Сколь бы чудовищным или, наоборот, бездарным день ни оказался, вы
вытягиваетесь на постели и -- больше вы не обезьяна, не человек, не птица,
даже не рыба. Горизонтальность в природе -- свойство скорее геологическое,
связанное с отложениями: она посвящается позвоночнику и рассчитана на
будущее. То же самое в общих чертах относится ко всякого рода путевым
заметкам и воспоминаниям; сознание в них как бы опрокидывается навзничь и
отказывается бороться, готовясь скорее ко сну, чем к сведению счетов с
реальностью.
Записываю по памяти: путешествие в Бразилию. Никакое не путешествие,
просто сел в самолет в девять вечера (полная бестолковщина в аэропорту:
"Вариг" продал вдвое больше билетов на этот рейс, чем было мест; в
результате обычная железнодорожная паника, служащие (бразильцы)
нерасторопны, безразличны; чувствуется государственность --
национализированность -- предприятия: госслужащие). Самолет битком; вопит
младенец, спинка кресла не откидывается, всю ночь провел в вертикальном
положении, несмотря на снотворное. Это при том, что только 48 часов назад
прилетел из Англии. Духота и т. д. В довершение всего прочего, вместо девяти
часов лету получилось 12, т. к. приземлились сначала в Сан-Пауло -- под
предлогом тумана в Рио, -- на деле же потому, что у половины пассажиров
билеты были именно до Сан-Пауло.
От аэропорта до центра такси несется по правому (?) берегу этой самой
Январской реки, заросшему портовыми кранами и заставленному океанскими
судами, сухогрузами, танкерами и т. п. Кроме того, там и сям громоздятся
серые (шаровые) громады бразильского ВМФ. (В одно прекрасное утро я вышел из
гостиницы и увидел входящую в бухту цитату из Вертинского: "А когда придет
бразильский крейсер, капитан расскажет вам про гейзер...") Слева, стало
быть, от шоссе пароходы, порт, справа, через каждые сто метров, группы
шоколадного цвета подростков играют в футбол.
Говоря о котором, должен заметить, что удивляться успехам Бразилии в
этом виде спорта совершенно не приходится, глядя на то, как здесь водят
автомобиль. Что действительно странно при таком вождении, так это
численность местного населения. Местный шофер -- это помесь Пеле и
камикадзе. Кроме того, первое, что бросается в глаза, это полное
доминирование маленьких "фольксвагенов" ("жуков"). Это, в сущности,
единственная марка автомобилей, тут имеющаяся. Попадаются изредка "рено",
"пежо" и "форды", но они в явном меньшинстве. Также телефоны -- все системы
Сименс (и Шуккерт). Иными словами, немцы тут на коне, так или иначе. (Как
сказал Франц Беккенбауэр: "Футбол -- самая существенная из несущественных
вещей".)
Нас поселили в гостинице "Глория", старомодном четырнадцатиэтажном
сооружении с весьма диковинной системой лифтов, требующих постоянной
пересадки из одного в другой. За неделю, проведенную в этой гостинице, я
привык к ней как к некоей утробе -- или внутренностям осьминога. В
определенном смысле гостиница эта оказалась куда более занятной, чем мир
вовне. Рио -- вернее, та часть его, к-рую мне довелось увидеть, -- весьма
однообразный город, как в смысле застройки, так и планировки; и в смысле
богатства, и в смысле нищеты. Двух-трехкилометровая полоса земли между
океаном и скальным нагромождением вся заросла сооружениями, а ля этот идиот
Корбюзье. Девятнадцатый и восемнадцатый век уничтожены совершенно. В лучшем
случае вы можете наткнуться на останки купеческого модерна конца века с его
типичным сюрреализмом аркад, балконов, извивающихся лестниц, башенок,
решеток и еще черт знает чем. Но это -- редкость. И редкость же маленькие
четырех-трехэтажные гостиницы на задах в узких улицах за спиной этих
оштукатуренных громад; улочки, карабкающиеся под углом минимум в 75 градусов
на склоны холмов и кончающиеся вечнозеленым лесом, подлинными джунглями. В
них, в этих улицах, в маленьких виллах, в полудоходных домах живет местное
-- главным образом обслуживающее приезжих -- население: нищее, немного
отчаянное, но в общем не слишком возражающее против своей судьбы. Здесь
вечером вас через каждые десять метров приглашают поебаться, и, согласно
утверждению зап. германского консула, проститутки в Рио денег не берут --
или, во всяком случае, не рассчитывают на получение и бывают чрезвычайно
удивлены, если клиент пожелает расплатиться.
