---------------------------------------------------------------
OCR -=anonimous=-.
---------------------------------------------------------------
Голос был тонким, дрожащим и чуточку хныкающим. Поначалу я
решил, что это Пино.
-- Алло! Я бы хотел поговорить с комиссаром Сан-Антонио.
-- Я слушаю.
-- Скажите, господин комиссар, вы ведь учились в лицее Сен-
Жермен-ан-Ле, не так ли?
Этот намек на мое блестящее школьное прошлое заставил меня
навострить уши.
-- Да, а что?
-- Это Мопюи, вы меня помните? Я замер. От ностальгической
волны из классной комнаты у меня дрогнули ноздри. Морпьон!
Добряга Морпьон!
-- Не может быть! Как вы, господин учитель?
-- Уже лучше, -- ответил он, из чего я без особого труда сделал
вывод, что он только что болел.
-- Чем обязан радости слышать вас? Он прочистил горло. Это у
него как тик. Через каждые пять-шесть слов он издавал горлом
смешное кваканье.
-- Скажите, мой юный друг...
Мой юный друг! Как когда-то в школе. От этого я ощутил прилив
сладковатой грусти.
-- Скажите, мой юный друг, может ли такой знаменитый и занятой
полицейский, каковым являетесь вы, уделить несколько минут
полуразвалившемуся старику?
Я рассмеялся.
-- Что за вопрос! Встретимся когда захочете!
-- Когда захотите, -- поправил он. -- У вас всегда был хороший
стиль, Антуан, но выражались вы безграмотно! -- Потом, вернувшись
к моему предложению, добавил: -- Чем раньше, тем лучше.
-- Хотите, чтобы я приехал к вам?
-- Я не решался вас об этом попросить. Я только что вышел из
больницы, и у меня совершенно ватные ноги.
-- О'кей, я выезжаю. Дайте мне ваш адрес. Морпьон жил на улице
Помп.
-- Седьмой слева! -- сообщает мне консьержка -- импозантная
свежевыбритая дама.
Я вхожу в кабину лифта и по дороге наверх собираю свои
воспоминания на пресс-конференцию.
Морпьон был моим учителем французского в старших классах.
Не знаю, почему родилось это непочтительное прозвище[1], но
пошло оно от старших, и готов поспорить, что, если он до сих пор
преподает, его продолжают звать Морпьоном. История хранит не
только письменные источники!
Когда я выхожу из лифта, открывается дверь квартиры и в
образовавшейся щели я вижу моего старого Морпьона. Пятнадцать
лет, прошедшие с окончания мною лицея, были для него не
подарком. Увидев его, я понимаю, как ошибочны представления
детей о возрасте взрослых. В те времена я считал Морпьона
глубоким стариком. Но стариком он стал только теперь.
Его маленькая голова сильно облысела, венчик светлых волос
поседел, веки стали тяжелыми. Очки в золотой оправе он сменил на
более мощные, в черепаховой. Его лицо сжалось с кулачок, и сам
он меньше письма, уведомляющего о бракосочетании.
Единственное, что не изменилось, его одежда. Такое
впечатление, что носит он все тот же костюм со слишком широкими
лацканами, тот же целлулоидный воротничок на поношенной голубой
рубашке, тот же черный галстук веревкой и те же чрезмерно
длинные манжеты, доходящие ему до ногтей.
-- Да, мой юный друг, -- говорит он своим тоненьким блеющим
голоском, -- вы изменились после лицея.
Я пожимаю его горячую руку, и он приглашает меня в свое
жилище.
Квартира не поддается описанию. Надо быть старым учителем,
чтобы жить в ней. Книги заполонили всю мебель, лежат на полу,
высятся стопками в коридоре. Это что-то вроде чудовищной
всепожирающей проказы. Старые
наволочки, грязное белье и немытая посуда громоздятся в самых
неожиданных местах.
Но хуже беспорядка запах. Увидев полдюжины кошек, я понимаю
его природу...
-- У меня неприбрано, -- предупреждает Морпьон, -- извините. Но
я только сегодня утром выписался из больницы.
-- А что у вас было?
-- Растянутый гломурит наклоненной мембраны, -- объясняет он.
-- Было больно?
-- Сначала этого даже на замечаешь, но постепенно симптомы
проявляются. Болезнь быстро прогрессирует. Если бы профессор
Бандему не прооперировал меня, было бы уже поздно.
Рассказывая мне о своей болезни, он сбрасывает с кресла
книги, кошек и их экскременты.
-- Садитесь, мой юный друг! Хотите чего-нибудь выпить?
-- С удовольствием, -- отвечаю я. Мне становится смешно.
-- Кто бы мог подумать, что однажды вы будете угощать меня
выпивкой, -- говорю.
-- А я, -- отвечает Морпьон, улыбаясь, -- не мог себе
представить, что самый рассеянный мой ученик станет асом
полиции. Как вы открыли в себе это призвание?
-- На переменах мы играли в сыщика и вора. Я всегда был вором,
поэтому мне захотелось сменить амплуа. Он улыбается.
-- И это работа? -- удивляется он.
-- Не совсем, скорее веселое времяпрепровождение, в котором
рискуешь своей шкурой...
Морпьон вынимает два стакана с грязными краями.
-- Жизнь, мой юный друг, -- говорит он, -- это такая мелочь. Она
возможна только на этой планете, между минус двадцатью и плюс
сорока градусами. Солнце, дающее ее нам, выделяет температуру
более чем пять миллионов градусов. Вы представляете себе нашу
беззащитность? Достаточно светилу немного сдвинуться в ту или
другую сторону, и наша планета превратится в лед или пепел.
Он берет бутылку из корзинки, в которой лежит масса странных
вещей, и наполняет два стакана.
Я хочу вытереть край моего, прежде чем-выпить, но Морпьон не
дает мне времени.
-- За ваше здоровье, мой юный друг.
Мы чокаемся. Я делаю глоток и едва одерживаю гримасу.
-- Неплохо, правда? -- спрашивает Морпьон.
-- Великолепно, -- соглашаюсь я. -- Что это такое? Он
поворачивает флакон этикеткой ко мне, и тогда я вижу, что это
кровоочищающее лекарство. Я любезно обращаю на это внимание
моего старого учителя, но тот только пожимает плечами.
-- Ничего, -- говорит он, -- это нам не повредит. И осушает свой
стакан. Я начинаю себя спрашивать, зачем Морпьон позвонил мне.
Пока что он не торопится просветить меня. Поскольку он не
решается, я задаю ему вопрос. Он скромно улыбается.
-- Хоть я и "литератор", но тайны не люблю, -- говорит он.
Он подбирает с полу пуговицу от рубашки, только что
добившуюся независимости.
-- Когда я решил лечь в больницу, -- тихо говорит анализатор
Паскаля, -- то отвез моих кошек к старой знакомой, квартиру
запер, а ключ положил в карман...
Он смотрит на меня, будто сомневаясь, продолжать или нет.
-- И что же? -- подбадриваю его я, чувствуя, что во мне растет
интерес.
Его грустные близорукие глаза наполняются безграничным
простодушием.
-- А то, мой юный друг, что я провел в больнице два месяца и
вернулся домой сегодня утром. По дороге сюда я заехал взять моих
друзей, -- добавляет он, показывая на кошек. -- Мы радостные
приезжаем домой, я вхожу, и тут же меня кое-что удивляет...
-- Что? -- каркаю я.
Он поднимает руку, как когда-то в классе, когда хотел
добиться тишины.
-- Меня смутило нечто неуловимое.
-- Что? -- квакаю я, надеясь, что лягушачий язык будет
доходчивее вороньего.
-- Тик-так, -- отвечает он.
-- Бомба? -- с надеждой спрашиваю я. Кончики его пальцев,
высовывающиеся из манжет, нервно стучат по столу.
-- Нет. Часы!
Он мне показывает на маленькие нефшательские часы, стоящие на
камине.
-- Ну и что? -- блею я.
В его взгляде появляется сочувствие.
-- Вы служите в полиции, и такой необычный факт не вызывает у
вас удивления? -- смеется Морпьон.
-- А что в нем необычного?
-- Эти часы надо заводить раз в неделю. Моя квартира
оставалась запертой два месяца Когда я вернулся, часы шли...
-- Вы полагаете, что кто-то проник в квартиру в ваше
отсутствие?
-- Все говорит об этом. У вас есть другое объяснение?
-- Может быть, -- отвечаю я. -- Предположите, что ваши часы
стали после вашего отъезда, а при вашем возвращении снова пошли.
Он пожимает хилыми плечами.
-- Мой юный друг, вы усомнились в надежности швейцарских
часов, а я начинаю сомневаться в проницательности нашей полиции.
Значит, вы воображаете, что мои часики перестают ходить, едва я
повернусь к ним спиной, чтобы снова затикать, как только я вхожу
в дверь? Очень смешно!
Морпьон начинает мне действовать на нервы своей иронией.
-- Послушайте, дорогой учитель, -- говорю я, -- ведь бывает же,
что часы останавливаются, верно? Предположим, что в ваших
произошла небольшая поломка. Они останавливаются. Потом вы
возвращаетесь, ваши кошки, которые, как я вижу, очень
непоседливы, толкают часы, и этого легкого толчка достаточно,
чтобы они снова пошли. Это вполне возможно.
-- Нет!
-- Нет?
-- Нет!
-- Почему?
Маленькие глазки Морпьона начинают искриться.
-- Потому что часы показывали точное время, мой юный друг.
Согласитесь, вероятность, что часы пошли в тот самый момент,
когда остановились, слишком неправдоподобна.
Это заставляет меня заткнуться.
-- Конечно, господин учитель. Подойдем к проблеме с другой
стороны. Кто-то приходил к вам в ваше отсутствие. Может быть,
консьержка?
-- У нее нет ключей. Однако я спросил ее, что очень рассердило
эту достойную женщину. Нет, мой юный друг, моя церберша сюда не
входила.
-- Ваша дверь была взломана?
-- Нет.
-- У вас что-нибудь украли?
Он пожимает своими тощими плечами.
-- Что тут красть? У меня ничего нет, кроме книг. Он наливает
мне вторую порцию лекарства для очистки крови, и я машинально
выпиваю ее.
-- Подумайте сами, господин учитель, -- говорю я, -- ну зачем
кому бы то ни было входить к вам? Только чтобы завести часы?
-- В этом-то вся тайна! -- внезапно начинает драть горло
Морпьон. -- Именно из-за этого знака вопроса я и обратился К вам,
мой юный друг! Зачем кто-то входил в мою квартиру в мое
отсутствие? И зачем он заводил мои часы ?
Довольно забавная ситуация, друзья, вы не находите? Месье
звонит в полицию и заявляет: "Я хочу знать, кто заводил мои
часы, пока я лежал в больнице!" Его можно сразу запереть в
клетку и показывать на набережной Межисри, а?
Надо сказать, что подозрительных следов в этом сарае столько
же, сколько полицейских у Елисейского дворца[2].
-- Нет, -- улыбается Морпьон, как будто проследивший за моей
мыслью. -- Мой беспорядок не тронут. -- А вы заводили часы?
-- Да, чтобы проверить завод. Я сделал ключом всего несколько
оборотов. По-моему, их завели дня два-три назад.
-- Вы мне позволите осмотреть вашу квартиру?
-- Действуйте!
Дворец Морпьона состоит из двух комнат, кухни и ванной
комнаты. В ванне, на кухонном столе, на полках в прихожей и в
туалете лежат книги. Сколько бы я ни осматривал пол, стены и
потолок, ничего не могу найти. Неудача, братцы. Строго между
нами, у папаши Морпьона, очевидно, не все дома. Он и раньше был
рассеянным. В лицее я много раз видел его с расстегнутой
ширинкой. Когда он заправлял свою ручку, это был большой
op`gdmhj, потому что чернильница сразу же опрокидывалась на
стопку сочинений. По-моему, вернувшись сегодня из больницы, он
машинально завел часы, о чем совершенно не помнит, и теперь
думает, что произошло нечто невероятное.
Убедившись, что в квартирке старого учителя все О'кей, я
решаю отчалить.
-- Я подумаю над вашей проблемой, господин учитель, -- обещаю я
ему.
Он смотрит на меня скептически.
-- Мой юный друг, я прекрасно понимаю, что происходит в вашей
голове.
По мне от пяток до затылка транзитом через задницу пробегает
легкая дрожь.
-- Правда? -- жалко спрашиваю я
Морпьон смеется тихим смехом грустного ребенка.
-- Вы думаете, что я спятил, -- продолжает он, -- или сам завел
часы, о чем совершенно забыл, не так ли?
-- Вовсе нет, -- в ужасе возражаю я.
-- Послушайте, Антуан, -- строго говорит Морпьон, -- вы врете
так же плохо, как и раньше. Ведь это вы подложили тогда лягушку
в мой портфель, не так ли?
-- Но, господин учитель... -- блею я, вмиг возвратившись в
состояние школьника с его идиотской психологией.
-- Срок давности истек, -- вздыхает Морпьон, -- так что можете
признаться.
-- О'кей, это был я.
-- А ледышку на мой стул тоже?
-- Может быть, -- сознаюсь я.
-- А кто смочил в синей краске губку для доски?
-- Я уже не помню, учитель.
-- А я помню. У меня был испорчен костюм. Он ввинчивает свой
палец мне в грудь.
-- А теперь признайтесь, что принимаете меня за слабоумного.
-- Вовсе нет, господин учитель. Я просто думаю, что вы
рассеянны. Помните, однажды вы начали вести урок по программе
пятого класса в девятом?
-- Конечно, -- бормочет Морпьон.
-- А тот случай, когда вы надели воротничок и манжеты на голое
тело?
-- Да?
-- Учитель, когда человек забывает надеть рубашку, он вполне
может забыть, что завел часы. Не беспокойтесь, главное, что у
вас ничего не пропало.
Я протягиваю ему руку.
-- Я вас оставляю. Если появится еще одна тайна, без колебаний
обращайтесь ко мне. Я очень рад был с вами встретиться. Кстати,
вы еще преподаете?
Он подмигивает.
-- Я уже четыре года на пенсии, но веду уроки в религиозном
пансионате, чтобы не отрываться от работы.
-- Вы, старый атеист?! -- восклицаю я. Он хитро подмигивает
мне.
-- Успокойтесь, я много рассказываю им о Вольтере, Руссо и
Карле Марксе.
Мы расстаемся, я спускаюсь прямиком к консьержке и сразу беру
быка за рога.
-- Скажите, дорогая мадам, вы знаете, что учитель Мопюи
считает, что кто-то входил в его квартиру во время его
отсутствия?
-- Знаю, -- отвечает она хриплым голосом.
-- Я бы хотел узнать ваше мнение на сей счет.
-- Вы его родственник? -- спрашивает она.
-- Нет.
-- Тогда вот мое мнение!
Она приставляет указательный палец к виску и начинает им
вертеть.
-- Спасибо за информацию, -- очень куртуазно говорю я. Я выхожу
счастливый оттого, что могу вновь вдохнуть чистый парижский
воздух после удушающей атмосферы дома Морпьона.
Мой спортивный "ягуар" стоит в нескольких метрах от дома.
Садясь за руль, я бросаю прощальный взгляд на окна Морпьона.
Маленький человечек, вынырнувший из прошлого, задел какую-то
чувствительную струну в моей душе, и, не стыжусь признаться, на
глазах у меня выступили слезы. Его жалкая бледная физиономия
виднеется пятном за грязными стеклами окна. Я дружески машу ему
рукой, чего он не видит, потому что слеп не хуже крота. Я жму на
стартер, и двадцать две лошади, спрятанные под капот, начинают
фыркать. В тот момент, когда я трогаюсь с места, меня вдруг
охватывает дрожь. Пока я махал Морпьону рукой, о чем сообщил
выше, мое подсознание, никогда не отрывающееся от реальности,
засекло одну странную деталь. Ему потребовалась десятая доля
секунды, чтобы передать это моему котелку. Я выключаю зажигание
и смотрю на седьмой. На подоконнике вижу привязанную белую
ленточку. Весенний ветерок тихо шевелит ее. Секунду изучаю ее,
потом мой взгляд уносится за крыши, к горбатым облакам,
придающим горизонту мрачный вид.
Я читаю в них правду. Морпьон не спятил. Почему я сразу
поверил в это, хотя до сего момента держал старого учителя за
выжившего из ума?
Из-за ленточки, привязанной к окну.
Я как сумасшедший выскакиваю из машины и поднимаюсь в
квартиру Морпьона. Он не особо удивлен, видя меня вновь.
-- Я знал, что вы вернетесь, -- говорит он мне.
-- Правда?
-- Вы всегда были таким, Антуан. У вас первое решение никогда
не бывало правильным. Пока спустились с седьмого на первый, вы
поняли, что папаша Мопюи хоть и рассеянный, но не чокнутый!
Вместо ответа я иду к окну, открываю его и отвязываю ленту.
Она оказывается самой обыкновенной, наподобие тех, какими
кондитеры обвязывают коробки со сластями.
-- Это вы привязали ленту к подоконнику, месье Мопюи?
Он пожимает плечами.
-- Вы шутите!
Я наматываю кусочек шелка на палец. Он не очень грязный, что
доказывает, что к подоконнику его привязали недавно.
Морпьон берет на руки толстого кота и ласково гладит его, не
переставая смотреть на меня.
-- Вы заметили эту ленту снизу?
-- Да.
-- Видите ли, мой юный друг, я точно знаю, что кто-то был у
меня. И не только из-за часов. Когда я вошел, меня поразил
запах... Я его не узнал.
-- Потому что в течение двух месяцев ваши кошки не гадили в
квартире! -- ворчу я.
-- Я тоже так подумал, -- соглашается Морпьон, -- но было и
нечто другое. Мое обоняние поразило не отсутствие знакомых
запахов, а, наоборот, присутствие чужого. Чужого и... неприятного.
Dnbnk|mn едкий запах...
Я начинаю нюхать. Эти сволочи котяры испортили всю атмосферу,
И тем не менее мне кажется, что я чувствую и другой запах...
Запах...
-- Учитель, -- бормочу я, -- думаю, вы правы... Здесь пахнет
порохом.
Он снимает очки. Его глаза мгновенно становятся похожи на
двух больших экзотических рыб.
-- Порохом? -- ошарашенно повторяет он.
-- Мне так кажется... Я хорошо знаю этот запах. Я снова
принюхиваюсь. Или это мое воображение? Не думаю.
Морпьон цепляет очки на место.
-- Черт возьми, -- говорит он, -- если бы в моей квартире
стреляли, это было бы заметно, разве нет?
-- Нет, если подобрали гильзы.
-- А... пули?
-- Их могли выпустить из вашей квартиры в кого-то, кто
находился снаружи.
Я опираюсь на подоконник и смотрю на мирную улицу Все
спокойно и буднично.
-- Выстрелы слышно! -- бросает Морпьон за моей спиной.
-- Когда на оружие надет глушитель, выстрелов практически не
слышно!
Мой зоркий глаз изучает тротуар напротив. Я замечаю
импозантный подъезд, а над ним флагшток без флага. На стене
прикреплена табличка, но с такого расстояния буквы на ней я
разобрать не могу.
-- Месье Мопюи, напротив находится посольство?
-- Нет. Генеральное консульство Алабании.
-- Ясно...
Мой взгляд продолжает изучать фасад. Должен признаться,
выглядит он совершенно невинно.
Это нормальный парижский фасад из камня, на широких окнах
жалюзи. На одном из окон они опущены.
-- На каком этаже находится консульство?
-- На четвертом, -- отвечает Морпьон.
Как раз на этом этаже и закрыто окно.
Я собираюсь покинуть свой наблюдательный пост, когда кое-что
заставляет меня вздрогнуть. Не буду сейчас говорить, что именно,
чтобы произвести более сильный эффект потом.
-- У вас случайно нет бинокля, месье Мопюи?
-- Театральный.
-- Вы можете мне его дать?
Он кивает, скребет мочку уха и отправляется на поиски
драгоценного оптического прибора, который обнаруживает на кухне
в фаянсовом горшке с надписью "мука".
Это маленький биноклик в перламутровом корпусе. Его мощность
очень невелика, но все равно он увеличивает в несколько раз. Я
всматриваюсь в закрытое окно и через щели различаю белое пятно
внутри. Мне удается установить, что это такое. Пятно квадратное
и занимает центральную часть окна. Точно: кусок картона, которым
заменили разбитое стекло. Если означенное стекло было разбито
одной или несколькими пулями, меня это не удивит.
Возвращаю бинокль Морпьону.
-- Что-нибудь обнаружили, мой юный друг? Юный друг посвящает
его в сделанное им открытие.
Учитель дважды качает головой, что у него всегда было
признаком глубоких раздумий.
-- Значит, вы считаете, что какой-то человек проник ко мне в
квартиру, чтобы стрелять по консульству напротив?
-- Вот именно, учитель. Те, кто это сделал, знали о вашем
отсутствии и выбрали вашу квартиру местом для засады из-за ее
стратегического положения.
-- Вы думаете, они кого-нибудь убили?
-- Может быть. Я думаю, что вы оказались замешаны в странное
дело.
Морпьон равнодушно пожимает плечами. Он старый философ, для
которого жизнь -- слабое развлечение в дождливый день. Остальные
в это время прячутся в подъездах и смотрят на ливень, дожидаясь,
когда можно будет отправиться под землю.
-- И убийца привязал ленту к моему подоконнику и завел мои
часы?
-- Возможно.
-- У вас есть гипотеза, объясняющая эти два довольно
непонятных действия?
-- Пока нет, но может появиться. Я протягиваю ему руку.
-- На этот раз я вас оставляю. Прошу вас, никому не
рассказывайте об этой истории.
-- Что вы собираетесь делать? -- Предупредить.
Мой лаконизм его не шокирует. Он берет на руки одну из своих
кошек и провожает меня до двери, гладя животное.
Старик слушает мой рассказ без всяких эмоций. Спина прямая,
руки на бюваре, глаза цвета южных морей -- он, кажется,
размышляет.
-- Это интересно, -- решает он наконец. -- Значит, по-вашему,
кто-то стрелял в окно консульства?
-- Да, господин директор.
-- Не было подано никакой жалобы... Вы ведь знаете, что у нас не
самые лучшие отношения с Алабанией? Я пытаюсь проследить за
ходом его мысли.
-- Вы думаете, это политическое покушение?
-- Полагаю, да.
-- И сотрудники консульства держат рот на замке?
-- Вот доказательство...
Нас разделяет молчание более длинное, чем рулон клейкой
ленты. Потом Старик начинает барабанить по бювару.
-- Займитесь этим, Сан-Антонио. На меньшее я и не рассчитывал.
-- В каком качестве, господин директор? Я спрашиваю это, уже
зная его ответ. Он не задерживается.
-- Неофициально, разумеется. Но постоянно держите меня в
курсе.
-- Слушаюсь, патрон!
После более-менее военного приветствия я покидаю его кабинет,
обитая кожей дверь которого давит мне на нервы.
Более задумчивый, чем одна роденовская статуя, я спускаюсь к
себе. Берю и Пинюш играют в белот, потягивая красное вино. Когда
я вхожу, у Толстяка каре дам, и он не может сдержать радость.
-- Бабы всегда приносили мне удачу, -- уверяет Жирдяй.
Равнодушный к их игре, я снимаю телефонную трубку и звоню в
лабораторию. Мне отвечает Маньен.
-- Скажите, мой юный Друг, -- спрашиваю я, пародируя Морпьона,
-- в вашей команде найдется человек, способный заменить стекло?
Мой вопрос его обескураживает.
-- Заменить что?..
-- Оконное стекло. Нужно отрезать стекло по размеру, намазать
края мастикой и так далее. Короче, с этим справится не каждый.
Маньен издает ртом тихий звук, которые другие издают иным
leqrnl.
-- Нет, стекольщиков в моей команде нет...
-- Жаль!
-- Нельзя же уметь делать все, -- протестует он. Я кладу
трубку, и тут преподобный Пинюш поворачивает ко мне свое лицо
вечного страдальца от запоров.
