Перевод И. Комаровой.
     OCR: Игорь Корнеев

     Впервые он заметил это дерево, когда со дня ее смерти прошло уже месяца
три. Он,  конечно, видел его и  раньше, знал, что оно растет  у него в  саду
перед домом, на лужайке, полого  поднимавшейся вверх, к полям. Однако до сих
пор он  не замечал  в  этой  старой яблоне  ничего необычного,  ничего,  что
отличало бы ее от соседних деревьев; помнил  только,  что стояла она немного
особняком, ближе к террасе, и была третья по счету слева.
     В то погожее весеннее утро  он  брился, стоя у открытого окна, и, когда
высунулся  наружу, чтобы  глотнуть свежего  воздуха, с намыленными щеками  и
бритвой в руке, его взгляд случайно задержался на старой яблоне. Может быть,
весь  фокус был в освещении - солнце как раз поднималось над лесом,  и в его
косых  лучах  он  вдруг  увидел дерево  по-новому, -  только  сходство сразу
бросилось в глаза.
     Он  положил  бритву на подоконник и вгляделся как следует. Яблоня  была
чахлая, невзрачная и жалкая на вид -  не то что соседние  деревья, крепкие и
узловатые. Ветвей  было  немного,  и  росли они  ближе  к верхушке, придавая
дереву  сходство  с  костлявой,  узкоплечей фигурой; ветки словно  зябли  на
свежем утреннем воздухе и  старались  прижаться поближе к стволу  с каким-то
унылым, обреченным  выражением. Проволока,  которой был обмотан низ  ствола,
напоминала болтающуюся на  тощих  бедрах  серую  юбку, а  у самой  верхушки,
провисая  под  собственной тяжестью,  торчала  одинокая  ветка,  похожая  на
поникшую голову.
     Сколько раз он видел свою жену в точно такой понурой  позе! Сколько раз
она  вот  так  же  останавливалась  и  замирала,  чуть  подавшись  вперед  и
ссутулившись, - дома  ли, в  саду или даже в  магазине, когда  они  ездили в
город  за  покупками. Она  показывала  всем своим видом, будто жизнь  к  ней
особенно жестока  и несправедлива, будто ей,  в отличие от  прочих людей, от
рожденья суждено нести непосильную ношу, но она  ее покорно тащит  и дотащит
до конца без единого  слова жалобы. "Мидж, у тебя совершенно измученный вид,
посиди,  отдохни,  ради Бога!" Но  на  это она  отвечала неизменным вздохом,
неизменным пожиманием плеч: "За меня ведь никто  не сделает" -  и, с усилием
распрямив спину,  принималась за нескончаемый ряд утомительных  и  никому не
нужных дел, которые выдумывала себе сама, - и так без конца, изо дня в день,
из года в год.
     Он не  отрываясь глядел на  яблоню.  Ее согбенная, страдальческая поза,
поникшая верхушка, уныло  опущенные ветви, несколько  сухих листьев, которые
случайно  уцелели  во время зимней непогоды и теперь подрагивали  под свежим
весенним  ветерком,  как неряшливо подобранные пряди волос,  - во всем  этом
сквозил немой укор: "Смотри, какая я -  и все из-за тебя,  ты совсем обо мне
не думаешь!"
     Он отвернулся от окна  и снова начал бриться. Нет,  нельзя давать  волю
нелепым фантазиям и вбивать себе в голову Бог весть что, когда только-только
начинаешь привыкать к долгожданной свободе. Он  принял душ, оделся и сошел в
столовую. Стол был  накрыт к завтраку  - на  один  прибор. На  электрической
плитке  стояла сковородка с яичницей; он снял ее  и перенес к столу, где его
дожидался свежий,  аккуратно  сложенный, еще  пахнущий типографской  краской
номер  "Таймса". Когда жива была Мидж, он - по многолетней привычке - сперва
передавал газету ей и после завтрака, унося "Таймс" к себе в кабинет, видел,
что страницы  смяты, перепутаны, сложены кое-как,  и удовольствие  от чтения
бывало уже наполовину  испорчено. И  газетные  новости  утрачивали  остроту,
потому что самое интересное жена  успевала прочесть за завтраком вслух, тоже
по привычке, хотя ее никто  не просил, да  еще добавляла от себя язвительные
комментарии. Если  в  газете  сообщалось, что  у  кого-то,  кого  они знали,
родилась дочь, она цокала языком и говорила, сокрушенно качая головой:  "Вот
не  везет  им,  опять девочка",  а  если  сообщалось  о рождении  сына,  она
вздыхала: "В наше время дать мальчику приличное образование... да, они с ним
еще наплачутся!"  Поначалу он считал,  что  такая неодобрительная реакция на
приход в мир новой жизни психологически  вполне  объяснима - у них самих  не
было  детей,  но  с  течением времени он  убедился,  что точно  так  же  она
реагирует на  любое приятное или радостное событие,  словно радость сама  по
себе была в ее глазах чем-то оскорбительным и преступным.
     "Тут  пишут,  что  этим  летом  зарегистрировано  рекордное  количество
отпускников. Будем надеяться,  что им всем  удалось хорошо отдохнуть".  Но в
голосе у нее звучала не  надежда, а откровенный  скепсис. После завтрака она
отодвигала стул и говорила со вздохом: "Ну, что уж тут..."  - останавливаясь
на полуслове; но то, как  она вздыхала, как пожимала плечами, как сутулилась
над столом,  собирая грязную  посуду - она все боялась  чересчур  обременять
прислугу,  - все  эти мелочи,  даже  самый вид  ее  согнутой,  тощей  спины,
складывались  в  один  привычной многолетний  упрек,  молчаливо обращенный к
нему, - упрек, который уже давно отравлял их совместное существование.
     Он молча вставал  и предупредительно открывал перед ней дверь на кухню,
и она  молча проходила мимо, сгибаясь под  тяжестью  подноса с посудой, хотя
убирать  со  стола  самой  не было  ни  малейшей  надобности; потом  до него
доносился плеск воды в мойке на кухне. Он  возвращался и снова усаживался на
место, глядя на прислоненную к тостеру смятую газету со следами джема, и уже
в  который раз в его мозгу начинал стучать вопрос:  "Что я такого  сделал? В
чем я виноват?"
     Она  не ворчала, не пилила его. Избитые шутки насчет сварливых жен, как
и анекдоты  о  тещах, - это было что-то  из  области дешевой эстрады. Он  не
помнил,  чтобы  Мидж  когда-нибудь вспылила,  повысила голос,  закатила  ему
скандал.  Однако невысказанный вечный упрек в сочетании с позой благородной,
безропотной  страдалицы делал атмосферу жизни в доме совершенно невыносимой,
заставлял  его  прибегать  к  разным  мелким уловкам  и при  этом испытывать
постоянное чувство вины.
     Бывало  так,  что  в какое-нибудь  осеннее  дождливое  утро  он  спешил
уединиться у себя в кабинете, включал  на  полную мощность обогреватель,  не
спеша закуривал трубку и, дымя в свое удовольствие, усаживался за письменный
стол под предлогом того, что  ему  надо написать какие-то письма;  на  самом
деле ему просто хотелось спокойно побыть одному в своей собственной комнате.
Но  вскоре дверь  приоткрывалась  и  в  кабинет  заглядывала  Мидж  в  низко
надвинутой  на глаза широкополой  фетровой  шляпе; натягивая  дождевик,  она
недовольно морщила нос и замечала:
     - Фу, как тут накурено, дышать невозможно!
     Он  ничего не говорил  в ответ, только  поворачивался  к  ней в кресле,
прикрывая локтем наугад снятый с полки роман.
     - Ты случайно в город не собираешься? - спрашивала она.
     - Да нет, мне незачем.
     - А... Ну, что уж тут... Неважно. - И она отходила от двери.
     - А что такое? - спрашивал он вслед. - Тебе что-то нужно в городе?
     -  Надо бы  рыбы к  обеду  купить. Ты же  знаешь,  по  средам  домой не
привозят. Но раз ты занят, я как-нибудь сама. Я просто подумала...
     И, не закончив фразы, исчезала.
     - Мидж, постой! - окликал он ее.  - Ладно, если хочешь, я сейчас выведу
машину, съезжу за рыбой. Какой смысл тебе мокнуть под дождем?
     Не  получая ответа и думая, что  она  не расслышала, он выходил в холл.
Она стояла у распахнутой входной двери, повесив  на  руку плоскую корзину, и
надевала садовые перчатки. Ветер задувал в дом со двора моросивший дождь.
     - Все  равно уж, так и так мокнуть, -  говорила она. -  Надо привести в
порядок цветы,  подпорки  укрепить,  пока совсем не  повалились. Управлюсь с
цветами, сама съезжу.
     Спорить было бесполезно. Она решила и сделает по-своему. Он  захлопывал
за ней дверь и  возвращался в  кабинет. Почему-то там  казалось  уже не  так
уютно. Через некоторое время, взглянув в окно,  он видел,  как она  несет из
сада  корзинку  с пожухлыми,  намокшими  цветами. Ему  становилось отчего-то
стыдно, и он наклонялся и убавлял в обогревателе жар.
     А весной или летом часто бывало так, что он выходил  в сад  без  всякой
цели - просто погреться на солнышке, полюбоваться на лес, на поля, на лениво
текущую реку; он прохаживался взад и вперед, сунув руки в карманы, а из окон
верхнего  этажа  слышался пронзительный вой пылесоса.  Вдруг вой со всхлипом
обрывался, Мидж подходила к окну и окликала мужа:
     - Ты собираешься что-нибудь делать?
     Делать  он ничего  не  собирался.  Он просто  вышел  подышать ароматным
весенним воздухом, порадоваться,  что  вот он уже на пенсии, не надо  каждый
день  ездить на работу в Сити;  что он  волен  наконец  распоряжаться  своим
временем и тратить его на что угодно, в том числе на ничегонеделанье.
     - Нет,  ничего  я делать не  намерен, - отвечал он, - какие дела  могут
быть в такую погоду! А что?
     - А, неважно, - говорила она, - просто я вспомнила, что сток под кухней
опять  не  в  порядке.  Наверно,  окончательно  засорился,  вода  совсем  не
проходит.  За  ним  все  время  надо  следить,  прочищать,  а  кто  об  этом
позаботится? Придется сегодня самой заняться.
     Она  отходила  от окна,  пылесос  со  всхлипом взвывал  опять, и уборка
возобновлялась.  И  такая  вот  глупость  могла  испортить  ему  настроение,
омрачить целый прекрасный день! Дело было не в ее несвоевременной  просьбе и
даже  не  в самой  работе: что такое -  прочистить  засорившуюся трубу? Пара
пустяков, даже весело, напоминало детство - мальчишки всегда рады повозиться
в грязи. Все дело было в выражении ее лица, в том, как она  смотрела из окна
вниз, на залитую солнцем террасу, каким усталым жестом поправляла выбившуюся
прядь волос,  как по обыкновению вздыхала, прежде чем отойти от окна, ничего
не сказав,  но наверняка подумав про себя: "Мне вот  некогда бездельничать и
солнышке. Ну, что уж тут..."
     Один  раз  он решился  спросить,  для чего  затевать такую  грандиозную
уборку.  Почему надо переворачивать все вверх дном?  Для чего ставить стулья
один  на  другой,  скатывать  ковры, собирать  и  составлять  на газету  все
безделушки?  И главное  - к чему натирать до блеска, буквально вылизывать не
только  полы  во  всем доме, но  даже деревянные панели в длиннющем  верхнем
коридоре - уж по стенкам-то  никто  не ходит?  Он видеть не  мог, как Мидж и
приходящая  прислуга  часами  ползают  там  на  коленках,  словно  рабы   из
незапамятных времен.
     Мидж взглянула на него с недоумением.
     - Ты же первый  начнешь возмущаться, если  в доме  будет беспорядок,  -
сказала она. - Самому будет противно жить в свинарнике. Ты ведь у нас привык
к удобствам.
     Так   они  и   жили  -  словно   в  разных   мирах,  без  всяких  точек
соприкосновения. Всегда ли было  так?  Он  уже  и  не помнил. Поженились они
почти двадцать пять лет назад -  и сейчас были просто два чужих человека, по
привычке жившие под одной крышей.
     Пока он ежедневно ездил на службу,  он как-то этого  не  чувствовал, не
замечал.  Домой  он  приезжал  в  основном  поесть  и  поспать,  а  назавтра
спозаранку  садился  в поезд и  снова ехал в город.  Но  когда  он вышел  на
пенсию, его внимание поневоле  сосредоточилось  на жене, и с каждым днем его
все сильнее  задевало  и раздражало ее  всегдашнее  недовольство, молчаливое
неодобрение.
     Особенно  сильно  он  стал ощущать  это в последний  год ее  жизни. Это
чувство угнетало  его  до такой степени, что  он вынужден был  пускаться  на
всевозможные ухищрения, лишь бы не оставаться с ней один на один; поэтому он
выдумывал, будто  ему срочно  надо в Лондон - постричься или  запломбировать
зуб,  или что  какой- нибудь  из  бывших  сослуживцев пригласил  его  вместе
пообедать, а  на самом деле он  просто  заезжал к  себе в клуб и  сидел там,
глядя в окно, в тишине и покое.
     Болезнь, которая свела ее в могилу, была, по счастью, недолгой. Сначала
грипп, потом осложнение на легкие - и  через неделю ее не стало.  Он даже не
успел понять, как это все произошло, знал только, что  она, как всегда, была
вымотана, измучена, подхватила простуду и с обычным упрямством переносила ее
на ногах. Как-то раз, уже после того как она заболела, он съездил в Лондон и
по дороге завернул  в кино, где очень приятно провел время в теплом и уютном
зале, среди веселых, дружелюбных людей - это было в середине декабря; погода
стояла холодная и ветреная, - и когда он поздним вечером вернулся  домой, то
застал  жену в подвале: она шуровала кочергой в топке, вороша уголь, который
не хотел разгораться. На звук его шагов  она  подняла голову, и он увидел ее
лицо - бледное, изможденное, осунувшееся.
     - Господи, Мидж, что это ты делаешь? - спросил он.
     - Что-то с топкой, - сказала  она. - Целый день с ней  бьюсь: гаснет, и
все  тут.  Как  хочешь, надо  завтра вызывать рабочих. Самой  мне  с этим не
управиться.
     Щека  у  нее была  перепачкана  углем.  Она  уронила  на  пол  кочергу,
закашлялась и тут же поморщилась от боли.