Похоже на то, что Его Превосходительство был прав. Проверить не было
возможности, ибо был, что называется, с утра до вечера занят делегаткой из
Швеции, мастью и бездарностью в деле чрезвычайно напоминавшей К. Х., с той
лишь разницей, что та не была ни хамкой, ни психопаткой (впрочем, я тоже был
тогда лучше и моложе и, не представь меня К. тогда своему суженому и их
злобствующему детенышу, мог бы даже, как знать, эту бездарность преодолеть).
На третий день моего пребывания в Рио и на второй этих шведских игр мы
отправились на пляж в Копакабане, где у меня вытащили, пока я загорал,
четыреста дубов плюс мои любимые часы, подаренные мне Лиз Франк шесть лет
назад в Массачузетсе. Кража была обставлена замечательно, и, как ко всему
здесь, к делу была привлечена природа -- в данном случае в образе пегой
овчарки, разгуливающей по пляжу и по наущению хозяина, пребывающего в
отдалении, оттаскивающей в сторону портки путешественника. Путешественник,
конечно же, не заподозрит четвероногое: ну, крутится там собачка одна
поблизости, и все. Двуногое же тем временем потрошит ваши портки, гуманно
оставляя пару крузейро на автобус до гостиницы. Так что об экспериментах с
местным населением не могло быть и речи, что бы там ни утверждал немецкий
консул, угощая нас производящей впечатление жидкостью собственного
изготовления, отливавшей всеми цветами радуги.
Пляжи в Рио, конечно же, потрясающие. Вообще, когда самолет начинает
снижаться, вы видите, что почти все побережье Бразилии -- один непрерывный
пляж от экватора до Патагонии. С вершины Корковадо -- скалы, доминирующей
над городом и увенчанной двадцатиметровой статуей Христа (подаренной городу
не кем иным как Муссолини), открывается вид на все три: Копакабана, Ипанама,
Леблон -- и многие другие, лежащие к северу и к югу от города, и на
бесконечные горные цепи, вдоль чьих подошв громоздятся белые бетонные
джунгли этого города. В ясную погоду у вас впечатление, что все ваши самые
восхитительные грезы суть жалкое, бездарное крохоборство недоразвитого
воображения. Боюсь, что пейзажа, равного здесь увиденному, не существует.
Поскольку я пробыл там всего неделю, все, что я говорю, не выходит, по
определению, за рамки первого впечатления. Отметив сие, я могу только
сказать, что Рио есть наиболее абстрактное (в смысле культуры, ассоциации и
проч.) место. Это город, где у вас не может быть воспоминаний, проживи вы в
нем всю жизнь. Для выходца из Европы Рио есть воплощение биологической
нейтральности. Ни один фасад, ни одна улочка, подворотня не вызовут у вас
никаких аллюзий. Это город -- город двадцатого века, ничего викторианского,
ничего даже колониального. За исключением, пожалуй, здания пассажирской
пристани, похожей одновременно на Исаакиевский собор и на вашингтонский
Капитолий. Благодаря этому безличному (коробки, коробки и коробки),
имперсональному своему характеру, благодаря пляжам, адекватным в своих
масштабах и щедрости, что ли, самому океану, благодаря интенсивности,
густоте, разнообразию и совершенному несовпадению, несоответствию местной
растительности всему тому, к чему европеец привык, Рио порождает ощущение
полного бегства от действительности -- как мы ее привыкли себе представлять.
Всю эту неделю я чувствовал себя, как бывший нацист или Артюр Рембо: все
позади -- и все позволено.
