---------------------------------------------------------------
     Государи Московские VIII.
     Origin: http://www.litportal.ru
---------------------------------------------------------------




     Василий был в ярости. Бешено мерил  шагами востроносых, шитых жемчугом,
зеленых тимовых сапогов особную вышнюю горницу княжеских теремов,  устланную
восточным  ковром и  уставленную  поставцами  с  дорогою русскою и иноземной
посудой, которою не часто и пользовались - боле для пригожества стояла.
     Уже дошла весть о  стыдном разгроме Двины новгородскими молодцами, а уж
задалась было  она  великому князю Московскому, и о  взятии  Орлеца, где был
захвачен неудачливый  ростовский князек Федор, посланный на Двину для  сбора
дани.  (И неволею подступало  так, заключать мир  с Новым Городом!) И  более
того:  доходили смутные вести, что разбитый татарами Витовт готов  заключить
новый союз с Ягайлой, отдающий  в  грядущем великую Литву в  руки  польского
короля! Вот тебе и все  высокие речи  тестя, породившие надежды на  то,  что
его, Васильевы, дети учнут  княжить в Литве. Потому и  разрешил он захватить
Смоленск,  не помог рязанскому князю,  оттянувши его от Любутска, и позволил
затем  Витовту  разорить  всю  Рязанскую  землю,  по  сути,  порушив  старый
московский  договор  с  Рязанью,  еще великим  Сергием заключенный! Особенно
стыдная измена, ибо за Федором,  сыном  Олега  Рязанского, была замужем его,
Василия, родная сестра!
     И  союз с тестем против Великого  Нова Города... Слава  Богу,  что хоть
новогородцы не дались на обман, не разорвали  союза с немцами и не позволили
втянуть  себя  в  войну,  возможным исходом которой был бы  захват  Витовтом
Новгорода  Великого!  И  испорченные отношения  с Ордой,  и  гнев  своей  же
боярской господы - все это даром, дуром и попусту!
     А  теперь смерть сына,  проигранная Нову Городу  война, и эта  брюхатая
(опять, поди,  девку принесет!) упрямая литовская баба, которую он  до дрожи
любил, а  сейчас  до дрожи ненавидел, так  и  не  уяснившая  себе, что он не
подручник Витовтов, а великий князь Владимирский, и православная Русь отнюдь
не вотчина католического Рима!
     А это уже не сказки, не  слухи, не возможный оговор! Вот противень того
подлого соглашения Витовта с Тохтамышем, захваченный и привезенный ему, ему,
великому князю Московскому!
     Схватил, шваркнул об пол, додавил сапогом, как ядовитую змею, бесценный
литовский кубок из яйца Строфилат-птицы в иноземной серебряной оправе. Хотел
было разбить и кувшин белой глины, из далекого Чина привезенный, расписанный
змеями  и  махровыми  круглыми  цветами тамошней земли,  но удержался, жалко
стало. Слишком дорога была китайская белая полупрозрачная посуда, которую не
умел делать более никто в мире, ниже на Софьином Западе хваленом!
     Софья немо смотрела, белея лицом, на яростную беготню супруга.
     Стояла, полная, плотная, в распашном саяне своем, скрывавшем вздернутый
живот,  голова  убрана  жемчужной снизкой и повойником. Давно уже  одевалась
по-русски, пряча волосы, заплетенные в две тугие косы, дабы не отличаться от
местных  боярынь  московских.  И  как это она далась на обман, связавши свою
судьбу с этим  сумасшедшим  русичем и  до  горькой обиды женской ставшим уже
родным  ей человеком!  Великий князь!  А ведет себя  порою  не лучше пьяного
польского шляхтича! Подумала  так,  и  пришло вдруг горестное озарение,  что
никто и не был  лучше  тогдашнего княжича  Василия, да, пожалуй, и нынешнего
московского князя, милого лады ее!
     Женщина в тридцать  лет, много  рожавшая  (за восемь годов брака четыре
ребенка: два сына и  две дочери - шутка ли!),  вознесенная на вершину власти
Владимирской земли, - великая княгиня Московская! - совсем не походила на ту
сероглазую  девочку,  с  которой  Василий, в полузабытом замке, еще тоже  не
князь Московский, а попросту княжич, один из  многих сыновей своего великого
отца,  целовался у пахучей  ржаной  скирды  в  предместье  польского  города
Кракова. И та сумасшедшая скачка, и слепо отталкивавшие его руки  девушки, и
ее  нежданно жаркий  поцелуй" и  хрипло  произнесенные слова: "Не  забудешь,
князь?" Где все  это?! Утонуло в череде суровых лет, заполненных без остатка
ежедневными  трудами вышней власти! А теперь еще эта нежданная смерть Юрика,
столь  полюбившегося ее грозному отцу. Когда была она позапрошлым  летом  со
всеми  детьми в гостях у  него  в Смоленске,  городе, отобранном батюшкой  у
бесталанного смоленского князя Юрия Святославича.
     Еще до этого страшного  сражения с Едигеем, до разгрома на Ворскле всей
литовско-польской   рати,  собранной   отцом,  разгрома,   перевернувшего  и
перечеркнувшего все дальние замыслы родителя!
     И как помнилось теперь, сколь сразу постарел отец: щеки обвисли, отчего
круглое "котиное" лицо стало  едва ли не квадратным,  а  под  глазами  легли
тяжелые  круги,  и в  глазах,  полных  по-прежнему  властной  силы,  уже  не
вспыхивала  озорная, юношеская удаль,  что так привлекало  к  нему женщин  и
отчего у нее самой, у девочки-дочери, начинала сладко кружиться голова.
     Отец был торжествен и хмур. Он готовился к разгрому хана Темир-Кутлука,
намеревался  стать господином всей  русской  земли.  Он не  замахивался, как
польские  ксендзы,  на  святыни  православия, напротив,  послал с  нею  зятю
дорогие иконы греческого и смоленского  письма в окладах червонного золота и
святые страсти Спасовы, принесенные некогда из Цареграда в Смоленск.
     Мать  держалась. Была  все также  роскошно  одета в переливчатый шелк и
фландрский бархат.  Тщательно набелена  и  нарумянена, в алмазном очелье,  в
колтах,  украшенных индийскими  рубинами,  но  выдавали  руки,  потемневшие,
сморщенные  в узлах  вен,  высохшая шея, хоть и почти  вся залитая серебром,
жемчугом и лалами многочисленных бус. И Софья подумала вдруг: не в последний
ли раз видит мать?
     Она  ткнулась  лицом ей  в мягкую обвисшую грудь,  замерла, со  страхом
чувствуя, что вот-вот расплачется, нарушив весь торжественный чин встречи...
Потом  прошло.  Вечером,  после   столов,  ели   материно  любимое  варенье,
вспоминали Краков, Литву, Ягайлу и невольный свой плен в ляшской земле. Мать
расспрашивала про  Василия, и  все  не то и не о том, о  чем  хотелось с нею
поговорить...  Да и дети! Дети  обвесили  бабу  свою, Ванек  и Юрко, Нюша  и
крохотная  Настя, которая,  ковыляя,  то  и дело вставала на  четвереньки  и
временем оставляла мокрые  лужицы  на  коврах... И как тогда отец, с  доброй
улыбкою  на лице, выходил, держа на каждом плече по внуку, и предсказывал им
грядущую власть в русской земле...
     И  она так верила!  Так ждала  победы, так деятельно готовила Василия к
тому,  чтобы  уступить,  не  мешать,  даже  помочь  отцу  в его многотрудных
замыслах!  И так  казалось близким  и столь достижимым  жданное торжество! И
королевская  корона  на  батюшкиной голове, и конные ристалища на Москве,  и
танцы, что  тогда  она начнет  устраивать  польским  навычаем в  богомольной
столице Василия!
     Отец строил  замок у себя в  Троках,  и  каждый крестьянин  или  купец,
въезжая в город порожняком, должен был привозить по  большому камню, и стены
росли прямо на глазах, до высоты пушечного  боя из гранитных валунов, а выше
- из  кирпича.  Такие же сводчатые  залы и замкнутые внутренние дворы, как в
рыцарских замках Ордена, такие же висячие переходы  -  замок  на  острове, с
тройною защитой ворот. И  Софья, закрывая глаза, уже словно видела это чудо,
сотворяемое  ее отцом у себя на  родине взамен низкого, схожего  с медвежьею
берлогою, обиталища старого Кейстута.  И  только одно долило:  вера!  Знала,
уведала, поняла уже, что русичи от православия  не  отрекутся ни  в жисть, и
тут ее  отцу... Да почему отцу! Ванята с Юриком оба крещены по православному
обряду. Впрочем, о  далеком будущем не думалось  тою порой! Отец был  с ней!
Прежний, великий, властный и умный, умнее всех!
     И о  татарах он говорил небрежно, считал, что пушки решат  все и лучная
татарская конница не выдержит огненного боя, ринет в бег, и останется только
гнать и добивать степняков вдоволь уже  проученных Тамерланом! И  после того
Орда,  татарская дань, набеги, пожары, полоняники,  бредущие к рынкам Кафы и
Солдайи, - все минет, все  будет обрушено и прекращено одним ударом! А после
присоединения Нова Города и Пскова к державе отца - сам Папа Римский неволею
возложит  корону  на  его голову!  А она? Сможет  ли тогда побывать  в Риме,
Флоренции, сказочном  Париже, куда  польские  паны посылают  своих  детей  в
услужение тамошним рыцарям? У нее от  отцовых замыслов  кругом шла голова, и
все казалось так достижимо и близко, стоило лишь руку протянуть!
     А  Василий, почти забытый ею в  этот миг, глянув на Софью скоса суровым
зраком,  узрел вдруг беззащитно девичье выражение  ее лица, тяжесть ее чрева
и,  отворотясь,  вновь с болью ощутил на губах нежный ротик  погибшего сына,
когда  Юрко  целовал  его  перед  сном.  Вспомнил его  тонкие  рассыпающиеся
волосики,  разгарчивое лицо, когда шестилетний  малыш  садился  на  коня  со
смешанным выражением восторга и ужаса в глазах!
     И теперь единая надежда  сохранить  и  передать власть - Ванята,  Ваня,
четырехлетний  увалень...  Не  будут уже  смешно ссориться братья, точно два
медвежонка, молча, сопя, выдирать друг  у друга из рук какую-нибудь глиняную
свистульку или деревянного резного коня...  Не будут! И как  они,  постоянно
ссорясь, все одно не могли жить друг без друга... И как же теперь?
     Софья плакала. О несбывшихся отцовых замыслах, потерянных своих мечтах,
о старой матери,  не  умеющей скрыть возраста  своего, о погибших в немецком
плену братьях, о надеждах, которые всегда обманывают нас, даже сбываясь.
     Софья  плакала, а Василий, устыдясь, подумал, что плачет она о  сыне, и
неуклюже прикоснулся к ней, полуобнял, пробормотав: "Господь... Воля его..."
У него оставался  Иван, оставались не свершенные суздальские дела,  Псков  и
Новгород, которые нельзя было отдавать латинам, тысячи дел, малых и больших,
из  которых  и  состоит  то,  чему  название  -  вышняя  власть, и  от  чего
властитель, не жаждущий  проститься  с престолом,  не должен, да и не может,
отстраниться даже на  миг!  У нее -  лишь горечь несбывшихся надежд, своих и
родительских,  горечь  смутного позднего  озарения,  что  иной судьбы, кроме
сущей и уже  состоявшейся, ей не  дано, как  не дано  иного  супруга,  кроме
Василия, и иной земли, кроме  Руси, Руссии с ее снегами, лесами, морозами, с
ее нравным народом и потаенными обителями иноков  в древних борах и чащобах,
блюдущих, как они сами глаголют, истинные заветы Христа...
     Василий  дернулся. Еще раз  неуклюже приобнял  ее  за плечи. Собиралась
Дума, и пора было выходить к боярам.
     На сенях, у входа  в думную палату дворца  сидели,  сожидая князя, двое
бояринов: оба  седатые, оба, уложив старческие длани в перстнях  на  тяжелые
трости  - Костянтин Дмитрич  Шея-Зернов, коему пошло уже  далеко  на восьмой
десяток,   и   Иван  Андреич  Хромой,   шестидесятилетний  муж,   из  широко
разветвившегося рода  Акинфичей,  на  коего Костянтин  Шея ради  разницы лет
взирал слегка покровительственно.
     И тот и другой  в долгих шубах: Иван Хромой в собольей, а Костянтин Шея
в  шубе  из  седых  бобров; и  оба в  круглых, высоких, опушенных  сибирским
соболем  шапках,  с  тростями с  резными навершиями зуба  рыбьего, только  у
Костянтина  Шеи рукоять украшена бухарскою бирюзой, а у  Ивана Хромого посох
усыпан речным северным жемчугом. Они пришли решать о мире с Новым Городом  и
теперь сожидали останних бояр Думы государевой. Оба знали о стыдном двинском
погроме, и у обоих были к тому свои зазнобы. Костянтин Шея выдал дочь  замуж
за несчастливого ростовского  князька, схваченного и  ограбленного в Орлеце.
"Отличился  зятек!"  - со  снисходительной насмешкой  отвечал теперь Шея  на
вопросы, попреки и  сочувствия ближников.  И не понять было, сожалеет ли  он
сам  об  оплошке   ростовского   зятя,   радуется  ли   зазнобе  родича,  не
поддержавшего семейную  честь. А Иван Хромой, вдосталь обеспокоенный судьбою
своего  самого крупного владения, все не мог  допытать: пограбили новгородцы
волость Ергу,  доставшуюся  ему  вместе  с  рукою  сестры  убитого  на  Воже
Монастырева,  или  обошли стороной? Свои  холопы оттоль еще не прибыли, а от
посельского дошло зело невразумительное послание,  процарапанное на бересте,
что, мол, "Ушкуеве пакостя  Белозерский городок ограби, а  ле села ти невеле
бысть". Что  хотел сказать посельский  этим "невеле бысть", Иван Хромой, как
не бился, понять не мог. И теперь, окроме дел государевых, сожидал встречи с
княжьим гонцом, дабы уяснить размеры возможных проторей.
     Поглядывая  друг на друга, бояре,  своих бед не касаясь, вели неспешный
разговор о том, что волновало всегда и всех: честь в Думе была по месту, кто
кого  выше сидел, да и выгодные службы, на  которые могли послать, а могли и
не послать, решались по ряду и родовой выслуге.  Тому и другому не нравилось
начавшееся  при Василии  Дмитриче  засилие  наезжих  смоленских  и литовских
княжат, Ростиславичей  и Гедиминовичей. Обсудили и осудили входившего в силу
Ивана  Дмитрича   Всеволожа:  "Торопит   князек!  Побогател-то  с  Микулиных
волостей, не инако! С наше бы послужил исперва!" Потом перешли на только что
прибывшего на Москву литовского князя Юрия Патрикеевича, что "заехал" многих
бояр, получивши место в Думе не по  ряду и заслугам, а  единственно по тому,
что  Гедиминович великой княгине  Софье по пригожеству пришел. "Больно много
воли бабе  своей  дает!"  -  снедовольничал  Хромой, не называя поименно  ни
Софью, ни Василия. Шея лишь дернул усом, смолчал.
     Корить великого князя - самое пустое дело!
     - Он-ить и  вашего Федора Сабура заедет! - не  отступался Хромой.  -  И
Воронцовых, и Митрия Василича, и Собакиных, и Добрынского!
     -  Ну,  Федор  Сабур  тех  всех  выше  сидит!  - возразил  Шея,  слегка
пошевелясь в своем бобровом опашне. Со спокойствием, рожденным преклонностью
лет, стал перечислять, кто под кем  должен сидеть и сидит в Думе государевой
из   Вельяминовых,   Акинфичей,  Кобылиных-Кошкиных,  Зерновых,  Бяконтовых,
Морозовых  и  Квашниных.  Выходило, что  бояре старых родов пока не очень-то
уступали наезжим княжатам.
     - Выше всех  сидел при великом князе  Дмитрии Федор Андреич Свибл! - не
удержавшись,  похвастал  Хромой местом  опального старшего брата. Шея, хитро
скосив  глаз,  глянул  на него. Акинфичи  сумели  не пострадать после  опалы
старшего родича, а все же Ивану Хромому говорить того бы не след!
     -  Выше-то выше, да  вишь и не усидел!  - возразил он с подковыркою.  -
Бога в кике не хватило!
     Готовый  разразиться  спор,  впрочем,  утих,  ибо  в покой вступил Иван
Федорович,  а за  ним,  опираясь на посох и прихрамывая,  его  старый  отец,
бессменный при покойном князе посол ордынский Федор Андреич Кошка.
     - Что, не заратилась Орда?  - обратился к вошедшим с вопросом Костянтин
Шея, показавши при этом как бы желание встать, приветствуя Федора.
     Иван, румяный, кровь с молоком молодец, на голову выше отца, ответил за
родителя:
     -  Куда! Там у их  ноне  колгота  опять.  Едигей,  кажись, задумал хана
менять, дак не до нас им!
     - Дак  как, други, будем с  Новым Городом решать? - вернул  разговор  к
тому, что предстояло на Думе, Костянтин Шея. - Погромили нас на Двине?
     -  Слух есть,  - хрипло подал  голос, усаживаясь, Федор  Кошка  (болел,
простыл ныне в  осень, ездючи в Тверь  на похороны  князя Михайлы, да  все и
направится не мог), - что, не все у их, у новогородчев, гладко прошло.
     Двинского воеводы брат, Анфал, сбежал вишь, сказывают,  с пути,  дак  и
того, дружину, навроде, сбират!
     - А и  попусту! - вмешался Иван Хромой. - Мои  волости  пограбили,  ай,
нет, невем, а торговля страдат! Гостям пути нет ни туда, ни оттоле!
     - А казне  -  серебра! -  поддержал, входя в палату, Александр Остей. -
Надобен мир, бояре!
     Думцы  один по одному заходили в покой. Полюднело. Ждали  токмо братьев
великого  князя и  владыку. Решение замириться с Новым  Городом  уже тут,  в
преддверии, было почти принято.
     Толк стал всеобщим. Поминали и Новгород, и  недавнюю  пристойную смерть
Михайлы  Александровича  Тверского,  и  могущие  быть  от  того  изменения в
Тверском княжеском доме,  и  вновь недавнюю пакость  на Двине.  Гул  голосов
прокатывался  из  конца  в  конец.  Но  вот  придверники,  звякнув  копьями,
вытянулись у входа в думную палату. Бояре завставали с лавок. Взошел Василий
и  вслед  за великим князем  в отверстые  двери,  блюдя  чин  и  ряд,  думцы
потянулись в широкую, в  два света, палату, где и зарассаживались  по лавкам
одесную  и  ошую тронного кресла великого князя Московского,  оставляя места
для  владыки  и  братьев  великого  князя: Юрия,  Андрея  и Петра  (младший,
Константин, по возрасту в думных заседаниях еще не участвовал).
     Серебряные  сулицы  охраны  звякнули  еще  раз.  Вводили  новогородских
послов.



     Вечером  изрядно   уставший   Василий,   протягивая  ноги  постельнику,
освободился  от сапогов, ополоснул лицо и руки под рукомоем и,  махнув рукою
холопу: иди, мол, не надобен пока! - прошел в смежную  горницу  жены, сел на
лавку с резным подзором, и,  глядя,  как Соня, распустивши косы, расчесывает
волосы (сенная боярыня,  завидя  князя,  выскользнула из покоя змеей),  стал
рассказывать,  что и как происходило на Думе, да что  говорили  бояре, и что
сказал Юрко.
     - Юрий твой, - с нежданною злобой  возразила Софья, - спит и видит, как
бы на твое место сесть!  Грамоту не подписал  отказную! И  не подпишет! И на
дочке Юрия Святославича недаром женился! Беглый князь! Эко! А  пото женился,
чтобы батюшке  зазнобу сотворить! Смоленск отобрать и вновь отдать Юрию! Да,
да! И меня он ненавидит! И  я его  ненавижу, ты  прав!  -  выкрикнула Софья,
завидя, что Василий открыл было рот, дабы возразить.
     - А ты про договор отца  с  Тохтамышем знала? - вопросил Василий низким
голосом,  сдерживая плещущий  гнев. - Тогда? До  сражения? Когда в Смоленске
гостила?! - домолвил, возвышая голос.
     Софья  спохватилась  первая,  понявши,  что воспоследует,  ежели князь,
начавший привставать  на  напруженных  ногах,  подымется и ударит  ее. Но  и
Василий  понял. Двинув  желвами  скул,  повернулся,  задержавшись на  миг  у
порога, но  смолчал,  не  вымолвил бранного  слова, вышел,  шваркнув тяжелую
дверь так, что та с глухим треском вошла в ободверину.
     Софья плакала, повалясь на застланную  куньим одеялом постель.  Плакала
со злобы и горя, и с того еще, что Василий был, по существу, прав и отвечать
ей ему было нечего.



     Есть   что-то   предопределенное,  символическое  в  том,  что   Михаил
Александрович  Тверской, последний великий  противник московского княжеского
дома, умер в том же 1400 году, когда, с разгромом Витовта, завершился первый
период собирания Руси Московской,  точнее сказать, была создана  та  система
устройства   власти,  которая,  худо  ли   хорошо,   со  всеми   неизбежными
историческими  срывами  позволила маленькому  лесному  московскому княжеству
объединить,  совокупить  и создать великую страну, великую Русскую  империю,
перенявшую  наследство  монгольской державы  Чингизидов  и  ставшую  в веках
вровень  с  величайшими  мировыми   империями:  Римом  и  Византией,  прямою
наследницею  которой,  "Третьим  Римом",  и  стала  считать себя со временем
Московская  Русь. Но до того,  до осознания этой гордой истины,  должно было
пройти еще целое столетие, столетие  славы и  бед, подвигов и крушений, весь
сложный  пятнадцатый век, который почти невозможно,  в силу многих  и разных
причин, окинуть  единым  взором  и включить  в единую  причинно-следственную
цепь. Грядущего иногда лучше не знать! Хорошо, что Михайла Тверской умер "до
звезды", на самом пороге XV столетия!
     Князь разболелся о  Госпожене дни (Успение  Богородицы 15  августа  ст.
стиля)  "и  бысть ему  болезнь  тяжка".  Князю,  родившемуся  в  1333  году,
исполнилось  67 лет.  Мог бы пожить и  еще,  - так-то  сказать! - да, видно,
вышли  уже все  те силы, что кипели когда-то  и  держали  его  в мире сем. И
осталось одно - достойно умереть. И это - сумел.
     О чем думает человек, когда приходит время сводить  счеты с  жизнью?  О
наследниках дела своего. О прожитой судьбе. О вечности.
     Обо всем этом мыслил Михайло, почуявши полное изнеможение сил телесных.
Нутро отказывалось принимать пищу, да и руки плохо слушались.
     Евдокия  сама  кормила  его  с  серебряной  лжицы, старинной,  дорогой,
красиво  изогнутой,  с драгим камнем  в  навершии короткой узорной  рукояти,
родовой, памятной... Мир сократился до этой вот  тесовой горницы, застланной
шамаханским  ковром, до  этого  ложа, до этих вот немногих утварей  родовых,
любимых... Да  еще до мерзкого запаха собственного  тела. Дуня, слава  Богу,
делает  вид,  что не замечает ничего, и заботливо перестилает ему, с помощью
прислуги,  раз  за разом постель. Князь  лежал в белье: в полотняной рубахе,
пестрядинных домашних портах и вязаных узорных носках, приподнятый  на алом,
тафтяном, высоком  подголовнике  (так  легче было  дышать), укутанный сверху
курчавым  ордынским тулупом,  как любил, как  укрывался в  путях и  походах,
глядел на колеблемые огоньки свечей и крохотную звездочку лампадного пламени
под  большими,  тверского и  суздальского писем, иконами  домашней  божницы.
Временем  задумчиво взглядывал  на Евдокию,  на ее стоический  лик, угадывая
непрестанные  ее печалования о  детях,  о  зажитке, о  нравном  старшем сыне
Иване.  Самый  старший, Александр, недолго жил и умер поболе тридесяти летов
назад, и уже десять лет, как скончался  и второй, тоже Александр, прозванием
Ордынец, сидевший  на  Кашине. Это после его смерти  Иван стал старшим среди
братьев: Василия,  Бориса и Федора,  женатого на дочери московского  боярина
Федора Андреича  Кошки, с  которым  Михаил когда-то познакомился в Орде. Как
недавно... и как давно все это было!
     Драться всерьез, драться за  великий стол Владимирский Михаил прекратил
четверть века назад. Все последующие поездки в Орду, робкие попытки получить
ярлык у нового хана - все то не в счет. Сам знал уже, что уступит, уступил с
того  памятного дня,  когда  под Тверью  врубался  сам  в дружины  идущих на
приступ  московских  ратей,  многажды  кровавя  саблю  и  ни  во  что  ставя
собственную жизнь.  С той  страшной осады,  когда  ни литвины,  ни татары не
подошли на помочь  и он подписал  мир с Дмитрием, мир и отречение от  вышней
власти, с часа того Михаил уже взаболь не спорил с Москвой.
     И когда  третье лето тому назад  Иван  Всеволодич  Холмский отъехал  на
Москву, приславши взметные грамоты, Михаил не стал ни зорить его волости, ни
занимать  своими боярами  его  городов, предоставя времени содеять  то,  что
ранее содеял бы обязательно сам и на силу.
     Иван Всеволодич, будучи на  Москве, женился на сестре великого князя; и
это Михаил воспринял спокойно, стараясь не задумывать о  том,  что  Холмский
удел может отойти  к Москве. Бояре были  в недоумении, он же попросту  начал
понимать  с возрастом, что иные тайны судеб народных не подвластны  людскому
хотению, а идут,  капризно  извиваясь,  по каким-то своим, свыше начертанным
законам,  и  все  усилия  человеческой  мудрости  способны  разве  изъяснить
прошлое, но никак не грядущее, о коем  можно токмо гадать по прикиду: ежели,
мол,  произойдет такое-то  событие,  то из того возможет проистечь  такое-то
следствие, и опять - ежели... А ежели нет, то... И так далее.
     И теперь вот, предчувствуя грядущие споры и свары в  Тверском княжеском
доме,  поскольку не  примыслами,  но  переделом своих вотчин  будут жить его
потомки,  доколе  их  не  поглотит  Москва,  он  все-таки обдумывал  душевую
грамоту,  долженствующую укрепить единодержавие  в земле  Тверской,  подобно
тому, как укрепляли единодержавие государи московские. К чему?
     Зачем?  А - надо было!  Ибо всякое действование,  обгоняющее  Господнее
течение времен, как и действование, отстающее от  этого  течения, пытающееся
удержать в неизменности прошлое, всякое действование таковое -  суета сует и
всяческая суета, неугодная Владыке Сил.
     Ради  Евдокии,  спокойствия  ее, поторопился  с грамотою. Велел позвать
дьяка, бояр, тверского владыку Арсения, настоятеля Отроча и иных монастырей.
     Сына старшего, Ивана, вызвал прежде, одного. Требовательно глядя ему  в
глаза, повелел кратко:
     - Помирись с Иваном Всеволодичем! - Сын понял, сумрачно кивнул головою.
     По душевой старшему с его детьми, Александром и Иваном, доставались:
     Тверь, Новый Городок, Ржева, Зубцов,  Радилов, Вобрынь, Опоки, Вертязин
-  львиная  доля княжества. ("Иванов шурин, Витовт, будет вельми доволен!" -
подумал с бледной улыбкою.) Княжичам Василию и Борису (а за смертью Бориса -
сыну последнего, Ивану Борисовичу) - Кашин и Кснятин с волостьми.
     Младшему, Федору, оба Микулины городка с волостью. После чего следовали
обычные  наставления детям: жить  в мире и не преступати отцовского  слова и
душевой грамоты.
     Отпустивши  бояр и клириков, лежал без сил, чувствуя противную ослабу и
головное кружение. Морщась, сделал знак переменить порты.
     Обмытый, переодетый, накормленный, соснул было, но  тут  по шевеленью в
сенях понял, что страшат взойти  и советуют друг с другом. Оказалось, пришла
весть, которую  уже  и  ждал  и  не ждал.  Из  далекого Цареграда  воротился
протопоп Данило, посыланный к патриарху с милостынею. Узнавши, кто и с  чем,
Михаил  повелел принять протопопа и провести прямо к нему  в покой.  Еще раз
бледно  усмехнул,  заметивши,   как  испуганно  метнулись   глаза  посланца,
узревшего померкший и высохший лик великого князя Тверского.
     Протопоп  принес князю  патриаршее  благословение  и  отдарок  -  икону
комненовского  письма,  изображающую  Страшный  суд. Михаил велел  поставить
икону у  себя в покое и долго, и час, и два, и три, смотрел на нее. Глядел и
думал, и подивился  даже: как там,  в  Цареграде, сумели понять,  что  образ
будет  ему  напутствием  в  тот  мир?  Станет  ли  он,  князь, среди тех вон
грешников, или ему уготовано попасть в хоры святых  мужей, славящих Господа?
Притягивает этот долгий змей, пронизающий  вселенную, голова коего разинутою
пастью  обращена к  Христу,  восседающему  в  силе  и  славе,  а  безобразно
обрубленный  хвост купается в  алой  бездне, в адском пламени, где властвует
крылатая черная фигура Сатаны, и куда ввергаются согрешившие  души?  Он немо
разглядывал  хоры  праведников,  пророков и  вероучителей, мощное  воинство,
окружившее и славящее Христа, сферы, заключающие в себя равно и Бога-Отца, и
Сына, и Богоматерь, и темноту адской бездны, и едва ли не впервые  ужаснулся
толпам  притекших  к  последнему  судилищу,  на  котором окончательно  будет
установлено: кто  есть кто,  и чего заслуживает в той,  вечной жизни,  перед
которой наша  земная -  лишь  краткий  миг,  лишь  отблеск великого  пламени
вышнего горнего мира?
     Змей? Или река смерти, уводящая в ничто грешные души? Он наконец закрыл
глаза.  Видение переполнило его, и он понял, что  должен встать, пристойно и
прилюдно воспринять патриарший дар. Вызвал постельничего.
     Слабым,  но  твердым  голосом  приказал  призвать  владыку  Арсения,  а
явившемуся  на зов  тверскому епископу  повелел  встретить икону  по полному
чину, со всем священным собором архимандритов и  игуменов, с  пением стихир,
со свечами, крестами и кадилами.
     Когда  все было подготовлено, повелел  одеть себя  и,  не слушая робких
возражений  супруги,  ведомый  под  руки,  спустился  со  сеней (от  свежего
терпкого и чистого воздуха  сладко заныло сердце и вновь закружилась голова)
и  сам  встретил  икону  на  княжем  дворе  у  Святого  Михаила,  принародно
облобызал, тут же распорядясь устроением праздника.
     По  отпущению литургии весь  священнический и мнишеский чин  во главе с
владыкой Арсением был зван на пир к великому князю. Михаил сам сел за стол с
гостями,  повелев  поддерживать  себя  (боялся упасть),  наказал устроить  и
трапезу для нищих,  хромых, слепых,  убогих, коих кормили  в  монастырских и
княжеских  поварнях, раздавая щедрую милостыню. Испил даже заздравную  чашу,
обратясь ко всем сущим на обеде, и начал, по ряду,  прощаться со всеми, иным
подавая чашу из рук своих и, поцеловавши, говорил:
     - Прости мя и благослови!
     Иереи  многие не  умели  при  сем  сдержать  слез:  "Они же, не  могуще
удержатися,  жалостно плакаху". Князь был для них нерушимою стеною, и  с его
смертью уходили в невозвратное прошлое величие Твери, гордые замыслы и мечты
о вышней власти.
     Схлынувшую толпу рясоносных братий сменила столь же густая толпа бояр и
слуг - постельничих, дворецких, ключников, придверников, конюшенных, псарей,
сокольничих, слуг  под  слугами... Он и тут  целовал иных, прощаясь с ними и
приговаривая меж тем, чтобы любили братию свою, не обижали друг друга и были
милостивы к низшим себе.
     - Не дерись! Не пей излиха!  И коней береги! - выговаривал с вымученною
улыбкой  ражему детине - старшему конюху, от коего неистребимо несло конским
потом, и  тот,  низя глаза, нещадно обминая руками сорванную с головы шапку,
только потел и кивал головой. И когда князь  вымолвил наконец; "Ну,  Вощило,
почеломкаемси  в останешний  раз!"  - вскинул  на господина испуганный взор,
рухнул на колени и прижался нежданно мокрою  от слез мохнатою мордой к рукам
Михайлы, не дозволяя себе поцеловаться даже и перед смертью с великим князем
Тверским. А Михайло поднял его, коснувшись бессильными руками плеч конюшего,
и все-таки  поцеловал трижды,  легко касаясь губами, как по обряду надлежит.
Так  и  шло  и  час,  и  второй,  и  еще  неведомо  сколь  времени.  Боярам,
столпившимся вокруг  своего князя  напоследях,  тем  же  кротким,  но  ясным
голосом  повторил: "А вы,  братья,  вспоминайте моим  детям, чтобы  в любови
были, яко же указах им!"
     Вставая из-за стола с помощью  слуг,  отмотнул  головою, повелев  вести
себя  в  церковь  Святого  Спаса,  где  молился перед  образами  Спасовым  и
Пречистой и прочих  святых, а потом начал обходить с поклонами гробы великих
князей  тверских: святого деда своего Михаила  Ярославича, отца,  Александра
Михалыча, и  иных. Подойдя к  столпу, на правой  стороне коего были написаны
Авраам, Исаак и Яков, протянул руку, указав, чтоб его самого положили именно
тут, и пошел вон из церкви.  За церковным порогом пришлось остановиться, ибо
весь обширный двор был  полон народом, сбежавшимся  на  последний  погляд  к
любимому князю своему. Теснились,  плакали,  тянули руки прикоснуться к краю
платья.  Ахали, видя,  как  скоро и страшно изменился князев  лик, являя вид
бледной  дряхлости,  усугубленной  истомою тяжелого  дня.  Князь  поклонился
народу, выговорив:
     - Простите мя, братие, и благословите вси!
     Ропот, переходящий в рокот,  прокатился из  конца в конец,  когда толпа
"едиными усты" ответствовала своему князю:
     - Бог простит тя, господине наш!
     Михайло помолчал, покивал  головою и начал спускаться  с крыльца. Люди,
теснясь  и пятясь,  расступались пред ним, открыв дорогу  к теремам,  куда и
сыны, и бояре намерили было его  вести. Но Михаил, отрицая, покачал головою,
вымолвил и рукой показал:
     - В монастырь!
     Евдокия, княгини,  иноки, сыновья, внучата, бояре и чадь, уразумев, что
князь попрощался с ними навсегда, подняли  плач, и плач охватил всю площадь:
голосили  и  причитали  женки, молились  и  плакали  мужики.  А  князь  шел,
спотыкаясь,  по-прежнему  ведомый,  в  лавру  Святого  Афанасия,  где и  был
пострижен в  иноческий  чин  в  тот  же день, двадцатого августа, и  наречен
Матфеем.
     Теперь  и  духовные  силы были  на  исходе.  Он  уже  плохо  понимал  и
воспринимал  окружающее  и  здесь,  в  келье,  уложенный  на  твердое  ложе,
всхлипнул, не то от усталости, не то от счастья оказаться наконец в постели.
Келейник  после  какой-то  возни за  дверью внес  в  келью знакомый курчавый
ордынский тулуп, посланный  Евдокией,  коим  и укрыли  князя.  Михайло  тихо
улыбнулся этой  последней заботе супруги своей, не забывшей и  тут о суетных
навычаях дорогого своего лады. Уже было все  равно, чем одевать ветхую плоть
свою, что вкушать или же не вкушать вовсе, но забота женская у самого порога
вечности согрела сердце. Так и задремал с улыбкою на устах.
     Князю  оставалось жить еще семь  дней (преставился Михаил Александрович
26 августа, во вторник, в  ночь, к  куроглашению,  а  наутро, в  среду,  был
положен в фоб), но  свои  счеты  с жизнью  Михайло покончил уже  теперь, и в
келье, изредка дозволяя посетить себя, ждал одного - смерти.
     Московский  боярин  Федор  Кошка  почел  надобным  поехать  в  Тверь на
последний  погляд  и по  родству,  и так  - из уважения к тверскому великому
князю. Сына Ивана, отпросивши у Василия Дмитрича, взял с собой.
     - Сестру  поглядишь!  - примолвил  коротко. -  Все же не  чужие им мы с
тобою!
     Ехали  верхами. Тряский короб, охраняемый  полудюжиною ратных,  остался
назади.
     Осень осыпала леса волшебным багрецом увядания. Тяжкая медь дубовых рощ
перемежалась  то  светлым  золотом  березовых колков, то багряными разливами
кленовых  застав и  осинника.  Ели,  почти черные  в  своей  густой  зелени,
купались в разноцветье осенней листвы, словно острова в океане.
     Сенные копны уже  пожелтели и потемнели, и  лоси  начинали выходить  из
редеющих лесов, подбираясь к стогам, огороженным жердевыми заплотами.
     Убранные  поля,   в  желтых  платах  скошенного  жнивья,  перемежаемого
зелеными лентами озимых,  гляделись  полосатою  восточной тафтой.  В  вышине
тянули на юг  птичьи караваны, и  пахло свежестью, вянущими травами, грибною
горечью и чуть-чуть могилой. Кони шли шагом, почти не чуя опущенных поводов.
Иван  то и дело взглядывал на престарелого родителя, который  сидел в седле,
словно в  кресле, будто слитый с конем  - научился в Орде  ездить  верхом не
хуже любого татарина.
     Молчали. В лесах царило предзимнее безмолвие, смолкли ратаи на полях, и
слышно   становило   порою,  как  падает,  кружась,  осенний  лист.  Еще  не
перелинявшие зайцы отважно шастали по полям, косясь на проезжающих всадников
и лениво отпрыгивая от дороги.
     - Жалко все же князей, да и ратников, что погибли на Ворскле! - говорил
Иван. - Чего-то Витовт не рассчитал!
     Старый Кошка покрутил головою.
     - О договоре  Витовтовом с Тохтамышем не позабыл, часом?  - вопросил он
сына. - Что бы мы там ни думали, а Едигей с Темир-Кутлуком на Ворскле спасли
Русь от латинян! Да, да! - повторил он с нажимом, не давая сыну открыть рта.
- Без Орды  нам нынче  и не  выстоять бы  было!  Съели бы нас они, как съели
Литву!  Веру потерять, и все потерять! Я с Ордою завсегда  был мирен! Мирен,
да  мудр! -  прибавил  он, заметивши, что  Иван пытается  ему  возразить.  -
Смотри, Иван, как бы вы там  не порушили моего устроенья!  Не спеши с Ордою!
Николи  не спеши!  А и  после: одно дело, разбить Орду. Ето и ноне возможно.
Иное - што потом?
     - Баешь, под католиков? -  рассеянно переспросил  Иван, уже  навычный к
отцовым мыслям, озирая тишину окрест.
     - То-то! -  невступно повторил Кошка.  - Баял  уже тебе о том! Латиняне
для нас пострашнее всякой Орды!
     Воздохнул, помолчал, втягивая ноздрями терпкий воздух осени, в коем уже
сквозила свежесть  далеких пространств там, за окоемом, за  краем неба, куда
путника, навычного к странствиям, тянет  ненасытимо, до того,  что и умереть
порою  предпочитает на чужедальней стороне,  в  тайге ли,  в  степи, в горах
каменных, пробираясь к востоку, в  поисках Беловодья или неведомых индийских
земель...
     Близкой смертью,  концом  того, к  кому ехали на  погляд, овеяло  вдруг
путников,  и Федор  Кошка  произнес,  не  к сыну  даже  обращаясь, а  к дали
далекой, к миру и земле:
     - Великий был князь!
     "Был" само собою высказалось, хотя ехали к умирающему, еще живому, да и
неясно казалось  там, на Москве, взаболь  умирает князь  али  оклемает  еще,
встанет со смертного ложа?
     - Ворог Москвы! - возразил Иван тем лениво-снисходительным тоном, каким
обык  подчас говорить с  родителем с  тех пор, как стал  по  службе  княжьим
возлюбленником. Отца  это неизменно  обижало, но в такие вот миги, как этот,
Федор старался не замечать сыновьей грубости. ("Молод, суров!
     Оклемает ишо!"  - думалось.) Он озирал пустые поля, словно  раздвинутые
вдруг просторные редеющие рощи, и в душе у него была та  же, что в окрестной
природе, яркая печаль увядания.
     Окоем, по коему тянули и тянули уходящие на юг птичьи станицы, начинало
замолаживать. "Не к дождю  ли?"  - подумал Федор. Сыну отмолвил погодя,  без
обиды:
     - Тебе того ищо не понять. Великий  был по всему! Што с того! И великие
которуют и  ратятце друг с другом, а  все одно - великие люди, они великие и
есть!
     Иван подумал. Прищурив глаз, поглядел на отца. Федоров дорогой иноходец
шел плавной ступью, и отец будто плыл, покачиваясь в седле.
     Вопросил, сбавив спеси:
     - Ольгерд был велик?
     - То-то! - обрадованно возразил Федор, почуяв перемену в голосе сына.
     -  И Кейстут! Да и Любарт... Но тот им уже уступал! А уж Ягайло - не то
совсем!
     - Ну, а у нас кто?
     - Михайло  Ярославич, святой! -  убежденно высказал Федор.  - Ето  всем
внятно, ноне-то!
     - А на Москве?
     - На Москве: Калита, владыко Алексий - вот был муж! И совета, и власти!
Игумен Сергий был! Гляди, вот: один за одним!  И которовали,  и ратились,  а
вместе жили, в единую пору! Великий был век!
     - Ну а теперь у их Витовт! - начал было Иван.
     - У Витовта - талан!  - живо возразил Кошка. - Талан есь и талан велик,
а сам - мелок, мельче отца своего!
     - Ну,  а  в Орде?  Тохтамыш? -  полуутверждая, прошал Иван, по-прежнему
озирая осенние поля и рощи.
     - Етот сотник-то? - пренебрежительно двинув плечом, отозвался Федор.
     - Я  его  про себя сотником кличу, на большее  не тянет! И  Мамай мелок
был, суетлив, завистлив, злобен. Последний у их великий муж - Идигу! Едигей!
А те, все прочее ханье, токмо резать друг друга!
     -  Дак,  батя,  -  вопросил  взаболь  заинтересованный Иван,  - как  ты
судишь-то, не пойму, кто велик, а кто нет. По делам али по норову?
     -  И по  делам  тоже!  - отозвался Федор.  - Великий муж  перво-наперво
никому  не  завидует и свой  путь завсегда избирает сам!  Не то,  чтобы  там
подражать  кому-то,  али  што иное... И не страшит!  Идет до конца!  Как вот
святой князь Александр Ярославич Невский! Шел своим путем, и не свернуть его
было! И доселева  тот путь нам означен - быти  вместях  с Ордой! Вот и я  по
егову завету  творил! А не то, как наш Юрий Данилыч: всю жисть уложил на то,
чтобы Михайлу Святого передолить...
     - И передолил! - возразил-таки Иван.
     - И передолил!  А далее и не знал,  што ему и содеять?  Кончил тем, что
выход  присвоил, да с тем и велико  княженье потерял! Коли хошь, не убей его
Дмитрий Грозные  Очи, невесть што и сотворилось бы на Руси... И Витовт твой!
Будет ждать смерти Ягайлы, дождет ли, нет - невем! А дале што?
     Королем стать?  Дак  королей тех в  Европе от Кракова до Рима  раком не
переставить,  а  толку? Ну, замок выстроит!  Ну,  рыцарски игрушки заведет у
себя в Литве! А дале-то што? А  и ништо! Хочет захватить Русь!  А Русь - вот
она! Ее прежде понять надобно! Полюбить!
     Кошка обвел  старческой  рукою туманный окоем,  в  коем  дальние березы
висели, словно таяли в тумане, и не понять было пока, к теплу ли повеяло али
к большему холоду? А верно, к теплу! Досказал:
     -  И  век  будет оглядываться твой  Витовт: а что  в  Париже, да  как в
Венеции!
     - И мы, вон, в Цареграде учимсе, - вновь возразил Иван.
     - Учимсе, да! А токмо того, што Алексий измыслил, и в Цареграде нет!
     Учись, да не подражай! Начнешь подражать,  завсегда останешь  назади! А
коли  хошь знатья, татары-то нам ближе, чем латинский Запад! Поглянь в Орде,
какой  татарин  на  русской  бабе женат, дак и женку ту холит-бережет и  она
довольна. Вера, конешно, вера не та! Ето - наша зазноба! Не крестили Орду до
тех ищо времен, до Узбековых!
     - А могли?
     Федор кинул глазом на сына. Отмолвил твердо:
     - Могли! Юрий Данилыч с его затеями тому помешал! Так-то вот, сын!
     Оба  надолго  замолкли, думая  каждый о  своем  и  об  одном  и  том же
по-разному. Иван  решал, что  с Ордою  надо  кончать, и слепо завидовал-таки
Витовту,  забравшему  такую  власть в русской земле. Федор,  словно бы читая
тайные думы сына, вновь заговорил:
     -  Ты  на  Софью  Витовтовну  не смотри! Решает  земля!  В ином и самый
набольший землю не передолит!
     Намеренно  не  назвал  великого   князя  Василия.   Понимал   себя  как
подручника, а тут  уже  ничего  не содеешь  противу,  ежели...  Ежели только
набольший тот сам не изменит земле! О таковом думалось, впрочем, трудно.
     Да и  как посудить? Во  своем дому хозяин  не станет же зажиток и добро
губить!  Так  и князь!  Нет,  не верилось, не укладывалось,  что  набольший,
земли, может стать предателем своего языка. Николи того не бывало!
     Хотя  и бывало!  В иных  землях, в той же Византии  греческой... Ох! Не
пошли, Господи, и нам того наказанья когда-нибудь!
     -  В Дмитрове  заночуем!  -  высказал,  взглядывая  на небо  и приметно
темнеющий   окоем.  "Осень.  Как-то   сын  будет  без  меня?  Князь  нравен,
нетерпелив... Вона, как с Новым Городом дело повел! А коли и с Ордою умыслит
такожде? Пождать, пождать  надобно!  Не  противу, а  вместях  с Ордою, вкупе
деять! Подчинить, да не отринуть, вота што надобно! Поймут ли?
     Содеют ли по годному? А то -  всю жисть трудишься, у могилы ждешь: кому
передать свечу? Ан,  быват,  и некому  передать, и  все на ниче!"  И  таково
горестно зрети перед  концом, уже на убыли  сил,  безлепицу и глупую гордыню
молодости, не способной  воспринять ни  опыта  предков, ни  добытой великими
трудами мудрости родительской.



     В Твери  они  сразу  попали словно  в разоренное  осиное гнездо  или  в
муравейник. Князь был еще жив, но находился в монастыре и при смерти.
     Захлопотанная, зареванная Анна повисла  на  шее  у  отца, всплакнув  по
случаю.
     Кошка  некоторую небрежность  княжат воспринял  спокойно, в отличие  от
Ивана,  надувшегося,  как индейский петух.  Однако  и  он прихмурился, когда
выяснело, что великого князя им никак не повидать.
     Михаил отказывался принимать кого-либо, да и верно, был очень плох.
     Федор Кошка все-таки  прорвался, использовав  все свое влияние,  волю и
церковные связи. Через  самого владыку  Арсения выхлопотал разрешение на мал
час посетить умирающего.
     И  вот  - лавра  Святого Афанасия. Ограда, у  которой не  редеют  толпы
народа. Тесно застроенный двор,  с кельями  в два жила.  И  наконец крыльцо,
строгий придверник, миновать коего было весьма непросто. И он - Михайло.
     Бледный, ужасно старый, худой, в монашеском  платье и с запахом смерти,
исходящим  от  бессильного  тела.  Медленно  перевел  взгляд  -  неотмирный,
нездешний  уже. Кошка перепал:  а вдруг не  узнает?! Но князь,  вглядевшись,
узнал, и бледный окрас улыбки коснулся иссохших ланит.
     - Федор... Пропустили тебя! - сказал не то дивясь, не то утверждая.
     - Как видишь!
     Федор поклонил князю земно, перекрестился на иконы, твердо сел  у ложа.
Он не боялся смерти, предчувствуя, что и его век не долог уже.
     - Помнишь,  в Орде... - Михайло говорил трудно, замирая почти на каждом
слове. Морщил лоб, ему уже трудно было связать мысль в словесное обличье.
     - Я был не прав? - вопросил после долгого молчания Михайло.
     Федор смотрел на умирающего прихмурясь. Отверг:
     - Ты был прав! То, что достигается без труда, мало ценят!
     Помолчали. Глаза у  князя  посветлели. Он явно вглядывался  во  что-то,
явленное ему одному.
     - Так будет Русь? - вопросил.
     - Будет! - твердо отмолвил Федор,  глядя  в глаза князю. - Грядет новый
век и будет Русь!
     - Новый век! - как эхо повторил умирающий и, помолчав, добавил:
     - Ну, тогда все было правильно. Поцелуемся, Федор!
     Кошка  с  трепетом  коснулся почти  неживых холодных уст  князя. Почуяв
нежданную  предательскую  слезу  на  своей  щеке,  вспомнил сына, здорового,
румяного,  уверенного в себе и в правде  своей. Сколько  поколений прошло  и
пройдет, уверенных в себе  и в бессмертии  своем? Пройдут, прейдут и сгинут,
освободивши место иным,  столь же юным и гордым, столь же уверенным в личном
бессмертии!
     Должно,  однако,  помнить,  что бессмертие  всякого "я" -  в бессмертии
рода,  а  бессмертие  рода -  в  бессмертии  языка, народа, в продолженности
навычаев старины. А бессмертие народа (ибо  и народы смертны!) в  постоянном
обновлении,  в появлении все новых и новых племен, множественность которых и
являет собою  бессмертие  человечества, иначе  обреченного исчезнуть  в свой
неотменимый черед.
     Скрипнула дверь. Придверник торопил боярина. Федор Андреич поднялся.
     Князь слегка прикрыл вежды, провожая его, и Федор вновь поклонил  ему в
пояс,  коснувшись рукою пола. Как-то все иное  показалось мелко и ничтожно в
тот миг! Суета сует и всяческая суета!
     Сына он нашел на дворе и едва не порешил тотчас уехать, но дочь с зятем
упросили  остаться,  а  там  и  двадцать  шестое  августа  подошло.  И  было
всенародное прощание с телом князя, была поминальная трапеза, и только после
того, порядком измученный, простывший Кошка с сыном устремил домой.
     Уже  на  обратном пути,  подъезжая  к  тому же Дмитрову,  Иван вопросил
родителя:
     - Ты баешь, батяня, што вот он - великий муж, по слову твоему! Дак...
     И почто не победил? Али...
     -  Ни то,  ни другое, сын!  - отозвался старый  боярин. - А надобна нам
всем, всей Руси, единая  власть! А для того... Я с покойным  Михайлой в Орде
ищо  баял  о  том... Кто-то  должен был уступить.  Он понимал это, понял!  И
потому - паки велик!
     Боле о Михайле до самой Москвы они не баяли.
     Моросил мелкий осенний  настырный  дождь, стынь  и  сырь забирались под
дорожную вотолу;  пути  раскисли.  И разом  померкла,  потускнела, съежилась
предсмертная  краса  осенних  лесов. В  такую  погоду и верхоконному боярину
забедно, а уж каково пешему страннику, убогому, бредущему из  веси в весь  в
поисках пропитания!
     Федор Кошка, достигши дома, слег и долго отлеживался на русской печи, в
челядне, держа ноги в горячем овсе.



     Вслушаемся в  музыку названий городов русского  Севера, или Заволжья, и
представим, вспомним, что стоит за каждым из них: Каргополь (где  причудливо
соединилось  местное  речение  с  греческим  словом  "полис",  что  означает
"город"), Вытегра, Шенкурск, Весьегонск  (весь  - имя угро-финского племени,
"весь Егонская"),  Белоозеро,  Великий Устюг,  Яренск, Кологрив, Селижарово,
Устюжна, Галич, Тотьма, Вологда, Кубена; Солигалич, Чухлома, Пермь, Чердынь,
Вятка, Кунгур,  Пустозерск... Поселения, обязанные  своим появлением древним
насельникам  края,  а  затем  -  монастырской,  крестьянской  и   купеческой
колонизации,  муравьиной работе  тысяч  и тысяч людей,  осваивавших  местные
земли так, что  каждый клочок чернозема  оказался со временем распаханным  и
засеянным в здешних лесах хлебопашцами-русичами.
     Воспомянем  великие реки Севера:  Двину и Пинегу,  Мезень  и  державную
Печору, Сухону, Вычегду, Вагу и Вятку, Кокшеньгу и Юг, величественную Каму и
десятки других, великих и малых, текущих с Урала и пересекающих эту древнюю,
все  еще  мало  обжитую  землю, до недавнего  времени  укрытую густою  шубою
хвойных лесов и полную дыхания истории.
     Вот как описывает летописец, крещенный просветителем Стефаном, Пермским
край: "А се имена живущим  около Перми землям и странам и местом иноязычным:
Двиняне,  Устюжане,  Вильяжане, Вычажане, Пинежане,  Южане, Серьяне, Гаияне,
Вятчане,  Лопь,  Корела, Югра, Печора,  Вогуличи,  Самоядь,  Пертасы,  Пермь
Великая, глаголемая Чусовая. Река  же первая, именем Вымь,  впаде в Вычегду;
другая река Вычегда обходяще всю землю Пермьскую, потече в северную страну и
впаде в Двину ниже Устюга сорок  верст, река же третья Вятка потече в другую
страну Перми  и  вниде  в  Каму реку.  Сия же  река Кама  обходящи всю землю
Пермьскую, по сей реце мнози языци седят, и потече на юг в  землю Татарскую,
и впаде в Волгу реку ниже Казани шестьдесят верст".
     Когда-то, в незапамятных тысячелетиях, еще до нашествия ледников, здесь
росли древовидные папоротники и ползали ящеры, поедая друг друга.
     Затем  земля  эта замерзла,  обратясь  в  тундру,  по  которой  бродили
мамонты,  шерстистые носороги и дожившие  до наших  времен  овцебыки.  Потом
снова стало теплеть. Где-то здесь в ту пору  располагалась "Великая Пермь" -
загадочное  государство,  невестимо  сгинувшее,  возможно  -  с новою волною
холода,  притекшего  с  "дышущего  моря"  (Ледовитого океана).  Ныне  же,  в
четырнадцатом  столетии,  с  новым потеплением  (на севере  начал  вызревать
хлеб!)  земля  эта  деятельно  заселялась   Русью:  "низовцами"  -  жителями
разоряемого  постоянными  татарскими  набегами  Волго-Окского  междуречья  и
новгородцами, что наложили на  северные Палестины, вплоть до Урала,  тяжелую
руку  свою. Здесь  добывали дорогие  меха, сало  "морского" зверя (ворвань),
красную рыбу и "рыбий зуб"
     (моржовый  клык, а также бивни мамонтов), добывали  "закамское" серебро
("камнем"  назывались Уральские  горы)  и многое  иное.  Все  эти богатства,
невзирая на чересполосицу владений, где новгородских, а  где и ростовских, и
московских тож, перетекали в  руки Господина Великого  Нова  Города, который
рос,  богател,  утверждался  в своей независимости,  отбивая набеги  свеи  и
орденских рыцарей, оставаясь, до времени, стражем всей северо-западной Руси.
     За северные богатства даже и  в самом Новгороде  шла меж боярами разных
"концов" глухая  борьба, в которой  решительней всего действовали неревляне,
чьи родовые земли как  раз и простирались на север к Заволочью.  В 1342 году
неревский боярин Лука Варфоломеев,  отец знаменитого впоследствии победителя
шведов  Онцифора Лукина, "не послушав  Нова Города ни  митрополичья владычня
благословения,  скопив  с  собою холопов-сбоев", поехал за Волок, на  Двину,
поставил  городок Орлец и  "скопив емцян, взял землю заволоцкую по Двине все
погосты на  щит". Сын его,  Онцифор, в ту пору отходил на Волгу. Лука выехал
сбирать дань с двумя сотнями ратных и был зарезан заволочанами.
     Когда весть  о том, что  Лука убит,  пришла  в Новгород, "всташа черные
люди на Ондрешка, на Федора, на посадника  Данилова, аркучи, яко те  заслаша
на Луку убити.  И пограбеша их домы и села"...  Дыму без огня  не  бывает, и
когда вернувшийся Онцифор бил челом Нову Городу на поименованных, возмутился
весь город.  Федор с Ондрешком бежали. Вече с Софийской стороны ударило было
на  "Торговый Пол",  но  тут  уж и  самому  Онцифору пришлось  бежать  после
неудачной сшибки. Мир  установился лишь  с помощью  архиепископа  и  княжого
наместника.
     Кипение страстей,  войны, далеко  не всегда  удачные,  пожары,  моровые
поветрия  сопровождают всю новгородскую  историю  XIV  столетия.  Но год  за
годом,  упрямо  и упорно, город  растет,  отстраивается,  хорошеет,  люднеет
народом, крепчает торговлею,  тянется в высь островерхими кровлями  боярских
теремов.  Походы в  Заволочье оборачиваются сооружением все  новых  и  новых
каменных храмов, о чем заботливо сообщает погодная новгородская летопись.
     В те века именно  каменное церковное  зодчество вернее всего говорило о
богатстве страны. В западной  Европе  в  Х -  XV  столетиях как раз  и  были
возведены или  начаты  постройки  всех наиболее  значительных  средневековых
соборов, а у  нас в XIV -  XVII богатство охотнее всего обращали в церковное
зодчество.  Причем наиболее  духовным, наиболее устремленным к Богу было  на
Западе зодчество XI - XII столетий, а у нас, соответственно, XIV - XV. Люди,
даже  занимаясь  торговлей  и  войной,  больше  думали  все-таки  о вечном и
возведением храмов, а отнюдь не дворцов и  хором старались  искупить  земные
свои  прегрешения.  Да и сами богатства те же новогородцы зачастую хранили в
подклетях  каменных  храмов  и в монастырях, и не только хоронясь  пожаров и
татьбы. Господу поручался надзор за тем, что, в  конце концов, и должно было
отойти ему в виде обильных, иногда посмертных пожертвований.
     Временной  разрыв   в   данном   случае  объясняется  разными   сроками
этногенеза.  Западные этносы складываются  с  VIII  столетия  на  развалинах
империи   Карла   Великого.   Московская   Русь  обязана   своим  появлением
"пассионарному толчку" конца XIII - XIV столетий.
     Вот летописная хроника новгородского церковного зодчества за полвека до
описываемых нами событий:
     1343 год 8 августа архиепископом Василием окончена каменная  церковь на
Городище  святого   Благовещения  (огромный   храм,  позже   обрушившийся  и
восстановленный князем Симеоном Гордым).
     1345 год  "заложил  владыка  Василий святу  Пятницу,  что порушилася  в
великий  пожар,  повелением  раба  Божия  Андрея  сына   тысяцкого  и  Павла
Петриловица". "Того же дни заложи владыка  Василий церковь святую  Кузьмы  и
Домиана, повелением раба Божия Онаньи Куритского на Кузьмодемьяни  улици, на
другой недели по  Велице дни". "Того же  лета поновлена бысть  церква святый
Георгий, покровен Бысть новым свинцом"
     (это один из крупнейших новгородских храмов еще домонгольской стройки в
Юрьевском  монастыре). "Того же лета свершена бысть  церква святая Пятница".
"Того же  лета  свершена  бысть  церковь святый Козьма и Домиан"  (и это  не
взирая на ссоры, свары, даже междоусобные бои, вплоть до разрушения Великого
моста через Волхов!)  В  1347 - 1348 гг. -  литовское нашествие, через год -
пожар, затем  Магнусов  крестовый  поход,  взятие шведами  Ореховца,  битвы,
осады, пожар на Софийской стороне.
     Но  в  те  же  лета  "подписывают"  церковь   святого  Воскресения   на
Деревяннице, ставят каменную палату на владычном дворе.
     В 1352 - 1354 гг. по Руси гуляет черная смерть, вымирают целые  города,
гибнет от чумы великий князь Симеон со всеми детьми, а в  Новгороде  умирает
владыка Василий,  и все же "в лето 1354-е  поставлена бысть церковь каменная
во имя святыя Богородица Знамение на Ильине улицы".
     В  последующие лета каждогодно возникают каменные церкви иждивением где
архиепископа Моисея, а где и  уличан или  отдельных жертвователей (два храма
возводит боярин  Лазута). Вспыхивают  новые  ссоры, опять мор, но и в те  же
лета (в  1360 году) "заложи  церковь  каменну Федор Святый на Федорови улице
Семеон   Ондреевиц  с  боголюбивою   матерью  своею"  (это  одна  из  лучших
новогородских церквей  XIV века, с остатками интереснейшей росписи  в куполе
храма).
     1362 год - каменная  церковь святого Благовещения на Михайлове улице. В
то же лето - каменная церковь святого Рождества.
     1363 год - "подписана" церковь святой Богородице на Болотове.
     Надо подчеркнуть,  что лучшие, наиболее  значительные фресковые росписи
возникают опять же в эту пору.
     1364 год  - храм в  Торжке возводится "замышленном богобоязливых купець
новгородчких".
     На другой  год, рачением архиепископа Алексия возводится соборный  храм
святой Троицы во Пскове.
     В лето 1366-е состоялся тот самый злосчастный поход на Волгу, исторы за
который пришлось  платить  тридцать  лет  спустя, нахождение немцев, пожары,
уничтожившие  едва  ли не  весь город,  и  одновременно возводятся храмы  на
Ярышеве улице и на Рогатице (а сколько  стоило  одновременное восстановление
порушенных городских хором!).
     1372 год - пожар Торжка, взятого  Михайлой Тверским, гибель под Торжком
новгородской рати.  Новгород  спешно, готовясь к  осаде, обносят  рвом. Но в
1374 году "поставиша церковь святого Спаса на Ильине улицы" (а это лучший из
новгородских  храмов  XIV столетия,  и  расписал  его  великий  византийский
мастер, перебравшийся на Русь, Феофан Гречин!).
     И опять пожары, и  опять походы, во Пскове  бушует ересь стригольников,
но продолжается раз за разом каменное строительство.
     В  1386  году  Дмитрий  Иваныч,  "вспомнив"  поход  на  Низ  1366 года,
подступает под  Новгород,  и новгородцы выплачивают  ему восемь тысяч рублей
(огромная сумма  по тому времени!),  из коих пять  тысячей  взяли с  двинян.
Новгородцы  спешно ставят  каменные  города  на рубежах,  по Шелоне  и Луге,
свирепствует новый  мор,  но  и вновь упорно продолжают  возникать  каменные
храмы на Люгощей и Чудинцевой улицах и в Детинце, строятся новые монастыри в
Людином  и  Неревском концах,  и это  невзирая на розмирье с  новым  великим
князем Василием Дмитричем,  на войну  со  Псковом,  на новые пожары  (1394 -
1396).
     Война  с  великим князем  то  затихает,  то  разгорается  вновь.  Князь
захватил новгородские "пригороды",  новгородцы  в ответ  разоряют московские
волости:  Устюжну,  Белозерск,  Вологду.  Но  одновременно  возникают  новые
каменные храмы, возводится каменный Детинец с церковью на  воротах, работают
иконописцы, творится, не прекращаясь, мудрое дело культуры.
     Сейчас, когда все  эти церкви обшарпанные и  пустые, или превращенные в
склады, замолкли  и "оскудели",  словно выброшенные волнами  пустые раковины
отживших   морских   существ,  задавлены   наглой  многоэтажной   кубической
застройкой, за века ушли в землю, в "культурный" слой на  три - пять метров,
трудно порою понять их  красоту, трудно представить себе роскошь этих бело-и
краснокаменных  розовых  храмов  с  живою  многоцветною  росписью  внутри, с
кострами свечного пламени во время  служб,  с толпами  разряженных  в лучшее
свое прихожан  внутри  и окрест,  с гласами  хора  -  мужского, могучего,  с
веселым  перезвоном колоколов, с шумом торга  не  в  отдалении,  в окружении
тесовых  мостовых,  стоячих  бревенчатых тынов,  боярских  хором  в  узорных
тесовых кровлях с резными и расписными столбами ворот.
     "Гнедое"  море  хором  вокруг  бело-розовых  каменных храмов  (сосновые
бревна, не  тронутые  современною въедливою  копотью  с  годами  приобретают
благородный, темно-коричневый с  красниною  цвет,  а узорный  лемех осиновых
кровель  -  серебристо-серый,  ежели кровля не  покрыта  красною, синею  или
зеленою вапой, а изредка и - позолотою...
     Представить вот так, среди толпы горожан и  моря рубленых  хором, да  и
выше на три-пять метров эти храмы - залюбуешься!



     Однако и то увидим, внимательно вчитываясь  в скупые летописные строки,
что большинство храмов уже  строится иждивением  зело  немногого числа  лиц:
Лазута, Исак Окинфов,  Богдан Обакунович, строит владыка, строят уходящие на
покой  посадники.  Богатства  зримо  начинают  сосредотачиваться  в одних  и
немногих руках. Именно в  этом и было заложено грядущее крушение республики.
Все более уходила  она  от  былого народоправства, все более приближалась  к
олигархии: коллективному  правлению кучки избранных  богачей, а коллективное
управление особо опасно как раз в неспокойные военные времена, почему мудрые
римляне на время войны отлагали парное консульское руководство (принесшее им
поражение  в битве при Каннах)  и  избирали единоличного  с  неограниченными
полномочиями вождя - диктатора. Но еще одно скажем тут,  к слову. Демократия
городов-государств   всегда  была  существенно  ограниченной.  Она  являлась
демократией  избранных, демократией господствующего племени со своим советом
старейшин  и только. Области  и  города,  подчиненные  удачливому  гегемону,
вскоре   на  своей  шкуре  начинали  чувствовать,  что  отнюдь  не  равны  с
городом-хозяином,  и  обязаны  всячески платить  ему дани,  уступая  во всех
правах. И вот  окраины  начинают бунтовать  и или отпадают от центра, или...
Или  власть  из  городской,  соборной,  демократической  становится  властью
одного, обычно  -  наследственного правителя. Так Рим,  покоривший "римский"
мир, по необходимости принял императорскую власть вместо власти сената,  ибо
только при ней  возможно стало более  или менее равномерное  распространение
законов на все население империи (хотя бы на все свободное  население!). Без
чего Римская империя устоять не могла. И города-государства Италии, с тою же
необходимостью, подчинялись наследственной  власти  герцогов и  королей или,
как во Флоренции, власти одного семейства - Медичей.
     Уцелей Новгород в борьбе с Москвою, все одно с демократическим выборным
правлением ему бы пришлось распроститься. Во всяком  случае, уже  с половины
XIV века  споры со своими "пригородами": Псковом, Вяткой, Двинской  землей -
достигли  критической  точки.  Со Псковом  дошло  до сущей войны  и  попыток
псковичей  поставить своего епископа. Вятка и  вовсе  отпала  от  Новгорода.
Двинская  земля после последнего новгородского  кровопускания,  когда двинян
заставили заплатить  за  давний поход на  Волгу, тоже попыталась откачнуть к
Москве, чем и поспешил воспользоваться великий князь Василий Дмитрич. Однако
попытка Василия единым махом подчинить себе вольный город не удалась. На сей
раз  не удалась! Новгород  был  покуда  достаточно силен,  чтобы отбиться от
великого  князя  московского  и на  столетие отодвинуть  свой, как прояснело
впоследствии, неизбежный конец и неизбежное поглощение княжескою Москвой.



     Путешествующий западный  рыцарь Гильбер де  Ланнуа  писал в  начале  XV
столетия,  что  реально  управляет  Новгородом  избранная господа -  "триста
золотых поясов", что город окружен  плохими стенами (читай:  не каменными, а
рублеными  и  земляными) и  что  новгородцы  могут выставить  сорокатысячное
конное  войско  и  "бесчисленную  пехоту".  Оставим  эти  цифры  на  совести
французского гостя или, скорее, на  совести прихвастнувших перед иностранцем
новгородских бояр.  На деле новгородские рати  состояли обычно из двух-трех,
много пяти тысячей  ратников,  или  "охочих  молодцов",  но  зато  отборных,
проверенных в  ушкуйных набегах, в опасных  походах  за "мягкой  рухлядью" и
серебром, многократно хаживавших за Камень, в  Югру  и  к Студеному морю, на
Волгу, где зорили  не разбираючи и татар и русских купцов, и в землю корел и
в западные земли  эстов  и латов, где в ту пору хозяйничали уже не датчане и
еще  не шведы, а  закованные  в железо немецкие орденские  рыцари. Они после
разгрома под Раковором уже не дерзали совершать больших походов на Новгород,
перенеся свою военную активность (также без особого успеха) на земли Пскова.
     В  трех тысячах  двинулись  новгородцы  и  в 1398  году  отбивать  свои
двинские пригороды, откачнувшие к московиту.
     Доселе война тянулась медленно, без перевеса ни той ни другой стороне и
даже, скорее, в пользу великого князя Московского.
     Еще  в 1393  году, озлясь на  упорство  новгородцев,  не  соглашавшихся
давать суд митрополиту всея Руси Киприану, Василий Дмитрич вооруженной рукою
забрал  новгородские  пригороды с волостью. (Спор шел не о малом: едва ли не
все дела по семейным разделам, наследованию, передаче имущества находились в
руках церкви. Судебные пошлины  составляли немалую часть  церковных доходов,
да  и поезди-ка из  Нова Города на Москву, обходилось это в немалые протори!
Заметим тут, что и псковичи не желали  по тем же причинам ездить в Новгород,
отчего у них  и  возгорался  постоянно  спор  со  "старшим  братом". Даже  и
епископа  жаждали  псковичи поставить своего.) Василий  Дмитрич тогда забрал
себе Торжок с волостьми,  Волок Ламской и Вологду, на  что новгородцы, мудро
не встречаясь с главными силами Москвы, ответили разорением Великого Устюга,
Устюжны  и  северных  волостей,  принадлежащих великому княжению.  Потом был
приезд Киприана  в Новгород,  посольства в  Москву, но прочного мира все  не
было, и захваченных волостей великий князь Господину Нову Городу не отдавал.
Страдала торговля, затяжная война не была нужна никому. Новгородцы заключили
мир, уладили было и с Киприаном, торжественно замирились с псковичами, и тут
грянул гром. От  великого князя приехал на Двину боярин  Андрей Албердов  "с
други", предложил двинянам  перейти под руку великого  князя  Московского; и
двиняне во главе  с Иваном Никитиным и "всеми  боярами двинскими" отложились
от Новгорода и целовали крест великому князю.
     Поскольку  и Волок  Ламской,  и  Торжок,  и  Вологда,  и  Бежецкий Верх
оставались  в  руках  великого  князя Василия,  а  к  Новгороду он  "с  себя
целование  сложил  и крестную  грамоту вскинул",  новгородцы также "вскинули
крестную  грамоту  великому  князю". Еще  при посредничестве  Киприана слали
послов в 1397  году,  ездили  в Москву посольством владыка  Иоанн,  посадник
Богдан Обакумович, Кирилла  Дмитрич, избранные житьи -  но  Василий  Дмитрич
упорно  стоял на своем, "мира не  дал", посольство уехало ни с чем. Так вот,
весною 1398 года новгородцы и решились "поискать своих волостей" вооруженной
рукою. Поход возглавили боярин Василий Дмитрич и посадники Тимофей Юрьевич и
Юрий  Дмитрич  (те самые,  что брали в 1386  году, двенадцать лет  назад,  с
двинян пять тысячей серебра на запрос великого князя Дмитрия).
     Ратниками шли  многие  дети  боярские, житьи, купеческие  дети -  город
посылал  на войну в  этот раз не "холопов збоев", а цвет своих граждан,  ибо
речь шла о самом существовании республики. Владыка  Иван  благословил "своих
детей  и  воеводы новгородчкыи  и  всих  вой",  и  вот  по весенним, еще  не
протаявшим  дорогам  рать устремилась к  двинскому городку Орлецу,  когда-то
ставленному Лукою Варфоломеичем.
     Дорога  велась  борами,  взбегая  с  угора  на  угор,  хоронясь  болот,
перепрыгивая ручьи  и речушки бревенчатыми мостиками, которые, зачастую, тут
же приходилось латать,  доставая дорожные топоры. Скрипели  телеги. Кони шли
шагом.  Ширилась  окрест  упоительная  северная  весна.  Цвела верба, из-под
талого снега, из-под  серого  волглого  покрова  талой  листвы  лезли первые
подснежники, звенела на разные  голоса пробуждающаяся вода, зелень недвижных
хвойных  лесов  наливалась цветом. Оранжевые стволы высоких  сосновых  боров
царственно  вздымались  над  разливами  мхов   и  прошлогоднего  черничника.
Хлопотливо выныривая  из-под  ветвей суетились  птицы,  приготовляя  новые и
латая  старые  гнезда.  Облезлые и  еще не  сбросившие зимний  наряд  зайцы,
отпрыгивая посторонь,  любопытно озирали череду коней  и ощетиненных оружием
всадников. А дышалось! Казалось - вздохни поглубже, и  молодость  вернется к
тебе!
     Где-то уже далеко за  разоренной  Устюжной встретился на пути владычный
волостель Исай,  бежавший  из  Софийской  волости Вель в Новгород.  Он-то  и
донес,  что  Вель  разорена  московитами. Исай,  измученный  дорогою,  дышал
тяжело. Конь под ним был  мокр, в клокастой шерсти и пене.  Гнал,  видно, не
жалея коня, торопясь доставить злую весть в  Новгород. Владычных волостей до
того не трогали, обходя при всех ратных делах, и даже грабители редко зорили
церковное добро.
     Воеводы верхами столпились  вокруг злого вестника. Кто-то уже  открывал
баклажку, наливал  в чару  темного фряжского:  промочить горло  кудлатому, в
рваной шапке Исаю - бежал, видимо, одною душою, как был.
     - Господо воеводы  новгородчкыи! - говорил  Исай, оглядывая насупленные
лица конных бояр и боясь, не обвинят ли его самого  в  небреженьи  владычным
добром. -  Наихав,  господо, князя великого  боярин Андрей,  да  и с  Иваном
Никитиным,  и с двиняны  на святей Софьи волость,  на Вель, в сам Велик день
всю  волость повоевали, и хлеб семенной,  и хоромы жгли,  и  на головах окуп
поимаша...
     - Ладно, сказывай кто и где?!  - прервал волостеля нетерпеливый Тимофей
Юрьевич.
     - Отошли, на Двину отошли! К  Орлецу!  - бормотал Исай,  озирая угрюмые
лица  боярской  господы. - От  князя великого  приихал  на  Двину  в  засаду
ростовский князь Федор, городка блюсти и судов и пошлин имати с новгородскых
волостий, а, двинские воеводы Иван  и Конон со своими  другы, бают,  волости
новгородскыи и бояр новгородскых поделиша собе на части. - Исай, выпив и жуя
поданный  ему холодный пирог, торопливо  досказывал, кто  из  двинян  и  что
захватил  из  новогородских  животов,  знал  о  том явно по слухам, почему и
сбивался и путался, повторяя одно и то же...
     Исая наконец отпустили, вручив ему  и  двум спутникам его новых коней -
скорей бы донес весть в Новгород, - а сами вечером встали на совет.
     Получалось,  что  еще  до похода к Орлецу  надобилось примерно наказать
заратившихся московитов.  В прозрачной  северной мгле  ярко плясало  светлое
пламя костра.  Воеводы черпали в черед дымное варево, дули, поднося лжицы ко
рту, отъев,  отирали мохнатые уста цветными  платами.  Поход к  Белозерскому
городку решили  почти безо  спору. Не токмо наказать надо было  москвичей за
разор, но и попросту оставлять в тылу у себя московскую  рать  опасу ради не
стоило.
     Комар  еще  не успел народиться,  и воеводы лежали вольно, не разоставя
шатра, а нарубив лапнику и застелив его попонами. Накинули только сверх себя
долгие опашни, да  составили  сапоги  и  развесили холщовые портянки ближе к
рдеющей груде углей догорающего костра.
     Юрий Дмитрич сказывал Василию  Борисовичу о  красотах Нижней  Двины,  о
безмерной  громаде  воды, Белом море, торговых походах в  далекую  варяжскую
землю и еще далее к англянам, данам и в земли франков.
     - Пора то разорили мы двинян? - вопрошал Василий Борисович, помятуя тот
давний поход за волжскою данью. Тень гнева прошла по челу Юрия Дмитрича:
     - Цьто им! - отозвался он, передернувши плечом. - Повидь, каки сарафаны
тамошни  женки  носят! Шелк  да  тафта, бархаты  да  парча  цареградская!  В
жемчугах вси! Невем, черная ли то женка, али боярска кака!
     Запло-о-отят, - протянул он грозно. - Серьги из ушей вынут, а заплотят,
тай годи! Когды-то  ищо хлеб не  рос на Двины, а нынце! Вси в серебри!  Цьто
бояре, цьто  и мужики!  За стол  сести,  дак  беспременно  красную  рыбу  им
подавай! Теперице  воли захотели!  Будет им под московским  князем воля! Ишо
приползут и к нам! Каемси, мол, в нашей вины... Я-ить с Иваном Никитиным как
с тобой мед  пил, вместях  за столом  сидели! Ну - не прощу никогда! Даже  и
поверить тому не могу! Владыцьню волость зорить! Эко!
     - Спите, господа! - недовольно пробурчал  Тимофей Юрьич. - Негоже будет
вам из утра перед кметями в седлах дремать!
     Ночь. Дремотная прозрачная ночь тихо поворачивается над станом россыпью
голубых  звезд.  Чуть  рдеют угли,  прикрытые пеплом костров. Кони задумчиво
хрупают овсом,  и  лес стоит по  сторонам чуткий, тревожный,  полный скрытой
жизни, готовой  прорваться  щебетом  птиц, весенним  ревом  оленей,  бурными
разговорами  ручьев,  и  словно ждет,  гадая,  что  принесет  сюда и  окрест
дремлющая новгородская рать?
     Начались первые  белозерские  волости.  Бледный,  с перекошенным  ликом
волостель вылезает из боярского жила: "кто, да цьто?!" спрашивать смешно.
     Молодцы уже волокут  сундуки и укладки, взламывая  на ходу. Мелькают  в
воздухе шелка  и полотна, достаканы и  чаши, кованую медь  пока берут (потом
будут выкидывать, тяжести ради). Выводят скот  из стай, тут же режут баранов
- по селу вой, кто-то охлюпкой пытается удрать, дать весть своим.
     Его догоняют, спешивают, награждая увесистыми оплеухами, волокут назад.
     Над боярским теремом уже заплясало веселое пламя. С ревом и плачем бабы
волокут что у кого есть из береженого серебра,  златокузнь, зернь, жемчужные
очелья и колты, тащат назад по домам выкупленную скотину.
     Волостель ползает  в ногах, хватает попеременно за сапоги то одного, то
другого, в жутком страхе (вот-вот прирежут и  его,  и жену!), указывает, где
зарыта скрыня с боярским  добром. Молодцы отрывают клад, морщась  от жара, и
едва-едва успевают отпрыгнуть с тяжелою, окованной узорным железом скрынею в
руках от рушащихся сверху просквоженных огнем бревен. И - в путь!
     Скорей! Не задерживай, знай!
     Рать растекается ручейками, бояре с руганью сбивают молодцов в кучу:
     "Куды-т! На Белоозере свое возьмем!"
     Страшный вал погромов и пожаров катится к белозерским городкам.
     Старый  берут  с-наворопа,  арканами  оседлав  стены,  вышибая  ворота,
увертываясь  за щитами  от летящих недружных стрел. Жители бегут или сдаются
на милость. С пленников  тут же стаскивают шеломы и брони,  отбирают оружие,
что  поценней...  Скоро и  тут  ярится по-над стенами, ревет,  набирая силу,
жадный  огонь.  Воеводы  там,  впереди.  Рать,  подтягиваясь, обложила новый
городок Белозерский, готовится к приступу.
     Низит солнце.  Замерли  лес  и  вода,  и  только  багровые  сполохи  от
догорающих городских  костров  ходят столбами  по  бирюзовой недвижной  воде
Белого  озера.  Уже  рогатками  обносят  ворота  города  -  не  вылезли  бы,
невзначай, в  ночной набег!  Уже  варят  убоину. Уже  воеводы,  на последних
каплях золотого  солнца, неслышно  опускающегося  за  лес,  объехали  город,
указывая, где сооружать примет, а где попросту заваливать  ворота хворостом,
и теперь успокоились до утра, сидят в припутной избе, едят, скорее жрут, уху
со знаменитым  белозерским  снетком,  отрезают ножами крупные куски  печеной
свинины.  Хозяйка,  сцепив  зубы, бегает,  подает  на  стол,  тихо бормочет:
"Господи, спаси! Спаси и сохрани, Господи!"  Молит про себя, не  зарезали бы
последнюю, что в хлеву, молочную корову!
     Брать  города  приступом  не  пришлось.  Белозерские князья  и  пришлые
московские  воеводы, добравшиеся  сюда в нескольких ста  ратных, сметя силы,
порешили  сдаться на  милость,  предложив  шестьдесят  рублев  выкупа  кроме
захваченного самими ратными...
     Гнали полон,  гнали скот, вой  стоял по дорогам. Рать лилась ручьями, и
ручьями же  растекались окрест пожары  и кровь.  Разорили Кубену с волостью,
пограбили вологодские  Палестины. Ватага,  руководимая  Дмитрием Иванычем  и
Иваном  Богданычем "с  детьми боярскими",  на  лодках и коньми спустилась на
низ, дошла  за  дневной  переход  до  Галича,  разоряя  все  подряд. Уже под
Галичем,  почитай,  устроили  торг,  ибо  и  судам  не  поднять  было  всего
награбленного. Иное попросту топили в реке. Вновь соединясь, войско частью в
насадах  и  лодьях  по  Сухоне,  частью  горою, конями двинулось  к Великому
Устюгу, вновь разорив и город, и округу.
     Уже колосилась рожь. Короткое северное лето бежало к своему неизбежному
концу, и, торопясь за летом, двигалась  окольчуженной саранчою  новгородская
рать.
     Ратники  на тяжело груженных лодьях отпихались шестами: древний навычай
"новогородчев" сказывался  и  тут, лодьи шли резво  и ровно,  не  колеблясь,
точно невидимая сила толкала их (в наши дни, увидя такое, в голову приходит:
уж не мотор  ли гонит лодью?). Ратные в поту  и  пыли,  рожи, закопченные  у
походных костров, да так и не отмытые путем (баню, и то некогда соорудить!),
сияют.  Добро  в  лодьях, в  сумах  переметных,  в тороках:  ковань,  зернь,
узорочье, серебряные чары и чаши,  дорогое оружие,  бархатные порты,  атлас,
тафта,  соболиные  меха,  весовое  серебро в  монетах и гривнах  - всего  не
перечесть! Довести бы до дому только!  И тут  подстерегала  главная  беда, а
воеводам забота: не дать разбрестись, не дать исшаять рати!
     Высокие берега Двины. Громада воды. Боры, там и сям испестренные раннею
желтизною дерев. Рать, зоря погосты,  подходила  к  Орлецу, главной твердыни
Двинской земли. Там  заперлись двинские воеводы, там  московские  гости, там
ростовский  князь  Федор, пока еще  довольный своим назначением,  казавшимся
там, на Москве, и выгодным, и зело не трудным.
     Под  Орлецом новгородская  рать стояла четыре недели. Город был крепок,
брать его с-наворопа, приступом, боясь положить много людей, не рисковали.
     Соорудили пороки,  закидывали  город каменным  дождем, выбивали вороты,
многажды поджигали  стены. Двиняне  тушили пожары,  отбивались, но,  в конце
концов, изнемогли. Новгородские молодцы тем часом зорили окрестные  погосты,
достигая  самих Колмогор, а  помощи от великого  князя  все  не было, да  по
осенней  поре  ясно стало, что  и не подойдет. Кончалось снедное. Поели всех
коров и уже принялись за конину. Не хватало хлеба.
     В конце концов, двиняне  вышли из города и "добили челом"  новгородским
воеводам, каясь и обещая впредь не даваться под руку Москве.
     Главных  заводчиков -  Ивана Микитина и Конона  с соратниками  -  взяли
живьем. Конона  и  неколико иных казнили  тут же, а Ивана Никитина с  братом
Анфалом,  Герасима и Родивона, зачинщиков отпадения от Нова Города, исковав,
решили повести с собою.
     С Федора Ростовского, дабы не очень злить великого князя,  взяли присуд
и пошлины, что он прежде  поимал  на двинянах,  а самого  с дружиною пустили
"домовь".  С низовских торговых  гостей  взяли  окуп триста  рублев  и  тоже
отпустили  самих  на Низ,  даже  и  с товаром,  ну  а двинянам пришлось-таки
заплатить!  Две тысячи  рублев  и три тысячи  конев (каждому  новогородцу по
лошади) - такова была цена двинского отпадения под руку Москвы.
     Весь поход новгородцам обошелся без больших потерь. Из вятших убит был,
по грехом, с Городка лишь один Левушка Федоров, сын посаднич.
     Села новгородских бояр, куда зашли двиняне, были возвращены владельцам,
как и добро. Шла осень, рать  пережидала распуту, отъедались, отпаривались в
банях, гуляли.
     Тимофей Юрьич сам принимал сдавшегося Ивана Никитина.  Смотрел сурово в
обтянутое голодом  знакомое лицо, видел лихорадочный блеск глаз,  видел, как
двигаются желвы скул. Молчал. На дворе уже сооружали плаху для Конона.
     -  Казнишь? - вопросил наконец Иван (были они однолетки с  Тимофеем и у
обоих власы и бороды осеребрила седина).
     Тимофей мотанул головою, не отвечая. Возразил хрипло с отстояном:
     "Тебя к Нову Городу повезем! Как Великий решит, так и будет!"
     - Брата пожалей! - супясь произнес Иван. - Молод ищо!
     -  Волка убить, дак и волчонка задавить должно, не то заматереет, и всю
скотину перережет! - возразил Тимофей и махнул рукою. Ивана, пытавшегося еще
что-то сказать, за  цепь выволокли из жила. В спину ратным Тимофей вымолвил,
нехотя:  "Накормите  тамо!"  И сплюнул.  На душе  было  мерзко. Верно  ведь,
некогда сидели  вдвоем за пирною чашей... Но и  Нову  Городу  изменять Ивану
Никитину  не должно бы стать... Ох, не должно!  Один град на  Руси - Великий
Новгород, и ни Торжок, ни Плесков, ни Вятка, ни даже  Москва не заменят его!
И,  значит, все было  верно, и князев запрос, что брали с  двинян двенадцать
летов  назад,  так и должно  было брать! Не  Великий  же  зорить  на  потеху
пригородам своим!  Тогда и ослабнет  все,  и  разойдетце земля  по градам  и
весям, и коли не немчи, то  Москва зайдет ихние Палестины,  вытеснит народом
своим, и даже говор новогородчкий угаснет в глуби времен! Нет, нельзя!
     Твердо  печатая  шаг,  пошел  из  избы.  Постоял  на  высоком оперенном
крыльце, следя,  как  воздвигают  помост  для казни,  кивнул  издали Василию
Борисовичу, что руководил мастерами, спустился с крыльца.
     В Новый Город  добирались уже по  санному пути. Тут-то и  сбежал Анфал,
каким-то образом порвав ужище и спрыгнув  с саней прямиком в густоту елового
частолесья.  За  сбежавшего  Анфала,  как  понимали  все  воеводы,  придется
ответить.  Впрочем,  погоня за ним была послана тотчас  - семьсот  ратных во
главе с Яковом Прокофьичем, - и новгородцы крепко надеялись, что еще до суда
над захваченными Анфала привезут в железах, чтобы казнить вместе с братом.
     Той  же осенью  к  великому князю на Москву  отправилось  посольство во
главе с архимандритом Парфением:  посадник Есиф Захарьинич, тысяцкий  Онанья
Костянтинович и житьи люди Григорий и Давыд - заключать мир. И в чаянии мира
ох как не ко времени было бегство Анфала Никитина!



     Еще  гремели пиры  и встречи, еще плескала по  городу  хмелевая радость
удачи, а во владычных палатах, отай, собрался боярский совет: владыка Иоанн,
в  клобуке  с  воскрылиями,  с  панагией  цареградской работы  и  золотым  с
каменьями крестом на груди сидел в кресле, постукивая тростью и хмурясь.
     Бояре говорили в черед. Степенной, Есиф Захарьинич, успевший воротиться
из Москвы, стоял, оборотясь спиною к предсидящим и  взяв руки фертом, слегка
постукивая  носком тимового  шитого жемчугом зеленого  сапога, глядел сквозь
рисунчатый  переплет оконницы, забранной  желтоватыми  пластинами карельской
слюды. Свисающие рукава дорогого опашня свободно от плеч опускались почти до
полу.
     - Нать изловить! - произнес он сурово, не оборачиваясь.
     Оба посадника,  Тимофей и Юрий, поежились. У Василия Борисыча лоб пошел
испариною:  Анфала везли  на его  санях,  и, по справедливости, отвечать  за
беглеца должен был он.
     - Ивана утопили, Анфал того николи  не простит! - тяжело договорил Есиф
Захарьинич, и во второй раз было произнесено давнее о волке и волчонке.
     - А ежели не изловят?
     Тимофей Юрьич пошевелился в раскладном холщовом креслице, поднял хмурый
взор.
     - Надея есь! - выговорил он. - Михайло Рассохин!
     -  Беглеч?!  -  жестко вопросил, не  оборачиваясь, Есиф  Захарьинич.  -
Он-ить к великому князю беглеч!
     - Говорено с им! - подал голос молчавший доселе Юрий Дмитрич.
     Есиф  Захарьинич глянул, оборотясь,  и владыка,  пошевелясь, пристукнул
посохом:
     - За выдачу Анфала простить рассохинские вины?
     Есиф Захарьинич, вновь отворотясь, молча перевел плечьми.
     - В первый након! - вымолвил сквозь зубы.
     За  окном  пошумливал  город,  слышались   пьяные  клики,  пронзительно
выговаривала в руках искусника пастушья дуда, ведя плясовой мотив.
     - Можно и... - не договорил степенной. Конечно, помыслили враз воеводы.
Рассохину слова не давали, можно и... И каждый, про себя, не договорил.
     Разумеется, оставить в покое беглеца Анфала новгородская  господа никак
не могла, справедливость чего  выказалась  совсем невдолге, всего  через три
года.
     А на другое лето и  еще  новая учинилась пакость. Постриженный Герасим,
свержи с себя монашеский чин, бежал из монастыря прямиком к Анфалу Никитину,
который, невзирая на новгородскую засаду, достиг-таки Вятки, где и начал уже
собирать себе новую рать.



     Есть люди, которых невозможно представить детьми.
     Даже в отроческой ватаге они глядятся старше своих  лет, снисходительно
указуя несмышленышам,  как  взбираться  на  спину  неоседланной  лошади, как
пихаться  шестом,  стоя в  узкой  долбленке,  как держать деревянный  меч  в
детских  "сражениях",  как  лучше  кидать  биту,  как  не  трусить,  укрощая
разъяренного  быка.  Юношей такой  парень  уже  учит  сверстников  правильно
держать топор, ловко  и чисто вырубать угол клети "в крюк" или "в потай",  и
не  понятно - где этому  и сам-то выучился? Не моргнув глазом режет скотину,
нанося ей меткий удар по темени и враз, ножом, перехватывая горло. А там уже
и ходит в ушкуйные  походы  с шайкою "охочих молодцов"  или "молодых людей",
где первым  лезет на бревенчатый частокол крепости и, ожесточен ликом, рубит
людскую плоть... Но как выглядел такой парень в том нежном отрочестве, когда
без материнской заботы и ласки дитяти еще не прожить? Робел ли когда? Плакал
ли, уткнувшись в  материн подол?  Замирал  ли восхищенно,  слушая  бабушкины
сказки?  Бегал  ли за  каким  иным  парнем  старше  себя,  учась  хотя бы  и
властвовать над другими? Нет, этого всего не представить и не понять.
     Словно и  не было  того,  словно  и  родился  тем  самым  удальцом, как
греческая  древняя богиня  Афина из головы  Зевса, уже взрослой  и  в полном
вооружении!
     Таковым и был Анфал Никитин.
     Недаром  именно  ему,  а  не  старшему  брату  Ивану,  главному воеводе
двинскому, удалось бежать с пути, когда их, закованных, вместе с Родивоном и
Герасимом везли уже по зимнему санному пути  в Новгород,  чтобы  там предать
вечевому суду.
     Сейчас  Анфал  сидел в избе с сотоварищем Михайлой Рассохиным, бежавшем
из Нова Города, и доругивался напоследях:
     -  Шухло  вонючее!  Стервь! Тухляки!  Пропастина, падина лютая! - рычал
Анфал, исходя  гневом.  - Што  Тимоха  Юрьич, што Юрко Дмитрич,  што  Васька
Борисыч - одна свита! Воронье на падаль!
     Рассохин привез весть, что новгородцы казнили Ивана Никитина,  свергнув
в Волхово с Великого моста.  (Герасим с  Родивоном,  на коленях,  в  слезах,
вымолили себе жизнь, обещавшись постричься в монахи.) И хоть везли Никитиных
явно на смерть за то, что  Двина откачнулась  Москве, хоть и утек Анфал, как
сам  понимал,   от  казни,  а  все  надежна  блазнила,  что  помилует  Ивана
новгородская  господа: сколь  вместях  и в походы  хожено,  и за  данью,  за
Камень, в Югру, за серебром и мягкою рухлядью. Да и на Волгу двинян  не сами
ли новогородчи  созывали тридцать  летов  назад?  Сожидал,  надея была: ну в
железа, в укреп, в монастырь  хотя, как Герасима с  Родивоном! Не помиловали
брата Ивана, утопили. Стервь! И чем провинились двиняне? Тем, что заложились
за московского князя? Дак, решалось то всема! Вечем, всею, почитай, Двинскою
землей! Обыкли грабить Двину! Забедно стало пруссам да  неревлянам, что воля
у нас! Места богатые, дикие, рыба красная, торг с Норвегом ведем, хлеб и тот
родится нынче, не вымерзает, как  прежде! Да и когда  тот поход  был на Низ?
Много ли  наших ходило? За тридесяти  летов те, прежние, успели и умереть  в
свой  након! А  воеводили кто? Те  же новогородчи,  те же бояре  с  Прусской
улицы!
     Кто  в шестьдесят  шестом  году воеводил  тамо?  Есиф Варфоломеич, раз,
Василий Федорович,  два, и Олександр  Обакунович,  ведомый воевода, што  пал
костью под Торжком  в бою с  тверичами. Дак  после  и  замирились с  великим
князем  Дмитрием, и  на  Дон с московитами ходили вместях, Орду бить! А  как
Тохтамыш Москву разорил да пожег, тут-то и подступило:  платите, мол, за то,
што мы в штаны наложили, каменного града  не замогли удержать! А новгородски
бояре того круче завернули: мол, двиняне в том  походе были, Двина  и плати!
Из  восьми тыщ  выхода  токо три взяли с палатей Святой Софии,  а пять  -  с
двинян.  Всю Двину испустошили!  И кто был  тогда, в восемьдесят шестом? Кто
выход собирал? Федор Тимофеич, Тимофей Юрьич да Юрий Дмитрич!
     И ныне, через двенадцать лет, кто пришел грабить Двину? Кто под Орлецом
стоял, бил стены пороками? Кто две тыщи серебра да три  тыщи коней вымучивал
с двинян? Та же свита! Те же Тимоха с Юрьем! Токо  теперь  уже  - посадники!
Остепенились, эко! Прусс с неревлянином! Знакомою дорожкой пришли-прикатили!
Вот те и вечевая власть, вот те и вольный город, Господин Великий  Новгород!
Для кого воля та, токмо? Тут и кто хошь за князя великого заложился бы! Лишь
бы не грабили не путем! Пять тыщ! И  мы же  и  виноваты  теперь!  И  нас  же
казнить!
     - Теперь князеву руку надо держать, - вставил было слово Рассохин.
     - Обосрались и княжие воеводы! - свирепо рявкнул Анфал. - Кого  прислал
Василий? Ростовского  князька,  которого на  том же  Белоозере  новгородская
рать, почитай, без бою взяла в полон? Я Ивану и давеча баял: дурная затея! А
он мне; князь далеко, иной  год и даней Москве не пошлем, недород тамо, иное
што, да и воевод московских  на Двины не слыхано! Вот те и недород, вот те и
спокой за князем московским!
     Над головами обоих плавал слоистый дым. Хозяйка, опасливо взглядывая на
воевод, подавала  то дымные шти, то пшенную,  сваренную на молоке  кашу,  то
пироги. Но  мужики  не  столько  ели,  сколько  орали  да подливали себе  из
глиняной  корчаги темно-янтарного пива. "А ну как драться учнут, -  опасливо
думала хозяйка, - всю посуду перебьют ить! А ныне и куплять не на цьто!
     Московляне зорили,  новогородчи зорили, мало избу не  сожгали,  а  ныне
двиняне не стали б зорить!"
     - После того бесстудства как было не заложиться Москве? - ярился Анфал.
- Выборная власть! Посадники! А мне не надобе такой выборной власти, што нас
постоянно грабит! У их корысть токмо своя, новогородчка!
     Да и не всего Нова Города, а, почитай, одной Прусской стороны! Конечь с
кончем в Новгороде  Великом и то сговорить не могут! Противу Москвы надумали
литовских  князей приглашать! Ужо  Ольгерд  им  зубы показал, а  Витовт  еще
покажет! Кровавые слезы учнут лить! Обломы!
     - Ну, и куда  теперь? - выговорил, понурясь, Рассохин, уныло заглядывая
в почти опруженную братину:  не  налить ли  сызнова? - В  Устюге не усидеть!
Говорю тебе, толкую! В князеву службу подаваться нать! Боле некуда!
     -  Ну это  ты оставь!  -  Анфал мотнул тяжелою косматою  головой, отвел
рукою, будто муху согнал. - Воля дорога!
     - На Двину не воротишь нонеча! Двиняне заложились за Новый Город вновь!
Тамо,  гляди, и  нас  с  тобою  выдадут  новгородчам... Да  и на  Устюге  не
усидеть...
     -  Да  уж...  Знамо  дело! -  процедил  Анфал,  пнув  сапогом  некстати
подлезшего кутенка. -  На Вятку уйду! - отмолвил хмуро. - Татар да вогуличей
станем зорить! Айда со мной!
     - Примут ле? - усомнился Рассохин.
     -  Меня  да с молодцами не  принять?  - возразил, выпрямляясь, Анфал  и
гордо сверкнул взором.  - Примут! В ноги поклонят ищо! Воздвигнем тамо новое
царство! Вольное! Людей наберем! Сибирь со временем будет наша!
     Осильнеем - никто  станет не надобен, ни Новгород, ни великий князь, ни
Орда! Иди со мною, Михайло, не прогадашь! Верно тебе говорю!
     Рассохин только вздохнул, не  подымая  глаз от чары. Анфал легко встал,
поднял,  чуть  натужась,  тяжелую  глиняную  посудину,  перелил  хмельное  в
деревянную  расписную бокастую  каповую  братину,  приказал: "Черпай!",  сам
крупно  зачерпнул, выпил,  не переводя  дыхание, до  дна,  чуя,  как  горячо
ударило в голову, тронулся к двери. Замокшее дверное полотно глухо  чмокнуло
под тяжелой рукою Анфала, отокрылось в ночь. Анфал вышел на крыльцо, справил
малую  нужду прямо  на  снег. Из заречья,  где темный бор  почти сливался  с
ночным в низких облаках небом, тянуло морозным пронзительным, с легкою сырью
воздухом.  Снег  на  перильцах не скрипел, не  рассыпался, а  взятый в кулак
сминался в  ком и медленно таял. Весна, не видная еще, едва ощутимая, готова
была  обрушиться  на  боры, взломать лед на сиренево-серой реке,  взорваться
птичьими голосами, сумасшествием  ветра,  и дышалось влажно, легко, глубоко.
Анфал постоял, чуя, как зыбкий холод заползает за ворот расстегнутой рубахи,
холодит и успокаивает разгоряченное тело. Поправил чеканный серебряный крест
на груди. Улыбнулся своему, тайному, в ночной иссиня-серой темноте представя
себе ледоход на  той  же  Двине,  Печоре  или  Ветлуге:  оглушительные удары
ломающихся  льдин,  вывороченные с корнями лесины, ныряющие  в сахарно-белом
крошеве, вдохнул еще раз морозный воздух, выискивая ноздрями потайную  весть
близкой весны.
     "Нет, меня они не утопят в Волхово! - помыслил с веселою яростью. - Ишо
не  утопят! Гляди, я  и  сам  кого  из их  утоплю! - повторил себе  самому и
молчаливому лесу невдали и окрест, утверждая и утверждаясь: "На Вятку уйду!"
     А Рассохин продолжал сидеть в дымном жилье над чарой  сельского пива, с
горем  понимая, как  не просто ему будет  совершить  то, что он по  тайности
обещал  и должен  будет,  ежели  что, свершить в  уплату за свое  прощение и
возвращение в Новый Город.