     - Ты  должна лечь в постель,  -  сказал он. - Чертовщина  какая-то! Что
тебе так далась эта топка?
     -  Я  думала,  ты  вернешься  пораньше, -  сказала  она,  -  что-нибудь
сообразишь, придумаешь.  На улице весь  день ужасный холод. И  какие  только
дела у тебя могут быть в Лондоне, не понимаю.
     Она  стала  медленно  подниматься  по  лестнице  и,   дойдя  до  верху,
остановилась, бессильно  опустив  плечи и устало прикрыв  глаза; он заметил,
что ее бьет дрожь.
     - Ты уж меня извини, - сказала она, - ужинать еще рано, но я тебя лучше
сейчас накормлю, пока еще стою на ногах. Я сама ничего не хочу.
     - Какой к чертям  ужин! Не надо меня кормить, сам соображу, что поесть.
Иди ложись. Я тебе принесу попить чего-нибудь горяченького.
     - Я же тебе говорю: ничего я  не хочу, ни есть, ни  пить. Грелку я сама
себе налью. У меня к тебе  единственная просьба. Перед тем как ляжешь спать,
погаси везде свет.
     И, ссутулившись, она пошла через холл.
     - Ну хоть стакан  горячего молока... - начал он неуверенно, стягивая  с
себя пальто; и в  этот  момент из кармана на пол выпала оторванная половинка
билета в кино. Она заметила, но ничего  не сказала, только снова закашлялась
и медленно, с трудом одолевая ступеньки, пошла наверх.
     Наутро  температура  у  нее  поднялась  почти до сорока. Пришел  врач и
определил воспаление легких. Она спросила, нельзя ли  устроить ее  в платную
палату в местной больнице, потому что нанимать сестру, которая находилась бы
при ней постоянно, слишком  хлопотно. Врач приходил  во вторник утром; в тот
же день  ее отвезли в больницу, а вечером  в пятницу мужу сообщили, что  она
вряд ли доживет до утра. Он долго стоял посреди палаты,  глядя  на  высокую,
казенного  вида кровать, и  сердце  у него  сжималось от жалости; под голову
больной зачем-то подложили несколько  подушек,  она полулежала-полусидела, и
ей было, наверно, страшно неудобно. Он принес цветы, но понял, что ей уже не
до цветов, и не стал просить поставить их в вазочку, а молча положил на стол
рядом с ширмой, пока сестра, нагнувшись, поправляла подушки.
     - Может быть, ей что-то нужно? - спросил  он. - Я бы с радостью... - Он
не договорил,  и  начатая  фраза  повисла в  воздухе - он думал,  что сестра
поймет,  что  он  имеет в виду:  не  надо ли  съездить  на машине,  привезти
какое-то лекарство...
     Сестра покачала головой.
     - Если положение изменится, мы вам позвоним, - пообещала она.
     Что же тут, собственно, может  измениться, думал  он, выходя на  улицу.
Исхудавшее,  бескровное  лицо,  которое белело  на  подушках,  уже не  могло
вернуться к жизни; оно было уже нездешнее, ничье.
     Мидж умерла в субботу утром.
     Он не был человеком религиозным и не верил в загробную жизнь, но первое
время после похорон ему не давала покоя мысль о том, что жена лежит, зарытая
в  землю, в новеньком гробу с медными ручками, совершенно одна, в темноте: и
кто только придумал этот примитивный, бесчеловечный похоронный обряд? Смерть
должна происходить  по-другому.  Она  должна быть  похожа на расставанье  на
вокзале, на прощанье перед дальней дорогой, только без скорби и надрыва. А в
поспешном  стремлении закопать  в землю то,  что еще могло бы жить, дышать -
если  б не досадная случайность, - было что-то явно непристойное. Когда гроб
опускали в  могилу, ему даже почудилось, будто  Мидж напоследок вздохнула  и
сказала, как всегда: "Ну, что уж тут..."
     Он от  души  надеялся, что  загробная  жизнь  все-таки существует и что
теперь Мидж попадет в царство небесное и будет разгуливать по райским кущам,
не ведая,  как люди на земле  распорядились ее бренными останками. Только  с
кем  ей  там разгуливать, подумалось  ему. Ее родители умерли в Индии, много
лет назад; даже если они встретят свою дочь у райских врат, разговаривать им
будет  не о чем. Он вдруг  представил  себе,  как она стоит в  очереди перед
этими  самыми райскими  вратами,  как  обычно  где-то  в  хвосте,  со  своей
неизменной   плетеной   авоськой   в   руках    и   со   своим    всегдашним
терпеливо-страдальческим выражением...  Стоит она  долго,  а  перед  тем как
наконец  пройти  в  ворота,  оглядывается  и  смотрит  на  него с  привычной
укоризной.
     Эти две картины  - гроб и очередь  в рай - примерно  с неделю маячили у
него перед глазами, но с каждым днем становились все менее явственными, пока
и  вовсе не исчезли. И  он забыл о ней. Он был свободен; просторный, залитый
светом  дом целиком  принадлежал ему;  он наслаждался  морозными, солнечными
зимними днями. Он сам распоряжался своим временем и делал что хотел. Он и не
вспоминал о жене до той минуты, когда на глаза ему попалась старая яблоня.
     В тот день, попозже, он вышел прогуляться, и любопытство потянуло его в
сад.  Ну конечно, все это дурацкая фантазия, чистая игра воображения. Ничего
особенного  в этом  дереве нет.  Яблоня  как  яблоня. Он припомнил,  что она
всегда была хилая и невзрачная  по сравнению с соседними деревьями, половина
ветвей  у нее засохла, и  одно  время  даже велись разговоры о том, чтобы ее
срубить, но дальше разговоров  не пошло. Отлично, будет чем заняться в конце
недели. Поработать топором полезно,  а дрова для  камина никогда не лишние -
яблоневое дерево хорошо горит, и дух от него приятный.
     К сожалению, погода после того дня почти на целую неделю испортилась, и
он не смог осуществить намеченное.  Возиться в  саду  под дождем не стоило -
так и  простудиться недолго.  Из окна  своей  спальни  он время  от  времени
посматривал на яблоню. Она  все  сильнее раздражала  его - уродливая, тощая,
словно съежившаяся под дождем. В воздухе было по-весеннему тепло, дождик шел
мягкий,  ласковый.  Остальные деревья в  саду радовались дождю:  ни одно  не
стояло с таким понурым видом. Справа от старой яблони росла молоденькая - он
хорошо помнил, что ее  посадили всего  несколько лет  назад,  -  стройная  и
крепкая,  с  гибкими  ветвями, которые она с  удовольствием подставляла  под
дождь и на глазах хорошела и свежела. Он залюбовался  молоденьким деревцем и
улыбнулся про  себя.  Неизвестно  отчего ему  на память пришел вдруг  давний
эпизод, связанный  с  девушкой, которую во время войны прислали на несколько
месяцев поработать на соседней ферме. Он много лет не вспоминал о  ней. Да и
вспоминать было, собственно, нечего. Тогда он сам по субботам и воскресеньям
отправлялся  на ферму помочь  с  сельскохозяйственными работами  - людей  не
хватало, и каждый старался внести посильный  вклад в общее дело военных лет,
- и всякий раз видел там эту девушку, хорошенькую, веселую, с милой улыбкой;
у  нее была  короткая мальчишеская стрижка - шапка  темных кудрявых волос, а
кожа напоминала молодое яблочко.
     Всю  неделю  он ждал субботы, чтобы  снова увидеть  ее:  это  было  как
противоядие  от  опостылевших  военных  сводок  -  Мидж  включала  радио  по
нескольку раз в день - и от бесконечных разговоров о войне. Ему было приятно
смотреть на эту девочку - она  и впрямь была  еще девочка, лет девятнадцати,
не больше;  работала  она  в комбинезоне и  в  какой-нибудь яркой  клетчатой
рубашке,  а улыбалась так открыто  и радостно, будто готова была обнять весь
мир.
     Он  сам толком не знал, как все произошло, и в сущности это была  такая
мелочь - однажды днем он в сарае возился с трактором, что-то там не ладилось
в двигателе, и девушка была там же, стояла к нему почти  вплотную, и они оба
чему-то смеялись;  а потом  он  повернулся, хотел  взять  ветоши  прочистить
фильтр -  и  неожиданно для  себя обнял ее  и стал целовать  Это  получилось
как-то само  собой,  непринужденно, непосредственно -  он  до сих пор помнил
ощущение теплой близости, ее свежие, молодые губы. Потом  они снова занялись
трактором, но теперь между ними была уже новая, более тесная  связь, им было
как-то особенно весело и  покойно. Когда девушка вспомнила, что пора кормить
поросят,  он вышел из  сарая  вместе  с ней, полуобняв ее за плечи ничего не
значащим,  чисто дружеским жестом;  но  во дворе, напротив  сарая,  он сразу
увидел Мидж: она стояла и смотрела на них.
     - Мне надо на собрание Красного Креста - сказала она, - а машина  никак
не заводится. Я тебя звала, звала. Ты, наверно, не слышал.
     Ее  лицо  было как  застывшая  маска. Она  не  сводила глаз  с девушки.
Чувство вины нахлынуло на него, затопило его с головой. Девушка как ни в чем
не бывало поздоровалась с Мидж и зашагала через двор к свинарнику.
     Он  пошел  за женой  к  машине и с  помощью  ручки  завел  мотор.  Мидж
поблагодарила его с непроницаемым лицом. Он не решался взглянуть ей в глаза.
Значит вот как это бывает: прелюбодейство, смертный грех. Он мысленно увидел
газетный  заголовок -  сенсация  местного  масштаба: "Муж пойман с поличным.
Жена обвиняет  его в измене". Когда он вернулся в дом, руки у него тряслись,
и он  вынужден был налить себе  выпить. Вслух так ничего и  не было сказано.
Мидж  и единым словом не обмолвилась  об  этом  эпизоде. На следующей неделе
какое-то малодушное чувство удержало его от  очередного  похода  на ферму, а
потом он услышал, что у девушки захворала мать и ее срочно вызвали домой.
     Больше  он ее не  видел. А сегодня, пока он  глядел в окно на фруктовые
деревья под дождем, она  ему почему-то вспомнилась - ни с того  ни с сего...
Надо  будет  непременно  срубить  старую яблоню -  только  заслоняет  солнце
молоденькой, не дает ей расти как следует. Это никуда не годится.
     В пятницу днем он пошел платить жалованье Виллису -  садовнику, который
приходил поработать  три  раза  в неделю. По дороге  он заглянул в сарай для
инструментов проверить, на месте ли пила и топор. В  сарае все было в полном
порядке - сказывалась выучка  Мидж,  -  и пила с топором висели на стене, на
своих привычных местах.
     Он отдал  Виллису  деньги  и  уже  собирался  повернуть  к дому,  когда
садовник неожиданно спросил:
     - Ну, как вам это нравится, сэр? Старая-то яблоня, а?
     Вопрос застиг  его  врасплох  и  даже  напугал.  Он  почувствовал,  что
бледнеет.
     - Яблоня? Какая яблоня?
     - Да  та, что  с краю растет, у террасы.  Сколько уж  лет я у вас, а ни
разу на ней не видал ни  цветочка, ни  яблочка.  Помните, мы еще  срубить ее
хотели в тот год, когда были морозы,  да как-то руки не дошли. А нынче у нее
вроде как новая жизнь началась. Не заметили?
     Садовник смотрел на него улыбаясь, с хитрецой в глазах.
     О чем это  он? Не может быть,  чтобы и  Виллис обратил внимание  на это
фантастическое, странное сходство - нет, нет, исключено, тут  было бы что-то
кощунственное,  непристойное;  ведь он  и сам  успел  забыть всю  эту  чушь,
напрочь выкинул ее из головы.
     - А что такое я  должен был заметить? -  спросил  он с плохо скрываемым
раздражением.
     Виллис ухмыльнулся:
     - Пойдемте к террасе, сэр, я вам покажу.
     Они вместе обогнули дом, и Виллис, подойдя к старой яблоне, поднял руку
и оттянул вниз ближайшую  ветку: при этом  раздался чуть слышный  скрип, как
будто ветке  было трудно  сгибаться.  Виллис смахнул с  нее клочья засохшего
лишайника и провел рукой по отросткам.
     - Глядите, сэр, - сказал он, - она почки  пустила. Вон, пощупайте сами.
Так что жива старушка! Она еще свое возьмет! В жизни бы не подумал. Гляньте,
и  на  этой ветке почек полно! - Он отпустил первую ветку  и потянул  к себе
другую, повыше.
     Виллис оказался прав. На ветках яблони и в самом  деле высыпали почки -
правда,  такие  мелкие  и  невзрачные, что  они  скорее напоминали  какие-то
прыщики.  Он  сунул  руки  в  карманы.  Вид  веток  вызывал у него  странную
брезгливость  -  ему противно было  даже думать о  том, чтобы дотронуться до
них.
     - Вряд ли из них выйдет что-нибудь путное, - заметил он.
     - Ну, это как  сказать, сэр, - отозвался Виллис, -  лично я на старушку
надеюсь! Зиму простояла, самые холода, так что  кто  его знает - может,  она
нас удивить задумала! Вот будет потеха, если она зацветет!  Да еще и яблочек
даст! - И он похлопал по стволу ладонью - фамильярно, но ласково.
     Хозяин молча  отвернулся. В  нем нарастала  неприязнь  к  Виллису.  Так
обхаживает эту чертову яблоню, будто она живое существо.  И теперь, конечно,
нечего и думать о том, чтобы незаметно от нее избавиться. Все планы побоку.
     - А  по-моему, - начал он, -  эта ваша хваленая яблоня только заслоняет
свет соседней. Срубить бы ее - и дело с концом. Тогда молоденькой  было бы и
просторнее, и светлее.
     Он  подошел  к молодой  яблоньке и,  пригнув одну ветку, провел  по ней
пальцами.  Гладкая, ровная  кора. Ни лишайника,  ни корявых наростов.  И  на
каждой  веточке почки -  тугие, плотные.  Он отпустил  ветку, и  она  упруго
откачнулась на место.
     -  Как это срубить, сэр? - возразил Виллис. - Зачем же ее рубить, ежели
она  еще  живая? И нисколько она молодой не мешает. Нет, я  бы дал  старушке
испытательный срок. Не будет яблок - тогда ладно, срубим на будущую зиму.
     - Хорошо,  Виллис, будь по-вашему, - сказал он и  быстро зашагал прочь.
Обсуждать эту тему дальше ему почему-то не хотелось.
