Библиотека OCR Альдебаран:


     Анонс

     Есть ли связь  между убийством американского президента  Джона Кеннеди;
попавшиим  к  западногерманскому  журналисту  дневником  узника  фашистского
концлагеря;  загадочной гибелью офицера вермахта на Восточном фронте в  1944
году;  покушениями на  немецких ученых,  которые  решили работать в  Египте;
судьбой государства Израиль и нацистскими  преступниками, что обосновались в
ФРГ?  Да, такая связь  есть.  Это  утверждает  роман  "Досье  "Одесса",  где
головокружительный сюжет опирается на бесспорные исторические факты.



     Стечение  обстоятельств,  приведшее в  литературу  кое-кого из  будущих
знаменитостей,  просто  поразительно.  Так,  Генри  Райдер  Хаггард,  Джеймс
Фенимор Купер и Агата Кристи сочинили  первые книги на пари, Льюис Кэрролл -
развлекая  племянницу, а Фредерик Форсайт  написал  "День  Шакала" -  роман,
прославивший его на весь мир, - от нечего делать.
     Произошло это так. Форсайта, тридцатилетнего английского журналиста (он
родился  в  1938 году в Ашфорде), уволили с работы.  Надо сказать,  в  жизни
своей  он  перепробовал  множество  профессий,  был  даже  военным  пилотом,
объездил  весь свет, говорит на нескольких языках,  включая  русский. К тому
времени имел он и  писательский  опыт -  выпустил в 1969 году  книгу очерков
"Рассказ  о  Биафре", основанную на  впечатлениях  от работы корреспондентом
Би-би-си  в  Нигерии  во  время  гражданской  войны.  И  вот  теперь,  когда
свободного времени стало много, он решил написать роман.  Сказано - сделано.
Через тридцать  пять дней "День Шакала"  был  готов.  Оставалось  лишь найти
издателя,  что  оказалось  не  так-то  просто.  Двадцать семь  раз отвергали
рукопись редакторы (теперь,  думается,  они  кусают  локти), но  на двадцать
восьмой удача Форсайту улыбнулась. А может быть, она улыбнулась издательству
"Вайкинг Пресс", где в августе 1971 года "День Шакала" вышел в свет и принес
миллионные  доходы в первую очередь ему, а уж потом автору. "Я  был  уверен,
книга станет  бестселлером, - признавался Форсайт, -  но не думал, что таким
удачным". И впрямь, успеху  "Дня  Шакала"  можно только  позавидовать. Книга
числилась  в  списках  бестселлеров  по  всему  миру  несколько лет,  что на
западном  литературном  рынке, где  новые  романы выходят  ежедневно, случай
неслыханный. Кстати,  пытались  напечатать  его  и у нас.  Осмелился  на это
журнал  "Простор" в 1974  году, но  после второго номера оборвал  публикацию
многообещающим: "Продолжение следует". Продолжения пришлось ждать пятнадцать
лет. Дело в том, что рукопись тогда попала М. А. Суслову, который усмотрел в
ней  руководство к убийству  своего лучшего друга  Л. И.  Брежнева.  Лишь  в
прошлом году "Простор" опубликовал роман от начала до конца.
     Итак,  чем же  привлекла  читателя  книга  дотоле  никому  неизвестного
автора?  Во-первых,  мастерски  построенным  сюжетом; во-вторых, удивительно
умным, находчивым  и  изобретательным главным  героем (или антигероем,  если
хотите,  -  ведь  он наемный убийца); в-третьих,  скрупулезностью  в деталях
(если  Форсайт описывает парижскую улицу, венский  аэропорт или  бельгийскую
автоматическую  винтовку, будьте уверены - такие они и есть) и, в-четвертых,
искусным переплетением правды и вымысла (имена и внешность, скажем, главарей
ОАС,  а также методы действия  этой организации совершенно реальны). Но есть
еще одна, пожалуй, самая удивительная особенность. В романе Форсайт нарушил,
кажется, главнейшее правило детектива: концовку надо скрывать от читателя по
возможности  до  передней  строчки.  Но  ведь  всем  известно  (а  тем,  кто
запамятовал, Форсайт спешит напомнить в самом  начале книги),  что Шарль  де
Голль умер от  старости в собственной постели. Однако это неким таинственным
образом лишь подогревает интерес к роману. Почему? Этого не знает никто. Это
уже улыбка Джоконды, главный секрет "Дня Шакала".
     Впрочем, А. И.  Солженицын говаривал, что первую книгу и дурак напишет.
Да  и  Форсайт  понимал  -  успех  надо  закрепить.  Поэтому  уже  в  ноябре
следующего,  1972 года  выпустил  новый  роман  "Досье "Одесса".  Написанная
осенью 1971 года в австрийских и западногерманских отелях по воспоминаниям о
журналистской  работе в Лондоне, Париже и Восточном Берлине, эта книга, если
рассматривать задачи, которые поставил себе (и  безукоризненно решил) автор,
самая сложная у Форсайта. Ведь здесь  все основано на неопровержимых фактах.
Не  стану раскрывать  сюжет, предупрежу  лишь об  одном:  биография  Эдуарда
Рошманна от рождения до 1955 года истинна.
     В одном из интервью Фредерик заявил, что напишет три романа  и уйдет на
покой, поэтому,  когда в июле  1974 года  появилась  книга  "Псы  войны", ее
посчитали  "лебединой  песней"  Форсайта.  Это роман  о  наемниках,  которым
поручено свергнуть  законное  правительство  в  одной африканской  стране  и
установить марионеточный режим. Название Форсайт взял  у  Шекспира, из пьесы
"Юлий Цезарь".  Оно оказалось столь метким,  что стало нарицательным  именем
всяких  наемных  войск.  А правдоподобие  сюжета подтвердила  сама  жизнь  -
переворот  на  Сейшельских островах в 1981 году  наемники пытались  провести
именно так, как описывалось в "Псах войны".
     Потом Форсайт надолго замолк,  и  читатели  решили, будто  он  и впрямь
отошел от литературы. Однако в 1979 году его поклонников ждал очень приятный
сюрприз -  новый роман  "Дьявольская  альтернатива". Это,  пожалуй, наиболее
грандиозный  замысел Форсайта,  где автор впервые обратился  к  политической
фантастике.  Судите  сами  -  действие разворачивается  в  1982 году, в  нем
головокружительно   переплелись   неурожай   в   СССР,  захват   гигантского
нефтеналивного  танкера  в  Северном   море,   угон  самолета  из   Киева  и
политический кризис общепланетного масштаба. У нас роман, конечно, посчитали
антисоветским, а  его  автора удостоили в "Литературной  газете" ругательной
статьи под  лихим заголовком "Прыткий Фредди и его  картонная альтернатива".
Статья сделала Форсайту прекрасную рекламу.
     В  1982 году вышел  блестящий сборник его  рассказов  "Никаких  следов"
(один из них, кстати, недавно опубликовала опять же "Литературная  газета" -
как меняются времена!), а в 1984 году - роман "Четвертый протокол" - и снова
из области политической фантастики. И хотя сам по себе его сюжет, как всегда
у Форсайта, выстроен безукоризненно,  в изначальную посылку книги о том, что
Советский Союз хочет  установить в Англии коммунистическое  правительство, а
для  этого собирается взорвать на ее территории небольшую атомную бомбу (!),
как-то не верится.
     Однако  новейший  боевик  Форсайта "Посредник" (1989 г.)  превзошел все
ожидания читателей. Здесь  и  отменная интрига, и главный герой с интересным
характером,  и масса увлекательных подробностей. Словом, хочется  надеяться,
что этот роман и другие, еще не  переведенные книги Форсайта, дойдут до вас,
дорогой читатель. А пока - принимайтесь за роман "Досье "Одесса".  Вас ждет,
по словам английской газеты "Гардиан", "развлечение высочайшего класса".
     Вячеслав Саввов



     У авторов принято  выражать признательность тем, кто помог  им написать
книгу, в особенности на трудную тему, и называть их имена. Всех, кто хотя бы
немного помог мне получить  нужные для "Досье "Одесса" сведения,  я сердечно
благодарю, но не упоминаю - по трем причинам.
     Некоторые, сами бывшие члены СС, не знали, с кем разговаривают и что их
слова в конце концов попадут в книгу. Другие особо просили не упоминать их в
связи  с  информацией об СС.  В остальных случаях не  называть  определенные
имена решил я сам, но сделал это ради других, а не ради себя.
     Ф. Ф.



     Слово "Одесса" в заголовке означает не город на юге СССР и не маленький
городок в  США.  Оно составлено из шести начальных  букв немецкого названия:
"Organisation  der  ehemaligen  SS -  Angehorigen".  По-русски  это  значит:
"Организация бывших членов СС".
     СС (от немецкого Schutzstaffen - охранные отряды), как узнают читатели,
были  армией внутри  армии  государством  в  государстве.  Основал их Адольф
Гитлер, возглавлял  Генрих Гиммлер,  нацисты  во время  своего  правления  в
Германии в 1933-1945 годах поручали им особые задания. Эти задания касалось,
на  первый  взгляд, безопасности  Третьего  рейха, а фактически проводили  в
жизнь бедовый  замысел Гитлера  очистить Германию от  всех,  кого  он считал
"недостойными   жить",  поработить   в   конечном   счете  "недочеловеческие
славянские расы" и стереть  всех  евреев  - мужчин,  женщин и детей - с лица
Европы.
     Руководствуясь  этим, эсэсовцы истребили  около четырнадцати  миллионов
человек,  в  том  числе примерно  шесть  миллионов  евреев,  пять  миллионов
русских, два миллиона поляков, полмиллиона цыган и, о чем редко упоминается,
почти  двести  тысяч  немцев  и австрийцев  нееврейской  национальности. Эти
несчастные были калеки, слабоумные или так называемые "враги рейха", то есть
коммунисты,  социал-демократы,  либералы,  а  также  редакторы,  репортеры и
священники,  которые  высказывались   против  фашизма,  или   просто   люди,
сохранившие  совесть  и  мужество.  Потом   к  ним  присовокупили  офицеров,
подозреваемых в недостаточной преданности Гитлеру.
     СС  уничтожены,  но  они  успели сделать  свое название  и  эмблему  из
сдвоенных молний  символами  такой жуткой бесчеловечности, какой не добилась
ни одна организация ни до, ни после них. В конце войны главари СС, прекрасно
понимая, как расценят их злодеяния цивилизованные люди, когда настанет время
расплаты,  втайне подготовились исчезнуть и начать  новую  жизнь,  переложив
позор на  плечи всего немецкого народа. Для этого они нелегально  вывезли из
страны огромное количество  золота, выправили новые паспорта, создали "окна"
на   границе.  И   когда  союзники  заняли  Германию,   большинства  военных
преступников там уже не было.
     Однако  нацисты  не  сдались.  Они  создали  организацию под  названием
"Одесса".  Когда  ближайшая  задача  -  подготовить бегство  убийц  в  более
гостеприимные  страны - была  выполнена, в  эсэсовцах заговорило  тщеславие.
Многие вообще не покидали Германию, предпочитая на время правления союзников
оставаться под прикрытием фальшивых документов, другие вернулись в ФРГ, тоже
обзаведясь  новыми  именами.  Несколько  самых высокопоставленных  эсэсовцев
остались  за  границей,  чтобы  руководить  "Одессой",  ведя  обеспеченную и
безопасную жизнь в эмиграции.
     Целей  у  "Одессы"   было   и  остается  пять:  реабилитировать  бывших
эсэсовцев;  устраивать  их  на  работу   в  новой  Федеративной  республике,
созданной  союзниками  в  1949  году;  проникать  хотя  бы  в  низшие  круги
политических  партий;   нанимать  лучших  адвокатов  для  попавших  под  суд
эсэсовских убийц и по возможности затруднять судебное разбирательство,  если
оно  направлено  против   бывшего  "камрада";  помогать   бывшим   эсэсовцам
закрепляться  в   торговле  или   промышленности,   чтобы   пожинать   плоды
экономического чуда, возродившего Германию после войны, и, наконец, склонить
германский народ к мысли, что члены  СС были такими же патриотами, как и все
немцы, выполняли приказы отечества и  ни в коей мере не заслуживают нападок,
которые на них обрушивают правосудие и общественное мнение.
     Всех этих целей  "Одесса",  обладающая  крупными  средствами, более или
менее достигла. Кроме того, она  сумела превратить в фарс судебные  процессы
над нацистскими преступниками в Западной Германии.
     Несколько   раз   сменив  свое   название,   "Одесса"  всегда  отрицала
собственное  существование. Это убедило  многих немцев в  том,  что "Одессы"
вообще нет. Однако уверяю  вас: она  существует,  и  "камрады"  с черепом на
фуражке все еще связаны с ней.
     Несмотря на успехи, "Одессу" иногда  постигают и неудачи. Самый сильный
удар  нанесли  ей  весной  1964  года,  когда  министерство юстиции  в Бонне
получило анонимный пакет с документами. Немногим чиновникам, видевшим список
имен в присланных бумагах, этот пакет стал известен как "Досье "ОДЕССА".



     Над  Тель-Авивом уже занималась заря  -  небо на востоке побледнело, по
цвету  стало  напоминать  яйцо  малиновки,  -  когда сотрудник  разведслужбы
закончил  печатать  донесение.  Он  потянулся, размял затекшие  мышцы  плеч,
закурил  очередную  сигарету "Тайм"  с фильтром  и перечитал  заключительные
абзацы.
     Человек,  со слов  которого было  составлено донесение, находился в тот
час в  восьмидесяти километрах  к  востоку  от Тель-Авива,  в  местечке  под
названием  Иад-Вашем, но  службист об этом не знал.  Не знал он точно, и как
добывались сведения, сколько людей  полегло, пока они дошли до  Израиля. Его
это  не  интересовало.  Ему  важно  было  другое:   чтобы  факты   оказались
достоверными, а сделанный по ним прогноз - разумным и логичным.
     "Недавно  поступившие сведения подтверждают заявление упомянутого  выше
агента   относительно  местонахождения  завода.   И  можно   с  уверенностью
утверждать, что  после принятия соответствующих мер западногерманские власти
займутся его демонтажам.
     В связи  с этим рекомендуется передать в руки данных властей  подробный
отчет о происходящем. По мнению нашей службы,  это наилучший способ повлиять
на правящие круги Бонна с тем, чтобы обеспечить доведение уолдорфской сделки
до конца.
     Таким  образом,  уже  сейчас  можно  заверить  глубокоуважаемых  членов
комитета, что проект, известный  под названием "Вулкан",  находится в стадии
демонтажа.  А раз так, можно  сделать  вывод: если  (когда) начнется война с
Египтом, она будет вестись  обычными видами оружия, а  значит, победит в ней
государство Израиль".
     Службист  расписался в конце и поставил  число: 23  февраля 1964  года.
Потом нажал кнопку вызова  курьера, который  доставит донесение в канцелярию
премьер-министра.



     Казалось, каждому  отчетливо запомнилось, что он делал двадцать второго
ноября 1963 года, в тот самый час, когда  услышал об убийстве Джона Кеннеди.
В президента США стреляли в 12 часов 22 минуты дня по далласскому времени, а
сообщение о смерти появилось в половине второго. В Нью-Йорке тогда было 2.30
дня, в  Лондоне - 7.30, а в Гамбурге - 8 часов 30 минут холодного слякотного
вечера.
     Петер Миллер  возвращался в центр из  Осдорфа,  пригорода Гамбурга,  от
матери.  Он  навешал ее по  пятницам, отчасти чтобы посмотреть, все ли у нее
заготовлено к выходным, отчасти потому, что понимал: надо  бывать у нее хотя
бы  раз в  неделю. Будь  у матери телефон,  он бы звонил,  но его  не  было,
приходилось ездить. Поэтому она и не хотела ставить у себя телефон.
     Приемник,  как обычно, был включен, Петер  слушал музыкальную  передачу
северо-западного  немецкого  радио.  В  половине девятого,  на Осдорф-Вей, в
десяти  минутах езды от  квартиры матери,  музыку прервал напряженный  голос
диктора:
     - Ахтунг,  ахтунг. Передаем важное  сообщение. Убит президент  Кеннеди.
Повторяю, убит президент Кеннеди.
     Миллер оторвал взгляд от дороги, уставился на  тускло освещенную  шкалу
радиоприемника,  словно  глаза  могли  опровергнуть  только  что  услышанное
собственными ушами, уверить, что он настроился на какую-то неверную станцию,
ту, что передает ерунду.
     "Боже", - тихонько выдохнул он, притормозил и свернул к обочине.  Потом
посмотрел  вперед.  По всей широкой, прямой  автостраде из Альтоны  в  центр
Гамбурга  останавливались машины, будто  ехать и  одновременно слушать радио
стало невозможно - так оно, видимо, и было.
     Перед Миллером вспыхивали красные огоньки  тормозов -  водители впереди
сворачивали к обочине  и слушали по радио новые сообщения. Слева свет едущих
из  города автомобилей вдруг  уходил в  сторону  -  они тоже приставали. Две
машины  обогнали  Миллера. Водитель  первой  сердито посигналил, а второй  -
Петер заметил в зеркале  - постучал пальцем по лбу. Этот  жест означает  "ты
чокнулся", всякий немец-водитель показывает его тому, кто его раздосадовал.
     "Ничего, скоро он все поймет", - подумал Миллер.
     Легкую  музыку  по  радио  сменил  похоронный  марш: ничего  другого  у
ведущего  под  рукой, наверное, не оказалось.  Поступавшие в студию сведения
диктор читал прямо с телетайпной ленты.
     Передали  кое-какие  подробности:  поездка  в  открытом  автомобиле  по
Далласу,  человек  с  ружьем  в окне склада учебников. Об аресте  убийцы  не
сообщали.
     Водитель  автомобиля, что стоял  впереди,  покинул  его и  направился к
Миллеру.  Он подошел к  левому окну,  увидел, что руль  почему-то  справа, и
обогнул машину.
     - Вы слышали? - спросил он, нагнувшись к окну.
     - Ага, - ответил Миллер.
     - Прямо как в сказке, - продолжал мужчина.
     По всему  Гамбургу,  по  всей  Европе  незнакомцы заговаривали  друг  с
другом, обсуждали происшедшее.
     - Как вы считаете, убийца - коммунист?
     - Не знаю.
     - Так и до войны недалеко, скажу я вам, если это дело рук коммунистов.
     -  Может  быть, -  откликнулся  Миллер.  Ему  хотелось,  чтобы  человек
поскорее   ушел.   Как  репортер,  Миллер  представлял,  какая   неразбериха
воцарилась  в   редакциях  газет  страны:  всех  служащих  вызвали  верстать
специальные выпуски, что выйдут  завтра утром. Нужно  подготовить  некролог,
откорректировать и набрать сотни откликов на смерть... а телефоны звонят, не
замолкая, и  люди  кричат,  требуют новых сведений, и все лишь потому, что в
техасском морге лежит человек с простреленным горлом.
     Петеру  почему-то  вдруг захотелось вернуться работать в газету,  но он
был  свободным  журналистом,  писал в  основном  о событиях  внутри  страны,
связанных чаще  всего с преступностью, полицией и подпольным миром. Мать его
работу ненавидела, обвиняла сына в связях с "гадкими людьми", и даже то, что
он стал одним из самых известных в ФРГ сыщиков-журналистов, не могло убедить
ее, что профессия репортера достойна ее единственного сына.
     Когда  сообщение об  убийстве Кеннеди прорвалось  в  эфир, Миллер  стал
лихорадочно соображать, какую  такую нить к этому событию можно протянуть из
ФРГ,  как  показать  его  под новым углом  зрения.  О реакции  правительства
напишут  боннские  корреспонденты,  они  же вспомнят и  о  визите  Кеннеди в
Западный  Берлин  в   июле  прошлого  года.   Вряд  ли  удастся  выискать  и
какие-нибудь хорошие фотографии, которые заинтересовали  бы один из десятков
иллюстрированных журналов  ФРГ -  именно  там охотнее  всего печатали статьи
Миллера.
     Прильнувший к  окну  человек сообразил,  что собеседник не  обращает на
него внимания,  и предположил, что  тот скорбит об убитом. Он быстро оставил
разговоры о мировой войне и тоже принял серьезный вид.
     - Да, да, да, - пробормотал он, словно все это было ему не в диковинку.
- Дикари они, эти  американцы. Так и тянет их  к  злодейству.  Нам  этого не
понять.
     - Точно, - поддакнул Миллер, размышляя совершенно о другом.
     -  Ну,  мне пора, - сказал  он и  выпрямился, сообразив-таки, что с ним
просто не хотят разговаривать. - Боже мой! - Он двинулся обратно к машине.
     -  Да, спокойной ночи, -  выкрикнул ему вслед Миллер  и, подняв стекло,
отгородился  от  мокрого  снега,  летевшего  с Эльбы.  Диктор  объявил,  что
шлягеров  сегодня  вечером больше не будет, их  заменят  выпуски новостей  и
траурная музыка.
     Миллер  откинулся  на удобную  кожаную обивку сиденья своего "ягуара" и
закурил "Рот-Гандль" - сигарету  без  фильтра с черным  табаком и  противным
запахом, дававшую маме еще один повод поворчать о непослушном сыне.
     Всегда соблазнительно поразмышлять  о  том, что было бы и чего не  было
бы, если бы... В общем, это  занятие  тщетное: то, что могло бы произойти, -
одна из самых глубоких тайн. Однако мы,  вероятно, не ошибемся, если скажем,
что, не  включи Миллер радио в тот  вечер, он не остановился  бы у дороги на
полчаса. Не  встретил  бы машину  "скорой помощи",  не узнал  бы  о Соломоне
Таубере и  Эдуарде  Рошманне, а  сорок месяцев  спустя  государство  Израиль
перестало бы существовать.
     Не выключая радио, он докурил сигарету, опустил окно и выбросил окурок.
От прикосновения к кнопке стартера двигатель объемом 3, 8 литра под длинным,
приземистым капотом "ягуара  ХК 150S" взревел, но тут же сбросил обороты  до
обычного  успокаивающего  ворчания  рассерженного  зверя,  который  пытается
вырваться из клетки.  Миллер включил  все  четыре фары, оглянулся  и вклинил
автомобиль в поток машин на Осдорф-Вей.
     Едва он  добрался до перекрестка  с  улицей Штреземанн и остановился  у
светофора,  как позади послышался вой сирены "скорой помощи". Она  вынырнула
слева, промчалась мимо, вой то затихал, то усиливался. Машина притормозила у
перекрестка,  повернула   направо  под  носом  у  Миллера  и   помчалась  по
Даймлерштрассе.  Миллер  положился на интуицию. Он включил скорость, "ягуар"
рванулся  вслед. Миллер старался  удержать его метрах в  двадцати от "скорой
помощи".
     Едва Петер отъехал, как ему захотелось домой. Впрочем, "скорая  помощь"
всегда означает беду, а из беды можно сделать хорошую заметку, особенно если
оказаться на месте происшествия первым, а до приезда штатных журналистов его
расчистят.  Возможно,  случилась крупная авария или пожар -  дом в огне, а в
нем дети. Да все, что угодно.
     Миллер  всегда  имел  при  себе  маленький фотоаппарат  японской  фирмы
"Ясика"  с  фотовспышкой:  кто знает,  что может  произойти прямо  на  твоих
глазах.
     Он  слышал  о  человеке,  который  шестого  февраля  1958  года ждал  в
мюнхенском  аэропорту  своего рейса,  как  вдруг в нескольких сотнях  метров
разбился самолет с  футбольной командой "Манчестер юнайтед". Человек этот не
был  даже профессиональным  фотографом,  но быстро вынул  взятую  на  лыжный
праздник   камеру   и    сделал   первые   снимки   пылавшего   авиалайнера.
Иллюстрированные журналы заплатили за них больше пяти тысяч фунтов.
     "Скорая помощь" пробиралась по лабиринту узких, грязных улочек Альтоны,
оставила  слева альтонский вокзал и  направилась к реке.  Тот, кто сидел  за
рулем кургузого "мерседеса" с высокой крышей, знал Гамбург и умел ездить. Не
помогала даже  большая  приземистость и жесткая  подвеска  "ягуара" - Миллер
чувствовал, как задние колеса пробуксовывают на мокрой от дождя мостовой.
     Петер  заметил промелькнувший мимо склад автозапчастей  фирмы "Менк"  и
через два квартала получил ответ  на изначальный вопрос. "Скорая" выехала на
бедную, обшарпанную улицу, тускло освещенную, затуманенную мокрым снегом. Ее
занимали  хлипкие  особнячки  и  обтерханные  многоквартирные  дома.  Фургон
остановился у подъезда, где уже  стоял полицейский автомобиль. Фонарь на его
крыше крутился, посылая пучки жуткого голубого света в горстку зевак.
     Дородный   сержант  в   плаще  с  капюшоном   закричал,   приказал   им
расступиться. "Мерседес" скользнула получившийся прогал. Водитель  и санитар
выскочили  из машины, подбежали к  задней  дверце  и вытащили носилки. После
краткого разговора с полицейским они поспешили наверх.
     Миллер  пристал за  углом, метрах  в  двадцати от  дома,  осмотрелся  и
удивленно  поднял  брови. Ни аварии, ни  пожара, ни  детей в  горящем  доме.
Наверное,  просто  сердечный приступ.  Петер  вылез из "ягуара"  и не  спеша
направился к толпе, которая благодаря усилиям  сержанта держалась полукругом
поодаль от двери, так что проход от "скорой помощи" до дома был освобожден.
     - Можно подняться в дом? - спросил Миллер.
     - Нельзя. Вам нечего там делать.
     -   Я   из   газеты,   -   настаивал  Миллер,  протягивая   гамбургскую
пресс-карточку.
     - А я из  полиции,  - проворчал в  ответ  сержант. -  И никого не пущу.
Ступеньки и так крутые и узкие. Вам с санитарами не разминуться.
     Он был  здоровяк,  этот  полицейский,  как и  большинство  сержантов  в
бедняцких  кварталах  Гамбурга. Метр девяносто, в капюшоне, растопырив руки,
удерживая толпу, стоял непроходимый, как запертые ворота.
     - Тогда хоть скажите, что там такое, - попросил Миллер.
     - Не имею права. Узнавайте в участке.
     По ступенькам  спустился мужчина в  штатском. Луч  света  от  фонаря на
крыше патрульного "фольксвагена" побежал по его лицу, и Миллер узнал  своего
школьного  товарища  Карла  Брандта.  Тот был  младшим  инспектором  полиции
Гамбурга, работал в участке "Альтона централь".
     - Эй, Карл!
     Услышав свое имя, молодой инспектор обернулся и обвел взглядом толпу за
сержантом.  При  новом  обороте  полицейского  фонаря  он заметил Миллера  и
помахал   ему.  Его  лицо  осветила  улыбка,   отчасти  довольная,   отчасти
раздраженная. Он кивнул  полицейскому:  "Пропустите его,  сержант.  Он почти
безвреден".
     Сержант опустил руку. Миллер  выбрался из толпы и поздоровался с Карлом
Брандтом.
     - Как ты здесь оказался? - спросил его инспектор.
     - Ехал за "скорой".
     - Стервятник чертов. Чем сейчас занимаешься?
     - Все тем же. Журналистикой.
     -  И  наверное, неплохо  зарабатываешь.  Я  частенько  вижу  твое имя в
журналах.
     - На жизнь хватает. Слышал о Кеннеди?
     - Да. Ну и дела! Сегодня вечером Даллас наизнанку вывернут. Хорошо, что
он не в моем ведении.
     Миллер  вопросительно  кивнул   на   тускло   освещенный  подъезд,  где
слабенькая голая лампочка бросала желтый свет на обшарпанные обои.
     -  Самоубийство,  -  объяснил   Брандт,  -  отравление  газом.   Соседи
почувствовали запах из-под двери и позвонили  нам. Слава Богу, никто спичкой
не чиркнул - дом-то весь газом пропитался.
     - Не кинозвезда, случаем? - спросил Миллер.
     -  Держи карман шире.  Только здесь им и жить.  Нет, отравился  старик.
Выглядит, словно умер сто лет назад. Такое тут встречается на каждом шагу.
     - Там, где он теперь, вряд ли хуже, чем здесь.
     Инспектор улыбнулся, но тут же посерьезнел, оглянулся, увидел, как двое
из "скорой помощи" преодолели последние  семь ступеней  скрипучей лестницы и
вышли  с  носилками  из  подъезда. Брандт обернулся  и  обратился  к  толпе:
"Посторонитесь. Дайте им пройти".
     Сержант быстро пришел на помощь, оттеснил  зевак.  Санитар  и  водитель
подошли к  открытым дверям "мерседеса". Брандт последовал за ними, Миллер не
отставал. Нет, Петеру не хотелось взглянуть на покойника,  он и не собирался
этого делать. Он просто шел за Брандтом. У двери фургона шофер поставил свой
конец носилок на полозья, санитар собирался толкнуть их внутрь.
     -  Постойте,  -  попросил  Брандт и откинул  уголок  простыни с  головы
покойника. Не оборачиваясь, пояснил Миллеру:
     - Простая формальность.  В протоколе я должен написать, что сопровождал
тело до "скорой помощи" и до морга.
     В  фургоне ярко горел  свет, и Миллер  краешком глаза  успел разглядеть
лицо самоубийцы. Казалось, он в жизни не видал  никого старее и безобразнее.
Даже  если  помнить,  что делает с  человеком  газ,  все  равно  испещренное
морщинами  конопатое лицо, синеватые губы показывали, что и при жизни старик
был не красавец. Жидкие прядки длинных волос ютились на почти  лысой голове.
От истощения лицо удлинилось, щеки  ввалились настолько,  что почти касались
друг друга изнутри, и старик  походил  на  упыря из фильма ужасов. Губы едва
просматривались,  обе  были покрыты вертикальными  морщинами, что  напомнило
Миллеру о высохших останках головы из бассейна Амазонки, у которой губы были
сшиты. Довершали картину  два бледных зубчатых шрама по обеим сторонам лица,
протянувшиеся - один от виска, другой от уха - к углам рта.
     Мельком  взглянув  на  покойника,  Брандт  задернул  простыню,   кивнул
стоявшему позади санитару, отступил.  Тот толкнул  носилки в фургон, запер и
пошел к водителю. "Скорая" уехала, толпа под  окрики сержанта: "Уходите, все
кончено.   Нечего  больше   смотреть.  Вам   что,  пойти  некуда?"  -  стала
рассасываться.
     Миллер посмотрел на Брандта и поморщился.
     - Зрелище не из приятных.
     - Верно. Эх, бедняга. А для тебя здесь ничего нет, так?
     - Исключено. Как ты говоришь, такое случается на каждом шагу. Люди мрут
по всему миру, а никому и дела нет. Тем более, когда убили Кеннеди.
     - Эх вы, журналисты, - усмехнулся Брандт.
     -  Давай посмотрим  правде в глаза. Кеннеди  -  вот  о чем хотят читать
люди. Они и покупают газеты.
     - Ага. Ладно, мне пора в участок. До встречи, Петер.
     Они снова пожали друг  другу руки и расстались. Миллер поехал обратно к
альтонскому  вокзалу,  выскочил на главную дорогу  к  центру города и  через
двадцать  минут  поставил "ягуар"  в  подземный гараж  на площади  Ганзы,  в
двухстах метрах от дома, где снимал комнату под самой крышей.
     Держать машину в подземном гараже всю зиму стоило недешево, но это была
одна из прихотей, которые он себе позволял. Ему нравилась и довольно дорогая
квартира - она была высоко и выходила окнами на суетный  бульвар  Штайндамм.
Об  одежде  и  пище Миллер  не заботился  - в двадцать девять  лет при почти
шестифутовом  росте, с взъерошенными  каштановыми волосами и карими глазами,
какие нравятся женщинам, ему не нужно было  дорогое платье. Один друг как-то
завистливо  заметил:  "Ты  и  в  монастыре  найдешь себе  подружку".  Миллер
засмеялся в ответ, но слова польстили ему - он знал, что это правда.
     Настоящую его  страсть составляли спортивные автомобили, журналистика и
Зигрид, хотя он не раз  со  стыдом признавался, что,  если  бы ему случилось
выбирать между Зиги и "ягуаром", ей бы пришлось искать другого любовника.
     Он остановился, еще раз оглядел "ягуар", освещенный гаражными фонарями.
Временами  Петер насмотреться  не  мог на свою  машину.  Даже  на  улице  он
частенько останавливался  и восхищенно  разглядывал  ее,  а  иногда  к  нему
присоединялся какой-нибудь  прохожий и, не зная, что автомобиль  принадлежит
Миллеру, говорил: "Неплохая штучка, а?"
     Обычно  молодые журналисты  не  ездят на "ягуарах ХК 150S". Запчасти  к
нему в Гамбурге достать было практически невозможно, тем более что серия ХК,
в которой S стала последней моделью, была снята  с производства в 1960 году.
Миллер ремонтировал его сам, по воскресеньям часами лежал в  комбинезоне под
шасси  или забирался в  двигатель так глубоко, что из-под капота только ноги
торчали. Бензин,  который пожирали три  карбюратора машины  был  при высоких
ценах на  горючее в ФРГ  главной  статьей расхода  Миллера,  но Петер охотно
платил за него. Стоило Миллеру, нажимая на акселератор, услышать мощный  рев
двигателя или, вырвавшись  на свободное шоссе,  ощутить,  как тебя вминает в
сиденье  на  крутом  повороте,  и  он  забывал  обо  всем.  Петер  ужесточил
независимую подвеску  передних колес, и  "ягуар", задняя подвеска которого и
так была достаточно жесткой, проходил повороты без малейшего крена, оставляя
других шоферов болтаться на  мягких пружинах своих машин далеко позади. Едва
купив "ягуар", Миллер перекрасил его в черный цвет с осино-желтыми  полосами
по бокам. Машину сделали  в  Англии, в Ковентри,  она не предназначалась для
экспорта, поэтому руль  у нее был  справа, что иногда  затрудняло обгон,  но
позволяло  переключаться  левой  рукой,  а  баранку держать  правой -  и  со
временем это Миллеру стало нравиться.
     Петер  не переставал  дивиться своей  удаче, вспоминая, как ему удалось
купить "ягуар". Прошлым летом он зашел в парикмахерскую и от  нечего делать,
ожидая свою  очередь, раскрыл лежавший на столике музыкальный журнал. Обычно
он не читал сплетни о поп-звездах, но ничего другого в парикмахерской просто
не  нашлось. Центральный разворот был посвящен стремительному взлету к славе
и   международной  известности  четвертки  нестриженых  английских   парней.
Длинноносый юноша  в правом углу  фотографии был  незнаком Миллеру, но  трое
других задели какую-то струнку в его памяти.
     Названия двух первых  пластинок группы - "Люби  же меня" и "Пожалуйста,
обрадуй меня" - тоже ничего не говорили Петеру, но три лица на фотографии не
давали ему покоя еще два дня. Потом  он  вспомнил: два  года назад,  в  1961
году,  эти  ребята  пели  в  маленьком  кабачке на  Реепербане.  Еще день он
вспоминал его название,  потому что  заглянул  туда лишь раз переговорить  с
человеком из подпольного мира,  от которого ему нужны были  сведения о банде
Цанкт  Паули.  Кабачок   назывался   "Стар-клуб".   Петер  отправился  туда,
просмотрел  все  анонсы  за  1961  год  и нашел  все,  что нужно.  Тогда,  в
шестьдесят первом, ребят было пятеро: Трое, кого он узнал, и еще Пит Бест со
Стюартом Сатклиффом.  Оттуда Миллер  пошел к фотографу, сделавшему рекламные
снимки "Битлз" для импресарио Берта Кемпферда, и  купил права на все снимки,
что у него  были. Его очерк  "Как Гамбург открыл "Битлз" появился  почти  во
всех поп-журналах ФРГ и  многих  зарубежных  изданиях. На гонорары  от  него
Миллер и  купил себе "ягуар",  давно приглянувшийся ему  на автоярмарке. Его
продавал  британский  офицер,  беременная  жена  которого  в  нем больше  не
помещалась.  Из  чувства благодарности Петер даже  купил несколько пластинок
"Битлз", но слушала их только Зиги.
     Миллер  оставил машину, вышел на улицу, поднялся к себе. Была уже почти
полночь, и,  хотя в  шесть вечера мама,  как  всегда,  накормила  его сытным
ужином,  который  готовила  к  приезду сына.  Петер  проголодался  вновь. Он
приготовил яичницу, прослушал последние вечерние  новости. Говорили только о
Кеннеди,  но в основном  в связи с ФРГ, потому что из Далласа новостей почти
не поступало. Диктор долго расписывал любовь Кеннеди к Германии, его визит в
Западный Берлин прошлым летом и заявление по-немецки: "Я - берлинец".
     Потом свои соболезнования  выразил губернатор  Западного  Берлина Вилли
Брандт - он задыхался от волнения. За ним выступили канцлер Людвиг  Эрхард и
бывший канцлер  Конрад  Аденауэр,  подавший в отставку  15  октября прошлого
года.
     Петер Миллер выключил радио и пошел спать. Ему захотелось, чтобы пришла
Зиги: он всегда льнул к ней, когда ему было плохо, и они занимались любовью,
а потом  он засыпал сном без грез, что ее очень  обижало  -  после любви она
любила поговорить о  замужестве  и  детях.  Но кабаре, где она танцевала, не
закрывалось  раньше   четырех   утра,  а  по  пятницам  -  еще  позже,  ведь
провинциалов  и туристов  в эти  дни на Реепербане  было особенно много. Они
были готовы заплатить  за шампанское  в десять раз больше  ресторанной цены,
лишь бы посмотреть на  пышногрудых  девушек в  платьях с низким  вырезом,  а
здесь Зиги могла перещеголять всех.
     Посему он выкурил еще сигарету и  уснул  без четверти  два ночи один, и
снилось  ему  обезображенное  газом  лицо  отравившегося старика  из  трущоб
Альтоны.



     В то самое  время, когда в  Гамбурге  Петер ел  яичницу,  пятеро мужчин
сидели с бокалами в  руках на  террасе дома, примыкающего к  зданию одной из
школ верховой езды Каира. Час ночи. Все пятеро отлично поужинали и пребывали
в радужном  настроении, потому что  четыре часа  назад  услышали  новости из
Далласа.
     На  террасе  расположились трое немцев и двое египтян.  Жена  хозяина и
директора школы  верховой езды,  излюбленного места  встреч сливок каирского
общества  и  немецкого поселения, в  котором  жило  несколько тысяч человек,
легла спать, оставив пятерых мужчин одних беседовать в предрассветные часы.
     Около  узорчатого  окна  в кожаном  кресле  сидел  Ганс  Апплер, бывший
заместитель  нацистского министра пропаганды  доктора  Йозефа  Геббельса  по
еврейскому  вопросу.  Переселившись в Египет вскоре  после войны, где  его и
убедили  стать  членом "Одессы", Апплер взял египетское имя Салах  Джаффар и
стал заниматься еврейским вопросом в министерстве иностранных дел Египта. Он
держал  в  руке  стакан  виски.  Слева   от  него  сидел   еще  один  бывший
геббельсовец, Людвиг Хайден, он тоже работал в министерстве иностранных дел.
Хайден   принял  мусульманскую  веру,  совершил  паломничество  в  Мекку   и
именовался  теперь  Эль Хадж. Из-за  своей религии, запрещавшей спиртное, он
потягивал апельсиновый сок. И Апплер, и Хайден были фанатичными нацистами.
     Одного  египтянина  звали  полковник Чамс  Эдайн Бадран,  он был личным
адъютантом маршала Абделя  Хакима  Амира,  который  потом  станет  министром
обороны Египта, но  его обвинят в предательстве и казнят после  Шестидневной
войны 1967  года. Полковнику Бадрану  суждено будет попасть в опалу вместе с
ним.  Другого  звали  Али  Самир,  он был  главой "Мухабарата"  - египетской
разведки.
     Обедали они  вшестером:  был еще  один человек,  почетный гость, спешно
прилетевший в Каир после сообщения  о смерти Кеннеди, которое передавалось в
половине   десятого   по  каирскому  времени.  Он   был  членом  египетского
национального собрания, соратником президента Насера, впоследствии  занявшим
его пост. Его звали Анвар эль Садат.
     Ганс Апплер поднял стакан с вином.
     - Итак, жидолюб Кеннеди мертв. Выпьем за это, джентльмены.
     - Но наши стаканы пусты, - воскликнул полковник Самир.
     Хозяин поспешил исправить положение, взяв из бара бутылку "Скотча".
     То, что Кеннеди обозвали жидолюбом,  не  смутило никого  из пятерых. 14
марта  1960   года,  когда  президентом   США  был   еще  Дуайт  Эйзенхауэр,
премьер-министр Израиля Давид Бен-Гурион и канцлер ФРГ Конрад Аденауэр тайно
встретились в Нью-Йорке, в  отеле "Уолдорф-Астория". Десять  лет назад такая
встреча была бы немыслимой. А немыслимым даже в 1960 году оказалось  то, что
произошло на этой встрече.  Вот почему ее подробности стали  известны только
годы спустя, и даже в конце 1963 года Кеннеди отказался серьезно отнестись к
тем сведениям, которые положили ему на стол люди "Одессы" и "Мухабарата".
     Представители  двух  государств  заключили   соглашение,  по   которому
Западная  Германия  обязалась открыть  для  Израиля  кредитный  счет  на  50
миллионов  долларов  в год  без всяких оговорок. Бен-Гурион,  однако, вскоре
понял, что иметь деньги - одно,  а обзавестись надежным поставщиком оружия -
совсем  другое.  Через  полгода  соглашение в  "Уолдорфе"  заменили  другим,
подписанным  министрами обороны  Израиля и  ФРГ  Шимоном Пересом  и  Францем
Йозефом   Штраусом.   Поэтому   соглашению    Израиль    мог   покупать   на
западногерманские деньги западногерманское оружие.
     Аденауэр, сознающий, насколько второе соглашение щекотливее первого, на
несколько  месяцев, до  визита в  Нью-Йорк в ноябре 1961 года,  отложил свою
встречу с Джоном Фицджералдом Кеннеди. Кеннеди на  него поднажал. Президенту
не выгодно было поставлять оружие в  Израиль прямо из США, но поставлять это
оружие он  хотел. Тель-Авиву нужны были истребители, транспортные  самолеты,
105-миллиметровые гаубицы, бронетранспортеры и танки, больше всего танки.
     У ФРГ все это было в основном американского производства, или купленное
в  США в  счет  содержания  американских войск НАТО в ФРГ, или  сделанное  в
Германии по американским лицензиям.
     Под давлением Кеннеди сделка между Штраусом и Пересом была заключена.
     Первые немецкие танки стали прибывать в Хайфу  в конце июля 1963  года.
Трудно было  сохранить это дело в тайне надолго - с ним было связано слишком
много людей. "Одесса" узнала о поставках в конце 1962  года и сразу сообщила
об этом египтянам.
     Через год положение изменилось. 15 октября 1963 года Конрад Аденауэр по
прозвищу Боннская лисица или Гранитный канцлер подал в отставку  и отошел от
политики. Место  Аденауэра  занял Людвиг Эрхард, известный среди избирателей
как отец немецкого экономического чуда, но слабый и нерешительный в вопросах
внешней политики.
     Еще при  Аденауэре одна  из фракций  в  западногерманском правительстве
выступала за замораживание военной  сделки с Израилем и  запрещение поставок
оружия  еще  до  их  начала.  Прежний  канцлер несколькими  резкими  фразами
заставил их замолчать, и так  велика была его власть,  что они не заговорили
вовсе.
     Эрхард был совершенно другим человеком - еще раньше он получил прозвище
Резиновый лев.  Как только  он сел в  кресло  канцлера,  люди в министерстве
иностранных дел,  выступавшие  против  сделки  с  Израилем  и  за  улучшение
отношений с арабским  миром, поднялись  вновь.  Эрхард  колебался.  Но был и
Кеннеди, решивший, что Израиль должен получить оружие через ФРГ.
     И  тут Кеннеди  убили.  Главный  вопрос, обсуждавшийся в предрассветные
часы двадцать третьего ноября, был прост:  отступится ли новый президент США
Линдон  Джонсон  от  ФРГ  и  позволит  ли  мягкотелому  боннскому   канцлеру
отказаться от  сделки? Как показало время, он не позволил, но  пока  в Каире
этого не знали и возлагали на него большие надежды.
     Наполнив стаканы гостей, хозяин  дома в пригороде  Каира, где проходила
"дружеская  встреча", подлил виски  и  себе.  Его звали Вольфганг  Лютц,  он
родился  в  Мангейме  в  1921  году. Бывший  майор  германской  армии, якобы
смертельно ненавидевший евреев, Лютц в 1961 году эмигрировал в Каир и открыл
там школу верховой езды. Блондин с голубыми глазами и крючковатым носом,  он
слыл  любимцем как  влиятельных  политиков  Каира,  так  и  переселенцев  из
Германии, в основном нацистов.
     Лютц повернулся к гостям и  широко улыбнулся. Если  в его улыбке и было
что-то наигранное, никто этого не заметил. Но улыбка-то была  фальшивая. Он,
еврей,  родился  в  Мангейме,  но  в  1933  году  эмигрировал  в  Палестину,
двенадцатилетним мальчишкой.  Тогда его звали Зе'ев,  потом  он  получил чин
рав-серена (майора)  в  израильской  армии.  Одновременно он  был  одним  из
главных  агентов израильской  разведки в Египте.  28  февраля 1965 года  при
обыске у него в  ванной, в весах, обнаружили передатчик и Зе'ева арестовали.
26 июня 1965 года его осудили  на пожизненные каторжные работы. В конце 1967
года  его вместе  с другими шпионами обменяли на несколько тысяч  египетских
военнопленных,  и  он  с женой  ступил  на  родную  землю  в  аэропорту  Род
четвертого февраля 1968 года.
     Но в ночь  смерти Кеннеди ничего еще не было: ни ареста,  ни  пыток, ни
группового изнасилования жены. Лютцу улыбались четверо мужчин.
     Честно говоря,  он не  мог  дождаться, когда гости уйдут, потому что за
обедом  один  из них сказал нечто очень важное для его родины, и он отчаянно
хотел  остаться один, войти в ванную, вынуть из весов передатчик и отправить
шифровку в Тель-Авив. Но Лютц заставлял себя улыбаться.
     - Смерть жидолюбам, - воскликнул он. - Зиг хайль!



     Петер  Миллер проснулся  около  девяти,  понежился на роскошной пуховой
перине, покрывавшей двуспальную кровать. Еще в  полусне он ощутил тепло тела
спящей  Зиги,  привычно подвинулся поближе  к  ней.  Зиги,  проспавшая всего
четыре часа, недовольно застонала и отодвинулась на край постели.
     - Отстань, - пробормотала она сквозь сон.
     Миллер   вздохнул,  перевернулся   на  спину  и   посмотрел  на   часы,
прищурившись  в  полутьме. Потом выскользнул  из-под одеяла,  натянул банный
халат  и зашлепал в гостиную,  раздвинул шторы. Стальной  ноябрьский рассвет
проник  в комнату, заставил Петера зажмуриться. Миллер  выглянул  в  окно. В
субботу  утром  на черном мокром асфальте  внизу машин почти  не было. Петер
зевнул и  пошел  кухню варить первую из бесчисленных  чашек кофе. И  мать, и
Зиги упрекали его в том, что он живет исключительно на кофе и сигаретах.
     Запивая черным напитком первую затяжку, он  прикинул, есть ли у него на
сегодня важные  дела,  и решил,  что  нет. Во-первых,  все газеты и  журналы
недели две будут писать только  о президенте Кеннеди.  А во-вторых,  у  него
самого не было на примете ничего достойного его пера. К тому же  в субботу и
воскресенье людей на работе не застанешь, а дома их тревожить не стоит - они
этого   не   любят.   Недавно  он  закончил  серию  статей  о  проникновении
австрийских, французских и итальянских  гангстеров к золотому дну Реепербана
- улицы ночных клубов, притонов и разврата  длиной в полмили, - но деньги за
них не получил. Со временем ему  заплатят, а на сегодня  он обеспечен. Ведь,
согласно пришедшему  из банка три дня назад отчету,  у  Миллера  пять  тысяч
марок, а этого пока хватит.
     -  Ленив  ты, братец,  - сказал  Петер своему отражению  в  одной из до
блеска отполированных Зиги сковородок,  споласкивая с  помощью указательного
пальца чашку, - вот в чем твоя беда.
     Десять  лет назад, в  конце армейской службы, офицер, увольнявший его в
запас, спросил, кем он хочет быть. "Богатым бездельником", - ответил Миллер.
В двадцать девять лет он им не стал и вряд ли когда-нибудь станет,  но такое
желание все еще казалось ему вполне разумным.
     Петер унес приемник в ванную  и закрыл  дверь, чтобы не разбудить Зиги.
"Гвоздем"  радиопередачи  был  арест убийцы  президента.  Как и  предполагал
Миллер, ни о чем, кроме покушения на Кеннеди, в мире не говорили.
     Петер обтерся, вернулся в кухню и приготовил еще кофе, на этот  раз две
чашки.  Перенес их в спальню, поставил на ночной столик, скинул банный халат
и сел  на  одеяло  рядом с Зиги,  чьи пушистые светлые волосы рассыпались по
подушке.
     Ей  было  двадцать  два года, в школе  она занималась гимнастикой и, по
собственным словам, могла бы стать олимпийской чемпионкой,  если бы ее  бюст
не разросся  так, что не держался ни в одном спортивном костюме. После школы
она устроилась учительницей физкультуры в женской гимназии. Через  год  Зиги
стала  стриптизершей  в   Гамбурге  по   одной   простой  причине:  так  она
зарабатывала впятеро больше, чем в гимназии.
     Несмотря на то, что Зиги каждый вечер раздевалась на виду всего кабаре,
она очень стеснялась любого пошлого слова о ее теле.
     -  Дело в том, - откровенно призналась она однажды изумленному Миллеру,
- что на сцене я ничего не  вижу из-за света прожекторов, вот и не смущаюсь.
Если бы я увидела всех, кто на меня смотрит, то тут же убежала бы за кулисы.
     Однако  это  не  мешало  ей, одевшись,  садиться за  столик и ждать, не
пригласит ли  ее  кто-нибудь  из завсегдатаев на  стаканчик вина,  В  кабаре
разрешалось только шампанское в пол-литровых, а чаще в литровых бутылках. На
нем  Зиги  зарабатывала пятнадцать  процентов  комиссионных.  Почти  все без
исключения посетители, приглашавшие ее на шампанское, рассчитывали не только
зачарованно поглазеть на глубокое ущелье между ее грудями, но  - увы! - Зиги
была  приветлива  и  отзывчива, к  волокитам  из ночного  клуба  относилась,
скорее,  сочувственно,  без   презрительного   высокомерия,  которое  другие
танцовщицы прятали за наклеенными улыбками.
     - Бедняжки,  -  как-то сказала она  Миллеру,  -  им  не хватает  только
хорошей жены и домашнего очага.
     - Что  значит -  бедняжки?!  -  вспылил Миллер.  - Они  старые  грязные
мерзавцы, у которых денег куры не клюют.
     -  Ну, они были бы другими,  если бы  о  них  кто-нибудь  заботился,  -
парировала Зиги с непробиваемой женской логикой.
     Миллер встретил  ее случайно в  баре "Мадам  Кокетт", что рядом  с кафе
"Кнезе" на  Реепербане. Он заглянул  туда поболтать и  выпить  с владельцем,
старым  другом. Зиги - рослая (выше 170 сантиметров), с  подходящей фигурой,
которая  девушку пониже  только  обезобразила  бы,  - раздевалась под музыку
привычно,  якобы  чувственно,  с  подобающим  "постельным" выражением  лица.
Миллер видел подобное не раз, поэтому потягивал пиво совершенно равнодушно.
     Но когда она сняла бюстгальтер, обалдел даже он, стакан застыл у него в
руках на полпути ко рту. Владелец кабаре насмешливо оглядел Петера.
     - Ничего фигурка, а? - спросил он.
     Миллеру  пришлось признаться,  что  по сравнению с  ней лучшие  девушки
месяца из  журнала "Плейбой"  казались  досками.  А  мышцы Зиги  были  такие
крепкие, что ее бюст выпирал вперед и вверх без всякой поддержки.
     В  конце  номера,  когда  зал  зааплодировал,  девушка  сбросила  маску
профессиональной   танцовщицы,  застенчиво  и  даже   стыдливо   поклонилась
зрителям, подарила им широкую, простоватую улыбку, стала похожа на не совсем
выдрессированную  собачку,  которая вопреки  ожиданиям только  что  принесла
сбитую куропатку.
     И  Миллера подкупили  не  танец и  не фигура, а  именно эта  улыбка. Он
попросил узнать,  не хочет ли Зиги выпить с ним,  и за  ней послали.  Миллер
сидел за одним столиком  с хозяином, поэтому Зиги отказалась от шампанского,
попросила джин с тоником. К удивлению Миллера,  с ней оказалось  очень легко
беседовать, и он вызвался отвезти ее домой после закрытия клуба.
     Она  согласилась, но с очевидными оговорками.  Миллер решил действовать
хладнокровно и  не домогался ее в тот вечер.  Дело было  ранней весной, Зиги
вышла из кабаре в самом заурядном байковом пальто.  Миллер подумал, что  она
надела его нарочно.
     Они  поговорили  за чашкой кофе,  Зиги оттаяла и весело  болтала. Петер
узнал, что ей нравится поп-музыка, искусство, она любит гулять по набережной
Альстера,  содержать дом  и возиться  с  детьми. Потом,  раз  в неделю, в ее
выходной, они  стали встречаться,  ходили  в кино или ресторан, но вместе не
спали.
     Через три  месяца Миллер все-таки положил  ее к себе в постель, а потом
предложил переехать к  нему.  Зиги, которая  серьезно  относилась  к  важным
событиям своей жизни, уже решила,  что любит Петера и выйдет  за него замуж,
оставалось решить  только одно: как добиться Миллера  -  тем, что не спать с
ним,  или  наоборот.  Заметив,  что  ему, если  захочется,  ничего не  стоит
положить  на  вторую половину  матраса  любую  другую  девушку,  Зиги решила
переехать к Петеру и облегчить ему жизнь настолько,  чтобы он захотел на ней
жениться. К концу ноября они уже полгода жили вместе.
     Даже  почти  не привыкший к дому Миллер вынужден был признать, что  она
хорошо управляется с хозяйством и занимается любовью со здоровым, энергичным
наслаждением.  Зиги никогда не говорила о замужестве прямо,  но частенько на
него намекала.  Миллер  притворялся,  будто  не  замечает.  Прогуливаясь под
солнцем  по  берегу  озера  Альстер,  она вдруг заговаривала  с каким-нибудь
малышом под благосклонными взглядами мам.
     - Петер, посмотри, какая прелесть, - вздыхала она.
     - Ага, очаровательно, - бормотал Миллер.
     После этого она по целому часу не разговаривала с ним, потому что он не
пожелал  понять  намек.  Но  вместе  они  были счастливы,  особенно  Миллер,
которого все преимущества жизни с женщиной, все очарование любви  без брака,
устраивали как нельзя лучше.
     Выпив  полчашки  кофе, он  скользнул  под  одеяло и обнял  Зиги  сзади,
прошелся рукой по  ее телу,  зная, что от этого  она  проснется. Через  пару
минут Зиги застонала от удовольствия и перевернулась на спину. Миллер нагнул
голову и поцеловал  Зиги  в грудь. Все еще не пробуждаясь, она несколько раз
вздохнула  и  обвила  его  руками.   Через   десять  минут   они,  дрожа  от
удовольствия, занялись любовью.
     - Ничего себе способ меня разбудить, - проворчала она потом.
     - Бывает и хуже, - ответил Миллер.
     - Который час?
     - Почти  двенадцать, - солгал Миллер, понимая, что Зиги запустит в него
чем-нибудь, если узнает, что сейчас только десять  и проспала она всего пять
часов. - Но если хочешь спать - спи.
     - М-м-м-м-м. Спасибо, дорогой, ты так добр, - ответила Зиги и заснула.
     Когда зазвонил телефон, Миллер уже выпил кофе и стоял на пороге ванной.
Он унес аппарат и снял трубку.
     - Петер?
     - Да, кто это?
     - Карл, - в голосе звучало нетерпение. - Карл Брандт. Что с тобой?  Еще
не проснулся?
     В голове у Миллера прояснилось.
     - Да, да. Конечно, Карл. Прости, я только что встал. В чем дело?
     - Послушай,  я звоню насчет  того еврея-самоубийцы.  Мне  бы хотелось с
тобой поговорить.
     - Какого самоубийцы? - спросил сбитый с толку Миллер.
     - Который вчера ночью отравился газом в Альтоне. Вспомнил или нет?
     - Да, конечно, вспомнил, - ответил Миллер. - Я и не знал, что он еврей.
Что там такое?
     - Я бы хотел с тобой поговорить, - повторил полицейский инспектор. - Но
не по телефону. Мы сможем встретиться?
     Репортерский нюх  Миллера проснулся  мгновенно. Тот,  кто хочет  что-то
рассказать, но не решается говорить об этом по телефону, должен считать свои
сведения важными.  А Брандт,  Миллер был  уверен, не станет осторожничать по
пустякам.
     - Договорились, - сказал он в трубку. - К обеду освободишься?
     - Освобожусь, - согласился Брандт.
     - Хорошо. Я угощаю,  если принесешь что-нибудь стоящее. - Миллер назвал
небольшой ресторанчик на Гусином рынке, условился встретиться  с Брандтом  в
час дня и повесил трубку. Он все еще недоумевал, потому что  ничего стоящего
в самоубийстве старика, еврея или нет, из трущоб Альтоны не находил.
     За обедом молодой инспектор поначалу, казалось, избегал говорить о том,
зачем пригласил  Миллера, но, когда подали  кофе, сказал:  "Так вот  об этом
старике".
     - Да, - откликнулся Миллер, - что ты хотел мне сказать?
     - Ты, конечно, как и все мы, слышал, что творили  с евреями  нацисты во
время войны и даже до нее?
     - Конечно. Нам в школе об этом все уши прожужжали, верно?
     Миллер был смущен и озадачен. Ему, как и большинству  молодых немцев, с
восьми или девяти лет  втолковывали  в школе,  что он и  все его  сограждане
повинны  в ужасных военных преступлениях.  Тогда он  впитывал эти  слова, не
понимая даже, о чем шла речь.
     Да  и трудно  было  выяснить,  что  же имели  в виду учителя  в  первые
послевоенные годы. Некого было спросить, никто и говорить об этом не хотел -
ни учителя, ни родители. Только повзрослев, Миллер сумел прочитать немного о
происшедшем, и, хотя прочитанное вызвало у него омерзение, виноватым себя он
не почувствовал. То было другое время, и время это ушло. Какой-то внутренний
голос убеждал Миллера, что война не имеет к нему никакого отношения, поэтому
он не пытался  узнать имена, даты, подробности.  И теперь  недоумевал, зачем
Брандт заговорил об этом. Карл тоже смутился,  помешивал  кофе, не зная, как
начать.
     -  Тот  старик, -  продолжил он наконец, -  был немецкий  еврей.  Узник
концлагеря.
     Миллер вспомнил лицо мертвеца на носилках. Его  разобрало  любопытство.
Значит, старика освободили союзники восемнадцать лет назад. А ведь он мог бы
еще жить.
     Впервые  Петер  столкнулся  с  узником  концлагеря. Не  встречал  он  и
эсэсовских  убийц,  он был  в  этом уверен. Миллер узнал  бы  в них  военных
преступников. Такие люди должны отличаться от других.
     В голове журналиста всплыли подробности суда над Эйхманом, проходившего
два года назад в Иерусалиме. Сообщения о нем  неделями не сходили  с  первых
полос  газет.  Он восстановил в памяти лицо за стеклом будки,  вспомнил, что
больше  всего  его   поразила   заурядность  этого   лица,   его  удручающая
обыденность. Только прочитав материалы суда, Петер узнал  немного о том, чем
занимались войска СС и  как им удалось избежать наказания. Но в отчетах речь
шла только о Польше, СССР,  Венгрии, Чехословакии -  делах далеких и давних.
Он не чувствовал себя к ним причастным.
     Миллер мысленно вернулся в настоящее, и ему опять стало неловко от слов
Брандта.
     - Рассказывай, - попросил он инспектора.
     Вместо ответа  Брандт  вынул из "дипломата" пакет в коричневой бумаге и
передал его журналисту.
     - У старика остался дневник. Собственно, самоубийца был не так уж стар.
Пятьдесят четыре года.  По-видимому,  он начал записи еще в  войну, хранил в
портянках, а потом перепечатал. Так и получился дневник.
     Миллер оглядел пакет почти равнодушно.
     - Где ты его нашел?
     - Он лежал рядом с телом. Я взял его с собой. Вчера вечером прочел.
     Миллер вопросительно посмотрел на школьного друга:
     - Старику было плохо там, в концлагере?
     - Ужасно.  Я и  представить  себе не  мог,  что над  людьми  могли  так
издеваться.
     - Зачем ты принес дневник мне?
     Брандт смутился окончательно. Пожал плечами и сказал:
     - Думал, ты захочешь об этом написать.
     - Кому теперь принадлежит дневник?
     - По закону - наследникам Таубера. Но нам их никогда не найти. Так  что
теперь им владеет полицейское управление. Но там его подошьют к делу, и все.
Если хочешь - забирай его. Только не  говори, что дневник тебе отдал я.  Мне
бы не хотелось неприятностей на службе.
     Миллер расплатился, они вышли на улицу.
     - Хорошо,  я его  прочитаю.  Но  ничего  не  обещаю. Возможно, из  него
получится статья для журнала.
     Брандт повернулся к Петеру, улыбаясь лишь уголками рта, и сказал:
     - Ты бессовестный циник.
     -  Нет,  - ответил Миллер.  - Просто  меня,  как  и большинство  людей,
заботит  насущное... А  я-то  думал,  десятилетняя  служба  в  полиции  тебя
закалила. Значит, дневник тебя взволновал, так?
     Брандт посерьезнел, взглянул на пакет под мышкой  у Миллера и  печально
кивнул.
     - Да,  взволновал. Никогда не думал, что такой кошмар мог быть на самом
деле. Кстати, там не только прошлое. Эта история закончилась в Гамбурге лишь
вчера. Прощай, Петер.
     Инспектор повернулся и  ушел, не подозревая, что встретится с  Миллером
очень скоро.



     Домой Петер  вернулся в начале  четвертого. Он бросил  пакет  на стол в
гостиной  и  перед  тем, как  взяться за  него, пошел в кухню  сварить кофе.
Наконец уселся в любимое кресло с сигаретой и чашкой кофе под рукой.
     Дневник оказался черной папкой из искусственной  кожи  с держателями  у
корешка, чтобы можно было легко вынимать и вставлять страницы.
     В  папке  было сто пятьдесят страниц, отпечатанных,  видимо, на  старой
машинке: буквы в  строчках плясали,  некоторые пробивались  криво  или очень
слабо.  Большую  часть  дневника старик написал давно - множество страниц, в
общем, чистых  я нерастрепанных, пожелтело  от времени. Но  в начале и конце
лежали свежие листы, отпечатанные, вероятно, совсем недавно. Из них состояло
предисловие и нечто вроде эпилога. Проверив даты, Миллер  обнаружил, что они
написаны двадцать первого ноября, то есть два дня назад.
     Миллер  пробежал  взглядом  по  первым  абзацам  дневника.  Его  удивил
грамотный язык, слог культурного, образованного человека.
     На обложку старик  наклеил квадрат из белой бумаги,  крупными печатными
буквами вывел на нем "Дневник Саломона Таубера", чтобы надпись не затерлась,
накрыл ее большим куском целлофана.
     Петер забрался в кресло поглубже и начал читать...



     Предисловие

     Мое имя  Саломон Таубер.  Я  еврей.  И скоро  умру. Я решил покончить с
собой, потому  что нет больше смысла жить.  Дело, которому я  посвятил себя,
так и не сделано, все усилия оказались тщетны. Зло, с которым я в свое время
столкнулся, выжило  и благоденствует, а добро лежит в пыли  и насмешках. Все
мои друзья  - мученики и жертвы - погибли, вокруг одни лишь мучители. Днем я
вижу их на улицах, а по ночам ко мне приходит давно умершая Эстер.
     Я  прожил столько потому,  что хотел сделать, увидеть лишь одно  -  то,
что, как я понял, мне уже не удастся.
     Во  мне  нет ни ненависти, ни  презрения  к немцам, ведь они -  хорошие
люди. Зло заложено не в народе, оно - в  отдельных людях. Английский философ
Берк был прав, когда сказал: "Я не знаю случая, когда можно  обвинить  целую
нацию". Общей вины нет. Даже в  Библии, когда  Бог решил  разрушить  Содом и
Гоморру  за зло,  таившееся во всех  жителях этих городов, он разыскал среди
них  одного праведника и спас его. А  потому вина,  как  и спасение, -  дело
личное.
     Я  прошел  концлагеря  в  Риге  и  Штутгофе,  пережил  марш  Смерти  до
Магдебурга, и,  когда в апреле 1945 года  британские  солдаты освободили мое
тело, оставив душу в оковах, я ненавидел все -  и людей, и деревья, и камни.
А больше  всего - немцев. "Почему, -  думал я,  -  Бог не покарал их всех до
единого, не стер с  лица земли их города?" А потом стал  ненавидеть за это и
самого  Бога,  посчитав, что  Он оставил меня и  мой народ, который когда-то
называл своим избранником. Я заявлял даже, что Бога нет вовсе.
     Но прошли годы, и я вновь  научился любить - камни и деревья; небо  над
головой и реку, что течет прочь из города; травинки меж булыжников мостовой;
детей, которые шарахались от меня на улице, потому что  я такой безобразный.
Они  не  виноваты.  Есть  французская  пословица:  "Кто  все поймет, тот все
простит".  Когда  познаешь  людей,  их доверчивость и страхи, их алчность  и
стремление к власти,  их  невежество и  покорность тому,  кто кричит  громче
всех, начинаешь прощать. Да, все можно простить. Нельзя только забыть.
     Но  есть люди, чьи преступления перешли границу  понимания, а значит, и
прощения. Вот здесь-то и кроется  настоящая  несправедливость. Ведь  они все
еще среди нас - ходят по  земле, работают в конторах, обедают  в ресторанах,
смеются, жмут  руки  честным людям и  называют  их  товарищами. Они  будут и
дальше  жить  не  как  изгнанники, а  как  уважаемые граждане и  своим  злом
навсегда втопчут в грязь целый народ. Вот в чем главная несправедливость.
     Прошло время, и наконец я вновь возлюбил Бога и прошу его простить меня
за все сделанное мной вопреки его воле, а это немало.



     На  первых двадцати  страницах  Таубер  описывал  свое детство.  Отца -
рабочего,  ветерана  первой мировой  войны,  смерть родителей  вскоре  после
прихода Гитлера к власти.
     В 1938  году Таубер женился на девушке по имени Эстер. До сорок первого
года  благодаря вмешательству  начальника Саломона  не трогали.  Но в  конце
концов его взяли  в Берлине,  куда  он  поехал  по делам.  После лагеря  для
перемещенных  лиц  Таубера  вместе  с  другими  евреями  запихнули  в  вагон
товарного поезда, шедшего на восток.