-- Если это так нужно, Сан-А, то я могу тебя выручить. Я умею
вставлять стекла.
-- Правда?
-- В молодости я работал на стройке и научился обращаться с
алмазом.
-- Чудесно, старичок. Тогда за работу!
-- Минутку! -- возмущается Толстяк. -- Я сейчас должен по-
крупному обыграть месье и не хочу, чтобы он слинял, прежде чем я
положу его на обе лопатки.
-- Служебная необходимость, Берю! Толстяк в раздражении
швыряет свои карты через комнату.
-- Чем дольше я занимаюсь этим ремеслом, тем больше оно меня
достает! -- заявляет он. -- Если нельзя спокойно посидеть даже
десять минут, это уже полный финиш!
Пинюш, одетый стекольщиком, это такое зрелище, которое нельзя
пропустить. Если вашим детям станет скучно воскресным днем,
позвоните ему, чтобы он показал им свой номер.
Одетый в синюю куртку, в кепке американского водителя
грузовика на голове, с неизменным окурком в углу рта, Пинюш
бодро тащит ящик со стеклами разных размеров. Он выворачивает из-
за угла и направляется к генеральному консульству Алабании,
снабженный моими инструкциями. Я очень рассчитываю на то, что
его глупый вид поможет ему справиться с заданием. Он должен
явиться к консулу и сказать, что его вызвали по телефону.
Возможно, его пошлют куда подальше, но также возможно, что
непосвященный в секрет лакей отведет его в комнату с опущенными
жалюзи. В этом случае он должен будет заменить разбитое стекло,
внимательно, и притом незаметно, поглядывая по сторонам.
Берю и я ждем развития событий в нашей машине, остановленной
на приличном расстоянии от консульства.
Толстяк перестал ворчать и с нежностью смотрит на хилую
фигуру своего товарища.
-- Пинюш неплохой малый, -- шепотом сообщает он. -- Вот только
энергии ему не хватает.
Оцененный таким образом персонаж исчезает в здании
консульства.
-- Как думаешь, они почувствуют подвох? -- спрашивает Жирдяй.
-- Не могу тебе ответить, -- вздыхаю я. -- В этом деле я
продвигаюсь на ощупь. У нас есть только предположения. Все очень
шатко. А потом, работа с дипломатическим корпусом -- штука
деликатная.
Проходит некоторое время. Берю достает из кармана полсосиски,
которую начинает деликатно пережевывать.
-- Осталась от солянки, которую я ел на обед, -- объясняет он.
-- Она такая большая, что я не осилил ее сразу.
Я толкаю его локтем. Жалюзи на этаже, занимаемом
консульством, только что поднялись.
-- Кажется, сработало! -- хохочет Берю.
Действительно, в окне появляется Пино. Издалека я вижу, как
он отбивает молотком с острым концом старую замазку, чтобы
освободить края стекла. Он работает прилежно. Стоя на стуле,
Пинюш изображает из себя дятла. Несмотря на шум уличного
движения, до нас доносятся звуки ударов молотка.
Подготовив раму, Пинюш слезает со стула, чтобы вырезать
стекло, и исчезает из нашего поля зрения. Как он долго! Надеюсь,
он не теряет время зря. Пинюш, конечно, глуповат, но, когда
надо, у него орлиный взгляд. От него ничто не ускользает.
Проходит довольно много времени, и вот он снова залезает на
стул, держа в руках вырезанное стекло. Он наклоняется, чтобы
вставить его в раму, но тут теряет равновесие, выпускает стекло,
которое падает вниз, машет руками и валится через подоконник.
Берю и я одновременно издаем крик горечи, бессилия и отчаяния.
Он получает свободный полет без парашюта с высоты четвертого
этажа. Прощай, Пино! Бедняга жалко крутится в воздухе. Толпа
внизу испуганно кричит. Я закрываю глаза, отказываясь верить в
очевидное. Я хочу абстрагироваться от этой жестокой реальности,
чтобы не видеть, как умрет Пино, не слышать жуткий звук удара
его тела об асфальт.
Когда я раскрываю моргалы, темная масса на земле уже окружена
толпой, жаждущей сильных эмоций. Берю бросается, вперед как
сумасшедший. Хотите верьте, хотите нет (если не верите, идите к
дьяволу), но ноги у меня совершенно ватные. Я их больше не
чувствую. Я кладу голову на руль. Если бы я мог заплакать!
Пинюш! Мой славный Пинюш... Такой конец! И все по моему приказу! Я
остаюсь некоторое время в прострации. Возвращается Берюрье.
-- Умер, -- говорит он. -- Погиб на месте... Меня охватывает
страшный холод, близкий к абсолютному нулю.
-- Не может быть, -- с трудом выговариваю я.
-- Увы, -- бормочет Жирдяй. -- Что касается Пинюша, думаю, у
него сломано плечо.
Я всматриваюсь в физиономию Толстяка.
-- Как это?
-- Он упал на постового полицейского. Бедняга погиб на месте.
К счастью для Пинюша, это самортизировало удар. После этого
никто не скажет, что в полиции нет взаимовыручки.
-- Ты говоришь, Пино спасен?
-- Плечо, я же тебе сказал... Он даже не потерял сознания... Что
будем делать?
-- Пока ничего, -- отвечаю я. -- Пусть дела идут своим путем.
-- Ну ты даешь!
-- Районный комиссариат начнет расследование, это нормально.
Мы с ними свяжемся. Нам надо оставаться в тени, Толстяк.
-- А Пино?
-- Вон "скорая". Его отвезут в больницу, а мы навестим его
там.
-- Как хочешь, -- ворчит Жирдяй, -- но ты меня не переубедишь,
что он упал сам по себе, без посторонней помощи.
-- На первый взгляд это именно так. Пино был один на стуле,
когда упал.
-- Бедняга стареет, -- соглашается мой доблестный помощник.
-- Перелом левой лопатки, перелом левой лодыжки, перелом
большого пальца правой руки, вывих левого запястья и трещина
таза, -- перечисляет дежурный врач.
-- Бедняга Пино отделался легким испугом, -- радуется Берю.
-- Сколько времени вам понадобится, чтобы починить этого
месье? -- спрашиваю я врача.
-- Не меньше двух месяцев.
-- С ним можно поговорить?
-- Можно. Ему как раз закончили накладывать гипс. Мы входим в
четырехместную палату. Пинюш занимает кровать в глубине. Он
onunf на километровый дорожный столбик, на котором еще не
написали расстояние. Он немного бледен. Заметив нас, он
улыбается под усами.
-- Вы не нашли мою челюсть? -- шепелявит он. -- Я потерял ее при
падении, и она должна была остаться на тротуаре.
Когда он говорит без своих туфтовых клыков, то звук, как из
пустого пульверизатора.
-- Если подойдет моя, могу тебе ее одолжить, -- уверяет добрая
душа Берюрье, -- но при твоей крысиной морде она будет тебе
велика!
Пино слабо протестует и говорит, что предпочитает иметь
крысиную морду, чем свиное рыло. Поблагодарив Берю за
предложение, он советует ему засунуть его челюсть в ту часть его
тела, которая на первый взгляд кажется совершенно неподходящей
для этого.
Я говорю это для того, чтобы вы поняли: несмотря на падение,
старикан в форме.
-- Что случилось, Пинюш? -- вовремя перебиваю я его.
-- Ты не можешь почесать мне ухо? -- спрашивает пострадавший,
который, напомню, временно лишен возможности пользоваться
конечностями.
Я выполняю его просьбу. Довольный, он прочищает горло.
-- Не могу вам сказать, что со мной произошло, потому что
ничего не заметил.
-- Как это?
-- Я стоял на стуле, а потом вдруг упал. Мне показалось, что
стул пошатнулся, но рядом со мной никого не было.
-- Ты был в комнате один?
-- Нет, с лакеем. Но этот парень стоял минимум в двух метрах
от меня.
-- Как тебя встретили в консульстве?
-- Хорошо. Я позвонил в служебную дверь. Мне открыл слуга. Я
сказал, что пришел заменить стекло... -- Он останавливается,
кривится и спрашивает: -- Вас не затруднит вырвать у меня из носа
волос? Мне хочется чихнуть.
Деликатную просьбу выполняет Толстяк, большой специалист в
данном вопросе. Его толстые пальцы залезают в ноздрю Пинюша,
ногти с широким слоем грязи под ними хватают волосок и выдирают
его. Берю потрясает своим трофеем в бледном больничном свете
-- Не тот, -- протестует Пино, -- ну да ладно.. Чтобы
разговаривать с ним, нужно иметь ангельское терпение. Без
штопора и вазелина Пино не родит.
-- Ладно, -- говорю, -- ты сказал, что пришел заменить стекло.
Что было дальше?
-- Дальше? Слуга впустил меня в коридор и попросил подождать.
Он пошел доложить обо мне одному типу, разговаривавшему по
телефону в соседней комнате. Думаю, что был секретарь. Парень
говорил громко. Когда он закончил, лакей ввел его в курс дела Он
вышел. Молодой брюнет с бледной физией, весь в черном. Спросил,
кто меня вызвал. Я ответил так, как ты мне велел: я только
рабочий, начальник приказал, и я пришел. "Может, я ошибся
этажом?" -- добавил я.
Пино опять замолкает. Он никогда не может дать отчет о
проделанной работе, не сделав дюжину остановок.
~ Будьте добры, почешите мне лоб, -- просит он.
Я чешу. Берю усмехается:
-- Надеюсь, ты не вшивый, иначе я отваливаю!
-- Что дальше, Пино?
-- Тип в черном как будто заколебался, потом повел меня в
комнату с закрытыми ставнями.
-- Что она из себя представляет?
-- Кабинет. Большое бюро с резьбой, мебель в стиле Луи
Девятнадцатого и все такое... На месте разбитого стекла картон.
-- Ты заметил что-нибудь необычное?
-- Все было в порядке. Но одна вещь меня удивила...
-- Какая?
-- На министерском бюро лежала шаль. Большая такая шаль с
бахромой. Она была расстелена на столе... Это выглядело странно.
-- И все?
-- Нет, подожди. Под тем же самым бюро из ковра вырезаны
несколько кусочков и в этом месте виден пол.
-- Интересно, -- замечаю я.
-- Ты так считаешь? -- удивляется Берюрье.
-- Еще бы! Предположи на секунду, что стрелок из дома напротив
выпустил очередь по тому, кто сидел за столом.
-- Ну и что?
-- Возможно, часть пуль попала в бюро. Так же возможно, что
жертва упала со стула и запачкала кровью ковер.
-- Неплохое рассуждение, -- оценивает Толстяк, охотно воздающий
Цезарю то, что причитается его консьержке. -- У тебя сегодня
здорово работают мозги. Не хочу тебя хвалить, но ты в отличной
форме.
Эта похвала идет прямо мне в сердце.
Мы прощаемся с дражайшим Пинюшем в тот момент, когда он
начинает чувствовать зуд в заднице.
Комиссар отсутствует, но его секретарь принимает нас со всем
почтением, подобающим нашему рангу. Это маленький человечек,
близорукий и образованный, если судить по полоскам на его
галстуке.
-- А! -- говорит он. -- Дело стекольщика? Банальный инцидент,
ставший -- увы! -- причиной смерти одного из наших ажанов.
-- Вы допросили персонал консульства Алабании?
-- Слугу, находившегося в комнате. Стекольщик был человек уже
немолодой, довольно неловкий. Он встал на ненадежный стул, чтобы
заменить стекло. Ножка стула сломалась под его весом, и этот
болван вылетел из окна.
-- Вы видели этот стул?
-- Да. Стул эпохи Наполеона Третьего, черного дерева, с
перламутровыми инкрустациями. Было безумием вставать на столь
хрупкую вещь.
По-моему, секретарь комиссара несколько манерничает, а?
-- Обычно, -- продолжает он, -- стекольщики пользуются
стремянками.
-- А он какой-то хренотой, -- смеется Толстяк, на которого
изысканность выражений и манер нашего собеседника не производит
никакого впечатления.
Он хлопает меня по спине:
-- Вывод: это просто несчастный случай. Я морщусь.
-- Твой вывод несколько поспешен, Берю. Беру телефон и звоню в
больницу, где лежит Пино. Медсестра справляется о моих желаниях,
и я умоляю ее сходить спросить Пинюша, как выглядел стул, на
который он вставал. Она, кажется, удивлена, но мое звание
комиссара полиции и мой бархатный голос кладут конец ее
колебаниям, и она идет к раненому.
-- Ты прям как святой Фома, -- хихикает Жирный. Через две
минуты медсестра возвращается и передает, что Пино залез на
кухонный стул, любезно принесенный слугой консульства.
Довольный, я кладу трубку. У Берю, позволившего себе взять
отводной наушник, морда напоминает сушащееся после стирки
aek|hxjn бедняка.
-- Как ты догадался?
-- Пино слишком осторожен, чтобы доверить свою жизнь стулу
эпохи Наполеона Третьего, -- говорю я.
-- Что это значит?
-- Что парни из консульства столкнули его и пожертвовали
ножкой антикварного стула, чтобы подкрепить версию о несчастном
случае.
Возвращается секретарь, любезно предоставивший нам в полное
пользование телефон.
-- Что-то не так, господин комиссар?
-- Наоборот, -- отвечаю. -- Лучше и быть не может.
В машине Берю задает мне не дающий ему покоя вопрос:
-- Согласен, это инсценировка, но как они могли выбросить
Пинюша из окна, если слуга находился в двух метрах от него?
-- Стул стоял на ковре, и слуге было достаточно дернуть ковер
за край. Или сзади незаметно подкрался кто-то еще... Возможностей
полно.
-- А как по-твоему, почему они захотели избавиться от папаши
Пинюша?
-- Потому что никто в консульстве не вызывал стекольщика. Его
приход показался им более чем подозрительным. Мое объяснение не
полностью удовлетворяет Бугая.
-- Это не выход. Кокнув его, они только усложняли дело,
подумай сам. Это усиливало наши подозрения и давало полиции
официальный повод посетить помещения консульства.
Аргумент меня поражает. То, что говорит Толстяк, совсем
неглупо. В конце концов, чем они рисковали, позволив заменить
стекло? Стоило ли из-за этого идти на убийство?
-- Ты при пушке, Толстяк?
-- Да, она в кобуре. А что?
-- Ты нанесешь официальный визит в консульство.
-- Ладно. А что я скажу алабанцам?
-- Что ты полицейский, которому поручено провести
дополнительное расследование, потому что стекольщик пришел в
себя и заявил, что его столкнули. Посмотришь, как они
среагируют...
Толстяк веселится.
-- Ага.
-- Не дрейфишь?
Он вмиг становится фиолетовым и злым.
-- Слушай, Сан-А, ты когда-нибудь видел, чтоб я мандражировал?
Дай мне только свободу рук, и, можешь поверить, они расскажут
мне столько, что хватит на всю первую страницу "Паризьен
либере"!
-- Ты все-таки не слишком там расходись, Берю, ладно?
-- Я очень ловкий человек. Тебе об этом расскажут все дамы.
-- И главное, не намекай им на возможно имевшую место пальбу.
-- Нет, честное слово, ты принимаешь меня за последнего
идиота! -- возмущается мой доблестный помощник. -- Я знаю свою
работу. Ты мог бы уже давно это заметить!
-- Я вам не помешал, месье Морпьон?
Кажется, я впервые назвал учителя его прозвищем вслух. Я
прикусываю губу, но Мопюи даже глазом не моргнул. Он привык.
-- Нисколько, мой юный друг.
-- Вы были дома, когда стекольщик...
-- Да, но, увы, не у окна. Я услышал глухой удар, крики и гул
толпы. Когда я выглянул, это уже произошло...
-- Я снова попрошу у вас бинокль. Театр напротив продолжается.
Утренний спектакль мы видели, сейчас начнется вечерний.
Он находит бинокль во временно пустующем помойном ведре и
протягивает его мне. Я прячусь за разорванной занавеской. Жалюзи
напротив опущены. Надеюсь, Толстяк сумеет заставить их поднять.
С каким наслаждением мой острый взгляд устремится тогда в это
дипломатическое логово! Те из вас, кто потупее, конечно,
спрашивают себя, почему я сам не отправился с визитом в
консульство, раз оно вызывает у меня такое любопытство. В
порядке исключения признаю, что их удивление оправданно. Но
запомните, гиганты мысли, что я появляюсь, когда без меня не
обойтись. Сан-Антонио -- это элитное подразделение, суперзвезда.
По пустякам он силы не расходует.
Наставив на нужное окно бинокль, я жду.
-- Выпьете со мной чашку какао? -- шепчет Морпьон.
-- Охотно, -- рассеянно отвечаю я.
Напротив жалюзи поднимаются, и я вижу объемную физиономию
Толстяка. Месье Берюрье ведет диалог с типом в черном, в котором
я узнаю описанного Пинюшем секретаря. Я оставляю их, чтобы
осмотреть комнату. В сером полумраке я различаю министерское
бюро с потускневшей бронзой. Мрачноватый столик! Покрывающая его
шаль придает ему вид катафалка. Зато, вопреки сказанному нашим
прыгуном из окон, под бюро находится совершенно целый ковер. Я
снова навожу бинокль на Берю и его собеседника. Они оживленно
беседуют. Если бы на улице не стоял такой шум, я бы услышал их
слова. Беседа длится добрую четверть часа, после чего Толстяк
откланивается.
-- Вот ваше какао! -- сообщает любезный Морпьон и сует мне в
руки чашку с дымящейся жидкостью. Я без предосторожностей
отпиваю.
-- Вы уверены, что это какао, учитель? -- бормочу я. Морпьон
делает глоток и спокойно качает головой.
-- Нет, я ошибся. Это льняная мука, но какая разница? Главное
утолить голод, мой юный друг, а гурманство -- это форма
обуржуазивания.
-- Может быть, -- соглашаюсь я. -- А вам никогда не приходила
мысль делать лечебные отвары, например, из бананов?
И после этой малопочтительной реплики я бегу присоединиться к
Толстяку.
Берю сидит в машине, более задумчивый, чем статуя Будды. Его
фиолетовый нос похож на клубнику, получившую на
сельскохозяйственной выставке первую премию, да так и забытую
там.
-- У тебя недовольный вид, Берю, -- прямо говорю я.
-- А я недоволен, -- так же прямо отвечает он.
-- Почему?
-- Потому!
Прямота, точность и лаконизм ответа ясны всем. Меня так он
просто ослепляет.
-- Ты великолепно владеешь языком, Берю, -- восхищаюсь я, --
всеми его тонкостями и нюансами. Ты владеешь им столь же
виртуозно, как безрукий теннисной ракеткой... Как бы я хотел
создать оду в честь твоего слога. Почему у меня нет одной
десятой твоих талантов, чтобы воспеть оставшиеся у тебя девять!
Это немного опьяняет Берю. Его лоб, и так узкий, как лента
пишущей машинки, сужается еще больше. Налитые кровью глаза
кровенеют сильнее.
-- Если ты считаешь, что сейчас время пороть чушь, я не
возражаю, -- брюзжит Жирдяй. -- В этом деле мне нет равных. Я
сдаюсь без сопротивления:
-- Ну, Толстяк, как твой дипломатический визит?
-- А никак! Эти макаки обвели меня вокруг пальца. Сильны они
брехать! Ой сильны!
-- Объясни...
-- Сначала они мне сказали, что никогда не вызывали
стекольщика. Каково, а?
-- Да уж, сильны.
-- Во, и я о том же. Во-вторых, они мне объяснили, что Пино
встал на кухонный стул, чтобы подготовить раму. Потом он
спустился вырезать стекло, а когда полез его вставлять, ошибся и
встал на другой стул, оказавшийся поблизости: Это объяснение
снимает наши возражения. Я же говорил, что они сильны!
-- Ты сказал, что стекольщик утверждает, что его столкнули?
-- Еще бы!
-- И что они ответили?
-- Это их рассмешило. Парень в черном, о котором рассказывал
Пино, мне сказал, что стекольщик, должно быть, был пьян и что он
может подать жалобу, если ему хочется. Знаешь, он выглядел
чертовски уверенным в себе...
-- Расскажи мне о кабинете.
-- Шаль по-прежнему лежит на бюро, зато под него положили
новый ковер. Я хотел поднять шаль, но секретарь начал орать, что
я нахожусь на алабанской территории и не имею права выходить за
рамки моих полномочий. Я предпочел замять это дело, тем более ты
мне посоветовал...
-- О'кей, малыш! Ты правильно сделал. Последняя формальность,
и на этом пока закончим.
-- О чем речь?
-- Деликатно расспросить консьержку консульства, здесь ли
живет консул или тут у них только служебные помещения.
Берю покорно удаляется снова. Он как хорошая собака, которой
можно бросать мячик столько раз, сколько хочешь: будьте уверены,
принесет.
-- Ваш вывод? -- спрашивает Старик.
Время девять часов вечера. Для начальников вокзалов уточняю:
двадцать один час. Босс выглядит немного уставшим. Мне кажется,
ему надо изредка выбираться на природу, хотя бы просто
проветрить легкие. Спорю, он не видел траву лет двадцать. Мир
для него -- это картотеки, досье, полицейские... Надо быть Данте,
чтобы описать то, что происходит в его голове.
-- Ваш вывод? -- повторяет он своим чарующим голосом, похожим
на скрип спички о коробок.
-- Неофициальный вывод, господин директор, -- уточняю я.
-- Естественно.
-- По-моему, на днях было совершено покушение на кого-то из
персонала консульства. Стрелок засел в квартире месье Мопюи и
расстрелял человека, находившегося в кабинете напротив окна
моего бывшего учителя. По неизвестным нам причинам работники
консульства держат это в тайне. Он простерли свою заботу о
секретности до того, что даже не стали заменять разбитое пулями
стекло. Кто был убит? Неизвестно. Даже неизвестно, был ли вообще
кто-то убит. Во всяком случае, у жертвы было обильное
кровотечение, потому что часть ковра в кабинете была вырезана.
Когда Пино явился к ним под видом стекольщика, они его раскусили
и решили нейтрализовать навсегда. Думаю, они приняли его не за
полицейского, а за представителя враждебной политической
cpsoohpnbjh, ведущей вооруженную борьбу против их правительства.
Большой Босс соглашается кивком головы.
-- Все-таки странно, что они пошли на такую крайнюю меру. Это
могло быть опасно.
-- Таковы факты.
Но этим они не ограничиваются. Когда я договариваю эти мудрые
слова, начинает звонить телефон Старика. Безволосый снимает
трубку.
-- Слушаю!
Он действительно слушает, да еще с огромным вниманием. Должно
быть, ему сообщают нечто очень неприятное, потому что его лицо
становится похожим на посмертную маску. Наконец он кладет трубку
на рычаг.
-- Это не лишено интереса, Сан-Антонио, -- говорит он мне с
интонациями довольного старого кота. Я жду продолжения.
-- Мужчина, переодетый санитаром, проник в больницу Божон и
расстрелял из револьвера пациента, лежавшего на соседней с Пино
койке. Бедняга умер на месте.
Не успел он закончить, как я уже оказываюсь у двери.
-- Сан-Антонио, -- окликает меня Старик, -- держите меня в
курсе.
Хочу вам сразу сказать, что в больнице царит сильная
суматоха. Журналисты со своими вспышками трудятся от души,
несмотря на протесты персонала. К счастью, появляется наряд
полиции и разгоняет этих стервятников.
-- Вам не трудно почесать мне макушку? -- умоляет Пинюш. --
Представьте себе, эти волнения вызвали у меня крапивную
лихорадку.
Берю скребет его котелок своими длинными ногтями. Довольный
Пино закрывает глаза в знак благодарности.
-- Что случилось? -- спрашиваю. Переломанный шмыгает носом и
выталкивает языком изо рта кончик забившихся туда усов.