     Вечером,  перед тем  как  лечь спать, он,  как  всегда,  открыл окно  и
раздвинул занавеси - он не любил просыпаться поутру в душной комнате. В небе
стояла полная луна, и терраса и  подымающийся от нее склон, на котором росли
деревья,  были  залиты  ровным,  призрачно-бледным  светом.  Ни  шороха,  ни
дуновения. Он перегнулся  через  подоконник, наслаждаясь тишиной.  Невысокая
молоденькая  яблонька  в лунных лучах светилась, словно сказочная. Стройная,
гибкая, устремленная вверх, она похожа была на балерину, стоящую на пуантах,
готовую  к прыжку, к полету.  Сколько  в ней задорной  легкости,  изящества!
Славное деревце... А слева от нее, полускрытая тенью, торчала старая яблоня.
Даже лунный свет  не красил  ее. И почему  эта чертова  уродина сутулится  и
горбится, вместо того чтобы поднять голову и радоваться  лунной ночи? Только
портит весь пейзаж  своим несчастным видом. Дурак он, что послушался Виллиса
и согласился  ее не трогать. Смешно думать,  что такие почки распустятся, да
если и распустятся...
     Мысли в беспорядке бродили у него в голове, и уже во второй раз на этой
неделе ему вспомнилась девушка с фермы и ее сияющая улыбка. Интересно, что с
ней стало, как сложилась  ее жизнь. Наверняка  давно замужем, куча  детей...
Здорово кому-то  повезло. Ну,  что уж тут...  Он поймал  себя  на  том,  что
машинально повторил любимое присловье  жены, и усмехнулся. Бедняжка Мидж! Но
вдруг у него  перехватило дух, и  он  замер, вцепившись  в занавеску. Лунный
свет  теперь  падал  прямо  на старую  яблоню,  и  сухие  ветви  у  верхушки
показались  ему   похожими   на  протянутые   с  мольбой   костлявые   руки.
Закоченевшие, скрюченные от боли. Воздух по-прежнему был  неподвижен, другие
деревья стояли  не шелохнувшись,  и  только в ветвях  старой  яблони  что-то
шелестело  и  подрагивало,  словно  их  шевелил  неведомо  откуда налетевший
ветерок.  Вдруг одна ветка обломилась  и упала на  землю. Это была  та самая
ветка с жалкими почками, которую утром показывал ему Виллис, - та самая,  до
которой  он не мог заставить себя дотронуться. Остальные деревья  застыли  в
молчании. Луна освещала упавшую ветку, и он еще  долго смотрел на  нее.  Она
лежала в траве, поперек тени, которую отбрасывала  ее молоденькая соседка, и
словно указывала в ее сторону обвиняющим жестом.
     Впервые  за  всю  свою  жизнь  он задернул  на  ночь занавески, чтобы в
комнату не проникал лунный свет.

     Виллис прежде  занимался только огородом. В  сад при  жизни  Мидж он  и
ногой  не  ступал.  За  цветами  Мидж  всегда ухаживала  сама. Даже траву на
лужайке  она  подстригала  сама и  упорно  таскала  тяжеленную  механическую
косилку  вверх-вниз по склону, низко нагибаясь над ручками. Это было одно из
тех  идиотских бессмысленных  дел, которые она для  себя придумывала,  вроде
бесконечного вылизывания комнат. Теперь же, когда дом остался без хозяйки, а
сад без присмотра и ждать  указаний  Виллису было не  от кого, он то и  дело
появлялся  в  саду.  Ему  это,  видимо,   нравилось,  придавало  важность  в
собственных глазах.
     В свой очередной приход, в понедельник, он опять обратился к хозяину:
     - Не могу понять, сэр, отчего это ветка упала.
     - Какая ветка?
     - Да с яблони. Вот что мы с вами смотрели в пятницу, помните?
     - Гнилая, наверно. Я же говорил, что дерево никудышное.
     - Да нет, сэр, в том-то и дело,  что ветка здоровая. Вот пойдемте, сами
поглядите. Обломилась ни с того ни с сего.
     Еще раз ему пришлось отправиться в  сад. Виллис поднял  с земли упавший
сук. Лишайник на  нем  намок  и  свисал  клочьями, как  нечесаные, слипшиеся
волосы.
     -  Вы  случайно  эти дни  ее не трогали, ветку-то?  Может, оттянули или
надавили ненароком, она и надломилась?
     - Ничего я не трогал, и не  думал даже! - произнес с досадой хозяин.  -
Я, кстати,  в  ночь на субботу  слышал,  как что-то  шмякнулось. Я  как  раз
вставал открыть окно.
     - Странно. И ветра-то вроде не было.
     - Ничего странного - дерево  свой  срок отжило. И что оно вам покоя  не
дает? Можно подумать...
     Он осекся, не зная, как закончить фразу.
     - Можно подумать, что это Бог весть какая ценность.
     Садовник покачал головой.
     - Да нет,  при чем тут ценность. Ценности  в ней  нету никакой, я и сам
знаю. Просто чудно как-то - на нее все  вроде рукой  махнули, а  она вон что
выкинула: рано, мол, вы меня хороните, я еще живая, еще хочу, как говорится,
себя  показать. Чудо  природы! То-то порадуемся, когда она зацветет. Хоть бы
остальные ветки все были в целости.
     Когда  хозяин дома вышел на  свою обычную  дневную прогулку, он увидел,
что Виллис срезает вокруг яблони сухую  траву  и обматывает низ ствола новой
проволокой. Смешно,  честное слово. Не за то ему  платят жалованье, чтобы он
носился  с этой старой  корягой,  как  курица  с яйцом. Занимался  бы  лучше
огородом, овощи  выращивал! Но вступать  с ним  в  пререкания, тратить нервы
было неохота.
     Домой он вернулся  в шестом  часу. Вместо непременного чая, который при
жизни Мидж  подавался около  пяти,  он  теперь наливал  себе порцию виски  с
содовой и  располагался у  камина, попыхивая трубкой,  в  блаженной  тишине.
Камин, как видно, затопили недавно, и дыма было  больше, чем огня. К тому же
в комнате  стоял какой- то подозрительный запах.  Он открыл  окно и поднялся
наверх  сменить  уличную  обувь  на  шлепанцы. Когда  он  снова  вернулся  в
гостиную, там было по-прежнему дымно, и запах чувствовался так же отчетливо.
Совершенно непонятный запах. Сладковатый, удушливый.  Он подошел к дверям  и
кликнул прислугу.
     Женщина, которая приходила убирать и готовить, вышла из кухни в холл.
     - В доме пахнет какой-то дрянью, - сказал он. - Что это может быть?
     - Чем же тут может пахнуть, сэр? - возразила она обидчиво.
     - В гостиной не продохнуть. И полно дыма. Вы что-нибудь жгли в камине?
     Ее лицо просветлело.
     - А, это, наверно, те дрова, - сказала она. - Виллис их нарочно принес,
сэр, думал, вы будете довольны.
     - Какие еще дрова?
     - Да  он яблоневый  сук  распилил, сэр, сказал,  что вы  знаете. Яблоня
хорошо горит,  лучше всякого другого дерева,  все говорят.  Я лично никакого
запаха не слышу, правда, я простужена немного, нос заложило.
     Они вместе  подошли к очагу. Виллис  распилил сук  на  мелкие  чурки, и
прислуга, думая угодить хозяину, сунула в камин сразу все, чтобы огонь горел
подольше. Но пламя  еле теплилось.  Дрова не столько горели, сколько чадили,
от  них шел  дым  -  слабенькими,  тонкими струйками  какого-то зеленоватого
оттенка. Неужели она и вправду не слышит этот мерзкий, тошнотворный запах?
     -  Дрова  сырые,  -  сказал он отрывисто. - Виллис  мог бы  сообразить.
Смотрите сами. Совершенно не горят.
     Женщина поджала губы и насупилась.
     - Извините, пожалуйста, - сказала она. - Я, когда растапливала,  ничего
такого не заметила. Занялись они  дружно. Я  от людей слыхала, что яблоневое
дерево хорошо горит, и Виллис  то же самое сказал. Велел, чтоб я обязательно
сегодня  этими дровами затопила,  он так уж для  вас  старался. Я думала, вы
знаете, сами распорядились...
     -  Хорошо,  хорошо,  -  перебил  он  ее.  -  Прогорят постепенно,  надо
полагать. Вы тут ни при чем.
     Он  повернулся к ней  спиной и  поворошил кочергой  в  камине,  пытаясь
разбить сложенные грудой поленья. Пока прислуга в доме, руки у него связаны.
Он не  может  вытащить  мокрые дымящиеся головешки и  выкинуть  их с заднего
крыльца во  двор, не  может  взять охапку сухого  хвороста и растопить камин
заново. Это вызовет ненужное любопытство. За растопкой придется пройти через
кухню в  закуток, где хранятся хворост и щепки, и прислуга,  разумеется, это
заметит  и  удивится,  да  еще, чего доброго,  вмешается: "Позвольте, сэр, я
сама. Что, разве огонь совсем погас?" Нет, надо подождать, пока  она  подаст
ужин,  уберет со стола,  перемоет  посуду  и отправится ночевать домой. А до
этого придется потерпеть, приноровиться как-нибудь к этому мерзкому  запаху.
Он налил себе  виски, закурил трубку и снова перевел  взгляд на камин. Огонь
не давал никакого тепла, а центральное отопление в доме уже отключили, и его
стало познабливать. Время от времени над  еле тлевшими  дровами  поднималась
струйка  зеленоватого дыма, а с  нею новая волна сладковатого, тошнотворного
запаха,  не  похожего ни на  какой  обычный запах.  Болван садовник! Что ему
только в голову взбрело? Чего ради было распиливать этот сук? Ясно ведь, что
он   сырой,   насквозь   пропитан  сыростью.  Он   наклонился  и  всмотрелся
попристальней.  Что-то сочилось из поленьев, поблескивало на белесой коре  -
влага? Нет, не влага - древесный сок, клейкий, тягучий.
     Он   схватил  кочергу  и  принялся  яростно  шуровать  в  очаге,  круша
головешки, пытаясь сделать так, чтобы они наконец разгорелись, чтобы  вместо
чада  и  дыма  запылал бы нормальный  огонь.  Но все  усилия  были напрасны.
Поленья  по-прежнему едва тлели, и клейкий ручеек все  продолжал сочиться на
каминную решетку,  и сладковатый  запах  висел в  комнате,  вызывая  у  него
дурноту.   Он   взял  стакан  и  книгу,  перешел  в  кабинет,  включил   там
электрический обогреватель и уселся в кресло у стола.
     Идиотизм какой-то! Ему вспомнилось,  как раньше, стараясь избавиться от
общества  Мидж,  он притворялся, будто  хочет заняться  письмами,  и подолгу
отсиживался  у  себя  в кабинете. По  вечерам,  покончив со  всеми домашними
делами,  она обычно  бралась за  вязанье  и через некоторое  время  начинала
безудержно  зевать.  На  редкость  неприятная  привычка  -  сама  она ее  не
замечала, но его это  просто выводило из  себя. Она усаживалась на диване  в
гостиной,  минут пятнадцать  вязала - слышалось только  быстрое пощелкиванье
спиц; и вдруг раздавался первый зевок -  мучительно-протяжный,  выходящий из
самого нутра: "А-а-а... а-а-а... х-ха!", а за  ним неизменно следовал вздох.
Потом снова наступала тишина, нарушаемая одним звяканьем спиц; но  он уже не
мог  читать и напряженно  ждал,  заранее  зная, что  через  несколько  минут
раздастся новый зевок, новый вздох.
     Тогда  в нем подымалась волна какой-то бессильной  ярости; ему хотелось
швырнуть книгу на пол и грубо сказать: "Слушай, если ты так устала, пойди да
ляг!" Но вместо этого он, стиснув зубы, еще  некоторое время сидел на месте,
а когда уже не мог больше терпеть, вставал, выходил из гостиной  и укрывался
в своем кабинете. И вот сейчас он  поймал  себя на  том, что поступает точно
так  же, что  все как будто повторяется снова  -  из-за чего? Из-за каких-то
паршивых поленьев. Из-за их мерзкого, тошнотворного запаха.
     Он остался сидеть в кабинете и решил дождаться ужина там. Пока прислуга
подавала  на стол, уносила  посуду, готовила ему постель и собиралась домой,
стрелки часов подошли к девяти.
     Он вернулся  в гостиную. За время  его отсутствия огонь  в камине почти
погас.  Головешки, должно быть,  честно  пытались разгореться -  они заметно
уменьшились  в размерах  и глубже осели  в  очаге. Золы было немного,  но от
кучки тлеющих  углей шел  все тот же омерзительный запах. Он отыскал в кухне
совок, вернулся с ним в гостиную и выгреб из очага золу и  головешки. Совок,
наверно, был  мокрый, а может быть,  из поленьев  еще не испарились  остатки
влаги -  так или  иначе,  головешки  на глазах потемнели, и на них выступила
какая-то пена. Он спустился  в подвал, открыл  дверцу котла и  сбросил все с
совка в топку.
     Только  тогда  он вспомнил,  что котел уже недели две как не топят -  с
началом весны  центральным отоплением обычно  пользоваться  переставали, - и
что, если он не протопит сейчас, головешки так и останутся лежать до будущей
зимы.  Он взял бумагу,  спички, канистру с керосином, развел большой огонь и
закрыл топку, с удовольствием слушая, как  гудит в  котле пламя. Ну вот, как
будто все. Он постоял секунду, поднялся наверх и в  закутке за кухней набрал
щепок,  чтобы  снова  затопить в  гостиной. Пока  он  ходил за  углем,  пока
подкладывал и разжигал растопку,  прошло довольно много времени, но он делал
все  не торопясь и  основательно и, когда уголь  в камине наконец занялся, с
облегчением уселся в кресло и раскрыл книгу.
     Прошло минут двадцать, когда ему показалось, что где-то  хлопает дверь.
Он отложил книгу и прислушался. Нет, ничего. А, вот опять. Звук доносился со
стороны  кухни. Он  встал  и  пошел  посмотреть, в чем  дело. Хлопала дверь,
которая вела  на лестницу  в подвал.  Он готов был  поклясться,  что, уходя,
закрыл ее как следует. Видимо, защелка как-то отошла, и дверь раскрылась. Он
включил за дверью свет и  нагнулся осмотреть  дверной  замок. Вроде бы все в
порядке. Он  собирался  уже  снова закрыть  и защелкнуть  дверь,  как  вдруг
почувствовал знакомый  запах.  Тот самый тошнотворный, сладковатый запах. Он
просачивался  наверх  из подвала и  растекался по  кухне.  Вдруг его охватил
безотчетный, почти панический страх. Что если запах ночью заполнит весь дом,
проникнет во второй этаж, дойдет до спальни -  и он задохнется во сне?.. Эта
мысль была нелепа, почти безумна - и все же...
