских слов: "кан" -- снег, "чен" -- великий, "джад" -- клад
или сокровище, "нга" -- пять. Так что правильно писать надо
"Кан-чен-джад-нга", что означает "Великий снег с пятью сокровищами" (имеются
в виду пять вершин горы). "Сокровища" тоже имеют свои особые имена,
называясь, согласно преданию, "тса" -- соль, "сер дханг йе" -- золото и
бирюза, "дхам-чой дханг нор" -- священные книги и богатство, "мтсон" --
оружие и "лотхог дханг мен" -- зерно и лекарство. С тех пор я навсегда
запомнил, что наши горы не просто лед и снег, что они овеяны легендами.
Оставив позади Канченджангу, мы пересекли границу и вошли в Тибет. В
первом же тибетском городе, Ятунге, случилась неприятность. Трое итальянских
спутников Туччи, по-видимому, не имели надлежащих документов на въезд в
страну, а поскольку они не считали для себя допустимым улизнуть и скрыться,
подобно Эрлу Денману, пришлось им поворачивать назад. К остальным членам
экспедиции тибетцы отнеслись гостеприимнее. Как и сиккимцы, они предоставили
нам вьючных животных для багажа. Скоро мы уже продолжали путь. Профессору
Туччи все вокруг было знакомо, так как он неоднократно проезжал этим путем.
Я же хотя и побывал в Тибете шесть раз, но всегда в районе Эвереста и
Ронгбука, и все, что находилось дальше на север, было для меня ново. Мое
сердце, усиленно билось. Я волновался так, словно приближался к подножию
Чомолунгмы. Наконец-то мне предстоит увидеть Лхасу!
Ом мани падмэ хум... Ом мани падмэ хум...
Англичане рассказывали мне, что для них это звучит как многократное
повторение "money-penny-hum" ("деньги-пенни-звон"). Ом мани падмэ хум... Эти
слова -- таинственная, священная молитва буддистов. Дословно они означают
"драгоценный камень в цветке лотоса", но имеют также много сокровенных и
символических смыслов, известных лишь самым ученым ламам. Эту молитву можно
услышать повсюду, где есть буддисты, но особенно часто в Тибете. Вращаются
молитвенные колеса, развеваются молитвенные флажки...
Ом мани падмэ хум... Ом мани падмэ хум...
Тибет -- священная страна, а Лхаса -- святыня этой священной страны.
Каждый буддист мечтает попасть туда хоть раз в жизни, как христианин мечтает
об Иерусалиме или мусульманин о Мекке. Мои родители тоже давно мечтали об
этом, но не смогли осуществить свою мечту. Поэтому я чувствовал, что побываю
в Лхасе также и от их имени, от имени всех, кто мне дорог. Я купил якового
масла, чтобы зажечь лампадки в храмах и монастырях. Я вращал молитвенные
колеса, заполненные молитвенными надписями. Подумав, что, может быть, именно
благословение тещи помогло мне попасть в Лхасу, я особо помолился за нее. В
моем народе говорят, что, если ты не побывал в Лхасе, твоя жизнь на земле
ничего не стоит. Теперь у меня было такое чувство, словно вместе со мной
пришли в Лхасу все мои родные и близкие.
Я религиозный человек. Я верю в бога, в Будду, дома у меня всегда был
молитвенный угол или каморка, согласно буддийскому обычаю. Но я не
ортодоксальный буддист. Я не особенно верю в ритуалы и вовсе не суеверен. За
свою жизнь я видел слишком много гор, чтобы верить, будто они обители
демонов. Не очень-то я верю и в призраков, хотя однажды, много лет назад,
безуспешно пытался выследить женщину-призрак, которая якобы обитала в Тунг
Сунг Басти. Далее, и это уже без шуток, я знаю слишком много людей других
вер, чтобы считать, что они заблуждаются и правы одни только буддисты. Я не
образованный человек, не лама и не начетчик, чтобы заниматься теологическими
рассуждениями. Но мне думается, что на земле есть место для многих
вероисповеданий, как и для многих рас и наций. Бог -- это все равно что
большая гора: к нему надо подходить не со страхом, а с любовью.
К сожалению, содержание религии, какой бы истинной она ни казалась, еще
не определяет ее внешние формы и проявления; в буддийской церкви (как,
очевидно, и во всех других церквах) происходят вещи, имеющие мало общего с
поклонением богу. Некоторые из наших лам действительно святые люди. Есть
среди них большие ученые, знающие много тайн. А встречаются такие, которым,
кажется, и стадо, яков не доверишь, не то что человеческие души; такие,
которые стали монахами лишь потому, что это позволяет им жить хорошо, почти
ничего не делая.
У нас, шерпов, рассказывают историю, которая всегда мне очень
нравилась. Не думаю, чтобы она была сплошной выдумкой. В ней говорится о
двух ламах, странствовавших из деревни в деревню. В одной деревне они пришли
в дом, где хозяйка варила колбаски. Некоторое время они смотрели на нее,
напевая и вращая свои молитвенные колеса, но едва женщина вышла, как один из
них прыгнул к очагу и выхватил колбаски из котелка. Однако женщина вернулась
раньше, чем они успели съесть все, и тогда тот лама, не зная, что делать,
спрятал оставшиеся колбаски под свою остроконечную шапку. Они хотели было
уйти, но женщина, ничего не заметив, попросила их помолиться за нее, и
пришлось им снова начинать свою музыку. Некоторое время все шло хорошо, но
тут второй лама увидел, что колбаски свисают на веревочке из-под шапки
товарища. Чтобы предупредить его, он на ходу изменил слова молитвы -- все
равно женщина не понимала их.
-- Ом мани падмэ хум, -- распевал он, -- колбаски видно. Ом мани,
колбаски видно, падмэ хум.
Однако, вместо того чтобы сделать что-нибудь, первый лама запел еще
громче и стал как-то странно подпрыгивать. Второй пришел в неистовство.
-- Ом мани падмэ хум, -- твердил он. -- Колбаски! Колбаски!
А первый принялся прыгать, словно одержимый тысячью дьяволов.
-- Пусть хоть вся свинья видна! -- завопил он вдруг. -- Мне всю голову
сожгло!
Я не склонен давать ламам колбаски, чтобы они прятали их под свои
шапки. Совсем недавно, после штурма Эвереста, меня просили пожертвовать
деньги в один монастырь близ Дарджилинга, однако, подумав, я отказался. Я
предпочел отдать деньги на постройку приюта для бедных, нежели кучке
монахов, которые истратили бы их только на самих себя.
И все же повторяю, что я верующий человек. Мне хотелось бы думать, что
это заключается прежде всего в том, что меня заботит искренность моей веры,
а не ее внешние проявления и всяческое ханжество. На вершине Эвереста я
склонил голову и подумал о боге; И во время путешествия по Тибету я тоже
думал о нем, о своих родителях и о своей покойной теще, вера которой была
так сильна, и знал, что путешествую также и от их имени.
Ом мани падмэ хум... Ом мани падмэ хум...
Мы проходили мимо стен мани, так чтобы они всегда были от нас по левую
руку. Мы проходили длинные ряды чортенов, хранилищ душ умерших. Мы проходили
мимо развевающихся молитвенных флажков и вращающихся молитвенных колес и
древних монастырей на вершинах скал великого плато.
Путь из Гангтока занял около двадцати дней. Когда мы двигались, то
двигались очень быстро, во всяком случае для этого края, потому что
профессор Туччи был нетерпелив и неутомим. Но часто мы останавливались около
монастырей в поисках интересных вещей. Прежде всего профессора занимали
старые книги, рукописи и предметы искусства. Но он вел себя не как турист на
базаре -- он отлично знал, чего хочет, а чего не хочет, и часто ламы
поражались тому, что профессору известно об их сокровищах больше, чем им
самим. По вечерам он сидел допоздна в палатке, изучая свои приобретения и
делая записи, и страшно сердился, если кто-нибудь мешал ему. В полночь или
еще позже он мог вдруг выскочить из палатки и объявить: "Ол райт, я готов.
Двигаемся дальше!" И нам приходилось всем подниматься и отправляться в путь.
Наконец настал великий день. Однажды утром мы увидели перед собой не
пыльную степь с уединенными монастырями, а широкую долину между гор и в ней
большой город. Мы увидели улицы и площади, храмы и базары, множество людей и
животных, а над всем этим возвышался на краю города большой дворец Потала,
где живет далай-лама 16. Мы остановились, я вспомнил свои молитвы. Затем мы
въехали в Лхасу.
Профессора Туччи здесь хорошо знали по предыдущим посещениям; нас
сердечно приветствовали и предоставили просторный дом. Затем последовали
приемы, устраиваемые правительством и частными лицами, причем некоторые
проходили верхом на лошадях на открытом месте за городом -- я никогда еще не
видел ничего подобного.
Сначала люди никак не могли раскусить меня. Лицом я очень похож на
тибетца, но одеждой и всем поведением отличался от них, и они очень
удивились, обнаружив, что я говорю на их языке. Услышав, что я шерп, они
стали расспрашивать меня про горы и восхождения; на одном приеме я беседовал
с высокопоставленными чиновниками и показывал им фотографии из экспедиции со
швейцарцами в Гархвал. Однако больше всего их интересовал Эверест. О других
горах, которые я называл, они никогда и не слышали, зато все знали
Чомолунгму.
-- Как вы думаете, удастся кому-нибудь взять ее? -- спросили они. Я
ответил:
-- Нет ничего невозможного для человека. Если он будет стараться, то
рано или поздно добьется. Тогда они сказали:
-- А вы не боитесь подниматься на нее? Ведь там обитают боги и демоны.
На это я возразил:
-- Я не боюсь смерти. Когда ходишь по улицам, легко может произойти
несчастный случай. Так чего же я буду бояться на горе?
Самым замечательным из происшедшего в Лхасе была встреча с далай-ламой.
Мы видели его даже не один, а два раза. В Потала нас проводили по множеству
помещений и переходов в личные покои далай-ламы, и, хотя он тогда был всего
лишь пятнадцатилетним мальчиком, держался он очень приветливо и с большим
достоинством. Обычно на него не разрешается смотреть, в его присутствии
полагается сидеть наклонив голову. Однако профессор Туччи в качестве старого
друга не только был освобожден от этого правила, но подолгу беседовал с
далай-ламой, и на мою долю выпало счастье стоять рядом и смотреть и слушать
их беседу. В конце каждой встречи далай-лама благословлял нас. Я выходил из
Потала, думая о своих родителях и о матери Анг Ламу, и сердце мое было
переполнено.
Раз уж я упомянул титул далай-ламы, то следует разъяснить кое-что
известное о нем лишь очень немногим на Западе. Ни один тибетец не называет
так главу своей церкви, они величают его Гьялва Римпоче. "Гьялва" означает
"победивший" или "одолевший", иначе говоря, божество или Будда. "Римпоче"
значит "драгоценный" или "святой". Иногда это второе имя применяется также в
отношении других видных лам, но "Гьялва" употребляется только для самого
высшего -- воплощенного божества. Незнакомый с внешним миром тибетец не
знает даже, что такое далай-лама. Для него его вождь имеет лишь один титул
-- Гьялва Римпоче, драгоценный или священный Будда.
В Лхасе мы встретили также двух интересных чужестранцев -- Генриха
Харрера и Петера Ауфшнайтера.
Они входили в состав немецкой альпинистской экспедиции на Нанга Парбат
в 1939 году, но были захвачены в плен в Индии англичанами в начале войны и
интернированы. После ряда попыток им удалось бежать. Они совершили
труднейший переход через Гималаи и получили разрешение остаться в Лхасе: Обо
всем этом Харрер рассказал позднее в своей известной книге "Семь лет в
Тибете". Когда я их увидел, они уже пробыли там большую часть этого времени,
и, хотя полюбили Тибет и были готовы остаться там, им, естественно, хотелось
услышать о внешнем мире. Харрер особенно интересовался альпинистскими
новостями; я поделился с ним тем, что знал. Он заметил:
-- Вы счастливый человек, Тенцинг. Вы можете ходить куда хотите -- в
горы, в замечательные экспедиции. А я был военнопленным, да и теперь остаюсь
вроде пленника. Мне, наверное, уже больше никогда не придется совершить
восхождение.
Вдруг он улыбнулся:
-- А что, если нам с вами пойти в горы -- прямо сейчас? Что вы скажете
на это?
Мы даже обсудили этот вопрос почти всерьез, но было, разумеется,
слишком много препятствий и затруднений.
Вскоре я оставил Лхасу. А несколько лет спустя я увидел Харрера в
Дарджилинге. Генрих Харрер покинул Лхасу вместе с далай-ламой, который
собирался бежать в Индию. Однако в пограничном городе Ятунг молодой владыка
передумал, и Харреру пришлось продолжать путь одному. За семь лет пребывания
в Тибете он сильно привязался к этой стране, и ему больно было думать, что
он, возможно, уже не вернется туда.
Я пробыл в Лхасе с профессором Туччи месяц. Затем мы снова двинулись в
путь и проехали за семь месяцев по всему Тибету. Профессор надеялся доехать
до восточных районов Тибета для изучения старых рукописей в монастырях, но
это оказалось невозможным по независящим от него обстоятельствам, а Туччи,
хотя и не боялся ничего, избегал осложнений. Поэтому мы путешествовали по
другим частям Тибета. Мы посетили больше городов, монастырей и мест
паломничества, чем я предполагал найти во всей Центральной Азии.
Для меня это было замечательное путешествие: ведь я увидел так много в
священной стране буддистов. Притом я был не обычным туристом: мой спутник
мог мне объяснять все, что я видел. Думаю, что даже среди очень образованных
людей найдешь немного таких, которые на протяжении ряда месяцев имели личным
учителем столь знаменитого профессора.
Туччи был страшно нетерпелив в денежных вопросах и не любил заниматься
ими; он все больше поручал их мне. Иногда, будучи занят, он посылал меня
одного в монастырь с письмом на тибетском языке, где было сказано, чего он
хочет; если я находил нужный предмет, то должен был купить его и доставить
профессору. Ламы стали меня называть "профессорский ньеба ла", что значит
"агент" или "управляющий". Я узнал так много, что мог бы написать
путеводитель по монастырям Тибета. Мало-помалу наши ящики и корзины стали
заполняться коллекциями профессора. Впрочем, и моими тоже, хотя и не в таком
объеме. Дело в том, что я всегда увлекался редкими интересными вещами, а тут
представился такой исключительный случай. В моем доме в Дарджилинге
множество сувениров: маски, сабли, шейные платки и головные уборы, чаши и
молитвенные колеса; все это я привез из путешествия по Тибету.
Но самые замечательные находки для Туччи и для меня были сделаны уже
под конец путешествия; В этот свой восьмой приезд в Тибет профессор особенно
упорно разыскивал знаменитую санскритскую рукопись, написанную почти две
тысячи лет назад на древесной коре. Ученые твердо верили в ее существование,
хотя до сих пор не удавалось найти ее. Профессор Туччи считал, что она была
написана в Туркестане, куда в то время пришел буддизм, но, согласно его
теории, основанной на длительных изысканиях, много лет назад рукопись
привезли в Тибет, в монастырь Гхангар. Итак, мы отправились в Гхангар и
приступили к поискам. Это было нелегко, потому что ламы, похоже, ничего не
знали о ней, а в монастыре хранились тысячи древних пергаментов и рукописей,
которые все надо было рассортировать и тщательно исследовать. День проходил
за днем, мы рылись в пыли и паутине, и я уже стал падать духом. Я решил, что
либо рукописи здесь нет, либо, если и есть, мы все равно никогда не найдем
ее. Но Туччи был не из тех, кто сдается, и поиски продолжались.
Сосредоточившись на своей работе, он не мог думать ни о чем другом,
становился чрезвычайно рассеянным, и как-то утром я обнаружил, что он надел
рубашку наизнанку.
-- Это счастливая примета, -- сказал я профессору. -- Может быть,
сегодня мы наконец найдем ее.
Так оно и случилось. Нашел ее я -- пыльная, изорванная, она была
погребена под горами других рукописей. Но профессор описал мне ее настолько
точно, что я сразу понял, что это и есть предмет наших поисков. Когда я
пришел к нему, он разволновался не меньше, чем обычный человек, найдя
месторождение золота или алмазов.
А одновременно я нашел нечто интересное и для самого себя, только это
было не золото, не драгоценности и не рукописи, а собаки. Всю жизнь я любил
животных, а здесь, у лам, увидел двух длинношерстных лхасских терьеров,
которые мне до того понравились, что я захотел взять их с собой. Ламы
оказались очень приветливыми и щедрыми и подарили мне терьеров. Одного я
назвал Гхангар -- по имени монастыря, а второго -- Тасанг. Они проделали со
мной весь путь до Дарджилинга. Тасанга я отдал потом своему другу Ангтаркаю,
но Гхангар остался у меня; вместе с Анг Ламу он занимается хозяйством. Мы
нашли ему подругу, и теперь дом полон щенят, но Гхангар на этом не
успокоился, потому что он страшный донжуан, и я подозреваю, что половина
всех дворняжек в Тунг Сунг Басти -- его дети или внуки.
Ламы не хотели брать денег и с профессора Туччи за свою драгоценную
рукопись. Они настаивали на том, что знание не продается, а отдается ищущему
его; они только просили профессора снять копию в Италии и выслать потом
оригинал обратно. Все же напоследок ему удалось убедить их принять пятьсот
рупий в дар монастырю.
К тому времени мы провели в Тибете уже много месяцев. Уложив
драгоценную реликвию в самый прочный ящик, профессор Туччи счел, что
путешествие увенчалось успехом. Наконец мы направились на юг и пересекли
высокие перевалы, по которым проходит путь в соседнюю Индию. Хотя я,
конечно, тогда не мог этого знать, это было моим последним, во всяком случае
доныне, путешествием в Тибет, потому что вскоре запретная страна закрылась
надежнее, чем когда-либо. Правда, я мог бы из Солу Кхумбу перейти границу
через Нангпа Ла с одним из караванов, которые по-прежнему ходят там. Только
боюсь, что мне пришлось бы переодеться, как это раньше делали европейцы,
потому что теперь мое имя стало известным, и если я отправлюсь в путь под
своим именем, то меня, пожалуй, сочтут подозрительной личностью и не
пропустят.
Но я рад, что смог проделать это путешествие, когда еще была такая
возможность: На память у меня остался Гхангар, остались красивые и
драгоценные предметы. А еще у меня осталось много воспоминаний о Лхасе,
Потала, далай-ламе и его благословении, о святынях, храмах на пустынных
горных склонах, паломничестве, которое я совершил во имя тех, кто мне дорог,
в Священную страну моей веры. Я и сейчас вижу ее, когда развеваются
молитвенные флажки, слышу, когда раздается звон молитвенного колеса.
Ом мани падмэ хум... Ом мани падмэ хум...
"Моя родина", -- говорю я. Но что я понимаю под этим словом? В каком-то
смысле Тибет -- моя духовная родина, но я для тибетцев чужеземец. Горы --
моя родина, но там не построишь настоящего жилья и не поселишься с семьей.
Когда-то моим родным домом был Солу Кхумбу, теперь. же я бываю там лишь
время от времени. Сегодня мой дом -- Дарджилинг, который стал настоящей
родиной для многих шерпов.
Но, конечно, не для всех. Большинство шерпов по-прежнему живут в Солу
Кхумбу. Некоторые поселились в Ронгбуке, другие в Калимпонге, небольшое
количество рассеяно по всему Непалу и Индии; А Дарджилинг стал центром для
тех, кого можно объединить под именем "новые" шерпы, кто расстался со старой
родиной, старым бытом, кто участвует в больших экспедициях и приобщился к
современной жизни. Из Лхасы ли, с Эвереста ли, из Гархвала или Читрала, Дели
или Лондона -- когда я возвращаюсь "на родину", то имею в виду Дарджилинг.
Как уже говорилось, переселение из Солу Кхумбу началось много лет
назад. Первые переселенцы уезжали по разным причинам и выполняли разного
рода работу. Но примерно лет пятьдесят назад некоторые из английских
исследователей Гималаев, например Келлас и генерал Брюс, начали привлекать
шерпов к участию в восхождениях, и почти сразу стало очевидно, насколько
здесь уместно выражение "надлежащий человек на надлежащем месте". Во время
экспедиций на Эверест в 20-х и 30-х годах все больше людей моего народа
выезжало из Непала в Индию, и вскоре шерпы-носильщики стали такой же
неотъемлемой частью экспедиций, как палатки, веревки, как сами альпинисты.
Разумеется, не все из нашего племени занялись этой работой. Но многие охотно
брались за нее, притом с таким успехом, что теперь в сознании многих людей
слово "шерп" равнозначно слову "восходитель".
Наша первоначальная родина -- горы. Теперь мы возвращаемся туда. Но
возвращаемся совсем иначе, и наша жизнь между экспедициями также не похожа
на прежнюю. В Солу Кхумбу все мы были крестьянами, а в Дарджилинге мы
горожане, и мало кто из нас сохранил связь с землей. Правда, я упоминал
чайные плантации; иногда, в горячую пору, на них работают наши мужчины и
женщины. Мне самому пришлось как-то до войны поработать на плантации
несколько месяцев. Однако большинство трудоспособных мужчин проводит около
полугода в экспедициях, а вторую половину года они проводники туристов,
рабочие или погонщики. Что касается меня, то после штурма Эвереста
произошли, понятно, большие изменения, о которых расскажу позже. Но до этого
на протяжении многих лет моя жизнь в Дарджилинге была подобна жизни
большинства шерпов, и о ней-то и пойдет теперь речь.
Народ наш переживает сейчас переходную полосу, и, что с нами станет в
будущем, сказать трудно. Однако хотя мы и покинули свою родину, но держимся
вместе и у нас мало браков с инородными. Большинство шерпов живет в Тунг
Сунг Басти, на крутом горном склоне, вместе с выходцами из Сиккима и Тибета.
Мы живем как бы одной коммуной, многими вещами пользуемся сообща. Дома у нас
тоже коммунальные -- длинные деревянные строения с большим количеством
комнат, по одной или по две на семью, причем кухня и уборные общие. В
последнее время в Тунг Сунг проведено электричество, так что у некоторых
семей есть лампочка или две. Однако большинство предметов домашнего обихода
крайне незамысловато.
Подобно большинству людей, мы бедны и нуждаемся в деньгах. Но мы люди
простые, не привыкшие к излишествам, и пока что особенно не расстраивались
из-за своего положения. Небольшое количество денег, которое было у нас в
обиходе в Солу Кхумбу, состояло из непальских монет, но в Дарджилинге мы
рассчитываемся, конечно, индийскими рупиями, и рупиями нам платят в
экспедициях. Индийская рупия несколько дороже непальской; накопив немного,
мы стремимся послать что-нибудь нашим близким, оставшимся на родине. Однако
у нас обычно больше долгов, чем сбережений. Тут-то и сказывается
преимущество того, что мы живем все большой семьей, потому что всегда
помогаем друг другу, даем деньги взаймы без процентов, а рассчитываемся,
когда получим жалованье по окончании очередной экспедиции. Хуже всего я увяз
в долгах как раз перед экспедицией на Эверест в 1953 году, когда задолжал
друзьям тысячу рупий. Не случись все так, как случилось, не будь у меня
потом столько доходов, на выплату долга ушел бы не один год.
Некоторые из наших старых обычаев уже отмерли, другие быстро исчезают.
Мы не цепляемся за отжившие традиции, подобно народам с древней культурой, а
легко приспосабливаемся к новым мыслям и быту; Однако кое в чем мы еще
следуем обычаям наших предков; один из них заключается в том, что младший
сын наследует больше, чем старший (то же самое относится к дочерям) , он же
наследует родовое имя -- в моем случае Ганг Ла. Новорожденный ребенок
получает имя на третий день после своего появления на свет, но оно может
быть позднее изменено, как это было со мной, если к этому есть серьезное
основание.
Иностранцы всегда путаются в шерпских именах. Некоторые объясняют это
тем, что имена, мол, часто повторяются, но мне это кажется не особенно
убедительным, потому что наши имена и фамилии употребительны не более, чем,
скажем, Смит у англичан или Сингх у сикхов. Думается мне, что затруднения
объясняются другими причинами: во-первых, у нас нет фамилии, которая была бы
общей для всех членов семьи; во-вторых, так как у нас нет письменности, то
наши имена записываются разными людьми по-разному. Чего не знаешь, в том не
нуждаешься. В Солу Кхумбу имя было сочетанием звуков, и все тут. Однако в
современном мире все стало сложнее. Как ни странно, проще всего дело обстоит
в дарджилингском банке, где мне теперь открыли счет. Когда я выписываю чек
для жены (а это случается очень часто), то просто пишу "Анг Ламу" и
подписываю "Тенцинг". Но для иностранцев, знакомящихся с моей женой, "Анг
Ламу" кажется слишком интимным, и они называют ее обычно миссис Тенцинг, что
у нас совсем не принято. А для моих дочерей, которые ходят в европейскую
школу, придумали опять что-то новое. Когда их записывали туда, оказалось,
что Пем-Пем и Нима, как их зовут на шерпском языке, недостаточно. Решили
использовать мое второе имя, хотя оно отнюдь не соответствует европейским
фамилиям, и девочек, к их полной растерянности, стали звать мисс Норгей.
Как и в большинстве языков, шерпские имена имеют свое значение. О моем
имени -- "счастливый -- приверженец религии" -- я уже говорил.
Распространенное имя Анг (оно и мужское и женское) означает "милый" или
"любимый"? "Ламу" значит "богиня", и, не будь мое собственное имя столь
уязвимым для шуток, я, возможно, не удержался бы от некоторых супружеских
комментариев. Из других употребительных имен "Пху" (точнее, "Бху") означает
"сын", "Ньима" -- "солнце", "Норбу" -- "самоцвет", "Намгьял" --
"покоритель". Часто имена соответствуют названиям дней недели, например Дава
(понедельник), Пасанг (пятница) и Пемба (суббота). Что же касается фамилий,
или родовых имен, то большинство, в том числе моя -- Ганг Ла, происходит от
названия местности или события в истории семьи. Вот наиболее известные:
Мурми, Шерей, Рхукпа, Мендава, Тхактукпа. Если спросят, почему они не
употребляются в повседневном обиходе, я могу только сказать, что для шерпа
это прозвучало бы так же странно, как для англичанина, которого стали бы
называть Уильям Пиккадили или Трафальгар Джонс.
Наверное, во всех странах говорят в шутку о людях другого народа, что
они все на одно лицо. Европейцы в экспедициях подчас жалуются, что им трудно
различать шерпов, но и мы сталкиваемся с подобными трудностями особенно
потому, что европейцы обычно ходят в горах, наполовину скрыв лицо под
большой бородой. Что касается шерпов, то у нас, как у большинства
монгольских народов, очень редкие бороды, и взрослый мужчина бреется не чаще
одного раза в месяц; все же, если мы очень постараемся, можем отрастить усы,
как я это доказал за последние годы. В Солу Кхумбу мужчины, подобно
женщинам, носят длинные косички, по тибетскому обычаю, и вдевают в уши
кольца и серьги. Но почти все переехавшие в Дарджилинг давно отказались от
этого. Как я уже говорил, я сразу же постригся коротко по прибытии в
Дарджилинг, а серег не носил с тех пор, как был мальчишкой, хотя дырочки в
ушах еще сохранились.
Черные волосы, карие глаза, гладкая смугло-желтая кожа типичны для
моего народа. Черты лица у нас, понятно, монгольские, но не так ярко
выраженные, как у китайцев и тибетцев; можно встретить любые размеры и любой
рисунок глаз и носов. Шерпы невысокого роста, сложением обычно коренасты,
хотя не так, как этого можно было бы ожидать, если учесть нашу работу и
переносимые поклажи. Мой собственный рост 1 метр 72 сантиметра, нормальный
вес 72 килограмма; таким образом, я несколько выше и суше среднего.
В Дарджилинге большинство наших женщин все еще носят традиционную
шерпскую одежду: темное свободное платье и вязаный шерстяной передник в
яркую поперечную полоску; Мужчины в большинстве перешли на европейскую
одежду, чаще всего спортивные рубахи и штаны, свитеры и тому подобное, что
получено в экспедициях. В отличие от индийцев и непальцев почти все мы носим
обувь; если есть -- европейскую, в противном случае тибетские катанки. На
торжества после взятия Эвереста я обычно надевал индийский костюм: узкие
белые штаны и длинный, по колено, черный сюртук с высоким воротником. Обычно
же я ношу английскую или швейцарскую спортивную одежду и привык к ней
настолько, что чувствую себя чуть ли не ряженым, когда надеваю традиционный
наряд своих предков.
Успешная работа шерпов в экспедициях объясняется не только силой наших
спин и ног и любовью к горам, но и нашими обычаями в отношении еды.
Большинство восточных народов -- индусы, мусульмане, ортодоксальные буддисты
и почти все малые народности -- придерживаются в пище строгих религиозных
правил, и их очень трудно обеспечить соответствующим питанием в глухой
местности. Зато шерпы едят все, что угодно, -- любые свежие или сушеные
продукты, любые" консервы. Иными словами, мы едим то же, что европейцы, так
что им не приходится запасать для нас какие-то особенные продукты. Дома в
Дарджилинге, как и в Солу Кхумбу, мы едим обычно тушеный картофель,
смешанный с мясом или овощами. Кроме того, попав в Индию, мы стали есть
много риса, часто с соусом карри 17 для вкуса. Любимое блюдо -- традиционное
шерпское мо-мо, суп с пельменями, которые, по словам профессора Туччи, очень
напоминают итальянские равиоли.
Пьем мы обычно чай, чай и еще раз чай, сколько оказываемся в состоянии
выпить за день, совсем как англичане. В старое время мы пили его на
тибетский лад, с яковым маслом, но в Дарджилинге нет яков, поэтому здесь мы
пьем чай по-европейски, с молоком и сахаром. Если захочется чего-нибудь
покрепче, то у нас есть чанг, шерпское пиво. Обычно оно домашней варки,
приготовляется из риса, ячменя или какого-либо другого зерна в соответствии
со вкусами и возможностями. Единственное, что недопустимо в отношении чанга,
-- нельзя, чтобы он был слабым; Пьют его не как обычно, не из стаканов или
бутылки: когда закваска готова, ее наливают в чашу, добавляют горячей воды и
тянут получившуюся жидкость через бамбуковую трубочку. Чаще всего чаша
рассчитана на одного, но есть и большие, из которых пьет несколько человек
одновременно. По мере того как жидкость в чаше убывает, хозяин доливает
горячей воды, во всяком случае, пока не сочтет, что гостям пора домой...
Мы общительный народ, любим поговорить, посмеяться, попеть, любим наш
чанг и обычно не ленимся доливать его, потому что хотим, чтобы гости
посидели подольше. Если они не выпьют по меньшей мере три порции чанга или
чая, мы считаем их невежливыми и обижаемся. Индусам и мусульманам, которые
не пьют вовсе, наше поведение может показаться вольным и развязным; впрочем,
думаю, что мы пьем в общем и целом не больше и не меньше, чем большинство
других народов, не имеющих такого запрета; Лично я люблю чанг, а также
многие европейские напитки, с которыми познакомился в последнее время. Мне
нравятся сигареты. К счастью, я без труда могу обходиться без них, что и
делаю всегда перед началом очередной экспедиции и во время нее. Не пью я и
не курю также, когда нахожусь среди людей, религиозные чувства которых мне
не хочется задевать.
Большинство шерпов любят путешествовать. Мы охотно навещаем своих
друзей и принимаем их у себя и, хотя можем показаться застенчивыми, любим
знакомиться с новыми интересными людьми. Играем между собой в азартные игры
-- кости и карты. Мы не прочь подшутить друг над другом18. Спорт и
спортивные игры распространены мало, возможно, потому, что мы не могли
научиться им, хотя скорее всего причина в нашей работе -- после нее не
очень-то нуждаешься в дополнительных упражнениях; Зато многие шерпы, и я в
том числе, увлекаются верховой ездой и лошадьми, а для того, кто считает
слишком обременительным для себя самому стать в стремя, в Дарджилинге есть
всегда конные состязания, где можно побиться об заклад. Я недавно купил коня
и участвую в скачках, правда, должен признаться, не как жокей. А мои друзья
говорят, что я скоро стану шерпским Ага Ханом 19.
Многие наши развлечения мы разделяем со своими женами. Шерпские женщины
занимают в семье более видное место и пользуются большей свободой, чем у
большинства азиатских народов. Дома -- в этом я не раз убеждался на
собственном опыте -- им принадлежит вся полнота власти, однако жизнь их не
связана исключительно с домом; часто они интересуются мужскими делами и
выполняют работу, которую обычно принято считать мужской. Как я уже говорил,
Анг Ламу девочкой ходила с ношами по Дарджилингу, а многие работают даже
носильщиками в экспедициях и проходят весь путь до базового лагеря.
Большинство шерпских женщин низкорослые, некоторые совсем маленькие. Но
силой и выдержкой они почти равны мужчинам: есть женщины, которые носят
поклажи, достигающие двух третей их собственного веса.
Развод у нас допускается. Желающий расторгнуть брак, будь то мужчина
или женщина, должен уплатить другой стороне известную сумму денег, после
чего считается свободным. В Тибете, откуда пришли наши предки,
распространено и многоженство и многомужество. Часто у двух или нескольких
братьев имеется общая жена. Смысл этого -- сохранить имущество внутри семьи.
Но уже в Солу Кхумбу такие явления редки, а в Дарджилинге их вовсе не
бывает. При той свободе и равноправии полов, которые царят у нас, дай бог
мужчине или женщине управиться с одним супругом!
Большая перемена произошла за последнее время в жизни наших детей --
теперь они наконец-то ходят в школу. Раньше единственным путем для шерпа
научиться чему-нибудь было пойти в монастырь; В Дарджилинге это было
сложнее, чем в Солу Кхумбу, потому что здесь у нас нет своих монастырей --
только сиккимские или тибетские -- и очень мало лам. Теперь же дело
улучшилось. После войны многие из нашей молодежи стали посещать непальские
школы, которых в Дарджилинге много, а в 1951 году открылась небольшая
шерпская школа. В начале книги я уже сказал, что отсутствие образования --
моя главная беда; и для меня очень важно, что подрастающее поколение имеет
то, чего не хватало мне. Мои собственные дочери Пем-Пем и Нима ходили
несколько лет в непальскую школу, но теперь я смог отдать их в школу при
католическом монастыре Лорето, которая действует в Дарджилинге уже много лет
и возглавляется ирландской монахиней. Это не значит, что они станут
католичками. Они научатся свободно говорить по-английски, будут встречаться
с различными людьми и получат хорошее современное образование.
Правда, сдается мне, что нет добра, которое не влекло бы за собой
сколько-либо зла. Я заметил, что многие молодые шерпы совершенно не имеют
представления о наших старых нравах и обычаях. Они и по-шерпски-то едва
изъясняются. И я боюсь, что их новые представления в большой мере почерпнуты
не из учебников, а из кинофильмов20. Впрочем, возможно, это неизбежная цена,
которую приходится платить народу, переходящему от старой простой жизни к
совершенно иной, и уж лучше учиться и развиваться, хотя бы и с ошибками, чем
топтаться на месте.
Я уже рассказал кое-что о своей буддийской вере. Подобно мне,
большинство "новых" шерпов религиозны, но не фанатики. Они хранят образ бога
в своих сердцах, однако не верят в обряды и ритуалы. Так как в Дарджилинге
нет шерпского монастыря, то мы и не имеем настоящего религиозного центра.
Зато почти все отводят дома угол для молитвы; там находятся свечи, ладан,
молитвенные колеса и изображения Будды, важнейший символ нашей веры; Для
меня жизнь сложилась лучше, чем для других, поэтому я смог в своем новом
доме отвести целую комнату под молельню; В ней хранятся драгоценные
священные предметы, привезенные из Тибета, в ней мой зять лама Нванг Ла по
нескольку часов в день занимается свечами и курениями, вращает молитвенные
колеса и молится за всех нас. На дворе, на склоне холма, я расставил
бамбуковые шесты, на которых развеваются молитвенные флажки в сторону
далеких снегов Канченджанги.
Как и у большинства народов, наши важнейшие обряды связаны с рождением,
женитьбой и смертью. Мы сжигаем наших покойников, кроме маленьких детей,
которых принято хоронить. Исключение составляют также умершие высоко в
горах; их тоже хоронят -- либо люди, либо сама природа.
Для важных случаев и вообще для всех желающих в Тунг Сунг Басти имеется
небольшой храм. Внутри него находится один-единственный предмет: большое
молитвенное колесо, почти в два человеческих роста, заполняющее чуть ли не
все помещение. Оно приводится в движение с помощью веревки, а вращаясь,
звонит наподобие гонга. Часто, проходя мимо, можно услышать его звон.
Значит, либо кто-нибудь умер, либо родился, либо просто в храме кто-то
молится. И ты сам произносишь в уме: "Ом мани падмэ хум... Ом мани падмэ
хум...", зная, что звук гонга касается не только новорожденного или
умершего, но каждого из нас, медленно вращающегося на колесе своей жизни.
Я сказал, что прожил три жизни. Собственно, обо всем шерпском народе
можно сказать, что он живет три жизни: в своей религии, в своем доме и в
своей работе. Раньше мы все были земледельцами и пастухами, а в Солу Кхумбу
этим и сейчас занимается большинство. Теперь появились среди нас дельцы и
торговцы, а в будущем, я думаю, из шерпов выйдут врачи и юристы, учителя и
ученые -- все, что угодно. Но в мире мы известны как восходители, и,
наверное, многие из нас так и останутся восходителями. Больше того, я
надеюсь на это от всего сердца: слишком много мы получили от гор и слишком
много отдали им.
Мальчик-шерп смотрит вверх -- он видит гору. Потом он смотрит вниз и
видит груз. Он поднимает груз и идет на гору. Он не видит в этом ничего
необычного или неприятного. Идти с грузом -- его естественное состояние, и
ноша для него все равно что часть тела. Главный вес приходится на широкий
ремень, который надевают не на плечи, а на лоб, потому что длительный опыт
научил нас, что это лучший способ носки. Таким способом взрослый шерп несет
почти пятьдесят килограммов по обычной местности и до тридцати -- тридцати
пяти на крутых склонах. Так и я сам носил грузы всю мою жизнь до недавнего
времени; В последних экспедициях я, как сирдар или член штурмовой группы,
исполнял другие обязанности и потому нес меньше. А на очень больших высотах
я предпочитаю носить груз на плечах, на европейский лад.
Многие, похоже, не понимают, что, собственно, делает шерп во время
экспедиции. Скажу сразу же, что он ничуть не похож на проводника в Альпах,
который водит людей по горам, где побывал перед этим много раз. В Гималаях
никто не знает гору так хорошо заранее, а то и вовсе не поднимался на нее.
Далее, мы не натренированы учить людей альпинизму, да это и ни к чему,
потому что мы работаем с лучшими во всем мире мастерами этого дела. Поначалу
мы немногим отличались от обычных носильщиков, которых на Востоке исстари
называли "кули". Теперь это слово стало непопулярным в Азии. По привычке,
возможно дурной, мы иногда говорим "кули" (никогда о себе самих, конечно,
только о других), но это прозвище настолько унизительно, от него так сильно
отдает рабством, что мы очень обижаемся, если слышим его от европейцев.
Правда, шерпы с этим не сталкиваются, потому что о нас давно уже не то что
не говорят -- не думают как о кули. "Местные кули были отпущены, -- можете
вы прочитать в книгах, -- а шерпы продолжали идти". Или: "Кули повернули из
базового лагеря обратно, а шерпы продолжали восхождение". За много лет мы
завоевали добрую славу и гордимся этим.
Это не значит, что теперь мы не переносим грузов. Напротив, мы
гордимся, в частности, именно тем, что ходим с тяжелыми ношами дальше и
выше, чем другие люди. В отличие от многих простых людей мы не боимся гор,
идем с грузом по ледникам и ледопадам, по гребням и ущельям, сквозь бураны и
заносы, проявляя предел человеческой выдержки. За исключением немногих
последних восхождений в Пакистане, к которым нас не привлекали из
политических соображений, именно шерпы забрасывали снаряжение для верхних
лагерей всех больших экспедиций в Гималаях за последние полвека и нередко
штурмовали вместе с альпинистами вершины.
Но это не все. С годами мы узнали многое о технике восхождений: выбор
маршрута, рубка ступеней, работа с веревкой, выбор места для лагеря. Далее,
мы считаем своим долгом заботиться об альпинистах -- готовим для них пищу,
чай, проверяем снаряжение, стараемся устроить все поудобнее в палатках. И не
потому, что мы обязаны, а потому, что хотим так сами; не как слуги, а как
хорошие товарищи.
Мы вознаграждены за свою работу. Плата постепенно растет, к нам
относятся с почетом и уважением. Для тех, кто поднимается особенно высоко,
учреждена медаль Тигра; некоторым из нас присвоено звание сирдара, что
отвечает примерно старшине в армии. Все это хорошо и приятно. Как и все
люди, мы любим, чтобы наш труд оценивали по достоинству. Но подлинное
вознаграждение и подлинная причина наших усилий и проще и глубже. Дело в
том, что мы выполняем работу, для которой созданы и которая нам по душе.
Большую роль сыграл в жизни шерпов Гималайский клуб21. Он объединяет
главным образом англичан, но также и несколько индийцев и других
увлекающихся альпинизмом. Сам клуб не снаряжает экспедиций, зато оказывает
всевозможную помощь в их организации. Один из его секретарей постоянно
находится в Дарджилинге и знает всех шерпов, так что, если какая-нибудь
экспедиция обращается за носильщиками, он собирает нас и записывает
желающих22. Он уславливается об оплате и порядке работы, устраивает проезд
шерпов до места, когда это необходимо, и вообще выступает в роли агента
обеих сторон. Когда я пришел в Дарджилинг из Солу Кхумбу и пытался впервые
попасть в экспедицию на Эверест, секретарем был некий мистер Кидд; Позднее
этот пост на протяжении многих лет занимал Людвиг Кранек, он ввел систему
записей о работе шерпов. Затем секретарем стала миссис Джил Гендерсон, жена
англичанина, владельца чайной плантации; она участвовала в снаряжении
больших послевоенных экспедиций.
