Fb2.zipEpubСодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Эмиль Габорио. Дело вдовы Леруж



     -----------------------------------------------------------------------
     Emile Gaboriau. L'affaire Lerouge. - Paris. 1866
     Перевод с французского Е.Баевской и Л.Цывьяна.
     Габорио Э. и др. Дело вдовы Леруж / Э.Габорио. Духи Дамы в черном /
     Г.Перу. Арсен Люпен - джентльмен-грабитель / М.Леблан: Романы.
     М.: Прогресс; Мн.: Беларусь, 1991. - 608 с.
     OCR & SpellCheck: Zmiy ([email protected]), 28 декабря 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------

     В сборник классического французского детектива вошли произведения  трех
признанных  мастеров  этого  жанра.  Все   произведения   отличаются   четко
выраженной   демократической   направленностью,   дают   широкую    панораму
общественной и социальной жизни второй  половины  XIX  в.  -  начала  XX  в.
Мастерски построенная интрига,  увлекательная  манера  повествования  держат
читателя в неослабном напряжении.


I

     В четверг 6 марта 1862 года, на второй день великого поста,  в  полицию
Буживаля явились пять женщин из деревни Ла-Жоншер.
     Они заявили, что их соседку, вдову Леруж, одиноко живущую в  домике  на
отшибе, вот уже два дня никто не видел. Несколько раз к  ней  стучались,  но
тщетно. Внутрь не заглянуть - дверь заперта, окна плотно  закрыты  ставнями.
Исчезновение  хозяйки  и  тишина  в  доме  насторожили  соседок.  Заподозрив
несчастный случай, а то и преступление, они попросили,  чтобы  представители
закона ради успокоения соседей соблаговолили взломать дверь и  проникнуть  в
жилище вдовы.
     Буживаль - очаровательное  местечко,  по  воскресеньям  сюда  стекается
множество  любителей  и  любительниц  прогулок  на   лодках;   здесь   порой
совершаются всякие правонарушения, но настоящие преступления редки.  Поэтому
комиссар сначала отказывался выполнить просьбу женщин. Но те столь  долго  и
упорно настаивали, что он наконец махнул рукой и  сдался.  Вызвав  бригадира
жандармерии с двумя  жандармами  и  прихватив  слесаря,  он  вместе  с  ними
последовал за соседками вдовы Леруж.
     Деревня   Ла-Жоншер   приобрела   некоторую    известность    благодаря
изобретателю  железнодорожной  стрелки,  на  протяжении  многих  лет  скорее
настойчиво, чем успешно демонстрирующему публике работу своей  системы.  Эта
захолустная деревушка раскинулась на склоне холма, возвышающегося над  Сеной
между Мальмезоном и Буживалем. От  нее  минут  двадцать  ходьбы  до  большой
дороги, которая,  проходя  через  Рюэйль  и  Пор-Марли,  соединяет  Париж  с
Сен-Жерменом. Ведет в деревню крутой проселок, о котором министерство  путей
сообщения и слыхом не слыхивало.
     Кучка людей с жандармами во главе двинулась по большой дороге,  которая
в этом  месте  подходит  вплотную  к  Сене,  и  вскоре  свернула  вправо  на
проселок, прорезанный на склоне холма и защищенный с обеих  сторон  каменной
кладкой. Еще несколько минут, и экспедиция подошла  к  жилищу  вдовы  Леруж,
более чем скромному, но с виду вполне приличному. Этот  домик  или,  скорее,
хижину  построил,  вероятно,  какой-нибудь  парижский  лавочник  -   большой
любитель природы, поскольку все деревья  вокруг  были  заботливо  вырублены.
Узкий по фасаду,  но  зато  вытянутый  в  глубину  двора  одноэтажный  домик
состоит  из  двух  комнат  и  чердака.  Вокруг  раскинулся  запущенный  сад,
защищенный от воров метровой оградой, сложенной из плоских камней и  местами
уже обвалившейся. В сад ведет деревянная решетчатая калитка, подвешенная  на
проволочных петлях.
     - Это здесь, - объявили женщины.
     Комиссар полиции остановился. По пути его свита изрядно пополнилась  за
счет окрестных ротозеев и бездельников. Окружало его уже человек сорок.
     - В сад никого не пускать, - приказал он и,  выставив  для  верности  у
калитки двух жандармов, пошел к дому в сопровождении бригадира и слесаря.
     Набалдашником своей залитой свинцом  трости  он  несколько  раз  громко
постучал сперва в дверь, затем поочередно  в  ставни.  После  каждого  удара
внимательно прислушивался, но, не дождавшись ответа, велел слесарю:
     - Открывайте.
     Тот расстегнул сумку с  инструментами  и  достал  все  необходимое.  Не
успел он вставить отмычку в замочную скважину, как зеваки загалдели:
     - Ключ! Вот ключ!
     Оказывается, игравший с приятелем мальчуган лет  двенадцати  заметил  в
придорожной канаве огромный ключ, выудил его и с  победным  видом  принес  к
дому.
     - Давай его сюда, мальчик, - сказал бригадир, - сейчас проверим.
     Ключ подошел. Комиссар и слесарь переглянулись,  полные  самых  мрачных
предчувствий.
     - Худо дело, - проворчал бригадир, и они вошли в дом.
     У калитки, с трудом сдерживаемая жандармами,  волновалась  толпа;  люди
вытягивали шеи, влезали на стену, только бы хоть что-нибудь увидеть.
     Заподозрившие преступление, к несчастью, не ошиблись:  едва  ступив  на
порог, комиссар в  этом  убедился.  Первая  комната  мрачно  и  красноречиво
свидетельствовала о том, что в ней  побывали  злоумышленники.  Комод  и  два
сундука были взломаны и разворочены. Во второй комнате, служившей  спальней,
царил  еще  больший  беспорядок.  Казалось,  здесь  неистовствовал  какой-то
безумец и перевернул все вверх дном.
     У камина, уткнувшись лицом  в  золу,  распростерлось  бездыханное  тело
вдовы Леруж. Щека и волосы у нее обгорели, лишь чудом огонь  не  перекинулся
на одежду.
     - Ох, негодяи! - пробормотал бригадир.  -  Не  могли  просто  ограбить,
обязательно нужно было убить!
     - Но куда же ее ударили? - спросил комиссар. - Я не вижу крови.
     - Сюда, господин комиссар, между лопаток, - ответил  жандарм.  -  Какие
две раны, черт побери! Клянусь моими нашивками, она и охнуть не успела.
     Он нагнулся и притронулся к телу.
     - Да она совсем холодная! Окоченение, похоже, уже  проходит  -  видимо,
убийство произошло около двух суток назад.
     Комиссар,  кое-как  пристроившись  на  краешке  стола,  писал  протокол
осмотра места преступления.
     - Нужно  не  разглагольствовать,  а  искать  виновных,  -  заметил   он
бригадиру.  -  Сообщите  мировому  судье  и  мэру.  Кроме  того,  необходимо
доставить в Париж в прокуратуру это письмо. Следователь  сможет  быть  здесь
часа через два. А пока я займусь предварительным расследованием.
     - Письмо отвезти мне? - спросил бригадир.
     - Нет. Пошлите кого-нибудь  из  своих  людей,  а  вы  мне  понадобитесь
здесь - будете сдерживать любопытных и приводить свидетелей. Тут  ничего  не
трогать, я расположусь в соседней комнате.
     Посланный жандарм поспешил на станцию в Рюэйль, а  комиссар  немедленно
приступил к предписанным законом предварительным  опросам.  Кто  такая  была
вдова Леруж, откуда родом, чем занималась, на что и как жила? Какие  были  у
нее привычки, характер, знакомства?  Имелись  ли  враги,  не  слыла  ли  она
скупой, не могли ли ее убить из-за денег? Это и пытался узнать комиссар.
     Однако свидетели, хотя и многочисленные, осведомленностью  похвастаться
не могли. Показания соседей  были  бессодержательны,  отрывочны  и  туманны.
Вдова была  не  здешней,  никто  о  ней  ничего  не  знал.  Вдобавок  многие
приходили не  затем,  чтобы  что-то  сообщить,  а  скорее  в  надежде  самим
поживиться известиями. Только садовница, водившая дружбу с вдовой Леруж,  да
хозяйка молочной, у которой  покойная  делала  покупки,  дали  кое-какие  не
особенно важные, но, во всяком случае, точные сведения.
     В конце концов после трех часов  утомительных  допросов,  выслушав  все
местные пересуды и собрав воедино самые противоречивые показания  и  нелепые
сплетни,  комиссар  располагал  некоторыми  более  или  менее   достоверными
фактами.
     Два года назад, в начале 1860 года, г-жа Леруж  прибыла  в  Буживаль  с
фургоном, полным мебели, белья и прочего скарба. Остановившись в  гостинице,
она объявила о своем намерении обосноваться в этих местах и сразу же  начала
присматривать дом. Найдя жилище по своему вкусу,  она,  не  торгуясь,  сняла
его за 320 франков с уплатой вперед  за  полгода,  однако  арендный  договор
подписать отказалась.
     В тот же день она въехала и  почти  сто  франков  истратила  на  ремонт
дома. Вдове Леруж было года пятьдесят четыре - пятьдесят пять,  она  неплохо
сохранилась  и  отличалась  отменным  здоровьем.  Почему  она  поселилась  в
местах, где решительно никого не  знала,  -  неизвестно.  Предполагали,  что
родом она из Нормандии, так как по утрам ее часто видели в хлопчатом  чепце.
Приверженность к этому ночному головному убору нисколько не мешала  ей  днем
одеваться весьма кокетливо. Обычно она носила нарядные платья  и  шляпки  со
множеством лент, а также увешивала себя уймой  украшений.  Без  сомнения,  в
свое время она жила где-то на  побережье,  потому  что  море  и  корабли  не
сходили у нее с языка.
     О своем муже говорить она  не  любила.  По  ее  словам,  он  погиб  при
кораблекрушении. Больше никаких подробностей о нем она не  сообщала.  Только
однажды при трех посторонних сказала молочнице: "Ни  одна  женщина  не  была
так несчастлива в браке, как я". В другой  раз  бросила:  "Что  ново,  то  и
мило: покойный любил меня всего год".
     Вдова Леруж слыла богатой или по крайней мере зажиточной, но скупой  не
была: однажды ссудила  женщину  из  Мальмезона  шестьюдесятью  франками,  не
назначая срока, и с возвратом не торопила. А еще как-то дала  взаймы  двести
франков рыбаку из Пор-Марли. Она жила в свое удовольствие, много тратила  на
еду, вино же заказывала целыми бочонками.  Ей  нравилось  угощать  знакомых,
обеды у нее были превосходны. Когда  ей  делали  комплименты  по  поводу  ее
богатства, она особенно не протестовала. Люди  слышали,  как  она  говорила:
"Купоны я не стригу, но и не бедствую. Если мне понадобится,  у  меня  будет
больше".
     Ни разу не обмолвилась  она,  хотя  бы  намеком,  о  своем  прошлом,  о
родине, о семье. И хоть была чрезвычайно разговорчива, ни  разу  ни  единого
доброго слова не сказала о ком-нибудь из ближних.  Можно  предположить,  что
она повидала и жизнь,  и  мир.  Была  очень  подозрительна  и  дома  у  себя
запиралась, словно в крепости. По вечерам из дому не  выходила;  все  знали,
что за ужином она изрядно напивается и сразу ложится  спать.  Посторонних  у
нее видели редко: раз пять даму с молодым человеком и однажды двух мужчин  -
старика с орденом и юношу. Эти приезжали в роскошной карете.
     В общем и целом, мнение о вдове  Леруж  сложилось  невысокое.  Речи  ее
частенько бывали малопристойны и странны для женщины  ее  возраста.  Однажды
слышали, как она давала молодой девушке  советы  самого  гнусного  свойства.
Тем не менее колбасник из Буживаля,  дела  которого  пошатнулись,  попытался
посвататься к ней. Однако она дала ему от ворот поворот, сказав, что  с  нее
вполне довольно и одного  замужества.  Соседи  не  раз  видели,  как  к  ней
приходили  мужчины.  Сначала   это   был   молодой   человек,   похожий   на
железнодорожного  служащего,  потом  высокий   пожилой   брюнет   в   блузе,
отличавшийся необычайно свирепой наружностью. Полагали, что тот и  другой  -
ее любовники.
     Комиссар продолжал расспросы и записывал  свидетельские  показания;  за
этим и застал  его  судебный  следователь.  Он  привез  с  собой  начальника
уголовной полиции вместе с одним из его помощников.
     Следователь г-н Дабюрон, тот самый, который впоследствии,  к  удивлению
друзей, подал в отставку и удалился на покой как раз тогда, когда перед  ним
открывалась  карьера,  был  статный  мужчина  тридцати  восьми  лет,  весьма
привлекательной  наружности,  с  добрым  и  немного  печальным  лицом.   Это
печальное выражение осталось у него после тяжелой болезни,  случившейся  два
года назад и чуть было не сведшей его в могилу.
     Исполняя должность судебного следователя с 1859 года,  он  очень  скоро
приобрел блестящую репутацию. Трудолюбивый, терпеливый, одаренный здравым  и
острым умом, он с редкой  проницательностью  умел  распутать  самое  сложное
дело, из тысячи нитей выбрать  единственную,  путеводную.  Обладая  железной
логикой,  он  был  непревзойденным  мастером  решать  труднейшие  задачи,  в
которых искомой величиной является преступник. Легко восходя  от  известного
к неизвестному,  он  в  совершенстве  владел  искусством  собирать  факты  и
превращать ничтожные и на  первый  взгляд  несущественные  обстоятельства  в
неопровержимые улики.
     Однако, несмотря на все эти редкие качества, нельзя было  сказать,  что
он рожден для подобной деятельности. Он  занимался  ею  с  содроганием  и  с
превеликой осторожностью пользовался своей огромной властью. Ему не  хватало
дерзости для рискованных эффектов, в результате которых проявляется истина.
     Г-н Дабюрон с трудом приспосабливался к иным методам, используемым  без
зазрения совести  наиболее  суровыми  из  его  собратьев.  Ему,  к  примеру,
претило обманывать обвиняемого и ставить ему ловушки. В прокуратуре  о  г-не
Дабюроне отзывались: "Трусоват". А все  дело  было  в  том,  что  при  одном
воспоминании об известных судебных ошибках волосы  у  него  вставали  дыбом.
Ему нужны были не внутренняя убежденность, не  предположения,  пускай  самые
правдоподобные, а только самые непреложные доказательства. Он не давал  себе
отдыха вплоть  до  дня,  когда  обвиняемый  склонит  голову  перед  уликами.
Товарищ прокурора,  смеясь,  даже  упрекал  его,  что  он  ищет  не  столько
преступников, сколько невиновных.
     Начальником уголовной полиции в  ту  пору  был  прославленный  Жевроль,
которому еще предстоит сыграть важную роль в драме наших героев. Человек  он
был несомненно способный, однако  ему  недоставало  настойчивости,  а  кроме
того, его частенько ослепляло невероятное упрямство.  Потеряв  след,  он  не
желал в  этом  признаться,  а  тем  более  возвращаться  назад.  Он  обладал
замечательной отвагой и хладнокровием, и  ничто  не  могло  привести  его  в
замешательство. Тая в сухощавом теле поистине геркулесову силу, Жевроль,  не
колеблясь, шел один на один с самыми опасными преступниками.
     Но главной его особенностью, гордостью и величайшим  достоинством  была
выдающаяся, необычайная память на лица. Достаточно ему было в  течение  пяти
минут посмотреть на человека - и все:  тот  навсегда  запечатлевался  в  его
памяти. Отныне Жевроль мог узнать его где угодно и когда  угодно.  Ни  самое
невероятное  окружение,  ни  самое  немыслимое  стечение  обстоятельств   не
способны были сбить  его  с  толку.  Он  уверял,  что,  глядя  на  человека,
запоминает только его  глаза.  Людей  он  узнавал  по  взгляду,  не  обращая
внимания на черты лица.
     Несколько  месяцев  назад  в  Пуасси  был  проведен  опыт.   На   троих
арестантов набросили покрывала, чтобы скрыть особенности  сложения  каждого,
на головы надели плотные капюшоны  с  вырезами  для  глаз  и  в  таком  виде
показали Жевролю. Он тут же, ничуть не колеблясь, назвал трех  своих  бывших
подопечных. Только ли случай помог ему в этом?
     Помощником Жевроля в ту пору  был  ставший  на  праведный  путь  бывший
правонарушитель  -  великий  пройдоха  и  весьма  искусный  в  сыскном  деле
молодчик, к тому  же  люто  завидовавший  начальнику  полиции,  которого  он
считал посредственностью. Звали его Лекок.
     Комиссар,   начавший   уже   тяготиться   ответственностью,    встретил
следователя и двух полицейских как избавителей. Он вкратце изложил  факты  и
прочел составленный им протокол.
     - Вы  действовали  совершенно  правильно,  сударь,  -  заявил  судебный
следователь, - все сделано безукоризненно, однако кое о чем вы забыли.
     - О чем, господин следователь? - переполошился комиссар.
     - Когда вдову Леруж видели в последний раз и в котором часу?
     - Сейчас дойду и  до  этого.  Ее  видели  вечером  во  вторник  в  пять
двадцать. Она возвращалась из Буживаля с корзиной съестного.
     - Господин  комиссар,  а  вы  уверены,  что  время  указано  точно?   -
поинтересовался Жевроль.
     - Вполне, поскольку имеются совпадающие  показания  двух  свидетелей  -
госпожи Телье и бочара, которые живут  неподалеку.  Они  сошли  с  омнибуса,
отправляющегося из Марли каждый час, и заметили на проселочной дороге  вдову
Леруж. Прибавив шагу, они догнали ее и беседовали с нею до самого ее дома.
     - А что было у нее в корзине? - осведомился г-н Дабюрон.
     - Этого свидетели не знают. Им  известно  только,  что  она  несла  две
запечатанные бутылки вина да литровую  бутыль  водки.  Вдова  жаловалась  на
головную боль и сказала, что, хотя в канун  поста  принято  веселиться,  она
собирается лечь спать.
     - Ну что ж! - воскликнул начальник  полиции.  -  Я  знаю,  где  следует
искать.
     - В самом деле? - промолвил г-н Дабюрон.
     - Черт возьми, да это же яснее ясного. Нужно найти высокого  брюнета  в
блузе. Водка и вино предназначались ему. Вдова ждала его к ужину. Вот  он  и
пришел, любезный воздыхатель.
     - Однако, - осторожно вмешался явно несогласный с ним бригадир,  -  она
ведь была нехороша собой и довольно стара.
     Жевроль с насмешкой взглянул на честного жандарма.
     - Да будет вам известно, бригадир, -  сказал  он,  -  что  женщина  при
деньгах молода и мила всегда, когда ей это нужно.
     - Быть может, в этом что-то есть, -  отозвался  следователь,  -  однако
меня, скорее, заставляют задуматься слова вдовы  Леруж:  "Если  понадобится,
будет и больше".
     - Я тоже обратил на них внимание, - поддержал его комиссар.
     Но Жевроль уже не давал  себе  труда  слушать.  Словно  взяв  след,  он
принялся кропотливо изучать все уголки  комнаты.  Потом  вдруг  подскочил  к
комиссару.
     - Не во вторник ли, - спросил  он,  -  изменилась  погода?  Две  недели
подмораживало, а потом полило. В котором часу пошел здесь дождь?
     - В половине десятого, - ответил бригадир. - Я поужинал и решил  обойти
танцевальные заведения, и как раз на Рыбачьей улице меня застиг  ливень.  За
десять минут на дороге образовался слой воды с полдюйма.
     - Отлично! - сказал Жевроль. - Стало быть,  если  этот  субъект  явился
сюда после половины десятого, башмаки у него должны были  быть  в  грязи;  в
противном случае он пришел  раньше.  Были  тут  чьи-нибудь  следы,  господин
комиссар?
     - Должен признаться, мы не обратили внимания.
     - А вот это весьма досадно, - с неудовольствием отозвался Жевроль.
     - Погодите, - сказал комиссар, -  мы  можем  проверить,  нет  ли  их  в
другой комнате. Там ничего не трогали. Мои следы и следы бригадира  отличить
легко. Давайте-ка посмотрим.
     Комиссар  отворил  дверь,  и  Жевроль  первым  делом   остановил   г-на
Дабюрона:
     - Прошу вас, господин следователь, позволить мне произвести  тщательный
осмотр, прежде чем туда кто-либо войдет. Мне это крайне важно.
     - Ну, разумеется, - согласился г-н Дабюрон.
     Жевроль встал в дверях, остальные столпились у него за спиной. С  этого
места они могли обозреть место преступления. Все  здесь,  как  и  докладывал
комиссар, было перевернуто вверх дном.
     Посреди  комнаты   возвышался   стол,   накрытый   тонкой   белоснежной
скатертью. На  нем  стояли  изящный  бокал  граненого  хрусталя,  фарфоровая
тарелка и лежал очень красивый нож. Была  там  и  початая  бутылка  вина,  а
также бутылка водки, из которой отпито лишь несколько рюмок.
     У правой стены по обе стороны окна помещались  два  великолепных  шкафа
орехового дерева с  бронзовыми  накладками  изящнейшей  работы.  Шкафы  были
пусты, их содержимое  -  скомканное  платье  и  белье  -  валялось  по  всей
комнате.
     В глубине у камина зиял распахнутый настежь стенной шкаф с посудой.  По
другую сторону камина  стоял  взломанный  старинный  секретер  с  треснувшей
мраморной доской, в котором кто-то явно обшарил все  до  последнего  уголка.
Оторванная откидная полка болталась на одной петле,  вытащенные  ящики  были
брошены на пол.
     Слева находилась развороченная постель. Даже тюфяк был вспорот.
     - Никаких следов, - проворчал раздосадованный Жевроль. - Он  явился  до
половины десятого. Теперь можно смело входить.
     Начальник полиции перешагнул порог и,  подойдя  к  трупу  вдовы  Леруж,
опустился на колени.
     - Ничего не скажешь, чистая работа, - пробормотал он. - Убийца явно  не
новичок,  -  затем,  оглянувшись  по  сторонам,  добавил:  -  Ого!  Бедняжка
стряпала, когда ей нанесли удар. Сковородка, ветчина, яйца -  все  на  полу.
Мерзавец не дождался ужина. Он, видите ли, торопился  и  убил  натощак.  Да,
оправдаться тем, что за столом он выпил лишнюю рюмку, ему не удастся.
     - Все ясно, - обратился комиссар  полиции  к  следователю.  -  Убийство
совершено с целью ограбления.
     - Надо думать, - насмешливо ответил Жевроль. - Именно поэтому на  столе
и нет никакого серебра.
     - Глядите-ка, в этом ящике золотые монеты! - воскликнул Лекок,  который
тоже шарил по всем углам комнаты. - Целых триста двадцать франков!
     - Вот те на! - протянул несколько сбитый с  толку  Жевроль,  но  быстро
оправился от удивления и продолжал: - Он про них забыл. Иной раз и не  такое
случается. Я сам видел  однажды  преступника,  который,  совершив  убийство,
настолько потерял голову, что забыл, зачем пришел, и убежал,  так  ничего  и
не взяв. Вероятно,  наш  молодчик  разволновался.  А  может,  ему  помешали?
Кто-то мог, например, постучать в дверь. И вот что  заставляет  меня  в  это
поверить: негодяй не поленился задуть горевшую свечу.
     - Да будет вам! - прервал Лекок. - Это ничего не доказывает. Может,  он
просто бережливый и аккуратный человек.
     Полицейские обшарили  весь  дом,  но  самые  тщательные  их  поиски  не
увенчались успехом: они не нашли ничего  -  ни  единой  улики,  ни  малейшей
зацепки, которая могла бы служить отправной точкой для следствия. К тому  же
все бумаги вдовы Леруж, если таковые у нее и были, исчезли.  Ни  письма,  ни
листка бумаги - решительно ничего.  Жевроль  время  от  времени  бранился  и
ворчал.
     - Ловко! Первоклассная работа. Этот негодяй - малый не промах.
     - Итак, господа? - спросил наконец следователь.
     - Нас обставили, господин следователь, - отозвался Жевроль, -  и  ловко
обставили! Злодей принял все возможные меры предосторожности. Но от меня  он
не уйдет. Уже к вечеру дюжина  моих  людей  будет  искать  его.  К  тому  же
деваться ему некуда. Он ведь  унес  деньги  и  драгоценности  -  это  его  и
погубит.
     - При всем том, -  ответил  г-н  Дабюрон,  -  с  утра  мы  не  очень-то
продвинулись.
     - Ну уж не знаю! Сделано все, что можно, - проворчал Жевроль.
     - Черт побери! - вполголоса произнес  Лекок.  -  А  почему  не  позвали
папашу Загоню-в-угол?
     - Ну и чем бы он нам помог? - возразил Жевроль, бросив на  подчиненного
неприязненный взгляд.
     Лекок молча опустил голову, радуясь про себя, что задел  начальника  за
живое.
     - Кто   такой   этот   папаша    Загоню-в-угол?    -    поинтересовался
следователь. - Кажется, это прозвище я уже где-то слышал.
     - Ну, ему палец в рот не клади! - воскликнул Лекок.
     - Это бывший служащий ссудной  кассы,  богатый  старик,  его  настоящая
фамилия Табаре, - пояснил Жевроль. - В полиции он служит по той же  причине,
по какой Анселен стал торговым приставом, - из любви к искусству.
     - И ради умножения доходов, - добавил комиссар.
     - Вот уж нет! - возразил Лекок. - Он считает этот труд  делом  чести  и
нередко тратит на расследование собственные деньги.  В  сущности,  для  него
это  развлечение.  Мы  прозвали  его  Загоню-в-угол,  потому  что  он  вечно
повторяет эту фразу. О, это дока! В деле с  женой  того  банкира  именно  он
догадался, что она инсценировала кражу, и доказал это.
     - Верно, но он  же  чуть  не  отправил  на  гильотину  беднягу  Дерема,
портняжку, которого обвиняли в убийстве жены-потаскухи,  тогда  как  он  был
невиновен, - парировал Жевроль.
     - Мы теряем время, господа, - прервал спор следователь  и,  обратясь  к
Лекоку, попросил: - Разыщите этого папашу Табаре. Я много о нем  наслышан  и
хотел бы увидеть его в деле.
     Лекок убежал, Жевроль же почувствовал себя оскорбленным.
     - Господин следователь,  -  начал  он,  -  вы,  конечно,  имеете  право
привлекать к расследованию кого вам заблагорассудится, однако...
     - Не будем ссориться, господин Жевроль, - сказал г-н Дабюрон. - Я  знаю
вас не первый день и высоко ценю,  но  сегодня  наши  мнения  разошлись.  Вы
упорно  настаиваете,  что  преступление  совершил  тот  черноволосый,  я  же
убежден, что вы на ложном пути.
     - Полагаю, что я  прав,  -  ответил  начальник  полиции,  -  и  надеюсь
доказать это. Я найду негодяя, как бы хитер он ни был.
     - Именно это мне и надо.
     - Только позвольте, господин  следователь,  дать  вам,  -  как  бы  так
выразиться, чтобы это не выглядело неуважительно, - дать вам совет.
     - Слушаю вас.
     - Так вот: я призываю вас, господин следователь, не слишком  доверяться
папаше Табаре.
     - Вот как! И почему же?
     - Он чересчур увлекается.  В  сыскном  деле  ему  важен  лишь  успех  -
точь-в-точь как какому-нибудь сочинителю.  А  поскольку  он  тщеславен,  как
павлин, то запросто может поддаться порыву и попасть  впросак.  Столкнувшись
с преступлением, к примеру, таким, как это,  он  сочтет,  что  способен  все
объяснить, не сходя с места. И впрямь, он тут же сочиняет  историю,  которая
как  нельзя  лучше  будет  соответствовать  обстоятельствам.   Этот   Табаре
воображает, что может по одному факту восстановить  сцену  убийства,  -  ну,
вроде как тот ученый, что по одной  кости  восстанавливал  облик  допотопных
животных*.  Порой  он  угадывает  верно,  но  частенько  и  ошибается.  Вот,
например, в деле портного, этого несчастного Дерема, если бы не я...
     ______________
     * Имеется в виду французский зоолог и палеонтолог Жорж  Кювье  (1769  -
1832), установивший  принцип  корреляции  органов,  на  основе  которого  он
реконструировал облик вымерших животных. (Здесь и далее прим. перев.)

     - Благодарю за предупреждение, - прервал его г-н Дабюрон, - не  премину
принять его во внимание. А  сейчас,  господин  комиссар,  нужно  обязательно
попытаться узнать, откуда родом эта вдова Леруж.
     Вновь потянулась -  на  сей  раз  уже  перед  следователем  -  вереница
свидетелей, вызываемых бригадиром. Однако они  не  сообщили  ничего  нового.
По-видимому, вдова Леруж отличалась исключительной скрытностью: из  всех  ее
речей - а  почесать  язык  она  любила  -  в  памяти  окрестных  кумушек  не
задержалась ни одна существенная деталь.
     Все  допрошенные  лишь  старательно  излагали  следователю  собственные
предположения и доводы. Общее мнение явно  склонялось  на  сторону  Жевроля.
Все в один голос обвиняли высокого  черноволосого  мужчину  в  серой  блузе.
Кому и  быть  убийцей,  как  не  ему?  Люди  вспоминали  его  свирепый  вид,
наводивший страх  на  всю  округу.  Многие,  пораженные  его  подозрительной
внешностью, благоразумно его избегали.  Однажды  вечером  он  якобы  угрожал
женщине, в другой раз ударил ребенка. Ни женщины, ни ребенка  назвать  никто
не мог, но тем не менее эти жестокие поступки были известны всем.
     Г-н Дабюрон уже отчаялся  внести  в  дело  хоть  какую-нибудь  ясность,
когда к нему привели тринадцатилетнего мальчика и бакалейщицу  из  Буживаля,
у которой покойная покупала съестное;  оба,  похоже,  знали  что-то  важное.
Первой вошла торговка. Она сказала, что слышала, как вдова Леруж говорила  о
своем сыне.
     - Вы в этом уверены? - усомнился следователь.
     - Не сойти мне с этого места! - ответила торговка. - Помню даже, что  в
тот вечер - это случилось вечером - она была, с позволения сказать,  малость
под хмельком. Просидела у меня в лавке больше часа.
     - И что же она говорила?
     - Как сейчас вижу, -  продолжала  женщина,  -  стоит,  облокотившись  о
прилавок, рядом с весами, и шутит с рыбаком из Марли, папашей Юссоном, -  он
может вам подтвердить,  -  дразнит  его  "горе-моряком".  "Вот  мой  муж,  -
сказала она, - тот был в самом деле моряк,  потому  что  уходил  в  море  на
целые годы и всегда привозил мне кокосовые орехи. Мой сын - тоже моряк,  как
покойный отец, плавает на военном корабле".
     - Она не упомянула, как зовут сына?
     - Говорила, но не в тот  раз,  а  в  другой,  когда  была,  не  побоюсь
сказать, и вовсе пьяна. Все твердила, что его зовут  Жак  и  что  она  очень
давно с ним не виделась.
     - Не отзывалась ли она дурно о муже?
     - Никогда. Говорила только, что покойный был ревнивец и грубиян, но,  в
сущности, добрый малый, и что жилось ей с ним несладко. Умом он был  слаб  и
вечно воображал себе невесть что. К тому же  чересчур  был  честен  -  сущий
простофиля.
     - Навещал ли ее сын, после того как она поселилась в Ла-Жоншер?
     - Мне она ничего об этом не говорила.
     - Она тратила у вас много денег?
     - Когда как. В месяц покупала  у  нас  франков  на  шестьдесят,  иногда
больше - когда требовала выдержанный коньяк. Платила всегда наличными.
     Больше торговка ничего не знала, и ее отпустили. Сменивший  ее  мальчик
оказался весьма общительным. Для своих лет он выглядел высоким и крепким.  У
него  был  смышленый  взгляд   и   живая,   любопытная   физиономия.   Перед
следователем он, казалось, вовсе не робел.
     - Ну, так что же тебе известно, мальчик? - спросил следователь.
     - На той неделе, в воскресенье,  сударь,  я  видел  у  садовой  калитки
госпожи Леруж какого-то мужчину.
     - В какое время дня?
     - Рано утром, я как раз шел в церковь к заутрене.
     - Понятно,  -  сказал  следователь.  -  И  мужчина  этот  был  высокий,
черноволосый, в серой блузе...
     - Нет,  сударь,  напротив,  маленький,  приземистый,  очень  толстый  и
довольно старый.
     - Ты не ошибаешься?
     - Вот еще! - обиделся мальчик. - Я с ним разговаривал и видел его,  как
вас.
     - Ну-ка, ну-ка, расскажи.
     - Я как раз, сударь, шел мимо, когда увидел у калитки  этого  толстяка.
Он был злющий-презлющий - просто ужас. Весь красный, даже макушка  багровая.
Я хорошо разглядел: он был без шляпы и почти лысый.
     - И он заговорил с тобой?
     - Да, сударь. Он меня заметил  и  окликнул:  "Эй,  малыш!"  Я  подошел.
"Скажи-ка, - спросил он, - ты легок на ногу?"  Я  ответил:  "Да".  Тогда  он
взял меня за ухо, но не больно и сказал: "Коли так, сослужи-ка  мне  службу,
а я дам тебе  десять  су.  Беги  к  Сене.  Возле  пристани  увидишь  большое
пришвартованное  судно,  зайдешь  на  него  и  спросишь  патрона  Жерве.  Не
беспокойся, он будет там; скажи, чтобы собирался отплывать, я готов".  После
этого он сунул мне в руку десять су, и я ушел.
     - Как было бы приятно, - пробормотал комиссар, - если бы все  свидетели
были такие, как этот мальчишка.
     - А  теперь  расскажи,  как  ты  справился  с  поручением,  -  попросил
следователь.
     - Пошел на судно, сударь, нашел хозяина и передал, что было  велено,  -
вот и все.
     Жевроль, слушавший с самым  живым  вниманием,  наклонился  к  уху  г-на
Дабюрона.
     - Господин следователь, - прошептал он, - не позволите  ли  мне  задать
парнишке несколько вопросов?
     - Разумеется, господин Жевроль.
     - Скажи, мой юный друг, -  спросил  полицейский,  -  узнаешь  ты  этого
человека, если увидишь снова?
     - Еще бы, конечно!
     - Значит, в нем было что-то особенное?
     - Ну да - лицо кирпичного цвета.
     - И все?
     - Все, сударь.
     - Но ты видел, как он был одет. На нем была блуза?
     - Нет, куртка с большими карманами. Из одного торчал  уголок  платка  в
голубую клетку.
     - А какие были на нем штаны?
     - Не помню.
     - А жилет?
     - Погодите-ка, - задумался мальчик. - Жилет? По-моему, жилета не  было.
Да, не было, потому что... Ну конечно, вспомнил: он был  без  жилета,  но  в
галстуке, концы которого были продеты в большое кольцо.
     - А ты, малыш, не дурак, - с удовлетворением сказал  Жевроль.  -  Держу
пари, что, хорошенько подумав, ты вспомнишь еще что-нибудь.
     Мальчик молча опустил голову. По морщинам на его юном  лбу  можно  было
догадаться, что он отчаянно напрягает память.
     - Точно! - вдруг воскликнул он. - Вспомнил!
     - Ну?
     - Этот человек носил большие серьги.
     - Браво! - вскричал Жевроль. - Примет вполне достаточно. Я его  разыщу,
а вы, господин следователь, можете заготовить для него вызов в суд.
     - Я полагаю, что показания этого мальчика,  пожалуй,  самые  важные,  -
отозвался г-н Дабюрон и, обратившись к пареньку, спросил: - Не  скажешь  ли,
мой юный друг, что за груз был на судне?
     - Вот этого не знаю, сударь: судно-то было палубное.
     - Оно шло вверх или вниз по Сене?
     - Но оно ведь стояло, сударь.
     - Это понятно, - пояснил Жевроль. - Господин следователь спрашивает,  в
какую сторону был повернут нос судна: к Парижу или к Марли?
     - Оба конца судна показались мне одинаковыми.
     Начальник полиции разочарованно развел руками.
     - Но ты, - обратился он к мальчику, - мог заметить название  судна:  ты
ведь умеешь читать?  Следует  всегда  смотреть,  как  называется  судно,  на
которое заходишь.
     - Я не видел названия, - ответил парнишка.
     - Если судно стояло в нескольких  шагах  от  причала,  -  вмешался  г-н
Дабюрон, - на него могли обратить внимание жители Буживаля.
     - Господин следователь прав, - поддержал комиссар.
     - Верно, - согласился Жевроль. - Да  и  матросы  наверняка  сходили  на
берег и заглядывали в трактир. А этот патрон Жерве, как он выглядел?
     - Как все здешние речники, сударь.
     Мальчик собрался уходить, но следователь остановил его.
     - Прежде чем уйти, мой мальчик, скажи: говорил ты кому-нибудь  об  этой
встрече?
     - В воскресенье, вернувшись из церкви, я все рассказал матери,  сударь,
и даже отдал ей десять су.
     - А ты ничего от нас не скрыл?  -  продолжал  следователь.  -  Утаивать
истину от правосудия - тяжкий проступок. Оно все равно до  всего  дознается,
и должен тебя предупредить, что для лгунов существуют страшные наказания.
     Юный свидетель покраснел как помидор и опустил глаза.
     - Вот видишь, ты от нас что-то скрыл. Разве ты не знаешь,  что  полиции
известно все?
     - Простите,  сударь,  -  воскликнул  мальчик,  заливаясь   слезами,   -
простите, не наказывайте меня, я никогда больше не буду!
     - Говори же, в чем ты нас обманул?
     - Сударь, этот человек дал мне не  десять,  а  двадцать  су.  Десять  я
отдал матери, а десять оставил себе, чтобы купить шарики.
     - Мой юный друг, - успокоил его следователь, - на  этот  раз  я  прощаю
тебя. Но пусть это послужит тебе уроком на  всю  жизнь.  Ступай  и  запомни:
скрывать правду бесполезно, она всегда выйдет наружу.


II

     Последние  показания,  добытые  следователем,  давали   хоть   какую-то
надежду. Ведь и ночник во мраке сияет, словно маяк.
     - Господин следователь, я хотел бы  сходить  в  Буживаль,  если  вы  не
возражаете, - сообщил Жевроль.
     - Вероятно, вам лучше немного  подождать,  -  ответил  г-н  Дабюрон.  -
Этого человека видели в воскресенье утром. Давайте узнаем, как вела  себя  в
тот день вдова Леруж.
     Позвали трех соседок. Они в один голос  заявили,  что  все  воскресенье
она провела в постели. Когда одна из соседок осведомилась  у  вдовы,  что  с
ней произошло, та ответила: "Ах, этой ночью случилось нечто ужасное".  Тогда
этим словам никто не придал значения.
     - Человек  с  серьгами  становится  для  нас  все  важнее,   -   сказал
следователь, когда женщины ушли. - Его необходимо  найти.  Это  относится  к
вам, господин Жевроль.
     - Не пройдет и недели, как я его отыщу, - ответил начальник полиции.  -
Сам обшарю все суда на Сене - от истока до  устья.  Хозяина  зовут  Жерве  -
хоть какие-то сведения в управлении судоходства я о нем добуду.
     Речь его была прервана появлением запыхавшегося Лекока.
     - А вот и папаша Табаре, - объявил он.  -  Я  встретил  его,  когда  он
выходил из дома. Что за человек! Даже не захотел  дождаться  поезда.  Уж  не
знаю, сколько он  дал  кучеру,  но  мы  домчались  сюда  за  четверть  часа.
Быстрее, чем на поезде!
     Вслед  за  Лекоком  на  пороге  появился  некто,  чья  внешность,  надо
признать, никоим образом не  отвечала  представлению  о  человеке,  которого
полиция почтила разрешением работать на нее.
     Было ему лет шестьдесят, и возраст, похоже, давал  уже  о  себе  знать.
Невысокий,  сухопарый  и  сутуловатый,  он  опирался  на  трость  с   резным
набалдашником слоновой кости.
     С его круглого лица не сходило  выражение  тревожного  изумления;  двое
комиков из Пале-Рояля сколотили бы себе состояние на таких физиономиях,  как
у него. Маленький подбородок вошедшего был  тщательно  выбрит,  пухлые  губы
свидетельствовали  о  простодушии,  а  неприятно  вздернутый  нос  напоминал
раструб инструмента, изобретенного  г-ном  Саксом*.  Крохотные  тускло-серые
глазки  с  покрасневшими  веками  не  выражали  решительно  ничего,   однако
раздражали невероятной  подвижностью.  Редкие  прямые  волосы  не  закрывали
больших оттопыренных ушей и ниспадали челкой на  покатый,  точно  у  борзой,
лоб.
     ______________
     * Сакс Адольф (1814 - 1894) - бельгийский мастер духовых  инструментов,
изобретатель саксофона  (1843),  который  в  описываемое  время  был  модной
новинкой.

     Одет он был добротно и опрятно: ослепительной белизны белье,  на  руках
шелковые перчатки, на ногах гамаши. Длинная, чрезвычайно  массивная  золотая
цепь  редкой  безвкусности  трижды  обвивалась  вокруг  его   воротничка   и
скрывалась в жилетном кармане.
     Папаша Табаре по прозвищу  Загоню-в-угол  поклонился  прямо  в  дверях,
согнув дугой свой старый позвоночник, и смиренно спросил:
     - Благоволили послать за мной, господин судебный следователь?
     - Да, - ответил г-н Дабюрон и подумал: "Может, он человек и  способный,
но по виду этого не скажешь".
     - Я всецело в распоряжении правосудия, - продолжал г-н Табаре.
     - Надеюсь, -  сказал  следователь,  -  вы  окажетесь  удачливее  нас  и
найдете какую-либо улику, которая поможет напасть на след убийцы. Сейчас  мы
вам все объясним.
     - Мне известно вполне достаточно, - прервал его папаша Табаре. -  Лекок
по дороге рассказал, что тут произошло. Я знаю столько, сколько мне нужно.
     - И все-таки... - недовольно произнес комиссар.
     - Положитесь  на  меня,  господин  следователь.  Приступая  к  делу,  я
предпочитаю  не  знать  подробностей   и   больше   доверяться   собственным
впечатлениям. Когда тебе известно  чужое  мнение,  волей-неволей  поддаешься
ему и... Впрочем, я начну расследование вместе с Лекоком.
     Глазки у папаши Табаре разгорелись и сверкали, словно карбункулы.  Лицо
светилось от внутреннего ликования; казалось, оно лучится каждой  морщинкой.
Он выпрямился и стремительно ринулся во вторую комнату.
     Пробыв там около получаса, он также бегом вылетел обратно. Потом  снова
скрылся  в  ней,  выскочил  еще  раз  и  почти  сразу  же  куда-то   убежал.
Следователь не преминул заметить про себя,  что  старик  беспокоен  и  резв,
словно гончая, идущая  по  следу.  Его  вздернутый  нос  вздрагивал,  словно
пытаясь уловить еле слышный запах убийцы. Носясь туда и сюда, папаша  Табаре
беспрерывно жестикулировал и говорил сам с  собой:  то  отчитывал  и  бранил
себя, то подбадривал, то издавал торжествующие возгласы. Лекоку он не  давал
ни секунды покоя  и  все  время  что-то  просил  у  него:  сперва  бумагу  и
карандаш, потом лопату, а то вдруг потребовал немедленно добыть  гипс,  воду
и бутылку масла.
     Приблизительно  через  час  следователь,   уже   начинавший   проявлять
признаки нетерпения, осведомился о своем добровольном помощнике.
     - Трудится,  -  ответил  бригадир.  -  Лежит  на  животе  в   грязи   и
размешивает в тарелке гипс. Говорит, что почти закончил и скоро придет.
     И  верно,  почти  тут  же   папаша   Табаре   вернулся   -   радостный,
торжествующий, помолодевший лет на двадцать. За ним вошел Лекок,  с  большою
осторожностью неся вместительную корзину.
     - Все совершенно ясно, - заявил старичок следователю. - Теперь  загнать
его в угол проще простого. Лекок, дитя мое, поставь корзину на стол.
     В комнату вошел Жевроль и тоже с весьма удовлетворенным видом.
     - Я напал на след человека с серьгами, - сообщил он. - Судно  шло  вниз
по реке. У меня есть точные приметы хозяина судна Жерве.
     - Слушаю вас, господин Табаре, - произнес следователь.
     Тот выложил на стол  содержимое  корзины:  большой  ком  жирной  глины,
несколько больших листов бумаги и несколько еще не  засохших  комков  гипса.
Стоя перед столом, он представлял собою фигуру  почти  гротескную  и  сильно
напоминал тех господ, которые выманивают  на  ярмарках  у  зрителей  деньги,
показывая фокусы. Одежда папаши Табаре сильно  пострадала:  он  был  весь  в
грязи.
     - Я  начинаю,  -  произнес  он  наконец  с  притворной  скромностью.  -
Убийство, которым мы занимаемся, не имело своей целью ограбление.
     - Напротив! - пробормотал Жевроль.
     - Я докажу это с полной очевидностью, - продолжал папаша  Табаре.  -  Я
также выскажу свои скромные соображения о причине убийства,  но  это  позже.
Итак, убийца прибыл сюда до половины десятого, то есть перед дождем. Я,  как
и господин Жевроль,  грязных  следов  не  нашел,  однако  под  столом,  куда
преступник ставил ноги,  обнаружил  немножко  пыли.  Стало  быть,  время  мы
установили. Вдова Леруж не ждала посетителя.  Когда  он  постучал,  она  уже
начала раздеваться и как раз заводила часы с кукушкой.
     - Вот так подробности! - воскликнул комиссар.
     - Установить их нетрудно, - охотно  пояснил  полицейский.  -  Осмотрите
часы над секретером. Завода у них хватает часов на  четырнадцать-пятнадцать,
не больше - я в этом убедился. Значит,  вдова,  скорее  всего,  заводила  их
вечером перед сном. Как же могло случится,  что  они  остановились  на  пяти
часах? Вдова их трогала. Когда к ней  постучались,  она  начала  подтягивать
гирю. В подтверждение моей догадки мне хотелось бы  обратить  ваше  внимание
на стул, стоящий под часами:  на  его  обивке  ясно  виден  отпечаток  ноги.
Теперь взгляните на  одежду  жертвы:  лиф  ее  платья  расстегнут.  Торопясь
открыть, она не стала его застегивать, а просто набросила  на  плечи  старый
платок.
     - Черт побери! - воскликнул явно заинтригованный бригадир.
     - Вдова   знала   пришедшего,   -   продолжал   старик.   -   Об   этом
свидетельствует  поспешность,  с  какой  она  ему  открыла,  и  все   прочее
подтверждает наше предположение. Итак, убийцу  сразу  же  впустили.  Человек
этот еще молод, роста немного выше среднего, изящно одетый. В тот  вечер  на
нем был цилиндр, в  руках  зонтик;  он  курил  гаванские  сигары,  причем  с
мундштуком...
     - Ну извините! - воскликнул Жевроль. - Это уже слишком!
     - Возможно, и слишком, - отвечал папаша  Табаре,  -  но  тем  не  менее
правда. Если вы не отличаетесь тщательностью, ничем не могу помочь, но  я-то
человек добросоветный. Я ищу и нахожу. Вы говорите: "Это слишком"?  Отлично!
Благоволите бросить  взгляд  на  эти  влажные  куски  гипса.  Это  слепки  с
каблуков убийцы; их отпечатки, очень четкие, я обнаружил у канавы,  где  был
найден ключ. Видите эти  листы  бумаги?  На  них  перерисованный  мною  след
целиком. Снять с него слепок я не смог: он был на песке. Взгляните:  высокий
каблук, крутой подъем, маленькая узкая  подошва,  одним  словом,  элегантная
обувь для ухоженных ног. Поискав, вы встретите  на  дороге  такой  отпечаток
дважды. Кроме того, он пять раз повторяется в саду, куда никто  не  заходил.
Это, между прочим, доказывает и то, что убийца постучал  не  в  дверь,  а  в
ставень, через который пробивался свет. Входя  в  сад,  человек  перепрыгнул
через грядку - на это  указывает  более  глубокий  отпечаток  носка.  Убийца
легко  преодолел  почти  двухметровое  расстояние,  значит,  он   ловок   и,
следовательно, молод.
     Папаша Табаре говорил негромко,  но  четко  и  решительно;  взгляд  его
перебегал с лица на лицо, как бы следя за отражавшимся на них впечатлением.
     - Вас удивила шляпа, господин  Жевроль?  -  продолжал  он.  -  Обратите
внимание на правильный круглый след на мраморной  доске  секретера,  которая
была покрыта тонким слоем пыли. Вас поразило, что  я  определил  рост  этого
человека? Потрудитесь посмотреть на верх шкафа, и  вы  увидите,  что  убийца
шарил там рукой. Следовательно, он гораздо выше меня. И не говорите, что  он
вставал на стул: в этом случае ему было  бы  все  видно  и  не  пришлось  бы
шарить по шкафу. Вас привел  в  изумление  зонт?  Этот  ком  глины  сохранил
прекрасный отпечаток не только его острия, но и деревянного кольца,  которым
закреплена ткань. Может, вас озадачивает  сигара?  Вот  окурок,  подобранный
мною в золе. Конец его изжеван, сохранил следы  слюны?  Нет.  Следовательно,
куривший пользовался мундштуком.
     Лекок  беззвучно  аплодировал,  даже  не  пытаясь  скрыть   восхищения.
Комиссар тоже, казалось, был восхищен, лицо  следователя  выражало  восторг.
Физиономия Жевроля заметно вытянулась.  Что  же  до  бригадира,  тот  просто
окаменел.
     - А теперь, - снова заговорил папаша Табаре,  -  слушайте  внимательно.
Молодой человек вошел. Как он объяснил свой приход в такой час, я  не  знаю.
Ясно одно: он сказал  вдове  Леруж,  что  еще  не  ужинал.  Славная  женщина
обрадовалась и тут же принялась за стряпню. То, что мы видели, она  стряпала
не для себя. В шкафу я нашел остатки ее ужина - она  ела  рыбу,  и  вскрытие
это подтвердит. К тому же вы видите, что на столе только один бокал  и  один
нож. Но что это за молодой человек? Вдова, очевидно,  относилась  к  нему  с
почтением. В стенном шкафу есть еще чистая скатерть.  Но  постелила  ли  она
ее? Нет. Для гостя она достала самое  лучшее,  белоснежное  столовое  белье.
Ему  она  подала  этот  чудесный  бокал,  несомненно  кем-то  подаренный.  И
наконец, совершенно очевидно, что  сама  она  обычно  не  пользовалась  этим
ножом с ручкой из слоновой кости.
     - Все верно, - пробормотал следователь, - совершенно верно.
     - Вот молодой человек уселся. Пока вдова ставила  сковороду  на  огонь,
он для начала выпил бокал вина. Затем, чтобы  собраться  с  духом,  попросил
водки и выпил несколько  рюмок.  Минут  десять  молодой  человек  боролся  с
собой - столько времени нужно,  чтобы  поджарить  ветчину  и  яйца;  как  мы
видим, они успели поджариться; потом  встал  и  подошел  к  вдове,  которая,
наклонясь вперед, сидела на корточках, и нанес ей два удара в спину.  Умерла
она не сразу. Она привстала и схватила убийцу за  руки.  А  он,  рванувшись,
резко приподнял ее и оттолкнул туда, где она сейчас и лежит.
     Положение трупа  свидетельствует,  что  имела  место  короткая  борьба.
Иначе, получив  удар  в  спину,  сидевшая  на  корточках  женщина  упала  бы
навзничь. Убийца воспользовался острым и тонким предметом, это был, если  не
ошибаюсь, кусок клинка рапиры,  с  которого  сняли  наконечник  и  заточили.
Вытерев оружие о юбку убитой,  преступник  оставил  нам  его  отпечаток.  На
самом же убийце следов борьбы не осталось. Жертва вцепилась ему в  руки,  но
так как своих серых перчаток он не снимал...
     - Роман, да и только! - воскликнул Жевроль.
     - Вы осмотрели ногти вдовы Леруж, господин начальник полиции? Нет.  Так
вот, осмотрите, а потом скажите, ошибаюсь ли я. Итак,  женщина  мертва.  Что
нужно убийце? Деньги, ценности? Нет, нет и еще раз нет!  Он  хочет  найти  и
забрать бумаги, которые, насколько ему известно, хранятся  у  жертвы.  Чтобы
разыскать  их,  он  переворачивает  все  вверх   дном,   обшаривает   шкафы,
вышвыривает белье, взламывает секретер, поскольку ключа у него нет,  и  даже
вытряхивает матрас.
     В конце концов  он  их  находит.  И  знаете,  что  он  делает  с  этими
бумагами? Сжигает, но не в камине, а в маленькой печурке в  первой  комнате.
Цель достигнута. Что же дальше? Он убегает, захватив  с  собою  все  ценное,
что смог найти, чтобы, инсценировав ограбление, направить  расследование  по
ложному пути. Завернув добычу в салфетку, которой он пользовался за  обедом,
и задув свечу, убийца уходит, запирает дверь и выбрасывает  ключ  в  канаву.
Вот и все.
     - Господин Табаре, - отозвался следователь, - расследование вы  провели
превосходно, и я уверен, что вы полностью правы.
     - Ну, что я говорил! - вскричал Лекок. -  Папаша  Загоню-в-угол  просто
великолепен!
     - И неподражаем! - иронически заметил Жевроль. - Только  я  думаю,  что
этот молодой человек чувствовал себя не очень-то ловко с  узелком  из  белой
салфетки - ее ведь видно издалека.
     - Ну, узелок он далеко не унес, - ответил папаша Табаре. - Поймите,  он
не дурак, чтобы ехать до железнодорожной станции омнибусом.  Он  пошел  туда
пешком и короткой дорогой -  по  берегу.  А  дойдя  до  Сены,  первым  делом
незаметно выбросил свою ношу - если только он не хитрее, чем я предполагаю.
     - Вы уверены, папаша Загоню-в-угол? - спросил Жевроль.
     - Могу  держать  пари.  Я  даже  послал  троих  людей,  чтобы  они  под
наблюдением жандарма обшарили поблизости дно Сены. Если они  найдут  узелок,
то получат вознаграждение.
     - Из вашего кармана, неугомонный старик?
     - Да, господин Жевроль, из моего.
     - Да только найдут ли? - пробормотал следователь.
     В этот миг вошел жандарм.
     - Вот,  -  сказал  он,  протягивая  мокрую  салфетку,  в  которую  было
завернуто столовое серебро, деньги и золотые украшения. - Это люди  нашли  в
Сене. Они просят обещанные сто франков.
     Папаша Табаре достал из бумажника банкноту и отдал жандарму.
     - Что  вы  теперь  думаете,  господин  следователь?   -   спросил   он,
снисходительно и гордо взглянув на Жевроля.
     - Думаю, что благодаря вашей необычайной проницательности мы  близки  к
тому...
     Закончить ему помешали: явился врач, приглашенный для вскрытия.
     Покончив со своими неприятными обязанностями, он смог лишь  подтвердить
предположения и догадки папаши Табаре. Положение трупа врач  объяснил  точно
так же и так же полагал, что убийству предшествовала борьба. Более того,  он
обнаружил на шее жертвы чуть посиневшую странгуляционную полосу  -  по  всей
вероятности, убийца схватил вдову за горло. И  наконец,  врач  сообщил,  что
ела вдова Леруж примерно за три часа до смерти.
     Теперь оставалось лишь собрать кое-какие  вещественные  доказательства,
чтобы впоследствии предъявить их обвиняемому.
     Папаша Табаре с необычайной тщательностью осмотрел  ногти  убитой  и  с
величайшими  предосторожностями  извлек  из-под  них   несколько   крошечных
лоскутков перчаточной кожи.  Самый  большой  не  достигал  в  длину  и  двух
миллиметров, однако цвет его был хорошо различим. Сыщик отложил в сторону  и
лоскут юбки, о который убийца вытер оружие. Это, а также  найденный  в  Сене
сверток и обнаруженные г-ном Табаре отпечатки было все,  что  оставил  после
себя преступник.
     Этого было мало, но и такая малость в глазах г-на Дабюрона  приобретала
величайшую ценность: она давала надежду на успех.  Камень  преткновения  при
расследовании таинственных преступлений  -  ошибка  в  установлении  мотива.
Если поиски принимают  неверное  направление,  то  следствие  все  больше  и
больше отдаляется от истины. Следователь был почти  убежден,  что  теперь  -
благодаря папаше Табаре - уже не собьется с пути.
     Настал вечер,  в  Ла-Жоншер  следователю  больше  делать  было  нечего.
Жевроль, испытывавший неукротимое  желание  изловить  человека  с  серьгами,
объявил, что остается в Буживале. Он пообещал обойти до ночи все  кабачки  и
постараться откопать новых свидетелей.
     После того как комиссар и прочие  откланялись,  г-н  Дабюрон  предложил
папаше Табаре ехать вместе.
     - Я собирался сам просить вас оказать мне эту честь, - ответил старик.
     Они  вышли  вместе  и,  естественно,  заговорили  о  занимавшем   обоих
преступлении.
     - Узнаем мы или нет о прежней жизни этой  женщины?  -  произнес  папаша
Табаре. - Это очень важно.
     - Узнаем, если бакалейщица говорила правду, -  отвечал  следователь.  -
Если муж убитой плавал,  а  сын  тоже  моряк,  морское  министерство  быстро
сообщит нам недостающие сведения. Сегодня же вечером я туда напишу.
     Они добрались до станции Рюэйль и сели в поезд. Им  посчастливилось:  в
их распоряжении оказалось целое купе первого класса.
     Однако папаша Табаре приумолк. Он думал, строил  догадки,  сопоставлял;
по  его  лицу  можно  было  прочитать  все  движения  мысли.  Следователь  с
любопытством наблюдал за ним: его  занимал  характер  этого  необыкновенного
человека, которого привела на службу на  Иерусалимскую  улицу  такая,  прямо
скажем, своеобразная страсть.
     - Господин Табаре, - внезапно спросил он, - скажите, вы  давно  служите
в полиции?
     - Девять лет, уже  девять  лет,  господин  следователь.  Я,  признаюсь,
несколько удивлен, что вы до сих пор ничего обо мне не слышали.
     - Нет, я, конечно, знал о вас понаслышке, но не больше, -  отвечал  г-н
Дабюрон. - Мне, хотелось дать вам  возможность  проявить  ваши  способности,
потому-то мне и пришла в голову столь удачная мысль  привлечь  вас  к  этому
делу. И все же хочется знать, что толкнуло вас на этот путь.
     - Тоска,  господин  следователь,  одиночество,  скука.  Я,  знаете  ли,
далеко не всегда был счастлив.
     - Мне сказали, вы богаты.
     Ответом был тяжкий вздох, свидетельствовавший о скрытых от  всего  мира
жестоких разочарованиях.
     - Да, живу я в достатке, но так было не всегда,  -  отвечал  он.  -  До
сорока пяти лет жизнь моя была сплошное самоотречение, я  терпел  нелепые  и
бессмысленные лишения. Мой отец загубил мою молодость, испортил мне жизнь  и
сделал из меня жалкого неудачника.
     Есть профессии, отрешиться от которых до конца невозможно.  Вот  и  г-н
Дабюрон всегда и во всем оставался немножко следователем.
     - Как, господин  Табаре!  Виновник  всех  ваших  несчастий  -  отец?  -
удивился он.
     - Увы, это так.  В  конце  концов  я  его  простил,  но  в  свое  время
проклинал. Да, некогда, вспоминая отца,  я  осыпал  его  всеми  проклятьями,
какие только может внушить самая  жестокая  ненависть.  Это  было,  когда  я
узнал... Вам я могу довериться. Мне было  двадцать  пять,  я  зарабатывал  в
ссудной кассе две тысячи франков в год, и вдруг как-то утром ко  мне  явился
отец и поведал, что он разорен и остался без средств.  Он  был  в  отчаянии,
говорил о самоубийстве. Я любил отца. Разумеется,  я  стал  его  утешать  и,
несколько  приукрасив  свое  положение,  постарался   убедить   его,   будто
зарабатываю недурно и он не будет ни в чем нуждаться, а для начала  объявил,
что мы будем жить вместе. Сказано - сделано, и на двадцать лет я взвалил  на
себя обузу, этого старого скрягу...
     - Неужели вы  раскаиваетесь  в  своем  благородном  поступке,  господин
Табаре?
     - Еще бы мне не раскаиваться! Да как только у него мой  хлеб  в  глотке
не застрял!
     Г-н Дабюрон  не  сумел  скрыть  удивления,  и  это  не  ускользнуло  от
внимания папаши Табаре.
     - Погодите меня  осуждать,  -  продолжал  он.  -  Представьте  себе:  с
двадцати пяти лет мне пришлось терпеть по милости родного  отца  невероятные
лишения. У меня не было ни друзей, ни любовных  приключений,  одним  словом,
ничего.  По  вечерам  для  приработка  я  переписывал  бумаги  у  нотариуса.
Отказывал себе даже в табаке. Делал все, что мог, но старик без  конца  ныл,
оплакивал былой достаток, требовал денег на то, на се. Я лез из кожи вон,  а
он все равно был недоволен. Одному Богу известно, как я  мучился!  Не  затем
же я родился, чтобы жить и состариться в одиночестве, словно пес.  Я  создан
для семейных радостей. Я мечтал жениться,  любить  свою  милую  жену,  стать
отцом и радоваться, глядя на резвящихся вокруг меня  славных  ребятишек.  Ну
да полно... Когда от таких мыслей  у  меня  сжималось  сердце  и  на  глазах
выступали слезы, я брал себя в  руки.  Я  говорил  себе:  "Дружище,  раз  ты
зарабатываешь всего три тысячи франков в год  и  у  тебя  на  руках  любимый
старик отец придется тебе задушить все чувства  и  остаться  холостяком".  И
тут я повстречал девушку! Это случилось тридцать  лет  назад.  Видите,  я  и
сейчас не могу спокойно вспоминать! Она была хороша  собой  и  бедна...  Но,
увы, я уже был старик, когда умер мой отец, этот изверг, этот...
     - Господин Табаре! - укоризненно остановил его следователь.
     - Уверяю вас, господин следователь, я простил  его.  Однако  вы  должны
понять мой гнев. В день его смерти я нашел у него в столе бумаги на ренту  в
двадцать тысяч франков!
     - Так он был богат?
     - Да, очень богат, но и это еще не все. Неподалеку от  Орлеана  у  него
было поместье, приносившее шесть тысяч франков годового дохода. Кроме  того,
ему принадлежал дом - тот, в котором я живу. Мы жили в нем  вместе,  и  я  -
глупец, дурень, олух царя небесного - каждые три месяца  вручал  привратнику
квартирную плату.
     - Невероятно! - вырвалось у г-на Дабюрона.
     - Не правда ли? Он попросту воровал деньги у меня  из  кармана.  Верхом
насмешки было его завещание: в нем он клялся Богом, что  поступил  так  ради
моего  же  блага.  Он  написал,  что  хотел  приучить  меня  к   порядку   и
бережливости, удержать от безрассудных  поступков.  А  мне  было  уже  сорок
пять, в течение двадцати лет я ругал себя за  каждый  бесцельно  потраченный
грош. Он просто воспользовался моим добросердечием, просто...  Клянусь  вам,
это убило во мне всякие сыновние чувства.
     Вполне  оправданный  гнев  папаши  Табаре  был   столь   комичен,   что
следователь  с  огромным  трудом  удерживался  от  смеха,  несмотря  на  всю
горестную суть услышанного.
     - Но хоть наследство-то принесло вам радость? - поинтересовался он.
     - Да нет, господин следователь. Я получил его слишком  поздно.  Что  за
радость иметь вдоволь хлеба, когда не осталось  зубов.  Время  жениться  уже
прошло. Я подал в отставку, чтобы уступить  место  тому,  кто  беднее  меня.
Через месяц я уже умирал от скуки,  а  поскольку  никаких  привязанностей  у
меня не было, я решил предаться какому-нибудь пороку, какой-нибудь  страсти,
увлечению. Я принялся собирать книги. Вы, должно быть,  полагаете,  что  для
этого необходимы определенные познания?
     - Думаю, господин Табаре, что для этого нужны прежде  всего  деньги.  Я
знавал  одного  знаменитого  библиофила,  который,  похоже,  умел  с  грехом
пополам читать, но уже написать собственное имя был не в состоянии.
     - Это вполне возможно.  Но  я  умею  читать  и  прочитывал  все  книги,
которые приобретал. Признаюсь, собирал я только  то,  что  имеет  какое-либо
отношение к  полиции,  -  мемуары,  сообщения,  памфлеты,  трактаты,  всякие
рассказы,  романы  -  и  все  буквально  проглатывал.   Понемногу   я   стал
чувствовать, что меня притягивает та  таинственная  сила,  которая  из  недр
Иерусалимской улицы  наблюдает  и  оберегает  общество,  проникает  повсюду,
приоткрывает  самые   плотные   завесы,   изучает   подоплеку   всевозможных
заговоров, угадывает то, что желают скрыть, знает подлинную  цену  человеку,
цену совести и копит в своих  зеленых  папках  самые  страшные  и  постыдные
тайны.
     Читая   мемуары   знаменитых   сыщиков,   захватывающие,   как    самые
занимательные сказки, я восхищался этими людьми, наделенными острым  чутьем;
людьми тонкими, как шелк, упругими, как  сталь,  прозорливыми  и  коварными,
всегда готовыми изобрести  какой-нибудь  неожиданный  трюк;  они  преследуют
преступника именем закона, пробираясь  сквозь  его  хитросплетения,  подобно
индейцам Купера, идущим по следу врага  в  дебрях  американских  лесов.  Мне
захотелось   стать   винтиком   этой    великолепной    машины,    сделаться
ангелом-хранителем, который  помогает  посрамлению  злодейства  и  торжеству
добродетели. Я попробовал и, кажется, не ошибся в выборе профессии.
     - И она вам нравится?
     - Я  обязан  ей,  господин  следователь,  самыми  радостными  минутами.
Сменив охоту за книгами на преследование себе подобных,  я  распростился  со
скукой. Ах, как это прекрасно! Я  лишь  пожимаю  плечами,  когда  вижу,  как
какой-нибудь простофиля платит двадцать пять франков  за  право  подстрелить
зайца. Разве это добыча? Вот охота на человека  -  другое  дело!  Тут  нужно
проявить все свои способности, и это  не  бесславная  победа.  Какова  дичь,
таков и охотник: оба умны, сильны и хитры, оружие у них  почти  равное.  Ох,
если бы люди знали,  как  волнует  эта  игра  в  прятки,  в  которую  играют
преступник и полицейский, то все бы  ринулись  наниматься  на  Иерусалимскую
улицу.  Жаль  одного:  это  искусство   мельчает   и   исчезает.   Настоящие
преступления стали редки. Могучая  порода  дерзких  злодеев  уступила  место
заурядным жалким мошенникам. Несколько жуликов,  которые  время  от  времени
заставляют  говорить  о  себе,  столь  же  глупы,  сколь  и  трусливы.   Они
подписываются под совершенным преступлением и только что не  оставляют  свою
визитную карточку. В том, чтобы их поймать, никакой заслуги нет.  Убедись  в
самом факте преступления, а потом иди и арестовывай, кого следует.
     - Мне кажется, однако, - прервал, улыбнувшись, г-н Дабюрон, -  что  наш
убийца не так уж неловок.
     - Он - исключение, господин следователь, и тем приятнее мне  будет  его
разоблачить. Я приложу к этому все усилия, а если придется, рискну  и  своим
добрым  именем.  Должен  признаться,   -   прибавил   старик   с   некоторым
смущением, - что перед друзьями я не хвалюсь своими подвигами.  Напротив,  я
их старательнейшим образом скрываю. Узнай мои знакомые, что Загоню-в-угол  и
Табаре одно и то же лицо, может случиться,  что  их  рукопожатия  станут  не
такими дружелюбными.
     Незаметно разговор вернулся  к  преступлению.  Собеседники  условились,
что назавтра папаша Табаре  обоснуется  в  Буживале.  Он  взялся  в  течение
недели опросить всех местных жителей. Следователь со  своей  стороны  обещал
сообщать ему все, что узнает нового.  И  как  только  добьется,  чтобы  дело
вдовы Леруж было передано ему, призовет его под свое начало.
     - Для вас, господин Табаре, - сказал он напоследок,  -  доступ  ко  мне
всегда открыт. Когда у вас появится нужда поговорить со мной, приходите  без
стеснения хоть днем, хоть ночью. Я  почти  нигде  не  бываю.  Вы  непременно
найдете меня или дома, на улице Жакоб, или в кабинете во Дворце  правосудия.
Я распоряжусь, чтобы вас пропускали ко мне беспрепятственно.
     Поезд подъехал к перрону. Г-н Дабюрон нанял фиакр  и  предложил  в  нем
место папаше Табаре, но тот отказался.
     - Не стоит, - ответил он. - Как я уже  имел  удовольствие  сообщить,  я
живу неподалеку отсюда на улице Сен-Лазар.
     - В таком случае до завтра! - попрощался г-н Дабюрон.
     - До завтра! - ответил папаша Табаре и добавил: - Мы его отыщем.


III

     Дом папаши Табаре и в самом деле располагается не далее чем  в  четырех
минутах ходьбы от  вокзала  Сен-Лазар.  Это  красивое  здание  содержится  в
превосходном порядке и приносит, по-видимому, недурной доход, хотя  плату  с
жильцов берут вполне умеренную.
     Сам папаша Табаре  живет  в  свое  удовольствие.  Он  занимает  большую
квартиру во втором этаже с окнами на улицу; расположение комнат  прекрасное,
они хорошо обставлены, а главное их украшение - собрание книг.  Хозяйство  в
доме ведет старая служанка,  которой,  когда  в  том  есть  нужда,  помогает
привратник.
     О причастности хозяина к полиции никто в доме и понятия не  имеет,  тем
паче, что, судя по внешности, он начисто  лишен  той  пусть  небольшой  доли
сметливости, какой должен обладать любой, даже самый последний  полицейский.
Папаша Табаре настолько рассеян, что все принимают это  за  первые  признаки
старческого слабоумия.
     Однако странности  его  поведения  не  остались  незамеченными.  Вечные
отлучки из дому  окружили  его  ореолом  таинственности  и  эксцентричности.
Никакой молодой гуляка не вел  столь  безалаберную  и  беспорядочную  жизнь.
Папаша Табаре часто не возвращался домой к обеду или ужину, ел когда  попало
и что попало. Он уходил из дому в любое время  дня  и  ночи,  часто  ночевал
неизвестно где, а то и пропадал по целым неделям. Вдобавок к нему  приходили
странные  личности:  в  его  дверь  звонили  то  какой-то  шут  гороховый  с
манерами, не внушающими доверия, то сущий разбойник.
     Столь сомнительный образ жизни до некоторой степени поколебал  уважение
к папаше Табаре. В нем подозревали ужасного распутника, который  проматывает
состояние, таскаясь по непотребным местам. "Для человека  его  возраста  это
просто срам", - говорили о нем. Он знал о сплетнях, но  только  посмеивался.
Правда, все это не мешало многим  жильцам  искать  общества  и  расположения
папаши  Табаре.  Его  приглашали   отобедать,   однако   он   почти   всегда
отказывался.
     Он навещал в доме лишь одну особу, и с нею его связывала  такая  тесная
дружба, что он чаще бывал у нее, чем у себя. То была вдова г-жа  Жерди,  уже
более пятнадцати лет занимавшая квартиру на пятом этаже. Жила она  вместе  с
сыном по имени Ноэль, в котором души не чаяла.
     Ноэлю было тридцать три года, но выглядел он старше своих лет.  Он  был
высок и хорошо сложен, черноглаз, с черными кудрявыми  волосами;  черты  его
лица были проникнуты умом и благородством. Он  слыл  одаренным  адвокатом  и
уже  приобрел  некоторую  известность.  Работал  он  упорно,   хладнокровно,
вдумчиво и, будучи страстно  предан  своей  профессии,  придерживался,  быть
может, несколько нарочито, весьма строгих правил.
     У г-жи  Жерди  папаша  Табаре  чувствовал  себя  как  дома.  К  ней  он
относился как к родственнице, а к Ноэлю как к сыну. Не раз у него  возникала
мысль попросить руки  очаровательной  вдовы,  невзирая  на  то  что  ей  уже
стукнуло  пятьдесят;  удерживал  его  не  столько  вполне  возможный  отказ,
сколько страх перед последствиями. Сделав предложение и  получив  отказ,  он
испортил бы добрые отношения, которыми так дорожил. Между тем  в  завещании,
составленном  по  всем  правилам  и  хранившемся  у  нотариуса,  он  объявил
молодого адвоката единственным своим наследником  с  одною  лишь  оговоркой:
ежегодно выдавать премию в две тысячи  франков  тому  полицейскому,  который
сумеет "загнать в угол" самого хитроумного преступника.
     Дорога до дома заняла у папаши Табаре добрых четверть  часа,  хотя  жил
он рядом с вокзалом. Расставшись со  следователем,  он  вновь  погрузился  в
размышления; спешившие по своим делам прохожие со всех сторон  толкали  его,
так что, продвигаясь к дому на один шаг, он  удалялся  от  него  на  два.  В
который раз он повторял про себя переданные молочницей  слова  вдовы  Леруж:
"Если понадобится, будет и больше".
     - В том-то все дело, - бормотал он. - Вдова Леруж знала тайну,  которую
какие-то богатые и высокопоставленные  люди  очень  хотели  бы  скрыть.  Она
держала их в руках - вот источник ее доходов. Шантажировала их, но,  видать,
перегнула палку, и они ее убрали. Но что  это  за  тайна  и  откуда  она  ее
знала? Возможно, в молодости она служила в  богатом  доме.  И  там  увидела,
услышала или подметила что-то. Что? Очевидно, в этом замешана женщина.  Быть
может, вдова была соучастницей любовных приключений  своей  хозяйки?  Почему
бы и нет? В таком случае дело усложняется.  Нужно  отыскать  не  только  эту
женщину, но и ее любовника - ведь он-то и нанес смертельный удар. Если я  не
ошибаюсь, этот человек из дворян. Буржуа - тот просто нанял бы  убийц.  Этот
же  не  отступил,  совершил  убийство  сам,  обойдясь,  таким  образом,  без
болтливых или глупых сообщников. Человек этот - крепкий орешек. Он дерзок  и
хладнокровен: убийство  исполнено  превосходно.  Малый  не  оставил  никаких
более или менее серьезных следов. Без меня Жевроль уверовал бы в  ограбление
и все завел бы в тупик. На счастье, неподалеку оказался  я...  Нет,  нет,  -
продолжал размышлять сыщик. - Все не так. Тут не  просто  любовная  интрига,
тут хуже. Супружеская неверность! Да нет, слишком много времени прошло...
     Папаша Табаре вошел в парадную дома. Привратник, сидевший у окна  своей
каморки, увидел его в свете газового рожка.
     - Смотри-ка, - сказал он, - хозяин вернулся.
     - Сдается мне, - отозвалась его жена, - нынче вечером  его  прелестница
не пустила его на порог: вид у него удрученный, как никогда.
     - Стыд и срам! - высказал суждение привратник. - Экий  он  растерзанный
да помятый. Вот до чего довели его красотки! В один прекрасный день  наденут
на него смирительную рубашку и упрячут в сумасшедший дом.
     - Гляди, гляди! Торчит столбом! - воскликнула жена.
     Почтенный господин Табаре стоял без шляпы и, жестикулируя, бормотал:
     - Нет, нить я еще пока не поймал... Уже тепло, но это не то.
     Он поднялся по лестнице и позвонил, забыв, что в кармане у  него  ключ,
подходящий ко всем дверям в доме. Отворила экономка Манетта.
     - Это вы? Так поздно!
     - А? Что? - встрепенулся папаша Табаре.
     - Я говорю, уже половина девятого, - отвечала экономка. - Я уж  думала,
вы сегодня не вернетесь. Вы хоть обедали?
     - Еще нет.
     - Хорошо, что я держала обед на плите, можете садиться за стол.
     Папаша Табаре сел и налил себе супу, однако тут же задумался и замер  с
ложкой в руке, пораженный только что пришедшей мыслью.
     "Ей-ей, у него  не  все  дома,  -  подумала  экономка.  -  Сидит  дурак
дураком. И то сказать, разве человек в своем уме станет вести такую жизнь?"
     Она коснулась его плеча и крикнула, точно глухому:
     - Что же вы не едите? Вы не голодны?
     - Голоден, голоден, - забормотал  папаша  Табаре,  машинально  стремясь
избавиться от голоса, гудевшего у него над ухом, - я хочу есть,  потому  что
с утра мне пришлось...
     Он вдруг замолк, да так и остался сидеть  с  открытым  ртом;  взор  его
блуждал в пространстве.
     - Что пришлось?.. - переспросила Манетта.
     - Разрази  меня  гром!  -  завопил  старик,  воздев  сжатые  кулаки   к
потолку. - Нашел, разрази меня гром!
     Его жест был столь внезапным и стремительным,  что  экономка  несколько
струсила и попятилась к двери.
     - Ну разумеется, - продолжал папаша Табаре. -  Какие  тут  сомнения?  У
них был ребенок!
     Манетта поспешно приблизилась и спросила:
     - Ребенок?
     Тут старик вдруг заметил, что служанка все слышит.
     - Ах, это вы? - сердито проговорил он. - Что вам здесь  нужно?  Как  вы
осмелились торчать здесь и подслушивать, что я говорю?  Сделайте  одолжение,
отправляйтесь на кухню и не появляйтесь, пока не позову.
     "Осерчал", - подумала Манетта и мгновенно исчезла.
     Папаша Табаре снова сел к столу  и  принялся  поспешно  глотать  вконец
остывший суп.
     - Как же я об этом не подумал? - говорил он вслух. - До  чего  же  слаб
человек! Мой ум состарился и притупился.  Между  тем  дело  ясно  как  день.
Обстоятельства совершенно очевидны.
     Он позвонил в стоявший перед ним колокольчик; вошла служанка.
     - Жаркое, - потребовал он, - и оставьте меня одного.  Да,  -  продолжал
он, яростно разрезая баранью ногу. - Наверняка у них был  ребенок.  Дело  же
было так. Вдова Леруж служит у богатой высокопоставленной  дамы.  Муж  дамы,
возможно, моряк, отправляется в дальнее  плавание.  У  дамы  есть  любовник,
она, забеременев от него, доверяется  вдове  Леруж  и  с  ее  помощью  тайно
разрешается от бремени.
     Тут папаша Табаре снова позвонил:
     - Манетта! Десерт, и - вон отсюда.
     Нужно признаться, что такой хозяин, как папаша  Табаре,  не  заслуживал
столь искусной кухарки. Он затруднился бы сказать, что ему подавали на  обед
или хотя бы что он ест сию минуту, а между тем это был грушевый компот.
     - Но ребенок! - продолжал он вполголоса. - Что стало с  ребенком?  Быть
может,  его  убили?  Нет,  если  бы  вдова   Леруж   принимала   участие   в
детоубийстве, она не представляла  бы  опасности.  Любовник  пожелал,  чтобы
ребенок жил, и его поручили заботам вдовы, которая его воспитала.  Возможно,
потом ребенка у нее отобрали, однако остались доказательства его рождения  и
существования. Тут я попал в цель. Отец - это мужчина в карете, а мать -  та
женщина, что приезжала к вдове с красивым молодым человеком. Не  сомневаюсь,
что ловкая вдовушка ни в чем не испытывала недостатка. Есть  тайны,  которые
стоят фермы в Бри. Она шантажировала двух человек.  Понятно,  что  если  она
позволяла себе такую роскошь, как любовник, то расходы  ее  с  каждым  годом
росли. Слаб человек! Сердцу не прикажешь! Но  шантажистка  перестаралась,  и
все пошло прахом. Она стала угрожать, родители ребенка испугались и  решили,
что с нею пора покончить.  Но  кто  взялся  исполнить  это?  Отец?  Нет,  он
слишком стар. Черт побери, конечно, сын! Хотел спасти мать,  милый  мальчик.
И вот вдова - хладный труп, а доказательства преданы огню.
     Манетта  же  приникла  ухом  к  замочной  скважине  и  слушала,  затаив
дыхание. Время от времени до нее доносились  отдельные  слова,  восклицания,
удары кулака по столу - и все.
     "Понятное дело, -  думала  она,  -  ему  все  женщины  покоя  не  дают.
Пытаются убедить его, что он стал отцом".
     Снедаемая любопытством, она не выдержала и рискнула приотворить дверь.
     - Вы просили кофе, сударь, - робко произнесла она.
     - Не просил, но принесите, - ответил папаша Табаре.
     Он попытался выпить кофе одним глотком, но обжегся,  и  боль  мгновенно
вернула его к действительности.
     - Горячо, черт возьми!  -  проворчал  он.  -  Проклятое  дельце  совсем
вывело меня из равновесия. Верно, я принимаю все слишком  близко  к  сердцу.
Но кто, кроме меня, может, пользуясь только логикой, восстановить  все,  что
произошло? Уж, конечно, не бедняга Жевроль! То-то он будет посрамлен,  то-то
будет злиться! А не навестить ли мне  господина  Дабюрона?  Нет,  рано  еще.
Нынче ночью я должен обдумать некоторые  обстоятельства,  привести  мысли  в
порядок. С другой стороны, ежели я останусь здесь  в  одиночестве,  вся  эта
история приведет мою кровь в движение, а после столь плотной еды это  грозит
несварением  желудка.  Пойду-ка  проведаю  госпожу  Жерди  -  эти   дни   ей
нездоровилось, поболтаю с Ноэлем и немного развеюсь.
     Папаша Табаре встал, надел сюртук, взял шляпу и трость.
     - Вы уходите? - спросила Манетта.
     - Да.
     - Вернетесь поздно?
     - Возможно.
     - Но все же вернетесь?
     - Понятия не имею.
     Минуту спустя папаша Табаре звонил к своим друзьям.
     Квартира г-жи  Жерди  была  во  всем  под  стать  хозяйке.  Г-жа  Жерди
располагала средствами, а труды  Ноэля,  у  которого  уже  появилось  немало
клиентов, должны были в скором  времени  превратить  эти  средства  в  целое
состояние.
     Жила г-жа Жерди крайне уединенно, и, если не  считать  друзей,  которых
иногда приглашал  к  обеду  Ноэль,  в  доме  у  нее  бывало  совсем  немного
посетителей. Папаша Табаре,  который  запросто  заглядывал  к  ней  уже  лет
пятнадцать, встречал там лишь приходского священника, старого учителя  Ноэля
да брата г-жи Жерди, отставного полковника.
     Когда  все  эти  гости  собирались  вместе,  что  случалось  не  часто,
составлялась партия в бостон. В другие дни  играли  в  пикет  или  империал.
Ноэль в гостиной не сидел. После обеда он уходил в кабинет - его  кабинет  и
спальня  имели  отдельный  вход  -  и  погружался  в  дела.  За  работой  он
засиживался очень поздно. Зимою лампа у него иногда не гасла до рассвета.
     Мать и сын жили лишь  друг  для  друга.  Все  их  знакомые  охотно  это
повторяли. Ноэля любили и почитали за ту заботу, какою он окружал  мать,  за
беспредельную  сыновнюю  преданность,  за  жертвы,  на  которые,  по  мнению
многих,  он  шел,  живя  в  свои  годы,  словно  старик.  Обитатели  дома  с
удовольствием  противопоставляли   поведение   столь   серьезного   молодого
человека поведению папаши Табаре, этого неисправимого  старого  шута,  этого
мышиного жеребчика.
     Что до г-жи Жерди, она за сыном света белого не видела. Со временем  ее
любовь к  нему  превратилась  в  обожание.  Она  считала  Ноэля  воплощением
физических и духовных совершенств. Он казался ей каким-то высшим  существом.
Стоило ему заговорить, она умолкала и слушала. Любое его слово было для  нее
приказом. Любое его мнение она воспринимала как  веление  промысла  божьего.
Заботиться о сыне, изучать его вкусы, угадывать его  желания,  окружать  его
нежной теплотой - в этом заключался смысл ее существования. Она была  прежде
всего мать.
     - Госпожа Жерди принимает? -  осведомился  папаша  Табаре  у  служанки,
открывшей ему дверь, и, не дожидаясь ответа, вошел, как к  себе,  уверенный,
что его появление будет не в тягость, а в радость.
     В гостиной горела лишь одна свеча и заметен был  беспорядок.  Маленький
столик с мраморной столешницей,  стоявший  всегда  посередине  комнаты,  был
сдвинут в угол. Большое кресло г-жи Жерди стояло у окна.  На  полу  валялась
развернутая газета.  Добровольный  сыщик  одним  взглядом  охватил  всю  эту
картину.
     - Что-то случилось? - спросил он у служанки.
     - И не говорите, господин Табаре; ну и  страху  мы  натерпелись,  ну  и
натерпелись...
     - В чем дело? Говори же!
     - Вы знаете, что уже месяц хозяйка сильно хворает. Она  почти  не  ест.
Сегодня утром она мне говорила...
     - Ладно, ладно, что произошло вечером?
     - После обеда хозяйка, как  обычно,  отправилась  в  гостиную.  Села  в
кресло и взяла одну из газет господина Ноэля. Только начала читать  и  вдруг
закричала, страшно закричала. Мы прибежали: хозяйка лежит  на  полу,  словно
мертвая. Господин Ноэль взял ее на руки и отнес в спальню. Я хотела  сходить
за врачом, но он мне сказал, что не надо, он, мол, знает, в чем дело.
     - А как она сейчас?
     - Пришла в себя. Во всяком случае, я так  думаю,  потому  что  господин
Ноэль услал меня. Я знаю только, что она сию минуту  разговаривала,  и  даже
довольно громко, так что мне было слышно. Ах, господин Табаре, как  все  это
странно!
     - Что странно?
     - То, что она говорила господину Ноэлю.
     - Так вы, красавица, подслушиваете под дверьми?  -  насмешливо  спросил
папаша Табаре.
     - Нет, клянусь вам, но госпожа кричала криком, что, мол...
     - Дочь  моя!  -  строго  проговорил   папаша   Табаре.   -   Запомните,
подслушивать под дверью скверно, можете спросить у Манетты.
     Смущенная служанка принялась оправдываться.
     - Довольно,  -  прервал  старик.  -  Возвращайтесь  к  своим  занятиям.
Беспокоить господина Ноэля не нужно, я подожду его здесь.
     С этими словами папаша Табаре,  довольный  преподанным  уроком,  поднял
газету и устроился в уголке у камина, поставив свечу поудобнее. Не прошло  и
минуты, как он подскочил в кресле, вскрикнув  от  удивления  и  безотчетного
страха. Дело в том, что в глаза ему бросилась следующая заметка:

     "Страшное преступление повергло в ужас деревню Ла-Жоншер.  Некая  вдова
Леруж,  пользовавшаяся  всеобщим  уважением  и   любовью,   была   убита   в
собственном  доме.  Своевременно  предупрежденные  представители  правосудия
прибыли на место преступления; есть все  основания  надеяться,  что  полиция
напала на след преступника, совершившего это гнусное убийство".

     - Разрази меня гром! - пробормотал папаша  Табаре.  -  Неужели  госпожа
Жерди...
     Это было как вспышка молнии. Пожав плечами, старик  снова  опустился  в
кресло и, устыдившись, заговорил сам с собою:
     - Нет, решительно, на этом деле я  совсем  свихнулся.  Только  о  вдове
Леруж и думаю, она мерещится мне повсюду.
     Однако неосознанное любопытство заставило его пробежать  газету.  Кроме
этих нескольких строчек, он не нашел  в  ней  ничего,  что  могло  бы  стать
причиной обморока, крика или даже малейшего волнения.
     "Странное все же совпадение", - подумал неуемный сыщик.  Только  теперь
он заметил, что газета слегка надорвана и смята, словно ее  судорожно  сжала
чья-то рука.
     - Странно! - повторил он.
     В  этот  миг  дверь,  ведущая  из  спальни  г-жи  Жерди   в   гостиную,
отворилась,  и  на  пороге  появился  Ноэль.   Внезапная   болезнь   матери,
бесспорно, сильно отразилась на нем: он был чрезвычайно бледен;  его  обычно
бесстрастное лицо выдавало большое волнение.  При  виде  папаши  Табаре  он,
казалось, удивился.
     - Ах, дорогой Ноэль, - воскликнул старик, - развейте  мое  беспокойство
и скажите, как чувствует себя ваша матушка?
     - Госпожа Жерди чувствует себя неплохо, насколько это возможно.
     - Госпожа Жерди? - изумленно повторил старик,  однако  продолжал:  -  Я
вижу, вы пережили жестокое потрясение.
     - В самом деле, -  ответил  адвокат,  усаживаясь,  -  мне  был  нанесен
ужасный удар.
     Ноэль явно прилагал большие усилия, чтобы спокойно  слушать  старика  и
отвечать на его вопросы. Папаша Табаре, находясь в сильном волнении,  ничего
этого не замечал.
     - По крайней мере, дитя мое, -  попросил  он,  -  расскажите,  как  это
произошло.
     Молодой человек помедлил, как бы обдумывая что-то. Он не  был  готов  к
поставленному в лоб вопросу и колебался, не зная, как отвечать.  Наконец  он
сказал:
     - Госпожу Жерди страшно поразило известие в газете о том, что  женщина,
которую она любила, убита.
     - Вот так так! - вскричал папаша Табаре.
     Старик был до такой степени потрясен, что чуть было не  проговорился  о
своей тесной связи с полицией. Еще немного, и он воскликнул бы:  "Как!  Ваша
матушка знала вдову Леруж?" По счастью, он сдержался. Больших трудов  стоило
ему скрыть свое удовлетворение: он был рад, что безо  всяких  трудов  узнает
что-то о прошлом жертвы преступления в деревне Ла-Жоншер.
     - Эта женщина была верной служанкой госпожи Жерди. Она  была  настолько
предана ей душой и телом, что бросилась бы за нее в огонь и воду.
     - А вы, друг мой, знали эту почтенную женщину?
     - Я очень давно ее  не  видел,  -  отвечал  Ноэль,  в  голосе  которого
сквозила глубокая печаль, - но знал ее и знал хорошо. Должен  признаться,  я
ее очень любил - она была моей кормилицей.
     - Она? Эта женщина? - запинаясь, проговорил папаша Табаре.
     На этот раз он  пребывал  в  совершенном  ошеломлении.  Вдова  Леруж  -
кормилица Ноэля! Ну и повезло же ему.  Само  провидение  выбрало  его  своим
орудием и направляло его руку. Теперь он узнает  все,  что  ему  нужно,  все
сведения, которые полчаса назад  он  отчаялся  где-либо  добыть.  Онемев  от
изумления, папаша Табаре сидел перед Ноэлем. Вскоре, однако, он  понял,  что
должен сказать хоть что-нибудь, чтобы не ставить себя в неловкое положение.
     - Большое несчастье, - пролепетал он.
     - Не знаю, как для госпожи Жерди, - мрачно сказал Ноэль, - но для  меня
это огромное горе. Удар, нанесенный этой несчастной, поразил  меня  в  самое
сердце. Ее смерть, господин Табаре, развеяла в прах все мои мечты о  будущем
и разрушила вполне законные  надежды.  Я  собирался  отомстить  за  жестокую
обиду, а смерть эта выбила у меня из  рук  оружие  и  ввергла  в  бессильное
отчаяние. Ах, как я несчастен!
     - Вы? Несчастны? - воскликнул папаша Табаре, которого  глубоко  тронуло
горе его дорогого Ноэля. - Боже мой, отчего же?
     - Я страдаю, - тихо сказал адвокат, - и притом жестоко.  Не  только  из
страха, что справедливость не  восторжествует,  но  и  оттого,  что  остался
беззащитен перед клеветой. Теперь обо мне могут  сказать,  что  я  мошенник,
честолюбивый интриган без стыда и совести.
     Папаша Табаре не знал, что и думать. Он не видел  ничего  общего  между
честью Ноэля и преступлением, совершенным в деревушке Ла-Жоншер. В голове  у
него роились тысячи смутных и тревожных мыслей.
     - Успокойтесь, дитя мое, - произнес он. - Никакая клевета  не  в  силах
вас запятнать. Смелее, черт возьми, разве у вас нет друзей?  Разве  я  не  с
вами? Доверьтесь мне, расскажите, что вас печалит, и, дьявол  меня  раздери,
если мы вдвоем...
     Адвокат резко встал, воспламененный внезапным решением.
     - Хорошо! - прервал он старика. - Вы узнаете все. Я и впрямь устал  уже
хранить эту тайну, я задыхаюсь. Роль, которую я вынужден играть, тягостна  и
оскорбительна.  Мне  нужен  друг,  способный  утешить  меня.  Я  нуждаюсь  в
советчике, который мог бы меня ободрить. Человек ведь не судья себе,  а  это
преступление ввергло меня в бездну сомнений.
     - Вы же знаете, - просто ответил папаша Табаре, -  что  я  полностью  в
вашем распоряжении, вы мне как сын. Располагайте мною без стеснения.
     - Так знайте же... - начал адвокат. - Но нет,  не  здесь.  Я  не  хочу,
чтобы нас услышали, пройдемте ко мне в кабинет.


IV

     Когда Ноэль и папаша Табаре, плотно затворив за собою дверь, уселись  в
комнате, где работал адвокат, старик забеспокоился.
     - А вдруг вашей матушке что-нибудь понадобится? - спросил он.
     - Если госпожа Жерди позвонит, придет служанка, - сухо ответил  молодой
человек.
     Это  равнодушие,  это  холодное  презрение  озадачили  папашу   Табаре,
привыкшего, что сын и мать всегда нежны и предупредительны друг к другу.
     - Бога ради, Ноэль, успокойтесь, - заговорил  он,  -  не  давайте  волю
раздражению. Вы, как я вижу, немного повздорили с матушкой  -  назавтра  все
позабудется. Оставьте же этот  ледяной  тон,  которым  вы  говорите  о  ней.
Отчего вы с таким упорством называете ее госпожой Жерди?
     - Отчего? - переспросил адвокат глухо. - Отчего?
     Он встал, прошелся по кабинету и, вновь  усевшись  рядом  со  стариком,
проговорил:
     - Оттого, господин Табаре, что она мне не мать.
     Для старого сыщика эта фраза прозвучала как гром среди ясного неба.  Он
был потрясен.
     - Что  вы!  -   произнес   папаша   Табаре   тоном,   каким   отвергают
непозволительное предложение. - Что вы! Подумайте,  что  вы  говорите,  дитя
мое. Возможно ли, вероятно ли это?
     - Да, это невероятно, - ответил Ноэль с некоторой  напыщенностью,  -  в
это невозможно поверить, и тем не  менее  это  так.  Тридцать  три  года,  с
самого моего рождения, эта женщина играет поразительную,  постыдную  комедию
ради блага сына - а у нее есть сын - и в ущерб мне.
     - Друг мой... - начал папаша Табаре,  перед  которым  замаячил  призрак
вдовы Леруж.
     Но Ноэль не слушал и, казалось, утратил способность что-либо  понимать.
Этот молодой человек, столь хладнокровный, сдержанный и скрытный, не  прятал
более своего гнева. Слова, которые срывались с его губ, подгоняли  его,  как
подгоняет добрую лошадь звон бубенчиков на ее сбруе.
     - Ни один человек на  свете,  -  продолжал  он,  -  не  ошибался  столь
жестоко, как я, и не был столь гнусно одурачен! Я  так  любил  эту  женщину,
так изощрялся, чтобы выразить ей свою привязанность, я принес  ей  в  жертву
свою молодость. Как  она,  должно  быть,  смеялась  надо  мной!  Ее  гнусное
преступление началось в тот день, когда она впервые взяла меня  на  руки.  И
все эти годы она играла свою отвратительную роль, не выходя  из  нее  ни  на
минуту. Ее любовь  ко  мне  была  лицемерием,  преданность  -  притворством,
ласки - ложью! А я обожал ее! Почему я не могу  взять  назад  всю  нежность,
которой отвечал на ее поцелуи? Сколько героических  усилий,  сколько  хлопот
употребила она на обман, на двоедушие! А цель  ее  была  -  побеззастенчивей
предать меня, обобрать, ограбить, чтобы ее внебрачный сын получил  все,  что
принадлежало мне: благородное имя, огромное состояние...
     "Дело идет к развязке", - подумал папаша Табаре,  в  котором  проснулся
сотрудник Жевроля. Вслух же он произнес:
     - Все  это  весьма  серьезно,  дорогой  Ноэль,  чрезвычайно   серьезно.
Приходится   допустить,   что   госпоже    Жерди    присущи    дерзость    и
предприимчивость, какие редко бывают свойственны женской натуре.  Поэтому  у
меня возникает предположение, что ей кто-то советовал, помогал,  кто-то  ее,
быть может, склонял на это.  Кто  ее  соучастники?  Ведь  не  могла  же  она
действовать в одиночку! Возможно, ее муж...
     - Ее муж! - прервал адвокат с горьким смешком. - Вы  тоже  попались  на
удочку со  вдовством.  Никакого  мужа  никогда  не  было,  блаженной  памяти
господина Жерди не существовало в  природе.  Я  незаконнорожденный,  дорогой
господин Табаре: Ноэль, сын девицы Жерди и неизвестного отца.
     - Господи! - воскликнул старик. -  Так,  значит,  поэтому  четыре  года
назад расстроился ваш брак с мадемуазель Левернуа?
     - Да, мой друг, именно поэтому. Как я страдал, что не могу жениться  на
девушке, которую любил! Однако тогда я не  досадовал  на  ту,  что  называла
себя моей матерью. Она плакала, винилась, сокрушалась,  а  я,  простодушный,
утешал ее, как мог, осушал ей слезы, оправдывал ее в ее собственных  глазах.
Нет, мужа у нее не было... Разве у таких женщин, как она, бывают мужья?  Она
была любовницей моего отца;  пресытившись,  он  ее  бросил,  швырнув  триста
тысяч франков - плату за доставленные ему удовольствия.
     Ноэль, наверное, еще долго продолжал бы свои  неистовые  обличения,  не
останови его папаша  Табаре.  Старик  чувствовал:  история  эта  точь-в-точь
похожа на ту, что он сам недавно  вообразил,  и,  весь  во  власти  суетного
нетерпения, жаждал узнать, правильно ли он угадал, а между тем прежде  всего
надо было подумать о несчастном Ноэле.
     - Дитя мое, - сказал он, -  не  будем  отдаляться  от  предмета  нашего
разговора. Вы спрашивали у меня, что делать.  Быть  может,  я  единственный,
кто способен дать вам действительно добрый  совет.  Ближе  к  делу.  Как  вы
узнали об этом? Есть ли у вас доказательства и где они?
     Решительный тон старика должен был бы  насторожить  Ноэля,  но  тот  не
обратил на это никакого внимания.  Времени  остановиться  и  поразмыслить  у
него не было. Он поспешил ответить:
     - Я знаю об этом уже три недели. Открытие  это  я  сделал  случайно.  У
меня есть серьезные косвенные улики, но косвенные улики  ничего  не  решают.
Одно слово вдовы Леруж, одно только ее слово сделало бы их  неопровержимыми.
Ее убили, и она не сможет повторить это слово, но мне  она  его  сказала.  Я
знаю, теперь госпожа Жерди будет все отрицать, даже стоя на  эшафоте.  Отец,
разумеется,  будет  свидетельствовать  против  меня...  Я  уверен  в   своей
правоте, у меня есть доказательства, однако  это  преступление  обесценивает
мою уверенность и разбивает во прах все мои доказательства.
     - Расскажите-ка мне лучше все по порядку, -  после  минутного  раздумья
произнес папаша Табаре, - понимаете, все. Старики могут дать  порой  хороший
совет. Посмотрим.
     - Три недели назад, - начал Ноэль, - мне понадобились кое-какие  старые
документы, и я открыл  секретер  госпожи  Жерди.  Задев  нечаянно  полку,  я
рассыпал  бумаги,  среди  которых  оказалась  связка  писем.  Не  знаю,  что
побудило меня развязать ее, но, снедаемый необоримым любопытством, я  прочел
первое попавшееся письмо.
     - И напрасно, - неодобрительно отозвался папаша Табаре.
     - Согласен, но как бы то ни было, я его прочел. Первых  десяти  строчек
оказалось достаточно, чтобы я понял: это письма  моего  отца,  имя  которого
госпожа Жерди, несмотря на все мои увещевания, скрывала от меня.  Вы  должны
понять, что я почувствовал. Я забрал связку, заперся  в  кабинете  и  прочел
всю переписку от начала до конца.
     - И вы жестоко наказаны за это, мое бедное дитя!
     - Это верно, но кто бы смог устоять? Письма эти разбили мне сердце,  но
в них я нашел доказательства того, о чем только что рассказал вам.
     - Вы, я надеюсь, их сохранили?
     - Они здесь, господин Табаре, - ответил Ноэль. - Чтобы дать мне  совет,
вы должны знать суть дела, поэтому я прочту их вам.
     Адвокат выдвинул  ящик  письменного  стола,  нажал  в  глубине  скрытую
пружину  и  достал  связку  писем  из  потайного  отделения,  устроенного  в
столешнице.
     - Разумеется,  -  продолжал  он,  -  я  не  стану   знакомить   вас   с
несущественными  подробностями,  хотя  и  они  кое-что  добавляют  к   общей
картине. Я прочту лишь самое важное, непосредственно относящееся к делу.
     Сгорая от нетерпения,  папаша  Табаре  устроился  в  кресле  поудобнее.
Глаза и все его лицо выражали напряженное внимание. Адвокат  довольно  долго
перебирал письма и, выбрав наконец одно,  начал  читать;  хотя  он  старался
хранить спокойствие, голос его временами дрожал.
     - "Любимая моя Валери!" Валери, - пояснил он, - это госпожа Жерди.
     - Знаю, знаю, не останавливайтесь.
     Ноэль продолжал:

     "Любимая моя Валери!
     Сегодня счастливый день. Утром я получил  твое  письмо,  моя  милая;  я
покрыл его поцелуями, перечел сто раз, и теперь оно заняло  свое  место  там
же, где и другие, - у меня в сердце. Я чуть не умер от  радости,  друг  мой.
Значит, ты все же не ошиблась, значит, это правда! Наконец  милостивое  небо
увенчало нашу страсть. У нас будет сын.
     У меня будет сын от моей обожаемой Валери, ее живой образ!  Ах,  почему
нас разделяет столь огромное  расстояние?  Отчего  у  меня  нет  крыльев?  Я
прилетел  бы  к  тебе,  упал  бы  в  твои  объятия,  опьяненный   сладостным
влечением! Никогда еще я не проклинал так злополучный союз,  навязанный  мне
жестокими родителями, которых не смогли тронуть мои  слезы.  Я  не  в  силах
сдержать свою ненависть к этой женщине, что  вопреки  моей  воле  носит  мое
имя, к этой невинной жертве наших бесчеловечных родителей.  И  в  довершение
моих мук она тоже собирается сделать меня отцом. Как описать ту боль, что  я
испытываю, ожидая появления на свет этих детей.
     У одного из них, сына той, к которой я отношусь столь нежно,  не  будет
ни  отца,  ни  даже  отцовской  фамилии,  поскольку  закон,  беспощадный   к
чувствительным душам, не позволяет мне признать его. В то же  время  другой,
рожденный ненавистной  мне  супругой,  будет  единственно  благодаря  своему
рождению богат,  знатен,  окружен  любовью  и  уважением  и  займет  высокое
положение в свете. Мне невыносима мысль о столь ужасающей  несправедливости.
Но что сделать, чтобы исправить ее? Не знаю, но уверен, что я  ее  исправлю.
Желанная, дорогая, любимая, тебе должна достаться лучшая  доля;  так  будет,
потому что я этого хочу".