     Он заставил себя  снова  взойти по лестнице в подвал. Пламя в топке уже
не гудело; из котла не доносилось ни звука. Через щели вокруг дверцы тонкими
зеленоватыми струйками выползал дым - и вместе с ним струился запах, который
он почувствовал в кухне.
     Он подошел и рывком открыл  дверцу. Бумага и  щепки прогорели до конца,
но  остатки  яблоневых  дров  и  не  думали  загораться.  Они  так и  лежали
беспорядочной  грудой, обуглившиеся,  почернелые, словно кости казненного на
костре. Его замутило. Он сунул в рот носовой платок, чтобы подавить тошноту.
Потом, плохо  соображая,  что делает, кинулся  вверх  по  лестнице,  схватил
пустой совок и, орудуя щипцами и лопатой,  стал вытаскивать головешки  через
узкую дверцу. Желудок у  него то и дело сводили  рвотные  спазмы. Наконец он
выгреб  все и, нагрузив полный совок, прошел через  кухню и открыл дверь  на
заднее крыльцо.
     На  этот раз ночь стояла безлунная;  накрапывал дождь. Подняв воротник,
он огляделся кругом, прикидывая, куда  бы выбросить  головешки. До  огорода,
где была  компостная  куча, надо было пройти пару сот шагов, и тащиться туда
под дождем,  в темноте, не хотелось. Ближе было дойти до гаража - за ним, по
ту сторону забора, росла густая высокая трава, и если кинуть головешки туда,
их никто  не заметит.  Он  пересек  усыпанный гравием  автомобильный въезд и
швырнул свою ношу  в траву через забор,  отделявший его землю от фермерской.
Пусть лежат и  гниют, пусть мокнут под дождем, покрываются грязью и плесенью
- теперь  ему нет до них дела. Главное - он избавился от них, выкинул вон, а
дальнейшее его не касается.
     Он возвратился  в  дом и еще  раз проверил, крепко  ли заперта дверь  в
подвал. Запах успел уже выветриться; воздух был чистый.
     Он  перешел в  гостиную, чтобы  согреться  у  огня, но  озноб  никак не
проходил  -  он  изрядно  промок  под дождем,  да и  желудок  еще продолжало
сводить, так что он чувствовал себя совершенно разбитым.
     Ночью он плохо спал и наутро проснулся  в довольно  муторном состоянии.
Болела голова, и во рту был неприятный вкус. По-видимому, приступ печени. Он
решил посидеть день дома. Свою досаду он за завтраком сорвал на прислуге.
     - Я  вчера допоздна  по вашей  милости возился с камином и в результате
расхворался, -  сказал  он ей. -  А  все яблоня, будь  она неладна. Никакого
проку, одна вонь - меня от  этой вони чуть  наизнанку  не вывернуло.  Можете
порадовать Виллиса, когда он явится.
     Она посмотрела на него недоверчиво.
     -  Извините, ради Бога,  сэр. Я  вчера сестре рассказала, так  она тоже
удивлялась.  Никак  в толк взять не могла. Яблоневое дерево всегда прекрасно
горит, прямо роскошь считается топить яблоней.
     - Я вам  повторяю, эти  дрова не горели, - сказал он,  - и я  больше ни
видеть, ни слышать о них не желаю. А уж запах... До сих пор в горле ком, все
нутро сводит от этого запаха.
     Она  поджала  губы,  повторила: "Извините, сэр" - и  повернулась, чтобы
выйти из столовой, но по дороге кинула взгляд  на буфет, где стояла порожняя
бутылка из- под виски. Секунду помедлив, она взяла бутылку,  поставила ее на
поднос, который держала в руках, и спросила:
     - Бутылка больше не нужна, сэр? Можно забрать?
     Разумеется, не нужна!  Идиотский вопрос: видно ведь, что пустая! Но тут
же он понял скрытый смысл этого вопроса: она хотела сказать, что нечего  все
валить на дым, что его плохое самочувствие вызвано совсем другими причинами,
что он попросту перепил накануне. Неслыханная наглость!
     - Эта не нужна, - сказал он, - принесите другую.
     Вперед ей наука: не будет соваться не в свое дело.
     Несколько  дней  он чувствовал себя прескверно:  голова кружилась, то и
дело подташнивало. В конце концов он позвонил  доктору и попросил его зайти.
Доктор осмотрел его и  без особого  участия  выслушал  историю насчет дыма -
больной и сам, рассказывая, сознавал, что все это звучит неубедительно.
     - Печень пошаливает,  - заключил доктор.  - И небольшая простуда - ноги
вы промочили, возможно, еще и съели что-то не то. Вот  все вместе и  вызвало
такое состояние. Вряд ли один дым мог так  на вас подействовать. Надо больше
бывать на улице. Моцион для печени - полезнейшая вещь. Отчего вы не  играете
в  гольф? Я  не представляю себе, как  бы я  жил без  гольфа. Каждый уик-энд
играю обязательно. - Он  хмыкнул, закрывая свой  чемоданчик. -  Попринимаете
лекарство, я вам выпишу, и на вашем месте я бы начал выходить на воздух, как
только установится погода. Уже тепло, теперь бы только солнышка побольше - и
все тронется в рост. У вас вот-вот фруктовые деревья зацветут. У меня в саду
еще  не так.  - И,  прощаясь, доктор добавил: -  Не забывайте,  вы не успели
свыкнуться с потерей.  Такие встряски  бесследно  не  проходят. Вы еще остро
чувствуете отсутствие жены, это естественно. Так  что  не  сидите в  четырех
стенах, выходите, общайтесь с людьми. Всего хорошего.
     Больной оделся и спустился вниз. Конечно, доктор  желает ему  добра, но
по существу этот  визит  -  пустая  трата времени. "Вы еще  остро чувствуете
отсутствие  жены..." Ничегошеньки-то он  не смыслит,  этот  доктор. Бедняжка
Мидж...  По крайней  мере,  себе  самому  можно честно  признаться,  что  ее
отсутствие  он  воспринимал  как  облегчение, что он впервые  за  много  лет
почувствовал  себя  человеком:  короче  говоря,   если  забыть  о   нынешнем
недомогании, ему никогда еще не было так хорошо...
     За те дни, что он  провел в постели, прислуга успела сделать в гостиной
генеральную  уборку - совершенно  бессмысленное мероприятие, но так уж  было
заведено  у  Мидж: ежегодно с  приближением весны  весь  дом переворачивался
вверх дном.  Гостиная приобрела чужой вид: все было вычищено, выскоблено, ни
одной  нужной  бумажки на месте  не  найти,  все  книги  и газеты  сложены в
аккуратные  стопки.  Какое   все-таки  неудобство,  что  приходится  держать
прислугу!  Она так раздражала его,  что  он не раз готов был  махнуть на все
рукой и дать ей расчет. Как-нибудь он и сам  бы о себе  позаботился. Правда,
его  останавливала мысль о том, что  каждый  день придется что-то  готовить,
мыть грязные тарелки и заниматься подобной  чепухой. Идеальный  вариант  был
бы, конечно, поселиться где-нибудь  на Востоке или на островах Южных морей и
взять в  жены туземку. Это  разом решает все проблемы.  Тишина,  безупречный
уход, великолепная еда,  никто не  пристает с разговорами; а  если захочется
кой-чего  еще, она  всегда тут, всегда  к  твоим  услугам  - юная, покорная,
ласковая...  Никогда   ни  попреков,  ни   недовольства,   истинно   собачья
преданность - и при этом веселый  нрав  и  непосредственность ребенка... Да,
они не дураки - все эти художники  и прочие  знаменитости,  которые решались
порвать с условностями европейской цивилизации. Дай им Бог...
     Он  подошел к  окну и выглянул в сад. Дождь понемногу затихал;  завтра,
если  будет  хорошая  погода, можно выйти на  воздух,  как советовал доктор.
Доктор, кстати, верно заметил: фруктовые деревья вот-вот зацветут. Бутоны на
молоденькой  яблоньке  готовы были  распуститься; на одной  ее  ветке  сидел
черный дрозд,  и  ветка  прогнулась и  чуть покачивалась под тяжестью птицы.
Сейчас эти полураскрытые бутоны, обрызганные капельками влаги, казались чуть
розоватыми, но завтра, если выглянет солнце, они окутают все дерево пушистым
облаком, ослепительно  белым на фоне голубого неба. Надо бы отыскать  старый
фотоаппарат,  зарядить его  и снять  эту юную  яблоньку  в цвету.  Остальные
деревья тоже, скорее всего, расцветут  в самые ближайшие дни.  Только старая
яблоня, та  самая,  выглядела так  же  уныло и безжизненно, как раньше,  - а
может быть, отсюда были  просто незаметны ее мелкие, бурые почки, если можно
назвать их почками. Не зря же тогда обломился сук. Как видно, отживает свое.
Ну и Бог с ней.
     Он  отошел  от  окна   и  принялся  перекладывать  и  переставлять  все
по-своему,  пытаясь  вернуть комнате ее обычный вид, -  выдвигал и  задвигал
ящики, что-то  вынимал, что-то клал  обратно.  На глаза ему попался  красный
карандаш - должно быть,  завалился  куда-нибудь за книги, а прислуга, наводя
чистоту, нашла его и  положила  на  видное место.  Он взял  его, не торопясь
очинил  и   старательно  заострил   кончик.  В  одном  из  ящиков  он  нашел
нераспечатанный рулон фотопленки и выложил его на стол, чтобы утром зарядить
аппарат. В этом же ящике, вперемешку со всяким бумажным хламом, лежала  куча
старых фотографий, в том числе  десятки любительских снимков.  Мидж когда-то
ими  занималась - разбирала,  рассматривала, клеила в альбомы; потом, в годы
войны, то ли потеряла интерес, то ли одолели другие заботы.
     Всю  эту  ерунду  давно  пора  было  выкинуть,  сжечь. Знать  бы в  тот
злополучный день, сколько этого добра  здесь в ящиках!  Вот  был  бы огонь -
пожалуй, и мокрые поленья прогорели  бы. К чему это все хранить? Хотя бы вот
этот ужасный снимок  Мидж, сделанный Бог  знает сколько  лет назад,  судя по
платью  и  прическе -  вскоре после  замужества.  Неужели  она  так взбивала
волосы,  носила  этот пышный  кок? Он ей совсем  не  шел -  лицо  у нее и  в
молодости было узкое  и длинное. Платье с низким треугольным вырезом, в ушах
болтаются  серьги,  на  лице заискивающая,  жалкая улыбка,  рот кажется  еще
больше, чем был на самом деле... И  надпись в левом углу: "Родному Кусику от
любящей   Мидж".  Он  успел  начисто  забыть  это  идиотское  прозвище.  Ему
становилось неловко, когда она называла его так при посторонних, и он всякий
раз ей выговаривал. К счастью, довольно скоро она прекратила.
     Он  разорвал снимок пополам и бросил в огонь. Он стал  сворачиваться  в
трубочку,  потом  потемнел  и  вспыхнул,  и  напоследок  в пламени мелькнула
улыбка. Родному Кусику... Внезапно он вспомнил платье,  которое было на Мидж
в тот день - зеленое, совершенно не ее цвет, она казалась в нем еще бледнее.
И купила  она его для  торжественного  случая  -  кажется, какие-то знакомые
праздновали годовщину своей свадьбы,  и им  пришла идея собрать вместе  всех
соседей  и друзей, которые  поженились приблизительно  в одно время  с ними.
Прислали приглашение и им с Мидж.
     Был шикарный обед, море  шампанского,  какие-то застольные речи,  общее
веселье, смех, шутки, часто весьма рискованные; он припомнил, что, когда все
стали  разъезжаться и они с Мидж садились в машину, хозяин с хохотом крикнул
им вслед: "Идешь объясниться - не забудь надеть цилиндр: ни одна не устоит!"
Он не столько смотрел на Мидж, сколько чувствовал ее молчаливое присутствие.
Она  сидела  рядом  в своем  дурацком зеленом платье, с жалкой, просительной
улыбкой на лице - такой же, как на только что сгоревшей фотографии, - сидела
напряженно  и  тревожно,  не зная, как  реагировать  на сомнительную  шутку,
которую  отпустил пьяный хозяин  и  которая  неожиданно громко  прозвучала в
вечернем  воздухе; и  при  этом ей  хотелось  казаться  вполне  современной,
хотелось угодить мужу - но больше всего хотелось, чтобы он повернулся к ней,
обратил на  нее внимание:  она ожидала  какого-то  знака, жеста... Когда  он
поставил машину в гараж и вернулся в  дом, она ждала его - неизвестно зачем.
Пальто  она  сняла и  бросила на диван  - как  видно,  для того,  чтобы  еще
покрасоваться в вечернем платье, и  стояла посреди  гостиной, улыбаясь своей
неловкой, неуверенной улыбкой.  Он зевнул, уселся в  кресло и раскрыл какую-
то книжку. Она еще  помедлила,  потом взяла с дивана пальто и медленно пошла
наверх. По-видимому, вскоре  после  того вечера  и была  сделана фотография,
которую  он порвал. "Родному Кусику от  любящей Мидж". Он подбросил в  огонь
сухих веток. Они затрещали, занялись, и остатки снимка превратились в пепел.
Сегодня огонь горел как надо...
     На другой день наступила  ясная и теплая погода. Солнце  светило вовсю,
кругом распевали птицы. Внезапно его потянуло  в Лондон. В такой день хорошо
пройтись по  Бонд-стрит, полюбоваться  столичной  толпой.  Можно  заехать  к
портному, зайти  постричься,  съесть  в знакомом  баре дюжину  устриц...  Он
чувствовал себя вполне  здоровым.  Впереди было много  приятных часов. Можно
будет и в театр заглянуть, на какое-нибудь дневное представление.
     День  прошел в точности так, как он предполагал, - беззаботный, долгий,
но не  утомительный  день, внесший желанное разнообразие в вереницу  будней,
похожих  друг на друга. Домой  он  вернулся  около  семи  вечера, предвкушая
порцию  виски и  сытный ужин. Погода  была такая  теплая, что пальто  ему не
понадобилось; тепло  было  даже после захода солнца. Сворачивая к  дому,  он
помахал  рукой  соседу-фермеру,  который как  раз  проходил  мимо  ворот,  и
крикнул:
     - Отличный денек!
