---------------------------------
Искандер Ф.А. Собрание. В 10 т.
М.: Время, 2004.
Том 9, Козы и Шекспир, с. 675-691.
OCR: sad369 (г. Омск)
---------------------------------
Я стоял у остановки на Ленинградском шоссе в ожидании троллейбуса.
Нужный мне троллейбус долго не шел, и я от нетерпения стоял, несколько
высунувшись с тротуара. Вдруг мимо меня, явно притормаживая, проплыл
"мерседес".
Метров через десять он остановился, из него вышел человек и окликнул
меня по имени. Я посмотрел на него и сразу его узнал, хотя множество лет мы
не виделись. Сейчас он представлял из себя солидную гору, облаченную в
хороший костюм. Но очень характерное круглое, бровастое лицо с яркими
черными глазами мало изменилось.
Когда-то мы учились в Мухусе в одном классе. Звали его Жора. По
математике он был первым учеником. Но по остальным предметам учился
посредственно. Он был явно математически одарен. В последний год учебы он
иногда дремал на некоторых уроках, положив голову на парту, что
свидетельствовало, как мы догадывались, о бурно проведенной ночи.
Забавно было, что учитель математики, сам большой выпивоха, из уважения
к его математическим способностям заботился о тишине в классе, когда Жора
дремал на своей последней парте.
И наоборот, когда учитель математики, дав нам контрольную работу и
будучи под хмельком, засыпал за своим столом под мирный шорох шпаргалок,
Жора заботился о тишине в классе.
Учитель математики в своей нищенской даже для послевоенного времени
одежде сидел перед нами, облокотившись о стол и залепив растопыренными
ладонями лицо. Казалось, он не хочет видеть не только нас, но и весь мир.
Жора мог дремать на любых уроках, разумеется, кроме грузинского.
Учительница грузинского языка была бешеная женщина, а у Жоры случались
с ним казусы. Дело в том, что он был наполовину мингрелец, наполовину
абхазец. Знал мингрельский язык. А так как мингрельский и грузинский языки
очень близки, он иногда, бодро отвечая, незаметно для класса и себя вставлял
в свой ответ мингрельские слова. И тут учительница, всегда сладострастно
помешкав, говорила:
- Садись, двойка!
Гордость ее в таких случаях была так уязвлена, что она никогда не
указывала место, где он ошибся: сам ищи! Она терпеть не могла, когда в
грузинскую речь вставляли мингрельские слова. В особенности почему-то
междометия. К мингрельцам как соплеменникам она была особенно беспощадна,
что говорило о ее строгом бескорыстии.
Бешенство ее было столь велико, что ее боялись не только все ученики,
но и директор школы, человек добрый и мягкий. Кстати, тоже грузин.
Она была одинокая женщина. На сильном, жилистом теле головка с
маленькой мордочкой летучей мыши. Для тех, кто это плохо представляет, я
советую поймать летучую мышь и вглядеться в нее.
В гневе она особенно нерадивых учеников или тех, которые ей казались
таковыми, таскала за волосы, словно пытаясь скальпировать их. У нерадивых
учеников почему-то всегда были красивые волосы.
Один ученик, сибиряк по происхождению, никак не мог научиться
выговаривать мягкое грузинское "л".
- Скажи "лясточка", - терпеливо обращалась она к нему. Видимо, ей
казалось, что она удачно наткнулась на русское слово с таким же
произношением не дающегося ему звука. Никогда никакого другого русского
слова она в пример не приводила.
- Ласточка, - повторял он старательно.
- Лясточка, лясточка, - уговаривала она его.
- Ласточка, - повторял он, приугрюмившись, но не поддаваясь уговорам.
- Лясточка, лясточка, лясточка, - повторяла она все еще ласково, но уже
поклокатывая и пробираясь к его густым таежным волосам.
Еще можно было спасти волосы! Но...
- Ласточка, - отвечал сибиряк с обреченным упорством старовера.