     - Когда написано это письмо?  -  поинтересовался  папаша  Табаре,  хотя
содержание письма давало об этом некоторое представление.
     - Взгляните, - отвечал Ноэль и протянул старику листок.
     Тот прочел: "Венеция, декабрь 1828 года".
     - Вы, конечно, понимаете, - продолжал адвокат,  -  всю  важность  этого
первого письма. В нем кратко изложены  все  обстоятельства.  Отец,  которого
принудили вступить в брак, обожает свою  любовницу  и  питает  отвращение  к
жене. Примерно в одно и то же время обе  женщины  оказываются  беременны,  и
чувства отца к детям, которые должны родиться, вполне ясны. В  конце  письма
у него возникает замысел, который позже, вопреки  всем  законам  божеским  и
человеческим, он не побоится осуществить.
     Адвокат  заговорил  красноречиво,  словно  в  суде,  но  папаша  Табаре
поспешил его прервать.
     - Нет смысла в это  углубляться,  -  сказал  он.  -  Из  того,  что  вы
прочитали, все достаточно ясно. Я не дока в подобных материях и слушал,  как
если бы был простым присяжным; тем не менее мне все совершенно понятно.
     - Несколько  писем  я  пропущу,  -  отозвался  Ноэль,  -  и  перейду  к
датированному двадцать третьим января  тысяча  восемьсот  двадцать  девятого
года. Письмо очень длинное и в большей части не имеет отношения к тому,  чем
мы занимаемся. Однако я нашел два отрывка, которые  характеризуют  медленную
и непрерывную работу мысли моего отца.

     "Рок, более могущественный, нежели мое желание, удерживает меня  здесь,
но я с тобой, любимая  Валери.  Вновь  и  вновь  мысль  моя  возвращается  к
обожаемому сыну, свидетельству нашей любви,  который  трепещет  у  тебя  под
сердцем. Пекись, друг мой, пекись о своем здоровье - оно  теперь  драгоценно
вдвойне. Тебя умоляет  об  этом  твой  возлюбленный,  отец  твоего  ребенка.
Последняя страница твоего ответного письма пронизала болью мое  сердце.  Как
ты ко мне несправедлива, когда беспокоишься о судьбе  нашего  ребенка!  Боже
всемогущий! Ты же меня любишь, знаешь и все равно беспокоишься!"

     - Я пропущу две страницы любовных  признаний,  -  сообщил  Ноэль,  -  и
прочту несколько последних строк.

     "Беременность графини становится все невыносимее для меня.  Несчастная!
Я ненавижу ее и  вместе  с  тем  жалею.  Мне  кажется,  она  догадывается  о
причинах моей печали и  холодности.  Своею  робкой  покорностью,  неизменной
нежностью она словно просит  прощения  за  наш  союз.  Бедная  жертва!  Быть
может, и она до венца отдала  свое  сердце  другому.  В  таком  случае  наши
судьбы схожи. Надеюсь, ты с твоим добрым сердцем простишь мне эту жалость".

     - Это он о моей матери, - дрожащим голосом произнес адвокат. -  Святая!
А он еще просит прощения за  жалость,  которую  она  вызывала.  Бедняжка!  -
Ноэль провел ладонью по глазам, как бы смахивая слезы, и добавил: -  Ее  уже
нет в живых.
     Несмотря  на  сжигавшее  его  нетерпение,  папаша  Табаре   не   посмел
произнести ни слова. К тому  же  он  искренне  сочувствовал  глубокому  горю
своего молодого друга и  уважал  это  горе.  После  долгого  молчания  Ноэль
поднял голову и снова взялся за письма.
     - Из следующих писем явствует, - сказал он, -  что  отец  был  озабочен
судьбой своего незаконнорожденного сына. Читать их я, однако, не  стану.  Но
вот что поразило меня в письме, посланном из Рима 5 марта 1829 года:

     "Мой сын, наш сын! Вот  моя  единственная  и  неотступная  забота.  Как
обеспечить ему то будущее, о каком я  мечтаю?  В  прежние  времена  у  знати
таких забот не было. Я пошел бы к королю, и одно  его  слово  обеспечило  бы
ребенку положение в  обществе.  Сегодня  же  король,  с  трудом  управляющий
мятежными подданными, не может ничего. Дворянство утратило все  права,  и  к
благороднейшим людям относятся, как к последним мужикам".

     - А вот, немного ниже:

     "Мне радостно представлять себе, каким вырастет наш сын. От  матери  он
унаследует душу, ум,  красоту,  очарование,  всю  ее  прелесть.  От  отца  -
гордость, мужество, все  признаки  высокого  рода.  Каким  будет  другой?  Я
содрогаюсь, думая об этом. Ненависть может порождать лишь чудовищ.  Силой  и
красотой господь наделяет только детей, зачатых среди восторгов любви".

     - Чудовище - это я!  -  воскликнул  адвокат  со  скрытым  гневом.  -  А
другой... Но хватит об этом, все это лишь предшествовало ужасному деянию.  Я
только хотел показать вам, какие уродливые формы приобрела страсть отца.  Мы
уже близки к цели.
     Папашу Табаре изумляла пылкость любви,  пепел  которой  ворошил  Ноэль.
Быть может, он принял эту историю так близко к сердцу потому,  что  вспомнил
свою молодость. Он понимал, насколько неодолима может быть такая страсть,  и
содрогался, угадывая, что последует дальше.
     - А вот, - заговорил Ноэль, держа в руке листок бумаги, -  уже  кое-что
другое: не новое бесконечное послание, вроде тех, отрывки из которых  я  вам
читал, а короткое письмецо. Отправлено оно в начале  мая,  на  нем  штемпель
Венеции. Оно лаконично и тем не менее решительно.

     "Дорогая Валери!
     Сообщи мне, по возможности поточнее, когда могут  произойти  роды.  Жду
твоего ответа  с  нетерпением,  которое,  полагаю,  тебе  понятно,  если  ты
догадалась, какие планы я строю относительно нашего ребенка".

     - Не знаю, - сказал  Ноэль,  -  поняла  ли  госпожа  Жерди.  Во  всяком
случае, ответила она без промедления:  вот  что  писал  отец  четырнадцатого
числа:

     "Твой ответ, моя дорогая, таков, что о лучшем и мечтать нельзя.  Теперь
я вижу, что задуманный мною план  вполне  осуществим.  Я  понемногу  начинаю
обретать спокойствие и уверенность. Наш сын будет носить мое имя, и  мне  не
придется с ним разлучаться. Он будет воспитываться подле меня, в моем  доме,
у меня на глазах, я буду сажать его на колени, брать на руки. Достанет ли  у
меня сил вынести столь безграничное  счастье?  Душа  моя  приучена  к  горю,
привыкнет ли она к радости? О моя обожаемая,  о  мое  драгоценное  дитя,  не
бойтесь ничего, в сердце у  меня  хватит  места  для  вас  обоих!  Завтра  я
отправляюсь в  Неаполь,  откуда  напишу  тебе  более  подробно.  Что  бы  ни
случилось, даже если  мне  придется  пожертвовать  доверенными  мне  важными
делами, к торжественному часу я поспею в Париж. Присутствие мое удвоит  твое
мужество, сила моей любви уменьшит твои страдания..."

     - Прошу  извинить,  что  прерываю  вас,  Ноэль,  -   заговорил   папаша
Табаре, - но скажите, какие серьезные  причины  удерживали  вашего  отца  за
границей?
     - Мой отец, - ответил адвокат, - несмотря на свой возраст,  был  другом
и доверенным лицом Карла Десятого, который поручил ему  секретную  миссию  в
Италии. Мой отец - граф Рето де Коммарен.
     - Черт возьми! - воскликнул старик и,  словно  для  того,  чтобы  лучше
запомнить, несколько раз повторил: - Рето де Коммарен.
     Ноэль замолчал. Он, казалось, обуздал свою  ярость  и  впал  в  уныние,
словно человек, который принял решение примириться с судьбой и  не  отражать
нанесенный ею удар.
     - В середине мая, - продолжал он,  -  мой  отец  находился  в  Неаполе.
Именно там этот осмотрительный, благоразумный человек,  достойный  дипломат,
дворянин осмеливается,  поддавшись  безрассудной  страсти,  доверить  бумаге
свой чудовищный план. Слушайте хорошенько.

     "Моя любимая!
     Это письмо передаст тебе Жермен, мой старый камердинер. Я  посылаю  его
в Нормандию с весьма щекотливым поручением. Он из тех  слуг,  которым  можно
безоглядно доверять.
     Пришло время открыть тебе планы, касающиеся моего сына.  Самое  позднее
через  три  недели  я  буду  в  Париже.  Если  я  не  обманываюсь  в   своих
предположениях, вы с графиней разрешитесь от бремени в одно и то  же  время.
Несколько дней разницы никоим образом не повлияют на мои замыслы.
     Вот что я  решил.  Оба  моих  ребенка  будут  предоставлены  попечениям
кормилиц из N., где находятся почти все мои имения. Одна из этих женщин,  за
которую Жермен ручается и к которой я его посылаю, будет  посвящена  в  наши
планы. Ей мы и поручим заботы о нашем сыне.  Обе  женщины  покинут  Париж  в
один день, при этом Жермен поедет с той, что будет опекать сына графини.
     Заранее подстроенное происшествие заставит обеих  женщин  заночевать  в
пути. Жермен устроит так, что спать им придется на одном постоялом  дворе  и
даже в одной комнате.
     Ночью наша кормилица подменит детей в колыбели.
     Я  предусмотрел  все  меры  предосторожности,  чтобы  наша   тайна   не
обнаружилась.  Проезжая  через  Париж,  Жермен  должен  заказать  совершенно
одинаковые пеленки для обоих новорожденных. Помоги ему советом.
     Твое материнское сердце, милая Валери, быть  может,  обливается  кровью
при мысли о том, что ты будешь лишена невинных ласк своего  ребенка.  Пускай
же тебя утешит  мысль  о  судьбе,  которая  ему  уготована  благодаря  твоей
жертве. Никакая, даже самая  пылкая  материнская  нежность  не  заменит  ему
грядущих благ. Что же до другого  ребенка,  я  знаю  твою  добрую  душу,  ты
полюбишь его. Разве не будет это еще одним доказательством  твоей  любви  ко
мне? К тому же участь его вовсе не так  плачевна.  Он  ни  о  чем  не  будет
знать, и поэтому ему не о чем будет жалеть; он получит все, что сможет  дать
ему его состояние.
     Не говори, что замысел мой преступен. Нет, любимая моя, нет.  Ведь  для
того,  чтобы   наш   план   удался,   нужно   столь   невероятное   стечение
обстоятельств, столько  совпадений,  независимых  от  нашей  воли,  что  без
явного покровительства  провидения  нас  постигнет  неудача.  Если  же  наше
предприятие увенчается успехом, значит, само небо на нашей  стороне.  Уповаю
на это".

     - Этого я и ожидал, - пробормотал папаша Табаре.
     - И этот негодяй еще взывает к провидению!  -  вскричал  Ноэль.  -  Ему
нужно заполучить в соучастники самого господа бога!
     - А как ваша матушка, то есть, извините,  госпожа  Жерди,  отнеслась  к
этому предложению? - спросил старик.
     - Кажется, сначала отказалась: вот здесь  граф  на  двадцати  страницах
убеждает ее, уговаривает решиться. О, эта женщина!
     - Послушайте, дитя мое, - мягко проговорил папаша Табаре,  -  не  будем
чрезмерно пристрастны к ней. По-моему, вы обвиняете ее одну,  гневаетесь  на
нее одну. А ведь, по совести, граф заслуживает вашего гнева гораздо больше.
     - Да, - безжалостно прервал  его  Ноэль,  -  да,  граф  виноват,  очень
виноват. Он выдумал всю эту позорную интригу, и все же я  не  питаю  к  нему
ненависти. Он совершил преступление,  но  его  можно  извинить:  им  двигала
страсть. К тому же мой отец не лгал мне, как эта женщина, каждую  минуту  на
протяжении тридцати лет. И наконец, господин де Коммарен был  столь  жестоко
наказан, что сейчас я могу лишь простить его и пожалеть.
     - Так, значит, он был наказан? - заинтересовался старик.
     - Да, ужасно, вы об этом еще узнаете; однако позвольте мне  продолжать.
К концу мая, даже скорее к началу июня, граф, судя по  тому,  что  переписка
прекратилась, прибыл в Париж. Он повидался с госпожой Жерди, и они  уточнили
последние подробности заговора. Вот  записка,  которая  устраняет  всяческие
сомнения по этому поводу. В тот  день  граф  дежурил  в  Тюильри  и  не  мог
оставить свой пост. Он писал в кабинете короля, на его бумаге. Взгляните  на
герб.
     Все готово: женщина, согласившаяся привести  в  исполнение  план  отца,
уже в Париже. Отец уведомляет свою любовницу:

     "Дорогая Валери!
     Жермен сообщил, что кормилица твоего сына, нашего сына, приехала.  Днем
она придет к  тебе.  На  нее  можно  положиться;  прекрасное  вознаграждение
порукой ее молчанию. Тем не менее не говори ей ни о  чем.  Ей  дали  понять,
что ты ничего не знаешь. Я хочу, чтобы вся ответственность лежала на  мне  -
так будет благоразумнее. Женщина эта из N. Она родилась в нашем  поместье  и
даже, можно сказать, у нас в доме. Муж  ее  -  храбрый,  честный  моряк;  ее
зовут Клодина Леруж. Смелее, любовь  моя!  Я  прошу  у  тебя  самой  большой
жертвы, какую только возлюбленный может просить у матери своего ребенка.  Не
сомневайся, небо покровительствует нам. С этой минуты все зависит  от  нашей
ловкости и осмотрительности, а значит, мы добьемся успеха".

     По крайней мере один вопрос для папаши  Табаре  прояснился.  Заполучить
сведения о прошлом вдовы Леруж не представляло теперь никакого труда. Он  не
смог сдержать возгласа  удовлетворения,  который,  однако,  Ноэль  пропустил
мимо ушей.
     - Эта записка, - сообщил адвокат, - последнее письмо графа.
     - Как! - удивился старик. - У вас ничего больше нет?
     - Есть еще десяток строк, написанных много лет  спустя.  Они,  конечно,
тоже имеют некоторое значение, но, это, пожалуй, чисто косвенная улика.
     - Какая жалость! - пробормотал папаша Табаре.
     Ноэль положил на стол письма, которые держал в руках,  и,  повернувшись
к своему старому другу, пристально взглянул на него.
     - Предположим, - медленно проговорил адвокат, делая ударение на  каждом
слоге, - предположим, это все, что мне  известно.  Представьте  на  секунду,
что я знаю столько же, сколько и вы. Что вы можете сказать обо всем этом?
     Папаша Табаре несколько минут молчал, прикидывая в  уме,  какие  выводы
можно сделать из писем г-на Ком-марена.
     - По-моему - так подсказывают  мне  сердце  и  совесть,  -  вы  не  сын
госпожи Жерди, - ответил он наконец.
     - И  вы  правы,  -  с  нажимом  произнес  адвокат.  -  Вы,  разумеется,
полагаете, что я отыскал  Клодину.  Эта  бедная  женщина,  вскормившая  меня
своим молоком, любила меня и мучилась от ужасной  несправедливости,  жертвой
которой я стал. Нужно ли говорить о том, как  она  страдала  от  мысли,  что
участвовала в этом преступлении;  к  старости  угрызения  совести  сделались
особенно тяжелы. Я повидался с нею и расспросил ее, она во всем  призналась.
Простой и безупречный план графа легко осуществился. Все  совершилось  через
три дня после моего рождения: меня, несчастного,  бедного  ребенка,  предал,
ограбил, лишил всего тот, кто должен был быть моим защитником, -  мой  отец.
Несчастная Клодина! Она обещала, что будет свидетельствовать в  мою  пользу,
когда я решу восстановить себя в правах.
     - Но она умерла и унесла тайну с собой, - с сожалением  в  голосе  тихо
проговорил старик.
     - И все же у меня есть еще надежда, - ответил Ноэль. - У  Клодины  было
несколько  писем,  которые  писали  ей  и  граф,  и  госпожа  Жерди,   писем
неосторожных и недвусмысленных. Они будут найдены и, без  сомнения,  сыграют
решающую роль. Эти письма я держал в руках, я их читал;  Клодина  непременно
хотела, чтобы я их забрал, но я, увы, ее не послушал.
     Нет, и тут надеяться было не на что: папаша Табаре знал это лучше,  чем
кто бы то ни было.
     Именно за этими письмами убийца и явился в Ла-Жоншер.  Он  нашел  их  и
сжег вместе с другими бумагами  в  маленькой  печке.  Старый  сыщик-любитель
начинал понемногу все понимать.
     - Зная  о  состоянии  ваших  дел,  которые   мне   знакомы,   как   мои
собственные, я полагаю, что граф не  вполне  сдержал  свои  щедрые  обещания
обеспечить ваше будущее, о которых упоминал в письме к госпоже Жерди.
     - Совсем не сдержал, мой друг.
     - Но это же еще бесчестнее всего остального, - с негодованием  вскричал
старик.
     - Не обвиняйте моего отца, - мрачно промолвил  Ноэль.  -  Его  связь  с
госпожой Жерди длилась еще  долго.  Я  помню,  что  в  коллеже  меня  иногда
навещал надменный господин - это явно был граф. Но потом наступил разрыв.
     - Естественно, - с насмешкой сказал папаша Табаре, - аристократ...
     - Не спешите с выводами, - прервал адвокат, - у господина де  Коммарена
были свои причины. Он узнал, что любовница ему изменяет,  и  в  справедливом
негодовании порвал с нею. В десяти строках, о которых я  упоминал,  как  раз
об этом и говорится.
     Ноэль довольно долго рылся в разбросанных по столу  бумагах  и  наконец
нашел листок, более  других  выцветший  и  измятый.  По  тому,  как  он  был
обтрепан на сгибах, можно было догадаться,  что  его  перечитывали  не  один
раз. Некоторые буквы стерлись.
     - Взгляните, - сказал  адвокат  с  горечью.  -  Госпожа  Жерди  уже  не
обожаемая Валери.

     "Друг, жестокий, как все истинные  друзья,  раскрыл  мне  глаза.  Я  не
поверил. За Вами стали следить, и теперь у  меня,  увы,  нет  сомнений.  Вы,
которой я отдал больше, чем жизнь, изменили мне,  причем  уже  не  в  первый
раз. Увы! Теперь у меня даже нет  уверенности  в  том,  что  я  отец  Вашего
ребенка!"

     - Но ведь эта записка - доказательство! - воскликнул папаша  Табаре.  -
Неопровержимое доказательство! Для графа не так уж важно было  бы,  отец  он
или нет, если бы он не принес в жертву  внебрачному  сыну  своего  законного
наследника. Да, вы правы, его постигла суровая кара.
     - Госпожа Жерди, - продолжил рассказ Ноэль,  -  пробовала  оправдаться.
Она писала графу, но  он  возвращал  ей  письма  нераспечатанными.  Пыталась
увидеться с ним, но ей  это  не  удалось.  В  конце  концов  она  прекратила
бесплодные попытки. Поняла она, что все  кончено,  когда  управляющий  графа
принес ей бумаги на ренту в пятнадцать тысяч франков  на  мое  имя.  Ее  сын
занял мое место, а его мать меня разорила...
     Негромкий стук прервал рассказ Ноэля.
     - Кто там? - не вставая, спросил он.
     - Сударь, - послышался  за  дверью  голос  служанки,  -  хозяйка  хочет
поговорить с вами.
     Адвокат, казалось, замялся.
     - Ступайте,  дитя  мое,  -  посоветовал  папаша  Табаре,  -  не  будьте
безжалостны, не уподобляйтесь святошам.
     С видимой неохотой Ноэль встал и направился к г-же Жерди.
     "Бедный мальчик, - подумал  папаша  Табаре,  оставшись  один.  -  Какое
ужасное открытие! Как он, должно быть, страдает! При его-то  благородстве  и
чистом сердце  узнать  такое!  Он  так  честен  и  порядочен,  что  даже  не
заподозрил, откуда пришла постигшая его беда. По счастью,  мне  не  занимать
прозорливости,  и  в  тот  самый  миг,  когда  он  отчаялся,  я  прихожу   к
уверенности, что сумею  восстановить  справедливость.  Благодаря  ему  я  на
верном пути. Теперь и ребенку стало бы ясно, чья рука нанесла удар.  Но  как
это произошло? Ноэль и сам не заметит, как все мне расскажет.  Ах,  если  бы
мне удалось  получить  эти  письма  хотя  бы  на  день!  Но  тогда  придется
объяснить ему - зачем. Короче, попросив его об этом, я выдам, что  связан  с
полицией. Лучше просто взять украдкой какое-нибудь  письмо,  чтобы  сравнить
почерк".
     Едва письмо исчезло в кармане папаши Табаре, вошел адвокат.
     Сильный характер помогал молодому человеку  мужественно  сносить  удары
судьбы. Постоянная скрытность, эта  броня  всех  честолюбцев,  закалила  его
дух.
     Вот и сейчас невозможно было догадаться,  что  произошло  между  ним  и
г-жой Жерди. Ноэль был невозмутим и совершенно спокоен, словно  находился  у
себя в приемной, где выслушивал бесконечные излияния клиентов.
     - Ну, как она? - поинтересовался папаша Табаре.
     - Ей хуже, - отвечал Ноэль.  -  Бредит  и  несет  бог  знает  что.  Она
осыпала меня градом всевозможных оскорблений,  обращалась  со  мной,  как  с
последним негодяем. Порой кажется, что она сошла с ума.
     - Это случается  и  по  менее  серьезным  причинам,  -  заметил  папаша
Табаре. - Думаю, следует вызвать врача.
     - Я уже послал за ним.
     Адвокат сидел за столом и собирал разбросанные письма, складывая их  по
датам. Казалось, он и думать забыл о том, что обратился к старому  другу  за
советом,  и  не  выказывал  ни  малейшего  расположения  продолжить  начатый
разговор. Видимо, он полагал, что папаши Табаре это не касается.
     - Чем больше я размышляю над  вашей  историей,  дорогой  мой  Ноэль,  -
начал старик, - тем больше она меня поражает. Сказать по правде, я не  знаю,
какое бы принял решение и как бы поступил на вашем месте.
     - Да, друг мой, - печально промолвил адвокат, - тут станет  в  тупик  и
более опытный человек, чем вы.
     Старый сыщик с трудом сдержал лукавую улыбку.
     - Смиренно признаю вашу правоту, -  ответил  он,  не  без  удовольствия
прикидываясь простачком.  -  А  вы-то  как  поступили?  Первым  делом,  надо
полагать, попросили объяснений у госпожи Жерди?
     Ноэль  вздрогнул,  но  папаша  Табаре,  занятый  тем,  чтобы  направить
разговор в нужное русло, не заметил этого.
     - Да, я с этого и начал, - ответил адвокат.
     - И что она вам сказала?
     - Что она могла сказать? Ее же уличали факты.
     - Как? Она не пыталась оправдаться?
     - Почему? Пыталась, но безуспешно. Пробовала  объяснить  эту  переписку
тем, что... Да мало ли  что  она  говорила?  Все  это  было  лживо,  нелепо,
гнусно.
     Адвокат закончил собирать письма, так и не заметив  пропажи.  Аккуратно
перевязав, он спрятал их в потайной ящик.
     - Да, она пыталась меня одурачить. - Ноэль  вскочил  и  быстро  заходил
взад и вперед по кабинету, словно движение могло умерить  его  гнев.  -  Как
будто это возможно при тех доказательствах, которыми я  располагаю!  Но  она
обожает своего сына. При мысли, что его заставят вернуть то, что он  у  меня
похитил, у нее сердце разрывается. А я-то - глупец, болван, трус  -  вначале
даже не хотел ни о чем ей говорить. Еще убеждал себя:  "Нужно  ее  простить,
она же меня любит, в конце концов". Любит - как же!  Она  бы  не  пролила  и
слезинки, глядя, как меня пытают, - лишь бы ни один волос не упал  с  головы
ее сыночка.
     - Возможно, она  сообщила  графу,  -  перебил  папаша  Табаре,  который
продолжал гнуть свою линию.
     - Не исключено. Но если даже и так, пользы от  этого  не  будет:  графа
нет в Париже уже больше месяца, и приедет он не раньше чем к концу недели.
     - Откуда вы знаете?
     - Я хотел встретиться со своим отцом, объясниться...
     - Вы?
     - Да, я. Вы что же, считаете, что я не  буду  протестовать?  Полагаете,
что я, которого обокрали до нитки, ограбили, предали, буду помалкивать?  Что
может меня удержать, кого мне щадить? Своих прав я добьюсь. Что вы  находите
в этом странного?
     - Решительно ничего, друг мой. Так, значит,  вы  были  у  господина  де
Коммарена?
     - О, я не сразу решился на это, - продолжал  Ноэль.  -  Поначалу  из-за
этого открытия я чуть было не потерял голову. Мне нужно было  все  обдумать.
Меня раздирали тысячи противоположных чувств. Я и хотел  и  не  хотел,  гнев
ослеплял меня, мне не хватало смелости, я колебался, я не  мог  решиться,  я
был во власти сомнений. Меня ужасала огласка, которую неизбежно вызовет  это
дело. Я страстно желал, да и сейчас желаю вернуть свое имя,  тут  все  ясно.
Но я не хотел чернить его, еще не успев даже  получить.  Размышлял,  как  бы
уладить все тихо, без скандала.
     - И наконец решились?
     - Да. После двух недель борьбы и терзаний, после двух  ужасных  недель.
О, как я страдал эти дни! Я  забросил  все  дела,  перестал  работать.  Днем
стремился утомить себя ходьбой,  надеясь,  что  ночью  засну  от  усталости.
Напрасные усилия! С тех пор как я обнаружил  эти  письма,  мне  ни  разу  не
удалось заснуть дольше чем на час.
     Адвокат  рассказывал,  а  папаша  Табаре  время  от  времени  незаметно
поглядывал на часы. "Господин следователь скоро ляжет спать", - думал он.
     - Наконец однажды  утром,  -  рассказывал  Ноэль,  -  после  нестерпимо
мучительной ночи, я сказал себе: пора с этим покончить. Я  был  в  отчаянии,
подобно игроку, который после непрерывных проигрышей ставит все, что у  него
осталось, на одну карту. Я взял себя в руки, послал за фиакром и  отправился
в особняк Коммаренов.
     Старый сыщик испустил вздох облегчения.
     - Это один из самых великолепных особняков Сен-Жерменского  предместья,
роскошная обитель,  подобающая  высокородному  вельможе-миллионеру.  Сначала
входишь на широкий двор.  Направо  и  налево  размещаются  конюшни  с  двумя
десятками лошадей,  каретные  сараи  и  службы.  В  глубине  высится  дом  с
величественным и строгим фасадом, огромными окнами и мраморным крыльцом.  За
домом простирается большой сад, я бы даже сказал - парк, где  растут  самые,
быть может, старые в Париже деревья.
     Это вдохновенное описание невероятно раздражало папашу Табаре.  Но  что
делать, как поторопить Ноэля?  Неосторожное  слово  могло  пробудить  в  нем
подозрения, открыть, что говорит он не с другом, а с сыщиком, работающим  на
Иерусалимскую улицу.
     - Стало быть, вас пригласили в дом? - спросил старик.
     - Нет, я сам посетил его. Узнав, что я единственный наследник  Рето  де
Коммаренов, я навел справки о своей новой семье. Я ознакомился в  библиотеке
с ее родословной - о, это блистательная родословная! В тот вечер я бродил  в
лихорадочном возбуждении вокруг жилища моих предков. Ах, мои чувства вам  не
понять! "Здесь, - говорил я себе, - я родился,  должен  был  расти,  мужать,
здесь я должен был бы сегодня быть хозяином!"  Я  упивался  той  несказанной
горечью, что сжигает изгнанников.
     Я  сравнивал  свою  печальную  жизнь  бедняка  со   счастливым   уделом
незаконнорожденного, и меня  охватил  гнев.  Во  мне  возникло  безрассудное
желание взломать дверь, ворваться в гостиную  и  крикнуть  самозванцу,  сыну
девицы  Жерди:  "Вон  отсюда,  ублюдок,  вон!  Здесь   я   хозяин!"   Только
уверенность, что я буду восстановлен в правах, удержала меня от  этого.  Да,
теперь я знаю обиталище моих отцов! Я люблю его  старинные  статуи,  высокие
деревья, даже мостовую двора, по которой ступала  нога  моей  матери.  Люблю
все, вплоть до герба над парадным входом, гордо  бросающего  вызов  нынешним
дурацким идеям о всеобщем равенстве.
     Последняя фраза настолько не  соответствовала  взглядам  адвоката,  что
папаша Табаре отвернулся, чтобы скрыть насмешливую улыбку. "Слаб человек!  -
подумал он. - Вот он уже и аристократ".
     - Подъехав к дому, - продолжал Ноэль, - я увидел у  дверей  швейцара  в
роскошной ливрее. Я спросил господина графа де Коммарена.  Швейцар  ответил,
что господин граф путешествует, а господин виконт у себя. Это  нарушало  мои
планы, и все же я настойчиво  потребовал,  чтобы  мне  разрешили  поговорить
вместо отца с сыном. Швейцар не спеша осмотрел меня  с  ног  до  головы.  Он
только что видел, как я вылез из наемного  фиакра,  и  оценивал,  что  я  за
человек. Его одолевали сомнения, не  слишком  ли  я  ничтожен,  чтобы  иметь
честь предстать перед господином виконтом.
     - Но вы же могли все ему объяснить.
     - Прямо так, с места в карьер? О  чем  вы  говорите,  дорогой  господин
Табаре! - с горькой насмешкой ответил адвокат.  -  Похоже,  экзамен  этот  я
выдержал: моя черная пара и белый галстук сделали свое дело. Швейцар  подвел
меня к разряженному слуге, с которым мы пересекли  двор  и  вошли  в  пышный
вестибюль, где на банкетках зевало несколько  лакеев.  Одному  из  них  меня
препоручили.
     Он повел меня по роскошной лестнице, по которой проехала бы карета,  по
длинной, увешанной картинами галерее, через просторные  тихие  комнаты,  где
под чехлами дремала мебель, и наконец передал  с  рук  на  руки  камердинеру
господина Альбера. Так зовут сына госпожи Жерди, на самом же  деле  это  мое
имя.
     - Понимаю, понимаю.
     - Я выдержал  осмотр,  теперь  мне  предстояло  подвергнуться  допросу.
Камердинер пожелал узнать, кто я, откуда, чем занимаюсь,  что  мне  нужно  и
прочее. Я просто ответил, что виконт меня не знает, но мне нужно пять  минут
побеседовать с ним по неотложному делу. Он предложил мне сесть и  подождать,
а сам ушел. Я прождал более четверти часа, пока он не  появился  снова.  Его
хозяин милостиво согласился меня принять.
     Нетрудно было догадаться, что этот прием тяжким грузом  лег  на  сердце
адвоката, который счел его  за  оскорбление.  Он  не  мог  простить  Альберу
лакеев и камердинера. Ноэль позабыл, с каким ядом  некий  знаменитый  герцог
сказал: "Я плачу своим слугам за наглость, чтобы избавить себя  от  дурацкой
и докучной необходимости быть наглым самому".  Папаша  Табаре  был  удивлен,
что столь пошлые и заурядные подробности так огорчают его молодого друга.
     "Какая мелочность! - подумал он. - И это у столь  одаренного  человека!
Быть может, верно, что  именно  в  высокомерии  слуг  следует  искать  корни
ненависти простолюдинов к любезным и учтивым аристократам".
     - Меня провели, - продолжал Ноэль, - в небольшую,  просто  обставленную
гостиную, единственное украшение которой составляло  оружие  всех  времен  и
народов, развешанное по стенам. Никогда еще я не  видел  в  таком  маленьком
помещении столько ружей,  пистолетов,  шпаг,  сабель  и  рапир.  Можно  было
подумать, что находишься в оружейной учителя фехтования.
     Старому сыщику, естественно, тут же пришло на ум оружие,  которым  была
убита вдова Леруж.
     - Когда я вошел, - Ноэль говорил уже спокойнее, - виконт  полулежал  на
диване. Одет он был в бархатную куртку и такие же брюки, вокруг шеи  у  него
был повязан большой платок из белого шелка. Я отнюдь не питаю  зла  к  этому
молодому  человеку;  сам  он  не  причинил  мне  ни   малейшего   вреда,   о
преступлении своего отца не знал, поэтому я хочу быть к  нему  справедливым.
Он хорош собою, полон достоинства и с благородством носит имя,  которое  ему
не принадлежит. Он моего роста, черноволос, как  я,  и,  если  бы  не  носил
бороду, был бы похож на меня с тою лишь разницей, что выглядит на  несколько
лет моложе. Эту моложавость нетрудно объяснить. Ему не  пришлось  трудиться,
бороться, страдать. Он из тех счастливчиков, которые имеют с рождения все  и
катят по  жизни  в  экипаже,  раскинувшись  на  подушках,  не  испытывая  ни
малейшей тряски. Завидев меня, он поднялся и вежливо поклонился.
     - Вы, я полагаю, были крайне взволнованы? - спросил папаша Табаре.
     - Пожалуй, меньше, чем сейчас.  Две  недели  мучений,  что  ни  говори,
притупляют чувствительность. Я сразу начал со слов, вертевшихся  у  меня  на
языке: "Господин виконт, вы меня не знаете, да и неважно,  кто  я  такой.  Я
пришел к вам с чрезвычайно печальным  и  серьезным  делом,  оно  затрагивает
честь вашего имени". Он, конечно, мне не поверил,  так  как  довольно  грубо
осведомился: "Это надолго?" Я только кивнул.
     - Прошу  вас,  -  вмешался  папаша  Табаре,  превратившийся   весь   во
внимание, - не упускать никаких, даже  незначительных  подробностей.  Вы  же
понимаете, насколько это важно.
     - Виконт явно забеспокоился, -  продолжал  Ноэль.  -  "Беда  в  том,  -
сказал он, - что я весьма спешу. В этот час я  должен  быть  у  девушки,  на
которой намерен жениться, у мадемуазель д'Арланж. Не могли  бы  мы  отложить
наш разговор?"
     "Хорошенькое дело! Еще одна женщина!" - подумал старик.
     - Я ответил виконту, что наше объяснение не  терпит  отлагательств,  и,
увидев, что он собирается выставить меня, достал из кармана письма  графа  и
протянул ему одно из них. Узнав почерк отца, виконт смягчился. Он  объяснил,
что поступает  всецело  в  мое  распоряжение,  и  лишь  попросил  позволения
уведомить тех, кто  его  ждет.  Быстро  написав  несколько  слов,  он  отдал
записку камединеру и приказал  немедленно  доставить  ее  маркизе  д'Арланж.
После этого мы прошли в соседнюю комнату - библиотеку.
     - Одно только слово, - прервал  рассказ  сыщик.  -  Увидев  письма,  он
смешался?
     - Ничуть. Плотно прикрыв дверь, он указал мне  на  кресло,  сел  сам  и
сказал: "Теперь, прошу вас, объяснитесь".  В  прихожей  у  меня  было  время
подготовиться к разговору.  Я  решил  рубить  сплеча.  "Господин  виконт,  -
произнес я, - дело это весьма  тягостное.  Я  собираюсь  открыть  вам  нечто
невероятное. Умоляю, не отвечайте, пока не познакомитесь с  этими  письмами.
Кроме того, заклинаю вас, не пытайтесь прибегнуть к насилию, это  ничего  не
даст". Он удивленно взглянул на меня и  ответил:  "Говорите,  я  слушаю".  Я
поднялся и проговорил: "Знаете, господин виконт, что  вы  -  внебрачный  сын
господина де Коммарена. Доказательство - в этих письмах. Законный  наследник
жив, он и послал меня сюда". При этом  я  неотрывно  смотрел  на  виконта  и
заметил, как глаза его вспыхнули гневом. На секунду я даже подумал,  что  он
схватит меня за горло, но он быстро  с  собой  справился.  "Где  письма?"  -
спросил он. Я протянул связку.
     - Как? -  вскричал  папаша  Табаре.  -  Подлинные  письма?  Но  это  же
безрассудство!
     - Почему?
     - Он мог их... Да он мог сделать с ними все, что угодно!
     Адвокат положил старику руку на плечо.
     - Я ведь был там, - глухо ответил он. - Уверяю вас,  никакой  опасности
не было.
     Лицо у Ноэля вспыхнуло такой яростью, что папаша  Табаре  даже  немного
испугался и инстинктивно  отодвинулся.  "Да  он  убил  бы  его!"  -  подумал
старик.
     Адвокат продолжил рассказ:
     - Я сделал для виконта Альбера то же, что сделал  сегодня  вечером  для
вас, мой друг. Я избавил его от чтения, по крайней мере в тот раз, всех  ста
пятидесяти шести писем. Я посоветовал ему  ознакомиться  лишь  с  теми,  что
помечены крестиком, и  обратить  особое  внимание  на  строки,  подчеркнутые
красным карандашом. Тем самым я сокращал его муки...
     Виконт сидел за маленьким столиком, таким хрупким,  что  на  него  даже
нельзя было облокотиться, я же стоял спиною к горящему камину. Я  следил  за
всеми его движениями и наблюдал за лицом. Да, никогда в  жизни  я  не  видел
ничего подобного; проживи я хоть тысячу  лет,  этой  сцены  мне  не  забыть.
Меньше чем за пять минут лицо  виконта  изменилось  настолько,  что  его  не
узнал бы даже собственный камердинер. Он схватил носовой платок и  время  от
времени машинально подносил его ко рту. Прямо  на  глазах  он  побледнел,  а
губы его могли сравниться белизной с платком.
     На лбу у него сверкали крупные капли  пота,  глаза  потускнели,  словно
покрылись какой-то пленкой. Но кроме этого  -  ни  возгласа,  ни  слова,  ни
вздоха, ни жеста - ничего. Был миг,  когда  мне  стало  его  так  жаль,  что
хотелось  вырвать  у  него  письма,  бросить  их  в  огонь,  обнять  его   и
воскликнуть: "Ты - мой брат! Забудем  же  все,  останемся  каждый  на  своем
месте и станем любить друг друга!"
     Папаша Табаре взял руку Ноэля и крепко пожал.
     - Узнаю вас, мое благородное дитя! - проговорил он.
     - Я не сделал этого только  потому,  что  спросил  себя:  "Если  письма
сгорят, признает ли он меня своим братом?"
     - Совершенно справедливо.
     - Примерно через полчаса виконт кончил  читать.  Он  поднялся  и  встал
передо мною. "Вы правы, - сказал он мне. - Если это письма отца, в чем я  не
сомневаюсь, то все сходится на том, что я не сын  графини  де  Коммарен".  Я
молчал. "Но это лишь предположения. Есть ли у вас другие доказательства?"  К
возражениям я, разумеется, был готов. "Жермен сможет подтвердить", -  сказал
я. Он ответил, что Жермен скончался несколько лет назад.  Тогда  я  напомнил
ему о кормилице, вдове Леруж, и объяснил, что найти и расспросить  ее  будет
нетрудно. Потом добавил, что живет она в Ла-Жоншер.
     - И что он на это ответил? - поспешно спросил папаша Табаре.
     - Сперва молчал и, казалось, размышлял. Потом  вдруг  стукнул  себя  по
лбу и сказал: "Ну конечно, я ее знаю! Отец трижды  ездил  к  ней  вместе  со
мной  и  давал  ей  большие  деньги".  Я   заметил,   что   это   еще   одно
доказательство. Он не ответил и принялся мерить шагами  библиотеку.  Наконец
он подошел ко мне и спросил: "Вы знаете законного  наследника  господина  де
Коммарена?" "Это я". Он опустил голову и прошептал: "Так я и  думал".  Потом
взял меня за руку и добавил: "Брат мой, я не держу на вас зла".
     - Мне кажется, - проговорил папаша Табаре, - по справедливости  не  ему
бы вас прощать, а вам его.
     - Нет, друг мой, ведь это его, а не меня настигло несчастье.  С  высоты
упал не я, а он...
     Старик  сыщик  лишь  покачал  головой,  не  желая   высказывать   вслух
обуревавшие его мысли.
     - После долгого молчания, - продолжал Ноэль, - я спросил, каково  будет
его решение. "Послушайте, - проговорил он, - отец вернется  через  неделю  с
небольшим. Вы мне дадите эту отсрочку, не так ли? Как только он  приедет,  я
объяснюсь с ним, и  справедливость  восторжествует,  даю  вам  слово  чести.
Заберите письма и оставьте меня. Я чувствую себя так, словно у  меня  из-под
ног уходит земля. В один миг я потерял  все:  знатное  имя,  которое  всегда
старался носить  достойно,  прекрасное  положение,  громадное  состояние  и,
самое главное, быть может, женщину,  которую  люблю  больше  жизни.  Правда,
взамен я обрету мать. Мы будем утешать друг  друга.  Я  постараюсь,  сударь,
чтобы она вас забыла: она ведь любит вас и станет оплакивать".
     - Он в самом деле сказал это?
     - Почти слово в слово.
     - Негодяй! - проворчал сквозь зубы старик.
     - Что вы сказали? - переспросил Ноэль.
     - Я  говорю,  что  он  достойный  молодой  человек,  -  отвечал  папаша
Табаре, - я был бы счастлив с ним познакомиться.
     - Я не показал ему письмо, в котором отец порывает с госпожой Жерди,  -
добавил Ноэль, - ему лучше не знать о ее падении. Я предпочел  обойтись  без
этого доказательства, чтобы не усугублять горе виконта.
     - А что теперь?
     - Теперь я жду возвращения графа. Буду  действовать  в  зависимости  от
того, что он скажет. Завтра пойду в прокуратуру и попрошу  разобрать  бумаги
Клодины. Если письма найдутся, я спасен,  если  же  нет...  Но,  как  я  уже
говорил, я не могу судить беспристрастно, пока  не  выясню,  кто  убийца.  К
кому мне обратиться за советом?
     - Любой совет требует долгих размышлений,  -  ответил  старик,  который
мечтал уйти. - Бедный мальчик, как вам чудовищно тяжело было все это время!
     - Невыносимо! И добавьте еще денежные затруднения.
     - Да вы же так мало тратите!
     - Пришлось кое-что заложить. Разве я могу прикоснуться  к  нашим  общим
деньгам, которыми распоряжался  до  сих  пор?  Мне  и  подумать-то  об  этом
страшно.
     - Верно, этого  делать  не  следует.  Послушайте-ка,  вы  очень  кстати
заговорили о деньгах, так как можете оказать мне услугу.
     - Охотно. Какую же?
     - Понимаете, у меня в столе лежат не то двенадцать,  не  то  пятнадцать
тысяч франков, которые  меня  страшно  стесняют.  Я  стар,  я  не  отличаюсь
храбростью, и если про эти деньги кто-нибудь прознает...
     - Боюсь... - возразил адвокат.
     - И слышать не хочу! - прервал его старик. - Завтра я вам их принесу.
     Однако вспомнив, что он собирается к  г-ну  Дабюрону  и,  возможно,  не
будет располагать своим временем, папаша Табаре добавил:
     - Нет, не завтра,  а  сегодня  же,  сейчас.  Эти  проклятые  деньги  не
проведут у меня больше и ночи.
     Он  поднялся  наверх  и  вскоре  появился,  держа  в  руке   пятнадцать
тысячефранковых банкнот.
     - Если этого не хватит, - сказал он, протягивая деньги  Ноэлю,  -  есть
еще.
     - Все же мне хотелось бы, - предложил адвокат, - написать расписку.
     - Да зачем? Можно завтра.
     - А если я сегодня ночью умру?
     - Тогда я еще получу от вас наследство, - ответил  старик,  вспомнив  о
своем завещании. - Доброй ночи. Вы  спрашивали  у  меня  совета?  Мне  нужна
ночь, чтобы все обдумать, а то сейчас у  меня  мозги  набекрень.  Я,  может,
даже пройдусь. Если я сейчас лягу, мне будут  сниться  кошмары.  Итак,  друг
мой, терпение и отвага!  Кто  знает,  быть  может,  в  этот  миг  провидение
работает на вас.
     Папаша Табаре ушел; Ноэль оставил дверь  приоткрытой,  прислушиваясь  к
затихающим на лестнице  шагам.  Вскоре  возглас  "Отворите!",  обращенный  к
привратнику, и стук двери возвестили о том, что старик вышел из дома.
     Ноэль подождал еще немного и прикрутил лампу.  Затем  достал  из  ящика
стола маленький сверток, сунул в карман деньги, данные стариком, и вышел  из
кабинета, который запер на два оборота ключа. На площадке он  остановился  и
прислушался, словно  до  него  мог  долететь  стон  г-жи  Жерди.  Ничего  не
услышав, Ноэль на цыпочках спустился вниз. Через минуту он был на улице.
     Кроме квартиры на четвертом этаже, г-жа Жерди снимала  также  помещение
на первом, служившее некогда каретным сараем. Она устроила там  нечто  вроде
кладовой, куда сваливала всякое старье:  ломаную  мебель,  негодную  утварь,
короче, всякий ненужный хлам. Там же хранились запасы дров и угля на зиму.
     В этом  помещении  имелась  давно  заколоченная  дверь,  выходившая  на
улицу. Несколько лет назад  Ноэль  втихомолку  починил  ее  и  врезал  новый
замок. С тех пор он мог выходить из дома и входить в него в любое время  без
ведома привратника, а значит, и остальных жильцов.
     В эту-то дверь адвокат и вышел на сей раз,  отворив  и  затворив  ее  с
величайшей осторожностью.
     Оказавшись на улице, он несколько  мгновений  постоял,  как  бы  решая,
куда направиться. Затем медленно двинулся в сторону вокзала Сен-Лазар и  тут
увидел свободный фиакр.  Ноэль  сделал  извозчику  знак,  и  тот,  придержав
лошадь, подогнал экипаж к тротуару.
     - На улицу Фобур-Монмартр, угол  Провансальской,  -  приказал  адвокат,
влезая, - да поживей!
     Добравшись до места, он вылез и расплатился  с  извозчиком.  Когда  тот
отъехал достаточно далеко, Ноэль пошел по  Провансальской  улице  и,  пройдя
шагов сто, позвонил в один из самых красивых домов.
     Дверь тотчас же отворилась.
     Когда Ноэль проходил  мимо  каморки  привратника,  тот  поздоровался  с
гостем почтительно, покровительственно и дружелюбно в одно и  то  же  время;
так парижские привратники здороваются лишь с теми жильцами,  которые  им  по
душе, людьми великодушными и щедрыми.
     Поднявшись на третий этаж, адвокат остановился, достал из кармана  ключ
и вошел, словно к себе домой, в среднюю квартиру.
     Хотя  ключ  в  замке  повернулся  почти  беззвучно,   этого   оказалось
достаточно, чтобы навстречу  Ноэлю  выбежала  горничная:  довольно  молодая,
довольно хорошенькая, с дерзким взглядом.
     - Ах, это вы, сударь! - воскликнула она.
     Восклицание было как раз той громкости,  какая  необходима,  чтобы  его
услышали в глубине квартиры и восприняли  как  предупреждение.  С  таким  же
успехом горничная могла просто крикнуть:  "Берегись!"  Ноэль,  казалось,  не
обратил на это внимания.
     - Хозяйка дома? - спросил он.
     - Да, сударь, и очень на вас сердита. Сегодня утром она хотела  послать
за вами, а недавно собиралась сама к вам поехать. Насилу я отговорила ее  не
нарушать ваши указания.
     - Это хорошо, - сказал адвокат.
     - Хозяйка в курительной, - продолжала горничная. - Я  готовлю  ей  чай.
Может, вы тоже выпьете?
     - Да, - ответил Ноэль. - Посветите мне, Шарлотта.
     Он прошел через великолепную столовую, сверкающую позолотой гостиную  в
стиле Людовика XIV и оказался в курительной.
     В этой просторной комнате был  очень  высокий  потолок.  Казалось,  она
находится за тысячи миль от  Парижа,  во  владениях  какого-нибудь  богатого
подданного Поднебесной империи. Мебель, ковры, картины,  обои  -  все  здесь
было явно привезено прямо из Гонконга или Шанхая.
     Стены  и  двери  были  задрапированы  расписным  шелком.  На   сценках,
изображенных киноварью, перед зрителями  проходила  вся  Срединная  империя:
пузатые мандарины среди фонариков, одурманенные опиумом ученые,  спящие  под
зонтами, девушки, стыдливо опустившие взгляд на  свои  туго  перебинтованные
ноги.
     Цветы и плоды на ковре - секрет  изготовления  таких  ковров  в  Европе
неизвестен - были вытканы с искусством, которое  обмануло  бы  и  пчелу.  На
шелковой драпировке потолка какой-то великий  китайский  художник  нарисовал
на лазурном фоне фантастических птиц с распростертыми золотыми и  пурпурными
крыльями.    Драпировка    удерживалась    лаковыми    рейками,    изысканно
инкрустированными перламутром; такие же рейки украшали углы комнаты.
     Подле одной стены стояли два причудливых сундука.  Все  помещение  было
заставлено  мебелью  самых  прихотливых  очертаний,  столиками  с  фарфором,
шкафчиками из драгоценных пород дерева.
     Были там и этажерки, купленные у Лин-Ци  в  городе  художников  Сучжоу,
множество редких и дорогих безделушек - от палочек из  слоновой  кости,  что
заменяют китайцам наши вилки, до фарфоровых чашек  тоньше  мыльных  пузырей,
чудес династии Цин*.
     ______________
     * Императорская маньчжурская династия, правившая в Китае в 1644 -  1711
гг.

     Посередине комнаты стоял широкий  и  низкий  диван  с  грудой  подушек,
обтянутых тою же тканью, что и стены.  Окно  было  огромно,  словно  витрина
магазина, с двойными открывающимися  рамами.  Пространство  между  рамами  с
метр шириной было уставлено редкостными цветами. Вместо камина комната  была
снабжена  отдушниками,  расположенными  таким  образом,  чтобы  поддерживать
температуру,  необходимую   для   выведения   шелковичных   червей,   вполне
гармонировавшую с обстановкой.
     Когда Ноэль вошел, молодая  женщина,  свернувшись  клубком  на  диване,
курила  сигарку.  Несмотря  на  тропическую  жару,  она  была   закутана   в
кашемировую шаль.
     Она была невысока ростом, но  ведь  только  миниатюрные  женщины  могут
обладать всеми  совершенствами.  Женщины,  рост  которых  выше  среднего,  -
просто ошибка природы. Как бы красивы они ни были,  у  них  всегда  найдется
какой-нибудь изъян, словно в творении скульптора, пусть  даже  талантливого,
но впервые взявшегося за слишком большое изваяние.
     Да, ростом она была невелика, однако ее  шея,  плечи  и  руки  поражали
плавностью линий.  Пальцы  ее  с  розовыми  ногтями  напоминали  драгоценные
вещицы, за  которыми  тщательно  ухаживают.  Ноги  в  шелковых,  похожих  на
паутинку, чулках были само совершенство. При взгляде на них вспоминались  не
ножки сказочной Золушки в хрустальных башмачках,  но  вполне  живые,  вполне
осязаемые ножки банкирши, любившей, чтобы ее  почитатели  заказывали  с  них
копии из мрамора, гипса или бронзы.
     Женщину нельзя было назвать красивой, ни даже хорошенькой, однако  лицо
ее принадлежало к тем,  что  поражают,  словно  удар  грома,  и  никогда  не
забываются. Лоб у нее был чуть выше, чем нужно,  рот  чуть  великоват,  хотя
губы пленяли своею свежестью. Брови,  казалось,  были  нарисованы  китайской
тушью,  но  художник,  пожалуй,  слишком  нажимал  на  кисточку:  когда  она
забывала за собой следить, они придавали ей суровый вид.  Зато  лицо  у  нее
было  великолепного  светло-золотистого  цвета,   черные   бархатные   глаза
обладали  необычайной  магнетической   силой,   зубы   сияли   перламутровой
белизной, а  в  удивительно  густых  черных  волосах,  тонких  и  волнистых,
мерцали голубоватые отблески.
     Увидев  Ноэля,  откинувшего  шелковую  портьеру,  женщина  оперлась  на
локоть и приподнялась.
     - Наконец-то, - произнесла она недовольным тоном. - Вы очень кстати.
     Адвокату стало душно в африканской атмосфере курительной комнаты.
     - Какая жара! - сказал он. - Здесь можно задохнуться.
     - Вы находите? - отозвалась женщина. - А я вот стучу  зубами.  Мне  так
плохо.  Ожидание  невыносимо  для  меня,  я  места  себе  не  нахожу,  а  вы
заставляете себя ждать со вчерашнего дня.
     - Но я никак не мог прийти, просто никак! - объяснил Ноэль.
     - Вам же прекрасно известно, - продолжала дама, - что  сегодня  подошли
сроки платежей и что платить мне нужно много. Набежали поставщики, а у  меня
за душой ни гроша. Принесли счет от каретника -  денег  нет.  Этот  мошенник
Клержо, которому  я  задолжала  три  тысячи  франков,  устроил  мне  ужасный
скандал. Как это все неприятно!
     Ноэль понурил голову, словно школьник,  которому  учитель  выговаривает
за невыученный урок.
     - Но ведь задержка-то всего на один день, - пробормотал он.
     - По-вашему, это пустяки? - отозвалась  молодая  женщина.  -  Уважающий
себя человек, друг мой,  может  позволить  опротестовать  свои  вексель,  но
никогда - вексель своей любовницы. Да за кого вы меня считаете? Неужели  вам
не известно, что мое положение в обществе зависит  прежде  всего  от  денег?
Стоит мне не заплатить по векселям - и все, конец.
     - Жюльетта, дорогая, - ласково начал адвокат.
     Она резко его прервала:
     - Ну, разумеется: "Жюльетта, дорогая, обожаемая". Пока  вы  здесь,  все
очаровательно, но только выйдете за порог, вас не  дозовешься.  Наверное,  и
не вспомните даже, что есть такая Жюльетта...
     - Это несправедливо! - возразил Ноэль. -  Вы  же  знаете,  я  постоянно
думаю о вас, я тысячу раз вам это доказывал. А сейчас докажу снова.
     Он достал из кармана пакетик, взятый  им  из  стола,  развернул  его  и
показал прелестную бархатную коробочку.
     - Это браслет, что  так  понравился  вам  неделю  назад  на  витрине  у
Бограна.
     Мадам Жюльетта, не поднимаясь, протянула руку  за  коробочкой,  открыла
ее небрежно и безразлично, взглянула на браслет и неопределенно хмыкнула.
     - Тот самый? - спросил Ноэль.
     - Да, но у торговца он нравился мне гораздо больше.
     Она закрыла коробочку и бросила ее на столик.
     - Не везет мне сегодня, - проговорил адвокат с досадой.
     - А что?
     - Я вижу, браслет вам не по душе.
     - Ну почему же?  Он  прелестен.  И  кроме  того,  он  довершает  вторую
дюжину.
     Теперь  в  свою  очередь  хмыкнул  Ноэль.  Жюльетта  промолчала,  и  он
добавил:
     - Что-то не верится, чтобы вы были ему рады.
     - Вот оно что! - воскликнула дама. - Вам кажется,  что  я  недостаточно
жарко выражаю свою признательность. Вы принесли мне подарок и считаете,  что
я  тут  же  должна  отплатить  сполна:  наполнить  дом  радостными  криками,
прыгнуть к вам на колени, называя вас щедрым и великодушным повелителем.
     Ноэль не смог сдержать нетерпеливого жеста, который  не  ускользнул  от
Жюльетты и привел ее в полный восторг.
     - Этого будет достаточно? - продолжала она. - Или вы  хотите,  чтобы  я
позвала Шарлотту и похвасталась ей этим замечательным браслетом,  памятником
вашему благородству? А может, нужно пригласить привратника и кухарку,  чтобы
сказать им, как я счастлива, имея столь щедрого любовника?
     Адвокат пожал плечами с видом философа, который  не  обращает  внимания
на проказы ребенка.
     - К чему эти язвительные шутки? - произнес он. -  Если  вы  и  в  самом
деле обижены на меня за что-то, скажите прямо.
     - Ладно же, будем говорить прямо, - ответила  Жюльетта.  -  Вот  что  я
хочу вам сказать: лучше бы вы забыли об этом браслете и принесли  мне  вчера
вечером или сегодня утром восемь тысяч франков, которые мне так необходимы.
     - Я не мог прийти.
     - Значит, надо было прислать: посыльные на улицах еще не перевелись.
     - Раз я их вам не принес и не прислал, значит, у меня их не  было,  мой
друг. Прежде чем я их нашел, мне пришлось побегать,  да  и  то  мне  обещали
только  завтра.  Те  деньги,  что  я  принес,  достались   мне   по   чистой
случайности, на которую я не рассчитывал еще час назад; я  просто  схватился
за них, рискуя поставить себя в неудобное положение.
     - Бедняжка!  -  сказала  Жюльетта  с  насмешливой  жалостью.  -  И   вы
осмеливаетесь мне говорить, что с трудом достали десять тысяч франков!
     - Да, осмеливаюсь.
     Молодая женщина посмотрела на любовника и разразилась хохотом.
     - В роли бедного юноши вы неподражаемы!
     - Это не роль.
     - Вы только так говорите, дорогой мой, а  сами  все-таки  явились.  Это
ваше милое признание  лишь  предисловие.  Завтра  вы  объявите,  что  весьма
стеснены в средствах, а послезавтра... Вас просто снедает  скупость.  Раньше
вы были лишены  этой  добродетели.  Быть  может,  вы  испытываете  угрызения
совести из-за денег, что мне дали?
     - Вот дрянь! - пробормотал в сердцах Ноэль.
     - В  самом  деле,  -  продолжала  дама,  -  мне  вас  жаль,  и  весьма.
Злополучный любовник! Может, мне устроить подписку в вашу пользу?  На  вашем
месте я обратилась бы в комитет общественного призрения.
     Несмотря на все усилия остаться спокойным, Ноэль взорвался.
     - Вы полагаете, это шутки? - воскликнул он. - Знайте же, я  разорен,  у
меня кончились последние сбережения. Я совсем потерял голову!
     Глаза у молодой  женщины  засверкали,  она  с  нежностью  взглянула  на
любовника:
     - Ах, если бы это была правда, котик! Если бы я могла тебе поверить!
     Для Ноэля ее взгляд был как нож острый. Сердце его разрывалось.
     "Она поверила, - подумал он, - и до смерти рада. Она ненавидит меня".
     Он ошибался. Мысль о том, что мужчина любит ее до  такой  степени,  что
разорился  из-за  нее  без  слова  упрека,  приводила  ее  в  восторг.   Она
чувствовала, что готова любить этого впавшего  в  нищету  человека,  который
был ей ненавистен, пока был богат и горд. Однако  выражение  ее  глаз  очень
скоро изменилось.
     - Ну и дурочка я! - вскричала она. - Уже и поверила, уже и пожалела.  У
него, видите ли, деньги текут сквозь  пальцы.  Рассказывайте  кому  другому,
мой дорогой! Сейчас ведь все мужчины считают денежки  не  хуже  ростовщиков.
Разоряются  лишь  немногие  олухи   -   тщеславные   мальчишки   да   иногда
сластолюбивые старички. Вы же - очень хладнокровны, серьезны и, уж  конечно,
очень сильны.
     - Но не с вами, - прошептал Ноэль.
     - Довольно! Оставьте меня наконец в покое, вы  ведь  прекрасно  знаете,
что делаете. У вас ведь  вместо  сердца  двойное  зеро,  как  на  рулетке  в
Хомбурге*. Заполучив меня, вы сказали себе: "Я буду платить  за  любовь  как
таковую". И слово свое вы сдержали. Такое помещение капитала не хуже  любого
другого; каждый имеет  свою  выгоду.  Вы  способны  на  любые  безумства  по
твердой цене - четыре тысячи франков в месяц. А если выйдет дороже, хотя  бы
на двадцать су, вы заберете под мышку сердце и  шляпу  и  отправитесь  туда,
где вам не придется переплачивать.
     ______________
     * Хомбург (Бад-Хомбург) - известный курорт в Германии, где  в  ту  пору
был игорный дом.

     - Верно, - холодно ответил адвокат, - считать  я  умею,  и  это  весьма
полезно. Я точно знаю, куда и как идут мои деньги.
     - В самом деле? - с издевкой спросила Жюльетта.
     - Да, и могу рассказать вам, дорогая моя. Поначалу вы были  не  слишком
требовательны. Но аппетит приходит во время еды. Вам захотелось  роскоши,  и
вы ее получили: у вас есть квартира,  прекрасная  обстановка,  невообразимые
туалеты - я не отказывал вам ни в чем. Вы захотели иметь карету и  лошадь  -
пожалуйста. Я не говорю уже о тысяче  ваших  прихотей.  Не  считаю  ни  этой
китайской комнаты, ни двух дюжин  браслетов.  Все  вместе  стоило  четыреста
тысяч франков.
     - Вы уверены?
     - Как человек, у которого они были, а теперь нет.
     - Ровно четыреста тысяч? Без сантимов?
     - Ровно.
     - Ну а если я представлю вам счет, мой друг, то вы еще  останетесь  мне
должны.
     Горничная, которая принесла чай, прервала  этот  любовный  дуэт,  коему
предшествовала уже не одна репетиция. При виде  Шарлотты  адвокат  замолчал.
Жюльетта хранила  молчание  ради  любовника,  у  нее  не  было  секретов  от
Шарлотты, которая служила ей уже три года и которой она охотно прощала  все,
даже красавца-любовника, обходившегося довольно дорого.
     Г-жа Жюльетта Шаффур была парижанкой. Она родилась в 1839  году  где-то
на Монмартре от неизвестного отца. Все ее детство представляло череду  равно
неистовых ласк и  взбучек.  Питалась  она  скверно  -  одними  конфетами  да
подпорченными  фруктами,  но  ее  желудку  ничто  не  могло   повредить.   В
двенадцать лет была она худа, как щепка,  зелена,  как  незрелое  яблоко,  и
порочна, как все  обитательницы  Сен-Лазара*  вместе  взятые.  Г-н  Прюдом**
сказал бы, что эта юная особа начисто лишена нравственных начал.
     ______________
     * Женская тюрьма в Париже.
     ** Жозеф Прюдом - персонаж французского писателя  Анри  Монье  (1799  -
1877), олицетворение самодовольной посредственности.

     У нее не было ни малейшего представления об этом  абстрактном  понятии.
Она полагала, что весь мир состоит из  порядочных  людей,  живущих,  как  ее
матушка, друзья ее матушки и ее собственные друзья. Она не боялась ни  бога,
ни черта, однако  опасалась  полицейских.  Кроме  того,  ее  страшили  некие
таинственные и жестокие личности, которые, судя по разговорам,  жили  где-то
в окрестностях Дворца правосудия  и  испытывали  злобную  радость,  причиняя
горе хорошеньким девочкам.
     Поскольку она не обещала  стать  красавицей,  ее  решили  определить  в
магазин, но тут некий почтенный старик, знававший некогда  ее  мамашу,  взял
ее под свое покровительство. Благоразумный  и  предусмотрительный,  как  все
старики, он был знатоком и понимал: что посеешь, то и  пожнешь.  Поэтому  он
решил  сперва  придать  своей  протеже  лоск  образованности.  Он  нанял  ей
учителей, она стала брать уроки музыки, танцев и меньше чем  за  три  месяца
научилась писать, немного бренчать на  рояле  и  овладела  первыми  началами
искусства, которое вскружило голову не одному любителю танцев.
     Единственное, чего старик ей не дал, это  любовника.  Его  она  выбрала
сама: то был художник, не научивший ее ничему новому,  но  похитивший  ее  у
старика; он предложил ей половину того, что имел, то есть  ничего.  Наскучив
им через три месяца, она покинула гнездышко  первой  любви,  унося  с  собой
весь свой гардероб, завернутый в носовой платок.
     В течение следующих четырех лет  Жюльетта  жила  по  преимуществу  теми
надеждами, какие никогда не оставляют женщину,  сознающую,  что  она  хороша
собой. Она то опускалась на дно, то вновь выплывала на  поверхность.  Дважды
рукой в дорогой перчатке в дверь к ней стучалась удача,  однако  у  Жюльетты
недоставало присутствия духа ухватить гостью за полы пальто.
     С помощью некоего актера она дебютировала в театре  и  даже  стала  уже
довольно бойко декламировать роли, когда  совершенно  случайно  ее  встретил
Ноэль, влюбился и взял на содержание.
     Поначалу "мой адвокат", как она его называла, особого неудовольствия  у
нее не вызывал, однако через  несколько  месяцев  надоел.  Он  раздражал  ее
мягкостью  и  учтивостью,  светскими  манерами,  благовоспитанностью,  плохо
скрываемым  презрением  ко  всему  низкому  и  подлому,  и   в   особенности
неизменным, неистощимым  терпением.  Ее  весьма  огорчало,  что  он  не  был
весельчаком и наотрез отказывался водить ее в славные  местечки,  где  царит
веселье  без  предрассудков.  Чтобы  развлечься,  Жюльетта   начала   сорить
деньгами.  И  по  мере  того  как  росли  ее  амбиции  и  умножались  жертвы
любовника, возрастала ее неприязнь к нему.
     Она сделала его несчастнейшим из  людей  и  обращалась  с  ним,  как  с
собакой, причем не из врожденной зловредности,  а  намеренно,  из  принципа.
Она была убеждена, что  чем  больше  огорчений  причиняет,  чем  больше  зла
приносит, тем сильнее ее любят.
     Жюльетта не была злой и  очень  жалела  себя.  Она  мечтала,  чтобы  ее
любили какой-то особенной  любовью,  и  даже  чувствовала,  как  именно,  но
объяснить не  могла.  Для  своих  любовников  она  была  лишь  игрушкой  или
предметом  роскоши,  понимала  это  и,  поскольку  пренебрежение   было   ей
невыносимо, приходила в ярость.  Ей  хотелось,  чтобы  возлюбленный  был  ей
предан и многим для нее жертвовал, чтобы он опускался до  ее  уровня,  а  не
стремился  поднять  до  своего.  Но  она  уже  отчаялась  встретить   такого
человека.
     Безумные траты Ноэля оставляли ее холодной как лед; она  полагала,  что
он весьма богат, а саму ее, как это ни странно, деньги занимали  мало,  хотя
алчность была ей не чужда. Возможно, Ноэль покорил бы  ее,  если  бы  прямо,
без обиняков раскрыл ей глаза на свое положение;  потерял  же  ее  он  из-за
своей сдержанности и  даже  скрытности,  поскольку  никогда  не  упоминал  о
жертвах, на которые шел ради нее.
     Он ее обожал. До  рокового  дня  их  встречи  Ноэль  жил  целомудренно.
Первая страсть выжгла  его,  и  после  этой  катастрофы  уцелела  одна  лишь
оболочка. Остались четыре стены, но  внутри  дом  весь  выгорел.  У  всякого
героя есть уязвимое место: Ахилл погиб, пораженный в  пяту;  даже  у  самого
искусного воина в броне есть изъяны.
     Ноэль  покорился  Жюльетте  и  шел  на   бесчисленные   уступки.   Этот
образцовый  молодой  человек,  адвокат  с  незапятнанной  репутацией,   этот
суровый моралист спустил на нее за четыре года не только свое состояние,  но
и состояние г-жи Жерди.
     Он любил Жюльетту неистово, безрассудно, безмерно, слепо.  При  ней  он
забывал осторожность и все говорил напрямик. У нее в  будуаре  он  сбрасывал
маску привычной осторожности, и тут все  его  недостатки  выступали  наружу.
Ему так нравилось быть перед нею робким и податливым, что он  и  не  пытался
бороться. Она стала его владычицей. Иногда  он  пробовал  сопротивляться  ее
безумным прихотям, но она сгибала его, словно ивовый  прут.  Он  чувствовал,
что под взглядом черных глаз этой девчонки его решимость тает  быстрее,  чем
снег под апрельским солнцем. Она терзала его, но умела  и  утешить  улыбкой,
слезами или поцелуем.
     Временами,  когда  он  находился  вдали  от  обольстительницы,  к  нему
возвращался рассудок, и в минуты  просветления  он  говорил  себе:  "Она  не
любит меня, она мною играет!" Однако верность пустила у него в сердце  столь
глубокие корни, что вырвать их  он  не  мог.  Ноэль  безмерно  ревновал,  но
удерживался  от  напрасных  проявлений   этого   чувства.   Веские   причины
сомневаться в верности любовницы бывали у него не раз, и все же  ему  всегда
не хватало смелости высказать  открыто  свои  подозрения.  "Если  я  окажусь
прав, - думал он, - придется либо  уйти  от  нее,  либо  принимать  все  как
есть". Мысль о том,  чтобы  бросить  Жюльетту,  повергала  его  в  ужас;  он
чувствовал: страсть его столь  раболепна,  что  ради  нее  он  примет  любые
унижения.
     Горничная довольно долго расставляла  чайные  принадлежности,  и  Ноэль
успел тем временем собраться с мыслями. Он смотрел на Жюльетту, и  гнев  его
улетучивался. Адвокат даже начал спрашивать себя, не слишком  ли  он  был  с
нею резок.
     Когда Шарлотта ушла, он сел рядом с любовницей на диван и обнял ее.
     - Что-то ты сегодня сердита, - сказал он ласково. - Если я в  чем-то  и
провинился, ты меня уже наказала. Поцелуй меня и помиримся.
     Жюльетта раздраженно оттолкнула его и холодно промолвила:
     - Оставьте меня. Сколько  раз  вам  повторять:  я  сегодня  плохо  себя
чувствую.
     - Плохо себя чувствуешь, друг мой? Что с тобою? -  спросил  адвокат.  -
Хочешь, я пошлю за врачом?
     - Не утруждайтесь. Я знаю, что у меня за болезнь: это скука.  Вы  вовсе
не тот врач, который мне нужен.
     Ноэль с унылым видом встал и сел за  чайный  стол  напротив  любовницы.
Его покорность говорила о том, насколько он привык к таким  грубым  отказам.
Жюльетта обходилась с ним дурно, а он  все  возвращался,  словно  несчастный
пес, который целыми днями ждет, когда на его ласки обратят внимание. А  ведь
он слыл суровым, вспыльчивым, своенравным! И в сущности, это так и было.
     - Последние месяцы вы часто говорите, что я вам наскучил,  -  продолжал
он. - Что же мне для вас сделать?
     - Ничего.
     - Ну, а все-таки?
     - У меня теперь  не  жизнь,  а  сплошная  зевота,  -  ответила  молодая
женщина, - и вовсе не по моей вине. Думаете, быть вашей  любовницей  весело?
Да посмотрите вы на себя! Есть  ли  на  свете  создание  более  печальное  и
унылое, чем  вы,  более  беспокойное,  подозрительное,  да  вдобавок  еще  и
постыдно ревнивое.
     - Вы так встречаете меня, - отважился вставить Ноэль, -  что  и  впрямь
пропадет всякая охота радоваться и откровенничать. К  тому  же  где  любовь,
там и опасения.
     - Хорошенькое дело! Тогда нужно подыскать женщину  по  себе,  по  своей
мерке, запереть ее в подвале и выпускать раз в день, после обеда, на  десерт
вместе с шампанским - чтобы поразвлечься.
     - Лучше бы мне вовсе не приходить, - пробормотал адвокат.
     - Ну конечно! А я сиди здесь одна  и  утешайся  сигаркой  да  какими-то
книжонками, от которых только спать хочется! Ну что это за жизнь  -  торчать
безвылазно дома?
     - Так живут все порядочные женщины, которых  я  знаю,  -  сухо  ответил
адвокат.
     - Благодарю! В таком случае я, по счастью,  не  отношусь  к  порядочным
женщинам, и мне надоело жить взаперти и любоваться лишь  вашей  физиономией,
словно жене какого-нибудь турка.
     - Это вы-то живете взаперти?
     - Разумеется, - продолжала Жюльетта все более едко. - Скажите, вы  хоть
когда-нибудь приводили сюда своих приятелей? Нет, вы изволите меня  прятать.
Когда вы предлагали мне пойти прогуляться? Никогда: ваше  достоинство  может
пострадать, если вас увидят вместе со мною. У меня есть карета: часто ли  мы
в ней катались? Да и  то  вы  опускали  занавески.  Я  выезжаю  одна,  гуляю
одна...
     - Старая  песня,  -  прервал  Ноэль,  которым  опять  начал  овладевать
гнев, - без конца одни  и  те  же  беспричинные  оскорбления.  Будто  вы  не
знаете, почему все так.
     - Мне прекрасно известно, -  гнула  свое  молодая  женщина,  -  что  вы
стыдитесь меня. Однако я знаю людей и познатнее вас, которые  не  стесняются
своих любовниц. Вы изволите бояться, что я запятнаю прекрасное имя Жерди,  а
между тем отпрыски самых знатных фамилий  не  боятся  показаться  в  ложе  в
обществе кокоток.
     На этот раз к большому удовольствию г-жи Шаффур Ноэль взбесился.
     - Хватит упреков! - воскликнул он,  вскочив.  -  Если  я  скрываю  наши
отношения, то лишь потому, что  это  необходимо.  На  что  вы  жалуетесь?  Я
предоставил вам свободу, и вы пользуетесь ею столь широко, что я понятия  не
имею о вашем времяпрепровождении. Вы  мне  пеняете  на  пустоту,  которую  я
создал вокруг вас? А  кто  виноват?  Разве  это  мне  наскучила  покойная  и
скромная  жизнь?  Мои  друзья  могли  бы  прийти  в  пристойную   зажиточную
квартиру, но как я приглашу их сюда? Увидев  вашу  роскошь,  это  бесстыдное
свидетельство моего безрассудства, они тут же зададут себе вопрос, откуда  у
меня столько денег?
     Я могу содержать любовницу, но  у  меня  нет  права  швырять  на  ветер
состояние, которое мне не принадлежит. Если завтра станет известно, что  вас
содержу я, мне конец. Какой клиент доверит свои дела  дураку,  разорившемуся
ради женщины, о которой говорит весь Париж? Я - не аристократ, я  не  рискую
ни прославленным в веках именем, ни громадным  состоянием.  Я  Ноэль  Жерди,
адвокат, все, что у меня есть, это моя репутация. Она ложна - пусть так.  Но
какова бы она ни была, я должен ее беречь, и я ее сберегу.
     Жюльетта, знавшая Ноэля как облупленного,  решила,  что  зашла  слишком
далеко, и принялась его успокаивать.
     - Хорошо, хорошо, мой друг. Я не хотела причинить вам боль,  -  сказала
она  ласково.  -  Имейте  снисхождение,  просто  сегодня  я   что-то   очень
раздражительна.
     Такая перемена пришлась адвокату по душе, и он почти успокоился.
     - Своею несправедливостью вы меня просто  с  ума  сводите,  -  вздохнул
он. - Я  из  сил  выбиваюсь,  чтобы  хоть  чем-то  порадовать  вас!  Вы  все
упрекаете меня за серьезность, а ведь и двух дней не прошло, как мы  с  вами
так повеселились на карнавале. В тот вторник я резвился, точно  студент.  Мы
ходили в театр, на бал в Оперу, я нарядился в домино, пригласил двух  друзей
отужинать с нами.
     - Да уж, то-то было весело! - произнесла молодая женщина, надув губы.
     - По-моему, было.
     - Вы так считаете? Не слишком-то вы разборчивы! Мы  были  на  водевиле,
верно, но только, как всегда, по  отдельности:  я  одна  на  галерке,  вы  в
партере. На балу у вас был такой вид, словно  вы  на  похоронах.  За  ужином
ваши друзья сидели с кислыми физиономиями. Вы велели, чтобы я  притворилась,
будто едва с вами знакома. Сами же пили  как  лошадь,  а  я  даже  не  могла
понять, под хмельком вы или нет.
     - Это  доказывает,  -  прервал  Ноэль,  -  что  никогда   нельзя   себя
принуждать. Поговорим о чем-нибудь  другом.  -  Он  прошелся  по  комнате  и
вытащил часы. - Через час, друг мой, я вас покину.
     - Разве вы не останетесь?
     - Нет. К величайшему сожалению, моя мать серьезно заболела.
     Ноэль выложил на стол и пересчитал деньги, взятые у папаши Табаре.
     - Маленькая моя Жюльетта, - произнес он, - здесь  не  восемь  тысяч,  а
десять. Вы не увидите меня несколько дней.
     - Вы уезжаете из Парижа?
     - Нет, но я буду занят делом, которое  имеет  для  меня  первостепенную
важность.  Первостепенную!  Если  оно  удастся,  моя  милая,  наше   будущее
обеспечено, и ты узнаешь, как я тебя люблю.
     - Ох, Ноэль, дорогой, расскажи!
     - Не могу.
     - Ну, прошу тебя! - воскликнула молодая женщина и, обняв  любовника  за
шею, приподнялась на цыпочки так, что губы их сблизились.
     Адвокат поцеловал ее, решимость его пошатнулась.
     - Нет! - выговорил он наконец. -  В  самом  деле,  не  могу.  Не  стану
радовать тебя раньше времени. А теперь, дорогая,  слушай  меня  внимательно.
Что бы ни произошло - понимаешь? - ни в коем случае не приходи ко  мне,  как
ты имела неосторожность это делать, даже  не  пиши.  Если  не  послушаешься,
сильно навредишь мне. Если вдруг с тобой что-нибудь  случится,  отправь  мне
записку с этим старым чудаком Клержо. Я увижусь с ним  послезавтра,  у  него
мои векселя.
     Жюльетта отступила и шаловливо погрозила Ноэлю пальчиком.
     - Значит, ты так-таки ничего мне не скажешь?
     - Сегодня нет.  Скоро,  -  отвечал  адвокат,  смешавшись  под  взглядом
любовницы.
     - Вечно какие-то тайны! - воскликнула  Жюльетта,  раздосадованная,  что
ее нежность оказалась бессильна.
     - Клянусь, это в последний раз.
     - Ноэль, голубчик, - снова, уже серьезно,  принялась  убеждать  молодая
женщина, - ты что-то от меня скрываешь. Ты же знаешь, я тебя насквозь  вижу,
последнее время ты сам не свой. Ты очень переменился.
     - Клянусь тебе...
     - Не нужно клясться, все равно не поверю. Только предупреждаю:  никаких
фокусов, я сумею за себя постоять.
     Адвокат явно чувствовал себя не в своей тарелке.
     - Да ведь дело может и не выгореть, - пробормотал он.
     - Хватит! - прервала его Жюльетта. - Все  будет  по-твоему,  обещаю.  А
теперь, сударь, поцелуйте меня, я собираюсь лечь.
     Не успел Ноэль уйти, как Шарлотта уже сидела на диване  подле  хозяйки.
Останься адвокат за дверью, он услышал бы, как Жюльетта говорит:
     - Нет, я решительно не намерена больше его терпеть. До  чего  несносен!
Ах, если бы он не нагонял на меня такого страху, я бросила  бы  его.  Но  он
способен меня убить!
     Горничная пыталась защищать Ноэля, но тщетно: молодая  женщина,  ничего
не слушая, продолжала:
     - Почему я так редко его вижу, что он затевает? С какой стати он  исчез
на целую неделю? Это подозрительно. Уж не собрался ли он  случаем  жениться?
Ах, если бы знать! Ты опостылел мне, мой милый, и в одно прекрасное  утро  я
тебя брошу, но не  потерплю,  чтобы  ты  оставил  меня  первый.  Неужели  он
женится? Этого я не вынесу. Нужно бы разведать...
     Однако Ноэль не подслушивал за дверью. Он  выскочил  на  Провансальскую
улицу, добрался до дому и вошел тем же путем, что и выходил, - через  бывший
каретный сарай. Не пробыл он у себя в кабинете и пяти  минут,  как  в  дверь
постучали.
     - Сударь, - послышался голос прислуги, -  сударь,  отзовитесь,  во  имя
неба!
     Ноэль открыл дверь и раздраженно воскликнул:
     - Ну что там еще?
     - Сударь, - проговорила служанка, заливаясь слезами, - я стучалась  уже
три раза, а вы все  не  отвечаете.  Пойдемте,  умоляю  вас.  Боюсь,  госпожа
умирает.
     Адвокат поспешил вслед за служанкой в комнату г-жи Жерди.  Больная  так
страшно переменилась, что он содрогнулся.
     Накрытая одеялами, она тряслась в лихорадке, лицо  ее  сделалось  таким
бледным, словно в жилах у нее не осталось ни капли  крови;  глаза,  горевшие
мрачным огнем, казалось,  подернулись  тонкою  пленкой.  Распущенные  волосы
обрамляли лицо и спускались  на  плечи,  отчего  г-жа  Жерди  выглядела  еще
ужасней. Из груди у нее порой  вырывался  слабый  стон,  иногда  она  что-то
неразборчиво  бормотала.  Временами   при   сильных   приступах   боли   она
вскрикивала: "Больно! Больно!" Ноэля она не узнала.
     - Видите, сударь, - сказала служанка.
     - Кто  же  мог  предположить,  что  болезнь  будет  развиваться   столь
стремительно? Быстрее бегите к доктору Эрве: пусть встает и немедленно  идет
сюда. Скажите, я просил.
     Распорядившись, Ноэль сел в кресло лицом к больной.
     Доктор Эрве был старым другом Ноэля,  его  соучеником  и  товарищем  по
Латинскому кварталу. История доктора  Эрве  -  это  история  одного  из  тех
молодых людей, которые без денег, без  связей,  без  протекции  осмеливаются
посвятить  себя  самой  трудной,   самой   сомнительной   профессии,   какая
существует в Париже. Увы, нередко случается, что молодые  талантливые  врачи
ради пропитания вступают в сговор с самыми бесчестными аптекарями.
     Человек поистине замечательный и  знавший  себе  цену,  Эрве,  закончив
учение, сказал себе: "Нет, я не  стану  прозябать  в  деревенской  глуши,  я
останусь в Париже,  стану  знаменит,  сделаюсь  главным  врачом  больницы  и
кавалером ордена Почетного легиона".
     Чтобы вступить на этот путь, в  конце  которого  маячила  ослепительная
триумфальная  арка,  будущий  академик  залез  в  долги  на  двадцать  тысяч
франков. Нужно было снять и обставить помещение, а это стоит недешево.
     Затем,  вооружившись  долготерпением  и  неукротимой  волей,  он   стал
бороться и ждать. Но кто может себе представить, что значит  ждать  в  таких
условиях? Чтобы понять, нужно пройти через все это. Умирать от голода  -  во
фраке,  свежевыбритым  и  с  улыбкой  на   губах!   Современная   утонченная
цивилизация придумала эту муку, и перед ней бледнеют  самые  жестокие  пытки
дикарей.  Начинающий  врач  пользует  бедняков,  которым  нечем  платить.  А
больные - народ неблагодарный. Выздоравливая, они прижимают врача к груди  и
называют  своим  спасителем.  Выздоровев,  они  смеются  над  медиками  и  с
легкостью забывают о гонораре.
     После  семи  лет  героических  усилий  у  Эрве  образовалась,  наконец,
приличная практика. Все это время он платил чудовищные  проценты  по  долгу,
но тем не  менее  ему  удалось  приобрести  известность.  Несколько  брошюр,
премия, полученная без особых интриг, привлекли к нему внимание.
     Увы, это был уже не тот  жизнерадостный  молодой  человек,  которого  в
день первого визита переполняли надежды и  уверенность  в  будущем.  Он  еще
хотел, и сильнее, чем когда бы  то  ни  было,  добиться  своего,  преуспеть,
однако радости от преуспеяния уже  не  ждал.  Слишком  много  он  мечтал  об
успехе вечерами, когда ему  не  на  что  было  пообедать.  За  свое  будущее
богатство, сколь бы оно ни оказалось велико, он уплатил с лихвой.  Преуспеть
для него теперь означало лишь взять реванш. В  свои  тридцать  пять  лет  он
познал столько разочарований и обманутых надежд, что ни  во  что  не  верил.
Под  его  напускной   доброжелательностью   таилось   безмерное   презрение.
Проницательность, обострившаяся за годы нужды, мешала ему,  поскольку  людей
прозорливых обычно  опасаются,  и  он  старательно  скрывал  ее  под  маской
добродушия и беспечности.
     Вместе с тем он был добр и преданно любил друзей.
     Одетый кое-как, он вошел в спальню г-жи Жерди и спросил:
     - Что случилось?
     Ноэль молча пожал ему руку и вместо ответа указал  на  постель.  Доктор
взял лампу, осмотрел больную и подошел к другу.
     - Что с ней было? - отрывисто спросил он. - Мне необходимо знать.
     Услышав вопрос, адвокат вздрогнул.
     - Что знать? - пробормотал он.
     - Все! - отвечал Эрве. - У нее  воспаление  головного  мозга,  сомнений
тут нет. Болезнь эта встречается не так часто,  хотя  мозг  есть  у  каждого
человека и работает в течение всей его жизни. Ее  причины?  Нет,  отнюдь  не
повреждение мозга,  не  травма  черепа,  но  жестокие  душевные  потрясения,
сильное огорчение, какая-нибудь внезапная катастрофа...
     Ноэль жестом прервал приятеля и отвел к окну.
     - Да, мой друг, - тихо заговорил он, - госпожа Жерди  испытала  недавно
сильное потрясение, она в страшном отчаянии. Послушай, Эрве, я полагаюсь  на
твою честь и дружбу и хочу доверить тебе нашу тайну: госпожа  Жерди  мне  не
мать, ради своего сына она лишила меня состояния и имени. Три  недели  назад
я открыл этот недостойный обман; она знает об этом, последствия  привели  ее
в ужас, и с тех пор она медленно умирает.
     Адвокат ожидал, что его друг вскрикнет от  удивления,  станет  задавать
вопросы. Однако врач принял это известие,  не  моргнув  глазом,  просто  как
сведения, необходимые ему для лечения.
     - Три недели, - пробормотал он, - все ясно.  У  нее  были  какие-нибудь
недомогания в это время?
     - Она   жаловалась   на   жестокие   головные   боли,   головокружения,
нестерпимую боль в ухе, но все это относила на счет мигрени. Не  скрывай  от
меня ничего, Эрве, прошу тебя, скажи: это серьезно?
     - Настолько  серьезно,  друг  мой,  настолько  опасно,   что   медицине
известны лишь единичные случаи выздоровления.
     - Боже мой!
     - Тебе ведь хотелось знать правду - ты ее услышал. Я  решился  сообщить
ее только потому, что бедная женщина тебе не мать.  Да,  она  погибла,  если
только не случится чуда. Но мы должны надеяться на чудо. И можем помочь  ему
совершиться. А теперь за работу!


x x x

     Часы на вокзале Сен-Лазар пробили  одиннадцать,  когда  папаша  Табаре,
распростившись  с  Ноэлем,  вышел  из  дома,  потрясенный  всем  услышанным.
Вынужденный  сдерживаться  во  время  разговора,   он   наслаждался   теперь
свободой, с какой мог обдумать свои впечатления. Первые  шаги  по  улице  он
проделал, шатаясь, точно пьяный, который вышел на свежий  воздух  из  душной
харчевни. Он сиял от радости, но вместе с тем был  ошеломлен  непредвиденной
стремительностью  событий,  которые,  как  он  надеялся,  приближали  его  к
установлению истины.
     И хоть папаша Табаре спешил поскорее  добраться  до  дома  следователя,
фиакр он брать не стал. Он чувствовал, что ему нужно пройтись, так  как  был
из тех, кому движение проясняет ум. При ходьбе мысли у него укладывались  на
свои  места,  одна  к  другой,  словно  зерна  пшеницы  в  кувшине,  который
хорошенько встряхнули.
     Не торопясь, он  добрался  до  улицы  Шоссе-д'Антен,  пересек  бульвар,
сияющий огнями кафе, и вышел на улицу Ришелье.
     Он  шагал,  отрешившись  от  внешнего  мира,  спотыкался  на   выбоинах
тротуара, подскальзывался на грязной мостовой. Правильную дорогу он  выбирал
только  благодаря  инстинкту,  какой  руководит   животными.   Мысленно   он
рассматривал возможные повороты дела, следуя  сквозь  мрак  за  таинственной
нитью, незримый конец которой он ухватил в Ла-Жоншер.
     Как все, кто испытывает сильное волнение,  папаша  Табаре  не  замечал,
что говорит вслух, совершенно не заботясь  о  том,  что  его  восклицания  и
обрывки фраз можно подслушать. В Париже на каждом шагу  попадаются  подобные
люди, которых отделяет от толпы какое-либо сильное чувство, они  выбалтывают
во всеуслышание самые свои сокровенные тайны, подобно треснувшим  вазам,  из
которых вытекает содержимое. Этих бормочущих себе под нос  чудаков  прохожие
часто принимают за безумцев. Иногда за ними  следуют  зеваки,  забавляющиеся
их  странными  излияниями.  Именно  из-за  болтливости  такого  рода   стало
известно о разорении богатейшего  банкира  Роскары.  Так  же  выдал  себя  и
Ламбрет, убийца с Венецианской улицы.
     - Какое везение! - бормотал папаша Табаре. - Какая  невероятная  удача!
Что бы там ни говорил Жевроль, случай - вот величайший  сыщик.  Кто  бы  мог
выдумать подобную историю? А все же я был недалек от истины. Я чуял, что  за
всем этим кроется ребенок. Но разве возможно было  предполагать,  что  детей
подменили? Прием столь избитый, что им уже  не  пользуются  даже  бульварные
писаки. Это доказывает, что полиции  опасно  иметь  предвзятые  мнения.  Она
страшится невероятного, а оно-то и оказывается правдой. Она отступает  перед
нелепостью, а ее-то и надо развивать. Все возможно.
     Ей-богу, этот вечер мне дороже,  чем  тысяча  экю.  Одним  выстрелом  я
убиваю двух зайцев: нахожу  виновного  и  помогаю  Ноэлю  восстановить  свои
права. Вот уж кто поистине достоин выпавшего ему счастья! На сей  раз  я  не
сожалею: повезло молодому человеку, прошедшему школу несчастий.  А  впрочем,
он будет не лучше  других.  Богатство  вскружит  ему  голову.  Разве  он  не
заговаривал уже о своих предках? Слаб человек - я едва удержался,  чтобы  не
расхохотаться... Но больше всего меня поражает эта Жерди.  Женщина,  которой
я дал бы причастие без всякой исповеди! Когда подумаю, что я  чуть  было  не
попросил ее руки... Бр-р!
     При  этой  мысли  старик  содрогнулся.  Он  представил  себе,  что  уже
женился, и вдруг открывается прошлое г-жи Табаре, и он  оказывается  замешан
в скандальный процесс, скомпрометирован, выставлен на посмешище.
     - Подумать только, - продолжал он, - Жевроль рыщет в  поисках  человека
с серьгами! Бегай, мой мальчик,  бегай,  движение  на  пользу  молодым.  Вот
раздосадуется-то он, когда  узнает!  Разозлится  на  меня  до  смерти.  А  я
немного посмеюсь над ним. Если же он начнет строить мне козни, меня  защитит
господин Дабюрон. Я как-нибудь выведу  его  из  такого  лабиринта!  У  него,
небось,  глаза  сделаются  словно  блюдца,  когда  я  скажу  ему:  "Я   знаю
преступника!" А уж как он мне будет  обязан!  Этот  процесс  прославит  его,
если только на  свете  существует  справедливость.  Его  должны  сделать  по
меньшей мере кавалером Почетного легиона. Тем лучше! Он мне  нравится,  этот
следователь. Если  он  спит,  я  сделаю  его  пробуждение  приятным.  Да  он
засыплет меня вопросами! Захочет знать все до тонкости,  станет  вникать  во
всякую мелочь.
     Тут папаша Табаре, который как раз  переходил  через  мост  Св.  Отцов,
резко остановился.
     - А ведь деталей-то я и  не  знаю,  мне  известна  лишь  суть  дела!  -
воскликнул он, но  снова  двинулся  вперед,  продолжая:  -  Вообще-то,  они,
конечно, правы: слишком увлекаюсь,  меня  "заносит",  как  говорит  Жевроль.
Когда я беседовал с Ноэлем, мне нужно было вытянуть из него все  необходимые
сведения, а я и не подумал  даже.  Мне  не  терпелось,  я  хотел,  чтобы  он
побыстрей все рассказал. Да оно и естественно: когда  преследуют  оленя,  не
останавливаются, чтобы подстрелить дрозда. Тем паче, я не  знал,  как  вести
допрос. А будь я настойчивее, я мог  бы  пробудить  подозрительность  Ноэля,
быть может, он даже догадался  бы,  что  я  служу  на  Иерусалимской  улице.
Разумеется, краснеть мне не приходится, я  даже  горжусь  своей  работой,  а
все-таки лучше, чтобы никто  о  ней  не  подозревал.  Люди  так  глупы,  что
терпеть не могут  полицию,  которая  их  бережет  и  охраняет.  А  теперь  -
спокойствие и выдержка: мы уже пришли.
     Г-н  Дабюрон  уже  отошел  ко  сну,  однако   оставил   соответствующие
распоряжения прислуге. Едва папаша  Табаре  назвал  себя,  как  его  тут  же
провели в спальню следователя. Завидев своего добровольного сотрудника,  тот
сразу же стал одеваться.
     - Что-нибудь случилось? -  спросил  он.  -  Вы  что-нибудь  обнаружили,
какие-то следы?
     - Берите выше, - ответил сыщик, улыбаясь во весь рот.
     - Ну, ну!
     - Я знаю, кто преступник!
     Папаша Табаре остался доволен произведенным эффектом:  следователь  так
и подскочил на постели.
     - Как! Уже? Не может быть! - воскликнул он.
     - Имею честь повторить  господину  судебному  следователю,  -  произнес
старик, - мне известно, кто совершил преступление в Ла-Жоншер.
     - В  таком  случае,  -  заявил  следователь,  -   вы   самый   искусный
полицейский всех времен! Отныне все расследования я провожу только с вами!
     - Вы слишком добры, господин следователь. Моя заслуга невелика,  просто
случай...
     - Не скромничайте, господин Табаре: случай любит людей сильных.  Это-то
и возмущает глупцов. Но садитесь же, прошу вас, и рассказывайте.
     Старый  сыщик  очень  точно  и  кратко,  на  что  он,   казалось,   был
неспособен, пересказал следователю все, что узнал от Ноэля.  Он  даже  почти
дословно приводил на память отрывки из писем.
     - Письма эти я видел, - добавил он. - Мне удалось  даже  стащить  одно,
чтобы проверить почерк. Вот оно.
     - Да,  господин  Табаре,  -  произнес  следователь,  -   вам   известен
преступник.  Тут  все  ясно  и  слепому.  Так  уж  установлено  Богом:  одно
преступление порождает другое. Вина отца сделала сына убийцей.
     - Я не называл имен, сударь, - заметил папаша Табаре,  -  мне  хотелось
прежде узнать ваше мнение.
     - Можете назвать, - нетерпеливо  прервал  следователь,  не  подозревая,
как он будет поражен. - Каково  бы  ни  было  их  положение,  правосудие  во
Франции покарает их.
     - Знаю, сударь, но люди они в самом деле высокопоставленные.  Так  вот,
отец, променявший законного сына на внебрачного, - граф Рето де Коммарен,  а
убийца вдовы Леруж - его незаконнорожденный сын виконт Альбер де Коммарен.
     Папаша  Табаре,  как  прирожденный  артист,  произнес  имена   нарочито
медленно,  ожидая,  что  они  произведут  огромное  впечатление.   Результат
превзошел все его ожидания. Г-н Дабюрон был потрясен. Он  замер,  глаза  его
расширились  от  изумления.  Он  сидел  и,  словно  заучивая  новое   слово,
машинально повторял:
     - Альбер де Коммарен! Альбер де Коммарен!
     - Да, - подтвердил папаша Табаре, - благородный виконт.  Я  понимаю,  в
это невозможно поверить.
     Заметив,  однако,  как  изменилось  выражение  лица  следователя,   он,
немного испугавшись, подошел к постели:
     - Вам нехорошо, господин следователь?
     - Нет, - отвечал г-н Дабюрон, не очень-то соображая, что говорит,  -  я
чувствую себя прекрасно, но все это так неожиданно...
     - Понимаю вас, - отозвался старик.
     - Простите, мне нужно немного побыть одному.  Но  вы  не  уходите,  нам
предстоит долгий разговор  об  этом  деле.  Благоволите  перейти  ко  мне  в
кабинет, камин еще горит, а я вскоре к вам присоединюсь.
     Г-н Дабюрон встал, набросил халат и уселся или, скорее, упал в  кресло.
Его лицо, которому он, исполняя  свою  суровую  службу,  научился  придавать
холодность мрамора, отражало на сей раз жестокое  волнение,  глаза  выдавали
охватившую его смертельную тоску.
     Дело в том, что неожиданно прозвучавшее имя Коммаренов пробудило в  нем
мучительнейшие воспоминания и разбередило  едва  зарубцевавшуюся  рану.  Это
имя напомнило ему события, которые погубили его молодость и  разбили  жизнь.
Словно для того, чтобы вновь вкусить всю изведанную им горечь,  он  невольно
перенесся в минувшее. Еще час назад  ему  представлялось,  что  все  прошло,
кануло,  однако  одного  слова  оказалось   достаточно,   чтобы   воскресить
пережитое. Сейчас ему чудилось, что события,  к  которым  имел  касательство
Альбер де Коммарен, произошли лишь вчера. А с тех пор минуло уже два года!
     Пьер Мари Дабюрон принадлежал к одному из самых  старинных  семейств  в
Пуату. Несколько поколений его предков  занимали  важные  должности  в  этой
провинции. Тем не менее он не унаследовал от них ни титула, ни герба.
     Поговаривают, что отец следователя скупил более чем на восемьсот  тысяч
франков прекрасных земель по соседству с безобразным современным  замком,  в
котором он жил. Со стороны матери, урожденной Котвиз-Люксе,  он  принадлежал
к старинному дворянству Пуату, да что там,  к  одной  из  лучших,  как  всем
известно, фамилий во Франции.
     Когда г-н Дабюрон получил назначение в  Париж,  его  родственные  связи
тотчас открыли ему двери  нескольких  аристократических  салонов,  и  он  не
замедлил расширить круг своих знакомств.
     Однако он не обладал ни одним из тех ценных  качеств,  которые  создают
основу и обеспечивают успех салонной репутации. Он был холоден,  серьезен  и
даже угрюм на вид, сдержан и к тому же крайне робок. Ему недоставало  блеска
и легкости;  он  не  отличался  находчивостью  и  часто  терялся.  Ему  было
совершенно недоступно милое искусство болтать  ни  о  чем;  он  не  умел  ни
лгать, ни изящно  ввернуть  плоский  комплимент.  Как  все  живо  и  глубоко
чувствующие люди, он не мог выразить свои впечатления тотчас же.  Для  этого
ему требовалось хорошенько поразмыслить и критически оценить их.
     Вместе  с  тем  знакомства  с  ним  искали,  но   за   качества   более
основательные: благородство чувств, характер, верность. Те, кто узнавал  его
достаточно  близко,  вскоре  отмечали  здравость  и  глубину  его  суждений,
высказываемых  легко  и  остро.  Под  его  холодноватой  наружностью  друзья
обнаруживали  горячее   сердце,   необычайную   чувствительность   и   почти
женственную мягкость. И если в салоне, где находились  люди  безразличные  и
пустые, он не был заметен, то в узком кружке друзей он  блистал,  ободренный
сочувственной атмосферой.
     Мало-помалу он привык много выезжать, не считая  это  напрасной  тратой
времени. Он полагал и, быть  может,  не  без  оснований,  что  представитель
судейского сословия не должен все время сидеть взаперти у себя в кабинете  в
обществе уложений и кодексов.  Он  думал,  что  человек,  призванный  судить
других людей, должен их знать,  а  следовательно,  изучать.  Внимательный  и
осторожный наблюдатель, он следил  за  игрой  интересов  и  страстей  вокруг
себя,  учась  распознавать  нити,  приводящие  в  движение  окружающих   его
марионеток,  и  по  необходимости  управлять  ими.  Он,   если   можно   так
выразиться, деталь за  деталью  пытался  разобрать  замысловатый  и  сложный
механизм, именующийся обществом, за исправной работой  которого  он  призван
был наблюдать, управляя его пружинами и колесиками.
     И вдруг в начале зимы 1860/61 года г-н Дабюрон исчез. Друзья  принялись
его искать, но нигде не могли найти.  Что  случилось?  Стали  расспрашивать,
выяснять и узнали, что все  вечера  он  проводит  у  маркизы  д'Арланж.  Это
вызвало изрядное и вполне естественное удивление.
     У вдовствующих особ, собирающихся в салоне принцессы де Сутне,  маркиза
слыла, вернее, слывет,  поскольку  и  поныне  пребывает  в  добром  здравии,
весьма  старомодной  ретроградкой.  Безусловно,  она  являет   собой   самое
необычное  наследие,  оставленное  нам  XVIII  веком.  Как,  каким  чудесным
образом удалось ей сохраниться такой, какой мы ее  видим?  Тщетно  мы  будем
ломать себе  голову  над  этой  загадкой.  Никто  не  удивился  бы,  если  б
оказалось, что вчера она была на вечере у  королевы,  где  к  неудовольствию
Людовика XVI шла  чересчур  крупная  игра  и  знатные  дамы,  не  скрываясь,
напропалую плутовали. Обычаи, язык, привычки и даже туалеты - все  сохранила
она с тех времен, о которых насочинено  столько  нелепых  выдумок.  Один  ее
внешний вид может поведать о той эпохе куда больше,  чем  длинная  статья  в
журнале, а из часового разговора с нею удастся почерпнуть не меньше, чем  из
толстенного тома.
     Родилась маркиза в  крохотном  немецком  княжестве,  куда  ее  родители
бежали от карающей руки мятежного народа. Она выросла и воспитывалась  среди
старых эмигрантов в каком-то старинном  раззолоченном  салоне,  напоминавшем
кабинет редкостей.  Ум  ее  развивался  под  шелест  допотопных  разговоров,
воображение  питалось  разглагольствованиями  не   убедительнее   тех,   что
высказывали бы глухие, собравшиеся обсудить творения Фелисьена Давида*.  Там
она черпала мысли, которые в современном обществе звучат  столь  же  нелепо,
сколь мысли человека, ребенком заключенного в музей ассирийской  культуры  и
проведшего там лет двадцать.
     ______________
     * Давид Фелисьен (1810 - 1876) - французский композитор  романтического
направления, автор оперы "Лалла - Рук" и др.