-- Я спал. Услышал приглушенные голоса, открыл глаза и увидел
убегающую белую фигуру. В палате стояло пороховое облако. Эти
господа (он показывает на перепуганных соседей по палате) и я
сам так кашляли, что чуть не задохнулись. Убийца навинтил на
ствол оружия глушитель,
Я обращаюсь к двум другим пациентам -- любезным
выздоравливающим старичкам.
-- Видел ли хотя бы один из вас убийцу, господа?
-- Я, -- отвечает тот, что постарше.
Он толстый, желтый, с белой лысой головой.
-- Я принял его за ночного дежурного и не обратил особого
внимания, -- разглядывая меня, шепелявит этот дед, проживший три
четверти века.
-- И что же?
-- Он обошел все кровати и посмотрел на нас по очереди. Его
горло перехватывает от волнения.
-- Что было дальше? -- не отстаю я. Больной указывает мне на
роковую койку и приподнимается на локте, чтобы посмотреть на
нее.
-- Тогда он вытащил из кармана револьвер и начал стрелять в
нашего соседа по палате.
-- Ничего ему не сказав?
-- Ни единого слова. Впрочем, бедняга спал.
-- В некотором смысле, -- замечает Берюрье, -- это хороший
конец. Лично я, если бы мне разрешили выбрать, как помирать,
b{ap`k бы смерть во сне. Просыпаешься у святого Петра, он выдает
тебе веночек, а ты еще не просек, что к чему, и разве что не
суешь ему двадцатку на чай, потому что считаешь, что это
официант...
Я останавливаю Толстяка посреди его рассуждений.
-- Где тело? -- спрашиваю я маленькую медсестру, прекрасную,
как день, когда я ходил собирать клубнику с моей кузиной Иветт.
-- В морге больницы.
-- Я бы хотел нанести ему короткий визит вежливости.
Нежная девочка не придирается к моим словам и с милой улыбкой
ведет меня по коридорам больницы. Мы садимся в лифт, задуманный
и сделанный, чтобы перевозить людей в горизонтальном положении,
и приземляемся в хранилище холодного мяса. Покойник лежит на
тележке, покрытый простыней, которую киска приподнимает, и я
оказываюсь нос к носу с месье лет пятидесяти с хвостиком и самым
заурядным лицом. Этот тип был средним французом во всей его
красе; ничто не предвещало ему финал от пуль наемного убийцы.
-- Кто он? -- спрашиваю.
-- Его фамилия Лотен, он был булочником, страдал язвой
желудка.
-- Ну что же, можно сказать, он от нее вылечился, -- шепчу я. --
Как убийца дошел до его койки?
-- Я дежурила, -- отвечает симпатичная совальщица градусников,
опуская простыню на лицо булочника. -- Пришел этот санитар. На
плечах у него было наброшено пальто. Он меня спросил, где лежит
доставленный днем стекольщик, который выпал из окна.
Я быстро хватаю ее за крылышко. Она даже не пытается
вырваться. Наоборот, этот контакт ей, кажется, приятен.
-- Вы видели раньше этого санитара?
-- Нет, никогда, но здесь столько персонала... Я подумала, он из
другого отделения.
-- Дальше?
В комнате холодно, может быть, поэтому девочка прижимается ко
мне. Что вы об этом думаете?
-- Я ответила, что он лежит в палате "Б" на койке номер три. --
Она розовеет. -- Я ошиблась. Этот больной занимает койку номер
четыре.
Не знаю, ребята, разделяете ли вы мое мнение (если нет, я не
заплачу), но, по-моему, бывают дни, когда ваш ангел-хранитель
заслуживает благодарности. Пинюшев, во всяком случае, заслужил
неоновый нимб! Судите сами, как сказал один судья, уходя в
отставку. Пинюш вываливается из окна четвертого этажа, но
остается жив, потом спасается от пуль профессионального убийцы,
потому что у дежурной сестры пусто в голове. Вдруг я начинаю
испытывать к этой рыженькой большую нежность за то, что она
спасла жизнь моему Пино.
Я обнимаю ее за талию и выдаю фирменную награду комиссара Сан-
Антонио: влажный поцелуй с засосом в губы. Ей это нравится.
Вы мне заметите, что место не располагает к такого рода
занятиям. Правда, конформисты несчастные? Надо ли мне вам
сообщать, что мне начхать на ваши замечания и вы можете
использовать их вместо свечей от запора?
Я прекрасно знаю, что больничные работницы не наследственные
святоши, но моя обычная честность заставляет меня сказать, что
эта медсестра большая специалистка по взаимоотношениям с
мужчинами. Основные свои способности в этой области она мне
демонстрирует в лифте. Мы останавливаем просторную кабину между
подвалом и первым этажом и начинаем большую игру дуэтом.
Я в ослепительно прекрасной форме. Впрочем, надо признать
очевидное: малышка ослеплена своими собственными возможностями.
Импровизация -- это целая наука, но я в ней академик. Спросите
эту малышку и услышите, что она вам ответит. Она мне выдала
сертификат качества, но я забыл его в ящике, где хранятся мои
парадные подтяжки.
Когда я возвращаюсь, Берю грызет конфеты. Пино с кислым видом
сообщает мне, что Толстяк разграбил тумбочку его соседа, и
категорически отмежевывается от действий своего коллеги. Пожав
плечами, Берю показывает мне на свою жертву: маленького
старичка, чей нос почти соединяется с подбородком, который спит,
издавая звук работающего миксера.
-- Ты только взгляни на него, -- цинично говорит он. -- У него
такой бодрый вид, что он приведет в восторг всех могильщиков:
его ж совсем не надо гримировать. А потом, он не может грызть
карамельки своими деснами, а клыков у него не осталось ни
одного. Кроме пюре и йогуртов, он вообще ничего не может есть.
Времена, когда он мог грызть конфеты, давным-давно прошли. Ты
узнал чего-нибудь новенькое?
-- Я узнал, что ликвидировать собирались Пино, но произошла
ошибка, и маслины достались его соседу. Переломанный зеленеет.
-- Как это: меня хотели ликвидировать? -- возмущается он. -- Что
я сделал?
-- Это наверняка дело рук наших друзей из консульства. Слушай,
Пинюш, постарайся собрать все твои воспоминания на пресс-
конференцию. Тебя хотят убрать, потому что во время визита к
алабанцам ты видел или слышал нечто важное. Нечто такое, что они
хотят во что бы то ни стало заставить тебя забыть. Понимаешь?
Он качает своей жалкой головой.
-- Я рассказал тебе все, что видел.
-- А слышал? Ты ведь говорил, что секретарь разговаривал по
телефону в соседней комнате, пока ты ждал?
-- Он говорил на иностранном языке! -- протестует Пино. Я тыкаю
пальцем в его котелок.
-- Почеши в этом месте! -- умоляет он. -- Так чешется, что с ума
сойти!
Я выполняю его просьбу и, скребя пальцем его башку, заявляю:
-- Значит, он говорил вещи огромной важности, Пино, и они
хотят убить тебя на случай, если ты знаешь алабанский.
-- Не шути, -- сурово перебивает меня Загипсованный. -- Речь
идет о смерти человека.
Толстяк тихонько посмеивается, доканчивая карамельки,
стыренные у соседа своего коллеги по палате.
-- Надо поместить в брехаловках объявление, -- шутит
Гиппопотам. -- "Старший инспектор Пино сообщает типам из
консульства Алабании, что им нет необходимости его убивать,
потому что он не знает их языка".
-- Я ничего не понимаю! -- возмущается Переломанный. -- Надо им
сказать!
-- А с другой стороны, -- продолжает Неподражаемый, -- раз
кокнули не тебя, то чего волноваться?
Берю такой. Добрая душа, но свою чувствительность особо не
показывает. Бережет для друзей. Для него смерть человека -- это
всего лишь несколько слов в хронике происшествий.
-- Ты косвенно стал причиной смерти двух мужиков за один день,
-- иронизирует он, -- Ты просто чудовище, Пинюш!
Я отдаю распоряжение, чтобы нашего друга поместили в
одноместную палату и поставили перед ее дверью ажана. После
этого мы оставляем его наедине с крапивной лихорадкой.
Ночь свежа, как хорошо охлажденная бутылка пива. Берю мне
сообщает, что хочет есть и спать. Он мечтает о сосиске с
чечевицей или мясном жарком с овощами. Затем он задаст храпака в
объятиях своей Берты.
-- Минутку, -- перебиваю я, -- нам осталось сделать одну
маленькую работенку.
-- Какую?
-- Мне жутко хочется нанести частный визит в консульство.
-- В такое время! -- кричит он. -- Но оно же закрыто!
-- Я его открою.
-- Ты никого там не найдешь!
-- Я на это очень рассчитываю. Я его не убедил. Сосиска
заполнила его голову в ожидании, пока окажется в желудке.
-- Я тебе скажу одну вещь, Сан-А.
-- Нет смысла, но все равно скажи.
-- Взломав дверь консульства, ты нарушишь их государственную
границу!
-- Знаю, приятель!
-- Кроме того, ты офицер полиции, и, если попадешься, это
вызовет дипломатический инцест.
Несмотря на лексическую ошибку, он прав. Угадывая мое
смущение, Толстяк усиливает атаку:
-- Ты же не хочешь, чтобы из-за тебя началась война с
Алабанией? Это был бы полный улет, особенно теперь, когда мы
взяли за привычку проигрывать все войны! Ты мне скажешь, что
Алабания невелика, а я тебе отвечу, что чем меньше опасаешься
противника, тем скорее проиграешь войну. Мне кажется, все
закончится в сорок восемь часов и алабанские войска промаршируют
под Триумфальной аркой. Оккупация, лишения и все такое! Если бы
хоть наши ударные силы были наготове, я бы ничего не говорил. Но
единственные силы, которые у нас всегда в ударе, это публика,
кантующаяся на Пигале. Америкашки опять покажут, какие они
добрые, и явятся нас освобождать. Черт дернул Лафайетта помочь
им, вот они и платят долги!
Толстяка понесло. Он воображает, что стоит на трибуне и
играет "Мистер Смит в сенате".
-- Ты знаешь, -- продолжает он, -- почему, когда америкашки нас
вытащат из передряги, мы начинаем писать на стенах: "US go
home"?
-- Чтобы они возвращались домой, черт побери!
-- Это понятно. А ты знаешь, почему мы так хотим, чтобы они
возвращались к себе?
-- Скажи.
-- Чтобы подготовились выручать нас в следующий раз. Нет,
послушай меня, забудь свою мыслю насчет тайного обыска. Сделай
это ради Франции, Сан-А, если не хочешь ради меня. Ей сейчас это
совершенно ни к чему!
Мое молчание создает у него впечатление, что речь
подействовала. Он с трубным звуком высмаркивается, осматривает
результаты, упаковывает их в платок, платок кладет в карман и
заявляет:
-- Я вот о чем подумал: может, лучше съесть солянку? Я торможу
и останавливаю мою тачку возле тротуара
-- А чЕ это ты остановился? -- удивляется Обжора, озираясь по
сторонам. -- Здесь поблизости нет ни одного ресторана!
Тут он замечает флагшток консульства Алабании и
насупливается.
-- Делай что хочешь, но лично я не собираюсь ввергать Родину в
ужасы войны.
-- А я и не прошу тебя идти со мной, сосиска нанюханная, --
apnq`~ я, -- а только подождать в машине.
Я достаю из отделения для перчаток маленький электрический
фонарик, убеждаюсь, что отмычка у меня в кармане, и оставляю
Толстяка предаваться мрачным мыслям.
Без проблем войдя в подъезд, я не включаю в нем свет. Быстро
бегу вверх по этажам, пока перед моими глазами не начинает
блестеть медная табличка консульства. Респектабельная
двустворчатая дверь из прочного дерева. На ней столько же
замков, сколько пуговиц на сутане кюре. По-моему, чтобы ее
открыть, придется попотеть, но, как вы, конечно, знаете, большая
работа меня никогда не пугала. Я из тех, кто способен починить
Великую Китайскую стену или выкопать чайной ложечкой канал.
Начинаю с верхнего замка. Он не самой сложной модели, и я с ним
довольно быстро справляюсь.
Перехожу ко второму замку, потом к третьему... Наибольшие
трудности мне доставляет тридцать шестой. Приходится убеждать
его четыре минуты двадцать девять секунд, но он все-таки
капитулирует перед моим красноречием, и я проникаю в помещение.
Как вы догадываетесь, у меня одна цель: как можно скорее попасть
в кабинет, в котором до сих пор не заменено стекло. Чувство
ориентировки у меня развито прекрасно. Я пересекаю холл, скудно
меблированный скамейками, и подхожу к еще одной двустворчатой
двери, которая, кажется, ведет в большой кабинет. Толкаю ее, но
она не поддается, и мне приходится снова прибегнуть к помощи
инструмента, сопровождающего меня, в моих блистательных походах.
На этот раз работа оказывается для него плевой. Я вхожу в
комнату без малейшей проблемы.
У меня сразу же возникает мысль, что я ошибся. Там стоит не
министерское, а английское бюро, очень элегантное, из красного
дерева. Смотрю под стол. Ковер целехонек. Короче, я зашел не в
ту комнату. Взгляд на окно -- и я вижу, что одного стекла в нем
нет. Возвращаюсь к столу и сажусь на корточки. Ковер совершенно
новый. Ворс еще не прибился.
Мне кажется, этим милым людям стало жарко и они поспешили
исправить положение. Очевидно, они переставили столы вечером.
Открываю ящики нового бюро: пусто. Тогда я обращаюсь к стоящей у
стены картотеке. Новый замок, и новая победа моей отмычки.
Внутри стоят разноцветные пронумерованные папки досье.
Беру первую попавшуюся. На ней безукоризненным
каллиграфическим почерком выведено: "Hklovitckayf sprountzatza
intzgog".
Думаю, мне нет необходимости переводить это, потому что вы не
такие кретины, чтобы не знать современного алабанского языка. В
папке действительно лежат просьбы о выдаче въездной визы. К
каждому формуляру приколота фотография просителя, его жены,
детей, родителей, друзей, исповедника и соседей по лестничной
площадке. Можно прочитать его имя, адрес, дату рождения, номер
паспорта, водительских прав, билета члена рыболовного общества и
так далее. Все прошения упорно перечеркивает огромный красный
штамп: "Tuladanlk-Hu", что, напоминаю безграмотным, означает
"Отказать". По-моему, туристы в Алабании большая редкость.
Просматриваю другие папки. Везде одно и то же. Люди просят
въездные визы, хотя лучше просили бы сразу выездные, это
сэкономило бы им время. По большей части это мучимые ностальгией
алабанские эмигранты, которые хотят умереть на родине. Но в этой
последней радости им отказано, поскольку в сей прекрасной стране
пули большой дефицит и их берегут для постоянных жителей. Мои
поиски оказываются безрезультатными, но вы же знаете, до какой
степени скрупулезен ваш Сан-Антонио. Я просматриваю папки одну
g` другой, вглядываясь во все фотографии, которые в них вложены,
читая все карточки. Я их просмотрел уже штук пятьдесят с лишним,
когда мои глаза вдруг округляются, рот раскрывается, ноздри
раздуваются, волосы поднимаются дыбом, а сердце начинает сильно
колотиться. Что же вызвало эту цепную реакцию? Догадываюсь, что
вы мне не поверите. Вы станете говорить, что я завираюсь, что у
меня поехала крыша... Так что я не стану рассказывать вам о моей
находке. Пардон? Вы говорите, что это нечестно?.. Может быть, вы
и правы. Ладно, скажу, но предупреждаю сразу: недоверчивых
превращу в зубную пасту. Я нашел фотографию Пино. Признайтесь, у
вас произошло короткое замыкание в спинном мозге. Вы такого не
ожидали, да? И знаете, в какой компании я нахожу Пинюша? В
обществе очаровательной молодой брюнетки с косой, одетой в белую
блузку. Красотку зовут Япакса Данлхавви. Она дипломированный
секретарь-машинистка.
Я складываю досье вчетверо и сую в карман. Когда заканчиваю,
слышу голос:
-- Поднимите руки, пожалуйста!
Голос сладкий, но в предложении есть что-то неприятное.
Оборачиваюсь. Высокий тип с бледным лицом и редкими волосами
потрясает двумя крупнокалиберными револьверами. Если месье
держит в каждой руке по пушке, это значит, что он не собирается
ни шутить, ни лечить вас от икоты. Парень в одной рубашке
(кстати, сильно мятой), которая засунута в штаны. Возможно,
месье спал в соседней комнате, хотя в консульстве есть только
помещения, называемые рабочими, и -- вот непруха! -- спал
вполглаза. Теперь он смотрит на меня глазами двух пушек калибра
одиннадцать тридцать семь! Когда в вас стреляют из таких штук,
вы становитесь похожи на дуршлаг! Если у моего собеседника
начнется судорога указательного пальца, историки смогут дописать
в моей биографии последнюю главу.
Я поднимаю руки.
-- Простите, что разбудил вас, -- извиняюсь я.
-- Не имеет значения. У меня очень легкий сон, -- отвечает
вошедший и вдруг кричит: -- Клохтза!
Через секунду дверь в холл открывается, и на сцену выходит
здоровенный малый метра в три ростом. По-моему, консульство
очень густо населено. У вновь пришедшего волосы спускаются до
середины спины, на курносой роже огромные брови и усы,
заставившие бы сдохнуть от зависти самого Версингеторикса.
Человек с револьверами бросает ему приказ, амбал подходит ко
мне, и его тень кажется мне здоровее Гималаев. Он не очень
симпатичен. Если он на меня чихнет, мой черепок разлетится на
кусочки.
Он делает лучше: не чихает, а отвешивает мне удар кулаком по
портрету. Я называю это кулаком, хотя правильнее было бы назвать
кувалдой. У меня возникает ясное чувство, что меня поцеловал
локомотив. Если не произошло чуда, то моя голова должна была
отлететь в соседнюю комнату. Я падаю на пол, однако, несмотря на
силу удара, не теряю сознания. Мои мозги начинают быстро
крутиться, и нет возможности остановить их.
В головокружительном тумане я вижу, что месье Эверест
наклоняется ко мне, поднимает, как старый носок, швыряет на
ручку кресла и сует свою лапищу в карманы моих шмоток, чтобы
очистить их от содержимого. Он извлекает мою пушку и лопатник и
протягивает добычу стрелку.
Головокружение сбавляет обороты, и я начинаю видеть чуть
яснее. Алабанский Кинг-Конг наблюдает за мной из-под своих
кустистых бровей. Никак не могу отделаться от мысли, что этого
парня вскормили молоком Монблана! Его даже не охватишь взглядом.
Пока он смотрит на меня, его товарищ, спрятав одну из своих
пушек, изучает мои бумаги. То, что я полицейский, не производит
на него ни малейшего впечатления. Он подходит к столу,
поворачивает телефон к себе диском и набирает номер. На том
конце долго звучат гудки, прежде чем кто-то решает снять трубку.
Наконец сонный мужской голос ворчит:
-- Халлу! (что по-алабански означает "алло").
Человек с револьверами выдает тираду обо мне.
Короткая пауза. Потом его далекий собеседник что-то
приказывает. Месье кладет трубку, протягивает одну пушку
человеку-горе и уходит. Все это похоже на кошмар первого
разряда. До сих пор ни один не потрудился сказать мне хоть
слово. Я говорю себе, что было бы хорошим тоном попытаться что-
то предпринять, чтобы вылезти из этой передряги, но при человеке-
горе это невозможно. При малейшем движении, даже при малейшем
шевелении с моей стороны он разорвет меня на кусочки.
Его корешок возвращается со шприцем. Этого я никогда не
любил! Я боюсь уколов, даже когда их делает домашний врач, а уж
если такой тип, как этот, я просто в ужасе.
Я понимаю, что в шприце не витамины и не кальций. Меня
собираются по-тихому, без шума, отправить к святому Петру, после
чего эти господа положат мой труп в уютный мусорный контейнер.
Нет уж, я предпочитаю пулю, это больше подходит для мужчины. Но
консульский Кинг-Конг опережает меня и прижимает к креслу
Я вижу, как второй алабанец склоняется над моей задницей со
своим мерзким шприцем. Сейчас начнется твой праздник, Сан-А.
Прощайте, красотки и каламбуры. Надо платить по счетам. Я
закрываю глаза. Мне грустно. Обидно умереть во цвете лет, когда
в мире осталось столько невыпитых мною бутылок и не очарованных
мною девушек. Но тем не менее надо освобождать место новым
поколениям.
Я чувствую, как иголка входит в мое тело, и вздрагиваю всем
существом. В это мгновение начинается радующая слух пальба.
Четыре пистолетных выстрела. Бах-бах-бах-бах! Неужели все
закончилось? Да! Парень со шприцем валится на пол, а шприц
остается торчать там, куда его воткнули. К счастью, жидкость
осталась в нем. А что же Кинг-Конг? Ему тоже конец. Он получил
две маслины в свою толстую физиономию, и какой бы крепкой ни
была его черепушка, пули Берю все-таки разнесли ее. Надеюсь, вы
ни на секунду не усомнились, что стрелял Толстяк. Олимпийски
спокойный, он стоит за дымом, идущим из ствола его шпалера.
-- Кажется, я опять появился вовремя? -- говорит он. Я встаю и
смотрю на двух моих противников. Фаршированная телячья голова,
статуя Жанны д'Арк и мумия Рамзеса Второго куда более живые в
сравнении с ними.
-- Сматываемся! -- бросает Берю. -- Сейчас начнется шухер. Как я
был прав, когда боялся, что ты вызовешь дипломатический инцест!
Он уже несется к входной двери, превратившейся в данных
обстоятельствах в выходную.
Я вырываю шприц из мяса, беру свои пушку и бумажник и следую
за ним. В доме начинается оживление. Мы едва успеваем смыться,
как из квартир начинают высовываться жильцы.
Пробежка до машины. Резкий старт. Ралли по парижским улицам.
-- Поехали в "Липп"! -- умоляет Толстяк. -- Я так хочу солянку!
В ресторане я прихожу в себя. Толстяк высасывает свой стакан
и требует еще один.
-- Это полезно для мочевого пузыря, -- объясняет Берю. --
Ему, как и всему остальному, время от времени нужна промывка.
Мой монументальный друг весел. Но каким же хилым он мне
кажется в сравнении с алабанской гориллой!
-- Благодарю тебя за твою удачную инициативу, -- говорю я,
втыкая свою вилку во франкфуртскую сосиску.
-- Поскольку ты не выходил, я начал беспокоиться, -- объясняет
Мамонт. -- Как думаешь, будет теперь война с Алабанией?
-- Очень надеюсь, что нет.
-- Если бы я спровоцировал международный конфликт, я бы
никогда не простил себе этого, -- стонет Толстяк.
-- Не беспокойся, утрясется. Парни из консульства
заинтересованы замалчивать это дело. До сих пор все их поведение
указывает, что они не жаждут огласки. Мы молча едим солянку. Я
плаваю в блаженстве. Поесть солянки в "Липпе" после того, как
видел смерть вблизи, очень приятно. Закончив ужин, я отвожу
Толстяка к нему домой и возвращаюсь в кабинет Старика ввести его
в курс дела. Он выглядит озабоченным. Он тоже боится
дипломатического "инцеста".
-- Этот визит не был необходим, -- протестует он.
-- Во всяком случае, он позволил мне обнаружить вот эту
фотографию.
Босс рассматривает фотографию девушки с косой. Присутствие
Пино рядом с девушкой его смущает.
-- Надо объясниться с Пино по поводу этой особы.
-- Я это и собираюсь сделать. Вы не могли бы дать коллегам,
которые будут вести расследование, инструкцию, чтобы они не
проявляли особого рвения?
-- Естественно, -- ворчит Старик. -- Но в какое неприятное
положение вы нас поставили, Сан-Антонио! Скажу вам честно, мой
дорогой, временами мне кажется, что вы потеряли чувство меры!
-- Важны только результаты! -- возражаю я.
-- Вот я и боюсь, что они будут не очень убедительными!
-- Будущее покажет, -- замечаю я.
-- Только бы побыстрее! -- скрипит мой шеф.
