Перевод с испанского Бориса Дубина *




     Не помню имени, но я не Борхес
     (Он в схватке под Ла-Верде был убит),
     Не Асеведо, грезящий атакой,
     Не мой отец, клонящийся над книгой
     И на рассвете находящий смерть,
     Не Хейзлем, разбирающий Писанье,
     Покинув свой родной Нортумберленд,
     И не Суарес  перед строем копий.
     Я мимолетней и смутнее тени
     От этих милых спутанных теней.
     Я память их, но и другой, который
     Бывал, как Данте и любой из нас,
     В единственном немыслимом Раю
     И стольких неизбежных Преисподних.
     Я плоть и кровь, невидимые мне.
     Я тот, кто примиряется с судьбою,
     Чтоб на закате снова расставлять
     На свой манер испанские реченья
     В побасенках, расходующих то,
     Что называется литературой.
     Я старый почитатель словарей,
     Я запоздалый школьник, поседевший
     И постаревший, вечный пленник стен,
     Заставленных слепой библиотекой,
     Скандирующий робкий полустих,
     Заученный когда-то возле Роны,
     И замышляющий спасти планету
     От судного потопа и огня
     Цитатой из Вергилия и Федра.
     Пережитое гонится за мной.
     Я -- неожиданное воскрешенье
     Двух Магдебургских полушарий, рун
     И строчки Шефлеровых изречений .
     Я тот, кто утешается одним:
     Воспоминаньем о счастливом миге.
     Я тот, кто был не по заслугам счастлив.
     Я тот, кто знает: он всего лишь отзвук,
     И кто хотел бы умереть совсем.
     Я тот, кто лишь во сне бывал собою.
     Я это я, как говорил Шекспир.
     Я тот, кто пережил комедиантов
     И трусов, именующихся мной.




     Когда-то я искал тебя, отрада,
     Там, где сходились вечер и равнина,
     И холодок от кедров и жасмина
     Дремал в саду за кованой оградой.
     Ты был в Палермо  -- родине поверий
     О днях клинка и карточной колоды
     И в отсветах пожухлой позолоты
     На рукояти молотка у двери
     С кольцом на пальце. След твоей печати
     Лежал в дворах, спускающихся к югу,
     В растущей тени, ползавшей по кругу
     И медленно густевшей на закате.
     Теперь во мне ты, ставший потайною
     Моей судьбой -- всем, что уйдет со мною.




     Он видится мне конным той заветной
     Порой, когда искал своей кончины:
     Из всех часов, соткавших жизнь мужчины,
     Пребудет этот -- горький и победный.
     Плывут, отсвечивая белизною,
     Скакун и пончо. Залегла в засаде
     Погибель. Движется с тоской во взгляде
     Франсиско Борхес пустошью ночною.
     Вокруг -- винтовочное грохотанье,
     Перед глазами -- пампа без предела, --
     Все, что сошлось и стало жизнью целой:
     Он на своем привычном поле брани.
     Тень высится в эпическом покое,
     Уже не досягаема строкою.




     Японская мелодия. Скупая
     Клепсидра, одаряющая слух
     Незримым золотом, тягучим медом
     Бессчетных капель с общею судьбой --
     Мгновенной, вечной, тайной и прозрачной.
     Боишься за любую: вдруг конец?
     Но звуки длятся, возвращая время.
     Чей храм и палисадник на холме,
     Чьи бденья у неведомого моря,
     Какая целомудренная грусть,
     Какой умерший и воскресший вечер
     Их в смутное грядущее мне шлют?
     Не знаю. Все равно. Я в каждой ноте.
     Лишь ей живу. И умираю с ней.