Из-за всеобщей ненависти к учительнице я нередко в глубине души жалел
ее. Меня она за волосы никогда не драла, потому что мне грузинский язык
давался лучше, чем всем другим негрузинам. Я полюбил трагического поэта
Николоза Бараташвили, которого одно время мы изучали. Я его читал в классе
если не лучше всех, то, во всяком случае, громче всех. Я уже тогда понимал:
цель поэзии - докричаться.
Пока я громко читал Бараташвили, силой голоса никак не уступая
учительнице, она с горьким упреком смотрела на виновато притихших
учеников-грузинов. После моего чтения она с далеко идущей угрозой неизменно
рокотала:
- Ох, Берадзе!
Берадзе был очень смешлив. По-видимому, она при помощи трагических
стихов поэта пыталась подавить его неукротимую смешливость. Хотя на ее
уроках он никогда громко не смеялся, она чувствовала, что он смеется с
выключенным звуком.
- Ох, Берадзе! - говорила она иногда невпопад, например, когда в классе
не оказывалось мела, а дежурным был не он. Класс начинал хихикать, а Берадзе
только молча трясся. Сейчас я ее отношение к Берадзе могу объяснить так -
смешливый человек вообще идеологически ненадежен.
Хотя я глубинную жалость к учительнице внешне никак не проявлял, я
чувствовал, что она это знает и ценит. Пользуясь этим, я иногда дерзил ей,
конечно, в границах допустимого для нее.
Но однажды случайно в душе что-то сорвалось, и я резко перешел границу.
Сейчас я даже не помню, что я ей сказал.
Помню, в классе установилась гробовая тишина. Некоторые ученики, словно
боясь осколков от предстоящего взрыва, пригнули к партам головы. Но все со
жгучим любопытством ждали особенно изощренной казни. Минуты три, сидя за
столом, она молча, не мигая, смотрела на меня, по-видимому, в поисках
неслыханного наказания. Летучая мышь на глазах превращалась в дракона. И
вдруг она обмякла:
- Что с него возьмешь, он же сумасшедший.
Класс грохнул в хохоте. Все знали, что у меня сумасшедший дядюшка. Она
гениально нашлась. Она не хотела терять единственного человека, который в
глубине души жалеет ее.
Сейчас я думаю, что это была неосознанная жалость к одиночеству тирана.
Это тем более удивительно, что к настоящему кремлевскому тирану я тогда
испытывал горячую юношескую ненависть.
Нас в классе было трое друзей с обостренным интересом к литературе и
политике. Может быть, сейчас это кому-то покажется неправдоподобным, но мы,
не наученные никем, тогда уже знали все, что случилось с нашей страной. Не
исключено, что дело в том, что у двоих из нас были репрессированы отцы, а
третий был вывезен с Кубани, когда там голод, вызванный коллективизацией,
косил людей.
Гуляя по городу или даже на переменах мы достаточно осторожно,
сторонясь других, говорили о литературе и политике. Особенно мы опасались
старосты. Он был большой любитель истории и подозревался в стукачестве, за
что мы ему дали подпольную кличку Науходоносор.
Жора был хорошим спортсменом и хулиганистым мальчиком. Бывало, встречая
нас в городе и правильно догадываясь, что мы говорим не о том, о чем принято
говорить, он неизменно повторял одно и то же:
- Гнилая интеллигенция.
Иногда мы его встречали у пивного ларька. Он всегда зубами открывал
бутылку. Если мы при этом были достаточно далеко, он, насмешливым кивком
послав нам воздушное презрение, запрокидывал бутылку.
- Гнилая интеллигенция!
Обычно он это говорил с добродушным презрением. Мне казалось, что он
знает, о чем мы говорим, знает, что ничего изменить нельзя, и поэтому
презирает нашу пристрастность к политическим разговорам. И это было обидно.
Мы тоже знали, что ничего изменить нельзя, но не говорить обо всем этом не
могли. Слова его раздражали все больше и больше.
Однажды в классе на большой перемене мы втроем стояли у окна и тихо
переговаривались. Вдруг Жора подошел к нам и со своей обычной презрительной
улыбкой сказал:
- О чем шушукается гнилая интеллигенция?