-- Вы позволите мне удалиться?
-- Прошу вас!
Я начинаю движение к двери. В тот момент, когда я шагаю через
порог, раздается голос Старика:
-- Сан-Антонио!
Оборачиваюсь. Лысый улыбается.
-- Ну-ну, мой друг, -- говорит начальник Службы, -- мы все
немного нервничаем. Давайте не будем расставаться на плохой
ноте.
Он идет, протягивая свою белую руку для прощального
рукопожатия. Мы пожимаем десять раз (по пять каждый) и
расстаемся.
Полицейский, охраняющий Пино, спит, как и полагается
часовому. Я трясу его за плечо, и он открывает глаза.
-- Прохода нет! -- бурчит он.
Я предъявляю удостоверение, и он вытягивается по стойке
"смирно", что нарушает равновесие стула. Я вхожу в Пинюшеву
палату с высоко поднятой головой. Переломанный спит в своем
гипсе, по которому я стучу. Пино говорит, что можно войти.
Я отвечаю, что у меня нет ключа, тогда он говорит, что сейчас
откроет сам. Наконец он просыпается окончательно и узнает меня.
-- Опять ты! -- с упреком говорит он.
-- Опять я.
-- Очень вовремя. Ты можешь почесать меня вокруг пупка? Зуд
opnqrn с ума сойти.
-- В следующий раз принесу тебе терку для сыра, -- обещаю я, --
или, если хочешь, паяльную лампу. Она будет даже эффективнее.
Почесав в указанном районе, я показываю ему фото Мисс Косы.
-- Ты знаешь эту красотку?
-- Разумеется. Она была моей секретаршей, когда я возглавлял
частное сыскное агентство. Ее зовут Япакса Данлхавви.
Очаровательная девушка. Очень способная, очень честная и, как ты
можешь сам убедиться по фото, внешность у нее более чем просто
привлекательная.
-- Она алабанка?
-- Я этого не замечал, -- удивляется Пино. -- Она говорит по-
французски, как мы с тобой.
-- Но это не значит, что она не говорит по-алабански. Где
живет эта красавица с косой?
-- Улица Сен-Мартен, дом сорок четыре.
-- Навещу ее завтра утром. Я начинаю понимать, почему те типы
хотели тебя убрать.
-- Почему? -- спрашивает Пинюш.
-- Когда ты явился под видом стекольщика, секретарь, у
которого, очевидно, хорошая память на лица, вспомнил твою
физиономию, а она у тебя, должен согласиться, достаточно
неординарна. Он пошел проверить по досье и, поскольку он не
идиот, рассудил следующим образом:
"Этот тип, пытающийся нас обмануть, изображен на фотографии с
одной нашей соотечественницей, и в довольно раскованной позе.
Может быть, он тоже алабанец? Если да, то он понял, что я
говорил по телефону. Значит, надо во что бы то ни стало
заставить его замолчать".
-- Выходит, то, что он говорил, было настолько важно?
-- Другого рационального объяснения, дружище, я не вижу.
Ладно, досыпай, Пинюш.
-- Погоди. Тебе не трудно почесать мне подошвы ног?
-- Немного трудновато, -- признаюсь я. -- У меня нет при себе
перчаток.
Я ухожу, оставив Пинюша его зуду.
Вернувшись домой, я иду прямо к холодильнику и выпиваю
большой стакан молока, затем поднимаюсь на цыпочках в свою
комнату. Кретоновые обои, кровать из хорошо навощенного дерева,
старая мебель, до блеска начищенная Фелиси, -- мои добрые друзья,
успокаивающие мне нервы. Я забираюсь в кровать и задаю храпака с
голубыми снами.
Когда я просыпаюсь утром следующего дня, стоит отличная
погода. Светит яркое солнце, птицы заливаются, словно собираются
поступать в миланскую Ла-Скалу, а небо нежно-голубое и без
единого облачка. И вдруг я принимаю героическое решение, которое
еще ни разу не принимал: остаться дома.
Да, представьте себе, вашему доблестному Сан-Антонио,
запросто раскалывающему челюсти и самые сложные тайны,
захотелось остаться дома. После молниеносного начала
расследования требуется некоторая пауза. Я говорю себе, что не
всегда годится нестись вперед очертя голову; иногда нужно
посидеть и проанализировать ситуацию. Фелиси готовит на кухне
какао. В воздухе вкусно пахнет поджаренными тостами. Я беру мою
старушку за плечи и целую. Она оборачивается, вся светясь, и,
заметив, что на мне пижама, шепчет, боясь выразить слишком
сильную надежду:
-- Ты сегодня не торопишься?
-- Нет, ма. Сегодня я решил отдохнуть. Хочу заняться садом.
Для Фелиси это сильное потрясение. Бедняжка просто окаменела,
и вероломное какао пользуется этим, чтобы предпринять внезапную
вылазку. Но мама не такой человек, чтобы позволить удрать какому-
то какао. Она пресекает его попытку, выключив газ.
-- Малыш, ты правда проведешь день дома?
-- Клянусь, ма.
-- Тогда я приготовлю морской язык с вермутом и тушеные почки.
-- Ма, с твоей кухней я превращусь в Берюрье!
Ее это приводит в восторг.
Я быстренько одеваюсь и иду заниматься садом... Консульство
Алабании с его странной фауной, живой и мертвой, далеко. Я
спрашиваю себя, как поживают эти господа, но спрашиваю
рассеянно, поплевывая на ответ. Мне даже неохота звонить
Старику, чтобы узнать, как там дела. Повторяю, я в полной
летаргии.
Появляется мадам Согреню, наша домработница, в своем обычном
черном платье и с сумкой для провизии. Это маленькая старушка с
лицом, похожим на печеное яблоко. Ее голос напоминает скрип
несмазанной велосипедной цепи. Через открытое кухонное окно я
слышу ее разговор с мамой в стиле "жизнь была ко мне жестокой".
В ней, в ее жизни, были все возможные несчастья: социальное
страхование, муж алкоголик, сын погиб на войне, дочка сбежала с
каким-то проходимцем. Когда Бог изобретает новую гадость, он
опробует ее на мамаше Согреню...
Сейчас она рассказывает о том, что прошлой ночью околел ее
кенар. Она уже не плачет. Несчастья давно высушили ее слезы. А
ведь кенар был ее старым другом. Это был единственный в мире
кенар, умевший высвистывать "Марсельезу", причем начинал он ее,
едва заслышав по радио голос Генерала[3]... Фелиси вытирает слезу.
Мамаша Согреню довольна: она обожает, когда другие плачут над ее
судьбой. Это ее немного утешает. Чтобы отвлечь ее, Фелиси
начинает рассказывать рецепт приготовления морского языка с
вермутом. Мамашу Согреню это сильно увлекает, особенно потому,
что у нее дома едят одну картошку и лапшу. Она просит Фелиси
записать ей рецепт, потому что собирает их. Кажется, рецептов у
нее набралась целая тетрадь... Она уверяет, что полезно держать их
под рукой на случай, если к ней кто придет. Вот только заходят к
ней только почтальон, газовщик и другие персонажи, один вид
которых отбивает у вас всякий аппетит.
Но она все равно надеется. В ее возрасте уже не
перестроишься.
Я закрываю глаза, чтобы лучше насладиться весенним солнцем.
Наш садик пахнет свежей землей, деревья зеленеют. Вдруг звонит
телефон. Женщины прекращают разговор. Звонки умолкают, потом на
пороге появляется мама с лицом, искаженным предчувствием.
-- Тебя, Антуан. Месье Берюрье.
-- Скажи ему, чтобы он убирался к дьяволу, -- отвечаю. -- Скажи
что хочешь: я болен, разговариваю с министром внутренних дел или
иностранных, на выбор.
Она вздыхает. Мама никогда не была специалистом по вранью. Ей
противно это. А ведь это сулит ей радость удержать меня на целый
день возле своей юбки. Однако она уходит. Все приходит в
порядок. Я замечаю, что наши соседи сменили служанку. Раньше они
(и я тоже) пользовались услугами маленькой шаловливой
брюнеточки, всегда готовой заняться любовью.
Эту милашку они заменили бретонской коровищей, которая весит
не меньше тонны и похожа на ББ (Берту Берюрье). В данный момент
она выбивает ковер, сделанный под персидский. От этого
поднимается такая пыль, что остальные соседи спешат закрыть
njm`, потому что думают, что начался торнадо.
Что от меня понадобилось Жирдяю? Это донимает, сначала
потихоньку, потом сильнее и быстро становится невыносимым.
Непреодолимая сила толкает меня к дому. Мадам Согреню и
Фелиси моют пол. Дама, потерявшая кенара, трЕт пол щеткой, а
Фелиси вытирает тряпкой.
Драя пол, несчастная дама рассказывает о варикозных язвах
своего супруга. Это придает ей сил.
-- Ма, -- перебиваю я ее, -- а что сказал Толстяк? Фелиси
ожидала моего приступа угрызений совести. Своего маленького
Тонио она знает наизусть.
-- Кажется, некий... -- Она делает паузу, краснеет и продолжает:
-- ...некий Морпьон звонил тебе на работу. Ему нужно было срочно
поговорить с тобой.
В моей совести раздается треск разорванной бумажной сумки. Я
автоматическим шагом направляюсь к лестнице.
-- Мне не готовить на обед морской язык? -- спрашивает мама.
У меня нет сил ответить вслух, потому я малодушно качаю
головой и иду одеваться.
Консьержка дома Морпьона натирает медный подсвечник, когда у
окна ее квартиры появляется моя спортивная фигура.
-- Месье Мопюи... -- начинаю я.
-- Седьмой слева!
-- Знаю, но его дома нет!
-- Ну и что вы хотите от меня? -- спрашивает достойная дама.
Я изучаю вопрос и прихожу к выводу, что положительного ответа
на него не существует.
-- Вы видели, как он выходил?
-- Нет, но я отлучалась на два часа.
-- Спасибо...
Я собираюсь уйти. Мой взгляд падает на полку, на которой
лежит почта для жильцов. Я замечаю открытку, на которой
неловкими буквами пляшут имя и адрес Морпьона.
Я беру ее, чтобы рассмотреть получше.
-- Не стесняйтесь! -- взвивается церберша. Следуя ее совету, я
читаю текст:
Дорогой господин учитель,
Надеюсь, что Вы скоро выздоровеете и мы увидим
Вас вновь. Пока что Вас заменяет одна учительница,
которую с Вами не сравнить. Ребята присоединяются
ко мне, чтобы пожелать Вам скорейшего выздоровления.
Поль, Рири, Альбер и я, Виктор Лекюйе.
На открытке изображен ангорский кот возле телефонного
аппарата.
-- Ну вы и нахал! -- вопит консьержка. -- А если я позову ажана,
чтобы он научил вас жить?
-- Это была бы серьезная ошибка, дорогая мадам, -- уверяю. --
Ажан мне кажется недостаточно квалифицированным специалистом для
столь сложного предмета.
Я показываю ей мое удостоверение, и она сразу затыкается.
-- Что, не могли сказать раньше? Что случилось?
-- В котором часу приходит почта?
-- В восемь...
-- Невзирая на ваше отсутствие, жильцы могут взять ее через
окошко, не так ли?
-- Да.
-- И месье Мопюи, уходя, не взял свою?
-- Нет.
-- Вам это не кажется странным?
-- Да.
-- Вы уверены, что не видели его?
-- Да.
-- Он, часом, не глуховат?
-- Нет.
Не имея особых способностей к пинг-понгу, я покидаю даму и
опять поднимаюсь на седьмой этаж. Снова настойчиво жму на
звонок, что в этом буржуазном доме производит такой же эффект,
как взрыв смеха в церкви.
Мне отвечает только кошачье мяуканье. Когда и прибегать к
помощи отмычки, как не в таких случаях? Замок Морпьона так же
прост, как и он сам. Его можно открыть обычной вилкой. За
меньшее время, чем требуется меховщику, чтобы превратить кролика
в норку, дверь открывается. Три кошки бросаются мне в ноги,
отчаянно мяуча. Я врываюсь в квартиру, подгоняемый мрачным
предчувствием. У Морпьона воняет все сильнее. Но, странное дело,
мои страхи оказываются напрасными. Морпьона в квартире нет, как
христианина в мечети. Сколько бы я ни смотрел под кроватью, в
шкафу и в ящиках комода, его нигде нет.
Чувствуя облегчение, я подхожу к окну. Фасад консульства
нейтрален, как будто это консульство Швейцарии. Нечто
неуловимое, странное и смущающее щекочет мне горло. Я безо
всяких церемоний обращаюсь к себе: "Эй, Сан-А, что не так?
Почему ты испытываешь это неприятное ощущение?"
И ничего себе не отвечаю. Квартира в беспорядке, но это
беспорядок Морпьона. Кошки должны были бы создать успокаивающую
атмосферу, однако в них есть что-то зловещее. Итак, сегодня
утром Мопюи позвонил мне на работу. Он хотел со мной поговорить
по срочному делу. Что он хотел мне сказать?
Он, человек привычки, ушел, не взяв у консьержки свою почту.
Подозрительно.
Естественно, вы бы не обратили внимания на такие мелкие
детали. Вы вообще можете садиться на печку, не посмотрев,
раскаленная она или нет, а ваш любимый комиссар привык работать
тщательно. У него чувствительность медвежатника. Неуловимые
мелочи -- это его специализация. Так вот, поскольку он более
чувствителен, чем
фотопленка, то решает, что здесь что-то не так, и начинает
искать, что именно.
Я решаю съездить в контору расспросить Берю. Может, Морпьон
ему что-нибудь объяснил?
Когда я направляюсь к двери, срабатывает моя знаменитая
проницательность. Я обнаруживаю, что мне не нравилось в
квартире: у часов оторвался маятник. Его просто положили рядом.
Неподвижный циферблат показывает без двадцати десять. Смотрю на
собственные часы. Почти поддень.
Не знаю, что вы об этом думаете, но мне это кажется
удивительным.
-- Берю пошел к себе домой, -- сообщает мне дежурный. -- Народ
разошелся обедать.
Со вздохом, похожим на порыв ветра, я решаю навестить чету
Берюрье. Когда я подъезжаю к их дому, по лестнице сбегает
залитый кровью старичок, за которым несется вопящая старуха, за
ней плачущая женщина лет сорока, а за ней веселый мальчишка. Я
хватаю маленького монстра.
-- Что случилось, весельчак? -- спрашиваю я.
-- Тигр месье Берюрье укусил дедушку, -- объясняет он,
вырываясь из моих рук.
У Берю дым коромыслом. Толстяк хлещет здоровенным хлыстом
бенгальского тигра, привезенного из Торино.
-- Клемансо[4], на место! -- вопит дрессировщик. Его корова
кидается мне на грудь и заливает ее слезами. Она проклинает
своего муженька, чьи безумные выходки испортили их семейную
жизнь. Объяснение: они собирались купить маленький загородный
домик. Нынешние владельцы пришли подписывать документы, но у
старого хозяина запершило в горле, а Клемансо, тигр Берюрье,
терпеть не может кашля. Он бросился на продавца и превратил его
в Ван Гога, съев у него правое ухо. Так что сделка сорвалась.
Берю наконец загоняет своего полосатого кота в туалет. Но это
ничего не меняет, потому что там уже находились его сенбернар и
домработница. Начинается жуткая чехарда. Домработница -- бледная
белобрысая девица вся в волосатых бородавках -- вылезает из
туалета с сиденьем от унитаза на шее, ведя сенбернара на цепочке
от сливного бачка. Но справиться с псиной ей не удается.
Тигр и он начинают жестокую драку. Берте приходится
спасаться, забравшись на стол. Но он не был создан чтобы
выдерживать такую тушу, и обрушивается под ее весом. Берта
цепляется за люстру. Та тоже не создавалась для этой цели и
уступает Берте, беря в этом пример со всех продавцов квартала.
Люстра срывается и при падении выдирает кусок потолка площадью в
два квадратных метра. К сожалению, потолок имеет двойное
назначение -- соседи сверху используют его в качестве пола.
В дырке показывается старичок. Он вставляет свой монокль,
чтобы посмотреть на корриду
-- Добрый день, месье Лесаж! -- приветливо кричит Берю, пытаясь
одновременно разъединить противников. -- Извините за беспорядок.
Эти проклятые зверюги мне житья не дают.
-- Нет, спасибо, я уже пообедал! -- отвечает глухой, который
ничего не понял.
Служанка наконец выпустила цепочку и, придя на помощь Берте,
вынимает сахарными щипцами осколки стекла, вонзившиеся той в
щеки. Бедняжка субретка плачет. Она не понимает, как все эти
несчастья могут происходить несмотря на то, что она носит
медальон, освященный в Лурде самим монсеньером архиепископом. В
этом дрянном мире действительно случаются самые необъяснимые
вещи! Берю похож на циклон. Он утверждает, что является здесь
единственным хозяином и сейчас разозлится. В отместку сенбернар
разрывает ему штаны, а тигр отрывает рукав пиджака. Но Берюрье
умеет проходить через испытания с высоко поднятой головой. Он
бежит на кухню и хватает стоящую на огне кастрюлю, даже не
удосужившись снять с нее крышку.
-- Ах так! -- орет он. -- Кастрюлька кипятка успокоит вам нервы!
Он выплескивает содержимое кастрюли в сторону дерущихся. О
ужас! В ней была не вода, а жирное жаркое. Еще один ужас: оно
выплескивается на декольте Берты! ББ начинает выть, как
заводские сирены в день получки, и говорит, что умирает. Правда,
говорит она это с успокаивающей энергией. Она срывает с себя
запачканную шелковую блузку, на которой изображена цветная
капустка на фоне нежно-зеленых листочков. Затем она срывает
лифчик из бронированной ткани, расстегивает пояс для чулок.
Уверяю вас, на Диком Западе, в каком-нибудь салуне "Дикая
Лошадь", ее номер имел бы бешеный успех.
Смущенный своей жестокой неудачей с жарким, Толстяк применяет
другие, более сильные средства. Он хватает торшер на резной
деревянной ножке и начинает им размахивать. В кратчайший срок он
p`gahb`er на куски две безделушки, фотографию родителей,
гипсовую статуэтку, изображавшую оленя, бюст генерала Вейганда,
транзисторный приемник, телевизор, зеркало, мрамор камина,
канделябр, барометр... Наконец торшер обрушивается на лохматых
противников. Первым удар получает тигр. Оскалив зубы, он валится
на пол. Обескураженный сенбернар начинает обнюхивать его морду.
Второй удар переводит собаку в горизонтальное положение. Берю
взваливает торшер на плечо. Голову Берты, сидящей в костюме Евы,
украшает абажур. Вы себе не представляете, какой потрясающий вид
у нашей славной коровушки, на которой из всей одежды чулки,
абажур и ожог. У нее больше нет сил для криков. Она подавлена,
уничтожена, покорена! Берю подсчитывает убытки: его тигр убит, у
Сары Бернар сломана спина, а всю мебель придется покупать
заново.
-- Вот что бывает, когда меня выводят из себя! -- бросает он в
качестве последнего предупреждения.
Но ухо знающего человека может уловить в его голосе легкую
тревогу. Толстяк знает, что ответный удар не заставит себя
ждать. Берта не такая женщина, чтобы позволять долго продолжать
скандал такого масштаба, и на ее карательные меры стоит
посмотреть.
Глухой с верхнего этажа сидит на краю дыры на складном
стульчике и продолжает взирать на происходящее, как пингвин мог
бы смотреть в глубь Берингова пролива через прорубь во льду.
Он знает своих добрых соседей, знает, что сейчас начнется
второй тайм, а может, будет и дополнительное время. До сих пор в
счете вел Берю, но его корова уже встает на ноги с помощью
служанки. Она надевает трусы и блузку. Закончив с главным, она
готова к весенним маневрам. Ее спокойствие предвещает самое
худшее.
Это и происходит.
ББ смотрит по сторонам, но не находит ничего, что могло бы
утолить ее ярость, и уходит в спальню. Мадам возвращается, неся
рыболовное снаряжение Толстяка в полном комплекте, и методичными
движениями превращает удочку из камбоджийского бамбука в
шведские спички.
-- Берти! -- хнычет Толстяк.
Ей на него начхать. Теперь она выбрасывает за окно спиннинг.
Домработница заливается слезами. Она произносит одну молитву на
латыни, вторую на бретонском, третью жестами, но Небо, кажется,
не понимает сегодня ни один из этих трех языков. У Берю осталась
единственная надежда -- я.
-- Сан-А! -- умоляет он -- Поговори с ней! Ты же видишь, я не
виноват.
Берта поднимает свои налитые кровью глаза на глухого соседа
сверху.
-- Вы свидетель! -- воинственно кричит она ему.
-- Двадцать минут первого! -- сообщает этот достойный человек.
-- Дорогая Берта, -- вступаю в разговор я, -- успокойтесь.
Красивая женщина должна контролировать свои нервы.
Она предлагает мне сходить вместе с контролем и нервами в ее
задницу. Не имея желания совершать эту прогулку, я замолкаю. У
Берюрье назревает большая драка. Из всех квартир сбегаются
соседи. Дамы приносят вязанье, мужчины забывают про свои газеты.
Консьержка звонит в коммунальную службу с просьбой прислать
грузовик для вывоза обломков. Может, надо заодно вызвать
пожарных?
Я встаю между супругами.
-- Убирайтесь, кретин, или я и вам вломлю! -- вопит Толстуха.
-- Одну секунду, дорогая мадам, мне нужно задать вашему мужу
bqecn один вопрос. Скажи, Толстяк, чего сегодня утром хотел
Морпьон?
-- Поговорить с тобой, -- бормочет он. -- Сказал, что это очень
срочно. Вопрос жизни и смерти. Что ему надо тебя предупредить во
что бы то ни...
Договорить он не успевает. Берта обходит меня, потрясая
креслом, и обрушивает его на портрет своего Жирдяя.
Я перешагиваю через Толстяка, чтобы добраться до выхода.
-- Как, вы уже уходите? -- удивляется пожилая седоволосая дама.
-- Да, у меня срочное свидание. -- оправдываюсь я. -- Постараюсь
вернуться к пятнадцатичасовому сеансу, чтобы увидеть финал.
Дом номер сорок четыре по улице Сен-Мартен ничем не
отличается от сорок пятого, если не считать того, что стоит на
противоположной стороне улицы. Консьержка рекомендует входящим
вытирать ноги, прежде чем подниматься наверх. Я спрашиваю у этой
дамы, на каком этаже живет мадемуазель Япакса Данлхавви. Она мне
отвечает, что на первом, и это наполняет меня радостью, потому
что лифта в доме нет.
На маленькой двери светлым пятном выделяется визитная
карточка. Согнув указательный палец, я использую его вторую
фалангу в качестве молотка. Чудо прогресса: мне открывают. Мисс
Коса здесь, и как раз с косой. Прошу вас смотреть на меня как на
человека, точно передающего правду, когда я скажу, что эта
малышка просто потрясающая красавица.
Черные волосы подчеркивают матовый цвет лица, а он в качестве
взаимной вежливости усиливает блеск волос. У нее потрясающие
глаза: голубые с золотистыми точками. Скулы слегка выступающие,
губы полные, ноздри трепещут, талия тонюсенькая, ноги просто
шедевр, в сравнении с которым Венера моего приятеля Мило дешевая
халтура. Но самое прекрасное в этом восхитительном создании --
грудь. Она способна вызвать всеобщее ликование. Во-первых,
большая. Не скажу, что я страстный поклонник количества, но
когда оно соединено с качеством, это чудесно, а грудь
мадемуазель кажется мне очень упругой. Она меня буквально
гипнотизирует.
-- Мадемуазель Данлхавви? -- выговариваю я, не отводя глаз от
синевы ее груди (на ней синяя блузка). Она отвечает мне
прекрасной улыбкой.
-- О, комиссар Сан-Антонио! -- щебечет этот алабанский цветок.
-- Чем обязана огромной чести видеть вас? Я замираю, будто
окаменевший.