     Иван Никитич пошевелил  рукою подгнивший  кол,  тронул  второй, крякнул
сердито. Поистине  надобно было менять всю ограду, а не латать  свежим лесом
это  гнилье!  Давешний, пятилетней давности, пожар, смахнувший полпосада, не
затронул Занеглименья. А  жаль! То бы все разом полымем и взялось, с оградою
этой! Только оградой? Он критически оглядел терем: нет, терема было бы жаль!
Зло толконувши еще раз старый кол, вываливавший из ряда, пошел к дому.
     Не в  подгнившей ограде было  дело, и не  от нее маета,  а от недавнего
хождения  по  боярам,  от созерцания  роскошей,  иноземной  посуды,  ковров,
оружия, порт многоценных, коней,  что ему могли бы привидеться токмо во сне,
размаха  хоромного  строения,  что  у  Зерновых,  что  у  Кошкиных,  что   у
Акинфичей...  А теперь, когда с десятками великих бояринов  говорено,  когда
побывано, почитай, мало не у  всей  ли московской  господы, вновь уползать в
свой угол, свой кут, в свою бедную, как пронзительно виделось ныне, хоромину
в  одно жило, с одним  дворовым слугою Гаврилой да с девкою, взятую в помочь
матери с Острового "из хлеба"...
     Конечно, не то житие, где за все про все одна хозяйка в дому, коей и не
присесть на дню, а муж-кормилец  какой-нибудь возчик, коваль, али древоделя,
али мелкий разносчик с Посада, что с утра спешит со своим товаром по улицам,
громко выкликая  да  потряхивая  на  спине  пуда  полтора-два мороженой  али
сушеной  рыбы, или беремя крестьянского  холста, и которому коли не  продать
товар сегодня, то и неведомо,  из чего  варить на завтра постные шти... А не
накопивши, с  трудами и  горем, двух-трех  гривен, и  заневестившуюся дочерь
замуж не выпихнуть!
     У него  и солонина  в погребе,  и  зерно, и  мука, и  масло топленое  и
постное,  да и  не льняное какое, а самолучшее, с  подсолнуха! И  кадушки  с
грибами,  ягодой,  капустой, и  кадь соленых  сетов, и мед - Лутонин  дар, и
сыры, и соленый творог, и  свежая баранина из  деревни. Он статочный хозяин,
коней  кормит  не сеном, овсом,  княжой городовой  послужилец,  более  того,
владычный посельский, и  Киприан, кажется, начинает ценить Ивана, отличая от
прочих "слуг  под  дворским". Да  и навидался  он  роскошен-то! И  своих,  и
иноземных. В Орде побывал с княжичем Василием и в Кракове, в Цареграде бывал
не раз... И все-таки  нынешнее хождение,  а паче того  теперешнее  состояние
свое, когда надобно вернуться восвояси, и снова умалиться, снова занять свое
незаметное место в череде служилых  дворян, место скорее нижнее, чем верхнее
- это долило!
     Иван Никитич испытывал противное ощущение всех уцелевших  и вернувшихся
домой  "ходоков",  которые  сколько-то  слепительных   дней,  иногда  часов,
побывавши  вровень с  сильными  мира сего,  возвращаясь  опять  во  тьму, из
которой  выплыли  на  краткий, незабвенный для них  миг, уже не могут  найти
своего прежнего  места в  жизни, ропщут и  надоедают всем и вся бесконечными
рассказами о совершенных ими подвигах.
     Ивану  Никитичу,  повидавшему  мир, это,  последнее,  не  грозило.  Но,
однако, возвращаться восвояси все одно было трудно. Начинал заползать в душу
тихий  не то что страх,  а  сомнение,  что ли: а  ну как теперь воспоследует
остуда от великого князя Василия, а паче того - от Софьи Витовтовны, которая
навряд  простит ему,  что  он своим  рассказом  о  тайном сговоре  Витовта с
Тохтамышем опорочил ее отца - великого князя литовского.
     Долго  ли великой княгине разорить и погубить простого ратника! Отберут
Островое, от  службы  откажут...  Да и  чего он добился  на деле-то? Василий
союза с Витовтом не разорвал, вишь, и Смоленск  ему подарил, и от рязанского
князя отступился!  Да  и нелепая война с Новым  Городом не по Витовтовой  ли
воле затеяна? Хороша власть, когда набольший  готов подарить отчину недругам
своей земли! И что они все? Бояре, послужильцы, чадь, посад, торговые гости,
церковь, черные люди московские?  Так и  согласят, так и стерпят,  чтобы  от
воли одной литовской бабы, пусть и княгини, зависела участь всей земли! Тута
меняй не меняй ограду, все одно, душа не на месте по всяк час! В государстве
гниль!
     В черед подумал о детях  - сыны тоже тревожили. Ванята, коего он лонись
определил  в  княжую  дружину, нынче голову  потерял, пропадает на  Подоле у
молодой купчихи-вдовы, а та  и рада донельзя:  "прикормила ратника"! Сам был
молод, да и не без греха, а все же... А ну как и женит на себе? Не на десять
ли летов старше молодца?  Позор! Давно надо  было хвоста поприжать  охальной
бабе  да и Ванюху вздрючить! Он уж и  на  Подоле побывал, и  мимо  лавки той
(калачами торгует) прошелся...  Так-то  рещи, баба вкусная, сдобная и зраком
приятная,  да ведь  хотя  бы какого вдовца  себе прибрала! Парню-то и  всего
восемнадцать летов! То  ей,  верно,  и любо, што млад да  юн, поди, до нее и
бабьей ласки не пробовал... "Прикормила"!
     Шалава мокрохвостая!
     И все не получалось взаболь  озлиться  на  нее. Даже и до слова  дошло:
остановил было, проезжая, соскочил с коня. Потупилась, вскинула глаза, потом
строго, побелевши  губами, произнесла:  "Ивану Никитичу!", и  глянула слепо.
Как женки на восточном базаре  глядят, коих привели на продажу... От взгляда
того  и  онемел.  Не смог  никакой хулы  али  укоризны нанести,  токмо озрел
внимательно  сведенные брови,  тщательно  выщипанные  и подведенные сурьмою,
темно-вишневые губы, припухлые не от сыновьих ли поцелуев?
     Бело-розовые  "крупитчатые"  руки, весь  ее  подбористый стан,  еще  не
нажившейся, не нагулявшейся  женки  в самой  той бабьей поре,  когда  уже  и
времени  нет сожидать да медлить, а  -  час, да мой!  Понял, по  осторожному
взгляду, по уважительному,  по батюшке, величанию (да и  как-то  узнала, что
отец!). Понял, что любит, и  не смог, не  похотел охаить, остудить... Верно,
сама поймет со временем, что не  муж  он ей, а так, утеха  на  время! Дак уж
пускай...  У  самого  еще  не  проходит  истома телесная  при  виде  красоты
женочьей, да вот - сперва ради памяти покойной Маши, после - ради детей (как
мачеху привести в  дом?),  так и не  женился во  второй након, хоть  мать  и
нудила временем: я, мол,  стара, не седни-завтра один останешь... Так-то оно
так, все так!
     Крякнул еще  раз,  воспомня поганую  ограду,  которую когда-то  любовно
мастерил  сам, подгоняя колья вплоть. Чтобы и щелей  тех не было в ограде от
любопытного не в меру глаза соседского али прохожей женки какой?
     Воздохнул, подымаясь  на невысокое, в три  ступени, только бы  зимою от
снега спасти дверь в жило, крылечко, входя в темные  сени и нашаривая  рукою
дверную скобу.
     - Когда Василья-то ждать? - вопросила государыня-мать, возясь у печи.
     Васька, Лутохин старший брат, недавно вернувшийся из долгого ордынского
плена, нынче был на княжом  дворе,  пошел беседовать с самим Федором Кошкою,
вроде берет его боярин толмачем к сыну своему Ивану. Оно бы в самый раз!
     По-ордынски  Васька толмачит  как  по-русски,  да может, и лучше  того.
Навычаи ордынски  все ему ведомы, а Кобылины-Кошкины один из первых родов на
Москве: поглядеть токмо, и то шапка с головы улетит! Да и Иван Кошкин ныне у
великого князя, бают, в чести: быть при нем тоже, что при князе Василии.
     Дай Бог! Сколько же  летов Лутоня его ждал? Верил. Горенку срубил брату
у себя в деревне!
     На  миг  Иван  позавидовал  двоюроднику.  Сидит Лутоня  на земле,  корм
справил княжому посельскому - об ином  и горя нет! Дети  -  семеро, никак  -
подросли. Одних  парней  четверо! Сам  заматерел. Дом  справный. Не в труд и
гостя принять, да угостить. Чего бы еще? Не бьется, как он, Иван, не шастает
по деревням, сбирая владычный корм, не мыслит о том,  каким зраком глянет на
него боярин али княгиня великая!
     Младший, Сергей, заботил паче Ваняты. Так-то сказать - двенадцать летов
всего! Да не в отца, не в брата пошел. Вместо того чтобы там со сверстниками
бегать, в горелки играть да драться, над книгами сидит!
     Грамоту рано постиг, а теперь вот и греческий зубрит, ходит в монастырь
Богоявленья к старому иноку из греков сущих. Упорно ходит, учит! Ныне и отцу
явил знания свои: сам, спотыкаясь, перевел несколько страниц из той памятной
книги,  что  приволок  некогда  Иван  из Константинова града.  И  не  устает
выслушивать отцовы рассказы про царский город. Може, по той стезе пойдет, по
посольской? Али по церковной? Девки вроде  пока не  занимают его... Это ныне
не занимают!  - одернул сам себя, а года три  еще минет, дорастет до иньшего
возрасту и сам учнет бегать к какой портомойнице! А все-таки греческий учит!
Иван, помнивший по-гречески  всего несколько слов, втайне  гордился  младшим
сыном. Но и  тревожился более, чем  о старшем,  Ванюхе. Тот-то весь  как  на
ладони. Виден, внятен, и чего ждать от него, отец понимал хорошо. Маша, Маша
не дожила, не позрела сынов-то  своих  на возрастии! Без баушки, без Натальи
Никитишны, и не вырастить, не поднять бы было ему сыновей!
     Иван  тяжело плюхнулся на лавку. Посидел, подумал,  глядя  рассеянно на
худые бедра деревенской  девки, что суетилась  у печи вдвоем с  матерью. И с
лица-то  некорыстна,  губы толсты,  глаза  выпучены,  да  и рябая.  Скользом
помыслил: трудно ей  будет мужика себе найти!  На такую  и с  голодухи-то не
всяк позарится!
     -  Снидать  сядешь  ле  али  Василья  доведешь?  -  вопросила  мать, не
оборачиваясь.
     - Пожду! - отозвался Иван.
     Мать  с того часа,  как  встретила Ваську  у  себя в  деревне,  смертно
усталого, бегущего из Орды, оберегла от мужиков, искавших  убить "татарина",
и стала звать упорно Ваську не Васькой, а Васильем, и даже объяснила как-то:
"Он тамо сотником был, а ноне станет княжий муж али толмач при боярине, да и
в  годах. Неудобно уж  Васькой-то  звать!"  Иван, однако, себя переменить не
мог, в глаза и по-заочью больше продолжал звать Васькой.
     Но  вот  наконец  заскрипели ворота (верхом приехал,  понял  Иван,  ну,
Гаврило встретит, примет коня!). Хлопнула дверь в  сенях. Иван  встал, пошел
встречу.
     - Никитичу!
     - Берет тя боярин?
     - Берет!
     Обнялись. Васька был по-прежнему смугл, на всю  жизнь прокален солнцем.
Крепкие  морщины   острого   лица   еще  не  старили   его,  лишь  придавали
мужественности.  Светлые  глаза,  способные холодеть  и леденеть  от  гнева,
глядели  с какою-то  суровой безжалостностью. Знать, столько  раз  видели  и
смерть,  и  плен, и  муки,  и  скачущих встречь вооруженных  всадников,  что
по-иному уже  и глядеть не могли. Даже  когда улыбался  Василий, льдинки  не
таяли в глазах.
     Мать поставила на стол мису со  щами. От густого, с убоиной, варева шел
пар.  Наталья  Никитишна сама, сдвинувши брови, достала кувшин из  поставца,
налила  тому  и  другому  чары. Помолясь,  тотчас  выпили.  Несколько  минут
сосредоточенно и  молча  ели щи, крупно откусывая хлеб. Васька  щепотью брал
серую соль, сыпал на ломоть аржанухи.
     Когда-то встретились в Орде, когда-то  вдвоем ходили к иконному мастеру
Феофану  Греку,  когда-то  Васька  служил  у  этого  грека  в  подмастерьях,
купленный на рынке в Кафе... Давно было! И сейчас  сидят супротив друг друга
два уже  немолодых  мужика  (все  же родня!),  и  у  каждого  жизнь прожита,
почитай, на много за  половину: на пятый десяток пошло у  Ивана, а у Василья
уже к шестому подбирается, и голову всю как солью осыпало - обнесло сединой.
Толкуют о своих, о родне.
     -  От сестры, Любавы, весточку получил! -  говорит  Иван. - Не  сдается
баба никак, второго родила парняка!
     - А самый первый ейный?
     - Алеха-то? Служит! Уже и на Волгу  ходил с князем Юрием! В батьку сын,
в Семена!
     - А с отчимом как?
     - А што ему отчим! Рос, почитай, у батьковой родни, а ныне - воин, муж!
Гляди, и оженят  скоро!  От  родни, никак, деревню  получил,  не то получит,
как-то так, словом... Не обижают ево!
     - А заходит?
     - Заходил...
     Ивану неловко баять, что Алексей, как мнится Ивану, так-таки не простил
ему батькиной смерти в бою на  Воже. Навроде Семен тогда  Ивана  телом своим
прикрыл... Иван нынче и сам иногда начинает думать,  что так и  было, хотя -
что там было о двадцати с  лишком  летов тому  назад! Не прикрывал,  того не
было,  а  вот умирал Семен  на  руках  у Ивана, и спасти друга,  зятя,  мужа
сестры, Иван не сумел.
     Сидят два  немолодых мужика, беседуют о делах господарских, об Орде,  о
службе,  о князе  Витовте,  будь  он  неладен!  О  настроениях  в  семействе
Кобылиных, да о том, что Иван Федорыч  с отцом, Федором Андреичем Кошкою, не
зело мирен.
     - Круто тебе меж их поворачиватьце будет! - говорит Иван.
     Васька супит бровь, молча наливает себе в чару Лутониной медовухи.
     Возражает, подумав:
     - Не ведаю! Токмо в ордынских делах старик поболе смыслит сына свово!
     А Иван-от Федорыч у князя самого в любовниках ноне, в той и докука!
     Иван  Никитич вздыхает, наливает чару  в свой черед. Оба молча пьют.  В
льдистых  глазах   Василия   проходят  ордынские  памяти.  Иван,  прищурясь,
сравнивает Ваську с Лутоней. "Братья, а как не схожи!" - думает он.
     - Леха Семенов сказывал, - говорит он, чтобы только  не  молчать, - под
Казанью в степи напоролись: мертвяк, уж звери все лицо объели ему, и раненая
лошадь... А  лошадь жива  еще! Лежит, голову приподняла и  смотрит  на их, и
будто плачет. Старшой  велит Лехе: добей! А Лехе и от запаха падали-то дурно
стало:  человечина, дак! Слез, а  из-под  мертвяка  зверек  какой-то  юркий,
навроде колонка  али куницы...  Смотрит, глазки-бусинки,  а пасть  в  крови,
значит, человечину жрал! А конь глядит, и  навроде слезы из глаз...  Старшой
понял,  слез и сам горло перерезал коню.  И вороны  тут - целой тучей... Так
вот!
     - Так вот... - эхом,  как  о  привычном, сто раз  виденном,  отзывается
Василий (в степи не то еще повидать мочно!).
     - В боях-то бывал? - прошает Ивана.
     -  А как же! - обрадованно отвечает  Иван. -  Бает,  даже срубил одного
комонного сам! В отца сын, воин! Коня вот пожалел...
     - Коня, однова, жальче бывает, чем людина! - соглашается Васька и снова
пьет.
     И молчат. По-хорошу молчат. И тот и другой чуют, что свои, не чужие, не
сторонние один одному, и это греет паче слов.
     А Наталья Никитишна  присела к столу, подперевши щеку  рукой. Глядит на
рослых  пожилых  мужиков,  одного  из которых сама  растила, подымала  после
страшной гибели мужа, а другого недавно приветила в Островом, сердцем поняв,
что свой.
     "Не было бы беды! - думают братовья. - Аль измены  от князя  самого!  А
так-то  живем! Без нас,  ратников,  и княжество не  стоит!  Нече без нас  не
содеитце!"
     Васька подымает холодные и светлые глаза. Прошает, когда померла Маша.
     - А  у меня в Орде  женка  была,  татарка.  Потерял! И сына...  чаготаи
увели... - говорит, отводя предательски проблеснувший взор.
     - Жива ай нет? - прошает Иван.
     - Не ведаю!
     Васька молчит, потом, молча, наливает чары:
     - Выпьем за наших женок, твою и мою!
     Мужики пьют. Наталья Никитишна смотрит на них, подперевши щеку рукой, и
тоже молчит. Ее печаль теперь - внуки. Сколь осталось  сил, а надобно внуков
вырастить. А там уже пора и на погост!



     Дело руковожения братией монастыря у Никона шло. Шло тогда еще, в самом
начале,  когда  угасающий  Сергий  передал  ему  бразды  правления  Троицкой
обителью, шло  и  после  смерти преподобного. Возможно, как  раз потому, что
само это  дело - многоразличные хозяйственные заботы - мало занимало его, не
доходило до дна души. Не было  своей,  корыстной заинтересованности в нем. А
делалось  все  на  удивление  легко.  Тысячи  мелочей,  из  которых  состоит
хозяйство  крупной  обители,  как-то  сами собой укладывались в  голове,  не
терялись, не позабывались греха ради. Отдавая распоряжения, он всегда помнил
о  них  и всегда  проверял: сделано  ли? Но и  то чуялось,  конечно, что он,
Никон, является как бы тенью преподобного, тенью Сергия, и все, что творит -
творит во славу и память усопшего.
     Почему  Сергий  тогда,  в  самом  начале,  отослал  его  к  Афанасию  в
Серпуховскую  обитель на Высоком? Смущала молодость?  Сан  священника  Никон
получил именно там. Быть может, чтобы добре познакомился с князем Владимиром
Андреичем,  неизменным  покровителем  Троицкой обители? Быть может, и  здесь
обеспечивал преемственность дел монастырских? Иногда Никон думал именно так.
Во всяком случае, свой "отсыл"  Никон принял  так, как и  подобает иноку: со
смирением и безо  спора. Почему же Сергий  так скоро, всего через два  года,
согласил принять Никона к себе и сразу поселил у себя в келье? (Верный Михей
к тому времени уже умер.)  Никон учился у Сергия всему: терпению, прилежанию
в трудах и тому удивительному сочетанию доброты со строгостью, которое видел
в  Сергии. Учился  многоразличным ремеслам, учился точить посуду и резать по
дереву. Но  паче  всего возлюбил Никон книжный труд. Переплетать, узорить и,
главное,  переписывать  книги  мог  бесконечно. Греческий постиг едва ли  не
самоуком.  Впрочем,  и Афанасий в  обители на Высоком сильно  помог. И опять
тенью мелькала мысль: не  греческого  ли языка ради (не токмо,  разумеется!)
отослал Сергий Никона в монастырь на Высоком?
     Никон  никогда  не  стремился к  странствиям  и  язык  изучал  не  ради
путешествия к святыням Цареграда, а паче всего того ради, дабы честь великих
святых отцов не в переводе, а в подлиннике. И уже тогда, при Сергии, начинал
переводить с греческого, пусть еще робко и неумело.
     Преподобный за  семнадцать  лет совместной  жизни дал Никону невероятно
много. Много и  в постижении  богословских тайн, ибо  "бесписьменный" Сергий
сердцем   понимал   много  лучше   самых   исхитренных   богословов   истины
Евангельского  учения.  И это  вот  душевное,  духовное знание  сумел,  хотя
частью, передать своему последнему ученику Никону. Никон и печатей увядания,
угасания сил наставнических долгое время как бы и не видел.
     Учитель был  бессмертен  для  него,  и  это  ощущение  вне  смертности,
постоянного присутствия преподобного, осталось у Никона на всю жизнь, даже и
после  смерти  учителя. (Недаром  он  несколько раз  видел  в яви  Сергия  с
Алексием,  приходящими  в  монастырь.)  И  все же  этот невысокий, с обычным
лицом, обычною русою бородой человек решился на то, на что поначалу решиться
было трудно, ибо  сие  нарушало традиции, завещанные  самим преподобным.  Он
начал  принимать  боярские вклады  в  монастырь  землями  и деревнями.  Спор
иосифлян  с нестяжателями был еще впереди. Впереди, в отдалении, был великий
вопрос об опасном обмирщении иноческих обителей.  И начал принимать подобные
вклады  Никон  без  каких-либо  глубоких  терзаний. Попросту того  требовало
разросшееся хозяйство монастыря. Нужен, надобен был постоянный источник хотя
бы  снедного  пропитания.  Это  Сергий когда-то  голодал, отказываясь  сам и
запрещая инокам сбирать милостыню. Сергий мог.  Но  он один и  мог! Да и при
нем, как гласило монастырское предание,  это решение вызвало серьезный ропот
иноков.  Угрожали  разойтись. Проще  было, как  прояснело Никону,  монастырю
получать корм с дареных волосток. Тем паче что общежительский устав исключал
возможность того, что  кто-то из иноков  побогатеет  и  тем  внесет  смуту в
киновийную жизнь.  Тогда, при том тяжком времени. Троицкие иноки жили каждый
сам по себе, еще не создав общего жития.
     Никон вздохнул и отложил в сторону греческий текст Василия Великого.
     Надо было еще до службы распорядить посылкою в  недавно полученное село
на Оке опытного старца для устроения рыбной тони, еза и коптильни.
     (Наконец-то рыба в обители будет своя!)  Он  бегло просмотрел грамотку,
присланную посельским относительно  размера  владельческого  корма в дареных
селах, тотчас поняв, что  и  тут  надобен  свой  глаз, ибо  названное  число
коробей жита было значительно  меньше  того,  что  должно было быть, и скот,
имеющийся  в  наличии, странным  образом  поменел, не  отвечая числу  голов,
указанному в дарственной. Уже  подымаясь к  выходу в храм, он вспомнил и еще
об  одном  не  уряженном  деле:  о свечах  и воске для  изготовления  свечей
(которые скали по-прежнему тут, в  обители,  из дареного воска сами иноки по
заповеди  покойного Сергия). Теперь же,  поимев монастырские борти, возможно
было бы и  воск  иметь свой, наряду с  медом. Да! Он,  Никон,  был  в некоем
смысле  тенью преподобного. Но тенью живой, действенной, способной принимать
и самостоятельные решения и, что еще важнее, неуклонно воплощать их в жизнь.
     Великий князь  Василий должен  был прибыть  в  монастырь  с  минуты  на
минуту,  и  киновиарх  прошал, не  стоит ли  задержать  начало  литургии  до
подъезда князя. Никон сделал легкий отрицательный жест головой,  и киновиарх
тотчас  понял его. Даже ради великого князя  нельзя было задерживать моление
Господу.  В  этом  тоже сказалось наследие  преподобного  Сергия.  Нерушимый
закон,  установленный еще Горним Учителем. И цари земные во всей славе своей
меньше во сто крат Царя Небесного!
     Василий  Дмитрич,  прибывши  в монастырь, еще  слезая с  коня,  услышал
доносившееся  из храма  стройное  монашеское пение. Он опоздал  к литургии и
нахмурил брови, гневая на дорожную задержку и нетерпение иноков. Отдав повод
коня  в  руки  стремянного  и  на  ходу  приуготовляя  себя  к  молитвенному
состоянию,  поднялся по чисто выметенной  тесовой  двоевсходной лестнице  на
рундук  высокого  церковного  крыльца.  Заранее  сняв шапку  и  обнеся  чело
крестным знамением,  прошел  в храм.  Братия  молча  расступалась, пропуская
великого  князя.  За его  спиною  бояре  и  ратники, спутники  князя,  боком
пролезая  в храм и стараясь не шуметь, становились по-за  спинами монашеской
братии,  поющей:  "Благослови,  душе  моя,  Господи..."   Шла  еще  литургия
оглашенных. К исповеди и причастию князь все-таки успел.
     Во  дворе чуть слышно заржал  конь.  Остатки  мокрого  снега  таяли  на
воротнике дорожного вотола, и холодные капли падали за  воротник, высыхая на
разгоряченном долгою скачкой теле.
     "Восхвалю Господа в животе моем, пою Богу  моему, дондеже  есмь,  - пел
хор. - Не надейся на  князи, на сыны человеческия, в них же несть спасения и
изыдет  дух  его  и  возвратится  в  землю  свою, в  той  день погибнут  вся
помышления его..." Сейчас, вдали от Софьи, Василий особенно остро чувствовал
всю бренность и временность дел человеческих - суета сует и всяческая суета!
     Он нуждался в духовном утешении и скорбел в этот  час, что уже  никогда
не узрит самого Сергия, не услышит его тихой, западающей в душу беседы:
     "Благослови, душе моя, Господи!"
     Зима была  на исходе, и уже переломился  небесный  окрас: зимняя сурово
серая пелена, продутая февральскими ледяными ветрами, исчезла, уступив место
неспокойному громозжению серо-синих туч. Год истекал  последними мартовскими
днями. Пахло могилой и далью, и  блазнило:  вот-вот зазвенят  ручьи, рухнут,
станут  непроходны  пути-дороги,  и  новым   безумьем  жизнерождения,  пухом
тальника, новой зеленью молодых берез оденется земля.
     Отпуская грехи,  Никон  накрыл  склоненную голову  князя епитрахилью и,
почти не вопрошая Василия ни о чем, произнес негромко, но твердо:
     - Помни, что за нечестие князя Господь возможет покарать весь народ!
     Жену подобает любити, но не дати ей воли над собою! Помни, сыне, что на
тебе надежда  православия. Всего православия!  Бойся  латынской прелести! Не
дай твоим небрежением сокрушить освященные заветы, уничтожить веру в русской
земле!  - Он  быстро перечислил иные  князевы  прегрешения:  уныние, скорбь,
гневливость  и, снимая епитрахиль, указал глазами  на причастную чашу. Князь
во  время исповеди взмок.  Пот  струился  у него по челу. Никто,  решительно
никто, и церковь в первую очередь не одобряет его дружбы с Витовтом!
     Потом они сидели в  келье, и Никон, потчуя князя монастырской трапезой,
тихо сказывал  ему, тая за  словами  и участием  упрек:  "Токмо  верою стоит
земля! помни о том,  княже!  Великий предстатель  за ны  у  престола Господа
покойный Сергий рек о том не  раз и не два. Сокрушишь веру - погубишь народ.
Погубишь народ  -  падет  государство,  государство падет  - и власть  твоя,
князь, на ни че ся обратит!"
     Василий  слушал,   думал  и  с  горем   понимал,  что   этот  невысокий
серьезноглазый монах прав и что он,  польстясь на Витовтовы  посулы и женины
попреки, едва ли не  приблизил ту  опасную черту,  после  которой  наступает
неизбежное  крушение  государств.  И  что,  победи  Витовт  на Ворскле,  он,
Василий,  был бы у него в подручниках, а на Москве устраивались бы латинские
прелаты,  как  в  Кракове  и  Вильне, и толковали ему в  уши о воссоединении
церквей, не желая для подобного воссоединения поступиться ничем из тех догм,
которыми  римская  церковь  отлична  от  вселенской: ни  в  filioqve,  ни  в
причащении  под  одним  видом,  ни в  латыни,  служба на  коей станет  вовсе
непонятной русичам, ни, паче всего, во всевластии Папы Римского, всевластии,
разрушающем вовсе соборный смысл Христового учения.
     Угрюмо  взглядывая на Никона, Василий думал все  об  одном и том же:  а
если бы  Витовт победил?  Ну,  ясно, эти  иноки, этот игумен не приняли бы и
никогда не примут  духовную  власть Рима.  А бояре?  А  народ?  А его Софья,
наконец? И, верно, заставили бы его сына Ивана ксендзы принять католичество,
дабы получить власть над  Литвою и Русью! А там - и так понятно что! И Никон
прав, и  Киприан,  и  бояре правы, и покойный Данило  Феофаныч, царство  ему
небесное,   заклинавший  князя  на   одре  смертном  не  рушить  освященного
православия!  Никогда раньше не чуял Василий столь сильно  этой власти земли
своей,  воли,  языка,  заклинающего  князя  не  отступать  от  святоотческих
заветов!
     "Ну,  а я сам, победи  Витовт  на Ворскле,  стал  бы  слушать  поучения
старцев Троицких?" - внезапно  спросил  себя Василий и -  не нашел ответа. И
ведь  Темир-Кутлук с Едигеем не были  православными,  почто же Господь помог
им, а не Витовту? Или  в великой мудрости  своей провидел  соблазн латынской
ереси, и потому руками поганых сокрушил прегордую  рать  врагов православной
веры?
     Почему-то и всегда спор тем жесточе  и нетерпимее, когда спор  и разрыв
идет меж близкими, ибо и мы и латины христиане суть! И  не тако же ли было в
Византии  во  времена  иконоборчества?  Не  в  том ли, не потому  ли  и Исус
призывал  возлюбить   прежде  всего   ближнего  своего  (ближнего,  ставшего
врагом!),  что  злоба поссоривших друг с  другом ближних  безмерна?  И  даже
безмернее во сто  крат ссоры с  "дальними", с врагами земли и веры! Но тогда
что он  должен сказать  супруге своей, Софье, и как вести  себя  с тестем  -
Витовтом?
     И все-таки как хорошо,  что и ему, набольшему в земле своей, есть перед
кем  покаяться  во грехах, есть  от  кого выслушать слово совета и укоризны!
Слушает ли кого-нибудь Витовт? Или попросту со  всеми хитрит, и с латынскими
прелатами тоже? Кто он по  вере своей,  или не верит вообще  в то, что и над
ним есть  высшая  сила,  способная  ниспровергнуть во прах все  его  замыслы
вместе с бренною и скоропреходящею жизнью?
     Из  лавры Василий уезжал успокоенный, утешенный и глубоко задумавшийся.
На бояр он мог  гневаться, особо  на тех из них, что деют не по  его уму. Но
гневать на церковь,  гневать  на Господа было  нелепо: земля есть и в  землю
отыдеши!
     В таком настроении и ехал Василий в этот  раз, возвращаясь в Москву  от
Троицы.  И почти  не удивился, когда  по  весне  в Суздале  были обнаружены,
"обретены" страсти  Исуса  Христа,  некогда привезенные  покойным  епископом
Дионисием  из  Цареграда и  сохраненные в каменной  стене церковной. Киприан
деятельно  хлопотал о торжественном  перенесении святынь на Москву,  о  чине
встречи. Прошли процессии священнического чина с  крестами и пением,  и  все
горожане сбежались на торжественную встречу.
     Еще  не  были произнесены  даже  слова Москва  -  Третий  Рим,  но  уже
наполнялась столица земли все новыми и новыми святынями  православия, мощами
чтимых  святых, чудотворящими  образами  и  иконами  греческих и иных писем.
Греческий мастер  Феофан уже кончил  "подписывать" собор Михаила Архангела в
Москве,   создав   достойное   ожерелье   московским   святыням   и   гробам
великокняжеским.  И  это  тихое, подобное  струенью  лесной влаги  в  земле,
движение было уже не остановить.
     В Москве князя ждали нижегородские дела, ждали и  двинские новгородские
беглецы, готовые  повторить набег на Двину,  для  чего им не  хватало  токмо
одного  -  князева  повеления.  Уступать  Новгороду столь  легко Василий  не
собирался отнюдь.



     Кто бы и  подумать  мог,  что мухортая,  не видная, да  и  ростиком  не
вышедшая женка - супруга самого великого  Анфала, о  коем ведали  тысячи и к
которому, только позови, являлись сотни оружных молодцов.
     Снизу вверх заглядывая в лицо супругу, суетилась, но суетилась толково.
Устроивши  сына,  грела  воду, готовила  ветошь и,  бегая под ливнем  стрел,
перевязывала раненых, попутно  собирая вражеские стрелы, - словом,  заменила
одна едва ли не десяток женок.
     Только уж в ночную пору, да и то вполгласа пожалилась супругу:
     "Потеряли все.  Новгородчи - шильники весь терем  разволочили, поцитай!
Сын весь во вшах, не мылись невесть сколь".
     - Пожди, мать,  еще малость  пожди.  Вот  отобьемси! -  И после долгого
молчания добавил:
     - Ну, а коли... Сына постарайся сберечь.



     Насколь важно казалось новгородцам схватить Анфала Никитина, яснело уже
из  того,  что  для  поимки  Анфала  была  оставлена  четвертая  часть  всех
новгородских  сил, посыланных  на  Двину  в  1398  году  Господином  Великим
Новгородом - семьсот человек во главе с опытным воеводою Яством Прокофьичем.
     Яков вел  своих молодцов зимними  еще не  протаявшими дорогами  прямо к
Устюгу,  дабы перехватить Анфала, куда бы он ни устремился: к Колмогорам или
к Вятке, и, уже перед  самим городом, неожиданно  для себя, обогнал Анфала с
его наспех собранною на пути дружиною.
     Город  на круче Сухоны  еще не  был "Великим",  коим  стал в исходе XVI
столетия  с  открытием западной зарубежной торговли  через  Устюг Великий  -
Архангельск. А ожерелье  дивных  храмов  по кручам  сухонского  берега,  чей
силуэт устюжские ювелиры изображали на своих серебряных ларцах, явилось  еще
позже, в  XVII - XVIII  столетиях. Но и в  конце XIV столетия среди северных
палестин  и дикого безлюдья нетронутой  человеком  природы тут было  на  что
посмотреть: основательные рубленые стены устюжского острога и шатровые верхи
бревенчатых храмов с луковичными главками,  крытыми осиновой чешуей  (чешуей
осинового лемеха),  основательно  и  гордо  возносились над  кручею высокого
берега Сухоны, утверждая власть рукотворной человечьей  красоты. Хороши были
и  палаты, рубленные  из крупного леса, из двухсотлетних неохватных сосновых
стволов  с роскошными подрубами и выпусками, с тем изобилием дерева, которое
и  поныне больше  всего  пленяет в сохранившихся  кое-где  рубленых шатровых
храмах, дивным  великолепием своим украшающих  и  как  бы огранивающих дикий
лесной окоем неоглядных северных боров.  И  жить людинам было просторно тут,
среди тишины и величия, среди зеленых пойменных  лугов, позволявших  держать
целые стада скотины, среди изобилия дичи, боровой птицы и красной рыбы. Да и
серебряное дело  устюжское не с  тех  ли позабытых времен,  не с того ли еще
"закамского серебра" пошло? Чего бы, кажется, не хватало здешней земле? А не
хватало  одного  -  покоя!  Устюг  считался  волостью ростовских  князей. Но
ростовские  князья давно уже стали подручниками  великого князя Московского.
Давно?  Да ведь и  не  так  давно-то! Со  времен  Ивана Калиты,  утеснившего
Ростов, не полста ли лет всего-то прошло?  Ну, а новгородцы, все походы коих
за Камень, в Югру, неизбежно шли через Устюг или мимо Устюга? И кто тут кого
грабил на  протяжении столетий -  поди разбери! Грабили  устюжан, грабили  и
сами  устюжане,  захватывая порою тяжело груженные лодьи новгородских охочих
людей с серебром,  костью древнего подземельного  зверя, давно исчезнувшего,
от коего  остались лишь бивни, вымываемые в  обрывы  северных рек, да глухие
предания, словно и жил сей зверь под землею, мощными этими  бивнями прорывая
себе  подземельные  ходы-пещеры.  Брали и лодьи с мягкою  рухлядью - шкурами
соболей,  бобров,  волков,  медведей и рысей,  со связками  белки  и  куньих
шкурок.  Добро, превращаемое  уже в  Новгороде  Великом в  веские диргемы  и
корабленики,  в лунские  сукна, скарлат и аравитские благовония, в  свейское
железо и восточный харалуг, в резные и расписные хоромы бояр новгородских да
в каменные храмы великого города, вознесенные над Волховом, над болотистой и
лесною равниной окрест его, неродимой и дикой, где  без северных богатств  и
не возникло бы  города в  истоке  Волхова, а  кабы  и возник, то  скорее  на
соляных  источниках  Старой  Руссы  или  на  холмистых   берегах  прихотливо
извилистой  Мсты.  Да,  впрочем, так  и  было в те незапамятные  времена,  о
которых не токмо летописей, а и преданий-то не осталось ныне!
     Север и  заморская торговля кормили Господин Великий Новгород, и потому
на защиту своих северных палестин бросали новгородцы свои лучшие рати.
     В  Устюге, когда к нему подошла новгородская рать в бронях, под шубами,
хорошо оборуженная, сытая  и гордая двинскими победами, о  сопротивлении  не
стали и думать, новгородцам тотчас отворили ворота города.
     Яков Прокофьич, пригибая голову, въехал в низкое нутро ворот.
     Молодцы, кто пеш, кто комонен, валили валом следом за своим воеводою.
     Ростовский владыка  Григорий,  архиепископ Ростова  Великого,  стоял на
папертях храма с  крестом в руке. Яков,  брусвянея,  слез с коня, укрощенным
медведем  подошел  под  благословение  владыки.  Ростовский   князь  (второй
половины Ростова, поделенного  своими князьями надвое), Юрий Андреевич, тоже
был  тут.  После речей  с  оружием в  руках и после -  со  вложенным в ножны
оружием,   после   того,  как  значительная  часть   новгородских   молодцов
разместилась в домах  горожан и  в палатах архиепископа  и  князя,  получила
снедный припас и начала варить себе мясные щи и кашу, а воеводы новгородской
рати отпировали с  князем Юрием Андреевичем, дошел черед и до главных речей.
Яков  Прокофьич,   за  которым  стояло   семь  сотен  оборуженных  молодцов,
потребовал ответа. Он тяжело  встал и,  угрюмо вперяя взор по очереди в лица
то князя Юрия, то владыки Григория, в присутствии избранных  горожан, гостей
и господы вопросил грозно:
     - Стоите ли за беглеца новогородского за Анфала?!
     Владыка,  князь и  устюжская старшина разом отреклись от мятежника: "Мы
не  стоим  за  Анфала,  ни послобляем  по  нем,  в князя  великого  крестное
целование говорим", - так  во всяком случае передает летопись этот разговор,
где сошлись лоб в лоб две правды: Устюг не подчинялся Новгороду Великому, но
Ростову Великому и Москве, а потому обвинить устюжан в отпадении от северной
вечевой республики новгородский воевода никак не мог, а попросту захватить и
разграбить город в чаянии скорого мира с великим князем не решался тоже. Так
и разошлись. Впрочем, Яков выяснил попутно, что Анфал со своими стоит где-то
за Медвежьей Горой,  и потому, дав  молодцам только что выспаться и пожрать,
поднял  рать и повел  ее на  поимку Анфала,  будучи  уверен, что устрашенные
устюжане не подымут рать, дабы ударить ему в спину.
     Сведения,  полученные  Анфалом,  в  самом  деле были  невеселые.  Орлец
разграблен, о новом восстании двинян нечего было и думать.
     Снег лепился комьями. Серое небо  низко  волоклось  над лесом,  задевая
верхушки дерев.  Холодина,  сырь.  Набухшие  водою сапоги, поршни  и валенцы
порою  было  трудно отдирать от земли. Дружина вымоталась  вся  и чаяла хоть
какого  пристанища.  И  тут  этот  мужичонка  в рваном  треухе,  в  латанных
рукавицах на  ледащей  лошаденке,  что  сейчас задышливо поводила  боками  в
клочкастой мокрой шерсти, едва одолевши тяжкий путь.
     - В Устюге, баешь? - супясь вопрошал Анфал нежданного гонца.  (В Устюге
намерили отдохнуть перед дальнею дорогою.). - Кто-та?
     - Яков Прокофьич да с ним сотен семь-восемь оружных кметей.
     - Уважают меня! - с хмурою полуулыбкою возразил Анфал, кивнув глазом на
обступивших их ратников.
     - Пропали,  воевода?  - сбивая шапку  со лба  на затылок вопросил  Осок
Казарин. Анфал токмо повел плечом, думал, закусив ус.
     - Устюжане как? - вопросил.
     -  В  сумнении, вишь!  - отмолвил мужичонка, примолвив.  - Вишь,  князь
тута!
     - А по волости?
     - Не ведаю,  господине! -  честно отмолвил гонец. - Не вси и ведают про
тя!
     Анфал  задумался  на несколько мгновений, закаменев ликом и слепо глядя
себе под ноги. Потом поднял тяжелый взор:
     - Скачи! Мово коня возьмешь, сдюжит! Лальского старосту Парфена ведашь?
Вот к нему! Коли замогут помочь...
     Он не докончил.
     - А мы тута будем, тута, на Медвежьей Горе!
     Мужичонка уже карабкался на седло широкогрудого гнедого, видно, не обык
и ездить-то на боевых конях.
     Когда  вестник  уже порысил прочь,  вокруг Анфала погустела толпа.  Все
глядели на воеводу, ждали.
     - А коли не подойдет помочь? - вопросил кто-то из задних рядов.
     -  Не  подойдет - погинем!  -  твердо  возразил  Анфал, подымая  грозно
засветившийся  боевым огнем взор.  - А живым не дамся! Кто не со мной - путь
чист! - прибавил твердо. - А остальным ставить острог!
     Обрадованные приказом ратные кинулись доставать топоры, рубить сухостой
и валить деревья. Бежали всего двое-трое, да и то уже в потемнях.
     В Анфала верили.
     Кашевары  варили последнее,  забив  трех  тощих коров и  бычка,  взятых
дорогою на мясо. Анфал  велел припаса не жалеть,  накормить людей досыта.  С
хрустом  уминая снег, волочили  стволы.  Иные  катали снежные шары,  строили
что-то  вроде потешного снежного  городка,  укрепляя его хворостом. Пробивши
прорубь, поливали  заплот водой.  Впрочем,  мороза сильного не было, и скоро
Анфал  приказал  прекратить  зряшное  дело.  Дерева валили  друг  на  друга,
сотворяя  засеку. Усланные в  дозор  сторожи  уже подавали  весть  с горы  о
приближении вражеских воев.
     - Может, уйдем?  Не поздно  еще,  Анфал Никитич! - предложил вполголоса
есаул.
     Анфал отмотнул головою, вымолвил хрипло:
     - Поздно, кони обезножили вси! Людей истеряем зря, а на путях нас так и
так беспременно догонят! -  Захватил ком  рыхлого снега, смял, оттер  потное
лицо, махнул рукавицею. - Шабаш! Корми людей!
     Острог, по сути  первая  череда наваленных кое-как неокорзанных  елей и
сосен, был уже почти готов. По низу тянуло сырым  холодом.  Вечерело. Первые
новгородские  лучники  явились  ввиду  стана, когда уже  последняя  охристая
полоса  потухала в  небе  и  на стан опускалась вороновым крылом  сине-серая
северная  ночь.  Несколько  стрел,  пущенных издалека  так, баловства  ради,
залетело в острог. Анфал велел не отвечать и занять оборону.
     - Ночью, поди, не сунутце, - гадал он, - ежели Яков цего не надумат!
     А воевода добрый! С им должно держать ухо востро.
     Внутри  острога полыхал  жаркий костер, ратные  торопливо сушили порты,
мокрые  рукавицы.  Кто уже правил  клинок,  кто  подтачивал  кончики  стрел,
готовясь к бою. Ночью не спали. Берегли стан.
     Новгородская рать  пошла на  приступ  с самого ранья, когда  еще только
засерело и небо отделилось от земли. С бессонной ночи пробирала дрожь.
     Зубы сами выбивали дробь, огня не разводили, опасаясь лучников.
     В  напуск новгородцы пошли молча,  без криков  и режущего  звука боевых
дудок,  и сторожевые  едва не пропустили рать. Когда вздремнувший было Анфал
воспрял  и,  застегнув  ворот  кольчатой  рубахи  и  закрепив  шелом кожаной
запоной, кинулся в сечу, передовые уже лезли  в прогалы,  стараясь растащить
завал,  чтобы  сделать  проход  комонным.  А-а-а-а!  Неразборчиво  нарастал,
ширился ратный  зык. Анфал  рыкнул, рявкнул,  зовя к оружию, сам  с  широкой
рогатиною бросился в самое опасное место,  ощущая удары и скрежет  железа по
кольчатой  броне.  Рогатиною расшвыривал  новгородских молодцов. А обломивши
рогатину, схватил топор,  что висел  в кожухе за поясом, и гвоздил  топором,
хриплым зыком ободряя своих ратных. Трупы своих и чужих уже висели там и сям
меж изрубленных  ветвей спешного острога, когда новгородцы наконец отхлынули
по зову боевого рожка. Напуск не удался, и Яков не стал терять лишних людей,
будучи  уверен,  что Анфалу все одно не уйти и  они возьмут его не напуском,
так измором.
     Здесь  за  острогом люди были судорожно веселы,  ругались, перевязывали
раны.  Кто-то дико хохотал, ржала умирающая подстреленная лошадь.  Несколько
мужиков деловито раздевали вражеские трупы, собирали потерянное оружие.
     Анфал тяжело обходил  стан,  про себя считал стрелы в тулах, стрел было
мало,  мало  до  обидного. Он  тут  же  повелел  собирать  вражеские,  благо
новгородцы, тревожа Анфаловых  ратных,  продолжали обстреливать стан. Своего
есаула он нашел  полураздетым. У него была ранена шуйца, в предплечье попала
стрела, и  сейчас,  крепко перевязанный,  он  силился  вновь натянуть  рукав
рубахи и зипуна на оголенную руку. Анфал токмо повел бородою,  и тотчас двое
ратных кинулись помогать есаулу.
     - Еще день  выстоим! -  сказал есаул  без  выражения в  голосе  и молча
глянул Анфалу в глаза. Тот понял, смолчал. Отмолвил погодя ворчливо: "И день
много значит!"
     Яков  Прокофьич  с безопасного места в  берестяную  трубу стал вызывать
Анфала  на переговоры. Отпихнув пытавшихся его удержать кметей, Анфал выстал
на лесину, поглядеть.
     - Подходи на говорю! - позвал.
     Яков Прокофьич,  волоча по  снегу  полы распахнутого  зимнего вотола  и
глубоко проламывая зелеными сапогами рыхлый снег, шел к  нему так же,  как и
Анфал давеча, небрегая опасностью, что подстрелят.
     - Сдавайся, Анфал! - возгласил Яков, подойдя близь. - Людей погубишь!
     Падут за тя - тебе Богу ответ держать!  Лучше сдайся  нам! Тебя  одного
нам и  надо! Людей  выпущу, вот  крест!  - Он  широко  осенил себя  крестным
знамением.
     -  Молодцов вопроси  сам!  - возразил  Анфал с усмешкой. - Похотят ли в
новогородску неволю?! А я - не хочу! Мне ищо в Волхове рано тонуть!
     - Чего ты хочешь, Анфал? - продолжал вопрошать Яков.
     Анфал зло  сплюнул. Взобравшись на глядень,  он ясно видел, сколь много
новгородцев и сколь мало бойцов у него самого.
     -  Воли! - отмолвил упрямо и  зло. -  В  вашем вольном  городи  воли не
стало, вота цьто, Яков! И сам ты не  отвергнешь того. Коли и есть кому воля,
дак токмо вятшим, а мы вси для вас - так, захребетники!
     - Смотри, Анфал! Будет драка, некоторого не помилуем!
     - Молодцы! - прогремел Анфал,  вполоборота глянув  на  своих. - Деремси
али как?
     - Деремси! - дружно прокатило у него  за спиной. - Не выдадим тя, Анфал
Никитич, не сумуй!
     - Слыхал, - оборотил Анфал косматый лик к Якову, - вот те и мой сказ.
     Попробуй возьми сначала!
     Он  ловко соскочил с  лесины,  две-три  запоздалые  новгородские стрелы
пролетели вслед.
     Ратные  стали  переругиваться: "Шухло!  Рыбоеды! С  гнилой трески да со
сплошной тоски! Кибаса!" - летело с одной стороны. "Ушкуйники! Огрызы!
     Оглоеды! Шильники вонючие! Стерво собачье!" - с другой.
     Понемногу начинался бой.  Насей раз новгородцы не полезли на приступ, а
стали засыпать Анфалов  стан стрелами. Ратники  подставляли под ливень стрел
щиты, свернутые овчинные опашни и вотолы. Ржали и бились у коновязей раненые
и умирающие кони.  Коням досталось  больше всего. Раненые ратники  заползали
под кокоры, хоронились в снегу. Какой-то молодой парень, пятная снег кровью,
скулил   по-собачьи.   Анфал,  прикрываясь  щитом,  утыканным  новгородскими
стрелами, обходил  острог, рукою  указывал слабые места,  кивал молча, когда
ратные кидались заделывать очередную брешь, шел дальше.
     Теперь  дружина  новгородских кметей начала заходить  со стороны  горы.
Ратные лезли сквозь оснеженный ельник с  ножами  в  зубах,  на ходу доставая
луки.
     "Сюда!" - позвал Анфал. Новгородцев, выползающих  из  ельника, встретил
ливень стрел.  Теряя  людей, те опять отступили  и теперь обстреливали стан,
пуская стрелы высоко вверх. И те с жужжанием неслись  к земле, попадая то  в
снег, а то и в человека или в лошадь. С истомною медленностью тянулись часы.
К вечеру, когда засерело  наконец,  половина ратных едва держалась на ногах,
все были голодны, иные, падая в снег, тут же и засыпали, у же безразличные к
тому, убьют их или нет.
     Дважды раненный есаул, сидя  на лесине, глянул на  Анфала  по-волчьи  и
пробормотал:  "Измысливай  чего-сь,   воевода,   не   то   погинем  вси!  Не
продержаться нам!" Анфал выслушал его молча, набычась,  пробормотал, отходя:
"Не сумуй!" Но что делать,  не ведал и он. Попытаться прорваться на остатних
конях, погубивши четверть дружины?  Серело, синело. Крепчал  мороз,  стонали
раненые. Обстрел  затихал. Вскоре  там и сям взвилось  робкое пламя: кое-как
обжаренную конину раздавали ратным. Вместо воды  пили растаявший снег. Спали
кто где, хоронясь под  кокорами, под кучами валежника. Шестеро раненых ночью
замерзли,  отдав Богу  душу. Медленно  подходило  трудное  утро  -  утро  их
последнего дня. Анфал и все остальные ждали приступа.
     "Рассохин, Рассохин!" -  бормотал Анфал, все  больше мрачнея.  Рассохин
покинул стан еще за день до сражения. Не он ли и донес? Шевельнулась смутная
мысль.  И что тогда?  И  кто поможет,  ежели  Рассохин,  обещавший  привести
двинян,  перекинулся  к  врагу?  Он  до  боли  сжал  свой  костистый  кулак,
пристукнул им  по  мерзлой  колоде. Почуя боль,  замычал, не разжимая зубов.
"Сума переметная!" -  выговорил себе под нос, так и не ведая, впрочем, что с
Рассохиным. Устюжане помогут  навряд, да и Яков-то не  дурак, поди уже и там
побывал! Едва ли не впервой подумалось,  что  даром губит  людей, доверивших
ему свои жизни. Уйти  одному, бросив  всех? Бледно усмехнул  и разом отверг:
как брошу? Слух пойдет, верить перестанут мне!
     Ладно, думать не время! Продержаться еще день, ежели продержимся. Анфал
решительно встал, скинул шапку, натянул плотной  вязки  подшлемник,  надел и
застегнул шелом (кольчатой  рубахи с зерцалом на  груди не снимал всю ночь),
отер лицо колючим  снегом (подморозило крепко!). Пошел  подымать  ратных.  С
первым светом  следовало ждать второго приступа и многое говорило за то, что
он будет роковым.
     Но минуты шли, а в новгородском стане не видно было никакого шевеления.
Где же ворог?  Анфал тяжело,  каждый  миг  ожидая  удара  вражеской  стрелы,
перелез  через  заплот  из поваленных елей, пошел  вперед, печатая  шаг. Его
скоро  догнали  посланные есаулом кмети. "Анфал Никитич".  Шаг,  другой шаг,
третий.  Жданной  стрелы  все не было.  Анфал остановился  в  пяти  шагах от
хворостяной  огорожи,  поделанной наспех "новогородчами", и  кивнул  кметям:
"Осмотреть!" Стан был пуст  или почти пуст. Сверху откуда-то прилетела, уйдя
в снег едва не целиком, одинокая нерешительная стрела.
     Когда  Анфал воротился, все уже были на ногах и толклись у бревенчатого
острожного  заплота.  Есаул  подошел, хромая,  с  подвязанной  рукой: "Ушли?
Бежим, Анфал Никитич?"
     Не отвечая есаулу, поднял тяжелый властный взор, сказал убежденно:
     "Так уйти не могли. Напал на них кто-то! Не Рассохин ли двинскую помочь
привел?  А токо  нам не  бежать надоть, а  идти встречь.  Мыслю -  к  порогу
Стрельному - иначе никак не пройти ни тем ни  другим! А раненых  отправляй в
Устюг, - договорил он, оборотясь к есаулу,  - Якова там нынче нету, все силы
брошены против двинян!" Возвысив голос,  он  прокричал:  "Отсюда уходим вси!
Свертывай стан! Не оставлять ничего!"
     Согласный дружный ропот голосов  и  радостное  шевеление  рати было ему
ответом. Что впереди - неведомо, а нынче хошь от смерти ушли.
     Уже  приближаясь  к  Стрельному,  услышали  глухой шум сражения.  Скоро
встречу попались  и  слухачи,  повестившие,  что в  защиту Анфала  поднялась
устюжская  рать с две  тыщи мужиков, не  послушавших  ни  князя  своего,  ни
епископа. А впрочем, и князь Юрий  Андреич, и владыка Григорий, скорее всего
дабы  не  гневить князя  московского,  "допустили" мужицкое  войско, которое
сейчас  резалось  с  новгородцами, но, как  выяснилось еще  час спустя,  без
особого успеха. Мужики, втрое  превышая новгородских молодцов числом, валили
нестройною кучей, мешая друг другу. Рассыпались  мелкими ватагами,  с  коими
без  труда справлялся окольчуженный новгородский строй. Атаки  захлебывались
одна  за  другой,   и  подошедший  к  бою  Анфал  не  мог  ничего  изменить.
Новгородская рать одолевала. И хотя резались  жестоко, умирали, не  сдаваясь
ворогу, но уже к вечеру прояснело, что мужицкой рати не устоять пред напором
организованной и закаленной в боях новгородской силы.
     Огрызаясь, устилая снег своими трупами, устюжане  пятились, отступая, и
уже  ночью  многие ударили в  бег. Анфал,  совокупив  немногих оставших  ему
верными, отступил в Устюг.
     Яков  не  почел  возможным  преследовать  его дале  и  брать  приступом
устюжский  острог.  Воеводы  разошлись,  уважая  друг  друга.   Новгородский
летописец писал потом, что устюжане и Анфаловы ратные потеряли четыреста душ
убитыми, иные утопли в Сухоне, а из новгородского воинства "единого человека
убиша и  приидоша  в  Новгород вси  здрави".  Бог судья  летописцу,  но  при
таких-то потерях  почто Яков  сам не пошел к  Устюгу, не взял его  вновь, не
полонил Анфала,  а  предпочел увести  свою победоносную дружину в Новгород?!
Или уж летописец солидно наврал, перечисляя потери  сторон? А  всего вернее,
что дошла  до  Якова весть о  переговорах в  Москве и  не  стал новгородский
воевода затевать новую прю с великим князем Василием на тутошней земле.
     Михайло Рассохин,  отговорясь тем,  что едва не  попал  в  руки  врагу,
догнал-таки Анфала уже на  Вятке. Вскоре он уехал в Москву, куда через время
вызвал  и самого  Анфала.  Но до того еще  много событий совершилось  внутри
страны  и за ее  пределами,  от коих так или иначе  зависели  судьбы Русской
земли и всякого живущего в ней людина.
     А что частная своя жизнь и жизнь земли, государства, княжества накрепко
переплетены  и связаны друг с другом, люди  того  времени ведали  достаточно
хорошо.



     В Вятке, тогдашнем  Кирове, я был, ежели мне не изменяет память, году в
пятьдесят втором  - пятьдесят третьем в летнюю пору. Не помню уж, почему мне
пришлось тогда переправляться  через реку. Широченное русло Вятки меж далеко
расставленных друг от  друга  береговых обрывов  представляло собою песчаную
равнину,  по  которой,  бессильно  извиваясь издыхающею змеею,  текла  река,
казалось,  готовая  уже и сама иссохнуть  и  уничтожиться. По высокому урыву
берега лепились домики, домишки с песчаными огородами. Поздно спохватившаяся
охрана природы пыталась запретами спасти последние сосны, удерживающие берег
от оползания. Но жители, нуждаясь в дровах, тайно изводили  последние  сосны
на  своих  участках,  стесывая  кору.  А  когда  дерево  засыхало,  получали
разрешение его спилить.
     Куда-то  я  ехал  в кузове  грузовика,  со мною  ехала  какая-то девка,
сошедшая  по  пути,  так  и  не  заплатив  за проезд. Потом,  кажется,  была
культпросветшкола   и   преподаватель  -   москвич,  буквально  сидевший  на
чемоданах, дожидаясь конца  своих трех лет, после которых имел право сбежать
назад в Москву. Он до полуночи мучил меня своими студенческими  опусами, а я
с горем думал о  том провинциальном проклятии, как-то утвердившемся  у нас в
стране в  последние послепетровские  три  столетия,  и  усугубленном  в годы
Советской власти, когда воистину вопль чеховских "Трех сестер": "В Москву, в
Москву!" - стал всеобщим воплем страны...
     Да,  были тут  в  прошлом  столетии  и  ансамбли архитектурные:  группа
соборов,  вознесенных  над  кручею   берега  (в  каком  виде  они  теперь  и
сохранились  ли  - не  ведаю). Были  губернаторский  дворец,  присутственные
места,  была и интеллигенция,  в значительной степени,  однако,  ссыльная (и
Герцен был,  и Салтыков-Щедрин!). И  уже давненько город звался Вяткой, аж с
1780 года, а старое название - Хлынов, начинало постепенно позабываться. И в
дали дальней бесписьменной темной  истории утонуло прошлое Хлынова XIII - XV
веков, когда  и город был  не тот, и река  не та, и буйные вятчане тогдашние
были  еще  свободным и воинственным народом:  воевали с вогулами, удмуртами,
татарвой, сами хаживали и на Волгу,  и за Камень, пахать выезжали с копьем в
руках, и  меч,  саблю ли клали  в изголовье ложа.  В ту пору тут  и не  было
больших городов, скорее городки, острожки, жители коих от нашествия сильного
ворога  уходили в леса, без  сожаления бросая рубленые свои  жилища, и также
легко возвращались назад, отстраивались, и опять ходили в походы, били зверя
и ловили красную рыбу, не очень считаясь с какими-либо законами. Еще и в XVI
- XVII  столетиях  иные, кто побогаче, держали до семи жен,  переняв  обычай
многоженства у местного  населения.  Кто  сколько  мог прокормить. Также  от
прокорма  зависел, по-видимому, и размер дружин местных "ватаманов" в те еще
"темные" века. Москвичам приходилось многажды завоевывать Вятку, а она вновь
и вновь  выставала, разбойная,  вольная, прежняя  и только  уже под  тяжелой
рукой государя  Ивана  III смирилась, прочно войдя в  разросшееся Московское
государство. А  раньше  того, за столетие и за два, да и за три, бежали сюда
изобиженные  собственным  правительством  новгородцы  и,  люто  возненавидев
изгнавшую  их  родину,  отчаянно  сопротивлялись   всем  попыткам  Господина
Великого  Нова Города протянуть и  сюда свою государственную длань. Понятно,
почему  и  Анфал  Никитин,  отбившийся от погони, устремил  именно  сюда, на
Вятку, в  Хлынов городок - крепость, рубленые  городни  которого висели  над
высоким обрывом, в то время как река, едва умещаясь в берегах своих, полно и
властно  перла  низом,  волоча вырванные  с  корнем мохнатые  дерева,  трупы
утонувших  в  половодье  зверей,  сор  и  щепу  человечьих   селений,  перла
стремительно,  закручиваясь  водоворотами,   а  красная  рыба,  всплескивая,
выпрыгивала из воды, пробиваясь против течения к истокам,  дабы там выметать
икру и умереть. Над рекою тек ровный сдержанный гул. Вода  подступала вплоть
к  торговым  рядам  и амбарам  низкого  берега,  и  купеческая  чадь, спасая
хозяйское  добро,  стояла  с  баграми,  отпихивая проносящиеся  мимо бревна,
одного  удара которых хватило бы, чтобы развалить  любой самый крепкий сарай
или амбар. Другие  катали бочки, выносили кули и укладки, складывая  их  под
рогожные навесы выше по берегу. Давненько не видали такой высокой воды!
     Изрядно  вымотанные Анфаловы молодцы  с  трудом добрели до  города.  По
раскисшей  весенней земле  добро  везли санями,  скользившими  по  грязи,  и
немногими возами,  колеса  коих по  ступицу уходили  в мягкую  землю. Кони в
мыле, люди в  поту - рубахи хоть выжимай. Но доволоклись, чая обрести ночлег
и кров, ибо убеглых от новгородской власти Вятка принимала охотно.
     Конечно, не  все содеялось  гладко и враз. Единой  власти  в Хлынове не
было, и принимать не принимать, давать не давать  ночлег и корм, решали сами
жители - хозяева города, собирая род новгородского "совета вятших".
     Впрочем, Анфала знали,  вернее, слыхали о нем,  к тому же  он пришел не
один, а привел с собою какое-никакое, а войско, да еще хорошо оборуженное: у
многих бронь, у всех  сабли или мечи,  луки, колчаны, полные стрел,  -  весь
ратный  наряд,  с коим не страшно  и  на медведя выйти,  а хошь и на ратного
татарина.
     Сперва устраивались. Ругались и били по  рукам. Анфал медведем ходил из
дома в дом, властно устраивал своих, беседовал и с гостями торговыми, обещая
им  то,  что мог  обещать: новый  поход  на немирных  соседей, нападавших на
купеческие караваны. Купцы чесали в головах, щурились.  Кряхтели, поглядывая
на  уверенного в себе  Анфала и думая  про себя: таких-то молодцов  и  у нас
хватает!  Все   же  кое-какой  припас,  муку,   рыбу,  сколько-то  солонины,
сколько-то бочек соленых грибов и квашеной капусты, дожившей до весны, сумел
получить, расплачиваясь обещаниями богатой доли из будущей добычи.
     Людей прежде всего нать было накормить!
     Дома (и дом-то ни  дом, а временное уступленное ему  жило!) доругивался
напоследях, крыл  почем зря торговых  толстосумов, рычал, сжимая кулак, коим
мог, ударом по темени, свалить и быка. Но тут, перед властью серебра, и сила
казала бессилье. "Дай час", - хрипел Анфал.
     Однако - обустраивались.  Из приведенной  дружины к местным атаманам не
ушел никоторый. Парились в банях, вычесывая дорожных вшей, лечили кое у кого
загнившие раны. Сбегавши в лес и свалив  матерого  лося  с двумя  оленухами,
отъедались мясом, жестким  по весне, но все же  свежатиной!  А когда удалось
самому  Анфалу свалить  медведя  - тоже худого, только-только  вылезшего  из
берлоги, -  устроили  пир. Откуда-то  достали оков ячменного  пива. Сидели в
горнице  и на дворе. Пили, пели, пробовали  плясать. День был  хорош, тепел,
даже жарок.  От  волглых зипунов  валил  пар. На  диво проворная, хоть  и не
видная собою Анфалиха с нанятыми местными  женками обносили  ратных  мужиков
мясом и хлебом, тоже ячменным, грубым, но все же то был хлеб, а не  толченая
кора, которую довелось отведать в пути.

     Ой ты степь, ой ты степь ши-ро-о-о-кая!
     Молодецкая воля моя-а-а-а!

     Подлечивший  свои раны  есаул,  еще двое-трое  избранных  воевод  жарко
толпились вокруг  Анфала, без конца сдвигая чары и вразнобой вопрошая все об
одном и том же: "Что станем делать впредь?"
     - В  походы  ходить!  -  одно  и то же отвечал  им  Анфал. - Доколе  не
побогатеем! Ратных тут - до лешего, их токмо совокупить, та еще будет сила!
     Он вставал,  спускался по ступеням, выходил через  распахнутую дверь на
двор,  где за самодельными столами, кто на чураках, кто на бревнах и досках,
сидели  дружинники. От  реки  несло  весеннею синевой.  Задувавший несильный
ветерок относил  запахи потных  тел, портянок, сыромяти и плохо  постиранной
лопоти, и тогда во двор врывались свежесть воды и леса.
     Слышались гомон, ор галок и  ворон, дальние крики корабелов, что сейчас
смолили  челны и паузки,  приуготовляя их к  новому  пути, да молодое ржание
коней, что тоже чуяли весну и рвались к новому жизнерождению.
     Анфал останавливал тогда свой неспешный  обход столов, задравши бороду,
обозревал  по-за  невысокой  оградой двора дальние леса, весело изукрашенные
солнцем. Вдыхал чистый боровой дух и думал, нет  не думал даже! А впитывал в
себя дикое раздолье места сего: реки, разлива боров,  веселых и грозных  лиц
местных вятских ушкуйников, с коими знакомиться начал с первого дня, да и не
с первого ли часа своего пребывания в Хлынове!
     С одним из сильных местных атаманов, Митюхой Зверем, он уже баял давеча
один на один. Зверь сперва только присматривался к Анфалу, шутковал, меж тем
как две еговые женки - одна русская, другая скуластенькая, не то марийка, не
то татарка, быстро снуя, накрывали на стол.
     - Чем живешь - дышишь, воевода двинский? - прошал Зверь. - Чем удивишь,
чем одаришь, чем обрадуешь?
     Дарить было нечем,  да, впрочем,  и  не о том  шел разговор. Померились
силой, потискали друг друга за плечи.  Зверь попытался свалить Анфала, Анфал
устоял. В свою очередь чувствительно мотанул хозяина.
     - А ты силен, бродяга! -  с лукавою похвалой,  сузив в  щелки разбойные
глаза, похвалил  Зверь и нежданным  приемом,  закаменевши скулами, попытался
свалить Анфала.  Не ведай двинский воевода этого  приема, не устоял бы  и на
ногах.
     -  Тише  вы,  лихари!  -   снедовольничала  русская  женка.  -   Посуду
переколотите всю!
     (Она - главная!  - сообразил Анфал.) После сидели в  обнимку, и Митюша,
как его ласково  звали  свои  ратные и  обе женки,  жарко дыша, тискал плечи
Анфала, подливая и подливая пива, и  уже  на прощании  скользом  возразил  о
деле:
     - Сумеешь уговорить наших, прежде всего Сухого  и Дерябу, то будет тебе
и общая рать! А так мы кажный поврозь, - последнее вымолвил с неохотой.
     Теперь, отрываясь  от  пира, от  песен и дружеских  возглашений,  думал
Анфал об одном: с чего  начинать и как? Но оставаться тут одним из многих, с
малой  дружиной, ходить в  разбойные набеги, увертываясь от сильного ворога,
он  не хотел.  А московский  князь... Московским князем однова  и прикрыться
мочно!
     Уже в глубоких  потемнях,  когда и  пир  заприходил к концу,  и ратники
разбрелись по  клуням, истобкам  и сеновалам, изрядно-таки набравшийся Анфал
пролез в  свою низкую и  дымную  клеть,  прижал  к себе, взъерошив  и смачно
поцеловав, пискнувшего Нестерку, пробормотал неопределенно:
     - Вот, сын. - Огладил жену, произнеся довольным голосом:
     - Не  подгадила, мать, хвалю!" - И, едва скинувши  сапоги, провалился в
глубокий,  без сновидений,  сон.  Дело,  задуманное им  еще  там,  в Устюге,
начинало понемногу оживать и  рождало  в душе  то чувство  полноты  и удачи,
которое было главным во всей его взрослой (да и не только взрослой!) жизни.
     Первый  поход на  стойбище  удмуртского  князька, немирного с вятичами,
сотворили  играючи  с  Митюшей Зверем  вместях. (Прочие  ватаманы еще только
присматривались к Анфалу.) Оставив половину дружины рубить хоромы (раненых с
незажившими язвами тоже), Анфал повел своих молодцов в этот первый для них и
для него вятский поход. До того с Митюхой  Зверем долго сидели, поругиваясь,
обмысливали  набег. Зверь  предлагал  поджечь  село и  в  замятне ударить  с
напуском. Анфал отверг:
     - Истеряем и полон, и добро! Што там вымчат из огня - слезы!
     -  А иначе  Махмутка успеет  всех  своих  ратных  созвать.  Нас с тобой
обложат, как медведей, не выбраться будет!
     - Не, не, постой, - досадливо мотал головою Анфал.
     На  развернутом  куске  бересты  углем было грубо  нарисовано становище
князька-мусульманина (потому и имя носил не свое, а  бесерменское!) со всеми
подходами к нему.
     - У него где засеки? - вопрошал Анфал. - Тут и тут? А енто цьто?
     - Овраг.  Не перелезть! Частолом! - отвергал Зверь,  но  Анфал, вновь и
вновь возвращаясь к  карте,  видел  и понимал, что  ворваться в  укрепленное
городище можно было (и легче!) именно тут. И в конце концов, прекращая спор,
взял прорыв на себя, выпросив только проводника. На том и порешили.
     Заросли  ивняка,  черемухи,  орешника  и невесть  чего  рубили саблями,
сцепивши  зубы.  Ближе к  стану  начали  пролезать  полком, проделав  дыры в
сплошном частолесье. Метнувшееся в  очи лицо девки-удмуртки, с распяленным в
неуслышанном  крике ртом Анфалу  помнилось долго - пришлось  рубануть.  Дале
пошла уже мужская  горячая работа. Княжеская дружина,  кто был, кто выскочил
распояской, кое-как схвативши оружие, едва ли не вся легла под саблями.
     Самого Махмутяка, подслеповато моргавшего  красными золотушными веками,
повязали  в самом тереме, забрали его наложниц и женок, среди которых были и
русские  рабыни,  захваченные  в  набегах.  Они  радостно  кидались  на  шею
освободителям, не гадая о своей дальнейшей судьбе. Потерявши предводителя, и
те, кто защищал от Митяшиных молодцов  засеки, сдались. Полон женок,  детей,
молодиц, повязанных  ратников, на которых  тут же навьючивали кули с добром,
гнали  целою толпой. Волокли связки шкур, корчаги  с медом и  пивом, кули  с
ячменем и сорочинским пшеном  из  княжеских погребов. Целые поставы холстов,
полотна,  укладки с узорочьем из  резной кости, серебра  и  жемчуга,  медную
кованую, русской работы посуду и оружие. Словом сказать, разгром был полный.
Анфал тотчас расплатился  с купцами, ведая, сколь опасно залезать  в  долги,
наградил своих ратных, и тех, что шли в поход, и тех, кто остался дома. Себе
взял совсем  немного:  куль снедного на  прокорм, хорошую ордынскую саблю да
янтари и жемчуг для жены. Ведал и то, что не в богачестве, а  в дружине сила
всякого  воеводы (что понимал еще  великий  киевский  князь  Владимир, с его
присловьем,  перешедшем в  легенды: "Серебром  и  златом  не налезу дружины,
дружиною же  налезу серебра и злата"). После той удачи и иные, помимо Митюши
Зверя, ватаманы начали поглядывать на Анфала уважительно.
     А когда удался  и еще один поход, и еще,  и речной караван, снаряженный
Анфалом,   спустившись  по  Вятке  до  Камы,  пограбил  татарские  рядки   и
бесерменских  гостей торговых  и,  паче того,  сумел с добром  и  полоном на
тяжело нагруженных  ладьях воротиться  назад  (где гребли,  стирая  ладони в
кровь, где пихались, где тащили суда конями, бечевою, волоком), слава Анфала
окрепла нешуточно, и стало мочно ему собрать первый совет вятских ватаманов,
дабы договориться  об устроении совместной рати, что, впрочем, возможно было
совершить токмо  через  год  (до  того укрепляли  Хлынов, ставили  хоромы  и
острог, рубили поварню, бани,  амбары  для  рухляди). Торговые гости  теперь
заглядывали ему в глаза, искательно вопрошали: "Анфалу Никитичу!"
     Искали,  чем  привлечь, заслужить, чтобы  не  остаться  обделенными  на
распродажах полевой добычи.
     Анфал   безразлично  оглядывал  толпы  испуганных  женок  и  повязанных
мужиков,  выведенных на  продажу. Вечерами с  торгов сыпал веское  серебро в
скрыню,  дабы  прикупить  у тех  же купцов  брони и оружие. Вести  со сторон
приходили смутно и с задержкою. Далеко не сразу узналось о  разгроме Витовта
на Ворскле,  о  делах новогородских,  о  войне с великим князем,  что все не
кончалась, невзирая на заключенный мир.
     Рассохин  пропадал  где-то  на  Москве, обивая  боярские  пороги.  Слал
грамотки, винясь в  том, что  покинул Анфала  под Устюгом, и  объясняя  свое
отсутствие происками "новгородчев", пытавшихся его изловить. "Поди, врет", -
безразлично  думал  Анфал,  кидая  в  огонь  очередной  берестяной  свиток с
выдавленными  на нем неровными буквами новгородским  писалом.  Рассохин мало
интересовал его.  Больше  занимал устрояемый им  союз вятских  предводителей
отдельных дружин, который наконец-то к исходу 1400 года был собран.
     Сидели в новорубленной широкой, на два  света, сотворенной дружинниками
Анфала  горнице. Многие не  расставались с  оружием. У многих  были  местные
счеты и взаимно пролитая кровь.
     - Князем  хочешь  стать? -  вопрошал,  зло  кривясь,  Онфим Лыко, самый
неуживчивый  из  местных воевод.  Анфал глянул  серьезно.  На столах,  кроме
закусок, медвежатины, зайчатины, пирогов, были только легкое пиво и квасы.
     Без обиды отверг:
     -  Не то,  други!  Воли хочу!  И  для себя, и  для вас! А волю  надобно
защищать  соборно,  всема. Не то  полонят нас  не хан,  так князь какой, или
перережут, как куроптей! И хочу не того, о чем ты  мыслишь, Лыко! Того легше
достичь! Нет, хочу совета по любви, по дружбе нашей, кровью слепленной, хочу
воли для всех!  Штоб  совет  - ну хошь  как сейчас, штоб  соборные  решили -
содеяли.  А там - будет сила в нас, будет и  власть наша  над  бесерменом да
инородцем! Бают,  где-то там, за  горами, за  лесами,  за  Камнем, за  Диким
полем,  за  рекою Итиль и еще  далее,  ближе к  великим  горам,  за  степями
монгольскими, есть царство пресвитера  Иоанна, царство христьянское, вольное
и живут там вольные люди, поклоняют токмо Богу одному! Дак  то самое царство
хочу я  воздвигнуть здесь, на Вятке, в этой земле! Вот  чего  я хочу и почто
пришел сюда к вам с дружиною своею!"
     - Сумеем,  выстанем? Воздвигнем и  создадим? Али так и будем которовать
один с другим да сожидать, егда нас не хан, дак князь под себя заберет!
     Молчали. Ошеломил их  Анфал. Доселе  о мечте  своей ни  баял  так  вот,
открыто  и всем сразу. Ведали, что удачлив,  ведали, что богат. Но такого не
ждали от него.
     - Ну, а  как мыслишь о том сам-то ты, с чего начинать? - поднял  голову
рассудливый Неврюй  Побытов.  - Ить,  коли  вместях, и  закон какой надобен,
иначе все одно, передеремси вси!
     Но - сдвинулось. Загомонили разом, задел их все же Анфал за живое: сами
ведали, что  поврозь  не выстать,  а и под власть вышнюю, под боярский, либо
московский, либо новогородский сапог никто не хотел. А тут - эко!
     Вольное царство вольных людей!
     Гуторили  долго, все же остановясь пока на том, чтобы ходить  в  походы
вместях, а  там уж, коли слюбится, стерпится, и  создавать  это царство попа
Ивана, или Беловодье там, - кто уж как зовет! Не уходить на поиски, а именно
создавать тут, на Вятке, на вольной местной земле.
     И то была  удача, думал  Анфал, укладываясь спать в этот вечер рядом со
своею терпеливой  и  неустанной  женой, которая робко  посунулась к богатырю
супругу,  сожидая  мужевой  ласки  за  все  свои  дневные хлопоты.  Могли  и
переругаться вси! Он обнял жену, все еще  думая о своем,  как ему  казалось,
великом замысле.



     Владимир  Андреич,  большой, слегка  оплывший,  опустив тяжелые  плечи,
сидел  в кресле,  нарочито  поданном  ему, и хмуро оглядывал  братьев.  Юрий
Дмитрич сердито косился на Василия (братья не любили друг  друга, и оба  это
чувствовали,  встречаясь,  как  теперь, нос к  носу).  Не подписанная  Юрием
отказная грамота стояла  колом  между ними. Помнилось,  что  Юрий, в  случае
смерти  Василия, может стать  великим  князем Владимирским  и Московским, по
старинному  лестничному праву, по которому стол  занимали сперва  братья,  в
черед, потом,  в черед,  племянники.  И  поскольку  все  прочие устранились,
заключивши  с Василием  ряд по  новому,  измысленному  митрополитом Алексием
правилу,  выходило, что  умри Василий, и княжить - не его  старшему  сыну, а
сперва  - князю Юрию,  и уже потом  единственному наследнику  престола  сыну
Василия, Ивану. (Ибо старший сын Софьи  умер!) И, значит... И ничего это  не
значило или  значило  очень  многое! Во всяком  случае,  именно Юрий ходил в
походы,  водил  рати, жертвовал земли тому же Троицкому монастырю  в  память
покойного Сергия.
     Но и не любя друг друга, братья понимали, что они -  одно, и  Москва  -
одна, и  великое княжение - одно, и рушить его преступно, да и  глупо прежде
всего! И  потому  важные  государственные дела решали вместе  и верили  друг
другу.
     Для  новой большой  войны  с Новгородом  сил не  хватало, да  и  негоже
нарушать  подписанный мир,  -  тем  паче что потерявший терпение  город  мог
откачнуть к Витовту.
     Юрий вновь беспокойно  пошевелился на скамье (сам Василий тоже сидел на
скамье, дабы не обижать брата), вымолвил, глядя в стену:
     - Анфал!
     Владимир Андреич  поднял зоркий  взгляд  на Юрия, кивком головы одобрил
второго племянника, пояснил Василию ворчливо:
     - Ходит тут один! Новгородский беглец, Рассохин. Обещает невесть што!
     А Анфал  Никитин - брат двинского воеводы Ивана.  Ивана убили, утопив в
Волхове, а Анфал сбежал, и рать собрал, и отбился, и на Вятке теперь!
     Ворог им  первый!  Дак  пущай Рассохин самого Анфала сюда пригласит,  -
ворчливо заключил Владимир Андреич.
     - Послать  Анфала  Никитина с  нашею ратью  на Двину! -  строго и прямо
закончил  Юрий. - И мир будет не  нарушен,  и...  - Он не договорил,  поведя
рукою в воздухе и сжавши в кулак. - А отсель малыми силами на Торжок.
     - Кого?
     - Александра Поля!
     Александр Борисыч Поле ездил за Софьей, и уже по тому одному был близок
к Василию.  Василий выслушал  брата  благодарно, склонил  голову:  ничем  не
ущемил его Юрий, подавший ныне дельный совет.
     - А ударить должно им враз! В одно и то же время!
     - Из смоленских  княжат,  - пробормотал Владимир Андреич, видимо доселе
вспоминавшийродословие названного боярина. И  трое родственников-соперников,
в сей миг ставших единою семьей, удоволенно поглядели друг на друга.
     - Где он?
     - Рассохин бает - в Нижнем сейчас!
     - Дак и позвать сюда! Скорого гонца пошли, в два дни доскачет!



     Анфал  Никитин не  обманывал себя,  ведая,  что своих  сил  у него ныне
противустать  новгородцам  на Двине недостанет. И когда с вестью от  князя и
Рассохина прибыл к  нему княжой гонец, медлить не стал, оставя все  торговые
дела  на сотоварищей  и  Герасима, бежавшего  в свой черед  из  монастыря. С
нынешним  расстригой они  обнимались еще  в Хлынове,  тиская  друг  друга  в
объятьях.
     - А я ведал, цьто ты посхимилси!
     - Я-то? Рано мне ишо Богу служить! - отвечал Герасим с усмешкой. - Утек
я  из  монастыря,  да и на-поди!  Послужу по первости людям, а там уж, когда
оружие в руках держать не замогу, може, и в монастырь подамсе!
     И они вновь жали друг друга в объятиях, хлопали по плечам и спине, пили
пиво, хохотали. И в Нижний распродавать добычу  и добывать оружие взял Анфал
Герасима с собой. И теперь, накоротко перемолвив с обретенным другом, свалил
на  него все недоделанные  дела, наказавши,  не  стряпая, ехать на  Вятку  и
собирать  людей. Сам  же  устремил в Москву на легких санках  всего  с двумя
кметями, и мчал, не останавливая порою даже, чтобы поесть.
     Февральские метели как раз укрепили пути, и кони шли ходко, сани словно
по воздуху несло, заводные скакали следом.
     Пена  летела с удил. В Москву  въезжали на заре третьего дня, и  только
тут, в виду города, Анфал, выбравшись из санок, пересел в седло.
     С  великим  князем Московским встречались  назавтра.  Анфала, вздевшего
зипун,  крытый  персидской  парчой,  провели  в  терема.  Двинский  воевода,
успевший  обозреть Москву, отметил про себя и каменные стены, коих не смогли
преодолеть  ни  Ольгерд, ни Тохтамыш, захвативший  город обманом,  и узорные
терема знати, и  людскую  тесноту,  и изобилие торга, уступающего  разве что
нижегородскому, и нескудное громозжение посадских палат. Москва уже начинала
догонять Тверь и даже Новгород Великий. С великим князем не следовало шутить
и  баять  надо сторожко. Посему,  пройдя  в  палату  и  углядевши  князя, он
поклонил  ему мало  не до  земли и  баял  пристойно,  ничем не выдавая своих
тайных дум.
     Василий  был  еще  молод,  глядел  задумчиво  и  заботно.  "Встанут?" -
вопросил. Анфал пожал широкими плечами: "Явимся, там и видно станет! А токмо
пограбили новогородчи вдосталь двинян!"
     - Княжую рать пошлю к Устюгу! - домолвил Василий. - Тамо и встретитесь!
     - Дорогой не переймут? - возразил Анфал, остро глянув в очи князю.
     - Поспешим! - возразил Василий. - Своих посылаю тотчас. И ты скачи!
     -  Я-то  не умедлю,  княже!  - просто отмолвил Анфал и, принявши княжой
подарок -  саблю аланской  работы и дорогую бронь, - вновь поклонил до самой
земли.
     - Больших сил у нас нет! - напутствовал Анфала боярин Федор Товарко уже
после того, как двинянин покинул княжеский покой. - Иным  поможем: на Торжок
пойдет рать! И владыка обещает помочь! -  примолвил  московит, не договорив,
впрочем, чем и как, но Анфал понял, склонил голову.
     - К Петровкам?! - повторил, утверждая.
     - К  Петровкам! - твердо отмолвил боярин, склоняя голову. - Ты и сам не
умедли, воевода!
     Вновь летели  сани, и неслась дорога, взмывала и опадала даль, и Анфал,
щурясь  от летящего встречь  из-под конских копыт снега, думал про себя: ну,
теперь поквитаемси, господа вятшие!



     Василий  Дмитрич начинал  чувствовать то,  что чувствует,  по-видимому,
рано или  поздно любой облеченный высшей властью. Бремя судьбы вверенной ему
Богом земли  (а  понимал  он именно  так, да так  и толковали  ему  все  без
изъятия) вызывало в нем самом  смутную  дрожь, которая усиливалась, когда он
садился за грамоты или решал с  избранными из бояр государственные дела.  Он
был  в  центре  паутинного  сплетения многоразличных воль, сильных  и слабых
правителей, и ему  приходилось считаться как с далеким непонятным Тимуром  -
Темерь  Аксаком,   "железным   хромцом",  так   равно  и   с  князем  Иваном
Владимировичем,  который   женится   сейчас  на  дочери   Федора   Ольговича
Рязанского,    тринадцатилетней   застенчивой    красавице,   по    сложному
династическому родству - его племяннице, ибо женат князь Федор на его родной
сестре и, следственно... Ничего  не следственно! Церковь разрешение  на этот
брак дала, молодые - двадцатилетний старший сын Владимира Андреича Храброго,
Иван,  и юная  Василиса - любят  друг друга. А что  молода -  дак  по бабьим
приметам крепче слюбятся! Софья, сестра, сама приезжала в Москву  на  правах
мужней женки, крепко расцеловала  Василия, всплакнув на  встрече (это уж как
водится!). Соня принимала гостью с церемонной сердечностью.
     Ни слова не говорено было о том, что брак сей заключался не без умысла.
Та остуда  в отношениях с  князем  Олегом, кою вселил в него Витовт,  сейчас
рушилась, и рушилась к  хорошу, не к худу! О прошлом  годе Олег с пронским и
козельским князьями на Хопре  у Дона, в Червленом Яру одержал знатную победу
над татарами. Был  захвачен в полон царевич  Мамат-Салтан и  иные  ордынские
князья и, главное, не виделось никакого, как встарь, в отместье карательного
похода на Русь.  Настроенья в Орде позволяли бить степняков по частям, чем и
пользовались  русичи.  Иван Федорович  Кошкин  и вовсе  толковал,  что  Орда
вот-вот падет,  а Железному хромцу не до Руси нынче, да и  вовсе не до Руси!
Нынче и дань в Сарай  возили от случая к случаю, но, однако, возили, и  двор
баскака Ордынского как стоял в Кремнике, так и стоит!
     И все-таки, чтобы считать тестя Витовта главным врагом Руси...
     Жестокая плотская страсть первых лет его брака с Софьей схлынула.  Да и
Софья  потишела,  чаще стала  посещать церкви  и монастыри. Ныне сама завела
речь  о богомольном путешествии  в Лавру преподобного  Сергия. И все  же зло
оставалось  как  заноза,  кололо  и  жгло.  Ну,  Новгород,  ну,  Псков,  ну,
нижегородские князья, обвивающие пороги всех по очереди ордынских ханов...
     Семен, тот и  самому  Великому хромцу Тимуру  служил! Этих он  додавит,
исполнит предсмертный  батюшков  наказ. Но Витовт?  Витовт,  обманувший  его
самым   грубым  и  непростимым  образом!   Великая  Литва!  Русско-Литовское
государство,  наследники Василия  на  Витовтовом престоле!  А  на  деле? Вот
наконец  перед  ним  текст   нового   Ввиленского  соглашения,  новой  унии,
подписанной 18  января  Ягайлой  и  Витовтом! Литва по  этому соглашению (со
всеми русскими землями, да, да!) принадлежит  Витовту токмо при его жизни, а
после - отходит к католической Польше и Латынским ксендзам! И Русь такожде?!
Продал его  Витовт!  Ну нет,  тестюшка, этого ты не узришь, доколе я жив!  И
главное - не мешать! Главное - не  мешать ничему! Из Рязани  доходят  слухи,
что  скрывающегося  у  Олега  Юрия  Святославича  отай  зовут  вновь  занять
смоленский престол.
     А  тем  часом  баязетовы  турки  вот-вот  захватят  Царьград,  твердыню
православия. А он, он сам, вот что обидно, подарил Смоленск Витовту! Нет, не
будет того! И с Новым Городом он  еще поспорит! Он еще не возвращал,  и даст
Бог  не  возвратит  ему ни Волока  Ламского, ни Бежецкого  верха, ни Торжка.
Чтобы это  все попало Витовту или Орденским немцам? Да не будет  того вовек!
Он даже кулаком  по столу ударил и тут же  вызвал хоромного  боярина,  велел
найти новогородского беглеца Рассохина, вызвать Остея, коему и приказал отай
готовить рать для нового похода на Двину.
     Поднял голову. Слепо уставился лицом на икону в красном углу.
     - И Киприана, - договорил вслух (боярин  уже ушел, но позвать позовщика
и направить к владыке было делом не долгим).
     Пальцы продолжали  бессмысленно  мять  твердый  пергамент  Цареградской
грамоты. Сейчас не надобна была Софья, не надобен был никто. Великие усопшие
стояли  у  порога   княжой   изложни  и   ждали   от  него  твердых  решений
государственных, господарских дел. Тем паче о намерениях Юрия Святославича с
тестем своим  Олегом отбить Смоленск у Витовта Софье  знать  совершенно ни к
чему. Что  там  навыдумывает еще дорогой тестюшка, его дело, но он, Василий,
дарить Русь католической Польше не даст!
     Начали собираться бояре: Федор Кошка с сынами, Иваном и  Федей Голтяем,
Вася  Слепой,  Илья Квашнин, маститый  Михайло Морозов (сам Иван Мороз нынче
хворает  -  за восемьдесят  старику,  поди, и  не  встанет  уже!),  Зерновы,
Окинфичи всем кланом -  Иван  Хромой, Александр  Остей, Иван Бутурля, Андрей
Слизень, Михайло Челядня, Никита Григорьич Пушкин, Федор Товарко.
     За  окнами  мело.  Снежная крупа  косо  ударяла  в  слюдяные  оконницы,
расписанные  травами. Куски  слюды, частью залепленные снегом, вздрагивали в
своих свинцовых переплетах.
     Подходили княжата, братья Василия. Явился  наконец и Киприан. Пред  ним
почтительно  расступались,  и  Василий принял его  первого, келейно, еще  не
выходя к боярам.  На  многоречивые объяснения  Василия Киприан ответил: "Что
возмогу, сыне, то совершу! Задержу  новгородского архиепископа у  себя, егда
прибудет на сбор".



     Оставшись после  заседания  Думы  с двумя боярами, Морозовым и  Федором
Кошкиным,  Василий Дмитрич прямо вопросил,  без всяких дальнейших  подходов,
стоит ли отвечать новгородцам новым походом на Двину?
     - Рассохина привести нать! - отмолвил Федор Кошка.
     Приведенный  в княжеские хоромы  Рассохин со  страхом думал  о том, что
сказать,  когда  его  спросят:  почто  оставил Анфала одного  под Устюгом? К
счастью,  того не  спросили!  Зато принужден был ответить  на другой вопрос:
выстанут ли двиняне вторично противу Новгорода?
     -  Не...  Не  ведаю...  -  запинаясь,  начал  было  Рассохин  и  вдруг,
сообразивши дело, обрадованно воскликнул:
     - Встанут, ежели Анфал поведет.
     (По крайности, в  случае неуспеха похода будет на  кого  свалить вину!)
Бояре молчали в сомнении, верили и не верили.
     - Иди! - сказал в конце концов, махнувши дланью, Морозов.
     -  Зблодит?  -  прямо вопросил Кошка,  когда Рассохин покинул покой.  -
Когда и зблодит! - раздумчиво протянул Федор Кошка. - Да, надеюсь, не в етую
пору. Анфал не позволит ему!