     Рука Вергилия минуту медлит
     Над покрывалом с ключевой струей
     И лабиринтом образов и красок,
     Которые далекий караван
     Довез до Рима сквозь песок и время.
     Шитье войдет в строку его "Георгик".
     Я не видал, но помню этот шелк.
     С закатом умирает иудей,
     К кресту прибитый черными гвоздями
     По воле претора, но род за родом
     Несчетные династии земли
     Не позабудут ни мольбы, ни крови,
     Ни трех мужчин, распятых на холме.
     Еще я помню книгу гексаграмм 
     И шестьдесят четыре их дороги
     Для судеб, ткущих бдения и сны.
     Каким богатством искупают праздность!
     И реки золотых песков и рыбок,
     Которыми Пресвитер Иоанн 
     Приплыл в края за Гангом и рассветом ,
     И хайку, уместившийся в три стиха
     Звук, отголосок и самозабвенье,
     И джинна, обращенного дымком
     И заключенного в кувшин из меди,
     И обещанье, данное в ночи.
     Какие чудеса таит сознанье!
     Халдея, открывательница звезд;
     Фрегаты древних лузов, взморье Гоа .
     Клайв , после всех побед зовущий смерть,
     Ким  рядом с ламой в рыжем одеянье,
     Торящий путь, который их спасет.
     Туманный запах чая и сандала.
     Мечети Крдовы, священный Аксум 
     И тигр, который зыбится как нард.

     Вот мой Восток -- мой сад, где я скрываюсь
     От неотступных мыслей о тебе.




     Создатель этой книги -- Олав Магнус,
     Священник, верный Риму в грозный век,
     Когда весь Север обратился к Гусу,
     Уиклифу  и Лютеру. Расставшись
     С Большой Медведицей, по вечерам,
     В Италии, он находил отраду,
     Творя историю своих краев
     И дополняя россказнями даты.
     Однажды -- лишь однажды! -- я держал
     В руках ту книжицу. Года не стерли
     Пергаментный старинный переплет,
     Курсив, неотразимые гравюры
     На меди и добротные столбцы
     Латыни. Помню то прикосновенье.
     О непрочтенный и бесценный том,
     Твоя недосягаемая вечность
     Тем временем вступила в Гераклитов
     Поток, опять смывающий меня.




     Года без сожаления и мести
     Сломили сталь героев. Жалкий нищий,
     Пришел ты на родное пепелище,
     Чтобы проститься с ним и жизнью вместе,
     О капитан мой. В колдовской пустыне
     Цвет Португалии полег, спаленный,
     И вот испанец, в битвах посрамленный,
     Крушит ее приморские твердыни.
     О, знать бы, что у той кромешной влаги,
     Где завершаются людские сроки,
     Ты понял: все, кто пали на Востоке
     И Западе земли, клинки и флаги
     Пребудут вечно в неизменном виде
     В твоей вновь сотворенной "Энеиде".




     Кастильское наречье -- мой удел,
     Колокола Франсиско де Кеведо,
     Но в нескончаемой моей ночи
     Есть голоса утешней и роднее.
     Один из них достался мне в наследство --
     Библейский и шекспировский язык,
     А на другие не скупился случай,
     Но вас, сокровища немецкой речи,
     Я выбрал сам и много лет искал.
     Сквозь лабиринт бессонниц и грамматик,
     Непроходимой чащею склонений
     И словарей, не твердых ни в одном
     Оттенке, я прокладывал дорогу.
     Писал я прежде, что в ночи со мной
     Вергилий, а теперь могу добавить:
     И Гельдерлин, и "Херувимский странник".
     Мне Гейне шлет нездешних соловьев
     И Гете -- смуту старческого сердца,
     Его самозабвенье и корысть,
     А Келлер  -- розу, вложенную в руку
     Умершего, который их любил,
     Но цвета этой больше не увидит.
     Язык, ты главный труд своей отчизны
     С ее любовью к сросшимся корням,
     Зияньем гласных, звукописью, полной
     Прилежными гекзаметрами греков
     И ропотом родных ночей и пущ.
     Ты рядом был не раз. И нынче, с кромки
     Бессильных лет, мне видишься опять,
     Далекий, словно алгебра и месяц.




     Жестокой красотою до могилы
     Ты жил: она, тебя подстерегая
     Повсюду, как других -- судьба, благая
     Или худая, поутру сквозила
     В столичной дымке, на полях изданья
     Античных мифов, в неизменной раме
     Дней с их общедоступными дарами,
     В словах, во встречных, в поцелуях Фанни 
     Невозвратимых. О недолговечный
     Китс, нас оставивший на полуфразе --
     В бессонном соловье и стройной вазе 
     Твое бессмертье, гость наш скоротечный.
     Ты был огнем. И в памяти по праву
     Не пеплом станешь, а самою славой.