-- Вы меня знаете? -- спрашиваю. Она отходит в сторону,
пропуская меня в скромную, но чистую однокомнатную квартиру.
-- Кто вас не знает! И как я могу вас не знать, если работала
с Пино? Его кабинет был украшен вашим портретом, господин
комиссар. Вы были для него богом.
Нет необходимости долго размышлять: я сразу решаю, что она
умна и полна остроумия. В общем, этот товар для меня. Заверните,
я беру без примерки.
Я замечаю на крохотном столике тарелку с куском ветчины.
Перед ней стоит стакан молока, а рядом банан, который она,
вероятно, приготовила на десерт.
-- Простите, что беспокою вас, когда вы собираетесь обедать...
-- Ну что вы, я так счастлива познакомиться с вами, --
возражает прекрасное дитя. -- Хотите пообедать со мной? У меня в
холодильнике есть еще один кусок ветчины.
-- Согласен, но при условии, что поведу вас сегодня вечером на
sfhm.
Ее ресницы опускаются ровно на столько, чтобы показать
стыдливость, но не недоступность.
-- Почему бы нет?
Вот так, все просто. Попробуйте теперь сказать, что шарм Сан-
Антонио -- газетная утка. Мы едва познакомились и уже влюбились.
Она открывает банку зеленого горошка и высыпает его в кастрюлю,
чтобы разогреть.
-- Вы, очевидно, считаете меня очень общительной? -- спрашивает
она. -- Но месье Пино мне столько о вас рассказывал, что у меня
такое чувство, будто я давно вас знаю.
Догадываюсь, что обо мне рассказывал Пинюш. Он наверняка
описал меня как первого костолома и первого Казанову нашего
века. Надо быть на высоте образа, созданного его рассказами.
-- Кстати, почему вы пришли ко мне, господин комиссар?
-- Потому что вы алабанка, -- отвечаю. Она мрачнеет.
-- Не понимаю.
-- Некоторое время назад вы подали документы на получение
визы, чтобы вернуться на родину?
-- Не вернуться, а съездить, -- поправляет она. -- Я там никогда
не была, потому что родилась во Франции, но у меня там
родственники, и я бы хотела с ними познакомиться. Поэтому перед
последним отпуском я...
-- И вам отказали в визе?
-- Да.
-- После этого отказа вас не вызывали в консульство?
-- Нет. А зачем?
Я останавливаюсь в нерешительности. Стоит ли ей все
выкладывать?
-- Вы читаете газеты? -- уклончиво спрашиваю я.
-- Разумеется.
-- И читали о маленьких инцидентах, случившихся на улице Помп?
Она кивает:
-- Да. Вчера из окна выпал стекольщик, а ночью убили двух
сторожей. Вы расследуете это дело, комиссар?
-- -- В некотором роде, -- улыбаюсь я.
-- Понимаю. Месье Пино рассказал вам обо мне, и вы подумали,
что я смогу вам помочь понять алабанскую национальную
психологию?
-- Вроде того.
-- Увы, я мало чем могу быть вам полезна, -- признается Япакса
со скромной улыбкой. -- Я была воспитана по-французски, матерью
француженкой. Папа оставил мне только имя. В консульство я
ходила всего дважды: в первый раз подать прошение о визе, второй
-- получить отказ. Я не знакома ни с одним алабанцем.
-- Вы говорите на алабанском?
-- Всех моих познаний едва хватит, чтобы заказать бифштекс с
жареной картошкой в ресторане Струклы, столицы...
Она накладывает мне горошек. Я опьянен ее присутствием, ее
запахом.
-- Где вы работаете в настоящее время?
-- На одной фабрике, но сейчас у меня шестидневный отпуск.
Фирма меняет оборудование.
После горошка мне бы очень хотелось заняться ею, но меня
беспокоит папаша Морпьон. Что такого срочного он хотел мне
сказать? Почему утверждал, что это вопрос жизни и смерти? Зачем
оторвал маятник с этих чертовых часов? Сколько важных вопросов,
на которые я не могу ответить.
-- У вас задумчивый вид, комиссар.
-- Я действительно задумчив.
Я немного думаю, потерявшись взглядом в декольте Япаксы, на
мой вкус слишком скромном. Мне кажется, я попал на безупречно
белые склоны Куршевеля.
-- Скажите, мое сердце, -- спрашиваю я, -- вы не знаете, в
Париже есть алабанское землячество? Мне бы очень хотелось
побольше узнать о новой Алабании и ее жителях.
-- Я знаю алабанский ресторан возле площади Перейр. Кажется,
там подают такие же вкусные национальные блюда, как и в Струкле.
-- А кроме этого гастрономического места?
-- Больше я ничего не знаю.
-- А мы могли бы сходить туда поужинать сегодня?
-- Если вам этого хочется, с удовольствием. Я свободна. Как я
вам сказала, у меня отпуск.
Мы делим банан пополам, и моя очаровательная хозяйка
предлагает мне кофе. Отличная идея! Я сажусь на диван, а она
варит кофе.
-- Вы живете совсем одна? -- спрашиваю. Щекотливый вопрос. Она
кивает.
-- У меня был друг, но мы расстались.
-- Выходит, вы абсолютно свободны?
Когда мы выпили кофе, она садится рядом со мной. У меня такое
впечатление, что моя привлекательная внешность ей очень
нравится. Я обнимаю ее. Она не вырывается. Япаксе хочется
пылкого поцелуя. Всякие там легкие чмоканья ее не устраивают. Ей
нужны поцелуи с засосом.
По ее пылу я понимаю, как на нее давило одиночество. Соло на
мандолине начинали утомлять бедняжку. Ей нужны спортивные
упражнения.
Я даю ей то, чего она хочет. Она выходит на орбиту. Стонет,
кричит, шепчет, называет меня Фернаном, но мне на это наплевать,
я не придирчив. Сколько баб по всему этому большому миру
называют своих мужей Сан-Антонио, когда те начинают изображать
из себя суперменов! Впрочем, несмотря на поглощенность текущим
занятием, она замечает свой ляпсус и просит прощения, которое я
ей охотно даю. Мы продолжаем резвиться с большой куртуазностью.
Переговоры ненадолго заходят в тупик, но диалог завязывается
вновь, и мы приходим к решению, которое дает полное
удовлетворение обеим сторонам. Когда я собираюсь поблагодарить
ее, а она меня, кто-то стучит в дверь. Мы оба корчим одинаковую
гримасу. Япакса смотрит на меня хмурым взглядом, проклиная того,
кто позволяет себе нарушать таким образом нашу благородную
партию удовольствий. Новый стук,
-- Откройте! -- бросает властный голос. -- Полиция!
Слюна застревает в моей глотке, как джип на грязной дороге.
Если коллеги явятся к Мисс Косе, хорошо я буду выглядеть в таком
виде.
-- Секунду! -- отвечает малышка.
Она встает, в то время как я повыше натягиваю на себя
простыню, и в костюме Евы идет к двери. Она отпирает замок,
отходит в сторону, чтобы максимально скрыть свою наготу,
приоткрывает дверь и выглядывает в коридор.
-- Что вы хотите? -- спрашивает она.
-- Вы мадемуазель Данлхавви?
-- Да, но почему...
Раздается странный звук. Он похож на удары маленького
отбойного молотка. Дверь дрожит, и в ней с головокружительной
быстротой начинают появляться дырки. Я сразу все понимаю: в
Япаксу палят из крупнокалиберного пистолета. Каким-то чудом
свинцовый дождь ее не задевает. А знаете, кто спас мою
прекрасную алабанку? Комиссар Сан-Антонио. Спасибо, господин
jnlhqq`p. Не иначе как по наитию свыше вы захотели эту нежную
девочку, очаровали ее, а потом не разочаровали. Поскольку она
совершенно голая, то встала боком, чтобы скрыться от сальных
взглядов визитеров. Сечете? Стрелок, решетящий дверь, не
замечает, что его маслины попадают в стену напротив. Пальба
заканчивается.
Я вскакиваю, хватаю на бегу две самые необходимые вещи: мои
трусы и револьвер, отстраняю девочку, которая стоит ни жива ни
мертва, и выскакиваю в коридор. У входной двери я замечаю
довольно мелкого типа в зеленоватом плаще и шляпе. Он несется
как сумасшедший.
Консьержка, увидев меня в таком виде, в каком я есть,
начинает вопить. Чтобы ее успокоить, я натягиваю трусы и
выскакиваю на улицу Сен-Мартен с пушкой в руке. Вообразите рожи
прохожих! Это непередаваемо! Представляете: из дома выскакивает
практически голый человек, потрясающий револьвером. Такого они
еще никогда не видели.
Тип в зеленом плаще заметил, что я за ним гонюсь, и
прибавляет скорость. Будь на улице Сен-Мартен поменьше народу, я
бы открыл огонь, но я слишком боюсь попасть в невиновных. Еще
немного, и мишенью выберут меня: прохожие примут меня за
буйнопомешанного и сделают все, что полагается в таких случаях.
У меня есть важное преимущество перед беглецом: я босой и мне
не мешают шмотки. Я заметно сокращаю расстояние. Еще десять
метров, и он мой. Он это понимает и стреляет через левое плечо.
Пуля пролетает мимо моего уха и попадает в радиатор стоящего
грузовика. Осталось шесть метров.
-- Стой или умрешь! -- кричу я.
Вместо ответа он снова нажимает на спусковой крючок, но в
магазине не осталось патронов. Тогда он ныряет в ближайший
подъезд. Я за ним. Он начинает подниматься по лестнице. Я
следом.
Я бросаюсь вперед и хватаю его за полу плаща. Эта сволочь
сбрасывает плащ, и он остается в моих руках. Тип продолжает
подъем, а я погоню. Ему снова удается немного оторваться. Я
слышу, как он перезаряжает на ходу свою пушку.
Мы пробегаем второй этаж, третий, четвертый. Пятый -- конечная
остановка. Я понимаю его тактику. Он падает на площадку наверху
лестницы и занимает первоклассную стратегическую позицию. Я не
совершаю ошибки и не продолжаю подъем. Наоборот, даже спускаюсь
на несколько ступенек, чтобы оказаться на площадке четвертого
этажа. В общем, мы квиты. Я не могу дальше подняться, а он не
может спуститься. Мое положение мне нравится больше, чем его.
Снизу до меня долетает гул толпы. Старые ступеньки скрипят под
тяжелыми ботинками, явно принадлежащими полицейским. Потом с
нижнего этажа появляются форменные кепи ребят в пелеринах.
-- Бросайте оружие и поднимите руки! -- приказывает мне ажан.
-- За меня не беспокойтесь, ребята, -- говорю. -- Я тоже из
полиции. Лучше вызовите подкрепление, потому что надо взять
опасного типа, прячущегося на верхнем этаже.
-- Если не бросите оружие немедленно, мы откроем огонь! --
отвечает ажан. Вот Фома неверующий!
-- Я комиссар Сан-Антонио, -- сообщаю я, уверенный, что это
произведет на него впечатление.
-- А я герцог де Гиз, -- отзывается этот образованный малый,
явно не пропускающий ни одной радиопередачи на историческую
тему.
Он твердо уверен, что полицейский не может разгуливать по
Парижу в одних трусах.
Если мой ангел-хранитель не поторопится, меня пристрелят
jnkkech, и это будет полный улет.
-- Не стреляйте, я же вам говорю, что я Сан-Антонио. Сходите в
дом сорок четыре по этой улице к мадемуазель Данлхавви. Там вы
найдете мои шмотки и бумаги.
-- А вы тем временем...
Мне приходит гениальная идея.
-- Фамилия комиссара вашего участка Незель. Гастон Незель, по
прозвищу Дядюшка. Полицейские смущены.
-- А до него был комиссар Плюшо. Эдуард Плюшо. У него было
большое родимое пятно на щеке.
-- Может, он говорит правду? -- предполагает второй
полицейский. Я выиграл.
-- Сходите за подмогой. На верхнем этаже укрывается
профессиональный убийца, которого я хочу взять живым...
-- Подкрепление не понадобится! -- бахвалится недоверчивый
ажан.
Он осторожно подходит с пушкой в руке и по дороге
разглядывает меня.
-- Мне кажется, вы действительно комиссар Сан-Антонио, --
вздыхает он.
-- Лично я в этом полностью убежден, -- отвечаю.
Ему не хватает уважения к старшим по званию. Тот, кто однажды
сказал, что не всяк монах, на ком клобук, явно имел вместо
мозгов мохнатую гусеницу. Я вам ручаюсь, что голый супермен не
производит на подчиненных никакого впечатления. Доказывая мне
свою смелость, ажан продолжает подниматься по ступенькам.
Естественно, происходит то, что и должно было произойти: он
получает в котелок маслину. Мгновение он стоит неподвижно, потом
валится навзничь и замирает на ступеньках. По лестнице с
отвратительным звуком начинает струиться ручеек крови.
-- Теперь поняли? -- спрашиваю я второго полицейского. -- Быстро
вызывайте группу захвата.
Он только и мечтает о том, как бы поскорее выскочить на
свежий воздух.
Выстрел произвел не много шума из-за навинченного на ствол
глушителя, однако жильцы дома начинают высовываться из своих
квартир. Слышу, как наверху открывается дверь. Новый выстрел. На
него отвечает крик, за которым следует шум падающего тела.
Раздается топот. Убийца пытается спрятаться в квартире того,
кого убил.
Рискую продвинуться вперед. Точно, площадка пуста, если не
считать без пяти минут трупа старого месье. Бедняга агонизирует
в трагикомических конвульсиях. Жизнь -- болезнь, от которой
иногда трудно излечиться.
На пятом этаже всего одна дверь, так что выбирать мне не
приходится. Я прижимаюсь к стене и приставляю ствол моего
револьвера к замочной скважине. Стреляю. Выстрел производит
адский грохот, и дверь открывается. Заглядываю в квартиру. Она
жалкая, состоит из двух грязных, бедно меблированных комнат.
Окно открыто. Подбегаю к нему. Убийца удирает по крыше. Он
прыгнул на цинковую будку в пяти метрах ниже и бежит к каминной
трубе. Я бы последовал за ним, но без ботинок могу вывихнуть
себе лодыжку. Тогда я вытягиваю правую руку, зажмуриваю левый
глаз. Стрельба по убегающему всегда неприятный момент. Ответ на
внезапное нападение это вопрос реакции, но чтобы стрелять в
спину бегущему, нужна большая сила характера. Я целюсь в ноги и
нажимаю на спуск. Раз, два, три, четыре. Спокойно, не торопясь.
Парень делает пируэт, ноги у него подгибаются, и он валится на
крышу. Он пытается за что-нибудь ухватиться, но наклон крыши
затягивает его, засасывает. Он катится все быстрее, теряет свою
xkos, которая остается лежать на крыше, совершенно неуместная
на этом поле из серого металла. Он катится к краю. На секунду
ему удается удержаться одной рукой за водосток. Увы, это та
самая рука, в которой он держит пистолет. Он не выпустил оружия
Эта труба могла его спасти, но он держится за нее двумя
пальцами, а этого явно мало. Он исчезает. Я замираю в
неподвижности, сжавшись, сходя с ума от предчувствия. Пусть он
подлый убийца...
Далекие крики и еще более далекий удар. Я смотрю на шляпу на
крыше. На мгновение мир кажется мне таким же абсурдным и пустым,
как она.
Пелерина ажана похожа на швейцарский нож тем, что имеет много
применений. Той, что была на убитом ажане, я прикрываю мою почти
полную наготу, а пелериной его коллеги накрывают разбитое тело
убийцы.
Я похож на факира. Вести расследование в трусах и черной
пелерине на оживленной парижской улице, -- это подвиг, на который
способен не каждый. Зеваки ошеломлены. Среди них оказывается
американский турист, который фотографирует меня во всех
ракурсах. Я изучаю карманы убитого убийцы. Ни одного документа,
ни единой бумажки, даже билета на метро. Немного денег, и все. Я
рассматриваю лицо погибшего -- вернее, то, что от него осталось,
-- и констатирую, что это парень лет тридцати, весь рябой. Мне
незачем терять время. Установлением его личности займется служба
идентификации.
Я возвращаюсь в квартиру Япаксы. Бедняжка умирает от страха.
Она меланхолично поглаживает пальцем дырки от пуль на стене.
Одна из пуль расколола севрскую вазочку, еще одна пробила ее
лифчик, висящий на спинке стула.
-- Ну что, милая, можно сказать, что развлечений в вашем
квартале хватает, -- говорю я в шутку.
Она спрашивает меня о дальнейших событиях, и я о них
рассказываю.
-- Но почему в меня стреляли? -- бормочет она, -- Что я сделала?
Она говорит то же самое, что добряк Пинюш этой ночью. Все
невиновные протестуют одинаково, когда судьба слишком
несправедлива к ним.
-- Трудно сказать, -- уклончиво отвечаю я. У меня на этот счет
есть одна идейка. Согласен, она довольно расплывчатая, но все-
таки.
-- Этот тип следил за вами, да? -- настаивает она, чтобы
успокоиться.
Я качаю головой.
-- Нет, сердце мое, простите меня за откровенность, но ему
были нужны именно вы. Если бы убийца следовал за мной, то не
стал бы представляться полицейским, зная, что у вас находится
настоящий комиссар.
Я окидываю ее сладким взглядом, от которого млели многие
красотки.
-- А ведь можно сказать, что я был у вас, да, моя красавица?
От этого к ее лицу возвращаются некоторые краски.
Поскольку я ничего от вас не скрываю, то раскрою мою мысль до
конца. Когда Пинюш явился в консульство Алабании под видом
стекольщика, там его узнали. Как вы помните, старик был
изображен на фотографии с Япаксой. Из этого они сделали
логический вывод, что Мисс Коса тоже замешана в эту историю, и
решили провести против нее карательную операцию.
Я могу ошибаться, но это меня удивило бы.
-- Я боюсь, -- признается мне дрожащая Япакса. Я прижимаю ее к
себе. Распущенные волосы падают ей ниже пояса.
-- Но я же с вами! -- замечаю я. И чтобы доказать это, делаю
все, чтобы стать к ней еще ближе.
Восемь часов. Париж светится неоновыми огнями. Япакса и я
заходим в алабанский ресторан. Типичное заведение. Официанты
одеты в национальные костюмы, стены украшены фресками. Та, что в
глубине, изображает гору Хулалху -- наивысшую точку Алабании
(восемьдесят восемь сантиметров над уровнем моря). На левой --
битва при Хетуйе, в которой алабанцы разбили войска Клистира II.
На центральной стене изображена коронация Бугназала I --
последнего (и единственного) короля Алабании.
Как известно, его царствование началось 31 января 1904 года и
закончилось 1 февраля того же года, после того как монарх издал
указ об обязательном использовании туалетной бумаги в
общественных уборных...
Метрдотель ведет нас к маленькому скромному столику. Заказ
делает Япакса; я попросил ее заказать все самое лучшее в
национальной кухне, вот она и старается.
Воркуя с моей спутницей, я ощупываю ее ногу, а поскольку могу
одновременно делать несколько дел, то попутно осматриваю
заведение. Клиенты выглядят спокойными людьми.
-- Вы здесь никого не знаете? -- спрашиваю я.
-- Нет, -- отвечает Япакса, окинув взглядом зал, -- никого.
Ваш прекрасный Сан-Антонио грустит. Он говорит себе, что дело
топчется на месте, что ему не понять психологию алабанцев, без
колебаний устраивающих вам подлянки, и что лучше ему было
сходить в киношку на вестерн, где пушки хоть заряжены холостыми.
Еда не приносит мне удовлетворения, на которое я рассчитывал,
поэтому я быстро прошу счет. Тот оказывается еще менее приятным,
чем кухня. В конце концов, я вполне могу сводить Япаксу в уютное
место, где мы сможем продолжить нашу пантомиму. В раздевалке
малышка просит извинить ее, потому что хочет сходить подкрасить
губы. Она уходит в туалет. Я смотрю на гардеробщицу, но та не
стоит даже взгляда. Это увядшая женщина со слегка перекошенной
мордашкой, как после укуса осы. Чтобы как-то убить время, я
смотрю на стеклянную витрину, повешенную на стену гардероба. Под
стеклом приколоты кусочки картона с надписями неуклюжим
почерком. Речь идет об объявлениях алабанской общины.
Соотечественники предлагают друг другу квартиры, мебель,
загородные дома, машины и работу. Я быстро пробегаю глазами
тексты. Это похоже на витрину агентства по торговле
недвижимостью. Для иллюстрации предложений приклеены фотографии
машин и домов. Неожиданно мой зоркий глаз засекает картонку,
размером больше, чем все остальные, на которой текст написан
двумя цветами. Знаете, о чем там идет речь? Держитесь крепче,
чтобы не упасть.
Генеральное консульство приглашает на работу няню и шофера.
Просьба звонить по телефону 967-05-32.
Я не верю своим глазам.
-- Это объявление свежее? -- спрашиваю я мадам Гардероб.
Выдавальщица клифтов смотрит туда, куда показывает пальцем
Сан-Антонио.
-- Я приколола его сегодня после обеда, -- сообщает она и
оставляет меня, чтобы вернуть другому клиенту его пальто.
Я спешу записать телефонный номер, указанный в объявлении. Он
должен соответствовать западному предместью Парижа.
Я благодарю бога полицейских за поданную мне идею прочитать
эти объявления. Значит, я не потерял время зря, придя сюда. Эта
уверенность придает мне сил. Смотрю на часы. Они показывают
десять. Малышка Япакса все еще не покрасила свою мордашку. Она
ушла в туалет уже десять минут назад. Я еще некоторое время
торчу перед гардеробщицей, которая начинает разделять мое
беспокойство.
-- Вам не трудно сходить посмотреть, где она? -- спрашиваю я.
Она идет и после короткого отсутствия возвращается с
озабоченным выражением на лице.
-- Она закрылась в кабинке и не отвечает, -- говорит она. --
Надеюсь, ей не стало плохо.
Я влетаю в туалет и начинаю трясти закрытую дверь.
-- Япакса, любовь моя! -- кричу я.
Тишина. Я без колебаний выбиваю плечом задвижку двери.
Проклятье! (как написали бы в романе прошлого века). Моя подруга
по дивану лежит на полу туалета бледная, с закрытыми глазами.
Сую руку под ее блузку проверить, бьется ли сердце. Увы, увы,
увы! Оно молчит. Малышка мертва. Вот непруха! Я быстро
осматриваю ее и не нахожу никаких подозрительных следов. Она
умерла сама.
Восхищаюсь присутствием духа и сообразительностью работников
этой жральни. Официанты с завидной корректностью уносят Япаксу в
квартиру владельца ресторана, расположенную в соседнем доме.
Вызываем районного врача. Он приходит, констатирует смерть и
заявляет, что малышка умерла от эмболии. Он нам советует по-
тихому увезти ее, чтобы избавить хозяина ресторана от
неприятностей с правоохранительными органами. Ее кладут в мою
машину, и я гоню в морг. Мне кажется, необходимо произвести
вскрытие.
А вы как считаете?
Странная ночная прогулка, вы не находите? Тело моей
прекрасной Япаксы прислонено к спинке сиденья и изредка падает
на меня. Тогда мне приходится поправлять ее локтем. Настоящий
кошмар. Наконец я довожу мою пассажирку до морга, звоню
судмедэксперту и прошу его срочно произвести вскрытие. Возможно,
малышка действительно умерла от эмболии, но мне это кажется
сомнительным.
-- Ваше заключение передайте мне завтра по телефону, доктор, --
говорю я.
Я быстро покидаю зловещее место и захожу в первое же бистро
проглотить двойную порцию водки. Решительно, малышке было на
роду написано не дожить до конца этого дня. Ее отпуск
закончился. Сейчас она разговаривает наверху с бородачом.
Надеюсь, он не будет к ней особо придираться из-за ее грехов --
они у нее так хорошо получались!
Я выпиваю еще одну двойную порцию водки, но и это не
согревает мне душу. Иногда мне хочется биться головой о стенку.