Клуб и его секретари проделали большую работу; однако шерпы не всегда
довольны оплатой, и теперь мы создали свою собственную организацию. Она была
учреждена еще в 20-х годах и называлась тогда Ассоциация шерпов-буддистов,
занимаясь почти исключительно религиозными вопросами. В 30-е годы и во время
войны она почти ничего не делала, но недавно была возрождена, слово
"буддистов" из названия выброшено, и теперь она занимается не религией, а
всякого рода практическими проблемами. Для текущей деятельности выбираются
комиссии; они решают, в частности, вопросы о материальной помощи. Если,
например, работающий член семьи болеет свыше двух недель, ассоциация
выплачивает ему определенную сумму вплоть до выздоровления. В случае смерти
члена семьи дается двадцать рупий, чтобы оплатить кремацию. В настоящее
время ассоциация начинает посредничать при найме, играя роль профсоюза для
шерпов, работающих в экспедициях, и добивается более высоких ставок, чем
назначенные Гималайским клубом, а также более высокого возмещения
пострадавшим и семьям погибших. Сейчас в ассоциации восемьдесят два члена,
председателем выбран я, и я надеюсь, что она сможет принести пользу не
только своим членам, но и всему нашему народу23.
Как у всех людей, у нас немало забот. Нам тоже нужно кормить свои
семьи, растить детей, платить долги, пытаться отложить что-нибудь на
старость. Тем не менее, как я уже говорил, мы видим в нашей работе отнюдь не
только источник существования. Разве не ясно, что подвиги шерпов не могли
быть совершены людьми, которые думают лишь о вознаграждении?
Вспоминаются прошедшие годы и большие восхождения. В начале нынешнего
столетия наши люди участвовали в исследованиях многих высоких гор. В 20-х
годах на Эвересте они забрасывали грузы на высоты порядка 8000 метров,
намного перекрыв все прежние рекорды. Никто не станет утверждать, что шерпам
платят за взятие вершин, а между тем в 30-х годах шерпы дважды поднимались
вместе с альпинистами на высочайшие из покоренных до тех пор вершин: на
Джонсонг, в штурме которого участвовали "тигр" Лева и Тсинабо, и на Камет,
на которую взошел тот же Лева, причем на отмороженных ногах, так что потом
ему пришлось ампутировать почти все пальцы; Наши люди побывали на всех
величайших горах, на которые ходили экспедиции, -- К2, Канченджанга, Нанга
Парбат, Нанда Деви, Аннапурна и многие другие, -- и каждый раз участвовали в
разбивке самых высоких лагерей. На К2 в 1939 году Пасанг Дава Лама был
вместе с американцем Фрицем Висснером всего в двухстах пятидесяти метрах от
второй в мире вершины; пятнадцать лет спустя он взошел с австрийской
экспедицией на вершину седьмой по величине горы -- Чо-Ойю. В 1953 году на
Эвересте семнадцать шерпов поднялись до Южного седла на высоте около 8000
метров, причем трое, включая меня, пошли еще выше.
Я вспоминаю тех шерпов, которые пошли в горы и не вернулись. Многие,
очень многие шерпы погибли в горах; наш народ принес в Гималаях больше
жертв, чем все остальные народы, вместе взятые. На Эвересте в 1922 году было
убито семеро, на Нанга Парбате в 1934 и 1937 годах -- пятнадцать, и в
десятках других восхождений погибало по одному, два, три человека -- в бурю
или в лавинах, от падений, обмораживаний или истощения.
Чаще всего причиной смерти был несчастный случай. Но иногда гибель
оказывалась следствием отваги и самопожертвования. Ни один шерп не забудет
Гай-лая, который остался с Вилли Мерклем на Нанга Парбате. И никто не
забудет Пасанга Кикули, ходившего на К2. Кикули был одним из наших лучших
восходителей в 30-е годы, он участвовал в большинстве крупных экспедиций
того времени. В 1939 году он был сирдаром американской экспедиции на К2.
Висснер и Пасанг Дава Лама побывали, как я уже говорил, у самой цели, но при
спуске стали возникать всяческие осложнения. Один из альпинистов, Дэдли
Вольф, заболел, и его пришлось оставить одного высоко в горах, в то время
как почти все остальные находились в базовом лагере. Альпинисты слишком
устали, чтобы снова подниматься, а погода все ухудшалась. Но Кикули поднялся
вместе с другим шерпом, Церингом, за один день на 2100 метров от базы до
лагеря 6, -- вероятно, самое длинное непрерывное восхождение, когда-либо
совершенное в горах.
На следующий день Кикули и еще двое шерпов дошли до лагеря 7, где
находился Вольф; Он был еще жив, но слишком ослаб, чтобы передвигаться, а
так как ночевать оказалось негде, то шерпы вернулись на ночь в лагерь 6. А
утром трое шерпов снова пошли к Вольфу, решив снести его вниз на руках.
Больше их не видели. Разыгралась буря, четвертому шерпу оставалось только
спуститься из лагеря 6 вниз на базу. Великий Кикули и его товарищи отдали
свои жизни, пытаясь спасти жизнь другого.
Я думаю обо всем этом и горжусь тем, что я шерп. И уверен, что любой,
знающий, что мы совершили, не сможет поверить, будто мы ходим в горы
исключительно из-за нескольких рупий.
Удивительно, хотя я не умею ни читать, ни писать, я получил и послал
столько писем, что и не счесть. Мне пишут с разных концов Индии и Европы,
приглашают участвовать в экспедициях, а после экспедиций делятся
впечатлениями или новыми планами; иногда письма содержат просто выражение
дружеских чувств. Я прошу прочитывать мне письма и всегда отвечаю, диктуя
человеку, который записывает мой ответ на соответствующем языке или же
по-английски, с которого обычно можно потом перевести. И хотя мне мало
приходилось иметь дело с ручками и пишущими машинками, все же именно этим
предметам я обязан многими приключениями.
Зимой 1948 года мой старый друг по Бандар Пунчу мистер Гибсон из Дун
Скул сообщил, что порекомендовал меня для одной работы Отделу
экспериментальных исследований индийской армии. А вслед за тем мне написали
и из отдела. В итоге я в том и следующем году ездил инструктором в
Северо-Западную Индию и обучал солдат технике восхождений. Помимо самих
восхождений речь шла о разбивке лагеря, приготовлении пищи, применении
снаряжения и уходе за ним -- короче, обо всем, что касается жизни под
открытым небом в диком краю. Работа эта пришлась мне по душе. В первый год
занятия происходили в провинции Кулу, на следующий -- в Кашмире, причем база
находилась в курортном городке Гульмарг. А поскольку в обоих случаях мы
занимались зимой и на больших высотах, мне представился случай впервые после
Читрала стать на лыжи. В память о занятиях с солдатами у меня осталось
официальное свидетельство. А лыжами я занимался ради собственного
удовольствия; от этих занятий остались лишь красноречивые вмятины на
снегу...
Весной 1949 года в Дарджилинге произошло печальное событие.
Фрэнк Смайс24, с которым я ходил вместе на Эверест и который был,
пожалуй, наиболее известным из всех альпинистов, участников гималайских
экспедиций, приехал опять в наш город и был очень тепло встречен. На этот
раз он собирался в поход один -- фотографировать горы и горные цветы (он был
большим специалистом этого дела), и я помогал ему в приготовлениях.
Однако очень скоро стало видно, что Смайс уже не тот, каким его знали
прежде, причем дело было не в возрасте. Однажды он посетил ателье известного
в Дарджилинге художника мистера Сайна. Сайн попросил его, как обычно,
расписаться перед уходом в гостевой книге. Смайс подошел к столику, взял
ручку, но, вместо того чтобы сразу расписаться, почему-то задумался, глядя
на страницу. Затем улыбнулся слегка и сказал: "Странно. Я вдруг забыл
собственную фамилию". После этого он нагнулся над книгой и расписался,
тщательно и неторопливо. Однако над датой он снова задумался. Наконец
написал "октябрь", подумал еще и зачеркнул. Потом написал "декабрь" и
оставил так... На самом же деле был май.
Спустя день или два мы шли с ним по Човраста, и тут я сам был поражен.
Мы говорили о чем-то, не помню о чем, как вдруг Смайс обратился ко мне
совершенно изменившимся голосом:
-- Тенцинг, дай мне мой ледоруб.
Я, конечно, решил, что он шутит, и ответил сам шуткой. Но Смайс
продолжал совершенно серьезно просить у меня ледоруб. Он думал, что
находится где-то в горах. Тогда я понял, что его дела плохи. Вскоре после
этого его взяли в больницу, а когда я пришел навестить его, он не узнал
меня. Лежа в постели с широко раскрытыми глазами, он говорил о восхождениях
на большие вершины. Врачи нашли у Смайса редкую болезнь, поразившую головной
и спинной мозг, и его срочно направили самолетом в Англию. Но и там ему явно
ничем не смогли помочь, потому что вскоре он умер. Так печально и
безвременно кончилась жизнь выдающегося альпиниста.
Мало-помалу последствия войны и политической ломки в Индии начали
сглаживаться; пришло время, когда экспедиций стало больше, чем когда-либо.
Вскоре после отъезда Смайса в Дарджилинг прибыла швейцарская экспедиция;
Возглавлял ее другой мой старый друг, Рене Диттерт; он собирался исследовать
подходы к Канченджанге со стороны Непал?. Он приглашал меня, и я охотно
согласился бы, однако успел уже к тому времени договориться с Тильманом;
единственное, что я мог сделать для швейцарцев, -- набрать для них других
шерпов и пожелать успеха.
Тильмана мы, шерпы, разумеется, тоже причисляли к нашим старым
друзьям25. Я по-настоящему восхищался им на Эвересте в 1938 году и был рад
встретиться с ним снова, хотя мы оба находились под впечатлением несчастья
со Смайсом. Вместе с другими четырьмя шерпами я проехал из Дарджилинга в
Калькутту. Здесь мы встретили Тильмана и двух его английских товарищей,
после чего направились на северо-запад, к южной границе Непала. С каждым
этапом мы передвигались все более примитивным способом. По Индии мы ехали
поездом до пограничного городка Раксаул. Затем пересекли на автобусе
покрытые джунглями отроги -- тераи, закончив этот отрезок пути в непальском
городе Бимпеди. Дальше не было ни железной, ни автомобильной дороги, и мы
двинулись пешком через невысокие хребты в Непальскую долину; багаж полз
потихоньку над нашими головами по канатной дороге. Я предвкушал много
интересного; как ни странным это покажется, особенно если учесть близость
Дарджилинга к непальской границе, я не был в Непале с тех самых пор, как
удрал во второй раз из Солу Кхумбу в 1934 году. Думаю, что нашим начальникам
тоже было интересно -- им предстояло увидеть страну, почти совершенно
неизвестную европейцам. На протяжении всей истории Непал был закрыт для них
даже еще прочнее, чем Тибет, куда хоть попадали отдельные лица и экспедиции.
Теперь же Непал слегка приоткрыл ворота, и Тильман с его друзьями оказался в
числе первых, кто проник в эту щелочку.
Странно бывает иногда с национальностями. Хоть я индийский гражданин,
но по рождению непалец и Непал тоже считает меня своим подданным; Между тем
мало кому пришло бы в голову назвать меня непальцем или даже индийцем,
потому что я принадлежу к другому народу и исповедую другую религию. Живя в
Солу Кхумбу, мы были почти изолированы от остальной части страны. Все
происходившее там мало касалось нас; у нас были свои обычаи, свой образ
жизни, мы почти ничего не знали о стране, к которой принадлежали в
политическом отношении.
Позднее я, конечно, многое узнал, и мне понятны теперь причины вещей,
которые я раньше принимал как нечто разумеющееся. Так, главной причиной
долгой изоляции Непала было то, что свыше ста лет у власти стояла группа
сплотившихся вместе семей Рана. Им принадлежало почти все в стране, они
переняли власть королей и боялись утратить ее в случае допуска иностранцев
или иностранного влияния. Но в XX веке так, конечно, не могло продолжаться.
Тысячи гуркхов, знаменитых непальских воинов, участвовали в обеих мировых
войнах и приносили домой новые идеи и обычаи. На господствующие круги
оказывалось давление как внутри страны, так и со стороны индийского
правительства. В конце концов после второй мировой войны произошел
переворот. Группу Рана лишили власти, был восстановлен в своих правах
либерально настроенный, мыслящий более современно король. В результате
изменения правительства страна вступила на путь нового развития и стала
открываться для внешнего мира26.
Итак, мы поднялись в горы по крутой тропе из Бимпеди; перед нами
раскинулась широкая зеленая Непальская долина с городом Катманду в центре.
Много нового появилось в столице: большие здания, электричество, телефон и
даже несколько автомашин (их перенесли через перевалы из Индии). Но в
основном все оставалось по-старому. Старые кривые улочки, кишащие народом
базары, индуистские и буддийские храмы, изумительные барельефы и статуи, а
за городом -- ярко-зеленые рисовые поля на фоне далеких снежных вершин
Гималаев.
Прошел всего год, как я побывал в Лхасе, и мне было интересно сравнить
два города. Я подумал, что в известном смысле они похожи: вряд ли найдутся в
мире столицы, менее затронутые западной цивилизацией. Но есть и большие
различия. Ведь в Лхасе, лежащей в уединении в горах, население однородное --
одни тибетцы, буддисты, а население Катманду исстари представляет собой
смесь всего, что только есть на Востоке.
Как и моя прошлогодняя экспедиция, экспедиция Тильмана не собиралась
штурмовать вершины. Правда, Тильман в отличие от профессора Туччи не
интересовался рукописями или произведениями искусства: он занимался
исследованием природы Непала, и двое сопровождавших его товарищей были
ученые. Я гадал, не пойдем ли мы из Катманду в сторону Солу Кхумбу и
Эвереста, однако такой поход не состоялся. Вместо этого мы пошли в прямо
противоположном направлении, на запад, в область страны, которая называется
Ланг Данг Гималаи и в которой мне еще не приходилось бывать. Несколько дней
мы двигались по сельскохозяйственным районам с обширными рисовыми полями и
террасным земледелием на склонах холмов. Мы шли мимо деревень, старинных
укреплений и пагод, которые, по словам непальцев, первоначально появились
здесь, а не в Китае, как то думают многие. Потом потянулись более пустынные
места, и, хотя мы прибыли не для восхождений, нам пришлось немало полазать
по скалам. На севере высились большие вершины западно-центрального Непала:
Аннапурна, Дхаулагири, Манаслу и сотни других. Это был первый и единственный
раз, когда я их видел все сразу.
Тильман изучал географию страны, его друзья -- растения и минералы.
Занимаясь этими исследованиями, мы передвигались вверх и вниз, туда и сюда
целых три месяца. Порой забирались в чащу джунглей, порой оказывались высоко
в горах, карабкаясь через ледники и заснеженные перевалы, и большей частью
ходили по местам, где никогда еще не бывал человек. На одном из ледников я
перенес снежную слепоту27, единственный раз за всю мою жизнь. Каким-то
образом я потерял свои темные очки и, проходя по льду, ощутил резь в глазах.
Я тер их, мыл, пытался идти зажмурившись, причем остальные всячески
старались мне помочь -- все бесполезно. Резь непрерывно усиливалась, пока не
стала почти невыносимой. Словно кто-то колол мне глаза пиками, длинными
блестящими пиками -- они слепили меня, впивались в глазное яблоко и
поворачивались там так, что, казалось, глаза сейчас выскочат из орбит. Так
продолжалось, пока мы не миновали ледник, и даже еще некоторое время спустя.
К счастью, снежная слепота проходит быстро, без тяжелых последствий, но с
тех пор я неизменно ношу с собой в экспедициях запасные очки.
В джунглях тоже не обошлось без приключений. Нам не раз случалось
заблудиться, чаще всего не очень сильно, так что бояться было нечего, но
бывало и так, что я начинал опасаться, выберемся ли мы когда-либо вообще.
Запомнился особенно один случай, когда Тильман, шерп Дава Намгиа и я сам
отбились от остальных и потом целый день были заняты их поисками. Под вечер
мы запутались так, как еще ни разу не приходилось. Мы не могли найти ни
своих спутников, ни деревни, ни тропы; похоже было, что придется провести
ночь без пищи и без крыши над головой; Вдруг впереди послышался шум, и мы
увидели представителя местного племени, которое в Непале называется лимбу.
Мы с Дава Намгиа заговорили с ним и дали пять рупий, чтобы он довел нас до
деревни. Непалец уже было согласился, но тут нас догнал Тильман. Я уже
говорил, что Тильман в экспедициях отращивал бороду и ходил такой косматый,
что мы называли его Балу, медведь. У него были такие густые брови, что в
горах на них собирался иней, и они напоминали заснеженные карнизы! Правда, в
джунглях снега не было, но и здесь Тильман выглядел достаточно устрашающе --
длинные волосы и борода, да еще из ворота на груди торчали волосы. Подобно
многим жителям Азии, лимбу почти лишены волос на лице и на теле. Наш
проводник, конечно, никогда не видал ничего подобного. Не успели мы
опомниться, как он издал дикий вопль и исчез, унося с собой наши пять рупий,
а мы остались ни с чем.
Стемнело, мы сели под деревом, решив переночевать здесь. Откуда-то
неподалеку доносилось журчание ручейка, и мне захотелось напиться. Однако
Тильмаа остановил меня: он боялся, что это водопой диких животных.
Непальские леса полны зверья, особенно онасны тигры и медведи, а ручей --
самое подходящее место, где их можно встретить ночью. Я послушно остался под
деревом, промокший насквозь и тем не менее изнывающий от жажды, а утром,
подойдя к ручью, мы убедились, что Тильман был прав -- на иле виднелось
множество звериных следов.
В конце концов мы отыскали своих товарищей и продолжали путь. Однако
нам еще не раз случалось заблудиться; Мы прокладывали себе дорогу сквозь
тропические лианы нашими кхукри, вырубали ступени на ледовых склонах;
Тильман делал все новые пометки на картах, а наши ноши становились все
тяжелее от коллекций. Иногда мы заходили в деревни, и каждый раз вид
Тильмана производил переполох среди местных жителей. Лимбу либо убегали в
лес, либо, одолеваемые любопытством, толпились вокруг нас, показывали на
него пальцами и смеялись. Часто, когда нам нужно было достать в деревне
продовольствие или питьевую воду, мы, шерпы, шли вперед, а англичане,
особенно же Тильман, оставались в укрытии.
Впрочем, серьезных осложнений с населением у нас не было. Не было и
столкновений с дикими животными. Единственными нашими настоящими врагами
оказались пиявки; обитающие здесь, в Западном Непале, разновидности
превосходили по своей кровожадности все, что я знал до тех пор. В теплых
низинах они таились повсюду: в грязи под ногами, в траве, на которую мы
садились, на листьях деревьев, откуда валились нам на головы. Пиявки не
ядовиты, укус их безболезнен. Но именно поэтому вы их совершенно не
чувствуете и не подозреваете об их присутствии, пока не начнете осматривать
тело или не разденетесь -- вот они, присосались, большие, отвратительные,
раздувшиеся от вашей крови. Излюбленное место пиявок -- ноги, причем
первоначально паразиты настолько малы, что могут пробраться сквозь носки,
сквозь дырочки для шнурков обуви. Лучший способ предохраниться -- натереть
кожу солью, которую они очень не любят. Еще помогает смочить носки
керосином. Правда, тогда неизвестно, что хуже -- запах керосина или пиявки.
Присосавшись, они сидят так крепко, что рукой не снимешь; приходится
прижигать их или соскребать ножом. К счастью, в Непале было достаточно
кхукри, и к концу нашего путешествия я настолько набил себе руку в обращении
с ними, что без труда мог бы занять место цирюльника.
Многое узнал я о жизни в джунглях и о стране, в которой родился...
Тибет -- Кулу -- Кашмир -- Непал -- я перебирал в памяти, возвращаясь
обратно в Дарджилинг. "Немало пришлось мне повидать за это время", --
говорил я себе. И думал: куда приведет меня следующий маршрут? Он привел
меня в Гархвал. Снова на Бандар Пунч, Дун-Скул-гору вместе со старым другом
мистером Гибсоном.
Мы списались с ним в течение зимы, и весной 1950 года я опять двинулся
по столь знакомому теперь пути. К нам присоединились три альпиниста, которым
предстояло впервые увидеть Бандар Пунч: начальник инженерных войск индийской
армии генерал-майор Уильяме, сержант Рой Гринвуд и Гурдиал Сингх, молодой
индиец, преподаватель Дун Скул. После нашей экспедиции в 1946 году с
мистером Гибсоном было сделано еще пять попыток взять вершину; Однако никому
не удалось штурмовать Бандар Пунч. "Может быть, в этом ГОДУ удастся", --
сказал мне с улыбкой Гибсон. Я надеялся не менее горячо, чем он. Я знал эту
гору лучше, чем другие, исключая Эверест, и считал, что пора уже схватить
обезьяну за хвост.
Мои последние две экспедиции -- в Тибет и Непал -- не были связаны с
настоящими восхождениями; Теперь я радовался, что снова делаю работу,
которую люблю больше всего. Мы поднимались все выше по горам и долинам
Гархвала, вдоль бурных рек, через высокие перевалы, пока не очутились у
подножия горы -- здесь я стоял четыре года и тринадцать лет назад. Мы
разбили базовый лагерь, затем верхние лагеря, идя тем же путем, что в 1946
году. Но, как это часто случается со снеговыми вершинами, местность заметно
изменилась. Гребень между лагерями 1 и 2 оказался значительно более сложным
препятствием: он стал уже, появились многочисленные карнизы, требующие
большой осторожности. Зато погода на этот раз была лучше, а поскольку именно
это обстоятельство играет решающую роль в Гималаях, мы смогли добиться
серьезного успеха и разбили лагерь 3 на высоте около 5500 метров. Теперь
вершина была уже в пределах досягаемости.
Генералу Уильямсу было уже за пятьдесят, но он находился в отличной
форме и без труда поднялся до верхнего лагеря. Хороший товарищ, заботливый и
доброжелательный, он не уставал повторять, чтобы я не беспокоился за него.
-- Я старая крыса, Тенцинг, -- говорил он. -- Не так уж важно, попаду
ли я на вершину. Помогай лучше тем, кто помоложе.
Мы надеялись пойти все вместе на штурм из лагеря 3, однако Гурдиал
Сингх начал, к сожалению, страдать от горной болезни. Стало очевидно, что
ему надо уходить вниз, и мистер Гибсон самоотверженно вызвался проводить
его.
Между тем погода держалась такая хорошая, что мы решили не ждать
возвращения Гибсона. Генерал Уильяме остался с несколькими шерпами в лагере
3 в качестве вспомогательного отряда, а сержант Гринвуд, шерп Кинг Чок
Церинг и я выступили на следующее утро к вершине. Нам по-прежнему
сопутствовала удача; Стояла прекрасная погода, подъем не представлял особых
затруднений. Вдруг после нескольких часов восхождения, вступив на очередной
горб, мы остановились и заулыбались друг другу -- дальше вверх идти было
некуда. Мы стояли на вершине Бандар Пунча на высоте 6315 метров. Наконец-то
после стольких лет я добрался до "Обезьяньего хвоста".
Вернувшись в лагерь, мы обнаружили, что мистер Гибсон уже проводил
Гурдиала Сингха на базу и поднялся обратно. Вечером состоялось большое
празднество, насколько позволяли наши палаточки. Гибсон все еще надеялся
осуществить многолетнюю мечту, и на следующий день он, генерал Уильяме и
несколько шерпов попытались взять вершину. Однако погода внезапно
ухудшилась: подул сильный ветер, пошел густой снег. Пришлось альпинистам
возвратиться. На следующее утро снова прояснилось, но тут подошло к концу
продовольствие. Надо было спускаться... Мистер Гибсон очень расстроился --
сколько попыток он совершил, сколько приложил усилий, чтобы взять Бандар
Пунч! Однако Гибсон не жаловался. Товарищ попал в беду, он счел себя
обязанным помочь и тем самым упустил возможность достигнуть желанной цели.
Так уж принято в горах среди альпинистов. Мистер Гибсон был настоящий
джентльмен, и я горжусь тем, что вместе с ним совершал восхождения.
На обратном пути с Бандар Пунча случилось происшествие, которое я не
скоро забуду. Мы устроили привал на берегу озера Дути Тал. Я вытянулся на
солнышке и задремал, прикрыв лицо шляпой. И вдруг сквозь дремоту я ощутил,
что шляпа стала как будто тяжелее. Я протянул руку -- проверить, в чем дело.
Мои пальцы нащупали не шляпу, а что-то холодное и скользкое. Пока я спал, на
полях шляпы пристроилась змея и тоже вздремнула на солнышке! Я сразу
проснулся, завопил что есть мочи и отбросил шляпу как можно дальше. Другие
шерпы, которые тоже спали, вскочили на ноги. Увидев, в чем дело, они
бросились к змее и убили ее. Однако местные носильщики стали качать головами
и объяснили нам, что мы совершили большой промах, потому что, когда змея
сама приходит к человеку, она приносит ему счастье. Они были уверены, что
человек со змеей на голове может твердо рассчитывать стать королем.
Возможно... только мне кажется, что лучше быть простым смертным с
обыкновенной лентой на шляпе.
Далеко в Западных Гималаях, более полутора тысяч километров от Эвереста
и Дарджилинга, высится гора, одно упоминание о которой заставляет меня
думать об опасностях и смерти. Это гора -- Нанга Парбат; на ней одной
погибло столько же людей, сколько на всех остальных великих вершинах, вместе
взятых.
Теперь Нанга Парбат уже покорена. В 1953 году немецко-австрийская
экспедиция предприняла завершающую попытку, и в начале июля, пять недель
спустя после взятия Эвереста, австриец Герман Буль один совершил невероятно
трудное восхождение от верхнего лагеря к вершине. Но когда я поехал туда в
1950 году, Нанга Парбат еще не была взята, и казалось, что ее никогда не
удастся покорить. Шесть экспедиций пытались штурмовать эту вершину, но
единственный поставленный ими рекорд был самого трагического свойства.
Первая попытка состоялась еще в 1895 году, когда знаменитый английский
альпинист Маммери28 совершил свое первое и единственное путешествие в
Гималаи. Вместе с двумя английскими друзьями, двумя гуркхами и несколькими
местными носильщиками он добрался до подножия горы и стал искать путь к
вершине. Поначалу все шло хорошо, и они достигли высоты примерно 6600
метров. Отсюда Маммери и двое гуркхов выступили дальше, чтобы перейти
высокий снежный перевал. Они не вернулись. Никто не знает точно почему,
однако предполагается, что их застигла лавина.
Тридцать семь лет протекло до следующей экспедиции, в которую выступил
в 1932 году смешанный отряд из немцев и американцев. Они решили попытать
счастье с другой стороны горы и разработали маршрут, которым впоследствии
шли все экспедиции. Им удалось подняться почти до 7000 метров, но бури и
глубокий снег вынудили их повернуть назад. Правда, они смогли спуститься без
происшествий.
Далее следуют две попытки немцев -- в 1934 и 1937 годах; тут-то и
произошли самые тяжелые катастрофы в истории Гималаев. Тяжелыми были они и
для племени шерпов: в обеих экспедициях участвовали наши люди (впервые на
Нанга Парбате), и пятнадцать человек не вернулись. Трагедия 1934 года была
вызвана непогодой. На большой высоте восходителей застал врасплох сильный
буран. Он длился целую неделю; некоторым удалось пробиться вниз, но многие
погибли.
Я говорил уже о шерпе Гайлае, который, возможно, смог бы спастись, но
предпочел остаться и умереть с руководителем экспедиции Вилли Мерклем. Тела
их нашли четыре года спустя в полной сохранности. Они лежали вместе на
снежном гребне, и все говорило за то, что Гайлай прожил дольше, однако не
захотел покидать своего начальника. Трое других немцев и еще пятеро шерпов
погибли в единоборстве с бураном. Тело одного шерпа, Пинджу Норбу, тоже было
найдено в 1938 году. Он висел вниз головой на веревке, с помощью которой
тщетно пытался спуститься по отвесной ледовой стене.
В 1937 году погибло еще больше -- семь немцев и девять шерпов, но на
этот раз смерть была хоть мгновенной. Экспедиция разбила лагерь 4 в снежной
ложбине под восточным гребнем, а ночью обрушилась огромная лавина и погребла
спящих восходителей. Никто не спасся, никто не успел даже пошевельнуться.
Пришедший впоследствии спасательный отряд нашел их лежащими в палатках так
мирно, словно они продолжали спать. Немцев обнаружили всех, кроме двоих,
снесли вниз и похоронили, наших же людей по просьбе шерпа Нурсанга, сирдара
спасательного отряда, оставили, где нашли, -- там они лежат и сейчас,
погребенные на ледяном склоне Нанга Парбата 29.
Немцы вернулись на гору в 1938 году (и обнаружили тела погибших
восходителей), а затем в 1939 году. Однако после двух катастроф ни один
опытный шерп не хотел идти с ними, а без привычных носильщиков было мало
надежд взять вершину. Правда, обе последние экспедиции обошлись без
несчастных случаев. Не было несчастных случаев и в последующие десять лет по
той простой причине, что не было восхождений.
Итак, Нанга Парбат держала рекорд -- двадцать девять погибших. И вот
теперь, в 1950 году, это число должно было вырасти до тридцати одного.
Сам я до тех пор никогда не бывал на этой горе. По легко понятным
соображениям меня и не тянуло туда. И если я все же очутился на Нанга
Парбате, то, можно сказать, совершенно случайно.
В течение некоторого времени я переписывался с капитаном Торнлеем,
офицером Седьмого гуркхского полка, с которым я ходил на ледник Зему в 1946
году, когда видел следы йети. Речь шла о большой экспедиции в наиболее
отдаленные части Гималаев. И вот все решено. Торнлей брал с собой двух
молодых друзей -- капитана Восьмого гуркхского полка Крейса и лейтенанта
бенгальских саперов Ричарда Марча. Вся экспедиция была рассчитана на год с
лишним; англичане собирались изучать хребет Каракорум, Западный Тибет и
район, граничащий с русским Туркестаном. Было от чего забиться сердцу такого
бродяги, как я (не буду говорить, что думала по этому поводу Анг Ламу); и в
августе 1950 года, вскоре после возвращения с Бандар Пунча, я снова
находился в дороге. Кроме меня выехали еще трое шерпов: Анг Темпа, Аджиба и
Пху Таркай; я был сирдаром.
Мы встретились с Марчем в Калькутте и двинулись дальше, через всю
Индию. С самого начала мы столкнулись с трудностями, потому что первая цель
нашего путешествия находилась в Пакистане, а получить визы оказалось очень
сложно. В конце концов мы все же добрались до Равалпинди в Северо-Западной
Пограничной провинции, где нас дожидались уехавшие вперед Торнлей и Крейс.
Из Равалпинди мы проехали в Пешавар, поблизости от перевала Кхетбер, а затем
вылетели на самолете к месту нашего фактического старта -- в Гилгит. Хотя я
немало поездил, но, как и остальные шерпы, впервые летел на самолете и очень
волновался. Помню, что мы были недовольны, когда нас пристегнули поясами;
при первой же возможности мы высвободились и стали бегать от окошка к
окошку.
Воздушное путешествие оказалось коротким; очень скоро мы очутились в
Гилгите, где разбились на две группы, чтобы продолжать путь на север пешком.
Первая группа выходила десятью днями раньше второй; она состояла из Марча,
меня и двадцати носилыщиков-читральцев. Так как я владел читральским языком,
отряд выступил своевременно, но зато в других отношениях нам по-прежнему не
везло. Мы направились в город Шимшал у границы России и Афганистана, путь
шел по старой караванной тропе в пустынной местности. Здесь было еще хуже,
чем на Тибетском нагорье, -- ни деревьев, ни рек, никакой жизни, кругом
сплошная каменистая пустыня, которая действовала на меня очень угнетающе.
Нам удалось благополучно добраться до Шимшала, но зато тут мы с Марчем оба
разом заболели желудком и вынуждены были поочередно ухаживать друг за
другом. Еще долго после того, как мы пошли на поправку, нас мучила слабость
и апатия.
Отряду предстояло сначала исследовать малоизученную пограничную
область, где сходятся Пакистан, Афганистан, Китай и СССР. И тут оказалось,
что нас ожидают неприятности похуже расстройства желудка. Несколько дней
спустя после того, как мы оставили Шимшал, пакистанские власти предложили
нам возвращаться; они боялись, что мы столкнемся с русскими пограничниками и
вызовем международный инцидент. Оставалось только подчиниться. Вернувшись,
мы узнали, что вторую группу даже не выпустили из Гилгита. Нам сообщили, что
пограничный район, а также Каракорум закрыты для нас. Не успела экспедиция
как следует развернуться, как ее пришлось свертывать.
Я был очень разочарован запретом похода в Каракорум. Это была одна из
немногих областей Гималаев, в которой мне еще не приходилось бывать. В
Каракоруме находится вторая вершина мира -- Годуин Остен, или К2; -- и
десятки других знаменитых вершин, и я очень хотел попасть туда если не для
восхождений (нас было слишком мало), то хотя бы для того, чтобы посмотреть и
познакомиться с горами. Однако ничего нельзя было поделать. Мы с Марчем
возвратились в Гилгит, и там англичане договорились выступить на Нанга
Парбат. Гора стоит на границе Пакистана и Кашмира, который был тогда и
остается сейчас яблоком раздора между Пакистаном и Индией. Наиболее удобная
для восхождения северная сторона находится в Пакистане, таким образом, не
было никаких политических препятствий для нашего выхода к подножию. Иначе
обстояло дело с самим восхождением: для штурма больших вершин всегда
требуется специальное разрешение. Так думал, во всяком случае, я, когда мы
выступили из Гилгита. Впрочем, это нас не заботило; все равно с нашим
снаряжением нечего было и мечтать о попытке взять такую вершину.
Англичане обсуждали случившееся, взвешивали, что теперь делать, и
понемногу стали поговаривать, особенно Торнлей, о том, что, может быть,
стоит все-таки попытаться штурмовать вершину. Все самым решительным образом
говорило против такого плана -- отсутствие разрешения, малочисленность нашей
группы, мрачная репутация горы, а главное, был уже ноябрь, приближался
разгар зимы. Но уж раз англичанам взбрела в голову такая мысль, то она не
давала им покоя. "А вдруг выдастся возможность", -- говорил Торнлей. Или:
"Во всяком случае пойдем, а там будет видно". И мы шли, пока не очутились на
так называемом "Сказочном лугу" на северной стороне горы, откуда выступали
на штурм все немецкие экспедиции.
Нанга Парбат... "Голая гора"... Хотя это имя стало уже знаменитым, оно,
на мой взгляд, не совсем подходит, потому что вершина Нанга Парбата не
голая. Напротив, скальное основание настолько покрыто снегом и льдом,
карнизами и ледниками, что вряд ли возможно угадать его подлинные очертания.
Скорее ее следовало бы назвать "Великан-гора"; даже для тех, кто, подобно
мне, знаком с Эверестом, она кажется огромной. Фактически Нанга Парбат
занимает всего лишь девятое место -- ее высота 8125 метров, -- однако со
стороны равнины, где протекает река Инд, она, как утверждают, первая в мире
по относительной высоте, от подножия до вершины. Даже с того места, куда мы
вышли, с высоты более 3600 метров, она казалась больше всех гор, которые мне
приходилось видеть.
Однако не размеры делают Нанга Парбат такой грозной, а случившиеся на
горе катастрофы. Неподалеку от нашего базового лагеря стоял высокий камень,
на нем были высечены имена немцев и шерпов, погибших в 1934 и 1937 годах. Я
поглядел наверх: казалось, я вижу не только лед и снег, но также призраки
всех этих отважных людей. Даже в самую ясную погоду, когда с голубого неба
сияло яркое солнце, сверху, с горы, опускалась туча, пронизывая нас холодом
до самых костей. Глаз не видел ее, только воображение. Это была туча страха,
туча смерти.
Стоял конец ноября -- зима. Нас было всего семеро -- три европейца и
четверо шерпов; с местными носильщиками мы уже давно расстались. Я знал, что
идти дальше -- безумие, и все же мы двинулись вверх по склону. На каждого
приходилась теперь огромная ноша, по тридцать пять -- сорок килограммов,
причем англичане несли столько же, сколько мы, и на шерпский лад -- надев
ремень на лоб. Ни один из них не имел опыта высотных восхождений, зато они
были молоды, сильны и полны бодрости. Несмотря на все трудности и
трагический конец экспедиции, ее отличала одна замечательная черта: между
восходителями и носильщиками не было никакого различия. Мы делали одну
работу и несли одинаковую ношу, готовые в любой момент помочь друг другу. Мы
чувствовали себя не как наемники и наниматели, а как братья.
Англичане все еще не хотели говорить прямо, что решили пойти на штурм.
Они занимались научными наблюдениями, измеряли температуру воздуха, изучали
состояние снега и льда. Но одновременно они постепенно, понемножечку
поднимались все выше и выше, и после многодневной тяжелой работы в глубоких
сугробах мы оказались достаточно высоко, чтобы разбить лагерь 1. Тем
временем заметно похолодало. Один за другим налетали бураны, выл сильный
ветер. Я не сомневался, что дальше идти они не решатся, но нет, им хотелось
забраться еще немного выше. Особенную настойчивость проявлял Торнлей, очень
решительный человек, который, казалось, только черпал новые силы в трудной
работе. Оглядываясь на свою жизнь в горах, я могу сказать, что он был,
пожалуй, самым сильным восходителем, какого я когда-либо знал. При
подходящих условиях он взял бы и Нанга Парбат и Эверест.
Однако условия, которые царили в тот момент, никак нельзя было назвать
подходящими, а для того чтобы победить большую гору, мало одной физической
силы. "Мы можем идти дальше", -- сказал Торнлей; Марч и Крейс поддержали
его. Но мы, шерпы, не были так уверены. Лично я готов был пойти на штурм,
потому что не люблю отступать; к тому же, как сирдар, я считал своим долгом
не отставать от восходителей. Но Анг Темпа, Аджиба и Пху Таркай сказали, что
не сделают ни шагу дальше. Они говорили о морозе, о буранах, о том, сколько
человек уже погибло на этой горе, что нам грозит та же участь, и
беспокоились, что будет с нашими женами и детьми, если мы не вернемся.
"Хорошо, -- ответил я, -- вы спускайтесь вниз, а я пойду с англичанами
дальше". Но шерпы не соглашались, умоляли меня, плакали. Тяжело, ужасно
тяжело принимать такое решение -- ведь речь идет не только о собственном
убеждении, но о долге и лояльности. И все же в глубине души я знал, что
остальные шерпы правы. Я подошел опять к англичанам.
-- Нет, я не смогу идти с вами, -- сказал я им. --
Сейчас зима. Слишком опасно.
Однако они были так же полны решимости продолжать восхождение, как
шерпы спускаться, и мы расстались в лагере 1. Англичане оставили записку, в
которой снимали с нас всякую ответственность за дальнейшее и предлагали
выплатить нам полное жалованье из предназначенных для этого средств. Мы, со
своей стороны, обещали, что прождем их в базовом лагере две недели.
Мы сошли вниз и стали ждать. Шесть дней спустя мы увидели, к нашему
облегчению, что кто-то возвращается с горы. Но спустился один только Марч;
он рассказал, что отморозил ноги и не смог продолжать восхождение. Мы
продолжали ждать и посменно растирали ноги Марчу, чтобы восстановить в них
кровообращение. День за днем мы, всматривались в белые склоны, стараясь
увидеть Торнлея и Крейса. И мы видели их несколько раз в бинокль: они
поднимались по немецкому маршруту -- вверх по большому леднику и снежным
склонам к восточному гребню Нанга Парбата. Восходители разбили лагерь, затем
еще один на высоте 5500 метров. Однажды вечером мы увидели, как они ставят
палатку и принимаются готовить пищу, потом стемнело, и уже ничего нельзя
было разглядеть. Помню, в ту ночь мне приснилось, что Торнлей и Крейс идут
ко мне в новой одежде, окруженные множеством людей без лиц. Я уже говорил,
что обычно не суеверен, однако у шерпов такой сон считается очень плохой
приметой, да к тому же на Нанга Парбате не нужно быть и суеверным, чтобы
ожидать самого худшего. Всю остальную часть ночи я проворочался с боку на
бок, мучаясь тяжелыми предчувствиями. А утром, выйдя из палатки и поглядев в
бинокль, обнаружил, что палатка исчезла.
Конечно, они могли просто передвинуть ее. Но это было маловероятным в
таком месте, да еще среди ночи. Я позвал Марча и остальных, мы смотрели и
искали, но не видели ни палатки, ни восходителей. Целый день мы тщетно
всматривались в горный склон и под вечер уже не сомневались, что случилась
беда. Спустилась ночь, мы устроили совещание. Мы знали, что вряд ли можем
чем-нибудь помочь, но сидеть так, без дела, было невозможно. В конце концов
решили, что Марч, Аджиба и я попробуем подняться, а Анг Темпа и Пху Таркай
подождут в базовом лагере. Как и в предыдущем случае, мы договорились с
остающимися, что, если не вернемся в течение двух недель, они собираются и
уходят.
Едва рассвело, мы вышли в путь. Обмороженные ноги Марча причиняли ему
страшную боль, но он был мужественный человек и настоял на том, что пойдет и
будет работать наравне с другими. Весь день мы карабкались вверх. Это был
адский труд, потому что выпал свежий снег, все следы замело и приходилось
пробираться сквозь глубокие, по грудь, сугробы. К тому же мы несли большой
груз и то и дело вынуждены были снимать его и присаживаться отдохнуть. "Так
не пойдет, -- думал я. -- Мы не можем идти дальше". И все-таки мы шли. В
конце концов поздно вечером мы оказались недалеко от старого лагеря 1 и
разбили новый.
Мне никогда не приходилось раньше ставить палатку на леднике зимой и не
хотелось бы проделать это снова. Хотя мы поднялись всего лишь к подножию
Нанга Парбата, я мерз сильнее, чем когда-либо прежде в Горах; Марч говорил
потом, что было около сорока градусов ниже нуля. Брезент и веревки
затвердели, как железо, рукавицы тоже, и работа шла с большим трудом, а без
рукавиц руки через несколько секунд превратились бы в ледяшки. В конце
концов удалось поставить палатку, и мы заползли внутрь. Я достал чайник и
примус и стад растапливать снег для чая, но едва снег растаял, как вода
превратилась в лед, и чайник лопнул! Поставили другой чайник. На этот раз я
непрерывно помешивал снеговую воду, и в конце концов удалось вскипятить чай.
После этого мы забрались в свои спальные мешки и тесно прижались друг к
другу, чтобы согреться. Наступила ночь, с нарастающей силой завыл ветер.