Может быть даже, говорил я себе, вся европейская культура, с ее
соборами, готикой, барокко, рококо, завитками, финтифлюшками, пилястрами,
акантами и проч., есть всего лишь тоска обезьяны по утраченному навсегда
лесу. Не показательно ли, что культура -- как мы ее знаем -- и расцвела-то
именно в Средиземноморье, где растительность начинает меняться и как бы
обрывается над морем перед полетом или бегством в свое подлинное
отечество... Что до конгресса ПЕН-Клуба, это было мероприятие, отчаянное по
своей скуке, бессодержательности и отсутствию какого бы то ни было отношения
к литературе. Марио Варгас Льоса и, может быть, я были единственными
писателями в зале. Сначала я просто решил игнорировать весь этот бред; но,
когда вы встречаетесь каждое утро с делегатами (и делегатками -- в деле
гадкими делегатками) за завтраком, в холле, в коридоре и т. д., мало-помалу
это начинает приобретать черты реальности. Под конец я сражался как лев за
создание отделения ПЕН-Клуба для вьетнамских писателей в изгнании. Меня даже
разобрало, и слезы мешали говорить.
Под конец составился октаэдр: Ульрих фон Тирн со своей женой, Фернандо
Б. (португалец) с женой, Томас (швед) с дамой из Дании и с Самантхой (т. е.
скандинавский треугольник в его случае) и я со своей шведкой. Плюс-минус два
зап. немца, полупьяные, полусумасшедшие. В этой -- или примерно в этой --
компании мы слонялись из кабака в кабак, выпивали и закусывали. Каждый день,
натыкаясь друг на друга за завтраком в кафетерии гостиницы или в холле, мы
задавали друг другу один и тот же вопрос: "Что вы поделываете вечером?" -- и
в ответ раздавалось название того или иного ресторана или же название
заведения, где отцы города собирались нас сегодня вечером развлекать с
присущей им, отцам, торжественной глупостью, спичами и т. п. На открытие
конгресса прибыл президент Бразилии генерал Фигурейдо, произнес три фразы,
посидел в президиуме, похлопал Льосу по плечу и убыл в сопровождении
огромной кавалькады телохранителей, полиции, офицеров, генералов, адмиралов
и фотографов всех местных газет, снимавших его с интенсивностью людей, как
бы убежденных, что объектив в состоянии не столько запечатлеть поверхность,
сколько проникнуть внутрь великого человека. Занятно было наблюдать всю эту
шваль, готовую переменить хозяина ежесекундно, встать под любое знамя в
своих пиджаках и галстуках, и белых рубашках, оттеняющих их напряженные
шоколадные мордочки. Не люди, а какая-то помесь обезьяны и попугая. Плюс
преклонение перед Европой и постоянные цитаты то из Гюго, то из Мальро с
довольно приличным акцентом. Третий мир унаследовал все, включая комплекс
неполноценности Первого и Второго. "Когда ты улетаешь?" -- спросил меня
Ульрих. "Завтра", -- ответил я. "Счастливец", -- сказал он, ибо он оставался
в Рио, куда прибыл вместе со своей женой -- как бы спасать брак, что,
впрочем, ему уже вполне, по-моему, удалось. Так что он будет покамест
торчать в Рио, ездить на пляж с местными преподавателями немецкой
литературы, а по ночам, в гостинице, выскальзывать из постели и в одной
рубашке стучаться в номер Самантхи. Ее комната как раз под его комнатой.
1161 и 1061. Вы можете обменять доллары на крузейро, но крузейро на доллары
не обмениваются.
По окончании конгресса я предполагал остаться в Бразилии дней на десять
и либо снять дешевый номер где-ниб. в районе Копакабаны, ходить на пляж,
купаться и загорать, либо отправиться в Бахию и попытаться подняться вверх
по Амазонке и оттуда в Куско, из Куско -- в Лиму и назад, в Нью-Йорк. Но
деньги были украдены, и, хотя я мог взять 500 дубов в "Америкен экспресс",
делать этого не стал. Мне интересен этот континент и эта страна в частности;
но боюсь, что я видел уже на этом свете больше, чем осознал. Дело даже не в
состоянии здоровья. В конце концов, это было бы даже занятно для русского
автора -- дать дуба в джунглях. Но невежество мое относительно южной
тематики столь глубоко, что даже самый трагический опыт вряд ли просветил бы
меня хоть на йоту. Есть нечто отвратительное в этом скольжении по
поверхности с фотоаппаратом в руках, без особенной цели. В девятнадцатом
веке еще можно было быть Жюль Верном и Гумбольдтом, в двадцатом следует
оставить флору и фауну на их собственное усмотрение. Во всяком случае, я
видел Южный Крест и стоял лицом к солнцу в полдень, имея запад слева и
восток -- справа. Что до нищеты фавел, то да простят мне все те, кто на
прощение способен, она -- нищета эта -- находится в прямой пропорции к
неповторимости местного пейзажа. На таком фоне (океана и гор) социальная
драма воспринимается скорее как мелодрама не только ее зрителями, но и
самими жертвами. Красота всегда немного обессмысливает действительность;
здесь же она составляет ее -- действительности -- значительную часть.