И тут я не выдержал и ринулся на него. Он был намного сильней меня, но
и я тогда занимался спортом. Видимо, от подхлестывавшей меня ярости я эту
драку явно для всех выиграл. Прозвенел звонок, нас кое-как растащили, и мы
уселись за свои парты. Успокоившись, я подумал не без тревоги: а что я буду
делать на следующей перемене, он ведь намного сильней меня?
Но на следующей перемене он не подошел ко мне. Более того, он больше
никогда не подходил к нам и не называл нас гнилой интеллигенцией. Хотя
никаких слов не говорилось, но я почувствовал, что он зауважал меня. И это
было приятно. Я замечал его неуклюжие, мелкие уступки, когда наши интересы
сталкивались, и это было особенно трогательно.
После окончания школы я поехал учиться в Москву и потерял его из виду.
Стороной я слышал, что Жора связался с блатным миром, отсидел в тюрьме, был
выпущен, но, приезжая на лето в Абхазию, я его никогда не встречал.
Лет через десять в Мухусе мы с друзьями сидели в летнем ресторане. Но
это были не школьные мои друзья, их, увы, раскидало по всей стране. Вдруг
официантка приносит нам три бутылки вина, угощение с какого-то стола, как
это принято на Кавказе.
Я огляделся и за одним далеким столиком увидел Жору, одетого в
тельняшку. Он тоже сидел с друзьями и улыбался мне. Мы наполнили бокалы и,
приподняв их в его сторону, поблагодарили его.
Через некоторое время та же официантка принесла нам еще три бутылки
вина. Я посмотрел в сторону Жоры. Улыбка его подтверждала, что дары его
несметны. Я счел необходимым на этот раз подойти к нему с бокалом и
чокнуться.
Я подошел, чокнулся с ним и его друзьями явно уголовного вида. После
чего мы с Жорой выпили и расцеловались. Оказывается, он знал, что я стал
писателем, о чем поведал своим друзьям. Чем именно он занимается, мне
спросить было неудобно.
- Вот он, видите, - бесстрашно кивнул Жора в мою сторону, - в школе в
честной драке победил меня!
Друзья его восторженно зацокали, поражаясь, что Жору кто-то мог
победить.
- За что я люблю Жору, - воскликнул один из них, - другой бы не
раскололся! А Жора простой!
Но Жора на этом не остановился.
- У нас в школе была чокнутая учительница, - продолжал он, - вся школа,
начиная от директора и кончая последним учеником, хезали перед ней от
мандража! Один он не хезал! Даже оборотку иногда давал!
Друзья его снова зацокали. Еще громче. Я почувствовал, что количество
моих подвигов, помноженное на количество выпитого Жорой, становится опасным
для меня. Так оно и оказалось. Жора вдруг помрачнел. Видимо, его собственные
воспоминания ему теперь показались чересчур сентиментальными. Или он,
вспомнив о школе, сейчас пожалел, что не развил своих математических
способностей в институте. Безнадежно опоздал. И такой оттенок можно было
уловить. Преодолевая помрачнение, он потянулся поцеловаться со мной и,
целуя, слегка оттолкнул меня, сказав:
- Ладно, ладно! Иди к своим гнилым интеллигентам!
Я повернулся и уже пошел было к своему столику, но, глупо вспомнив, что
забыл свой бокал, вернулся за ним, что почему-то было унизительно. Боже, а
еще предстояло допивать его вино! Он успел рассказать друзьям о причине
нашей драки и теперь демонстрировал, что, несмотря ни на что, именно он
продолжает контролировать обстановку и остается при своих убеждениях.
...И вот проходит бездна лет, и мы встречаемся в Москве. Он стоит возле
своего "мерседеса" и благодушно улыбается мне. Я подошел, потрясаясь больше
всего не его "мерседесу", не костюму под цвет машины, а черной бабочке на
его груди. Далеко же он ушел от своей тельняшки! Этого я никак не ожидал. Мы
как бы горячо обнялись. Я с некоторой тревогой подумал: неужели он опять
вспомнит о гнилой интеллигенции?