     Фермер кивнул, улыбнулся и крикнул в ответ:
     - Хоть бы подольше постояла погода!
     Симпатичный малый. Они с ним были в приятельских  отношениях  с военных
лет, с той поры, как он помогал соседу работать на тракторе.
     Он поставил машину в гараж, налил себе виски, выпил  и в ожидании ужина
вышел прогуляться по саду. Как много  перемен за один только солнечный день!
Из земли проклюнулось  несколько  белых и  желтых нарциссов; живые  изгороди
покрылись первой нежной зеленью, а на  яблонях дружно распустились бутоны, и
все  они стояли  в праздничном белом наряде. Он  подошел  к  своей любимице,
молоденькой яблоньке, и дотронулся до нежных  лепестков, потом слегка качнул
одну ветку. Ветка была  крепкая, упругая, такая уж  наверняка не  обломится.
Запах от цветов шел  легкий, едва  уловимый, но еще денек-другой - и  воздух
наполнится тонким, нежным ароматом.  Как  чудесно  пахнет  яблоневый цвет  -
скромно, не резко, не навязчиво. Надо самому искать и  находить этот  запах,
как ищет и находит его  пчела. И, вдохнув  этот запах однажды,  ты запомнишь
его на всю жизнь - и он всегда будет радовать  и утешать тебя... Он потрепал
ладонью яблоньку и пошел ужинать.
     На другое утро, за завтраком, кто-то постучал в окно столовой. Прислуга
пошла узнать, в  чем  дело; оказалось, что  Виллис  просит разрешения  с ним
поговорить. Он распорядился позвать его в дом.
     Лицо у садовника было мрачное. Что там еще стряслось?
     - Вы уж извините, сэр, - начал он, - только на  меня тут мистер Джексон
утром напустился. Возмущается.
     Джексон был его сосед, фермер.
     - Чем это он возмущается?
     - Да вот говорит, что я накидал ему через забор каких-то головешек, а у
него  кобыла ходит  с  жеребеночком,  и жеребенок  будто бы ногу  повредил и
захромал. У меня и привычки-то такой нет - кидать через забор. А он на  меня
налетел как не знаю что. Мол,  ценный жеребенок, а теперь неизвестно,  что с
ним делать, кто же хромого купит.
     - Ну вы его, надеюсь, успокоили? Сказали, что это недоразумение?
     -  Да сказать-то я  сказал,  сэр.  Но  кто-то на его  участок и  правда
головешек накидал. Он меня повел, показал это место.  Прямо против гаража. Я
пошел ради интереса, и верно -  лежат в траве головешки. Я решил по первости
вам  доложить,  а  потом  уж  кухарку пытать, а то сами знаете, как  бывает,
начнутся всякие обиды.
     Он   почувствовал  на   себе  Виллисов  пристальный   взгляд.  Придется
признаваться, делать нечего. Впрочем, садовник по существу сам виноват.
     - Не надо кухарку пытать, - сказал он сухо. - Это я выбросил туда дрова
из очага. Вы безо всякого моего распоряжения распилили гнилой сук от яблони,
прислуга этими дровами  затопила  - и  в результате  огонь потух,  весь  дом
провонял  дымом, и вечер у меня был испорчен. Я действительно тогда вышел из
себя  и не глядя выкинул прочь эти  несчастные головешки, и  если  соседский
жеребенок пострадал,  извинитесь  за меня перед Джексоном  и скажите,  что я
готов  возместить  ему  убытки.  И  прошу вас  самым  настоятельным  образом
прекратить самодеятельность и не снабжать меня больше подобным топливом.
     - Слушаюсь, сэр.  Я и сам вижу, что ничего хорошего из этого  не вышло.
Я, правда, никогда бы не подумал, что вы  станете так утруждаться - выносить
их во двор, выкидывать...
     - Тем не менее я сделал именно так. И довольно об этом.
     - Слушаюсь, сэр. - Он уже повернулся к дверям, но на пороге  задержался
и добавил: - Ума  не приложу, почему они тут у вас гореть не хотели. Я  одно
поленце домой прихватил, супруга его кинула в печку на кухне - так полыхало,
любо-дорого было смотреть.
     - А вот здесь, представьте, не горели.
     -  Ну  ладно,  главное  - старушка  не  подвела,  даром  что  один  сук
обломился. Вы еще не видели, сэр?
     - Это вы о чем?
     - Вчера-то целый день солнышко грело, да и ночь  была теплая, вот она и
взяла свое. Прямо красавица стоит, вся в цвету! Обязательно подите гляньте!
     И Виллис удалился, оставив его доедать остывший завтрак.
     Некоторое время спустя он вышел  на террасу, но  на деревья глядеть  не
торопился и даже всячески оттягивал этот момент - сначала решил,  раз погода
уже установилась, вытащить из сарая большую садовую скамейку, потом пошел за
секатором и принялся  подстригать розы под окном. Но  в конце концов  что-то
потянуло его к старой яблоне.
     Все  было так,  как  сказал Виллис.  То ли  из-за  того, что  вчера был
солнечный, погожий день, то ли подействовала тихая и теплая ночь, только все
невзрачные,  бурые почки лопнули, и  теперь дерево было  скрыто под сплошной
завесой  влажных белых  цветов. Гуще всего они росли у верхушки -  казалось,
будто ветки облеплены комьями мокрой ваты,  и  вся эта масса, сверху донизу,
была одинаково унылого, мертвенно-белого цвета.
     Яблоня  вообще  стала  не  похожа  на  дерево.  Она  скорее  напоминала
брошенную  походную  палатку, которая  провисла  под  дождем  и  еле хлопает
промокшей  парусиной,  или  огромную  швабру   из  мочалы,  которую  вынесли
просушить на улицу и которую нещадно выбелило солнце. Цветов было  непомерно
много,  этот  груз  был  чересчур обременителен для хилого  ствола; вдобавок
цветочные кисти набрякли  от влаги и оттого  казались  еще  тяжелее.  Похоже
было, что старая яблоня расцвела  из последних  сил - на нижних ветках цветы
уже  начинали  съеживаться,  темнеть,  как  от  дождя,  хотя  погода  стояла
безоблачная.
     Ну что  ж. Виллис  угадал верно.  Она расцвела.  Но это не был  расцвет
жизни, праздник  красоты;  тут  чувствовалось  что-то болезненное, словно  в
самой  природе этого дерева была заложена какая-то неправильность, уродство,
а теперь все это вылезло наружу. Уродство, которое само не сознает, до какой
степени  оно уродливо, и еще надеется понравиться. Старая  яблоня как  будто
говорила со смущенной, кривой ухмылкой: "Смотри, как  я стараюсь,  и все для
тебя".
     Вдруг сзади послышались шаги. К нему подходил Виллис.
     - Здорово, правда, сэр?
     - Увы, не могу разделить ваш восторг. Слишком густо цветет.
     Садовник только посмотрел и ничего не  сказал.  Ему пришло  на  ум, что
Виллис, наверно, считает его тяжелым человеком, капризным чудаком,  которому
ничем  не  угодишь.  И, должно быть,  перемывает ему косточки с прислугой на
кухне.
     Он заставил себя улыбнуться.
     -  Послушайте, - начал  он, - я совсем не хочу портить вам  настроение.
Просто все это  меня мало трогает. Яблоневый цвет я люблю, но только легкий,
нежный,  розовый,  вот  как на  соседнем  деревце.  А  с этого можете ломать
сколько  угодно,  снесите букет  домой,  жене.  Ломайте на здоровье,  мне не
жалко. Я буду только рад.
     И  он сделал  широкий  приглашающий жест. Да, так и надо: пусть  Виллис
приставит лестницу, поскорее оборвет и унесет эту мерзость.
     Но садовник с ошарашенным видом покачал головой.
     - Нет, что вы, сэр, как можно, мне и в голову такое не придет. Обрывать
сейчас  цвет  - это же для дерева гибель! Нет,  я теперь надеюсь на яблочки.
Хочу поглядеть, что за яблочки будут.
     Продолжать разговор не имело смысла.
     - Хорошо, Виллис. Как знаете.
     Он  направился назад, к террасе. Но,  усевшись на  солнцепеке  и окинув
взглядом  поросший фруктовыми  деревьями  склон,  он обнаружил,  что  отсюда
молоденькую  яблоньку совсем  не видно. Он, конечно, знал, что она стоит  на
своем  месте, полная  скромного  достоинства, и тянет к небу гибкие цветущие
ветки. Но ее заслоняла от него и подавляла эта старая уродина, с которой уже
падали  и усеивали землю вокруг сморщенные грязно-белые лепестки.  И куда он
ни переставлял свое кресло, в какую сторону  его ни поворачивал, он никак не
мог избавиться от старой яблони: она все время лезла ему  в  глаза, нависала
над ним, словно напоминая с немым укором, что ждет одобрения, ждет похвалы -
того, что он не мог ей дать.

     В то лето, впервые за многие  годы,  он решил отдохнуть по-человечески,
устроить себе полноценные каникулы: в Норфолке, у своей матери, прожил всего
десять дней вместо  месяца, как обычно  бывало при Мидж, а остаток августа и
весь сентябрь провел в Швейцарии и Италии.
     Он  поехал  на своей машине и  потому мог переезжать с  места  на место
когда и как заблагорассудится. Его мало интересовали достопримечательности и
избитые туристские маршруты; лазить по горам он тоже был не особый любитель.
Больше  всего  ему нравилось  приехать  под вечер  в  какой-нибудь маленький
городок, выбрать небольшую,  уютную  гостиницу и прожить там  пару  дней без
всякой цели, просто так.
     Утро он  обычно  проводил в уличном кафе или  ресторанчике  за стаканом
вина, греясь  на солнце и от нечего делать наблюдая за толпой;  видимо, мода
на путешествия захватила и молодежь  - кругом была масса веселых молоденьких
девушек. Он охотно прислушивался к оживленным разговорам вокруг  и радовался
от сознания, что в них не надо вступать; иногда ему  кто-то улыбался, иногда
постоялец из той же гостиницы бросал на ходу два-три  приветливых слова - но
это  ни  к  чему  его  не  обязывало,  просто  означало,  что  он  такой  же
полноправный участник  этой  праздной, бездумной жизни,  что он независим  и
волен, как все, проводить свой досуг за границей.
     В прежние времена,  если он  куда-то ездил вместе  с  Мидж, ему  ужасно
досаждала  ее привычка заводить новые  знакомства,  в любом месте выискивать
какую-нибудь подходящую супружескую пару ("нашего круга", как она говорила).
Начиналось обычно с обмена любезностями за завтраком; затем обсуждалось, что
надо посмотреть, и  вырабатывался общий план  действий, а кончалось тем, что
по  всем знаменитым  местам они  уже  ездили  только вчетвером,  -  его это,
конечно, выводило из себя, и весь отпуск бывал испорчен.
     Теперь, слава Богу, никто не навязывал ему спутников. Он мог делать что
хотел и тратить столько времени,  сколько хотел. Никто его не  торопил и  не
подталкивал. При нем уже не было Мидж, которая говорила бы: "Ну что, пора?",
стоило ему присесть и расслабиться за стаканом вина, и которая тянула бы его
осматривать какую-нибудь допотопную церковь, ничуть его не занимавшую.
     За время  своих  путешествий  он заметно  располнел, но  это  его  мало
трогало.  Рядом  с  ним не было  никого, кто  всякий раз уговаривал  бы  его
пройтись пешком, чтобы чересчур жирная пища  не откладывалась в виде лишнего
веса,  и  перебивал  этими уговорами приятную  сонливость,  которая приходит
после кафе и десерта; никого, кто бы бросил осуждающий  взгляд на его не  по
возрасту яркую рубашку или кричащий галстук.
     И, прохаживаясь по улицам малознакомых городов и городков, с непокрытой
головой,  с   сигарой  во  рту,  он  ловил  встречные  улыбки  на   молодых,
жизнерадостных лицах вокруг и от этого сам молодел. Так  и  надо жить -  без
хлопот,  без забот. Без докучных напоминаний: "Мы должны быть дома  не позже
пятнадцатого числа, шестнадцатого  - заседание благотворительного комитета",
без вечного  беспокойства:  "Мы  не должны бросать  дом больше  чем  на  две
недели,  без  хозяев  что угодно  может случиться". А  вместо  всего этого -
разноцветные огни  провинциальной  ярмарки в  какой-то деревеньке,  название
которой он даже не потрудился узнать, звонкая музыка, толпа молодежи, смех -
и  он  сам, осушив бутылочку местного вина,  подходит  к какой-то девчушке в
пестром платке и  с поклоном приглашает ее танцевать. И вот они уже кружатся
на площади под тентом,  ему  весело и жарко, он никак не попадает в такт, он
столько лет не танцевал - но все равно это прекрасно, это то,  что надо, это
жизнь.  Музыка смолкает, он отпускает  партнершу, и она, хохоча,  убегает  к
друзьям, к своим ровесникам, и они вместе, наверно, смеются  над ним... Ну и
что? Все равно хорошо!
     Он уехал  из  Италии,  когда  погода  стала  портиться -  в самом конце
сентября, - и  в  начале октября уже  был в Англии.  Никаких проблем: послал
телеграмму на имя прислуги, сообщил  примерную дату -  и все. Не  то что при
Мидж:  даже  если  они  уезжали  ненадолго, перед  возвращением  домой вечно
начинались  сложности.  Надо  было  почему-то заранее  отправлять  подробные
письменные  распоряжения насчет  закупки продуктов,  напоминания прислуге  -
заблаговременно  просушить  матрасы,  проветрить  все  одеяла,  протопить  в
гостиной,   предупредить  на  почте,  чтобы  возобновили  утреннюю  доставку
газет... В общем, сплошные заботы вместо отдыха.
     Он подъехал  к  дому в  теплый осенний вечер: из труб шел дым, парадная
дверь  была  распахнута -  он  с  удовольствием увидел,  что его ждут. Он не
станет кидаться сломя голову  на  кухню узнавать,  что успело  стрястись  за
время его отсутствия, спрашивать, не засорилась ли где труба, не  было ли  в
доме  аварий,  перебоев  с водой,  с продуктами. Да  и  прислуга  достаточно
тактична, чтобы докучать ему  подобной ерундой.  "Добрый  вечер, сэр. Хорошо
отдохнули?  Ужин  подавать как  обычно?"  И  больше  ни  словечка, блаженная
тишина. Он мог  спокойно налить себе выпить, закурить  трубку, расслабиться;
письма - впрочем, писем немного - подождут. Никто не бросится вскрывать их с
лихорадочной поспешностью,  а потом не повиснет на  телефоне, и ему  не надо
будет слушать  бесконечные и  бессмысленные женские  разговоры: "Как дела?..