Нервный человек не должен -- да и не может -- вести дневниковые записи.
Конечно, хотелось бы удержать хоть что-нибудь из этих семи дней -- хоть эти
чудовищные по своим размерам шашлыки (чураско родизио), но мне уже на второй
день хотелось назад, в Нью-Йорк. Конечно, Рио пошикарней Сочи, Лазурного
Берега, Палм-Бич и Флориды, несмотря на плотную пелену выхлопных газов, еще
более невыносимых при тамошней жаре. Но -- и, быть может, это главное --
сущность всех моих путешествий (их, так сказать, побочный эффект,
переходящий в их сущность) состоит в возвращении сюда, на Мортон-стрит: во
все более детальной разработке этого нового смысла, вкладываемого мною в
"домой". Чем чаще возвращаешься, тем конкретней становится эта конура. И тем
абстрактней моря и земли, в которых ты странствуешь. Видимо, я никогда уже
не вернусь на Пестеля, и Мортон-ст. -- просто попытка избежать этого
ощущения мира как улицы с односторонним движением.
После победы в битве за аннамитов в изгнании выяснилось, что у Самантхи
день рождения -- ей исполнилось то ли 35, то ли 45 лет, -- Ульрих с женой,
то же самое Фернандо Б., Самантха плюс Великий Переводчик (он-то, может
быть, и был главный писатель среди всех нас, ибо на нем репутация всего
этого континента и держится) отправились в ресторацию отмечать. Сильно
одурев от выпитого, я принялся донимать Великого Переводчика насчет его
живого товара в том смысле, что все они, как штатские в 19-м веке, обдирают
нашего брата европейца, плюс, конечно, еще и штатских, плюс, конечно, своя
этнография. Что "Сто лет одиночества" -- тот же Томас Вулф, к-рого -- так уж
мне не повезло -- я как раз накануне "ста лет" прочел, и это ощущение
"переогромленности" тотчас было узнаваемо. Вел. Пер. мило и лениво
отбивался, что да, дескать, неизбежная тоска по мировой культуре и что наш
брат европеец тоже этим грешит, а евразиец, может, даже еще больше (тут я
вспомнил милюковское: "Почему Евразия? Почему -- учитывая географич.
пропорцию -- не Азеопа?"), что психоанализ под экватором еще не привился и
поэтому они в состоянии на свой счет сильно фантазировать, в отличие от
нынешних штатских людей например. Ульрих, зажатый между Самантхой и ничего
не секущей благоверной, заметил, что во всем виноват модернизм, что после
его разреженности читателя потянуло на травку, жвачку и разносолы эти
латиноамериканские и что вообще одно дело Борхес, а другое -- вся эта
жизнерадостная шпана. "И Кортазар", -- говорю я. "Ага, Борхес и Кортазар",
-- говорит Ульрих и глазами показывает на Самантху, потому что он в шортах и
она лезет в них к нему рукой слева, не видя, что благоверная норовит туда же
справа. "Борхес и Кортазар", -- повторяет он. Потом откуда ни возьмись
появляются два пьяненьких немца, увлекают спасенную жену и Вел. Пер. с
португалами в какие-то гости, а Самантха, Ульрих и я возвращаемся вдоль
Копакабаны в "Глорию", в процессе чего они раздеваются донага и лезут в
океан, где и исчезают на пес знает сколько, а я сижу на пустом пляже,
сторожу тряпье и долго икаю, и у меня ощущение, что все это уже со мной
когда-то происходило.
