Перевод В. Кулагиной-Ярцевой (не уверен".
по: Х.Л. Борхес. Коллекция. - СПб. Северо-Запад, 1992
Origin: http://sedok.narod.ru/d_files/fr582.htm
---------------------------------------------------------------
И умертвил его Аллах на сто лет, потом воскресил
и сказал: "Сколько ты пробыл?"
Тот ответил: "День или часть дня".
Коран, II, 261
Проживающему в Праге на Цельнтергассе Яромиру Хладику, автору
неоконченной драмы "Враги", труда "Опровержение вечности" - исследования об
иудейских рукописях, косвенно повлиявших на Якоба Беме, приснилась в ночь на
четырнадцатое марта 1939 года долгая шахматная партия. Первенство оспаривали
не два шахматиста, а два знатных рода; игра длилась века; сумму награды
никто уже не помнил, однако ходили слухи, что она огромна, даже неисчислима;
доска с фигурами была установлена в тайной башне. Яромир (во сне) оказался
первенцем одного из враждующих родов. Звон часов отмечал время каждого хода;
сновидец бежал под дождем по песку пустыни, тщетно припомнить правила игры и
назначение фигур. Хладик проснулся. Шум дождя и звон ужасных часов исчезли.
С улицы доносился ровный неумолкающий гул, перекрываемый словами команды.
Светало. Бронированный авангард третьей империи входил в Прагу.
Девятнадцатого поступил донос, девятнадцатого же вечером Яромира арестовали.
Водворили в хирургически чистую комнату на том берегу Влтавы. Предъявленные
обвинения были неопровержимы: фамилия по матери - Ярославски, в жилах течет
еврейская кровь, еврействующая работа о Беме, на последнем протесте против
Аншлюса красуется его подпись. В 1928 году он перевел "Сефер Йецира" для
издательства Германа Барнсдорфа. Рекламный католог в коммерческих интересах
раздул реноме переводчика. Этот-то католог и попался на глаза Юлиусу Роте,
гестаповцу, в чьих руках находилась судьба Хладика. Нет человека, который
(вне рамок своей профессии) не был бы легковерным. Несколько восторженных
эпитетов, напечатанных готическим шрифтом, оказалось достаточно, чтобы
убедить Юлиуса Роте в незаурядности Хладика и приговорить обвиняемого к
смерти pour encourager les autres (чтоб ободрить прочих). Казнь назначили на
девять утра двадцать девятого. Эта отсрочка ( важность ее читатель еще
поймет) вызывалась стремлением уподобиться в административной размеренности
и беспристрастности планетам и растениям.
Вначале Хладик ощутил только ужас. Он подумал, что виселица, удушение,
обезглавливание не устрашили бы его, но расстрел казался невыносимым.
Напрасно он внушал себе, что страшна лишь сама смерть, а не ее конкретные
обстоятельства. Он неустанно представлял себе эти обстоятельства в нелепой
надежде исчерпать их. Бессчетное число раз мысленно проходил весь путь от
предутренней бессоницы до мистического залпа. И до срока, назначенного
Юлиусом Роте, умирал сотнями смертей во двориках, чьи формы и углы утомили
бы даже геометрию. Его расстреливали разные солдаты; иногда издали, иногда в
упор; число солдат тоже было разным. Хладик встречал эти воображаемые казни
с подлинным страхом (а, может, с подлинным мужеством). Каждое видение
длилось несколько секунд. Круг замыкался, и Яромир, трепеща, вновь
возвращался в преддверие своей смерти. Потом он подумал, что
действительность обычно не оправдывает предчувствий, и, следуя извращенной
логике, заключил, что если воображать подробности, они не сбудутся.
Подчинившись этой убогой магии, стал измышлять ужасы, чтобы они не
свершились; окончилось, естественно, тем, что увидел в них пророчество. По
ночам несчастный пытался хоть как-то удержаться в ускользающей субстанции
времени - знал, что оно стремится к рассвету двадцать девятого. "Сейчас ночь
на двадцать второе, - рассуждал он вслух, - покуда длится эта ночь (и шесть
последующих), я неуязвим и бессмертен". Открыл, что сны - это глубокие
темные воды, в которые можно погрузиться. И порой уже с нетерпением ждал
казни - по крайней мере она избавит его от бесплодного труда воображать.
Двадцать восьмого, когда последний закат отсвечивал на высоких решетках,
Хладик отвлекся от этих унизительных мыслей, вспомнив о своей пьесе "Враги".
Хладику было за сорок. Если не считать нескольких друзей и множества
привычек, его жизнь составляла весьма проблематичное занятие литературой.