Палатка вся сотрясалась, сквозь щели проникал снег. Но хуже всего было
слушать треск и ворчание ледника под нами. Зимой огромный массив льда
смерзается еще сильнее, и от стяжения появляются внезапные трещины. Мы
боялись, что ледник вот-вот разверзнется прямо под нами, тогда конец.
Да, плохо нам приходилось. Однако мысль о том, что испытывают там,
наверху, Торнлей и Крейс, была еще невыносимее. Если они еще живы,
разумеется... Марч лежал, закрыв лицо руками и поджав ноги, чтобы немного
согреть их.
-- Вы знаете, какой сегодня день, Тенцинг? -- спросил он вдруг.
-- Нет, какой?
-- Рождество, -- ответил Марч.
Утром было еще холоднее, если только это возможно. Чтобы согреть чай,
открыть пару консервных банок и зашнуровать обувь, понадобилось несколько
часов. Дыхание замерзало в воздухе, на щеках и носу повисали сосульки.
Наконец мы выбрались из палатки и продолжили восхождение. Сугробы
становились все глубже. Мы уже не столько лезли, сколько плыли по снегу. Я
спрашивал себя, как же прошли здесь те двое, пока не вспомнил, что с тех пор
выпало еще много снегу. После часа напряженных усилий мы продвинулись всего
на полсотни метров. За следующий час -- еще того меньше. Ноги Марча были в
ужасном состоянии. Хотя он не хотел признать этого, я видел, что он
совершенно выбился из сил. Мы с Аджибой тоже начали выдыхаться, и на исходе
третьего часа стало ясно, что -все наши усилия ни к чему. Мы остановились.
Посмотрели на белую холодную громаду Нанга Парбата, возвышавшуюся на тысячи
метров над нашими головами. Мне вдруг пришла в голову безумная мысль
покричать, но звук проник бы в этих снегах, самое большее, на пятьдесят
метров, к тому же у меня просто не было сил. Мы медленно повернули кругом и
пошли обратно.
Нам удалось дойти до базового лагеря вечером того же дня. Анг Темпа и
Пху Таркай встретили нас, согрели, накормили. Скоро я чувствовал себя совсем
хорошо. В четыре часа следующего утра мы с Анг Темной отправились известить
власти. Мы двигались почти бегом и достигли Гилгита уже к полуночи. Военные
власти любезно согласились помочь с поисками. Отряд в составе лейтенанта и
одиннадцати солдат направился в горы с максимальной быстротой, продвигаясь
местами на автомашинах. Однако все было напрасно. В наше отсутствие выпал
еще снег, и на этот раз, хотя нас стало гораздо больше, мы не смогли
подняться даже до лагеря 1. Несколько дней спустя мы окончательно покинули
Нанга Парбат, оставив наших друзей покоиться в ледяной могиле вместе с
другими жертвами горы.
В Гилгите нам предоставили военный самолет, и мы облетели вокруг горы,
надеясь увидеть какие-нибудь сигналы. Ничего... Общее мнение сводилось к
тому, что Торнлей и Крейс, подобно немцам в 1937 году, были погребены
лавиной, и это вполне вероятно. Однако я подозреваю, что с ними случилось
то, чего мы так боялись в ужасную рождественскую ночь в лагере 1: ледник
внезапно разверзся и поглотил их вместе с палаткой.
Марч едва мог ходить. Но это было ничто в сравнении с его душевными
переживаниями. Сколько ожиданий было связано с этой экспедицией, мы
собирались побывать в интересных местах, проделать такую увлекательную
работу; но за что ни брались, все не ладилось, ничего не выходило, а в
конечном счете погибли его лучшие друзья. В печальном настроении покидали мы
Гилгит, а в Амритсаре, в Пенджабе, настало время расстаться и с Марчем.
-- Что вы станете делать теперь, Тенцинг? -- спросил он.
Я силился улыбнуться, подбодрить его немного и посмотрел на Анг Темпа.
Темпа -- низенький и коренастый, ходит очень забавно, вразвалку, и в начале
экспедиции мы несколько раз шутливо сравнивали его с гималайским медведем.
-- Что ж, остается только продеть Анг Темпа кольцо в нос, -- ответил я.
-- Стану водить его напоказ по базарам и заработаю так немного денег.
Марч улыбнулся в ответ, и все-таки прощание получилось грустным.
Существует у шерпов поверье, что критический возраст для женщин
наступает около тридцати лет, для мужчин -- около сорока. Именно в эти годы
жизни с человеком случается самое хорошее или самое плохое. И вот подошел
как раз мой критический возраст -- мне исполнилось тридцать шесть лет, когда
я ходил на Нанга Парбат, -- и начало было нехорошее. На "Голой горе" я
впервые участвовал в экспедиции, потребовавшей человеческих жертв, а в
следующем году -- еще в двух, столь же трагических. Три восхождения подряд с
роковым исходом... И хотя я сам остался невредим, все приметы сулили беду.
Лишь в 1952 году моя фортуна совершила неожиданный крутой поворот. Но об
этом позже.
Я слышал, как англичане говорят "сегодня густо, а завтра пусто", это же
можно сказать о восхождениях в Гималаях. В течение ряда лет во время войны и
после нее экспедиции почти прекратились, и стало очень трудно с работой.
Зато в начале 50-х годов в каждом сезоне экспедиций было несколько, и, с
какой ни пойди, все казалось, что ты упустил другую, не менее, а может, и
более интересную. В 1950 году, когда я ходил на Бандар Пунч, французы
штурмовали Аннапурну, взяв рекордную для того времени высоту. Разумеется, в
этой экспедиции участвовало много наших шерпов; мой старый друг Ангтаркай
занимал должность сирдара. Им пришлось немало потрудиться, чтобы спустить
восходителей с горы живыми; слушая их рассказы, я жалел, что не участвовал в
великом событии. Далее, в том же году, когда я был на пути к Нанга Парбату,
Тильман и американский альпинист Чарлз Хаустон впервые провели небольшой
отряд через Непал к южной стороне Эвереста. Правда, они не были снаряжены
для настоящего восхождения, но зато отряд прошел через Солу Кхумбу к
подножию горы и собрал очень много новых данных для штурма с южной стороны.
А я жалел, что и эта экспедиция состоялась без моего участия.
В 1951 году на Эверест выступила новая большая экспедиция во главе с
Эриком Шиптоном. Они не очень надеялись взять вершину, но намечали подняться
возможно выше и разведать хороший южный маршрут. Я столько раз ходил на
Эверест и так свыкся с ощущением, что это моя гора, что страшно переживал
невозможность идти с ними. Однако нельзя быть одновременно в двух местах, а
я уже договорился через Гималайский клуб с другой группой. Речь шла о
французской экспедиции на Нанда Деви, где я побывал еще в 1936 году, правда
не совершив настоящего восхождения.
Вместе с другими шерпами -- меня опять назначили сирдаром -- я
встретился весной в Дели с восходителями, и вскоре мы двинулись в Гархвал.
Мне приходилось иметь дело с говорящими по-французски швейцарцами в 1947
году, но никогда еще с настоящими французами. Я убедился, что они полны
решимости и энтузиазма. Взятие Аннапурны в прошлом году вызвало большое
воодушевление во Франции; все тамошние альпинисты только и думали о
Гималаях, и первоначально было задумано штурмовать еще более высокую гору.
Однако им не удалось получить разрешения, тог да они разработали смелый и
оригинальный план штурма Нанда Деви. Как уже говорилось, главная вершина
была взята Тильманом и Оделлом в 1936 году, а в 1939 году польская
экспедиция взошла на несколько уступающую ей по высоте соседнюю вершину,
известную под названием Восточная Нанда Деви. Вместе с тем никому еще не
удавалось взять обе вершины на протяжении одной экспедиции. И вот французы
решили осуществить это, причем не путем последовательного восхождения, а
перейдя с одной вершины на другую по соединяющему их высокому гребню. Ничего
подобного еще не знала история Гималаев; экспедиция сулила много трудностей
и опасностей.
Нас было восемнадцать человек: восемь французов во главе с Роже Дюпла,
в большинстве лионцы, девять шерпов и представляющий индийскую армию "Нанду"
Джайял (теперь уже капитан), с которым я ходил на Бандар Пунч в 1946 году.
Сверх того, как обычно, местные носильщики. К сожалению, у нас были
неприятности с ними из-за жалованья, однако, несмотря на споры и даже уход
отдельных носильщиков, мы продолжали путь, прошли глубокую долину Риши Ганга
и оказались в конце концов у восхитительного цветника "Святыни" у подножия
Нанда Деви.
"Благословенная богиня". "Святая гора"...
В предыдущий мой поход сюда нашей целью было не восхождение, и на меня
произвела большое впечатление красота горы. Теперь же другое дело: мы пришли
взять даже не одну, а обе вершины, и я видел не только их красоту, но и
огромные размеры и грозный вид. Особенно внушительной казалась часть горы,
служащая ключом ко всему плаву, -- соединяющий обе вершины большой гребень,
по которому думали пройти французы. Высота главной вершины Нанда Деви 7816
метров, восточной -- около 7400 метров; зубчатый гребень нигде не опускается
ниже 6900 метров. А длина его превышает 3200 метров! Бесспорно, нам
предстояла тяжелая задача, и я не очень-то верил в успех.
Но французы были настроены оптимистически, а Дюпла, чрезвычайно горячий
и нетерпеливый человек, считал, что все восхождение можно совершить чуть ли
не за пару дней. Конечно, на деле мы двигались не так скоро, но все-таки
быстрее, чем почти все экспедиции на моей памяти, и благодаря хорошей погоде
вскоре разбили целую цепочку верхних лагерей над базовым. База располагалась
на склоне главной вершины, поскольку решено было начать штурм с нее, затем
совершить траверс по гребню и спуститься вниз по восточному пику. Штурм и
траверс должны были провести лишь двое -- сам Дюпла и молодой альпинист
Жильбер Винь. Оба были искусными восходителями, особенно Винь; хотя ему
исполнился всего двадцать один год, он совершил уже ряд выдающихся
восхождений в Альпах и лучшего скалолаза мне не приходилось видеть. Но на
Нанда Деви голых скал мало. Там много снега -- и большие расстояния. План
французов невольно казался мне безрассудным.
Из лагеря 3, где собралась большая часть экспедиции, Дюпла и Винь
поднялись с несколькими шерпами выше и разбили лагерь 4 на высоте примерно
7200 метров. Затем носильщики спустились, альпинисты же переночевали и утром
29 июня выступили на штурм. Они несли помимо обычного снаряжения легкую
палатку и довольно много продовольствия, так как рассчитали, что придется
провести ночь на гребне.
Тем временем были приняты меры к тому, чтобы встретить их на склоне
Восточной Нанда Деви. Для этого выделили альпиниста Луи Дюбо, врача
экспедиции Пайяна и меня. За несколько дней до завершающего броска мы прошли
на противоположную сторону горы и поднялись по восточному пику к высокому
перевалу, именуемому седлом Лонгстаффа30. Там мы поставили свои палатки и
принялись ждать, а утром 29 июня увидели в бинокли две маленькие точечки,
которые поднимались по склону главной вершины в нескольких километрах от нас
Они отчетливо выделялись на снегу, и мы проследили за ними до самой вершины,
после чего они пропали из поля нашего зрения и больше не показывались. Мы не
ждали восходителей в тот же день -- ведь они должны были переночевать на
гребне. Но наутро мы пошли от седла вверх, чтобы встретить Дюпла и Виня на
спуске. Прошло утро -- их не было. Полдень -- никого. Мы исследовали в
бинокли все склоны над нами, но ничего не обнаружили. Мы кричали -- никакого
ответа. И когда стемнело, пришлось нам вернуться в лагерь.
У нас было условлено, что, если Дюпла и Винь почему-либо повернут
обратно и спустятся тем же путем, что поднимались, нам дадут знать и мы тоже
спустимся. Однако в тот день не было никаких сигналов, не было и на
следующий. Теперь мы уже чувствовали, что случилась беда. Перед Дюбо,
Пайяном и мной возникла необходимость принять какое-то решение. Продолжать
ожидание на седле значило только терзать себя и было к тому же бесполезно.
Надо двигаться -- либо вверх, либо вниз.
Мы с Дюбо пошли вверх.
Оставив в лагере доктора Пайяна, который не был квалифицированным
альпинистом, мы стали подниматься вверх по склону восточного пика. На седле
у нас имелись достаточные запасы, и мы взяли с собой большие ноши, включая
палатку, так как решили подняться возможно выше. Весь день мы лезли вверх,
затем разбили лагерь. Всего мы разбили три лагеря над седлом; восхождение
требовало огромного напряжения сил, и без лагерей мы вообще никуда бы не
ушли. Особенно много времени отнял покрытый льдом и рыхлым снегом гребень,
противоположный тому, по которому должны были пройти Дюпла и Винь. Он
становился все круче и уже... Мы поднимались здесь не первыми -- как раз
этим путем следовали польские альпинисты двенадцать лет тому назад. Нам то и
дело попадались оставшиеся после них веревки и крючья. Однако на старое
снаряжение полагаться нельзя было. Мы прокладывали путь заново, по самому
гребню, от которого в обе стороны падали вниз трехкилометровые обрывы, по
ненадежной опоре, грозившей каждую минуту провалиться у нас под ногами.
Часто в последнее время люди спрашивают меня: "Какое из твоих восхождений
было самое трудное, самое опасное?" Они ждут, что я скажу -- Эверест, но
нет, всего труднее мне пришлось на Восточной Нанда Деви.
Мы с Дюбо уже понимали, что нет никакой надежды. найти пропавших, во
всяком случае, найти их живыми. И все же мы шли дальше. Гребень становился
все круче, опасность сорваться все возрастала, но зато погода держалась
хорошая. Шестого июля, ровно неделю спустя после того, как в последний раз
видели Дюпла и Виня, мы вышли из лагеря 3, чтобы попытаться взять вершину.
Мы знали, что попытка будет единственной, так как наши запасы на исходе.
Гребень был все такой же крутой, если только не еще круче, еще опаснее. Мы
скользили, мы боролись, мы шли словно по лезвию, теряли равновесие и снова
обретали его. Мы делали все -- только не падали с обрыва, и я до сих пор не
могу понять, как мы не сорвались. Наконец голубое небо показалось не только
по сторонам, но и впереди нас -- гребень кончился. Вторично была взята
восточная вершина Нанда Деви; для меня вторая по высоте после Эвереста.
Победа далась нам с большим трудом. Вид в этот солнечный день на
высокие горы и Тибетское плато за ними был одним из красивейших, какие мне
приходилось наблюдать. Но ни наша победа, ни чудесный вид не занимали нас в
тот момент. Прямо перед нами тянулся гребень, соединявший обе вершины: узкое
зубчатое лезвие из льда и снега. Долго мы изучали гребень в свои бинокли,
стараясь не пропустить ни одного метра, но не обнаружили ничего. Ничего,
кроме льда и снега, страшной крутизны обрывов по обеим сторонам, а еще
дальше -- океанов голубого воздуха. Трудно было представить себе, чтобы
кто-нибудь мог зацепиться на гребне хотя бы на несколько минут, не говоря
уже о том, чтобы лезть по нему час за часом.
Делать было нечего. Мы повернули и начали спуск. Теперь поскользнуться
было еще легче, чем при восхождении, и нам приходилось передвигаться
чрезвычайно медленно и осторожно. В конце концов мы достигли седла, где ждал
доктор Пайян, а на следующий день продолжили спуск и пришли в базовый
лагерь. Остальные участники тоже не видели никаких признаков Дюпла и Виня
после того, как те исчезли из виду около главной вершины. Правда, поначалу
они волновались не так, как мы, потому что думали или, во всяком случае,
надеялись, что штурмовая двойка вышла к нам на ту сторону горы. Однако наша
задержка заставила их понять, что приключилась беда. Наиболее сильные
альпинисты попробовали двинуться по следам Дюпла и Виня, но скоро сдались.
После этого оставалось только ждать. Небольшим утешением было то, что мы с
Дюбо взяли восточную вершину; таким образом, экспедиция не была совершенно
неудавшейся, но что значило это по сравнению с потерей двоих товарищей...
Что же произошло с Дюпла и Винем? Как и в случае с Торнлеем и Крейсом
на Нанга Парбате -- со всеми, кто исчезает в горах, -- можно было только
гадать. Мне кажется, они дошли до главной вершины. Им оставалось совсем
немного, когда мы их видели, и особенных препятствий как будто не
предвиделось. Зато, начав траверс трехкилометрового гребня, восходители
должны были убедиться, что тут совсем другое дело. Очевидно, они
поскользнулись, сорвались в самую крутизну и упали на ледник далеко внизу.
Так или иначе, их больше не было. Отважные люди и прекрасные
альпинисты, они, подобно Торнлею и Крейсу, подобно многим другим до них,
отнеслись слишком легкомысленно к большой горе и поплатились за это своими
жизнями.
Две экспедиции -- четыре смерти. Казалось бы, достаточно. Но невезение
продолжалось. В том же году в горы пришла еще одна экспедиция, а с ней еще
одна смерть.
Это случилось уже осенью, после муссона, в районе Канченджанги,
севернее Дарджилинга. Как и в предыдущих случаях, когда я ходил сюда, речь
шла не о взятии какой-нибудь одной вершины, а об изучении обширной горной
области. Отряд был малочисленным. Он включал всего лишь одного европейца --
Жоржа Фрея, помощника торгового атташе Швейцарии в Индии, Пакистане и Бирме,
-- и нескольких шерпов. Я был сирдаром. Превосходный альпинист, Фрей не
ставил себе, однако, никаких честолюбивых целей; от такой экспедиции менее
всего можно было ожидать несчастных случаев.
Поначалу все шло хорошо. Погода стояла прекрасная. Войдя в горы, мы
совершили много маршрутов вокруг вершин и между ними, исследовали большой
ледник Ялунг близ Канченджанги, преодолели трудный перевал Ратонг между
Непалом и Сиккимом, который был пройден до нас только однажды. Были
поблизости от того места, где много лет назад исчез при попытке взять
Канченджангу швейцарско-шерпский отряд и погиб молодой американец Фэрмер,
искали каких-нибудь следов, но ничего не нашли. Затем успешно штурмовали ряд
небольших вершин в этом районе и оставили на них в жестяных банках бумажки с
нашими именами. Напоследок мы решили попытать счастье на несколько более
высокой вершине Канг.
Правда, по гималайским масштабам, эта вершина далеко не выдающаяся.
Рядом с Канченджангой она кажется просто карликом со своими 5800 метрами.
Вообще же она производила довольно внушительное впечатление, никем еще не
была взята и казалась самым подходящим завоеванием для такого малочисленного
отряда, как наш. Итак, мы вышли к подножию Канга, наметили маршрут и разбили
лагерь. До сих пор все шло благополучно, и не было никаких оснований
тревожиться. Но на следующую ночь мне приснился нехороший сон. Я знаю, что
уже рассказывал о своих снах и, возможно, некоторым читателям они надоели,
но я должен говорить правду. Мне и в самом деле приснился нехороший сон, а
на следующий день приключилась беда, точно так же как год назад на Нанга
Парбате. На этот раз я не увидел во сне никого из знакомых. Я видел самого
себя и чужую женщину, которая раздавала пищу, но, хотя я был очень голоден,
она не дала мне ничего. Вот и все. Однако, по шерпскому поверью, такой сон
-- плохая примета, и я встревожился, а когда утром рассказал о нем другим
шерпам, и они тоже стали беспокоиться. Но Фрей только посмеялся, произнес
что-то шутливое и сказал: "Ну, пошли, пора в путь".
Возможно, я должен был отказаться. Трудно сказать что-нибудь о таком
деле. Некоторые из шерпов не захотели пойти, и в конце концов мы вышли на
восхождение втроем: Фрей, шерп Анг Дава и я. Поначалу лезть было очень
легко. Мы поднимались по отлогому снежному склону, где ступени просто
вытаптывали ботинками, причем мы даже не связывались веревкой. Но потом
склон стал круче и снег тверже. Я остановился и надел на ботинки кошки,
чтобы идти увереннее. "Вы разве не наденете кошки?" -- крикнул я Фрею,
шедшему впереди. "Нет, они мне ни к чему", -- ответил он. Мы продолжали
восхождение. Снова можно спросить, не следовало ли мне поступить иначе,
например попытаться уговорить его, настаивать. Но, как я уже говорил, Фрей
был прекрасный альпинист, с большим опытом восхождений в Альпах; он,
наверное, бывал в гораздо более трудных местах и к тому же шел явно без
особого напряжения. Мы поднимались спокойно и легко -- первым Фрей, затем я
и последним Анг Дава, по-прежнему не связанные веревкой, на расстоянии
примерно пяти метров один от другого. Я осмотрелся -- высота около 5200
метров; значит, нам осталось шестьсот метров до вершины.
И тут Фрей сорвался. Как или почему, я не мог понять. Он шел совершенно
уверенно вверх впереди меня, а в следующий момент уже покатился вниз.
Сначала казалось, что Фрей падает прямо на меня и потянет меня с собой, на
деле же он прокатился чуть в стороне. Я уперся как следует и рванулся туда,
стараясь задержать его. Тщетно, он был слишком тяжел и падал слишком быстро.
Тело Фрея ударилось о мою руку, я ощутил сильную боль, и вот он уже
прокатился кубарем мимо меня, мимо Анг Дава вниз по склону, пока не
остановился метрах в трехстах ниже.
Впервые за все время восхождений я видел падающего человека. Но другие,
которым приходилось видеть подобное, рассказывали мне о таких случаях. На
несколько минут ты словно цепенеешь, не чувствуешь ничего и не думаешь ни о
чем, кроме того, что в следующее мгновение упадешь сам. Именно так было с
Анг Дава и мною. Сначала мы замерли, словно вросли в скалу. Несчастье
произошло так быстро, что невозможно было поверить в него, и мне казалось,
что если я взгляну вверх, то увижу Фрея на его месте впереди. Но его там не
было -- он лежал маленьким пятнышком на белом снегу далеко внизу под нами.
Наконец я спустился к Анг Дава. Он был страшно потрясен и сказал сначала,
что не может идти вниз, потом все же пришел в себя. Мы начали спуск крайне
медленно и осторожно, так как знали, что в теперешнем состоянии легко можем
сорваться сами. Примерно на полпути я заметил что-то черное на снегу, прошел
туда и поднял фотоаппарат Фрея. Затем мы продолжали спуск и подошли к нему
самому. Он был мертв, конечно; ни один человек не смог бы пережить такое
падение.
Оставшуюся часть пути мы несли Фрея на себе; поблизости от лагеря нас
встретили остальные шерпы и помогли. На следующий день мы похоронили его --
не на самом леднике, где его унесло бы движением льда, а на морене рядом,
сложив на могиле каменную пирамиду. Печальные, возвращались мы в Дарджилинг.
Только теперь я заметил, что палец, который я так больно ушиб, пытаясь
схватить Фрея, был сломан -- первое мое серьезное повреждение за все годы в
горах.
Итак, думал я, мой возраст приближается к сорока. "Критический"
возраст. И хотя сам я отделался благополучно, мне пришлось участвовать в
трех экспедициях с человеческими жертвами... Нанга Парбат, Нанда Деви, пик
Канг... "Что будет дальше?" -- спрашивал я, и мне становилось не по себе.
Ведь мне еще оставалось два года до сорока.
НА ЭВЕРЕСТ СО ШВЕЙЦАРЦАМИ (ВЕСНОЙ)
Нанга Парбат, Нанда Деви, пик Канг, Кашмир, Гархвал, Непал и даже
Тибет. Я исколесил всю карту. Я восходил на много гор, видел много
ландшафтов, пережил много приключений. Оставалось самое главное --
Чомолунгма, Великая. Прошло пять лет с тех пор, как я вообще видел ее -- во
время странного молниеносного похода с Денманом, -- и четырнадцать лет, как
я поднялся по ней на большую высоту и получил звание Тигра. Порой я начинал
сомневаться, удастся ли мне когда-нибудь еще побывать на ней. Или боги по
какой-то им одним известной причине навсегда увели меня от этой горы,
которая так дорога моему сердцу?
Но боги были милостивы. Я снова попал на Эверест -- снова и снова.
Последние годы моего "критического периода" стали великими годами моей
жизни.
Эверест, к которому я вернулся после многолетнего перерыва, был не тем
Эверестом, который я знал раньше. Теперь атаки велись не с севера, а с юга,
а восходить на гору с новой стороны -- это почти то же, что восходить на
совсем другую гору. Причины изменения маршрута были политические. Все же,
хотя гора стала в известном смысле новой, она оставалась давней знакомой для
меня -- даже в большей степени, чем та, к которой я четырежды подходил со
стороны Тибета и Ронгбука. Дело в том, что южный маршрут пролегает через
Солу Кхумбу, страну моего детства, и, хотя я никогда не пробовал совершать
восхождение с этой стороны, я ее знал лучше всего по своим мечтам и
воспоминаниям.
После восемнадцати долгих лет мне предстояло опять увидеть мать. Снова
я буду стоять возле нее на горных пастбищах, возле Тами и смотреть на "Гору,
через которую не может перелететь ни одна птица". Мне предстояло возвращение
домой в двух смыслах этого слова.
Как уже говорилось, в 1950 году Тильман и американец Чарлз Хаустон
прошли от Катманду через Солу Кхумбу к южному подножию Эвереста. В следующем
году Эрик Шиптон возглавил большую экспедицию для проверки возможностей
штурма с этой стороны. Ни один из этих отрядов не поднимался особенно
высоко. Тильман и Хаустон не имели необходимого снаряжения даже для
частичного восхождения, а Шиптону и его людям преградила путь большая
трещина на ледопаде, который спускается к леднику Кхумбу. К тому же первая
группа подтвердила мнение Мэллори, разглядывавшего этот путь сверху, с Лхо
Ла, много лет тому назад, что он тяжелее северного, а то и вовсе не
проходим.
Тем не менее, поскольку Тибет был закрыт, южный путь оказался
единственным. Оставалось либо штурмовать Эверест с юга, либо вовсе
отказаться от попыток.
Но к 1952 году изменился не только маршрут, изменилось кое-что еще. До
сих пор на протяжении всей истории восхождений Эверест оставался
исключительно "английской горой". Единственными представителями других
западных наций, побывавшими хотя бы вблизи горы, были Хаустон и датчанин
Ларсен, который в 1951 году прошел от Кхумбу до Ронгбука, однако никто,
кроме англичан, не ступал на саму гору. Теперь же предстояла перемена -- и
большая перемена. Ибо если Тибет в прошлом впускал только англичан, то Непал
был готов открыть доступ для альпинистов всех стран. И первыми прибыли
швейцарцы.
Для меня был великий день, когда эта новость дошла до Дарджилинга. Из
Швейцарии пришло два письма: одно прямо на мое имя, другое -- миссис
Гендерсон, секретарю Гималайского клуба; и в обоих меня просили быть
сирдаром. Мне предстояло не только попасть наконец снова на Эверест, но
совершить восхождение вместе с людьми, которых я предпочитал в горах всем
остальным. Конечно, я не знал всех членов экспедиции, однако встречал ее
руководителя Висс-Дюнана за несколько лет до этого в Дарджилинге. Двое
других, Рене Диттерт и Андре Рох, были моими старыми знакомыми по Гархвалу,
и я не сомневался, что остальные придутся мне по душе не меньше. Согласен ли
я? -- спрашивалось в письмах. С таким же успехом можно было спросить, хочу
ли я есть и дышать. Несколько дней я вел себя так, что Анг Ламу и девочки
сочли меня одержимым.
Финансовой стороной дела занимался Гималайский клуб, мне же поручили
подобрать шерпов. Швейцарцы хотели иметь тринадцать человек из Дарджилинга,
еще десять рассчитывали нанять в Солу Кхумбу. Однако я быстро убедился, что
далеко не все горели таким желанием, как я, пойти на Эверест. Прежде всего
они помнили неприятности с прошлогодней экспедицией Шип-тона. Многие
непальские носильщики утверждали тогда, что им выплатили жалованье не
полностью. К тому же произошел скандал из-за фотоаппарата, который не то
пропал, не то был украден. Наконец, по окончании экспедиции носильщики не
получили бакшиша.
Я возражал: "Допустим. Но какое это имеет отношение к швейцарцам?" И
тут оказалось, что многие были склонны обвинить во всем саму гору. Они
вообще не хотели идти туда. Эверест, мол, слишком велик, слишком опасен;
взять его с юга невозможно. Даже великий "тигр" Ангтаркай, сирдар 1951 года,
не хотел идти на этот раз. Он побился об заклад со мной на двадцать рупий,
что швейцарцы, как и люди Шиптона, никогда не одолеют большую трещину на
ледопаде Кхумбу.
В конце концов мне удалось собрать тринадцать надежных носильщиков, и
ранней весной -- "экспедиционный сезон" для всех шерпов-восходителей -- мы
выступили в путь, чтобы встретиться со швейцарцами в Катманду. Помимо тех,
кого я уже знал, приехали еще шесть альпинистов и двое ученых. Члены
экспедиции производили на меня впечатление не только сильных восходителей,
но и прекрасных людей. После 1947 года Диттерт и Рох участвовали в
нескольких других экспедициях и были теперь уже опытными ветеранами, а
остальные относились к числу лучших альпинистов Женевского кантона. Наиболее
известным среди них был, пожалуй, Раймон Ламбер. Хотя я встретил его
впервые, он очень скоро стал моим товарищем по высотным восхождениям и самым
близким и дорогим другом.
-- Вот я привез с собой медведя, -- сказал Диттерт, представляя его.
Ламбер пожал нам руки; большой и улыбающийся, он сразу же пришелся всем
по душе. Мне бросилось в глаза, что у него необычно короткие, словно
обрубленные ботинки, а вскоре я узнал причину. Много лет назад он попал в
ураган в Альпах, обморозился и потерял все пальцы на обеих ногах. Это не
помешало ему, однако, оставаться одним из лучших швейцарских проводников, не
помешало также подняться впоследствии чуть не до вершины Эвереста.
В Катманду нам пришлось основательно потрудиться. Здесь на новый
аэродром близ города были доставлены тонны продовольствия и снаряжения из
Швейцарии. Мы разобрали груз и передали непальским носильщикам, которые
должны были доставить его в Солу Кхумбу. Как обычно, не обошлось без
перепалки с носильщиками из-за жалованья. Однако на этот раз все разрешилось
легче, и я льщу себя мыслью, что тут была и моя заслуга. Дело в том, что я
отказался от обычного процента, причитающегося сирдару с жалованья
носильщиков. Таким образом, они получили все сполна без какого-либо
дополнительного расхода для экспедиции. Мы смогли выступить из Катманду в
назначенный день, 29 марта. В мои обязанности сирдара входило распределять,
кто что несет; при этом я следовал системе, выработанной на основе
длительного опыта. Те носильщики, которые после отдыха первыми были готовы в
поход, несли наш общий дневной продовольственный паек и кухонное
оборудование, с тем чтобы по окончании перехода вечером быстрее поспел обед.
Следующие несли палатки и личное имущество, необходимое для ночевки. И
наконец, последним поручалась доставка той части продовольствия и
оборудования, которая предназначалась для использования в горах. Если они на
какое-то время замешкаются в пути, большой беды не случится; зато плохо,
когда большая часть каравана подходит к месту разбивки лагеря и потом часами
ждет продукты и палатки.
От Катманду до Намче-Базара около двухсот девяноста километров. Мы
потратили на этот путь шестнадцать дней. Большую часть дороги мы шли на
восток, затем последние несколько дней на север, и все время подъем --
спуск, подъем -- спуск, через хребты и долины, из которых и состоит почти
весь Непал. На старом тибетском маршруте вьючных животных можно было
использовать почти до подножия Эвереста, здесь же такой возможности не было.
Вообще-то дорога вполне подходит для них -- как-никак это один из основных
путей сообщения между Непалом и Тибетом, -- но по дну каждой долины
протекает река, и ни одна лошадь, ни один мул не способны одолеть
раскачивающиеся висячие мосты, по которым только и можно пройти через реку.
В этом важнейшая причина того, что непальцам испокон веков приходилось
носить грузы на собственных спинах. И по сей день каждый путешественник в
этой стране вынужден поступать так же.
Подъем -- спуск, подъем -- спуск. Каждый день через очередной гребень,
с которого виден уже следующий. Но мы не только несли и карабкались. В пути
мы разрабатывали планы восхождения, узнавали друг друга; и остальные шерпы,
как и я, быстро полюбили швейцарцев. Диттерт -- ему предстояло руководить
самим восхождением -- оказался живым и веселым человеком; рядом с ним
невозможно было оставаться мрачным. Он так носился кругом, что мы прозвали
его Кхишигпа -- Блоха. Ламбера нам представили в качестве Медведя, и это
прозвище шло к нему не меньше, чем к Тильману, так Ламбер и остался Балу. Он
не знал ни одного восточного языка и лишь очень немного говорил
по-английски, поэтому мы объяснялись главным образом на пальцах. Тем не
менее мы быстро научились понимать друг друга.
После нескольких переходов ландшафт стал меняться. По-прежнему мы шли
вверх-вниз, вверх-вниз, но теперь уже больше вверх, чем вниз. Скоро рисовые
поля остались позади, и наш караван вступил в леса, перемежающиеся с полями
ячменя и картофеля. Изменилось и население. Здесь жили уже не индуисты, а
буддисты, не непальцы, а монголы. Примерно на десятый день мы вступили в
страну шерпов; прошли через более низменные области Солу, затем стали
подниматься по бурной Дудх Коси в сторону Кхумбу и Намче-Базара. Для меня
настали волнующие дни -- мы приближались не только к Чомолунгме, но и к
моему родному дому. На каждом шагу попадалось что-нибудь знакомое, и я не
знал, кричать ли от радости или плакать от волнения. Приход в Намче был
великим событием не только для меня, но и для всех шерпов, давно не бывавших
на родине; боюсь, что на короткое время экспедиции пришлось обходиться без
нас. Весть о нашем приближении, конечно, значительно опередила экспедицию, и
казалось, что здесь собрались все шерпы в мире, чтобы приветствовать нас и
отпраздновать свидание. Даже моя мать, такая старая, пришла пешком из Тами,
и я сказал ей:
-- Ама ла, я здесь наконец.
После восемнадцати лет разлуки мы обняли друг друга и всплакнули.
Однако радости было больше, чем слез. Надо было столько услышать,
увидеть, рассказать. Мама держала на руках одного из своих внучат. Были с
нею и три мои сестры, а кругом -- множество всяких родичей, которых я не
видел с детства или которые еще не родились, когда я ушел из дому. Они
принесли с собой подарки, угощение и чанг. Впрочем, так поступили чуть ли не
все жители Кхумбу. Конечно, мы не нуждались ни в каком особом поводе для
того, чтобы устроить праздник, но тут совпало так, что на следующий день
после нашего прибытия приходился непальский Новый год и второй день
европейской пасхи. Мы все объединились в песнях и плясках, дружно пили чанг.
Позднее я выбрал время осмотреть Намче. Почти все оставалось по-старому.
Однако произошли некоторые изменения. Меня особенно порадовало, что
появилась школа, разумеется маленькая, всего с одним учителем. Ему
приходилось особенно трудно потому, что у шерпов нет письменности, и
преподавание велось на непальском языке. Но я был очень рад хоть такой школе
и подумал, что это хорошее предзнаменование для будущего нашего народа.
Мы располагали только одним днем, чтобы отпраздновать свидание и
осмотреться. Затем снова началась работа. Непальских носильщиков, которые
шли с нами из Катманду, рассчитали, и они двинулись обратно. Как мы и
намечали, десять лучших кхумбуских шерпов присоединились к дарджилингским,
чтобы участвовать в высокогорных переходах. А сверх того чуть ли не половина
местного населения пошла за нами, взявшись донести наш груз до базового
лагеря. Среди них были не только мужчины, но и женщины, в том числе моя
младшая сестра Сона Дома и племянница Пху Ламу, дочь умершего брата. Многих
других дарджилингских шерпов тоже сопровождали из Намче-Базара родственники;
таким образом, мы выступили в горы как бы одной большой семьей.
Ламы Тьянгбоче приняли нас очень тепло. Правда, я не совсем уверен, что
европейцы были довольны приемом, потому что в угощение входило большое
количество тибетского чая с солью и прогорклым яковым маслом, а я редко
видел европейца, который был бы в состоянии проглотить много этого напитка.
Один Ламбер показал себя героем, -- а может быть, просто у него "тибетский
желудок"? Если остальные отпивали немного и глотали через силу, стараясь не
обидеть хозяев, то Ламбер не только выпил все до дна, но принялся затем за
чашки своих товарищей. Весь день они потом ждали, когда он заболеет, однако
ожидания не оправдались.
-- Quel espece d'homme!31 -- бормотали друзья Ламбера с восхищением и
благодарностью.
Около монастыря мы находились уже на высоте 3700 метров, но настоящие
горы начинались дальше. Мы шли по тому же пути, что Тильман и Хаустон и
экспедиция Шиптона в 1951 году: на восток от Дудх Коси, вверх по крутым
ущельям между красивыми пиками Тавече и Ама Даблам к леднику Кхумбу,
спускающемуся с высоких перевалов юго-западнее Эвереста. Все это время мы
видели только часть Эвереста. Гора почти целиком закрыта своим южным соседом
-- Лхоцзе и западным -- Нупцзе; из-за них выглядывает лишь самая вершина --
белое пятно на фоне холодного голубого неба. Нижняя кромка ледника отвечала
примерно самому высокому месту, на которое я забирался мальчишкой, когда пас
яков. На противоположной стороне горы я, конечно, побывал гораздо выше, зато
теперь мне предстояло идти по совершенно новым для меня местам.
Как-то вечером в лагере царило страшное возбуждение: ученые-швейцарцы
вернулись из очередного похода и сообщили, "что обнаружили загадочные следы.
На следующий день кое-кто из нас решил сходить на то место -- полоска
мягкого снега у ледника, на высоте примерно 4900 метров. И действительно, на
снегу виднелись следы, следы йети, точь-в-точь такие, какие попались мне на
леднике Зему около Канченджанги в 1946 году.
Следы были ясные и отчетливые, и даже швейцарцы, хотя и расстроились,
подобно всем белым, увидев то, чего не могли объяснить, признали, что
никогда еще не видели таких следов. Ученые тщательно замерили их, получилось
двадцать девять сантиметров в длину и двенадцать сантиметров в ширину при
длине шага в пятьдесят сантиметров. Следы тянулись в один ряд, без начала и
конца. Сколько ученые ни искали, им не удалось обнаружить ни самого йети, ни
других следов. Я хотел бы быть в состоянии рассказать больше. Я хотел бы сам
знать больше. Но я не знаю.
22 апреля мы разбили базовый лагерь на леднике Кхумбу на высоте 5000
метров. Оттуда большинство местных шерпов вернулись в Намче, но человек
тридцать -- сверх десяти, участвующих в восхождении, -- швейцарцы просили
остаться, чтобы помочь перенести дрова и продовольствие до следующего
лагеря.
Прямо перед собой мы видели теперь, как ледник упирается в высокую
стену изо льда и снега. А в верхней части стены находился перевал Лхо Ла,
который отделял нас от Тибета и с которого я в 1938 году смотрел на эту
сторону горы. Но сейчас мы глядели не на Лхо Ла. Мы глядели направо, на
запад: там, по узкому проходу между Эверестом и Нупцзе, спускалось к леднику
нагромождение ледяных обломков -- ледопад. Именно на этот ледопад смотрели в
свое время, покачивая головами, Тильман и Хаустон; здесь потерпел неудачу
Шип-тон со своими людьми, и здесь предстояло сделать попытку нам, притом
успешную попытку, если мы хотели выйти в Западный цирк и дальше по
направлению к вершине.
На леднике погода временами портилась, но ненадолго, и мы продвигались
хорошо. Выступив с базы вверх, мы разбили у ледопада лагерь 1, после чего
швейцарцы стали искать проход дальше. Они разделились для этой цели на два
отряда; в один вошли Диттерт, Ламбер, Обер и Шевалье, в другой -- Рох,
Флори, Аснер и Гофштеттер. Альпинисты чередовались на тяжелой работе по
прокладке маршрута, вырубке ступеней и навешиванию перильных веревок.
Висс-Дюнан, старший по возрасту среди всех остальных, возглавлял работы в
базовом и первом лагерях; штурмовой группой руководил Диттерт. На этой
стадии я, как сирдар, наблюдал за заброской грузов по мере разбивки лагерей;
шерпы ходили вверх-вниз, вверх-вниз бесперебойно, точно соблюдая график.
Ледопад оказался очень серьезным препятствием. Словно мы прокладывали
путь в белых джунглях. К тому же здесь было опасно; повсюду нас подстерегали
то ледяные башни, готовые в любой момент обрушиться вниз, то скрытые под
снегом глубокие расселины. Те шерпы, которые ходили с Шиптоном годом раньше,
совершенно не узнавали дорогу, а может быть, и узнавать было нечего, потому
что ледопад находится в постоянном движении. Швейцарцы силились нащупать
проход. Везде их останавливали непреодолимые ледовые стены и расселины.
Тогда они поворачивали и искали новый путь, вырубали ступени, закрепляли
веревки, а мы, шерпы, шли за ними с ношами. В укрытом месте на полпути вверх
по ледопаду мы разбили лагерь 2. Оттуда начинался еще более трудный участок.
Но мы продолжали пробиваться вверх. Несчастных случаев не было, и наконец мы
стали выходить на уровень Западного цирка.
-- Уже немного осталось, -- твердили швейцарцы обнадеживающе.
А Ламбер, который не только видом напоминал медведя, но и работал за
десятерых, оборачивался и восклицал с улыбкой:
-- Са va bien! (Все в порядке!)
Но вот, почти у самого верха, мы встретились с тем, чего все время с
беспокойством ожидали, -- большая трещина, которая остановила отряд Шиптона
год назад. Действительно, устрашающее зрелище -- широкая, не перепрыгнуть,
глубокая, дна не видать, и тянется через - весь ледопад от склона Эвереста
да склона Нупцзе. Что оставалось делать? Что можно было сделать? Швейцарцы
ходили взад и вперед по краю, изучая каждый метр. Несколько часов они ломали
головы над тем, как перебраться на ту сторону, но так и не придумали ничего.