Пьяный человек, особенно иностранец, особенно русский, особенно ночью,
всегда немного беспокоится, найдет ли он дорогу в гостиницу, и от этого
беспокойства постепенно трезвеет.
В моем номере в "Глории" -- довольно шикарном по любым понятиям
(как-никак я был почетным членом американской делегации) -- висело огромное
озероподобное зеркало, потемневшее и сильно зацветшее рыжеватой ряской. Оно
не столько отражало, сколько поглощало происходящее в комнате, и я часто,
особенно в сумерках, казался себе неким голым окунем, медленно в нем
плавающим среди водорослей, то удаляясь, то приближаясь к поверхности. Это
ощущение было сильней реальности заседаний, разговоров с делегатами,
интервью прессе, так что все происходившее происходило как бы на дне, на
заднем плане, затянутое тиной. Может быть, дело было в стоявшей жаре, от
которой это озеро было единственной подсознательной защитой, ибо
эйр-кондишен в "Глории" не существовало. Так или иначе, спускаясь в зал
заседаний или выходя в город, приходилось совершать усилие, как бы вручную
наводя сознание, речь и зрение на резкость -- также, впрочем, и слух. Так
бывает со строчками, неотвязно тебя преследующими и к делу совершенно не
относящимися -- своими и чужими; чаще всего с чужими, с английскими даже
чаще, чем с русскими, особенно с оденовскими. Строчки -- водоросли, и ваша
память -- тот же окунь, между ними плутающий. С другой стороны, возможно,
все объясняется бессознательным нарциссизмом, обретающим посредством
распадающейся амальгамы оттенок отстранения, некий вневременной привкус, ибо
смысл всякого отражения не столько в интересе к собственной персоне, сколько
во взгляде на себя извне. Шведской моей вещи все это было довольно чуждо, и
интерес ее к зеркалу был профессионально дамский и отчасти порнографический:
вывернув шею, она разглядывала в нем самое себя в процессе, а не водоросли
или того же окуня. Слева и справа от озера висели две цветные литографии,
изображающие сбор манго полуодетыми негрессами и панораму Каира; ниже серел
недействующий телевизор.
Среди делегатов было два совершенно замечательных сволочных экземпляра:
пожилая стукачка из Болгарии и подонистый пожилой литературовед из ГДР. Она
говорила по-английски, он по-немецки и по-французски, и ощущение от этого
было (у меня, во всяком случае) фантастическое: загрязнение цивилизации.
Особенно мучительно было выслушивать всю эту отечественного производства
ахинею по-английски: ибо инглиш как-то совершенно уже никак для этого не
подходит. Кто знает, сто лет назад, наверно, то же самое испытывал и русский
слушатель. Я не запомнил их имен: она -- эдакая Роза Хлебб, майор запаса,
серое платье, жилотдел, очки, на работе. Он был еще и получше, литературовед
с допуском, более трепло, нежели сочинитель -- в лучшем случае, что-нибудь
"О стилистике раннего Иоганнеса Бехера" (того, к-рый сочинил этот сонет на
день рождения Гуталина, начинающийся: "Сегодня утром я проснулся от
ощущения, что тысяча соловьев запела одновременно...". Тысяча нахтигалей).
Когда я вылез со своим вяканьем в пользу аннамитов, эти двое зашикали, и
Дойче Демократише запросил даже президиум, какую такую страну я представляю.
Потом, апре уже самого голосования, канает, падло, ко мне, и начинается
что-то вроде "мы же не знаем их творчества, а вы читаете по-ихнему, все же
мы европейцы и прочая", на что я сказал что-то насчет того, что у них там в
Индочайне народу в Н раз побольше, чем в Демократише и не-демократише вместе
взятых и, следовательно, есть все шансы, что имеет место быть эквивалент
Анны Зегерс унд Стефана Цвейга. Но вообще это больше напоминает цыган на
базаре, когда они подходят к тебе и, нарушая территориальный императив,
ныряют прямо тебе в физию -- что ты только бабе своей, да и то не всегда
позволяешь. Потому что на нормальном расстоянии кто ж подаст. Эти тоже за
пуговицу берут, грассируют и смотрят в сторону сквозь итальянские (оправа)
очки. Континентальная шушера от этого млеет, потому что -- полемика уё-моё,
цитата то ли из Фейербаха, то ли еще из какой-то идеалистической падлы,
седой волос и полный балдёж от собственного голоса и эрудиции.