     Я  не могу точно вспомнить, когда поезд остановился. Кажется, мы  ехали
шесть дней и семь ночей. Поезд вдруг стал, полоски света из щелей подсказали
мне, что на воле день.  Голова кружилась от усталости и вони. Снаружи кто-то
закричал,  лязгнули  засовы,  двери вагона  отворились. Хорошо, что  я,  еще
недавно одетый в белую рубашку и отглаженные  брюки,  не  мог  видеть самого
себя. Достаточно было взглянуть на других.
     Яркий  солнечный  свет  хлынул в  вагон.  Люди  закрыли  глаза руками и
закричали  от  боли.  Под  напором  сзади  на  станцию  высыпало полвагона -
смердящая  толпа спотыкавшихся  людей. Я  стоял сбоку от  двери,  потому  не
вывалился наружу, спустился одним из последних, по-человечески.
     Двери   вагона   открыли   охранники   из   СС.  Злые,   жестокие,  они
переговаривались   и  кричали  на  непонятном  языке  или  стояли   поодаль,
презрительно смотрели  на  нас.  В вагоне на  полу  осталось  лежать человек
тридцать -  побитых, затоптанных. Остальные, голодные, полуослепшие, потные,
в вонючих лохмотьях, кое-как держались на ногах. От жажды мой язык  присох к
небу, опух и почернел, губы запеклись и потрескались.
     На платформе  разгружались  еще сорок  таких  же  вагонов  из Берлина и
восемнадцать - из Вены. Около  половины "груза" составляли женщины  и  дети.
Охранники бегали по  платформе, дубинками строили вывезенных в некие подобия
колонн,  чтобы отвести в город.  Но в какой?  И на каком языке они говорили?
Потом  я узнал, что  город  называется  Рига,  а эсэсовские  охранники  были
набраны из местных подонков.
     Позади них стояла горстка людей в потертых рубахах и штанах с  большими
буквами J (от немецкого JUDE -  еврей) на  груди  и  спине. Это была  особая
команда из  гетто,  ее  привезли  вынести  из  вагонов  трупы  и  похоронить
мертвецов  за  городом.  Команду  охраняли десятка  полтора человек  тоже  с
буквами J на груди и спине, но подпоясанных армейскими ремнями, с  дубинками
в  руках.  А  назывались они еврейскими "капо", их  кормили лучше  остальных
заключенных.
     Под вокзальным  навесом, в тени стояли и офицеры СС. Один  самодовольно
возвышался  на  каком-то  ящике  и  с  презрительной  ухмылкой  рассматривал
несколько тысяч ходячих скелетов, заполнявших перрон. Эсэсовец постукивал по
сапогу  хлыстом из  плетеной  кожи. Зеленая  форма с серебряными  сдвоенными
молниями на правой  петлице сидела на нем как влитая. На левой был обозначен
его чин. Капитан.
     Он  был высок  и  строен,  со  светлыми  волосами  и  блеклыми голубыми
глазами. Потом я узнал, что он отъявленный садист, уже известный под именем,
которым  его  впоследствии  станут называть союзники: Рижский мясник.  Так я
повстречался  с капитаном СС Эдуардом Рошманном <В четыре часа утра двадцать
второго   июня  1941   года  три  армейские  группировки   из  ста  тридцати
гитлеровских дивизий перешли границу СССР. За каждой группой армий двигались
полчища карательных  отрядов  СС. Гитлер,  Гиммлер  и  Гейдрих  приказали им
уничтожать коммунистов, комиссаров и все еврейские поселения на  пути армии,
перегонять  евреев  в  гетто,  созданные  при  каждом  городе  для  "особого
обращения" с ними.
     Ригу немцы взяли первого июля 1941 года, а в середине месяца туда вошли
СС. Первые части отделов СД и СА обосновались в Риге  к августу и приступили
к выполнению  плана, согласно которому Остляндия (так были  названы все  три
Прибалтийские республики) должна была стать "свободной" от евреев.
     Потом в Берлине  решили превратить Ригу в лагерь смерти для немецких  и
австрийских  евреев. В 1938 году в Германии их жило триста двадцать тысяч, в
Австрии - сто восемьдесят, то  есть, в общей  сложности, полмиллиона. К июлю
1941  года  с  десятками  тысяч  из  них  уже  расправились,  в  основном  в
Заксенхаузене,  Мауткаузене,  Равенсбрюке,  Дахау, Бухенвальде,  Бельзене  и
Терезинштадте (в Богемии). Но мест  там  уже не хватало, и  для  уничтожения
остальных евреев выбрали далекие восточные земли. Начали  расширять старые и
строить новые концлагеря - в Аушвице, Треблинке, Бельзене, Майданеке. Однако
пока их не  построили, нужно было найти,  где истребить одних  и "сохранить"
других. Выбрали Ригу.
     Между первым августа 1941 года и  четырнадцатым октября 1944  года сюда
переправили почти двести тысяч исключительно немецких и австрийских  евреев.
Восемьдесят тысяч там и  погибло, сто двадцать развезли по шести концлагерям
в южной Польше,  откуда живыми вышли  только четыреста человек.  Половина их
потом погибла в Штутгофе или во время марша Смерти в Магдебург. Таубер попал
в Ригу на первом поезде  из фашистской  Германии, прибывшем туда  в 3.45 дня
восемнадцатого августа 1941 года.>.
     Рижское гетто располагалось прямо в городе. Раньше там  было  еврейское
поселение.  Когда привезли нас, коренных евреев там осталось всего несколько
сотен:  меньше чем за три недели Рошманн и его заместитель Краузе уничтожили
их почти полностью.
     Гетто находилось на  северной окраине Риги, за ним начинался пустырь. С
юга концлагерь  окружала стена, а остальные три стороны были забраны колючей
проволокой. Единственные ворота  стояли на северной  стороне, а около  них -
две сторожевые башни с эсэсовцами из латышей. От ворот прямо к середке гетто
шла  "Масе калну иела", или Маленькая  холмистая улица.  Справа от нее (если
смотреть с севера на юг, встав  лицом к воротам) лежала "Блех пляц", то есть
Оловянная  площадь,   где   заключенным   объявляли   наказания,   проводили
переклички,  выбирали,  кого послать  на тяжелые  работы,  а  кого повесить.
Посреди  площади стояла виселица  о восьми стальных крюках.  Она никогда  не
пустовала. Каждый вечер  вешали по меньшей мере шестерых, но часто крюков не
хватало, и людей  казнили  в  несколько  заходов, пока Рошманн  не оставался
доволен своей работой.
     Гетто занимало  не больше трех квадратных  километров.  Раньше  в  этом
районе жили двенадцать - пятнадцать тысяч  человек, поэтому для нашей партии
в  пять тысяч места было  предостаточно. Но после нас эшелоны с людьми стали
приходить  ежедневно, пока население гетто  не  увеличилось до  тридцати или
сорока  тысяч,  и с прибытием каждого нового поезда  кого-то из  заключенных
уничтожали, чтобы освободить  место для новичков, иначе скученность стала бы
угрожать жизни всех, а этого Рошманн допустить не мог.
     С  наступлением осени, потом зимы жизнь в  гетто  становилась все хуже.
Каждое  утро обитателей лагеря, а это были  в  основном  мужчины  - женщин и
детей  убивали  гораздо  чаще,  -  собирали  на  Оловянной  площади  тычками
прикладов  в   спину.   Начиналась  перекличка.  Имен  не  называли,  просто
пересчитывали и делили на рабочие группы. Изо  дня в день почти всех мужчин,
женщин  и детей строили  и  гнали  в  построенные  неподалеку  мастерские на
двенадцать часов подневольного труда.
     Еще вначале я сказал,  что  раньше работал  плотником.  Я  солгал,  но,
будучи архитектором, видел, как  работают  они,  и справился бы. Я рассчитал
верно: плотники нужны везде, и меня отправили на ближайшую лесопилку, где из
местных сосен делали сборные блиндажи для солдат.
     Работали  мы  до изнеможения.  Случалось,  падали даже  самые крепкие -
лесопилка стояла в низине, на холодном сыром ветру, дующем с побережья.
     Утром до марша на работу  нам  давали пол-литра так называемого супа  -
воды, в которой изредка попадались картофелины,  - и еще  пол-литра его же с
куском черного хлеба по вечерам, когда мы возвращались в гетто.
     Если кто-то приносил в лагерь еду, его на вечерней перекличке вешали на
глазах  у  всех. И  все-таки  выжить можно было,  только  подкармливаясь  на
стороне.
     Когда по  вечерам заключенные возвращались  в лагерь, Рошманн и кое-кто
из его холуев вставали у входа и  обыскивали некоторых.  Они наугад вызывали
мужчину,  женщину  или ребенка,  заставляли  его раздеться у  ворот. Если  у
несчастного находилась картофелина  или ломоть хлеба,  его оставляли там  же
ждать, когда остальные дойдут до Оловянной площади. После подходил Рошманн с
охранниками и обреченными. Мужчины взбирались на эшафот и с веревками на шее
ждали  конца переклички. Потом  Рошманн проходил мимо  виселицы  и, улыбаясь
каждому  смертнику,  вышибал у него из-под  ног  табуретку. Иногда он только
притворялся: в последний миг останавливал ногу и раскатисто хохотал, увидев,
как трепещет, ощутив под собой опору,  осужденный, которому казалось, что он
уже болтается в петле.
     Иногда приговоренный  к смерти  молился,  иногда просил пощады. Рошманн
любил послушать такого. Он притворялся, что глуховат, склонял голову поближе
и просил: "Говорите погромче. Что вы сказали?"
     А выбив из-под него табуретку - вообще-то она больше напоминала ящик, -
он  поворачивался к  своим  холуям  и говорил: "Черт  возьми, мне,  пожалуй,
придется купить слуховой аппарат..."
     Через несколько  месяцев  Рошманн  стал для заключенных сущим дьяволом.
Его изуверским выдумкам не было конца.
     Когда  обнаруживалось,  что пищу  в лагерь принесла женщина, ее сначала
заставляли смотреть, как вешают  мужчин, особенно если среди  них был ее муж
или брат.  Потом  Рошманн  приказывал  ей  стать на колени перед  нами, и ее
налысо остригал  лагерный парикмахер. После  переклички  несчастную  вели за
ворота, заставляли копать неглубокую могилу. Затем она становилась перед ней
на колени, и Рошманн  или кто-то другой стрелял ей прямо в затылок. Смотреть
на эти  казни запрещалось,  но охранники-латыши поговаривали, будто  Рошманн
часто  стрелял  над   ухом,  чтобы  оглушенная   женщина  падала  в  могилу,
карабкалась наверх и вновь становилась на колени. В другой раз он стрелял из
незаряженного  пистолета,  так что  женщина,  уже  приготовившаяся  умирать,
слышала   только   щелчок    затвора.    Словом,   Рошманн   изумлял    даже
подонков-охранников...
     Жила в Риге одна девушка, на  свой страх и риск помогавшая заключенным.
Ее  звали  Олли  Адлер, привезли,  по-моему, из Мюнхена. Она была необычайно
красива  и понравилась Рошманну.  Он сделал  ее  любовницей - официально она
именовалась   домоправительницей,  потому  что   связи  между  эсэсовцами  и
еврейками  запрещались. Когда ей разрешали приходить в лагерь, она приносила
лекарства,  украденные со  складов СС. В  последний раз я видел ее в рижском
порту, когда нас сажали на корабль...
     К  концу зимы я  понял, что долго  не  протяну. Голод, холод, каторжный
труд  и ежедневные  зверства  превратили мое  некогда сильное тело  в  мешок
костей.  Из осколка зеркала на  меня смотрел изможденный, небритый  старик с
воспаленными глазами и впалыми щеками. Недавно мне исполнилось тридцать три,
но выглядел я вдвое старше. Как и все остальные.
     Я видел,  как полегли в  могилы десятки тысяч людей, как сотнями узники
умирали  от холода и непосильной  работы,  как их расстреливали, пороли  или
избивали до смерти.  Протянуть даже пять месяцев, что удалось мне, считалось
чудом.  Жажда жизни, вначале одолевавшая меня, постепенно исчезла,  осталась
лишь привычка к существованию, которое рано или поздно оборвется. Но в марте
произошел случай, давший мне силы прожить еще год.
     Я прекрасно помню тот день. Это  случилось третьего марта  1942 года, в
день  второй  отправки  в  Дюнамюнде.  Месяц  назад  мы  впервые увидели тот
необычный  фургон.  Размером он не уступал большому автобусу,  но  без окон,
выкрашен  был  в стальной цвет. Он  остановился у самых  ворот гетто,  а  на
утренней  перекличке  Рошманн  объявил,  что  в  Дюнамюнде,  в  восьмидесяти
километрах от  Риги,  открылся  рыбоконсервный завод.  Работать  там  легко,
сказал он, кормят  хорошо  и  вообще живется вольготно.  Работа  не тяжелая,
посему поедут туда только старики, женщины, больные, слабые и дети.
     Естественно, отведать такой жизни  захотелось многим. Рошманн шел  мимо
строя, выбирал тех. кто поедет,  и на сей  раз старые и слабые не хоронились
за спинами сильных,  не кричали и не  сопротивлялись,  как  бывало, когда их
тащили на экзекуцию, а, наоборот,  всячески старались себя показать. В конце
концов набралось больше ста человек, их посадили в  фургон. Когда его  двери
закрылись, мы заметили, как плотно они прилегали к кузову. Фургон поехал, но
выхлопных газов не  было. Потом  мы все-таки узнали,  что это за машина.  Не
было  в Дюнамюнде никакого завода. Тот фургон  был  душегубкой. И  с тех пор
"отправка в Дюнамюнде" стала означать верную смерть.
     Третьего  марта по  лагерю  прошел слух,  что ожидается  еще один такой
рейс, и точно, на утренней перекличке Рошманн объявил о нем. Но теперь никто
уже не рвался  вперед,  потому  Рошманн, широко  улыбаясь,  сам пошел  вдоль
строя, толкая рукоятью  плети в грудь того, кого назначал ехать. Внимательно
разглядывал  он  последние  ряды,  где  обычно  стояли   слабые,  старые   и
неспособные работать.
     Одна  старушка предугадала  это и стала в  первый ряд. Ей было не менее
шестидесяти пяти, но, чтобы выглядеть  моложе, она напялила туфли на высоких
каблуках,  черные  шелковые  чулки,   юбку  выше  колен  и  игривую  шляпку,
нарумянила щеки, напудрила лицо, накрасила губы.
     Дойдя до нее,  Рошманн остановился,  пригляделся.  Потом  лицо эсэсовца
расплылось в довольной улыбке.
     - Вот  это  да! - воскликнул он и,  плетью  указав на  старуху, привлек
внимание своих  приспешников, охранявших тех, кого уже приговорили к смерти.
- Не хотите ли вы, юная леди, прокатиться в Дюнамюнде?
     - Нет, господин офицер, - задрожав от страха, ответила старуха.
     -  И  сколько же вам лет? - громко спросил  Рошманн  под  смешки  своих
холуев. - Семнадцать, двадцать?
     - Да, господин офицер, - пролепетала старуха.
     - Очаровательно,  - вскричал Рошманн. - Ну  что ж, мне всегда нравились
красивые  девушки.  Выйди,  выйди, чтобы  мы  все  могли полюбоваться  твоей
молодостью.
     Сказав это,  он  схватил  ее за руку  и  выволок на  середину Оловянной
площади. Поставил на виду у всех и сказал: "Ну-с, юная леди, не станцуете ли
вы нам, раз уж вы такая молодая и красивая?"
     Старуха стояла на площади, ежилась  от  холода, дрожала от  страха. Она
что-то прошептала.
     - Как?! -  закричал  Рошманн. - Не хочешь?  Неужели такая юная милашка,
как ты, не умеет танцевать?
     Его дружки из СС надрывались от смеха. Старуха покачала головой. Улыбка
исчезла с лица Рошманна.
     - Пляши, - зарычал он.
     Она  сделала  несколько  суетливых  движений  и  остановилась.  Рошманн
вытащил  "люгер" и  выстрелил в песок у самых ног  старухи.  От  страха  она
подскочила почти на полметра.
     - Пляши... пляши... пляши, старая жидовка! - заорал он и стал всаживать
в песок у ног старухи пулю за пулей, приговаривая: "Пляши!"
     Расстреляв одну за  другой три обоймы, Рошманн заставил старуху скакать
целых  полчаса.  Наконец  она в изнеможении упала наземь, лежала  не в силах
подняться даже под страхом смерти. Рошманн выпустил три последние пули около
лица  старухи,  запорошив  ей  глаза  песком.  После  каждого  выстрела  она
всхлипывала на всю площадь.
     Когда  патроны кончились,  Рошманн  вновь заорал:  "Пляши!"  -  и  пнул
старуху  сапогом  в  живот.  Мы  молчали.  Но  вдруг мой сосед  начал  вслух
молиться. Он принадлежал к секте хасидов, был невысок, с бородкой, в длинном
черном пальто,  свисавшем  лохмотьями.  Несмотря на холод, заставлявший  нас
опускать уши на  шапках,  он носил широкополую шляпу  своей  секты. И вот он
начал  декламировать  из священной книги  Шема, все громче повторял дрожащим
голосом  бессмертные  строки.  Зная, что Рошманн рассвирепел окончательно, я
тоже  стал  молиться,  но молча,  просил Бога  заставить старика  замолчать.
"Слушай, о Израиль..." - пел он.
     - Заткнись, - прошипел я, не поворачивая головы.
     "Адонай елохену (Бог нам господь)..."
     - Замолчи же. Всех погубишь.
     "Адонай еха-а-ад (Господь единственный)", - вытянул он  последний слог,
как принято у иудейских канторов, не  обращая на меня внимания. В  тот самый
миг Рошманн перестал кричать на старуху. Он поднял голову и, словно зверь на
запах, повернулся к нам. Я был  выше соседа на целую голову, поэтому Рошманн
поглядел на меня.
     -  Кто  это говорил? -  заорал он,  вышагивая ко  мне  по  песку. - Ты?
Выходи. - Сомнений не было,  он указывал на меня. "Вот и конец, - подумал я.
- Ну  и  что?  Рано или  поздно  это должно  было  случиться". Когда Рошманн
оказался передо мной, я вышел из строя.
     Эсэсовец молчал,  но лицо у него дергалось, словно в  припадке. Наконец
он овладел собой и улыбнулся той спокойной волчьей улыбкой,  которая вселяла
ужас во всех обитателей гетто, вплоть до охранников.
     Его  рука  двинулась так стремительно, что  никто ничего не заметил.  Я
почувствовал лишь, как что-то негромко шлепнуло по моей левой щеке, и тут же
меня  оглушило,  словно  над  ухом взорвалась  бомба. Потом  я отчетливо, но
как-то отрешенно ощутил, что  щека разошлась от виска до губы, словно гнилая
тряпка. Еще не успела выступить на ней кровь, как Рошманн ударил меня вновь.
На сей  раз плеть располосовала правую щеку.  Это был полуметровый арапник с
гибкой стальной рукоятью и усеянным  кожаными шипами наконечником, способным
разрезать кожу, как бумагу.
     По моей робе  и за  шиворот потекла кровь. Рошманн  поглядел в сторону,
потом снова на  меня, указал  на  старуху,  которая  все  еще лежала посреди
улицы, обливаясь слезами.
     - Возьми эту старую каргу и посади в фургон, - рявкнул он.
     И  вот,  обливаясь  кровью,  я поднял  старуху  и  понес  по  Маленькой
холмистой  улице.  Я опустил  ее на пол фургона  и уже собрался уходить, как
вдруг  она  лихорадочно  вцепилась мне в руку.  Старуха уселась на корточки,
притянула меня к себе и видавшим виды батистовым платочком вытерла мне кровь
с  лица. Обратив ко мне заплаканное,  запорошенное  песком лицо  с подтеками
туши и  румян,  на  котором глаза блистали  словно звезды,  она  прошептала:
"Сынок мой, ты  должен  жить. Поклянись что выживешь. Что вырвешься отсюда и
расскажешь им, тем, кто на свободе, что случилось с нами. Обещай мне  именем
Господа".
     И  я поклялся выжить во  что бы то ни стало. Я  поплелся в гетто, но на
полпути лишился чувств...
     Вскоре после  возвращения к  работе я  решил,  во-первых тайно  завести
дневник, по ночам  выкалывать имена и даты  на коже  ног, чтобы когда-нибудь
можно было восстановить все, происшедшее в Риге, и выдвинуть против изуверов
точные обвинения; во-вторых, стать "капо", охранником.
     Решиться на  такое было  нелегко - "капо" гнали заключенных на работу и
обратно,  а нередко и на  казнь. Мало того,  они  были вооружены дубинками и
зачастую на виду  у  эсэсовцев  били своих  же бывших  товарищей,  чтобы  те
работали еще усерднее. И все же первого  апреля 1942 года я обратился к шефу
"капо" с просьбой взять меня к  себе на службу. В "капо"  всегда не  хватало
людей,  потому  что,  несмотря  на  лучший  паек,  менее  скотскую  жизнь  и
освобождение от каторжной работы, туда шли очень немногие...
     Сейчас  я  опишу,  как  расправлялись с  неспособными  больше  работать
людьми, ведь таких в Риге по приказу Рошманна уничтожили тысяч семьдесят. Из
каждых пяти тысяч узников, прибывавших к нам в одном товарном эшелоне, около
тысячи приезжали уже умершими. Редко  когда в пятидесяти вагонах оказывалось
всего двести - триста трупов.
     Потом  новичков  выстраивали  на Оловянной  площади  и  выбирали,  кого
казнить,  причем не только  из них, но и из  нас  тоже. Вот  поэтому  нас  и
пересчитывали  каждое  утро и вечер.  Из вновь прибывших  отбирали  хилых  и
слабых,  большинство  женщин  и  почти  всех  детей. Их  строили в  стороне.
Остальных  пересчитывали.  Если  таких  набиралось  две  тысячи,  то  и   из
старожилов отбирали  две  тысячи  смертников. Так исключалось  перенаселение
гетто. Заключенный здесь мог выдержать  полгода или чуть больше, но рано или
поздно,  когда его здоровье  было  подорвано, плеть Рошманна тыкалась  ему в
грудь, и он присоединялся к обреченным...
     Таких сперва строем вели к лесу на окраине города.  Латыши называли его
Журчащий лес, немцы  переименовали  в  Хохвальд, или Высокий лес. Здесь, под
высокими соснами, рижских евреев перед смертью заставляли рыть огромные ямы.
Здесь эсэсовцы по приказу и на глазах Рошманна расстреливали людей, ставя их
так, чтобы они падали в ямы. Потом оставшиеся в живых засыпали трупы землей.
Так, слой за слоем, ямы доверху наполнялись телами.
     Каждый раз, когда уничтожали новую партию,  мы в лагере слышали стрекот
пулеметов,  потом  видели,  как в  гетто  на  открытой  машине  возвращается
Рошманн.
     В  июле 1942  года из  Вены прибыл  новый большой транспорт  с евреями.
По-видимому, они все без исключения предназначались для "особого обращения",
потому что до гетто так и  не дошли. Мы и не видели  этих людей: их прямо со
станции  отвели  в Высокий лес  и расстреляли. В  тот  же  вечер из  леса на
четырех  грузовиках привезли пожитки и  вывалили их на Оловянной площади для
сортировки.  Получилась целая  гора имущества.  Ее  разложили на  кучи.  Все
складывали отдельно - обувь, носки, белье,  брюки, платья, пиджаки, помазки,
очки, вставные челюсти, обручальные кольца, перстни, шапки и прочее.
     Так  делалось всегда.  Перед самой  казнью  всех приговоренных к смерти
раздевали  донага,  их вещи  собирали,  сортировали  и отправляли  обратно в
Германию. Золото, серебро и драгоценные камни собирал лично Рошманн...
     Став  "капо",  я потерял все связи с узниками. Стоило  ли объяснять им,
почему  я завербовался в охранку, что одним "капо" больше, одним меньше - от
этого число убитых не  изменится, а лишний выживший  свидетель может если не
спасти немецких евреев, то хотя бы отомстить за них. Так я успокаивал самого
себя,  но  в этом ли крылась истинная причина моего поступка? Может  быть, я
просто страшился умереть? Как бы то ни было, страх вскоре прошел, потому что
в августе случилось нечто, убившее во мне душу...
     В тот  месяц 1942  года из Терезинштадта,  концлагеря  в  Богемии,  где
томились, пока их не выслали на восток, десятки тысяч немецких и австрийских
евреев,  пришел  еще один  транспорт. Я стоял  на  краю  Оловянной  площади,
смотрел, как  Рошманн  выбирает, кого расстрелять сразу же. Каждый был обрит
наголо, потому трудно было отличить мужчин  от женщин  - разве что по  робе,
какую  обычно носили женщины. Одна  из них на другом конце площади привлекла
мое внимание. Что-то в ее облике показалось мне знакомым, хотя  женщина была
истощена, высохла, словно щепка, и не переставая кашляла.
     Рошманн подошел, ткнул ей в грудь плетью  и двинулся дальше.  Охранники
тут же схватили ее  за руки  и выволокли  из строя  к уже  стоявшим  посреди
площади. Многие из того транспорта не годились для работы. Это означало, что
меньше  наших  узников  казнят сегодня, чтобы  соблюсти  норму  в  населении
лагеря. Впрочем,  на  мне это отразиться не  могло. Рошманн видел мои шрамы,
но, кажется, не узнал их.  Он  бил по лицам столь многих, что рубцы на щеках
не привлекали его внимания.
     Почти всех отобранных в тот вечер построили в колонну и повели в лес на
расстрел.  Но  у  ворот стояла и душегубка, посему из колонны вывели человек
сто самых слабых. Мне с четверыми или пятью другими "капо" и выпало подвести
их  к фургону.  Была  среди  них  и  та  женщина,  ее грудь  сотрясалась  от
туберкулезного  кашля.  Она знала, куда идет - они  все знали, -  но,  как и
остальные, покорно брела к фургону.  Женщина оказалась слишком слаба,  чтобы
подняться  на  высокую  подножку,  и  повернулась  ко  мне  за  помощью.  Мы
ошеломленно уставились друг на друга.
     За  спиной  послышались  чьи-то шаги, а двое "капо"  рядом  вытянулись,
сорвали  с голов фуражки. Понимая, что подходит эсэсовец,  я проделал то  же
самое. Женщина по-прежнему смотрела на меня не мигая. Эсэсовец вышел вперед.
Это был капитан Рошманн.  Он приказал двум  "капо" продолжать  и  выцветшими
голубыми  глазами взглянул  на  меня.  Я посчитал, что его  взгляд  означает
только одно: вечером меня высекут - я не слишком проворно снял фуражку.
     - Как тебя зовут? - тихо спросил Рошманн.
     - Таубер, господин капитан, - ответил я, вытянувшись в струнку.
     -  Что-то  ты  не спешишь,  Таубер. Не оживить ли тебя немного  сегодня
вечером?
     Отвечать  было  бессмысленно.  К  порке меня уже  приговорили.  Рошманн
бросил взгляд на женщину, заподозрил что-то, прищурился и расплылся в хищной
улыбке.
     - Ты знаком с ней? - спросил он.
     - Да, господин капитан, - ответил я.
     - Кто она?
     Я не мог говорить. Губы словно склеились.
     - Может, это твоя жена? - продолжил эсэсовец.
     У меня хватило сил лишь кивнуть. Рошманн улыбнулся еще шире.
     - Ну, дорогой мой Таубер, куда подевалось твое воспитание? Помоги  даме
сесть в фургон.
     Я  стоял не в  силах  двинуться  с  места.  Рошманн  подвинулся ближе и
прошептал: "Даю тебе десять секунд. А потом пойдешь туда сам".
     Я медленно  протянул руку,  Эстер оперлась на нее. С  моей помощью  она
забралась-таки  в  фургон.  Поднявшись,  Эстер  взглянула  на  меня,  и  две
слезинки, по  одной  из каждого  глаза, скатились у нее по  щекам.  Она  так
ничего и не успела сказать. Двери захлопнулись, фургон уехал. Последнее, что
я увидел, были ее глаза.
     Двенадцать лет я пытался понять тот взгляд. Что было  в нем: любовь или
ненависть, презрение или сочувствие, неприятие или понимание? Этого я уже не
узнаю.
     Когда душегубка уехала, Рошманн, все еще улыбаясь, повернулся ко мне.
     - Ты можешь жить, покуда будешь нужен нам,  Таубер, - сказал  он. -  Но
отныне ты не человек.
     И  он  был прав.  В тот день  моя  душа умерла. Это случилось  двадцать
девятого августа 1942  года. Я стал роботом. Ничто больше меня не волновало.
Я не чувствовал ни холода, ни боли. Равнодушно  смотрел на зверства Рошманна
и его холуев. До меня не доходило ничто, способное  затронуть душу. Я просто
запоминал  все  до  мельчайших  черточек,  а  даты  выкалывал  на коже  ног.
Приходили новые транспорты, людей отправляли на казнь в лес или в душегубку,
они  гибли, их хоронили. Иногда я, сопровождая смертников к воротам гетто  с
дубинкой  в  руке, заглядывал им в глаза. И  мне вспоминалось  стихотворение
английского поэта, где  описывалось, как старый моряк, которому суждено было
выжить, заглядывал в глаза своих  умиравших от жажды товарищей по команде  и
видел в них проклятие. Но для меня этого проклятия  не существовало - я даже
не чувствовал себя виноватым. Это  пришло  позже. А тогда была лишь пустота,
словно у живого мертвеца...



     Петер Миллер зачитался  далеко за полночь. Описание  ужасов  концлагеря
казалось  однообразным, но вместе с тем завораживало.  Несколько раз он даже
откидывался на спинку кресла и переводил дух, чтобы успокоиться. Патом читал
дальше.
     Около полуночи Петер отложил дневник и сварил еще кофе. Потом подошел к
окну,  выглянул на  улицу...  Яркая  неоновая реклама  кафе "Шери"  освещала
Штайндамм, выхватывала из тьмы  проститутку - одну  из  многих, что стоят на
площади в  надежде  облегчить  карманы  какого-нибудь  бизнесмена.  Подцепив
клиента, она ушла  бы с ним в ближайший отель и через полчаса  заработала бы
сто марок.
     Миллер  задернул  шторы,  допил  кофе  и  вернулся к  дневнику Саломона
Таубера.



     Осенью  1943 года из Берлина  пришел приказ выкопать  тысячи  трупов из
могил  в  лесу и  уничтожить  их  - сжечь  или вытравить негашеной известью.
Приказать такое было гораздо  легче, чем сделать;  надвигалась зима, и земля
уже  подмерзла.   Рошманн  целыми  днями  ходил  мрачный,   из-за  хлопот  с
выполнением приказа ему было не до нас.
     Изо  дня  в день специально созданные бригады шли  в лес  с  кирками  и
лопатами, изо дня в  день клубился над соснами черный дым. Полуразложившиеся
трупы горели  плохо, работа  шла медленно.  В конце  концов переключились на
известь. Ею пересыпали  тела,  а  весной  1944 года, когда  земля  размякла,
известь сделала свое  дело  <Так  можно было  уничтожить плоть, но не кости.
Советские войска впоследствии обнаружили 80 тыс. скелетов. - Прим. авт.>.
     На эти  работы  из  гетто людей не брали. Те,  кто трудился в лесу,  не
имели никакой связи с внешним миром, а жили в одном из самых ужасных лагерей
- Саласпилсе.  Потом их уморили голодом - не помогло даже то, что одни стали
есть других...
     К  весне  1944 года  все или  почти все  трупы уничтожили и наше  гетто
ликвидировали.  Узников -  а  их было около тридцати  тысяч -  вывели в лес,
почти всех расстреляли: их трупы легли на последние костры из сосновых дров.
Около пяти тысяч оставленных в живых  перегнали в концлагерь Кайзервальд,  а
наше гетто сожгли, руины сравняли бульдозерами.  И  от концлагеря,  когда-то
бывшего здесь,  осталось только  несколько гектаров  посыпанной пеплом земли
<Весеннее наступление советских войск 1944 г.  отодвинуло  линию  фронта так
далеко на запад, что Советская Армия обошла прибалтийские республики с юга и
прорвалась к  Балтийскому  морю западнее их.  Таким  образом  вся  Остляндия
оказалась  отрезанной  от  рейха,  отчего   Гитлер   поссорился  со   своими
генералами.  Они предвидели наступление  и  умоляли  его дать им возможность
вывести  сорок  пять  дивизий  из   котла.   Он   отказался,  повторив  свой
демагогический  лозунг:  "Смерть  или  победа!"  Однако  полумиллиону  своих
солдат, заключенных в котел, Гитлер ничего, кроме смерти, предложить не мог.
Отрезанные от линий снабжения, они сражались, пока не кончились  боеприпасы,
а потом  сдались. Большинство зимой 1944-1945  гг. было перевезено  в  СССР,
откуда в Германию через десять лет вернулись единицы. - Прим. авт.>.



     На следующих двадцати страницах Таубер описывал, как боролся с голодом,
болезнями, каторжным трудом и зверствами охранников  в Кайзервальде. Капитан
СС Рошманн не упоминался вообще. Видимо, он остался в Риге.
     Затем  Таубер  принялся  за  рассказ  о  том,  как  в начале 1945  года
эсэсовцы,  теперь уже до  смерти напуганные  возможностью  попасть в плен  к
русским, отчаянно готовились к бегству из Риги с горсткой последних выживших
узников, которые служили им пропуском в рейх.
     После  начала наступления  русских эсэсовцы,  возглавлявшие концлагеря,
прибегали к такой тактике довольно часто. Ведь пока они  могли заявить,  что
выполняют важное правительственное задание,  им были обеспечены преимущество
перед вермахтом и возможность избегнуть встречи со сталинскими, дивизиями на
поле боя. А "задание", которое, кстати, они придумали себе сами, заключалось
в доставке в центр Германии, где пока было безопасно, заключалось в доставке
в  центр  Германии,  где пока было безопасно,  остатков  своих "подопечных".
Иногда  дело  доходило до того,  что  эсэсовцев бывало больше,  чем узников,
которых они сопровождали, раз в десять.



     Одиннадцатого  октября днем мы вернулись из Кайзервальда в Ригу и пошли
прямо в  порт. Нас едва набралось четыре тысячи. Повсюду  слышалось какое-то
странное, похожее  на  далекий  гром,  уханье. Это  по  пригородам Риги била
русская артиллерия.
     Причал кишел офицерами вермахта и эсэсовцами. Впервые в жизни я  увидел
такое  скопище военных. Их было, наверное, больше, чем нас.  Нас построили у
пакгауза, и почти каждому пришла  в  голову мысль  о расстреле. Но случилось
иначе. Очевидно, эсэсовцы  решили взять нас, чтобы избежать русского плена и
беспрепятственно  добраться до  рейха.  Уплыть  мы должны были  на  грузовом
судне,  стоявшем  у  шестого причала, - последнем корабле. Но вдруг  на него
стали  грузить  раненых немецких солдат - они сотнями  лежали на  носилках в
двух пакгаузах у причала.
     Уже  почти стемнело,  когда  приехал Рошманн.  Увидев,  кого  грузят на
корабль,  он  остановился  как  вкопанный.  Потом  повернулся  и  заорал  на
санитаров с носилками: "Прекратить!"  Прошагав через весь причал, он подошел
к санитарам и ударил одного по лицу. Резко  обернулся и заорал нам, узникам:
"Эй вы, мерзавцы! Идите на корабль и выгружайте  раненых. Несите их обратно.
Этот корабль наш!"
     Под  дулами  автоматов  охранников из  СС  мы  двинулись к трапу. Сотни
офицеров,  солдат  и  просто  беженцев,  которые  раньше  стояли  поодаль  и
смотрели,  как  идет  погрузка,  теперь  бросились  вслед за  нами.  Мы  уже
собирались  стаскивать  носилки на причал, как  чей-то  голос остановил нас.
Когда  он раздался,  я стоял у трапа,  хотел подняться  на палубу, но теперь
решил посмотреть, что происходит.
     По  причалу  пробежал  капитан  вермахта и остановился у  самого трапа.
Взглянув на палубу, где заключенные собирались сносить раненых с корабля, он
крикнул: "Кто приказал выгружать их?"
     Рошманн подошел  к нему  сзади и ответил: "Я.  Это судно наше". Капитан
стремительно обернулся и вытащил из кармана какой-то документ, сказал: "Этот
корабль - для раненых.  Раненых он и повезет". С этими словами он повернулся
к армейским санитарам и приказал им продолжать погрузку.
     Я взглянул на Рошманна. Эсэсовец дрожал, как мне сначала показалось, от
негодования.  Потом я  понял,  что  он просто  струсил.  Боялся  остаться  и
столкнуться с русскими. Они не мы, они были вооружены.
     -  Оставьте  их! -  заорал  он санитарам. - Именем  рейха, этим  судном
командую я!
     Санитары  не  обратили  на  него  внимания,  они  подчинялись  капитану
вермахта.  Он  стоял всего  в  двух  метрах  от  меня, и  я  хорошенько  его
разглядел. Лицо капитана было серым от усталости, под глазами лежали  темные
круги. Увидев,  что погрузка возобновилась, он  отошел от  Рошманна. Но  тот
вдруг  схватил  его  за руку, развернул  и  ударил наотмашь  по лицу рукой в
перчатке. Сотни  раз видел я, как он бил  людей, но сдачи  ему дали впервые.
Капитан  принял  удар, сжал  кулаки  и  двинул Рошманна  справа  в  челюсть.
Эсэсовец  отлетел  на  целый  метр, упал спиной в снег, тонкая струйка крови
потекла из угла рта. Капитан двинулся к санитарам.
     Между тем Рошманн вынул  из кобуры "люгер" -  неизменную принадлежность
каждого  офицера СС,  -  навел его между лопаток  капитана и  выстрелил. Все
замерли. Капитан зашатался, повернулся. Рошманн выстрелил вновь, пуля попала
офицеру в горло. Он упал  на спину,  умер,  еще не долетев  до земли. Вторая
пуля  отстрелила что-то надетое  на  шею капитана,  и, когда  нам  приказали
отнести  тело  и сбросить его в  воду, я  заметил, что это медаль "Рыцарский
крест с дубовой ветвью"...



     Миллер читал эту страницу,  а его изумление  росло и  росло. Постепенно
оно  превратилось  в  сомнение,  веру и,  наконец, в глубокую ярость.  Чтобы
убедить себя  окончательно,  он перечитал страницу раз десять  и лишь  потом
двинулся дальше.



     Затем нам приказали выносить с корабля раненых и складывать их прямо на
снег.  В конце  их  ссадили всех, на  их  место загрузились  мы, узники. Нас
разместили  в трюмах на  носу  и  корме,  теснота была  ужасная.  Потом люки
задраили и на  палубу  стали  подниматься  эсэсовцы.  Корабль отчалил еще до
полуночи - капитан явно хотел поскорее выйти из Балтийского залива, чтобы не
нарваться на русские штурмовики...
     До Данцига, в глубокий тыл, мы добирались трое суток. За  это время без
пищи и воды в аду под палубой, где  нас швыряло  и качало, из  четырех тысяч
узников умер  каждый четвертый. Нечем было тошнить, и  все же  нас мутило от
морской болезни. Многие умерли от изнеможения, другие задохнулись, а  третьи
погибли,  потому что потеряли волю к жизни.  Наконец корабль  причалил, люки
открылись и ледяной зимний ветер ворвался в загаженные, зловонные отсеки.
     Когда  нас  выгружали   на  пристань  в   Данциге,  мертвых  складывали
вперемешку с  живыми, чтобы  нас оказалось столько  же, сколько село в Риге.
Эсэсовцы  всегда отличались  педантичностью. Потом мы узнали, что  Советская
Армия заняла Ригу четырнадцатого октября, когда мы были еще в море...



     Исполненная страданий  одиссея Таубера близилась  к  концу.  Из Данцига
большинство заключенных  отправили в Штутгоф, что  был неподалеку. До начала
1945 года они днем ремонтировали подводные лодки в Бургграбене, а ночевали в
Штутгофе. Еще не одна тысяча их погибла от голода. Таубер видел, как умирали
другие, а сам как-то жил.
     В  январе  1945  года, когда  наступавшая  Советская  Армия  подошла  к
Данцигу, узников Штутгофа погнали на Запад - начался печально известный марш
Смерти до Берлина. По всей Восточной Германии протянулись колонны призраков,
которые эсэсовские  охранники использовали как проходной билет на безопасный
Запад. По пути истощенные узники умирали от холода как мухи.
     И это пережил Таубер. Наконец  остатки его колонны дошли до Магдебурга,
что восточнее  Берлина. Здесь охранники их бросили - теперь их  интересовало
только, как  спасти собственные  шкуры.  Горстку узников, в  которой  был  и
Таубер, заключили в  магдебургскую тюрьму - отдали  в распоряжение сбитых  с
толку,  беспомощных   стариков  из  народного  ополчения.  Неспособные  даже
прокормить  их,  до   смерти  напуганные  грядущим  возмездием   наступавших
союзников, они самых здоровых заключенных выпускали в город на поиски пищи.



     В последний раз я увидел Рошманна третьего апреля 1945 года. В тот день
мы ходили в Гарделеген, деревушку восточнее Магдебурга, и втроем  насобирали
маленький мешочек  картошки. На обратном  пути нас обогнал направлявшийся на
Запад  автомобиль.  В  нем  сидело  четверо  эсэсовцев.  Рядом  с  водителем
натягивал на себя мундир капрала вермахта Эдуард Рошманн.
     Он не узнал меня -  мое лицо  защищал  от  холодного  весеннего ветра и
почти скрывал капюшон из мешковины. Зато я узнал его. Узнал точно.
     Когда  машина  уже  исчезала за  поворотом,  из окна  вылетел  китель и
порхнул в снег. На нем были сдвоенные молнии и капитанские петлицы. Эсэсовца
Рошманна не стало...
     А через двадцать четыре  дня пришло  освобождение.  К  тому времени  мы
перестали выходить в город, предпочитая голод рысканью по улицам, на которых
царила  полнейшая неразбериха. Однако  утром  двадцать седьмого  апреля 1945
года  все стихло. Около полудня  я  стоял на тюремном дворе, разговаривал со
стариком охранником, который,  казалось, обезумел от страха и добрых полчаса
втолковывал  нам, что  ни  он, ни  его  товарищи не имеют  ничего  общего  с
Адольфом Гитлером, а тем более - с уничтожением евреев.
     Вдруг  я  услышал, что  к ограде  подъехала  машина.  В  ворота  тюрьмы
забарабанили. Старик открыл, и к  нам вошел  человек с  пистолетом  в руке в
незнакомой военной форме. Он был, видимо, офицер, потому что его сопровождал
солдат с ружьем и в каске.  Они остановились, молча оглядывая тюремный двор.
В  одном  углу  было  сложено не меньше пятидесяти трупов  тех, кто  умер  в
последние дни. У нас не осталось сил  хоронить их. Другие узники, полуживые,
со смердящими гнойными язвами,  лежали  вдоль  стен,  пытаясь ухватить  хоть
немного весеннего солнца.
     Вошедшие  переглянулись,  посмотрели  на  надзирателя.  Он  пристыженно
глядел на них. Наконец  произнес слова, которые помнил, наверное,  со времен
первой мировой войны. Он сказал: "Хэлло, Томми".
     Офицер снова обвел взглядом двор и отчетливо ответил по-английски: "Ты,
сраная гансовская свинья..." И тут я заплакал...
     Не помню,  как мне  удалось добраться до Гамбурга. Но я дошел.  Видимо,
мне хотелось узнать, осталось ли что-нибудь от старой  жизни. Но увы! Улицы,
где я вырос, поглотил огненный смерч бомбардировок союзников, контора, где я
когда-то работал, мой дом - все сгорело дотла.
     Тут я совершенно  пал духом. Год провалялся в госпитале  вместе с теми,
кто вышел из лагеря Берген-Бельзен, и еще  год  проработал там же санитаром,
ухаживал за теми, кому было хуже  меня. Наконец я ушел и оттуда, решил найти
пристанище на родине, в Гамбурге, и здесь провести остаток дней...



     Дневник    заканчивался   двумя   еще   не   пожелтевшими   страницами,
напечатанными, очевидно, совсем недавно. Они составляли эпилог.



     С 1947 года я живу в этой комнате в  Альтоне.  О том, что  случилось со
мной и другими в Риге, я начал  писать вскоре после ухода из  госпиталя.  Но
еще  задолго до окончания  дневника мне  стало предельно ясно, что выжили  и
другие,  лучше  осведомленные  и  более  меня  способные дать  свидетельские
показания.  О немецкой трагедии появились сотни  книг,  поэтому моя  повесть
никого не заинтересовала бы, и я никому не давал ее читать.
     Если хорошенько поразмыслить,  я потерял  силы и  время, борясь,  чтобы
выжить  и написать  свое  свидетельство,  напрасно.  Другие  сделали  это, и
гораздо лучше меня. Я жалею теперь, что не умер тогда в Риге вместе с Эстер.
Ведь даже последнее мое  желание увидеть Рошманна на суде и выступить начнем
обвинителем никогда не исполнится. Теперь я это понял.
     Иногда  я  брожу по  улицам,  вспоминаю старые  времена,  но  они  ушли
безвозвратно. Когда  я  пытаюсь  подружиться  с  детишками,  они  хохочут  и
разбегаются. Однажды я заговорил с  маленькой девочкой, которая не  убежала.
Но  тут же с  криками  подскочила  мать, схватила малышку и  утащила  прочь.
Теперь я вообще редко разговариваю.
     Однажды ко мне пришла женщина. Сказала,  что из отдела репараций и  что
мне полагаются  деньги. Я  ответил, что  мне  никакие  деньги не  нужны. Она
изумилась, настаивала, что это мое право получить компенсацию за причиненные
страдания. Но я  все  равно отказался.  Я  чувствовал, она  боялась,  что  я
испорчу им отчеты. Но я уже получил от них все сполна.
     В  госпитале  один  врач  спросил, почему бы мне не  уехать в  Израиль,
который  скоро должен  был получить  независимость. Как я мог объяснить ему,
что после содеянного мною с Эстер дорога в священную землю мне закрыта?
     И все же, если эти строки прочтут в Израиле (я до этого уже не доживу),
прошу, пусть кто-нибудь прочтет за меня Кадеш.
     Саломон Таубер
     Альтона, Гамбург
     21 ноября 1963 г.



     Петер Миллер отложил дневник и откинулся на спинку кресла. Еще долго он
смотрел  в потолок и  курил. Было  почти пять  утра, когда Зиги  вернулась с
работы. Увидев, что Петер не спит, она изумленно спросила:
     - Отчего ты засиделся допоздна?
     - Зачитался просто.
     Потом,  в  постели,  когда первый  отблеск  зари  осветил шпиль  собора
Святого Михаила, а Зиги подремывала, как всякая молодая женщина после любви,
Миллер молчал, озабоченно уставясь в потолок.
     - О чем ты задумался? - вдруг спросила Зиги.
     - Так, ни о чем.
     - А все-таки?
     - О новом очерке, которым хочу заняться.
     Зиги повернулась и искоса поглядела на Петера.
     - И что ты собираешься делать?
     Миллер потянулся к пепельнице, затушил сигарету.
     - Выследить одного человека, - произнес он в ответ.



     Пока  Петер  Миллер  спал  в  объятиях Зиги в Гамбурге, огромный лайнер
аргентинской авиакомпании развернулся  над укрытыми тьмой холмами Кастилии и
пошел на посадку в мадридском аэропорту "Барахас".
     В салоне первого класса в третьем ряду у окна сидел мужчина шестидесяти
с лишним лет, седовласый, с подстриженными усиками.
     В  архивах  Интерпола хранится лишь  один  снимок этого человека, тогда
сорокалетнего,  с  коротко  подстриженной шевелюрой,  расчесанной  слева  на
прямой,  словно  по линейке, пробор; тонкие губы еще не скрывали усики. Но и
те немногие, кто видел фотографию, вряд ли узнали бы мужчину в самолете - он
облысел,  а  остатки волос зачесал  назад,  без  пробора.  Фото  в  паспорте
соответствовало его новой внешности.
     Паспорт был выдан сеньору Рикардо  Суэртесу,  гражданину Аргентины. Уже
само  это  имя  бросало  миру  вызов.  Ведь  "suerte"  по-испански  означает
"счастье",  а  "счастье" по-немецки  "Gluck". Подлинное  имя пассажира  было
Рихард  Глюкс.  В  прошлом он был  генералом СС,  руководил  Главным отделом
имперской   экономической   администрации,  занимал   должность   Верховного
инспектора  концентрационных  лагерей.  В  израильских  и  западногерманских
списках разыскивающихся военных преступников его  имя  стояло третьим  после
Мартина Бормана и  бывшего шефа гестапо Генриха Мюллера,  выше  даже  Йозефа
Менгеле, "доктора-дьявола" из Аушвица. В "Одессе" это был  второй человек  -
прямой преемник Мартина Бормана, получившего в 1945 году мантию фюрера.
     В  преступлениях СС  Рихард Глюкс  играл роль  особую,  по изощренности
действий сравнимую лишь с тем,  как ему  удалось  организовать в начале  мая
1945  года  собственное  исчезновение.  По  жестокости  он  превзошел самого
Адольфа Эйхмана, хотя лично не уничтожил никого.
     Между тем, если бы  его соседу в самолете сказали, кто сидит рядом, он,
наверное,  полюбопытствовал  бы,  почему глава  экономической  администрации
стоит в списке разыскиваемых нацистов так высоко. И  в ответ услышал бы, что
девяносто пять процентов преступлений,  совершенных фашистами с 1933 по 1945
год,  -  дело  рук эсэсовцев.  Из них  подавляющее большинство инспирировано
главными отделами имперской  безопасности и экономической  администрации.  И
если  ему  покажется  странным,   что  экономическое  ведомство   занималось
убийствами,  значит,  он  не   понимает  сути  происходившего  в  фашистской
Германии. Ведь  нацисты  хотели непросто стереть с лица Европы всех евреев и
славян, но и заставить жертв заплатить за сию "честь".
     Евреи  расплачивались  за  смерть  в три  этапа. Сначала  они  лишались
имущества - домов, лавок, заводов,  фабрик,  автомобилей, одежды,  денег. Их
высылали на восток страны в концлагеря якобы для освоения новых земель (чему
они  зачастую верили)  с одной лишь ручной  кладью. На  лагерной  площади  у
обреченных отбирали и ее.
     Так вот, из  клади  шести миллионов человек было извлечено ценностей на
миллиарды  долларов - европейские, и особенно польские,  евреи того  времени
держали  свои богатства  при себе. И потянулись  в закрома  СС целые эшелоны
золотых  украшений,  бриллиантов,  сапфиров,  рубинов,  серебряных  слитков,
луидоров, золотых долларов  и всевозможных  банкнот.  Словом,  с  первого до
последнего  дня своего существования СС только  и делали, что грабили. Часть
награбленного в  виде золотых  слитков перекочевала в конце  войны  в  банки
Швейцарии,  Лихтенштейна, Танжера  и  Бейрута  и  стала  финансовой  основой
"Одессы".  А немалая  толика этого  золота  до  сих  пор  лежит  в подземных
бункерах Цюриха, охраняемая любезными, но непреклонными банкирами.
     Второй этап  состоял в использовании тел узников. Скрытые в них калории
тоже можно было пустить в дело. На этом этапе евреи уже ничем  не отличались
от  русских,  которых   немцы  захватывали  нищими.  Не  способных  работать
уничтожали, а способных угоняли на фабрики, принадлежавшие или самим СС, или
концернам Тиссена и Опеля.
     СС  были государством в  государстве: обладали собственными  фабриками,
мастерскими, инженерным  и  конструкторским отделами, ремонтными станциями и
даже пошивочными ателье. Почти все необходимое  для себя они создавали сами,
используя  труд  рабов,  которых Гитлер особым законом сделал собственностью
СС.
     Третий  этап заключался в использовании  тел  мертвецов. Узники  шли на
гибель голыми, оставляя  за собой горы обуви  и одежды. А еще  волосы  -  их
отправляли в рейх и перерабатывали в валенки; золотые коронки -  их вырывали
у трупов клещами и переплавляли в золотые слитки. Немцы пытались даже  кости
превратить  в удобрение,  а плоть  - в  мыло, но это оказалось  экономически
невыгодным.
     Во  главе  этой  грабительской  службы  стоял  Главный отдел  имперской
экономической  администрации,  которым в  свое  время  и руководил  мужчина,
летевший в ту ночь в Мадрид.
     В Германию Глюкс предпочитал не возвращаться, дабы не рисковать головой
или свободой.  Ему это было и не нужно. Черпая из тайных источников солидные
средства, он в полном  достатке доживал свои дни в Южной Америке. Нацистским
идеалам  он был предан так  же,  как в тридцать третьем, что вкупе  с былыми
заслугами  обеспечило  ему  почетное  место  в рядах укрывшихся  в Аргентине
фашистов.
     Самолет   приземлился   без   происшествий,  пассажиры   быстро  прошли
таможенный  досмотр.  Слушая отменный испанский  Глюкса, таможенники приняли
его за выходца из Южной Америки безоговорочно.
     У  здания  аэропорта  он  взял  такси  и по  старой  привычке  попросил
остановиться  за  квартал  до  отеля  "Сурбуран".  Расплатившись,  дошел  до
гостиницы пешком. Устроился  в  заказанном  по телексу  номере, принял душ и
побрился.  Ровно  в девять в  дверь к  нему  тихо постучали  трижды и  после
краткой паузы еще дважды. Он открыл сам и, узнав гостя, отступил от порога.
     Вновь  прибывший притворил  дверь, щелкнул  каблуками, выбросил  правую
руку вперед и вверх в фашистском приветствии.
     - Зиг хайль!
     Генерал Глюкс одобрительно кивнул и  отсалютовал в ответ  так же. Потом
пригласил гостя сесть.
     Мужчина,  глядевший  на  него,  тоже был  немцем, бывшим офицером СС, а
теперь шефом западногерманского отдела "Одессы".
     Генерал Глюкс налил себе и собеседнику кофе из серебряного кофейника на
подносе и раскурил гаванскую сигару.
     -  Вы, наверное, уже  поняли,  отчего  я  решился на  это неожиданное и
рискованное путешествие,  - сказал он.  - Мне ни к чему оставаться в  Европе
дольше, чем необходимо, посему я буду краток.
     Подчиненный  из  ФРГ  весь обратился в  слух. Приглашение  в  Мадрид на
личную  беседу  с  руководителем столь  высокого  ранга  польстило  ему.  Он
чувствовал,  встреча  связана  с  происшедшим  тридцать  шесть  часов  назад
убийством президента Кеннеди. И не ошибся.
     - Теперь  Кеннеди  мертв.  Это  для нас удача невероятная, -  продолжил
генерал. - И нужно во что бы то ни  стало извлечь из  нее наибольшую пользу.
Вы меня понимаете?
     - В  общем,  да,  генерал,  - с готовностью  ответил подчиненный. - А в
частности?
     -  Я  имею  в  виду  тайную  сделку  на  поставку оружия  между  кучкой
предателей из Бонна и  свиньями  из Тель-Авива. Вы  знаете о ней? О  танках,
пушках и другом вооружении, что уже теперь поставляет Израилю ФРГ?
     - Да, конечно.
     - И вам известно также, что наша организация делает все  возможное  для
поддержки египтян, дабы в будущей войне с евреями они победили.
     - Известно. В помощь им мы уже завербовали немало немецких ученых.
     Генерал Глюкс кивнул.
     -  О них мы еще поговорим.  Пока же речь пойдет о нашей тактике держать
арабских друзей в курсе всех  подробностей  предательской сделки, чтобы  они
как можно  сильнее  "давили"  на  Бонн по  дипломатическим каналам. Протесты
арабов привели  в  ФРГ  к  формированию  группы политиков, резко настроенных
против сделки,  потому что она противоречит арабским интересам. Эта  группа,
сама  того не подозревая, играет  на руку нам, оказывая  давление на дурачка
канцлера через его министров с тем, чтобы он отменил сделку,
     - Да. Мне все ясно, генерал.
     - Хорошо. Пока что Эрхард поставки оружия не прекратил,  но  колебаться
уже начал. А главный козырь сторонников сделки до сих пор состоял в том, что
ее поддерживал Кеннеди, а Эрхард всегда шел у него на поводу.
     - Верно.
     - Но теперь Кеннеди мертв.
     Приехавший из ФРГ откинулся на спинку кресла, глаза  его  разгорелись -
новый  поворот  событий  сулил блестящие перспективы. Генерал СС  стряхнул в
чашку  из-под  кофе  пепел  с сигары  и  ткнул  ее горящим концом в  сторону
собеседника.
     - Таким образом, весь этот год нашим  друзьям  и сторонникам в Германии
нужно будет как можно активнее настраивать общественное мнение против сделки
с Израилем и за наших верных и старых друзей на Ближнем Востоке - арабов,
     - Да, да, это вполне реально, - подчиненный уже широко улыбался.
     -  А  мы  через  своих   людей  в  египетском  правительстве  обеспечим
постоянный  поток официальных протестов от АРЕ и  прочих стран, -  продолжил
генерал.  -  Другие арабские  друзья организуют  в ФРГ выступления  арабских
студентов и сочувствующих им немцев.  Ваша задача  - пропагандировать нужные
идеи  посредством  разнообразных  листовок и  брошюр, которые  мы  вам тайно
поставим,   статей  в   самых  влиятельных   газетах  и  журналах  страны  с
соответствующими призывами к  тем  политическим деятелям, которых мы  хотели
привлечь на свою сторону.
     Приехавший из ФРГ внезапно нахмурился.
     - Теперь не так-то легко посеять в Германии антиизраильские настроения.
     -  А  это и ни к чему, -  отрезал генерал. -  Проповедуемая мысль будет
очень   простой:  из   чисто  практических  соображений  Германии  не  стоит
отталкивать восемьдесят миллионов арабов  ради какой-то безрассудной сделки.
Многие  немцы,  особенно  дипломаты,  к  этой  мысли  прислушиваются.  К  ее
распространению можно подключить и наших друзей  из министерства иностранных
дел. А за финансовой  поддержкой  дело не станет. Главное вот в чем: теперь,
когда  Кеннеди  нет,  а  Джонсон  вряд ли станет  придерживаться  такого  же
интернационалистского, проеврейского  подхода,  на  Эрхарда нужно  постоянно
давить  со всех сторон,  включая  и его кабинет министров,  с  тем  чтобы он
отменил  вделку. И  если мы докажем Каиру, что  способны повлиять на внешнюю
политику Бонна, наш авторитет в Египте, безусловно, резко повысится.
     Прибывший  из  ФРГ  несколько  раз   кивнул  -  в  мыслях  у  него  уже
вырисовывался план пропагандистской кампании.
     - Все будет сделано, - сказал он наконец.
     - Превосходно, - ответил генерал Глюкс.
     Собеседник взглянул ему в глаза:
     - Генерал, вы обмолвились о немецких ученых,  которые теперь работают в
Египте.
     - Да, да. И обещал вернуться к ним позже. Так вот, они помогают сделать
явью вторую часть  нашего замысла  - уничтожить  евреев  раз и навсегда. Вы,
конечно, слышали о хелуанских ракетах?
     - Да. В общих чертах по крайней мере.
     - А для чего они предназначены, вы знаете?
     - Ну, я предполагал...
     - Что  они сбросят на Израиль несколько  тонн  мощной взрывчатки? - Тут
генерал Глюкс  широко  улыбнулся.  -  Нет ничего более далекого  от  истины.
Однако, по-моему, настало время рассказать вам, почему эти ракеты и люди, их
создающие, нам столь необходимы.
     Генерал  Глюкс  развалился  в  кресле, уставился  в  потолок  и  открыл
подчиненному правду о хелуанских ракетах.



     В  первые  послевоенные  годы, когда Египтом  еще  правил король Фарук,
тысячи нацистов,  в том  числе  и  бывших членов СС,  бежали  из  Европы  на
песчаные берега Нила, где  их гостеприимно принимали. Среди беженцев были  и
ученые. И еще до военного переворота, в результате которого свергли  Фарука,
двое немецких специалистов по заданию  короля начали разработки, приведшие в
конце концов к созданию  завода по производству ракет. Это было в 1952 году.
Ученых звали Поль Герке и Рольф Эндель.
     После прихода  к власти Нагила и потом  Насера работы на  несколько лет
приостановились, однако, потерпев поражение от израильских войск в синайской
кампании  1956  года,  новый  правитель  АРЕ   поклялся   стереть  еврейское
государство с лица земли.
     В  1961 году, когда  Москва  наотрез  отказалась  поставить ему тяжелые
баллистические  ракеты,  проект   Герке  -  Энделя  по   созданию  в  Египте
собственного ракетного  производства  -  с  целью  отомстить  Израилю  - был
возрожден, и уже через год  лихорадочной работы,  когда  главной целью  была
быстрота,  а в средствах ученых никто не ограничивал, в Хелуане,  неподалеку
от Каира, египтяне под руководством немецких специалистов построили завод No
333.  Но открыть завод - одно, а разработать и наладить производство ракет -
совсем  другое.  Поэтому  самые влиятельные сторонники  Насера,  в  основном
пронацисты,   сотрудничавшие  с  немцами  во  время  второй  мировой  войны,
заблаговременно  провели серьезные переговоры с представителями  "Одессы"  в
Египте. С их помощью египтянам удалось решить главную задачу - найти ученых,
способных рассчитать конструкцию ракет.
     Дело  в том, что ни  СССР,  ни США,  ни Великобритания или  Франция  не
желали помогать арабам в этом деле. И планы Египта,  несомненно, рухнули бы,
не  приди  люди  "Одессы"  к выводу, что Насеру  нужны ракеты,  по размеру и
дальности  действия  поразительно похожие  на  "Фау-2",  которые  строили  в
Пенемюнде  с расчетом на Лондон Вернер фон  Браун и  его люди. Со многими из
них можно было запросто связаться.
     И в конце 1961 года началась их вербовка. Большинство ученых работало в
Западногерманском институте аэрокосмических исследований в Штутгарте. Однако
Парижский договор  1954 года,  по  которому  немцам  запрещалось  заниматься
определенными видами  исследований,  особенно  в области ядерного  распада и
ракетостроения, не давал им развернуться. Да и денег не хватало. Поэтому для
многих предложение проектировать настоящие ракеты  в условиях неограниченных
средств, живя в прекрасном климате, показалось очень соблазнительным.
     Главным  вербовщиком  "Одесса"  назначила  бывшего  майора  СС  доктора
Фердинанда   Бранднера,  который,  в  свою  очередь,  сделал  "мальчиком  на
побегушках" бывшего сержанта  СС  Хайнца Крюга. И они вдвоем начали колесить
по Германии в  поисках  людей,  готовых  ехать в Египет  строить ракеты  для
Насера.
     Плату  за  работу  они  предлагали очень  высокую, поэтому от  желающих
просто  отбоя  не   было.  Среди  завербованных  стоит  отметить  профессора
Вольфганга Пильца, которым  впоследствии воспользовались французы  - он стал
отцом ракеты  "Вероника",  основателем аэрокосмической программы де Голля. В
Египет он выехал в  начале 1962 года. Отправились туда и  д-р Юген Зангер  с
женой  Ирмой (оба  раньше работали у фон  Брауна), д-р  Йозеф  Айзик  и  д-р
Кирмайер.  Все  они были  специалистами по ракетному горючему  и  реактивной
технике.
     Первые  результаты  их  работы мир  увидел 23 июля  1962 года во  время
парада по улицам Каира в  честь восьмой годовщины  провозглашения Египетской
республики. Сквозь  ревущую толпу по  мостовой прогрохотали тягачи  с  двумя
ракетами  "Эль Кахира" и "Эль Зафира", имевшими дальность соответственно 500
и  300 километров.  Пока это были  всего-навсего пустышки без  боеголовок  и
горючего, однако  им  суждено  было стать первыми из  400 аналогичных ракет,
которые планировалось запустить на Израиль.



     Генерал  Глюкс перевел дух,  затянулся сигарой и перешел от прошлого  к
настоящему.
     -  Беда вот  в  чем. Хотя  мы решили  проблему  изготовления  корпусов,
боеголовок  и топлива, ключ  к производству управляемого  снаряда  - система
теленаведения. - Он ткнул сигарой в сторону западного немца и продолжил:
     - Именно ее мы и не можем создать в самом Египте.
     В силу неблагоприятных обстоятельств нам не удалось уговорить ни одного
толкового специалиста по системам  наведения, хотя такие есть и в Штутгарте,
и  в  других  местах, переехать  в  Египет. Все,  кто  у  нас  там работает,
разбираются лишь в аэродинамике, реактивных двигателях и боеголовках.  Между
тем мы обещали египтянам, что ракеты у них будут, и слово сдержим. Президент
Насер уверен  - новая война  между Египтом и Израилем  неизбежна, и он прав.
Однако Гамаль считает, будто ее можно выиграть  одними танками и пехотой. По
нашим сведениям,  этого мало,  несмотря на численный перевес египтян. К тому
же  представьте такую картину: все  купленное за  миллиарды долларов обычное
оружие   против   евреев   окажется   бессильным,   лишь  ракеты,  созданные
завербованными через нашу сеть учеными,  обеспечат Насеру победу. Тогда наше
положение на  Ближнем Востоке не  поколеблет ничто. И вообще мы  убьем сразу
двух зайцев: во-первых, заручившись вечной благодарностью  арабов, обеспечим
надежный  приют нашим  людям  на все времена,  а во-вторых,  раз и  навсегда
покончим  с жидовским  государством  и  тем  самым  выполним последнюю  волю
покойного фюрера. Это великая честь, и мы должны быть и будем достойны ее.
     Подчиненный глядел на шагавшего по комнате старшего офицера завороженно
и слегка озадаченно.
     -  Простите,  генерал,  -  решился  он  наконец,  -  но  неужели  всего
четырехсот  боеголовок  хватит, чтобы  уничтожить  евреев в Израиле всех  до
единого? Нанести стране большой урон - да, но стереть с лица земли?
     Глюкс  повернутся   и  взглянул  на  молодого  человека,   торжествующе
улыбаясь.
     -  Да знаете ли вы, что это за  боеголовки?! - воскликнул он. - Неужели
вы полагаете, что для этих свиней мы начиним их простой взрывчаткой? Насер с
готовностью принял  наше  предложение  установить  на "Кахирах"  и "Зафирах"
особые  боеголовки.  В  одни  мы поместим концентрированные  штаммы бубонной
чумы, другие взорвутся  высоко над землей, осыпав весь Израиль радиоактивным
кобальтом-60.  Уже через  несколько  часов  люди  начнут умирать от  лучевой
болезни. Вот что мы им припасли.
     Собеседник глядел на него, разинув рот,
     - Невероятно,  - выдохнул он. - Теперь я припоминаю -  читал  где-то  о
суде в  Швейцарии прошлым летом,  но тогда мне  показалось,  все  это слухи:
улики были слишком неубедительны. А это все-таки правда. Но  тогда, генерал,
ваш замысел великолепен,
     - Да,  великолепен и  вполне  осуществим, если  только "Одессе" удастся
оснастить ракеты  системами  теленаведения, которые не просто  направят их в
нужном направлении,  а  приведут  точно  к цели. Человек, руководящий  всеми
связанными  с разработкой  систем  теленаведения исследованиями, находился в
Германии. Его прозвище Вулкан. Вы, наверное,  помните: в греческой мифологии
Вулкан - это кузнец, делавший для богов молнии.
     - Он что, тоже ученый? - изумленно спросил западный немец.
     - Нет,  конечно, нет. Когда в  1955 году  его  вынудили  исчезнуть,  он
должен  был  вернуться  в  Аргентину.  Но мы  попросили вашего представителя
немедленно достать ему новый паспорт, с которым  он мог бы  остаться в  ФРГ.
Затем  один  из швейцарских  банков  выдал ему с нашего  счета один  миллион
американских  долларов   -  на  открытие  завода  в  Германии.   Сперва  его
планировалось   использовать   как  базу  для   других   интересовавших  нас
исследований, но ради теленавигационных систем для ракет Хелуана их пришлось
отложить.
     Завод, руководимый Вулканом,  производит  транзисторные радиоприемники.
Но это  лишь прикрытие. В его  научно-исследовательском отделе группа ученых
разрабатывает системы наведения для ракет Насера.
     -  А почему  не  заняться  этим  прямо в  Египте? - спросил  собеседник
Глюкса.
     Генерал улыбнулся и вновь зашагал по номеру.
     - Именно здесь  и проявился гений "Одессы".  Как  я уже  говорил, в ФРГ
есть люди, способные создать системы наведения для ракет, но никто из них не
согласился переехать  в Египет. А работающие  в  исследовательском отделе на
заводе у Вулкана считают, что выполняют секретный заказ министерства обороны
ФРГ.
     Новость была  столь ошеломляющей, что подчиненный вскочи выплеснув кофе
на ковер.
     - Боже мой! - воскликнул он. - Как вам это удалось?
     -  В  общем-то,  очень  просто.  Парижский  договор  запрещает Германии
заниматься  ракетами. И  с  работающих  под руководством  Вулкана людей взял
подписку о  неразглашении  наш  человек  в  министерстве  обороны  ФРГ.  Его
сопровождал генерал, чье лицо ученые помнят со времен войны. Эти люди готовы
трудиться  на  благо  Германии даже вопреки Парижскому  договору, но вряд ли
станут работать на Египет. А так они верят, что и впрямь служат Германии.
     Конечно,  проект стоит  огромных  денег.  Обычно  такое дело  под  силу
поднять  лишь   крупному  государству.  Естественно,  эта  программа  сильно
поуменьшила наши  фонды.  Так что  вы,  надеюсь,  понимаете, насколько важен
Вулкан?
     -  Еще  бы,  -  ответил шеф "Одессы" в  ФРГ.  - Значит,  если  Вулканом
что-нибудь случится, весь проект сорвется?
     - Да.  И  заводом, и компанией владеет он один.  Он - ее председатель и
главный  инженер, обладатель  всех фондов и акций. Лишь он может выплачивать
жалованье  ученым, выписывать  огромные  суммы на  исследования. Ни  один из
ученых  никогда не  имел дела  ни с кем в фирме, кроме него, никто другой не
знает,  чем   занимается   ее  гигантский  научно-исследовательский   отдел.
Считается, что его служащие занимаются высокочастотными приборами, в надежде
выйти   с  новыми  разработками  на  рынок  транзисторных   радиоприемников.
Секретность считается мерой  предосторожности против промышленного шпионажа.
Вулкан - единственное связующее звено между научно-исследовательским отделом
и основным производством. Если он исчезнет, рухнет весь проект.
     - Вы можете сообщить мне название завода?
     Генерал  подумал   немного,  потом  назвал  его.  Подопечный  изумленно
взглянул на шефа.
     - Я знаю эти радиоприемники! - воскликнул он.
     -  Еще  бы.   Ведь  это   настоящая  фирма,  действительно  выпускающая
транзисторы.
     - А ее директор - он и есть?..
     - Да. Это Вулкан. И теперь вам должно быть ясно, зачем нужно беречь как
зеницу ока. А потому - вот вам главный документ.  - Генерал  Глюкс вынул  из
нагрудного кармана фотографию и передал ее собеседнику.
     Тот долго не отрывал  изумленный взгляд от лица на снимке, потом прочел
фамилию на обороте и прошептал:
     - Боже мой, а я думал, он в Южной Америке.
     Глюкс покачал головой:
     - Ничего  подобного.  Он и есть  Вулкан. Сейчас его  работа находится в
критической стадии.  Так  что  если  вы  вдруг услышите, что  кто-то излишне
интересуется Вулканом,  его нужно  будет  проучить. Сначала  предупредить, а
если  не  отступится,  то  и  уничтожить.  Вы  все  уяснили, камрад?  Никто,
повторяю,  никто, кроме нас, не  должен  знать, какую роль  играет  теперь в
нашей организации Вулкан.
     Генерал СС встал. Поднялся и гость.
     - Вот и все, - сказал Глюкс. - А теперь - за дело.