     Сколько еще раз в русской истории встанут вот так, лицом к лицу, страны
или представитель вышней  власти, олицетворяющие собой закон, и  мужик, воин
ли, монах,  варнак, мятежный  беглец,  представитель  той  вечной  мятущейся
стихии "народа",  "толпы", "вольницы", которая сама по себе ничто без власти
и способна только  к разрушению и мятежу,  но без которой  и сама-то  власть
тоже ничто,  ибо  когда гаснет  та низовая  бунтующая  сила,  рушится и  все
возводимое над нею здание государственности.
     Анфал,  разумеется, не поведал князю о тайных  думах своих, о  царствии
пресвитера Иоанна  -  мужицком  вольном  содружестве. Но и Василий не сказал
Анфалу, что вслед за Двиной настанет черед Вятки, что  не  для того посылает
он рать  на  Двину, чтобы мирволить воровской  вольнице, а  для того,  чтобы
сковать  страну  едиными   скрепами  верховной  власти,  объединить  стихию,
направив бурный ее поток в единое русло, начертанное государственной волей.
     И ни Анфал не догадывал,  что вольница, по самому  существу  своему, не
уляжется в начертанные берега, ни Василий не думал о том, что вышняя  власть
может забыть о народе и покуситься в корыстном  вожделении немногих на общее
благо страны.
     Поход на Двину готовился со всею возможною поспешностью. Весна! Пока не
рухнули пути! Пока не протаяли дороги!
     - Главное - не трусь! - наставлял напоследях Иван Никитич сына Ивана.
     - И  наперед не  лезь! Наперед лезут чаще всего со страха! Бронь дам на
один поход,  а там - сам уж! Такие, как мы, брони  добывают  в бою! Куплять,
дак  нам  Островое  продать надоть, да и того не  хватит! И  шелом отцов  не
потеряй тамо - на Двине! Чаще всего погибают  в первом бою.  Ну, мать, давай
икону!
     Наталья Никитична прибавила в свой черед:
     - Отцову честь не роняй! И дед у тя был славный воин. И погиб на бою.
     Со славою погиб!
     Мужа отправляла. Сына отправляла на рать, теперь - внука!
     - И  невем: воротитце  ай  нет? -  заплакала.  -  Стара  я  уже  стала,
Ванюшенька, временем засну: слышу, как Никита мой к себе зовет. Я уж тебе не
сказывала того, а чую, скоро нам  встреча!  Любила я  батьку твово, и сейчас
люблю.  А только все, кто были, в могиле  уже!  И Василий Васильич, и  Марья
Михайловна, и  Шура Вельяминова... Подруги ведь были  с великой  княгинею! -
выговорила  она, и  в  голосе прозвучала  эхом,  далеким  отзвуком,  прежняя
гордость сановной дружбой.
     - Умалились мы, мать? - вопросил Иван  Никитич (доселе  о том не прошал
ни разу!)  - Да  нет!  А просто  как-то стало  скушливо жить. Устала я! Ведь
всего всякого довелось хлебнуть, да сам ведашь! Во младости  занимает все! И
верба цветет  -  радость,  и крестный ход - тоже радость.  А в Пасху,  когда
свечки несут да  целуются оногды  и с незнакомыми,  таково робко  и радостно
бывало! А ряжеными ходили, в снегу валялись, девками-то,  да  и опосле того,
радостней было жить! Первый муж  помер скоро,  и памяти не оставил долгой, а
тут батя твой, Никитушка! - вымолвила помолодевши лицом, и Иван на миг узрел
в  проясневшем  взоре  матери отсвет прежних красоты  и любви.  - А ныне все
как-то не корыстно стало.
     Ивану вдруг, глядя на разгоревшее лицо сына: в такой поход! На Двину!
     Впервые! - стало как-то удивительно ясно,  прояснило, что  вот - у сына
все  впереди,  а  у  него уже многое  сзади, а  у матери  все  в  прошлом  -
молодость,  жизнь, покойный  отец, бывший когда-то молодым дерзким ратником,
не побоявшимся  спорить  с  самим Василием - великим тысяцким града  Москвы,
решившимся и на большее (об убийстве боярина Хвоста дома не поминали,  и сам
Иван  далеко  не  сразу  вызнал о  том,  но было, состоялось,  произошло). И
неведомо было доселе, стыдиться того или гордиться сим было должно? Тем паче
после  того  наслоился  целый   ворох  событий:  и   казнь  Ивана   Василича
Вельяминова, и крушение Вельяминовых, и  смерть великого Алексия, а  затем и
князя Дмитрия Иваныча и преподобного Сергия. Век менялся на глазах,  уходил,
исшаивал с последними носителями его, которые, ежели и  не поумирали еще, то
медленно и  непрерывно отходили в  тень, угасали, старели, отдалялись от дел
господарских. Уезжали  в  свои родовые поместья,  где  кончали  дни в теплых
горницах, среди мамок, слуг, бахарей, изредка выбираясь, чтобы потолковать с
такими же  древними старцами о старопрежних молодых и гордых временах, столь
дивно  красивых и величественных в воспоминаниях, особенно  дорогих  потому,
что юности,  как бы того не хотелось, никому и никогда не удавалось вернуть.
И только  в детях, во  внуках,  в каждом  новом  поколении, опять  привычное
исстари - внове, и в первый  након, - и дымные ночлеги, и скрипучее седло, и
снег, и усталь, и рассказы бывалых ратников у дорожных костров, и  ночлеги в
припутных избах,  и ратный труд, влекущий к себе и  страшный одновременно, и
первые раны, и первые смерти боевых товарищей, и добыча, и удаль, и влекущий
или испуганный  девичий взгляд;  проносящаяся  мимо жизнь, для которой ты  -
неведомый сказочный  странник,  богатырь  из  иной  земли, из дали  дальней,
примчавший на взмыленном коне и через мгновение, через малый  час исчезающий
в отдалении пространств и времен.
     Иван давал сыну последние советы, наказывал, кого  держаться,  не лезть
дуром вперед и не робеть на  борони,  но Ванюха уже плохо слушал родителя. В
глазах у него полыхал огонь  дальних странствий,  и отец понял,  отступился,
чуя  непривычное  робкое  чувство  жалости и  тревоги  за  эту стремительную
юность, которое, быть может, уже и не воротится назад!
     Юный Иван едва распростился с отцом и бабой Натальей Никитишной, как ее
звали по покойному мужу все соседи, устремил  с  жадным замиранием в груди в
Кремник,  в  дружину,  что в ночь  уходила  в поход. Шла  весна, пути  могли
рухнуть  ежеден, и  потому собранная рать выступала не  стряпая.  На Вятку к
Анфалу были загодя посланы княжие гонцы. Встреча ратей назначалась в Устюге.
И вот, во след отцу, деду,  прадеду, не  догадывая  о том, Ванюха  суетится,
увязывает возы, проверяет, как кованы кони, да где запасные подковы, гвозди,
сбруя,  всякий  надобный в  дороге  снаряд. Об оружии -  сулицах, рогатинах,
стрелах,  о  бронях и шеломах, увязанных  в  торока, меньше всего  и речей и
забот. Всякий путь - прежде всего путь:  не обезножили бы кони, не порвалось
бы вервие, да  как увязан снедный припас, да у всех  ли ратных есть  сменные
сапоги, поршни ли,  да  хватает  ли  рукавиц ратным (не  поморозили  б  руки
дорогою!),  да еще тысяча мелочей: нитки, шило, дратва,  пуговицы,  суконные
подшлемники, подпруги,  сыромятина в запас, да деготь, да рогожи, да  шатры,
да мало ли  что  - и  все  надобно,  а иного в  пути  попросту не достанешь!
Суетятся старшие, ворчат конюхи, торопливо стучит колотушка санного мастера.
"Куда  запасные завертки  класти?" -  кричит  молодой кметь своему старшому.
"Лжицы у  всех есть?" - рассудливо прошает дорожный  кравчий.  (Нож  есть  у
каждого на поясе, о  том и прошать не надо. А  вот чем  уху хлебать дорогою?
Тут  надобен глаз да  глаз.)  Спать  (спать остается всего  часа два)  густо
набиваются в молодечную.
     Первый раз на  полу, на попонах, меж двумя незнакомыми  кметями. Пахнет
портянками,  войлоком,  кожей.  Смрадное  тепло  и  храп  мужиков  наполняют
горницу. Снится какая-то неподобь, но не успевши и досмотреть  сна  - тут же
будят.  Спать  хочется!  Ванюха,  вывалившись в  темень  и ночь, хватает ком
снегу, издрогнув,  трет себе  рожу и за ушами  до  боли, до  острых  ледяных
уколов,  но  зато просыпается. Сани выезжают  одни за другими, топочут  кони
переходя на  рысь, минуют темные  улицы Кремника. Гулко отдается  эхом нутро
городовых, заранее отверстых ворот.  И с раската вниз и  в ночь, мимо сонных
хором, мимо валов окольного города, и уже по сторонам робкие елочки да тощий
кривой  березняк,  и  уже  наступает  и  обступает  лес, и  уже  согреваются
замерзшие было ноги,  и зубы перестают стучать, и только месяц бежит и бежит
в вышине над лесом рядом с возами (возчики гонят вскачь!), да крепкие  комки
снежного  льда  из-под  конских копыт ненароком попадают в  лицо,  заставляя
сжимать  зубы и вздрагивать. Впереди  Радонеж, далее  которого  Переяславль,
Ростов  Великий и наконец  Ярославль,  где он еще не бывал,  где  им надобно
переправляться через Волгу, и куда стремятся попасть как можно скорее.
     Впереди долгая  дорога до  Вологды, до сказочной  Тотьмы  и наконец  до
совсем уж  далекого неведомого Устюга,  где  их должен встретить легендарный
Анфал,  где  будут  бои с новогородскою  ратью, откуда он воротит взрослым и
сильным, овеянным  ветром далеких земель и  пространств, и где солнце летом,
бают, не  закатается  совсем,  а  зимою  зато царит  вечная ночь,  и  откуда
привозят  изогнутые  рога  сказочного подземного  зверя,  огромные,  желтые,
которые одному и поднять-то едва-едва...
     На вторую ночь заночевали в Радонеже. Едва втиснулись в путевую избу.
     Жрали какое-то горячее хлебово из пшена и репы, сдобренное солониной.
     Спали  не  раздеваясь,  только  скинувши  зипуны,  которыми  тут  же  и
укрывались, и сунув  сапоги под голову, грелись друг о друга. И тут  уж было
не до расспросов или хождений куда-ни то. Токмо спать!
     Сказка  началась  к  вечеру  другого  дня,  когда караван  спускался  к
Переяславлю,  едва не состоявшейся  некогда  столице московского княжества и
его же церковной столице.
     Переяславль  явился как-то сразу и  весь.  С горы открылся город и ныне
еще  мало уступающий Москве, с  громождением теремных и храмовых  верхов,  с
луковицами глав, повисшими в воздухе, с белокаменным храмом Юрия Долгорукого
там,  в середине  города, за  кольцом валов  и  рубленых городень,  за кучею
островатых кровель посадских хором, особенно хорошо видных отсюда - с горы и
в отдалении. И ширь Клещина озера, нежданная после разлива боров, утеснявших
доселе  дорогу,  и  дальний  высокий  берег,  и  кровли,  и верха  Горицкого
монастыря  там, где легчающее  утреннее небо  уже  проглядывало  упоительною
весеннею голубизной.  И безотчетно,  натянутыми поводами удерживая коня, тем
же отцовым,  дедовым, прадедовым  движением Ванюха  замер, побледнев,  следя
восстающую красоту.
     -  Эй ты,  сопленосый,  чего застыл? Ай  заморозил что? -  окликнул его
старшой. Кругом хохотнули.  Не собираясь, впрочем, обижать молодого ратника,
а так, порядку ради. - Как тя? Никитка? Федоров? Не рушь строй!
     Иван повернул к старшому чужое, бледное, серьезное и вдохновенное лицо.
Сказал  звонко  и  гордо,  с  легкою  обидой: "Мой прадед  Федор грамоту  на
Переяславль князю  Даниле привез!  По то  мы и Федоровы!"  Старшой удивленно
повел бровью, хмыкнул, смолчал. Пробормотал  себе под нос: не врешь, коли...
Не кончил, тронул коня.
     Уже   вечером,   когда   укладывались   спать  в  просторном   подклете
монастырской   трапезной,   ратники,   не  пропустивши   его  гордых   слов,
растормошили Ивана: не брешешь? Сказывай!
     Иван честно старался передать все, что помнил из рассказов бабы своей и
отрывистых слов отца.
     - Ишь ты, Окинфичи тогды против Москвы были! А ныне то! Первый род!
     Так и вручил грамоту ту?
     -  Из рук  в  руки. Долго опасился потом, не  убили  бы  ево! И жили-то
сперва здесь!  За озером!  Тамо вот, верно, на горке!  Кто-то после прадедов
терем сожег. Ну, а потом в Москву перебрались.
     - Вон оно, как бывает! - протянул доныне молчавший старшой. - По роду -
честь. По чести и род. Ну, Ванюха, с тебя спрос теперь не как с прочих.
     Двойной!
     Иван токмо улыбнулся в потемнях, уловивши скрытую похвалу старшого.
     Ну, а чтобы не уронить родовой чести, по то и идет  на Двину! Еще тихо,
полгласа выспрашивали  его  сотоварищи, пока  старшой  не  окоротил:  спать,
спать! Из утра в путь! Дневка у нас одна - в Ярославли городи!
     Тихо. Темно. Захрапывают ратные. Иван лежит,  подложив руки под голову.
Темный, черный  от  сажи потолок  закрывает  от  него тихо  вращающийся  над
головой небесный  свод  с зимними холодными звездами.  И  по телу, мурашами,
гордость. Неведомая доселе, когда о подвигах прадеда сказывала баба Наталья,
все то казалось далеким и  не важным уже. А ведь прадед видал тот  же город,
молился  в том  же соборе,  заезжал в  тот же вот Горицкий монастырь! Дивно!
Эдакий   город  московскому  князю  подарить!  Он  вздохнул  полною  грудью,
поворочался, уминая снопы овсяной соломы под попонами, и заснул счастливый.
     Когда  сказывал,  расспрашивали,  даже  посетовал  про себя,  что  мало
запомнил из говоренного бабушкою и родителем. "Бают, Родион Квашнин с полком
подошел?  -  прошали его. - Дак то после!  Когда  наш прадедушка  грамоту ту
привез,  так и началось. Прадедушка  и еще как-то так ездил, пробирался мимо
Акинфовой рати, предупредить словом..."
     И  опять дорога, деревни, боры,  сумасшедший предвесенний грай ворон  и
промытая синь  неба, и золотистое  солнце, обливающее чуткие, еще дремлющие,
только-только просыпающиеся боры. Еще  не  зазвенели ручьи, еще не вскрылись
великие и малые реки, но уже  зимнюю сиренево-серую хмурь прогнало ликующими
потоками золотого Ярилы, и скоро Пасха, и он молод, и близит весна!
     Идут  рысью, кое-где переходя вскок  кони. Виляя на раскатах, торопятся
груженые  санные возы.  Снег  по  утрам  хрустит,  подмерзнув, но  к  вечеру
раскисает, начинает тяжко проваливать под  коваными копытами коней.  Скорей,
скорей! Туда, на север! Наперегонки с весной!
     Росчисти, деревни, белые озера полей и пашен и неотличимые от них белые
поляны  замерзших,  засыпанных снегом озер, что будут  вскрываться медленно,
таять, отступая от берегов и оставляя на прибрежной кайме снулую, задохшуюся
подо льдом  рыбу. И голубой туман над  полями, и  розовые,  сиренево-розовые
тела  молодых берез, как  раздетые  застенчивые  девушки,  и  синие  тени на
голубом снегу. Близит Ростов!
     Город поболее  Москвы. Огромный собор - чудо тех далеких времен, еще до
татарского  нашествия.  Осколок  величия  древней  Владимирской  Руси,  ныне
уходящей в предание, в неясную память столетий, подобно легендарному Китежу,
утонувшему в озере, дабы не достаться врагам.
     Измученные,  голодные, они  толклись на княжом дворе, сожидая, когда их
поведут кормить. Вязали торбы с овсом к мордам коней, топтали сапогами снег,
обильно политый  конскою мочою. От многоверстной скачки гудит  все  тело,  и
ходишь раскорякою,  с трудом сползши  с седла, шею  натер суконный  грубый и
мокрый  ворот дорожного вотола, свербит тело (не с  последнего ли ночлега  в
курной избе прихватили с собою дорожных вшей?). Хотелось бы в баню, хотелось
бы сменить волглую  льняную сорочку... Но завораживал невиданный доселе град
и красный кирпичный терем  князя Константина Ростовского, того,  давнего, от
тех еще ранних времен,  и круглящиеся  закомары, и ленты  каменной  рези,  и
медные главы со шлемами-куполами, вознесенными  ввысь... Их ведут  сперва  в
собор: короткая  приветственная служба,  которая на  время заставляет забыть
усталь  и  голод, а тем часом на княжой и монастырской поварнях уже  доходит
варево, и князь Федор,  ограбленный на  Двине, готовится в путь, советуясь с
воеводами  княжеской  рати:  Иваном  Андреичем Хромым,  что провожает ратных
токмо до Вологды (после чего намерен посетить свою волость Ергу), и Васильем
Иванычем  Собакиным,  с которым князь пойдет вместе  до Устюга -  возвращать
отобранные княжщины и черный бор с новогородских двинских волостей.
     Там, в  теремах, за столами, крытыми камчатною скатертью,  куда простым
ратным и  ходу  нет, и чинно пируют ратные  воеводы, отведывая пироги, рыбу,
грибы,  сыр, творог и прочие разносолы, пристойные во время Великого  поста,
но и смягченные (путникам позволено!) наличием блюд сомнительно "постных".
     Все это запивается разноличными квасами и медом, меж  тем как внизу,  в
молодечной, пьют пиво и тот  же кислый квас, едят щи, кашу, квашеную капусту
и пироги, наедаются до отвала,  памятуя, что впереди  опять скудная дорожная
снедь и сухомять до самого Ярославля.
     И Ванюха (от принятого пива кружит голова и дальние лица дружины плывут
цветными  пятнами)  хохочет, бьет кого-то  с маху по плечу, о чем-то толкует
громко и неразборчиво, ощущая себя кметем, воином, бывалым ратником, едва ли
не героем,  меж тем как старшой, усмехаясь, мигает  кому-то  из  "стариков":
"Отведи парня-то, не заснул бы в снегу на дворе!" И Ивана  ведут, и он, едва
добредя заплетающимися ногами, дорогою все же сумев помочиться у бревенчатой
стены, падает носом в  кошмы и тотчас засыпает в блаженном опьянении юности.
А  в молодечной еще  длится пир, звучат  песни  и  здравицы,  и боярин  Иван
Хромой, спустившись  сверху, обходит столы,  испивая  чару за  ратных,  коих
ведет с собою, и  ему отвечают здравицею и  тянут чары к нему,  расплескивая
хмелевую брагу. Московская рать идет на Двину!
     Из утра излиха перебравший Иван крутит тяжелою головой, спотыкается.
     Как чашу спасения опруживает ковш хмельного кваса (сразу легче голове),
седлает  коня.  И опять  бежит  дорога, и опять  сани  ныряют на взъемах,  и
дергает повод заводной конь, и становит уже привычной конская рысь, и не так
болит спина, и не так уже сводит икры ног, и наконец-то находится сама собою
надобная посадка.  И он счастлив, он откидывает стан, он уже словно татарин,
словно  рожден вместе с  конем! Но тут конь спотыкается, Иван  кубарем летит
через конскую шею в снег,  и вчерашнее пиво  опять  отдает в голову хмельною
мутью.  Благо конь  тотчас остановил и ждет  хозяина,  что, закусив  губу  и
отряхивая снег, подымается, ощупывает себя и, озираясь вокруг, не потерял ли
чего, неловко, не  враз  попав ногою в  стремя, лезет в  седло и долго-долго
догоняет своих,  ощущая  боль  во всем  теле,  и уже не считает  себя конным
татарином.
     А  дорога извивается, минуя деревни, выбегает на  глядень, откуда видна
ширь  окоема  окрест  и  простор  неба  над  головою,  по которому  волглые,
сиренево-серо-белые  текут и текут облака, отмечая  безмерную даль небес над
безмерным простором лесных синеющих далей,  и снова ныряет в леса, почти под
кроны оступивших  путь лесных великанов, где еще прячется в укромности зима,
и снег  продолжает хрустеть,  и от  топота  копыт  начинает  гудеть  все еще
промороженная земля.
     Московская рать идет на  север!  И -  как сказка, как обещание  чуда, в
конце концов  открываются урывистые  волжские  берега,  величавые,  пахнущие
далекими землями,  с  рублеными теремами над  кручей, с игольчатой  бахромою
боров, с  изгибистой лентой  реки, уже  своей, уже  не Итиля,  но  Волги, по
которой вот-вот пойдут  груженые  купеческие караваны и ушкуи новгородских и
вятских разбойников. Великая дорога, по которой веками  уходят туда, в земли
незнаемые,  охочие  русичи,  плененные  навек сказочными далями  и  чудесами
восточных земель -  за степями, за Хвалынским морем,  тамо, далеко! За краем
ведомой  земли, за рубежами  неведомого.  И сколько,  и  сколькое  в русском
размашистом характере рождено размахом этих степных пространств, этою далью,
означенной  уже  тут, на  сановитых  берегах еще  оснеженной, еще  скованной
морозом великой реки, грядущей Великой России!
     Ярославль-город на горы стоит, на горы стоит на высокие, на красы стоит
на великие!
     Вновь рубленные  городни,  островатые  верхи костров, главы  соборов  и
терема, вознесенные над городскими стенами. Еще пока  независимый, со своими
князьями,  город  как-то  спокойно (как тает лед  на лесных озерах) входил и
вошел в орбиту власти государей московских, подобно Костроме, Угличу, Юрьеву
во второй половине XV столетия.
     Древний  город - "медвежий угол" - на стечке Которосли и Волги, возник,
скорее всего, как выселок Ростова Великого. Больно  удобно было по Которосли
водою добираться из Ростова до Волги, и надобно было при устье Которосли это
предместье  Ростова Великого, закрепляющее  выход к большой воде, к великому
речному пути, пронизывающему  всю эту  лесную  мерянскую землю и уходящему в
земли незнаемые, к богатым торговым городам  Средней Азии. Да! Возник еще до
монгольского нашествия, когда торговали с  Великим Булгаром,  а возможно,  и
еще ранее,  когда путь отселе шел к устью  Итиля, к древней столице волжской
Хазарии,  у  которой пересекался  этот путь  с великою  шелковой  дорогой из
далекого  Чина  (Китая)  на Запад,  в земли  Византии, а до  нее  -  Римской
империи. Ну и вот, Ростову Великому, когда-тошнему центру  всей этой  земли,
некогда  мерянскому,  языческому,  а  затем  христианскому, славянскому  уже
городу, центру  местной епископии (но и  идол Велеса долго стоял  в  ограде,
упорно не сдаваясь натиску православия), надобился  Ярославль, как Новгороду
Великому - Ладога, как Москве - Коломна, свой ключ-город на  выходе к Волге,
где с  мелких речных  судов товар  перегружался  на крупные, и где стояла бы
крепость,  защищающая землю  от речных заморских разбойников, словом, именно
ключ-город.  А  раз надобился  - он и возник. С  течением лет Ростов уступил
первенство Суздалю,  Суздаль  - Владимиру,  Владимир  - Москве. В  княжеских
разделах единая ростовская земля распадалась и распадалась.  И уже Ярославль
стал центром независимого  княжества, и  уже  сам вел  торговлю  на волжских
путях с  городами Поволжья,  с тем  же Булгаром, Сараем,  с  Хаджи-Тарханом,
Казанью, а там и Нижним Новгородом.
     И  зримая  красота Ярославля, узорные храмы его,  расписанные чудесными
мастерами, - все это родилось в основном в XVII столетии. Но вот что дивно и
что показательно  не  для одного Ярославля, а, скажем, и  для Городца, и для
Переяславля, Мурома, Суздаля, да и самого Ростова, и  множества иных градов,
переживших древнее величие  свое, но получивших  каменное узорочье теремов и
храмов много позже веков своей славы, независимости, величия.
     Как   будто  духовная   память   "места  сего",   продолжая   витать  в
пространствах,  овеянных   древнею  славой,  воплощается  и   воплощается  в
памятниках, в сокровищах зодчества, в каменной  красоте. И непонятно уму, но
поздние памятники эти  обретают свой, присущий только месту  сему, образ!  И
возникают  местные школы зодчества, своеобразные,  несхожие с  другими,  и в
Тотьме, и в Ростове, в Суздале, в Муроме и в Ярославле. Несхожие, разные, но
напоминающие о древних, ушедших в далекие века временах!
     К   примеру,   барочные   храмы   Тотьмы   одни   могли   бы   украсить
среднеевропейскую   страну,   как  Румыния   или   Бельгия,  настолько   они
величественно и истинно столично-прекрасны. И  тоже эта волшебная красота не
тогда появилась, когда Тотьма только набирала  силу как  торговый  город  на
северных путях России,  не тогда  - потом! Но это  "потом"  сразу воскресило
целую  эпоху великих дерзаний,  придало городу неповторимость, не  сравнимую
более  ни  с чем. Это  уже только в эпоху классицизма, и  то не  везде и  не
всегда, начали появляться по  России  стандартные,  тяжелые, с обязательными
колоннадами,  друг на друга похожие ампирные  храмы.  Казенное  единообразие
поздней русской империи проникло и сюда, в зодчество императорской церковной
Руси.  Но  до  того  каждый  провинциальный  город  России являл собою свою,
несхожую  школу  зодчества,  и  прав  был  Грабарь,  назвавший   Россию,  по
преимуществу, страною  зодчих. Впрочем, когда  Грабарь начал  узнавать  нашу
древнюю иконопись, воссоздатель церковной музыки России, Бражников, еще и не
приступил к своим воистину героическим изысканиям.
     И узорный Ярославль XVII века чем-то незримым напоминает тот Ярославль,
где  всего-то и  было два, кажется,  каменных храма,  в  самом  начале  XIII
столетия  возникших и исчезнувших впоследствии: собор  Успения  Богоматери и
церковь Преображения, наверняка схожие  с древними храмами Ростова  Великого
более,  чем  с  позднейшими  ярославскими. Но  и бревенчатые  храмы были,  и
княжеские  терема, и  вязь  рубленых  городовых стен,  и башни-костры.  В те
времена,  среди  нехоженых  лесов и болот,  среди лесистых "пустынь" севера,
куда как  сановит и казавит казался город  Ярославль, от коего прямая дорога
шла,  переплеснувши  Волгу,  в  Заволжье,  к  русскому Северу, в землю,  еще
недавно  дикую  и  незнаемую,  а  ныне  полнящеюся  народом  и  уже  властно
заявляющую  о своем  бытии.  И -  как  знать?  Коли не состоялось бы великое
княжество московское, погибла бы в волнах бед и бурь Владимирская Русь  - не
возникла ли бы  тут некая новая Великая Пермь  - земля северных русичей,  со
своим народоправством, законами и навычаем?
     Сколь  надо было не знать, не  ценить,  да попросту  презирать  наконец
русскую  историю,  чтобы покуситься  залить  эту  землю  водою,  погубив  ее
навсегда по нелепому, преступному плану поворота северных рек!
     Шла  весна, близил ледоход на великой реке, ждать не  приходило ни дня,
ни часу, и потому переправу через Волгу - ради  всякого  случая  разгрузив и
облегчив, как можно,  возы со снедью и справой  -  начали  немедленно. Баня,
дневка, отдых - все будет на той стороне!
     И вот белая синева. Пугающе дальний тот берег, и далеко  друг от  друга
расставленные сани в серо-синих потемках движутся,  словно плывут,  к  тому,
противоположному, спасительному левому берегу. Где-то потрескивает.
     Какие-то смутные гулы доносит  с верховьев. Кони, сторожко поводя ушами
(животные чуют опасность лучше людей!), ступают на синий ноздреватый лед.
     Всадники, многие, запаслись  шестами,  иные держат долгие копья поперек
седел. Кто-то ведет своего  скакуна  в поводу, и только  уж  к исходу  ночи,
вымочивши  сапоги и копыта  коней в заберегах, ратные вздыхают облегченно  -
пронесло! Обретают голос, окликают друг друга с судорожным весельем.
     Замечают  кого-то,  поскользнувшегося  на  наледи  и тщетно пытающегося
поднять  на ноги  взоржавшего  коня, а конь  взмывает, бьется  и падает,  он
сломал ногу, и надобно прирезать его, снявши сбрую и седло. А  ратнику жаль,
он плачет, зло  всхлипывая: конь свой, родной, выращенный с  жеребенка, и он
просит прирезать коня товарищей, у самого  никак не поднимается рука. И все,
ругаясь,  шуткуя,  окликая  один  другого,  чутко  наставя  ухо,  ждут: ждут
грозного  гула  двинувшейся  стихии, ждут  того рокового мгновения, когда  -
брось все и  спасай жизнь, ибо сожмет, зажмет, перемелет в ледяном крошеве и
бросит изуродованный труп на корм рыбам. А то провалишь в весеннюю водомоину
и будешь красными сливеющими пальцами цеплять обламывающиеся ледяные края, а
темная  вода с тугою  силой будет  тянуть тебя, отчаянно  сопротивляющегося,
туда, под лед, в холодное рыбье царство.
     Последние  возы! Последние ратные. На  легких дощатых  санках-волокушах
переправлен  сам  боярин  Иван Андреич Хромой (не  рискнул переправляться  в
возке,  который  волокли  пустой,  располовинив  поклажу).  Последние  сани,
последние хмурые возчики молча, крестясь, выбираются через хрустящий заберег
на  берег, где уже  там и тут пылают костры и ратники  сушат мокрые  валяные
сапоги и иную намокшую лапоть.  И уже не страшно! И уже охота поглядеть, как
рухнет волжский лед, как валом пойдет бешеная вода, ставя на  ребро огромные
прозрачные льдины, как будет ледяное крошево подрезать берега, как поволокет
дрань, сено, вырванные  с корнем кусты и деревья, как с пушечным гулом будут
лопаться  куски  ледяного   панциря  и  дорогая  рыба,  осатанев,  попрет  к
верховьям, против течения, слепо  и упорно пробиваясь туда, где вымечет икру
и,   потерявши  силы,  поплывет  вниз,  едва  живая,  совершив   новый  круг
жизнерождения, непрестанного торжества непрестанно обновляющейся природы.
     Горели костры. Издалека  еще довозили сквозь волжскую широко раскинутую
хмурь крестьянскими конями остатнее добро. Вновь  догружали, увязывали возы.
Ратные в  очередь  подходили к бочонку с  пивом,  черпали, с  маху выпивали,
крякали,  отирая рукавицею  усы  и  бороду.  Верхом проехал  боярин  Василий
Собакин, то  и дело выкликая: "Баня, баня будет, други!" - одобрительный гул
тек ему вослед.
     Парились до одури. Хлестались вениками  и поддавали на каменку.  Голые,
очумев, выкидывались наружу, валялись в  снегу.  Приходя в себя, поджимаясь,
лезли снова в огненный жар.  Нанятые портомойницы  выпаривали  вшей, стирали
рубахи и исподники ратных. Вся приречная слобода гудела разбуженным ульем.
     Отмякшие, непривычно легкие, переодетые в  чистое  ратники разбредались
по избам, где их  уже ждали щи,  каша  и пироги, ждал терпкий ржаной  квас и
моченые яблоки. Кто-то уже чистил коня. Кто-то придирчиво осматривал  копыта
своего скакуна, а конь, поджимаясь и пошевеливая ушами, приподымал то  одну,
то другую ногу, за которую  ухватывал хозяин, и прочищая  холщовою  тряпицей
копыта,  смотрел - все ли гвозди на месте, да  не болтается  ли  подкова, не
надобно ли перековать коня (конь обезножит дорогою - хуже нет!
     - ратник без коня никто, разве посадят править возом).
     Где-то тренькала балалайка, где-то  за огорожами раздавался  заливистый
бабий  смех  и визги,  а проходящая старуха обиженно поджимала губы, заслыша
неподобь: "Стыда нету! Ратных узрели, и удержу не стало на их! Готовы подолы
на голову заворотить!"
     Иван, отмытый, попросту стоял, ощущая  щекотную сухость  и ласку чистой
поскони, и, щурясь, глядел на солнце, на медленно текущие редкие облака,  на
бело-сизую громаду  Волги,  что  теперь  совсем  не  казалась страшной,  как
давеча. Он был счастлив. Счастлив до того, что готов был плясать от радости,
а что впереди  бои, возможные раны  и даже смерть - не думалось вовсе. Высил
на круче ярославский острог  с  белокаменными храмами в нем на урыве берега.
Начиналась дорога в неведомое. Впрочем,  на Вологде многие ратные уже бывали
в прежних путях, а вот дальше, и  уже за  Тотьмой - мало  кто.  И как-то уже
яснело, что  прежняя родная земля перед величием этих  пространств поменела,
съежилась,  и предощущением великой  страны, еще  не  созданной, еще  только
намеченной в истоках, веял весенний воздух, наполняя грудь ширью, радостью и
тоской.
     До Вологды добралось не войско, а  толпа грязных измученных оборванцев,
многажды перемокших в  мелких реках и в мокром снегу, на обезноживших конях,
с расхристанными возами,  отощавших, точно зимние  волки, с черными лицами и
голодным  блеском в глазах. Но тут были великокняжеские владения и, невзирая
на недавний  новгородский  погром, нашлись и  кормы,  и справа,  и лопоть, и
подковы коням, и даже сменные кони  для иных, не говоря уже о банях, отдыхе,
надобном всем. А пока отъедались и отсыпались, уже и думы не было, как там у
воевод и о чем спор.
     Впрочем, Иван  Андреич, памятуя,  что  за князем  служба  не  пропадет,
расстарался: не токмо достал все потребное, но и договорился с наместником о
дощаниках  и  лодьях. Людей  и  тяжести,  да и  боевых коней тоже,  порешили
сплавить  к  Устюгу по  Сухоне водой,  а возы  и вовсе задержать, доколе  не
подсохнут дороги.
     Иван,   опоминаясь,  продирал  глаза,  выбирался  на   глядень,  озирая
непривычно дикие дали, а ночью завороженно следил розовое светлое задумчивое
небо с негаснущею зарей. Тишина!
     - А там на  Двины так  и ишо светлее!  - говорили ему.  - Где ни то  за
Колмогорами и солнце  не  закатаитце  вовсе!  -  А когда он  прошал, почему,
пожимали плечами, отмолвливая одно: "Север!"
     Север... Здесь  и очи  у белобрысых местных девок  были какие-то  иные:
светло-задумчивые,  что  ли?  И  на  вопрос  об   этом  ему  опять  отвечали
однозначно: "Весь!"  Чудины-меряне встречались и под Москвой, но какие-то не
такие,  и часто черноволосые, а у этих и волосы  что кудель!  Когда пробовал
заговаривать - девки стеснялись, тупились, отходили посторонь.
     Бабы, те смотрели храбрее, оногды и сами  задевали - прошали.  Одна так
прямо заявила  ему, что, мол: "Какие у тебя парень губы красные, словно бы у
девки! Целовать - дак любота!" Бывалый ратник  толковал ему вечером: "Вот бы
ты, паря,  и  пошел с нею! Сама просила, дак!"  Но Иван, вспыхнув полымем от
той похвалы,  застеснялся так, что и  вновь, после  дружеского  разъяснения,
вряд ли сумел бы взять и пойти с незнакомою бабой, да и московская сударушка
не позволила забыть о себе.
     А  весна   шла,  упорно  догоняла  ратную  дружину  московитов.  И  уже
нагревались прясла  огорожей,  просыхающих  под  весенним  солнцем,  уже  на
освобожденных от снега  взгорках торопливо лезла первая весенняя трава.  Уже
оживали мухи,  уже  птицы торопливо вили гнезда и по промытому влажному небу
тянули к  северу  птичьи  караваны, возвращавшиеся из южных  жарких стран  к
родимым гнездовьям.
     В мае грузились на дощаники  и лодьи.  Перекладывали  добро  и  справу,
отбирая,  что  понужнее.  Заводили  по  шатким  мосткам  стригущих  ушами  и
вздрагивающих  кожею коней. Впрочем, и  так уже было видно по  всему, что на
Двину рать  выступит пешей или  в  дощаниках, а  верхами  будут  ехать  одни
воеводы.
     Наконец отвальная - и в путь, по синей холодной воде, отпихивая шестами
последние ноздреватые серо-сизые льдины, неуклюже поворачиваясь в стремнинах
весенней, идущей вровень с берегами, реки. И опять труд, до кровавых мозолей
стертые веслами ладони, и опять мокрая сряда и справа, и брань воевод. (Один
челн   опружило,  и   полуутопших  ратных,  что  начинали   пускать  пузыри,
вылавливали,  цепляя за платья баграми,  волокли мокрых через  набои.  Ругмя
ругали,  переодевая в  сухое,  и  заставляя тотчас грести, чтобы хоть как-то
согреться  после  невольного  купания.)  Тотьму  прошли,   не  останавливая.
Поджимало  время.  Река  со всеми ее извивами казалась бесконечно длинной, и
когда наконец перед  самым Устюгом поднялись высокие обрывистые берега, всех
охватила  радость, не  взирая ни на  что: ни  на пороги, мели, ни на опасные
перекаты, и даже на то,  что близок конец пути. Иное: неведомая прежде ширь,
величие Севера через очи проникло в души. И как-то понятно становило, почему
шли и шли русичи в эти дикие нехоженые места!
     Устюг, полный  ратным людом, кипел. Улицы переливались через край.  Уже
подошли вятчане, и  Иван на улице,  у  собора, совсем  близко  узрел  самого
легендарного Анфала Никитича.  Двинский воевода шел развалисто и неспешно, с
кем-то разговаривая, и такая сила была в нем, такая медвежья властная стать,
что  Иван  отпрянул  посторонь,  и  во  все  глаза  провожал  героя, а  тот,
увлеченный беседою,  даже  и  не  глянул  на  юного московита  из  пришедшей
наконец-то  рати.  "Эко припозднились!"  Сам  он  уже  и слухачей посылал на
Двину,  и готовил  суровый  урок  новгородской  вятшей  господе,  отмщая  за
казненного брата своего, Ивана Никитина.
     После еще не раз видал Иван Анфала,  но все издали, и так и не  решился
заговорить со знаменитым двинским воеводою, что привел свою и вятскую дружбы
вновь отбивать у Господина Великого Нова Города утерянную родину.



     Добравшиеся  до  Устюга  ратники  и слухачи, загодя посланные  Анфалом,
отъедались, отпивались - приходили в себя. Анфал вел вятчан тою же весенней,
рушившейся на глазах дорогою. И уже  по  Югу, переждав ледоход, как москвичи
по Сухоне, выплывал до Устюга.
     Слухачи   приносили  вести  неутешительные.   Дважды  разоренная  Двина
бунтовать уже не хотела. Мужики собирались косить, а сенов здесь, на Севере,
где зима семь-восемь месяцев в году, требовалось немало.  И как раз накануне
покоса нагрянули  Анфал Никитин  с Герасимом, с ратью  московитов  и вятчан.
Тщетно  Анфал  призывал,  памятуя о доброхотной  помощи ему устюжан, брать в
руки оружие и гнать "новогородскую сволочь" со своих погостов.
     Мужики предпочитали  убегать в  леса,  дабы  пересидеть там  эту  новую
ратную беду. Зорили деревни. Сведавши, что дорогую рухлядь крестьяне прятали
в монастырях, начали зорить святые обители. Одирали дорогие оклады в храмах,
тащили церковную утварь,  что  из  серебра, засовывали в  торока  парчовые и
бархатные  ризы. Особенно старались вятчане, обыкшие к грабежу, словно и  не
православные вовсе!  Анфал вешал особенно  упрямых  на  деревьях. Но по мере
того, как рать спускалась все далее берегом Двины, приближаясь к Колмогорам,
становило яснее  и  ясней,  что  поход не удался. Двинян  было  не  поднять.
Захваченных в  пору  первых  успехов,  когда  трупы  посеченных  новгородцев
бросали на путях без погребения, двинских посадников - Андрея Иваныча, Осипа
Филлипыча, Наума Иваныча и Дмитрия  Ратиславича - в железах волокли с собою.
Боязно было  их  с малою  охраною  отсылать в Устюг: доброхоты новогородские
могли отбить дорогою.  Анфал ярел. И единожды  Иван - смурной от открывшейся
ему изнанки войны: убийств, грабежа и разора, обрушенных на мирных, ничем не
виноватых, жителей - встретив воеводу с налитыми кровью  глазами, с саблей в
руке, с которой стекала кровь, едва не ринул в бег, столь  страшен показался
ему знаменитый вождь разбойного люда.
     Происходящее ужасало его. Он как-то тупо брал свою часть добычи,  совал
в торока, заливаясь жарким румянцем, когда бывалые вятчане звали отпробовать
понасиленную ими женку,  и отчаянно мотал головой:  "Не надо,  мол!" Стыдясь
глянуть на  распятое изобнаженное тело,  бесстыдно раскинутые ноги и  пустые
заплаканные глаза... И конь, доставшийся ему, не  радовал, хотя и положил  в
уме  довести  животину до  дома.  Ничто  уже не  радовало. Иван не  робел на
борони, да ведь  и  боев настоящих-то не было вовсе!  Был грабеж: вешали  не
врагов,  а своих,  не  пожелавших  вступить  в Анфалово войско. И когда  уже
подходили к Колмогорам, явилось возмездие.
     Как после вызналось, не растерявшиеся новгородские воеводы, оставленные
на Двине, - Степан и Михайло  Ивановичи с Микитою  Головней, скопивши вокруг
себя  вожан, невестимо  подошли и ударили на  Анфала с Герасимом. Была ночь.
Вернее - северная ночь: тишина, яснота, словно туманный день без солнышка, и
розовая  полоса по всему окоему до полунеба, а там, в вышине, бледно-голубая
далекая твердь.  В такие ночи тут даже собаки  не лают, и потому поднявшийся
гомон заставил Ивана вскочить. Он тотчас понял, услышав ржанье коней, топот,
лязг  железа  и  крики, что  прихлынул  враг.  Верно, безотчетно  ждал того.
Ратники  еще  очумело  протирали глаза,  а  Иван, криво застегнув  на  груди
рубаху, уже намотал портянки, сунул ноги в сапоги и суматошно  искал оружие:
бронь, которой не пользовался уже давно, шелом и отцовскую саблю. Бронь была
незамысловатая, но доброй  двинской работы и терять ее не хотелось вовсе. Он
выскочил  к коновязям.  По-за тыном бежали, рубились, кто-то  криком кричал,
раненный  в  живот. Иван, сцепивши зубы  и тщетно унимая дрожь  всего  тела,
седлал коня, затягивал подпругу уже со слезами на  глазах, страшась,  что не
успеет  и будет схвачен, как глупый куропоть, попавший в волосяной силок. Но
- Бог ли  спас! Он  уже был на  коне,  когда  во двор ворвались какие-то "не
наши"!
     Токмо и  понял.  Дико  вскрикнув, огрел плетью коня  и  ринул, даже  не
обнажая сабли,  встречь бегущим. Чье-то  копье  проскрежетало  по  кольчатой
рубахе,  порвавши накинутый  сверх летник. Конь летел  наметом, и  поводной,
груженный добром, скакал вслед за ним без повода, просто по привычке. Где-то
там впереди,  у  церкви, рубились.  Ор и мат  стояли до небес. И Иван, придя
несколько в себя,  поскакал туда, рубанувши вкось встречного мужика - своего
ли, чужого, не понять было, тотчас, впрочем, загородившегося щитом.
     Сзади догоняли выбравшиеся из свалки, кто в одежде, а кто и в исподнем,
потерявши  все,  даже  оружие,  ратные.  "Сто-о-о-й! - летел  крик,  догоняя
Ванюху.  - Сто-о-ой!  Твою  мать!"  К  нему  подскакивал  старшой,  вымолвив
заполошкой: "Вертай, наших  выручать!" И  с  тою же тупой безоглядностью,  с
какою ударил давеча в бег,  Иван поскакал  назад, где во  дворе оставленного
дома все еще шла драка.
     Кони со  ржанием вздымались на дыбы. Слепо  рубя  своих ли, чужих, Иван
почти  не  чуял тупых  тычков  вражеских  рогатин. (После все  тело  было  в
черно-синих пятнах  ушибов:  кольчуга  только  и спасла  от  смерти.) Рубил,
выдыхая  воздух  с каждым  ударом,  рубил,  прикрывая  от страха  глаза,  и,
кажется, кого-то  ранил,  чью-то рогатину переломил. Те вспятили  наконец, и
трое,   оставших   в   живых   перераненных   ратников   Анфаловой   дружины
взгромоздились на  крупы  коней  и  на поводного  Иванова жеребца,  торопясь
убраться прочь.
     Потом скакали  тесною кучкою туда, к  высокой шатровой  церкви, где все
еще стоял ратный зык, рев  и  скрежет  железа и где Анфал,  отчаянно  гвоздя
боевым топором, отбивался от наседающих на  него вожан, кликом сбирая к себе
ратных.
     Пленные   двинские  воеводы:   Андрей,   Осип,  Наум   и  Дмитрий  были
освобождены.  Полон и  половину  добычи пришлось  побросать, но  рать  Анфал
все-таки  спас,  собрал  и  отступил в относительном порядке,  отбиваясь  от
наседавших  новгородских  кметей. Спасло еще и то, что вожане  были  мужики,
плохо понимавшие ратный строй,  а московские кмети,  да и  вятские  ухорезы,
прошедшие не одно сражение, чуяли строй и умели собираться воедино в бою.
     К заранью, когда  едва зашедшее солнце снова  вылезло  из-за края горы,
чтобы осветить мир, Анфал даже попытался бросить своих в напуск.
     Новгородчи   вспятили,   в  свою   очередь  потерявши   набранных  было
полоняников.
     Раздетые,  разутые молодцы, кто-то в одном сапоге, кто и босиком, выбив
двери хлевов, куда их затолкали победители, бежали к своим, крича на бегу.
     Опомнившиеся ратные  становили  в  строй,  поливая  подступавших  вожан
стрелами.  Но  тех  было  слишком  много.  И  сметя  силы,  Анфал  предпочел
отступить. Бой  затихал, хотя еще со сторон летели  редкие  стрелы  и густая
мужицкая ругань. Но уже и менялись  полоном, отдавая  чужих за  своих, уже и
собирали оружие, всовывая  его  в  руки непроворым,  что  выскочили в  одних
исподних рубахах и  босиком. Пополошившаяся было рать вновь становила ратью,
и Иван, бледный  от  пережитого страха, все еще унимая дрожь в теле, начинал
понимать, что уцелел и  отделался легче многих, сохранив и коня, и справу, и
даже  поводного  скакуна с  нахватанном  в  прежние дни добром,  увязанным в
торока. Он глядел на толпящихся супротив них, на горке,  вожан, и  беззвучно
молил Господа, обещая впредь никого не понасилить  из женок и не грабить, по
крайности самому, местных крестьян.
     Анфал стоял в полуперелете стрелы от вражьего войска, сжимая в руке уже
не саблю,  а невесть откуда взявшийся воеводский шестопер,  и,  поминая всех
святых, отдавал приказания. Наконец ему подвели коня. Он, тяжело шатнувшись,
влез в седло, видно, и  ему досталось в драке, но усидел и,  кивнув головою,
поехал вдоль строя ратных, равняя ряды  и  хмуро  оглядывая свое потрепанное
войско,  уже  наполовину залитое  золотыми  жаркими  лучами  восставшего  от
короткого сна древнего Ярилы, Бога тех, прежних славян,  которые достигали и
оседали всюду, где мог расти хлеб и ловилась рыба.
     Потом, день  за днем,  огрызаясь  и  переходя  в короткие  сшибки,  они
отступали,  вновь  обрастая  добром, а  кто и полоном.  (Теперь не стеснялся
никто: Двину оставляли ворогу,  потерявши надежду на восстание двинян против
Господина  Новгорода, и потому грабили всех подряд, и забирали с  собою, что
только можно.) Воля,  к которой стремился Анфал, оборачивалась злою неволей,
женочными слезами и плачем  понасиленных девок, что вятчане уводили с собой,
чтобы позже продать их на каком-нибудь волжском базаре восточным купцам.
     Все же и  новгородцы, хоть  и шли следом за Анфалом почти до Устюга, не
могли сокрушить его московско-вятского войска. Так  и разошлись,  без мира и
без боев, уже зряшных в виду рубленых стен Устюга.
     Потом уж вызналось, почему новогородцы  оставили  их в покое и не стали
осаждать  устюжской  крепости. В  ту же  пору,  как рать  Анфала с Герасимом
обрушилась  на  двинян,  иная  московская  рать,  в  триста  кметей, ведомая
боярином  Александром  Поле,  захватила,  изгоном,  Торжок,   пленив   двоих
новгородских вятших:  посаднича  сына Семена  Васильича  и  боярина  Михаила
Феофиловича, коих Новгород Великий предпочел выкупить. Торжок был ограблен -
в который уже  раз!  Москвичи  возвратились с  полоном, и война как-то  тупо
замерла,  тем  паче  что  митрополит  Киприан  задержал  у  себя  на  Москве
приехавшего на  собор русских православных  епископов новгородского  владыку
архиепископа  Ивана, и вятшая господа  Великого Нова Города не  ведала,  что
предпринять.  Не ведал, что предпринять, и сам Василий, так и не понявший  в
конце  концов,  кто из них победил  на  этот раз?  Во  всяком  случае, Двина
осталась за  Новым  Городом,  а  с тем вместе и надея подчинить себе вольный
город отодвигалась к неясным будущим временам.
     В  августе,  в ночь,  в  навечерие  праздника  Успения  Богородицы,  от
полуночи до света являлись  на небе светящиеся  призрачные  столбы в верхней
части  своей  красные, как  кровь.  И знаменье это,  испугавшее многих "бяще
страшно видети", толковали не к добру, ожидая очередных бед и несчастий.
     До Москвы,  измучивши себя и коней,  чудом доведенных все  же до отчего
порога, Иван с расхристанным  московским воинством  добрался только к  концу
сентября. Повзрослевший,  почти постаревший, худой,  уже не  парень,  а муж,
кметь, воин. И хотелось ему одного: в укромности где ни-то, с глазу на глаз,
выплакаться на груди все понимающей бабы своей, Натальи Никитишны.
     Войну он уже познал. Понял.  И  больше ее не хотел, впрочем, понимая  в
душе, с  горем, что теперь ратная  стезя для него неизбежна и неизбывна, как
жизнь.



     Собор в Москве, на котором был задержан Киприаном новгородский владыка,
происходил в июле, и в июле же пришла нежданная весть из Орды: скоропостижно
умер молодой, полный сил хан Темир-Кутлук, и на престол взошел его юный брат
Шадибек.
     Тверской князь  Иван Михалыч тотчас устремил в Орду  за ярлыком на свое
княжество.
     Срочно собиралась Дума, дабы решать: что делать?  Собственно,  об одном
шла речь: ехать ли к новому хану-мальчику самому Василию или, как предлагала
Софья, ограничиться посылом киличеев с дарами?
     - И  еще надобно  выяснить, отчего умер Темирь-Кутлуй! Кто его отравил,
да, да!
     - Ну  и  что  ж,  что Иван Михалыч  тверской поехал? Мыслите, ярлык  на
Владимирский стол у нас отбирать?!  А я не мыслю того! Был я в Твери! Вот, с
батюшкою был!
     - Где Федор-от?
     - Лежит, недужен!
     - Шадибек - младший брат хана. Что изменилось в Орде? Пора тепа, бояре,
подумать  о достоинстве страны, да, да! О достоинстве! Не быть подстилкой-то
у литвина какого...
     - Какого именно?
     - Да Витовта!
     - Так и скажи!
     - И скажу! И все скажут!  Смоленск  отдали, Мстиславль отдали, быват, и
Ржеву  отдадим? А там Можай, а  там и  сама Москва! Забыли, как Ольгерд  под
городом стоял? Вспомните, други, что  мы  -  Золотая Русь! Великая Русь! Что
наша  земля гордится  такими  мужами,  как великий  Алексий! Как преподобный
Сергий! Как Дмитрий Прилуцкий!  Да мало ли! Мы днесь - твердыня православия!
Нашею милостыней стоит Царьград, и  сам император Мануил  Цареградский нашею
помочью сидит на столе!
     - Усидит ли только? Баязет, бают, который год уже стоит под городом!
     -  Тем  паче!  В  Литве  ксендзы, в  Галиче  вси  церквы  поиначили  на
богомерзкое латынское служение. Сербское, Болгарское царства под бесерменом.
Кому, кроме нас, блюсти ныне заветы горняго Учителя нашего Исуса Христа!
     -  А  ну,  как  наш  великий князь  поедет  в  Орду,  да  тамо  и умрет
скоропостижно, подобно Темир-Кутлую?!
     Ропот  пошел по  рядам.  Иван  Федорович Кошкин  вбивал, точно  гвозди,
суровые слова:
     - Вызнать надоть, как и пошто тамо солучилось, господа!
     - И дань!
     - Да! И дань посбавить! С Новым Городом война, серебра  нет, суздальски
князи,  што волки, так и  крутят вокруг Нижнего. Гляди,  Семен даве царевича
Ентяка привел! Весь город разорили. А и ныне, бают, Семен крутится где ни то
под Нижним, в лесах! Што травленый волк.
     - Дак и ехать в Орду?! Кланяться? Кому только?
     - А чую, не без Идигу тут дело сотворилось!
     - Едигей Витовта разбил! И Шадибека не он ли поставил!
     - Ежели к Едигею...
     - Власть!
     - Пока не ясно, чья тамо и власть!
     - Я тако мыслю, други, - заговорил Иван,  - и тако реку: не нать ездить
великому князю Московскому нынче в Орду!
     -  А што, Иван, тя спрошу, твой батяня, Федор, о том бает? - прищурясь,
произнес Михайло Морозов. - Поди, того не скажет, что ты днесь нам молвил.
     Василий  слушал, то собирая брови хмурью, то краснея, то бледнея. Его и
упрекали, и хвалили, и берегли.  (И в самом деде, не хотелось ехать в Орду!)
Вчера  только охотились  в  заповедном бору  под Крутицами,  и он,  Василий,
самолично  зарезал  рогатиною матерого кабана, облепленного  хортами. Добыли
трех огненных  лисиц,  загнали  молодого медведя.  Итак пахло в бору хвоей и
смолой, а на полянах земляникой... И скакать, не то плыть в степь, когда еще
косят  в полях, ставят  пахучие высокие  копны,  когда и  самому  бы, скинув
зипун, в  одной  рубахе  бело-полотняной,  пройти  с  литовкою-стойкой, валя
ароматную  кашку и  ловя  ухом  сердитое  жужжание  шмеля,  запутавшегося  в
скошенной  груде  трав... Эх!  И  нету  той пыли ордынской, и ветер  относит
посторонь кровососов, а там, бросив горячую  косу, взлететь на коня, нестись
вихрем,  догоняя   волка-перволетка,   дуром  высунувшегося  из  раменья  на
скошенный луг... И как трубили рога! Как еще на  заре, по росе, выезжала вся
конная свита: загонщики, псари, доезжачие...
     - Нет,  не поеду в Орду! Вот с Семеном надобно кончать! Враз. Не давать
ему  воли, затравить,  как того матерого  волка! Нижний должен  принадлежать
Москве! Надобно  твердою ногою стать  на  Волге! И чтобы весчее, лодейное  и
повозное платили не даруге татарскому, а нашему даньщику!
     Своему! Ставленному великим князем Владимирским!
     Он поднял голову, слепо обозрел  ряды скамей, седобородых бояр в долгой
сряде,  шапках, отороченных соболем,  с посохами в  руках. Утишил мановением
длани шум и ропот, высказал, оборотив лик к Ивану Кошкину:
     - Быть посему!
     Дума разноречиво зашумела. Говор-спор не утихал, тек, возвысил, когда в
двери  палаты пролез припозднивший татарин-баскак  московский,  коего  нынче
нарочито задержали - отвлекли, дабы на свободе поговорить о главном.
     Со сторон татарину,  коему тотчас  расчистили  место,  начали объяснять
вполгласа, что, мол, решали, кого да с какими дарами послать к новому хану в
Орду.  Татарин  кивал, остро  поглядывая на  закаменевший лик великого князя
московского, самого  главного улусника Золотой Орды, и  самого богатого  изо
всех  русских  князей. И Василий, скользом  ловя этот взгляд, тихо гневал  в
душе: небось, тестюшко не ездит в Орду, не кланяет татарам! И ныне не ездит,
все одно! Хотя... Ягайле вот поклонил...
     Тесть  долил.  Чуял  Василий,  что долог и не прост будет  его  спор  с
Витовтом, который навряд раздумал и ныне подмять Русь под себя!
     Вспомнилось Мономахово: "Жену любите, да не дайте ей воли над собою".
     Вот  идет Дума. Решают  дела господарские, а промеж бояринов  русских -
татарин сидит! Надзирает. И за ним, за князем, надзирает тоже! Доколе!
     Нет, не еду в Орду! Прав  Иван Кошкин: пора  разогнуться нам, пора силу
казать!
     Дума  подходила к  концу. Бояре завставали  с  лавок. Юрий Патрикеевич,
принятой литвин,  "засевший"  многих  думцев,  подошел,  поклонил  низко,  в
особицу приветствуя Василия.
     Вот и литвинов садим выше своих, шевельнулась  досадная мысль, и тотчас
окоротил сам себя: "Православный, однако!"
     Развалисто ставя стопы, к ним подходил татарский баскак:
     - Порадовать тебя хочу, князь! - вымолвил,  улыбаясь широко и чуть-чуть
глумливо. - Темир-Аксак  Баязета разбил! Спас Царь-город от турков! Радуйся,
коназ! - (татары, невесть почему, упорно говорили "коназ" вместо "князя"). -
Из Сарая грамота пришла!
     Весть была и в самом деле важная. Судьбу святыни православия спас, хотя
или не  хотя  того,  ревнитель  Мехметовой  веры, Тамерлан,  Железный хромец
русских летописей. Спас, отсрочивши на полстолетия падение великого  города,
о чем пока не догадывал никто. (А и что с нами будет через пятьдесят-то лет,
а инако  вопросить:  ведали  мы ай  нет полстолетья назад, что будет,  и что
совершило  с   нами  нынче?)  Бояре  столпились,  окружив  татарина.  Судьба
Константинова града  занимала всех. Пото и  пришлым за милостынью  греческим
митрополитам подавали не скудно. Привычен был Цареград - свой, православный,
домашний почти.  Привычны  греки,  даже те, что сидели в  секретах  и  брали
взятки, изничтожая империю,  и не  ведали,  не  ведал никто, что через  века
такое повторится на Великой Руси.
     Князь, выслушавши татарина, уходил к себе особыми  дверьми, там, позади
тронного  креслица.  Толпа   думных  бояр,  князей   выливалась   в  широкие
двустворчатые  двери думной палаты. Скоро  слуги  кинутся наводить  порядок,
чистить  лавки,  заново  натирать  воском полы,  очищать  и убирать  свечные
стоянцы.  Где-то отворили  слюдяное окно,  волна свежего воздуха  врывалась,
вынося  духоту и жар тел собравшегося человечьего множества.  Только что это
было единою волей  земли,  и  вот  уже теперь, рассыпаясь на кучки,  на пары
собеседующих, возвращаются в свое личное, к своим страстям, нуждам, корыстям
и тайным замыслам. Кто рассказал татарину о том, что было говорено в Думе до
его прихода? Откуда и от кого  далекий Идигу  ведал и знал, чем дышит каждый
из бояр великого князя Владимирского? А из письма  его, писанного  семь  лет
спустя и  сохраненного  нам  историей, яснеет,  что ведал и  знал,  поименно
называя доброхотов и врагов золотоордынского хана!
     И  ведь все замыслы, и все чаянья шли к приращению земли, и  хотя порою
на  волоске  висела  сама  судьба Руси,  зело  еще  не  великой,  но  мысли,
устремленья, воля земли и вятших ее направлены были к одному - к расширению,
к росту.  О том,  чтобы что-то отдать, чтобы положить  себе рубеж замыслов и
желаний - о том и речи не было в  те века,  и потому, скажем - в  те великие
века, несмотря  ни  на  что, ни на хождения ратных,  ни на моровые поветрия,
неурожаи, глады и засухи.  Земля расширялась и мужала и уже начинала спорить
за вышнюю власть с самою Ордой.



     Юрий Святославич Смоленский  был "князь прямой" - горяч, гневлив, горд,
заносчив  и скор  на  решения. Древняя  кровь, отравленная  кровь смоленских
Ростиславичей, бушевала в нем, лишая  мудрой  сдержанности,  явленной  почти
безродным со  смоленской точки зрения Иваном  Калитой, да и  всеми  прежними
московскими  государями. Но  уже  ушли в небытие века, когда Смоленск дерзал
спорить с  Золотым Киевом, вручал Новгороду Великому князей, спорил о власти
со всеми окрест и  победоносно дрался с ляхами и Литвою. Как, на чем и когда
исшаяла  смоленская сила?  Все  еще ценилась,  впрочем, древность и  чистота
кровей. Ни рязанские, ни московские владетели  не брезговали  брать  в  жены
княжон-смолянок, и Олег Иваныч Рязанский, помогая Юрию Святославичу, помогал
родичу своему, зятю, хотя и не ведал, помогая, как к тому отнесется  Василий
Дмитрич, уже раз изменивший ему в делах с Литвою и Витовтом.
     В  Смоленске я был  дважды. И  оба  раза  как-то  проездом.  Еще помню,
подивился  отсутствию  храмов на  подъезде  к  городу,  видимо  уничтоженных
властным  представителем "научного  атеизма"  в  те золотые годы  всевластия
ненавистников России. Но оценил  и  удивительно выбранное место для  собора,
выстроенного  Шеделем  на   месте  взорванного   творения  самого  Владимира
Мономаха, гениального политика, полководца,  писателя и гениального зодчего,
или  точнее,  проектировщика  возводимых  его  мастерами городов,  храмов  и
несохранившихся до наших дней теремов. Оценил и суровую мощь городских стен,
воздвигнутых  Федором  Конем уже  много  спустя описываемых нами событий, и,
однако, как бы и в память о них. Создавая этот каменный оплот страны, Россия
окончательно  побеждала  в  споре  с  Литвой  (споре,  увы,  не  конченном и
продолженном до днесь, вплоть до предпоследнего девятнадцатого столетия!).
     Но мощь и основательность создаваемого не мечом, а трудом оплота как бы
предвосхитила  позднейшие победы русского  оружия  в многовековом споре двух
славянских  государств,  навечно  разделенных  духовно  католичеством.  Да и
природно-суровыми зимами  России,  граница которых  как  раз  и  проходит по
нашему  рубежу с католическою  Польшей, которую  несколько  веков толкали на
Восток, в тщетном усилии сокрушить  православную Русь руками братьев-славян,
уже окатоличенных, уже приобщенных к западному "менталитету" (образу жизни и
поведению).
     Но это все  - и петровское зодчество, и зодчество Федора  Коня  -  было
потом,  а что  осталось от  того,  древнего Смоленска,  столицы независимого
княжества, а еще прежде - главного города обширного племени славян-кривичей,
только по капризу истории не ставших во главе объединения восточных славян в
единое государство - Русь (Киевскую, а позже - Владимиро-Московскую).
     От тех, дохристианских времен, разумеется, остались только предания.
     Город был многолюден и крепок зело.  Олег, идучи от Новгорода  к Киеву,
предпочел обойти  его  стороной. От  времен  смоленской княжой независимости
узрел я  находящийся тогда в  полном забросе и донельзя  изувеченный храм на
бывшем княжеском дворе,  вроде бы небольшой,  но какой-то необычайно легкий,
стремительный и ни на что решительно непохожий. Я вгляделся и  обмер: передо
мною  был  знак, след  подлинно  великой  школы зодчества,  не  меньшей, чем
Владимиро-Суздальская или Новгородская. И потом, читая о князьях смоленских,
все  вспоминал  этот,  словно  летящий,  храм с  дивным  обрамлением граней,
расчлененных изящными полуколонками, как раз и придающими храму "полет".
     Воистину была Россия, Русь, как писал Грабарь, по преимуществу  страною
зодчих!
     Уж  ежели какая  ни на есть Тотьма являет  не в трех ли каменных храмах
своих красоту и величие, способные украсить целую европейскую страну! (И как
мы мало  ценим это  наше,  почти уничтоженное богатство,  заставив,  загадив
страну угрюмыми бетонными  кубами-коробками!)  Через тот остаток  смоленской
древней архитектуры я и князей смоленских начал  лучше  понимать со всеми их
всплесками  гордости,  жестокости  и  благородства,  со всею  безудержностью
страстей.
     Да,  в начале пятнадцатого столетия, кирпичного пояса стен, возведенных
Федором Конем, еще  не было, но и  без того город  был "крепок зело" и почти
неприступен.  Брали  его  обманом,  изменою, измором, но  штурмом,  кажется,
никогда, вплоть до наполеоновских времен, во всяком случае.
     Знаменательно,  что и князь Олег, хоть и  звали  тайные доброхоты  Юрия
Святославича  на смоленский  стол, собрал для похода всю наличную  рязанскую
силу, да  кроме  своих  полков, созвал Пронского,  Муромского  и Козельского
князей  с их  ратями. Надежда  была на то, что  после  разгрома  на Ворскле,
оскудевший ратниками Витовт еще  не сумеет собрать значительных сил противу,
да на то, что Василий Дмитрич на сей раз по крайности останет в стороне и не
поможет Витовту!
     Рать переходила Днепр еще у Дорогобужа. Олег  ехал верхом,  как прежде,
как всегда. Чуял, что  это его последний поход. Сделать  предстояло  еще так
много!  Ежели  бы москвичи  понимали, чем  страшен  этот  неодолимый  разлив
литовских сил, вгрызающихся  в  самое чрево  страны! Он воевал (чаще воевал,
чем  уступал  силе!),  сдерживая  ордынских  разбойников  и   изо  всех  сил
сопротивляясь натиску Литвы на Русские земли. И что завоевал в конце концов?
Вот  он  едет, уже с трудом  держась на коне. Ноют старые раны,  ноет, будто
неведомый  зверек грызет его изнутри, правый бок, о чем он не говорит никому
из ближних,  ибо князь должен быть здрав  и крепок,  бессмертен должен  быть
князь! А он, как  и все, не бессмертен. И  что настанет  потом? И в чьи руки
попадет  Рязань  -  великая  богатая  земля  с дерзким  и  упорным  народом,
подымающимся  раз  за разом,  после каждого погрома  и разора -  татарского,
литовского или московского? В его книжарне,  укрытой в монастыре на Солотче,
за Окой, есть книги, коих  нет более нигде, еще от той, великой, утонувшей в
отдалении лет, киевской старины! Он читал поучения Мономаха, "Слово" некоего
летописца, по всей видимости воина и княжого мужа - "О полку Игореве", читал
скорбную  повесть  о   начале  русской  земли,  о   святом  Андрее,  ни  ту,
владимирскую,  а другую,  в  коей  сказывалось, как апостол Христов  крестил
черниговских и иных русичей. Чел о Траяне, чел римские  сказания и повесть о
греческих  древних  героях,  осаждавших  Трою,   чел  удивительные  сказания
старины,  о  коих  там,  на  Москве, уже  и  памяти  нет.  И что?  Даже  его
стремянный, Онька, не ведает грамоты,  а бояре, обыкшие больше к мечу, чем к
перу, едва  выводят на  грамотах  имя  свое!  И  как,  и с  чем  оставит  он
наследника своего Родослава?  Или, быть  может, Федора? Кому из  них поможет
Москва,  и  поможет  ли?  И кто  из них, так  же как он, Олег, в редкие миги
ратной  тишины, будет  погружаться  в седые века  великой древности, плыть с
героями  Эллады к  берегам  Кавказа, с  древлекиевскими  князьями стоять под
стенами Константинополя, пробираться на  утлых  лодьях варяжских к Студеному
морю?  Кто  из них  оценит  величие римлян,  создавших  ту,  первую  великую
империю,  что  и до днесь изумляет  живущих вослед  и после  нее на  землях,
рассыпавшихся на  тьмы  тем племен и народов, а  некогда властно съединенных
рукою римских кесарей? Кто оценит Омировы сказания, кто вздрогнет, читая про
виноцветное море,  про ахейские с  бронзовыми носами корабли? Про чудовищную
Медузу со  змеями  вместо  волос, про растущих из земли от посева  драконьих
зубов воинов? Кто поймет величие времени, текущего из тьмы веков в неведомое
грядущее? Поймет величие Божества и безмерность мира? Он вспомнил  о Сергии,
вспомнил  тот, памятный разговор, и скупая улыбка  раздвинула на миг морщины
старческих  щек.  Скоро  он  уйдет  туда,  где  они  вновь  и  навек  станут
собеседниками и сподвижниками Божества,  он и  Сергий. И тогда, возможно, он
поймет то, чего не понимал всю жизнь,  и что понять не можно смертному, или,
возможно, - токмо уйдя от мира, удалясь в пустынь, как это содеял Сергий.
     Юрий,  тоже уже  далеко  не молодой муж, заботно  вглядывался  в сухой,
иссеченный шрамами,  лик старого рязанского князя, не ведая его горьких дум.
Глухо и ровно топотали кони. Хорошие кони добрых степных кровей.
     Нынче все князья послушали его, вняли, явились с дружинами. Но будет ли
так, егда он умрет?
     В  Смоленске,  недавно  обманом  захваченном Витовтом,  творилась явная
неподобь. Князь Роман  Михайлович Брянский, посаженный Витовтом наместничать
в  городе,  не мог  ничего сотворить, даже боялся выезжать с  княжого двора.
Ляхи, оставленные Витовтом, попросту разбойничали, грабя по домам и в торгу.
Бояре шумели, доходило до драк: кто был за Витовта, кто за Юрия.
     Латинские прелаты  возводили невдали  от городского  собора,  Мономахом
строенного,  свою богомерзкую  кирху,  что  еще  более  разогревало  страсти
горожан. Кончавшийся  июль истекал зноем,  селянки от  жары  подтыкали концы
плахт под узорные  пояса, соблазняя парней  и ратников видом белых рубах  от
шеи  до подола, под  которыми уже не было поддето  ничего, и эта невинная  в
иную пору вольность подливала масла  в огонь: оружные ляхи лапали горожанок,
смоляне кидались выручать своих женок, девок и баб. Доходило до потасовок.
     - Хотим своего  князя!  - кричали князю Роману,  когда  он  показывался
верхом, пытаясь унять колготу. "Витовта!" - орали иные. - "Пущай едет к нам!
Брянского князя не хотим!"
     Ну а латинских патеров не хотели вовсе никто. Срубленную было латынскую
ропату подожгли, а затушенную, якобы спасая от огня, разметали до основания.
     Вот  рослый  усатый   лях,  придерживая   саблю,  волочит  упирающуюся,
раскосмаченную,  без  плахты,  в  одной  рубахе женку.  Валит ее  под тыном,
задирая подол. Та визжит, отбиваясь руками и ногами. Подбегающие парни лупят
ляха по  морде наотмашь,  к нему бегут на помочь ратные,  обнажая оружие.  В
густеющей  толпе  посадских   зловеще  блеснул  топор.  Женка   уползает  на
четвереньках, пугливо оглядываясь на начинающуюся нешуточную драку.
     Визг, ор,  мат,  кровь.  Уже несколько топоров машутся в воздухе против
неравной  череды сабель, готовясь  собрать  смертную жертву  свою. Городовой
боярин, торопя коня, скачет, чтобы унять, разнять, покуда улица не покроется
трупами и не  завопит заполошно набатный колокол. По  крутой, заворачивающей
улиткою улице  от воды, мимо  собора, проходит скорым шагом  отряд спешенных
рейтар.  Сверкают литые  нагрудники, колышутся копья.  Улица стихает было  и
тотчас  восстает  вопль  в торгу,  и  туда  кидается  княжая  чадь,  утишать
очередную  колготу.  А  с неба  - потоки расплавленного золота, а в улицах -
пыль.  Потрескивает пересушенное  дерево  городень,  и  умные поливают водою
кровли своих хором, бережась нежданных пожаров.
     А на острове посреди Днепра, где окрест каменных кирпичных храмов тесно
громоздятся хоромы, амбары, лавки, и весь берег заставлен лодьями, насадами,
паузками торговых  гостей,  что поднялись доселе по Днепру,  или по западной
Двине,  или  конями и  водою наехали  из  Новгорода и  Плескова,  ибо  груды
западных товаров пойдут на восток, в пределы Владимирского княжения, а хлеб,
воск, мед и лен поплывут на запад, в пределы Литвы, Польши и земель Ордена -
так на  острове  кишение  и  непотребь,  и тревога  сильны  особенно;  гости
сожидают при всяком размирье грабежа, и  не ведают, защитит ли их власть и -
какая? На брянского наместника плоха надея, это уже видят все. И потому тут,
на речных вымолах, особенно  шумно, и крики, и мат, и которы, и прямые драки
не  престают ежеден. Но и  тут ждут: чем окончит городовая пря? Ведают,  что
ежели чернь захватит город, их попросту  разграбят, разобьют амбары, порушат
лавки, сожгут  али  потопят товар. Иные уже  загодя грузят лодьи, собираются
уходить, не  расторговавшись.  Да,  ить, какая и  в межень? Днепр обсох, жди
осенних дождей, не то  посадишь лодью, а дожжешь  тута! Город ждет, город на
срыве уже, городу надобна власть, хоть какая власть!
     И  когда  чередою  показались оружные  рязанские  всадники,  начинающие
обходить и облагать город, в  улицах  восстал вопль, и организовать какую-то
правильную оборону костров и прясел стало решительно невозможно.
     Князь  Олег  подъехал к воротам. Снял шелом. Теплый ветер  отвеивал его
седые поредевшие волосы.
     - Горожане! - позвал он. - Я - рязанский князь Олег Иваныч! Со мною ваш
хозяин - Юрий Святославич! Он пришел всесть на отчий стол и править городом!
Смоляне! Слушай меня! Отворяй ворота!
     С костра ему пробовали отвечать бранью брянские кмети. Юрий кипел.
     Олег, холодными глазами ища по заборолами кого из воевод, был спокоен.
     Когда увидел, как поднялись на глядень сразу несколько бояр в шеломах и
бронях, явно  из тех, кто не  желали сдавать города, поднял руку, помолчал и
деловито выкрикнул:
     - Витовт  вам  не поможет! А я тута со  всею  рязанскою ратью!  Аще  не
отворите  града  и  не  примете  господина   вашего,   великого  князя  Юрья
Святославича  Смоленского  на  его  отчину  и  дедину, на  великое  княжение
смоленское, то убо имам многое  время стояти под городом, и вас предати мечу
и огню! Изберите себе чего хощети: смерть али живот!
     - Возьми нас сначала! - не так-то решительно отвечали ему.
     - И брать не буду! - возразил Олег. - Запас снедный не завезен.
     Обойму город, сами изнеможете тою порой! Да и полно гуторить! Я сказал!
     За воротами  скоро  началась свалка. Защитники ворот не  продержались и
часу. Горсть польских рейтар смела толпа оружных и осатаневших горожан.
     После ора, криков, скепания оружейного ворота со скрипом  отворились на
две стороны.
     - Вот  и все! - произнес Олег, вкладывая в  ножны  свою,  видавшую виды
саблю, и оборотясь к Юрию, домолвил:
     - Город твой!
     Юрий Святославич хищно  глянул, сугорбясь, в нутро ворот,  резко тронул
коня.
     -  Дорогу,  дорогу  князю  Юрию! - кричали, теснясь  и  бряцая оружием,
бирючи. С костра сводили повязанных бояр, старший из которых дерзнул что-то,
неслышимое  в  реве,  возразить  Юрию.  Смоленский  князь,  исказясь  ликом,
мгновенно вздынул и резко бросил вниз сверкнувшую на солнце саблю.
     Повязанный  старик  боярин,  уронив разом  утонувшую  в  крови  голову,
безвольною грудою осел на землю. И уже без Юрия толпа начала бить и волочить
прочих.  Кинулись по городу,  вышибая ворота  в домах витовтовых доброхотов,
грабили и убивали, не щадя ни женок, ни детей.
     Роман Михалыч  Брянский  сдался Юрию без  боя, разумея сказать,  что не
сам, мол, не своею волей, а от Витовта. Юрий, забрызганный кровью, обезумев,
не слушая слов, сам рубанул князя вкось, по лицу, кмети довершили остальное.
     Олег, решительно раздвинув саблею осатаневшую толпу, вступил в покой.
     -  Остановись, князь!  -  возгласил.  Хотел  защитить Романа,  но  было
поздно. Осуровев ликом, глянул  в бешеные глаза  Юрия (из  задних горниц уже
волочили детей и княгиню брянского князя).
     - Женку и чад не тронь! - повелел, вкладывая  саблю в ножны. Рязане уже
оступили своего  князя тесной  толпой.  Юрий рычал,  опустивши  чело, глянул
слепо и страшно, сглотнул ком, ставший в горле, выдохнул:
     - Отпускаю! Пущай едут к себе!
     Меж  тем  погром Витовтовых доброхотов по  городу продолжался.  Били  и
грабили  вплоть  до  позднего  вечера.  Бесстыдно  заголив,  прирезали  двух
латынских  ксендзов.  Ляшскую  дружину  истребили почти  полностью: мало кто
успел ускакать, дорвавшись до коновязей. На вымолах грабеж останавливали уже
княжеские ратные.
     Сгущались сумерки. Город успокаивался, глухо гудя.  Юрий в горницах пил
квас, все еще  пыхая неизрасходованным гневом. Прислуга, с белыми  от страха
лицами, накрывала  столы.  Волокли  жареную  дичь,  пироги, кисель и  прочее
снедное. В кувшинах подавали кислое молоко, хмельной мед и квасы.
     Для  дружины  на  поварне обжаривали  целые туши свиней,  несли корзины
хлебов, выкатывали бочки пива.
     Приволокли Жирослава Радзинича с сыном, одного  из  бояр, злоумышлявших
на Юрия.  Боярин,  слегка  побледнев,  держался  гордо.  Сын глядел на  Юрия
волчонком, теснясь к отцу.
     - Меня  казнить  не  имеешь права! -  высказал боярин, стряхивая  руки,
державших  его и выпрямляя стан. - Без  Витовтова слова ты  в этом не волен,
князь!
     - Я в том не волен? - вопросил Юрий почти шепотом, подступая к боярину,
и рыкнул в крик:
     - Я?!
     Олег не успел остановить, никто ничего  не  успел содеять.  Боярин лишь
коснулся рукояти  сабли на поясе своем.  Стражники схватили его  за плечи. И
тут  Юрий  вырвал  из  ножен дорогой хорезмийский клинок и кинул его вкось и
вниз,  отрубив  по локоть правую  руку  боярина. Жирослав  шатнулся,  поднял
обрубок руки, из которого  фонтаном  хлынула  кровь,  хотел защититься левою
рукою, но  вторым взмахом Юрий отрубил  и  ее. Сын  с жалким криком  кинулся
защитить отца  и пал  с разрубленной  головою.  Все  замерли.  Боярин стоял,
качаясь, поливая пол кровью, слепо глядя на мертвого сына, что еще дернулся,
остывая,  раз  и  другой.   Молчал  стол.  Молчали  кмети.  Молчала  стража,
приволокшая Жирослава. Юрий вытирал платом красный клинок.
     - Увести! - повелел. - Повесить! -  И стражники, судорожно  дернувшись,
поволокли Жирослава вон,  а иные,  смятенно  глядя на  Юрия, начали  неловко
подымать обрубки рук и труп ребенка.
     Олег вместе с Пронским и Козельским князьями устало сидел за столом.
     Свербило  в боку,  кружило голову, и вовсе  не хотелось  есть. Юрий все
делал не так. И вязалась  пакостная  мысль: "Не удержать ему города! Витовт,
занявши Смоленск, был добрее!  И казнить мочно было бы!  Но не враз! И -  по
суду, дабы не расправа, а казнь. Казнь  виновных! И  токмо!  Не то перекинет
судьба, и те же смерды пойдут громить Юрьевых доброхотов! И что тогда?" Но -
молчал. Видел, ведал, что Юрий нынче ничего не поймет, и баять  ему  о том -
напрасный труд.
     - Я помогу тебе утишить город, - вымолвил он устало, - а потом уйду!
     Вскоре!  Ты  же набирай рать! Не  стряпая!  И прекрати  грабежи. Купцов
распугаешь - налоги не собрать будет тебе.
     Юрий  дернул  плечом,  недовольно  сдвинул брови. Подумал, не  высказав
только: "Никто не смеет  давать советы  великому князю Смоленскому! Даже ты,
тесть!"  - подумал, не вымолвил. Но Олег понял.  Улыбнулся устало и  хмуро и
чуть  насмешливо.  Опять же помыслил,  не  сказал:  "Упустишь, не  воротишь,
князь!  Другого разу  помочь тебе  у  меня  станет навряд" - но  Юрий понял,
набычился:
     - Прости, Олег Иваныч, - сказал негромко.
     Олег молча кивнул головой. Может, и удержит? Явилась надежда, в которую
так похотелось верить ему!
     А вокруг кипел, гремел, разворачивался пир победителей, иных не смывших
и крови с доспехов и платья своего.



     Василий Дмитрич узнал о захвате Смоленска Юрием, будучи в Красном.
     Как раз  выдался  свободный час для  отдыха -  соколиной охоты, вкус  к
которой  Василий поимел  еще будучи  в Орде. В  Золотой  Орде? Орда  уже  не
называется Золотой! Та,  Батыева Орда, окончилась и теперь Орда, что  кочует
меж Доном,  Кубанью и Волгой, называется попросту Большой. Прав или нет Иван
Кошкин,  его нынешний первый наперсник и казначей, что ордынцам  уже незачем
платить  прежнего "выхода", незачем  и  ездить в  Орду?  Что  Шадибек, как и
Темир-Кутлук,  все одно друзья московскому дому, и по всякий час готовы были
помогать  великому князю московскому уже  потому, что  они  -  враги Литвы и
Тохтамышевы? Прав ли он, что молчаливо позволил нынче Олегу с Юрием воротить
Смоленск?  Вопреки  тем  боярам, кто,  ненавидя Олега,  всячески клевещут на
него?
     Он  немо смотрел,  как  сокол усаживается, отряхивая перья,  на кожаную
перчатку  сокольничьего,  как  вздрагивает,  топорщится,  замирает  наконец,
дозволяя надеть себе на голову  кожаный колпачок. Еще не  все птицы собраны,
еще  скачут  по полю, в цветных летниках и суконных шапках, сокольничие. Еще
разгоряченно играет конь под ним, мешая читать развернутый свиток грамоты.
     А сын боярский, проскакавший неведомо сколь верст пути, в пыли  и поту,
разрумянясь  лицом, восторженно сказывает ему  о захвате Смоленска рязанами,
словно  сам был  при том и участвовал  в деле. Права  Софья! Особой  любви к
Витовту на  Москве не имеет никто! А к ней? А к его детям?! А к юному Ивану,
его  единственному наследнику,  ибо и третий сын, рожденный Соней,  Данилка,
умер, проживши только  год... Пока  ты молод и свеж,  не  чуешь злых  ударов
судьбы, не ведаешь  того, что и сама судьба твоего  "продолженья во времени"
висит на тоненькой ниточке здоровья или болезни, или иной какой зазнобы этих
вот, по  малости  совершенно  беспомощных  малышей. Чудесно!  Ибо  никто  не
ведает: кого, как и когда  родит, и родит ли вовсе  данная Богом  супруга? У
самого Витовта так-таки и нет сыновей,  и уже  не будет никогда впредь! А не
драться за власть, подчиняя все новые и новые земли, он попросту не может!
     Вверху стояли горячие, невесомые облачные громады. Тяжелые ветви дерев,
отягощенные жарой и пылью, клонились долу. Созревал хлеб, и уже сытным духом
спелой  ржи  тянуло  по-над  нивами,  кое-где  неосмотрительно  потоптанными
сокольничими.  Подумав  об этом, Василий ощутил легкий стыд: бить  перепелов
можно  было  и  не портя крестьянского хлеба. Он свернул  грамоту.  Отдал ее
гонцу, повелел: "Скачи на Москву!"
     Шагом, полуспустивши  летник с  плеч  и не подбирая поводья,  поехал по
полю. Сокольничий подскакал, с гордостью показал лису, убитую соколом.
     Василий только кивнул, продолжая  думать. Тихо звенели  тонкого серебра
сканной работы  створчатые поводья, набранные  из  отдельных  изузоренных  и
прорезных пластин. Колыхалась на груди жеребца невидная ему с седла узорная,
украшенная   жемчугом  чешма.  Он  ехал  вольно,  отвалясь  станом,   слегка
пошевеливая легкими  сафьяновыми, булгарской  работы,  востроносыми зелеными
сапогами с красными,  червлеными  задниками, обшитыми  по верху бисером.  На
боровую охоту, где и обдерешь сряду о ветви, а где-то и свалишься с седла, и
в крови замажешься, кончая матерого секача или  лося с устрашающими лопатами
рогов  - там  такого не  надевал, конечно.  А порою  и  вместо  сапогов брал
сыромятные поршни и  шапку, не алую, скарлатом крытую, а простую суконную, с
одним лишь соколиным пером.
     Ехал,  вдыхая  горячий сытный дух полей,  и чуял, что неохота  домой, в
терема,  неохота  узреть Софью,  слышать ее злые  слова о  Юрии Святославиче
Смоленском.
     Воротясь, уже внутри Кремника, надумал обойти сперва службы, проследил,
как высаживают соколов по клеткам, из ивовых  прутьев  содеянных,  чтобы  не
побились бы невзначай дорогие птицы! Каи начинают кормить...
     Прошел в  конюшни,  что  тянулись вдоль городовой  стены,  обращенной к
Неглинке.  Не  снимая дорогих  сапогов,  прошел  вдоль  донников,  рассеянно
выслушивая отчеты конюших, что сейчас убирали и чистили лошадей.
     (Рассеянно - ибо  продолжал думать о  Смоленске  и  князе Юрии.)  Долго
глядел, как  плечистый и кряжистый Онтипа  Лось убирает  княжеского  коня, а
тот,  вздрагивая атласною шкурой, не больно,  балуя, хватает Онтипу за рукав
мягкими губами и дергает к себе, верно, ждет, когда будут поить и кормить, и
требует поскорее. Вышел из сумрака конюшен, постоял, щурясь на солнце.
     Неспешно двинулся  к теремам, проминовав повизгивающих и порыкивающих в
сворах на  своем дворе красных хортов. Прошел  в мастерские, где тоже стоял,
тут  уже  рукотворный,  визг  и звяк.  Мастера  узорили медь, пилили железо,
оковывали  серебряное узорочье для седел и конских обрудей. Упряжь и конскую
справу княжой дружины  починяли, а часто и строили тут же, на княжом  дворе,
не  отдавая  мастерам  с  посада. И книжарня  была своя, и  портна  ткали, и
вышивали, и узорили  тут  же.  И  туда,  в  девичий,  в женочий  мир,  разом
встрепенувшийся,  завидя Василия: "Князь,  князь идет,  бабы!"  - заглянул в
своих сафьяновых сапогах  и дорогом летнике,  проплыл,  прошествовал, следя,
как  алеют склоненные  над работой  лица, как пугливо,  любопытно  и  озорно
взглядывают на князя, тотчас отводя взор: "А  ну, как и пригласит  которую к
себе вечерней порой? Ненадоскучила еще ему женка та?!"
     Василий взглядывал, усмехаясь. Не  баловал тут никогда, себя блюл.  "Не
сожидайте,   бабы!"  -  выговорил   мысленно,  кидая   глазом  не  столь  на
зарумянившиеся  лица  красавиц,  сколь на  хитрый  узор  иной  рукодельницы,
предназначенный  для украшения  той, верхней, теремной жизни,  о которой тут
могли токмо мечтать. Вопросил сенную  боярыню, сунувшуюся встречь: "Сытно ли
кормят мастериц?"  Та залепетала, замитусилась  вся. Неужто рыльце в  пушку?
Проверить нать! Как-то мало думал о том, как кормят златошвеек.
     Больше всегда заботил прокорм ратной дружины!
     И в молодечную  заглянул, где его  уже ждали, готовились,  заслыша, что
великий князь пошел обходом по службам. Даже и пол выпахали начисто, сожидая
князя!
     О чем-то прошал, что-то говорил. Ратные готовились к трапезе. И скоро к
нему прибежал захлопотанный холоп из верхних теремов: мол,  княгиня сожидает
ко столу! Пришлось пойти. Подымаясь по ступеням, все ожидал гнева Софьиного,
думал, как  и  что ответит, как возразит жене. Но  Софья смолчала, несколько
удививши Василия: "Ведаю!" - кратко отмолвила, когда попытался заговорить  о
Смоленске. Обозрел, сощурясь, стол, крытый  камчатною  скатертью, домрачеев,
готовых  ударить по  струнам.  Узревши всех братьев вместе с Юрием, коего не
ждал так рано, понял, почему Софья была так  сдержанна с ним до столов и так
заботно  и богато  изодета  к трапезе. Вошли вслед за  князем  Иван  Кошкин,
Онтипа и старший сокольничий. Все уселись,  блюдя  чин и ряд, на  перекидные
скамьи, в очередь забираясь друг за другом.
     Соня  настояла, чтобы она и старшие боярыни в  годах, а также княжеские
вдовы сидели  за столом  вместе с  мужиками: "Не татары, чать! Не  бесермены
какие  мы!"  - изъяснила супругу. Токмо что женки  сидели  по левую  руку, а
бояре -  по  правую. В обычных застольях  боярских,  на пирах хозяйка  токмо
входила  поднести  гостю  чару из  своей руки  да  расцеловаться  со знатным
гостем, а за  столами сидели одни господа.  Женки трапезовали особо, в  иной
горнице.
     Когда   все  уселись,   дьякон  прочел   молитву.  На  молитве,   стоя,
перекрестили лбы, и после уж, вновь усевшись, протянули руки к трапезе.
     Уху хлебали серебряными и резными кленовыми лжицами. Мясо резали каждый
своим ножом. Брали, кто  обык, вилкою, а кто и просто руками, для чего вдоль
столов был положен нарочитый, вытирать жирные пальцы, рушник.
     Домрачеи тихо бряцали на струнах, не мешая разговаривать сотрапезующим.
Юрий повестил, не глядя на старшего брата, что Семен, все не  успокоившийся,
стойно Кирдяпе, по-прежнему  бродит где-то близ  Нижнего, и сказывают, что и
женка еговая, княгиня Александра с чадами, скрыта в мордовских лесах.
     Он лишь тут скользом глянул на Василия: мол, вникай, да помысли!
     Василий склонил  голову, выслушал, вник. Семенову  княгиню надобно было
ловить не стряпая, только  так и можно было  укротить упорного Константинова
сына, что вновь и вновь наводил татарские разбойные шайки на Русь, добиваясь
Нижегородского стола.
     - Иван Андреич Уда  о  том ведает!  -  досказал Юрий Дмитрич, вновь  не
глядя на брата.
     К  перемене столов  в  трапезную  взошла Евдокия. От  яств  отказалась,
качнув  головой, токмо благословила Василия,  заботно обозрев  сыновей:  "Не
повздорили  ли невзначай?" Ведая  о  ссорах  в дому  Тверском, больше  всего
боялась  сыновьего  недружества.  Василий встал, поднес  матери  чару самого
легкого  меду.  Евдокия  поблагодарила  его  одними  глазами,  к  чаре  едва
прикоснулась и, примакнувши уста платком, отдала чару прислужнику.
     Задержавшись  на миг у стола, глазами вопросила Василия о  Смоленске, и
он прикрыл очи на миг, отвечая молчаливо: "Мол, все спокойно,  с Соней спору
у нас  нет!"  -  кивнула  удоволенно.  Чуть ссутулясь (после  смерти Дмитрия
как-то быстро и вдруг постарела), вышла из покоя.
     Домрачеи,  утихнувшие с  приходом  вдовствующей  великой княгини, вновь
ударили по струнам. Бояре молча протягивали опруженные чары, и холопы тотчас
наполняли их. Отъевши первые перемены, перешли к пирогам. Тут уже поднялся и
говор, сперва осторожный, а после все более громкий. О Смоленске уже вызнали
все, и все, кто в голос, кто молчаливо, одобряли Олега с Юрием.  Софья, чуть
побледнев,   хранила  молчание,   сожидала,   когда  заденут  отца.   Но   у
сотрапезующих хватило ума не называть вслух имени Витовта.
     Трапеза заканчивалась мирно,  и  Василий, уже успокоенный, омывши  руки
под серебряным рукомоем, поднялся к себе. Софья, распустившая косы, и тут не
возразила ничего о Смоленске. Вопросила о другом:
     - Теперь Семена имать будешь?
     - Его  и семью! - твердо отмолвил  Василий, подставляя ноги  молчаливой
прислужнице, что стаскивала с  его ног булгарские сапоги и тотчас понесла их
вытирать и чистить.
     -  Кого  пошлешь-то?  - прошала  Софья, разглядывая  себя  в  иноземное
зеркало и слегка хмурясь.
     -  Ивана Уду  и пошлю! - возразил Василий. - Да Федора Глебовича! Места
тамошние  ведают тот и другой.  С суздальскими князьями пора кончать! Нижний
должен достаться нашим детям!
     - Нашим, а не князя Юрия? - вопросила, не поворачиваясь к нему, Софья.
     Василий посопел. Подумал:
     - Иван растет! Даст Бог и еще родишь! - высказал.
     Соня вдруг оставила зеркало, подошла, молча обняла его сзади, прижалась
щекою к его волосам, проговорила вполгласа:
     - Дал бы Бог!
     И вновь, как каждый раз, как и прежде, у Василия от любовной молчаливой
ласки  Сониной словно поплыло  все  в  глазах.  И  силы,  и давишний гнев, и
упрямство ушли, растворились. Взял осторожно женины пальцы, прижал к губам.
     Она  молча,  осторожно  ласкала Василия, потом, отстранясь,  произнесла
иным, будничным голосом:
     - Смотри! Кирдяпа с Семеном не одни! Еще дети Бориса Кстиныча остались!
-  Ведала не  хуже  супруга  всю трудноту суздальских  и нижегородских  дел.
Ведала и то, сколь надобен Нижний Москве.
     - Я  мастера нашел! - высказал, скидывая летник и снимая пояс, Василий.
- Нашли мне! - поправил сам себя. -  Сербиянина.  Часы  на башне сотворит! С
луною, бают, и с боем, не хуже ляшских! - добавил, заранее гордясь, хотя  ни
часов,  ни  мастера  еще  не   видал.  Софья  улыбнулась  про  себя,  тайно,
отворотясь, как улыбалась всегда, обнаруживая, что многомудрый великий князь
московский в  ином все тот  же  мальчик, что целовал ее у  хлебной скирды на
околице Кракова. Такого любила и с таким могла справиться всегда.



     За те два  десятка лет, что  прошли после  подлой  клятвы  под  стенами
Кремника,  позволившей  Тохтамышу захватить  Москву,  князь  Семен  порядком
постарел и устал. Упорная ненависть, горевшая в нем во  все прошедшие  годы,
начинала угасать. А все его менявшиеся степные покровители и господа:
     Тохтамыш, Темир-Аксак (он и тому служил! И воевал на  Кавказе, и даже в
Закавказье, в Грузии, мало не добрался и  до самого Багдада!), Темир-Кутлук,
Идигу, теперь Шадибек, сменявшиеся казанские правители -  все не хотели  или
не могли дать ему главного,  ради чего он годами мотался в седле,  жертвовал
всем, чем мог, рубился с каждым, с кем было велено, все  более чуя, что он -
наемный раб, послужилец степных владык, что его пускают не дальше порога, ни
во что ставя его суздальскую родословную "лествицу", и совсем не считаются с
ним, когда доходит до настоящего дела.
     Что  он  испытал  совсем  недавно, приведя  в Нижний царевича Ентяка  и
бессильно  взирая  на  то, как нарушившие  присягу татары грабят его  родной
город, разволакивая женок едва не до нага и одирая оклады  с икон... В конце
концов, он позорно бежал из Нижнего, проклятый всем городом, не надеясь уже,
что ему когда-то впредь поверят и откроют городские ворота.



     Таковы были  дела,  когда  московская рать вошла  в  мордовские осенние
леса, разыскивая Семена, будто  травленого волка-убийцу, за голову его  была
назначена награда.
     Он уходил, мотался с  малом дружины, запутывая следы. Татарская помочь,
обещанная ему, запаздывала. А как прояснело  потом - и вовсе не пришла! И он
кружил  лесами,  укрывши  жену и  детей  в  месте,  зовомом  Цибрица,  куда,
надеялся, московиты  не сунутся. Надеялся  зря.  И прознали,  и сунулись,  и
одолели  засеки,  и перебили -  перевязали немногую охрану, тут же разграбив
казну и товар.
     Александра  не сказывала потом, как стояла, прислонясь к  стволу старой
липы, безнадежно взглядывая на невеликую Никольскую церковь, ставленную тут,
в   лесу,  по  преданию  бесерменином  Хазибабой,  уж  неведомо  ради  какой
благостыни, и  с  падающим  сердцем  следила выпрыгивающих из  частолесья  с
хищным посвистом  и реготом московлян. И что казалось страшнее  всего  даже,
что  нет,  не  убьют, а  изнасилуют  их  вместе с  дочерью на  глазах сына и
опозоренных  отведут в Москву.  О том никогда не  признавалась мужу.  Ждала,
прикрывая  от  страха глаза,  и  не  чуяла  уже,  как  грубо  срывают с  нее
драгоценные цаты,  как делят, ругаясь, порты и  узорочье, только разорванный
ворот сжимая рукой  (разорвали, как рвали с шеи янтарь и серебро), все ждала
и ждала, уже в забытьи, почти вожделея позора. Не дождалась. Воевода (то был
Уда), вывернувшись откуда-то сбоку, строго приказал воинам:
     "Охолонь!" Роздал своим кметям по связке мехов из захваченной Семеновой
казны и, не возвращая, правда, награбленного княгиням, повел их за собою.
     Дети  отчаянно  цеплялись  за мать,  страшась:  вот  оторвут,  отнимут,
разомкнувши  сведенные  персты.  Когда  посажали  на  коней,  сына  Василия,
отчаянно вскрикнувшего,  отдельно, а их с дочерью на одну  лошадь,  верхами,
безжалостно задравши  подол и ноги связав под седлом. Так и скакали, отбивая
все внутри. Добро Александра, кочуя с мужем, выучилась в Орде неплохо сидеть
на лошади. Вечерами снимали, кормили, давали оправиться, отойдя за кусты, но
и здесь караулили -  не сбежала  б!  Отводили ее и дочерь по очереди.  Так и
везли до  Москвы,  но хоть стыдно не произошло дорогою! И  только  уж, когда
привезли,  когда  князь  Василий,  мельком  оглядев   полонянок,  распорядил
поместить  их  на  дворе  у боярина  Белеута, куда  и отвели  всех троих, не
стряпая, и где  наконец  дали  вымыться в  большом корыте с  горячей  водой,
переодеть пропахшие потом, калом и конем, завшивевшие сорочки, и после всего
того накормили за господским столом боярскою  трапезой, тогда лишь отпустило
внутри и в горнице,  уступленной ей  с дочерью, упала на  постель и жарко  и
безнадежно заплакала.  Плакала, вздрагивала в  рыданьях, молча  винясь перед
мужем  своим,  что  не  выдержала,  не сумела  уйти, сокрыться,  убежать или
умереть,  погинуть,  давая  московитам  теперь  право  требовать сдачи князя
Семена в полон.
     Семен, узнавши, что княгиня его  и дети, и казна попали в  руки врагов,
выдержал недолго,  вскоре прислал челобитную  Василию, прося опаса,  и когда
опас был ему даден, приехал сам. Василий пожелал лично встретить сломленного
ворога своего. Узрел седые заплешивевшие виски, потухший взор, услышал сухой
болезненный кашель больного  князя. Смягчился, раздумав  отсылать  Семена  в
монастырь,  и приказал отослать на Вятку, под  тамошний надзор, с княгинею и
детьми. И уже было нечем жить, и незачем жить. Через  пять месяцев, впавши в
"большой недуг",  месяца декабря в двадцать  первый  день  тысяча  четыреста
второго  года от Рождества Христова Семен умер, так  и не добыв, ни себе, ни
потомкам своим захваченные московитом Суздаль, Нижний Новгород и Городец. Но
то было  уже потом, уже через лето после  того, как Юрий  Святославич  занял
Смоленск,  а Витовт тою  же осенью приходил под  Смоленск  ратью,  разграбил
волость, но града не взял, паки  отступив, но отнюдь  не  отказавшись выбить
Юрия Святославича из Смоленска, по пословице: не  мытьем, так катаньем.  Тем
паче, в городе за время  литовской осады начались голод и мор, а  жестокости
князя Юрия отвратили от него многих недавних доброхотов.
     В  ту и последующую осени небо  тревожили грозные  знамения. 29 октября
1401 лета  затмило солнце, а  в  начале другоряднего года, в марте, на  небе
явилась  звезда, копейным  образом  восходившая  каждую ночь двенадцать дней
подряд, а потом невестимо исчезла.
     Знаменья  же  небесные  редко  на добро бывают! Чаще к  худу, предвещая
глады, войны, моровые  поветрия  и иную неподобь, насылаемую  на  ны, грехов
ради наших. Во всяком  случае, летописец XV  столетия присовокупляет к сему,
что  в ту пору "воссташа языцы воеватися друг  на друга; турки, ляхи,  угры,
немцы,  литва,  чехи.  Орда,  греки,  русичи и  иныя  многия земли и  страны
смятошася и ратоваша друг друга, еще же и моры начаша являтися".



     Пахло  ладаном,  нагретым  воском  свечей,  пахло  старостью.  Михайло,
нынешний  преосвященный,  не велел  отворять ставни, и  во  владычном  покое
царила  мягкая  монастырская  тьма.  Словно  в  келье отшельника,  словно  в
катакомбах Древнего Рима, где также вот скрывались от императорских игемонов
немногие верные,  почитающие Христа,  при встрече друг  с  другом  они молча
чертили  тростью на  песке  изображение рыбы  "ихтиус"  -  Иисус, и по  тому
узнавали единомышленников.
     Михайло, епископ Смоленский, а когда-то, уже многие  годы назад, старец
Симонова монастыря на Москве, поднял слабеющий взор на келейника, вопросил:
     - Витовт опять в городе?
     - Отступает! - потряс головою келейник. - С костра видал - пушки увозят
уже!
     -  Селян опять разорят,  - без  выражения, как о данном свыше, высказал
Михайло и махнул рукою келейнику, помогавшему владыке оправиться:
     - Выйди!
     Тот тихо прикрыл дверь, унося ночную посудину.
     Стояла настороженная келейная тишина. Тихо потрескивали свечи.
     Потрескивало пересушенное дерево стен, и перед мысленным взором старого
епископа проходила жизнь. Он понимал  теперь, великое  было рядом с ним в те
прежние годы, когда покойный Федор, племянник преподобного Сергия, боролся с
Пименом,  и  волны, зеленые волны греческого  Понта жадно  облизывали  камни
скалистых  берегов великого города.  Он понимал сейчас  и  Афанасия, навечно
плененного  городом Константина  Равноапостольного.  Но  что сейчас  там,  в
далеком Царьграде,  одержимом  турками,  заполненном латинами, с  несчастным
императором Мануилом, коему достался лишь пепел прежнего величия, и из этого
пепла  отчаянно пытается  он воссоздать, продлить, воскресить  хотя бы  тень
былой власти греческих василевсов. Великое было в прошлом, не здесь!
     Не в этих покоях с их тяжелою  роскошью и тщательно скрытым убожеством,
ибо во всем, даже  в полинявшем  узорочье  занавесов и покровов, в померкшем
блеске  старого  серебра церковной  утвари, во  всем,  решительно  во  всем,
виделась подступающая, подплывающая, незримо грядущая заброшенность и холод,
ибо латинская  ересь  упрямо, настырно  одолевала  освященное православие  в
Литве,  и кованые  дружины ляшских рейтар  несли волю римских орденов,  волю
Пап,  земных владык,  перенявших власть Господа Сил,  все дальше и дальше на
Восток, затопляя Русские земли и обмирщая тем самым саму Вселенскую церковь.
     Витовт пока не  трогает православие, не закрывает православные храмы  и
монастыри,  но  все  это будет,  будет! Грядет!  И недавно подписанная  уния
Витовта  с Ягайлой означила тот  рубеж - смерть  Витовта,  -  после  которой
католики  учнут  всячески  теснить православных... Всю  жизнь он старался не
спорить, дожидал,  егда  сам созреет плод,  который токмо  затем  и возможно
сорвать. Призывал  к осторожности  и  терпению.  Но теперь не ведал, прав ли
был, и право  ли деял всю жизнь? Быть  может, да даже и наверняка, пламенный
Федор более прав пред Господом, ибо  ведать и  ждать  не  то  ли  самое, что
зарывать свой  талан в землю?  А более  всех прав был Сергий, и сейчас перед
концом (он  чуял,  что нынешняя  хворь -  начало конца), перед концом земной
стези  своей  он  пламенно  хотел  перемолвить  с   Сергием,  послушать  его
немногословные мудрые глаголы,  понять до  конца величие  этой  жизни, перед
которой все они, и даже нынешний владыка Руси Киприан, были сугубо мелки.
     Да,  вот что!  Он велит похоронить  себя  не тут, не  в Смоленске,  а в
далекой Сергиевой  пустыни,  рядом с  преподобным,  и там, в горнем мире, их
души  будут соседить и собеседовать в высях Господних перед престолом Его...
Именно так!  Он слабо  ударил  рукою в подвешенное било, несколько мгновений
слушал, как замирает, словно ворочаясь  внутри, серебряный звон, ударил  еще
раз. Наконец раздались торопливые шаги келейника.
     Сейчас  надобно  будет  попросить  себя  приподнять,  вызвать  эконома,
секретаря,  игуменов ближних монастырей,  и  составить грамоту, повелевающую
перенести его прах в Сергиеву пустынь. Или отправиться самому и умереть там?
Как епископ, он этого не волен содеять, но как человек, как инок...
     - Уходят литвины? - вновь требовательно вопросил секретаря, вступившего
в покой вослед келейнику.
     - Уходят! - кратко отмолвил тот.
     Жданный синклит собрался к вечеру. Михайло  кратко и ясно изъяснил свою
волю, подписал  составленную  и перебеленную грамоту, приложил свою печать к
пергаменному свитку, где перечислялось, кому  и что передается из  имущества
епископии (все  это,  разумеется, было продумано  и написано  заранее), а  в
заключение  излагалась  его  последняя   воля:  похоронить  себя   рядом   с
преподобным Сергием в Троицкой пустыне.
     Игумен  Евфимий, самый  близкий ему  человек здесь, в Смоленске, поднял
было  недоумевающую бровь,  но вглядевшись в лик  недужного епископа своего,
помавал головою и опустил взор - понял.
     Столица и  колыбель  православия пока, во всяком случае ближайшие годы,
возможно,  десятилетия, дондеже  не  придут в себя турки,  разбитые Железным
хромцом Тамерланом, еще просуществует. Возможет ли, к тому неизбежному часу,
когда погибнут  тамошние  святыни  православия, достаточно окрепнуть русская
церковь?  Избегнуть гибельных  шатаний, справиться с  ересями, укрепить ряды
своих епископов? К худу или к хорошу, что  в Новгороде  Великом архиепископа
выбирают по жребию и токмо потом посылают  на поставленье, а плесковичи  так
даже и попов на приходы избирают соборными решениями  паствы? А может  быть,
так и надобно? Может быть, это единый путь противустать ереси  латинян, с их
Римским Папою, наместником Бога на земле? Да, да, не святого Петра, а именно
Бога! Пото и отпущение  грехов, возможное токмо на Страшном суде как милость
Вседержителя,  продают   земные,  и  неизбежно  грешные,  земные  властители
римского  престола!   И   тогда  прав  Киприан,  хлопочущий   о   сохранении
православных  епархий  и  охране их  от всяческих шатаний,  почто  и  снял с
кафедры Луцкого епископа,  одержимого латинами? Но от какой  причины зависит
то, на  чем,  как  на камени, пытается  созидать  церковную  власть  владыка
Киприан?  Почто  в  одну   пору,  невзирая  на  всяческие  гонения,   сердца
разогреваются любовью к Богу, а в иные - невзирая на все церковные прощения,
проповеди  и неустанную работу  сельских пресвитеров - гаснут,  охладевают и
отступают от Господа Сил? И сколько тут от  супротивных, не правду деющих, а
сколько от незримого  упадка Духа, заключенного в ны? И что  должно  деять в
эти горькие  мгновения, времена, иногда годы и даже  столетия, ибо почти два
века тянулась в столице православия иконоборческая ересь, и сколькие  отдали
жизни  свои  в  борьбе  с  нею,  и  не  помогало  ничто!  И  вдруг  -  ушло,
изничтожилось, отступило,  выжглось то, что могло сгореть, и  угасло само! И
наступил новый,  теперь  уже  полный  расцвет истинного православия, пока...
Пока латины не захватили и не разграбили Царьград, и пока не наступило сущее
умаление некогда гордой  Византийской империи. Чем измерены взлеты и падения
Духа? Чем определены? Что возможет,  и возможет ли  что содеять тут человек?
Сергий  - мог. А,  быть может,  и он  мог лишь  потому,  что Дух возрастал в
народе  русском  и  в  возрастании  своем  требовал  появленья  подвижников?
Господи! К тебе припадаем!  Творим во имя Твое, но волю Твою  невем!  Каково
назначение  жизни христианина? Безусловно - стяжание  в  себе  Святого  Духа
Божьего! И сие проверить нетрудно, ибо Божья благодать является зачастую как
свет, несказанный свет, свет Синая, объявший Моисея после разговора с Богом,
свет  Фавора,  покрывший блистанием лик  Его и убеливший ризы Спасителя, яко
снег, и повергший апостолов к стопам Его. И этот свет зачастую являлся рядом
с  Сергием.  Ведал  ли  преподобный, яко ведали древние  апостолы,  егда Дух
Святой  был  рядом  с  ним  и  когда  нет?  Верно,  ведал!  А горняя радость
неизреченная переполняла ли душу его хотя бы во время молитвы?
     Что  есть человек,  лишенный  благодати Духа Святого? Кем был  Адам  до
того,  как  Бог вдохнул в него дыхание жизни? Был, как и  всякий скот, как и
всякая тварь, лишенная благодати. Все так! Но и стяжавшим Дух Святой и  всем
прочим,  кто  по  воле Господней возможет  сие, а возможет любой  и  каждый,
подъявший решимость в сердце своем и отвергшийся суеты, но и тот ответит ли,
какова тайна  творения  Божьего?  Почто  созданы  таковы,  каковы  мы  есть,
одержимы  страстьми и печалями? Почто надобен искус  сей, искус сего мира, и
почто без того не достичь мира горнего? Тайна сия велика есть! И праведен ли
был он,  Михаил, и заслужил ли  жизнью  своею место в рядах  праведных душ в
мире том? Тяжек крест, но и праведен Твой приговор, ибо ведая волю Господню,
конечную цель  бытия, и  сами стали бы яко Боги,  но и не возмогли бы снести
ноши той,  а  воздвигнув новую башню Вавилонскую,  потщась достигнуть небес,
сравняться с Подателем Сил, надорвались бы и погибли, яко рекомые  обры, без
племени и остатка.
     Михайло оглядел  покой. Еще раз глянул на грамоту, которую  сворачивали
сейчас, обвязывая  снурком  и  запечатывая  восковою печатью. Кивком  головы
отпустил собратию свою. И опять наступила  тишина. Снова  стало слышно,  как
потрескивают незаметно оплывая, свечи в высоких кованых стоянцах.
     Незримое веяние горних крыл  коснулось  его  лица. Михайло заснул, и во
сне продолжал думать и вспоминать. И колыхалось виноцветное  Греческое море,
и Сергий, такой, как всегда, приходил с торбой своею,  в холщовом подряснике
и садился у ложа, и говорил, воспрещая:
     - Не спрашивай! Надо работати Господу!
     - По всяк час? - вопрошал Михайло.
     - По всяк час! - подтверждал  Сергий.  - Ибо жизнь  сия лишь  временный
приют  на пути к  вечному и от того,  что и  как  сотворим мы  в жизни  сей,
зависит грядущая нам вечность.
     Вечность!  Повторял  Михайло, вдумываясь  и усиливаясь понять, и  опять
колыхалось  виноцветное море, дымно плыла  по воздуху цареградская  София во
всем  неземном  великолепии своем,  и старцы прежних великих веков проходили
торжественною  вереницей в  сияющем золотом  сумраке,  изредка взглядывая на
спящего  Михайлу  и осеняя его  летучим движением  десницы.  Сотворил ли  он
завещанное ему Господом в жизни сей? Исполнил ли завет Высших  Сил?  Допущен
ли будет к порогу Его,  к престолу Славы, стать в ряды праведников, славящих
Небесного Отца?
     ...Он так и умер во  сне,  не решась ответить  на заданное  самому себе
вопрошание.  Умер  шестого  мая 1402 года  по Рождестве  Христовом (и, слава
Богу! не  доживши до нового Витовтова нашествия!). И,  согласно воле  своей,
препровожден  в  гробовой колоде в далекую Сергиеву  пустынь, куда везли его
много  дней,  и куда,  несмотря на то,  тело  смоленского  епископа  прибыло
невережено  и  нетленно, верно,  по  молитвам  святого  Сергия,  пожелавшего
приветить давнего совопросника своего.