-- Ну что же! Можно сказать, что вы влезли в чертовски
запутанную историю! -- заключает Старик.
Он соединяет руки на бюваре, смотрит на свои розовые ногти и
вздыхает:
-- Мы ведем расследование, находясь на краю пропасти, и не
можем сделать ни единого шага.
-- Что насчет погибших прошлой ночью? -- спрашиваю.
-- Нас попросили сделать вывод, что преступление совершено
bnp`lh, которых застали на месте преступления.
-- Кто об этом попросил?
-- Генеральный консул. Он лично позвонил мне сегодня утром.
-- И не дал вам никаких объяснений?
-- Он и не должен мне их давать. Ему прекрасно известно, что
дипломатический корпус, особенно у нас, пользуется всеми
привилегиями.
-- Но все-таки у них нет привилегии расстреливать пациентов в
больницах, молодых женщин у них дома и ажанов при исполнении
служебных обязанностей, равно как и выбрасывать из окон
стекольщиков, настоящие они или фальшивые! -- взрываюсь я.
Старик жестом успокаивает меня.
-- Конечно, нет, -- соглашается Безволосый, -- но центр
расследования находится в консульстве, а это запретная
территория.
-- А если я проникну на эту запретную территорию, патрон?
Он энергично мотает головой.
-- С меня хватит и прошлой ночи! Берюрье застрелил двух членов
персонала, этого достаточно!
-- Эти члены собирались меня убить, позволю вам заметить.
Деталь, может, и малозначительная, но считаю нужным о ней
напомнить.
-- Вы проникли в консульство путем взлома! -- Замечает Старик.
Честное слово, сейчас мы с ним опять начнем грызться.
-- По-вашему, дело надо закрыть? Он хмурит брови.
-- Разве я сказал что-нибудь подобное? Нет, мой дорогой, я
просто прошу вас действовать покорректнее, соблюдая правила
игры. А они требуют, чтобы вы игнорировали консульство.
-- Консульство ладно, но не личное жилище консула.
-- Что вы этим хотите сказать?
-- Я только что порылся в телефонных книгах. Очень
поучительное чтение, господин директор. Консул живет в Рюэй-
Мальмезон, точь-в-точь, как Первый.
-- Какой Первый?
-- Первый консул, иначе называемый Бонапартом! Старик никогда
не любил хохм, особенно в критические периоды. Моя шутка ему
совершенно не понравилась.
-- Прошу вас, мой дорогой, без каламбуров... Я продолжаю
улыбаться, что сдерживает мое желание вылить ему на котелок
содержимое его чернильницы.
-- Так вот, господин директор, как я вам сказал, консул
Алабании живет в Рюэй-Мальмезон. Он ищет прислугу: няню и
шофера. Меня всегда интересовала домашняя жизнь людей. Особенно
дипломатов... Если вы сможете подготовить мне к завтрашнему дню
фальшивые документы и рекомендации, я попытаю удачи...
Он расслабляется.
-- Вот это неглупо, -- говорит он, -- Может быть, вам
действительно удалось бы...
Дребезжит телефон. Он снимает трубку.
-- Вас, -- ворчит Старик, протягивая трубку мне. -- Медэксперт.
Врач сообщает, что вскрытие бедняжки Япаксы не выявило ничего
подозрительного. Кажется, она и вправду умерла естественной
смертью, что составляет слабое утешение.
Но для окончательного заключения нужно будет провести целую
серию анализов. Я благодарю доктора за его старания и прошу у
босса разрешения уйти в мои владения.
Он мне его дает.
Прежде чем идти домой, я заглядываю в бистро напротив
пропустить стаканчик. Берю, окруженный группой слушателей,
толкает речь. Его лоб заклеен пластырем, нос разбит, глаз
njpsfem синяком, бровь рассечена, а одна рука на перевязи. Он
рассказывает, как произошел "несчастный случай":
-- Старуха бросается под колеса автобуса. Он бы ее смял в
лепешку. Я без колебаний мчусь вперед, хватаю ее в охапку,
толкаю на тротуар, но сам отскочить не успеваю и получаю такой
вот апперкот. Я думал, у меня башка разлетится на кусочки.
Собрался народ. Мне еле удалось помешать им пронести меня на
руках, как триумфатора. Какой-то старикан с орденской лентой
спросил мою фамилию, чтобы представить меня к медали "За
спасение".
Этот подвиг встречен одобрительным шепотом. Я считаю, что
момент благоприятен для большого шоу, и делаю вид, будто только
что вошел и ничего не слышал.
-- Ну что, Берю, -- сочувствующе спрашиваю я, -- твоя жена
успокоилась? Здорово она тебя разукрасила, бедненький. Ты
знаешь, что это основание для развода? Если решишься, можешь
рассчитывать на меня как на свидетеля.
-- Да о чем ты? -- бормочет Жирдяй, бросая на меня умоляющие
взгляды.
Слушатели начинают улыбаться.
-- Эта людоедка в один прекрасный день убьет его, -- мрачно
пророчествую я, -- Толстяку с ней не справиться!
Хохот становится всеобщим. Слушатели осыпают Жирного
саркастическими замечаниями, так что тот, оскорбленный,
раскалывает кулаком мрамор столика.
-- Я не позволю, чтобы мадам Берюрье называли людоедкой! --
гремит он, -- Если я с ней поругался, это никого, кроме нас, не
касается. Во всех семьях бывают ссоры, это только укрепляет
чувства. ~ Он осушает свой стакан и встает.
-- Если вы рассчитываете, что я оплачу выпивку, то шиш вам!
Я догоняю его, когда он уже прошел метров пятьдесят, волоча
ноги, как старый мерин.
-- Послушай, Толстяк!
-- Пошел ты! Я не хочу иметь ничего общего с типами, которые
держат мою морду за обезьянью задницу, даже если они мои прямые
начальники!
Мне требуются десять минут и тройной чинзано в следующем
бистро, чтобы успокоить его.
Когда гнев рыцаря ББ улегся, я начинаю разговор о работе:
-- Слушай, старина, завтра мы начинаем генеральное наступление
на Алабанию.
-- Война?
-- Пока нет. Если ты успешно справишься со своей задачей, то
ее еще можно будет избежать. И я излагаю ему свой план...
Утром следующего дня я прихожу в контору довольно рано и в
весьма необычной одежде. Я надел старый темно-серый костюм,
поношенный, но приличный, потрескавшиеся, но хорошо начищенные
ботинки, белую рубашку и черный галстук. Мое зеркало категорично
утверждает: я вылитый шофер из приличного дома. Заботу о
достоверности я простер до того, что нашел шляпу цвета кротовой
шкурки с немного полинявшей ленточкой.
По сузившимся глазам Старика я вижу, что ему это нравится.
-- Вот бумаги и рекомендации, -- говорит он мне. -- Те люди
могут позвонить вашим бывшим работодателям и получат от них
самые лестные отзывы о вас.
Я кладу документы в карман и ухожу.
Прежде чем ехать в Рюэй-Мальмезон, я захожу к Морпьону. Его
on-прежнему нет дома.
Бедные голодные кошки бегают по квартире. Я прошу консьержку
позаботиться о них в ожидании проблематичного возвращения
старого учителя.
Я доезжаю на моем "ягуаре" до вокзала Рюэя, оставляю его там
на стоянке и сажусь в такси, чтобы доехать до дома, в котором
живет его превосходительство. Дом стоит посреди сильно
запущенного парка. Когда я звоню в ворота, два немецких дога с
воем подбегают к забору. Сколько бы я ни звал их хорошими
песиками и даже красавчиками, они продолжают демонстрировать
сильную антипатию ко мне.
К воротам направляется субъект с обритым наголо черепом. По-
моему, он состоит в родстве с Кинг-Конгом, застреленным
позапрошлой ночью в консульстве, пусть даже через лучшего друга
его отца.
-- Что вы хотите? -- сухо спрашивает он меня. Я сглатываю
слюну, прежде чем ответить:
-- Я пришел насчет места шофера.
Он молча разглядывает меня снизу вверх, слева направо, потом
в обратном направлении. Потом, слегка сморщив нос, открывает
ворота, успокоив чертовых псин несколькими словами на
алабанском. Вот будет весело, если эти собачки не говорят по-
французски.
Мы идем по поросшей сорняками аллее между двумя рядами
деревьев. Дом стоит на большой лужайке. Хотя сейчас разгар дня,
у меня такое чувство, что я рассматриваю дом при лунном свете.
Наверное, из-за бледного цвета его позеленевшей крыши.
Субъект вводит меня в старый холл, откуда идет наверх
деревянная лестница с внушительными перилами. Я останавливаюсь и
вдыхаю витающий в воздухе неприятный запах. Где-то звучит
Моцарта. Моцарт -- это красиво.
Звук шагов заставляет меня повернуть голову. Я вижу бледного
молодого типа с крупным носом, одетого, как на похороны. Если не
ошибаюсь, это тот самый секретарь, которого я видел в бинокль из
окна Морпьона.
Его острые глаза неприветливо смотрят на меня.
-- Вы профессиональный шофер? -- сухо спрашивает он.
-- Да, месье. Вам угодно посмотреть мои рекомендации?
Последние шесть лет я работал у графа де ла Мотт-Бурре.
-- Почему вы его покинули?
-- Это он нас покинул, месье, -- на полном серьезе отвечаю я. --
Господин граф скончался на прошлой неделе.
Он изучает документы, предоставленные мне Стариком, которые я
успел просмотреть перед тем, как прийти сюда.
-- Как вы узнали, что мы ищем шофера?
-- Мне об этом сказал один мой друг, работающий в алабанском
ресторане на площади Перейр.
-- В объявлении просили позвонить, а не приходить.
-- Знаю, месье, но я подумал, что прямой контакт
предпочтительнее, поэтому позволил себе приехать без
предварительного звонка.
Он снова смотрит на меня. В его глазах столько же нежности,
сколько у кошки, привязанной за хвост к колокольчику.
-- Вы позволите? Я на секунду, -- говорит он, потрясая моими
рекомендациями.
И уходит. Хорошо, что Старик подготовил почву. Этот козел
наверняка звонит моим бывшим "работодателям". В каком-то смысле
это хороший знак. Это значит, что он хочет меня нанять.
Действительно, когда он возвращается через четверть часа, то
приносит мне положительный ответ. После обсуждения условий я
nj`g{b`~q| на службе у алабанцев. Я должен приступить к своим
обязанностям после обеда. Все прошло как по маслу, а?
Как же красив ваш Сан-А, милые дамы, в шоферской ливрее! Как
вы знаете, мне в жизни пришлось много переодеваться. Я одевался
зуавом, кюре, мясником, пожарником, продавцом лимонада... кем я
только не был, но вот шофером впервые. Эта рабская одежда --
блестящие краги, хорошего покроя брюки, куртка и фуражка --
потрясающе идет мне.
Тип в черном, принявший меня, довольно взмахивает ресницами.
-- Я месье Вадонк Гетордю, первый секретарь его
превосходительства, -- сообщает он мне. -- Для начала подготовьте
одну машину, "пежо". В конце дня вы уезжаете в Нормандию.
Я кланяюсь. Утренний амбал показывает мне, где гараж, и я
принимаюсь за мою новую работу.
В гараже стоят три тачки: старая "бентли", торжественная, как
прием в Букингемском дворце, серый "пежо-404" и черный "дофин".
Я занимаюсь "404-кой", спрашивая себя, что же Вадонк Гетордю
подразумевает под "подготовить". У нее все четыре колеса, бак
полон бензина, масла тоже столько, сколько надо. Единственное,
что я могу для нее сделать, -- это протереть тряпочкой.
Я подгоняю "пежо" к дому, на заднем дворе которого заметил
водозаборную колонку, и начинаю энергично надраивать машину. Я
чувствую, что за мной наблюдают, и потому проявляю рвение.
Домишко кажется мне таким же веселым, как лекция о монастырской
жизни.
Я быстрым шагом иду в дом. Мне очень хочется разнюхать, что
происходит внутри. Разве я здесь не для этого? Идя по двору, я
вглядываюсь в унылый фасад и замечаю фигуру в окне второго
этажа. Это женщина. Она стоит за отодвинутой шторой и
внимательно смотрит на меня. Чем ближе я подхожу, тем яснее
вижу, что эта женщина очень красива. Она молода, белокура, у нее
правильные черты лица. Я почтительно кланяюсь ей и вхожу в дом
через черный ход.
Кухня запущена больше, чем все поместье. Краска облупилась,
газовая плита заржавела. Консул не тратится на ремонт. Перед
плитой стоит малышка с отличной фигуркой. Она греет на водяной
бане бутылочку с соской, из чего я сразу делаю вывод, что в доме
есть маленький ребенок.
Сначала я вижу киску со спины и не спешу узреть, как она
обернется, потому что ее задняя часть представляет бесспорный
интерес. Тонкая талия, безупречные округлости зада, а ноги
такие, что вызвали бы игривые мысли даже у мраморной статуи
евнуха. Потом она оборачивается, и я столбенею. Детка рыженькая,
с золотистыми точками в зеленых глазах и с веснушками на нежном
лице. Когда вы смотрите на ее губы, то это то же самое, что
сесть на провод под высоким напряжением. Чтобы оторвать вас от
них, нужны трактор или дюжина верблюдов.
Она мне улыбается: зубы ослепительно белые. Теперь я знаю,
что такое жизнь, красота и любовь.
-- Добрый день, -- бормочу я.
-- Добрый день, -- отвечает она.
-- Я новый шофер, -- представляюсь я, -- Антуан Симеон.
-- А я Клэр Байе, -- отвечает рыженькая, -- новая няня.
-- Сколько лет вашему клиенту?
-- Шесть месяцев. Он такой миленький! Вы его еще не видели?
-- Я только что поступил на работу.
-- Я тоже...
Она касается соски, проверяя, нагрелась ли она до нужной
степени. Должно быть, нет, потому что она снова кладет бутылку в
j`qrp~k~ с кипящей водой.
-- Странный дом, -- бормочет красотка, -- Он практически пуст.
-- Да?
-- Мне кажется, что, кроме ребенка, в нем сейчас находятся
только двое мужчин.
-- Серьезно?
-- Серьезно.
-- Могу вам сообщить, что в нем есть еще и красивая блондинка
с грустным лицом. Я заметил ее в окне.
-- Может быть, это мама малыша?
-- Может быть.
-- Вы видели консула? -- спрашивает она.
-- Нет. А вы?
-- Тоже нет.
Она дарит мне улыбку, полную обещаний, как предвыборная
афиша, и уходит с бутылочкой.
Я остаюсь один. Открываю несколько шкафов с плохо
закрывающимися дверцами и нахожу довольно большое количество
провизии. Кажется, прислуга тут немногочисленная. Не видно ни
кухарки, ни горничной, ни даже уборщицы.
В доме здоровяк, открывший мне, бледный секретарь в трауре,
младенец, белокурая женщина и только что нанятые няня и шофер.
Не хочу изображать из себя Шерлока Холмса, но эта история
кажется мне подозрительной. Нанимать в это запущенное поместье
няню и шофера, в то время когда никакой другой прислуги нет,
представляется мне странной причудой.
Я немного жду в кухне, но поскольку я не такой человек,
который долго торчит на одном месте, то отправляюсь в экспедицию
по дому.
Огромная столовая с лепными украшениями и потолком во
французском стиле; еще более огромная гостиная, в которой
гипсовые украшения начинают рассыпаться; потом кабинет, где
пахнет плесневелым деревом.
На первом этаже больше ничего нет. Мебель старая, некрасивая
и колченогая. На некоторых стульях чехлы. Железные жалюзи
закрыты, и открыть их, должно быть, трудно из-за ржавчины. По-
моему, его превосходительство редко дает здесь костюмированные
балы.
Прямо замок Дрыхнущей Красотки, честное слово! Нежилые дома
имеют очень специфический запах. Этот пахнет не просто как
нежилой, а как заброшенный. В нем хоть в прятки играй.
Возвращаюсь в холл, косясь на лестницу. Мой чемодан все еще
стоит там, потому что Вадонк Гетордю не указал мою комнату.
Что делать? Подождать или продолжать экспедицию? Я решаюсь
ступить на лестницу. На втором этаже нет того грустного запаха,
что стоит на первом. Здесь угадывается человеческое присутствие.
Где-то хнычет младенец. Я поворачиваю за угол коридора и замечаю
моего друга-гориллу, сидящего на старом облезлом диване. Он
читает алабанскую газету. При моЕм появлении он опускает
брехаловку и испепеляет меня зверским взглядом.
-- Чего вы хотите?
-- Работы, -- отвечаю. -- Я закончил мыть "пежо" и хотел бы
знать, что должен делать теперь.
-- Спускайтесь вниз, вам скажут.
Что делает в коридоре этот мускулистый малый? Кажется, за кем-
то следит. За кем? За новенькой няней? Или за молодой
блондинкой?
Я медленно спускаюсь. Плач младенца в этом запущенном доме
производит на меня странное впечатление. В атмосфере есть что-то
гнетущее, тревожное, немного зловещее...
Я предпочитаю пройтись по парку. Стоит типичная для Иль-де-
Франса погода: хмурая и теплая. Я поворачиваюсь в сторону окна,
в котором увидел молодую женщину. Та покинула свой
наблюдательный пост. Я слышу, как она с кем-то оживленно
разговаривает на алабанском. Потом хлопает дверь и возвращается
мертвая тишина.
К счастью, в этих стенах есть Клэр. По крайней мере, хоть она
живая.
На крыльцо выходит Вадонк Гетордю. Он щелкает пальцами,
подзывая меня к себе.
-- Вы отвезете няню с ребенком, -- говорит он и вынимает из
кармана бумагу. -- Доставите их по этому адресу и там оставите.
Ночь проведете где хотите, а сюда приедете завтра, скажем, к
девятнадцати часам.
Я изображаю радость от короткого, но скорого отпуска.
-- Месье, -- бормочу я, -- прошу прощения, но не могли бы вы
выдать мне авансом сотню франков? Это меня бы очень устроило, я...
э-э... Вы понимаете?
Такие маленькие детали придают образу особую
правдоподобность. Если у Вадонка Гетордю еще оставались какие-
нибудь подозрения на мой счет, то они только что развеялись.
Он достает бумажник и протягивает мне купюру.
-- Большое спасибо, месье, -- благодарю я.
-- Еще один момент, -- перебивает он. -- Завтра будьте в
парадной ливрее. Его превосходительство отправится на
официальный прием.
Я снимаю фуражку:
-- Слушаюсь, месье.
-- Хорошо. Идите помогите няне.
Я возвращаюсь в холл, где Клэр Байе ждет меня с младенцем на
руках, беру чемодан хорошенькой няни, чемодан мальца и веду мою
очаровательную пассажирку к машине. Укладывая вещи в багажник
под ледяным взглядом Вадонка, слышу доносящийся из дома
пронзительный крик.
Я смотрю в ту сторону, но Вадонк, улыбаясь, качает головой.
-- Не волнуйтесь! -- говорит он. -- Это радио. Сейчас передают
детективную пьесу.
Его объяснение говорит о не слишком богатом воображении, но я
делаю вид, что оно меня удовлетворило.
И вот мы в пути. Я смотрю на бумагу, переданную секретарем, и
читаю: "Кло Флери", Верней-сюр-Авр. Я еду в направлении Сен-
Жермена, чтобы выехать на западную автостраду. Клэр с мальцом
села сзади. Он молчит.
-- Он спит? -- спрашиваю.
-- Да.
-- Вам не трудно пересесть вперед?
-- Зачем? -- удивляется (или притворяется удивленной) Клэр.
-- Я терпеть не могу все время смотреть в зеркало заднего
обзора. Кроме того, это опасно. Если бы вы сидели рядом со мной,
мне не пришлось бы смотреть на вас в зеркало.
Поскольку она не отвечает, я настаиваю, бросив на нее через
плечо самый что ни на есть бархатный взгляд:
-- Подумайте о своей безопасности и о безопасности доверенного
вам ребенка, Клэр.
-- Без фамильярностей! -- сухо отрезает она. -- Терпеть не могу
лакеев, строящих из себя покорителей сердец. Что называется -- по
всей морде. Как она меня отшила, эта малышка! Сердитая красотка...
F`k|, она мне приглянулась. Я всегда любил все красивое. Я гоню
в сторону Нормандии. Это не та провинция, где я появился на
свет, но все равно приятный уголок. Молчание давит мне на нервы.
Эта сильнее меня: когда в моем жизненном пространстве
оказывается красивая куколка, я никак не могу молчать. Через
десять километров я нахожу тему для беседы.
-- Мне кажется, мы попали в странное место, а? -- говорю я. --
Эти алабанцы веселые люди.
-- Это верно, -- соглашается Несравненная. -- Лично я нисколько
не расстроена отъездом из этого мрачного дома.
Она успокаивает малыша, который проявляет признаки
нетерпения. Я смотрю в зеркало заднего обзора, очарованный ее
нежными движениями.
-- У вас никогда не было желания работать на себя? --
спрашиваю.
-- В каком смысле?
-- Я хочу сказать: вам не хочется ухаживать за своим
собственным ребенком?
-- Я об этом думаю, -- соглашается Клэр.
-- Когда примете окончательное решение, дайте знать мне. Я вам
с удовольствием помогу. Уверен, что у нас с вами получится нечто
очень милое.
Она снова насупливается. Вы ни за что меня не убедите, что у
нее нет парня, с которым она познакомилась совсем недавно, а
потому хранит ему верность. В отличие от того, что воображают
многие, верность -- это не призвание, а каприз. Если девчонке
нравится какой-нибудь парень, она кладет на него лапу и играет в
эксклюзив. Она как будто связана контрактом. Не дает до себя
даже дотронуться. Потом, однажды, малый ей надоедает и она
превращает свою кровать в проходной двор. Но до того ломает
комедию. Носит свои прелести, как священные реликвии. Не
трожьте, это для него, единственного! Куколки любят кино и в
жизни ведут себя, как героини с экрана.
-- Вы помолвлены? -- спрашиваю я.
-- Нет, -- отвечает она.
-- Не хотите же вы сказать, что живете одиноко, как в пустыне
Гоби?
-- У меня есть подруга.
У меня перехватывает горло. Она сказала "подруга", да? В
женском роде? Я попал на охотницу до розовой любви? Мадемуазель
работает языком! Чисто женское занятие. Так она не скоро получит
своего собственного мальца. Даже старикашка лет семидесяти пяти
и то сделал бы пи-пи в носки от досады! Видеть такую красотку,
как Клэр, и знать, что она потеряна для страдающего
человечества! Да от этого свихнуться можно. Так и хочется взять
посох паломника и идти в Лурд молиться о ее исцелении.
-- Вы меня разочаровали, -- удается мне выговорить. Ее это не
расстраивает.
-- Правда?
-- Такая богиня, как вы, и вдруг пальцем... Это печально.
Скажите, а вы никогда не пробовали с мужчиной?
-- Пробовала, но результаты меня не удовлетворили.
-- Это потому, что вам попался какой-нибудь доходяга. Хотя у
каждого свои вкусы.
"Кло Фрели" -- это миленький нормандский пансион,
расположенный посреди парка на берегу Арвы. Заведение содержат
две чистенькие старые девы, которые начинают кричать от
восторга, едва увидев младенца. Они щекочут ему подбородок и
придумывают для него экзотические имена, постанывая от
bnquhyemh.
Я удивлен, потому что этот приличный дом совершенно не
соответствует тому, что я себе представлял. Я ожидал увидеть
подозрительное место, но здесь, наоборот, все чисто, дышит
здоровьем и покоем. Тихая провинция во всей ее прелести.
Пока Клэр обустраивает своего подопечного, я расспрашиваю
одну из хозяек:
-- Вы знакомы с его превосходительством?
-- Нет. Договариваться о найме приезжал его секретарь.
Обязательно передайте господину консулу, что мы, моя сестра
Ортанс и я, безмерно счастливы этим выбором. Оказав такую честь
нашему скромному дому, он...