Было уже поздно, и пришлось возвращаться в лагерь 2. На следующий день вышли
снова. После долгих поисков им пришла в голову мысль одолеть трещину
"маятником". Аспер, самый молодой, вызвался попробовать. Однако он потерпел
неудачу. Повиснув на веревке, которая была закреплена верхним концом на краю
трещины, он мог раскачаться и достигнуть противоположной стороны, но не мог
зацепиться за гладкий лед ни руками, ни ледорубом и каждый раз, возвращаясь
обратно, сильно ударялся о ближний край. "Маятник" не оправдал себя, но
швейцарцы продолжали поиски; если бы они остановились там же, где Шиптон,
это означало бы крушение всех надежд и ожиданий. И они нашли наконец путь. В
одном месте внизу, на глубине примерно двадцати метров, торчал выступ вроде
полки или платформы. Похоже было, что по этому выступу можно пройти к
противоположной стенке, которая выглядела здесь не такой крутой. Снова выбор
пал на Аспера. Товарищи осторожно спустили его вниз, ему удалось пройти по
выступу, вскарабкаться вверх и выбраться на ту сторону! Напряженная работа
на такой высоте оказалась настолько утомительной, что он несколько минут
лежал без движения, собираясь с силами и восстанавливая дыхание. Но вот
Аспер в полном порядке, а значит, и все в порядке! Коль скоро по ту сторону
трещины есть хоть один человек, она уже не представляет собой серьезного
препятствия. Сначала закрепили веревку, с которой перебрался Аспер,
перебросили еще несколько концов, соорудили целый веревочный мост, и вскоре
казавшаяся непреодолимой трещина могла быть без труда преодолена даже
носильщиками.
Это была большая победа. Мы испытывали такую радость, словно уже
ступили на вершину Эвереста. Ведь мы пробились дальше, чем кто-либо до нас,
первыми изо всех людей вышли к Западному цирку. "Ага, Ангтаркай, -- подумал
я. -- С тебя двадцать рупий!" Увы, я до сих пор не получил их.
Швейцарцы поднялись еще выше и разбили лагерь 3, за ними пришли
носильщики. Всего из базы к цирку надо было перенести две с половиной тонны
груза. Если считать по двадцать килограммов на ношу -- больше на этой высоте
не унесешь, -- то это означало сто двадцать пять переходов. Теперь пришел
мой черед стать "блохой". Я без конца ходил вверх-вниз, вверх-вниз, следя за
тем, чтобы соблюдались маршрут и график. Правда, большую помощь оказывали
другие шерпы-ветераны, и среди них Сарки, Аджиба и мой старый друг Дава
Тхондуп. Впрочем, даже самые молодые и неопытные парни делали все, что от
них требовалось.
Чтобы дать представление о том, насколько все это было сложно, приведу
несколько строк из записей Диттерта:
{"1 мая.} Двенадцать шерпов поднимаются в лагерь 2. Из них шестеро
ночуют там вместе с Аила и Пасангом, которые пришли в лагерь раньше. Таким
образом, сегодня вечером в лагере 2 восемь шерпов. Остальные шестеро
возвращаются в лагерь 1, где сегодня отдыхают Сарки и Аджиба.
{2 мая.} Шесть шерпов поднимаются в лагерь 2, Сарки и Аджиба ведут
ночевавших там в лагерь 3.
{3 мая.} Еще четверо шерпов идут в лагерь 2. Еще десять шерпов выходят
из лагеря 2 в лагерь 3".
И так день за днем.
Мы находились теперь на высоте 6000 метров, и некоторые из швейцарцев
стали уже ощущать разреженность воздуха, особенно Аспер и Рох, которым
пришлось немало потрудиться при форсировании трещины. Помню, как-то вечером
восходители сидели и обсуждали этот вопрос и кто-то сказал, что особенно
волноваться тут нечего: мол, все чувствуют себя плохо, пока не
акклиматизируются, даже шерпы.
-- За исключением вот этого, -- возразил ему товарищ, указывая на меня.
-- Еще бы! У него трое легких.
-- Чем выше, тем он только лучше чувствует себя. Они рассмеялись, и я
рассмеялся тоже. Хотя, как это ни странно, во всяком случае, последнее из
сказанного ими было правдой. Со мной в горах всегда так: чем дальше, тем
быстрее я иду, словно ноги, легкие, сердце -- все работает лучше. Чем это
объясняется, не знаю, но так оно и есть. И я думаю, в этом заключается
причина моих успехов, именно это придавало мне не только силу, но и волю
идти дальше, благодаря этому моя высокогорная жизнь -- не только труд и
усилия, но также и любовь. Глядя в этот вечер на морозное сумеречное небо, я
ощущал внутри себя волну сил, тепла и счастья.
И я подумал: "Да, я чувствую себя хорошо. И все идет хорошо..." Я
глянул на Ламбера.
-- Зa va bien, -- сказал я, улыбаясь.
Может быть, в этот раз мы наконец-то будем идти и идти до самого
осуществления мечты...
Мы проникли в Западный цирк, где не бывал до нас ни один человек, ни
одно живое существо, кроме, возможно, залетной птицы. Глубокая, заполненная
снегом долина около семи километров длиной и трех шириной; налево Эверест,
направо Нупцзе, впереди белая стена Лхоцзе. Подойдя совсем вплотную к горе,
видишь ее не всю. Так было и с Эверестом -- его верхняя часть терялась в
вышине над нами. Но мы знали, каким путем идти, потому что путь был только
один: вверх через весь цирк до подножия Лхоцзе, затем по крутому снежному
склону с левой стороны Лхоцзе до большого седла между двумя вершинами --
Южного седла. Потом... Но дальше мы даже не решались думать. Сначала надо
было добраться до седла.
Три недели мы жили и работали в Западном цирке. Впрочем, швейцарцы
называли его иначе и лучше -- долина Безмолвия. Конечно, временами здесь
завывал ветер. Иногда раздавались мощные раскаты -- где-то в горах срывалась
лавина. Однако чаще царила великая снежная тишина, нарушаемая только нашими
голосами и дыханием, скрипом ботинок и вьючных ремней.
Мы разбили лагерь 4, нашу передовую базу, примерно посередине цирка,
затем лагерь 5 у подножия Лхоцзе. Порой поднималась буря, и нам приходилось
отсиживаться в палатках; но в целом мы продвигались по графику, и это было
чрезвычайно важно.
Подобно всем весенним экспедициям на Эверест, мы шли вперегонки с
муссоном. Нам надо было успеть не только подняться, но и спуститься с
вершины прежде, чем он разразится.
Лагерь 5 располагался на высоте примерно 6900 метров, Южное седло еще
на девятьсот с лишним метров выше. Путь, который мы выбрали, чтобы выйти к
седлу, начинался от верхней части цирка, следовал по глубокому кулуару во
льду и проходил затем вдоль огромного скального ребра, которое швейцарцы
назвали Йperon des Genevois, или Контрфорс женевцев. Как и на ледопаде,
требовались тщательная разведка, повторные попытки, бесконечное вырубание
ступеней и навешивание веревок; в этой работе участвовали и шерпы и
швейцарцы. Я работал в это время главным образом вместе с Ламбером. Не
потому, чтобы кто-нибудь приказал, -- просто так получилось. И я был очень
доволен, потому что мы ладили хорошо и составляли сильную двойку.
К началу последней недели мая все приготовления были завершены. На
полпути к седлу устроили склад, а кое-кто из альпинистов прошел еще выше,
почти до вершины Контрфорса женевцев. Теперь мы были готовы к штурму Южного
седла. В состав отряда, подобранного для этого штурма, -- а также в случае
удачи для первой попытки взять вершину -- входили Ламбер, Обер, Флори и я; с
нами шли Пасанг Пхутар, Пху Тарке, Да Намгьял, Аджиба, Мингма Дордже и Анг
Норбу. Мне приходилось выполнять двойную работу. Я оставался по-прежнему
сирдаром шерпов и отвечал за заброску грузов, но теперь был еще и членом
штурмовой группы, "действительным членом" экспедиции. Впервые я удостоился
такой большой чести. Я поклялся себе, что буду достоин ее.
Первый выход состоялся 24 мая, однако погода заставила нас повернуть
обратно. На следующий день -- новая попытка, на этот раз более удачная. Мы
шли по заранее вырубленным ступеням, и ноша была не слишком велика; сначала
мы продвигались довольно быстро. Однако через час случилась первая беда: у
Аджиба внезапно поднялась температура, и он вынужден был повернуть обратно.
К счастью, мы ушли еще не очень далеко, и он мог возвращаться один;
остальные поделили его груз и продолжали восхождение. К полудню мы вышли к
нашему складу, где пополнили ношу поднятыми туда заранее палатками,
продовольствием, топливом и кислородными баллонами. Кислород пока только
несли, не пользуясь им. Наших запасов хватало только на то, чтобы
пользоваться кислородом у самой вершины, где без него -- кто знает! -- могло
оказаться вообще невозможно жить.
Мы шли еще четыре часа, всего восемь с тех пор, как покинули цирк. Мы
сравнялись с вершиной Нупцзе, 7827 метров, поднялись довольно высоко по
Контрфорсу женевцев, и до седла оставалось немного. Однако солнце спускалось
все ниже, и заметно похолодало. А тут еще Анг Норбу и Мингма Дордже
остановились," сложили свои ноши и сказали, что пойдут вниз, потому что
выдохлись и боятся обморозиться. Я стал было спорить, но швейцарцы
возразили:
-- Не надо, они сделали что могли. Пусть идут.
И они были правы. Когда человек выложил все свои силы, притом в такой
обстановке, в какой мы находились, он сам лучший судья своим действиям;
вынуждать его поступать иначе -- значит рисковать причинить ему вред, а то и
совсем погубить человека. Итак, Анг Норбу и Мингма Дордже повернули обратно.
Снова оставшиеся поделили дополнительную ношу, однако все унести не смогли,
большая часть осталась до другого раза. Вдруг что-то хлестнуло меня по лицу.
Это был спальный мешок Обера; каким-то образом он отцепился, ветер подхватил
его и унес, словно большую птицу.
Мы прошли еще один час, потом еще, но тут начало темнеть, и, хотя
оставалось совсем немного, мы поняли, что сегодня нам до Южного седла не
добраться. Остановились, отрыли площадку на крутом ледяном склоне и
поставили две палатки. Трое швейцарцев забрались в одну; Пасанг Пхутар, Пху
Тарке, Да Намгьял и я -- в другую. Ветер крепчал, порой казалось, что нас
снесет. Но мы держались, и мне удалось даже после повторных попыток сварить
немного супа. Затем мы решили поспать, однако было слишком холодно. В
маленьких палатках мы лежали чуть ли не друг на друге, стараясь согреться;
ночь казалась бесконечной. Наконец настало утро, неся с собой хорошую
погоду. Мы посмотрели вверх -- седло совсем близко. Сегодня мы будем там!
С бивака выступили вчетвером: Ламбер, Обер, Флори и я. Пху Тарке и Да
Намгьял пошли обратно за оставленным грузом, Пасанг остался их ждать. Наша
четверка шла все вверх и вверх, но на этот раз восхождение затянулось не
слишком долго, и около десяти часов настало великое мгновение. Лед и камень
под нами выровнялись, мы достигли вершины Контрфорса женевцев. А впереди
лежало наконец Южное седло. Вернее, даже не впереди, а под нами, потому что
контрфорс возвышается над седлом со стороны Лхоцзе метров на полтораста, и
нам теперь предстояло спускаться. Сам я не дошел до седла: швейцарцы
двинулись дальше, захватив мою ношу, а я вернулся тем же путем, чтобы
встретить остальных трех шерпов и помочь им нести.
Я надеялся встретить их поднимающимися вверх, однако просчитался,
пришлось идти до самого бивака.
Пху Тарке и Да Намгьял были там, поднялись, как было условлено, со
своим грузом, но дальше не пошли, а Пасанг Пхутар, остававшийся на биваке
все время, лежал и стонал в палатке.
-- Я заболел, -- сказал он мне. -- Заболел и умираю.
-- Ничего подобного, -- ответил я. -- Ты поправишься. Ты встанешь
сейчас и понесешь груз на Южное седло.
Он сказал, что не может. Я ответил, что он должен. Мы спорили, я
выругал его, потом поколотил, чтобы он убедился, что еще не умер. На этот
раз дело обстояло совсем иначе, чем когда те двое решили вернуться. Если не
доставить грузы на седло, альпинисты там погибнут. А если я оставлю Пасанга
лежать в палатке, он умрет и в самом деле, а не только в своем воображении.
Он был действительно болен, выбился из сил и чувствовал себя скверно. Но
идти он еще мог. И должен был.
-- Пошли! Пошли, Жокей! -- подгонял я его. (Мы звали его Жокеем потому,
что он был маленького роста и нередко участвовал в скачках в Дарджилинге.) В
конце концов мне удалось поднять его на ноги и вытащить из палатки. Мы
взвалили ноши на спины и пошли. Мы лезли, карабкались, спотыкались и
добрались наконец все четверо до макушки Контрфорса женевцев, а оттуда вниз
на седло. Теперь мы наконец-то имели все необходимое и могли начинать штурм
вершины.
Много диких и пустынных мест видал я на своем веку, но ничего подобного
Южному седлу. Оно лежит на высоте 7879 метров между Эверестом и Лхоцзе и
совершенно лишено мягкого снегового покрова -- голая, смерзшаяся площадка
изо льда и камня, над которой не переставая проносится ветер. Мы были почти
на наибольшей высоте, когда-либо достигнутой в горах человеком, а над нами
возвышалась еще громадной горой вершина Эвереста. Самый удобный путь шел,
как нам казалось, вверх по снежному склону, затем по гребню, но как пойдет
восхождение, мы не могли знать, пока не окажемся там. Мы даже не видели
главной вершины, она укрылась за несколько более низкой Южной вершиной.
Настала ночь. Над седлом завывал ветер. Мы с Ламбером делили палатку на
двоих и всячески старались согреться. Правда, эта ночь не была такой
тяжелой, как предыдущая, но все же нам пришлось нелегко. Утром стало ясно,
что остальные шерпы не в состоянии продолжать подъем. Жокей все собирался
умирать, причем было видно, что он по-настоящему болен; остальные
чувствовали себя немногим лучше. Швейцарцы понимали, что для штурма вершины
необходимо разбить еще один лагерь, 7, на гребне над нами, и предложили Пху
Тарке и Да Намгьялу специальное вознаграждение, если они попытаются
перенести снаряжение. Однако оба отказались. Они не только выбились из сил,
но и пали духом; не только не хотели идти выше, но умоляли и меня не делать
этого. Однако я стоял на своем не менее решительно, чем они, и в конце
концов было найдено единственно возможное решение. Мы подняли Жокея на ноги
и крепко привязали его к Пху Тарке и Да Намгьялу, после чего они втроем
двинулись вниз, а мы четверо стали готовиться к дальнейшему восхождению. Без
помощи ушедших мы могли нести лишь небольшую часть необходимого для лагеря 7
имущества, и надежды на успех заметно сократились. Однако делать было
нечего.
И вот мы вышли в путь двумя связками -- Обер с Флори, Ламбер со мной.
Мы карабкались час за часом -- от седла вверх по крутому снежному склону к
подножию юго-восточного гребня, затем по самому гребню. Погода стояла ясная,
гора защищала нас от западного ветра, тем не менее мы шли очень медленно --
из-за высоты и трудностей, связанных с поиском надежного пути. У нас была с
собой только одна палатка, которую нес я, и на один день продовольствия;
сверх того каждый нес по небольшому кислородному баллону. Впервые в горах я
пользовался кислородом, однако он помогал нам мало. Аппараты действовали,
только когда мы отдыхали или останавливались, а на ходу, когда кислород был
нам нужнее всего, они отказывали. И все-таки мы продолжали восхождение.
Достигли высоты 8200 метров, пошли еще дальше. "Мой личный рекорд побит, --
подумал я. -- Мы выше, чем в 1938 году по ту сторону горы в лагере б".
Однако до вершины оставалось еще свыше шестисот метров.
На высоте 8405 метров мы остановились. Дальше идти в этот день не
могли. Как я уже говорил, мы несли очень небольшой груз. Вероятно, швейцарцы
собирались в этот день произвести только разведку, оставить возможно выше
палатку и немного продовольствия, спуститься обратно и вернуться наверх уже
после того, как подойдут еще носильщики. Но погода стояла на редкость
хорошая. Мы с Ламбером сохранили некоторый запас сил. Я увидел небольшую,
почти ровную площадку, на которой можно было поставить палатку, показал на
нее и сказал:
-- Следовало бы переночевать здесь сегодня.
Ламбер улыбнулся -- он явно думал то же, что и я. Обер и Флори догнали
нас, они переговорили втроем с Ламбером, и было решено, что первые двое
уйдут вниз, а мы останемся. Утром, если погода удержится, попробуем взять
вершину.
Обер и Флори сложили свои ноши. "Берегите себя", -- сказали они со
слезами на глазах. Они были в хорошей форме, как и мы с Ламбером, и могли
тоже остаться с такой же надеждой на успех, как мы. Но у нас была только
одна палатка и очень мало продовольствия, и они без единого слова принесли
жертву. Так принято в горах.
Обер и Флори ушли. Вот они превратились в маленькие точки, вот исчезли
совсем. Мы поставили палаточку, спотыкаясь и задыхаясь от напряжения,
однако, закончив работу, сразу же почувствовали себя хорошо. Погода стояла
такая ясная, что мы даже посидели немного снаружи в угасающем свете солнца.
Не зная языка друг друга, мы не очень-то могли беседовать. Впрочем, мы и не
ощущали особенной потребности говорить. Я указал рукой кверху и произнес
по-английски:
-- Завтра -- вы и я.
Ламбер улыбнулся и ответил:
-- Зa va bien!
Стемнело, стало холоднее, и мы забрались в палатку. Примуса у нас не
было, но мы и не хотели есть. Ограничились небольшой порцией сыра, который
запили несколькими глотками снеговой воды. Спальных мешков мы тоже не имели;
лежали вплотную один к другому, хлопая и растирая друг друга, чтобы
поддерживать кровообращение. Думаю, что мне от этого было больше пользы, чем
Ламберу, потому что я среднего роста, а он такой длинный и огромный, что я
мог согревать его только по частям. И все же он заботился не о себе, а обо
мне; особенно он боялся, что я отморожу ноги.
-- Мне что, -- говорил Ламбер, -- у меня пальцев нет. Но ты свои ноги
береги!
О сне не могло быть и речи. Да мы и не хотели спать. Лежа неподвижно
без спальных мешков, мы, наверное, замерзли бы насмерть. Поэтому мы возились
и растирались, растирались и возились, а время шло бесконечно медленно...
Наконец в палатку проник серый рассвет. Окоченевшие, промерзшие насквозь, мы
выбрались наружу и осмотрелись. Увиденное нас не обрадовало -- погода
ухудшилась. Она не испортилась безнадежно, бури не было, но небо на юге и
западе затянули тучи, усилившийся ветер хлестал по лицу ледяными
кристалликами. Раздумье длилось недолго, и, как всегда, нам не нужны были
слова. Ламбер показал большим пальцем в сторону гребня, я улыбнулся и
кивнул. Мы слишком далеко зашли, чтобы сдаваться. Надо сделать попытку.
Казалось, ушел не один час на то, чтобы надеть кошки окоченевшими
руками. В конце концов мы двинулись в путь. Выше, выше, очень медленно,
почти ползком, три шага -- отдых, два шага -- отдых, один шаг -- отдых. Мы
несли с собою три кислородных баллона, но они по-прежнему не действовали в
движении, и кончилось тем, что мы бросили их, чтобы облегчить ношу. Примерно
через каждые двадцать метров мы менялись местами, чередуясь в тяжелой работе
по прокладыванию пути. К тому же, пока задний .выходил вперед, передний мог
постоять спокойно и передохнуть. Прошел час, второй, третий. В общем лезть
было не так уж трудно, но приходилось соблюдать крайнюю осторожность: с
одной стороны гребня открывалась бездонная пропасть, с другой -- тянулся
нависший над пустотой снежный карниз. Местами подъем становился круче,
приходилось вырубать ступени. Здесь особенно ловко поднимался Ламбер. Со
своими укороченными ступнями, без пальцев, он умещался на самом ничтожном
выступе, словно козел.
Еще один час прошел. Он показался нам долгим, как день или даже неделя.
Погода все ухудшалась, то и дело налетал туман с вьюгой. Даже мое "третье
легкое" начинало отказывать. Горло пересохло, болело от жажды; временами
утомление брало верх, и мы ползли по снегу на четвереньках. Один раз Ламбер
обернулся и сказал что-то, но я не понял его. Немного погодя он снова
заговорил; я увидел, как он улыбается сквозь толстый защитный слой
глетчерной мази, и понял.
-- Зa va bien! -- говорил Ламбер.
-- Зa va bien! -- ответил я.
Но это была неправда. Дело не шло хорошо, и мы оба знали это. Однако
так уж повелось у нас. Если все идет хорошо -- "Зa va bien", если же нет, то
все равно "Зa va bien".
В такие моменты человек думает о многом. Я думал о Дарджилинге, о доме,
об Анг Ламу и девочках. Я думал о Диттерте, который поднимался снизу со
вторым штурмовым отрядом, о том, что если нам не удастся взять вершину, то,
может быть, они сделают это. Я думал: "Нет, мы сами дойдем до вершины, это в
наших силах! Но сможем ли мы потом вернуться обратно?" Вспомнились Ирвин и
Мэллори, как они исчезли навсегда по ту сторону горы примерно на этой же
высоте. Потом я перестал думать. Мозг словно окаменел, Я превратился в
машину, шел и останавливался, шел и останавливался, шел и останавливался...
Вот мы опять остановились. Ламбер стоял неподвижно, пригнувшись в
сторону ветра, и я знал, что он обдумывает наше положение. Я попытался
думать и сам, но это было даже еще труднее, чем дышать. Я посмотрел вниз. На
сколько мы поднялись? Метров на двести по вертикали, подсчитал позднее
Ламбер, и потратили на это пять часов. Я посмотрел вверх. Вот Южная вершина
в ста пятидесяти метрах над нами. Это еще не вершина, а только Южная
вершина. А за ней...
Я верю в бога. Я верю, что иногда, когда человеку приходится особенно
трудно, бог подсказывает, как поступать, и он подсказал это Ламберу и мне.
Мы могли бы идти дальше. Возможно, смогли бы даже дойти до вершины. Но
спуститься уже не смогли бы. Продолжать значило погибнуть. И мы не стали
продолжать -- остановились и повернули обратно... Мы достигли высоты около
8600 метров, побывали ближе всех к вершине Эвереста, поднялись на рекордную
высоту. Но этого оказалось мало. Мы отдали все силы -- и этого тоже
оказалось мало. Мы молча повернули. Молча пошли вниз. Вниз по длинному
гребню, мимо верхнего лагеря, снова вдоль гребня, вниз по снежному склону.
Медленно-медленно. Вниз, вниз, вниз.
Таков был предел, достигнутый Ламбером и мной. На следующий день мы
спустились вместе с Обером и Флори с седла к Западному цирку, а нам на смену
поднялась попытать счастье вторая группа -- четверо швейцарцев и пятеро
шерпов. Поначалу у них дело шло лучше, чем у нас, они преодолели расстояние
от цирка до седла за один день, но дальше везение кончилось. Весь отряд
заболел горной болезнью. Ветер усиливался, мороз крепчал, и через трое суток
они вернулись, так и не дождавшись возможности совершить попытку штурма.
Что ж, мы не пожалели сил. И я приобрел хорошего друга.
НА ЭВЕРЕСТ СО ШВЕЙЦАРЦАМИ (ОСЕНЬЮ)
-- Но ведь сейчас осень, -- сказала Анг Ламу.
-- Да, осень.
-- Ты еще никогда не ходил в горы в это время года.
-- Никогда.
-- Так зачем же это понадобилось тебе теперь?
-- Затем, что нам надо попытаться снова, -- ответил я. -- Мы должны
испробовать все.
Много лет говорилось о том, чтобы отправиться на Эверест осенью. Зимой,
понятно, о восхождении не могло быть и речи. Летом наступал период муссонов,
с бурями и лавинами. Зато осенью восхождение представлялось возможным, и
некоторые считали, что в это время года погода может оказаться даже лучше,
чем весной. Однако до швейцарцев в 1952 году никто не сделал практической
попытки. Швейцарцы не могли ждать до следующей весны по той простой причине,
что на 1953 год непальское правительство обещало Эверест англичанам. Если
швейцарцы думали сделать еще попытку, надо было делать ее в этом же, 1952
году, когда они одни имели разрешение. Вернувшись летом на родину, они
обсудили вопрос и приняли решение: повторная попытка состоится...
Только двое участников весенней экспедиции смогли приехать во второй
раз: Габриель Шевалье, возглавивший новый отряд, и Раймон Ламбер, -- его,
мне кажется, не удалось бы удержать, даже если бы его связали и сели на него
верхом. С ними приехали четверо новых спутников: Артур Шпехель, Густав
Гросс, Эрнест Рейсе и Жан Бузио, а также фотограф-альпинист Норман
Диренфурт, сын знаменитого швейцарского исследователя Гималаев32, принявший
американское гражданство. Пригласили и меня, не только в качестве сирдара,
но и в качестве полноправного члена экспедиции, и я с гордостью принял
почетное приглашение. Как и в прошлый раз, я составил шерпский отряд в
Дарджилинге, причем в него вошли многие участники весеннего похода. В начале
сентября мы опять были в Катманду.
По числу участников экспедиция несколько уступала предыдущей, но зато
снаряжения стало больше. Весной некоторых припасов оказалось в обрез, и
швейцарцы решили на этот раз запастись поосновательнее, тем более что осенью
обычно холоднее. В результате наш караван насчитывал около четырехсот
человек -- швейцарцев, шерпов и непальцев-носильщиков; и если я раньше
сравнивал одну экспедицию с военным отрядом, то теперь можно было говорить о
целой армии. Я не помню, чтобы хоть одна экспедиция выступила в поход совсем
без осложнений и затруднений. На этот раз речь идет о Диренфурте. Из-за
своего американского паспорта он никак не мог получить непальскую визу и в
ожидании ее все еще сидел в Индии. Мы оставили шерпа Анг Дава дожидаться его
в Катманду в течение двух недель и доставить к нам, если все наладится.
Всю вторую половину сентября мы шагали вверх-вниз по горам Непала.
Муссон начался в этом году с опозданием, а потому задержался дольше; большую
часть времени стояла отвратительная погода. Столько дождя и грязи я не видал
за всю мою жизнь. Многие заболели, в том числе Шевалье. А когда мы подошли к
Солу Кхумбу, стало совсем плохо -- по мере подъема мы столкнулись не только
с сыростью, но и с холодами, и непальские носильщики чувствовали себя без
специальной одежды все хуже. На четырнадцатый день мы преодолели перевал на
высоте примерно 4000 метров, называющийся Шамунг-Намрекпи Ла, что в старину
толковалось как "перевал, где ваша шляпа касается неба". Здесь было как в
хорошую бурю на высокой горе.
Многие непальцы совершенно выбились из сил, а двое даже умерли позднее
-- печальное начало для экспедиции.
Все это привело к тому, что многие носильщики ушли. Впрочем, мы
заблаговременно сообщили в Кхумбу, что нам нужны шерпы-носильщики. Когда
отряд к концу месяца пришел в Намче-Базар, муссон прекратился и на небе не
было ни облачка. Снова мы, шерпы, свиделись со своими семьями и друзьями. Я
навестил мать и сестер. Снова были пляски, веселье, чанг. Как и весной, мы
наняли много местных шерпов взамен непальцев и выступили со всем нашим
грузом дальше. Мне кажется, я никогда не видел вершину Эвереста так
отчетливо, как в те дни: ветер почти совершенно очистил черную скалу от
снега, оставив лишь легкое белое облачко вокруг самой макушки.
Базовый лагерь разбили, как обычно, в верхней части ледника Кхумбу,
после чего стали прокладывать путь через ледопад. Все изменилось за лето,
приходилось искать новый маршрут, но приобретенный опыт значительно облегчал
работу. Мы приготовились также к преодолению трещин, захватили с собой из
Намче-Базара жерди и доски и сооружали из них мостики. А для большой трещины
в верхней части ледопада, которая причинила нам столько хлопот, припасли
длинную деревянную лестницу. Наш веревочный мост был еще цел, но из-за
летнего снегопада -опустился в нее на несколько метров.
В это время нас догнали Диренфурт и Анг Дава; теперь группа была в
полном составе. Впрочем, по-настоящему мы никогда не были в полном составе.
В этой экспедиции постоянно кто-нибудь болел. Одно время в опасном состоянии
находился шерп Анг Норбу: у него образовалась громадная опухоль на шее.
Доктор Шевалье накачал его пенициллином, но это явно не помогало, и он решил
сделать операцию. Палатка-столовая в лагере 1 превратилась в лазарет; на
долю Рейсса, Шпехеля и мою выпало держать Анг Норбу, пока доктор будет
резать ему шею. Не могу сказать, чтобы это поручение пришлось мне по душе --
трудно было поверить, что в одном человеке может содержаться столько крови и
гноя. Впрочем, операция прошла успешно, и спустя несколько дней Анг Норбу
был здоров.
Выше ледопада мы вышли в Западный цирк, или в долину Безмолвия. Только
теперь уже там не царило безмолвие, а день и ночь завывал сильный ветер.
Иногда он изменял направление, и мы слышали вой лишь в вершинах над нами, но
потом снова обрушивался на нас, как страшный дикий зверь, спущенный с цепи
богами. В это время мы не могли ни работать, ни передвигаться, только
старались уберечь самих себя. И все же мы мало-помалу поднимались.
Одновременно мало-помалу надвигалась зима. У нас было превосходное
снаряжение. Особенно мне понравилась обувь -- высокие, по колено, сапожки из
оленьих шкур; никто не обморозил ног. Однако мы уже начали сомневаться,
окажется ли вообще возможным существовать на больших высотах, если здесь, в
цирке, такой мороз и ветер.
В конце октября мы разбили лагерь 5 у подножия стены Лхоцзе и
приготовились к штурму Южного седла. План предусматривал, что мы в основном
пойдем по весеннему маршруту -- вверх по ледяным склонам и кулуарам до
Контрфорса женевцев. Мы разделились на отряды и принялись вырубать ступени и
крепить веревки. Однако едва началась эта работа, как произошел несчастный
случай. Это было 31 октября. Шевалье и Шпехель находились вместе с
несколькими шерпами на крутом склоне неподалеку от лагеря 5 -- всего четыре
связки по три человека. Внезапно сверху донесся гул, и на них посыпалось
множество битого льда. Это не была большая лавина, просто несколько обломков
сорвалось с верхней части склона; обычно такой обвал не опасен. Одиннадцать
человек из двенадцати отделались благополучно. Они прикрыли головы и
прижались возможно теснее к склону, так что в худшем случае их ударяло
обломками по плечам. Однако шерп Мингма Дордже, связанный вместе с Аджиба и
моим юным племянником Топгеем, очевидно, смотрел как раз в тот момент вверх,
потому что его ударило прямо в лицо. В следующий миг он безжизненно повис на
веревке, и остальные двое удерживали его, стонущего, с окровавленным лицом.
На такой крутизне невозможно передвигаться быстро, и прошло некоторое
время, прежде чем товарищи смогли подобраться к ним. Шевалье, Шпехель и
помогавшие им шерпы подошли к раненому и стали медленно спускать его в
лагерь 5, как вдруг случилась новая беда. На этот раз не посчастливилось
четвертой связке, в которую входили шерпы Айла, Норбу и Мингма Хрита. Один
из них, видно потрясенный случившимся, споткнулся и заскользил вниз. И вот
уже все трое катятся кувырком по склону; падение прекратилось только на
ровной площадке метрах в шестидесяти от коварного места.
Снова потребовалось некоторое время, чтобы подойти на помощь. Остальные
продолжали осторожно спускать Мингму Дордже. В конце концов все были внизу,
и доктор Шевалье оказал пострадавшим первую помощь; их уложили на надувные
матрацы, принесенные из лагеря 4. Из троих сорвавшихся Мингма Хрита сломал
ключицу, Айла и Да Норбу отделались царапинами и синяками. Они вряд ли могли
принести экспедиции какую-нибудь пользу в дальнейшем, но зато хоть не было
сомнений в том, что они поправятся. Хуже обстояло дело с Мингма Дордже.
Оказалось, что он ранен не только в лицо: острый обломок льда вошел в тело
около ключицы и поразил легкое. Несколько часов спустя Мингма Дордже умер,
несмотря на все усилия доктора Шевалье.
Я находился вместе с другими в лагере 4, когда произошло несчастье.
Печальная новость быстро дошла до нас, и мы поспешили наверх. Все шерпы,
разумеется, были очень расстроены, но швейцарцы чуть ли не еще больше,
потому что они очень серьезно воспринимали свои обязанности в отношении
носильщиков и считали себя ответственными. Они попросили меня даже
переговорить с людьми: если большинство из-за этой трагедии не захочет идти
дальше, восходители без слов согласятся. Мы, шерпы, сидели и обсуждали
вопрос до глубокой ночи. Понятно, что у всех было очень тяжелое настроение.
Некоторые довольно мрачно смотрели на наши перспективы, однако в конце
концов все согласились, что нельзя подводить швейцарцев. Надо идти вперед,
пока возможно. На следующий день пострадавших переправили в базовый лагерь,
а Мингму Дордже похоронили на боковой морене цирка, между лагерями 4 и 5. Мы
сложили над ним высокую каменную пирамиду и приставили к ней деревянный
крест, на котором написали имя покойного и дату гибели. Затем мы
распрощались с нашим другом -- первой жертвой Эвереста после Мориса Уилсона,
пошедшего на восхождение в одиночку в 1934 году.
Было решено искать новый путь на Южное седло. Еще весной мы опасались
падающего льда в кулуаре у Контрфорса женевцев, а теперь случилась беда,
погиб человек, и мы не хотели терять зря еще людей. Не один день ушел на то,
чтобы разработать новый маршрут -- не прямо от цирка к седлу, а правее по
склонам Лхоцзе, где опасность лавин казалась меньшей. Мы установили во время
первой экспедиции, что для перехода от цирка до седла мало одного дня. Даже
идя по старому маршруту, пришлось бы разбивать еще один лагерь; па новом
маршруте, значительно более длинном, мы решили разбить два лагеря.
Предстояло опять приниматься за трудную, утомительную работу, связанную с
высокогорными восхождениями: разведка пути, вырубание ступеней, закрепление
веревок, переноска тяжелых грузов. В общей сложности мы навесили на этом
участке около семисот пятидесяти метров веревок. Постепенно на белой стене
горы возникли еще два лагеря -- 6 и 7.
Мы шли все дальше, забирались все выше. Ламбер и я, понятно, опять
составили одну связку и большую часть времени шли впереди, прокладывая путь.
Оба мы находились в отличной форме -- "Зa va bien!", к тому же часто
пользовались кислородом; на этот раз аппараты оказались намного лучше, чем
весной. Однако на такой высоте человек может не только что работать, а
просто жить всего лишь короткое время, да еще в такой ветер и мороз. С
каждым днем все ближе надвигалась зима. Ни туч, ни буранов, как перед
муссоном, небо оставалось ослепительно чистым, но мороз стоял такой, что
пронизывал до костей даже сквозь самую теплую одежду. А хуже всего, что дни
становились все короче и короче. К двум часам пополудни солнце исчезало за
гребнем Нупцзе; с этой минуты до следующего утра не было спасения от
леденящего холода.
Мы ходили вниз, вверх, снова вниз. Однажды ночью в лагере 4 в цирке
разразилась страшная буря. Мы с Аджиба, находясь в палатке вдвоем, еле
удерживали ее на месте. Внезапно послышался слабый крик, мы выбрались с
трудом наружу и увидели, что палатка Нормана Диренфурта, стоявшая рядом с
нами, свалилась. Диренфурт был в это время одним из больных -- ларингит и
высокая температура. Он настолько ослаб, что теперь никак не мог выбраться
из-под палатки. Мы с Аджиба принялись за работу и с огромным трудом натянули
палатку снова, причем ветер чуть не унес нас через весь цирк вместе с нею.
Погода начала оказывать плохое воздействие на нас не только физически,
но и психически. Некоторые шерпы потеряли всякий интерес к работе, они
думали только о том, как уйти вниз, подальше от ветра и мороза; мне
приходилось подолгу спорить с ними и даже ругаться, чтобы заставить браться
за дело. Сверх того постоянно кто-нибудь болел или прикидывался больным, и
базовый лагерь на леднике превратился в лазарет. Кончилось тем, что мы
остались совершенно без людей на склоне Лхоцзе и мне пришлось спускаться до
самой базы за пополнением. На базе много говорили о йети. Один из
носильщиков за несколько дней до этого увидел его поблизости от того места,
где мы обнаружили следы весной. По его словам, йети был ростом около
полутора метров, покрыт густой коричневой шерстью и передвигался на задних
лапах. Голова заострена кверху, широкие скулы, мощные челюсти, которые йети
угрожающе оскалил, тараща глаза в упор на носильщика, словно собирался
напасть на него. Потом йети вдруг зашипел, повернулся, убежал и больше не
показывался. Я сам говорил с носильщиком, который рассказывал об этой
встрече, и убедился, что нет никаких оснований не верить ему. Собственно,
его слова подтвердили уже сложившееся у меня впечатление, что йети --
большая горная обезьяна.
Однако у нас было дел по горло и без йети.
-- Пошли! Пошли! -- подгонял я людей на базе. -- Нам надо влезть на
гору. Давай!
В конце концов мне удалось собрать небольшую группу, и я повел ее через
ледопад и цирк на склон Лхоцзе, где нас ждала работа.
Через неделю с небольшим все было готово: ступени, веревки, верхние
лагеря и снаряжение. Но если мы хотели попасть на Южное седло и выше, надо
было поторапливаться: наступала уже середина ноября, зима приближалась
всерьез. Для первой попытки назначили группу из десяти человек. В нее вошли
Ламбер -- руководитель, Рейсе и я -- восходители и семь наиболее крепких
шерпов, помогавших нам с грузом. Это были Анг Темпа, Пемба Сундар, Анг
Ньима, Анг Намгьял, Гундин, Пемба и Топгей -- большинство молодые и
неопытные. Но они переносили ветер и холод лучше многих ветеранов, и я
горжусь тем, что самым молодым был мой племянник Топгей -- ему исполнилось
всего семнадцать лет.
От цирка мы поднялись до лагеря 6, затем до лагеря 7. 19 ноября
выступили к Южному седлу. Подъем был не очень крутой, потому что лагерь 7 на
склоне Лхоцзе лежал уже довольно высоко и большая часть пути вела по
диагонали к макушке Контрфорса женевцев и лежащему за ним седлу. Тем не
менее мы двигались медленно, прокладывая путь по нетронутому снегу, и
носильщикам то и дело приходилось ждать, пока мы с Ламбером и Рейссом
вырубим ступени и закрепим веревки. Подъем начался около девяти утра. В 16
часов 30 минут мы находились на вершине выступа, а немного спустя ступили на
седло -- вторично в этом году. Уже стемнело, ветер и мороз достигали
невероятной силы. Казалось, прошел не один час, прежде чем нам удалось
разбить лагерь около еще видимых следов весеннего похода; едва натянули две
палатки, как шерпы мгновенно нырнули в них. Спорить с ними было бесполезно.
Мы с Ламбером и Рейссом имели важное преимущество при восхождении --
кислород. Шерпы шли без кислорода и совершенно выбились из сил. Итак, мы
продолжали возиться втроем, пока не поставили еще две палатки. Теперь настал
и наш черед забраться в укрытие и отдохнуть. Чуть ли не вся пища
превратилась в камень; все же мне удалось сварить немного шоколада и напоить
всех. Началась еще одна ночевка у самой верхней точки земли.
Выше цирка мы ставили двойные палатки, одну внутри другой, однако здесь
даже это плохо помогало. А когда они терлись одна о другую на сухом ледяном
ветру, тесное пространство внутри наполнялось электрическими искрами,
которые так и потрескивали возле наших голов. У Ламбера был с собой
маленький термометр -- он показывал минус тридцать градусов. Ламбер
определял впоследствии скорость ветра в двадцать семь метров в секунду,
причем это была постоянная скорость, а не порывы. Теперь даже он не считал,
что все хорошо. Наконец настало утро. Буря не утихала, тем не менее мы
приготовились выступать дальше. Другого выбора не было -- или двигаться, или
замерзать насмерть. На завтрак нам удалось подогреть немного чаю, и все.
Затем мы вышли в путь. Остальные шерпы рвались вниз, а не вверх, и упрекнуть
их за это было трудно; однако только один из них, Гундин, был по-настоящему
болен, и остальные согласились в конце концов продолжать восхождение. Наш
лагерь на седле был теперь восьмым по порядку; носильщики несли на своих
спинах снаряжение для маленького лагеря 9, который мы надеялись разбить на
предвершинном гребне.
Однако лагерь 9 так и остался на спинах носильщиков. Было уже 11 часов
30 минут, когда мы наконец собрались выступить. Еще почти час ушел на то,
чтобы пересечь седло и начать восхождение по снежному склону, ведущему к
гребню. На ледяной стене мы увидели останки разбившегося орла. Хотя мы
отнюдь не летели, приходилось напрягать все силы, чтобы нас не унесло
ветром. Благодаря кислороду наша тройка шла несколько впереди остальных. За
полгода до этого мы с Медведем поднимались здесь гораздо легче, хотя и с
плохими кислородными аппаратами. Теперь же нам не помогали и хорошие
аппараты. Ветер и мороз были слишком сильными. Защищенные тремя парами
рукавиц пальцы все же утратили чувствительность. Губы, нос -- все лицо
становилось синим.
Носильщики позади нас еле двигались. Оставалось единственно разумное --
и единственно возможное -- решение: повернуть обратно, и мы знали это.
Однако для нас с Ламбером это было ужасное решение. Мы совершали уже вторую
попытку, мечтой нашей жизни стало взять Эверест вместе, а если мы повернем
теперь, выдастся ли нам еще когда-нибудь такой случай? Будь мы одни, мы,
возможно, и пошли бы дальше. Я не говорю утвердительно -- пошли бы или могли
пойти, я говорю -- возможно; уж очень нам хотелось. Но позади нас брели
обессиленные шерпы, рядом стоял Рейсе, мрачно покачивая головой. Мы
остановились и простояли так некоторое время, сжавшись в комок от ветра. Не
будь так холодно, что слезы замерзали на глазах, я бы, наверное, разрыдался.
Я не мог глядеть на Ламбера, он -- на меня. Мы повернули и пошли вниз.
Швейцарцы впоследствии говорили, что гора "стряхнула" нас. А уж после
этого мы лишились всякой надежды на повторную попытку. В том месте, где мы
сдались, метрах в трехстах над седлом, пришлось сбросить большую часть
груза. На седле задержались лишь настолько, сколько было необходимо, чтобы
забрать с собой Гундина (еще немного, и он замерз бы насмерть). Здесь
осталось лежать около полутораста килограммов груза, заброска которого
стоила нам таких трудов. Теперь ничто не имело значения -- только выбраться
поскорее из этого ада, лежащего так близко к небу. Это было состязание с
морозом, бурей, смертью.