     Найти строку для тягостной минуты,
     Когда томит нас день, клонясь к закату,
     Чтоб с именем твоим связали дату
     Той тьмы и позолоты, -- вот к чему ты
     Стремился. С этой страстью потайною
     Склонялся ты по вечерам над гранью
     Стиха, что до кончины мирозданья
     Лучиться должен той голубизною.
     Чем кончил да и жил ли ты, не знаю,
     Мой смутный брат, но пусть хоть на мгновенье,
     Когда мне одиноко, из забвенья
     Восстанет и мелькнет твоя сквозная
     Тень посреди усталой вереницы
     Слов, к чьим сплетеньям мой черед клониться.




     Морская вечно юная стихия,
     Где Одиссей скитается без срока
     И тот Улисс, кого народ пророка
     Зовет Синдбадом. Серые морские
     Валы, что мерят взглядом Эйрик Рыжий 
     И человек, создавший труд всей жизни --
     Элегию и эпос об отчизне,
     В далеком Гоа утопая в жиже. 
     Вал Трафальгара. Вал, что стал судьбою
     Британцев с их историей кровавой.
     Вал, за столетья обагренный славой
     В давно привычном исступленье боя.
     Стихия, вновь катящая все те же
     Валы вдоль бесконечных побережий.




     Слепой старик в пустующих покоях
     Трудит все тот же замкнутый маршрут
     И трогает безвыходные стены,
     Резные стекла раздвижных дверей,
     Шершавые тома, для книгочея
     Закрытые, дошедшее от предков,
     Потухшее с годами серебро,
     Водопроводный кран, лепной орнамент,
     Туманные монеты и ключи.
     Нет ни души ни в зеркале, ни в доме.
     Туда-обратно. Достает рукой
     До ближней полки. Для чего, не зная,
     Ложится вдруг на узкую кровать
     И чувствует: любое из движений,
     Опять сплетающихся в полумраке,
     Подчинено таинственной игре
     Какого-то неведомого бога.
     По памяти скандирует обрывки
     Из классиков, прилежно выбирает
     Из множества эпитет и глагол
     И кое-как выводит эти строки.




     Кусочек стали с выточенным краем,
     Завороженный смутной дремотой,
     Вишу я у безвестного комода,
     На связке до поры незамечаем.
     Но есть на свете скважина в стеклянной
     Двери с железной кованою рамой --
     Единственная. А за ней -- тот самый
     Дом, и неведомый, и долгожданный.
     Там зеркала сизеют в пыльной дымке,
     И чуть маячат за всегдашней мглою
     Ушедших смеркшиеся фотоснимки
     И фотоснимков тусклое былое.
     Рука однажды той двери коснется,
     И наконец бородка повернется.




     Былые вечера и поколенья.
     Начала не имеющие дни.
     Глоток воды, коснувшийся гортани
     Адама. Безмятежный райский строй.
     Зрачок, пронизывающий потемки.
     Клубленье волчьей свадьбы на заре.
     Слова. Гекзаметры. Зеркальный отсвет.
     Высокомерье Вавилонской башни.
     Любимая халдеями Луна.
     Неисчислимые песчинки Ганга.
     Сон мотылька о яви Чжуан-цзы .
     Заветный сад на острове блаженных.
     Загадочный бродячий лабиринт.
     Бессрочная тканина Пенелопы.
     Зенонов  круг сомкнувшихся времен.
     Монета, вложенная в рот умершим.
     Геройский меч на роковых весах .
     Любая капля греческой клепсидры.
     Штандарты. Летописи. Легионы.
     Палатка Цезаря фарсальским утром .
     Тень трех крестов на меркнущем холме.
     Восток, отчизна алгебры и шахмат.
     Следы бесчисленных переселений.
     Державы, покоренные клинком.
     Бессменный компас. Грозная стихия.
     Часы, отстукивающие память.
     Король под занесенным топором.
     Несчетный прах давно погибших воинств.
     Трель соловья над датскою землей.
     Самоубийца в зеркале. Колода
     Картежника . Несытый блеск монет.
     Преображенья облака над степью.
     Причудливый узор калейдоскопа.
     Любая мука. Каждая слезинка.
     ...Как все с необходимостью сошлось,
     Чтоб в этот миг скрестились наши руки.