Что  новенького?.. Что ты говоришь?..  Ах,  моя  дорогая.... И что же  ты ей
сказала?.. Не может быть!.. Нет, нет, в среду я никак не могу..."
     Один, один... Какое  счастье! Он  потянулся, расправляя плечи, затекшие
от долгой езды, и с удовольствием оглядел уютную,  ярко освещенную столовую.
От Дувра он ехал без  остановок и успел проголодаться, так что домашний ужин
-  довольно  тощая отбивная  - показался ему недостаточным,  особенно  после
итальянской и швейцарской еды. Ну что делать, придется  возвращаться к менее
изысканному рациону... Он съел еще бутерброд с сардинкой и с минуту посидел,
размышляя, что бы такое сообразить на десерт.
     На буфете стояла ваза с яблоками.  Он поднялся, переставил ее на стол и
внимательнее поглядел на яблоки. М-да, яблочки не Бог весть какого качества.
Мелкие, невзрачные, какие-то бурые. Он надкусил одно и тут же выплюнул. Ну и
дрянь! Он попробовал другое:  то  же  самое. Кожура шершавая, грубая; внутри
такие яблоки обычно  бывают твердые и кислые. Но  у этих мякоть была рыхлая,
вязкая,  как  вата,  а  сердцевина  темная, точно  тронутая  гнилью. Кусочек
волокнистой мякоти застрял  у него между  зубами,  он с трудом  его вытащил.
Надо же было подсунуть ему такую гадость!..
     Он позвонил, и прислуга пришла из кухни.
     - Что-нибудь другое на десерт у нас есть? - спросил он.
     - Боюсь,  что  нету, сэр.  Я  вспомнила, что вы любите яблоки, и Виллис
нарвал вот этих. Сказал - поспели в самый раз, очень вкусные.
     - К сожалению, он ошибся. Это нечто совершенно несъедобное.
     - Извините, пожалуйста, сэр. Я бы их не приносила, если б знала. Он там
целую корзину собрал - стоит у дома.
     - И все такие же?
     - Все одинаковые, сэр. Меленькие, буренькие.
     - Неважно, не беспокойтесь. Я сам утром выйду в сад, погляжу.
     Он  встал  из-за  стола  и  перешел в  гостиную.  Чтобы  избавиться  от
неприятного привкуса во  рту, он выпил рюмку портвейна, съел печенинку, но и
это не помогло. Что-то вязкое, противное обволакивало язык и небо, и в конце
концов он  был  вынужден подняться  в ванную и как  следует  вычистить зубы.
Самое обидное, что именно сейчас, после пресного ужина, очень кстати было бы
настоящее, хорошее яблоко - с гладкой и чистой  кожицей, с хрустящей, сочной
мякотью, не слишком сладкое - лучше даже чуть-чуть  с кислинкой. Такое, чтоб
его приятно было съесть: спелое, но  не перезревшее. Главное - уметь вовремя
сорвать яблоко с дерева.
     Ночью ему приснилось, что он в Италии и танцует под  тентом на мощенной
брусчаткой площади. Когда он  проснулся, у него в ушах еще звучала музыка, и
за утренним чаем  он все пытался вспомнить лицо своей  партнерши, вспомнить,
как прижимал ее к себе, как смешно она спотыкалась о его  ноги.  Но ощущение
ускользало, и оживить его в памяти никак не удавалось.
     Он  встал и подошел к окну посмотреть,  какая погода. Вполне приличная:
небо ясное, воздух свежий, бодрящий.
     И тут его взгляд упал на старую яблоню. Зрелище было такое неожиданное,
что  он застыл  на месте. Теперь ему  стало  ясно,  откуда взялись вчерашние
яблоки. Дерево  буквально гнулось под бременем невиданного урожая. На каждой
ветке, вплотную друг к другу, сидели мелкие коричневатые яблоки; чем ближе к
верхушке,  тем  мельче  они становились - на самых  верхних  ветках плоды  и
величиной,  и  цветом смахивали  на орехи.  Дерево  осело  под их  тяжестью,
скривилось, скособочилось, нижние ветки отвисли до земли,  а  в траве вокруг
виднелись бесчисленные падалицы  -  те  яблоки,  которые  выросли  первыми и
которых вытеснили с их законного места их же младшие братья и сестры. Яблоки
устилали землю  сплошным ковром;  многие успели  лопнуть и  растрескаться, и
теперь по ним ползали  осы. В жизни он не видел  такого  количества яблок на
одном дереве. Просто чудо, что оно устояло, не рухнуло.
     До  завтрака он вышел  в сад - любопытство не давало ему покоя - и  еще
раз, вблизи,  поглядел  на старую яблоню. Да, так  и есть: эти  самые яблоки
стояли вчера на буфете. Мелкие, как  мандарины,  а многие и того мельче, они
росли  так тесно, что  если  захотеть  сорвать  одно  яблоко, то пришлось бы
сорвать целую гроздь.
     В этом зрелище было что-то отталкивающее,  противоестественное - и в то
же  время вызывающее  жалость. За что  несчастному  дереву такая мука? А это
была поистине мука - другого  слова не  подберешь.  Было  видно,  как яблоня
страдает,  корчится,  изнемогает  под  тяжким  грузом; сколько  месяцев  она
готовилась к тому,  чтобы  дать  этот  небывалый  -  и, что  самое  ужасное,
совершенно несъедобный урожай! Ни одно  яблоко нельзя было  взять в рот, все
они никуда не  годились. Он  ступал по ним,  давил каблуками, и  они тут  же
превращались  в  чавкающее,  скользкое  месиво;  он  был   вынужден  сорвать
несколько пучков травы и обтереть ботинки.
     Гораздо лучше  было  бы,  если  бы дерево погибло, пока  оно еще стояло
голое, пока  не зацвело. А что теперь с ним делать?  Кому и зачем нужна куча
гниющих яблок,  которая только портит весь вид  в саду? Какая польза в  этой
старой яблоне, осевшей, скрюченной, словно от боли, но всем своим видом - он
готов был поклясться - выражающей тайное торжество, почти злорадство!
     Дерево против  воли  притягивало взгляд.  Как  тогда, весной, когда оно
покрылось несметным числом набрякших, грязно-белых цветов,  так и теперь, со
всей этой безумной  массой яблок. От него было некуда деться. Все окна жилой
половины выходили в сад,  и он знал,  что ему предстоит. Яблоки провисят еще
весь октябрь  и ноябрь,  дожидаясь, пока  их снимут, а снимать  их  никто не
станет, потому  что есть  их нельзя. Он с ужасом подумал, что старая  яблоня
может  простоять в  таком виде целую вечность - и всякий  раз, как  он будет
выходить  на  террасу, она будет торчать у него перед  глазами, ненавистная,
кособокая уродина.
     Удивительно все-таки, до чего он ее невзлюбил. Она неотвязно напоминала
ему о том... о чем, собственно, он  сам толком не знал... в общем, обо всем,
что он  всей душой ненавидел. Определить  это точнее он не мог. И немедленно
принял решение: надо,  чтобы Виллис снял все яблоки, увез их, продал,  любым
способом сбыл с рук  - лишь бы не смотреть на них всю осень, не  видеть, как
корчится под их тяжестью злополучная яблоня.
     Он повернулся к ней спиной и с облегчением  заметил, что ни одно другое
дерево  не  опозорило  себя  излишеством.  Яблоки  были  на   многих,  но  в
нормальном,  умеренном количестве, и стоявшая  рядом  со старой  молоденькая
яблонька тоже, как он и предполагал, не подвела. На ней росли очень славные,
не слишком  крупные яблоки, аппетитно подрумяненные солнцем.  Пожалуй,  надо
сорвать одно яблочко, съесть после завтрака. Он выбрал  самое симпатичное  и
едва успел к  нему прикоснуться, как яблоко само с готовностью упало ему  на
ладонь. Оно было такое соблазнительное, что он не утерпел  и откусил кусочек
-  и оно не  обмануло  его  ожиданий:  ароматное,  сочное, немного  терпкое,
сбрызнутое  росой. Он не  стал больше  смотреть  по сторонам и пошел  в  дом
завтракать - он уже успел проголодаться.
     Садовник  провозился  с  яблоками  почти  неделю  - он  работал с явной
неохотой.
     -  Меня  не  касается,  куда  вы денете эти  яблоки,  - предупредил его
хозяин.  - Можете продать их и  деньги оставить себе,  можете забрать домой,
скормить  свиньям.  Я  не  желаю их видеть, вот и все. Запаситесь  лестницей
повыше и сразу же беритесь за дело.
     Ему казалось, что Виллис тянет из чистого упрямства. Он не раз наблюдал
из  окна  за его действиями - это было  похоже на  замедленный фильм. Сперва
садовник подтаскивал и долго устанавливал лестницу. Потом не спеша взбирался
по  ней,  потом слезал опять  и принимался подпирать  лестницу  снизу. Потом
начинал по штучке  обрывать яблоки и  складывать в  корзину. Изо  дня в день
Виллис маячил у него перед глазами - либо торчал на лестнице, либо копошился
под деревом; ветки  скрипели и стонали, а  внизу,  на земле, стояли корзины,
ведра, тазы, и все это заполнялось яблоками, и конца этому не было видно.
     Но конец все же наступил. Лестницу унесли, корзины и  ведра тоже. В тот
вечер  он  с  удовлетворением  оглядел дерево.  Слава Богу! Больше нет  этой
гнили,  которая  так  действовала  ему  на  нервы.  Все яблоки до последнего
обобраны.
     Но  и  освобожденная  от  бремени,  яблоня  как  будто   не  испытывала
облегчения: она выглядела так же уныло - если это только возможно, еще более
уныло, чем прежде. Ветки понуро свисали вниз, а листья, уже тронутые первыми
холодами, съежились и зябко дрожали. "И это мне награда? - словно спрашивала
старая яблоня. - После того, что я для тебя сделала?"
     По мере того как сгущались сумерки, силуэт старой яблони становился все
мрачнее, все угрюмее. Скоро зима. Скоро придут короткие, скучные дни.

     Он не любил это время года. Когда он еще  работал и каждый день ездил в
Лондон, в  ноябре - декабре  приходилось  вставать  и  выходить еще затемно,
дрожа  от холода. В конторе уже часа в три дня, а то и раньше зажигали свет:
город  часто окутывал  туман - влажный, гнетущий. Отработав день,  он  снова
долго трясся в  поезде  бок о бок с  такими  же, как  он, добывателями хлеба
насущного - по пять человек на сиденье, многие с  кашлем, с насморком. Потом
наступал невыносимо  долгий  вечер дома, когда они с Мидж сидели друг против
друга у камина  и он  слушал - или притворялся, что слушает,  - ее подробный
отчет о том, что произошло за день и что где сломалось или вышло из строя.
     Если  в доме  вдруг выдавался день  без катастроф, она выискивала любой
предлог, чтобы все-таки испортить ему настроение: "Тут пишут, что проезд  по
железной  дороге  опять подорожает - сколько  же  теперь  будет  стоить твой
сезонный  билет?" Или:  "Не  нравятся  мне эти беспорядки  в  Южной  Африке,
сегодня  в  шестичасовых  новостях  только   о  них  и  говорили".  Или:  "В
инфекционную  больницу доставили еще  троих с  полиомиелитом. Прямо не знаю,
куда смотрит наша медицина..."
     Теперь  ему по крайней мере  не приходилось играть  роль  слушателя, но
память  об  этих нескончаемо  долгих  вечерах оставалась при нем,  и,  когда
зажигался  свет  и  задергивались  занавеси,  он  как  будто   снова  слышал
позвякиванье спиц, бессмысленную болтовню, протяжные  зевки... И тогда перед
ужином или  после ужина он стал захаживать в ближайший пивной бар - у шоссе,
за  четверть  мили  от  дома. Там  ему  никто  не докучал.  Он здоровался  с
хозяйкой, приветливой толстухой миссис Хилл, усаживался в уголке  у стойки и
подолгу сидел, потягивая виски с содовой, покуривая и наблюдая за окрестными
жителями,  которые  заходили  пропустить   кружку  пива,  покидать  дротики,
посплетничать.
     В каком-то смысле это было продолжение  летнего отдыха. Он даже находил
что-то общее между беззаботной атмосферой европейских кафе и ресторанчиков и
живой,   непринужденной  обстановкой   в  этом  ярко  освещенном,   насквозь
прокуренном  баре, заполненном простыми, симпатичными людьми, которые ничуть
ему не мешали: это было приятно, действовало успокаивающе. Часы, проведенные
в баре, разнообразили и скрашивали долгие зимние вечера.
     В середине декабря  он простудился и больше недели просидел дома. И тут
он с удивлением  заметил, как не хватает ему этих вечерних выходов, до какой
степени он успел к ним привыкнуть и как невыносимо тоскливо проводить вечера
в одиночестве у себя  в гостиной  или в  кабинете, не зная,  чем заняться, -
разве что читать да слушать радио. Простуда и вынужденное безделье привели к
тому, что он стал угрюм, раздражителен; снова начала пошаливать печень. Нет,
нельзя сидеть без движения. На исходе очередного холодного,  пасмурного  дня
он решил, что завтра, независимо от погоды, непременно выйдет  из дому. Небо
хмурилось уже часов с двух, обещая  в скором времени снегопад, но что бы там
ни было, он не может оставаться в четырех стенах еще  целые сутки, ему нужна
какая-то разрядка.
     Последней  каплей,  переполнившей  его  терпение,  оказался  эпизод  за
ужином. Он  только начал  приходить  в себя после простуды  и вступил  в тот
период, когда  вкусовые ощущения притупились, аппетит  еще не восстановился,
но организм  уже  требует чего-то  нестандартного. Хочется, например, птицы.
Скажем,  половинку  жареной  куропатки,  любовно  приготовленной,  и  к  ней
воздушное  сырное суфле. М-да, с таким  же  успехом  можно требовать с  неба
луну... Прислуга, начисто лишенная воображения, подала на ужин камбалу  - из
всех видов рыбы самую безвкусную и пресную. К рыбе он почти  не притронулся.