Подобно всякому писателю, он судил о других по их произведениям, но хотел,
чтобы о нем судили по замыслам. Собственные книги вызывали в Хладике горькое
чувство неудовлетворенности: в своих работах о Беме, Ибн-Эзре и Фладде он
видел всего лишь прилежание. В переводе "Сефер Йецира" - небрежность,
вялость, неточность. И лишь к "Опровержению вечности" был снисходительнее: в
первом томе прослеживалась история различных теорий вечности, от вечного до
неизменного бытия Парменида до модифицирующегося прошлого Хинтона. Во
втором, вслед за Френсисом Бредли, отрицалась мысль о том, что все явления
Вселенной можно измерить во времени, и доказывалось, что число возможных
вариантов человеческого опыта не бесконечно, и достаточно одного
"повторения", чтобы понять: время - обман...
К сожалению, не менее ложны и доказательства этого обмана. С какой-то
презрительной неловкостью вспоминал их Хладик. Он написал еще цикл
экспрессионистских стихотворений, который - увы! - вошли в одну из антологий
1924 года, и каждая последующая обязательно их воспроизводила. Из всего
этого бесцветного и пустого прошлого хотелось оставить лишь "Врагов" - драму
в стихах (Хладик предпочитал стихи, так как они не дают зрителю забыть о
вымысле, без которого нет искусства).
В драме соблюдались три единства: место действия - Градчаны, библиотека
барона Ремерштадта, время - один из вечеров на исходе 19-го века. В первой
сцене в замок являлся незнакомец (часы бьют семь, последные неистовые лучи
воспламеняют стекла, ветер доносит знакомые звуки бравурной венгерской
мелодии). Следую другие визиты; барон не знает, кто эти докучные гости, но у
него тревожное чувство, будто он их уже видел - возможно, во сне. Все
безудержно ему льстят, но постепенно становится ясно, сперва зрителям, потом
самому барону, - что это тайные враги, сговорившиеся его уничтожить.
Ремерштадту удается удается расстроить и высмеять их сложную интригу.
Заходит речь о его невесте, Юлии де Вейденау, и некоем Ярославе Кубине,
который когда-то докучал ей своею любовью - этот Кубин будто бы впал в
безумие и воображает себя бароном Ремерштадтом... Опасности нарастают. В
конце второго акта барон вынужден убить одного из заговорщиков. Начинается,
третий акт, последний. Несообразности множатся; вновь появляются персонажи,
которые, казалось, уже вышли из игры, - например, человек, убитый
Ремерштадтом, возвращается. Кое-кто замечает, что время остановилось: на
часах по-прежнему семь, в стеклах - закатные лучи, доносится бравурная
венгерская музыка. Появляется первый гость и повторяет свои слова из первой
сцены первого акта. Барон отвечает ему, не удивляясь. Зритель понимает, что
барон и есть несчастный Ярослав Кубин. Никакой драмы не было. Это круговорот
бреда, в котором Кубин постоянно пребывает.
Хладик никогда не спрашивал себя, была ли эта трагикомедия ошибок
безделкой или шедевром, набором случайностей или цепью последовательно
связанных явлений.
"В контурах драмы, которые я набросал, чувствовалась не только
изобретательность, способная скрыть недостатки и блеснуть достоинствами,
здесь была попытка в символической манере выразить свое основное в жизни".
Хладик закончил первый акт и часть третьего; стихотворная форма позволяла
ему, воспроизводя в памяти, гекзаметры, видеть текст, не имея перед глазами
рукописи. Хладик подумал, что скоро умрет, а еще двух актов не хватает. Во
тьме он обратился к Богу: "Если я не одна из Твоих ошибок и повторений, если
я существую на самом деле, то существую лишь как автор "Врагов". Чтобы
окончить драму, которая будет оправданием мне и Тебе, прошу еще год. Ты, что
владеешь временем и вечностью, дай мне этот год!" Наступила последняя ночь,
самая страшная, но через десять минут сон затопил его, как темная вода.
Под утро ему приснилось, что он блуждает в коридорах библиотеки
Клементинума. Библиотекарь в черных очках спросил его: "Что вы ищете?" -
"Бога", - ответил Хладик. Библиотекарь сказал: "бог находится в одной из
букв одной из страниц одной из четырехсот тысяч книг библиотеки. Мои отцы и
отцы моих отцов искали эту букву; и я сам ослеп в поисках ее". Он снял очки,
и Хладик увидел мертвые глаза. Какой-то читатель вошел, чтобы вернуть атлас.