- Из нашего класса только мы с тобой вынырнули в Москве, - сказал он,
очень широко улыбаясь и призывая меня к взаимной гордости.
Когда человека слишком давно не видел, почему-то обращаешь внимание на
его зубы, словно пытаешься выяснить - то ли жизнь обломала ему зубы, то ли
он ей. Он сохранил свои прекрасные зубы, их как будто даже стало больше.
- Да, - согласился я, - а кем ты работаешь?
- Я директор ресторана... - с удовольствием назвал он его, - слыхал?
- Кто же не слыхал, - ответил я, хотя слыхом не слыхал об этом
ресторане.
- А что ты троллейбуса ждешь, - с иронической улыбкой спросил он у
меня, - чтобы быть поближе к народу?
Подбирается к гнилой интеллигенции, оторванной от народа, подумал я.
- У меня нет машины, - сказал я и поспешно добавил, чтобы избежать
кривотолков, - не люблю технику.
Он насмешливо кивнул головой и вдруг вспыхнул:
- Как здорово, что мы встретились! Я давно мечтаю украсить стены моего
ресторана аферизмами и стишками, короткими, но смешными. Сочини! Я тебе
хорошо заплачу, если понравятся!
- Какими аферизмами? - спросил я, делая вид, что заинтересовался его
предложением.
- Вроде таких, - сказал он, сосредоточиваясь: - "Куй железо, не отходя
от кассы" или "Если ты такой умный, почему у тебя нет денег?". Но только не
эти, а новые.
- А такой аферизм подойдет? - спросил я у него: - "Если у тебя есть
деньги, зачем тебе ум?".
- Нет, - сказал он, чуть подумав, - среди моих клиентов немало богатых
людей. Могут обидеться.
Я приступил к штурму стен его ресторана.
- А такой аферизм подойдет? - спросил я. - "Чем меньше птица, тем
красивей она поет".
- Точно! - воскликнул он радостно. - Например, дрозд! Как пели дрозды в
Абхазии!
Дуновение ностальгии на миг соединило нас, и этот миг был прекрасным.
Но, подумав, он вдруг нахмурился.
- К сожалению, не подойдет, - сказал он.
- Почему? - спросил я, и в самом деле удивляясь.
- Понимаешь, - вразумительно сказал он, - среди моих клиентов бывают
большие люди. Они подумают, что это намек на то, что они большие птицы и
поют, как страусы. Это им будет обидно! Представляешь, как безобразно поют
страусы!
Казалось, он покинул страусиную страну, не выдержав их пения.
- Сколько лет ты в Москве? - спросил я, как выяснилось, на свою голову.
- Пятнадцать, - сказал он с удовольствием, видимо, считая, что точно
уложился со своими планами в эти годы. - А ты?
- Сорок, - ответил я несколько уныло, потому что был не уверен,
уложился ли я со своими планами в эти годы.
- За сорок лет, - сказал он сокрушенно, давая знать, что стаж далеко не
всегда все решает, - можно было научиться надевать носки под цвет брюк.
Я обрадовался, что дело только в таком микроскопическом несоответствии.
И как он это успел заметить! Я же не в шортах!
- У тебя в "мерседесе" случайно не завалялись черные носки? - спросил я
с непосредственностью идиота. - Я бы заменил свои.
Он не обиделся за свой "мерседес", а только иронически взглянул на
меня. Так, вероятно, капитан крейсера взглянул бы на рыбака, спросившего его
на пирсе: братишка, нет ли у вас на крейсере завалящего весла.
- Ты все шутишь, - вздохнул он, - хотя однажды в школе чуть не
дошутился с учительницей грузинского... До сих пор не пойму, как она тебя
простила.
- А такой аферизм подойдет? - ринулся я в новую атаку: - "Хороший
аппетит в молодости - праздник молодости. Хороший аппетит в старости -
праздник маразма".
- Ты что, разорить меня хочешь? - тихо спросил он. - А еще земляк,
одноклассник.
- А что? - спросил я.