Убрав тарелку, прислуга принесла из кухни какой-то пирог, и, поскольку он по
сути дела остался голоден, он отрезал себе солидный кусок.
     Но стоило  ему только положить  его в рот,  как  он  тут  же, давясь  и
кашляя, выплюнул вс` на тарелку. Потом встал и позвонил.
     Прислуга вышла из кухни и вопросительно взглянула на него.
     - Это что за чертовщина, позвольте вас спросить?
     - Пирог с повидлом, сэр.
     - С каким еще повидлом?
     - С яблочным. Это домашнее повидло, сэр, не покупное. Я сама варила.
     Он в ярости швырнул на стол салфетку.
     - Так я и думал.  Разумеется, из тех самых  яблок, которые  вы один раз
уже пытались мне подсунуть. Я ведь  сказал тогда и вам, и Виллису, и сказал,
кажется, ясно, что не желаю больше видеть эти яблоки.
     Она поджала губы, и лицо ее приняло напряженное, сухое выражение.
     -  Вы приказали, сэр, не готовить компот и не подавать их на сладкое. А
насчет повидла вы не говорили. Я подумала, что уж  в таком-то виде  ничего в
них плохого  нету. Я и сварила - сперва на пробу, очень вкусно получилось. А
потом взяла у Виллиса еще  яблок,  сварила побольше и закатала в банки. Мы с
хозяйкой всегда делали такие заготовки.
     - Напрасно утруждались. Я эту дрянь  есть не буду, вы уж меня извините.
Я эти яблоки не переношу - меня от них тошнит, понимаете? И в виде  повидла,
и в любом  другом виде. Заберите  пирог -  и  чтобы  больше я не  видел ваше
повидло. Подайте мне кофе в гостиную.
     Он вышел из столовой, дрожа от бешенства. Такая,  казалось бы, мелочь -
и чтобы так вывести человека из себя! О  Боже! Что за олухи!  Ведь и она,  и
Виллис прекрасно знали, что он терпеть не может эти яблоки, - и все-таки, со
своей  пошлой мелочностью и крохоборством, решили  их пустить на  повидло. И
его же этой дрянью накормить!
     Он одним глотком, ничем не разбавляя, выпил виски и закурил сигарету.
     Вскоре прислуга  принесла ему  кофе,  но,  поставив  поднос  на столик,
почему-то не уходила.
     - Я хотела с вами поговорить, сэр, если можно.
     - Что такое?
     - Наверно, будет лучше, если я возьму расчет.
     Только этого еще не хватало! Ну и денек! Ну и вечерок!
     - С чего вдруг? Из-за того, что я не ем пирог с повидлом?
     - Нет, сэр, не в этом дело. Просто в доме  теперь все как-то не так.  Я
уж много раз хотела вам сказать, да не решалась.
     - Я вам, кажется, особых хлопот не доставляю.
     - Верно, сэр. Только раньше, при хозяйке, я знала, что мою работу видят
и ценят. А теперь никому не интересно - делаю я что, не делаю... Вы месяцами
слова не  скажете, выходит, я  вроде  бы  зря  стараюсь  - никогда не  знаю,
угодила или нет. Мне, наверно, лучше  подыскать другое место, где семья, где
есть хозяйка. Она хоть поругает, хоть похвалит, а все ж таки заметит.
     - Вам, разумеется,  виднее. Поступайте  как знаете.  Мне  жаль, что вам
здесь разонравилось.
     -  И летом, сэр,  вас  очень долго  не было. При хозяйке  вы уезжали не
больше чем на две недели. Да и вообще теперь все по-другому. Не знаем прямо,
на каком мы свете. Что я, что Виллис.
     - Вот как? Виллис тоже хочет уходить?
     - Я за него не скажу, сэр. Знаю, что из-за яблок он сильно расстроился,
но это уж дело прошлое. Надумает уходить - сам вас предупредит.
     - Ну что ж,  я насильно никого не  держу. Честно говоря, не думал,  что
причиняю  вам  обоим  столько  неприятностей.  Ладно,  пока кончим  на этом.
Спокойной ночи.
     Прислуга вышла. Он остался сидеть, угрюмо озираясь по сторонам.  Черт с
ними, хотят  уходить  - пусть катятся, невелика потеря. В доме все как-то не
так...   Теперь  все  по-другому...   Бред  какой-то!  Виллис,   видите  ли,
расстроился  из-за  яблок.  Вот  наглость!  Может  быть, он не  имеет  права
распоряжаться фруктами из собственного сада?! Ладно, плевать и на  погоду, и
на  простуду. Он не в  состоянии больше  сидеть и ломать  себе  голову из-за
кухарки и садовника.  Лучше  пойти в бар и постараться забыть всю эту глупую
историю.
     Он  надел пальто,  нахлобучил на  голову старую  фуражку,  замотал  шею
шарфом и  вышел  на  улицу.  Через  двадцать  минут  он  уже сидел на  своем
привычном месте,  в уголке, а  миссис Хилл отмеривала  ему  в стакан  порцию
виски и  радовалась,  что он снова  тут. Двое-трое постоянных  клиентов тоже
дружелюбно улыбнулись ему, спросили о здоровье.
     -  Малость  простыли, сэр?  Сейчас  везде  одно  и  то же.  Все ходят с
простудой.
     - Это точно.
     - Такое уж время простудное. Ни осень, ни зима.
     - Да, простуда - скверная штука. Особенно когда грудь заложит.
     - А насморк что, лучше? Голова как котел.
     - Что  верно, то верно.  Одно худо и другое  не легче. Тут уж ничего не
скажешь.
     Симпатичные,  открытые лица.  Славные люди. Не  нудят, не  действуют на
нервы.
     - Еще виски, пожалуйста.
     - Извольте, сэр. Дай Бог на пользу. Хорошо простуду выгоняет.
     Миссис Хилл  улыбалась  ему через  стойку.  Добродушная,  гостеприимная
толстуха. Сквозь пелену  дыма  до него доносились  разговоры,  громкий смех,
пощелкиванье  дротиков, одобрительный  гогот,  когда кто-то попадал точно  в
цель.
     - ...а если еще снег пойдет, то прямо не знаю, что и делать, - говорила
миссис Хилл. - Уголь вовремя опять не завезли. Был бы запасец дров, можно бы
перебиться до ближайшей  доставки, а  за дрова сейчас знаете сколько просят?
По два фунта за воз!
     С удивлением он услышал собственный голос - он шел откуда-то издалека:
     - Я вам привезу дров.
     Миссис Хилл обернулась. Она говорила с каким-то клиентом.
     - Простите, сэр?
     - Я вам привезу дров,  - повторил  он. - У меня в саду  старое  дерево,
давно пора  его пустить на дрова. Я его спилю.  Завтра  же. Для  вас. - И он
кивнул с довольным видом.
     - Ну  что вы, сэр, зачем  же  так  себя утруждать!  Уголь привезут,  не
беспокойтесь.
     -  Мне  не трудно. Наоборот, приятно. Поработать... на  воздухе... одно
удовольствие. Для здоровья полезно. Жирок растрясти. Завтра спилю.
     Он  слез со  своего табурета  и стал  медленно,  старательно натягивать
пальто.
     - Это яблоня, - уточнил он напоследок. - Будете яблоней топить?
     -  Да чем угодно,  сэр, были  бы дрова... А что, разве эта яблоня у вас
лишняя?
     Он кивнул с таинственным видом. Дело слажено. Об остальном - молчок.
     - Завтра привезу. На трейлере. К вечеру.
     - Осторожнее, сэр, - сказала она ему вслед. - Не забудьте - ступенька!
     На дворе было свежо, морозно. Шагая домой, он улыбался своим мыслям. Он
не помнил,  как разделся и лег в постель, но поутру первое, что пришло ему в
голову, было данное накануне обещание спилить старую яблоню.
     Был четверг -  день, когда Виллис  не приходил. Вот и отлично. Никто не
помешает.  Небо было  хмурое, мглистое  -  ночью  шел снег.  Наверно,  и еще
пойдет. Но пока что волноваться не о чем, пока препятствий нет.
     После завтрака он пошел на огород и взял в сарае для инструментов пилу,
топор  и пару клиньев. Все это  может  понадобиться.  Он  провел  пальцем по
лезвию топора.  Ничего, сойдет.  Он вскинул топор и пилу на плечи и пошел  в
сад, усмехаясь про себя,  -  со стороны он, наверно,  был похож на палача из
незапамятных  времен,  который  вот  так  же  отправлялся  в   Тауэр,  чтобы
обезглавить очередную жертву.
     Он  сложил  инструменты  под  яблоней.  По  существу,  это   будет  акт
милосердия.  В  жизни  он  не  видел  более  удручающего,  жалкого  зрелища.
Казалось, что жизнь из старой яблони  безвозвратно ушла. Листья облетели все
до одного. Уродливая,  сгорбленная, скрюченная, она только портила вид перед
домом. Без нее весь сад будет смотреться совершенно по-другому.
     На  руку ему упала снежинка,  за  ней другая. Он перевел взгляд на окно
столовой. Через стекло было видно,  как прислуга накрывает на стол  к ленчу.
Он спустился к террасе и вошел в дом.
     - Знаете  что,  - сказал он прислуге, -  оставьте мне все в духовке,  я
поем, когда захочу. Я тут  должен  кое-чем заняться и не хочу себя связывать
определенным временем.  Кроме того, видите - снег начинается,  так что лучше
вам уйти  пораньше и спокойно добраться до дому, пока метель не разыгралась.
Я прекрасно управлюсь сам, уверяю вас. Мне так даже удобнее.
     Она, должно  быть, подумала,  что он  хочет  поскорее  избавиться от ее
присутствия,  что он в обиде  на нее  за  вчерашнее. Ну и Бог с  ней,  пусть
думает  что хочет. Главное  - он  должен остаться один. Не  хватает  только,
чтобы кто-то пялился на него из окон.
     Прислуга распрощалась в полпервого, и,  как только  она ушла, он открыл
духовку  и вынул то,  что она приготовила. Ему хотелось поскорее покончить с
едой,  чтобы успеть  за  оставшиеся  светлые  часы  сделать  все,  что  было
намечено.
     Снег,  который начался было час назад, прекратился и на земле уже успел
растаять. Но все равно мешкать было нельзя. Он скинул пиджак, закатал рукава
и  взял в  руку пилу. Другой  рукой он сорвал проволоку, которой был обмотан
низ  ствола. Потом  приставил пилу к  дереву,  примерно в футе  от земли,  и
принялся пилить.
     Поначалу все шло гладко.  Пила  со  скрежетом  вгрызалась  в  дерево  и
двигалась  ритмично. Но через минуту-две  пилу стало заедать.  Этого-то он и
опасался.
     Он  попробовал  освободить пилу,  но  щель на месте  распила  была  еще
довольно узкая, и пила накрепко завязла в древесине. Дерево словно зажало ее
тисками и не отпускало. Он забил в щель клин -  безрезультатно. Потом  забил
второй; щель немного расширилась, но не настолько, чтобы можно было вытащить
пилу.
     Он  тянул  ее, дергал  -  все напрасно. Он  начал терять терпение.  Что
делать? Он поднял с  земли топор и принялся подрубать дерево; во все стороны
полетели щепки.
     Вот это другое дело. Так-то лучше.
     Тяжелый  топор поднимался  и опускался; ствол трещал и крошился под его
ударами. Сначала кора, потом влажный, волокнистый луб. Так, так ее, сильнее,
глубже, отбрось топор, рви голыми руками неподатливую древесную плоть! Мало,
мало, надо еще...
     Вот  шлепнулись на  землю  клинья, забитые в щель,  за ними  пила. Еще,
еще...  Ага!  Еще  немного  -  последние,  самые  упорные  жилы...  Вот  она
застонала, покачнулась, вот уже качается вовсю, держится на одном волоске...
Ногой  ее!  Поддай  как  следует! Еще,  еще!  Вот  накренилась...  падает...
рухнула!  Так  ее,  так  ей  и  надо!  Наконец-то...  будь  она  проклята...
оглушительный  треск - и вот  она лежит перед ним на земле, распластав  свои
уродливые ветки.
     Он выпрямился и вытер пот со лба и шеи.  Следы разгрома окружали его со
всех сторон, а у самых ног торчал расщепленный, голый, обезображенный пень.
     Пошел снег.

     Первым  делом,  повалив дерево,  надо  было  отделить  сучья и  ветки и
рассортировать их по толщине, чтобы было удобней перетаскивать к машине.
     Всю  мелочь,  веточки  и щепки, тоже надо  было подобрать  и связать  -
сгодятся  на  растопку,  миссис  Хилл  будет довольна.  Он подогнал машину с
прицепленным  трейлером  к  садовой  калитке у террасы.  С  ветками потоньше
нетрудно было справиться  без топора - он  пустил в ход кривой  садовый нож.
Тяжелее оказалось складывать  их  и увязывать, а  потом  перетаскивать вдоль
террасы к калитке и загружать  на трейлер.  Самые толстые  сучья  он отсекал
топором и разрубал на три- четыре  части,  чтобы можно было накинуть на  них
веревочную петлю и протащить по земле волоком.
     Он чувствовал,  что время поджимает. К половине пятого начнет темнеть -
уже  сейчас смеркалось, а снег все шел и шел. Земля  побелела, и,  когда  он
останавливался передохнуть и  вытереть пот, снежинки  покалывали ему лицо и,
попадая за воротник, неприятно холодили кожу. Если  он поднимал голову, снег
тут же налипал ему на ресницы, слепил глаза.  Снег валил  все  быстрее,  все
гуще; вокруг роились снежные  вихри, небо  превратилось в сплошную  снеговую
завесу, которая опускалась ниже и ниже, грозя окутать и задушить землю. Снег
заносил обрубленные сучья и  ветки, мешая их собирать. Стоило ему на секунду
прервать работу, чтобы  перевести дух и собраться с  силами, как снег спешил
укрыть мягким белым одеялом сваленные в беспорядке обрубки.
     В  перчатках он работать  не мог: в них  было неудобно держать топорище
или  рукоятку  ножа, завязывать  узлом веревку. Руки у  него  закоченели  от
холода, пальцы сгибались с  трудом.  Где-то под сердцем он чувствовал ноющую
боль -  от усталости, от  напряжения, а работа все никак не кончалась. Когда
он,  перетащив  и взвалив на трейлер очередную  охапку  дров, возвращался за
новой, то  казалось, что  груда разнокалиберных  сучьев и  ветвей  ничуть не
уменьшается;  или  он  вдруг  замечал  в  стороне  случайно  забытую,  почти
полностью занесенную снегом кучку растопки - и опять все начиналось сначала:
складывать, связывать, волочить по земле или взваливать на спину...