Ночь мы провели совершенно обессилевшие в лагере 7, где нас встретил
доктор Шевалье. На следующий день спустились до лагеря 5 в цирке. Никто даже
не говорил о повторной попытке; думаю, среди нас не было такого, кто
согласился бы подняться и на три метра вверх по горе... Мы думали лишь о
том, чтобы уйти вниз, вниз, прочь от этого мороза, туда, где можно дышать,
есть и спать, можно согреть руки и ноги, прогреть все кости. И мы шли вниз
по цирку, по ледопаду, к леднику. После всего перенесенного нам показалось,
что мы попали в жаркую Индию. Каким-то чудом никто не обморозился серьезно,
никто не потерял даже пальца. А может быть, тут дело не в чуде, а в
превосходном качестве нашей одежды и снаряжения. Как бы то ни было, мы все
пришли вниз, кроме бедного Мингмы Дордже. Нас "стряхнули", обратили в
бегство, но мы остались живы.
В Намче-Базаре я вновь повидал мать и сестер. Когда туда дошла весть о
смерти Мингмы Дордже, одна из моих сестер очень взволновалась за меня. Она
забрала детей и поднялась до лагеря 1 у подножия ледопада, неся корзину
вещей, которые, по ее мнению, могли мне понадобиться. Тогда я не видал ее,
потому что был высоко на горе, но зато теперь от души поблагодарил.
-- Увидимся в следующем году, -- сказал я им, стараясь казаться
веселым, хотя, конечно, не знал, что принесет мне следующий год.
В начале декабря мы шли обратно по холмам Непала. Позади остался
Эверест, окутанный зимними бурями. "Сердце обливается кровью", -- записал
доктор Шевалье, думая о нашей второй неудаче; и мы все ощущали то же самое.
Однако к нашей грусти примешивалась, как мне кажется, и некоторая гордость,
потому что мы знали -- никто в подобных условиях не смог бы сделать больше
того, что сделали мы. Мы продолжали шагать. Дождь лил не переставая. И тут в
довершение всего я вывихнул ногу -- первый "несчастный случай" за все мои
экспедиции на Эверест. Остальную часть пути мне пришлось проделать, опираясь
на две лыжные палки вместо костылей.
Дни напролет мы ходили мокрые до костей. Нога болела, меня лихорадило.
И если Эверест все еще продолжал оставаться моей мечтой, то теперь эта мечта
начинала смахивать на бред больного.
В Катманду нас встретили так, словно мы вернулись победителями, а не
побежденными. Король лично вручил мне непальскую медаль Пратап Бардхак.
Однако к этому времени я совсем расхворался и еле соображал, что происходит.
Меня трепала малярия, поднялась высокая температура, но главное, сказывалось
напряжение двух экспедиций в один год. Как всегда, швейцарцы отнеслись ко
мне с исключительным вниманием. Они доставили меня на самолете из Катманду в
Патну, в Северной Индии, где я провел десять дней в больнице "Святое
семейство", учрежденной американскими миссионерами-католиками.
После этого швейцарцы выехали на родину, в Европу. Остальные шерпы
вернулись поездом в Дарджилинг; я остался в больнице. Порой у меня
поднимался такой жар, что я бредил. Мне казалось, что я снова на Эвересте,
борюсь с морозом и ветром. Потом температура спадала, и я часами лежал
совершенно неподвижно, не в силах поднять руки, даже открыть глаза... "Да,
-- думал я, -- это было чересчур. Две экспедиции. Ветер и мороз. Да еще две
обязанности сразу -- сирдар и восходитель. Слишком много работы, слишком
много ответственности..." Я ощущал страшную слабость во всем теле. Затем
снова поднималась температура.
Я вышел из больницы, потеряв семь килограммов. Когда я несколько дней
спустя вернулся в Дарджилинг, родные пришли в ужас.
-- Тебе надо отдохнуть теперь, -- сказала Анг Ламу. -- Отдыхать весь
год, чтобы как следует поправиться.
И поначалу я только кивал, ничего не говоря, на большее у меня просто
недоставало сил.
Между тем шел уже 1953 год. Весть о двух швейцарских экспедициях
облетела весь мир, и я получал письма из многих стран с приглашением
участвовать в восхождениях, намечавшихся на весну. Еще в больнице в Патне
мне вручили письмо от майора Чарлза Уайли, который звал меня снова на
Эверест с английской экспедицией; сам он должен был заведовать
транспортировкой грузов. А затем и в Дарджилинге миссис Гендерсон из
Гималайского клуба принялась уговаривать меня.
-- Вы ведь часто ходили с англичанами, -- настаивала она. -- Они так
просят именно вас.
Однако Анг Ламу возражала, а я был еще слишком слаб, слишком устал,
чтобы решиться. Миссис Гендерсон вооружилась терпением, понимая мое
состояние, и в течение недели посылала мне молоко и "Овальтин", чтобы я
скорее восстановил свои силы.
Я отдыхал и думал. Думал о швейцарцах, о двух предпринятых ими великих
усилиях, о том, как счастлив и горд я был возможностью идти на восхождение с
ними. Из тех чилина-нга, с которыми мне приходилось встречаться, -- а их к
этому времени набралось много -- швейцарцы пришлись мне по душе больше всех.
Думаю, что, если они когда-нибудь приедут снова в Солу Кхумбу, вдоль дороги
везде буду г стоять шерпы, приветствуя их поднятыми кверху чашами с чангом.
Больше всего я желал бы пойти снова на Эверест с ними, идти по заоблачным
высотам с моим другом Ламбером и достичь наконец нашей цели. Однако
швейцарцев ждать не приходилось. Они использовали свою возможность. В 1953
году настала очередь англичан. В случае новой неудачи непальское
правительство обещало дать разрешение на 1954 год французам. Три года до
следующей попытки швейцарцев, если никто не возьмет вершину до них.
А вероятность того, что вершину возьмут, была велика. Во время нашей
весенней попытки мы с Ламбером подходили очень близко. При лучшем
кислородном снаряжении или при более устойчивой погоде мы бы дошли. И вот
теперь предстояла английская экспедиция, самая мощная, какую только можно
себе представить.
В 1952 году, когда мы были на Эвересте, отряд англичан во главе с
Шиптоном, при участии нескольких новозеландцев, совершил восхождение на
близлежащую вершину Чо-Ойю -- для тренировки и испытания нового снаряжения.
Сильно облегчала задачу англичанам разведка, произведенная швейцарцами. Но
самое главное -- они приготовились совершить отчаянное усилие, потому что
привыкли считать Эверест "своей" горой, а тут он грозил выскользнуть у них
из рук. Перед ними ходили на штурм швейцарцы. На очереди стояли французы,
затем опять швейцарцы. Поздней осенью 1952 года путешественники, пришедшие в
Солу Кхумбу через Нангпа Ла из Тибета, сообщили, будто на северной стороне
из Ронгбука почти одновременно с нами ходила русская экспедиция. Следовало
ожидать, что русские вскоре предпримут новую попытку33. Кольцо вокруг
высочайшей из вершин все сужалось, и можно было почти не сомневаться, что,
если англичане не победят теперь, им уже не видать победы.
Я не знал никого из участников новой экспедиции. вначале ее возглавлял
Эрик Шиптон, затем его сменил полковник Джон Хант; он много лет прожил в
Индии и совершил не одно восхождение, однако мне никогда не приходилось с
ним встречаться. С Хантом приезжал цвет английского альпинизма, а также двое
новозеландцев (новый вид чилина-нга для меня!); один из них -- Эдмунд
Хиллари -- участвовал как в разведывательном походе на Эверест 1951 года,
так и в экспедиции на Чо-Ойю в 1952 году. Я вспомнил осложнения, имевшие
место в 1951 году в связи с бакшишем и оплатой непальских носильщиков, и
сказал об этом миссис Гендерсон.
-- Но ведь это как раз одна из причин того, почему так важно ваше
участие, -- ответила она. -- Вам легче других договориться с непальцами;
если вы пойдете, осложнений не будет.
-- Я скоро решу, -- сказал я ей. И продолжал размышлять.
На всем протяжении моего рассказа я был откровенным, хочу оставаться
откровенным и дальше. Итак, скажу откровенно, я предпочел бы идти на Эверест
со швейцарцами. Вопреки стараниям некоторых лиц извратить мою мысль это
вовсе не значит, что я невзлюбил англичан. Мне приходилось совершать
восхождения с англичанами чаще, чем с кем-либо другим, и я чувствовал себя с
ними очень хорошо, а некоторых из них, например мистера Гибсона, майора
Осместона, майора Уайта, мистера Тильмана, мистера Смайса, лейтенанта Марча,
относил к числу своих лучших и самых близких друзей. И все-таки факт, что
англичане обычно более сдержанны и чопорны, чем представители известных мне
других народов; особенно же это проявляется, как я думаю, в отношении людей
не их расы. Может быть, все дело в том, что они так долго правили на
Востоке, может быть, это заложено в самой их природе, во всяком случае, это
факт, который мы, шерпы, имели возможность наблюдать не раз, так как на
протяжении ряда лет ходим в горы с людьми многих национальностей. Швейцарцы
и французы относились ко мне как к товарищу, к равному, что невозможно для
англичанина. Англичане приветливы, они отважны, неизменно справедливы. Но
столь же неизменно существует невидимая черта между ними и прочими, между
сахибом и носильщиком; для шерпов, привыкших жить без такого рода "черт",
это может быть чревато затруднениями и осложнениями.
"Все это верно, -- думал я. -- Но насколько это важно? Ты ладил с
англичанами раньше, поладишь и теперь. К тому же речь идет не о приеме и не
о званом ужине, а об Эвересте... Эверест -- твоя жизнь, твоя мечта. Что
будет, если ты станешь ждать французов или швейцарцев? Что ты будешь
чувствовать, если англичане возьмут вершину, а тебя не будет с ними? Для
тебя не меньше, чем для них, вопрос стоит так: теперь или никогда".
Вы думаете, у вас голова идет кругом. Принимаете решение, потом опять
начинаете колебаться, потом снова решаетесь... "Мне почти тридцать девять,
-- думал я. -- Я приближаюсь к концу своего "критического возраста". Сколько
я еще смогу участвовать в восхождениях? Или я уже вышел из строя из-за
переутомления и только что перенесенной болезни? Сколько раз я ходил на
Эверест? Шесть, включая Денмана. Это будет седьмой раз -- счастливое число у
шерпов, как и у большинства народов. В нашей игре в кости, как у чилина-нга,
"семь" -- хорошая цифра. Если семеро берутся за дело, у них больше надежд на
успех, семеро детей в семье -- самое счастливое число. У моей матери было
семеро сыновей. Это будет мой седьмой поход на Эверест..."
Меня беспокоило мое здоровье. Пробыв некоторое время дома, я перестал
болеть, но по-прежнему испытывал слабость и не восстановил своего веса. А
что же будет после еще одной большой экспедиции, третьей на протяжении
немногим более года? Подобно швейцарцам, англичане хотели, чтобы я
одновременно выступал в роли сирдара и восходителя, а я уже сказал себе, что
такая комбинация -- это чересчур. Но как же быть? Я думал так усиленно, что
почти не спал по ночам. "Если так будет продолжаться, -- подумал я, -- то я
только опять заболею". И вот однажды я вышел из дому, направился к миссис
Гендерсон и сказал: "Хорошо, я пойду". Чего я не мог сказать ей, что мне и
сейчас трудно выразить надлежащим образом, -- я решил идти потому, что иначе
просто не мог.
Но одно дело было сказать "да" миссис Гендерсон, другое -- убедить Анг
Ламу.
-- Ты слишком слаб, -- возражала она. -- Ты опять заболеешь или
поскользнешься на льду, упадешь и убьешься.
-- Что ты, я буду осторожен, -- сказал я. -- Как всегда.
-- Это слишком опасно.
-- Мне платят за восхождение, а не за детские игры. Я должен делать то,
за что мне платят.
-- Это безрассудство, -- настаивала Анг Ламу. -- Тебе нет дела до меня
и до детей, нет дела до того, что будет с нами, если ты убьешься.
-- Ничего подобного. Но такова моя работа, моя жизнь. Неужели ты не
понимаешь этого? Ты командуешь домашним хозяйством, и я не вмешиваюсь, зато
что касается Эвереста, я не позволю никому вмешиваться.
-- Ты с ума сошел. Ты убьешь сам себя в этих горах. Ты погибнешь.
-- Хорошо, я погибну. Но уж если мне придется помирать, то лучше на
Эвересте, чем под одной крышей с тобой!
Думаю, все мужья и жены иногда говорят друг с другом в таком духе. Мы
разругались, потом помирились, потом опять разругались. Наконец Анг Ламу
убедилась в моей решимости и сказала:
-- Ладно, твоя взяла.
Итак, эта сторона была улажена. Однако я не менее жены беспокоился о
денежном вопросе, чем будет кормиться моя семья, независимо от того, вернусь
я или нет. Мне предлагали хорошую, по старым понятиям, оплату: основное
жалованье триста рупий в месяц (рядовые шерпы получали сто -- сто двадцать
пять), в случае моей гибели семье полагалась компенсация в размере двух
тысяч рупий, то есть вдвое больше того, что было словлено со швейцарцами, и
вчетверо больше того, что было раньше. Однако в мире произошли большие
изменения, стоимость жизни заметно возросла, и даже такая оплата не
составляла достаточного обеспечения. Я решил переговорить с Рабиндранатом
Митрой, молодым образованным бенгальцем, владельцем типографии в
Дарджилинге, -- за последние два года он стал моим близким другом и
советчиком. Он обещал, если со мной что-нибудь случится, устроить сбор
средств в пользу моей семьи.
Одновременно я усиленно тренировался, стараясь восстановить свою форму.
Вставал рано утром, нагружал рюкзак камнями и совершал длительные прогулки
по холмам вокруг города -- так было у меня заведено уже на протяжении ряда
лет перед большими экспедициями. Я не курил, не пил, избегал пирушек,
которые обычно очень люблю. И все это время думал, планировал, строил
предположения, как пройдет мой седьмой поход на Эверест. "На этот раз ты
должен одолеть вершину, -- твердил я себе. -- Одолеть или погибнуть..." И
еще: "Все это так, но ты не можешь взять вершину один. Кто-то будет идти с
тобой. На большой горе ты не можешь уйти от своих спутников и подняться на
вершину один. Даже если бы ты сделал это и вернулся обратно живой, никто
тебе не поверит... На этот раз с тобой не будет Ламбера. Кто же это будет?
Кто-то будет, и мы взойдем на вершину вместе. Взойдем. Должны взойти. Либо я
возьму вершину, либо погибну..."
Вместе с миссис Гендерсон мы подобрали двадцать шерпов в соответствии с
заказом англичан. Отряд получился сильный, в него вошли большинство
ветеранов Эвереста, участники разведывательного восхождения 1951 года и
швейцарских экспедиций. Старшим по возрасту был мой давнишний друг Дава
Тхондуп. Хотя ему было уже около пятидесяти и он никогда не отказывался
выпить, если представлялась такая возможность, он оставался одним из лучших
восходителей34. Двое младших были мои племянники -- Топгей, поднявшийся за
год до этого на Южное седло, и Гомбу (сын моей сестры Ламу Кипа), в котором
я также не сомневался. Памятуя осложнения 1951 года, а также слова миссис
Гендерсон, я предупредил наших людей, чтобы они не устраивали споров и
неприятностей из-за денежных вопросов -- бакшиша не ожидается, и требовать
его не надо; если же возникнут недоразумения, пусть обращаются ко мне, и я
постараюсь уладить вопрос ко всеобщему удовлетворению.
Я уже приступил к исполнению обязанностей сирдара со всеми вытекающими
отсюда проблемами, а скоро мне опять предстояло стать к тому же и
восходителем. Снова меня ожидала двойная работа, которая вымотала из меня
все силы, когда я был вместе со швейцарцами. Однако ничего другого не
оставалось. Ради возможности пойти на Эверест я согласился бы на любую
работу, начиная с судомойки и кончая, погонщиком йети.
Выход из Дарджилинга был назначен на 1 марта, и чем ближе надвигался
этот день, тем лихорадочнее шли приготовления и тем больше мы волновались. С
нами пошли многие женщины, одни до Намче-Базара, другие до базового лагеря:
говорят, после нашего ухода Тунг Сунг Басти напоминал заброшенную деревню.
Поскольку швейцарцы побывали так близко от вершины, вероятность успешного
штурма казалась большей, чем когда-либо, и нас провожали с особенным
почетом. Когда я заходил проститься с друзьями, они клали мне на плечи
особые шейные платки -- кхата. Мой друг Митра (я зеву его Роби Бабу) дал мне
с собой небольшой индийский флажок, сказав при этом: "Донеси его до
заветного места". А моя младшая дочь Нима вручила мне огрызок красно-синего
карандаша, которым рисовала в школе; я обещал донести его тоже до "заветного
места", если бог этого захочет и будет добр ко мне. Затем мы попрощались, и
я был рад, что прощание с семьей происходило дома, а не на глазах у людей,
потому что не люблю выставлять на всеобщее обозрение свои чувства в подобных
случаях.
Мы снова двинулись по знакомому пути: сначала вниз на равнину, затем
поездом на запад до Раксаула, а оттуда вверх в Непал. Мы ехали в одежде,
полученной в различных экспедициях, и представляли собой, должно быть,
живописное зрелище. В Катманду нас ждали уже несколько англичан, остальные
прибыли почти одновременно с нами. Помимо полковника Ханта, майора Уайли и
Хиллари, которых я уже упоминал выше, собралось еще семеро альпинистов: Том
Бурдиллон, Чарлз Эванс, Альфред Грегори, Джордж Лоу (он, как и Хиллари, был
из Новой Зеландии), Уилфрид Нойс, Джордж Бенд и Майкл Уэстмекотт. Приехали
также экспедиционный врач Майкл Уорд, ученый Гриффит Пью, который собирался
провести разного рода наблюдения, и Том Стобарт, кинооператор. Наконец
несколько позже прибыл корреспондент "Таймс" Джемс Моррис (его газета
участвовала в финансировании экспедиции).
Англичане встретили нас очень тепло, но, к сожалению, почти тотчас же
начались осложнения. Должен повторить здесь то, что говорил раньше, --
рассказывая о подобного рода недоразумениях, я стараюсь быть искренним,
говорить лишь о том, что происходило на самом деле, никого не обвиняя и не
упрекая. Шерпская поговорка гласит, что в большом доме не без ссор, -- и,
действительно, я не помню экспедиции, в которой все прошло бы совершенно
гладко от начала до конца. Но экспедицию 1953 года отличает от других
большое внимание, которое уделяла ей впоследствии печать. Люди разного рода
стали извращать факты для своих целей, так что многое в конце концов стало
выглядеть совсем иначе, чем было на самом деле. В своей книге об экспедиции
полковник Хант (ныне бригадир сэр Джон) почти совершенно не касается имевших
место осложнений35; и, возможно, он прав, потому что составлял официальный
отчет, писал как англичанин для англичан и, разумеется, ни одно из
случившихся недоразумений не имеет какого-либо значения в сравнении с
величием совершенного. Однако каждый человек рассказывает свою историю --
точно так же, как он живет свою жизнь, -- основываясь на своей собственной
точке зрения. А моя история не "официальная". Я не англичанин, я шерп, я
должен рассказывать то, что видел и пережил сам, а не кто-нибудь другой,
иначе моя книга не будет искренней и не будет ничего стоить.
Первое осложнение возникло в день нашего прибытия в Катманду и было
связано с устройством шерпов на ночевку. Нам отвели для этой цели гараж,
бывшую конюшню при британском посольстве (альпинисты разместились в самом
посольстве), и шерпам это пришлось не по душе особенно потому, что там не
было туалета. Мне трудно упрекать их за это, ведь наш народ давно уже
перерос уровень "кули"; я сообщил о недовольстве шерпов англичанам и хотел
было обратиться в гостиницу, чтобы выразить этим наш протест. Однако было
уже слишком поздно, кроме того, я стремился уладить недоразумение, а не
усугублять его. Поэтому я сказал шерпам:
-- Это только на одну ночь. Постараемся устроиться возможно удобнее.
Носильщики еще поворчали, но согласились и стали укладываться;
присоединился к ним и я, хотя мне отвели отдельную комнату. Все же утром они
выразили свое неудовольствие, использовав дорожку перед гаражом в качестве
уборной. Служащие посольства страшно рассердились и принялись ругать шерпов,
да только вряд ли кто-нибудь обратил на них внимание.
Именно тут произошло мое первое знакомство с прессой; впоследствии мне
приходилось иметь с ней дело еще не раз. Я уже говорил, что часть расходов
экспедиции была оплачена "Тайме", поэтому англичане не разрешали давать
каких-либо сведений другим газетам. Между тем слух об инциденте с гаражом
быстро распространился, а поскольку я не был связан никакими соглашениями,
меня немедленно окружили журналисты.
"Ничего заслуживающего внимания не произошло", -- сказал я им. Однако
не все корреспонденты добросовестны. Должен с сожалением признать, что мои
слова были извращены с целью обострить отношения. Подобно горам, пресса
может вознести человека на большую высоту и сбросить его глубоко вниз. Таков
один из мучительных уроков, которые мне пришлось усвоить в связи со взятием
Эвереста.
Как бы то ни было, несколько часов спустя и пресса и гараж остались
позади. Мы доехали на автобусе до Бхадгаона, в нескольких километрах
восточное Катманду, -- там находилось снаряжение экспедиции. Начались
обычные хлопоты: упаковка груза в тюки, распределение их между
многочисленными носильщиками-непальцами и прочие дела, без которых не
отправишь в путь большой караван.
Не обошлось и тут без шума. Выяснилось, что шерпам не выдадут
экспедиционной одежды и снаряжения (за исключением спальных мешков), пока
караван не придет в Солу Кхумбу. Это задело их не меньше, чем происшествие с
гаражом.
-- Почему так? -- спрашивали они. -- В других экспедициях нам выдавали
наши вещи сразу, мы хотим, чтобы так было и теперь.
Однако полковник Хант считал, что если не выдавать вещи сейчас, то они
лучше сохранятся для использования в горах. Я снова оказался между двух
огней, стараясь примирить обе стороны.
-- Зачем столько шума из-за пустяков? -- говорил я шерпам. -- Если
выдадут вещи сейчас, придется самим же тащить все. А так это снаряжение
несут непальские носильщики.
В конце концов мы выступили. Подобно большинству крупных экспедиций, мы
следовали двумя отрядами с промежутком в один день. Я командовал первой
колонной, майор Уайли -- второй. Уайли был отличный человек, он свободно
говорил по-непальски и очень хорошо относился к местным носильщикам. Тем не
менее у нас обоих было немало хлопот, потому что плохое начало повлекло за
собой непрестанные жалобы и недовольство. То одно было не так, то другое.
Даже из-за питания вышел спор: англичане ели в основном привезенные с собой
консервированные продукты, а шерпам покупали продовольствие на месте, шерпы
же считали, что должны есть то же, что англичане. В некоторых вопросах я
считал шерпов правыми, в других -- нет и так и говорил им. Больше всего меня
злило, когда они не высказывали ничего определенного, а только ворчали и
бормотали. У меня такая натура -- говорить прямо, что думаешь, и я
предпочитаю, чтобы и другие так поступали.
-- Ну ладно! Бросьте шуметь из-за пустяков, -- говорил я им. -- Нас
ждет гора!
И мы шли вверх-вниз, вверх-вниз через холмы, долины и реки. Несмотря на
все неприятности, горы, как обычно, оказывали на меня воздействие -- с
каждым днем я чувствовал себя лучше. Вначале я побаивался, что совершил
ошибку, согласившись идти, что болезнь слишком истощила меня. Теперь же я
убедился, что со здоровьем все в порядке, и поблагодарил мысленно бога.
Когда я думал об Эвересте и о предстоявших нам великих днях, жалобы
товарищей казались мне кудахтаньем старых кур.
Мои собственные отношения с англичанами складывались вполне
удовлетворительно. Правда, они не носили непринужденного, товарищеского
характера, как со швейцарцами. Я не делил палатку ни с кем из англичан, как
это было с Ламбером, мы не шутили и не поддразнивали друг друга. Тем не
менее полковник Хант был отличный человек и превосходный руководитель.
Хиллари, с которым я уже тогда много общался, держался спокойно и
дружелюбно, да и все остальные альпинисты относились ко мне внимательно и
приветливо.
-- Ну хорошо, они не такие, как швейцарцы, -- говорил я моим
недовольным товарищам-шерпам. -- И почему бы им быть такими же? Это другой
народ. Думайте побольше о горе и поменьше о своем мелком недовольстве, и все
будет в порядке.
Мы пришли в Намче-Базар 25 марта. Снова самый горячий прием, песни,
пляски, потоки чанга. Снова мать и другие родные пришли из Тами повидаться
со мной; встретившись с полковником Хантом, мать благословила его и всю
экспедицию. Вместе с тем, как и оставшаяся в Дарджилинге Анг Ламу, она
считала, что я слишком часто подвергаю себя опасности на Эвересте, и умоляла
меня быть осторожным.
-- Не тревожься, ама ла, -- отвечал я. -- На этот раз мы, похоже,
взойдем на вершину, и тогда мне больше незачем будет ходить туда.
Я всем сердцем надеялся, что это так и будет.
Из Намче мы направились к монастырю Тьянгбоче; он должен был служить
нам своего рода временной базой. Здесь произошло последнее и самое большое
осложнение организационного характера. И на этот раз все заварилось из-за
одежды и снаряжения: раздавая их шерпам, англичане заявили, что большинство
вещей выдается только для пользования при восхождении с последующим
возвратом, а не в полную собственность. Это вызвало невиданную дотоле бурю
возмущения. Во всех предыдущих экспедициях, в том числе и английских, вещи
выдавались без каких-либо условий, и большинство шерпов заявило теперь, что,
если не будет соблюдаться старый порядок, они вовсе не пойдут. Полковник
Хант объяснил свою точку зрения: он считал неправильным заранее дарить вещи
так, ни за что ни про что; вернее будет оставить их шерпам потом. -- в
качестве вознаграждения за хорошую работу. Но шерпам эта идея отнюдь не
пришлась по душе. Они считали одежду и снаряжение частью положенного им
жалованья и отказывались продолжать путь, если не получат одежду именно на
таких условиях.
Это был для меня самый тяжелый момент за всю экспедицию. Вместе с
майором Уайли, который тоже всячески старался восстановить мир, я чувствовал
себя словно зажатым в тиски. Каждая сторона считала, что я действую на руку
другой; шерпы намекали, что англичане нарочно платят мне большие деньги,
чтобы я стоял за них. Порой я жалел, что я не рядовой носильщик, а один раз
сказал майору Уайли:
-- Послушайте, я взял с собой швейцарское снаряжение и собираюсь
пользоваться им. Отдайте мое английское снаряжение другим, может быть, они
успокоятся.
Разумеется, таким путем ничего нельзя было уладить. Споры и ругань
продолжались, пока не был найден компромисс, на который пошли все шерпы,
кроме двоих -- Пасанга Пхутара (Жокея) и Анг Дава; оба ушли из экспедиции и
направились домой. Пасанг (он был помощником сирдара) -- способный и умный
человек, и я жалел, что он уходит. Однако Пасанг вел себя как политик: он
был зачинщиком почти всех недовольств и осложнений; после ухода его и Анг
Дава все остальные быстро успокоились. Я не боюсь признаться, что облегченно
вздохнул, потому что всегда ненавижу брюзжание и столкновения по мелочам,
когда идет речь о великом деле. Когда люди идут в горы, им следует забыть о
кротовых бугорках. Кто идет на большое дело, должен обладать большой душой.
Я проводил взглядом Жокея и Анг Дава, спускавшихся по тропе к
Намче-Базару, потом обернулся и посмотрел на других шерпов. Они уже не
стояли с обиженным видом, а принялись за свою работу. Тогда я поглядел на
то, что ждало нас впереди: горы, долины, ледники, а над всем, словно
огромные башни, великие вершины Ама Даблам и Тавече, Нупцзе и Лхоцзе. A вот
позади них в облачке снежной пыли и Эверест, древняя Чомолунгма. Я позабыл
все остальное; неприятности, споры, ругань потеряли разом всякое значение.
Во всем мире ничто больше не имело значения -- только Эверест, борьба и
мечта.
-- Ну что ж, пошли на нее! -- крикнул я. И подумал: "Да, пошли на нее.
Вверх по ней. Вверх -- на этот раз, седьмой раз -- до самой вершины".
Теперь или никогда...
Шерпы за работой, шерпы говорят между собой. Частью на родном языке,
частью по-непальски с примесью английского...
-- Готовы выступать?
-- Ача (все в порядке).
-- Только хусиер -- будьте осторожны. Бара сапур -- переход предстоит
большой.
Выступаем в путь, вверх по леднику, по моренам.
-- Ача?
-- Нет, не ача. Той йе! Черт побери! (Обязательно с энергичным
плевком.) Укладка перекосилась!
-- Каи чаи на. Ничего.
-- Той йе! (Плевок.) Как так ничего! Мне нужно остановиться. Куче куче.
Пожалуйста.
-- Ап ке укам. Делай как знаешь. Постой-ка, я помогу тебе... Теперь
ача?
-- Ача. Туджи чей. Спасибо.
-- Тогда пошли. Только хусиер. Здесь круто.
-- Слишком круто. Той йе!
Снова плевки. Снова карабкаемся вверх, снова ледники и морены -- и
наконец очередной лагерь.
-- Шабаш! Хорошо поработали! Справились.
-- За сегодняшнюю работу нам, собственно, причитается бакшиш.
-- Или хотя бы по пиале чанга.
-- Был бы чанг, мы бы выпили за свое здоровье... Таши делаи! Будь
здоров!
-- Сам таши делаи! За всех нас!
-- Шерпы зиндабад! Да здравствуют шерпы!
Мы не пошли на Эверест сразу из Тьянгбоче. По плану полковника Ханта
группа должна была сначала акклиматизироваться и попрактиковаться со
снаряжением; для этого мы разбились на три отряда и выступили в горы
поблизости. В одном отряде со мной были Хант, Лоу, Грегори и пять шерпов. В
течение примерно недели мы тренировались, базируясь в лагере на высоте 5200
метров на леднике Нупцзе: совершали восхождения, вырубали ступени, проверяли
кислородную аппаратуру и всесторонне готовили себя к настоящей работе. После
этого мы вернулись в Тьянгбоче и вместе с другими отрядами стали
прокладывать путь к леднику Кхумбу, к месту базового лагеря, который
предполагалось разбить у подножия большого ледопада.
После ухода Пасанг Пхутара англичане и шерпы ладили гораздо лучше,
однако по-прежнему случались отдельные недоразумения. Одной из причин
раздоров было питание. Жаловались шерпы и на вес нош при тренировочных
восхождениях: англичане установили 27 килограммов на человека, а шерпы
говорили, что это чересчур много. Мне все-таки удалось добиться уменьшения
грузов до 22,5 килограмма. Наконец я и сам поспорил немного с англичанами;
речь шла о заброске в горы лесоматериалов для сооружения мостов через
трещины. Альпинисты привезли с собой из Англии легкую длинную металлическую
лестницу, которая разбиралась по секциям, и считали, что этого достаточно. Я
возразил: трещин будет много, очень много, мы потеряем немало времени,
перетаскивая лестницу туда и обратно, а из бревен можно соорудить постоянные
переходы. Англичан больше всего беспокоило, что придется платить местным
шерпам за переноску материалов. Но я настаивал на своем, и они согласились.
Собственно, с этих пор между англичанами и шерпами не случалось почти
никаких недоразумений, установились прекрасные отношения. Экспедиция была
очень велика, и порядки в ней царили чуть ли не военные; конечно, многие
наши люди предпочли бы более свободную атмосферу, поменьше формальностей.
Однако даже самые заядлые жалобщики должны были признать, что все
организовано очень хорошо. Хант -- мы звали его Полковник-сахиб -- порой вел
дело так, будто мы составляли воинское подразделение, но был всегда
справедлив и внимателен. Майор Уайли, как я уже говорил, оказался
превосходным начальником транспорта. Знакомясь ближе с остальными
альпинистами, мы убеждались, что они тоже приветливые, симпатичные люди. И
если я рассказал здесь о небольших осложнениях, то лишь с целью дать
достоверный отчет о вопросах, которые всячески искажались впоследствии, а
совсем не для того, чтобы упрекать наших добрых друзей и товарищей по
экспедиции. Не было человека счастливее меня, когда все недоразумения
остались наконец позади. В качестве сирдара и восходителя я постоянно
оказывался между двух огней и совсем не чувствовал себя приятно в таком
положении.
В базовом лагере кипела работа: поступали и сортировались все новые
грузы, кругом вырастали палатки. Лагерь напоминал целое поселение. Здесь
собралось множество людей -- не только непосредственные участники
экспедиции, но и сотни местных шерпов, мужчин и женщин.
Почти сразу же начал подниматься вверх по ледопаду отряд во главе с
Хиллари. Я в это время работал в основном с майором Уайли, следил, чтобы
бесперебойно шла заброска многотонного груза. За каждым участником
экспедиции были закреплены строго определенные обязанности -- одни
прокладывали маршрут через ледопад, другие переносили грузы, третьи отвечали
за кислородное обеспечение, радио и фотоаппаратуру, медикаменты и т. д. В
это время врачи начали проводить медосмотр, и выяснилось, к несчастью, что у
одного из шерпов-ветеранов, Гьялтсена, небольшие шумы в сердце. Ему не
разрешили идти выше. Таким образом, наш отряд сократился на три человека,
если считать Жокея и Анг Дава; правда, тут подоспел Дава Тхондуп. Выше
базового лагеря должно было работать всего около сорока носильщиков; из них
человек двадцать пять на участке от Западного цирка и дальше.
Мы получали почту еженедельно; с ней приходили письма от Анг Ламу и
моего друга Митры. Новости были невеселые: Митра созвал собрание, чтобы
наладить сбор средств для моей семьи, но там было много разговоров и
никакого толку, и теперь Анг Ламу беспокоилась за будущее. "Деньги, деньги,
-- думал я. -- От них не спасешься даже на вершине величайшей из гор". Но
что я мог поделать? Ничего. Вместе с тем я не мог позволить домашним заботам
отвлекать меня. Это может показаться жестоким и эгоистичным, но я благодарен
горам за то, что они помогают мне забывать обо всем остальном, о всяких
житейских затруднениях, даже о семье и доме; я думаю лишь о предстоящем мне
деле. В базовом лагере и во все последующие дни только одна мысль занимала
меня -- Эверест, взять Эверест.
Думаю, что нет смысла вдаваться во все детали последовавших нескольких
недель. Это уже сделано полковником Хантом в его прекрасной книге. Мы
проложили маршрут по ледопаду -- проложили заново, потому что лед постоянно
смещается. Вдоль маршрута выстроились вехи с флажками. Были вырублены
ступени, закреплены веревки, через трещины переброшены лестницы и деревянные
мостики, и потянулась нескончаемая цепочка шерпов-носильщиков -- сначала в
лагерь 2 на ледопаде, а затем в лагерь 3 у начала цирка. Погода стояла
обычная для середины весны: с утра ясно, под вечер облачность и небольшой
снег. Не было ни жестоких бурь, ни страшного ветра, ни морозов, которые мне
пришлось испытать осенью. График был составлен так, что бригады чередовались
на самой тяжелой работе и каждый из нас время от времени спускался из
верхних лагерей вниз, не только до базы, но даже еще дальше по леднику до
селения Лобудже. Здесь бил ключ, окруженный весенней зеленью; благодаря
меньшей высоте люди могли быстрее восстанавливать силы. Мне кажется, успех
экспедиции во многом объясняется тем, что было время для таких вещей.
Швейцарцам, как вы помните, приходилось постоянно спешить.
Между тем полковник Хант разрабатывал план восхождения на верхнюю часть
горы, и наступил день, когда он сообщил в базовом лагере о своих наметках.
Еще до начала экспедиции мне обещали, что я буду включен в штурмовую группу,
если позволит здоровье. Теперь я прошел медицинскую проверку, и врачи
объявили, что я здоровее любого другого. Таким образом, я получал
возможность пойти на штурм, о чем так мечтал и молился. Для взятия вершины
отобрали еще троих: Эванса и Бурдиллона (первая связка) и Хиллари (мой
партнер). Как именно мы должны были действовать, я объясню позднее. В случае
неудачи наших двоек намечалось организовать третью; однако это сулило немало
трудностей, и все надеялись, что такой надобности не будет.
Я был счастлив, как только может быть счастлив человек, но далеко не
все шерпы разделяли мой восторг. Вершина ничуть не влекла их к себе, и они
не могли понять меня.
-- Ты сошел с ума, ау Тенцинг, -- говорили они мне. "Ау" значит "дядя";
так они стали звать меня в то время. Конечно, это звучало дружески и
уважительно, но заставляло меня чувствовать себя чуть ли не стариком. Они не
уставали твердить: -- Ты с ума сошел, ау Тенцинг. Ты погубишь себя, а как мы
сможем потом, смотреть в глаза ание (тете) Анг Ламу?
-- Не нойте, словно старые бабы, -- отвечал я. -- Все будет в порядке.
-- Но даже если ты останешься цел, взойдешь на вершину и благополучно
спустишься обратно -- все равно в этом ничего нет хорошего. Ты только у нас
хлеб отобьешь.
-- Что вы такое говорите?!
-- Если Эверест возьмут, не будет больше экспедиций, не будет работы.
-- Это вы сошли с ума, -- сердился я. -- Если возьмут Эверест, о
Гималаях заговорят во всем мире. Тогда экспедиций и работы станет больше,
чем когда-либо.
Потом я просто перестал с ними спорить.
С момента распределения и до самого конца мы с Хиллари составляли одну
двойку. От нас не требовали тяжелой работы. Мы должны были беречь силы и
заботиться о том, чтобы быть в наилучшей форме. Пока остальные прокладывали
путь по склону Лхоцзе, мы все время ходили туда и обратно между базовым
лагерем и Западным цирком, перенося легкие грузы, тренируясь с кислородом и
помогая молодым шерпам-новичкам преодолевать крутой ледопад. Сколько раз мы
проделали этот путь, не знаю, но помню, что мы однажды прошли от базы до
лагеря 4 и обратно за один день; понятно, что это не удалось бы, если бы мы
не шли быстро. Хиллари превосходный альпинист, обладает большой силой и
выносливостью; хорошо он шел по снегу и льду, в чем много практиковался в
Новой Зеландии. Как и положено людям дела, особенно англичанам, он мало
говорил, но это не мешало ему быть хорошим и веселым товарищем. Шерпы любили
его -- он всегда был готов делиться своими продуктами и снаряжением. Сдается
мне, что мы составляли довольно комичную пару; Хиллари на целых двадцать
сантиметров выше меня. Впрочем, это нам никогда не мешало. В совместных
восхождениях мы отлично сработались, и из нас получилась сильная, надежная
связка.
Расскажу об одном случае, показывающем, как мы работали вместе. Уже под
вечер мы спускались, страхуя друг друга, по ледопаду из лагеря 2 в лагерь 1;
Хиллари впереди, я за ним. Мы пробирались между высокими ледяными сераками,
как вдруг снег под ногами Хиллари подался, и он провалился в трещину, крича:
"Тенцинг! Тенцинг!" К счастью, веревка, которой мы страховались, была
натянута, и я не растерялся -- всадил ледоруб в снег и упал плашмя рядом.
Мне удалось остановить падение Хиллари -- он пролетел всего около пяти
метров, -- а затем постепенно вытащить его наверх. Я протер дыру в
рукавицах, поднимая своего напарника, однако руки не пострадали. Хиллари
тоже был невредим, если не считать небольших ссадин. "Шабаш, Тенцинг! Хорошо
сделано!" -- поблагодарил он меня. Когда мы вернулись в лагерь, он рассказал
остальным, что, "не будь Тенцинга, пришел бы мне конец сегодня". Это была
высокая похвала, и я радовался тому, что смог его выручить. Вообще-то во
всем этом не было ничего необычного. Без несчастных случаев в горах не
обходится, и восходители должны быть всегда готовы помочь друг другу.
В цирке мы разбили лагеря 3, 4 и 5 поблизости от тех мест, где годом
раньше останавливались швейцарцы. Осенью 1952 года, спеша спуститься вниз,
они оставили в лагере 4 немало продовольствия и снаряжения; порывшись
немного в снегу, я обнаружил теперь оставленное. Надо сказать, что мы
пользовались имуществом швейцарцев на протяжении всего восхождения, начиная
со штабелей дров у базы и кончая наполовину израсходованными кислородными
баллонами у самой вершины.
Впрочем, у меня лично и без того было немало вещей, полученных в
предыдущей экспедиции. Несмотря на превосходное качество британского
снаряжения, я уже привык к швейцарскому и предпочитал его. Особенно мне
нравились меховые сапоги -- они так чудесно согревали ноги и были к тому же
покрыты водонепроницаемым брезентом в отличие от английской обуви -- и
швейцарская палатка, в которой я чувствовал себя почти как дома.
Пока мы с Хиллари работали в цирке и на ледопаде, другие участники
прокладывали путь к Южному седлу. Они шли в основном, так же как мы осенью,
после гибели Мингмы Дордже, по склону Лхоцзе вверх, затем к верхушке
Контрфорса женевцев. Как и швейцарцы, англичане разбили на этом отрезке два
лагеря. На это ушло около трех недель, и, конечно, чем выше, тем медленнее
продвигался передовой отряд. Под воздействием высоты состояние здоровья
некоторых участников значительно ухудшилось; Майклу Уэстмекотту и Джорджу
Бенду пришлось в конце концов спуститься вниз. Оба были отличные альпинисты,
а Уэстмекотта я считал лучшим в экспедиции по технике лазанья. Интересно,
что они были оба самые младшие по возрасту среди англичан; я часто замечал,
что молодые люди, как бы сильны и ловки они ни были, обычно переносят
высокогорное восхождение гораздо хуже, чем старшие, уже имеющие опыт работы
на больших высотах.