     Империя, Реставрация,  Июльская  монархия,  Вторая  республика,  Вторая
империя прошествовали мимо ее окон, которые она не давала  себе  труда  даже
открыть. Все, что произошло после 1789 года, она  считает  недействительным.
Для нее это не более, чем ночной кошмар, и она ждет пробуждения. Она на  все
смотрела и смотрит сквозь волшебные  очки,  которые  продаются  у  торговцев
иллюзиями и через которые видно только то, что хочется видеть, а не то,  что
есть на самом деле.
     В свои шестьдесят восемь лет маркиза крепка как дуб и ни  разу  еще  не
болела. Она невероятно подвижна, деятельна и способна  оставаться  на  одном
месте лишь в двух случаях: когда спит или играет в свой любимый  пикет.  Ест
она четыре раза в день, причем на аппетит не  жалуется,  и  обильно  орошает
еду вином. Питает нескрываемое презрение к изнеженным женщинам нашего  века,
которым  хватает  на  целую  неделю  одной  куропатки,  сдобренной  высокими
чувствами, излитыми в витиеватых фразах.
     Во всем она всегда была да и теперь остается  весьма  рассудочна.  Речь
ее находчива и образна. Говорит она смело и за словом  в  карман  не  лезет.
Если ее слова оскорбляют чей-нибудь деликатный слух, тем хуже! Больше  всего
на свете она презирает лицемерие. Маркиза верует в Бога, но верует и в  г-на
Вольтера, так что ее благочестие весьма сомнительно.  Однако  же  с  местным
священником отношения у нее прекрасные, и  подчас  она  даже  оказывает  ему
честь пригласить его на обед. Должно быть,  она  считает  его  чем-то  вроде
чиновника, который может оказаться полезен для спасения ее  души  и  открыть
ей двери в рай.
     Из-за всего этого от  нее  бегают,  словно  от  чумы.  Люди  боятся  ее
высокомерия, бестактности и бесцеремонности, с какою  она  выпаливает  им  в
лицо все гадости, которые приходят ей в голову.
     Из родственников у нее осталась лишь дочь ее рано умершего сына.
     Свое некогда очень значительное состояние  она  промотала;  сохранилась
только двадцатитысячная рента, тающая с  каждым  днем.  Неподалеку  от  Дома
Инвалидов у нее есть особнячок, в котором она  и  живет;  к  нему  примыкают
тесный дворик и обширный сад.
     При всем том она  считает  себя  несчастнейшим  созданием  на  земле  и
половину  дня  проводит  в  жалобах  на  нищету.  Время  от  времени,  после
очередного безумства, она признается, что  боится  умереть  в  больнице  для
бедных.
     И вот однажды приятель г-на Дабюрона представил его  маркизе  д'Арланж.
Как-то, в хорошем расположении духа,  приятель  этот  увлек  его  за  собой,
пообещав:
     - Пойдемте, я покажу вам феномен - призрак во плоти.
     В первый же раз, когда следователь явился  засвидетельствовать  маркизе
свое почтение, она показалась ему весьма занимательной. Во  второй  раз  она
его позабавила, и он пришел еще. Вскоре она перестала его забавлять,  и  все
же он стал постоянным и преданным посетителем ее бледно-розового будуара,  в
котором она проводила все время. Г-жа д'Арланж записала его  в  свои  друзья
и, упоминая о нем, рассыпалась в похвалах.
     - Что за восхитительный человек  этот  молодой  судейский!  -  говорила
она. - Такой тонкий, такой чувствительный! Какая  жалость,  что  он  низкого
рода.  Однако  принимать  его  все  же  можно:  его  родители  были   весьма
порядочные люди, а мать - урожденная Котвиз, хоть потом она и опустилась.  Я
желаю ему добра и употреблю все свое влияние, чтобы ввести его в свет.
     Самым большим доказательством ее расположения к Дабюрону было  то,  что
она правильно произносила его имя. У нее сохранилась  комичная  привычка  не
запоминать  имен  худородных  людей,  которые  для  нее  просто  как  бы  не
существовали. Она так привыкла коверкать их имена, что,  если  ей  случалось
произнести  их  правильно,  она  тут  же  спохватывалась   и,   поправляясь,
перевирала еще пуще. Первое время, к неизменному  удовольствию  следователя,
она искажала его имя на тысячу ладов, называя то  Табюроном,  то  Дабироном,
то Малироном, то Лалироном, то Ларидоном. Однако по прошествии трех  месяцев
она уже четко и ясно произносила имя Дабюрон,  словно  он  был  каким-нибудь
герцогом, владельцем огромных поместий.
     Порою она пыталась ему доказать,  что  он  дворянин  или  обязан  стать
таковым. Ей очень хотелось, чтобы он обзавелся титулом и поместил  на  своих
визитных карточках дворянский шлем.
     - Как же вашим предкам, деятелям, известным в  судейском  сословии,  не
пришло в голову выйти в люди, купить дворянство?  -  спрашивала  она.  -  Вы
были бы дворянином, человеком, достойным уважения.
     - Мои предки были умны, - отвечал г-н Дабюрон, -  и  предпочитали  быть
первыми среди мещан, нежели последними среди дворян.
     После таких  слов  маркиза  принималась  втолковывать  ему,  что  между
самыми достойными мещанами и  самыми  захудалыми  дворянчиками  лежит  такая
пропасть, какую не преодолеть с помощью всех денег на свете.
     Однако те, кто удивлялся  постоянству  г-на  Дабюрона  по  отношению  к
маркизе, не были знакомы  с  ее  юной  воспитанницей  или  по  крайней  мере
забывали о ней. Она так редко выходила  к  гостям!  Старая  дама  не  любила
обременять себя, как она  говорила,  обществом  юной  шпионки,  мешавшей  ей
болтать и рассказывать анекдоты.
     Клер д'Арланж только-только исполнилось  семнадцать.  Это  была  милая,
грациозная девушка, прелестная  в  своем  наивном  неведении  жизни.  Густые
пепельные  волосы,  которые  она  имела  обыкновение  распускать,   тяжелыми
волнами небрежно ниспадали на ее точеную шею. Пока  еще  немного  худощавая,
лицом   она   напоминала   божественные   образы   Гвидо   Рени*.   Особенно
восхитительны были ее синие глаза, оттененные длинными ресницами,  несколько
более темными, чем волосы.
     ______________
     * Рени  Гвидо  (1575  -  1642)  -  итальянский  живописец,  в  картинах
которого изящество линии и композиции сочеталось  с  нарочитой  идеализацией
образов.

     Редкое очарование м-ль Клер усиливалось благодаря присущему  ей  ореолу
необыкновенности, которым она была обязана маркизе.  Люди  восхищались  чуть
старомодными манерами девушки. Она была даже  остроумнее  бабки,  достаточно
образованна и имела вполне ясные понятия о мире вокруг нее.
     Образование, а также кое-какое представление о  жизни  Клер  почерпнула
от гувернантки, на которую маркиза переложила заботы о своей "соплячке".
     Эту гувернантку,  мадемуазель  Шмидт,  взяли  не  глядя,  и  по  чистой
случайности оказалось, что она кое-что знает, да к тому  же  еще  и  честна.
Она была из тех женщин, каких часто можно встретить  по  ту  сторону  Рейна:
романтичная и вместе с тем рассудочная, сентиментальная, но в  то  же  время
весьма  строгих  правил.  Эта  достойная  женщина  вывела  Клер  из  царства
фантазий и химер, куда завлекла ее маркиза,  и  в  своих  уроках  обнаружила
много здравого смысла. Она открыла  ученице  всю  смехотворность  причуд  ее
бабки и научила, как от них избавиться, сохраняя к ним уважение.
     Каждый вечер, приехав к г-же д'Арланж,  г-н  Дабюрон  был  уверен,  что
найдет м-ль Клер сидящей подле бабки; ради этого он и приезжал.
     Рассеянно слушая брюзжание старой дамы вперемежку с  анекдотами  времен
эмиграции,  он  смотрел  на  Клер,  словно  фанатик  на  своего  идола.  Его
восхищали ее длинные волосы,  прелестный  рот,  глаза,  которые  он  находил
самыми прекрасными на свете.
     Часто  случалось,  что  в  упоении  он  забывал,  где   находится.   Он
совершенно не помнил о  маркизе,  не  слышал  ее  фальцета,  вонзавшегося  в
барабанные перепонки, словно вязальная спица. В  таких  случаях  он  отвечал
невпопад,  совершал  самые  невероятные  промахи,  которым   потом   пытался
придумать оправдания. Но это было ни к чему. Маркиза  д'Арланж  не  замечала
рассеянности своего  любимца.  Вопросы,  которые  она  задавала,  отличались
такой пространностью, что ее уже  мало  заботили  ответы  на  них.  Ей  было
достаточно иметь слушателя; главное,  чтобы  время  от  времени  он  подавал
признаки жизни.
     Когда приходило время садиться за стол для игры  в  пикет  (следователь
про  себя  называл  его  галерой),  он  проклинал  и  игру,  и  мерзкого  ее
изобретателя. Играл он невнимательно, постоянно ошибался:  бросал  карту  не
глядя и забывал бить козырем. Старая  дама  пеняла  ему  за  рассеянность  и
беззастенчиво ею  пользовалась.  Она  подглядывала  в  снос,  меняла  карты,
которые ее не устраивали, дерзко записывала себе фантастические  очки,  а  в
конце без всякого стыда и угрызений клала в карман выигранные деньги.
     Г-н Дабюрон был чрезвычайно робок, Клер держалась неприступно,  поэтому
молодые люди почти не разговаривали.  За  всю  зиму  судья  не  обратился  к
девушке и десяти  раз.  Вдобавок  перед  каждым  разговором  он  затверживал
наизусть  слова,  которые  намерен  был  произнести,  зная,  что  без   этой
подготовки язык у него прилипнет к гортани.
     Зато он хотя бы видел ее, дышал с нею одним воздухом, слышал ее  голос,
мелодичный и чистый, как хрустальный колокольчик, вдыхал веявший вокруг  нее
нежный аромат, казавшийся ему воистину небесным благоуханием.
     Он, разумеется, не смел спросить у нее,  как  называются  ее  духи,  но
после  бесконечных  поисков,  из-за  которых   он   прослыл   в   нескольких
парфюмерных магазинах сумасшедшим, г-н Дабюрон наконец их  обнаружил.  Этими
духами он опрыскал у себя дома все вплоть до папок с делами,  громоздившихся
на столе.
     Он так долго созерцал ее глаза, в которых ему виделось нечто  неземное,
что в конце концов изучил все перемены в их выражении. Ему казалось, что  он
читает каждую мысль той, кого обожает,  и  через  эти  глаза,  словно  через
распахнутые  окна,  постигает  ее  душу.  Он  говорил  себе:   "Сегодня   ей
весело", - и его переполняла радость. В другой раз  думал:  "Сегодня  что-то
ее огорчило" - и тут же впадал в уныние.
     Не раз г-ну Дабюрону приходила мысль попросить  руки  Клер,  но  он  не
решался. Житейские принципы маркизы были ему  известны,  он  знал,  что  она
помешана на знатности  и  непреклонна  в  отношении  к  мезальянсу;  он  был
уверен, что, стоит ему заговорить, она прервет его ледяным "нет"  и  никогда
уже не позволит  ему  вернуться  к  этой  теме.  Осмелиться  на  предложение
значило  без  малейшей  надежды  на  успех  подвергать  опасности   нынешнее
счастье, которым он бесконечно дорожил,  потому  что  любовь  довольствуется
малым.
     "Если мне откажут, - рассуждал он, - двери их дома закроются для  меня.
Тогда прощай блаженство, которое дано мне в этой жизни, тогда мне конец".
     С другой стороны, он ясно понимал, что юную мадемуазель д'Арланж  может
встретить другой,  которому  ничто  не  помешает  влюбиться,  посвататься  и
получить ее в жены.
     Как бы то ни было, отважится ли он просить руки или будет медлить,  ему
неминуемо грозило ее потерять.  В  начале  весны  Дабюрон  решился.  Погожим
апрельским днем он отправился в особняк маркизы д'Арланж, и мужества ему  на
это понадобилось не меньше,  чем  солдату,  идущему  в  атаку  на  вражескую
батарею. Г-н Дабюрон тоже твердил: "Победить или погибнуть".
     Маркиза сразу после завтрака уходила и только что вернулась.  Она  была
в неописуемой ярости и кричала на весь дом.
     А случилось вот  что:  месяцев  восемь  -  десять  тому  назад  маркиза
заказала маляру, жившему по соседству, кое-какие работы. Сто раз с  тех  пор
маляр  являлся  в  надежде  получить  по  счету,  и  столько  же   раз   его
спроваживали, предлагая зайти позже. Наконец ему надоело ходить и  ждать,  и
он  подал  жалобу  мировому  судье  на  высокородную  и  сиятельную  маркизу
д'Арланж.
     Вызов в суд поверг маркизу в ярость, однако она никому  не  сказала  об
этом, решив, с присущей  ей  мудростью,  что  воспользуется  приглашением  с
единственной целью: просить у правосудия защиты и  призвать  мирового  судью
сделать соответствующее внушение бесстыдному маляру,  посмевшему  беспокоить
ее из-за какого-то пустяка, из-за ничтожной суммы.
     Нетрудно  угадать,  к  чему  это  привело.  Мировому   судье   пришлось
распорядиться, чтобы упрямую маркизу удалили из его кабинета. Потому  она  и
была в такой ярости.
     Г-н Дабюрон застал ее в бледно-розовом будуаре. Полуодетая,  совершенно
растрепанная, красная,  как  пион,  она  сидела  среди  осколков  фарфора  и
хрусталя,  подвернувшегося  ей  под  руку  в  первую  минуту.  В  довершение
несчастья Клер с гувернанткой  куда-то  ушли.  Вокруг  незадачливой  маркизы
хлопотала горничная,  пичкая  ее  всевозможными  снадобьями  для  успокоения
нервов.
     Старая  дама  встретила  следователя,  словно  посланца  небес.   Более
получаса, перемежая повествование воплями и  проклятиями,  она  рассказывала
ему свою одиссею.
     - Вообразите себе этого судью! - восклицала  она.  -  Какой-то  бешеный
якобинец, плоть от плоти тех фанатиков, что обагрили  руки  в  крови  нашего
короля! Друг мой, я вижу, на вашем лице написаны  оторопь  и  негодование...
Подумать только, этот судья принял сторону бесстыдного  прохвоста,  которому
я дала работу и тем самым возможность заработать  кусок  хлеба!  А  когда  я
стала сурово ему выговаривать, как велело мне  чувство  долга,  он  приказал
выставить меня за дверь. Меня! За дверь!
     При  этом  мучительном  воспоминании  она  угрожающе  взмахнула  рукой,
задела флакон, который держала горничная, - великолепный  флакон  отлетел  в
угол и разбился.
     - Дура! Неумеха! Растяпа! - завопила маркиза.
     Г-н  Дабюрон,  поначалу   несколько   оглушенный,   попытался   немного
утихомирить г-жу д'Арланж. Но она перебила его после первых же слов.
     - Как это кстати,  что  вы  пришли,  -  заявила  она.  -  Я  знаю  вашу
преданность. Надеюсь, вы  предпримете  надлежащие  шаги  и,  употребив  свое
влияние, обратившись к друзьям,  добьетесь  того,  чтобы  мерзавец  маляр  и
преступный судья очутились за решеткой; уж в тюрьме-то их научат  относиться
к таким, как я, с должным уважением.
     В ответ на эту неожиданную просьбу следователь не  позволил  себе  даже
намека на улыбку. Он и прежде слышал из уст маркизы немало  несообразностей,
но никогда не потешался над ними: маркиза была бабкой  Клер,  следовательно,
он любил ее и почитал. Он воздавал ей хвалу за внучку, как  иногда  человек,
гуляя, воздает хвалу небу за душистый  лесной  цветок,  который  сорвал  под
кустом.
     Гнев старой дамы был ужасен и долго не утихал. Его, как  гнев  Ахилла*,
можно было бы описывать  на  протяжении  доброго  десятка  глав.  Однако  на
исходе часа она, судя по всему, совершенно успокоилась. Горничная  поправила
ей прическу, привела в порядок ее туалет и убрала черепки.
     ______________
     * Имеется в виду "Илиада" Гомера, начинающаяся с описания гнева  Ахилла
из-за того, что предводитель всех городов Агамемнон отнял  у  него  пленницу
Брисеиду. Ахилл отказался участвовать в сражениях  с  троянцами  и  перестал
гневаться лишь после гибели своего друга Патрокла.

     Ярость наконец истощила самое себя, и  маркиза  простерлась  в  кресле,
оглашая гостиную жалобами.
     Эта волшебная перемена, изумившая горничную, произошла с ней  благодаря
г-ну Дабюрону. Чтобы добиться столь поразительного  успеха,  он  призвал  на
помощь все свое хитроумие, пустил в ход  ангельское  терпение  и  удесятерил
обходительность.
     Победа его была тем более достойна восхищения, что  он  был  совершенно
не готов к этой битве. Нелепый  случай  с  маркизой  нарушил  его  планы.  В
кои-то веки набрался он решимости, чтобы заговорить, но  события  обернулись
против него. Ему пришлось примириться с неизбежным.
     Вооружась отменным  судейским  красноречием,  г-н  Дабюрон  обрушил  на
голову раздражительной маркизы холодный душ. В  огромных  дозах  использовал
он нескончаемые периоды, которые, подобно клубку  ниток,  умеют  разматывать
товарищи прокурора, стяжая себе этим немалую славу. При этом у него  хватило
ума не перечить ей, напротив, он гладил ее только по шерсти.
     Он был то патетичен, то  насмешлив.  О  революции  упомянул  надлежащим
образом,  проклял  ее  заблуждения,  осудил  ее  злодеяния  и  посетовал  на
пагубные последствия, которые она принесла порядочным людям.  От  нечестивца
Марата  искусно  перешел  к  прохвосту  мировому  судье.  Не   стесняясь   в
выражениях, заклеймил возмутительное поведение  этого  судейского  крючка  и
втоптал в грязь мерзавца маляра. Однако, по его суждению, от тюрьмы  их  все
же следовало избавить. Его выводы клонились к тому, что, пожалуй,  разумнее,
мудрее и даже благороднее будет уплатить.
     Не успел он  вымолвить  это  злополучное  слово  "уплатить",  как  г-жа
д'Арланж вскочила на ноги и надменно выпрямилась.
     - Уплатить? - вскричала  она.  -  Чтобы  эти  злодеи  коснели  в  своей
испорченности? Поощрить их преступной слабостью? Никогда!
     - Речь  идет  всего-то  о  восьмидесяти  семи   франках,   -   возразил
следователь.
     - По-вашему, это пустяк? - отвечала  маркиза.  -  Легко  вам  говорить,
сударь. Сразу видно, у вас денежки водятся. Ваши  предки  были  ничтожества,
революция пронеслась высоко над ними, никак их не задев.  Кто  знает,  может
быть, они даже нажились на ней. А у д'Арланжей  революция  отняла  все.  Что
мне будет, если я не уплачу?
     - Да что угодно, госпожа маркиза. Вы разоритесь на судебных  издержках,
вам будут присылать письма на гербовой бумаге, придут судебные  исполнители,
на ваше имущество будет наложен арест.
     - Увы! -  возопила  почтенная  дама.  -  Революция  не  кончилась!  Она
доберется до каждого из нас.  Вам  хорошо,  вы  сами  из  черни.  Вижу,  мне
придется уплатить, не откладывая, и  это  весьма  прискорбно:  ведь  у  меня
ничего нет, и ради внучки я вынуждена идти на величайшие жертвы.
     Г-н Дабюрон изучил маркизу как свои пять пальцев. Слово "жертвы"  в  ее
устах до того его изумило, что, не удержавшись, он переспросил вполголоса:
     - Жертвы?
     - Разумеется, - отвечала г-жа д'Арланж. - Если бы не она, разве я  жила
бы, во всем себе отказывая, чтобы свести концы с  концами?  Да  ни  за  что!
Покойный маркиз часто со мной заговаривал о тонтинах, учрежденных  г-ном  де
Калонном*, вложенные в них  деньги  дают  большую  прибыль.  Такие  тонтины,
по-видимому, существуют и поныне. Если бы не внучка, я бы вложила туда  все,
что у меня есть, без остатка, чтобы пользоваться пожизненной  рентой.  Тогда
бы мне хватало на хлеб. Но я никогда не  решусь  на  это.  Слава  Богу,  мне
известно, в чем состоит родительский долг, и все мое состояние в  целости  и
сохранности перейдет малютке Клер.
     ______________
     * Тонтины (по имени итальянского банкира  Лоренцо  Тонти)  -  страховые
учреждения, обеспечивавшие пожизненную ренту; впервые появились  во  Франции
в XVII веке и в разных формах дожили до начала XX века.
     Калонн  Шарль  Александр  (1734  -  1802)  -  французский  политический
деятель, в 1783 - 1787 гг. генеральный контролер финансов.

     Это признание так поразило  г-на  Дабюрона,  что  он  не  нашелся,  что
сказать в ответ.
     - Это  милое  дитя  доставляет  мне  ужасные  мучения,   -   продолжала
маркиза. - Вам-то я могу признаться, Дабюрон:  когда  я  размышляю,  как  ее
пристроить, мне худо становится.
     Следователь  покраснел  от  радости.  Счастливый  случай   стремительно
приближался, еще немного - и  он  окажется  совсем  рядом,  остается  только
покрепче его ухватить.
     - А мне кажется, - пробормотал он, - что  пристроить  мадемуазель  Клер
вовсе не трудно.
     - К сожалению, вы заблуждаетесь. Она, конечно, лакомый кусочек, хоть  и
худышка, но что толку! Мужчины стали так расчетливы, что  просто  слов  нет.
Их интересуют только деньги. Я не знаю среди них ни одного, кому достало  бы
порядочности жениться  на  девушке  из  рода  д'Арланжей,  у  которой  всего
приданого - красивые глазки да манеры.
     - Полагаю, вы преувеличиваете, сударыня, - робко заметил г-н Дабюрон.
     - Ничуть. Верьте моему опыту, я живу на свете дольше вас.  К  тому  же,
если я выдам Клер замуж, зять мой причинит  мне  кучу  неприятностей  -  так
утверждает мой нотариус. По-видимому, мне придется  дать  ему  отчет  -  как
будто я вела счета! Ах, если бы у малышки Клер было доброе  сердце,  она  бы
постриглась, ушла в какой-нибудь монастырь. А я бы уж в  лепешку  разбилась,
чтобы собрать ей необходимый вклад. Но она совершенно меня  не  любит  и  не
жалеет.
     Г-н Дабюрон понял, что пришло его время. Он пришпорил свою отвагу,  как
всадник  пришпоривает  лошадь  перед  прыжком  через   ров,   и   решительно
заговорил:
     - Ну что ж, госпожа маркиза, по-моему, я  знаю  подходящую  партию  для
мадемуазель Клер. Я знаю порядочного человека, который любит  ее  и  сделает
все на свете, чтобы составить ее счастье.
     - Ну,  без  этого  вообще  не  может  быть  разговора,  -  откликнулась
маркиза.
     - Человек, о котором я говорю, еще молод, -  продолжал  следователь.  -
Он обладатель изрядного состояния. Он был бы счастлив  получить  мадемуазель
д'Арланж в жены без всякого приданого. Он не только не  станет  требовать  у
вас отчета, но будет умолять вас, чтобы вы распоряжались  своим  состоянием,
как вам угодно.
     - Черт возьми, а вы  не  дурак,  дорогой  мой  Дабюрон!  -  воскликнула
старая дама.
     - Если бы у вас возникли  трудности  с  переводом  вашего  состояния  в
пожизненную ренту, ваш зять мог бы помочь вам, внеся недостающую сумму.
     - Ах, мне худо! - перебила его маркиза. - Что же  это  -  вы,  имея  на
примете подобного человека, никогда мне о нем не говорили! Надо  было  давно
уже мне его представить.
     - Я не смел, сударыня, я опасался...
     - Скорее же, кто  этот  изумительный  зять?  Где  гнездится  эта  белая
ворона?
     Сердце у г-на Дабюрона сжалось от невыносимой тревоги.  На  карту  было
поставлено его счастье.
     Наконец, словно пугаясь своих слов, он пролепетал:
     - Это я, сударыня...
     Его голос, взгляд, вся его фигура приняли  самое  умоляющее  выражение.
Он был в ужасе от собственной дерзости, потрясен  тем,  что  сумел  все-таки
преодолеть свою робость. Он готов был пасть к ногам маркизы.
     Старая дама покатилась со  смеху.  Она  хохотала  до  слез  и,  пожимая
плечами, повторяла:
     - Нет, что за шутник этот любезный Дабюрон! Ей-богу,  он  меня  уморит!
Ну и потешник!
     Но вдруг, в разгаре приступа веселья, она замолчала  и  с  достоинством
спросила:
     - Следует ли принимать ваши слова всерьез?
     - Я сказал чистую правду, - пролепетал следователь.
     - Значит, вы в самом деле богаты? - осведомилась маркиза.
     - Сударыня, от матери я  унаследовал  почти  двадцать  тысяч  ренты.  В
прошлом году умер мой дядя, оставив мне в наследство чуть больше  ста  тысяч
экю. У отца моего около миллиона. Если я попрошу у него  половину,  он  даст
мне ее хоть завтра. Если бы от этого зависело мое счастье, он отдал  бы  мне
все свое состояние и вполне удовольствовался бы ролью управляющего.
     Г-жа д'Арланж знаком велела ему замолчать и по меньшей  мере  минут  на
пять погрузилась в раздумья, сжав руками лоб. Затем  она  подняла  голову  и
заговорила:
     - Послушайте меня. Если бы  вы  посмели  сделать  подобное  предложение
отцу Клер, он велел бы своим людям вышвырнуть вас за  дверь.  Во  имя  чести
нашего рода мне следовало бы поступить так же, но  я  не  могу  решиться.  Я
стара и всеми брошена, я бедна, я  беспокоюсь  за  судьбу  внучки,  вот  мои
оправдания. Ни  за  что  на  свете  я  не  стала  бы  предлагать  Клер  этот
чудовищный мезальянс. Не отговаривать ее - вот все, что я могу вам  обещать.
Довольно с вас и этого. Попытайтесь же, откройте  ваши  чувства  мадемуазель
д'Арланж, уговорите ее. Если она от всего сердца ответит "да",  я  не  скажу
"нет".
     Окрыленный г-н Дабюрон хотел расцеловать  руки  маркизе.  Она  казалась
ему добрейшей, милейшей женщиной  на  свете;  при  этом  он  и  внимания  не
обратил на то, с какой легкостью уступила ему эта столь  высокомерная  дама.
Он был как в бреду, он совсем потерял голову.
     - Погодите, - продолжала маркиза, - ваше дело  еще  не  выиграно.  Ваша
матушка,  хоть  я  и  не  могу  одобрить  ее  крайне  неудачное  замужество,
как-никак была Котвиз, но отец ваш  -  сьер  Дабюрон.  Это  имя,  дитя  мое,
звучит просто смехотворно. Как вам  кажется,  легко  ли  уговорить  девушку,
которая до восемнадцати лет звалась д'Арланж, стать госпожой Дабюрон?
     Эти соображения, судя по всему, не слишком заботили следователя.
     - Впрочем, - продолжала старая дама, - женился же ваш батюшка на  одной
из Котвизов, так почему бы вам не получить руку одной  из  д'Арланжей?  Быть
может,  Дабюроны,  беря  в  двух  поколениях  подряд  в  жены   девушек   из
благородных родов, в конце концов и сами облагородятся. И последнее,  о  чем
я вас предупреждаю: Клер кажется вам робкой, покорной,  мягкой?  Знайте  же:
внешность обманчива. Хоть с виду она и неженка, на самом деле  она  отважна,
горда и упряма, точь-в-точь покойный маркиз, ее отец -  тот  был  упрям  как
мул.  Итак,  вы  предупреждены.  Имеющий  уши  да  услышит.  Мы   обо   всем
условились, не так ли? Кончим же этот разговор. Я почти желаю вам успеха.
     Эта сцена так живо представилась  следователю,  что  и  теперь,  спустя
месяцы, у себя дома, сидя в  кресле,  он,  казалось,  слышал  голос  маркизы
д'Арланж, и в ушах у него звенели слова: "Желаю успеха".
     В тот день он ушел из особняка д'Арланжей  торжествующим,  хотя  входил
со смятенным сердцем.
     Он уходил с гордо поднятой головой, с ликованием в  душе,  дыша  полной
грудью.
     Как он был счастлив! Небо  казалось  ему  синим,  как  никогда,  солнце
сияло ярче обычного.
     Ему, суровому правоведу, хотелось броситься на шею прохожим на улице  и
закричать:
     - Неужели вы не знаете? Маркиза согласна!
     Он шел, и ему чудилось, будто земля приплясывает у него под  ногами,  а
сам он от переполняющего его ликования стал до  того  невесом,  что  вот-вот
взовьется к звездам.
     Какие воздушные замки  возводил  он  на  обещании  старой  маркизы!  Он
подаст в отставку, построит на Луаре, неподалеку от Тура, прелестную  виллу.
Он так и видел эту виллу, живописную, обращенную фасадом на  восход,  всю  в
цветах,  в  тени  высоких  деревьев.  Он  отделывал  это  жилище  волшебными
тканями, которые изготовили феи. Когда  он  станет  обладателем  драгоценной
жемчужины, он сумеет создать для нее подобающую оправу.
     Он уже был в этом уверен, сияющий горизонт его надежд не  омрачался  ни
единым облачком сомнений, и внутренний голос  не  шепнул  ему  в  этот  миг:
"Берегись!"
     С  того  дня  г-н  Дабюрон  стал  еще  более  частым  посетителем  дома
д'Арланжей. Он почти переселился туда.
     Сохраняя всю почтительность и сдержанность  по  отношению  к  Клер,  он
искусно  и  настойчиво  старался  отвоевать  себе  место  в  жизни  девушки.
Истинная любовь изобретательна. Г-н Дабюрон  преодолел  свою  застенчивость,
чтобы говорить с любимой, чтобы вовлекать ее  в  беседы,  пробуждать  в  ней
интерес к нему.
     Ради нее он гонялся за новинками,  читал  все  подряд,  чтобы  отбирать
книги, которые потом можно будет предложить ей.
     Мало-помалу,  благодаря  деликатной  настойчивости,  ему  удалось,  так
сказать, приручить эту дикарку. Он стал замечать, что кое-чего  уже  достиг:
ее нелюдимость  исчезла  почти  бесследно.  Теперь,  встречая  его,  она  не
напускала на себя тот ледяной,  высокомерный  вид,  которым  прежде,  должно
быть, надеялась держать его на расстоянии.
     Он чувствовал, что она, сама того не замечая, доверяет ему  все  больше
и больше. Разговаривая с  ним,  она  по-прежнему  краснела,  но  теперь  уже
отваживалась первая вступать в беседу.
     Часто она спрашивала у него о чем-нибудь. Например, при  ней  похвалили
какую-то пьесу, и она пожелала узнать, о чем там речь. Г-н Дабюрон  поспешил
посмотреть спектакль и прислал девушке по почте  подробный  отчет.  Подумать
только: он написал  ей  письмо!  Несколько  раз  она  давала  ему  небольшие
поручения. Радость  бегать  по  ее  делам  он  не  променял  бы  и  на  пост
посланника в России!
     Однажды он расхрабрился и послал ей роскошный букет. Она  приняла  этот
букет, но удивилась, попеняла и  попросила  впредь  не  делать  ей  подобных
подношений.
     Дабюрон огорчился до слез.  В  тот  раз  он  уходил  от  нее  в  полном
отчаянии.
     "Она меня не любит, - думал он, - и никогда не полюбит".
     Он приуныл, однако три дня спустя она попросила  его  отыскать  для  ее
жардиньерки какие-то цветы, которые  были  в  большой  моде.  Он  послал  ей
столько цветов, что ими можно было бы завалить дом от чердака до погреба.
     - Она меня полюбит! - в восторге убеждал он себя.
     Эти маленькие происшествия, столь важные для него, не  отменяли  партий
в пикет. Но теперь девушка внимательнее следила за игрой. Почти  всегда  она
принимала сторону следователя против  маркизы.  Правил  она  не  знала,  но,
когда старая картежница плутовала чересчур уж дерзко,  Клер,  видя  это,  со
смехом говорила:
     - Вас грабят, господин Дабюрон, вас грабят!
     А он отдал бы на разграбление все, что имел, лишь бы слышать  ее  милый
голос, слышать, как она за него заступается.
     Было лето. Часто по вечерам она брала его под руку,  и  под  бдительным
оком маркизы, сидевшей в большом кресле на крыльце, они  неторопливо  гуляли
вокруг лужайки по аллее,  посыпанной  столь  мелким  песком,  что  подол  ее
платья, волочившийся по дорожке, заметал их следы.  Она  весело  щебетала  с
ним, словно с любимым братом, и для него пыткой было удерживаться  от  того,
чтобы не поцеловать эти  белокурые  волосы,  пушистые  и  разлетавшиеся  под
ветерком, как хлопья снега.
     И в конце этой прелестной тропы, с обеих сторон усаженной цветами,  ему
виделось счастье.
     Он попытался заговорить с маркизой о своих надеждах.
     - Вы помните наш уговор, - отвечала она. - Ни слова. И так  уж  совесть
упрекает меня в том, что я уступила бесчестному искушению. Подумать  только,
моя внучка будет, быть  может,  зваться  госпожой  Дабюрон!  Чтобы  получить
разрешение на перемену ее  фамилии,  мой  милый,  придется  писать  прошение
королю.
     Не будь г-н Дабюрон так упоен мечтами,  ему,  столь  проницательному  и
тонкому наблюдателю, удалось  бы  лучше  изучить  характер  Клер.  Возможно,
тогда он был бы начеку. Но где ему было даже думать об этом?
     И все же от него не укрылись странные перемены в ее настроении. В  иные
дни она была беззаботна и весела, а потом  на  целые  недели  погружалась  в
уныние и тоску. Наутро после бала, на который Клер  сопровождала  бабка,  он
осмелился спросить у девушки о причине ее грусти.
     - Ах, вот вы о чем! - ответила  она  с  глубоким  вздохом.  -  Это  моя
тайна. Ее не знает даже бабушка.
     Г-н Дабюрон всмотрелся в  Клер.  Ему  показалось,  что  на  ее  длинных
ресницах блеснула слеза.
     - Когда-нибудь, быть может, - продолжала она, - я вам  откроюсь.  Может
быть, это будет необходимо.
     Следователь был по-прежнему слеп и глух.
     - У  меня  тоже  есть  тайна,  -  отвечал  он,  -  и  я  тоже   надеюсь
когда-нибудь открыться вам.
     Уходя в первом часу  ночи,  он  сказал  себе:  "Завтра  я  ей  во  всем
признаюсь". Вот уже два месяца он неизменно повторял себе: "Завтра".
     Был августовский вечер; весь день продержалась гнетущая  жара,  к  ночи
поднялся ветерок,  листва  зашелестела,  в  воздухе  чувствовалась  близость
грозы.
     Они  оба  сидели  в  глубине  сада,  в  беседке,  увитой  экзотическими
растениями;  сквозь  ветви  им  был  виден  развевающийся  пеньюар  маркизы,
которая прогуливалась после ужина.
     Они долго сидели молча, завороженные природой, опьяненные  разлитыми  в
воздухе ароматами цветов на лужайке. Г-н Дабюрон осмелился взять девушку  за
руку.
     Это было впервые, и, коснувшись нежной, шелковистой  кожи,  он  испытал
ужасное потрясение; кровь бросилась ему в голову.
     - Мадемуазель Клер! - пролепетал он.
     Она в изумлении остановила на нем взгляд своих прекрасных глаз.
     - Простите меня, - продолжал он,  -  простите...  Прежде  чем  дерзнуть
заговорить с вами, я говорил с вашей  бабушкой.  Разве  вы  не  понимаете  о
чем?.. Одно слово из ваших уст решит мою судьбу. Клер, мадемуазель Клер,  не
отталкивайте меня, я вас люблю!
     Пока орист говорил, мадемуазель д'Арланж смотрела на него  так,  словно
не  знала,  верить  ли  зрению  и  слуху.  Но  на  словах  "Я  вас  люблю!",
произнесенных с трепетом подлинной страсти, она поспешно отняла руку и  чуть
слышно вскрикнула.
     - Вы, - прошептала она, - так, значит, вы...
     Г-н Дабюрон онемел: он не выговорил бы ни слова, даже если бы речь  шла
о его жизни. Сердце его тисками сжало предчувствие огромного горя. А уж  что
стало с ним, когда Клер разразилась слезами!
     - Как я несчастна! Как несчастна! - повторяла она, закрыв лицо руками.
     - Вы несчастны?  -  вскричал  следователь.  -  Из-за  меня?  Клер,  это
жестоко! Заклинаю вас, объясните, чем я провинился? В  чем  дело?  Все,  что
угодно, только не эта неизвестность, которая меня убивает!
     Он упал перед ней на колени и  вновь  хотел  завладеть  ее  рукой.  Она
мягким движением отстранила его.
     - Дайте мне поплакать, - отвечала она,  -  мне  так  больно.  Знаю,  вы
возненавидите меня. Быть может, даже станете презирать, а между тем  клянусь
вам, я не знала того, что вы мне сейчас  сказали,  даже  не  подозревала  об
этом.
     Г-н Дабюрон так и застыл на  коленях  в  ожидании  удара,  который  его
добьет.
     - Да, - продолжала Клер, - вы заподозрите меня в  постыдном  кокетстве.
Теперь я все понимаю.  Если  бы  вы  не  любили  меня,  разве  вы  могли  бы
относиться ко мне с такой преданностью - да и кто бы  мог  на  вашем  месте?
Увы, я не слишком-то опытна, я радовалась,  что  мне  посчастливилось  иметь
такого друга, как вы.  Ведь  я  одна  на  свете,  я  -  как  путешественник,
заблудившийся в пустыне. Я доверилась вам  бездумно  и  неосторожно,  словно
заботливому, снисходительному отцу.
     Последнее слово  приоткрыло  несчастному  следователю  всю  бездну  его
заблуждения. Словно чугунный молот, раздробило оно на тысячи кусков  хрупкое
строение его надежды. Он медленно поднялся  и  голосом,  в  котором  сквозил
невольный упрек, повторил:
     - Словно отцу...
     Мадемуазель д'Арланж поняла, как опечалила, как  ранила  она  человека,
любившего ее больше, чем она могла себе вообразить.
     - Да, - вновь заговорила она, - да, я любила вас, как отца, как  брата,
как всех родных, которых у меня больше нет. Когда я видела,  что  вы,  такой
суровый, такой важный, становитесь при мне мягким и ласковым, я  благодарила
бога, что он послал мне защитника, заменившего моих усопших родных.
     У г-на Дабюрона вырвалось рыдание, сердце его разрывалось.
     - Одно слово, - продолжала Клер, - одно  ваше  слово  рассеяло  бы  все
недоразумения. Зачем вы его не произнесли! Мне было так  сладко  чувствовать
вашу опеку, словно ребенку - заботу матери. С  тайной  радостью  я  говорила
себе: "Я знаю, что есть человек, который мне предан, которому я могу  излить
душу". Ах, почему я не доверялась вам еще больше? Зачем хранила от вас  свой
секрет? Тогда мы были бы избавлены от этого тягостного объяснения. Я  должна
была вам признаться, что я более не принадлежу себе, что по доброй воле и  с
радостью отдала свое сердце другому.
     Внезапно упасть наземь с небес! Страдания следователя были неописуемы.
     - Да, лучше бы вы сказали мне, Клер, - отвечал  он,  -  а  может  быть,
нет. Благодаря вашему молчанию я полгода питал сладостные  иллюзии,  полгода
предавался волшебным мечтам. Вероятно, это и было  счастье,  отпущенное  мне
на земле.
     Еще не совсем стемнело,  и  он  ясно  видел  мадемуазель  д'Арланж.  Ее
прекрасное  лицо  было  бледно  и  неподвижно,  как  мрамор.  Крупные  слезы
беззвучно струились по ее  щекам.  Г-ну  Дабюрону  казалось,  что  он  видит
плачущую статую.
     - Вы любите другого,  -  заговорил  он  наконец,  прервав  молчание,  -
другого! И ваша бабушка  не  знает  об  этом.  Клер,  человек,  которого  вы
избрали, не может быть недостоин вас. Почему же маркиза его не принимает?
     - Тому есть препятствия, - прошептала Клер, - и боюсь, эти  препятствия
останутся навсегда. Но я из тех, кто любит лишь  единожды  в  жизни.  Такие,
как я, выходят замуж за того, кого любят, а если нет... Тогда монастырь.
     - Препятствия... -  глухим  голосом  проговорил  г-н  Дабюрон.  -  Есть
человек, которого вы любите,  он  знает  об  этом,  и  ему  мешают  какие-то
препятствия?
     - Я бедна, - откликнулась мадемуазель д'Арланж, - а его  семья  страшно
богата. Отец его - человек черствый и неумолимый.
     - Отец!  -  воскликнул  следователь  с  горечью,  которой  и  не  думал
скрывать. - Отец! Семья! И это для него преграды! Вы бедны,  он  богат  -  и
это его останавливает! И он знает, что любим вами!.. Ах, если бы  я  был  на
его месте! Я восстал  бы  против  целого  света!  Разве  жертвы,  приносимые
любви, как я ее понимаю, могут  быть  слишком  велики?  Впрочем,  это  и  не
жертвы вовсе. Чем огромнее жертва, тем огромнее радость  от  нее.  Страдать,
бороться и все-таки надеяться, надеяться, несмотря ни на  что,  самозабвенно
отдать всего себя - вот что значит любить.
     - Так люблю я, - просто сказала мадемуазель д'Арланж.
     Этот ответ добил юриста. Он понимал ее. Все кончено, ему не  оставалось
ни малейшей надежды. Но он испытывал мучительную потребность  продлить  свои
терзания,  испить  всю  горечь  до  конца,  чтобы  еще  больше  убедиться  в
собственном несчастье.
     - Скажите, - настойчиво спросил он, -  откуда  вы  его  знаете?  Где  и
когда могли с ним говорить? Ведь маркиза никого не принимает.
     - Признаюсь вам, сударь, во всем, - с достоинством отвечала Клер. -  Мы
уже давно знакомы. Впервые я встретила его  в  гостях  у  приятельницы  моей
бабки,  старой  мадемуазель  де  Гоэлло,  которая  приходится  ему   дальней
родственницей. Мы заговорили, потом встретились там же еще раз...
     - Да, помню, - подхватил г-н Дабюрон в каком-то внезапном  озарении,  -
теперь вспомнил. Когда вам предстояло идти к мадемуазель  де  Гоэлло,  перед
тем вы дня три  или  четыре  бывали  веселей,  чем  обычно.  А  возвращались
частенько в печальном настроении.
     - Это потому, что я видела, как он  страдает,  сознавая  свое  бессилие
перед препятствиями.
     - Значит,  его  семья  столь  знатна  и  богата,  -  мрачно  проговорил
юрист, - что отвергает союз с вашим домом?
     - Я  расскажу  вам  все  и  без  ваших  вопросов,  сударь,  -  отвечала
мадемуазель д'Арланж, - все  вплоть  до  его  имени.  Его  зовут  Альбер  де
Коммарен.
     В  эту  минуту   маркиза,   нагулявшись,   собралась   возвращаться   в
нежно-розовый будуар. Она приблизилась к беседке.
     - Блюститель  правосудия,  -  воскликнула   она   своим   оглушительным
голосом, - пора садиться за пикет!
     Следователь, не отдавая себе  отчета  в  своих  действиях,  поднялся  и
пробормотал:
     - Иду, иду.
     Клер удержала его за руку:
     - Я не предупредила вас, что все сказанное мною должно  остаться  между
нами.
     - Ах, мадемуазель! -  с  упреком  воскликнул  юрист,  уязвленный  таким
недоверием.
     - Я знаю, - продолжала Клер, - что могу на вас положиться.  Но  как  бы
ни повернулись события, покой мой утрачен.
     Г-н Дабюрон вопросительно посмотрел на нее, он был удивлен.
     - Можно не  сомневаться,  -  пояснила  Клер,  -  что  если  я,  юная  и
неопытная девушка, могла чего-то не заметить, то  бабка  моя  заметила  все;
раз она продолжает вас принимать  и  ничего  мне  не  сказала,  значит,  она
желает вам успеха, молчаливо поощряет ваши намерения,  которые,  можете  мне
поверить, я нахожу чрезвычайно для себя лестными.
     - Я вам  сказал  об  этом  с  самого  начала,  мадемуазель,  -  отвечал
следователь. - Госпожа маркиза не отвергла моих надежд.
     И он пересказал вкратце  свой  разговор  с  г-жой  д'Арланж,  деликатно
обойдя денежные проблемы, игравшие для старой дамы столь важную роль.
     - Я не ошиблась, - печально заметила Клер, - теперь мне придется  худо.
Когда бабка узнает, что я не приняла вашего предложения, она будет вне  себя
от ярости.
     - Плохо же вы меня знаете, сударыня, - перебил юрист.  -  Я  ничего  не
собираюсь рассказывать госпоже маркизе, я  исчезну  без  всяких  объяснений.
Она сделает вывод, что по зрелом размышлении я...
     - О, я знаю, вы добры и великодушны!
     - Я удалюсь, - продолжал г-н Дабюрон, - и  скоро  вы  позабудете  самое
имя бедняги, который сегодня расстался с надеждой на счастье.
     - Я надеюсь, вы  не  верите  в  то,  что  говорите?  -  пылко  перебила
девушка.
     - Нет,  это  правда.  Последнее  мое  утешение  -  мысль  о  том,   что
когда-нибудь вы вспомните обо мне не без доброго чувства. Пройдет  время,  и
вы скажете себе: "Этот человек  любил  меня".  Поверьте,  мне  хотелось  бы,
несмотря ни на что, остаться вашим другом, да, преданнейшим вашим другом.
     Клер порывисто схватила руки г-на Дабюрона.
     - Вы правы, - сказала она, - мы должны остаться друзьями. Забудем,  что
произошло, забудьте то, что вы мне сейчас сказали,  станьте  для  меня,  как
прежде, лучшим, снисходительнейшим из братьев.
     Стало темно, она уже не могла разглядеть его лицо, но  догадалась,  что
он плачет; недаром он медлил с ответом.
     - Да разве это возможно? - прошептал он наконец. - Разве  возможно  то,
о чем вы меня просите! Вы призываете меня  все  забыть.  У  вас-то  достанет
силы на это. Неужели вы не видите, что я люблю вас  в  тысячу  раз  сильнее,
чем любите вы... - он осекся, не смея произнести  имя  Коммарена,  и  только
добавил: - Я вечно буду вас любить.
     Они уже удалились на несколько шагов от  беседки  и  были  недалеко  от
крыльца.
     - Теперь,  сударыня,  -  вновь  заговорил  юрист,   -   разрешите   мне
откланяться. Отныне вы будете редко видеть меня. Я  стану  навещать  вас  не
чаще, чем это требуется, чтобы не создавать видимости разрыва. -  Голос  его
дрожал и был почти невнятен. - Что бы ни случилось, помните: есть  на  свете
несчастный, который принадлежит вам душой и  телом.  Если  когда-нибудь  вам
понадобится преданность друга, обратитесь ко  мне.  Ну,  вот  и  все.  Я  не
отчаиваюсь, мадемуазель Клер. Прощайте же!
     Она  была  почти  в  таком  же  смятении,  что  и  он.  Безотчетно  она
подставила ему лоб для поцелуя, и  г-н  Дабюрон  коснулся  холодными  губами
лица той, которую так любил.
     Они под руку поднялись  на  крыльцо  и  вошли  в  розовый  будуар,  где
маркиза поджидала  свою  жертву,  начиная  уже  терять  терпение  и  яростно
постукивая картами по столу.
     - Где же вы, неподкупный страж порядка? - воскликнула она.
     Но г-н Дабюрон был, казалось, на грани смерти. Он не в силах был  взять
карты  в  руки.  Промямлив  какую-то  нелепость  в  оправдание,  упомянув  о
каких-то неотложных делах, срочной работе, внезапном недомогании, он  вышел,
держась за стены.
     Его уход возмутил старую картежницу. Она обернулась к внучке,  которая,
чтобы скрыть свое смятение, держалась как могла дальше от  свечей,  горевших
на карточном столе, и спросила:
     - Да что это сегодня с Дабюроном?
     - Не знаю, сударыня, - пролепетала Клер.
     - Сдается мне, - продолжала маркиза, - этот следователишка  возомнил  о
себе и слишком много стал  себе  позволять.  Надо  будет  поставить  его  на
место, а то он вообразит себя с нами на равной ноге.
     Клер попыталась оправдать г-на Дабюрона. Ей, дескать,  показалось,  что
он плохо выглядел, да он и жаловался нынче вечером  на  недомогание.  Уж  не
заболел ли он?
     - Ну что ж, - отрезала маркиза, - в этом  случае  ему  следовало  бы  в
благодарность за  честь  находиться  в  нашем  обществе  сделать  над  собой
некоторое усилие, не  правда  ли?  По-моему,  я  рассказывала  тебе  историю
нашего двоюродного деда герцога де Сент-Юрюжа. Он  был  приглашен  играть  в
карты за королевским столом после охоты, играл весь вечер  и  весьма  учтиво
проиграл двести двадцать пистолей. Все собрание  отметило  его  веселость  и
отменное настроение. Лишь на другой день узнали, что  на  охоте  он  упал  с
лошади, сломал ребро и тем не менее играл с Его Величеством в  карты.  Такое
проявление  почтительности  выглядело  настолько  естественным,  что   никто
особенно не ахал. Пусть этот следователишка и  заболел:  будь  он  человеком
порядочным, он бы умолчал об  этом  и  остался  сыграть  со  мной  в  пикет.
По-моему, он такой  же  больной,  как  я.  Кто  знает,  в  какой  притон  он
помчался.


V

     Покинув особняк д'Арланжей, г-н Дабюрон не пошел  домой.  Всю  ночь  он
блуждал неведомо где, пытаясь хоть  чуть-чуть  остудить  пылающую  голову  и
изнурить себя усталостью, которая принесла бы ему немного покоя.
     - О, я  безумец!  -  твердил  он  себе.  -  Лишь  безумец  мог  верить,
надеяться,  что  когда-нибудь  будет  любим  ею.  Какое  безрассудство  было
мечтать о  том,  чтобы  завладеть  этим  воплощением  грации,  благородства,
красоты! Как прекрасна она была нынче вечером с лицом,  залитым  слезами!  В
ней было что-то ангельское! Каким возвышенным чувством озарились  ее  глаза,
когда она говорила о нем! Да, она его любит. А меня почитает, как отца.  Она
сама сказала: "Как отца". Да разве могло быть иначе? Поделом же  мне!  Разве
могла она увлечься угрюмым и суровым правоведом, унылым, как его  неизменный
черный сюртук? Что за преступный замысел был соединить ее девичью чистоту  с
моим отвратительным знанием жизни! Грядущее  для  нее  -  страна  прекрасных
иллюзий, а для меня давно уже поблекли все радужные  упования.  Она  молода,
как сама невинность, а я стар, как порок.
     В самом деле, несчастный следователь был жалок  сам  себе.  Он  понимал
Клер и не осуждал ее. Он корил себя за то, что не сумел скрыть от  нее  свою
невыносимую боль, за то, что омрачил ее жизнь. Не  мог  себе  простить,  что
вообще затеял это объяснение.
     Разве не обязан он был предвидеть, что она отвергнет его и  он  лишится
небесной радости видеть ее, слышать, молча обожать?
     "Юная девушка, - размышлял он, - должна мечтать о возлюбленном.  Должна
видеть  в  нем  идеал.  Она  радуется,  украшая  его  самыми  блистательными
достоинствами, воображая его  благороднейшим,  отважнейшим,  великодушнейшим
из смертных. А что Клер могла бы думать  обо  мне,  когда  меня  нет  рядом?
Воображение нарисовало бы ей меня в зловещей  судейской  мантии,  в  мрачной
тюремной камере, в единоборстве с каким-нибудь негодяем и отщепенцем.  Не  в
том ли  состоит  мое  ремесло,  чтобы  опускаться  на  самое  дно  общества,
копаться в грязи преступлений? Да, я обречен во тьме стирать  грязное  белье
нашего развращенного общества. Что и  говорить,  некоторые  профессии  метят
особой метой тех, кто ими занимается. Юрист, подобно священнику,  должен  бы
приносить обет безбрачия. Ведь и тот и другой все  знают,  все  слышат.  Они
даже одеваются похоже. Но священник в складках  своей  черной  сутаны  несет
людям утешение, а судья ужас. Первый воплощает милосердие,  второй  -  кару.
Вот о чем она думает,  вспоминая  обо  мне,  между  тем  мой  соперник,  мой
соперник..."
     И несчастный продолжал бесконечно и бессмысленно кружить  по  пустынным
набережным.
     Он был без шляпы, глаза его  блуждали.  Чтобы  легче  было  дышать,  он
сорвал с себя галстук и бросил.
     Изредка навстречу ему попадался одинокий прохожий,  но  он  не  замечал
никого. Прохожий останавливался  и  с  жалостью  смотрел  вслед  горемычному
безумцу.
     В безлюдном месте недалеко от улицы Гренель к нему подошли  полицейские
и попытались выяснить, кто он такой и что ему  надо.  Он  оттолкнул  их,  но
как-то машинально, и сунул им визитную карточку.
     Прочитав, они отпустили его, уверенные, что он пьян.
     На смену первоначальному смирению пришла безумная ярость. В сердце  его
зародилась ненависть, которая была сильней и неукротимей даже, чем любовь  к
мадемуазель д'Арланж.
     Ах, попадись ему этот соперник, этот счастливчик,  благородный  виконт,
которому все на свете дается даром!
     Г-ну  Дабюрону,  гордому,   благородному   человеку,   самоотверженному
судебному следователю, открылась вся непреодолимая сладость  мщения.  Сейчас
он понимал тех, кто от ненависти хватается за  кинжал,  кто,  притаившись  в
темном углу, подло, исподтишка наносит удар - в грудь  или  в  спину  врага,
как придется, лишь бы ударить, убить и с радостью увидеть кровь жертвы.
     Как раз в эти дни он расследовал преступление жалкой  уличной  женщины,
которую обвиняли в том, что она ударом ножа расправилась с  одной  из  своих
товарок.
     Она ревновала к  этой  товарке,  пытавшейся  отбить  у  нее  любовника,
грубого пьянчугу-солдата.
     Теперь г-ну Дабюрону было  жаль  эту  презренную  женщину,  которую  он
накануне начал допрашивать.
     Она  была  безобразна,  вызывала  отвращение,   но   ему   припомнилось
выражение ее лица в ту минуту, когда она заговорила о своем солдате.
     "Она любит его,  -  думал  следователь.  -  Если  бы  каждый  присяжный
перенес те же страдания,  что  я,  она  была  бы  оправдана.  Но  многие  ли
испытали в жизни страсть? Дай бог, один человек из двадцати".
     Он  поклялся  себе  призвать  суд  к  снисходительности  и,   насколько
удастся, смягчить кару за преступление.
     Он и сам был готов решиться на преступление.
     Г-н Дабюрон замыслил убить Альбера де Коммарена.
     До самого утра он все больше укреплялся в своем замысле, приводя  сотни
безумных доводов, казавшихся ему  вполне  основательными  и  бесспорными,  в
пользу необходимости и законности мщения.
     К семи утра он очутился на одной из аллей Булонского леса  недалеко  от
озера. Он добрался до заставы  Майо,  нанял  экипаж  и  велел  отвезти  себя
домой.
     Ночной бред продолжался, - но страдание унялось.  Он  не  испытывал  ни
малейшей усталости. Одержимый навязчивой идеей,  он  действовал  спокойно  и
методично, словно сомнамбула.
     Он раздумывал, рассуждал, но разум его бездействовал.
     Дома он тщательнейшим образом оделся, как в те дни, когда  собирался  в
гости к маркизе д'Арланж, и вышел. Сперва он заглянул к оружейнику  и  купил
маленький  револьвер,  который  по  его  просьбе  тут  же  зарядили.   Сунув
револьвер в карман, он отправился навещать тех  знакомых,  которые,  по  его
мнению, могли знать,  в  каком  клубе  состоит  виконт.  Он  разговаривал  и
держался настолько естественно, что  никто  не  заметил,  в  каком  странном
состоянии духа он находится.
     И только под вечер один его молодой приятель назвал ему  клуб,  который
посещает г-н де Коммарен-сын, и, будучи сам членом  этого  клуба,  предложил
г-ну Дабюрону сводить его туда.
     Юрист пылко поблагодарил друга и принял приглашение.
     По дороге он исступленно сжимал в кармане рукоять револьвера. Думал  он
только об убийстве, которое  собирался  совершить,  да  о  том,  как  бы  не
промахнуться.
     "Поднимется чудовищный шум, - хладнокровно  размышлял  он,  -  особенно
если мне не удастся сразу пустить себе пулю в лоб. Меня арестуют, посадят  в
тюрьму, будут судить. Пропало мое доброе имя! Ах, не все ли равно: раз  Клер
меня не любит, какое мне дело до прочего? Отец умрет от горя, знаю,  но  мне
нужно отомстить".
     В клубе приятель показал ему молодого черноволосого  человека,  который
читал журнал, облокотясь на стол,  г-ну  Дабюрону  показалось,  что  у  него
высокомерный вид.
     Это был виконт.
     Г-н Дабюрон, не вынимая револьвера, пошел прямо на него, но  когда  тот
был  уже  в  двух  шагах  от  виконта,  решимость  изменила  ему.  Он  резко
повернулся  и  бросился  прочь,  оставив  приятеля  в  глубоком   недоумении
относительно сцены, которую он не в силах был истолковать.
     Никогда еще за всю свою жизнь г-н Альбер де Коммарен не был так  близок
к смерти, как в тот день.
     Выйдя на улицу, г-н Дабюрон  почувствовал,  что  земля  уходит  у  него
из-под ног. Перед глазами  все  поплыло.  Он  хотел  крикнуть,  но  не  мог.
Судорожно взмахнув руками, он покачнулся и грузно осел на тротуар.
     Сбежались люди, помогли полицейскому его  поднять.  В  кармане  у  него
нашли адрес и доставили его домой.
     Придя в сознание, он обнаружил, что лежит в постели, а в ногах  у  него
стоит отец.
     - Что со мной было?
     Ему со множеством предосторожностей рассказали, что полтора  месяца  он
был между жизнью и смертью. Теперь врачи считают,  что  он  спасен.  Он  уже
начал поправляться, ему лучше.
     Пятиминутный  разговор  изнурил  его.  Он  закрыл  глаза  и   попытался
собраться с мыслями, которые метались  в  беспорядке,  как  осенняя  листва,
подхваченная ветром. Прошлое, казалось, тонуло  в  непроглядном  тумане,  но
все, что касалось мадемуазель д'Арланж, виделось ему четко и ярко. Все,  что
он делал после того, как  поцеловал  Клер,  стояло  у  него  перед  глазами,
словно на залитой светом картине. Он вздрогнул, его бросило в пот.
     Он едва не стал убийцей!
     Но он уже в  самом  деле  поправлялся,  и  умственные  его  способности
восстановились; поэтому его мыслями завладел один вопрос уголовного права.
     "Если бы я совершил убийство, - рассуждал он, - осудили  бы  меня?  Да.
Но был бы я на самом деле ответствен за свое преступление? Нет. Не  есть  ли
преступление форма умственного расстройства? Что со мной было?  Безумие?  То
особое состояние, которое должно предшествовать  покушению  на  человеческую
жизнь? Сможет ли кто-нибудь мне на это  ответить?  Почему  не  дано  каждому
судье перенести подобный необъяснимый приступ? Но расскажи я о том,  что  со
мной было, разве мне поверят?"
     Несколько дней спустя, немного окрепнув,  он  во  всем  открылся  отцу,
который пожал плечами и стал убеждать, что все это ему привиделось в бреду.
     Дабюрон-отец  был  человек  добрый,  история   печальной   любви   сына
растрогала его, но никакой непоправимой беды  он  в  этом  не  усмотрел.  Он
посоветовал сыну вести более рассеянный образ жизни, заверил, что тот  волен
распоряжаться всем его состоянием,  и,  главное,  принялся  уговаривать  его
жениться на какой-нибудь богатой наследнице  из  Пуату,  доброй,  веселой  и
здоровой, которая подарит ему прекрасных детей. Затем он отбыл в  провинцию,
поскольку имение страдало без его присмотра.
     Через   два   месяца   судебный   следователь   вернулся   к   прежнему
времяпрепровождению  и  трудам.  Но  прошлого  не  вернуть:  что-то  в   нем
надломилось, он это чувствовал и ничего не мог с собой поделать.
     Однажды ему  захотелось  повидать  свою  старую  приятельницу  маркизу.
Увидев его, она испустила вопль ужаса: он так  изменился,  что  она  приняла
его за привидение.
     Поскольку  мрачные  лица  внушали  ей  отвращение,  она  поспешила  его
спровадить.
     Клер неделю была больна после того, как повидала г-на Дабюрона.
     "Как он любил меня! - думала она. - Ведь он чуть не умер.  Способен  ли
Альбер так любить?"
     Она не решалась ответить на  этот  вопрос.  Ей  хотелось  утешить  г-на
Дабюрона,  поговорить  с  ним,  попытаться  ему  помочь.  Но  он  больше  не
приходил.
     Однако г-н Дабюрон был не из тех, кто сдается  без  борьбы.  Он  решил,
следуя совету отца, вести рассеянный образ  жизни.  Устремившись  на  поиски
радостей, он обрел отвращение, но ни о чем не забыл.
     Порой он был близок к тому, чтобы удариться в самый  настоящий  разгул,
но всякий раз небесный образ Клер в белом платье преграждал ему дорогу.
     Тогда он стал искать забвения в работе.  Он  обрек  себя  на  каторжный
труд, запрещая себе думать о Клер, подобно тому,  как  чахоточный  запрещает
себе думать о своем недуге. Его усердие и лихорадочная деятельность  стяжали
ему репутацию честолюбца,  который  далеко  пойдет.  Ничто  в  мире  его  не
задевало.
     Со  временем  к  нему  пришло  если  не   спокойствие,   то   отупение,
наступающее вслед за непоправимыми катастрофами. Он  начал  забывать,  начал
исцеляться.
     Обо  всех  этих  событиях  напомнило  г-ну  Дабюрону   имя   Коммарена,
произнесенное папашей Табаре. Следователь думал, что события  эти  погребены
под пеплом  времени,  но  вот  они  снова  предстали  ему,  подобно  буквам,
написанным  симпатическими  чернилами,  которые  проступают,  если  поднести
бумагу к огню.  В  одно  мгновение  эти  события  развернулись  с  волшебной
быстротой перед его взором,  словно  во  сне,  для  которого  ни  время,  ни
пространство не существуют.
     Несколько  минут  он,  словно  раздвоившись,  смотрел  со  стороны   на
собственную жизнь. Он был одновременно и актер, и зритель,  он  был  у  себя
дома, в своем кресле, но в то же время и на  подмостках;  он  играл  роль  и
оценивал себя в этой роли.
     Первым его ощущением, надо признаться, было ощущение  ненависти,  вслед
за которым пришло отвратительное  чувство  удовлетворения.  Волей  случая  у
него в руках оказался человек, которого предпочла Клер. И человек  этот  уже
не  надменный   вольможа,   обладатель   огромного   состояния   и   потомок
прославленных предков, а незаконнорожденный, сын  доступной  женщины.  Чтобы
сохранить за собой украденное имя, он совершил самое подлое преступление  на
свете. И  г-ну  Дабюрону,  судебному  следователю,  невыразимо  сладко  было
представлять себе, как он поразит своего недруга мечом правосудия.
     Но длилось  это  всего  одно  мгновение.  Тут  же  восстала  и  властно
заговорила совесть этого порядочнейшего человека.
     Что может быть  чудовищней  соединения  двух  несовместимых  понятий  -
ненависти и правосудия!  Может  ли  юрист  сознавать,  что  преступник,  чья
судьба находится в его руках, был его врагом, и не испытывать к  себе  более
жгучего презрения, чем к самым бесчестным  из  подсудимых?  Имеет  ли  право
судебный следователь употреблять свою чудовищную власть против  обвиняемого,
питая к нему в глубине души хоть каплю неприязни?
     Г-н Дабюрон снова повторил себе то, с чего весь последний  год  начинал
каждое расследование: "Я и сам едва не запятнал себя страшным злодейством".
     И  вот  теперь  ему  предстояло  отдать  приказ  об  аресте,  а   потом
допрашивать и предать  суду  человека,  которого  он  в  свое  время  твердо
намерен был убить.
     Разумеется, никто не знал об этом преступлении, которое так и  осталось
замыслом, намерением, но мог ли он сам об этом забыть? И разве не  следовало
ему уклониться от этого  дела,  отойти  в  сторону?  Разве  не  его  долг  -
отстраниться и  умыть  руки,  предоставив  кому-нибудь  другому  обязанность
отомстить за него именем общества?
     - Нет! - произнес он. - Это было бы трусостью, это было  бы  недостойно
меня.
     Тут на ум ему пришла мысль, исполненная безумного великодушия.
     - Что, если я его спасу? - пробормотал следователь. -  Что,  если  ради
Клер я сохраню ему жизнь и честное имя? Но как его спасти?  Для  этого  надо
не дать ходу  сведениям,  обнаруженным  папашей  Табаре,  и  вовлечь  его  в
заговор молчания. Тогда придется добровольно пойти по ложному пути и  вместе
с Жевролем устремиться на поиски воображаемого убийцы. Осуществимо  ли  это?
Вдобавок выгородить Альбера - значит  развеять  надежды  Ноэля;  это  значит
оставить безнаказанным гнуснейшее из предательств. И наконец,  это  означает
вновь принести правосудие в жертву собственной страсти.
     Следователь  терзался.  Легко  ли  принять  решение,  когда   все   так
запутано, когда тебя раздирают противоречивые желания?
     Он растерянно метался между  взаимоисключающими  намерениями,  бросаясь
из крайности в крайность.
     Что делать? Испытав новое неожиданное потрясение, рассудок  его  тщетно
искал точку опоры.
     "Отступиться? - размышлял следователь. -  Это  было  бы  малодушием.  Я
всегда должен оставаться представителем закона, недоступным ни страстям,  ни
лицеприятию.  Неужели  я  настолько  слаб,  что,  надевая  мантию,  не  могу
отбросить все личные предубеждения? Неужели не в силах, сосредоточившись  на
настоящем,  отстранить  от  себя   минувшее?   Мой   долг   -   расследовать
преступление. Сама Клер велела бы мне следовать долгу. Да и захочет  ли  она
принадлежать  человеку,  запятнанному  подозрением?  Ни  за  что.  Если   он
невиновен, его ждет оправдание; если виновен - смерть".
     Ход его  мыслей,  казалось,  был  безупречен,  но  в  глубине  души  он
терзался тысячью сомнений, жаливших, как шипы. Ему  необходимо  было  чем-то
подкрепить свое решение.
     "Неужели я еще питаю ненависть к этому человеку? -  думал  он.  -  Нет,
конечно, нет. Клер предпочла его мне, он  меня  даже  не  знает,  значит,  я
должен винить не его,  а  ее.  Моя  ярость  была  просто-напросто  приступом
безумия. И я докажу это. Я хочу, чтобы во мне он нашел не столько  судебного
следователя,  сколько  советчика.  Если   он   невиновен,   я   помогу   ему
воспользоваться для доказательства своей правоты всем  арсеналом  средств  и
всем превосходным полицейским механизмом, который находится  в  распоряжении
прокуратуры. Да, я вправе заниматься этим  делом:  богу,  который  читает  в
глубине наших душ,  ведомо,  что  любовь  моя  к  Клер  так  велика,  что  я
искренне, от всего сердца желаю ее возлюбленному оказаться невиновным".
     И только тут г-н  Дабюрон  очнулся  и  понял,  что  прошло  уже  немало
времени.
     Было уже около трех часов ночи.
     - О боже! - воскликнул  он.  -  Папаша  Табаре  заждался.  Наверно,  он
заснул.
     Но папаша Табаре не спал и, подобно  г-ну  Дабюрону,  не  замечал,  как
бежит время.
     Ему хватило десяти минут, чтобы составить в уме опись всего,  что  было
в кабинете г-на Дабюрона, просторном  и  обставленном  дорогой,  но  строгой
мебелью  соответственно  состоянию  и   общественному   положению   хозяина.
Вооружившись канделябром, он подошел к шести  картинам  кисти  первоклассных
мастеров,  оживлявшим  наготу  деревянных  панелей,  и   оценил   прекрасную
живопись. С любопытством осмотрел он  и  несколько  бронзовых  статуэток  на
камине и на столике с гнутыми ножками, с видом  знатока  исследовал  книжный
шкаф.
     Затем, взяв со стола вечернюю газету, он опустился в глубокое кресло  у
камина.
     Не успел он пробежать  и  треть  передовой  статьи,  которая,  как  все
тогдашние передовые парижских газет, была посвящена  исключительно  римскому
вопросу*, как выпустил листы из рук и погрузился в  размышления.  Навязчивая
идея, не контролируемая волей,  интересовавшая  его  куда  больше  политики,
неодолимо влекла его в Ла-Жоншер, к трупу  вдовы  Леруж.  Подобно  человеку,
который тысячи раз раскладывает  пасьянс  и  вновь  перемешивает  карты,  он
выстраивал и вновь разрушал цепь своих рассуждений.
     ______________
     *  В  1866  г.,  когда  писался   этот   роман,   французские   войска,
поддерживавшие папское правительство, принуждены были оставить Рим;  в  1867
году  Гарибальди  пытался  освободить  город,  но  был  разбит  при  Ментоне
вернувшимися французами, и только в 1870  г.,  когда  французы  окончательно
покинули  Италию,   Рим   был   взят   итальянцами   и   объявлен   столицей
объединившейся Италии.

     Да, в этом печальном деле для  него  все  ясно.  Он  полагал,  что  ему
известно все, с начала до  конца.  Он  уже  знал,  как  действовать,  и  был
уверен, что г-н Дабюрон разделяет его точку зрения. И  все  же  сколько  еще
трудностей впереди!
     Ведь  между  судебным  следователем  и  обвиняемым  стоит  высший  суд,
замечательное  учреждение,  которое  служит  всем  нам  порукой  и  призвано
умерять суровость власти, - суд присяжных.
     А этот суд, слава богу, не довольствуется логическими  умозаключениями.
Любые, самые убедительные построения, как бы они ни поразили и  ни  потрясли
присяжных,  не  заставят  их  вынести  вердикт:  "Да,  виновен".   Присяжные
находятся на нейтральной полосе между  обвинением,  которое  выдвигает  свои
аргументы, и защитой, которая гнет свою линию, и  они  требуют  вещественных
доказательств, настаивают на таких уликах, которые можно было бы  потрогать.
Там, где юристы с легким сердцем  вынесли  бы  обвинительный  приговор,  суд
присяжных предпочитает оправдать обвиняемого, чтобы не взять греха на  душу,
поскольку очевидных улик все-таки нет.
     Печально известная казнь Лезюрка* повлекла за собой наверняка  не  одно
преступление, оставшееся безнаказанным, и следует признаться,  в  этом  есть
своя логика.
     ______________
     * Лезюрк Жан (1763  -  1796)  был  осужден  и  казнен  по  обвинению  в
убийстве почтальона. Впоследствии была доказана его невиновность.

     В сущности, если не  считать  случаев,  когда  преступника  застали  на
месте преступления или когда он сам сознался в  содеянном,  для  прокуратуры
каждое  преступление  оказывается  более  или   менее   загадочным.   Иногда
сомнения, которые не  удалось  рассеять  в  ходе  следствия,  так  беспокоят
прокуратуру, что  она  сама  о  них  предупреждает.  Почти  во  всех  тяжких
преступлениях для правосудия и  для  полиции  остается  нечто  таинственное,
непостижимое. Талант адвоката в том и состоит, чтобы нащупать это "нечто"  и
сосредоточить на нем свои усилия. Пользуясь этой  неясностью,  он  разжигает
сомнения.  Какой-нибудь  спорный  эпизод,   умело   поданный   на   судебном
заседании, может  в  последний  момент  изменить  весь  ход  процесса.  Этой
неуверенностью в исходе дела  и  объясняется  ожесточенный  характер,  какой
принимают подчас судебные прения.
     И чем выше уровень развития общества,  тем  нерешительнее  и  боязливее
ведут  себя  присяжные,  особенно  в  сложных  случаях.  Они   несут   бремя
ответственности со все возрастающей тревогой. Многие из них  уже  вообще  не
хотят выносить  смертные  приговоры.  А  если  все  же  приходится,  то  они
пытаются так или иначе снять со своей совести этот груз.  Недавно  присяжные
подписали ходатайство о помиловании, а о ком они хлопотали?  Об  отцеубийце.
Любой присяжный, удаляясь на совещание, думает не  столько  о  том,  что  он
сейчас услышал, сколько о том, что ему самому  грозит  всю  жизнь  терзаться
угрызениями совести. И многие из них предпочтут  отпустить  на  свободу  три
десятка злодеев, лишь бы не осудить одного невиновного.
     Поэтому обвинение должно располагать полным набором  улик  и  выступать
перед присяжными, так сказать,  во  всеоружии.  А  выковать  оружие,  добыть
улики - задача судебного следователя. Дело это тонкое, подчас весьма  долгое
и трудное.
     Если обвиняемый сохраняет хладнокровие и уверен, что не оставил  следов
на месте преступления, то, сидя в тюрьме, в  одиночной  камере,  он  бросает
вызов всем ухищрениям следствия. Это жестокая борьба, которая  тем  ужаснее,
что человек, запертый в камере, лишенный  поддержки  и  защиты,  может  ведь
оказаться и невиновным. Сумеет  ли  судебный  следователь  остаться  глух  к
доводам внутреннего голоса?
     Нередко правосудию приходится признать себя побежденным.  Оно  уверено,
что нашло преступника: на  него  указывает  логика,  здравый  смысл,  но  от
судебного преследования приходится отказаться за неимением улик.
     К сожалению, многие тяжкие преступления остаются безнаказанными.  Некий
бывший товарищ прокурора однажды признался, что он лично знал трех  убийц  -
богатых,   счастливых,   уважаемых   людей,    которые,    за    отсутствием
неопровержимых улик, скончались в своей постели, окруженные родными, и  были
преданы земле  со  всеми  почестями,  а  могилы  их  украшены  высокопарными
эпитафиями.
     При мысли о том, что убийца может уйти от наказания,  у  папаши  Табаре
кровь вскипала в жилах, словно при воспоминании о тяжком оскорблении.  Такое
безобразие, по его мнению, возможно лишь  из-за  глупости  должностных  лиц,
причастных к расследованию,  бестолковости  полицейских  и  бездарности  или
попустительства судебного следователя.
     - Уж я-то не упущу добычу, - самодовольно бормотал  он.  -  Нет  такого
преступления, которое нельзя  было  бы  раскрыть,  разве  что  преступник  -
сумасшедший, чьи поступки не поддаются логическому анализу. Я  готов  искать
виновного всю жизнь, я готов свернуть  себе  на  этом  шею,  но  никогда  не
признаю себя побежденным, как это столько раз бывало с Жевролем.
     Благодаря счастливому случаю на сей раз папаша Табаре  вновь  преуспел.
Но  какие  доказательства  представить   следствию   и   проклятущему   суду
присяжных, этим дотошным и  трусливым  крючкотворам?  Что  придумать,  чтобы
заставить раскрыться этого энергичного человека, который держится  начеку  и
надежно   защищен   как   своим   высоким   положением,   так    и    мерами
предосторожности,  которые  он   наверняка   принял?   Какую   западню   ему
приготовить, к какой новой и надежной военной хитрости прибегнуть?
     Добровольный  сыщик  ломал  себе  голову,  изобретая   хитроумные,   но
неосуществимые уловки, и  всякий  раз  его  останавливали  соображения  этой
чертовой  законности,   чинящей   такие   препоны   доблестным   рыцарям   с
Иерусалимской улицы.
     Он так углубился в  свои  построения,  то  весьма  изобретательные,  то
несколько неуклюжие, что не  слышал,  как  отворилась  дверь  в  кабинет,  и
совершенно не заметил появления судебного следователя.
     Из задумчивости его вывел голос  г-на  Дабюрона,  который  взволнованно
произнес:
     - Простите меня, господин Табаре, что я так долго заставил вас ждать.
     Папаша Табаре вскочил и согнулся в почтительном поклоне не  меньше  чем
на сорок пять градусов.
     - Право, сударь, - отвечал он, - я и не заметил, что жду.
     Г-н Дабюрон пересек  комнату  и  уселся  напротив  полицейского,  перед
круглым столиком, на котором лежали бумаги и документы, имевшие отношение  к
убийству. Он выглядел крайне утомленным.
     - Я много размышлял над этим делом... - начал он.
     - Я тоже, - перебил папаша Табаре.  -  Когда  вы  вошли,  сударь,  я  с
тревогой думал, как поведет себя при  аресте  виконт  де  Коммарен.  На  мой
взгляд, это главное. Вспылит?  Попытается  нагнать  страху  на  полицейских,
пригрозит вышвырнуть их за дверь? Такова  обычная  тактика  преступников  из
хорошего  общества.  Но  мне  кажется,  он   будет   держаться   холодно   и
невозмутимо. Преступление всегда  вытекает  из  характера  преступника.  Вот
увидите,  этот  человек  продемонстрирует  нам  изумительное  самообладание.
Скажет, что явно стал жертвой недоразумения. Будет настаивать  на  скорейшем
свидании с судебным следователем - тогда, мол, все сразу разъяснится.
     Папаша  Табаре  высказывал  свои  предположения  с   такой   незыблемой
уверенностью, таким непререкаемым тоном, что г-н  Дабюрон  не  удержался  от
улыбки.
     - До этого еще дело не дошло, - заметил он.
     - Не дошло, так дойдет через несколько часов, - живо возразил сыщик.  -
Полагаю, что, как только рассветет,  господин  судебный  следователь  выдаст
ордер на арест виконта де Коммарена.
     Следователь содрогнулся, словно больной,  который  видит,  как  хирург,
войдя к нему в комнату, раскладывает на столике свои инструменты.
     Настало  время  действовать.  Ему  открылось  неизмеримое   расстояние,
отделяющее мысль от поступка, решение от его исполнения.
     - Вы  слишком  спешите,  господин  Табаре,  -  произнес  он.  -  Вы  не
представляете себе, какие препятствия стоят перед нами.
     - Но ведь он убил! Скажите, господин следователь, кто, как не  он,  мог
совершить это  убийство?  Кому  было  выгодно  уничтожить  вдову  Леруж,  ее
свидетельства, бумаги, письма? Ему, только ему. Мой Ноэль, такой же  глупец,
как все порядочные люди, предупредил его, вот он и  принял  меры.  Если  его
вина не будет доказана, он так и останется Коммареном, а моему  адвокату  до
гроба придется носить имя Жерди.
     - Да, но...
     Папаша Табаре изумленно уставился на следователя.
     - Господин следователь усматривает какие-то трудности? - спросил он.
     - Еще бы! - отвечал г-н Дабюрон. - Это дело  из  тех,  которые  требуют
предельной осмотрительности.  В  случаях,  подобных  нашему,  удары  следует
наносить только наверняка, а  мы  располагаем  лишь  предположениями...  Да,
разумеется, весьма убедительными, но все  же  предположениями.  А  вдруг  мы
заблуждаемся? К сожалению, правосудие никогда не может  полностью  исправить
свою ошибку. Длань его, несправедливо опустившись  на  невинного,  оставляет
на  нем  несмываемое  клеймо.  И  пускай  правосудие   признает,   что   оно
заблуждалось,  пускай  оно  объявит  об  этом  во  всеуслышание  -   тщетно.
Бессмысленное,  тупое  общественное  мнение  не  простит  человека,  который
подозревался в убийстве.
     Папаша Табаре  выслушивал  эти  рассуждения,  испуская  тяжкие  вздохи.
Его-то не остановили бы столь ничтожные доводы.
     - Наши подозрения имеют под собой почву, - продолжал следователь,  -  я
в этом убежден. Но что,  если  они  несправедливы?  Тогда  наша  поспешность
обернется для этого молодого человека ужасным несчастьем. Вдобавок  огласка,
скандал! Подумали вы об этом? Вы не представляете себе, какой урон  подобный
промах может нанести правосудию, а ведь его  сила  зиждется  на  всеобщем  к
нему уважении. Ошибка  вызовет  разговоры,  привлечет  всеобщее  пристальное
внимание и возбудит недоверие к нам, и это в наши-то времена, когда все  умы
и так слишком предубеждены против законной власти.
     И, облокотясь на столик, г-н Дабюрон, казалось, ушел в размышления.
     "Вот не везет, - думал папаша Табаре.  -  Я  нарвался  на  труса.  Надо
действовать, а  он  болтает.  Надо  подписать  постановление,  а  он  теории
разводит. Мое открытие его оглушило,  и  он  испугался.  Я-то  думал,  когда
бежал к нему, что он будет в восторге. Ничуть не бывало. Он с  удовольствием
выложил бы луидор из собственного кармана, лишь бы сделать так,  чтобы  меня
не привлекали к этому делу: тогда бы он ничего не знал  и  спокойно  спал  в
неведении. И так всегда: всем им хочется, чтобы к ним в  сети  угодил  косяк
мелкой рыбешки, а крупной рыбы им и даром не надо. Крупные рыбы  опасны,  их
лучше выпустить на волю".
     - Быть может, - вслух произнес г-н  Дабюрон,  -  быть  может,  довольно
будет постановления на обыск и вызова в суд?
     - Тогда все пропало! - вскричал папаша Табаре.
     - Почему же?
     - Ах, господин следователь, вы, наверно, понимаете это  лучше,  чем  я,
жалкий старик. Мы имеем дело с самым что ни  на  есть  хитроумным  и  тонким
предумышленным  убийством.  Счастливая  случайность  навела  нас   на   след
преступника. Если мы дадим ему время опомниться, он от нас ускользнет.
     Вместо ответа следователь кивнул головой, что  можно  было  истолковать
как согласие.
     - Каждому ясно, - продолжал папаша Табаре, - что наш противник  человек
незаурядной силы, поразительного хладнокровия, изумительной  ловкости.  Этот
негодяй несомненно все предусмотрел, абсолютно  все,  вплоть  до  совершенно
невероятной возможности, что на него падет подозрение.  Уж  он-то  обо  всем
позаботился. Если вы, господин следователь, ограничитесь  повесткой  в  суд,
негодяй спасен.  Он  предстанет  перед  судом,  как  ни  в  чем  не  бывало,
невозмутимый, словно речь  пойдет  о  дуэли.  Он  запасется  таким  надежным
алиби, что не подкопаешься. Докажет, что провел вечер и ночь с  вторника  на
среду в обществе самых высокопоставленных лиц. Выяснится, что  обедал  он  с
графом таким-то,  играл  в  карты  с  маркизом  имярек,  ужинал  с  герцогом
как-бишь-его; причем баронесса такая и  виконтесса  сякая  глаз  с  него  не
сводили... И все будет сыграно как по нотам и рассчитано с такой  точностью,
что нам придется распахнуть перед ним двери, да еще с извинениями  провожать
его по лестнице.  Победить  его  можно  только  одним  способом:  застигнуть
врасплох, чтобы он не успел опомниться  и  приготовиться.  Надо  упасть  как
снег на голову, застать его спящим,  увести  прежде,  чем  он  опомнится,  и
сразу же допросить, еще тепленького. Это единственный  способ  пролить  свет
на преступление. Эх, стать бы мне на один денек судебным следователем!
     Папаша  Табаре  осекся,  опасаясь,  не  проявил  ли  он  неуважения   к
следователю. Но г-н Дабюрон, казалось, нисколько не обиделся.
     - Продолжайте, - поощрительно произнес он, - продолжайте.
     - Допустим, - подхватил старый сыщик, - я стал  судебным  следователем.
Я посылаю арестовать этого типа, и через двадцать минут  он  уже  у  меня  в
кабинете. Я не стану терять время, предлагая ему всякие вопросы с  подвохом.
Нет, я пойду напролом. Прежде  всего,  обрушу  на  него  всю  тяжесть  своей
уверенности. Изрядный груз! Я докажу ему,  что  знаю  все,  докажу  с  такой
ясностью, очевидностью, так непреложно, что он сдастся - ему  просто  ничего
больше не останется. И допрашивать  я  его  не  стану.  Не  дам  ему  и  рта
раскрыть, а заговорю первый.  И  вот  что  я  ему  скажу.  Вы,  любезнейший,
представляете мне алиби? Превосходно! Но мы это средство знаем, имели с  ним
дело. Испытанный прием! Время смотрят по часам, которые спешат или  отстают.
Ладно, согласен, сотня человек не спускала  с  вас  глаз.  А  вы  между  тем
действовали вот как: в восемь часов  двадцать  минут  вы  ловко  исчезли.  В
восемь тридцать пять сели в поезд на вокзале Сен-Лазар. В  девять  вышли  из
вагона на вокзале в Рюэйле и пошли по дороге, ведущей в Ла-Жоншер. В  девять
пятнадцать постучались  в  окошко  вдовы  Леруж,  она  вам  отворила,  и  вы
попросили у нее поесть  и,  главное,  выпить.  В  девять  двадцать  пять  вы
вонзили ей между лопаток остро заточенный  кусок  клинка,  перевернули  весь
дом вверх дном и сожгли некие бумаги, сами  знаете  какие.  Затем,  завернув
все ценности в салфетку и прихватив ее  с  собой,  чтобы  создать  видимость
ограбления, вы вышли и заперли дверь на два оборота.
     Дойдя до Сены, вы бросили узелок в воду, пешком вернулись на станцию  и
в одиннадцать часов преспокойно уехали. Все прошло как по маслу. Вы не  учли
только  двух  противников:  хитреца  сыщика  по  прозвищу  Загоню-в-угол   и
другого, еще более опасного, имя  которому  -  случай.  Эти-то  двое  вас  и
погубили.  Вдобавок  вы  совершили  промах,  оставшись  в  чересчур  изящных
ботинках, в жемчужно-серых перчатках и не избавившись от шелкового  цилиндра
и зонтика. А теперь сознавайтесь, так будет быстрее, а я разрешу вам  дымить
в тюрьме вашими любимыми превосходными сигарами, которые вы всегда курите  с
янтарным мундштуком".
     Папашей Табаре овладело такое  вдохновение,  что,  казалось,  он  вырос
дюйма на два. Он взглянул на следователя, словно ожидая увидеть  у  него  на
лице одобрительную улыбку.
     - Вот так я ему и сказал бы, - продолжал  он,  переведя  дыхание.  -  И
если только этот человек не окажется в тысячу  раз  сильнее,  чем  я  думаю,
если только он не из бронзы, не из мрамора, не из стали, я повергну  его  во
прах и добьюсь признания.
     - А если он окажется из бронзы? Если не повергнется  во  прах?  Что  вы
будете делать?
     Этот вопрос явно озадачил полицейского.
     - Проклятие! - пробормотал он. - Ну, не  знаю...  Посмотрю,  подумаю...
Да нет, он признается!
     После изрядно затянувшегося молчания г-н Дабюрон взял перо  и  поспешно
черкнул несколько строк.
     - Сдаюсь, - произнес он. - Решено, господин Альбер  де  Коммарен  будет
арестован. Но понадобится время на всякие формальности, на обыск, да  и  мне
тоже необходимо кое-что сделать. Я  хотел  бы  прежде  допросить  его  отца,
графа де Коммарена, и  этого  молодого  адвоката,  вашего  друга,  господина
Ноэля Жерди. Мне нужны письма, которыми он располагает.
     При имени Жерди лицо папаши Табаре омрачилось  и  на  нем  обозначилось
выражение комичнейшего беспокойства.
     - Черт бы меня побрал! - воскликнул он. - Этого-то я и боялся.
     - Чего же? - удивился г-н Дабюрон.
     - Что вам понадобятся письма Ноэля. Естественно, он узнает,  кто  навел
полицию на след преступника. Хорошо же я  буду  выглядеть!  Разумеется,  его
права будут признаны благодаря мне, не правда ли? Как  по-вашему,  будет  он
мне благодарен? Да ничуть не бывало! Он проникнется ко  мне  презрением!  Он
станет меня избегать, едва узнает, что  господин  Табаре,  рантье,  и  сыщик
Загоню-в-угол - одно и то же лицо. Слаб человек! Через неделю мои  ближайшие
друзья перестанут подавать мне руку.  Как  будто  это  не  великая  честь  -
служить правосудию!.. Придется  мне  переехать  в  другой  квартал,  сменить
имя...
     Огорчение его было так велико, что он чуть не плакал. Г-н  Дабюрон  был
тронут.
     - Успокойтесь, дорогой господин Табаре, - произнес он.  -  Лгать  я  не
стану, но поведу дело так, чтобы ваш любимец, ваш  приемный  сын  ничего  не
узнал. Я дам ему понять, что на его след меня  навели  бумаги,  найденные  в
доме вдовы Леруж.
     Окрыленный папаша Табаре схватил руку следователя и поднес ее к губам.
     - Ах, благодарю вас, сударь, - вскричал он, - тысячу раз благодарю!  Вы
так великодушны, вы... А я-то недавно еще... Но довольно! Если позволите,  я
буду присутствовать при аресте; хотелось бы принять участие в обыске.
     - Я и сам думал  вас  об  этом  просить,  господин  Табаре,  -  отвечал
следователь.
     Лампы чадили, свет их потускнел, крыши домов побелели. Занимался  день.
Вдали уже слышался шум утренних повозок. Париж просыпался.
     - Раз мы решили действовать, - заметил г-н Дабюрон, - нельзя терять  ни
минуты. Сейчас я должен повидаться с  императорским  прокурором,  даже  если
ради этого мне придется поднять его  с  постели.  От  него  поеду  прямо  во
Дворец правосудия. Я буду там к восьми часам. Приезжайте  туда  к  этому  же
времени, господин Табаре, и ждите моих распоряжений.
     Сыщик поблагодарил и стал прощаться. Но тут вошел слуга г-на Дабюрона.
     - Этот пакет, сударь, -  сказал  он  хозяину,  -  доставил  только  что
буживальский жандарм. Он ждет ответа в прихожей.
     - Превосходно, - отвечал следователь. - Узнайте у  него,  не  нужно  ли
ему чего, да угостите стаканом вина. - С этими словами  он  вскрыл  пакет  и
воскликнул:
     - Глядите-ка, письмо от Жевроля!
     Письмо гласило:

     "Господин судебный следователь!
     Имею честь уведомить вас, что напал на след человека с серьгами.  Узнал
я о нем у  хозяина  винной  лавки,  где  засиживаются  местные  пьянчуги.  В
воскресенье утром, выйдя от вдовы  Леруж,  в  эту  лавку  заглянул  человек,
которого мы ищем. Сначала он взял две литровые бутылки вина  и  расплатился.
Потом хлопнул себя по лбу и сказал: "Ну и болван! Совсем забыл,  что  завтра
именины корабля". И тут же купил еще три бутылки. Я справился  в  календаре,
корабль называется  "Сен-Марен".  Еще  я  выяснил,  что  он  гружен  зерном.
Одновременно с этим письмом пишу в префектуру, чтобы в Париже и  Руане  были
предприняты поиски. Они наверняка принесут плоды.
     Примите, милостивый государь..."

     - Бедняга Жевроль! - воскликнул папаша Табаре, разразившись хохотом.  -
Он  точит  саблю,  а  сражение  уже  выиграно.  Не   хотите   ли,   господин
следователь, положить конец его поискам?
     - Ни в коем случае! - отвечал г-н Дабюрон. -  Пренебрежение  к  мелочам
нередко оборачивается непоправимой ошибкой. Кто  может  знать,  какие  новые
сведения сообщит нам этот человек?