     Время уже близилось к пяти; кругом совсем стемнело, когда он разделался
с ветками и  сучьями. Оставалось  перетащить и погрузить  на трейлер  ствол,
предварительно уже разрубленный на три части.
     Он был почти без сил  и держался только благодаря  решимости сегодня же
любой ценой избавиться от старой яблони. Дышал он тяжело, с  трудом; снег то
и дело попадал ему в рот, в глаза, и работал он чуть ли не ощупью.
     Он взял веревку, нагнулся, подсунул ее под холодное, скользкое бревно и
рывком затянул узел. Какая тяжесть, какая неподъемная тяжесть! Какая грубая,
жесткая кора, как болят его закоченевшие руки!
     - Ну ничего, - пробормотал он сквозь зубы, - теперь тебе конец, крышка!
     Шатаясь, он выпрямился, перекинул веревку через плечо и потащил  бревно
вниз по склону к террасе и  дальше, к садовой калитке. Оно рывками двигалось
по  мокрому снегу, вихляясь и стукаясь о ступеньки террасы.  Один за  другим
безжизненные, голые останки старой яблони проделали последний скорбный путь.
     Ну, все. Задача выполнена.  Он постоял у нагруженного  трейлера, хватая
ртом воздух.  Теперь остается только  доставить  груз в пивную миссис  Хилл,
пока дорогу еще не занесло. К счастью, он заранее сообразил надеть на колеса
цепи.
     Он  вернулся  в дом  сменить  одежду,  потому  что  вымок  насквозь,  и
проглотить порцию  виски. Огонь в камине он разводить  не  стал,  не  стал и
задергивать  занавеси.  Думать  об ужине  тоже было  некогда.  Все  то,  чем
занималась обычно прислуга,  он  просто выкинул из головы: сейчас было не до
того. Сейчас надо выпить, чтобы согреться, и не мешкая трогаться в путь.
     Его мозг  был  измучен и тоже словно закоченел, как  руки, как  все его
тело. Секунду он колебался: не отложить ли все до завтра, а сейчас рухнуть в
кресло, закрыть глаза... Нет, нельзя. Завтра  снега навалит еще больше, чего
доброго, фута на  два, на три, и на шоссе вообще будет  не выехать. Он знал,
чем грозит  такой снегопад.  Трейлер с грузом намертво застрянет  у калитки.
Нет, надо во что бы то ни стало все закончить сегодня.
     Он допил виски, переоделся  в сухое и  вышел из дому. Снег  по-прежнему
падал  не  переставая,  но  с  наступлением  темноты  воздух сделался  суше,
морознее; температура ощутимо понизилась. Снежные хлопья стали крупнее, реже
и слетали на землю медленно, кружась и опускаясь в четком ритме.
     Он  завел мотор  и стал потихоньку съезжать вниз к шоссе, таща за собою
трейлер. Он знал, что с грузом быстро  ехать  опасно. После нескольких часов
напряженной физической  работы было особенно трудно вглядываться  в  дорогу,
еле  различимую  сквозь снежную пелену, то и дело протирать переднее стекло.
Никогда еще освещенные окна придорожной пивной не радовали его так, как в ту
минуту, когда он наконец свернул с шоссе во двор.
     Он шагнул через порог и остановился,  щурясь от яркого света и довольно
усмехаясь про себя.
     - Принимайте груз! Я привез вам дрова.
     Миссис  Хилл  изумленно  воззрилась  на  него  из-за  стойки. Двое-трое
посетителей повернулись  и тоже посмотрели  с удивлением,  а  игроки, как по
команде, притихли.
     -  Неужто вы...  -  начала было миссис Хилл, но  он  со  смехом  мотнул
головой в сторону двери.
     - Идите посмотрите, - сказал  он, - только чур - разгружать сегодня  не
просите.
     И он уселся на свое излюбленное место в уголке, посмеиваясь про себя, а
все  вокруг  принялись  ахать  и  восторгаться,   и  кто-то  вышел  во  двор
посмотреть, а потом народ  столпился у дверей,  и  его, как героя дня, стали
забрасывать вопросами,  а миссис Хилл все подливала ему виски, и рассыпалась
в благодарностях, и растроганно качала головой.
     - Пейте на здоровье, сэр, с вас платы не берем! - объявила она.
     - Вот еще! Ни в коем случае,  - возразил он, - наоборот, сегодня я всех
угощаю. Налейте всем два раза за мой счет! Давайте, ребята!
     Было славно -  весело, тепло, непринужденно;  и он  без конца  желал им
здоровья,  удачи - им всем, и миссис Хилл,  и себе  самому, и всем  людям на
свете.  Когда  Рождество?  Через неделю, через две?  Надо выпить и по  этому
случаю. Счастливого всем Рождества! Он забыл  про снег,  про мороз. В первый
раз он пил со всеми вместе, участвовал  в общем веселье, даже попробовал сам
кинуть дротик. В  пивной было  тесно, шумно, но ему в  этом теплом,  душном,
насквозь прокуренном помещении все равно было хорошо, он был доволен, видел,
что вокруг друзья, он не был  больше для  них  чужаком, человеком  из другой
среды; он был одним из них.
     Время  шло  -  кто-то прощался и  уходил домой,  другой тут же  занимал
освободившееся место, а он все сидел и сидел в баре, впитывая  в себя уютное
тепло, перемешанное с табачным дымом. В  голове у него был туман - он как-то
мало вникал в  то, что творилось вокруг, но  особенно не огорчался: толстуха
миссис Хилл не забывала наполнять его  стакан и  добродушно улыбалась  через
стойку.
     Перед  глазами у него замаячило  знакомое лицо - ну да, это работник  с
фермы, во время  войны они подменяли друг друга на тракторе. Он  наклонился,
тронул его за плечо и спросил:
     - Что стало с девочкой?
     Работник поставил свою кружку на стойку.
     - Вы о ком, сэр?
     - Ну, помните, молоденькая девочка. Работала  на  ферме.  Коров  доила.
Кормила поросят.  Хорошенькая, кудрявая. Темные  волосы. Всегда  с  улыбкой.
Помните?
     Миссис Хилл кончила обслуживать очередного  клиента и повернулась  в их
сторону:
     - Может, это они про Мэй спрашивают?
     - Да, да, именно. Я вспомнил, так ее и звали: Мэй.
     -  Разве  вы не  слыхали, сэр? -  спросила миссис Хилл, доливая  ему  в
стакан. - Мы тогда  все так  переживали,  только об этом и говорили,  верно,
Фред?
     - Точно, миссис Хилл. - Работник вытер рот тыльной стороной руки.
     -  Погибла  Мэй, -  сказал он,  -  ехала на мотоцикле с  одним парнем и
разбилась. Вот-вот должна была выйти замуж, и тут такое дело. Года четыре уж
прошло. Прямо вспомнить страшно. Хорошая такая девушка.
     - Мы тогда собрали деньги на венок, - сказала миссис Хилл. - Потом мать
ее написала, поблагодарила,  и  вырезку  прислала из тамошней газеты. Верно,
Фред? Такие  были пышные похороны, цветов видимо-невидимо. Бедняжка  Мэй. Ее
тут все любили.
     - Это точно, - подтвердил Фред.
     - Подумать только, сэр, что вы не знали! - вздохнула миссис Хилл.
     - Нет, я не знал, - ответил он. - Никто мне не сказал. Жаль. Очень жаль
девочку.
     И он замолчал, глядя на свой стакан, уже наполовину пустой.
     Разговоры вокруг шли своим чередом, но он их больше не слышал. Он опять
остался наедине с собой, отрешившись от окружающего. Погибла! Такая славная,
совсем молоденькая! Уже четыре  года, как погибла... Согласилась прокатиться
с каким-то безмозглым  идиотом, он хотел перед ней покозырять, погнал вовсю,
не тормознул на  повороте... А она обхватила его руками сзади, прижимается к
нему,  смеется...  и  вдруг удар... конец!  И нет больше кудрявых волос, нет
больше смеха...
     Да, так  ее и звали  - Мэй, теперь он окончательно вспомнил. И мысленно
увидел,  как она  улыбнулась  ему  через  плечо, когда кто-то  ее  окликнул.
"Иду-у-у!" - ответила она нараспев,  поставила на землю громыхнувшее ведро и
пошла  через  двор,  насвистывая,  стуча  тяжелыми,  не  по  росту  большими
сапогами.  Всего-то и успел  он, что обнять ее, поцеловать,  заглянуть  в ее
смеющиеся глаза. Один короткий миг... Ах, Мэй, Мэй...
     - Уже уходите, сэр? - сказала миссис Хилл.
     - Да, надо двигаться.
     Он добрался до выхода  и открыл дверь. За прошедший час мороз усилился.
Небо очистилось от мутной снежной пелены, и выглянули звезды.
     - Подсобить вам с машиной, сэр? - спросил кто-то сзади.
     - Спасибо, не нужно, - ответил он, - я справлюсь.
     Он отцепил свой груз, и трейлер одним концом уткнулся в снег. От толчка
часть дров  сползла  вперед. Ничего,  до  завтра полежат. Завтра, если будет
настроение,  он  вернется и  поможет  с разгрузкой.  Только  не  сегодня. На
сегодня все. Он внезапно ощутил смертельную усталость. Из него словно  разом
ушли последние силы.
     Довольно долго он провозился с зажиганием и,  когда наконец тронулся  с
места и одолел примерно треть пути, понял,  что  зря  связался с  машиной  -
проще  было ее оставить. На дороге, которая сворачивала от шоссе к его дому,
снег лежал толстым, рыхлым слоем; след от колес успело давно замести. Машину
дергало и заносило; вдруг правое переднее колесо  куда-то  повело, и  машина
завалилась набок. По-видимому, въехала в сугроб.
     Он вылез  и  огляделся.  Действительно,  машина  увязла  глубоко, и без
помощи двоих- троих дюжих мужчин сдвинуть ее нечего было и думать. Даже если
вернуться и кликнуть  помощников, ехать дальше по  таким  сугробам  не имеет
смысла. Лучше  бросить  ее там, где стоит,  и прийти поутру,  отоспавшись  и
собравшись  с силами. Не стоит биться  с  ней  полночи, понапрасну тянуть  и
толкать, когда это прекрасно можно сделать утром. Здесь, в стороне от шоссе,
с машиной ничего не случится - так поздно по этой дороге уже наверняка никто
не поедет.
     Он зашагал по направлению  к дому. Да, не повезло, что машина угодила в
сугроб.  На середине дороги снегу  было  не так уж  много, по щиколотку.  Он
поглубже  засунул руки  в карманы  пальто. Дорога шла в гору; слева и справа
тянулась ровная белая пустыня.
     Он  вспомнил, что еще  днем отпустил  прислугу и что дом  теперь  стоит
холодный и пустой. Огонь в камине, скорее всего, давно погас;  чего доброго,
котел в подвале тоже. Окна с незадернутыми занавесями чернеют на фасаде, как
пустые  глазницы. Еще придется  что-то изобретать  на  ужин... Ну что ж, сам
виноват. Кроме самого себя, винить некого. В  такое  время кто-то должен был
бы ждать  дома  - выбежать в холл навстречу,  зажечь свет, поскорее отпереть
парадную дверь... "С тобой все в порядке, дорогой? Я уже волнуюсь!"
     Одолев  подъем,  он  остановился  передохнуть и  увидел  невдалеке,  за
деревьями,  свой дом. Без единого  огонька, дом казался мрачным, неприютным.
Стоять под открытым небом,  усеянным звездами, на белом хрустящем снегу было
как-то веселее и спокойнее, чем возвращаться в безлюдный, темный дом.
     Садовая калитка была открыта настежь; он прошел через нее и затворил за
собой. В саду, занесенном  снегом, царила тишина; нигде  не  раздавалось  ни
звука. Он как будто вступил в заколдованное снежное царство.
     Он медленно пошел по снегу вдоль террасы.
     Теперь  молоденькая яблонька осталась на краю одна - никто ей не мешал.
Она  стояла,  горделиво  расправив  запорошенные снегом ветки, и сама в этом
сверкающем  наряде была  как  легкий  призрак, явившийся  из  мира сказок  и
фантазий. Ему захотелось подойти к ней поближе, коснуться ее, убедиться, что
она жива, не замерзла под снегом, что весною расцветет опять.
     Он был уже почти рядом с ней, но  неожиданно споткнулся, упал и  больно
подвернул  ногу.  Пошевелив  ногой,  он  почувствовал,  что она  застряла  в
какой-то западне. Он дернул посильнее и по резкой  боли в лодыжке понял, что
нога завязла крепко и вытащить ее будет нелегко. И только тут сообразил, что
попал ногой в расщепленный, искореженный пень, оставшийся от старой яблони.
     Лежа  ничком и  опираясь на локти,  он  попробовал  сдвинуться вперед и
вбок; но  упал  он  так  неудачно,  что  любая  попытка  изменить  положение
приводила к тому, что пень еще сильней сдавливал ногу. Он стал шарить руками
вокруг, но пальцы сквозь снег натыкались на  острые щепки, торчки и обломки,
которыми  была  усеяна земля  под яблоней.  Тогда  он стал  звать на помощь,
понимая в глубине души, что никто не услышит, никто не отзовется.
     "Отпусти меня, - кричал он, -  отпусти",  -  словно то, что держало его
как клещами, способно было сжалиться, освободить его; он кричал, и по лицу у
него катились слезы страха и отчаяния. Неужели придется лежать тут всю ночь?
Неужели эти адские тиски не разомкнутся? Никакого выхода, никакой надежды на
спасение! Надо ждать,  пока наступит утро,  пока кто-нибудь появится, найдет
его... а вдруг  будет уже слишком поздно? Вдруг он не дотянет до утра и люди
наткнутся на замерзший, занесенный снегом труп?
     Он снова попытался вытащить ногу, мешая рыдания с проклятьями. Никакого
результата. Полная неподвижность. В изнеможении он уронил голову на руки. Из
глаз у  него текли слезы, он все глубже  и глубже оседал в снег, и когда его
губ случайно коснулась какая-то веточка, мокрая и холодная, ему  почудилось,
что это чуть заметное прикосновение руки, робко тянущейся к нему в темноте.


Популярность: 2, Last-modified: Fri, 07 Sep 2001 05:30:53 GmT