     Я думаю о желтом человеке,
     Худом идальго с колдовской судьбою,
     Который в вечном ожиданье боя
     Так и не вышел из библиотеки.
     Вся хроника геройских похождений
     С хитросплетеньем правды и обмана
     Не автору приснилась, а Кихано,
     Оставшись хроникою сновидений.
     Таков и мой удел. Я знаю: что-то
     Погребено частицей заповедной
     В библиотеке давней и бесследной,
     Где в детстве я прочел про Дон Кихота.
     Листает мальчик долгие страницы,
     И явь ему неведомая снится.







     * Борхес  Х.Л.  `Стихотворения'  (Перевод с  испанского  и  послесловие
Бориса Дубина) // Иностранная литература, 1990, No 12, 50-59 (Из классики XX
века).
       Каков я есть  (англ.) --  реплика из комедии Шекспира "Конец --  делу
венец", акт IV, сцена 3 (перев. П. А. Каншина), которую Борхес в специальном
примечании сопоставляет еще и  с библейскими словами  Бога  о себе:  "Я есмь
Сущий" (Исход, 3, 14). (Здесь и далее -- прим. перев.)
      Асеведо, Хейзлем, Суарес -- предки поэта.
      Иоганнес Шефлер  (1624--1677) --  немецкий поэт-мистик,  известный под
именем Ангелус  Силезиус,  автор  книги стихотворных изречений  "Херувимский
странник".
      Предместье Буэнос-Айреса, квартал картежников и бандитов.
      "Ицзин", гадательная книга древнего Китая.
       Персонаж  средневековых  легенд, основатель  мифического  царства  на
Востоке.
      За Гангом и рассветом --  измененная цитата из X сатиры Ювенала, ранее
мелькавшая в рассказе Борхеса "Человек на пороге".
      Область на  западном  побережье Индии, центр португальских владений на
Востоке в эпоху Возрождения.
       Роберт  Клайв  (1725--1774)  -- английский  военачальник,  заложивший
основу  британского  господства  в  Индии,  первый  колониальный  губернатор
Бенгалии.
      Герой одноименного романа Редьярда Киплинга.
      Древнее царство на территории нынешней Эфиопии.
       Шведский церковный деятель, католический  священник, после 1523 г., в
связи с победой Реформации, -- в изгнании в Риме, где среди  прочего написал
"Историю народов Севера".
       Джон  Уиклиф  (1324--1384)  --  английский  богослов,  предшественник
Реформации, переводчик Библии.
       Готфрид Келлер (1819--1890)  --  швейцарский немецкоязычный писатель,
автор романа "Зеленый Генрих".
      Фанни Брон -- невеста Китса.
      "Ода соловью", "Ода греческой вазе" -- шедевры Китса.
      Норманнский мореплаватель, живший в X веке.
      Имеется  в  виду  португальский поэт Луис де Камоэнс, в 1553--1570 гг.
служивший в Индии солдатом и работавший там над эпической поэмой "Лузиады".
      Городок в  США,  где расположен университет штата Мичиган,  в  котором
Борхес читал курс лекций.
       Любимая  Борхесом  притча  старинного китайского  философа о бабочке,
которой снится, что она философ  Чжуан-цзы, которому снится, что он бабочка,
и т.д.
      Стоики, и среди них -- Зенон, учили о циклической природе мироздания.
      Речь  о Брене,  предводителе  галльских воинств, окруживших Рим: когда
осажденным не хватило золота,  чтобы выкупить город, он швырнул на весы свой
меч со словами: "Горе побежденным!"
      Утром боя под Фарсалом, где Цезарь победил Помпея.
      "Колода картежника" -- так называлась неопубликованная книга юношеских
рассказов Борхеса.



Популярность: 2, Last-modified: Tue, 24 Apr 2007 07:26:23 GmT