VI

     В тот же самый день, когда было обнаружено преступление в Ла-Жоншер,  в
тот самый час, когда папаша Табаре проводил осмотр  комнаты  убитой,  виконт
Альбер де Коммарен садился в экипаж - он ехал на Северный  вокзал  встречать
отца.
     Виконт был страшно бледен. Обострившиеся черты  лица,  мрачный  взгляд,
бескровные губы свидетельствовали  либо  о  невыносимой  усталости,  либо  о
чрезмерных излишествах в наслаждениях, либо о безумной тревоге.
     Впрочем, в особняке вся прислуга обратила внимание, что  вот  уже  пять
дней, как молодой  хозяин  совершенно  переменился.  Разговаривал  он  через
силу, почти ничего не ел и настрого запретил входить к нему.
     Камердинер виконта заметил, что эта  перемена,  слишком  стремительная,
чтобы не бросаться в глаза,  произошла  утром  в  воскресенье  после  визита
некоего сьера Жерди, адвоката, проведшего в библиотеке почти три часа.
     Виконт, до прихода этого  человека  веселый,  как  скворец,  после  его
ухода стал бледнее смерти, и эта чудовищная бледность больше  не  сходила  с
его лица.
     Отправляясь на вокзал, он, казалось, и  передвигался-то  с  трудом,  по
каковой причине Любен, камердинер, упорно  уговаривал  его  не  выходить  из
дому. Выйти на холод - это  же  страшная  неосторожность.  Гораздо  разумнее
лечь в постель и выпить чашечку липового отвара.
     Но граф де Коммарен крайне ревностно относился  к  внешним  проявлениям
сыновнего долга. Этот человек  скорей  простил  бы  сыну  самые  невероятные
безрассудства, самую гнусную  распущенность,  нежели  то,  что  он  именовал
непочтительностью. О своем  прибытии  он  оповестил  за  сутки  телеграммой,
которая  должна  была  поднять  по  тревоге  всех  обитателей  особняка,   и
отсутствие  Альбера  на  вокзале  возмутило  бы  его  сильней,   чем   самое
непристойное оскорбление.
     Минут пять  виконт  прохаживался  по  залу  ожидания,  наконец  колокол
возвестил о прибытии поезда. Двери, выходящие  на  перрон,  распахнулись,  и
через них потоком пошли пассажиры.
     Как только сутолока чуть уменьшилась,  появился  граф  в  сопровождении
слуги, который нес огромную дорожную шубу из дорогого меха.
     Граф де Коммарен выглядел лет  на  десять  моложе  своего  возраста.  В
бороде и все еще густых волосах лишь кое-где  поблескивала  седина.  Был  он
высок и сух, ходил, ни капли не горбясь, высоко неся голову,  но  в  нем  не
было ничего от той неприятной британской чопорности, которой так  завистливо
восхищаются наши юные  "джентльмены".  У  него  была  благородная  осанка  и
легкая поступь.  Такие  сильные  и  очень  красивые  руки  бывают  только  у
человека, чьи предки в течение веков привыкли  орудовать  шпагой.  Тот,  кто
стал  бы  изучать  правильное  лицо  графа,  обнаружил  бы  в  нем  странный
контраст: черты его дышали добродушием, на устах играла улыбка,  но  светлые
глаза пылали яростной гордыней.
     Этот контраст объяснял тайну его натуры.
     Столь же нетерпимый, как маркиза д'Арланж, граф шел в ногу с веком  или
по крайней мере делал вид, будто идет в ногу.
     Так же как маркиза, он презирал всех,  кто  не  был  дворянского  рода,
только  презрение   свое   выражал   по-другому.   Маркиза   демонстрировала
пренебрежение надменно и грубо, граф прикрывал  его  утонченной,  прямо-таки
чрезмерной и унижающей вежливостью. Маркиза с  радостью  бы  "тыкала"  своим
поставщикам. А вот в доме графа его архитектор как-то уронил зонтик, и  граф
поспешно кинулся его поднимать.
     Старая маркиза  прожила  жизнь  с  завязанными  глазами,  с  заткнутыми
ушами, у графа же в этом смысле было  отличное  зрение,  и  видел  он  очень
хорошо, притом обладал не менее тонким слухом. Она была глупа  и  совершенно
лишена здравого смысла; он был умен, имел, можно сказать, широкие взгляды  и
определенные  идеи.  Она  мечтала  о  возврате  своих  несуразных  прав,   о
реставрации монархических нелепостей, полагая, что  время  можно  прокрутить
назад, как стрелки часов; он стремился к  практическим  целям,  например,  к
власти, и был искренне убежден, что его партия еще сможет вновь захватить  и
сохранить ее, а затем медленно, незаметно, но окончательно восстановить  все
утраченные привилегии.
     Но, в общем-то, они поладили бы друг с другом.
     Иначе говоря,  граф  являл  собой  приукрашенный  портрет  определенной
части общества, маркиза была карикатурой на нее.
     Следует добавить, что при  общении  с  равными  себе  г-н  де  Коммарен
избавлялся от своей уничижительной вежливости. Именно тогда  проявлялся  его
подлинный  характер   -   надменный,   упрямый,   неуступчивый;   на   любое
противоречие граф реагировал, как племенной жеребец на укус слепня.
     Дома он был сущий деспот.
     Увидев отца, Альбер поспешил  к  нему.  Они  обменялись  рукопожатиями,
поцеловались с видом столь же благородным, сколь и  церемонным,  а  потом  с
минуту  еще  обменивались  приветствиями  и  банальными  фразами  касательно
поездки и возвращения.
     И  похоже,  только  после  этого  г-н  де   Коммарен   заметил,   какая
разительная перемена произошла в облике его сына.
     - Виконт, вы больны? - поинтересовался он.
     - Нет, - лаконично ответил Альбер.
     Граф произнес: "А!" - и дернул головой; это движение,  ставшее  у  него
чем-то вроде тика,  выражало  крайнюю  степень  недоверия.  После  этого  он
повернулся к своему слуге и отдал несколько коротких распоряжений.
     - А теперь, - вновь обратился он к сыну, - едем скорей в  особняк.  Мне
не терпится почувствовать себя дома, да и поел бы я с удовольствием. У  меня
сегодня во рту ни крошки не было,  если  не  считать  чашки  отвратительного
бульона в каком-то буфете.
     Граф де Коммарен приехал в Париж в убийственном настроении.  Поездка  в
Австрию не принесла тех результатов, на какие он надеялся.
     Ко всему прочему он  навестил  по  дороге  одного  из  своих  старинных
друзей и имел с ним такой жаркий спор, что они  расстались,  не  подав  друг
другу руки.
     Отец и сын уселись в карету, лошади  взяли  в  галоп,  и  граф  тут  же
обратился к теме, не дававшей ему покоя.
     - Я порвал с герцогом де Сермезом, - сообщил он Альберу.
     - Мне кажется, - отвечал Альбер без малейшего  намека  на  насмешку,  -
это происходит всякий раз, стоит вам пробыть вместе больше часа.
     - Верно, но на сей раз это окончательно. Я прожил у него четыре  дня  в
состоянии  крайнего  раздражения.  Отныне  я  перестал   его   уважать.   Вы
представляете, виконт, Сермез продает  Гондрези,  едва  ли  не  лучшие  свои
земли на севере Франции. Он сводит  лес,  выставляет  на  продажу  с  торгов
замок, в котором живет. Обитель принцев  станет  сахарным  заводом!  Он  все
превращает в деньги, чтобы увеличить, как он  заявляет,  свой  доход,  чтобы
купить ренту, акции, облигации.
     - И это  причина  вашего  разрыва?  -  спросил  не  слишком  удивленный
Альбер.
     - Разумеется. По-вашему, она неосновательна?
     - Но вы же знаете, у герцога большая семья, и он далеко не богат.
     - Ну и что из того? - прервал его граф. -  Какое  это  имеет  значение?
Другие во всем  ограничивают  себя,  живут  на  своей  земле  тем,  что  она
приносит, ходят всю зиму в сабо, дают образование только старшему  сыну,  но
землю не продают. Друзья должны говорить друг другу правду,  даже  если  она
горькая. Я высказал Сермезу все,  что  думаю.  Дворянин,  продающий  родовые
земли, совершает гнусность, он предает свою партию.
     Альбер попытался возразить.
     - Я сказал "предает", - с горячностью продолжал граф, - и стою на  этом
слове.  Запомните  навсегда,  виконт:  власть  принадлежала,  принадлежит  и
всегда  будет  принадлежать  тем,  кто  владеет  собственностью,  в   первую
очередь, землей.  Люди  девяносто  третьего  года  прекрасно  понимали  это.
Разорив дворянство, они  разрушили  его  престиж  гораздо  надежнее,  нежели
отменой титулов. Принц, который ходит пешком и не  имеет  лакеев,  такой  же
человек,   как   все.   Министр   Июльской   монархии,   сказавший   буржуа:
"Обогащайтесь!"* - был не  дурак.  Он  дал  им  магическую  формулу  власти.
Буржуа не поняли его, им захотелось скорого богатства,  и  они  ударились  в
спекуляции. Сейчас они богаты. Но  в  чем  оно,  их  богатство?  В  биржевых
ценностях, в содержимом бумажников, в акциях, одним словом, в бумажках.
     ______________
     * Лозунг Франсуа Гизо (1787 - 1874), который он выдвинул в речи в  1843
г.

     В своих несгораемых шкафах они хранят дым, видимость. Они  предпочитают
движимость, так как она приносит почти  восемь  процентов,  виноградникам  и
лесам, которые не дают даже трех. А вот крестьянин не так глуп. Чуть  только
у него появляется клочок земли величиной  с  носовой  платок,  как  ему  уже
хочется со скатерть, а потом с простыню.  Крестьянин  медлителен,  как  вол,
которого  он  запрягает  в  телегу,  но   у   крестьянина   есть   цепкость,
неторопливая энергия, упорство. Он  идет  прямиком  к  цели,  стойко  влачит
ярмо, и ничто его не остановит, не своротит с пути. Ради того,  чтобы  стать
собственником, он туже  затягивает  пояс,  а  дураки  хохочут.  А  когда  он
устроит свой восемьдесят девятый год, кто больше  всех  изумится?  Буржуа  и
банковские бароны, финансовые феодалы.
     - Ну, и... - начал виконт.
     - Вы  не  понимаете?  Дворянство  обязано  действовать  так   же,   как
крестьянин. Если дворянин разорился, его долг восстановить  свое  состояние.
Коммерция  для  него  исключается.  Пусть.  Зато   ему   остается   сельское
хозяйство. Вместо того чтобы  полвека  по-дурацки  негодовать  и  влезать  в
долги,  пытаясь  поддержать  жалкий  и  скудный  уровень  жизни,  дворянство
обязано было засесть по своим замкам в провинции и там  трудиться,  во  всем
ограничивать себя, экономить, покупать  землю,  увеличивать  свои  владения,
потихоньку прибирать все к своим рукам. Если бы оно приняло  такое  решение,
ему уже принадлежала бы вся Франция. Оно обладало бы огромными  богатствами,
потому что цены на землю растут с каждым днем. За тридцать лет я без  всяких
усилий  удвоил  свое  состояние.  Бланвиль,  который  в   тысяча   восемьсот
семнадцатом году обошелся моему отцу в сто тысяч экю,  теперь  стоит  больше
миллиона. И потому я пожимаю плечами, когда слышу, как дворянство  жалуется,
плачется, кого-то обвиняет. У всех доходы растут,  говорит  оно,  а  у  него
остаются неизменными. А кто  в  этом  виноват?  С  каждым  годом  дворянство
становится беднее и беднее. То ли еще ждет его. Скоро оно пойдет по миру,  и
те несколько аристократических фамилий, что у  нас  еще  остались,  в  конце
концов окажутся не более чем вывеской.  И  это  будет  конец.  Меня  утешает
одно: крестьянин, став хозяином наших владений, будет всесилен и запряжет  в
свою телегу всех этих буржуа, которых ненавидит так же, как я презираю.
     В этот миг экипаж остановился во дворе,  описав  перед  домом  полукруг
совершенной формы, гордость кучера, хранителя старых добрых традиций.
     Граф вышел первым и,  поддерживаемый  под  локоть  сыном,  поднялся  по
ступеням парадного крыльца.
     В обширном вестибюле выстроилась в ряд почти вся  прислуга  в  парадных
ливреях.
     Граф на ходу обвел их взглядом, точь-в-точь как  офицер,  осматривающий
солдат перед смотром. Судя по выражению лица, он остался доволен их видом  и
проследовал в свои апартаменты, находившиеся на втором этаже  над  парадными
комнатами.
     Ни в  одном  доме,  нигде  и  никогда,  не  было  такого  великолепного
порядка, как в огромном особняке  графа  де  Коммарена,  которому  состояние
позволяло содержать  его  с  таким  великолепием,  какое  не  снилось  иному
германскому князьку.
     Граф обладал совершенным талантом, можно даже  сказать,  искусством,  в
наше время гораздо более редким, чем представляется многим, управлять  целой
армией  слуг.  По  мнению  Ривароля*,  существует  манера   сказать   лакею:
"Ступайте!", которая свидетельствует о породе куда  лучше,  чем  сто  фунтов
дворянских грамот.
     ______________
     * Ривароль Антуан де (1703  -  1801)  -  французский  литератор,  автор
афоризмов.

     Многочисленные слуги не доставляли графу ни  неудобств,  ни  забот,  ни
затруднений. Они были ему необходимы и служили, как хотелось ему, а  не  как
хотелось бы им. Он был неизменно  взыскателен,  всегда  готов  сказать:  "Я,
кажется, ясно приказал", - и  тем  не  менее  ему  очень  редко  приходилось
прибегать к выговорам.
     Все у него было заранее предусмотрено,  даже  -  и  главным  образом  -
непредвиденное, все отрегулировано, установлено загодя и навсегда,  так  что
ему ни о чем  не  приходилось  беспокоиться.  Внутренний  механизм  был  так
совершенно отлажен,  что  действовал  без  скрипа,  усилий  и  остановок  на
ремонт. Ежели недоставало одного  колесика,  его  заменяли,  почти  даже  не
замечая этого. Новичок втягивался в общее движение, и через неделю  он  либо
притирался, либо его увольняли.
     Итак, хозяин возвратился из путешествия, и сонный  особняк  пробудился,
словно по мановению волшебной палочки. Каждый стоял на  своем  посту  и  был
готов снова приняться за  труды,  прервавшиеся  полтора  месяца  назад.  Все
знали, что граф весь день провел в вагоне, но он мог  оказаться  голоден,  и
приготовление  обеда  было  ускорено.  Все  слуги,  вплоть   до   последнего
поваренка,  твердо  помнили  первую  статью  основного  закона  этого  дома:
"Прислуга существует не для того, чтобы исполнять приказания,  а  для  того,
чтобы не возникала нужда их отдавать".
     Г-н де Коммарен привел себя  в  порядок  после  дороги,  переоделся,  и
тотчас же появился дворецкий в шелковых чулках  с  сообщением,  что  "кушать
подано".
     Объявив об этом, он тут же спустился  вниз,  а  через  несколько  минут
отец и сын встретились у дверей столовой.
     То был  большой  зал  с  очень  высоким,  как  на  всем  первом  этаже,
потолком,  меблированный  с  восхитительной  простотой.  Каждый  из  четырех
буфетов, украшающих его, заполнил бы собой любую из тех просторных  квартир,
какие  миллионеры  последнего  разлива  снимают  на  бульваре  Мальзерб   за
пятнадцать тысяч франков. Коллекционер остолбенел бы, доведись  ему  бросить
взгляд  на  эти  буфеты,  битком  набитые  драгоценной   эмалевой   посудой,
великолепным фаянсом  и  фарфором,  при  виде  которого  саксонский  король*
позеленел бы от зависти.
     ______________
     * В Саксонии в начале XVIII века  был  изобретен  твердый  фарфор,  там
возникла знаменитая Майсенская мануфактура, ее  изделия  славились  по  всей
Европе.

     Сервировка стола, который был накрыт в центре зала и  за  который  сели
граф и Альбер, вполне соответствовала этой безумной роскоши. Он  ломился  от
серебра и хрусталя.
     Граф был великий чревоугодник. Порой он даже хвастался  своим  огромным
аппетитом,  который  какой-нибудь  бедняк  воспринимал  бы  как   величайший
физический недостаток. Он любил вспоминать  великих  людей,  отличавшихся  к
тому же и чудовищным обжорством. Карл V поглощал горы мяса. Людовик  XIV  за
каждой трапезой запихивал в себя столько, сколько  съедало  шестеро  обычных
людей. За столом граф с удовольствием развивал мысль, что о человеке  вполне
можно судить по объему его желудка, и приводил  сравнение  с  лампами,  сила
света которых зависит от количества потребляемого масла.
     Первые полчаса обеда прошли в молчании.  Г-н  де  Коммарен  с  чувством
насыщался, не замечая или не желая замечать, что Альбер держит вилку  и  нож
в руках скорей для вида и не притронулся ни к  одному  из  кушаний,  которые
ему клали  на  тарелку.  Но  за  десертом  настроение  старого  аристократа,
подогретое  бургундским  определенной  марки,  которое  он  уже  много   лет
предпочитал остальным винам, исправилось.
     К тому же он был не прочь излить после обеда чуть-чуть желчи,  полагая,
что не слишком жаркий спор  способствует  пищеварению.  Письмо,  которое  он
получил по приезде и успел уже пробежать, послужило ему отправным пунктом.
     - Я приехал  всего  час  назад,  но  уже  получил  от  Бруафрене  целую
проповедь, - сообщил он сыну.
     - Да, он много пишет, - заметил Альбер.
     - Чересчур много. Он разорится на чернилах. И  опять  планы,  прожекты,
надежды - сущее ребячество. Честное слово, они все  утратили  разум.  Желают
перевернуть мир, да только им не хватает рычага и точки опоры. Хоть я  их  и
люблю, но, право, глядя на них, можно умереть от смеха.
     И в  течение  минут  десяти  граф  осыпал  своих  лучших  друзей  самой
язвительной бранью и самыми колкими насмешками, похоже даже  не  подозревая,
что добрая половина их смешных черт свойственна и ему.
     - Если бы еще, - уже более серьезно продолжал он, - они хотя бы  верили
в себя, проявили хотя бы чуточку отваги! Так нет же!  Именно  веры-то  им  и
недостает. Они вечно рассчитывают на других, на кого угодно,  только  не  на
себя. Любой их шаг свидетельствует о  бессилии,  любая  декларация  остается
жалким недоноском. Я все время вижу, как они мечутся в поисках  кого-нибудь,
кто сидит на коне и согласится, чтобы они пристроились у него за спиной.  И,
никого не найдя, несмотря на все свои старания, они возвращаются,  словно  к
первой своей любви, к духовенству.
     В  нем,  думают  они,  спасение  и  будущее.  Да   уж,   прошлое   тому
блистательное  доказательство.  Как  же,  они  такие  ловкачи!  В  сущности,
духовенству  мы  и  обязаны  крахом  Реставрации.  И   теперь   во   Франции
аристократия и ханжество - синонимы. Для семи миллионов избирателей  дальний
потомок Людовика XIV может шествовать лишь во  главе  армии  черноризцев,  с
эскортом  проповедников,  монахов,  миссионеров  и  штабом,   состоящим   из
аббатов, несущих горящие свечи.  А  надо  сказать,  что  француз  отнюдь  не
святоша и ненавидит иезуитов. Вы согласны со мной, виконт?
     Альберу ничего не оставалось, как кивнуть в знак согласия.  Но  г-н  де
Коммарен уже продолжал:
     - Бог мой! Торжественно объявляю: мне надоело плестись у них в  хвосте.
Я начинаю беситься, когда вижу, как они ведут  себя  с  нами,  когда  слышу,
какую цену требуют за союз с  ними.  Они  и  раньше-то  не  были  такими  уж
большими  вельможами:  при  дворе  епископ  был  совершенно   незначительной
фигурой. А сегодня они чувствуют, что стали необходимы. Морально  мы  только
ими и держимся. Какую же роль мы играем  ради  их  выгод?  Мы  -  ширма,  за
которой  они   разыгрывают   свою   комедию.   Потрясающее   надувательство!
Получается, что наши интересы - это их интересы.
     Да они заботятся о нас, как о прошлогоднем снеге.  Их  столица  -  Рим,
именно там восседает на троне их единственный монарх. Сколько лет  -  я  уже
со счету сбился - они кричат о преследованиях, но поистине  никогда  еще  не
были так могущественны. Судите сами.  У  нас  нет  ни  гроша,  они  безмерно
богаты. Законы, ударившие по состояниям частных лиц, их не затронули. У  них
нет наследников, которые поделят их  богатства,  а  потом  будут  делить  до
бесконечности. Они  обладают  терпением  и  временем,  которые  по  песчинке
возносят горы. Все, что попадает к духовенству, духовенству же и остается.
     - Тогда порвите с ними, - произнес Альбер.
     - Возможно, виконт, так и  нужно  бы  поступить.  Но  какая  нам  будет
польза от разрыва? А главное, кто в это поверит?
     Принесли кофе. Граф знаком велел слугам удалиться и продолжал:
     - Никто не поверит. К тому же это означало бы войну и  измену  в  наших
же собственных домах. Наши жены и дочери являются заложницами  этого  союза,
и духовенство благодаря им держит нас в руках. Для французской  аристократии
я  вижу  одну  только  спасительную  соломинку:  крохотный  закон,  вводящий
майорат*.
     ______________
     * Характерная для феодализма  форма  наследования  земельной  и  другой
собственности, при которой она переходит старшему из наследников.

     - Вы его никогда не добьетесь.
     - Вы так полагаете? - поинтересовался граф де Ком-марен.  -  Может,  вы
тоже против него?
     Альбер знал по опыту, в какой ожесточенный спор  пытается  втянуть  его
отец, и промолчал.
     - Ладно, пускай я мечтаю о несбыточном, - согласился граф.  -  В  таком
случае дворянство обязано исполнить свой долг. Пусть все  дочери  и  младшие
сыновья в знатных родах принесут себя  в  жертву.  Пусть  они  согласятся  в
течение пяти поколений оставлять целиком родовые поместья старшему  в  семье
и  удовлетворятся  ста  луидорами  ренты.   Таким   способом   удастся   еще
восстановить   крупные   состояния.   Семьи   уже   не    будут    раздирать
противоположные интересы и эгоизм,  они  будут  объединены  общей  целью.  У
каждого рода будет свой государственный интерес,  так  сказать,  собственное
политическое  завещание,  которое  будут  передавать  друг   другу   старшие
сыновья.
     - К сожалению, - заметил виконт, -  нынешние  времена  не  способствуют
самопожертвованию.
     - Знаю, - отпарировал граф. - Очень хорошо знаю, и даже  в  своем  доме
имею тому доказательство. Я, ваш отец, просил, заклинал  вас  отказаться  от
женитьбы на внучке этой старой дуры маркизы д'Арланж. Чего же я добился?  Да
ничего! И после трех лет борьбы я вынужден был уступить...
     - Но, отец... - пробормотал Альбер.
     - Все, все, - прервал его граф. - Вы получили мое слово,  и  кончим  на
этом. Но запомните мое предсказание. Вы  наносите  смертельный  удар  нашему
роду. Вы будете одним из богатейших людей во Франции, у вас родится  четверо
детей, и они станут, дай бог, просто богатыми. Если  же  у  каждого  из  них
будет такое же  потомство,  ваши  внуки,  вот  увидите,  окажутся  в  весьма
стесненных обстоятельствах.
     - Отец, вы все видите в черном свете.
     - Естественно, и это мой долг. Это способ избегнуть  разочарований.  Вы
толковали мне о счастье всей вашей  жизни.  Да  что  за  глупости!  Человек,
поистине благородный, прежде  всего  думает  о  своей  фамилии.  Мадемуазель
д'Арланж  хороша  собой,  обворожительна,  можете  присоединить   еще   кучу
эпитетов, но у нее нет ни гроша. А я выбрал для вас богатую наследницу...
     - Которую я не смогу полюбить.
     - Хорошенькое дело! Она принесла бы вам в  переднике  четыре  миллиона.
Да нынче ни один король не дает такого приданого  своим  дочерям!  Я  уж  не
говорю о надежде на...
     Разговор на  эту  тему  мог  затянуться  до  бесконечности,  но  виконт
вопреки явным усилиям отца мыслями был  далек  от  начавшегося  спора.  Лишь
иногда, и то, чтобы не играть роль безмолвного наперсника, он выдавливал  из
себя несколько слов.
     Это отсутствие сопротивления бесило графа  куда  сильней,  чем  упрямое
несогласие. И он прилагал все силы, чтобы побольней уколоть сына.  Это  была
его обычная тактика.
     Однако тщетно он  расточал  язвительные  замечания  и  злобные  намеки.
Вскоре он до того разгневался на Альбера, что  после  какого-то  лаконичного
ответа совершенно вышел из себя.
     - Да черт побери! -  вскричал  он.  -  Сын  моего  управляющего  и  тот
рассуждал бы не так, как вы. Чья кровь течет в ваших жилах?  Я  нахожу,  что
вы ведете себя как плебей, а не виконт де Коммарен!
     Бывают состояния души,  когда  любой  разговор  оказывается  бесконечно
тягостным. Уже почти целый  час,  выслушивая  отца  и  отвечая  ему,  Альбер
испытывал  невыносимые  муки.  Наконец  терпение,  которым  он   вооружился,
лопнуло.
     - Ну что ж, - ответил он, - если я  плебей,  то,  вероятно,  тому  есть
основательные причины.
     Взгляд, которым виконт сопроводил эти слова, был настолько  красноречив
и недвусмыслен, что граф даже вздрогнул. У  него  совершенно  пропала  охота
продолжать спор, и он нерешительно поинтересовался:
     - Что вы хотите этим сказать, виконт?
     Альбер уже успел пожалеть, что не удержался. Но отступать было поздно.
     - Мне нужно поговорить с вами, - произнес он с некоторым  смущением,  -
о весьма серьезных вещах. На  карту  поставлена  моя  и  ваша  честь,  честь
нашего рода. Я хотел объясниться с вами и думал отложить это до  завтра,  не
желая волновать вас в день приезда. Но если вы настаиваете...
     Граф слушал сына с плохо скрываемым беспокойством.
     - Можете  мне  поверить,  -  продолжал  Альбер,  с  трудом   подыскивая
слова, - я никогда, что бы вы ни сделали,  не  позволю  себе  обвинять  вас.
Ваша неизменная доброта ко мне...
     Этого г-н де Коммарен вынести не смог.
     - Обойдемся  без  предисловий,  -  прервал  он  сына.  -  Хватит  слов,
говорите о фактах.
     Альбер молчал несколько секунд. Он думал, как и с чего начать.  Наконец
он произнес:
     - Покуда вас не было, я ознакомился со всей  перепиской  между  вами  и
госпожой Валери Жерди. Да, со всей,  -  повторил  он,  делая  упор  на  этом
слове, и без того весьма многозначительном.
     Граф не дал Альберу продолжать. Словно  ужаленный  ядовитой  змеей,  он
так резко вскочил, что стул его отлетел на несколько шагов.
     - Ни слова больше! - грозно крикнул он. - Ни звука! Я запрещаю вам!
     Но, очевидно, граф устыдился первой своей реакции, потому  что  тут  же
обрел обычное хладнокровие. С неестественно спокойным видом он  поднял  стул
и уселся за стол.
     - Пусть-ка теперь кто-нибудь попробует утверждать, что предчувствий  не
существует! -  промолвил  он,  пытаясь  придать  голосу  легкую  насмешливую
интонацию.  -  Два  часа  назад  на  вокзале,  заметив  вашу  бледность,   я
заподозрил, что произошло  что-то  скверное.  Я  догадался,  что  вам  стала
известна вся или хотя бы малая часть этой истории.  Я  это  чувствовал,  был
уверен в этом.
     Затем   настало   долгое   молчание,   крайне   тягостное   для   обоих
собеседников, верней, противников: каждый собирался с  мыслями,  прежде  чем
приступить к опасному объяснению.
     По молчаливому соглашению  отец  и  сын  опустили  глаза,  стараясь  не
смотреть друг на друга, не встретиться взглядами,  которые  могли  оказаться
весьма красноречивы.
     Услышав за дверью какой-то шорох, граф подошел к Альберу.
     - Вы сказали: главное - честь. Нам следует определить  линию  поведения
и немедленно. Благоволите следовать за мной.
     Граф позвонил, в тот же миг появился лакей.
     - Предупредите, - приказал граф, - что ни меня, ни виконта ни для  кого
нет.


VII

     Разоблачение  не  столько   изумило   графа   де   Коммарена,   сколько
разгневало.
     Стоит ли говорить, что вот уже  двадцать  лет  он  боялся,  что  истина
когда-нибудь откроется. Он знал: как ни охраняй  тайну,  она  может  выплыть
наружу, тем паче из четырех человек, знающих ее, трое еще живы.
     Он не забывал, что совершил величайшую  глупость,  доверив  ее  бумаге,
как будто ему не было известно: существуют вещи, о которых не пишут.
     Как мог писать о таких  вещах  он,  осмотрительный  дипломат,  политик,
привычный  к  предосторожностям?   И   как,   написав,   спокойно   позволил
существовать этим разоблачительным письмам? Почему не  уничтожил  чудовищные
улики, которые в любой момент могли быть обращены  против  него?  Это  можно
объяснить  лишь  безумной  страстью,  слепой,  глухой  и   не   думающей   о
последствиях.
     Сущность страсти в том, что она верит, будто  никогда  не  кончится,  и
даже  перспектива  вечности  для  нее  коротка.  Полностью   погруженная   в
настоящее, она нисколько не заботится о будущем.
     Какой мужчина думает о том, что следует остерегаться  женщины,  которую
он любит? Влюбленный Самсон  вечно  подставляет  без  всякого  сопротивления
свои волосы ножницам Далилы.
     Графу, когда он был любовником Валери, и в голову  не  приходила  мысль
потребовать свои письма  у  обожаемой  сообщницы.  Если  бы  такая  мысль  и
пришла, он тут же отверг бы ее как оскорбительную для его ангела.
     Что  за  причины  могли  заставить  его   усомниться   в   сдержанности
любовницы? Не было их. Скорее  уж  он  мог  полагать,  что  она  больше  его
заинтересована в исчезновении малейшего свидетельства о том, что  произошло.
В сущности, разве не она извлекла  пользу  из  этого  гнусного  обмана?  Кто
получил чужое имя и состояние? Не ее ли сын?
     И только восемь лет спустя, когда граф, сочтя  себя  обманутым,  порвал
связь, которая составляла  счастье  его  жизни,  он  подумал,  что  надо  бы
забрать эти опасные письма.
     Но он не представлял, каким  образом  это  осуществить.  Тысячи  причин
мешали ему действовать.
     А главная была та, что он ни за что не хотел вновь встретиться  с  этой
женщиной, которую когда-то любил. Он  не  слишком  был  уверен  ни  в  своем
гневе, ни в своей решимости не поддаваться ее слезам,  без  которых  встреча
явно не обойдется. Сумеет ли он устоять перед умоляющим взглядом  прекрасных
глаз, что так долго были владыками его души?
     Встретиться с возлюбленной юных лет  означало  подвергнуться  опасности
простить ее, а его гордость и чувства были  ранены  настолько  жестоко,  что
даже сама мысль о возвращении к ней стала для него неприемлема.
     С другой стороны, довериться женщине из  третьего  сословия  тоже  было
совершенно   невозможно.   Граф   не   предпринимал   никаких    шагов,    в
нерешительности откладывая их на потом.
     "Я повидаюсь с ней, - говорил он себе, - но только когда  вырву  ее  из
сердца, когда она станет  мне  совершенно  безразлична.  Я  не  доставлю  ей
радости увидеть мое горе".
     Проходили месяцы, годы, и наконец граф убедил  себя,  что  уже  слишком
поздно.
     И впрямь, пробуждать иные воспоминания  -  неосторожно.  Несправедливое
недоверие подчас может подтолкнуть на непоправимый шаг.
     Потребовать от вооруженного, чтобы  он  бросил  оружие,  не  значит  ли
подать  ему  мысль  воспользоваться  им?  А  прийти  спустя  столько  лет  с
требованием возвратить письма - это же почти объявление  войны.  К  тому  же
сохранились ли они? Кто это может сказать? Кто поручится, что г-жа Жерди  не
сожгла их, поняв, какую они представляют опасность, и сознавая, что лишь  их
уничтожение обеспечит ее сыну узурпированные им права?
     Граф де Коммарен ничуть не заблуждался, просто он был в тупике,  решил,
что высшей мудростью будет предоставить все на волю  случая,  и  оставил  на
старость отворенную дверь для неизбежно приходящего гостя,  имя  которому  -
несчастье.
     В продолжение более чем двадцати лет не было ни одного  дня,  когда  бы
он не проклинал непростительное безумие своей страсти.
     Он не мог заставить себя забыть, что у него над  головой  на  тоненьком
волоске,  который  может  порвать   любая   случайность,   висит   опасность
пострашнее дамоклова меча.
     Сегодня этот волосок порвался.
     Много раз, размышляя о возможной катастрофе, он  задавал  себе  вопрос,
как отразить этот смертоносный удар. Часто спрашивал себя: "Что можно  будет
сделать, если все раскроется?"
     Множество планов задумывал он и  тут  же  отбрасывал,  убаюкивая  себя,
подобно людям с мечтательным воображением, самыми  несбыточными  прожектами.
Случившееся застало его врасплох.
     Альбер почтительно остался стоять, а граф сел  в  массивное  украшенное
гербом кресло, установленное под монументальной рамой, в  которой  раскинуло
свои многочисленные ветви генеалогическое древо прославленного рода Рето  де
Коммаренов.
     Старый аристократ постарался  не  показать,  какой  жестокий  страх  он
испытывает.  Лишь  во  взгляде  его  было  чуть  больше   пренебрежительного
высокомерия, презрительной уверенности и невозмутимости, чем обычно.
     - Объяснитесь  же,  виконт,  -  недрогнувшим  голосом  обратился  он  к
Альберу. - Я не стану говорить вам о чувствах  отца,  вынужденного  краснеть
перед сыном, вы сами должны понять их и исполниться  сочувствием.  Будем  же
щадить друг друга, поэтому постарайтесь сохранять  спокойствие.  Расскажите,
каким образом вы ознакомились с моими письмами.
     У Альбера тоже  было  время  собраться  с  мыслями  и  подготовиться  к
поединку; этого разговора он ждал со смертельной тревогой уже четыре дня.
     При первых  словах  волнение  покинуло  его,  он  держался  достойно  и
благородно. Изъяснялся  он  четко  и  внятно,  не  вдаваясь  в  подробности,
бесполезные,  когда  дело  касается  серьезных  вещей:   в   таких   случаях
подробности лишь бессмысленно удаляют от цели.
     - Утром в воскресенье,  -  начал  он,  когда  явился  молодой  человек,
объявивший, что у него  есть  дело  чрезвычайной  важности,  которое  должно
остаться в тайне. Я принял его. Он-то мне и открыл, что я, увы,  всего  лишь
побочный ребенок, которым вы из любви подменили законного  сына,  рожденного
вам графиней де Коммарен.
     - И вы не приказали вышвырнуть его за дверь! - возмутился граф.
     - Нет. Разумеется, я собирался ответить и весьма резко, но он  протянул
мне пачку писем и попросил, прежде чем что-то сказать, прочесть их.
     - Надо было бросить их в огонь! - воскликнул де  Коммарен.  -  Полагаю,
камин у вас горел? Как же так! Они были у вас в руках и  остались  целы?  О,
если бы на вашем месте был я!
     - Граф! - с упреком произнес Альбер, припомнив, как Ноэль  встал  перед
камином, как зорко следил за ним, пока он усаживался за стол.  -  Эта  мысль
пришла мне, когда ее уже нельзя было осуществить. К  тому  же  я  с  первого
взгляда узнал ваш почерк. Я взял письма и прочел их.
     - А потом?
     - Потом  я  вернул  их  этому  молодому  человеку  и  попросил   неделю
отсрочки. Нет, не затем, чтобы все обдумать, в этом не было нужды, а  потому
что решил: я должен поговорить с вами. И вот я умоляю вас сказать:  в  самом
ли деле произошла подмена?
     - Да! - с яростью выкрикнул граф. - Да, к несчастью, произошла!  И  вам
это отлично известно, потому что вы прочли письма, которые я  писал  госпоже
Жерди, вашей матери.
     Альбер заранее знал, что ответ будет именно таким, ждал его  и  тем  не
менее был сражен.
     - Прошу меня простить, - промолвил он, -  у  меня  была  улика,  но  не
формальное подтверждение. В письмах, которые я  прочел,  ясно  говорилось  о
вашем замысле, там был подробно разработан весь план, но ни  в  одном  я  не
нашел доказательства, что план этот был исполнен.
     Граф с глубочайшим изумлением взглянул на сына. Он до  сих  пор  хранил
все письма в памяти и припомнил, что по крайней мере в двух десятках из  них
ликовал по поводу успешного осуществления их замысла и благодарил Валери  за
то, что она исполнила его волю.
     - Виконт, это значит, что вы не дошли до конца, - ответил он. -  Вы  их
все прочли?
     - Все и, как вы понимаете, весьма  внимательно.  Могу  сказать,  что  в
последнем, какое я  прочел,  госпоже  Жерди  сообщалось  о  приезде  Клодины
Леруж, кормилицы, которой поручалось совершить  подмену.  Больше  ничего  не
было.
     - Фактически никаких доказательств,  -  пробормотал  граф.  -  Задумали
план, долго его лелеяли, а в последний момент  отказались.  Такое  случается
достаточно часто.
     Он уже корил себя, что был так скор на  ответ.  У  Альбера  были  всего
лишь подозрения, а он, его отец, только что обратил их в уверенность.  Какая
оплошность!
     "Ну разумеется, - думал граф. - Валери  уничтожила  письма,  которые  я
писал потом и которые могли стать доказательством и представлять  опасность.
Но почему она оставила  остальные,  тоже  весьма  компрометирующие,  и  как,
сохранив, выпустила их из рук?"
     Альбер все так же стоял, не двигаясь,  ожидая,  что  скажет  граф.  Что
будет с ним? Ведь сейчас в мозгу старика графа решалась его судьба.
     - Вероятно, она умерла! - громко произнес г-н де Коммарен.
     И при мысли, что Валери мертва, а он так и не повидался с нею, у  графа
что-то дрогнуло в душе. Даже после двадцати лет разлуки сердце его  сжалось:
он так и не смог вырвать  из  него  первую  юношескую  любовь.  Когда-то  он
проклинал свою возлюбленную, но теперь простил. Да,  она  обманула  его,  но
ведь она же и подарила ему годы счастья, единственные  в  его  жизни.  Разве
знал он после разлуки с нею хоть  миг  радости,  упоения,  забвения?  В  том
состоянии духа, в каком он сейчас находился, его сердце  было  полно  только
счастливыми  воспоминаниями,  словно   ваза,   которую   однажды   наполнили
драгоценными благовониями  и  которая  будет  хранить  их  аромат,  пока  не
разобьется.
     - Бедняжка, - прошептал он и глубоко вздохнул.
     Он несколько раз сморгнул, словно сгоняя слезу. Альбер смотрел на  него
с тревожным любопытством.  Впервые  в  жизни  виконт  увидел  на  лице  отца
отражение   человеческого   чувства   вместо   привычной   властности    или
оскорбленной либо торжествующей гордыни. Но г-н де Коммарен был не  из  тех,
кто позволяет себе долго предаваться сантиментам.
     - Виконт, вы не сказали, кто прислал этого вестника несчастья.
     - Он пришел от своего имени,  не  желая,  как  он  мне  сказал,  никого
вмешивать в это печальное дело. Этот молодой человек,  чье  место  я  занял,
ваш законный сын Ноэль Жерди.
     - Да, да, - вполголоса произнес граф, - его имя Ноэль. Помню, помню,  -
и с явной нерешительностью спросил: - А о своей, то есть  вашей,  матери  он
что-нибудь говорил?
     - Почти ничего. Единственно он сказал,  что  она  о  его  приходе  сюда
ничего не знает и  что  тайну,  которую  он  мне  открыл,  узнал  совершенно
случайно.
     Г-н де Коммарен ничего не ответил.  Все,  что  можно,  он  уже  знал  и
сейчас размышлял. Наступал решительный момент,  и  граф  видел  только  один
способ отодвинуть его.
     - Почему вы  стоите,  виконт?  -  произнес  он  ласковым  голосом,  чем
совершенно поразил Альбера. - Сядьте рядом со мной  и  поговорим.  Объединим
наши  усилия,  чтобы  избегнуть,  если  это  возможно,  большого  несчастья.
Говорите со мной совершенно откровенно, как сын с отцом.  Вы  уже  думали  о
том, как поступить? Приняли уже какое-нибудь решение?
     - Мне кажется, сомнений тут быть не может.
     - Как вас понять?
     - Отец, как мне кажется, то, что я должен  сделать,  предопределено.  Я
обязан уступить место вашему законному сыну - уступить без  сетований,  хоть
и не без сожаления. Пусть он придет, я готов отдать ему все, что,  сам  того
не зная, так давно у него отнял, - отцовскую любовь, состояние, имя.
     Услыхав столь благородный ответ, старый аристократ не  сумел  сохранить
спокойствие, хотя в самом начале разговора просил об  этом  сына.  Лицо  его
налилось кровью, и он яростно, изо  всей  силы  стукнул  кулаком  по  столу.
Всегда такой уравновешенный, в любых обстоятельствах  соблюдающий  приличия,
он в бешенстве выкрикнул ругательство, какого  постеснялся  бы  даже  старый
кавалерийский вахмистр.
     - А я, сударь, объявляю вам: того, что вы задумали, не будет! Не  будет
никогда, даю вам слово! Что  сделано,  то  сделано.  Запомните,  что  бы  ни
произошло, все останется,  как  было.  Такова  моя  воля.  Вы  -  виконт  де
Коммарен и останетесь им, хотите  того  или  нет.  Останетесь  им  до  вашей
смерти или по крайней мере до моей: пока я жив, исполнению вашего  дурацкого
плана не бывать.
     - Но... - робко промолвил Альбер.
     - Вы никак посмели прервать меня? - возмутился граф. - Я  заранее  знаю
ваши возражения. Вы ведь скажете мне, что это  чудовищная  несправедливость,
гнусный грабеж, не так ли? Я согласен с вами и страдаю от  этого  не  меньше
вашего. Уж не думаете ли вы, что лишь сегодня я вспомнил  о  роковой  ошибке
юности? Знайте же, уже  двадцать  лет  я  сожалею  о  своем  законном  сыне,
двадцать лет проклинаю несправедливость, жертвой которой  он  стал.  Тем  не
менее я умел скрывать горечь и укоры  совести,  не  дававшие  мне  спать  по
ночам. А вы с вашим идиотским смирением одним махом хотите обессмыслить  мои
многолетние муки! Нет. Это вам не удастся.
     Граф увидел, что Альбер собирается что-то сказать, и  грозным  взглядом
остановил его.
     - Уж не думаете ли вы, - продолжал он, - что я  не  плакал,  вспоминая,
что  обрек  своего  законного  сына  всю  жизнь  бороться  с  бедностью?  Не
испытывал жгучего желания все исправить?  Бывали  дни,  когда  я  готов  был
отдать половину своего богатства  лишь  за  то,  чтобы  поцеловать  ребенка,
рожденного женщиной, которую я слишком долго  переоценивал.  Меня  удерживал
только страх бросить тень подозрения на обстоятельства  вашего  рождения.  Я
обрек себя в жертву чести фамилии де Коммарен, которую ношу.  Я  получил  ее
от своих родителей незапятнанной, и такой же вы передадите ее  своему  сыну.
Первое ваше душевное движение было прекрасно,  благородно,  рыцарственно,  и
все-таки о нем нужно забыть. Подумайте, какой поднимется скандал, если  наша
тайна станет известна. Неужто вам не пришло в голову, какая радость  охватит
наших врагов, эту шайку выскочек, вьющихся вокруг нас? Я  дрожу  при  мысли,
сколько злобы, сколько насмешек обрушится  на  нашу  фамилию.  Гербы  многих
родов уже запятнаны грязью, и я не хочу, чтобы такое случилось с нашим.
     Г-н де Коммарен умолк  на  несколько  минут,  но  Альбер  не  осмелился
заговорить: он с детства привык чтить любые прихоти своего грозного отца.
     - Мы ничего не придумаем, - сказал наконец граф, -  никакое  соглашение
невозможно. Могу ли я завтра отречься от вас и представить Ноэля как  своего
сына, заявив: "Извините, на самом деле виконт не  тот,  а  вот  этот"?  Ведь
потребуется прибегнуть к услугам суда. Для того, кто  зовется  Бенуа,  Дюран
или Бернар, это не имеет значения. Но если ты хотя бы день носил фамилию  де
Коммарен, это накладывает обязательства на всю жизнь. Законы  нравственности
не для всех одинаковы, потому что у всех разные обязанности. При  положении,
которое занимаем мы, ошибку исправить нельзя.  Вооружитесь  же  мужеством  и
покажите, что вы достойны фамилии, которую  носите.  Надвигается  буря,  так
поспорим с нею.
     Раздражение г-на де Коммарена еще усилилось от  безучастности  Альбера.
Приняв незыблемое решение, виконт слушал, словно исполняя долг,  и  на  лице
его не отражалось никаких чувств. Граф понял, что не поколебал его.
     - И что же вы мне ответите? - спросил он.
     - Мне кажется, вы даже  не  подозреваете  обо  всех  опасностях,  какие
предвижу я. Трудно укротить возмущенную совесть.
     - Действительно,  -  насмешливо  прервал  его  граф,  -  ваша   совесть
возмущена. Только выбрала  она  для  этого  неподходящий  момент.  Угрызения
пришли к вам слишком поздно.  Пока  вы  считали,  что  унаследуете  от  меня
блистательный титул и двенадцать миллионов, вы  не  думали  отказываться  от
наследства. Но сегодня вы узнали, что  оно  обременено  тяжелым  проступком,
если угодно, преступлением, и соглашаетесь принять  его  лишь  при  условии,
что вам не придется уплачивать мои моральные долги. Отбросьте  эту  безумную
мысль. Дети несут ответственность за  родителей,  и  так  оно  и  останется,
покуда будут чтить сыновей великих  людей.  Волей-неволей  вы  станете  моим
сообщником и понесете бремя, которое я взвалил вам на плечи. Но  как  бы  вы
ни страдали, поверьте, это и в малой мере не сравнится с тем,  что  вытерпел
за эти годы я.
     - Но послушайте! - воскликнул Альбер. - Ведь это же  не  я,  грабитель,
намерен подать в суд, но ограбленный! И надо уговаривать не  меня,  а  Ноэля
Жерди.
     - Ноэля? - переспросил граф.
     - Да, вашего законного сына. Вы  рассуждаете  так,  словно  исход  дела
зависит только от моего желания. Не воображаете ли вы,  что  г-н  Жерди  так
легко согласится молчать? А если он заговорит, неужто вы  надеетесь  тронуть
его соображениями, которые высказали мне?
     - Я не боюсь его.
     - И  совершенно  напрасно,  позвольте  вас  заверить.  Я  понимаю,   вы
наделяете этого молодого человека столь возвышенной  душой,  что  уверились,
будто он не претендует на ваше имя  и  состояние,  и  все-таки  представьте,
сколько горечи скопилось у него в сердце. Он просто не может  не  испытывать
злобного ожесточения  из-за  чудовищной  несправедливости,  жертвой  которой
стал. Должно быть, он страстно жаждет мести, то есть признания своих прав.
     - Никаких доказательств нет.
     - Есть ваши письма.
     - Они ничего не доказывают, вы же мне сами сказали.
     - Да, правда, и все-таки они убедили меня, в чьих интересах  не  верить
им. К тому же, если ему потребуются свидетели, он их отыщет.
     - Кого же, виконт? Разумеется, вас?
     - Нет, граф, вас. Стоит  ему  пожелать,  и  вы  нас  выдадите.  Что  вы
ответите, когда он вызовет вас в суд и  там  вас  попросят,  нет,  потребуют
сказать правду под присягой?
     При этом вполне естественном предположении лицо  графа  омрачилось  еще
сильней. Казалось, он обращается за советом к столь сильному в  нем  чувству
чести.
     - Я буду спасать имя своих предков, - наконец выдавил он.
     Альбер с недоверием покачал головой.
     - Ценою лжи под  присягой?  Нет,  отец,  этому  я  никогда  не  поверю.
Давайте рассуждать дальше. Он обращается к господе Жерди.
     - За нее  я  могу  ручаться!  -  воскликнул  граф.  -  В  ее  интересах
оставаться нашей союзницей. Если нужно будет,  я  повидаюсь  с  ней.  Да,  -
решительно объявил он, - я пойду к ней, поговорю и заверяю вас: она  нас  не
предаст.
     - А Клодина, - продолжал молодой человек, - тоже будет молчать?
     - Если заплатить, она будет молчать, а я дам ей, сколько она пожелает.
     - И  вы,  отец,  доверитесь  купленному  молчанию?  Можно   ли   верить
продажной совести? Кого купили вы, того  может  перекупить  другой.  Крупная
сумма заткнет ей рот, еще более крупная откроет.
     - Но я сумею припугнуть...
     - Отец, вы забываете,  что  Клодина  Леруж  была  кормилицей  господина
Жерди, она его любит, хочет, чтобы он был счастлив. А вдруг он уверен  в  ее
содействии? Она живет в Буживале. Помню, я ездил туда  с  вами.  Несомненно,
он часто видится с нею, и, возможно, это она  навела  его  на  ваши  письма.
Господин Жерди говорил  о  ней  так,  словно  был  уверен,  что  она  станет
свидетельствовать в его пользу. Он почти предложил мне  съездить  поговорить
с нею.
     - Увы, - вздохнул граф, - почему умер мой верный Жермен, а не Клодина!
     - Как видите, одной Клодины Леруж вполне  достаточно,  чтобы  все  ваши
планы рассыпались прахом, - заметил Альбер.
     - Нет, я все равно найду выход.
     В  своем  ослеплении  старый  аристократ  упорно  не   желал   замечать
очевидное.  Да,  он  заблуждался,  но   заблуждался   совершенно   искренне.
Гордость, бывшая у него в крови, парализовала обыкновенно  свойственное  ему
здравомыслие, помрачила его ясный и трезвый ум.  Граф  считал  унизительным,
позорным  и   недостойным   признать   свое   поражение   перед   жизненными
обстоятельствами. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь  в  своей  долгой
жизни встретился с необоримым сопротивлением, с непреодолимым препятствием.
     Он был подобен всем тем геркулесам, которые, не  имев  случая  испытать
свои силы, уверены, что  могут  горы  своротить,  ежели  им  взбредет  такая
фантазия.
     Кроме того, ему не чужд был недостаток всех людей,  наделенных  слишком
богатым воображением,  который  заключается  в  слепой  вере  в  собственные
фантазии и в их осуществимость,  как  будто  достаточно  лишь  очень  сильно
захотеть, и мечтания претворятся в реальность.
     Угрожающее затянуться молчание прервал на сей раз Альбер:
     - Я понимаю,  вы  опасаетесь  огласки  этой  прискорбной  истории.  Вас
приводит  в  отчаяние  возможность  скандала.  Знайте  же,  если  мы  станем
упорствовать и бороться, поднимется чудовищный  шум.  Стоит  только  довести
дело до суда, и дня через четыре о нашем процессе будет гудеть  вся  Европа.
О нем будут писать газеты, и один бог знает, какими  комментариями  они  его
сопроводят. Если мы решимся  бороться,  то,  как  бы  дело  ни  пошло,  нашу
фамилию станут склонять все газеты мира. И если б у  нас  еще  была  надежда
победить! Но мы обречены на поражение, отец, мы  проиграем.  И  представьте,
какой тогда  поднимется  вой!  Подумайте,  как  заклеймит  нас  общественное
мнение!
     - Я думаю об одном, - отозвался граф. - О том, что  говорить,  как  вы,
значит не питать ни капли любви и уважения ко мне.
     - Нет, отец,  мой  долг  показать  вам  все  беды,  каких  я  опасаюсь,
показать, пока еще есть время избегнуть  их.  Господин  Ноэль  Жерди  -  ваш
законный сын. Так признайте его, удовлетворите его  справедливые  претензии.
Пусть он придет. Мы можем без  особого  шума  внести  исправления  в  записи
гражданского состояния. Можно будет заявить, к примеру, что  виной  всему  -
ошибка кормилицы Клодины Леруж. Если все стороны  придут  к  соглашению,  не
возникнет ни малейших трудностей. А потом, кто помешает  новому  виконту  де
Коммарену  оставить  Париж,  уехать  с  глаз  долой?  Он  может   лет   пять
путешествовать по Европе, а к концу этого срока  все  обо  всем  забудут,  и
никто уже не вспомнит обо мне.
     Однако граф де Коммарен не слушал сына, он размышлял.
     - Но,  виконт,  можно  же  обойтись  без  процесса,   можно   полюбовно
договориться, - сказал он наконец. - Письма можно откупить. Чего хочет  этот
молодой человек? Положения и денег? Я обеспечу ему и  то  и  другое.  Я  дам
ему, сколько он пожелает. Дам миллион,  а  если  надо,  два,  три,  половину
того, что у меня есть. Поверьте, когда предлагают деньги, много денег...
     - Пощадите его, он ваш сын.
     - К несчастью. Но я, черт побери, так решил! Я потолкую  с  ним,  и  он
пойдет на соглашение. Если он не дурак, то поймет, что ему  не  тягаться  со
мной.
     Граф потирал руки. Его  захватила  мысль  о  соглашении.  Это  воистину
спасительный выход, и в мозгу графа уже  сложилось  множество  аргументов  в
пользу нового плана. Да, он заплатит и вернет себе нарушенный покой.
     Однако Альбер, похоже, не разделял уверенности отца.
     - Вы рассердитесь на меня, - печально произнес  он,  -  но  я  вынужден
разрушить  ваши  иллюзии.  Не   убаюкивайте   себя   мечтой   о   полюбовном
соглашении - пробуждение будет слишком жестоким.  Отец,  я  видел  господина
Жерди, и он не тот человек, которого можно  запугать.  Если  есть  на  свете
решительные люди, то он один из них. Господин Жерди поистине ваш  сын,  и  в
его взгляде, как  и  в  вашем,  чувствуется  железная  воля,  которую  можно
сломить, но нельзя согнуть. Я до  сих  пор  слышу  его  голос,  дрожащий  от
ожесточения,  вижу  его  глаза,  горящие  мрачным  огнем.  Нет,  с  ним   не
договориться. Ему нужно либо все, либо ничего, и  я  не  стану  его  винить.
Если вы окажете сопротивление, он нападет на вас, и его не  удержат  никакие
соображения. Уверенный в своих правах, он с  ожесточением  вцепится  в  вас,
затаскает по судам и отстанет лишь после окончательного поражения или  после
полной победы.
     Граф, привыкший к совершенному, чуть ли не  слепому  повиновению  сына,
был поражен его нежданным упорством.
     - Ну и к чему же вы клоните? - поинтересовался он.
     - К тому, что я презирал бы себя, если бы не уберег  вашу  старость  от
величайшего бедствия. Ваше имя больше не принадлежит мне, я возьму  свое.  Я
ваш побочный сын и уступлю место законному. Позвольте  же  мне  удалиться  с
чувством честно и  свободно  исполненного  долга,  позвольте  не  дожидаться
вызова в суд, который с позором вышвырнет меня отсюда.
     - Как! - изумился граф. - Вы меня бросаете,  отказываетесь  поддержать,
идете против меня, признаете вопреки моей воле его права?
     Альбер кивнул.
     - Мое решение окончательно. Я ни за что не  соглашусь  ограбить  вашего
сына.
     - Неблагодарный! - воскликнул г-н де Коммарен.
     Гнев  его  был  так  велик,  что  его  уже  невозможно  было  излить  в
проклятьях, и потому граф перешел на насмешки.
     - Ну что ж, - промолвил он, - вы великолепны, благородны,  великодушны.
Ваш поступок крайне рыцарствен, виконт, то есть я  хотел  сказать,  любезный
господин Жерди, и вполне в духе героев Плутарха*. Итак, вы отказываетесь  от
моего имени, моего состояния и  покидаете  меня.  Отряхнете  прах  со  своих
башмаков на пороге моего дома и уйдете в  раскрывшийся  перед  вами  мир.  У
меня всего один вопрос: на что, господин  стоик,  вы  намерены  жить?  Может
быть,  вы  знаете  какое-нибудь  ремесло,  как   Эмиль,   описанный   сьером
Жан-Жаком**? Или вы, благороднейший господин  Жерди,  делали  сбережения  из
тех четырех тысяч, что я давал вам на карманные расходы? Может быть,  играли
на бирже? Ах, вот что! Вам показалось слишком тягостным носить  мое  имя,  и
вы с облегчением  сбрасываете  его!  Видно,  грязь  имеет  для  вас  большую
притягательность, коль вы так спешно выскакиваете из кареты. А  может  быть,
общество равных мне стесняет вас, и  вы  торопитесь  скатиться  вниз,  чтобы
оказаться среди себе подобных?
     ______________
     * Древнегреческий писатель и историк (ок. 45  -  ок.  127),  оставивший
"Сравнительные жизнеописания" выдающихся греков и римлян.
     ** Имеется в виду герой философского романа Жан-Жака Руссо "Эмиль,  или
О воспитании" (1762).

     - Я и без того несчастен, а вы еще больше повергаете  меня  в  горе,  -
ответил Альбер на град издевательств.
     - Ах, вы несчастны! А кто в этом виноват? И  все  же  я  возвращаюсь  к
своему вопросу: как и на что вы намерены жить?
     - Я вовсе не столь  романтичен,  как  вы  пытаетесь  представить  меня.
Должен признаться, я  рассчитываю  на  вашу  доброту.  Вы  так  богаты,  что
пятьсот тысяч франков существенно не повлияют на ваше состояние, а я на  эти
деньги смогу прожить спокойно, если не счастливо.
     - А если я откажу?
     - Вы  не  сделаете  этого  -  я  достаточно  вас   знаю.   Вы   слишком
справедливы, чтобы заставить меня, одного меня, искупать ошибки,  которых  я
не совершал. Будь я предоставлен самому себе, у меня в  этом  возрасте  было
бы какое-то положение. Сейчас мне уже поздно его добиваться. Тем не менее  я
попробую.
     - Великолепно! Просто великолепно! -  прервал  его  граф.  -  Вы  прямо
герой из романа, мне о таких и слышать не доводилось. Римлянин чистой  воды,
стойкий спартанец. Нет, право,  это  прекрасно,  как  всякая  античность.  И
однако, скажите, чего вы ждете за столь потрясающее бескорыстие?
     - Ничего.
     - Да, скромная компенсация! - бросил граф. - И вы хотите, чтобы  я  вам
поверил?  Нет,  сударь,  столь  благородные  поступки  не  совершаются  ради
собственного удовольствия. Чтобы  поступать  так  высоконравственно,  у  вас
должна быть какая-то скрытая причина, но я не могу найти ее.
     - Нет никакой другой причины, кроме тех, что я вам изложил.
     - Значит, надо понимать так, что вы от  всего  отказываетесь?  Даже  от
надежд на брак с мадемуазель Клер д'Арланж, от которого  я  в  течение  двух
лет тщетно пытался вас отговорить?
     - Нет. Я виделся с мадемуазель Клер и рассказал  ей  об  ужасной  беде,
которая на меня обрушилась. Она мне поклялась, что будет моей женой, что  бы
ни произошло.
     - И вы полагаете, что маркиза д'Арланж отдаст свою внучку сьеру Жерди?
     - Мы надеемся. Маркиза  так  помешана  на  знатном  происхождении,  что
предпочтет отдать внучку побочному сыну аристократа, нежели сыну  почтенного
промышленника. Но если она откажет, что ж, мы подождем ее смерти, хоть и  не
станем желать, чтобы она пришла поскорей.
     Спокойный тон Альбера окончательно вывел из себя графа де Коммарена.
     - И это мой сын? - воскликнул он. - Не может быть!  Сударь,  чья  кровь
течет в ваших жилах? На это могла бы ответить лишь ваша  достойная  матушка,
если бы она только знала...
     - Граф, -  прервал  его  угрожающим  голосом  Альбер,  -  думайте,  что
говорите! Она моя мать, и этого достаточно. Я ее сын, а  не  судья.  Никому,
даже вам, я не позволю непочтительно отзываться о ней при мне. А от вас  тем
более не потерплю неуважения к ней.
     Граф делал поистине героические усилия, сдерживая свой гнев и не  давая
ему вырваться за определенные пределы. Но поведение Альбера  довело  его  до
крайней степени ярости. Как! Этот  мальчишка  взбунтовался,  посмел  бросить
ему вызов, посмел угрожать? Старик  вскочил  с  кресла  и  кинулся  к  сыну,
словно намереваясь влепить ему пощечину.
     - Вон! - возмущенно взревел он. - Вон отсюда! Немедля  уходите  в  свои
комнаты и не смейте выходить из них без моего позволения.  Завтра  я  сообщу
вам свою волю.
     Альбер почтительно поклонился, но глаз не опустил и  медленно  пошел  к
дверям. Он уже отворял их, но тут в настроении графа де Коммарена  произошла
перемена, как это часто случается у вспыльчивых людей.
     - Альбер, - позвал он. - Вернитесь, выслушайте меня.
     Молодой  человек  подошел  к  отцу,  явно  тронутый  новой  интонацией,
прозвучавшей в его голосе.
     - Подождите, - продолжал  граф,  -  я  хочу  сказать  все,  что  думаю.
Сударь, вы достойны быть наследником великого рода.  Я  могу  негодовать  на
вас, но не могу не уважать. Вы - честный человек. Альбер, дайте мне руку.
     То был сладостный миг для них  обоих,  миг,  какого,  пожалуй,  еще  не
бывало в их жизни, подчиненной унылому этикету. Граф испытывал  гордость  за
сына и мысленно говорил себе, что и он был таким в его годы.  А  до  Альбера
только сейчас стал доходить смысл того, что произошло между ними. Они  долго
стояли, не разжимая рук, словно у них не было на это сил, и оба молчали.
     Наконец г-н де Коммарен вновь уселся под генеалогическим древом и  тихо
сказал:
     - Альбер, я прошу вас оставить меня. Мне  нужно  побыть  одному,  чтобы
все обдумать и немного привыкнуть к чудовищному удару,  -  а  когда  молодой
человек затворил дверь, граф тихо проговорил, как бы  отвечая  своим  тайным
мыслям: - Господи, что будет со мною, если он, на которого  я  возлагал  все
свои надежды, покинет меня? И каким окажется тот, другой?
     Когда Альбер вышел от графа, на его лице еще  отражались  следы  бурных
переживаний нынешнего вечера. Слуги, мимо которых он  проходил,  внимательно
приглядывались к нему, тем  паче  что  до  них  донеслись  отзвуки  особенно
бурных эпизодов ссоры.
     - Ну  вот,  -  произнес  старый  ливрейный  лакей,  три   десятка   лет
прослуживший в доме, - господин граф опять устроил сыну достойный  сожаления
скандал. Старик прямо как бешеный.
     - Я почуял недоброе уже за обедом, -  сообщил  графский  камердинер,  -
господин граф сдерживался, чтобы не начинать при мне, но глаза у него так  и
сверкали.
     - А с чего это они?
     - Кто их знает? Ни с чего,  из-за  дури  какой-нибудь.  Господин  Дени,
перед которым они не сдерживаются, говорил мне,  что  они,  бывает,  часами,
точно псы, грызутся из-за вещей, которые он даже в толк взять не может.
     - Ха! - воскликнул юный шалопай, которого натаскивали, чтобы в  будущем
он мог служить в комнатах. - Будь я на месте виконта, я  своему  папаше  так
бы ответил...
     - Жозеф, друг мой, -  наставительно  произнес  ливрейный  лакей,  -  вы
просто дурак. Натурально, вы можете послать своего папашу к черту,  но  ведь
вы не надеетесь получить от него даже пяти су  и  к  тому  же  легко  умеете
добыть себе пропитание. А вот господин виконт... Вы можете мне  сказать,  на
что он годен и что умеет делать? Бросьте-ка его в  Париже  с  условием,  что
единственным его капиталом будет пара холеных рук, и тогда посмотрим!
     - Ну и что? У него же есть поместья, оставленные матерью,  -  возразил,
как истый нормандец, Жозеф.
     - И потом я не понимаю, - удивился  камердинер,  -  чем  господин  граф
недоволен. У него примерный сын. Будь у меня такой, мне  просто  не  на  что
было бы сердиться. Вот когда я служил у  маркиза  де  Куртивуа,  там  совсем
другое дело. У маркиза были все основания каждое утро быть недовольным.  Его
старший сын - он приятель виконта и несколько раз  приезжал  сюда  -  чистая
прорва в смысле денег. Свернуть шею тысячефранковому билету ему  проще,  чем
Жозефу выкурить трубку.
     - Так ведь маркиз не больно-то богат,  -  вступил  низенький  старичок,
принятый на место недели две назад. -  Сколько  у  него  может  быть?  Тысяч
шестьдесят ренты, не больше.
     - Потому-то  он  и  бесится.  Каждый  день   его   старший   что-нибудь
выкидывает. В городе у него квартира, он то там,  то  здесь,  ночи  напролет
пьет  и  играет,  а  уж  с  актрисками  такое  устраивал,  что   приходилось
вмешиваться полиции. Не говоря уж о том, что официанты сотни  раз  привозили
его в фиакре из ресторанов мертвецки пьяного, и мне приходилось  тащить  его
на себе в спальню и укладывать в постель.
     - Черт! - с восторгом произнес  Жозеф.  -  Быть  в  услужении  у  него,
наверно, не так уж плохо!
     - Это как посмотреть. Выиграв в карты, он спокойно отвалит  тебе  целый
луидор, да только он все время проигрывает, а когда  напивается,  распускает
руки. Правда, надо отдать ему справедливость, сигары  у  него  превосходные.
Одним словом, сущий разбойник. В сравнении  с  ним  господин  виконт  просто
скромная барышня. Да, за  упущения  он  спрашивает  строго,  но  никогда  не
разозлится и не изругает человека. И потом он щедр, тут ничего  не  скажешь.
Нет, по мне, он куда лучше многих, и господин граф не прав.
     Таково было мнение слуг. А вот мнение общества было, надо полагать,  не
столь благосклонным.
     Виконт де Коммарен не относился к тем  заурядным  людям,  что  обладают
незавидным  и  не  слишком  лестным  преимуществом  нравиться  всем.  Мудрый
отнесется с недоверием к тем, кого в один голос превозносит молва.  Стоит  к
ним  присмотреться  поближе,  и  частенько  обнаруживается,   что   человек,
пользующийся известностью и успехом, - самый обычный глупец  и  единственным
его достоинством является совершеннейшая заурядность. Никого  не  задевающая
благопристойная глупость, благовоспитанная  посредственность,  не  способная
потревожить  ничье  тщеславие,  -  вот  он,  бесценный   дар   нравиться   и
преуспевать.
     Бывает, встретишь человека и начинаешь мучиться: "Знакомое лицо. Где  я
его видел?" А дело в том, что это просто рядовая, ординарная физиономия.  То
же самое можно сказать и о нравственном  облике  многих  людей.  Только  они
заговорят, и тебе уже известен их образ мыслей, ты  словно  уже  слышал  их,
наизусть знаешь все, что они скажут. Таких всюду принимают с  радостью,  так
как в них нет  ничего  своеобычного,  а  своеобычность,  особенно  в  высших
классах, возмущает и раздражает. Непохожесть ненавистна.
     Альбер был своеобычен, и потому суждения о нем  были  крайне  спорны  и
противоречивы.   Его   упрекали   за   совершенно   противоположные   черты,
приписывали недостатки настолько  полярные,  что,  казалось,  они  исключают
друг друга. К примеру, находили, что идеи у  него  слишком  либеральные  для
человека его круга, и в то же время сетовали на его спесь. Обвиняли  в  том,
что он с оскорбительным легкомыслием относится к наиважнейшим  проблемам,  и
корили за чрезмерную серьезность. Существовало мнение, что  в  обществе  его
не любят, а между тем ему завидовали и боялись его.
     В салонах у него бывал крайне хмурый вид, и в этом  усматривали  дурной
вкус. Вынужденный по причине своих и отцовских  связей  много  выезжать,  он
отнюдь не развлекался в свете и совершал  непростительную  ошибку,  позволяя
догадываться  об  этом.  Возможно,  ему  были  противны  знаки  внимания   и
несколько назойливая предупредительность, с какой относились к  благородному
наследнику  одного  из  богатейших   землевладельцев   Франции.   Имея   все
необходимое, чтобы блистать в обществе, он пренебрегал своими  возможностями
и даже не пытался никого обворожить. И -  величайший  недостаток!  -  он  не
злоупотреблял ни одним из своих преимуществ. За  ним  не  числилось  никаких
любовных похождений.
     Говорят, некогда он чем-то очень задел г-жу де Прони,  самую,  пожалуй,
уродливую и - уж совершенно точно -  самую  злую  даму  предместья*,  и  это
предрешило все. Было время, матери, имеющие дочерей на  выданье,  вступались
за него, но вот уже два года,  с  тех  пор  как  его  любовь  к  мадемуазель
д'Арланж стала общеизвестным фактом, они превратились в его ненавистниц.
     ______________
     * Имеется  в  виду  предместье  Сен-Жермен,  аристократический  квартал
Парижа в XIX веке.

     В клубе посмеивались над благоразумием Альбера.  Нет,  он  тоже  прошел
через пору  сумасбродств,  но  очень  скоро  охладел  к  тому,  что  принято
называть наслаждениями. Благородное  ремесло  прожигателя  жизни  показалось
ему  крайне  ничтожным  и  обременительным.  Он  не  мог  понять,   что   за
удовольствие  проводить  ночи  за  картами,  и  ничуть  не  ценил   общества
нескольких доступных дам, которые в Париже делают имя своим  любовникам.  Он
имел  смелость  утверждать,  будто  для  дворянина  ничуть  не  зазорно   не
выставлять себя на всеобщее обозрение в одной ложе с  распутными  женщинами.
И наконец, друзья так и не смогли привить ему страсть к скаковым лошадям.
     Поскольку  праздная  жизнь  тяготила  Альбера,  он  попробовал,  словно
какой-нибудь выскочка, придать ей смысл ни больше,  ни  меньше  как  трудом.
Альбер собирался впоследствии принять участие в  общественной  деятельности,
а так как его поражало крайнее невежество иных людей, достигших  власти,  он
не хотел уподобиться им. Он занимался политикой, и это  было  причиной  всех
его ссор с отцом. Любое либеральное слово вызывало у графа  корчи,  а  после
одной статьи, опубликованной виконтом в "Ревю де  Де  Монд",  он  заподозрил
сына в либерализме.
     Но взгляды ничуть не препятствовали Альберу жить соответственно  своему
положению. Он с величайшим достоинством тратил содержание,  назначенное  ему
отцом, и даже чуть больше того. Его жилье, которое было отделено  от  комнат
графа,  было  поставлено  на  широкую  ногу,  как  и  подобает  апартаментам
молодого и очень богатого дворянина. Ливреи его  слуг  не  оставляли  желать
лучшего, а лошади и экипажи  были  предметом  завистливых  толков.  В  свете
соперничали  из-за  приглашений  на  большие  охоты,  которые  он   ежегодно
устраивал в конце октября в  Коммарене,  великолепном  поместье,  окруженном
необъятными лесами.
     Любовь   Альбера   к   мадемуазель   д'Арланж,   любовь   глубокая    и
прочувствованная, немало способствовала тому, что  он  отдалился  от  образа
жизни,  который  вели  его  элегантные  и  симпатичные   друзья-бездельники.
Высокое чувство - наилучшее лекарство от порока. Борясь с намерениями  сына,
г-н де Коммарен сделал все, чтобы эта запретная страсть стала еще  глубже  и
постоянней. Для  виконта  она  оказалась  источником  живейших  и  острейших
переживаний. Благодаря ей из жизни его была изгнана скука.
     Мысли его обрели четкое направление, действия - ясную  цель.  Стоит  ли
останавливаться и глазеть направо-налево, коль в конце пути видишь  желанную
награду? Виконт поклялся, что  не  женится  ни  на  ком,  кроме  Клер;  отец
решительно  противился  их  браку;  перипетии  этой   захватывающей   борьбы
придавали смысл каждому дню жизни Альбера. В конце  концов  после  трех  лет
стойкого сопротивления он победил: граф  сдался.  И  вот  теперь,  когда  он
переполнен счастьем одержанной  победы,  является,  словно  неумолимый  рок,
Ноэль с проклятыми письмами.
     И сейчас, пока Альбер поднимался по лестнице в свои  покои,  мысли  его
были обращены к Клер. Чем она занята? Наверное, думает о нем.  Ей  известно,
что сегодня вечером или, самое позднее, завтра состоится решающий  разговор.
Вероятней всего, она молится.
     Альбер  чувствовал  себя  совершенно  разбитым,  ему  было  плохо.   Он
находился  в  полуобморочном  состоянии,  голова  словно  раскалывалась.  Он
позвонил и попросил принести чаю.
     - Господин виконт совершенно напрасно отказались послать за  врачом,  -
заметил ему камердинер. - Мне не надо было слушаться господина виконта.
     - Это бесполезно, врач мне не  поможет,  -  грустно  ответил  Альбер  и
добавил, когда камердинер уже стоял в дверях: - Любен, не  говорите  никому,
что я болен. Я позвоню, если почувствую себя хуже.
     В этот миг ему казалось невыносимым видеть кого-нибудь,  слышать  чужой
голос, отвечать на вопросы. Ему  нужна  была  тишина,  чтобы  разобраться  в
себе.
     После тягостных волнений, вызванных объяснением с  отцом,  Альбер  даже
думать не мог о сне.  Он  распахнул  окно  в  библиотеке  и  облокотился  на
подоконник.
     Погода наладилась, все  было  залито  лунным  светом.  В  этом  мягком,
трепетном  ночном  полусвете  сад  казался  бескрайним.   Верхушки   высоких
деревьев сливались, закрывая  соседние  дома.  Клумбы,  окруженные  зелеными
кустами, выглядели  огромными  черными  пятнами,  а  на  аллеях,  посыпанных
песком,  поблескивали  обломки   раковин,   крохотные   осколки   стекла   и
отполированные камешки. Справа, в людской, еще горел свет, слышно было,  как
там ходят слуги; по асфальту двора простучали сабо конюха. В конюшне с  ноги
на ногу переступали лошади, и, напрягши  слух,  можно  было  различить,  как
цепочка недоуздка одной  из  них  трется  о  перекладину  стойла.  В  дверях
каретного сарая вырисовывался силуэт экипажа,  который  весь  вечер  держали
наготове на случай, если графу вздумается куда-нибудь поехать.
     Взору Альбера открывалась картина его блистательного существования.  Он
глубоко вздохнул.
     - Неужели все это придется оставить? - пробормотал он. - Если  бы  речь
шла только обо мне, я не стал бы сожалеть обо всей  этой  роскоши,  но  меня
приводит в отчаяние мысль о Клер. Я так мечтал создать для  нее  счастливую,
безмятежную жизнь, но без огромного состояния это невозможно.
     На колокольне церкви Св. Клотильды пробило полночь, и Альбер,  если  бы
захотел, мог бы, чуть высунувшись, увидеть сошедшиеся стрелки на  часах.  Он
вздрогнул: стало прохладно.
     Молодой человек захлопнул  окно  и  сел  у  камина,  где  горел  огонь.
Надеясь отвлечься от мыслей,  он  взял  вечернюю  газету  -  ту,  в  которой
сообщалось об убийстве в Ла-Жоншер,  но  не  смог  читать:  строчки  прыгали
перед глазами. Тогда он решил написать Клер. Он сел за стол и вывел:  "Клер,
любимая..." Но дальше не двинулся: возбужденный мозг  не  подсказал  ему  ни
одной фразы.
     На рассвете усталость все-таки одолела его. Он прилег на диван,  и  тут
его сморил сон, тяжелый, полный кошмаров.
     В половине десятого утра  Альбер  внезапно  проснулся  от  стука  резко
распахнутой двери. Ворвался перепуганный слуга; он мчался по лестнице  через
две ступеньки, запыхался и едва смог выговорить:
     - Господин виконт, скорей бегите, прячьтесь, спасайтесь, здесь...
     В  этот  миг   в   дверях   библиотеки   появился   комиссар   полиции,
перепоясанный трехцветным шарфом. Его сопровождало  множество  людей;  среди
них был и папаша Табаре, старавшийся выглядеть как можно незаметней.
     Комиссар приблизился к Альберу.
     - Вы - Ги Луи Мари Альбер де Рето де Коммарен? - спросил он.
     - Да, я.
     И тогда  комиссар,  протянув  к  нему  руку,  произнес  сакраментальную
фразу:
     - Господин де Коммарен, именем закона вы арестованы.
     - Я? Арестован?
     Грубо вырванный из тяжелого сна,  Альбер,  казалось,  не  понимал,  что
происходит. У него был такой вид, будто он  спрашивает  себя:  "Проснулся  я
или все еще сплю? Может быть, это продолжается кошмар?"
     Он переводил недоумевающий, исполненный удивления  взгляд  с  комиссара
на полицейских, с полицейских на папашу Табаре, стоявшего как  раз  напротив
него.
     - Вот постановление на арест, - сообщил комиссар, разворачивая бумагу.
     Альбер машинально пробежал глазами несколько строк.
     - Клодина убита! - воскликнул он и уже тише, но не настолько, чтобы  не
смогли услышать комиссар, один из полицейских и папаша Табаре,  произнес:  -
Я погиб.
     Пока  комиссар  заполнял  протокол  предварительного  допроса,  который
положено производить незамедлительно после ареста,  его  спутники  разошлись
по комнатам и занялись тщательным обыском.  Они  получили  приказ  исполнять
распоряжения папаши Табаре, и он-то и руководил ими, веля шарить в ящиках  и
шкафах,  перетряхивать  вещи.   Было   изъято   большое   число   предметов,
принадлежащих  виконту  документов,  бумаг,  толстая  связка  писем.  Папаше
Табаре повезло обнаружить некоторые важные улики, каковые и были занесены  в
протокол обыска:

     "1. В первой  комнате,  служащей  прихожей  и  украшенной  всевозможным
оружием, за диваном найдена сломанная рапира. Эта рапира имеет особый  эфес,
не встречающийся в оружейных магазинах. На нем изображена графская корона  и
инициалы А.К.Рапира сломана пополам, и конец ее  не  обнаружен.  На  вопрос,
куда делся отломанный конец рапиры, г-н де Коммарен ответил, что не знает.
     2. В чулане, служащем гардеробной, обнаружены брюки из  черного  сукна,
еще влажные, со следами грязи или, верней, земли. На наружной стороне  одной
из штанин пятна, оставленные  зеленым  мхом,  какой  растет  на  стенах.  На
штанинах  следы  потертостей  и  в  области  колена  прореха  длиной  десять
сантиметров. Вышепоименованные брюки не висели на вешалке, а были  засунуты,
словно с целью спрятать их, между двумя  большими  сундуками,  где  хранятся
предметы одежды.
     3.   В   кармане   вышепоименованных   брюк   найдена   пара   перчаток
жемчужно-серого цвета. На ладони правой  перчатки  имеется  большое  зеленое
пятно, оставленное травой либо мхом. Концы  пальцев  перчатки  истрепаны  от
трения. На  тыльной  стороне  обеих  перчаток  следы,  возможно  оставленные
ногтями.
     4. Две пары ботинок, одна из которых, хоть и вычищена,  еще  достаточно
влажная. Зонтик, недавно еще бывший совершенно  мокрым,  на  конце  которого
имеются пятна грязи беловатого цвета.
     5.  В  большой  комнате,  именуемой  "библиотека",  обнаружена  коробка
сигар, называемых "трабукос", а на камине несколько мундштуков из  янтаря  и
морской пенки..."

     Как только в  протокол  был  занесен  последний  пункт,  папаша  Табаре
подошел к комиссару и шепнул ему:
     - У меня есть все, что необходимо.
     - Я тоже закончил,  -  отозвался  комиссар.  -  Этот  парень  не  умеет
держаться. Слышали? Он же просто  выдал  себя.  Вы,  конечно,  скажете:  нет
привычки.
     - Днем он был бы куда тверже, -  все  так  же  шепотом  ответил  папаша
Табаре. - Но утром, спросонок... Людей надо брать тепленькими, пока они  еще
не встали с постели.
     - Я тут велел потолковать с некоторыми  слугами.  Их  показания  крайне
интересны.
     - Отлично!  Ладно,  я  помчался  к  господину   следователю,   который,
наверно, сгорает от нетерпения.
     Альбер постепенно начал приходить в себя от потрясения, в какое  поверг
его приход комиссара полиции.
     - Сударь,  -  попросил  он,  -  вы  позволите  мне  сказать   в   вашем
присутствии несколько слов господину графу  де  Коммарену?  Я  стал  жертвой
ошибки, которая вскоре разъяснится.
     - Как всегда, ошибка... - буркнул папаша Табаре.
     - Я не имею права выполнить вашу просьбу,  -  возразил  комиссар.  -  У
меня относительно вас имеются особые,  самые  строгие  распоряжения.  Отныне
вам не дозволяется общаться ни с одной живой душой. Внизу вас  ждет  карета,
так что благоволите спуститься во двор.
     Проходя  через  вестибюль,  Альбер  обратил   внимание   на   смятение,
охватившее  слуг.  Казалось,  они   совсем   потеряли   голову.   Г-н   Дени
повелительным голосом отдавал короткие распоряжения. Уже  в  дверях  Альберу
послышалось, как кто-то сказал,  будто  у  графа  де  Коммарена  только  что
случился апоплексический удар.
     Альбера почти внесли на  руках  в  полицейскую  карету,  и  две  клячи,
впряженные в  нее,  потрусили  ленивой  рысцой.  Папаша  Табаре,  севший  на
наемный фиакр, который везла лошадка порезвей, обогнал их.


VIII

     Тот, кто попытается  найти  дорогу  в  лабиринте  переходов  и  лестниц
Дворца правосудия, поднявшись на четвертый  этаж  левого  крыла,  попадет  в
длинную  галерею  с  очень  низкими  потолками,  тускло  освещаемую   узкими
оконцами и через  равные  промежутки  прорезаемую  небольшими  дверьми;  все
вместе весьма напоминает коридор какого-нибудь  министерства  или  недорогой
гостиницы.
     Здесь трудно сохранять хладнокровие; воображение окрашивает  эти  своды
в самые мрачные и унылые тона.
     Понадобился бы новый Данте,  чтобы  составить  подобающую  надпись  над
ступенями, ведущими сюда. С  утра  до  вечера  по  плитам  грохочут  тяжелые
сапоги жандармов, сопровождающих арестованных. Здесь  можно  увидеть  только
угрюмые лица. Это родные или друзья обвиняемых,  свидетели,  полицейские.  В
этой галерее, вдали от людских  взглядов,  находится  судейская  кухня.  Это
своего рода кулисы Дворца правосудия, зловещего  театра,  где  разыгрываются
самые реальные драмы, замешенные на настоящей крови.
     Каждая из низких дверей, на которых черной краской проставлены  номера,
ведет в кабинет судебного следователя. Кабинеты похожи один на  другой:  кто
видел один из них, имеет  представление  об  остальных.  В  них  нет  ничего
мрачного, ничего зловещего, а все-таки у того, кто  туда  входит,  сжимается
сердце. Здесь почему-то делается зябко. Кажется, в этих стенах было  пролито
столько слез, что сами стены отсырели. Мороз продирает по коже при  мысли  о
признаниях,  которые  были  здесь  исторгнуты,  об  исповедях,   прерываемых
рыданиями.
     В кабинете судебного следователя правосудие отнюдь  не  использует  тот
арсенал, к которому  прибегнет  позже,  чтобы  поразить  воображение  толпы.
Здесь  оно  держится  запросто  и  даже  не  без  добродушия.  Оно   говорит
подозреваемому:
     - У меня есть веские основания считать тебя  виновным,  но  докажи  мне
свою невиновность, и я тебя отпущу.
     В  этом  можно  убедиться  в  первом  же  кабинете.  Обстановка   самая
примитивная, как  и  должно  быть  в  таком  месте,  где  никто  надолго  не
задерживается и где бушуют слишком сильные  страсти.  Какое  значение  имеют
столы и стулья для того, кто  преследует  преступника,  или  для  того,  кто
совершил преступление?
     Заваленный   папками   письменный   стол   следователя,   столик    для
протоколиста, кресло да  несколько  стульев  -  вот  и  вся  мебель  в  этом
преддверии уголовного суда. Стены оклеены зелеными  обоями,  шторы  зеленые,
на полу скверный ковер того же цвета. На кабинете г-на  Дабюрона  красовался
номер пятнадцать.
     Хозяин кабинета пришел сюда к девяти и теперь ждал. Приняв решение,  он
не терял ни минуты, поскольку не хуже папаши  Табаре  понимал  необходимость
незамедлительных  действий.  Он  встретился  с  императорским  прокурором  и
побеседовал со служащими уголовной полиции.
     Покончив с постановлением на арест  Альбера,  он  отправил  повестки  о
немедленном вызове к следователю графу де Коммарену, госпоже Жерди, Ноэлю  и
нескольким слугам Альбера.
     Он полагал крайне важным допросить всех этих людей до того,  как  будет
доставлен подозреваемый.
     По его приказу в дело ринулись десять полицейских, а  сам  он  засел  в
кабинете,  похожий  на  полководца,  который  только  что   разослал   своих
адъютантов с приказом начать  сражение  и  теперь  надеется,  что  его  план
принесет победу.
     Ему частенько доводилось вот так с утра ждать у  себя  в  кабинете  при
подобных  же  обстоятельствах.  Совершено  преступление,  он  полагает,  что
обнаружил преступника, отдал приказ  о  его  аресте.  Это  его  ремесло,  не
правда ли? Но никогда прежде он не испытывал  такого  трепета.  А  ведь  ему
нередко приходилось выписывать постановления на арест, не  имея  и  половины
тех улик, какие собраны на этот раз. Он твердил себе это снова и  снова,  но
никак не мог сладить с тревожной озабоченностью, заставлявшей  его  метаться
по кабинету.
     Господину  Дабюрону  казалось,  что  подчиненные   слишком   долго   не
возвращаются. Он ходил взад и вперед, считал минуты, три раза за  пятнадцать
минут вынул из кармана часы, чтобы сверить их со стенными. Когда в  галерее,
в это время безлюдной, раздавались шаги, он  невольно  подходил  к  двери  и
прислушивался.
     В кабинет постучали. Пришел протоколист, за которым он посылал.
     Во внешности протоколиста не было ничего  примечательного,  он  был  не
столько высокий,  сколько  долговязый,  и  тощий  как  щепка.  У  него  были
степенные манеры, размеренные жесты и лицо бесстрастное,  словно  вырезанное
из желтого дерева.
     Ему  минуло  тридцать  четыре  года,  и  тринадцать  из  них  он  писал
протоколы  допросов,  которые   проводили   четыре   судебных   следователя,
сменившие друг друга на этом посту. А это означает, что он ко  всему  привык
и умел,  не  поморщившись,  выслушивать  самые  чудовищные  признания.  Один
остроумный правовед дал  такое  определение  протоколисту:  "Перо  судебного
следователя. Человек, который нем, но говорит,  слеп,  но  пишет,  глух,  но
слышит". Протоколист г-на Дабюрона соответствовал  всем  этим  условиям,  да
вдобавок еще и звался Констан, что значит "постоянный".
     Он поклонился и попросил извинения за опоздание.  Он,  дескать,  был  в
торговом доме, где по утрам прирабатывал счетоводством, и жене  пришлось  за
ним посылать.
     - Вы подоспели вовремя, - сказал ему г-н Дабюрон.  -  Приготовьте  пока
бумагу: у нас будет много работы.
     Пять минут спустя судебный пристав ввел г-на Ноэля Жерди.
     Адвокат вошел с непринужденным видом человека, который  чувствует  себя
во Дворце правосудия как дома. Нынче утром он  ничем  не  походил  на  друга
папаши Табаре. Еще меньше угадывался в нем возлюбленный мадам  Жюльетты.  Он
совершенно преобразился, вернее, вошел в свою обычную роль.
     Теперь это было официальное лицо,  почтенный  юрист,  каким  его  знали
коллеги, пользующийся уважением и любовью в кругу друзей и знакомых.
     Глядя на его безукоризненный наряд и спокойное  лицо,  невозможно  было
догадаться,  что  после  вечера,  полного  тревог  и  волнений,   он   нанес
мимолетный визит любовнице, а затем провел ночь у  изголовья  умирающей.  Не
говоря уж о том, что умирающая эта была его  матерью  или  по  крайней  мере
той, что заменила ему мать.
     Какая разница между ним и следователем!
     Г-н Дабюрон тоже не спал - но это сразу было видно по его  вялости,  по
печати заботы на лице, по темным кругам под глазами. Сорочка на  груди  была
как жеваная, манжеты несвежие. Душу его так захватил поток событий,  что  он
совсем позабыл о бренном теле. А гладко выбритый подбородок  Ноэля  упирался
в девственной белизны галстук, на воротничке не было ни морщинки,  волосы  и
бакенбарды  были  тщательнейшим  образом  расчесаны.  Он  отдал  следователю
поклон и протянул повестку.
     - Вы меня вызвали, сударь, - произнес он, - я в вашем распоряжении.
     Судебный следователь прежде встречался с молодым адвокатом в  коридорах
суда, лицо его было ему знакомо. К тому же он вспомнил, что слышал  о  метре
Жерди как об одаренном юристе, который подает надежды и уже успел  заслужить
прекрасную репутацию. Поэтому он  приветствовал  его,  как  человека  своего
круга - ведь от прокуратуры  до  адвокатуры  рукой  подать,  -  и  предложил
сесть.
     Покончив с формальностями, предшествующими  опросу  свидетеля,  записав
имя, фамилию, возраст, место рождения и т.д., следователь,  отвернувшись  от
протоколиста, которому диктовал, обратился к Ноэлю:
     - Метр  Жерди,  вам  рассказали  о  деле,   по   поводу   которого   мы
побеспокоили вас вызовом в суд?
     - Да,  сударь,  речь  идет  об  убийстве  этой  несчастной  старухи   в
Ла-Жоншер.
     - Совершенно верно, - подтвердил г-н Дабюрон.
     И, чрезвычайно кстати  вспомнив  об  обещании,  данном  папаше  Табаре,
добавил:
     - Мы поспешили обратиться к вам потому, что ваше имя часто  упоминается
в бумагах вдовы Леруж.
     - Это меня не удивляет, - отвечал адвокат. -  Мы  принимали  участие  в
этой славной женщине: она была моей кормилицей, и я знаю, что госпожа  Жерди
нередко ей писала.
     - Прекрасно! Значит, вы можете дать нам кое-какие сведения.
     - Боюсь, сударь, что они будут весьма скудны. Я, в сущности, ничего  не
знаю о бедной мамаше Леруж. Меня увезли от нее, когда я был совсем мал, а  с
тех пор, как стал взрослым, я не имел с  ней  никаких  дел,  только  посылал
время от времени скромное вспомоществование.
     - Вы никогда ее не навещали?
     - Отчего же. Навещал, и не раз, но оставался у нее несколько минут,  не
дольше. А вот госпожа Жерди частенько с ней виделась, вдова делилась  с  ней
всеми своими новостями, поэтому она могла бы вам  рассказать  о  ней  лучше,
чем я.
     - Надеюсь, - заметил следователь, - увидеть госпожу Жерди. Она,  должно
быть, получила мою повестку.
     - Знаю, сударь, но она  не  в  состоянии  вам  ничего  рассказать:  она
больна и не встает с постели.
     - Тяжело больна?
     - Настолько тяжело,  что  благоразумнее  будет,  как  мне  кажется,  не
рассчитывать на ее  свидетельство.  По  мнению  моего  друга  доктора  Эрве,
недуг, поразивший  ее,  никогда  не  щадит  своих  жертв.  Это  нечто  вроде
воспаления мозга, энцефалит, если не ошибаюсь. Если она и выживет,  рассудок
к ней уже не вернется.
     Эти слова привели г-на Дабюрона в явное замешательство.
     - Как это некстати! - пробормотал он. - И вы полагаете, уважаемый  метр
Жерди, что она ничего не сумеет нам сообщить?
     - Об этом  нечего  и  мечтать.  Умственные  способности  ее  совершенно
расстроены. Когда я уходил, она была в таком тяжелом состоянии, что не  знаю
уж, переживет ли она нынешний день.
     - Когда она заболела?
     - Вчера вечером.
     - Внезапно?
     - Да, сударь, во всяком случае, обнаружилось это вчера.  Правда,  я  по
некоторым признакам предполагаю, что ей нездоровилось уже  по  меньшей  мере
три недели. А вчера, вставая из-за стола, за которым почти  не  притронулась
к пище, она взяла газету и, как на  грех,  взгляд  ее  упал  на  заметку,  в
которой сообщалось об этом убийстве. Она издала душераздирающий  вопль,  без
сил откинулась на спинку кресла и соскользнула  с  него,  упав  на  ковер  и
шепча: "О несчастный! Несчастный!"
     - Вы хотите сказать "несчастная"?
     - Нет, сударь, именно так, как я сказал. Это определение несомненно  не
могло относиться к моей бедной кормилице.
     При этих словах, имеющих столь  грозный  смысл  и  произнесенных  самым
невинным тоном, г-н Дабюрон  внимательно  посмотрел  на  свидетеля.  Адвокат
опустил голову.
     - А затем?  -  спросил  следователь  после  минутной  паузы,  во  время
которой делал кое-какие записи.
     - Это были последние слова, сударь,  произнесенные  госпожой  Жерди.  С
помощью служанки я перенес ее в постель, вызвал врача, и с тех  пор  она  не
приходит в сознание. Да и врач...
     - Хорошо, - перебил г-н Дабюрон.  -  Вернемся  к  этому  позже.  А  что
знаете вы сами, метр Жерди? Были у вдовы Леруж враги?
     - Мне об этом неизвестно.
     - Значит, не было? Ладно. А скажите, ее смерть может  быть  кому-нибудь
выгодна?
     Задавая этот вопрос, судебный следователь смотрел прямо в глаза  Ноэлю,
не давая ему отвести или опустить взгляд.
     Адвокат вздрогнул; было видно, что вопрос не на шутку его взволновал.
     Он был растерян, он колебался, в душе его явно происходила борьба.
     Наконец дрогнувшим голосом он произнес:
     - Нет, никому.
     - В  самом  деле?  -  настаивал  следователь,  сверля  его  пристальным
взглядом. - Вы не знаете никого, кому эта смерть выгодна или могла  бы  быть
выгодна, совершенно никого?
     - Я знаю одно, сударь, - отвечал Ноэль,  -  эта  смерть  причинила  мне
самому непоправимый вред.
     "Наконец-то, - подумал г-н Дабюрон, - вот  мы  и  добрались  до  писем,
ничем не скомпрометировав папашу Табаре. Мне было  бы  жаль  причинить  даже
малейшую неприятность этому славному и хитроумному человеку".
     - Непоправимый вред? - переспросил он.  -  Я  надеюсь,  уважаемый  метр
Жерди, вы объясните, что это значит.
     Ноэль явно чувствовал себя все неуютнее.
     - Я знаю, сударь, - отвечал он, -  что  не  только  не  должен  вводить
правосудие в заблуждение, но обязан сообщить ему всю правду. Тем не менее  в
жизни существуют обстоятельства столь деликатные,  что  совесть  порядочного
человека не может не считаться с ними. И потом, как это  тягостно  -  против
своей  воли  приподымать  завесу  над  мучительными  тайнами,   разоблачение
которых может подчас...
     Г-н Дабюрон остановил его движением руки. Следователя тронула печаль  в
голосе Ноэля. Заранее зная то, что ему предстояло услышать,  он  страдал  за
молодого адвоката. Он повернулся к протоколисту.
     - Констан! - произнес он со значением.
     Эта  интонация  служила   условным   знаком:   долговязый   протоколист
неторопливо поднялся, заложил перо за ухо и степенно удалился.
     Ноэль  оценил  деликатность  судебного   следователя.   На   лице   его
выразилась живейшая признательность, он бросил на г-на Дабюрона  благодарный
взгляд.
     - Я бесконечно обязан вам, сударь, -  борясь  с  волнением,  проговорил
он, - за ваше великодушное внимание. То, что мне  придется  рассказать  вам,
крайне для меня тягостно, но вы облегчаете мне задачу.
     - Ни о чем не беспокойтесь, - отозвался следователь,  -  я  запомню  из
ваших показаний только то, что покажется мне совершенно необходимым.
     - Я чувствую, сударь, что плохо владею собой, - начал Ноэль,  -  будьте
же снисходительны к моему замешательству. Если у  меня  вырвутся  слова,  на
ваш взгляд, слишком горькие,  не  обессудьте,  это  получится  невольно.  До
недавних пор я  полагал,  что  я  незаконнорожденный.  Я  не  постыдился  бы
признаться в этом, если бы так оно и было. История моя проста.  Я  не  лишен
честолюбия, трудолюбив. Кто не имеет имени, должен уметь его  себе  сделать.
Я жил в безвестности, замкнуто,  во  всем  себе  отказывая,  как  и  следует
человеку из низов, желающему подняться наверх. Я обожал ту, которую  почитал
своей матерью, и был убежден, что она меня любит. Пятно моего рождения  было
причиной некоторых унижений для меня, но я их презирал. Сравнивая свой  удел
с участью многих и многих, я полагал, что и в  моей  судьбе  есть  кое-какие
преимущества, но тут волею провидения в руки мне попали письма, которые  мой
отец, граф де Коммарен, писал госпоже Жерди, которая была  в  то  время  его
любовницей. Прочитав эти письма, я убедился, что я не тот, кем себя  считал,
и госпожа Жерди мне не мать.
     И, не давая г-ну Дабюрону вставить  слово,  он  повторил  все  то,  что
двенадцать часов назад рассказывал папаше Табаре.
     Это  была  та  же  история,  содержавшая  описание  тех   же   событий,
изобилующая теми же точными и убедительными подробностями, но  тон  рассказа
изменился. Насколько  накануне,  сидя  у  себя  дома,  молодой  адвокат  был
выспрен и необуздан, настолько сейчас, в кабинете судебного следователя,  он
оставался сдержан и скуп на громкие слова.
     Казалось, он точно рассчитал, как преподнести свой рассказ  каждому  из
слушателей, чтобы сильнее поразить обоих.
     Папаше  Табаре   с   его   обывательскими   представлениями   о   жизни
предназначалось показное неистовство, г-ну  Дабюрону,  человеку  утонченного
ума, - показное смирение.
     И если накануне он возмущался против несправедливой судьбы,  то  теперь
смиренно склонял голову перед слепым роком.
     С истинным красноречием, в самых уместных и ярких выражениях описал  он
все, что пережил  наутро  после  своего  открытия,  -  горе,  растерянность,
сомнения.
     Чтобы увериться окончательно, он нуждался в несомненном  подтверждении.
Мог ли он надеяться получить  его  от  графа  или  г-жи  Жерди,  сообщников,
заинтересованных в сокрытии истины? Нет. Но он рассчитывал на  свидетельство
кормилицы, бедной старухи, которая его любила и на склоне дней была бы  рада
избавиться от мучительного бремени, тяготившего ее совесть. После ее  смерти
письма обратились в бесполезный хлам.
     Потом он перешел к объяснению, которое имел с г-жой Жерди. Тут  он  был
щедрее на подробности, чем в разговоре со стариком соседом.
     Из его рассказа следовало, что сперва она все отрицала, но  под  градом
вопросов, перед лицом  непреложных  фактов  дрогнула  и  созналась,  хотя  и
объявила, что ни за что не  повторит  этого  признания  и  будет  ото  всего
отпираться, потому что страстно желает сохранить за родным  сыном  богатство
и высокое положение.
     После этого объяснения, как полагал адвокат,  у  бывшей  любовницы  его
отца и начались первые приступы болезни.
     Кроме того, Ноэль поведал о своем свидании с виконтом де Коммареном.
     В  его  повествовании  проскользнули,   пожалуй,   легкие   неточности,
впрочем, столь незначительные, что едва ли можно было  поставить  их  ему  в
вину. К тому же в них не было ничего порочащего Альбера.
     Напротив, адвокат настаивал на том, что этот молодой  человек  произвел
на него наилучшее впечатление.
     Разоблачения Ноэля он, правда, выслушал с некоторым  недоверием,  но  в
то же время с благородной твердостью и  мужественно,  как  человек,  готовый
склониться перед законом.
     Ноэль с воодушевлением описал своего соперника, которого  не  испортила
беспечная жизнь и который расстался с ним без единого злобного  взгляда;  он
сказал, что чувствует сердечное расположение к Альберу,  ведь,  в  сущности,
они - братья.
     Г-н Дабюрон выслушал Ноэля с напряженным вниманием, ни  единым  словом,
ни жестом, ни движением бровей не выдавая своих чувств.  Когда  рассказ  был
окончен, следователь заметил:
     - Но как же вы можете утверждать, сударь, что смерть  вдовы  Леруж,  по
вашему мнению, никому не была выгодна?
     Адвокат не ответил.
     - Мне кажется,  что  теперь  позиция  господина  виконта  де  Коммарена
становится почти неуязвима. Госпожа Жерди лишилась рассудка, граф будет  все
отрицать, письма, которые есть у вас, ничего не доказывают.  Надо  признать,
что  убийство  пришлось  этому  молодому  человеку  как  нельзя   кстати   и
совершилось чрезвычайно вовремя.
     - Что вы, сударь, - воскликнул Ноэль, протестуя от  всей  души,  -  это
подозрение чудовищно!
     Следователь испытующим взглядом впился  в  лицо  адвоката.  Что  это  -
искреннее великодушие или притворство? В  самом  ли  деле  Ноэль  ничего  не
заподозрил? Но молодой адвокат, ничуть не смутившись, тут же продолжал:
     - Какие опасения, какие причины могли быть у этого человека бояться  за
свое положение? Я не угрожал ему даже намеком. Разве я  появился  перед  ним
как разъяренный ограбленный наследник, который желает, чтобы ему  сразу  же,
немедленно вернули все, чего он был лишен? Нет,  я  просто  изложил  Альберу
все факты и сказал: "Что вы  об  этом  думаете?  Как  мы  с  вами  рассудим?
Решайте!"
     - И он попросил у вас время на размышления?
     - Да. Я ему, можно сказать, предложил съездить вместе к  мамаше  Леруж,
чтобы ее свидетельство рассеяло все  сомнения,  но  он  как  будто  меня  не
понял. А ведь он прекрасно  ее  знал,  он  ездил  к  ней  вместе  с  графом,
который, как я выяснил уже потом, давал ей немалые суммы денег.
     - Вам эта щедрость не показалась странной?
     - Нет.
     - У  вас  есть  какое-либо  объяснение  тому,  что  виконту   явно   не
захотелось съездить к ней с вами вместе?
     - Разумеется. Он сам мне сказал, что предпочитает прежде  поговорить  с
отцом, который сейчас в отъезде, но через несколько дней должен вернуться.
     Правду всегда узнаешь: лгуна выдает фальшь в голосе; все на  свете  это
знают и не устают повторять. У г-на  Дабюрона  не  оставалось  ни  малейшего
сомнения  в  чистосердечии  свидетеля.  Ноэль   продолжал   с   простодушной
искренностью честного человека,  чьего  сердца  никогда  не  задевало  своим
совиным крылом подозрение:
     - Я тоже склонялся к тому, что сначала следует поговорить  с  отцом.  Я
не желал никакой огласки, больше всего мне хотелось бы прийти к  полюбовному
соглашению. Будь у меня сколько угодно доказательств, я  и  то  не  стал  бы
затевать судебный процесс.
     - Вы не подали бы в суд?
     - Никогда, сударь, ни  за  какие  сокровища!  Неужели,  -  прибавил  он
гордо, - желая вернуть себе имя, которое  мне  принадлежит,  я  начал  бы  с
того, что обесчестил его?
     На сей раз г-ну Дабюрону не удалось скрыть самое искреннее восхищение.
     - Поразительное бескорыстие, сударь! - произнес он.
     - Мне кажется, -  отвечал  Ноэль,  -  что  это  просто  самое  разумное
решение.  Допустим,  на  худой  конец  я   решился   бы   уступить   Альберу
принадлежащий мне титул. Спору нет, Коммарен - громкое имя,  но  я  надеюсь,
что лет через десять мое имя тоже станет известным.  Я  лишь  потребовал  бы
денежного возмещения. У меня ничего  нет,  и  нужда  частенько  мешала  моей
карьере. Почти все, чем госпожа Жерди была обязана щедрости моего отца,  уже
прожито. Большую часть средств поглотило мое образование,  а  заработок  мой
лишь недавно начал превосходить расходы. Мы с госпожой  Жерди  живем  весьма
скромно. К сожалению, хоть вкусы у нее самые  умеренные,  но  она  не  умеет
экономить, деньги текут у нее  сквозь  пальцы,  и  трудно  даже  представить
себе, сколько средств поглощает наше хозяйство. В  конце  концов,  будь  что
будет: мне не в чем себя упрекнуть. Поначалу я не в силах был обуздать  свой
гнев, но теперь избавился от недобрых чувств. А узнав о смерти кормилицы,  я
мысленно попрощался со своими надеждами.
     - И напрасно, дорогой метр Жерди, - возразил следователь. - Теперь  уже
я вам скажу: надейтесь. Быть может, еще сегодня вы вступите в свои  законные
права. Не стану скрывать от вас: правосудие полагает, что ему известно,  кто
убил вдову Леруж. К этому времени виконт Альбер должен уже быть арестован.
     - Как! - вскричал Ноэль вне себя от изумления. - Неужели? Не  ослышался
ли я, господин следователь? Боюсь, что я неправильно вас понял.
     - Нет, вы поняли правильно,  метр  Жерди,  -  перебил  г-н  Дабюрон.  -
Благодарю вас за ваши  правдивые,  чистосердечные  ответы,  они  значительно
упрощают мою задачу. Завтра, поскольку нынче у меня  до  минуты  занят  весь
день, мы оформим ваши показания. Займемся этим вместе, если  не  возражаете.
А теперь мне остается лишь попросить  у  вас  письма,  которые  находятся  в
вашем распоряжении; они мне необходимы.
     - Часу не пройдет, как они будут у вас, сударь, - отвечал Ноэль.
     И он вышел, высказав господину  судебному  следователю  самую  живейшую
признательность.
     Не будь он так поглощен своими мыслями, он заметил бы в  конце  галереи
папашу Табаре, который радостно несся во весь опор, спеша поскорей  выложить
новости.
     Не успел фиакр  остановиться  перед  решеткой  Дворца  правосудия,  как
папаша Табаре выскочил, миновал двор  и  ринулся  в  здание.  Видя,  как  он
проворнее  любого  юного  помощника  письмоводителя   взлетает   по   крутой
лестнице,  ведущей  на  галерею  судебных  следователей,   невозможно   было
поверить, что ему уже давно перевалило за пятый десяток.  Он  и  сам  сейчас
усомнился бы в этом. Он не помнил,  как  провел  ночь;  никогда  еще  он  не
чувствовал себя столь бодрым, крепким, веселым. Казалось,  ноги  сами  несли
его.
     В два прыжка он пронесся по галерее и,  как  пушечное  ядро,  влетел  в
кабинет судебного следователя, толкнув по  дороге  степенного  протоколиста,
который проделывал уже сотый круг в зале  ожидания.  Вопреки  своей  обычной
вежливости папаша Табаре даже не извинился.
     - Доставлен! -  закричал  он  с  порога.  -  Взят,  схвачен,  изловлен,
сцапан, заточен, заперт, упрятан! Он у нас в руках!
     Сейчас  папаша  Табаре  как  никогда  соответствовал  своему   прозвищу
Загоню-в-угол: его  пылкая  жестикуляция,  его  необычные  ужимки  были  так
забавны, что длинный протоколист  ухмыльнулся,  за  что,  впрочем,  выбранил
себя вечером, укладываясь спать.
     Но г-на Дабюрона, который был еще под впечатлением от признаний  Ноэля,
покоробило от этого неуместного ликования, которое,  правда,  добавляло  ему
уверенности. Он сурово глянул на папашу Табаре и произнес:
     - Тише,  сударь,  тише,  ведите  себя  благопристойнее,  умерьте   свои
восторги.
     В другое время сыщик пришел бы в отчаяние от того, что навлек  на  себя
выговор, но радость делала его неуязвимым для огорчений.
     - Хвала богу, - отвечал он, -  я  не  в  состоянии  сдерживаться  и  не
стыжусь этого. В жизни не видывал ничего подобного! Мы нашли все,  о  чем  я
вам говорил. И сломанная рапира, и жемчужно-серые  перчатки,  и  мундштук  -
все отыскалось. Все это будет вам доставлено, сударь,  и  еще  многое  сверх
того. Что ни говори, у моей скромной  системы  есть  свои  достоинства.  Это
победа моего индуктивного метода, над которым зубоскалит Жевроль. Я  дал  бы
сто франков, чтобы он сейчас был здесь. Но  увы,  наш  Жевроль  охотится  за
человеком  с  серьгами.  Право  слово,  с  него  станется   изловить   этого
незнакомца. Бравый парень наш Жевроль, великий ловкач и молодец!  Интересно,
сколько ему платят в год за его ловкость?
     - Будет вам, дорогой господин  Табаре,  -  вмешался  г-н  Дабюрон,  как
только ему удалось вставить слово, -  давайте,  по  возможности,  оставаться
серьезными и действовать по заведенному порядку.
     - Чего уж там, - возразил сыщик, - теперь-то с  этим  делом  все  ясно.
Когда к вам  приведут  арестованного,  покажите  ему  только  кусочки  кожи,
изъятые  из-под  ногтей  убитой,  и  его  собственные  перчатки,  и  с   ним
покончено. Бьюсь об заклад, что он немедля признается.  Ставлю  свою  голову
против его, хотя над его головой  и  нависла  изрядная  опасность.  Впрочем,
жизни его ничто не грозит. Эти мокрые курицы, присяжные, способны  признать,
что у него были смягчающие обстоятельства. У меня бы  он  не  отделался  так
дешево! Ах, все эти проволочки пагубны для правосудия! Если бы  все  думали,
как я,  наказание  мерзавцев  не  затягивалось  бы  так  надолго.  Схватили,
повесили, и все тут.
     Г-н Дабюрон смирился и  ждал  конца  словоизвержения.  Он  приступил  к
расспросам не раньше, чем возбуждение сыщика немного  улеглось.  И  все-таки
ему не без  труда  удалось  добиться  точных  подробностей  ареста,  которые
должен был подтвердить протокол комиссара полиции.
     Следователя  поразило,  что,  увидев  постановление  на  арест,  Альбер
произнес: "Я погиб!"
     - Это страшная улика, - заметил он.
     - Разумеется!  -  подхватил  папаша  Табаре.  -  Будь  он  в  спокойном
расположении духа, у него ни за что не вырвались бы  эти  слова,  которые  в
самом деле выдают его с головой. Хорошо, что мы застигли его, когда  он  еще
по-настоящему не проснулся. Он был не в постели. Когда мы приехали, он  спал
неспокойным сном на канапе. Я постарался  проскользнуть  вперед  и  вошел  к
нему сразу за лакеем, который был в таком  ужасе,  что,  глядя  на  него,  и
хозяин  перепугался.  Я  все  рассчитал.  Но  не  беспокойтесь,  он  подыщет
благовидное объяснение своему  злополучному  восклицанию.  Должен  добавить,
что возле него, на полу,  мы  обнаружили  скомканную  вчерашнюю  "Газетт  де
Франс", там было напечатано сообщение об убийстве. Впервые газетная  заметка
помогла схватить виновного.
     - Да, - задумчиво пробормотал следователь, - да,  господин  Табаре,  вы
сущий клад. - И добавил уже громче:  -  Я  имел  случай  в  этом  убедиться:
только что от меня ушел господин Жерди.
     - Вы виделись с Ноэлем! - воскликнул сыщик.
     Всю его тщеславную радость как рукой  сняло.  По  его  румяной  веселой
физиономии скользнула тень беспокойства.
     - Ноэль был здесь! - повторил он. И робко спросил: - Он не знает?
     - Ничего не знает, - отвечал г-н Дабюрон. -  У  меня  не  было  никакой
надобности вас упоминать. И потом, разве я не обещал вам, что ничем  вас  не
скомпрометирую?
     - Тогда все хорошо! - воскликнул папаша Табаре. - А  что  вы,  господин
следователь, думаете о Ноэле?
     - Убежден в его благородстве и порядочности, -  сказал  следователь.  -
Человек он сильный и в то же время  добрый.  Он  обнаружил,  и  вне  всякого
сомнения искренне, такой образ мыслей, который изобличает в нем  возвышенную
душу, какие в наше время являются, к прискорбию,  редчайшим  исключением.  В
жизни я нечасто встречал людей со столь  располагающими  манерами.  Понимаю,
что его дружбой можно гордиться.
     - Я же говорил  вам,  господин  следователь!  И  такое  впечатление  он
производит на всех. Я люблю его  как  сына,  и,  как  бы  там  ни  было,  он
унаследует мое состояние. Да, я оставлю ему все, так и  записано  у  меня  в
завещании, которое хранится  у  моего  нотариуса,  метра  Барона.  Есть  там
запись насчет госпожи Жерди, но я ее вычеркну, и не откладывая.
     - Сударь, госпоже Жерди скоро ничего не будет нужно.
     - Почему? Что такое? Неужели граф...
     - Она умирает и едва ли переживет нынешний день.  Так  сказал  господин
Жерди.
     - О боже! - воскликнул старик. - Да что вы говорите!  Умирает...  Ноэль
будет в отчаянии. Да нет, она  ему  не  мать,  так  не  все  ли  ему  равно.
Умирает! Раньше я глубоко уважал ее, но потом  это  чувство  уступило  место
презрению. Слаб человек!  Нынче  роковой  день  для  всех  виновных  в  этом
преступлении; я забыл сообщить  вам,  что,  уходя  из  особняка  Коммаренов,
слышал, как один слуга рассказывал другому, что у графа, когда он  узнал  об
аресте сына, случился удар.
     - Для господина Жерди это будет ужасным несчастьем.
     - Для Ноэля?
     - Я  рассчитывал  на  свидетельство  господина  де   Коммарена,   чтобы
возвратить господину Жерди все  причитающееся  ему  по  праву.  Но  если  ни
графа, ни вдовы Леруж нет в живых,  а  госпожа  Жерди  лишилась  рассудка  и
умирает, кто же подтвердит, что в письмах содержится правда?
     - В самом деле! - пролепетал папаша Табаре. - В самом деле!  А  я-то  и
не подумал об этом. Какая неудача! Нет, я не ошибся, я ясно слышал...
     Он не договорил. Дверь в кабинет г-на Дабюрона отворилась, и на  пороге
возник граф де Коммарен собственной персоной,  чопорный,  словно  фигура  на
старинных портретах, застывшая в ледяной  неподвижности  в  своей  золоченой
раме.
     Старый аристократ сделал знак, и  двое  слуг,  которые  провожали  его,
поддерживая под руки, до самого кабинета, удалились.