     Любутск, захваченный в свое время Литвой, был костью в горле Рязанского
княжества,  находясь  где-то  под  Калугою недалеко  от Рязани,  на  пути  к
Брянску. Недалеко  от всего, что надобно было защищать, и на  что неодолимо,
еще со времен Ольгердовых, наползала Литва, съедая земли северских княжеств.
     Татары являлись под  Рязанью  и Любутском единовременно. Олег Рязанский
дважды ходил под Любутск с великой ратью  и однажды едва не взял города,  но
ему помешал  Василий  Дмитриевич,  уступавший  и уступивший  тестю.  Теперь,
всадив  Юрия на смоленский  стол, старый  рязанский  князь  замыслил вернуть
наконец Любутск и отбить Брянск, - но  ему помешало время. Олег  был стар, и
болезнь  свалила его  нежданно подобно  удару  клинка. Рать,  долженствующую
изъять этот ядовитый шип  из тела Рязанской земли и покорить Брянск, впервые
возглавил не сам он, а его сын Родослав Ольгович. Во многом и многим похожий
на своего отца, но, увы, - не имевший полководческих его талантов.
     Не были  вовремя разосланы слухачи, надеялись, что Витовт,  разбитый на
Ворскле и подписавший унию  с  Ягайлой, не сумеет  столь быстро восстановить
свою  власть и заставить других князей слушаться и подчиняться его приказам.
Не  уведано о подходе литовских ратей, да что литовских! Большая  часть рати
Семена-Лугвеня  Ольгердовича  и  приданных ему князя Александра Патрикеевича
Стародубского и князя Бойноса Иваныча состояла из русичей, пусть подчиненных
Литве, но - русичей! Свои дрались со своими!
     Бой  произошел  под  самым  Любутском,  едва ли  не на  том  самом поле
бранном,  на  котором  дрались рязане  во  время прежних, с  князем  Олегом,
походов  воинских и поначалу...  Вот именно - поначалу!  Кто его  оступил, с
какими силами -  Родослав узнал  токмо во время сражения, когда  ничего  уже
сделать было нельзя.
     Когда  из-за  леса вывернулась  конная литовская  лава, восстал вопль и
заколыхались в воздухе тонкие лезвия сабель над головами скачущих всадников,
еще  можно было что-то исправить, во всяком случае, не  бросать встречь свой
лучший  полк,  который  уже  было  не  повернуть.  А  от  дальних перелесков
отделилась  вдруг, высыпая на глядень,  и, густея, пошла  наметом с  далеким
"А-а-а-а-а-а!" иная рать, в тылах загомонили вражеские воины, и уже не стало
понять, кто скачет, куда и откуда.  Крик огустевал, и вот уже со  скрежетом,
ржанием,  копейным  стоном  сошлись,  покатились,  топоча высокие  некошеные
травы, сплетаясь и падая. Воевода Иван Мирославич кинул ему:
     "Обходят!  Уходи,  князь!", а  сам повел в  напуск запасную  дружину, и
врезались, и  замелькали  кривые сабли, и крик застыл, пошла рубка, молча  и
страшно,  когда  -  поводья в  зубы,  клинок из  ножон,  подстреленные  кони
взлетают на дыбы,  и лихие рязане все еще в чаяньи победы рвутся вперед,  во
тьму  сабель, в копейный блеск, и когда неясно еще, как повернет бой, но уже
яснеет, что началась свалка,  что  тут  решают  множества  и мгновенья,  что
запасных дружин уже  нет, что надобно  уходить,  а не уйти, и как показаться
потом умирающему  отцу, бросив рать, уйдя от разгрома? Как сказать о кинутых
ветеранах,  что сейчас рубятся, оступив  его, и дорого продают  свои  жизни,
падая один за  другим...  И когда мгновеньями  вдруг кажется, что одолеваем,
одолели уже! И сам Родослав кидается в сечу, в безоглядный страшный просверк
смерти, и рубит сам, и  рубятся кмети,  а там,  со сторон,  "А-а-а-а!" - все
нарастает и  нарастает  вражеский зык, и  ничего  уже  содеять нельзя. Битва
переломилась уже где-то о полдень: попадали стяги,  погиб строй и  отдельные
ратные  уходили в леса, горяча  коней, а другие продолжали рубиться,  но уже
рубиться  каждый сам за  себя, вертясь  волчком  на вспененном  коне, нанося
удары немеющей  рукой, и  внимая все нарастающему, все  более дружному  зыку
литовских ратей. Дорого далась эта победа и Литве.
     Отступавших  рязан не  преследовали,  да добычи,  полона  хватало и без
того.
     Любутск был  опять  спасен, так и  оставшись костью в  горле,  ядовитым
литовским шипом в русской земле.
     Родослав рубился до  последнего. Переменил двух убитых под ним коней, а
когда  к исходу  дня попытался уйти, понял, что поздно - враги обсели его со
всех сторон, что  хорты медведя,  и потеряв  стремянного, опутанный арканом,
князь наконец опустил и выронил меч. Его взяли едва живого, трижды раненного
и,  торжествуя,  повели за собою в  Литву.  "Отец, отец!" - хрипел  Родослав
покаянно, меж тем как черные круги плавали у него в глазах, и кровь заливала
лицо и пробитую бронь...
     Три  года  провел неудачливый  сын Олега,  несбывшаяся надежда  отца, в
литовском плену, в цепях, и наконец был выпущен Витовтом не то за две, не то
три тысячи рублев окупа.
     Олег Иваныч узнал о разгроме  рати и пленении  сына на  ложе смерти. Он
лежал   бессильный  у   себя,  в   переяславском  тереме.   Столицу   Олега,
Переяслав-Рязанский, чаще и чаще именовали попросту Рязанью. Городище старой
Рязани, разрушенной монголами,  оплывшее, поросшее лесом, уже и позабывалось
порой.
     Князь  смотрел в  слюдяное  распахнутое  окошко  на  Оку,  на  заречную
сторону,  где  прятался Солотчинский  монастырь  и  где  князь завещал  себя
схоронить, и думал, и  знал, что он уже ничего не успеет свершить, не успеет
даже  выкупить  Родослава  из  неволи,  не  сумеет  отмстить  Литве,  и  что
княжество, собранное его властною дланью, рассыплет вновь  в  прах. Пронский
князь  опять  затеет ненужную прю, подобно  тому,  как  тверские  володетели
спорят и спорят  со своим  удельным Кашиным, кто  бы там  ни  сидел. И  что,
наверное, прав покойный Сергий, и  судьбы Святой  Руси важнее судеб  каждого
отдельного княжества...  Он уже  причастился  и  соборовался, и теперь токмо
лежал, затрудненно вдыхая запах реки, леса и трав, лежал и думал: ни попусту
ли прошла  его  жизнь?  Не всуе ли трудился  он, упорно  бороня рубежи своей
земли? Или  от совокупных стараний  всех нас, даже и во  взаимных  которах и
бранях сущих, все-таки зависит и строится большая Великая Русь?
     Ему вдруг стало обидно до боли -  восстать бы! Сесть на коня! Нежданным
ударом разгромить литовские  дружины,  взять  наконец  и  укрепить  Любутск,
поставить  дружественного  князя  на  брянский  стол...  А  потом   отбивать
Мстиславль, а потом... А  тем часом Витовт  опять подступит под Смоленск или
под самую  Рязань с ратью,  которую  он сумел  добыть  откуда-то,  собрать и
вооружить за столь малый срок!
     Нет, прав ты, Господи! Ничего содеять нельзя и надобно верить, что хоть
они, московиты, задержат латинов и спасут  православную церковь, спасут душу
страны...  Слишком  тяжело  умирать,  не  веря  в   дальнейшее  возрождение!
Постельник  тихо  вступил в покой.  Олег  показал  глазами,  что не  спит  и
разрешает входить.  Начали  собираться бояре.  Когда  уже все было  кончено,
прочтена и подписана душевая грамота, умирающий князь прошептал:
     -  Когда похороните,  кольчатую рубаху мою, в ней же ходил  в  походы и
ратился, сохраните в Солотчинском монастыре. Завещаю, чтоб помнили!
     Они  проходили перед ним, прощаясь, и кланялись земно:  воеводы, бояре,
боевые соратники князя, иные  целовали ему руку, иные, кто имел право на то,
припадали к устам. Княжич Федор был растерян и жалок.
     -  Поезжай...  Ярлык... Тебе.  К  Шадибеку  езжай!  Родослава  скоро не
выпустят, и - не оставь брата!
     Он шевельнул рукой, отпуская заплаканного  сына.  Простился,  подумал о
тех, кого  не  было. Жену,  что осталась у постели супруга до пострижения  в
иноки,  приветил легким  движением  очей. Прошептал:  "Будут  постригать, ты
уйди!" Уже ничего не  оставалось земного, что он мог и должен был исполнить,
и токмо это - из князя Олега стать старцем Иаковом и умереть.
     Помилуй, Господи, ратоборца, отдававшего душу и труд за други своя!
     Тотчас после похорон отца Федор ускакал  в Орду, к Шадибеку, за ярлыком
на свое княжество. Торопиться  следовало, ибо пронский князь поспешил в Орду
тоже.



     В  горнице  крепко  пахнет мужицкими плохо вымытыми и  вовсе  не мытыми
телами, луком  и редькою. Стоит гомон.  Вскипают ругань и смех.  На  широком
дворе тоже полно ратного люду: вислоусые бородатые деды и зеленая холостежь,
у кого только-только еще русым пухом овеяло подбородок и щеки.
     Одинаково толпятся у дверей,  прошают - чего там решила старшина? И все
с оружием: пусть не в бронях, не в шишаках, но сабли у всех; у кого кистени,
топорики, помимо ножей "засапожников", без которых охотнику или рыбаку, а уж
того более - ратному мужу, стыдно и выходить из дому.
     Впрочем,  "засапожники" это  так,  к  слову  молвится. Нож  у мужика на
поясе,  в  кожаных, деревянных  или  плетенных  из  лыка ножнах,  так же как
огниво, кремень и трут.  А сабля ради того дела, что тут не простой сход, не
в набег очередной сбирается ватага вятских удальцов, а  создается, строится,
возникает вольное русское войско. И  там, в  горнице, где собралась головка:
атаманы местных городков, рядков и  починков, охочие  воеводы ратных дружин,
старики, заслужившие почет в былых боях и походах, решают и спорят о законах
этого вольного  войска, судят, прикидывают, поворачивают так  и эдак, прежде
чем записать  в  харатью, по которой собранная рада установит единый закон и
поряд для всего содружества на будущие времена.
     - Атаманы-молодцы! Люди вольные! Казаки!
     Слово  "казак"  уже укрепилось, расширило  -  разошлось по  северу, где
"казак"  мог быть и воином, и наемным работником, кочующим без семьи из дома
в дом,  иного  приветит  разбитная вдовушка, которой казак надобен более для
интересного  дела, чем для  работы  (про  таких и  пословица:  "Почему казак
гладок? Поел да и  на бок!"). Но  уже и крепчало, и  яснело, что казак - это
вольный человек, воин прежде всего.
     Анфал,  большой, тяжелый, высит над  столом. Медная  братина  с  квасом
перед ним только что опружена и вновь налита уже в который раз.
     - Тихо! Тише, други! Анфал говорит!
     - Дак положили, значит, войскового атамана выбирать на кругу! На год!
     Довольно того?
     -  Довольно,  довольно! Коли люб, и переизбрать мочно, а  токмо,  чтобы
власть сдавал и отчет держал кажен год!
     - Теперь есаула надобно! Писаря!
     - Тише, други!
     - И Посадника в Новом Городи нынце на год избирают.
     - Дак не на кругу!
     - И снять не моги!
     - И кто избират? Одни вятшие, поцитай! Бояре!
     - А и ты, боярин, Анфал! И брат твой, двинский  воевода, боярин  был! -
гвоздил въедливый Потанька Гузно из Орлова, посверкивая  единственным глазом
на посеченной саблею роже.
     - У  меня холопы?! Може, терем родовой?! - взъярился Анфал.  -  Брата в
Волхово утопили, вот и все наше боярство! А добра того давно нет! Сплыло!
     -   Ладно,  утихни,   Анфал   Никитич,   -  прогудел  широкий,   вольно
раскинувшийся  на лавке  Селиван Ноздря, атаман из  Котельнича, прибывший на
сбор  со своею  дружиною и городовой старшиной. -  Так  уж  поперечное слово
сказано, задора ради, не бери в слух!
     - В душу не бери! - поддержали враз несколько голосов.
     - Говори, Анфал!
     Анфал перемолчал,  обвел  буйную ватагу  суровым  взором: "Я  вота цьто
скажу! Цьтоб не было боярства того! Надобен закон: кажному - трудитьце!
     Важный ватажник ремесло цьтоб  знал,  какое ни  есь! И друг у  друга не
батрачить! Мы - вольный народ! Станем один другого в работники брать, вот те
и боярство у нас, вот те и вятшие и меньшие, вот те и домовитые и голытьба.
     - А вот скажи, Анфал! - перебил двинского воеводу Вышата Гусь,  так же,
как и  Жирослав  Лютич, житий,  потерявший  землю  в судном споре,  один  из
новгородских беглецов,  обиженных Великим  Городом. -  Мое дело -  война!  А
какого иного ремесла за собою не ведаю, и иные многие тако же. Им-то как?
     - Как не ведашь? - живо возразил Анфал. - Шкуры мочишь, сам видал!
     Стало - выделывашь!
     - Дак иначе гостям торговым и не продать!
     - Второе -  рыбу ловишь? И знатный,  сказывают,  рыбак! -  не  отставал
Анфал.
     - Дак новогородчии вси рыбаки! - возразил Вышага.
     - Дак и солишь, и коптишь тово, поди-ко не иного кого о том просишь?
     А сбрую даве ладил?
     - Дак тут, на Вятке, инако  и не  выстать!  Холопа-мастера  себе тут не
найдешь!
     - То-то вот! - припечатал Анфал. - О том и толк ведем, чтоб братью свою
не работити!
     Гул  потек  по  палате, хохотнули:  "Да,  Гусь,  тут тебе  не  Великий,
привыкай!"  Только  утих  Вышата,  Жирослав Лютич  поднял  голос,  заговорил
въедливо, и заставил-таки слушать себя, о торговых делах заговорил. Тут-то и
возник  спор: продавать ли товар  гостям торговым,  самим  ли держать лавки,
общинных ли купцей иметь, как в Новгороде Великом, что с  кончанским товаром
ездят, быват, и за  море? Тут и те,  во дворе,  загомонили,  полезли внутрь.
Всех задело, а  паче того, когда вырешили, что торговать - не казацкое дело,
и что купец  в воинском кругу ни говорить, ни стоять не должен,  как и  тот,
кто варит на продажу  хмельное питие. Тут уж  многие задумались.  Онфим Лыко
долго и зло возражал,  однако сдался и он. Порешили: пиво и мед варить токмо
для себя и на братчины, а не на продажу, и тех, кто торгует пьяным питием, -
в круг не пускать.
     Зато почти безо споров прошло, когда постановили: изменников, а такожде
за  обман, за  воровство друг у друга убивать без суда.  В воровстве хоть  и
грешны были  многие,  но понимали -  без  строгости этой войска не  создашь.
Тимоха Лось, высокий, плечистый, на сухих  жиловатых  ногах, на диво сильный
мужик, ватажный атаман, и Никулицына рядка даже, и "Ясу"
     Чингисханову вспомнил.
     Согласно прошло и то,  чтобы уважать стариков, слушаться старших, чтобы
за провинности наказывать на кругу, и уж сколько там присудит круг плетей за
которую вину двадцать  там, тридцать, а то и пятьдесят  - безо спору.  И как
поучат, чтобы поклонил всема, и высказал: "Спаси, Христос, поучили!"
     - С коего возрастия допускать на круг? - вопросил Гриша Лях, хлыновский
атаман, прозванный  Ляхом  пото,  что  приволокся  на  Вятку  откуда-тось  с
литовских  земель с рубленой  раной  через лицо и со спиною,  исполосованной
плетями навечно, рубец  на  рубце. В бане, кто парился с им, только головами
качали: спина вся была в красных полосах и отверделых язвинах. Приволокся, и
о своем  прежнем житьи-бытьи многого не  сказывал. Но в бою был  зверь, да и
умен, и скоро дорос до ватажного атамана, сразу принятого соратниками.
     Лях стоял, трудно оборачивая слегка задетую в прежних расправах шею, и,
молча помавая головой, выслушивал крики, несущиеся аж со двора:
     - С шестнадцати! С пятнадцати! Как в походы начнут ходить дак по тому!
     Все же, поспорив вдосталь, остановили на восемнадцати годах: на кругу -
не в походе, надо головой думать, а тут уж малолеткам места нет. И о том тут
же решили, что есаулом ставить с тридцати лет, походным атаманом с сорока, а
войсковым атаманом не ниже пятидесяти лет.
     - Тебе,  Анфал, еще и нет  пятидесяти! - тут же подзудил  Иван Паленый,
веселый  мужик со страшным лицом, сплошь в  каких-то  рубцах,  бородавках  и
шрамах. Как-то в  походе марийцы оступили его, засевшего в избе, и  порешили
сжечь.  Иван отбивался полдня, все  дожидал своих,  а и тут выдержал  норов:
когда уже пылали  стены и рушились переводы кровли, лежал на полу, прикрывши
спину  дымящимся мокрым, нарочито обоссанным армяком, а после зверем кинулся
по   горящим   бревнам  наверх,  в  прогал,  и  в  вое,   треске,  водопадах
рассыпающегося  огня  (весело  пылала сухая дрань кровли) покатил по  траве,
объятый  огнем,  сжимая саблю зубами,  и  вырвался-таки,  унырнул  в  овраг,
бухнулся в воду, по счастью нашедшуюся тут, загасив тлеющую во многих местах
сряду  свою. А  потом бежал,  полз,  превозмогая  боль  от  ожогов,  и когда
добрался  до своих  знакомых  ватажников,  аж  шатнуло: не признали  враз. А
кожаные сапоги потом срезали у него с ног вместе со шмотьями кожи.
     Выжил!  Барсучьим салом мазали мужика, и глаза сохранил, только ресницы
и брови сгорели, и борода с того клоками  стала расти на изуродованном лице.
Но держался Паленый кречетом, шутковал даже, когда прошали, как  он с женкой
своей, не страшит ли его?
     -  А я  ее  раком ставлю! -  отвечал, -  да велю:  вспоминай, какой  по
первости был!
     - В енту самую пору?
     - В енту самую!
     - Ну и - как?
     - Срабатыват!
     Теперь Паленый прошал, уставя на  Анфала бурые  ямины  глаз,  в которых
отчаянно сверкали сохраненные  белки, и  Анфал, полуотведя взор, отвечал без
обиды:
     - Я в  верховные атаманы  и не рвусь.  Достаточно, когда походным  меня
изберут.
     Но тут круг загомонил разом:
     - Без тебя, Анфал, дело не пойдет! - закричали сразу во много голосов.
     Анфал поднял длань, утишая:
     - Мы  здесь постановляем  закон! На  все  предбудущие времена! Чтобы уж
какой сопленосый не  стал хвататься за  вышнюю власть! А  я готов  послужить
товариществу,  ето   уж  как  порешите,  молодцы,  и  как  порешат  атаманы,
старейшина наша!
     И об  этом долго  спорили. И уж когда вырешили с руковожением, вступило
главное:
     -  Кажному со  своей добычи, с  заработка ли  треть вносить в войсковую
казну!  -  изрек  Анфал. Тут по-первости, едва  до драки  не  дошло,  с  ума
посходили все. Онфим Лыко кричал на всю избу:
     - Ето какая же треть? У одного треть - в сорок гривен, у другого - пара
белок драных, и все в одно валить? Пущай кажный, скажем, ну...
     Поскольку  ни  даст   положим...  -  Он  замедлил,  высчитывая,  и  тут
загомонили все.
     -  Ето как  же? Кто победней, тот и вовсе  все отдаст,  а богатеям не в
труд заплатить станет, дак какой  же тута круг?  Та же  дикая вира, как и  в
Новом Городи. Дак пото оттоль и ушли!
     - Вовсе не платить!
     - Вовсе нельзя!
     - Ну, из добычи часть давать какую, из обчего!
     -  На што  те  пенязи,  скажи, Анфал!  Молви!  Выскажи,  не  таи, Анфал
Никитич!
     - О том и  речь! -  дождав относительной тишины, заговорил Анфал, веско
отделяя слова друг от друга:
     - Попа оплачивать нать? Безо церквы святой мы-ста тута совсем озвереем!
Хрест-от у кажного ли есть на шее?
     - Крестов ищо не пропили! - ворчливо хохотнул кто-то из председящих.
     - Тихо! Тише! Анфал Никитич говорит!
     - Дак  того мало, ватажники!  -  продолжил Анфал. - Кто  из вас грамоте
разумеет? -  вздынулось несколько десятков рук, но иные сидели, свеся головы
и брусвянея.
     -  То-то, мужики! В войске  нашем грамоту разуметь должны  вси! Дабы не
уступать вятшим! Тут о боярской господе говоря была, дак безо грамоты нам не
уступить вятшим  не  мочно! Без  того ни памяти  не  сохранить,  и  никакого
приказного дела вести не мочно, и даже на кругу  баять  нельзя! Должон есаул
записи иметь с собою, как там и что, с кого взято, куда истрачено.  И кажный
должен уметь прочесть грамоту ту! А потому надобно нам  училище, яко в  Нове
Городе Великом,  на общинные деньги цьтоб, а за научение  никому не платить!
Круг должон  содержать  училище то!  Так,  други!  И  на оружие  нам надобно
серебро. И по  тому всему и говорю я: треть  от любого заработка! А что твоя
треть, Онфим, - оборотил  он  строгий  взор в  сторону  Лыка,  - поболе хошь
еговой трети,  дак  то иная печаль.  Завтра  тебе не  повезет,  изувечат  тя
бесермены,  постареешь, опять иное что, какая напасть: мор, пожар, ворог - и
станет  твоя  треть меньше  воробьиного  носа!  Ты  вперед  думай,  Лыко, не
утыкайся  в  един  нынешний  день!  И пойдет  твоя  треть  опять же на  дела
общинные, на то, что надобно всем нам! И еще с тех пенязей...
     - Тихо, тихо! Досказывай, Анфал!
     -  И  ишо с  тех  денег  круг  должен помогать убогим,  увечным, сирым,
старикам. Неможно казаку милостыню сбирать! Позор! Погиб в бою казак, дети -
малы, кто поможет? Круг! А вырастут - свое дадут  миру, ту же треть. Так вот
и  не  будет барства промеж нас, и той не правоты, от которой  ныне бегут из
Нова Города на Вятку!
     И  загомонили  вновь, и  зашумели  одобрительно. И  хоть кто и пробовал
толковать, что, мол, многовато, треть-то с заработанного,  да как воспомнили
о школе, о том, что опосле училища кажный из них станет грамотен, подняли на
голоса: "Треть! Треть!"
     - Пущай миром решают, соборно! - изрек Анфал.
     - Цьтобы никоторого противу не было, перемолвите друг с другом, мужики,
не на день, на век решаем!
     Спорили. Убеждали друг друга.  В  конце концов и самые упорные,  тот же
Лыко, сдались. Треть так треть. И быть по сему!
     - А кому помогать, ето как?  Кто-то решат? -  вновь вставился въедливый
Онфим Лыко. - Войсковой атаман, цьто ли? Ты, Анфал?
     - Круг!  - твердо  отверг  Анфал.  - Со  стариками  решать,  и  кто там
обделен,  кого  атаман  позабудет,  тоже  жалобу приносить  на  круг!  Иного
атамана, что позабудет поддержать семью  знатного  воина, что на рати пал, и
наказать мочно, и сместить, не дожидая года.. Тут уж  пущай в колокол ударят
да круг созовут! И о том поспорили вдосталь, в каких  случаях, как да почему
возможно, не дожидая года, атамана сместить. И о том,  как на кругу баять, и
что в случае согласия шапки кидать вверх, а не согласны, дак кричать: "Не по
совести судишь, атаман!"
     И  о  том  порешили, что круг мог поучить  и простить,  тогда  "ученый"
благодарил и кланял миру.  А могли и забить до смерти или не простить вовсе.
И тогда такого казака мог убить любой и каждый безо всякого суда.
     Вырабатывалось,  яснело понемногу устроение,  которое,  где раньше, где
позже, стало всеобщим  устроением казачьих дружин, возрождалось раз за разом
и в  сибирских ватагах, и в войске  Игната Некрасова. И все та же называлась
треть заработка, что шла на общинные нужды, и  те же наказания провинившихся
плетью на кругу, после чего "ученый" должен был кланяться и благодарить мир,
и то же почтение к старшине, к бывалым, в  походах поседевшим старикам. И та
же строгая власть атамана - велит, сделай! Хоть на смерть посылают. И так же
по воле круга, неугодного атамана отрешали от власти, лишали всех должностей
и даже наказывали, пороли, ежели заслужил.
     На   окраинах  великой  страны,  укрепленной   высшею  властью  единого
наследственного  правителя, возникал  и упорно  жил демократический  навычай
выборной народной власти, власти  народа-войска,  благодаря которому и росла
неодолимо, и ширилась с окраин великая страна.



     Уже  все устали,  и  Анфал  объявил  перерыв.  Раздавали хлеб  и  куски
жареного мяса, разливали квас. На кругу требовались ясные головы.
     - О чем еще гуторить? - вопрошали, запивая квасом холодную снедь.
     - О самом важном! - отвечал Анфал.  - Мы главного  еще  не  решили, как
жить, как строить семью, чтоб корень наш не исчез, не исшаял в веках!
     - Ишь  ты, главного! - удивлялись иные.  - А ето все что же, не главное
пока?
     Но когда,  отъев,  заговорили  снова,  оказалось,  что  прав был Анфал:
тут-то и подступила главная труднота!
     Семья!  У  многих  атаманов было по несколько жен, набранных из мариек,
удмурток, веси.  Малые дети зачастую и по-русски не говорили почти. А  уж  о
мужской верности  женам  тут, на Вятке, лучше было  не  вспоминать. Но Анфал
заговорил и заставил себя слушать.
     Утишив шумные разговоры и  пересмехи,  оборотил взор  к Ивану Паленому,
вопросивши о том, о чем его доселе стыдились выспрашивать:
     - Скажи, Иван, почто тебя, с такой-то рожей, женка не бросила твоя?
     Замерли. Иному отмолвил бы Иван Паленый, ежели не руганью, то скоромно:
мол, пото, что  кое-что не обгорело, мол, у меня!  Ну  не Анфалу  же  эдакое
говорить? Призадумался едва ли не  впервые  и смолчал,  удивленно соображая,
что он, когда-то гулявший напропалую, а и  ныне не отказывающий себе поиметь
какую бабу, не подумал досель о том простом, о чем вопросил его нынче Анфал.
И  ведал  ведь,  что не  гуляет от  него  хозяйка,  не гуляла и прежде того,
стоически вынося все причуды своего супруга.
     -  Я  вот  о  чем скажу!  - продолжал  Анфал,  оставя  Паленому  самому
додумывать спрошенное. - Пока мы молоды, да и кровь играет, и думы нет у нас
о  том,  что ся совершит впредь! А кто  из вас  не  лежал на  ложе скорби, в
болезни ли, в ранах гниющих, и за кем не ухаживала, не обмывала, не одевала,
не кормила, слезами уливаясь, женка его?
     - Тише, там! Не о  гулящих бабах  говорю! Не о тех, что за медное пуло,
где хошь под тебя  лягут! О венчаных женках,  что дадены единый раз и на всю
жисть! О матерях ваших  детей! О самом корени вашем! Ну, отгуляете, молодцы,
отпируете,  а старость прийдет? И узрит иной из вас, что и любил, и насилил,
и бражничал -  а корени  своего на земли  не оставил,  и что  ему при смерти
некому и глаза те закрыть, не то цьто похоронить и оплакать! Не на один день
творим!  Не на час! Не  телесной  истомы  ради! Творим, чтобы  корень наш не
пропал на земле! И женка у кажного из вас,  пущай и чужого племени -  должна
быть  крещена в  православную  веру! И  баять по-русски уметь,  и весь поряд
познать  переже,  чем  от  нее рожать невесть кого  и  неведомо зачем! Мы не
тевтоны там, не брезгуем никем, да не должно  и себя терять!  А  тут - женка
всему голова, она вырастит казака, она и научит,  и на ум наставит!  Пото  и
молимся Богоматери, без которой и самого Спасителя не стало бы на Земли.
     - От Бога... - начал кто-то.  - Да, от Бога! От Духа Свята! А Бог-то не
дурак,  тоже  ведал,  от   коей  женки  Господа  нашего   выродить!  Тут  уж
предназначено было! Ее ишо, когда токо в храм привели, уже ведомо стало, что
Бога родит! Дак вот, должно и нам всем иметь жену единую, венчанную.
     Не унимаю,  Вышата! Ведаю, что ты  до женок яровит,  так ведь  не о том
речь!
     О матери твоих чад сущих!
     - А ежели женка от мужа своего блядит? - вопросил спокойно Ноздря.
     - Казнить! Прогнать! Выпороть! - раздались сразу многие голоса.
     Анфал спокойно отмолвил, пожавши плечами:
     - На  Москвы эдаких, быват, и в землю зарывают по шею, а у нас... -  он
помолчал, и высказал строго:
     - В куль, да в воду!
     Двигнулись. Загомонили.
     - А казака, что сблодил? - раздался тот же въедливый голос.
     - А казака, коли женка на кругу пожалитце на его, на кругу и пороть!
     И вновь замолчали, обмысливая.
     - А дале что? - вопросил Гриша Лях.
     - А  дале женке, коли захочет, воля: пущай иного  берет себе  мужика! -
высказал  Анфал  спокойно, как о  решенном  (хотя об этом  давеча спорили до
хрипоты  в узком кругу. Зазорно  казало  многим  женок выслушивать по такому
делу,  да  еще  на  кругу!)  - А  иначе, - домолвил  Анфал,  - сами  себя не
сохраним! Помыслите о грядущем! Вперед помыслите, други! Не на один день, на
век! Женок бить  да гулять - весело, а увечных да  мертвых  младеней примать
потом у женки той?
     А без сыновей остать? Без кореня своего?
     - Ну, а...
     И тут Анфал  даже  не дал  договорить:  "А кто  мужнюю жену понасилит -
убить! Гулящих женок и без того есть, коли невтерпеж, али там полонянки.
     Ето уж по обычаю. А токо  мы  вси должны ведать, что наши жены и дочери
под защитою круга, что  малые  дети без батьки, погинувшего в бою, не станут
куски собирать.
     -  И вот еще! - высказал доныне молчавший Нездило Седой, поседевший  не
от  возраста, а когда  ждал в литовском  плену,  что  посадят на кол в черед
после  товарищей,  что уже корчились, оплывали,  сцепивши  зубы, на смертном
стержне,  что буровил плоть,  сжигая огнем пропоротую брюшину.  Уже  и ждал,
когда стянут и с него порты да усадят, заголив... Но  что-то  не свершилось,
какая-то выпала  колгота,  неподобь. В сумятице попытался, разорвавши вервия
окровавленными руками,  сорвать с кола друга своего, Олфоромея  Роготина, да
тот  уже  закатывал  глаза, прохрипел:  "Брось!  Все пропорото у  меня!  Дай
умереть!  Беги!" -  Роготин на  глазах  оплывал кровью, кончался, и  Нездило
ударил в  бег, и уцелел,  ушел. Двое, не то трое ден просидел  в днепровских
плавнях. Потом, шатаясь  от  голода, брел степью,  падая ничью в  траву  при
всяком  маячившем  вдалеке   всаднике.  Ел  полунасиженные  птичьи  яйца;  и
добрел-таки, дополз до первой рязанской слободы, где его приняли и выходили,
и  откуда он подался  в заволжские Палестины, крепко положивши  оставить меж
собою и смертью на колу возможно больше поприщ пути.
     - Круг поможет, вестимо! - продолжал Нездило. -  А  и милостыню надобно
творить в укромности! В  тамошних  местах, - он кивнул головою куда-то вбок,
но все поняли, - там, на Рязани, в задней стене избы окошко поделано, и туда
ставят кринку молока и кладут ломоть хлеба. Кому стыдно просить - подходит и
сам  берет.  И  нам  надобно так:  хочешь  помочь женке  какой  с детями али
увечному, положи на  оконце али на порог, али на дворе где, на видное место,
не срамить штоб людина того! Гордости не рушить! - и то приняли.
     - И  еще,  - подал  голос Тимоха  Лось, -  коли  детки таковы,  што  на
родителя  свово или  на родительницу руку подымут...  - - Убить! - высказали
сразу несколько голосов, а прочие согласно склонили головы.
     Слепленное Анфалом множество зримо приобретало строгие осязаемые черты.
     - И что ж ты, Анфал,  думашь, - уже когда задвигались, завставали из-за
столов,  высказал  Жирослав,  -  так-то  по  всей  стране,  по  всему  языку
сотворить? Как там и города, и гости торговы, и люд церковный?
     - О всей  земле  не мыслю  пока, Жирослав! - серьезно и устало отмолвил
Анфал. - Нам бы преже тута навести хоть какой поряд!
     Расходились уже в потемнях. Там и тут вспыхивала говоря, смех, шутки.
     Женки, толпою сожидавшие своих мужиков  на  улице, тут подхватывая  под
руки,  на удивленье тверезых, выспрашивали опрятно,  что вырешили атаманы на
кругу насчет ихней, бабьей участи?
     - Теперя тебе, Микита,  край!  - говорил  кто-то,  посмеиваясь и толкая
приятеля  в бок. - Кого из своих баб к венцу поведешь? Настюху, поди? А иные
твои прочие тебе муди не оторвут той поры? - дружно захохотали, удаляясь.
     Пока еще не  дошло. И взаболь не думали о том, и еще не вдруг и не враз
все сказанное и вырешенное здесь станет для них непреложным законом!



     Когда  сейчас начинаешь изучать карту Тверской земли, отыскивая все эти
древние  города,  видишь, что большей частью  они  исчезли без  остатка  или
превратились  в  скромные  села: Микулин,  Холм,  Дорогобуж,  Зубцов,  Новый
Городок. Старицу  и отдаленные  от них  и Твери Кашин, Кснятин, Белгородок и
другие, а ведь все названные города были центрами удельных княжеств Тверской
земли, за них спорили, их осаждали, тягались о них... И все  они расположены
в основном меж Ржевой (точнее Зубцовым) и Тверью, на площади, не превышающей
четверти  современной  Тверской  области.  Как  же густо были заселены  в те
времена верховья Волги, ежели из  них выходила и на них опиралась нешуточная
сила Тверской земли! Как же богаты были эти места!
     Тверь  уже  век-полтора  после присоединения  к  Москве считалась всеми
иностранцами,  приезжавшими в  Россию,  все  еще  крупнейшим городом страны,
обгоняя Москву и  не  уступая Нову Городу! И  опять  же, ежели, невзирая  на
"рать без  перерыву", вражду и погромы, Михайло Александрович рубил и ставил
новые города, как и его сын Иван, значит, их было кем заселять?
     Значит, население росло и  множилось! Да ведь и литейное дело, и прочая
тогдашняя техника,  и многоразличные  художества  - иконная живопись, музыка
церковная, летописание - по качеству своему превосходили то, что творилось в
столице  Руси  Владимирской!  Воистину,  победа  московских  господарей  над
тверскими    подчас    становит    непонятна   уму,   учитывая   безусловные
государственные  и  полководческие  таланты  обоих  Михаилов,  Ярославича  и
Александровича, гордое мужество Александра и Всеволода, как и приверженность
простых  тверичей к  своему  княжескому  дому,  размах  торговли, да  и само
географическое положение Тверского княжества, наконец!
     Непонятно! Возможно - роковую  роль сыграл тут господин Новгород, тогда
еще  сильный, способный противустать тверской княжеской власти.  Возможно  и
то,  что  тверичам  не  удалось  посадить  митрополита   из  своей  руки  на
Владимирский престол Руси, и духовные владыки страны перебрались  в  Москву.
Возможно, роковые споры с Ордою в  те века и года, когда  подобный  спор был
равен политическому самоубийству, погубили Тверь. Возможно и то, что со всех
сторон окруженная сильными  соседями, Тверская земля не имела  места куда ей
расти и расширяться: Литва, Смоленск,  Москва,  Новгород, Ярославль и Ростов
окружали и запирали  Тверскую волость в узкой полосе верхней Волги, Вазузы и
Шоши.
     Так или иначе, ежели XIV век  являет нам бешеную борьбу Твери с Москвою
за первенство  во Владимирской  земле, то с рубежа веков, со  смерти Михаила
Тверского начинается иной процесс. Старший сын Михайлы Александровича, Иван,
возможно  травмированный тем давним ордынским,  а  после московским пленом и
тяжким выкупом, потребовавшимся, чтобы выручить его из плена,  только-только
похоронив отца,  начинает утеснять  свою родню:  братьев и племянников. Ради
чего? Сосредоточить власть в одних своих руках? А  для чего?! Впрочем, когда
начинается борьба родичей друг с другом, о далеких последствиях  этой вражды
мало кто из них думает!
     Ордынские казни и чума изрядно проредили шумное гнездо - многочисленную
семью потомков Михайлы Святого - что, однако, не помешало кашинским Василиям
умудриться рассориться  с  родною  братией. На  Москве, несмотря  на  вражду
Василия с Юрием, было все-таки лучше.
     После казней в  Орде Михаила  Ярославича и его  сыновей Дмитрия Грозные
Очи и Александра с сыном Федором, после чумы, унесшей Константина Михалыча и
Всеволода  Александровича   Холмского,   после  смерти   Семена   и   Еремея
Дорогобужских,  Ивана Всеволодича (завещавшего  свой  удел не брату  Юрию, а
сыну великого князя Тверского Ивана Михалыча Александру), после того, как за
бездетностью Василия Михалыча Второго  угас  род  князей Кашинских, то  есть
когда   от  ветви  холмских  князей  остался  один   Юрий   Всеволодич,   от
дорогобужских  потомков  Константина  - сыновья  Еремея:  бездетный  Иван  и
Дмитрий,  когда из братьев Ивана Михалыча, великого князя Тверского  наконец
остались  только Василий с Федором, да еще доживала Евдокия,  вдова Михаила,
их мать - можно было успокоиться и не затевать семейной которы?!
     Нет! В октябре 1403 года Иван Михалыч посылает рать к Кашину на родного
брата Василия, и тот  бежит  в Москву за судом и исправой. И Василий Дмитрич
на правах великого князя Владимирского "смиряет" братьев.
     В Твери льют большой колокол к соборной церкви Преображения Господня.
     Значит, город растет, развивается и культура, и техника Твери: литейное
дело  тогда  - это не только  колокола, это - несколько позже - и пушки. Это
общий подъем того, что мы называем тяжелой  промышленностью и металлургией и
что определяет уровень развития данной цивилизации точнее всего.
     В земле - покой.  Василий отпускает  захваченных  в Торжке новгородских
бояр. Торговые  гости  Великого Нова Города ставят каменную церковь Бориса и
Глеба в Русе. На  следующий год Киприан  отпустил плененного им архиепископа
Новгородского Ивана, и  весь город торжественно встречал и чествовал  своего
владыку на Ярославле Дворе, у Николы Святого.
     А в Твери осенью 1404  года умирает супруга Ивана Михалыча, Марья, дочь
Кейстута  (сестра  Витовта),  и  тою  же зимой  Иван  хватает брата Василия,
приехавшего  в  Тверь, и его бояр, держит  в нятьи. От него в ужасе бежит на
Москву Юрий Всеволодич, последний оставшийся в живых холмский князь.
     Вмешивается мать Евдокия, пытаясь помирить братьев, - все напрасно! Как
будто Василий с Иваном Михалычем заразились прежнею враждой городов - Кашина
и Твери - и заразились так, что и братня любовь стала ни во что меж ними.
     Весною 1405  года  17  апреля  Иван Михалыч Тверской  мирится  с братом
Василием. Выпустил брата  из  нятья,  целовали  крест,  и  через три  месяца
Василий бежит  в Москву. Иван посылает в Кашин своих наместников, те  грабят
город - все начинается по новой.
     Осенью  1  ноября  умирает  вдова  Михаила  Александровича   Тверского,
Евдокия,  на  ложе  смерти  заклиная Ивана  помириться  с  Василием.  Весною
следующего года братья мирятся. Но вражда в тверском дому не утихает.
     Теперь Юрий Всеволодич начинает искать великого княжества Тверского под
двоюродным братом Иваном.  Оба братанича судятся в Орде  перед  Шадибеком. В
Орде  - очередной переворот, Шадибека сменяет  Булат-Салтан, но Иван Михалыч
сумел-таки отстоять свои  права и, воротясь из Орды, уже в 1408 году женится
на  своей троюродной  племяннице, дочери Дмитрия  Еремеевича  Дорогобужского
Евдокии.
     И уже строительство страны, борьба с Литвою, сложные дела ордынские как
бы  текут  мимо,   перекатываясь  волнами  через  семейную  грызню  тверских
володетелей,  и Тверь незримо сползает в  ничто, угасает,  готовая  уже  без
боя-драки-кроволития влиться в ширящийсяпотокмосковской государственности. А
до этого  оставалось уже чуть более полувека. Еще умрет в обманчивом величии
великий  князь Тверской Иван. Еще  тверской купец Афанасий  Никитин совершит
свое  "хождение" в  Индию,  еще откняжат  сыны и  внуки  Ивана,  еще  княжны
тверского дома будут выходить замуж за великих князей московских и иных, еще
храня отблеск  былого  величия  Тверской  земли,  но и все это -  уже закат,
неизбывный  конец,  и  как капля падает в  океан,  сливаясь с его  водами  и
растворяясь  в них, так и Тверская земля влилась в  возникающее на холмистой
равнине,  простертой  от границ Польши до  Камня  гор  Уральских ("Рифейских
верхов" Державина) великое государство, перед закатом (или новым подъемом?!)
которого стоим мы теперь.



     Что поражает в  Витовте,  так это настойчивость,  с какою  он добивался
исполнения своих замыслов. Софья не  зря и не попусту гордилась своим отцом,
тем паче Василий  Дмитриевич по сравнению  с  тестем явно проигрывал:  менял
свои решения, зачастую впадал в  унынье  от неудач, как было  с  Новгородом,
уступал тому же  Витовту... и,  как знать, прояви  он больше настойчивости и
мужества,  не   пришлось  бы  российским   государям  два  столетья   подряд
отвоевывать потом Смоленск у Литвы с Польшей!
     Но настойчивости в смоленских делах Василий как раз и не явил.
     Проявил ее Витовт. Летом  1403 года князь Лугвень с сильною ратью занял
Вязьму, пленивши князей Ивана Святославича и Александра Михалыча.
     Достаточно взглянуть  на карту, чтобы понять, что же произошло:  Вязьма
находится почти на полдороге между Смоленском и Москвой. Таким образом город
Юрия Святославича оказался  в окружении литовских войск и сдача  его Витовту
стала вопросом ближайших ежели не дней, то месяцев, надежда была только, что
Василий вмешается.
     Василий не  вмешался. Мирил тверских  князей, торчал в Переяславле, где
по его приказу заново  рубили городские стены. Тысячи мужиков,  собранных со
всей волости, возили землю, заново  углубляли ров, по валу ставили и  рубили
ряжи, засыпая их  утолоченной глиной, с заборолами поверху. Подымали костры,
заново перекрывая их островерхими кровлями, и Василий с удовольствием глядел
на это кишение человечьего множества, готовясь невесть к какой ратной  беде,
ибо и после того  Переяславль  становился  не раз  легкой  добычей вражеских
ратей.  А  на Москве,  возвращаясь,  вникал в  дела  святительские, с тайным
удовольствием узнал о смерти в Городце (наконец-то!) Василия Кирдяпы. Вместе
с Софьей и тысячами москвичей  дивился тройному солнцу,  испускающему синие,
зеленые  и  багряные лучи,  что  предвещало,  разумеется, грядущие неведомые
беды.
     Зима  была  морозной,  жестокой в этом году,  а весна -  сухой, во рвах
высохла вода. Толковали о грядущем неурожае.
     С Новгородом  шли,  не  кончаясь, мирные  переговоры.  Купцы  торопливо
(успеть до ратной поры!) везли товар. Софья снова ходила непраздной.
     Осенью  женился  брат Василия Андрей Дмитрич  Можайский и Верейский  на
Аграфене,  дочери  Александра Патрикеевича  Стародубского, русско-литовского
князя. Свадьбу справляли 8 октября на Москве.
     В черед собрали урожай.  В черед сожидали морозов, но зима  выдалась на
диво теплая - разводье стояло  до  Великого Заговенья, а раскалье (распута и
грязь)  не  кончались  еще  и  на Масляной  неделе...  И  как-то не  ждалось
весеннего нахождения Витовта на Смоленск!
     Иван  Никитич  Федоров, посланный  в Смоленск  Киприаном  по  служебной
владычной надобности,  подъезжая  к  городу,  услышал  звуки, которые сперва
принял за то, как на  реке  весною лопается  лед, и удивил тому: ледоходу на
Днепре, тем паче нынешней мягкой зимой, быть не должно, да и поздно! Лед уже
весь прошел, даже в верховьях рек. Дорога вилась перелесками, то подступая к
реке,  то отходя от нее. Гул то  доносился  отчетливо,  то стихал, и  только
когда  уже  дорога выбежала на  бугор, с которого виден  стал  город,  звуки
донеслись совершенно отчетливо, и Иван понял, что то бьют пушки, а вскоре  и
завидел  массы  конного войска,  что медленно  перемещались,  словно оползая
кольцо  городских  валов  и  стен  и  там,  вдали,  подымались белые облачка
порохового дыма, а потом, с отстоянием, долетал  гулкий удар  выстрела. Пока
Иван  раздумывал,  что делать,  к  нему  подскакали  двое  оружных кметей  в
остроконечных  литовских  шапках, заранее  хозяйственно  озревших его сряду,
оружие и коня, намеревая обобрать и спешить неведомого всадника.
     - Москва! - поднял руку предостерегающим жестом Иван, и добавил веско:
     - Гонец митрополита русского Киприана!
     Всадники остановились, озадаченно глядя на Федорова. От первоначального
замысла ограбить комонного кметя им явно отказываться не хотелось.
     -  Покажи  фирман! - наконец выговорил один  в  распахнутом вотоле  и с
кривою татарскою саблей на  боку, недовольно щурясь. Иван неторопливо достал
владычную грамоту. Те повертели ее в руках, сославшись глазами.
     Видимо, оба были неграмотны. Отдали наконец, приказав;
     - Вертай за нами!
     Иван молил в душе встретить поскорей  какого ни на есть  боярина, не то
заведут в кусты и убьют! Они уже въезжали в воинский стан. Промежду шатров в
разных направлениях  разъезжали  посыльные. Пушечная  пальба отсюда казалась
вовсе близкой, от каждого удара закладывало уши.
     Проскакал, мельком, без интереса взглянувший  на них  кто-то в шишаке и
броне. Наконец остановили у чьего-то шатра. Невдолге вышел молодой  боярин в
русском платье и летнике с висячими рукавами.  Смешно сморщив нос, глянул на
Ивана.  Прочитал про  себя, шевеля губами, владычную  грамоту,  подал  Ивану
опять, вымолвил, подумав:
     - Вали  к Лугвению! Пущай он разберет! Я тебя в  город пустить не могу,
да и смоляне не пустят, убьют! Тута и самому владыке не пройти будет!
     Слышишь, пушки палят? Не глухой, поди!
     Князя Лугвеня, что объезжал рогатки, выставленные  против каждых ворот,
в береженье от нежданных  вылазок смоленской рати, нашли  только к  полудню.
Тот  тоже  не  мог  ничего вершить.  Пожал  плечами,  глянул  рассеянно,  но
предложил попытаться  вызвать кого из духовных из города на говорю, для чего
послать стрелу с привязанной к ней грамотою поверх заборол.
     Пушки  продолжали  с  тупым  упорством бить и бить, всаживая  в  бревна
городень  круглые ядра  и  круша дощатые  свесы крыш  на  кострах. Духовный,
дьякон княжеской церкви, появился токмо к  вечеру,  когда уже Иван  отчаялся
ждать.  Разумеется,  ничего  из  того, о чем  просил  Киприан,  содеять было
нельзя, пока шла  осада, и Ивану ничего не оставалось деять,  как  попросить
смоленского дьякона  написать ответную грамоту Киприану, удостоверяющую, что
он,  Иван, по крайности не пренебрег наказом, и хоть не побывал в городе, но
передал послание Киприана в надежные руки и получил рекомый ответ.
     Иван  выпросился ночевать  в стане, опасаясь,  что ночью  его  попросту
убьют,  чтобы   попользоваться   срядою  и   конем.  Литовский  стан   шумел
разноголосо, наряду с русской слышалась и польская, и литовская речь.
     Витовт, как выяснилось, привел  под Смоленск мало не все свои  наличные
силы: рати Корибута и Лугвеня Ольгердовичей, рать Швидригайло, полки брянцев
и  полочан.  Поздно  вечером  в  сгущающейся  тьме  узрел Иван самого  князя
Витовта. Владыка Литвы ехал  шагом на богато убранном коне, сгорбясь,  и его
расплывшееся котиное  лицо брюзгливо кривилось. По сторонам и  сзади скакала
охрана, обнажив  оружие. И Иван, отступивший посторонь, не  посмел напомнить
Витовту о давнем краковском знакомстве своем. Да и помнит ли?
     Почитай, два десятка летов минуло с той поры!
     Он еще прошелся по стану, рискуя каждый миг быть схваченным сторожею.
     Издалека пошумливал  город,  и представилось  - как  там  сейчас? Поди,
кипятят  смолу, подносят камни, точат оружие. В  улицах, верно, горят костры
(пурпурное зарево  над  Смоленском  удостоверяло  правоту  его  догадок).  У
костров греются ратные, пьют горячий сбитень,  поглядывают на стены, изнутри
розовые от света костров, гуторят. Сдадут или не сдадут город?
     Гадал Иван  и не находил  ответа. Могло  быть и эдак  и  так.  И  всего
обиднее, когда все не  хотят, а кто-то  один отай открывает ворота,  впуская
врага. А в Смоленске это очень могло произойти! И была тоскливая злость: что
ж  наши-то!  Что  ж Василий  Дмитрич!  Опомнится,  поди,  когда  под  Можаем
литовские рати станут!
     С утра,  едва рассвело, вновь начали тяжело  бухать пушки. А по дороге,
навстречу  Ивану,  литовские  ратные  гнали   целое  стадо  скотины,  верно,
отобранной у местного  населения. И  жалобное  мычание, и блеянье насильного
стада было последнее, что запомнилось ему, когда уже и удары осадных  орудий
затихли в отдалении.
     Витовт на этот раз простоял  под Смоленском  семь  недель. Неоднократно
ходил на приступы. Загонные отряды его разорили  всю волость. Юрий и на этот
раз выстоял, отбил все приступы, но уже и не чаял, как ему быть  дальше, ибо
грозно яснело, что Витовт от своего не отступит все одно.
     Успевший до того заключить  мирный договор  с  Новгородом Великим, Юрий
теперь, тотчас по уходе Витовта, устремил  в Москву,  снесясь  с  Василием и
попросивши опаса.
     В этот раз Софья не выдержала, и между супругами произошел бурный спор:
     - Да, да! -  кричала она. - Кого  ты  намерил  защищать? Юрия?! Мало он
себя показал  допреж того?!  Устроит новую  резню во Смоленске,  а оговор на
твою, на нашу с тобою голову! Олег помогал, дак Олег зятю помогал своему!
     А ныне, когда Олег умер, кто ему поможет?  Ты? С  тестем  своим  учнешь
ратиться? А  вопросил ты сперва, хотят  ли сами смоляне  князя Юрия? Мало он
голов порубил, перевешал, да кожу одирал,  бают, с иных! Мало? А коли сам он
откачнет к Литве? Не к батюшке, дак к Ягайле самому? И будет уже не Литва, а
Польша у нас под боком!
     Василий  зверем  ходил  по  покою,  несколько  раз вздымал  руку,  хотя
ударить.
     -  Молчи!  - выговорил  ненавистно, не  выговорил,  прорычал. -  Вязьму
взяли! Ржеву возьмут! Ивану  Михалычу того и останет со всею Тверскою землею
поддаться  Литве! А  ты меня  тогда што, в клетке  будешь кормить, в которую
всадят великого князя Московского литвины? Молчать! Я говорю!
     (Ударил бы, да опять этот выставленный живот - не тронешь. Русскую нать
было брать жену, без ентих затей краковских.)  Она следила за ним отемневшим
взором, вдруг, резко поворотя, выскочила из  покоя, хлопнувши заднею дверью.
И  тут  же  постучали.  Василий  долго  глядел  на  сенного  боярина,  держа
развернутую грамоту  в руках. Юрий,  оставя в Смоленске жену  и бояр, ехал в
Москву.  Ехал просить помочи, как  догадывал,  не  ошибаясь, Василий,  и как
понимала  Софья, знавшая слишком хорошо своего родителя.  И вот хрупкий мир,
спокойствие, едва-едва установленное, вновь рушило в  провал, и надобно было
решать, что делать и как поступить в днешней нуже?
     Иван Кошкин вошел в покои скорым шагом, заботно глянул на князя.
     - Юрий Святославич едет! - вымолвил.
     На несказанный вопрос князя Иван пожал плечьми:
     -  Юрий  горяч  и гневен. Не удержит  города,  егда  и  поможем  ему! -
высказал он.  - Полки не готовы. Сын Ивана Михалыча Лександр, вишь, в  гости
поехал  к Витовту,  а Витовт  под  Смоленском уже!  Дак начнем ратитьце,  не
пришлось  бы  и  с Тверью  которовать тою  порой! Михайло с Ольгердом  через
Ульянию  были  в  свойстве. А  у  Ивана  супружница -  сестра  Витовту,  дак
потому...  (И он  промолчал о Софье, но Василий понял)  -  выслушал боярина,
глядя в ничто сведенным хмурью взором.
     - Думу? - понял Иван.
     Василий молча кивнул головой и наперснику вслед домолвил:
     - Малую!
     И теперь, теперь надобно встречать Юрия. Чествовать. Великий князь!
     Травленный,  поседевший и в нятьи,  и в  бегах  побывавший,  и  все  же
великий по  роду,  знатный вереницею предков, восходящей  к  Ростиславу  и к
самому прославленному князю Киевскому Владимиру Мономаху...
     Били  колокола,  били праздничным  звоном, не  уведавши даже и  решения
самого Василия. Где ты, Соня? На миг захотелось повиниться пред ней, почуять
ее  теплые  руки  на  своих  щеках.  На  миг  ощутил  все  безобразие  ссоры
давешней... И все Витовт! Бездетный, погубивший когда-то сыновей-наследников
своих, выдав их немцам в залог, а нынче и подаривший Литву Ягайле, и  тотчас
вновь собирающий рати,  полновластно правящий  и на Волыни, и в Подолии, и в
Литве,  и в  половине Северских княжеств,  удивительный,  подчас  непонятный
Витовт, у которого  хватает  и строить  себе замок, и  воевать, и добиваться
королевской короны от Папы  Римского, как толкуют о том слухачи...  А  ежели
добьется?  А ежели Ягайло умрет, так и  не породив  себе сына? А  все прочие
литовские  князья не обрушатся  на  Русь стаей  ворон?  О чем мыслит? На что
надеется Софья?
     Веселым, праздничным, красным звоном били колокола. Только что миновала
Троица. Пахали,  высадили огороды,  кто уже  загодя готовился к  покосу... И
приходило встречать Юрия! Вздевать шелковый зипун, зеленый травчатый летник,
красные  сапоги...  Дворецкий уже,  верно,  распорядил  пиром. А  коли Софья
откажет приветить князя? Хотя  чару не вынести гостю на серебряном подносе -
позор!
     Он  уже  был одет,  когда в покои вплыла Софья в  распашном сарафане из
персидской  тафты,  скрывавшем  беременность,  в  жемчужном повойнике. Глядя
потемневшим, злым взором, выговорила почти ненавистно:
     - Не боись! Встречу!
     Взял за  руку. Прикрывши  на  миг  глаза, прижал к щеке  теплую  женину
ладонь,  почуяв едва  заметное  шевеление ее  пальцев. Усмехнулась,  отнимая
руку:
     - Уж Юрию наших ссор не казать! - вымолвила, выходя.
     Внизу собирались бояре.
     Юрий, приехавший с малом  дружины, на взгляд  изрядно  постарел: пальцы
беспокойно  шевелились  и морщины чела стали  много  заметнее.  Орлиный  лик
прежнего красавца князя зримо померк. В очах явились растерянность и боль.
     Беседуя  с Василием  (был  выше  ростом),  наклонялся  к нему,  сугорбя
плечи...
     Разумеется, ни на приеме  в  Думе, ни на пиру откровенного разговору не
получилось.  И только уже когда остались вдвоем. (Федор  Кошка,  ради такого
случая вставший с постели, и Морозов  - два молчаливых  старика, были как бы
не в счет. Со стороны же Юрия присутствовал  князь Семен  Михалыч Вяземский,
потерявший  удел за  верность своему  господину и  не  изменивший Юрию  даже
теперь.) Смоленский  князь, начавший речь  сравнительно спокойно, в какой-то
миг сорвался, заговорил горячо, сдерживая готовый прорваться крик:
     - Тебе, господине, возможно сие!  Он  же твой тесть! Ты же зять  ему, и
Софья... И любовь меж вами! Молю, помоги, князь! Сотвори мир меж Витовтом  и
мною!  Ты возможешь! Не  предай  меня  во снедь  Литве!  Господь...  Господь
воздаст тебе за то в сем и будущем веке! Хочешь на колени паду пред тобою?
     А  не  возможешь  того, дак  возьми все, возьми за себя  Смоленск! Буду
подручником тебе! Отрекаюсь и от власти своей, и от звания,  еже  наименован
князем Великим! Пусть лучше тебе,  чем  поганой Литве,  чем во снедь латинам
нашу православную Русь!
     Он действительно  едва не  упал на колени перед Василием,  и на миг, на
один страшный и великий  миг  помыслил  Василий согласить с Юрием, поверить,
взять город и княжество за себя!
     Но молчали старики  бояре.  С Витовтом  был ряд, полки были не собраны,
что  скажет Орда, было неясно тоже. Юрий Святославич, отдавая свой почти уже
потерянный  удел Василию,  не рисковал ничем.  Василий, ежели бы согласил  с
Юрием, рисковал многим. И уже не о жене,  не о договоре с Витовтом думал он!
А о том, что решит и куда склонит Новгород Великий в случае войны с  Литвой,
и что порешит Тверь, что порешат  прочие  князья Руси Владимирской... И, что
греха таить! О Софье, о ее яростной злости  в защите своего отца тоже  думал
он. И не находил ответа.
     - Такое дело, князь. Думой надо решать, - высказал, и молчаливые старцы
согласно склонили головы.
     Юрий  скрепился, поднял голову, пил, держа чару во  вздрагивающей руке,
малиновый квас, предупредительно налитый ему вяземским князем.
     - Прости, Василий! - высказал просто, ставя чару на  стол. - А все же о
Смоленске подумай: сердцевину земли Витовту  отдаешь! И не удержишь на этом!
Попомни мои слова!
     Встал, снова  высокий, прямой, орел с подбитым крылом, гордо сожидающий
гибели.
     Не думал, все-таки не думал Василий, что все так и окончит враз!
     И Дума  была собрана,  и  уже  порешили  послать  в Смоленск посольство
боярское, выяснить, чего хотят и хотят ли пристать к Москве сами смоляне?
     Не   успели.   Витовтовы  доброхоты   оказались   проворнее   медленных
московитов.
     Тотчас по отъезде  Юрия, к Витовту  были  посланы тайные гонцы с  таким
наказом:
     -  Поспеши,  Витовт  Кейстутьич!  Ворота  отворим  и  город сдадим,  но
поспеши, не то Юрий воротится с многою силою московскою, да и от иных земель
приведет на тя ратную силу! Тогда уж и мы не заможем ничто же вершить!
     Витовт шел к Смоленску изгоном, ночными переходами, и успел.
     Предатели открыли  ему ворота  верхнего города, и в  Смоленск,  еще  не
оправившийся от недавней осады, потоком начала вливаться литовская сила.
     Был  поздний  вечер, начало  ночи.  Смоленские бояре,  сторонники Юрия,
заперлись  было на княжом  дворе. Но когда к утру  был  занят весь остальной
город,  а  к  вечеру  и  артиллерия подошла,  с пушечным  боем,  тюфяками  и
пищалями, последние  доброхоты  Юрия  сдались. Это  совершилось  26  июля. И
начались расправы. Княгиня  Юрьева,  дочь Олега Иваныча Рязанского, с детьми
была увезена  в Литву. Бояре, сторонники Юрия,  казнены. А  отчаявшихся  уже
смоленских жителей Витовт осчастливил, даровав городу "леготу"
     (освобождение  от  многих податей).  После  чего  уже было нетрудно ему
поставить наместничать в Смоленске своих  ляхов,  которые тотчас  приволокли
своего ксендза, а тот вновь начал возводить порушенный смолянами костел...
     Так вот всегда и продается первородство за чечевичную похлебку!
     Когда весть о том дошла в Москву, Василий сам вызвал к себе Юрия.
     Хмуро повестил о захвате Смоленска.
     - Тебе же, княже, путь чист! Езжай, узнай покуда, где примут, а  я тебя
Витовту выдавать  не  стану, так и знай!  -  И  не  было больше  слов, так и
расстались, не враги, да и не друзья.
     Юрия  Святославича  с  сыном Федором и  вяземским князем Семеном  скоро
позвал к себе Господин Великий Новгород, и Юрий уехал туда, заключивши ряд с
городом: "Боронить Новгород в живот  и в смерть. А  которые вороги пойдут на
Новый Город, битися честно и безизменно". Князю Юрию на прокорм его самого и
дружины вручили тринадцать городов: Русу, Ладогу, Орешек, Тиверский городок,
Корельский, Копорью, Торжок, Волок Ламской, Порхов, Вышегород, Яму, Высокое,
Кокшин  Городец - почитай,  все окраинные  новогородские  твердыни.  Впервые
Новый  Город принимал к себе кормленым князем великого князя Смоленского! На
Юрия бегали смотреть, толковали о красоте смоленского володетеля, о том, что
теперь им и Витовт не страшен.
     Как ни мала была дружина, приведенная Юрием, - имя громко! Тотчас, едва
проведав о том, к нему потянулись беглые смоляне, увеличивая  раз  за  разом
его  войско. Одно было плохо:  воли, той, к которой привык беглый князь, тут
ему не  было. Господин Великий Новгород от прав своих господарских отступать
не желал. И семью выручить из Литвы никак не удавалось смоленскому князю.



     Мастер-сербин, чернец, Лазарь именем, прибыл на Москву еще в конце 1403
года.  Нашел его и  помог  добраться до Москвы  Киприан.  Да впрочем,  после
памятного Косовского разгрома много-таки сербиян - монахи, изографы, книжные
хитрецы - устремили на Москву, к своим православным братьям.
     Василий  Дмитрич  в  мельтешении дел государственных  не  имел  времени
плотно  вникать в  художества, творимые  многоразличными мастерами,  хотя  и
посещал  мастерские  изографов,  подолгу  рассматривал  готовые  образа,  не
забывая заглядывать в  новые храмы, особенно  те, где трудились Феофан Грек,
Данила  Черный  или молодой  изограф Андрей Рублев. Он одинаково  хорошо мог
расписывать и храмы, и образа, и в последнем художестве уже начинал обгонять
самого Феофана  Грека. И все же долили дела государственные, а потому на все
это выкраивалось время  только  урывками.  И  сербина принял  он бегло, хотя
башенные часы, твердо обещанные Соне, была его идея, его замысел.
     Сербин  при первой встрече  показался  чем-то  похож  на  Феофана: сух,
высок,  в  долгой,  густой бороде, полностью скрывавшей нижнюю часть лица, с
волосами, заплетенными  в  косицу,  как  у  священников. Впрочем,  он и  был
чернецом! В дальнейшем Василию  только  передавали  просьбы мастерам Лазаря,
которые он наказывал исполнять. И  только уже теперь, проводив  бесталанного
смоленского  князя в Новгород и  уверясь, что войны с Литвою  пока не будет,
собрался  посетить Лазаря,  что работал  прямо  в часовой  башне,  и  нынче,
слышно, уже готовился запустить сложный часовой механизм.
     Огромные,  кованые,  зубчатые  шестерни,   какие-то  колеса,   гири   -
устрашающий механизм, почти  готовый  к действованию,  порядком-таки изумили
князя.
     Часовой  механизм помещался  в башне, за Богоявлением, и Василий прошел
туда с немногою охраной по переходам  теремов, устроенным еще  при  покойном
Алексии. И горели, и отстраивались вновь!  Даже на уровень верхнего  жила на
столбах были вознесены крытые переходы с малыми, едва не в ладонь, оконцами,
забранными  цветною слюдой. Зимой тут стоял застойный холод, и стены кое-где
покрывал  иней.  Зато  летом   отселе  мочно  любоваться  видом  из  окошек,
выставленных  ради  тепла. По-за стеною открывался вид на все  Занеглименье,
видать  было  и Воробьевы  горы, и  далекие красные  боры  по урыву  речного
берега. Весело гляделось отсель!
     Василий  приодержался,   глянул.   Ласковый  речной  ветерок,  медленно
огладив, тронул лицо. На  миг отпустило, ослабла скрученная  пружина внутри,
что толкала его делать, делать и делать!
     Старшие  суздальские  князи  были  пойманы,  укрощены,  угасли  и   эта
застарелая язва  отцова  излечена наконец! Новгород... С  Новым Городом  все
было неясно  еще. Тут следовало и поступиться чем ни то.  В Орде  Шадибек  -
молодой  хан,  руководимый Едигеем, а  тот  шлет  ему,  Василию, письма, где
Едигей называет московского князя сыном своим... Хотя  о чем думает Едигей -
никто  не ведает! И только  Витовт,  за плечами которого вырастали латинские
легаты с  Римским Папой, отметинки истинного православия, только  один тесть
продолжал вгрызаться в русские земли, подступая все ближе и ближе к Москве.
     -  Скоро  и земли у  мя не останет! -  выговорил  он  сердито вслух.  И
подскочившему было сыну боярскому раздраженно махнул рукою:
     - Ето я так!
     Для себя!
     Внутреннее тело каменной башни было уже разгорожено.  Один настил снят,
а  вместо  него положены неохватные дубовые переводы,  на  которые опиралось
прехитрое сооружение  из каких-то  кованых, зубчатых  колес, гирь и цепей. С
той,  наружной стороны, уже  был укреплен  большой кованый  круг со  знаками
зодиака и огромные  узорные  стрелы, указующие часы и минуты, а  также  фазы
луны, изображенной тут же, на кругу, золотою наводкою.
     Мастер, сухой и плечистый, с руками, темными от  металлической пыли,  в
схваченном кожаным поясом коротком подряснике и с суконною лентою на голове,
обжимающей волосы,  истрепались  бы  при работе, в  кожаных  мягких поршнях,
легко всходил и опускался по ступеням временных лестниц, объясняя устройство
механизма часов, устройство боя и прочие малопонятные тонкости.
     Русские подмастерья, которых мастер не забыл  похвалить князю, преданно
взирали на сербина, без зова  кидались исполнить то  и  другое, уже, видать,
добре  навыкли к делу.  Часы должны были обойтись  в небывалую сумму: в  сто
пятьдесят  рублей.  (Годовая дань  с иного удельного  княжества!) На выделке
зубчатых колес, цепей, гирь и прочего работала половина литейного двора.
     Работали златокузнецы,  чеканщики, серебряных дел мастера, но теперь на
Москве будут часы, не уступающие тем, что он  видел в  Кракове, и  немцам не
придет чваниться перед Русью своими затеями.
     Вышли  наверх,  на  глядень.  Сербин  показывал,  где и что  предстояло
закрыть, готовясь к зиме, дабы не нанесло снегу и льда, не испортило дорогой
часовой снаряд.  Постепенно князь  и  чернец,  почти  правильно  толмачивший
по-русски, разговорились.  Внизу лежала летняя, праздничная Москва, сверкала
вода,  курчавилась зелень  дерев,  разноголосо кричали петуны  по  дворам. В
княжеском птичнике, позади них, гордо расхаживали заморские птицы - павлины,
распуская свои узорные хвосты. От конного двора тянуло густым конским духом.
Иногда сквозь нараспашь отверстые ради пригожего дня  ворота и двери конюшен
доносило глухой топот  копыт  в  донниках. А  все иное: гром пушек, жестокая
ратная страда были где-то там, далеко, в незаправдашнем и чужом мире.
     -  Пятнадцать  летов! -  задумчиво говорил  Лазарь.  - Всего пятнадцать
летов минуло с той поры, как на Косовом поле погибли  наша  слава и честь! А
словно столетья  прошли...  Где  те людины,  где  те воины? Где  те сербские
юнаки, что пали на  Косовом  поле!  У  господаря Лазаря было семьдесят тысяч
воинов, зато каких воинов! Турок было впятеро больше,  но в напуск пошли мы,
а не  они... И победили  бы!  Властель Вук Бранкович  погубил  все дело.  Он
должен был  ударить  с тыла,  и не ударил, увел  свою рать. Изменил  Лазарю,
Сербии  изменил!  Лазарь  пал  на  поле  боя, пали все  наши  герои,  юнаки,
богатыри! Погибла Сербия! Пятнадцатого июня, вот в такой же летний радостный
день. Милош  Обилич пробился  к султанскому шатру и  зарубил  самого султана
Мурада! Вот какие юнаки были на Косовом поле!
     - А турки,  когда  погиб  ихний  царь,  они  что? -  невольно  вопросил
Василий, захваченный горестным рассказом.
     -  Что войско! -  отозвался Лазарь. - Их  было так много, что не все  и
поняли, что ихний  султан убит! У Мурада было двое сыновей. Один тотчас убил
другого, старшего, и возглавил рать! Мне сказывали, у вас была большая битва
с Ордою  у Дикого  поля на Дону, и вы победили потому, что с  тылу ударил на
татар князь Дмитрий Боброк. Ежели бы Вук Бранкович содеял то же самое, мы бы
победили,  и  Сербия  сейчас  стояла  бы  на  пороге  православного  мира  с
восьмиконечным крестом в одной руке и  с саблей в другой, оберегая  истинную
веру, и, может быть, когда-либо и вы пришли бы туда,  к нам,  и узрели  наше
бирюзовое  море, наши горы, наши сады, где  растут лимоны и гранаты, оливы и
виноград! Наши православные земли могли бы протянуть руки друг другу! Но нет
больше Сербии! Есть завоеванная турками земля!
     -  И ты дрался там? - почти догадывая об  ответе, вопросил  Василий. Но
Лазарь печально потряс головою:
     - Мне не довелось пасть за Родину, испить до дна общую чашу скорби!
     Мы  шли на  Косово  поле от Черной горы. Не  успели  дойти...  Тогда  я
впервые узрел, как плачут  юнаки! Ночью  мы подбирали раненых,  кого удалось
спасти.
     Потом я принял схиму и ушел в Болгарию.
     - Болгария тоже погибла!
     - Да.  После гибели сербов они не  могли уцелеть.  Поэтому я  тут, и не
ведаю, егда кончу свой труд, куда мне податься? Где  приклонить  главу? Быть
может,  уйду на Афон,  в  наш  православный тамошний монастырь. Буду растить
виноград  и смоквы, собирать оливки; глядеть на море с горы, на легчающие на
окоеме  бирюзовые  и  лазурные волны, молиться и вспоминать Сербию. А не  то
проберусь в Черногорию. Там  на горных высях еще идет борьба, и турки до сей
поры не могут одолеть тамошних  богатырей!  Юнаков... Я уж говорю по-вашему.
Там есть и наши монастыри, не захваченные и не разграбленные бесерменом...
     Внизу  была Москва; и  не Москва вовсе.  Смеживши  вежды, Василий почти
увидал  высокие  горы,  нависшие над  безоглядною бирюзовой  водой,  извитые
деревья, на которых растут диковинные горькие желтые плоды, которые  иногда,
засоливши, привозят на Русь. Когда-то и книги привозили  сербского письма, и
иконы,  и  кресты, и иное узорочье.  Когда-то. До  Косовой  битвы. И неужели
Сербия исчезнет теперь навсегда?
     И  вдруг  жгучий стыд облил  его с  головы до ног,  а  он не так же  ли
поступил ныне, как тот неведомый предатель Вук Бранкович? И что в самом деле
было бы с батюшкой, не выступи Боброк с засадным полком  в решающий миг боя?
Погиб на Дону,  как деспот Лазарь на Косовом  поле! И Русь была бы захвачена
врагом! И нашлись бы  бояре,  готовые служить Мамаю, ползать  на брюхе перед
ханом,  угнетая  свой народ,  ради  милостей  иноземных  - кусков  с  чужого
барского  стола! Когда люди мыслят  о Родине?  И когда перестают (устают) ее
любить?
     Турок было больше в  пять раз! И  мастер говорит,  что они бы победили,
кабы не  измена Вука! И не с того ли, не с измены своих, начинается всегда и
всюду  гибель  языка,  гибель племени?  Ибо  съединенный  сам  в  себе народ
неодолим, и не уступит никакому врагу!
     Василий  уже  не слушал того, что  говорил ему Лазарь,  который  сейчас
хвалил  Русь  и русичей.  Перед ним  открылись  на  миг  безвестные  глубины
пространств и времени, и смутно овеяло воплощенным лишь в грядущих неблизких
столетиях.  Но  когда-то дойдут, узреют русичи и  горы, и  ширь южных морей,
когда-то Русь обнимется с возрожденною  Сербией. Все это будет "когда-то", и
лишь  смутною  тенью  промаячило  ныне  пред  ним.  Он  встряхнул   кудрями,
опоминаясь. Молча взял сербина за предплечье  и сжал, ничего не сказав. Нет,
у них на Руси  не будет Косова поля, не должно быть! Будет великая страна, в
которую пока  не верит даже его венчанная жена Софья, упрямо полагающаяся на
своего  отца, Витовта, а не на русичей, доселе которующих друг с другом.  Он
спускался по ступеням, изредка взглядывая на  чудовищный механизм, молчал  и
думал.
     С Киприаном  уже  было  добыто согласие,  что  тот  нынче  отпускает  в
Новгород архиепископа Ивана.  Сам Киприан двадцатого июля отъезжает в Литву,
к  Витовту,  и  на  Киев. Будет хлопотать о том, чтобы не разделилась  вновь
единая  русская  митрополия,  будет  бороться с  латинами,  чающими  закрыть
православные церкви в Галиче и на Волыни, будет торговаться и хитрить, будет
ставить  епископов  и  скакать  в   тряском  возке  день  за  днем  воистину
бессмертный железный старец, коего Василий начинал ценить все более и более,
вполне понимая только  теперь, почему великий Сергий стоял за него, и именно
Киприана, а никого иного, прочил на русскую митрополию.



     Жизнь  шла.  Василий  решал  дела,  заседал,  мирил   тверских  князей,
охотился. Софья родила еще одну  дочерь,  Василису,  и  осеннею порою  опять
понесла, уверяя Василия, что  на сей раз будет  сын. Бояре лукавили с ханом,
ссылаясь на недород и  моровые поветрия,  уменьшали "царев выход",  наполняя
княжескую  казну.  Брат Юрий, опять  не без умысла, взял  на  себя  заботу о
Троицкой  обители. К  октябрю  наконец-то  была окончена, на  деньги  самого
Василия Дмитрича, каменная церковь Успения Богоматери в Симонове, основанная
еще Федором, в бытность его архимандритом и настоятелем Симоновской обители.
     В срок выколосились хлеба. В срок жали рожь.
     В сентябре татары изгоном  пришли на  Рязань, и Федор  Ольгович  удачно
отбил набег и отбил захваченный было полон.
     Осенью  и в начале зимы чередою происходили важные смерти: умерла вдова
Олега Иваныча Рязанского Евпраксия, умерла великая княгиня Евдокия Тверская,
мать  тверских князей, которая так и не сумела помирить сынов  своих. Умерла
супруга Ивана Михайловича - Марья. И совершилась одна благая смерть: умер на
Городце суздальский князь Василий Кирдяпа.
     А  зимой, о Великом Заговенье, Витовт захватил псковский город Коложу и
стоял под Вороначом. Псковичи прибыли на Москву с  жалобою. Начиналась вновь
ратная страда, но нынче Василий уже не намерен был уступать Витовту.



     Киприан  на этот раз,  возвращаясь в Москву, почуял  вдруг,  что  очень
устал, устал больше,  чем  когда-ни-то и  как-то  безнадежнее. Шел снег,  но
земля  еще  не была вдосталь  укрыта  и на выбоинах  сильно встряхивало.  Он
полулежал на подушках, застланных холстиною, безвольно отдаваясь колыханию и
дорожной тряске владычного возка. Объезд волынских епархий дался  ему на сей
раз  с огромным  трудом.  Когда он  рукополагал  во  Владимире волынском  во
епископа  попа Гоголя, то  у него  закружилась  голова,  и  он упал  бы,  не
поддержи его иподьякон. Но и все бы ничего! Воистину добил его съезд Витовта
с  Ягайлой в Милолюбе. С Ягайлой наехала масса  польских ксендзов  и римских
прелатов и монахов Францисканского ордена. Они так и кишели вокруг, не давая
ходу православным служителям, то  и дело задерживая даже  и самого Киприана,
вынужденного,  в конце  концов,  попросить Витовта  о  защите и  вооруженной
охране для него, как для верховного главы православной, самой многочисленной
по числу прихожан,  церкви  Литвы. "Великой Литвы  и Руссии!" -  пробормотал
Киприан почти про себя, тяжело  чувствуя в сей час весь издевательский смысл
этой   формулы,   применяемой  сплошь  и  рядом  в  государственных  хартиях
литовского великого княжества, где даже деловая переписка велась не на каком
ином, а на русском языке!
     И всего обиднее, что Киприана так и не поставили  в  известность о сути
переговоров,  ведшихся  вроде  бы   с   его   участием.   О   чем  толковали
Витовт-Александр с Ягайлой-Владиславом наедине, не ведал  никто, быть может,
кроме  посланцев  Папской  курии.  Какие  еще  утеснения  выдумают  они  для
православных литвинов  и  русичей? Неучастие в делах государственных? Запрет
сочетаться браком с католиками, обращая последних в истинную веру?
     Напротив - в этом  случае требовалось, чтобы православные, не важно муж
или жена, отказывались от  своей  церкви,  переходя в  латынскую  ересь. Еще
какие  (и  многие!)  запреты  и  утеснения  выдумали  досужие  францисканцы,
празднующие  свою  победу  над  правой верою в многострадальной Литве! И что
возможет содеять здесь он, Киприан, наблюдая, как закрываются одна за другой
святые обители, как выкидывают  из них  православных иноков,  места  которых
нагло захватывают францисканские и доминиканские  монахи! Как жгут  книги со
славянскими литерами, даже не поинтересовавшись, что написано в них?
     Творение ли святых  отцов, хронографы ли, гимны Дамаскина или  соборные
уложения?  С горем приходило  признать,  что  церковь  не  живет без  защиты
власти, а власть, ежели она враждебна православию, губит живую церковь!
     Разрушает храмы, запрещает богослужения, и все это в угоду своей, иной,
чужой и чуждой церкви, которую иначе, чем еретической - не можно назвать...
     Вот он умрет, думал теперь Киприан, он умрет и ни во что же  станет все
его церковное устроение на землях великой Литвы! А ежели  и град  Константин
упадет под ударами неверных, как это уже едва не совершилось днесь? Долго ли
просуществует василевс Мануил и тем паче его  потомки  в великом  городе, со
всех сторон одержимом и утесненном иноверцами?
     Там, во  Владимирской Руси,  он  мог  воззвать  к  великому князю,  его
почитали и слушались, но здесь, в Литве, он нынче почти никто. Как кричал на
него Витовт, у которого по-собачьи тряслись от злости полные щеки, как топал
ногами,  как угрожал! И ведь знал Киприан,  что все  то вымыслы, что епископ
Туровский Антоний не виноват ни в чем, что он не посылал тайных писем в Орду
и не приглашал на Волынь и в Киев самого  Шадибека. Да  и как епископ,  лицо
духовное,  мог  бы  пригласить своею волей иноверную военную власть?! Мог бы
сказать  Киприан и другое,  что Орда уже не способна, как некогда, дойти  до
Кракова, затопив всю Подолию,  Волынь и  Галич  беспощадным  топотом  копыт.
Многое мог бы сказать Киприан,  но Витовта трясло  от гнева, у  него прыгали
щеки,  и  Киприану  приходилось  молчать,  молчать  и  покоряться, и  верить
наружно, что гнев Витовта справедлив, и что столь небывалое дело возможно, и
что он примет меры. Немедленно сместит и накажет Антония (Антоний был смещен
и лишен сана, тотчас услан в  Москву в келью Симонова монастыря, что  спасло
его от дальнейших расправ и возможной смерти). Но он, Киприан, уступил! Едва
ли  не  впервые откровенно  и  прямо  уступил власти  иноверца  и,  по сути,
язычника. Уступил, потому что, увы, должен был уступить.
     Он  зябко поежился, пряча морщинистые,  в  выступающих  венах и  пятнах
старости  длани  в широкие рукава  дорожного охабня  и  с острою безнадежною
болью почуял сухость  старого тела, дряблость кожи, остроту локтей и колен -
все, чего не чуял досель, занятый многоразличными делами русской церкви.
     Три  года  назад  он   получил  от   великого  князя  Василия  грамоту,
подтверждающую  уставы  Владимира и  Ярослава  о  судах  церковных  и  права
владенья  имениями, принадлежащими  митрополичьей  кафедре.  Русская церковь
укреплялась, росла, приобретала все больший  вес  в гражданской жизни, а он,
Киприан,  старел.  И сейчас он  мечтал  лишь о возвращении  в  любимое  село
Голенищево близ  Москвы, с домашнею  церковью Трех Святителей, в  безмолвном
месте между двух рек Сетуни и Раменки, окруженном зелеными рощами и тишиною,
где он работал,  уходя от суеты в ученые труды свои, переводил с греческого,
сам писал жития святых, и  где он нынче намерил закончить духовное завещание
свое,  заполненное благочестивыми мыслями и поучениями  во  след  идущим. Он
понимал,   что  едет  к  себе,  возможно,   умирать,  не   намного   пережив
разгромленную  турками Болгарию и, слава Богу, не доживши до сходной  судьбы
города Константина, когда-то  столицы  Великой  империи, сократившейся  ныне
почти  до  размера городских стен Феодосия, возведенных великими василевсами
Востока, еще в те гордые  времена, накануне конечной гибели Римской империи,
после которых Византия прожила еще тысячу лет. То были века славы и  позора,
побед  и  поражений,  углубленной  христианской  культуры, века,  украшенные
именами великих праведников,  великих проповедников и святых, имена  коих не
прейдут  даже и  после крушения империи: Василия Великого,  обоих Григориев,
Иоанна  Дамаскина,  Синессия,  Златоуста,   Прокопия  Кесарийского   Агафия,
Амартола  и  Малалы,  Феодора  Студита,  Константина  Порфирогенета, Симеона
Нового Богослова,  Пселла,  Продрома, Вриенния  Георгия Акрополита, Григория
Паламы, Фотия и Симеона  Метафраста,  не  говоря уже  о  безымянных  творцах
Синайского  и Египетского  Патериков,  донесших  до  нас драгоценные  памяти
первых веков некогда гонимого язычниками Христова учения!
     Империя  Величайшей  духовной  культуры!  Империя  великого  зодчества,
оплодотворившего  весь  славянский,  и  не  только  славянский,  мир!  Сколь
величественен был  твой восход  и сколь горестен закат! И ежели гибнешь даже
ты,  то  на что прочное возможно указать в этом  временном тварном мире, где
временно все, и все преходяще, кроме единой души человеческой!
     Воротившийся на Москву, хоть и смертно устав, Киприан нашел в себе силы
отслужить  торжественную  литургию,   благословить  княжескую  семью,  мягко
пожурив  Софью за недостаточную покорность супругу своему. Нашел в себе силы
освятить церковь  Успения Богородицы в Симонове,  принял отчет по управлению
церковною волостью и только после того удалился в свое пригородное сельцо на
стечке Раменки и Сетуни, где уже, почти возрыдав и запретив кому-либо, кроме
келейника,  тревожить  себя,  сперва  неподвижно  замер  на  ложе, а  потом,
медленно  приходя в себя, обратился к  той тихой  письменной  работе  своей,
которую  любил больше  всего.  И теперь, казалось ему, что ничего  серьезнее
этих вот сочинений и переводов нет и не было в его жизни, жизни многотрудной
и беспокойной со скорбями  великими, от которых потомкам  останет только вот
это:  сии  строки,  сии  листы!  Пройти  сейчас в свою нарочито  выстроенную
церковь Трех Святителей - помолиться в одиночестве, от  души,  с увлажненным
взором,  и  сюда,  к аналою,  с  которого  сходили  и  затем  перебеливались
секретарем его трактаты, поучения, послания епископам,  в  коих он наставлял
на путь истинный и призывал к должному смирению иерархов русской земли.
     Он наудачу достал из поставца со свитками противень  одного из посланий
к  игумену  Афанасию,  развернул  свиток.  В  очи бросились слова,  когда-то
написанные им, Киприаном:
     "Горе нам, что  мы  оставили  путь правый!  Все  хотим повелевать,  все
тщимся  быть  учители, не  быв ученицы! Новоначальные  хотят властвовать над
убеленными опытом и долготою лет и высокоумствуют над ними. Особенно скорблю
и плачу о лжи, господствующей  между людьми. Ни Бога не боясь, ни  людей  не
стыдясь,  сплетаем мы ложь на  ближнего, увлекаемые завистью. Лютый недуг  -
зависть! Много убийств совершено в мире, много стран опустошено ею... Самого
Господа нашего Исуса Христа распяли жиды по зависти...
     Приобретем братолюбие и сострадание. Нет иного  пути к  спасению, кроме
любви,  хотя  бы  кто  измождал тело свое  подвигами, -  так говорит великий
учитель Павел. Кто  достиг  любви,  достиг Бога и  в нем почивает" - отложил
грамоту, вздохнул, подумал, повторил тихо: "Токмо любовь!"
     Назавтра  должен  был  прибыть  к нему с  отчетом  даньщик по  Селецкой
владычной волости Иван Федоров, и  Киприан  впервые подумал, что этого кметя
следует  обязательно  наградить  за  его  многолетние  успешные  труды  и не
позабыть о нем в завещании.
     Шел снег.  Страшась  себя  самого,  Киприан  достал  из  поставца  иную
грамоту,  написанную  им  в минуту  жестокой  скорой и очень редко с тех пор
извлекаемую на свет. "Все мы, все пришедшее на землю человеческое множество!
Общее наше  естество оплачем, иже злочастие обогощаемся!  О, како честнейшее
Божиих созданий, по  образу и подобию Его сотворенное,  без дыхания зрится и
мертво, увы, и мерзко, полно червей нечистых, объятое смрадом? Куда исчезнет
мудрование,  куда скроется  смолкшее  слово како  распадется  сугубое,  како
утаится вскоре  тричастное,  погибнет  четвертое, растлится пятое,  исчезнет
сугубая связь телесная и духовная? Увы, страсти!
     Увы, сугубая десятерица погибнет к  седьмому дню  и восьмой уже  являет
нам начало будущего растворения естества. Из праха создан, с землею смешан и
земным прахом покровен. Из  земли восстав, паки землею станет. Увы, страсти,
увы мне!  Наг явился на плач и скорби  младенцем сущим, и  паки наг отходишь
света  сего!  Всуе трудился, и жаждал и смущался духом. Всуе! Нагим рожден и
нагим  отходишь  света сего.  Ведая  конец жития?  Дивно, како  приходим вси
равным образом из тьмы на свет, и паки от света во тьму. От чрева материна с
плачем выходим в мир, и от мира печального с плачем  ложимся во гроб. Начало
и конец нашего естества - плач! И что меж ними?
     Сон,  сень,  мечтание,  красота  житейская?  Увы,  увы, страсти!  Много
сплетенным жития яко цвет, яко прах, яко непрочная сень проходит!"
     Назавтра, отоспавшись и отдохнув, Киприан чувствовал себя много  лучше,
он уже не полагал, вопреки написанному  накануне,  что  жизнь есть  сплошной
плач от  начала ее  до конца и дела человеческие лишь тень, сон и прельщение
бесовское  (он бы даже отрекся  теперь от написанного  давеча, кабы не любил
излиха - как все пишущие - своих сочинений).  Но  убыль сил и ясное сознание
близкого  конца  заставило его строго  подумать  о  том,  как  ему  надлежит
встретить неизбежный рубеж, за которым начнется для него жизнь вечная.
     И когда прибыл владычный даньщик, Киприан даже не враз и не вдруг сумел
восчувствовать, понять  и возвратиться на  время к  суетным заботам днешнего
бытия. Проверя  отчет Федорова и выслушавши его изустные объяснения, Киприан
помавал головой и знаком велел келейнику  вынести и вручить даньщику мешочек
с серебром - награду за беспорочную службу.
     Однако  Иван Федоров,  принявши кошель,  медлил  и не уходил.  Наконец,
когда удивленный  Киприан вопросил, какая иная  нужда есть  у него,  Федоров
высказал,  сперва путано,  а  затем все  яснее несколько  необычную просьбу:
оказывается, у этого даньщика был младший  сын, Сергей,  желающий  посвятить
себя духовному труду, и уже зело навычный к грамоте.
     - Книги чтет и греческую молвь учит! - сказал, волнуясь, Иван.
     - А какого возрастия? - вопросил Киприан.
     -  Семнадцать  летов! -  обрадованно отозвался Иван,  обминая  в  руках
давеча снятую шапку.
     Киприан задумался, прикрывши вежды. "Учит греческий?"
     - Плотским раззожением не смущен? - вновь вопросил Киприан.
     - Женить предлагали, не хочет! - отмолвил Иван.
     - В иноки...  - думал меж тем Киприан. - В иноки он возможет вступить и
сам. А там и еще к кому попадет. Вьюноша наверняка способен к большему!
     Впрочем...
     - Пусть завтра  придет  ко мне! -  твердо  вымолвил Киприан. - Проверю,
насколько сей исхитрен в книжном научении!
     Иван  обрадованно  склонил  голову.  Дома Федоровы  до позднего  вечера
судили и рядили. Наталья ходила, поджимая губы, заботно поглядывая на внука:
     - Не ошибись, Сережа! -  высказала наконец. - В ченцы пойдешь, ни жены,
ни детей тебе уже не видать!
     -  Ведаю,  бабушка,  -  отмолвил рослый  бледный  отрок с первым  пухом
темно-русой  бороды  на  щеках и  подбородке и  не домолвил, что, мол, детей
старший  брат Иван  нарожает, а ему  блазнит  иной  путь,  которому семейные
радости токмо помеха.
     - Сама приучала к чтению! - думала меж тем Наталья, не ведая, ругать ей
себя за это или хвалить. - Может, и достигнет высот каких!  - подумалось.  -
Вон  иные и  в  епископы выходят,  из  простого-то звания, а мы,  чать, и не
крестьяне, ратный род!
     Назавтра отец с сыном  отправились во  владычное сельцо. Киприан  долго
беседовал с Сергеем, удалив предварительно отца, дабы не мешал. Иван Никитич
сидел на лавке, краем уха слушая из-за неплотно прикрытой двери глаголы слов
и  мало что понимая в мудрых  речениях ученой  беседы. Наконец Серега вышел,
счастливый, с пылающим лицом, а Киприан сам проводил  его до порога, еще раз
благословил  юношу, опустившегося на колени.  Благословил и отца, примолвив:
"Чадо твое угодно Господу!" И, уже внизу, на дворе, когда садились на коней,
Серега вымолвил гордо: "Он меня в книжарню берет! И греческому станет учить!
Я и жить буду на владычном дворе!"
     Иван ехал задумчив, хмур. Он увидал то, чего не мог еще увидеть Серега,
и гадал теперь: "Долго ли  еще проживет  Киприан и что будет с Сергеем после
его смерти?"
     Ехал, изредка взглядывая на сына, с тем легким удивлением, с каким отцы
встречают первые проявления отличного от родительского норова в своих детях.
И благо тому отцу,  который  поймет, примет  и  не будет стараться поиначить
по-своему грядущую жизнь потомка!
     Киприан все-таки прожил, или заставил себя прожить еще год. Он посвящал
в  сан.  Освятил завершенную  наконец  на  деньги великого  князя  церковь в
Симонове.  И умер  только в  сентябре следующего  года,  когда  уже  Василий
Дмитрич повел войска встречу Витовту.
     Умер, едва ли не торжественно подготовясь к смерти своей.
     Грамоту-отпуст, которую зачитывал в церкви по его поручению архиепископ
Ростова  Григорий,  Киприан   написал  всего   за  четыре  дня   до  смерти,
двенадцатого  октября. В своей загородной обители  Трех Святителей, пролежав
там еще несколько дней,  так и  преставился, заповедав епископам и  игуменам
сущим близь:  "Егда мя  во гроб вкладающе,  тогда сию грамоту прочтите  надо
мною вслух людем"  - тем положив начало обряда, который отныне повторяли все
митрополиты.
     Хоронили  Киприана архиепископ  Ростовский Григорий, Митрофан;  епископ
Суздальский,  Илларион,  епископ  Коломенский,  со  всем  синклитом  Москвы:
архимандриты,  игумены,  со всем  священным  собором,  иноки, простые  попы,
бояре, воеводы - кто не ушел в поход, и многое множество москвичей.
     Григорий  вышел  на амвон с грамотою в руках.  Читал без  надрыва,  без
придыхания,  буднично  и  просто,  но  тем значительнее  и  строже  казалось
написанное. Многие утирали глаза.
     - Во имя Святыя и живоначальная Троица, аз грешный и смиренный Киприан,
- читал Григорий, - митрополит Киевский и всея Руси, смотря, яко настигла мя
старость, впадох бо, в частыя и различные болезни, ими же ныне  одержим есмь
(он еще не вполне верил, когда писал, что непременно умрет!).
     Человеколюбие  от  Бога  казним  грехов   моих  ради,  болезнем  на  мя
умножившимся ныне, яко же иногда никогда же и  ничто  же ми возвещающи  ино,
разве смерть  и страшный Спасов суд, достойно рассудих, яко  же в  завещании
некая потребная мне от части писанием сим изъявити.
     -  Первое,  -  ростовский  архиепископ  возвысил  голос  и  обвел  храм
требовательным  взором,  -  ибо  исповедую Святую Богопреданную апостольскую
Веру  и  православия  истинное  благочестие  во  святую  Троицу   и   прочая
апостольская священная  повеления, святыя Божия церкве  предания цело  и  не
подвижимо. Того  благодатию соблюдати, яко же исповеданием моим написано, то
и  предах,  внегда  вначале  Святитель  рукополагался  по  обычаю  и  уставу
апостольскому  и  святых Отец  божественных и священных  повелений,  яко убо
апостолы  от  Бога  поставлени  суще,  и святители,  от  апостол  поставлени
апостольская   наследницы   суще,  и   по  тех   святителей   поставляху  по
Богопреданному апостольскому  уставу,  сице же и мене грешнаго  Духа Святого
благодать по уставу святых апостол и священных правил святым своим священным
архиереем,   патриархом    вселенским,   и    при    благочестивейшем   царе
Констянтиноградском православнейшем...
     Слушал посад, купцы и ремесленники, слушали  боярыни  и  бояре, слушала
великая княгиня Софья. У нее действительно был мальчик, как она и предрекала
Василию,  даже и наименованный Симеоном, но  - родился и умер. И она  стояла
теперь строгая и прямая, не в силах решить: за какой грех казнит ее Господь?
Не за то ли тайное  небрежение  святоотческой верою,  какое время от времени
охватывает ее еще и поднесь.
     "Верую, Господи!" - хотелось ей воззвать в  голос, и  покойный  Киприан
минутами виделся живым, только хитро сокрывшимся, дабы испытать и укорить ее
за хладкость к вере, и, казнясь  в  душе,  давала она сейчас молчаливый обет
каждогодне на Троицу совершать паломничество в  обитель преподобного Сергия.
Неужели он не простит, не защитит ее от этих укоризн?
     Иван Федоров, затиснутый в толпе, слушал  не  так  внимательно. Слышать
Киприана приходило ему  не  раз, и сейчас  его то  и дело отвлекали мысли  о
доме, ибо мать, бессмертная и  сухая Наталья, с обостренным  подбородком,  с
пугающе большими  глазами, обведенными  черною тенью,  его мать, без которой
он, муж, отец и воин, как-то не мог помыслить своей жизни, надумала умирать.
Лежала,  не  принимала  пищи  и  к  нынешней службе  заупокойной  прямо-таки
прогнала Ивана:
     - Поди на последний погляд! Проводи, не гребуй!
     И теперь  он, поминутно  раздваиваясь  мыслью, слушал прощальные  слова
Киприана, благословляющего паству свою:
     - ...И елици  отъидоша от жития сего  по  моем поставлении, и елици еще
живы суть, всем  вкупе подаю еже  о Святом Дусе, чистое прощение. К сим же и
святейшим и  вселенским сущим патриархом, иже  преже  преставльшимся, и  еще
живущим,  такожде и  священнейшим митрополитом  всем, преставльшимся  и  еще
живым, даю обычную любовь и последнее и конечное целование и прощение, и сам
того же прошу от них получити.
     Иван Федоров, доныне внимавший не вдумываясь в сказанное, вдруг подивил
тому, что  Киприан, как  равным  и  даже  как  бы  ниже  его стоящим, дарует
прощение,  при  этом  -  и живым и  мертвым. Или он  так,  не  называя  того
поименно,  прощается  с  патриархом  Филофеем?  Или  то  загробная  гордость
покойного? Или  твердое упование, что "там" все они будут и есть равны между
собой?
     - ...Благородному же и христолюбивому, о Святом Дусе возлюбленному сыну
моему, великому князю Василию Дмитриевичу всея Руси, даю мир и благословение
и последнее целование, и с его матерью, и с его братьею, и с его княгинею, и
с его детьми, и с их княгинями, и с их детьми. Тако же и всем великим князем
русским даю мир и благословение и последнее целование, и с их княгинями, и с
их детьми, тако же  и всем князем местным  с княгинями  и с детьми, оставляю
мир  и  благословение.  Тако же и боголюбивым епископом, сущим под  пределом
нашея церкви в Русской митрополии, преже преставльшимся и еще  живым  сущим,
даю им благословение  и прощение и  любовь,  а от  них того  же прошу и  сам
получити. Священноинокам же и всему священническому чину, и елици у престола
Господня служат, всем даю  прощение и  благословение и любовь. Благочестивым
же князем малым и великим и всем прочим, преже преставльшимся в летах наших,
тако  же даю  прощение и благословение, и молюся Господу Богу, да простит им
вся согрешения  елико  и ти, яко  человеци  согрешиша.  Бояром же  великим и
меньшим и з женами, и з детьми их, и всему христианскому народу оставляю мир
и благословение им.  Иноком же всем вкупе, елици в различных местех живут, и
всему причту церковному такожде мир и благословение оставляю.
     Аще  ли  же буду  кого  в  епитемью вложил,  или невниманием,  или паки
благословную виною, а не будет поискал разрешения, и в том забытьи учинилася
смерть,  или кого  учил  буду,  а  он  ослушался,  всех имею  о  Святом Дусе
разрешены, прощены  и  благословены и  молюся человеколюбцу Богу да отпустит
им.
     А  понеже сочтох лета своя, отнеле  же в  митрополиты  поставлен бых, и
обретеся  числом яко тридесято лето течет к приходящему месяцу Декамврию, во
второй день, и толиким летом  прошедшим аще  кто будет  пороптал на  мя, или
паки явно восстал,  от  епископского  сану,  или  от иноческого,  еще  же  и
священнического, или кто и  от мирских совокупился будет с ними,  поелици от
них не зналися, и пришедши ко мне исповедаша и прияша прощение и разрешение,
прощены суть и благословение от того часа, и да не вменит им Господь в грех,
но да отпустит им. А елици, или стыдяся  меня, или в забытьи приидоша, или в
небрежение  положиша  или  опасаяся  мене,  или  за  скудость  им  ума,  или
ожесточившиеся вражьим наветом, всяк иже есть от священницы или от инок, или
мирский  мужеск  пол и  женеск,  да будут  прощены и  благословены  и  да не
вменится им во грех, зане то мое есть, и в мене  преткнушася, и моея области
то разрешити.
     Он говорил как церкви, как сам патриарх, как Папа Римский.  Но он и был
равен  тем, названным,  ибо был  духовным главою  Руси  - грядущего Третьего
Рима, преемницы Византии,  противостоящей всему  латинскому Западу вкупе как
иной мир, как  земля  многих  племен и вер, осененная, однако,  православным
восьмиконечным крестом. Понимал ли это Киприан? Мог ли он духовно предвидеть
Русь, простертую  от моря до моря через всю Евразию?  Не знаем! И, наверное,
коли  не  состоялась  бы  Русь,  - смешны и тщеславны показались  бы  теперь
Киприановы посмертные прощения.
     Далее Киприан  благословлял  всех на путях сущих,  вельмож и простецов,
мирян  и  духовных,  возлагая  печалование  о  сих на  князя и  сына  своего
духовного Василия Дмитрича.
     Летописец прибавляет к сему: "По отшествии же сего митрополита и прочие
митрополиты  русские  и  доныне  прописывающи   сию  грамоту,  повелевают  в
преставление свое во гроб вкладающася, такоже прочитать во услышание всем".



     Киприан был  еще жив и только-только  воротился из  Киева, когда Витовт
взял псковский пригород Коложу и осадил Воронач.
     На  этот  раз  все  пятеро  Дмитриевичей, сыновья  Донского,  собрались
вместе, оставя на время глухие и явные споры, взаимные обиды и вожделения.
     Пятеро князей - одна семья. Василий, ставший великим князем по решению,
начертанному покойным владыкой Руси Алексием.
     Его брат Юрий Галицкий и  Звенигородский. Ему уже за тридцать, он всего
четырьмя годами моложе Василия и  уже прославлен удачными походами на Казань
и Булгар.  Красавец, выше Василия,  сухо-поджар, строен, прям  станом, русая
борода и усы, слитые с бородою, подчеркивают мужественность гордого лица. Он
женат  на  дочери Юрия  Святославича  Смоленского,  уже  принесшей  ему двух
наследников: Василия Косого и Дмитрия Шемяку, родившихся один за  другим. Он
ненавидит Витовта и на дух не переносит братнюю жену, великую княгиню Софью,
которая, впрочем, отвечает ему тем же. Юрий  не подписал  отказной грамоты в
пользу  Василия,  а  это  значит,  что ежели  у  Василия  не останет  прямых
потомков, то Юрий станет в черед великим  князем Владимирским.  Софья рожает
мальчиков,  которые упорно мрут,  уже трое отправились на  тот свет, и живет
один  Иван, которому  не  так  давно  справили постриги,  и  на  которого не
надышатся мать с отцом, ибо это пока единственный наследник престола! Глухая
вражда меж братьями тлеет  не  первый год, но ныне Юрий  готов помириться  с
братом: общая  беда  спаяла  братьев-князей, и общий враг означен  -  враг и
тому, и другому,  враг всей  Руси - Витовт, за  спиною которого католический
Запад, латиняне, тщащиеся покорить Русь, уничтожив  схизму, как говорят они,
или освященное православие, как говорят здесь и в южных славянских землях.
     Тут же, в  совете,  и  трое  младших, да уже  и  каких  младших! Андрею
Можайско-Верейскому  двадцать   пять  -   взрослый  муж!  Женат   на  дочери
стародубского князя. Петру Дмитровскому - двадцать два, он вскоре женится на
дочери покойного Полукта  Вельяминова.  И даже  семнадцатилетний  Константин
Углицкий, едва ли не впервые участвующий в совете князей, - здесь.
     Потревоженное княжеское гнездо, орлиное, или, скорее, соколиное гнездо,
съедененное общею государственною бедою.
     С  опозданием  в  палату  пролез  тяжелый,   большой  Владимир  Андреич
Серпуховский: "Не опоздал?" На правах старшего дяди расцеловался с  Василием
и  Юрием (тот  только  приложился щекой, чего Владимир Андреич предпочел  не
заметить), иным  братьям  подмигнул дружески. Уселся в распахнутой  бобровой
шубе, цветным тафтяным платом отер пот и снег с чела.
     - Ну, - вопросил, - плесковичи прибыли?
     - И с новогородцами вместях! - подсказал Юрий.
     - Софьюшка  што? - хитровато  сощурясь,  вопросил Владимир  Андреич.  -
Здорова ли?
     Василий нахмурился:  "Все  еще  недужна!"  - отмолвил. Вопрос был не  о
здоровье   великой  княгини,  то  понимали  все,  но   вопросить  мог   один
Серпуховский володетель на правах старшего в роде.
     -  С Витовтом  у нас  ряд! - возразил Василий, порешив говорить прямо о
том, о чем другие лишь подумали, блюдя его великокняжеское достоинство. - Но
я и по ряду не уступал тестю псковских земель! Ни земель Великого Новгорода,
ни Ржевы, и никаких иных!
     Высказал, и разом  опростело.  Младшие  расхмылили  во весь рот, а Юрий
улыбнулся медленно,  оттаивая,  и,  благодарно  глянув  на  брата,  согласно
склонил голову.
     -  Кто  поедет к плесковичам? - вопросил Владимир Андреич и, прищурясь,
глянул на Василия, досказавши:
     - Могу и я!
     -  Ты, дядя,  надобен  здесь,  -  отмолвил  Василий.  -  Надобно  полки
собирать,  к тому еще уведать, как Иван  Михалыч думат? Нам еще вдобавок и с
Тверью ратитьце вовсе ни к чему!
     Продумали. Согласно склонили головы.
     -  А во  Псков  поедет Петр!  - досказал Василий.  -  С ратною  силой и
боярами. (И внятно  стало,  что  он это  продумал уже наперед.) Иван  Кошкин
просунул голову в дверь, хотел вопросить, но Василий опередил его:
     - Веди плесковичей! И бояр созови!
     Иван кивнул понятливо, исчез.
     Рассказ псковского посадника Панкрата был страшен. Витовт взял Коложе о
Великом Заговеньи  и, ограбив  окрестные селения,  набрал одиннадцать  тысяч
полону. Гнали всех подряд: женщин, детей, стариков. Зима  в этом году стояла
на диво студеная, еще и теперь, в марте, держались морозы, и лишь к полудню,
под прямыми лучами весеннего солнца начинало капать с крыш.
     - Когды стал под Вороначом, дак и полон погнал туда с собою! - сказывал
Панкрат. - Одежонка худа,  что  получше, литвины  отобрали, спали  у костров
кучами, с каждого  ночлега мертвяки оставались в снегу. А под Вороначом... -
Панкрат замолк, проглотил ком, ставший в  горле,  потом, невидяще уставясь в
пространство перед собой, хрипло произнес:
     - Сам зрел!
     Матери, значит, детей с собою несли... Помороженных... Мертвяков, одним
словом. И тут уж стали  отбирать у их, цьто ли, дак бают, падет, как ледышка
стукнет. Матери в рев, а детей мертвых две лодьи полных наклали трупьем!
     -  Две  лодьи! - эхом  повторил второй плескович. - Его развернешь, дак
однова  и  портно-то  не отодрать,  примерзло! Синенькие, ручки-то крохотные
подпорчены у иных, и глаза отокрыты, а уже не видят, и белые, с мороза-то.
     - Две лодьи! - опять повторил Панкрат и примолвил, сжимая длани:
     - Детей!
     -  Дак  мужики своею  охотой  уж! Встали  на рать: плесковичи, граждане
Изборска, Острова, Воронача, Велья, - словом, вси. Кто  в бронях, кто и так,
с  одним  топором  да  рогатиною, с посадником  Юрьем  Филипповичем пошли  в
догоню.
     - Ржеву повоевали!
     - А в Великих Луках взяли коложский стяг, и полон привели.
     - Матери  погибших  младеней пленных литвинов били потом, руками рвали,
не удержать было!
     Новгородский боярин,  доныне  молчавший,  тут разомкнул уста,  вымолвил
сурово:
     - Нелюди! Витовт  Кейстутьевич гневал, мол, поганым его лаяли-де. А как
еще звать, коли  такое  творят? Мы, мол, в Бога веруем! Видать, такой у их и
Бог, у латинов!
     - А  теперь и немцы на нас, - продолжал Панкрат просительно. - Самим не
выстоять нам, княже!
     Бояре молчали, потрясенные.
     - Брата Петра вам даю! И ратную силу, - твердо отмолвил Василий.