"Этот атлас бесполезен", - сказал он и отдал его Хладику. Тот раскрыл наугад
и увидел карту Индии. И с неожиданной уверенностью, чувствуя, что земля
уходит из-под ног, коснулся одной из маленьких букв. Раздался голос: "Время
для твоей работы дано". Здесь Хладик проснулся.
Он вспомнил, что сны посылаются человеку небом. И, как утверждает
Маймонид, если слова в сновидении ясны и отчетливы, а говорящего не видно,
значит, произности их Бог. Потом оделся, в камеру вошлт два солдата и велели
следовать за ними.
Хладик предполагал, что за дверью лабиринт переходов, лестниц и комнат.
Действительность оказалась более скромной - они спустились по железным
ступеням во дворик. Группа солдат - некоторые в расстегнутых мундирах -
переговаривались, осматривая мотоцикл. Сержант взглянул на часы - восемь
сорок четыре. Предстояло ждать до девяти. Хладик, чувствуя себя скорее
ненужным, чем несчастным, присел на поленницу. Заметил, что солдаты избегают
смотреть на него. Чтоб скрасить ожидание, сержант протянул ему сигарету.
Хладик не курил, но взял - то ли из вежливости, то ли из смирения.
Прикуривая, он увидел, что пальцы дрожат. Стало пасмурно. Солдаты говорили
тихо, словно при покойнике. Хладик тщетно пытался припомнить женщину,
которую изобразил в Юлии Вейденау...
Солдаты построились. Хладик, став у стены казармы, ожидал залпа.
Кого-то обеспокоило, что кровь может замарать стену. Осужденному приказали
сделать несколько шагов вперед. Нелепо, но это напоминало Хладику
приготовления фотографов перед съемкой. На висок ему упала тяжелая капля
дождя и медленно поползла по щеке. Сержант выкрикнул слово команды.
И тут окружающий мир замер. Винтовки были направлены на Хладика, но
люди, которые должны были убить его, не шевелились. Рука сержанта окаменела
в незавершенном жесте. На каменной плите застыла тень летящей пчелы. Ветер
тоже замер, словно на картине. Хладик пытался крикнуть, шепнуть, двинуть
рукой. И понял, что парализован. Ни единого звука не доходило из
оцепеневшего мира. Он подумал: "Я мертв, я в аду". Потом: "Я сошел с ума".
Потом: "Время остановилось". Затем сообразил, что в таком случае мысль его
тоже должна остановиться. Решил проверить: повторил (не шевеля губами)
загадочную эклогу Вергилия. Быть может, с отодвинувшимися куда-то солдатами
происходит то же самое? Захотелось спросить у них. Странно, но усталость
прошла, не кружилась голова после долгой неподвижности. Через какое-то время
он заснул. Проснувшись, нашел мир таким же неподвижным и беззвучным. На щеке
была та же капля, на плите - тень от пчелы, дымок брошенной им сигареты так
и не растаял.
Прошел еще "день", прежде чем Хладик понял: он просил у Бога целый год
для окончания драмы - всемогущий отпустил ему этот год. Господь совершил для
него тайное чудо: немецкая пуля убъет его в назначенный срок, но целый год
протечет в его сознании между командой и ее исполнением. От растерянности
Хладик перешел к изумлению, от изумления - к смирению, от смирения - к
внезапной благодарности. Он мог рассчитывать только на свою память:
запоминание каждого нового гекзаметра придавало ему счастливое ощущение
строгости, о которой не подозревали те, что находят и тут же забывают
случайные строки.
Он трудился не для потомства, даже не для Бога, чьи литературные вкусы
были ему неведомы. Неподвижный, затаившийся, он прилежно строил свой
незримый совершенный лабиринт. Дважды переделал третий акт. Выбросил слишком
очевидную символику - бой часов, музыку. Ничто ему не мешало. Он опускал,
сокращал, расширял. Иногда останавливался на первоначальном варианте. Ему
стали нравиться дворик, казарма; лицо одного из солдат изменило
представление о характере Ремерштадта. Он обнаружил, что пресловутые
какофонии, так тревожившие Флобера, - явления визуального порядка,
недостатки и слабости слова написанного, а не звучащего... Он закончил свою
драму. Не хватало лишь одного эпитета. Нашел его. Капля покатилась по щеке.
Хладик коротко вскрикнул, дернул головой, четыре пули опрокинули его на
землю.
Яромир Хладик умер двадцать девятого марта в девять часов две минуты
утра.
Популярность: 1, Last-modified: Mon, 23 Sep 2002 17:03:05 GmT