     - Но ты даже не знаешь, жив ли он!
     Петер  Миллер  и  Карл Брандт  сидели  бок  о  бок  в  "ягуаре"  у дома
инспектора - Петер застал Карла за завтраком.
     - Да, не  знаю.  Именно это  и  нужно  выяснить в первую  очередь. Если
Рошманн умер, значит, и делу конец. Поможешь?
     Брандт обдумал просьбу и медленно покачал головой.
     - Прости, нет.
     - Отчего же?
     - Послушай, я отдал тебе дневник только потому, что он  потряс меня и я
подумал,  ты  напишешь о Таубере.  Но  мне  и  в голову не приходило, что ты
вздумаешь  выслеживать  Рошманна.  Почему  бы  тебе  просто  не  написать  о
дневнике?
     -  А что  тут  напишешь?  "В  один прекрасный день  я нашел папку,  где
какой-то старик-самоубийца описывает пережитое во время войны"? Думаешь, мой
редактор  это  примет?  Признаюсь,  на меня  дневник Таубера произвел жуткое
впечатление, но  лишь  на меня. О  войне  написаны  уже сотни мемуаров.  Они
начинают  надоедать.   Посему  одним  лишь  дневником  никого  в  прессе  не
заинтересуешь.
     - К чему ты клонишь? - спросил Брандт.
     - А вот к чему. Если на основе дневника организовать розыск Рошманна по
всей стране, из этого можно будет сделать хороший очерк.
     Брандт  не спеша  стряхнул  пепел с  сигареты в пепельницу на приборной
доске "ягуара".
     - Никто его  разыскивать не станет. Послушай, Петер, ты: полицию я знаю
лучше. Мы освобождаем город от сегодняшних  преступников. И никто не  станет
отвлекать  перегруженных  сыщиков на поиски человека из-за содеянного в Риге
двадцать лет назад
     - Но можешь ты хотя бы поднять этот вопрос у себя в полиции?
     - Нет, - покачал головой Брандт. - Не могу.
     - Почему? В чем дело?
     -  Потому  что не  желаю  с этим связываться. Тебе легко говорить -  ты
холост, ничем не  обременен.  А у меня  жена  двое  детей,  посему я не хочу
ставить под удар карьеру.
     - Но разве это ей повредит? Разве Рошманн не преступник?
     Брандт раздавил окурок.
     - Не так-то  легко объяснить. Просто  в полиции существует этому особое
отношение, некий неписаный закон.  И заключается он в том, что,  если начать
копаться в преступлениях эсэсовцев, карьера  только пострадает.  Да  и толку
все равно не будет. Запрос положат под сукно, и точка. Так  что, если хочешь
раздуть это дело, на меня не рассчитывай.
     Миллер помолчал, глядя в ветровое стекло, потом сказал:
     - Раз так,  ладно,  оставлю тебя в  покое. Но надо  же  мне  с  чего-то
начать... Завещание Таубер оставил?
     -  Только  краткую записку, где говорится,  что он завещает  все другу,
некоему господину Марксу. Я подшил ее в дело.
     - Хоть какая-то зацепка. Где найти этого Маркса?
     - Откуда мне знать? - пожал плечами Брандт.
     - Разве в записке не было адреса?
     - Нет, - ответил Карл. - Только имя.
     - Думаю, Маркс живет где-то рядом. Ты его не искал?
     -  Да пойми  наконец, - вздохнул  Брандт. -  У нас  в полиции  ни одной
свободной минуты  нет. А знаешь, сколько в Гамбурге  Марксов? Сотни только в
телефонном  справочнике. Я не могу тратить недели на поиски  одного из  них.
Тем более что наследство Таубера не стоит ломаного гроша.
     - Значит, все? - спросил Миллер. - Ничего больше?
     - Ничего. Если хочешь разыскать Маркса - ищи на здоровье.
     - Спасибо. Попробую.
     Они пожали друг другу руки, и Брандт вернулся к семье и завтраку.



     Другое утро Миллер начал с того, что зашел в дом, где жил Таубер. Дверь
открыл небритый пожилой мужчина в засаленных брюках, подвязанных веревочкой,
и расстегнутой на груди рубашке без ворота.
     - Доброе утро. Вы хозяин дома?
     Мужчина оглядел Миллера и кивнул. От него пахло капустой.
     - Несколько  дней  назад здесь отравился  газом  один  старик, -  начал
Миллер.
     - Вы из полиции?
     - Нет, я журналист. - Миллер протянул мужчине свою пресс-карточку.
     - Мне нечего вам рассказать.
     Без особого  труда  вложив в руку хозяина дома банкноту в десять марок,
Миллер попросил:
     - Нельзя ли взглянуть на его комнату?
     - Я ее уже сдал.
     - A где его пожитки?
     - На заднем дворе. Они никуда не годятся.
     Под мелким дождем мокла  куча хлама. От нее все еще пахло  газом. В ней
валялись  побитая пишущая машинка,  две  пары  поношенных  башмаков,  старая
одежда,  связка книг  и  обветшавший шарф  из  белого шелка, который,  решил
Миллер, был связан, видимо, с  иудаизмом. Миллер перерыл все, но ни записной
книжки, ни писем от Маркса с его адресом не нашел.
     - Это все? - спросил он.
     - Да, - угрюмо ответил хозяин дома, стоявший у двери под навесом.
     - Некий Маркс у вас не живет?
     - Нет.
     - И вы никакого Маркса не знаете?
     - Нет.
     - Таубер дружил с кем-нибудь?
     -  По-моему,  нет.  Вечно  был  один.  Приходил  и  уходил,  когда  ему
вздумается. Наверно, он был чокнутый.  Но за квартиру платил исправно. И  не
скандалил никогда.
     - Вы видели его в компании? На улице с кем-нибудь?
     -  Никогда. По-моему, у него не было друзей. И неудивительно - он вечно
что-нибудь бормотал. Словом, чокнутый.
     Миллер   стал   расспрашивать   жителей   близлежащих   домов.   Многие
признавались, что встречали старика, который брел, повесив голову, укутанный
в длинное пальто, шерстяную шапку и старые дырявые перчатки.
     Три  дня блуждал  Миллер  у дома  Таубера,  побеседовал  с  молочником,
бакалейщиком, мясником и почтальоном, заглянул  в  бар, табачную  и скобяную
лавку  -  все  напрасно.  Лишь  в среду  он наткнулся  на ватагу  мальчишек,
игравших в футбол у стены сарая.
     - Значит, вас интересует тот старый еврей? Безумец Солли? - переспросил
вожак.
     Мальчишки окружили Миллера.
     - Да, да. Вы его с кем-нибудь видели? С каким-нибудь другим стариком?
     - А зачем вам  это знать? - подозрительно спросил  старший. - Мы его не
обижали.
     Миллер повертел в руке монету в пять марок. Восемь пар глаз зачарованно
впились в нее.
     - Мистер, - набрался смелости, самый младший из ватаги. Однажды я видел
его с другим. Они разговаривали. Сидели и разговаривали.
     - Где?
     -  У реки.  На набережной. Там  скамейки стоят. Вот на  скамейке они  и
сидели, разговаривали.
     - А собеседник Таубера был старик?
     - Да. У него длинные седые волосы.
     Миллер бросил мальчишке монету, убежденный, что сделал это зря. Но  все
же прогулялся  к реке,  оглядел набережную.  Там  стояло полдесятка скамеек,
теперь  пустых.  Хотя  летом,  наверно,  многие  приходили  сюда   посидеть,
посмотреть, как ходят по Эльбе пароходы.
     Слева  от  Миллера  на  ближнем берегу располагался рыбацкий порт  -  у
причала стояло несколько  траулеров. Одни пришли из Северного моря с  уловом
сельди и макрели и теперь разгружались, другие готовились к отплытию.
     Петер вернулся в разрушенный Гамбург  из деревни, куда  они  с  матерью
переехали,  спасаясь  от бомбежек, еще  мальчишкой;  он вырос среди камней и
развалин. Его излюбленным местом для игр  был  рыбацкий порт в  Альтоне. Ему
нравились рыбаки - грубоватые, но добрые, пропахшие смолой, солью и  крепким
табаком.
     Миллер  вернулся  мыслями  к Тауберу. Где Саломон  мог познакомиться  с
Марксом? Журналист понимал, что упускает какую-то деталь, но не мог  понять,
что именно. Ответ пришел лишь тогда, когда  он  уселся в машину  и доехал до
заправочной станции у вокзала.  Как нередко бывает, на мысль навела случайно
сказанная фраза.  Заправщик объявил, что высокооктановый бензин подорожал, и
добавил, пытаясь завязать разговор, что  деньги  все  больше обесцениваются.
Потом ушел за сдачей, а Миллер уставился на раскрытый кошелек.
     Деньги.   Где  Таубер  брал  деньги?  Он  не  работал.  Государственную
компенсацию принять отказался. Между тем за квартиру платил исправно, а ведь
нужно  было еще на  какие-то  средства питаться! Ему было  пятьдесят  четыре
года,  значит, пенсию  по возрасту он получать не мог.  Очевидно, он получал
пенсию по инвалидности.
     Дождавшись сдачи, Миллер  поехал на почту района  Альтона. Там разыскал
окошечко с табличкой "Пенсии".
     - Скажите, когда пенсионеры получают  деньги?  - спросил он толстуху за
решетчатым окошком.
     - В последний день месяца.
     - Значит, в субботу?
     - Нет, на сей раз в пятницу, послезавтра.
     - И те, у кого пенсии по инвалидности?
     - Да. Все,  кому  причитается  пенсия,  получают  ее в  последний  день
каждого месяца.
     - В какое время?
     - С самого открытия.
     - Спасибо.
     Миллер  в пятницу  снова  пришел  на почту, оглядел  стоявших  очереди,
стариков и старух, которые пришли еще до открытия и выстроились на  улице. У
многих  были седые волосы, но  чаще  всего  они скрывались  под  шляпами или
шапками - день стоял  солнечный,  но  морозный.  Около одиннадцати часов  на
почту зашел старик с копной седых волос, похожих на сахарную вату. Вскоре он
вышел,  пересчитал  деньги,  сунул их в  карман и огляделся, поискал кого-то
взглядом.  Постояв  так несколько минут,  он  повернулся и медленно двинулся
прочь.  На  углу  он снова посмотрел по сторонам и  направился к набережной.
Петер последовал за ним.
     Полкилометра  до  реки старик прошел не  меньше чем  за двадцать минут,
уселся на скамейку. Миллер не спеша приблизился к нему сзади.
     - Герр Маркс?
     Старик повернул голову  на голос.  Миллер обошел скамью и встал  рядом.
Старик не  удивился, вел  себя  так,  словно незнакомцы  заговаривали  с ним
поминутно.
     - Да, - сухо ответил он. - Я Маркс.
     - Меня зовут Миллер.
     Маркс сдержанно кивнул, принял имя к сведению.
     - Вы случаем не герра Таубера ждете?
     - Да, его. - Старик вновь не удивился.
     - Можно присесть?
     - Пожалуйста.
     Миллер уселся бок о бок со стариком, тоже лицом к Эльбе.
     - К несчастью, герр Таубер скончался.
     Старик не оторвал глаз от  огромного японского сухогруза "Кота Мару" из
Йокогамы, что  плыл  по  реке. Не выказал ни  скорби, ни  изумления,  словно
подобные вести приходили к нему часто. Возможно, так оно и было.
     - Понятно, - только и выдохнул он в ответ.
     Миллер вкратце пересказал события прошлой пятницы и добавил:
     - Вас, кажется, не удивляет, что он покончил с собой.
     - Верно, - согласился старик. - Таубер был весьма несчастен.
     - Знаете, он ведь дневник оставил.
     - Да, как-то раз он упомянул о нем.
     - Вы его читали?
     - Нет, он никому его не показывал.
     - В дневнике Таубер описал годы, проведенные во время войны в Риге.
     - Да, он говорил, что был в рижском гетто.
     - А вы тоже там сидели?
     Старик повернул голову и оглядел Миллера печальными глазами.
     - Нет, я был в Дахау.
     - Послушайте, герр  Маркс. Мне нужна  ваша помощь.  В дневнике ваш друг
упоминал офицера  СС  по  имени  Рошманн. Капитана  Эдуарда Рошманна.  Он не
рассказывал о нем вам?
     -  Рассказывал. Ведь силу жить ему давало только одно - надежда однажды
выступить на суде, дать показания против Рошманна.
     - Он  и в дневнике об этом писал. Я читал  его после смерти  Таубера. Я
журналист и хочу найти Рошманна. Отдать его в руки правосудия. Понимаете?
     - Да.
     -  Но если Рошманн уже умер, тогда моя затея  бессмысленна. Может быть,
Таубер сообщил вам что-нибудь на этот счет?
     Несколько минут Маркс  безмолвно следил, как исчезает за поворотом реки
огромный "Кота Мару". Наконец сказал:
     - Рошманн жив и разгуливает на свободе.
     Миллер нетерпеливо подался вперед:
     - Откуда вы знаете?
     Таубер его видел.
     - Да, я читал. Это было в апреле сорок пятого.
     -  Нет, - покачал  головой Маркс, - в прошлом  месяце. -  Он вздохнул и
повернулся  к  Миллеру.  -  Да,  да.  Однажды  поздно  ночью  Таубер   вышел
прогуляться. Так он часто делал, когда  его мучила  бессонница. Проходя мимо
оперного   театра,  он  увидел  высыпавшую   толпу  зрителей  и  остановился
пропустить  ее. Говорил,  там были богачи -  мужчины во  фраках и женщины  в
мехах,  увешанные  драгоценностями.  На  углу  их  ждали   три  таксомотора.
Театральный  швейцар  открывал двери машин  одну  за  другой.  Тут Таубер  и
заметил Рошманна. Тот сел в такси вместе с остальными и уехал.
     - Скажите, герр Маркс, Таубер был совершенно уверен, что это Рошманн?
     - Да.
     - Но ведь в последний раз он видел его девятнадцать лет назад. И за эти
годы Рошманн мог сильно измениться. Откуда такая уверенность?
     - Таубер говорил, что Рошманн улыбнулся.
     - Что?
     - Улыбнулся.
     - А это важно?
     Маркс несколько раз кивнул:
     - Таубер говорил, если хоть раз увидишь улыбку Рошманна, не забудешь ее
до конца дней.  Он не мог ее описать, но поручился,  что узнает из  миллиона
других.
     - Понятно. Вы ему поверили?
     - Да.
     - Хорошо. Предположим, я тоже этому верю. А номер такси он не запомнил?
     - Сказал, что растерялся и упустил это из виду.
     - Черт возьми, -  выругался Миллер. -  Рошманн поехал,  скорее всего, в
гостиницу. Зная номер машины, я бы  нашел водителя и выведал у него, куда он
отвез Рошманна. Когда герр Таубер поделился с вами этой новостью?
     - В прошлом месяце, когда  мы получили  пенсию.  Здесь,  на этой  самой
скамейке.
     Миллер встал и со вздохом произнес:
     - Вы понимаете, что этому никто не поверит?
     Маркс перевел взгляд с реки на журналиста.
     -  Конечно,  -  тихо ответил он. -  Таубер  тоже это  понимал. Потому и
покончил с собой.



     В тот  вечер Петер  Миллер заехал к матери, и она, как всегда, суетливо
выспрашивала, сколько  он  ест,  ругала за сигареты  и  давно  не  стиранную
рубашку.  Эта  невысокая,  полная  женщина  пятидесяти лет  никак  не  могла
смириться с тем, что ее единственный сын хотел быть лишь репортером.
     За сытным ужином она спросила, чем он теперь  занимается.  Петер кратко
рассказал обо  всем, упомянул о намерении выследить  Эдуарда  Рошманна. Мать
пришла в ужас.
     Петер терпеливо слушал и ел.
     -  Ты и так пишешь лишь о преступниках да мерзавцах, - причитала она. -
Только  нацистов тебе не  хватало. Даже не  знаю, что бы сказал  на это твой
дорогой отец. Просто не знаю.
     Миллера вдруг осенило.
     - Мама!
     - Да, сынок?
     - А во время войны - то, что делали с  людьми эсэсовцы в лагерях. Ты об
этом догадывалась?
     Несколько  секунд она  молчала,  что-то энергично переставляя на столе,
потом ответила:
     -  Ужас.  Кошмар.  Англичане  сделали  об этом  фильмы  и  после  войны
заставляли нас смотреть их. Не хочу больше о них вспоминать.
     Она вышла из комнаты. Петер прошел за ней на кухню.
     -  Ты  помнишь,  - спросил он, - как  в  пятидесятом  году я  поехал  с
одноклассником во Францию?
     Она  помолчала,  наполнила  раковину  водой,  собираясь  мыть посуду, и
вздохнула:
     - Да, помню.
     - Нас тогда привезли в церковь, где шла служба в  память о  человеке по
имени Жан Мулен. Потом мы вышли на  улицу, и, когда французы услышали, как я
обратился к  другому мальчику по-немецки, они начали плевать в меня. Не могу
забыть, как  слюна текла по  моей курточке. Вернувшись, я рассказал тебе обо
всем. И знаешь, что ты ответила?
     Госпожа Миллер изо всех сил терла блюдо.
     -  Ты сказала:  "Ничего  не поделаешь,  такие  уж  у  французов  дурные
привычки".
     - Верно. Мне французы никогда не нравились.
     - Послушай, мама, да знаешь ли ты, что мы сделали с Жаном Муленом перед
смертью? Нет, не ты сама, не отец и не  я. А все мы, немцы, точнее, гестапо,
что для миллионов иностранцев одно и то же.
     - Не хочу ничего слышать! Хватит!
     -  Да я  и сам  не  знаю. Впрочем,  все где-нибудь записано.  Но дело в
другом -  меня  оплевали не за то, что  я служу в гестапо,  а  за  то, что я
немец.
     - И гордись этим.
     -  Я и  горжусь. Поверь,  горжусь. Однако это не значит,  что  я должен
гордиться нацистами, СС и гестапо.
     - А разве кто-то гордится ими? И вообще, зачем мы завели этот разговор?
     Спор  с  сыном,  как всегда,  расстроил мать. Она устало вытерла руки и
вернулась в гостиную. Петер не отставал.
     -  Попробуй  понять, мама.  Пока  я  не прочитал тот  дневник,  я  и не
спрашивал себя, в чем же нас всех обвиняют. А теперь по крайней мере начинаю
понимать. Потому и хочу выследить Рошманна. Его обязательно нужно отдать под
суд.
     Мать опустилась  на кушетку и со слезами в голосе сказала: "Ради  бога,
сынок,  оставь его в покое.  До  добра  это не доведет. Все давно кончено. И
прошлое лучше не ворошить. Забудем о нем".
     Петер Миллер сидел лицом к каминной полке, где стояли часы и фотографии
его погибшего отца. На снимке отец был в  форме  капитана вермахта, улыбался
доброжелательно  и   чуть  печально.  Таким   его  Миллер  и  помнил.   Отец
сфотографировался перед отъездом на фронт из последнего отпуска.
     Петер на всю жизнь запомнил, как он водил его, пятилетнего мальчишку, в
зоопарк, рассказывал обо всех его обитателях, терпеливо читал таблички перед
клетками, старался ответить на бесчисленные вопросы сына.
     Помнил Петер, как в  сороковом отца взяли  в армию:  мать плакала, а он
думал, почему женщины такие глупые - ревут по такому замечательному  поводу,
как иметь мужей в форме.  Помнил он и холодный  день сорок четвертого, когда
какой-то  офицер пришел и  сообщил матери, что ее муж  "пал смертью героя на
Восточном фронте".
     -  К тому же,  - продолжала мать,  -  эти  ужасные разоблачения  больше
никому не нужны. И жуткие суды, что никак не прекратятся... и грязь, которую
на них разгребают. Знай: даже  если ты разыщешь его, спасибо тебе не скажут.
Наоборот, на тебя  начнут показывать пальцем. Словом, никто больше не  хочет
судов. Теперь уже слишком поздно. Брось свою затею, Петер. Ради меня.
     А  Петеру врезалась в  память обведенная траурной каймой колонка имен в
газете.  Она  всегда была  одной  длины, но  в тот октябрьский день казалась
нескончаемой, потому что где-то в середине  была и такая  строка: "Погиб  за
фюрера и отечество. Миллер Эрвин. 11 октября в Остляндии".
     И все. Ничего больше.  Ни причины гибели, ни точного ее места. Имя отца
стало  лишь  одним  из  десятков  тысяч,  что  печатали   в   газетах,  пока
правительство не запретило, посчитав, будто это деморализует нацию.
     - Послушай, - сказала вдруг мать.  - Ты бы хоть о  памяти отца подумал.
Неужели ты считаешь, ему пришлось бы  по душе, что  сын копается  в прошлом,
хочет вытащить на свет еще одного военного преступника? Неужели ты считаешь,
что он бы тебя поддержал?
     Миллер встал из-за стола, подошел к матери, положил  руки ей на плечи и
заглянул  в ее  испуганные глаза. Склонил голову, легонько поцеловал  мать в
лоб и сказал:
     - Да, матушка. По-моему, он хотел бы именно этого.
     Он распрощался с матерью, сел в машину и поехал обратно в Гамбург, кипя
от негодования.



     Все знавшие Ганса Гоффманна  и многие незнакомые с  ним признавали, что
внешне он  подходил к своей должности как  нельзя  лучше. Хотя ему  было уже
около пятидесяти, он оставался  моложавым и красивым - ухоженные серебристые
волосы,  постриженные по последней  моде, отполированные ногти, серый костюм
английского покроя, широкий шелковый галстук от Кардена.
     Словом, Гоффманн обладал  тем отменным вкусом, следовать которому может
лишь богач.
     Впрочем,  если бы, кроме внешности,  у  Гоффманна ничего не было, он не
стал бы одним из самых богатых и влиятельных в Западной Германии газетчиков.
Начинал  он  после  войны тем, что  печатал  на ручном  прессе  плакаты  для
британских оккупационных властей, а в 1949 году основал один из первых в ФРГ
иллюстрированных  еженедельников.  Девиз   его   был  прост:  "Пиши,   чтобы
шокировать, а снимки давай такие, чтобы  конкуренты имели бледный вид". И он
оправдался.  Восемь журналов  - от сборников любовных историй для девушек до
красочных  брошюр о  скабрезных  похождениях  богачей  -  сделали  Гоффманна
мультимиллионером.   Но   любимым   его   детищем   оставалась  "Комета"   -
общественно-политический еженедельник.
     Нажитое позволило Гоффманну обзавестись роскошным особняком в Гамбурге,
замком в горах, виллой на море, "роллс-ройсом" и "феррари", а еще красавицей
женой,  платья  которой  проектировали  лучшие  модельеры  Парижа,  и  двумя
сыновьями, которых  он почти  не видел.  Единственным  немецким миллионером,
портреты молодых  любовниц которого,  довольно часто  сменяемых,  никогда не
появлялись на страницах  журналов,  был  Гоффманн.  Кроме  того,  он обладал
необычайной проницательностью.
     И вот в  среду утром он,  прочитав  начало  дневника  Саймона  Таубера,
захлопнул папку, оглядел сидевшего напротив молодого журналиста и сказал:
     - Остальное можно домыслить. Так чего же ты хочешь?
     - По-моему,  это  потрясающий  документ,  - начал Миллер. -  В дневнике
упоминается  некий Эдуард  Рошманн.  Комендант  концлагеря в Риге. Уничтожил
восемьдесят тысяч  человек.  У  меня  есть  основания считать, что он жив  и
находится здесь, в Западной Германии. Я хочу выследить его.
     - Откуда ты знаешь, что он не умер?
     Миллер вкратце все объяснил.
     Гоффманн надул губы:
     - Не очень-то веское доказательство.
     - Верно. И  все же заняться этим делом  стоит.  Случалось, я раскапывал
интересный материал, начиная с еще меньшего.
     Гоффманн  улыбнулся,   вспомнив   о   способности  Миллера   вынюхивать
скандальные истории. Проверив достоверность, Гоффманн печатал их с радостью.
И тираж "Кометы" подскакивал.
     -   Но  этот  Рошманн   явно  есть   в  списке  разыскиваемых   военных
преступников. И если  полиция не в состоянии  найти его, почему  это сможешь
ты?
     - А полиция и впрямь его ищет?
     Гоффманн пожал плечами:
     - Должна по крайней мере. Иначе зачем мы платим налоги?
     - Но почему бы ей не помочь? Проверить,  жив Рошманн или мертв,  ловили
его когда-нибудь или нет.
     - Так что же ты хочешь лично от меня? - спросил Гоффманн.
     -  Отправить  меня  в  командировку  по  этому  делу.  Если  ничего  не
получится, я его брошу, да и все.
     Гоффманн  повернулся  на  крутящемся  стуле   к   окнам,  выходящим  на
гамбургский порт, оглядел растянувшиеся на километры доки.
     - А ведь бывшие фашисты не в твоем вкусе, Миллер. Откуда такой интерес?
     Миллер  глубоко задумался.  Самым сложным и важным  в работе свободного
журналиста было протолкнуть замысел издателю.
     - Во-первых, материал просто-напросто заманчивый. Если "Комета" разыщет
преступника, которого не в силах найти полиция, это станет сенсацией.
     - Ты не прав,  - покачал головой Гоффманн, взглянув на декабрьское небо
за окном.  -  Публику  это  не  заинтересует.  И  в командировку  я тебя  не
отправлю.
     -  Но  послушайте, repp  Гоффманн. Ведь Рошманн убивал  не поляков  или
русских, а немцев. Хорошо, немецких евреев, но все же немецких. Почему никто
не захочет узнать об этом?
     Гоффманн отвернулся от окна, положил локти на стол и опустил подбородок
на костяшки пальцев.
     - Миллер, -  сказал он, - ты отличный  журналист.  Мне нравится, как ты
подаешь  материал - у  тебя  есть свой  стиль. К тому же  ты  - прирожденная
ищейка.  Ведь  я без  труда могу  нанять двадцать,  пятьдесят  или даже  сто
человек,  которые выполнят все, что им предпишут, сделают статьи  о том,  на
что  им  укажут. Однако сами материал  не раздобудут  никогда. В отличие  от
тебя. Именно поэтому я не раз посылал тебя в командировки в прошлом, пошлю и
в будущем. Но не теперь.
     - Почему? Это же отличная тема.
     - Ты еще молод, а поэтому позволь мне объяснить тебе суть журналистики.
Написать  хорошую  статью  -  только  полдела. Ее  еще  нужно уметь  продать
читателю.  Первым  занимаешься ты, вторым -  я. Именно поэтому мы и сидим на
своих  местах. Ты  считаешь,  будто твою  статью станут читать потому, что в
рижском концлагере сидели немецкие евреи. Так знай,  именно поэтому ее никто
читать и не будет.  Близко к ней не подойдет. И до  тех  пор, пока  у нас  в
стране  не  примут  закон, предписывающий,  что людям читать и какие журналы
покупать,  они будут читать  то,  что им  хочется.  Именно  такие статьи я в
"Комете" и печатаю. Статьи, какие хочет читатель.
     - Но почему же он не пожелает прочесть о Рошманне?
     - А вот почему. Перед  войной почти все немцы были связаны  или хотя бы
знакомы  с  евреями. В Германии к ним относились лучше, чем  в  любой другой
европейской стране.  А потом к власти пришел Гитлер. И свалил на евреев вину
и за поражение  в первой мировой войне, и  за  безработицу, и за  бедность -
словом, за все, что в стране  было плохо.  Люди не знали, чему верить. Почти
каждый был знаком с евреями и не без оснований считал их порядочными людьми.
Они  не нарушали законы, никому не вредили.  Между  тем Гитлер обвинил их во
всех  смертных грехах, поэтому, когда евреев стали хватать  и увозить, немцы
умыли  руки, не  вмешались,  не запротестовали.  И  даже поверили  тому, кто
кричал громче всех. Уж так устроены люди, особенно наши соотечественники. Мы
- очень послушный народ. В этом наша величайшая сила и огромнейшая слабость.
Это позволяет нам создавать в новой Германии экономическое чудо или  идти за
таким человеком, как Гитлер, в одну братскую могилу.
     Долгие годы никто  не решался спросить, что стало с немецкими  евреями.
Они просто исчезли. Неприятно читать даже о том, что случилось с безымянными
евреями из Белостока, Варшавы и  Люблина.  А  ты  черным  по  белому  хочешь
описать,  до чего своим малодушием мы довели  собственных соседей, знакомых,
друзей. Думаешь, об этом кто-то захочет прочесть? Не обольщайся.
     Закончив,  Гоффманн развалился в  кресле, достал из серебряной шкатулки
на  столе  сигару и  поджег  ее от  золотой  зажигалки.  Миллер  переваривал
сказанное. Наконец произнес:
     - Вот что имела в виду моя мать.
     - Наверняка, - хмыкнул Гоффманн.
     - И все же надо разыскать этого мерзавца.
     - Оставь свою затею. Миллер. За нее тебя по головке не погладят.
     -  И  дело  здесь не только  в  читателях, так? Есть  и другая причина,
верно?
     Гоффманн хитро взглянул на Миллера сквозь сигарный дым и бросил:
     - Да.
     - Вы их... до сих пор боитесь? - спросил Миллер.
     -  Нет,   -   покачал   головой  Гоффманн.   -  Просто  не  хочу  иметь
неприятностей.
     - Каких?
     - Ты слышал о человеке по имени Ганс Габе?
     - О романисте? Да, а что?
     - Раньше, в начале пятидесятых, в Мюнхене у него  был свой журнал, "Эхо
недели".  Габе ненавидел нацистов  и опубликовал в нем серию статей о бывших
эсэсовцах, которые жили и не тужили в Мюнхене.
     - И что же с ним случилось?
     - С  самим Габе  - ничего. Просто однажды он получил больше писем,  чем
обычно. Часть их была от рекламодателей, отказывавшихся от  услуг журнала. А
одно  письмо  пришло из  банка.  С  требованием погасить  накопившийся  долг
немедленно.  Словом, через неделю журнал пришлось закрыть. Теперь Габе пишет
романы. Хорошие. Но журнала у него больше нет.
     - А как прикажете быть нам с вами? Дрожать от страха?
     Гоффманн обиженно взмахнул сигарой:
     - Я  этого не  заслужил,  Миллер.  Я  раньше  ненавидел  этих сволочей,
ненавижу и теперь. Но знаю и читателей. Им до Рошманна нет никакого дела.
     - Ладно. Простите, но я все же займусь им.
     - Послушай, Миллер.  Если бы я не знал тебя, то подумал  бы, что  тобой
движет какое-то личное чувство. А в журналистике это недопустимо. Кстати, на
что ты собираешься жить во время поисков Рошманна?
     -  У меня  есть  кое-какие  сбережения.  -  Миллер поднялся,  собираясь
уходить.
     Гоффманн встал и вышел из-за стола:
     - Вот что я тебе  скажу. Как  только Рошманна арестуют, я твой материал
возьму. Если не стану его  печатать, то заплачу из собственного кармана. Это
все,  что  я  смогу  сделать. Но  пока будешь выслеживать эсэсовца, не  смей
пользоваться моим журналом как прикрытием.
     Миллер согласно кивнул и сказал:
     - Я вернусь.



     Каждую среду по утрам  на еженедельное  совещание собираются главы всех
пяти ведомств, занимающихся в Израиле разведкой.
     В большинстве  стран соперничество  между  отдельными разведывательными
службами уже вошло в пословицу.  В СССР Комитет государственной безопасности
не жалует Главное разведывательное управление министерства обороны; в Штатах
ФБР сторонится  ЦРУ. Британская служба безопасности считает служащих особого
отдела Скотланд-Ярда  сборищем плоскостопых фараонов, а во французской СДЕКЕ
столько жуликов, что специалисты не  знают точно, кто заправляет французской
разведкой - преступники или государство.
     А Израилю в этом  смысле  повезло.  Раз  в неделю шефы пяти разведслужб
собираются  на  дружественную   беседу,   не   омрачаемую  межведомственными
трениями. (Это  вызвано,  видимо, тем,  что  Израиль  воюет почти  со  всеми
окружающими его странами.) Во время таких встреч участников  обносят кофе  и
лимонадом, все обращаются друг к другу по именам,  царит дух сотрудничества,
а пользы бывает больше, чем от многомесячной служебной переписки.
     Именно  на  такую  встречу и направлялся четвертого  декабря  инспектор
"Моссада"  и  шеф всех пяти  израильских разведслужб  генерал Мейр  Амит. За
окнами  длинного черного лимузина, которым управлял личный  шофер  генерала,
проносились  освещенные  утренним   солнцем  дома  Тель-Авива.  Несмотря  на
чудесную   погоду,   настроение  у  Амита  было   скверное.   Его  одолевало
беспокойство.
     А вызвала его  информация, полученная в  предрассветные часы.  Это была
небольшая, но очень важная сводка - она касалась хелуанских ракет.
     Когда автомобиль обогнул центральную площадь Тель-Авива  и направился в
северные  пригороды  столицы, лицо  сорокадвухлетнего  генерала  по-прежнему
оставалось бесстрастным. Откинувшись на подушки, он размышлял об истории тех
ракет, что  строились  неподалеку от  Каира. Ведь  они  погубили  нескольких
агентов "Моссада"  и  лишили работы  предшественника Амита, генерала  Иссара
Хареля...
     В  1961  году,  задолго до того,  как ракеты  Насера провезли по улицам
Каира, об их существовании  узнала израильская разведка "Моссад".  И едва из
Египта в Тель-Авив пришло первое донесение, она начала пристально следить за
заводом No 333.
     Ей было прекрасно известно  о вербовке  через "Одессу" немецких  ученых
для  работы  над ракетами. Уже тогда  дело  принимало  серьезный оборот,  но
весной 1962 года положение стало просто угрожающим.
     В мае того года Хайнц Крюг, вербовщик, впервые связался с доктором Отто
Йокклеком.  Произошло  это в  Вене.  Вместо  согласия  работать  на  египтян
австрийский профессор сообщил  о случившемся израильтянам. Его слова привели
Тель-Авив   в   ужас:  он  рассказал,  что  ракеты   планировалось  начинить
радиоактивными отходами и штаммами бубонной чумы.
     Эти  сведения были  столь  важны, что  глава  "Моссада"  генерал  Иссар
Харель,  человек,  лично   препровождавший  в   Тель-Авив   захваченного   в
Буэнос-Айресе  Адольфа  Эйхмана,  вылетел в  Вену побеседовать с  Йокклеком.
Профессор  убедил его.  Подтверждала  слова  австрийца  и  недавняя  закупка
Египтом через известную швейцарскую фирму партии радиоактивного  кобальта, в
25 раз превышающей годовую потребность в нем медицины страны.
     Возвратившись из Вены, Иссар Харель пошел к премьеру Давиду Бен-Гуриону
за  разрешением  начать  преследования  ученых,  которые  уже  работали  или
намеревались  работать  в  Египте.  Старик премьер оказался между молотом  и
наковальней. С одной стороны, он прекрасно понимал, какую опасность для  его
народа  таят  эти ракеты и  их рассчитанная на  геноцид  начинка; с другой -
нельзя было сбрасывать  со  счетов танки и  вооружение, которые  должны были
вот-вот  прибыть  из  ФРГ.  Действий  "Моссада"  на  улицах  Германии  могло
оказаться  как   раз   достаточно,   чтобы   заставить   канцлера  Аденауэра
прислушаться к голосам из министерства иностранных дел и свернуть поставки.
     По вопросу преследований мнения в израильском правительстве разделились
- произошло  примерно  то  же, что и в Бонне относительно сделки с Израилем.
Иссар  Харель и министр  иностранных  дел Голда Меир  стояли  за крутые меры
против немецких ученых; Шимона Переса  и армию приводила в ужас мысль о том,
что они могут потерять драгоценные немецкие танки. Бен-Гурион  метался между
двух огней.
     И наконец  сообразил,  как ублажить всех.  Он  приказал Харелю  тихо  и
неназойливо  отговорить немецких ученых ехать в Каир помогать Насеру строить
ракеты.  Однако  Харель,  сжигаемый ненавистью  к  Германии,  пошел  гораздо
дальше.
     11 сентября  1962 года пропал Хайнц Крюг. За день до  этого он поужинал
вместе  с  д-ром  Кляйнвахтером,  специалистом  по  ракетным  двигателям,  и
египтянином, личность которого установить  не  удалось. Утром  одиннадцатого
числа машину Крюга обнаружили брошенной у его дома в пригороде Мюнхена. Жена
Хайнца  сразу  же  заявила,  что  его  захватили израильские  агенты, однако
мюнхенская полиция не  нашла следов ни Крюга, ни тех, кто его похитил. А  на
самом деле  его  взяла  группа  террористов,  руководил  которой некий  Леон
(личность  загадочная),  труп  Хайнца сбросили  в  Штарнбергер-Зее,  обвязав
якорной цепью.
     Потеряли покой и переселившиеся в Египет немецкие  ученые. 27 ноября из
Гамбурга  на имя профессора  Вольфганга Пильца пришла заказная бандероль. Ее
вскрыла секретарша, мисс Ганнелора Венда. Бандероль взорвалась, искалечила и
ослепила девушку.
     28 ноября еще одна посылка, тоже из Гамбурга, прибыла  на завод No 333.
Там всю почту, адресованную немецким ученым, вскрывали египетские чиновники.
И  когда  веревочку  на этой посылке один из  них перерезал, раздался взрыв,
который убил пятерых  и десятерых ранил. Третью смертоносную посылку удалось
обезвредить. Она пришла 29 ноября.
     К  20  февраля 1963  года  агенты Хареля снова занялись ФРГ.  Д-р Хайнц
Кляйнвахтер, еще не решивший, перебираться  в Каир  или нет,  возвращался на
машине  домой с  работы  в  лаборатории  в Леррахе,  городке  неподалеку  от
швейцарской  границы,   как  вдруг  дорогу  перегородил  черный  "мерседес".
Сидевший  в  нем выпустил  всю  обойму  своего  автоматического пистолета  в
ветровое стекло машины  Кляйнвахтера, но  тот  успел нырнуть  под  приборную
доску.  Вскоре  полиция  разыскала  "мерседес".  Как  оказалось, за день  до
покушения машину украли  у  истинного владельца.  В перчаточном ящике лежало
удостоверение  личности  на имя  полковника  Али  Самира.  Так  звали  главу
египетской тайной полиции. Агенты Иссара Хареля ясно, да еще и с явной долей
черного юмора, сообщили то, что хотели.
     К тому времени о действиях израильских  террористов стали писать газеты
ФРГ.  Разразился скандал.  А второго  марта  молоденькой Хайди Герке, дочери
профессора Поля Герке, зачинателя производства  насеровских  ракет, жившей в
ФРГ,  позвонили  в  ее  фрайбургскую  квартиру,  предложили  встретиться   в
швейцарском отеле "Три короля" у самой границы с Германией.
     Хайди  сообщила  обо  всем  полиции ФРГ,  те  предупредили  швейцарцев,
которые   установили  в.  номере,  где  должна   была   состояться  встреча,
подслушивающее устройство. На встречу пришли двое мужчин в черных очках, они
настоятельно просили  Хайди и ее младшего брата уговорить отца  вернуться из
Египта в Германию, если ему дорога жизнь. За мужчинами установили слежку и в
тот  же  вечер  их в Цюрихе  арестовали, а 10 июня  1963 года в  Базеле  они
предстали перед  судом, который вскоре превратился  в международный скандал:
главным из двух агентов оказался Йозеф Бен-Гал, гражданин Израиля.
     Суд прошел хорошо. Профессор Йокклек, выступавший свидетелем, рассказал
о  боеголовках с  бубонной  чумой  и радиоактивными отходами,  и  джинн  был
выпущен из бутылки.  Пытаясь  спасти  положение,  израильское  правительство
воспользовалось   судебным  процессом,  чтобы   разоблачить  планы   египтян
совершить геноцид. Судьи пришли в ужас и оправдали обвиняемых.
     Изменилось  положение  и  в  израильском  правительстве.  Хотя  канцлер
Аденаэур   лично    обещал   Бен-Гуриону   приложить    все    силы,   чтобы
воспрепятствовать  участию немецких  ученых в  постройке  египетских  ракет,
скандал унизил израильского премьера. Он  гневно  отчитал Иссара  Хареля  за
превышение  данных ему  полномочий.  Харель  тут  же  подал  в  отставку.  К
удивлению генерала,  Бен-Гурион принял ее, еще раз подтвердив, что в Израиле
незаменимых нет, включая самого шефа разведки.
     В тот вечер, 20 июня  1963 года, у Иссара  Хареля был долгий разговор с
близким другом,  генералом Мейром Амитом, тогдашним главой военной разведки.
Генералу Амиту  врезалось в память  и содержание разговора,  и  напряженное,
гневное лицо родившегося в России бойца по прозвищу Иссар Грозный.
     - Должен сообщить тебе, мой дорогой Мейр, что отныне Израиль мщением не
занимается. Его заменила  дипломатия.  Я подал в отставку, и  ее  приняли. Я
просил назначить своим преемником тебя, и, по-видимому, они согласятся.
     Министерский комитет, наблюдающий  в Израиле  за действиями разведки, и
впрямь согласился. В конце июня генерал Мейр стал главой "Моссада".
     Однако  пробил  и  час  Бен-Гуриона. "Ястребы" в правительстве  страны,
возглавляемые  Леви   Эшколом  и  министром  иностранных  дел  Голдой  Мейр,
заставили его подать в отставку,  и 26 июня 1963 года премьером Израиля стал
Эшкол. А  Бен-Гурион,  качая  от  негодования головой,  отправился в  родной
киббуц. Впрочем, членом кнессета он остался.
     Новое  правительство  выжило  Бен-Гуриона,  однако  Иссара   Хареля  не
вернуло. Очевидно, там посчитали, что Мейр Амит будет послушнее вспыльчивого
Хареля, который к тому  же пользовался в  израильском  народе  любовью почти
легендарной и гордился этим.
     Не отменило  новое  руководство  и последние распоряжения  Бен-Гуриона.
Установка  генералу  Амиту  оставалась прежней -  избегать в  ФРГ скандалов,
связанных с немецкими учеными-ракетчиками. Потому  за неимением лучшего Амит
набросился на тех, кто уже переехал в Египет.
     Их поселили в Меади, в десяти километрах от Каира, на  берегу  Нила.  В
маленьком  городке,  совершенно  очаровательном,  если  бы  не  бесчисленная
охрана,  превращавшая   жизнь  немцев  почти   что  в  тюремное  заключение.
Подобраться  к  ним Амит  решил  через своего  главного  человека  в  Каире,
владельца школы верховой езды Вольфганга Лютца, который с сентября 1963 года
рисковал головой ежедневно и через шестнадцать месяцев попался.
     А  для  немецких  ученых, уже  и  так сильно  напуганных  взрывающимися
посылками из  ФРГ, осень  1963 года  стала просто  кошмаром.  Живя в Меади в
окружении  египетской  охрану,  они  стали  получать  из  Каира  послания  с
угрозами.
     Д-ру  Йозефу  Айзику,  например, пришло  письмо, где удивительно  точно
описывались  его дети, жена и  работа, а потом предлагалось вернуться в ФРГ.
Подобные  послания получили и остальные ученые. 27 сентября  пришедшее  д-ру
Кирмайеру письмо  взорвалось  у  него в руках. Для многих ученых  это  стало
последней  каплей. В конце месяца  д-р Пильц покинул  Каир,  взяв  с собой и
несчастную фройляйн Венду.
     За  ним  последовали другие, и взбешенные египтяне  были  не в силах их
удержать - ведь им не удалось защитить немцев от писем с угрозами.



     Человек,  ехавший на заднем сиденье лимузина в то  чудесное зимнее утро
1963 года,  знал,  кто автор этих писем. Их  отправил его агент Лютц,  якобы
пронацистски настроенный немец,  живший  в Египте.  Но знал  Харель и  нечто
другое,   подтвержденное  сведениями,  полученными  несколько  часов  назад.
Генерал  вновь  пробежал  взглядом  по  раскодированному  донесению.  В  нем
бесстрастно сообщалось,  что в лаборатории  инфекционных болезней  Каирского
медицинского  института выделен крупный  штамм возбудителей бубонной чумы, а
бюджет  лаборатории  увеличен  в  десять раз.  Сомневаться  не  приходилось:
несмотря  на  то  что  суд  в  Базеле подмочил международный престиж  Каира,
египтяне от своего замысла уничтожить Израиль не отказались.



     Если бы Гоффманн проследил  за Миллером, то поставил бы ему высший балл
за нахальство. Прямо из кабинета главного редактора Петер спустился на пятый
этаж и заглянул  к  Максу  Дорну,  корреспонденту,  освещавшему  в  "Комете"
судебные процессы.
     -  Я  только что беседовал с  Гоффманном,  - заявил он,  усевшись перед
Дорном, - и теперь хочу выяснить кое-какие подробности. Поможешь?
     - Конечно, - согласился Дорн, уверенный, что Миллер договорился о новой
работе.
     - Кто у нас в стране расследует военные преступления?
     - Военные преступления? - Вопрос застал Дорна врасплох.
     - Да.  Какая  организация выясняет, что происходило  в занятых нами  во
время войны странах, разыскивает и наказывает виновных в массовых убийствах?
     -   Теперь   ясно.  В   принципе  этим  занимаются  федеральные  отделы
генеральной прокуратуры.
     - Значит, специального ведомства нет?
     Дорн развалился в кресле, с удовольствием заговорил  о деле, на котором
уже собаку съел:
     - Западная  Германия  делится  на  шестнадцать земель.  В  каждой  есть
столица   и  федеральная  прокуратура,  а   в  ней   -  отдел,  занимающийся
расследованием преступлений, совершенных  во времена фашизма, так называемый
ОГП. За  каждой землей закреплена  для расследования своя территория бывшего
рейха или завоеванных стран.
     - Например?
     - Скажем, все  преступления,  совершенные фашистами в Италии,  Греции и
Польской Галиции, расследуются в  Штутгарте. Крупнейший лагерь смерти Аушвиц
-  юрисдикция Франкфурта.  В Дюссельдорфе занимаются концлагерями Треблинка,
Хелмно,  Собибор и Майданек, а в Мюнхене - Бельзеном и Флоссенбургом. И  так
далее.
     Миллер записал все это и спросил:
     - А где должны расследовать преступления, совершенные в Прибалтике?
     -  В Гамбурге, -  быстро  ответил Дорн.  -  Вместе  с  преступлениями в
Данциге и Варшаве.
     - В Гамбурге? - изумился Миллер. - Прямо здесь, у нас?
     - Да, а что?
     - Просто меня интересует Рига.
     - Понятно. - Дорн поморщился. - Немецкие евреи. Да, за них отвечает ОГП
здешней федеральной прокуратуры.
     - Если бы арестовали  и судили  виновного  в преступлениях в Риге,  это
произошло бы здесь, в Гамбурге?
     - Судили бы здесь, - пояснил Дорн. - А арестовать могли бы где угодно.
     - Как происходят аресты?
     - Существует так называемая Книга  розыска. Там записаны полные имена и
даты рождения всех разыскиваемых  военных преступников. Сначала ОГП собирает
материалы  для  ареста,  на  что нередко  уходят  годы.  Потом запрашивает у
полиции той земли или того государства, где живет  преступник, разрешение на
его арест  и высылает  за  ним пару  своих  служащих.  Крупного  нацистского
преступника полиция может арестовать и  по собственной инициативе. Тогда она
сообщает об этом в соответствующий ОГП, и оттуда за бывшим фашистом высылают
конвой. Но, к сожалению, большинство главарей СС живет под чужими именами.
     - Точно, - согласился Миллер. - Был ли когда-нибудь в Гамбурге суд  над
виновными в преступлениях, совершенных в рижском гетто?
     - Что-то не припомню, - ответил Дорн.
     - А в библиотеке вырезки об этом есть?
     - Конечно. Если только процесс не прошел до пятидесятого года, когда мы
еще не вели учет.
     - Может, заглянем туда?
     - Пожалуйста.
     Библиотека располагалась в  подвале,  заведовали ею пять архивариусов в
серых  халатах.   Почти  полгектара  ее  площади  занимали  сотни  полок  со
всевозможными справочниками.  По стенам от пола до потолка тянулись стальные
шкафы, на ящиках которых было указано содержание хранившихся в них папок.
     -  Кто тебя  интересует?  -  спросил Дорн,  увидев  невдалеке  главного
библиотекаря.
     - Рошманн Эдуард.
     - Значит, вам нужна поименная картотека. Пойдемте со мной.
     Библиотекарь прошел вдоль стены, разыскал ящик с  табличкой  "ROA-ROZ",
порылся в нем и сказал.
     - Об Эдуарде Рошманне у нас ничего нет.
     Миллер призадумался, потом спросил:
     - А если поискать в секции военных преступлений?
     - Можно, - согласился библиотекарь.
     Они подошли к другой стене.
     - Посмотрите под заголовком "Рига".
     Библиотекарь  взобрался  на стремянку,  порылся  в ящике  и спустился с
красной  папкой в руках.  На  ней было написано  "Рига -  суды над  военными
преступниками".  Миллер раскрыл ее и выронил две вырезки размером  с крупные
марки. Поднял  их  и прочел.  Обе статьи были напечатаны летом  пятидесятого
года. В одной сообщалось, что  трое рядовых эсэсовцев были преданы  суду  за
зверства,  совершенные в  Риге,  а  в  другой  говорилось,  что  всех  троих
приговорили к длительным срокам тюремного заключения. Впрочем, не  столь  уж
длительным - к концу 1963 года осужденные должны были выйти на свободу.
     - И все? - спросил Миллер.
     - Все, - ответил библиотекарь.
     -  То  есть  получается,  -  Миллер обратился к Дорну, -  что  наш  ОГП
пятнадцать лет валяет дурака?
     Дорн, предпочитавший занимать сторону правительства, сухо сказал:
     - Уверен, они стараются изо всех сил.
     - Неужели? - ехидно заметил Миллер.



     Здание в  северном пригороде Тель-Авива,  где  обосновался "Моссад", не
вызывает любопытства даже у ближайших соседей. По  обе стороны въезда в  его
подземный гараж расположены самые обычные лавки.  На первом  этаже находится
банк;  в холле, перед стеклянными  дверями к кассирам, есть лифт, табличка с
названиями фирм, разместившихся выше, а под ней - дежурный за столиком.
     Судя  по  табличке, здание занимают  несколько торговых  компаний,  две
страховые  конторы, архитектор,  консультант по инженерным вопросам  и  - на
верхнем этаже - экспортно-импортная фирма. Если поинтересоваться у дежурного
об учреждениях на  нижних этажах, он с удовольствием  все  расскажет. Однако
отвечать на вопросы о фирме на  верхнем вежливо откажется. За этой фирмой  и
скрывался "Моссад".
     Обстановку комнаты, где собрались главы израильской разведки, составлял
лишь длинный стол да стулья у  стен, стены и потолок были выкрашены в  белый
цвет, отчего  в  комнате  царила прохлада.  За  столом  расположились пятеро
мужчин, возглавлявшие  израильские разведслужбы. Позади них, у стены, сидели
секретари и стенографисты. Иногда на  встречу приглашали  и посторонних,  но
это случалось редко. Ведь беседы, которые здесь велись, считались совершенно
секретными.
     Во главе стола может сидеть лишь  управляющий  "Моссадом". Основанный в
1937  году  и называемый полностью "Моссад Алия  Бет",  то  есть организация
второй эмиграции, "Моссад"  стал первым  израильским  разведорганом. А  свою
деятельность начал, помогая евреям из Европы закрепиться в Палестине.
     После  основания  в  1948  году  Израиля   он  стал  главной   из  пяти
разведывательных служб страны, а его управляющий - автоматически главой всех
этих служб.
     Справа  от  управляющего сидит  шеф  военной  разведки  "Аман",  задача
которой - сообщать правительству  о готовности врагов Израиля  к войне. В то
время им был генерал Аарон Яарив.
     Слева от управляющего находится  место главы ведомства "Шабак", которое
часто  ошибочно  именуют  "Шин  Бет".  Это  первые  буквы  фразы  на иврите,
означающей "Служба  безопасности".  Полное правильное название  организации,
занимающейся  вопросами  безопасности  исключительно внутри страны, - "Шерут
Биташон Клали". От этих слов и образовано сокращение "Шабак".
     Рядом  с  ними  сидят еще двое: генеральный директор исследовательского
отдела  МИД, занятого оценкой политического  положения  в  столицах арабских
государств,  что  для Израиля  жизненно  важно,  и  руководитель  ведомства,
занимающегося  судьбами  евреев  в  странах  гонений,  то  есть  арабских  и
тоталитарных. Чтобы не происходило накладок, на еженедельные  встречах главы
спецслужб оповещают друг друга о том, чем занимаются их ведомства.
     Есть на  встречах и  два  наблюдателя - генеральный комиссар  полиции и
управляющий  Особым отделом.  Это  главы  исполнительных  органов  "Шабака",
предназначенных для борьбы с терроризмом внутри страны.
     В тот  день  встреча началась  как обычно.  Амит  занял  место во главе
стола, и беседа  завязалась.  "Бомбу" генерал  оставил напоследок.  А  когда
рассказал о только что полученном  донесении, в комнате воцарилась тишина  -
все, даже стенографисты у стен, онемели от ужаса, представив, как  их родина
гибнет от радиации и чумы.
     - Главное, - наконец обрел речь руководитель "Шабака",  - не допустить,
чтобы эти ракеты взлетели. Воспрепятствовать производству боеголовок для них
мы не можем, поэтому все усилия надо направить на то, чтобы предотвратить их
запуск.
     - Согласен, - как всегда язвительно сказал Амит, - но как это сделать?
     -  Обстрелять  их,  -  буркнул  Яарив,  - обстрелять  всем,  чем можно.
Бомбардировщики ВВС нашего Эзера Вайзмана уничтожат их в один заход.
     - И  начать войну безоружным"?  - прервал его Амит.  - Нам нужно больше
самолетов, танков  и пушек. Только тогда можно воевать с  Египтом. По-моему,
никто из нас в  неизбежности войны с ним  не  сомневается,  хотя Насер к ней
тоже пока еще не готов. Однако если сейчас ее развяжем  мы, он со всем своим
закупленным у русских оружием окажется сильней.
     Снова наступила тишина. Потом заговорил глава арабского отдела МИД:
     -  Согласно нашим  источникам, Египет будет полностью  готов, включая и
ракеты, к началу шестьдесят седьмого года.
     - К тому времени мы  уже получим и танки, и пушки, и  новые французские
истребители, - заметил Яарив.
     - Да, а они  построят  ракеты. Когда  мы подготовимся к войне, ракетные
установки уже будут разбросаны по всему Египту. Тогда их не уничтожить: ведь
придется накрыть каждую шахту. А это не под силу даже бомбардировщикам Эзера
Вайзмана.
     - Значит, уничтожить  их  необходимо еще  на  заводе  в  Хелуане,  - не
терпящим возражений тоном заявил Яарив.
     - Верно,  - согласился Амит. -  Однако сделать это нужно, не развязывая
войну. Попытаемся  вынудить  немецких  ученых  покинуть  Каир,  не  закончив
работу.  Помните,  проектирование ракет уже  почти  завершено. У  нас  всего
полгода. Потом охотиться  за немцами станет бесполезно: по готовым  чертежам
египтяне  построят  ракеты  и без  них. Поэтому я сам  возьмусь  за немецких
ученых в Каире и буду держать вас в курсе предпринимаемых мер.
     На несколько секунд все снова смолкли, обдумывая  вопрос, который никто
не решался задать. Наконец смелости набрался представитель МИД.
     - А нельзя ли снова надавить на тех, кто только собирается переехать из
ФРГ в Египет?
     -  Нет,  - генерал  Амит покачал головой. - В  теперешней  политической
обстановке об этом и речи  быть не может. Приказ правительства не изменился:
в ФРГ -  никакого терроризма.  Отныне  путь к  хелуансхим  ракетам  для  нас
пролегает через Египет.
     Генерал Мейр Амит, управляющий "Моссадом", ошибался редко. Но  на  этот
раз  он  оказался не прав. Путь  к ракетам в Хелуане пролегал  через завод в
Западной Германии.



     Только  через неделю Миллеру удалось попасть  к начальнику гамбургского
ОГП. Тот  встретил Петера неохотно: по-видимому, Дорн догадался, что  Миллер
действует без согласия Гоффманна, и предупредил об этом главу ОГП.
     - Поймите, - начал тот. - Я согласился на встречу, лишь  уступив  вашим
настойчивым просьбам.
     -  И на том  спасибо, - невозмутимо отозвался Миллер. - Меня интересует
человек,  которого  ваш  отдел,  безусловно,  разыскивает.  Его  имя  Эдуард
Рошманн.
     - Рошманн?
     -  Да. Капитан СС. Комендант рижского гетто  с сорок  первого  по сорок
четвертый год.  - Я хочу узнать, жив  ли он,  а если  умер,  где  похоронен.
Расскажите, может быть, вам удалось  его арестовать, привлечь к суду. А если
нет, знаете ли вы, где он живет сейчас?..
     Адвокат был ошеломлен.
     - Я не могу вам этого сказать! - воскликнул он.
     - Отчего же? Это интересует наших читателей. И очень сильно.
     -  Сомневаюсь, - адвокат взял себя в руки, заговорил спокойно.  - Иначе
мы получали бы письма с подобными вопросами. А  из читателей  вы первый, кто
проявил к нам интерес.
     - Вообще-то я не читатель, а журналист.
     -  Возможно, возможно. Тем не менее  я могу сообщить вам не больше, чем
рядовому читателю.
     - Так сколько же?
     - Боюсь, мы не вправе разглашать сведения, касающиеся наших поисков.
     - Глупости!
     - Позвольте, господин Миллер, ведь не требуете же вы, чтобы полицейские
докладывали,   насколько   продвинулось   их   расследование   какого-нибудь
уголовного дела.
     - Отнюдь. Часто бывает как раз наоборот. Обычно полиция с удовольствием
сообщает,  что  вскоре   арестует  преступника.  И   уж  конечно,  расскажет
журналисту, жив главный подозреваемый или  мертв. Это поднимает ее престиж в
глазах народа.
     Адвокат улыбнулся одними губами:
     -  Мы не полиция.  Поймите,  если разыскиваемый узнает, что его вот-вот
возьмут, он скроется.
     - Возможно,  - согласился Миллер. - Хотя, судя  по газетам, вы  предали
суду  лишь трех рядовых  эсэсовцев, бывших охранников рижского  гетто.  Да и
произошло это в пятидесятом году, так что вам их, видимо, англичане прямо из
лагеря  для  военнопленных  передали.  Похоже,  военным преступникам  вашего
ведомства опасаться не стоит.
     - Вы глубоко заблуждаетесь.
     - Хорошо. Допустим, вы заняты расследованием всерьез.  И все же  никому
не  повредит, если  вы  скажете,  ищете  Рошманна  или нет  и где  он теперь
обитает.
     - Скажу  лишь, что все вопросы, находящиеся в нашем ведении,  постоянно
прорабатываются. Постоянно. Больше ничем помочь не могу.
     Он встал. Миллер тоже.
     - Только не надорвитесь от чрезмерного усердия, - бросил Петер и вышел.



     Еще неделю  Миллер  готовился:  сидел  дома,  читал книги  о  войне  на
Восточном фронте и  преступлениях в  концлагерях. О  "Комиссии  Z"  он узнал
случайно, от библиотекаря.
     -  Находится она в Людвигсбурге, - сказал он Миллеру. - Я читал о ней в
журнале. Полностью она именуется так: "Центральное федеральное  агентство по
расследованию  преступлений,  совершенных  во  время фашистской  диктатуры".
Название  громоздкое,  поэтому  для  краткости  службу  окрестили  "Централь
Штелле", или  "Комиссия  Z". Это  единственная  организация,  охотящаяся  за
нацистами в национальном и даже международном масштабе.
     - Спасибо,  - поблагодарил библиотекаря Миллер, уходя. -  Пожалуй, туда
стоит заглянуть.
     На другое утро Петер  пошел в  банк, перевел хозяйке квартиры  плату за
три месяца вперед, снял со счета почти все деньги - пять тысяч, оставил лишь
десять марок, чтобы не закрывать его. Вернулся домой и предупредил Зиги, что
уезжает, возможно, на неделю или  чуть  дольше,  поцеловал  ее на  прощание.
Потом вывел из гаража "ягуар", по первому снегу миновал Бремен и двинулся на
юг, в Рейнляндию.
     Начался один  из  первых  в том году  снегопадов, пронизывающий ветер с
Северного моря гнал снежинки вдоль широкого шоссе, идущего от Бремена на  юг
в равнины Южной Саксонии.
     Через два  часа Миллер остановился выпить кофе, а  затем вновь помчался
по земле Северный Рейн-Вестфалия.  Несмотря на ветер и сгущавшиеся  сумерки,
ехать по автобану в  плохую  погоду Петеру  нравилось.  Сидя в  "ягуаре", он
воображал себя  в  рубке  самолета; тускло  светились  огоньки  на приборной
доске; наступала зимняя  ночь, леденящий  ветер бросал  снег  в свет фар,  а
потом уносил назад, в пустоту.
     Как всегда, Миллер ехал в крайнем левом ряду, выжимал из "ягуара" около
ста  шестидесяти километров  в час, смотрел,  как остаются позади обгоняемые
грузовики.
     К шести  вечера он миновал поворот на  Гамм, справа замелькали  тусклые
огоньки  заводов Рура.  Рур - растянувшийся на километры промышленный  район
ФРГ из  нескончаемых  предприятий  с  дымящими трубами и  рабочих  поселков,
расположенных  столь тесно,  что все это  казалось  одним гигантским городом
длиной сто  пятьдесят и  шириной сто километров, -  не  переставал  изумлять
Петера. Когда шоссе поднялось на  виадук Миллер не мог  оторвать  взгляд  от
тысяч   и  тысяч  гектаров,  озаряемых  светом  бесчисленных  вагранок,  где
выплавляется сталь, из  которой выковано экономическое чудо  ФРГ. Пятнадцать
лет назад,  когда,  маленький Петер проезжал мимо  на поезде, направляясь на
каникулы  во  Францию, кругом были  одни  развалины  -  промышленное  сердце
Германии тогда едва  билось. И не гордиться  созданным соотечественниками за
эти годы Миллер просто не мог.
     "А все-таки здорово, - думал он, подъезжая к Колонской кольцевой, - что
я  не  живу  в  этом чаду". В Колонье Петер  повернул  на юго-запад, проехал
Висбаден  и  Франкфурт,  Мангейм и  Хайльсбронн  и,  наконец,  поздно  ночью
остановился у  отеля в Штутгарте, ближайшем  к  Людвигсбургу  городе,  где и
заночевал.
     Людвигсбург - небольшой торговый городок,  затерянный среди  живописных
холмов  земли  Баден-Вюртемберг,  в  двадцати  километрах  от   ее  столицы,
Штутгарта. Там, в маленьком переулке, недалеко от Хохштрассе, к необычайному
смущению бюргеров  расположилась "Комиссия Z"  - крошечное ведомство, где за
гроши трудились люди, преданные одной цели  -  поиску фашистов,  виновных  в
преступлениях  против   человечества.   До  того,  как  специальный  "Статут
ограничений"  признал  таковыми  только  единичные  и  массовые убийства,  к
преступлениям против человечества причисляли вымогательство, грабеж, пытки и
прочее.
     Но и после всех ограничений  в списках  "Комиссии Z" значилось не менее
ста семидесяти тысяч человек,  поэтому понятно, почему основной упор делался
на поиски нескольких тысяч, виновных в массовых убийствах.
     Лишенная   права   арестовывать,   комиссия   имела  возможность   лишь
ходатайствовать в полицию об аресте, когда обвинительный материал собран,  а
преступник  опознан. Способная  выжать  из  федерального правительства  лишь
гроши, она  существовала только  потому, что  работали в ней самоотверженные
люди.
     В  ее штате  было  пятьдесят следователей  и  восемьдесят  юристов. Все
следователи были молоды  - не  старше  тридцати пяти,  дабы  не иметь ничего
общего с расследуемыми делами. Адвокаты были старше, но тщательно отбирались
из людей, в преступлениях фашистов не замешанных.
     Привыкшие к официальным отказам,  пропаже одолженных  другим ведомствам
документов,  исчезновению  предупрежденных  "доброжелателями" подозреваемых,
служащие "Комиссии Z" трудились в. поте лица, понимая, что действуют вопреки
желаниям большинства соотечественников. Ведь  даже обычно улыбающиеся жители
Людвигсбурга мрачили, увидев работника этой печально известной организации.
     Петер  Миллер  разыскал ее по  адресу Шорндорферштрассе, 58, в большом,
некогда жилом доме за трехметровой высоты забором. Въезд закрывали массивные
стальные  ворота.  Поодаль от них  Миллер заметил кнопку звонка  и нажал ее.
Отворилось окошечко, появилось лицо привратника.
     - Слушаю вас.
     - Я хотел бы поговорить с одним из ваших следователей.
     - С кем именно?
     - Я здесь никого не  знаю, - признался Миллер. - Посему подойдет любой.
Вот моя визитка.
     Он протянул в окошко карточку,  заставил  привратника взять ее. Так она
по  крайней мере попала  бы  внутрь.  Привратник захлопнул  окошко и ушел. А
вернувшись, открыл ворота и проводил Миллера в здание, где оказалось душно -
батареи  жарили вовсю. Из стеклянной будки  вынырнул вахтер,  отвел Петера в
небольшую приемную, сказал: "Сейчас к вам придут" - и исчез.
     Через три минуты в приемную вошел человек лет пятидесяти, обходительный
и любезный. Вернув Миллеру визитку, он спросил:
     - Чем могу служить?
     Петер рассказал обо всем. Адвокат внимательно выслушал его и произнес:
     - Потрясающе.
     - Так можете вы мне помочь или нет?
     - Если  бы,  - вздохнул адвокат,  и Миллер  понял, что впервые встретил
человека, искренне желавшего помочь  ему  разыскать  Рошманна. - Дело  вот в
чем.  Я  готов признать, что вы в своих  намерениях  совершенно искренни, но
меня  по рукам и ногам связывают  законы здешней работы. В частности, запрет
разглашать  сведения  о  разыскиваемых  эсэсовцах   всем,   кто   не   имеет
специального допуска.
     - Иными словами, вы ничего не вправе мне говорить?
     - Поймите, - взмолился юрист. - Нас хотят задушить. Нет, не в открытую,
а  исподволь - режут бюджет, сужают права. И  попробуй нарушить какое-нибудь
пустяковое  распоряжение  -  голову снимут.  Лично  я  не  прочь призвать  в
союзники немецких журналистов, но это запрещено.
     - Ясно, - вздохнул Миллер и спросил:
     - У вас есть библиотека газетных вырезок?
     - Нет.
     - А в ФРГ есть хоть одна такая открытая библиотека?
     - Нет. Они существуют только при крупных газетах и журналах. Лучшая, по
слухам, принадлежит "Шпигелю". У "Кометы" тоже неплохая.
     -  Странно,  - пробормотал Миллер. - А  где в Западной  Германии  можно
запросто  осведомиться   о  ходе  расследования  военных   преступлений  или
разыскиваемых эсэсовцах?
     Юрист беспокойно заерзал на стуле:
     - Без особого разрешения, боюсь, нигде.
     - Понятно. Тогда скажите, где находятся архивы СС.
     - Один здесь, в подвале. Собран из светокопий. Оригиналы  в сорок пятом
году захватили американцы.  В последнюю минуту горстка  фашистов, оставшаяся
при архиве,  который  хранился в одном  из  баварских замков,  решила  сжечь
документы.  Десятую   часть   им  удалось   уничтожить,  но   тут  ворвались
американские солдаты.  Все в архиве было перепутано. Чтобы  навести порядок,
понадобилось  два года. За это время главным нацистским преступникам удалось
улизнуть.
     Потом архив перевезли в Западный Берлин, где он находится и по сей день
под пятой  американцев. Даже нам ничего не выдают  оттуда без их разрешения.
Впрочем, пожаловаться не могу - отказа не было ли разу.
     - И только? - изумился Миллер. - Два архива на всю страну?
     - Да, -  ответил  юрист. - Повторяю,  хотел  бы  вам помочь, но не имею
права.  Кстати, если узнаете что-нибудь о Рошманне, поделитесь с нами. Будем
рады.
     Миллер призадумался, потом спросил:
     -  Значит,  найди  я  Рошманна,  разрешение  на  его арест  можно будет
выхлопотать только  в  двух  ведомствах  -  гамбургском  отделе  генеральной
прокуратуры и здесь? Верно?
     Юрист уставился в потолок и произнес:
     - Ничто поистине ценное не попадает у нас в долгий ящик.
     - Все  ясно. - Миллер встал. - Но признайтесь честно, ищете вы Рошманна
или нет?
     - Между нами говоря, ищем, и очень усердно.
     - То есть если его поймать, трудностей с осуждением не будет?
     -  Никаких, - заверил его юрист. - Следствие по его делу уже закончено.
Он, безусловно, получит пожизненную каторгу.
     - Дайте мне ваш телефон.
     Юрист записал что-то на листке и протянул Миллеру.
     - Здесь мое имя и два телефона - рабочий  и  домашний.  Звоните в любое
время, днем или ночью, все равно. В полиции всех земель ФРГ есть  верные мне
люди. Но  встречаются и  такие,  кого  следует  опасаться. Так  что  звоните
сначала мне, хорошо?
     Миллер взял листок, заверил юриста, что все  понял, и ушел, услышав  на
прощание: "Желаю удачи".
     От Штутгарта до Берлина далеко,  поездка заняла у Миллера целый день. К
счастью,  было солнечно и сухо. "Ягуар" вожделенно пожирал километры пути на
север  по  равнинам  Франкфурта  через Кассель и Готтингем  на Ганновер, где
Миллер  повернул  на восток,  перекочевал с автобана Е4 на  Е8  и двинулся к
границе ГДР.
     В  пограничном  пункте  Мариенборн  он  целый  час заполнял  таможенную
декларацию, чтобы получить транзитную визу, разрешавшую проезд по территории
Восточной Германии в Западный Берлин, а тем временем одетые в теплые меховые
шапки таможенник в голубой форме и  представитель Народной полиции в зеленой
форме тщательно  осматривали  "ягуар".  Таможенник был  молод  и,  казалось,
разрывался  между  необходимостью  быть   холодно-вежливым  (так  полагалось
относиться ко всем жителям ФРГ, ведь  пропаганда называла  их  не иначе, как
реваншистами) и желанием поглазеть на дорогую спортивную машину.
     В тридцати километрах от границы  дорога  пошла  по  гигантскому  мосту
через Эльбу,  где в  1945 году  английские войска,  свято соблюдая Ялтинские
договоренности,  остановили  свое наступление  на  Берлин. Справа от Миллера
распластался Магдебург. "Интересно,  -  подумал  Петер, - сохранилась ли там
старая тюрьма?" При въезде в Западный  Берлин его снова задержали - пришлось
опорожнить сумку таможенникам  на стол  и  открыть  кошелек  - видимо, чтобы
чиновники убедились: проезжая по ГДР, этому "раю для рабочих", он не спустил
все  свои  западногерманские  марки.  Наконец  Миллера  пропустили,  "ягуар"
миновал  кольцевую  дорогу  "Авус" и  выскочил на сверкавшую рождественскими
огнями ленту Курфюрстендамма. Это был вечер семнадцатого декабря.
     Миллер  решил  в  Американский  центр  документов  напролом  не  лезть,
понимая: без официальной поддержки в архивы СС не попасть.
     На другое утро он с Главпочтамта позвонил Карлу Брандту. Просьба Петера
привела инспектора в ужас.
     - Не могу, - отрезал он. - Я никого в Берлине не знаю!
     - Подумай  хорошенько. Ты  же  не раз  туда ездил. Мне  нужен  человек,
способный за меня поручиться.
     - Я же предупреждал, что не хочу впутываться в эту историю.
     -  Ты уже в  нее впутался. - Миллер  помолчал немного и  разыграл  свой
главный козырь.  -  Или я  попадаю в  архив как официальное лицо, или иду  и
говорю, что послан тобой.
     - Не посмеешь!
     - Запросто. Мне надоело попусту обивать пороги. Так что найди человека,
способного выхлопотать мне разрешение на вход в архив.  Послушай, ведь через
час после того, как я взгляну на досье об этом забудут.
     - Надо подумать, - упрямился Брандт, стараясь выиграть время.
     - Даю тебе час, - сказал Миллер. - Потом звоню вновь.
     Через час оказалось, что Брандт не только разгневан, но и напуган.
     - Есть один человек.  Я учился вместе с ним  в полицейской академии,  -
затравленным тоном произнес инспектор. - Я его плохо знаю, но  помню, что он
работает в первом бюро  западноберлинской полиции. А оно  занимается как раз
военными преступниками.
     - Как его зовут?
     - Шиллер. Фолькмар Шиллер, полицейский инспектор.
     - Я свяжусь с ним...
     - Нет, предоставь это мне. Я позвоню ему сегодня сам, представлю  тебя.
Если  он захочет  с тобой встретиться -  ради Бога, если нет, меня  не вини.
Больше я в Берлине никого не знаю.
     Через два часа  Миллер позвонил Брандту и  узнал, что Шиллер  уезжает в
командировку и сможет принять Петера только в понедельник.
     Четыре  дня Миллер бесцельно шатался по  Западному  Берлину,  который в
приближении нового,  1964  года  жил  одной  радостной вестью  - разрешением
правительства  ГДР  после воздвижения в августе  1961 года Берлинской  стены
выдавать  западным берлинцам  пропуска  на  въезд в  Восточную Германию  для
посещения родственников.
     В  понедельник  утром  Петер  отправился   на  встречу   с  полицейским
инспектором  Фолькмаром  Шиллером.  Тот,  к  счастью,   оказался  ровесником
журналиста  и, что совсем несвойственно  немецкому  чиновнику,  с презрением
относился  к  бюрократическим  препонам.  "Далеко  он не пойдет", -  подумал
Миллер и вкратце объяснил суть дела.
     - Почему бы  и  нет?  - отозвался  Шиллер.  -  Американцы  нашему  бюро
частенько помогают. Дело в том, что Вилли  Брандт  заставил нас расследовать
военные преступления и нам приходится ходить в архив почти ежедневно.
     Они сели в "ягуар",  поехали в предместье и вскоре оказались  на  улице
Вассеркаферштиг, у дома номер один, в пригороде Целендорф, Берлин 37.
     За деревьями скрывалось приземистое одноэтажное здание.
     - Это и есть архив? - не веря глазам, спросил Миллер.
     - Он самый, -  ответил Фолькмар.  - Что, неказист  с виду? Так  знай, у
него еще  восемь подземных этажей. Там, в  огнестойких бункерах, и  хранятся
документы.
     Через парадное молодые люди прошли в маленькую приемную с  традиционной
будкой вахтера в  правом углу. Инспектор  предъявил свое удостоверение.  Ему
выдали  бланк запроса. Фолькмар  уселся  вместе  с Петером  за стол  и начал
заполнять бумагу. Вписал свое имя и чин, а потом спросил:
     - Как звать того, кого ты ищешь?
     - Рошманн. Эдуард Рошманн.
     Инспектор вписал и эту Фамилию в бланк,  отдал  его служащему в главном
зале. Вернувшись к Миллеру, сказал:
     - Поиски займут минут десять. Пойдем.
     Они перешли в  большой зал, уставленный рядами столов и  стульев. Через
четверть  часа другой  служащий положил перед  ними  папку сантиметра в  три
толщиной. На ее обложке было напечатано: "Рошманн, Эдуард".
     Фолькмар Шиллер встал:
     - Если не возражаешь, я  пойду.  Доберусь сам. У меня полно  дел.  Если
захочешь снять светокопии, попроси у служащего
     Миллер поднялся и пожал ему руку:
     - Большое спасибо.
     - Не за что. - С этими словами инспектор ушел
     Не  обращая внимания на сидевших поодаль немногочисленных  посетителей,
Миллер  обхватил  голову  руками и  углубился  в  чтение  досье  на  Эдуарда
Рошманна.
     Там  было  все.  Номер  билета национал-социалистической партии,  номер
члена СС,  заявления  о вступлении в  эти организации, написанные  Рошманном
собственноручно,  результаты медицинского освидетельствования и подготовки в
тренировочном лагере, автобиография, послужной список вплоть до апреля  1945
года и два фотоснимка - в фас и профиль. На Миллера угрюмо смотрел человек с
коротко подстриженными и зачесанными справа на пробор волосами, острым носом
и узким, почти безгубым ртом.
     Эдуард Рошманн родился 25 августа 1908 года в австрийском городе Граце,
в  семье зажиточного пивовара. Ходил в местные детский сад и школу. Поступал
на юридический факультет университета, но провалился. В 1931 году в возрасте
двадцати трех лет устроился на пивоварню к  отцу, и в 1937 году его перевели
в административный отдел. В том же году он вступил  в нацистскую  партию и в
СС,  организации, в  нейтральной тогда  еще  Австрии запрещенные. Через  год
Гитлер  ее аннексировал и обеспечил местным фашистам быстрое  продвижение по
службе.
     В  1939  году, перед самой войной,  Рошманн вступил в войска СС, прошел
зимой  этого же года  курс спецподготовки и весной 1940  года  был отправлен
служить во  Францию. В декабре 1940  года его вернули в Берлин (здесь кто-то
написал на  полях:  "Струсил?") и в январе 1941  года  перевели в СД, третий
отдел  РСХА. В  июле  1941 года  он  возглавил  первый пост  СД в Риге,  а в
следующем месяце стал  комендантом рижского гетто.  В 1944 году  вернулся  в
Германию морем и после сдачи оставшихся в живых евреев данцигскому СД поехал
в Берлин, в штаб СС, ждать дальнейших указаний.
     Последний документ в досье так и остался неоконченным: видимо,  штабной
писарь благоразумно  смылся в мае 1945 года.  К нему  был  подколот  лист  с
надписью: "Британские оккупационные  власти  запрашивали это досье в декабре
1947 года".
     Миллер  вынул  из  папки  автобиографию  Рошманна,  его   фотоснимки  и
последний  лист, подошел  к  служащему в конце зала и попросил  снять  с них
светокопии. Тот кивнул и  положил досье Рошманна к себе на стол, чтобы потом
вернуть недостающие страницы. Тут подошел еще один  человек с просьбой снять
копии с двух  страниц  другого досье. Служащий  взял их и  передал вместе  с
материалами на Рошманна в окошечко.
     - Подождите десять минут, - сказал он Миллеру и второму мужчине,
     Они уселись на прежние места. Петеру очень хотелось курить, но в архиве
это было запрещено.
     Через  десять  минут окошечко  позади  служащего  открылось,  и  чья-то
невидимая  рука  протянула  ему  два  конверта.  Миллер  и  пожилой  мужчина
отправились за светокопиями.
     Служащий скользнул взглядом по одному из конвертов.
     - Досье на Эдуарда Рошманна?
     - Это мне, - отозвался Миллер.
     - Значит, второй конверт вам. - Служащий протянул его пожилому мужчине,
который  искоса  поглядывал на  Миллера. Потом взял  свой конверт и вышел из
архива бок о бок с журналистом.
     Оказавшись на улице, Петер сбежал по ступенькам, сел в "ягуар" и поехал
в  центр города. Через  час  он  позвонил  Зиги и  сообщил: "На рождество  я
приеду".
     Через  два  часа  он  выехал из  Западного  Берлина. Когда  его  машина
остановилась у первого проверочного пункта на  Драй Линден, пожилой  человек
сел к телефону в  своей  уютной квартире неподалеку от  Савиньи-плац, набрал
западногерманский номер, коротко представился собеседнику и доложил:
     - Сегодня я  был  в Центре  документов, хотел,  как  обычно, порыться в
папках. И встретил человека, который интересовался Эдуардом Рошманном. После
полученного недавно сообщения я решил рассказать об этом вам.
     Собеседник засыпал его вопросами.
     - Нет,  его имя мне выяснить не удалось,  - отвечал  пожилой мужчина. -
Потом он уехал  в длинной черной спортивной машине. Да, да, номер я заметил.
Гамбургский,   -   мужчина   продиктовал   его   в   трубку.   -   Я   решил
перестраховаться...   Очень  хорошо.  Это  на  ваше  усмотрение...  Веселого
рождества, камрад.