Разумеется, не родился еще тот человек, который не испытывал бы никаких
трудностей на такой горе, как Эверест. Человеку грозит истощение,
обмораживание, ему не хватает воздуха. Головная боль, воспаление горла,
потеря аппетита, бессонница... На большой высоте англичанам, чтобы хоть
немножко отдохнуть, приходилось пользоваться снотворными пилюлями. Мне было
легче, чем большинству остальных, возможно благодаря моему знаменитому
"третьему легкому". Конечно, я не мог взбежать бегом вверх по горе, однако и
на этот раз, как это бывало раньше, я чувствовал себя по мере подъема все
лучше и лучше.
Все время что-нибудь делать, постоянно быть чем-нибудь занятым -- вот в
чем секрет моей невосприимчивости к болезням и холоду. Проверять снаряжение,
следить за палатками, греть снеговую воду для питья... А если уж совсем
нечего делать, то я стучу ногами и руками о камень или лед. Непрерывно
двигаться, поддерживать циркуляцию крови, борясь с горной болезнью. Думаю, в
этом одна из причин того, что у меня никогда не было головной боли и рвоты.
И никогда я не принимал снотворных порошков. Если заболевало горло, то я
полоскал его теплой водой с солью. На очень большой высоте всегда пропадает
аппетит, приходится заставлять себя есть, зато из-за сухости разреженного
воздуха часто мучит страшная жажда. Мой опыт говорит, что в таких случаях
хуже всего есть снег или пить холодную снеговую воду -- от этого только
сильнее пересыхает и воспаляется горло. Гораздо лучше чай, кофе или суп. Но
еще больше понравился нам во время восхождения 1953 года лимонный сок,
который мы разводили из порошка в теплой воде с сахаром. В предвершинной
части горы мы поглощали столько этого напитка, что я стал называть нашу
экспедицию "лимонной".
Работа на склоне Лхоцзе продвигалась успешно, и на пути к Южному седлу
появились лагеря 6 и 7. Порой разыгрывалась буря, и приходилось
приостанавливать восхождение; порой дела не ладились, и полковник Хант
ругался на чистейшем хинди. В основном же все шло хорошо.
К 20 мая передовой отряд был уже готов выступить из лагеря 7 на Южное
седло. Отряд состоял из Уилфрида Нойса и шестнадцати шерпов, но утром 21
мая, когда им предстояло идти последний отрезок, те из нас, кто был внизу, в
цирке, увидели в бинокли только две фигуры. Мы угадали, что это сам Нойс и
наиболее сильный из его шерпов Аннуллу. Но что же случилось с остальными?
Тут как раз наступило время Бенду и Уэстмекотту спускаться вниз. Майор
Уайли находился с несколькими шерпами в лагере 6, готовый идти с грузами в
лагерь 7. В лагере 6, передовой базе в цирке, нас было семеро: полковник
Хант, Эванс, Бурдиллон, Лоу, Грегори, Хиллари и я. Ханту не хотелось, чтобы
мы расходовали силы за несколько дней до великого испытания: ведь мы
составляли две штурмовые связки и вспомогательное звено. Все же кому-то надо
было подняться проверить, в чем дело.
-- Если там какое-нибудь недоразумение с шерпами, -- сказал я, -- то
моя обязанность идти туда. Я поговорю с ними и добьюсь, чтобы они двинулись
дальше.
Хиллари охотно вызвался сопровождать меня, и вскоре мы уже шли вверх.
Мы в первый раз поднимались выше цирка, и, хотя нам предстоял особенно
трудный переход, оба радовались тому, что идем наконец по настоящей горе.
Пользуясь кислородом, мы поднимались спокойно и уверенно и под вечер
достигли лагеря 7, высоко на склоне Лхоцзе.
Нойс и Аннуллу были там, они уже вернулись с седла. Уайли со своим
отрядом (они поднялись из лагеря 6) тоже был там, были и шерпы, которым
полагалось идти вместе с Нойсом на седло. Некоторые из них жаловались на
головную боль и на горло, все, конечно, устали, но по-настоящему больных
среди них не было, а не пошли они главным образом потому, что боялись горы.
Однако теперь, после успешной вылазки Нойса и Аннуллу, страх почти прошел. Я
побыл с шерпами, подбадривал их, массировал, поил чаем и лимонадом, и в
конце концов они согласились сделать попытку на следующий день. В ту ночь
нас сгрудилось в палатках лагеря 7 девятнадцать человек -- нельзя сказать,
чтобы мы устроились очень удобно. Зато мы убедились, что не случилось
никакой беды. С наступлением утра все двинулись в путь. Предполагалось, что
мы с Хиллари не пойдем дальше лагеря 7, но, уж забравшись так далеко, мы
хотели довести дело до конца и выступили вместе со всеми к седлу по
маршруту, проложенному Нойсом и Аннуллу. В тот же день мы успели проделать
весь путь обратно до лагеря 4 в цирке; это составляло в общей сложности
около полутора тысяч метров по вертикали в оба конца в течение тридцати
часов Мы устали, конечно, но не слишком и после короткого отдыха снова были
в отличной форме.
Настал момент начать штурм вершины По плану сначала на седло должны
были подняться Бурдиллон и Эванс вместе с полковником Хантом и несколькими
шерпами, составлявшими их вспомогательный отряд. Затем восходители
попытаются взять вершину, а мы с Хиллари в сопровождении Лоу, Грегори и
другой группы шерпов идем на седло; если Бурдиллон и Эванс не достигнут
цели, на штурм выступаем мы. Впоследствии было немало разговоров и путаницы
относительно того, какая двойка была "первой" и какая "второй". Я попытаюсь
здесь, в меру моих сил, внести ясность в этот вопрос. По времени Эванс и
Бурдиллон, бесспорно, шли первыми. Им надлежало выйти из лагеря 8 на Южном
седле и подняться возможно выше, если удастся -- до самой вершины. Но ведь
от седла до вершины около тысячи метров, никто не разбивал для них бивака на
полпути, и пройти за один день до вершины и обратно -- это был бы
исключительный подвиг. Возможно, это удастся, все может быть, но никто не
требовал от них этого. Полковник Хант называл попытку Бурдиллона и Эванса
"разведочной вылазкой" и сказал, что будет вполне удовлетворен, если они
дойдут до Южной вершины и осмотрят оттуда последний отрезок предвершинного
гребня.
Затем, если им не удастся продвинуться дальше, настанет наш черед с
Хиллари. Но для нас на гребне будет уже разбит возможно выше еще один
лагерь, девятый. Таким образом, мы совершим свою попытку, имея значительное
преимущество перед предыдущей двойкой. В случае новой неудачи можно будет,
проведя реорганизацию, сделать еще третью попытку; пока же по плану
получалось, что решающий штурм выпадал на нашу долю. После окончания
экспедиции многие газеты писали, будто я возмущался тем, что мне не дали
идти на штурм первым. Это чистейшая неправда. Мои шансы были ничуть не хуже,
чем шансы других. Если уж на то пошло, то как раз мы с Хиллари были
поставлены в наиболее благоприятные условия. На мой взгляд, план был во всех
отношениях правильным и разумным. Такую гору, как Эверест, не возьмешь тем,
что будешь рваться вперед очертя голову, стараясь обогнать товарищей.
Восхождение осуществляется медленно и осторожно, совместными усилиями целой
группы людей. Конечно, мне хотелось первым взойти на вершину -- это была
мечта всей моей жизни. Однако, если бы успех выпал на долю другого, я принял
бы это как мужчина, а не как капризный ребенок. Так заведено в горах.
Итак, 23 мая отряд Бурдиллона -- Эванса покинул цирк. 25 мая мы
последовали за ними: Хиллари и я, Лоу и Грегори и восемь наиболее сильных
шерпов. На склоне Лхоцзе нам встретились шерпы, которые разбили для нас
лагерь на Южном седле, они пожелали нам успеха. А между тем не было даже
известно, придется ли нам вообще идти на штурм -- ведь на завтра намечалась
попытка Бурдиллона -- Эванса.
Вокруг древка моего ледоруба я обернул четыре флажка. Два из них,
английский и Объединенных Наций, привезла с собой экспедиция. Третий,
непальский, нам преподнесли в Катманду. А четвертый, индийский, был тот
самый, который дал мне Роби Митра в Дарджилинге.
-- Вы не возражаете, если я возьму его с собой? -- спросил я полковника
Ханта за несколько дней до штурма.
-- Это отличная мысль, -- ответил он.
И вот я иду по снегу со своими четырьмя флажками, но, куда я их донесу,
никто не мог знать. Ведь Бурдиллон и Эванс тоже несли с собой флажки и
успели уже подняться намного выше нас.
Как и во время первого похода на седло, мы с Хиллари почти всю дорогу
пользовались кислородом. Экспедиция была оснащена аппаратами двух типов: так
называемым "закрытым", который подает чистый кислород, и "открытым", в
котором кислород смешивается с окружающим воздухом. Бурдиллон и Эванс шли с
аппаратами первого типа, мы с Хиллари -- второго. Хотя наши аппараты не так
облегчали дыхание, зато не чувствовалось резкого перехода, когда приходилось
выключать их; вообще они производили более надежное впечатление. Наряду со
снаряжением, предназначенным для восхождения, мы пользовались в верхних
лагерях еще так называемым "ночным кислородом": брали аппараты с собой в
палатку, включали слабую струю смеси и дышали время от времени в течение
ночи, когда испытывали сильное удушье или не могли уснуть.
Снова мы ночевали в лагере 7, только на этот раз не в такой тесноте --
все остальные были теперь выше или ниже нас. Утро выдалось ясное, и вскоре
после нашего старта мы увидели высоко над собой, у самой Южной вершины, две
точечки -- Бурдиллона и Эванса. Потом они исчезли, а мы продолжали
восхождение через верхнюю часть снежного склона Лхоцзе, вверх по Контрфорсу
женевцев до его высшей точки и, наконец, вниз, к Южному седлу. В лагере 8 мы
застали только шерпа Анг Тенсинга, которого мы звали Балу, Медведь36. Он был
одним из двух носильщиков, сопровождавших полковника Ханта, однако
почувствовал себя плохо в то утро и не пошел с остальными, когда они
направились вверх. Анг Тенсинг сообщил нам, что отряд выступил совсем рано:
Бурдиллон и Эванс -- с заданием подняться возможно выше и полковник Хант с
Да Намгьялом -- они понесли снаряжение для самого высокого лагеря,
предназначенного для нас с Хиллари. С тех пор Анг Тенсинг их не видел и
знал, собственно, даже меньше нас -- мы хоть видели две точки около Южной
вершины.
Нам не пришлось долго ждать. Придя на седло, мы почти сразу же увидели
полковника Ханта и Да Намгьяла, спускавшихся по снежному склону с
юго-восточного гребня, и поспешили им навстречу. Оба страшно устали.
Полковник Хант свалился и пролежал так несколько минут; я напоил его
лимонадом и помог забраться в палатку. Отдохнув немного, Хант рассказал нам,
что они поднялись примерно до 8340 метров, то есть метров на шестьдесят выше
того места, где мы с Ламбером устраивали бивак годом раньше. Он надеялся
подняться еще дальше, до 8535 метров, однако сил уже не было, и они сложили
на снег снаряжение для лагеря 9. Оставили и кислородные баллоны, которыми
пользовались при восхождении. Тяжелое состояние Ханта и Да Намгьяла как раз
объяснялось тем, что они спускались совершенно без кислорода. Оба лежали по
своим палаткам, я продолжал поить их лимонным соком и чаем, и постепенно они
пришли в себя. Одно из самых моих приятных воспоминаний от экспедиции -- это
когда полковник Хант выглянул из спального мешка и пробормотал: "Тенцинг, я
этого никогда не забуду".
Затем мы снова принялись ждать -- Бурдиллона и Эванса, и это ожидание
затянулось надолго. Я продолжал ухаживать за полковником и Да Намгьялом, но
чаще всего стоял снаружи, глядя в сторону вершины и пытаясь угадать, что там
происходит. Один раз, когда я заглянул в палатку Ханта, он сказал:
-- Хорошо бы, они сделали это к коронации королевы.
Я подумал: "Может быть, потому-то англичане и пошли первыми, а не мы с
Хиллари". Однако тут же сказал себе: "Нет, это глупости. Нет ни "первых", ни
"вторых" -- Хант едва не поплатился жизнью, чтобы забросить припасы для меня
и Хиллари. Нет ни "первых", ни "вторых" -- есть только Эверест, и {кто-то}
должен взять вершину". Я опять вышел наружу и стал всматриваться вверх,
гадая о судьбе товарищей.
На седле, как всегда, было морозно и ветрено, лагерь казался
заброшенным в окружении льда и обломков скал. Мы расположились там же, где и
швейцарцы в прошлом году, и вокруг нас валялись каркасы от старых палаток,
тюки и кислородные баллоны, словно оставленные призраками. Наш лагерь
состоял из четырех палаток; из них одну заняли под снаряжение. Всего снизу
было поднято около трехсот пятидесяти килограммов груза. Я гордился тем, что
основную часть этой работы проделали шерпы. Всего за время экспедиции
семнадцать шерпов побывали на седле, а шесть поднимались на него дважды, и
все они шли с ношей около пятнадцати килограммов на брата, причем без
кислорода. "Где бы мы были без них?" -- спрашивал я себя. Ответ напрашивался
сам собой: "У подножия горы".
Большинство шерпов, пришедших с нами, готовилось к спуску -- они
сделали свое дело, а в лагере не хватало места для ночевки. Интересно, что
среди них был самый старый участник экспедиции -- Дава Тхондуп и один из
двух самых молодых, мой племянник Топгей. С ними поднялись Аннуллу, Анг
Норбу и Да Тенсинг (совершенно верно, Тенсингов было много, и писались они
по-разному). Поднявшиеся с первой группой Да Намгьял и Тенсинг Балу тоже
пошли вниз.
-- До свидания. Счастливо... Хусиер! Будь осторожен!.. Все будет ача --
в порядке.
И вот они ушли. Теперь на седле кроме меня оставались только трое
шерпов: Анг Ньима, Анг Темпа и Пемба -- их специально отобрали в помощь мне
и Хиллари на переходе до лагеря 9.
Мы ждали и смотрели вверх. Ждали -- смотрели вверх. И вот наконец, уже
под вечер, на снежном склоне показались две фигуры, спускавшиеся в сторону
лагеря. "Они не дошли, -- подумал я. -- Слишком мало времени прошло, чтобы
они успели дойти до вершины и вернуться". Мы поспешили навстречу
восходителям -- оба до того выбились из сил, что едва могли говорить и
двигаться.
-- Нет, -- сообщили они, -- до вершины не дошли. Бурдиллон и Эванс
взяли Южную вершину, не дойдя всего нескольких сот метров до цели и побывав
на самой высокой точке, когда-либо достигнутой альпинистами. Дальше идти у
них просто не было сил. Стоя на Южной вершине, они рассудили, как и мы с
Ламбером годом раньше, что, пожалуй, смогут еще добраться до главной
вершины, но вернуться оттуда живыми -- никогда. Их застигла бы ночь, а с ней
и смерть. Восходители знали это и повернули обратно.
Мы помогли Бурдиллону и Эвансу согреться, напоили их лимонадом и чаем.
Оба до того хотели пить, что одолели разом по две кварты37 жидкости, после
чего мы дали им отдохнуть и прийти в себя. Однако попозже. когда
восходителям стало лучше, я засыпал их вопросами: что они делали и видели,
как маршрут, какие трудности.
-- Тенцинг, я уверен, что вы с Хиллари справитесь, -- сказал Эванс. --
Но подъем очень труден, из верхнего лагеря придется идти еще часа четыре, а
то и пять. К тому же там опасно, очень круто, карнизы, так что будьте
осторожны. Впрочем, если погода удержится, вы дойдете. Не придется
возвращаться на следующий год!
Эванс и Бурдиллон совершенно выбились из сил и, конечно, страшно
переживали свою неудачу. И тем не менее они отвечали на все наши вопросы,
делали все, что могли, чтобы помочь нам. Я подумал: "Вот так и должно быть
при восхождениях. Вот как гора воспитывает благородство в человеке". Где бы
мы с Хиллари были без друзей? Без восходителей, проложивших маршрут, и
шерпов, поднявших грузы? Без Бурдиллона и Эванса, Ханта и Да Намгьяла,
разведавших путь к вершине? Без Лоу и Грегори, Анг Ньима, Анг Темпа и Пемба,
которые пришли сюда исключительно затем, чтобы помочь нам? Только благодаря
их труду и самоотверженности мы получили теперь возможность штурмовать
вершину.
Десять человек ночевали на седле в трех палатках. По плану мы должны
были выступить на следующее утро, однако ночью подул необычайно сильный
ветер, а на рассвете он ревел, словно тысяча тигров. О восхождении не
приходилось и думать. Оставалось только ждать и надеяться, что ураган
выдохнется; к счастью, у нас имелось достаточно припасов, чтобы выждать один
лишний день. К полудню ветер поослаб. Идти на штурм было уже поздно, но
Бурдиллон и Эванс приготовились спускаться. Полковник Хант собирался
оставаться на седле, пока мы с Хиллари завершим нашу попытку, однако
Бурдиллон чувствовал себя настолько плохо, что Хант решил сопровождать его
вниз; с ними ушел и Анг Темпа, который тоже жаловался на здоровье.
-- Счастливо! Берегите себя! -- сказал Эванс, уходя. -- Помните: если
вы возьмете вершину, то в будущем году сможете отдохнуть.
Теперь в лагере 8 оставалось шесть человек: Лоу, Грегори, Анг Ньима,
Пемба, Хиллари и я. Шли часы, мы отлеживались в палатках, стараясь сохранить
тепло, и пили невероятное количество чая и кофе, бульона и лимонада; потом я
достал семги, печенья и фруктов, и мы заставили себя немного поесть, хотя
никто не был голоден. И все это время я прислушивался к хлеставшему по
палаткам ветру. Он дул то сильнее, усиливая мое беспокойство, то слабее,
успокаивая меня. То и дело я выбирался наружу и стоял на ветру, на морозе,
глядя на высившуюся впереди часть горы.
Настала вторая ночь, а погода все ухудшалась. Мы лежали в спальных
мешках, тесно прижавшись друг к другу и дыша "ночным кислородом", а
англичане проглотили снотворные пилюли. Я прислушивался к ветру и думал: "Он
должен прекратиться. Он должен прекратиться, чтобы мы завтра могли пойти
вверх. Семь раз я ходил на Эверест. Я люблю Эверест. Но семь раз должно быть
достаточно. Отсюда мы должны дойти до вершины. На этот раз победа придет.
Теперь или никогда..."
Прошел еще час, за ним другой. Медленно, страшно медленно тянулось
время. Я вздремнул, проснулся, снова вздремнул. В полусне мой мозг продолжал
работать... "Сколько людей погибло на Эвересте! -- думал я. -- Как на поле
сражения. Но в один прекрасный день человек должен победить. И когда он
победит..." Мысли летели дальше. Мне вспомнился профессор Туччи, как он
обещал познакомить меня с Неру. Если я теперь дойду до вершины, это может и
в самом деле осуществиться. Потом я подумал о Солу Кхумбу, о моем старом
доме, об отце и матери. Подумал об их вере в бога, как они молились за меня,
и решил сам помолиться богу и Эвересту. Тут мысли смешались, на смену им
пришли сны. Снились мне яки, резвящиеся на пастбище, потом большая белая
лошадь. У нас считается, что это хорошо -- видеть во сне животных, и вот они
явились мне во сне. А где-то за яками и лошадью маячило еще видение --
что-то высокое, белое, достающее до самого неба...
28 мая... В тот день мы с Ламбером сделали последний бросок, пробились
от нашего верхнего лагеря на гребне так высоко, как только могли. Теперь мы
с Хиллари находились одним дневным переходом ниже, опаздывая на один день
против прошлогоднего -- ровно один год спустя.
На рассвете ветер все еще дул, но к восьми часам стих. Мы поглядели
друг на друга и кивнули разом -- надо попытаться.
Однако в течение ночи случилась неприятная вещь: заболел Пемба, притом
настолько, что было ясно -- он не сможет участвовать в штурме. Накануне
вышел из строя Анг Темпа, один из троих, назначенных сопропождать нас до
лагеря 9, теперь Пемба. От первоначально намеченного отряда оставался один
Анг Ньима. Это означало, что остальным придется нести большую поклажу,
которая замедлит наше движение, сделает его еще труднее. Но делать было
нечего. Чуть раньше девяти вышли в путь Лоу, Грегори и Анг Ньима. Каждый нес
около двадцати килограммов да еще кислородный аппарат. Примерно час спустя
начали восхождение и мы с Хиллари, неся груз более двадцати килограммов
каждый. Было условлено, что вспомогательный отряд возьмет на себя тяжелую и
длительную работу -- вырубать ступени во льду, так что мы сможем потом идти
за ними следом с нормальной скоростью, не утомляясь. Или, точнее, {не
слишком} утомляясь.
Мы прошли между промерзшими скалами седла. Затем ступили на снежный
склон, за которым следовал длинный кулуар, ведущий в сторону юго-восточного
гребня. Удобные ступени, подготовленные другими, значительно облегчили нам
подъем, и, подойдя около полудня к подножию гребня, мы догнали их. Чуть выше
и в стороне виднелось несколько шестов и обрывки палатки -- здесь был
когда-то наш с Ламбером верхний лагерь. Воспоминания нахлынули на меня... Мы
немедленно двинулись дальше и ступили на гребень. Здесь было довольно круто,
однако не слишком узко, скала служила достаточно надежной опорой, если
только не забывать о покрывающем ее рыхлом снеге. Примерно пятьюдесятью
метрами выше старого швейцарского лагеря мы достигли высшей точки, до
которой дошли за два дня до этого полковник Хант и Да Намгьял; здесь для нас
лежали на снегу палатка, продукты и кислородные баллоны. Все это мы
навьючили на себя в дополнение к уже имевшемуся грузу. Теперь мы несли
немногим меньше тридцати килограммов.
Гребень стал круче, и мы двигались очень медленно. Потом начался
глубокий снег, и пришлось снова вырубать ступени. Большую часть времени это
делал Лоу, мерно взмахивая ледорубом впереди нас, следовавших за ним по
пятам. Около двух часов пополудни мы все заметно устали и решили искать
место для лагеря. Мне вспомнилось местечко, которое мы с Ламбером приметили
год назад, собираясь разбить там свой последний лагерь, если пойдем еще раз
на вершину; однако оно было все еще скрыто где-то наверху, а на пути к нему
не было такого места, где бы устояла палатка. И мы двинулись дальше. Теперь
уже впереди шел я -- сначала все так же по гребню, потом налево, через
крутой снежный склон к намеченной мною точке.
-- Эй, куда ты ведешь нас? -- спросили Лоу и Грегори. -- Нам уже вниз
пора.
-- Осталось совсем немного, -- ответил я. -- Еще минут пять.
Мы шли дальше, а я все не мог найти свое место и только твердил:
-- Еще пять минут... только пять минут.
-- Да сколько же всего будет этих пятиминуток?! -- воскликнул
недовольно Анг Ньима.
Наконец мы дошли. На снегу пониже оголенного гребня, под прикрытием
большой скалы, имелась небольшая, сравнительно ровная площадка, на которой
мы и сбросили свои грузы. Последовало быстрое прощание: "До свидания --
счастливо", -- Лоу, Грегори и Анг Ньима повернули к седлу, а мы с Хиллари
остались одни. Близился вечер, мы находились на высоте примерно 8500 метров.
Вершина Лхоцзе, четвертая в мире, на которую мы до сих пор ежедневно
смотрели вверх, была теперь ниже нас. На юго-востоке под нами торчала
Макалу. Все на сотни километров вокруг было ниже нас, кроме вершины
Канченджанги далеко на востоке и белого гребня, устремлявшегося к небу над
нашей головой.
Мы принялись разбивать самый высокий лагерь, который когда-либо
существовал, и закончили работу уже в сумерки. Сначала срубили ледяные
горбики, выровняли площадку. Затем начался поединок с замерзшими веревками и
палаткой. Оттяжки мы обвязали вокруг кислородных баллонов. На любое дело
уходило в пять раз больше времени, чем понадобилось бы на равнине. В конце
концов палатка была поставлена, мы забрались в нее и нашли, что внутри не
так уж плохо. Дул легкий ветерок, мороз был не слишком большой, и мы смогли
даже снять рукавицы, Хиллари стал проверять кислородную аппаратуру, а я
разжег примус и подогрел кофе и лимонад. Нас мучила страшная жажда, мы пили,
словно верблюды. Затем съели немного супа, сардин, печенья и
консервированных фруктов, причем последние до того замерзли, что их пришлось
оттаивать над примусом.
Как мы ни старались выровнять пол под палаткой, это не удалось вполне
-- одна половина была сантиметров на тридцать выше другой. Хиллари расстелил
свой спальный мешок на верхней "полке", я на нижней. Забравшись в мешки, мы
подкатились вплотную к стенкам палатки, чтобы прижимать ее полы своим весом.
Правда, ветер держался умеренный, но иногда налетали мощные порывы, грозя
снести нашу палаточку. Лежа таким образом, мы обсудили план восхождения на
следующий день. Потом наладили "ночной кислород" и попытались уснуть. В
пуховых мешках мы лежали во всей одежде, я даже не снял свои швейцарские
меховые сапоги. На ночь альпинисты обычно разуваются, считают, что это
улучшает кровообращение в ногах; однако на больших высотах я предпочитаю
оставаться обутым. Хиллари же разулся и поставил ботинки рядом.
Шли часы. Я дремал, просыпался, дремал, просыпался. Просыпаясь, каждый
раз прислушивался. В полночь ветер стих совершенно. "Бог милостив к нам, --
подумал я. -- Чомолунгма милостива к нам". Единственным звуком было теперь
наше собственное дыхание...
29 мая... В этот день мы с Ламбером отступали от седла к цирку. Вниз,
вниз, вниз...
Примерно с половины четвертого утра мы начали понемногу шевелиться. Я
разжег примус и растопил снегу для лимонада и кофе, затем мы доели остатки
вчерашнего ужина. По-прежнему было безветренно. Открыв немного спустя полог
палатки, мы увидели ясное небо и спокойный ландшафт в утреннем свете. Я
указал Хиллари вниз на маленькую точечку -- монастырь Тьянгбоче, пять тысяч
метров под нами. "Бог моего отца и моей матери, -- произнес я про себя, --
будь милостив ко мне сегодня".
Однако с самого начала нас ожидала неприятность: ботинки Хиллари
замерзли за ночь и превратились прямо-таки в чугунные слитки. Целый час
пришлось отогревать их над примусом, разминать и изгибать. В конце концов
вся палатка наполнилась запахом паленой кожи, а мы оба дышали так тяжело,
словно уже шли на штурм. Хиллари был очень озабочен задержкой и беспокоился
за свои ноги.
-- Боюсь, как бы мне не обморозиться вроде Ламбера, -- сказал он.
Наконец он обулся, и мы стали готовить остальное снаряжение. В этот
решающий день на мне была одежда из самых различных мест. Сапоги, как я уже
говорил, были швейцарские, куртку и некоторые другие предметы выдали мне
англичане. Носки связала Анг Ламу, свитер подарила миссис Гендерсон из
Гималайского клуба. Шерстяной шлем остался мне на память от Эрла Денмана. И
наконец, самое главное, мой красный шарф я получил от Раймона Ламбера. Он
вручил его мне в конце осенней экспедиции и сказал с улыбкой: "Держи, может
быть, пригодится". И с тех самых пор я твердо знал, для чего именно мне
должен пригодиться шарф Ламбера.
В 6 часов 30 минут мы выбрались из палатки наружу. Погода стояла
по-прежнему тихая и безветренная. На руках у нас были шелковые перчатки,
затем шерстяные варежки и сверху ветронепроницаемые рукавицы. Мы надели
кошки и взвалили на спины четырнадцатикилограммовые кислородные аппараты --
вся наша ноша на последнем отрезке восхождения. Древко моего ледоруба было
плотно обернуто четырьмя флажками, а в кармане куртки лежал огрызок
красно-синего карандаша.
-- Готов?
-- Ача. Готов.
И мы пошли.
Ботинки Хиллари все еще не размялись как следует, у него мерзли ноги, и
он попросил меня идти впереди. Так мы и двигались некоторое время,
соединенные веревкой, -- от лагерной площадки вверх, к юго-восточному
гребню, затем по гребню к Южной вершине. Местами нам попадались следы
Бурдиллона и Эванса, по ним даже можно было идти, но большинство следов уже
замело ветром, и мне приходилось вытаптывать или вырубать новые ступени.
Спустя некоторое время мы добрались до места, которое я узнал: здесь мы с
Ламбером остановились и повернули обратно. Я указал Хиллари на это место и
попытался объяснить ему через кислородную маску, в чем дело, а сам думал о
том, как отличается этот штурм от прошлого: тогда ветер и мороз, теперь
яркое солнце; думал о том, что в день нашего решающего броска нам
сопутствует удача. Хиллари уже разошелся, и мы поменялись местами; мы так и
продолжали затем меняться -- то один, то другой шел впереди, делая
ступеньки. Ближе к Южной вершине нам удалось отыскать два кислородных
баллона, оставленные для нас Бурдиллоном и Эвансом. Мы соскребли лед с
манометров и обнаружили, к своей радости, что баллоны полны. Это означало,
что у нас есть в запасе кислород на обратный спуск к седлу и что мы можем
позволить себе расходовать больше на последнем отрезке подъема.
Мы оставили находку лежать на месте и пошли дальше. До сих пор все, за
исключением погоды, шло так же, как в прошлом году: крутой зубчатый гребень,
налево скалистый обрыв, направо снежные карнизы скрывают второй обрыв. Но
дальше, как раз под Южной вершиной, гребень расширялся, образуя снежный
откос, и главная крутизна находилась уже не по сторонам, а впереди нас -- мы
поднимались почти отвесно вверх по белой стене. Хуже всего было то, что снег
оказался рыхлым и все время скользил вниз -- и мы вместе с ним; один раз я
даже подумал: "Теперь он уже не остановится, и мы проскользим с ним до
самого подножия". Для меня это было единственное по-настоящему трудное место
на всем подъеме -- тут дело зависело не только от твоих собственных
действий, но и от поведения снега под тобой, которое невозможно было
предугадать. Редко мне приходилось бывать и таком опасном месте. Даже
теперь, вспоминая его, я ощущаю то же, что ощущал тогда, и у меня пробегают
мурашки по телу.
В конце концов мы все же преодолели стену и в девять часов ступили на
Южную вершину, высшую точку, достигнутую Бурдиллоном и Эвансом. Здесь мы
отдыхали минут десять, глядя на то, что еще предстояло. Идти оставалось
немного, каких-нибудь сто метров, однако эта часть гребня была еще круче и
уже. чем предыдущая, и хотя не казалась непреодолимой, но было очевидно, что
нам придется нелегко. Слева, как и прежде, зияла пропасть до самого
Западного цирка в двух с половиной тысячах метров под нами. Палатки лагеря 4
в цирке казались крохотными точками. Справа по-прежнему тянулись снежные
карнизы, нависая над бездной, от края которой до ледника Каншунг внизу было
свыше трех тысяч метров. Путь к вершине пролегал по узкой извилистой полоске
между двумя пропастями. Стоило чуть уклониться влево или вправо -- и тогда
конец.
На Южной вершине случилось долгожданное событие: кончился кислород в
первом из двух баллонов, которые каждый из нас нес с собой, и мы смогли
сбросить по баллону, сразу уменьшив груз до девяти килограммов. Еще одно
приятное открытие ждало нас, когда мы пошли дальше, -- снег под ногами
оказался твердым и надежным. Это имело решающее значение для успешного
преодоления последнего отрезка.
-- Все в порядке?
-- Ача. Все в порядке.
Сразу после Южной вершины начинался небольшой спуск, но затем мы опять
принялись карабкаться вверх. Все время приходилось опасаться, что снег под
ногами поедет или же мы зайдем слишком далеко на снежный карниз и он не
выдержит нашего веса; поэтому мы двигались поочередно -- один шел вперед, а
другой в это время обматывал веревку вокруг древка ледоруба и вгонял его в
снег для страховки. Погода по-прежнему держалась хорошая, мы не ощущали
особой усталости. Все же то и дело, как и на всем протяжении восхождения,
становилось трудно дышать. Приходилось останавливаться и очищать ото льда
патрубки кислородных аппаратов. В этой связи должен сказать по чести, что
Хиллари не совсем справедлив, когда утверждает, будто я чаще сбивался с
дыхания и без его помощи мог бы совсем задохнуться38. Мне кажется, что наши
затруднения были одинаковыми и, к счастью, не слишком большими. Каждый
помогал другому и принимал от него такую же помощь.
Отдохнув немного, мы возобновили восхождение, пробираясь все выше между
пропастью и карнизами. И вот мы оказались перед последним серьезным
препятствием на пути к вершине -- отвесной скальной стенкой, которая
возвышается как раз на гребне, мешая дальнейшему продвижению. Мы уже знали
эту скалу, видели ее на аэрофотографиях и разглядывали снизу в бинокли из
Тьянгбоче. Теперь вставал вопрос: как перебраться через скалу или обойти ее?
Оказалось, что имеется только один возможный проход -- крутая узкая
расщелина между самой скалой и прилегающим карнизом. Хиллари пошел первым;
медленно и осторожно он выбрался на широкий уступ. При этом ему приходилось
подниматься спиной вперед, упираясь ногами в карниз, и я напрягал все силы,
страхуя его, так как очень боялся, что карниз не выдержит. К счастью, все
обошлось. Хиллари благополучно выбрался на вершину скалы; затем поднялся и я
с помощью веревки, которую он держал.
Здесь я снова должен сказать по чести, что не считаю его рассказ,
приведенный в книге "Восхождение на Эверест", совершенно точным. Во-первых,
Хиллари определяет высоту скальной стенки примерно в двенадцать метров, я же
думаю, что она не превышала пяти. Далее, из рассказа Хиллари следует, будто
по-настоящему лез, собственно, только он, а меня он буквально втащил наверх,
причем я свалился, "задыхаясь, обессиленный, подобно огромной рыбе,
вытащенной из моря после ожесточенной борьбы". С тех пор мне не раз
приходилось глотать эту "рыбу", и должен сказать, что мне это ничуть не
нравится. Истина заключается в том, что никто не тащил и не волочил меня.
Как и Хиллари, я лез по расщелине сам, а если он страховал меня в это время,
так ведь и я сделал то же для него. Говоря обо всем этом, я должен объяснить
одну вещь. Хиллари мой друг. Он превосходный альпинист и прекрасный человек,
и я горжусь тем, что взошел вместе с ним на вершину Эвереста. Однако мне
кажется, что в своем рассказе о нашем завершающем восхождении Хиллари не
совсем справедлив ко мне. Все время он дает понять, что когда дело шло
хорошо, то исключительно благодаря ему, если же были затруднения, то только
из-за меня. Между тем это просто неправда. Никогда я не стану утверждать,
будто мог бы взять Эверест в одиночку. Мне думается, что и Хиллари не
следовало намекать, будто он мог совершить штурм один, а я не дошел бы до
вершины без его помощи. Всю дорогу туда и обратно мы взаимно помогали друг
другу -- так оно и должно быть. Но мы не были ведомым и ведущим. Мы были
равноправными партнерами.
Одолев скалу, мы снова отдохнули. Естественно, мы дышим тяжело,
поднявшись по расщелине, однако, вдохнув несколько раз кислород, я чувствую
себя превосходно. Смотрю наверх -- вершина совсем рядом; сердце бьется в
радостном волнении. Восхождение продолжается. Все те же карнизы справа и
пропасть слева, но гребень уже не так крут. Теперь он представляет собой ряд
покрытых снегом выступов, один за другим, один выше другого. Мы по-прежнему
опасаемся карнизов и, вместо того чтобы следовать по самому гребню,
уклоняемся чуть влево -- здесь вдоль края пропасти тянется снежный откос.
Метрах в тридцати от вершины нам попадается последний участок голой скалы.
Видим ровную площадку, достаточную для разбивки двух палаток, и я спрашиваю
себя: может быть, здесь, совсем рядом с наивысшей точкой земного шара,
когда-нибудь будет разбит лагерь? Подбираю два камешка и кладу в карман; они
спустятся со мной в тот мир, внизу. Но вот скала позади, мы снова окружены
белыми выступами. Они уклоняются вправо; пройдя очередной выступ, я каждый
раз спрашиваю себя: может быть, следующий выступ будет последним? Когда же
последний? Наконец мы выбираемся на такое место, откуда видно то, что
находится за выступами, -- голубой небесный простор и бурые равнины. Вдали
раскинулся Тибет. А впереди -- всего один выступ, последний. Гора не
увенчана острым пиком. Нас отделяет от последнего выступа легкий для
восхождения снежный откос, достаточно широкий, чтобы два человека могли идти
рядом. Пройдя по нему метров десять, мы на миг останавливаемся, чтобы
взглянуть наверх. Затем шагаем дальше...
Я много думал о том, что собираюсь рассказать сейчас: как мы с Хиллари
достигли вершины Эвереста. Позднее, когда мы вернулись с горы, было много
глупых разговоров о том, кто же ступил на вершину первым. Одни говорили --
я, другие -- Хиллари. Говорили, что дошел только один из нас или даже никто.
Говорили, что один из нас дотащил другого до вершины. Все это чепуха. Чтобы
прекратить эту болтовню, мы с Хиллари подписали в Катманду заявление, в
котором говорится, что мы "достигли вершины почти одновременно". Мы
надеялись, что наше заявление положит конец всем толкам. Но нет, на этом не
кончилось. Люди продолжали допытываться и сочинять истории. Они указывали на
слово "почти" и спрашивали: "Как это понимать?" Восходители понимают всю
бессмысленность такого вопроса, они знают, что связка представляет собой
одно целое, и все тут. Но другие люди этого не понимают. Должен с сожалением
признать, что в Индии и в Непале меня всячески побуждали заявить, будто я
достиг вершины раньше Хиллари. По всему свету меня спрашивают: "Кто ступил
на вершину первым? Кто был первым?"
Повторяю еще раз: это глупый вопрос, отвечать на него нет никакого
смысла. И вместе с тем вопрос этот задают так часто, он вызвал столько
кривотолков, пересудов и недоразумений, что я теперь, после долгих раздумий,
считаю себя вынужденным дать ответ. Отвечаю не ради себя и не ради Хиллари,
а ради Эвереста и ради будущих поколений. "Почему, -- спросят они, -- вокруг
этого вопроса устроили тайну? Разве тут есть чего стыдиться? Есть что
скрывать? Почему мы не должны знать истину?.." Итак, пусть знают истину.
Слишком велик Эверест, чтобы в отношении его можно было допустить неправду.
Немного не доходя до вершины, мы с Хиллари остановились. Мы глянули
вверх, пошли дальше. Нас соединяла веревка длиной около десяти метров,
однако я держал большую часть ее смотанной в руке, так что нас разделяло не
более двух метров. Я не думал о "первом" и "втором". Я не говорил себе: "Там
лежит золотое яблоко. Сейчас оттолкну Хиллари в сторону и схвачу яблоко
первый". Мы шли медленно, но верно. И вот мы достигли вершины. Хиллари
ступил на нее первый, я за ним.
Итак, вот он, ответ на "великую загадку". И если после всех разнотолков
и споров ответ покажется мирным и простым, то могу только сказать, что иначе
и быть не могло. Знаю, многие мои соотечественники будут разочарованы. Они
ошибочно придавали большое значение тому, чтобы я был "первым". Они
относятся ко мне хорошо, даже замечательно, и я им многим обязан. Но еще
большим я обязан Эвересту и истине. Если это позор для меня, что я оказался
на шаг позади Хиллари, -- что ж, буду жить с этим позором. Однако сам я
этого позором не считаю. И я не думаю, чтобы в конечном счете на меня
навлекло позор то обстоятельство, что я рассказываю все, как было. Снова и
снова я спрашиваю себя: "Что будут думать о нас грядущие поколения, если мы
оставим обстоятельства нашего подвига скрытыми в таинственной мгле? Не будут
ли они стыдиться за нас, двух товарищей на жизнь и на смерть, которые
скрывают что-то от людей?" И всякий раз ответ был один и тот же: "Будущее
требует только истины. Эверест требует только истины".
И вот истина сказана, судите меня, исходя из нее.
Мы поднялись. Мы ступили на вершину. Мечта стала явью.
Первым делом мы сделали то, что делают все альпинисты, взойдя на
вершину горы: пожали друг другу руки. Но разве можно было ограничиться этим
на Эвересте! Я принялся размахивать руками, потом обхватил Хиллари, и мы
стали колотить друг друга по спине, пока не задохнулись, несмотря на
кислород. Потом мы стали смотреть кругом. Было 11 часов 30 минут утра, сияло
солнце, а небо -- во всю жизнь я не видел неба синее! Со стороны Тибета дул
легчайший ветерок, и снежное облачко, всегда окутывающее вершину Эвереста,
было совсем маленьким. Я глядел вниз и узнавал места, памятные по прошлым
экспедициям: монастырь Ронгбук, деревню Шекар Дзонг, долину Кхарта,
Ронгбукский ледник, Северное седло, площадку возле северо-восточного
предвершинного гребня, на котором мы разбили лагерь 6 в 1938 году. Потом я
обернулся и окинул взором долгий путь, пройденный нами: Южная вершина,
длинный гребень, Южное седло, Западный цирк, ледопад, ледник Кхумбу, дорога
до Тьянгбоче и дальше по долинам и взгорьям моей родной страны.
А еще дальше и со всех сторон вокруг нас высились великие Гималаи,
занимающие большую часть Непала и Тибета. Чтобы видеть вершины ближних гор,
таких гигантов, как Лхоцзе, Нупцзе и Макалу, надо было теперь смотреть прямо
вниз. Выстроившиеся за ними величайшие вершины мира, даже сама Канченджанга,
казались маленькими холмиками. Никогда еще я не видел такого зрелища и
никогда не увижу больше -- дикое, прекрасное и ужасное. Однако я не
испытывал ужаса. Слишком сильно люблю я горы, люблю Эверест. В великий
момент, которого я ждал всю жизнь, моя гора казалась мне не безжизненной
каменной массой, покрытой льдом, а чем-то теплым, живым, дружественным. Она
была словно наседка, а остальные вершины -- цыплята, укрывшиеся под ее
крыльями. Мне казалось, что я сам могу раскинуть крылья и прикрыть ими мои
любимые горы.
Мы выключили кислород. Даже здесь, на высочайшей точке земли, можно
было обходиться без него, если только не напрягать свои силы. Мы соскребли
лед, образовавшийся на масках, я сунул в рот леденец. Потом мы снова надели
маски; но кислород не включали, пока не приготовились уходить обратно вниз.