И т.д. и т.п.
-- Вы знаете алабанский гимн? -- спрашиваю я.
-- Нет...
-- Придется выучить. Его превосходительство хочет, чтобы вы
пели его каждое утро его сыну, когда тот проснется.
Оставив старую деву сильно встревоженной, я еду назад, в
Париж.
Я заезжаю в Сен-Клу переодеться. Мама широко раскрывает
глаза, увидев меня в форме шофера.
-- Антуан, сынок, -- вздыхает она, -- чего тебе только не
приходится делать! Я целую ее.
-- Это даже смешно, ма.
Я с нежностью смотрю на нее. За последнее время Фелиси
немного постарела. Морщины вокруг глаз и на висках стали резче,
волосы еще больше поседели, глаза грустные. Мое сердце
подкатывает к горлу. Я говорю себе, что она стареет от волнений
за своего любимого отпрыска. Однажды она исчезнет навсегда, и я
останусь с вечными угрызениями совести за то, что проводил с ней
так мало времени.
-- Я тебя очень люблю, ма.
Она улыбается счастливой улыбкой и вместо ответа гладит меня
по щеке кончиками пальцев.
-- Слушай, ма, я знаю, что часто даю обещания, которые потом
не выполняю, но это решено. Как только я закончу дело, которое
веду сейчас, мы с тобой уедем на две недельки в деревню.
Она делает вид, что верит.
-- Ну конечно, Антуан.
-- Я не помню, когда брал отпуск. Если бы я взял все отпуска,
которые мне должны, то досрочно вышел бы в отставку! Мы поедем
куда-нибудь недалеко. Найдем гостиницу без телефона и будем
каждый день есть лангустов. Ты можешь уже начинать собирать
чемоданы.
Я переодеваюсь в гражданское и смотрю на часы. Почти девять.
-- Ты не будешь ужинать дома? -- беспокоится Фелиси.
-- Буду, но позже. Держи что-нибудь наготове. Я перекушу,
когда вернусь.
-- Я буду смотреть телевизор, -- шепчет Фелиси. На ее языке это
означает, что она будет ждать меня до конца программы и даже
позже. Она любит смотреть, как я ем приготовленные ею блюда,
наливая мне попить, подавая соль или горчицу как раз в тот
момент, когда мне это нужно.
-- Ты не заболела, ма?
-- Нет, с чего ты взял? Я плохо выгляжу?
-- У тебя усталый вид.
-- Это потому, что сегодня не приходила домработница.
Opedqr`b| себе, ее дочь родила, но у бедняжки начался талидомид
и...
Фелиси крестится, из чего я делаю вывод, что несчастная мадам
Согреню, которую решительно не минует ни одно несчастье, теперь
стала бабушкой урода.
В квартире четы Берюрье стоит полная тишина. Домработница,
открывшая дверь, сообщает мне, что месье дома. Обломки вывезены,
на дырке в потолке установлена решетка, чтобы сосед сверху не
упал в нее, все, что можно было склеить, склеено.
Берта, развалившись на диване, смотрит телевизор. Рядом с ней
ее друг парикмахер. Берю сидит на стуле сзади них, как в
автобусе. Слышится тихий звук подвязок Толстухи, на которых
парикмахер играет гаммы. На экране месье Пьер Сабба ведет
викторину. Он задает крайне сложный вопрос: какой масти была
каурая лошадь Генриха Четвертого? Зрители так поглощены игрой,
что никто даже не подумал со мной поздороваться. Я сажусь рядом
с Толстяком, а их служанка -- мне на колени, потому что я занял
ее место. Минута, отведенная на раздумье, заполнена тревожным
ожиданием. Это матч года: месье Баландар против парня из
Бельнава (департамент Аллье). Представитель Бельнава отвечает,
что лошадь была серой в яблоках; месье Баландар утверждает, что
она была вороной. Ни тот, ни другой не угадал. Игра
продолжается.
Жирдяй решает все-таки небрежно протянуть мне два пальца.
-- Каким добрым ветром? -- культурно спрашивает он. Я пожимаю
протянутые мне сосиски.
-- Мы можем секунду поговорить?
-- После передачи, -- отрезает он. -- Кстати, остался последний
вопрос.
-- Литературный вопрос! -- объявляет месье Сабба. Он вытягивает
из ящика карточку, и его лицо освещается, как кинозал после
окончания сеанса.
-- Кто написал "Неприятности на свою голову"? -- спрашивает он,
приняв хитрый вид, смущающий четыре миллиона пятьсот двадцать
шесть тысяч телезрительниц.
Месье Баландар отвечает: Шекспир; представитель Бельнава
говорит: Сан-Антонио и, естественно, выигрывает.
-- А я и забыл, что это твоя книжка!
-- Это потому, что уровень твоей общей культуры оставляет
желать лучшего!
Победа бельнавца абсолютная. Его противник уничтожен, но все
равно получает какую-то ерундовину в виде утешительного приза и
право пожать клешню ведущего. Некоторые готовы убить и за
меньшее. Я собираюсь поздороваться с Коровищей, но больше не
вижу ее. Она разлеглась на диване, и парикмахер ее вовсю лапает,
а она ворчит, как горный ручей.
-- У тебя тоже идет представление! -- шепчу я Толстяку,
указывая на его китообразную супругу.
Он шепчет мне на ухо:
-- Я ничего не могу поделать: мы не разговариваем. Затем,
показывая на своего друга цирюльника, он добавляет:
-- Представь себе, он только что развелся. Так что мы с ним в
ближайшее время погуляем.
Это множественное число звучит странновато. Я стыдливо увожу
Толстяка в бистро.
Прислонившись к стойке бара, Толстяк возвращает себе
спокойствие.
-- Знаешь, -- говорит он, -- после нашей вчерашней потасовки я
u`mdp~. Мне жаль, что у меня больше нет тигра. А мой Сара Бернар
в больнице. Он весь в гипсе и похож на статую.
-- Надо будет его поставить на постамент рядом с Пино, --
смеюсь я.
-- Кстати, о Пино. Я навестил его сегодня после обеда.
-- И как он?
-- Его без конца мучает зуд. Охраняющий его полицейский все
время чешет его.
-- Теперь к делу! -- решаю я. Берюрье осушает свой стакан
божоле.
-- Не подгоняй меня, -- ворчит он. Берю вытирает губы рукавом
пиджака и делает хозяину бистро знак повторить заказ.
-- Ладно, поговорим о деле. Наблюдение ничего не дало, потому
что консульство весь день закрыто и никто туда не приходил. У
меня аж глаза заболели от смотрения в бинокль из квартиры твоего
учителя.
-- От Морпьона никаких новостей?
-- Ни единой. Консьержка его тоже не видела.
-- Короче, тебе совершенно нечего мне сообщить, так? Толстяк
принимает таинственный вид: прижмуривает один глаз, открывает во
всю ширь другой и зажимает кончик носа большим и указательным
пальцами.
-- Как знать...
-- Давай без загадок, Толстяк, это не твой стиль, -- отрезаю я.
-- Если тебе есть что сказать, выкладывай. Это его обижает.
-- Кончай обращаться со мной, как с рваными трусами, -- бурчит
он, -- Новость, которую я собираюсь тебе сказать, я узнал
благодаря моим талантам.
Он опрокидывает второй стакан. Я едва сдерживаюсь, чтобы не
послать его куда подальше, но беру его молчанием: раскрываю
валяющуюся на стойке газету и начинаю читать отчет о матче
Монако -- Ницца. Мамонт вырывает газету у меня из рук.
-- Не перегибай палку, Сан-А. Я не на службе. Ты являешься ко
мне домой посреди телепередачи. Я оставляю мою достойную супругу
одну, в то время как ее лапает парикмахер, чтобы следовать за
тобой, а ты читаешь у меня на глазах "Экип"! Так порядочные люди
не делают.
В его красных глазах появляются слезы унижения.
Я хлопаю его по плечу.
-- Ну, Берю, не строй из себя оскорбленную принцессу.
Рассказывай.
Берюрье славный малый и всегда открыт добрым чувствам.
Энергично шмыгнув носом, он заявляет:
-- Поскольку ничего не происходило и я скучал у твоего папаши
Морпьона, то стал обыскивать его квартиру.
-- И каковы же результаты твоих поисков?
-- Вот они, вот они! -- объявляет он, шаря по карманам. Толстяк
достает старый кисет, от которого несет, как от рыбного порта в
дождливую погоду, и открывает его. В кисете лежат:
порнографическая фотография, изображающая даму и месье во время
игры в фотографа (роль аппарата исполняет дама), сломанная
зубочистка, орех, монета в пятьдесят старых франков, монета в
пятьдесят сантимов, корка от швейцарского сыра и пуговица от
ширинки. Он продолжает раскопки в табаке и с торжествующим видом
протягивает мне кусок железа. Я узнаю сплющенную пулю.
-- Что это такое? -- спрашиваю.
-- Как видишь, маслина калибра одиннадцать тридцать семь. Она
застряла в потолке. Я попытался восстановить траекторию ее
полета, и мне это удалось. Пуля была выпущена из консульства. По
пути она оторвала кусок оконной рамы. Окно, должно быть, было
nrjp{rn, потому что стекло цело. Может быть, эта маслина пробила
твоего учителя насквозь, прежде чем воткнуться в потолок. Но
между нами говоря, я так не думаю. По моему мнению, она
пролетела мимо тебя.
Я подбрасываю пулю на ладони.
-- Ты говоришь, Морпьон сказал по телефону ~ вопрос жизни и
смерти?
-- Да, месье.
-- Я начинаю понимать. Он стоял у окна и следил за
консульством в бинокль. Парни из дома напротив заметили его и
захотели пристрелить. Стрелок промахнулся, и Морпьону
понадобилось срочно предупредить меня...
-- Я бы позвонил в дежурную полицейскую часть, -- уверяет
Толстяк.
-- Морпьон делает все не так, как остальные люди. Итак, он
позвонил мне. Пока он звонил, те, из дома напротив, пришли
удостовериться, что он мертв.
-- И нашли его живым!
-- Да. Тогда они передумали и решили его похитить. Морпьон
предупредил меня по-своему. Не имея возможности оставить мне
записку, он оторвал маятник своих часов.
-- Зачем?
-- С часов началось все дело. Из-за того, что они шли, когда
Морпьон вернулся из больницы, он понял, что в его квартире кто-
то побывал. Остановив их, он хотел дать мне понять, что дела
плохи...
Я секунду размышляю. Объяснение кажется мне логичным. До сих
пор я не очень хорошо понимал трюк с маятником, но теперь
уверен, что иду по правильному пути.
-- Почему они его увели? -- спрашивает Толстяк.
-- Человека гораздо легче транспортировать, когда он находится
в вертикальном положении.
-- Они могли его убить и оставить труп в квартире.
-- Возможно, они рассудили иначе. Кажется, я понимаю.
-- Так поделись со мной, -- ворчит Жирдяй.
-- Так вот, поскольку, когда они явились, Морпьон звонил по
телефону, они поняли, что он сообщил в полицию. Для них могло
наступить неприятное время, потому что живой он становился
свидетелем, а мертвый подтверждал сказанное по телефону.
Единственным выходом было заставить его быстро исчезнуть.
Я немного размышляю. Неужели Морпьона убили в каком-нибудь
укромном уголке? Это возможно, и даже очень, поскольку эти
господа не любят шутить. Легкость, с какой они отправляют своих
ближних к праотцам, вызывает у меня озабоченность. Все наводит
на мысль, что в это самое время готовится какая-то очень крупная
акция. Сроки поджимают, и у них нет времени на виртуозную игру,
почему они и убирают препятствия пулями. Они рискуют своими
шкурами, чтобы выиграть несколько сотых долей секунды на финише.
-- Все-таки этот обмен получился забавным, -- замечает Круглый.
-- Какой обмен?
-- Пулями. Сначала из окна Морпьона стреляют в консульство,
потом из консульства в окно Морпьона. Прямо пинг-понг.
-- Ты прав, Толстяк.
Смотрю на часы: десять с мелочью.
-- Ты любишь рыбачить ночью, Толстяк?
-- Раков ловить?
-- И акул! Я тебя приглашаю.
-- Когда?
-- Немедленно. Он вытирает слезу.
-- Я не могу. У меня больше нет снаряжения. Берта вчера
hgpeg`k` мои сапоги ножницами.
-- Для той рыбалки, что предлагаю тебе я, предпочтительнее
надеть домашние тапочки.
-- А где это?
-- В Рюэй-Мальмезон.
-- В Сене?
-- Нет, дружище, в алабанских территориальных водах. Он мотает
своей бычьей головой, рискуя уронить украшавшую его ноздрю
соплю.
-- Не может быть и речи. Хватит и одного раза! Представь себе,
Сан-А, я еще не забыл ту ночь.
-- Прекрасно, -- говорю -- значит, я пойду один. Я бросаю
продавцу горячительных напитков купюру и с достоинством
направляюсь к выходу.
-- Погоди, -- протестует Жирдяй. -- Не заводись. Что я такого
сказал...
Но я уже хлопнул дверью тошниловки и иду к машине. Когда я
завожу мотор, другая дверца распахивается и внушительная масса
падает на место пассажира.
-- Ты сказал, что туда можно идти в тапочках? -- спрашивает
Толстяк. -- Дело в том, что я, как ты видишь, в ботинках.
-- Что за идея звонить в дверь псарни в такой час, --
удивляется Великолепный. -- Ты хочешь купить себе кабысдоха?
-- Не утомляй мозги, Эйнштейн.
Мы в Нантерре, в "Псарне Императрицы", которую держит один
мой бывший инспектор, который всегда питал слабость к псинам.
Меня встречает хоровой лай. Дверь открывается, и появляется
бывший инспектор Карлен в охотничьем костюме с пуговицами,
украшенными тиснеными собачьими головами.
Карлен прищуривает свои глаза спаниеля и восклицает:
-- Но я же сплю!
-- Ничего подобного! -- отвечаю я.
Обмен приветствиями и обычный диалог: "Как дела?" --
"Нормально, а у вас?" -- "Спасибо, тоже". Он ведет меня в кухню,
где в наполненной ватой корзинке агонизирует рахитичный щенок.
~ Чему обязан удовольствием, господин комиссар? Вы случайно
не кобелька ищете?
-- Нет, мой дорогой Карлен, сучку.
-- Какой породы? Я развожу овчарок, боксеров и бордоских
догов.
-- Слушай, Карлен, порода не имеет для меня значения. Мне
нужна сука, доросшая до случки. Он выпучивает глаза:
-- Как это?
-- Все просто: мне нужна сука, доросшая до случки. У тебя
должны оставаться с весеннего помета, а?
-- Да, но...
-- Тогда веди ее, я беру. Предупреждаю, мне нужна жуткая
шлюха, вроде Берты Берюрье!
-- У меня есть то, что вам нужно: боксер-четырехлетка.
-- Веди ее.
-- Вы серьезно ее покупаете?
-- Покупаю. Пришли счет в контору, это служебные расходы.
Он отвык от моих фантазий, и я чувствую, что он в двух
пальцах от инсульта.
-- Ты мне сказал, что мы едем на рыбалку, -- замечает Толстяк,
-- но это скорее похоже на охоту. Как зовут этого милого песика?
-- Жюли, -- говорю.
-- Странная кличка для пса.
-- Это сука.
-- Глядя на ее острые уши, в этом нельзя усомниться.
-- Я думал, если хочешь определить пол животного, надо
смотреть не на уши.
Я гоню к Мальмезону и незадолго до полуночи останавливаюсь в
нескольких сотнях метров от большого поместья.
-- Держи мадемуазель на поводке, -- говорю Жирному. -- Игра
становится очень деликатной!
И действительно, едва мы подошли к воротам, как к ним
подскакивают два дога. При помощи моей знаменитой отмычки я
открываю замок. Игра заключается в том, чтобы втолкнуть в
поместье мадемуазель Жюли прежде, чем в нем поднимется тревога.
Мамонт, с которым я поделился моим планом действий, шепчет,
показывая на двух зверюг:
-- Если они вырвутся, Сан-А, нам будет хреново.
-- Внимание! -- говорю. -- Я сейчас приоткрою ворота.
Приготовься втолкнуть к ним мадемуазель до того, как они
поздороваются с нами зубами.
Так все и происходит. Берюрье прижимает молодую особу к себе.
Я открываю створку, и Толстяк вталкивает суку в поместье.
-- Дамы пожаловали! -- игриво объявляет он. Догам не надо
повторять дважды. Нужно видеть, какой прием они оказывают Жюли!
Их носы так и ходят ходуном. Бедняжка не знает, как себя вести с
этими господами. Она бегает по кругу, там огрызнется, здесь
лягнет, но чувствуется, что делает она все это без души. Она
возражает только из стыдливости. Берю, наблюдающий за сценой,
толкает меня локтем.
-- Суки, -- говорит он, -- такие же шлюхи, как бабы. Взгляни на
эту. Она же просто подыхает, как ей хочется, но строит из себя
девственницу и мученицу, прежде чем раздать им пригласительные
билеты.
Мы недолго ждем, потом три собаки уходят в тень парка. Наш
черед действовать.
Согнувшись пополам, мы продвигаемся по лужайке, чтобы
приглушить звук шагов. Я был прав, решив, что дом выглядит
одинаково как ночью, так и днем.
В бледном лунном свете жилище консула ничуть не мрачнее, чем
при солнечном. Всего в одном окне горит свет. Это то самое, в
котором днем я видел белокурую даму.
Мне кажется, у нее бессонница.
Я делаю Толстяку знак подождать меня и обхожу вокруг дома.
Все тики-так.
-- Иди сюда, славный полицейский.
Он следует за мной. Я заметил низкую дверцу, служащую,
очевидно, для загрузки угля. Она закрыта на ключ, но вы же
знаете, как я расправляюсь с замками!
Мы спускаемся по полудюжине ступенек. Гигантский котел
отопления окрашивает подвал слабым красным светом. Этого мало,
чтобы ориентироваться, и я включаю мой карманный фонарик. Такие
места редко бывают веселыми, но это особо мрачное.
Я принюхиваюсь, как охотничья собака.
-- Что именно ты ищешь? -- спрашивает Берю.
-- Я и сам не знаю! Он пожимает плечами.
-- Очень остроумно -- рыбалка в темном подвале. Толстяк
останавливается и вскрикивает от боли.
-- Что с тобой?
-- Какая-то гадость воткнулась мне в ногу, потому что я
потерял один ботинок в парке.
Я предупредительно направляю луч фонаря на его копыта. Его
носки черные. Он снимает один, и я вижу, что он весь в дырках,
только на ноге это было незаметно. В пятку Берю воткнулся
маленький блестящий предмет. Он его вытаскивает.
-- Кнопка? -- пытаюсь угадать я.
-- Не совсем, -- отвечает Берюрье и показывает мне пуговицу от
воротничка.
Я издаю такое тихое восклицание, что оно остается
неуслышанным.
-- Это же пуговица от воротничка Морпьона!
-- Ты уверен?
-- В наше время только он носит целлулоидные воротнички.
Знаешь, Берю, я тебе соврал, когда сказал, что не знаю, чего
искать. Я ищу беднягу Морпьона. Я подозревал, что эти мерзавцы
привезли его сюда!
-- Чтобы устроить ему подлянку?
-- Естественно.
-- Значит, его труп должен быть где-то неподалеку. Мы начинаем
лихорадочные поиски. Мне каждую секунду приходится просить
Толстяка работать потише, потому что он шумит, как экскаватор.
Мы роемся в угле, в куче сломанных вещей, занимающей часть
подвала, встряхиваем бочки: пусто.
-- Вывод: нам не повезло, -- говорит мой славный искатель,
залитый пролетарским потом. -- Если они убили твоего учителя, то
закопали его в саду или...
Он указывает на топку котла отопления. Я киваю
-- Что будем делать теперь? -- беспокоится Александр-Бенуа.
Вместо ответа я прохожу в маленький закуток, продолжающий
погреб. Это прачечная. Каменная ванна, насос, ржавая проволока
для белья.
Смотрю в ванну. В нее наложили муки или... Трогаю: это известь.
Да еще лучшего качества!
Я тыкаю в нее палкой, и она упирается в компактную массу.
Тогда я начинаю быстро раздвигать известь лопаткой и нахожу
труп, уже почти целиком сожженный негашеной известью.
-- Ну вот мы и нашли твоего учителя! -- шепчет Берю.
С такой уликой консул Алабании может иметь большие
неприятности.
-- Вызовем подкрепление? -- спрашивает Толстяк. -- Предупреждаю
тебя, я без пушки.
Мне требуется несколько секунд, чтобы прийти в себя. Попытка
все сделать вдвоем была бы чистым безумием и могла бы испортить
дело. К тому же, дойдя до этой стадии расследования, я должен
проинформировать Старика.
-- Сматываемся! -- говорю я, что вызывает очевидную радость
моего напарника.
Я заваливаю труп известью, и мы уходим тем же путем, которым
пришли. Наш визит никого не разбудил. Свет в окне блондинки
погас.
-- А собака? -- спрашивает Берю, когда мы уже подошли к
воротам.
-- Заберем ее после. Пусть потрахается.
На следующий день в кабинете Безволосого имеет место встреча
на высшем уровне. Присутствуют в порядке важности: он и я.
Я уже сделал краткий доклад о происшедших событиях в их
хронологическом порядке.
Он все выслушал, все усвоил, все рассмотрел.
-- Решительно, -- делает он вывод, -- мы столкнулись с целой
преступной шайкой. Не могу понять, как член дипломатического
корпуса мог стать главарем банды!
-- Таковы факты, -- перебиваю его я. -- Убийство следует за
убийством...
Тут он перебивает меня:
-- Ко мне приходил судмедэксперт. Япакса Данлхавви умерла
естественной смертью. Не обнаружено никакого яда. У нее было
больное сердце, вот и...
-- Невероятно, -- вздыхаю я.
-- Вы же знаете нашего эксперта: он никогда не делает
скоропалительных выводов. Если он утверждает, что девушка умерла
естественной смертью, мы можем ему верить.
-- И все-таки согласитесь, патрон, что совпадение очень
странное. Девушка умирает через несколько часов после того, как
ее пытались убить. И вы хотите, чтобы у меня не было никаких
задних мыслей?
-- Возможно, ее убило сильное волнение, вызванное покушением?
-- Если это объяснение кажется вам достоверным, значит, так
оно и есть, -- говорю я с настолько фальшивым невинным видом, что
это заметил бы даже слепоглухонемой.
-- Вернемся к нашим баранам, -- блеет Безволосый. -- Видите ли,
Сан-Антонио, я полагаю, что в ближайшее время не нужно принимать
никаких решительных мер. Вы, несомненно, были правы, решив, что
эти мерзавцы готовят какую-то масштабную операцию. Слишком
поспешные действия с нашей стороны могли бы все испортить.
Поставим сеть и...
С ума сойти! Боюсь, в эту сеть, которую ему так хочется
поставить, мы сможем поймать только сквозняки, и то при условии,
что они будут не очень большими.
-- Я прикажу установить наблюдение за консульством и поместьем
консула. А вы возвращайтесь на ваше рабочее место и смотрите в
оба. Вы сказали, что должны везти его превосходительство на
прием?
-- Кажется. Секретарь сказал -- официальный прием.
-- Я проверю, -- говорит Старик. -- Важно следить за всеми
перемещениями консула. Мы должны быть готовы ко всему...
Я поднимаю руку, как школьник, просящий разрешения выйти.
-- Да? -- спрашивает Старик.
-- По-моему, патрон, мы добьемся лучших результатов, взяв
разом, секретаря, телохранителя, блондинку и, может быть, самого
консула тоже. Их будет легко расколоть теперь, когда мы можем
ткнуть их мордой в труп Морпьона! Месье Голая Черепушка слегка
стукает кулаком по столу.
-- Сделаем так, как решил я. Повторяю еще раз: расследование в
дипломатических кругах требует от нас самих большой
дипломатичности.