     Западному  немцу,  получившему из Берлина сведения о  Миллере,  удалось
передать их своему начальнику лишь после рождества.
     Тот  поблагодарил подчиненного,  повесил  трубку  служебного  телефона,
откинулся на спинку удобного кожаного кресла и оглядел покрытые снегом крыши
Старого города за окном.
     - Фердаммт унд фердаммт  <Проклятье (нем.)>, - прошипел, он - Но почему
именно теперь? Почему?
     Для  большинства  горожан  он  был  проницательным  частным  адвокатом,
достигшим  на  своем  поприще  необычайных  успехов. А  для немногочисленных
исполнителей, разбросанных по ФРГ и Западному Берлину, - шефом немецкой сети
"Одессы".  Номер  его  телефона  не  значился  ни  в  одном  справочнике.  И
обращались  к нему  бывшие  эсэсовцы  не  по имени,  а  по  кличке  Вервольф
(Оборотень).
     В  отличие  от  созданного   голливудскими  фильмами  ужасов  существа,
немецкий Вервольф не тот, кто  превращается в  полнолуние в  волка,  а герой
народного  эпоса, защищавший  родину  во  времена, когда тевтонским  рыцарям
приходилось отступать перед чужеземными захватчиками. Он вдохновлял народ на
борьбу  с врагом,  нападал  по  ночам из  лесной  чащи,  а к утру  бесследно
исчезал, оставляя на снегу лишь волчий след...
     В конце второй  мировой войны горстка  офицеров СС, убежденных в победе
Третьего  рейха,  создала  из  фанатично настроенных подростков  специальные
подразделения и  обучила их  методам  партизанской  войны.  Они  сражались в
Баварии, но  вскоре их разгромили  американские войска.  Это  и  были первые
вервольфы.
     Когда  в конце  сороковых годов "Одесса" начала  прорастать в  Западной
Германии, первым ее руководителем стал  один  из тех, кто обучал в 1945 году
будущих вервольфов. Он  и взял себе  это  имя. Оно  подходило ему как нельзя
лучше  -   скрывало  его  истинное  лицо,  было  достаточно   символичным  и
мелодраматичным, чтобы утолить извечную жажду немцев к театральности. Однако
в том,  как расправлялась "Одесса" со всяким, ставшим у нее на  пути, ничего
театрального не было.
     Вервольф конца  1963 года  был  уже  третьим  по  счету.  Фанатичный  и
упрямый,  в постоянной связи с  аргентинскими боссами,  он ревностно защищал
интересы всех живших в ФРГ  бывших эсэсовцев, но особенно тех, чей  чин в СС
был высок или кого разыскивали наиболее упорно.
     Он смотрел в окно  кабинета  и вспоминал, как всего месяц назад ездил в
Мадрид на встречу с генералом Глюксом, где его категорические предупредили о
необходимости сохранить жизнь Вулкана. Между тем Вервольфу - единственному в
ФРГ  - было известно, что  первые тридцать семь лет Вулкан  прожил под своим
настоявшим именем - Эдуард Рошманн.
     Взглянув на страницу блокнота с номером машины Миллера,  Вервольф нажал
кнопку интеркома, спросил секретаршу:
     -  Хильда,  как зовут  частного сыщика,  которого мы нанимали в прошлом
месяце для дела о разводе?
     - Минуточку.  - Из динамика послышался шелест бумаг.  -  Меммерс, Хайнц
Меммерс.
     - Дайте мне, пожалуйста, номер его телефона... Нет, нет,  я позвоню ему
сам.
     Записав  телефон  на той же  странице блокнота, он  отключил  интерком.
Встал,  подошел  к вделанному в стену сейфу,  вынул  оттуда толстую  книгу и
вернулся за  стол.  Нашел  в  книге нужную  страницу.  Там  было только  два
Меммерса  -  Генрих  и Вальтер. Вервольф  провел пальцем по  строке напротив
Генриха -  человека с таким именем обычно называют Хайнцем, - посмотрел дату
рождения, прикинул, сколько лет должно быть Меммерсу, и восстановил в памяти
облик частного сыщика. Возраст совпал. Вервольф выписал из той же строки два
других числа  и  попросил  Хильду  соединить  его  с городом, услышав гудок,
набрал полученный от нее номер.
     Ответил женский голос: "Сыскное бюро Меммерса".
     - Попросите к телефону самого господина Меммерса.
     - Можно узнать, кто это говорит? - осведомилась секретарша.
     - Нет, нельзя. Позовите его к телефону, и поживее.
     Приказной тон Вервольфа подействовал.
     - Сию минуту, господин, - послушно сказала секретарша. Вскоре в  трубке
раздался неприветливый голос: "Меммерс слушает".
     - Это господин Хайнц Меммерс?
     - Да, а кто вы такой?
     - Неважно. Скажите, число 245.718 вам знакомо?
     Меммерс молчал.  Тяжело дыша, он пытался сообразить, кто  мог знать его
эсэсовский  номер. Между  тем лежавшая на столе  Вервольфа  книга  содержала
список всех бывших эсэсовцев. Наконец Меммерс с опаской прохрипел:
     - Почему я должен его знать?
     - А если я скажу, что мой номер имеет всего пять цифр... камрад?
     Меммерса словно  подменили. Пятизначные  номера давались только  высшим
офицерам СС.
     - Понял вас.
     -  Вот и отлично, - отозвался  Вервольф. - Хочу поручить  вам небольшое
дело. За одним из наших камрадов охотится какой-то соглядатай. Нужно узнать,
кто он.
     - К вашим услугам, - рявкнул в трубку Меммерс по-военному.
     -  Превосходно.  Но  давайте  называть  друг друга камрадами.  В  конце
концов, мы товарищи по оружию.
     - Да, камрад, - ответил Меммерс, явно польщенный.
     -  Вам  лучше  поехать в  Гамбург  самому.  Я хочу  знать  имя и  адрес
соглядатая, его ремесло, положение в обществе, семью, привязанности. Словом,
все. Сколько на это уйдет времени?
     - Около сорока восьми часов.
     - Хорошо, перезвоню ровно через  двое суток. И последнее.  Он не должен
догадаться, что за ним следят. Понятно?
     - Конечно. Постараюсь не попадаться ему на глаза.
     - Когда закончите,  подготовьте отчет.  Прочтете  его  мне по телефону.
Деньги за работу я вышлю почтой.
     - Не нужно денег, - заявил вдруг  Меммерс. - Ведь дело касается  нашего
братства.
     - Тем лучше. Через два дня я вам перезвоню.



     В тот же вечер Миллер выехал из Гамбурга. На этот раз в Бонн, маленький
скучный городишко на берегу Рейна,  который Конрад  Аденауэр сделал столицей
ФРГ лишь потому, что сам был его уроженцем.
     Неподалеку от  Бремена "ягуар" Миллера пронесся  мимо "опеля" Меммерса,
спешившего на  север  в  Гамбург.  Не заметив  друг  друга,  Хайнц  и  Петер
помчались каждый к своей цели.
     Когда Миллер въехал  на главную улицу Бонна, уже стемнело. Увидев белый
верх фуражки дорожного полицейского, Петер приблизился к нему и спросил:
     - Как добраться до британского посольства?
     - Через час его закроют, - предупредил тот, как истинный рейнляндец.
     - Тем более нужно поспешить, - настаивал Миллер. - Как туда проехать?
     - Держитесь трамвайных  путей. - Полицейский указал на юг. - Посольство
будет слева на самом выезде из Бонна.  Узнаете его по  британскому флагу над
входом.
     Миллер  кивнул в знак благодарности и уехал.  Посольство оказалось там,
где и говорил полицейский. Это было длинное низкое  здание из серого бетона,
которое  английские  корреспонденты в  Бонне  окрестили  почему-то "фабрикой
пылесосов". Миллер съехал с дороги и оставил машину на маленькой стоянке для
гостей.
     Миновав отделанные  деревом стеклянные двери,  он очутился  в небольшой
приемной, где слева за  столом сидела пожилая секретарша. За ней в крошечном
закутке расположились  двое мужчин  в голубых сержевых костюмах, явно бывшие
армейские сержанты.
     - Мне  бы  хотелось побеседовать  с атташе  по  делам прессы, -  сказал
Миллер на ломаном английском.
     Секретарша беспокойно взглянула на него и ответила:
     - Не знаю, на месте ли он. Ведь сегодня пятница.
     -  И все  же попробуйте  его  найти,  - попросил Миллер и  протянул  ей
журналистское удостоверение.
     Взглянув  на документ, секретарша  сняла  трубку внутреннего  телефона.
Миллеру  повезло.  Атташе  по делам прессы  еще  не ушел. Петера  провели  в
небольшую  приемную,   украшенную  гравюрами  Роналда   Хилдера  с  осенними
английскими  пейзажами. На столе  лежало  несколько  старых  номеров журнала
"Татлер"  и хвастливых брошюр о британской промышленности. Впрочем, прочесть
их Миллер не успел - один из бывших сержантов тут же пригласил его подняться
по лестнице в кабинет атташе.
     Его обитателю,  как с радостью  заметил  Миллер, было не  больше сорока
лет.
     - Чем могу служить? - спросил он с искренней заботой в голосе.
     Миллер решил сразу перейти к делу.
     - Я работаю над журнальным  очерком, - соврал он, - о  бывшем  капитане
СС, одном из главных нацистских  преступников. Власти ФРГ разыскивают его до
сих пор.  Насколько  я знаю,  искали его и английские спецслужбы,  когда эта
часть Германии входила в британскую  оккупационную  зону. Не подскажете  ли,
как узнать, поймали они его или нет, и, если поймали, что с ним сталось?
     - Боже  мой, - изумился молодой дипломат. - Ни о чем таком я понятия не
имею. В 1949 году мы передали вашему правительству все документы, касавшиеся
периода оккупации. Посему искать надо у вас в ФРГ, а не в Великобритании.
     Миллеру  не  хотелось признаваться, что западногерманские власти помочь
отказались, и он лишь подтвердил:
     - Совершенно верно. Однако пока все говорит  о  том, что в Федеративной
республике после сорок девятого года суда  над ним не было.  Значит, поймать
его не  удалось.  Между  тем  в его досье в  Американском центре  документов
указано, что англичане запрашивали это досье в сорок седьмом году. Неспроста
же они это сделали, верно?
     -  Конечно,  конечно,  -  согласился  атташе  и  задумчиво  нахмурился.
Упоминание о том, что Миллер  заручился  поддержкой американских  властей  в
Западном Берлине, явно произвело на него впечатление.
     - Какая британская служба занималась в период оккупации  расследованием
преступлений нацистов?
     - Во-первых, служба  начальника  военной полиции. Помимо Нюрнберга, где
прошли главные процессы над военными преступниками, в  каждой зоне оккупации
союзники вели самостоятельные расследования и организовывали зональные суды.
Понятно?
     - Да, да.
     -  Но  в  сорок девятом  все  документы  по этим  делам  были  переданы
правительству ФРГ.
     - Неужели их копий у вас не сохранилось?
     -  Возможно, сохранились,  - сказал атташе.  - Но теперь они находятся,
скорее всего, в армейских архивах.
     - Можно ли с ними ознакомиться?
     -  Вряд  ли,  -  вздохнул  дипломат,  - вряд  ли.  Вероятно,  историкам
разрешение  на  доступ  в архивы  дают, но  получить его  сложно даже  им. А
журналисту, пожалуй, и вовсе невозможно. Понимаете?
     - Понимаю.
     -  Дело в  том,  - озабоченно  продолжил атташе, - что  вы - лицо,  так
сказать,  не совсем официальное, верно? А нам не хотелось бы огорчать власти
ФРГ.
     - Безусловно.
     Дипломат встал и сказал:
     - Боюсь, посольство вам больше ничем помочь не сможет.
     - Да, конечно. И  последний вопрос.  Остался ли в посольстве кто-нибудь
со времени оккупации?
     -  У  нас здесь? О,  нет,  нет. Люди уже много  раз  менялись. - Атташе
проводил Миллера до двери и вдруг воскликнул:
     - Постойте! Есть у нас некий Кэдбери. По-моему, он был тогда здесь.  По
крайней мере я знаю точно - он живет в ФРГ давным-давно.
     - Кэдбери, вы говорите?
     - Энтони Кэдбери. Международный обозреватель. Его можно назвать главным
представителем британской прессы, в  Западной  Германии. Он женат на  немке.
Кажется, приехал сюда сразу после войны. Обратитесь к нему.
     - Хорошо, - согласился Миллер. - Попробую. Где его найти?
     - Сегодня пятница. Значит, вскоре он появится в своем излюбленном месте
- в "Серкль Франсэ".
     - Что это?
     -  Французский  ресторан.  Там   отлично   готовят.  Это  недалеко,   в
Бад-Годесберге.
     Миллер  нашел  ресторан в ста  метрах  от реки, на улице Анн  Швиммбад.
Бармен хорошо знал Кэдбери, но в тот вечер его не видел. Он заверил Миллера,
что если главный представитель британской прессы не приходит к ним в пятницу
вечером, то неизменно появляется в субботу утром.
     Миллер снял номер в близлежащем отеле "Дрезен" - огромном здании начала
века, в прошлом излюбленной  гостинице Адольфа Гитлера - именно здесь в 1938
году он встречался с Невиллом Чемберленом.
     На  другое  утро  почти  в одиннадцать Кэдбери  вошел  в бар  ресторана
"Серкль Франсэ", поздоровался с завсегдатаями  и  уселся на любимый  стул  в
углу стойки. Когда он сделал  первый  глоток, Миллер встал  из-за столика  у
окна и подошел к корреспонденту.
     - Мистер Кэдбери?
     Англичанин обернулся и оглядел Миллера. Побелевшие волосы  Кэдбери были
зачесаны назад. В  молодости он  был, видимо, очень красив. Кожа его до  сих
пор сохранила свежесть, хотя на щеках паутиной проступали вены. Из-под седых
кустистых бровей на Миллера смотрели ярко-голубые глаза.
     - Да, это я, - ответил Кэдбери настороженно.
     - Меня зовут  Миллер. Петер Миллер. Я журналист  из Гамбурга. Нельзя ли
немного побеседовать с вами?
     Энтони Кэдбери указал на соседний стул, сказал:
     -  Думаю,  нам  лучше  разговаривать  по-немецки, -  перейдя, к большой
радости Миллера, на его родной язык. - Чем могу служить?
     Миллер заглянул в проницательные глаза англичанина и рассказал ему все,
начиная  со  смерти  Саломона  Таубера.  Оказалось,  Петер закончил,  Энтони
попросил бармена наполнить его рюмку "Рикаром", а собеседнику принести пиво.
     - За ваше здоровье, - сказал Кэдбери, когда его просьба была выполнена.
- Задача у вас не из легких. Признаюсь, ваше мужество меня восхищает.
     - Мужество? - изумился Миллер.
     - Теперешнее настроение ваших соотечественников таково, что они вряд ли
станут вам помогать,  - произнес Кэдбери.  -  В  чем вы скоро, без сомнения,
убедитесь.
     - Уже убедился, - буркнул Миллер.
     - Так я и думал, - вздохнул англичанин и  вдруг улыбнулся.  - Пообедать
здесь не хотите? Моя жена уехала на весь день.
     За обедом Миллер поинтересовался, был  ли Кэдбери в  Германии  в  конце
войны.
     -  Да,  я  работал  здесь  военным  корреспондентом.  Пришел  с  армией
Монтгомери.  Но не в Бонн, конечно. Тогда о нем  и не слышал никто. Наш штаб
располагался в Люнебурге. Я сделал несколько материалов об окончании  войны,
о  подписании  капитуляции и прочем, и моя  газета  попросила меня  остаться
здесь.
     - О зональных процессах над военными преступниками вы тоже писали?
     Кэдбери отправил в рот кусок антрекота и кивнул.
     - Да, -  сказал он, не  переставая  жевать. - Обо  всех, что  прошли  в
британской зоне. Основными были суды  над Йозефом  Крамером и  Ирмой  Грезе.
Слышали о них?
     - Нет, не доводилось.
     - Так вот,  их называли Бес  и Бестия  из Бельзена. Это я  дал им такие
прозвища. И они прижились. А о Бельзене вы что-нибудь знаете?
     - Почти  ничего,  -  признался Миллер. -  Нашему поколению  об этом  не
рассказывают.
     Кэдбери бросил на него проницательный взгляд из-под кустистых бровей:
     - А сами вы хотите знать об этом?
     - Рано или поздно в глаза правде взглянуть придется. Скажите-ка мне вот
что. Вы ненавидите немцев?
     Несколько минут Кэдбери жевал молча, тщательно обдумывая ответ.
     - Сразу  после  обнаружения концлагеря в Бельзене туда направили группу
английских  военных  корреспондентов.  В  их числе был  и  я.  За  войну мне
случилось повидать немало ужасного, но открывшееся в Бельзене возмутило меня
до глубины души. И тогда я, признаюсь, ненавидел всех немцев.
     - А теперь?
     - Теперь нет. В  сорок восьмом я женился на немке и остался жить здесь.
Это говорит само  за  себя.  Время и сознание  того, что не  все немцы  были
Йозефами Крамерами и Рошманнами, сделали свое дело.
     -  А как  вы  относитесь к нашему поколению? - Миллер  повертел в руках
бокал с вином, разглядывая красную жидкость на свет.
     - По-моему, вы лучше, -  сказал Кэдбери.  - Да и разве можно  быть хуже
нацистов?
     - Вы поможете найти Рошманна? Поймите, мне не к кому больше обратиться.
     - Если сумею, - ответил Кэдбери. - Что вы хотите узнать?
     - Скажите, судили его в британской зоне или нет?
     Кэдбери покачал головой:
     - Нет, не судили. Но вы сказали, что он австриец,  а Австрия в то время
тоже  делилась на четыре  зоны оккупации. Может быть, его  судили в одной из
них. Ведь  я уверен - в британской зоне  суда  над  Рошманном не было.  Я бы
помнил.
     - Тогда зачем англичане запрашивали в Западном Берлине копию его досье?
     Кэдбери поразмыслил:
     -  Очевидно, Рошманн чем-то привлек их  внимание. О рижском гетто тогда
никто не знал. Сталин не дал Западу никаких сведений о зверствах фашистов на
Восточном фронте. Мы  оказались в  неловком положении: восемьдесят процентов
преступлений  против   человечества  нацисты  совершили  за  так  называемым
"железным занавесом", а девять  десятых виновных в них бежали в три западные
оккупационные  зоны. Сотни  преступников  просочились  сквозь пальцы  только
потому,  что мы ничего не знали об их  деяниях. Но  Рошманн, видимо,  чем-то
себя выдал.
     -  Я тоже так  считаю, -  согласился Миллер. - Но где начать поиски?  В
архиве Великобритании?
     - Нет, в моем личном архиве. Он у меня дома. Пойдемте, это в двух шагах
отсюда.
     К счастью. Кздбери  оказался человеком последовательным, кроме того, он
хранил все свои сообщения  в  редакцию еще  со  времен  окончания войны. Две
стены  у него в кабинете занимали ящики  папками, а в  углу стояли два серых
шкафа для досье.
     -  Люблю, чтобы все  было  под рукой, - сказал он Миллеру, вводя  его в
кабинет. - Материалы разложены по особой  системе, в  которой  почти  никто,
кроме меня, не разбирается. Давайте объясню.  В  одном. - Кэдбери указал  на
шкафы,  - досье на людей, разложенные  по  фамилиям  в  алфавитном  порядке.
Другой  -  тематическая  картотека;  темы  тоже идут  по  алфавиту. Начнем с
первого. Поищем под фамилией Рошманн.
     Поиск  закончился  быстро...  и безрезультатно.  Досье  на  Рошманна  у
Кэдбери не было.
     - Ну что ж, - сказал Энтони. - Тогда поглядим в тематической картотеке.
В  четырех  разделах.  Это,  во-первых, "нацисты",  во-вторых,  "СС".  Потом
посмотрим  в  "правосудии" -  раздел  очень  большой, но имеет подразделы, в
одном  из  которых собраны  материалы  о  состоявшихся  судебных  процессах.
Впрочем,  это в основном суды уголовные, прошедшие в Западной Германии после
сорок девятого  года.  И наконец,  последний  раздел,  полезный  нам, -  это
"военные преступления". Итак, начнем.
     Миллер читал  быстро, Кэдбери  - еще  быстрее,  но  перебрать несколько
сотен газетных вырезок во  всех четырех разделах удалось только  к сумеркам.
Наконец, Энтони со вздохом поднялся, захлопнул папку, озаглавленную "Военные
преступления", и вернул ее шкаф.
     -  Пожалуй,  придется  прервать  наши  поиски   и  сходить  куда-нибудь
поужинать, - сказал  он, - а потом,  - Кэдбери указал на стоявшие вдоль двух
стен ящики с папками, - взяться за них.
     Миллер закрыл досье, которое читал, и спросил:
     - А что там?
     - Там,  - ответил  англичанин, -  собраны мои сообщения в  редакцию  за
последние девятнадцать  лет.  Это верхний ряд. Под ними  - вырезки из  нашей
газеты  о ФРГ и  Австрии. Естественно,  немало  материалов  из первого  ряда
повторяется во втором - это мои напечатанные статьи. Но есть в нем и  статьи
других авторов. Ведь не я один писал  в  нашей газете об  Австрии и Западной
Германии. С другой стороны, не все мои сообщения газета печатала.
     Материалы за каждый год составляют шесть ящиков, так что  работы  будет
немало. К счастью, завтра воскресенье, можно заниматься поисками весь день.
     -  Как  здорово,  что  ради меня  вы идете на такие хлопоты,  -  сказал
Миллер.
     - Мне  в эти выходные  просто  делать больше нечего,  -  Кэдбери  пожал
плечами. - К тому же  декабрьские воскресенья в  Бонне  очень скучны, а жена
вернется  только завтра  под  вечер.  Итак встретимся  в "Серкль  Франсэ"  в
половине двенадцатого.
     Удача  улыбнулась  им  лишь  вечером  следующего  дня.  Энтони  Кэдбери
заканчивал  просмотр  досье,  помеченного  ноябрем-декабрем 1947  года,  где
лежали его не принятые газетой статьи, и вдруг воскликнул: "Эврика", - вынул
из   папки  лист  выцветшей   бумаги  с  отпечатанным  на  машинке  текстом,
озаглавленным: "23 декабря 1947 г.".
     -  Теперь  понятно,  почему это не опубликовали,  - сказал он.  -  Кому
захочется на рождество читать о поимке эсэсовца?
     Он положил лист на стол и включил лампу. Миллер прочитал:
     "Британское  военное  правительство,  Ганновер,  23  декабря.  В  Граце
(Австрия) британскими властями арестован бывший капитан СС ЭДУАРД РОШМАНН.
     Его узнал на улице  австрийского города бывший узник  концентрационного
лагеря в  Латвии,  утверждавший, что  Рошманн  был комендантом этого лагеря.
После опознания Рошманна  арестовали представители Британской полевой службы
безопасности  в Граце.  В штаб  советской зоны оккупации  в  Потсдам отослан
запрос о концентрационном лагере в Риге. Между тем личность Эдуарда Рошманна
была окончательно  установлена  посредством  досье  на  него, хранящегося  у
американских властей в Берлине".
     - Боже мой, - выдохнул  Миллер, перечитав  краткое  сообщение несколько
раз. - Мы все-таки нашли его.
     - За это стоит выпить, - заметил Кэдбери.



     Когда Вервольф обещал перезвонить Меммерсу через двое суток, он упустил
из виду,  что тогда будет воскресенье и в конторе  частного сыщика никого не
окажется.  Однако  в  понедельник ровно  в  девять утра Меммерс уже  был  на
работе. Вервольф позвонил в половине десятого.
     -  Рад  слышать вас, камрад, - сказал сыщик.  - Я  вернулся из Гамбурга
только вчера вечером.
     - Отчет готов?
     - Конечно. Записывайте. - Меммерс откашлялся и начал читать:
     - Владелец  автомобиля - независимый  журналист по имени Петер  Миллер.
Ему  двадцать  девять лет, у него каштановые волосы, карие глаза, рост около
ста восьмидесяти сантиметров. Мать -  вдова, живет в Осдорфе, под Гамбургом.
Сам  Миллер  снимает  квартиру в  центре  Гамбурга.  -  Меммерс  продиктовал
Вервольфу адрес и  телефон Миллера. - Живет с танцовщицей из  кабаре, Зигрид
Ран.  Работает  в  основном  на  иллюстрированные  журналы,  и, по-видимому,
преуспевает. Специализируется  на скандальных очерках, сведения  для которых
добывает сам. Словом, камрад, вы были правы, назвав его соглядатаем.
     - А кто командировал его на последнее расследование?
     - В том-то и штука, что никому не известно, чем он сейчас занимается. Я
позвонил  его девушке и  спросил  об этом, представившись сотрудником одного
крупного журнала. Она даже не знала, где Меллер, сказала лишь, что он обещал
с ней связаться.
     - Что еще?
     - Его машина. Она очень заметная. Черный "ягуар" с  желтыми полосами на
боках. Модель ХК 150. Это двухместной спортивное купе "хардтоп". Я справился
о нем в гараже.
     Вервольф призадумался, потом сказал:
     - Надо выяснить, где теперь этот журналист.
     - В  Гамбурге Миллера  нет, -  спешно заверил его Меммерс. - Он уехал в
пятницу днем, сразу после рождества. Впрочем, можно узнать, что за статью он
собирается писать. Я еще не занимался вплотную - не хотел спугнуть его.
     - Я знаю, что  он готовит.  Хочет выдать  одного из наших товарищей.  -
Вервольф помолчал, потом спросил:
     - Так можете вы узнать, где он теперь, или нет?
     - Пожалуй,  - отозвался Меммерс. - Позвоню его  девушке, снова назовусь
сотрудником  крупного журнала и  скажу,  что  мне  нужно  срочно связаться с
Миллером. Судя по первому разговору, она простушка и купится на это.
     - Хорошо, так и  сделайте, - одобрил план Вервольф. - Я перезвоню вам в
четыре.



     В то  утро Кэдбери отправился  в Бонн на пресс-конференцию,  что  давал
один из министров. А в половине одиннадцатого позвонил Миллеру в отель.
     - Рад, что застал вас,  - начал он. -  У меня возникла  одна интересная
мысль. Давайте встретимся в "Серкль Франсэ" в четыре часа.
     Когда они встретились, Кэдбери заказал чай и без обиняков начал:
     -  Вот  о  чем  я  подумал.  Если  Рошманна  арестовали и  опознали как
преступника,  его  дело  должно было попасть на  глаза  британским  юристам,
работавшим в зоне оккупации. Вам не  доводилось  слышать о лорде  Расселе из
Ливерпуля?
     - Нет, никогда, - ответил Миллер.
     - Bo  время  оккупации он был главным  юрисконсультом британской  зоны.
Потом написал книгу "Под бичом свастики". О чем эта книга, ясно из названия.
В Германии его за нее невзлюбили, но зверства фашизма описаны там точно.
     - Он юрист?
     -  Да, и в прошлом первоклассный. Но теперь он отошел  от дел и живет в
Уимблдоне.  Не  знаю,  помнит ли  он меня, но могу вам дать рекомендательное
письмо.
     - Неужели он не забыл события пятнадцатилетней давности?
     - У него феноменальная память. Если он сталкивался с делом Рошманна, то
помнит его до мелочей. Я в этом уверен.
     Миллер кивнул и хлебнул чая:
     - Что ж, я не прочь слетать в Лондон и побеседовать с ним.
     Кэдбери вынул из кармана конверт и протянул Миллеру:
     - Рекомендательное письмо я уже написал. Желаю удачи.
     К  звонку Вервольфа  у Меммерса все было готово. Миллер звонил Зигрид и
сказал, что остановился в Бад-Годесберге, в отеле "Дрезен".



     Вервольф положил трубку и  раскрыл телефонную книгу. Нашел нужное имя и
набрал код района Бонн-Бад-Годесберг.



     Миллер  вернулся  в отель  позвонить  в аэропорт  и заказать  билет  на
самолет  в Лондон на следующий день, вторник, тридцать первое декабря. Когда
он вошел в фойе,  девушка-администратор с улыбкой указала ему на сидевшего у
окна пожилого человека в черном зимнем пальто, со шляпой и зонтиком в руках:
     - Этот господин хочет побеседовать с вами, герр Миллер.
     Петер  подошел  к нему,  удивленно  размышляя,  кто  мог знать, что  он
остановился именно в этом отеле.
     - Вы хотели меня видеть?
     Мужчина поспешно встал:
     - Герр Миллер?
     - Да.
     Мужчина резко, по-старомодному кивнул головой и представился:
     - Меня зовут Шмидт. Доктор Шмидт.
     - Что я могу для вас сделать?
     Доктор Шмидт обезоруживающе улыбнулся и произнес:
     - Видите ли, мне сказали, вы журналист.  Независимый журналист, и очень
толковый. Говорят, вы готовите свои материалы очень тщательно.
     Миллер молча ждал, когда собеседник перейдет к делу.
     - Моим друзьям, - продолжал Шмидт, - стало известно,  будто вы наводите
справки о происшедшем... давно, так скажем. Давным-давно.
     Миллер  замер, лихорадочно соображая, что  это за  друзья и кто им  обо
всем рассказал. И понял - он сам расспрашивал о Рошманне по всей стране.
     - Верно, я навожу справки об Эдуарде Рошманне,  - сухо подтвердил он. -
А что?
     -  Да,  да, о капитане Рошманне. И я  подумал,  что  могу вам помочь. -
Мужчина заглянул Миллеру прямо в глаза и тихо произнес:
     - Капитан Рошманн погиб.
     - Неужели? - изумился Миллер. - А я и не знал.
     - Еще бы. - Доктор Шмидт, казалось, обрадовался. - Откуда вам  знать? И
все же это так. Вы напрасно тратите время.
     - Когда  же он погиб? - разочарованно спросил Миллер. - В последний раз
он упоминается в документах в апреле 1945 года.
     - Да, конечно. - Шмидта, казалось, распирало от желания помочь Миллеру.
- Его убили  вскоре после этого. Он вернулся в  свою родную Австрию и пал от
американской  пули весной  сорок  пятого. Тело опознали несколько его старых
друзей.
     - Он, видимо, был удивительным человеком, - заметил Миллер.
     Шмидт согласно кивнул:
     - Сказать по правде, многие из нас тоже так считали.
     - Я имею  в виду, - продолжил Миллер, словно его  и не прерывали, - что
он  оказался  вторым  после  Иисуса  Христа,  восставшим  из  мертвых.  Ведь
двадцатого декабря 1947 года британцы захватили его в Граце живым.
     В глазах доктора отразился сверкавший за окнами отеля снег.
     -  Вы  глупец,  Миллер.  Большой глупец.  Позвольте мне,  как  человеку
гораздо старше вас, дать вам совет. Бросьте это дело.
     Миллер оглядел его и презрительно буркнул:
     - По-видимому, я должен вас поблагодарить.
     - Если воспользуетесь моим советом.
     - Вы опять меня не поняли. По  неподтвержденным данным, Рошманна видели
еще  раз  -  в Гамбурге в середине октября нынешнего года. Вы их только  что
подтвердили.
     - Повторяю, вы поступите очень неразумно, если не бросите свою затею. -
Помимо  холода,  в глазах "доктора" появился  страх.  Было время,  когда его
приказам подчинялись беспрекословно, и он никак не мог отвыкнуть от этого.
     Миллер покраснел от гнева:
     - Меня от вас тошнит, герр доктор, - выплюнул он. - От вас и всей вашей
вонючей шайки. Сверху на вас лоск, а внутри - гниль. Вы - позор нашей нации.
И я буду искать Рошманна, пока не найду.
     Он направился  прочь, но Шмидт схватил его за руку. Стоя  лицом к лицу,
они оглядели друг друга.
     - Вы  же не  еврей,  Миллер. Вы ариец.  Один из нас. Что мы вам  такого
сделали?
     Миллер высвободил руку и ответил:
     - Если не уразумели до сих пор, то уже не поймете.
     -  Эх,  молодежь,  молодежь.  Все  вы  одинаковы.  Почему вы  никого не
слушаетесь?
     - Потому что мы такие по духу. Я, во всяком случае.
     Шмидт прищурился:
     - Вы же не дурак, Миллер. А ведете себя глупо,  как те жалкие создания,
кого постоянно  мучит совесть. Но теперь  я начинаю спрашивать себя, нет  ли
здесь личного интереса?
     - Может быть, и есть, - бросил Миллер, уходя.



     Приехав  в  Уимблдон,  Миллер без труда нашел  нужный дом. Он стоял  на
тихой уютной улице. На звонок  Петера дверь открыл сам лорд Рассел - крепкий
шестидесятилетний старик. Миллер представился.
     - Вчера я был в  Бонне, - сказал он Расселу. - Обедал с мистером Энтони
Кэдбери. Он дал мне ваш  адрес  и  рекомендательное письмо.  Мне бы хотелось
побеседовать с вами.
     Лорд Рассел удивленно оглядел Миллера.
     - Кэдбери? Энтони Кэдбери? Что-то не припомню...
     -  Он  международный обозреватель,  -  подсказал Миллер.  -  Работал  в
Германии сразу после войны. Освещал суды над нацистами.  Процессы  по  делам
Йозефа Крамера и других. Вы должны их помнить.
     - Конечно, конечно. Да,  да, Кэдбери.  Журналист. Я вспомнил. Давненько
мы с ним  не  виделись. Ну что же мы стоим? Здесь холодно, а я уже не молод.
Проходите в дом.
     Не дожидаясь ответа, Расселл  пошел  в прихожую.  Миллер последовал  за
ним, закрыл дверь, преградив путь леденящему ветру последнего дня 1963 года.
Подчинившись жесту  хозяина дома,  Петер повесил  плащ  на крючок и прошел в
гостиную, где весело пылал камин, а  там протянул Расселу письмо от Кэдбери.
Тот взял его, быстро прочел и удивленно поднял брови.
     - Помочь  в  поисках нациста?  Вы приехали сюда  за этим? -  Он оглядел
Миллера исподлобья. Не успел Петер ответить, как Рассел продолжил:
     - Присядем. В ногах правды нет.
     Они расположились в покрытых цветастыми чехлами креслах у камина.
     - Как  случилось,  что  молодой немецкий журналист разыскивает  бывшего
фашиста? - без обиняков спросил лорд Рассел.
     Миллера его суровая прямота несколько обескуражила.
     - Расскажу обо всем по порядку, - начал он.
     - Да уж,  пожалуйста, - произнес англичанин  и наклонился, чтобы выбить
трубку о каминную полку. Пока Петер рассказывал, он не спеша набил ее вновь,
раскурил и, когда Петер закончил, довольно попыхивал ею.
     - Надеюсь, вы поняли мой ломаный английский? - спросил наконец Петер.
     Лорд Рассел, казалось, пробудился от грез.
     -  Да,  конечно. Он  лучше моего немецкого. Все  забывается, знаете ли.
Значит, вы хотите найти Рошманна. Зачем?
     -  На то  есть причины, -  сухо ответил  Миллер. - Я считаю,  его нужно
разыскать и предать суду.
     - Ага. Я тоже. Вопрос в том, дойдет ли дело до суда?
     -  Если  я найду его, -  дойдет, - не моргнув глазом, ответил Миллер. -
Даю слово.
     Но англичанин и бровью не повел. Он  тихонько попыхивал трубкой, пускал
к потолку колечки дыма. Молчание затянулось.
     - Сэр, - сказал наконец Миллер. - Помните ли вы его?
     - Помню  ли  я? Конечно, помню. По крайней мере имя. А вот лицо  забыл.
Память с годами, знаете ли, тускнеет.
     - Ваша военная  полиция  арестовала его  двадцатого декабря 1947 года в
Граце,  -  подсказал  Миллер и  вынул из  нагрудного кармана  две фотографии
Рошманна.
     Рассел  осмотрел  их  и  рассеянно заходил по  гостиной,  погрузился  в
размышления.
     -  Да, -  сказал он наконец. - Я его вспомнил. Мне  в Ганновер даже его
досье из  Граца  выслали.  На  основании нашего отчета  Кэдбери,  видимо,  и
составил свою  заметку. - Рассел повернулся к Миллеру.  -  Значит,  этот ваш
Таубер  утверждал, что видел, как третьего апреля  1945 года Рошманн выезжал
из Магдебурга на Запад?
     - Да, так записано у него в дневнике.
     - А мы взяли его через два с половиной года. И знаете где?
     - Нет.
     -  В британском  лагере для военнопленных.  Да,  нахальства Рошманну не
занимать... Хорошо, Миллер, я расскажу вам все, что знаю.



     ...Машина,  в  которой  ехали Рошманн  и его дружки-эсэсовцы,  миновала
Магдебург  и  повернула на юг к Баварии  и  Австрии. К  концу апреля беглецы
добрались до  Мюнхена и разделились. К тому времени Рошманн обзавелся формой
капрала  германской армии и  документами на  собственное имя,  в  которых он
значился как служащий в вермахте.
     К  югу  от  Мюнхена  наступали   американцы,   озабоченные  не  столько
положением гражданского населения - им занимались  одни армейские бюрократы,
-  сколько  слухами  о том,  что высшие  военные  чиновники рейха собирались
укрыться   в  Баварских   Альпах  -   в   горной  крепости   неподалеку   от
Берхтесгардена, резиденции  Гитлера, - и сражаться до последнего патрона. На
сотни  бродивших  по  дорогам  безоружных  немецких  солдат  войска  Паттона
внимания почти не обращали.
     Передвигаясь  по  ночам,  скрываясь  днем  в  лесных   хижинах  или  на
сеновалах,  Рошманн  пересек  исчезнувшую  в  тридцать  восьмом  году  после
аннексии границу с Австрией и направился на юг, к родному Грацу. Там он знал
людей, способных его приютить.
     Ему удалось пройти всю Австрию, и  лишь шестого мая у самого Граца  его
остановил английский патруль. Самообладание Рошманну изменило - он попытался
бежать в лес. Вслед раздалась  автоматная  очередь, одна  пуля  пробила  ему
легкое.  Небрежно  обыскав  заросли  в темноте,  англичане ушли, не  заметив
Рошманна. А ему  удалось проползти полкилометра  до ближайшего дома фермера,
теряя сознание, прошептать имя известного ему  в Граце  врача. Тем же  часом
фермер выехал  за врачом на  велосипеде.  Три  месяца за Рошманном ухаживали
друзья - сначала в доме у фермера, а потом в  другом доме, в Гране. Когда он
встал   на   ноги,  война  уже  кончилась,  Австрию  разделили   на   четыре
оккупационные зоны. Грац был в самом сердце английской.
     В  то  время всем немецким солдатам  надлежало отбыть два года в лагере
для военнопленных, и Рошманн, решив, что там он будет в безопасности, сдался
властям.  С  августа  1945  по  август  1947  года,  пока  не  прошла  самая
ожесточенная охота на убийц из  СС,  Рошманн жил в лагере, ни в чем особенно
не  нуждаясь.  Дело  в том, что сдался он под  именем своего  бывшего друга,
офицера вермахта, убитого в Северной Африке.
     Тогда   по  дорогам   Германии  бродило  столько  немецких  солдат  без
документов,  что  любые  имена,  которыми  они  себя  называли,  принимались
союзниками за  истинные.  У оккупационных  властей  не было ни  времени,  ни
возможности их проверить. Словом, летом 1947 года  Рошманна выпустили,  и он
решил, что может без опаски вернуться домой. Но ошибся.
     Один из  прошедших  ад  рижского  концлагеря,  уроженец Вены,  поклялся
отомстить Рошманну. Он колесил по  улицам Граца, ждал, когда тот возвратится
к родителям которых покинул  в 1939 году, к жене  Хелле,  которую не видел с
1943 года.
     После освобождения Рошманн  устроился на ферму под Грацем, а двадцатого
декабря 1947  года отправился домой на рождество.  Мститель  уже  ждал  его.
Спрятавшись за колонной, он  узнал Рошманна в высоком голубоглазом блондине,
который подошел к дому своей жены Хеллы, воровато огляделся и постучал.
     А  через час,  ведомые  бывшим узником  рижского концлагеря, в  дверь к
Хелле постучали  два  заинтригованных  сержанта  Британской  полевой  службы
безопасности  (ПСБ). Вскоре они  обнаружили  Рошманна  -  он  спрятался  под
кроватью. Будь  Рошманн  посмелее,  он  бы  сблефовал и убедил англичан, что
узник  ошибся. Но от страха  он залез  под  кровать,  чем себя  и выдал. Его
отвели  к  майору  ПСБ, который, не церемонясь, запер его в  камеру и послал
запрос в Берлин американцам.
     Подтверждение пришло через двое  суток, и каша  заварилась.  Американцы
попросили перевезти Рошманна в Мюнхен, где бы он выступил свидетелем на суде
по  делам   других  эсэсовцев,  бесчинствовавших  в  нескольких  концлагерях
неподалеку от Риги. Англичане согласились.
     В  шесть часов утра восьмого  января 1948 года Рошманна в сопровождении
сержантов  королевской  военной полиции и  ПСБ посадили  в Граце  на  поезд,
шедший в Мюнхен через Зальцбург.
     Лорд Рассел остановился у камина и выбил трубку.
     - А что было потом? - спросил Миллер.
     - Он сбежал.
     - Что?!
     - Сбежал.  Выпрыгнул на ходу из окна уборной  и ушел по  снегу.  Погоня
успехом  не увенчалась, а  через  шестнадцать  месяцев, в мае сорок девятого
года, образовалась ФРГ, и мы сдали дела в Бонн.
     Миллер закончил свои заметки и закрыл блокнот.
     - Так куда же теперь обратиться? - спросил он.
     - Наверное, к властям вашей страны. -  Лорд Рассел надул щеки. - Вы уже
знаете  биографию  Рошманна  от  рождения  до  января сорок  восьмого  года.
Остальным должны поделиться с вами ведомства ФРГ.
     - Какие именно? - спросил Петер и услышал ответ, которого опасался.
     -  Что касается Риги, то  ей занимается  гамбургский  отдел генеральной
прокуратуры.
     - Там я уже был.
     - И вам не помогли?
     - Ничуть.
     - И неудивительно, - улыбнулся лорд Рассел. - В Людвигсбург ездили?
     - Да. Там обошлись со мной любезно, а помочь все равно не смогли. Такие
у них порядки.
     - Что ж, официально больше обратиться некуда. Но выход есть. Вы слышали
о Симоне Визентале?
     - Визентале? Да, краем уха.
     - Он живет в Вене. Еврей, уроженец Польской Галиции. Четыре года провел
в  двадцати концлагерях. Чудом выжил и решил  посвятить остаток жизни поиску
нацистских  преступников. Но  суда  над  ними  он  не  вершит, лишь собирает
всевозможные сведения, а  когда окончательно убеждается,  что  нашел нужного
человека, сообщает в полицию. Если та ничего не предпринимает, он устраивает
пресс-конференцию. Не стоит говорить, что власти ФРГ и Австрии его не жалуют
Ведь он считает, что  они сидят сложа руки: не только скрывающихся  нацистов
не  разыскивают,  но и известных не арестовывают. Бывшие эсэсовцы  ненавидят
Визенталя - они  дважды пытались  убить его,  бюрократам  хочется, чтобы  он
оставил  их в  покое.  Впрочем,  многие простые  люди считают его  героем  и
всячески ему помогают.
     - Теперь я вспомнил. Не он ли выследил Адольфа Эйхмана?
     Лорд Рассел кивнул:
     - Он  узнал,  что тот  скрывался под  именем  Рикардо  Клемента и жил в
Буэнос-Айресе.  Израильтяне сумели  вывезти  его  из Аргентины.  Визенталь -
единственный, кто может знать о Рошманне что-нибудь новое.
     - Вы с ним знакомы? - спросил Миллер.
     Лорд Рассел вновь кивнул:
     - Пожалуй, я напишу  для вас рекомендательное письмо.  К  Симону, желая
получить сведения, приходят многие. Так что моя рекомендация не помешает.
     Он  подошел к  письменному столу,  набросал  на  листе гербовой  бумаги
несколько строк и запечатал его в конверт.
     - Желаю удачи.  Она вам понадобится, - сказал  он и проводил Миллера до
дверей.



     На другое утро  Петер самолетом английской авиакомпании ВЕА  вернулся в
Бонн, взял свою машину и отправился в Вену через Штутгарт, Мюнхен, Зальцбург
и Линц.
     Переночевал  он  в  Мюнхене.  Петер  решил не торопиться: был  гололед,
проезжую часть  то  и  дело сужали  до  одной  полосы, а  на другие  пускали
грейдеры или песочницы, которые тщетно пытались совладать с непрекращавшимся
снегом. На  другое  утро Миллер поднялся рано и добрался бы до Вены к обеду,
если бы не пришлось стоять у Бад-Тельца, что на самом выезде из Мюнхена.
     Шоссе шло  по  густому  сосновому  лесу,  как  вдруг  несколько  знаков
"сбавить ход"  остановили движение.  У обочины  была запаркована полицейская
машина с  включенной  мигалкой, поперек дороги, сдерживая поток, стояли двое
патрульных  в  белых шинелях. На  противоположной стороне  творилось  то  же
самое. В этом месте на шоссе выходила прорубленная  в лесу грунтовая дорога,
там, где  она пересекала автобан,  стояли по два солдата, в зимней форме,  с
подсвеченными жезлами в руках, ждали, когда из  леса покажется то,  что пока
скрывалось там.
     Сгорая от нетерпения, Миллер  опустил стекло  и обратился к  одному  из
полисменов:
     - В чем дело, отчего такая задержка?
     Патрульный не торопясь подошел к "ягуару" и улыбнулся:
     - Из-за маневров. Скоро из леса пойдут танки.
     И впрямь, через пятнадцать минут появился первый из них, между деревьев
показалась длинная пушка,  похожая на хобот принюхивающегося слона,  потом с
глухим гулом Бронированное чудовище перекатилось через автобан.



     Старший сержант Ульрик Франк был счастлив. В тридцать лет он осуществил
свою заветную мечту  - командовать танком. Он даже помнил, когда эта мечта в
нем  зародилась. Дело было  так.  В январе  1945  года, его,  мальчугана  из
Мангейма, в  первый  раз повели в  кино.  Перед фильмом  крутили  журнал,  в
котором захватывающе показывалось, как "тигры" Гассо фон  Мантейфеля шли  на
американцев и англичан.
     Ульрик,  как завороженный,  смотрел  на командиров в  стальных касках и
защитных очках, бесстрашно возвышавшихся над  открытыми люками. С той минуты
жизнь одиннадцатилетнего мальчика круто переменилась. Выходя из  кинотеатра,
он поклялся, что рано или поздно станет командиром танка.
     На это у него ушло девятнадцать лет. И вот на зимних учениях  1964 года
в  лесах  вокруг  Бад-Тельца  он возглавлял  экипаж  своей  первой машины  -
американского М-48 "паттон".
     А для "паттона"  эти  учения были  последними. В  лагере  танкистов уже
ждали новенькие французские АМХ-13  -  ими перевооружали  армию ФРГ. И через
неделю  Ульрик  получил  в  свое  распоряжение  более  маневренную  и  лучше
вооруженную машину.
     Франк  оглядел черный крест новой немецкой армии на башне,  а под ним -
собственное  имя  танка,   и  ему  стало  грустно.  Хотя  Ульрик  командовал
"паттоном"  всего полгода,  этот  танк  навсегда  останется  его  первенцем,
любимчиком. Франк окрестил его "Драхенфельс" - "Скала дракона" - по названию
утеса  на  Рейне, где  Мартин Лютер,  переводя  Библию  на немецкий,  увидел
дьявола  и запустил в него  чернильницей.  "По-видимому,  танк  после учений
демонтируют и пустят в переплавку", - подумал Ульрик.
     Переезжая шоссе,  дивизион ненадолго  остановился,  но вскоре  двинулся
вновь и быстро скрылся в лесу.



     До столицы Австрии  Миллер добрался к вечеру третьего января. Дом номер
семь на площади Рудольфа он нашел  без труда. В перечне у  подъезда напротив
третьего  этажа  стояла  карточка с  надписью  "Центр  документации".  Петер
поднялся туда и  постучал в покрашенную  палевой  краской  деревянную дверь.
Сначала Миллера  оглядели в глазок, потом  дверь  отворилась. За  ней стояла
симпатичная блондинка.
     - Слушаю вас.
     - Меня зовут Миллер. Петер Миллер. Я бы хотел побеседовать с господином
Визенталем. У меня есть рекомендательное письмо.
     Он вынул его и  передал девушке. Та нерешительно взглянула  на конверт;
улыбнулась и попросила Петера подождать.
     Через несколько  минут  она  появилась вновь, но на  этот  раз в  конце
коридора,  куда выходила  дверь приемной, и позвала  Петера. Тот  прошел  по
коридору, увидел слева открытую дверь и переступил порог. Из-за  письменного
стола поднялся и сказал: "Проходите" - плотный мужчина под два метра ростом,
в пиджаке из толстого сукна. Он сутулился, словно  все  время искал какой-то
пропавший со стола документ.
     Это и был Симон Визенталь. В руке он держал письмо лорда Рассела.
     Кабинет Визенталя был  мал до тесноты.  Одну  сторону занимали  забитые
книгами  полки.  На  другой,  той,  к  которой  Миллер  стоял лицом,  висели
многочисленные  рукописи  -  свидетельства  жертв  злодеяний   эсэсовцев.  У
противоположной стоял  диван, тоже  заваленный книгами, слева от двери  было
небольшое окно во двор, а под ним - письменный стол Визенталя. Миллер уселся
на поставленный рядом стул для посетителей.
     - Мой друг  лорд Рассел  пишет,  что  вы  собираетесь выследить бывшего
эсэсовца-убийцу, - начал Визенталь.
     - Совершенно верно.
     - Как его имя?
     - Рошманн. Капитан Эдуард Рошманн.
     От изумления Визенталь поднял брови и присвистнул.
     - Вы знаете о нем? - осведомился Миллер.
     - О  Рижском  мяснике?  Еще  бы!  Он  находится  среди  тех  пятидесяти
преступников,  поисками  которых я  занимаюсь в  первую очередь,  -  ответил
Визенталь. - Позвольте спросить, почему вы взялись именно за него?
     Миллер попытался объяснить все вкратце.
     - Начните сначала, - перебил его Визенталь. - Что это за дневник такой?
     Миллеру   пришлось  пересказать  свою  историю  в  четвертый  раз.  Она
становилась все  длиннее  - к  известному о жизни Рошманна добавлялись новые
подробности.
     -  И  теперь мне  бы  хотелось  узнать, - закончил Петер, -  куда делся
Рошманн, спрыгнув с поезда.
     Симон Визенталь глядел, как за окном на землю ложились снежные хлопья.
     - Дневник при вас? - спросил он наконец.  Миллер  вынул его  из папки и
положил на стол.  Визенталь  пролистал  его, пробормотал:  "Потрясающе" -  и
подняв глаза на Петера, сказал:
     - Хорошо, я вам верю.
     - А раньше сомневались? - удивился Миллер.
     Симон Визенталь хитро взглянул на него:
     -  Сомнения есть всегда, герр Миллер.  Слишком уж странную  историю  вы
рассказали. К тому же я  так и не  понял, зачем вам понадобилось выслеживать
Рошманна.
     Миллер пожал плечами:
     - Я журналист. А это хороший материал для прессы.
     - Вряд ли  найдется газета, которая  согласится его  напечатать. А  тем
более хорошо оплатить. Неужели здесь нет личной заинтересованности?
     Миллер уклонился от прямого ответа.
     - С чего  вы это  взяли?  Мне  всего  двадцать  девять  лет. Во времена
рижского гетто я был совсем ребенком.
     - Конечно, конечно. - Визенталь взглянул на часы и встал. - Уже пять, и
мне бы хотелось вернуться к жене. Можно взять дневник Таубера на выходные?
     - Ради Бога, - ответил Миллер.
     - Хорошо. Тогда приходите в понедельник утром, я  расскажу вам все, что
знаю о Рошманне.
     Миллер приехал в понедельник  в десять  утра. Симон Визенталь  вскрывал
почту.  Увидев  журналиста,  он  жестом  пригласил  его  сесть  и  продолжал
аккуратно - ножницами - отрезать краешки конвертов.
     - Я собираю марки, - пояснил он, -  поэтому не хочу портить конверты, -
и, закончив, продолжил:
     - Вчера вечером я дочитал дневник. Это замечательный документ.
     - Он вас удивил?
     -  Если что и удивило, то отнюдь не содержание. Ведь подобное пережил я
сам. Меня поразила точность. Из Таубера вышел бы замечательный свидетель. Он
подмечал  даже  пустяки. И все записывал - по  горячим следам.  А  это очень
важно,  если  хочешь,  чтобы австрийский  или  западногерманский  суд  вынес
обвинительный приговор. Как жаль, что Таубера нет в живых.
     Миллер поразмыслил немного и спросил:
     -  Герр  Визенталь.  Впервые  я  разговариваю  с  человеком,  прошедшим
концлагерь. Больше всего меня  в  дневнике  Таубера  поразило,  что  Саломон
отрицал общую вину. Между тем нам, немцам, вот уже двадцать лет твердят, что
виноваты мы все до единого. Вы тоже так считаете?
     - Нет, - ответил Визенталь. - Прав Таубер.
     - Но ведь мы уничтожили в концлагерях четырнадцать миллионов неарийцев!
     - Разве вы лично  кого-нибудь убили?  Нет, трагедия  в том, что  в руки
правосудия не попали истинные преступники.
     - Тогда кто же уничтожил эти четырнадцать миллионов?
     Симон Визенталь пристально посмотрел на Миллера:
     - Известно ли вам о структуре СС? Об отделах этого ведомства, которые и
повинны в массовых убийствах?
     - Нет.
     -  Тогда я  расскажу  о  них.  Вы слышали о  главном  отделе  имперской
экономической администрации, обвиненном в эксплуатации узников концлагерей?
     - Да, я что-то об этом читал.
     - Так знайте, это  лишь среднее звено цепи,  - начал Симон Визенталь. -
Ведь еще  нужно было отсеять будущих  жертв от остального населения, согнать
их в одно место, развезти  по концлагерям, а потом, когда из них  выжмут все
соки,  и   убить.   Этим   занималось  РСХА,  главное   отделение  имперской
безопасности, силами  которого и были  уничтожены эти четырнадцать миллионов
человек.  Странное на первый взгляд место для  слова "безопасность", правда?
Но дело в том, что нацисты считали, будто эти несчастные представляли угрозу
рейху  и его  от  них надо было обезопасить.  Также в функции  РСХА  входило
выслеживать,  допрашивать  и отправлять  в концлагеря других  врагов  рейха:
коммунистов,   социал-демократов,  либералов,  журналистов  и   священников,
которые высказывались против фашизма,  борцов Сопротивления в оккупированных
странах,  а потом и собственных военачальников, таких, как фельдмаршал Эрвин
Роммель  и  адмирал   Вильгельм  Канарис,  расстрелянных   по  подозрению  в
пособничестве антифашистам.
     РСХА делилось  на  шесть  отделов. В  первом  занимались управлением  и
кадрами; во втором  - обеспечением и финансами. В  третьем отделе находились
печально известные  служба имперской  безопасности и  полиция  безопасности,
которые возглавлял сначала  Райнхард Гейдрих, а потом, после его  убийства в
Праге в 1942 году, Эрнст Кальтенбруннер, впоследствии казненный  союзниками.
В этих ведомствах,  чтобы развязать  языки допрашиваемым, запросто применяли
пытки.
     Четвертым отделом было гестапо, возглавлявшееся до сих пор не найденным
Генрихом Мюллером.  Во главе  еврейской секции  гестапо  (Б-4) стоял  Адольф
Эйхман, которого агенты "Моссада" вывезли из Аргентины в Иерусалим, где  его
судили и расстреляли. Пятым отделом считалась криминальная полиция, шестым -
разведслужба.
     Шеф третьего отдела  являлся одновременно и главой  всего  РСХА, а  шеф
первого   -   его  заместителем.  Последним   был  генерал-лейтенант   Бруно
Штрекенбах, который теперь  живет в  Фегельвайде,  а  работает  в  одном  из
гамбургских магазинов.
     Если  искать виновных  в преступлениях против человечества, большинство
окажется  из этих двух отделов.  Это тысячи,  а не  миллионы  людей, живущих
сейчас в ФРГ. Теория общей вины шестидесяти миллионов немцев, включая детей,
женщин, солдат, моряков  и  летчиков, которые ничего общего с преступлениями
фашистов не  имели,  была придумана союзниками, но больше всего оказалась на
руку  бывшим эсэсовцам.  Она - их лучшее подспорье: они понимают в  отличие,
по-видимому,  от  большинства  немцев,  что  до  тех пор,  пока  эта  теория
останется в силе, конкретных убийц искать  никто не станет - по крайней мере
достаточно ревностно. За ней бывшие эсэсовцы скрываются и по сей день.
     Миллер осмысливал  сказанное. Но  оно не укладывалось у  него в голове.
Трудно  было представить  четырнадцать миллионов человек. Легче  думалось об
одном, чей труп лежал на носилках под гамбургским дождем.
     - Как вы считаете, отчего Таубер покончил с собой?
     Визенталь  ответил,  не отрывая глаз от двух очаровательных африканских
марок на одном из конвертов:
     - Думаю,  он был  прав, решив,  что никто не  поверит,  будто  он видел
Рошманна у оперного театра.
     - Но почему он не обратился в полицию?
     Симон Визенталь отрезал край еще у одного  конверта и  пробежал глазами
письмо. Потом произнес:
     - Это вряд ли бы помогло. В Гамбурге, во всяком случае.
     - А при чем тут Гамбург?
     - Вы были в тамошнем отделе генеральной прокуратуры?
     - Да. Но без толку.
     Визенталь поднял глаза на Миллера:
     - В  моих глазах гамбургский отдел  генеральной прокуратуры  пользуется
дурной  репутацией.  Возьмем, к  примеру, человека, о  котором я  только что
упоминал. Бывшего генерала СС Бруно-Штрекенбаха.
     - Ну и что? - спросил Миллер.
     Вместо ответа Симон Визенталь порылся в бумагах на столе, вытащил  один
из документов.
     - Вот, - сказал он. - Эта бумага известна в юридических кругах  ФРГ как
"Документ 141JS 747/61". Хотите узнать о нем подробнее?
     - Да. Я не тороплюсь.
     - Хорошо. Итак, до войны Штрекенбах  был шефом  гамбургского гестапо. С
этого поста он быстро возвысился до главы  третьего отдела РСХА. В 1939 году
возглавил карательные части в оккупированной  Польше. К концу 1940 года стал
генерал-губернатором всей Польши с  резиденцией в  Кракове. При нем там были
уничтожены десятки тысяч человек.
     В начале 1941 года он вернулся в Берлин, стал начальником отдела кадров
СД,   третьего   отдела  РСХА,   заместителем   самого   Гейдриха.   Помогал
организовывать  карательные отряды, которые вслед за вермахтом были  брошены
на Советский Союз.
     Потом его повысили  еще раз,  сделали главой отдела  кадров всего РСХА.
Таким образом, Штрекенбах отвечал за подбор людей для карательных отрядов СС
в оккупированных странах вплоть до конца войны.
     - И его арестовали?
     - Кто?
     - Гамбургская полиция, конечно.
     Вместо ответа  Визенталь вынул  из ящика еще один  документ. Согнул его
пополам и положил перед Миллером.
     - Узнаете эти имена?
     Миллер внимательно прочитал список из десяти фамилий и ответил:
     - Конечно. Это руководители гамбургской полиции.
     - Теперь расправьте лист.
     Петер послушался. Полностью документ выглядел так:

     Фамилия
     No билета нацистской партии
     No СС
     Чин
     А.
     -
     455336
     Кап-н
     Б.
     5451195
     429339
     Ст. лей-т
     В.
     -
     353004
     С. лей-т
     Г.
     7040308
     174902
     Кап-н
     Д.
     -
     421445
     Ст. лей-т
     Е.
     7039564
     421176
     Майор
     Ж.
     -
     426553
     Кап-н
     И.
     3138798
     311870
     Кап-н
     К.
     1186976
     424361
     Ст. лей-т
     Л.
     5063331
     309825
     Майор

     - Боже мой! - только и сказал Миллер.
     - Теперь вы понимаете, почему генерал-лейтенант СС спокойно разгуливает
по Гамбургу. Они не могут его арестовать. Он когда-то был их начальником.
     Миллер смотрел на список и не верил своим глазам.
     -  Так вот что имел в  виду Брандт, когда заявил, что к расследованиям,
связанным с нацистами, в гамбургской полиции существует особое отношение.
     -  Вероятно,  - ответил Визенталь. - То  же  положение и  в гамбургском
отделе  генеральной  прокуратуры. Есть  там  один  юрист,  который  пытается
сделать хоть что-нибудь, но у него сильные недруги.
     В дверях появилась симпатичная секретарша.
     - Чай или кофе? - спросила она.
     После обеда Миллер вернулся к  Симону Визенталю. На столе у того лежали
несколько  листков  из  собственного  досье на Эдуарда  Рошманна. Петер  сел
рядом,  вынул блокнот, приготовился слушать.  Визенталь начал рассказывать о
том, что Рошманн делал с восьмого января 1945 года.
     По договоренности  между американскими и  английскими властями Рошманна
после  выступления на суде в Дахау должны были переправить в британскую зону
оккупации,  скорее всего, в Ганновер, где  бы он ждал суда и, без  сомнения,
смертного приговора.
     К   тому   времени  он  связался  с  укрывавшей  нацистов  организацией
"Шестиконечная  звезда".  Ничего  общего с  символом еврейской  веры она  не
имела, а названа  была  так  потому, что запустила щупальца  в шесть главных
городов Австрии, расположенных по большей части в британской зоне оккупации.
     В шесть утра восьмого января Рошманна разбудили и препроводили в поезд,
стоявший на вокзале  в Граце.  Едва  его отвели в купе,  как между сержантом
военной полиции, который хотел держать  Рошманна в наручниках всю дорогу,  и
сержантом полевой службы  безопасности (он намеревался их  снять) разгорелся
спор.
     Рошманн повлиял на его  исход, сказал,  что  у  него  от  тюремной пищи
несварение  желудка  и ему надо  в туалет. Его туда отвели, наручники сняли,
один  из сержантов  остался караулить  у  двери.  Трюк  с  туалетом  Рошманн
повторил трижды, пока ему не удалось разомкнуть запоры  на окне в кабинке  и
оно стало подниматься без труда.
     Эсэсовец  понимал:  сбежать  нужно  до прибытия в  Зальцбург,  где  его
передадут американцам,  которые  на машине доставят  его  в Мюнхен,  в  свою
тюрьму.  Но  поезд  миновал станцию за  станцией,  не сбавляя  ход. Однако в
Халлайне  остановился,  а  один  из  сержантов  побежал   на  вокзал  купить
что-нибудь  поесть.  Рошманн снова  запросился в уборную.  На  сей  раз  его
сопровождал  сержант полевой службы безопасности, не столь  строгий, как его
коллега  из  военной  полиции.  Когда  состав  начал  медленно  отходить  от
Халлайна, Рошманн выпрыгнул  из уборной в  снег. Охранники выбили дверь лишь
через десять  минут. К тому времени эсэсовец уже стремглав  бежал  по горным
склонам к Зальцбургу.
     По снегу он добрался до ближайшего селения и там заночевал... На другое
утро перешел границу Верхней Австрии  недалеко от Зальцбурга  и  дал о  себе
знать  людям  из "Шестиконечной  звезды".  Они  устроили  его  на  кирпичную
фабрику, где он работал, пока шли переговоры с "Одессой" о его переброске на
юг Италии.
     В  то время  "Одесса"  была  тесно  связана  с французским  иностранным
легионом, где  укрылись многие бывшие эсэсовцы. Через четыре дня переговоров
автомобиль с французскими номерами остановился у города  Остермитинг и  взял
Рошманна  с   еще   пятью  беглецами-нацистами.   Водителя  машины  снабдили
документами,  по  которым  можно было  пересекать  границу  без  таможенного
досмотра.  Он привез шестерых эсэсовцев в итальянский город Мерано и получил
от тамошнего представителя "Одессы" солидный куш.
     Из Мерано Рошманна переправили в лагерь для  переселенцев в Римини. Там
в  госпитале  ему ампутировали  пальцы правой  ноги,  отмороженные во  время
блужданий по снегу после прыжка из поезда. С тех пор он носит ортопедический
ботинок.
     В октябре 1948  года Рошманн написал  из  Римини письмо  жене в  Грац и
впервые подписался фальшивым именем Фриц Бернд Вегенер.
     Вскоре  его  перевели в римский францисканский монастырь,  а когда  все
документы были готовы. Рошманн отплыл из Неаполя в Буэнос-Айрес. В монастыре
Рошманн жил среди своих дружков-эсэсовцев под покровительством епископа Алуа
Гюдаля, который исправно заботился, чтобы они не нуждались ни в чем.
     В аргентинской столице "Одесса"  устроила  его  в  дом  немецкой  семьи
Фидмаров на улице Иполито Иригойена. В начале 1949 года ему из фонда Бормана
выделили  пятьдесят тысяч  американских  долларов,  и  он  занялся экспортом
ценных  пород  древесины  из  Южной  Америки в  Западную  Европу. Его  фирма
называлась "Штеммлер и Вегенер", потому что документы у Рошманна были на имя
Фрица  Берида  Вегенера,  немца, родившегося  в итальянской  провинции Южный
Тироль.
     В  начале  1955 года  он женился  на своей секретарше  Ирмтрауд  Зигрид
Мюллер,  не  разводясь  с  первой  женой Хеллой.  Но  времена  для  Рошманна
наступали трудные. В июле 1952 года Ева Перон, жена  аргентинского диктатора
и  истинная  правительница  страны, умерла  от рака.  Через три года Рошманн
понял  -  дни режима  Перона  сочтены, а  значит, скоро нацисты,  живущие  в
Аргентине,  лишатся  поддержки правительства. Прихватив новую жену,  Рошманн
убрался в Египет.
     Там  он провел лето 1955 года, а к осени вернулся в ФРГ. Ему бы сошло с
рук и это, если бы не гнев женщины, которую он предал. Его первая жена Хелла
написала  ему  письмо в Буэнос-Айрес на адрес Фидмаров. Те,  не  зная,  куда
переслать  письмо,   вскрыли  его,  прочитали  и  ответили  Хелле,  что   он
возвратился в Германию, женившись на секретарше.
     Хелла  пришла в ярость, сообщила полиции новое имя  мужа и  потребовала
арестовать его за двоеженство. В ФРГ немедленно  объявили розыск человека по
имени Фриц Бернд Вегенер.
     - Его поймали? - спросил Миллер.
     - Нет,  - покачал головой Визенталь. - Он  опять  исчез. Раздобыл новые
документы и наверняка  остался в Германии. Вот почему я верю, что Таубер его
видел.
     - А где его первая жена, Хелла Рошманн?
     - По-прежнему живет в Граце.
     - Стоит ли говорить с ней?
     - Вряд ли, - вновь покачал головой Симон. -  Узнав  об измене мужа, она
рассказала  полиции  все.  Теперь Хелла  ненавидит его, так что  он  едва ли
станет с  ней связываться. Ведь, рассказав полиции,  кто такой Вегенер,  она
застала  Рошманна  врасплох, и  ему  пришлось  доставать новые  документы  в
чертовской спешке.
     - Кто их ему выхлопотал?
     - "Одесса", конечно.
     - Что это за "Одесса" такая? Вы уже не раз о ней упоминали.
     - Разве вы не слышали об этой организации?
     - Нет. До вас никогда.
     Симон Визенталь посмотрел на часы:
     - Тогда приходите завтра. Я расскажу о ней.