Хиллари достал фотоаппарат, спрятанный у него под одеждой для защиты от
холода, а я развернул флаги, обмотанные вокруг ледоруба. Они были надеты на
шнур, привязанный к концу ледоруба; я поднял его вверх, и Хиллари
сфотографировал меня. Он заснял три кадра, и я считаю большой удачей, что
один из кадров вышел так хорошо в таких трудных условиях. Флаги следовали
сверху вниз в такой последовательности: Объединенных Наций, Великобритании,
Непала и Индии. Те самые люди, которые так старались извратить ход нашей
экспедиции, пытались и этому придать какой-то политический смысл. По этому
поводу могу только сказать, что я совершенно не думал о политике. В
противном случае я, вероятно, поместил бы индийский или непальский флаг
выше, хотя и тут передо мной возникла бы нелегкая проблема -- кому отдать
предпочтение. А так я рад тому, что выше всех был флаг ООН: ведь наша победа
была не только нашей, не только победой наших наций, но победой всех людей.
Я предложил Хиллари сфотографировать его, однако он почему-то
отрицательно мотнул головой -- не захотел. Вместо этого он продолжал снимать
сам все, что простиралось вокруг, а я тем временем был занят важным делом. Я
вытащил из кармана взятые с собой сладости и огрызок красно-синего
карандаша, полученный от Нимы, вырыл ямочку в снегу и положил все в нее.
Увидев, что я делаю, Хиллари протянул маленькую тряпичную кошку, черную с
белыми глазами, -- талисман, полученный им от Ханта; я положил кошечку туда
же. В своем рассказе о восхождении Хиллари говорит, что получил от Ханта и
оставил на вершине распятие; если это и было так, то я ничего не заметил. Я
получил от него только тряпичную кошечку и положил в снег рядом с карандашом
и сладостями. "Дома, -- подумал я, -- мы угощаем сластями тех, кто нам
близок и дорог. Эверест всегда был мне дорог, теперь он еще и близок мне".
Прикрывая дары снегом, я произнес про себя молитву и благодарность. Семь раз
ходил я на гору своей мечты, и вот на седьмой раз, с божьей помощью, мечта
стала явью.
"Туджи чей, Чомолунгма. Благодарю тебя..."
Мы пробыли на вершине уже около пятнадцати минут. Пора было уходить.
Ледоруб требовался для спуска, и я не мог оставить его с флагами, поэтому я
отвязал шнур, расстелил флажки на снегу, а концы шнура засунул возможно
глубже в снег. Несколько дней спустя индийские самолеты пролетели вокруг
вершины, чтобы сфотографировать ее, однако пилоты сообщили, что не
обнаружили никаких оставленных нами предметов. Возможно, самолеты летели
чересчур высоко или ветер унес флажки -- не знаю.
Перед тем как уходить, мы еще раз внимательно осмотрели все кругом.
Удалось ли Мэллори и Ирвину побывать на вершине перед своей гибелью? Не
осталось ли здесь чего-нибудь после них? Мы смотрели очень внимательно, но
не смогли ничего обнаружить. И все же они были здесь -- в моих мыслях и, я
уверен, в мыслях Хиллари тоже. И не только они -- все те, кто ходил на
Эверест раньше, белые и шерпы; англичане и швейцарцы, замечательные
восходители, отважные люди; тридцать три года они мечтали и шли на штурм,
боролись и терпели поражения на этой горе, и наша победа оказалась возможной
только благодаря их усилиям, опыту и открытиям. Я думал о наших товарищах
внизу -- без них, без их помощи и самопожертвования мы никогда не были бы
здесь. Но всего ярче мне представлялся образ Друга, образ Ламбера. Я видел
его так близко, так отчетливо, что, казалось, это не воображение, а он
действительно стоит рядом со мной. Стоит мне обернуться, и я увижу широкую
улыбающуюся физиономию, услышу его голос: "Зa va bien, Тенцинг! Зa va bien!
"
Но ведь шарф Ламбера был и в самом деле со мной. Я обернул его потуже
вокруг шеи. "Когда вернусь, -- сказал я себе, -- пошлю шарф хозяину". Так я
и сделал.
После взятия Эвереста мне задавали множество вопросов, и не одни только
политические. Вопросы восточных людей часто касались дел религиозных и
сверхъестественных. "Увидел ли ты бога Будду на вершине?" -- спрашивали
меня. Или: "Видел ли ты бога Шиву?" Многие верующие всячески пытались
заставить меня объявить, будто на вершине мне явилось видение или на меня
снизошло откровение. Но и тут, хотя это может разочаровать людей, я должен
говорить только правду, а правда заключается в том, что на Эвересте я не
увидел ничего сверхъестественного и не ощутил ничего сверхчеловеческого. Я
ощущал большую близость к богу, и этого было мне достаточно. В глубине
сердца я поблагодарил бога, а перед спуском обратился к нему с весьма земной
и деловой просьбой -- чтобы он, даровав нам победу, помог нам также
спуститься живыми вниз.
Мы включили кислородные аппараты и снова двинулись в путь. Как ни
хотелось нам спуститься побыстpee, мы шли медленно и осторожно -- ведь мы
все-таки утомились и реагировали не так четко, а большинство несчастий в
горах случается именно из-за того, что уставший человек пренебрегает
осторожностью при спуске. Шаг за шагом спускались мы по крутому снежному
склону, чаще всего пользуясь ступеньками, которые сделали на пути вверх.
Скалу с расщелиной преодолели без особых затруднений; я так даже просто
сбежал по ней вприпрыжку. Затем опять пошли по гребню, вбивая каблуки в снег
и скользя. Час спустя мы добрались до Южной вершины. Всю эту часть спуска
Хиллари шел впереди, а я сзади, страхуя его в опасных местах. Несмотря на
утомление, мы сохраняли еще силы. Больше всего нас беспокоила жажда, потому
что вода во флягах замерзла, а есть снег означало только подвергать рот и
горло опасности воспаления.
На Южной вершине мы передохнули. Далее следовал крутой снежный откос:
он был теперь даже еще опаснее, чем во время подъема. Хиллари напрягал все
силы, чтобы не сорваться на спуске; он так сильно сгибал колени, что то и
дело садился на снег. А я крепко сжимал в руках веревку и натягивал ее на
случай, если он поскользнется -- ведь дальше внизу не было ничего до самого
ледника Каншунг, тремя тысячами метрами ниже. Но и этот участок мы
преодолели благополучно. Теперь самое худшее было позади. Немного спустя мы
подобрали кислородные баллоны, оставленные Бурдиллоном и Эвансом, --
подобрали как раз вовремя: наши собственные запасы были уже на исходе. Около
двух часов пополудни добрались до верхней палатки, остановились и отдохнули;
я подогрел на примусе немного лимонада. Мы пили впервые за много часов, и,
казалось, новая жизнь вливается в наши тела.
Но вот и лагерь 9 остался позади. Мы пошли вдоль гребня, мимо остатков
швейцарской палатки, вниз по большому кулуару к Южному седлу. Здесь кое-где
сохранились наши старые следы, но кое-где ветер стер их, а спуск был
настолько крут, что приходилось вырубать новые ступени, потому что даже
кошки не могли предохранить нас от скольжения.
Мы поменялись местами -- теперь я шел впереди, выдалбливая ступеньки то
каблуком, то ледорубом. Часы тянулись бесконечно долго. Но вот показались
палатки на седле и движущиеся точки около них. Постепенно палатки и точки
становились все крупнее. Наконец мы ступили на более отлогий снежный склон
над самым седлом. К нам навстречу спешил Лоу, начальник этого лагеря. Он
обнял нас, тут же напоил горячим кофе, а затем довел, с помощью остальных,
до самого лагеря.
Грегори ушел несколько раньше в этот же день вниз. Зато снизу поднялся
Нойс с шерпом Пасангом Пхутаром39, и теперь они с Лоу приняли все меры к
тому, чтобы согреть нас и устроить поудобнее. Лоу уже напоил нас кофе,
теперь Нойс принес чай. Видно, он очень волновался и опрокинул примус, когда
кипятил воду, потому что чай был с сильным привкусом горючего, но это не
имело никакого значения. Глотая этот чай, я думал, что он для меня вкуснее
самых свежих сливок, потому что приготовлен от души. Конечно, нас засыпали
вопросами, но в тот момент мы долго были не в силах отвечать. Мы нуждались в
отдыхе. Становилось темно и холодно, мы забрались в свои спальные мешки,
Хиллари в одной палатке с Лоу и Нойсом, я в другой палатке с Пасангом. Я
лежал тихо, дыша "ночным кислородом", и старался уснуть. Я чувствовал себя
ача -- хорошо, но сильно устал. Было трудно и думать и чувствовать.
"Настоящая радость, -- подумал я, -- придет позже".
И радость пришла. А за ней и кое-что другое. Но сначала радость.
На следующий день снова выдалась замечательная погода, сияло солнце. И
хотя мы, конечно, устали и ослабели после трехдневного пребывания на такой
высоте, мы совершили длинный переход вниз с Южного седла в приподнятом
настроении. Англичане оставили большую часть своих вещей в лагере 8, я же
нес три-четыре сумки со снаряжением, флягу и один из двух фотоаппаратов Лоу,
забытый им от волнения. В пути яам встречались поджидавшие нас друзья. В
лагере 7 майор Уайли и несколько шерпов; ниже лагеря 6 -- Том Стобарт со
своим киноаппаратом. В лагере 5 собрались еще шерпы, в том числе Дава
Тхондуп и мой молодой племянник Гомбу. Каждая новая встреча сопровождалась
взволнованными разговорами; в лагере 5 шерпы напоили нас чаем и настояли на
том, чтобы нести мой груз всю остальную часть пути.
Наконец, в лагере 4, на передовой базе экспедиции, нас ожидала основная
группа. Они поспешили навстречу, едва мы ступили на длинный снежный склон
цирка, и мы сначала не показали виду, что возвращаемся с победой. Однако,
когда оставалось около пятидесяти метров, Лоу уже не мог больше
сдерживаться, поднял вверх руку с отставленным большим пальцем и указал
зажатым в другой руке ледорубом в сторону вершины. С этой минуты началось
ликование, какого, сдается мне, Гималаи не наблюдали за всю свою историю. В
тяжелых ботинках, по глубокому снегу товарищи спешили нам навстречу чуть ли
не бегом. Хант обнял Хиллари и меня. Я обнял Эванса. Все обнимали друг
друга.
-- Это правда? Это правда? -- твердил Хант снова и снова. И опять
восторженно обнимал меня. Глядя на нас со стороны в ту минуту, никто не
увидел бы какого-либо различия между англичанами и шерпами. Все мы были
просто восходители, успешно штурмовавшие вершину.
Несколько часов мы пили, ели и отдыхали -- и рассказывали, рассказывали
без конца, это был чудесный вечер, наверное, самый счастливый в моей жизни.
Я не знал в тот момент, что уже тогда произошли события, вызвавшие
впоследствии немалые осложнения и недоразумения. Незадолго до того индийское
радио передало неверное известие, будто мы потерпели неудачу. Теперь
англичане послали победную весть -- гонец доставил ее в Намче-Базар, а
оттуда по радио сообщили в Катманду. Но телеграмма была зашифрована и
адресована лично английскому послу, который переправил ее в Лондон, а других
известил только спустя сутки. Насколько я понимаю, англичане хотели, чтобы
первой узнала новость королева Елизавета, а последующее опубликование
известия должно было явиться звеном коронационных торжеств. Для англичан это
подошло как нельзя лучше, восторгам и ликованию не было предела, зато для
многих жителей Востока получилось как раз наоборот: они узнали новость с
опозданием на день, и притом с противоположного конца света. В таком
положении оказался даже король Непала Трибхувана, в чьей стране находится
Эверест!
Я уже сказал, что ничего не знал в тот момент -- я сам мог бы сразу же
послать шерпского гонца в Намче-Базар, и, возможно, все получилось бы иначе.
Но я спросил себя: "Зачем?" Я работал на англичан: как говорим мы, шерпы, я
"ел их соль". Они организовали экспедицию -- почему бы им не действовать
по-своему в дальше? Итак, я не стал посылать никакого гонца и допросил
остальных шерпов не сообщать никому новость, пока она не будет обнародована.
А позднее стали болтать, будто я поступил так потому, что меня подкупили
англичане, говорили даже, что меня подкупили, чтобы я говорил, будто Эверест
взят, тогда как на деле мы не взяли его. На первое из этих обвинений отвечу
только, что это совершенная неправда. Второе обвинение настолько
смехотворно, что на него и отвечать не стоит.
Говоря, что я не послал никакой вести, я имею в виду официальное
сообщение, предназначенное для опубликования. Впервые за много недель я был
в состоянии думать о чем-то помимо восхождения, помимо ожидавшей меня
вершины. Мои мысли обратились к любимым, которые ждали меня дома, и в эту
ночь в лагере 4 один из моих друзей написал с моих слов письмо Анг Ламу.
"Это письмо от Тенцинга, -- говорилось в нем. -- Вместе с одним англичанином
я достиг вершины Эвереста 29 мая. Надеюсь, вы будете рады. Больше писать не
могу. Простите меня". После этих слов я подписал свое имя.
В лагере 4 я провел одну ночь. Половину ночи мы праздновали, половину
-- отдыхали. На следующее утро я думал только о том, чтобы завершить спуск
-- за один день прошел вниз по цирку и ледопаду, затем до базового лагеря
вместе с шерпами Анг Черингом и Гомбу, моим племянником. "Теперь я свободен,
-- думал я все время. -- Эверест освободил меня". Я был счастлив, потому что
не знал, насколько ошибаюсь... В базовом лагере я также провел лишь одну
ночь, после чего прошел больше шестидесяти километров вниз по ледникам и
долинам до Тами повидать мать. Я рассказал ей о нашей победе, и она была
очень обрадована. Глядя мне в лицо, мать сказала:
-- Сколько раз я отговаривала тебя ходить на эту гору! Теперь тебе не
надо больше идти туда.
Всю свою жизнь она верила, что на вершине Эвереста обитают золотая
птичка и лев из бирюзы с золотой гривой, -- пришлось разочаровать ее, когда
она спросила меня об этом. Зато на вопрос, видел ли я с вершины Ронгбукский
монастырь, я смог ответить утвердительно, и это очень порадовало ее.
Я пришел в Тами один и провел здесь два дня с матерью и младшей
сестрой. Впервые с самого детства я пробыл так долго в родной деревне. Все
приходили повидаться со мной, чанг лился рекою, и я готов сознаться, что
"утратил спортивную форму", как говорят англичане. Но затем, памятуя о своих
обязанностях, подобрал около ста носильщиков для доставки снаряжения обратно
в Катманду и отправился с ними в Тьянгбоче. Перед уходом я спросил мать, не
согласится ли она пойти со мной в Дарджилинг и поселиться там у меня. Она
ответила: "Это было бы неплохо, но я очень стара, тебе будет слишком много
хлопот со мной". Как я ни настаивал, она продолжала отказываться. Пришлось
мне еще раз расстаться со своей ама ла. Зато по пути из Тами в Тьянгбоче я
встретил старшую сестру Ламу Кипу с мужем и двумя дочерьми, и они
согласились переехать ко мне.
Тем временем экспедиция группа за группой возвращалась с горы в
Тьянгбоче, и здесь царило страшное возбуждение и переполох. Было очень
трудно найти достаточное количество носильщиков -- близился период муссона,
дождей, и мало кто соглашался идти с нами. К тому же взятие Эвереста вызвало
почти столько же огорчения, сколько радости; шерпы опасались, что теперь не
будет больше экспедиций, не будет работы. А ламы (они всегда относились
неодобрительно к попыткам взять Эверест) пророчили, что наш успех навлечет
на всех немилость богов. Наконец нам удалось кое-как все уладить, и мы
приготовились выступить в путь. Полковник Хант заявил, что пойдет впереди
главного отряда. Ему предстояли срочные дела, в том числе согласование моей
поездки в Англию. Этого я не предвидел. Думая о будущем, я представлял себе
только, что вернусь в Дарджилинг, отдохну, а затем, если хватит денег,
построю себе новый домик. Я все еще не имел ни малейшего представления о
том, что меня ожидало.
Очень скоро, однако, я обнаружил, что отныне вся моя жизнь пойдет
иначе. Уже в Тьянгбоче мне вручили телеграмму от Уинстона Черчилля, а затем
последовал целый поток посланий. Мне и самому хотелось отправить одно
послание: передать Анг Ламу, чтобы она вместе с дочерьми встречала меня в
Катманду. Я сказал об этом майору Уайли, добавив, что сам заплачу гонцу. Как
всегда, он охотно вызвался помочь мне: послание было отправлено за счет
экспедиции. И в последующие дни нашего долгого путешествия до Катманду Уайли
всячески заботился обо мне: давал добрые советы, помогал объясняться с
иностранцами и отвечать на письма.
-- Вы видите теперь, какая жизнь вам предстоит, -- говорил он мне.
А между тем это было только начало, меня ожидал еще не один горький
урок.
Мы шли вверх и вниз по холмам и долинам Непала. С каждым днем толпы
встречающих и восторги все возрастали. Спустя примерно десять дней, когда
нас отделяло от Катманду восемьдесят километров, я получил приятную новость,
что Анг Ламу уже прибыла туда с девочками. Однако большинство людей
приходило к нам не с новостями, а за новостями. Вскоре я шел в окружении
целого отряда журналистов. Были здесь непальцы, индийцы, англичане,
американцы, и кроме рассказа о восхождении многие из них добивались от меня
всякого рода заявлений по национальным и политическим вопросам. Майор Уайли
заранее предупредил меня, что так будет, и посоветовал быть осторожным;
теперь я всячески старался следовать его совету.
Это было нелегко. Множество людей вертелось вокруг, засыпая меня целым
градом вопросов, причем на половину вопросов они, сдается мне, тут же сами и
отвечали. В Хуксе я дал интервью Джеймсу Бэрку из журнала "Лайф", купившему
у "Тайме" право на информацию об экспедиции для Америки. Несколько позже я
встретился с корреспондентом "Юнайтед Пресс Ассошиэйшнс" Джоном Главачеком,
с которым впоследствии подписал договор на серию статей. Англичане были в
этом отношении связаны: перед началом экспедиции они подписали соглашение,
что все их рассказы и фотографии будут считаться собственностью всей
экспедиции в целом, которая, в свою очередь, имела контракт с "Тайме". Я же,
хотя и считался членом эксцедиции, не был связан таким обязательством и мог
заключать сделки по своему выбору. В Катманду и позднее в Нью-Дели по этому
поводу были споры и дискуссии. Полковник Хант убеждал меня присоединиться к
контракту с "Тайме". Однако я отказался. Впервые за всю мою жизнь у меня
появилась возможность заработать крупную сумму денег, и я не видел, почему
бы мне не воспользоваться этой возможностью.
Но это были все мелочи. Настоящие осложнения начались в Дхаулагхате,
немного не доходя Катманду, где навстречу нам вышла целая толпа непальцев и
чуть не увела меня от всей экспедиции. После меня не раз спрашивали, были ли
это коммунисты, но я просто не знаю этого. Зато я знаю, что они были
националисты, притом фанатики, что их ничуть не интересовал Эверест и
действительные обстоятельства его взятия, а только и исключительно политика.
Они добивались от меня, чтобы, я назвался непальцем, не индийцем. И еще --
чтобы я заявил, что достиг вершины раньше Хиллари. Я ответил им, что не
заинтересован в политике и в ссорах с англичанами, и попросил оставить в
покое. "До сих пор, -- сказал я им, -- никому не было дела до моей
национальности. С чего вдруг такой" интерес теперь? Индиец, непалец -- какая
разница?" Я пытался внушить им то же самое, что сказал в интервью Джеймсу
Бэрку: "Все мы члены одной большой семьи -- Хиллари, я, индийцы, непальцы,
все люди на свете!"
Однако они никак не хотели угомониться. Они чуть не свели меня с ума.
Они сами подсказывали мне ответы и заставляли подписывать бумаги, которых я
даже не мог прочесть. И все это время толпа продолжала расти. Меня отделили
от моих товарищей, толкали и вертели, словно куклу. "Чего они хотят от меня?
-- удивлялся я. -- Знай я, что дело обернется таким образом, я оставался бы
у себя в Солу Кхумбу".
20 июня наш отряд спустился с предгорий на Непальскую равнину. В
Банепе, где начинается шоссе, меня усадили в "джип" и заставили переодеться
в непальскую одежду. К этому времени я до того устал и растерялся, что
позволял делать с собой все что угодно. В каждом городе и деревне, через
которые мы проезжали, происходили торжественные встречи. Толпы людей
размахивали флажками и вымпелами. "Тенцинг, зиндабад!" -- кричали они. "Да
здравствует, Тенцинг!"
Конечно, мне были приятны такие горячие приветствия. Однако признаюсь,
что предпочел бы вернуться домой тихо и мирно, как это бывало всегда до тех
пор.
В пяти километрах от Катманду меня поджидали жена и дочери; мы крепко
обняли друг друга, счастливые завоеванной победой. Анг Ламу обернула вокруг
моей шеи кхада -- священный платок. Пем-Пем и Нима повесили мне на плечи
гирлянды, я рассказал Ниме, что положил ее карандашик там, где она просила.
Оказалось, что в течение последних недель у них была почти такая же
суматошная жизнь, как у меня. Великую новость они узнали в Дарджилинге
только утром 2 июня, в дождливый серый день, от друзей, услышавших ее по
радио. С этой минуты жизнь их совершенно изменилась. Важные чиновники
приходили к ним с визитом, почта приносила множество посланий, строились
всевозможные планы. По всему городу распространялись мои фотографии, а
Рабиндранат Митра договорился с одним поэтом, и тот сочинил про меня песню,
которую скоро распевали на всех улицах. Все это очень радовало моих родных,
но больше всего им хотелось получить весточку от меня; между тем письмо, в
котором я просил их приехать в Катманду, так и не дошло. Анг Ламу и сама
собиралась ехать, только боялась, что я рассержусь, если она сделает это, не
договорившись предварительно со мной.
-- Почему нет телеграммы от моего мужа? -- спрашивала она то и дело, --
Я дам десять рупий тому, кто доставит мне ее с почты.
Но телеграмма все не шла (я так и не смог выяснить, что с ней
случилось), и, прождав одиннадцать дней, Анг Ламу решила ехать, будь что
будет. У нее не было ни денег, ни подходящей одежды, но Митра дал ей сто
рупий, заработанных на продаже моих фотографий, да потом раздобыл еще
четыреста рупий на поездку с помощью миссис Гендерсон и других друзей. Анг
Ламу выехала из Дарджилинга с дочерьми и прибыла в Катманду самолетом через
Патну, опередив меня на четыре дня. С ними прилетели Пасанг Пхутар (уже
третий), ветеран-горец, наш близкий друг и родственник, и Лакпа Черинг,
представлявший нашу ассоциацию.
Впрочем, в тот сумасшедший день, когда я сам добрался до Катманду, у
нас вовсе не было времени переговорить обо всем этом. Не прошло и нескольких
минут, как меня оторвали от родных и усадили вместо "джипа" в коляску,
запряженную лошадьми; туда же сели другие восходители, которых я не видел
некоторое время, в том числе Хант и Хиллари. И вот мы двинулись через город,
окруженные еще невиданной толпой. Нас осыпали рисом, цветной пудрой,
монетами, причем монеты колотили меня по черепу так, что я стал опасаться
головной боли. Спастись от них было невозможно, потому что я не мог смотреть
во все стороны одновременно. Большую часть времени я стоял в коляске,
улыбаясь и сложив ладони в традиционном древнем индийском приветствии
намаете.
Событий было столько, что трудно вспомнить, что происходило раньше, что
позже.
Прямо в нашей испачканной экспедиционной одежде нас доставили в
королевский дворец. Здесь участников восхождения приветствовал король
Трибхувана, он вручил мне Непал Тара (Непальскую Звезду) -- высшую награду
страны; Хант и Хиллари получили другие награды. Как и многие другие
обстоятельства этого времени, вопрос о почестях и полученных знаках отличия
дал повод к осложнениям и недоразумениям. Дело в том, что в то самое время,
когда мне вручили одну непальскую награду, а Ханту и Хиллари -- другую, не
столь высокую, из Англии поступило сообщение, что королева возвела их в
дворянское звание, а в отношении меня ограничились медалью Георга VI. Шум,
поднятый вокруг всего этого, был не только нежелательным, но просто
бессмысленным. После того как Индия стала независимой, ее правительство,
подобно американскому правительству ранее, запретило своим гражданам
принимать иностранные титулы. Таким образом, если бы королева и удостоила
меня такой чести, то я сам и моя страна оказались бы только в неловком
положении. Лично для меня это было каи чаи на -- совершенно безразлично;
дворянское звание не прибавило бы мне ни ума, ни красы. Поняв причину, я
ничуть не чувствовал себя обиженным или задетым.
Политика, политика... Внезапно со всех сторон начались осложнения.
Непальцы отнеслись ко мне замечательно, они встретили меня так, что я не
забуду, даже если проживу сто жизней. Однако в своих усилиях сделать из меня
героя они зашли чересчур далеко: они почти совершенно пренебрегали
англичанами, вместо того чтобы отнестись к ним как к почетным гостям.
Слишком многие непальцы говорили глупые вещи, стараясь извратить факты в
своих политических целях. Каких только диких выдумок не было: и что я тащил
Хиллари на себе до вершины, и что он вообще не дошел до верха, и что я чуть
ли не один совершил все восхождение. А тут еще эти нелепые заявления,
которые меня заставили подписать, воспользовавшись моей растерянностью.
Кончилось тем, что полковник Хант вышел из себя и заявил, что я не только не
герой, но с точки зрения техники лазанья вообще второразрядный альпинист. А
это, разумеется, только подлило масла в огонь.
Непальские и индийские журналисты ходили за мной по пятам.
Руководствуясь политическими мотивами, кое-кто пытался заставить меня
высказаться против англичан, а я, обидевшись на слова Ханта, и в самом деле
сказал кое-что, о чем позже сам сожалел. К счастью, добрая воля в наших
сердцах восторжествовала. Ни англичане, ни я сам не хотели, чтобы великое
событие было превращено в нечто мелкое и жалкое. И вот мы собрались 22 июня
в канцелярии премьер-министра Непала и составили заявление, призванное
положить конец всем разнотолкам. Один экземпляр, предназначенный для
Хиллари, подписал я, другой -- для меня -- подписал Хиллари. Вот что
написано в том экземпляре, который хранится у меня сейчас:
"29 мая мы с шерпом Тенцингом вышли из нашего верхнего лагеря на
Эвересте на штурм вершины.
Во время восхождения на Южную вершину то один, то другой из нас шел
впереди.
Мы перешли через Южную вершину и стали подниматься по предвершинному
гребню. Мы достигли вершины почти одновременно.
Мы обняли друг друга, счастливые своей победой; затем я сфотографировал
Тенцинга с флагами Великобритании, Непала, Объединенных Наций и Индии. Э.
П.Хиллари"
Каждое слово в этом заявлении есть истинная правда. Именно так -- мы
достигли вершины {почти одновременно}. И так оно и оставалось до настоящего
времени, когда по причинам, которые я уже изложил, мне кажется правильным
рассказать все подробности.
Наряду с вопросом о том, кто первый достиг вершины, было много толков и
споров относительно моей национальности. "Какое это имеет значение? --
спрашивал я снова и снова. -- При чем тут национальность и политика, когда
речь идет о восхождении па гору?" Но разговоры не прекращались, и я решил
обратиться к премьер-министру мистеру Коирала. Я сказал ему:
-- Я люблю Непал. Я родился здесь, это моя страна. Но теперь я уже
давно живу в Индии. Мои дети выросли там, и мне надо думать об их
образовании, об их будущем.
Мистер Коирала и остальные министры отнеслись ко мне приветливо, с
полным пониманием. Они не пытались, подобно некоторым другим, оказывать
давление на меня, а только сказали, что если я захочу остаться в Непале, то
получу дом и другие льготы; далее они пожелали мне успеха и счастья
независимо от того, каким будет мое решение. Я остаюсь им глубоко благодарен
за готовность помочь, когда я оказался в затруднительном положении. Как я
сказал тогда для печати: "Я рожден из чрева Непала, а вырос на коленях
Индии". Я люблю обе страны, чувствую себя сыном их обеих.
В Катманду мы оставались около недели, и каждый день устраивались новые
торжества, новые церемонии, но происходили также новые осложнения. На этот
раз мы, шерпы, спали не в гараже, а в непальской правительственной
гостинице, так что в этом отношении все было в порядке. Впрочем, не совсем в
порядке -- приходилось защищать нас от толпы, которая осаждала экспедицию.
На один из вечеров в английском посольстве был назначен прием. Я
получил приглашение, но отказался прийти; как и многое другое, это вызвало
всевозможные пересуды, поэтому я объясню причину отказа. Дело в том, что
годом раньше, находясь в Катманду вместе со швейцарцами, я пережил здесь
неприятность. Из-за какой-то путаницы с организацией экспедиции я оказался
однажды без ночлега и обратился тогда в английское посольство, поскольку
останавливался там вместе с Тильманом в 1949 году. Меня ожидало
разочарование: полковник Пруд, первый секретарь посольства, указал мне на
дверь. Меня это сильно обидело, а так как в 1953 году полковник Пруд
по-прежнему работал в посольстве, я не счел для себя возможным принять
приглашение. Такова единственная причина моего отказа, он вовсе не был
задуман как недружественный жест в отношении моих товарищей по Эвересту.
Но вот я оставил Катманду, вылетев в Калькутту в личном самолете короля
Трибхувана. Вместе со мной летели только моя семья и Лакпа Черинг, который
стал для меня чем-то вроде советника. Остальные направились в Индию другими
путями. В Калькутте нас поместили в Доме правительства -- снова празднества,
приемы, приветствия... Среди встретивших нас здесь был мой добрый друг Митра
-- я вызвал его по телеграфу из Дарджилинга. Первым делом я вручил ему
красный шарф Раймона Ламбера и попросил переслать в Швейцарию. В Калькутте
же я рассказал о восхождении для агентства "Юнайтед Пресс", с которым
подписал здесь контракт.
Несколько дней было похоже, что я не попаду в Англию. Мне казалось
неправильным ехать без Анг Ламу и дочерей, а у экспедиции не хватало денег
оплатить проезд всем. Правда, тут газета "Дейли Экспресс" предложила мне
совершить большое турне, обязавшись покрыть все расходы. Однако, подумав, я
отказался, так как опасался, что этому будет придан политический характер, а
после того, что случилось в Непале, я всячески избегал таких вещей. Вместо
этого я, все еще надеясь, что выход будет найден, отправился из Калькутты в
Нью-Дели, где собрались остальные участники экспедиции.
В Дели происходило то же, что в Катманду и Калькутте, только в еще
больших масштабах. На аэродроме состоялась грандиозная встреча -- такой
толпы я не видал за всю свою жизнь. Затем нас привезли в непальское
посольство и устроили там.
В тот же вечер состоялся прием у Неру. Настал великий момент, о котором
давным-давно говорил профессор Туччи в Тибете и о котором я думал в ту ночь
в палатке высоко на Эвересте. Все произошло так, как я надеялся и мечтал. С
первого же мгновения Пандит-джи40 отнесся ко мне, как отец, -- ласково и
дружелюбно, причем в отличие от многих других думал не о том, какую выгоду
можно извлечь из меня, а исключительно о том, как помочь мне и сделать меня
счастливым. На следующий день Неру пригласил меня в свою канцелярию и
настоятельно посоветовал мне поехать в Лондон. Он считал, что и так уже
вокруг восхождения было слишком много осложнений и споров, что лучше не
примешивать к Эвересту политику. Он надеялся, что будет сделано все
возможное, чтобы залечить причиненные раны. Я присоединился к его словам от
всего сердца. И наконец, для полноты счастья оставалось только услышать от
него, что моей жене и дочерям будет обеспечен проезд до Лондона вместе со
мной.
Однако Пандит-джи не ограничился этим. У меня было плохо с одеждой; он
пригласил меня к себе домой, открыл гардероб и поделился своим. Он дал мне
пиджаки, брюки, рубашки -- все необходимое, а так как мы с ним одного роста,
то все отлично подошло. Сверх того Неру подарил мне несколько вещиц, которые
принадлежали его отцу и которыми он очень дорожил. Анг Ламу получила
красивую сумочку и плащ, причем Пандит-джи сказал с улыбкой, что в Лондоне
часто бывает хмурая погода. Наконец, он вручил мне портфель. Я подумал:
"Теперь я больше не бедный шерп, а бизнесмен или дипломат". Чуть не
единственное из одежды, чем он со мной не поделился, были белые
конгрессистские шапочки -- это имело бы политический смысл, а Неру был
совершенно согласен, что мне следует держаться в стороне от политики.
В это же время возник вопрос о документах: несмотря на все мои
путешествия, у меня до сих пор не было паспорта. Зато теперь я получил сразу
два, индийский и непальский, что как раз отвечало моим собственным желаниям.
Спустя несколько дней мы вылетели на Запад. Других шерпов с нами не было, за
исключением Лакпа Черинга, который по-прежнему был моим секретарем и
советником. Остальные шерпы, участники восхождения, не попали ни в
Калькутту, ни в Дели, а вернулись прямо в Дарджилинг из Катманду. Зато в
самолете находилось большинство английских членов экспедиции, а из женщин
кроме Анг Ламу и моих дочерей еще и миссис -- вернее, уже леди -- Хант. Она
прилетела встретить своего мужа, когда мы были еще в Непале. Наш самолет,
принадлежавший британской авиационной корпорации, совершил первую посадку в
Карачи, где мы задержались около часа, приветствуемые огромной толпой. Далее
мы летели через Багдад, Каир, Рим. Наконец-то я видел страны за пределами
Индии и Пакистана, о чем так давно мечтал!
В Риме нас встречали индийский и английский послы, там нам пришлось
переночевать из-за неполадок с мотором. На следующее утро, когда мы снова
сели в самолет, полковник Хант выглядел заметно озабоченным, и я очень скоро
узнал, чем именно. Оказывается, газеты как раз напечатали первую часть моего
рассказа для "Юнайтед Пресс", в которой шла, в частности, речь об известных
недоразумениях во время экспедиции между англичанами и шерпами. Хант подошел
ко мне тут же в самолете, и мы переговорили обо всем начистоту. Я сказал
ему, как меня задело его заявление для печати, будто меня нельзя считать
опытным альпинистом, а он, в свою очередь, рассказал о своих затруднениях.
Майор Уайли еще раньше обсуждал со мной это дело. Он подчеркивал, как важно,
чтобы случившиеся недоразумения не послужили поводом для неприязни, и я
согласился с ним. Теперь я повторил то же самое Ханту. Известные
недоразумения {имели} место во время экспедиции и после. Отрицать это не
было никакого смысла, и я просто рассказал корреспонденту все так, как оно
мне представлялось, стараясь быть совершенно искренним. Но это вовсе не
означало, что я затаил обиду или пытаюсь раздуть происшедшее, как это
сделали другие в политических целях.
Мы говорили дружески и откровенно, и я думаю, что мы оба почувствовали
себя лучше после этого разговора.
После Рима самолет совершил посадку в Цюрихе. Мы задержались здесь
очень недолго, но это было для меня чудесное время, потому что на аэродром
встретить меня приехали многие старые швейцарские друзья. И самое главное,
среди них был Ламбер. Он крепко обнял меня, воскликнув: "Зa va bien!", a я
рассказал ему про заключительный подъем, про то, как вспоминал его, когда
стоял на вершине. Затем мы вылетели дальше, в Лондон. Перед самой посадкой
полковник Хант спросил, не буду ли я возражать, если он выйдет из самолета
первый, держа в руке ледоруб с английским флагом. Разумеется, я согласился.
Так и сделали, и скоро мы уже стояли на аэродроме, окруженные большой толпой
встречающих.
В Лондоне меня с семьей поселили в Индийском клубе; индийский посол
мистер Кер отнесся к нам с исключительным вниманием. Сразу же по прибытии
остальные члены экспедиции разъехались по всей Англии -- повидать своих
родных, так что я остался в городе чуть ли не один. Впрочем, мне, конечно,
не приходилось ломать голову над тем, чем заняться. Большая часть времени
уходила на то, чтобы встречаться с разными людьми и пожимать им руки, сверх
того надо было давать интервью газетам, позировать фотографам, разъезжать по
городу и присутствовать на всякого рода официальных собраниях. Англичане
приняли меня исключительно тепло и заботливо. Они приветствовали меня,
уроженца чужой, далекой страны, ничуть не менее горячо, чем своих
соотечественников; я невольно сравнивал этот прием с тем, как встречали
англичан непальцы.
Я побывал в стольких местах, что потерял им счет. Я говорил по радио,
выступал по телевидению, не успев еще увидеть ни одного телевизора, давал
одно интервью за другим. В конце концов у меня просто закружилась голова от
бесконечных расспросов о том, что я чувствовал на вершине Эвереста.
-- Послушайте, у меня есть предложение, -- сказал я журналистам. --
Следующий раз {вы} совершите восхождение на Эверест, а я буду репортером.
Когда вы спуститесь, я спрошу вас тысячу и один раз, как вы себя чувствовали
на вершине, и тогда вы будете знать не только, что я чувствовал на Эвересте,
но и что чувствую сейчас.
Мы провели в Лондоне шестнадцать дней, которые пролетели, словно сон.
Единственной неприятностью было то, что Пем-Пем заболела вскоре по приезде и
ей пришлось провести все время в больнице. Зато Анг Ламу и Нима ходили со
мной повсюду -- по театрам, магазинам, достопримечательным местам. Один раз
мы попали в увеселительный парк и катались там на американских горках. Они
мне очень понравились, напомнив о спуске с горы на лыжах. Но Анг Ламу до
того перепугалась, что все время стучала кулаком по моей спине, а когда
катание кончилось, воскликнула:
-- Ты что, убить меня хочешь?!
Как и положено женщине, она лучше всего чувствовала себя в магазинах, и
скоро у нас набралось немало вещей, которые предстояло везти в Индию. К тому
же люди постоянно делали нам подарки. Я высоко ценил их доброту, однако
считал, что нам не следует брать слишком много.
-- Почему? -- удивлялись Анг Ламу и Нима.
-- Потому что это нехорошо, -- отвечал я. И начиналась семейная ссора.
Помню, как мы зашли однажды в фотомагазин и хозяин предложил нам в подарок
аппараты по нашему выбору. Нима немедденно отобрала себе дорогой
"Роллейфлекс", но тут вмешался я:
-- Нет, нет, так не годится. Возьми что-нибудь попроще.
Впоследствии, уже в Дарджилинге, она сказала моему другу Митре:
-- Папа поскупился, не захотел, чтобы у меня был хороший аппарат.
Тогда я возразил:
-- Не я поскупился, а ты пожадничала. В том-то и вся беда с вами,
женщинами, вы всегда страдаете жадностью.
Полковник Хант пригласил нас к себе домой -- он жил за городом. Мы
охотно поехали бы к нему, но не сочли возможным оставлять Лондон, пока не
выздоровела Пем-Пем; зато мы дважды побывали у жившего поблизости майора
Уайли. Я повидал много старых друзей, в том числе Эрика Шиптона и Хью
Раттледжа, с которым мы поговорили всласть о прошлом. Меня глубоко тронул
доктор Н. Д. Джекоб, тот самый, который так тепло отнесся ко мне в Читрале в
годы войны, -- он проехал около восьмисот километров, чтобы повидаться со
мной.
За всем этим время проходило очень быстро. Порой, когда мне не нужно
было встречаться с людьми или куда-то ехать, я отправлялся гулять по улицам
Лондона. Эти прогулки доставляли мне громадное удовольствие. При этом я
переодевался в европейскую одежду, чтобы меня не узнали, и иногда это
удавалось. Для официальных целей я обычно надевал индийский костюм,
пользуясь тем, что дал мне Неру в Пью-Дели.
Немного спустя в город стали съезжаться другие участники экспедиции, и
наконец произошло самое выдающееся событие за все пребывание в Лондоне --
представление королеве. Все улицы на пути в Букингемский дворец были
переполнены людьми; большое впечатление произвела на меня дворцовая охрана в
красных мундирах и высоких меховых шапках. Перед представлением королеве был
подан чай под открытым небом, причем и здесь собралось множество людей, так
много, что я боялся быть раздавленным. Но тут же я подумал: "Нет, мне грех
жаловаться. Я хоть худой, а вот каково приходится бедной Анг Ламу?"
После чая нас провели в большой зал во дворце, где мы увидели королеву
и герцога Эдинбургского. Здесь находились все члены экспедиции и их родные;
королева и герцог вручили нам награды и знаки отличия. Затем подали
освежающие напитки, и на секунду я было подумал, что опять очутился на
Эвересте, потому что нам предложили... лимонад! Королева была очень
приветлива и внимательна, расспрашивала меня о восхождении, о других
экспедициях, в которых я участвовал. Полковник Хант стал было переводить для
меня, но тут я обнаружил, что сам достаточно хорошо понимаю и отвечаю
по-английски, и это, разумеется, очень меня порадовало.
После приема состоялся мужской обед, даваемый герцогом, причем мы были
при всех наградах. Затем последовал еще прием. И завтра и послезавтра все
продолжались приемы, большинство из которых давалось различными послами.
Настал момент, когда вся моя жизнь казалась одним сплошным приемом, и я
невольно подумал: "Что было бы со мной, если бы все это время я пил не чай и
лимонад, а чанг?"
Но вот настало время прощаться с Лондоном. Хант, Уайли и многие другие
пришли проводить нас, и всякий мог видеть, что между нами нет никакой
неприязни. Англичане приняли меня замечательно. Английские восходители, мои
друзья, были прекрасными людьми. Несмотря на мелкие недоразумения и усилия
людей, которые пытались раздуть их, мы провели большую и успешную
экспедицию. И если полковник Хант когда-нибудь снова возглавит экспедицию в
Гималаи, он убедится, что я готов всячески помочь ему, хотя бы и не смог сам
пойти с ним.
-- До свидания! Счастливо! Счастливо вам долететь!
И вот мы уже в самолете, летим в обратном направлении, в Швейцарию.
Экспедиция наконец-то окончилась совсем, я остался только со своей семьей и
моим помощником Лхакпа Тшерингом. Швейцарский фонд содействия альпийским
исследованиям, организовавший обе экспедиции 1952 года, пригласил меня
провести две недели в Швейцарии. И снова нас ожидал грандиозный прием и
приятные встречи. Правда, на этот раз мое время не было исключительно занято
приемами, интервью и встречами с людьми. Проведя в Цюрихе всего одну ночь, я
отправился со старыми друзьями в горы: теперь я получил возможность не
только посмотреть знаменитые Альпы, но и походить по ним. Мистер Эрнст Фойц,
представитель организации, и его жена сопровождали, заботились о нас.