IX

     Да, это был граф де Коммарен,  вернее,  его  тень.  Его  гордая  голова
склонилась  на  грудь,  он  сгорбился,  глаза  его  потухли,  красивые  руки
дрожали. Разительный беспорядок его платья делал происшедшие с ним  перемены
еще заметнее. За ночь он постарел лет на двадцать.
     Крепкие старики, подобные ему, похожи на огромные  деревья,  сердцевина
которых искрошилась, так что  ствол  держится  только  благодаря  коре.  Они
кажутся несокрушимыми, они словно бросают вызов времени, но ураган валит  их
наземь. Этот  человек,  вчера  еще  гордившийся  своей  несгибаемостью,  был
разбит. Он дорожил своим именем, в  этом  и  заключалась  вся  его  сила,  и
теперь, униженный, он был уничтожен. Все в  нем  как-то  сразу  надломилось,
все подпорки рухнули. В его безжизненном тусклом  взгляде  застыли  тоска  и
смятение. Он являл собой столь полное воплощение отчаяния, что при виде  его
судебный следователь содрогнулся. Папаша Табаре не в силах был  скрыть  свой
ужас, и даже сам протоколист был тронут.
     - Констан, -  поспешно  сказал  г-н  Дабюрон,  -  сходите-ка  вместе  с
господином Табаре в префектуру, узнайте новости.
     Протоколист  вышел  вместе  с  сыщиком,  покидавшим  кабинет  с   явным
сожалением.
     Граф не обратил внимание на их присутствие, не заметил он и  того,  что
они ушли.
     Г-н Дабюрон придвинул ему стул, и он сел.
     - Я чувствую такую слабость, - произнес он, - что ноги меня не держат.
     Граф извинялся перед ничтожным судейским!
     Да, миновали  достойные  сожаления  времена,  когда  знать  чувствовала
себя, да, в сущности, и  была  выше  закона.  Ушло  в  небытие  царствование
Людовика  XIV,  когда  герцогиня  Бульонская  смеялась  над   господами   из
парламента  и  великосветские  отравительницы  обливали  презрением   членов
"Огненной палаты"*. Нынче правосудие всем внушает уважение и отчасти  страх,
даже если представлено оно добросовестным и скромным судебным следователем.
     ______________
     *  "Огненная  палата"  -  суды,  первоначально  разбиравшие   дела   по
обвинению в ереси, а затем и в отравлении; назывались они  так  потому,  что
заседания  их  проходили  при  свете  факелов  даже   днем,   а   осужденные
обыкновенно приговаривались к сожжению. В 1676 г.  "Огненной  палатой"  была
осуждена к обезглавливанию и сожжению на  костре  знаменитая  отравительница
маркиза де Бренвилье; в  1680  г.  герцогине  Мари-Анн  Бульонской  (1646  -
1714), младшей племяннице кардинала Мазарини, было предъявлено  обвинение  в
соучастии с нею, однако она была оправдана.

     - Вам,   по-видимому,   нездоровится,   господин   граф,    -    сказал
следователь, - и едва ли я вправе просить у вас разъяснений,  в  надежде  на
которые вас пригласил.
     - Мне уже лучше, - отвечал  г-н  де  Коммарен,  -  благодарю  вас.  Для
человека, получившего такой жестокий удар, я чувствую  себя  вполне  сносно.
Когда я узнал об аресте сына и  услышал,  в  чем  он  обвиняется,  меня  как
громом поразило. Я, полагавший  себя  сильным  человеком,  был  повержен  во
прах. Слугам показалось, что я умер. Мне и в самом деле  лучше  бы  умереть!
Врач говорит, что меня спас мой крепкий организм,  но  я  полагаю,  что  бог
судил мне остаться в живых, чтобы до конца испить чашу унижения.
     Он замолчал, ему сдавило  горло.  Следователь,  не  смея  шевельнуться,
замер возле своего стола.
     Через  несколько  мгновений  графу,  по-видимому,   стало   легче;   он
продолжал:
     - Разве не следовало  мне,  злосчастному,  быть  готовым  к  тому,  что
произошло? Рано или  поздно  все  тайное  становится  явным!  Я  наказан  за
гордыню, толкнувшую меня на грех. Я  возомнил  себя  выше  молний  и  навлек
грозу  на  свой  дом.  Альбер  -  убийца!  Виконт  де  Коммарен  на   скамье
подсудимых! Ах, сударь, карайте меня тоже - это я много лет  назад  совершил
злодеяние. Пятнадцать веков незапятнанной славы угаснут  вместе  со  мной  в
бесчестии.
     Г-н Дабюрон полагал,  что  грех  графа  де  Коммарена  непростителен  и
отнюдь не намерен был щадить надменного аристократа.
     Он ожидал появления высокомерного и неприступного старика  и  дал  себе
слово, что собьет с него спесь.
     Возможно, он, плебей, которого так свысока  третировала  в  свое  время
маркиза д'Арланж,  затаил,  сам  того  не  ведая,  недоброе  чувство  против
аристократии.
     В уме он подготовил краткое и весьма суровое назидание, которое  должно
было открыть глаза старому вельможе и образумить его.
     Однако при виде столь безмерного раскаяния  его  возмущение  перешло  в
глубокую жалость, и теперь он мучительно искал способа умерить эту скорбь.
     - Запишите, сударь, - продолжал  граф  с  горячностью,  которой  трудно
было от него ожидать десять минут назад, - запишите  мои  признания,  ничего
не опуская. Я не нуждаюсь более  ни  в  милости,  ни  в  снисхождении.  Чего
теперь бояться? Разве не ожидает меня публичный  позор?  Разве  не  придется
через несколько дней мне,  графу  де  Рето  де  Коммарену,  предстать  перед
судом, чтобы возвестить о бесчестье,  постигшем  наш  дом!  Ах,  теперь  все
потеряно, даже честь! Пишите, сударь, я желаю, чтобы все  знали:  я  виноват
более всех. Но пускай  узнают  и  то,  что  я  уже  страшно  наказан  и  это
последнее, смертельное испытание было чрезмерным.
     Граф  остановился,  напрягая  память.  Затем  он  продолжал  уже  более
твердым голосом, постепенно приобретавшим прежнюю звучность:
     - Когда  мне  было  столько  лет,  сколько  сейчас  Альберу,  родители,
пренебрегая моими мольбами, заставили меня жениться на благородной и  чистой
девушке. Я сделал ее несчастнейшей из жен. Я не мог ее любить. В то время  я
питал самую пылкую страсть к женщине, которая была  добродетельна,  пока  не
отдалась мне, и наша любовь длилась несколько лет. Мне  представлялось,  что
она прелестна, чистосердечна, умна. Ее звали  Валери.  Все  умерло  во  мне,
сударь, но, когда я произношу это имя, оно волнует меня  по-прежнему.  Я  не
мог смириться и порвать с ней  даже  после  женитьбы.  Должен  сказать,  она
хотела  этого.  Мысль,  что  приходится  делить  меня  с  другой,  была   ей
невыносима.  Не  сомневаюсь,  что  тогда  она  меня   любила.   Наша   связь
продолжалась.  Жена  моя  и  любовница  почти   одновременно   почувствовали
наступление беременности. Это совпадение  заронило  во  мне  пагубную  мысль
принести законного сына  в  жертву  незаконнорожденному.  Я  поделился  этим
замыслом с Валери. К моему величайшему удивлению, она об этом и  слышать  не
хотела.  В  ней  уже  пробудился  материнский  инстинкт,   она   не   желала
расставаться  со  своим  ребенком.  Как  памятник  собственному  безумию   я
сохранил письма, которые она  писала  мне  в  ту  пору;  нынче  ночью  я  их
перечел. Как я устоял перед ее доводами и  мольбами?  Должно  быть,  у  меня
помутился разум. Она словно предчувствовала  несчастье,  которое  обрушилось
на меня  сегодня.  Но  я  приехал  в  Париж,  а  власть  моя  над  ней  была
безгранична; я грозил, что брошу ее, что она никогда меня не увидит,  и  она
покорилась. Произвести преступную подмену  было  поручено  Клодине  Леруж  и
моему слуге. И  вот  теперь  титул  виконта  де  Коммарена  носит  сын  моей
любовницы, который час назад был арестован.
     Г-н Дабюрон и не надеялся получить  столь  определенное  признание,  да
притом  так  скоро.  В  душе  он  порадовался  за  молодого  адвоката,   чей
благородный образ мыслей произвел на него большое впечатление.
     - Итак, господин граф, - задал он вопрос, - вы признаете, что  господин
Ноэль Жерди рожден в законном браке и что он единственный, кто  имеет  право
носить ваше имя?
     - Да, сударь. Увы, когда-то  я  радовался  исполнению  своего  замысла,
словно одержал великую победу! Дитя моей Валери было здесь, рядом  со  мной,
и радость до того опьяняла меня, что я обо всем забыл.  Я  перенес  на  него
любовь, которую питал к его матери, а вернее, если такое возможно,  я  любил
его еще больше. Мысль о том, что он будет носить  мое  имя,  унаследует  все
мое состояние в ущерб другому ребенку, приводила меня в восторг.  А  другого
я ненавидел,  я  не  желал  его  видеть.  Я  не  помню,  чтобы  когда-нибудь
поцеловал его. Доходило до того, что  сама  Валери,  добрая  душа,  упрекала
меня в черствости. И только одно омрачало мое счастье. Графиня  де  Коммарен
обожала ребенка, которого считала своим сыном, и буквально не  спускала  его
с колен.  Не  могу  передать,  как  я  страдал,  видя,  что  жена  покрывает
поцелуями дитя моей возлюбленной.  Я  старался,  когда  только  можно  было,
удалять от нее мальчика, а она не понимала, в чем дело, и воображала,  будто
я не хочу, чтобы сын  любил  ее.  Она  скончалась  с  этой  мыслью,  сударь,
отравившей ее последние дни. Она умерла от горя, но умерла,  как  святая,  -
не жалуясь, не ропща, произнеся слова прощения и простив меня в душе.
     Невзирая на спешку, г-н Дабюрон не смел  прервать  графа  и  перейти  к
короткому допросу относительно фактов, имеющих прямое отношение к делу.
     Он думал о том, что неестественное  возбуждение  графа  вызвано  только
лихорадкой и вот-вот может смениться  полным  изнеможением;  опасался,  что,
если перебьет старика, у того уже не хватит сил возобновить рассказ.
     - Я не пролил по ней ни единой слезы,  -  продолжал  граф.  -  Что  она
внесла в мою жизнь? Горе и угрызения совести. Но божье  правосудие  покарало
меня прежде людского. Однажды мне сообщили, что Валери уже давно  обманывает
меня, что она неверна мне. Сперва я не хотел верить; это казалось мне  дико,
противоестественно. Я скорей усомнился бы в себе самом, чем в  ней.  Я  взял
ее из мансарды, где она за тридцать су гнула  спину  по  шестнадцать  часов.
Она  была  всем  обязана  мне.  Я  так  давно  привык   считать   ее   своей
собственностью, что рассудок мой отвергал самое мысль о ее измене. Я не  мог
позволить себе ревновать. Тем не менее  я  навел  справки,  приставил  людей
наблюдать за ней, унизился  до  слежки.  Да,  мне  сказали  правду.  У  этой
несчастной  был  любовник,  причем  давно  уже,  лет  десять.  Кавалерийский
офицер. Он  навещал  ее,  соблюдая  величайшую  осторожность.  Как  правило,
уходил он около полуночи, но время от времени оставался на ночь и уходил  на
рассвете. Когда его посылали в гарнизоны, расположенные  далеко  от  Парижа,
он брал отпуск, чтобы ее повидать, и во время отпуска  безвылазно  оставался
у нее дома. Однажды  вечером  мои  соглядатаи  донесли,  что  он  у  нее.  Я
бросился туда. Мой приход ее  не  смутил.  Она  приняла  меня,  как  обычно,
бросилась мне на шею. Я уже думал, что меня обманули, и  готов  был  все  ей
рассказать, как вдруг  на  рояле  заметил  замшевые  перчатки,  какие  носят
военные. Я сдержал себя, потому что не знал, как далеко  может  увлечь  меня
ярость, и удалился, не проронив ни слова. Больше я ее не видел.  Она  писала
мне, но я не распечатывал писем. Она пыталась ко мне  пробраться,  попасться
мне на пути, но напрасно: слугам были даны указания, которые  они  не  смели
нарушить.
     Трудно было поверить, неужели и впрямь сам  граф  де  Коммарен,  всегда
отличавшийся ледяным высокомерием, презрительной  сдержанностью,  произносит
эти слова, без утайки рассказывает всю свою жизнь, и кому? Человеку,  совсем
ему незнакомому.
     Для графа настал час отчаяния, близкого  к  безумию,  когда  отказывает
всякая осторожность, потому что чрезмерно сильному чувству нужен выход.
     Какой теперь смысл хранить тайну, которую  он  так  бдительно  сберегал
долгие годы? И  вот  он  избавился  от  нее,  подобно  несчастному,  который
изнемог под бременем непомерно тяжелой ноши,  и  бросает  ее  на  землю,  не
думая ни о том, где ее оставляет,  ни  о  том,  что  она  возбудит  алчность
прохожих.
     - Ничто, - продолжал он,  -  ничто  не  сравнится  с  тогдашними  моими
страданиями. Я любил эту женщину всем своим существом. Она была частью  меня
самого. Расставшись с ней, я словно с кровью оторвал ее  от  себя.  Не  могу
передать, какой гнев вскипал во мне, стоило мне ее  вспомнить.  Я  с  равным
неистовством и презирал и желал ее, и  проклинал  и  любил.  Ее  ненавистный
облик неотступно следовал за мной. Никакими силами я не мог  заставить  себя
забыть ее. Я так и не утешился в этой потере. Но это не все. Меня  одолевали
чудовищные сомнения при мысли об Альбере. В самом ли деле  я  его  отец?  Вы
понимаете, как мучительно мне было думать:  "Быть  может,  я  принес  своего
сына в жертву чужому!" Этот  незаконнорожденный,  носивший  имя  Коммаренов,
внушал мне ужас. На  смену  нежной  дружбе  пришло  непобедимое  отвращение.
Сколько раз в ту пору я боролся с  безумным  желанием  убить  его!  Позже  я
сумел обуздать свое отвращение, но окончательно преодолеть его мне так и  не
удалось. Альбер был примерным сыном, сударь, и  все  же  между  нами  всегда
стояла невидимая стена, а он не понимал,  в  чем  дело.  Часто  я  порывался
обратиться в суд, во всем признаться, объявить, кто мой законный  наследник;
меня удерживала мысль о репутации нашего столь чтимого рода.  Я  не  решался
пойти на скандал. Я  боялся  покрыть  наше  имя  позором,  навлечь  на  него
насмешки, ведь спасти его от бесчестья было бы не в моих силах.
     На этих словах  голос  старика  аристократа  пресекся.  Он  в  отчаянии
закрыл лицо руками. По его морщинистым щекам скатились две крупные  слезы  и
тут же высохли.
     Тем временем дверь  кабинета  приотворилась  и  в  щели  возникло  лицо
протоколиста.
     Г-н Дабюрон подал ему знак сесть на место.
     - Сударь, - обратился он к г-ну де Коммарену голосом,  смягчившимся  от
сочувствия, - вы  совершили  огромную  ошибку,  нарушив  законы  божеские  и
человеческие, и сами видите, сколь пагубны ее последствия. Ваш долг, так  же
как наш, состоит в том, чтобы исправить ее.
     - Таково и мое намерение,  сударь.  Да  что  я  говорю!  Мое  пламенное
желание!
     - Я могу быть уверен, что вы поняли меня? - настаивал г-н Дабюрон.
     - Да, сударь, - отвечал старик, - да, я вас понял.
     - Для вас послужит утешением, -  добавил  следователь,  -  узнать,  что
господин Ноэль Жерди во всех отношениях достоин высокого положения,  которое
вы ему возвратите. Быть может, вы  признаете,  что  его  характер  закалился
куда сильнее, чем если бы он воспитывался при вас. Нужда  -  самый  искусный
учитель. Это человек весьма одаренный, притом один  из  самых  порядочных  и
благородных. У вас будет сын, достойный своих предков.  И  в  конце  концов,
виконт Альбер - не Коммарен, так что никто из членов вашей семьи  не  покрыл
себя бесчестьем.
     - Не правда ли? - оживился граф и  добавил:  -  Настоящий  Коммарен  не
остался бы в живых ни часу: бесчестье смывается кровью.
     Услышав  рассуждение  старого  аристократа,  следователь  погрузился  в
глубокое раздумье.
     - Значит, вы, сударь, не сомневаетесь, -  спросил  он,  -  в  том,  что
виконт виновен?
     Г-н де Коммарен устремил на  следователя  взгляд,  в  котором  читалось
удивление.
     - Я только вчера вечером вернулся в Париж, - отвечал он, - и  не  знаю,
что  произошло.  Знаю  только,  что  человеку,  занимающему  столь   высокое
положение, как Альбер, не предъявляют необоснованных обвинений. Уж  если  вы
его арестовали,  значит,  вы  располагаете  не  только  подозрениями,  но  и
неопровержимыми уликами.
     Г-н Дабюрон прикусил язык,  не  в  силах  скрыть  досаду.  Осторожность
изменила ему, он чересчур поспешил. Уповая на то, что мысли графа  находятся
в полном смятении, он чуть было  не  пробудил  в  нем  недоверие.  Подобного
промаха подчас не исправить при всей  хитрости  и  осторожности.  Под  конец
допроса, в решающую минуту, он может свести на нет все усилия.
     Свидетель, который все время начеку, - не тот  свидетель,  на  которого
можно положиться:  он  боится  себя  скомпрометировать,  оценивает  важность
вопросов и взвешивает каждое свое слово.
     С другой стороны, правосудие, равно как и полиция, имеет склонность  во
всем сомневаться, всех подозревать и строить любые предположения.
     В  самом  ли  деле  граф  не  имел  никакого  отношения  к  убийству  в
Ла-Жоншер? Еще несколько дней назад он наверняка сделал  бы  все  возможное,
чтобы выручить Альбера, хотя и не  был  уверен,  что  тот  -  его  сын.  Как
явствовало из его рассказа, он почитал это необходимым  для  спасения  своей
чести.
     Не из тех ли он людей,  которые  любой  ценой  устраняют  нежелательных
свидетелей? Об этом и размышлял г-н Дабюрон.
     Наконец, он не вполне понимал, каковы в  этом  деле  истинные  интересы
графа, и эта неясность тоже его беспокоила.  Все  это  вместе  не  на  шутку
удручало следователя, и оттого г-н Дабюрон испытывал недовольство собой.
     - Сударь, - спокойнее заговорил он, - когда  вам  стало  известно,  что
ваша тайна раскрыта?
     - Вчера вечером мне сообщил об этом сам Альбер. Он поведал мне всю  эту
прискорбную историю с каким-то странным видом: я не понял,  что  у  него  на
уме. Разве только...
     Граф осекся,  словно  ошеломленный  неправдоподобностью  предположения,
которое готово было сорваться у него с языка.
     - Что разве только? - жадно переспросил следователь.
     - Сударь, - отозвался граф, уклоняясь от  прямого  ответа.  -  Не  будь
Альбер преступник, он был бы герой.
     - Значит, господин граф, - живо подхватил следователь,  -  у  вас  есть
основания верить в его невиновность?
     В голосе г-на Дабюрона столь явственно слышалась  досада,  что  г-н  де
Коммарен не мог не воспринять  это  как  оскорбление.  Он  выпрямился,  явно
уязвленный, и произнес:
     - Я  не  являюсь  свидетелем  защиты,  точно  так  же  как  не  являюсь
свидетелем обвинения. Я вижу свой долг  в  том,  чтобы  помочь  восстановить
истину, вот и все.
     "Ну вот, - подумал г-н Дабюрон, - теперь я еще и  обидел  его.  Сколько
же еще ошибок я наделаю!"
     - Факты таковы, - продолжал граф. - Вчера вечером Альбер рассказал  мне
об этих проклятых письмах; начал он  с  того,  что  расставил  мне  ловушку,
потому что у него еще были сомнения: к господину Жерди  попали  не  все  мои
письма. Между мной и Альбером вспыхнул весьма жаркий спор.  Он  заявил  мне,
что решился уступить все  права  Ноэлю.  Я,  напротив,  стоял  на  том,  что
необходимо во что бы то ни стало  заключить  полюбовное  соглашение.  Альбер
посмел мне перечить. Как ни старался я склонить его на  свою  точку  зрения,
все было бесполезно. Напрасно я пытался играть на самых, как  мне  казалось,
чувствительных струнах его сердца. Он твердо  объявил,  что  откажется  даже
вопреки моей воле и удовлетворится теми скромными средствами  существования,
которые  я  соглашусь  ему  обеспечить.  Я  предпринял  еще   одну   попытку
переубедить его, говоря, что этот шаг сделает невозможной женитьбу,  которой
он пылко желает вот уже два года, но  он  отвечал,  что  уверен  в  чувствах
своей невесты мадемуазель д'Арланж.
     Для следователя это имя прозвучало, как пушечный выстрел.
     Он так и подскочил в кресле.
     Чувствуя, что краснеет, он схватил со стола первую попавшуюся папку  и,
чтобы скрыть смущение, поднес ее к самому  лицу,  словно  пытаясь  прочитать
неразборчиво написанное слово.
     Теперь он начинал понимать, за какую задачу взялся. Он чувствовал,  что
волнуется, как ребенок, что обычное спокойствие и проницательность  изменили
ему. Он сознавал, что способен совершить какой угодно  промах.  И  зачем  он
ввязался в это расследование? Он хотел сохранить  беспристрастие,  но  разве
это зависит от его желания, разве это в его власти?
     Он был бы рад отложить беседу с графом, но  это  уже  было  невозможно.
Опыт следователя подсказывал ему, что это обернется новой  ошибкой.  Поэтому
он продолжил тягостный разговор и задал вопрос:
     - Итак,  господин  виконт  обнаружил,  вне  всякого  сомнения,   весьма
благородные чувства, и все же не упоминал ли он в разговоре с вами  о  вдове
Леруж?
     - Упоминал, - отозвался  граф,  который,  казалось,  внезапно  вспомнил
некую   подробность,   прежде   представлявшуюся   ему   незначительной,   -
определенно упоминал.
     - Должно быть, он утверждал, что  свидетельство  этой  женщины  сделает
всякую борьбу с господином Жерди бесполезной.
     - Именно,  сударь.  Не  говоря  уже  о  его  собственном  желании,   он
отказывался исполнить мою волю, ссылаясь как раз на Клодину.
     - Прошу вас, господин граф, со всей возможной  точностью  передать  мне
ваш разговор с виконтом.  Будьте  добры,  напрягите  память  и  постарайтесь
пересказать как можно точнее, что он сказал.
     Г-н де Коммарен без особых затруднений последовал этой просьбе. К  нему
уже начало возвращаться спасительное спокойствие. Пульс, участившийся  из-за
перипетий допроса, стал ровным,  как  прежде.  Мысли  графа  прояснились,  и
сцена,  разыгравшаяся  накануне  вечером,  припомнилась  ему  до  мельчайших
подробностей. У него в ушах еще звучали  интонации  Альбера,  он  еще  видел
выражение его лица.
     Во время рассказа, необычайно живого, точного и ясного, убеждение  г-на
Дабюрона все крепло.
     Следователя восстанавливало против  Альбера  именно  то,  что  накануне
вызвало восхищение графа.
     "Поразительная комедия! - думал он. - Решительно, папаша  Табаре  видит
людей  насквозь.  Этот  молодой  человек  обладает  не   только   немыслимой
дерзостью, но и дьявольской изворотливостью. Поистине его  вдохновлял  гений
злодейства. Это чудо, что мы сумели его разоблачить. Как он все предвидел  и
подготовил! Как искусно провел  разговор  с  отцом,  чтобы  ввести  графа  в
заблуждение на случай, если произойдет  непредвиденное!  Каждая  его  фраза,
тщательно обдуманная, должна отвести от него  подозрение.  И  как  тонко  он
осуществил свой замысел! Как позаботился о деталях! Не упустил ничего,  даже
изысканного дуэта с любимой женщиной. Неужели он в  самом  деле  предупредил
Клер? Возможно.
     Я мог бы это узнать, но придется встречаться,  разговаривать  с  ней...
Бедняжка!  Полюбить  подобного  человека!  Но  теперь  его  замысел   просто
очевиден. Спор с графом - это его спасительная соломинка. Он и ни к чему  не
обязывает, и позволяет выиграть время.
     Вероятно, Альбер еще немного поупрямился бы, а потом сдался на  уговоры
отца. Еще и поставил бы себе в  заслугу  свою  уступчивость,  потребовал  бы
вознаграждения за то, что снизошел к просьбам графа. А  когда  Ноэль  явился
бы   со   своими   обличениями,   он   столкнулся   бы   с   господином   де
Коммареном-старшим, который бы все дерзко отрицал и вежливо  спровадил  его,
а если бы понадобилось, то и велел  бы  выгнать  взашей,  как  самозванца  и
обманщика".
     Поразительно, хотя и объяснимо, то, что г-н де Ком-марен,  рассказывая,
пришел к тому же, что и следователь, к таким же или весьма близким выводам.
     В самом деле,  почему  Альбер  так  настойчиво  поминал  Клодину?  Граф
прекрасно помнил, что в запальчивости бросил ему: "Кто же решится  на  такой
великодушный шаг ради собственного  удовольствия?"  Теперь  это  благородное
бескорыстие разъяснилось.
     Когда граф завершил рассказ, г-н Дабюрон заключил:
     - Благодарю вас, сударь. Не могу пока  сообщить  ничего  определенного,
но у правосудия есть  весьма  основательные  причины  предполагать,  что  во
время описанной вами сцены виконт Альбер,  как  искусный  комедиант,  сыграл
заранее заученную роль.
     - И прекрасно сыграл, - прошептал граф. - Ему удалось меня обмануть...
     Его прервало появление Ноэля,  который  вошел,  держа  в  руках  черный
шагреневый портфель с монограммой.
     Адвокат поклонился старому аристократу, а тот встал и отошел  в  другой
конец комнаты, чтобы не мешать разговору.
     - Сударь, - вполголоса обратился Ноэль к следователю, - все  письма  вы
найдете в  этом  портфеле.  Прошу  вашего  позволения  удалиться  как  можно
скорее, потому что госпоже Жерди час от часу делается все хуже.
     Последние слова Ноэль произнес несколько громче, и граф их услышал.  Он
вздрогнул; ему стоило невероятных усилий удержаться от вопроса, рвущегося  у
него из самого сердца.
     - И все же,  господа,  вам  придется  уделить  мне  минуту,  -  отвечал
следователь.
     Г-н Дабюрон поднялся с кресла и, взяв адвоката за руку,  подвел  его  к
графу.
     - Господин де Коммарен, - произнес он, -  имею  честь  представить  вам
господина Ноэля Жерди.
     Вероятно, г-н де Коммарен  готов  был  к  подобному  повороту  событий,
потому что ни один мускул у него на лице не дрогнул, он остался  невозмутим.
Что до Ноэля, то у него был такой вид, словно на него обрушился потолок:  он
пошатнулся и ему пришлось опереться на спинку стула.
     Отец и сын застыли друг перед другом; со стороны могло показаться,  что
каждый думает о  своем,  но  в  действительности  оба  хмуро  и  недоверчиво
приглядывались друг к другу, и каждый пытался проникнуть в мысли другого.
     Г-н Дабюрон ждал большего от  театрального  эффекта,  замысленного  им,
когда граф вошел в его кабинет. Он льстил себе надеждой, что  это  внезапное
знакомство повлечет за собой бурную патетическую сцену, которая  не  оставит
его клиентам времени на размышления. Граф распахнет объятия, Ноэль  бросится
ему на грудь, и для полного признания отцовства  останется  лишь  дожидаться
официального решения суда.
     Его надежды были развеяны чопорностью графа и смятением Ноэля.  Поэтому
он счел своим долгом вмешаться.
     - Господин граф, -  с  упреком  произнес  он,  -  вы  сами  только  что
признали, что господин Жерди - ваш законный сын.
     Г-н де Коммарен не отвечал; казалось, он не слышал.  Ноэль,  собравшись
с духом, осмелился заговорить первым.
     - Сударь, - пролепетал он, - я не в обиде на вас...
     - Вы можете обращаться  ко  мне  "отец",  -  перебил  надменный  старик
голосом, в котором не звучало ни намека на волнение или нежность.
     Затем, обратившись к следователю, он спросил:
     - Я еще нужен вам, сударь?
     - Вам остается выслушать ваши показания, - отвечал  г-н  Дабюрон,  -  и
подписать, если вы сочтете их записанными точно. Читайте, Констан.
     Долговязый протоколист совершил полуоборот на стуле и начал  читать.  У
него была совершенно неповторимая манера бубнить  то,  что  запечатлели  его
каракули. Читал он страшно быстро, частил, не обращая внимания ни на  точки,
ни на запятые, ни на вопросы,  ни  на  ответы.  Он  просто  тараторил,  пока
хватало дыхания, затем набирал в грудь побольше воздуха и  опять  принимался
за свое. При его чтении все невольно представляли себе  ныряльщика,  который
время  от  времени  высовывает  голову  из  воды,  вдыхает  воздух  и  снова
погружается. Никто, кроме Ноэля, не вслушивался  в  это  чтение,  словно  бы
нарочито неразборчивое. Ноэль же  извлек  из  него  много  важных  для  себя
сведений.
     Наконец Констан произнес сакраментальные слова "в удостоверение чего  и
т.д.", завершающие все протоколы во Франции. Он поднес  графу  перо,  и  тот
без колебаний, молча поставил свою подпись.
     Затем старый аристократ обернулся к Ноэлю.
     - Я не вполне здоров, - сказал он. - Посему придется вам,  сын  мой,  -
на этих словах он сделал ударение, - проводить вашего отца до кареты.
     Молодой адвокат торопливо приблизился и, просияв, подставил руку  отцу,
на которую тот оперся.
     Когда они вышли, г-н Дабюрон не удержался и дал  волю  любопытству.  Он
подбежал к двери, приотворил ее и выглянул в галерею.
     Граф и Ноэль еще не дошли до конца галереи. Шагали они медленно.
     Граф тяжело, с трудом передвигал ноги;  адвокат  шел  рядом  маленькими
шажками, слегка склонившись к старику, и  в  каждом  его  движении  сквозила
забота.
     Следователь не покидал  своего  наблюдательного  пункта,  пока  они  не
исчезли из виду  за  поворотом  галереи.  После  этого  с  глубоким  вздохом
вернулся за стол.
     "Как бы то ни было, - подумал  он,  -  я  содействовал  счастью  одного
человека. Не так уж безнадежно плох этот день".
     Но предаваться раздумьям было некогда, часы летели.  Ему  хотелось  как
можно скорее допросить Альбера, а кроме того, следовало выслушать  показания
нескольких  слуг  из  особняка  Коммаренов  и  доклад   комиссара   полиции,
производившего арест.
     Слуги, уже давно ждавшие своей очереди, были без  промедления  введены,
один за другим, в кабинет. Им  было  почти  нечего  сказать,  однако  каждое
свидетельство добавляло новые улики. Нетрудно было понять, что все верили  в
виновность хозяина.
     Поведение Альбера с начала этой роковой  недели,  малейшее  его  слово,
самый незначительный жест - все было отмечено, растолковано и истолковано.
     Человек, живущий в  окружении  тридцати  слуг,  -  это  все  равно  что
насекомое в стеклянной банке под лупой натуралиста.
     Ни один его шаг не  ускользнет  от  наблюдения,  ему  едва  ли  удастся
сохранить что-либо в секрете, а если и  удастся,  то  все  равно  окружающие
будут знать, что у него есть какой-то секрет. С утра до вечера  он  остается
мишенью для тридцати пар глаз, жадно следящих за мельчайшими движениями  его
лица.
     Итак, следователь в изобилии получил те мелкие подробности, которые  на
первый взгляд кажутся незначительными,  но  самая  пустячная  из  которых  в
судебном заседании может вдруг обернуться вопросом жизни и смерти.
     Комбинируя, сравнивая и сопоставляя показания,  г-н  Дабюрон  проследил
жизнь подозреваемого час за часом, начиная с воскресного утра.
     Итак, утром, едва Ноэль ушел,  виконт  позвонил  и  отдал  распоряжение
отвечать всем без различия посетителям, что он отбыл в деревню.
     С этой минуты весь дом заметил,  что  хозяину,  как  говорится,  не  по
себе: не то он не в духе, не то захворал.
     Днем он не выходил из  библиотеки  и  приказал  подать  обед  туда.  За
обедом съел только овощной суп да кусочек камбалы в белом вине.
     За едой  сказал  дворецкому:  "Велите  повару  в  другой  раз  положить
побольше пряностей в этот соус". Потом бросил как бы в сторону: "Впрочем,  к
чему это?" Вечером отпустил  всех  собственных  слуг,  сказав  им:  "Сходите
куда-нибудь, развлекитесь!" Категорически запретил входить к нему  в  покои,
если только он не позвонит.
     На  другой  день,  в  понедельник,  он  встал  лишь  в  полдень,   хотя
обыкновенно поднимался очень рано. Жаловался на сильнейшую головную  боль  и
тошноту. Все же выпил чашку чая. Велел подать  карету,  но  тут  же  отменил
свое  распоряжение.  Любен,  его  камердинер,  слышал,  как  хозяин  сказал:
"Сколько можно колебаться!" - а несколько мгновений  спустя:  "Пора  с  этим
покончить". Затем виконт сел писать.
     Любену было поручено отнести письмо мадемуазель Клер д'Арланж и  отдать
либо ей в собственные руки, либо ее наставнице мадемуазель Шмидт.
     Второе письмо вместе с двумя тысячефранковыми  купюрами  было  передано
Жозефу для доставки в клуб. Имени получателя  Жозеф  не  запомнил,  никакими
титулами оно не сопровождалось.
     Вечером Альбер ел только суп и закрылся у себя.
     Во вторник рано утром он был уже  на  ногах.  Бродил  по  особняку  как
неприкаянный, словно с нетерпением чего-то ожидая.
     Затем вышел в сад, и садовник  спросил,  как  разбивать  газон.  Виконт
ответил: "Спросите у господина графа, когда  он  вернется".  Позавтракал  он
так же, как накануне.
     Около часу дня он спустился в конюшни и с  удрученным  видом  приласкал
свою любимую кобылу Норму. Гладя ее, произнес: "Бедное животное! Бедная  моя
старушка!" В три часа явился посыльный с номерной бляхой, принес письмо.
     Виконт  схватил  это  письмо,  торопливо  развернул.  Он  стоял   около
цветника. Два лакея явственно слышали, как  он  произнес:  "Она  не  откажет
мне". Затем он вернулся в дом и сжег письмо в большом камине в вестибюле.
     В шесть часов, когда он  садился  обедать,  двое  его  друзей,  г-н  де
Куртивуа и маркиз де Шузе, прорвались к нему вопреки запрету принимать  кого
бы то ни было. Судя по всему, это его крайне раздосадовало.
     Друзья хотели во что бы то ни стало  увезти  его  поразвлечься,  но  он
отказался, сославшись на  то,  что  у  него  назначено  свидание  по  весьма
важному делу.
     Пообедал он несколько плотнее, чем в предыдущие  дни.  Даже  потребовал
бутылку шато-лафита и всю выпил.
     За кофе он выкурил в столовой  сигару,  что  было  вопиющим  нарушением
правил, заведенных в особняке.
     В половине восьмого, если верить Жозефу и двум лакеям,  или  в  восемь,
как утверждали швейцар и Любен, виконт вышел из  дому  пешком,  прихватив  с
собой зонтик.
     Вернулся  он  в  два  часа  ночи  и  отослал  камердинера,  который   в
соответствии со своими обязанностями дожидался хозяина.
     Войдя  в  среду  в  комнаты  виконта,  лакей  был  поражен   состоянием
хозяйской одежды. Она была мокрая и перепачкана в  земле,  брюки  разорваны.
Он позволил  себе  что-то  заметить  по  этому  поводу,  и  Альбер  отрезал:
"Бросьте это тряпье в угол,  возьмете,  когда  вам  скажут".  В  этот  день,
казалось, он чувствовал себя  лучше.  Завтракал  с  аппетитом,  и  дворецкий
нашел, что он повеселел. Днем виконт  не  выходил  из  библиотеки,  жег  там
какие-то бумаги.
     В четверг ему, похоже, опять сильно нездоровилось. Он с  трудом  поехал
встречать графа. Вечером, после объяснения с отцом, Альбер вернулся  к  себе
в самом плачевном состоянии.  Любен  хотел  сбегать  за  врачом,  но  хозяин
запретил ему не только звать врача, но и говорить кому бы то ни было  о  его
недомогании.
     Таково  было  краткое  содержание  двадцати  страниц,  которые  исписал
долговязый протоколист,  ни  разу  не  подняв  головы,  чтобы  взглянуть  на
сменявших друг друга ливрейных свидетелей.
     Г-ну Дабюрону удалось собрать все эти показания менее чем за два часа.
     Все слуги, хотя и отдавали себе отчет в важности своих  показаний,  тем
не менее были крайне болтливы и многословны.  Остановить  их  было  нелегким
делом. И все-таки из того, что  они  наговорили,  бесспорно  следовало,  что
Альбер был очень хорошим  хозяином,  в  меру  требовательным  и  добрым.  Но
странное  дело,  из  всех  опрошенных  от  силы  трое,  судя  по  всему,  не
обрадовались   страшному   несчастью,   постигшему   хозяев.   По-настоящему
опечалились двое. Г-н Любен, пользовавшийся особым благоволением виконта,  к
числу их явно не относился.
     Настал черед комиссара полиции. В нескольких словах  он  дал  отчет  об
аресте, о котором уже рассказал папаша Табаре. Не забыл комиссар отметить  и
восклицание "Я погиб!", вырвавшееся у Альбера; с его точки зрения, оно  было
равносильно признанию. Затем он перечислил все вещественные  доказательства,
изъятые у виконта де Коммарена.
     Судебный  следователь  внимательно  осмотрел  эти  предметы,  тщательно
сравнивая с уликами, привезенными из Ла-Жоншер.
     По-видимому, результаты осмотра обрадовали его больше всего.
     Он своими руками разложил их  на  письменном  столе  и  прикрыл  сверху
несколькими большими листами бумаги,  какой  оклеивают  папки  для  судебных
дел.
     Время  бежало,  но  до  темноты  г-н  Дабюрон  еще  успевал   допросить
обвиняемого. Да и с какой стати  откладывать?  В  руках  у  него  более  чем
достаточно доказательств, чтобы отправить под  суд,  а  оттуда  прямиком  на
площадь Рокетт* десяток человек. В предстоящей борьбе он  будет  располагать
столь сокрушительным оружием, что Альберу, если только он не  сошел  с  ума,
нечего и думать о защите. И все же в этот час своего  торжества  следователь
чувствовал, что силы его иссякли. Быть может, ослабела  воля?  Или  изменила
обычная решительность?
     ______________
     *  Площадь  в  Париже,  на  которой  была  расположена  тюрьма  Рокетт,
предназначенная для отправляемых  на  каторгу  и  приговоренных  к  смертной
казни; построена в 1830 г., уничтожена в 1900 г.

     Совершенно случайно он вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего дня,  и
срочно послал за бутылкой вина и бисквитами. По правде  сказать,  ему  нужно
было  не  столько  подкрепиться,  сколько  собраться  с  духом.  И  пока  он
отхлебывал из бокала, в мозгу у него сложилась  странная  фраза:  "Сейчас  я
предстану перед виконтом де Коммареном".
     В другое время он посмеялся бы над подобным вывертом мысли,  но  сейчас
в этих словах увидел волю провидения.
     - Что ж, - решил он, - это будет мне карой.
     И, не оставляя себе времени на раздумья,  распорядился,  чтобы  к  нему
привели Альбера.


X

     Альбер, можно сказать, без перехода перенесся из особняка Коммаренов  в
одиночную камеру тюрьмы.
     Грубый   голос   комиссара,   возгласившего:    "Именем    закона    вы
арестованы", - вырвал его из тягостных  сновидений,  и  теперь  потрясенному
рассудку Альбера требовалось время, чтобы обрести равновесие.
     Все события, последовавшие за  арестом,  представлялись  ему  неясными,
подернутыми густым  туманом,  словно  сцены  сновидений,  которые  в  театре
играют за занавесом из четырех слоев газа.
     Ему задавали вопросы, он отвечал,  не  слыша  собственных  слов.  Потом
двое полицейских свели его, поддерживая под руки, вниз по лестнице.  Сам  бы
он не смог сойти: ноги у него стали как ватные и подгибались.  Голос  слуги,
оповестившего  об  апоплексическом  ударе,  случившемся  с  графом,  -   вот
единственное, что поразило его тогда. Но и об этом Альбер тоже забыл.
     Его буквально втащили в полицейскую карету, стоявшую во дворе у  самого
крыльца, и посадили на заднюю скамейку. Двое полицейских сели  на  переднюю,
третий - на козлы  рядом  с  кучером.  По  пути  Альбер  так  и  не  осознал
происходящего. Он трясся на грязном, засаленном сиденье  кареты,  как  куль.
Старые скверные рессоры  почти  не  смягчали  толчков,  и  на  каждом  ухабе
Альбера швыряло из стороны в сторону, а голова моталась так, словно  у  него
порвались шейные мышцы. Альбер вспоминал вдову Леруж.  Мысленным  взором  он
видел ее такой, какой она была, когда он с отцом приезжал в Ла-Жоншер.  Дело
было весной, цвел боярышник. Пожилая женщина в белом чепце стояла у  садовой
калитки и с искательным  выражением  что-то  говорила.  Граф  хмуро  слушал,
потом вынул из кошелька несколько золотых и протянул ей.
     Из кареты Альбера вынесли чуть ли не на руках.
     Пока   в   мрачной   и   смрадной   тюремной   канцелярии   исполнялись
формальности, связанные с записью в книгу арестованных,  Альбер  механически
отвечал на вопросы, а сам с нежностью думал  о  Клер.  Он  вспоминал  время,
когда  только-только  влюбился  и  еще  не  знал,  суждено  ли  ему  счастье
разделенного чувства. Встречались они у м-ль де Гоэлло. У этой  старой  девы
был  известный  всему  левому  берегу  желтый  салон,   производящий   самое
несуразное  впечатление.  На  мебели  и  даже  на  камине  возлежала  там  в
разнообразных позах дюжина,  если  не  полтора  десятка  собак  всевозможных
пород, вместе либо поочередно скрашивавших своей хозяйке путь через  пустыню
безбрачия. Она любила рассказывать об  этих  своих  верных  друзьях,  об  их
неизменной  преданности.  Альберу  все  они   казались   нелепыми   и   даже
уродливыми. Особенно один  пес,  кудлатый  и  безобразно  толстый,  который,
казалось, вот-вот лопнет. Сколько раз, глядя на него, они  с  Клер  смеялись
чуть не до слез.
     В этот миг его стали обыскивать.
     Подвергшись этому последнему унижению, чувствуя, как по его телу  шарят
чужие, грубые руки, Альбер стал приходить в себя, в нем шевельнулся гнев.
     Однако с формальностями уже было покончено,  и  его  повели  по  темным
коридорам с грязными  и  скользкими  каменными  полами.  Открылась  какая-то
дверь, его втолкнули в камеру. Он услыхал за спиной лязг  засова  и  скрежет
замка.
     Теперь он  был  арестант,  притом  содержащийся  на  основании  особого
распоряжения в одиночной камере.
     Первым его чувством было облегчение. Он  остался  один.  Больше  он  не
услышит шушуканья, злых голосов, назойливых  вопросов.  Его  объяла  тишина,
подобная безмолвию небытия. Казалось, что отныне и навсегда  он  отделен  от
людей, и это было приятно. Тело его испытывало ту же невыносимую  усталость,
что и мозг. Альбер поискал взглядом,  куда  бы  сесть,  и  справа,  напротив
зарешеченного окошка с нависающим над ним козырьком, обнаружил узкую  койку.
Он обрадовался ей, наверно, так  же,  как  утопающий  радуется  спасительной
доске. Альбер с наслаждением растянулся на ней. Укрывшись  грубым  шерстяным
одеялом, он уснул тяжелым, свинцовым сном.
     В коридоре два полицейских, один совсем еще молодой,  а  второй  уже  с
сединою, попеременно приникали то глазом, то ухом  к  глазку  в  двери.  Они
подслушивали и подглядывали за арестантом, следили за каждым его движением.
     - Господи, экая тряпка этот новенький! - пробормотал молодой. - Коль  у
тебя нервы слабые, оставайся лучше честным человеком.  Уж  этот-то,  небось,
не станет изображать гордеца, когда его утром поведут брить голову. Верно  я
говорю, господин Балан?
     - Как знать, - задумчиво отвечал старый полицейский. - Поглядим.  Лекок
мне сказал, что это крепкий малый.
     - Гляди-ка! Никак укладывается! Он что, спать собрался?  В  первый  раз
такое вижу.
     - Это потому, что до сих пор вы имели дело  с  мелкими  жуликами,  друг
мой. Все знатные прохвосты - а у меня  в  руках,  слава  богу,  побывало  их
много - ведут себя точно так  же.  Сразу  после  ареста  -  спокойной  ночи,
никого нет, и сердце у них успокаивается. Вот они и спят до следующего дня.
     - А ведь и вправду заснул! Да он и впрямь злодей!
     - Нет,  дружище,  это  вполне  естественно,  -  наставительно   заметил
старик. - Я убежден, что, совершив преступление, этот парень потерял  покой,
его все время точил страх. Теперь он знает, что его игра сыграна,  и  потому
спокоен.
     - Ну, вы шутник, господин Балан! Ничего себе спокойствие!
     - А как же! Самая страшная казнь -  это  мучиться  беспокойством,  хуже
этого ничего нет. Будь у вас хотя бы тысяч десять ренты,  я  указал  бы  вам
способ проверить правоту моих слов. Я сказал бы вам: "Езжайте  в  Хомбург  и
поставьте разом все свое состояние  на  красное  или  черное".  А  потом  вы
рассказали бы мне, что испытывали, пока  катился  шарик.  Это,  знаете,  все
равно как если тебе раскаленными щипцами вытащили  спинной  мозг,  а  вместо
него в позвоночник льют расплавленный свинец. Такая мука,  что,  даже  когда
все проигрываешь,  чувствуешь  облегчение  и  радостно  вздыхаешь.  Говоришь
себе: "Фу, слава богу,  кончилось!"  Ты  разорен,  проигрался,  остался  без
гроша, но зато все уже позади.
     - Можно подумать, господин Балан, что вы прошли через это.
     - Увы! - вздохнул старый надзиратель.  -  Тому,  что  я  составляю  вам
компанию у этого глазка, вы  обязаны  моей  любви  к  даме  пик,  несчастной
любви. Однако наш подопечный проспит часа два. Не спускайте с него  глаз,  а
я пойду во двор покурю.
     Альбер  проспал  четыре  часа.  Когда  же  проснулся,  голова  у   него
прояснилась - такой она не была ни разу после встречи  с  Ноэлем.  Это  были
ужасные минуты: он впервые смог трезво представить себе свое положение.
     - Сейчас главное, - прошептал он, - не падать духом.
     Ему страшно захотелось  увидеть  кого-нибудь,  поговорить.  Пускай  его
допросят, он все объяснит.  Он  даже  решил  постучать  в  дверь,  но  потом
подумал: "Не стоит. Когда надо будет, за мной придут".
     Альбер  хотел  посмотреть,  который  час,  но  обнаружил,  что  у  него
отобрали часы. Эта мелочь особенно его задела.  Значит,  к  нему  относятся,
как к последнему преступнику. Он полез в карманы, но они были пусты. Тут  он
представил себе, в каком он виде, и, сев на койку, привел в порядок  одежду.
Почистил ее от  пыли,  поправил  пристежной  воротничок,  с  грехом  пополам
перевязал галстук. Потом смочил водой уголок носового платка, протер лицо  и
промокнул глаза: к  векам  было  больно  прикасаться.  Попытался  пригладить
волосы  и  придать  бороде  обычную  форму.  Альбер  и  не  подозревал,  что
находится под неусыпным надзором.
     - Ну вот,  наш  петушок  проснулся  и  чистит  перышки,  -  пробормотал
молодой надзиратель.
     - Я же говорил, - заметил г-н Балан, - что  он  был  просто  пришиблен.
Тс-с! Кажется, что-то говорит...
     Однако они не заметили отчаянных жестов, не услышали  бессвязных  слов,
что  невольно  вырываются  у  людей  слабых,  охваченных  страхом,   или   у
неосторожных, полагающихся на уединенность одиночной камеры. Только  однажды
до слуха обоих шпионов долетело произнесенное Альбером слово "честь".
     - Поначалу у всех прохвостов из высшего общества это слово не сходит  с
языка, - шепотом пояснил г-н Балан.  -  Больше  всего  их  беспокоит  мнение
десятка знакомых и сотен тысяч тех, кто читает "Судебную  газету".  О  своей
голове они начинают думать после.
     Когда пришли жандармы, чтобы препроводить  Альбера  к  следователю,  он
сидел на краешке койки, опершись ногами на решетку, а локтями  на  колени  и
спрятав лицо в ладони.
     Чуть только открылась дверь, он встал и двинулся им  навстречу.  Однако
горло у него пересохло, и он понял, что не сможет произнести ни слова.
     Он попросил повременить секунду, подошел к столику и выпил  подряд  две
кружки воды.
     - Я готов! - заявил он, поставив кружку на стол, и твердым шагом  пошел
в  сопровождении  жандармов  по  длинному  переходу,  ведущему   во   Дворец
правосудия.
     У г-на Дабюрона на  душе  было  скверно.  Ожидая  подследственного,  он
метался по кабинету. В который раз за утро он сожалел, что позволил  втянуть
себя в это дело.
     "Будь проклято нелепое тщеславие, которому я поддался! -  думал  он.  -
Какую же я сделал глупость, когда  сам  себя  убедил  софизмами  и  даже  не
попробовал  их  опровергнуть!  Ничто  на  свете  не  может  изменить   моего
отношения к этому человеку. Я ненавижу его. Я -  его  следователь,  но  ведь
это его я хотел убить. Я почти держал его на мушке - почему же не  нажал  на
спуск? Не знаю. Какая сила удержала мой палец, когда  достаточно  было  едва
ощутимого усилия, чтобы раздался выстрел? Не могу сказать.  Что  было  нужно
для того, чтобы он оказался следователем, а я  убийцей?  Если  бы  намерение
каралось так же, как исполнение, мне должны были бы  отрубить  голову.  И  я
еще смею его допрашивать!"
     Подойдя к  двери,  г-н  Дабюрон  услышал  на  галерее  тяжелую  поступь
жандармов.
     - Ну вот! - громко произнес он и, поспешно усевшись в кресло  за  стол,
склонился над папками, словно пытаясь спрятаться.
     Если  бы  долговязый  протоколист  был  наблюдательней,   он   мог   бы
насладиться  необычайным  зрелищем:  следователь   волнуется   больше,   чем
обвиняемый. Но он был слеп и в  ту  минуту  думал  только  о  погрешности  в
пятнадцать сантимов, которая вкралась в его счета и которую он никак не  мог
обнаружить.
     В кабинет следователя Альбер вошел с высоко поднятой головой. Лицо  его
носило следы сильной усталости  и  долгой  бессонницы,  оно  побледнело,  но
глаза были ясны и чисты.
     Формальные вопросы,  с  которых  начинается  любой  допрос,  дали  г-ну
Дабюрону возможность собраться с духом. К счастью, утром он  выкроил  часок.
Чтобы обдумать план допроса, и  теперь  оставалось  только  следовать  этому
плану.
     - Вам известно, сударь, - с отменной учтивостью спросил он,  -  что  вы
не имеете права на фамилию, которую носите?
     - Да, я знаю, что я побочный сын господина  де  Ком-марена,  -  отвечал
Альбер. - Более того, мне известно, что мой отец не мог  бы  признать  меня,
даже если бы захотел, так как я родился, когда он состоял в браке.
     - Каковы же были ваши чувства, когда вы об этом узнали?
     - Я солгал бы вам, сударь, если бы заявил, что  не  испытал  безмерного
огорчения. Когда стоишь так высоко, падение ужасно и  очень  болезненно.  Но
ни на единый миг у меня не возникло мысли оспаривать права  господина  Ноэля
Жерди. Я принял решение уступить ему и так и заявил господину де Коммарену.
     Г-н  Дабюрон  ждал  такого  ответа,  и  он  ничуть  не  поколебал   его
подозрений. Уж не является  ли  он  частью  подготовленной  системы  защиты?
Теперь  нужно  найти  способ  разрушить  эту  защиту,  а  не  то  обвиняемый
замкнется в ней, как в раковине.
     - Вы и не могли ничего сделать, не могли помешать  признанию  господина
Жерди, - заметил следователь. - На вашей стороне были бы граф и  ваша  мать,
но у господина Жерди была свидетельница вдова Леруж, против которой вы  были
бессильны.
     - Я ничуть в этом не сомневался, сударь.
     - Ну что ж, - протянул следователь, пытаясь стереть  с  лица  выражение
настороженного внимания. - У правосудия есть причины предполагать, что вы  с
целью уничтожения единственного  существующего  доказательства  убили  вдову
Леруж.
     Страшное обвинение, да еще так грозно произнесенное, ничуть не  смутило
Альбера.  Он  держался  с  той  же  уверенностью,  и  ни  одной  складки  не
прибавилось у него на лбу.
     - Господом и всем самым святым на свете  клянусь  вам,  сударь,  что  я
невиновен! - промолвил он. - Я теперь арестант,  сижу  в  одиночке  и  лишен
возможности общаться с людьми, то  есть  совершенно  беспомощен,  и  надеюсь
лишь  на  то,  что  ваша  беспристрастность  поможет   мне   очиститься   от
подозрений.
     "Экий актер! - подумал г-н Дабюрон. - До чего упорно стоит на своем!"
     Он стал просматривать дело, перечитывая отдельные предыдущие  показания
и загибая  уголки  листов,  на  которых  содержались  нужные  ему  сведения.
Внезапно он задал вопрос:
     - Когда вас арестовывали, вы воскликнули: "Я погиб!"  Что  вы  имели  в
виду?
     - Помнится, сударь, я  действительно  произнес  эти  слова,  -  отвечал
Альбер. - Услышав, в каком преступлении меня обвиняют,  я  был  потрясен  и,
словно при вспышке молнии, увидел, что меня ждет. За долю секунды я  постиг,
какая  опасность  надо   мной   нависла,   понял,   насколько   серьезно   и
правдоподобно обвинение и как трудно мне будет защищаться.  В  ушах  у  меня
прозвучало: "Кто же еще заинтересован в смерти Клодины?" И  это  восклицание
вырвалось у меня, оттого что я осознал, сколь неотвратима угроза.
     Объяснение было вполне вероятное, возможное и  даже  правдоподобное.  У
него было еще  то  преимущество,  что,  отталкиваясь  от  него,  можно  было
перейти к вопросу настолько естественному,  что  он  давно  сформулирован  в
форме правила: "Ищи,  кому  выгодно  преступление".  Табаре  предвидел,  что
обвиняемого не так-то просто будет захватить врасплох.
     Г-н  Дабюрон  восхитился   присутствием   духа   и   изобретательностью
испорченного ума Альбера.
     - Да, действительно, - заметил г-н Дабюрон, -  по  всей  видимости,  вы
более, чем кто-либо, заинтересованы в смерти этой  женщины.  К  тому  же  мы
уверены, понимаете, совершенно уверены, что убийство было  совершено  отнюдь
не с целью грабежа. Найдены все вещи, брошенные в Сену. Нам известно  также,
что в доме были сожжены  все  бумаги.  Компрометируют  ли  они  кого-нибудь,
кроме вас? Если вам известно такое лицо, назовите его.
     - Сударь, я никого не могу вам назвать.
     - Вы часто бывали у этой женщины?
     - Раза три-четыре вместе с отцом.
     - А один из ваших кучеров утверждает, что возил  вас  туда  по  меньшей
мере раз десять.
     - Он ошибается. Впрочем, какое имеет значение число поездок?
     - Вам было известно расположение комнат? Вы помните его?
     - Прекрасно. В доме две комнаты, Клодина спала во второй.
     - Само собой разумеется, вдова Леруж вас  знала.  Если  бы  вы  вечером
постучались к ней в окно, как думаете, она открыла бы вам?
     - Разумеется, сударь, и без промедления.
     - Последние дни вы были больны?
     - Во всяком  случае,  чувствовал  себя  очень  нехорошо.  Под  бременем
испытаний, слишком тяжелых для  меня,  телесные  мои  силы  ослабли.  Но  не
душевные.
     - Почему вы запретили своему камердинеру Любену сходить за врачом?
     - Сударь, а чем бы врач помог моей  беде?  Разве  вся  его  ученость  в
силах превратить меня в законного сына господина де Коммарена?
     - Люди  слышали,  как  вы  вели  какие-то  странные  речи.  Создавалось
впечатление, будто в доме вас больше  ничто  не  интересует.  Вы  уничтожали
бумаги, письма.
     - Сударь, я решил покинуть этот дом,  и  мое  решение  должно  вам  все
объяснить.
     На вопросы следователя Альбер отвечал быстро, уверенно,  без  малейшего
замешательства. Его приятный голос ни разу не дрогнул, в нем не было и  тени
волнения.
     Г-н Дабюрон решил, что разумней будет изменить  тактику  допроса.  Имея
столь  сильного  противника,  он  выбрал  явно  неверный   путь.   Неразумно
заниматься  мелкими  частностями:  этого  обвиняемого  не  запугаешь  и   не
запутаешь с их помощью. Надо нанести сильный удар.
     - Сударь, расскажите, пожалуйста,  как  можно  точнее  и  подробнее,  -
неожиданно попросил следователь, - что вы делали во вторник с  шести  вечера
до полуночи.
     Альбер,  похоже,  впервые  смешался.  До  сих   пор   он   смотрел   на
следователя, но сейчас отвел взгляд.
     - Как я провел  вторник?..  -  повторил  он,  словно  пытаясь  выиграть
время.
     "Попался!" - вздрогнув от радости, подумал г-н Дабюрон и подтвердил:
     - Да, с шести вечера до полуночи.
     - Должен признаться, сударь, мне  трудно  ответить  на  ваш  вопрос,  -
проговорил Альбер. - Я не уверен, что помню...
     - Быть не может!  -  запротестовал  следователь.  -  Я  понял  бы  вашу
неуверенность, если бы попросил вас сказать, что вы делали в такой-то  вечер
и такой-то час три месяца назад. Но речь-то идет о  вторнике,  а  сегодня  у
нас пятница. Тем более это был последний день  карнавала.  Может  быть,  это
обстоятельство поможет вашей памяти?
     - Я выходил в тот вечер, - пробормотал Альбер.
     - Давайте уточним. Где вы обедали?
     - Дома, как обычно.
     - Ну, не совсем как обычно.  Под  конец  обеда  вы  попросили  принести
бутылку шато-лафита и всю ее выпили. Очевидно, для исполнения  ваших  планов
вам необходимо было придать себе решимости.
     - У меня не было никаких планов, - явно неуверенно ответил обвиняемый.
     - Ошибаетесь. К вам перед самым обедом зашли двое ваших  друзей,  и  вы
им сказали, что у вас неотложное свидание.
     - То была всего лишь вежливая отговорка, позволившая  мне  не  пойти  с
ними.
     - Почему?
     - Неужели вы не понимаете,  сударь?  Я  смирился,  но  не  утешился.  Я
пытался свыкнуться с этим жестоким ударом.  Разве  при  сильных  потрясениях
человеку не свойственно искать одиночества?
     - Следствие подозревает, что вы хотели остаться один, чтобы  поехать  в
Ла-Жоншер. Днем вы произнесли: "Она не сможет отказать". О ком вы говорили?
     - Об особе, которой я накануне писал  и  которая  прислала  мне  ответ.
Очевидно, я произнес это, держа письмо, которое мне только что вручили.
     - Письмо было от женщины?
     - Да.
     - И что вы с ним сделали?
     - Сжег.
     - Эта  предосторожность  вынуждает  предположить,   что   письмо   было
компрометирующим.
     - Ни в коей мере, сударь. Оно было личным.
     Г-н Дабюрон был уверен, что письмо это пришло от м-ль д'Арланж.
     Так  что  же  делать:  уцепиться  за  него  и   заставить   обвиняемого
произнести имя Клер?
     Г-н Дабюрон решился и, наклонясь к столу, чтобы Альберу не  видно  было
его лица, задал вопрос:
     - От кого было письмо?
     - От особы, имя которой я не назову.
     - Сударь, -  строго  сказал  следователь,  -  не  стану  скрывать,  что
положение ваше крайне скверное. Не ухудшайте же его  преступным  умолчанием.
Вы здесь для того, чтобы отвечать на все вопросы.
     - О делах моих, но не о касающихся других лиц, - сухо ответил Альбер.
     Он был оглушен, ошеломлен, обессилен стремительным и все  усиливающимся
темпом допроса, не  дававшим  ему  возможности  перевести  дыхание.  Вопросы
следователя падали один  за  другим,  словно  удары  молота  на  раскаленное
железо, которому кузнец торопится придать форму.
     Возмущение, проскользнувшее в голосе обвиняемого, серьезно  обеспокоило
г-на Дабюрона. К тому же он был крайне изумлен тем,  что  не  подтверждается
предсказание папаши Табаре, которому он верил, как оракулу.
     Табаре  предсказал,  что  будет  предъявлено  неопровержимое  алиби,  а
обвиняемый все не выкладывает  его.  Почему?  Неужели  у  него  есть  что-то
получше? Что он прячет за пазухой? Надо полагать, у него в  запасе  какой-то
непредсказуемый ход, возможно даже неотразимый.
     "Спокойней, я его еще не прижал по-настоящему", -  подумал  следователь
и сказал:
     - Ладно, продолжим. Что вы делали после обеда?
     - Вышел.
     - Ну, не сразу. Выпив бутылку вина, вы сидели в столовой и  курили,  и,
поскольку это было необычно, на это обратили внимание. Какой сорт  сигар  вы
обычно курите?
     - "Трабукос".
     - И при курении пользуетесь мундштуком?
     - Да, - отвечал Альбер, удивленный этой серией вопросов.
     - В котором часу вы вышли?
     - Около восьми.
     - Зонтик с собой взяли?
     - Да.
     - И куда направились?
     - Я гулял.
     - Один, без всякой цели, весь вечер?
     - Да.
     - Тогда опишите мне ваш точный маршрут.
     - К сожалению, сударь, это будет весьма затруднительно. Я вышел,  чтобы
выйти, чтобы пройтись, чтобы вырваться из  оцепенения,  в  котором  пребывал
последние три дня. Не знаю, вполне ли вы представляете мое состояние,  но  я
потерял голову. Я шел, куда несут ноги, - бродил по набережным, по  каким-то
улицам...
     - Все это крайне неправдоподобно, - прервал его следователь.
     Однако г-ну Дабюрону полагалось бы помнить,  что  это  правдоподобно  и
даже очень. Разве он сам не пробродил, как безумный, целую ночь  по  Парижу?
Что бы он ответил,  если  бы  утром  его  спросили:  "Где  вы  ходили?"  "Не
знаю", - потому что и вправду не знал. Но он забыл, а страхи,  мучавшие  его
в самом  начале,  испарились.  Начался  допрос,  и  его  охватила  лихорадка
поисков, увлекло волнение борьбы, обуял профессиональный азарт.
     Г-н  Дабюрон  вновь  превратился  в  судебного  следователя.  Вот   так
фехтмейстер, взявшийся  поупражняться  с  лучшим  другом,  упивается  звоном
стали, распаляется, забывает обо всем и убивает его.
     - Значит,  вы  не  встретили  никого,  кто  мог  бы   прийти   сюда   и
подтвердить, что видел вас? Ни с кем не разговаривали? Никуда не заходили  -
ни в кафе, ни в театр, ни даже в табачную лавку, чтобы закурить сигару?
     - Нет, я никуда не заходил.
     - Что ж, сударь, это крайне прискорбно для вас, я сказал  бы,  безмерно
прискорбно, потому что  вынужден  вам  сообщить:  именно  во  вторник  между
восемью вечера и полуночью была убита вдова Леруж. Поэтому,  сударь,  я  еще
раз, в ваших же интересах, прошу вас подумать, напрячь память.
     Услышав про день и время  убийства,  Альбер,  казалось,  был  потрясен.
Жестом отчаяния он поднес руку ко лбу и тем не  менее  недрогнувшим  голосом
произнес:
     - Мне очень жаль, сударь, но я ничего не могу вспомнить.
     Следователь был безмерно удивлен. Как! Неужели у него нет  алиби?  Нет,
никакая это не уловка и даже не система защиты. Да впрямь ли  уж  так  силен
этот человек? Нет, разумеется. Просто-напросто его  захватили  врасплох.  Он
даже не думал, что до него доберутся. Правда, для  этого  понадобилось  едва
ли не чудо.
     Г-н  Дабюрон  неторопливо  снял  большие  листы  бумаги,   прикрывавшие
изъятые у Альбера вещественные доказательства.
     - А теперь перейдем к рассмотрению обвинений,  выдвинутых  против  вас.
Подойдите, пожалуйста, сюда. Вы узнаете принадлежащие вам вещи?
     - Да, сударь, это все мои вещи.
     - Прекрасно. Начнем с рапиры. Кто ее сломал?
     - Я,   когда   фехтовал   с   господином   Куртивуа.   Он   может   это
засвидетельствовать.
     - Его допросят. А куда делся отломанный конец?
     - Не знаю. Об этом следовало бы спросить моего камердинера Любена.
     - Совершенно верно. Он заявил, что искал его, но  не  нашел.  Хочу  вам
заметить, что жертва была заколота заточенным  обломком  рапиры,  с  которой
сняли предохранительный наконечник.  Доказательством  тому  вот  этот  кусок
ткани, которым убийца вытер оружие.
     - Я прошу вас, сударь, распорядиться, чтобы как  следует  поискали.  Не
может быть, чтобы обломок рапиры не нашли.
     - Хорошо, я дам распоряжение. На  этом  листе  точный  отпечаток  следа
убийцы. Я накладываю на него один из ваших ботинков,  и,  как  сами  видите,
его подошва точно  совпадает  с  отпечатком.  Этот  гипс  -  отливка  следа,
оставленного каблуком убийцы. Прошу заметить, он в точности похож на  каблук
вашего ботинка. Более того, и тут и тут в одном и  том  же  месте  выступает
сапожный гвоздь.
     Альбер   внимательнейшим   образом   наблюдал   за   всеми   действиями
следователя. Было заметно, что он пытается превозмочь растущий страх.  Может
быть, он подавлен ужасом, охватывающим преступников, когда  они  видят,  что
изобличены? На все замечания следователя он хрипло отвечал:
     - Верно, совершенно верно.
     - Именно  так,  и  все  же  потерпите  еще  немного,  -  продолжал  г-н
Дабюрон. - У преступника был зонтик. Конец зонтика  отпечатался  на  влажной
глинистой  почве.  Деревянное  кольцо,  которым  закреплена  ткань,  снаружи
полое. Перед вами кусок глины, с величайшими  предосторожностями  взятый  на
месте преступления, а вот ваш зонтик. Сравните форму колец. Похожи  они  или
нет?
     - Сударь,  -  попытался  возразить  Альбер,  -   но   ведь   эти   вещи
производятся в огромных количествах.
     - Хорошо, оставим эту улику. Взгляните на окурок  сигары,  обнаруженный
на месте преступления, и ответьте, какой это сорт и как ее курили.
     - "Трабукос", и курили ее с мундштуком.
     - Как эти, не так ли? -  заметил  следователь,  указывая  на  сигары  и
мундштуки из янтаря и морской пенки, которые были  обнаружены  в  библиотеке
на камине.
     - Да, - пробормотал Альбер. - Странное, ужасное совпадение!
     - Подождите, это еще не все. На убийце вдовы  Леруж  были  перчатки.  В
агонии жертва цеплялась за руки преступника, и под ногтями  у  нее  остались
кусочки  кожи.  Их   оттуда   извлекли,   и   можете   удостовериться:   они
жемчужно-серого цвета. А это вот перчатки, которые вы  надевали  вечером  во
вторник. Они тоже серые и поцарапаны. Сравните эти лоскутки кожи  со  своими
перчатками. Тот же цвет, та же кожа, не так ли?
     Да, тут невозможно было ни отрицать, ни изворачиваться, ни  придумывать
отговорки. Это был факт, и очевидность его бросалась в глаза.  Г-н  Дабюрон,
делая вид, будто занят исключительно лежащими на столе уликами, не  выпускал
из поля зрения обвиняемого. Альбер был в ужасе. Пот выступил у него  на  лбу
и  медленно  стекал  по  щекам.  А  руки  так  дрожали,  что  не  слушались.
Сдавленным голосом он повторял:
     - Чудовищно! Чудовищно!
     - И наконец, - не останавливался неумолимый следователь, -  вот  брюки,
которые были на вас в вечер убийства. По ним видно, что они промокли,  и  на
них есть не только пятна грязи, но и следы земли. Вот, видите.  Более  того,
на колене они разодраны. В крайнем случае я могу  на  минуту  поверить  вам,
что вы не помните, где гуляли. Но как прикажете понимать  ваше  утверждение,
будто вы не знаете, где порвали брюки и поцарапали перчатки?
     Такому натиску  невозможно  было  противиться.  Твердость  и  стойкость
обвиняемого были почти исчерпаны. Силы оставили  его.  Он  рухнул  на  стул,
шепча:
     - Я схожу с ума!
     - Вы признаете, что вдова Леруж не могла быть убита никем  иным,  кроме
вас? - задал вопрос следователь, впившись взглядом в Альбера.
     - Я признаю, - отвечал тот, - что стал жертвой одного из  тех  страшных
совпадений, которые заставляют  усомниться  в  собственном  рассудке.  Но  я
невиновен.
     - Тогда ответьте, где вы провели вечер вторника?
     - Но для этого, сударь, придется... -  воскликнул  обвиняемый,  однако,
спохватившись, упавшим голосом закончил: - Все, что мог, я уже сказал.
     Г-н Дабюрон встал. Настала пора для решительного удара.
     - В таком случае я позволю себе освежить вашу  память,  -  начал  он  с
едва заметной иронией. - Напомню вам, что вы делали.  Во  вторник  в  восемь
вечера, после того как выпитое вино  придало  вам  решимости,  вы  вышли  из
особняка. В восемь тридцать пять на вокзале Сен-Лазар  сели  в  поезд,  а  в
десять вышли на вокзале в Рюэйле...
     И г-н Дабюрон, без  зазрения  совести  присвоив  мысли  папаши  Табаре,
почти слово в слово повторил все то, что прошлой ночью  наговорил  в  порыве
вдохновения старик сыщик.
     Да, он имел все основания восхищаться проницательностью папаши  Табаре.
Еще ни  разу  в  жизни  красноречие  г-на  Дабюрона  не  производило  такого
потрясающего воздействия. Каждое слово, каждая фраза  били  в  цель.  И  без
того уже поколебленная  уверенность  обвиняемого  рушилась,  подобно  стене,
которую непрестанно бомбардируют ядрами.
     Альбер был похож - и г-н Дабюрон это  видел  -  на  человека,  который,
скатываясь в пропасть, понимает: ничто - ни ветки, ни камни  -  не  способно
замедлить его падение,  и  все  препятствия  и  неровности,  с  которыми  он
сталкивается, лишь причиняют ему лишнюю боль.
     - А теперь, - заключил  следователь,  -  позвольте  дать  вам  разумный
совет. Не упорствуйте и не пытайтесь отрицать то, что  отрицать  невозможно.
Поймите:  все,  что  необходимо  знать  правосудию,  оно  знает.   Так   что
постарайтесь признанием заслужить снисхождение у суда.
     Г-ну  Дабюрону  и  в  голову  не  приходило,  что  обвиняемый   решится
упорствовать. Он уже мысленно видел, как  тот,  раздавленный,  уничтоженный,
валяется у него в ногах, умоляя о милосердии. Однако г-н Дабюрон ошибся.
     Сколь ни безмерно, казалось, был подавлен Альбер, он  собрал  всю  свою
волю и  нашел  в  себе  достаточно  силы,  чтобы  выпрямиться  и  решительно
ответить печальным и в то же время твердым голосом:
     - Вы правы, сударь. Все доказывает мою виновность.  На  вашем  месте  я
говорил бы то же, что вы. И тем не менее клянусь вам: я невиновен.
     - Но послушайте... - начал было следователь.
     - Я невиновен, - перебил Альбер. -  Повторяю  это  без  всякой  надежды
хоть в чем-то поколебать вашу уверенность. Да,  все  свидетельствует  против
меня, все, вплоть до моего поведения здесь. Да, перед  такими  невероятными,
странными, страшными совпадениями я дрогнул духом. Я  подавлен,  потому  что
не в силах доказать свою невиновность. Но  я  не  отчаиваюсь.  Мои  жизнь  и
честь в руке божией. И хоть сейчас вы убеждены,  что  я  погиб,  все  равно,
сударь, я верю и не отвергаю возможности оправдания. Более  того,  я  жду  и
надеюсь.
     - Что вы хотите этим сказать? - поинтересовался следователь.
     - Только то, что сказал.
     - Итак, вы упорно все отрицаете?
     - Я невиновен.
     - Но это же безумие!
     - Я невиновен.
     - Ну, хорошо, - сказал г-н Дабюрон, -  на  сегодня  достаточно.  Сейчас
вам прочтут протокол, а затем отведут  в  камеру.  Предлагаю  вам  подумать.
Может быть, ночью вы все-таки  решитесь  раскаяться.  Если  у  вас  появится
желание побеседовать со мной, в котором бы часу это ни было, скажите,  чтобы
меня позвали, и я приду. Я распоряжусь на этот счет. Читайте, Констан.
     Когда жандармы увели Альбера, г-н Дабюрон пробормотал вполголоса:
     - Ну и упрямый негодяй!
     Само собой разумеется, у него не было и тени сомнения.  Он  верил,  что
Альбер - убийца, как если бы получил его признание. Даже если обвиняемый  до
конца следствия будет упорствовать и  отрицать  свою  вину,  на  прекращение
уголовного дела при имеющихся уликах нет ни  малейшего  шанса.  Г-н  Дабюрон
был уверен, что доведет его до  суда,  и  готов  был  поставить  сто  против
одного, что присяжные на все вопросы ответят утвердительно.
     Тем  не  менее,  оставшись  один,  г-н  Дабюрон   не   испытывал   того
внутреннего и, надо  признать,  тщеславного  удовлетворения,  какое  у  него
бывало всякий раз после хорошо проведенного допроса, в  результате  которого
он, как сегодня Альбера, прижимал  "своего  обвиняемого"  к  стенке.  Внутри
что-то грызло  его  и  раздражало.  В  глубине  души  он  ощущал  непонятное
беспокойство.  Да,  он  победил,  но  победа  принесла  ему   лишь   чувство
неловкости, уныния и недовольства собой.
     А еще больше испортила ему настроение  мысль,  настолько  элементарная,
что он просто не понимал, как она сразу не  пришла  ему  в  голову,  и  даже
злился на себя за это.
     "Что-то ведь подсказывало мне, - думал  г-н  Дабюрон,  -  что,  если  я
соглашусь участвовать в этом деле, к добру  это  не  приведет.  И  теперь  я
наказан за то, что не послушался внутреннего голоса. Нужно было  уклониться.
Виконт де Коммарен все равно был бы арестован, заключен в тюрьму,  допрошен,
уличен, предан суду и, вероятней всего, казнен. Но тогда я,  непричастный  к
следствию, мог  бы  вновь  оказаться  возле  Клер.  Она  будет  в  безмерном
отчаянии. Оставшись ее другом, я мог бы сочувствовать ее горю,  смешивать  с
ее  слезами  свои,  смягчать  ее  скорбь.  Со  временем  она  утешилась  бы,
возможно, даже забыла. И уж конечно, испытывала бы ко мне признательность  и
даже... Кто знает!.. А теперь, что  бы  ни  случилось,  я  буду  внушать  ей
только ужас. Мой вид станет ей  ненавистен.  Я  навсегда  останусь  для  нее
убийцей ее возлюбленного. Я собственными руками  вырыл  между  ней  и  собой
пропасть, которую не заполнить и за тысячелетие. Я потерял ее во второй  раз
по собственной неисправимой глупости".
     Несчастный следователь клял себя, как только мог. Он был в отчаянии.  И
никогда еще он не  испытывал  такой  ненависти  к  Альберу,  этому  негодяю,
преступнику, закрывшему ему дорогу к счастью. И еще г-н Дабюрон на все  лады
проклинал папашу Табаре. Без  настояний  сыщика  он  бы  не  согласился  так
скоро. Он бы подождал, все обдумал и, несомненно, сумел  предвидеть  все  те
минусы, которые открылись ему сейчас. А этот старик, охваченный,  как  плохо
выдрессированная ищейка, своей дурацкой  страстью,  увлек  его,  ошалевшего,
обманутого, разгорячившегося, прямо в омут.
     Именно этот  не  самый  удачный  момент  папаша  Табаре  выбрал,  чтобы
появиться у следователя.
     Ему как раз сообщили,  что  допрос  закончился,  и  вот  он  примчался,
сгорая от нетерпения узнать, как все  прошло,  задыхаясь  от  любопытства  и
напряженного  ожидания  и  в  то  же  время  лелея  сладостную  надежду   на
исполнение своих предсказаний.
     - Ну, что он? - выпалил Табаре, не успев затворить дверь.
     - Разумеется, виновен,  -  ответил  следователь  с  несвойственной  ему
резкостью.
     Папаша Табаре был озадачен тоном г-на Дабюрона. Он-то  спешил  сюда  за
похвалами! Поэтому он довольно робко и нерешительно предложил свои услуги:
     - Я  пришел  узнать,  нет  ли   у   господина   судебного   следователя
необходимости в каком-либо дополнительном расследовании, чтобы  опровергнуть
алиби, предъявленное обвиняемым?
     - Нет у него алиби, - сухо отрезал г-н Дабюрон.
     - Как! - воскликнул сыщик. - Нет алиби? - И тут же добавил: -  Господи,
какой я недогадливый!  Вы  сделали  ему  мат  в  три  хода,  и  он  во  всем
признался.
     - Да нет же, ни в  чем  он  не  признался,  -  отвечал  раздосадованный
следователь. - Он согласился,  что  доказательства  неопровержимы,  не  смог
сказать, как провел тот вечер, но заявил, что невиновен.
     Папаша Табаре, застывший  с  разинутым  ртом  и  вытаращенными  глазами
посреди кабинета, являл собой настолько комичное зрелище, что это  не  могло
не вызвать удивления.
     У бедняги буквально опустились руки.
     Г-н Дабюрон, несмотря на раздражение, не удержался от  улыбки,  и  даже
Констан  скорчил  гримасу,   которая   у   него   соответствовала   приступу
безудержного хохота.
     - Чтобы у этакого прохвоста и ни алиби,  ни  оправданий...  -  бормотал
папаша Табаре.  -  Непостижимо!  Не  может  быть!  Нету  алиби!  Значит,  мы
ошиблись, значит, он не совершал преступления. Значит, это не он...
     Судебный  следователь  подумал,  что,  должно  быть,  его  добровольный
помощник либо дожидался завершения допроса в кабачке на углу,  либо  у  него
что-то с головой.
     - К сожалению, - сообщил он,  -  мы  отнюдь  не  ошибаемся.  Более  чем
определенно доказано, что господин де Коммарен - убийца. Впрочем,  если  вам
это может доставить удовольствие, попросите у Констана  протокол  допроса  и
ознакомьтесь с ним, а я пока наведу хоть какой-то порядок в своих бумагах.
     - Ну-ну,  поглядим,  -  с  какой-то  лихорадочной  поспешностью  бросил
папаша Табаре.
     Он сел на место Констана и, опершись локтями на стол и запустив  пальцы
в волосы, буквально  проглотил  протокол.  Закончив  чтение,  папаша  Табаре
поднялся растерянный, бледный, расстроенный.
     - Сударь, - сдавленным голосом обратился он к судебному следователю,  -
я явился невольной причиной чудовищного несчастья. Этот человек невиновен.
     - Ну, перестаньте, - бросил г-н Дабюрон, продолжая  наводить  на  столе
порядок перед уходом. - Вы просто сошли с ума, дорогой господин Табаре.  Как
после всего того, что вы прочитали, можно...
     - Да,  сударь,  именно  после  того,  что  я  прочитал,   умоляю   вас:
остановитесь, иначе к горестному списку  судебных  ошибок  мы  прибавим  еще
одну. Перечитайте спокойно, с ясной головой этот  протокол:  в  нем  нет  ни
одного ответа, который не оправдывал бы беднягу, ни  одного  слова,  которое
не являлось бы лучом света. Он в тюрьме, в одиночке?
     - И останется там, - отвечал следователь. - Как вы можете так  говорить
после всего, что рассказали мне прошлой ночью, когда я сомневался?
     - Но, сударь, я же вам говорил то же самое! -  вскричал  сыщик.  -  Ах,
несчастный  Табаре!  Все  пропало,  тебя  не  поняли!   Простите,   господин
следователь, но, невзирая на все уважение, которое  я  обязан  испытывать  к
вам как к чиновнику судебного ведомства, я заявляю:  вы  не  постигли  моего
метода.  А  ведь  он   так   прост!   Имея   преступление   со   всеми   его
обстоятельствами и деталями, я по кусочкам строю план  обвинения  и  передаю
его вам лишь тогда, когда он готов  целиком  и  полностью.  Если  к  некоему
человеку этот план приложим в точности и во  всех  подробностях,  преступник
найден.  Если  нет,  значит,  арестован  невинный.  Недостаточно  совпадения
каких-то отдельных эпизодов. Нет - либо все, либо  ничего.  Это  непреложное
условие. Как я  здесь  добирался  до  преступника?  Методом  индукции  -  от
известного к неизвестному. Я анализировал  преступление  и  представил  себе
того, кто его совершил. Кто получился у нас в ходе логического  рассуждения?
Решительный, дерзкий и осторожный  негодяй,  хитрый,  как  каторжник.  И  вы
полагаете,  что  такой  человек  забыл  о  предосторожностях,  которыми   не
пренебрег бы даже мелкий воришка?  Это  неправдоподобно.  Вы  хотите,  чтобы
ловкач, оставивший настолько незаметные следы, что они ускользнули  даже  от
наметанного глаза Жевроля, запросто обрек себя на провал, исчезнув на  целую
ночь! Нет, такого быть не может. Я  верю  в  свою  систему,  как  в  таблицу
умножения, потому что она подтверждается. У убийцы из Ла-Жоншер есть  алиби.
Альбер не представляет его, значит, он невиновен.
     Г-н Дабюрон смотрел на старого сыщика с тем  насмешливым  любопытством,
с каким созерцают проявление нелепой навязчивой идеи. Когда  же  тот  умолк,
он возразил:
     - Вы, дражайший господин  Табаре,  допускаете  лишь  одну  ошибку.  Вас
подводит чрезмерное хитроумие. Вы слишком  щедро  наделяете  этого  человека
свойственной вам незаурядной сметливостью. Он  же  пренебрег  осторожностью,
так как считал себя вне подозрений.
     - Нет, сударь,  тысячу  раз  нет!  Мой  преступник,  то  есть  истинный
преступник, которого мы не поймали, всего боялся. Да посмотрите сами:  разве
Альбер  защищался?  Нет.  Он  подавлен,  так  как  понял:   эти   чудовищные
совпадения бесповоротно губят его. Пытается ли  он  оправдываться?  Нет.  Он
просто говорит: "Это ужасно". И тем не менее, прочитав  протокол  от  начала
до конца, я чувствую: он о чем-то умалчивает, но не могу этого объяснить.
     - А я могу и потому совершенно спокоен, как если  бы  он  признался.  У
меня вполне достаточно доказательств.
     - Ах, сударь, что такое  доказательства?  Против  арестованного  всегда
есть доказательства. Они были против  всех  невинно  осужденных.  Да  я  сам
представил, и еще какие, против бедняги портного Кайзера...
     - В таком случае, - нетерпеливо прервал его следователь, - кто же  убил
как не он, лицо заинтересованное? Может быть, граф де Коммарен, его отец?
     - Нет, убийца был молод.
     Г-н Дабюрон покончил с бумагами, взял шляпу и вышел из-за стола.
     - Да полно вам, господин  Табаре,  -  промолвил  он.  -  Позвольте  мне
откланяться и постарайтесь избавиться  от  химер,  которые  вас  преследуют.
Завтра мы переговорим обо всем, а сегодня  я  валюсь  с  ног  от  усталости.
Кон-стан,  -  обратился  он  к  протоколисту,  -   оставьте   в   канцелярии
распоряжения на случай, если арестованный  Коммарен  захочет  поговорить  со
мной.
     Г-н Дабюрон направился к двери, но папаша Табаре встал у него на пути.
     - Сударь, богом заклинаю вас,  выслушайте  меня,  -  умоляюще  произнес
он. -  Альбер  невиновен,  клянусь  вам!  Помогите  мне  найти  преступника.
Подумайте, какие угрызения будут терзать вас, если  из-за  нас  ему  отрубят
голову...
     Но следователь, не  желая  больше  ничего  слушать,  проскользнул  мимо
папаши Табаре и пошел  по  галерее.  Старик  сыщик  повернулся  к  Констану,
намереваясь убедить его, доказать. Тщетные старания! Долговязый  протоколист
торопливо собирался домой, мечтая о супе, который наверно уже остывает.
     Выдворенный из кабинета, папаша Табаре очутился  в  полном  одиночестве
на галерее, где в этот час уже царил полумрак. Во всем Дворце  не  слышалось
ни  звука:  можно  было  подумать,  что  находишься  в  каком-то  гигантском
некрополе. Старик сыщик в отчаянии рвал на себе волосы.
     - Горе мне! - приговаривал он. - Альбер невиновен, а подставил его  под
удар я! Я, старый дурак, вбил в  тупую  голову  следователя  мысль,  которую
теперь не вырвешь оттуда и клещами.  Альбер  невиновен  и  терзается  самыми
чудовищными страхами. А вдруг  он  покончит  с  собой?  Сколько  несчастных,
несправедливо обвиненных, в отчаянии накладывали  на  себя  руки  в  тюрьме.
Слаб человек! Но я его не брошу. Я его погубил, я его  и  спасу.  Мне  нужен
преступник, и я найду его. И он дорого заплатит за мою ошибку!