Чучмекистан от этого тоже млеет, и даже пуще европейца. Там было
навалом этого материала из Сенегала, Слоновой Кости и уж не помню, откуда
еще. Лощеные такие шоколадные твари, в замечательной ткани, кенки от
Балансиаги и проч., с опытом жизни в Париже, потому что какая же это жизнь
для левобережной гошистки, если не было негра из Третьего мира, -- и только
это они и помнят, потому что собственные их дехкане, феллахи и бедуины им
совершенно ни с какого боку. Ваш же, кричу, цветной брат страдает. Нет,
отвечают, уже договорились с Дойче Демократише, и Леопольд Седар Сенгор тоже
не велел. С другой стороны, если бы конгресс был не в Рио, а где-ниб. среди
елочек и белочек, кто знает, может, и вели бы они себя по-иному. А тут уж
больно все знакомо, пальмы да лианы, кричат попугаи. У белого человека вести
себя нагло в других широтах основания как бы исторические, крестоносные,
миссионерские, купеческие, имперские -- динамические, одним словом. Эти же
никогда экспансии никакой не предавались; так что и впрямь, может, лучше их
куда-нибудь по снежку, нахальства поубавится, сострадание, может, проснется
в Джамбулах этих необрезанных.
Противней всего бывало, когда от этого чего-нибудь разбаливалось, -- и
вообще, когда прихватывает там, где нет инглиша, весьма неуютно. Как говорил
Оден, больше всего я боюсь, что окочурюсь в какой-нибудь гостинице, к
большой растерянности и неудовольствию обслужив. персонала. Так это,
полагаю, и произойдет, и бумаги останутся в диком беспорядке -- но думать об
этом не хочется, хотя надо. Не думаешь же не от того, что неохота, а оттого
что эта вещь -- назовем ее небытие, хотя можно бы покороче, -- не хочет,
чтобы ты разглашал ее тайны, и сильно тебя собой пугает. Поэтому даже когда
и думаешь -- испугавшись, но от испуга оправившись, все равно не
записываешь. Странное это дело, вообще говоря, потому что мозг из твоего
союзника, чем он и должен быть во время бенца, превращается в пятую колонну
и снижает твою и так уж не Бог весть какую сопротивляемость. Думаешь не о
том, как из всего этого выбраться, но созерцаешь картины, сознаньем
живописуемые, каким макабром все это кончится. Я лежал на спине в "Глории",
пялился в потолок, ждал действия таблетки и появления шведки, у которой
только пляж и был на уме. Но своего я все-таки добился, и аннамитам моим
все-таки секцию утвердили, апре чего маленькая, крошечная вьетнамочка в
слезах благодарила меня от имени всего ихнего народа, говоря, что если
приеду в Австралию, откуда они ее в складчину послали в Рио, то примут
по-царски и угостят ушами от кенгуру. Ничего бразильского я так себе и не
купил; только баночку талька, потому что стер, шатаясь по городу, нежное
место.
Лучше всего были ночные разговоры с Ульрихом в баре, где местный тапер
с чувством извлекал из фоно "Кумпарситу", "Эль Чокло" (что есть подлинное
название "аргентинского танго"), но совершенно не волок "Колонел-буги".