-- Вы собираетесь миндальничать с дипломатами, которые убили
честного учителя, а потом залили его труп известью?
Он встает,
-- Простите, Сан-Антонио, у меня важная встреча.
Как бы мне хотелось устроить встречу его задницы с моим
ботинком сорок второго размера, но, боюсь, в конторе это не
оценят.
В таких случаях остается только пойти проветрить легкие и
промочить горло.
Я ухожу.
День проходит спокойно. Я чешу: правую ногу, шею, левую щеку
h левую ягодицу, правое ухо, нос, затылок и веки Пино. Бедный
больной терпеливо сносит свою беду. За ним хорошо ухаживают. Он
тут звезда.
Я осторожно сообщаю ему о смерти его бывшей секретарши, но
Пинюш умеет мужественно принимать плохие новости, не касающиеся
его напрямую.
-- Бедная Япакса, -- говорит он вместо надгробной речи, -- она
была милой и почти не ошибалась, когда печатала на машинке.
-- Она жаловалась на сердце, когда работала у тебя? Он
размышляет.
-- Вроде нет, хотя... Погоди, я помню, что однажды вечером,
когда мы вышли из бюро, она увидела дорожную аварию и чуть не
упала в обморок. Мне пришлось отвести ее к врачу, который дал
ей...
-- Последнее причастие?
-- Нет! Какое-то сердечное лекарство. Правда, многие женщины
падают в обморок, увидев автокатастрофу.
Я оставляю больного, пообещав, что в ближайшее время приду
для общего отчета.
Прежде чем отправиться "на работу", я провожу со знаменитым
Берюрье поучительную беседу.
-- Слушай, Толстяк, сегодня вечером я играю в орлянку моей
карьерой, -- говорю я ему. -- Если выиграю, все О'кей, если нет,
мне придется искать место ночного сторожа на Шпицбергене, где
ночь длится шесть месяцев. Я рассчитываю на твою дружбу, твою
безграничную храбрость, профессионализм, на твою находчивость и
инициативность...
Он энергичным жестом отметает мои комплименты.
-- От ласк собаки появляются блохи! -- отрезает Людоед. --
Рожай.
-- Сегодня вечером я везу консула на прием.
-- Ну и?..
-- В его отсутствие ты неофициально явишься в поместье в Рюэй-
Мальмезон.
-- Опять?
-- В этот раз ты обыщешь все снизу доверху и арестуешь
находящихся там гориллу и секретаря.
-- Ты сказал, что я приду неофициально?
-- То есть без ордера на арест и не объявляя о своей
принадлежности к полиции, сечешь?
-- И ты хочешь, чтобы я один замел этих типов?
-- Ты старший инспектор. Возьми с собой людей. Позвони.
Арестуй того, кто тебе откроет, потом иди к дому и бери всех,
кто в нем будет...
-- А дальше?
-- Вместо того чтобы везти задержанных в контору, отвезешь их
ко мне, в Сен-Клу, и не спускай с них глаз до моего возвращения.
Будь внимателен, ты теперь знаешь, что они легко спускают курок.
-- Легко или нет, но Берюрье им не шлепнуть.
-- Тогда делай то, что я тебе говорю, парень!
-- А если что сорвется? -- беспокоится Мамонт. -- Мне дадут по
ушам?
-- Нет. Я тебя прикрою. Он кивает:
-- Все будет сделано, как желает монсеньор!
Довольный, я гоню в сторону западного предместья.
Когда я звоню в ворота, два дога устраивают большой цирк.
Сколько я ни всматриваюсь, мадемуазель Ж юли нигде не видно;
bnglnfmn, горилла вышвырнул ее на улицу, как обычную шлюшку,
каковой она, в сущности, и является. Меня удивит, если ее
детишки будут чистокровными боксерами; в их родословной будут
черные пятна, это я вам говорю.
Является амбал и успокаивает псин. Я по-военному приветствую
его.
Он сухо кивает; этот малый общителен, как полярный медведь.
-- Приготовьте машину хозяина, -- приказывает он мне, -- Она
пыльная...
Я подчиняюсь. Черная машина выглядит весело, как похороны. Я
выгоняю ее в парк и начинаю надраивать куском замши.
Хромированные детали начинают сверкать. Машина действительно
шикарная. В отпуск я бы на ней не поехал, но должен признать,
что вид у нее представительный. Закончив, я сажусь на подножку и
закуриваю сигарету. На парк опускается ночь. На ветках допевают
птицы. На бархатном небе высыпают звезды. Как спокоен мир, когда
люди оставляют его в покое! Я думаю о трупе моего бедного
Морпьона. Этот тихий человек умер слишком драматической смертью.
Я думал, что он помрет посреди своих кошек и книжек, от долгой и
не очень мучительной болезни. Но ироничная судьба рассудила
иначе.
-- Вы готовы?
Это горилла. Он враждебным взглядом косится на мою сигарету.
-- Жду, -- отвечаю я, бросая окурок в траву. Сев за руль, я
подъезжаю к парадному крыльцу. Мое сердце сильно колотится.
Наконец-то я увижу этого чертова консула! Я выхожу из тачки,
открываю заднюю дверцу и с фуражкой в руке замираю по стойке
"смирно", которой позавидовал бы кадровый военный. На крыльце
появляются две фигуры. Одна -- безукоризненная, в зеленой форме с
обшитыми шнуром петлицами и золотыми эполетами -- принадлежит
моему старому знакомому Вадонку Гетордю; вторая -- блондинке,
которую я видел в окне.
На ней сосредоточивается все мое внимание. Она одета в белое
вечернее платье, украшенное массивной золотой розой. Она
прекрасна и грустна. Несмотря на макияж, заметно, что у нее
заострились черты, под глазами большие темные круги. Ее светлые
волосы имеют слегка пепельный оттенок. Ей лет тридцать. На мой
личный (и придирчивый) вкус, у нее широковаты бедра и лодыжки,
но она все равно полна трогательного шарма. Женщина садится на
заднее сиденье, бросив на меня пристальный взгляд, более
глубокий, чем угольная шахта. Гетордю садится рядом с ней. Я на
секунду замираю в нерешительности.
-- Его превосходительство не едет? -- спрашиваю.
-- Нет, -- сухо отвечает секретарь.
Я захлопываю дверцу. Двери в этих лимузинах, как в сейфах,
даже толще. Я сажусь за руль и жду инструкций. Гетордю опускает
стекло, отделяющее пассажиров от шофера.
-- В Елисейский дворец! -- приказывает он.
Вот так, все просто. Кровь приливает к моим дыркам для мух.
Значит, месье и мадам едут в Елисейский! Это меня немного
озадачило. Почему консул не едет с ними? В каком качестве его
заменяет секретарь?
Я трогаю, отягощенный многими тоннами тревожных вопросов.
Проезжая мимо дома Жозефины, я замечаю толстую физиономию
Берюрье. Он смотрит из-за занавески, как дамочка. Надеюсь, у
него все пройдет хорошо.
Из-за разделительного стекла я не слышу, что происходит
сзади, но благодаря зеркалу заднего обзора могу тайком наблюдать
за парочкой.
Месье и мадам не разговаривают. Молодая женщина забилась в
scnk машины, чтобы оказаться как можно дальше от своего
спутника; он же, положив руку на подлокотник, сидит с гордым
видом и бросает презрительные взгляды на жителей предместий,
спешащих по тротуарам.
Я проезжаю по Дефанс, потом по авеню Гранд Нейи, через
заставу Майо, по авеню Гранд Арме. Площадь Этуаль, Елисейские
Поля во всем их великолепии. На Рон-Пуэн я сворачиваю направо,
чтобы попасть на улицу Фобур Сент-Онорэ, и вижу Елисейский
дворец. Президентское жилище ярко освещено. Перед дверями
вытянулась длинная цепочка шикарных авто, которыми руководят
охранники в парадной форме. Пристраиваюсь в ее хвост. Вот я
оказываюсь между послом одной державы и вице-консулом другой. Мы
медленно движемся, и наконец я впервые в жизни попадаю в
парадный двор. Играет военный оркестр. Прибывающих встречают
генералы при всех регалиях. На крыльце я замечаю всех
представителей дипломатического корпуса, кардинала-архиепископа
Бостона, главу японской делегации, апостолического нунция,
академиков, адмиралов, принцев, великого раввина, американского
госсекретаря, помощника посла Великобритании ...
Я в свою очередь останавливаюсь перед ступенями. Военный в
форме старшего офицера открывает дверцу, отдает честь и
протягивает моей белокурой пассажирке руку в белой перчатке.
Разряженный охранник делает мне знак поставить мой гроб на
колесиках на специально отведенную стоянку. Я подчиняюсь. Из
огромных окон Елисейского дворца льется свет. Повсюду охрана,
снаружи в военной форме, внутри в штатском. Один из моих коллег
(шофер) подходит к моей горе металлолома.
-- Ты Алабания? -- спрашивает он меня. Я отвечаю, что да,
временно.
-- А я Марокко.
Каждый есть то, чем может быть.
-- Я знаю одну лазейку, как удрать отсюда. Хочешь пропустить
стаканчик? -- предлагает он.
-- Не откажусь.
Мы потихоньку сматываемся, гости все продолжают подъезжать, а
музыка играть.
После того как мы выпили четыре стакана божоле в маленьком
кафе на улице Анжу и мой коллега предложил мне сгонять на улицу
Божоле попить анжу, я его оставляю, чтобы звякнуть домой.
Трубку снимает Фелиси. Она кажется сильно взволнованной.
-- У нас месье Берюрье и еще несколько человек, -- сообщает мне
она. -- Двое все в крови. Я их перевязываю...
-- Дай мне Берю, ма.
Я приободряюсь. Значит, Толстяк успешно справился со своим
заданием.
От его громового голоса у меня дрожит барабанная перепонка.
-- А, это ты, Сан-А! Раскрывай уши, у меня есть для тебя
сенсационная новость!
-- Какая?
-- Я нашел Морпьона.
-- Ты что-то заговариваешься, парень. Мы же были вдвоем этой
ночью, когда...
-- Да нет, ошибочка вышла. В негашеной извести отдыхает не он,
а консул!
-- Что?!
-- Это чистая правда, корешок. Твой учитель жив и здоров. Ну,
насчет здоров -- это я немножко загнул. Ему подбили глаз, не
qwhr` того, что с ним плохо обращались.
-- Да рассказывай, черт побери! -- взрываюсь я.
-- Они похитили его из дома, как ты и предполагал. Погоди, я
дам ему трубку. Не то чтобы он был очень веселым, но говорить
может.
-- Погоди, а что с тем малым?
-- С гориллой? Я разбил ему морду за то, что он хотел на меня
напасть. Твоя мама пытается его заштопать, но для этого надо
быть настоящим волшебником, потому что он похож на картину
Пикассо. -- И он орет: -- Эй, месье Морпьон! Идите поговорить с
вашим учеником!
Я слышу слабый голос Морпьона:
-- Хелло!
-- Господин учитель, как вы себя чувствуете?
-- Как человек, получивший в мягкие ткани руки пулю и
проведший сорок восемь часов на чердаке без еды и связанный
металлической проволокой. Теперь благодаря помощи вашей матушки
мне уже гораздо лучше. Мне придется вернуться в больницу. Это
самое подходящее место для людей моего возраста.
-- Расскажите мне, что с вами произошло.
-- Я следил в бинокль за теми типами, и они меня заметили. Они
меня ранили. Я позвонил вам. Они пришли ко мне посмотреть, жив
ли я, и заставили следовать за ними. Очень банальная история.
Забавно! Мой старый педагог стал прожженным искателем
приключений.
-- Берюрье мне сказал, что в негашеной извести лежит консул.
Откуда он это узнал?
-- Ему это сказал я, мой юный друг. В те два месяца, что я
провел в больнице, моим соседом по палате был глухонемой, и от
него я научился читать по губам. Когда люди из консульства
заметили меня, я присутствовал при очень поучительной беседе.
-- Я вас слушаю, учитель.
-- Естественно, большое расстояние и слабое зрение не
позволили мне понять все, но в общих чертах могу вам сказать
следующее: они убили консула из окна моей квартиры и готовят
покушение на министра иностранных дел СССР и на нашего
президента. С другой стороны...
Но я не даю ему времени закончить. Я уже бросил трубку, бегу
в бистро и трясу шофера марокканского посольства.
-- Ты не знаешь, министр иностранных дел СССР должен
присутствовать на приеме в Елисейском?
-- Да эта хренота устроена в его честь! -- смеется он. Я беру
другой жетон и возвращаюсь к телефону. На этот раз я звоню
Старику.
-- Что новенького, Сан-Антонио? Надеюсь, вы не предприняли
никакой ненужной инициативы?
-- Слушайте меня, черт подери! -- надрываюсь я. -- С минуты на
минуту будет совершено покушение на президента Республики и на
русского министра иностранных дел.
-- Если это шутка, Сан-Антонио...
-- Драма, возможно, происходит в эту самую секунду, патрон.
Надо немедленно отдать приказ арестовать прямо посреди приема
секретаря консульства, заменяющего консула. Убийство должен
совершить он. Пусть его арестуют немедленно, слышите? Сию
секунду. И по-тихому!
Я вешаю трубку, весь блестя от пота.
-- Ну и физиономия у тебя, браток! -- замечает мой новый
приятель, -- Ты съел чего несвежего или что?
-- Дайте мне скотч! -- говорю я гарсону. -- Большой стакан. Это
для больного!
Полчаса спустя я нахожусь в помещении охраны Елисейского
дворца. Хотите верьте, хотите нет, но Старик тоже находится там.
Принимая во внимание важность обстоятельств, Лысый явился
собственной персоной. Значит, он знает, что существуют улицы,
деревья и люди, не являющиеся полицейскими.
Он подходит ко мне, театральным жестом кладет мне на плечи
руки и перед всеми собравшимися целует меня.
-- Вот, господа, тот, кто предотвратил катастрофу, -- говорит
он. -- Мой дорогой Сан-Антонио, могу вас заверить, что присвоение
вам звания старшего комиссара не заставит себя ждать. Мое
представление завтра же ляжет на стол господину министру
внутренних дел и...
Как мило с его стороны. Чтобы успокоить Старика, я
рассказываю, что нарушил его приказ. Шефа это не огорчает.
Катастрофа-то миновала...
-- Смотрите, что при нем нашли!
Он достает пистолет-пулемет, заряженный такими маслинами, что
ими можно вылечить от головной боли целое стадо слонов.
-- Что говорит Гетордю?
-- Ничего. И ничего не скажет.
-- А женщина?
-- Она здесь. Она жена консула. Она требует своего ребенка.
Это террористы похитили его, чтобы оказывать на нее давление и
держать в своих руках.
-- Успокойте ее, я знаю, где он.
-- Я тоже, -- наставительно говорит Старик. Не надо заставлять
его терять лицо, и я сдерживаю саркастический смех.
-- Ты заплатишь за жрачку? -- спрашивает Берю и добавляет с
завистливой ноткой: -- Когда тебя обещали произвести в старшие
комиссары, то можно оплатить обед подчиненного.
-- Ладно, дружок, приглашаю тебя в алабанский ресторан на
площади Перейр.
-- За последние дни я по горло нажрался этой Алабании!
-- Есть-то надо каждый день, -- замечаю я.
Он смеется...
На лестнице мы встречаем Старика.
-- Все идет отлично, -- говорит он мне. -- Жена консула получила
назад своего малыша и собирается вернуться в Алабанию. Рана
месье Мопюи благополучно заживает. Куда вы собрались?
-- В алабанский ресторан на площади Перейр. Может быть, вы с
нами, босс?
-- Увы, у меня нет времени.
Утро сегодня просто праздничное...
-- Почему ты так хочешь сходить туда? -- спрашивает Берю.
Поскольку я не отвечаю, он добавляет:
-- Из-за смерти девушки, да? Признайся, что она не дает тебе
покоя,
-- Признаюсь.
Мы заказываем пантагрюэлевский по размерам обед.
-- Извини, -- говорю, -- Толстяк, я на секунду. Мне надо помыть
клешни.
-- А мне помочиться, -- решает он. Мы идем в туалет. Берю
заходит в мужской туалет, поскольку его мама снабдила сыночка
всеми аксессуарами, позволяющими туда заходить. Я жду его,
разговаривая с гардеробщицей. Она меня узнает и кажется
смущенной. Я пристально смотрю на нее, и чем больше смотрю, тем
qhk|mee она смущается. Чем сильнее она смущается, тем больше я
на нее смотрю, так что мы оба можем взорваться, как хамелеон,
которого положили на шотландскую ткань.
Наконец я перехожу в атаку:
-- Кажется, вы не в своей тарелке, милая?
-- Но... Почему?.. Я...
-- Да, да. И, если хотите знать мою мысль до конца, у вас
нечиста совесть.
Я прокручиваю в памяти позавчерашнюю сцену. Пока я надевал
плащ, малышка Япакса шла в туалет. В этот момент гардеробщица ей
что-то сказала... Это произошло так быстро, что я не обратил
внимания.
-- Что вы сказали девушке?
Я говорю это тихо, как будто для самого себя. Она бледнеет.
-- Но...
-- Не пытайтесь толкнуть мне фуфло, иначе пожалеете.
-- Я вас узнала, -- говорит она.
-- Как это "узнала"?
-- Я работала официанткой в кафе, которое находится напротив
вашего управления.
-- Ну и что?
-- Я подумала, что вы "пасете" девушку. Она несколько раз
заходила сюда, мы разговаривали... Она была мне симпатична...
-- Продолжайте.
-- Я сказала, чтобы она была поосторожнее. Я делаю глубокий
вдох, чтобы стабилизировать дыхание.
-- Что точно вы ей сказали?
-- Прощу прощения, но...
-- Повторите, черт вас раздери! Она бормочет:
-- Я ей сказала: "Будьте поосторожнее с этим типом. Он не тот,
за кого себя выдает". Мне очень жаль... Честное слово, я думала,
она в чем-то провинилась и вы...
-- Вы ее убили, -- шепчу я.
-- Как?!
-- Вам не понять. Она была сердечницей...
-- Но...
-- И она знала, кто я такой. Когда вы сказали, что я выдаю
себя за другого, она решила, что я тоже принадлежу к банде.
Я замолкаю. Незачем давать объяснения этой покрытой паутиной
тупице. Япакса и так пережила в этот день сильное волнение, а
когда эта идиотка сказала ей, что я не тот, за кого себя выдаю,
она решила... Простите, я повторяюсь, это от возбуждения.
Мощный звук спущенной воды! Открывается дверь, и появляется
Берю, довольный, расслабившийся, готовый к новым победам.
-- После этого чувствуешь такое облегчение! -- сообщает он.
Жуя, Толстяк спрашивает меня:
-- Слушай, ты узнал, почему те субчики шлепнули своего
консула?
-- Узнал
-- Ну так поделись со мной, я подыхаю от любопытства.
-- Кое-кто из персонала входил в экстремистскую группировку,
задачей которой является провоцирование беспорядков в Европе. Их
цель -- создание хаоса и война.
-- Вот гады! Нам так хорошо живется! -- возмущается Толстяк,
подавившийся куском.
-- Они тщательно подготовили свою акцию и сумели убедить даже
жену консула и не входящих в их группу служащих из персонала,
что покушение осуществил кто-то со стороны. Тот самый киллер,
что пытался убить малышку Данлхавви, проник в квартиру Морпьона,
jnrnps~ выбрал из-за ее стратегического положения. К тому же он
знал, что квартира пуста...
-- Ну и что?
-- Он привязал к подоконнику шелковую ленту, чтобы подать
Вадонку Гетордю сигнал, что занял позицию...
-- А потом?
-- В кабинете консула шло совещание: сам консул, его жена,
Вадонк и еще двое из персонала...
-- А дальше?
-- Стрелок кокнул консула у них на глазах. Гетордю сразу же
взял руководство на себя. Он убедил остальных, что не следует
заявлять в полицию до того, как он свяжется с алабанской
столицей. Ввиду серьезности ситуации все согласились. Это
позволило Гетордю взять всех в свои руки и занять место консула.
Расставив на ключевые посты своих людей, он, чтобы быть полным
хозяином ситуации похитил мадам консульшу. Она была нужна ему на
вчерашний вечер, чтобы обеспечить прикрытие...
Толстяк кажется мне рассеянным. Я думал, что рассказ увлечет
его, но его морда ничего не выражает. В определенное время суток
все его мозги, сердце и потенция сосредоточиваются в желудке,
-- Их планам помешала пальба в консульстве, а потом смерть их
наемного убийцы, -- продолжаю я не столько для Берю, сколько для
внимательного читателя. -- Не имея достаточного числа людей, они
были вынуждены нанять иностранную рабочую силу. Отсюда
объявление, на которое я ответил и которое позволило мне...
Я в ярости втыкаю нож в дерево стола.
-- Черт возьми, Берю, ты меня не слушаешь! Куда ты смотришь?
-- Прости, -- извиняется Толстяк, -- но позади тебя сидит такая
потрясающая рыженькая! Если бы ты ее увидел, у тебя бы
закружилась голова. По-моему, я ей понравился. Она не сводит с
меня глаз, шалунья.
Я оборачиваюсь, и мне требуется три десятых секунды, чтобы
сообразить, хотя обычно я соображаю быстро. За соседним столиком
сидит знакомая мне куколка. Да, да, няня маленького консуленка.
Помните, очаровательная девушка, предпочитающая розовую любовь?
-- Не может быть! -- выговариваю я с полным ртом. -- Какой
невероятный случай!
Она улыбается. По ее виду не скажешь, что мужчины интересуют
ее только в качестве носильщиков и слесарей-сантехников.
-- В данном случае, -- говорит она, -- роль случая сыграл
высокий лысый человек с орденом Почетного легиона и лесом
телефонов на рабочем столе.
Описание расширяет мне аорту и разжижает мозги.
-- Старик, -- бормочу я.
-- Это он мне сказал, что вы обедаете здесь. Она
пересаживается за наш столик, поскольку еще не начала есть.
-- Выходит, вы с ним знакомы?
-- Он мой отец.
Если бы вы, заснув в своей постели, проснулись на третьем
этаже Эйфелевой башни, то и тогда обалдели бы меньше, чем я
сейчас.
-- Ваш отец?!
-- Как видишь, он нормальный мужик! -- шепчет Толстяк.
Клэр смеется. Кстати, ее в самом деле зовут Клэр? Да,
подтверждает она. Папаша отправил ее в дом консула под видом
няни. Смелый он малый, а? Не побоялся. Должно быть, из-за этого
он и не хотел рисковать.
-- Я пришла к вам, чтобы разъяснить одно маленькое
недоразумение, -- тихо говорит Клэр.
-- Какое недоразумение?
-- Насчет моих... э-э... нравов... Папа меня предупредил, что вы
второй Казанова, и предостерег меня от опасностей, грозивших
моей добродетели. По его мнению, в этой истории она подвергалась
большей опасности, чем моя жизнь. Я поклялась ему, что буду
сохранять дистанцию, и для этого придумала ту хитрость. Вы на
меня не сердитесь?
Я глупо качаю головой.
-- Совсем не сержусь.
Толстяк, весь светящийся, вытирает жирные губы обратной
стороной галстука, который видал и не такое.
-- А вы более общительная, чем ваш папа, -- утверждает он.
Мои глаза тонут в глазах девушки. Во мне поднимается теплая
волна нежности. Надеюсь, она чувствует то же самое.
-- Что вы делаете сегодня днем? -- спрашиваю я.
-- То же, что и вы, -- отвечает она.
Хотите верьте, хотите нет, но она сдержала слово.
[1] "Морпьон" (франц.) -- разговорное название лобковой вши.
Здесь и далее примечания переводчика.
[2] Резиденция президента Французской Республики.
[3] Имеется в виду генерал Шарль де Голль, президент Франции
1958-1968 гг.
[4] Видный политический деятель Франции Жорж Клемансо (1841-
1929) имел произвище Тигр.
Популярность: 1, Last-modified: Mon, 22 Jul 2002 08:50:39 GmT