XI

     Выйдя  от  судебного  следователя,  Ноэль  Жерди  подсадил   графа   де
Коммарена в экипаж, стоявший на бульваре напротив ограды Дворца  правосудия,
и  сделал  вид,  будто  собирается  уходить.   Придерживая   дверцу   кареты
приоткрытой, он низко поклонился и спросил:
     - Господин граф, когда я  смогу  иметь  честь  засвидетельствовать  вам
свое почтение?
     - Садитесь, - бросил г-н де Коммарен.
     Изогнувшийся в поклоне адвокат  забормотал  извинения.  Оправдываясь  в
необходимости уйти, он приводил весьма  веские  причины:  ему  нужно  срочно
быть дома.
     - Садитесь, - тоном, не терпящим возражений, повторил граф.
     Ноэль подчинился.
     - Вы нашли отца, но предупреждаю, одновременно вы  теряете  свободу,  -
вполголоса произнес г-н де Ком-марен.
     Экипаж тронулся, и только тогда граф заметил, что Ноэль скромно  присел
на  переднее  сиденье.  Его  приниженность  очень  не  понравилась  г-ну  де
Коммарену.
     Сядьте же рядом со мной! - приказал он. - Вы что, с  ума  сошли?  Разве
вы не мой сын?
     Адвокат, ни слова не говоря, уселся рядом с грозным стариком,  стараясь
занимать как можно меньше места.
     Он претерпел жестокое потрясение в кабинете г-на  Дабюрона,  и  обычная
самоуверенность  и  то  несколько  чопорное  хладнокровие,  под  которым  он
скрывал чувства, покинули его. К  счастью,  по  дороге  у  него  было  время
перевести дух и несколько прийти в себя.
     На всем пути от Дворца правосудия до особняка отец и сын не  обменялись
ни словом.
     Когда карета остановилась у крыльца и  граф,  поддерживаемый  под  руку
Ноэлем, вышел из нее, на прислугу это произвело впечатление взрыва.
     Правда, слуг было не слишком много, едва ли полтора  десятка,  так  как
почти всех лакеев вызвали во Дворец  правосудия.  Но  едва  граф  и  адвокат
поднялись наверх, все они, как по мановению волшебной палочки,  собрались  в
вестибюле. Они сбежались из сада и конюшни, из подвала и кухни.  Каждый  был
в своей рабочей одежде, а один молодой конюх притопал  в  сабо,  выстеленных
соломой, и, надо сказать, выглядел он на мраморных плитах  пола  точь-в-точь
как  кудлатая  дворняга  на  персидском  ковре.  Кто-то  признал   в   Ноэле
воскресного визитера,  и  этого  оказалось  достаточно,  чтобы  еще  сильней
разжечь любопытство этих любителей скандалов.
     Впрочем,  уже  с  самого  утра  происшествие  в   особняке   Коммаренов
возбуждало  безмерное  волнение  на  всем  левом  берегу.  Появились  тысячи
версий, одни совершенно несуразные, другие попросту дурацкие; их  дополняли,
исправляли и раздували  злоба  и  зависть.  Десятка  два  соседей,  безмерно
благородных и столь же спесивых,  сочли  возможным  послать  своих  наиболее
сметливых слуг навестить  людей  графа  с  единственной  целью  хоть  что-то
выведать. Короче, никто ничего не знал, и тем не менее все все знали.
     Пусть, кто пожелает, попытается объяснить часто встречающийся  феномен:
совершено преступление, приезжают  представители  правосудия,  окружив  себя
ореолом тайны; полиция еще почти ничего  не  знает,  однако  по  городу  уже
кружат совершенно точные сведения.
     - Выходит, этот длинный брюнет с бакенбардами - настоящий сын графа,  -
задумчиво произнес кухонный слуга.
     - Истинная  правда,  -  ответил  ему  лакей,  сопровождавший  г-на   де
Коммарена. - А тот, другой - такой же его сын,  как  Жан,  который  толчется
здесь в своих рубленных топором башмаках  и  которого  вышвырнут  за  дверь,
ежели увидят.
     - Вот так история! - воскликнул Жан, ничуть не напуганный грозящей  ему
опасностью.
     - Как это получилось?
     - Да очень просто! Говорят,  однажды  покойная  госпожа  графиня  пошла
погулять с шестимесячным сыном, а ребенка возьми  и  укради  цыгане.  Бедная
женщина, которая и без того боялась мужа, как огня, совсем  перепугалась.  И
что же она делает? Да просто-напросто покупает младенца у  проходившей  мимо
уличной торговки. Все шито-крыто, и господин граф ничего не знает.
     - А убийство-то с чего?
     - Так это же проще простого. Торговка  увидела,  что  сынок  ее  хорошо
устроен,  стала  его  шантажировать  и  доигралась,  что  он  ее  кокнул.  У
господина виконта ни гроша на себя не оставалось.  Вот  он  и  решил  с  нею
покончить.
     - А этот длинный брюнет кто такой?
     Рассказчик собирался было  дать  самые  достоверные  сведения  на  этот
счет, но ему помешал Любен, возвратившийся вместе с юным Жозефом  из  Дворца
правосудия. Общее внимание обратилось к Любену -  вот  так  заурядный  певец
добивается  аплодисментов  лишь  до  тех  пор,  пока  на  сцену  не   выйдет
прославленный  тенор.  Собравшиеся  повернулись  к  камердинеру  Альбера   и
умоляюще уставились на него. Вот кто все  знает!  Поняв,  что  он  -  хозяин
положения,  Любен  не  стал  злоупотреблять  своим  преимуществом  и  томить
жаждущих новостей.
     - Нет, каков негодяй! Ну и гнусный же злодей этот Альбер! -  воскликнул
он, решительно отбросив и "господин", и "виконт", надо признать,  при  общем
одобрении. - Впрочем, я всегда относился к нему  настороженно.  Не  очень-то
он мне был по нраву.  Вот  с  чем  связана  наша  профессия,  и  это  весьма
огорчительно. Следователь не скрывал  этого  от  меня.  "Господин  Любен,  -
сказал он, - я прекрасно понимаю, каково было такому  человеку,  как  вы,  в
услужении  у  этакого  мерзавца".  Ведь  вы   же   знаете,   кроме   старухи
восьмидесяти четырех лет, он убил еще  и  двенадцатилетнюю  девочку.  И  эту
девочку, сказал мне следователь, он разрубил на мелкие куски.
     - Тут уж надо быть полным дураком, - вмешался Жозеф. - Зачем, ежели  ты
богач, самому делать такие дела, когда есть  столько  парней,  которые  рады
подзаработать?
     - Вот увидите, он выйдет сухим из воды! - уверенно заявил Любен. -  Все
богачи стоят друг за друга.
     - А я вот, - вступил  в  разговор  повар,  -  отдал  бы  свое  месячное
жалованье за то, чтобы превратиться в мышь и прокрасться  послушать,  о  чем
говорят  наверху  господин  граф  и  этот  длинный  брюнет.  Может,  вправду
постоять под дверью?
     Но предложение не получило поддержки. Тем,  кто  служил  во  внутренних
покоях, по опыту было известно,  что,  когда  дело  касается  важных  вещей,
подслушивать бесполезно.
     Г-н де Коммарен слишком хорошо знал прислугу, так как имел с  нею  дело
с детства. Его кабинет был полностью защищен от всяческого любопытства.
     Самое чуткое ухо, приникшее к  замочной  скважине  наружной  двери,  не
смогло бы ничего услышать, даже если бы графа обуял гнев и голос его  гремел
подобно грому. Один лишь Дени, или,  как  его  называли,  "господин  старший
слуга", имел возможность кое-что увидеть и услышать, но ему платили  за  то,
чтобы он не болтал, и он держал язык за зубами.
     А в это время г-н де Коммарен сидел в том  самом  кресле,  по  которому
вчера, слушая Альбера, в ярости колотил кулаком.
     Едва старый аристократ ступил на подножку своей кареты, как к нему  тут
же вернулась вся его надменность.
     Он чувствовал себя пристыженным  из-за  своего  поведения  у  судебного
следователя,  безмерно  корил  себя  за  непростительную,  как  он   считал,
слабость и оттого держался еще чопорней и неприступней.
     Он поражался,  как  он  смог  опуститься  до  такой  податливости,  как
позволил себе так по-плебейски бурно и откровенно выражать свое отчаяние.
     Вспоминая  о  признаниях,  вырвавшихся  у  него  в  минуту   помрачения
рассудка,   он   краснел   и   мысленно   осыпал   себя   самыми   страшными
ругательствами.
     Ноэль, как вчера Альбер, полностью владел  собой  и  спокойно  стоял  в
почтительной, но ничуть не униженной позе.
     Отец и сын обменивались взглядами, отнюдь не выражавшими  ни  симпатии,
ни приязни.
     Они обменивались испытующими взглядами, чуть ли не  примеривались  друг
к другу, словно фехтовальщики, которые  оценивают  силу  противника,  прежде
чем скрестить оружие.
     - Сударь, - произнес наконец граф,  -  отныне  этот  дом  ваш.  С  этой
минуты вы - виконт де Коммарен и полностью вступаете в права,  которых  были
лишены. Нет, погодите меня благодарить. Я с самого начала хочу избавить  вас
от любых изъявлений признательности. Запомните,  не  будь  этих  прискорбных
событий, я никогда не признал бы вас своим сыном.  Альбер  остался  бы  тем,
кем я его сделал.
     - Я вас понимаю, сударь, - отвечал Ноэль. - Убежден, сам я  никогда  не
решился бы на то, на что пошли вы, лишив меня всего  принадлежащего  мне  по
праву. Тем не менее заявляю: если бы я имел  несчастье  совершить  подобное,
то вел бы себя точно так же, как вы. Вы занимаете слишком видное  положение,
чтобы позволить себе произвольно менять решение. Стократ лучше  страдать  от
скрытой несправедливости, нежели дать злым языкам трепать свое имя.
     Этот ответ  удивил  графа,  но,  надо  сказать,  и  обрадовал.  Адвокат
высказывал его собственные мысли. Однако г-н де Коммарен  не  позволил  себе
обнаружить удовлетворение и еще более суровым голосом, чем прежде, заметил:
     - Сударь, я не имею ни малейшего  права  на  ваши  чувства,  ничуть  не
претендую на них, однако требую неизменного и самого глубокого  почтения.  В
нашем семействе существует традиция: если отец говорит,  сын  не  смеет  его
прерывать. А вы сейчас прервали меня.  Сыновья  не  высказывают  суждений  о
родителях, как вы сейчас.  Когда  мне  было  сорок  лет,  мой  отец  впал  в
детство, но я не помню, чтобы  я  хоть  раз  поднял  на  него  голос.  Итак,
продолжаю. Я покрывал  весьма  значительные  расходы  по  содержанию  жилища
Альбера, полностью отделенного от моего, так как у  него  были  свои  слуги,
выезды, лошади. Сверх того, я давал  ему  четыре  тысячи  франков  в  месяц.
Чтобы избежать дурацких толков, я решил поставить ваш дом, насколько это  от
меня зависит, на более широкую ногу. Но это уже моя забота.  Кроме  того,  я
увеличиваю ежемесячную сумму  на  ваши  карманные  расходы  до  шести  тысяч
франков и прошу вас тратить эти деньги  как  можно  достойнее,  стараясь  не
быть посмешищем. И еще призываю вас к величайшей  осмотрительности.  Следите
за собой, взвешивайте каждое слово, обдумывайте любой, самый  незначительный
шаг. За вами будут следить тысячи наглых бездельников, из которых  слагается
свет: любой ваш промах будет доставлять им радость. Вы когда-нибудь  держали
в руках шпагу?
     - Я неплохо фехтую.
     - Отлично. Верхом ездите?
     - Нет. Но за полгода я либо стану хорошим наездником, либо сломаю  себе
шею.
     - Постарайтесь научиться, не  сломав  шеи.  Но  продолжим.  Разумеется,
жить вы будете не в комнатах Альбера.  Я  велю  их  замуровать,  как  только
избавлюсь от полицейских.  Слава  богу,  места  в  особняке  достаточно.  Вы
будете жить в другом крыле, и вход к вам будет  с  другой  лестницы.  Слуги,
лошади, экипажи, мебель, короче, все, что принадлежало или  чем  пользовался
виконт, будет заменено в течение сорока восьми часов.  Нужно,  чтобы  в  тот
день, когда вас увидят здесь, все выглядело так,  будто  вы  всегда  жили  в
этом особняке.  Скандал,  конечно,  разразится  чудовищный,  но  я  не  вижу
способа избежать его. Благоразумный отец отослал бы вас  провести  несколько
месяцев при австрийском  или  русском  дворе,  но  в  наших  обстоятельствах
благоразумие  было  бы  безумием.  Лучше  уж  большой  шум,  который   скоро
кончится, чем вечный тихий шепоток. Так что не будем пугаться  общественного
мнения; через неделю все комментарии будут исчерпаны, и  разговоры  об  этой
истории станут выглядеть провинциальными толками.  Итак,  за  дело!  Сегодня
вечером здесь будут рабочие. А для начала я представлю вас людям.
     Граф потянулся уже к сонетке, но Ноэль остановил его.
     С самого начала этого разговора адвокат  чувствовал  себя  так,  словно
перенесся в страну Тысячи и одной ночи да еще с волшебной  лампой  в  руках.
Самые   блистательные   его   мечты   меркли   в   сравнении   с    чудесной
действительностью. Слушая графа, он ощущал нечто вроде  помрачения  рассудка
и изо всех сил старался справиться с головокружением от сыплющихся  на  него
богатств. Он чувствовал, как в нем, словно по мановению  волшебной  палочки,
рождаются тысячи новых, неведомых ощущений. Мысленно Ноэль уже  облачался  в
пурпур и купался в золоте.
     Однако адвокат умел хранить невозмутимость. Он научился  владеть  своим
лицом, и на нем не отражались страсти, бушевавшие у него  в  душе.  Все  его
чувства были напряжены до предела, но внешне он слушал графа  со  сдержанной
грустью и даже чуть ли не безучастно.
     - Сударь,  -  обратился  Ноэль  к  графу,  -  позвольте  мне  при  всем
глубочайшем почтении к  вам  высказать  некоторые  соображения.  Я  безмерно
тронут вашей добротой и все-таки прошу  повременить.  Возможно,  мои  доводы
покажутся  вам  справедливыми.  Мне  думается,  теперь  от  меня   требуется
величайшая скромность. Презирать общественное мнение - это прекрасно, но  не
следует бросать ему вызов.  Можете  быть  уверены,  что  судить  меня  будут
крайне сурово. И что же скажут все, если я чуть ли не с  налету  поселюсь  у
вас? Я буду выглядеть как победитель, который по  пути  к  цели  ступает  на
труп поверженного противника. Меня станут упрекать, что я  сплю  в  постели,
еще не остывшей после другого вашего сына.  Будут  ядовито  насмехаться  над
тем, с каким нетерпением я рвусь к радостям  жизни.  Наверняка  меня  станут
сравнивать с Альбером, и сравнение окажется не в мою  пользу:  ведь  я  буду
выглядеть торжествующим в то самое время, когда наш род постигло  величайшее
несчастье.
     Граф слушал без всякого видимого  недовольства,  пораженный,  вероятно,
справедливостью суждений сына.
     Ноэль  догадывался,  что  суровость   графа   скорей   напускная,   чем
действительная, и эта догадка придавала ему отваги.
     - И еще, сударь, я умоляю вас, - продолжал он, -  потерпеть  немного  с
переменой моего образа жизни. Если я не  стану  показываться  в  свете,  все
злые слова канут в пустоту. Тем самым я позволю людям свыкнуться с мыслью  о
грядущей перемене. Очень  важно  не  возмутить  свет  поспешностью.  Немного
выдержки, и, когда вы меня представите, я  не  буду  выглядеть  узурпатором,
наглым самозванцем. Не выставляясь напоказ, я получу преимущество,  какое  с
прошествием времени обретает всякий новый человек, сумею снискать  одобрение
всех, кто завидовал Альберу, превращу  в  своих  защитников  людей,  которые
завтра напали бы  на  меня,  если  бы  мое  возвышение  возмутило  их  своей
внезапностью.  Наконец,  благодаря  отсрочке  я  сумею  свыкнуться  с  новой
судьбой. В вашем мире, который  теперь  станет  моим,  мне  нельзя  прослыть
выскочкой. Нельзя, чтобы моя фамилия стесняла меня, как новый  фрак,  сшитый
не по моей мерке. И наконец, это даст возможность без шума  и,  в  сущности,
конфиденциально внести исправления в записи актов гражданского состояния.
     - Да, пожалуй, так будет разумней, - пробормотал г-н де Коммарен.
     Столь легко добытое согласие удивило Ноэля. Ему-то казалось,  что  граф
хотел испытать, проверить его. Но как бы там ни было, одержал ли  он  победу
благодаря красноречию или просто избежал ловушки,  Ноэль  торжествовал.  Его
уверенность возросла, и он уже полностью владел собой.
     - Должен добавить, сударь,  -  продолжал  он,  -  мне  и  самому  нужно
некоторое время. Прежде чем заняться теми, с  кем  я  встречусь  наверху,  я
обязан позаботиться о тех,  кого  оставляю  внизу.  У  меня  есть  друзья  и
клиенты. Все произошло, когда я начал пожинать  плоды  десятилетних  упорных
трудов. До сих пор я только сеял,  лишь  собираясь  приступить  к  жатве.  Я
выбился из неизвестности, завоевал пусть небольшое, но влияние. Без  всякого
смущения признаюсь, что до сих пор я исповедовал  взгляды  и  идеи,  которые
покажутся  неуместными  в  особняке  де   Коммаренов,   но   в   один   день
невозможно...
     - А, так вы либерал? -  насмешливо  прервал  его  граф.  -  Это  модная
болезнь. Альбер тоже был большим либералом.
     - Сударь, я исповедовал идеи, которые присущи любому  умному  человеку,
стремящемуся пробиться в жизни. К тому же разве  все  партии  не  преследуют
единственную и одинаковую цель - власть? А различаются они лишь  средствами,
какими добиваются ее. Больше на эту тему я  не  стану  распространяться.  Но
можете быть уверены, сударь, что я сумею носить свою фамилию,  сумею  думать
и поступать соответственно своему положению.
     - Я тоже так думаю  и  надеюсь,  что  никогда  не  буду  иметь  поводов
сожалеть об Альбере, - сказал г-н де Ком-марен.
     - Во всяком случае, если такое случится, то не по моей вине. Но раз  уж
вы произнесли имя этого несчастного,  смиритесь  с  тем,  что  нам  придется
заняться его судьбой.
     Граф с величайшим недоверием глянул на Ноэля и поинтересовался:
     - Но что мы сможем сделать для Альбера?
     - Сударь! - пылко воскликнул Ноэль. - Неужели вы хотите отступиться  от
него сейчас, когда у него не осталось ни единого друга на целом свете?  Ведь
он ваш сын, мой брат и тридцать лет носил фамилию де Коммарен.  Члены  одной
семьи должны стоять друг за друга. Виновный или невиновный, он  имеет  право
рассчитывать на нас, и мы обязаны ему помочь.
     Вот и еще одно свое соображение граф услышал из уст  сына,  и  ему  это
было приятно.
     - И на что же вы надеетесь, сударь? - поинтересовался он.
     - Спасти его, если он невиновен, а я предпочитаю верить, что так оно  и
есть. Я как-никак адвокат и хочу стать его защитником. Мне не раз  говорили,
что у меня есть способности, и в этом деле  я  проявлю  их  сполна.  Как  бы
тяжки ни были обвинения против него, я отведу их, я рассею  сомнения,  голос
мой прольет свет, я найду новые интонации, чтобы внушить  свою  убежденность
судьям. Я спасу его, и это будет моей последней защитительной речью в суде.
     - Но если он признается, если он уже признался? - настаивал граф.
     - Тогда, сударь, - с опечаленным видом отвечал Ноэль,  -  я  окажу  ему
последнюю услугу, какую сам потребовал бы у  брата,  попади  я  в  такое  же
положение: дам ему средство не дожидаться процесса.
     - Прекрасно сказано, сударь! Прекрасно, сын  мой!  -  произнес  граф  и
протянул  руку  Ноэлю,  которую  тот,  согнувшись   в   поклоне,   пожал   с
почтительной благодарностью.
     Адвокат вздохнул с облегчением.  Наконец-то  он  нашел  путь  к  сердцу
надменного аристократа, завоевал его, угодил ему.
     - Вернемся же, сударь, к нашим делам, - сказал граф. - Доводы,  которые
вы только что высказали, вполне убедили меня. Так и будем поступать.  Однако
воспринимайте мою уступчивость как исключение. Я никогда  не  возвращаюсь  к
однажды принятому  решению,  даже  если  мне  докажут,  что  оно  неверно  и
противоречит моим интересам. Вы не  можете  немедленно  поселиться  у  меня,
однако ничто не мешает вам обедать вместе со мною. Сейчас мы с  вами  пойдем
посмотрим, где вы будете располагаться, когда  официально  займете  комнаты,
которые приготовят для вас.
     Ноэль вновь осмелился прервать г-на де Коммарена:
     - Сударь, когда вы велели мне поехать с вами, я  подчинился,  поскольку
это был мой долг. А сейчас  иной  священный  долг  призывает  меня.  Госпожа
Жерди при смерти. Могу ли я отсутствовать  у  смертного  ложа  той,  которая
воспитала меня как мать?
     - Валери... - прошептал граф.
     Он спрятал лицо в ладони, и перед его мысленным взором поплыли  картины
далекого прошлого.
     - Она причинила мне много зла,  -  промолвил  он,  отвечая  собственным
мыслям, - погубила мою жизнь, но я не могу  быть  беспощаден.  Она  умирает,
оттого что на Альбера, нашего сына, обрушилось тяжкое обвинение. Я желал  ей
смерти, но теперь, в  ее  последний  час,  одно  мое  слово  может  дать  ей
безмерное утешение. Я еду с вами!
     Услышав это, Ноэль вздрогнул.
     - Сударь, умоляю вас, избавьте себя от горестного зрелища!  К  тому  же
это будет бесполезно. Госпожа Жерди, вероятно, еще не умерла,  но  разум  ее
угас. Она не сумела перенести столь жестокого  удара.  Она  не  способна  ни
узнать вас, ни ответить.
     - Ну что ж, поезжайте один, - вздохнул граф. - Ступайте, сын мой.
     Слова "сын мой", выделенные к тому же интонацией, прозвучали для  Ноэля
как  победная  труба,  хотя  и  не  ослабили   ни   его   сдержанности,   ни
осторожности.
     Он поклонился, прощаясь, но граф сделал ему знак не уходить и сообщил:
     - Тем не менее ваш прибор ежедневно будут ставить  на  стол.  Я  обедаю
ровно в половине седьмого и буду рад вас видеть.
     После этого граф позвонил и  приказал  явившемуся  "господину  главному
слуге":
     - Дени, приказ никого не принимать  не  относится  к  этому  господину.
Предупредите людей. Он здесь у себя дома.
     Адвокат вышел.  Оставшись  один,  г-н  де  Коммарен  испытал  безмерное
облегчение.
     С самого утра  события  разворачивались  так  стремительно,  что  он  с
трудом мог уследить за  ними.  Теперь,  наконец,  появился  случай  обдумать
происходящее.
     "Итак, это мой законный сын, - размышлял он. - В том, что он  мой  сын,
я совершенно убежден. Я совершил бы ошибку, не признав его: в  нем  я  узнаю
себя - таким, каким был в тридцать лет. Да, Ноэль хорош во всех  отношениях.
Лицо его свидетельствует в его пользу. Он  умен  и  тонок.  Умеет  держаться
скромно,  но  без  приниженности,  непреклонно,  но  без  вызова.  Нежданное
состояние  не  вскружило  ему  голову.  Предвижу,  что  он  не  ошалеет   от
богатства. У него разумный образ мыслей, и он будет с гордостью носить  нашу
фамилию. Однако я не питаю к нему ни малейшей симпатии и, похоже, сожалею  о
бедняге Альбере. Увы, я не  оценил  его.  Бедный  мальчик!  Совершить  столь
гнусное преступление... Явно, он сошел с  ума.  Не  нравится  мне  взгляд  у
этого,  слишком  уж  ясный.  Меня  уверяют,  что  этот  молодой  человек   -
совершенство.  Так  или   иначе,   он   выказывает   самые   возвышенные   и
благопристойные  чувства.  Он  добр   и   тверд   характером,   великодушен,
благороден, стоек. В нем нет злопамятства, и он готов посвятить себя  мне  в
благодарность за то, что я для него сделал. Он  прощает  госпожу  Жерди,  он
любит Альбера. Вот это-то и возбуждает недоверие. Впрочем, нынешние  молодые
люди все таковы. О, мы живем в  счастливое  время!  Наши  сыновья  рождаются
свободными от заблуждений отцов. Они лишены их пороков,  страстей,  порывов.
Эти скороспелые философы, образцы благоразумия и  добродетели,  не  способны
ни на какое безумство. Увы, Альбер тоже был совершенством  и  все-таки  убил
Клодину! А что выкинет этот?"
     Завершая раздумья, граф бросил вполголоса:
     - И все же следовало поехать с ним...
     И хотя адвокат уже добрых  десять  минут  как  ушел,  г-н  де  Коммарен
подошел к окну в надежде увидеть во дворе Ноэля и окликнуть его.
     Однако Ноэль был уже далеко. Выйдя из особняка, он взял на  Бургундской
улице фиакр и велел везти его на улицу Сен-Лазар.
     Подъехав к дому, он бросил вознице пять франков  и  чуть  ли  не  бегом
поднялся к себе на пятый этаж.
     - Меня кто-нибудь  спрашивал?  -  первым  делом  поинтересовался  он  у
служанки.
     - Никто, сударь, - ответила та.
     Похоже, ответ обуздал его тревогу, и Ноэль уже спокойнее задал вопрос:
     - А доктор?
     - Он приходил утром, когда вас не было, и, кажется,  состояние  хозяйки
ему очень не понравилось. Сейчас он опять здесь.
     - Прекрасно.  Я  переговорю  с  ним.  Если  кто-нибудь  спросит   меня,
проводите его в кабинет и дайте мне знать. Вот вам ключ.
     Войдя в спальню госпожи Жерди, Ноэль с первого же взгляда  понял,  что,
пока он отсутствовал, никакого улучшения не наступило.
     Больная лежала на спине, глаза у нее были закрыты,  лицо  искажено.  Ее
можно было бы принять за мертвую, если  бы  время  от  времени  тело  ее  не
сотрясала конвульсивная дрожь.
     Над головой г-жи Жерди  висел  небольшой  сосуд  с  охлажденной  водой,
которая по  каплям  падала  на  мраморно-бледный  лоб  больной,  испещренный
синеватыми пятнами.
     Стол и каминная доска были заставлены баночками,  обвязанными  розовыми
шнурками, пузырьками с микстурами и полупустыми стаканами.
     У  изножья  кровати  валялась  белая  холстина,  пропитанная  кровью  и
свидетельствующая о том, что больной только что ставили пиявки.
     У горящего камина стояла монахиня ордена, основанного св.  Венсаном  де
Полем*, ожидая, когда закипит чайник.
     ______________
     *  Св.  Венсан  де  Поль  (1576  -  1660)  -   французский   священник,
занимавшийся   благотворительностью.   Основал    монашеские    конгрегации:
женскую  -  "Сестер  милосердия"  и  мужскую  -  орден  лазаристов,   основу
деятельности которых составлял уход за больными.

     То была молодая еще женщина с полным лицом  белее,  чем  ее  нагрудник.
Спокойная застылость  черт  и  тусклый  взгляд  свидетельствовали,  что  она
отринула все мирское и отреклась от способности  мыслить.  Юбки  из  грубого
серого полотна топорщились на  ней  тяжелыми,  безобразными  складками.  При
каждом ее движении длиннющие четки из крашеного  самшита  с  подвешенными  к
ним крестиком и медными медалями вздрагивали и  стукались  об  пол,  звякая,
словно цепи.
     В кресле у постели больной сидел доктор Эрве и,  казалось,  внимательно
следил за приготовлениями сестры. Завидев вошедшего Ноэля,  он  стремительно
вскочил и, тряся ему руку, воскликнул:
     - Ну, наконец-то!
     - Знаешь, задержали во Дворце правосудия,  -  сообщил  адвокат,  словно
чувствуя себя обязанным объяснить свое отсутствие. - Можешь  представить,  я
там сидел как на угольях.
     Он наклонился к доктору и тревожным голосом тихо спросил:
     - Ну, как она?
     - Еще хуже, - огорченно  опустив  голову,  сказал  доктор.  -  Приступы
следуют один за другим почти без промежутков.
     Вдруг  адвокат  схватил  его  руку  и  крепко  сжал.  Г-жа  Жерди  чуть
пошевельнулась и слабо застонала.
     - Она услышала тебя, - шепнул Ноэль.
     - Если бы... - отвечал врач. -  Я  был  бы  безмерно  счастлив.  Но  ты
ошибаешься. Впрочем, взгляни сам.
     Он приблизился к г-же Жерди и, нащупав пульс, стал его  считать.  После
этого кончиком пальца поднял ей веко.
     Глаз был тусклый, безжизненный, погасший.
     - Подойди, убедись. Возьми ее за руку, скажи что-нибудь.
     Ноэль, весь  дрожа,  подошел  к  кровати,  наклонился,  так  что  почти
коснулся губами уха больной, и пробормотал:
     - Матушка, это я, Ноэль, твой  Ноэль.  Скажи  мне  хоть  слово,  сделай
знак, что ты меня слышишь.
     Но она не шелохнулась, не подала знака, даже лицо у нее не дрогнуло.
     - Ну, видишь? Я же говорил, - заметил врач.
     - Бедная, - вздохнул Ноэль. - Она страдает?
     - Сейчас нет.
     К постели подошла монашка и сообщила:
     - Господин доктор, все готово.
     - Кликните служанку, сестра, пусть она  поможет:  мы  поставим  больной
горчичники.
     Пришла служанка. Когда обе  женщины  поднимали  г-жу  Жерди,  казалось,
будто они обряжают покойницу. Ее  неподвижность  была  сродни  неподвижности
трупа.
     Видно было, что бедная  страдалица  болела  уже  давно:  она  до  такой
степени исхудала, что на  нее  было  страшно  смотреть.  Сестра  и  та  была
тронута, хотя и привыкла к виду чужих  немощей.  Сколько  больных  испустили
последний вздох у нее на руках за те  пятнадцать  лет,  что  она  провела  у
изголовья чужих постелей!
     Ноэль в это время стоял у окна, прижавшись пылающим лбом к стеклу.
     О чем думал он в двух шагах от умирающей, от той, что дала ему  столько
доказательств материнской любви и чистосердечной преданности?  Жалел  ли  он
ее? Или, может быть, мечтал о великолепной, роскошной  жизни,  которая  ждет
его на другом берегу, в  Сен-Жерменском  предместье?  Он  резко  повернулся,
услышав слова доктора:
     - Ну вот и все. Подождем действия  горчичников.  Если  она  почувствует
их, это хороший признак. Ну, а если они не помогут, попробуем банки.
     - А если и банки не помогут?
     Врач  ответил  пожатием  плеч,  что  должно  было   обозначать   полную
беспомощность.
     - Ясно, Эрве, - пробормотал Ноэль. - Ты же сказал мне: она безнадежна.
     - С точки зрения науки, да. Но знаешь, с год назад тесть  одного  моего
приятеля выкарабкался, а случай был сходный. Да нет, что я говорю, - у  него
было гораздо хуже, началось уже гноеотделение.
     - Главное, мне больно, что она  все  время  без  сознания,  -  вздохнул
Ноэль. - Неужели  она  так  и  умрет,  не  очнувшись?  Не  узнает  меня,  не
промолвит ни слова?
     - Ничего  не  могу  ответить.  Эта  болезнь,  старина,  создана,  чтобы
опровергать все предсказания. В  любой  момент  симптомы  могут  измениться,
смотря какую часть мозга затронет воспаление. Сейчас  у  нее  период  утраты
сознания, утраты всех умственных способностей, забытья, паралича, но  вполне
возможно,  что  завтра  начнутся  конвульсии,   сопровождаемые   невероятным
возбуждением всех функций мозга, безумным бредом.
     - И тогда она заговорит?
     - Несомненно, но это не изменит ни природы, ни тяжести болезни.
     - А... рассудок она обретет?
     - Возможно, - отвечал доктор, пристально глядя на друга.  -  Но  почему
ты об этом спрашиваешь?
     - Ах, дорогой Эрве, мне так необходимо услышать от госпожи  Жерди  одно
слово, всего одно слово!
     - А, это из-за твоего дела, да? Знаешь,  тут  я  ничего  не  могу  тебе
сказать, ничего не обещаю. У тебя столько же шансов за,  сколько  и  против.
Лучше всего никуда не уходи. Если рассудок  и  вернется  к  ней,  это  будет
всего лишь проблеск, так что попытайся воспользоваться  им.  Ну,  а  я  лечу
дальше. Мне нужно сделать еще три визита.
     Ноэль проводил друга и уже на площадке спросил:
     - Сегодня еще заглянешь?
     - В девять вечера. Раньше мне делать нечего. Все  зависит  от  сиделки.
По счастью, я выбрал тебе настоящее сокровище. Я ее знаю.
     - Так это ты прислал эту монашку?
     - Да, не спросясь тебя. Ты недоволен?
     - Да нет, что ты. Хотя, признаюсь...
     - Как! Ты еще капризничаешь?  Неужели  политические  взгляды  запрещают
тебе  доверить  уход  за  твоей  матерью,  извини,  госпожой  Жерди,  сестре
милосердия, монашке?
     - Видишь ли, Эрве...
     - Ясно, ясно. Сейчас я услышу от тебя извечную песню: они коварны,  они
втируши, они опасны - я уже  столько  раз  это  слышал.  Да,  если  бы  дело
касалось  старого  дядюшки,  собирающегося  оставить   мне   наследство,   я
поостерегся бы приводить их к нему. Порой этих монашек обвиняют  в  довольно
странных  поступках.  Но  тебе-то  чего  ее  бояться?  Оставь  эту  болтовню
глупцам. Если не иметь в виду наследства, монашки - лучшие в  мире  сиделки,
и я желаю тебе, чтобы у твоего смертного ложа сидела одна из них. А  на  сем
привет, я тороплюсь.
     Ничуть не заботясь о солидности, доктор ринулся  вниз  по  лестнице,  а
Ноэль  в  задумчивости,  с  лицом,   на   котором   читалось   беспокойство,
возвратился в квартиру.
     На пороге спальни г-жи Жерди его поджидала монашка.
     - Сударь! - окликнула она его. - Сударь!
     - Что вам угодно, сестра?
     - Сударь, служанка велела мне обратиться  к  вам  за  деньгами.  У  нее
кончились, и лекарства у аптекаря она взяла в долг.
     - Извините, сестра, что я не подумал об  этом:  у  меня  голова  кругом
идет, - с явно раздосадованным видом ответил Ноэль  и,  вынув  из  бумажника
стофранковый билет, положил его на камин.
     - Спасибо,  сударь,  -  поблагодарила  монашка.  -  Все  траты  я  буду
записывать.  Мы  так  всегда  делаем,  чтобы  не  причинять  лишних   хлопот
родственникам. Когда кто-то в семье болен, близкие так  горюют!  Вот  и  вы,
например, не подумали, наверно, о том, чтобы дать несчастной  даме  сладость
утешения нашей святой веры? На вашем месте, сударь, я,  не  мешкая,  послала
бы за священником.
     - Сейчас? Но, сестра, вы же видите, в  каком  она  состоянии!  Жизнь  в
ней, можно сказать, еле теплится. Она даже меня не услышала.
     - Это неважно, сударь, - возразила  монахиня,  -  вы  просто  исполните
свой долг. Вам она не ответила, но откуда  вы  знаете,  не  ответит  ли  она
священнику? Ах, вы  даже  не  представляете  себе,  какой  властью  обладает
последнее причастие! Сколько  умирающих  обретали  сознание  и  силы,  чтобы
исповедаться и причаститься  святым  телом  Господа  нашего  Иисуса  Христа.
Родственники часто говорят, что, дескать, не хотят пугать больного, что  вид
служителя божьего может внушить ему страх и  ускорить  конец.  Это  глубокое
заблуждение. Священник вовсе не пугает, он ободряет,  укрепляет  душу  перед
переходом в иной мир. От имени Господа он произносит слова  утешения,  чтобы
спасти, а не погубить. Я могла бы рассказать вам  множество  случаев,  когда
больные исцелялись от одного лишь помазания святым миром.
     Голос у монашки был  такой  же  тусклый,  как  и  взгляд.  Похоже,  она
произносила слова, совершенно не вкладывая в них душу. Она как бы  повторяла
затверженный урок. А затвердила она его, надо думать,  давно  -  как  только
постриглась.  В  ту  пору  она  еще  выражала  в  какой-то  мере   то,   что
чувствовала,  делилась  своими  мыслями.  Но  с  тех  пор  она  столько  раз
повторяла одно и то же родственникам больных, что в конце  концов  перестала
вслушиваться в то, что говорит. Она просто произносила привычные слова,  как
будто перебирала зерна четок. Слова превратились  в  часть  ее  обязанностей
сиделки наряду с приготовлением отваров и компрессов.
     Ноэль не слушал ее, мысли его витали далеко.
     - Ваша матушка, - продолжала сестра, - эта почтенная дама,  которую  вы
так любите, очевидно, верующая. Неужели вы хотите погубить ее душу? Если  бы
она, несмотря на ужасные страдания, могла говорить...
     Адвокат собирался ей ответить, но тут служанка доложила,  что  какой-то
господин, не пожелавший назвать свою фамилию, просит принять его по делу.
     - Иду, - живо ответил Ноэль.
     - Сударь, так что вы решили? - не отставала монахиня.
     - Даю вам полную свободу, сестра. Поступайте, как сочтете необходимым.
     Монахиня забубнила заученные слова благодарности, но Ноэль  уже  исчез,
и почти в ту же секунду она услышала из прихожей его голос:
     - Наконец-то, господин Клержо! Я уже отчаялся увидеть вас.
     Посетитель, которого ждал адвокат, был  личностью,  широкоизвестной  на
улице Сен-Лазар, в окрестностях  Провансальской  улицы  и  церкви  Лоретской
Богоматери, а также на внешних бульварах от улицы Св. Мучеников  до  круглой
площади бывшей заставы Клиши.
     Ростовщиком г-н Клержо является ничуть не в большей степени,  чем  отец
г-на Журдена* купцом. Просто у него имеются лишние деньги, и  он  предлагает
их своим друзьям, поскольку он крайне  любезен,  а  в  качестве  награды  за
подобную  услугу  удовлетворяется  получением   процентов,   которые   могут
меняться в пределах от пятидесяти до пятисот.
     ______________
     * Имеется в виду герой комедии Мольера "Мещанин во дворянстве".

     Превосходный человек, он любит свое  занятие,  и  порядочность  его  не
подлежит сомнению. Он никогда  не  требует  описать  имущество  должника,  а
предпочитает годами неустанно преследовать его и по крохам выдирать то,  что
жертва ему задолжала.
     Проживает он где-то в начале улицы Победы.  Не  имея  ни  магазина,  ни
лавки, он тем не менее торгует всем, что можно продать, и даже кое-чем,  что
закон товаром не признает. И  все  это  только  ради  того,  чтобы  услужить
ближнему. Иногда он заявляет, что не очень богат. Это вполне  правдоподобно.
Господин Клержо - человек своеобразный; его причуды иной раз берут верх  над
жадностью, притом он никого и ничего не боится. Когда его просят,  он  легко
лезет в карман, однако, ежели человек не имел чести понравиться  ему,  может
не дать и пяти франков под какой угодно  заклад.  Впрочем,  деньги  свои  он
ставит на самые рискованные карты.
     Клиентура его по преимуществу  слагается  из  особ  легкого  поведения,
актрис, художников и храбрецов, избравших  профессию,  которая  представляет
ценность только для тех, кто ею занимается, вроде адвокатов и врачей.
     Он ссужает женщин под их красоту, мужчин под их  талант.  Какое  зыбкое
обеспечение! Однако следует признать, что его  чутье  пользуется  прекрасной
репутацией.  Оно  редко  его  подводит.  Если   Клержо   обставил   квартиру
хорошенькой девице, можно быть уверенным,  она  далеко  пойдет.  Для  актера
ходить в должниках у Клержо - рекомендация куда предпочтительней, чем  самая
пылкая хвалебная статья.
     Ноэль свел полезное и почетное  знакомство  с  г-ном  Клержо  благодаря
своей возлюбленной мадам Жюльетте.
     Зная, насколько  этот  достойный  человек  чувствителен  к  изъявлениям
вежливости и как  обижается,  когда  не  получает  их,  Ноэль  прежде  всего
пригласил его  сесть  и  поинтересовался  здоровьем.  Клержо  с  готовностью
откликнулся. Зубы пока еще в  порядке,  а  вот  зрение  слабеет.  Ноги  тоже
сдают, и слух уже не тот. Покончив с жалобами, он перешел к делу:
     - Вы знаете, почему я  пришел.  Сегодня  срок  вашим  векселям,  а  мне
чертовски нужны деньги. Я имею в виду один  на  десять,  второй  на  семь  и
третий на пять тысяч. Итого двадцать две тысячи франков.
     - Послушайте, господин Клержо, нельзя ли без дурных  шуток?  -  заметил
Ноэль.
     - Простите, - удивился ростовщик, - я не собираюсь шутить.
     - Хочется  верить  этому.  Ровно  неделю  назад   я   написал   вам   и
предупредил, что не  буду  в  состоянии  заплатить,  и  попросил  переписать
векселя.
     - Да, я получил ваше письмо.
     - И что же вы мне скажете?
     - Я  не  ответил  вам,  полагая,  что  вы  поймете,  что  я   не   могу
удовлетворить  вашу  просьбу.  Надеялся,   что   вы   побеспокоитесь   найти
необходимую сумму.
     Ноэль сдержал раздражение и ответил:
     - Мне не удалось. Так что примите к сведению: у меня нет ни гроша.
     - Черт!.. А вы не забыли, что я уже четырежды переписывал эти векселя?
     - Полагаю, я предложил вам такие проценты, что у  вас  не  было  причин
сожалеть о помещении капитала.
     Клержо очень не любил, когда ему напоминали  о  процентах,  которые  он
берет.
     Он считал, что тем самым его унижают.
     Поэтому он весьма сухо ответил:
     - Я и не жалуюсь. Хочу лишь заметить, что вы не больно-то  церемонитесь
со мной. А вот пусти я ваши векселя в обращение, я свои  деньги  получил  бы
точно в срок.
     - Но не больше.
     - Ну и пусть. Для человека вашего сословия суд - это  не  шутка,  и  вы
мигом отыскали бы способ избежать неприятных  последствий.  Но  вы  думаете:
папаша Клержо - добряк и простофиля. Да, так оно и есть. Но только если  это
не приносит мне слишком  больших  убытков.  Короче,  сегодня  мне  абсолютно
необходимы деньги. Аб-со-лют-но, - повторил он, выделяя каждый слог.
     Решительный вид ростовщика, похоже, несколько встревожил Ноэля.
     - Вынужден еще раз повторить, - заявил он, - я  совершенно  без  денег.
Со-вер-шен-но.
     - Что ж, тем хуже для вас, - заметил ростовщик. -  Вижу,  мне  придется
передать векселя судебному исполнителю.
     - А что это вам даст? Слушайте,  сударь,  давайте  играть  с  открытыми
картами. Вам что, хочется дать заработать  судебным  исполнителям?  Надеюсь,
нет? Вы вынудите меня заплатить большие судебные  издержки,  но  вам-то  это
даст хоть сантим? Вы добьетесь судебного решения против меня.  Прекрасно!  А
дальше что? Опишете имущество? Но тут нет ничего моего, все записано на  имя
мадам Жерди.
     - Это всем известно. Кроме того, распродажа не покрыла бы долга.
     - Ах, так вы собираетесь  засадить  меня  в  Клиши*?  Предупреждаю,  вы
скверно рассчитали. Я теряю звание, а не будет звания, не будет и денег.
     ______________
     * Имеется в виду долговая тюрьма, находившаяся в прошлом веке на  улице
Клиши.

     - Что за глупости вы несете! - возмутился  почтенный  заимодавец.  -  И
это вы называете быть откровенным? Не  смешите  меня!  Да  верь  вы,  что  я
способен хотя бы на половину гнусностей, какие вы мне тут приписываете,  мои
денежки уже лежали бы у вас в ящике стола.
     - Заблуждаетесь. Мне негде было бы их  взять,  разве  что  попросить  у
госпожи Жерди, а этого я как раз не хочу делать...
     Папаша Клержо прервал Ноэля характерным сардоническим смешком.
     - Ну, в эту дверь стучаться нет смысла, - заметил он, -  кошелек  вашей
мамаши давно уже пуст, и, ежели она отдаст богу душу - а  мне  сказали,  что
она тяжело больна, - все наследство не перевалит за две сотни луидоров.
     Адвокат побагровел от ярости, глаза его сверкнули, однако он  сдержался
и довольно бурно запротестовал.
     - Я знаю, что говорю, - спокойно  продолжал  ростовщик.  -  Прежде  чем
рисковать своими денежками, люди обычно собирают сведения,  и  это  разумно.
Последние  сбережения  своей  матушки  вы  спустили  в   октябре.   Что   ж,
Провансальская улица требует расходов. Я тут сделал расчетец,  он  при  мне.
Согласен, Жюльетта, вне всяких сомнений, прелестная женщина, равной ей  нет,
но стоит она дорого. Чертовски дорого!
     Ноэль бесился, слушая, как эта достойнейшая личность рассуждает  о  его
Жюльетте. Но что он мог возразить? Впрочем, в мире не  бывает  совершенства,
у г-на Клержо тоже есть недостаток: он не уважает женщин, очевидно,  потому,
что по роду своей коммерческой деятельности ему  приходится  сталкиваться  с
дамами,  не  внушающими  уважения.  Общаясь  с  прекрасным  полом,  он  мил,
услужлив и даже галантен, но даже самые гнусные ругательства кажутся не  так
оскорбительны, как его презрительная фамильярность.
     - Вы слишком торопились, -  развивал  свою  мысль  Клержо,  как  бы  не
замечая возмущения клиента, - и я в свое время говорил вам об  этом.  Но  вы
потеряли голову. Вы никогда не могли  ей  ни  в  чем  отказать.  Она  еще  и
захотеть-то не успеет как следует, а вы уже  тут  как  тут.  Это  неразумно!
Если красивой женщине чего-то захотелось, нужно подольше потомить ее,  а  не
исполнять ее желание сразу. Тогда голова у нее занята, и  она  не  думает  о
всяких глупостях.  Четыре  желания  в  год  -  вот  самая  мера.  Вы  же  не
заботились о собственном счастье. Понимаю, у нее такие глаза, что  и  статую
святого в нише проймут, но надо же и голову на плечах иметь, черт побери!  В
Париже не наберется и десятка женщин,  которых  содержат  на  такую  широкую
ногу. Вы думаете, она за это сильнее вас любит?  Держите  шире  карман.  Как
только разорит, она вам даст от ворот поворот.
     Ноэль смирился с красноречием своего благодетеля-банкира  так  же,  как
человек, не имеющий зонтика, мирится с ливнем.
     - К чему же вы клоните? - поинтересовался он.
     - Да к тому, что я не намерен переписывать ваши векселя.  Вам  понятно?
Сейчас, как  следует  постаравшись,  вы  еще  можете  раздобыть  необходимые
двадцать две тысячи. Не хмурьтесь, не хмурьтесь, вы их найдете, хотя бы  для
того, чтобы не сесть в тюрьму. Найдете, разумеется, не здесь -  предполагать
подобное было бы глупо, - а у вашей красотки. Само собой, она не  обрадуется
и не станет от вас этого скрывать.
     - Но ее деньги - это ее деньги, и вы не имеете права...
     - И что же? Понимаю,  она  взовьется  и  станет  настаивать,  чтобы  вы
поискали денег в другом месте. Послушайтесь меня и  не  поддавайтесь  ей.  Я
желаю, чтобы мне немедленно  было  заплачено.  Я  не  собираюсь  давать  вам
отсрочку, потому что три месяца назад вы израсходовали последнее, что у  вас
было. Ну, не спорьте, не спорьте! Вы сейчас в таком положении,  когда  всеми
силами стараешься оттянуть развязку. Вы  же  с  радостью  подожжете  кровать
вашей умирающей матушки, чтобы эта особа могла согреть ноги. Где вы  достали
десять тысяч, которые  вчера  дали  ей?  И  кто  знает,  на  что  вы  вскоре
решитесь, чтобы раздобыть денег? Желание удержать ее  еще  две  недели,  еще
три дня, еще денек может завести вас очень далеко. Откройте же глаза! Я  все
эти штуки знаю. Если  вы  не  бросите  Жюльетту,  вы  погибнете.  Послушайте
добрый совет, причем бесплатный. Рано или поздно вам все  равно  придется  с
нею расстаться. Так сделайте это сегодня.
     Вот таков он, достойнейший Клержо, -  никогда  не  скрывает  правды  от
клиентов, ежели у него накипит. Ну, а если они недовольны,  тем  хуже,  зато
его совесть чиста. Он не из тех, кто попустительствует безрассудству.
     Ноэль не выдержал и дал выход раздражению.
     - Ну, хватит! - решительно заявил  он.  -  Можете  поступать,  как  вам
угодно, только избавьте меня от своих советов. Я предпочитаю  иметь  дело  с
судебным исполнителем. Если я иду на  такой  рискованный  шаг,  то,  значит,
могу исправить все его последствия, да так, что вы только рот разинете.  Да,
господин Клержо, я могу завтра утром получить двадцать две  тысячи  франков,
а могу и сто тысяч, стоит мне только попросить. Но делать  этого  не  стану.
Не прогневайтесь, но мои траты останутся тайной, как это было и до сих  пор.
Я  не  хочу,  чтобы  люди  заподозрили,  будто  я  нахожусь   в   стесненных
обстоятельствах. Даже из уважения к вам я не откажусь  от  достижения  своей
цели, тем паче в тот день, когда я уже близок к ней.
     "Артачится, - думал ростовщик. - Значит, у него  не  такое  безнадежное
положение, как я думал".
     - Итак, можете тащить векселя  к  судебному  исполнителю,  -  продолжал
адвокат. - Пусть он приходит. Об этом будет  знать  только  наш  привратник.
Через неделю меня вызовут  в  торговую  палату,  и  я  попрошу  отсрочки  на
двадцать  пять  дней,  которую  суд   предоставляет   всем   несостоятельным
должникам. Семь и двадцать пять во всем мире равняется  тридцати  двум.  Как
раз столько мне и нужно для устройства своих дел. Короче, вывод таков:  либо
вы принимаете вексель на двадцать четыре тысячи франков  сроком  на  полтора
месяца, либо  -  слуга  покорный,  мне  недосуг,  и  можете  отправляться  к
судебному исполнителю.
     - Ну, через полтора месяца с деньгами у вас будет так же, как  сегодня.
А сорок пять дней с Жюльеттой, во сколько же это встанет луидоров?
     - Господин Клержо, - отвечал  Ноэль,  -  задолго  до  этого  срока  мое
положение совершенно переменится. Но я вам уже  все  сказал,  -  поднимаясь,
заявил он, - у меня совершенно нет времени...
     - Минутку, минутку! Экий вы порох! - всполошился добряк банкир. -  Так,
говорите, двадцать четыре тысячи франков на полтора месяца?
     - Да. То есть приблизительно семьдесят пять  процентов.  По-моему,  это
неплохо.
     - Да я-то не больно  гоняюсь  за  барышом,  -  сообщил  г-н  Клержо,  -
только... - Он впился в Ноэля взглядом и ожесточенно скреб подбородок;  этот
его жест свидетельствовал о напряженной работе мысли. - Только  я  хотел  бы
знать, на что вы рассчитываете.
     - Все, что я мог вам сообщить, я сообщил. Скоро вы все узнаете,  как  и
остальные.
     - Ясно! - воскликнул г-н Клержо. -  Дошло  наконец!  Вы  женитесь,  да?
Черт возьми, вы нашли богатую невесту? Ваша  крошка  Жюльетта  что-то  такое
говорила мне сегодня утром. Так значит, вы женитесь! А она хороша собой?  Да
какое это имеет значение. У нее есть денежки, так ведь? Разумеется, без  них
вы не стали бы жениться. А с родителями вы уже познакомились?
     - Я этого не говорил.
     - Ладно, ладно, скрытничайте - все и так понятно.  Один  совет:  будьте
осторожней, ваша красавица  что-то  подозревает.  Да,  вы  правы,  не  стоит
добывать деньги. Любой ваш шаг может привести  к  тому,  что  будущий  тесть
узнает про ваше финансовое положение и тогда уж не отдаст за  вас  доченьку.
Словом, женитесь и будьте благоразумны. Главное, бросьте Жюльетту,  иначе  я
гроша не дам за  приданое.  Хорошо,  договорились:  приготовьте  вексель  на
двадцать четыре тысячи, а я в понедельник принесу ваши старые векселя.
     - А они у вас не с собой?
     - Нет. Откровенно признаться, я знал, что иду  к  вам  впустую,  и  еще
вчера передал их вместе  с  другими  судебному  исполнителю.  Тем  не  менее
можете спать спокойно: я дал вам слово.
     Г-н Клержо сделал вид, будто уходит, но тут же  повернулся  к  Ноэлю  и
сказал:
     - Да, совсем забыл!  Уж  коль  будете  писать  вексель,  поставьте  там
двадцать шесть тысяч. Ваша красавица просила у меня кое-какие  тряпки,  и  я
обещал завтра их ей доставить. Таким образом вы оплатите их.
     Адвокат  попытался  протестовать.  Разумеется,   он   не   отказывается
платить, но считает, что насчет покупок с ним  необходимо  советоваться.  Он
не может допустить, чтобы так распоряжались его деньгами.
     - Шутник вы! - пожимая  плечами,  бросил  ростовщик.  -  Неужели  из-за
такого пустяка вы будете спорить с нею? Ой, задаст она  вам!  Считайте,  что
она схватила отступного. И запомните, если вам  нужны  деньги  для  свадьбы,
дайте мне какое-никакое обеспечение -  на  эту  тему  можно  побеседовать  у
нотариуса, - и я к вашим услугам. Ну все, убегаю. До  понедельника,  не  так
ли?
     Ноэль  приник  ухом   к   двери,   желая   увериться,   что   ростовщик
действительно ушел.  Услышав  его  шаги  вниз  по  лестнице,  он  разразился
проклятьями:
     - Скотина! Негодяй! Грабитель! Старый живоглот! Он  еще  заставил  себя
упрашивать! Ишь  ты,  собрался  преследовать  меня  по  суду!  Хорошо  бы  я
выглядел в глазах графа, если бы до  него  дошло.  Гнусный  лихоимец!  Я  уж
думал,  придется  ему  все  рассказать.  -  Продолжая  клясть   и   поносить
ростовщика, Ноэль вытащил часы. - Уже половина шестого... - пробормотал он.
     Адвокат был в нерешительности. Пойти  на  обед  к  отцу?  Но  можно  ли
оставить г-жу Жерди? Обед в особняке Коммаренов  был  куда  соблазнительней,
но, с другой стороны, покинуть умирающую...
     "Нет, уходить нельзя!" - решил он.
     Ноэль сел за бюро и быстро написал  отцу  письмо  с  извинениями.  Г-жа
Жерди, сообщал он, может скончаться с минуты на минуту, и  он  считает  себя
обязанным быть дома, чтобы принять ее последний вздох.
     Давая служанке поручение отнести письмо посыльному, чтобы тот  доставил
его графу, Ноэль вдруг спохватился:
     - А брату госпожи Жерди известно, что она опасно больна?
     - Не знаю, сударь, - ответила служанка. - Во всяком случае,  я  ему  не
сообщала.
     - Да как же так! Меня не было, и никому не пришло в  голову  оповестить
его!  Немедленно  бегите  к  нему  и,  если  его  нет,  скажите,  чтобы  его
разыскали. Пусть он придет.
     Немножко успокоившись, Ноэль  уселся  в  комнате  больной.  Там  горела
лампа, и монахиня, совершенно уже освоившись,  хлопотливо  вытирала  пыль  и
наводила порядок. Лицо у нее было довольное, и это не ускользнуло от Ноэля.
     - Сестра, есть хоть какая-нибудь надежда? - спросил он.
     - Хочу в это верить, - отвечала та. - У нее был господин кюре, но  ваша
матушка так и не очнулась. Он еще раз придет. Но  это  не  все.  Как  только
господин кюре явился, подействовали горчичники: вся  кожа  покраснела,  и  я
уверена, что она их чувствует.
     - Да услышит вас бог, сестра!
     - О, я так молюсь за нее! Главное, ни на минуту не оставлять  ее  одну.
Я договорилась со служанкой. Когда придет доктор,  я  пойду  посплю,  а  она
подежурит до часу. Потом я ее сменю.
     - Можете отдыхать, сестра, - со скорбным видом произнес Ноэль. -  Ночью
подежурю я, мне все равно не удастся сомкнуть глаз.


XII

     Получив отпор  у  судебного  следователя,  смертельно  уставшего  после
целого дня допросов, папаша Табаре вовсе  не  чувствовал  себя  побежденным.
Недостаток или, если угодно, достоинство старого сыщика состояли в том,  что
он был упрям как мул.
     От взрыва отчаяния, нахлынувшего на него в галерее, он  вскоре  перешел
к той непреодолимой решимости,  которую  можно  бы  назвать  воодушевлением,
возникающим в момент опасности. Чувство долга  вновь  одержало  верх.  Разве
можно   предаваться    постыдному    разочарованию    теперь,    когда    от
одной-единственной  минуты  зависит,   быть   может,   жизнь   человеческая?
Бездействие непростительно! Он толкнул невинного в пропасть,  он  и  вытащит
его оттуда, и, если никто не захочет ему помочь, он справится сам.
     Как и следователь, папаша Табаре падал с ног  от  усталости.  Выйдя  на
воздух, он почувствовал к тому же, что умирает от голода и  жажды.  Волнения
минувшего дня заставили его забыть о  самом  необходимом,  и  со  вчерашнего
вечера во рту в него не было даже  глотка  воды.  На  бульваре  он  зашел  в
ресторан и заказал обед.
     Пока он  подкреплялся,  к  нему  потихоньку  возвращалось  мужество,  а
вместе с ним и надежда. Теперь ему самое время было  бы  воскликнуть:  "Слаб
человек!" Кто не знает по себе, как может перемениться настроение  за  время
самой  скромной  трапезы!  Какой-то  философ  даже  утверждал,  что  героизм
зависит от наполненности желудка.
     Теперь нашему сыщику дело представлялось уже не в таком мрачном  свете.
Разве у него нет в запасе времени? Месяц  -  большой  срок  для  энергичного
человека. Неужели его обычная проницательность  изменит  ему  на  этот  раз?
Разумеется, нет. Он только сожалел, что  не  может  предупредить  Альбера  о
своих трудах ради его освобождения.
     Из-за  стола  он  встал  другим  человеком  и  бодрым  шагом  преодолел
расстояние, отделявшее его от улицы Сен-Лазар. Когда привратник отворил  ему
дверь, часы пробили девять.
     Начал он с того, что взобрался на пятый этаж, чтобы справиться о  своей
старинной  приятельнице,  которую  еще  не  так  давно   называл   милейшей,
достойнейшей госпожой Жерди.
     Дверь  ему  отворил  Ноэль,  которого,  судя   по   всему,   растрогали
воспоминания о минувшем: он был погружен в такую печаль, словно умирающая  и
впрямь доводилась ему матерью.
     Из-за этого неожиданного обстоятельства папаше  Табаре  пришлось  войти
хотя бы на несколько минут, несмотря на то, что чувствовал он себя при  этом
крайне неловко.
     Он предвидел,  что,  оказавшись  с  глазу  на  глаз  с  адвокатом,  ему
придется разговаривать о деле вдовы Леруж. Легко ли, зная то, чего не  знает
и его  молодой  друг,  рассуждать  на  эту  тему  и  не  выдать  себя?  Одно
неосторожное слово  может  пролить  свет  на  роль,  которую  играл  в  этих
трагических обстоятельствах папаша Табаре. А ему хотелось остаться чистым  и
незапятнанным отношениями с полицией, особенно в глазах его дорогого  Ноэля,
ныне виконта де Коммарена.
     С другой стороны, он жаждал разузнать, что произошло между адвокатом  и
графом. Неизвестность возбуждала его любопытство. Короче  говоря,  отступать
было некуда, и он дал себе слово держать язык за зубами и быть начеку.
     Адвокат проводил сыщика в спальню  госпожи  Жерди.  Самочувствие  ее  к
вечеру несколько изменилось, хотя еще нельзя было понять, к  лучшему  или  к
худшему. Очевидно было одно: забытье ее стало уже не  столь  глубоко.  Глаза
ее по-прежнему были закрыты, но  можно  было  заметить  легкое  подергивание
век; она металась на подушках и тихонько стонала.
     - Что сказал врач? - спросил папаша Табаре, понижая  голос  до  шепота,
как невольно делают все в комнате больного.
     - Он только что ушел, - отвечал Ноэль. - Скоро все будет кончено.
     Папаша Табаре на цыпочках подошел  ближе  и  с  нескрываемым  волнением
взглянул на умирающую.
     - Бедная женщина! - прошептал он. - Смерть для  нее  милость  господня.
Наверно, она жестоко страдает, но что такое эта боль  по  сравнению  с  той,
какую довелось бы ей пережить, знай она, что ее сын, родной ее сын, сидит  в
тюрьме по обвинению в убийстве!
     - Вот и я пытаюсь этим утешиться, видя ее в постели,  без  сознания,  -
подхватил Ноэль. - Ведь я все еще люблю ее, старый мой друг,  для  меня  она
не перестала быть матерью. Вы слышали, как я проклинал ее? Я обошелся с  нею
жестоко, думал, что ненавижу ее, но сейчас, теряя ее, я все  забыл  и  помню
только, как она ласкала меня. Да, лучше бы ей умереть. И все-таки,  нет,  не
верю, не могу поверить, что ее сын убийца.
     - Правда? Вы тоже не верите?
     Папаша  Табаре  вложил  в  это  восклицание   столько   пыла,   столько
горячности, что Ноэль  взглянул  на  него  с  некоторым  изумлением.  Старик
почувствовал, что краснеет, и поспешил объясниться:
     - Я произнес "вы тоже", потому  что  сам,  быть  может,  по  недостатку
опыта убежден в невиновности этого молодого человека. Не  представляю  себе,
чтобы человек в его положении задумал и осуществил  подобное  злодейство.  Я
со многими говорил об этом деле, оно произвело невообразимый шум,  так  вот,
все разделяют мое мнение. Всеобщие симпатии на его стороне,  а  это  кое-что
значит.
     Монахиня сидела у постели, она выбрала место подальше от  лампы,  чтобы
оставаться в тени, и яростно  вязала  чулок,  предназначенный  какому-нибудь
бедняку. Это была чисто механическая работа, во  время  которой  она  обычно
молилась. Но как только вошел папаша Табаре, она, судя по всему, позабыла  о
своих нескончаемых молитвах и навострила уши.  Она  слушала,  но  ничего  не
понимала. Умишко ее выбивался из сил. Что означает этот  разговор?  Кто  эта
женщина, кто этот молодой  человек,  который  ей  не  сын,  но  называет  ее
матерью  и  упоминает  настоящего  сына,  обвиненного  в  убийстве?  Уже   в
разговоре Ноэля  с  доктором  кое-что  показалось  ей  загадочным.  В  какой
странный дом она угодила! Ей было немного страшно, и на душе неспокойно.  Не
совершает ли она грех? Она пообещала себе, что обо всем расскажет  господину
кюре, как только увидит его.
     - Нет, - говорил тем временем Ноэль, -  нет,  господин  Табаре,  нельзя
сказать,  что  всеобщие  симпатии  на  стороне  Альбера.  Сами  знаете,  мы,
французы, любим крайности. Когда арестовывают  какого-нибудь  беднягу,  быть
может, вовсе и не совершившего преступления, которое ему ставят в  вину,  мы
готовы побить его камнями. Всю нашу жалость мы  приберегаем  для  того,  кто
уже предстал перед судом,  пускай  вина  его  и  очевидна.  Пока  правосудие
колеблется, мы вместе с ним настроены  против  обвиняемого,  но  как  только
доказано, что человек совершил злодеяние, наши симпатии ему обеспечены.  Вот
вам наше общественное  мнение.  Сами  понимаете,  оно  меня  не  волнует.  Я
настолько его презираю, что, если Альбера не отпустят, на что я до  сих  пор
надеюсь, я сам, слышите, сам буду его защитником. Я только что  говорил  это
моему отцу, графу де Коммарену. Я стану адвокатом Альбера и спасу его.
     Старик готов был  броситься  Ноэлю  на  шею.  Ему  до  смерти  хотелось
сказать: "Мы вдвоем спасем его", но он сдержался.  Что,  если  после  такого
признания адвокат станет его презирать? Однако он дал  себе  слово  сбросить
маску, если это будет необходимо и дела Альбера примут совсем уж  угрожающий
оборот. А покуда он ограничился  тем,  что  пылко  одобрил  своего  молодого
друга.
     - Браво, дитя мое! - воскликнул он.  -  У  вас  благородное  сердце.  Я
опасался, что богатство и титул испортят вас, что  вы  возжаждете  мести  за
все пережитое. Но вижу, вы останетесь таким же, каким я знал вас в  прежние,
более скудные времена. Однако скажите, виделись ли вы с  господином  графом,
вашим отцом?
     Только теперь Ноэль, казалось,  заметил  устремленные  на  него  из-под
накидки глаза монахини, горевшие от  любопытства,  как  два  карбункула.  Он
взглядом указал на нее сыщику и ответил:
     - Я его видел, и все устроилось так, как я желал.  Потом,  при  случае,
расскажу вам о нашей встрече подробнее.  Здесь,  у  этой  постели,  я  почти
краснею за свое счастье...
     Папаше Табаре пришлось удовольствоваться этим ответом и обещанием.
     Понимая, что нынче вечером он ничего не узнает, старик  признался,  что
выбился из сил, бегая  по  делам,  и  что  ему  пора  спать.  Ноэль  его  не
удерживал. Он сказал, что ждет брата г-жи Жерди, за  которым  уже  несколько
раз посылали, но безуспешно. И еще добавил, что встреча с  ним  изрядно  его
смущает, поскольку  он  не  знает,  как  себя  вести.  Следует  ли  все  ему
рассказать? Но это лишь усугубит его горе. С другой стороны,  не  сказать  -
значит принудить себя к тягостному притворству. Сыщик нашел, что лучше  пока
ничего не говорить, а позже объясниться.
     - Какой  прекрасный  молодой  человек  мой  Ноэль!  -  бормотал  папаша
Табаре, как можно тише пробираясь к себе в квартиру.
     Вот уже сутки он не был  дома  и  теперь  ждал  жестокого  выговора  от
домоправительницы.
     Манетта и впрямь рвала и метала и тут же объявила хозяину,  что  твердо
решила подыскать себе другое место, если он не образумится.
     Всю ночь она не сомкнула глаз, в  чудовищной  тревоге  прислушиваясь  к
малейшему шороху на лестнице, с минуты на минуту  ожидая,  что  на  носилках
внесут зарезанного хозяина. И в доме, как назло, не спали. Она видела,  как,
вскоре после хозяина, вышел г-н Жерди  и  через  два  часа  вернулся.  Потом
приходили какие-то люди, посылали за врачом. Такие переживания  убивают  ее,
не говоря уж о том, что для нее непереносимо ожидание - такая у нее  натура.
При этом Манетта забывала, что ожидала она не хозяина и не Ноэля, а  видного
муниципального гвардейца, своего земляка, который обещал жениться на ней,  а
вчера, этакий изменник, взял и не пришел.
     Готовя папаше Табаре постель, она  сыпала  упреками  и  причитала,  что
она, мол, женщина откровенная - что у нее на уме, то и на языке,  и  она  не
станет молчать, когда речь идет об  интересах  хозяина,  о  его  здоровье  и
добром имени. Хозяин помалкивал, не пытаясь  возражать;  он  склонил  голову
перед бурей, согнулся под градом. Но стоило Манетте управиться  с  постелью,
он без лишних слов выставил ее и запер дверь на два оборота.
     Прежде всего, Табаре хотел составить новый  план  кампании  и  наметить
быстрые и решительные меры. Он наскоро проанализировал положение. Ошибся  ли
он в ходе расследования? Нет. Допустил ли погрешности, выстраивая  гипотезу?
Тоже  нет.  Он  исходил  из  установленного  факта  убийства,  учитывал  все
обстоятельства и неизбежно должен был выйти на того  самого  убийцу,  какого
предсказал. Но подследственный г-на Дабюрона ни в коем случае не может  быть
убийцей. Вера в непреложность собственных  выводов  подвела  папашу  Табаре,
когда он указал на Альбера.
     "Вот куда  заводят  предвзятые  мнения  и  бессмысленные  общие  слова,
которые для  глупцов  -  словно  путевые  столбы.  Будь  я  послушен  своему
вдохновению, я исследовал бы это  дело  глубже,  не  положился  бы  на  волю
случая. Формула "Ищи, кому выгодно преступление" может  оказаться  столь  же
справедливой, сколь  и  бессмысленной.  В  самом  деле,  наследники  убитого
получают все выгоды от его смерти, а убийце достается всего-навсего  кошелек
и часы жертвы. В смерти вдовы Леруж были заинтересованы трое:  Альбер,  г-жа
Жерди и граф де Коммарен. Мне ясно, что Альбер не  может  быть  убийцей;  не
может быть ею и г-жа Жерди,  которую  неожиданное  известие  об  убийстве  в
Ла-Жоншер вот-вот сведет в могилу; остается граф. Значит, это он? Но  он  не
мог действовать собственноручно. Он нанял  какого-то  негодяя,  причем,  так
сказать, негодяя из хорошего общества: убийца был  обут  в  изящные  лаковые
сапоги  от  лучшего  мастера  и  курил  первосортные   сигары   с   янтарным
мундштуком. Обычно таким элегантным мерзавцам  не  хватает  духу  на  тяжкие
преступления. Они жульничают, совершают подлоги, но не убивают. Но  допустим
даже,  что  граф  нашел  молодца,  готового  на  все.  В  таком  случае   он
просто-напросто сменит сообщницу на сообщника, еще более опасного. Это  было
бы глупо, а граф умен. Значит, он здесь ни при  чем.  Впрочем,  для  очистки
совести проверю и эту возможность.
     Вот еще что: вдова Леруж, так ловко подменившая младенцев, могла с  тем
же успехом браться и за другие не менее рискованные поручения. Кто  докажет,
что  она  не  оказала  какой-то  услуги   другим   людям,   которым   теперь
понадобилось от нее избавиться? Здесь какая-то тайна,  которую  я  пока  при
всем желании не в силах разгадать. В одном я уверен: вдову  Леруж  убили  не
для того, чтобы помешать  Ноэлю  вступить  в  его  права.  Ее  устранили  по
какой-то схожей причине, и устранил ее некий энергичный  и  ловкий  негодяй,
имевший побуждения, которые я предполагал у Альбера. В  этом  направлении  и
нужно искать.  Прежде  всего,  следует  изучить  биографию  этой  услужливой
вдовы, и я ее раздобуду: завтра, видимо, в  прокуратуру  доставят  сведения,
собранные в ее родных местах".
     Вернувшись к Альберу, папаша Табаре принялся  взвешивать  улики  против
молодого человека и оценивать шансы, которые у него еще остаются.
     - Что до шансов, - бурчал сыщик, - то на его стороне только  случай  да
я, то есть пока шансы ничтожны. Что до улик, то  им  нет  числа.  Однако  не
будем отчаиваться. Эти улики собрал я сам, и мне известно, чего  они  стоят.
Казалось бы, многого, а выходит - ничего. Что в этом деле,  в  котором  даже
собственным глазам и ушам не следует доверять, доказывают самые,  на  первый
взгляд, очевидные следы? Альбер - жертва  необъяснимых  совпадений,  но  все
они могут разъясниться в один миг. Да что я, впервые с таким сталкиваюсь?  В
деле того бедняги портного было еще хуже. В  пять  часов  он  покупает  нож,
показывает его десятку друзей, говоря: "Это для моей  жены,  она,  мерзавка,
обманывает меня с подмастерьями". Вечером соседи слышат шумную  ссору  между
супругами, крики, угрозы, топот, удары, потом внезапно все смолкает.  Наутро
портного и след простыл, а жену находят  мертвой,  и  между  лопаток  у  нее
торчит тот самый нож, вонзенный по самую рукоятку. И  что  же?  Убил  ее  не
муж, а ревнивый любовник. Чему верить после этого? Правда, Альбер не  желает
рассказать, как он провел вечер. Но это меня  не  касается.  Моя  задача  не
выяснять, где он был, а доказать, что в Ла-Жоншер его не было.  Может  быть,
Жевроль напал на след? Желаю ему этого от всего сердца.  Дай-то  бог,  чтобы
Жевроль преуспел! Правда, потом он  замучает  меня  язвительными  шуточками,
однако за тщеславие и  дурацкое  упрямство  я  вполне  заслуживаю  этого  не
слишком страшного наказания. Чего бы я не дал, чтобы Альбер  поскорей  вышел
на свободу! Да за это и половину состояния не жалко  отдать.  А  вдруг  меня
постигнет неудача? Вдруг, причинив ему столько зла, я не сумею принести  ему
избавление?
     Содрогнувшись от такой мысли, папаша Табаре лег в постель. Он уснул,  и
ему приснился кошмарный сон.
     Ему снилось,  что  он  затерялся  среди  сброда,  заполняющего  площадь
Рокетт в те дни, когда вершится месть общества, и  глазеющего  на  последние
конвульсии осужденного, и присутствует при  казни  Альбера.  Он  видит,  как
несчастный, со связанными за спиной руками, в сорочке с оторванным  воротом,
поддерживаемый священником, всходит по крутым  ступеням  на  эшафот.  Видит,
как тот стоит на роковом помосте, гордым взором обводя  ужаснувшуюся  толпу.
Вскоре  осужденный  встречается  взглядом  с  папашей  Табаре  и,   разорвав
веревки, указывает на него, громогласно  восклицая:  "Вот  мой  погубитель!"
Поднимается громкий ропот: все проклинают папашу Табаре. Он  хочет  убежать,
но ноги словно налиты свинцом; он пытается хотя  бы  закрыть  глаза,  но  не
может: неведомая, неодолимая сила заставляет  его  смотреть,  и  тут  Альбер
кричит: "Я невиновен, а истинный убийца..." - и называет имя  убийцы;  толпа
подхватывает  это  имя,  но  папаша  Табаре  его  не  расслышал,  не   может
запомнить. Наконец, голова казненного скатывается с плеч...
     Старик вскрикнул и проснулся в холодном  поту.  Ему  не  сразу  удалось
убедить себя, что все, виденное и слышанное им,  было  сном,  что  на  самом
деле он дома, у себя в постели. Да, все это ему приснилось. Но говорят,  сны
подчас оказываются предупреждением свыше. Воображение папаши Табаре было  до
такой степени поражено, что он тщетно изо всех  сил  пытался  вспомнить  имя
преступника, произнесенное Альбером. Так и не преуспев в этом,  он  встал  и
зажег свечу: темнота нагоняла на него страх, ночь кишела призраками.  Нечего
было и думать о том,  чтобы  уснуть.  Снедаемый  тревогой,  он  осыпал  себя
самыми немыслимыми проклятиями и горько упрекал за то удовольствие,  которое
до сих пор дарило ему его увлечение. Слаб человек!
     Бог лишил его разума, когда он  надумал  идти  на  Иерусалимскую  улицу
предлагать свои услуги. Ничего не скажешь, подходящее занятие  для  человека
его возраста, почтенного парижского буржуа, богатого и уважаемого!  Подумать
только,   ведь   он   гордился   своими    подвигами,    бахвалился    своей
проницательностью, тщеславно  радовался  своему  изощренному  нюху,  кичился
даже  дурацким  прозвищем  Загоню-в-угол!  Старый  олух!  Чего  он  добился,
приобретя ремесло ищейки? Самых страшных неприятностей,  какие  только  есть
на свете, да презрения  друзей,  не  говоря  уж  об  опасности  соучастия  в
осуждении невинного человека! Даже дело портного не открыло ему глаза.
     Перебирая в памяти минуты торжества, испытанные в прошлом, и  сравнивая
их  с  нынешними  мучениями,  он  давал  себе  зарок   никогда   больше   не
возвращаться к этому занятию. Когда Альбер будет  спасен,  он  поищет  менее
рискованных  и  более  почтенных  развлечений.  Прервет  связи,  за  которые
приходится краснеть; право же, полиция  и  правосудие  как-нибудь  обойдутся
без него.
     Наконец наступил рассвет, которого папаша Табаре  ждал  с  лихорадочным
нетерпением.
     Чтобы  протянуть  время,  одевался  он  медленно,  с  большим  тщанием,
старался занять мысли всякими мелочами,  не  думать  о  том,  сколько  минут
прошло, - и все-таки раз двадцать глянул, не остановились ли стенные часы.
     Несмотря на все проволочки, не было еще восьми, когда он  явился  домой
к судебному следователю, прося извинить, что ввиду весьма  серьезных  причин
столь бесцеремонно потревожил его ранним утром.
     Его извинения оказались излишни. Восемь  утра  -  не  то  время,  когда
можно было потревожить г-на Дабюрона. Он уже принялся за работу. С  присущей
ему благожелательностью он принял сыщика и даже пошутил  над  его  вчерашним
волнением. Кто бы мог подумать,  что  у  г-на  Табаре  столь  чувствительная
душа! Ну, да утро  вечера  мудренее.  Надо  надеяться,  г-н  Табаре  сегодня
мыслит несколько более здраво, а может, он поймал истинного преступника?
     Сыщика огорчил легкомысленный тон следователя,  слывшего  человеком  не
только  сдержанным,  но  даже   мрачноватым.   Не   крылась   ли   за   этим
зубоскальством твердая решимость пренебречь любыми доводами  папаши  Табаре?
Сыщик это так и понял и свою защитительную речь начал, не питая ни  малейших
иллюзий.
     Говорил он на сей раз  спокойнее,  но  с  той  энергией  и  решимостью,
которые обрел ценой серьезных размышлений. Он взывал к  сердцу  и  рассудку.
Увы, хотя, говорят, сомнение заразительно, ему  не  удалось  ни  переубедить
следователя, ни  сколько-нибудь  поколебать.  Самые  сильные  его  аргументы
разбивались о железную убежденность г-на Дабюрона, как стекло о гранит. И  в
этом не было ничего удивительного.
     Папаша Табаре опирался лишь на зыбкую теорию,  на  слова.  Г-н  Дабюрон
располагал осязаемыми свидетельствами, фактами. А случай  сам  по  себе  был
таков, что, какие бы доводы ни приводил сыщик в оправдание Альбера, все  они
могли обернуться против молодого человека и подтвердить его виновность.
     Папаша Табаре настолько был уверен, что  у  следователя  его  постигнет
неудача, что, похоже, ничуть не обеспокоился и не огорчился.
     Он объявил, что покуда не будет настаивать; он, дескать,  вполне  верит
в познания и беспристрастность г-на судебного следователя, так  что  с  него
довольно и того, что он предостерег г-на Дабюрона против тех  предположений,
которые сам же имел несчастье ему сообщить.
     А теперь, добавил он, ему предстоит собрать новые улики.  Расследование
только начинается, и многое еще неизвестно, например, прошлое  вдовы  Леруж.
Сколько новых фактов может обнаружиться! Кто  знает,  какие  показания  даст
человек с серьгами, по следу которого идет Жевроль?  В  глубине  души  пылая
возмущением и более всего желая  осыпать  проклятиями  и  колотушками  этого
"болвана судейского", внешне папаша Табаре по-прежнему держался  смиренно  и
скромно.
     Дело в том, что он хотел и впредь оставаться в курсе  всех  действий  и
распоряжений следователя,  а  также  знать,  какие  результаты  дадут  новые
допросы.  Напоследок  он  попросил  оказать  ему  любезность   и   позволить
встретиться с Альбером; ему казалось, что за свои услуги  он  достоин  столь
пустячного вознаграждения. Ему бы только потолковать с Альбером  две  минуты
без свидетелей.
     Однако  г-н  Дабюрон  отклонил  эту  просьбу.  Он  объявил,  что   пока
подозреваемый  будет  содержаться  в  строжайшем  одиночном  заключении.   В
качестве же утешения добавил, что дня  через  три-четыре  к  этому  вопросу,
пожалуй, можно будет вернуться, поскольку отпадут причины для столь  строгой
изоляции.
     - Ваш отказ весьма  огорчителен  для  меня,  сударь,  -  сказал  папаша
Табаре, - но я вас понимаю и слушаюсь.
     Это была  единственная  произнесенная  им  жалоба;  затем  он  поспешно
удалился, боясь, что не сдержится и даст волю раздражению.
     Он почувствовал, что, помимо огромного счастья от  спасения  невинного,
которого  чуть  не  погубила  его,  Табаре,  неосторожность,   он   испытает
невыразимое наслаждение, отомстив упрямому судейскому крючку.
     - Да для несчастного, - бормотал он, - три дня в тюрьме все  равно  что
три столетия. А наш любезный следователь говорит  об  этом,  как  будто  это
пустяк. Я должен как можно скорее обнаружить истину.
     Да, г-н Дабюрон полагал,  что  ему  не  понадобится  больше  нескольких
дней, чтобы вырвать у Альбера признание или, по крайней мере, заставить  его
отказаться от своей системы защиты.
     Вся беда предварительного следствия  состояла  в  том,  что  невозможно
оказалось найти  свидетеля,  который  видел  бы  подозреваемого  во  вторник
вечером, накануне поста.
     А между тем одно-единственное свидетельство  имело  бы  столь  огромное
значение, что г-н Дабюрон, как только папаша Табаре оставил  его  наконец  в
покое, направил все усилия на поиски такого свидетельства.
     У  него  оставались  немалые  надежды:  еще  только  суббота,  убийство
совершено совсем недавно, и люди наверняка еще что-то помнят, а  полиция  до
сих пор не успела произвести расследование по всем правилам.
     Пятеро самых  опытных  сыщиков  Уголовной  полиции  были  направлены  в
Буживаль;  их  снабдили  фотографическими  снимками  Альбера.  Они  получили
приказ  прочесать  местность  между  Рюэйлем   и   Ла-Жоншер,   разнюхивать,
расспрашивать, производить тщательнейшие и подробнейшие розыски.  Фотографии
намного облегчали им задачу. Сыщикам  было  велено  предъявлять  их  всем  и
каждому и даже раздать десяток местным жителям, благо  снимков  хватало.  Не
может же быть, чтобы в такой вечер,  когда  столько  народу  находилось  вне
дома,  никто  не  встретил  изображенного  на  фотографии  человека  ни   на
рюэйльском вокзале, ни на какой-нибудь из дорог, ведущих в Ла-Жоншер,  -  на
большаке или тропинке, вьющейся вдоль реки.
     Отдав эти распоряжения, судебный следователь направился в суд и  послал
за подозреваемым.
     С утра он уже успел получить рапорт, где  час  за  часом  перечислялись
все поступки, жесты, слова узника, за которым втайне велось  наблюдение.  Из
рапорта следовало, что ничто не изобличало в Альбере  преступника.  Выглядел
он  печальным,  но  не  угнетенным.  Ни  крика,  ни  угроз,   ни   проклятий
правосудия, ни даже единого слова о роковой ошибке не вырвалось из его  уст.
Слегка подкрепившись, он  подошел  к  окну  камеры  и,  прислонясь  к  нему,
надолго, на час с лишним,  замер  в  неподвижности.  Затем  лег  и  спокойно
уснул.
     "Железный человек!" - подумал г-н Дабюрон, когда подозреваемый вошел  в
кабинет.
     Альбер ничем более не напоминал  того  несчастного,  который  накануне,
ошеломленный множеством улик, оглушенный градом  разящих  вопросов,  пытался
защищаться  и,  казалось,  слабел  под  взглядом  следователя.  Совершил  он
преступление  или  не  совершил,  но  решимость  к  нему,  судя  по   всему,
вернулась. Выражение  его  лица  не  оставляло  на  этот  счет  ни  малейших
сомнений.  В  глазах  его  читались  хладнокровная  готовность   добровольно
принести себя в жертву, а также известная надменность,  которую  можно  было
принять за  презрение,  хотя  на  самом  деле  она  объяснялась  благородным
негодованием оскорбленного человека. Чувствовалось, что он уверен в  себе  и
несчастье способно поколебать его, но не сломить.
     Судебный следователь понял, что пора изменить тактику. Он  распознал  в
виконте одну из  тех  натур,  которые,  когда  на  них  нападают,  оказывают
сопротивление, а под влиянием угроз становятся еще  тверже.  Отказавшись  от
мысли  запугать,  г-н  Дабюрон  попытался  его  смягчить.   Расхожий,   зато
беспроигрышный прием, подобный некоторым театральным эффектам, выжимающим  у
зрителей слезу. Преступник, собравший всю волю в кулак, чтобы  противостоять
запугиванию,  чувствует   себя   безоружным,   столкнувшись   с   вкрадчивой
снисходительностью,  которая  чем  притворнее,   тем   убедительнее.   Такое
улещение было коронным номером г-на Дабюрона. Сколько признаний  он  вырвал,
умастив им путь слезами!  Никто  лучше  него  не  умел  задеть  те  извечные
струны, которые отзываются даже в самых развращенных сердцах; струны  эти  -
честь, любовь, семья.
     Он с такой добротой и лаской  обратился  к  Альберу,  так  сочувствовал
ему! Еще бы! Ему, чья жизнь доныне  была  волшебной  сказкой,  выпали  такие
муки! Все, что у него было, внезапно обратилось в развалины! Кто бы мог  это
предвидеть в те  дни,  когда  он  был  единственной  надеждой  богатейшей  и
знатнейшей  семьи?  Обратившись  к  минувшему,  следователь  остановился  на
трогательных  воспоминаниях  ранней  юности,  поворошил  прах  всех  угасших
радостей. Умело используя все, что  он  знал  о  жизни  подозреваемого,  г-н
Дабюрон терзал его мучительными намеками  на  Клер  д'Арланж.  Зачем  Альбер
упорствует в желании в одиночку нести бремя своего горя? Неужели в мире  нет
ни одной души,  которая  рада  была  бы  облегчить  его  ношу?  К  чему  это
непримиримое молчание? Не следует ли ему  подать  весточку  той,  чья  жизнь
переплелась с его жизнью? Что для этого нужно? Одно слово. И вот он если  уж
не свободен, то хотя бы не отторгнут от мира! Тюрьма станет для него  вполне
сносным пристанищем.  Тогда  конец  одиночному  заключению,  к  нему  станут
приходить друзья, он сможет звать к себе кого захочет.
     Казалось, это говорит не следователь, а отец, в груди  которого  всегда
остаются неисчерпаемые запасы снисходительности и любви к сыну.
     Г-н Дабюрон этим не ограничился. Он предположил, что  сам  очутился  на
месте Альбера. Как бы он поступил после чудовищного разоблачения? Он  насилу
осмеливается подумать об этом. Но  он  понимает,  что  подвигло  Альбера  на
убийство вдовы Леруж; с его точки зрения, убийство это  вполне  объяснимо  и
едва ли не извинительно. И тут он поставил  новый  капкан.  Разумеется,  это
тяжкое преступление, но в нем нет ничего  возмущающего  совесть  или  разум.
Это одно из тех преступлений, которое общество может если не забыть,  то  до
известных пределов извинить, потому что в причинах,  толкнувших  преступника
на это злодеяние, нет ничего постыдного.  Какой  суд  не  найдет  смягчающих
обстоятельств для столь понятной вспышки безумия? И потом,  разве  первым  и
самым главным виновником  преступления  не  оказывается  граф  де  Коммарен?
Разве не его бредовая затея привела к столь  ужасной  развязке?  Его  сын  -
жертва обстоятельств и достоин, главным образом, жалости.
     В таком духе г-н Дабюрон распространялся  довольно  долго,  прибегая  к
доводам,  которые,  на  его  взгляд,  более  всего  были  способны  смягчить
закоснелое сердце убийцы. Из его речей вытекало, что  разумней  всего  будет
сознаться. Но его риторические упражнения достигли не большего  успеха,  чем
слова папаши Табаре, обращенные  к  нему.  Альбер,  казалось,  нисколько  не
растрогался, его ответы были донельзя лаконичны. Как и в первый  раз,  он  с
начала и до конца настаивал на своей невиновности.
     Оставалось прибегнуть к испытанию, которое часто приводило  к  желанным
результатам.
     В тот же день, в субботу, Альбера привели туда, где  лежал  труп  вдовы
Леруж. Казалось, это мрачное зрелище произвело на него  впечатление,  но  не
большее, чем на любого человека, которому показали  жертву  убийства  спустя
четыре дня после преступления. Кто-то из присутствующих произнес:
     - Эх, если бы она могла заговорить!
     - Для меня это было бы счастьем, - отозвался Альбер.
     С самого утра г-ну Дабюрону не удалось  продвинуться  ни  на  шаг.  Ему
пришлось  признать,  что  разыгранная  им  комедия  провалилась,  а   теперь
потерпела  неудачу  и  эта  последняя  попытка.  К  тому  же  самоуверенного
следователя бесило невозмутимое смирение подозреваемого.  Его  досада  стала
явной для всех,  когда,  внезапно  отринув  притворную  доброту,  он  сурово
распорядился отвести Альбера в тюрьму.
     - Я заставлю его признаться! - сквозь зубы процедил он.
     Быть может, в эту минуту г-н Дабюрон с сожалением подумал о  тех  милых
инструментах, что применялись следствием в средние века и легко  развязывали
языки подозреваемым. Такого упорного преступника еще свет не видывал,  думал
он. На что он только рассчитывает, так дерзко все отрицая?  Такое  упорство,
бессмысленное при  столь  неопровержимых  уликах,  приводило  следователя  в
негодование. Сознайся Альбер в  преступлении,  он  мог  бы  рассчитывать  на
сочувствие г-на Дабюрона, но, запираясь, он нажил в  его  лице  беспощадного
врага.
     По  природе  добрый  и  великодушный,  следователь  очутился  в  ложном
положении, и это его ослепляло и сбивало с толку.  Сперва  он  желал,  чтобы
Альбер оказался невиновен, но теперь жаждал поскорей доказать его  вину.  На
это  существовало  множество  причин,  в  которых  сам   он   был   бессилен
разобраться. Г-ну Дабюрону слишком памятны были те времена, когда виконт  де
Коммарен оказался его соперником и он готов был его убить.  Быть  может,  он
раскаивался, что подписал  постановление  на  арест  и  не  отказался  вести
следствие? А тут еще этот сюрприз - необъяснимая перемена с папашей Табаре.
     Все это  вместе  приводило  г-на  Дабюрона  в  состояние  лихорадочного
возбуждения и толкало дальше по пути, на который он вступил.  Отныне  он  не
столько стремился  доказать  вину  Альбера,  сколько  оправдать  собственное
поведение. Это дело так задевало его, словно касалось лично.
     И  впрямь,  окажись  подозреваемый   невиновным,   г-ну   Дабюрону   не
оправдаться в собственных глазах. И чем сильнее корил он  себя,  чем  острее
чувствовал,  как  нарастает  в  нем  сознание  вины,  тем  упорнее  старался
изобличить бывшего соперника, даже несколько  злоупотребляя  своей  властью.
Его влекла логика  событий.  Ему  казалось,  что  на  карту  поставлено  его
счастье, и он развивал судорожную деятельность, с какой  не  производил  еще
ни одного расследования.
     Все воскресенье г-н Дабюрон выслушивал доклады сыщиков, вернувшихся  из
Буживаля.
     Все они утверждали, что вконец выбились из сил,  однако  никаких  новых
сведений не добыли.
     Правда, они слышали разговоры о какой-то женщине, которая якобы  видела
убийцу, выходившего от вдовы  Леруж,  но  никто  не  сумел  указать  им  эту
женщину или хотя бы назвать ее имя.
     Однако  все   почитали   своим   долгом   сообщить   следователю,   что
одновременно с расследованием, которое предпринял он, происходит  еще  одно,
которое ведет папаша Табаре.  Он  изъездил  все  окрестности  в  кабриолете,
запряженном   резвой   лошадкой.   Действовал   он,   по-видимому,    весьма
стремительно, потому что уже успел побывать  повсюду,  куда  бы  ни  явились
сыщики. Судя по всему, под началом у него  состоит  человек  двенадцать,  из
которых по меньшей мере четверо служат на Иерусалимской  улице.  Все  сыщики
сталкивались с папашей Табаре,  со  всеми  он  говорил.  Одному  из  них  он
заметил:
     - За каким дьяволом вы показываете эту фотографию каждому встречному  и
поперечному? Не пройдет и четырех дней, как у вас  будет  толпа  свидетелей,
которые  за  три  франка  наперегонки  ринутся  расписывать  вам   вашу   же
фотографию.
     Другого полицейского он окликнул на дороге и высмеял его.
     - Ну и простак же вы! -  крикнул  он.  -  Стоит  ли  человека,  который
прятался, искать на дороге, где ходят  все;  поищите  лучше  на  обочинах  и
найдете.
     Наконец, он окликнул двух сыщиков в буживальском кафе и  отозвал  их  в
сторону.
     - Я его нашел, - сказал он им. - Парень хитер, он  пришел  через  Шату.
Его видели трое,  два  железнодорожных  носильщика  и  еще  одно  лицо,  чьи
показания будут решающими,  поскольку  он  с  ним  разговаривал.  Преступник
курил.
     Г-н Дабюрон так  разъярился  на  папашу  Табаре,  что,  недолго  думая,
ринулся в Буживаль с твердым намерением привезти не в меру  ретивого  сыщика
в Париж, а после заставить кого следует  дать  ему  хорошую  нахлобучку.  Но
съездил он зря.  Папаша  Табаре,  кабриолет,  резвая  лошадка  и  двенадцать
помощников исчезли; во всяком случае, найти их не удалось.
     Вернувшись  домой,  вне  себя  от  усталости  и  крайне   расстроенный,
следователь обнаружил телеграмму от  начальника  отдела  Уголовной  полиции,
краткую, но весьма выразительную:

     "Руан  воскресенье  тчк  Нашел  его  тчк  Вечером  выезжаем  Париж  тчк
Бесценный свидетель тчк
     Жевроль"