- Как что! - повысил он голос. - Среди моих клиентов немало старых
коммерсантов. Они приходят хорошо покушать, в меру выпить. А ты - праздник
маразма! Последнюю радость у людей отнимаешь! Учти, им даже молодые
бляндинки не нужны!
- Обязательно учту! - заверил я его.
Он хорошо говорил по-русски, но последние его слова прозвучали с
рыдающим акцентом. От волнения, что ли?
Впрочем, я признал его правоту. Такой аферизм в самом деле неуместен в
ресторане.
- После того, как я украшу твой ресторан, - сказал я с крохоборской
озабоченностью, - я этот аферизм продам молодежному кафе.
- И в молодежном кафе нельзя! - твердо возразил он, словно уже был
назначен надзирать за аферизмами всех питейных заведений.
- Почему? - взревел я, впадая в истерику от цензуры.
- Нельзя молодежь и стариков сталкивать лбами, - пояснил он со знакомой
интонацией советских редакторов, - тем более перед тарелкой. Учти, что идея
моя!
- Какая идея? - удивился я.
- Идея писать аферизмы на стенах ресторана. Мы заключим с тобой
договор, что ты не будешь давать аферизмы в другие рестораны.
- Ну хотя бы аферизмы, которые не подходят тебе, я могу продавать в
другие рестораны? - взмолился я.
- Нет, - сказал он жестко, но потом добавил: - Я их буду покупать и
прятать. Но в книгах можешь использовать. Все, кроме тех, что будут на
стенах моего ресторана. Учти, я хитрый.
Это прозвучало так: может, общего образования мне не хватает, но
специальное образование у меня на высоте.
- А такой аферизм подойдет? - спросил я скромно. - "Добрых людей
больше, чем злых, но злые влиятельней".
- Ты что, с ума сошел! - ответил он. - Среди моих клиентов полно
влиятельных людей.
- А такой аферизм подойдет? - не унимался я: - "Женщины любят цветы,
потому что цветы поддерживают идеологию внешности".
- Что-то в нем есть, - сказал он и не без сожаления добавил: - Но не
подходит. К нашему ресторану прикреплена специальная цветочница. Мои клиенты
дарят своим подругам цветы. Этот аферизм будет их смущать. У меня до того
культурные клиенты, что иногда шампанское занюхивают цветами! Ну, ладно, -
добавил он, - потом поторгуемся на месте. Ты тоже можешь поторговаться,
когда я назначу цену. Кстати, давай попробуем стишки. Что мы все аферизмы да
аферизмы.
- Давай, - согласился я и, призадумавшись, выпалил:
Раньше как он отдыхал?
Завалясь на нары.
А теперь - каков нахал!
Ездит на Канары.
- Здесь ничего смешного нет. Я в позапрошлом году был на Канарах... Но
ты об этом не мог знать, - добавил он строго, как бы в сторону
шевельнувшейся мании преследования. - Ничего особенного, - продолжал он, -
на страусиной ферме угостили нас яичницей из яиц страуса. Тоже мне фирменное
блюдо! Наша яичница из яиц индюшки в сто раз вкусней страусиной!
Он второй раз с раздражением упомянул страуса. Было похоже, что
какой-то страус когда-то перебежал ему дорогу.
- К тому же у тебя получается, - добавил он, - что ты, вроде, жалеешь,
что человек покинул нары. Сделай все наоборот!
Я напрягся и снова выпалил:
Раньше как он отдыхал?
Ездил на Канары.
Нынче - норму отмахал
И вались на нары!
- Убери нары! - зарычал он, - что такое: нары, нары, нары! Это тебе не
пляжные лежаки! Я знаю, что это такое! Этим ты у нас никого не рассмешишь и
тем более, учти, не напугаешь!
- Почему? - спросил я, творчески несколько задетый.
- Потому что все схвачено, - отрезал он, - просто бестактно солидным
людям напоминать о нарах. Сделай без всяких нар и чтобы было смешно.
Я снова напрягся.
Раньше как он отдыхал?
Рухнув на лежанку.