     Когда  уже  остались одни, Юрий,  прихмурясь, оборотил  мело к старшему
брату: "С Витовтом ратитьце придет!" - сказал.
     - Ко мне, - помедливши, отмолвил Василий, - Александр Нелюб просится.
     Ивана Ольгемонтова сын. С ратью. С литвою и ляхами. Даю ему Переяслав в
кормленье! - и, упреждая брата, домолвил:
     - В Орду послано, к Шадибеку.
     Кажись, он Тохтамыша опять одолел, дак и нам поможет!
     - А тверичи?
     -  С ними беда.  Иван Михалыч с  Васильем Михалычем  уже который раз  в
ссоре. Нынче, кажись, замирились наконец.
     Юрий подумал, кивнул, слегка, благодарно, сжал Василию предплечье.
     Таким вот, не у Софьина подола, брат начинал нравиться ему.
     - Жаль, что всю литовскую силу не можно переманить на свою сторону!
     Да и крестить бы Литву!
     Крестить  -  значило  обратить  в  православие, ибо  восточная церковь,
вселенская, продолжала  считать отделившуюся от  нее римскую  еретической, а
католики, в  свою очередь, ненавидели "схизматиков" (православных) и мечтали
о мировом господстве Папы Римского.
     Подымаясь к  себе, Василий  все думал о  том, как и  что скажет  Софья,
когда он разорвет мирную грамоту с Витовтом. Но что бы она ни  сказала  и ни
сделала, остановиться он уже не мог. Тесть сам переступил ту незримую грань,
после которой надо было браться за оружие. Софья ждала его в покое стоя.
     - Плесковичи были! - выговорил Василий, собираясь к тяжкому разговору с
женой.
     -  Я  слышала  все, - упреждая его, возразила Софья. (Верно, стояла  на
переходах у того оконца, забранного решеткою! - мельком догадал он.) .
     - У моего отца... - Софья говорила, отделяя слова паузами друг от друга
и слова падали, как тяжелые камни. - У моего отца. Его детей.
     Мальчиков. Моих братьев. Убили немцы.
     - Но  не  русские! - сорвался Василий на крик.  - Мы никогда не убивали
детей!
     Слепо  пошел  вперед,  и  Софья,  шатнувшись, отступила.  Белея  лицом,
закусив губы, вымолвила все же: "Ежели не считать смолян!"
     Василий  опустошенно  прошел  в  горницу,  не  ощущая  ни   победы,  ни
удовлетворения. В  голове и душе было пусто. Но  за  ним была страна,  Русь,
которую  он  должен  был,  обязан защитить. Его  волость, его улус,  в конце
концов! Его, а не Витовта!
     Этой  весной,  когда наконец  весна прорвалась  сквозь  ледяной панцирь
зимы, закружились сумасшедшие вихри. Ледяной ветер обжигал лицо, бесился, но
в упругих  струях  нет-нет да и  ощущалось веяние  близкого перелома.  Потом
начались грозы. Рвало крыши с домов.  В  Нижнем вихрем подняло  человека  на
лошади вместе с  колесницею и понесло по воздуху. Колесница нашлась после на
другой стороне Волги, на дереве.  Мертвая лошадь  валялась рядом, а человека
так и не нашли.
     В распуту  никакое движение ратей было  немыслимо.  Потом пахали, потом
косили, жали зимовую рожь, двоили пары. Размещали прибылое  литовское войско
Александра Нелюба.
     Петр,  отвоевавшись,  возвратился  в  Москву,  и  плесковичи  попросили
отпустить к ним Константина Дмитрича, ибо война с немцами все не кончалась и
не кончалась.
     Меж  тем  Юрий  Святославич,  которому  новгородцы  дали  в   кормление
тринадцать городов,  рассорил  в  очередную  с  Новгородом  (останавливал  и
облагал дикими поборами  торговых гостей),  воротился  на Москву, и Василий,
лишь бы только отделаться  от нравного  смоленского  володетеля, дал  ему  в
кормление Торжок, куда  Юрий Святославич и  уехал с верным своим соратником,
князем Вяземским Семеном Михалычем и его супругою Ульяной.
     С Софьей на  сей раз произошла  сшибка. Она не любила Юрия Смоленского,
коего, надо сказать  начистоту,  не  любили  многие  за  гордость  и  спесь,
непристойные  беглецу,  потерявшему  свой  стол,  за  гневливость  и  поваду
поступать так,  как ему угодно, не считаясь ни  с обычаями, ни с законом,  а
смоленский князь оправдывался  ссылками  на западные примеры той же  Польши,
где володетели имели право жизни и смерти над своими подданными.
     - Вот узришь, каков Юрий! Узришь, когда поздно станет!
     На этот раз Софья оказалась  права, хоть Василий и не поверил ей. Но не
принять князя, не дать кормы Василий Дмитрич не мог. Того бы не понял никто,
и его осудила бы вся земля.
     Ветра  бушевали  всю весну. На Троицкой неделе было затмение, месяц был
"аки  кровь".  Выли псы. Ратники с  костров молча глядели, кто  не спал,  на
окрашенное  кровью  ночное  светило. Шестнадцатого июня,  в четыре  часа дня
произошло затмение солнца. Вновь выли  псы,  кудахтали и  беспокоились куры,
люди  задирали  головы  к  темнеющему  небосводу,  шептали  молитвы.  Многие
поминали недавнее затмение  месяца. Ждали беды.  Шестнадцатого  августа умер
владыка Киприан.
     Рати уже выходили  в  поход, и  князь токмо заехал проститься  со своим
духовным отцом. Немо смотрел на строгий, ставший неотмирно важным лик.
     Все-таки Киприан был ему верной  опорою! И как  не вовремя...  Впрочем,
когда бывает вовремя смерть?
     Иван Никитич  Федоров  в этот раз выступал вместе со своим полком. Рати
тянулись по  старой дороге  на Серпухов, после которого  Ока круто уходила к
югу, к истокам своим, а они двигались к Угре, все дальше и дальше уходя в то
тревожное  порубежье, где уже не в редкость  было и на миру встретить  лихой
литовский  разъезд, или спесивых усатых ляхов, или  конную  ватагу разбойных
татар,  и, наконец, стали на Плаве, подтягивая обозы и ровняя полки. Слухачи
донесли уже о  приближении витовтовых ратей. Витовт  стал  на Пашкове гати и
рассылал разъезды, сосчитывая московские силы.
     Сентябрь   начал   уже   пестрить   рассеянным   золотом   и   багрецом
густолиственные чащи, и небо казалось особенно синим и глубоким над головой.
     Иван Федоров шагом  проехал вдоль ручья, заботно оглянув своих  кметей,
что таскали сушняк, собираясь разводить костер и варить дорожное хлебово.
     Кинул глазом на сына,  что горячо  спорил  о чем-то  с напарником. Сына
выпросил  взять  в  свою ватагу: так казалось вернее, да и  в бою...  Хоть и
ходил на Двину, а в настоящей большой сече как бы не растерялся парень!
     Сын  же  сторонился отца, на привалах  отчаянно показывая,  что он  уже
взрослый кметь  и его  незачем  охранять и пасти, как маленького.  Да  и что
сказать:  двадцать пять летов  скоро! А  то пристал  к  своей  калачнице,  и
на-поди! Давно женить  пора! Матерь не зря  ругает,  да так как-то  все было
недосуг и недосуг помыслить о сем!
     Он придержал  коня,  оглядывая  стан, деловитую  суету  кметей,  шатры,
кое-где уже подымающиеся дымки, и там, вдали, шатры воевод, кажись, и самого
князя Василия, которого он лишь мельком видал в  самом начале похода. Помнит
ли еще,  как  сидели  с им в  Кракове? - скользом помыслил Иван  Федоров.  И
сплюнул.  И  воздохнул. И подумал, что ежели Витовт пожелает того, бой будет
жестоким, и неясно,  кто еще одолеет в  этом бою! Глянул заботно  еще раз на
сына издали,  постоял,  тихо тронул коня, прислушался к себе; а хочет ли  он
сам драться с литвином, что когда-то, в  уже  исчезающе далекие годы, поболе
двадцати летов, чествовал их  всех в Кракове, а потом отправил его, Ивана, в
путь перед смоленскою битвой.  А вот уже и Смоленск в литовских руках! И как
тут... Прав, однако, Василий! И Васька тогда как в воду глядел, когда привез
весть о сговоре Витовта с Тохтамышем!
     Тохтамыш сейчас в Заволжье, продолжает воевать с Большой Ордой...
     Как-то там Васька, посланный нынче в Сарай Федором Андреичем Кошкою?
     Сказывал на отъезде, что Федор Андреич совсем плох, скоро умрет. А Иван
Федорыч  Кошкин, нынешний возлюбленник  князев, не в отца, нет, не в отца! К
хорошу то али к худу - Бог весть!
     Иван очнулся, встряхнул головой.  Ветер  прохладно-теплый, предосенний,
грустно-хмельной, как греческое вино, развеял его волосы и гриву коня.
     Поворотив, Федоров подскакал к своим:
     - Подковы проверили все? - вопросил строго.
     - У Прошки Сухого кобыла расковалась! - весело ответили ему и, не давши
старшому возразить, домолвили:
     - Да мы мигом!
     Кобылу  действительно, притянув ужищем морду к одиноко стоящему  дубку,
чтоб не баловала, уже собирались ковать.
     Иван поглядел:
     - Не заковали, мужики! Охромеет конь в бою - верная смерть.
     Костер уже пылал,  и в медном котле,  налитом едва  не  до  краев,  уже
булькало.
     - Пивка бы! - подмигнул Ивану один из ратных, Окишка Клин.
     Иван хмуро улыбнулся в ответ, возразил:
     - Пива пить после боя будем!
     Представилось  на миг,  как скачут, сшибаясь, встречные лавы  комонных,
как  нарастает и падает боевой клич, как жутким  просверком  смерти  полощут
клинки на  взмахе, поднятые для удара, и привычно, мурашами по телу,  прошла
веселая  дрожь,  как  всегда  бывает  в  бою  -  где  и  страх,  и удаль,  и
отчаянность,  пуще  всего   отчаянность!  И  грозное   веселье,  когда   уже
скрестились, проскрежетав друг о  друга,  лезвия сабель, когда уже вздыбился
конь, и уже страх позади, и все позади, и  только это: опустить кривую сталь
на голову врага и почуять,  как пришло по мягкому, а, значит, достигло тела.
И уже не оглянешься, ибо налетает очередной всадник, и опять скрежет и  стон
харалуга, и  разрубленный щит  летит  в  бешеную круговерть  валящихся  тел,
криков, конских морд, в лихое остервенение боя...
     Прижмурился,  помотал головой,  отогнал видения.  Матерь  Наталья  была
плоха, как отъезжали, глядела по-собачьи жалобно, словно чуяла что...  Да не
страшись ты, мать! Передолим. Да ишо невесть будет ли бой! И овеяло страхом:
а ну, как  свою  смерть  почуяла  государыня-мать? Не застану,  век  себе не
прощу, -  помыслил. И еще раз заботно, издали глянул на сына: не погибнул бы
в этом бою!
     Ночью догорали костры. Дерева стояли, окутанные темнотой и туманом.
     Послышался  глухой, все  нарастающий топот копыт. Иван вскочил, натянул
сапоги, выскочил из шатра,  мгновением почудилось - не литвины  ли? - но  не
звучало окликов воевод, не пели рога. И,  постояв, помыслив, понял  вдруг, и
жаром облило сердце: то шла татарская конница, посланная Шадибеком в подмогу
московскому князю! И враз стало как-то и  весело и уже не страшно совсем. Он
следил  выныривающие из  темноты мохнатые шапки татарских  кметей, слушал их
оклики, навычные уху, и думал, что теперь, с ордынской подмогою не  так уж и
страшен  Витовт с  его  литвинами!  Кто-то  из  воевод  уже  ехал  встречать
татарскую  помочь.  Уже  там,  впереди,  загомонили  многие  голоса,  и ярко
вспыхнул  костер -  гостям готовили  горячую шурпу, волокли  ободранные туши
жеребят и баранов. Иван Федоров постоял еще,  прицыкнув  на высунувшего было
из шатра любопытного ратного и, удоволенный, полез сам в  шатер досыпать, на
ходе скидывая сапоги и вешая на стойку шатра схваченную было саблю.
     Боя, впрочем, так  и не  произошло. То  ли  родственные  связи,  то  ли
татарская  конница,  а  может  то  и  другое   вместе,  склонило  Витовта  к
переговорам.  Было  заключено  перемирие, и войска стали уходить  назад  под
мелким дождем, сразу размочившим, а где и сделавшим непроходными дороги.
     Чавкали, осклизаясь, кони, летела грязь из-под копыт,  зачастую попадая
прямо в лицо.  Поднявшийся ветер срывал  желто-зеленую  листву с  дерев. Шла
осень, еще не переломившаяся в то спокойное золотое предзимье, когда высокие
небеса светят глубокою синевой, и в этой  синеве тянут на юг птичьи стада  и
обманчивое тепло подчас заставляет подумать, что  лето вернулось. Предзимье,
называемое бабьим летом, еще не наступило, не пришло!
     Однообразно  чавкали   конские  копыта.   Иван  Федоров  ехал,  изредка
взглядывая на сына там, впереди, в строю ратных и думал о матери, как-то она
там?



     Софья,  закутавшись  в  шелковый  летник с  долгими рукавами, вышла  на
глядень и остоялась, глядя на Кремник у своих ног, на далекое Занеглименье и
на  башню прямо перед  собою,  с часами,  измысленными хитрецом сербином, на
которых  золотую  круглую луну постепенно  закрывал  черный  диск,  знаменуя
уменьшение месяца на небе, и также точно день за днем открывал, когда лунный
диск начинал прибавлять вплоть до полнолуния.
     Она глядела  на бронзовую  цифирь, на знаки зодиака, понимая,  что  эта
работа  даже  лучше той, какую видела в Кракове,  где малые фигурки святых и
рыцарей  последовательно  являлись   в  небольшом  окошке,  с  тихим  звоном
проплывая  и  уплывая внутрь. И слезы,  нежданные,  горячие и горькие слезы,
полились неудержимо у нее из глаз. Софья кусала губы,  пробовала озлиться на
себя,  как делала во время ссор с мужем,  но ничего не помогало, некому было
смотреть на  нее, не перед кем было и  величаться  тут, на высоте дворцового
гульбища.  Внизу была  Москва, мурашами суетились люди, работали мельницы на
Неглинной, вода, посверкивая,  переливалась через створы запруд. Вдали, едва
видные,  вразнобой  крутились крылья ветряков.  С той стороны,  от литейного
двора и Подола доносило гул и звяк железного  дела, клубами вздымался черный
дым литейки, отъединенной от города земляными валами огненного опасу ради.
     А  ежели перейти на ту сторону теремов и глянуть  в  Заречье, откроются
выси  Воробьевых   гор  с  красными   борами  на  них   и   неоглядная  ширь
Замоскворечья, со  слободами,  старым  Даниловым  монастырем,  с  петлистыми
дорогами, убегающими туда, в Орду, в Дикое поле, сквозь леса  и леса, сквозь
чужую  и непонятную Рязань, в заокские  дали...  И это  все  теперь была  ее
Родина! Ее  дом! И, верно,  не так уж не прав был Василий, готовый  защищать
все это  от  ее отца  и  католических прелатов, тщившихся  погубить  древнее
византийское православие: у латинян еретический, как уверяют русичи, отводок
некогда единой (до седьмого Собора) вселенской церкви.
     Еретический,  потому  что Папе Римскому  вручена  была  земная  власть,
потому что возглашают filioqwe, служат  на опресноках, причащают  мирян  под
одним  видом, телом,  но  не кровью Христовой, потому  что...  Потому что...
Потому что они не такие,  как  мы, не такие, как  русичи, и  им  нас не дано
понять никогда, и то еще, что  "мы"  и "нас" относятся навек и к ней тоже, и
дети ее, и  рожденные,  и не рожденные,  и  наследник  Иван, Ванята, Ванюша,
Ванюшка,  пребудет  русичем.  И  все  смерды этой  земли  никогда не  примут
латинской веры,  и готовы выступить  с  оружием в руках против  всякого, кто
покусится им эту веру навязать. И так и будет, так и будет всегда!
     Софья  плакала, слезы лились и лились. И следующей весной, на Пасху или
на Троицу, или даже осенью, ко дню Успения Преподобного, она пойдет пешком в
Троицкую обитель, пойдет, шепча про себя молитвы, как многие женки на Святой
Руси... Стала бы она католичкой, выдай  ее отец  за  одного из  герцогов или
графов немецкой земли? Конечно, стала! Так ли бы она пеклась о святости, так
ли бы  ходила  по  монастырям,  поклоняясь  могилам  святых? Наверное,  нет!
Почему?! Этого не скажет  никто... Но в России нужно верить в Бога. Верить и
молиться так, как заповедано древними византийскими  канонами. Иначе нельзя.
И жить тут иначе нельзя. Без  Духа Божия, без любви к этой земле в России не
выжить! Это  Софья  наконец-то стала понимать. Она  все еще плакала, но  уже
тихо, не рыдая. И какой все-таки добрый  Василий, поставивший эти  часы  для
нее, дабы она, Софья, не чувствовала себя сиротливо на новой родине.
     Часы  шли,  медленно,  незаметно  для  глаза закрывая  черным  покровом
золотой лунный диск. Большие, изузоренные, кажущиеся отсюда ажурными стрелки
ползли по  циферблату, где знаки часов были отмечены  не арабской цифирью, а
буквами славянской азбуки.
     И мастера нашел Василий  своего, православного инока, сербина, а  не из
немецкой  земли!  Нашел,  положим,  Киприан, но  Василий  сколь  угодно  мог
пригласить немецкого мастера, из ляхов или же фрязина - не захотел!
     Вспомнила, как когда-то в Кракове, шуткуя, вопросила его о смене  веры,
и  как  он  тогда  по-мальчишечьи заносчиво  и  твердо  отверг:  "Я -  князь
православной страны!"
     Часы  шли.  Медленно поворачивалось  время.  Кругом была земля русичей,
Русь, и она, Софья, была православной и никакой иной не могла бы быть в этой
стране.



     В русском "Домострое",  книге многажды разруганной и мало кем читанной,
есть  потрясающие слова  в  похвалу  женщине -  матери и хозяйки  дома: "Аще
дарует Бог кому жену добру - дрожайши есть камени многоценного.
     Таковой  жены и от пущей выгоды грех  лишиться: сотворяет  мужу  своему
благое житие".
     "Обретши волну (шерсть) и лен, сотворяет благопотребными руками своими.
Она,  как корабль  торговый, куплю  деющий, издалече собирающий  в  себя все
богатства. Встанет в нощи и даст брашно (яству)  дому своему и дело рабыням.
От плодов рук  своих приумножит богатства дома.  Препоясавши  крепко  чресла
свои утвердит мышцы  свои на дело. И чад своих поучает, тако  же и рабынь, и
не угасает светильник ее во всю ночь: руце своя простирает на труд, локти же
своя  утверждает на  веретено  (то есть прядет лен и шерсть,  после же  ткет
"портна"  и  шьет из  них  одежду, на что  и тратит  долгие  вечерние часы).
Милость  же  простирает  убогим,  плод  же  подает  нищим  (забота,  которую
современный человек переложил на богадельни и дома призрения). Не печется  о
дому  своем  муж  ее: многоразличные  одеяния  преукрашенные сотворяет  мужу
своему и себе и чадам и домочадцам своим".
     (Да, да, еще  у бабушек ваших,  дорогие  читатели,  а уж у прабабушек у
всех замужняя  женщина шила в  основном  сама  -  "зингеровка" была в каждом
доме! -  а не бегала по портнихам и  не покупала готового платья!) "Потому и
муж  ее, егда  будет в  сонмище с  вельможами и воссядет с  друзьями,  мудро
беседуя, разумеет, яко  добро деяти,  ибо  никто  без труда не увенчан будет
жены ради доброй, блажен есть и муж, и число дней его  умножится. Жена добра
веселит мужа своего, лета его исполнит миром. Жена добра - благая честь мужу
своему. Среди  боящихся Господа да будет добрая  жена -  честь мужу  своему.
Благословенна  она,  Божию  заповедь  сохранив,  а  от людей  прославлена  и
хвалима.  Жена  добра,  трудолюбива  и молчалива - венец есть мужеви своему.
Обретет  муж  добрую жену -  и с дому  его потечет  все благое.  Блажен  муж
таковой  жены, и лета свои исполнят они в  добром мире. О добре  жене и мужу
хвала  и честь.  Добрая жена и по  смерти  честь мужа  своего спасет, яко же
благочестивая царица Феодора, добродетелей ради  ее и муж ее, хулитель икон,
избежал проклятия церковного по смерти своей".
     В мировой иконографии  утвердились две  ипостаси женщины, воплотившиеся
(в европейском  искусстве,  во всяком  случае)  в  двух  образах:  Венеры  и
Богоматери.  И не  будем здесь говорить много о  первом из них, венерианском
образе, наиболее, да, кажется, и единственно принятом современным мышлением.
Заметим только, что античные ваятели, создавая своих богинь любви, Афродит и
Венер, и Афродиту Книдскую и Венеру Милосскую, брали за образец уже рожавших
женщин  - традиция, восходящая  аж к первобытным каменным "венерам",  в коих
подчеркивалось  именно детородное  начало (а зачастую  попросту изображалась
беременность).
     Что же касается уже родившей женщины - матери (Богоматери в европейской
иконографии!), то тут  и спору нет: она нам являет самоотверженную любовь  к
чаду  своему, Спасителю  мира,  или  же  просто (когда  в  эпоху Возрождения
происходило обмирщение образа) к чаду  своему, ибо вечная участь  женщины  -
жертвенность, самоотдача. И даже во  внешнем мире  женщина-жена проявляется,
как  правило,  не  сама по себе, а  через  мужа и детей.  Любопытно  было бы
собрать  сведения  о матерях  всех  великих  людей и  поглядеть,  сколько  в
последующее величие великих вложено неведомых нам материнских забот!
     Да!   Как  сказано  в   приведенной  главе  "Домостроя",   женщине-жене
приходится мало  спать  и  непрерывно работать  даже и  при  наличии  в доме
"рабынь",  вставать  до  света  и ложиться  за  полночь,  надзирая  за  всем
многоразличным хозяйством богатого  дома: запасы, соленья, варенья, скотина,
лошади, слуги, муж и дети, наконец, которых надобно не только кормить, но  и
научать доброте  и  труду. Недаром слово  "воспитывать" столь  многозначно в
нашем  языке! Жизнь без  отдыха,  жизнь  с полной самоотдачей,  в которой  и
находит женщина истинное счастье свое -  как  это  возможно? Но ведь и завет
Господень был  первым людям:  "в  поте лица своего добывать  хлеб  свой".  И
только  на этом  пути, когда непрестанен труд "в поте лица", и творится все,
что  мы  называем  культурой  человечества   и  без  чего  тотчас  наступают
оскудение, разорение и смерть!
     Можно (и  нужно!)  говорить  о  героизме  каждой  женщины,  исполнившей
женское предназначение свое, и не только о тех девчонках,  что в надрыв, под
пулями, вытаскивали раненых с поля боя в минувшую войну. Недавно некий Семен
Лазаревич  громогласно усомнился в том: как это возможно, чтобы слабосильные
девушки-санитарки вытаскивали на  себе тяжелораненых грузных мужиков? Может,
дорогой Семен Лазаревич! Может! И вытаскивали, и перевязывали, и  спасали от
смерти,  и лечили, и ночами  не  спали над мечущимися в  бреду  ранеными,  и
дарили, порою, солдатам той войны мгновенную любовь:

     Спрячь глаза, а я - сердце спрячу,
     И про нежность свою забудь.
     Трубы, пепел еще горячий,
     По горячему пеплу - путь!

     Жалость-любовь,  недаром  и слово  "жалеть" было столь  многозначным  в
языке нашем! Дарили все, что  могли, без остатка и  без  огляда, и вытянули,
совместно с мужчинами-воинами,  вытянули великую  войну, спасли  и  фронт, и
тыл,  где засыпали, сутками простаивая у вертящихся станков,  или, голодные,
работали  на полях,  убирая  урожаи ("Все  для  фронта!"). И как-то  кормили
детей...
     Много,  ой  много ложилось на  плечи  русской  бабы в  наших постоянных
бедах:  моровых  поветриях, пожарах,  голоде  и холоде,  когда,  как той  же
Наталье  Никитишне, приходило сутками не  слезать с седла, прятаться и  даже
рожать в снегу, в лютый мороз приходило...
     И передача традиций, навычаев, навыков, памяти предков тоже ложилось на
плечи  матери-жены?  Думайте,  мужики,  сходясь  с  женщиной,  девушкой  ли,
открывая  ей пугающе сладкий мир любви  (или насилия, или позора!),  чего вы
хотите  от  нее? И к  чему придете,  о  чем  станете  думать, когда  грозная
старость  осеребрит ваши  виски,  и  морщины  изрежут  чело? Помните,  что с
крушением  женской жертвенности кончается  все:  и  род, и племя,  и  память
твоего народа.
     Я  не говорю тут о  тех отрицательных  женских свойствах,  которые есть
изнанка ее положительных. Домостроевщина, переходящая в скопидомство.
     Естественный период цветения,  растянутый во времени, делает,  в  конце
концов, женщину просто  гулящей  бабой. И  у  мужской половины  человечества
хватает с избытком этих  теневых свойств национального характера! Я говорю о
женщине-матери,  издавна  зародившей лучшие свойства национального  русского
характера. О женщинах-матерях, давших нам жизнь и воспитавших  нас для  этой
жизни.
     Это  жизнь  без отдыха, часто незамечаемая даже, является героизмом.  И
вне религии, без Бога,  без обещанной загробной награды, эта жизнь  слишком,
невыносимо, тяжела. Поэтому после утраты религии нация  перестает множиться.
Вспомним  поздних  римлянок,  прабабушки  которых пряли  шерсть и  рожали  и
воспитывали воинов.
     С крушением  непрестанной  женской  героической жертвенности  кончается
все.



     Иван  Федоров  на возвращении  отпросился  у  боярина,  изъяснивши, что
оставил мать на ложе болезни. Гнал коня опрометью, едва не запалив жеребца.
     Слава  Богу, матерь  застал еще  в живых.  Усталый,  пахнущий  конем  и
горечью дорожных костров, ввалился в терем и - к ложу матери.
     Наталья   трудно  приоткрыла   глаза,  глянула:  "Побили  Витовта?"   -
вопросила.
     - Замирились. Татары к нам подошли, дак потому, верно.
     - Ин  добро. Миром-то лучше!  - выговорила Наталья,  думая о  другом. -
Трудно тебе станет без хозяйки! И Ваняту не женили, вишь! Набалует парень, а
после и жена станет не мила... - замолкла вновь, тихо досказала:
     -  В баню поди! Давеча топили, не  простыло ищо. Поди, поди, не  сумуй!
Однова  ишо  не помру,  - и  бледный  окрас не  то  улыбки, не то  страдания
коснулся ее щек.
     После бани, едва похлебав ухи и пожевав хлеба, Иван вновь уселся у ложа
матери, которую прислуга  успела за тот срок перевернуть, обмыть и переодеть
в  чистое. Долго  молчал.  Взглядывал на страшно обострившееся лицо  матери,
угадывал тело ее под рядниной, не тело, а  связь костей, обтянутых кожею, со
страхом  переживая все  эти  явные  печати близкой  смерти. Мать  задремала,
потом, пошевелясь, вымолвила:
     - Похоронили Киприана? Пристойно было?
     -  Похоронили  в Успении Богородицы, рядом  с  гробницами  Феогноста  и
Святого Петра. Грамоту  чли!  Всех  благословлял  и  всем отпускал грехи!  И
патриархам, и покойным князьям, всем-всем.
     Наталья  глазами  показала,  что  услышала.  Через  время  вопросила  с
отстоянием:
     - Киприана схоронили, с кем будешь теперь?
     Иван помыслил о том скользом, кивнул, не отвечая. Все это было и важно,
и уже не важно совсем у порога вечности.
     -  Попа  созови!  - погодя сказала  Наталья.  -  Причаститься  хочу,  и
собороваться мне нать.
     Мать задремала вновь, потом, не размыкая глаз, вымолвила:
     - Будешь меня хоронить, Лутоню с Мотей созови, и с чадами! Не забудь!
     И Любаву... Всех... А Ванята где? Не задело ево? Живой?
     - С  ратью  ворочаетце, -  ответил Иван. - Я выпросился, наперед полков
прискакал.
     Иван  опять кивнул  и вдруг  повалился  лицом на грудь  матери, горячие
слезы хлынули потоком:
     - Как я буду без тебя, мамо?
     -  Ты взрослый теперь! - отмолвила  Наталья,  чуть заметно  улыбаясь. -
Смотри, седатый уже!
     Она  с  усилием подняла бледную,  чуть теплую  руку  и  бережно, как  в
детстве,  огладила  его по волосам. И Иван  вдруг  понял,  что больше никто,
никогда,  до самого последнего  дня  уже не приласкает его так,  как мать! И
заплакал вновь, безнадежно  и  горько, вздрагивая,  всхлипывая и  кренясь, а
Наталья все гладила сына по волосам, шептала едва различимо:
     - Не  плачь,  родной мой, кровиночка ты моя ласковая! Не плачь! Тамо мы
встретимся с тобою, и уже навсегда! И родителя узришь своего, Никиту!
     А он - плакал. Плакал,  пока  не  пришли  чужие  люди  в  избу, пока не
вернулся  Сергей, нынче,  как  заболела Наталья,  каждый  вечер  приходивший
ночевать  домой. Пока не началась обычная  домашняя хлопотня,  и тогда  Иван
перестал рыдать,  и сидел,  понурясь, сугорбя плечи, безразличный ко  всему,
ощущая такое жестокое одиночество, какого не испытывал, кажется, еще никогда
в жизни...
     Любава примчалась  из Коломны тотчас, прознав о  болезни матери. Вихрем
ворвалась  в  избу,  всплакнула,  обнимая  мать,  и  тотчас  закрутилась  по
хозяйству.  А мать,  после  посещения  священника со Святыми  Дарами, лежала
успокоенная, уйдя в себя, и порою неясно было: жива ли еще, или  уже отходит
света сего?
     Лутоня  с  Мотей  и старшими  сыновьями  поспел к похоронам.  Явился  и
Василий,  только-только прискакавший из  Орды, помолодевший,  довольный, что
при деле, чуть гордясь тем, что татарский полк подошел-таки на помочь  князю
Василию.  Подъехали  Тормосовы,  явился  Алексей  Семенов - друзья,  дальние
родичи, знакомые, ближники. Явилась на  погляд даже одна из  великих боярынь
московских,  помнившая Наталью еще  по тем  временам, когда был жив  Василий
Васильич,  великий  тысяцкий  Москвы.  Неожиданно  много  народу  оказалось,
пожелавших  попрощаться с матерью,  и Иван,  недавно еще  чуявший  сиротское
полное  одиночество, прояснел,  ожил, и хоть  порою вновь  и вновь  смахивал
слезу с ресниц,  но грело  неложное участие и неложная любовь  собравшихся к
матери. И последние мгновенья ее тихо отлетевшей жизни прошли благостно, без
надрыва и ужаса, которых Иван Федоров боялся больше всего. День  был тепел и
так. Схоронили  матерь  пристойно. Домовину выносили в  десяток рук. (Ванюха
успел-таки  и  прискакать,  и проститься  с бабушкой.)  Опускали в могилу на
полотенцах-ручниках,  отделанных  тканою  вышивкой  и  плетеным кружевом,  и
полотенца оставили в могиле. И на поминках было многолюдно и тесно так, что,
казалось, и ступить  некуда. И в  застолье,  в  пристойном шуме,  за богатою
снедью и пивом  было легко, душевно, хоть  и  не  без нелепицы: староста  из
Острового с  двумя мужиками перепились  было и  в пьяном  раже начали громко
славить  покойную. Обошлось. Потом вся родня по очереди подходили  к  Ивану,
кто со словом, кто молча утешали его, хвалили мать.
     Ночью, когда уже гости спали на полу,  по лавкам, по всем боковушам, на
сеновале и даже на подволоке, а сам Иван забрался в конский хлев,  повалился
на беремя  свежей  соломы,  на попоны,  и  молча затрясся в  рыданиях, вновь
поняв,  что  матери  уже нет, -  ночью к нему пробрался Серега,  сунулся под
руку, сказал  вполгласа:  "Не плачь, батя! Ей тамо хорошо!" Залез к нему под
зипун, прижался молодым  горячим телом, вытирая отцовы слезы рукавом рубахи.
Иван все еще дергался, всхлипывал, из всех сил прижимая Серегу к себе. Так и
уснули вдвоем,  обнявшись. Уже утром, наматывая портянки  и влезая в сапоги,
Иван вопросил, отводя глаза:
     - Киприан помер, не выгонят тебя теперь?
     -  Чаю,  не тронут! -  рассудительно  отозвался  сын.  -  Преосвященный
наказал ничего  не менять  в  распоряде владычного  двора, и  книжарню тоже,
чать, не разгонят!
     Ванюха,  мало побыв, ускакал  в  Кремник на  полковой смотр. Любава уже
бегала  по  горнице,  наводила  чистоту.  Весело  пылала русская печь, жизнь
возвращалась на свою привычную стезю.
     Вечером на третий день сидели малою  семьей: оба сына - Иван с Сергеем,
сестра Любава, собравшаяся уезжать: "Сын у меня тамо! Нельзя годить!" Лутоня
со  своими  уже уехали - деревенское хозяйство не бросишь надолго. Тормосовы
тоже уехали. Алексей остался, дичась, сидел сейчас рядом с матерью. Так и не
свыкся  ни с отчимом, ни  с  ее замужеством, ни с младшим сводным братишкой,
которого и видел-то, почитай, раз или  два... И когда Иван взглядом позвал к
себе, тот готовно  пересел  к нему, неуклюже прижавшись боком к дяде - другу
покойного   своего   родителя.   И  Иван  понял,  приобнял   мужика,  доселе
тосковавшего по недоданной ему в молодости отцовой ласке:
     - Как жена молодая? - вопросил.
     Алексей пожал плечами.
     -  Кажись,  непраздна  опять!  -  высказал  с  нарочитым  безразличием,
грубоватой мужскою  гордостью: молодая  супруга Алексея принесла  уже двоих,
парня  и девку,  и теперь готовилась принести  третьего. Скоро  уже тридцать
летов мужику! Подумал  вдруг, изумившись, Иван,  тридцать  летов! Как  время
идет! А давно ли Семен, родитель Алешин, умирал у него на руках! И он ничего
не мог содеять! Или мог? Заноза эта доселе сидела у него в сердце, и, верно,
останет там навсегда.
     Ели  из  одной большой миски, несли  ложки  ко рту,  подставляя хлеб. В
черед отпивали пиво. Хорошо было. И слезы временем навертывались на глаза, а
все одно, хорошо! Вот и внуки растут, хоть и сторонние, а все-таки внуки.
     - Тебе,  Ванюха,  жениться нать! -  твердо  выговаривает  отец.  - Баба
умирала, наказывала мне: ожени, мол! - И Ванята кивает молча, согласно.
     Жизнь идет, не прерываясь, и  смерти близких только подтверждают вечное
течение ее.
     Скоро  Ванюха поскачет  на свою службу, а Сергей  отправится изучать  и
переписывать мудреные древние  свитки и пергаменные страницы греческих книг.
Алексей тоже ускачет, уедет Любава, и дом осиротеет без них... И...
     И  права была мать!  Надобно  хозяйку в дом,  теперь  хотя сына  женить
поскорее!



     В  эту  зиму  в  далекой  степи  в  Заволжье  Шадибек  убил  Тохтамыша,
прекратив, казалось бы,  многолетнюю прю за  ордынский  престол. Увы! Смерть
эта не решила ничего,  потому  как  остались Тохтамышевы сыны, и  к власти в
Орде, забыв древнюю  Чингисову "Ясу", рвались многие, медленно, но неуклонно
приближая  конец степной  державы,  созданной когда-то  гением  монгольского
народа на подъеме сил  всего племени, подъеме, вернее, гигантском извержении
сил, разметавшем степных богатуров по всему миру...
     Тем  временем   псковичи   с  князем  Данилой  Александровичем  воевали
победоносно немецкие земли. Брат  великого князя  Василия Петр воротился  из
Пскова и женился осенью на дочери покойного  Полуекта Васильича Вельяминова,
а на его место отправился другой брат Василия, Константин.
     Сам Василий  Дмитрич ходил с полками на Витовта к Вязьме и Серпейску "и
не  успеша  ничтоже", как сообщает  летопись.  А Юрий Святославич Смоленский
сидел до поры в Торжке.



     Юрий  Святославич,  великий князь Смоленский,  лишенный  своего  удела,
жены, захваченной Витовтом, лишенный всего, чего можно  лишить князя некогда
одного из величайших  и древнейших городов Руси Великой,  пребывал в  гневе,
горестях, бешенстве и стыде. Двадцать лет назад  изведал он горечь поражения
под Мстиславлем, когда беспримерная жестокость, проявленная смолянами против
мирного населения, -  развешивали людей, защемив  им руки бревнами по стенам
хором,  натыкали младенцев  на копья - лишь помогла разгрому смоленской рати
соединенными силами  Скиргайло, Корибута и Семена-Лутвеня, испытал вслед  за
тем  стыдный  литовский  плен  и  унижения, коим  его  подвергли, прежде чем
посадить  на смоленский стол. В споре с Витовтом дважды  терял свой стольный
город, по сути, был  изгнан и из Великого Новгорода,  ибо надежд новгородцев
князь не оправдал, получил, по сути,  отказ в помощи и от князя Василия, при
всех  династических  связях  своих, при всем том, что на его дочери  женился
даже брат великого князя Василия Юрий. Оброшенный,  отставленный от главного
дела  своей жизни  - борьбы  за смоленский престол, - с единым верным слугою
своим, князем  Вяземским, за верность  Юрию потерявшим  престол, и  из князя
превратившимся,   по   существу,    в   дворецкого   опального   смоленского
володетеля... Юрий Смоленский сидел в Торжке.
     Торжок, все еще не возвращенный Василием господину Новгороду, благодаря
положению своему  на торговых  путях  был  богатым  городом.  Ни  князю,  ни
боярину, ни  дружине княжой голодать не приходилось,  хватало и на припас, и
на платье,  и  на  оружие.  Долило  все  явственнее  проступающая  пред  ним
безнадежность грядущей судьбы. Военная при московском  князе с Литвой как-то
все не состаивалась. Порубежные сшибки не перерастали в большую войну. Князь
гневал, порою впадал в тихое бешенство, и  тогда скрежетал  зубами и  зверем
бегал по покою предоставленных ему наместничьих хором.
     Ратники в эти часы старались не попадать ему на глаза,  и утишить князя
в эти мгновения удавалось только супруге вяземского князя Семена Мстиславича
княгине Ульянии.
     Юрий смолоду был яровит до женок. И сохранил это свое свойство даже и в
пору  брачную, почему княгине с горем приходило  то и дело менять прислужниц
своих, отсылая куда подальше  обесчещенных мужем,  а то  и понесших  от него
девушек. А затащить к себе  на седло пригожую  селянку во время многодневных
охот и, понасилив, выгнать, а то и отдать  на потеху доезжачим своим - этого
Юрий  и  вовсе грехом не считал, подчас забывая  об этих случайных  подругах
своих уже назавтра. Все же княгиня как-то умела умерять буйство плоти своего
супруга. Теперь же, оставшись один, Юрий  и тут почуял себя, словно конь без
узды. Он не видел  печатей  увядания  на своем  лице,  не  чуял подступающей
старости, или чуял? Возможно, потому  и  ярился сильнее? И ко всему прочему,
томило безделье и оброшенность.
     Василий не приглашал  старого смоленского князя  к себе. Бешеная скачка
по  буеракам  в погоне за  волком или  травля  кабана  не  приносили полного
удовлетворения. Власти, власти не хватало Юрию! За власть стал бы он драться
и теперь, забывши обо всем ином.
     Сошвыривая на ходу заляпанный грязью охабень, Юрий задышливо всходил по
ступеням терема.  От  целодневной  скачки  гудело  все  тело. В  плечах  еще
переливалось давешнее напряжение, когда он несколько долгих мгновений держал
раненого лося  на рогатине, а тот, наваливаясь грудью, загоняя в себя глубже
и глубже широкое железное острие и обливая кровью черничник, рвался  к Юрию,
склонял огромные лопаты рогов, с налитыми кровью глазами  рыл копытами грязь
и  снег и уже было  достал, но  кованое жало, входя в  жесткую плоть  зверя,
дошло  в нем наконец до становой жилы. Кровь-руда хлынула потоком и из раны,
и изо рта матерого  в серо-бурой  шерсти великана.  И коротко замычав, зверь
пал  на  переднее  колено,  согнув  затрещавшую рогатину,  еще  раз  мотанул
головой, пронеся смертоносные зубья рогов едва  в вершке  от князева лица, и
повалился на бок, подминая вцепившихся в него хортов, с визгом отпрянувших в
стороны.  Доезжачие мгновением  спустя кинулись  впереймы  к зверю,  у коего
глаза уже  замглились смертною  поволокой. Бешенство взора угасало  вместе с
жизнью,  а  Юрий стоял, опоминаясь  и  чуть-чуть  гордясь  собой, успокаивая
невольную дрожь в членах...
     И теперь все еще -  лося свалили не  в  сорока  ли поприщах от города -
чуял Юрий, как разгоряченная кровь ходит по жилам, ударяя в голову.
     - Семен! - выкрикнул он, вызывая Вяземского князя Семена Мстиславича.
     - Семен!
     Но  вместо Семена  вышла  навстречу Ульяния. Глянула  серыми  большими,
словно заколдованные озера, глазами, опустила долу длинные ресницы свои:
     - Пожди мало, господине, - сказала. - Еству готовят уже!
     Юрий дрогнул, перебрал сухими долгими  ногами, словно конь, попавший  в
стойло, почуял вдруг, что и грязен весь, и весь в поту,  а вяземская княгиня
уже понятливо вела его в соседнюю горницу, где  слуги ждали  с ушатом теплой
воды и полотенцами.
     - А хочешь, батюшко,  и баня готова!  - присовокупила Ульяния. - Али уж
после ужина пойдешь?
     Юрий  промычал  в  ответ   невразумительное,  покосился  на  царственно
выступающую, с  плывущей  походкою  княгиню,  на  ее, и  под  саяном, и  под
коротелем ощутимые крутой выгиб спины, высокую грудь, белые  красивые  руки,
схваченные  у запястий золотным кружевом. Мгновенное раздражение:  что  вот,
мол,  послал же Бог  такую  красавицу Семену  Мстиславичу, и за какие  такие
заслуги!  Как  вспыхнуло, так  и погасло.  Глядел  завороженно  ей  вслед, а
княгиня  обернулась,  улыбнулась ему тепло,  и  опять резануло:  озера глаз,
бело-румяный  очерк точеного лица с ямочками на щеках, розовые  нежные губы,
которые каждый вечер достаются невесть по какой такой поваде не ему, а князю
Семену. Решительно склонился  к лохани, стал плескать  себе на  лицо, тереть
руки куском булгарского мыла. Почти сорвал волглую рубаху с плеч.
     Холопы смоляне,  пришедшие  сюда  вместе  с князем  своим,  почтительно
помогали  Юрию  обтереть  спину  и грудь,  поливали  теплую  воду  на  руки,
зачерпывая кленовым ковшом из ушата. Наконец князь, немилосердно наплескавши
на пол,  обтерся  суровым  рушником, переменил  рубаху  и  сапоги,  расчесал
спутанные волосы. Мгновенно и  сразу яростно захотелось есть.  Ульяния опять
вступила  в горницу, повела за собою  вниз  по лестнице в столовую палату, и
князь,  глядя  сверху  на  ее  чуть  склоненную  голову  в  легком  домашнем
повойнике, русый затылок и нежную шею,  опоясанную рядами  разноцветных бус,
вдруг ощутил бешеное желание, почти ярость: схватить, смять, потащить к себе
в горницу, на  ходу срывая  с  жены Вяземского ее коротель  и белополотняную
рубаху, дабы ощутить наконец в руках голым  и горячим это ухоженное красивое
тело, мять, тискать, опрокидывая на постель...
     Остоялся, отмотнул головою, утишая темную кровь греховного безумия.
     Глубоко вздохнул, конвульсивно сжимая зубы.
     Так вот хватал портомойниц в отцовом  терему, и те, мало сопротивляясь,
расширенными от  ужаса и обожания  глазами взирая на  молодого  князя,  сами
спешили скинуть с себя мешающую преграду одежд.
     Он был  стар.  Теперь уже посадские девки, что приглашены  были убирать
терем, не  взглядывали на него умильно-зазывно, не  проходили мимо, нарочито
виляя бедрами. Он был стар и яростно обижен на жизнь, на мир, на Витовта, на
великого  князя  Василия   (как-никак,  равного  ему,  великому  смоленскому
князю!), даже на верного слугу Семена Вяземского,  что, лишась своего удела,
потащился  за  ним,  за  Юрием,  вместо  того чтобы мудро изменить  и как-то
поладить с литвином.
     За  трапезою  были  князь  Семен, духовник  Юрия,  отец  Никодим,  двое
холопов, конюший князя и старший егерь, и наместник князя Василия московский
боярин,  что  безразлично взирал на Юрия с тем скрытым небрежением, которое,
не выявляясь  явно, не давало права Юрию  вспылить,  но тем  обиднее чуялось
смоленским беглецом  ("И этот  гребует  мною!"  -  рвалось из  души). Ели  в
тяжелом молчании. После молитвы не было сказано почти ни одного слова.
     - В Смоленске тихо? - вопросил князь отрывисто в самом конце трапезы.
     - Витовт  дал людям леготу!  - отозвался, отводя  глаза,  князь  Семен,
досказав с отстоянием:
     - И церкви не рушит!
     Юрий молча скривился. И Олега уже нет! Была еще  надежда,  что смоляне,
недовольные  Витовтом,  подымут  восстание.  Но Витовт  оказался  умнее, чем
полагал Юрий.  И  латынских попов, видно, попридержал! -  домыслил князь про
себя.  Церкви  рушить - на  "потом"  отложено!  Он перебрал в  уме  знакомых
смоленских бояр и с  горем понял, что в городе его не ожидает  никто. Верные
давно  схвачены  и казнены Витовтом,  иные... Приходило признать, что  народ
устал и  хочет  одного -  покоя. И что Витовтова "легота"  потому  и принята
смолянами. Как, когда и почему исшаяла смоленская сила? Куда утекло серебро?
Почто  перестали быть  победоносными  смоленские  рати, когда-то  грозные  и
неодолимые для врага?
     Он  бросил  двоезубую вилку  на  тарель. Вытер  рушником жирные  губы и
пальцы.  Встал,  омыл руки  под  рукомоем.  Прошел  к  себе.  Ульяния  опять
появилась,  позвавши  в баню,  и  опять остро  и страшно колыхнулось  в  нем
бешеное желание. До того, что на миг замглило в глазах.
     На ходу расстегивая домашний суконный зипун, спустился по ступеням.
     Холопы подскочили почтительно.
     Баня  истекала паром. С порога предбанника князя обдало влажным теплом.
Холоп помог  разволочься,  стянул  сапоги.  Князь, поджимая  пальцы  ног  на
холодном полу, пригнувши голову, пролез в  баню,  в облако серого пара, едва
не задохнувшись от огненного жара раскаленной каменки.
     Парились вчетвером. Князь Семен был ростом ниже Юрия, но широк в плечах
и тяжеловат  в чреве. "Как эдакого-то обнимает и голубит?" - подумалось едва
не впервой. Доселе не замечал ни тучности  Семеновой, ни  печати возраста на
его лице.
     Конюший и псарь были оба сухоподжары, предплечья у обоих в буграх мышц.
Конюший польским обычаем брил бороду и носил  долгие  усы, а  псарь до  глаз
зарос  пшенично-сивою  курчавою  бородою.  Размыто  двигались  в  серо-белом
огненном пару, хлестались березовыми  вениками, плескали  на каменку хлебный
квас.  Юрий  дважды  выходил,  не  выдерживая,  обливался  холодянкой,   пил
брусничный квас и снова лез в раскаленное  нутро бани. Наконец, удоволенные,
вылезли в предбанник, уселись по лавкам вокруг  малого столика  с  квасом  и
закусью.  Пили, вспоминая  охотничьи байки, разные  случаи, совершившиеся  с
князем и другими. О невеселых делах смоленских избегали говорить.
     Чуя  во  всем теле  привычную  после  бани легкость  и  веселье,  князь
поднялся  по ступеням к себе,  и  опять, ощутив мгновенную сухость  во  рту,
встретил Ульянию. Глазами, движением рук  позвал  за собой, но Ульяния мягко
выскользнула из его объятий, слегка улыбнувшись, вымолвила тихо, но твердо:
     - Не надо, князь! Постель готова тебе.
     Он  прошел,  остоялся.  Вдруг  весь  покрылся  бурым румянцем  и  молча
вскипел. Не надобен  был Смоленск, ни  Новгород, ни даже  Москва,  -  нужна,
надобна, необходима эта женщина,  по какой-то дикой нелепости принадлежавшая
иному!  Он, не  вызывая холопа, сошвырнул  сапоги  с ног, повалился на ложе,
издав какой-то с придыханием медвежий рык. Лежал, бурно вздымая грудь. Кровь
ходила толчками, в  голове, в сумятице  мыслей  и чувств  проходили картины:
широкая  площадь,  полная  народу, -  Смоленск.  Празднично бухают колокола.
Ведут  литовский  полон.   Проезжают  шагом  вереницею  всадники-победители.
Освобождены  Вязьма, Ржева, Мстиславль.  И  он  восходит по ступеням княжого
терема, и его встречают, и гремят  здравицы, и пир  горой,  и после - пышная
постель, и в  постели, раздетая, трепетными пальцами придерживая сорочку  на
груди, на  полной груди, готовой  вырваться наружу, в плен  его  рукам,  его
поцелуям, сероглазая красавица, приоткрывшая розовые уста, призакрывшая очи,
вся в ожидании, в страхе и трепете, в жажде ласк, его ласк! Она,  Ульяния...
Он  скрипнул  зубами,  тяжело  поднялась  и  рухнула  на  постель   десница,
пробормотал  злое слово,  смял тафтяное  изголовье, погрузил в него пылающий
лоб и  представилось опять, что не в дорогую узорную  ткань, а в лебяжий пух
ее грудей погружает он свое лицо.
     Он поднял лик (он был страшен в сей час, с оскаленными зубами,  жестоко
ощерившийся, почти безумный). В изложне плавала тьма, и казалось, что кто-то
мохнатый,  мглистый - не дьявол ли сам? - сидит под образами внизу и смотрит
на князя черным, как ночной туман, взором.
     - Ты нужна мне! - простонал князь вновь, падая в подушку лицом.
     Показалось, что и все волшебно изменится, и жизнь  вновь обретет смысл,
стоит ей уступить ему и лечь в постель с Юрием. Витовт умрет, литвины тотчас
передерутся друг с другом, и ему воротят Смоленск. А жена?  - вдруг вспомнил
Юрий. -  Ну и что ж! И жена... К чему, зачем? - вспомнил, как живут западные
государи  и герцоги, сколько  и измен, и  любовниц, равно как и любовников у
высокородных дам, как весело, в  удовольствиях,  "игрушках", танцах и пирах,
проводят они  свое время! Почему бы и  ему, Юрию,  не иметь  такое! А  князь
Семен? Семена удалить! Подарить ему тот же Мстиславль!
     Встать? Пойти? Что я  ей  скажу, что скажу ему - проклятие! Лежащему  с
нею рядом, в супружеской постели.
     Утром встал с ложа, спавший с  лица,  с  синими тенями в подглазьях. Он
все перебрал и  все отверг. Даже подумал было сбежать на  Москву, кинуться в
ноги Василию, умоляя о ратной помощи, не видеть, не зреть, кинуться в бой, в
резню, в сечу! Погибнуть в бою, наконец! И что скажет, что сделает она?
     Да  и  кто  он  ей?  Ни муж, даже  и не  любовник.  Забудет,  пристойно
погрустив... Нет!  Нельзя уезжать! Нельзя бросить  ее этому  жалкому дураку,
надеющемуся, ежели он, Юрий, получит смоленский стол, вернуть свою Вязьму!
     И уедет туда вместе с Ульянией... Нет, никогда!
     Несколько  дней прошло во внешнем  благолепии и покое.  Князь загадочно
молчал, и, когда взглядывал  на Ульянию, глаза его сверкали, как драгоценные
камни.
     Вяземская княгиня, к беде своей, не понимала Юрия  до  конца.  Сама она
была спокойной,  улыбчивой, не  чуждой  веселья женщиной, с охотою бегала на
Святках кудесом вместе  со  своими  холопками, не обижаясь,  когда посадские
парни  валяли ее в  снегу,  а то и сажали в сугроб, задравши  подол. Все это
было можно  в святочной  игре,  но дальше  этого княгиня попросту никогда не
дерзала, даже в тайных  мечтах своих. Муж,  семья, дети - это  была святыня,
как  и  брак,  освященный церковью. И  когда  заходили  разговоры  о чьей-то
стыдной гульбе, Ульяния, подобно древней  деве Февронии, попросту уходила от
разговора и  раз,  изумивши  наперсницу свою, отмолвила о  чьей-то  порочной
жизни, о чем судачили все вокруг:
     -  Не ведаю того! Знаешь, меня это не  замает! Сказано бо: не судите да
не  судимы  будете! И ты не  суди о том.  Господь  рассудит всех нас,  когда
предстанем пред Ним, кто из нас праведник, а кто грешник!
     И за мужем своим из сожженной Вязьмы Ульяния поехала, не воздохнув.
     Старшую дочерь успела выдать замуж,  а теперь пристроила и  младшую  за
московского городового боярина (обе дочки родились рано: Ульянии не было еще
и шестнадцати), а сынишка, роженный спустя время, погиб от моровой болезни в
пору осады Смоленска полками Витовта. Но и это не сломило ее, хоть и чаялось
в ту пору уйти в монастырь, да пожалела мужа  и дочь. Сейчас Ульянии не было
еще и тридцати, она  и красавицей  стала именно  теперь,  на  полном  бабьем
возрасте. Налился  стан и плечи. Груди, даром что родила троих детей, стояли
почти не  отвисая, и женки, что мылись  в бане вместе с княгиней, завистливо
вздыхали, глядя на ее точеную стать. Но  и завидовать Ульянии было не можно,
до того  ровный, "солнечный" норов имела она,  до того участлива  и добра ко
всему окружению.
     Князь Семен был старше жены почти на двадцать лет и любил  ее безмерно.
Любил и тихо гордился  супругой, которая казалась да и была для  него лучшею
женщиной  на земле. В минуты трудноты  или горя он немногословно сказывал ей
свои  заботы и  всегда  находил не  только женское участие и  ободрение,  но
зачастую  и дельный  совет. Такова была эта супружеская пара, которой судьба
(или рок!) поручила быть слугами великого князя Смоленского Юрия.
     И в этот день,  в  этот роковой  день, вставши  поутру  супруги, словно
предчувствуя судьбу, как-то вдруг и враз глянули друг на друга:
     - Не нравится мне Юрий! - вымолвил князь Семен. - Дичает, сходит с ума!
В Смоленск его не созвали, чаю, и не созовут, дак он  теперь чуть что зверем
кидается на людей. А был бы прямой князь, и родовой чести не уронил, кабы не
литвин...
     - Женку ему надо! -  отмолвила Ульяния. - Он уж и на меня...  - Вовремя
прикусила губу.
     Семен поглядел  на жену  хмуро  и задумчиво.  В добродетели  супружницы
своей князь не сомневался ни на миг, но нрав князя Юрия был ему хорошо ведом
и вызывал тревогу. "Седина в бороду, бес в ребро! - подумалось скользом. - И
почто держит  Витовт у себя  супругу Юрия!  Не велика  доблесть  - княжеских
женок в полон забирать!"
     - Ты осторожнее с им, прислужницу бери какую с собой!
     Не  ведал  Семен,  что прислужница нынь  не подмога, и стало бы Ульянии
вовсе не попадаться на княжой погляд!
     Между тем Юрий  еще  утром  вызвал  к  себе  конюшего, коему  и  прежде
приходило  выполнять  интимные  поручения  Юрия, и  твердо  глядя  в  глаза,
вопросил:
     - Ежели прикажу помочь мне в постельном деле, возможешь?
     Тот шевельнул усом,  подумал,  глянул  хмуро,  возразил:  "Не  впервой,
князь! - но, когда понял, что речь идет об Ульянии, задумался и он:
     - Сама не пойдет!" - бросил решительно.
     - Прислужницу задержи! - перебил Юрий. - С княгинею сговорю сам!
     Конюший трудно кивнул, еще пуще охмурев.
     - Хлопцев верных возьми, не сробели чтоб! Викулу и Воробья хотя бы!
     - Воробей на такое дело не пойдет, - отверг конюший и пояснил:
     - Любит княгиню! Мечислава разве да Ховрю созвать...
     - Найди! - отмолвил Юрий, прекращая разговор.
     Конюший поворотил, понурясь, но, уже подойдя к двери, пробормотал:
     "Може, князь... Девку какую посвежей из города... Оченно занятные есть!
И откупиться мочно потом!"
     Юрий  глянул, каменея  ликом.  Только тянул,  и  конюший враз  дрогнул,
отступил, не обык спорить с господином, да и ведал, сколь Юрий скор на  руку
и падок  на  кровь. И еще  пала ему  благая мысль,  когда  выходил: упредить
княгиню Ульянию... Дак тогда тотчас бежать надобно! А коли не поверит она?
     Ульяния в тот день, распорядясь ествой для князя (из утра, встав,  сама
напекла  коржей  с  медом,  на  которые  была  великая мастерица),  с  двумя
прислужницами скоро  накрыла  столы и уже  намерила  покинуть княжий  покой,
когда ее созвал слегка побледневший холоп Юрия:
     - Великий князь кличет тебя, госпожа!
     Мигнувши сенной  девушке идти следом, Ульяния поворотила в  горницу,  и
лишь  тихо  охнула,  когда  дверь  за  ее  спиной  с  треском  закрылась,  а
взвизгнувшую было прислужницу там, назади, отволокли посторонь.
     Накануне  этого  дня Юрий почти  не спал. Под утро  даже решил было все
бросить, отослать от себя Семена с Ульянией... Не возмог! И сейчас с мрачною
силой приближась, взял княгиню за предплечья, глядя  в ее побледневшее  лицо
сверху вниз безжалостным, ястребиным зраком, вымолвил хрипло:
     - Не могу без тебя! Ночей не сплю! Ты одна... Тебе... Все отдам!
     Ульяния   пятилась,   пытаясь  сохранить  спокойствие   и,   не   теряя
достоинства, освободиться из рук Юрия.
     - Не надо, князь! - выговорила горловым, глубоким голосом. - Я - мужняя
жена. Это  навек! Даст  Бог, воротишь и ты  княгинюшку  свою  из  литовского
плена. Не век же будет Витовт ее держать!
     - Ты  мне нужна,  ты! -  рыкнул князь.  -  Добром  или силой, живой или
мертвой тебя возьму! Да, я безумен! Я не могу без тебя, без твоих рук, глаз,
губ, без твоего лона!
     - Пусти, князь! - Ульяния возвысила голос, и непривычная прямая складка
прорезала ее всегда чистый белый лоб. - Я перед Богом клялась! На всю жисть!
Для меня нет иных мужей!
     - Иных?! - прошипел Юрий, не отпуская и встряхивая Ульянию. - Я - иной?
Я - великий князь Смоленской земли! Вы все обязаны служить мне!
     Они боролись. Ульяния с нешуточною силой вырывалась из рук князя.
     -  Эй! - наконец  крикнул Юрий, и тотчас готовно  вбежали двое холопов,
готовых исполнить его приказ.
     - Да ты... варвар... мужик! Насильник! Вор, татарин, литвин поганый!
     - кричала она, мотая раскосмаченною  головой. Повойник  упал на пол,  и
косы рассыпались по плечам, сделав княгиню еще обольстительней. Кусая губы в
кровь  и увертываясь  от поцелуев Юрия,  она  боролась, уже  теряя силы,  и,
наконец, завидя ражих холопов, вскричала в голос:
     - Ратуйте! На помочь! Сема! Семен!
     Вяземский почуял неладное сразу, как жена отправилась кормить Юрия.
     Но не дал воли предчувствию своему, а потому опоздал. И, уже взбегая по
ступеням, услышал  сдавленный вопль жены.  Приздынув  саблю,  не вынимая  из
ножен лезвия, молча, страшно рубанул плашмя по лицу холопа, пытавшегося  его
задержать. Ворвался в гостевую горницу и уже отсюда услышал жалостный призыв
супруги.  Кровь бросилась в голову,  он  вырвал  из ножен  клинок,  мало что
соображая, рванул к двери. Юрий, услышав шум, швырнул Ульянию в руки холопам
и, тоже обнажая  саблю,  ринул  к двери,  почти на пороге  сойдясь с Семеном
Вяземским.  Тот, приученный к повиновению  великому князю всей жизнью своей,
не посмел поднять оружия, отступил, выкрикнув только:
     "Отпусти!",  и  тут  же  упал,  разрубленный  Юрием  от плеча  почти до
поясницы страшным сабельным ударом.
     Юрий  ступил шаг,  глянул в тускнеющие глаза убитого  им верного слуги,
безумным взором обведя перепавших холопов, что замерли с оружием в руках, не
ведая,  что  вершить и куда  кинуться.  Молча бросил кровавую саблю  в  лужу
человечьей крови  на  полу, и,  не сказавши слова,  поворотил в горницу, где
холопы продолжали держать бившуюся у них в руках княгиню.
     - Прочь! -  вымолвил.  И те исчезли  тотчас, оставив раскосмаченную,  в
порванном платье женщину, которая выкрикнула заполошно, глядя на Юрия:
     - Не подходи! На тебе кровь!
     - Ты  теперь  вдова!  -  мрачно  оскалясь, вымолвил  Юрий.  -  И будешь
принадлежать мне!
     Он еще ничего не понимал,  не увидел даже, что Ульяния схватила хлебный
нож со стола, а слепо, страшно ринул к ней, свалил, подхватив под мышки, как
куль с овсом, перебросил  себе  на плечо и понес  в спальный покой, на  ходу
задирая  и сдирая с  нее рубаху и  платье. И уже  вовсе пьяный от  желания и
бешенства, швырнул, заголенную, на постель.  Узрев ее  полные  голые  ноги и
курчавую шерсть  лобка,  готовясь здесь и сразу, силой  распялив ей колени и
задрав рубаху выше груди, безжалостно войти  внутрь этого вожделенного тела,
насиловать и терзать, не думая больше ни о чем, и  даже не почуял враз удара
ее  ножа  себе в  предплечье.  Только шуйца ослабла враз, и сведенные пальцы
левой  руки,  до  того  сжимавшие  железною  хваткой  мягкую  нежную  плоть,
разжались бессильно.
     Она вновь взмахнула ножом, но Юрий успел перехватить ее запястье правой
рукою  и,   теряя  кровь,   теряя  силы,  закричал  слуг.  Пока  те  кое-как
перевязывали  господина,  он  глядел  немо   и  мрачно  на  полураздетую,  с
оскаленным в  животном ужасе  лицом,  непохожую  на  себя  женщину,  которая
кричала ему в лицо:
     - Ну же, убей! Семена убил, и меня убей вместе с ним!
     И вдруг волна дикого  гнева  затопила его всего до самого дна души:  он
понял, что стар, что он -  не великий князь, а  жалкий беглец (хоть  Ульяния
ничего такого просто не думала!), что он уже совершил непоправимое и теперь,
как камень, пущенный из пращи, обязан долететь до конца.
     -  Взять! - вскричал.  -  Взять  убийцу!  -  И  с  пеною  на  устах, со
страшными, побелевшими от гнева глазами, приказал:
     - Рубить! Руки, ноги рубить!
     Не мог, не мог оставить ее такою вот, разодранной, избитой, и все одно,
прекрасной и живой.  И  холопы,  заплечных  дел  мастера,  не раз  и  не два
исполнявшие смертные  приказы Юрия, разом побелев и  закусив губы, поволокли
женщину вон из покоя, а он пошел следом, ибо должен был досмотреть до конца,
как, положив  на колоду, ей отрубают по локоть ее  нежные белые руки (а  она
кричит  уже  нечеловеческим  предсмертным  воплем),  как  задирают ноги, как
безжалостная секира превращает в  кровавый обрубок это прекрасное тело и как
она,  еще живая,  живая  еще!  смотрит  на  него, уже  не  крича,  с  немым,
предсмертным укором, голубеющими в предсмертной истоме огромными  глазами...
И останет жива? - вдруг помыслил с ужасом князь, - этим обрубком?
     - В воду,  в воду ее! - заполошно вскричал он и  сам, шатаясь,  побежал
следом, за  измазанными кровью холопами, которые, торопясь и дергаясь, несли
человеческий  обрубок к  реке, уливая дорогу кровью, ее кровью!  И ввергли в
воду,  и она  еще вынырнула, раз и  другой, шевеля кровавыми  культями рук и
ног,  вынырнула, все так же предсмертно глядя на  князя и хрипя  и, наконец,
исчезла в воде, когда Юрий готов уже был потерять сознание.
     Шатаясь,  всхрапывая,  как  запаленный конь,  Юрий добрался до постели,
упал,  молча давши  себя  перевязать  и обмыть.  Немо  глядя, как  прислуга,
пугливо взглядывая на раненого князя, замывает  пол,  и постепенно приходя в
сознание, Юрий начал понимать наконец, что он наделал и что ничего  не можно
поворотить, и даже оставаться здесь, в Торжке, ему больше нельзя.
     В глазах слуг был ужас, и тот же ужас проник наконец в сердце князя.
     Совершенному им  не  было и не могло быть  оправдания ни в земном, ни в
небесном суде.
     На  третий  день,  когда  зловещие слухи потекли по городу и  торжичане
начали собираться кучками супротив княжого  двора, Юрий, замогший уже сидеть
в седле, с левою рукою на  перевязи, садился  на коня. Ехали с ним немногие,
большая часть  прислуги попросту разбежалась, и путь его был долог:  прямо в
Орду.  Ежели  ордынский  хан  не  даст ему  помочи  и  не  поможет  воротить
Смоленска, жить ему  нельзя и незачем.  И тут  оставаться после совершенного
преступления не можно тоже.
     "И бысть ему в грех и в студ велик, и  с того побеже ко Орде, не  терпя
горького  своего  безвременья  и  срама  и  бесчестия"  -  как  писал  о том
впоследствии московский летописец.
     И бежал Юрий стыдно, втайне от московских бояр,  прячась и путая следы,
хоть его никто и не преследовал. Бежал, надеясь уже невесть на что, а скорее
всего, попросту бежал от стыда, вот именно, от бесчестья и срама.
     Он еще  вынырнет  в Орде,  постаревший,  с  вытянутою мордою  голодного
волка, порастерявший  последних  слуг. Он еще будет обивать  пороги  вельмож
ордынских,  рваться на прием к самому хану, раздавая  придверникам последние
золотые иперперы и  корабленники своей  некогда  богатой казны, и,  конечно,
ничего не выходит, не добьется, никому не надобный тут, где  трудно решалась
судьба власти и было совсем не до изгнанного смоленского князя.
     Кто-то из московских торговых  гостей сказывал  потом, что видел Юрия в
Орде, в потрепанном дорожном охабне, в стоптанных, потерявших  цвет сапогах,
жалкого и седого, стоящего,  словно нищий,  у порога чьей-то богатой юрты, и
мерзлый  песок  со  снегом,  приносимый  ветром   из  пустыни,  обжигал  его
морщинистое лицо со слезящимся взглядом некогда гордых глаз.
     Быть может, то и не Юрий был, а кто-то другой?
     Во  всяком  случае,  на  другой  год,  когда  Василий  возвращался   из
очередного похода на Витовта, ближе  к осени,  смоленский князь  объявился в
Рязанской  земле,  в пустыни,  в монастыре, у  некоего  игумена, христолюбца
именем Петра,  повестивши  тому,  что  он не  беглый  тать,  не разбойник, а
великий  князь Смоленский, в  знак чего  он показал  свой нагрудный золотой,
усаженный самоцветами крест, и был принят Петром Христа ради. Князь  уже был
болен, кашлял натужно,  выплевывая  шматы  крови,  и вскоре слег,  сурово  и
честно  исповедавшись  игумену  во  всех  своих  прегрешениях,  простимых  и
непростимых.  Старик монах  сидел  у постели  князя задумчив  и  скорбен. Он
только  тут, на исповеди, окончательно  поверил безвестному  беглецу, что он
именно  тот, за кого  себя  выдает.  Сидел,  думая, достоин ли  князь  после
совершенного  им  злодеяния отпущения  грехов и  христианского погребения? В
конце концов, все же причастил и соборовал князя, присовокупив:
     - О гресех же своих повестишь Спасителю сам на Страшном суде!
     Умер  Юрий  четырнадцатого  сентября, когда уже желтел  лист,  и  осень
испестряла боры своею предсмертной украсой.
     Так окончил свои дни последний  великий смоленский князь,  Иванов внук,
Александров   правнук,   Глебов   праправнук,   Ростиславль   прапраправнук,
Мстиславль пращур, Давидов  прапращур,  Ростиславль прапрапращур, Мстиславич
Владимира Мономаха, не в  родной стороне,  лишенный  своей отчины и  дедины,
великого княжения Смоленского, странствуя в изгнании, вдали от своей великой
княгини, братии, детей,  сродников,  бояр и  слуг - всех отчуждися,  поминая
свои  беды и напасти, как пишет позднейший летописец, -  плачеся  и сетуя  о
гресех своих, и жития сего суетного и прелестного, бедную славу и погибающую
забываша,  и  от  мыслей  своея отнюдь  отвращашася, и  добрым житием  тщася
угодити  Богу...  И  тако  скончася род великих  князей  Смоленских,  и учал
владети  Смоленском  Витовт  Кейстутьевич,   князь   великий  Литовский,   -
прибавляет летописец, заключая свой невеселый рассказ.



     События путаются в разных летописных  сводах, переезжают из года в год.
Поздняя,  Никоновская,  те  же  факты  излагает  на  год  ранее  московского
летописного свода  конца пятнадцатого  века. Историки тоже  разноречат  друг
другу, и как бы хотелось иметь  под рукою сводные  хронологические таблицы с
выверенными хронологическими датами! Но их нет (как нет  и многого другого -
истории  русского   костюма,   например!).  Или   это  попросту  моя  личная
неграмотность, и где-то  кто-то все это знает, и тогда обязательно по выходе
книги, ежели подобное событие произойдет, уязвит меня в незнании...
     Пусть уязвляет!  Возможно, когда-нибудь в  старости - гм-гм! мне уже за
семьдесят! - наступит  пора,  когда  вопрос о куске  хлеба  на  каждый  день
потеряет  свою  остроту,  я  смогу  собрать  всю  критику  в  свой  адрес  и
перепроверить несчастную  хронологию, установивши, наконец, зимой  1405/1406
или  зимой   1406/1407  года  (или  1407/1408?)  Шадибек  убил  Тохтамыша  в
Симбирской земле?
     К чему вообще,  казалось бы, выяснять эту чехарду сменяющих  друг друга
ордынских ханов? А вот к чему.
     Шадибек  защищал Московский улус и  помогал Василию Дмитриевичу в споре
последнего  с Витовтом и Литвой. Тохтамыш же, подаривший было Русь Витовту в
1399 году, оставался  другом литвина и в последующие годы. К покровительству
Витовта прибегали и его дети, в частности, "Зелени-Салтан"
     - Джелаль  эд-Дин (сыновья Тохтамыша, впрочем,  от разных жен, в борьбе
за  власть  не  стеснялись  резать друг друга!), Тохтамыш  воевал  в Сибири,
оставаясь постоянным врагом Большой Орды и мечтая утвердиться в Сарае.
     Воевал и с Темир-Кутлуком, загадочно погибшим во цвете лет, воевал  и с
юным Шадибеком,  за спиною которого,  как и  за  спиною его предшественника,
стоял  загадочный  Идигу  - Едигей  русских летописей,  который  враждовал с
Витовтом и слал, до времен, ласковые  послания Василию Дмитричу, называя его
своим сыном. Истинных же намерений его не ведал никто.
     Такова была расстановка сил на великой русской  равнине, когда, то ли в
начале 1406-го, то  ли в  конце 1406 - начале 1407 года, в метельных струях,
пробивая копытами  передовых глубокие  снега,  что  замели все  пути-дороги,
двигалось в Заволжье конное татарское войско.
     Мохнатые кони тяжко ступали,  отфыркивая лед  из ноздрей, шубы, тулупы,
овчинные  и суконные монгольские  дэли, русские опашни и  армяки, что у кого
было, натянутые подчас поверху  чешуйчатой тяжелой монгольской брони, а то и
поверх стеганых тегилеев на суконной подкладке, были запорошены снегом.
     Липкий снег лежал на мохнатых остроконечных шапках, сек лица, завивался
в гривы  и хвосты коней. В струящихся потоках  серо-синей  морозной  мглы то
выныривая,  то  пропадая  тянулись кони победителей, за которыми кое  у кого
скрученные  арканами  и привязанные  к  седлу  поводного коня чернели, также
закутанные кто во что фигуры полоняников. Среди них знатные воины,  за  кого
можно было взять  выкуп,  и женщины-татарки,  отобранные  из обоза  врага  и
сожидающие  теперь своей новой участи: быть  ли проданными на базаре  Сарая,
или  войти  в  юрту  победителя  младшей  женой.  За войском  сплошною серою
шевелящейся облепленной снегом пеленой покорно топотали овцы, на снегу там и
сям оставались трупы выбившихся из сил животных, а вослед войску бежали стаи
голодных  зимних  волков,  набрасывающихся в  драку на  издыхающую  скотину.
Впереди,  окруженный нукерами,  вдосталь  закутанный  в  тонкую  бело-рунную
овчину, ехал хан Шадибек  с тем же, как и у  его воинов, красным, иссеченным
колким снегом лицом, щуря глаза от  ветра и взглядывая вперед себя в снежную
муть. Хан был счастлив.  К седлу  его  коня был приторочен  тяжелый  кожаный
мешок, в котором находилась  самая  дорогая добыча из всего,  захваченного в
победоносном бою, - голова хана Тохтамыша.
     Шадибек  время от времени трогал мешок концом  плети  и  довольно щурил
глаза.
     Многолетняя пря оканчивалась, победно  оканчивалась! Теперь  наконец он
станет законным повелителем  Большой Орды и,  как  знать, возможно, вскоре и
всего  наследия  Батыева!  Сплотит Орду, подчинит непокорных беков,  и вновь
возродит падающую славу степной империи!  И вновь у  ног ордынского  хана, у
его ног! будут простираться послы западных и восточных земель, искать у него
покровительства  и защиты, привозить к нему золото, парчу, дорогие индийские
камни, рабынь и оружие! И он  заведет  гвардию  из  гулямов -  как  у самого
великого Тимура, Гур-Эмира, Железного хромца, как его называют русичи! И что
скажет ему  тогда старый Идигу? Впрочем, Идигу наверняка уже поджидает его в
Сарае с полоном и добычей, и будет гордиться его успехами!
     Кони  идут  шагом,  проминая  снег. Воет метель. Черные,  ежели глянуть
издали, всадники на своих  мохнатых  конях то возникают,  то тонут в текучем
сизом пологе летящих снегов. Подрагивают притороченные к седлам копья.
     Торока  (переметы)  набиты  добром,   лопотью,  узорочьем,  оружием   -
удоволены все, и теперь лишь только бы добраться до Сарая!
     В редких  припутных деревнях  одни  древние старухи  и  старики. Жители
дернули в леса,  уведя  скотину. Сидят теперь в лесных схронах, в землянках,
понаделанных загодя, а то и просто под кучами бурелома, в брошенных берлогах
медвежьих. Тут же  терпеливая голодная скотина, которой, кроме хвойных лап и
березовых почек, нечего предложить. Все пережидают,  пока пройдет войско, не
то  запросто уволокут скотину с собой! Не  посмотрят, кто ты  есть: татарин,
чуваш, мариец али удмурт,  хоть  кричи, хоть кланяйся,  все  одно, уведут  с
собою!
     Воет метель. Победоносная рать хана Шадибека возвращается к дому.
     Уже на  подходах к Сараю рать  начинает понемногу  таять. Степные эмиры
уводят  своих  воинов  к  зимним  кочевьям.  Где-то горько  плачет,  кричит,
расставаясь с матерью, молодая пленная девка: та  и другая захвачены разными
воинами. В Сарае полки и вовсе менеют числом. Поход окончен!
     Впереди  - теплая юрта,  чумазая жена, едкий кизячный дым костра, дети,
что  тотчас облепляют  вернувшегося с  победою  родителя, горячая шурпа  или
вареная баранина. Зовут есть, и старая жена, сдерживая недовольство, свысока
поглядывает  на  робко  жмущуюся к порогу полонянку, приведенную  мужем ей в
помощницы,  себе  - на  постель,  приходится пережить,  не прекословя. Закон
разрешает иметь четыре жены, а наложниц никто не считает  даже - сколь может
прокормить господин!
     В низкий загон, перекрытый жердевою кровлей и камышом, загоняют  худых,
едва  добредших баранов. Ничего, дошли дак оклемают!  Добытую в бою аланскую
саблю господин юрты  бережно вешает над  своим ложем.  Редкая добыча! Стоит,
почитай,  нескольких русских рабов! Пьют кумыс. Полонянка, которой милостиво
сунули недогрызенную кость и тоже плеснули в чашку шурпы, торопливо ест, вся
сжимаясь от предстоящего: ей  делить постель с господином тут же, в юрте, на
глазах у биче-беки, старой  жены,  и та  будет  ее  потом из утра  шпынять и
гонять по работам, как будто ее воля была в том, чтобы оказаться здесь!
     А в кирпичном дворце, где от бронзовых  жаровен, полных  горячих углей,
струится  жар, и ковры  Шемахи  и  Хорассана покрывают  и пол,  и  стены, на
расстеленном дастархане идет пир. На кожаных подносах дымится вареная конина
и баранина.  В  узкогорлых  кувшинах  стоят  греческие  вина, пьяный кумыс и
русский  мед. Играет  музыка,  танцовщицы с  застывшими  лицами,  с глазами,
подведенными сурьмой, изгибаются в восточном танце. Нойоны,  эмиры и темники
войска  берут,  уже  устав от еды, кто конскую  почку, кто плетенку  вяленой
дыни, кто подносит чашу кумыса к губам, молодые уже похотливо взглядывают на
танцовщиц, и старый Идигу, посмеиваясь, глядит на пир, любуя взглядом вождей
воинства и  слушает  уже  слегка  хмельную,  гордую  речь  Шадибека, во  всю
расписывающего   скорое   величие  восстановленной   Золотой   Орды   -   им
восстановленной!
     - Я привез тебе подарок, Идигу! - говорит Шадибек. - Дорогой подарок!
     Я хотел показать тебе его сразу, но  решил - пусть  сперва будет пир! А
теперь - смотри!
     Шадибек  хлопает в  ладоши и тотчас входят воины,  -  двое с серебряным
блюдом в руках. Девушки расступаются, перестав изгибаться в танце,  смолкает
зурна. На  блюде  лежит  мерзлая,  оттаивающая голова, та, что  Шадибек  всю
дорогу вез с собою на седле. Блюдо обносят кругом и  ставят перед Идигу. Тот
задумчиво глядит. Под  головою, в  тепле пиршественной залы, расплывается по
блюду красная влага. Лик Тохтамыша черен и слеп.
     Эмиры,  кто не  зрел, по очереди подходят, взглядывают, кое-кто трогает
пальцем смерзшиеся волосы этой еще  недавно грозной головы повелителя степи,
который, и поверженный в прах Тимуром,  и разбитый на Ворскле, еще много лет
подымал рати,  бился за власть, ибо слава объединителя степи, второго Батыя,
упорно текла за ним.
     Идигу шевелит ноздрями, как бы принюхиваясь к тонкому, тяжелому запаху,
что начинает издавать оттаивающий страшный дар. Девушки  глядят завороженно,
расширив  глаза.  Эмиры  цокают, покачивают  головами:  кто удоволенно,  кто
озабоченно хмурясь.  Далеко  не все считают, что  Шадибек  был прав, отрезав
Тохтамышу  голову.  Повелитель заслуживал почетной  бескровной смерти - быть
завернутым в войлочный ковер и удушенным.
     Но  вот,  насладившись впечатлением  гостей, Шадибек  кивает  воинам  -
унести блюдо.  Идигу  взглядывает на него  озабоченно, без  улыбки.  Шадибек
говорит:
     - Теперь мочно объединить степь!
     - У Тохтамыша остались дети! - возражает Аксай.
     -  Они  не  страшны! Они будут резать  друг друга!  - Шадибек, кажется,
продумал все заранее. - И им можно помочь в этом!
     Идигу  едва  заметно кивает  головой,  смотрит  на юного  хана,  слегка
вытянув  шею, и  по-прежнему  без  улыбки.  Наставя большое  старческое ухо,
старается не пропустить ни слова из того, что говорит хан.
     - Хромой Тимур не позволит тебе усилиться! - поднял голос Керим-бек.
     - Как только ты пойдешь к Иртышу, он выступит в степь!
     Шадибек смотрит,  медлит, молчит,  загадочно  улыбаясь.  Потом  говорит
громко, размыкая уста:
     - Великий Тимур  умер! Я  получил тайную  весть!  Умер  во время  пира,
собираясь  в  восточный поход! Теперь  его  держава  падет, а дети  и  внуки
раздерутся друг с другом! И  мы сумеем вновь получить Хорезм! - договаривает
он,  уже торжествуя. - И отберем Арран! И, быть может,  войдем в Хорассан. И
мы  должны покончить  с фрягами  в Крыму!  Раздавить  их  города, как  Идигу
раздавил  Херсонес  Таврический!  Они  порубили  Мамая, погубят и нас!  Крым
должен стать драгою жемчужиной  в ожерелье империи! Латинских попов  нам  не
надо, они хитры и  коварны,  и  не служат  истинному  Богу!  И город  царей,
Византии,  Константинов  град,  мы когда-нибудь  тоже  возьмем  сами!  Пусть
туркам-османам - та сторона Греческого моря, а эта сторона - нам!
     По полати,  меж  тем  как  говорил Шадибек,  тек  ропот, подобный  шуму
подходящей  конницы.  Эмиры   трезвели,   присматриваясь  к  столь  нежданно
возмужавшему мальчику.
     - А что ты сделаешь с Витовтом,  который забирает все новые земли и  не
платит нам дани? - вопросил доныне молчавший Бичигу.
     - Я послал  рать в  помочь московиту, дабы остановить Витовта. Витовт -
друг  Тохтамышу и, значит, наш враг! Литвина  надо  загнать за Днепр, а быть
может, и за Днестр: пусть города,  что ныне служат Литве, платят нам  дань и
дают воинов!  В  низовьях  Днестра  сидят гагаузы, наши  улусники,  и  я  не
позволю,  чтобы  в  Крыму  или  в  Казани  или  еще  где-нибудь  были  иные,
неподчиненные нам  ханства.  Тохтамыш  не сумел  сделать того,  что  обязаны
сделать мы! Мы все! В степи наконец-то должна быть  единая власть, один хан,
одна  вера, одна династия - права которой будут переходить, как у московита,
от отца к сыну! К старшему сыну!
     Шадибек уже говорил то, о  чем лучше бы ему было смолчать. Он был молод
и пьян, он  забыл, что  о власти  в Орде  нынче  хлопочут слишком многие,  и
никому из них не по нраву пришлась бы несменяемая ханская власть. Он забыл в
упоении победы  и про  то, что Орда уже  не та, не  прежняя,  забыл о  нищих
слепцах, что стучат одеревенелыми ногами на улицах Сарая, забыл о сиротах, о
замерзлых  трупах, что ежеден по утрам собирают смотрители  двора и  вывозят
далеко  в степь. Забыл  о  рваных кибитках,  о грязном войлоке, о голодающих
воинах, что не получили своей доли в днешней добыче и не ведают, чем кормить
детей.  Забыл  о  пышных  гаремах соратников  своих,  о  драгоценных тканях,
прозрачных  камнях индийской  земли, чеканных  курильницах,  коврах, дорогих
рабынях, - обо  всем, что обессиливало  и клонило  к упадку некогда  грозную
державу монголов.
     -  Мы  раздвинем наши владения  от стен Китая  до Исфагана и Карпатских
гор! И будет единая великая  татарская держава на всей  этой  земле!  Единая
великая Орда! Вот почему я показал вам теперь голову Тохтамыша!
     Он  говорил,  и  его  слушали,  кто  озабоченно,  кто  восхищенно,  кто
посмеиваясь про себя, а  старый Идигу сидел недвижно, свеся  голову и утупив
глаза  в  пестрый шемаханский ковер. Он думал  о том, что  уже, по-видимому,
приспела пора заменить излиха повзрослевшего Шадибека иным ханом, безопасным
для него, старого Идигу!  Ибо Крым, при  всех  переменах  в Орде, он намерен
оставить за собою!
     То, что  прошлого величия Золотой Орды, а  тем паче монгольской державы
Чингизидов  уже не  вернуть,  он  знал. И  не этому  восторженному  мальчику
пытаться возродить невосстановимое.



     Год от Рождества Христова  1407-й был богат важными смертями. На Рязани
умер,  подорвавши  здоровье в  литовском  плену,  старший  сын  князя  Олега
Родослав  Ольгович, и смерть его почти тотчас развязала старый спор пронских
князей с рязанскими.
     На  Москве умер старый  боярин Федор Кошка,  умевший ладить с Ордою,  и
отношения Москвы с Сараем после его смерти вовсе расстроились, что и вызвало
последующие роковые события.
     Наконец, умерла вдова  Дмитрия Донского  Евдокия, и с нею  окончательно
отошел в прошлое прежний век, век великих дум и свершений, век гигантов, как
уже начинало видеться  теперь, век Калиты, митрополита Алексия, преподобного
Сергия, век Ольгерда и Кейстута в Литве, век  Тамерлана в далекой Азии, век,
когда под обманчивой  властью Тохтамыша  объединенная Орда возомнила  было о
своем прежнем величии. Век трех великих сражений: на Дону, Тереке и Ворскле,
где гиганты бились друг с другом, губя древнюю славу свою... Великий век!
     Будут и еще  битвы,  будут новые грозные события и  новые  одоления  на
враги, победы и поражения, но что-то сместилось, что-то ушло в воспоминания,
стало  учительным наследием для потомков -  как жизнь Сергия Радонежского...
Прошлое становится прошлым, когда умирают последние живые свидетели времени,
и Евдокия Дмитриевна, рано состарившаяся мать  целого гнезда потомков  Ивана
Красного  и  Дмитрия Донского,  была одним  из таких  живых  свидетелей,  со
смертью которых меняется время.
     Ранней  весною,  едва только протаяла  земля,  Евдокия  заложила  новый
каменный  храм  в  Кремнике во  имя  Вознесения  Господня. Она давно  уже не
вмешивалась в дела сыновей, и  лишь старалась  утишать  восстающие среди них
свары. Не спорила с  Софьей, предоставляя старшему сыну самому разбираться в
семейно-государственных делах и укрощать литовского тестя,  что все ближе  и
ближе подходил к границе Московии. Себе она  оставила, помимо воспоминаний о
горячо  любимом  супруге  своем,  дела  веры,  заботу  о  нищих   и  убогих,
монастырское   да  церковное  строительство.  И  тем  утешалась.  Теперь  ее
собеседниками  были зачастую,  помимо  духовных лиц,  иконописцы  княжеского
двора  и зодчие.  Часами могла  слушать  о  святынях  Царьграда,  о  чудесах
сказочной  Индии,  о творениях  фрягов  в далекой Италийской земле.  Подолгу
молилась,  и очень  убивалась, когда отошел  к праотцам Киприан, ставший ей,
после смерти Сергия, подлинным отцом духовным.
     Сейчас  она  стояла,  кутая  плечи  в  невесомый  соболий  опашень,  и,
взглядывая на набухающие новой жизнью  еще  голые ветви сада,  меж  которыми
суетились, перепархивая, щебеча и ладя гнезда свои, певчие птахи. Стояла над
ямами, сожидая, когда наконец  уложат на дно дубовые бревна, зальют тинистым
раствором  и  начнут  выкладывать фундаменты храма,  строящегося ею  на свой
кошт.  А там -  лишь  бы стены сровняли  с землей и начали расти  вверх! Она
знала, как это бывает: как валят в ямы, заливая раствором, бут, как начинают
выкладывать, подгоняя тесаные плиты друг к  другу,  стены храма и полукружия
дьяконника и алтаря. Измазанные мастера, сбрасывая пот со лба (буйные волосы
схвачены кожаным гайтаном, холщовые рубахи потемнели от пота,  - даром,  что
на  улице весенняя стыть, и стоючи, начинаешь чуять, как  холод забирается в
цветные выступки и ползет по ногам все выше и выше).
     Сенные  боярыни   великой  княгини  робко  постукивают  нога   о  ногу,
взглядывают на госпожу отчаянно. Евдокия подзывает старшего мастера и своего
ключника, распоряжается,  чтобы  мастерам  поднесли  горячего  сбитня  -  не
простудились  бы невзначай!  И только после  того наконец  уходит к теремам.
Обрадованные боярыни  и  сенные  девушки торопливо  бегут  следом: скорей бы
забиться в теплые горницы!
     А  Евдокия идет  бережно (внутрях  что-то нехорошо!) и на ходу шепотом,
почти  про  себя, читает молитву. Старинные  слова,  сложенные века назад за
тысячи поприщ отсюда, в жаркой пустыне, или в сказочном Цареграде, в котором
она никогда  не  была,  врачуют душу. Как безмерен мир! И какое  спокойствие
нисходит,  когда в церкви  в волнах ладана, в согласном хоре  многих голосов
звучит: "Ныне отпущаеши раба своего по глаголу твоему с миром".
     Костя ходил с ратью на немцев, взял, бают, какой-то город  немецкий,  а
она  помнит  доселе,  как его  рожала в год  смерти  отца, как  думала  - не
выживет! Выжил. Вырос. Окреп. Теперь бьет рыцарей в немецкой земле!
     Хорошие у нее дети, не ссорились бы только! Княжьи которы всему царству
болесть! Владыка Алексий мудро порешил, а Юрко недоволен!  Теперь  у Василия
сын  растет,  Иван,  одиннадцатый  год  уже!  Резвый, на  кони  скачет  пуще
татарина! Поди,  Софья и  не  родит  больше! Трое  мальчиков  было  и  все -
мертвые! Один Ваня  и выжил!  Девки, те  родятся  и живут! Али  испортил кто
княгиню?  Али  мужа  не  любит  вдосталь?  Коли  любит  жена  мужа   своего,
обязательно пареньков  носит! Ето уж редко когда... А он-то, вишь, и часы ей
поставил,  с луной! Он-то любит! Не было бы токмо худо в земле от литовского
тестя!
     Евдокия, как и многие,  опасалась литвина и не верила ему. Подымаясь на
крыльцо, ойкнула и остоялась:  жар  прошел  по чревам,  отдаваясь в плечи, и
руки ослабли враз. Девки окружили госпожу, смолкли. Евдокия, махнувши рукой,
молча, кивком,  отвергла:  справлюсь,  мол! Продолжала  трудно  восходить по
ступеням,  желая  одного -  добраться до  постели  скорей. Зимой  ведь  еще,
Святками,  и кудесом  ходила, и на санях каталась на Масляной! Вот Господь и
наказывает  теперь,   -  подумалось.  Но  как-то  спокойно  подумалось,  без
раскаяния и обиды. Бог дал, Бог и взял! А умирать всем суждено...
     В горницах разоволоклась  с помощью служанок,  тоже пригубила  горячего
сбитню,  пошептала  молитву перед  иконами  и  наконец  улеглась, облегченно
утонув в пуховом ложе. Лежучи и  боль отступила, затихла, и так вдруг хорошо
стало! Кружило голову и воспомнила милого ладу своего, большого, горячего, в
пышной бороде  своей.  "Скоро, Митюшечка,  скоро воссоединимся  с  тобой!" -
прошептала, задремывая.
     Ангел явился ей перед самым утром и был он несказанно светел.
     Сверкало копье в его руках, лилась и отсвечивала серебром его невесомая
кольчуга, точно  содеянная  из рыбьей  чешуи, а  зрак был внимателен, добр и
строг.
     - Здравствуй, жено! - сказал. - Я  пришел  возвестить  тебе  час твоего
отшествия!
     - Так, Господи! - прошептала  она  одними  губами. И странно:  то,  что
ангел поведал ей день и час, нисколько не тронуло и не испугало Евдокию.
     Подумалось  только: значит, церкву не успею свершить! Ничего,  без меня
достроят, тотчас отмолвила она себе самой.  Впереди было сияние: несказанный
свет  и вечная молодость того, горнего, мира. И то согрело душу, что попадет
она в свет, не во тьму и, значит, все грехи ее прощены будут!
     Ангел переливался опаловым светом и плыл  в дымчатом великолепии своем.
Утром  она хотела  подозвать  горничную  девушку  и не  нашла слов, не могла
выговорить ни слова. Только улыбалась с какою-то неземною радостью.
     С  трудом,  помавая руками  и  указывая на  иконы, объяснила испуганной
дворне, что  хочет  созвать  не  духовника, а иконного мастера. За  мастером
наконец побежали.
     Очень трудно было изъяснить явившемуся к  ней Даниле  Черному, чего она
хочет. В конце концов, Данила донял,  что речь идет о живописном изображении
того, кто  явился княгине, и начал перечислять всех подряд. На слове "ангел"
лицо Евдокии  засветилось обрадованно,  и она  стала часто  кивать  головой,
помавая руками и  роняя  редкие  слезы. Данила  обмял свою волнистую бороду,
поклонил княгине: понял, мол! Икона  -  мастера  торопились! -  была  явлена
Евдокии  через три дня. Но великая княгиня  лишь огорченно помотала головою,
отрицая, и постаралась опять, с помощью рук, показать, что, мол, не то!
     -  Ангел? -  требовательно вопросил Данила.  Княгиня закивала согласно:
да, мол, ангел, ангел, да не тот!
     Пока это все  деялось и длилось, к княгине приходили  сыновья, являлись
боярыни и бояре. Духовник надумал постричь Евдокию в иноческий  чин (нарекли
Ефросинией)  и соборовать. Ждали конца. Меж тем явился второй "ангел" и тоже
был отвергнут. Данила  на сей раз явился вместе с  напарником своим, Андреем
Рублевым,  коего  уже  теперь  считали многие  прехитрым изографом, одним из
первых на Москве. Андрей задумчиво глядел на немую великую княгиню; медленно
склонял  голову  в  ответ на  судорожное порхание  ее мягких старческих рук.
Когда  оба покинули  покой  и спускались по  лестнице,  изрек  негромко,  но
твердо:
     - Архангела Михаила напишем! Никого иного!
     Даниил подумал, поглядел удивленно: "Почто?" - вопросил.
     - Так! - отмолвил Андрей,  рассеянно-непонятно. Он уже думал о грядущем
изображении  архистратига ангельских сил и  объяснять, как и почему,  считал
излишним. Маститый Данила  давно притерпелся к этой поваде молодого мастера,
и на рассеянное "так" только молча склонил голову. Токмо часом  позже, когда
уже спустились, помолясь в княжеской часовне, когда прошли  к себе в подклет
монастырских хором, в царство красок, начатых и оканчиваемых досок, паволок,
яичной скорлупы, многоразличных кистей, рыбьего клея; каменных краснотерок и
того  особого  запаха, который стоит токмо  в мастерской изографа,  отмолвил
Андрею:
     - Ты и пиши!
     Андрей скользом кивнул старому мастеру, ничего не ответив и не удивясь.
Он думал. Даже  и сам Феофан, ныне лежащий  на ложе смерти, умел уважать эту
внезапную немоту  своего  молодого  ученика, когда  на  того свыше  находило
вдохновение, и он, отрицаясь всякой беседы о божественном, излюбленной им во
все  прочие  часы,  смолкал и молча  брался за  кисть, иногда  одними губами
произнося слова молитвы.
     Данила, поглядевши на  первый очерк первой иконы, тоже смолк, думая про
себя,  что юный Андрей  скоро обгонит и  его, Даниила  Черного, и тогда  ему
истинно не найти будет соперника в Русской земле.
     Эту икону  не несли долго, около двух недель. И когда наконец принесли,
смотреть  собрались не только  все прислужницы  Евдокии, но и  бояре, и двое
сыновей,  Петр  и Андрей, а  потом  и сам великий  князь  Василий вступил  в
горницу, работу Андрея  Рублева разглядывали в благоговейном молчании, и все
вздрогнули, когда Евдокия вымолвила вслух:
     -  Вот  такого  и видела!  Спасибо  тебе! -  и  продолжала, обращаясь к
зарозовевшему мастеру:
     - Словно зрел вместе со мною!
     С того дня Евдокия встала и заговорила вновь, не косноязычно, но чисто.
Однако была слаба. И видно  стало, что конец великой княгини уже близок. Да,
впрочем, Евдокия и сама поведала духовнику дату,  возвещенную  ей ангелом, и
тот,  хоть и не враз поверил  тому, но принял  все меры, дабы не  оплошать и
быть готовым к названному сроку.
     Сыну Евдокия объявила  твердо, что раз уж  она пострижена во  мнишеский
образ, то уходит  из  княжеских палат в  созданный ею  же монастырь Христова
Вознесения.  Объявив то, не стала  ждать ни дня,  ни часу, отстояла обедню в
соборной  церкви  Пречистой,  и, уже  не  возвращаясь в хоромы, двинулась  в
монастырь.
     Какой-то слепец по пути, заслышав, что идет великая княгиня, кинулся ей
в ноги,  утверждая,  что видел княгиню во сне, и та обещала  исцелить его от
слепоты. Евдокия, слегка задержав шаги, молча  уронила  с  руки долгий рукав
летника, а слепой, ухватив пястью край этого  рукава, отер им глаза свои и -
прозрел!
     Передавали потом, что к великой княгине, узревшей чудо, кинулись толпою
убогие нищие, хоть прикоснуться  края ее  одежд, и многие, "яко до тридесяти
человек, различными болезньми одержими", получили исцеление.
     Евдокия, строго исполняя монашеский устав, недолго прожила после того и
умерла, как ей и было  обещано, седьмого июня 1407  года. Положена  она была
там же,  в  монастыре,  в еще  недостроенной церкви  Вознесения,  заложенной
недавно ею же самою.
     Передают, что долгое время после успения  великой  княгини, когда уже и
храм был готов,  и служба в нем  велась, над гробом ее сами собой загорались
свечи.
     В середине лета, двадцатого июля, Иван Михалыч Тверской пошел на судах,
по Волге, в Орду  к  Шадибеку, дабы урядить перед ханом свои  споры с братом
Василием.
     Федор  Кошка,  уже больной, заслышав о том,  посылал  в Орду  киличеев,
вместе  с новым толмачом  Васильем  Услюмовым, понравившемся  ему  с первого
взгляда.
     - Поминки  отвезешь! -  напутствовал своего  толмача Федор. - Особых-то
дел нет, да  надобен  глаз! Разузнаешь тамо, как и  што!  К чему князя Ивана
Михалыча присудят, узнай! Да не излиха ли гневает на нас  хан, что мы выхода
ему  не досылаем! Конешно, мой Иван и грамоты шлет. Мол,  мор, недород, то и
се,  не замогли  собрать, да и с Новым Городом  рать  без перерыву, -  но ты
вызнай!  Не по нраву мне сей навычай! При  сыне  баять того  не стал, а тебе
скажу! Лучше  бы давали выход полною мерой, да и съездить в Орду не мешало б
князю нашему!  Ласковое  теля  двух маток сосет!  Шадибек, гляди, помочь нам
прислал противу Витовта! Нать бы и нам удоволить хана!
     Ну, я уже  свое, што мог, совершил! Молодые  пущай сами думают... Токмо
ты узнай,  вызнай, как там и  што! Едигея боюсь! Василий не понимает,  и мой
Иван не понимает того! Вызнай! Бог  даст, воротишь, буду жив,  станет, о чем
баять с  великим  князем! Ну,  езжай!  Поцелуемси  на последях,  може  и  не
увидимсе больше!
     Он трудно поднялся, облобызал Василия и снова упал на ложе без сил.
     Пробормотал: "Не ведаю, доживу ли!" - Василию молча подал полный кошель
серебра.
     - Бери, бери! - приговорил ворчливо. -  Иным киличеям не кажи,  неровен
час - отберут!
     Василий вышел  от  Федора  Кошки с тяжелым  чувством.  Как  знал старый
боярин свою судьбу, как ведал! Уже в Сарае Васька узнал, что Федора Андреича
Кошки  не  стало на свете, и всеми делами  посольскими ведает теперь его сын
Иван, всесильный возлюбленник княжой. И  некому стало говорить на Москве то,
что выведал он, некого упреждать о нависшей беде!
     Федор Кошка, можно сказать, вовремя  умер. Не уведал стыдной  беды,  не
узрел разорения Владимирской земли от Едигея!  Ну, хоть и та благостынь, что
умер в  покое, что честно похоронен и оплакан пристойно, как  надлежит мужу,
достойно свершившему свой жизненный путь.