     На другой день Петер вернулся к Симону Визенталю и описал ему встречу с
доктором  Шмидтом, о которой  забыл упомянуть сразу. Выслушав его, Визенталь
надул  губы и  кивнул: "Да, это, конечно, "Одесса".  Хотя она почти  никогда
никого  не  предупреждает,  особенно  если  расследование  только  началось.
Интересно, какой пост занимает там  Рошманн?  Почему  камрады так  пекутся о
нем?"
     А потом Визенталь два часа рассказывал Миллеру о самой "Одессе". О том,
как  она  зародилась,  чтобы  помочь  разыскиваемым  нацистским преступникам
бежать от суда,  и в конце концов превратилась в  мощную секту, объединяющую
всех, кто носил в петлице сдвоенные молнии.
     Когда в  1945 году союзники вошли в Германию и  обнаружили концлагеря с
их  чудовищным содержимым, они, естественно, потребовали у немецкого  народа
ответа на вопрос, кто сотворил эти  злодеяния. Ответ на него  был один - СС,
но сами эсэсовцы словно сквозь землю провалились.
     Куда же исчезли эти люди? Они или ушли в подполье, оставшись в Германии
и Австрии, или бежали за рубеж. И в том, и  в другом случае их решения  были
приняты не в  одночасье. Слишком поздно союзники сообразили, что преступники
продумали пути к отступлению заранее.
     Это,  кстати,  опровергает  теорию  о так называемом  патриотизме  СС -
каждый в  этой организации, начиная с ее главаря  Генриха  Гиммлера,  спасал
свою шкуру ценой страданий немецкого народа. Еще  в ноябре 1944 года Гиммлер
вел  переговоры со  швейцарским отделением  Красного  Креста  о  бегстве  из
Германии.  Но  ему  отказали. Так  что пока  лидеры  фашистской партии и  СС
призывали  народ воевать до  последней капли крови, сами  они  готовили себе
безбедную  жизнь  за  границей. Они-то  понимали,  что крах  Третьего  рейха
неизбежен.
     На   Восточном  фронте  вермахт  ценой  колоссальных  потерь  сдерживал
наступление Красной Армии лишь затем, чтобы дать эсэсовцам  время претворить
в  жизнь  планы  побега.  Позади  немецкой  армии  стояли  те  же  эсэсовцы,
стрелявшие  и вешавшие  тех,  кто  решался  отступать, не  выдержав  натиска
русских.  Так  под  дулами пистолетов СС погибли  тысячи  солдат и  офицеров
вермахта. А перед самой капитуляцией  главари  СС исчезли.  Один  за  другим
бросали они свои посты, переодевались в гражданское, рассовывали по карманам
заранее (и  прекрасно)  изготовленные  фальшивые  документы  и  окунались  в
неразбериху, что  царила в Германии в мае  1945 года,  оставляли стариков из
народного ополчения встречать американцев и  англичан у  ворот  концлагерей,
обрекали измученных  немецких солдат на жалкое существование в  лагерях  для
военнопленных,  а женщин и детей - на страдания на оккупированной союзниками
родине.
     Те из эсэсовцев, кого узнал бы каждый,  давно смотались за рубеж. Там и
вступила  в  действие  "Одесса", созданная  в  конце  войны  для  переброски
нацистов из  Германии. Ее  люди давно завязали тесную дружбу  с аргентинским
режимом  Хуана Перона,  получили  от  него семь  тысяч  чистых  аргентинских
паспортов, так  что преступникам оставалось  лишь  вписать  в  них фальшивые
имена, вклеить свои фотографии, поставить печать в  аргентинском консульстве
в Берлине и сесть на пароход, направляющийся в Буэнос-Айрес.
     Тысячи  других эсэсовцев двинулись  на юг  через Австрию  в итальянскую
провинцию Южный Тироль, а оттуда - в  Геную  или Римини  и Рим. Заботилось о
них  несколько  организаций,  в  основном   благотворительные,  руководители
которых  почему-то решили,  будто эсэсовцы спасались  от  чрезмерно жестоких
преследований союзников. Особенно усердствовал Алуа Гюдаль, немецкий епископ
в Риме.  Главным  пристанищем эсэсовских убийц  стал римский  францисканский
монастырь,  где они получали  кров  и  еду  в ожидании  новых  документов  и
возможности уехать в Южную Америку. Иногда эсэсовцы путешествовали под видом
сотрудников  Красного  Креста. Ходатайствовал  за  них  Ватикан,  а издержки
оплачивала благотворительная организация "Каритас".
     Такова была  первая цель "Одессы", и в основном осуществить ее удалось.
Около восьмидесяти процентов приговоренных к смертной казни эсэсовцев сумели
благодаря "Одессе" избежать кары правосудия.
     Живя в свое удовольствие на  средства, вырученные от  массовых убийств,
люди "Одессы" наблюдали  за обострением отношений  между союзниками. Надежды
на скорое восстановление  рейха  не оправдались, но с  основанием в мае 1949
года Федеративной Республики Германии "Одесса" поставила  перед  собой  пять
новых задач.
     Во-первых, она решила внедрить  бывших эсэсовцев  во все звенья жизни в
новой  Германии.  В  конце  сороковых и в пятидесятые  годы  они проникли  в
государственные  службы, оказались в банках,  юридических конторах, полиции,
среди местных властей. Здесь они могли защищать друг  друга от расследований
и арестов, помогать друг другу во всем.
     Во-вторых, бывшие эсэсовцы пробрались и к политической  власти. Высоких
постов они не занимали, рассредоточились по низшим и средним  эшелонам. Дело
в том, что в ФРГ  не было закона, запрещавшего бывшему фашисту участвовать в
политической  борьбе. Показательно, что ни один кандидат ХДС  или ХСС, рьяно
выступавший  за  расследование  военных  преступлений,  не  был избран  ни в
бундестаг, ни даже в ландтаг. Кто-то из политиков объяснил это очень просто:
"Все дело в  математике, - заявил он. -  Шесть миллионов  мертвых евреев  не
могут голосовать. А пять миллионов живых нацистов могут и голосуют".
     Главная  цель  обеих программ  была  проста: замедлить и по возможности
остановить расследование преступлений бывших  эсэсовцев. Большим  подспорьем
здесь  оказалось  тайное  сознание у  сотен тысяч немцев того,  что они были
вольными или невольными пособниками СС.
     В-третьих,  люди СС закрепились в промышленности и торговле. На деньги,
заранее  отложенные в  швейцарские банки,  они  в  пятидесятые годы  открыли
собственные предприятия, которые в начале шестидесятых уже процветали. Часть
вырученных  средств использовалась на финансирование проэсэсовских листовок,
наводнивших  одно время  ФРГ,  поддержку  ультраправых  издательств,  помощь
попавшим в беду камрадам.
     В-четвертых,  "Одесса"  всегда  находит  попавшему  в  руки  правосудия
эсэсовцу  первоклассного  адвоката   и,  если   нужно,  оплачивает  судебные
издержки.
     В-пятых,  "Одесса"  активно занимается  пропагандой в  самых  различных
формах,  начиная  от  распространения  экстремистской  литературы  и  кончая
проталкиванием  в  бундестаге  закона,  устанавливающего  срок  давности  за
преступления против человечества. Делаются попытки  уверить  новое поколение
немцев, что цифры убитых евреев, русских и поляков во много раз преувеличены
- обычно говорится,  будто погибло всего сто тысяч евреев, - и что "холодная
война" между Западом и Советским Союзом якобы подтвердила правоту Гитлера.
     Но  главная цель  пропаганды "Одессы"  -  убедить  семьдесят  миллионов
жителей ФРГ, что эсэсовцы на самом деле были такими же солдатами-патриотами,
как вермахт, и  что дружба между  старыми  "товарищами по оружию"  священна.
Ничего более далекого от истины придумать нельзя.
     Во  время  войны вермахт  к  СС  близко  не  подходил.  Солдаты считали
эсэсовцев подонками, а те их презирали. В конце войны миллионы мальчишек  из
вермахта были брошены под русские танки лишь для того, чтобы эсэсовцы спасли
свои шкуры. После июля 1944 года, когда был раскрыт  заговор против Гитлера,
эсэсовцы уничтожили пять  тысяч солдат  и  офицеров,  хотя в  самом заговоре
участвовало  не  больше пятидесяти человек.  Так  с какой  стати  германская
армия, ВМФ и ВВС станут считать себя "товарищами по оружию" с СС?
     Тем не менее  "Одессе" удалось стреножить тех, кто  пытался разыскать и
предать суду  военных  преступников.  Здесь  она  не гнушалась  ничем,  даже
убийствами  своих членов,  если подозревала, что в ходе следствия  они могут
выболтать лишнее. Кроме того, своими победами она во многом обязана  ошибкам
союзников  в  1945-1949  годах,  "холодной  войне"  и  характерной  немецкой
трусости при столкновении с моральной проблемой, что совершенно не вяжется с
мужеством немцев на войне или в годы восстановления Германии.
     Когда  Визенталь  закончил, Миллер  положил карандаш,  которым  записал
многое из рассказа Симона, и откинулся на спинку кресла.
     - Я понятия обо всем этом не имел, - сказал он наконец.
     - Как и большинство немцев,  - заметил Визенталь в ответ. - Сказать  по
правде, об "Одессе" вообще мало кто  знает. О ней  в ФРГ почти не упоминают.
Как американские гангстеры отрицают существование мафии, так бывшие эсэсовцы
отрицают  существование "Одессы". Признаться,  теперь это  слово заменили на
"товарищество", так же как в США мафию переименовали  в  "Коза Ностра". Ну и
что?  "Одесса" не  отомрет,  пока  остаются  в  живых нуждающиеся  в  защите
преступники-эсэсовцы.
     - Думаете, я столкнулся именно с ними? - спросил Миллер.
     - Уверен  в  этом. Предупреждение,  полученное  вами в бадгодесбергском
отеле,  могло  исходить  только  от  них.  Будьте  осторожны   -  эти   люди
миндальничать не станут.
     Но мысли Миллера были заняты другим.
     - Перед тем как Рошманн исчез, узнав, что его выдала жена, он, по вашим
словам, обзавелся новым паспортом, так?
     - Конечно.
     - Почему именно паспортом?
     Симон Визенталь уселся поудобнее и кивнул:
     -  Ваше  недоумение мне понятно. Попробую его рассеять. После войны  по
Германии,  да  и  здесь, по  Австрии,  скитались  десятки  тысяч  людей  без
документов.  Некоторые  и  впрямь  лишились  их волею  судьбы,  а  некоторые
намеренно выбросили.
     Чтобы получить новое  удостоверение  личности,  полагалось  представить
свидетельство о рождении. Но миллионы людей война сорвала с насиженных мест.
Например,  кто  мог  подтвердить  правоту  человека,  утверждавшего, что  он
родился в маленькой деревушке в Восточной Пруссии, которая  теперь оказалась
за "железным занавесом"? А  случалось, дом, где хранились  документы, сгорел
или пострадал от  бомбежки. Посему порядок получения удостоверения  личности
был очень прост. Нужно было лишь привести двух свидетелей, которые поклялись
бы, что знают вас и что вы назвались подлинным именем.
     У военнопленных тоже не было никаких документов. Выпуская их из лагеря,
английские или американские  оккупационные  власти выдавали им свидетельство
об освобождении, где удостоверялось, что, скажем,  Иоганн  Шуманн отбыл свой
срок  в  лагере  для  военнопленных.  Этот  документ  представитель  военной
администрации  передавал гражданскому  коллеге,  который  выписывал  бывшему
заключенному удостоверение личности на имя Иоганна Шуманна. Но зачастую этот
военнопленный просто назвался Иоганном Шуманном, а на самом  деле имя у него
было  иное. Это никто не проверял.  Так  преступник мог запросто сменить все
данные о себе.
     Однако  этим  методом  можно  было воспользоваться  только сразу  после
войны. К  нему  и  прибегло  большинство  бывших  эсэсовцев.  А  что  делать
человеку,  настоящее имя которого  раскрыли  в 1955  году,  как случилось  с
Рошманном?  Тогда уже  нельзя  было просто  пойти к  властям  и сказать:  "Я
потерял все документы во время войны". Его спросили бы, как он  жил без  них
целых десять лет. Итак, ему нужен был новый паспорт.
     - Пока мне  все ясно,  - сказал  Миллер.  - Но почему  именно  паспорт?
Почему не водительские права или удостоверение личности?
     - Потому что вскоре после основания ФРГ западногерманское правительство
поняло, что в стране под чужими именами живут тысячи людей.  И решило ввести
документ,  столь авторитетный, чтобы по нему  можно  было обзавестись  всеми
остальными. Сошлись  на паспорте.  В ФРГ для его получения  нужно предъявить
свидетельство  о  рождении, несколько  справок  и  гору  других  документов,
которые будут тщательно проверять.
     Зато получив паспорт, другими документами по нему можно обзавестись без
труда. Уж такова бюрократия. Предъявление паспорта убеждает чиновника в том,
что  личность  предъявителя  подвергать  сомнению не  нужно  -  ведь  другие
бюрократы,  выдавая паспорт, уже  основательно ее  проверили. Итак, с  новым
паспортом Рошманн  быстро  получил  все  необходимое:  водительские  права и
кредитные карточки,  открыл  счет  в  банке.  Паспорт  в  сегодняшней ФРГ  -
волшебная палочка, открывающая доступ к любым другим документам.
     - Где его раздобыл Рошманн?
     - У "Одессы".  Она, видимо, имеет  в своем штате человека, умеющего  их
фабриковать.
     Миллер призадумался:
     -  Найти  его - значит  отыскать того, кто  способен опознать Рошманна,
верно?
     Визенталь пожал плечами:
     -  Возможно. Однако вы замахнулись на слишком многое. Чтобы его  найти,
надо проникнуть в "Одессу". Но это под силу лишь бывшему эсэсовцу.
     - А что могу сделать я?
     - Вам лучше всего связаться с теми, кто прошел  рижское гетто. Не знаю,
сумеют ли они  вам помочь, но  уверен,  что захотят.  Все мы жаждем изловить
Рошманна. Начните вот с чего. - Визенталь пролистал дневник Таубера. - Здесь
Саломон  пишет о некой Олли Адлер из Мюнхена, любовнице Рошманна.  Возможно,
она осталась жива и вернулась в родной город.
     Миллер согласно кивнул и спросил:
     - Если вы правы, то где ее искать?
     - В  Центре еврейской общины.  Там  содержатся сведения  и о мюнхенских
евреях. Другие архивы уничтожены.
     - Адрес центра у вас есть?
     Симон Визенталь порылся в телефонной книге.
     -  Райхенбахштрассе, 27, Мюнхен,  -  сообщил  он. -  Дневник Таубера, я
полагаю, вы заберете?
     - К сожалению, да.
     - Какая жалость. Я бы  хотел  оставить  его у  себя. Это - удивительное
свидетельство.
     Он встал и проводил Миллера  до двери со словами: "Желаю удачи. И дайте
мне знать, как у вас дела".



     В  тот  вечер  Миллер ужинал в  "Доме золотого дракона", пивном баре  и
ресторане  на  Штайшдельгассе, открытом еще в  1566  году,  и  размышлял над
советом  Визенталя.  Петер  понимал,  что  из рижского  гетто  живыми  вышли
единицы, и  почти  не  уповал  на то, что  кто-нибудь из них знает  о  жизни
Рошманна после 1955 года. Но другого выхода просто не было.
     На следующее утро он двинулся в Мюнхен.



     В  столицу Баварии  Миллер въехал в полдень девятого января  и, купив в
киоске карту  города, нашел с ее помощью дом по адресу Райхенбакштрассе, 27.
Остановив машину невдалеке от здания,  он  осмотрел  его. Это был невзрачный
пятиэтажный  дом   с  фасадом  первого  этажа  на  неоштукатуренных  камней.
Остальные этажи  были  сложены из  силикатного кирпича: На  первом  этаже  у
левого края располагались двойные стеклянные двери.
     В  здании был единственный  на весь огромный Мюнхен  кошерный  ресторан
(тоже  на  первом  этаже).  Над  ним  размещались комнаты  отдыха  дома  для
престарелых, занимавшего четвертый и пятый этажи. Со двора можно  было войти
в  синагогу. На  третьем  находился административный отдел,  куда  Миллер  и
направился.
     Остановившись у  столика дежурного, он огляделся. У стен стояли шкафы с
книгами послевоенных изданий (старую библиотеку сожгли фашисты).
     На  стенах  висели  портреты  видных   деятелей   еврейской   общины  с
незапамятных времен - проповедники и раввины с  роскошными бородами, похожие
на пророков Ветхого завета, который Миллеру преподавали в школе. У многих на
лбу были филактерии  - повязки с изречениями из Торы, все были в шляпах. Был
там  и стенд с  газетами  на немецком языке  и  иврите. Последние, очевидно,
авиапочтой поставлялись  из Израиля. Черноволосый, невысокого  роста человек
разглядывал их заголовки.
     - Что вам угодно? - вдруг послышался голос.
     Миллер  вновь  поглядел на  столик  дежурного.  Теперь  за  ним  сидела
темноглазая женщина лет  сорока пяти. На  лоб ей так и норовила упасть прядь
волос, которую она время от времени откидывала.
     Петер  ответил,  что  его интересует  Олли  Адлер,  которая,  возможно,
вернулась в Мюнхен после войны.
     - А откуда? - осведомилась женщина.
     - Из Магдебурга. До этого она была в Штутгарте, а еще раньше - в Риге.
     - Боже мой,  в Риге! По-моему, в наших списках нет ни одного, кто вышел
бы оттуда. Они, знаете ли, все исчезли. Но я поищу все равно.
     Женщина  ушла  в  архив,  Миллер через  открытую дверь  видел, как  она
просматривала  список.  Тот оказался невелик  -  уже  через  пять минут  она
вернулась.
     - Извините,  но никто под таким именем у нас не  зарегистрирован,  хотя
оно распространенное.
     - Понятно, - вздохнул Миллер. - Это был мой последний шанс. Извините за
беспокойство.
     - Попробуйте связаться  с Международной службой  поиска, - посоветовала
женщина. - Искать пропавших во  время войны -  их прямая обязанность. У  них
есть  общегосударственные  списки,  а  у нас  лишь списки тех, кто родился в
Мюнхене и сюда же вернулся.
     - А где находится служба поиска?
     - В Арользене-на-Вальдеке.  Недалеко  от  Ганновера, в Нижней Саксонии.
Содержит ее Красный Крест.
     Подумав немного, Миллер спросил:
     - Есть ли в Мюнхене кто-нибудь из сосланных  в  Ригу? Дело в том, что я
пытаюсь разыскать бывшего коменданта рижского концлагеря.
     Наступила  тишина. Миллер  понял,  что  человек  у  стенда  с  газетами
повернулся и разглядывает Петера. Женщина посуровела.
     - Возможно, такие найдутся. До войны в Мюнхене жили двадцать пять тысяч
евреев.  Вернулся лишь каждый десятый. Теперь нас около пяти тысяч, половина
- дети, родившиеся после  войны.  Но  чтобы найти тех, кто побывал  в  Риге,
придется просмотреть  все списки. Против фамилии  каждого мы ставим название
концлагеря, где он был. Приходите завтра.
     Миллер подумал, не бросить ли все  и не вернуться ли домой. Поиски явно
зашли в тупик.
     - Хорошо, - сказал он наконец. - Я приду завтра.
     Он  вышел на улицу,  достал ключи от машины,  но тут  услышал за спиной
шаги.
     - Извините,  - раздался голос.  Миллер  обернулся и увидел того  самого
мужчину, который разглядывал заголовки газет.
     -  Вы  собираете  сведения о  рижском  гетто?  - спросил  тот. -  О его
коменданте? Это капитан Рошманн, так?
     - Да, он, - подтвердил Миллер. - А что?
     - Я сам был в  Риге, - сказал мужчина. - И знавал Рошманна. Возможно, я
смогу вам помочь.
     Он был невысокий, жилистый, лет  сорока пяти, с ясными  карими глазами,
взъерошенный, словно воробей.
     -  Мое имя Мордекай, - представился  он.  - Но обычно меня зовут Мотти.
Может быть, сядем и поговорим за чашкой кофе?
     Они   зашли   в  ближайшее  кафе.   Миллер,  несколько   растаявший  от
обходительности собеседника, вскоре разговорился, рассказал  о своих поисках
от закоулков Альтоны до Центра общины в Мюнхене.
     Мотти все внимательно выслушал и пробормотал:
     -  М-да. Вы сил  не жалели.  Но  почему вам,  немцу, взбрело  в  голову
гоняться за Рошманном?
     - Не все ли равно? Меня так часто об этом спрашивали,  что  я уже устал
отвечать.  Разве  не понятен гнев  немца по  поводу  случившегося во времена
фашизма?
     - Понятен, - согласился Мотти.  - Не ясно, почему этот немец решился на
столь  активные поиски. Ну, хватит об этом. Вы  и впрямь считаете, что новый
паспорт Рошманну выхлопотала "Одесса"?
     - Так  меня уверяли, - ответил Миллер. -  И найти человека, который его
подделал, можно, лишь проникнув туда.
     Мотти внимательно оглядел сидевшего перед ним молодого немца и спросил:
     - В какой гостинице вы остановились?
     Миллер сказал, что  приехал в Мюнхен всего несколько часов назад  и еще
нигде  не  устроился.  Но  знал  один  отель,  где останавливался раньше. По
просьбе  Мотти  он  пошел  позвонить туда  и заказать  себе  номер. А  когда
вернулся  к столику, Мотти уже ушел, оставив под чашкой записку: "Независимо
от того, устроитесь вы в этот отель или  нет, будьте в его вестибюле сегодня
в восемь вечера".
     Миллер заплатил за кофе и ушел.



     Тем временем Вервольф, сидя у себя в кабинете, перечитал  отчет  своего
коллеги из Бонна, человека, который разговаривал  с  Миллером  неделю назад,
назвавшись доктором Шмидтом. Отчет пришел к  Вервольфу пять дней назад,  но,
от  природы,  осторожный,  глава  "Одессы"  в  ФРГ  действовать  не  спешил,
предпочитал сначала  все досконально  обдумать. Генерал  Глюкс при встрече с
ним в Мадриде дал ясное и четкое указание, но, как все привыкшие работать за
столом, Вервольф находил успокоение в том, что откладывал неизбежное. А ведь
начальник  однозначно  приказал   уничтожать  всех,  кто  станет   чрезмерно
интересоваться  Вулканом.  Да и  характеристика,  данная  Миллеру  "доктором
Шмидтом", не давала Вервольфу покоя.
     "Это  напористый  молодой  человек,  -  писал  Шмидт,  - язвительный  и
своевольный,   возможно,  упрямый,  движимый,   очевидно,  искренней  личной
неприязнью к Эдуарду Рошманну,  объяснить которую  я не в силах. Он вряд  ли
прислушается  к голосу разума  даже  перед  лицом  смертельной опасности..."
Вервольф  перечитал  резюме  "доктора"  еще  раз  и   вздохнул.  Потом  снял
телефонную трубку  и  попросил Хильду соединить  его с городом. Затем набрал
дюссельдорфский номер.
     После нескольких гудков в трубке послышалось обычное: "Да?"
     -  Мне  бы  хотелось поговорить  с  господином  Маккензеном,  -  сказал
Вервольф.
     - А кто его спрашивает?
     Вместо прямого ответа Вервольф назвал пароль:
     - Кто был величественнее Фридриха Великого?
     - Барбаросса, - ответил голос в трубке и добавил:
     - Маккензен слушает.
     - С вами говорит Вервольф. Ваши каникулы, к  сожалению, кончились. Есть
работа. Приезжайте ко мне завтра же.
     - Когда?
     - Будьте в конторе  к  десяти утра, -  уточнил  Вервольф.  - Секретарше
назовитесь Келлером. Я запишу вас к себе на прием в тот час.
     Он  положил трубку. В Дюссельдорфе Маккензен  встал  и  пошел  в ванную
помыться и побриться. Это  был  высокий,  крепкий мужичина -  бывший сержант
дивизии СС  "Дас райх", -  убивать научился, вешая французских  заложников в
Тюле и Лиможе в 1944 году.
     После войны  он начал  работать на "Одессу" - сначала водителем,  возил
беглых эсэсовцев  из Германии  через  Австрию в Южный Тироль.  В 1946  году,
когда его остановили чересчур усердные  патрульные-американцы,  он убил всех
четверых из патрульного джипа и с тех пор сам оказался в бегах.
     Потом его приставили телохранителем к высшим чинам "Одессы". Приобретая
все  большее  их  уважение,  он к середине  пятидесятых  годов  стал палачом
"Одессы" - человеком,  без излишнего шума  расправлявшимся с теми, кто сумел
слишком  близко  подобраться  к  главарям организации или собирался  предать
своих "товарищей". К  январю 1964  года он выполнил уже  двенадцать  заданий
такого рода.



     Звонок  раздался ровно в  восемь.  Трубку  сняла дежурная  и позвала  к
телефону Миллера, который сидел  в  вестибюле у телевизора. Он узнал голос в
трубке.
     - Герр Миллер? Это я, Мотти. Я, пожалуй, смогу вам помочь. Вернее, не я
сам, а мои друзья. Хотите с ними встретиться?
     -  Я встречусь  со  всеми,  кто желает  помочь мне,  - ответил  Миллер,
заинтригованный уловками Мотти.
     - Хорошо. Выходите  из отеля и поверните налево по Шиллерштрассе. Через
два квартала увидите кафе "Линдеманн". Ждите меня там.
     - Когда идти? Прямо сейчас?
     - Да. Я бы сам к  вам  пришел,  но друзья  не  позволяют.  Так  что  не
мешкайте.
     Мотти  повесил  трубку.  Миллер  надел  пальто  и  вышел  из гостиницы.
Повернув налево, прошел полквартала. Тут  что-то твердое впилось ему сзади в
ребра. Из-за угла вывернула машина.
     - Садитесь на заднее сиденье, герр Миллер, - сказал Петеру кто-то прямо
в ухо.
     Дверь машины открылась, Миллера снова ткнули  под ребра чем-то твердым.
Он нагнулся и забрался в  машину. Помимо водителя, там был еще один человек,
на  заднем  сиденье.   Он  подвинулся,   освободил   место   Миллеру.  Петер
почувствовал, как в машину залез  и тот,  кто остановил его на  улице. Потом
дверь захлопнулась, и автомобиль отъехал от тротуара.
     Сердце  у Миллера  бешено  колотилось. Он  оглядел  сидевших  рядом, но
никого  не узнал. Мужчина справа, тот, что  открыл  Миллеру  дверь, негромко
сказал:  "Я завяжу вам глаза", - вынул нечто похожее на большой черный носок
и пояснил: "Вам ни к чему видеть, куда мы едем".
     Носок  натянули  Миллеру  на  голову  до  самого носа.  Петер  вспомнил
холодные голубые глаза  человека в отеле "Дрезен" и слова Визенталя: "Будьте
осторожны - эти  люди миндальничать  не станут". Потом он вернулся мыслями к
Мотти и подумал,  как  могло получиться,  что один из  них  читал газету  на
иврите в Центре еврейской общины.
     Машина  ехала минут двадцать,  потом затормозила и остановилась. Миллер
услышал, как открылись ворота. Автомобиль вновь рванулся  вперед, но  тут же
остановился.  Миллеру  помогли  выйти  и  провели  по  двору  в   дом  -  он
почувствовал  на  лице сначала  холодный ветер  улицы, а потом теплый воздух
помещения. За спиной  захлопнулась  дверь,  Миллера  заставили спуститься на
несколько  ступенек,  видимо, в  подвал, хотя  там было  тепле, а кресло,  в
которое его усадили, покрывал хороший чехол.
     Чей-то  голос  сказал:  "Снимите  повязку", -  и  носок убрали.  Миллер
заморгал - глаза отвыкли от света.
     Помещение, куда он попал, располагалось явно под землей - окон не было.
Но  под потолком  гудел вентилятор. Подвал был  обставлен  удобной и дорогой
мебелью. Он, по-видимому, предназначался для собраний: у дальней стены стоял
длинный стол с  восемью стульями. Посреди, на круглом коврике,  располагался
кофейный столик. Больше в подвале, кроме пяти кресел, ничего не было.
     У длинного стола, светясь извиняющейся улыбкой, стоял Мотти, а те двое,
что привезли  Миллера - оба крепкие мужчины средних лет,  -  облокотились на
спинки кресел справа  и слева от Петера.  Напротив сидел четвертый  мужчина.
Водитель остался наверху, у входной двери, решил Миллер.
     Четвертый мужчина был, очевидно, за главного. Он устроился в кресле,  а
трое  его  подчиненных стояли.  На  вид ему было  около  шестидесяти. Он был
тощий,  костлявый,  с впалыми  щеками и крючковатым носом. Но  больше  всего
беспокоили Миллера его глубоко запавшие пронзительные глаза. Глаза фанатика.
     - Добро пожаловать, герр  Миллер, - произнес  старик. - Извините за то,
каким странным  способом  вы  попали  сюда.  Мы  воспользовались  им,  чтобы
безболезненно вернуть вас в отель, если вы откажетесь от  моего предложения.
Мой  друг, - он  указал  на Мотти, -  сообщил,  что вы разыскиваете  некоего
Эдуарда Рошманна. И чтобы подобраться к нему, готовы проникнуть в  "Одессу".
Но одному  вам это  не  удастся.  А  нам  выгодно иметь  в  "Одессе"  такого
человека, как вы. Поэтому мы согласны вам помочь. Понятно?
     - Значит, вы не из "Одессы"?
     Старик поднял брови:
     - Боже мой, вы поставили все  с ног на голову. - Он закатал левый рукав
рубашки.  На  плече  синими  чернилами  был вытатуирован  номер. - Аушвиц, -
пояснил  старик.  -  А  они, -  он указал  на  стоявших  рядом,  -  отведали
Бухенвальда и Дахау, - он расправил рукав и продолжил:
     -  Герр Миллер, кое-кто считает, что убийц нашего народа нужно отдавать
в руки правосудия. Мы с этим не согласны. Сразу после войны я разговаривал с
английским офицером и  одну  его мысль  пронес  через всю жизнь.  Он сказал:
"Если бы они убили шесть миллионов англичан, я тоже сотворил бы памятник  из
черепов. Но не тех, кто погиб  в концлагерях, а тех, кто загнал туда людей".
Это простая, но убедительная логика, герр Миллер. Я  и мой люди решили после
войны остаться  в  Германии  лишь с  одной  целью - мстить.  Мы  фашистов не
арестовываем. Мы убиваем их как крыс. А звать меня Леон.
     Четыре  часа Леон  допрашивал Миллера, пока не убедился,  что намерения
журналиста  искренни.  Как  и многие  до него, Леон  не  понял, что  двигало
Петером,  и  вынужден  был  признать,  что журналиста  толкало отвращение  к
злодеяниям фашистов. Покончив с вопросами, Леон откинулся на спинку кресла и
долго разглядывал молодого человека.
     - А вы понимаете, сколь рискованно пытаться проникнуть в "Одессу", герр
Миллер? - спросил он наконец.
     - Могу себе представить, - сказал Миллер. - Ведь я слишком молод.
     Леон покачал головой:
     -   Внедрять  вас  туда  под  вашим  собственным  именем  бессмысленно.
Во-первых,  у них есть списки всех бывших эсэсовцев, и  Петер Миллер там  не
значится.  Во-вторых,  вы  должны постареть по  крайней мере на  десять лет.
Словом,  надо  превратить  вас в  другого человека,  некогда на  самом  деле
бывшего эсэсовцем. На поиски такого уйдет много времени и хлопот.
     - Неужели такой вообще найдется?
     Леон пожал плечами:
     - Это должен быть человек, смерть которого нельзя проверить. Прежде чем
принять  кого-нибудь  в  свои  ряды,  "Одесса" тщательно  его экзаменует.  И
экзамены  эти не  из легких. Чтобы успешно их сдать, вам придется  несколько
недель  прожить с  настоящим офицером  СС,  который  научит вас  обращению и
поведению,  расскажет  обо всех тонкостях. К  счастью, такой человек  у  нас
есть.
     - Но почему он этим занимается? - изумился Миллер.
     - Тот,  о  ком  я говорю,  - странная  птица.  Это  бывший  капитан CC,
искренне раскаявшийся в  содеянном.  Его  замучила совесть, и он  вступил  в
"Одессу",  чтобы  сообщать властям  о  местонахождении разыскиваемых военных
преступников. Он и  теперь занимался бы этим,  если бы его не  разоблачили в
"Одессе". Чудом ему удалось  спастись, и  сейчас  он  живет под чужим именем
неподалеку от Байройта.
     - Что мне еще придется выучить?
     -  Все о том, в кого вы перевоплотитесь.  Где и когда он  родился,  как
попал в СС, где обучался и служил, номер части,  фамилию командира и прочее.
Кроме того, за вас должен поручиться кто-то, чьему слову в "Одессе" поверят.
Устроить все это непросто. На вас, герр  Миллер, мы потратим много времени и
хлопот.
     - Но ради чего?
     Леон поднялся и прошелся по ковру.
     - Мы хотим мстить. Поэтому нам нужен  не  только Рошманн,  но  и другие
скрывающиеся от властей фашисты. Их имена вы нам и добудете.
     Миллер понимающе кивнул и спросил:
     - А вы пытались внедрить своих людей в "Одессу" раньше?
     - Дважды, - ответил Леон.
     - Ну и как?
     - Труп  первого выловили потом из канала. При пытках у него вырвали все
ногти. Второй просто исчез. Ну что, не передумали?
     Миллер пропустил вопрос мимо ушей:
     - Если вы столь тщательно работаете, почему их разоблачили?
     - Они оба были евреи из концлагерей, -  объяснил  Леон. - Мы попытались
свести татуировку с их рук, но  шрамы остались. Кроме того, они подвергались
обрезанию. Вот почему, когда Мотти  сообщил, что  нашел  немца, настроенного
против СС, я этим заинтересовался. Кстати, вы обрезаны?
     - Нет, разумеется.
     Леон удовлетворенно кивнул:
     - Значит, ваши  шансы улучшаются. Остается лишь изменить вашу внешность
и обучить вас очень опасной роли.
     Было далеко за полночь. Леон взглянул на часы и спросил:
     - Вы ужинали?
     Журналист покачал головой.
     - Мотти, - произнес Леон, - нашего гостя следует покормить.
     Мотти улыбнулся, кивнул и вышел.
     -  Вам  придется переночевать у  нас, -  оказал  Леон  Миллеру.  - И не
пытайтесь уйти.  На  двери три замка, и все закрываются  снаружи. Дайте  мне
ключи  от  машины,  и ее  пригонят сюда. Лучше  на  несколько  недель убрать
"ягуар" подальше от людских глаз. По  счету в отеле заплатим мы, а ваши вещи
перенесем сюда. Утром вы напишете письма родителям и девушке, если она у вас
есть, объясните,  что в  ближайшие несколько недель, а может быть, и месяцев
они вас не увидят. Понятно?
     Миллер кивнул  и вынул  ключи  от  машины. Леон  передал  их одному  из
мужчин, тот сразу же ушел.
     - Утром мы отвезем вас в Байройт к нашему офицеру СС. Его зовут Альфред
Остер. У него вы и поселитесь. Я с ним договорюсь. А пока извините, мне надо
идти. Искать человека, в которого вы перевоплотитесь.
     Он  встал  и  вышел.  Вскоре  вернулся Мотти,  неся поднос  с  ужином и
несколько   одеял.  Он  оставил  Миллера  в  компании   холодного  цыпленка,
картофельного салата и растущих сомнений.



     На севере от Мюнхена в Главном госпитале Бремена дежурный ранним  утром
обходил  вверенных   ему  больных.  Кровать  в  дальнем  конце  палаты  была
отгорожена высокой  ширмой. Дежурный, пожилой мужчина по  фамилии Гартштейн,
заглянул поверх ширмы. За  ней на кровати неподвижно лежал человек. Дежурный
зашел за ширму  и взял  больного за запястье. Пульса не было. Он взглянул на
обезображенное лицо ракового больного, вспомнил слова, которые тот  бормотал
в бреду, и  приподнял его левую  руку. Под  мышкой был  вытатуирован номер с
группой крови  - явный  признак  того, что  пациент  служил когда-то  в  СС.
Эсэсовцев татуировали,  так  как они  считались ценнее обычных  солдат и при
ранениях первыми получали нужную плазму.
     Гартштейн  закрыл  лицо  умершего  простыней  и  заглянул  в  ящик  его
тумбочки. Вынул оттуда водительские права - их положили в тумбочку вместе со
всем,  что  обнаружили  у больного,  когда  его привезли в  госпиталь  после
приступа, случившегося прямо на улице.
     Права   были  выписаны  на  имя  Рольфа   Гюнтера  Кольба,  родившегося
восемнадцатого  июня 1925 года. Дежурный сунул их в  карман  халата и  пошел
докладывать врачу о смерти пациента.



     Под внимательным взглядом Мотти Миллер написал  письмо  матери и  Зиги.
Закончил к  полудню. Багаж из  отеля уже доставили,  по счету заплатили, и в
начале  третьего  Петер и Мотти выехали в  Байройт. Машину  вел все  тот  же
шофер.
     По  журналистской  привычке  Петер  бросил  взгляд  на  номер  голубого
"опеля", сменившего вчерашний "мерседес". Мотти заметил это и улыбнулся.
     - Не  беспокойтесь,  - сказал он.  -  Эту машину  мы  взяли напрокат на
вымышленное имя.
     -  Что ж, приятно  находиться в  окружении профессионалов,  -  сознался
Миллер.
     Когда он забрался в  "опель", глаза ему вновь завязали и заставили лечь
на  пол. Повязку Мотти снял только тогда, когда машина выехала из Мюнхена на
автобан Е6, ведущий в Нюрнберг и Байройт.
     Оглядевшись, Миллер  понял, что ночью вновь шел сильный снег.  Поросшие
лесами  холмы на  границе Баварии и  Франконии укрылись белоснежной пеленой,
сбросившие листву березы  вдоль дороги надели молочно-белые шапки. Шофер вел
машину медленно и осторожно, "дворники"  едва успевали  смахивать  со стекла
снежные  хлопья  и слякоть,  вылетавшую из-под  колес  грузовиков. Миллер  и
остальные позавтракали в придорожном кабачке Ингольштадте и обогнув Нюрнберг
с запада, через час въехали в Байройт.
     Лежащий посреди красивейшей части ФРГ, прозванной Баварской Швейцарией,
маленький  городок  Байройт  может  похвастаться  только одним  -  ежегодным
фестивалем музыки Вагнера. В  прежние времена жители с гордостью принимали у
себя  нацистскую  верхушку,  исправно  приезжавшую  на  фестиваль  вместе  с
Гитлером, большим любителем Вагнера, почти в полном составе.
     Но  сейчас,  в  январе, город  мирно  спал  под  снегом,  отдыхая после
новогодних  празднеств.  Коттедж  Альфреда Остера  стоял в тихом переулке на
окраине города. Перед домом не было ни одной машины.
     Бывший офицер СС уже ждал гостей. Это был высокий грубовато-добродушный
мужчина с голубыми  глазами и рыжими пушистыми волосами на макушке. Несмотря
на зиму, его  лицо  покрывал  загар, каким  обладают  люди, проводящие много
времени в горах на солнце и чистом воздухе.
     Мотти  представил Миллера и передал ему письмо от Леона. Баварец прочел
его и кивнул, бросив на Миллера проницательный взгляд.
     - Что  ж,  попытка  не пытка,  -  сказал  он. -  Сколько я  могу  с ним
работать?
     - Еще не известно, - ответил Мотти. - Очевидно, до тех пор, пока вы его
не подготовите. К тому же  нам нужно найти ему новое имя.  В общем, мы дадим
вам знать.
     Вскоре  Мотти ушел.  Остер провел Миллера  в  гостиную  и,  прежде  чем
включить свет, задернул шторы.
     - Итак, вы хотите перевоплотиться в бывшего эсэсовца? - спросил  он, не
оборачиваясь.
     Миллер ответил утвердительно. Остер повернулся к нему лицом.
     -  Тогда  начнем  с   главного.  Не  знаю,  где  вы   получали  военную
специальность, но думаю, что это было  в  разболтанной слюнявой конторе  для
сосунков,  именующей   себя   бундесвером.  Так   зарубите  себе   на  носу:
подразделение  бундесвера  продержалось  бы  против  отборной  американской,
английской или советской  части  не  больше десяти  секунд.  А  служивший  в
войсках  СС мог  в одиночку расправиться  с пятью  солдатами  любой  союзной
армии. Это во-первых.
     А  во-вторых,  эсэсовцы  были  самыми  выносливыми,  наилучшим  образом
обученными, дисциплинированными, сметливыми солдатами всех времен и народов.
Этого  у них не отнять.  Так  что тебе,  Миллер, придется многому научиться.
Пока  живешь у меня, порядок будет такой: когда я вхожу в комнату, ты должен
вскакивать  по стойке "смирно". Именно вскакивать. Когда  я прохожу мимо, ты
обязан щелкать каблуками и оставаться вытянутым в струнку, пока  я не отойду
на пять  шагов. В ответ на мои  приказания ты должен говорить:  "Яволь, гepp
гауптштурмфюрер",  - а если я позову тебя, ты должен явиться и  сказать: "Цю
бефель, герр гауптштурмфюрер". Понятно?
     Миллер изумленно кивнул.
     - Пятки вместе! -  заорал  вдруг Остер.  - Чтоб щелкнули каблуки!  -  И
добавил смягчившись:
     - У нас  мало времени, так что начнем немедленно. До ужина нужно пройти
названия  чинов, соответствующие им обращения и  знаки отличия  всех чинов в
СС. Потом  мы разберемся в видах военной формы  и чинах СС, разнице в знаках
их  отличия, я  расскажу, когда надевалась парадная  форма, полная, маршевая
или  полевая. Потом преподам полный курс политико-идеологической подготовки,
который  ты  якобы  прошел в учебной  части СС  в Дахау.  Затем  ты  выучишь
походные,  застольные и  разные  войсковые  песни. Я  расскажу  тебе  все до
момента окончания  учебы. Потом  Леон должен сообщить,  где ты якобы служил,
кто тобой командовал,  что с тобой произошло после войны, чем ты в последнее
время занимался.  Но и первая  часть курса займет у  нас не меньше двух-трех
недель.
     Отнесись ко всему  очень серьезно. Если ты попадешь в "Одессу", узнаешь
имена  ее  главарей  и  чем-нибудь  себя  выдашь, то быстренько окажешься  в
могиле. Поверь, я не слюнтяй, но боюсь "Одессу" до сих пор. Поэтому я и взял
себе новое имя.
     Впервые с начала  охоты на Рошманна Петер  засомневался,  стоит ли игра
свеч.



     Маккензен прибыл  в контору  к Вервольфу  ровно в  десять. Когда  дверь
кабинета плотно закрылась за  ним,  Вервольф усадил его на гостевой  стул  и
закурил сигару.
     - Дело вот в чем. Некий  журналист хочет узнать,  где и под чьим именем
живет один из наших товарищей, - начал он.
     Убийца понимающе кивнул. Ему приходилось выслушивать нечто подобное уже
не раз.
     - В обычных обстоятельствах,  - подвел итог Вервольф, - мы не стали  бы
ничего  предпринимать, убежденные,  что в  конце  концов журналист прекратит
поиски - зайдет в тупик или поймет, что разыскиваемый не стоит затрачиваемых
усилий.
     - Но сейчас... все не так? - тихо спросил Маккензен.
     Вервольф кивнул, казалось, с искренним сожалением:
     -  Да. Увы, журналиста придется убрать. Во-первых, потому, что человек,
которого он разыскивает, для нас незаменим. Во-вторых, сам журналист слишком
умен, гибок, находчив и предан желанию найти нашего товарища.
     - Что движет им? - спросил Маккензен.
     Вервольф растерянно нахмурился, сбросил пепел с сигары и ответил:
     - Мы не знаем. Но, по-видимому, здесь замешаны какие-то личные чувства,
- пробормотал  он.  -  Человек,  которого  разыскивает журналист,  способен,
конечно, возбудить недовольство, скажем,  у евреев.  Он возглавлял  гетто  в
Остляндии.  Многие,  в  основном  иностранцы,  не  хотят  признать,  что  мы
действовали  там правильно. Загадка в  том, что этот журналист  не еврей, не
иностранец,  не коммунист -  и  не  радикал - словом, не из  тех, кою  мучит
совесть  за дела родителей.  Он из  другого племени. Молодой немец арийского
происхождения,  сын фронтовика.  Ничто  в  его  биографии не  объясняет  его
ненависти к нам и навязчивого стремления выследить одного из наших камрадов,
даже  несмотря  на  четкое  и  ясное  предупреждение. Жаль, но придется  его
убрать. Другого выхода нет.
     - Вы поручаете убить его мне?
     - Да.
     - Где он теперь?
     -  Неизвестно. - Вервольф протянул через стол  два листа писчей бумаги,
заполненные  отпечатанным на машинке текстом. - Здесь  все о нем.  Это Петер
Миллер, независимый журналист. В последний раз его видели в отеле "Дрезен" в
Бад-Годесберге.  Он,  конечно, оттуда уже  уехал,  но начать поиски  следует
именно там. Или  в его собственной квартире - расспросить девушку, с которой
он  Живет.  Представьтесь сотрудником одного из крупных журналов, на которые
он обычно работает, и она расскажет вам все,  что знает. Кроме этого, Миллер
ездит на необычном автомобиле. Подробности прочтете.
     - Мне понадобятся деньги, -  заметил Маккензен. Вервольф это предвидел.
Он подтолкнул к убийце пачку банкнот, где было десять тысяч марок.



     Тринадцатого января весть о кончине  Рольфа  Гюнтера  Кольба  дошла  до
Леона.  В письме от представителя его организации в Северной Германии лежали
и  водительские  права умершего. Леон  сверил чин и  номер по  своему списку
бывших  эсэсовцев,  посмотрел,  не  значится  ли  Кольб среди  разыскиваемых
военных  преступников,  и не нашел его там, подумал некоторое время, глядя в
пустоту, и наконец решился.
     Он позвонил Мотти на  работу - на телефонную станцию - и  попросил  его
зайти после смены.
     Когда он пришел, Леон показал ему водительские права Кольба и произнес:
     - Вот человек, который нам нужен.  В самом конце  войны его произвели в
сержанты СС, хотя  ему едва исполнилось девятнадцать.  У них явно не хватало
людей. Миллера не сделаешь похожим на Кольба, даже  загримировав, да  и грим
вблизи легко заметен. Но рост и телосложение Кольба такие же, как у Миллера.
Значит,  для прав  нужна лишь  новая  фотография. Но это  не к спеху. Прежде
всего надо найти печать Бременского отдела дорожной полиции. Позаботьтесь об
этом.
     Когда  Мотти ушел,  Леон  позвонил  в  Бремен  и  отдал  еще  несколько
приказов.



     - Ладно,  - сказал  Остер  подопечному. - Теперь  займемся  песнями. Ты
слышал о "Песне Хорста Весселя"?
     - Конечно, - отозвался Миллер. - Это же фашистский марш. Но  слов я  не
знаю.
     - Я  научу  тебя десятку песен. На всякий  случай.  Но  эта -  главная.
Возможно, тебе даже придется ее подхватить, если вдруг  "камрады" запоют. Не
знать ее равносильно смерти. А теперь повторяй за мной:
     Знамена высоко
     И сомкнуты ряды...



     Наступило  восемнадцатое  января.  Маккензен сидел  в баре  мюнхенского
отеля  "Швейцергоф",  потягивал  коктейль  и  рассуждал  о своем  подопечном
Миллере,  журналисте,   чьи  анкетные  данные  палач  уже  вызубрил.  Будучи
человеком скрупулезным, Маккензен связался  с фирмой, продававшей "ягуары" в
ФРГ, и получил от нее несколько рекламных снимков  спортивной модели  ХК150,
чтобы точно знать, какую машину искать.  Трудность заключалась в том, что он
никак не мог ее найти.
     Расспросы   привели  Маккензена  из  Бад-Годесберга  в  дюссельдорфский
аэропорт, где ему  сказали,  что  перед  самым новым  годом Миллер  летал  в
Лондон, вернулся через полутора суток. Потом и он и его машина исчезли.
     Говорил Маккензен  и с Зиги, но она  лишь показала ему отправленное  из
Мюнхена  письмо, где Миллер сообщал, что на некоторое время останется там. И
поиски зашли  в тупик. Маккензен обзвонил все мюнхенские отели, автостоянки,
гаражи и бензозаправочные станции. Миллер как сквозь землю провалился.
     Допив коктейль, Маккензен пошел к телефону -  докладывать Вервольфу, не
подозревая, что находился лишь  в километре от черного "ягуара", стоявшего в
обнесенном бетонным забором дворе дома, где жил Леон.



     К регистратуре  Главного  госпиталя  Бремена  подошел человек  в  белом
халате.  На  шее  у  него  висел  стетоскоп  -  неотъемлемая  принадлежность
дежурного врача.
     - Мне  нужно  взглянуть на историю болезни одного  из  наших пациентов,
Рольфа Гюнтера Кольба.
     Регистраторша врача не узнала, но не нашла в этом ничего необычного. Их
в госпитале  работали  десятки. Она прошлась  взглядом  по картотеке, вынула
папку с именем Кольба и протянула ее врачу. Тут зазвонил телефон, она  пошла
ответить.
     Врач сел в кресло и  прочитал историю болезни. В ней сообщалось, что  с
Кольбом на улице случился приступ и его в машине "скорой помощи" доставили в
больницу.  Обследование  показало, что у  Кольба  рак  желудка  в  последней
стадии.  Было  принято  решение  не  оперировать.  Сначала  пациенту  давали
лекарства, но безуспешно, а потом лишь болеутоляющее. На последней  странице
стояла одна-единственная фраза: "В ночь с восьмого на девятое января пациент
скончался.  Причина  смерти  -  карцинома желудка. Ближайших родственников у
больного нет. Тело доставлено в городской морг девятого января". Ниже стояла
подпись лечащего врача.
     Прочитавший историю болезни вынул из папки последнюю страницу и заменил
ее новой, где было  написано:  "Несмотря на серьезное состояние больного при
поступлении в  госпиталь, карцинома поддалась лечению и перешла  в состояние
ремиссии.  Шестнадцатого  января  пациента  выписали  из  госпиталя и по его
просьбе направили  для окончательного выздоровления в  клинику  "Аркадия", в
Дельменхорст". Вместо подписи стояла затейливая закорючка.
     Врач  вернул историю болезни регистраторше, поблагодарил ее с улыбкой и
ушел. Это произошло двадцать второго января.



     Через три дня Леон получил  сведения, заполнившие последнюю брешь в его
плане.  Служащий  туристского  агентства  в  Северной  Германии  послал  ему
телеграмму,  где  сообщалось,  что  некий  пекарь  из  Бремерхавена  выкупил
заказанные  ранее  билеты на  зимний  круиз по Карибскому морю, в который он
отправится вместе с женой  в субботу, шестнадцатого февраля.  Леон знал, что
этот человек во время войны  дослужился до полковника СС, а  потом вступил в
"Одессу". Леон приказал Мотти купить книгу по хлебопекарному делу.



     Вервольф терялся  в догадках. Вот уже почти три  недели  его  агенты  в
главных городах ФРГ разыскивали человека по имени Миллер и черный спортивный
автомобиль марки "ягуар". За квартирой и гаражом Миллера в Гамбурге следили,
к его матери в Осдорф съездили, девушке по имени Зиги несколько раз звонили,
представляясь  работниками  крупных  журналов,  с  предложениями  срочной  и
денежной работы для Петера, но она лишь отвечала, что не знает, где ее друг.
     Справлялись и  в банке, где Миллер держал  деньги,  но оказалось, он не
заглядывал  туда  с  ноября.  Словом,  все  было  безрезультатно.  Наступило
тридцатое января, и Вервольфу  скрепя  сердце пришлось еще  раз позвонить по
телефону.
     Через полчаса в доме, стоявшем высоко  в горах, пожилой мужчина положил
трубку и смачно выругался. Был вечер пятницы, он только что приехал к себе в
загородный дом на выходные, и вдруг такая неприятная весть.
     Мужчина  подошел к окну элегантно обставленного  кабинета. Свет из дома
падал на высокие сугробы, на сосны, занимавшие почти всю землю вокруг дома.
     Ему всегда хотелось жить именно так,  в  хорошем  горном коттедже - еще
мальчишкой он катался с гор  вокруг Граца и видел стоявшие  по  склонам дома
богачей.  Теперь  он  сам  жил в таком же,  и это ему  нравилось. Здесь было
гораздо лучше, чем в доме пивовара,  где он вырос; чем  в рижском  особняке,
где  он провел четыре года; чем в меблированных  комнатах  Буэнос-Айреса или
гостиничном  номере Каира. Всю жизнь он стремился  именно к  этому. И  вдруг
такая  неприятность. Он сказал звонившему, что никого не заметил  ни у дома,
ни  у  фирмы,  которую возглавлял, никто  о нем  не выспрашивал.  Но все  же
встревожился. Миллер? Что за Миллер, черт возьми? Заверения по телефону, что
о  журналисте  "позаботятся",  беспокойства не  рассеяли.  Слишком  серьезно
принимали звонивший и его коллеги угрозу, исходившую от  Миллера, - они даже
решили послать к хозяину загородного дома телохранителя. Он приедет завтра и
останется здесь под видом шофера.
     Мужчина задернул шторы, отрезал себя от  зимнего пейзажа. Тяжелая дверь
в кабинет  преграждала путь звукам из  других  комнат.  Слышалось лишь,  как
потрескивали в очаге  свежие сосновые дрова. Обрамляла его кованая решетка в
виде  виноградной  лозы  и  гроздьев.  Купив  дом,  новый   владелец  многое
переоборудовал, но камин решил не трогать.
     Дверь отворилась, в кабинет заглянула жена.
     - Ужин готов, - сказала она.
     - Иду, дорогая, - ответил Эдуард Рошманн.



     На  другое  утро,  в  субботу, Остера и  Миллера  потревожили гости  из
Мюнхена - Леон, Мотти, водитель и еще один мужчина с черной сумкой  в руках.
Когда они вошли в гостиную, Леон сказал ему:
     - Поднимитесь в ванную и установите аппаратуру.
     Мужчина  кивнул и пошел наверх. Водитель остался  в машине. Леон сел за
стол, пригласил Остера и Миллера занять свои места.  Мотти остался у двери с
фотоаппаратурой и вспышкой.
     Леон передал Миллеру водительские права. Фотографии в них не было.
     -  Вот  кем  вы станете,  - сказал  Леон.  - Рольфом  Гюнтером Кольбом,
который родился восемнадцатого июня  1925  года.  Значит, в  конце войны ему
было девятнадцать, почти двадцать. Он вырос в Бремене. В тридцать пятом году
в  десятилетнем возрасте вступил в "Гитлерюгенд", а в сорок четвертом, когда
ему исполнилось восемнадцать, - в СС. Его родители погибли в сорок четвертом
во время бомбежки Бремена, а сам он недавно умер от рака.
     -  А  его карьера в  СС?  - спросил Остер. -  Должен же я Миллеру о ней
рассказать.
     -  Кстати,  как  его  успехи?  -  поинтересовался Леон, словно Петера в
комнате не было.
     - Неплохо. Вчера я  устроил ему двухчасовой допрос, и он его  выдержал.
Но  о собственной  карьере  в  СС  ничего  не  знает.  А о ней  его  спросят
обязательно.
     Леон согласно закивал, перелистывая вынутые  из портфеля  документы,  и
сказал:
     - О  ней  мы  тоже понятия не имеем.  Да и  какая  у  Кольба могла быть
карьера, если его взяли в  СС мальчишкой в  самом конце  войны  и в  списках
разыскиваемых  нацистов  он  не  значится? С одной стороны, это хорошо  -  в
"Одессе"  о его  существовании, скорее  всего, и  не  подозревают. С другой,
плохо  - ему незачем искать у  них защиты и помощи, ведь его никто не станет
преследовать. Посему мы сами придумали ему послужной список. Вот он.
     Леон  передал  свои  листки Остеру,  тот  сразу  же  начал  их  читать.
Закончив, кивнул:
     - Неплохо. И  общеизвестному  соответствует. За  такое и  впрямь  могут
посадить, если узнают.
     Леон удовлетворенно крякнул:
     -  Вы расскажете  ему все, что нужно. Кстати, мы нашли  ему поручителя.
Это бывший полковник СС, живет в Бремене, шестнадцатого февраля отправляется
с  женой в  круиз.  Когда  Миллер пойдет в "Одессу", а  это должно случиться
после шестнадцатого  февраля, он получит от нас  письмо  за  подписью  этого
человека  с   заверениями,  что   Кольб,  работавший  у   него  в   пекарне,
действительно  бывший  эсэсовец  и  нуждается  в  помощи. К тому  времени  с
владельцем  пекарни связаться будет невозможно.  Кстати,  - он повернулся  к
Миллеру  и  передал ему книгу, -  вам не помешает почитать  о том, как пекут
хлеб. Ведь этим вы занимались с сорок пятого года.
     Леон не упомянул, что круиз  продлится всего месяц и после  возвращения
владельца пекарни жизнь Миллера повиснет на волоске.
     - Теперь мой друг  парикмахер немного изменит вашу внешность, -  сказал
Петеру Леон. - А потом мы сфотографируем вас для водительских прав.
     В ванной  парикмахер постриг Миллера очень коротко.  Когда он закончил,
волосы Петера стали похожи на недельную щетину, сквозь них просвечивала кожа
головы. Миллер перестал выглядеть взъерошенным и, казалось, постарел.  Слева
Петеру сделали прямой, как по линейке, пробор. Брови ему выщипали почти  без
остатка.
     -  Голые надбровные  дуги  не  старят  человека,  -  разоткровенничался
парикмахер,  - но  его  возраст становится невозможно  определить  точно.  И
последнее, - добавил он.  - Отрастите усы. Тонкие, в ширину рта. Двух недель
вам на это хватит?
     Миллер, зная, как растут волосы у него на верхней губе, сказал:
     - Конечно, хватит.
     Взглянув в  зеркало,  он увидел  в нем мужчину  лет тридцати  пяти. Усы
добавят еще года четыре.
     Когда они  с парикмахером  спустились  в  гостиную, Миллера поставили у
простыни,  которую  держали  Остер  и  Леон,  и   Мотти  несколько  раз  его
сфотографировал.
     - Права будут готовы через три дня, - сказал он.
     Гости ушли. Остер повернулся к Миллеру.
     - Ладно, Кольб, -  теперь  он  обращался к Петеру только так. - Значит,
тебя обучали в учебной части СС в Дахау, в июле сорок четвертого приписали к
концлагерю  во  Флоссенбурге, и  в  апреле  сорок  пятого  ты  участвовал  в
расстреле адмирала Канариса, главы  абвера. Посему неудивительно, что власти
жаждут арестовать  тебя. Адмирал Канарис и его люди - это тебе  не евреи, не
забывай. Так что за работу, сержант.



     Очередная встреча глав израильских разведслужб подходила к  концу,  как
вдруг генерал Амит поднял руку и сказал:
     - Хочу  сделать  еще  одно  сообщение, хотя  важным его не считаю. Леон
только  что  доложил  из  Мюнхена,  что  готовит  молодого  немца  арийского
происхождения,  по  каким-то  личным  причинам  ненавидящего эсэсовцев,  для
внедрения в "Одессу".
     - С какой целью  этот  немец  хочет проникнуть  туда?  -  подозрительно
спросил один из присутствовавших. Генерал Амит пожал плечами:
     - Ему  зачем-то нужно  выследить одного  бывшего  капитана  СС, некоего
Рошманна.
     Глава разведслужбы,  занимавшейся судьбами евреев в  "странах гонений",
уроженец Польши, вскинул голову и воскликнул:
     - Эдуарда Рошманна? Рижского мясника?
     - Именно.
     - А ведь у нас с ним давние счеты. Эх, если бы поймать его...
     Генерал Амит покачал головой:
     - Повторяю, Израиль  мщением больше не занимается. Это приказ,  который
обсуждению  не  подлежит. Даже если тот человек  разыщет  Рошманна,  казнить
фашиста  нельзя  -  после  суда  в  Базеле  это  может  оказаться  последней
соломинкой, которая сломает спину Эрхарду. Дело  и  так дошло  до того, что,
если в ФРГ насильственной  смертью умирает бывший нацист,  в  этом  сразу же
винят Израиль.
     - Тогда как быть с этим молодым немцем? - спросил шеф "Шабака".
     - Я хочу использовать его для добычи сведений об ученых, которые в этом
году собираются в Каир. Они -  наша главная забота. Предлагаю  послать в ФРГ
человека следить за немцем. Присматривать за ним, и все.
     - У вас есть на примете такой человек?
     - Да, - ответил генерал Амит. -  Он опытный и надежный. Будет следовать
за немцем повсюду и держать в курсе событий меня лично. Кстати, он сам родом
из Германии, из Карлсруэ.
     -  А  что  же  Леон?  -  спросил  кто-то.  -  Разве  он  не  попытается
расправиться с Рошманном на свой страх и риск?
     - Леон будет делать то, что ему прикажут,  - огрызнулся Амит. - А время
сводить счеты прошло.



     В то утро Остер устроил Миллеру еще один экзамен.
     - Какие слова выгравированы на рукоятке эсэсовского кортика?
     - Кровь и честь, - ответил Миллер.
     - Верно. Когда эсэсовцу его вручают?
     - Во время парада в честь окончания учебной части.
     - Верно. Повтори клятву преданности людям Адольфа Гитлера.
     Миллер сделал это, ни разу не запнувшись.
     - Повтори кровавую клятву СС.
     Миллер не сбился и тут.
     - В чем символика эмблемы с черепом?
     Петер закрыл глаза и повторил вызубренное:
     - Его история уходит корнями в германскую мифологию. Это был символ тех
групп тевтонских рыцарей,  которые  поклялись в  преданности своим вожакам и
друг  другу до самой смерти и даже в загробном мире, Валгалле. Отсюда знак с
черепом и перекрещенными костями, обозначающий потусторонний мир.
     -  Правильно.  Все  ли эсэсовцы  становились  членами  частей  "Мертвая
голова"?
     - Нет.
     Остер встал и потянулся:
     - Неплохо, - сказал он. - Думаю, других общих вопросов тебе не зададут.
А теперь перейдем к тонкостям. О концлагере во Флоссенбурге тебе нужно знать
вот что...