А теперь - каков нахал?
Лег на парижанку.
- Нет, - сказал он, покачав головой, - для моего ресторана это даже
неприлично. Лучше вернемся к аферизмам.
- А такой аферизм подойдет? - снова пошел я на штурм стен его
ресторана. - "Закон нужен даже для того, чтобы знать, что обходить".
- Лучший аферизм нашего времени! - воскликнул он. - И как только ты
догадался! Для деловых людей это сейчас самый больной вопрос! Чиновники нас
дергают: - Деньги! Деньги! Деньги! - А я хочу точно знать, за что я плачу!
Покажи закон, который я обошел!
Только я решил, что стена наконец взята, как он раздумчиво добавил:
- Но, с другой стороны, нет, не подходит.
- Почему? - спросил я, чувствуя себя сброшенным с невидимой стены.
- Понимаешь, - сказал он, - среди моих клиентов бывает юридический
важняк. Они скажут: - Ах, ему законов не хватает? - И что-нибудь ехидное
придумают специально для меня и таких, как я.
- А как тебе такой аферизм? - ринулся я с ботанической стороны. - "Пион
- вегетарианский вариант розы: без шипов, но и без запаха".
- Нет, нет, - ответил он сразу, - во-первых, слишком длинно... Нет, это
во-вторых. Во-первых, политический намек. Среди моих клиентов бывают
солидные политики...
- Какой политический намек? - искренне изумился я.
- Ты намекаешь, что у нас правительство без шипов, но и без запаха
розы.
- А раньше правительства пахли, как розы? - нервно спросил я.
- Розы не розы, а шипы были, - неглупо ответил он. - Я дважды сидел.
- "Доллар, слишком похожий на доллар, - фальшивый доллар!" - неожиданно
для себя завопил я.
- Наконец в яблочко попал! - восторженно отозвался он и похлопал меня
по плечу. - Наконец я разбудил твою мысль! Беру, ни одного слова не меняя!
- Таких строгих цензоров я даже в советское время не встречал, - сказал
я, облегченно вздохнув.
- Да, - согласился он, - у себя в ресторане я строгий цензор. Зато
плачу от души. Но мы найдем общий язык. Я предчувствую. Заходи для
знакомства с рестораном и его стенами. Можешь привести с собой
трех-четырех... - он вдруг запнулся. Я понял, что он хотел сказать. Однако
он добавил: - Друзей.
Но он догадался, что я догадался, почему он запнулся.
- А я работаю с интеллигентными людьми, - У меня бухгалтер -
физик-теоретик. Две официантки - бывшие учительницы. Бывший астроном
наблюдает за залом.
- Вселенная сжимается, - напомнил я, но он это трагическое
обстоятельство оставил без внимания.
Он вынул из бокового кармана визитку и торжественно вручил ее мне, как
пропуск в рай.
- Но у меня нет визитки, - сказал я, продолжая держать его визитку,
словно готовый вернуть ему незаслуженный пропуск. Этих визиток у меня
скопились сотни. Визитки всегда дают люди, которым не собираешься звонить.
- А как же ты общаешься с нужными людьми? - удивленно спросил он,
пренебрегая моей готовностью вернуть визитку. Да что - пренебрегая! Он даже
махнул рукой - спрячь!
- Я обхожусь без них, - ответил я, стараясь, чтобы в моем голосе не
прозвучал вызов.
- Я тебя сведу с нужными людьми, - уверенно сказал он. Мы пожали друг
другу руки, и он сел в машину. Но потом вдруг наклонился, открыл окно и
поманил меня. Я тоже наклонился к окну.
- Приходите, икру будете жрать ложками, - сказал он тихо, но твердо и,
вдобавок кивнув головой, уехал. Последние его слова прозвучали, как
масонский пароль новой буржуазии.
Разговаривая с ним, я пропустил свой троллейбус. Я вернулся на
остановку и стал дожидаться следующего. Теперь я стоял, стараясь не
высовываться с тротуара.
Популярность: 1, Last-modified: Wed, 17 Nov 2004 18:14:20 GmT