XIII

     В понедельник с утра, часов в девять, г-н Дабюрон собрался в  суд,  где
надеялся встретить Жевроля и  найденного  им  свидетеля,  а  может  быть,  и
папашу Табаре.
     Сборы были уже почти  закончены,  как  вдруг  слуга  доложил,  что  его
желает видеть молодая дама, пришедшая в сопровождении особы постарше.
     Назваться посетительница не захотела,  говоря,  что  откроет  свое  имя
только в том случае, если без этого ее категорически откажутся принять.
     - Просите, - отвечал следователь.
     Он подумал, что это родственница кого-нибудь из тех,  кто  находится  в
предварительном заключении  и  чьи  дела  он  расследовал,  когда  произошло
убийство в Ла-Жоншер, и решил, что спровадит  непрошеную  гостью  как  можно
скорее.
     Стоя у камина, он искал  в  дорогой  вазе,  полной  визитных  карточек,
какой-то адрес. Заслышав скрип отворяемой двери, а  потом  шелест  шелкового
платья, задевшего дверной косяк, он не удосужился  даже  оглянуться.  Вместо
этого он бросил равнодушный взгляд в зеркало.
     И тут г-н Дабюрон вздрогнул,  словно  увидел  призрак.  В  смятении  он
выпустил из рук вазу, которая с грохотом упала на мраморную  каминную  полку
и разбилась вдребезги.
     - Клер! - пролепетал он. - Клер!
     Равно боясь и стать жертвой  обмана  зрения,  и  увидеть  ту,  чье  имя
произнес, он медленно обернулся.
     В самом деле, перед ним была мадемуазель д'Арланж.
     Эта  девушка,  такая  гордая  и  в  то  же  время  такая   застенчивая,
осмелилась прийти к нему домой, одна  или  почти  одна  -  ведь  гувернантка
осталась в прихожей! Воистину,  ею  руководило  сильное  чувство,  если  она
позабыла свою обычную робость.
     Никогда, даже в те времена, когда видеть ее было для него счастьем,  не
казалась она ему такой возвышенно-прекрасной. Ее красота,  обычно  окутанная
облачком грусти, блистала  и  ослепляла.  Лицо  поражало  невиданным  доныне
оживлением. В глазах, сверкавших от недавно  пролитых  и  непросохших  слез,
читалась благородная решимость. Чувствовалось, что она почитает  необходимым
исполнить некий долг и исполнит его пусть без  радости,  зато  с  простотой,
которая и составляет самую суть героизма.
     Спокойно и  с  чувством  собственного  достоинства  она  подошла  и  на
английский  манер  протянула  следователю  руку  с  грацией,  какая   дается
немногим женщинам.
     - Мы по-прежнему друзья, не правда ли? -  произнесла  она  с  печальной
улыбкой.
     Следователь не дерзнул пожать эту  протянутую  руку,  освобожденную  от
перчатки. Он едва коснулся ее кончиками пальцев,  словно  боясь  чрезмерного
потрясения.
     - Да, - еле слышно выговорил он, - я вам по-прежнему предан.
     Мадемуазель д'Арланж опустилась в глубокое кресло,  то  самое,  сидя  в
котором папаша Табаре две ночи назад  составлял  план  ареста  Альбера.  Г-н
Дабюрон остался стоять и прислонился к высокому бюро.
     - Вы знаете, зачем я пришла? - спросила девушка.
     Он кивнул.
     Да, он знал это слишком хорошо и сомневался, сумеет  ли  устоять  перед
просьбой, которую произнесут уста Клер. Чего она захочет от него? В  чем  он
сумеет ей отказать? Ах, если бы знать  заранее!  Он  не  мог  опомниться  от
изумления.
     - Я узнала чудовищную новость только вчера, - продолжала Клер.  -  Было
решено, что разумнее скрыть ее от меня, и, если бы не моя добрая Шмидт, я  и
сейчас ни о чем понятия бы не имела. Какую ночь я провела! Сперва я  была  в
ужасе, но потом, как только услышала, что все зависит  от  вас,  мои  страхи
рассеялись. Вы взялись за это дело ради меня, не так  ли?  Я  знаю,  как  вы
добры. Не могу даже передать, как я вам благодарна.
     Каким унижением были для почтенного  следователя  эти  искренние  слова
признательности! Да, вначале он подумал о мадемуазель д'Арланж, но  потом...
Он  опустил  голову,  чтобы  уклониться  от  бесстрашного  и  бесхитростного
взгляда Клер.
     - Не  благодарите  меня,   мадемуазель,   -   пролепетал   он,   -   вы
заблуждаетесь, я не имею права на вашу благодарность.
     Сначала Клер была слишком взволнована,  чтобы  заметить  смятение  г-на
Дабюрона. Она лишь обратила  внимание,  что  у  него  дрожит  голос,  но  не
догадывалась о причинах. Она  подумала,  что  ее  появление  оживило  в  нем
болезненные воспоминания, что он,  должен  быть,  до  сих  пор  любит  ее  и
страдает. Это ее опечалило, ей было стыдно.
     - А я готова благословлять ваше имя, сударь, - продолжала  она.  -  Кто
знает, осмелилась бы я пойти к другому следователю, обратиться с просьбой  к
незнакомому человеку! Да и потом, что  подумал  бы  этот  человек,  не  зная
меня? А вы так великодушны, вы успокоите  меня,  вы  расскажете,  по  какому
ужасному недоразумению Альбер был арестован, словно разбойник,  и  брошен  в
тюрьму.
     - Увы! - тихо вздохнул следователь.
     Клер едва расслышала этот вздох и не поняла его ужасного смысла.
     - С вами я не боюсь, - продолжала она. - Вы сами сказали,  что  вы  мой
друг. Вы не отвергнете моей просьбы. Поскорее  верните  ему  свободу.  Я  не
знаю толком, в чем его обвиняют, но клянусь вам, он невиновен.
     Клер говорила убежденно, не представляя, что может помешать  исполнению
ее просьбы, такой простой и естественной.  Ей  казалось,  что  ее  заверений
вполне достаточно. Г-н Дабюрон исправит все  одним  словом.  Но  следователь
молчал. Он был восхищен  этим  святым  неведением,  наивным  и  простодушным
доверием, не допускающим сомнений. Правда, поначалу она  невольно  причинила
ему боль, но он уже не помнил об этом.
     Он и в самом деле был честнейший, порядочнейший человек; недаром же  он
трепетал, собираясь открыть ей жестокую правду.  Он  не  решался  произнести
слова, которые,  подобно  смерчу,  разрушат  хрупкое  счастье  девушки.  Его
унизили, им пренебрегли, теперь он мог сквитаться за все, однако  в  нем  не
было и тени постыдной, но такой объяснимой радости.
     - А если бы я сказал вам, мадемуазель, - начал он, - что  не  уверен  в
невиновности господина Альбера?
     Она привстала  и,  словно  отвергая  его  слова,  простерла,  руки.  Он
продолжал:
     - Если бы сказал, что он виновен?
     - Нет, сударь, - перебила Клер, - вы так не думаете!
     - Я так думаю, мадемуазель,  -  возразил  он  печальным  голосом,  -  и
добавлю, что у меня есть уверенность на этот счет.
     Клер смотрела на следователя в глубоком изумлении.  Как  он  может?  Не
ослышалась ли она? Правильно ли поняла? Она не верила  своим  ушам.  Неужели
он говорит всерьез? Или это жестокая и недостойная  шутка?  В  растерянности
она задавала себе вопрос, потому что, с ее точки зрения, то, что он  сказал,
было невозможно, немыслимо.
     Не смея поднять глаз, г-н Дабюрон продолжал,  и  голос  его  дрожал  от
нескрываемой жалости:
     - Поверьте,  мадемуазель,  я  искренне  сострадаю  вам,  и  все  же,  к
прискорбию своему, я вынужден  сказать  вам  горькую  правду,  а  вы  имейте
мужество ее выслушать. Лучше, если вы услышите  ее  из  уст  друга.  Поэтому
соберитесь с силами, укрепите ваше  благородное  сердце,  дабы  оно  вынесло
неслыханное несчастье. Нет, здесь нет никакого недоразумения, правосудие  не
заблуждается. Господин виконт де Коммарен  обвиняется  в  убийстве,  и  все,
слышите, все подтверждает его вину.
     Подобно врачу, по  капле  отмеряющему  опасное  снадобье,  г-н  Дабюрон
произнес  последние  слова  медленно,  с  паузами.  Он   зорко   следил   за
собеседницей, готовый замолчать, если впечатление окажется слишком  сильным.
Он не подозревал, что эта девушка с ее чрезмерной робостью,  с  чуть  ли  не
болезненной чувствительностью способна твердо выслушать  подобное  известие.
Он ждал взрыва отчаяния, слез, душераздирающих  стонов.  Могло  дойти  и  до
обморока - он приготовился кликнуть верную м-ль Шмидт.
     Но он ошибся.  Исполненная  силы  и  мужества,  Клер  вскочила,  словно
подброшенная пружиной. Краска негодования залила ее  лицо,  слезы  мгновенно
высохли.
     - Неправда! - воскликнула она. - Тот, кто это сказал, лжет.  Альбер  не
может, понимаете, не может быть убийцей. Будь он сейчас здесь  и  скажи  мне
сам: "Это правда", - я и то не поверила бы, я закричала бы: "Это ложь".
     - Он еще не сознался, - продолжал следователь, -  но  он  сознается.  А
если даже  нет,  у  нас  более  чем  достаточно  улик,  чтобы  его  осудить.
Обвинения, выдвинутые против него, невозможно опровергнуть, они очевидны!
     - Ну что ж, - перебила мадемуазель д'Арланж,  вкладывая  в  свои  слова
всю душу, - а я повторяю вам: правосудие заблуждается. Да-да,  -  продолжала
она, заметив протестующее движение следователя, - он невиновен.  Я  твердила
бы это, не испытывая сомнений, даже  если  бы  все  на  свете  обвиняли  его
вместе с вами. Разве вы не видите, что я знаю его лучше,  чем  сам  он  себя
знает, и вера моя в него безраздельна, как вера в бога. Я  скорее  заподозрю
себя, чем его.
     Следователь робко пытался возразить,  но  Клер  не  дала  ему  и  слова
сказать.
     - Я вижу, сударь, для того, чтобы вас  убедить,  придется  мне  забыть,
что я девушка и беседую с мужчиной, а не с матерью. Ради Альбера я  пойду  и
на это. Вот уже четыре года, сударь, как мы любим друг друга. С  тех  пор  я
не скрываю от него ни одной своей мысли, а он не таит  от  меня  своих.  Вот
уже четыре года у нас нет друг от друга тайн,  он  живет  для  меня,  я  для
него. Я одна могу сказать, насколько он достоин любви. Я  одна  знаю,  какое
величие души, какое благородство  мыслей,  какие  возвышенные  чувства  даны
тому, кого вы с такой легкостью  объявили  убийцей.  Все  вокруг  завидовали
ему, и лишь я знала, что он страдает. Так же, как я,  он  одинок  на  свете;
отец никогда не любил его. Мы пережили  немало  печальных  дней,  ища  опоры
друг в друге. Неужели теперь, когда наши  испытания  близятся  к  концу,  он
вдруг совершит преступление? С какой стати, скажите на милость?
     - Ни  имя,  ни  состояние  графа  де  Коммарена  ему  не   принадлежат,
мадемуазель, и он внезапно узнал об этом. А  подтвердить  это  могла  только
одна старуха. Он убил ее, чтобы не утратить своего положения.
     - Какая гнусность! - вскричала девушка.  -  Какая  бесстыдная,  нелепая
клевета! Слыхала я, сударь, эту сказочку о рухнувшем  благополучии,  он  сам
поспешил мне  ее  рассказать.  Это  несчастье  в  самом  деле  угнетало  его
последние три дня. Но печалился он  не  за  себя,  а  только  за  меня.  Его
приводила в отчаяние мысль, что я огорчусь, когда узнаю, что  он  не  сможет
дать мне всего того, о чем мечтал. Это я-то огорчусь! Да на что мне  громкое
имя, несметное состояние! Им я обязана  единственным  горем,  какое  было  у
меня в жизни. И разве я люблю его за знатность, за богатство? Так  я  ему  и
ответила.  Он  пришел  ко   мне   опечаленный,   но   мгновенно   повеселел,
поблагодарил меня и сказал: "Вы любите меня,  и  все  остальное  не  важно".
Тогда я выбранила его за то, что  он  сомневался  во  мне.  И  после  этого,
по-вашему, он пошел  и  убил  старуху!  Да  вы  не  посмеете  повторить  эту
нелепость.
     И, победоносно улыбнувшись, мадемуазель  д'Арланж  умолкла.  Ее  улыбка
означала: "Ну, вот я  вас  и  одолела,  вы  побеждены,  что  вы  можете  мне
возразить?"
     Следователь недолго дал бедному созданию упиваться мнимой  победой.  Он
не думал о том, как жестоко и пагубно его упорство. Им  владела  все  та  же
навязчивая идея. Убедить Клер значило оправдать свое поведение.
     - Вы  не  знаете,  мадемуазель,  -  снова  заговорил  он,   -   что   и
порядочнейший человек может поддаться своего рода безумию. Когда мы  чего-то
лишаемся, мы начинаем постигать всю огромность  утраты.  Боже  меня  сохрани
сомневаться во всем том, что вы  мне  рассказали.  Но  вообразите  себе  всю
безмерность  катастрофы,  постигшей  господина  де  Ком-марена.  Откуда  вам
знать, какое отчаяние могло охватить его, когда  он  расстался  с  вами,  на
какую крайность могло оно его толкнуть! Что, если на  него  нашло  временное
помрачение, что, если он не отдавал себе отчета  в  том,  что  творит?  Быть
может, этим и следует объяснить его преступление.
     Лицо мадемуазель д'Арланж  покрылось  смертельной  бледностью,  на  нем
читался непреодолимый ужас. Следователю показалось,  что  ее  благородная  и
чистая вера наконец поколеблена.
     - Для этого он должен был бы сойти с ума! - прошептала она.
     - Возможно,   -   согласился   следователь,   -   хотя   обстоятельства
преступления  свидетельствуют  о  весьма  тщательном  предумышлении.  Право,
мадемуазель, не будьте слишком доверчивы.  Молитесь  и  ждите  исхода  этого
ужасного дела. Прислушайтесь к моим советам, это советы друга.  Когда-то  вы
питали ко мне доверие, какое дочь питает  к  отцу,  вы  сами  так  говорили,
поверьте же мне и теперь. Храните молчание и ждите.  Скройте  от  всех  ваше
вполне понятное горе - как бы не пришлось вам после раскаиваться в том,  что
вы дали ему волю. Вы  молоды,  неопытны,  у  вас  нет  ни  руководителя,  ни
матери... Увы, предмет вашей первой привязанности оказался недостоин вас.
     - Нет, сударь, нет, - пролепетала Клер. - Ах! - воскликнула она.  -  Вы
говорите то же, что свет, осторожный, эгоистичный свет, который я  презираю,
который мне ненавистен.
     - Бедное  дитя!  -  продолжал  г-н   Дабюрон,   безжалостный   даже   в
сочувствии. - Это ваше первое разочарование. Оно  ужасно,  немногие  женщины
смогли бы примириться с ним. Но вы молоды, вы мужественны, это несчастье  не
разобьет вашу жизнь. Когда-нибудь вам будет страшно даже вспоминать  о  нем.
По опыту знаю, время врачует любые раны.
     Клер пыталась внимательно  слушать,  что  говорит  ей  следователь,  но
слова его достигали ее слуха лишь  как  смутный  шум,  а  смысл  их  от  нее
ускользал.
     - Я не понимаю вас, сударь, - перебила она. - Что же вы мне советуете?
     - Могу подать вам, мадемуазель, единственный совет,  диктуемый  здравым
смыслом и моей  к  вам  привязанностью.  Я  говорю  с  вами,  как  нежный  и
преданный брат.  И  прошу  вас:  будьте  мужественны,  Клер,  примиритесь  с
величайшей  жертвой,  какую  может  потребовать  от  девушки  голос   чести.
Оплачьте, да, оплачьте вашу униженную любовь, но откажитесь от  нее.  Молите
бога, чтобы он ниспослал вам забвение. Тот, кого вы любили, недостоин вас.
     Следователь  умолк  в  некотором  испуге.  Лицо  мадемуазель   д'Арланж
приобрело землистый оттенок.
     Но душа ее была выносливей, чем плоть.
     - Вы сами только что сказали, - прошептала она, - что он мог  совершить
это злодейство только в минуту заблуждения, поддавшись вспышке безумия.
     - Да, это вполне вероятно.
     - В таком случае, сударь, если он не ведал, что творит, значит,  он  не
виноват.
     Следователь забыл, как когда-то  утром,  лежа  в  постели,  поправляясь
после болезни, бился над неким мучительным вопросом.
     - Ни  правосудие,  ни  общество,  -  отвечал  он,  -  не  в   состоянии
определить это, мадемуазель. Один бог на  небе,  читающий  в  глубине  наших
сердец,  может  судить  об  этом,  может   решать   вопросы,   превосходящие
человеческое разумение. Для нас господин де Коммарен  преступник.  Возможно,
в силу некоторых обстоятельств приговор будет смягчен, но преступление  есть
преступление. Возможно даже, убийцу оправдают,  чего  я  желал  бы  от  всей
души, хотя надеяться на это нельзя  -  его  вины  это  не  смягчит.  На  нем
навсегда останется клеймо,  несмываемое  пятно  невинно  пролитой  крови.  А
потому смиритесь.
     Мадемуазель  д'Арланж  остановила  следователя  взглядом,   в   котором
сверкало возмущение.
     - Значит, вы советуете мне покинуть его в беде! -  воскликнула  она.  -
Все отшатнутся от него, и вы благоразумно советуете мне поступить, как  все!
Говорят, друг может отступиться от друга, попавшего в беду,  но  женщина  на
такое не способна. Оглянитесь вокруг:  как  бы  ни  был  унижен,  несчастен,
сломлен  мужчина,  рядом  с  ним  вы   всегда   увидите   женщину,   которая
поддерживает его и утешает. Когда последний  из  друзей  рассудит  за  благо
исчезнуть, когда отвернется последний из родственников, останется женщина.
     Следователь испугался, что  зашел,  быть  может,  слишком  далеко:  его
встревожило возбуждение Клер. Он попытался ее перебить, но безуспешно.
     - Быть   может,   я   робка,   -   продолжала   она   с    возрастающим
воодушевлением, - но на низость не способна. Я  выбрала  Альбера  по  доброй
воле; что бы ни случилось, я от него не откажусь. Никогда я не скажу: "Я  не
знаю этого человека". Он собирался отдать  мне  половину  своих  богатств  и
блеска, значит, я возьму на себя,  хочет  он  того  или  нет,  половину  его
позора и несчастья. Вдвоем  легче  нести  такое  бремя.  Наносите  удары:  я
прижмусь к нему так крепко, что любой из ваших ударов не минует и  меня.  Вы
советовали мне забвение - так научите, где его найти! Мне - забыть  его?  Да
разве бы я смогла, даже если бы хотела? Но я и не хочу этого. Я  люблю  его,
и разлюбить в моей власти не более, чем приказать своему сердцу  не  биться.
Он в тюрьме, его обвиняют в убийстве, все равно я люблю его.  Даже  если  он
виновен, что с того? Я люблю его.  Вы  его  осудите,  заклеймите  -  я  буду
любить его осужденным и заклейменным. Пошлете его на каторгу, я последую  за
ним, и на каторге, в одежде  каторжника  он  будет  мне  так  же  дорог.  Да
скатись он на дно пропасти, я и там буду с ним. Жизнь моя принадлежит ему  -
он может ею располагать. Ничто не разлучит меня с ним, ничто, кроме  смерти,
и, если ему придется взойти на эшафот, я знаю, что умру  от  удара,  который
убьет его.
     Г-н Дабюрон закрыл лицо руками, он не хотел, чтобы Клер  видела,  какие
чувства нахлынули на него.
     "Как она его любит! - твердил он про себя. - Как она его любит!"
     Мыслями он унесся далеко. На душе у него было  мрачно.  Его  невыносимо
терзала ревность.
     Как  счастлив  был  бы  он,  окажись  он  предметом  столь  непобедимой
страсти! Чем бы он не пожертвовал  ради  этого!  В  его  груди  тоже  билось
молодое пылкое сердце, ему тоже была ведома  исступленная  жажда  любви.  Но
кого это волновало? Его  уважали,  почитали,  быть  может,  боялись,  но  не
любили и не полюбят никогда. А разве он этого  не  достоин?  Почему  столько
людей проживают свой век, так и  не  удостоившись  любви,  в  то  время  как
другие, подчас  куда  менее  достойные,  словно  наделены  магической  силой
привлекать, обольщать, очаровывать, возбуждать слепое и  неистовое  чувство,
которое готово на жертвы, чтобы добиться признания и взаимности?  Неужели  у
женщин нет ни разума, ни здравого смысла?
     Молчание мадемуазель д'Арланж вернуло его к действительности.
     Он поднял на  нее  взгляд.  После  недавнего  бурного  возбуждения  она
обессилела и, упав в кресло, еле дышала, так что г-н  Дабюрон  встревожился,
не стало ли ей дурно. Он поспешно  протянул  руку  к  звонку  на  письменном
столе, желая позвать на помощь. Но Клер заметила и предупредила его жест.
     - Что вы хотите делать? - спросила она.
     - Мне показалось, вам дурно, - пробормотал он, - и я хотел...
     - Нет, пустяки, сударь, - отвечала она. - На вид я слабая, но на  самом
деле это неправда: я сильная, так и знайте, я очень сильная. Да, я  страдаю,
я и не подозревала,  что  на  свете  бывает  такое  страдание.  Для  девушки
слишком мучительно переступить через свою стыдливость. Радуйтесь, сударь,  я
разодрала все покровы, и вы могли читать в самой глубине моего сердца. Но  я
об этом не жалею, я пошла на это ради него. Раскаиваюсь я лишь  в  том,  что
унизилась до того, чтобы его защищать. Меня толкнули на это ваши  заверения.
Альбер простит мне эту оскорбительную для него защиту.  Такие,  как  он,  не
нуждаются  в  оправданиях,  они  нуждаются  лишь  в  доказательствах   своей
невиновности. И с божьей помощью я сумею ее доказать.
     Мадемуазель д'Арланж приподнялась, словно  собираясь  уходить,  но  г-н
Дабюрон жестом остановил ее.
     Упорствуя в своем заблуждении, он полагал, что с его  стороны  нехорошо
было  бы  оставить  несчастной  девушке  хоть  тень  иллюзии.   Начав   свои
разоблачения, он воображал, что долг велит  ему  довести  их  до  конца.  Он
совершенно искренне был убежден, что тем самым спасет Клер от  нее  самой  и
избавит  от  грядущих  жгучих  сожалений.  Хирург,   который   приступил   к
мучительной  операции,  не  бросает  ее  незавершенной  потому  только,  что
больной отбивается и кричит от боли.
     - Как это ни тягостно, мадемуазель... - начал он.
     Но Клер не дала ему продолжить.
     - Довольно, сударь, - произнесла она, - все,  что  бы  вы  ни  сказали,
бесполезно. Я  уважаю  ваше  злополучное  убеждение,  но  взамен  прошу  вас
считаться и с моим. Если вы в самом деле  мне  друг,  я  скажу  вам  только:
помогите мне спасти его. Но вы, конечно, не захотите...
     Надо  признать,  Клер  сделала  все,  чтобы   разозлить   незадачливого
следователя. Доказательства, порожденные ее любовью,  были  сходны  с  теми,
что были порождены  логикой  папаши  Табаре.  Женщины  не  рассуждают  и  не
анализируют,  они  чувствуют  и  верят.  Вместо  того  чтобы  спорить,   они
утверждают. В этом и кроется, быть может, их превосходство. С  точки  зрения
Клер, г-н Дабюрон, думающий иначе, чем она,  становился  ее  врагом,  и  она
обращалась с ним, как с врагом.
     Следователь  почувствовал  себя  оскорбленным.   Терзаемый,   с   одной
стороны, угрызениями не вполне спокойной  совести,  с  другой,  убеждениями,
колеблясь между страстью и долгом, опутанный правилами  своего  ремесла,  он
был не способен рассуждать здраво. Уже три дня он вел себя,  словно  упрямый
ребенок. Зачем он с таким упорством не желал признавать,  что  Альбер  может
оказаться невиновным? Ведь на  расследование  это  не  повлияло  бы.  А  он,
всегда такой благосклонный к обвиняемым, на сей  раз  не  допускал  мысли  о
возможной ошибке.
     - Если бы вам, мадемуазель, были известны  доказательства,  которыми  я
располагаю, - произнес он холодным тоном, в котором  чувствовалось  старание
не поддаваться гневу, - если бы я познакомил вас с ними, у вас  не  осталось
бы надежды.
     - Изложите их, - повелительно сказала Клер.
     - Вы этого желаете, мадемуазель? Извольте. Я  представлю  вам,  раз  вы
настаиваете, все доказательства, собранные правосудием, я  всецело  в  вашем
распоряжении, можете не сомневаться. Но стоит ли  перечислять  улики?  Среди
них есть одна, решающая, которой вполне достаточно.  Убийство  произошло  во
вторник вечером, накануне поста, а обвиняемый  не  в  состоянии  рассказать,
где он был в этот вечер. Между тем он уходил из дому  и  вернулся  только  в
два часа ночи, в грязной разорванной одежде, в изодранных перчатках.
     - Довольно,  сударь,  довольно!  -  перебила  Клер,  глаза  у   которой
радостно заблестели. - Вы сказали, это было вечером в канун поста?
     - Да, мадемуазель.
     - Я ни минуты не сомневалась! - торжествующе воскликнула она.  -  Я  же
вам говорила: он не может оказаться преступником.
     Она сложила руки, и по губам ее было видно, что она молится.
     И  пока  она  в  порыве  благодарности  возносила  богу   молитву,   ее
просветленное лицо выражало истовую веру - такие лица мы видим  на  картинах
итальянских мастеров.
     Следователь так растерялся, что не в силах был  даже  восхититься  этим
зрелищем. Он ждал объяснений и, не выдержав, спросил:
     - Так в чем же дело?
     - Сударь, - отвечала Клер, - вашей  главной  улики,  если  она  состоит
именно в этом, больше не существует. Весь тот вечер, о котором вы  говорили,
Альбер провел со мной.
     - С вами? - ахнул следователь.
     - Да, у меня дома.
     Г-н Дабюрон был оглушен. Уж не грезит ли он? У него опустились руки.
     - Как! - переспросил он.  -  Виконт  был  у  вас,  ваша  бабушка,  ваша
гувернантка, ваши слуги его видели, с ним говорили?
     - Нет,  сударь.  Он  пришел  и   ушел   втайне.   Он   хотел   остаться
незамеченным, ему надо было повидаться со мной наедине.
     - А-а! - протянул следователь со вздохом облегчения.
     Этот вздох означал: "Все объяснилось. Но это  уж  чересчур.  Она  хочет
его спасти, рискуя запятнать свое доброе имя. Бедная девушка!  Она  выдумала
это свидание только что".
     Однако мадемуазель  д'Арланж  истолковала  его  восклицание  совершенно
иначе. Она вообразила, что г-н Дабюрон удивляется,  почему  она  согласилась
принять Альбера.
     - Ваше удивление оскорбительно для меня, сударь, - сказала она.
     - Мадемуазель!
     - Девушка, принадлежащая к такому роду,  как  мой,  может  безбоязненно
принимать своего жениха, зная, что ей не придется краснеть.
     При этом она залилась  румянцем  стыда,  горя  и  ярости.  Г-н  Дабюрон
становился ей ненавистен.
     - Я не имел в  виду  ничего  оскорбительного,  мадемуазель,  -  отвечал
следователь. - Не понимаю только, с какой стати было господину де  Коммарену
приходить к вам украдкой, если вам вскоре предстоит вступить в брак,  и  это
дает ему право открыто посещать вас в любое время. Не понимаю  также,  каким
образом, будучи у вас, он мог привести свою одежду в тот вид, в каком мы  ее
обнаружили.
     - Значит, сударь, - с горечью заметила Клер, - вы сомневаетесь  в  моих
словах?
     - Мадемуазель, бывают такие обстоятельства...
     - Вы подозреваете  меня  во  лжи,  сударь.  Знайте  же,  что,  будь  мы
виновны, мы не опустились бы  до  оправданий.  От  нас  не  услышали  бы  ни
просьб, ни мольбы о пощаде.
     Ее высокомерный, враждебный тон не мог не  возмутить  следователя.  Что
она себе позволяет! А все лишь потому, что он не дал себя провести.
     - Прежде  всего,  мадемуазель,  -  сурово  отвечал  он,  -  я  судебный
следователь и  обязан  исполнять  свой  долг.  Совершено  преступление,  все
указывает на то, что виновен в этом господин Альбер де  Коммарен,  и  я  его
арестовываю. Допрашиваю, обнаруживаю тяжкие  улики.  Вы  уверяете,  что  они
ложны, этого недостаточно. Пока вы обращались ко мне, как к другу, я  слушал
вас с добротой и мягкостью. Но теперь вы говорите со следователем, и  я  как
следователь отвечаю вам: докажите!
     - Даю слово, сударь!
     - Докажите!
     Мадемуазель д'Арланж медленно поднялась, не сводя с  него  изумленного,
недоверчивого взгляда.
     - Неужели вы были бы рады, сударь, - спросила она,  -  если  бы  Альбер
оказался преступником? Вам было бы  приятно,  если  бы  его  осудили?  Может
быть, господин следователь, вы ненавидите обвиняемого, чья  жизнь  находится
в ваших руках? Можно подумать, что так оно и есть. Готовы ли  вы  поручиться
за свою беспристрастность? Не  перевешивают  ли  одну  из  чаш  ваших  весов
кое-какие воспоминания? Не пытаетесь ли вы во всеоружии закона  преследовать
соперника?
     - Это уже слишком! - возмутился следователь. - Да, слишком!
     - Сознаете ли вы, - холодно продолжала  Клер,  -  что  мы  оказались  в
необычном и  смертельно  опасном  положении?  В  свое  время,  помнится,  вы
признались мне в любви. Ваше чувство показалось мне  искренним  и  глубоким,
оно меня тронуло. Мне пришлось его отвергнуть, потому что я любила  другого,
но я вас пожалела. И вот теперь этот другой  обвиняется  в  убийстве,  а  вы
расследуете преступление. Я очутилась между  вами  двумя,  я  прошу  вас  за
него. Если вы согласились быть следователем, значит, вы готовы  сделать  для
него все, что в ваших силах, а вы все делаете против!
     Каждое слово Клер действовало на г-на Дабюрона, как пощечина.
     Она ли это говорит? Откуда эта внезапная отвага, подсказавшая ей  речь,
которая проникала ему в самое сердце?
     - Мадемуазель, - сказал он, -  горе  ввело  вас  в  заблуждение.  Я  не
простил   бы   того,   что   вы   говорите,   никому,   кроме   вас   одной.
Неосведомленность  делает  вас  несправедливой.  Вам  кажется,  что   судьба
Альбера зависит от меня, но вы ошибаетесь. Уговорить меня -  пустяки,  важно
убедить других. Я вас знаю, и я вам верю, это  естественно.  Но  поверят  ли
вам другие,  когда  вы  придете  к  ним  с  правдивым,  для  меня  бесспорно
правдивым свидетельством, которое им покажется неправдоподобным?
     На глазах у Клер выступили слезы.
     - Если  я  несправедливо  оскорбила  вас,  сударь,  -  сказала  она,  -
простите меня: горе ожесточает.
     - Вы не можете меня оскорбить, мадемуазель, - возразил  следователь.  -
Я вам уже сказал, что всецело вам предан.
     - Тогда, сударь, помогите мне доказать, что мое  утверждение  правдиво.
Я вам все расскажу.
     Г-н  Дабюрон  был  твердо  убежден,  что  Клер  хочет  сыграть  на  его
доверчивости. Однако ее уверенность его удивляла.  Он  терялся  в  догадках,
какую басню она изобретет.
     - Сударь, - начала Клер,  -  вам  известно,  какие  препятствия  встали
перед нами с Альбером, когда мы захотели пожениться.  Господин  де  Коммарен
не желал признать меня дочерью, потому что  я  бедна,  у  меня  ничего  нет.
Альберу пришлось бороться несколько лет, чтобы сломить  сопротивление  отца.
Граф дважды уступал и дважды брал слово назад, говоря, что оно было  вырвано
у него  силой.  Наконец  месяц  назад  он  внезапно  дал  согласие.  Но  его
колебания,  отсрочки,  оскорбительные  отказы  успели  глубоко  обидеть  мою
бабушку. Вы знаете, как она обидчива, но  я  должна  признать,  что  в  этом
случае она права. И хотя день свадьбы был уже  назначен,  маркиза  объявила,
что не желает меня компрометировать и  выставлять  нас  обеих  в  невыгодном
свете и не допустит, чтобы о нас говорили, будто мы  торопим  этот  брак,  в
общественном мнении столь блестящий, что  может  навлечь  на  нас  упреки  в
суетности или корыстолюбии. Вот она и решила,  что  до  оглашения  мы  будем
видеться с Альбером не чаще чем через день, два  часа  после  обеда,  причем
только в ее присутствии. Переубедить ее нам не удалось.
     И вот в воскресенье утром мне принесли записку от Альбера. Он  сообщал,
что важные дела помешают ему прийти, хотя в этот  день  мы  его  ждали.  Что
могло его задержать? Я предчувствовала беду. На другой день я  ждала  его  с
нетерпением и тревогой, но явился  его  лакей  и  принес  мадемуазель  Шмидт
письмо для меня. В этом письме Альбер умолял меня о свидании. Он писал,  что
ему безотлагательно нужно поговорить со мной  спокойно,  наедине.  От  этого
свидания, добавил он, зависит наше будущее. День и час он  оставлял  на  мое
усмотрение и особенно настаивал на том, чтобы я никому не говорила  о  нашей
встрече. Я не колебалась. Ответила, чтобы вечером во  вторник  он  пришел  к
садовой калитке, выходящей на  безлюдную  улицу.  Когда  на  Доме  Инвалидов
пробьет десять, я просила  его  постучаться,  чтобы  сообщить,  что  он  уже
здесь.  Я  знала,  что  бабушка  пригласила   на   этот   вечер   нескольких
приятельниц, и решила притвориться больной, надеясь, что она меня  отпустит.
Я рассчитывала, что госпожа д'Арланж велит мадемуазель Шмидт остаться...
     - Простите, мадемуазель, - перебил г-н Дабюрон,  -  когда  вы  написали
господину Альберу?
     - Во вторник днем.
     - Вы можете уточнить время?
     - Кажется, я отправила письмо между двумя и тремя часами.
     - Благодарю, мадемуазель, прошу вас, продолжайте.
     - Все произошло, как я предполагала, - продолжила  Клер.  -  Вечером  я
спустилась в сад незадолго до назначенного часа. Мне удалось раздобыть  ключ
от садовой калитки, и я поспешила его опробовать. Увы, замок  так  заржавел,
что ключ не поворачивался, все мои старания  оставались  безуспешны.  Я  уже
отчаялась, и тут пробило десять часов. На третьем ударе  постучался  Альбер.
Я рассказала ему о  злополучной  неожиданности  и  перекинула  через  ограду
ключ, чтобы он  попробовал  открыть  с  другой  стороны.  Ему  это  тоже  не
удалось. Мне оставалось только предложить  ему  перенести  нашу  встречу  на
завтра. Он возразил, что это невозможно, разговор не  терпит  отлагательств.
Вот уже три дня, как он терзается сомнениями, посвящать ли меня в это  дело;
новой отсрочки ему не вынести. Мы переговаривались, как вы понимаете,  через
калитку. Наконец он сказал, что попробует перелезть через стену.  Я  умоляла
его не делать этого, боясь, как бы он не сорвался.  Стена  довольно  высока,
вы ведь помните, и поверху утыкана  битым  стеклом,  вдобавок  ветки  акации
образуют нечто вроде колючей живой  изгороди.  Но  он  посмеялся  над  моими
страхами и объявил, что попытается взять стену приступом, если,  конечно,  я
не запрещаю ему этого самым решительным образом. Я не смела возражать, и  он
рискнул. Мне было очень страшно, я дрожала как  осиновый  лист.  К  счастью,
Альбер очень  ловок  и  благополучно  перелез  через  ограду.  Он  собирался
поведать мне о катастрофе,  которая  нас  постигла.  Мы  присели  сперва  на
небольшую скамью - знаете, ту, что около деревьев, а потом  пошел  дождь,  и
мы  перебрались  в  беседку.  Около  полуночи  Альбер  расстался  со   мной,
успокоенный и почти веселый. Ушел он тем  же  путем,  разве  что  с  меньшей
опасностью: я заставила его  воспользоваться  садовой  лестницей,  а  потом,
когда он уже был на улице, положила ее у стены.
     Этот  рассказ,  звучавший  очень  просто  и  естественно,  привел  г-на
Дабюрона в замешательство. Чему верить?
     - Мадемуазель, - спросил он, - когда господин  Альбер  перелезал  через
стену, дождь уже начался?
     - Еще нет, сударь. Первые капли упали, когда мы  сидели  на  скамье,  я
это прекрасно помню, потому что Альбер раскрыл зонт и я подумала про Поля  и
Виргинию*.
     ______________
     * Герои  одноименного  сентиментального  романа  французского  писателя
Жака Бернардена де Сен-Пьера (1737 - 1814), впервые опубликованного  в  1787
г. и пользовавшегося большим успехом.

     - Будьте добры подождать минуту, - попросил следователь.
     Он присел к столу и торопливо написал два письма. В  первом  содержался
приказ немедленно доставить Альбера во Дворец правосудия, к нему в  кабинет.
Во втором г-н Дабюрон распорядился, чтобы один из агентов уголовной  полиции
немедля  отправился  в  Сен-Жерменское  предместье,  в  особняк  д'Арланжей,
произвел осмотр стены со стороны сада и обнаружил следы перелезавшего  через
нее  человека,  если  таковые  существуют.  Он  пояснял,  что  через   стену
перелезали дважды - до и во  время  дождя.  Соответственно,  следы  в  обоих
случаях должны отличаться.
     Он  предписывал  полицейскому  действовать  крайне  осторожно  и  найти
какое-либо правдоподобное объяснение осмотру.
     Дописав письма, он позвонил, вошел слуга.
     - Эти  два  послания,  -  сказал  г-н  Дабюрон,   -   доставьте   моему
протоколисту Констану. Попросите, чтобы он сразу  же  их  прочел  и  передал
распоряжения,  которые  в  них  содержатся,  сразу,   слышите,   сразу   же.
Поторопитесь, возьмите фиакр, дело весьма срочное. Да,  вот  еще  что,  если
Констана нет в кабинете, велите служителю его отыскать: он меня  ждет  и  не
мог отлучиться далеко.
     Потом г-н Дабюрон обратился к девушке:
     - Сохранилось ли у вас, мадемуазель, письмо, в котором господин  Альбер
просит вас о свидании?
     - Да, сударь, по-моему, оно у меня с собой.
     Она встала, порылась в кармане и извлекла измятый листок.
     - Вот оно!
     Судебный следователь взял листок. В нем проснулось подозрение.  Слишком
уж кстати очутилось это компрометирующее письмо в  кармане  у  Клер.  Обычно
девушки не носят с собой записок, в которых  им  назначают  свидания.  Одним
взглядом он пробежал эти несколько строчек.
     - Даты нет, - прошептал он, - почтового штемпеля нет... М-да!
     Клер не слышала его, она лихорадочно искала доказательств свидания.
     - Сударь, -  сказала  она  внезапно,  -  часто  бывает  так:  мы  хотим
остаться одни и думаем, что мы одни, а  кто-то  в  это  время  наблюдает  за
нами. Прошу вас, допросите всю бабушкину прислугу, быть может, кто-нибудь  и
видел Альбера.
     - Допрашивать ваших слуг? Да что вы, мадемуазель!
     - Ах, сударь, вы полагаете, это  меня  скомпрометирует?  Да  какое  мне
дело? Лишь бы его освободили!
     Г-н Дабюрон не мог скрыть восхищения. Сколько великодушной  преданности
в этой девушке, и неважно, правду она говорит или нет! Он-то хорошо ее  знал
и мог оценить, какое усилие над собой она совершила.
     - Это не все, - добавила она, - есть еще ключ  от  калитки,  который  я
перебросила Альберу. Я хорошо помню, что он мне его не вернул:  мы  об  этом
забыли. Наверно, он сунул его в карман. Если ключ у него найдут,  это  будет
подтверждением, что Альбер приходил в сад.
     - Я распоряжусь, мадемуазель.
     - Есть еще одна возможность: пока я здесь, пошлите осмотреть стену...
     Она обо всем подумала.
     - Уже послал, мадемуазель, - отвечал г-н Дабюрон. - Не  скрою  от  вас,
одно из писем, которые я  только  что  отправил,  содержит  приказ  провести
тщательный осмотр у вас дома, разумеется, незаметно.
     Клер просияла и, поднявшись, снова протянула руку следователю.
     - О, благодарю вас, - сказала она, - тысячу  раз  благодарю!  Теперь  я
вижу, что вы на нашей стороне. И знаете еще  что?  У  Альбера,  может  быть,
сохранилось письмо, которое я написала ему в среду.
     - Нет, мадемуазель, он его сжег.
     Лицо Клер омрачилось, она с недоверием взглянула на  г-на  Дабюрона.  В
ответе  следователя  ей  почудилась   ирония.   Но   девушка   заблуждалась.
Следователь вспомнил, что во вторник днем Альбер  бросил  в  камин  какое-то
письмо. Это могло быть только  письмо  Клер.  И  значит,  к  ней  относились
слова: "Она не сможет мне отказать". Следователю были теперь понятны  и  его
волнение, и эта фраза.
     - Но почему же, мадемуазель, - спросил он, - господин де Коммарен  ввел
правосудие в заблуждение, не избавил меня от пагубной ошибки? Ведь  было  бы
куда проще сказать мне все.
     - Мне кажется, сударь, порядочный человек не может  признаться  в  том,
что женщина назначила ему  свидание,  если  не  получил  на  то  ее  особого
разрешения. Он скорее пожертвует своей жизнью, чем честью той,  которая  ему
доверилась. Но поверьте, Альбер надеялся на меня.
     Возразить на это было нечего, и причина, о которой сказала  мадемуазель
д'Арланж, позволяла по-иному взглянуть на  ответы  подозреваемого  во  время
допроса.
     - Это еще не все, мадемуазель, - продолжал следователь. - Вам  придется
явиться во Дворец правосудия и повторить все, что вы мне рассказали, у  меня
в кабинете. Протоколист  запишет  ваши  показания,  и  вы  их  подпишете.  К
сожалению, эта тягостная формальность необходима.
     - Что вы, сударь, я с  радостью  дам  показания,  только  бы  вызволить
Альбера из тюрьмы. Я готова на все. Если его отдадут под  суд,  я  предстану
перед судом.  Да,  я  выступлю  перед  судом  и  публично,  во  всеуслышание
расскажу всю правду. Конечно, - печально прибавила она, -  я  стану  мишенью
всеобщего любопытства, на меня будут глазеть,  как  на  героиню  романа,  но
какое мне дело до людской молвы, до одобрения или осуждения  света,  если  я
уверена в его любви?
     Она встала, оправила накидку и ленты шляпки.
     - Следует ли мне дожидаться, - спросила  она,  -  пока  вернутся  люди,
которые отправились осматривать стену?
     - В этом нет необходимости, мадемуазель.
     - Тогда, - продолжала она кротко, - мне остается только умолять вас,  -
и она сложила руки, как при молитве, - заклинать вас  выпустить  Альбера  из
тюрьмы.
     - Он будет отпущен на свободу, как только это станет возможно, даю  вам
слово.
     - Нет,  сегодня,  дорогой  господин  Дабюрон,   прошу   вас,   сегодня,
немедленно! Ведь он ни в чем не виноват, право, имейте  сострадание:  вы  же
наш друг... Хотите, я стану перед вами на колени?
     Следователь едва успел ее удержать. Он задыхался от  волнения.  О,  как
он завидовал арестованному!
     - То, о чем вы меня просите, невозможно, мадемуазель, - глухим  голосом
отвечал он, - честью клянусь, это неосуществимо. Ах, если  бы  это  зависело
только от меня! Видя ваши слезы, я не в силах  был  бы  вам  отказать,  даже
будь он виновен.
     Мадемуазель д'Арланж, до сих пор  такая  стойкая,  не  сумела  сдержать
рыдание.
     - О я несчастная! - воскликнула она. - Он страдает, он в  тюрьме,  а  я
на свободе и бессильна  помочь  ему!  Боже  милостивый,  наставь  меня,  как
тронуть  сердца  людей!  Кому  мне  броситься   в   ноги,   чтобы   добиться
милосердия? - Она  умолкла,  пораженная  словом,  которое  вырвалось  из  ее
уст. - Я сказала "милосердие", но Альбер в милосердии не нуждается, -  гордо
поправилась она. -  Зачем  я  всего  лишь  женщина?  Неужели  мне  не  найти
мужчины, который бы мне  помог?  Нет,  -  продолжала  она  после  секундного
размышления, - есть мужчина, который обязан помочь Альберу,  потому  что  по
его вине на Альбера обрушилось несчастье: это  граф  де  Коммарен.  Он  отец
Альбера, и он его покинул. Что ж, пойду к нему и напомню  ему,  что  у  него
есть сын.
     Следователь поднялся ее проводить, но она уже выскользнула из  комнаты,
увлекая за собой преданную м-ль Шмидт.
     Чуть живой, г-н Дабюрон рухнул в кресло. В глазах у него стояли слезы.
     - Какая девушка! - прошептал он. - Не напрасно мой выбор  пал  на  нее.
Мне удалось угадать и понять все ее благородство.
     Он чувствовал, что любит ее еще  сильней,  чем  прежде,  и  никогда  не
утешится. Он погрузился в раздумья, и вдруг его мозг пронзила одна мысль.
     Правду ли сказала Клер? Не играла ли  она  разученную  загодя  комедию?
Нет, конечно, нет.
     Но ее  саму  могли  обмануть,  она  могла  оказаться  жертвой  чьего-то
искусного обмана. Тогда, значит,  исполняется  предсказание  папаши  Табаре,
который говорил: "Готовьтесь к безупречному алиби".
     Как  разоблачить  лживость  этого  алиби,  подготовленного  заранее   и
представленного одураченной девушкой?
     Как разрушить план, настолько хитроумный,  что  обвиняемый  мог,  сложа
руки, ничего не боясь, ждать избавления, которое сам заранее подготовил?
     Но  что,  если  рассказ  Клер  все-таки  правдив,  что,   если   Альбер
невиновен?
     Следователь чувствовал, что положение у него  безвыходное:  он  понятия
не имел, как справиться со столькими трудностями.
     Он поднялся и произнес вслух, словно желая придать себе храбрости:
     - Ну что ж, все прояснится во Дворце правосудия.


XIV

     Г-н Дабюрон был потрясен визитом Клер.
     Еще большее  потрясение  испытал  г-н  де  Коммарен,  когда  камердинер
склонился к  его  уху  и  доложил,  что  м-ль  д'Арланж  просит  уделить  ей
несколько минут для разговора.
     Г-н Дабюрон уронил великолепную вазу,  г-н  де  Коммарен,  сидевший  за
столом, выпустил из  рук  нож,  и  тот  упал  на  тарелку.  И  так  же,  как
следователь, он прошептал:
     - Клер...
     Он сомневался, принимать ее или нет, опасаясь  тягостной  и  неприятной
сцены.
     Граф понимал, что вряд ли она питает особо пылкие чувства  к  человеку,
который так долго и упорно противился браку своего  сына  с  нею.  Чего  она
хочет? Вероятней всего, узнать про Альбера. Но что он может ей сказать?
     Наверно,  она  устроит  истерику,  и  это  скверно  повлияет   на   его
пищеварение.
     Однако он представил  себе,  какое  огромное  горе,  должно  быть,  она
испытывает, и пожалел ее. И еще он  подумал,  что  было  бы  неблагородно  и
недостойно его прятаться  от  той,  которая  могла  бы  стать  ему  дочерью,
виконтессой де Коммарен.
     Граф велел попросить ее подождать в одной из малых гостиных  на  первом
этаже.
     Он спустился туда очень скоро, поскольку само известие об  этом  визите
испортило ему аппетит. Он был готов к самой неприятной сцене.
     Чуть только он вошел, Клер присела перед ним в  изящном  и  исполненном
достоинства реверансе, какому ее обучила маркиза д'Арланж.
     - Господин граф... - начала она.
     - Бедное дитя, вы, верно, пришли узнать, нет ли каких известий об  этом
несчастном? - спросил г-н де Коммарен.
     Он прервал Клер и сам повел разговор в надежде закончить его как  можно
скорей.
     - Нет, господин граф, - отвечала девушка, - напротив, я  пришла,  чтобы
сообщить вам известия о нем. Вы знаете, что он невиновен?
     Граф внимательно глянул на  нее,  решив,  что  от  горя  она  тронулась
рассудком. Но в таком случае помешательство ее было достаточно тихим.
     - У меня никогда не было в этом  сомнений,  -  продолжала  Клер,  -  но
теперь я получила самое достоверное доказательство.
     - Дитя мое, понимаете  ли  вы,  что  говорите?  -  осведомился  г-н  де
Коммарен, глядя на нее с явным недоверием.
     М-ль д'Арланж поняла, что подумал старый  аристократ.  Беседа  с  г-ном
Дабюроном придала ей опыта.
     - Я говорю лишь то, что  соответствует  действительности  и  что  легко
проверить, - отвечала она. - Только  что  я  была  у  судебного  следователя
господина Дабюрона, одного из друзей моей бабушки, и после того, что  я  ему
рассказала, он убедился в невиновности Альбера.
     - Он вам так сказал, Клер? - поразился граф. - Дитя  мое,  вы  уверены,
что не заблуждаетесь?
     - Нет, сударь. Я сообщила ему то, чего никто не знает и что Альбер  как
благородный человек не мог сказать сам. Я сообщила, что в тот  самый  вечер,
когда было совершено преступление, Альбер был со мною в саду  моей  бабушки.
Он попросил у меня свидания...
     - Но одного вашего слова недостаточно.
     - Доказательства есть, и правосудие теперь ими располагает.
     - Господи, да возможно ли это? - вскричал граф.
     - Ах, господин граф, - с горечью  промолвила  м-ль  д'Арланж.  -  Вы  в
точности как следователь. Вы поверили в то, чего не могло  быть.  Вы,  отец,
заподозрили его! Да вы же совершенно его не знаете. Вы отступились от  него,
даже не попытавшись защитить. А я ни на минуту не усомнилась в нем.
     Человека легко убедить, если он жаждет этого всей душой. Привлечь  г-на
де Коммарена на свою сторону не составляло  для  Клер  большого  труда.  Без
возражений, без спора он поверил ее доводам. Он  проникся  ее  уверенностью,
не раздумывая, насколько это благоразумно и осмотрительно.
     Да,  убежденность  следователя  подкосила  его,  он  принял  за  правду
неправдоподобное и смирился.  И  вот  теперь,  слушая  Клер,  вновь  воспрял
духом. Альбер невиновен! Для него эти слова звучали небесной музыкой.
     Клер казалась ему вестницей надежды и счастья.
     Всего за три дня он постиг всю глубину своих чувств к Альберу.  Г-н  де
Коммарен нежно любил его и потому,  несмотря  на  мучительные  подозрения  в
своем отцовстве, никогда не соглашался отпустить его от себя.
     Все три дня  мысль  о  преступлении,  вменяемом  несчастному,  о  каре,
которая ждет его, убивала графа. Но Альбер невиновен!
     Не будет позора, не будет  скандального  процесса,  их  герб  останется
незапятнан, имя де Коммарена не будут трепать в суде.
     - Значит, его вот-вот освободят? - спросил граф.
     - Увы, сударь, я просила, чтобы его тут же выпустили на  свободу.  Ведь
так и должно быть, раз он невиновен, правда?  Но  следователь  ответил,  что
это невозможно, он этим не распоряжается, судьба Альбера зависит  от  многих
лиц. Тогда я и решилась пойти к вам и просить помощи.
     - Я могу что-то сделать?
     - Надеюсь. Я всего-навсего слабая девушка, ничего и никого не знаю.  Не
знаю, что можно сделать, чтобы его выпустили из тюрьмы. Но  должен  же  быть
какой-то способ добиться справедливости. Господин граф, вы его  отец.  Может
быть, вы попытаетесь как-то помочь ему?
     - Да, да! - горячо воскликнул граф. - И не теряя ни минуты!
     После ареста Альбера граф впал в мрачное оцепенение. В отчаянии,  видя,
что все рушится, он не делал ничего, чтобы побороть вялость  мыслей.  Обычно
такой  деятельный,  теперь  он  словно  застыл.  Ему  даже   нравился   этот
умственный паралич, не дающий ощущать  всю  остроту  несчастья.  Голос  Клер
прозвучал для него как труба, возвещающая воскрешение. Кончилась  чудовищная
ночь, он увидел на горизонте проблеск света и обрел юношескую энергию.
     - Идемте! - сказал он,  но  внезапно  на  сияющее  лицо  набежала  тень
печали, смешанной с яростью. - Но куда? В прежние времена я обратился  бы  к
королю.  А  сейчас...  Ваш  император  не  сможет  встать  над  законом.  Он
посоветует мне подождать решения господ судейских,  скажет,  что  ничего  не
может сделать. Подождать! А Альбер в смертельном страхе считает минуты.  Да,
справедливости добиваются, но  вот  добиться  ее  быстро  -  это  искусство,
которое изучают в школах, куда я не хаживал.
     - И все же  попытаемся,  сударь!  -  настаивала  Клер.  -  Обратимся  к
судьям, к генералам, к министрам, к кому угодно. Вы только проведите меня  -
говорить буду я, и вы увидите, мы добьемся успеха.
     Граф прямо-таки с отеческой нежностью сжал маленькие руки Клер.
     - Вы славная и отважная девушка, Клер!  -  воскликнул  он.  -  Вот  что
значит благородная кровь! Я не знал  вас.  Да,  вы  будете  моей  дочерью  и
будете счастливы с Альбером... Однако же мы не можем метаться по  городу  от
двери к двери. Нужен советчик, который подсказал бы, к кому мне  обратиться,
какой-нибудь адвокат... О! - обрадовался граф. - Все прекрасно! Ноэль!
     Клер с удивлением подняла глаза на графа.
     - Это мой сын, - несколько смущенно объяснил г-н  де  Коммарен.  -  Мой
второй сын, брат Альбера. Превосходнейший, достойнейший человек, -  произнес
он, очень кстати вспомнив отзыв г-на Дабюрона. - Он адвокат и  знает  Дворец
правосудия как свои пять пальцев. Он-то нам и поможет советом.
     Сердце Клер  сжалось,  едва  преисполненный  надежды  г-н  де  Коммарен
произнес имя Ноэля.
     Граф заметил ее испуг.
     - О, не тревожьтесь, дорогое дитя, - успокоил  он  ее.  -  Ноэль  очень
добрый, скажу вам больше: он любит Альбера. Ну, не качайте головой. Экая  вы
недоверчивая! Ноэль мне сам говорил, что не верит в виновность  Альбера.  Он
заверял,  что  сделает  все,  чтобы  исправить  эту  чудовищную  ошибку,   и
собирается быть его адвокатом.
     Эти уверения, похоже, не  переубедили  девушку.  Она  подумала:  "Разве
мало этот Ноэль уже принес горя Альберу?" - однако не стала спорить.
     - Мы пошлем за ним, - продолжал г-н де  Коммарен.  -  Сейчас  он  возле
матери Альбера, воспитавшей его. Она при смерти.
     - Матери Альбера?
     - Да, дитя  мое.  Альбер  растолкует  все,  что  вам  может  показаться
загадочным. Сейчас у нас нет времени. Хотя я полагаю...
     Граф неожиданно умолк. Вместо того чтобы  посылать  за  Ноэлем  к  г-же
Жерди, подумалось ему, он сам  мог  бы  заехать  туда.  Заодно  он  повидает
Валери, а ему так давно хочется увидеть ее!
     Есть такие шаги, к  которым  подталкивает  сердце,  однако  человек  не
смеет рискнуть: его  удерживают  тысячи  ничтожных  или  веских  причин.  Он
мечтает  об  этом,  рвется   всей   душой,   жаждет   и   все-таки   медлит,
сопротивляется, борется с собой. Но вот  подворачивается  повод,  и  он  рад
воспользоваться случаем. У него  есть  оправдание  перед  собой.  Поддавшись
порыву страсти, он может сказать: "Это не я - так хочет судьба".
     - Проще будет самому поехать к Ноэлю, - заключил граф.
     - Так едемте, сударь.
     - Понимаете,   дорогое   дитя,   -   нерешительно   промолвил    старый
аристократ, - я не  знаю,  могу  ли,  имею  ли  право  взять  вас  с  собой.
Приличия...
     - При чем  здесь  приличия,  сударь?  -  запротестовала  Клер.  -  Ради
Альбера и с вами я могу поехать куда угодно. Разве я обязана давать  кому-то
объяснения? Пошлите только м-ль Шмидт  предупредить  бабушку,  и  пусть  она
вернется сюда и ждет нашего возвращения. Я готова, сударь.
     - Что ж, едем, - ответил граф  и,  дернув  изо  всех  сил  за  сонетку,
крикнул: - Экипаж!
     Когда они спускались с крыльца, граф настоял, чтобы  Клер  оперлась  на
его руку. В нем ожил галантный и изящный приближенный графа д'Артуа*.
     ______________
     * Граф д'Артуа (1757 - 1836)  -  брат  Людовика  XVI,  один  из  вождей
эмиграции, с 1824 г. король под именем Карл X, свергнут Июльской  революцией
1830 г.

     - Благодаря вам я сбросил два десятка лет,  -  сказал  он,  -  и  будет
справедливо,  если  я  окажу  вам  знак  уважения,  принятый  в  пору   моей
молодости, которую вы мне возвратили.
     Чуть только Клер уселась в карету, он приказал кучеру:
     - На улицу Сен-Лазар и побыстрей!
     Когда граф приказывал "и побыстрей!", прохожим  следовало  убираться  с
дороги. К счастью, кучер был опытный, и обошлось без несчастных случаев.
     Привратник объяснил, как найти квартиру г-жи Жерди.
     Граф  поднимался  медленно,  держась  за  перила,  на  каждой  площадке
останавливался, чтобы отдышаться. Он шел на свиданье к ней!  Сердце  у  него
сжимало, как тисками.
     - Могу я повидать господина Ноэля Жерди? - осведомился он у служанки.
     - Адвокат только  что  вышел.  Он  не  сказал,  куда  идет,  но  обещал
вернуться не позже, чем через полчаса.
     - Мы подождем его, - бросил граф.
     Он  шагнул  через  порог,  и  служанке  пришлось  посторониться,  чтобы
пропустить его и м-ль д'Арланж.
     Ноэль строго запретил принимать кого бы то  ни  было,  но  у  графа  де
Коммарена был такой внушительный вид, что служанка тут же  забыла  обо  всех
запретах.
     В гостиной, куда она проводила графа и м-ль  д'Арланж,  находились  три
человека. То были приходский кюре, врач и  высокий  мужчина,  офицер  ордена
Почетного легиона, чья выправка и манера держаться выдавали  в  нем  старого
солдата.
     Они  беседовали,  стоя  у  камина,  и  появление  незнакомцев,  похоже,
удивило их.
     Поклонившись в ответ на приветствие  г-на  де  Коммарена  и  Клер,  они
обменялись  вопросительными  взглядами,  словно  советуясь,  как  поступить.
Однако их колебания длились недолго.
     Военный взял стул и придвинул его м-ль д'Арланж.
     Граф понял, что он здесь  лишний.  Придется,  видимо,  представиться  и
объяснить причину визита.
     - Господа, прошу извинить меня за вторжение. Я не  думал,  что  помешаю
вам,  когда  просил  разрешения  подождать  Ноэля,  с  которым  мне   крайне
необходимо увидеться. Я - граф де Коммарен.
     Услыхав  эту  фамилию,  отставной  военный  отпустил  стул,  за  спинку
которого еще держался, и выпрямился. Глаза его гневно сверкнули, и  он  сжал
кулаки. Он уже намеревался что-то сказать, но удержался и, наклонив  голову,
отступил к окну.
     Ни граф, ни двое остальных мужчин не заметили этой вспышки, но  она  не
ускользнула от внимания Клер.
     И пока  Клер,  изрядно  озадаченная,  усаживалась,  граф,  тоже  весьма
смущенный своим вторжением, подошел к священнику и тихо спросил:
     - Простите, господин аббат, каково состояние госпожи Жерди?
     Доктор, обладавший чутким слухом, услышал вопрос и  тут  же  подошел  к
ним.  Ему  было  лестно  поговорить  с  таким,  можно  сказать,   знаменитым
человеком, как граф де Коммарен, и вообще познакомиться с ним.
     - Надо полагать, господин граф, до утра она не доживет, - сообщил он.
     Граф сжал руками виски, словно ощутив боль. Он  не  решался  продолжать
расспросы. И все же после секунды молчания негромко произнес:
     - Она в сознании?
     - Нет, сударь.  По  сравнению  со  вчерашним  вечером  в  ее  состоянии
произошли большие перемены. Всю ночь она была сильно  возбуждена,  временами
начинала бредить. С час назад появилась надежда, что она придет  в  себя,  и
мы послали за господином кюре.
     - К несчастью, напрасно, - заметил священник. -  Она  все  так  же  без
сознания. Бедная женщина! Я уже лет десять знаю ее  и  почти  каждую  неделю
заходил к ней. Благороднейшее сердце!
     - Она должна ужасно страдать, - сказал доктор.
     И почти тотчас же,  как  бы  в  подтверждение  его  слов,  из  соседней
комнаты, дверь в которую была приотворена, донеслись приглушенные крики.
     - Слышите? - весь дрожа, спросил граф.
     Клер ничего не поняла  в  этой  странной  сцене.  Ее  угнетали  мрачные
предчувствия, ей казалось, будто она окунулась в  атмосферу  несчастья.  Она
испытывала страх. Девушка встала и подошла к графу.
     - Она там? - спросил г-н де Коммарен.
     - Да,  сударь,  -  резко   ответил   старик   военный,   который   тоже
присоединился к беседующим.
     В другое время граф несомненно обратил бы внимание  на  тон  офицера  и
почувствовал бы себя задетым. Но сейчас он даже  не  взглянул  на  него.  Он
ничего не замечал. Ведь совсем рядом  была  она.  Мыслями  г-н  де  Коммарен
витал в прошлом. Ему казалось, что только вчера он навсегда ушел от нее.
     - Мне хотелось бы взглянуть на нее, - с какой-то робостью попросил он.
     - Это невозможно, - отрезал военный.
     - Почему? - растерянно спросил граф.
     - Господин де Коммарен,  позвольте  ей  хотя  бы  умереть  спокойно,  -
отвечал тот.
     Граф отшатнулся, словно на него замахнулись. Он встретился взглядом  со
старым солдатом и опустил глаза, будто подсудимый перед судьей.
     - Отчего же, я думаю, что господин граф может войти к госпоже Жерди,  -
вмешался врач, который предпочитал ничего не замечать.  -  Вероятней  всего,
она и не увидит его, но даже если...
     - Да, она ничего не увидит, - подтвердил  священник.  -  Я  только  что
обращался к ней, брал ее за руку, но она даже не почувствовала.
     Старик военный задумался и наконец сказал графу:
     - Что ж, войдите. Может быть, такова воля божья.
     Граф покачнулся. Доктор хотел его поддержать, но граф мягко  отвел  его
руку.
     Врач и священник вошли следом  за  ним,  а  Клер  и  отставной  военный
остались в дверях, которые находились как раз напротив кровати.
     Граф сделал несколько шагов, но вынужден был  остановиться.  Он  хотел,
но не мог подойти к постели.
     Неужели эта умирающая - Валери?
     Увядшее, искаженное лицо  ничем  не  напоминало  прекрасную,  обожаемую
Валери его юности. Он не узнавал ее.
     Зато  она  узнала,   верней,   угадала,   почувствовала   его.   Словно
гальванизированная какой-то сверхъестественной силой,  она  приподнялась,  и
граф увидел ее исхудавшие руки и плечи. Яростным движением  она  смахнула  с
головы компресс из колотого льда, откинула  назад  все  еще  густые  волосы,
влажные от воды и пота, которые разметались по подушке.
     - Это ты, Ги! - вскричала она. - Это ты!
     Граф внутренне содрогнулся.
     Он был недвижен, как бывают, по народному поверью,  недвижны  те,  кого
поразит молния, но стоит только прикоснуться к  ним,  и  они  рассыпаются  в
прах.
     Он не  мог  увидеть  то,  что  заметили  остальные:  как  преобразилась
больная.  Искаженные  черты  вдруг  смягчились,  лицо  озарилось   счастьем,
ввалившиеся глаза просияли нежностью.
     - Наконец-то ты пришел, Ги, - облегченно вздохнула она. - Господи,  как
давно я тебя жду! Ты даже не можешь представить, сколько я выстрадала  из-за
нашей разлуки. Я давно умерла бы от  горя,  если  бы  меня  не  поддерживала
надежда снова  увидеться  с  тобой.  Тебя  не  пускали  ко  мне?  Кто?  Твои
родители? Бессердечные люди! И ты не мог им сказать, что  никто  в  мире  не
любит тебя так, как я? Нет, не поэтому, я вспомнила... Я же помню,  какое  у
тебя было бешеное  лицо,  когда  ты  уходил  от  меня.  Твои  друзья  решили
разлучить нас, они сказали, что я обманываю тебя с другим. Что плохого я  им
сделала? Почему они так враждебны ко мне? Они позавидовали  нашему  счастью.
Мы были так счастливы! Но ты не поверил этой нелепой лжи, ты  презрел  ее  и
пришел ко мне.
     Монахиня, видя такое нашествие в комнату больной, оторопело поднялась.
     - Надо  быть  безумцем,  чтобы  поверить,  будто  я  изменяла  тебе,  -
продолжала умирающая. - Разве я не принадлежу тебе? Чего я  могла  ждать  от
другого, если ты уже все мне дал? Разве я не вверилась тебе душой и телом  с
первого же дня? Я без борьбы предалась тебе, я  чувствовала,  что  родилась,
чтобы  стать  твоей.  Ги,  неужели  ты  забыл?  Я  плела  кружева   и   едва
зарабатывала на жизнь, а ты мне сказал, что изучаешь  право  и  еще  что  ты
небогат. Я думала, что ты во всем  себе  отказываешь,  чтобы  немножко  меня
порадовать. Ты  захотел,  чтобы  мы  привели  в  порядок  нашу  мансарду  на
набережной Сен-Мишель. Какая она стала красивая, когда мы  с  тобой  оклеили
ее обоями в цветочек!
     А как там было хорошо! Из окна мы любовались деревьями в саду  Тюильри,
а если высунуться, можно было  увидеть  отблеск  заката  под  арками  моста.
Какое прекрасное это было время!  Когда  мы  впервые  в  воскресенье  вместе
поехали за город, ты принес мне красивое платье, о каком я даже  мечтать  не
смела, и такие изящные туфельки, что мне было странно подумать, будто в  них
можно идти по улице. Но ты обманул меня!
     Ты вовсе не был бедным студентом. Однажды я относила работу  и  увидела
тебя в великолепной карете, на запятках которой стояли  лакеи  в  ливреях  с
золотыми галунами. Я глазам своим не поверила. Но вечером ты мне  признался,
что ты дворянин и страшно богат. Ах, любимый, зачем ты сказал мне это?
     Было непонятно, то ли она пришла в сознание, то ли бредит.
     Лицо графа де Коммарена сморщилось, по нему  струились  слезы.  Врач  и
священник  беспомощно  стояли,  тронутые  видом  старика,   плачущего,   как
ребенок.
     Еще вчера граф думал, будто  сердце  его  мертво,  но  достаточно  было
прозвучать этому проникновенному голосу,  чтобы  в  нем  ожили  воспоминания
юности. Сколько же лет прошло с тех пор!
     - И тогда мне пришлось переехать с набережной  Сен-Мишель,  -  говорила
г-жа Жерди.  -  Ты  потребовал  этого,  и  я,  хоть  у  меня  были  недобрые
предчувствия, покорилась. Ты сказал, что я,  чтобы  нравиться  тебе,  должна
выглядеть  знатной  дамой.  Ты  нанял  мне  учителей:  ведь  я  была   почти
неграмотной, едва могла нацарапать  свою  подпись.  Помнишь,  какие  смешные
ошибки были в моем первом письме? Ах, Ги, лучше бы  ты  и  вправду  оказался
бедным  студентом!  Я  утратила  всю  свою  доверчивость,  беззаботность   и
веселость, после того как узнала, что ты богат. А вдруг  ты  решишь,  что  я
корыстна? А вдруг вообразишь, будто меня интересует только твое богатство?
     Люди, имеющие, как  ты,  миллионы,  должно  быть,  очень  несчастны.  Я
понимаю,  им  приходится  быть  недоверчивыми  и  ко   всем   относиться   с
подозрением. Они же никогда не знают, любят  их  самих  или  их  деньги.  Их
вечно грызут сомнения, и они делаются мнительными, ревнивыми,  жестокими.  О
мой единственный  друг,  зачем  мы  покинули  нашу  мансарду?  Мы  были  там
счастливы. Зачем ты не позволил мне остаться там, где встретил  меня?  Разве
ты не знаешь, что чужое  счастье  раздражает  и  озлобляет  людей?  Будь  мы
благоразумны, мы скрывали бы его, как преступление. Ты думал, что  возносишь
меня, а на самом деле низринул. Ты  гордился  нашей  любовью,  выставлял  ее
напоказ. И я напрасно молила тебя позволить мне жить незаметно, в тени.
     Вскоре весь город  знал,  что  я  твоя  любовница.  В  свете  только  и
говорили о твоих безумных тратах на меня. Как я краснела  из-за  роскоши,  в
которой ты вынуждал меня жить! Ты был доволен: моя  красота  стала  известна
всем, а я плакала, потому что всем  стал  известен  и  мой  позор.  Обо  мне
говорили, как о тех женщинах,  чья  профессия  -  толкать  мужчин  на  самые
чудовищные безумства. Сколько раз я встречала свою фамилию  в  газете!  И  о
том, что ты женишься, я узнала тоже из  газеты.  Я  должна  была  бежать  от
тебя, но у меня не хватало решимости.
     Я трусливо смирилась с постыднейшей участью. Ты женился, а  я  осталась
твоей любовницей. О, какое это было мучение, какой это был страшный день!  Я
сидела одна в комнате, где все дышало тобой,  а  ты  венчался  с  другою.  Я
говорила себе: "Вот сейчас невинная, благородная девушка вручает ему руку  и
сердце. Какие обеты сейчас произносят его уста, которые так часто  сливались
с моими?" После этого страшного несчастья я, бывало, спрашивала бога,  какое
преступление я совершила, что он так безжалостно карает меня. Вот  оно,  мое
преступление: ты женился,  и  я  осталась  твоей  любовницей,  а  твоя  жена
умерла. Я видела ее всего один раз, всего несколько минут, но по  тому,  как
она смотрела на тебя, я поняла: она тебя любит так же, как я. Ги,  это  наша
любовь убила ее!
     Утомленная  г-жа  Жерди  умолкла,  но  никто   из   присутствующих   не
шелохнулся. Все  благоговейно,  с  волнением  слушали  и  ждали,  что  будет
дальше.
     М-ль д'Арланж была не в  силах  стоять,  она  опустилась  на  колени  и
прижимала ко рту платок, пытаясь заглушить рыдания. Ведь эта женщина -  мать
Альбера!
     И только монахиню не тронул этот рассказ: она уже столько раз  слышала,
как  бредят  больные.  Нет,  она  ничего,  совершенно  ничего  не  поняла  в
происходящем.
     "Эти люди сошли с  ума,  -  думала  она.  -  Придавать  такое  значение
горячечному бреду..."
     Она решила, что она одна из всех сохранила  здравый  смысл.  Подойдя  к
кровати, она хотела накрыть больную одеялом.
     - Сударыня, давайте укроемся, - сказала она. - Вы простынете.
     - Сестра... - произнесли одновременно врач и священник.
     - Черт возьми, дайте ей говорить! - крикнул старый солдат.
     - Но кто мог тебе сказать, будто я тебе  изменяю?  -  вдруг  произнесла
больная, не видевшая и не слышавшая ничего вокруг.  -  О,  низкие  люди!  За
мной, видно, следили и обнаружили, что ко мне ходит офицер. Так знай же:  то
был мой брат Луи. Когда ему  исполнилось  восемнадцать,  он  завербовался  в
армию, сказав нашей матушке: "Все-таки одним ртом в семье будет меньше".  Он
оказался хорошим солдатом, и начальство сразу  заметило  его.  Он  старался,
учился  и  очень  быстро  стал  продвигаться  в  чинах.  Его   произвели   в
лейтенанты, потом в капитаны, назначили командовать эскадроном.  Луи  всегда
любил меня, и, если бы остался в Париже, я не пала бы так низко. Но  матушка
умерла, и я оказалась одна в этом огромном городе.  Он  был  унтер-офицером,
когда узнал, что у меня есть  любовник.  Я  думала,  он  больше  никогда  не
захочет меня видеть. И все-таки он простил  меня,  сказав,  что,  хоть  я  и
оступилась, единственным моим оправданием  является  постоянство.  Ах,  друг
мой, к моей чести он относился еще ревнивей тебя. Луи приходил  ко  мне,  но
тайком.  Это  я  была  виновата,  что  ему  приходилось  стыдиться  меня.  Я
вынуждена была молчать о нем, никогда не  упоминать  его  имени.  Доблестный
солдат, мог ли он признаться, что  его  сестра  находится  на  содержании  у
графа? Я принимала строжайшие предосторожности, чтобы его не видели.  И  вот
к чему это привело! Ты усомнился во  мне!  Когда  брат  узнал,  какие  толки
ходят обо мне, он в слепой ярости хотел вызвать  тебя  на  дуэль.  Мне  едва
удалось убедить его, что он  не  имеет  права  меня  защищать.  Как  я  была
наказана!  Какой  дорогой  ценой  заплатила  за  краденое  счастье!  Но   ты
вернулся, и все забыто. Ведь ты веришь мне, Ги, веришь?  Я  напишу  Луи,  он
придет, он подтвердит, что я не лгу. Ты же не усомнишься в слове солдата?
     - Клянусь честью, -  подтвердил  старый  солдат,  -  все,  что  говорит
сестра, правда.
     Но умирающая не слышала его, она продолжала прерывающимся голосом:
     - Какое счастье, что ты здесь! Я чувствую, как оживаю. Я ведь  чуть  не
заболела. Наверное, я  сейчас  не  очень  красива,  но  все  равно,  поцелуй
меня... - И она протянула руки и подставила губы, словно для поцелуя.  -  Но
только одно условие, Ги: ты оставишь мне моего сына. Умоляю, заклинаю  тебя,
не забирай, оставь его мне! Что станется с матерью, если она лишится  своего
ребенка? Ты требуешь  его  у  меня,  чтобы  дать  ему  прославленное  имя  и
огромное  богатство...  Нет!  Говоришь,  что  эта  жертва  нужна  ради   его
счастья... Нет! Мой ребенок принадлежит мне,  и  я  не  отдам  его.  Никакие
богатства на земле, никакие почести не заменят ему матери, склоняющейся  над
его колыбелью. Ты хочешь отдать мне взамен ее ребенка...  Нет,  ни  за  что!
Чтобы эта женщина целовала моего сына!  Это  невозможно!  Заберите  от  меня
чужого ребенка, он внушает мне ужас, отдайте мне моего.  Ги,  не  настаивай,
не угрожай, что рассердишься, что бросишь меня, -  я  же  уступлю,  а  потом
умру. Откажись от своего гибельного плана, ведь даже подумать такое -  и  то
грех. Увы, ни мольбы, ни слезы не трогают тебя. Ну что ж, бог нас  покарает.
Трепещи при мысли о нашей старости. Нет ничего  тайного,  что  не  стало  бы
явным. Когда-нибудь дети  придут  к  нам  и  предъявят  жестокий  счет.  Они
проклянут нас. Ги, мне ясно наше будущее. Я  вижу,  как  мой  сын  в  ярости
бросается ко мне. Великий боже, что  он  говорит?  О,  эти  письма,  письма,
драгоценная память  нашей  любви...  Но  он  мне  грозит,  он  ударил  меня!
Помогите! Сын поднял руку на мать... Только никому не рассказывай  об  этом!
Господи,  как  я  страдаю!  Он  же  прекрасно  знает,  что  я  его  мать,  и
притворяется, будто не верит. Боже,  за  что  же  эта  мука?  Ги,  друг  мой
единственный, прости, у меня не было  сил  противиться  и  не  хватило  духу
подчиниться.
     В этот миг вторая дверь комнаты, выходящая на площадку,  отворилась,  и
вошел Ноэль, как всегда бледный, но невозмутимый и спокойный.
     Его  появление  подействовало  на  умирающую,  как  удар  электрическим
током.
     Она задрожала  всем  телом,  глаза  ее  расширились,  и,  поднявшись  с
подушек, простирая руки к Ноэлю, она громко закричала:
     - Убийца!
     Конвульсивно дернувшись, она рухнула на постель. К  ней  подбежали,  но
она была мертва.
     Воцарилось глубокое молчание.
     Величие смерти и ужас, который  она  внушает,  таковы,  что  перед  нею
склоняют головы даже самые сильные духом, даже  скептики.  На  миг  умолкают
страсти и корысть. Мы невольно сосредоточиваемся, когда в нашем  присутствии
испускает последний вздох один из наших ближних.
     Впрочем, все присутствующие были до  глубины  души  взволнованы  сценой
предсмертной исповеди, горячечной и горестной.
     Но слово "убийца", последнее слово, произнесенное г-жой  Жерди,  никого
не удивило.
     Все, кроме сестры, знали о страшном обвинении, тяготеющем  на  Альбере.
Несчастная мать бросила свое проклятье ему.
     Ноэль выглядел глубоко опечаленным. Встав на колени у кровати той,  что
заменила ему мать, он схватил ее руки, приник к ним губами и простонал:
     - Она мертва! Мертва!
     Преклонив рядом с ним колени, монахиня и священник  читали  заупокойные
молитвы. Они молили бога быть милостивым к душе  усопшей  и  упокоить  ее  в
мире. Просили дать немножко счастья на небесах той, что  столько  выстрадала
в земной юдоли.
     Граф де Коммарен  сидел,  откинувшись  на  спинку  кресла,  голова  его
бессильно поникла, а лицо осунулось и было бледней, чем у покойной,  которая
когда-то была его возлюбленной, красавицей Валери.
     Около графа  хлопотали  Клер  и  доктор.  Им  пришлось  распустить  ему
галстук и расстегнуть воротничок сорочки: он задыхался.
     С  помощью  старого  солдата,  чьи  покрасневшие   глаза   говорили   о
сдерживаемом горе, кресло графа перенесли к приоткрытому окну, чтобы он  мог
вдохнуть свежего воздуха. Три дня назад эта сцена убила бы  его.  Но  теперь
его сердце затвердело от горя, как твердеют от работы ладони.
     - Слезы спасут его, - шепнул на ухо Клер доктор.
     И вправду, г-н де  Коммарен  понемножку  пришел  в  себя,  и  вместе  с
ясностью рассудка к нему вернулась способность страдать.
     Следом  за  подавленностью  приходит  сильнейшее  духовное  потрясение;
кажется,  будто  природа  накапливает  силы,  чтобы   можно   было   вынести
несчастье; поначалу  его  не  ощущаешь  со  всей  остротой  и  только  позже
начинаешь осознавать всю его огромность и глубину.
     Взгляд графа остановился на кровати, где лежало тело Валери.  Это  все,
что осталось от нее. Душа ее, нежная и преданная душа отлетела.
     О, чего бы он не отдал,  чтобы  бог  даровал  этой  несчастной  женщине
всего день, нет, час жизни! С каким раскаянием он бросился бы  к  ее  ногам,
чтобы вымолить прощение, чтобы сказать, как ненавистна ему теперь его  былая
жестокость. Сказать, что не понял ее  безграничной  любви.  Зачем  по  одним
лишь сплетням и домыслам, даже не  подумав  поговорить,  объясниться,  он  с
холодным презрением отступился от нее? Зачем не  повидался  с  нею?  А  ведь
тогда ему не пришлось бы двадцать лет кряду терзаться  мыслью,  что  Альбер,
быть может, не сын ему. И жил бы он не в угрюмом одиночестве, а  спокойно  и
счастливо.
     И тут ему припомнилась смерть графини. Она тоже  любила  его  и  потому
умерла.
     Он не понимал их обеих и этим убил.
     Пришел час искупления, и он не мог сказать: "Господи,  слишком  огромна
кара твоя!"
     И какая кара! Столько несчастий за пять дней!
     - Да, - прошептал граф,  -  она  это  предсказывала.  Почему  я  ее  не
послушался?
     Брат г-жи Жерди пожалел старика, на которого  свалилось  столько  горя.
Он протянул ему руку и сказал:
     - Господин де Коммарен, моя сестра давно уже  простила  вас,  если  она
вообще когда-нибудь на вас сердилась. Сегодня вас прощаю и я.
     - Благодарю вас, сударь, благодарю, - пробормотал граф  и  вздохнул:  -
Великий боже, какая смерть!
     - Да, - тихо промолвила Клер, - она умерла  с  мыслью,  что  ее  сын  -
убийца. И мы не успели ее разубедить.
     - Но нужно хотя бы, чтобы ее сын  получил  свободу  и  смог  отдать  ей
последний долг, - решительно произнес граф. - Ноэль!
     Адвокат стоял рядом и все слышал.
     - Отец, я обещал вам спасти его, - сказал он.
     М-ль  д'Арланж  в  первый  раз  взглянула  в  лицо  Ноэлю,  их  взгляды
встретились, и девушка не смогла сдержать  гримасу  отвращения,  которая  не
ускользнула от адвоката.
     - Альбер уже спасен, - надменно  сообщила  она.  -  Мы  требуем  только
одного: чтобы правосудие действовало побыстрее и немедленно вернуло  Альберу
свободу. Судебный следователь уже знает правду.
     - Правду? - переспросил адвокат.
     - Да. В ночь убийства Альбер был у меня, со мной.
     Ноэль  изумленно  воззрился  на   нее:   столь   необычное   признание,
услышанное без всяких  объяснений  из  девичьих  уст,  могло  поразить  кого
угодно.
     - Сударь, я - мадемуазель Клер д'Арланж.
     Г-н де Коммарен коротко пересказал все, что узнал  от  Клер.  Когда  он
закончил, Ноэль сказал:
     - Вы видите, сударь, в каком я положении. Завтра...
     - Завтра! - с негодованием прервал его граф. - Вы хотите, как я  понял,
ждать до завтра! Долг чести велит действовать сейчас же,  немедля.  Для  вас
лучшее средство почтить эту несчастную женщину  -  не  молиться  за  нее,  а
освободить ее сына.
     Ноэль склонился в поклоне.
     - Вы приказали, сударь, я подчиняюсь. Сегодня вечером у вас в  особняке
я буду иметь честь дать вам отчет о предпринятых мною шагах.  Возможно,  мне
удастся привезти к вам Альбера.
     Сказав это, он в последний раз поцеловал покойную и вышел.
     Вскоре после него ушли граф и м-ль д'Арланж.
     Брат г-жи Жерди  отправился  в  мэрию  сделать  заявление  о  смерти  и
выполнить необходимые формальности.
     Монахиня  осталась  одна  поджидать   священника,   которого   пообещал
прислать кюре для ночного бдения над трупом. Она не  испытывала  ни  страха,
ни волнения: ей уже столько раз приходилось встречаться со смертью.
     Помолившись, она встала  с  колен  и  принялась  хлопотать  в  комнате,
убирая ее так, как положено, когда больной испустит последний вздох.
     Она уничтожила все следы болезни, спрятала пузырьки и  баночки,  пожгла
сахару, накрыла белой салфеткой стол у  изголовья  кровати  и  поставила  на
него зажженные свечи, распятие, чашу со святой водой и веточкой  освященного
букса.