     Человеку, молча сидевшему  у окна самолета компании  "Олимпик  Эрвейз",
что летел из Афин в Мюнхен, хотелось, по-видимому, только одного - чтобы его
оставили в покое.
     Его  сосед,   немецкий   промышленник,   понял  это  после   нескольких
безуспешных   попыток   завести   разговор   и   взялся   за   "Плейбой".  А
расположившийся у иллюминатора бесстрастно  смотрел,  как авиалайнер пересек
Эгейское море, как весенний, залитый солнцем  пейзаж Средиземноморья сменили
покрытые снегом Баварские Альпы.
     Промышленнику удалось установить  о  соседе лишь одно:  что тот немец -
говорит на языке Германии  без малейшего  акцента, страну знает прекрасно, -
потому бизнесмен,  возвращавшийся из  деловой поездки  в  столицу Греции, не
сомневался, что сидит рядом с соотечественником.
     Как  жестоко  он  ошибался! Его сосед и впрямь родился в Германии.  Это
было  тридцать пять лет назад,  в Карлсруэ, в семье  еврея-портного Каплана.
Ребенка нарекли Йозефом. Через три года  к  власти  пришел Гитлер, еще через
четыре родителей Йозефа увезли в "черном воронке", а в сороковом году, когда
мальчику исполнилось десять лет, схватили и его. Остаток детства он провел в
концлагерях, дожил благодаря лишь природной выносливости и сообразительности
до того памятного  дня 1945  года,  когда с  быстротой  и  подозрительностью
зверька он выхватил шоколадку из протянутой руки человека, говорившего в нос
на незнакомом  языке,  и  тут же съел ее  в  углу камеры,  чтобы  не  успели
отобрать другие.
     А  через  два  года,  поправившись  на  несколько  фунтов,  но сохранив
подозрительность  ко всем  и вся,  он, голодный  как  волк  семнадцатилетний
юноша,  сошел с корабля "Президент Уорфилд", более  известного под названием
"Исход", на берег новой страны, лежавшей вдали от Карлсруэ и Дахау.
     С годами он подобрел  и повзрослел, многому научился, обзавелся женой и
двумя детьми, отслужил в армии, но так и не избавился от ненависти к стране,
куда  сегодня возвращался. Он согласился поехать туда вновь, как уже  дважды
за   последние  десять   лет,  спрятать   истинные   чувства   под   личиной
доброжелательности и радушия, необходимых для убедительного перевоплощения в
немца, лгать по долгу службы.
     А  ведомство, на которое  он  работал, предоставило остальное: паспорт,
рекомендательные письма,  кредитные карточки и  другие документы  гражданина
западноевропейской  страны,  а   также  белье,  обувь,  одежду  европейского
производства  и  образцы  тканей  -  ему  придется   играть  роль  торгового
представителя немецкой текстильной фирмы.
     Когда  самолет окутали тяжелые зимние облака континентальной Европы, он
вновь обдумал свое задание. Его по дням и часам расписал негромко говоривший
полковник из киббуца,  где выращивали не  столько  фрукты,  сколько  агентов
"Моссада".  Придется, не  спуская глаз,  следить  за молодым немцем, который
попытается сделать то, на  чем уже погорели многие, - внедриться в "Одессу".
Нужно  будет наблюдать  за  ним, оценивать его  успехи, подмечать,  с кем он
встречается и к кому его направляют, а главное, узнать, сможет ли он вывести
"Моссад"  на  вербовщика  новой  партии  немецких  ученых   для  работы  над
египетскими ракетами.  При  этом необходимо оставаться в тени, инициативу  в
свои руки  не брать  ни в  коем  случае.  А  потом сообщить  в  Тель-Авив  о
достигнутом  немцем,  пока  тот не "погорит",  что  рано или  поздно  должно
случиться.
     Он сделает все, а если такое задание и не принесет ему радости, так это
никого  не  интересует.  К  счастью,  ему  не  придется  становиться  немцем
полностью, то есть с  довольной миной на лице  общаться с ними на  их языке.
Если бы его попросили именно об этом, он бы отказался. Ведь он  ненавидит их
всех,  включая и журналиста, за которым ему приказано следить. И уже ничто -
он был в этом уверен - не изменит его отношения к немцам.
     На другой день к Остеру  с Миллером в  последний раз приезжали гости. С
Леоном и Мотти был еще  мужчина - загорелый,  подтянутый, молодой, -  Миллер
дал ему не больше тридцати пяти.  Его представили как  Йозефа. За встречу он
не проронил ни слова.
     - Кстати,  - обратился  к Миллеру  Мотти, - я пригнал сюда вашу машину.
Оставил на стоянке у рыночной площади, - он бросил Миллеру ключи со словами:
     -  В  "Одессу"  на  ней  не  ездите.  Во-первых, она  слишком  заметна,
во-вторых, вы должны будете играть  роль пекаря, скрывающегося  от  тех, кто
узнал в нем бывшего охранника в концлагере. У такого "ягуара" быть не может,
так что поезжайте на поезде.
     Миллер кивнул, но в душе пожалел, что ему придется расстаться с любимым
автомобилем.
     -  Вот права с вашей новой  фотографией, - продолжил  Леон. - Всем, кто
спросит, говорите,  что у вас  есть  "фольксваген", но  вы  оставили  его  в
Бремене - по номеру машины вас может найти полиция.
     Миллер раскрыл права. На  них он был  снят с короткой стрижкой,  но без
усов,  и Петер решил: если спросят,  зачем он их отрастил, отвечать, что это
мера предосторожности,
     - Человек, который якобы  поручился за вас, отплыл сегодня в круиз. Это
бывший  полковник  СС,  владелец  пекарни и работодатель Кольба.  Звать  его
Иоахим Эберхардт. Вот письмо  от  него  человеку, к которому вы  обратитесь.
Гербовая  бумага  настоящая,  украдена   у  Эберхардта  в  конторе.  Подпись
подделана идеально. В письме говорится, что вы хороший солдат, надежный, но,
к несчастью, вас опознали и вам нужно выхлопотать новые документы.
     Леон передал  Миллеру  незапечатанное  письмо. Тот прочел его,  заклеил
конверт, положил в карман и спросил:
     - Так к кому я должен обратиться?
     -  А вот к  кому. - Леон вынул лист бумаги с фамилией и адресом. - Этот
человек  живет в  Нюрнберге. Он один из  руководителей "Одессы"  и,  видимо,
встречался  с  Эберхардтом,  крупной   фигурой   в  северогерманском  отделе
"Одессы". А это фото Эберхардта. Рассмотрите его  хорошенько на случай, если
вас заставят его описать. Поняли?
     Миллер поглядел на снимок владельца пекарни и кивнул.
     - После того как вы окончательно подготовитесь, я советую подождать еще
несколько  дней,  пока корабль Эберхардта  не выйдет из зоны радиотелефонной
связи. Думаю, вам надо ехать в Нюрнберг в следующий четверг.
     - В четверг так в четверг, - кивнул Миллер.
     - И  последнее, - сказал Леон. - И вы, и мы желаем выследить  Рошманна,
но нам,  помимо  этого,  нужно получить  через  вас еще кое-какие  сведения.
Необходимо узнать, кто  вербует ученых для работы в Египте над ракетами  для
Насера. Мы уверены, этим занимается "Одесса",  причем здесь, в ФРГ. Выясните
для  нас, кто главный вербовщик. И  не исчезайте.  Звоните нам из таксофонов
вот по этому номеру. -  Он  протянул Миллеру  еще лист бумаги.  - У телефона
всегда кто-нибудь есть. Звоните, как только что-нибудь узнаете.
     Через двадцать минут гости ушли.



     В  Мюнхен  Леон  и Йозеф ехали бок  о бок на заднем сидении автомобиля.
Израильский агент притулился  в углу, молчал. Когда огни  Байройта  остались
позади, Леон тронул Йозефа за плечо и спросил:
     - Почему вы столь мрачны?
     Йозеф взглянул на старика и ответил вопросом на вопрос:
     - Можно ли доверять этому Миллеру?
     -  Доверять? Да он  наш лучший  провокатор.  Разве вы не  слышали,  что
сказал Остер? Миллер вполне сойдет за бывшего эсэсовца, если не растеряется.
     - Мне было приказано не спускать с него глаз ни на минуту,  - проворчал
Йозеф с  прежним  сомнением  в  голосе, -  следить за  каждым  его  шагом  и
докладывать обо всех, с кем он встретится, указывая их положение в "Одессе".
Зря я согласился отпустить его и позволил ему связываться с нами, лишь когда
посчитает нужным. А вдруг он не позвонит вообще?
     Леон едва сдерживал гнев. Они возвращались к этому вопросу и раньше.
     - Объясняю еще раз, - сказал он. -  Этого человека нашел я.  И внедрить
его в "Одессу" задумал тоже я. Он мой агент. Долгие годы я мечтал внедрить в
"Одессу" не еврея. И не хочу, чтобы дело провалилось из-за человека, который
станет ходить за ним по пятам.
     - Но он дилетант, а я профи, - буркнул Йозеф.
     -  Не забывайте,  что он ариец, - парировал Леон.  - Надеюсь, до своего
разоблачения Миллер успеет  составить и  передать мне  список  руководителей
"Одессы" в ФРГ. И мы начнем уничтожать  их одного за другим. А в списке явно
окажется  и главный вербовщик ученых в Египет. Не беспокойтесь, мы добудем и
его,  и  имена ученых,  которых он намеревается  отправить  в Каир. А к тому
времени жизнь Миллера не будет стоить ни гроша.
     Между тем  в Байройте Миллер стоял у окна, смотрел, как падает снег. Он
не собирался ни звонить Леону, ни выслеживать ученых-ракетчиков. Цель у него
по-прежнему была одна - добраться до Эдуарда Рошманна.



     Лишь вечером девятнадцатого февраля Миллер попрощался наконец с Остером
и выехал из Байройта в Нюрнберг. Бывший офицер СС пожал журналисту руку и на
прощание сказал: "Желаю удачи, Кольб. Я научил тебя всему, что знаю сам. Вот
тебе мой  последний  совет.  Яне знаю,  сколько продержится твоя легенда, но
если посчитаешь,  что  тебя раскусили,  беги, не раздумывая,  возвращайся  к
настоящему имени".  А когда Миллер спускался  к  машине,  Остер пробормотал:
"Более сумасбродной затеи я не знаю".
     До станции Миллер прошел пешком. Там, в маленькой кассе, он купил билет
до Нюрнберга.  А  выйдя на  платформу,  услышал от  кондуктора:  "Боюсь, вам
придется подождать. Нюрнбергский поезд сегодня опаздывает".
     Миллер удивился - немецкие железнодорожники считают  делом чести водить
поезда по расписанию - и спросил: "Что случилось?"
     Кондуктор, кивнув на рельсы, уходившие в покрытые свежим снегом холмы и
долины, объяснил:  "Вчера был сильный снегопад. А недавно нам  сообщили, что
снегоочиститель на этой ветке вышел из строя. Сейчас его чинят".
     Годы работы в журналистике отвратили Миллера от залов ожидания. Слишком
много времени  провел он там в холоде, усталости и неудобствах. Теперь, сидя
в    станционном   буфете,   он   пил    кофе,   разглядывал   билет,    уже
прокомпостированный, и размышлял о своей машине, запаркованной неподалеку.
     А  что, если  оставить  ее на  другом  конце  Нюрнберга,  в  нескольких
километрах от  дома эсэсовца?.. Если  после  встречи  с  ним Миллера  пошлют
куда-нибудь  еще, "ягуар" можно запарковать в Мюнхене.  В  гараже, вдали  от
любопытных глаз.  Никто  его  не найдет.  К тому  же,  решил  Миллер, совсем
неплохо иметь возможность быстро убраться из Нюрнберга, если потребуется. Да
и кто в Баварии знает о нем и его автомобиле?
     Петер вспомнил, как Мотти предупреждал, что машина слишком заметная, но
тут же подумал о последнем совете Остера. Конечно, воспользоваться "ягуаром"
-  дело  рискованное,  но,  с  другой  стороны,  без  него  Петер   окажется
стреноженным. Миллер поразмышлял еще минут  пять, потом оставил  свой  кофе,
вышел из станции и вернулся в город. Через, четверть часа  он сидел за рулем
"ягуара".
     До Нюрнберга было рукой подать.  Приехав,  Миллер устроился в небольшой
гостинице у  вокзала,  машину оставил неподалеку в  переулке и прошел  через
Королевские  ворота крепостной  стены в  средневековую  часть города, родину
Альбрехта Дюрера.
     Было уже темно, но свет из окон и уличные фонари освещали остроконечные
крыши и узорчатые карнизы. Миллеру показалось, будто он перенесся в  средние
века,  когда  короли  Франконии  правили  Нюрнбергом,  одним  из  богатейших
купеческих городов германских княжеств. Трудно было поверить, что все вокруг
построено   после   1945   года,  тщательно   восстановлено   по   старинным
архитектурным планам после  бомбежек  союзной авиации,  оставивших  на месте
Нюрнберга лишь развалины.
     Миллер нашел нужный дом  в двух кварталах  от главной рыночной площади,
под  двойным шпилем собора  Святого  Зебальда. Фамилия на  дверной  табличке
совпала с напечатанной на листке, который Петеру дал Леон.
     Петер  вернулся  на  рыночную  площадь,  поискал,  где можно поужинать,
заметил поднимавшийся в морозное небо дымок над  черепичной крышей маленькой
сосисочной у самого собора. Это было уютное заведение с террасой, обсаженной
кустами боярышника, с которых предусмотрительный хозяин стряхнул снег.
     Внутри тепло  и  радушие окатили Миллера  волной.  Почти все деревянные
столики были  заняты, но одна парочка уходила, и Петер поспешил на их место.
Он заказал фирменное  блюдо - маленькие  нюрнбергские сосиски,  по дюжине на
порцию, острые на вкус - и бутылку местного вина.
     Поев, он развалился на стуле, не спеша выпил кофе и две  рюмки коньяка.
Спать  не  хотелось  -  уж  очень  приятно  было  сидеть   и  смотреть,  как
потрескивают дрова в очаге, как компания в углу громко распевает франконскую
застольную: люди,  взявшись  за  руки, раскачиваются в  такт музыке, в конце
каждого куплета голоса усиливаются и высоко поднимаются бокалы с вином.
     Миллер долго  размышлял, почему, рискуя  жизнью,  разыскивает человека,
преступившего закон двадцать лет  назад.  Он уже  почти  решил  бросить  эту
затею, сбрить усы  и  вернуться в  согретую  Зиги  постель.  Но  тут подошел
официант и с радушным "битте  шен"  положил на столик счет. Миллер  полез за
кошельком  и нащупал в, кармане  фотографию. Вынул ее и  оглядел.  Со снимка
смотрел  человек  с воспаленными  светлыми  глазами и  узким безгубым  ртом,
одетый  в  черный  мундир  со  сдвоенными  серебряными молниями  в  петлице.
Пробормотав:  "Ах, ты сволочь", - Миллер поднес краешек фотографии к пламени
свечи,  что  стояла на  столе.  Больше снимок не понадобится.  Миллер узнает
Рошманна, как только увидит.
     Оставив  деньги  на  стеле,  Петер  застегнул  пальто  и  направился  в
гостиницу.



     В  это самое время  Маккензен  высушивал раздраженного и обеспокоенного
Вервольфа.
     -  Что значит "пропал"? - рявкнул  шеф "Одессы". - Не мог  же он сквозь
землю  провалиться. У него один из самых заметных в ФРГ автомобилей, а вы не
можете его найти целых полтора месяца!
     Маккензен подождал, когда взрыв негодования утих, и продолжил:
     -  Тем не менее это  так. Ни мать, ни любовница, ни коллеги Миллера  не
знают, где он. Машина  его стоит в каком-нибудь частном гараже.  Он, видимо,
ушел в подполье. После возвращения из Лондона о нем ничего не слышно.
     - Его надо найти во что бы то ни стало, -  произнес  Вервольф. - Нельзя
допустить, чтобы он добрался до нашего товарища, ни в коем случае.
     -  Никуда он не денется, - убедительно проговорил Маккензен. - Рано или
поздно ему придется всплыть. Тогда мы его и возьмем.
     Логика и выдержка профессионального убийцы пришлись Вервольфу  по душе.
Он не спеша кивнул:
     - Хорошо. И держитесь поближе ко мне. Устройтесь в местную гостиницу, и
будем ждать. Нужно, чтобы вы всегда были у меня под рукой.
     - Слушаюсь. Позвоню, как только решу вопрос с жильем.  Чтобы вы  знали,
где меня искать.
     Маккензен пожелал начальнику спокойной ночи и ушел.



     На другое  утро  около  девяти  часов  Миллер подошел  к  дому  бывшего
эсэсовца   и  нажал  начищенную  до  блеска  кнопку  звонка.  Дверь  открыла
горничная. Она проводила Миллера в гостиную и позвала хозяина.
     Через десять минут туда  вошел человек лет пятидесяти пяти с рыжеватыми
волосами и сединой на висках, подтянутый и уверенный в себе.
     Взглянув  без  любопытства на нежданного  гостя, он  сразу заметил  его
недорогой костюм простого работяги и спокойно спросил:
     - Чем могу служить?
     Гость, явно смущенный шикарной обстановкой, проговорил, запинаясь:
     - Видите ли, герр доктор, я надеялся, вы мне поможете.
     - Послушайте, - сказал человек "Одессы". - Я уверен, вы знаете, что моя
контора здесь неподалеку.  Почему бы вам не  прийти туда и не записаться  ко
мне на прием?
     -  Дело  в том, что я  пришел по личному вопросу. -  Миллер перешел  на
гортанный  диалект простолюдина  из  Бремена и Гамбурга.  Он сделал вид, что
растерялся,  и  молча  вытащил из  нагрудного  кармана конверт.  - Я  привез
рекомендательное письмо от человека, который и посоветовал обратиться к вам.
     Адвокат ни  слова  не говоря взял конверт, вскрыл и быстро пробежал его
взглядом. Потом нахмурился и подозрительно посмотрел на Миллера.
     - Понятно, герр Кольб. Пожалуй, вам лучше сесть.
     Он  указал на  стул,  а  сам  уселся  в кресло.  Несколько  минут молча
разглядывал гостя и вдруг резко спросил:
     - Как вы сказали, вас зовут?
     - Кольб, господин.
     - А имя?
     - Рольф Гюнтер.
     - Документы у вас какие-нибудь есть?
     - Только водительские права, - быстро  ответил Миллер. Адвокат протянул
руку, заставил  Миллера  встать и положить  права прямо на ладонь. Пролистав
их, он взглянул на Миллера, сравнил его лицо с фотографией на правах.
     - Когда вы родились? - снова столь же неожиданно спросил он.
     - Родился? А-а, восемнадцатого июня, господин.
     - Какого года, Кольб?
     - Тысяча девятьсот двадцать пятого.
     Адвокат  оглядел  права еще  раз,  вдруг  встал,  бросил  через  плечо:
"Подождите здесь"  -  и  ушел. Пройдя  дом насквозь,  он оказался  у себя  в
кабинете-для клиентов туда был отдельный вход, - открыл сейф, вынул, толстую
книгу.
     Понаслышке он Иоахима Эберхардта знал, но никогда с ним не встречался и
точно не был уверен, какой  чин тот занимал  в СС. Книга написанное в письме
подтвердила. Эберхардт стал полковником войск СС  десятого января 1945 года.
Перевернув  еще  несколько страниц, он  нашел  и  Кольба.  Все данные о  нем
совпали со словами Миллера. Адвокат закрыл книгу, вернул ее на место и запер
сейф. Потом  возвратился  в  гостиную. Кольб  по-прежнему ютился  на краешке
стула.
     Адвокат вновь уселся в кресло.
     - Может статься, я не смогу вам помочь. Вы это понимаете?
     Миллер прикусил губу и кивнул.
     - Мне больше  идти некуда.  Когда  меня начали искать, я  обратился  за
помощью  к  герру  Эберхардту,  а он написал письмо и отправил меня  к  вам,
сказав, что если вы не поможете, значит, не поможет никто.
     Адвокат  откинулся   на   спинку   кресла   и   посмотрел  в   потолок,
поинтересовался:
     - Почему же он мне не позвонил?
     -  Может,  ему не хотелось говорить  о  таких  вещах  по  телефону? - с
надеждой в голосе предположил Миллер.
     - Возможно, - отрезал адвокат, бросив на Петера презрительный взгляд. -
А теперь расскажите, как случилось, что вас начали искать.
     - Да, да. Так вот значит. Меня узнал один человек, а потом мне сказали,
меня скоро арестуют. И я убежал. А что оставалось делать?
     - Начните сначала, - вздохнул адвокат и устало спросил:
     - Кто узнал вас?
     - Дело было  в Бремене. Я там живу и работаю, то есть работал, пока все
это не стряслось, у господина Эберхардта. В пекарне. Так вот,  месяца четыре
назад я  шел по  улице,  и вдруг мне стало  плохо. Ужасно заболел живот. И я
потерял сознание. Отключился прямо на тротуаре. Меня увезли в больницу.
     - В какую?
     - Главный  госпиталь Бремена. Там взяли анализы и сказали,  что у  меня
рак.  Рак  желудка.  Я  уж думал, мне крышка. Но рак  был  в  ранней стадии.
Оперировать  меня не  стали, кололи лекарствами, и вскоре наступила, как это
называется...
     - Ремиссия? - подсказал адвокат.
     - Вот, вот.
     - Что же, вам повезло. А кто вас опознал?
     - Санитар.  Он был евреем и  все время  на меня  смотрел. Как выйдет на
дежурство,   так   и   смотрит.   Странно  так  смотрел,   пристально.  Я  и
забеспокоился. Он глядел так, будто хотел сказать: "A я тебя узнал". С месяц
назад мне  сказали,  что меня переводят в оздоровительную клинику. Я,  слава
богу,  застраховался  на  случай болезни,  так  что  с  деньгами  хлопот  не
возникло. А  перед самой выпиской вспомнил,  кто такой  этот санитар. Он был
одним из заключенных во Флоссенбурге.
     - Так вы были во Флоссенбурге? - адвокат даже привстал от изумления.
     -  Да,  да, я только  хотел вам об этом рассказать. Санитар был  из тех
заключенных-евреев, которых привезли, чтобы сжечь  тела  адмирала Канариса и
других офицеров, повешенных нами за участие в заговоре против фюрера.
     Адвокат впился в Миллера глазами.
     - Вы были среди тех, кто казнил Канариса?
     Миллер пожал плечами:
     - Я руководил казнью, - признался он.  - Ведь он был предатель, правда?
Он хотел убить фюрера.
     -  Дорогой мой,  - улыбнулся  адвокат. - Я вас не осуждаю. Конечно, все
они были изменниками. Канарис даже  передавал союзникам военные тайны. Они в
армии продались все, от  генералов до  солдат. Я просто  не думал  встретить
человека, который их уничтожал.
     - Но теперь  меня разыскивает полиция, - напомнил  Миллер и  беспомощно
улыбнулся. - Убивать евреев - это одно, и совсем другое - повесить Канариса,
которого теперь считают чуть ли не героем.
     -  Да,   конечно,  -  кивнул  адвокат,  -  у  вас  могут  быть  крупные
неприятности с нынешними властями в ФРГ. Но продолжайте.
     - Меня перевели в клинику, и больше я  того еврея не видел. А в прошлую
пятницу  мне  туда  кто-то  позвонил.  Я  думал,  это из  пекарни, но он  не
представился. Просто сказал, что по  долгу службы узнал, как на меня донесли
этим свиньям в Людвигсбурге. И приказ о моем аресте уже подписан.
     Адвокат понимающе кивнул.
     - Это, наверное, был один из наших  друзей  в бременской полиции. И что
вы предприняли?
     - Убежал,  а  что еще? Быстренько  выписался из  больницы. Я просто  не
знал,  что делать.  Домой  не  пошел, побоялся, что там меня  уже ищут. Даже
"фольксваген" свой бросил. Потом  мне  пришла в голову мысль сходить к герру
Эберхардту. Адрес его я нашел в телефонной книге.  Он радушно меня встретил.
Сказал, что уезжает с фрау Эберхардт на следующий день в круиз, но все равно
попытается помочь. Написал это письмо и послал меня к вам.
     - Почему вы решили обратиться именно к господину Эберхардту?
     - Я точно не знал, кем он был в войну, но он всегда очень хорошо ко мне
относился.  А два года  назад мы в пекарне отмечали какой-то  праздник.  Все
немного выпили, и я пошел в туалет. Там  стоял герр Эберхардт и пел. Он  пел
"Хорста Весселя". Я начал ему подпевать. Так мы и допели ее до конца прямо в
туалете.  Потом он хлопнул меня по плечу и сказал: "Никому ни слова, Кольб".
Я  не вспоминал о том случае, пока не попал в  беду. Тогда-то я и подумал, а
что если он тоже был в СС? И пошел просить у него помощи.
     - Как фамилия санитара-еврея?
     - Гартштейн.
     - А название оздоровительной клиники, куда вас перевели?
     - "Аркадия" в Дельменхорсте, под самым Бременом.
     Адвокат вновь кивнул, записал что-то на взятом со стола листке бумаги и
поднялся.
     - Оставайтесь здесь, - сказал он и ушел.
     Адвокат вновь прошел в кабинет  и по справочной узнал телефоны  пекарни
Эберхардта, Главного госпиталя Бремена  и клиники "Аркадия" в Дельменхорсте.
Сначала он позвонил в пекарню.
     Секретарша  Эберхардта оказалась очень доброжелательной: "К  сожалению,
герр Эберхардт  уехал, -  сказала  она. - Нет,  связаться с  ним нельзя,  он
путешествует по Карибскому морю вместе с женой.  Вернется через месяц. Может
быть, я смогу вам помочь?"
     Адвокат  заверил ее  в обратном и повесил трубку. Набрал номер Главного
госпиталя Бремена и попросил отдел кадров.
     - Это звонят из  отдела соцобеспечения, - солгал он, не моргнув глазом.
-  Я бы хотел  узнать, есть ли  среди ваших  работников  санитар  по фамилии
Гартштейн.
     Девушка на другом конце провода полистала списки и ответила:
     - Да, есть.
     Спасибо, -  произнес нюрнбергский адвокат, нажал на рычаг, вновь набрал
тот же номер, попросил регистратуру.
     -  Звонит секретарь хлебопекарной компании  Эберхардта. Мне бы хотелось
узнать, как  дела  у  одного из наших  работников - его  доставили к  вам  с
болезнью желудка. Его зовут Рольф Гюнтер Кольб.
     Адвокату вновь пришлось подождать. Наконец  регистраторша нашла историю
болезни Кольба и, посмотрев на последнюю страницу, сообщила:
     - Он выписался.  Его состояние улучшилось настолько, что его перевели в
оздоровительную клинику.
     - Куда именно?
     - В клинику "Аркадия", в Дельменхорсте.
     Адвокат снова нажал на рычаг и  позвонил в "Аркадию". Ответила женщина.
Выслушав просьбу, она повернулась к стоявшему рядом врачу, прикрыла микрофон
ладонью и сказала: "Интересуются человеком, о котором вы говорили, Кольбом".
     Врач взял трубку.
     - Да, - сказал он. - Я главный врач. Доктор Браун. Чем могу служить?
     Услышав фамилию Браун, секретарша бросила  на  шефа  изумленный взгляд.
Доктор выслушал голос из Нюрнберга и без запинки ответил:
     -  К сожалению,  герр Кольб  выписался  в прошлую  пятницу, не закончив
лечения. Дело  неслыханное, но я помешать ему не смог. Да, его перевели сюда
из госпиталя в  Бремене. С раком желудка в стадии ремиссии, - еще  несколько
секунд он слушал, потом проговорил:
     - Нет, что вы! Рад помочь.
     Врач, настоящая фамилия которого была Розмайер, повесил трубку и тут же
позвонил  в  Мюнхен,  сообщил:  "Интересовались  Кольбом.  Видимо,  проверка
началась".
     А в Нюрнберге адвокат вернулся в гостиную со словами:
     - Хорошо. Вы, Кольб, видимо, тот, за  кого себя  выдаете. Но я бы хотел
вам задать еще несколько вопросов. Не возражаете?
     "Изумленный" Миллер безмолвно кивнул.
     - Хорошо, - повторил адвокат. - Вы подвергались обрезанию?
     - Нет, - пробормотал совершенно сбитый с толку Миллер.
     - Покажите, - негромко приказал адвокат. Петер не пошевелился.
     - Покажите, сержант! - рявкнул адвокат.
     Миллер вскочил со стула, стал по стойке "смирно".
     -  Цю бефель, -  сказал он,  простоял три  секунды, держа руки по швам,
потом расстегнул брюки. Адвокат взглянул и кивком разрешил застегнуться.
     - Ладно, значит, вы не еврей, - сказал он примирительно.
     Усевшись на стул, Миллер растерянно пробормотал:
     - Конечно, не еврей.
     - Дело  в том,  -  улыбнулся адвокат, -  что  евреи,  случалось, хотели
выдать  себя за наших товарищей.  Но таких мы быстро раскусывали. А теперь я
начну задавать вам вопросы. Проверю, тот ли вы, за кого себя выдаете. Где вы
родились?
     - В Бремене.
     - Верно.  Место вашего  рождения указано в  списке членов  СС. Я с  ним
только что сверился. В "Гитлерюгенде" состояли?
     - Да. Вступил в тридцать пятом, в десять лет.
     - Ваши родители были убежденными национал-социалистами?
     - Да, и отец, и мать.
     - Что с ними стало?
     - Погибли при бомбежках Бремена.
     - Когда вы подали заявление в СС?
     - Весной сорок четвертого года. В восемнадцать лет.
     - Где обучались?
     - В учебном лагере в Дахау.
     - Вытатуирована ли у вас на левой подмышке группа крови?
     - Нет. Да и выкалывали ее не на левой, а на правой подмышке.
     - Почему же вас не татуировали?
     - Видите ли, обучение в лагере заканчивалось в августе сорок четвертого
года,  и нас должны были  направить служить в  войска СС.  Однако  в июле во
флоссенбургский  концлагерь пригнали офицеров, замешанных в заговоре  против
Гитлера, и тамошнее начальство попросило для усиления охраны направить к ним
людей из  нашей  части. Вот меня с десятком других самых прилежных курсантов
туда и  послали.  Так что мы  пропустили и  выпускной  парад,  и татуировку.
Однако  комендант  сказал,  она  не  понадобится,  ведь на фронт мы  уже  не
попадем.
     Адвокат кивнул. Комендант, без сомнения, понимал, что в июле 1944 года,
когда союзники продвинулись уже в глубь Франции, война близилась к концу.
     - А кортик вы получили?
     - Получил. Из рук коменданта.
     - Что было на нем написано?
     - Слова "Кровь и честь".
     - Чему вас учили в Дахау?
     - Мы прошли  полный курс военной  подготовки  и политико-идеологический
курс в дополнение к уже изученному в "Гитлерюгенде".
     - Песни разучивали?
     - Да.
     - Как называется сборник маршей, в котором есть "Песня Хорста Весселя"?
     - Это альбом "Время борьбы за нацию".
     - Где расположен учебный лагерь Дахау?
     -  В  пятнадцати  километрах  от  Мюнхена.  И  в  пяти от  одноименного
концлагеря.
     - Какую форму вы носили?
     -  Серо-зеленые брюки и такого же цвета китель с черными петлицами - на
левой стоял чин; сапоги и ремень из черной кожи с вороненой пряжкой.
     - Что было на ней изображено?
     - По центру - свастика, а вокруг девиз "Честь в преданности".
     Адвокат встал и потянулся. Закурил сигару, подошел к окну сказал:
     - А теперь, сержант Кольб, расскажите о концлагере во Флоссенбурге. Где
это?
     - На границе Баварии и Тюрингии.
     - Когда он открылся?
     -  В  тридцать четвертом  году.  Это одно из  первых  заведений для тех
сволочей, что предали фюрера.
     - Каковы были его размеры?
     -  В  мою  бытность  -  триста  на  триста  метров. По  границе  стояли
девятнадцать  сторожевых  вышек с легкими пулеметами. Переклички проводились
на  площадке  размером  двадцать  один  на  сорок  один  метр.  Эх,  как  мы
забавлялись там с жидами..ш
     -  Не  отвлекайтесь, - буркнул адвокат. -  Расскажите  лучше, какие там
были службы и сколько.
     - Двадцать четыре барака, кухня, баня, больница и множество мастерских.
     - А для охраны?
     - Две казармы, магазин и бордель.
     - Как избавлялись от трупов?
     - За территорией лагеря был крематорий, к нему вел подземный ход.
     - Чем в основном занимались заключенные?
     -  Работали в каменоломне.  Она  располагалась вне  лагеря, ее  окружал
забор из колючей проволоки со своими сторожевыми вышками.
     - Каково было население лагеря в сорок четвертом году?
     - Около тысячи шестисот человек.
     - Где находилась контора коменданта?
     - За территорией, в доме на склоне холма.
     - Назовите комендантов.
     - До меня их было  два.  Майор СС Карл Кунслер, которого сменил капитан
СС Карл Фрич. А при мне лагерем командовал подполковник Макс Кегель.
     - Номер вашего политотдела?
     - Второй.
     - Где он размещался?
     - В конторе коменданта.
     - Чем там занимались?
     -  Следили  за  исполнением  приказов  правительства  о   применении  к
некоторым заключенным особых мер воздействия.
     - В число таковых входили Канарис и другие заговорщики?
     - Да, майн гepp. Их всех ждали особые меры.
     - Когда привели приговор в исполнение?
     - Двадцатого апреля сорок пятого  года. Американцы уже вошли в Баварию,
поэтому  из Берлина, пришел приказ казнить  всех заговорщиков.  Это поручили
мне и моим товарищам.  К тому времени я  получил чин сержанта, хотя в лагерь
прибыл рядовым, поэтому и был  в  нашей  группе главным. А закопать тела  мы
поручили заключенным. Среди них оказался и тот глазастый Гартштейн, черт его
побери! Потом  нам приказали гнать  узников  на юг. А  в пути мы узнали, что
фюрер  покончил  с собой.  Тогда офицеры нас  покинули,  а заключенные стали
разбегаться  в  леса.  Кое-кого  из них  мы,  сержанты, постреляли, но потом
поняли: идти дальше нет смысла. Ведь все кругом заняли янки.
     - И последний вопрос о Флоссенбурге, сержант. Если там поднять  голову,
что видно?
     - Небо, наверное, - озадаченно проговорил Миллер.
     - Да нет, глупец вы этакий, не вверху, а на горизонте!
     - А-а, вы, наверное, имеете в виду развалины замка на холме, так?
     Адвокат кивнул и улыбнулся.
     -  Кстати,  его построили в четырнадцатом веке, - заметил он  и  подвел
итог.  -  Хорошо,  Кольб, допустим,  во Флоссенбурге вы служили.  А  как вам
удалось спастись?
     - Дело  было так. Распустив заключенных, мы пошли кто куда. Я наткнулся
на рядового из вермахта, стукнул его по голове и  снял с него форму. А через
два  дня меня схватили янки. Я оттрубил два года в лагере для военнопленных,
но на всякий  случай  сказал,  что  служил в  армии, а не в СС.  Ведь тогда,
знаете ли, ходили слухи, будто янки расстреливают эсэсовцев на месте. Потому
я и соврал.
     Адвокат выдохнул сигарный дым и сказал:
     - Так поступали многие, - а потом спросил:
     - Имя вы не изменили?
     - Нет. Хотя документы выбросил - в них значилось, что я  служил в СС. А
вот фамилию менять не стал. Решил,  простого  сержанта  искать не  будут.  А
казнь Канариса в то время казалась всем пустяком.  Это  уж потом его сделали
героем,  а то место  в  Берлине,  где казнили  главных участников  заговора,
превратили в мемориал. Но к тому времени  Федеративная республика уже выдала
мне  документы на имя Кольба. Впрочем, не опознай меня этот санитар,  ничего
не случилось бы, а раз он меня узнал, никакое ложное имя не спасет.
     - Верно. А теперь повторим кое-что из пройденного вами в Дахау. Начните
с клятвы преданности фюреру.
     Допрос продолжался еще три  часа, и Миллер мысленно поблагодарил Остера
за  требовательность.  Петер даже вспотел,  но  отговорился тем, что недавно
перенес  тяжелую  болезнь  и весь  день не ел.  Наконец,  когда уже близился
вечер, подозрения адвоката рассеялись.
     - Так чего же вы хотите? - спросил он Миллера.
     - Мне нужны документы на новое имя. Я изменю внешность - отращу волосы,
усы  подлиннее -  и  устроюсь на работу где-нибудь  в Баварии. Я же искусный
пекарь, а людям нужен хлеб, верно?
     Впервые за время разговора адвокат расхохотался.
     - Да,  мой дорогой Кольб, людям  нужен хлеб.  Итак, слушайте. Обычно на
таких, как вы, мы время и деньги не тратим. Но раз уж вы попали в беду не по
своей  вине, раз вы казнили  предателей рейха, я  постараюсь  вам помочь. Но
мало переменить имя  в  ваших водительских правах. Вам нужен  новый паспорт.
Деньги у вас есть?
     - Ни гроша. Я даже к вам добирался на перекладных.
     Адвокат протянул ему банкноту в сто марок.
     - У меня вам оставаться нельзя, а новый  паспорт придет не раньше,  чем
через  неделю. Я  отошлю вас к своему  другу. Он и выхлопочет  вам  паспорт.
Живет он в Штутгарте. Вы сначала устройтесь там в гостиницу, а потом идите к
нему. Я ему позвоню, он будет вас ждать.
     Адвокат написал на листке несколько слов и передал его Меллеру, сказав:
     -  Его зовут Франц  Байер.  Здесь его адрес.  Если вам понадобятся  еще
деньги, Байер поможет.  Но не транжирьте.  Сидите тихо и ждите, когда  Байер
выправит вам новый паспорт. Потом мы устроим вас на работу в Южной Германии,
где вас никто не найдет.
     Миллер взял деньги и записку.
     - Спасибо вам, герр доктор, большое спасибо, - смущенно пробормотал он,
прощаясь.
     Горничная проводила его до дверей. Через час он уже мчался в "ягуаре" в
Штутгарт,  а  адвокат  позвонил Байеру  и приказал ему ждать у себя к вечеру
некоего Рольфа Гюнтера Кольба, скрывающегося от полиции.
     В те дни Нюрнберг и  Штутгарт еще не  соединялись прямым автобаном, и в
ясный солнечный день шоссе, что вилось по франконской равнине и меж лесистых
холмов и долин Вюртемберга, бывало очень живописным. Но туманным февральским
вечером, в гололед езда по этой  асфальтовой  ленте едва не  стоила  Миллеру
жизни. Дважды тяжелый  "ягуар"  чуть-чуть  не слетел в  кювет,  дважды Петер
приказывал себе не торопиться. Ведь  Байер - человек, знавший, как раздобыть
поддельный паспорт, - никуда не денется.
     Миллер приехал в Штутгарт засветло и устроился в небольшой гостинице на
окраине. У портье он взял  план города и  нашел дом Байера  в  фешенебельном
районе рядом с виллой Берг, где былыми  летними ночами развлекались когда-то
герцог Вюртембергский и его свита.
     Следуя карте, он проехал холмистый центр Штутгарта и остановил машину в
километре  от дома  Байера.  Запирая дверцу,  он не заметил пожилую женщину,
выходившую  из соседнего дома с еженедельной встречи членов  Общества помощи
больницам.
     Франц  Байер  был  полненьким и  по характеру  очень радушным мужчиной.
Предупрежденный Вервольфом, он  встретил Миллера  на пороге,  представил его
жене, которая тут же скрылась в кухне, и спросил:
     - Ну, Кольб, а раньше ты бывал в Штутгарте?
     - Признаться, нет.
     - Так вот,  местные  жители  славятся гостеприимством.  А ты,  конечно,
голоден. Когда ел в последний раз?
     Миллер признался,  что не завтракал  и не обедал, весь  день  провел  в
пути.
     - Боже мой, какой ужас. - Байер, казалось, искренне расстроился. - Тебе
надо поесть. Знаешь что? Мы  сейчас поедем в город и хорошенько поужинаем...
И не смей отказываться, обидишь.
     Он проковылял на кухню,  сказал  жене, что едет с  гостем в ресторан, и
через десять  минут на  своей машине устремился вместе  с  Миллером  в центр
Штутгарта.
     В тот  же вечер адвокат  из Нюрнберга решил позвонить Байеру  еще  раз,
узнать, добрался ли Кольб. Трубку сняла жена Франца.
     -  Да,  да, приезжал молодой человек.  Они с мужем  уехали в  ресторан.
Такой  приятный  молодой человек.  Я  столкнулась с  ним, когда  он  запирал
машину. Я шла с собрания членов Общества помощи больницам. Это  очень далеко
от моего дома. Он, наверное, заблудился. В Штутгарте,  знаете ли, это  очень
просто. Здесь столько тупиков и переулков...
     - Постойте, фрау  Байер, - перебил ее адвокат.  - "Фольксвагена" у него
быть не могло. Он должен был приехать на поезде.
     -  Нет,  нет,  -  заверила  его  фрау   Байер,  желая  козырнуть  своей
осведомленностью. - Он  приехал в автомобиле. Такой приятный молодой человек
и такая красивая машина. У него, наверно, от девушек отбоя нет.
     - Послушайте меня внимательно. Какой марки у него машина?
     - Этого я, конечно, не знаю. Она спортивная.  Длинная, черная, с желтой
полосой на боку.
     Адвокат  бросил  трубку, вновь поднял  ее и набрал нюрнбергский  номер.
Дозвонившись  до гостиницы,  попросил соединить с  одним из номеров. Наконец
знакомый голос произнес: "Алло".
     - Маккензен, - рявкнул Вервольф. - Быстро ко мне. Миллер нашелся.



     От Нюрнберга  до  Штутгарта  быстрее, чем за два  часа,  не  добраться.
Маккензен гнал машину  безбожно  и в половине  одиннадцатого доехал  до дома
Байера.
     Фрау Байер,  встревоженная  вторым звонком Вервольфа  и сообщением, что
Кольб совсем не тот, за кого себя выдает, открыла Маккензену дверь, дрожа от
страха, а его резкие вопросы испугали ее еще сильнее.
     - Когда они уехали?
     - Около четверти девятого, - пролепетала она.
     - Сказали, куда собираются?
     - Нет. Франц просто узнал, что молодой человек весь день не ел, и повез
его в ресторан. Я предложила что-нибудь приготовить сама,  но Франц не любит
ужинать дома. Только и ждет, как бы...
     - А  этот Кольб. Вы сказали, что видели, как он  ставил машину. Где это
было?
     Она описала улицу, где  стоял "ягуар", объяснила, как  туда  добраться.
Маккензен глубоко задумался, потом спросил:
     - В какой ресторан, по-вашему, они могли поехать?
     Поразмыслив, жена ответила:
     - Его излюбленное место - "Три якоря" на Фридрихштрассе. Думаю, сначала
они поедут именно туда.
     Маккензен вышел из дома и проехал  к "ягуару". Внимательно оглядел его,
чтобы при случае  не перепутать.  Он долго не  мог решить, остаться  здесь и
подождать Миллера, или  нет.  Дело  в том, что  Вервольф приказал  выследить
Байера  и  Миллера,  предупредить  Франца  и  отослать  его  домой, а  потом
расправиться  с  Петером.  Но предупредить  Байера теперь означало  спугнуть
Миллера, дать ему возможность уйти, поэтому звонить в  "Три якоря" Маккензен
не стал.
     Он взглянул на часы. Без четверти одиннадцать. Он сел в свой "мерседес"
и направился к центру города.



     Йозеф  бодрствовал  на кровати  в номере заштатной гостиницы на окраине
Мюнхена, как вдруг из  фойе  позвонили и сказали, что ему пришла телеграмма.
Йозеф спустился и забрал ее.
     Вернувшись  к  себе,  он  вскрыл  желто-коричневый конверт  и  пробежал
взглядом внушительное содержимое. Телеграмма начиналась так:
     Сельдерей: 481 марка 53 пфеннига
     Дыни: 362 марки 17 пфеннигов
     Апельсины: 627 марок 24 пфеннига
     Грейпфруты: 313 марок 88 пфеннигов.
     Список был длинный, однако все входившие  в  него фрукты и овощи обычно
экспортировал  в  Европу  Израиль, так  что  телеграмма  читалась  как ответ
какого-нибудь представителя торговой фирмы о ценах на продукты. Пользоваться
международным телеграфом для передачи шифровок - дело рискованное, однако  в
ФРГ из-за  границы  приходит  ежедневно  столько деловых телеграмм,  что для
проверки их всех потребовалась бы целая армия криптографов.
     Не обращая  внимания на слова,  Йозеф выписал все цифры впритык  друг к
дружке. Таким образом,  трех  -  и  двухзначные числа,  обозначавшие цены  в
марках  и   пфеннигах,  исчезли,  из  них  образовалось  одно  число,  столь
многозначное,  что оно занимало несколько строк. Йозеф разбил его на  группы
по шесть цифр,  вычел  из  каждой  тогдашнюю  дату  - 20 февраля  1964 года.
Получились новые шестизначные числа.
     Для  шифровки  использовался  простейший  книжный  код,  основанный  на
Уэбстеровском толковом  словаре английского  языка, изданном  в  Нью-Йорке в
серии  "Популярная  библиотека".   Первые  три  цифры  шестизначного   числа
указывали номер  его  страницы, в четвертой учитывалась  лишь четность. Если
цифра  была нечетной,  это означало, что  искать нужно  в левом  столбце  на
странице словаря,  если  четной -  в правом.  Последние две  соответствовали
номеру  слова в столбце, если считать сверху. Йозеф трудился не покладая рук
полчаса, наконец раскодировал  телеграмму, прочел ее... и горестно схватился
за голову.
     Еще  через  полчаса  он  сидел у Леона. Прочитав шифровку, руководитель
группы мстителей выругался, а потом сказал:
     - Какая жалость. Но такое я предвидеть не мог.
     Ни Леон,  ни  Йозеф  не знали,  что за последние шесть  дней в "Моссад"
поступили три коротких сообщения. Одно  послал резидент в  Буэнос-Айресе. Он
передал, что некто в  Аргентине санкционировал  выплату суммы, эквивалентной
миллиону западногерманских марок, некоему Вулкану, чтобы тот смог "закончить
очередную стадию исследовательских разработок".
     Второе сообщение  пришло  от сотрудника одного из  швейцарских  банков,
через  который  средства  из  разбросанных  по  всему миру нацистских фондов
обычно переводились  на счета живших в ФРГ людей "Одессы". В нем говорилось,
что из банка в  Бейруте в  банк в Западной  Германии переслали один  миллион
марок, которые получил наличными человек, десять  лет назад имевший там счет
на имя Фрица Вегенера.
     Третье исходило от египетского  полковника,  занимавшего высокий пост в
том отделе службы безопасности АРЕ, которому было поручено охранять завод No
333.  За вознаграждение,  достаточное  для  безбедной жизни в  отставке,  он
согласился несколько  часов  побеседовать  с агентом  "Моссада"  в  одной из
гостиниц Рима. Во время этой беседы полковник сообщил, что ракетам в Хелуане
не  хватает  лишь надежной  системы  теленаведения,  а  разрабатывают  ее  в
Западной Германии, и вся затея обойдется "Одессе" в миллион марок.
     Данные  сообщения  вместе  с  тысячами  других   обработали  компьютеры
профессора Ювеля Неймана, израильского гения,  впервые применившего ЭВМ  для
информационного анализа (впоследствии Нейман  стал отцом израильской атомной
бомбы).  И  если   человеческая  смекалка  могла  подвести,  машинный  разум
безошибочно  связал  три сообщения в логическую цепочку, "вспомнив",  что до
скандала  с  женой в  1955 году  под именем Фрица Вегенера  назывался Эдуард
Рошманн.
     A в подвале у Леона Йозеф безапелляционно заявил:
     - Я  остаюсь здесь. Ни на шаг не отойду от телефона, по которому должен
звонить Миллер. Достаньте мне мощный мотоцикл и бронежилет. Даю  вам  на это
час.  Если немец вдруг  позвонит,  я  должен  быть  готов  приехать  за  ним
немедленно
     - Если его разоблачили, вы все равно не успеете.
     -  Теперь  понимаю,  зачем  они  его предупреждали.  Стоит ему на  милю
подойти к Рошманну, как его убьют.
     Когда  Леон  ушел  из подвала, Йозеф  перечитал шифровку снова.  В  ней
говорилось:  "Согласно   последним   сведениям,   успех  разработки  системы
теленаведения для ракет Египта зависит от  западногерманского  промышленника
по  прозвищу  Вулкан.  Его  настоящее  имя Рошманн.  Немедленно задействуйте
Миллера, чтобы выследить и уничтожить Рошманна. Баклан".
     Йозеф  уселся за  стол и  начал заряжать свой "Вальтер  ППК",  время от
времени поглядывая на молчавший телефон.



     За ужином Байер вел себя как радушный хозяин - рассказывал свои любимые
анекдоты и сам же над ними хохотал. Не раз Миллер пытался перевести разговор
на тему  о  новом  паспорте. Но Байер лишь  хлопал его по  плечу, просил  не
волноваться  и  добавлял: "Предоставь это  мне, старик,  предоставь это дяде
Байеру".
     Проработав  восемь  лет  в  журналистике,   Миллер  знал,   как  споить
собеседника и остаться трезвым самому. Для этого лучше всего заказать  белое
вино - его подают как шампанское, в ведерках со льдом, куда при случае можно
опорожнить свой  стакан. Такую уловку  Петеру,  пока Байер  глядел  в другую
сторону, удалось проделать трижды.
     На десерт они распили две бутылки превосходного рейнвейна, и с  Байера,
одетого в тесный, наглухо застегнутый костюм, градом покатился пот. Толстяку
вновь захотелось пить, и он заказал третью бутылку.
     Миллер притворился,  будто  не  верит,  что ему всерьез хотят  помочь с
новым  паспортом, поэтому  за содеянное в  сорок  пятом  во Флоссенбурге  он
угодит в тюрьму.
     - Разве вам не понадобятся мои фотографии? - озабоченно спросил он.
     -  Да,  пара штук, - Байер  захохотал. - Не  беда.  Сфотографируешься в
автомате на вокзале. Подождем, пока волосы у тебя отрастут  подлиннее, а усы
станут погуще.
     - И что потом?
     Байер  придвинулся и  обнял его за плечи пухлой рукой. Дыша перегаром в
ухо журналисту, толстяк прошептал:
     -  Потом  я  отошлю  их  одному моему приятелю,  и  через неделю придет
паспорт.  По  нему ты получишь  права  - придется,  конечно,  опять  сдавать
экзамен  -  и  карточку  социального  страхования.  А властям скажешь, будто
пятнадцать лет прожил за границей и только что вернулся.  Словом, старик, не
переживай, все это пустяки.
     Хотя Байер опьянел, он  не сказал ни одного  лишнего слова, а  Петер не
пытался  чересчур  давить на него, боясь,  что  тот  заподозрит  неладное  и
замолчит вообще.
     Миллеру очень хотелось кофе, но он от него отказался, опасаясь,  как бы
Байер  от  него не протрезвел.  Толстяк заплатил  за ужин из  туго  набитого
кошелька и направился к гардеробу. Была половина одиннадцатого.
     - Какой прекрасный ужин, герр Байер, - пролепетал Миллер. - Большое вам
спасибо.
     -  Зови меня  просто  Франц,  -  просипел  толстяк, с трудом  залезая в
пальто.
     -  Думаю, большего  из  ночной жизни Штутгарт  предложить  не  может, -
размышлял Миллер, одеваясь.
     - Эх, глупыш! Ты еще ничего  не  видел. У нас классный город. Полдюжины
хороших кабаре. Хочешь туда прокатиться?
     - Вы  намекаете,  что  у  вас  тут  и.стриптиз  есть? - спросил  Миллер
изумленно
     Байер даже засопел от радости:
     - Ты что,  смеешься? Кстати, может, сходим посмотрим? Я иногда не прочь
поглядеть, как раздеваются девочки.
     Он дал гардеробщице хорошие чаевые и вышел на улицу.
     - А какие ночные клубы есть в Штутгарте? - невинно спросил Миллер.
     - Сейчас  вспомню.  "Мулен  Руж", "Бальзак", "Империал"  и  "Зайонара".
Потом есть еще "Мадлен" на Эберхардтштрассе...
     - Эберхардт? Боже, какое совпадение! Так звали моего начальника, это он
вытащил меня из беды и направил к адвокату в Нюрнберг! - выпалил Миллер.
     - Хорошо.  Хорошо. Отлично. Туда  и  поедем,  - заявил Байер и  пошел к
машине.



     Маккензен подъехал к "Трем якорям" в четверть двенадцатого. С вопросами
он обратился к метрдотелю.
     - Герр Байер? - переспросил тот. - Да,  он заходил к нам сегодня. Уехал
около часа назад.
     - Был ли с ним высокий мужчина с короткими каштановыми волосами?
     - Да. Они сидели вон за тем угловым столиком.
     Маккензен с  легкостью  вложил  в руку  метрдотеля банкноту в  двадцать
марок и сказал:
     - Мне позарез нужно его найти. Дело серьезное. С его женой плохо...
     - Боже,  - с  искренним беспокойством  пробормотал метрдотель, -  какой
кошмар! - Вы знаете, куда они поехали?
     - Увы,  нет, - метрдотель  подозвал  одного  их официантов. -  Ганс, вы
обслуживали герра Байера и его гостя. Они не говорили, куда поедут отсюда?
     - Нет, - ответил Ганс. - По-моему, они вообще никуда не собирались.
     - Поговорите с гардеробщицей, - предложил метрдотель. - Может быть, она
что-нибудь слышала.
     Маккензен  так и сделал. Потом попросил туристский буклет  "Что  есть в
Штутгарте".  В  разделе "кабаре"  значились  шесть  заведений. На  развороте
буклета была  карта центра  города. Маккензен  вернулся в машину и поехал  а
ближайшее кабаре.



     Миллер и  Байер сидели за столиком  для двоих  в ночном клубе "Мадлен".
Франц, потягивая уже вторую порцию виски, остекленевшими глазами глядел, как
фигуристая молодая женщина на сцене,  вращая  бедрами, расстегивала  лифчик.
Когда  она его, наконец, сняла, Байер, трясясь от похоти, ткнул Миллера  под
ребра и хохотнул: "Какой бюст,  а, какой бюст!" Было уже за полночь, и Франц
здорово накачался.
     - Послушайте, герр Байер, я себе места не нахожу, - прошептал Миллер. -
Ведь это за мной охотится полиция, а не за  вами. Когда же вы  достанете мне
паспорт?
     Толстяк снова обнял его за плечи:
     - Послушай, Рольф, старик, я тебе уже все объяснил. Не волнуйся, ладно?
Предоставь  это дело мне,  - он подмигнул Миллеру. - Да ведь я  и  не  делаю
паспорта сам. Просто отсылаю фотографию парню, который их фабрикует, и через
неделю они приходят ко мне уже готовенькие. Словом,  осечки быть не может. А
теперь  выпьем  за  старого доброго  Франца,  -  он  помахал  пухлой  рукой,
вскричал:
     - Официант, еще бутылку.
     Миллер отодвинулся от Байера  и задумался. Во-первых,  если перед  тем,
как сфотографироваться, надо ждать, пока отрастут волосы, значит, паспорт он
получит  только  через несколько недель.  Во-вторых,  хитростью  из толстяка
адрес "паспортиста" не  вытянешь.  Сколько его ни  пои,  он  держит  язык за
зубами.
     Когда  первое шоу  закончилось, он вывел  Байера  из  кабаре. Тот  едва
держался на ногах
     - Пора домой, -  сказал Миллер, подводя  толстяка к оставленной на углу
машине,  вынул у него из  кармана ключи, усадил его на заднее сиденье, а сам
сел  за  руль. Тут  из-за  угла вывернул  серый  "мерседес"  и  затормозил в
двадцати метрах.
     Сидевший в нем  Маккензен объехал уже  пять  ночных клубов. Взглянув на
номер  отъезжавшего от "Мадлен" автомобиля -  именно  о таком говорила  фрау
Байер, - он осторожно поехал следом.
     Миллер вел машину медленно, превозмогая  собственное опьянение.  Меньше
всего  ему  хотелось  попасться  на  глаза  полиции  и  пройти  проверку  на
трезвость. Он ехал не  к дому Байера, а  к  своей гостинице. В пути  толстяк
задремал. У отеля Миллер разбудил его, сказал:
     - Вставай, Франц, вставай, старик, пойдем ко мне, выпьем на посошок.
     Толстяк огляделся и пробормотал:
     - Мне домой надо. Жена ждет.
     - Пойдем, пойдем. Посидим, поговорим, вспомним старые времена.
     - Старые времена, -  пьяно улыбнулся  Байер.  -  А  какое великое время
тогда было, Рольф!
     - Да, великое. - Миллер помог Байеру выйти из машины. - Пойдем.
     Маккензен остановил "мерседес" неподалеку и потушил фары Машина утонула
в темноте.
     Ключ  от  номера был  у Миллера  в кармане.  Ночной  портье  дремал  за
конторкой. Байер что-то забормотал.
     - Т-с-с-с, - сказал Миллер. - Тихо.
     - Тихо,  -  повторил Байер, топая как слон, и засмеялся над собственным
притворством.  К счастью,  далеко  идти  не пришлось, номер  Миллера  был на
втором  этаже.  Петер открыл дверь, зажег свет  и  помог  Байеру усесться  в
единственное кресло - жесткое, с высокой прямой спинкой.
     Тем временем  Маккензен  вышел  из  "мерседеса", стал  напротив  отеля,
оглядел окна. В  два часа  ночи ни в одном из них  не  горел свет. Когда  он
вспыхнул в комнате Миллера, Маккензен четко заметил расположение окна.
     Он  подумал, не пойти ли  туда  и покончить с  Миллером немедленно. Его
остановили  два соображения.  Во-первых,  через  стеклянные двери  гостиницы
виднелся  разбуженный тяжелой  поступью Байера  ночной портье.  Он, конечно,
заметит постороннего, поднимающегося  по лестнице  в  два часа ночи, и потом
опишет  его  полиции.  Во-вторых, Байер  сильно  пьян. Маккензен  видел, как
Миллер помогал ему идти,  и  понял, что не сможет быстро вывести толстяка из
гостиницы  после  убийства.  А  если  полиция доберется до Байера,  Вервольф
намылит ему, Маккензену,  шею. Несмотря на невзрачную внешность,  Байер  был
крупным военным преступником и незаменимым для "Одессы" человеком.
     А еще одно обстоятельство привело Маккензена к мысли о выстреле в окно.
Напротив гостиницы стоял недостроенный  дом. Стены и  полы были уже сделаны,
на  второй и третий этажи вела бетонная лестница. Время есть.  Миллер никуда
не  денется. Маккензен  не спеша  вернулся к машине  с  запертой в багажнике
винтовкой.



     Удар  застал  Байера  врасплох.  Его реакция, замедленная  выпитым,  не
позволила  увернуться. Миллеру  ни разу  не случалось пользоваться приемами,
которым его научили  десять  лет назад в армии,  и он не знал, насколько они
действенны. Толстенная  шея  Байера, возвышавшаяся над  плечами, как розовый
холм, навела Миллера на мысль, что бить придется изо всей силы.
     Байер  даже  сознания  не  потерял:  его  шею   защитил  слой  жира,  а
нетренированная ладонь Миллера  была  мягкой.  Но  все  равно,  пока толстяк
избавлялся  от   головокружения,  Петер  успел  накрепко  привязать  его   к
подлокотникам кресла двумя галстуками.
     - Какого черта, - хрипло рявкнул Байер.
     Между тем Миллер  прихватил длинным телефонным проводом ноги толстяка к
креслу.
     Байер  уставился  на  Петера,  как  сыч.  Он  начинал  соображать,  что
происходило.  Как и  всех ему подобных.  Байера  всю  жизнь мучила  мысль  о
возможном возмездии.
     -  Тебе отсюда  не  уйти,  - сказал он  Миллеру.  -  И  до  Израиля  не
добраться. Ты ничего не докажешь. Я ваших не убивал.
     Миллер прервал эту речь, засунув Байеру в рот скатанные носки и обвязав
его  лицо шарфом  - подарком заботливой  матери.  Байер  злобно уставился на
журналиста поверх вывязанного на шарфе узора.
     Петер придвинул  к себе стул спинкой  вперед, сел на него  верхом. Лицо
Миллера оказалось в полуметре от лица Байера
     - Слушай, жирная скотина. Во-первых, я не израильский агент. Во-вторых,
я никуда тебя не повезу. Ты все расскажешь мне здесь. Понял?
     Вместо ответа Байер молча  сверкнул глазами. Они налились кровью, как у
кабана, попавшего в засаду.
     -  Я хочу узнать, и до рассвета узнаю,  имя и  адрес  человека, который
делает паспорта для "Одессы".
     Миллер  огляделся,  заметил на столе лампу и  взял  ее,  вынув вилку из
розетки.
     - А теперь, Байер, или как тебя там, я вытащу кляп и ты заговоришь.  Но
если вздумаешь закричать,  получишь лампой по мозгам. И  знай - я не побоюсь
проломить тебе голову. Ясно?
     Миллер говорил не правду. Он никогда никого не убивал, и желания теперь
стать убийцей у него не было. Петер осторожно развязал  шарф и вынул изо рта
Байера носки, держа лампу в правой руке, над головой толстяка.
     -  Сволочь,  -  пробормотал  Байер.  -  Шпион.  Ничего ты  от  меня  не
добьешься.
     Едва он это выговорил, как носки вновь оказались у него во рту.
     - Ничего?  -  переспросил  Миллер.  - Посмотрим. А что,  если я  сейчас
выкручу из светильника лампу, включу его и засуну в патрон твой член, а?
     Байер зажмурился. Пот полился с него градом. Миллер вынул кляп.
     - Нет, только не электроды! Только не член! - взмолился толстяк.
     - Ты видел, как это бывает, верно? - спросил Миллер, говоря в самое ухо
Байера.
     Тот закрыл глаза и  тихо застонал  в  ответ. Двадцать  лет назад он был
одним из тех, кто  допрашивал участников  Сопротивления в  парижской  тюрьме
Фресне. Он прекрасно знал, как это бывает. Но с другими людьми.
     - Говори, - прошептал Миллер. - Имя и адрес того, кто делает паспорта.
     Байер судорожно глотнул, не открывая глаз.
     - Винцер. - произнес он.
     - Кто?
     - Винцер. Клаус Винцер.
     - Он профессиональный гравер?
     - Он печатник.
     - Где живет?
     - Они меня убьют...
     - А если не скажешь, тебя убью я. В каком городе?
     - В Оснабрюке.
     Миллер сунул Байеру  кляп в рот  и задумался.  Значит, Клаус  Винцер из
Оснабрюка. Петер вынул из "дипломата", где  лежал дневник Саломона Таубера и
разные карты, карту автодорог ФРГ.
     Шоссе в Оснабрюк лежало на самом севере земли Северный  Рейн-Вестфалия,
проходило  через  Маннгейм,  Франкфурт,  Дортмунд и  Мюнстер. Раньше  чем за
четыре-пять часов до Оснабрюка не добраться. А было  уже почти три часа утра
двадцать первого февраля.
     На другой стороне улицы, на третьем этаже недостроенного дома,  с  ноги
на ногу переминался Маккензен. Свет в окне второго этажа  гостиницы  все еще
горел.  Убийца то и  дело бросал взгляды на вестибюль. Если бы  только Байер
вышел, размышлял он, я бы взял Миллера в номере. Или если бы вышел Миллер, я
бы  настиг  его  на  улице.  А если бы кто-нибудь из них  распахнул  окно...
Маккензен поежился и крепче взялся за  приклад тяжелой винтовки "ремингтон".
На расстоянии  десяти метров  из нее не промахнешься. Маккензен стал ждать -
он был терпелив.



     Миллер собирался в  дорогу. Он решил вывести Байера из игры хотя бы  на
шесть  часов.  Впрочем, вполне возможно;  толстяк  побоится  сообщить  своим
шефам, что выдал печатника, но рассчитывать на такое было рискованно.
     Петер  туже затянул  путы,  удерживавшие Байера в кресле, потом положил
кресло набок, чтобы толстяк не  мог с шумом завалить  его  и привлечь к себе
внимание.  Телефонный  провод  Миллер  оборвал  еще раньше. В  последний раз
журналист оглядел комнату ушел, заперев за собой дверь.
     На лестнице его  вдруг осенило:  ночной портье,  вероятно, заметил, как
Миллер  с Байером поднимались на второй  этаж. Что  он подумает, если теперь
один Миллер спустится в вестибюль, заплатит по счету и уедет?
     Петер  вернулся  и  пошел  в  глубь  гостиницы.  Окно  в конце коридора
выходило  на пожарную  лестницу. Миллер  поднял задвижку и стал на  железную
ступеньку.  Через  несколько  секунд он очутился  на заднем  дворе у гаража,
оттуда прошел в узкий переулок за гостиницей.
     Вскоре  он  уже плелся  к  "ягуару", стоявшему  в  трех  километрах  от
гостиницы. Бессонная ночь и выпитое вино оставили Пещера почти без  сил. Ему
очень хотелось спать,  но он понимал: до Винцера надо  добраться раньше, чем
поднимут тревогу фашисты.
     Когда он сел за руль "ягуара", было почти  четыре утра. А через полчаса
выехал на шоссе, ведущее на север.



     Едва Миллер ушел,  как  Байер, совершенно протрезвевший, стал пробовать
освободиться.  Он  пытался  зубами сквозь  кляп  и  шарф  развязать руки, но
ожиревшая шея не  давала  низко склонить голову, а носки во рту мешали сжать
зубы.  И  тут  Франц заметил лежавший  на  полу светильник,  подумал:  "Если
удастся разбить лампочку, можно разрезать путы осколками стекла".
     Не  меньше  часа понадобилось  Байеру,  чтобы  доползти до  светильника
вместе со стулом и разбить лампу.
     Разрезать материю стеклом кажется простым  делом лишь на первый взгляд.
С рук Байера лил пот, галстуки промокли и впились в кожу еще сильнее. Только
в   семь  утра,  когда   уже  начало  светать,  первые  нити  материи  стали
расходиться. А полностью Байер освободил левую руку еще через час. Но дальше
стало  легче. Свободной рукой он  снял  с  головы шарф, вынул изо рта кляп и
несколько  минут  пролежал неподвижно,  пытаясь  отдышаться.  Потом развязал
правую руку и ноги.
     Сперва  он  ткнулся  в дверь,  но  она  оказалась  запертой.  Тогда  он
проковылял на онемевших от пут ногах  к  телефону  - аппарат не работал  - и
наконец подошел к окну, отдернул шторы и распахнул створки.
     Маккензен к  тому времени подремывал, несмотря  на  холод.  Увидев, что
кто-то раздвигает  шторы, он вскинул  ружье и, когда окно открыли, выстрелил
прямо в лицо тому, кто это сделал.
     Пуля попала Байеру  в шею, и он умер еще до того, как его грузное  тело
качнулось назад и упало на пол.
     Звук выстрела можно принять за автомобильный выхлоп, но только в первое
мгновение. Маккензен понимал: даже в такой неурочный час кто-нибудь с минуту
на минуту попытается выяснить, в чем дело.
     Не взглянув больше на открытое окно гостиницы, он скользнул по бетонной
лестнице,  выскочил во  двор,  обежал две бетономешалки  и  кучу гравия.  Не
прошло и минуты после выстрела, как он сунул винтовку в багажник "мерседеса"
и уехал.
     Но еще  вставляя ключ  в замок  зажигания,  Маккензен  понял, что  дело
неладно  -  он,  видимо, ошибся. Человек, которого  приказал убить Вервольф,
высокий и  тощий. А у окна,  как  показалось  Маккензену,  стоял толстяк. Из
увиденного вчера вечером палач сделал вывод, что убил Байера.
     Впрочем,  ничего  страшного  не произошло.  Увидев  на  ковре мертвеца,
Миллер побежит из гостиницы что  есть сил. И вернется к оставленному  в трех
километрах "ягуару". Туда и поехал Маккензен. А по-настоящему забеспокоился,
не найдя между "опелем" и грузовым "бенцем" "ягуара" Миллера.
     Но  Маккензен  не  стал бы главным палачом "Одессы", если  бы терялся в
подобных  обстоятельствах. В  переделки он попадал  не раз. Несколько  минут
Маккензен  просидел  за рулем  "мерседеса",  смирился с мыслью, что  упустил
Миллера, и стал размышлять, куда тот делся.
     Если он  ушел  еще до  смерти Байера, рассуждал  палач, он поступил так
потому, что или ничего от толстяка не  добился, или, наоборот, что-то у него
выпытал.  Если  справедливо  первое, все  в  порядке,  Миллера  можно  будет
обезвредить и позже. Если же верно второе, один Вервольф может  знать, какие
сведения  выудил  у Байера  журналист, -  значит,  несмотря  на  страх перед
Вервольфом, придется ему звонить.
     Поиски  таксофона заняли у Маккензена десять  минут. А монеты по  одной
марке для междугородных переговоров он всегда носил с собой.
     Услышав неприятные вести, Вервольф долго осыпал Маккензена проклятиями.
Наконец успокоился и скомандовал:
     - Найди его как можно скорее! Бог знает, где он теперь!
     Маккензен объяснил шефу, что ему  надо знать, какие сведения Миллер мог
выпытать у Байера.
     Вервольф призадумался и вдруг испуганно выдохнул:
     - Печатник! Он узнал имя печатника!
     - Какого печатника, шеф?
     Вервольф взял себя в руки.
     -  Я свяжусь с ним и предупрежу, - твердо сказал  он. - Вот куда поехал
Миллер.  -  Вервольф продиктовал  адрес.  -  Отправляйтесь  туда немедленно.
Миллер будет или у печатника  дома, или где-нибудь в городе. Если не найдете
самого Миллера, разыщите его машину и не отходите от нее ни на шаг. К ней он
возвращается всегда.
     Вервольф бросил трубку, тут же  поднял ее и  попросил справочную. Узнав
нужный номер, позвонил в Оснабрюк.