     Город без стен. Город, который строился как столица кочевой империи.
     Великий Чингисхан заповедал уничтожать стены городов. Но кто вспоминает
теперь  о  заветах  потрясателя  Вселенной?  Вспоминал  иногда  эмир  эмиров
Тамерлан,  который,  впрочем,  свои города обносил стенами,  дабы  в  них не
врывались джете - степные разбойники.
     В Сарае - городе-базаре, городе -  зимней ставке кочующих  ханов (слово
"сарай" обозначает "дворец") - стен не было искони, а в последующие  времена
- крушения волжской державы - их попросту некому было строить.
     Так  вот  и  стоял  этот  город,  омываемый  водами  Волги-Итиля:  ряды
кирпичных  дворцов  хана  и  знати,  украшенных  пестрою  россыпью  изразцов
(изразчатое   это  великолепие  позже,  когда  уже  была   сокрушена   Орда,
перекинулось на стены московских палат и храмов). Город нескольких мечетей и
христианских церквей, бесконечных плетневых изгородей и заборол, за которыми
теснились мазанки  местных жителей и русских рабов, с обширными загонами для
скота - истинного степного богатства, выставленного тут на продажу.
     Город шумный, грязный и пыльный, незаметно переходящий в зеленую чистую
степь,  где  стояли белыми войлочными холмами юрты татарских ханов и беков и
паслись  кони ханской гвардии. Эти отборные  нукеры  в тяжелых  пластинчатых
доспехах, в круглых железных шапках-мисюрках, отделанных кольчатою бахромой,
закрывающей щеки и шею, расставив ноги в узорных, булгарской работы сапогах,
стояли,  опираясь  на копья  у красных  дверей ханских юрт,  узкими  глазами
надменно оглядывая  толпившихся  тут  наезжих просителей,  торговых  гостей,
послов, персов, фрягов и франков,  подвластных горских и русских князей, что
сожидали приема  и ласки  все  еще страшных,  все  еще победоносных  степных
владык.
     Василию  Услюмову  здесь было  все  ведомо  и  внятно  (да  город  мало
изменился за протекшие годы!), и  странным токмо  казалось,  что он теперь в
знакомом  месте  оказался как  бы с  другой стороны:  чужой местным  жителям
наезжий русич, а не  свой, не татарский сотник, для которого по всему городу
кто брат, кто сват, кто кунак, приятель, побратим.
     Устроившись сам  и  устроив своих  на русском  подворье, передав дары и
отстоявши положенные часы у  дверей  вельможных  юрт, оставив  наказы  своим
спутникам (в  пути  перезнакомились  и киличеи,  не раз бывавшие в  Сарае, а
сведавши,  с  кем  имеют  дело,  волею-неволей  признали  его  первенство  в
ордынских делах), Василий на третий день (тверичи еще не добрались до Сарая)
пошел  по   городу,  поискать  кого   ни  то  из  старых  знакомцев.  Солнце
немилосердно  палило с  вышины,  сохла трава. Блеяли  овцы.  Бродячие собаки
рылись  в отбросах, и тощие свиньи,  которых держали у  себя местные русичи,
пожирали  скотий  навоз. И надо  всем  -  стадами скота в  жердевых загонах,
мазанками и  юртами, базарными рядами, откуда остро несло запахами тухлятины
и портящейся на  жаре рыбы,  над  чередой верблюдов и  лошадей у бесконечных
коновязей,  над  толпою в  рваных халатах,  над  дворцами и  минаретами, над
блеском одежд какого-нибудь проезжающего верхом степного бека, над крикливым
человечьим муравейником торгового города стояла тяжелая, рыжая, не оседающая
пыль.  В  пыли брели, позвякивая  колокольцами, вереницы, караваны  груженых
верблюдов,  в  пыли играли чумазые  дети и  толклись, выставляя  на всеобщее
обозрение  культи отрубленных  рук,  язвы  и  ямы вытекших глаз, лохмотья  и
рвань,  нищие,  четверть  населенного  мира  от Мавераннахра  и  Кавказа  до
далекого Нова Города и Литвы...
     Василий сразу  же пожалел,  что не взял коня,  и,  изрядно проплутав по
базару, решил вернуться, и уже верхом проминовать все это людское скопище.
     Его едва не обокрали два раза, и  - надобилась бы тут хорошая  ременная
плеть!  Уже берегом, Волгой, воротился  назад, мимо рядов, где рыбаки-русичи
торговали  свежею  рыбой.  Невольно  задержался,   разглядывая  чудовищного,
неохватного осетра не четырех ли саженей длиною.
     - Кому такого? - вопросил.
     -  Да, беку  одному тут...  -  неохотно отозвался хозяин, подозрительно
оглядывая Василия. - Сам-то местный али наезжий откудова?
     - С Москвы.
     - А-а-а...  -  протянул  рыбак,  теряя  всякий  интерес  к  Василию. На
подворье  уже сряжались  обедать, и  Василий,  дабы не остаться голодным, не
стал   раздумывать,   влез  за   стол,  потеснив  плечами  товарищей,  и   с
удовольствием въелся в остро наперченную уху из волжских стерлядей.
     - Нашел своих?  - вопросил Митька Хрен,  поталкивая локтем Василия.  Он
молча (с полным ртом), отрицая, потряс головой.
     - Возьму коня! - отмолвил погодя. - А вы тут с Санькой поведайте, скоро
ли тверичи прибудут? Иван Михалыч со своими!
     - Князь?
     - Вестимо, кто бы иной!
     - Езжай, езжай, проведай своих!  - солидно отозвался Прохор Зюка с того
конца стола. - Мы свое дело справим!
     Верховой  -  не  пеший!  Скоро Василий  проминовал  торговую  толчею и,
расспросивши   того-другого-третьего,   выбрался  в   степь.  Как  сразу  не
сообразил! Юрту Керима нашел уже к позднему вечеру.
     Керим  (он тоже изменился за  прошедшие  годы, потолстел,  под  глазами
означились  мешки) глянул озадаченно,  не  признавая  гостя.  Потом  расцвел
улыбкою, обнялись.
     Позже ели шурпу и плов, пили кумыс, нашлась и бутыль с  русскою медовою
брагой. Хозяин  хлопал в ладоши,  замотанные до глаз,  не различимые одна от
другой женки подавали еду и питье.
     - Сотник уже?
     - Юзбаши! - в голосе Керима прозвучала невольная выхвала.
     - А Пулад?
     - Пулад у  Идигу в нукерах,  да  тоже  навроде сотника.  А  ты,  стало,
великого князя посол?
     - Ну, не  посол! - отверг,  посмеиваясь, Василий. -  Скорее  толмач при
боярине Федоре Кошке.
     - Большой боярин! - возразил Керим. - Его  у нас ведают  все, сам Идигу
хвалил! Повезло тебе, Васька!
     В  полутьме  юрты  показалась  невысокая  девушка,  любопытно, отвернув
покрывало,  рассматривая гостя.  Василий  глянул через плечо,  и  что-то как
толкнуло  вдруг: знакомый до боли очерк  бровей и рта, те же нежные губы, те
же пальцы рук, - ведь годы прошли!
     - Фатима?!
     -  Кевсарья!  Дочерь!  - с  откровенною  гордостью  высказал  Керим.  -
Красавица! Заневестилась только!
     Васька   сидел   оглушенный.  Кевсарья  подошла   к   отцу,   чуть-чуть
пританцовывая и красуясь, огладила  его  по  плечам, принялась на мгновение,
лукаво и зовуще взглядывая на гостя.
     Василий смотрел, и у него пересыхало во рту. Только  теперь  он начинал
понимать,  чем  Кевсарья отличается от  его,  годы  назад потерянной Фатимы,
которая, ежели не умерла, теперь доживает старухой в каком-нибудь  восточном
гареме...  Фатима  в те  невозвратные  годы была  проще и,  пожалуй,  моложе
Керимовой   дочери,  она  не  пританцовывала,  не  глядела  лукаво.  Но  вот
повернулась, глянула без улыбки, прямо, и опять его обожгло как огнем!
     Фатима! Она! Керим, поглядывая на приятеля, тоже начал что-то понимать.
     Когда Кевсарья вышла, вопросил:
     -  Фатима,  это  та  твоя  женка,  что  пропала  на  Кондурче,  которую
Тамерлановы  вои увели?  - Василий молча  кивнул. Одинокая слеза скатилась у
него по щеке, спотыкаясь на твердых морщинах задубелого от солнца и степного
ветра  лица. - Ты  так  и  не нашел  там,  на Руси,  для  себя жены? - вновь
вопросил Керим.
     - Не нашел! Да и навряд найду!
     Ему  было уже пятьдесят пять лет, и жизнь, строго говоря, уже миновала,
прошла,  осталась  где-то там, за спиною, в редких воспоминаниях... И Фатима
уже умерла,  умерла для  него! И  дети,  ежели живы,  не помнят  и  не знают
родителя своего!
     Он плакал. Сидел не шевелясь, и слезы текли у него по лицу.
     Керим нахмурил  чело: "Не нада!" - сказал по-русски. Налил чару медовой
браги, поднес:
     - На, выпей! Наша жизнь еще не прошла! - строго добавил  он. И  повеяло
тем, давним  сумасшествием  битв,  запахами  степи  и коня,  далекою сказкою
Кавказских гор, Крыма, голубого русского Греческого моря и моря Хвалынского.
     - Заночуешь? - предлагает Керим, и Васька молча кивает головой:
     - Да, заночую!
     - Помнишь,  я говорил тебе: моя юрта  - твоя юрта? - спрашивает Керим и
улыбается в полутьме, освещаемой дрожащим огоньком масляного светильника.
     -  Для  меня честь  тебя принимать! -  строго говорит Керим.  - Ты  был
хорошим  сотником, добрым юзбаши! Ты был храбрый и ты берег людей, заботился
о них!
     Я всегда вспоминаю тебя!
     Василий вновь кивает благодарно и у него теплеет на сердце,  - А ты был
самым храбрым воином  в моей сотне, Керим! - отвечает  он и  не лукавит, так
оно и было на деле. Потом они снова пьют, едят жаренную над огнем баранину с
солью. В юрте появляются какие-то люди (у полупьяного Василия уже все плывет
в глазах), слышится перебор струн, звуки курая.
     Ратники  Керима,  созванные им ради почетного гостя, поют,  и  Василий,
вслушавшись,  начинает подпевать  тоже. Один из воинов пляшет по-монгольски,
на корточках. Наконец  Василия отводят  под руки на его ложе, он  валится  в
кошмы,  засыпая почти  мгновенно. И  только ночью встает ради нужды, выходит
крадучись из юрты. Тихо. В темноте  шевелятся и топочут кони. Овцы  в загоне
сбились плотною неразличимою кучей,  спят. Едва посвечивает вдали, за  краем
степного  окоема,  небо. Пахнет  степью, горьким  запахом  полыни  и запахом
ковыля.  И  где-то,  далекая,  приглушенно  звучит  песня. Тягучая, длинная,
чем-то незримо похожая на русские  протяжные (долгие) песни, под которые так
хорошо  грустить! Он  остоялся под темным неогляданным небом,  следя темные,
неотличимые  от  земли и травы,  очерки юрт. Как  же он будет вновь и  опять
тосковать по всему этому! По неоглядным  степным окоемам,  по запаху полыни,
неведомому  на  Руси,  по  сумасшедшему бегу  коня!  И  вспомнились  чьи-то,
кажется, восточные,  сорочинские  строки,  что перевел  ему  как-то  заезжий
арабский купец:

     Пропала юность невозвратно, владычица чудес!
     О, если бы ее догнал бег летящих взапуски коней!

     И эта девушка, Кевсарья, до того похожая на Фатиму, что  у него  сейчас
вновь защемило сердце!
     Он еще  постоял, вздыхая и  нюхая  воздух. Потом  полез назад, в теплое
шерстяное  нутро  степного  жилья. Отыскал  свое  ложе,  свалился  на  него,
натягивая курчавый зипун, уснул.
     Назавтра  долго прощались. Керим  упрашивал наезжать  гостить. Кевсарья
высунула нос из-за полога, лукаво глянула на него, и это решило дело.
     Василий  обещал непременно  бывать,  и  сдержал  слово,  правда,  после
приезда тверичей, которых Федор Кошка велел ему встретить и попасть в дружбу
к ним,  что  Василию  удалось  далеко  не  сразу, но удалось-таки, опять  же
благодаря хорошему знанию местной жизни.
     Иван Михалыч, ворчливый, хмурый, в конце концов, умягчел:
     -  Чую,  что  ты  хитришь, московит! - высказал. -  Одначе  князя Асана
подсказал мне верно!
     Иван Михалыч  был не  в  отца, горячего, стремительного. Он и видом был
иной:  осанист,  нескор,  медленен, но зато упорен в решениях.  И тут в Орде
того  ради,  что приехал  он судиться с  родичами, допрежь того  с  Василием
Кашинским, а ныне и с Юрием Всеволодичем Холмским, помочь знающего мужа была
ему ой, как нужна!
     Иван Михалыч век  был неуживчив  с  родней.  Все было у них не путем  с
братом, перенявшим вместе с именем Василий роковую участь кашинских князей -
Василиев. Постоянные  споры с Тверью, и бегал Василий  от  старшего  брата в
Москву,  и  чудом вырывался  из братнего плена в одной рубахе, без  летника,
перемахнувши Тьмаку,  и мирились,  дружились,  заключали  ряд, и  подступал,
изгнанный братом, Василий под Кашин с  татарскою ратью, и замирились-таки, а
вот  теперь  подступило  - судиться перед ханом  с  двоюродником Юрием.  Оба
приехали,  и  оба не встречались друг  с  другом.  Шадибек  все не  принимал
окончательного  решения,   уезжал  на   охоты  в  степь,  тянул,  выслушивая
разноречивые  уговоры  своих  беков, а на  дворе истекало  знойное лето, шел
август, и было порою - ни до чего!  Искупаться  в  Волге да залечь в высокой
траве,  глядя в  высокое небо и  следя  медленный ход  бело-рунных  облачных
отар... И князь  изнывал от зноя, многажды призывал Василия, требуя  указать
новые ходы-выходы,  новые имена,  кому бы мочно было,  сунув кошель русского
серебра и несколько связок соболей, просить о защите в суде перед ханом.
     В свободные часы Василий  заезжал к  Кериму, ужинал,  почасту оставался
ночевать.  Пытался  разыскать Пулада, да все не удавалось. Идигу явно что-то
затевал,  все  его  сотники  были в разгоне,  и Василий  начинал чувствовать
смутную тревогу...
     Впрочем, в юрте у Керима сомнения проходили, и ему было хорошо.
     Как-то  он  высказал приятелю: "Не могу смотреть на  твою Кевсарью! Все
мне кажет, Фатима передо мною!"
     - На Руси ты женки не найдешь! - серьезно отмолвил Керим.  - На Руси ты
- старый!  Разве  какую  вдову...  Женись в  Орде! Русский поп обвенчает!  -
предложил. Только того было и сказано, и Василий даже не задумался сперва.
     Меж тем проходили дни и незримое напряжение сгущалось и сгущалось.
     Как-то Василий  не застал Керима в  юрте, домашние бегали испуганно.  К
Василию бросились враз: "Не слыхал ли чего?" Василий ничего не слыхал, но из
путанного рассказа  Керимовой женки понял, что дело плохо:  со степи подошел
на  Шадибека  царевич  Булат-Салтан, спешно  собирают  ратников и  никто  не
ведает, где Идигу.
     Споро седлая коня, Василий  уже все понял. Затея принадлежала  Идигу, и
следовало  скакать,  спасать, пока не  поздно, Керима, ежели  он  сумеет его
найти!
     Над торгом стоял гомон и ор. Дико ржали кони, ревели верблюды.
     Подскакивая,  Василий чуть не слетел  с  седла - конь прянул вбок, дико
всхрапнув.  На дороге, в луже крови, лежало несколько отрубленных голов, над
которыми  стояло высокое  жужжащее  мушиное  облако.  Он  поскакал дальше, к
ханскому  двору,  где должен  был  быть  Шадибек  и, значит,  защищающие его
нукеры.
     Однако пробиться  туда  оказалось совсем непросто.  От  глиняной  стены
отлепился стражник  с обнаженной саблей в руках и, дико ощерясь, замахнулся,
пробуя остановить Василия. Но Василий хорошо знал этот оскал.
     Не  сожидая,  когда набегут иные,  вырвал из  ножен саблю,  к  великому
счастью  захваченную  с  собой,  и рубанул  вкось.  Стражник, падая,  тотчас
залился кровью. Со сторон  бежали  иные, гортанно крича, но  Васька уже  был
далеко.
     Но к ханскому дворцу было не пробиться:  тут теснились и свои, и чужие,
где-то там,  внутри,  шла яростная рубка.  Видимо, Шадибек сопротивлялся  из
последних  сил,  сожидая  помощи от Идигу, и еще не  понимая, что Идигу  ему
изменил, и что именно он привел из Заволжья Булат-Салтана.
     -  Русич! Великого князя киличей!  -  выкрикнул  по-татарски Василий  в
направленное на него копье. Копье опустилось в растерянности. Кругом вязали,
выводя  из  дворца,  раненых и  пленных.  Всюду валялись  трупы  зарубленных
ратников Шадибека.
     - Какой-такой русич, куда? - к нему  пробивались, кто-то уже схватил за
повод его коня.
     - Пулад! - выкрикнул Василий, признав враз прежнего соратника своего.
     Пулад, не  понимая  еще, приблизил,  вчуже озирая  всадника и коня, так
некстати выросшего перед ним.
     - Пулад, это я, Васька! Ай, не узнал? - требовательно повторил Василий,
с падающим сердцем начав  понимать, что ежели Пулад не захочет его признать,
ему -  лежать тут обезглавлену,  среди  этих трупов, и никто его не признает
уже, и никто не вступится.
     - Юзбаши?! - веря и не веря вопросил Пулад, подъезжая вплоть. - Оставь!
- недовольно бросил он воину, ухватившему за повод Васильева коня, и тот без
слова отпустил, отступя посторонь.
     - Идигу?  - вопросом на  вопрос  отмолвил  Пуладу  Василий.  Тот  молча
кивнул.
     - Керима помнишь?! - Василий решил тотчас перейти  в  наступление,  без
долгих подходов. - Спасай! Он у Шадибека; быть может, еще не убит!
     Пулад тянул молча  и мрачно:  "Во дворец не пробиться!" - отверг. - Там
режут всех! Только ежели повязан...
     - Пошли кого!  - перебил  Василий.  -  Али со мной поезжай!  Я  тут  от
великого  князя  Московского  послан!   -  прибавил,   чтобы   Пуладу  стало
вразумительно, кто перед ним. Пулад глянул на него уважительно.
     - Не врешь, сотник? - вопросил, и тут же повинился:
     - Прости! Кровь очи застит!
     В это время в  палатах  дворца  раздался  дикий,  душераздирающий  крик
многих голосов и женский визг.
     - До гарема добрались! - сказал Пулад. - Верно, и Шадибека уже кончили!
     Визг  прекратился,  перейдя  в жалобный плач и стон.  Из  дворца начали
выводить перевязанных полоняников.
     -  Керим!  -  вдруг  выкрикнул  Василий,  признав  сотника  в связанном
окровавленном пленнике.
     -  Ну же  Пулад! - требовательно выкрикнул  он,  и  тот,  подчиняясь по
старой привычке железному голосу своего бывшего командира, поскакал следом.
     - Этого - мне! - воин, растерянно глянув на Василия и Пулада и признав,
видно,  в  последнем  своего начальника, шатнувшись, отпустил  конец аркана,
которым  был связан Керим, и  его тотчас  подхватил  Василий. Кметь,  видно,
хотел  поспорить. Но в  этот миг на  площади показался сам  Идигу  со своими
нукерами,  а Василий,  дабы не  спорить, сунул  ратному  в  руку  серебряный
даргем, и тот отстал.
     Идигу ехал,  сутулясь,  глядя перед  собой.  Морщинистое лицо его  было
сурово и недвижно, в глазах вспыхивали и гасли искры невольного торжества.
     Он поднял руку, повелел негромко: "Кричите: Слава Булат-Салтан-хану!" К
нему  подошел  перевязанный  незнакомый  бек,  протягивая  какой-то  тяжелый
сверток, с  которого капала  кровь. - Голова Шадибека! - догадал Василий,  и
вчуже испугался  этого  старого  эмира, который доселе держал в своих  руках
трон Большой Орды и распоряжался жизнью ее ханов.
     "Вот  также он говорил  с  Витовтом  накануне  сражения на  Ворскле!" -
подумалось.
     Ничего  не  понимая,  Керим  с  глазами,   залепленными  кровью,  молча
прижимался к его стремени, не ведая еще, смерть или спасение ему предстоят.
     - Прощай, Пулад! - вымолвил Василий. - Надеюсь, когда схлынет эта беда,
ты навестишь старых друзей.
     Он  дернул за веревку, заставив Керима  бежать  вслед за  лошадью, а  в
ближайшем переулке остановил и помог взобраться на круп коня.
     - Ты, Васька? - вымолвил  Керим,  начиная  понимать, что остался жив  и
спасен.
     - Я! Держись! Поскачем! - примолвил Василий, и почуя, что Керим  прочно
ухватился  за его пояс, погнал в опор. Все  мнилось, что  вот-вот  догонят и
убьют! Назади все  еще кого-то имали, били, раздавались  жалкие крики, там и
сям вспыхивали пожары. Он  петлял  по улицам,  увертываясь от  мест, где его
могли бы схватить, и уже к закату вымчал наконец в степь.
     Было еще опасение, что и юрты  Шадибековых нукеров пограблены,  и увидя
кучку  верхоконных, так и  подумал было, но  оказались  свои - убеглые,  что
ждали тут, не ведая еще, какая и чья настала власть и кому надобно приносить
присягу.  Только  переговорив  с  ними, Василий понял,  что  они  с  Керимом
спасены. В черевах, как отпустило, и с облегчением пьяная усталость подошла.
Едва  доехал,  едва  сумел  помочь занести в юрту  Керима - женка  которого,
мгновенно  уняв  поднявшийся  было  плач,  тотчас  распорядила  греть  воду,
готовить  травы и ветошь. Видимо, не впервой  выхаживала  раненого мужа,  не
растерялась и в этот раз.
     К ночи, вымытый  и  перевязанный,  Керим  лежал  в  кошмах,  благодарно
взглядывая на Василия. В котле доваривалась шурпа, а женщины уже по-деловому
суетились, доставая то и другое. И чья-то прохладная юная рука коснулась его
щеки: то Кевсарья молча благодарила Василия за спасение ее отца.
     Пулад приехал на другой день, к вечеру. Сидел, долго глядя на Керима.
     Сказал:
     - Идигу велел разыскать  всех, кто защищал Шадибека и убить. Я  сказал,
что ты помогал нашим! Пусть Васька подтвердит! Не то убьют нас обоих!
     - Самому Идигу  сказать? - вопросил Василий, вставая и застегивая пояс.
- Едем!
     Пулад угрюмо взглянул на него, потом медленно улыбнулся:
     - А ты все такой же, юзбаши! Не изменился совсем!
     Ехали  степью, конь о конь,  и Пулад, оттаивая, сказывал о себе, о том,
как чуть не погибли,  пробираясь  к дому, о том,  как пошел служить к Идигу,
поминая завет Василия - служить сильному. Был и  в  Заволжье, и в  Крыму,  с
письмом  Идигу ездил к Железному хромцу  в  Самарканд и видел там  испанских
послов,  а было  то  перед  самою смертью  Тимура.  И опять  чудом выбирался
обратно, едва не угодивши в полон.
     -  Я  тебя-то  не  враз  признал!  -  повинился  Василию.  -  А  как ты
приказал... тогда и воспомнил, словом!
     Была уже глубокая ночь, но Идигу не спал, и скоро привял своего сотника
с его русским спутником. Остро взглядывая в лица, выслушал обоих.
     - Ты дрался  в войске Витовта,  против меня, Пулад! - сказал Идигу, и в
голосе прозвучало не то предостережение, не то угроза.
     - И я дрался против тебя, повелитель! - смело возразил Василий, глядя в
глаза  Идигу.  - И  я же посоветовал  Пуладу бросить бездарного  Тохтамыша и
служить тебе!
     Тень довольной улыбки тронула лицо старого волка.
     -  А  ты, русич,  -  высказал  он,  -  передай своему  коназу,  что его
заждались в Орде!
     Сказал,  и у Василия по спине поползли холодные мураши, столько было во
вроде бы добродушных словах Идигу скрытой жестокой угрозы.
     - Ты от кого прибыл?
     -  От боярина Федора Андреича Кошки! - отмолвил Василий. -  С его сыном
Никифором.
     - Что ж сам-то он не прискакал?
     - Недужен. Не встает!
     Идигу покивал головой, пожевал губами, подумал, высказал:
     - Идите. Вашего Керима не трону. Пусть верно служит новому хану Большой
Орды!
     Над  степью волоклись низкие  серые  тучи.  Волга засинела и потемнела,
начиная выходить из берегов. Где-то в верховьях шли непрестанные дожди.
     Подходила  осень.  Теперь, когда  Василий приезжал  к  другу,  Кевсарья
выбегала навстречу гостю, убирала его коня, подавала воду для рук и наливала
кумыс за  едой.  Керим уже  начал  вставать,  садиться  в  седло.  Раны  его
понемногу затягивались.
     Как-то уже  настойчиво засиверило,  подступали  холода, и  белесое небо
готово  было  вот-вот  просыпаться  снежною крупой,  - они  стояли  вдвоем у
коновязей,  беседуя  о  делах  тверского великого  князя Ивана  Михайловича,
который,  кажется, одолевал двоюродника, перевесив его серебром,  и невдолге
должен был получить у Булат-Салтана ярлык  на свою вотчину и спорные с Юрием
Всеволодичем Холмским земли. Дул ветер. Кевсарья выглянула  из юрты, созывая
их к выти.
     - Женись! - сказал Керим спокойно и просто. - Любит тебя!
     - Стар я! - отмолвил наконец Василий, оглушенно перемолчав.
     - Не стар. Ты воин! - отверг Керим. Да для Орды он, Василий, был еще не
стар. - Женись! Она заменит тебе Фатиму! - повторил Керим. - Мужу плохо быть
без жены. Русский поп окрестит ее и перевенчает вас тут,  в Сарае.  А я буду
знать, что отдал дочь в хорошие руки, в руки того, кто спасал меня от смерти
прежде, и спас теперь!
     Василий молчал.
     -  Иди, поговори  с  ней!  -  подсказал  Керим,  и  Василий,  деревянно
переставляя ноги, двинулся к юрте. - Выйди, Кевсарья! - попросил он девушку.
     Она готовно, накинув на плеча чапан, вышла к нему. В степи не в городе:
тут  женщины,  да  и девушки,  не  прятали лиц, и это не  считалось  грехом.
Отворачиваясь от ветра, девушка косо взглядывала на него, ждала.
     - Когда-то я любил девушку, ее звали Фатима, - трудно начал Василий.
     - Я  знаю! - перебила Кевсарья. -  Она  стала  твоей женой  и  ее увели
гулямы  Тимура! Ты  часто ее  вспоминаешь? -  спросила она, заглядывая ему в
лицо.
     -  Не часто, - возразил Василий. -  Но жениться  больше  не смог.  А ты
похожа на нее...
     - Знаю, ты воскликнул тогда: Фатима!
     - Да.
     Они молчали. Дул ветер. Девушка подошла к нему вплоть. Губы у нее были,
как  у молодого жеребенка,  нежные, Фатимины губы. И руки молодые и упругие,
что он почувствовал, когда она обнимала его. И  пахло  от нее  юртой, спелым
яблоком и молодостью. И не нужно  было уже спрашивать, пойдет ли она или нет
за него замуж.
     Свадьбу  справили   тихо,  по  степному  обряду.  Кевсарья,  нареченная
Агафьей,  с  гордостью  показывала  маленький серебряный крестик у  себя  на
груди. Крестили ее и перевенчали с Василием в один  день. С русской  стороны
присутствовали только  двое знакомых  киличеев: Прохор да Митя Хрен, да  еще
русский  поп пришел поздравить  молодых, но гостей все одно набралась полная
юрта. Были Керимовы ратники, была родня, Пулад тоже явился со своими.
     Много  пили, пели,  плясали, выводили невесту  гостям,  мешая русский и
татарские обряды.  Уже поздно  ночью расходились, разъезжались, кто  и уснул
тут же, упившись.
     Кевсарья,   нынешняя  Агаша,  уснула  у  него  в   объятиях,  доверчиво
прижавшись к Василию. Он не стал трогать ее в первую ночь.
     Жили  они после  того  в  Керимовой юрте.  Тащить  молодую  к  себе  на
подворье, в  невесть какие хоромы, Василий  не  стал. Задувала  метель.  Шел
мелкий колючий снег, от которого слезились глаза, и его разносило ветром.
     В юрте было тепло. Агаша, познав наконец супружеские  радости, преданно
смотрела ему  в глаза и стерегла каждое его движение, тотчас готовно кидаясь
исполнить  его  желание,  а Василий с  удивлением  чуял в  себе порою взрывы
какого-то давнего  сумасшедшего счастья, столь схожего с  молодым, что  и не
верилось, что он уже сед, уже на шестом десятке, и невесть, как повернет его
новая семейная жизнь, когда он постареет совсем и потеряет жизненные силы.
     - Ты живи! -  как-то сказал Керим. -  Я всегда жил так! Смерти не ждал,
смерть  сама тебя  найдет!  Живи, пока  живешь, а молодая  жена будет тебе в
старости опорой! Да и дети пойдут...
     О детях  Василий подумывал  с легким  страхом. Временем  сомневался и в
том,   будут   ли  дети  у  него.   Не  устарел  ли  он  для  этого?  Только
Кевсарья-Агафья ничего не страшилась, по-видимому. Пела, весело готовила ему
вкусный плов и была, по  всему,  чрезвычайно довольна своей семейной жизнью,
выспрашивая порой и о далекой русской родне, и о том, как ее там примут.
     - Они хорошие! - отвечал Василий. - Примут с любовью!  - Кевсарья молча
кивала в ответ, не поднимая  глаз.  Видимо,  опасалась все же.  Тем паче что
русская молвь, которой понемногу учил жену Василий, давалась ей с трудом.
     Выезжали  из  Орды  обозом вместе  с  тверским великим  князем в  самые
Крещенские  морозы.  Зима  была  снежной,   вьялица  переметала  пути,  кони
проваливались  по грудь  и не  шли. Передовые  то и  дело менялись, проминая
снег. На  дневках,  ежели  не достигали какого жилья, ставили в кружок сани,
клали  коней на  снег, а сами  размещались меж ними вповалку, затягиваясь  с
головою попонами. Василий молча  прижимал  Агафью  к себе, согревал холодные
руки и  ноги. И казалось,  исчезни весь мир в метельном свисте  и вое, и все
равно он  будет согревать  ее  дыханием  своим, пока сам  не умрет!  И такое
приходило на ум.
     Караван русичей полз, как издыхающая змея. Не хватало  хлеба, кончалось
вяленое  мясо, которое жевали  сырым,  не разжигая костра,  отрезая по куску
ножом у самых  губ.  Слава  Богу, Кевсарья  была  привычна  и к седлу,  и  к
ночлегам в  снегу,  и к долгим  перекочевкам, но  что-то  разладилось в  ней
самой:  когда  снимал с седла,  бессильно  обвисала  на руках, и раз,  когда
лежали все в куче, согревая друг друга, заплакала у него на груди.
     - Худо тебе? Худо?! - выспрашивал Василий испуганно.
     -  Нет.  Нет,  не  то! -  она,  отрицая, судорожно потрясла  головой. -
Кажись,  беременна  я. - Выговорила, отчаянно краснея в темноте. - Сына тебе
рожу! Батыра!
     Василий  замер,  крепко, до боли,  прижимая  к  себе жену. Не ждал,  не
верил,  думал, что стар, ан и подступило! Наверху по-прежнему выла и плакала
вьялица, кружил  снег, и кони, положенные близь, отфыркивали лед из ноздрей,
и еще так было далеко до Родины! Но теперь он знал - довезет.
     Чтобы не  совершилось,  довезет  все равно!  И жену, и сына.  Почему-то
верилось, что  будет  сын. Бесилась  метель,  Кевсарья-Агаша, выплакавшись и
согревшись, уснула у него на груди. А он не мог уснуть, все думал и думал.
     И жизнь уже не казалась пустой или прожитой даром, жизнь наполнилась, и
он уже был не один!



     Лето  было дождливым, вымокали плохо созревавшие хлеба, огороды стояли,
полные  воды, и  разноличная овощь  сгнивала  прямо в  земле или,  наоборот,
пускалась в буйный  рост, на капусте начинали  расти  добавочные  кочанчики,
листья скручивались в какие-то неведомые  вавилоны, словом, дельной капусты,
основного  овоща  русских огородов, тугой и  плотной, годной и в солку, и  в
лежку, нынче  можно было не ждать. "Жидкая"  редька, едва собранная, грозила
прорасти  и загнить в первые же недели, лук чуть  не весь  пошел  в стрелку,
сверх того,  с  Востока прилетел тучею крылатый  червь  и  поел все деревья.
Яблони  в  садах  стояли,  лишенные  листвы  и  обмотанные  паутиной,  будто
стеклянные.
     Да  тут еще умерла мать, Евдокия. Да у псковичей разворачивалась  целая
война с немцами и Литвой. Началось  с  удачных походов под  Ржеву и  Полоцк,
едва не взятый плесковичами,  с удачного, опять же, набега брата Константина
на  немецкие  земли.  Сам  Василий вновь ходил на Витовта,  к  Вязьме,  взял
городок Дмитровец (и радостно  было зреть, как пылают деревянные городни,  а
литвины отступают в беспорядке перед московитами).
     Но у Вязьмы встречу московскому войску выступил сам Витовт с полками и,
сметя  силы,  воеводы  решили  не  рисковать.  Остановили  войско,  начались
пересылы, и дело опять кончилось перемирием. (Никоновская летопись, кажется,
по этому случаю замечает, что Василий Дмитриевич  ходил к Серпейску и Вязьме
и не успел ничтоже.) Все это  было еще до переворота в Сарае. Орда  казалась
не страшна, а  Шадибек, дружественный  Руси хан,  крепок на  троне.  Гораздо
более тревожили бои на западных рубежах, а также дела нижегородские.
     В  августе  плесковичи  отправились  в  злосчастный  поход  на  немцев,
результаты которого Псковская летопись потом  сравнивала со сраженьями более
чем вековой давности у Раковора и Ледовым побоищем.
     С немцами столкнулись  на броде  в  Туховитичах. Броды  были заграждены
заранее, так что бились  через реку,  долго и бестолково  перестреливаясь из
луков, самострелов и пищалей. В конце концов, немцы отступили, а плесковичи,
вся  псковская рать, пошли в сугон, не  выяснивши разведкою размер  немецких
сил. Что против них выступил едва ли не весь  Орден  с немецкой и  литовской
помочью, которой командовал Румбольд, соратник Витовта, выяснилось только на
Лозоговицком  поле,  когда  ничего  уже  сделать было  нельзя и  отступить -
значило потерять рать.
     Закованный в  железо  рыцарский строй  "клином"  врезался в  пешие ряды
плесковичей, сбоку ударила легкая литовская конница,  и уже через  несколько
мгновений  были  потеряны связь  и строй. Рубились,  падали, устилая трупами
землю. Мужики,  озверев,  стаскивали крючьями  с коней рыцарей. Вопль и стон
харалуга   вздымались  до  небес.  Трижды  разбитая  псковская  рать  трижды
восставала из небытия. Ополоумевших, с белыми глазами мужиков,  останавливал
и поворачивал  посадник  Ефрем  Кортач. Мужики, опомнясь, пошли с рогатинами
встречу железной рыцарской коннице. Железо пробивало железо, раненые хватали
за  ноги коней, валили  на землю.  Ефрем был убит  в сече,  поваливши  троих
рыцарей. Посадник Леонтий  Лубка  дважды отразил  напуск литовской конницы и
пал, пронзенный  железной  стрелою из  немецкого  самострела.  В  это  время
Панкрат плетью гнал в бой вспятивших слобожан.
     Устилая  поле телами, они пошли, вновь заколебались, ринули было в бег,
снова пошли, и вот оно, остервенение боя! В последнем отчаянном напуске  уже
убитого Панкратия понесли с  собою на руках, едва ли не впереди полка, и уже
не  могли  отступить.  В  конце  концов, рыцари  оставили  бранное  поле,  а
плесковичи, подобрав своих  раненых и  поймав  разбежавшихся немецких коней,
глубокою ночью отступили  тоже, потерявши в этом бою павшими семьсот человек
и трех посадников, тела которых забрали  с собой, дабы с честью похоронить в
городе.
     Василий,  узнавши  об этом погроме от псковского нарочитого посольства,
спешно послал псковичам на помощь брата Константина с полками,  тем паче что
немцы теперь сами уже угрожали Плескову.
     Как было при  всем при том поверить  в какую-ни-то  грядущую  ордынскую
опасность!
     Иван Кошкин (отец его, старик Федор, умер еще до возвращения посольства
зимой) попросту отмел предупреждения нового киличея Василия:
     -  Им-де  хватит  досыти  нынешних  забот  ордынских!  И  полный  выход
Булат-Салтану посылать не будем!  Напишу - червь поел дерева, да вымокло, да
мор по Руси, - с кого и брать серебро?
     Дума собралась, и Дума порешила  то же самое: главный  ворог  теперь  -
немцы и Литва!
     А  Василий Дмитрич, выслушавши настырного киличея, лишь покивал (у него
в руках  было  только  что прочтенное  ласковое  письмо  Едигея, называвшего
московского князя  сыном своим и обещавшего помочь противу Витовта), но тоже
не поверил. Сощурясь, обозрел киличея, вопросил, отмахиваясь от главного:
     - Иван Федоров бает, ты жену молодую привез из Орды?
     -  Привез,  -  понурясь,  ответил   Васька,   понимая   уже,   что  его
предсказаниям на Москве не поверит никто.
     - Не печалуй, кметь! - высказал Василий Дмитрич и хлопнул в ладоши:
     - На, возьми, - сказал,  когда придверник вынес дорогую серебряную чару
с красным  камнем,  вделанным в ее донышко,  -  Федор Андреич,  царство  ему
небесное, сказывают, хвалил тебя? А про Едигея, спасибо, что упредил, почнем
следить!
     Ничего не стоили слова князя, и убеждать его далее было бесполезно.
     Был бы жив старик Кошка, как еще и повернулось бы дело то!
     Не хватило у Василия братней настырности: ходить по всем великим боярам
и уговаривать каждого. Да и кто он такой? Ордынский беглец, не  более! Разве
что не лазутчик! Временем захотелось все бросить и возвернуться в степь!
     Отчитавшись  перед теперешним  начальством  своим и никого ни в чем  не
убедив, Василий,  накоротке перевидавшись с Федоровыми, отправился в деревню
к брату. Повез казать Лутоне с Мотей молодую жену.
     Ехали верхами.  Стоял  ослепительный март. Синие тени на голубом снегу,
напряженно розовые  и сиреневые тела молодых  берез и  зеленые  стволы осин,
краснеющий, готовый взорваться почками  тальник, огромные,  в рост коня,  но
уже готовые начать  оседать  сугробы, обрызганные  золотом  солнца, промытое
голубое небо, тощий  клокастый  лось, шатнувшийся  с едва промятой  тропы  в
ельник, и  следы  волчьих  лап... И  во всем, и  всюду  скрытое  до времени,
молчаливое,  но  готовое  прорваться  криком и щебетом птиц, звоном  ручьев,
трубным гласом оленей безумие новой весны.
     Василий  то  и  дело  оглядывался  назад.  Кевсарья-Агаша  отвечала ему
неизменной  улыбкой.   Третий  поводной  конь  был  нагружен   ордынскими  и
московскими  подарками.  У  Кевсарьи  замирало  сердце,  почти  с  отчаянием
повторяла она про себя затверженные русские слова, было нехорошо  в черевах,
но она  продолжала  улыбаться, дабы не  прогневить  мужа.  А  он,  видно, не
замечал ничего, вдыхал терпкий лесной дух дремлющего бора, озирал, сощурясь,
когда выезжали на утор, лесную холмистую даль, и только уже когда приблизили
вплоть, когда начались  росчисти,  подумал о  том, каково станет его молодой
жене,  почти  не  знающей  по-русски,  с  его   деревенской  родней?  Однако
тревожиться уже было поздно. С последнего взлобка дороги открылась  деревня:
раскиданные там и сям избы,  и бело-розовые  столбы дыма над  каждой из них.
Василий придержал коня.
     - Смотри!  - показал. -  Вон наш дом! Брат  и горницу  для  нас с тобой
приготовил!
     - Как на русском подворье, да? - спросила она, робея.
     - Узришь сама!
     Шагом  - кони были порядком  измотаны начавшей  раскисать и проваливать
дорогой, спустились под угор. На пологом спуске к озерцу малышня  с визгом и
криками  каталась  на санках.  Съезжали  с горы, нарочно переворачиваясь,  и
хохотали, возясь в снегу.
     - Деинька Лутоня, гости к вам! - раздался чей-то торжествующий, режущий
уши  вопль.  Хлопнула дверь. Мотя показалась на крыльце, взяв руку лодочкой,
из-под ладони - мешал ослепительный  снег - разглядывая подъезжавших. Никак,
деверь пожаловал? - И, уже узнавая, осклабясь, радостно:
     - Смотри-ко, кто к нам! Гость дорогой! Луша, Луша! Отца созови!
     Застенчивая красавица показалась из дверей, стрельнув  глазами разбойно
и кутая плечи в пуховой плат, пробежала двором в холодную клеть, где  Лутоня
тесал полозья для новых саней. Вышел незнакомый мужик (после  узналось,  что
муж Забавы), улыбаясь, молча принял коня. Василий сам помог Агаше спуститься
с  седла. Она стояла растерянно, хлопая глазами, пока спохватившийся Василий
не начал ее представлять собиравшимся родичам.
     - Ну, в горницу, в горницу! -  подогнала  Матрена. - Услюм! - крикнула,
заставив  Василия  вздрогнуть. -  Баню  затопи!  А  это,  значит, жена  твоя
молодая?  Как  звать-то?  Агашей? Ну,  проходи, проходи!  Батько  наш сейчас
выйдет!
     Пролезли  в  жило,  в  горьковатое  хоромное тепло,  под полог  дыма от
топящейся русской печи. Мотя, не чинясь,  смачно расцеловала Кевсарью  и тем
обрушила невольный лед первой встречи. Пропела лукаво:
     - А и красавицу взял!
     Лутоня вступил в избу, помотал головою, со свету показалось темно, и не
вдруг узрел брата с молодою женой. Обнялись, и долго держали в объятиях друг
друга, целовались, и вновь прижимали один другого к груди.
     - Ну, - опомнился первым Лутоня, - показывай, кого привез? Агафья?
     Кевсарья, зардевшись, приняла поцелуи деверя  и в черед  его невесток и
дочерей.
     Пришел уже женатый  Обакун,  Забава  с мужем, Игнатий  тоже  с  молодою
женой, послано было за  Павлом. Одну Неонилу не могли пригласить - те далеко
жили, а  нынче  и  переехали в  самый  Звенигород.  По полу ползали и пищали
малыши,  Игнашины,  Забавины и Обакуновы дети  - третье  поколение,  которое
когда-то  сменит устаревших  родителей и дедов  своих,  и будет также жить и
работать на Русской земле.
     Женщины повели Кевсарью показывать то и другое, напоили парным молоком.
Уже замешивалось  тесто для пирогов, уже резали овцу, и уже внесли в горницу
мороженого  осетра, и пошли по рукам бухарские платки,  серебряные серьги  и
колты ордынской работы. Горница наполнялась сябрами и родичами.
     Уже поспевала баня, и бабы весело потащили испуганную Кевсарью в первый
пар.
     Все шло  ладом, своим чередом, по неписаному обычаю русских гостеваний.
Агаша воротилась из бани вся красная, распаренная и сияющая.
     Бабы тотчас разобрали,  что Васина женка  на сносях, и  даже прикинули,
сколько времени будущему дитенку. Отмыли  и отскоблили  ее дочиста, вычесали
волосы,  и  уже начинали  легко понимать  друг  друга,  хотя  эти тараторили
по-русски, а та отвечала по-татарски, или  на таком русском, что бабы оногды
начинали хохотать, держась за бока, и  тут же  поили  ее  квасом, чтобы уж -
"баня, как баня!".
     После  парились  мужики. Отца и дядю охаживал веником  Услюм, на правах
самого молодого. Беседовали мало, больше  охали, поддавая на каменку квасом,
и, временем, выбегая, дабы окунуться в сугроб.
     Воротясь  в  избу,  нашли  стол  уже  накрытым,  а  печь  выпаханной  и
задвинутой  деревянною  заслонкой  (и  по  горнице  тек  запах  поспевающего
пирога).
     В избу набралось тем часом более тридцати человек, родни и гостей.
     Сели за три стола, молодых усадили в красный угол под иконы.
     (Мотя уже прошала шепотом у Василия: "Крещена?!" - и удоволенно кивнула
головою.) - На столах уже стояло  заливное, капуста, огурцы, рыжики, горками
нарезанный хлеб. Высили  бутыли с творенным медом  и брагою. Мотя готовилась
разливать мясную уху, но грянул хор - славили молодую и молодого в черед:

     А кто у нас молод,
     А кто не женатой?
     Василий-от молод,
     Услюмыч неженатой!
     На коня садится,
     Под ним конь бодрится,
     К дому подъезжает,
     Девицу встречает...

     Притащили баранью  шкуру,  посадили  на нее Василья с  Агашей,  осыпали
хмелем.  Агашу  бабы  сперва даже и  занавесили  платом -  словом, почти что
справили свадьбу  по русскому обряду. И  "Налетали, налетали ясны сокола..."
спели и "Что в  поле пыль, пыль курева стоит?.." и  "Выбегали, выплывали три
кораблика...". А потом ели уху, холодец, поспевший пирог, жареную зайчатину,
деревенские заедки, запивая все это медом и пивом, и снова славили  молодую,
и Кевсарья уже вставала и кланялась, заливаясь каждый раз темным румянцем...
     И  вот  они  лежат  в "своей"  горнице,  на  скользком, набитом овсяною
соломой ложе своем, под курчавым шубным одеялом (и Агашу уже сводили в хлев,
показали как  тут и что, и объяснили,  что в избе  не  надо, как  в юрте, за
нуждою выбегать на улицу), и Агаша благодарно целует  ему руки, каждый палец
отдельно, а  он лежит  и думает: когда же  рассказать  брату о  том, что  он
вызнал в Орде?
     К разговору, впрочем, приступить удалось только на третий день.
     Сидели впятером: он, Лутоня, Павел, примчавший  верхом на коне, Игнатий
и Обакун. Услюм, как самый младший, убирался по хозяйству.
     Мужики молчали и уже  не  улыбались. Василий сказывал  о  перевороте  в
Орде,  о  трупах  на улицах  Сарая, о том, что Шадибек  убит, а Булат-Салтан
непонятен,  что  за  всем этим переворотом стоит Идигу, Едигей, по-видимому,
сильно недовольный русичами, недоданною данью  и потерею уважения  к татарам
на  Москве,  тем, что и  купцов  ордынских  дразнят  на  улицах,  кричат  им
"халат-халат!" и все такое прочее.
     - Сам слышал! - нарушил тяжелое молчание Павел. - Как наезжал в Москву.
Ни во что не ставят татар!
     Мужики жарко дышали, слушали в оба уха, склонив головы  и  ловя  каждое
слово Василия (в Думе так бы слушали! - подумал он скользом).
     -  Ето что ж,  на  нас  теперя  новый поход? - заключил Лутоня прямо  и
грубо. - Что делать, скажи?
     -  Да  не  в жисть!.. -  начал было Игнат,  но  Павел, жестом тронув за
локоть, остановил брата:
     - Ты слушай! Дядя правду говорит! Ты там не был, а он был! И ведает!
     Лутоня глянул изможденно и горько:
     - Коли ты прав... Что ж... Все прахом... И опять в полон?
     -  Я прав! -  твердо и зло отозвался  Василий. - Князю невдомек, а тебе
скажу! Что мочно - меняй на серебро! А как провянет земля - готовь схрон!
     Дабы мочно было и детей, и скотину  куда подалее... В  лес... Не забыл,
как нас с тобою литвины зорили?
     И все  дети враз поглядели сперва на  дядю,  а потом на своего отца. На
всех повеяло тою давней бедой, совершившейся, когда они еще и не были рожены
на свет.
     - За Тимкиной  гарью! - вымолвил  раздумчиво Обакун.  - Место тихое!  -
Заспорили.  Каждый предлагал свое,  но  грело душу  Василию то, что  тут ему
наконец поверили,  и что, во  всяком  случае, братнее семейство  ему удастся
спасти. Повторил:
     -  За  Тимкиной  гарью  али  на  Гнилом Займище,  а  токмо,  как только
провянет, не ждите ничего более, а  готовьте схрон! И сенов  тамо... Словом,
чего только можно запасти - запасайте! Идигу может и в летнюю пору прийти, и
к осени, а только едва услышите о нем - гоните в лес! Всема!  Со скотиною! И
слухов о том не стало бы! Не то, неровен час, доведут! - высказал  жестко и,
омягчев, обозревая молодое сильное братнее гнездо, прозревая грядущие беды и
пытаясь спасти, защитить от них, домолвил:
     - Мы с братом хлебнули той горькой браги! Не надобно и вам ее хлебать!
     И -  отпустило. Задумчиво, но и облегченно, руки потянулись к братине с
медовухою, и каждый зачерпывал резным ковшичком, наливал себе в каповую чару
и отпивал:
     - Нынче-то хоть не  придут? - прошал Лутоня, вживе переживая сейчас  те
детские воспоминания, ужас набега, смерть отца, и горестную дорогу в Москву,
когда его,  дважды ограбленного  и голодного, приняла  и приветила  покойная
Наталья.
     - Нынче не придет! - отзывается Васька-Василий. - Но и медлить не след.
     И в третий раз повторяет настойчиво и веско:
     - Как только провянет, готовьте схрон!



     Весной   совершилась  давно   ожиданная   пакость.   Пакость,  которую,
собственно, можно было предвидеть в любой час со смерти Родослава Ольговича.
Пронский князь Иван Владимирович с нанятыми татарами согнал Федора Ольговича
с Рязани,  сев на его место, и тот бежал за Оку. Дело  было семейное: Софья,
жена  Федора  Ольговича,  приходилась,  как-никак,  сестрой  великому  князю
Василию. Но долили литовские дела, опасались набега Витовта и потому держали
полки, не  распуская, на  литовском рубеже.  Вот и князь  Юрий  Козельский с
московскими воеводами рубил новый острог  в Ржеве. И по совету бояр, Василий
дал  наказ коломенскому воеводе попросту поддержать Федора Ольговича  ратною
силой.
     Федор Ольгович с приданными войсками из Мурома и Коломны перешел Оку  и
первого  июня на  Смядве  дал бой пронскому  князю. Как оно там совершилось,
рассказывали    потом    наразно.    Бранили    и   рязанского   князя,    и
москвичей-коломенчан, хотя  коломенский полк  считался едва  ли  не лучшим в
московском войске. Толковали и о татарах, что-де обошли и нежданным ударом с
тыла  порушили  рать,  -  только полк был разбит,  муромский  воевода  Семен
Жирославич угодил в полон, а Игнатий  Семеныч Жеребцов, коломенский воевода,
был убит. Были убиты Михайло Лялин и Иван Брынко из бояр, а коломенчан пало,
сказывали, бессчетно...
     Иван Федоров как раз прискакал в  Коломну с грамотой от великого князя,
когда дошла весть о разгроме полка. Иван тотчас кинулся к сестре.
     Любава  с белым  лицом и трясущимися губами  повестила, что  муж,  зять
Ивана, ушел с коломенским воеводою в поход "и ни вести, ни навести!"
     Дитенок  Любавы ползал  по полу, вставал  на  ножки, ковылял, доверчиво
взбираясь на колени  к  незнакомому дяде.  Неужто второго  потеряет? - думал
Иван, ощущая  холодную оторопь между лопаток... Да  ведь умен, наперед ни  в
жисть не полезет, поди! - успокаивал сам себя. Таким родным в эти  мгновения
стал для него зять, в иную пору чужой и не больно приятный скопидом.
     - Деревню-то купили?  - спросил  невесть почто  Любаву.  - Расплатились
сполна? - Она кивнула, утирая слезы.
     - Не реви, накличешь! - хмуро предостерег он сестру и сел, понурясь, не
ведая, куда скакать, кого прошать? Смотался на воеводский двор.
     Выяснив, что скакать назад тотчас не надобно, порешил сожидать вестей.
     Меж тем дошел слух, что  убили воеводу Игнатия Жеребцова. Раненые и те,
кто остался  жив, начали возвращаться через день. Иван,  в  сильной тревоге,
наказал  сестре  тотчас известить его с княжою почтой (нашел  в  Коломенском
"яме" знакомого мужика), когда воротится зять али какие там вести: ранен ли,
в полон  ли  угодил?  И  уже  подсчитывал  выкуп,  который придется  вручить
прончанам,   прикидывая,   сколь  и  чего  из  береженой  серебряной  ковани
занадобится отдать за него? В то, что убит, все как-то не верилось. И матери
не  было!  Наверняка  баба  Наталья  надумала  что-ни-то  путное  в  днешней
трудноте!
     Воины начали возвращаться по домам на четвертый день. К пронскому князю
поскакали  московские  бояре.  Игнатия  Жеребцова  торжественно  хоронили  в
Коломне. Полон  был  отпущен без выкупа. Тут-то и вызналось,  что зять убит.
Иван  Федоров  опять  скакал  в  Коломну,  на  этот раз  посланный городовым
боярином, после  сопровождал  московское  посольство в  Переяслав-Рязанский,
привез-таки сестре  тело  зятя  в  дубовой  колоде, тяжело и  хмуро сказавши
Любаве, когда сгружали колоду с телеги:
     - Здесь он. Токмо лучше не открывать, жарынь!
     Любава все-таки  приоткрыла  гроб и  едва не  упала  в  обморок: колода
кипела крупными белыми  червями, под шевелящимся покровом  которых тела было
почти не видать.
     - Говорил  я  тебе!  -  в сердцах выговаривал Иван  судорожно  рыдавшей
сестре. - Давай хоронить скорее!
     - Он?! - все же переспросила Любава.
     - Он! -  отозвался Иван. -  Признали тамо... Я у  коломинчан прошал.  -
Нашелся, впрочем,  и памятный  знак  - боевой зятев засапожник с  тамгою  на
рукояти, случайно не снятый  с  мертвого тела победителями,  - почти по тому
одному и узналось.
     Он  уж  не  стал   рассказывать  сестре  всего  поряду,  что   пришлось
перевидать, пока подбирали трупы.  Сам неделю, кажись,  не  мог смыть с  рук
мерзкого запаха гнилой человечины, или казалось так? И  в бане выпарился,  и
то по первости не помогло!
     При деятельном посредстве  московских  бояр мир был вскоре  заключен, а
прослышав,  что  против него готовится  выступить  сам  Юрий  Дмитрич,  брат
великого князя, Иван Владимирович Пронский уступил и отступил. Вернул Федору
Ольговичу  рязанский стол и заключил  вечный мир "по любви". И было  вдвойне
обидно, что мужики погинули  дуром, ни за "так", за то  только,  чтобы Проня
опять отделилась  от Оки,  и взамен сильного Рязанского княжества,  как было
при  Олеге  Иваныче,  образовались  два слабых,  как  было  допрежь него,  в
обозримом недалеко уготованных к поглощению не Ордой, так Литвой, не Литвой,
так великим князем Владимирским...
     Схоронив  зятя  и  справив  поминки,  сидели  опустошенно с  сестрой  в
потерявшем  хозяина  доме.  Иван  уже  переговорил   со  старостою   зятевой
деревеньки, что тоже приезжал на поминки, распорядил делами.
     - Вота  што, Любава! Езжай-ко ко мне, на  Москву! - предложил сестре. -
Со всема! С Дунькой твоей и с сыном! Иного мужика поздно тебе искать.
     Будешь у  меня за  хозяйку,  а  кормы  твой  Онтипа и в Москву  заможет
возить!
     Любава похлюпала  носом, вытерла  слезы  концом платка, молча покивала,
соглашаясь. Сказала, помолчав:
     - Твоего Ванюху давно женить пора!
     - В нашем роду мужики николи рано не женились, - возразил. - Успеет!
     -  А Серега? (Она уже,  видно, прикидывала, как  станет  хозяйничать  в
братнем дому.)  - Серега,  поди,  во мнихи пойдет! Его стезя такая, в книгах
весь, греческую молвь  учит! Покойный Киприан его к себе подручником брал! -
прибавил он  со сдержанною гордостью. - Он и  дома-то  не живет, боле там, в
митрополичьих палатах при книжарне владычной! Мне тут долго толковал о конце
мира...
     - Будет конечь-то ему?! - все еще всхлипывая, вопросила сестра.
     - Как не быть! Всему бывает конец! - рассудительно отозвался Иван.
     - Може, вот с концом седьмой тысячи лет и воспоследует!
     Сестра беспокойно глянула на него.
     - Не сумуй! - успокоил Иван. - Мы с тобою давно умрем к тому времени!
     - Деток  жалко! - возразила  сестра.  - Что  ж они-то...  И  не  пожить
ладом...
     - И детки наши успеют пожить! Без малого сто лет ишо! Эко! Да и все  то
в руках Господа! - перебил он сам себя. - Не сумуй!
     Справили покос. В  доме на Неглинной, притихшем  было со смерти матери,
снова  становило шумно. За стол садились едва не вдесятером: Василий Услюмов
с  татарской женой тоже пока  жил у  Ивана Федорова. Агаша ходила толстая, в
распашном  сарафане  без пояса, и в перевалку, как  утка, - на предпоследнем
месяце была.  Поздний Любавин сын ковылял по горнице, хватал  за колени всех
мужиков  подряд, путаясь в том, кого ему называть тятей? Тем паче  что все в
черед брали его на руки: и хозяин дома Иван Федоров, и  его старший сын Иван
Иваныч, что  подкидывал  визжащего от  ужаса  и  восхищения малыша  к самому
потолку, и вечно  пахнущий конем  Гаврило,  что учил его  ездить  верхом  на
лошади,  и тот,  темный,  густобородый,  строгий дядя Василий, что тоже брал
иногда на руки и пел ему тихонько грустные, на каком-то ином языке сложенные
песни. А  то  врывался  в дом светловзвихренный Сергей, рассеянно взлохматив
головенку  малыша и  посадив  его  на колено, начинал  сказывать  о каком-то
далеком Царском  Городе, о том, что  оттуда должны прислать на Москву нового
владыку - главного попа городского, как уже начинал понимать Любавин отрок.
     В  доме,  с приходом Сергея вовсе  становилось  шумно  и радостно.  Обе
стряпеи бегали тогда взапуски, подавая на стол. Любава чинно присаживалась к
краю, вместе с Агашей, которая тяжело  дышала, как галчонок раскрывая рот, и
вертела головой, вслушиваясь во все еще малопонятную ей русскую молвь.
     В  конце  июня дошли  вести, что  погорел Ростов - весь - выгорела даже
соборная  церковь.  В  огне  погибло до тысячи народу и посылали  мастеров в
помочь туда, помогать избывать беду. Из Литвы приходили разные вести.
     Витовт на сей раз  рассорился со Свидригайлом и дело дошло почти уже до
войны. Василий первым вызнал от Ивана Кошкина, что литовского князя сожидают
на Москве, и что великий князь уже пересылался с ним грамотами.
     Спорили, сидя за столом.
     - Засядут ли литвины наших бояр, а там и  все мы попадем под Литву, как
куропти! - хмуро говорил Иван.
     -  Не скажи!  -  вертел  головой Василий. - Вишь, Витовт теряет,  мы  -
берем! Со Швидригайлом какая ни есть литовская сила к нам придет!
     - Навидались литвинов досыта! - недовольничал Иван.
     Сын тоже подавал голос:
     - Там не  выстояли противу Витовта,  здесь замогут ли? - Сергей подымал
строгий взор, усталый от постоянного книжного чтения и свечного огня.
     Очами озирал собрание старших:
     -  Были бы  крещены  по православному  канону!  -  говорил. - Не  Литва
страшна, а католики.
     - Чего нового-то владыку не шлют? - ворчливо вопрошал отец.
     Сергей передергивал плечами.
     - Бают, рукоположили уже!
     - Грека али русича? - не отступал отец.
     - Грека, кажись!
     -  Киприан, то был  свой, хош  и болгарин...  -  раздумчиво  тянул Иван
Федоров, прожевывая  кусок  вареной  говядины,  - а  ныне - неведомого  кого
пришлют?
     - А што тебе? - забывшись, прошал Василий.
     - Мне-то што? А ты не забыл, что я владычный даньщик? У меня и кормы-то
с Селецкой волости поболе идут, чем с Острового!
     - Прости, Иван! - винился Василий. - Не смекнул враз... Думашь, от того
дела отставить могут?
     - Отставить навряд, а напакостить всегда есть кому...
     В  избе  было жарко,  отваливаясь от мясных щей, утирали  взмокшие  лбы
рушниками, рыгали,  наевшись, пили  холодный  терпкий квас.  В горнице стоял
крепкий дух  от варева,  от кожаных  поршней мужиков, от  разгоряченных тел,
запах жилья,  кожи  и  конского  пота. В оконце,  затянутом  пузырем, билась
ошалевшая синяя лесная муха.
     - Мед-то у тебя свой? - прошал Ивана забредший на погляд и усаженный за
стол знакомый княжой ратник.
     -  Не! Двоюродник мой, Лутоня,  шлет из деревни! - Мед стоял в кленовой
миске на столе, и мужики  отламывали куски ножом и отправляли в рот вместе с
хлебом.
     - Вот,  еговый  брат!  -  домолвил  Иван, указывая на  Василия.  Ратник
покивал, глянул с невольным удивлением - ведал,  что тот киличей и служит  у
великого  боярина, княжого возлюбленника,  самого  Ивана  Андреича Кошкина -
эко! Подумал: "И не угадаешь, какой Орды, какой родни!"
     - Крестьянин?
     Василий кинул глазом, кивнул.
     - Дивно кажет? - вопросил с подковыркою.
     -  На  землях  Юрия Дмитрича  самого!  Он  у меня и  медовар, и  хозяин
статочный! И детей цельная дружина у ево!
     Гость, несколько осаженный, крякнул, поспешил переменить речь:
     - Как тамо, в Орде?
     Василий поскучнел, передернул плечом.
     - Не ведаю! - отмолвил. - Зимой Булат-Салтан сел на царство!
     - Дак... етто - опасливо протянул гость. - До нас-то он добр?
     - Не ведаю! - возразил Василий, прекращая речь. Великие бояре  не взяли
в слух, что ж простому ратнику сказывать о своих опасениях!
     Сам  он  давно  искал  и,  кажись,  уже нашел место  для  себя в  самом
Кремнике, за монастырем,  где продавалось полдома хозяином, перебравшимся на
Подол.  Хотелось  к  тому  часу,  как  Агаше  родить, иметь свое жило, да  и
опасался он, сильно опасался Едигея!
     Доцветал  июль. Докашивали  и дометывали  последнее сено.  Весь луг  за
Москвою-рекой был уставлен свежими  островерхими копнами. Из деревень, той и
другой наезжали старосты. Иван уезжал по делам владычным в Селецкую волость,
с горем наблюдая, как там и тут  окрестные владельцы, пользуясь  отсутствием
митрополита, залезают то с потравою, то с незаконными поборами  во владычные
волости.  Кое-кто  из  посельских спешил, по  заглавию, набить свою мошну за
владычный счет. Над  Ивановой занудливой честностью надсмехались. Корили и в
глаза, и по заочью.
     - Али мыслишь, пред Господом - грех?!
     - И грех... И... - попросту  матерь меня так выучила! Чужого  не  бери,
возьмешь на грош, замараешь себя на целую гривну! - ворчливо отвечал, отводя
глаза.
     Что и  сын  у него на владычном дворе, и отец работал едва не всю жисть
на митрополитов - о том баять не стоило.
     Год  был  ветреный,  неспокойный,  жара сменялась  дождями.  В  небесах
погромыхивало. По окраинам княжества снова гулял мор, уже зацепивший  Ржеву,
Можай, Дмитров,  Звенигород, Переяславль, Владимир, Юрьев, Рязань и Таруссу.
Как-то все кругом, огибая Москву. Но хлеба поднимались хорошо, и злой ратной
беды  не предвиделось, а потому народ был весел, готовились к  жатве хлебов,
главному празднику и  главной трудовой страде хлебной  крестьянской пашенной
России.
     В княжеских  теремах в эту пору  вновь шли  пересуды  и споры.  Великий
князь Василий,  задумав  принять  к себе Витовтова врага, вновь поругался  с
женой. Почему  Витовт  не  бросил все свои и  польские (и  рыцарские!) силы,
чтобы задавить Россию? Частью потому, что не мог сговорить с Ягайлой, не раз
и не два пытавшемся  уничтожить Витовта, частью  потому, что с рыцарями тоже
не  получалось  союза.  Те хотели подчинить Новгород  и  Псков себе,  но  не
Витовту, но не  власти  Литвы, с  которой  у  немцев доселе  была  рать  без
перерыву! И дело  шло  не к союзу с рыцарями против православной  Руси, а  к
небывалой доселе войне  с Орденом,  к Грюнвальду дело шло, к  одному из  тех
великих сражений,  смысл которых поднимается высоко над  обычной  феодальной
грызней  и определяет само грядущее бытие народов. Но и не в том только было
дело! Витовта неудержимо  тянуло на Запад, а не на Восток. Он мог - и теперь
мог! - принять  со всею великой Литвой православие. Но он этого не сделал, и
прямо  заявил  поставленному  им  самим  митрополиту  Цамблаку,  что  примет
православие только тогда, когда его примет Папа Римский. От Папы  Витовт всю
жизнь ждал королевской короны. Корона была получена, в конце  концов, но "не
доехала до места", застряла в Польше, и Витовт умер, так и не получивши ее.
     Витовт рвался на Запад, мечтал стать польским королем вослед Ягайле.
     Мечты развеялись прахом.  Ягайло-таки пережил брата и сумел на старости
лет произвести на свет наследника своего престола. Витовт рвался на Запад, и
Восток  ему  был ни к чему.  Он не мог  понять,  почуять  грядущего  величия
России. Ему не открылась великая судьба  этой страны, когда-то открывшаяся с
вершины  холма  Александру Невскому. Витовт  был  слеп, как  слепы  были все
последующие  правители  России,  мечтавшие,  чтобы  Россия  стала  одной  из
просвещенных  европейских  стран  (то  есть  умалилась бы, из  Империи  став
рядовым государством европейского типа!), не способные понять,  что Россия -
это особый мир, противостоящий Западу, со своим просвещением, своею судьбой,
своим  несхожим "поведенческим стереотипом",  а ломать  ей  кости,  насильно
приобщая  русичей к западной  культуре, значит,  превращать  народ  героев в
нацию рабов. Витовт не знал... А знал ли, ведал ли Грозный, чем он  владеет?
А понимали ли Романовы истинную цену  своей страны? Разве лишь Александры  -
Второй и  Третий! А  вот  государи  тех  великих  веков  понимали все.  Да и
попросту  сами  были настолько русскими,  что иного и понять не могли.  Хотя
далеко не все они  были дельными, и даже умными, государями, но это уже, как
говорится, иной вопрос.
     -  И что ж  ты  надеешься половину  литовских князей перетянуть на свою
сторону? - Софья стояла на крыльце, скрестивши руки, и сердито смотрела, как
ее  Ванюшка,  двенадцатилетний княжич,  уже  отрок, а скоро и  вьюноша, муж,
горячит коня, заставляя  его взвиваться на дыбы,  круто склонять шею, а конь
злится, косит кровавым  глазом  и грызет  удила.  Вот, вот  скинет седока на
землю! Единственный наследник! И каждый раз, и каждое  мгновение  помнила, с
болью,  что единственный!  Погинет  -  и все  ненавистному Юрию,  у которого
благополучно растут горластые сыновья!
     Василий  глядит,  посмеиваясь.  Конюшие  следят,  готовые,  ежели  что,
схватить коня под уздцы и повиснуть на нем, укрощая. Бояр рядом нет, а слуги
не в счет.
     - А  ежели  перетяну? - вопрошает  Василий, посмеиваясь, и не глядит на
жену, глядит на сына.
     Как  получилось,  когда произошло,  что она  из  гордой литвинки, почти
польской  панны,  стала русской,  увешанной детями, подчиненной  мужу своему
женой,  хозяйкой  в  дому и  рабыней  своего господина?!  Когда  он перестал
слушаться  ее  и повел свою игру с Витовтом, не впуская Софью в свои дальние
планы?
     Софья поджимает  губы.  Молча гневает. Приезд Свидригайлы решали Думой,
теперь это мнение всей земли, и ей остало гордиться тем, что для защиты Руси
приглашают все-таки литвинов!
     Юный  Ванюша  смотрит, разгоревшись ликом,  с  седла на мать, машет  ей
холщовою вышитой перстатою рукавицей.  Доезжачие  выводят  на сворах хортов,
псы огрызаются друг на друга, нетерпеливо дергают поводки.
     - Куда ни то? -  кричит Ванюше, подъехавший  верхами с дружиною ловчих,
княжич Андрей, сын Владимира Храброго.
     -  За Коломенское, в  боры! - отвечает Ванята гордо.  И не  смотрит  на
мать, вышедшую проводить  сына, смотрит на вереницу юных отпрысков княжеских
и боярских родов, собравшихся к полевой забаве.
     Софья стоит, вздернув плечи, по-прежнему скрестив  руки  на  груди. Она
понимает, что немножко смешна и похожа  на курицу,  пытающуюся охранять, как
цыпленка, повзрослевшего своего петушка. В ней клокочет, не дает ей спокойно
жить неистраченная  энергия Витовтовой  наследницы. Велика у нее потребность
решать государственные дела, руководить,  возвышать  и  свергать,  создавать
фаворитов  из рядовых бояр и вновь свергать  их  во прах. Но Василию  как-то
удается  каждый раз  обходить  жену, назначая  на  должности  тех,  кто  ему
надобен,  и каждое назначение проводя через  Думу, так что после и  изменить
ничего нельзя.
     Наконец дождав, когда сын ускакал с загонщиками, доезжачими,  псарями и
боярином-дядькой,  приставленным следить,  дабы не  произошло  какой  беды с
княжичем,  Софья медленно  поднялась  к  себе,  села  без  сил  на  постель,
задумалась. Она родила восемь детей, из которых трое умерли, все мальчики, у
нее уже не  такой  живот,  не такие груди, она ожесточела лицом и располнела
задом, что хоть и нравится московлянам, но не нравится ей самой. Быть может,
она уже и никого более не родит, и теперь надо  уже  скоро думать о  женихах
для подрастающих дочерей.  Виновата ли она, что у  нее не  удаются мальчики?
Сенные боярыни и дворня шепчутся, что виновата, что мало любит  мужа своего,
потому и носит девок одних. А четверо парней?!
     -  хотелось  ей крикнуть  (но  трое из них умерли! И Юрко, и Данилка, и
Сенюшка, столь полюбившийся ее отцу!) или мало берегла?
     Заслышавши шаги князя, встала, пошла встречь.  Не даром у русичей  жена
обрядово,  уже  на  свадьбе  стаскивает сапоги  с мужа, в  которые  насованы
золотые и серебряные червонцы! Будешь, мол, угождать мужу, будешь богатой!
     А она никогда не хотела  угождать, хотела сама быть госпожой! Добилась?
И чего добивалась?! Может, Василий и прав?!
     Василий вступил в горницу радостный - всегда радует, глядя на сына.
     Так, вдруг, позавидовала, и кому? Собственному дитю!
     -  Любишь  еще  меня? -  вопросила  низким  горловым  голосом, глядя на
Василия исподлобья. Он рассмеялся, легко потрепал ее по щеке, слегка шлепнул
по заду: мол, бабьи заботы известные!  Едва не расплакалась, закусила  губу.
Приобнял,  поднял  за  подбородок  ее  лицо  с  зажмуренными  глазами,  лицо
сорокалетней  женщины,  прошептал  серьезно: "Мы  уже не дети с тобой!"  Она
обняла его отчаянно,  страшась  и  гневая  на  себя,  потянула  за  собой, к
постели.
     -  Погоди,  постой!  Ночь впереди! - остановил  Василий.  У Софьи упали
руки.
     - Прости! - сказала. - Знаю, что не девочка. Когда  Свидригайло наедет?
- вопросила.
     - Через неделю, двадцать шестого числа! - ответил он.



     Двадцать шестого июля княжой двор, -  да что двор, весь  Кремник! - был
наполнен  разнообразно  вооруженными  и  украшенными комонными  в блистающих
доспехах, в узорном  оружии. Струятся княжеские корзна, цветут шитые попоны,
сверкают чешмы коней. Мальчишки бегают  взапуски, ныряют  под брюхо лошадей,
рискуя быть задавленными, тыкают пальцами:
     "Смотри,   а   этот-то,  этот!"   С   литовским   князем   Свидригайлом
Ольгердовичем (его на  Москве зовут Швидригайло) наехали: владыка дебрянский
Исакий,  князь звенигородский Патрикей  и князь Александр Звенигородский  из
Путивля, князь Федор Александрович, князь Семен Перемышльский, князь Михайло
Хотетовский, князь Урустай Меньский  из крещеных татар, бояре из Чернигова и
Дебрянска, любуцкие, ирославльские, -  и все с дружинами, с кованою ратью  -
сила!
     Василий Дмитрич  не  слезает с  коня. Посольские,  ключники,  городовые
бояре  и воеводы  -  все в разгоне.  Гостей  надобно разместить  и  устроить
согласно званию и достоинству каждого, устроить и накормить кметей.
     Приезжему  Ольгердовичу даются на прокорм  -  Владимир с волостьми  и с
пошлинами,  с  селами  и с  хлебом, и  Переяславль, и Юрьев-Польской,  Волок
Ламский,  и Ржева, половина Коломны. И  уже  через месяц,  первого сентября,
Василий Дмитрич, со всеми силами выступает против  Витовта, тоже  собравшего
изрядную рать: литвинов, ляхов, немцев, жемантийю.
     Полки  подтягиваются к  Угре с той и другой  стороны.  Витовт пришел  с
пушками, московляне тоже подвозят тюфяки и пищали. Реют стяги. Кажется, быть
большому сражению, и вновь ничего не происходит! Зять и тесть заключают мир.
Но  хоть не  перемирие, как прежде! Полный мир... Который никто, конечно, не
помешает порвать! Постояв еще, полки начинают уходить, расползаться в разные
стороны, как псы, что, порычав и показавши зубы, расходятся, сметя силу друг
друга и не рискуя отважиться  на большее. А Софья довольна уже тем, что  боя
опять у Василия с ее батюшкой не произойдет.



     Расписать заново фресками Успенский храм во Владимире, испакощенный еще
во  время  татарского нашествия,  главный  храм  Залесской  Руси, место, где
покоился  прах великих  князей  владимирских  (способных,  по  словам автора
"Слова  о  полку  Игореве",  Волгу  расплескать  веслами,  а  Дон   шеломами
вычерпать)  и где  венчались на княжение  великие московские  князья, решено
было  еще  митрополитом Киприаном,  который по приезде в  Москву  распорядил
заложить известь  в творила  для будущей работы. Ее он сперва думал поручить
Феофану  Греку, да  так  и  не  успел  за  разнообразными  хлопотами  своего
правления. И  уже  перед концом, не ведая еще, что  умрет, собирался  начать
этот труд под своим доглядом.
     Частью еще  по совету покойного  Феофана Грека,  частью  по  Киприанову
замыслу, частью  по  совокупному мнению всей Москвы,  исполнять  эти  работы
направлены  были  уже  прославленные  на  Москве  иконописцы-изографы Данила
Черный и Андрей Рублев с дружиною подмастерьев.  Надзирать за работою взялся
сам  Юрий Дмитрич, брат великого князя Василия, крестник Сергия Радонежского
и  покровитель Троицкой  пустыни,  полководец, стратилат  и тайный  соперник
своего старшего брата: "Оба царственного рода, за престол тягались оба..." -
как сказал поэт другой эпохи и совсем по другому поводу.
     Отказной  грамоты,  передающей  все  права  наследования  Ивану,   сыну
старшего брата, Юрий Дмитрич так и не подписал, а посему, в случае  ежели бы
у  Василия  не  родилось  наследника  (да  и  без   того,  по  старинному-то
лествичному праву!), Юрий  имел право занять великий стол после брата,  чего
ни Василий, ни невестка ему не могли простить.
     Юрий и жил, памятуя отношение  к нему  Софьи,  не в Москве, а у себя, в
Звенигороде, откуда до Москвы доскакать было не в труд, а все  не под рукой,
и  не  на  глазах  дворцовой  сволочи!  Так  полагал  и  так   деял.  Сергия
Радонежского,  своего  крестного отца,  Юрий  любил  всю жизнь и  память его
хранил, как святыню. Пото и постоянно опекал Троицкую обитель. (И что Андрей
Рублев  -  духовный  ученик  преподобного,  тоже  помнил!)  Пото   и  Савву,
сменившего Никона на игуменстве, уговорил десять лет назад перейти к себе, в
Звенигород,  где  нарочито  для  святого  мужа воздвиг  Саввино-Сторожевский
монастырь.   Иноки   Радонежской   обители   призвали   тогда   на   прежнее
настоятельское место Никона,  удалившегося было от суетных хозяйственных дел
в затвор. И Никон потребовал себе от братии, чтобы в определенные часы и дни
его не трогали, давая возможность заниматься книгами и углубленной молитвой.
     Прошедшим летом выдержанную старую известь постоянно поливали сменяемой
водой  из Клязьмы,  снимая с  поверхности  воды "ямчугу", выпадающую в  виде
тонких льдинок. На  зиму укрытую  рогожами известь  проморозили,  и весною с
Великого дня вновь поливали  водою  и толкли дубовыми пестами  в продолжении
нескольких недель.
     Иконные  мастера  приехали  во Владимир в  мае,  когда  уже  достаточно
просохли и провяли  после зимних стуж стены собора  и можно было приниматься
за работу.
     Андрея с  его  старшим сотоварищем  Даниилом  объединяло многое. Андрей
учился  сперва у знатного  мастера  Прохора с Городца,  потом  же  у Феофана
Грека. Даниил тоже долгое время работал с Феофаном и даже был  более склонен
подражать  Феофану Греку  в письме, чем Андрей.  О покойном учителе  они оба
хранили восторженную светлую память.  Поминали его последние заветы,  слова,
произнесенные  греческим  мастером  уже почти  на  ложе  смерти  о вечном  и
временном, его долгие духовные беседы, его рассказы о Царском Городе.
     Данила при этом уважал редкостный талан Андрея, понимая слишком хорошо,
что младший по годам Рублев  ныне превысил  его самого и в совокупной работе
отнюдь не спорил с Андреем, подчас нарочито подстраиваясь под его стиль.
     Андрей же, сохранив всю детскую чистоту и ясноту взгляда  на  мир, тоже
не  гордился, не  величался перед Данилою.  Он  относился  к  тем счастливым
русским натурам, которые отнюдь не спорят с учителями или предшественниками,
но и повторяя, но и вживаясь в чужое искусство, незримо меняют его, содеивая
своим, в конце концов, даже и вовсе не схожим с образцом.  Потому и творения
его никогда не были спором, но всегда - медленным восхождением на некую иную
ступень,  на  высоту,  недостижимую для предшественников.  Словом,  изографы
счастливо нашли друг  друга и более не  разлучались ни  в  творчестве, ни  в
судьбе.
     Во   Владимир   ехали  в  предоставленном  им   возке   Юрия  Дмитрича,
вместительном  и  удобном,   обтянутом   бычьей   кожею  и  только   недавно
переставленном  с  полозьев на колеса. Ехали,  загрузивши  возок  коробьями,
корчагами  и   кожаными  сумами   с  дорогою  краской,  кистями,  скрепками,
краскотерками и прочим живописным снарядом.
     Возок  колыхался на непросохшей  земле, и они, хватая то и  дело опасно
съезжавшую  с мест свою драгоценную утварь (драгоценную и в  переносном, и в
прямом  смысле, ежели учесть стоимость лазурита, привозимого  аж из  далекой
Индии), обсуждали талан греческого мастера эпохи Комненов, написавшего икону
"Спас в белоризцах", подаренную  греками в московский  Успенский собор.  Оба
помнили образ  наизусть,  так  что могли  написать  его  почти  с  закрытыми
глазами.
     Вместе  с  изографами,  всякого дорожного бережения  ради, была послана
дружина  великокняжеских  кметей.  (Юрий Дмитрич  со своими  телохранителями
поскакал во  Владимир позже, и  по другой, более короткой, но неудобной  для
колесного экипажа дороге,  берегом  Клязьмы.) Воины скакали следом и впереди
возка,  а  старшой  дружины Иван  Никитич  Федоров  сидел в  возке вместе  с
иконописцами, сидел и внимал.
     Он уже  на выезде сознакомился с  Андреем  Рублевым, напомнив тому, как
бежали от тохтамышевых татар и ночевали в лесу вместе с игуменом Сергием.
     И с Даниилом перемолвил, скромно похвастав, что его брат, Василий, ныне
киличей  при  боярине Кошкине, а был  когда-то  в учениках  у самого Феофана
Грека,  и  в те,  ныне далекие годы, они всю ночь  просидели  втроем, слушая
Феофановы глаголы. Вопросил позже,  почто Феофан Грек не оженился на Руси, а
принял подвиг  монашества? И  Даниил  ответил  старшому,  как  и  надлежало,
несколько свысока, процитировав слова Феодора Студита о том, что тот  избрал
для  себя не  гражданское,  и  не  воинское  служение,  и  даже  не  царское
владычество, столь завидное для ромеев, а нечто гораздо большее и неизмеримо
совершеннейшее -  служение небесное, иначе сказать, истинное и непреходящее,
заключаемое не в словах, а в самом деле.
     - Я почему прошаю! - возразил  Иван, юношески  покраснев. - Сын у меня,
Сергей,  поступил  к Киприану, и тово,  жениться  не  хочет, и  никакой иной
жизни. Верно, по книжному делу пойдет... Да и во мнихи, верно!
     Даниил,  много  не  отвечая,  кивнул  на  Андрея, в это время  как  раз
влезавшего в возок.
     - Он тоже, как и Сергий, смолоду избрал сей путь и уже не отклонялся от
него! Молись, чтобы и твой сын оказался велик в духовном делании!
     И  вот  Иван едет  и молчит, и  внимает  ученой  беседе.  А  иконописцы
обсуждают теперь  иную византийскую живопись, известную им по Москве. И Иван
не  смеет  признаться  им,  что  бывал  в Цареграде,  и  в  Софии  бывал,  и
рассматривал живопись,  и  мозаики монастырей Хора и Студитского, ибо хоть и
был,  и  видел, но ни ученых слов тех, что произносят Андрей с  Данилою,  не
ведает, ни того  видения не  имеет,  что  являют  они, днесь  почти  забыв о
спутнике своем.
     А иконописцы, изредка  взглядывая  в  окно,  перешли  на стригольников,
отрицающих поклонение иконам, и вновь звучат в возке по-русски и по-гречески
цитируемые великие  отцы церкви:  Афанасий, Златоуст,  Ефрем Сирин,  Никифор
Влеммид, Леонтий  и Максим  Исповедник. "Через  видимый образ  наше мышление
должно  устремляться в  духовном  порыве к  невидимому  величию Божества", -
повторяет Андрей слова ученого грека, и тут же оба  вспоминают  речи  Иоанна
Дамаскина об иконах и  Федора Студита, который в опровержение иконоборческой
ереси приводил  слова  Дионисия Ареопагита о  том, что человек возвышается к
божественному созерцанию посредством чувственных образов.
     - Иные молвят, -  вмешивается, не утерпевши, Иван,  - что икона надобна
верующему, как костыль хромому,  чтобы понять... коли книгам не учен, ну,  и
не постиг, словом...  - он путается, теряется, замолкает, но Андрей отвечает
ему просто и серьезно, без величания:
     - Кабы было так, то смысленным мужам, тому же отцу Сергию, иконы уже не
надобились вовсе!  Мнится, ежели икона есть образ Божества, открытый  в тот,
высший мир, то, стало, и она сама есть высшее и надобное всякому, а не токмо
невегласу,  неспособному  прочесть Святое Писание и  труды  отцов церкви. Да
коли бы было так, то, восходя выше, и писанья Отцов не понадобились бы мужу,
исхитренному в  духовном  делании! И  тогда мы приходим к тому, о  чем рекут
стригольники,  о которых  Сергий сказал,  что они  слепы суть! Сами научась,
другим  заграждают  путь  на  учение,  и  отменив  обряды,  иконы,   писания
древности, создадут в грядущих поколениях сущую  пустоту! Мы  вот  спорим об
ином! Как понимали духовность византийские изографы, и как понимаем мы!
     Тут разговор стал на время общим. Даниил возмущался еретиками и укорял,
утверждая, что  те  неволею впадают  в  жидовскую ересь,  а  Андрей, уйдя от
разговора  и смежив вежды,  прикидывал, как  надобно писать  "Преображение",
дабы  было  и внятно, и схоже с греческим образцом, и, вместе,  близко душе.
Вот эту самую близость к душе, душепонятность, и в смысле, и в прориси, и  в
цвете,  Андрей любил больше  всего, быть может, даже не отдавая  себе ясного
отчета в том, что его изысканная  палитра тонких полутонов, по  сути, являет
всю  пронзительную  простоту  красок  русских  лугов и полей,  ясного  неба,
поспевающей  ржи,  веселой  зелени берез  и  темной  зелени  елей,  что  его
золотистые горки  и  светлые хоромы меж  них - это  Русь, облитая  солнечным
светом, это тающие в аэре далекие деревни, яснота хлебных полей  и скошенных
нив,  золотая охра  ржаных скирд и  вянущих стогов или "копен"  сена,  где и
красный,  и традиционный вишневый  цвета одежд  тоже  впиваются  в радостное
созвучие  разлитой  окрест красоты, а холодноватая  серебристость уводит эту
земную красу в тот, Горний мир, надстоящий над нашим земным и премного более
совершенный.
     Еще впереди  и симфония голубого и синего, и  сдержанная грусть ангелов
рублевской "Троицы", но все это  уже просвечивало,  уже предчувствовалось  в
его завершенных живописных творениях.
     И ныне говорили они, временем замолкая и приникая к вырезанным в бычьей
коже возка окошкам, о свечении  Духа, восходящим ввысь, о святости традиции,
о  заветах Горняго Учителя,  оставленных им миру, и о надобности живописного
воплощения  этих заветов... А окрест  все цвело, и не  помнилось порою ни  о
моровой беде,  ни о литовских угрозах, ни о пожарах городов,  ни о татарах и
смертях русских полоняников в далекой степи... И вместе, конечно,  помнилось
обо всем этом! Но и то помнилось, что не согретая светом надежды грусть есть
грех, что искус уныния надобно преодолевать трудом  и радостью творчества...
Говорили  о Никоне,  вновь  взявшем  бразды  правления  в обители Сергия,  о
Епифании, что собрался писать "Житие" преподобного и деятельно расспрашивает
всех, кого может, о жизни  и чудесах великого мужа... И казалось порою,  что
горести  уже  позади,  что  весна,  бушующая окрест,  есть весна  их любимой
родины,  и что нежданные беды  проходят, прошли, и впереди сияющая неведомая
даль царства Божьего на земле, за которую не жаль отдать и труд, и уменье, и
даже, коли так ляжет судьба, саму жизнь.
     Иван,  слушая, молча  любовался  мастерами.  Андрей,  светловолосый,  в
мягких,  слегка вьющихся кудрях и  светлой невесомой бороде,  казался  много
моложе  своих  сорока  годов  (временем  ему  можно  было  дать с  небольшим
двадцать),  и  только строгая пристальность взора  выдавала,  неволею,  годы
мастера.  Данила и ростом,  и возрастом превосходил  Андрея,  и  волосом был
много  темнее, а потому,  почасту,  склоняясь  к  приятелю,  напоминал собою
ученого  медведя. Он и ходил  тяжело, косолапо, хотя был силен и дюж: как-то
напавших  на него  двоих разбойников попросту, схватя за  шивороты, столкнул
лбами, и  оба легли, и встали много после, да и то с трудом. И когда шли они
рядом, все одно, сохранялось ощущение, что Андрей летит над землей, а Данила
тяжело, по-медвежьи ступает рядом с ним, почему-то не отставая.
     Ехали  обычным   путем,  через  Радонеж,  Переяславль,  Юрьев-Польской,
останавливаясь на ночлег в припутных монастырях. Поздним вечером первого дня
пути они  еще подъезжали  к Радонежу.  И Андрей не  преминул  напомнить, что
преподобный  в свои зрелые годы проделывал  весь  путь до Москвы в один день
пешком.
     Троицкой обители достигли уже в глубоких потемнях, при свете луны,  под
зелеными лучами  которой серебрились, казавшиеся  черными в тенях,  кровли и
купола  храма.  Никон   встретил  гостей,  несмотря  на  ночные  часы,  сам.
Троекратно расцеловался с иконописцами и с Иваном тоже, пригласил в церковь.
Шла полунощница, здесь не относимая на утренние часы.
     Ратники  охраны тяжело  спрыгивали  с  коней.  Им тоже  было предложено
прежде  трапезы  посетить церковь.  Ели  уже в полной  тьме, при свечах,  и,
добравшись до соломенного ложа,  застеленного рядном, тотчас засыпали, успев
токмо стянуть  сапоги и сбросить  дорожный зипун.  Иван тоже скоро  уснул, а
изографы  еще долго беседовали  в темноте и уснули  неведомо когда,  уже под
утро. Впрочем, они и встали раньше других, и поспели к утрене, когда ратники
еще отсыпались с дороги.
     В  этот  день  дневали,  кормили  коней, чтобы  назавтра, поднявшись до
света, опять за  один день  достичь Переяславля, там заночевали во владычном
монастыре, где их уже ждали и приготовили нескудное застолье.
     Выехали  утром.  Особенно  синее  в эту  весеннюю  пору  Клещино  озеро
казалось   огромным  вспаханным  синим  полем,  и  город,  обведенный  новою
городней, и  храм  Юрия Долгорукого,  освещенные утренним солнцем,  казались
особенно  пригожи.  Иван, пересевший на  коня, все тянул голову, выглядывая,
где та деревня за Клещиным городком, откуда они  родом? Так  и не узнал. Ему
уже ничего не говорили ни дальние валы старой крепостцы, ни высокие  берега,
ни даль, уходящая туда, к Волжской Нерли - все это было чужое, незнакомое, и
не вздохнулось, не  овеяло сердце сладкою болью...  Родиной теперь  для него
была Москва.
     В  Юрьеве задержались.  Андрей  непременно захотел  осмотреть  подробно
Георгиевский  собор  -  последнее  великое  творение  владимирских   зодчих,
законченное князем Святославом всего за три года до татарского нашествия.
     Он долго стоял под сводами храма, обходил собор  вокруг, всматриваясь в
каменное  резное  узорочье,  сплошным  ковром  покрывавшее  древние стены, и
молчал. И  также  молча, назавтра, сел  в возок и долго смотрел в  окошко на
удаляющийся городок,  так и  не ставший великим, невзирая  на воздвигнутый в
нем торжественный храм, позабытый в столетьях. Знак великого, но оборванного
грозным нашествием, зодчества.
     Ехали Опольем,  среди  уже загустевших  озимых  и светлых платах только
посеянного ярового. В  вышине,  незримые, звенели жаворонки. Кони, приустав,
шли шагом.  В  окошко впивалась весенняя утренняя  прохлада еще не прогретой
вдосталь земли. Шагом ехали комонные по сторонам, приспустивши поводья.
     Даниил молчал, задремывая после  полубессонной ночи, а  Андрей глядел в
ничто,   прямо   перед  собой,  почему-то  догадывая,  что  дивное  творение
Святослава долго  не  проживет,  и  думая так, провожая уходящую  в  прошлое
красоту, мысленно готовился к  очередному подвигу творчества, и  только одно
вымолвил,  когда уже  и весь Юрьев  утонул  в  далеких хлебах, вымолвил едва
слышно,  глядя в далекое ничто  грядущих  бед,  пожаров  и разорений: "Чтобы
свеча не погасла!"
     Он   сейчас   каким-то  сверхчувствием  своим   постигал  всю   горькую
временность  творческих усилий человечества. И  то, что  создано,  неизбежно
гибнет в волнах времен,  и токмо непрестанный труд все новых и новых творцов
не дает угаснуть  на Земле дыханию  Господа, тому,  что среди крови,  грязи,
бесконечных нашествий и войн подымает человека с колен, заставляет помыслить
о вечном и приближает его к Создателю.
     Чтобы  "свеча не погасла"! Вновь и вновь!  Возок вздрагивает и кренится
на  мягкой  колеистой дороге.  Близит Владимир,  близит  подвиг,  который им
предстоит совершить.
     Величественные  шеломы  древних соборов,  подымающиеся  из-за  рубленых
городень  городского  вала,  показались издалека,  разом означив сановитость
древней столицы Владимирской земли.
     Данила, хоть  и  бывал не  раз во Владимире, именно  тут  ощутил первую
робость  перед порученной им  работою.  Не уронить лица, оказаться вровень с
древними строителями показалось невероятно  трудным! Андрей ничего такого не
испытывал,  вернее, испытал и пережил заранее, и теперь  с острым  интересом
взирал  на  приблизившую  красоту,  начиная  от  Золотых  ворот,  невероятно
высоких, стиснутых со сторон городскими валами. Он тотчас  по въезде в город
сумел увидеть  и  оценить  величие духовных твердынь  прошлого, утонувшей  в
столетьях Киевской  Золотой Руси.  Он узрел и мощь, и полноту тайного смысла
резного узорочья белокаменных стен. Он приказал остановить возок на подъезде
и долго взирал издали на Успенский собор. И уже подъезжая вплоть, оказавшись
за монастырскими  воротами, что-то  решил  про себя.  Даниилу  бросил, как о
решенном, полупонятное: "Нам надо возвысить!"
     И не пояснил, как и что.
     Обступила, уже предупрежденная, монастырская обслуга, повестили, что от
князя Юрия давеча прискакал скорый гонец, двое суток не слезавший с седла, а
ныне почивает с пути, что мастеров  ждут. И тут же подошел могутный, мрачный
мужик, повестив более Даниилу, чем Андрею:
     - Ямчуга, кажись, вышла вся! Теперь бьем  дубовыми  пестами, бьем кажен
день, как начали на Велик день, так и доселе. Повидь! А там - как велишь!
     А льняная куделя нарезана уже! Тамо! Мы свое дело знаем!
     Оказалось,  что и старая  обмазка сбита,  и гвозди под  раствор  набиты
кое-где, и подмостья, ведущие к куполу храма, сооружены и заботно сколочены.
Словом, подмастерья времени даром не теряли, да, впрочем,  сработались давно
и понимали друг друга до слов.
     Андрей  как  проник  в  храм, так  и пропал. К выти  его искали и почти
насилу вытаскивали из  храма.  Игумен  за трапезою  (короткая  молитва  была
прочтена в притворе)  изъяснил мастерам, что городские службы ныне по наказу
князя Юрия  переведены  временно в Дмитровский собор  и работать  они  могут
невозбранно, что недостающие гвозди  уже выкованы и ни в  чем  недостатка не
будет ни ныне, ни впредь.
     Даниил важно  помавал  головою, поддерживая разговор, а Андрей ел и  не
слушал,  и  не  понимал  даже,  что  ест.  И  только  раз высказал, вперекор
разговору,  что,  мол, они должны  по  годному рассмотреть  древнюю  роспись
Дмитровского собора. Сказал и смолк. И снова утонул  в далеких пространствах
воображения.  Игумен,  слегка  обиженный,  хотел   было  привлечь  Андрея  к
разговору, но Даниил, опрятно тронув игумена за рукав, молча отверг, потряся
головою,  и  также  молча указал  игумену  пальцем на Андрея и, значительно,
вверх: мол, он сейчас беседует с Господом! Тот понял, улыбнулся слегка. Юный
облик  Андрея  как-то  никак не связывался в  его представлении с легендами,
которые рассказывали про этого московского мастера.
     Епифаний,  прибывший  во Владимир  несколько  дней  спустя,  застал уже
работы  в полном разгаре.  Вверху, в куполе, мастера кончали бить гвозди под
обмазку, и  на весь собор  стоял  звон и звяк.  Внизу, в больших  деревянных
корытах  домешивали   раствор.  Разноголосо   стучали,   шипели  и   скребли
краскотерки.  Андрей,  стоя,   перечислял,  а  подмастерья  подтаскивали   и
расставляли сосуды и коробьи с растертым уже красочным порошком.
     - Вохра золотистая, грецкая!
     - Тута!
     - Желтая вохра!
     - Вот в этой коробьи!..
     Перечень продолжался, поминались темная  охра, светло-коричневая земля,
коричневая и темно-коричневая земля, светло-красная, красная и темно-красная
земли,  ярко-красная  киноварь,  светло-зеленая  и  зеленая  земля,  дорогие
лазуритовые краски, светло-голубая и  светло-синяя, синяя азуритовая лазурь,
древесная чернь, горелая охра, земляное чернило, что добывали в вотчине Юрия
Дмитрича под Звенигородом из реки Розварни.
     - Багор? - Андрей избегал использовать растительные краски,  как  менее
стойкие,  писал почти только землями, а санкирь и рефть  изготовлял  сам, не
доверяя  и  подмастерьям.  Хмурясь,  отбирал кисти,  иные  отбрасывая  сразу
посторонь.  Даниил, сидя на  корточках,  пробовал на  палец левкас. Давешний
могутный  мужик  стоял рядом, повторяя: "Дубовыми  пестами били! А со  льном
мешаем,   как  сказано,  пять  ден!"  Даниил   молчал,  следя,  как  тянется
известковое тесто, в конце концов, одобрительно кивнул головой: "Добро!"
     Поднявшись, молча потрепал мастера по плечу, тот отозвался с  ворчливою
радостью: "Мы, хозяин,  николи не  подгадим!" Меж  тем уже  варили пшеничный
клей,  уже  волокли корзины яиц  -  иную краску  и  для стенописи  творят на
желтках.
     В глубине собора велась  иная  работа, и звук тут был  другой: готовили
иконостасные доски,  великие, четырех  аршин  с пядью,  оклеивали паволокою,
левкасили  прочным  алебастровым   левкасом.  Делали  сразу  все,  дабы   не
растягивать работы на несколько  лет. И потому  в  этом  гаме, шуме и  суете
Андрей не сразу узрел вошедшего в храм Епифания. Друзья обнялись:  "Как ты?"
"А  ты  как?"  Оказалось,  что  Епифаний   сбирается  в  Царьград  за  новым
митрополитом  Фотием,  потому  и  прибыл во  Владимир,  дабы  забрать отселе
должных  сопутников  себе. Они  по-доброму позавидовали друг другу. Епифаний
тому,  что Андрею Рублеву  поручена роспись главного храма  земли, а  Андрей
тому, что  приятель  вскоре  узрит  царский  город. Даниил, оставя  известь,
пристал к разговору. Скоро  и Иван  Федоров, помогавший  со  своею  дружиною
мастерам, присоединился к ним:
     - А ты ведь бывал в Царском Городе? - отнесся к нему Епифаний.
     - Бывал! Дак вот теперь сын у меня... (Иван смутился было, а  - была-не
была!) Киприан принял  его к себе. И по-гречески добре разумеет! А не ведаю,
как дале-то? Взял бы ты его, отче, с собою! И град Константинов  узрел бы, и
с новым владыкой  познакомились... Парень работящий, не балованный, ни жонок
там, ни  хмельного в рот не берет, и к книгам зело привержен! Сергеем зовут.
Век бы, кажется...
     Он,  застыдясь, опустил голову. Все  трое  глядели  теперь  на него,  и
что-то сдвинулось, перетекло из души в душу. Даниил вопросил Епифания прямо:
     - Дружина ищо не собрана у тя?
     - Дак... Того... А как князь? - нерешительно отозвался тот.
     - Возьми! - подал голос Андрей. - А князя  упросим. Распоряжает-то кто?
Юрий Дмитрич? Да вот и он!
     Князь Юрий  появился  в  храме  как-то нежданно. Голенасто  перешагивая
через навалы  досок,  извести, чанов  и коробей с  красками,  орлиным взором
довольно озирая собор, приблизился к мастерам. Ему поклонились.
     -  Гляжу, и часу не теряли?  - возгласил  Юрий сильным голосом бывалого
воеводы, привычного к руковожению ратями. Подмастерья,  не прекращая работы,
вертели головами, оглядываясь на князя.
     - А ты старшой? - окинул он веселым зраком Ивана. - Федоров, кажись?
     Под Булгар не с тобой ли ходили?
     - Помнит! - восхитился Иван, зарозовев от княжеской похвалы.
     - Ето ты с братом из Орды бежал? - вопросил Юрий.
     - И это помнит!
     -  Сына  просит  теперь с  Епифанием в Царьград послать! -  без робости
высказал Андрей, ясно глядючи в лицо Юрию. - Сын-от книжник у его, Киприаном
был взят в книжарню, и греческую молвь разумеет!
     Юрий оценивающе глядел на Ивана, думал.
     - Сын-от здесь али на Москве?
     - На Москве! - отвечал Федоров. (У самого аж пересохло во рту - неужели
удача?!) - Ну, пущай скачет сюда, не  стряпая! Караван-от  отселе пойдет!  -
порешил Юрий.  -  С моим  гонцом  и накажу,  грамотку изготовь! -  сказал  и
отворотил  лицо,  занявшись  иными  делами,  уже  не   глядя   на  молчаливо
возликовавшего старшого, сыну которого сейчас, можно  сказать, подарил целую
жизнь или, точнее, жизненную стезю. Иван стоял, до краев налитый торжеством,
а  князь с иконописцами уже перешли на другое, обсуждая грядущие  росписи, и
Андрей,  прихмурясь (не любил  баять о  несделанном),  показывал  порхающими
дланями  рук, что  роспись  должна  тянуться  вверх,  стройнеть, повторяя  и
возвышая изгибы сводов.
     - Довольно! - умилосердил Юрий. - Тебе, верно! Обоим вам, - поправился,
- и ведаю, что Андрейша не любит говорить загодя! И когда пишет - молчит. А,
Андрей?
     - Зато Феофан завсегда баял, когда писал! - вмешался Епифаний. - Бегал,
не стоял  на месте, а  писал  когда, то почасту  в  то же  врем и говорил  о
божественном!
     - Великий  был муж! - поддержал Юрий. -  Киприан ведь ему и  мечтал сию
роспись доверить?
     Изографы  кивнули согласно и молча. Пронзительно  взволнованный трагизм
Феофана  не  был  близок Андрею, хоть он  и  восхищался  греческим мастером,
который и писал без разметки,  не знаменуя  заранее  рисунка, прямо на белой
стене, что завораживало всех видевших работу мастеров.
     Вспомнили  и преподобного Сергия, как было не вспомнить! И Епифаний  не
удержался  высказать то, что написал  впоследствии в  житии великого старца,
что Троицкий  храм Сергий возвел нарочито,  дабы воззрением на Святую Троицу
побеждался страх ненавистной розни мира сего!
     - Ето не в мой ли огород камень? - посмеиваясь, вопросил Юрий. И не дал
ответить:
     - Шуткую. Бог даст, не раздеремси с братом!
     - Пишите,  други! - произнес он, важно заключая разговор. - Ваша работа
- наиважнейшая!  Мы, властители, пасем тела  человеков, вы же - воспитываете
души! Без вас у простецов не было бы и пути к Господу!
     Он пошел к выходу,  высокий, статный, широкоплечий,  перешагивая  через
корыта и  доски и уже  не  глядя по сторонам, а Андрей, взглядывая то вослед
князю, то на Епифания, уже намеривал лезть по крутым временным лестницам под
купол  собора,  где  ему предстояло писать Спаса  Вседержителя на  престоле,
осеняющего  храм,  дабы  измученный жизненными  невзгодами  людин,  придя  к
службе,  въяве узрел все  величие горних сил и  ангельских хоров, узрел ряды
праведных  мужей, что отошли к  праотцам,  но  духовно  продолжают взирать и
осенять  незримым покровом верных своих,  не  позабывших за  суетою  мира  о
вечном, ради чего только и можно жить, не впадая в отчаянье,  и претерпевать
разноличные скорби мира сего.
     А Андрей подымался ввысь. Прикидывая,  как усадит ряды  святых  мужей и
ангельские  хоры   на   сводах  главного  нефа  собора,  как   удлинит  тела
праведников,  дабы  тем самым подчеркнуть высоту  храмовых пространств,  как
напишет, уже в самом конце, Страшный суд, и будет это не образ безнадежности
и грозного наказания грешным, а образ покаяния  и исхода,  образ  безмерного
всепрощения и любви.
     В отличие от Феофана, полного трагическим  ощущением  гибели его родной
Византии, эти  мастера,  среди всех бед мира  сего, верили в светлое будущее
родной земли и в  возможность воссозданья царства Божия  на земле, какие  бы
препоны ни лежали на пути к этому.
     Потому  и  обращаясь   к  великому  искусству  Византии,  русичи  брали
созвучное  им, брали воистину великие  образцы  эпохи расцвета,  насыщая  их
новою жизнью своей молодой страны  и молодого народа,  не  утерявшего воли к
подвигам.