Сначала мы направились в маленький горный курорт Розенлауи, где
находится альпинистская школа, руководимая известным проводником Арнольдом
Глатхардом. Мы поднялись на красивый пик Семилистокк. Оттуда доехали до
Юнгфрау, остановились в гостинице на Юнгфрауйох, а на следующее утро
совершили еще одно восхождение. В числе других вместе со мной шел Раймон
Ламбер. Мы стояли на вершине, смотрели на простиравшуюся под нами землю и
думали, наверное, одно и то же: если бы погода была тогда немного лучше и
если бы нам сопутствовала удача, мы стояли бы так год назад на высочайшей
точке земли.
На другие восхождения у меня не было времени, но я получил большое
удовольствие; мне очень понравились надежные, крепкие скалы альпийских
вершин. Особенно мне бросилось в глаза сходство швейцарских долин с моими
родными местами в Солу Кхумбу, хотя, разумеется, высота и расстояния в
Альпах гораздо меньше, чем в Гималаях. Еще мне было интересно видеть, как
много людей ходит по горам -- мужчины и женщины, старые и молодые, даже
совсем маленькие дети.
Мы провели один день в Шамони, на французской территории. Здесь я
встретил нескольких членов лионской экспедиции на Нанда Деви, знакомых мне
по 1952 году, а также Мориса Эрцога, возглавлявшего великий штурм Аннапурны
в 1950 году. Это был прекрасный человек, успешно прошедший через многие
тяжелые испытания. Я восхищался тем, как уверенно он ведет свой автомобиль,
несмотря на потерю пальцев на руках и ногах. К сожалению, время позволяло
мне только посмотреть на Монблан, восхождение совершать было некогда.
Впрочем, я сомневаюсь, нашлось ли бы место на горе для нас, даже если бы мы
сделали попытку. Во время моего пребывания в Шамони там собралось столько
альпинистов, что гора была похожа скорее на вокзал.
Не успел я оглянуться, как прошли и эти две недели. Настала пора
распрощаться с друзьями -- и снова мы в самолете, летим домой... "Домой, --
подумал я. -- Что меня ждет там после такого длительного отсутствия?" Я
оставил Дарджилинг 1 марта, теперь было начало августа, и в течение всех
этих пяти месяцев я почти непрерывно находился в пути. Я достиг вершины
Эвереста. Я спустился с Эвереста совсем в другой мир. Я проехал полмира,
меня приветствовали толпы людей, я встречался с премьер-министрами и
монархами. "Все изменилось для меня, -- думал я. -- И вместе с тем, по
существу, не изменилось ничего, потому что в глубине души я остаюсь все тем
же старым Тенцингом..." Я еду домой, это так. Но что ждет меня дома? Что я
буду делать? Что случится со мной?.. Сначала, очевидно, еще приемы,
интервью, толпы людей, "зиндабад". Ну а после?
Я взошел на свою гору, но ведь жизнь продолжается...
Снова Индия...
В Нью-Дели я еще раз встретился с Неру, а также с президентом Индийской
Республики Раджендра Прасадом. Они выслушали рассказ о моей поездке и
снабдили меня добрыми советами на будущее. Еще сильнее, чем прежде, я ощутил
отеческое отношение ко мне со стороны Пандит-джи и решил, что, если
когда-нибудь в жизни у меня возникнут трудности или неприятности, я обращусь
за советом только к нему.
Но вот наконец спустя много месяцев, проехав много тысяч километров, я
вернулся в Дарджилинг. Мой старый дом в Тунг Сунг Басти был так набит
присланными мне отовсюду подарками, что для нас самих уже не оставалось
места. Сначала мы поселились в гостинице, потом переехали на небольшую
квартиру, а одновременно стали подумывать о новом домике.
Я встречался с товарищами по последней экспедиции и старыми
дарджилингскими друзьями. Снова восторженные толпы, приемы, интервью,
ликование... Приятно было, что меня так встречают дома, но я сильно нуждался
в отдыхе, а отдыхать было некогда. Дни и недели проходили, словно сумбурный
сон.
Несколько ранее, когда я еще не выезжал из Непала, мой друг Роби Митра
написал главному министру Западной Бенгалии (провинция, в которой находится
Дарджилинг) д-ру Бидхану Чандре Рою и предложил ему учредить Индийскую школу
альпинизма со мной в качестве руководителя. Доктор Рой отнесся одобрительно
к этому замыслу, мне он тоже понравился, и вскоре после моего возвращения
домой мы собрались вместе обсудить этот вопрос. Решили, что школа будет
называться Гималайский институт альпинизма; задача ее -- развивать среди
жителей Индии любовь к горам, а также дать возможность нашей молодежи стать
настоящими восходителями. Мне предложили руководить обучением и тренировкой,
административное руководство поручалось Н. Д. Джайялу, моему старому
товарищу по восхождениям на Бандар Пунч и Нанда Деви; он был теперь майором
индийской армии. Центр школы предполагалось разместить в Дарджилинге, но,
так как вблизи города нет больших гор, необходимо было найти базу для
практических занятий. Решили, что лучше всего подходит величественная горная
цепь на севере, около Канченджанги.
Мы нуждались в консультации лучших специалистов и обратились к
Швейцарскому фонду содействия альпийским исследованиям. Из Швейцарии приехал
Арнольд Глатхард, руководитель альпинистской школы в Розенлауи. В октябре,
примерно два месяца спустя после моего возвращения, мы отправились втроем --
Глатхард, Джайял и я -- в Сиккимские Гималаи подобрать место для
высокогорной базы. После длительных поисков остановили свой выбор на одном
месте в районе Коктана и пика Канг; я побывал там с Джорджем Фреем за два
года до этого. Здесь имелись не только снежные горы, но и много скальных
массивов, таким образом, местность подходила для всех видов восхождений и
тренировок. Вернувшись, мы изложили свои предложения, и начался
организационный период, причем намечалось открыть школу к осени следующего
года.
А пока я оставался со своей семьей в Дарджилинге 5 причем мы сразу
убедились, что нас ждет новая жизнь, мало чем похожая на прежнюю. Нас
постоянно окружали толпы людей; приемы и интервью не прекращались. При всей
моей глубокой признательности за внимание и честь я временами приходил в
отчаяние. Я всегда любил пройтись по улицам Дарджилинга, однако теперь
обнаружил, что должен выходить в город до рассвета, если не хочу идти в
сопровождении целой процессии. Гости являлись ко мне в дом не только по
приглашению, не только в обычные часы, но круглые сутки, днем и ночью,
причем некоторые чуть ли не силой врывались в двери и окна. Приходили
представители все" возможных фирм и организаций, настаивая, чтобы я подписал
им какие-то бумаги. А журналисты не оставляли меня в покое ни на минуту.
Сплошь и рядом они извращали мои слова в своих целях, так что я потом не
узнавал в их статьях собственных высказываний. Легко было понять, что
полковник Хант вышел из себя в Непале, где его вертели во все стороны и
приписывали ему чужие слова. Разумеется, чаще всего меня спрашивали, какова
будет моя следующая экспедиция. В конце концов я стал отвечать:
-- Я уже сейчас работаю в экспедиции -- газетно-фотографической
экспедиции...
Я чувствовал себя зверем в зоопарке. "Похоже, ламы из Тьянгбоче
оказались все-таки правы, -- думал я. -- Бог Эвереста карает меня теперь".
Были неприятности и другого рода. Я получил немалую сумму денег от
"Юнайтед Пресс", да еще поступили щедрые дары от ряда городов и организаций
Индии, и мы могли жить уже не в такой бедности, как прежде. Одни относились
к этому с полным пониманием, но нашлись и завистники; некоторые говорили
даже, что Анг Ламу "зазналась" только потому, что она стала ходить с
зонтиком в дождь. Другая неприятность была связана с Лакпа Тшерингом, моим
советником. Не вдаваясь в подробности, скажу только, что он не
руководствовался моими интересами и наше сотрудничество кончилось. Была в
этой истории, однако, своя хорошая сторона -- его место занял Роби Митра,
целиком посвятивший себя моим делам. С тех пор своим неутомимым трудом,
добрыми советами и преданностью он сделал неизмеримо много, чтобы облегчить
мне жизнь и сделать ее счастливее.
Новый дом, который я купил, расположен на крутом склоне холма на
окраине Дарджилинга; отсюда открывается чудесный вид на Сикким и вечные
снега Канченджанги. Однако наш переезд состоялся не сразу, требовалось
кое-что достроить. Анг Ламу приходилось работать айя во многих английских
семьях. Она хорошо изучила западную меблировку и захотела обставить комнаты
по-современному, оборудовать кухню на европейский лад. Состоялось обычное
семейное препирательство, я говорил жене:
-- До сих пор у нас все шло хорошо. Не поднимай того, что тебе не по
силам. Лучше будем жить скромно.
Боюсь, однако, что это легче сказать, чем сделать. Даже по своему
собственному адресу, при моих ограниченных потребностях, мне приходилось
слышать упреки в связи с моей страстью коллекционировать вещи, собранные за
время многочисленных экспедиций и путешествий. "И что это он не избавится от
этого хлама, -- говорят некоторые. -- Превратил свой дом в музей какой-то".
Нет, мой дом не музей. Я храню в нем вещи, которые мне близки и дороги.
Дома у меня царит большое оживление. Помимо жены, дочерей и меня в нем
живут две мои племянницы (а теперь еще и мать). Их родители -- Ламу Кипа и
лама Нванг Ла, с которыми девушки переехали из Солу Кхумбу, поселились в
нашем старом доме в Тунг Сунг Басти; они часто бывают у меня в гостях,
причем Нванг Ла "заведует" специально оборудованной молельней в моем доме.
Почти ежедневно я получаю письма и даю интервью. Пасанг Пхутар и многие
другие родственники и друзья помогали мне перестроить дом, теперь они то и
дело заходят ко мне. Посетителей всегда много, когда десятки, а когда и
сотни, есть среди них старые друзья, а есть и совершенно незнакомые люди. Но
самый важный житель моего дома -- Гхангар, лхасский терьер ансо с его
многочисленным семейством. Единственный, кого вы не увидите в моей гостиной,
-- мой конь; он обитает в конюшне и усиленно торопится отъесться так, чтобы
потерять всякую надежду на успех на скачках.
Меня всегда беспокоил вопрос о воспитании Пем-Пем и Нимы. Несколько лет
они ходили в непальскую школу, но теперь у меня появилась возможность
поместить их в монастырскую школу в Дарджилинге. Здесь они учатся
английскому языку, получают хорошее современное образование и встречаются с
различными людьми. Для совершенствования моих собственных познаний в
английском языке я приобрел лингафон -- благодаря ему, а также большой
разговорной практике я могу с радостью сообщить, что начинаю говорить все
более свободно. Конечно, мне очень хотелось бы научиться писать и читать, но
жизнь так коротка, а дел так много... Я знаю уже все буквы, печатные и
письменные, но мне все еще трудно заставить их складываться в слова.
Исключение составляет, понятно, мое собственное имя. Мне столько раз
приходилось давать автограф, что я теперь, наверное, смог бы расписаться во
сне левой рукой.
Едва я приехал домой, как на меня посыпались приглашения посетить
другие части Индии и Востока вообще. Некоторые приглашения, например из
Бирмы и Цейлона, я, к сожалению, не смог принять, зато побывал в Калькутте,
Дели, Бомбее, Пенджабе и во многих других местах. Как и в Дарджилинге, мне
было приятно, что меня искренне приветствует так много людей, но, как и там,
я страшно уставал от приемов, интервью и ликующих толп. Нередко происходили
вещи, которые невозможны на Западе. От меня постоянно ждут, чтобы я
рассказал о каких-то сверхъестественных видениях на вершине Эвереста, и мне
приходится разочаровывать людей. Многие стремятся прикоснуться ко мне, думая
таким образом исцелиться от болезни. Были и такие, которые во что бы то ни
стало хотели видеть во мне второго Будду или земное воплощение Шивы, а
однажды в Мадрасе несколько старух зажгли лампады и повалились ниц передо
мной. Мне оставалось только ласково заговорить с ними и помочь. им подняться
на ноги.
У меня было много возможностей заработать деньги. Конечно, мое
состояние не сравнишь с богатством какого-нибудь магараджи, но все же я живу
значительно обеспеченнее, чем прежде. Помимо гонорара от Юнайтед Пресс и
даров городов и организаций мне предлагали немало денег различные фирмы,
желавшие использовать мое имя для рекламы. Правда, я принял только два таких
предложения, после чего решил, что лучше не впутываться в подобные дела.
Я уже говорил о двух камнях, которые подобрал у самой вершины Эвереста.
Было у меня и еще несколько штук, взятых немного ниже, и едва из печати
стало известно о камнях с Эвереста, как любители сувениров стали предлагать
мне большие деньги за них. Однако я не стал ничего продавать. Несколько
камешков я подарил Неру, остальные оставил себе. Кроме шарфа Ламбера,
который я отослал хозяину, я не расстанусь ни с чем из того, что было на мне
во время заключительного восхождения. Слишком дорог мне Эверест, слишком
велик, чтобы я мог позволить себе наживаться таким путем.
В начале 1954 года я получил от нью-йоркского Клуба исследователей
приглашение посетить США. Приглашение было передано через моего друга принца
Петера греческого и датского, проживающего близ Калимпонга. Как ни хотелось
мне согласиться, я решил в конце концов, что самым правильным будет
отказаться. Причин было несколько, и все самые простые и исключительно
личного порядка. Во-первых, в этот момент была в самом разгаре перестройка
моего дома. Он обошелся мне вдвое дороже, чем предполагалось, подобно
большинству домов, и я предпочитал оставаться дома, чтобы наблюдать за
работами. Затем надо было сделать кое-что для альпинистской школы, в которой
мне уже шло жалованье от правительства Западной Бенгалии. Далее, я не смог
бы взять с собой жену и дочерей, да еще клуб сообщил, что не может оплатить
проезд Роби Митра, а он был мне просто необходим как переводчик и советник.
И наконец, я счел самым правильным отложить поездку в Америку до издания
моей книги, которая уже тогда планировалась и на которую я возлагал большие
надежды. "Если я поеду теперь, -- писал я принцу Петеру, -- это будет все
равно что возить напоказ дурачка и люди получат обо мне неправильное
представление".
Все эти причины казались мне простыми и естественными. Тем не менее и
на этот раз разгорелись политические страсти, стали говорить, что мне
запретили ехать из-за натянутых отношений между Индией и США в связи с
американской военной помощью Пакистану. Это сильно задело меня. Я не люблю,
когда меня втягивают в подобные истории или используют мое имя в целях
определенной пропаганды. Могу только повторить по этому поводу то же, что
говорил раньше. Мой отказ объясняется отнюдь не политическими, а
исключительно личными причинами. Ни Неру, ни кто-либо другой из индийского
правительства не запрещал мне ехать и не оказывал на меня никакого давления.
Так я сказал тогда американскому послу мистеру Джорджу Аллену, который
приехал в Дарджилинг побеседовать со мной, это же я повторю и теперь самым
настоятельным образом. Мистер Аллен отнесся весьма приветливо и с полным
пониманием к моему объяснению и не стал настаивать.
Позднее, когда он снова приехал в Дарджилинг, чтобы вручить мне медаль
американского Национального географического общества, мы долго самым
дружеским образом беседовали о том, как и когда я посещу его страну.
Повидать Соединенные Штаты -- одно из моих самых сокровенных желаний. Это
такая большая страна, полная жизни, людей, идей и предметов! Когда я поеду
туда, то в числе прочего мои мысли будет занимать "джип" и киноаппарат. Еще
я мечтаю вдоволь покататься по большим, широким дорогам. Подобно большинству
моих знакомых-американцев, я люблю скорость. Если я научусь сам водить
машину до того, как приеду в Америку, то не избежать мне {тиккета}41!
Я только что сказал о своей книге -- это для меня очень важная вещь.
Всю свою жизнь восходителя я имел дело с людьми, которые писали книги. Во
многих из этих книг упоминается и мое имя. Мой дом полон книг. А после
взятия Эвереста мне больше всего на свете хотелось иметь свою собственную
книгу. К сожалению, я столкнулся со множеством препятствий и затруднений.
Поскольку я не умею писать сам, требовался помощник, и поначалу мне
казалось, что лучше всего найти себе помощника из индийцев. Однако агентство
Юнайтед Пресс, с которым у меня был контракт, включая право на издание
книги, хотело, чтобы запись вел западный литератор -- такая книга будет
более доступной для широкого читателя во всем мире, говорили они. Наиболее
подходящей казалась им кандидатура какого-нибудь англичанина, и они
предложили мне ряд имен на выбор. После долгого размышления я отверг эту
мысль.
Подобно многому другому, что произошло после взятия Эвереста, этот
отказ тоже дал повод к пересудам и извращениям. А ведь дело совсем не в том,
что мне не нравятся англичане или у меня есть против них какое-то
предубеждение, -- просто мне подумалось, что если индиец не подходит в
качестве сотрудника, то и англичанин не подойдет. Что ни говори, во время
восхождения имели место известные осложнения и недоразумения. И хотя -- я
повторяю это снова и снова -- они сами по себе не имели большого значения,
зато для меня было важно иметь возможность рассказать свою историю просто и
искренне, не смущая других и не смущаясь самому. Все это задержало, к
сожалению, появление книги; порой мне казалось, что ее вообще не будет42.
Все же в конце концов было достигнуто соглашение с американским литератором
Джеймсом Рамзаем Ульманом. Весной 1954 года он приехал в Дарджилинг работать
со мной. Случилось так, что начало нашей работы пришлось на день, который в
моей религии называется Будда Пурнима (День полной луны) -- трижды
благословенный день рождения, обожествления и смерти Будды. Я сказал Джеймсу
Ульману с улыбкой:
-- Что ж, будем надеяться, это счастливый признак.
К этому времени я получил много приглашений участвовать в новых
экспедициях. После на редкость напряженной работы -- три восхождения на
Эверест на протяжении немногим более года -- о каком-либо большом
восхождении в тот момент говорить не приходилось, однако я охотно пошел бы с
небольшой экспедицией, особенно с англо-индийским смешанным отрядом,
собиравшимся в район Эвереста на поиски "ужасного снежного человека" --
йети. К сожалению, мои многочисленные обязанности не допускали этого. Помимо
всего прочего, в ту весну в Индии начался показ фильма "Покорение Эвереста",
и меня так сердечно и настойчиво просили присутствовать на премьере в Дели и
Бомбее, что я просто не мог отказать. И пожалел вскоре об этом -- к
утомлению от восхождений прибавилось еще большее утомление от бесконечных
приемов и бесед, которые не прекращались уже девятый месяц. Я потерял в весе
свыше десяти килограммов, мое здоровье было сильно подорвано. В Бомбее как
раз стояла необычная жара, и тут я заболел. У меня поднялась высокая
температура, напала страшная слабость. Пришлось прервать поездку и ехать
домой. Доктор Рой (он не только глава правительства Западной Бенгалии, но и
один из лучших врачей Индии) прописал мне длительный отдых. Несколько недель
я провел в полном покое, занятый только этой книгой. Я отдыхал от людей, от
возбуждения, и постепенно мой вес и здоровье восстановились.
Когда начался показ "Покорения Эвереста" в Дарджилинге, я чувствовал
себя уже достаточно хорошо, чтобы присутствовать на премьере. Это было 29
мая, в день первой годовщины штурма, намечался большой праздник. Но тут из
Непала пришла весть, что Эдмунд Хиллари, возглавлявший в этом году
новозеландскую экспедицию на Макалу II, заболел в горах. К счастью, он
быстро поправился, однако поначалу опасались, что это серьезно, поэтому я
попросил свести праздник к минимуму. В кинотеатре я сказал несколько слов
по-непальски перед началом сеанса.
-- Я глубоко сожалею, что мой друг Хиллари болен, -- говорил я. --
Сейчас не время веселиться -- надо молиться за его быстрейшую поправку.
Эверест был взят благодаря совместным усилиям многих людей, и я шлю
наилучшие пожелания и поздравления моему товарищу по победе.
Есть ли необходимость лишний раз подчеркивать момент, который так важен
для меня? Или и без того очевидно, что я не сказал бы так о человеке, если
бы питал и нему неприязнь или злобу.
Открытие школы альпинизма намечалось на осень, а лето мы с майором
Джайялом должны были провести в Швейцарии в качестве почетных гостей фонда
содействия альпийским исследованиям для изучения лучших достижений техники
восхождений и методики преподавания. К счастью, в начале июня здоровье
позволило мне выехать, и я снова очутился в Альпах вместе с друзьями по
прежним восхождениям. Не обошлось и на этот раз без "зиндабада" -- толпы
людей, приемы, интервью, -- но в гораздо меньшем количестве, чем в
предыдущем году. В общем и целом я мог жить спокойно, наслаждаться горами и
заниматься тем делом, ради которого приехал. Сначала мы отправились в
деревню Шампе, где молодые швейцарские альпинисты сдавали экзамены на звание
проводника. Там, к сожалению, не обошлось без неприятностей: мне стало
казаться, что со мной обращаются как с новичком.
Впрочем, в конечном счете все наладилось. Я по-прежнему любил
Швейцарию, в ее горах я чувствовал себя так, словно попал в родные Гималаи.
"Здесь совсем как в Солу Кхумбу", -- думал я не раз, только не тогда, когда
смотрел на шоссе и железные дороги, мосты и электростанции.
Несколько позже приехали из Индии еще шестеро шерпов. Их также
пригласили швейцарцы пройти тренировочный курс для будущей работы в школе
альпинизма; я сам отобрал этих людей перед отъездом из Дарджилинга. Среди
них были ветераны Анг Тхаркей, Гьялцен Микчен -- сирдар, Да Намгьял и Анг
Темпа, участники экспедиций на Эверест, а также мои племянники Гомбу и
Топгей. Мы перебрались в Розенлауи, где находилась школа Глатхарда, и за
несколько недель узнали много ценного о разных видах восхождений. В конце
лета возвратились домой, а 4 ноября 1954 года Неру официально открыл нашу
собственную школу.
В первом сезоне можно было, разумеется, только положить начало работе
школы. К концу года, когда стало слишком холодно, я опять оказался на
некоторое время свободным и совершил путешествие, о котором давно мечтал. Я
снова отправился в Солу Кхумбу, но только на этот раз взял с собой Пем-Пем и
Ниму. Мы выехали из Дарджилинга на рождество, поездом и автомашиной
добрались до Джайнагара и Дхарана, около границы Непала, а оттуда продолжали
путь пешком, причем девочки несли поклажу на спине, как и положено
путешествующим шерпам. Для них это было совершенно ново, и мы немало
повеселились. Но вместе с тем наше путешествие было своего рода
паломничеством -- ведь они еще никогда не были на родине своего народа, не
видали своей бабушки, моей матери, которой исполнилось уже восемьдесят
четыре года. В стране шерпов нас встретили веселье, пляски. Побыв некоторое
время в Намче-Базаре и Тами, мы отправились дальше -- посетить знаменитый
Тьянгбоче и другие монастыри. Затем я прошел с дочерьми почти до места
базового лагеря 1953 года; и здесь они воздали почести Эвересту, который
сделал шерпов великим народом, а нам принес счастье.
В Солу Кхумбу мы дважды пережили интересное событие: впервые в моей
жизни я увидел настоящие останки йети, "ужасного снежного человека". Оба
раза это происходило в монастырях -- в Кхумджунге и Пангбоче, и в обоих
случаях нам показали скальп заостренной формы, с сохранившейся кожей и
волосами. На кхумджунгском скальпе волосы были короткие и жесткие, словно
свиная щетина; пангбочанский скальп покрывали более светлые волосы,
возможно, он принадлежал более молодому животному. Ламы считали эти скальпы
драгоценными и сильнодействующими талисманами, причем они попали в монастыри
так давно, что никто не знал, откуда они взялись. Тайна живого йети и
вопрос, на что он, собственно, похож, остаются по-прежнему нераскрытыми.
Случилось во время этого путешествия и другое событие, которого я давно
ждал, -- я забрал мать к себе в Дарджилинг. Настоящая дочь своего народа,
она, несмотря на возраст, благополучно проделала немалый переход. Ей никогда
еще не приходилось бывать далеко от родного края, так что в индия она
пережила много неожиданного и удивительного. В Джайнагаре она впервые в
жизни села в поезд. Вскоре после того как поезд тронулся, мать вдруг
спросила меня с удивлением:
-- Тенцинг, а где же дерево, которое я видела перед залом ожидания?
Мы с дочерьми громко рассмеялись, и я объяснил, что такое поезд. Тогда
она облегченно вздохнула и произнесла:
-- Никогда в жизни я еще не видела двигающиеся дома.
И вот впервые в Дарджилинге собрана почти вся моя семья.
Так обстоят мои дела к тому моменту, когда я кончаю свой рассказ. Что
принесет мне будущее, я, понятно, не знаю. Предстоит работа в школе
альпинизма, в которой я надеюсь познакомить многих молодых индийцев с горами
и научить их любить горы. Предстоит работа в Ассоциации шерпов-альпинистов,
председателем которой я сейчас состою; в обязанности Ассоциации теперь
входит подбор шерпов для экспедиций и согласование ставок и условий работы.
Мне хочется вообще быть полезным своему народу, насколько это в моих силах.
Я начал с самых низов, знаю, что такое бедность и невежество, и хочу помочь
своим соплеменникам развиваться и добиться лучшей жизни.
Но больше всего мне хочется помочь расширить знания молодежи, у которой
впереди вся жизнь. Правда, то, чем я могу поделиться, взято не из книг; это
то, чему я сам научился за свою жизнь, чему меня научили люди, страны, горы,
но прежде всего Эверест. Кое-что касается чисто практических вещей. Но не
все -- мне кажется, что я научился и другим вещам, притом более важным. Я
узнал, что нельзя стать хорошим восходителем, каким бы ловким ты ни был,
если нет в тебе бодрости и чувства товарищества. Друзья -- это не менее
важно, чем подвиг. Далее что совместные усилия -- единственный ключ к
успеху; эгоизм делает человека маленьким. И еще урок: ни один человек ни в
горах, ни где-либо еще не может ожидать от других больше того, что дает сам.
{Будь человеком, с большой душой! Помогай другим стать такими!} Вот чему я
научился и чему следует научиться всем людям у великой богини Чомолунгмы.
Меня часто спрашивают, допускаю ли я, что Эверест будет взят еще
кем-нибудь. Ответ: да, разумеется. Когда именно состоится следующее
восхождение или следующая попытка, никто не знает, но со временем он будет
взят, наверное, не только из Непала, но и из Тибета; возможно, даже будет
сделан его траверс43. Следующий вопрос, всегда сопутствующий предыдущему,
труднее: можно ли взять Эверест без кислорода? Мне кажется, однако, что
можно -- при тщательной подготовке и благоприятных условиях. Только
необходимо разбить еще один лагерь, ближе к вершине, нежели наш лагерь 9 в
1953 году, потому что на такой высоте человек может пройти за день лишь
очень немного. И еще нужно, чтобы выдались пять дней хорошей погоды подряд
-- лишь в этом случае альпинисты смогут пройти от Южного седла до вершины и
обратно и остаться живыми. Так что если это когда-нибудь и будет сделано, то
явится результатом не только большого умения, выносливости и тщательной
подготовки, но и исключительной удачи. Ибо ни один человек (а иногда,
думается, ни один бог) не властен над погодой на Эвересте.
Собираюсь ли я сам еще совершать восхождения? Отвечаю: на другие,
меньшие вершины -- да. На Эверест -- нет. Ходить на гору, принадлежащую к
числу подлинных гигантов Гималаев, в качестве сирдара и альпиниста
одновременно, неся двойную ответственность, -- это слишком много для одного
человека, больше таких испытаний в моей жизни не будет. Раньше иное дело. В
1953 году я чувствовал, что должен взойти на вершину Эвереста или умереть, и
ради такой победы стоило постараться. Теперь же, когда победа завоевана, я
не ощущаю ничего подобного ни в отношении Эвереста, ни в отношении
какой-либо другой горы, сравнимой с ним. Мне сейчас сорок, я не так уж стар,
но и не молод, и меня не тянет больше покорять мировые вершины. Конечно,
меня влекут к себе горы, потому что горы -- это мой дом и моя жизнь. Мне
хочется совершить еще не одно восхождение -- с небольшими экспедициями, на
интересные вершины, с хорошими партнерами. Всего больше мне хочется
совершить восхождение с моим дорогим другом Раймоном Ламбером.
Помимо восхождений мне хочется путешествовать.
Надеюсь посетить Соединенные Штаты, когда эта книга выйдет там. Надеюсь
снова побывать в Англии и Швейцарии, где меня так замечательно встречали,
хочется повидать еще много мест, где я не бывал. Я чувствую, что многое
узнал в путешествиях, причем не только о городах, авиалиниях и географии. Я
узнал, что мир велик, что его не охватишь взором из маленького захолустья,
что повсюду есть и хорошее и плохое, что, если люди отличаются от тебя, это
еще вовсе не значит, что ты прав, а они не правы. Часто говорят, что жители
Запада большие материалисты, чем восточные люди, но не следовало ли
добавить, что они еще и честнее? Во всяком случае, об этом говорит опыт моих
встреч с чиновниками и дельцами. Мы на Востоке любим говорить о своем
гостеприимстве, однако прием, оказанный мне в Лондоне, заставляет меня
прямо-таки стыдиться, когда я сравниваю его с тем, как встречали англичан по
возвращении экспедиции в Катманду.
Эти два маленьких примера вовсе не означают, что я настроен против
своего собственного народа, -- напротив, я горжусь тем, что я индиец и
непалец. Однако мне кажется, что предвзятость и национализм принесли большой
вред. Обида нанесена также и Эвересту, причем отчасти виноват в этом и мой
народ. Мир слишком тесен, а Эверест слишком велик, чтобы к ним можно было
подходить иначе как с точки зрения понимания и терпимости между людьми --
вот самый важный урок, который я почерпнул из своих восхождений и
путешествий. Каковы бы ни были расхождения между Востоком и Западом, они
ничто в сравнении с общностью, которая объединяет всех людей мира. Каковы бы
ни были осложнения, возникшие в связи с восхождением на Эверест, они ничто в
сравнении с общим делом и общей победой; через полмира я протягиваю руку
моим английским партнерам Ханту, Хиллари и многим другим и всем их
соотечественникам.
После взятия Эвереста мой собственный народ отнесся ко мне
замечательно. Все отнеслись ко мне очень хорошо. Но, очевидно, как и у всех
людей, у меня было и хорошее и плохое, награды и неприятности, всего
понемногу. Порой толпа вокруг становилась такой плотной, а давление таким
сильным, что я мрачно думал: нормальная жизнь больше невозможна для меня,
единственный путь к счастливой жизни -- это удалиться вместе с семьей в
уединенное место, где можно жить в покое. Но это означало бы поражение и
отступление, и я молюсь, чтобы обошлось без этого. Лишь бы меня оставили в
покое с политикой, тогда все будет в порядке. Лишь бы меня не вертели и не
крутили в своих целях, не спрашивали, почему я говорю на том или ином языке,
почему ношу индийскую, непальскую или европейскую одежду, почему флаги были
именно в такой последовательности, а не в другой, когда я поднял их в руке
на вершине Эвереста.
Это задевает меня не столько ради меня самого, сколько ради Эвереста;
он слишком велик, слишком драгоценен для такой мелочности. Моя самая
заветная надежда на будущее -- чтобы мне дали прожить мою жизнь с честью и я
не опозорил Эверест. Будущие поколения спросят: "Что за люди первыми взошли
на вершину мира?" И мне хотелось бы, чтобы ответ был таким, которого мне не
надо стыдиться.
Ибо именно в этом, кажется мне, заключается подлинное значение
Эвереста: он высочайшая точка не одной какой-то страны, а всего мира. Он был
взят людьми Востока и Запада вместе. Он принадлежит нам всем. И мне тоже
хочется принадлежать всем, быть братом всем людям, а не только
представителем определенной расы или определенного вероисповедания. Как я
сказал в начале своего рассказа, я счастливый человек. У меня была мечта,
она осуществилась. Все, что мне теперь осталось просить у бога, -- это чтобы
я оказался достоин того, что выпало на мою долю.
Итак, Эверест взят. Моя жизнь идет дальше. В этой книге я оглянулся на
прошлое, но в жизни надо смотреть вперед.
Однажды, только однажды в своей новой жизни я сделал то, что так часто
случалось в старой: поднялся на рассвете на Тигровый холм у Дарджилинга и
посмотрел вдаль на северо-запад. Со мной не было никаких туристов, лишь
несколько друзей. Можно было стоять спокойно и смотреть, как вырастают в
утреннем свете великие белые пики. Я смотрел, и вот уже я перенесся в другое
утро, даже другой год. Вернулось прошедшее, и я стою на холме с семью
американскими леди и говорю им: "Нет, не эта -- это Лхоцзе. И не та -- то
Макалу. А вот та, маленькая такая".
"Та, маленькая"... Вероятно, странно говорить так о величайшей горе на
земле. А может быть, и не так странно и не так уж неверно, потому что что
такое Эверест без глаза, который его видит? Велик ли он или мал -- это
зависит от души человека.
Недолго виден Эверест с Тигрового холма. Вот поднялось солнце, набежали
облака. Он уже не велик и не мал -- исчез. Пора и мне уходить вниз, в
Дарджилинг, домой, к семье, к новой жизни, которая так отличается от старой.
Один из друзей спрашивает:
-- Ну как? Что ты чувствуешь теперь? Но я не могу ответить ему. Я могу
ответить только в душе и только самому Эвересту, как я сделал в то утро,
когда наклонился и положил на снегу на вершине красно-синий карандашик:
-- Туджи чей, Чомолунгма. Благодарю тебя.
ПРИМЕЧАНИЯ
0 Тенцинг неоднократно изменял написание своего имени, но обещает, что
данное написание окончательное и официальное. ( Примеч Дж Ульмана )
1 Сахиб -- в данном случае "европеец". ( Здесь и далее примеч. ред.)
2 А. М. Келлас -- шотландец, в 1910 г. сделал в Сиккимских Гималаях
десять первовосхождений на вершины высотой более 6000 м, умер от сердечной
недостаточности во время первой британской экспедиции на Эверест в 1921 г.
3 Англичанин Ч. Г. Брюс -- известный альпинист и исследователь
Гималаев; в 1892 г. делал восхождения в Каракоруме; в 1895 г. участвовал в
первой попытке покорить восьмитысячник Нанга Парбат; в начале 1900-х годов
дважды вносил предложения снарядить экспедицию на Эверест; после увольнения
из армии по состоянию здоровья с рекомендацией врачей вести "спокойный и
оседлый образ жизни" возглавил британские экспедиции на Эверест в 1922 и
1924 гг.
4 Подробнее о Дж. Мэллори и Э. Ирвине см. в "Предисловии".
5 С годами представление Тенпинга о "снежном человеке" претерпевало
изменения.
6 Т. Г. Сомервелл достиг тогда высоты 8540 м, а Э. Ф. Нортон -- 8572 м.
7 Подробнее о медали Тигра см. в "Предисловии".
8 Есть много других, носящих имя Анг Церинг, в том числе один
награжденный медалью Тигра. Это имя очень распространено среди шерпов, и я
постараюсь не смешивать тезок в моей книге. ( Примеч. авт.)
9 В ряде других источников, в том числе у Ч. Уоррена, участника
британской экспедиции 1935 г. на Эверест, обстоятельства восхождения и
гибели М. Уилсона освещены не так, как об этом пишет Тенцинг (см.
"Предисловие").
10 Арака-- рисовая водка.
11 Боюсь, что я неправильно пишу эту фамилию. (Примеч. авт.)
12 Патанами в Индии называют афганцев.
13 Канченджанга была впервые покорена в мае 1955 г. участниками
британской экспедиции Чарлза Эванса-- Джо Брауном, Джорджем Бондом, Норманом
Харди и Тони Стретером. Из уважения к религиозным чувствам местного
населения, считающего эту гору священной, альпинисты не дошли несколько
шагов до высшей точки снежного купола главной вершины, что дало основание
руководителю экспедиции назвать свою книгу об этом восхождении
"Неприкосновенная Канченджанга".
14 В 1955 г., отправившись в Солу Кхумбу, я увидел два скальпа йети. Но
об этом расскажу позже. ( Примеч. авт.)
15 Туччи Дж. (1894--1984) -- итальянский буддолог, искусствовед и
текстолог.
16 Далай-лама -- глава ламаистской церкви. В 1959 г. покинул Тибет и в
настоящее время проживает в Индии. Тибетский автономный район КНР образован
в 1.965 г.; административный центр -- Лхаса. Сикким -- в настоящее время
штат Индии, до 1975 г. княжество, протекторат Индии; административный центр
-- Гангток.
17 Карри -- острая приправа, в которой тушатся мясо, рыба или овощи с
пряностями.
18 Одна из самых распространенных шуток в экспедициях -- это когда
кому-нибудь подкладывают камни в ношу, чтобы она стала тяжелее. Наши белые
начальники не видят в этом, однако, ничего смешного, да, кажется, и я тоже.
( Примеч. авт.)
19 Ага Хан -- глава общины исмаилитов (ответвление ислама). Считается
одним из богатейших людей мира.
20 Сам я никогда особенно не увлекался кино. Единственный фильм,
который я видел за последние годы, это "Покорение Эвереста". ( Примеч. авт.)
21 Гималайский клуб был создан в 1928 г., с 1929 г. он выпускает свой
журнал "Хималайен джорнэл", являющийся ценным источником сведений по истории
горовосхождений в Гималаях.
22 Разумеется, за исключением тех случаев, когда альпинисты знают нас
лично и отбирают людей сами. Кроме того, иногда шерпов набирают через
частных агентов, таких, как Карма Паул. ( Примеч. авт.)
23 В настоящее время эта организация называется "Ассоциация
шерпов-альпинистов" и имеет свой значок.
24 Смайс Ф. С. (1900--1949) -- известнейший британский альпинист,
фотограф и писатель; в 20-х годах прошел ряд новых маршрутов в Альпах;
участник экспедиции проф. Г. О. Диренфурта на Канченджангу в 1930 г.;
руководитель успешного восхождения на Камет в 1931 г.; принимал участие в
экспедициях 1933, 1936 и 1938 гг. на Эверест; делал восхождения в горах
Канады и Британской Колумбии.
25 Тильман Г. В. (род. в 1898 г.) -- британский альпинист и
путешественник в горы Африки и Гималаи, участник успешной англо-американской
экспедиции на Нанда Деви в 1936 г., член вкспедиции 1935 г. на Эверест и
руководитель экспедиции 1938 г. на эту гору.
26 Режим узурпировавшего власть феодального семейства Рана был низложен
в 1951 г.
27 Снежная слепота -- временное снижение или утрата зрения в результате
ожога глаз интенсивными ультрафиолетовыми лучами, прямыми и отраженными от
снега и льда. Симптомы: покраснение, острая резь и туман в глазах,
светобоязнь.
28 Маммери А. Ф. (1855--1895) -- видный английский альпинист,
представитель школы новых методов преодоления скальных маршрутов в Альпах.
На одной из покоренных им вершин в районе Шамони оставил свою визитную
карточку с записью: "Абсолютно недоступна при использовании обычных способов
лазанья". Семь раз поднялся на Маттергорн. В 1888 и 1890 гг. совершил
восхождения в горах Кавказа.
29 Единственным шерпом, пережившим трагедию 1937 г., был мой старый
друг Дава Тхондуп. В момент катастрофы он находился в базовом лагере. (
Примеч. авт.)
30 Седло названо так в честь англичанина Томаса Лонгстаффа, одного из
первых исследователей этого района Он -- первовосходитель на Трисул (1907
г), совершил много восхождений в Альпах, на Кавказе, в Гималаях, горах
Гренландии, Шпицбергена и Североамериканского континента.
31 --{ Вот это человек!} (франц.) (Примеч. перев. )
32 Профессор Диренфурт Г. О. (1886--1975) -- немецкий альпинист и
геолог, эмигрировал в Швейцарию в связи с приходом нацистов к власти в
Германии; руководил несколькими экспедициями в Гималаи и Каракорум, в том
числе международной экспедицией 1930 г. на Канченджангу; выдающийся знаток
природы Гималаев и истории их исследований; в русском переводе изданы его
книги "К третьему полюсу" (1957 г.) и "Третий полюс" (1970 г.).
33 Это утверждение не соответствует истине.
34 Он болел и не смог выйти вместе со всеми из Дарджилинга, но
присоединился к нам позднее в базовом лагере. ( Примеч. авт.)
35 Хант Дж., Восхождение на Эверест. М., 1958. ( Примеч. перев.)
36 Ламбер, Тильман, Анг Темпа, а теперь еще и Анг Тенсинг -- не правда
ли, много "медведей" было в наших экспедициях! ( Примеч. авт.)
37 Кварта -- английская имперская кварта, равная 1,136 литра.
38 Тенцинг имеет в виду рассказ Хиллари о восхождении (см. главу XVI
книги Ханта). ( Примеч. перев.)
39 Здесь речь идет о другом Пасанге Пхутаре, не о Жокее, который
покинул экспедицию в Тьянгбоче.
40 Джавахарлал Неру имел титул индусского ученого -- {пандит,} который
как бы стал частью его имени. {Пандит-джи} --уважительное, с оттенком
интимности обращение к нему.
41 Тиккет -- в данном случае предупреждение за быструю
езду. ( Примеч. перев.)
42 Тем временем, словно нарочно, для того чтобы осложнить дело, во
Франции без моего ведома вышла книга обо мне, позже переведенная на ряд
других языков. Написанная журналистом, который беседовал со мной в течение
получаса, когда я был в Швейцарии в 1953 г., она изобиловала ошибками и была
недвусмысленно направлена против англичан. У меня возникло немало
неприятностей из-за неверного представления, которое она давала как о
восхождении, так и о моем взгляде на экспедицию. ( Примеч. авт.)
43 Траверс Эвереста сделан уже дважды: участниками американской
экспедиции 1963 г. и болгарской экспедиции 1984 г., которые поднялись на
вершину по западному гребню, а спустились в базовый лагерь на леднике Кхумбу
по юго-восточному гребню. В 1986 г. осуществить траверс Эвереста с севера на
юг планировала совместная экспедиция альпинистов США и Канады.
Популярность: 1, Last-modified: Fri, 12 Nov 1999 13:27:03 GmT