     В  Штутгарте  Маккензен  пожал  плечами, повесил трубку  и  вернулся  к
машине.  Мысль  о предстоящей  дальней  поездке  и  новом  убийстве  его  не
радовала. Он устал не меньше Миллера, приближавшегося теперь к  Оснабрюку. И
Миллер,  и  Маккензен уже  сутки  не  спали,  а  палач  к тому  же не  ел со
вчерашнего утра.
     Продрогший до костей, сгоравший от желания выпить чашку горячего кофе с
коньяком, он забрался в "мерседес" и тронулся к шоссе на Вестфалию.



     На первый взгляд Клаус Винцер на эсэсовца совсем не походил. Во-первых,
он  был гораздо  ниже  нужного  для СС роста  в 180  см, во-вторых,  страдал
близорукостью.   Сейчас,  в  возрасте   сорока  лет,  он  был  располневшим,
невзрачным, робким человеком с пушистыми светлыми волосами.
     И  впрямь,  не было  среди  носивших  форму СС  людей с более  странной
карьерой. Он родился в 1924 году в семье некоего Иоганна Винцера, мясника из
Висбадена,  крупного громогласного  человека, с  двадцатых  годов преданного
сторонника  Адольфа Гитлера  и национал-социалистов. С детства помнил Клаус,
как отец приходил домой после уличных боев с коммунистами и социалистами.
     Клаус пошел  в  мать,  и  отец  с  отвращением смотрел  на  невысокого,
слабого,   близорукого  сына-тихоню.   Тому   претили   насилие,   спорт   и
"Гитлерюгенд".  Лишь  в одном Клаус преуспевал: еще  мальчишкой он загорелся
любовью к искусству каллиграфии и изготовления красочных рукописей, что отец
считал занятием для девиц.
     Когда  нацисты пришли к власти, дела отца здорово  поправились: за свою
преданность партии  он получил исключительное право  снабжать мясом  местное
подразделение СС. Молодые парни в мундирах со сдвоенными молниями в петлицах
ему  очень нравились,  и он  тайно мечтал однажды увидеть в черно-серебряной
форме и сына.
     Клаус  склонности  к   этому  не  выказывал,  предпочитая  корпеть  над
рукописями, экспериментировать с цветными чернилами и красивыми шрифтами.
     Началась  война, а весной 1942  года Клаус  достиг восемнадцати  лет  -
призывного  возраста, но в армию его не взяли  даже писарем  -  он не прошел
медкомиссию.
     Иоганн Винцер  поехал  в  Берлин к старому товарищу  по  уличным  боям,
который теперь занимал  видный  пост в СС, в надежде, что  тот вступится  за
сына  и сумеет  устроить его  на  службу империи.  Эсэсовец,  изо  всех  сил
стараясь помочь, спросил,  что у Клауса получается лучше всего. Покраснев от
стыда, отец признался, что сын красиво оформляет рукописи.
     Эсэсовец пообещал сделать  все,  что сможет, и спросил, сумеет ли Клаус
изготовить на  пергаменте красочную грамоту в честь некоего  майора СС Фрица
Зурена.
     Клаус выполнил просьбу, и через несколько дней на торжественной встрече
в Берлине  эту  грамоту Зурену преподнесли коллеги. Его, бывшего  коменданта
зловещего концлагеря Заксенхаузен, переводили в еще  более зловещий лагерь -
Равенсбрюк. В 1945 году Зурена казнили французы.
     Красиво оформленная  грамота понравилась  всем на  встрече в берлинском
штабе РСХА, в  том числе и лейтенанту СС Альфреду  Найоксу, тому самому, что
организовал в августе 1939 года провокационное "нападение" на радиостанцию в
Глейвице на польско-германской границе, оставив там трупы двух  переодетых в
немецкую  форму  заключенных  из  концлагеря  как "доказательство"  агрессии
Польши, ставшее  предлогом для начала второй  мировой войны.  По его просьбе
Винцера направили в Берлин.
     Не   успевшего   опомниться   Клауса   приняли   в   СС   без   всякого
предварительного  обучения  и  послали  работать  над  совершенно  секретным
проектом. Ошеломленный мясник из Висбадена был на седьмом небе.
     За  выполнение проекта  отвечала секция  "Ф"  шестого  отдела  РСХА.  В
берлинской  мастерской  на Дельбрюкштрассе эсэсовцы занимались изготовлением
поддельных купюр  по пять фунтов  и сто долларов. Бумагу делали на имперской
денежной  фабрике  в  Шпехтхаузене,  что  неподалеку  от  Берлина,  а задача
работавших на  Дельбрюкштрассе  состояла в нанесении  на нее водяных знаков.
Клаус Винцер понадобился там из-за знания красок и бумаги.
     Смысл этой  затеи  состоял в  том, чтобы наводнить Великобританию и США
фальшивыми деньгами и таким образом подорвать экономику этих стран. В начале
1943  года,  когда  немцы  разгадали  секрет водяных  знаков  на  английских
пятерках,  группу  по  изготовлению  клише  перевели  в  девятнадцатый  блок
концлагеря Заксекхаузеи, где  каллиграфы  и  граверы из заключенных работали
под руководством СС  над изготовлением клише для  долларов и фунтов.  Винцер
проверял  качество  этих  клише: эсэсовцы  считали,  что  заключенные  могут
нарочно в чем-нибудь ошибиться.
     За два  года подчиненные обучили Винцера  всему,  что знали сами,  и он
стал блестящим  фальшивомонетчиком. К концу 1944  года в девятнадцатом блоке
изготовляли  и  поддельные  удостоверения личности,  которые  пригодились бы
эсэсовцам после падения Третьего рейха.
     Ранней весной 1945 года  маленькому мирку девятнадцатого блока, жившему
по сравнению с опустошенной  Германией в  относительном благополучии, пришел
конец.  Всей  группе  во  главе  с капитаном  Бернхардом  Крюгером приказали
покинуть Заксенхаузен и переехать  для  продолжения  работ  в дальний горный
район  Австрии.   Фальшивомонетчики  перебрались  в   заброшенную  пивоварню
Редль-Ципф в  Верхней Австрии. За несколько  дней до  окончания войны Винцер
стоял  на  берегу  озера  и  плакал,  глядя,  как  тонут  миллионы  идеально
подделанных фунтов и долларов.
     Он  вернулся  домой в  Висбаден и  с  изумлением обнаружил,  что мирное
население страны голодало. Висбаден  был  в зоне американской  оккупации, и,
хотя сами янки кормились до отвала, немцам оcтaвались крохи. В лавке отца на
месте  окороков  с  блестящих крюков свешивалась лишь жалкая нитка  сосисок.
Мать  объяснила  Клаусу, что продукты теперь выдаются  по карточкам, которые
печатают американцы.  Клаус с недоумением  поглядел  на карточки, сообразил,
что сделаны они  кустарно и на дешевой бумаге, взял пригоршню и на несколько
дней заперся  у себя  в  комнате.  А когда  вышел, то протянул  ошеломленной
матери столько карточек, что их хватило бы семье на полгода.
     - Но они же фальшивые! - ахнула мать.
     Клаус терпеливо  объяснил  ей  то,  во  что  свято  верил сам:  они  не
фальшивые, просто отпечатаны на другой машине. Да и отец заступился за сына,
рявкнул: "Ты хочешь сказать, глупая  женщина, что карточки  нашего сына хуже
американских?" С таким доводом трудно было  спорить, если учесть,  что уже в
тот же день семья Винцеров съела обед из четырех блюд.
     Через  месяц Клаус познакомился с Отто Клопсом, "королем" висбаденского
"черного  рынка", и они  стали  работать  вместе. Винцер  безотказно снабжал
Клопса  продовольственными карточками, талонами на бензин, капроновые чулки,
мыло,   одежду   и  косметику,  пропусками   в  чужие   оккупационные  зоны,
водительскими правами; Клопс их отоваривал. За тридцать месяцев, к лету 1948
года,  Клаус Винцер разбогател. На  его  счету в банке лежало пять миллионов
рейхсмарок.
     Насмерть перепуганной матери он внушал: "Документы не бывают настоящими
или поддельными. Они  бывают  действующие или не действующие.  Если  пропуск
позволяет  пройти туда,  куда  "посторонним  вход  воспрещен",  это  хороший
документ".
     В октябре  1948  года  судьба сыграла с  Клаусом  Винцером  вторую злую
шутку. Власти Германии  провели денежную реформу, заменили рейхсмарку  новой
дойчмаркой. Но вместо того чтобы  поменять их один  к  одному, правительство
просто  отменило  рейхсмарки  и выдало  всем по тысяче  новых  марок. Винцер
прогорел. Вновь его состояние исчезло.
     С появлением  товаров в  магазинах  "черный  рынок"  стал  не нужен. На
Клопса кто-то донес, и Винцеру  пришлось бежать. Прихватив изготовленный для
себя зональный  пропуск,  он  поехал в штаб британской зоны  в  Ганновере  и
устроился на работу  в паспортном столе  Британского военного правительства.
Его рекомендательное письмо  от  оккупационных властей  США  в  Висбадене за
подписью полковника ВВС  характеризовало  Винцера превосходно. Еще бы,  ведь
Винцер написал его сам.
     Удача  нашла Винцера  через два месяца.  К  нему  в пивном баре  подсел
человек,  представившийся  Гербертом  Мольдерсом. Он  признался Клаусу,  что
скрывался от  англичан, разыскивавших  его  за военные  преступления, и  ему
нужно  было  бежать  из  Германии.   А  без  паспорта,  который  можно  было
выхлопотать  опять-таки  только  у  англичан,  далеко   не  уйдешь.   Винцер
пробормотал,  что  сможет  ему  помочь,  но  не бесплатно.  К его изумлению,
Мольдерс  вытащил бриллиантовое ожерелье  и сказал, что служил в концлагере;
где один из заключенных - еврей - пытался выкупить себя и семью за фамильные
драгоценности. Мольдерс драгоценности взял, проследил, чтобы  еврей попал  в
газовую камеру с первой же партией, а добро прикарманил.
     Через неделю,  вооруженный  фотографией  Мольдерса, Винцер выправил ему
паспорт. Его даже подделывать не пришлось.
     Порядок  работы  в паспортном столе  был  прост.  Написав  прошение  на
получение  паспорта,  просители  приходили   в  Первое  отделение  со  всеми
необходимыми  бумагами и оставляли их для изучения.  Во Втором отделении  их
свидетельство  о рождении,  водительские  права,  удостоверения  личности  и
прочее проверялись на подлинность, фамилии  просителей сверялись со списками
разыскиваемых военных преступников, и, если  разрешение на  выдачу  паспорта
давалось,  документы  вместе  с письменным  распоряжением начальника  службы
перекочевывали в Третье отделение. Там из сейфа вынимались  чистые паспорта,
заполнялись и передавались просителю, который приходил через неделю.
     Винцер  добился перевода в Третье отделение. Он заполнил бланк прошения
для  получения  паспорта  на новое  имя  Мольдерса,  почерком  главы Второго
отделения написал  положительную резолюцию. Потом пошел во Второе отделение,
взял девятнадцать накопившихся за день "разрешенных" прошений, вложил  между
ними свое и  принес их начальнику. Тот пересчитал прошения,  вынул из  сейфа
двадцать чистых паспортов и отдал Винцеру.  Клаус заполнил их и девятнадцать
отдал просителям, а двадцатый положил в карман. В тот  же  вечер он  передал
его Мольдерсу, а  взамен  получил  бриллиантовое ожерелье. Так  Клаус Винцер
нашел новую кормушку.
     В  мае  1949  года  была  основана  ФРГ,  и  паспортный  стол  передали
правительству  земли Нижняя  Саксония. Клиентов у Винцера больше не было, да
он в  них  и  не нуждался.  Каждую неделю,  запасшись купленным у  фотографа
портретом  в  фас какого-нибудь никому не  известного человека,  он заполнял
прошение, прикладывал к нему снимок, подделывал резолюцию начальника Второго
отделения и  шел  к  своему  шефу  получать  бланки  паспортов.  "Лишние" он
прикарманивал. Кроме этого, Винцеру  нужна была официальная  печать. Украсть
ее значило навлечь подозрения,  поэтому он однажды взял ее на ночь  и к утру
изготовил превосходный дубликат.
     За  шестьдесят  недель  Винцер  обзавелся  шестьюдесятью  паспортами  и
попросил отставки. Краснея, он выслушал благодарность начальства за  хорошую
работу, уехал из  Ганновера,  продал ожерелье и открыл  небольшую  печатню в
Оснабрюке.
     Если бы Мольдерс держал язык за зубами, Винцер никогда не связался бы с
"Одессой".  Но,  приехав в  Мадрид,  Герберт разболтал  дружкам,  что  знает
человека,  способного  выхлопотать  западногерманский  паспорт  любому,  кто
попросит.
     В пятидесятом году к Винцеру в  Оснабрюк приехал "друг".  Клаусу ничего
не оставалось, кроме как принять его предложение. И с тех пор,  если человек
"Одессы" попадал в беду, Винцер снабжал его новым паспортом.
     Система была чрезвычайно надежна. Винцеру нужно было лишь знать возраст
человека  и  иметь  его  фото.  Копии  хранившихся   в  Ганновере  прошений,
написанных  в  свое  время Винцером  для  получения  чистых паспортов, Клаус
хранил у  себя.  Он  брал бланк паспорта,  вписывал  в него  из  такой копии
вымышленное имя,  фамилию, дату и место рождения, ставил  печать паспортного
стола  Нижней Саксонии.  Получателю оставалось лишь  расписаться в  паспорте
своей  новой фамилией. Продлить паспорт тоже  было  несложно. Следовало лишь
зайти  в паспортный  стол любой земли,  кроме Нижней Саксонии. И паспортист,
скажем в Баварии, звонил в Ганновер с вопросом: "Был ли в сорок девятом году
вами выдан Вальтеру  Гуману, родившемуся тогда-то  и там-то,  паспорт  номер
такой-то?"  В Ганновере другой  паспортист,  порывшись  в  архивах,  отвечал
утвердительно. Клерк из Баварии, уверенный, что паспорт настоящий, продлевал
его.
     Конечно,  стоило сравнить приложенную  к прошению фотографию со снимком
на паспорте, и  обман сразу же раскрылся  бы. Но бюрократы больше полагаются
на правильно составленные  документы и совпадающие номера, чем на портретное
сходство.
     Словом, в  1964  году из  шестидесяти  паспортов Винцера  сорок  восемь
перекочевало к бывшим эсэсовцам. Но хитрый Клаус решил  обезопасить и  себя.
Понимая, что в один прекрасный день "Одесса", возможно, пожелает  избавиться
как от его услуг,  так и от него самого, он завел досье, куда вклeивaл копии
каждой присланной ему для паспорта фотографии, под которой писал новое  имя,
адрес и номер нового паспорта. Это досье было пожизненной страховкой Клауса.
Один экземпляр хранился у него дома, а второй - у адвоката в Цюрихе. Если бы
"Одесса"  начала угрожать  Винцеру,  он  рассказал бы  фашистам  о  досье  и
предупредил,  что  запросто  может  отправить  его  властям.  А  те  сравнят
фотографии  со снимками  разыскиваемых  военных  преступников  и  по номерам
паспортов   быстро   их   разыщут.   Так   Винцер  думал  оградить  себя  от
неприятностей.
     Таков  был  человек,  который сидел,  не спеша пил  кофе с бутербродом,
просматривая  первую страницу  "Оснабрюк цайтунг", когда  зазвонил  телефон.
Зазвучавший из  трубки голос сначала приказал, а потом стал успокаивать: "Не
подумайте,  что  в этом виноваты  мы,  -  заверял  Вервольф.  -  Все  дело в
журналисте. Меня предупредили, что он направляется к вам. За ним следует наш
человек  и не позже чем  через  сутки  все уладит.  Но вы должны  немедленно
уехать".
     Через полчаса  перепуганный  Клаус собрал чемодан, бросил нерешительный
взгляд  на сейф,  где  хранилось досье,  решил, что  оно не  понадобится,  и
объяснил  ошеломленной домработнице  Барбаре,  что на работу не пойдет, а на
несколько дней уедет в Баварские Альпы подышать свежим воздухом.
     Барбара  стояла  на пороге, провожала "опель-кадет" Винцера  изумленным
взглядом.  В  десять  минут  десятого  Клаус  доехал  до  развилки  в  шести
километрах западнее города,  где шоссе вливается автобан. В тот  самый  миг,
когда "кадет" выезжал на автостраду, на нее свернул, направляясь в Оснабрюк,
черный "ягуар" Миллера.



     Миллер остановил машину  у  бензозаправки на Заар-плац, что на западном
въезде  в Оснабрюк, и вышел. Мышцы ныли, шея затекла,  во  рту стоял поганый
привкус выпитого с Байером вина.
     - Залейте в бак "супер", - сказал он заправщику и спросил:
     - телефон здесь есть?
     - На углу.
     По пути  Миллер заметил  кофейный автомат, купил стаканчик  обжигающего
напитка и взял с собой в  будку. Пролистав лежавшую там телефонную книгу, он
нашел в ней нескольких Винцеров, лишь одного Клауса, его рабочий  и домашний
телефоны. Взглянув  на  часы, Миллер  позвонил в  печатню. Ответил,  видимо,
дежурный.
     - Извините, его нет. Обычно он приходит к девяти.  Скоро, думаю, будет.
Перезвоните через полчаса.
     Миллер поблагодарил его  и подумал,  не позвонить  ли Винцеру домой, но
решил, что не стоит.  Лучше сразу заехать.  Петер запомнил указанный в книге
адрес и вышел из будки.
     Дом печатника был  ухоженный, да  и все  окружение  говорило, что здесь
жили те, кто в деньгах не нуждался. Миллер оставил "ягуар" у аллеи и подошел
к парадному.
     Домработница,  открывшая  дверь,  была  красивой,   совсем  молоденькой
девушкой.  Она широко улыбнулась  Миллеру. - Доброе утро, -  сказал Петер. -
Мне бы хотелось видеть господина Винцера.
     - А  он  уехал,  - вздохнула девушка.  - Вы с  ним  на  двадцать  минут
разминулись.
     - Как жаль. А я надеялся застать его до того, как он уедет на службу.
     - Он не на службу поехал. Он уехал отдыхать.
     - Отдыхать? - Миллер унял поднимавшуюся внутри волну страха. - Странное
время  он  выбрал.  Кроме  того,  -   быстро  присочинил  журналист,  -   мы
договаривались встретиться именно сегодня.
     - Как нехорошо получилось. - Девушка явно встревожилась. - Он уехал так
неожиданно.  Ему позвонили, он поднялся на второй этаж и  сказал: "Барбара -
это меня так зовут  - Барбара, я уезжаю  в отпуск в Австрию.  Вернусь  через
неделю". Я и не знала, что он собирался в отпуск. Он попросил меня позвонить
в  печатню  и сказать, что его неделю не будет. И сразу уехал. Очень все это
на него не похоже. Он обычно такой тихоня.
     Теряя последнюю надежду, Миллер спросил:
     - А он не сказал, куда именно поедет?
     - Нет. Только пробормотал что-то об Австрийских Альпах.
     - Значит, адреса он не оставил и связаться с ним нельзя?
     - В том-то и загвоздка, что не оставил.  Как же  без него печатня будет
работать? Я  туда  только что звонила, и там  очень озабочены  его поспешным
отъездом.
     Миллер быстро прикинул в уме. Винцер отбыл полчаса назад.  За это время
можно проехать километров сорок. Значит, раньше чем через  два часа его даже
на "ягуаре"  не  догнать.  А  за два часа Винцер может уехать куда угодно. К
тому же  Миллер совершенно  не  был  уверен,  что Клаус  двинулся на  юг,  в
Австрию.
     - Тогда нельзя ли поговорить с фрау Винцер? - спросил Петер.
     - Ее нет  и никогда не было, - усмехнулась  Барбара и лукаво посмотрела
на журналиста. - Вы что, совсем господина Клауса не знаете?
     - Нет, мы с ним никогда не встречались.
     - Он холостяк. Очень хороший человек, но женщинами не интересуется.
     - Значит, он живет один?
     - Да, если не считать меня. Я тоже здесь живу. И совершенно спокойна. В
известном смысле, конечно. - Она хихикнула.
     - Понятно. Спасибо, - сказал Миллер и пошел.
     -  Пожалуйста,  - ответила  горничная, глядя,  как  он сел в  "ягуар" -
машину, которая уже привлекает внимание. "Может быть, -  подумала Барбара, -
сейчас, когда  хозяина  нет,  стоило  пригласить  этого  приятного  молодого
мужчину на чашку кофе, а после..."  Она посмотрела,  как  "ягуар",  зарычав,
рванулся с места, вздохнула о том, что могло быть "после", и закрыла дверь.
     Миллер  чувствовал,  как  на  него  наваливается  усталость,  усиленная
последним  и,  видимо, окончательным  разочарованием. Очевидно, думал Петер,
Байер  освободился  и позвонил Винцеру прямо из гостиницы. А он, Миллер, был
почти у цели...
     Петер  миновал  старую крепостную стену, проехал,  следуя купленной  на
бензозаправке карте, до  Теодор Гойсс-плац, оставил машину у вокзала и зашел
в  отель  "Гогенцоллерн" на другой стороне  площади. Ему повезло - свободный
номер  нашелся сразу. Петер тут же прошел к себе,  разделся и лег. В  голове
свербила какая-то мысль, пустяк, им не учтенный, вопрос,  им незаданный. Так
и не додумав ее до, конца, журналист в половине девятого уснул.
     В половине первого до  Оснабрюка добрался Маккензен. Проехал мимо  дома
Винцера,  но "ягуара" не  заметил. Потом решил  позвонить Вервольфу, узнать,
нет ли новостей.
     А почтамт в Оснабрюке выходит  как  раз  на  Теодор Гойсс-плац.  Вторую
сторону  площади занимает вокзал,  а третью -  отель  "Гогенцоллерн".  Когда
Маккензен  остановился у почтамта, его губы расплылись в улыбке -  у вокзала
стоял черный "ягуар" с желтой полосой.
     Настроение поднялось и у Вервольфа.
     -  Все  в  порядке,  -  сказал  он  убийце.  -  Нам  повезло.  Я  успел
предупредить  печатника, и он убрался из города. Только что я звонил ему еще
раз.  Горничная  сказала, что  через  двадцать  минут  после отъезда хозяина
приезжал молодой мужчина на черной спортивной машине.
     - У меня тоже  хорошие новости,  - заявил Маккензен. - "Ягуар" стоит на
площади,   совсем  рядом.  Миллер,   видимо,   отсыпается  в  отеле.   Можно
ликвидировать его прямо в номере. Застрелить из пистолета с глушителем.
     - Не  торопитесь, - осадил его  Вервольф. -  Вот  что  я подумал. Лучше
убрать Миллера за городом. Ведь его и "ягуар" видела горничная, и при случае
она может заявить в полицию. Это привлечет внимание к нашему печатнику, а он
из  тех, кто  легко паникует.  Не стоит впутывать его в это  дело. Показания
горничной могут  бросить на  него  подозрения.  Посудите сами:  сначала  ему
звонят, и  он исчезает,  потом  к  нему  приезжает молодой человек, которого
вскоре убивают. Это чересчур.
     Маккензен нахмурился.
     - Вы правы. Я возьму его, когда он будет уезжать.
     - Думаю,  Миллер пошатается по  городу еще  несколько  часов  в поисках
следов печатника. Но  ничего не  обнаружит.  И еще  одно. Есть ли  у Миллера
чемоданчик с документами?
     -  Да, - ответил Маккензен.  - Вчера, когда он выходил из  кабаре, был.
Миллер даже брал его с собой в гостиницу.
     - А  почему он не  оставил его в багажнике? Или в  номере отеля? Потому
что он для него очень важен. Понимаете?
     - Да.
     - Дело в том, что Миллер видел меня, знает мое имя и адрес. Кроме того,
ему известно о связи Байера с печатником. А журналисты имеют обыкновение все
записывать. Словом, если Миллер  погибнет,  чемоданчик  не должен  попасть в
полицию. Нужно выкрасть его или уничтожить вместе с журналистом.
     Маккензен призадумался.
     - Тогда,  -  сказал он наконец, - лучше всего заложить в "ягуар" бомбу.
Соединить  ее  с подвеской,  чтобы она взорвалась, когда машина  на  большой
скорости попадет в колдобину на шоссе.
     - Превосходно, - согласился Вервольф. - А чемоданчик?
     - Я сделаю  такую бомбу, взрыв которой уничтожит и Миллера, и машину, и
чемодан.  Кроме того, на шоссе это  будет выглядеть  как  несчастный случай.
Свидетели покажут, что у "ягуара" взорвался бензобак.
     - А вы сможете это организовать?
     Маккензен усмехнулся.  В багажнике  его  "мерседеса" лежал  саквояж,  о
котором  профессиональный убийца  может  только мечтать.  В  нем  было около
полукилограмма пластиковой взрывчатки и два детонатора.
     - Конечно. Без труда. Но придется подождать до темноты.
     Маккензен   вдруг  замолк,  выглянул  из  окна  почтамта,  буркнул:  "Я
перезвоню" -  и бросил трубку. Объявился он уже через пять минут: "Извините,
но я увидел, как  Миллер с "дипломатом" в руках садится в  машину. Он уехал,
но из гостиницы не  выписался - я проверил у  дежурного. Да и чемоданы он не
взял, так что вернется. Словом, не беспокойтесь, бомбу я подложу  сегодня же
вечером".
     Миллер  проснулся около часа посвежевшим и несколько взбудораженным. Во
сне  он  понял, что за мысль  его мучила. Петер оделся и  поехал  обратно  к
Винцеру.
     Горничная ему явно обрадовалась.
     - Привет, - радостно улыбнулась она. - Это опять вы?
     -  Я  просто мимо проезжал, - объяснил Миллер,  - и решил зайти узнать,
давно ли вы здесь служите?
     - Около года. А что?
     -  Раз герр Винцер закоренелый холостяк,  а вы  так молоды, я подумал -
кто же ухаживал за ним раньше?
     - Ах, вот вы о чем!  За ним  ухаживала  его домоправительница, фройляйн
Вендель.
     - Где она теперь?
     -  В больнице, - вздохнула Барбара, - и, наверное, скоро  умрет. У нее,
знаете, рак груди.  Какой ужас! Тем более  странно,  что герр Винцер уехал в
такой спешке. Он во фройляйн Вендель  души не чаял, навещал ее  каждый день.
Не то чтобы между ними - ну, знаете, - что-то такое было, просто она служила
у него,  по-моему, с пятидесятого года,  и он ее  очень уважает.  Не раз  он
поучал меня словами: "А вот фройляйн Вендель делала это не так".
     - В какую больницу ее положили? - спросил Миллер.
     - Забыла. Хотя погодите. Ее  название записано в блокноте у телефона. Я
сейчас.
     Через две  минуты Барбара  назвала  Петеру больницу,  где лежала бывшая
домоправительница  Клауса.  Это оказалась дорогая частная клиника на окраине
города.
     Разобравшись по карте, как туда проехать, Миллер добрался до больницы в
четвертом часу дня.



     Врач  оглядел  посетителя  неодобрительно.  Миллер  презирал   людей  в
костюмах  и галстуках,  сам  так не одевался никогда, в  больницу  приехал в
черном пуловере, из-под которого выглядывала белая нейлоновая водолазка.
     - Племянник? - удивленно повторил врач. - А я и не знал, что у фройляйн
Вендель есть племянник.
     - По-моему, я ее  единственный родственник, - "пояснил" Миллер. - Я бы,
конечно,  приехал  раньше, если бы знал о  состоянии,  тети, но  герр Винцер
позвонил мне лишь сегодня, попросил навестить ее.
     - Насколько я знаю, он в это время приходит к ней сам, - заметил врач.
     - Увы, ему пришлось  срочно уехать,  -  вежливо проговорил Петер. -  По
крайней  мере так он сам сообщил мне сегодня утром  по телефону. Сказал, что
несколько дней его не будет, и просил побыть с фройляйн Вендель меня.
     - Уехал? Невероятно. И как странно, - врач призадумался, потом сказал:
     -  Простите, я  на минутку, - и  прошел  из вестибюля,  где беседовал с
Миллером, в небольшой  кабинет, дверь не прикрыл, потому  Петер услышал, как
он разговаривает по телефону, видимо, с Барбарой.
     - Неужели и впрямь уехал?.. Сегодня утром?.. На несколько дней?..  Нет,
нет,  ничего,  фройляйн.  Я  просто хотел  узнать, почему  он не  был у  нас
сегодня.
     Врач повесил трубку, вернулся в вестибюль и пробормотал:
     - Странно. С тех пор как фройляйн Вендель  положили  к нам, герр Винцер
приезжал сюда каждый день обязательно. Очевидно, он  к  ней очень  привязан.
Что ж, если он хочет застать ее в живых, ему с возвращением надо, знаете ли,
поспешить.
     - Это же он  мне и  по телефону сказал, - с грустью произнес  Миллер. -
Бедная тетушка!
     -  На правах родственника вы, конечно, можете побыть с ней  немного. Но
предупреждаю, она очень слаба, так что не утомляйте ее. Пойдемте.
     Доктор провел Миллера по коридорам здания,  которое когда-то давно было
жилым домом, и остановился, по-видимому, у бывшей спальни.
     -  Она здесь. - Он ввел Петера в палату и ушел, притворив дверь. Миллер
услышал, как затихают в коридоре его шаги.
     В  палате  царил  полумрак. Наконец  глаза Петера  освоились с  тусклым
светом  пасмурного  зимнего  дня:  струившимся  между  неплотно  задернутыми
шторами, и журналист различил иссохшую женщину.  Она полусидела в кровати на
подушках. Ее белый халат и бледное лицо почти сливались с постельным бельем.
Глаза женщины были закрыты. Миллер  понял  - она вряд ли сможет  рассказать,
куда исчез печатник.
     - Фройляйн Вендель, - прошептал Петер.
     Веки больной затрепетали  и разомкнулись. Она  взглянула на  посетителя
столь бесстрастно,  что Миллер  засомневался, видит ли она его  вообще.  Тут
женщина  вновь закрыла  глаза и забормотала. Миллер склонился к ней, пытаясь
расслышать слова, что срывались с ее посеревших губ.
     Смысла  в  них почти  не было.  Фройляйн  Вендель пробормотала что-то о
Розенхайме - деревушке  в Баварии ("Возможно, - подумал  Миллер,  -  она там
родилась"), еще о ком-то "в белых одеждах, красивых,  очень красивых". Потом
ее речь стала совсем бессвязной.
     Миллер склонился над умирающей еще ниже, спросил:
     - Фройляйн Вендель, вы меня слышите?
     Та,  не  обращая  внимания, пробормотала:  "...у  каждой  в  руках  был
молитвенник и цветы, все в белом, такие еще невинные".
     Наконец Миллер  понял. В бреду женщина вспомнила свое первое причастие.
Очевидно, умирающая, как и сам Миллер, была католичкой.
     - Вы  слышите меня,  фройляйн Вендель?  -  спросил Миллер вновь уже без
всякой надежды.  Она вдруг открыла глаза и уставилась на его белую водолазку
под черным пуловером. А потом, к изумлению Миллера,  закрыла  их опять и вся
как-то вздрогнула. Петер забеспокоился.  Он уже хотел позвать врача, как две
слезы -  по  одной из  каждого  глаза - скатились на  увядшие щеки  фройляйн
Вендель.  Ее рука двинулась по покрывалу к запястью Миллера и  ухватилась за
него  с силой  отчаяния. Петер  хотел освободиться и  уйти,  уверенный,  что
больная ему  ничего о Клаусе Винцере  не  расскажет,  как  вдруг она  вполне
внятно произнесла: "Благословите меня, святой отец, ведь я согрешила".
     Поначалу  Миллер  не  понял, в чем дело,  но,  взглянув на  собственную
одежду, сообразил, какую ошибку совершила женщина в полумраке. Пару минут он
решал, то  ли  бросить  все  и  вернуться в  Гамбург, то  ли,  рискуя  своей
бессмертной  душой,  в последний раз  попытаться через  печатника  разыскать
Эдуарда Рошманна.
     Наконец вновь склонился над умирающей и сказал: "Я готов выслушать твою
исповедь, дитя мое".
     И фройляйн Вендель заговорила. Усталым, монотонным голосом рассказала о
своей жизни. Родилась  она в 1910 году в Баварии. Там и выросла, среди полей
и  лесов. Помнила, как в четырнадцатом отец  ушел  на войну, а  через  три с
лишним  года,  в  восемнадцатом, вернулся,  затаив злобу  на тех,  кто довел
Германию до поражения.
     Помнила  она  и   политическую  кутерьму   начала  двадцатых,   попытку
фашистского путча  в соседнем Мюнхене, когда  толпа,  возглавляемая тамошним
возмутителем    спокойствия   Адольфом   Гитлером,   попыталась    свергнуть
правительство. Впоследствии отец присоединился к  его партии, а когда дочери
исполнилось двадцать  три, эта партия  во главе с "возмутителем спокойствия"
стала управлять  Германией. Юная  фройляйн  Вендель вступила  в Союз молодых
немок,  стала секретаршей  гауляйтера Баварии, часто  ходила на  танцы,  где
бывали молодцеватые блондины в черной военной форме.
     Но  увы,  фройляйн Вендель была очень некрасивой - крупной, неуклюжей и
костлявой, с волосами на  верхней губе, - а потому к  тридцати годам поняла,
что  замуж  ее никто  не  возьмет. В  тридцать  девятом  она,  переполняемая
ненавистью ко всему миру, пошла работать охранницей в концлагерь Равенсбрюк.
     И  вот  теперь  она со слезами на глазах рассказывала  Миллеру о людях,
которых избивала; говорила,  сжимая его  руку изо всех сил  -  она,  видимо,
боялась, что  "святой отец"  не сможет справиться с отвращением  и уйдет, не
дослушав.
     - А после войны? - тихо спросил Петер.
     После  войны начались  скитания.  Брошенная  эсэсовцами,  разыскиваемая
союзниками, она работала посудомойкой,  жила в  приютах Армии спасения.  А в
пятидесятом году,  будучи  официанткой  в оснабрюкской гостинице,  встретила
Винцера, который поселился там, подыскивая себе  дом в  этом городе. Наконец
он его купил, а ей предложил место домоправительницы.
     - И все? - осведомился Петер, когда она смолкла.
     - Да, святой отец.
     - Дитя мое,  я не смогу дать вам  отпущение,  пока вы не признаетесь во
всех грехах.
     - Мне нечего больше сказать, святой отец.
     - А как же поддельные  паспорта?  Те, что  ваш  хозяин  фабриковал  для
разыскиваемых эсэсовцев.
     Фройляйн Вендель молчала, и Петер испугался, что она лишись чувств.  Но
вдруг она спросила:
     - Вам известно и о них, святой отец?
     - Известно.
     - Я к этим паспортам и не прикасалась.
     Однако вы знали о них, знали, чем занимается Клаус Винцер.
     - Да, - едва слышно прошептала она.
     - Его в городе нет. Он уехал, - сказал Миллер.
     -  Уехал? - простонала умирающая. - Не может быть. Только не Клаус.  Он
меня не бросит. Он вернется.
     - Вы знаете, куда он уехал?
     - Нет, святой отец.
     -  Вы уверены?  Подумайте, дитя  мое. Его вынудили уехать. Куда он  мог
податься?
     Фройляйн Вендель медленно покачала иссохшей головой:
     - Не знаю,  святой отец.  Если  ему  станут  угрожать, он воспользуется
досье. Так он мне сам сказал.
     Миллер  вздрогнул. Взглянув на  женщину, которая опять  закрыла глаза и
лежала словно спящая, он спросил:
     - Какое досье, дитя мое?
     Они  разговаривали еще пять минут. Потом в дверь тихо постучали. Миллер
снял руку женщины со своей и поднялся, собираясь уходить.
     - Отец, - вдруг жалобно позвала фройляйн Вендель, Петер  обернулся. Она
смотрела на него широко открытыми глазами. - Благословите меня.
     Отказать было  невозможно.  Миллер  вздохнул. Благословить ее  означало
совершить смертный грех, но журналист решил уповать на милость божью. Подняв
правую руку, он  осенил  умирающую  крестным знамением и произнес по-латыни:
"Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа отпускаются тебе грехи твои".
     Женщина глубоко вздохнула, закрыла глаза и потеряла сознание.
     В коридоре Петера ждал врач.
     - По-моему, на сегодня хватит; - сказал он.
     Миллер согласно кивнул и заметил:
     - Да, она уже уснула.
     Врач заглянул в комнату, а потом проводил Миллера обратно в вестибюль.
     - Как, по-вашему, сколько ей осталось? - спросил Петер.
     - Трудно сказать. Дня два-три, но не больше. Очень сожалею.
     -  Что ж, спасибо,  что  дали  возможность взглянуть  на нее, -  сказал
Миллер. Врач открыл входную дверь.
     - И еще одна просьба, доктор. Все в нашей семье  католики. Тетя просила
священника. Хочет исповедаться. Вы понимаете?
     - Да, конечно.
     - Позаботьтесь об этом, пожалуйста.
     - Конечно, -  заверил  его врач. - Сегодня же.  Хорошо, что сказали. До
свидания.



     После  обеда  Маккензен  поехал покупать  все  необходимое  для  бомбы.
"Секрет  нашей  профессии в том,  - как-то сказал  ему инструктор,  -  чтобы
пользоваться самыми обыденными вещами, которые продаются в любом магазине".
     В  хозяйственном  Маккензен  купил паяльник, кислоту и немного  припоя,
моток черной изоленты, метр тонкого провода, кусачки,  ножовочное  полотно и
тюбик быстро застывающего клея. В электротоварах - девятивольтовую батарейку
для  приемника,  лампочку  диаметром   колбы  два  сантиметра  и  два  куска
одножильного  изолированного кабеля длиной по три метра  каждый. Изоляция на
одном была красная, а на другом - синяя. Маккензен был человеком аккуратным,
любил,  чтобы  положительный и  отрицательный контакты четко  различались. В
канцтоварах  ему  продали  пять  больших стирательных  резинок  длиной  пять
сантиметров, шириной два с половиной сантиметра и высотой  полсантиметра.  В
отделе игрушек  он купил  шесть  воздушных шариков, а в  продовольственном -
жестяную  банку  чая  с  плотной крышкой:  Маккензен терпеть  не  мог, когда
взрывчатка намокала.
     Запасшись  всем  необходимым,  он  снял в отеле  "Гогенцоллерн"  номер,
окнами  выходящий  на  площадь, дабы  легче было  наблюдать за автостоянкой,
куда,  палач был уверен, Миллер рано или поздно вернется, так как  знал, что
журналист снимал комнату в этом же отеле.
     Кроме покупок, он захватил  в номер вынутые из "мерседеса" взрывчатку -
вязкое вещество, похожее на пластилин, - и детонатор.
     Палач  уселся  перед окном,  поставил  рядом  чашку  крепкого  кофе  и,
поглядывая на площадь, принялся за работу.
     Он высыпал  чай  в  унитаз,  оставил  одну банку.  Проткнул  ручкой  от
бокорезов дырку в ее крышке и откусил  от красного провода кусок сантиметров
двадцать пять длиной. Один его конец  он припаял к "плюсу" батарейки, а к ее
"минусу" припаял весь  синий  провод.  Чтобы  провода не  соприкасались,  он
провел их вдоль разных стенок батарейки и примотал к ней изолентой.
     Второй конец короткого  красного провода Маккензен соединил с  одним из
контактов детонатора,  а ко второму контакту подвел длинный красный  провод.
Потом положил батарейку вместе  с детонатором в банку и  заполнил оставшееся
место взрывчаткой.
     Электрическая цепь была почти готова. Один полюс батарейки соединялся с
контактом  детонатора. Провод от второго  полюса пока болтался в воздухе. Но
стоило замкнуть его с проводом, отходившим ОТ второго контакта детонатора, и
по цепи пошел бы ток, детонатор сработал бы с глухим треском, который утонул
бы в грохоте взрыва такой силы, что два  или даже три номера отеля оказались
бы в руинах.
     Оставалось  изготовить  взрыватель.  Обмотав руки  платками,  Маккензен
переломил ножовочное полотно пополам, получил две металлические пластинки по
пятнадцать  сантиметров  длиной,  с дырками,  на  одном  конце.  Он  положил
стирательные резинки  друг на друга, а  половинки ножовки установил по бокам
получившегося  резинового блока и  примотал их к нему изолентой.  Получилось
нечто, отдаленно  напоминавшее  крокодилью  пасть:  резинки  стояли ближе  к
продырявленным концам  половинок ножовочного  полотна. Чтобы противоположные
концы  сломанной ножовки  самопроизвольно не соединились,  Маккензен  вклеил
между ними лампочку. Стекло, как известно, ток не проводит.
     Он  закрыл банку  крышкой,  пропустив в ее  отверстие выставлявшиеся из
взрывчатки  провода  -  красный  и  синий,  -  и  припаял  их  к  половинкам
ножовочного полотна. Бомба была готова.
     Стоило надавить  на взрыватель,  как лампочка разбилась  бы,  половинки
ножовки соединились, и ток  пошел  бы к детонатору. Но Маккензен  предпринял
еще  одну  предосторожность. Чтобы обе  половинки не коснулись  одного куска
металла -  это тоже замкнуло  бы цепь,  - он  надел на взрыватель  воздушные
шарики,  защитил его  снаружи шестью слоями  резины.  Теперь бомба  случайно
взорваться уже не могла.
     Закончив  работу,  он   спрятал  бомбу  в   гардероб  вместе  с  тонкой
проволокой,  кусачками и остатком изоленты. Все это  еще  понадобится, чтобы
установить ее в машине Миллера. Потом, дабы не уснуть, он заказал еще кофе и
уселся у окна, стал дожидаться возвращения "ягуара".



     Когда Петер вернул машину  на Теодор  Гойсс-плац, сгущались сумерки. Он
перешел площадь,  поднялся к себе в  номер.  Маккензен  сидел  двумя этажами
выше. Убедившись, что  Миллер никуда больше  ехать не собирается, он положил
бомбу в чемодан, заплатил по счету, объявил, что уедет  завтра рано утром, и
пошел к  своей  машине. Переставив  ее так, чтобы следить  одновременно и за
"ягуаром", и за парадным отеля, он стал ждать.
     Начинать копаться в  машине Миллера было рановато - слишком  многолюдно
было  на  площади,  да и Петер  в любую  минуту мог выйти  из отеля. Если он
поедет куда-нибудь без бомбы, Маккензен перехватит его за  городом, убьет, а
чемоданчик  унесет  с собой.  Если  же Миллер  останется в  отеле, Маккензен
заминирует "ягуар" поздно ночью, когда улицы опустеют.



     Сидя  у себя в  номере, Петер отчаянно пытался вспомнить одно имя. Лицо
нужного ему человека он не забыл, но то, как его звали, вылетело из головы.
     Дело было зимой 1961 года. Миллер сидел  в гамбургском федеральном суде
в  ложе  прессы,  ждал  начала  интересовавшего  его  дела  и  застал  конец
предыдущего.  На  скамье  подсудимых  сидел   плюгавый,  похожий  на  хорька
человечек,  а адвокат просил для  него снисхождения, ссылаясь на то,  что  у
подзащитного пятеро детей.
     Миллер вспомнил,  как оглядел тогда зал и  увидел  усталое, изможденное
лицо жены  обвиняемого.  Когда судья начал читать  приговор, она  в отчаянии
закрыла  лицо  руками.  Мужа  осудили  на  восемнадцать  месяцев  тюрьмы  за
ограбление. Он оказался одним из самых искусных "медвежатников" Гамбурга.
     Через две  недели Миллер сидел в баре в  двухстах метрах от Реепербана.
Денег  у  него было много:  он только  что получил крупный гонорар.  В  углу
уборщица мыла пол,  и Миллер  вдруг  узнал в  ней жену осужденного полмесяца
назад "медвежатника". В приступе щедрости, о которой  Миллер на другое  утро
пожалел, он сунул в карман  ее фартука банкноту в сто марок и ушел. А вскоре
из  гамбургской  тюрьмы ему пришло  безграмотное письмо. Уборщица, очевидно,
разузнала у бармена фамилию Миллера и рассказала обо всем мужу, а тот послал
письмо на адрес журнала, где Петер иногда печатался.
     В  письме  "медвежатник" благодарил за помощь  и обещал  не остаться  в
долгу.  Но как  его  звали? Коппель,  кажется так.  Да, да,  Виктор Коппель.
Уповая на  то,  что  "медвежатник" вновь не  угодил в  тюрьму,  Миллер вынул
записную книжку и стал обзванивать всех знакомых гамбургских жуликов.
     Коппеля он нашел в половине восьмого, в баре.
     Была пятница, в баре было  полно народу: в трубке слышались их голоса и
песня "Битлз" "Я хочу взять тебя  за руку", которая  в ту зиму чуть не свела
Миллера с ума - так часто ее крутили.
     Коппель быстро вспомнил Миллера и вновь начал его благодарить.
     - Послушайте, - перебил его Петер.  -  В письме вы обещали сделать  для
меня все. Помните?
     - Да, - настороженно ответил Коппель, - помню.
     - Мне нужна помощь. Небольшая. Только вы сможете меня выручить.
     В голосе "медвежатника" по-прежнему звучала настороженность:
     - У меня при себе почти ничего нет, гepp Миллер.
     - Да не деньги мне нужны, а ваша профессиональная помощь.
     - Ах, вот оно что, - с явным облегчением произнес Коппель. - Это другое
дело,
     - Поезжайте на вокзал  и садитесь на поезд в Оснабрюк. Я встречу вас на
станции. И не забудьте свой инструмент.
     - Послушайте, гepp Миллер, - взмолился Коппель. -  Я же не гастролер. И
Оснабрюка не знаю.
     Миллер перешел на воровской жаргон:
     - Дело верное.  Коппель.  Хаза  пустая, владельца нет, барахло в сейфе.
Наводчик - я сам, так что  все будет о'кей. Вернетесь  в  Гамбург к завтраку
уже с барахлом, и все шито-крыто. Хозяин приедет только через неделю. К тому
времени вы уже успеете все загнать, а лягавые подумают, это дело местных.
     - А кто заплатит мне за билет?
     - Я,  когда приедете. Из Гамбурга на Оснабрюк ближайший поезд отходит в
девять. У вас всего час. Так что пошевеливайтесь.
     - Ладно, договорились, - вздохнул Копггель.
     Миллер позвонил телефонисту отеля, попросил разбудить его в одиннадцать
и уснул.
     На  улице Маккензен  по-прежнему  не  смыкал глаз.  Он  решил  заняться
"ягуаром" в полночь, если Миллер не  покажется.  Но  в четверть двенадцатого
Петер вышел  из гостиницы  и прошел в  здание вокзала.  Изумленный Маккензен
покинул "мерседес" и последовал за журналистом. Тот остановился на перроне и
спросил носильщика:
     - Какой поезд уходит с этой платформы?
     - На Мюнстер. Отправление в одиннадцать тридцать семь, - был ответ.
     Маккензен вяло размышлял; зачем Миллеру поезд, если у него есть машина,
и, не найдя ответа, вернулся к "мерседесу".
     В одиннадцать тридцать пять его недоумение разрешилось. Миллер вышел из
вокзала вместе с  низеньким потертым человеком с  черным кожаным саквояжем в
руке.  Они  были поглощены  разговором. Маккензен выругался. Не хватало еще,
чтобы Миллер  уехал в "ягуаре" вместе с собеседником. Тогда дело усложнится.
На  счастье  Маккензена,  мужчины сели  в такси.  Палач решил  подождать еще
двадцать минут.
     К   полуночи   площадь  почти   опустела.   Маккензен   выскользнул  из
"мерседеса", взяв фонарик и три небольших  инструмента, подошел  к "ягуару",
огляделся и залез под машину.
     Он понимал - пальто моментально  промокнет и измажется. Но это заботило
его меньше  всего. Включив фонарик, он нашел запорную тягу багажника.  Чтобы
его  открыть,  ему  понадобилось  двадцать  минут.  Наконец,  крышка  капота
подскочила на дюйм. Закрыть ее можно будет просто надавив снаружи.
     Маккензен вернулся к "мерседесу", достал бомбу и перенес ее к "ягуару".
Человек,  копающийся  в  моторе,  обычно  подозрений не  вызывает.  Прохожие
думают, что он возится с собственной машиной.
     Маккензен  проволокой укрепил наполненную  взрывчаткой банку на  задней
стенке  моторного  отсека прямо  напротив руля.  Она должна  была взорваться
всего  в  метре от  груди Миллера. Взрыватель, соединенный с  зарядом  двумя
трехметровыми проводами, он пропустил под лонжероном на землю.
     Вновь  скользнув  под машину,  Маккензен при  свете  фонарика  осмотрел
переднюю подвеску. Через пять минут он  нашел нужное место - крепко примотал
задний  конец  взрывателя к рулевой  тяге.  А передний конец -  тот,  что  с
лампочкой, - сунул между витками пружины передней подвески
     Когда взрыватель прочно стал  на место, Маккензен  вылез из-под машины.
Расчет  убийцы  был прост:  стоит  автомобилю на большой скорости наехать на
какой-нибудь   бугор,   как   пружина  подвески  сожмется,   лампочка  между
половинками  пилы разобьется, они сомкнутся и закоротят электрическую  цепь.
"Ягуар"  вместе  с  Миллером и  разоблачительными  документами разлетится на
куски.
     Маккензен смотал излишек провода от бомбы к взрывателю и  прикрепил его
изолентой к хомуту на стенке моторного отсека, чтобы провода не болтались по
земле и не перетерлись об асфальт. Сделав это, он захлопнул  багажник. Потом
вернулся  к  "мерседесу", свернулся  калачиком на  заднем сиденьи и  уснул с
мыслью о том, что неплохо потрудился.



     Миллер попросил  таксиста  остановить машину на  Заар-плац расплатился.
Коппель всю  дорогу  помалкивал  и  заговорил  лишь, когда такси скрылось за
поворотом.
     -  Надеюсь,  вы  понимаете,  на  что  решились, герр Миллер.  Не  пойму
все-таки, зачем вам, репортеру, становиться преступником.
     - Не волнуйтесь, Коппель.  Мне нужны лишь  документы из сейфа. Я возьму
их, а вы - все, что попадется под руку ценного. О'кей?
     - Ладно, только ради вас. Давайте начнем поскорее.
     - И последнее. В доме есть горничная, - сказал Миллер.
     - Но вы же сказали, что там пусто!  - запротестовал Коппель. - Если она
спустится, я смоюсь. На мокрое дело не пойду.
     - Подождем до двух часов ночи. К тому времени она уснет.
     Они подошли к дому  Винцера, огляделись и шмыгнули за калитку, пошли по
траве вдоль дорожки, чтобы  не шуршать гравием.  Потом Спрятались за кустами
рододендрона у окна кабинета.
     Коппель  проворно, словно кот, прокрался по кустам, обошел дом, оставив
Миллера  караулить саквояж с инструментами.  Вернувшись, прошептал:  "Свет в
комнате горничной все еще горит".
     Не  решаясь закурить,  они,  ежась от холода,  целый час просидели  под
мясистыми листьями вечнозеленого рододендрона. В час ночи Коппель обошел дом
еще раз и сказал, что света в комнате Барбары нет.
     Они подождали еще двадцать минут, потом Коппель сжал руку Миллера, взял
саквояж и подошел к окну кабинета. Где-то вдали залаяла собака, а еще дальше
взвизгнули шины автомобиля.
     К счастью, окна  кабинета  были  в  тени, луна освещала  другую сторону
дома.  Коппель  включил фонарик,  провел  лучом  по  раме,  по  перекладине,
разделявшей окно на  две неравные половины. Сигнализации не было. Он раскрыл
саквояж и вынул моток липкой ленты, присоску с ручкой, похожий на авторучку,
алмазный стеклорез и резиновый молоток.
     Искусной  рукой "медвежатник" очертил "алмазом" почти идеальный круг на
стекле  у самого запора. Потом наклеил на него  два куска  липкой ленты так,
чтобы  их концы  выходили  за круг. Послюнявив присоску, он прижал ее  между
ними к вырезанному кругу.
     Держа ручку присоски в левой руке, он взял в правую резиновый молоток и
резко  ударил по кругу. Стекло хрустнуло, очерченный диск выломился. Мужчины
прислушались,  но в доме по-прежнему было  тихо. Не выпуская из рук присоски
со стеклянным диском, Коппель оторвал куски  липкой ленты.  Заглянув в окно,
он увидел на  полу кабинета толстый ковер и ловко  бросил на  него  присоску
вместе со стеклом.  Она упала бесшумно.  Сунув руку в  отверстие,  он поднял
защелку, открыл нижнюю половину окна и в мгновение ока очутился  в кабинете.
Миллер осторожно  последовал за ним. Хотя в доме по сравнению  с  освещенной
луной лужайкой царила кромешная тьма, Коппель, казалось, видел все.
     -  Стой,  -  прошептал он Миллеру,  и тот замер. "Медвежатник" бесшумно
прикрыл окно и  задернул шторы,  потом  прошел через  кабинет,  инстинктивно
огибая мебель, закрыл дверь в прихожую  и только потом включил фонарик.  Его
луч высветил письменный  стол, телефон, книжный шкаф и, наконец, остановился
на красивом камине, окруженном кирпичной кладкой.
     - Здесь?
     - Если верить бывшей домоправительнице, да.
     - А где рычаг, открывающий потайную дверь?
     -  Не знаю,  -  проговорил  Миллер,  подражая  глухому бормотанию вора,
который знал, что  человек бормочет гораздо тише, чем  шепчет. - Вам  самому
придется его найти.
     - Черт! С этим можно до утра провозиться, - буркнул Коппель.
     Он  усадил  Миллера  в кресло и  попросил  не  снимать  перчатки.  Взяв
саквояж, подошел к камину, надел  на  голову обруч, вставил  в его крепление
фонарик и миллиметр за миллиметром начал ощупывать кладку, кончиками пальцев
ища необычные бугорки  или  углубления.  Пройдясь так  по всем  кирпичам, он
вынул мастихин и стал пробовать им  трещины.  Его усилия увенчались  успехом
лишь в половине третьего.
     Мастихин  провалился в щель между  кирпичами Что-то  щелкнуло,  и часть
стены повернулась наружу.  Тайник был  сделан столь искусно,  что  даже днем
заметить его было практически невозможно.
     Коппель распахнул  дверцу  пошире.  За  ней  блеснула  сталь небольшого
сейфа.  Коппель надел  стетоскоп. Минут  пять оглядывал он  кодовый  замок с
четырьмя дисками,  наконец  сообразил, где находятся стаканчики, и взялся за
первый диск.
     Миллер,  сидя в кресле в трех метрах от Коппеля, нервничал все сильнее.
"Медвежатник", напротив, был совершенно спокоен, поглощен работой. Он  знал,
что, пока они не шумят, в кабинет вряд ли кто-нибудь войдет. Самое опасное в
его профессии - это проникнуть в дом и выбраться оттуда.
     Прошло  сорок минут,  прежде  чем  последний стаканчик стал  на  место.
Коппель  осторожно открыл дверцу и повернулся к Миллеру, навел луч фонаря на
серебряные подсвечники и старинную табакерку.
     Не  говоря  ни слова. Петер подошел к "медвежатнику", вынул фонарик  из
обруча  на лбу  у  Виктора  и  осветил  сейф. Там  лежало  несколько пачек с
деньгами.  Он отдал их благодарному вору, который едва слышно присвистнул от
удовольствия.
     На верхней полке сейфа лежало лишь одно - кожаная папка. Миллер раскрыл
ее и пролистал.  В ней было  около сорока страниц.  На каждой - фотография и
короткий  машинописный  текст.  Дойдя  восемнадцатой, Миллер  остановился  и
воскликнул:
     - Боже мой!
     - Тише, - прошипел Коппель.
     Миллер захлопнул папку, вернул "медвежатнику" фонарик и сказал:
     - Закройте сейф.
     Коппель затворил дверцу и  вернул диски замка в  изначальное положение.
Сделав это,  он  прикрыл дверцу тайника и нажал на нее. С легким щелчком она
стала на место.
     Положив деньги в  карман,  а  подсвечники  и  табакерку  в  саквояж, он
выключил  фонарь,  за  руку  подвел  Миллера  к   окну,  раздвинул  шторы  и
внимательно  осмотрел лужайку. Она была пуста,  и луна ушла за тучу. Коппель
поднял окно,  перемахнул через  подоконник и подождал Миллера. Потом  закрыл
окно  и направился в кусты. Журналист  следовал  за  ним,  пряча  папку  под
свитером.
     Кустами пробрались они к калитке, потом вышли на дорогу. Миллера  так и
подмывало побежать.
     - Идите спокойно, - обычным голосом сказал Коппель. -  Делайте вид, что
мы возвращаемся с вечеринки.
     До  вокзала было  километра  четыре.  Шел шестой час  утра,  и  улицах,
несмотря на субботний день, стали оживать - в ФРГ рабочий люд  встает  рано.
Тем не менее до вокзала Миллер и Коппель добрались без приключений.
     Первый поезд на Гамбург уходил в семь,  и "медвежатник" сказал,  что  с
радостью подождет его в ресторане, согреется чашечкой кофе с коньяком.
     -  Отличная работа,  герр  Миллер,  - заявил  он.  -  Надеюсь, вы  тоже
получили все, что хотели.
     - И даже больше, - признался Миллер.
     "Медвежатник"  кивнул на прощание и побрел к  ресторану. Миллер пересек
площадь и вошел в отель, не подозревая,  что за  ним  из  "мерседеса" следят
воспаленные от бессонницы глаза палача.
     Наводить  справки было  еще  рано,  и  Миллер решил  часа  три поспать,
попросил телефониста разбудить его в половине десятого.
     Телефон зазвонил в точно назначенное время,  Миллер заказал себе кофе с
булочками. Завтрак прибыл, едва он  закончил принимать  горячий душ. Сидя за
чашкой кофе,  Петер изучал досье. Пять-шесть  лиц  на снимках  он  узнал, но
имена были ему незнакомы. Они, сказал он себе, никакого значения не имеют.
     Больше всего Миллера интересовала  восемнадцатая страница.  Человек  на
фотографии постарел, изменил прическу, прикрыл верхнюю губу усиками.  Но уши
-  самая  неизменная примета, о чем часто забывают,  остались  прежними.  Не
изменились и нос, глаза, посадка головы.
     Фамилия  его Миллеру  ни  о  чем  не  говорила, а  вот  адрес  привлек:
квартира, судя по индексу, в центре города.
     Около  десяти часов он  позвонил в справочную службу города, указанного
на  восемнадцатой  странице   досье,  поправил  номер  телефона  привратника
многоквартирного  дома,  расположенного  по указанному адресу -  это в самом
деле был дом, где сдавались дорогие квартиры.
     Потом  Миллер  позвонил  привратнику  и  сказал,  что  никак  не  может
дозвониться  до  такого-то жильца,  хотя предварительно  с ним  договорился.
Может быть, испорчен телефон?
     Привратник  с готовностью сообщил, что  "герр директор"  или у себя  на
заводе, или в загородном доме.
     -  На  каком  заводе?  -  спросил  Миллер  и,  получив  ответ,  от души
поблагодарил  привратника.  Узнав  в  справочной  телефон  этого  завода, он
позвонил директору. Секретарша сообщила, что ее начальник проводит  выходные
в загородном доме и вернется в  понедельник. Адрес  его она давать  была  не
вправе. Миллер настаивать не стал.
     Он узнал  местонахождение  загородного  дома через старого  знакомого -
специализировавшегося  на  промышленных и  финансовых  делах  корреспондента
гамбургской газеты.
     Потом Петер уселся в кресло, вгляделся в фотографию Рошманна, перечитал
его новое имя и  адрес. Вынув карту  ФРГ, Миллер нашел на ней деревушку, где
стоял его загородный дом.
     Когда Миллер собрал чемодан, спустился в вестибюль и заплатил по счету,
пошел уже  первый час дня.  Петер проголодался  и,  прихватив с  собой  лишь
чемоданчик с документами, зашел в ресторан отеля, заказал хороший бифштекс.
     Петер  решил поехать к Рошманну  тем же вечером, а встретиться с ним на
другое утро. Бумажка с телефоном адвоката из "Комиссии Z" по-прежнему лежала
у него в кармане. Можно  было звонить ему сразу же, но Миллер  хотел сначала
заглянуть  Рошманну  в глаза. К тому же  вечером адвокату вряд ли удалось бы
собрать  за полчаса взвод полицейских для ареста. Утром  сделать это гораздо
легче.
     Было  уже  почти два, когда Миллер вышел из отеля, погрузил чемоданы  в
багажник "ягуара", бросил "дипломат" с документами на переднее сиденье и сел
за руль.
     "Мерседес",  который  сопровождал  его до  выезда  из  города, а  потом
свернул к телефонной будке, он не заметил
     - Он  уехал,  - доложил  Маккензен Вервольфу  из придорожной телефонной
будки. - Я только что проследил, как он помчался из города на юг.
     - Ваше устройство с ним?
     - Да,  да,  -  улыбнулся  Маккензен.  -  Стоит  на  передней  подвеске.
Километров через пятьдесят от Миллера живого места не останется.
     -  Превосходно, - проворковал адвокат  из  Нюрнберга.  -  Вы, наверное,
устали, мой дорогой камрад. Вернитесь в город и отдохните.
     Маккензен не  заставил себя упрашивать. Ведь он со среды  по-настоящему
не спал.
     Между тем  Миллер проехал и пятьдесят километров, и еще сто  пятьдесят.
Дело в том, что Маккензен не учел  одно обстоятельство. Его взрыватель давно
бы уже сработал, будь он установлен  на  любом западногерманском автомобиле.
Но  "ягуар"  - это  английская  спортивная машина  с  гораздо  более жесткой
подвеской.  Когда  Миллер мчался во  Франкфурт, неровности дороги заставляли
пружины над передними колесами лишь слегка сжиматься. Лампочка разбилась, но
половинки  ножовочного полотна не смыкались и не закорачивали цепь.  Даже на
самых крупных колдобинах между ними оставался небольшой зазор.
     Не подозревая, что  жизнь висит на  волоске, Миллер за три часа проехал
Мюнстер,  Дортмунд,  Вецлар  и добрался  до  Гамбурга,  а  там  повернул  на
кольцевую  дорогу,  ведущую  в  Кенингштейн и густые, занесенные снегом леса
горного хребта Таунус.



     Уже  стемнело, когда "ягуар" въехал в  небольшой  курортный  городок  у
восточных отрогов горного хребта. Взглянув  на  карту, Миллер понял, что  до
виллы  Рошманна не больше двадцати  километров.  Он решил  дальше не  ехать,
остановиться на ночлег в ближайшем отеле.
     К северу лежали горы,  пересеченные шоссе на Лимбург, теперь  пустынным
под толстым снежным ковром, что смягчил очертания хребта и укрыл бесконечные
сосновые  леса. На главной  улице  городка переливались огни  фонарей, в  их
неровном свете  можно  было различить  на  холме  развалины  замка-крепости,
некогда принадлежавшего лордам Фалькенштейнским. Небо  было чистое, но, судя
по леденящему ветру, надвигался новый буран.
     На углу Гауптштрассе  и Франкфуртштрассе  Миллер заметил гостиницу  под
названием  "Парк" и спросил, нет ли свободной комнаты. В  курортный городок,
главная достопримечательность  которого  -  минеральный  источник, мало  кто
ездит зимой, потому незанятых номеров в гостинице было хоть отбавляй.
     Швейцар  объяснил Петеру, что лучше  всего  поставить машину  на заднем
дворе - на стоянке, окруженной деревьями и кустарниками.  Петер принял ванну
и  поужинал в  старинном  трактире  под названием "Грюне баум".  Подобных  в
городке было больше десятка.
     За едой беспокойство дало о себе  знать. Поднося к губам бокал с вином,
Миллер заметил,  что  рука  дрожит.  Отчасти это объяснялось  изнеможением и
бессонными  ночами, отчасти -  запоздалым откликом на "дело", которое Миллер
провернул вместе с Коппелем, а отчасти -  изумлением  по поводу  того, какой
удачей  увенчалось  его  решение  спросить  у  горничной,  кто  заботился  о
печатнике до нее.
     Но главное,  конечно, состояло в сознании, что грядет  завершение столь
трудных  и  опасных  поисков,  встреча  с  ненавистным  человеком.  К  этому
примешивался и страх из-за того, что дело может сорваться.
     Петеру  вспомнился "доктор" в  бадгодесбергском отеле,  предупреждавший
держаться подальше от людей из "товарищества", охотник за нацистами из Вены,
который  сказал:  "Будьте  осторожны.  Эти  люди  миндальничать не  станут".
Вспоминая прошлое, Миллер размышлял, почему они с ним ничего не сделали. Они
явно  знали  его  настоящее имя (встреча с "доктором" в  отеле "Дрезден" это
подтвердила) и вымышленное - Кольб -  тоже:  Петер раскрыл свои карты, избив
Байера в Штутгарте. И все же Миллер ничего подозрительного не заметил.
     Единственное, что  не  было известно людям  "Одессы", -  это  насколько
Петер преуспел в поисках Рошмана. Возможно, они просто потеряли  Миллера или
оставили  его  в покое,  уверенные:  пока печатник скрывается,  Петер  будет
ходить кругами.
     Между тем досье с  тайными записями Винцера, которые могли бы послужить
материалом  для   самой  сенсационной  за  последнее  десятилетие  статьи  в
западногерманской  прессе,  было  у  него. Петер  улыбнулся  самому себе,  а
проходившая мимо официантка подумала, будто он оказывает  знаки внимания ей,
кокетливо на  него посмотрела, и Миллер вспомнил о Зиги. В последний раз  он
звонил ей из Вены и  уже шесть недель не писал. Петер ощутил, что соскучился
по ней как никогда.
     Странно, подумал  он,  но  мужчине  больше всего бывает  нужда женщина,
когда  он  чего-то   боится.  А  Миллер  и  впрямь  испугался:  отчасти  уже
сделанного, а отчасти нацистского преступника, будто нарочно затаившегося  в
горах.
     Он  отогнал дурные мысли  и заказал еще полбутылки вина. Потягивая его,
вновь  обдумал свой план. Сначала встреча с Рошманном, потом звонок адвокату
из Людвигсбурга, прибытие полиции, суд на эсэсовцем, пожизненное заключение.
Был бы Миллер человеком покрепче, он убил бы Рошманна собственноручно.
     Подумав об этом, Миллер вдруг вспомнил, что у него нет  оружия. А вдруг
Рошманн  имеет телохранителя? Неужели он живет  в загородном доме совершенно
один, уверенный, что под новым именем его никому не найти?
     Когда  Миллер служил в  армии,  один из его друзей  украл  из отделения
военной  полиции наручники.  Потом,  побоявшись,  что  их  найдут  у  него в
подсумке, подарил наручники Миллеру. Петер сохранил их как память о  службе.
Они лежали на дне сундука в его гамбургской квартире.
     Был  у  него  и пистолет  - небольшой автоматический "зауэр", купленный
совершенно  законно:  в  1960  году  Миллер  писал  об  арестах  гамбургских
сутенеров  и  обзавелся  им для  защиты от  угроз  банды  Маленького  Паули.
Пистолет был заперт в ящике стола, тоже в Гамбурге.
     Немного обалдевший от бутылки вина,  двойного виски и  усталости, Петер
расплатился и вернулся в гостиницу. Он уже собирался позвонить из вестибюля,
но заметил на улице два телефона-автомата и решил, что воспользоваться одним
из них будет безопаснее.
     Было почти десять вечера, и  он застал  Зиги в клубе, где она работала.
Чтобы Зиги расслышала его в шуме оркестра, Петеру пришлось почти кричать.
     Прервав  поток ее  вопросов о том, где  был Петер, почему  не  позвонил
раньше, Миллер сказал, что  ему от нее нужно. Зиги начала было отнекиваться,
но нечто в голосе Петера ее остановило.
     - С тобой все в порядке? - прокричала она в трубку.
     - Да. Но мне нужна твоя помощь. Ради Бога, дорогая, не подведи меня.
     -  Ладно,  я  приеду,  -  помолчав,  сказала  Зиги.  - Скажу, случилось
несчастье. Что-нибудь с близкими родственниками.
     - У тебя хватит денег взять напрокат машину?
     - Наверное. В крайнем случае займу у подруг.
     Миллер  дал ей адрес  круглосуточного прокатного пункта, которым раньше
пользовался сам.
     - Далеко ехать?
     - Пятьсот  километров от Гамбурга. Доберешься за пять часов. Буду ждать
тебя к пяти утра. И не забудь привезти то, о чем я прошу.
     - Хорошо, хорошо, жди, - она смолкла, потом пролепетала:
     - Петер, милый...
     - Что?
     - Ты напуган?
     В трубке запикало: очередная  минута истекала, а  у  Петера не осталось
больше монет.
     - Да, - ответил он, и их разъединили.
     В вестибюле гостиницы Миллер попросил у портье большой  конверт и марки
- столько, чтобы послать заказную бандероль в любой город ФРГ.
     Вернувшись  к  себе,  он  раскрыл  "дипломат", вынул  дневник  Саломона
Таубера, бумаги из  сейфа Винцера и две фотографии. Потом перечитал страницы
дневника, которые  толкнули его на  поиски Рошманна, и вгляделся  в  снимки.
Наконец  взял  лист   чистой  бумаги,  набросал  несколько  сток,  лаконично
объяснив, что за документы лежат в бандероли, вложил записку вместе с  досье
из сейфа Винцера и  одним фотоснимком в конверт, адресовал и наклеил на него
все купленные марки.
     Вторую  фотографию   Миллер  спрятал   в  нагрудный   карман   пиджака.
Запечатанный конверт он положил в "дипломат", а его запихнул под кровать.
     Из  чемодана Петер достал фляжку  с  коньяком, отхлебнул немного,  унял
волнение, лег и уснул.