     По  случаю мора во многих волостях Московского  княжения была вновь, по
совету  Ивана Кошкина, уменьшена  татарская дань - "выход царев" (ордынского
хана  на  Руси называли "царем" уже давно). А, впрочем, год  был  сведен без
особых проторей. Ежели бы не страшный пожар в Ростове, унесший более  тысячи
жизней, то  и вовсе можно  было бы радоваться.  Принят  в  службу знаменитый
литовский князь. Остановлен  Витовт. Налажены псковские и новгородские дела,
укреплена Ржева. Без  боя восстановлена  власть на  Рязани Федора Ольговича.
Нижний   Новгород   находится   в   руках   великого    князя   Московского.
(Нижнегородские князья, дети Дмитрий Костантиныча,  укрощены, но все живут и
злобствуют потомки князя Бориса, пока, впрочем,  бессильные.) Во Твери опять
разоспорили Иван Михалыч с  братаничем Иваном  Борисовичем, и Иван Борисович
бежал на  Москву,  полагая великого князя Московского верховным разрешителем
удельных  споров.  Сын  великого князя Василия, Иван,  рос и радовал  сердце
отца, возлагавшего на Ивана все большие и большие надежды.
     В  Орде, где  сел на царство Булат-Салтан, пока было спокойно, и Едигей
слал опять ласковые письма, называя Василия сыном своим.
     Опас поиметь  все-таки  стоило.  И  когда два сына  покойного Тохтамыша
Джелаль  эд-Дин,  на  Руси  его  прозвали  Зелени-Салтаном,  и   Керим-Берды
попросили дать им приют,  Василий не отказал, но поместил царевичей (они, по
слухам,  терпеть не  могли друг друга) на восточной  окраине  княжества  и -
поврозь.  Боярам, что ведали приемом беглецов, было строго-настрого наказано
не доводить о том, дабы не прослышал и не разгневался Едигей.
     Уведает,  конечно! Как  без того!  Но, когда  уведает,  тогда  и думать
начнем... Многое  на  Руси  и  тогда, как теперь, творилось  на "авось", без
дальнего загляда.
     А,  впрочем, Свидригайло с его  дружиной казался достаточным заслоном и
от Литвы, и от Орды.
     Ничто, казалось, не предвещало  великой беды. Хлеб был убран и сложен в
закрома. Наступила зима. Мор  поутих, и  весело было  зреть  откуда-нибудь с
высокого  холма  укрытые  снегом  уютные  деревни  с   бело-розовыми  дымами
топящихся печей. Ничто не предвещало беды!
     И движение  ордынских ратей под водительством Едигея поначалу мало кого
смутило, ибо Едигей сообщал Василию, что Орда,  мстя за свои обиды, движется
на Витовта.
     Об  этом  последнем  великом   татарском  нашествии  на  Русь  сообщает
Новгородская Первая летопись (короче всего), гораздо подробнее - "Московский
летописный  свод  конца XV века",  и еще подробнее  - патриаршья Никоновская
летопись, где  помещены  и  письмо Едигея к Василию,  и  горестные  поучения
"юным" боярам за их неосмотрительность в делах с Ордой, и рассказ о том, как
и почему Едигей обманул великого князя Московского.
     У  составителй  Никоновского  свода  наверняка были в руках  документы,
исчезнувшие позднее (как то же  письмо Едигея!). Но тут и возникают вопросы,
а  именно: в Московском летописном  своде прямо сказано, что  Едигей шел  на
Русь.  В  Никоновской  -   он  якобы  шлет  успокоительное  письмо  великому
Московскому князю: "Уведай, Василий, что это идет царь Булат-Салтан  со всею
Великою  Ордою на  Витовта,  да мстит, колико есть  сотворил земли твоей (то
есть  отмщая московские обиды!).  Ты же воздай ему честь, ежели не  сам,  то
пошли к царю  сына или брата, ежели и не так, то кого-либо из своих вельмож,
и ничего  не  бойся,  поскольку  я  помогаю  тебе во  всем". Все  же  Едигей
лукавствовал, - добавляет летописец,  - дабы  москвичи  не собрали  воинство
против  него. Выслушавши татарского посла, Василий Дмитрич послал единого от
вельмож Юрья именем,  с  дружиною. Едигей захватил Юрия, не  дав ему послать
вести, и скоро сам явился под Москвой.
     Кто был этот Юрий? Среди вельмож того времени (не мелкого же городового
боярина  посылали!) подходят по  имени только двое: Юрий Патрикеевич, князь,
недавно принятый на Москве и вошедший в среду  великих бояр московских... Он
ли  был послан? Вряд  ли! И Юрий Васильевич  Грунка, младший Вельяминов, уже
пожилой боярин из рода великих тысяцких Москвы. Он мог быть послан, конечно,
мог... Но был еще один Юрий, а именно, брат великого князя Московского, Юрий
Дмитрич,  который вполне имел право заменить в этом посольстве  самого князя
Василия. Тем паче что  о нем  во время осады Москвы  нет ни слова, и имя его
всплывает  лишь  много спустя.  Не  он  ли  возглавил посольство  к  Едигею?
(Единственного  сына своего  Ивана Василий послать не мог, ежели  и  сам  не
рискнул поехать, а послать Юрия?..
     Софья, во  всяком случае,  очень  могла посоветовать такое,  а Юрий, из
гордости, согласиться  на посыл!  А что в сравнительно  позднем  Никоновском
своде Юрий мог быть ошибкою назван вельможею...  Нет! Скорее  все же  поехал
Юрий Грунка.) Так оно  или не так, нынче узнать не представляется возможным.
И  еще раз подчеркнем: был самый разгар  зимы. Новгородская  Первая летопись
называет   дату  набега  23  ноября  (кстати,  здесь  Едигей  назван  тестем
свергнутого  Шадибека,  еще  одна   характеристика   к  тогдашним  ордынским
отношениям, при том, что Едигей теперь преданно служит узурпатору...
     Поставленному им самим?). К Москве татарская рать подошла 1 декабря. То
есть неделя понадобилась  на  подход к  столице. И  еще  одна странность:  в
перечнях разоренных татарами городов отсутствует  Владимир. Не  мог ли  Юрий
Звенигородский застрять там и  организовать оборону города? Опять неясно, но
разорены были, прежде всего: Переяславль, Ростов,  Дмитров, Серпухов, Верея,
Новгород   Нижний  и  Городец,  прежде  всего  города,  данные  в  кормление
литовскому кормленнику Свидригайле.  Не было ли  у Едигея  тайного сговора с
Витовтом? Не мыслил ли он, разоряя  то одного, то другого союзников Василия,
поддерживать хрупкое равновесие сил?  И еще был  разорен тверской Клин, а на
отходе татары, по  сообщению Новгородской летописи,  взяли  Рязань.  Тот  же
перечень городов  и в Никоновской летописи, и в  Московском летописном своде
конца XV века,  источнике достаточно  надежном (по другим  данным прибавлена
еще Верея и, однако, опять же нет Владимира!).
     В  Никоновском  своде  приведено письмо Едигея Василию, где  выставлены
следующие  пункты  обвинения, вызвавшие  карательный  поход:  что  у Василия
укрывались царевичи, Тохтамышевы сыновья (персональные  враги  Едигея!), что
на  Москве высмеивают  и  оскорбляют  ордынских  послов  и  гостей (что,  по
злоязычию московитов,  очень могло  быть),  что постоянно задерживают  дань,
ссылаясь  на оскудение земли - "и все то - ложь", что Василий  не являлся  в
Сарай ни  к  Кутлук-Тимуру, ни  к Шадибеку,  ни к Булат-Салтану, пренебрегая
своими обязательствами  улусника  ордынского  хана.  Что, наконец,  зря  он,
Василий, слушает своих юных вельмож: "Добрый  был человек Федор Кошка, а сын
его Иван, твой возлюбленник, вадит тебя на  зло. Помощи просишь,  а даней не
даешь,  как  и помогать тебе? И куда ты подевал то серебро,  чо собираешь со
своих людей?" Привожу ниже  полный текст этой грамоты, интересной и самой по
себе и  тем еще, что  в  ней  просматривается некая  новая нота  отношений с
татарами.  Во-первых,  и  те  и  другие нынче великолепно знают друг  друга.
Московская летопись заботливо перечисляет, к  примеру, всех татарских князей
- участников похода на Русь, не забывая, какого они рода: Бучак - цесаревич,
Тегриберди  -  цесаревич,  Алтамырь  -  цесаревич, Булат -  цесаревич, князь
великий Едигей, князь Махмет, Исупа Сюлюменева сын, князь Тегиня, Шихов сын,
князь  Сарай, Урусахов  сын, князь  Обрягим, Темирязев  сын,  князь Якшибей,
Едигеев сын, князь Сентилибей, князь Бурлак, князь Ериклибердей.
     Точно  так же и в Орде знают по именам, и по  делам, и  по отношению  к
Орде московских великих  бояр.  Ну,  и когда  это прежде  на Москве  открыто
высмеивали татарских гостей и посланцев? И  когда приходилось, для успешного
набега, обманывать великого князя, боясь, что тот  успеет собрать войска для
отпора?  И когда  приходило на ум ордынцам оправдываться и объяснять причины
ратного нахождения на Русь?
     Не забудем и того, как,  по сути, бесславно  завершился этот поход, ибо
Едигею  пришлось спешно возвращаться в Сарай, спасая Булат-Салтана от набега
очередного претендента на ханский престол.
     Однако поначалу казалось, что сразу и вдруг вернулись Узбековы времена.
Великий  князь  Василий ускакал в  Кострому  и за ним тотчас  была снаряжена
погоня в  тридцать  тысяч  воинов  во  главе с цесаревичем Тегрибердеем,  да
Якшибеем, сыном  Едигеевым, да  князем Сентилибеем -  поимке великого  князя
Едигей явно придавал первостепенное значение!



     Письмо  Едигея:  "Слышание нам учинилося таково, что Тохтамышевы дети у
тебя, и того ради пришли есмя ратию; да еще  слышание наше таково, что ся не
право у тебя чинит в  городех: посыла царевы и гости из Орды к вам приездят,
и  вы послов и гостей  на смех поднимаете, да еще и велика обида и  истома у
вас чинится.  Ино то не добро, а преже сего улус был царев и державу держал,
и пошлины, и  послов царевых чтили, и гостей держали без истомы и без обиды:
и ты бы спросил старцев, како ся деяло преже сего. И ты нынче того не деешь,
ино тако ли  то добро? А Темир-Кутлуй сел на  царство, а  ты  улусу государь
учинился,  и от тех мест  у царя еси  во  Орде не бывал, царя еси во  очи не
видал, ни князей, ни старейших  бояр,  ни меньших,  ни иного  еси никого  не
присылывал - ни сына,  ни  брата, ни с которым словом  не посылывал. И потом
Шадибек осмь лет царствовал, и у того еси также не бывал, и  никого еси ни с
которым же  словом не посылывал. И Шадибеково  царство такоже ся  минуло,  и
нынче  царь Булат-Салтан  сел на царстве и уже третий  год царствует, такоже
еси ни сам не бывал, ни сына, ни брата, ни старейшего боярина не присылывал.
А над  толиким великим улусом старейший  еси великий князь,  а вся твоя дела
недобры и не правы. Добры  нравы и добра  дума и добрая дела были ко Орде от
Федора,  добрый  был  человек,  которые  добрые  дела   ордынские  той  тебе
вспоминал, и  то ся минуло, и  ныне у тебя  сын его,  Иван, казначей твой  и
любовник и старейшина, и ты ныне из того слова и из того думы не выступаешь.
Ино того думою учинилася твоему улусу пакость и христиане  изгибли. И ты  бы
опять тако не деял, а  молодых не слушал,  а собрал бы еси  старейших  своих
бояр  и многих старцев земскых, да думал  бы еси с ними добрую думу,  кая бы
пошла  на  добро, чтобы твоим  христианам,  малым  и великим, было добро, не
погибли бы от твоей гордости в твоей державе до конца никтоже.  Аще ли ты не
восхощеши тако  чините,  но  осваиватися  восхощешь,  ино  ти  ся робятити и
бегати. (Видимо, быть как ребенку, впасть в детство?) Добро бы ти тако быти,
како бы ти прожити и как бы  ти пошлины ведати и  како  ти во улусе сем жити
безбедно  и княжити. А обиды каковы ни будут  или от  князей  русских или от
литвы, и ты к нам на них жалобные шлешь ежелет, и жалобныя грамоты обороны у
нас от них просишь, и покоя в том нам от тебя  нет николи, а ркучи тако, что
ся улус истомил и выхода взяти не на чем.  И мы преже сего улуса твоего сами
своима  очима не видали, только  есмя слухом слыхали.  А  что твои приказы и
грамоты твои к нам  во Орду посылал еси, то еси нам все лгал: а что еси имал
в  твоей державе  со всякого улуса с двух сох  рубль,  и то серебро  где  ся
девает? Ино бы добро было тако, како бы тебе позватися, како бы то отдано по
старине по правде, ино бы того зла  улусу не  учинилося, а  христиане бы  не
погибли до конца, и ярости бы и брани нашей на тебя не было".
     Ежели даже писец Никоновской летописи  что и добавил, морализации ради,
полагать все  письмо русским сочинением не приходится. Явно, что и  послание
это,  и сам  поход  свидетельствуют  о стараниях ордынской диплотии  вернуть
"старину", ту самую, которая начинала незримо, но явно уходить из жизни.



     Когда весть о  татарах достигла Москвы, Иван  Федоров тотчас поскакал в
Занеглименье, забрать своих и схоронить добро, а старшему сыну Ивану наказал
скакать  в деревню к Лутоне и  предупредить  двоюродника, чтобы, не медля ни
дня ни час, уходил в лес. "На пути назад, - наказал, - берегись!
     Татары, чаю, уже будут под городом!"
     -  Москвы  не  сдадут?  -  сильно побледнев,  вопрошал  сын,  торопливо
затягивая подпругу и вдевая кованые удила в конскую пасть.
     - Не должны! Сам Володимир Андреич во  граде да братья великого князя -
Андрей Дмитрич да его брат Петр, - не  должны!  -  повторил Иван, но большой
уверенности в голосе  у него не было. - Берегись! - повторил. - И никому  не
верь!  В  такие  дикие времена народ дичает! Такое содеют, што и самим потом
стыдно становит.  Коня  береги!  - проговорил уже вслед  резво  поскакавшему
сыну.
     Старик Гаврило со скрипом затворял промерзшие створы ворот. Сунул засов
в проушины, просительно глядит на хозяина:
     - Яму копать?
     - Вестимо!
     - Проша, Прох! - кричит Гаврило молодого парня. - Заступы неси!
     Скоро  в сарае, наспех  освобожденном от бочек и мешков,  начинает  яро
взлетать  земля, куда опустят коробьи с зерном и  справою, портна, ордынский
сундук с дорогим узорочьем, многоценными портами, серебром, сканью и зернью.
Везти  все  это в  Кремник Иван не  хочет. После  того  давнего  Тохтамышева
разорения не верится ему в крепость каменных стен!
     Суетятся  женки. Сейчас  добро зарывают  во всех теремах и все опасливо
выглядывают: не увидал  бы  сосед! Не то доведет татарам! Всей  беды еще  не
разумеет  никто, не догадывает об огненной беде,  и потому иное добро прячут
на подволоке, на повети, зарывают в сено. Иван Федоров дело понимает лучше -
не  впервой, прикидывая,  не повредит ли пожар зарытого?  Возятся до вечера.
Ночью нагруженные два воза с останним  добром и снедью уезжают в Кремник. На
возах  -  Любава  с  сыном, бабы - стряпья и скотница из  Острового.  Правит
старик Гаврило. В Кремнике остановиться решили  в хоромине Василия Услюмова,
самого Василия еще  нет, встречает Агаша с маленьким на руках.  На  подворье
остаются Иван с Прохой. Нерасседланные кони ждут  во дворе. Где-то незримая,
наползающая бедой, движется татарская рать. И гаснут, сами собою рассыпаются
в  ничто нажитые годами  труда  устроенность и  зажиток,  столь хрупкий, как
кажется теперь, хрупкий до ужаса!
     Проша вдруг начинает плакать: "Ты ето што?!" - пугается Иван.
     - Островое... В Островом...  Матерь тамо! И сестры! Татары всех уведут!
- вздрагивая, отвечает сквозь рыдания парень.
     - Авось... - проговаривает Иван и безнадежно смолкает. Какое там авось!
Одна надея,  что татары перешли  Оку южнее Коломны,  и Островое,  и Любавина
деревня остались покудова в стороне.
     Ночью  раздается  сильный  стук  в  ворота. Иван  вскакивает, торопливо
наматывая портянки и засовывая ноги в сапоги:
     - Кого Бог несет?
     -  Отворяй! -  Голос  знакомый,  и  Иван, помедлив,  распахивает створы
ворот.
     - По князему слову в Кремник! Не стряпая! - тараторит ратник, не слезая
с коня.
     - Ково созывают-то?! - кричит Иван.
     -  Всех!   -  уже  отъезжая,   отзывается  ратный.  Иван,   ругнувшись,
возвращается в терем. Проша уже на ногах, трясущеюся  рукою  зажигает огарок
свечи о лампаду.
     - Собирайся! - говорит Иван. - И туши все! Икону забираем с собой.
     Тута ничего  не  оставляй.  И лампадку тоже! Масло  вылей  из  ней!  Да
куда-куда? На пол!! - взрывается он. - Тута все огнем пожгут!
     - И сена, - обреченно стонет Проша.
     -  И сена пожгут! - безразлично, как  о  чужом,  отвечает  Иван. Он уже
собран,  деловит. Его ждут ратники. О сыне, посланном в Лутонину деревню, он
предпочитает не думать.  Затягивает пояс. Икону, завернутую  в плат, сует за
пазуху. - Кажись, все!
     - Вота ишо! - Проха достает медную, посеребренную узорную братину и две
чарки.
     - Как забыли? - гневает на себя Иван. - Засунь в торока!
     Оглядывает еще раз жило: рубель, скалка, забытый рушник на стене...
     Кажется, материн! Срывает, завертывает в него лампаду, сует в калиту на
поясе. Во  хлеву  вилы, заступы, хорошее водопойное дубовое корыто... А! Зло
машет рукой, тушит свечу. Хлопают дверь обреченного  дома. В сумерках зимней
ночи, едва подсвеченной луною, оба садятся на коней.
     Василий сейчас в Орде, и большой вопрос - сумеет ли он выбраться оттуда
и,  главное, добраться  до Москвы? А Лутоня? Он начал содеивать схрон только
осенью, успел или нет? Об "Иване Иваныче", о сыне своем, Федоров старался не
думать. В Кремнике  было  полно народу, ржали кони,  возчики ругались тихо и
зло,  миряне,  монахи, торговые гости  в  сопровождении  огромных  груженных
товаром  возов тянулись во все  ворота  крепости. Мотался огонь  в  смоляных
бочках,  хрустел и  хрустел снег,  плакали дети.  Кто-то  в боярском  платье
промчал на коне, расталкивая народ и поминутно  вздымая  плеть.  Иван сперва
разыскал  своих,  убедился,  что  они  добрались  до  места,  что  печь  уже
затоплена, тут  же распорядил заносить  дрова  внутрь дома,  на что поставил
Прошу. Прикинул количество сена  и овса, холодно рассудив, что ежели  Едигей
задержится,  придется резать коней, и чуя,  что не скоро  уже  воротит сюда,
порысил к теремам,  к  молодечной, где  надеялся застать своих молодцов.  Во
тьме  улицы  и площадь, все  копошилось народом. Надрывно заревела вдруг над
ухом корова, едва не испугав коня. Какие-то люди, с узлами и детьми, сидели,
лежали прямо на  снегу,  и вчуже  страшно было представить, что будет  через
несколько  часов, ежели  беженцев  не пустят  хотя  в  подклет  какого-ни-то
боярского терема!
     И  над самою головой, в промороженной  ледяной  вышине, недоступной для
смертных, сапфировая россыпь голубых звезд.
     В  теремах  творилось   несусветное.   Владимир  Андреич   своею  волей
распорядил принимать  всех беженок  с детями  в княжеские терема. Из поварни
валили дым и пар.  В молодечной стояли гам и звяк. Разбирали  оружие, сбитые
наспех дружины расходились по стенам, Федоров не без труда обнаружил своих и
понял -  спорить не прихолось.  Владимир Андреич  топал  сапогами,  ругался,
кричал и рычал медведем:
     -  Немедля, враз! Готовьте  смолу! Все  тюфяки на стены! Где порох? Все
бери! (это кому-то) Посады, как подойдут, надобно сжечь!
     Услышав  последнее, Иван  аж сжал  челюсти.  Все-таки надея была  -  не
тронут, минует стороной! Ну, пограбят, ну, сено разволочат по двору! - думал
так,  пока  не услышал  князя-воеводу и не понял,  что тот непременно  так и
сделает.  Да и сам, будучи  на месте  князя Владимира,  предложил бы  то  же
самое... И все-таки! До боли, до дрожи в ногах стало жаль родного дома!
     - Пойдешь к часозвоне! Тамо и у ворот разоставишь своих людей! - сказал
Владимир Андреич и, охмурев ликом, присовокупил:
     -  Люди  бегут  в Кремник,  а  тати  тем  часом  начали грабить  посад!
Пропускай сюда с рассмотрением!
     Из  утра Иван,  разоставив по-годному людей  и снарядив единую  пищаль,
выданную ему в  оружейной,  приказал опустить  мост и  сам, с двумя кметями,
выехал  в  дозор. Улицы  были  пусты.  На той стороне Неглинной, за  оградой
купеческого  дома,  приметили двух шишей, которые,  завидя комонных,  тотчас
пустились  наутек. Он  нарочито  проехал  мимо  родного  дома, глянув поверх
ограды. И вчуже, и странно было видеть родной терем охладелым, без привычной
струи дыма из дымника. Сюда, кажись, еще не залезали. Иван придержал коня  -
спешиться, глянуть? Не стал. Чего травить сердце попусту!
     Татар  все  еще  не  было.  Но когда  уже, огибая  город,  приблизили к
Богоявлению, встречу попались сани, которые  волокла из последних  сил тощая
лошаденка. В санях мотались головы детей. Мужик с испытым лицом, в клокастой
сивой  бороде,  прокричал: "В Коломенском уже!" Иван остановил коня,  глядя,
как вихляющие на ходу  сани близят к Фроловским воротам Кремника. Прикинул -
пора зажигать!
     По возвращении его  тотчас  позвали к Владимиру  Андреичу. Воевода,  не
спавший ночь, тоже спал с лица, глубокая морщина перерезала лоб.
     - Как мыслишь? - вопросил.
     - Пора! - ответил Иван, дернув плечом. - Татары  посад займут, и зажечи
не можно будет!
     - Твой-то  дом  за  Неглинкой?  -  тяжело  глянув ему  в очи,  вопросил
воевода. Посопел. Вопросил еще:
     - Своих-то привез?
     - В Кремнике, -  отмолвил Иван. -  И  добро  закопал, ведал,  что будут
жечь, не мы, так они!
     Князь-воевода опять посопел, покивал головой, сгорбился под распахнутою
шубой...  Разговор  шел  в  молодечной  палате  дворца,  в  этот  час  почти
пустынной. И князь сидел у  стола, сплошь заложенного бердышами, рогатинами,
топорами, тулами и колчанами, шеломами и кольчугами, приготовленными для тех
ратных, кто еще придет или пробьется в Кремник в эти "предсмертные" часы.
     - Не сдадим города? - строго спросил Иван.
     Владимир поднял тяжелые глаза. Борода дрогнула в хмурой улыбке:
     - Пущай прежде меня убьют! - высказал. И добавил хмуро, понизив взгляд:
     - Ослаб  народ! Пополошились  вси! Бегут и бегут! Города сдают без боя!
Переяслав горит! Часу не стояли, дернули в бег!
     - А князь?
     - Василий? Быват, на Костроме! А пока ни вести, ни навести! - И добавил
ворчливо:
     - С Софьей, со всеми... С детьми... Не догнали бы только!
     И оба подумали об этом:  к воротам Кремника татары  подводят связанного
Василия.  Угрожая  убить,  требуют  отворить  город.  Владимир  даже головой
потряс, прихмуря глаза. Промолчали.
     -  Одна надея на Господа!  - домолвил  князь-воевода  и встал. Выпрямил
стан. - Ты иди!  - сказал тяжело,  медведем, волоча полы бобрового опашня по
изгвазданным тесовым половицам молодечной, пошел к выходу.
     На стены полезет сейчас, ратных проверять!
     Когда, маленькие издали, под городом  показались всадники в островерхих
малахаях,  на  низкорослых степных конях, посад уже пылал в разных концах, а
московляне, теснясь на  стенах, стоном и  воплями  провожали  гибель  родных
жилищ. Пламень ярился, взмывал, плясал в вышине, дрань и солома, сорванные с
крыш огненнем вихрем, словно стая черных птиц, плавала в воздухе, косо падая
вниз, дымными  огненными  струями,  и поджигая новые дома.  Снежные шапки  с
шипением сползали с кровель, рушились вниз, в пламя, что, угасая на недолгие
мгновения, вновь взмывало ввысь с гулом и громом.
     А  ряды  татарского  конного войска позадь  огня все густели и густели,
обскакивая город, и с безопасного расстояния пуская в Кремник редкие стрелы.



     Великий  князь Василий  был не трус и, пожалуй, в  бою мог бы  показать
себя  не  с  худшей стороны,  но  приходилось  бежать,  а  бегство  заражало
робостью. Софья, та,  обняв дочерей, устремлялась на бег безоглядно, лишь бы
уцелеть,  уйти,  любою жертвою  заслонить себя и  детей! Ратники и бояре  до
слов, как могли, оберегали князеву семью и  своего князя. Юный  княжич  Иван
скакал, закусив губу,  со слезами на глазах. В Переяславле, сползая  с коня,
вопросил тонким, ломающимся детским голосом, в котором звенело отчаянье:
     - Батюшка, драться не будем?
     Василий  поглядел  на него дико.  Сглотнул.  Двинув  кадыком,  произнес
погодня:
     -  Сколь  повиждь, сколь  нас и сколь их! Тут  думать надоть! - Он уже,
кажется, смутно догадывал о том, что надобно содеять для спасения.
     В Переяславле  даже  толком не  передохнули. Тридцатитысячное татарское
войско шло по пятам, половодьем разливаясь  окрест. Юрьев был взят мимоходом
и пострадал мало - погребли и ушли, а в Переяславле, хорошо укрепленном, где
можно было держаться не день и не два,  попросту началась  паника,  бежали в
Вески, бежали на  Клещино, бежали  в сторону Берендеева, забивались в  леса.
Кто и как запалил  город Переяславль было не понять, но к приходу татар весь
город  пылал, как огромный бревенчатый костер. Тут даже и с грабежом было не
пробиться  внутрь  городских  стен. Торопливо  ограбили монастыри,  ободрали
монахов.  В  полон монашескую  братию  не забирали.  Яса Чингисхана все  еще
продолжала действовать.
     Недавно выгоревший  Ростов Великий тоже был занят  без боя,  но великий
князь, безжалостно загоняя коней, все же  и тут сумел  уйти, оторвавшись  от
погони; он летел с горстью дружины, как волк, уходящий от стаи  преследующих
его хортов, уходил, спасая семью и себя с сыном, отлично ведая, что Едигею -
догнать и полонить великого князя - это значило  выиграть войну и прекратить
всякое возможное  сопротивление.  Испуганных,  рыдающих  княжон,  как  кули,
перебрасывали  из саней в  сани. Тяжелые  возки были брошены в самом  начале
пути. Василий не раз предлагал  двенадцатилетнему княжичу оставить  седло  и
пересесть в сани, но тот зло и отчаянно мотал головой, сцепляя зубы, щерясь,
из  всех  сил  отказывался  показать детскую ослабу свою.  Из  седла в седло
княжича  пересаживали кмети,  он  так и оставался раскорякою в  их руках, но
вновь вцеплялся в поводья сменного  коня на  очередной подставе,  шепча  про
себя как молитву, как заклинание: "Выдержу, выдержу, выдержу!"
     Костромы достигли на третий день. Лед еще не вдосталь  сковал Волгу,  и
тут  было  едва  не  угодили  в  лапы  татарам,  тем  паче  передовые ратные
провалились в  широкую полынью и  едва  выбрались,  утопив  несколько  коней
(черная вода шла  стремительно и сильно, затягивая отчаянно ржавших животных
под лед). В конце концов настелили хворосту, поливши его водой (было студено
и  вода сразу  схватывалась грудой),  раздобыли дощаник,  чтобы  перевезтись
через  стрежень реки  и  кое-как,  мало-помалу переправились на  тот  берег,
разрушая за собою хрупную дорогу свою.  Уже подскакавшие  татары  глядели на
русичей с  того берега, орали что-то  неразличимое,  изредка  пуская стрелы,
двое-трое  сунулись  в сугон, но тотчас ушли  под воду  и едва  выбрались, а
одного так и утянуло под лед...
     В  Костроме,  оторвавшись наконец от погони, мало передохнули  и  вновь
двинулись на север, к Вологде, забираясь  все глубже в  непролазные северные
леса.
     И вот тут  наконец  Василий решился  исполнить свой замысел. Он оставил
семью, и сам, один с сыном, двумя боярами и горстью ратных, поскакал на низ,
туда,  где  за   Ярославлем  скрывался   в  лесах   старший  сын   Тохтамыша
Зелени-Салтан.
     Дальнейшее  (о  чем  ни  в  каких  харатьях  не  сохранилось  сведений)
происходило так.
     Василий, доскакав до недавно срубленного Плеса,  где как раз и прятался
Джелаль эд-Дин  (спавший с  лица,  потемневший ликом от  недосыпов  и  почти
круглосуточного пребывания  в седле), он - хватило ума - прежде, чем явиться
к  Зелени-Салтану,  забрал с  собою достаточное число  кметей,  а явившись к
татарину  - стоя, до столов,  до всего, до того, хищно оскалясь  (впрочем, -
один на один), приказал тому скакать к Сараю и ударить, пока Едигей здесь  -
ударить на ставку Булат-Салтана. Зло отмотнув головою, обеими руками взял за
плечи монгола и, близко глядя ему в глаза, выдохнул:
     - "Не  отсидишься  тут!  Выдадут!  Идигу тебя и  до  Сарая не  довезет,
прирежет на  месте!"  - Тот еще  чего-то не понимал, поднял  было  ладони  -
скинуть руки  Василия,  когтисто  ухватившие его  почти  за воротник. - "Дам
ратных! Коней!
     Серебро! Ну!  Ханом  будешь!  Захватишь Сарай, Идигу уйдет!" -  Василий
почти  тряс  Джелаль  эд-Дина за  воротник.  И  тот  начал понемногу  что-то
понимать.
     - Мы с тобою  одним арканом повязаны!  - кричал Василий, мешая  русскую
речь с татарской. - Сядешь на трон! Решай! - знал, ведал, что Джелаль эд-Дин
ему не друг и другом не будет никогда, но - пусть использует удачу!
     Считаться будем потом! Пусть спасет Русь, добывая ордынский престол!
     Ведал, знал, что в случае неудачи Зелени-Салтан тотчас уйдет, что  он и
сам теперь, неволею, помогает  тестю. Но  это был единственный выход, единая
надея была на этот, с тылу, удар по Орде, а что сын Тохтамыша тотчас обретет
сподвижников в левобережье Итиля - Волги, сомневаться не приходилось. За ним
стояла  легенда,  легенда  о великом  отце, объединившем степь, о наследнике
Батыя  и  Чингиза.  -  "Только  не  медли,  хан,  не  то  потеряешь  все!  -
напутствовал его Василий, провожая в степь. - Считаться будем потом!"
     Проводил, почти вытолкал Зелени-Салтана, а сам, как  опустошенный куль,
едва  не свалился ничком.  Усталость,  напряжение  последних  дней,  все тут
сказалось  разом.  Теперь надо было возвращаться к  семье и ждать. И верить,
что Владимир Андреич не сдаст города. Надеяться более было не на что.
     Софья, едва ли не впервые, узнала на деле страну, в которой ей довелось
стать великой княгиней, страну,  которой можно было и ужасаться и гордиться,
которую можно  было  или  ненавидеть,  или любить, но  относиться к  которой
безразлично было нельзя. Добрались до Вологды в санях, не в повозке! На деле
ощутила безмерность русских просторов.
     Тридцатитысячное войско, меж  тем посланное в погоню,  не обретя князя,
воротилось  к Москве.  Были  взяты затем  Дмитров,  Верея,  Серпухов.  Перед
татарами все бежало. Разбившись мелкими  кучками, степные грабители набирали
полон. Сгоняли людей и скотину, грузили сани лопотью, узорочьем и справой. И
не редкость было видеть тогда, как один татарин гонит перед собою, повязавши
их  единым ужищем,  до сорока полоняников,  а те бредут, спотыкаясь и падая,
обливаясь слезами, разлученные с  родней,  исторгнутые  навечно  из  родимых
хором. И многие тысячи повязанных крестьян текло по зимним дорогам Московии,
падая,  замерзая  в  пути.  Иные,  бегая, гибли от холода, иные,  пытавшиеся
противу стать, или просто  попавши под руку,  падали  под саблями степняков,
оставаясь лежать на голубом декабрьском снегу.
     Московский летописный  свод XV века прибавляет, что земля была разорена
"до Галича  и  до Белоозера",  а это могло быть  только  в том случае, ежели
татары все-таки, идя в догон за великим князем, перешли Волгу и разоряли уже
заволжские места.
     Тверская земля пострадала лишь краем: был после Дмитрова взят и разорен
Клин. Едигей, впрочем, и не собирался идти к Твери. Тверскому великому князю
Ивану Михайловичу  он послал приказ двигаться к Москве с пушками, с тюфяками
и  самострелами, "и  со  всеми  сосуды  градобойными,  хотя  разбивати  град
Москву".  Иван  Михалыч  поступил  мудро:  известивши Едигея,  что  идет, он
двинулся с малыми силами  из Твери  (с небольшою дружиной),  якобы  выполняя
татарский наказ, и задерживаясь  на каждом привале, а из Клина, не доехав до
Москвы, сославшись на нутряную болезнь, вовсе возвратился в Тверь.
     В  городе была  и рать, и добрые воеводы (панику  первых  дней Владимир
Андреич скоро остановил), люди  были как-то размещены,  как-то накормлены, и
не хватало для долгой  осады только дров и сена. Брать Москву приступом, без
помощи тверичей, в этих условиях не имело смысла, и Едигей это понимал очень
хорошо,  ни разу даже не подступив к городу.  Однако угрожал московитам, что
простоит в осаде целую зиму и заставит сдать город, не силой, так голодом.
     Простоять ему пришлось,  однако, только три  недели.  И уже  20 декабря
Едигей, волоча за  собой полон  и  скот, разоривши по дороге  Рязань, ушел в
степь.  С москвичей  он потребовал  перед уходом  три тысячи рублев  откупа,
которые можно  было  бы и не  давать, коли бы  воеводы заранее  прознали про
ордынские  новости, а  точнее  сказать,  кабы  ордынские  вести, послужившие
причиною Едигеева ухода, вовремя дошли до московских защитников.
     Василий  Услюмов во время ордынский замятни был в Сарае  и видел своими
глазами все совершившееся и едва не погиб при этом!
     Едигей  увел на  Русь едва не все войска,  и  Тохтамышев сын, посланный
Василием, усмотрев сию ослабу, не замедлил ею воспользоваться.
     Мело.  Низко  над  землю,  засыпая  юрты,  несся  с  тоскливым   пением
серо-синий колючий снег. В  морозном  тумане едва  проглядывали сквозь вьюгу
приплюснутые тела юрт  и стада  сбившейся в кучу  скотины. Василий  как  раз
выехал с русского подворья  к ханскому дворцу, когда почуял беду. Во вьюжном
тумане замелькали мохнатые воины, ощетиненные копьями. Стоны метели прорезал
низкий горловой крик.
     Он  понял  враз, кто напал  и почему, и пока те громили  торг, поскакал
опрометью,  уйдя  дорогою от  брошенного аркана и двух пущенных  ему  вослед
стрел, спасать Керима, в юрте коего был еще с утра. Выскакал за город.
     Мало  что различая  в  тумане, так  залепляло  лицо  снегом,  с  трудом
обнаружил Керимову юрту.  Тут еще  и  не ведали  ничего.  С  трудом уговорил
приятеля, не ввязываясь  в драку, переждать с дочерьми  на русском подворье.
Старуха мать со старшей женой отказались трогаться с места.
     - Овец порежут, коней отгонят - помирать станем! Кому  мы, две старухи,
нужны!
     Уже  на подворье,  куда пробирались  задами, минуя бесконечные плетни и
дувалы, вызналось от прибывшего вестника остальное: цесаревича, оказывается,
обманул проводник, выведя не к ханскому дворцу, а к торгу (то ли обманул, то
ли запутался в тумане, но заплатил за это головой).
     Булат-Салтан успел собрать неколико  дружины  и теперь отбивается, а на
Русь, к Едигею, послал отчаянного гонца с письмом, мол, приходи и спасай!
     Теперь что ж? Василий с трудом  обмысливал  сказанное, не решив еще для
себя, что  лучше:  чтобы  Булат-Салтан  усидел или погиб?  И  тогда погибнет
Едигей, заклятый враг Тохтамышевых сыновей, что нынче громит его родину?
     Но добры ли будут до Руси и они, коли захватят ханский престол?
     В углу грудою тряпья, замотав  лица  до глаз, сидели Керимовы  дочери с
младшей женою и младенцем. Керим сидел  потерянный, не похожий  на  себя, на
лавке,  слушая почти  не  понятную для него русскую  молвь споривших  друг с
другом мужиков.
     - Где же хан? - вопросил Василий гонца. Тот махнул рукою:
     - В степи! Ускакал! Свои, дак не выдадут!
     - Нас-то цесаревич твой не выкурит отсюдова? - тяжело и прямо вопросил,
глядя исподлобья, Степан Ворыгин, ключник русского подворья.
     Гонец глянул исподлобья, перевел плечами, смолчал. Скоро поспела каша и
уха  из волжской  рыбы.  Сели за стол. "Убеглым" -  Кериму с  домашними тоже
налили мису ухи, отломили хлеба.
     - Етот, твой друг, Булат-Салтанов холуй, что ли? - вопросил Ворыгин.
     - Не! В Шадибековой Орде был. Я ево и спас. А до того - у меня служил в
сотне! - Степан усмехнулся криво:
     - Теперь-то на Москве служишь?
     - На  Москве! -  кратко отмолвил  Василий, отметая  гадкий  намек.  Ели
молча. Надо всеми висел клятый вопрос - сунутся ли татары сюда?
     - И как ты - на Руси? - вопросил вновь Ворыгин, отлагая  ложку, которую
облизал, прежде чем сунуть за голенище.
     -  Брат у меня там. С семьей. Не ведаю - живы ли, - отозвался Василий и
добавил,  помолчав,  чтобы  все  уж  разом  стало  ясно и более  к  нему  не
цеплялись:
     - И  жена! Вот, еговая дочь! - Степан присвистнул,  понял.  Не  утерпел
все-таки сказать: "Ты как словно наш князь какой, на татарке женат".
     - Ну, до князя... - Василий отмахнул рукою, прекращая зряшную молвь.
     Приходило ждать, и даже  подать  весть  на  Русь нынче,  до возвращения
Едигея, нельзя было.
     Он  воротился  уже  в марте, когда  начинало  таять. Иван Федоров возил
бревна на новый терем,  с Василием встретились  накоротк.  "Спасибо Агаше, -
сказал Иван. - Приняла нас со всею ватагой!  Дров у тебя много пожгли, ну да
ты видал! Славная она  у тебя и по-русски  уже  гуторит. А в деревню съезди,
сын  у  Лутони  погиб!  Старший,  Паша.  Занадобилось  в  деревню  воротить,
проверить, как там и што? И почто полез! А нарвался на татарский разъезд, ну
и... Сказывали потом, что Павел не дался запросто так,  дрался с татарами, а
убил ли кого из них - неведомо. Тело потом нашли. Лисы всего объели. Мотя до
сей поры места не  находит себе: зачем отпустила, бает! А еще у их, в  лесе,
маленький помер, замерз ли, внучок... Съезди, повидь!"
     Иван отвернулся,  смолк.  Ему, воину,  тяжело было  баять о таком... Не
уберегли... И он, Иван,  не уберег!  Сколь людей увели!  В Островом почти не
осталось народу!  Выкупит князь, ай нет, поди знай! А  погибло сколь! Теперь
по всем дорогам мертвяки, вытаивают из снега, дак страшно и посмотреть-то на
их...  Он  зло  сплюнул.  Громким  голосом  выругал  мужика,  не  по-годному
сгружавшему бревна.
     - Поснидашь? - Василий молча кивнул. Иван поставил времянку на дворе из
тонкотья, с печкой, слепленной абы  как, посередине  избы. И столом  служила
широкая  доска, положенная на  две бочки, да  и  сидели на досках, а  спали,
вповалку, на полу, на ворохе  сена и лапнике, прикрытом  рядном, все вместе,
мужики и бабы - не до того было!
     - К  осени поставлю терем! - говорил Иван, в очередь  черпая деревянной
ложкою щи. - Коней сберегли, то дорого!
     - А твой, старший, Иван?
     - Иван Иваныч-то? Тоже едва к татарам не угодил,  вздумал пробиваться в
город,  я  с  костра узрел, отокрыли ворота,  уж  вырвался сам, обеспамятев,
кмети за мной. Едва живого отбили! Думал - не выживет!
     - Где ни то сейчас?
     -  В  дружине, у  Боровицких  ворот, в стороже  стоит. К вечеру  должен
прискакать. Руки, ноги  целы... Я уж  молился, старый дурак, - Господи, мол,
возьми меня, а сына моего сбереги!
     - А младший в Царьграде?
     - Там! Добро,  не зрел всей етой беды... Почто вот люди не могут  никак
добром, и на-пади!
     -  Не могут!  - эхом отозвался Василий, думая о своем и прикидывая, что
скажет Лутоне, чем утешит.
     Жизнь налаживалась, жизнь шла, несмотря ни на что.
     От икон в этом году во многих местах струились миро и кровь.
     Джелаль эд-Дин,  не  сумев одолеть Булат-Салтана,  по  слухам,  ушел  к
Витовту, в Киев, подобно  своему отцу. Все повторялось!  Повторялось,  как в
дурном сне.



     Юности не с чем сравнивать. Все увиденное -  впервые. Еще  нет привычки
связей, знакомств,  как у  бывалого  торгового гостя, что  и красоты природы
перестает замечать порой, и обычаи чужие до того становятся ведомые ему, что
и  не помнятся после.  Мало кто из купцов  сохраняет свежесть взгляда, чтобы
запомнить и рассказать при случае.  А чтобы записать, как Афанасий Никитин о
своем хождении в Индию, - и того менее!
     И нет  той  беды  в  юные годы, что бывает, когда  неизвестно  допрежь,
видишь во второй  раз. Опять же - сравнивать  не с  чем!  Для  Сергея давние
рассказы  отца,  раковина,  привезенная  из далеких земель, да  братина,  да
истертый  ковер, купленные  когда-то в  Цареграде, -  вот  и  все,  что было
известно и руками  потрогано, так сказать, из того неведомого, что лежало за
гранью ежедневно зримого мира.  А  тяжелая  дорога  "водой  и горой"  сквозь
степи,  населенные шайками  речных и  полевых разбойников, только прибавляет
очарование неведомому.
     Легкая  достижимость  в  наши  дни  далеких  земель  погубила романтику
странствий.  Поезда,  а затем  авиация  вовсе убили поэзию  пространства.  А
телевидение ежедневно показывает нам то, к  чему предки стремились  годами в
жажде увидеть, понять и  постичь. "И когда  на  краю пустыни  встают голубые
минареты  Тимуридов, сердце стесняется от этой сказочной красоты" -  не нами
сказано. Мы эти минареты уже видели! В журнале или в цветном  кино.  И мы не
пробирались реками, не тряслись в седле день за днем, неделя  за неделею, не
изнывали от  зноя и не  замерзали в  степи,  чтобы  узреть Константинополь -
столицу мира. Мы туда летали на  самолете, за кожаными куртками и,  бегая по
рынку,  даже  не заглядывали подчас  в замолкшую  навсегда  Софию. О,  волны
Эгейского моря! О, походы аргонавтов! О, красные или скорее  рыжие, смоленые
паруса  русичей, плывущих  осаждать  Херсонес! О, сумрак истории!  О,  жажда
неведомого! Где ты? В силах ли мы вопросить: "А что за краем Земли?"
     Мы твердо-знаем теперь,  что края  нет, а Земля кругла и конечна. И как
понять, как ощутить  вновь, когда - впервые в жизни! - над краем колеблемого
ветром  "Русского  моря" подымаются из  воды сизые  и  голубые, в  отдалении
схожие с облаком громады греческих гор, с незримою среди них щелью Босфора?
     И гор таких,  в осыпях серого камня  и бескрайнего моря  - не видел, не
зрел доселе Сергей Федоров,  плывущий сейчас  вместе  с дружиною духовных за
новым владыкою  Русской земли. Каков  он будет? Не стало бы нового Пимена на
Руси!
     На подходе к Босфору  даже  и  рясоносная братия  покинула тесное нутро
корабля. Выстроились вдоль борта под хлопающим парусом. Ветер треплет долгие
монашеские  однорядки,  отдувает бороды.  И  что-то незримое  уже явилось  в
воздухе  - запах  иной! Стоят, смотрят. Многие, как  и  Сергей, тут впервые.
Молчат. Владимирский  архимандрит негромко рассказывает горицкому игумену  о
прежних  злоключениях  цесаря  Мануила.  Тот,  приставя  ладонь  к  большому
старческому уху,  внимательно  слушает. Сергей  стоит  рядом, тоже  стараясь
ничего не упустить из разговора старцев - ему интересно все. Царь Мануил, по
мере  рассказа,  оживает  перед  ним  со всеми  своими заботами  и  трудами,
упорными стараниями  во  что бы то  ни стало  сохранить Империю, вернее,  то
жалкое,  что  от  нее  осталось, и хотя бы сохранить  обычай  старины.  Он и
венчался на царство по прежнему пышному обряду. Он  и турецкие  набеги сумел
отбить, хотя, конечно,  без  победы Тамерлана над Баязетом Империя  вряд  ли
существовала бы уже.  И  к тому же,  в  Великом городе нынче кого только  ни
было!  Кроме  греков  - фряги  и  франки,  армяне,  болгары, славяне-русичи,
грузины,  аланы... И больше всего  генуэзских фрягов, которые уже почти  что
съели Константинополь! Кабы не православная вера, и вовсе грекам пропасть! А
Сергей  слушает  и  запоминает  одно:  вера  держит  власть! Вера  -  основа
государств.
     Но  вот корабль входит в узкость Босфора. Приспущены паруса, опускаются
на  воду длинные  весла.  Гребут  все  - и миряне,  и духовные,  иначе можно
простоять тут неделю, ожидая попутного ветра. Бокастый паузок едва движется,
хотя ладони уже стерты до волдырей, и пот заливает глаза. Текут часы. Сергей
гребет, сжимая зубы, думает, дивясь, - а  как же рабы на  галерах? С утра до
вечера этой каторги и так - всю жисть!
     Наконец с какого-то определенного поворота (подул ветер и вновь подняли
паруса)  открылась ширь, золотисто-сияющая и туманная, и  справа -  коростою
черепичных крыш,  громоздящих по склонам, город, единственный в мире. Второй
Рим.  Город  Константина  Равноапостольного, лишенный  империи, но  все  еще
пленительно прекрасный, и такой большой, уходящий в бесконечность, к далеким
Золотым  воротам,  что  русичи,  попавшие  сюда впервые, поневоле терялись и
робели.
     Корабль едва скользит по волнам (ветер опять утих), тихо-тихо проплывая
мимо высокой горы, на  вершине  которой окатистой горою построек возвышается
нечто  непонятно великое, и только спустя  мгновения доходит до ума и  огнем
обжигает сердце догадка - ведь это же Святая София! Та самая!
     А внизу  - что это? Какие-то белые  столбы, не  церкви, нет (Сергей  не
догадывает, что перед ним древний Форум, выстроенный некогда  Константином в
память об уже исчезнувшей греческой старине,  в память  народных собраний, в
память народоправства, сокрушенного уже Александром Двурогим, героем древних
"Александрий"), а корабль проплывает  наконец с почти обвисшим парусом, мимо
череды  дворцов   и  каких-то,  наверное,  храмов?  (Слово  "триклиний"  еще
неизвестно Сереге.)  Издали  все это скопище  хором, давно  уже обветшалое и
пустое,  растаскиваемое  на  новые  здания,  заросшее   колючим  бурьяном  в
человеческий рост, издали выглядит непорушенным. "Большой Дворец!"  - уже не
ошибаясь, говорит Сергей и торжественно выпрямляется.
     Где-то  здесь  Магнавра, Золотой Юстинианов дворец,  Порфировая палата,
где рождались  греческие цари...  По низу гора  обведена  каменною стеною  с
башнями. И это ли стены Феодосия? - гадает Сергей, не догадывая пока, что те
высокие  тройные  стены,  перед которыми  он вскоре  застынет  в  изумлении,
находятся с  той, другой стороны "Второго Рима". А  город  уже, по мере того
как они  выплывают в  Мраморное  море и идут вдоль берега, открывается весь,
бесконечною чередою хором, палат, церквей и колоннад  (слово "колонна" также
неизвестно русичам,  говорящим  "столбы"  или "столпы"), чередою, уходящей в
сияющую туманную  даль, которой не видно конца. И там, в  золотистой  дымке,
пронизанной   мягким  морским  солнцем,  что-то  блазнит,   что-то   как  бы
возвышается над землей... Но далеко! Не видать!
     Близит гавань. Та самая, к которой когда-то приставал его отец. И ведут
их, хоть Серега и  не догадывает об этом, в тот же монастырь, на полугоре, с
теми же каменными кельями, с тем же византийским храмом, украшенном, хоть  и
скромно, росписями и мозаикой. Все повторяется вновь и вновь, в каждом новом
поколении,  и  потому так  пронзительна  и так прекрасна жизнь,  что она  не
подвержена  старости, и  народы обновляются  вновь  и  вновь,  как  ежегодно
меняется листва на деревьях.
     Сергей стоит  со всеми под сводами  церкви,  внимая  священным  словам,
произносимым по-гречески. Он ужасно волнуется: сможет ли он говорить?
     Поймут  ли его  местные  жители?  И  таким жалким  кажет ему его знание
греческой молви, полученное бессонными ночами труда, там у  себя, на далеком
севере!
     Потом они  едят,  и  Сергей  с осторожностью  пробует  каких-то вареных
морских  существ  - устриц? Осьминогов? Жует чьи-то студенистые щупальца,  с
опаскою пробует маслины -  впрочем, отец говорил  ему о  них. Ест крошащийся
сухой хлеб,  жует сладкие  грозди  вяленой  дыни,  пробует  смоквы, так и не
понявши, на  что же похожи они? Пьет греческое темно-красное,  почти  черное
вино.
     Ему уже хочется в город - побродить по этим улицам, ощутить разноязычье
великого города, и -  о, радость!  - Епифания  отпускают,  а Епифаний  берет
Сергея с собой! Почтенный муж,  изограф и писатель, двигается резвее  юноши,
вертит головой, тянет Сергея за собою, словно ему тож не более двадцати лет!
Они по  косой, крутой, неровно устланной камнем улочке  подымаются  в гору и
попадают на  ипподром -  кое-где  обрушенный, с рухнувшими статуями святых и
греческих  героев,  замолкший  навсегда,  но  все  равно  прекрасный,  ровно
отесанные  каменные ступени которого  как будто говорят об иной, величавой и
мощной  эпохе -  когда  город был  столицею полумира, -  о великих  предках,
уснувших в этой земле. Жарко,  камни прогреты солнцем, но ласковый ветерок с
моря умеряет  жару. Они стоят плечо  в  плечо над руинами прошлого,  стоят и
молчат, пока наконец Епифаний  не начинает сбивчиво и горячо рассказывать  о
состязаниях  колесниц,  о  партиях  голубых  и  зеленых, о  страшной  резне,
устроенной  тут  в  царствие Юстиниана, о  торжественных процессиях Большого
Дворца, о золотых львах, что стояли около трона, рычали и шевелили лапами, о
самом  троне, словно  по  волшебству  возносимом под  небеса,  и о том,  что
император во время приемов оставался недвижим, как статуя. О золоте, шелках,
славе  Империи,  великой и  древней, еще  в те времена,  когда  послы  князя
Владимира только еще восхищались богослужениями в Софийском соборе.
     Бок  о  бок,  они оба  сбегают по  каменным ступеням вниз,  разглядывая
обелиски, медных змей  и прочие  диковины, разоставленные тут еще  в древние
времена. Гигантский  египетский  обелиск,  доставленный сюда по распоряжению
Феодосия Великого,  пробуют читать надписи, сделанные на греческом  языке  и
латыни...  И уже рядом  развалины  дворцов, и  вон там -  София! Но  надобно
возвращаться домой. Вечером  встреча  с новым  митрополитом Фотием,  которой
пренебречь нельзя.
     Новый митрополит  прям,  сух, горбонос, с  такими большими глазами, как
пишут на иконах. Но, впрочем, когда улыбается, лицо его расцветает и лучится
добротой.   Он   внимательно   рассматривает   каждого   приезжего   русича,
расспрашивает,  прикидывая,  верно, и это и вот  то? Сергея тоже не миновал,
вопросил, кто он? И Сергей, весь до ушей покраснев, дрожащим голосом и путая
слова, отвечает по-гречески, что-де работает в книжарне по  приказу прежнего
владыки Киприана. "Добрый  труд!" - говорит Фотий и, не прибавивши больше ни
слова, переходит к следующим. - "Оставит он меня или нет?" - гадает  меж тем
Сергей, ведая и крепко запомнив слова отца на расставании:
     - "Дальше, сын, я тебе ничем помочь не смогу! Честь рода нашего  теперь
тебе самому держать!" Он готов был ее держать, но как? Одно ведал:
     "Надобно понравиться Фотию! Но как и чем? Не поноски же за ним носить!"
     Краснея, запинаясь, он  признался наконец  в  своей беде Епифанию.  Тот
ответил осторожно:  "Я и  сам в той же  трудноте! Мне мою работу творить без
благословенья  владыки  неможно!  Мыслю, русичи  будут  ему нужны.  Но  кого
приблизит  к себе, не  ведаю!  Был у  нас свой митрополит - Алексий. За него
должно век Бога молить  - святой муж!  Но был и  Пимен, подлец из  подлецов,
тоже свой! А такого духовного мужа  и ратоборца церковного, каков был Федор,
архиепископ Ростовский, каков был и Дионисий Суздальский, ныне у нас нет!"
     Они выстояли службу в Святой Софии на другой  день по  приезде.  Служил
сам патриарх Матфей.  Сергей ждал всякого  - отец вдосталь говорил о главном
храме православного мира, но все же такого не  ждал! Не чаял этой высоты, не
ждал огромности купола,  висящего в вышине как бы на струях света, льющегося
из  подкупольных окон. И даже многочисленные  реликвии:  Страсти  Христовы и
прочее не отвлекли от главного. Так и запомнилось, на всю последующую бурную
жизнь, жизнь,  всех извивов которой он нынче не мог бы себе еще и вообразить
- высокие голоса греческого хора, толпа  внизу, толпа наверху, на  гульбище,
опоясывающем   собор,   и   страшная,  все   подавляющая  высота  собора,  в
воспоминаниях становившаяся все выше и все величественнее.
     Он  молился  прилежно  и  с  верой,  повторяя про себя  русскою  молвью
греческие слова. Дивился  иноземцам, свободно  толпящимся  в  храме,  внимая
православному  богослужению.  И  опять  казалось  удивительным,  что там,  в
далекой  Литве,  идет, вспыхивая острыми  приступами  насилия, глухая борьба
церквей, а тут? Или тут латиняне уже не боятся освященного православия?
     Или смирились с ним пред общей бедою: угрозою бесерменского завоевания,
или, напротив,  уже сокрушили  Цареградскую  патриархию и  теперь  милостиво
"дозволяют" грекам служить по-своему? И такое-то обсуждалось в московских-то
разговорах, что латиняне и служить по-своему  дозволят русичам, и  на  языке
своем, лишь бы Римского Папу признали, небесную власть  заменили земной! Так
или эдак - не понял. Но службою и самою Софией был потрясен.
     Представлялись патриарху Матфею. Представлялись Мануилу, и опять Сергей
мало  что понимал, хотя василевс (так по-гречески именуют царя) Мануил ему и
понравился.  Простое усталое лицо.  Значительность без гордости.  И чуялось,
что  русичи,  не раз уже спасавшие императора от разгрома,  ему очень нужны.
Отсюда как-то  выходило, что и Фотий должен быть добр к русичам,  по крайней
мере, к членам нынешнего посольства... Многого Сергей еще не знал! Не ведал,
что  есть дипломатия, когда добрый муж делает злое или бесчестное  дело, ибо
так  велят  ему  интересы страны. И добро  бы  еще,  интересы страны, земли,
народа, языка своего! А  куда  чаще  - интересы  тайных  сил,  враждебных  и
стране,  и народу... Разве надобно кого-то уговаривать любить  свою Родину?!
Разве можно работать на  то, дабы разрушить  ее? Но у греков, говорят, такое
стало  в  обычае. Они оболгали и уничтожили Кантакузина, спасителя своего, и
когда  он уже отрекся от власти, охлос (черный народ), бают, бросал  камни в
его  возок! Чем  он  им  всем не  угодил?  Тем, что пытался  спасти Империю?
Неужели  может  настать  тот  час, когда  судьба  Земли,  ее  достоинства  и
надобность ее  защищать станут тяжелы для граждан? И  тогда - конец? И тогда
приходят кочевники? Приходят завоеватели,  все равно  какие! Монголы, турки,
немцы, литва... Надобно выспросить Епифания, что он мыслит об этом!
     В  свободные  часы  они  пробирались  полуразрушенными  залами  древних
триклиниев, заглядывали в фиалы, где из разрушенных фонтанов еще капала вода
на  выщербленный  мрамор  плит,  бродили  по  рынкам,  любовались вывешанною
парчой, дорогим оружием, посудой, иконами, выставленными  на продажу (купить
было  не  на что).  Как-то  прошли по Месе, от  форума к форуму, и добрались
наконец до Студитской обители и до Золотых ворот и уже оттуда, выйдя обратно
в город,  возвращались к Влахернам вдоль облицованного  тесаным  камнем рва,
вдоль  тройного  ряда стен  Феодосия,  и  только тут  понял Серега то, о чем
говорил отец, не  понимавший, как  можно было город  с такими  стенами сдать
крестоносцам, почитай, что без боя?
     Восходили  на  башню.  (Епифаний  уговорил  охрану пустить их  наверх.)
Оттуда со страшной  высоты отокрылся весь город, вплоть до Софии, и сияющее,
уставленное черными точками кораблей, Мраморное море, вечно туманное,  вечно
загадочное,  манящее  в неведомую  даль,  в  иные страны  и земли, на  Афон,
святыню православия, в Грецию,  в Африку и Италию, в  Рим, где, как уверяют,
до   сих   пор  еще   не   обрушены  храмы   древности   и  стоит   Колизей,
дворец-ристалище, побольше константинопольского ипподрома, Рим, претендующий
на земную власть над всем христианским миром... Еще впереди  раскол западной
церкви,   Ян    Гус,   протестанты,    лютеране,    кальвинисты,   гугеноты,
Варфоломеевская ночь, религиозные споры,  обильно политые кровью, - это  все
еще  впереди! И гибель  Византии еще  впереди, хотя тут  она уже видна,  уже
чуется мерная  поступь зримо  подступающей беды,  от  которой  и эти высокие
башни, по-видимому, не спасут.
     - Что может спасти народ от гибели, когда  и сила становится бессильна,
когда армии  гибнут,  а правители предают  свой народ?  - спрашивает Сергей,
стоя на высоте, обдуваемый тепло-хладным ветром с далекой Адриатики.
     -  Только  вера! - отвечает Епифаний.  - Верою укрепляется  народ, вера
создает связь времен, от прошлого к будущему, и пока на Руси рождаются такие
мужи, как Сергий Радонежский, победить нас нельзя!
     - Ты напишешь о нем? - вопрошает Сергей, вдруг по наитию поняв грядущее
назначение своего старшего друга.
     -  Напишу! - помедлив, отвечает  Епифаний. - Не теперь. Пока не могу. Я
должен постигнуть многое, неведомое мне, что понимал он, почему и был мудрее
многих. Душой понимал! Как это выразить словами? Не ведаю...
     Они  спускаются  вниз,  идут молча  сквозь  город. Из  глубины  обители
монастыря  Хора  доносится стройное пение.  Не сговариваясь, заходят туда  и
ослеплены сверканием  мозаичного  чуда  на  стенах и сводах храма.  И стоят,
неприлично задрав  головы вверх,  и  крестятся, внимая не  то  службе, не то
самой красоте  церковной.  И  после бредут дальше по  пыльным  улицам,  мимо
играющих детей и развешенного на просушку белья,  мимо жалких лотков уличных
торговцев  (Не приставай! Нету серебра,  ни меди,  ничего  нет!  Русичи  мы!
Духовные!), мимо запахов  жареной  камбалы, мимо устричных куч и развешенных
вяленых  осьминогов, мимо  корзин с различною  греческой  овощью: капустою и
маслинами, луком и золотыми круглыми плодами какого-то дерева, орехов, дынь,
смокв и лимонов, измученные до предела, пропыленные, усталые и счастливые. А
Епифаний рассказывает  юноше, как он  некогда мечтал узреть Великий  город и
упросил покойного Феофана  изобразить ему Софию на листе бумаги  со всеми ее
"катихумениями" и столбами, с медяною статуей Юстиниана на коне и с державой
в  руке, и  как  это,  наверное,  смешно казалось  тогда!  Наивность  юности
оправдана юностью тем, что все еще впереди, и все еще можно постичь! Не то у
старца, коему и мудрость не прибавит лет жизни, и как  там ни  гадай,  все в
прошлом  и  уже неповторимом  исчезнувшем  далеко,  все прожито, и  остается
только наставлять юных, учить их мудрости, дабы свеча не погасла!
     Между тем длятся переговоры.  Что-то мешает  окончательному утверждению
Фотия  на  престоле  митрополитов  русских.  Вмешивается  католический  Рим,
протестует Литва, скачут гонцы на Русь и обратно. Все вести с Родины доходят
сюда  с  опозданием  на три-четыре  месяца. Так,  о  набеге Едигея  русичи в
Царьграде  уведали  только  весной,  пережив  во  граде  Константина  гнилую
греческую зиму  с  дождями, холодом, снежной крупой и с тоскою по морозам  и
снегу.
     Фотий не  хочет, да и не может тронуться в путь, пока не получены ясные
заверения в том, что литовский великий князь Витовт не будет чинить препон в
Киеве и Галицких епархиях отправлению им православного богослужения, а это в
свою очередь  зависит  от  воли Рима. И вот начинается  предолгая  волокита,
плывут корабли, скачут гонцы, вмешиваются, как водится,  генуэзские фряги...
Меж  тем  Сергей уже бойко болтает по-гречески,  а в келье по вечерам читает
Василия Великого, Иоанна Златоуста и Синессия.
     При свете масляного светильника  разбирает труды византийских риторов и
философов, штудирует Пселла, набираясь греческой  мудрости и все не понимая,
как это при таковой учености можно  было довести империю ромеев до нынешнего
ее состояния? Или червоточина была  заложена в ней с самого дня рождения? Во
всех этих "секретах" и "канцеляриях", в бюрократическом творчестве Юстиниана
Великого,  в непомерной гордости  ромеев, сменившейся ныне подличаньем перед
чужою и чуждою силой?
     Он начал учить  латынь и  уже довольно  сносно читает латинские  тексты
Библии,  и  даже заглянул в Тита  Ливия, дивясь истории Древнего Рима. Языки
даются  Сергею  без  особого  труда  (дома   он   выучился   сносно  болтать
по-татарски: язык постигал на рынке и что-то перенял от дяди Василия).
     Знание языков -  благо всегда и во всякую  пору.  В замыслах  Сергея со
временем выучить польскую молвь, фряжскую  и,  быть  может, немецкую, хотя о
том, чтобы побывать, скажем, в Италии, он пока не мыслит совсем.
     Временами так тянет на Родину - хоть  волком вой!  Хотя много  позже он
будет  вспоминать  это  вынужденное  константинопольское  сиденье с  великою
радостью: как  школу, как время, когда он много узнал и многое сумел постичь
и выучить (и даже основы знания фряжского  и латыни получил в те именно  два
года, что пробыл в Константинополе).
     Как-то так  получилось на Руси, что  блестяще начатое  еще при Ярославе
Мудром  просвещение  и  расцвет грамотности не  привели  в  должное  время к
появлению на Руси университетов,  что  должно  было  произойти не  позже  XV
столетия. И многие наши последующие беды именно поэтому  и произошли, потому
что  вот  именно  "погасла   свеча"  рано  и  с  успехом  начатого  русского
просвещения.
     Возвращаясь на Русь раннею весною 1410 года, посуху,  через Киев, Фотий
должен был обновить митрополичью кафедру, собрать местных епископов,  словом
- совершить многое, прежде чем явиться в Москву.
     Нравный грек, впрочем, не мыслил поначалу оставаться на Москве, а сесть
на кафедре  во Владимире, дабы не слишком зависеть и от великого московского
князя  тоже. Ведая,  что Василий  Дмитрич  женат  на дочери  Витовта,  Фотий
полагал  самым  мудрым   быть   несколько   в   стороне  от  государственных
русско-литовских  споров  и  дрязг,  в  которых  плавал  его  предшественник
Киприан. У Фотия с Витовтом отношения не сложились сразу.
     Но  так или иначе возвращались  на  Родину! Ехали в Киев,  и сама зима,
дотаивая в оврагах, казалось, убегала от них.



     Летописная статья за 1409 год в Московском  летописном своде начинается
словами: "Того же  лета ходи Анфал на Болгары Камою  и  Волгою,  сто насадов
Камою, а Волгою сто и пятьдесят. И избиша их в Каме татарове, а Анфала яша и
ведоша в Орду, а волжские насады не поспели".
     Откуда такое внимание Анфалу? Беглецу, так и не сумевшему воротиться на
Родину, казалось бы,  одному из многих несостоявшихся  деятелей, бежавших на
Вятку  от  новгородской  вятшей  господы,  бежавших  на  Дон от  московского
княжеского произвола, наконец, бежавших в Сибирь от религиозных гонений XVII
столетия, одному из многих в  подавляющем большинстве  безымянных  деятелей?
"Изгнанники, бродяги  и  поэты, кто  жаждал быть, но  стать  ничем не смог".
Четыре  скупых летописных известия, но  меж тем от  крупнейших деятелей того
времени, бояр и князей, зачастую и этого не осталось! Чем так тревожил и так
занимал  умы  Анфал, что  сообщения  о  нем  проникли  аж  в государственный
московский  летописный  свод,  отметивший  впоследствии  и  конечную  гибель
Анфала?  Чем-то занимал, чем-то  тревожил, в  чем-то  (и  достаточно  ярко!)
противопоставлял себя великокняжеской власти... Можно предположить даже, что
о многих  успехах Анфала летопись намеренно  умалчивала, ибо  успехи эти шли
вразрез  с  политикою и Великого  Нова Города,  где  неодолимо  складывалась
боярская   олигархия,   и  с   политикою  собиравших  землю  великих  князей
московских. С  горечью приходится  признать, что  никаких  более точных  или
более  подробных  сведений  об  Анфале у  нас  нет,  и образ его  приходится
попросту  додумывать,  опираясь  на  те  примеры низового  "народоправства",
которые  периодически  являлись  у нас на  Дону,  в  Сибири,  или у  тех  же
казаков-некрасовцев...
     А, кстати,  сколько людей  подымает речной  насад, судно  с набоями  по
бортам,  встык,  с гладкой поверхностью борта, расширяющими и увеличивающими
размер судна,  килевая часть которого выполнена из целого долбленого ствола?
Ежели, как пишут, насад вмещал до сорока - пятидесяти воинов, то сто насадов
- это четыре-пять  тысяч человек, а двести пятьдесят соответственно не менее
десяти  тысяч.  Ежели  учесть,  что  обычные  ратные  предприятия  Новгорода
собирали три - пять тысяч, не более, то какую же власть получил на разбойной
Вятке  и  какой  организаторский талант проявил Анфал,  собравши и  снарядив
подобное войско!
     А что  было, что  происходило в предыдущие бегству  Анфалову  годы и до
набега  его на Двину  в 1401-м? В какие  походы ходил,  чем сдерживал и  чем
привлекал к себе капризную вятскую вольницу? Почему и татары, побивши Анфала
на  Каме, не убили его тут  же,  не отрубили голову, как тому  же  Прокопу в
Хаджи-Тархане, а "повели в Орду?" Как особо знатного пленника?!
     Было, было за прошедшие восемь лет и походов, и одолений на враги.
     Немало  было  и  побед,  и  удачных  набегов!  Жила  созданная  Анфалом
вольница,  жила!  И тревожила  уже нешуточно и  Новгород, и Москву, и  татар
казанских.
     И, кстати, где  был в  то  время Рассохин, другой  новгородский беглец,
незримо связанный все время с Анфалом?
     Хлынов шумит.  Московский воевода, присланный на Вятку порядка ради, не
смеет и носа высунуть на улицу. Убьют. И не  то, что  против  великого князя
поднялись али там недовольство какое, а попросту - не замай! Сиди себе, коли
сидишь, а нашей вольницы не трогай!
     Хлынов полон,  приехали известные "ватаманы"  из прочих рядков. Едва не
вся Вятка собралась нынче на круг, созываемый в очередную Анфалом.
     Колышется  толпа,  звучат  крики.  Над  кострами, на  вертелах  жарятся
кабаньи и лосиные туши, в котлах  булькает жидкое варево.  Бочек с пивом еще
нет, и  это вызывает ропот у собравшегося дувана. Кто-то кого-то бьет с маху
по плечу, в  ином месте, сопя, борются двое, катаясь на земле: "Рот, рот  не
рви! Мать  твою!" В ином - бьются на кулачках,  и обильно  брызжет кровь  из
разбитых носов и потревоженных скул. Какой-то детина, скинув зипун и обмотав
чресла  широким  кожаным  поясом, показывает желающим  татарскую  борьбу  на
поясах: вызывает охотников, и уже троих кинул через  плечо под веселый гогот
собравшихся.  Рядом  - ругань. Наскакивая  друг на  друга, как  два  молодых
петуха, ссорятся котельнические атаманы,  поминая взаимные обиды, взмахивают
кистенями  -  тут  могут  и  убить;  и  уже   решительные  Анфаловы  молодцы
пробиваются, расталкивая толпу, разнимать дерущихся. У покосившейся рубленой
городни, из-за врытых стоймя  и  заостренных  сверху бревен звучит негромкий
разговор:
     - ...Значит, закричал! Я ему - мать, не слышит! А те запросыпались уже!
И ведь дело-то было наше! Уже вплоть подобрались, и - на-поди!
     - Такого скота...
     - Да!  Верно  баешь! Я  и рубанул.  Погорячился малость, рука  понесла,
словом, развалил его на полы. А тут сверху, с городни,  и лопочут по-ихнему:
кто, мол, да где? Я малость-то ясак ихний ведаю, отмолвил:
     "Татя, мол, русского прикончили". А те калитку отокрыли, лаз, словом, в
стене - покажь, где тать? Я молодцам и приказать не успел - ринули.
     Так  вот и  совершилось.  Конечно, кабы одними засапожниками -  тихо бы
было! Дозор, словом, положили весь, но шум-от возник!  Те  ударили в било, а
мы ринули туды, в нутро. Ночь. Глаз выколи, ончутка его возьми, чье-то копье
встречь.  Добро, кольчатая  рубаха  спасла...  Ведаешь  сам,  как  бывает  в
горячке: убил -  и  не понял, тычешь в мертвого. А  тут огонь, смоляной жгут
запалили - бегут  со всех  сторон.  Дак кабы Анфал в тот час не  напал на их
сзади, перекололи бы всех, как курей! Вот тут и помысли! А што он Курю порол
на  кругу,  дак за дело! Женка - не рабыня. Вишь,  за косы подвешивал и бил,
кожа лопалась. Баба терпела, терпела, а как младеня скинула, дак и пришла, в
ноги пала, боле, мол, не могу... Ну, Куря, вестимо, - зверь!
     Однова захватил полон, и всем  животы разрезал, те  ползают в  своих же
кишках, встать не могут. А Куря хохочет, доволен!
     - Зверь и есть! А все же на кругу казака пороть...
     - Дак сами же согласили, по первости-то!
     - У нас и согласят... А потом в потылице чешут, не ведали, мол!
     Собеседники смолкают.  Один достает из калиты на поясе медную баклажку,
молча  отвинчивает крышку,  глотает, очумело крутит головою,  крякает, потом
протягивает баклажку приятелю: "На, испей! Крепкая, зараза!" Тот пьет и тоже
крутит  головой, удивляется:  где  и добыл?  "У фрязина  одного,  зажжешь  -
горит!"
     Рядом, подстелив овчинный зипун и привалясь к тыну, беспечно спит ражий
детина в  новых  щегольских,  булгарской  работы,  сапогах цветной  кожи,  с
загнутыми носами, верно, добытых в бою или  выигранных в зернь, а выше сапог
в такой рванине, что не поймешь, как и держится на нем?  Дыра на дыре! Може,
и кафтан свой и срачицу проиграл али пропил?
     Сухощавый,  мосластый, весь  из костей и связок, подходит, вихляясь  на
ходу, черно-кудрый мужик. Дорогая сабля на перевязи небрежно бьет по ногам.
     - Здорово, други!
     -  Здравствуй и ты! -  степенно отвечают оба, поглядывая  на нежданного
гостя.
     - Ты, кажись, Вяхирь? С Никулина городка?
     - Не, ошибся ты, Гриня я, Косой!
     - Ну, все одно, мужики! Выпить есть?
     - Так бы и прошал сразу! - недовольно тянет хозяин баклажки, протягивая
ее гостю.
     Тот пьет, булькая горлом, опруживая посудину без отрыва. Кончив, глядит
ошалело, опять же крутит головой, говорит:
     - Анфал, пес,  пиво  не выставил, грит, ясные головы надобны! А я, коли
не выпью - не человек! - шатнувшись, поворачивает на уход.
     - Баклагу  верни! -  кричит  ему Косой. Тот  небрежно  бросает баклажку
позадь себя: "На, лови!" - и уходит, не оборачиваясь.
     Владелец вина ловит баклажку и сердито сует, пустую, в калиту:
     - Спасиба, и то не сказал!
     - А ты ведашь, кто ето?
     - А, шиш какой, прилипало! Знаю таких!
     - А и не шиш! Слыхал, как о прошлом годе Злой Городок грабили?
     - Ну!
     - Дак ето ихнего-то князька на бою убил? Дак ентот мужик и есь!
     - Неуж?
     - Точно, он! С саблей не расстаетси, вишь! Заговоренная сабля у ево!
     Однова тринадцать душ положил, без передыху!
     - Ти-и-и-хо! - раздается хриплый рокочущий звук рога.
     - Ну! Никак созывают на  круг? Пошли! - оба встают, с сомнением  глянув
на спящего: "Будить?"
     - Не! Пуща и отоспится! Всю ночь по стану блукал, в избы лез, бабу ему,
вишь, нать! Молодцы  едва успокоили!  Мужик как мужик, не хуже  иных,  а как
выпьет - беда с им!
     Перед воеводской избой море голов.  Все  в  оружии. У кого  засапожник,
кинжал ли ясский, у кого и сабля. Только рогатин да бердышей нет.
     - Ти-и-и-хо! Анфал говорит!
     Анфал выходит  на крыльцо,  ставит  руки  фертом,  осанисто  оглядывает
площадь.  После  срывает  шапку  с головы (он  в белой рубахе,  подпоясанной
ордынскою шелковой фатой на монгольский лад, в  распахнутом летнике, в синих
портах, в яловых  грубых сапогах с загнутыми носами), кидает шапку  себе под
ноги: "Здравствуйте, казаки! Здравствуйте, атаманы-молодцы!"
     -  Здрав  буди, Анфал!  - ревет  площадь в ответ, и шапки приветственно
летят вверх.
     - Зачем созвал? - прорезывается чей-то молодой высокий голос.
     - За делом, казаки! - густо отвечает Анфал, - на булгар идем! Хватит по
кустам  прятаться  да  рядки  разбивать!  Отокроем  себе путь на  Восток, за
Камень! К  соболям сибирским!  К серебру! К  землям  незнаемым!  Пущай и там
будет  наша вольная  земля, наш  казачий круг!  Не  все  Орде  да ханам,  да
великому князю в кошель, надо и  нам того  обилья отведать! Князь Юрий ходил
на булгар, чем мы хуже, мужики! Да и за Едигеев погром посчитаться нать!
     Площадь слушает, площадь ревет и хохочет. Лупившие недавно один другого
два казака  - морды  у обоих в крови - теперь  стоят, обнявшись, хохочут, не
хохочут -  ржут, когда Анфал  показывает, как струсит хан  ихнего  казачьего
напуска.
     Сзади, у огорожи, тихий разговор:
     -  Китайцев, чинов ентих, полупить бы  нать!  Да  и  соболя  за  Камнем
богато! А токмо,  почто  нам  для  московского  князя жар  загребать?  Ихние
воеводы, как Едигей пришел, все обосрались, половину городов отдали враз!
     Воины!
     -  Так-то  оно  так, -  раздумчиво отвечает  другой, не  отводя глаз от
Анфала, - а токмо... Помнишь, как было до него? Кто во что горазд! А ныне мы
- сила! Будем напереди, будет и наша власть! Уже без воевод, без челяди той.
     - Веришь?
     - Анфалу - верю!
     Оба вливаются в толпу, песчинки или, скорее, капли народного моря.
     Разбойного  моря, вятского! Но  Волга уже дрожит от  их посвиста, и  за
малым  стало - возникнуть  тут  вольному  казачьему царству,  где набольшего
выбирают  на кругу,  и тем  же кругом  могут отстранить  атамана от  власти.
Устроение,  вновь  и вновь, в  череде столетий,  возникавшее  на  Руси,  и в
грозные бедовые  годы, зачастую спасавшее страну от иноземного ворога, когда
центральная власть, по тем ли, иным причинам оказывалась бессильной.
     Уже  ближе к вечеру, когда Хлынов едва  не весь гуляет и пьет,  атаманы
сидят в воеводской избе, за  медленною чарой  слушают Анфала, спорят,  порой
горячась, и бесконечно тыкают пальцами в развернутый лист бересты, где грубо
нарисована карта: стечка рек Камы и Волги, где  две речные рати, с двух рек,
должны встретиться друг с другом и совокупно ударить на булгар.
     И  Анфал рыцарственно  уступает  началование над  главною ратью  Митюхе
Зверю, некогда главному своему противнику, а теперь - главному помощнику.
     Гаснет вечер. Разгораются костры. Звучат домры, звучит песня, и красивы
вольно  текущие  над  рекою мужские  суровые голоса! Где-то  пляшут,  где-то
визжат бабы, дуром или, скорее, с умыслом забредшие в мужской воинский стан.
Бывалые  старики  только  взглядывают на беспокойную, охочую до женских ласк
молодежь, держат в руках кто что - достаканы, рога и чары, пьют. В походе на
хмельное  питье строгий запрет:  мало ли  наших перерезали  татары  в сонном
подпитии! Со сторон, за  огорожами  - караулы. Стерегут стан. Не от  ворога,
какой под  Хлыновом ворог! Скорее, чтобы какой  переветник не понес  татарам
скорую  весть.  Караульные ждут  смены,  недовольничают,  хотя  и  по  куску
кабанятины  и  даже корчага  с  пивом им принесены.  Смотрят, однако, зорко.
Обсуждают грядущий поход. За восемь лет к чему-то их приучил Анфал!
     И только  в дальней глухой избе,  где  еле посвечивает  сквозь  оконце,
затянутое бычьим пузырем, масляная глиняная плошка, идет иной разговор.
     Беседуют  за  питием  Михайло  Рассохин с  Семеном Жадовским,  недавним
новогородским беглецом.
     - Как тамо? - мрачно прошает Рассохин. - Давно я не бывал в Великом!
     -  Дивно похорошел город! - отвечает  Семен. - И пожары его не берут! А
черквы камянны строят и строят! И в том кончи, на Великой,  и в Пруссах, и в
Славне,  и в  Плотниках.  Боле,  однако,  на  Софийской стороне...  Кому  ты
служишь, Михайло? - решась, вопрошает наконец Семен Жадовский.
     Рассохин молча разглядывает чару у себя в руках, потом подымает тяжелый
взгляд на Семена, выговаривает:
     - Великому князю служу! И себе!
     Жадовский молчит, думает. Говорит, помедлив:
     - В Новгороде Великом вся вятшая господа токмо об Анфале и толкует!
     Досадуют, цьто  не взели тогда! А теперь охочим  молодцам новогородчким
за Камень и проходу нет! Анфаловы молодцы вси пути переняли!
     - Тута его  и тронуть нельзя! - возражает  Рассохин. - Никоторый и руки
не вздынет на Анфала, хоть цьто заплати! Чистый царь!
     - И в Великом такоже глаголют! - подтверждает Жадовский.
     -  Татар надобно упредить, вота  цьто! Пущай  его  встретят  на Каме! -
говорит Рассохин  и замирает, настороженно следя за  Жадовским (донесет - не
минуешь  петли). Но Жадовский не за тем бежал из Нова Города, чтобы якшаться
со вшивою рванью  да, рискуя  головой,  ходить в походы на вогуличей. Служба
великому князю влечет и его тоже, боле всего.
     - И како мыслишь? - решась на предательство, вопрошает он.
     -  Како  мыслю!  Казанского   князька  упредить  нать!   Мнеста  отселе
отлучатьце не след,  заметят! Тебя и пошлю! Выдюжишь? Вот кошель с серебром,
вот и грамота. Поймают - сожги или съешь, не то нам двоим головы не сносить!
Сам Анфал пойдет  Камою...  Ну, не  дураки  и  они! А за караулы я тебя  сам
выведу. Коня возьмешь  моего. В случае - скажешь - украл. И, коли  решил, не
жди ни дня, ни часу!
     Два предателя крепко обнимаются.
     - Люблю я тебя, Семен! - говорит  Рассохин. - И  посылаю - любя. Молить
Бога  буду,  чтоб уцелел! А только...  Земля  великими князьями  стоит, а не
ворьем! Анфал умрет, тут в тот же час и Господа Бога забудут! Остановить его
надобно  сейчас, пока не  поздно,  покуда не осильнел! Пока он  нас самих не
остановит! - прибавляет он с нехорошей улыбкой.
     Разговор  этот  остается в тайне,  и новогородский  беглец под покровом
ночи невредимым  покидает  стан.  И потому история идет так, как  идет, а не
иначе. Ибо  историю делают люди, а человек смертен и подвержен случайностям,
хотя и мыслит себя иногда бессмертным и неподвластным никоторой беде.
     И не надо думать, что правда всегда одна. Правд, к сожалению, много!



     ...Насады плывут стройною вереницей по стрежню реки. В лад подымаются и
ударяют по воде весла.  Насады  смолили,  волокли  волоком, дорогою разбивая
татарские  станы и рядки,  и теперь, скоро, встреча с сотоварищами,  идущими
Волгою, в охват, а там, совокупными силами - на булгар! Так было задумано.
     Рассчитана встреча день в день.  Татары должны растеряться, разъединить
силы. Да  так бы и  случилось,  ежели бы  не  посольство Семена  Жадовского,
которому  сперва было не  поверили  даже  в татарском  стане: как  это  свой
предает своих!
     И  вот  теперь татарская  рать,  впятеро превосходящая  дружину Анфала,
ждет, и  по берегу,  и в лодьях, сцепленных  железными скрепами поперек всей
реки, и в дощаниках, что до поры грудятся под берегом,  когда вятичи попадут
в их капкан.
     Бой начался нежданно и  нелепо. Передовые насады, не  сумев  вовремя ни
повернуть, ни  прорвать  железную цепь, стеснились,  разворачиваясь  боком к
стрежню, опруживаясь на стремительной волне.
     Началась резня на хлипкой качающейся посуде, и тут засадные кинулись со
сторон:  крики, туча  стрел, затмившая  свет.  Селиван  Ноздря, герой многих
походов, был убит сразу. Дружина его, потеряв атамана, пополошилась.
     Блеснул огонь.  Татары палили из самопалов, огненные,  обернутые паклей
стрелы впивались в борта дощаников.
     - Причаливай! - пронесся  крик от насада к насаду. Ратники спрыгивали в
воду, выбирались  на кручу, где их тоже ждала вражеская  засада.  Бой шел по
всему  берегу, и  Анфал, едва  ли не впервые, не мог  собрать и  разоставить
по-годному людей. И все же собрал! И все же сумел устроить острог!
     Осталось дожидать волжан, а там  с ними  был  старый  подельщик Михайло
Рассохин, и неужели он не сообразит беды? Вся и надея  была теперь  на Мишку
Рассохина!
     Они продержались и день, и другой, и третий, неся страшные потери.
     Помощи  не  было.  В  конце  концов,  Анфал  велел  уходить  в  леса  и
пробиваться  домой, кто как может. Из гордости ли он остался с горстью своих
прикрывать тыл? Ему удалось даже  несколько потеснить татар. Миг  был, когда
те побежали, и Ванька Крутец первым  кинулся в  сугон. Скатывались с урыва к
берегу,  рубились,  резались,  аж, в обхват,  засапожниками. Раненые ползли,
кидались к воде, пили  взахлеб, тут же и умирая. "Отбить насады и уйти, хотя
на тот берег!" - думал Анфал, отчаянно прорубаясь сквозь мятущуюся и истошно
орущую толпу. "Алла, Алла!" - Пот заливал  глаза, дышалось с  хрипом. Он уже
не чуял своих одеревеневших рук, но продолжал  рубить  и рубить,  взявши  по
сабле в каждую руку. Но кабы не новая волна татарвы у самого берега, кабы не
Алаяр-бек! Один дощаник они-таки отбили  и отпихнули от берега, набив своими
людьми. Анфал,  зло отмахнув  шеломом, пробивался  ко второму. Кровь и  пот.
Ноги  скользят  по траве, политой кровью... "Убили  Паленого!  Тимоху убили!
Седого!" -  Отмечал разум,  а  перед глазами  шла круговерть  сабель  и тел,
мисюрок и панцирей, и он уже сломал одну саблю, схватил  пустой рукой кем-то
поданный  топор и тем  топором с хрустом повалил уже  четверых, прорубаясь к
Алаяр-беку,  когда  споткнулся, и его тотчас  опутала сеть. Где друзья,  где
сотоварищи?  Последние, кто  был  рядом, пали  под ударами татарских сабель,
пали, пронзенные стрелами... До второго дощаника так никто и не добрался.
     Анфал сидел связанный в татарском шатре, и одно полыхало в мозгу:
     - "Кто?!" То, что его предали, было ясно, поскольку волжская рать так и
не  подошла...  "Неужели Рассохин?"  -  подумалось скользом,  но не зацепило
сознание. Не может того быть!
     В  шатер  затаскивали вятских полоняников, повязанных, мокрых и жалких,
растерявших удаль. Взошел Алаяр-бек, посмеиваясь, вопросил о чем-то  Анфала.
Тот не  ответил, но поглядел столь свирепо,  что победителя невольно шатнуло
посторонь. Перестав смеяться,  он вдруг достал  чару, наполнил ее  кумысом и
поднес Анфалу ко рту:  "На, пей!"  Анфал, продолжая ненавистно глядеть ему в
глаза, потянулся губами, вытягивая кумыс в один глоток, и отвалившись назад,
выговорив хрипло: "Еще!"
     И снова Алаяр-бек поит  пленника,  бережась, чтобы  тот не плюнул ему в
лицо.
     -  Я на тебе  большие пенязи возьму! - говорит  Алаяр-бек. - Мно-о-о-го
серебра!
     - Убей лучше! - хрипло отвечает Анфал. - Я дорого стою, пока на коне, а
за  полоненного  за  меня  тебе ни медного  пула  не  дадут!  Лучше  убей! -
повторяет  он  грозно.  И  Алаян-бек робеет, отступает и отступает, глядя на
Анфала и боясь повернуться к нему спиной.
     -  Людей напои! - кричит ему вслед  Анфал. Тяжелое грязное ругательство
падает в пустоту. Алаяр-бек исчез.
     Впрочем, невдолге -  рабыня-удмуртка  вносит  кувшин  с  водой, поит по
очереди связанных. Кого из здесь сущих продадут на рынке Кафы? Кому судьба -
грести тяжелым  веслом  на  генуэзской  каракке? Кому  - пасти скот? Кому  -
служить  какому-то степному беку в охране? Разорять свои же русские деревни,
рязанские или северские - все одно! Русские деревни!
     Они так и  не узнали, почему не поспел волжский караван,  что задержало
полтораста волжских насадов,  которые могли бы прийти им на помочь. И почему
не пришли позже, не пытались отбить русский полон?
     "И избиша их в Каме татарове, а Анфала яша и ведоша в  Орду, а волжские
насады  не поспели"  - вот  все, что  о том сообщает  летопись. Нет  тут  ни
гниющих, перевязанных грязным тряпьем ран, ни голода, ни невольничьего рынка
в Кафе  и Сарае, нет  хлыновских споров, почти до  драк, взаимных  покоров и
обвинений. Нет Алаяр-бека, что хлопотал  сначала о том, чтобы получить выкуп
с  Анфала,  а  когда  не  замог,  передал, то ли  продал  знатного  пленника
ордынскому  хану. А  ханы  в Орде  в  ту  пору  менялись  один за другим  со
сказочной быстротой, и мы не знаем, сколько времени провел Анфал в татарском
плену, и как он  освободился оттуда, и  какова была его судьба в последующие
девять лет, пока  его имя  еще  раз (и  последний)  вынырнуло  на  страницах
летописи.  Сидел  ли  он все эти годы в Орде, вырвался  ли?  Что  совершал и
творил? И почему такую силу взяли на Вятке Рассохин с Жадовским?
     Сейчас  Анфал  сидел,  перевязанный,  в  татарском  шатре  и  не  ведал
грядущего, догадывая лишь об одном, что впереди у него долгая череда - дней?
месяцев? лет? - ордынского плена.