XV

     Взволнованный и озабоченный  признаниями  м-ль  д'Арланж,  г-н  Дабюрон
поднимался по лестнице, ведущей на галерею следователей, и вдруг  столкнулся
с папашей Табаре. Обрадовавшись, он окликнул его:
     - Господин Табаре!
     Но сыщик,  весь  вид  которого  свидетельствовал  о  крайнем  волнении,
отнюдь не был расположен останавливаться и терять время.
     - Извините, сударь, - с поклоном отвечал он, - меня ждут.
     - Но я все-таки надеюсь...
     - Он невиновен, - перебил папаша Табаре. - У меня  уже  есть  кое-какие
доказательства, и не пройдет трех дней... А вы  пока  допросите  человека  с
серьгами, которого разыскал Жевроль. Он очень смышлен, этот Жевроль,  я  его
недооценивал.
     И, не слушая больше ни слова, папаша Табаре стремительно понесся  через
три ступеньки вниз по лестнице, рискуя сломать себе шею.
     Г-н Дабюрон, обманутый в своих ожиданиях, ускорил шаг.
     На галерее у дверей его кабинета на грубой деревянной скамье сидел  под
охраной жандарма Альбер.
     - Через минуту вас вызовут, - сообщил ему следователь, открывая дверь.
     В кабинете беседовали Констан и  невысокий  человек  с  невыразительным
лицом, которого можно было бы принять за  какого-нибудь  мелкого  рантье  из
Батиньоля, если  бы  огромная  булавка  с  фальшивым  камнем,  сверкавшая  в
галстуке, не выдавала в нем агента полиции.
     - Получили мои записки? - спросил г-н Дабюрон своего протоколиста.
     - Сударь, все ваши распоряжения выполнены, обвиняемый уже здесь, а  это
господин Мартен, который только что прибыл из квартала Инвалидов.
     - Все  идет   отлично,   -   удовлетворенно   заметил   следователь   и
поинтересовался у агента: - Ну, и что же вы обнаружили, господин Мартен?
     - В сад залезали, сударь.
     - Давно?
     - Дней пять-шесть назад.
     - Вы уверены в этом?
     - Так же, как в том, что господин Констан чинит сейчас перо.
     - И следы заметны?
     - Так же, как нос на лице,  если  мне  будет  позволено  сделать  такое
сравнение. Вор, а я полагаю, что это был вор, - пояснил  словоохотливый  г-н
Мартен, - проник в сад  до  дождя,  а  убрался  после,  в  точности  как  вы
предполагали,  господин  судебный  следователь.  Это  обстоятельство   легко
установить, ежели сравнивать  следы  на  садовой  стене  со  стороны  улицы,
которые он оставил, когда поднимался и когда спускался.  Следы  представляют
собой царапины, сделанные носками его сапог. Одни из них  чистые,  а  другие
грязные. Молодчик - должен сказать, он ловок -  забирался,  подтягиваясь  на
руках, а  вот  когда  вылезал,  то  позволил  себе  роскошь  воспользоваться
лестницей, которую, забравшись  на  стену,  отбросил  наземь.  Очень  хорошо
видно,  где  он  ее  поставил:  на  земле  заметны  углубления,  оставленные
стойками, а на верху стены повреждена штукатурка.
     - Это все?
     - Нет, сударь, не все. На гребне стены сорваны три бутылочных  осколка.
Ветки акаций, нависающие над стеной,  согнуты  или  сломаны.  А  на  колючке
одной из веток я обнаружил клочок серой кожи, на мой  взгляд,  от  перчатки.
Вот он.
     Следователь жадно схватил этот клочок. Да, действительно, он вырван  из
серой перчатки.
     - Господин Мартен, надеюсь, вы действовали так, чтобы не  возбудить  ни
малейшего подозрения в доме, где  проводили  расследование?  -  спросил  г-н
Дабюрон.
     - Само собой, сударь. Сперва я без всяких  помех  обследовал  стену  со
стороны улицы. Потом оставил в ближнем кабачке шляпу и представился  маркизе
д'Арланж управляющим одной  из  герцогинь,  живущих  по  соседству,  которая
находится в полном отчаянии, оттого  что  у  нее  улетел  любимый  говорящий
попугай.  Мне  милостиво  позволили  поискать  его   в   саду,   ничуть   не
усомнившись,  что  я  слуга  этой  самой  герцогини,  поскольку   я   весьма
красноречиво расписывал ее горе...
     - Господин Мартен, -  прервал  его  следователь,  -  вы  показали  себя
ловким и предприимчивым человеком, я весьма доволен вами и  сообщу  об  этом
кому следует.
     И пока агент, гордый услышанной похвалой, пятился, согнувшись  в  дугу,
к двери, г-н Дабюрон позвонил.
     Ввели Альбера.
     - Ну  как,  сударь,  решились  вы   рассказать,   где   провели   вечер
вторника? - без всяких околичностей задал вопрос следователь.
     - Я уже все вам рассказал.
     - Нет, сударь, нет, и я с сожалением вынужден уличить вас  в  том,  что
вы мне солгали.
     От такого оскорбления Альбер покраснел, глаза его сверкнули.
     - Мне известно, что вы делали в тот вечер, - объявил следователь.  -  Я
же предупреждал вас, что правосудие узнает все, что ему необходимо знать.  -
Г-н Дабюрон перехватил взгляд Альбера и медленно произнес:  -  Я  виделся  с
мадемуазель Клер д'Арланж.
     При  звуках  этого  имени  замкнутое,  напряженное   лицо   обвиняемого
смягчилось.
     Казалось, он испытывает безграничное блаженство, словно человек,  чудом
избегший неминуемой  опасности,  которую  он  не  в  силах  был  отвести.  И
все-таки он промолчал.
     - Мадемуазель д'Арланж сказала мне, где вы были вечером во  вторник,  -
не отступал судебный следователь.
     Альбер все не мог решиться.
     - Поверьте честному слову, я не подстраиваю вам ловушку.  Она  мне  все
сказала. Понимаете, все.
     И тогда  Альбер  заговорил.  Его  показания  полностью,  до  мельчайших
подробностей совпадали с  показаниями  Клер.  Отныне  никаким  сомнениям  не
оставалось места.
     Чистосердечие м-ль д'Арланж не могло вызывать никаких подозрений.  Либо
Альбер невиновен, либо она его сообщница.
     Но  могла  ли  она  сознательно   стать   сообщницей   столь   гнусного
преступления? Нет, даже заподозрить ее в этом было невозможно.
     Но где же тогда искать убийцу?
     Ведь   правосудию,   когда   оно   обнаруживает   преступление,   нужен
преступник.
     - Сударь, вы обманывали меня, - строго сказал  следователь  Альберу.  -
Вы рисковали головой, но, что куда серьезней, ваше  поведение  могло  ввести
правосудие в непростительное заблуждение. Почему вы  мне  сразу  не  сказали
правду?
     - Сударь, - отвечал Альбер, -  мадемуазель  д'Арланж,  согласившись  на
свидание со мной, вверила мне свою честь.
     - И  вы  бы  скорей  погибли,  чем  обмолвились  об  этом  свидании?  -
иронически спросил г-н Дабюрон. - Что ж, это  прекрасно  и  достойно  давних
рыцарских времен.
     - Я вовсе  не  такой  герой,  как  вы  полагаете,  -  спокойно  отвечал
обвиняемый. - Я солгал бы, если бы сказал, что не надеялся на Клер.  Я  ждал
ее. Знал, что, услышав о моем аресте, она сделает все,  чтобы  спасти  меня.
Но мой арест от нее могли скрыть, и этого  я  опасался.  В  таком  случае  я
решил - в той мере, в какой могу быть уверен в себе, - не упоминать ее имя.
     В этом не было ни  капли  бравады.  Альбер  говорил  то,  что  думал  и
чувствовал. Г-н Дабюрон пожалел о своем ироническом тоне.
     - Сударь, - благожелательно сказал он, - сейчас вас отведут  в  тюрьму.
Пока я еще ничего не  могу  сказать,  кроме  одного:  больше  вас  не  будут
содержать в строгом заключении. К вам будут  относиться,  как  к  арестанту,
который, по всей видимости, невиновен.
     Альбер поклонился и поблагодарил. Вошел жандарм и увел его.
     - А теперь пригласите Жевроля, - велел г-н Дабюрон протоколисту.
     Однако начальника сыскной полиции не оказалось, его только что  вызвали
в префектуру, но найденный им свидетель, мужчина  с  серьгами,  дожидался  в
галерее.
     Его пригласили в кабинет.
     Это был невысокий, коренастый,  прочно  скроенный  и  крепкий  как  дуб
человек, на чью широкую спину свободно можно взвалить три мешка зерна.
     Светлые волосы и бакенбарды, казалось, делали еще темней его  загорелое
лицо, прокаленное  солнцем  тропиков,  продубленное  непогодами  и  морскими
ветрами.
     У него были широкие, жесткие, мозолистые руки с узловатыми пальцами,  и
пожатие их, надо думать, было подобно тискам. В ушах висели  большие  серьги
с вырезами в форме якоря.
     Одет он был, как обычно одеваются  нормандские  рыбаки,  когда  едут  в
город или на рынок.
     Протоколисту пришлось чуть ли не заталкивать его в кабинет.
     Этот морской волк робел и смущался.
     Вошел он походкой вразвалку, как ходят моряки, привычные к  бортовой  и
килевой качке, когда с удивлением обнаруживают  под  ногами  твердую  землю,
или, как они полупрезрительно говорят, коровью палубу.
     Он в нерешительности мял в руках  мягкую  войлочную  шляпу,  украшенную
маленькими свинцовыми медальками, прямо-таки точную копию августейшей  шапки
блаженной памяти короля Людовика XI, уснащенную вдобавок  шерстяным  шнурком
из тех, какие плетут деревенские девушки с помощью  простейшего  устройства,
состоящего из нескольких воткнутых в пробку булавок.
     Г-ну Дабюрону достаточно было одного взгляда, чтобы определить, что  за
человек стоит перед ним.
     Да, никаких сомнений, это был тот  самый  мужчина  с  лицом  кирпичного
цвета, о котором говорил мальчишка из Ла-Жоншер.
     А уж усомниться  в  том,  что  это  честный  человек,  было  совершенно
невозможно. У него было доброе, открытое лицо.
     - Ваша фамилия? - задал вопрос судебный следователь.
     - Мари Пьер Леруж.
     - Вы что же, родственник Клодины Леруж?
     - Я ее муж, сударь.
     Как! Муж убитой жив, а полиция и не подозревает о его существовании?
     Именно так и подумал г-н Дабюрон.
     Чего же тогда стоит весь поразительный прогресс техники?
     Сейчас, как и двадцать лет назад, если у правосудия возникли  сомнения,
приходится тратить уйму времени и денег, чтобы получить  ничтожную  справку.
В  большинстве  случаев  проверить  общественное  положение  свидетеля   или
обвиняемого стоит огромных трудов.
     В пятницу днем отправили запрос на  сведения  о  Клодине,  сегодня  уже
понедельник, а ответа нет как нет.
     И хотя существует фотография, электрический  телеграф,  имеются  тысячи
возможностей, неизвестных раньше, они не используются.
     - Но ведь все считали ее вдовой, - заметил следователь, -  и  она  сама
выдавала себя за вдову.
     - Так это она чтоб  как-то  оправдать  свое  поведение.  Да  мы  так  и
условились между собой. Я ведь ей сказал, что для нее я умер.
     - Вот  как...  А  вы  знаете,  что   она   пала   жертвой   чудовищного
преступления?
     - Господин из полиции, который  нашел  меня,  сказал  мне  об  этом,  -
помрачнев, отвечал моряк и глухо пробурчал: - Дрянная она была женщина.
     - Как! Вы, муж, и так отзываетесь о ней?
     - Эх, сударь, уж я-то имею на это право.  Покойный  мой  отец,  который
знал ее в молодости, предупреждал меня. А я смеялся, когда он  мне  говорил:
"Ой, смотри, она нас всех опозорит". И он  оказался  прав.  Из-за  нее  меня
разыскивала полиция, точно я злодей какой и  прячусь  и  меня  надо  искать.
Небось всюду, где обо мне справлялись,  показывая  судебную  повестку,  люди
про себя думали: "Это неспроста. Видать, он что-то  натворил".  За  что  мне
такое, сударь? Леружи  от  века  были  честными  людьми.  Спросите  в  наших
местах, и вам скажут: "Слово  Леружа  надежней  подписи".  Да,  она  дрянная
женщина, и я говорил ей, что она скверно кончит.
     - Вы ей это говорили?
     - Сотни раз, сударь.
     - Но  почему?  Поверьте,  друг  мой,  никто  в   вашей   честности   не
сомневается и ни в чем вас не подозревает. Когда вы ее предупреждали?
     - В первый раз, сударь, давно, лет тридцать назад. Тщеславна она  была,
слов нет как, и пришла ей охота  лезть  в  дела  больших  людей.  Это  ее  и
сгубило. Она говорила, что, храня их тайны, можно хорошо заработать, а я  ей
ответил, что она только навлечет  на  себя  позор.  Помогать  большим  людям
скрывать их пакости и рассчитывать, что это принесет счастье, все равно  что
набить  тюфяк  колючками  и  надеяться  сладко  выспаться.  Да   разве   она
послушает!
     - Но вы же, ее муж, могли ей запретить, - заметил г-н Дабюрон.
     Моряк с глубоким вздохом опустил голову.
     - Эх, сударь, она вертела мной, как хотела.
     Вести допрос свидетеля, задавая ему короткие вопросы, когда  не  имеешь
ни малейшего представления о  том,  что  он  сообщит,  значит  терять  время
впустую. Вам кажется, что вы приближаетесь к  самому  важному,  а  на  самом
деле отдаляетесь от истины. Лучше уж позволить свидетелю говорить, а  самому
спокойно слушать и только слегка направлять его,  когда  он  станет  слишком
уклоняться. Это куда надежней и  короче.  На  том  и  порешил  г-н  Дабюрон,
проклиная в душе отсутствие Жевроля,  который  мог  бы  вполовину  сократить
этот допрос, обо всей важности которого следователь даже не подозревал.
     - А в какие же дела лезла ваша жена? - поинтересовался г-н  Дабюрон.  -
Расскажите, друг  мой,  только  честно.  Имейте  в  виду:  здесь  полагается
говорить не просто правду - всю правду.
     Леруж положил шляпу на стул. Говоря, он то ломал себе пальцы,  так  что
они похрустывали в суставах, то всей пятерней чесал в затылке. Это  помогало
ему думать.
     - В день святого Жана тому будет уже тридцать пять лет.  Я  влюбился  в
Клодину. Она была такая красивая, ладная, пригожая, а голос - слаще меда.  В
наших местах не было девушки красивей ее. Стройная, как мачта,  гибкая,  как
лозинка, точеная и ловкая, как  гоночная  шлюпка.  Черные  волосы,  сахарные
зубы, глаза искрятся, как старый сидр, а дыхание свежее, чем  морской  бриз.
Одна  беда  -  у  нее  ни  гроша,  а  мы   жили   в   достатке.   Мать   ее,
тридцатишестимужняя вдова, была, прошу прощения,  совсем  негодная  баба,  а
папаша мой - ходячая добродетель. Когда я сказал ему, что хочу  жениться  на
Клодине, он только выругался, а через неделю отправил меня на  шхуне  нашего
соседа в Порто, чтоб из меня выдуло дурь. Я  вернулся  через  полгода  худой
как щепка, но такой же влюбленный. Мечтая о  Клодине,  я  высох,  как  будто
меня держали на медленном огне. Я до того рехнулся, что уже есть и  пить  не
мог, а тут мне еще передали, что и она ко мне  неравнодушна,  потому  как  я
парень дюжий и на других девушек  не  пялюсь.  Короче,  видя,  что  меня  не
переупрямить, что я чахну на  глазах  и  того  гляди  лягу  на  кладбище  по
соседству с покойной  матушкой,  отец  сдался.  Однажды  вечером,  когда  мы
вернулись с рыбной ловли и я за ужином не съел ни куска, он сказал:  "Ладно,
женись на своей потаскухе, только чтоб этому конец  настал!"  Я  это  хорошо
запомнил, потому что, когда он назвал мою любимую таким  словом,  у  меня  в
глазах потемнело. Я готов был убить его. Нет,  ежели  женишься  против  воли
родителей, счастья не жди.
     Старый моряк погрузился  в  воспоминания.  Он  уже  не  рассказывал,  а
рассуждал. Следователь попытался направить его на нужный путь:
     - Давайте поближе к делу.
     - Сударь, я к этому и веду, но, чтобы понять,  надо  начать  с  начала.
Значит, женился я. Вечером после  свадьбы  родственники  и  гости  ушли,  мы
остались с женой, и тут вдруг я  вижу,  что  отец  сидит  один  в  уголке  и
плачет. Сердце у меня сжалось, и появилось какое-то  недоброе  предчувствие.
Но оно быстро прошло. Если любишь  жену,  первые  полгода  пролетают  как  в
сказке. Все видишь как бы сквозь туман, который скалы  превращает  в  дворцы
либо в церкви, так что неопытному недолго и заблудиться.  Два  года  прожили
мы мирно, если не считать нескольких размолвок. Клодина прямо-таки  вила  из
меня веревки. А уж хитра она была! Могла бы взять меня, связать, отвести  на
рынок и продать, а я бы только  млел.  Главный  ее  недостаток  -  была  она
страшная кокетка. Все, что я зарабатывал, а дела у  меня  шли  неплохо,  она
спускала на наряды. Каждое воскресенье у нее обнова - платье,  бусы,  чепец,
короче, всякие  чертовы  штучки,  которые  придумали  торговцы  на  погибель
женщинам. Соседи, конечно, осуждали ее, но я считал, что все  так  и  должно
быть. Она родила мне сына, которого мы назвали по имени моего отца Жаком,  и
на его крещение я, чтоб ей угодить, одним махом  потратил  триста  с  лишком
пистолей из своих холостяцких сбережений,  на  которые  собирался  прикупить
лужок; я на него давно уже зубы  точил,  потому  как  он  вклинивался  между
двумя нашими участками.
     Г-н Дабюрон был вне себя от нетерпения, но что он мог поделать?
     - Ну, ну, - подгонял он всякий раз, когда видел, что  Леруж  собирается
остановиться.
     - Одним словом, - продолжал тот, - все было хорошо, но как-то  утром  я
заметил, что около нашего дома крутится слуга графа де Коммарена, чей  замок
находился в четверти лье от нас, на том конце деревни.  Этот  проходимец  по
имени Жермен не нравился мне. Ходили слухи, будто он замешан в  исчезновении
Томасины, красивой девушки из  нашей  деревни,  которая  нравилась  молодому
графу. Я спросил у жены, чего нужно этому шалопаю, и она  мне  сказала,  что
он приходил звать ее в кормилицы. Сперва я и слышать об этом  не  хотел.  Мы
не настолько были бедны, чтобы Клодина отнимала у нашего  сына  молоко.  Ну,
тут  она  начала  меня  уговаривать.  Дескать,  она  раскаивается  в   своем
кокетстве и что так швыряла деньгами. Ей  тоже  хочется  заработать,  потому
как  стыдно  ей  бездельничать,  когда  я  спины  не  разгибаю.  Она  хотела
подкопить денег, чтобы нашему малышу, когда он вырастет, не пришлось  ходить
в море. Ей обещали очень  хорошо  заплатить,  и  эти  деньги  мы  смогли  бы
отложить, чтобы поскорее восполнить те триста  пистолей.  Ну,  а  когда  она
упомянула про этот чертов лужок, я сдался.
     - А она не сказала вам, - спросил следователь, - какое поручение  хотят
ей дать?
     Леруж был потрясен. Он подумал, что не зря  говорят,  будто  правосудие
все видит и все знает.
     - Не сразу, -  отвечал  он.  -  Через  неделю  почтарь  принес  Клодине
письмо, в котором  ей  велели  приехать  в  Париж  за  ребенком.  Дело  было
вечером. "Ну вот, - сказала она, - завтра я еду на службу".  Я  молчал,  но,
когда она утром одевалась для поездки в дилижансе, объявил, что еду  с  ней.
Она не спорила, даже наоборот, расцеловала меня, и я растаял. В Париже  жена
должна была взять младенца у некой госпожи Жерди, которая жила на  бульваре.
Мы с Клодиной договорились, что она пойдет одна, а я буду ждать ее  в  нашей
гостинице. Но когда она ушла, я весь извелся. Через  час  я  не  выдержал  и
пошел бродить около дома этой дамы.  Я  расспрашивал  слуг,  людей,  которые
выходили оттуда, и узнал, что она любовница графа де Коммарена. Мне это  так
не понравилось, что, будь я по-настоящему  хозяином,  жена  возвратилась  бы
домой без этого ублюдка. Я всего лишь простой  моряк  и  знаю,  что  мужчина
может и забыться. Особенно если  выпьет.  Случается,  приятели  затащат.  Но
когда у мужчины есть жена и дети, а он путается с другой  и  отдает  ей  то,
что принадлежит  его  семье,  я  считаю,  это  скверно,  очень  скверно.  Вы
согласны со мной, сударь?
     Судебный следователь от ярости  и  нетерпения  уже  ерзал  в  кресле  и
думал: "Нет, этак он никогда не кончит!"
     - Да, да, вы правы, тысячу раз правы, -  ответил  он,  -  но  не  будем
отвлекаться. Рассказывайте дальше.
     - Клодина, сударь, была упряма, как мул. Три дня мы с нею  препирались,
и наконец между двумя поцелуями она вырвала у меня согласие. И тут  она  мне
сообщила, что возвращаться мы будем не в дилижансе. Эта дама боится, что  ее
малыш  утомится  в  пути,  и  потому  распорядилась,  чтобы  нас   везли   с
остановками в ее экипаже и на  ее  лошадях.  Вот  как  ее  содержали!  Я  по
глупости обрадовался: дескать, смогу посмотреть в свое  удовольствие  места,
по которым будем проезжать. И вот мы с детьми, моим и тем,  другим,  сели  в
роскошную карету, запряженную великолепными лошадьми,  а  вез  нас  кучер  в
ливрее. Жена была вне себя от радости. Она все целовала меня  и  позванивала
пригоршнями золотых монет. А я сидел  с  дурацким  видом,  как  всякий  муж,
обнаруживший дома деньги, которые он не приносил. Видя, какое у  меня  лицо,
и  надеясь  меня  развеселить,  Клодина   решилась   открыть   мне   правду.
"Послушай", - говорит  она  мне...  -  тут  Леруж  прервался  и  пояснил:  -
Понимаете, это жена мне говорит.
     - Да, да... Продолжайте.
     - Так вот,  значит,  говорит  она  мне,  тряхнув  карманом:  "Послушай,
муженек, теперь-то денег у нас будет сколько угодно, а все почему?  Господин
граф, у которого родился законный сын одновременно  с  этим,  желает,  чтобы
его имя досталось незаконнорожденному. А устрою это я. На  постоялом  дворе,
где мы будем ночевать, мы встретимся с  господином  Жерменом  и  кормилицей,
которые везут законного сына. Нас поселят в одной комнате, и ночью я  должна
буду поменять младенцев,  которые  нарочно  одинаково  запеленуты.  Господин
граф дает мне за это восемь  тысяч  франков  сразу  и  пожизненную  ренту  в
тысячу франков".
     - Как! - вскричал следователь. - Вы называете себя  честным  человеком,
а сами допустили такое преступление,  хотя  достаточно  было  одного  слова,
чтобы предотвратить его!
     - Помилуйте, сударь, - взмолился Леруж, - позвольте мне закончить.
     - Хорошо, давайте дальше.
     - Сперва от ярости я слова не мог вымолвить. Вид у меня,  наверно,  был
грозный. Она всегда побаивалась, когда я выходил из себя,  и  тут  же  сбила
меня, расхохоталась. "Экий ты глупый, - сказала она. - Прежде чем на  стенку
лезть, дослушай. Понимаешь, граф во что бы то  ни  стало  хочет,  чтобы  его
незаконный сын был при нем, и платит за это. А  его  любовница,  мать  этого
малыша, против. Она сделала вид, будто согласна, но только для  того,  чтобы
не ссориться с любовником, а на самом  деле  кое-что  придумала.  Она  увела
меня в комнату и, заставив поклясться  на  распятии,  что  я  не  выдам  ее,
призналась, что не может свыкнуться с мыслью о разлуке со своим  ребенком  и
принять чужого. А потом сказала,  что,  ежели  я  соглашусь  не  подменивать
новорожденных, не ставя о том в известность графа, она  обещает  мне  десять
тысяч и такую же ренту, как граф. И еще предупредила, что  узнает,  сдержала
ли я слово, потому как  пометила  своего  младенца  несмываемым  знаком,  по
которому узнает его. Знак этот она мне не показала, а я его  искала,  но  не
нашла. Теперь понял? Я просто оставлю все, как есть,  графу  же  скажу,  что
подменила, мы получим с обоих, и наш Жак станет богачом.  Ну,  поцелуй  свою
женушку, у которой ума куда больше,  чем  у  тебя".  Вот,  сударь,  слово  в
слово, что мне сказала Клодина.
     Суровый моряк вытащил из кармана большущий  платок  в  синюю  клетку  и
трубно  высморкался,  так  что  стекла  зазвенели.  Это  означало,  что   он
расчувствовался.
     Г-н Дабюрон был в совершенном замешательстве.
     С самого начала это злополучное дело поражало его и  ставило  в  тупик.
Едва он успевал привести в порядок мысли по одному вопросу, как тут  же  его
внимание требовал другой.
     Он был сбит с толку. Что означает этот  неожиданный  и,  без  сомнения,
важный эпизод? Как его понимать?
     Г-н Дабюрон просто изнывал от желания ускорить допрос,  но  видел,  что
Леружу трудно,  он  с  трудом  распутывает  воспоминания,  следуя  тоненькой
ниточке, и любое вмешательство может ее оборвать и запутать клубок.
     - Само собой, Клодина предложила подлость, а я -  честный  человек.  Но
эта женщина делала со мной, что хотела. Она  мне  всю  душу  переворачивала.
Стоило ей пожелать,  и  я  видел  белое  черным,  а  черное  белым.  Да  что
говорить, я любил ее! Она убедила меня,  что  мы  никому  ничего  худого  не
делаем, а зато Жаку сколотим состояние, и я замолчал. Вечером мы приехали  в
какую-то деревню, и кучер, остановившись у  постоялого  двора,  сказал,  что
тут мы заночуем. Мы вошли, и кого я там  увидел?  Этого  негодяя  Жермена  с
женщиной, на руках у которой был ребенок, завернутый  точь-в-точь  как  наш.
Как и мы, они ехали в графском экипаже. И тут у меня  закралось  подозрение.
А что, если Клодина придумала про  сговор  с  этой  дамой,  чтобы  успокоить
меня? С нее сталось бы. Голова у меня шла кругом.  Ладно,  я  согласился  на
скверное дело, но только на  это.  И  тогда  я  решил  не  спускать  глаз  с
незаконнорожденного  младенца,  поклявшись  в  душе,   что   не   дам   себя
облапошить. Весь вечер я держал его на  коленях  и  для  верности,  чтоб  не
перепутать, повязал на него свой  носовой  платок.  Но  дело-то  было  очень
здорово подготовлено. После ужина нам велели идти спать, и  тут  выяснилось,
что на этом постоялом дворе всего две комнаты с двумя кроватями каждая.  Все
было заранее рассчитано. Хозяин сказал, что  обе  кормилицы  лягут  в  одной
комнате, а я и Жермен в другой. Понимаете, господин следователь? А ко  всему
прочему я заметил, что моя жена и  этот  негодяй  слуга  весь  вечер  тайком
обменивались знаками. Я был вне себя. Во  мне  заговорила  совесть,  которую
прежде я заставлял молчать. Я понял, что поступал бесчестно, и на все  корки
ругал себя. Скажите, ну как  это  мошенникам  удается,  что  разум  честного
человека поворачивается, словно флюгер, куда велит  ветер  их  мошеннических
замыслов?
     В ответ г-н Дабюрон так стукнул кулаком по столу, что чуть не  развалил
его.
     Леруж заторопился:
     - Я отказался наотрез, прикинувшись, будто из ревности  боюсь  даже  на
минуту оставить жену. Пришлось им уступить. Та кормилица пошла  укладываться
первая, а мы с Клодиной чуть позже. Жена  разделась  и  легла  в  постель  с
нашим сыном и с воскормленником, а я не  стал  раздеваться.  Под  предлогом,
будто боюсь придавить малыша, ежели лягу, я устроился на  стуле  у  кровати,
решив не смыкать глаз и всю ночь нести вахту. Я задул свечку, чтобы  женщины
могли заснуть, у меня же сна не было ни  в  одном  глазу:  мысли  не  давали
спать. Я сидел и думал, что  сказал  бы  отец,  если  бы  узнал,  во  что  я
впутался. Около полуночи я  услыхал,  что  Клодина  зашевелилась.  Я  затаил
дыхание. Может, она хочет поменять младенцев? Теперь-то я знаю, что нет,  но
тогда же я не знал. Я освирепел, схватил ее за руку, стал  колотить,  притом
не на шутку, и высказал все, что у меня накипело  на  сердце.  Кричал  я  во
весь голос, точно у себя на корабле в бурю, ругался,  как  каторжник,  одним
словом, поднял страшный шум.  Вторая  кормилица  вопила,  словно  ее  режут.
Услышав этот переполох, прибежал Жермен со свечой. Я увидел его, и это  меня
доконало. Не соображая, что делаю,  я  выхватил  из  кармана  складной  нож,
который всегда ношу с собой, схватил проклятого ублюдка  и  резанул  его  по
руке, сказав: "Теперь уж, коли его подменят, я  буду  точно  знать.  У  него
теперь отметина на всю жизнь".
     Леруж замолчал не в силах больше говорить.
     Капли пота блестели у него на лбу,  сползали  по  щекам  и  замирали  в
глубоких бороздах морщин.
     Он прерывисто дышал, но настойчивый взгляд  следователя  подгонял  его,
не  давал  покоя,  словно  бич,  который  на  плантациях  хлещет  по  спинам
изнемогающих от усталости негров.
     - У малыша была страшная рана, из нее хлестала кровь,  он  мог  умереть
от нее. Но на этом я не остановился. Меня беспокоило будущее, то, что  может
случиться потом. Я объявил о намерении записать, что у нас тут произошло,  и
сказал, чтобы все под этим  подписались.  Так  мы  и  сделали.  Вчетвером  и
составили бумагу. Жермен не посмел противиться:  я  говорил,  держа  в  руке
нож. Он даже подписался первым и только умолял  ничего  не  говорить  графу,
поклявшись, что сам будет молчать, как могила, и заставил  вторую  кормилицу
пообещать держать тайну.
     - Вы сохранили документ? - поинтересовался г-н Дабюрон.
     - Да, сударь. Человек из полиции, которому я все рассказал,  велел  мне
взять его с собой, и я забрал его оттуда, где хранил. Он при мне.
     - Дайте его сюда.
     Леруж извлек из кармана куртки старый  кожаный  бумажник,  перевязанный
кожаным же ремешком, и вынул запечатанный, пожелтевший от времени конверт.
     - Вот он. С той проклятой ночи я не открывал его.
     Действительно, когда следователь распечатал конверт, оттуда  высыпалась
зола, которой посыпали бумагу, чтобы поскорей высохли чернила.
     Там было кратко описано то, о чем  сейчас  рассказал  Леруж,  и  стояли
четыре подписи.
     - Интересно, что сталось со свидетелями, подписавшими это заявление?  -
пробормотал в раздумье следователь.
     Леруж решил, что это вопрос к нему.
     - Жермен погиб, - ответил  он,  -  утонул  во  время  купания.  Клодину
недавно убили, но вторая кормилица еще жива.  Мне  даже  известно,  что  она
рассказала про эту историю своему мужу, потому как он намекнул мне  на  нее.
Зовут его Бросет, а живет он в самой деревне Коммарен.
     - А что дальше? - спросил следователь, записав фамилию и адрес.
     - На другой день  Клодине  удалось  меня  успокоить  и  вырвать  клятву
хранить молчание. Малышу стало лучше, но на руке  у  него  остался  глубокий
шрам.
     - Госпожу Жерди уведомили о том, что произошло?
     - Не думаю, сударь. Так что лучше будет ответить: не знаю.
     - Как это не знаете?
     - Клянусь вам, господин следователь, вправду не  знаю.  А  все  оттого,
что случилось после.
     - Что же случилось?
     Моряк нерешительно промямлил:
     - Да знаете, сударь, это все касается меня и...
     - Друг мой, - прервал его г-н  Дабюрон,  -  вы  -  честный  человек,  я
совершенно убежден в этом и верю  вам.  Единственный  раз  в  жизни  вы  под
влиянием  скверной  женщины  оступились,  стали   соучастником   преступного
деяния. Искупите же свою ошибку и расскажите все, ничего  не  скрывая.  Все,
что говорится здесь и  впрямую  не  относится  к  преступлению,  остается  в
тайне, я тотчас же забываю это. Так  что  не  бойтесь  ничего,  а  если  вам
станет стыдно, скажите себе, что это наказание за прошлое.
     - Эх, господин следователь, - вздохнул Леруж, - я уже наказан и  давно.
Нечестно добытые деньги не  идут  впрок.  Возвратясь  домой,  я  купил  этот
чертов лужок, заплатив дороже, чем он стоит. И тот день, когда я  бродил  по
нему, говоря себе: "Теперь он мой", - был  последним  моим  спокойным  днем.
Клодина была кокеткой, но у нее  и  других  пороков  хватало.  Когда  у  нас
оказалось столько денег, все ее  пороки  вспыхнули  в  ней,  как  вспыхивает
тлеющий в трюме огонь, стоит открыть люк. Она и прежде любила вкусно  поесть
и выпить, а тут на нее просто удержу не стало. У нас пошел сплошной  пир.  Я
отплывал в море, а она тут же садилась за стол с  самыми  дрянными  местными
бабами, и не было ничего,  что  показалось  бы  им  не  по  карману.  Начала
попивать на сон грядущий. Дальше больше. Однажды она думала, что я в  Руане,
и не ждала меня, а я явился ночью и нашел у нее мужчину. И  какого,  сударь!
Самого ничтожного  заморыша,  которого  презирала  вся  округа,  уродливого,
грязного, подлого, короче, писца у  нашего  судебного  исполнителя.  Мне  бы
убить подонка, и никто бы меня не осудил, но я пожалел его.  Я  схватил  его
за горло и вышвырнул через закрытое окно на улицу. От этого он не  помер.  А
потом я набросился на жену, и, когда кончил ее бить, она уже не шевелилась.
     Голос у Леружа был хриплый, время от времени он вытирал кулаком глаза.
     - Прошу прощения, но, ежели мужчина поколотил жену,  а  потом  простил,
он - пропащий  человек.  Она  становится  осторожней,  хитрей  притворяется,
только и всего. Тем временем госпожа Жерди забрала своего малыша, и  Клодину
уже ничто не сдерживало. У нас поселилась ее мать,  чтобы  присматривать  за
нашим Жаком, она подзуживала и покрывала  Клодину,  и  та  еще  больше  года
обманывала меня. Я-то думал,  она  образумилась,  а  оказывается,  нет:  она
продолжала вести ту же самую жизнь. Мой дом  превратился  в  злачное  место.
Подвыпив,  там  собирались  бездельники  со  всей  округи.  Но  и  тут   они
пьянствовали: моя жена заказывала корзинами вино и водку, и, пока  я  был  в
море, они все это пили вперемешку. Когда у нее кончались деньги, она  писала
графу или его любовнице,  и  разгул  продолжался.  Порой  у  меня  возникали
подозрения, так, без всяких оснований, и тогда  я  от  души  колотил  ее,  а
потом снова прощал, как трус, как последний дурак. Это был ад, а  не  жизнь.
Не знаю, что мне доставляло большее наслаждение - целовать  ее  или  осыпать
ударами. Все селение презирало меня, люди думали, что я заодно с  женой  или
добровольно закрываю глаза. Потом уже я  узнал,  что  они  верили,  будто  я
извлекаю доход из загулов Клодины, хотя на самом деле это она платила  своим
любовникам. Во всяком случае, видя наши траты, люди  недоумевали,  откуда  у
нас столько денег. Чтобы различать меня и одного моего кузена, тоже  Леружа,
говоря обо мне, к фамилии прибавляли срамное слово. Какой позор,  сударь!  А
ведь я ни сном ни духом не знал про весь этот  стыд!  Но  я  был  ее  мужем.
Какое счастье, что мой отец не дожил до этого!
     Г-н Дабюрон сжалился:
     - Друг мой, отдохните и успокойтесь.
     - Нет, - не согласился Леруж, - лучше побыстрей  покончить.  Один  лишь
человек пожалел меня и рассказал все -  наш  кюре.  Я  до  смерти  буду  ему
благодарен... Я сразу же, ни минуты не теряя,  нашел  законника  и  спросил,
как  должен  действовать  честный  моряк,  имевший  несчастье  жениться   на
потаскухе. Он ответил, что сделать ничего не удастся. Подать в суд -  значит
раструбить о своем позоре на весь свет, да и раздел ничего не  решит.  Ежели
ты дал женщине  свою  фамилию,  сказал  он  мне,  то  отнять  ее  назад  уже
невозможно: она будет носить ее до  конца  жизни.  Она  может  замарать  ее,
втоптать в грязь, позорить по кабакам, муж ничего  не  может  поделать.  Ну,
тогда я принял решение. В тот же день продал проклятый лужок и велел  отдать
плату за него Клодине, потому как не хотел этих позорных денег. Затем  пошел
и составил акт, по которому она могла  распоряжаться  нашим  имуществом  без
права продать или заложить  его.  После  этого  я  написал  ей  письмо,  где
сообщил, что отныне она больше не услышит обо  мне,  я  больше  для  нее  не
существую и она может считать себя вдовой. А ночью взял сына и уехал.
     - Что же произошло с вашей женой после того, как вы уехали?
     - Не могу сказать, сударь. Знаю только, что через год она  тоже  уехала
оттуда.
     - И вы никогда больше с нею не виделись?
     - Никогда.
     - Однако за три дня до убийства вы были у нее.
     - Да, сударь, был, но к этому меня вынудила крайняя необходимость. Я  с
трудом разыскал ее, никто не знал, куда  она  подевалась.  По  счастью,  мой
нотариус сумел раздобыть адрес госпожи  Жерди,  написал  ей,  и  вот  так  я
узнал, что Клодина живет в Ла-Жоншер. Я  был  тогда  в  Руане,  и  мой  друг
Жерве, владелец речного  судна,  предложил  мне  плыть  с  ним  в  Париж.  Я
согласился. Вы даже не представляете, сударь, что  было,  когда  я  вошел  к
ней! Моя жена не узнала меня. Она слишком долго уверяла всех,  что  я  умер,
и, видать, в конце концов сама поверила в это. Когда я назвал себя, она  тут
же хлопнулась в обморок. Надо сказать, она ничуть не изменилась:  у  нее  на
столе стояла бутылка водки и рюмка...
     - Но все это нисколько не объясняет мне, зачем вы пришли к ней.
     - Да все из-за Жака, сударь. Малыш стал мужчиной и  хочет  жениться.  А
для  этого  нужно  согласие  матери.  Я  привез  Клодине  акт,  составленный
нотариусом, который она и подписала. Вот он.
     Г-н  Дабюрон  взял  акт  и,  похоже,  внимательно  прочел  его.   Через
несколько секунд он спросил у Леружа:
     - А вы не задавали себе вопрос, кто мог убить вашу жену?
     Леруж молчал.
     - Вы подозреваете кого-нибудь? - не отступал следователь.
     - Господи, сударь, какого ответа вы от меня ждете? - отвечал  моряк.  -
Думаю, Клодина довела до ручки людей,  из  которых  качала  деньги,  как  из
бездонного колодца, а может, пьяная наболтала лишнего.
     Сведения  были  столь  же  всеобъемлющи,  сколь  и  правдоподобны.  Г-н
Дабюрон отпустил  Леружа,  порекомендовав  ему  дождаться  Жевроля,  который
отведет его в гостиницу, где моряку предстоит ожидать  следующего  вызова  к
следователю.
     - Все расходы вам возместят, - добавил г-н Дабюрон.
     Едва Леруж успел выйти, как в кабинете  следователя  произошло  важное,
чудесное, небывалое и беспрецедентное событие.
     Сосредоточенный, невозмутимый, недвижимый, глухонемой  Констан  восстал
и заговорил.
     Впервые за пятнадцать лет он забылся до  такой  степени,  что  позволил
себе высказаться.
     - Ну и поразительное же дело, сударь! - изрек он.
     Да  уж  куда  поразительней,  думал  г-н  Дабюрон,  и  словно   нарочно
созданное, чтобы обмануть любые  предвидения  и  опрокинуть  все  предвзятые
мнения.
     Почему  же  он,  следователь,  действовал  со   столь   непростительной
поспешностью? Почему, прежде чем очертя голову рисковать,  он  не  подождал,
когда у него соберутся все элементы этого  труднейшего  дела,  когда  в  его
руках будут все нити этого запутаннейшего тканья?
     Правосудие обвиняют в  медлительности,  но  именно  эта  медлительность
составляет его силу, его гарантию и делает его практически неотвратимым.
     Никогда до конца не бывает известно, какие могут появиться свидетели.
     Неизвестно, что могут дать  факты,  полученные  в  ходе  расследования,
внешне, казалось бы, совершенно бесполезные.
     Трагедии, разыгрывающиеся в  суде  присяжных,  не  подчиняются  правилу
"трех единств"* и не вписываются в него.
     ______________
     * Нормативное правило классицистической трагедии, требующее  соблюдения
трех "единств" - времени, места, действия.

     Когда страсти и побуждения запутываются так, что, кажется, их уже и  не
распутать, вдруг неведомо откуда приходит какой-нибудь  неизвестный  человек
и приносит разрешение всех загадок.
     Г-н Дабюрон, благоразумнейший из людей, счел простым  сложнейшее  дело.
Расследуя загадочное преступление,  требующее  величайшей  осмотрительности,
он действовал так, будто в нем все ясно и очевидно. Почему?  Да  потому  что
воспоминания не дали ему возможности все взвесить, обдумать и решить.  Он  в
равной мере боялся и выглядеть слабым, и оказаться безжалостным. Он  считал,
что действует правильно, но двигала им враждебность. А ведь он  столько  раз
задавал себе вопрос: "Как я должен поступить?" Но либо ты  заставляешь  себя
четко определить свой долг, либо сворачиваешь на ложный путь.
     Самым примечательным во всем было то, что источником  ошибок  судебного
следователя стала его безукоризненная честность. И в заблуждение  ввела  его
слишком чуткая совесть. Постоянные сомнения населили его  разум  призраками,
и на какое-то время им овладело сильнейшее раздражение против себя.
     Однако, чуть успокоившись, г-н Дабюрон более трезво взглянул  на  вещи.
Слава богу, ничего непоправимого  не  произошло.  Тем  не  менее  он  крайне
жестоко судил себя. Только случайность удержала его от ошибки. И в этот  миг
г-н  Дабюрон  дал  себе  клятву,  что  это  расследование  станет  для  него
последним. Теперь он испытывал непреодолимый ужас  перед  своей  профессией.
Тем более что после свидания с Клер раны его сердца вскрылись и  кровоточили
еще мучительней, чем прежде. Исполненный уныния, он  пришел  к  выводу,  что
жизнь его кончена, разбита. Такие мысли навещают  мужчину,  когда  для  него
перестают  существовать  все  женщины,  кроме  одной-единственной,  обладать
которой у него нет никакой надежды.
     Г-н Дабюрон был глубоко верующим  человеком  и  потому  даже  мысли  не
допускал о самоубийстве; он только со страхом думал,  что  станется  с  ним,
когда он сбросит с себя судейскую мантию.
     И тут его мысли вновь вернулись к  делу.  Виновен  Альбер  или  нет,  в
любом случае он является виконтом де Коммареном, законным  сыном  графа.  Но
убийца ли он? Теперь совершенно ясно, что нет.
     - Я тут предаюсь размышлениям, а ведь нужно переговорить  с  графом  де
Коммареном, - вдруг спохватился г-н Дабюрон. - Констан, пошлите  кого-нибудь
к нему в особняк, а если его нет дома, скажите, пусть обязательно разыщут.
     Г-ну Дабюрону предстояла трудная задача. Нужно  будет  сказать  старому
аристократу: "Ваш законный сын не тот, о ком я вам говорил, а  другой".  Да,
положение не просто затруднительное, но, можно сказать, нелепое. И  вдобавок
этот другой, то есть Альбер, невиновен.
     Надо сообщить истину и Ноэлю, сбросить его с облаков  на  землю.  Какое
разочарование! Но надо полагать, граф найдет способ утешить его,  во  всяком
случае, обязан это сделать.
     - Но кто же тогда преступник? - пробормотал следователь.
     И вдруг  у  г-на  Дабюрона  мелькнула  мысль,  но  она  показалась  ему
совершенно невероятной. Он отверг ее, потом снова к ней вернулся. Вертел  ее
так и этак, рассматривал со всех сторон и уже почти  принял,  но  тут  вошел
г-н де Коммарен.
     Посланец судебного следователя застал его в тот самый  миг,  когда  он,
возвратясь вместе с Клер от г-жи Жерди, высаживался из кареты.


XVI

     Папаша Табаре не только рассуждал, но и действовал.
     Лишившись помощи следователя, он принялся за дело, не теряя  ни  минуты
и не давая себе ни малейшей передышки.
     История  с  кабриолетом,  запряженным  резвой  лошадкой,  была   чистой
правдой.
     Не жалея денег, сыщик нанял с дюжину полицейских из тех,  кто  оказался
не у дел, и безработных прохвостов и во главе этих славных помощников  отбыл
в Буживаль, сопровождаемый своим верным сеидом* Лекоком.
     ______________
     * Сеид - раб Магомета  в  трагедии  Вольтера  "Магомет";  в  переносном
смысле слепо преданный приверженец.

     Он буквально прочесал округу, дом  за  домом,  с  тщанием  и  терпением
маньяка, решившего отыскать иголку в стогу сена.
     Труды его оказались не напрасны. Через три дня розысков кое-что  начало
проясняться.
     Оказалось, что убийца сошел с поезда не в Рюэйле, как делают  все,  кто
направляется в Буживаль, Ла-Жоншер или Марли. Он доехал до Шату.
     Портрет его, сложившийся у папаши Табаре по  описаниям  железнодорожных
служащих этой станции, был таков: молодой человек, черноволосый,  с  густыми
черными бакенбардами, имеющий при себе пальто и зонт.
     Этот пассажир приехал в восемь  часов  тридцать  пять  минут,  поездом,
прибывающим из Парижа и следующим в Сен-Жермен, и, похоже, очень спешил.
     Выйдя из вокзала, он скорым  шагом  устремился  по  дороге,  ведущей  в
Буживаль.  По  пути  его  видели  двое  мужчин  из  Марли   и   женщина   из
Ла-Мальмезон, обратившие внимание на то, что он торопится. Шел он  быстро  и
курил на ходу.
     Еще большее внимание он привлек к себе на мосту через Сену.
     Мост там платный, а  предполагаемый  преступник,  разумеется,  об  этом
забыл.
     Он миновал мост, не заплатив,  и  пошел  дальше  гимнастическим  шагом,
прижимая локти к телу и размеренно дыша, так  что  сборщику  платы  пришлось
бежать за ним вдогонку и кричать, чтобы стребовать деньги.
     Путешественника,   судя   по   всему,    это    обстоятельство    очень
раздосадовало; он бросил сборщику монету в десять су и  понесся  дальше,  не
дожидаясь причитавшихся ему сорока пяти сантимов сдачи.
     Это еще не все.
     Кассир в Рюэйле вспомнил, что за две минуты до прибытия  поезда  десять
пятнадцать появился крайне взволнованный и запыхавшийся  пассажир,  который,
еле ворочая языком, попросил билет второго класса до Парижа.
     Описание незнакомца в  точности  соответствовало  приметам,  сообщенным
служащими в Шату и сборщиком платы у моста.
     И наконец, сыщик, судя по всему, напал на след человека,  который  ехал
в одном купе с запыхавшимся пассажиром.
     Папаше Табаре сказали, что это был булочник из  Аньера,  и  он  написал
ему, прося о встрече.
     Таковы были его успехи к утру понедельника, когда он явился  во  Дворец
правосудия, чтобы узнать, не получены ли сведения о вдове Леруж.
     Сведений он не обнаружил, зато в галерее встретил Жевроля  и  человека,
которого тот разыскал.
     Начальник  сыскной  полиции   торжествовал,   бесстыдно   торжествовал.
Завидев папашу Табаре, он его окликнул.
     - Ну, что новенького, старая ищейка? Много злоумышленников  послали  на
гильотину за последние дни? Ах, старый хитрец, сдается мне,  что  вы  метите
на мое место!
     Увы, старина Табаре разительно изменился. Сознание ошибки  сделало  его
смиренным и кротким.  Шуточки,  когда-то  выводившие  его  из  себя,  теперь
оставляли равнодушным. И не думая огрызаться, он сокрушенно повесил  голову,
чем безмерно поразил Жевроля.
     - Потешайтесь  надо  мной,  любезный  господин  Жевроль,  -   промолвил
бедняга, - издевайтесь без всякой жалости. Вы правы, я этого заслужил.
     - Вот как? - переспросил полицейский. -  Опять  вы  отличились,  старый
чудак?
     Папаша Табаре печально кивнул.
     - Я  уговорил  арестовать  невиновного,  -  отвечал  он,  -  а   теперь
правосудие не выпускает его из своих лап.
     Жевроль пришел в восторг; он так потирал руки,  что,  казалось,  сотрет
ладони в кровь.
     - Недурно,  -  промурлыкал  он,   -   совсем   даже   недурно.   Сажать
преступников на скамью подсудимых - как это пошло! То ли дело отправлять  на
укорот ни в чем не повинных  людей;  это,  черт  возьми,  высшее  искусство.
Папаша Загоню-в-угол, вы великий человек, и я преклоняюсь перед вами.
     И он насмешливо приподнял шляпу.
     - Не добивайте меня, -  взмолился  старик.  -  Что  поделаешь,  я  ведь
новичок в вашем деле, хоть голова у меня и седая. Разок-другой  мне  пособил
случай, вот я и возгордился. Слишком поздно я  понял,  что  не  такой  уж  я
мастер, как мне казалось; я - подмастерье, которому  первый  успех  вскружил
голову, а вот вы, господин Жевроль, - наш общий учитель. Вместо  того  чтобы
надо мной насмехаться, умоляю, спасите  меня,  помогите  советом  и  опытом.
Одному мне не справиться, но уж с вами!..
     Жевроль был беспредельно тщеславен.
     Смирение папаши Табаре,  которого  в  глубине  души  он  весьма  ценил,
чувствительнейшим  образом  польстило   его   самолюбию   полицейского.   Он
смягчился.
     - Полагаю, - осведомился он покровительственным тоном, - что речь  идет
о лажоншерском деле?
     - Увы, именно  о  нем,  дорогой  господин  Жевроль;  я  вообразил,  что
обойдусь без вас, и теперь раскаиваюсь.
     Старый хитрец скроил сокрушенную мину,  словно  пономарь,  уличенный  в
том, что ест скоромное в пятницу, но в душе он веселился, он торжествовал.
     "Тщеславный олух, - думал он, - я до того задурю  тебе  голову  лестью,
что ты и сам не заметишь, как сделаешь все, что я захочу".
     Г-н Жевроль почесал себе нос, выпятил нижнюю губу  и  что-то  промычал.
Он притворялся, будто раздумывает,  дабы  продлить  изощренное  наслаждение,
которое доставлял ему конфуз старого сыщика.
     - Успокойтесь, папаша Загоню-в-угол, - изрек он наконец.  -  Я  человек
добрый: чем смогу, помогу. Ну как, довольны? Но сегодня  мне  недосуг,  меня
ждут наверху. Приходите завтра утром, и мы  потолкуем.  Однако,  прежде  чем
распрощаться, я дам вам в руки путеводную нить. Знаете, кто  тот  свидетель,
которого я доставил?
     - Скажите, любезнейший господин Жевроль!
     - Извольте!  Этот  детина,  что  сидит  на  скамье  и  ждет   господина
судебного следователя, - муж убитой.
     - Быть не может! - изумился папаша Табаре и,  поразмыслив,  добавил:  -
Вы надо мной смеетесь!
     - Да нет же, клянусь вам. Спросите сами, как его  имя,  и  он  ответит,
что его зовут Пьер Леруж.
     - Так она не вдова?
     - Выходит, что так, - ехидно отвечал Жевроль, - поскольку  вот  он,  ее
счастливый супруг.
     - Ну и ну, - прошептал сыщик. - А он что-нибудь знает?
     Начальник  сыскной  полиции  вкратце  пересказал  своему  добровольному
сотруднику то, что сообщил следователю Леруж.
     - Что вы на это скажете? - закончил он.
     - Что тут скажешь? - пробормотал папаша Табаре, на физиономии  которого
изобразилось изумление, граничащее с полным отупением. - Ничего не  скажешь.
Думаю, что... Впрочем, нет, ничего не думаю.
     - Недурной сюрпризец? - сияя, спросил Жевроль.
     - Скажите лучше, недурной удар дубиной, - откликнулся Табаре.
     Но тут он выпрямился и стукнул себя кулаком по лбу.
     - А мой булочник! - вскричал он. - До завтра, господин Жевроль.
     "Совсем свихнулся", - решил начальник полиции.
     Но старик сыщик вовсе не сошел с ума, просто он внезапно вспомнил,  что
пригласил к себе домой аньерского булочника. А вдруг посетитель не  дождется
его?
     На лестнице папаша Табаре повстречал г-на Дабюрона, но  говорил  с  ним
наспех и скоро удрал.
     Он  выбежал  из  Дворца  правосудия  и,  высунув   язык,   понесся   по
набережной.
     "Ну-ка, разберемся, - рассуждал  он  на  бегу.  -  Выходит,  мой  Ноэль
остался ни с чем. Теперь ему не до смеха,  а  ведь  как  он  радовался,  что
получил титул! Эх, стоит ему пожелать, я  его  усыновлю.  Табаре  -  имя  не
такое звучное, как  Коммарен,  но  и  не  самое  плохое.  Впрочем,  история,
рассказанная Жевролем, ничуть не меняет положения Альбера и  не  опровергает
моих выводов. Он законный  сын,  тем  лучше  для  него.  Но  это  ничуть  не
послужило бы для меня доказательством его невиновности,  если  бы  я  в  ней
сомневался. Разумеется, он,  как  и  его  отец,  понятия  не  имел  об  этих
поразительных обстоятельствах. По-видимому, он так же, как граф,  поверил  в
подмену.  Госпожа  Жерди  тоже  не  знала  про  эти  события;  вероятно,  ей
рассказали какую-нибудь историю, чтобы объяснить шрам. Да, но госпожа  Жерди
ничуть не сомневалась, что Ноэль - ее родной сын. Получив его обратно,  она,
безусловно,  проверила  приметы.  Когда  Ноэль  нашел  письма   графа,   она
попыталась ему объяснить..."
     Папаша Табаре неожиданно замер  на  месте,  словно  увидел  под  ногами
омерзительное пресмыкающееся. Он был потрясен выводом, к которому пришел,  и
этот вывод был таков:
     "Получается, Ноэль убил мамашу Леруж, чтобы она не  рассказала  о  том,
что подмены не было, и сжег письма и документы, которые это подтверждали!"
     Но тут же он с негодованием отбросил свое предположение,  как  отгоняет
порядочный человек гнусную мысль, случайно пришедшую ему на ум.
     - Ах ты старый  болван!  -  приговаривал  он,  продолжая  путь.  -  Вот
последствия мерзкого ремесла, которым ты занялся,  да  еще  и  гордился  им!
Заподозрил  Ноэля,  единственного  своего  наследника,  воплощение  чести  и
порядочности! Ноэля, с которым десять лет прожил бок  о  бок,  в  неизменной
дружбе и который внушает тебе  такое  уважение,  такое  восхищение,  что  ты
поручился бы за него, как за себя самого! Для того чтобы порядочный  человек
пролил чужую кровь, его должны обуревать безумные страсти, а за Ноэлем я  не
замечал никаких страстей, кроме двух - это его работа и  его  матушка.  И  я
позволил себе замарать тенью  подозрения  такую  благородную  натуру!  Да  я
готов сам себя отдубасить! Старый  осел!  Тебе  не  пошел  на  пользу  урок,
который ты только что получил! Когда же ты станешь осмотрительней?
     Так он рассуждал,  пытаясь  подавить  беспокойство,  не  позволяя  себе
рассмотреть вопрос со всех сторон, но  в  глубине  его  души  издевательский
голос нашептывал: "А что, если это Ноэль?" Тем временем папаша Табаре  дошел
до улицы Сен-Лазар.
     Перед  его  домом  стояла  элегантная   голубая   карета,   запряженная
бесподобной лошадью. Старик невольно остановился.
     - Отличная лошадка, - пробормотал он. - Моих жильцов навещают  люди  из
хорошего общества.
     Впрочем, их навещали и представители весьма  дурного  общества,  потому
что в этот самый миг из дверей вышел г-н Клержо, почтенный г-н  Клержо,  чье
появление в доме так же верно свидетельствует о разорении,  как  присутствие
гробовщика о покойнике.
     Старик  сыщик,  знакомый  чуть  не  со  всем  городом,  прекрасно  знал
почтенного банкира. Он  даже  поддерживал  с  ним  деловые  отношения  в  те
времена, когда коллекционировал книги.
     - Это вы, старый крокодил! - обратился он к г-ну Клержо.  -  Значит,  у
вас появились клиенты в моем доме?
     - Похоже на то, - сухо отозвался Клержо, не любивший фамильярности.
     - Вот так так! - протянул  папаша  Табаре.  И,  движимый  любопытством,
вполне  простительным  для  домовладельца,  которому  полагается  пуще  огня
бояться несостоятельных квартирантов, поинтересовался:
     - Кому же, черт возьми, из моих жильцов вы помогаете разориться?
     - Я никого не разоряю, - возразил г-н Клержо тоном, в  котором  звучало
уязвленное достоинство. - Разве я давал вам повод  жаловаться,  когда  мы  с
вами вели дела? Не думаю. Прошу вас, спросите обо мне у  молодого  адвоката,
который пользуется  моими  услугами,  и  он  вам  скажет,  жалеет  ли  он  о
знакомстве со мной.
     Табаре был  неприятнейшим  образом  поражен.  Неужели  Ноэль,  разумный
Ноэль, прибегает к услугам  Клержо?  Что  это  значит?  Возможно,  и  ничего
страшного. Однако ему припомнились пятнадцать тысяч франков, которые он  дал
Ноэлю в четверг.
     - Да, я знаю, - сказал  он,  желая  выведать  как  можно  больше,  -  у
господина Жерди денежки не залеживаются.
     Клержо, с присущей ему щепетильностью, всегда давал отпор  нападкам  на
своих клиентов.
     - Ну, сам-то  он  не  транжир,  -  заметил  он.  -  Но  у  его  малютки
возлюбленной луидоры так и летят.  Ростом  с  ноготок,  а  черта  с  рогами,
когтями и хвостом проглотит.
     Вот как! Ноэль содержит женщину, да  еще  такую,  которую  сам  Клержо,
друг  легкомысленных  особ,  почитает  мотовкой!  Это  откровение   поразило
беднягу сыщика в самое сердце. Однако он скрыл свои чувства.  Малейший  жест
или  взгляд  могли  пробудить  в  ростовщике  подозрения  и  заставить   его
прикусить язык.
     - Ну, ничего, - заметил он как мог непринужденнее. - Известное дело,  в
молодости нужно перебеситься. Как по-вашему, сколько он тратит в год на  эту
плутовку?
     - Право,  не  знаю.  Он  совершил  промах,  не  определив  ей   твердое
содержание. По моим подсчетам, за четыре  года,  что  он  ее  содержит,  она
вытянула у него тысяч пятьсот.
     Четыре года! Пятьсот тысяч франков!
     Эти слова, эти цифры разорвались в мозгу папаши Табаре наподобие бомб.
     Полмиллиона!
     Если это так, Ноэль вконец разорен. Но тогда...
     - Много, - произнес он вслух, делая героические  усилия,  чтобы  скрыть
свое отчаяние. - Пожалуй, чересчур много. Однако надо сказать, что  господин
Жерди располагает средствами.
     - Это он-то? Да у него и столечко не  осталось,  -  перебил  ростовщик,
пожимая  плечами,  и  отмерил  большим   пальцем   на   указательном   нечто
невообразимо крошечное. - Он разорен подчистую. Но если он вам задолжал,  не
тревожьтесь. Он большой пройдоха. Он женится. Вы меня  знаете,  так  вот,  я
только что ссудил  его  двадцатью  шестью  тысячами  франков.  До  свидания,
господин Табаре.
     И ростовщик поспешно удалился, между тем  как  бедняга  Табаре  столбом
застыл посреди тротуара.
     Чувства его были сродни непомерному  горю,  разбивающему  сердце  отца,
которому внезапно открылось, что его любимый сын - негодяй.
     Но несмотря ни на что, старик так верил в Ноэля, что разум его все  еще
отвергал мучительные подозрения. Ведь ростовщик мог  и  оклеветать  молодого
человека.
     Люди, дающие деньги в  рост  из  десяти  процентов,  способны  на  все.
Очевидно, Клержо сильно преувеличил безумные траты своего клиента.
     А хоть бы и  так!  Сколько  мужчин  совершало  ради  женщин  величайшие
безумства, не переставая быть честными людьми!
     Папаша Табаре уже хотел войти  в  дом,  но  путь  ему  преградил  вихрь
кружев, шелка и бархата.
     Из дверей вышла молодая черноволосая дама.
     Легче птички она впорхнула в голубую карету.
     Папаша Табаре был ценитель красоты, дама очаровательна, но он  даже  не
взглянул на нее.
     Он вошел и в парадном наткнулся на привратника,  который  стоял,  держа
шапку в руке, и умильно поглядывал на монету в двадцать франков.
     - Ах, сударь, - сказал ему привратник, - какая красивая дама, да  какая
изысканная! Что бы вам прийти на пять минут раньше!
     - Что за дама? Откуда взялась?
     - Эта элегантная дама, что вышла сию  минуту,  приезжала  справиться  о
господине Жерди. Она дала мне двадцать франков за то, что я  ответил  на  ее
вопросы. Похоже, господин Жерди женится. Вид у нее был  вконец  разъяренный.
Какая красотка! Думается мне, она его любовница. Теперь  я  понимаю,  почему
он уходил ночами.
     - Кто? Господин Жерди?
     - Ну, да, сударь, я вам об этом не говорил,  потому  что  уходил-то  он
украдкой. Никогда, бывало, не попросит, чтобы  я  ему  отворил.  Какое  там:
удирает через маленькую дверцу  каретного  сарая.  Я  про  себя  думал:  "Он
просто не хочет меня беспокоить, очень деликатно с его стороны!" А мне  ведь
не жалко...
     Выкладывая все это, привратник по-прежнему не сводил глаз с монеты.
     Когда же он  поднял  глаза,  чтобы  взглянуть  на  своего  господина  и
повелителя, тот уже исчез.
     "Еще один ветреник! - подумал привратник. - Ставлю сто су,  что  хозяин
понесся вдогонку за той красавицей. Беги, беги, старый шут, может, и  урвешь
свой кусочек, да только он дорого тебе обойдется".
     Привратник не  ошибся.  Папаша  Табаре  помчался  вдогонку  за  голубым
экипажем.
     "Эта дамочка все мне расскажет!" - подумал он и выскочил  на  улицу.  И
вовремя: он успел заметить, как голубой экипаж заворачивает за угол.
     - О господи! - пробормотал сыщик. - Сейчас я  потеряю  ее  из  виду,  а
между тем правду я узнаю только от нее.
     Он пришел в то состояние нервического возбуждения, когда люди  способны
творить чудеса.
     До угла улицы Сен-Лазар он домчался с такой скоростью, словно ему  было
лет двадцать.
     О счастье! На Гаврской улице, в  полусотне  шагов,  он  увидел  голубой
экипаж, который застрял в уличном заторе.
     "Она у меня в руках!" - сказал себе папаша Табаре.
     Он устремил взор  к  Западному  вокзалу,  где  на  улице  всегда  полно
незарегистрированных извозчиков. Как назло, ни одного экипажа!
     Сейчас он готов был воскликнуть наподобие Ричарда III:  "Полцарства  за
фиакр!"
     Голубой экипаж тронулся и преспокойно покатил  к  улице  Тронше.  Сыщик
побежал следом. Расстояние между ними, слава богу, почти не увеличивалось.
     Пробегая по середине мостовой и озираясь в  поисках  свободной  кареты,
папаша Табаре подбадривал себя:
     - В погоню, дружище, в погоню! Кому бог  не  дал  головы,  у  того  вся
надежда на ноги! Гоп, гоп! Почему ты не  догадался  узнать  у  Клержо  адрес
этой женщины?  Живей,  старина,  еще  живей!  Решил  быть  шпиком  -  изволь
соответствовать избранному ремеслу, а то какой же ты шпик,  если  не  умеешь
бегать, как заяц.
     Он думал только о том, как бы настигнуть любовницу Ноэля, и  ни  о  чем
больше. Но все яснее было, что он отстает.
     Не добежав и до середины улицы Тронше, бедный сыщик выбился из сил;  он
чувствовал,  что  ноги  отказываются  нести  его,  а  проклятый  экипаж  уже
подъезжал к площади Мадлен.
     О радость! В этот миг старика нагнала открытая  коляска,  катившаяся  в
том же направлении.
     Папаша Табаре отчаянно, словно утопающий, замахал руками.  Сигналы  его
были замечены. Он собрал последние силы и одним прыжком вскочил  в  коляску,
не воспользовавшись подножкой.
     - Вперед,  -  приказал  он,  -  за  голубым  экипажем,  плачу  двадцать
франков!
     - Ясно! - подмигнув, отозвался кучер.
     И он вдохновил свою тощую клячу энергичным ударом  кнута,  бормоча  под
нос:
     - Ревнивец выслеживает жену! Известное дело. Эй, разлюбезная моя!
     Папаше Табаре самое  время  было  перевести  дух,  силы  его  иссякали.
Добрую минуту он не мог отдышаться. Они  ехали  по  бульвару.  Сыщик  встал,
держась за козлы.
     - Я больше не вижу голубой кареты! - сказал он.
     - А я отлично вижу, хозяин, да только лошадь там больно резва.
     - Твоя, надеюсь, будет резвей. Я сказал -  двадцать  франков?  Получишь
все сорок.
     Кучер принялся нахлестывать лошадь, бурча под нос:
     - Ничего не попишешь, придется догнать. За двадцать  франков  я  бы  ее
упустил: я женщин люблю и всегда держу  их  сторону.  Но  черт  побери,  два
луидора! Вот поди ж ты, такая образина и так ревнует!
     Папаша Табаре изо всех сил пытался думать о посторонних  вещах.  Он  не
желал делать выводы прежде, чем  повидает  эту  женщину,  поговорит  с  ней,
искусно выспросит обо всем. Он был уверен, что всего одним словом она  может
спасти или погубить своего любовника.
     Погубить Ноэля? Увы, да.
     Мысль о том, что  Ноэль  может  оказаться  преступником,  терзала  его,
доводила до дурноты, зудела у него в мозгу, как  докучная  муха,  которая  в
тысячный раз улетает и прилетает и снова бьется в стекло.
     Они миновали Шоссе-д'Антен, и голубой экипаж был теперь всего  шагах  в
тридцати. Кучер обернулся:
     - Хозяин, карета останавливается.
     - Остановись  тоже  и  не  спускай  с  нее  глаз:  тронешься  с   места
одновременно с ней.
     И папаша Табаре так высунулся, что едва не выпал из коляски.
     Молодая женщина вышла из кареты и скрылась в дверях лавки,  торговавшей
кашемировыми шалями и кружевом.
     "Вот куда летят тысячефранковые билеты, - размышлял  папаша  Табаре.  -
Полмиллиона за четыре года! И что только делают  эти  создания  с  деньгами,
которые щедро швыряют им  их  содержатели?  Едят,  что  ли?  На  огне  каких
прихотей  сгорают  состояния?  Наверно,  у  этих   дамочек   есть   какие-то
дьявольские приворотные зелья, которыми они опаивают глупцов, а  те  и  рады
разоряться ради них. Должно быть, они  владеют  каким-то  особым  искусством
подсластить и приперчить наслаждение, потому что стоит  им  уловить  в  свои
сети какого-нибудь беднягу, и он расстается с ними не раньше,  чем  принесет
им в жертву все, что у него было".
     Коляска снова тронулась, но вскоре встала.
     Голубая   карета   остановилась   перед   лавкой,   торгующей   всякими
диковинками.
     - Это создание, судя по всему, затеяло скупить весь Париж! -  в  ярости
пробормотал сыщик. - Да, если Ноэль совершил преступление, то по ее вине.  А
сейчас она проматывает мои пятнадцать тысяч  франков.  На  сколько  дней  ей
этого хватит? Если Ноэль убил мамашу Леруж, то,  конечно,  из-за  денег.  Но
тогда он - бесчестнейший негодяй на свете. Какое  чудовищное  притворство  и
лицемерие! И  подумать  только,  если  я  сейчас  умру  от  негодования,  он
окажется моим наследником! Ведь  в  завещании  написано  черным  по  белому:
"Завещаю сыну моему  Ноэлю  Жерди..."  Если  Ноэль  убил,  ему  любой  казни
мало... Но эта женщина, кажется, никогда не вернется!
     Эта женщина и впрямь не торопилась: погода  стояла  прекрасная,  туалет
на красотке был восхитительный, и она пользовалась  случаем  показать  себя.
Посетила еще несколько магазинов, а под конец заглянула в кондитерскую,  где
пробыла более четверти часа.
     Бедный сыщик, терзаемый беспокойством, вертелся и сучил ногами в  своей
коляске.
     Какая мука знать, что  всего  одно  слово  отделяет  тебя  от  разгадки
ужасной тайны, и из-за прихоти какой-то распутницы не иметь возможности  его
услышать!  Папаше  Табаре  смертельно  хотелось  броситься  следом  за  ней,
схватить ее за руку и крикнуть:
     - Возвращайся  домой,  негодяйка,  возвращайся  скорее!  Что  тебе  тут
делать? Неужели ты не знаешь, что твоего любовника,  человека,  которого  ты
разорила, подозревают в убийстве?  Возвращайся  же,  и  я  добьюсь  от  тебя
правды, узнаю, виновен он или нет. А уж это-то ты мне  скажешь,  и  сама  не
заметишь. Я расставил тебе силки, в которые ты угодишь. Только  возвращайся,
неведение меня убивает!
     Наконец она собралась домой.
     Голубая карета покатила дальше,  проехала  по  Монмартру,  свернула  на
Провансальскую улицу, высадила очаровательную пассажирку и была такова.
     - Она живет здесь, - со вздохом облегчения пробормотал папаша Табаре.
     Он вылез  из  коляски,  вручил  кучеру  два  луидора  и,  приказав  ему
обождать, устремился за молодой женщиной.
     - Хозяину терпения не занимать, - подумал кучер, - но и дамочку  голыми
руками не возьмешь.
     Папаша Табаре отворил дверь привратницкой.
     - Как зовут даму, что сейчас приехала? - спросил он.
     Привратник, судя по всему, отнюдь не расположен был отвечать.
     - Так как же ее зовут? - настаивал старый полицейский.
     Голос его звучал так резко и повелительно, что привратник дрогнул.
     - Мадам Жюльетта Шаффур, - отвечал он.
     - Какой этаж?
     - Третий, дверь прямо.
     Минуту спустя сыщик был в гостиной мадам  Жюльетты.  Горничная  сказала
ему, что мадам переодевается и сейчас к нему выйдет.
     Папашу Табаре поразила роскошь гостиной. Однако в этой роскоши не  было
ничего вызывающего, бьющего в глаза,  ничего,  что  свидетельствовало  бы  о
дурном вкусе. Трудно было поверить, что  эта  квартира  содержанки.  Но  наш
сыщик, во многом понимавший толк, заметил,  что  обстановка  комнаты  весьма
недешева. Безделушки на камине - и те стоят никак не меньше  двадцати  тысяч
франков.
     "Клержо не преувеличил", - подумал он.
     Его размышления прервало появление Жюльетты.
     Она сняла платье и накинула просторный черный  пеньюар  с  отделкой  из
вишневого  атласа.  Ее  роскошные  волосы,  слегка  растрепавшиеся  по  вине
шляпки, прядями ниспадали на шею и завивались  кольцами  за  очаровательными
ушками. Папаша Табаре был ослеплен. Безумства Ноэля стали ему понятны.
     - Вы желаете побеседовать со мной, сударь? -  спросила  она,  грациозно
изогнув стан.
     - Сударыня, - ответствовал папаша Табаре, - я друг  Ноэля,  лучший  его
друг, смею сказать, и...
     - Потрудитесь присесть, сударь, - перебила его молодая женщина.
     Сама она расположилась на  канапе,  и  ножка  ее  принялась  поигрывать
туфелькой тех же цветов, что пеньюар. Сыщик уселся в кресло.
     - Я пришел, сударыня, - начал он,  -  по  важному  делу.  Ваш  визит  к
господину Жерди...
     - Как! - удивилась Жюльетта. - Он уже знает, что я  к  нему  приезжала?
Ловко! У него отменная полиция.
     - Дорогое дитя... - отеческим тоном начал Табаре.
     - А, знаю,  сударь,  сейчас  вы  начнете  меня  бранить.  Вас  об  этом
попросил Ноэль. Он запретил мне его навещать, но я  не  удержалась.  Это  же
тоска иметь  такого  любовника:  не  человек,  а  ребус,  ничего  о  нем  не
известно, какая-то головоломка в черном фраке  и  белом  галстуке,  мрачное,
загадочное создание.
     - Вы поступили опрометчиво.
     - Почему? Потому, что он женится? Зачем же он не скажет об этом прямо?
     - А если это не так?
     - Это так. Так он сказал старому мерзавцу Клержо, а тот передал мне.  В
любом случае он что-то затеял: вот уже месяц, как он сам не свой,  -  я  его
просто не узнаю.
     Прежде всего папаше Табаре хотелось  выяснить,  не  обеспечил  ли  себе
Ноэль алиби на тот вторник, когда произошло  преступление.  По  его  мнению,
это был главный вопрос. Если да - Ноэль, несомненно, преступник. Если нет  -
вполне возможно, он ни в чем не замешан. На этот счет мадам Жюльетта  могла,
как ему казалось, дать исчерпывающий ответ.
     Поэтому он заранее приготовился и расставил свои немудреные силки.
     Развязность молодой женщины несколько сбивала его с  толку,  однако  он
продолжал, надеясь на счастливый поворот беседы:
     - А вы бы стали мешать женитьбе Ноэля?
     - Его женитьбе! - воскликнула Жюльетта, прыснув  со  смеху.  -  Ах,  он
бедняжка! Если я единственное препятствие, то дело его в шляпе. Пускай  себе
женится, я больше слышать о нем не хочу.
     - Так вы его не  любите?  -  спросил  сыщик,  несколько  удивленный  ее
дружелюбной откровенностью.
     - Послушайте, сударь, я очень его любила, но всему  на  свете  приходит
конец.  Последние  четыре  года  я  веду  невыносимую   жизнь.   Это   я-то,
любительница повеселиться! Если Ноэль  меня  не  оставит,  я  сама  дам  ему
отставку. У  меня  уже  сил  нет,  поверьте,  сознавать,  что  мой  любовник
стыдится меня и презирает.
     - Непохоже, красавица моя, чтобы он вас  презирал,  -  возразил  папаша
Табаре, обводя гостиную многозначительным взглядом.
     - Вы хотите сказать, - отвечала она, поднявшись с  кушетки,  -  что  он
много на меня тратит. Это правда. Он утверждает, что  разорился  ради  меня;
возможно, так оно и есть. Но какое мне дело?  Я  не  вымогательница,  так  и
знайте. По мне, лучше бы он  меньше  тратил  на  меня,  но  больше  со  мной
считался. Все мои сумасбродства - от злости да от безделья.  Господин  Жерди
обращается со мной, как с девкой, я и веду себя, как девка. Мы квиты.
     - Вы сами знаете, он вас обожает.
     - Он-то? Говорю вам, он меня стыдится.  Вы  первый  из  его  друзей,  с
которым я разговариваю. Спросите у него, выезжал ли он куда-нибудь со  мной!
Можно подумать, мое общество для него унизительно. Да вот хотя бы в  прошлый
вторник мы с ним отправились в театр. Он взял целую ложу. Вы  полагаете,  он
сидел там со мной? Как бы не так. Голубок изволил упорхнуть, и больше я  его
в тот вечер не видела.
     - Как! И вам пришлось возвращаться домой в одиночестве?
     - Нет. Около полуночи, к концу спектакля,  голубок  пожаловал  обратно.
Мы собирались поехать на маскарад в Оперу и  там  поужинать.  Да,  это  было
забавно! На балу голубок не решился ни откинуть капюшон, ни снять  маску.  А
за ужином мне пришлось делать вид, что мы  едва  знакомы:  там,  видите  ли,
были его друзья.
     Вот вам и алиби, заготовленное на всякий случай.
     Запальчивость мешала Жюльетте заметить состояние папаши  Табаре,  иначе
она бы наверняка прикусила язык. Сыщик побледнел, он дрожал как лист.
     - Подумаешь, - с нечеловеческим усилием проговорил он, - неужели  такая
малость испортила вам веселье за ужином?
     - Веселье! - передернув плечами, повторила молодая женщина. - Плохо  вы
знаете  своего  друга!  Если  когда-нибудь  пригласите  его  на   обед,   не
позволяйте ему пить. От вина он становится весел, как похороны  по  третьему
разряду. После второй бутылки он был пьян в стельку, так пьян,  что  потерял
все свои вещи: пальто, зонт, портмоне, мундштук...
     Дальше папаша Табаре не в силах  был  слушать;  он  вскочил  и  замахал
руками как сумасшедший.
     - Негодяй! - возопил он. - Подлец!  Мерзавец!  Это  он!  Но  теперь  он
попался!
     И сыщик бросился прочь, оставив  Жюльетту  в  таком  смятении,  что  ей
пришлось позвать служанку.
     - Ах, милая, - сказала она, - я только что  сделала  большую  глупость.
Боюсь, как бы не вышло беды. Я просто уверена, что  накликала  несчастье,  я
это чувствую, знаю. Этот старый шут  никакой  не  друг  Ноэлю,  он  приходил
что-то разнюхать, вытянуть из меня какие-то сведения,  и  это  ему  удалось.
Сама того не заметив, я навредила Ноэлю. Что я могла такого сказать? Ума  не
приложу. Но как бы то ни было, надо его предупредить. Черкну ему записку,  а
ты найди посыльного.
     А папаша Табаре, вскочив в коляску, во весь дух  помчал  в  префектуру.
Убийца - Ноэль! Ярость его не знала границ, как некогда дружба и доверие.
     Итак, подлый и бесчестный негодяй жестоко посмеялся над ним, обвел  его
вокруг пальца! Сыщик жаждал  мести,  любое  наказание  за  такое  злодейство
казалось ему слишком легким.
     "Мало того, что он убил Клодину Леруж, - рассуждал сыщик, -  он  еще  и
подстроил все так, чтобы обвинили и осудили невинного. А  кто,  как  не  он,
убил свою бедную мать?"
     Папаша  Табаре  сожалел,  что  отменены  пытки,  что  в  наши  дни  нет
средневековых палачей, упразднены четвертование, дыба, колесо.
     Гильотина  срабатывает  так  быстро,  что  осужденный   едва   успевает
почувствовать холодок железа, перерезающего  мышцы  шеи;  щелк  -  и  голова
слетает с плеч.
     Желая облегчить смертную казнь,  ее  превратили  в  насмешку,  попросту
обессмыслили.
     Папашу Табаре поддерживала лишь  уверенность,  что  он  сумеет  спутать
Ноэлю все карты, предать его в руки правосудия и отомстить.
     - Ясно, - бормотал он, - что негодяй забыл свои вещи в поезде, спеша  к
любовнице, которая осталась  в  театре.  Нельзя  ли  их  отыскать?  Если  он
оказался столь предусмотрителен, что, отринув осторожность, под  вымышленным
именем обратился на железную дорогу и забрал их, мне не удастся найти  улик.
Мадам Шаффур не станет свидетельствовать против него.  Когда  эта  негодница
поймет, что ее любовнику грозит опасность, она заявит, что  Ноэль  расстался
с ней много позже десяти. Но только едва ли он посмел вернуться за вещами.
     На половине улицы Ришелье папаше Табаре стало дурно.
     "Сейчас меня хватит удар,  -  подумал  он,  -  а  если  я  умру,  Ноэль
увильнет от наказания, да еще окажется моим  наследником.  Если  составляешь
завещание, надо всегда  иметь  его  при  себе,  чтобы  уничтожить  в  случае
необходимости".
     Заметив шагах в двадцати вывеску врача, он велел кучеру остановиться  и
бросился в дом.
     Он был так бледен и возбужден, в глазах у него застыло такое  смятение,
что доктор  почти  испугался,  когда  странный  посетитель  хриплым  голосом
потребовал:
     - Пустите мне кровь!
     Врач пытался что-то возразить, но старик уже сбросил сюртук  и  засучил
рукав сорочки.
     - Скорее, пустите мне кровь! -  повторил  он.  -  Вы  что,  убить  меня
хотите?
     Видя такую настойчивость, врач решился, и вскоре  папаша  Табаре  вышел
от него, чувствуя себя куда лучше и несколько успокоившись.
     Часом позже, облеченный  соответствующими  полномочиями,  он  вдвоем  с
полицейским  чиновником  явился  в  бюро  находок  при  железной  дороге   и
приступил к поиску.
     Поиски увенчались именно тем результатом, на какой он рассчитывал.
     Вскоре папаша Табаре выяснил, что вечером во вторник, в последний  день
карнавала, в одном из купе второго класса поезда Э 45 были найдены пальто  и
зонт. Ему предъявили эти вещи, и он их узнал: они принадлежали Ноэлю.
     В кармане пальто  обнаружилась  пара  рваных  и  исцарапанных  перчаток
жемчужно-серого цвета, а также неиспользованный обратный билет из Шату.
     Устремляясь на  поиски  истины,  папаша  Табаре  слишком  хорошо  знал,
какова будет эта истина.
     Предположение, возникшее у него внезапно, едва Клержо открыл ему  глаза
на безрассудства Ноэля,  непрестанно  подтверждалось  все  новыми  доводами;
когда он побывал у Жюльетты, оно  превратилось  в  уверенность,  но  теперь,
когда малейшие сомнения рассеялись, когда  истина  сделалась  очевидной,  он
все-таки был сражен.
     - Едем же! - воскликнул он, опомнившись. - Надо его задержать!
     И он велел везти  себя  во  Дворец  правосудия,  где  надеялся  застать
судебного следователя.
     В самом деле, несмотря на позднее время, г-н Дабюрон был еще у  себя  в
кабинете.
     Он беседовал с графом де  Коммареном,  пересказывая  ему  разоблачения,
сделанные Пьером Леружем, которого граф полагал давно умершим.
     Папаша Табаре ворвался, как вихрь, очертя голову и не  замечая,  что  в
кабинете находится постороннее лицо.
     - Сударь! - вскричал он, заикаясь от  возбуждения.  -  Сударь,  нашелся
истинный убийца! Это он, это мой приемный сын, мой наследник, это Ноэль!
     - Ноэль...  -  повторил  г-н  Дабюрон,  вставая.  И  добавил,   понизив
голос: - Я подозревал...
     - Скорее,  постановление  на  арест!  -  продолжал  сыщик.  -  Если  мы
промешкаем  лишнюю  минуту,  он  от  нас  ускользнет!  Любовница,   наверно,
предупредила его о моем визите, и он знает, что мы напали на  след.  Скорей,
господин следователь, скорей!
     Г-н  Дабюрон  намеревался  попросить  объяснений,   но   старик   сыщик
продолжал:
     - Это еще не все: в тюрьме находится невинный человек, Альбер...
     - И часа не пройдет, как его выпустят, - возразил следователь. -  Перед
самым вашим приходом я распорядился, чтобы  ему  вернули  свободу.  Займемся
другими делами.
     Ни папаша Табаре, ни г-н Дабюрон не обратили внимания  на  исчезновение
графа де Коммарена.
     При имени Ноэля он тихонько направился к двери и поспешно удалился.


XVII

     Ноэль  обещал  горы  своротить,  вылезти  из  кожи  вон,  но   добиться
освобождения Альбера.
     В самом деле, он посетил нескольких чиновников  прокуратуры  и  повсюду
сумел добиться отказа.
     В четыре он явился в особняк Коммаренов, чтобы сообщить графу, что  его
старания были безуспешны.
     - Господина  графа  нет  дома,  -  доложил  Дени,  -  но  если   сударь
благоволит подождать...
     - Я подожду, - отвечал адвокат.
     - В таком случае, - продолжал лакей, - извольте, сударь,  следовать  за
мной: господин граф приказал мне проводить вас в его кабинет.
     Такое доверие живо  дало  почувствовать  Ноэлю,  какого  могущества  он
достиг. Отныне он  здесь  дома,  он  хозяин,  наследник  этого  великолепия.
Дотошно   осматривая   обстановку   кабинета,   он   обратил   внимание   на
генеалогическое древо,  висящее  возле  камина.  Он  подошел  ближе  и  стал
изучать его.
     О, оно было как бы воплощением одной из прекраснейших  страниц  золотой
книги французского дворянства! На нем можно  было  найти  почти  все  имена,
которым в истории нашей страны  уделена  глава  или  хотя  бы  абзац.  Кровь
Коммаренов текла в  жилах  представителей  всех  знатных  родов.  Двое  были
женаты на особах из королевского дома.
     Жаркая волна гордости захлестнула сердце адвоката,  пульс  его  забился
чаще, он надменно поднял голову и прошептал:
     - Виконт де Коммарен!
     В этот миг отворилась дверь, он обернулся - в кабинет вошел граф.
     Ноэль склонился было  в  почтительном  поклоне,  но  полный  ненависти,
ярости и презрения взгляд отца остановил его.
     По коже у него пробежал озноб, он понял, что погиб.
     - Негодяй! - воскликнул граф и, боясь дать волю гневу, швырнул  в  угол
трость.
     Он не желал ударить сына, считая его недостойным даже этого.
     Оба погрузились в  угрюмое  молчание,  длившееся,  как  им  показалось,
целую вечность.
     У обоих в уме пронеслось  столько  мыслей,  что  не  хватило  бы  целой
книги, чтобы записать их.
     Ноэль первый дерзнул заговорить.
     - Сударь... - начал он.
     - Молчите по крайней мере, - глухим голосом перебил  граф,  -  молчите!
Боже правый, неужто вы мой  сын?  Увы,  теперь  я  не  могу  больше  в  этом
сомневаться. Негодяй, вы прекрасно знали, что ваша  мать  -  госпожа  Жерди.
Подлец! Вы не  только  совершили  убийство,  но  еще  и  постарались,  чтобы
подозрение пало на невинного. Матереубийца! Вы убили свою мать!
     Адвокат в замешательстве пытался возразить.
     - Вы ее убили, - продолжал граф окрепшим  голосом,  -  свели  в  могилу
если не ядом, то своим преступлением. Теперь я все  понимаю.  Сегодня  утром
она не бредила, и вы это знаете не  хуже  меня.  Вы  подслушивали  и  решили
войти в тот миг, когда одно ее  лишнее  слово  могло  вас  погубить.  О,  вы
рассчитали впечатление,  которое  произведет  ваш  приход.  Это  к  вам  она
обратила свое последнее слово: "Убийца!"
     Ноэль  мало-помалу  отступал  в  глубь  комнаты  и   в   конце   концов
прислонился  к  стене;  волосы  у  него  разметались,  взгляд  блуждал.  Его
сотрясала дрожь. На лице у него застыл невыразимый ужас, ужас  изобличенного
преступника.
     - Как видите, мне все известно, - продолжал граф, - и  не  мне  одному.
Постановление на ваш арест уже подписано.
     Крик ярости, похожий на глухое рычание,  вырвался  из  груди  адвоката.
Губы его искривились. Поверженный в самый миг  торжества,  он  взял  себя  в
руки и совладал со страхом. Глядя на графа с вызовом, он гордо выпрямился.
     Г-н де Коммарен, не обращая более внимания на Ноэля, подошел к столу  и
выдвинул ящик.
     - Следуя долгу, - сказал он, - мне надо было  бы  предать  вас  в  руки
палача. Но я стараюсь не забыть, что прихожусь вам отцом.  Сядьте.  Напишите
признание в совершенном вами преступлении и подпишите его. Затем вы  найдете
в этом ящике револьвер и да простит вас бог!
     И старый аристократ направился к двери, но Ноэль жестом  остановил  его
и вытащил из кармана четырехзарядный револьвер.
     - Ваше оружие не потребуется, сударь, - отчеканил он. - Как  видите,  я
принял меры. Живым я не дамся. Но...
     - Что вы хотите сказать? - сурово спросил граф.
     - Должен вам сообщить, сударь, - хладнокровно продолжал адвокат, -  что
я не желаю кончать самоубийством. По крайней мере сейчас.
     - Вот как! - с отвращением воскликнул г-н  де  Коммарен.  -  Он  еще  и
трус!
     - Нет, сударь, нет. Но я покончу с собой не раньше, чем уверюсь в  том,
что иного выхода у меня нет, что спастись не удастся.
     - Негодяй! - вскричал  граф  с  угрозой.  -  Неужели  мне  собственными
руками...
     Он бросился к столу, но Ноэль ударом ноги задвинул ящик.
     - Послушайте, сударь, - отрывисто прохрипел он, - не будем  тратить  на
пустую болтовню то немногое время, которое  мне  еще  осталось.  Я  совершил
преступление - это так - и не пытаюсь оправдываться. Но кто толкнул меня  на
него, как не вы?  Теперь  вы  оказываете  мне  честь,  предлагая  револьвер.
Благодарю, я отказываюсь от него. Увольте меня от  вашего  великодушия.  Вам
главное - избежать скандального процесса, который  навлечет  позор  на  ваше
имя.
     Граф хотел возразить.
     - Не прерывайте меня! - властным тоном продолжал Ноэль.  -  Я  не  хочу
кончать с собой. Я хочу спастись,  если  удастся.  Помогите  мне  бежать,  и
обещаю вам, что живым я не дамся. Я прошу: помогите мне, потому что  у  меня
нет при себе и двадцати франков. Последний мой тысячный билет истаял  в  тот
день, когда... Словом,  вы  понимаете.  Дома  нет  денег  даже  на  похороны
матери. Итак, денег!
     - Ни за что.
     - Тогда я сдамся властям, и вы увидите,  что  это  будет  означать  для
имени, которым вы так дорожите.
     Граф, не помня себя от ярости, рванулся к столу за  револьвером.  Ноэль
заступил ему дорогу.
     - Не доводите до рукопашной, - холодно произнес он, - я сильнее.
     Г-н де Коммарен отступил.
     Упомянув о суде, о скандале, о позоре, адвокат задел больное место.
     С минуту старый аристократ колебался  между  стремлением  уберечь  свое
имя от бесчестья и жгучим желанием  покарать  убийцу.  Но  родовая  гордость
Коммаренов пересилила.
     - Хорошо, - произнес он дрогнувшим голосом, в котором слышалось  жгучее
презрение, - покончим с недостойным спором... Чего вы хотите?
     - Я уже сказал - денег. Давайте все, что у вас тут есть. Решайтесь,  да
поскорей.
     Не далее как в субботу граф получил у банкира сумму,  предназначавшуюся
на обстановку дома для человека, которого он считал своим законным сыном.
     - У меня здесь восемьдесят тысяч франков, - сказал он.
     - Мало, - отвечал адвокат, - но что  поделать,  давайте.  Признаюсь,  я
рассчитывал тысяч на пятьсот.  Если  мне  удастся  уйти,  вы  должны  будете
передать мне еще четыреста двадцать тысяч франков. Ручаетесь, что дадите  их
мне по первому требованию?  Я  найду  способ  их  получить,  не  подвергаясь
опасности. За это обещаю, что вы никогда больше обо мне не услышите.
     Вместо ответа граф отпер маленький сейф в стене, извлек из  него  пачку
банковских билетов и бросил их к ногам Ноэля.
     В глазах адвоката сверкнула ярость, он шагнул к отцу.
     - Не доводите меня до крайности, - угрожающе  проговорил  он.  -  Люди,
которым, подобно мне, нечего терять, становятся опасны. Я еще  могу  сдаться
властям.
     Тем не менее он нагнулся и поднял деньги.
     - Даете ли вы слово, что выдадите мне остальные? - осведомился он.
     - Да.
     - В таком случае я ухожу. Не бойтесь, я не отступлю от нашего  уговора.
Живой  я  не  дамся.  Прощайте,  отец!  Вы  истинный  виновник  всего,   что
случилось, но вам наказание не  грозит.  Небо  не  знает  справедливости.  Я
проклинаю вас!
     Через час, войдя в кабинет г-на де Коммарена,  слуги  обнаружили  графа
на полу: он лежал, уткнувшись лицом в ковер, и почти  не  подавал  признаков
жизни.
     Тем временем Ноэль вышел  из  особняка  Коммаренов  и,  пошатываясь  от
головокружения, миновал Университетскую улицу.
     Ему казалось, что мостовая ходит ходуном у него под  ногами,  что  дома
кружатся. Во рту у него было сухо, глаза щипало, желудок то и  дело  сжимали
спазмы.
     Но странное дело, в то  же  время  он  испытывал  какое-то  облегчение,
пожалуй, даже подъем.
     Теория почтенного г-на Балана подтверждалась.
     Все было кончено, все пропало, все  рухнуло.  Отныне  больше  не  будет
тревог,  бессмысленных  страхов,   невыносимых   кошмаров,   не   будет   ни
притворства, ни борьбы. Теперь  ему  нечего,  решительно  нечего  опасаться.
Доиграв свою чудовищную роль, он может сбросить маску и свободно вздохнуть.
     На смену неистовому возбуждению, которое помогло ему с  таким  цинизмом
угрожать графу, пришла непреодолимая  усталость.  Чудовищное  напряжение,  в
котором он находился всю  последнюю  неделю,  внезапно  исчезло.  Лихорадка,
обуревавшая его все эти дни, прошла, на  смену  ей  явилась  вялость,  и  он
чувствовал настоятельную потребность в отдыхе. Он  был  безмерно  опустошен,
все на свете стало ему безразлично.
     Это ощущение апатии сродни морской болезни, при которой человека  ничто
не трогает, у него не хватает ни сил, ни смелости  о  чем-либо  подумать,  и
даже неминуемая опасность не способна вывести его из этого состояния  вялого
безразличия.
     Если бы в это время полиция пришла его задержать, он и  не  подумал  бы
сопротивляться  или  защищаться.  Он  пальцем   бы   не   шевельнул,   чтобы
спрятаться, бежать, спасти свою жизнь.
     Более того, на  мгновение  он  задумался,  не  сдаться  ли  ему,  чтобы
обрести покой, чтобы покончить с тревогами, которые несло с собой спасение.
     Но его энергическая натура восстала против такого оцепенения.  Душевная
и  телесная  слабость  сменилась  новым  приливом  сил.  К  Ноэлю  вернулось
сознание опасности: объятый ужасом, он увидел  впереди  эшафот,  как  путник
при свете молнии видит бездонную пропасть.
     "Нужно спасаться, - думал он. - Но как?"
     Он дрожал от  смертельного  страха,  который  отнимает  у  преступников
остатки здравого смысла.
     Ноэль огляделся, и ему показалось, что  несколько  прохожих  пристально
смотрят на него. Ему стало еще страшнее.
     Он бросился бежать к Латинскому кварталу, без плана, без  цели,  просто
чтобы не стоять на  месте,  -  он  был  похож  на  запечатленное  живописцем
Преступление, которое преследуют фурии с бичами.
     Но вскоре он остановился: ему пришло  в  голову,  что,  если  он  будет
бежать очертя голову, это привлечет к нему внимание.
     Ему казалось, что все в нем  выдает  преступника;  он  словно  читал  в
лицах  прохожих  презрение  и  ужас,  и  в  каждом  взгляде   ему   чудилось
подозрение.
     Он шел, машинально твердя: "Нужно на что-то решиться".
     Но его так лихорадило, что он не способен  был  смотреть  по  сторонам,
размышлять, замечать окружающее, принимать решения.
     Еще  раньше,  вынашивая  свои  замыслы,  он  говорил  себе:   "Я   могу
попасться". В предвидении этого он выстроил  целый  план,  как  спастись  от
преследования.  Делать  то-то  и  то-то,  пускаться  на  такие-то  хитрости,
принимать   такие-то   меры   предосторожности.   Но    теперь    вся    его
предусмотрительность казалась тщетной! Все, что он замышлял,  представлялось
ему невыполнимым. Его разыскивают, и в целом мире нет такого уголка, где  он
мог бы почувствовать себя в безопасности.
     Он был неподалеку от  Одеона,  когда  мысль,  мгновенная,  как  вспышка
молнии, пронзила его погруженный в сумерки ум.
     Он сообразил, что его, вне всякого сомнения,  уже  ищут,  что  описание
его наружности разослано повсюду, и теперь его  белый  галстук  и  ухоженные
бакенбарды изобличают его, подобно клейму.
     Завидев парикмахерскую, он устремился туда, но, уже взявшись  за  ручку
двери, внезапно испугался.
     А  вдруг  парикмахеру  покажется  странным,   что   он   хочет   сбрить
бакенбарды? Что, если он станет его расспрашивать?
     Ноэль прошел дальше.
     Ему попалась еще одна парикмахерская, но те же сомнения вновь  удержали
его.
     Настал  вечер,  и  с  сумерками  к  Ноэлю   возвращались   мужество   и
самообладание.
     После  кораблекрушения  в  самом  порту  надежда  вновь  вынырнула   на
поверхность. Быть может, он еще спасется?
     Мало ли есть способов! Можно уехать за границу, сменить фамилию,  вновь
добиться положения в обществе, выдать себя за другого. Деньги у  него  есть,
а это главное.
     В Париже, да еще с восемьюдесятью тысячами  франков  в  кармане,  нужно
быть последним дураком, чтобы дать себя сцапать.
     А когда эти  восемьдесят  тысяч  подойдут  к  концу,  он  наверняка  по
первому же требованию получит впятеро больше. Ноэль  уже  раздумывал,  какое
обличье принять и к какой из  границ  пробираться,  как  вдруг  его  сердце,
подобно раскаленному железу, пронзило воспоминание о Жюльетте.
     Бежать без нее? Зная, что они никогда больше не увидятся?
     Неужели   он   ударится   в   бега,   преследуемый   всеми    полициями
цивилизованного мира, затравленный, точно дикий зверь,  а  она  останется  и
будет мирно жить в Париже? Нет! Ради кого  он  совершил  преступление?  Ради
нее! Кто воспользовался бы его плодами? Она! Так справедливо ли будет,  если
она не понесет свою часть наказания?
     "Она меня не любит, - с горечью думал адвокат. - Она  никогда  меня  не
любила и будет только рада, что наконец-то от меня избавилась. Она  обо  мне
ни разу не пожалеет, я ей не  нужен;  пустой  сейф  -  вещь  бесполезная.  А
Жюльетта  благоразумна,  она  составила  себе  на  черный   день   кое-какое
состояние. Ни в чем не нуждаясь, она заведет другого любовника, забудет  обо
мне и заживет, не зная горя, а я... Бежать без нее?"
     Голос рассудка твердил ему: "Глупец! Тащить за собой  женщину,  да  еще
такую красавицу, - значит привлекать к себе все взгляды, обречь  бегство  на
неудачу, по собственной воле угодить в руки погони".
     "Какая разница! - отвечала страсть. - Мы спасемся или погибнем  вместе.
Пускай она меня не любит, зато я ее люблю. Она мне нужна! И  она  поедет  со
мной, а если нет..."
     Но как повидаться с Жюльеттой, как поговорить с ней, как ее убедить?
     Идти к ней - чудовищный риск. Быть может, у нее уже засела полиция.
     "Нет, - рассуждал Ноэль, - никто же не знает, что  она  моя  любовница.
Об этом станет известно дня через два-три, не раньше. К тому же  писать  еще
опаснее".
     Он подошел к фиакру, стоявшему недалеко  от  Обсерватории,  и  негромко
назвал кучеру номер дома на Провансальской улице, значившего  для  него  так
много.
     Откинувшись на подушках фиакра, укачиваемый мерной  тряской,  Ноэль  не
ломал себе голову над тем, что ждет его в будущем,  и  даже  не  раздумывал,
что именно скажет Жюльетте. Нет, он бессознательно перебирал в уме  события,
которые привели его к  катастрофе:  так  умирающий  окидывает  взглядом  всю
драму или комедию своей жизни.
     Все началось ровно месяц назад.
     Разоренный, очутившись в безвыходном положении, без средств,  он  готов
был на все, чтобы добыть денег, чтобы удержать  мадам  Жюльетту,  как  вдруг
случай подсунул ему переписку графа де Коммарена  -  не  только  те  письма,
которые читал папаша Табаре и  которые  были  показаны  Альберу,  но  и  те,
которые были написаны графом, когда он  думал,  что  подмена  свершилась,  и
удостоверяли факт этой подмены со всей очевидностью.
     Прочтя их, он возликовал.
     Он поверил, что  он  законный  сын  графа.  Вскоре  мать  развеяла  его
надежды, открыв ему правду. Ее правоту подтвердили два десятка писем  мамаши
Леруж, то же удостоверила сама Клодина, о том  же  свидетельствовал  знак  у
него на теле.
     Но утопающий хватается за соломинку, и Ноэль решился,  несмотря  ни  на
что, пустить письма в ход.
     Он попытался, используя свое влияние на мать, заставить ее  подтвердить
графу, что подмена имела место, намереваясь добиться  от  него  внушительной
компенсации. Г-жа Жерди с негодованием отказалась.
     Тогда адвокат признался ей во всех своих безрассудствах, открыл  матери
глаза на их финансовое положение, не  утаил,  что  он  запутался  в  долгах,
словом, обо всем рассказал и стал умолять г-жу Жерди,  чтобы  она  попросила
г-на де Коммарена о помощи.
     В этом она тоже отказала. О ее решимость разбивались все его  мольбы  и
угрозы. Две недели длилась тягостная борьба между сыном  и  матерью,  и  сын
вышел из нее побежденным.
     Тогда и пришла ему мысль убить Клодину.
     Эта дрянь была с г-жой Жерди не откровеннее, чем с  другими,  но  Ноэль
ей верил и думал, что  она  вдова.  Если  она  не  сможет  свидетельствовать
против него, какие препятствия останутся на его пути?
     Г-жа Жерди, а возможно, и граф.
     Их он не слишком опасался.
     Что касается г-жи Жерди, ей он всегда может возразить: "Вы  отдали  мое
имя вашему сыну, а теперь готовы  на  все,  чтобы  он  остался  виконтом  де
Коммареном". Но как без лишнего риска избавиться от Клодины?
     После долгих размышлений адвокат придумал дьявольскую хитрость.
     Он сжег письма графа, удостоверявшие  подмену,  а  оставил  только  те,
которые позволяли ее заподозрить.
     Эти-то письма он показал Альберу,  рассудив,  что,  если  правосудию  и
удастся выяснить что-либо о причинах  убийства  Клодины,  оно,  естественно,
заподозрит того, кто получал от этого убийства бесспорную выгоду.
     Нет, нельзя сказать, что он собирался свалить преступление на  Альбера.
С  его  стороны  это  была  простая  мера  предосторожности.   Он   надеялся
подстроить все таким образом, чтобы полиция  понапрасну  растратила  силы  в
поисках предполагаемого убийцы.
     Занять место виконта де Коммарена он тоже не собирался.
     План его был прост: он убьет  мамашу  Леруж  и  станет  выжидать;  дело
будет тянуться, он  вступит  в  переговоры  и  заключит  полюбовную  сделку,
выговорив себе состояние.
     Ноэль надеялся, что, если мать и узнает об убийстве, ее молчание  будет
ему обеспечено.
     Приняв эти меры предосторожности, он решил нанести удар во  вторник,  в
канун поста.
     Для пущей уверенности в тот вечер он повез Жюльетту  в  Оперу  и  таким
образом запасся на всякий случай неопровержимым алиби.
     Потеря пальто встревожила его лишь в  первую  минуту.  Поразмыслив,  он
успокоился, убежденный, что никто ничего не узнает.
     Ему удалось совершить все, как он задумал, и теперь  оставалось  только
ждать.
     Когда сообщение об убийстве попалось на глаза  г-же  Жерди,  несчастная
женщина догадалась, что это дело  рук  ее  сына,  и  в  первом  порыве  горя
объявила, что пойдет и донесет на него.
     Ноэль испугался. Мать была в  страшном  возбуждении,  а  ведь  одно  ее
слово могло погубить его. Он решился  дерзко  опередить  события  и  сыграть
ва-банк.
     Пустить   полицию   по   следам   Альбера   значило   обеспечить   себе
безнаказанность, а в  случае  вполне  вероятного  успеха  стать  наследником
имени и состояния графа де Коммарена.
     Стечение  обстоятельств  и  страх  подстегивали  Ноэля,  удваивали  его
хитрость и отвагу.
     Папаша Табаре  пришел  как  нельзя  более  кстати.  Ноэль  знал  о  его
отношениях с полицией и понял, что лучшего наперсника ему не сыскать.
     Пока была жива г-жа Жерди,  Ноэль  трепетал.  Горячка  не  способствует
сохранению тайн и развязывает язык. Как только больная испустила дух,  Ноэль
решил, что теперь он спасен. Не видя более препятствий, он торжествовал.
     И вот когда он почти добился цели, все раскрылось. Как? Кто виноват?  С
какой стати воскресла тайна, которую он считал погребенной  вместе  с  г-жой
Жерди?
     Но не все ли равно человеку, упавшему в пропасть,  о  какой  камень  он
споткнулся, по какому склону скатился?
     Фиакр остановился на Провансальской улице.
     Ноэль приоткрыл дверцу, выглянул, проверяя,  все  ли  спокойно  вокруг,
нет ли кого в парадном.
     Не заметив ничего подозрительного,  он,  не  выходя  из  кареты,  сунул
кучеру деньги в переднее окошечко, а  затем,  одним  прыжком  преодолев  всю
ширину тротуара, устремился вверх по лестнице.
     Завидя его, Шарлотта радостно воскликнула:
     - Это вы, сударь! Мадам с таким нетерпением ждет вас!  Она  места  себе
не находит от беспокойства!
     Жюльетта ждет? Беспокоится?
     Однако  адвокат  и  не  подумал  расспрашивать   горничную.   Едва   он
переступил порог дома, к нему, казалось, вернулось обычное хладнокровие.  Он
понимал, какую неосторожность совершил,  приехав  сюда,  и  чувствовал,  что
дорога каждая минута.
     - Если позвонят, - сказал он  Шарлотте,  -  не  отворяйте.  Что  бы  ни
говорили, что бы ни делали, не отворяйте.
     На голос Ноэля выбежала мадам  Жюльетта.  Он  поспешно  втолкнул  ее  в
гостиную, вошел следом и запер дверь.
     Только теперь молодая женщина как следует рассмотрела любовника.
     Он так переменился, лицо у него  было  такое  искаженное,  что  она  не
удержалась от вопроса:
     - Что случилось?
     Ноэль не отвечал, он подошел к ней и взял за руку.
     - Жюльетта, - спросил он  хриплым  голосом,  не  сводя  с  нее  горящих
глаз, - Жюльетта, скажи мне как на духу: ты меня любишь?
     Она догадывалась, чувствовала: происходит нечто необычное; она  ощущала
атмосферу несчастья, но не могла отказать себе в удовольствии пожеманиться.
     - Противный, - надув соблазнительные  губки,  отвечала  она,  -  вы  не
заслуживаете...
     - Перестань! - прервал ее Ноэль, с  бешеной  яростью  топнув  ногой.  -
Отвечай, - продолжал он, сжимая что есть силы ее красивые  руки,  -  да  или
нет, любишь ты меня или нет?
     Сотни раз она дразнила любовника, забавляясь его  яростью,  смеха  ради
доводя до исступления, чтобы потом усмирить одним словом, но никогда еще  не
видела его таким. Ей было больно, очень больно,  но  впервые  она  не  смела
пожаловаться на его грубость.
     - Да, люблю, - пролепетала  она.  -  Разве  ты  не  знаешь?  Почему  ты
спрашиваешь?
     - Почему? - отвечал адвокат, отпуская ее руки. -  Почему?  Потому  что,
если ты меня любишь, тебе придется это доказать. Если  ты  меня  любишь,  ты
уедешь вместе со мной, все бросишь и  бежишь  со  мной,  причем  немедленно:
время не терпит.
     Молодой женщине стало страшно.
     - Боже правый, да что случилось?
     - Ничего. Видишь ли, Жюльетта, я слишком тебя любил.  И  когда  у  меня
кончились деньги, которые были нужны для тебя же, на твои прихоти,  на  твои
капризы,  я  потерял  голову.  Чтобы   добыть   денег,   я...   Я   совершил
преступление, понимаешь? Меня преследуют, я должен бежать. Хочешь уехать  со
мной вместе?
     Глаза Жюльетты расширились от изумления, она еще сомневалась.
     - Ты совершил преступление?.. - начала она.
     - Да! Хочешь знать, что именно я сделал? Я совершил убийство,  я  убил!
И все это ради тебя.
     Адвокат был убежден, что, услышав это, Жюльетта с ужасом отшатнется  от
него. Он заранее смирился с тем, что вызовет  у  нее  страх,  какой  внушают
убийцы. Он полагал, что она отпрянет от него,  как  от  зачумленного.  Может
быть, закатит истерику. Да  мало  ли  что?  Пойдут  слезы,  крики,  вопли  о
помощи, о спасении. Но он заблуждался.
     Жюльетта бросилась ему на шею, повисла на нем, целуя с такой  страстью,
с какой не целовала никогда раньше.
     - Да, я люблю тебя, - приговаривала она. - Люблю! Ты  пошел  ради  меня
на преступление. Значит, ты  меня  любишь,  у  тебя  есть  сердце.  А  я  не
распознала тебя.
     Да, дорогую цену пришлось  заплатить  Ноэлю,  чтобы  возбудить  страсть
мадам Жюльетты, но он и не думал об этом.
     На миг его охватила безмерная  радость,  почудилось,  что  еще  не  все
потеряно.
     И все же он нашел в себе силы разорвать объятия любовницы.
     - Нужно идти, - сказал он. - Хуже всего, что я не знаю,  откуда  грозит
опасность. Для меня загадка, как они докопались до истины...
     Жюльетте припомнился странный сегодняшний гость, и она все поняла.
     - Это же я, я выдала тебя! - вскричала она, ломая в  отчаянии  руки.  -
Ты это сделал во вторник, да?
     - Во вторник.
     - А я, ничего не подозревая,  рассказала  про  это  твоему  другу,  ну,
старику, как его, Табаре. Я решила, что это ты его послал сюда.
     - Сюда приходил Табаре?
     - Да, совсем недавно.
     - Тогда бежим! - воскликнул Ноэль. - Немедленно  бежим!  Чудо,  что  до
сих пор за мной еще не пришли.
     Он схватил ее за руку и потянул за собой, но Жюльетта вырвалась.
     - Погоди, - сказала она. - У меня тут  золото,  драгоценности,  я  хочу
взять их с собой.
     - Не надо, оставь. У меня есть деньги, много денег. Бежим...
     Но она уже  открыла  шифоньерку  и  бросала  без  разбору  в  маленький
саквояж все, что представляло ценность.
     - Ты погубишь меня, погубишь, - повторял Ноэль.
     Он говорил, а сердце его полнила радость.
     "Какая беззаветная верность! - думал  он.  -  Она  по-настоящему  любит
меня.  Ради  меня  она  без  колебаний  готова  отказаться   от   спокойной,
безмятежной жизни, готова пожертвовать собой".
     Жюльетта уже застегнула саквояж и торопливо надевала шляпку, как  вдруг
раздался звонок.
     - Это они! - вскричал Ноэль, побледнев еще сильнее, если  только  такое
возможно.
     Жюльетта и ее  любовник  напряженно  прислушивались,  словно  окаменев;
глаза у них испуганно расширились, на лбу выступил пот.
     Снова прозвенел звонок, потом еще раз.
     Вошла на цыпочках Шарлотта и шепотом сообщила:
     - Их там много. Я слышала, как они переговариваются.
     В дверь уже не звонили, а стучали.
     С площадки до гостиной долетел мужской голос, и  можно  было  явственно
разобрать слово "...закона".
     - Все, конец, - пробормотал Ноэль.
     - А по черной лестнице? - спросила Жюльетта.
     - Будь спокойна, они про нее не забыли.
     Жюльетта пошла проверить и вернулась мрачная и удрученная. На  площадке
она услышала чьи-то осторожные шаги.
     - Но должен же быть какой-то выход? - в ярости воскликнула она.
     - Да, - отвечал Ноэль. -  Нужно  только  решиться.  Я  дал  слово.  Они
открывают  замок  отмычкой.  Заприте  все  двери  на  засов,  и   пусть   их
взламывают, это даст мне время.
     Жюльетта и Шарлотта  выбежали  из  гостиной.  Ноэль  же,  прислонясь  к
камину, вытащил револьвер и приставил к груди.
     Но в этот момент вернулась Жюльетта; увидев у любовника револьвер,  она
стремглав бросилась к нему и успела ударить его по руке. Прозвучал  выстрел,
пуля вошла Ноэлю в живот. Он испустил душераздирающий крик.
     Он пошатнулся, но ухватился за каминную полку и остался  на  ногах.  Из
раны потоком хлынула кровь.
     Жюльетта вцепилась в него, пытаясь вырвать револьвер.
     - Не убивай себя! - умоляла она. - Я не позволю, ты мой, я люблю  тебя!
Пускай они войдут. Что тебе с этого? Если они  тебя  посадят  в  тюрьму,  ты
убежишь. Я помогу тебе, подкуплю  стражу.  Мы  с  тобой  будем  жить  вдвоем
где-нибудь далеко, в Америке, нас никто не узнает...
     Входная дверь поддалась, теперь ломали дверь прихожей.
     - Пусти, - прохрипел Ноэль. - Нельзя, чтобы меня взяли живым.
     Сверхъестественным усилием преодолев мучительную боль, он  высвободился
и оттолкнул Жюльетту, так что она упала на  кушетку.  Затем,  взведя  курок,
приставил револьвер к груди, туда, где стучало сердце,  нажал  на  спусковой
крючок и рухнул на пол.
     И тут в комнату ворвались полицейские.
     Поначалу они решили, что Ноэль, прежде  чем  покончить  с  собой,  убил
любовницу. Известно ведь,  есть  люди,  которые  предпочитают  покидать  эту
бренную юдоль в компании. К тому же они слышали два выстрела.
     Но Жюльетта уже вскочила на ноги, крича:
     - Доктора! Доктора! Он еще жив!
     Один из полицейских побежал за врачом,  а  остальные  под  руководством
папаши Табаре перенесли тело адвоката на кровать мадам Жюльетты.
     - Попробовал бы он не покончить с собой! - пробурчал старый сыщик,  чей
гнев не утих даже от такого зрелища. - Я любил его, как сына, да  и  до  сих
пор он помянут в моем завещании.
     Но тут папаша Табаре умолк: Ноэль застонал и открыл глаза.
     - Видите! - закричала Жюльетта. - Он будет жить!
     Адвокат чуть заметно кивнул, с  трудом  пошевельнулся  и  полез  правой
рукой сперва во внутренний карман сюртука, а потом под подушку.
     Ему даже удалось повернуться на бок лицом к стене, а потом  снова  лечь
на спину.
     Он сделал знак, его поняли и подсунули под голову подушку.
     И тогда прерывающимся, сиплым голосом он произнес:
     - Это я убил... Напишите, я подпишу... Альбер  будет  рад...  Я  обязан
ему...
     Пока записывали его признание, он притянул Жюльетту к себе и шепнул  ей
на ухо:
     - Деньги под подушкой, дарю их тебе.
     Изо рта у него хлынула кровь, и все решили, что он уже отходит.  Однако
у него хватило сил подписать свои показания и даже поддеть папашу Табаре.
     - А папенька, оказывается, путается с полицией, - прохрипел он. -  Что,
приятно охотиться на друзей? Эх, затеял я хорошую  игру,  но,  когда  в  ней
участвуют три женщины, проигрыш обеспечен.
     Началась  агония,   и,   когда   прибыл   врач,   ему   осталось   лишь
констатировать смерть сьера Ноэля Жерди, адвоката.


XVIII

     Как-то вечером спустя несколько  месяцев  помолодевшая  лет  на  десять
маркиза  д'Арланж  рассказывала  у  м-ль   де   Гоэлло   небольшому   кружку
приятельниц про свадьбу своей внучки  Клер,  которая  только  что  вышла  за
виконта Альбера де Коммарена:
     - Бракосочетание,  очень  скромное,  состоялось  в  наших  владениях  в
Нормандии. Так захотел зять, хотя  я  была  решительно  против.  Шум  вокруг
ошибки, жертвой  которой  он  стал,  следовало  бы  заглушить  блистательной
свадьбой. Таково мое мнение, и я его не  скрывала.  Но  что  поделать,  этот
юноша упрям, как его отец, а что это такое, вы  знаете.  Он  уперся.  А  моя
бесстыдница внучка, глядевшая будущему мужу в рот, тоже пошла  против  меня.
Впрочем, какое это имеет  значение.  Хотелось  бы  мне  встретить  человека,
который сейчас набрался бы храбрости признаться,  что  он  хоть  на  миг  да
усомнился в невинности Альбера. Я  оставила  новобрачных,  которые  воркуют,
словно голубки, предаваться радостям медового  месяца.  Надо  признать,  они
дорогой ценой заплатили за свое блаженство. Ну, дай им бог  счастья  и  кучу
детишек - у них есть на что их вырастить и обеспечить приданым; господин  де
Коммарен в первый и, вне всяких сомнений, последний раз  в  жизни  вел  себя
как ангел. Поверите ли, он передал свое состояние, все целиком, сыну. А  сам
намерен уединенно жить в одном из своих  поместий.  Думаю,  бедняга  недолго
протянет. Не стану даже ручаться, все ли у него в порядке  с  головой  после
удара... Ладно, внучка моя пристроена и  неплохо.  Одна  я  знаю,  чего  это
стоило, и теперь мне придется жить очень экономно.  Но  я  всегда  презирала
родителей, которые не  желают  идти  на  денежные  жертвы,  когда  от  этого
зависит счастье их ребенка.
     Маркиза умолчала лишь об одном -  о  том,  что  за  неделю  до  свадьбы
Альбер выручил ее в крайне затруднительных обстоятельствах, уплатив  крупный
долг.
     Правда, после свадьбы она  позаимствовала  у  него  всего  лишь  девять
тысяч франков, но  зато  в  ближайшие  дни  собирается  признаться,  как  ей
докучают  обойщик,  портниха,  три  хозяина  модных  лавок  и  еще  с  пяток
поставщиков.
     Ну да бог с ней, она достойная женщина и не говорит худо про зятя.
     Г-н Дабюрон, получив отставку, уехал в Пуату и там  обрел  спокойствие,
а забвение придет в свой черед. Местные маменьки и папеньки  не  отчаиваются
и надеются, что он не минует брачных уз.
     Мадам  Жюльетта  совершенно  утешилась.  Восемьдесят   тысяч   франков,
спрятанных Ноэлем под подушку, не пропали. Остались от них,  правда,  жалкие
крохи. Со дня на день будет объявлено о распродаже богатой обстановки.
     Один лишь папаша Табаре ничего не забыл.
     Он долго верил в непогрешимость правосудия, зато теперь  повсюду  видит
одни судебные ошибки.
     Бывший   сыщик-любитель   усомнился   даже   в   самом    существовании
преступления и, кроме того, утверждает,  что  свидетельство  органов  чувств
ничего не доказывает. Он собирает подписи под петицией  об  отмене  смертной
казни и организует общество помощи невинно обвиняемым.
Популярность: 3, Last-modified: Mon, 29 Dec 2003 10:05:39 GmT