     Йозеф  мерил шагами  подвал, сгорая от гнева  и нетерпения.  За столом,
опустив  голову, сидели Мотти  и Леон.  С  тех  пор как пришла  шифровка  из
Тель-Авива, прошло уже сорок восемь часов.
     Люди  Леона сами  попытались  разыскать  Миллера,  но  безуспешно.  Они
позвонили Альфреду Остеру, попросили его съездить на автостоянку в Байройт и
вскоре узнали, что машины Миллера там нет.
     - Если они  засекут его  на "ягуаре", то  сразу догадаются, что  он  не
пекарь из Бремена, - проворчал Йозеф, поговорив с Остером.
     Затем  один  из штутгатских друзей  Леона сообщил, что местная  полиция
разыскивает молодого человека в связи с убийством в номере гостиницы некоего
гражданина  Байера.  Описание разыскиваемого  совпадало  с  обликом  Миллера
полностью, но, к счастью, он в гостевой книге отеля  не значился ни Кольбом,
ни Миллером, и о черном спортивном автомобиле не упоминалось.
     - По крайней  мере  у  него хватило  ума  назваться в  гостинице  чужим
именем, - заметил Леон.
     - Именно так поступил бы наш Кольб, - добавил Мотти.  - Ведь он  должен
скрываться  от  бременской  полиции,  которая  разыскивает  его  за  военные
преступления.
     Но все  это не  утешало.  Если уж  полиция Штутгарта не может разыскать
Миллера, значит,  не найти его и людям Леона которому оставалось только одно
- опасаться, что до Петера уже добралась "Одесса".
     -  После  убийства  Байера  он  должен  был  сообразить, что погорел, и
вернуться  к своему  настоящему имени, -  рассуждал  Леон.  - Значит, он или
оставил поиски  Рошманна, или сумел выудить из Байера такое, что привело его
прямо к бывшему капитану СС...
     - Тогда почему же он не связался с нами? - оборвал его Йозеф. - Неужели
этот дурак считает, что сможет взять Рошманна сам?
     Мотти негромко кашлянул и пояснил:
     - Он же не знает, что Рошманн в "Одессе" незаменим.
     - Что же, узнает, как только приблизится к нему, - сказал Леон.
     - И его  тут же убьют, а нам  все придется начинать сначала,  -  подвел
итог Йозеф и в сердцах воскликнул:
     - Ну почему же этот идиот не звонит?!



     В ту ночь, однако, зазвонил другой телефон. Это Клаус Винцер связался с
Вервольфом  из  маленького  горного   коттеджа  неподалеку  от  Регенсбурга.
Сказанное шефом "Одессы" обнадеживало.
     - Думаю,  вам уже  можно вернуться домой,  - ответил Вервольф на вопрос
печатника. - О человеке, который хотел допросить вас, мы позаботились.
     Печатник  поблагодарил его, расплатился с гостиницей и поехал на север,
к уютной постели у себя в Оснабрюке. Он рассчитывал успеть к завтраку, потом
принять ванну и поспать. А в понедельник вернуться на работу.



     Миллера разбудил стук  в  дверь. Он протер глаза, сообразил, что уснул,
не погасив свет, и открыл номер. На пороге стоял дежурный, а за ним - Зиги.
     Петер успокоил портье,  сказав, что эта женщина  - его жена, она должна
была привезти ему нужные для завтрашней деловой встречи документы. Дежурный,
простой деревенский парень,  говоривший на немыслимом местном диалекте, взял
чаевые и ушел.
     Едва Миллер закрыл дверь, Зиги бросилась ему на шею, засыпала вопросами
типа: "Где ты пропадал? Что делаешь здесь?"
     Петер  остановил этот  поток  древнейшим  способом,  и, когда его  губы
расстались  наконец с губами  Зиги,  ее щеки  пылали, а  Миллер ощущал  себя
бойцовым петухом.
     Он снял с  Зиги пальто, повесил на крючок у двери. Зиги хотела спросить
что-то  еще,  но  Петер  сказал:  "Сначала самое  главное"  - и  уложил ее в
постель.
     Через час они,  удовлетворенные  и счастливые, решили отдохнуть. Миллер
наполнил стакан  водой с  коньяком.  Зиги отхлебнула  лишь чуть-чуть -  она,
несмотря на профессию, пила мало, и Питер прикончил остальное.
     - Итак, - насмешливо сказала Зиги, - с главным покончено.
     - Но не надолго, - вмешался Миллер.
     -  Да,  не  надолго,  -  рассмеялась  Зиги.  -  А теперь,  может  быть,
расскажешь, зачем  понадобилось  писать то таинственное  письмо, исчезать на
полтора месяца, так чудовищно постригаться и снимать номер в этой занюханной
гостинице?
     Миллер посерьезнел, достал из-под кровати "дипломат" и сел.
     - Скоро ты все равно  узнаешь, чего я добиваюсь, - начал он,  - поэтому
нет смысла ничего скрывать и теперь.
     Он  говорил  почти  час.  Начал с находки дневника,  показал  его  ей и
закончил кражей досье из сейфа Винцера. Чем дальше  рассказывал Петер, тем в
больший ужас приходила Зиги.
     - Ты спятил!  -  воскликнула она, когда  он закончил. - Просто  сдурел.
Чокнулся! Тебя же могли убить или посадить в тюрьму. Да мало ли что еще!
     - Я  должен  был  это  сделать,  - буркнул  он,  не  находя  объяснения
поступкам, которые теперь казались безумными и ему самому.
     -  И все ради какого-то  нациста?!  Нет,  ты  рехнулся. Хватит,  Петер,
хватит. Зачем тратить на него время? - Зиги ошеломленно уставилась на него.
     - Значит, надо, - упрямо повторил Миллер.
     Зиги  тяжело вздохнула и  покачала  головой  в знак того, что ничего не
понимает.
     - Ладно, - наконец сказала она. - Теперь ты знаешь, кто он и где живет.
Вернись в Гамбург и позвони в полицию. Остальное сделают они сами. Им за это
деньги платят.
     - Все не так просто. Сегодня утром я поеду к Рошманну.
     - Зачем?! - Ее глаза  расширились от ужаса. -  Неужели ты собираешься с
ним встретиться?
     - Да.  Не  спрашивай почему,  я все равно  не  смогу ответить. Я просто
должен это сделать.
     К  изумлению Миллера, Зиги встала  на колени и со злостью посмотрела на
Миллера.
     - Так вот зачем тебе пистолет. Ты хочешь его убить.
     - Ничего подобного.
     - Ну, тогда тебя прикончит  он. Ты в  одиночку собираешься  сражаться с
целой бандой! Сволочь ты, грязная, вонючая...
     Миллер не верил своим ушам:
     - Чего это ты так завелась? Из-за Рошманна, что ли?
     -  Наплевать мне на него! Я  о себе  пекусь.  И о тебе.  О нас, олух ты
этакий!  Он,  видите ли, собирается рисковать жизнью ради какой-то  дурацкой
статьи в журнале, а обо мне вовсе не думает!
     Она заплакала. Слезы оставляли на щеках черные дорожки туши с ресниц.
     - Неужели ты считаешь меня лишь хорошей подстилкой? Неужели ты думаешь,
что я согласна отдаваться какому-то заштатному репортеру лишь  затем,  чтобы
он  нравился  сам  себе,  разыскивая  материалы  для идиотских очерков?  Так
слушай, бестолочь. Я хочу выйти замуж.  Стать фрау Миллер. Иметь детей. А ты
рискуешь жизнью. О Боже...
     Она  соскочила с  кровати,  убежала в ванную  и  заперлась  там. Миллер
лежал,  открыв рот, сигарета тлела в пальцах. Никогда еще не  видел  он Зиги
столь разгневанной, и это потрясло его. Слушая, как шумит  душ, он обдумывал
сказанное ею. Потом затушил сигарету, встал и подошел к двери ванной.
     - Зиги?
     Ответа не было.
     - Зиги!
     Душ смолк, из-за двери послышалось:
     - Уходи.
     - Зиги, открой, пожалуйста, дверь. Я хочу с тобой поговорить.
     Дверь не сразу,  но все  же отворилась.  За ней с  угрюмым видом стояла
Зиги. Потеки туши она с лица уже смыла.
     - Что тебе нужно?
     - Пойдем в комнату, поговорим. Здесь ты замерзнешь.
     - Нет, ты опять начнешь заниматься любовью.
     - Не начну. Обещаю. Просто поговорим.
     Он взял ее за руку, подвел к постели.
     Зиги легла, укрылась одеялом и с опаской спросила:
     - О чем ты хочешь поговорить?
     Миллер сел рядом и прошептал ей прямо в ухо:
     - Зигрид Ран, вы хотите выйти за меня замуж?
     - Ты серьезно? - спросила она, повернувшись к нему.
     -  Да. Раньше я  об  этом  не  задумывался.  Но  и ты  никогда  так  не
гневалась.
     - Ничего себе! Значит, нужно злиться на тебя почаще.
     - Так ответишь ты мне или нет?
     - Да, Петер, хочу. Нам будет так хорошо вместе...
     Миллер выключил свет и  вновь начал  ласкать Зиги. Было без десяти семь
утра воскресенья двадцать третьего февраля. Но на часы Петер не взглянул.



     В  двадцать  минут  восьмого  Клаус  Винцер  подкатил  к  своему  дому,
остановился у гаража и вышел. Он устал и был рад вернуться к себе.
     Барбара  еще не  вставала.  Пользуясь отсутствием  хозяина,  она  спала
дольше обычного.  Когда  Винцер вошел  в дом  и позвал ее, она спустилась  в
такой ночной рубашке, от  которой у всякого мужчины сердце бы зашлось. Но не
у  Винцера. Он  попросил  лишь приготовить яичницу,  тосты,  варенье, кофе и
напустить в ванну воды погорячее.
     Но Барбара накормила его рассказом об ограблении. Когда утром в субботу
она пошла подмести в  кабинете, то  увидела отверстие  в окне  и исчезнувшее
серебро.  Она  вызвала  полицейских,  и  они сказали,  что  в  доме  побывал
профессиональный грабитель.
     Винцер  выслушал   ее  в  полном  молчании.  Он   побледнел,  на  виске
запульсировала жилка. Отправив Барбару  на кухню готовить кофе, Клаус прошел
в кабинет и запер за собой дверь. Полминуты он отчаянно рылся  в сейфе, пока
не убедился,  что досье на сорок преступников "Одессы" исчезло. Тут позвонил
врач из клиники и сообщил, что фройляйн Вендель только что скончалась.
     Целых  два  чала просидел Винцер  перед холодным  камином,  не  обращая
внимания  на  сквозняк  из  неплотно прикрытого  газетой отверстия  в  окне,
размышлял, что делать, и не находил ответа. Не раз Барбара тщетно  звала его
завтракать.  Приложив  ухо  к  замочной  скважине,  она  разобрала,  как  он
бормочет: "Я не виноват. Ни в чем не виноват".



     Миллер  забыл  отменить  заказанный раньше  телефонный  звонок. Аппарат
заверещал  в девять. Петер  с трудом снял трубку, поблагодарил телефониста и
встал.  Он  понимал:  если  не  поднимется  сейчас,  уснет  снова.  А  Зиги,
истомленная  поездкой,   любовью  и  обрадованная  тем,  что  стала  наконец
невестой, крепко спала.
     Миллер  принял  душ  -  сначала  горячий,  потом  холодный,  -  обтерся
полотенцем, всю ночь провисевшим на батарее, и  почувствовал себя на миллион
долларов. Страхи и сомнения вчерашнего вечера исчезли. Петер ощущал бодрость
и уверенность в себе.
     Он надел брюки, сапоги, толстый пуловер с глухим воротом, поверх него -
двубортный пиджак из синей байки и "йоппе" - немецкую верхнюю зимнюю одежду,
нечто  среднее  между курткой и пальто.  На  ней  были  два глубоких боковых
кармана, куда свободно вошли пистолет и наручники, и внутренний  нагрудный -
туда отправилась фотография.  Прежде чем положить наручники в "йоппе", Петер
повертел их  в руках. Ключа  у  него  не  было,  но  браслеты  защелкивались
автоматически.  Словом,  наручники  годились  лишь  на  то,  чтобы  заковать
человека, а освободить его могла только полиция или пила по металлу.
     Пистолет Петер тоже  внимательно осмотрел. Стрелять из него ему пока не
доводилось. В стволе  даже осталась фабричная смазка. Чтобы освоиться с ним,
Миллер  несколько раз взвел курок, посмотрел, в каком положении  срабатывает
предохранитель,  вставил  обойму в рукоятку, дослал  патрон  в  патронник  и
поставил "зауэр" на предохранитель.
     Номер телефона адвоката из Людвигсбурга он положил в карман брюк, потом
вынул из-под кровати "дипломат" и на чистом листе написал для Зиги: "Дорогая
моя. Ухожу на  встречу с человеком, которого так долго разыскивал. Мне нужно
заглянуть ему  в  глаза  и  присутствовать  при его аресте. Это  не прихоть.
Сегодня  вечером  я надеюсь  тебе  обо всем рассказать, но  на всякий случай
сделай вот что..."
     Требования Миллера были  кратки и  точны. Он  сообщил  номер телефона в
Мюнхене,  куда Зиги  надо будет  позвонить, и слова,  которые  ей  надлежало
передать. В конце Петер подписал: "Ни  в коем случае не езди за мной в горы.
Ты только все испортишь. Если к полудню  я  не вернусь или не позвоню  сюда,
связывайся с Мюнхеном, уезжай из гостиницы, брось бандероль в любой почтовый
ящик  и возвращайся в Гамбург. И не выходи  пока замуж ни за кого другого. С
любовью. Петер".
     Он  положил записку  на  столик у  телефона вместе с конвертом  и тремя
банкнотами  по пятьдесят марок.  Взял  под  мышку  дневник Таубера, вышел из
номера,  спустился  в  вестибюль и попросил  портье  позвонить ему в номер в
половине двенадцатого.
     В девять тридцать Петер покинул  отель и с удивлением обнаружил, что за
ночь выпало очень много снега. Журналист забрался в "ягуар", вытянул  подсос
до отказа и  нажал  на кнопку стартера. Двигатель завелся,  хотя и не сразу.
Пока  он  прогревался,  Миллер  взятой из багажника щеткой смахнул  снег  со
стекол, капота и  крыши. Потом вернулся за  руль и  выехал на шоссе. Толстый
слой  снега   на  асфальте   смягчал  езду.  Взглянув  на   купленную  вчера
крупномасштабную карту, Миллер двинулся на Лимбург.



     Вскоре после рассвета,  который  Миллер  проспал,  небо  затянули серые
тучи. На деревьях серебрился снег, в горах гулял ветер.
     Дорога шла  на  подъем.  Едва  выехав из  города, Миллер попал  в  море
деревьев, называемое Ромбергским лесом. Вскоре Петер повернул на Гласгюттен,
объехал  гору  Фельдберг  и  двинулся  по  дороге,  которая  вела,  судя  по
указателю,  в  Шмиттен. В соснах, росших на склонах горы,  хозяйничал ветер:
выл, почти кричал в ветвях.
     Миллер вспомнил из  истории, что именно  из таких сосновых и  березовых
океанов вышли древние германские племена, которые войска Цезаря остановили у
Рейна.  Потом,  обращенные   в  христианство,  германцы  притворно  молились
"владыке мира", мечтая лишь о возрождении своих языческих богов власти, силы
и похоти. Как раз  эти пережитки  прошлого, тайное поклонение лесным духам и
сумел пробудить в немцах Гитлер.
     Проехав еще минут двадцать, Миллер  вновь  сверился  с  картой  и  стал
искать ответвление  к  загородному  дому.  Он нашел его перекрытым воротами,
запертыми на  стальную задвижку. Сбоку висела табличка  с надписью: "Частная
собственность. Въезд запрещен".
     Не  заглушив мотор, Петер вышел из машины и  открыл  ворота.  Въехал на
землю  поместья и направился по дорожке, укрытой  нетронутым  снегом. Метров
через  двести  Миллер  заметил сук, который  под тяжестью снега отломился от
высокого дуба и упал в кювет так, что несколько ветвей оказались на  дороге.
Попутно сук повалил и стоявший под дубом высокий черный столб, который лежал
теперь поперек дороги.
     Миллер поленился  его  убрать,  проехал прямо  по столбу,  почувствовав
толчки  сначала  в  передней, а  потом  в  задней  подвеске.  Вскоре  Петеру
открылась поляна, где стоял дом с садом. Остановив машину у подъезда, Миллер
вышел и позвонил в дверь.



     Когда  Миллер  вылезал  из  "ягуара",  Клаус  Винцер решился  позвонить
Верфольфу.  Шеф  "Одессы"   разговаривал  с  ним  отрывисто  и  раздраженно:
сообщения  о взорвавшемся  к югу от Оснабрюка спортивном  автомобиле все  не
было. А выслушав Винцера, пришел в ярость.
     -  Что  ты  натворил!  Ты  круглый дурак,  кретин!  Ты  понимаешь,  что
произойдет, если досье вовремя не найти?!
     Звонивший  из  кабинета  Клаус  Винцер  положил  трубку  и   подошел  к
письменному столу. Он был совершенно спокоен. Уже дважды судьба играла с ним
злые шутки - в  сорок пятом, когда  пришлось  утопить миллионы долларов, и в
сорок седьмом,  из-за денежной реформы.  А  теперь вот это. Вынув из нижнего
ящика стола  старый, но безотказный "люгер", он вставил  дуло в  рот и нажал
курок. Пуля, пробившая ему голову, была отнюдь не поддельной.



     Вервольф сидел и  смотрел  на молчавший телефон  с чувством,  близким к
ужасу. Он думал о тех, кто обзавелся новыми  паспортами через Винцера.  Всех
их разыскивали как военных преступников.  Если досье попадет в  полицию,  по
стране  прокатится волна арестов, способная возбудить  у населения интерес к
проблеме  поиска  бывших эсэсовцев,  подхлестнуть  занимающиеся  этим  делом
организации... Словом, последствия будут ужасными.
     Но  главное теперь  было  защитить Рошманна,  который, насколько помнил
Вервольф, тоже пользовался  "услугами"  Винцера. Трижды шеф "Одессы" набирал
франкфуртский код, но в трубке каждый рай звучали короткие гудки. Наконец он
связался  с телефонисткой,  и она сказала, что  линия,  видимо, испортилась.
Тогда он позвонил в  отель "Гогенцоллерн"  и  едва успел застать Маккензена.
Описав палачу в нескольких словах происшедшее, он объяснил, как добраться до
Рошманна.
     - Видимо, ваша бомба не сработала, - закончил он. - Так  что садитесь в
машину и гоните к нему вовсю.  Спрячьте автомобиль у виллы  и не отходите от
Рошманна ни на шаг. Там есть еще телохранитель. Его зовут Оскар. Если Миллер
передаст  материалы  в  полицию сразу -  все  пропало.  Но  если он пойдет к
Рошманну, возьмите его живым и заставьте говорить. Перед тем как умереть, он
должен рассказать, где документы.



     Дверь  открылась после  второго  звонка,  в лицо Миллеру  ударил теплый
воздух  прихожей.  Человек,  стоявший  перед  Петером,  пришел,  видимо,  из
кабинета: Миллер заметил в глубине прихожей открытую дверь.
     За  годы  сытой  жизни  некогда костлявый эсэсовец  пополнел. Его  лицо
румянилось  или  от выпитого вина, или от горного воздуха,  волосы на висках
поседели. Он выглядел  как  всякий  здоровый  выходец  из  верхушки среднего
класса.  Но в  остальном  на Миллера  смотрело  то же лицо, которое  видел и
описал Таубер.
     - Да? - спросил человек, равнодушно оглядев журналиста.
     Только через десять секунд Петер обрел  дар  речи. Все отрепетированное
заранее словно улетучилось из головы.
     - Меня зовут Миллер, - сказал он. - А вас - Эдуард Рошманн.
     Услышав это имя, стоявший на пороге дома потерял самообладание, но лишь
на миг.
     - Глупости, - заявил он. - Я понятия не имею, о ком вы говорите.
     Несмотря  на  внешнее  спокойствие,  мозг  бывшего  эсэсовца  заработал
лихорадочно. Не раз с 1945 года его  спасала находчивость. Именно  о Миллере
недавно говорил по  телефону Вервольф.  Первой мыслью было  захлопнуть перед
журналистом дверь, но Рошманн от этого отказался.
     - Вы в доме один? - спросил Миллер.
     - Да, - честно признался Рошманн.
     - Пойдемте в кабинет, - приказал Миллер.
     Рошманн противиться не стал, понимая, что журналиста придется задержать
в доме, пока...
     Он повернулся и пошел по  коридору. Миллер  захлопнул  за собой входную
дверь  и проследовал за  Рошманном  в  кабинет. Это  была уютная  комната  с
толстой,  обшитой кожей дверью,  которую Петер  тоже закрыл, и камином,  где
весело пылали дрова.
     Рошманн встал посреди кабинета и повернулся к Миллеру.
     - Где ваша жена? - спросил Петер.
     - Уехала  на  выходные к родственникам, -  ответил Рошманн и  вновь  не
солгал. Не  упомянул  он,  хотя  и  помнил, о  мускулистом,  налысо  обритом
шофере-телохранителе Оскаре, который  полчаса назад  уехал  на  велосипеде в
деревню  сообщить,  что нарушилась  телефонная  связь. Бывший эсэсовец вдруг
увидел в руке Миллера пистолет,  нацеленный ему в живот, испугался, но скрыл
это, сказав с бравадой:
     - Вы угрожаете мне в моем собственном доме?
     - Тогда звоните в полицию. - Петер кивнул в сторону  телефона на столе.
Рошманн до него не дотронулся.
     -  Я  вижу, вы  прихрамываете,  -  продолжил  Миллер.  - Ортопедическая
подошва  заменяет  ампутированные  в  Римини  пальцы, хотя  и  не совсем. Вы
отморозили их, блуждая в австрийских снегах, верно?
     Рошманн слегка, прищурился, но ничего не ответил
     - Словом, - подвел итог Миллер,  - полиция без труда опознает вас, герр
директор. Пластическую операцию вы не делали, след от ранения в грудь и шрам
под мышкой, где  когда-то  была  вытатуированы ваша  группа крови, остались.
Видимо, потому вы и не звоните в полицию.
     Рошманн тяжело, протяжно вздохнул.
     - Чего вы хотите, Миллер?
     - Садитесь, -  приказал журналист.  - Нет, не за стол, а  в кресло, где
будете  на виду. И держите руки на подлокотниках. Лучше не давайте мне повод
застрелить вас, потому что, поверьте, я это сделал бы с радостью уже сейчас.
     Рошманн опустился в кресло,  не  сводя  глаз с пистолета. Миллер уперся
бедром в кромку письменного стола и сказал:
     - А теперь поговорим.
     - О чем?
     -  О  Риге. О восьмидесяти  тысячах мужчин, женщин и детей, которых  вы
уничтожили.
     Видя, что Миллер  стрелять не собирается, Рошманн воспрянул духом. Лицо
его уже не  было таким бледным.  Он  взглянул в  глаза  стоявшего  перед ним
молодого человека.
     - Это ложь. В Риге никогда не было восьмидесяти тысяч заключенных.
     -  Семьдесят тысяч?  Шестьдесят?  -  насмешливо спросил  Миллер.  -  Вы
думаете, имеет значение, сколько именно тысяч несчастных вы замучили?
     -  Верно, - живо подтвердил Рошманн. - Не имеет и не имело ни тогда, ни
теперь. Послушайте, молодой человек, я не знаю, зачем  вы пришли ко мне,  но
догадываюсь.  Вам  забили голову  сенсационной болтовней  о  так  называемых
военных преступлениях. Все это чушь. Полнейшая чушь. Сколько вам лет?
     - Двадцать девять.
     - Значит, в армии вы служили.
     - Да.  Пошел по одному из первых послевоенных призывов. Два года провел
в форме.
     -  Тогда  вам  известно, что такое  армия. Солдату отдают приказы, и он
должен их выполнять. Он не спрашивает, верны они или нет.
     - Во-первых,  вы не  были солдатом, - тихо  возразил Миллер. - Вы  были
палачом. Вернее,  убийцей, массовым убийцей. И  не смейте сравнивать  себя с
солдатом.
     -  Чепуха, - воскликнул Рошманн.  - Все это чепуха. Мы  были такими  же
солдатами, как все. Вам, молодым немцам, не понять, как  обстояли  дела в те
времена.
     - Ну так объясните.
     Рошманн с облегчением откинулся на спинку кресла и начал.
     - Как было тогда? Мы чувствовали себя, словно правили всем миром. И мы,
немцы,  действительно  повелевали  им. Мы  разбили все  брошенные против нас
армии.  Десятилетиями на нас,  бедных  немцев, смотрели свысока,  и  вот  мы
доказали всем, что мы - великий народ. Вы, молодые, не понимаете, что значит
гордиться тем, что ты немец.
     Это воспламеняет. Когда  бьют барабаны, играют  оркестры, когда  вьются
флаги и вся  нация сплачивается вокруг  одного вождя, можно  завоевать  весь
мир.  В  этом и состоит величие. То  величие, Миллер, какое вашему поколению
познать  не  суждено. Мы, эсэсовцы,  были элитой нации и до сих пор остаемся
ею. Конечно, нас после войны преследовали. Сначала союзники, а потом горстка
слюнтяев  из  Бонна.  Да,  нас  намереваются  раздавить.  Потому  что  хотят
раздавить величие Германии, которое мы олицетворяем до сих пор. Посему ходит
немало  небылиц   о   происшедшем  в  нескольких   концлагерях,  о   которых
благоразумные люди  уже забыли. Нас  клеймят  позором за то,  что  мы хотели
избавить нацию от  еврейской чумы, поразившей все слои немецкого общества  и
столкнувшей  страну  в  грязь. Но знайте,  это  было необходимо.  Без  этого
великая Германия не могла бы существовать,  а  чистокровные немцы  - править
миром.  И помните,  Миллер:  мы  с  вами  на одной  стороне, хотя  в  разных
поколениях. Мы - немцы. Величайшая нация на свете. Так неужели вы откажетесь
от  мысли о  нашем единстве из-за жалкой горстки  уничтоженных в концлагерях
евреев?
     Не обращая внимания на пистолет, Рошманн вскочил с кресла и прошелся по
кабинету.
     - Хотите доказательств нашего величия?  Тогда посмотрите на сегодняшнюю
Германию. Разоренная в сорок пятом дотла, она неуклонно поднимается из руин.
Ей пока недостает порядка, который в свое время ввели мы, но экономическая и
промышленная мощь  страны растет.  Да и  военная тоже.  И  однажды, когда мы
полностью  освободимся  от  власти  бывших  союзников, Германия  распрямится
вновь. На это понадобится время, новый вождь, но  идеалы останутся прежними,
и мы победим.
     И  без чего  здесь не  обойтись?  Я  отвечу  вам, молодой  человек. Без
дисциплины и руководства. Без строгой дисциплины - чем строже, тем лучше - и
руководства, нашего руководства, самой замечательной способности, которой мы
обладаем.  Мы  умеем  руководить  и доказали это. Оглянитесь  вокруг. У меня
усадьба и банк. И таких,  как я, десятки тысяч. День за днем  мы приумножаем
мощь Германии. Мы, именно мы!
     Рошманн  отвернулся от окна  и взглянул на Миллера горящими глазами. Но
одновременно оценил  расстояние до стоявшей у камина тяжелой кочерги. Миллер
это заметил.
     -  И  вот  ко  мне  приходите  вы,  представитель  молодого  поколения,
исполненный заботы о евреях, и тычете в меня пистолетом.  А не  лучше ли вам
позаботиться о собственной стране, собственном народе? Думаете, придя по мою
душу, вы действуете от его имени?
     Миллер покачал головой:
     - Нет, не думаю.
     - Вот видите! Если вы позвоните в полицию, меня,  возможно, засудят.  Я
говорю "возможно"  потому, что большинства свидетелей уже нет  в  живых. Так
что уберите пистолет и возвращайтесь домой. Прочтите подлинную  историю  тех
дней и попытайтесь  понять, что  величие Германии  -  и тогда, и теперь  - в
руках таких патриотов, как мы!
     Миллер  выслушал  речь молча, со  все возрастающим отвращением глядя на
человека, который расхаживал по комнате и пытался обратить его  в свою веру.
Ему хотелось возразить Рошманну сотню, тысячу раз,  но слова не шли на ум. И
он безмолвно внимал эсэсовцу до конца, потом спросил:
     - Вы слышали о человеке по имени Таубер?
     - О ком?
     - О Саломоне Таубере. Немецком еврее, пробывшем в рижском концлагере от
начала до конца.
     - Не помню, - пожал плечами Рошманн. - Ведь это было так давно. А что?
     - Сядьте, - приказал Миллер. - И больше не вставайте.
     Рошманн нетерпеливо пожал плечами  и вернулся  к столу. Уверенный,  что
Миллер не выстрелит, он думал о том, какую ловушку  устроит журналисту, а не
о никому не известном еврее.
     -  Таубер  умер  в Гамбурге  двадцать  восьмого  ноября прошлого  года.
Покончил с собой. Вы слушаете?
     После  себя он оставил дневник,  где описал пережитое и  в  Риге,  и  в
других местах. Но главным образом в Риге. После войны он вернулся на родину,
в Гамбург, и прожил там восемнадцать лет, уверенный,  что  вы живы и никогда
не пойдете под суд. Его дневник попал ко мне. С этого и начались мои поиски.
     - Дневник умершего не доказательство.
     - В суде - может быть, но не для меня.
     - И вы пришли поговорить со мной о записках мертвого еврея?
     -  Нет, что вы! Но в  них есть  страница, которую вам нужно прочесть. -
Миллер  протянул бывшему эсэсовцу  заранее  вынутый из дневника  листок. Там
было  рассказано,   как  Рошманн  убил  безымянного  офицера,  награжденного
"Рыцарским крестом с дубовой ветвью".
     Рошманн дочитал абзац и взглянул на Миллера.
     - Ну и  что? - недоуменно спросил он. - Ведь тот человек меня ударил. К
тому же он не подчинился приказу. Я имел право выгрузить раненых на берег.
     Миллер бросил Рошманну на колени фотографию.
     - Его вы убили?
     Рошманн взглянул на снимок и пожал плечами:
     - Откуда мне знать. Ведь с тех пор прошло двадцать лет.
     Миллер взвел курок пистолета и прицелился бывшему эсэсовцу в голову.
     - Его или нет?
     Рошманн вновь посмотрел на фото.
     - Ну хорошо, его. Что дальше?
     - Это был мой отец.
     Рошманн  побледнел так,  словно  из него  выкачали  всю  кровь. Челюсть
отвисла, эсэсовец уставился на пистолет, который всего  в  метре от его лица
твердой рукой сжимал Миллер.
     - Боже мой, - прошептал он. - Значит, вы пришли сюда не ради евреев?
     - Нет. Мне жалко их, но не настолько, чтобы лезть в петлю.
     - Но  откуда, как  вы  догадались, что  это именно ваш отец?  Ни  я, ни
написавший дневник еврей его имени не знали,
     - Мой отец погиб одиннадцатого октября 1944 года в Остляндии, - ответил
Миллер. - Двадцать  лет я больше ничего  не знал.  А  потом прочел  дневник.
Дата, место и звание  совпадали. Кроме того, моему  отцу тоже  был  присвоен
"Рыцарский крест с дубовой ветвью" - высшая награда  за боевую доблесть. Его
кавалеров в армии было не так много, а капитанов - просто единицы. Шанс, что
два столь похожих офицера погибли в одном месте, в один день, ничтожен.
     Рошманн  понял,  что  столкнулся  с  человеком,  против которого  слова
бессильны. Он, как зачарованный, глядел на пистолет.
     -  Вы хотите  меня  убить, - пробормотал  он.  -  Но не делайте  этого.
Пощадите меня, Миллер. Я хочу жить.
     Петер склонился к Рошманну и заговорил.
     - А  теперь  послушай меня ты,  кусок собачьего дерьма. Я  внимал твоим
завиральным речам до тошноты.
     У тебя  хватило наглости заявить, что вы, эсэсовцы, были патриотами. На
самом  деле вы были  чудовищной мразью, дорвавшейся до власти. За двенадцать
лет  вы  смешали  Германию  с грязью  так, как не  удавалось  никому  за всю
историю.
     От ваших деяний цивилизованный мир  пришел в  ужас, а моему поколению в
наследство  вы  оставили  такой  позор,  от  которого нам до конца жизни  не
отмыться. Вы, сволочи,  пользовались Германией  и немецким народом до самого
последнего дня, а потом позорно бежали. В вас даже смелости не было. Больших
трусов, чем вы, не производили на свет Германия  и Австрия. Ради собственной
выгоды и  безудержной жажды  власти  вы  уничтожили  миллионы людей, а потом
скрылись  и оставили нас гнить в грязи. Вы  первыми побежали от  русских, вы
расстреливали   и   вешали  тех,   кто  отказывался   гибнуть   за  вас.  Вы
разглагольствуете  о  патриотизме, даже не представляя, что  он означает. Вы
опошлили  святое  слово  "камрад",  именоваться  которым  имеют  право  лишь
истинные товарищи по оружию.
     И еще одно скажу я  вам от имени молодого поколения немцев, которое вы,
очевидно,  презираете.  Успехи  ФРГ  к  вам  никакого  отношения  не  имеют.
Благополучием она обязана тем, кто работает  с утра до ночи и в  жизни своей
никого не убил.  А насчет процветания скажу так: мое поколение согласно даже
отчасти поступиться  им, лишь  бы таких убийц,  как  вы, среди нас не стало.
Впрочем, вас-то и впрямь скоро не станет.
     - Значит, вы все-таки хотите меня убить, - пролепетал Рошманн.
     - Сказать по правде, нет. - Миллер пошарил за спиной, нащупал телефон и
притянул  его  к себе. Потом,  не  сводя пистолета с Рошманна,  снял трубку,
положил ее на стол и набрал номер. Затем  со  словами: "Есть в  Людвигсбурге
один человек,  который желает побеседовать с вами" - поднес трубку к уху. Но
ничего не услышал. Тогда он нажал на рычаг, но гудок не появился.
     - Что, отключили телефон?
     Рошманн покачал головой.
     - Слушайте, если в этом виноваты вы, я пристрелю вас на месте.
     - Нет, нет. Я не трогал телефон все утро. Клянусь.
     Миллер вспомнил  о лежавшем  поперек  дороги столбе и  тихо  выругался.
Рошманн ехидно улыбнулся:
     - Видимо, линия повреждена. Вам придется идти звонить в деревню,
     - Мне придется  пустить вам пулю в лоб, - бросил в ответ Миллер, - если
вы не послушаетесь. - Он вынул наручники, которые по первоначальному замыслу
Петера предназначались для телохранителя, и бросил их Рошманну.
     - Идите к камину, - приказал он и сам последовал за бывшим эсэсовцем.
     - Что вы собираетесь делать?
     - Приковать вас к решетке, а потом пойти звонить.
     Пока Миллер  искал  в  окружавших очаг  кованых  завитушках  подходящее
место, Рошманн выронил наручники. Нагнулся  за ними и едва не застал Миллера
врасплох, схватив вместо них тяжелую кочергу. Он ударил ею, метя  по коленям
Миллера,  но журналист успел отскочить,  кочерга просвистела мимо, и Рошманн
потерял равновесие.  Миллер  шагнул  вперед, стукнул  рукоятью  пистолета по
склоненной голове бывшего эсэсовца и, отступив, сказал:
     - Еще один такой фокус - я вас убью.
     Рошманн выпрямился, морщась от боли.
     -  Наденьте  один  браслет  на  руку,  -  приказал  Миллер,  и  Рошманн
повиновался. -  Видите вон ту виноградную лозу?  Ветвь рядом с ней  образует
петлю. За нее и зацепите второй браслет.
     Когда  Рошманн  выполнил приказание,  Миллер  подошел к  камину и убрал
из-под рук эсэсовца  кочергу  и  щипцы.  Приставив дуло  пистолета к  сердцу
Рошманна и обыскав  его,  вынул из карманов  все, что  эсэсовец мог кинуть в
окно.
     Тем  временем  к  дому на  велосипеде  подъехал Оскар,  вернувшийся  из
деревни.  Увидев "ягуар", он удивился - Рошманн заверил его,  что  никого не
ждет.
     Оскар прислонил велосипед к стене и  бесшумно вошел  в дом, остановился
перед дверью кабинета в нерешительности. Он ничего не услышал, как, впрочем,
не услышали его и Миллер с Рошманном.
     Петер в последний раз оглядел эсэсовца и остался доволен.
     - Кстати, - сказал он. - Если  бы вы оглушили меня кочергой, вам бы это
все равно не помогло. Дело в  том, что  я оставил у сообщника досье на вас и
попросил отправить его  властям,  если  не  вернусь  к полудню. Сейчас около
одиннадцати, съездить позвонить я успею за двадцать минут. За  это  время вы
не  освободитесь, даже  имея под руками пилу. А полиция прибудет сюда  через
полчаса после звонка.
     Слушая его, Рошманн впадал в уныние. Он теперь надеялся только на одно:
что Оскар вернется и успеет выпытать у Миллера все необходимое до  того, как
сообщник журналиста переправит бумаги в полицию.
     Миллер  распахнул дверь  и  вышел  в  коридор.  Тут  он  лицом  к  лицу
столкнулся  с человеком в водолазке,  который был выше  его на целую голову.
Увидев Оскара, Рошманн крикнул: "Хватай его!"
     Петер  отступил  в кабинет  и вскинул пистолет, который  положил было в
карман. Но опоздал. Ударом левой руки Оскар выбил его из рук журналиста. Тут
телохранителю показалось,  будто  Рошманн крикнул: "Бей его",  - и он ударил
Миллера в челюсть. Журналист весил немало, но удар был столь силен, что сбил
его с ног.  Петер перелетел  через низенький  журнальный столик  и стукнулся
головой о край книжного шкафа.  Он тут же лишился чувств, упал на ковер, как
сломанная кукла.
     Наступила   недолгая  тишина.  Оскар  оглядел   прикованного  к  камину
Рошманна, а тот не сводил глаз с неподвижного  Миллера,  из раны на голове у
которого капала на ковер кровь.
     -  Идиот! - заорал Рошманн, сообразив, что произошло.  Оскар недоуменно
глядел на хозяина.
     - Иди сюда, - рявкнул Рошманн.
     Верзила  подошел к  камину и  остановился,  ожидая приказаний.  Рошманн
быстро все обдумал и сказал:
     - Попробуй освободить меня от наручников. Возьми кочергу.
     Но наручники не поддались. Оскар лишь кочергу изогнул.
     - Тогда  тащи сюда его,  -  Рошманн указал  на Миллера. Оскар подхватил
журналиста под мышки и поднес к эсэсовцу. Тот пощупал пульс и сказал:
     - Он жив, но без сознания. Ему нужен врач. Дай мне бумагу и карандаш.
     Пока Оскар искал ножовку  в  шкафу  под  лестницей, Рошманн левой рукой
накарябал на  листке  два телефона. Когда телохранитель вернулся, он передал
ему бумагу.
     -  Позвонишь  по  этому  номеру  в Нюрнберг  и  расскажешь,  что  здесь
произошло.  А  это  телефон врача. Пусть едет  сюда как можно скорее. И  сам
поторопись, понял?
     Кивнув,  Оскар выбежал из комнаты. Рошманн взглянул на часы. Без десяти
одиннадцать. "Если Оскар доберется до телефона к одиннадцати и привезет сюда
врача  около  четверти  двенадцатого,  -  подумал  он, - Миллера,  возможно,
удастся  вовремя  привести  в  сознание  и  заставить задержать  сообщника".
Рошманн спешно принялся пилить наручники.
     Выйдя из  дома, Оскар еще раз обругал испортившийся автомобиль хозяина,
который   сиротливо  стоял  в  гараже,  схватился  было  за  велосипед,   но
остановился, посмотрел  на "ягуар". Подошел к нему, заглянул в салон, увидел
торчавшие в замке зажигания  ключи. Хозяин просил поторопиться, посему Оскар
бросил  велосипед,  сел  за  руль  "ягуара" и,  описав  широкий полукруг  по
устланной гравием лужайке, поехал к воротам.
     Он уже разогнал  машину, переключился на третью  передачу, когда наехал
на лежавший поперек дороги и отчасти занесенный снегом столб.
     Сильный  взрыв, от которого задрожали  стекла в доме, заставил Рошманна
забыть  о наручниках,  которые он перепиливал.  Вытянувшись к окну, эсэсовец
увидел, что "ягуара"  на  месте нет, а из-за сосен  к небу поднимается столб
дыма.  Он  вспомнил заверения  Вервольфа,  что о Миллере  "позаботятся".  Но
журналист  лежал  у  его  ног,   значит,  погиб  телохранитель.  Надежда  на
освобождение угасла.  Рошманн уронил голову на холодный металл, закрыл глаза
и в отчаянии пробормотал: "Все кончено".
     Через  несколько  минут  он  вновь  взялся за  ножовку. Больше часа  он
потратил на то,  чтобы перепилить  закаленную  сталь  наручников, совершенно
затупив пилу. Когда эсэсовец освободился - лишь  один браслет остался у него
на руке, - часы пробили полдень.
     Если бы у Рошманна было время, он  бы  пнул хорошенько  лежавшего рядом
Миллера, но эсэсовец  очень торопился. Он  вынул  из сейфа  в стене паспорт,
несколько толстых пачек крупных купюр и через двадцать минут, сложив все это
в чемоданчик,  проехал на велосипеде мимо развороченного взрывом  "ягуара" и
останков Оскара неподалеку.
     Добравшись  до  деревни,  он  заказал такси  в  международный  аэропорт
Франкфурта.  Там  подошел  к  справочной  и поинтересовался: "Когда вылетает
ближайший  самолет в Аргентину? Если раньше часа ничего нет, дайте  билет до
Мадрида".



     В десять минут  второго "мерседес" Маккензена  проехал в ворота усадьбы
Рошманна. А через несколько  метров  остановился  -  дальше  двигаться  было
нельзя.
     "Ягуар" взорвался, но его шасси осталось  на  дороге и загораживало ее.
Капот и багажник сохранились, так же как и  лонжероны,  но центральной части
автомобиля, включая кабину, не было. Ее куски разметало далеко по снегу.
     Маккензен с хмурой улыбкой осмотрел скелет  машины и подошел к лежавшей
метрах  в  пяти  куче  обгоревшей  одежды,  в  которой  угадывались  контуры
человеческого  тела. Что-то в ней привлекло  его внимание,  и  он  нагнулся,
внимательно оглядел труп. Потом выпрямился и побежал к дому.
     Звонить Маккензен  не стал, сразу дернул за ручку. Дверь отворилась, он
вошел в прихожую.  Прислушался,  как почуявший опасность хищник у водопоя. В
доме было  тихо. Маккензен вытащил из кобуры под мышкой "люгер",  снял его с
предохранителя и стал одну за другой открывать выходившие в прихожую двери.
     Первой  оказалась дверь гостиной, второй - кабинета. Лежавшего у камина
человека он заметил сразу, но вошел, лишь внимательно все оглядев. Он знавал
двоих, попавшихся  на трюк с явной  приманкой и скрытой засадой. Перед  тем,
как войти, он заглянул даже в щель между дверными петлями.
     Миллер лежал на спине, склонив голову набок. Несколько секунд Маккензен
всматривался  в его  белое как мел лицо, прислушивался к неровному  дыханию.
Запекшаяся кровь на затылке журналиста почти все ему объяснила.
     Маккензен  обыскал дом,  приметил выдвинутые  в спальне  ящики  комода,
исчезновение из ванной бритвенного прибора.
     Возвратившись  в кабинет,  он  заглянул  в распахнутую створку стенного
сейфа - там было пусто. Сел за письменный стол и решил позвонить.
     Не услышав в трубке гудка, Маккензен чертыхнулся и положил ее на место.
Ящик с инструментами он нашел  без труда, заметив  открытую дверь шкафа  под
лестницей. Взяв  все  необходимое, он еще раз заглянул в кабинет, посмотрел,
не очнулся ли Миллер, и вышел из дома через стеклянные двери.
     Лишь через час  он нашел разрыв в проводах, соединил их, вернулся в дом
и взялся за телефон. Гудок появился. Маккензен позвонил в Нюрнберг.
     Он  считал, что шеф "Одессы"  ждет  вестей с нетерпением,  но  Вервольф
заговорил устало и равнодушно. Маккензен, как исправный  службист, доложил о
происшедшем  -  взорванном "ягуаре", браслете  от  наручников, висевшем  над
камином, затупленной  ножовке  на  ковре,  Миллере, лежавшем без сознания, и
закончил тем, что хозяин дома исчез
     -  Он прихватил  с  собой  немного, шеф. Белье и,  наверное,  деньги из
сейфа. Я тут все приберу, и он может возвращаться.
     - Нет, он не вернется, - вздохнул Вервольф. - Он  только что звонил мне
из  франкфуртского  аэропорта, сказал,  что через  десять  минут  улетает  в
Мадрид, а оттуда - в Буэнос-Айрес.
     -  Но  зачем  все  это?  Я выпытаю  у  Миллера,  куда  он  дел  бумаги.
"Дипломата" среди остатков "ягуара" нет. Нет его и в доме. Но он явно где-то
рядом.
     - Увы, он уже далеко На пути в полицию.
     Вервольф устало  рассказал Маккензену, какие документы Миллер похитил у
печатника и что сообщил по телефону Рошманн.
     -  Сегодня  вечером или в крайнем случае  завтра утром бумаги попадут к
властям. После этого дни тех, кто есть в досье, будут сочтены. Это относится
к  Рошманну, да и ко мне тоже. С утра я обзваниваю всех, советую им поскорее
убираться из ФРГ.
     - Так что же теперь делать?
     - Вам  лучше исчезнуть.  Вас  в том списке нет. А  я есть,  так что мне
придется уехать.  Вы  живите спокойно  и ждите,  когда  с вами свяжется  мой
преемник. Вулкан бежал и не вернется. И весь проект развалится.
     - Какой Вулкан? Что за проект?
     -  Теперь это уже не  имеет значения, и вам можно все рассказать... - в
нескольких словах Вервольф объяснил  палачу,  почему так важно  было  спасти
Рошманна.
     Выслушав его, Маккензен присвистнул  и посмотрел  на лежавшего  поодаль
Миллера.
     - Значит, этот сукин сын спутал все карты? - спросил он.
     Вервольф заговорил с прежней твердостью, казалось, он взял себя в руки.
     -  Камрад,  вы  должны уничтожить  следы происшедшего.  Помните  ли  вы
"уборщиков", услугами которых мы однажды пользовались?
     - Да, конечно. Эти люди здесь, недалеко.
     -  Позвоните  им, и пусть  займутся делом немедленно. Сегодня вечером в
дом вернется жена Рошманна. Она ни о чем не должна догадаться. Понятно?
     - Сделаем, - пообещал Маккензен.
     -  А потом ложитесь  на  дно.  И  последнее. Покончите с этим мерзавцем
Миллером. Раз и навсегда.
     Маккензен бросил на бесчувственного журналиста взгляд  прищуренных глаз
и проскрипел в трубку:
     - С удовольствием.
     - Тогда всего доброго и прощайте.
     Маккензен  порылся  в  записной   книжке  и  вновь  позвонил.  Напомнил
собеседнику об услуге, которую тот оказал "Одессе". Потом распорядился, куда
ехать и что делать.
     -  Машину  и труп, что  лежит рядом с  ней, бросьте  в  ущелье. Облейте
бензином и  подожгите. У  мертвеца  предварительно выньте из  карманов  все,
способное указать, кто он.
     - Понял, - произнес голос в трубке. - Возьму с собой тягач и кран.
     - Последнее. В кабинете  на залитом кровью коврике  у  камина будет еще
один труп. Избавьтесь и от него. Лучше всего заверните в коврик, привяжите к
нему хороший груз и бросьте в какое-нибудь озеро. И чтоб не наследить. Ясно?
     - Сделаем.  Приедем к пяти, а  закончим к семи. Лучше всего везти такой
груз незаметно.
     - Прекрасно, -  сказал Маккензен.  - Меня  к  тому времени здесь уже не
будет. Но вы найдете все, о чем я сказал.
     Маккензен повесил трубку, встал из-за  стола и подошел к Миллеру. Вынул
"люгер", машинально проверил, снят ли он  с предохранителя, хотя помнил, что
сделал это совсем недавно, нацелил пистолет в лоб журналисту...
     Годы, которые Маккензен прожил словно хищный зверь, наделили его чутьем
леопарда.  Он еще не заметил  упавшую на ковер  тень человека,  стоявшего на
пороге  меж стеклянных  дверей,  но ощутил  ее  и резко  обернулся,  готовый
стрелять. Однако гость был безоружен.
     - Кто вы? - прорычал Маккензен, держа его на мушке.
     Пришелец шагнул в кабинет. На нем были черные кожаные  сапоги, брюки  и
куртка мотоциклиста. Левой рукой он прижимал к животу шлем. Бросив взгляд на
пистолет в руке Маккензена, на тело у камина, он бесстрастно сказал:
     - Меня сюда послали.
     - Кто?
     - Мой камрад, Рошманн.
     Маккензен хмыкнул, опустил пистолет и произнес:
     - А он уже уехал.
     - Уехал?
     - Да, отвалил в Южную Америку. И все из-за этого мерзавца журналиста. -
Он указал дулом пистолета на Миллера.
     - Вы собираетесь его прикончить?
     - Конечно. Он нам все карты спутал. Разыскал Рошманна, послал в полицию
материалы на многих наших товарищей. Если вы есть в его досье, вам тоже надо
сматываться.
     - В каком досье?
     - Досье "Одесса".
     - Меня там нет, - заверил его незнакомец.
     -  Меня тоже,  -  буркнул  Маккензен.  - Но Вервольф есть. Он  приказал
убрать журналиста.
     - Вервольф?
     Маккензен насторожился.  Человек,  знавший Рошманна, не  мог  не  знать
Вервольфа. Палач прищурился и спросил:
     - Разве вы не из Буэнос-Айреса?
     - Нет.
     - А откуда?
     - Из Иерусалима.
     Всего на  полсекунды Маккензен замешкался, пытаясь понять,  причем  тут
Иерусалим, а потом вскинул  пистолет. Но полсекунды вполне достаточно, чтобы
умереть.
     Пуля  из  "Вальтера",  спрятанного  под  шлемом,  пробила  фиберглас  и
вонзилась Маккензену под ключицу. Шлем упал,  обнажив правую руку пришельца,
из которой вновь выстрелил окутанный голубым дымом "Вальтер ППК".
     Маккензен был человеком крупным и сильным. Несмотря на ранение в грудь,
он сумел бы выстрелить,  но вторая пуля, вошедшая ему в голову на два пальца
выше правой брови, сбила его с прицела. К тому же она его прикончила.



     Миллер  очнулся  в  понедельник   утром  в  отдельной  палате  Главного
госпиталя Франкфурта. Полчаса  он  пролежал,  привыкая к бинтам на голове  и
грохоту двух артиллерийских батарей  внутри нее.  Найдя кнопку, он позвонил,
но  вошедшая медсестра  приказала лежать  тихо, объяснив, что у него сильное
сотрясение мозга.
     Постепенно  Петер вспомнил все, приключившееся с ним вчера до  середины
утра. Больше  ничего в памяти восстановить не удалось. В конце концов Миллер
задремал,  а когда  проснулся, оказалось, что  за окном  уже стемнело,  а  у
постели сидит  и улыбается какой-то мужчина. Миллер  вгляделся в его  лицо и
сказал:
     - Я вас не помню.
     - Зато я вас помню хорошо, - сказал гость.
     Петер призадумался и вдруг проговорил:
     - По-моему, я вас где-то видел. Вы приезжали  к Остеру, верно? Вместе с
Леоном и Мотти.
     - Да. Что вы еще помните?
     - Почти все. Память возвращается ко мне.
     - А о Рошманне?
     - Тоже. Я говорил с ним. И собирался идти в полицию.
     - Рошманн скрылся. Очевидно, бежал  в Южную Америку.  Дело сделано. Все
кончено. Понимаете?
     - Не совсем, - Миллер осторожно покачал головой. - У меня есть материал
для классного очерка. И я его напишу.
     Улыбка сползла с лица гостя. Он подвинулся к Петеру и сказал:
     - Послушайте,  Миллер. Вы паршивый дилетант  и остались в живых  только
чудом. Ничего вы не напишете. Мы увезем дневник Таубера в Израиль.  У вас  в
пиджаке был снимок капитана вермахта. Это ваш отец?
     - Да.
     - Ради него вы все это и затевали? - спросил Йозеф.
     - Да.
     - Что ж, примите мои соболезнования. А теперь о досье. Что было в нем?
     Миллер все рассказал.
     -  Тогда  почему  вы  не  отдали его  нам?  -  разгневался Йозеф. -  Вы
неблагодарный  человек,  Миллер.  Мы столько сделали, чтобы внедрить  вас  в
"Одессу", а вы  все отдали немцам.  Мы могли бы  использовать  те сведения с
большей пользой.
     - Я  мог послать их только почтой. А  вы  так перестраховались, что  не
дали мне адрес Леона.
     - Верно, - пришлось согласиться Йозефу. - И все же вам не о чем писать.
Дневника  у вас  нет,  досье  тоже. Остаются лишь ваши голые слова. Если  вы
заговорите, вам никто не поверит,  кроме "Одессы",  и  бывшие эсэсовцы вновь
начнут  охотиться  за  вами.  А может  быть,  за  вашей матерью или Зиги.  И
церемониться не станут.
     - А что с моей машиной? - вдруг поинтересовался Миллер.
     - Черт, я и забыл, что вы не в курсе дела.
     Йозеф рассказал о бомбе в "ягуаре" и о том, как она взорвалась.
     -  Говорю, они не церемонятся, -  закончил  он. - Мы  нашли  обгоревшие
остатки "ягуара" в ущелье. Там был и  чей-то  труп.  Так что придерживайтесь
такой  легенды:  вы взяли  попутчика, он оглушил вас обрезком  водопроводной
трубы, вывалил на дорогу и угнал машину. В госпитале подтвердят, что "скорую
помощь" вызвал проезжавший мимо мотоциклист, заметив вас лежавшим у обочины.
Они меня  не  узнают  -  я  был  в шлеме и очках. Два  часа назад я от имени
работника госпиталя позвонил в Немецкое информационное агентство и рассказал
эту историю. Словом, вы - жертва  бандита, который потом  попал в  аварию  и
разбился насмерть.
     Йозеф встал, собираясь уходить, но передумал,  посмотрел на  Миллера  и
сказал:
     - Вы даже не представляете, как вам повезло. Зиги позвонила мне ровно в
полдень, за два с половиной часа лихорадочной езды я  добрался от Мюнхена до
виллы  Рошманна и едва успел  спасти вас от смерти. -  Он  подошел  к двери,
взялся  за ручку. - Мой вам  совет:  получите страховку  за "ягуара", купите
"фольксваген",  женитесь  на  Зиги и занимайтесь  журналистикой.  Не  лезьте
больше в дела профессионалов.
     Через  полчаса  пришла  медсестра и сказала: "Вам звонят, герр  Миллер.
Снимите трубочку".
     Это была  Зиги.  Она смеялась сквозь  слезы.  Недавно  ей самой  кто-то
позвонил и сказал, что ее Петер попал в Главный госпиталь Франкфурта.
     - Я сейчас же выезжаю, - пообещала она и повесила трубку.
     Телефон тут же зазвонил вновь.
     - Миллер? Это Гоффманн. Я только что прочитал о тебе в сводке последние
новостей. Как твоя голова?
     - В порядке, герр Гоффманн, - заверил Миллер.
     - Отлично. Когда поднимешься?
     - Через несколько дней. А что?
     - У меня  есть заманчивое предложение. Немало дочерей  богатых немецких
папаш  ездят  в  Альпы  и  спят там  с  молодыми симпатичными инструкторами,
которые учат их  езде  на  горных  лыжах. А в Баварии есть клиника,  которая
выручает девочек из беды. За хорошую мзду и гарантию того, что папаша ничего
не узнает. Из этого  можно  сделать отличную статью. Секс на  снегу, оргии в
Альпах. Когда сможешь ею заняться?
     - На будущей неделе, - поразмыслив, ответил Миллер.
     -  Отлично.  Кстати, как  твоя охота  на Рошманна?  Поймал  его?  Добыл
материал?
     -  Нет,  герр  Гоффманн, -  медленно  проговорил  Миллер.  - Ничего  не
получилось.
     - Так я и знал. Ну, поправляйся. До встречи в Гамбурге.



     Самолет, на котором Йозеф возвратился в Израиль рейсом  из Франкфурта с
остановкой в Лондоне, приземлился в тель-авивском аэропорту "Род" вечером во
вторник. Агента "Моссада" встретили двое мужчин, посадили в машину и отвезли
к полковнику, который подписал шифровку псевдонимом "Баклан" Йозеф беседовал
с ним  до  двух часов ночи, каждое  его  слово  фиксировал стенограф.  Когда
разговор  закончился,  полковник  откинулся  на спинку кресла,  улыбнулся  и
предложил подчиненному сигару.
     - Вы молодец, -  похвалил он Йозефа. - Мы проверили,  чем занимаются на
том заводе  в ФРГ, и обо  всем  сообщим властям - анонимно, разумеется.  Его
исследовательский отдел  распустят. Если этим не займутся немцы, позаботимся
мы сами. Ученые, по-видимому, просто не  знают, на кого работают. Так что мы
побеседуем с каждым  лично,  и большинство, я уверен,  согласится уничтожить
свои   деловые  записи.   Ведь  они  понимают  -  настроение  в  ФРГ   царит
произраильское, потому, если дело получит огласку, им не поздоровится. А так
они просто сменят  работу и станут держать язык за зубами. Как правительство
ФРГ и мы. А Миллер?
     - Он тоже не проболтается. Что будет с ракетами?
     Полковник выпустил столбик дыма и взглянул в окно на ночное небо.
     - По-моему, они уже не взлетят, - сказал он.  - Насеру надо доделать их
к лету шестьдесят седьмого года, а, если  исследовательские работы на заводе
Вулкана остановить, египтяне к этому сроку ни за что не успеют.
     - Значит, опасности больше нет, - сказал Йозеф.
     - Опасность есть всегда, - улыбнулся  в ответ  полковник. - Она  просто
меняет  облик.  Эта,  может  быть,  и  миновала. Но главная остается.  Чтобы
избавиться от нее, придется  воевать еще и,  наверное, еще  раз. Впрочем, вы
явно устали. Идите домой, отдохните.
     Он вынул  из ящика полиэтиленовый пакет  с личными вещами подчиненного.
Йозеф положил на  стол поддельный западногерманский паспорт, деньги, кошелек
и ключи.  Взял  пакет,  прошел в  соседнюю комнату,  переоделся там, оставив
начальнику свое немецкое платье.
     Когда он вернулся, полковник одобрительно оглядел  его с ног до головы,
пожал ему руку и сказал:
     - Добро пожаловать в отечество, майор Ури Бен-Шауль.
     Услышав имя, которое Йозеф взял себе, приехав в Израиль в 1947 году, он
почувствовал себя дома.
     До  своей  квартиры в пригороде Тель-Авива он добрался  на такси, дверь
открыл ключом, вынутым из полиэтиленового пакета.
     В  темноте спальни едва просматривалась  его спящая  жена Ривва, легкое
одеяло мерно поднималось и опускалось  от ее дыхания. Он заглянул в детскую,
посмотрел на сыновей - шестилетнего Шломо и двухлетнего Дова.
     Ему очень  хотелось  лечь рядом  с  женой  и проспать  несколько  суток
подряд, но нужно было сделать еще  одно дело.  Поставив чемодан, он бесшумно
разделся, снял  даже  исподнее,  облачился в чистое белье, взятое из комода.
Жена так и не проснулась.
     Потом он вынул из гардероба форменные брюки, выстиранные и выглаженные,
как  всегда, к  его приезду, надел  их, упрятал  концы  штанин под до блеска
начищенные черные сапоги со шнуровкой. Его рубашки цвета хаки висели там же,
где всегда, горячий утюг оставил на рукавах острые, как  бритва, стрелки. Он
надел  одну из  них,  галстук,  а  поверх -  китель со стальными  крылышками
офицера воздушно-десантных  войск  на груди и пятью  нашивками  за  Синай  и
операции в тылу противника.
     Последним он надел красный берет. Потом сложил в сумку несколько нужных
ему вещей. Когда он  вышел из дома к автомобилю, оставленному месяц  назад у
подъезда, на востоке уже занималась заря.
     Хотя зима еще не кончилась - было двадцать шестое февраля  -  в воздухе
уже чувствовалось нежное дыхание, обещавшее чудесную весну.
     Он выехал из Тель-Авива  с северо-восточной стороны и двинулся по шоссе
на  Иерусалим.  Предрассветный  воздух,  как всегда,  был  тихий,  чистый  и
умиротворяющий,  что не  переставало  удивлять майора.  Тысячи  раз, стоя  в
карауле, встречал он в пустыне рассвет, прохладный и прекрасный,  совсем  не
предвещавший изнурительно жаркий день, который солдату вполне может оборвать
смерть в бою. Это лучшее время суток.
     Дорога  шла  по плодородной  приморской равнине к рыжим  холмам  Иудеи,
через деревушку Рамлех, в  тот час уже проснувшуюся. За ней в те  дни стояли
иорданские войска; чтобы  объехать их, пришлось дать крюк километров в семь.
Совсем рядом варили завтрак для солдат  Арабского легиона, ввысь поднимались
столбы голубого дыма от полевых кухонь.
     Арабы из деревни Абу-Гош  еще не встали, майор беспрепятственно миновал
последние перед Иерусалимом холмы, а тут и солнце взошло,  осветило минареты
в арабской части разделенного города.
     Майор  остановил  машину в  полукилометре от цели  своего  путешествия,
мавзолея  "Иад  Вашем",  оставшуюся  часть  пути  прошел  пешком,  по аллее,
посаженной  в честь  иноверцев, которые пытались помочь Израилю, к  огромным
бронзовым дверям, охранявшим усыпальницу шести миллионов евреев, погибших во
время второй мировой войны.
     Старик привратник сказал было, что мавзолей еще закрыт, но узнав, зачем
приехал майор, впустил его.  Ури  вошел в Зал памяти и огляделся. Он не  раз
бывал здесь, поминал родителей, но тяжелые  гранитные глыбы, из которых была
сложена усыпальница, по-прежнему внушали благоговейный страх.
     Майор приблизился к поручню и вгляделся в имена, написанные на иврите и
по-латыни черным на сером граните. Усыпальница освещалась лишь Вечным огнем,
плясавшим над черной неглубокой  чашей. Он стал разглядывать выгравированные
на  полу столбцы,  один за  другим: Аушвиц, Треблинка. Бельзен,  Равенсбрюк,
Бухенвальд - все не перечесть. Наконец, он нашел нужное название - Рига.
     Ермолка ему не понадобилась - сошел и берет, который он так  и не снял.
Майор вынул из сумки талис - белую шелковую шаль с бахромой - такую же нашел
Миллер  в  пожитках  старика из Альтоны и  не понял,  зачем она  нужна.  Ури
накинул ее на плечи.
     Потом достал из сумки книгу, нашел нужную страницу. Подошел к  поручню,
делящему усыпальницу надвое, взялся за него одной рукой и взглянул на пламя.
Он  не  был  набожным,  поэтому  часто  сверялся  с  книгой,  читая молитву,
пятитысячелетней давности:
     Йитгаддал
     Вейткадеш
     Шемай раббах....
     Вот  так, через двадцать один год после того, как душа Саломона Таубера
умерла  в  рижском  гетто,  майор  военно-воздушных  сил  израильской  армии
прочитал по ней Кадеш, стоя на холме земли обетованной.



     Как хорошо жилось бы на свете, если бы все кончалось без неувязок. Увы,
так бывает редко. Люди живут и умирают, не подчиняясь законам романов. И вот
что  к  ноябрю 1972 года, когда вышла в свет эта книга, удалось установить о
ее главных героях.
     Петер Миллер  вернулся в  Гамбург, женился и стал  писать очерки, какие
лучше всего  читаются за завтраком или у  парикмахера. Осенью 1970 года Зиги
родила ему третьего сына.
     Члены  "Одессы"   разбежались.  Жена  Эдуарда   Рошманна   вернулась  в
загородный дом, стала жить там одна, а вскоре  получила  от мужа телеграмму,
где сообщалось, что  он поселился в Аргентине.  Летом 1965 года она написала
ему  на  старый  адрес, виллу  Хербаль,  попросила развод. Письмо  переслали
Рошманну  на новое место жительства,  и  в  1966 году жена  получила от него
официальное  свидетельство  о расторжении  брака.  Она осталась  в  ФРГ,  но
вернулась  к  девичьей  фамилии Мюллер,  в Германии очень  распространенной.
Первая жена Рошманна по-прежнему жила в Австрии.
     Вервольфу  удалось  вымолить  прощение  у  своих  разъяренных  шефов из
Аргентины,  и  он поселился  на  испанском острове Форментера,  в  небольшом
поместье.
     Радиозавод Вулкана закрылся. Ученые, работавшие над системами наведения
для египетских  ракет, занялись другой  работой  или в промышленности, или в
науке. Проект, которым они, сами того не зная, занимались, застопорился.
     Ракеты Насера  так и  не взлетели, хотя  корпуса и топливо для них были
уже готовы, а боеголовки  - запущены в  производство. Тот, кто сомневается в
этой истории, может  ознакомиться  со свидетельскими показаниями  профессора
Отто Йоклека на  суде в Базеле во время процесса над Бен-Галом, проходившего
с десятого по двадцать шестое июня 1963  года. Сорок ракет -  почти готовых,
но  беспомощных без систем, способных навести их на цели в Израиле, - стояли
у заброшенного завода в Хелуане до самой Шестидневной войны 1967 года, когда
их  бомбили израильтяне.  К тому времени  все  немецкие ученые вернулись  из
Египта в ФРГ.
     Попавшее к властям  досье  Клауса Винцера  основательно пошатнуло  дела
"Одессы". Год, так  прекрасно начавшийся,  закончился  для нее  плачевно.  И
настолько, что  несколько  лет  спустя адвокат "Комиссии Z"  в  Людвигсбурге
заявил: "Шестьдесят четвертый был для нас удачным, очень удачным годом".
     В конце  этого года канцлер Эрхард, потрясенный разоблачениями, призвал
немецкий  народ и все  мировое сообщество всеми силами содействовать  поимке
преступников  из  СС.  Многие  откликнулись  на  этот  призыв,  и  служба  в
Людвигсбурге несколько лет получала значительную помощь. Теперь о политиках,
стоявших за сделкой по  продаже западногерманского оружия.  Канцлер Аденауэр
умер  на  своей  вилле  в  Рондорфе у любимого Рейна, неподалеку  от  Бонна,
девятнадцатого  апреля  1967  года.  Израильский  премьер  Давид  Бен-Гурион
оставался  членом  кнессета  (парламента)  до  1970  года,  потом отошел  от
политической деятельности, жил в киббуце Седе-Бокер,  посреди охряных холмов
Негера,  у  дороги из Беершебы в Эшат. Любил гостей,  увлеченно  беседовал с
ними  обо  всем, кроме  египетских ракет и террористической  кампании против
немецких ученых, которые работали над ними.
     Генерал Амит оставался управляющим "Моссада" до сентября  1968 года, на
его   плечи   во  время  Шестидневной  войны  легла  тяжелейшая  обязанность
своевременно обеспечивать правительство надежными сведениями.  Как  показала
история, он справился с ней блестяще.
     После отставки Амит возглавил  концерн "Коон индастриз  оф Израэл", жил
по-прежнему  очень скромно,  а его очаровательная  жена Йона так и не наняла
горничную, предпочитая всю домашнюю работу делать сама.
     Его преемником на посту управляющего "Моссада" стал генерал Цви Цамир.
     Майор  Ури  Бен-Шауль  пал  от  пули  солдата  из Арабского  легиона  в
четырехстах метрах к востоку от Ворот Мандельбаума в среду 6 июня 1966 года,
когда во главе отряда воздушных десантников пробивался к Старому Иерусалиму.
     Симон Визенталь по-прежнему жил  и работал  в Вене,  по крохам  собирал
сведения  о местонахождении эсэсовских палачей и  добивался  на этом поприще
немалых успехов.
     Леон умер  в  1968 году,  после  чего  группка  мстителей,  которую  он
возглавлял, распалась.
     И  наконец,  о  старшем   сержанте  Ульрике  Франке,  командире  танка,
задержавшего  Миллера по дороге в Вену. Насчет будущего  своего "паттона" он
ошибся. Танк в металлолом не попал. Его увезли на тягаче, и больше Франк его
не видел. А через три с лишним года он бы его и не узнал.
     Танк из серо-зеленого превратился в ржаво-коричневый, под цвет пустыни.
Черный  крест немецкой  армии на  его  башне заменила  голубая шестиконечная
звезда. Имя он тоже сменил - стал называться "Дух Моссады".
     Командовал им уже другой старший сержант - Натан  Леви, с орлиным носом
и  черной  бородой.  5 июня 1967 года М-48 вступил в  первую  (и  последнюю)
неделю боевых действий за все  десять лет со  дня  выхода из ворот завода  в
Детройте. Он попал в число тех танков, которые генерал Израиль Таль направил
в сражение за Мильта-Пасс 10 июня, и  в воскресный полдень старый  "паттон",
покрытый пылью и  маслом, иззубренный пулями, с  гусеницами, истертыми почти
до катков, остановился на восточном берегу Суэцкого канала.



Популярность: 1, Last-modified: Sun, 11 May 2003 06:51:25 GmT