Причина: южный -- другой -- сентиментальный, хотя и не без жестокости, --
темперамент: неспособность к холодному отрицанию. Во время одного из них --
черт знает о чем, о Карле Краусе, по-моему, -- моя шведская вещь, по имени
Ulla, присоединилась к нам и через 10 минут, не поняв ни слова, совершенно
взбешенная, начала пороть нечто такое, что чуть было ей не врезал. Что
интересно во всем этом, что в человеке просыпается звереныш, дотоле спящий;
в ней это был скунс, вонючий хорек по-нашему. И это чрезвычайно интересно --
следить за пробуждением бестии в существе, к-рое только час назад шевелило
бумагами и произносило напичканные латинизированными речениями спичи перед
микрофоном, урби эт орби. Помню очаровательное, светло-палевое с темно-синим
рисунком платье, ярко-красный халат поутру -- и лютую ненависть животного,
которое догадывается, что оно животное, в два часа ночи. Танго, шушукающиеся
в полумраке парочки, сладкий шнапс и недоуменный взгляд Ульриха. Небось,
сидел, подлец, и размышлял, к кому сейчас лучше отправиться: в спасенный уже
брак -- или к Самантхе, справедливо заторчавшей на образованном европейце.
По окончании всего мероприятия отцы города задали нечто с алкоголем и
птифурами в Культурном центре, к-рый со всей своей авангардной архитектурой
находится на расстоянии световых лет от Рио, и по дороге как туда, так и,
тем более, обратно октаэдр начал понемногу менять свою конфигурацию с
помощью М. С., проявившего себя подлинным этнографом и ополчившегося на
переводчицу из местных. Потом начался разъезд. Шведская вещь отправлялась в
страну серебра, и я не успел с ней попрощаться. Треугольник (Ульрих, его
благоверная и С.) -- в Бахию и дальше вверх по Амазонке и оттуда -- до
Куско. Пьяненькие немцы -- восвояси, а я, без башлей, хватаясь за сердце и с
рваным пульсом, -- по месту жительства. Португалец (таскавший нас на
какое-то местное действо, выдаваемое им за чуть ли не "ву-дуу", а на деле
оказавшееся нормальной языческой версией массового очищения в одном из
рабочих -- и кошмарных -- кварталов: клочковатая растительность, монотонное
пение идиотского какого-то хора -- и все в школьном зале, -- литографии
икон, теплая кока-кола, страшные язвенные собаки, и никак не поймать такси
обратно) со своей тощей, высокой и ревнивой бабой -- на какой-то ему одному
-- ибо говорит на местном языке -- ведомый полуостров, где творят чудеса в
смысле восстановления потенции. Хотя любая страна -- всего лишь продолжение
пространства, есть в этих странах Третьего мира какое-то особое отчаяние,
особая, своя безнадега, и то, что у нас осуществляемо госбезопасностью, тут
происходит в результате нищеты.
Еще там развлекал меня местный человек, югослав по рождению, воевавший
то ли против немцев, то ли против итальянцев и хватавшийся за сердце ничуть
не меньше моего. Оказалось, что читал чуть ли не все, обещал раздобыть
"Гермес-Бэби" с моим любимым шрифтом, кормил в "чураскерии" на пляже Леблон.
Встречая такого сорта людей, всегда чувствую себя жуликом, ибо того, за что
они меня держат, давно (с момента написания ими только что прочтенного) не
существует. Существует затравленный психопат, старающийся никого не задеть
-- потому что самое главное есть не литература, но умение никому не
причинить бо-бо; но вместо этого я леплю что-то о Кантемире, Державине и
иже, а они слушают, разинув варежки, точно на свете есть нечто еще, кроме
отчаяния, неврастении и страха смерти. Как говорил Акутагава: "У меня нет
никаких принципов; у меня (есть) только нервы". Любопытно: не то же ли
чувствуют, особенно напиваясь, официальные посланцы русской культуры, волоча
свои кости по разным там Могадишо и берегам слоновой кости. Потому что везде
-- пыль, ржавая земля, куски неприбранного железа, недостроенные коробки и
смуглые мордочки местного населения, для которого ты ничего не значишь так
же, как и для своего. Иногда еще вдали синеет море.
Как бы ни начинались путешествия, заканчиваются они всегда одинаково:
своим углом, своей кроватью, упав в которую забываешь только что
происшедшее. Вряд ли я окажусь когда-нибудь снова в этой стране и в этом
полушарии, но, по крайней мере, кровать моя по возвращении еще более "моя",
и уже одного этого достаточно для человека, который покупает мебель, а не
получает ее по наследству, чтоб усмотреть смысл в самых бесцельных
перемещениях.
Популярность: 15, Last-modified: Thu, 15 Jul 1999 13:53:37 GmT