     Владимир Андреич стоял, кутаясь в просторный, до полу, ордынский тулуп.
Знобило.  Всегда  надевал  этот свой  тулуп  на  курчавом  овечьем красивого
темно-красного отлива меху (в любой  мороз - не пробьет!), в котором ездил в
санях, ежели  не нать было, выхвала ради,  одевать бобровый опашень,  крытый
цареградскою парчою.
     Из  Заречья  несло  мелкой  колючей  поземкой.  Тьма,  зимняя,  ночная,
черно-синяя тьма, объяла окоем. В стонущих голосах ветра чуялся глухой топот
копыт  ордынских коней недавнего  Едигеева налета. И ведь, окроме Москвы, ни
один город не  устоял! Почитай, что и  не дрались, бежали! Эх, племянник, ты
племянник! С Иваном, с Кошкою со своим!  Отец-то еговый, Федор, был премного
всех вас умнее! Рано спорить с Ордой! Пожалели нескольких тысячей серебра на
ордынский выход, а сколь тысяч смердов погинуло теперь,  замерзло, уведено в
татарский  полон!  Сколько  скота  угнано!  Сколь  разорено  жила,   сожжено
деревень,  сел, городов!  Добро, Витовт,  кажись, увяз в немецких  делах,  а
ежели и он подступил бы в  те  поры оттоль досюда? И кончилась бы Москва!  А
етот шурин дорогой, Швидригайло, надея Васильева! Защитил тя литвин?  Удрал,
да и  мой  Серпухов  по дороге  разорил в  придачу! Нет уж,  хочешь ратитце,
полагайся на русских мужиков!
     Енти умрут, не выдадут!
     Холод  подымался откуда-то  изнутри,  разливался  по  груди  и  плечам,
бессилил руки. Зазнобил нутро летошною зимой на заборолах Москвы.
     Бессонные ночи,  тревожное  ожидание  беды,  собачьи  взоры вбежавших в
Кремник селян (Тохтамышев погром доселе помнился!). И как у него мерзли ноги
в тимовых сапогах! Валеные, теплые, на заборолах не позволял себе одевать  -
хорош воевода  в валенцах!  Отогреешь ноги чуть у костра, и снова  в темь, в
стыдь, в ветер...
     Москву отстояли.  И племяш не угодил в полон... И как опосле прояснело,
можно было  и  тех  трех тясячей серебра клятых не отдавать  Едигею,  сам бы
ушел, ордынская  беда  увела! Не сведали... А умен! Витовта побил на Ворскле
тогда, десять летов назад, ханов ставит в свою руку.
     Теперь,  слышно, фрягов ли али кого там, громит в  Крыму... Ну,  фрягам
хвост  поприжать всегда  не худо,  совсем обнаглели. Ишь каку силу взяли  на
Москве!
     А сурова была та зима,  ох, сурова! Много  ли полоняников и  добрело до
места! Не  половина  ли сгибла на путях, замерзла, пропала  в снегах... И  у
него вот теперь самого с той зимы доселе холод в костях. И не выгнать ничем,
ни  банным паром,  ни наговорными травами.  Сидит внутрях и сидит! А  оногды
жаром пойдет по черевам, и не воздохнуть тогда, и длани не сдынуть...
     Редко болел  великий московский воевода. В прежние-то годы,  кака хворь
пристанет,  - в  баню, в огненный жар! Да веником, веником с дубовым листом,
да пивом на каменку плеснуть! Выползешь, вроде чуть жив, окунешься в сугроб,
а хворь ту, глядишь, как рукой сняло! Простыл. И не хлад, не мраз виноват, а
давешнее  бессилье!  Когда,  стоя  на  заборолах, смотрел,  как там  вон,  в
Заречье,  пылают,  вспыхивая,  деревни, горят стога,  скирды хлебов.  И  нет
ратной силы, чтобы как в те поры, во время то, кажущееся великим в отдалении
лет, вывести ее в поле и где ни то под Коломенским  размолоть,  растереть по
ярам и  буеракам ордынскую напасть,  гнать по  льду  Москвы-реки, добивать в
Заречье, опрокинуть за Оку и за Проню. Не было сил! Не собрано!
     Прогадал,  ты,  племяш, дался в обман! Поверил старому лису  Едигею! Да
ить  и то сказать, все  поверили! И в  то, что  принятой литвин  Швидригайло
защитит,  поверили  тоже.  Бессилие   доконало,  надорвал  сердце,  стоя  на
заборолах осажденной Москвы.
     Владимир  Андреич прикрывает  вежды.  Слушает  ветер. Теперь, вот  едет
новый владыка, Фотий  именем, грек.  Должно нынешним Великим постом сожидать
его на Москве! Была когда-то  мечта - дождать духовного хозяина Руси, тут на
вышке своего терема, следя, как в сизой темени означит охриста-рыжая неяркая
полоса  рассвета,  как  потом полегчают караваны  туч,  там на окоеме, и как
вылезет наконец золотой краешек огненного  светила (любил  Владимир  Андреич
встречать  рассветы над Москвою-рекой!). Озолотит снега, и  по снежному полю
Заречья в прихотливых ручьях зимних дорог  покажется,  приближаясь к Москве,
поезд  нового  митрополита  русского  под  радостный  звон  всех  московских
колоколов, и  берег  огустеет народом,  расцветет одеждами знати,  украсится
лазоревыми  и   рудо-желтыми  душегреями  горожанок,  их  узорными  платами,
черевчатыми, зелеными,  голубыми  вотолами  знати, крытыми  камкой,  тафтою,
бархатами,  алым скарлатом, серебром и золотом  праздничных риз духовенства,
красными и желтыми, бурыми и белыми овчинными полушубками и тулупами простых
горожан, и волнами пойдет  по толпе радостный  шум встречи... хоть и чернеют
там  и  сям остовы сожженных  и  доселе не восстановленных  клетей  и хором.
Хозяева в нетях, не то бродят где, не то уведены в полон, а чужого дворового
места  никто не  тронет  и  до двадцати летов: вдруг обнаружится, прибредет,
спасется или выкупится из ордынского плена прежний хозяин? И  пусть на месте
отцовском бурьян да  крапива в человечий рост,  а  все  одно: место родовое,
свое, отцово, дедово, прадедово - не занято стоит, ждет тебя двадцать летов!
И  только после уж решают, что хозяин пропал и не объявится боле, и место то
отдадут другому людину...
     Конечно, такое нечасто и на  Москве! Всегда есть  родичи, кому  в  силу
возобновить  терем, поставить  клеть, конюшню,  сарай. Ето редко  уж,  когда
никого нет, и пустое место ждет неведомого хозяина своего... А все-таки!
     Бродит где ни то в степях, горах, на торжищах фряжских,  гребет  долгим
веслом на галере, пропадает в степи, а все ведает несчастный людин, что ждет
его, ждет родовое место, где ни то на Москве, в Калуге, Костроме, Ярославле,
Коломне - ждет! И крапива в человечий  рост стоит на страже  того  родимого,
единственного  куска земли,  где ты был рожден, играл в бабки и лапту, где в
паре с отцом рубил не раз, и не два после пожаров и разорений родовой терем.
И хоть  перед самым  концом,  в старости глубокой, лишенному  сил, добрести,
упасть в крапиву ту, облить слезами след родового жила, след твоего корня на
этой земле! Плохо человеку, когда у  него на  Родине нет этого единого места
своего. Тогда  он без корня, как  перекати поле, блуждает по земле, здесь  и
там, уже не хозяин, не отчич, а временный  гость, людин без родины, без того
места, которое обороняют с оружием в руках, за которое отдают жизнь.
     Окоем чуть тронуло зеленым предвестием рассвета, но как-то враз ослабли
ноги,  холод  пополз  по  черевам, и  вовремя  подоспевшая  жена,  с помощью
стремянного, тоже случившегося тут как тут, уводят, почти уносят московского
воеводу внутрь, в тепло терема, разувают, укладывают в перины, под соболиное
одеяло, прикладывают горшок с кипятком к озябшим ступням ног. И жена, удалив
слуг, долго  сидит у постели задремывающего супруга, смотрит  и думает о том
времени,  когда Владимира не будет  с  нею, и  когда,  ежели  не сам Василий
Дмитрич,  то великая  княгиня Софья  захочет отобрать у  ее  детей данные им
грады  и волости,  Городец и  Углич  -  едва  не  четверть всего московского
княжения,  так-то  сказать! Во многом  богатстве  -  многая скорбь! И  хочет
разбудить,  вопросить супруга и не  решается, не может. Да и что скажет? Что
может посоветовать ей он о том времени, когда самого уже не будет на земле!
     А небо над  Москвою  яснеет, легчает, подымается  птичий  гомон  и  шум
торга, и уже запевают, возвещая рассвет, колокола московских церквей.
     Всюду  текло.  В освобожденных  от зимнего  покрова  лесах, под густыми
елями  дотаивал  последний  снег.  На взлобках  уже  вовсю  пахали.  Изрядно
застрявший  в пути,  новый  митрополит  Фотий наконец  двенадцатого  апреля,
спустя  три  недели  после пасхальных торжеств, подъезжал к  Москве. Намедни
заночевали в Коломне. Через Оку  переправлялись чудом, в ледоход,  отпихивая
тяжелые льдины от  бортов  дощаника. Глядя  в веселую ярь синей воды,  Фотий
вздрагивал от холода, с удивлением наблюдая радость русичей.
     Начавший  уже  борзо  понимать русскую молвь,  Фотий наслушался  всяких
былей  и  небылиц  про  прежних владык:  про  коломенского  попа Митяя,  про
несчастного Пимена, про  великого, как утверждали тут, "батьку Олексия", про
Киприановы  многоразличные  труды.  Сказывали   и  про  игумена  Сергия,   с
почтением, удивившим Фотия: так в Константинополе  не  всегда говорили и про
святых.
     До  того  казалось,  что зная болгарский,  понимая по-сербски, он  и на
Московии  будет разговаривать без особой трудноты.  На деле оказалось далеко
не  так. Уже  в Киеве, вслушиваясь  в певучую речь  тамошних  русичей, понял
Фотий, что местной речи  надобно  ему  учиться заново, а добравшись  до Оки,
уразумел, что и тут уже речь иная, чем в Киеве.  Впрочем, все духовные  лица
ведали староболгарскую (церковнославянскую)  речь, а  среди  иерархов  не  в
редкость было и знание греческого.
     В  Киеве Фотий  понял и  другое,  что поддерживать единство  митрополии
русской  будет  ему  невероятно трудно, ибо литовские князья, большею частью
обращенные  в  "римскую веру",  не  желали  никаких  церковных  контактов  с
Владимирской  Русью,  а  великий  князь  Витовт  и  вовсе  чаял  обратить  в
католичество весь свой народ. И все же сохранять единство русской митрополии
было надобно! И уже потому положил новый владыка Руси в сердце своем кафедру
митрополитов утвердить, как это  было прежде в  древнем  Владимире,  и  жить
именно там, а не на Москве! С  тем и ехал, послав прежде  себя  во  Владимир
верного  своего сподвижника и земляка Патрикия, назначив его  стать ключарем
Успенского  Богородичного  собора  и  наказав  навести  порядок,  пересчитав
церковное добро, а также  готовить  владычные палаты к приему самого Фотия с
клиром и свитой.
     Московский князь Василий понравился. По-люби пришла многолюдная встреча
на Москве и неложная радость московитов, при виде нового владыки.
     К нему тянулись, заглядывали  в лицо. Принимая благословение, падали на
колени.  Бояре  были  почтительны  (Киевской  шляхетской  гордости  и  плохо
скрытого  пренебрежения, как у окатоличенных  русичей и  литвинов,  здесь не
было и  в помине).  Ему разом прояснело, почто покойный  Киприан так  упорно
цеплялся  за Владимирскую митрополию, а давний митрополит Алексий еще тогда,
при  прежних  московских князьях, боролся за  перенос кафедры  из  Киева  во
Владимир.  И  все  же  мысль поселиться  не  на  Москве,  а во Владимире, не
оставляла его.
     ...А  в  общем,  он  попросту  очень устал! В ушах  еще стоял  громовый
тысячеустый клик приветствий, столь мощный, какового он никогда не слышал  у
себя на родине.
     В  Киеве  он  уже  вдосталь   насмотрелся  на  крикливую,   любопытную,
взбалмошную  и по-своему добродушную толпу  "женок" и "чоловиков", постиг  в
чем-то  разницу  галичан  и  подолян,  узрел  и  так  и  не  понял  Витовта,
предлагавшего ему остаться в Киеве и вовсе не ездить во Владимирскую Русь...
Все  было!  И  была эта  сумасшедшая  дорога  сквозь весенние  снега,  почти
смертельная переправа через Оку по синей холодной даже на взгляд воде, когда
они отпихивали шестами  остатние, еще плывущие по течению льдины. Он не  мог
забыть,  как  выводили с дощаника трепещущих  коней,  как,  почти  на руках,
выносили его  самого, сжимавшего  закаменевшею  десницей  крест  и беззвучно
повторявшего про себя слова молитвы. Он уже  потом, несколько придя в  себя,
удивлялся бесстрашию местных русичей, обращавших внимание  не на бешеный ток
воды, готовой  перевернуть утлый  дощаник,  а на выпрыгивающих из воды  рыб,
прущих  к  верховьям,  дабы  выметать икру  и  умереть,  как  сказывали  ему
попутчики. Все тут, в Залесье, так, кажется, называют Московию, было чудно и
чудовищно.  Всего было  чересчур. И для  местных русичей  он нашел  наконец,
побродив  в дебрях малознакомого языка,  свое определение  -  буйный  народ!
Буй-тур  (это  он  уже  слышал  на   Киевщине),  смелый,  храбрый,  могучий,
самоуправный, кичливый. Буйная головушка, во хмелю буен,  буен в бою, буян -
драчун, забияка, буян - просторная прогалина, сходбище молодежи. А почему же
тогда  кладбище, место  тихого последнего  успокоения - буевище? Многое было
ему непонятно тут!
     Фотий  вздыхает,  поправляет  на  голове мягкую,  тонкой шерсти  ночную
скуфейку. В покое тепло, тихо потрескивают свечи, с вечера не  велел гасить,
думал еще почитать  перед  сном, да отложив книгу,  задумался...  Жить между
Москвою и Киевом, в постоянных  разъездах?  В Константинополе  все  казалось
иначе, и Залесье тоже... Нет, Залесье уже не казалось далекою и малозначимою
землей! Он догадывался: что-то готовилось,  наплывало, почувствованное  им с
первых  шагов  пребывания  в Киеве,  что говорило ему  -  берегись!  Недаром
московские великие  князья щедро  одаривают серебром и патриархию, и  самого
василевса Мануила,  а в Литве  велика угроза католического засилья.  Нечто в
Риме  готовилось  уже  не  подспудно,  в  открытую.  Слишком  горды,  излиха
требовательны  становились  латинские  легаты  и  в  самом  Константинополе.
Палеолог Мануил делает все возможное, чтобы укрепить и государство - то, что
осталось  от  великой  империи  ромеев  -  и церковь,  все возможное,  но он
опоздал,   уже  опоздал!  Что-то  еще   можно  было  совершить  во   времена
Кантакузина,  но  не теперь! Василевс  задумал  этот  брак,  о  котором  шла
переписка, и он, Фотий, будет говорить о  нем  с  великим князем Василием...
Старшую дочерь московского князя - как-никак внучку Витовта! - он уже видал,
причащал ее вместе со  всем семейством великого князя. Девица прилепа лицом,
и царевич Иван, сын Мануила, должен быть доволен невестой. А  как там пойдет
дальше,  поможет ли  сей брак укреплению византийского престола -  неведомо!
Все в  руце Божией!  Дай, Господи,  уцелеть и императору,  и великому  граду
Константина! Понятно ведь, что, кроме серебра, владимирские русичи помочь не
могут ничем:  страна  разорена  татарами, все  вокруг каменных  стен  Москвы
выжжено, грады взяты и разграблены, народ уведен в полон. Быть  может, ежели
эта земля  уцелеет, когда-то в грядущем, и могла бы она послать кованую рать
на помощь Царскому Городу! Но  не  прежде, чем удастся справиться с Ордой. И
не  станет ли поздно тогда? Римляне  не станут ждать! И литовские  князья...
Нет, он, конечно, не уедет в Киев!
     Он ударил в серебряное  блюдо. Неслышно  явившийся келейник вынес, дабы
опружить,  ночную  посудину,  потушил   свечи.   "Буй",  "буйные   молодцы",
"буевище"...  Фотий  задремывал.  Разбавленная лампадным  пламенем,  мерцала
тьма. Надобно было довершить начатое сватовство, надобно вызвать ключников и
посельских:  бают, за  протекшие  годы  многие  церковные  имения  захвачены
местными землевладельцами, быть может, даже и самим князем! Спать, спать!
     - остановил он  сам  себя.  Зачем он  от безмолвия пустыни ушел в  этот
сложный мир, где злоба и  доброта переплетены  друг с другом! Зачем  покинул
Морею, прельстился Великим Городом! Зачем согласил поехать  сюда, на  труд и
подвиг, доселе неведомый ему во всех ответвлениях своих! Почто люди, взыскуя
тишины, уходят от тишины к подвигу!  Господь ли так  указал, гордыня ли, кою
не   можно  отринуть?   Он   вдруг   узрел   покойного  наставника   Акакия,
благословляющего его из темноты, и по тому понял, что уже  спит, и улыбнулся
во сне.
     Уже назавтра, не  давая  себе  ни  минуты  ослабы,  Фотий  принялся  за
наведение порядка в  митрополии.  Оказалось,  что  казна расстроена, житницы
пусты, ключники, отводя глаза, спирали на давешнее разорение от злочестивого
Едигея. Фотий гневал, не  понимал, как это столь  богатая земля  оказывается
неожиданно столь бедной? Как это люди, вчера еще восторженно, со  слезами на
глазах,   встречавшие   его,  ныне  оказываются  лихоимцами,   обворовавшими
митрополию, а то и присвоившими себе владычные доходы и земли, а теперь юлят
и отводят  глаза, бормочут невесть что, толкуют о собранном хлебе, бортях  и
рыбных тонях при пустых амбарах и разоренных бертьяницах?
     Давеча, потребовав принести ключи, спустился  в погреб,  где полагалось
быть  соленой  рыбе  и  где  оказалось  лишь   десятка  три  пустых   бочек,
плесневелых, рассевшихся,  со спущенными ободьями, да крыса, выскочив из-под
ног, стремительно промчалась мимо, исчезнув в темном углу.
     - Кормили нищих... Когда Едигей... Скудота была! - бормотал ключник.
     - Почто не сделать запись! - взорвался Фотий.
     - Писано, зри! Рыба! Тут! Осетрьи пупки! Стерляди! Репукса соленая!
     Где?
     Крыса,  вновь выглянувшая  из  угла, глядела  на него черными бусинками
глаз. Мерзкий голый хвост шевелился в темноте.
     - Один крыса! Одни крыс! - поправился Фотий, почуяв, что и вновь ошибся
в словах.
     - Роздали.
     - Роздали! Надобно запис! Запис нать!
     Ключник блудливо низил глаза, скреб в затылке. Кому роздали? Когда?
     Голодных кормили? Конечно, врал!
     - Передел... Переписати все! В грамоту! Буду переверяти, проверяти буду
сам! - не справляясь с языком, Фотий гневал тем более.
     Утешил лишь владычный даньщик из Селецкой волости, Иван Федоров.
     Пожилой, на шестом десятке уже, угрюмоватый мужик, русобородый, с лицом
в твердых морщинах и статью старого воина (каковым и оказался по расспросу).
     - Отец мой ишо ратовал тут!  - сказывал  Федоров без улыбки на лице.  -
Владычным даньщиком был! Так я от ево навычен к делу. А нашим мужикам пальца
в рот  не  клади, всю  руку откусят! Да и волостели  иные... Не  то бы слово
молвить... Дак  не было тебя сколь летов! Ныне и не соберешь ничего, вот ищо
Петров корм... Дак тово тоже ждать и  ждать! Месяца  три... Сочти  сам! Да и
разорена земля! В иных селах и людишек, почитай, не осталось!
     Вот с конца апреля начинают пахать у нас.  А сеют  ячмень  по первости,
там уж овес, горох, чечевицу, со второго мая уже и яровое: рожь да ярицу.
     Поди, и  не  видал ищо? Лукно такое вешают на шею себе, пестерь,  а  до
того  кулич  с Пасхи  останний  покрошат в  эту рожь,  в  кадь прямо.  После
разуются старики и босиком идут. Тоже не просто и  сеять! У иного -  горстью
кинет, горстью и летит... А надо так-то, положае, ровно чтоб! Бабы тем часом
репу  сеют, тоже  в рот наберут да плюют: семя-то мелкое, иначе и никак! Лук
садят,  морковь,  иное  што... Отсеютсе, зачинают "парить пары", пахать  под
озимые, "орать",  у  нас говорят, тогда токо и слышно, как пахарь  на лошадь
покрикиват - стало, орет пашню!  У нас,  как первый год -  зимовая  рожь, на
второй  - яровое: ячмень, овес, горох, чечевица, гречиха... На третий - пар,
земля отдыхает, а там  опять рожь. С Петрова дни  - покос. А вот до покоса и
собирают Петров  корм, остатки, значит, все выгребут. А токо  иные владычные
деревни местные вотчинники  под  себя  забрали, а где и сам  епископ на твои
вотчины руку наложил; без хозяина,  дак! Великие бояра  тоже...  Его ты  уж,
батько, сам смотри! Заможешь с князем перемолвить...
     Посельский не  договаривал, было понятно и так. Федоров чуть улыбнулся,
прищурил  зрак: "Самая  его веселая пора -  покос!  Бабы вырядятся,  што  на
праздник!  Песни в  лугах!  Детишки  один  другого в  сене валяют, шуму тут,
смеху! Ну  и комарья,  конешно,  хватает,  коли  ветра  нет, дак и мужики...
Платком  морду  замоташ,  што баба...  Да и за шиворот, когда мечешь  стога,
насыпет сенной трухи... Работаш до поту, вестимо. В  ночь соснешь каких  три
часа, и за косу али горбушу... Я-то нынче косой кошу, брат  надоумил, легше!
Кланятьце не нать! На покос у нас, как и на жнитво, целой деревней выезжают,
в селах - как  вымерло,  какая старуха древняя с малым дитем сидит, а так  -
все в полях! С десяти, а то и с семи лет и  косят, и ставят копны, девки, те
сено гребут, а опосле и жнут, и снопы  вяжут... А первый сноп когда повезут,
и девчушку какую  нарядят, и венок ей наденут из васильков - любота! Обмолот
тоже...   Когда  и  в   десяток   цепов,  таково   складно:   таки-таки-тук,
таки-таки-тук - словно пляска идет, цепинья-то так и прыгают!
     В июле  уже начинают жать рожь. Первого августа сеют озимую рожь новыми
семенами. Весь август убирают яровой клин, когда и сентября прихватят. Потом
огороды,  к  первому октября все убрано с поля и расстилают  льны, до пороши
так  и лежат, мокнут. Тут уж в кучки сложат, и  всю зиму с ним возятсе.  Вот
как  уберут огороды,  тут тебе,  батько, будет осенний корм, а на  Рождество
самый главный -  Рождественский. Тут  и мясо,  и говядина, и баранов тебе, и
свиньи, и птица битая - возами везут на Москву! Ты, батько, распоряди, штобы
соль  была, да  бочки  под рыбу починили  загодя, да пропарили... Есь у тебя
мастеров!
     Фотий  не  ведал  еще,  есть  ли,  нет бочарние мастера,  но  почему-то
уверился  враз, что  таковые есть  и их  надобно  токмо вызвать, быть может,
наказав о том вот этому неулыбчивому посельскому.
     - Иван... Федоров?  - переспросил Фотий, отпуская посельского. - Сергей
Федоров, что у меня в свите был, писец и толмач, случаем, не родич твой?
     -  Сын!  -  с  просквозившею  в  голосе  невольною  гордостью  вымолвил
посельский. - По книжному делу пошел. Ево ишо  батька Киприан к себе брал, в
книжарню... - он опустил взгляд, помялся несколько (оба уже стояли), решился
все же вопросить:
     - Полюби пришел он тебе, батько, ай нет?
     Фотий улыбнулся, провожая посельского до дверей.
     - Полюби, полюби! - и сам, стоя уже на пороге, вопросил в свою очередь:
     - Во Владимире бывал ли?
     - Как не бывать! - отмолвил Иван.
     Фотий  хотел  было  разом  созвать  толкового посельского  с  собою  во
Владимир, но подумал, что еще не время баять о том, и только кивнул.
     Уселся, однако, с огромным облегчением в душе и на взошедшего келейника
глянул веселым  зраком. Дела устраивались, и люди  начали  появляться  - вот
первый из них!
     "Церковницы церковью питаются" - в мае последовал первый и  большой дар
митрополии от московского воеводы,  дяди  великого князя, Владимира Андреича
Серпуховского,  который  умирал, и при смерти  одаривал  церковь  деревнями,
землями и добром.
     Фотий,  когда явился в каменный  терем  московского воеводы со  Святыми
Дарами,  дабы  и  причастить,  и  соборовать  умирающего,  был,  разумеется,
всячески  извещен,  что  перед ним второй, после  великого князя, человек на
Москве.
     Владимир   Андреич   лежал   большой   и   тяжелый,   зорко   оглядывая
преосвященного, нового духовного хозяина Руси.
     -  Вот,  умираю,  - высказал. - Жаль,  ты батьку Олексея  не застал!  -
добавил почти  непонятно для  Фотия.  Прошлое,  которым  гордились  тут,  на
Москве, взирало на него глазами этого грузного, красивого старца, царственно
умиравшего  в  своем  каменном дворце,  под  тяжелыми  сводами, расписанными
покойным греческим мастером Феофаном.
     - Полюби  тебе Москва?  - вопросил  задышливо,  опять помолчал. - Бойся
нижегородских  князей!  -  молвил.  Владимир Андреич, видимо, начинал путать
митрополита с племянником своим, великим князем. Глянул  еще раз, уже мутно,
добавил с расстановкою:
     - Не нать было, Едигея дразнить... - и, совсем уже тихо:
     - Схимы не хочу, не нать!
     Серпуховский  князь зримо умирал. Умирал у  Фотия на глазах. Царственно
умирал. Прошлый век,  со всеми его бедами и величием, умирал, отходил вместе
с ним.
     В Новом  Городе  в том  же году  преставились посадники Юрий  Дмитрич и
Кирилл Ондреянович,  а  за год до того  Тимофей Юрьич  и Есиф  Захарьинич  -
великие  мужи,  с  которыми  отходило  в  прошлое   ратное  величие  вечевой
республики. В том же 1410 году новгородцы "отложили куны" и  стали торговать
"лопци и гроши литовскими, и артуги немецки" (вскоре, впрочем, им предстояло
понять всю невыгоду употребления у себя иноземной валюты).
     Прежний  век,  задержавшись на десятилетие,  зримо отходил  в  прошлое,
освобождая место чему? - это было еще неясно.
     Владимир  Андреич трудно открывает глаза.  Тяжело смотрит на Фотия: "Ты
иди, батько!  -  говорит.  -  Ишо не умру!"  И прошает - в  толпу суетящейся
прислуги, в заплаканное лицо жены и испуганно напряженные лица детей:
     "Василий где?"
     Это   ему,   Василию,  надобно  сказать   и   про   Данилу   Борисовича
Нижегородского, и  про Витовта, и  про своих  детей - не опалился бы  на них
после смерти отца!
     - Где Василий?! - требовательно повторяет он и сопит,  тяжко дышит,  не
желая умирать, пока не повидает племянника.
     А  Василий все  не идет. Уже и  четвертый  посыл  за ним: дядя умирает,
зовет! Софья  кидается впереймы, когда Василий наконец  застегивает выходной
зипун.   Молча   отстраняет   Софью,   пытающуюся  его   удержать,   бросает
немногословно: "Надо, мать!"  И Софья  сникает. Ведает, что удержать Василия
мочно,  когда он кричит, топает ногами,  шваркает посуду  об  пол. Но  когда
говорит  вот  так, тихо,  глядя оловянным  тусклым взором  куда-то вдаль,  -
нельзя. Говорит  уже в спину супругу, не надеясь удержать: "Он-ить, с  тобою
не желал и ряд  заключать!"  Василий смотрит тем же далеким взором и дергает
головой. Молча выходит.
     Терем Владимира Андреича  в двух шагах. Токмо ради достоинства княжого,
надобно садиться верхом, уставно ехать, уставно слезать с коня..
     Дядя не спит. Взгляд его мутен и говорит он уже хрипло:
     - Дождал... Детей на тебя оставляю... Будут служить... Не обидь... Мы с
твоим отцом  всю жисть были вместях, как Кейстут  с Ольгердом... И Нижний...
Берегись!  Пока Данило  жив  -  берегись! Фотий-то  во Владимир ладит?  Вот,
пущай...
     Серпуховский  володетель  смолкает, начинает шевелить пальцами. Обирает
себя! - тихонько  проговаривают в толпе.  Василий глядит  немо.  Слез у него
нет, и ему неудобно и горько  от того, что  не чует он  великой, исторгающей
слезы, любви  к  своему  дядюшке, с  которым у  него едва не началась котора
княжая, да и после...  Или опять Софья виновата в том, что не стал он близок
Владимиру  Андреичу,  что в  тайне завидовал  его  силе и богатству,  слушал
наушников, гневал, когда не нать было того...
     Смерть ближников  ударяет по нашему  сознанию, заставляет  помыслить  о
тщете и о краткости жизни, о временности бытия... Но проходит некий  срок, и
вновь  отдаляется  от  нас тревожное знание  о  пороге  вечности и о  конце,
ожидающем всякого людина... Похоронили  Владимира Андреича там, где хоронили
московских князей, у Михаила Архангела.
     И  Василий Дмитрич, сидя на поминках в каменном дядином  тереме, озирал
по очереди лица детей серпуховского  володетеля. Всех этих своих  троюродных
братьев:Ивана  Серпуховского,Семена  Боровского,  Ярослава Малоярославского,
Андрея Радонежского, Василия Перемышльского. Взглядывал исподлобья на  брата
Юрия  Звенигородского,  строгого  красавца,  любимого  дружиною  и  народом,
которому смоленская  жена  успела уже  нарожать  троих  сыновей,  на  прочих
братьев: Андрея Можайского  и Верейского, Петра Дмитровского  и  Константина
Устюженского,  на  единственного, и потому  особенно  дорогого сердцу,  сына
своего, Ивана, не ведая скорой смерти последнего, и думал  с тихою тревогой:
справится ли сын, когда его самого, Василия, уже не будет, и Иван взойдет на
престол со всею этой дружиною родичей, которые коли и сами чего не надумают,
так бояре подскажут. И уцелеет ли тогда  столь трудно добытое, еще  владыкою
Алексием  устрояемое, единство  страны?  И почто умирающий дядя заклинал его
беречься Данилы Нижегородского? Или ведал  что? Теперь уже не подойдешь,  не
переспросишь ладом!
     Умер  человек,  похоронен, а все  мнится,  что еще жив, и  только когда
приходит такое - нужда вопросить о чем-то, покаяти ли, - начинаешь понимать,
что уже нельзя.  Земное бытие окончило, и уже ни вопросить, ни высказать, ни
пожалиться  о чем  -  не  можно.  Наступила смерть. Неизбывная,  не минующая
никого  из  смертных. Великий  смиритель  человеческой гордыни,  страстей  и
замыслов.



     Колеса  то  и дело  проваливают  в мягкую, с зимы  еще  не затвердевшую
землю. Возок кренится то в  ту, то в другую сторону. Фотий  едет, обложенный
мягкими подушками, впрочем, к русской  езде  он  уже попривык, и  потому, не
прерываясь, толкует с  наперсником своим  иереем  Патрикием, сухим,  высоким
мужем,  с  лицом иконописного  праведника, которого вывез вместе  с собой из
Царьграда.   Молвь    идет    по-гречески.    Русские    иноки,   тоже    из
константинопольской   свиты,  понимают  с  пятого   на  десятое,  да   и  не
прислушиваются  к разговору! В открытые окошки, из которых вынуты по летнему
времени рамы с пластинами слюды, вливается ароматная прохлада полей и лесов,
с  запахами  смолы и  хвои,  доносятся крики пашущих мужиков  на  росчистях,
иногда  пахнет  дальним  горьковатым  ароматом дыма топящейся русской  печи,
навевающим  мысли  о  теплом  ржаном  хлебе, великом лакомстве  по  нынешним
временам. Страна еще не оправилась  от последней татарщины, еще  не налились
дородством  худоватые сельские женки, еще  не согнало темных  пятен голода с
костистых лиц мужиков. Был бы хлеб! Кажет, год стоит добрый.
     Пошли, Господи, быть с хлебушком в етую зиму!
     Посельский Иван  Федоров  с четырьмя  кметями  владычной  охраны скачет
впереди поезда. Иногда, на  ровной дороге  или  в полях, их можно увидать  с
облучка, вдали, словно двигающихся мурашей.  Солнце, тишина, свежесть, какой
никогда не бывает в  Константинополе об эту пору, где солнце раскаляет камни
мостовой  и стен, а  острые запахи навоза,  кала и гниющей рыбы  не  в силах
разогнать даже теплый ветер, идущей от Мраморных островов.
     Во  Владимир  уже  послано. Там  сейчас  готовят палаты к  приему главы
русской  церкви, бегают захлопотанные служки,  суетятся посельские, ключник,
заранее взмокший,  подсчитывает  убыли и недостачи, уже прослышав, что новый
митрополит  влезает во  все хозяйственные дела  митрополии:  сам осматривает
амбары и житницы, велит  при себе  взвешивать кули  с зерном и пересчитывать
церковное серебро. "Хоть  бы... Хоть бы... татары  какие-нибудь!"  -  шептал
ключник, хватаясь за голову. Едигеевы ратники проминовали Владимир. Город не
был разорен,  и потому свалить  убыли церковной казны  на ордынцев  было  не
мочно при всем желании.  Но как  тогда скрыть  огромную недостачу церковного
серебра?!  А  невесть  куда  подевавшиеся  алавастровые  сосуды?  А  золотая
цареградская парча? А ежели  новый владыка захочет посетить его, ключниково,
"скромное  жилище"  - терем,  который  он купил  прошлым летом, и с тех  пор
набивал его узорочьем и добром?! Сидел  бы ты,  Фотий, у себя  в Киеве! Вот,
принесло грека на нашу голову! За что  схватиться? Грехом подумывал было, не
устроить ли пожар во владычных теремах или хоть  в бертьянице... Нельзя!  Не
мочно!  Узрят!  А коли  поймают,  придется и головы лишить!  А где-то там, в
полях, уже миновавши Юрьев-Польской, неумолимо приближался к Владимиру возок
нового митрополита русского.
     Владимир,  пощаженный  татарами  Едигея  (там-то  сказать,  князь  Юрий
Дмитрич помог: вовремя укрепил  город, брошенный Свидригайлом, навел порядок
в городовом  полку,  пото, верно,  и  татары не рискнули подступить),  нынче
полнился народом, кипел  торговлей, с  выгодою поставлял ковань, гвозди, тес
разоренному  Переяславлю, ладил сбрую, седла, тележные хода,  многоразличную
сельскую  кузнь. Вовсю трудились гончары, ценинники, мастера каменного дела.
Страна упрямо восставала, строилась, залечивая раны недавнего разорения.
     Бродя по рынку  - следовало к приезду митрополита купить  дорогой рыбы,
зелени  и  приправ, греческого  вина, - ключник, взмокнув от жалости  к себе
(так  не  хотелось  тратиться!),  заказывал  и  заказывал,  веля   доставить
купленное на владычный двор. А этого рослого купчину сперва не признал было.
По стати, по развороту плеч  в нем  проглядывал  воин, да и в  его спутнике,
татарине,  тоже.  Не было той  суетливой  улыбчивости,  присущей  торговцам,
глядел  хищно, будто  запоминая,  вбирая  в  себя.  А  уже как  прошел,  как
проминовал, -  стукнуло, как обожгло:  да это же  нижегородский боярин Семен
Карамышев, ратный великому князю Московскому!  Данилы Борисыча  стратилат! И
чего он тут... Выглядывает, поди, почто? И повеяло холодом.
     Но не остановил,  не окликнул, не созвал  ратную стражу  рыночную...  А
ежели...  Вот  те и  пожар! Лучше и не придумать! И  концы  в воду! Глянул в
Заречье, в луга. Там, крохотные в отдалении, пестрели коровы. И таким миром,
таким покоем дышала земля! Не верилось. Он еще прикидывал  так и эдак, когда
ощутил  тяжелую  руку на своем плече. Карамышев высил над ним (тоже узнал!),
обмысливая, потом сдвинул брови, бормотнул с угрозою:
     "Молчи!" Подумав, прихмурясь, достал  продолговатую гривну-новогородку,
сунул  в  руку  ключнику: "Держи! Ты меня не зрел! Забудь!" Ключник обалдело
закивал головой,  понял  до слов:  соглядатай!  Следовало  бежать,  упредить
наместника, Юрья Васильича  Щеку, слать в  Москву  за  помочью... Он  стоял,
думал, все еще держа гривну в руках, когда  оба соглядатая  уже исчезли, как
не были. И  все еще не мог ни на что решиться, и все  не  мог понять, что же
делать-то  ему!  -  и  тут  повстречал  наместника  на  дворе  монастырском,
уразумевши,  что  тот  с  дружиною  собрался  навестить  свои  переяславские
вотчины.   Дед  боярина,  Алексей  Петрович  Хвост,   когда-то   тягался   с
Вельяминовыми о наместничестве московском.  Вырвал у  них тысяцкое, и на том
погиб, был зарезан  невестимо кем на площади в Москве. Сын  Хвоста, Василий,
сидел  за   обиду  отца   наместником  на  Переяславле,   который,  впрочем,
передавался в кормление  то  одному, то другому из наезжих литовских воевод,
ставил  на Пимена, да и ошибся опять,  стойно отцу. Нынешний потомок Хвоста,
старший  из пяти сыновей Василия, уже  потишел, умалился и был очень доволен
Владимирским наместничеством  своим,  кабы...  Кабы  не  прихватил,  грехом,
митрополичьих  вотчин,  о  чем  нынче, заслышав о приезде  Фотия,  приходило
думать аж до  головной боли.  Пото и уезжал из Владимира. Надея была, что не
разберется новый владыка,  как  там и что, ну,  а со временем,  и  утрясется
как-то...  Что  там  могло утрястись, сам  не понимал  ясно, и  потому  ныне
попросту  убегал от  ответа... Ключник  все  же не  выдержал, отводя  глаза,
высказал уезжавшему боярину:
     - Семена Карамышева зрел в торгу! - боярин прихмурил чело, подумал.
     После махнул рукой: "Где тут! Обознался, поди!"
     И сказать бы - так и так,  мол! Но - не сказал. Молча подумалось, что и
боярину митрополичий приезд  - нож вострый. Пото и встречать не хочет.  А уж
ему, ключнику... И что ежели набег, то город без охраны  совсем. А что может
от того проистечь, опять же не додумывалось до конца - свое долило!
     К  приезду митрополита закаменел нутром, ходил, словно  неживой,  и все
отчаянно думалось: пройдет, минует! Не миновало.
     Откушав, отслужив обедню,  новый  митрополит принялся за дела.  "Греков
навез!" -  смятенно думал ключник,  все еще не понимая,  что ему  конец, что
после  отчета  о  том, куда ушли  запасы и  казна  владычная  во  граде,  не
разоренном татарами, ему и с должностью своею расстаться придет, и с  домом,
и с  добром, и... Обельная  грамота на него взята еще  Киприаном, ведь он  -
владычный холоп, а как  холопа, его и в железа могут посадить, и невесть что
сотворить... Все!  Погиб! Погиб! Скорей бы уж... Скорее! Теперь ему и татары
казались спасением.



     Фотий  после  службы  долго  разглядывал  художество  Рублева и  Данилы
Черного, начиная понимать, в какую страну он прибыл. (На  Москве как-то было
все не вглядеться, не вдуматься!)  И  уже с уважением  выспрашивал о рекомых
иконописцах,  опять  и опять недоумевая, как это  возможно, сотворять  столь
великое, истинные сокровища духа, и тут же  тупо воровать, причем - воровать
церковное добро!
     Уже на выходе, когда они немо стояли пред картиною какого-то неземного,
благостного, близкого к покаянию Страшного суда, Фотий обратился к Патрикию,
молвив решительно:
     -  Вручаю тебе  сей  собор,  и всю украсу, все  узорочье, ризы и сосуды
церковные! Не  истеряй, сохрани! - И  Патрикий, степенно  склонивши  голову,
отмолвил  по-гречески:  "Клянусь, владыко!" И  более не  высказал слова,  но
Фотий понял, что Патрикий его не продаст.
     Ключника  он  выслушал  накануне. Тяжело  и  обреченно  глядя  в  глаза
перепуганному лихоимцу,  произнес только: "Ответишь!" И много позже добавил:
"Холоп!" Ключник вышел,  шатаясь, мокрый как мышь. В мозгу теснилась  подлая
смесь стыда, страха и злобы.
     Фотий тотчас велел все  оставите в наличии  ценности снести в Успенский
собор и вручить Патрикию. Федоров, доселе немой, устало-спокойный, подсказал
тут: "В затвор бы ево!" - но Фотий отмотнул головою, подумал:
     "Куда  ему,  от  твоего  дома  не  отбежит!" Все потом ему вспоминалось
сказанное Федоровым, по присловью:  "Если  бы  да кабы". Задним умом не один
русский человек крепок!
     В  загородное  поместье, выстроенное еще  Киприаном в Сенеге, на Святом
озере, где  покойный  митрополит и церковь поставил  Преображения  Господня,
Фотий  сперва  токмо заглянул. Но так тянулись  сердцу заколдованная  тишина
тамошних  лесов,  вобравшие   всю  ясноту  вечернего   неба  озера,  густота
нетронутого бора, из которого прямо встречу  Фотию вышел большой,  северный,
горбатый олень  -  лось. Постоял, хрюкнул и,  величественно поведя  лопатами
рогов,  исчез  в  частолесьи.  Понравилась  и  неложная радость крестьянской
семьи,  что  следила  за владычным теремом, и радостные причитания женки,  и
медленная улыбка мужика, могутного, едва не до глаз заросшего русою бородою,
и молочка  испил  парного  Фотий, поднесенного от души,  и  готовную чистоту
хором отметил с легким удивлением:
     -  А как же, ждали! - все так же  радостно  возразила женка.  -  Слыхом
слыхали, небось, что  едешь, батюшко! И вытопили, и  полы вымыли, и каку тут
сряду, постельное да, выносили сушить на свежий-то дух! Иное ить и залежало,
и затлело, - долгонько дожидали тебя!
     Ключник  и  тут "приложил  руку" - свел двух  коров,  забирал  столовое
серебро, сряду. Все это, вместе  с коровами, Фотий приказал вернуть в тот же
день, и  ключник, все  еще гадавший о  своей  участи (а вдруг да пронесет!),
поспешил восполнить украденное из своих личных запасов.
     Фотий опять заезжал сюда. И ему еще больше все легло к сердцу, особенно
после мерзкой возни с владимирским ворьем. Сверял грамоты, отворял погреба и
бертьяницы, посылал Федорова  пересчитывать владычный, зело поредевший скот,
выяснив, что и кони попроданы, и села захвачены невесть кем, что и наместник
Щека  тут "руку  приложил", и  клирошане знатно попользовались митрополичьим
добром.  Вся эта  докука  не  давала  перейти  к  главному:  к  духовному  и
молитвенному  вразумлению  братии  монастыря и местных сельских иереев, иных
едва разумеющих  грамоте, к воспитанию  в малых сих  высокого  духа по слову
Спасителя:  "Вы есте соль Земли, и  ежели  соль не  солона будет..." Мирское
мешало  внедрению  духовного,  и  Фотий  обдумывал  уже  сотворить  окружное
владычное  послание  ко  всем  иереям  Владимирской земли,  сотворить  собор
епископов - с чего, собственно, надо было начать! И многое надо  бы сделать,
до чего у него все еще не дошли руки.
     Вечером  этого  дня,  второго июля,  отслужив  вечерню, Фотий в  легком
открытом  возке-коробе,  плетенном из лыка,  отправился  к себе, в Сенежскую
волость, на Святое озеро, заранее предвкушая тамошние покой и уют.
     Смеркалось,  но  ночь  тут была  не темная, южная,  когда  небо  черным
колпаком  накрывает  землю,  а  какая-то иная,  прозрачная, что  ли,  вся из
шорохов  и  потаенных  светов.  Дерева  стояли,  повитые туманом,  и  тонкий
комариный звон  один нарушал  ясную, разлитую  прощальным приветом гаснущего
неба,  тишину.  С  ним  было всего  двое  спутников:  священноинок  Пахомий,
болгарин,  приехавший, как и Патрикий, вместе с ним,  да Федоров, с которым,
невзирая на его постоянную угрюмость, Фотий уже сдружился и не отпускал  его
от себя.
     Владычный даньщик с  одним из своих кметей  скакали верхом  где-то там,
напереди,  откуда временем  доносило  глухой  топот  копыт  коней  по лесной
дороге. А так - только  тарахтел, покачиваясь, возок,  ровно бежали  кони, и
Фотий,  отгоняя сорванною  веткой настырное  комарье,  внимал тишине  лесной
пустыни, запахам леса, вечерней свежести, которую  временем перебивали струи
дневного тепла, задержавшиеся в чащобе темных боров.
     - Благодать! -  вымолвил  Фотий, припомнивши  круглое русское слово,  и
Пахомий  молча  склонил  голову,  соглашаясь  с владыкой.  Ухнуло,  мало  не
испугавши коней, и с тяжким хлопаньем крыльев промчалась над головою большая
ночная  птица,  и  разом смолкла, еще более означив  тишину.  А  уже  вскоре
запоказывались  изба  и   владычные  хоромы,  выплыла  из  тумана  церковка,
срубленная в  обло,  с  крутыми  свесами  двускатной  кровли  и  трогательно
протянувшейся в  ночное небо  крохотною  чешуйчатой главкой на тонкой шейке,
схожая с круглым, едва заостренным кверху грибом. Причуды русских древоделей
не переставали изумлять Фотия, привыкшего к окатистым главам каменных храмов
Константинополя. Замычала, словно приветствуя его,  корова, затявкала собака
- приехали!
     Поспевал ужин. Фотия ожидала баня,  истопленная с утра, выстоявшаяся, и
хозяин с Федоровым уже собирались, в два веника, парить митрополита.
     Русская эта услада  была  в  диковинку  Фотию, густой  пар  переносился
трудно, веники поначалу страшили,  но такая благость и легота  разлились  по
всему  телу, когда  он,  отдыхая, обернутый в  полотно, и  поминутно  отирая
платом чело, пил в предбаннике малиновый квас, слегка хмельной, выстоявшийся
в погребе за целую зиму, что он временем даже и сквернавца-ключника позабыл.
     А мужики - и  хозяин,  и  Иван Федоров,  тоже обмотавши чресла убрусом,
сидели тут же, довольные,  и  тоже пили медовуху и квас. Дивно было! Хорошо!
Там, в бане, парились теперь Пахомий со вторым ратником.
     - На хозяйку-то хватит пару? - вопрошал Иван. Хозяин усмехался:
     - Тута целый синклит ишо выпарить  мочно! Да ей ить, с детями, большого
пара и не нать... - Оба,  хозяин и Федоров,  уже сбегали, окунулись в озеро.
Фотий  не рискнул, но и ему принесли, как  слез с  полка, кадушку холодянки,
окатили с головы до  ног  и снова  сунули в густой  пар. А  теперь отдыхали,
сожидая,  когда пройдет пот и  мочно станет накинуть чистые порты и пройти к
ужину.
     Подымаясь по  ступеням крыльца,  Фотий  окинул  умягченным  взором  уже
совсем ночной,  примолкший  лес. Тело, отдавая  банный  жар,  еще  не  чуяло
вечерней прохлады. Произнес с чувством  понравившееся  ему  круглое  русское
слово: "Благодать!"
     По  случаю устроенного им  для  себя выходного дня, Фотий спал  долго и
проснулся вдруг  от какой-то неясной  тревоги. На дворе яростно и  зло лаяла
собака, ржали кони.
     - Вставай, батько! - прокричал ему Иван Федоров,  показываясь в дверях.
- Беда! Татары во Владимире!
     Торопливо накидывая одежду, Фотий выбежал на крыльцо.  Залитый  кровью,
видимо,  раненный,  ратник, прискакавший  о дву-конь,  сказывал, не слезая с
седла:
     - Стадо захватили,  за Клязьмой.  Ну,  мы  и  не  чуяли  ничего! Кубыть
пастухи, а те уж на конях плывут, и речные ворота заняли.
     - Татары?
     - Да и  русичи есь!  Данилы Борисыча кмети, и воевода  с  има  -  Семен
Карамышев, а с татарами царевич Талыч, казанский. Теперича грабят город.
     Навроде твово попа Патрикия схватили! А все ключник, пес...
     -  Баял  тебе, владыко, нать было его в погреб  замкнуть да и  выпытать
хорошенько!  - взорвался, подошедши  со спины, Иван  Федоров.  - Знал,  пес,
наверняка знал!
     Хозяйка уже молча и споро увязывала добро, что подороже в торока.
     Дети,  замотанные  до глаз, держась  друг за друга, все трое, сидели на
спине лошади. Хозяин, натужась, спихнул телегу в озеро: ка быть, уцелеет!
     - И сюда придут? - вопросил, еще не пришедший в себя Фотий.
     - А как же! - зло отмолвил Иван. - Ты  для их главная добыча:  выкуп-то
какой мочно взять!
     Он  говорил, а  руки уже  седлали  второго  коня, накладывали  потники,
седло, затягивали подпругу.
     - Куда? - вопросил Фотий.
     - Куда? В лес! Тамо возок не пройдет, верхом поедешь! - отвечал Иван.
     Опомнившийся  Пахомий  меж  тем толково  и молча  перевязывал  раненого
кметя.
     - Сшибка вышла, у ворот, - сказывал тот. - Гаврюху арканом стянули, жив
ли нет - невем, а я вот... Да сабли довелось отведать! Ловки, собаки!
     Где и набрал таких головорезов!
     - Володимерцы  хошь дрались?  -  спрашивал  Иван,  хмуро  взглядывая на
раненого.
     - Куда! С вечера, с  бани, перепились,  кто где, а наместника нету. Кто
был у ворот - порублены.
     - Сколь их? - прошал Иван.
     - Да... с полтыщи-то будет, а то и поболе того!
     Хозяин  уже  гнал помыкивающую  корову  в  лес, ведя в поводу лошадь  с
детьми.  Хозяйка  еще помогала прилаживать  на спину  коня узлы с  церковным
добром, серебром и посудой. Раненый хотел было слезть,  но Иван хмуро бросил
ему: "Ты сиди! Женку, вон, возьми на седло!"
     Фотия уже потом изумило, как быстро сумели тут все  увязать и собрать -
и лопоть, и округу, и  ковань, и церковное добро. Он еще оглядывался, и Иван
подторапливал его, а головка маленького каравана уже исчезала в лесу.
     Дойдя до лесного оврага, разделились.
     - Им тамо не пролезть, с коровой, куда я тебя поведу! - объяснил он.
     - Знаю я енти места, не боись!
     Вчетвером - двое греков и двое русичей - они долго петляли по лесу.
     Иван  раненого  взял с  собой, а  второго кметя отправил с крестьянами,
ради  какой помочи,  и Фотий без слова подчинился  решению своего  даньщика,
понимая,  что его голос  тут вовсе лишний. Впрочем, Иван хмуро  полуобъяснил
свой  наказ, когда они уже далеко-таки  отъехали: "Баба тамо,  дети!  Одному
мужику не справитьце..." Фотий молча кивнул. Он все не мог прийти в себя, не
мог понять,  что  же произошло?  И только  вечером, когда они,  забравшись в
немыслимую чащобу, сидели, сгрудясь, под шатром замшелых еловых лап, концами
вросших в землю, неохватного лесного великана, не зажигая костра, вздрагивая
при каждом звуке (оба коня,  привязанные, стояли тут же, рядом, и пробовали,
с голоду, жевать колючие  еловые побеги), Федоров рассказал митрополиту  про
давнюю вражду  московских  и  нижегородских  князей, еще  с тех  полузабытых
времен,  когда спор шел  у  Александра  Невского с братом Андреем о женитьбе
великого князя Дмитрия на суздальской княжне  Евдокии, об отказе ее отца  от
великого княжения Владимирского, о  Семене с Кирдяпой и их участии во взятии
Москвы Тохтамышем.
     -  Вот с ентими справились,  дак теперя  дети Бориса Кстиныча  жить  не
дают! Данило Борисыч ханские  пороги  обивал  в Казани, ярлык на свой Нижний
выпрашивал. А тут и пришел, расплачиваться за наш счет! Собака! С нехристями
церквы зорить!
     - Ты и не  суйсе, владыко! - перебил он  Фотия, раскрывшего было рот. -
Не ведаю,  што с твоим попом,  а  и  тебя не помилуют!  Тати!  Облик людской
утеряли давно! Легче сговорить с вятскими ухорезами, чем с  има! Вишь, татар
с собой приволок! А  етого  Семена Карамышева знаем! Тот еще  варнак, поди и
креста на шее давно нет!



     Был ли крест  на шее  у боярина Семена Карамышева, неведомо, но то, что
творил он  во Владимире, не  влезало  ни  в  какие  мыслимые понятия.  "Хуже
татар!" - говорили потом оставшие в живых горожане.
     Набег  был  по  необходимости  стремителен.  Рать  была -  полтретьяста
русичей  да  столько же татар,  всего  полтысячи  человек. Правда, все  были
опытные, бывалые  воины, давно  уже не  щадившие людской крови, ни своей, ни
чужой. Русичи, которых  привел Карамышев,  из  дружины  беглого князя Данилы
Борисыча,  давно  отторгнутые  от  домов и семей, заматеревшие в убийствах и
резне, не веровавшие уже ни в Бога, ни в черта, и вправду были хуже татар.
     Когда  ратники  ворвались на владычный двор  (ворота никто  не охранял,
иноки и клирошане  бежали  и прятались  кто куда),  ключник  кинулся было  к
Семену Карамышеву, к  спасителю  своему, как  думал,  пока  не  получил удар
ременною  плетью с заплетенным в нее куском свинца поперек лица. Держа рукою
выбитый и вытекающий глаз, ключник заметался было, но его пригвоздил к месту
рев Карамышева:
     - Ключи давай!  Живей, шухло вонючее! - присовокупил боярин,  и  плеть,
обвив  плечи, обожгла ему  разом спину и грудь. И - пошло. Вышибались двери,
волочили, раздевая на ходу, клирошан, иные ломились уже в Успенский собор.
     Окованная железом  дверь  гулко ухала под  ударами. Ключника, вырвав  у
него связку  ключей  от  погребов,  поволокли  к  его  собственному дому,  и
единственным глазом глядючи, дано было ему увидеть, как татары, задрав подол
разорванного саяна, насиловали прямо на крыльце его  дочь, как простоволосая
жена - с  головы у нее  сорвали жемчужный кокошник, - на четвереньках ползла
под  крыльцо,  как  грабили  терем,  волокли добро,  как  хохотал очередник,
вставая с  распятого тела девушки,  а над кровлей уже плясало ярое пламя.  И
как он,  обеспамятев,  кинулся впереймы, пытаясь остановить насильников,  за
что и пал, разрубленный от плеча почти до пояса, а умирающий глаз  еще видел
голые окровавленные девичьи ноги и  дальше -  тьма... И уже не зрел, как две
обесчещенные женки,  старая  и  молодая,  поддерживая друг  друга, ползли со
двора, охваченного огнем, под градом рушащейся на них затлевающей драни...
     Стон стоял по городу. Не сопротивлялся никто. Грабили лавки, волочили и
бросали поставы  сукон,  разбивали бочки,  и тут  же выливали на землю пиво,
постное  масло  и  вино,  рубили  просто так,  для потехи,  заваливая  город
трупами.
     Патрикий, замкнувший церковные двери, содеял, что мог. Собрал церковные
сосуды, златокузнь, серебро и узорочье,  вознес все  на полати  храма, укрыв
там же и немногих прихожан, случившихся тут, наказав им  молчать, что бы  ни
происходило  внизу,  в  храме, а  сам,  обломив лестницу, стал  пред образом
Пречистой Богородицы, молясь со слезами  и  слушая, как от  гулких ударов по
железу начинают трещать двери храма.
     Двери наконец вырубили топором, и вонючая толпа насильников ворвалась в
храм. Сокрывшихся на полатях спасло то, что тут  были, почитай, одни татары,
и  только  несколько  русичей, которые  не  стали  возиться  с лестницами  и
выяснять, как там и что.  Пока татары сдирали оклады с икон, эти  навалились
на Патрикия. Развели костер прямо на полу храма и начали вымучивать у грека,
где храмовые сокровища и спрятанные люди? Старику загоняли щепы  под  ногти,
драли с  него  кожу,  откуда-то достав  большую сковороду и раскалив  ее  на
костре, ставили Патрикия на нее ногами.
     Доблестный иерей, находясь уже в полусознании,  претерпел все, и только
продолжал повторять по-гречески  слова молитв. От ударов по голове и лицу он
уже  плохо  слышал, что ему говорят,  и  мучители, у  которых ярость затмила
разум,  лучше бы сделали, кабы оставили  его в покое да поискали в церковных
закоулках,  но уже и сами не ведали, что творят:  выволокли Патрикия во двор
и, прорезав кожу на  ногах, меж сухожилием и  костью -  как прорезают ноги у
освежеванной туши, чтобы подвесить ее на вешала,  продели ужище, и, привязав
к  хвосту лошади, начали гонять коня  по кругу, с гоготом взирая  на то, как
извивается,  пытаясь подняться и  вновь падая, несчастный старик, как он уже
потерял  голос и,  наконец,  перестал  шевелиться,  волочась,  как заколотая
свиная туша. Тут только остановили  коня, что  дико  ржал и поводил глазами,
вздрагивая  всей кожей,  отвязали  ужище и обнаружили, что старик мертв. Над
главами  церквей  уже  ярилось  пламя,  горели  митрополичьи  хоромы,  горел
монастырь, загорался  посад. Грабители  бросали без сожаленья тяжелое добро:
поставы сукон и бархаты, сваленные  в кучи, были преданы огню.  Брали только
то,  что  поценнее: серебро, жемчуг, златокузнь. Деньги,  как передавали те,
кто видел  и остался жив, делили  между собою не по счету, а мерками. Людей,
боясь вести с собою караваны пленных, попросту убивали.
     Понасиленным женкам вспарывали животы.
     Меж  тем огонь  разгорался  и ярел,  охватывая город,  и уже  в  жарком
пламени начали  плавиться  и  валиться наземь  церковные колокола. Татары  и
Семеновы  русичи,  отступя  от  города, зорили  посад  и  окрестные деревни,
торопясь насытиться смертью и  добром,  дабы столь же быстро исчезнуть, уйти
от расплаты.
     Иван Федоров на второй день не  выдержал: "Ты сиди, батька, - сказал, -
а я наведаюсь в город, узнаю, как там и что!"
     Выбравшись из лесу, он с опушки еще увидал догорающее пепелище на месте
загородных  владычных хором: "Побывали-таки!" -  пробормотал. Рыся к городу,
он,  сдерживая  гнев,  почти  не  прятался, и  когда из-за  кустов  нежданно
показались двое  татаринов, кинувшихся  было  впереймы ловить  зазевавшегося
русича, не стал удирать, а порысил встречь, и только в самой близи, уже видя
раскосые хищные глаза грабителей, тронул коня вскок и вырвал из ножон саблю.
Те, обнаглевши на грабеже, не ожидали отпора и даже не успели приготовиться.
Первого Иван  срубил  сразу,  а  второго долго гнал  по  дороге,  прижимая к
кустам, и  догнал-таки, и  рубанул вкось,  и  продолжал рубить, хотя  тот  и
кричал жалобно, уронив саблю, и подставляя безоружные руки, верно, даваясь в
полон. Но Иван рубил и рубил,  и когда уже татарин, заливаясь кровью, упал с
коня, соскочил следом и прирезал татя засапожником.
     Уже под городом Федоров узрел ярое пламя, плясавшее над крышами посада,
и  понял все. Навстречу  бежали какие-то  расхристанные,  видно,  свои люди.
Столпились, озирая  ратника. Помнилось, верно, что на подходе уже московская
рать. Иван, выслушав их, выматерился:
     - Вы бы, дурни, хошь  с дрекольем на стены  вылезли, они бы все и легли
тута! - высказал и, отмахнув рукою, отверг: "Нету никакой рати, я один!
     Двоих  татаринов  даве  срубил, на дороге  лежат!  Дратьце  надоть!"  -
сплюнув, поскакал к городу.  У ворот, тоже объятых пламенем, придержал коня.
Сейчас,  повстречайся  ему сколь ни  есть  вражеского сброду, не раздумывая,
ринул бы в сечу, такая одолевала  злость. Он  немо  смотрел,  как мимо  него
текли, ползли, ковыляли, пугливо оглядываясь, оставшие в живых жители, потом
повернул коня. Заезжать в пылающий город было бессмысленно.
     На пути назад подобрал оружие  убитых, стянул с одного кольчугу русской
работы; морщась, все замаранное кровью уложил в торока.
     Поймал одного из коней,  привязал арканом к седлу, все делая молча, без
мысли, только  затем, что - не  бросать  же добро! Тянуть далее  не  стоило,
могли наехать не татары, так русичи, а от ватаги ему не отбиться.
     Да и батько Фотий  как тамо, в лесу? Вражья дружина как набежала, так и
схлынула. Опасаясь погони, не брали даже полон.
     Фотий, которого на четвертый день, потерявшего силы, выволокли из леса,
узревши черные головешки на месте  своего сенежского убежища, как-то потишел
и  смолк.  Федоров,  взявший на  себя по необходимости обязанности старшого,
достал  телегу, которая так и простояла невереженной в воде, раздобыл упряжь
и повез владыку во Владимир.
     Город еще  дымился,  ядовитыми  волнами  вздымался  горький  чад.  Труп
Патрикия  нашли  уже  прибранным,  внутри   собора.  Спасенные  им  горожане
повестили  Фотию,  как  все  произошло.  Патрикия  похоронили с честью.  Уже
подошла  ратная помочь из  Москвы,  и Юрья Васильича  Щеку позвали  в Москву
отвечивать, почто  бросил город без  охраны;  уже  повезли  бревна и тес,  а
оставшие в живых жители начали разгребать  развалины,  собирать  раскиданное
добро. Уже и рать была  услана в сугон за  разбойниками,  и Василий Дмитрич,
ярясь,  требовал  расправы  с  Данилой  Борисычем за  подлый  набег.  Уже  и
загородную хоромину на  Сенеге начали  возводить  заново,  и  церковь  стали
рубить, Рождества  Пречистой на высоком  берегу Святого озера... Фотий  всем
руководил, за  всем надзирал. Послал даньщиков  во  свои волости, отобранные
было  Юрьем Васильичем Щекой, назначил нового ключника, а  Пахомия  уговорил
остаться на Сенеге и  хранить тут для него  владычные  хоромы, назначив  его
священником заново возводимой церкви.
     Но в нем что-то надломилось. Фотий почасту  замирал, не слыша и не видя
ничего  и никого вокруг, губы шептали греческие слова: он тогда разговаривал
с покойным Акакием  и горько  жалел, что покинул возлюбленную тишину  и свой
укромный  скит там, в далекой Морее,  что  соблазнился величием Царственного
града, что принял  на рамена искус, коего  не смог  вынести, поехал сюда, на
митрополию.  У  него  даже явилось  настойчивое  желание  оставить  престол,
уединиться здесь,  в лесу, и  доживать  жизнь простым  иноком  в молчании  и
постоянных молитвах. Время от времени,  стоя на молитве, он начинал плакать,
и  слезы  лились  тогда неостановимо у  него  по  лицу,  путаясь в бороде  и
увлажняя  ризу. Вокруг  была  тишина лесов, тишина  и  молчание, и  это было
лучшее из всего, что он ведал доселе.
     "Увы  мне,  увы мне, грешному! Когда убо аз  чаях прежде  последнего ми
издыхания  любезное  оставите молчание,  и  плачевнаго  и  смиреннаго  жития
лишитеся, и умиленный и печальные о гресе своем смысл оставити? Горе мне!
     Что ми ся  случися? От коликого покоя в каковыя  снидох труды выше меры
моея? От  каковыя тишины в каковыя впадох  молвы и смущения?  Како душа моея
корабль  от толикия  тишины  в таковую  пучину страстей  устремися? Увы мне,
грешному! Что сотворити - невем!"
     Фотий пробыл на  Сенеге четыре  недели  и три дня, до  тех пор, пока за
ним,  прослышав  о  горестях старца, не  послал  сам  великий  князь Василий
Дмитрич. Он дал себя усадить в присланный за  ним возок, немо ехал в Москву,
не ведая, зачем он там надобен, и о чем ему говорить с великим князем.
     Василий  понял  враз,  что творится с  преосвященным,  и,  усадив его в
укромном покое, долго беседовал с глазу на глаз с греком, рассказывая и сам,
что сотворилось с Русской землею всего год назад.
     -  Я - князь! - сказал. - Земной  владыка  страны. Ты же  - предстатель
пред небесными силами. Твоими молитвами стоит земля! Помни об этом!
     Фотий сумрачно тянул в лицо великому князю.
     - И всегда так? - вопросил.
     - Часто!  - возразил князь. - Но мы живы. И храним свет  православия  в
нашей  земле.  И  кроме  того,  хочу   сообщить  тебе   радостную  для  нас,
православных,  весть:   орденские  рыцари  разбиты   поляками  и  Литвой  на
Грюнвальде!
     -  Прости, княже! - отмолвил Фотий. - Аз ослаб духом, и возжаждал покоя
и тишины.
     - Не можешь ты, владыко, ослабнуть! - мягко  вымолвил Василий. -  Что я
тогда без тебя?!
     Они  оба долго  молчали, стыдясь  друг друга.  Наконец  Василий  поднял
голову и заговорил о том, что  готовилось уже давно, о браке его дочери Анны
с сыном императора Мануила Иваном.
     - И еще прошу тебя, владыко,  останься у  меня на  Москве! - настойчиво
выговорил Василий. - Восток моей волости надобно еще  укреплять! Я  приказал
ставить город Плесо,  ниже Костромы. Я пошлю  рать на Борисовых  детей, коли
они не ведают удержу! Нижний будет за мною!
     И Фотий узрел, как  у князя  стемнели  глаза и тугая складка перерезала
лоб меж сошедшими бровями.
     Тут, в этой земле, все еще строилось и возникало.  Тут не отдавали свои
острова, волости и  торговые пошлины иноземцам, тут приобретали и дрались. И
надобно  было служить этой  земле. Надобно  было устраивать этот  брак  двух
православных  государей, удаленных  друг от друга  сотнями поприщ  пути,  но
одинаково выдерживающих натиск  бесермен  и латинян, надобно было руководить
церковью и нельзя, неможно ему уходить в затвор.
     Начиналась жизнь.



     Металлическая стена орденского войска, опустив  забрала глухих шеломов,
с тяжким криком обрушилась на  другую  такую же  стену  польских рыцарей. От
ударов по железу и треска ломающихся копий шум стоял до небес.
     Лязг мечей был слышен за несколько миль, доспехи ударялись о доспехи, и
острия копий нацелены на лица врагов. Знамена и штандарты  той и другой рати
призраками  реяли  в поднявшейся пыли  и нельзя  было отличить  отважного от
робкого, героя от труса, -  все сгрудилось в неистовый клубок борющихся тел.
Неможно было сделать и шагу, не убив врага и не сбросив его с коня.
     Копья   были  уже  переломаны.  Стук  доспехов,  звон  мечей  и  секир,
посаженных на  долгие древки, производили  такой страшный  грохот,  точно  в
тысячах кузниц  молоты  били  по  наковальням. Люди,  раздавленные теснотой,
погибали под копытами коней.
     Вздрагивая  и  кренясь, железная стена подавалась то  вперед, то назад,
передние  ряды  уже легли костью  под копыта вражьих  коней  и  нельзя  было
понять, кто одолевает в бою и одолевает ли?
     Подканцлер королевства Польского Миколай, герба  Тромба, направляясь со
священниками  и нотариями  в королевский лагерь,  узрел, как прусское войско
густыми рядами выступает  от деревень Танненберга  и Грюнвальда на поле боя.
Один из нотариев упросил  его остановиться  и  посмотреть начало сражения. В
польском войске уже запели  "Богородицу"  и  затем, потрясая копьями, ринули
встречу. Ударил двойной залп немецких бомбард.  Ядра  со свистом врезались в
польские ряды, круша и расшвыривая ошметья людей и коней. Крик ратей взмыл к
небесам, потом,  точно весенний  гром с продолжительным,  рокочущим  треском
прокатился  над полем - хоругви столкнулись друг с другом  и все  потонуло в
поднятой пыли.
     Миколай  дал  шпоры  коню  и  поскакал,  боясь,  что  Ягайло-Владислав,
которого решено было охранять в отдалении, не выдержит и сам ринет  в битву.
На  месте столкновения войск росло  шесть могучих  дубов, на  ветвях которых
расселись многочисленные зрители, криками подбадривая своих; и теперь только
их и видно было над рыжею пылью сражения.
     Вот  обратилась в бегство хоругвь Святого Георгия на королевском крыле,
в которой служили чешские и моравские наемники и которую дали вести чеху Яну
Сарновскому.  Хоругвь ушла в рощу, где стоял король Владислав,  и подканцлер
Миколай, перепутав штандарты (белый крест на чешской  хоругви сходствовал  с
белым крестом  на  знамени  Добеслава  из Олесницы),  кинулся  туда,  громко
выкрикивая укоры:
     - Как  ты мог, бессовестный рыцарь, позорно показать  тыл, когда  кипит
битва за  твоего короля  и  твой народ? Твои соратники  головы кладут,  а ты
прячешься  в  этом  лесу! Ты,  который побеждал рыцарей во  всех поединках и
турнирах! Ты пятнаешь себя  и весь  род преступлением, которое не смыть тебе
никакими водами!
     Ян Сарновский,  отставя  знамя, и  полагая, что  укоризна вице-канцлера
обращена к нему, откинул забрало клювастого шлема и прокричал  в  ответ: "Не
страхом, а натиском бегущих ратников под моим знаменем занесен я сюда!"
     Но тут уже вмешались стоявшие под знаменем чешские и моравские рыцари -
Явор, Сигизмунд, Раковец из Ракова и другие, вскричав:
     - Врет! Истинно молвим тебе, достойный муж, что погнал нас в этот лес с
поля  битвы сам этот негодяй, наш начальник, и  чтобы никто не осудил нас за
бегство,  мы немедля возвращаемся в  бой, а  он пусть  остается тут  один со
своим знаменем! -  после чего  вся чешская хоругвь вновь  устремилась в бой,
покинув своего командира (которого впоследствии, по слухам, даже собственная
жена  за  трусость  не пустила  в  постель, да  и сам  он недолго прожил, не
перенеся позора и общего презрения).
     Прусское  войско,  потеснив поляков, всею  мощью обрушилось  на  правый
фланг, где  дрались  еще  раньше  вступившие  в  сражение  хоругви Витовтова
войска: литва, русичи и татары, руководимые Джелаль эд-Дином и Бахаддином.
     Хуже  вооруженные, а то  и непривычные, как  ордынцы, к  битве в тесном
строю, литвины начали поддаваться, отступая.
     В  это время под натиском крестоносцев зашаталось  большое знамя короля
Владислава, которое нес Марцин  из  Вроцимовиц, краковский хорунжий,  рыцарь
герба  Полукозы.  Оно  уже  рушилось  на  землю,  когда  подоспевшие  рыцари
отборного королевского отряда подхватили его и встали грудью, защищая знамя.
Тут закипел самый яростный бой. Поляки в неистовстве, не щадя жизней, ринули
на  немецкий  строй,  опрокинув,  сокрушив и  втоптав в  землю  победоносных
соперников.
     Меж  тем  литовско-русские  ряды  все  отступали,  и  наконец  началось
бегство.  Кинулась  в  стремительный  бег,  выходя  из  сражения,  татарская
конница, бежали литвины. Витовт-Александр, в этом сражении не щадивший себя,
- он с самого  начала  битвы скакал  вдоль рядов, меняя коней, равнял строй,
ободрял   вспятивших,  громко   призывал  к  выступлению  Ягайлу-Владислава,
затеявшего перед сражением столь долгое молитвословие, что  чуть  не потерял
рать,  сам то и дело кровавил  свое оружие и чудом оставался в живых, раз за
разом бросаясь  в сечу, - он  кинулся возвращать бегущих, но не мог  сделать
ничего.  Татары  едва  не   увлекли  его  с   собой,  а  литвины  (иные)  не
останавливались,  пока  не  добежали  до своей земли, принеся весть,  что  и
король Владислав (Ягайло),  и  сам Александр  (Витовт)  убиты, а все  войско
истреблено крестоносцами.
     Спасли честь литовского  войска русские смоленские полки, стоявшие  под
тремя  знаменами (командовал ими  Семен-Лугвень,  недавно  еще  сидевший  на
новгородском кормлении, и тут показавший, чего он стоит). Под одним знаменем
смоляне  были жестоко изрублены, и  знамя, политое кровью, втоптано в землю,
но два других отряда стояли твердо, отбив рыцарский натиск и сами  перейдя в
атаку,  вследствие  чего  и   литвины   из   расстроенных   хоругвей  начали
возвращаться   в   бой.   Витовт  бил   и  гнал  оробевших,  срывая   голос,
восстанавливал рать.
     Благодетельный  легкий  дождь  прибил  пыль,  смочив землю, пробрызнуло
солнце, и битва закипела с новою силой.
     Вот в это-то время, когда Владиславу казалось, что его войска одолевают
врага,  вступили в сражение шестнадцать свежих  немецких хоругвей под своими
знаменами. С глухим согласным топотом копыт, опустив копья, рыцари мчались в
бой.  Развевались  конские   попоны,  развевались  белые  плащи  рыцарей,  и
Владиславу показалось,  что  немцы скачут  прямо на него,  на  его маленький
отряд.  Телохранители уже  сомкнули ряды,  взявши копья на изготовку, но  их
было  всего  шестьдесят рыцарей-копьеносцев,  и  могли ли  они  устоять  под
прусским натиском?  В сей миг Ягайло  невольно вспомнил о подготовленных для
его возможного  бегства конских подставах - ибо польская  господа,  оценивая
жизнь  своего короля в десять  тысяч копий, отнюдь не хотела гибели  Ягайлы,
после которой, неволею, начнутся прежние смуты и сами Великая и Малая Польша
могут погибнуть под  орденским натиском. Однако  его хватило на то, чтобы не
пуститься в бегство  (что  бы, наверно, сделал Тохтамыш на его месте и в его
положении!), но он отчаянно взывал о помощи, и  послал Збигнева из Олесницы,
своего нотария, в хоругвь дворцовых рыцарей, стоящую близь.
     Збигнев подскакал к строю хоругви,  которая как раз намеривала вступить
в  бой. От шума брани приходилось  кричать. "Спасайте короля!" - крикнул  им
Збигнев.  Но рыцарь Миколай Колбаса, герба  Наленч,  стоявший  под знаменем,
обнажил саблю, взмахнул  ею перед  лицом  нотария и грозным голосом,  в рык,
возразил Збигневу:  "Прочь! Не видишь, несчастный, что хоругвь  идет в  бой!
Что ж  нам, подставить спину врагу, спасая твоего Владислава? Ежели разобьют
нас, погибнет  и  король!" - Збигнев, неволею, прянул  в сторону  и вовремя.
Закованная в  латы хоругвь  разом  пришла  в движение и ринула на врага, все
убыстряя и  убыстряя ход. Новый ратный крик взмыл к небесам и новый треск от
столкнувшихся доспехов и ломающихся копий заполнил воздух, закладывая уши.
     Владислав  тем часом, крича то ли  в испуге,  то ли в ярости,  бился  в
руках телохранителей, шпоря коня и порываясь  в бой. Меж тем немецкий рыцарь
из прусского войска Диппольд Кикериц фон  Дибер с золотой перевязью, в белом
тевтонском  плаще  на  рыжей  лошади, выскочил из рядов прусской  хоругви  и
устремил, потрясая  копьем,  прямо  на короля.  Ягайло и сам  поднял  копье,
обороняясь,  но  тут  безоружный нотарий  Збигнев, поднявши с  земли обломок
копья, ринул на немецкого рыцаря и, ударом в бок, сбросил с коня.
     Владислав ударил  Кикерица  копьем  в лоб;  тот,  беспомощный,  пытаясь
встать, бился,  лежа на спине,  а кинувшиеся со сторон рыцари  охраны добили
его.
     Много позже Збигнев, предпочтя духовную карьеру рыцарской, принимая сан
краковского  епископа, получал от Папы Мартина V отпущение за совершенный им
в бою, при защите своего короля, грех убийства...
     Считалось, что духовная карьера несовместима с подвигами на поле брани.
Но  и  латинские попы  дрались при случае,  и  троицкие старцы сражались  на
стенах Лавры  против отрядов  Лисовского,  да  и японские буддистские монахи
сражались-таки с оружием в руках!
     Отряд крестоносцев, потеряв Кикерица, проскакал мимо короля.
     Явившиеся  на поле боя новые немецкие  хоругви  не сразу были  опознаны
польскими рыцарями: кто-то  посчитал их  польскою подмогой.  Но Добеслав  из
Олесницы, рыцарь герба Крест (называемый Дембно), желая разрешить спор, один
погнал коня на  врага.  Крестоносец,  ведший  новые отряды, тоже  выехал  из
рядов.  Они сразились,  метнув  легкие  копья  сулицы, и никто  не  потерпел
поражения,   лишь  конь   Добеслава  был   ранен   в   бедро.   Польские   и
литовско-русские хоругви  вновь  обрушились  на врага  со всею силою.  Вновь
возвысился до небес  копейный стон и лязг железа, но что-то уже сломалось  в
немецком  войске: с утра еще неодолимые, хвастливо заявлявшие, что со своими
мечами  пройдут  всю  Польшу  из конца  в конец, они начали все  чаще и чаще
валиться  под  мечами.  Наемники  откатывали  назад,  и Витовт,  бледный  от
восторга, прорубался к немецкому знамени, а Ягайло, ободряя своих, так орал,
что охрип, и  назавтра едва мог  говорить только шепотом.  "Потемнела  слава
немецких  знамен". В рядах этих  последних  шестнадцати хоругвей,  полностью
изрубленных, пали: магистр  Пруссии Ульрих,  маршалы Ордена, командоры и все
виднейшие рыцари прусского войска.
     Отступавших  гнали  несколько  верст,  набирая  полон.  Рыцарь  Георгий
Керцдорф, несший в немецком  войске знамя Святого Георгия, преклонив колена,
сдался в плен рыцарю Пшедпелку Копидловскому, герба Дрыя.
     Захвачены  были  и  оба  поморских  князя,  что  сражались  на  стороне
крестоносцев, взяты  в  плен  и  многие  иноземные рыцари.  Обозные  повозки
рыцарского войска были дочиста разграблены победителями. Многие обогатились,
снимая  доспехи   с  побежденных.   Бочки  с  вином,  до  которых  дорвались
победители, Владислав приказал вылить на землю,  дабы не  погубить рать  при
возможном  вражеском нападении. Вино  это, смешиваясь с  кровью,  образовало
ручей, который любители преувеличений назвали "кровавым".
     Ян Длугош называет цифру убитых врагов в пятьдесят тысяч, и сорок тысяч
пленных, впрочем, не настаивая  на  точных  цифрах.  (По  другим  известиям,
рыцари  потеряли тринадцать  тысяч человек.) Однако  дорога  отступающих  на
протяжении нескольких  миль была  устлана  трупами павших,  земля  пропитана
кровью,  а  воздух  оглашался  стонами  умирающих,  многие  из  которых,  не
дождавшись помощи, замерзли и умерли к утру под холодным дождем.
     И... И кабы Владислав-Ягайло не  ждал невесть чего, стоя - на костях, и
послал  бы   тотчас   рать  к  Мариенбургу,  растерянному,  лишенному  войск
рыцарскому гнезду, война была бы кончена вовсе, Орден сокрушен, и дальнейшая
история Поморья пошла бы иначе... Не пошел, не  сделал. И лишь позже,  когда
рыцари  опомнились,  долго  и  упорно  осаждал Мариенбург, и  опять  наделал
глупостей, не позволивших ему взять город.
     Поляки  в том  и  следующем году еще  трижды  схватывались  с рыцарями,
каждый раз побеждая. Ибо при Грюнвальде  погибло не только рыцарское войско,
погиб, что важнее всего, миф о немецкой непобедимости, миф, который Германия
восстанавливала вновь и вновь, с  тем же упорством, с  каким создавала миф о
неодолимости своих гоплитов древняя Спарта.
     Весть об этой победе достигла Москвы уже к началу августа.
     Только-только  воротился  из-под Владимира  Фотий,  готовилась  рать  в
отместье  за  набег, организованный Данилой Борисычем  и казанским царевичем
Талычем.
     Невеста  царьградского царевича  Анна  готовилась к отъезду  в  далекий
Константинополь. Что-то неясное  вновь совершалось в Большой Орде. И Василий
никак не мог понять: к хорошу али к худу пришла победа Витовта и поляков над
немцами? С одной стороны -  оставят хоть на время в  покое Псков. С другой -
что принесет Руси усиление литовского великого князя?
     Во  всяком  случае  Софья гляделась  именинницей. Даже ее  бояре,  и те
ходили,  слегка задирая  носы. Разговаривая  с  мужем, бросила невзначай: "У
тебя  вот..."  Василий  пошел  бурыми  пятнами, и  у  Софьи  хватило ума  не
продолжать, не дразнить  супруга стыдным погромом града  Владимира. А  когда
он,  прослышав о Грюнвальде, зашел  к ней  в  покой  (зашел, заранее  слегка
оробев), Софья  царственно  выпрямилась и,  слегка прищурившись, гляделась в
полированное  серебряное  зеркало.  Отвердевшее  лицо  много  рожавшей,  уже
немолодой женщины, было сейчас как-то по-новому именно царственно красиво: в
своих  редкостных розовых жемчугах гляделась жена  королевой,  Ядвигой. И  у
него полузабыто явилась прежняя  слабость в  ногах, и волнение, давно уже не
испытываемое, и даже  робость перед женой... Нет,  не  зря  Витовт  особенно
любил эту свою дочь!
     Она,  она, вместе  с  отцом победила немцев  под Танненбергом! Она сама
мчалась  на  легком  гарцующем коне  по бранному полю,  в серебряном шлеме с
перьями, в серебряных  легких латах, писанных золотом и чернью, и царственно
озирала  поле боя. А  он  вновь стоял  под  Краковом  у  хлебного зарода,  и
краснел,  и  бледнел,  и  сухота  во  рту, и чувствовал  себя  тем,  прежним
мальчишкой.
     Василий приблизил к жене. Она  княжески протянула ему руку для поцелуя.
И  не высказала,  слава Богу,  не  высказала ничего,  только  гордо вскинула
подбородок, с которого как-то враз исчезли  прежние складки. Она  вновь была
прекрасна и почти недоступна ему.
     И еще добило Василия  известие об окупе,  взятом Ягайлой  с Витовтом  с
Марьина города  при  вторичном походе:  триста  тысяч золотых пенязей. Таким
убогим почувствовал  он  себя со своими  тысячами трудного  серебра, которых
было все не собрать и которые уходили и уходили в жадные руки ордынцев.



     Последствий Витовтовых побед  долго ждать не пришлось.  Еще весною свея
захватила  городок  Корельский   на  свейском  рубеже,  и   Семен-Лугвень  с
новогородцами,  отмщая  захватчикам,  совершил победоносный поход к  Выбору,
взяли охаб  у города, разорили  волость, привели  множество  полону, скота и
добра. Теперь, после побед над  Орденом, уже поздно  осенью, в самом  начале
зимы Витовт потребовал  у Нова Города разрыва  перемирной грамоты с немцами,
на что новгородцы  резонно заметили, что-де  у них свой  мир с Москвою, свой
мир с немцы и свой с Витовтом (рвать отношения  с Орденом значило остановить
ганзейскую  торговлю). Тогда  Витовт потребовал,  дабы и  Лугвень  порвал  с
Великим Новгородом  и воротился  в Литву,  да  еще  разразился целым ворохом
обвинений:
     "Ваши люди  нам лаяли и бесчествовали  и погаными нас звали. Еще же над
тем  приняли  есте  нашего  ворога,  княжа  Юрьева сына  Святославича, князя
Федора".
     Лугвень  тотчас  сложил  целование  Нову Городу,  заявив  кратко: "Я  с
королем и с Витовтом один человек". И хотя несчастный смоленский  княжич, на
коего,  неволею,  падали  грехи  его покойного отца,  сам тотчас  отрекся от
новгородского кормления: "Рече  новогородцем:  о мне с Витовтом  розмирья не
держите", - и отъехал в немцы, Витовт с Ягайлой тем не менее второго генваря
прислали взметную грамоту Нову Городу, что грозило новою войной.
     В Москву спешно прибыл к новому  митрополиту Фотию новгородский владыка
Иван  -  просить  защиты  у  духовной  власти,  дабы  преосвященный  помог в
переговорах Василия Дмитрича с Витовтом. Опять Василий оказывался как бы меж
двух огней, и кабы не клятый договор Витовта с Ягайлой, отдающий Литву после
его смерти  в руки польского  короля, невесть, переспорил бы Василий Дмитрич
или нет на этот раз свою литовскую жену...
     Неудачи меж  тем сыпали  со  всех  сторон. В том  же январе, на  память
Иоанна  Кушника, князь Петр Дмитрич, брат  великого князя, посланный в сугон
за  нижегородским  князем  Данилою  Борисычем  с  ростовскими  и ярославским
князьями, столкнулся на  Лыскове  с объединенными силами обоих Борисовичей -
Данилы и Ивана - с булгарскими,  казанскими и жукотинскими  князьями.  "Сеча
зла", как писал летописец, длилась весь зимний день. Истоптанный снег, трупы
и  шевелящиеся  раненые в  снегу,  кровь,  свертывающаяся на морозе,  ржанье
коней, посвист стрел, крики "Алла!" и "Хурра!" В конце концов, татары начали
одолевать,  был  убит московский подручник князь Данила Васильевич, ростовцы
откатывались,  бросая  оружие.  Петру Дмитричу, не  столь уже испытанному  в
воинском  деле,  с трудом  удалось  собрать  сколько-то  раненых и отойти  в
относительном порядке, оставив поле  боя татарским князьям. Впрочем, и те не
преследовали разбитого противника.
     Василий, получивши  известие о погроме, горько сетовал про себя, что не
послал брата Юрия, опытного воеводу, к тому же ходившего под Казань...
     И так все приложилось одно к другому!
     Приспел и посыл из  Орды, и  надобно было, исправляя положение,  самому
отправляться в Сарай, как сойдут снега и установятся пути,  а тут Витовт  со
своим новгородским запросом, напрочь позабывший  после Грюнвальда о том, что
Новый  Город  - все-таки  вотчина великого  князя Владимирского и без  него,
Василия, решать новогородские дела Витовту не пристало.
     Как  только  апрель  согнал  снега и  установились  пути, Василий  стал
собирать в далекий  путь старшую дочерь  Анну. Провожали ее вдвоем с Софьей,
до Коломны. И на  всю жизнь запомнилось  нежное лицо дочери,  когда она, уже
ступая  на  дощаник, последний раз  обернулась к нему, и легкая  тень облака
пала ей  на лицо, и Василий подумал вдруг, что как бы  ни повернулась судьба
дочери в  далеком  Цареграде,  но  он  ее  больше не увидит  никогда. "А  он
красивый?" - вопросила  вдруг дочерь.  Василий смолчал и лишь сильней прижал
ее  к  себе  в последнем  прощании. И ему стало  так стыдно вдруг,  что  он,
заключая  этот важный династический брак, не мог ответить дочери  на этот ее
простой вопрос. И стало непереносно  горько  от  грозной воли  пространств и
лет,  от того мгновенно острого  ощущения временности бытия, ничтожности дел
человеческих, всех этих  посольских затей,  союзов,  политических  замыслов,
единый итог которых - то, что он видит нежное, обведенное тенью и как бы уже
отданное вечности лицо своей дочери в  последний  раз. Бояре, сопровождающие
невесту, дружина, духовные лица, обозники, уже переправленные на  ту сторону
широко  разлившейся  Оки,  суетились,  копошились,  грузили  припас  и дары,
многоразличные сундуки и коробьи с приданым. Софья, словно простая посадская
баба, замотанная в серый  пуховый  плат, что-то кричала  с  берега,  а князь
стоял  и молча плакал, слезы катились  у него по лицу, плакал, провожая свое
дитя, словно предчувствуя скорую смерть девушки в далеком  и чужом краю. Она
так и  погибла  в  Цареграде  от моровой  беды,  даже  не произведя на  свет
наследника престола, как хотелось, как думалось обоим царственным родителям,
и Василию Дмитричу, и Мануилу.
     Весна шла, начинали пахать, а  ему надобно собираться в Орду, на поклон
посаженному Едигеем хану Булат-Салтану... Горькая участь, как подумать,  для
великого князя Владимирского!  Почто Витовт не ездит  кланяться никому,  или
ездит? Или  и  ему  приходит  поклонять своему братаничу,  польскому  королю
Ягайле,  нынешнему  Владиславу?  А   тот  кому  поклоняет?  Великим   панам?
Архиепископу  Гнезненскому?  Римскому Папе?  И  ежели  есть  кто,  свободный
совершенно,  то и он ничтожен пред Господом,  и так же, как последний  нищий
его царства, обречен смерти!
     Перед самым выездом в Орду он получил послание из далекого Белозерского
края от тамошнего Сергиева ученика, Кирилла, когда-то казначея Вельяминовых,
потом  -  инока  в Симоновской  обители  покойного  Федора,  а  ныне духовно
ратоборствующего невдали от Белого озера, где-то в лесной и озерной тамошней
стороне,  близ  Шексны,  на  Сиверском  озере,  -  северном!  Ибо  "сиверко"
по-тамошнему и означает "север" и "холод".  Сизая  вода  морщит  рябью среди
молчаливых берегов,  волглые, напоенные  влагою тучи цвета  голубиного крыла
идут по небу бесконечными  рядами,  перемежаемые  неяркими  пробелами тонких
облаков, да сыплет мелким игольчатым дождем...
     Как-то он там? Вдвоем ушли, с Ферапонтом, смиренным иноком, про коего и
не подумать было, что дерзнет удалиться в дикие Палестины русского Севера...
     А зимы?  Бают,  у Кирилла в его келье - только влезть!  - даже  и печки
нет!
     Одержим дикими зверями, мразом, разбоеве нападали не раз... Выдерживает
все! И еще пишет послания, учит и братьев его, и самого великого князя.
     Как и прознал про днешние нестроения и зазнобы от нижегородских князей!
     Поди, и о стыдном сражении на Лыскове поведали ему!
     Он  снова  перечел,  вдумываясь  в  каждое   слово,  грамоту  северного
пустынника,  с  горем  понимая,  что  трудами  пустынножительства  и  полным
отвержением  благ  земных  Кирилл  (коего  уже  теперь   величают   Кириллом
Белозерским) заслужил право говорить на равных с сильными мира сего.
     "Ты,  Государь,  приобретаешь себе  великую  пользу  душевную смирением
своим, посылая ко мне, грешному, нищему, недостойному,  страстному и чуждому
всякой добродетели, с просьбою о  молитве, я, грешный,  с братиею своею рад,
сколько силы будет, молить Бога о тебе, нашем Государе, и о княгине твоей, и
о  детях твоих, и  о всех  христианах, порученных тебе  Богом. Но будь и сам
внимателен к себе  и  ко всему княжению, в котором Дух Святый  поставил тебя
пасти  людей,  искупленных кровию Христовою. Чем больше удостоен ты  власти,
тем более  строгому подлежишь  ответу. Воздай  Благодетелю долг  твой, храня
святые  Его заповеди  и  уклоняясь  от путей,  ведущих к  погибели.  Как  на
корабле, ежели ошибется наемный гребец, вред от того бывает невелик, если же
ошибется кормчий, то губит весь корабль. Так, Государь, бывает и с князьями.
Если согрешит боярин, наносит пакость себе, а  не всем; но если согрешит сам
князь, причиняет  вред  всему народу. Слышал я, что  у  тебя, великий князь,
великое   несогласие   с  твоими   сродниками,  князьями  Суздальскими.   Ты
выставляешь  свою  правду,  а они - свою; кровь христиан льется.  Осмотрись,
Государь: если они правы в чем-либо, уступи им смиренно,  если в  чем правда
на твоей стороне, стой за правду. Если они будут кланяться тебе. Бога  ради,
Государь,  окажи  им  милость,  сколько  можно,  покажи  к   ним   любовь  и
сострадание, дабы не погибли,  блуждая  в татарских странах. Никакая власть,
ни царская, ни княжеская, не может избавить нас от нелицемерного суда Божия;
а  если  будешь  любить ближнего, как  себя, если  утешишь души  скорбные  и
огорченные, - это иного поможет тебе, Государь, на Страшном и праведном суде
Христовом".
     Склонив   голову   под  притолокой,  в   покой  вступил   Юрий.  Вскоре
воспоследовали и Андрей Можайский с  Петром. Василий нынче навык  приглашать
братьев к совету о делах правления, которые затруднялся решать с боярами без
них. В этих советах было  нечто интимное, сокровенное, свое, точно в избе, в
большой семье крестьянской, решали: когда  сеять яровое, да сколь мочно ныне
говядины  везти на базар,  да стоит  ли  нынче  рубить  новый  овин  заместо
сгоревшего старого...
     Софья всегда злилась, когда он так собирался с братьями, и была  права:
те, в свою очередь, особенно Юрий, не жаловали литвинку.
     - Ну что? - вопросил  Юрий, входя. - Витовт еще не затеял на нас  новый
поход? Нынче рыцари в спину ему не ударят!
     С  маху сел  на  лавку. Протянув  твердую  руку к  кувшину,  налил себе
кисловатой медовухи, отпил, поморщился, утер тыльною стороною ладони усы.
     - Что  ж  ты, Петюха!  - высказал, подымая  тяжелые  глаза на  младшего
брата, только что вошедшего в горницу. - Давно тебе хотел баять о том, да не
подходило так-то к случаю!  Лысково-то обойти  нать было, эдак вот! И прижал
бы конницу нехристей к  оврагу! А што пешцам забродно в снегу брести, дак то
любой дурак смекнет!
     - Ладно, братья! - остановил Василий. - Опосле драки кулаками махать не
след! Вот, чтите грамоту! От Кирилла с Белоозера...
     -  Он  и  мне  послания пишет! - усмехнув, высказал Андрей. - Берег  бы
смердов  от пьянства, то  считает главною  пагубой, и от судей не праведных:
мол, не будет в судах  порядни, пойдут лихоимства с поборами, народ сопьется
и погибнет Земля!
     - В общем прав твой  святитель! - раздумчиво высказал Юрий. - Не сам ли
Господь вручил человеку  разум, отличающий его от всех прочих тварей земных?
А что теряет пьяница? Разум! Значит, уподобляется зверю! От Бога поступает в
лапы Сатаны! А  уж коли в державе судьи не праведны  суть, то  и державе той
недолго  жить!  Поглянь  на  Византию!  Безо взяток там нынче и святителя не
поставят  на престол!  Пока  человек верит в себя, пока  он способен взять в
руки  оружие,  отдать  жизнь за  отчий край  - и государства стоят!  А ежели
людина  приучишь  за  кажную  мзду в  суде платить  - ты  уж  воина,  али за
защитника державы - не жди! Так-то, други! Видал ты сам-то Кирилла?
     - Как же! Мои же вотчины тамо! - с прежнею усмешкою отозвался Андрей.
     - Тверд! Ферапонт от него на иное озеро ушел! Сидит у себя в келье, как
медведь, а вся округа к нему ходит на поклон.
     -  Я слыхал, - перебил Юрий, - у тебя и тут, под Можаем, объявился свой
святой?
     - Смерд, из вольных! -  неохотно отозвался Андрей, пожав  плечами. - Да
какой он святой! Икону нашел, вишь, чудотворящую,  и  пашню  забросил, начал
ходить с ней.
     - Какая икона-то? - подал голос Петр.
     - Вестимо, Богоматерь! С  предстоящими! - ворчливо  отозвался Андрей. -
Дак за им толпы стали ходить! Сам знашь, и на Москве встречали с крестами!
     Василий  покривился, промолчав.  Он тоже  помнил это шествие истеричных
баб, кликуш, что  падали  под ноги иконе, хромых, слепых,  убогих, что лезли
облобызать образ в чаяньи исцеления.
     -  Да  ведь  излечивала!  - продолжил Андрей.  - Сей Лука  и терем себе
возвел, стойно княжому, и мял как князь.  А еще  наповадился медведей у моих
ловчих отбирать, и с медведями бороться. Силен был, как бес!
     - Ну, и чем окончило? -  Юрий  уже слышал эту историю и потому  торопил
рассказчика. Зато Петр внимал в оба уха.
     - Да чем... Терпежу не стало! - неохотно докончил Андрей. - Подвели ему
мои ловцы особо грозного медведя,  ну, тот и  поломал  мужика, едва выходили
потом. Нынче опомнился, богачество свое отверг, монастырь строит.
     - Да, бывает и так! -  наставительно  изрек Юрий.  - Мужик! Икона была,
духовной высоты  не  было в  ем! Святого мужа не было при иконе!  А к твоему
Кириллу я и сам бы съездил, поклониться ему!
     - Что скажете,  братья, о  послании сем? - вопросил  Василий, возвращая
толковню к началу беседы.
     - Да што...  - вымолвил  Юрий  и глянул светлым  разбойным взглядом  на
старшего брата, - как ни обидно за погром Владимира, а может и прав!
     Предложи Борисовичам  что-нибудь лучшее,  чем  железа да  яму,  авось и
согласят! Не то нам нижегородской смуты не избыть до морковкина заговенья!
     Меня казанская татарва все боле тревожит!  Осильнел  город! Не переняли
бы у нас волжский путь!
     Петр,  склонив  низко  голову,  -  стыдно было  давешнего  разгрома!  -
подсказал:
     - Борисычей удоволить, и Жукотински князи потишеют! Нету Анфала на их!
     - Все сидит в Орде? - вопросил Юрий.
     - Навроде жив! - возразил Петро. И все задумались: до того дошло, что и
вятский разбойник надобен оказался!
     - А выкупить? - подсказал Андрей.
     - Я уж прошал! Отказали бесермены!
     - Думаю, брат, - перешел на другое  Юрий, - Витовт пока ратных действий
не начнет, а вот то, что он церковный раздел затеял, это худо!
     - Слух есть! - подтвердил Андрей.
     "Этого  еще не  хватало!" - подумал  про  себя Василий, но  не высказал
ничего. О церковном  отпадении  литовских  епископий  следовало  говорить  с
Фотием.
     - Не начнет Витовт? - мрачно вопросил Василий, подняв глаза от налитой,
но не выпитой чары.
     - Не начнет! - подтвердил Юрий.  - С немцами колгота не окончена ищо, с
Ягайлой,  бают, новая  пря у  их, добычу  никак  не поделят,  да и церковный
раздел,  вишь, затеял! Токмо  грозит!  Пока  токмо  грозит! - уточнил  Юрий,
уверенный,  что  рано  или  поздно  схлестнутся  с Витовтом, пора  придет, и
тогда... Ох! Тогда вновь Софьюшка не сотворила бы иньшей беды!
     - Словом, езжай! - подытожил Андрей. - Досыти нам Едигеевых набегов!
     Василий  молча  кивнул  головою: верно,  набегов  хватило  уже  досыти,
приходило кланяться!
     - А к Даниле  Борисычу  я пошлю! - присовокупил  Юрий. - Хоть этой беды
нам избыть!
     Василий  поднял голову,  оглядел братьев смуро.  Была  надея, тоненькая
ниточка надежды была, что не пошлют в Орду, что отсидится на Москве!
     Порвалась.  Приходило ехать. Да еще  и с Фотием баять до отъезда: ежели
западные  епископии  отпадут,  то  латины  и  вовсе  учинят  разор  русскому
православию!



     Епифаний, воротясь из Константинополя вместе с Фотием, вскоре, испросив
благословения  у преосвященного,  устремил  стопы свои по  старой  памяти  в
Сергиеву пустынь.  Слыхал, конечно,  что  татары добрались и  сюда, и все же
тихо ужаснул увиденному.
     Да,  конечно,  уже  стояла  новая  церковь,  но  на  ином  месте,   уже
отстраивали  кельи и  трапезную. Но  где  хоть  остатки  от  того,  прежнего
монастыря? Не эта же груда обгорелых бревен, оттащенных в стороны?!
     Неужели  от прежнего Сергиева  монастыря, от его  трудов неусыпных,  не
осталось ничего?
     - Все сожгли! - сурово ответил  Никон. Поминутно покрикивая на мастеров
(трудились и  свои, и наемные,  со  стороны),  он  в  обиходном  подряснике,
подпоясанным  вервием,  в старой замасленной скуфье, с  вощаницами в  руках,
что-то подсчитывал, верно, монастырские расходы.
     Ворчливо  поздоровавшись,  повел Епифания  в келью: "Вишь,  и  баять-то
недосуг!" - молча указал на хлеб и  квас. Помолились. Епифаний ел и говорил,
а Никон молча, кивая головой, слушал рассказ Епифания о Цареграде и Фотии, и
с лица его все не сходила тяжкая тень суетных забот и трудов.
     - Сосуды спасли! - отмолвил на вопрос  Епифания.  - Рясу  преподобного,
посох,  иконы и книги...  Да, и тот  потир,  что он  сам  точил...  И  крест
патриарший...  Да, словом,  все  спасли, что было  мочно!  Меня  сам  Сергий
предупредил!  -  скупо улыбнувшись, добавил Никон, и  лицо  его в отверделых
морщинах,  давно уже  неулыбчивое,  тронуло  бледным  окрасом  трогательного
воспоминания: "В тонком  сне узрел их: Петра, Алексия и Сергия, тут, у себя,
в келье, в той, что сгорела!"
     - В Сергиевой? - вопросил Епифаний с внезапно пересохшим ртом.
     -  Да.  Повестили  про  нашествие агарян  и  про  то, что обитель будет
опустошена, но  и паки восстановится.  Пришел в себя, - слова  еще звучали в
ушах! -  кинулся к  двери;  дверь заперта!  Отокрыл,  а они, все трое,  идут
гуськом  от  келий  к  церковному  крыльцу. Тут вот  и постиг, что не сон, а
видение. И что не оставил он нас! - прибавил Никон, помолчав.
     - А могила? - вопросил Епифаний.
     - Цела.
     Никон  помолчал, глянул  проголубевшим  взором,  высказал  тихо: "Порою
глаза  закрою, представлю, как пришел к нему, как просился сперва,  и  таким
чую себя отроком  малым! Да, отроком! До сих пор... Хоть и на шестой десяток
пошло. Великие  были люди! Время идет, мелкое отходит посторонь, забывается,
и видишь ихнюю высоту и ясноту!"
     -  Ты пишешь  ле? -  вдруг вопросил Никон,  как-то  сбоку,  по-сорочьи,
глянув  на  Епифания, и тот враз понял, о чем  прошает  его игумен,  и  даже
несколько  взмок:  понял,  что  Никон  среди трудов  и  разорений  не  забыл
Епифаниева намерения предать харатьям память преподобного.
     - Боюсь!  -  высказал,  и  почуял,  как стало  жарко под требовательным
взглядом Никона. - Не справиться боюсь!.. Хватит ли у меня умения, хватит ли
благодати на труд сей?
     - А кроме тебя некому! - возразил  Никон просто. - Люди умирают, уходит
память.  Грядущим  по нас надобно поведать то,  что ведали мы!  У меня тут и
переводят,  и писцы  есть  добрые...  "Лествицу" с главами Григория  Синаита
перевели с греческого, поучения аввы Дорофея. "Диоптру"
     Филиппа-пустынника  с   ответами  аввы  Варсануфия  и  с  наставлениями
Исихия...
     А о преподобном некому написать, токмо тебе!
     Никон глянул прямо, светлым взором, и Епифаний невольно опустил голову.
     - Не  ведаю,  -  прошептал. - Временем  кажет, прошла та пора, нынешние
люди измельчали,  и уже  не  нам  писать  о  том  великом времени  и великих
подвижниках тех!
     - Ты заблуждаешься, Епифаний! - спокойно отверг Никон. - Ты имеешь дар,
и дар тот - от Господа, и  не  должен  ты уподобиться  тому  рабу, что зарыл
талан свой в землю!
     - Я пишу... писал...  - зарозовев,  признался Епифаний. -  Многое уже и
занес на харатьи,  но страшно приступать к целому,  и порою долит: а надобно
ли кому теперь то, о чем ведали мы в наши юные годы?
     - Искушение, Епифание, искушение!  - Никон дружески покачал головой.  -
Как  можешь  ты  даже  помыслить о таковом? Воззри!  Коликое  число обителей
основал  сам  Сергий, и  по слову  великого князя Дмитрия,  и сам  по  свыше
данному благословению. И ни один, ни один из них не заглох и не запустел!
     А ученики преподобного? Погляди! Афанасий  воздвиг монастырь на Высоком
в   Серпухове,   а   когда   ушел  в   Цареград,  оставил  ученика   своего,
Амоса-Афанасия.
     - Который умер...
     - Опочил. Но  обитель живет!  Заветы Сергия  выходят  в  мир!  А Савва,
игуменствовавший  тут  после  меня и паки до  меня.  Он  по зову  князя Юрия
основал   монастырь  под  Звенигородом   и  лишь  недавно  опочил,   оставив
процветающую  обитель. А  преподобный  Авраамий, трудами своими просветивший
дикий дотоле Галичский край и создавший целое ожерелье святых обителей?
     Да, и он опочил, но обители  те живут! И в тверских, и в костромских, и
в новогородских пределах духовно ратоборствуют ученики преподобного!  Яков и
поныне  подвижничает под  Галичем, у  железных  рудников,  Афанасий-Железный
Посох с Феодосием поселились в новгородском краю, в Череповецком урочище.
     А преподобный  Сильвестр, что  много лет жил на брегах Обноры, в глухом
лесу, питаясь кореньями и травами, и  не  зря лица  человечьего!  И вот  уже
сошлись к  нему ученики,  и устроили  кельи,  и  воздвигли храм  Воскресения
Христова! Да, умер и он!  Но  на  те  же  берега  Обноры явился  иной ученик
преподобного отца нашего  Сергия, Павел,  поселившийся в  Комельском лесу, в
дупле старой липы,  а затем перешедший на реку Нурму, где и воздвиг обитель.
Сергий Нуромский, афонский постриженник,  приходил к нему в лес и видел, как
стая птиц кружилась  вокруг старца,  иные сидели у него  на голове и плечах,
зайцы и лисицы, не враждуя, бегали вокруг, и медведь смиренно  ждал корма из
рук  преподобного!  И  сии подвижники, ставшие  духовными братьями, живут  и
поныне в  том  краю, и  уже,  по слухам,  воздвигают монастырь.  А  Кирилл с
Ферапонтом,  ушедшие в страну Белозерскую?  Кирилл наставляет бояр и князей,
послания  его ныне читает и чтит сам Василий Дмитрич. А давно ли он трудился
в хлебне  Симонова монастыря и токмо  обещал грядущую славу свою?  И вот уже
воздвигнут храм Успения Богоматери над серебряными водами  Сиверского озера,
на горе Мауре, и иной, в немногих поприщах, на Вородаевском озере, созданный
сподвижником  Кирилла  Ферапонтом. И  вот  уже  иноки  из  Симоновой обители
приходят  к Кириллу, в устрояемую им  обитель, не боясь строгости устава, ни
хладных  зим, ни  мразов, ни скудоты.  И  не возроптал  никто  на жестокость
устава, по  коему в кельях не держали ничего, кроме  книг, и даже  воду пить
ходили в трапезную обители! И тако же, как  Сергий, Кирилл  воспрещал братии
своей сбирать милостыню по  селам,  повторяя: "Бог и Пречистая Богоматерь не
забудут нас!
     Иначе  зачем жить  на земле?" - вот  какими праведниками  полнится ныне
земля  Русская!  А  Ферапонт, коему  лишь  дарения  князя Андрея  Можайского
позволили  завести  пристойную утварь  для храма! Иноки его  обители такожде
безмолвствовали,  списывали книги да плели  сети для ловли  рыбы, которой  и
пропитывалась  братия, почасту на первых годах вместо хлеба ели  сухую рыбу,
смешанную с толченой корой. Ныне же князь Андрей призвал Ферапонта  к  себе,
дабы  воздвигнуть  монастырь Рождества Богородицы  близ Можайска. О подвигах
преподобного ныне уведал сам Фотий, облекший его саном архимандрита.
     Верую, что от обители Кирилловой свет духовный распространится по всему
Северу. А наставления старцев, а  пример  святой жизни, подаваемый ими малым
сим?  Заветы Сергия  и  свет, исходящий нань, не угасли и  в  нашем веце, но
пошли  вширь,   распространяясь  и   просвещая  землю   Русскую,   и   житие
преподобного,  которое  ты,  Епифание, возможешь написать,  надобно всем им,
всем  подвижникам, ученикам и последователям великого старца. И запомни, что
без  памяти  о славном  прошлом своем народ перестает  быть народом. Что без
Бога человек становит  зверообразен,  и  только духовное начало  делает  нас
людьми! Иначе тотчас одолевает  Сатана, и мир неустранимо  идет к гибели.  И
что  великие  государства, с армиями, богатствами, многолюдством, вельможами
прегордыми, рушились в прах, теряя  духовную  скрепу свою. И  что  ничто  не
способно спасти страну, потерявшую  высоту духовности!  Иначе сказать, ничто
не спасет народ, потерявший Господа!
     Никон замолк,  выговорившись.  Епифаний  сидел,  красный  от  смущения,
возможно, впервые поняв до  конца, что труд его, казавшийся поначалу малым и
жалким, ныне стал подвигом, свершить каковой заповедано ему Высшею Силой.
     Темнело. В слюдяном оконце меркла, разливаясь и потухая, вечерняя заря.
Мерно  и  звонко начал  бить колокол,  подвешенный пока на  вешалах из  двух
бревен с перекладиной.
     - Колокол, чую, жив? - вопросил Епифаний.
     - Жив! - отозвался Никон. - Когда жгли монастырь, упал и угряз в землю,
но уцелел, и татары не увезли с собой!
     Оба одинаковым движением поднятых рук осенили себя крестным  знамением,
и оба враз поднялись к вечерней молитве.
     В вышине, над притихшей, примолкшей  землей, погружающейся в прозрачный
сумрак  ночи,  загорались  мерцающие  лампады  звезд.  Лес,  отодвинутый  от
обители, стоял задумчив и хмур, уже без  ропота, без воя и  свиста  нечистой
силы, навсегда прогнанной  с  Маковца  молитвами преподобного.  Неоконченные
монастырские постройки смутно белели в темноте.
     Иноки,  черными тенями выбираясь  из келий, землянок и шалашей, со всех
сторон спешили к церкви. Храм был еще не свершен, и служба шла в притворе.
     В  отверстые  двери  храма  потаенным сверканием свечного  пламени сиял
временный  иконостас. И туда,  в  красное  нутро церкви,  заходили,  склоняя
головы, послушники и черноризцы. Земля стоит верою, вера жива  праведниками,
они же суть - красота земли.
     В  эту  ночь,  отстояв  вечерню в  новорубленном храме, Епифаний не лег
спать, а положив перед собой лист  александрийской бумаги  и  жарко помолясь
перед тем, начертал первые слова своего бессмертного "Жития", бессмертного и
потому, что бессмертна в Русской  земле память преподобного Сергия, и потому
еще,  что  Епифаний  сумел-таки  написать  об  этом.  Никон  не  без  умысла
предоставил   Епифанию,   невзирая  на  днешнюю  тесноту  и  неустроенность,
отдельную   рубленую   келью.   Духовный  труд   требует   сосредоточения  и
одиночества, требует тишины, в которой нисходит на творца свыше то, что люди
зовут вдохновением творчества: Божий  Дух, собирающий ум и направляющий руку
пишущего.



     -  Ну, и чего ты добился, рассорясь  с родителем моим? - кричала Софья,
по-рыночному уставя руки в  боки. - С Новым  Городом доселе пря, Суздальские
князи опять немирны суть! На  Лыскове наших побили, уж лучше Юрия бы послал,
чем своего Петра... Да, да, своего! Монету ему позволил чеканить, эко! Перед
всеми братьями на выхвалу!  С  батюшкою у тя котора за которами, а толку?  А
они нынче с Ягайлой к Марьину городу ходили, окуп получили с рыцарей, триста
тысяч золотых!  Триста тысяч!  Тебе таких денег и во снях не  видать!  Двина
опять за Новым Городом!  Пожди,  они у тя  и  Вологду,  и Белоозеро, и Устюг
возьмут! Не лучше было с батюшкою вместях утишать новогородцев?
     -  А там и  Псков  с  Новым Городом потерять, и  Карельскую землю  свея
захватит тем часом! - глухо  и  злобно отвечал Василий жене. Последнее время
они  чаще  ругались,  чем  любились  друг  с  другом.  Софья  ожесточела  от
постоянных  и  неудачных  родов,  от  постоянных  сыновьих  смертей,  горько
завидовала  двоюродной  сестре,  жене Юрия  Дмитрича,  которая  рожала  мужу
здоровых сыновей.  Подросший Иван,  единственный  наследник,  единая надежда
родительская!..
     Сейчас она была  вовсе  некрасивой, и Василий  с грустью  понимал,  что
временами  почти  уже не любит  жену: бесили эта  ее упорная  приверженность
своему  отцу,  и  резкий смех, и  самоуправство с прислугой, вспышки  гнева,
когда  она наотмашь била  по щекам  холопок и  сенных  боярынь  своих...  Но
приходило признать с  горем, что  во многом Софья  оказывалась права.  И что
нижегородских  Борисовичей,  невзирая  на  пакостный погром  Владимира, надо
приветить добром, по слову старца  Кирилла, а не кидать против них все новые
и  новые рати... Отыграться следовало на  Великом Новгороде, да и то  только
после  того,  как  разрешится  нынешняя  пря  с  Витовтом... Лаяли, вишь,  и
бесчествовали его! А две лодьи детских трупов под Вороначем, ето как? Не пес
разве? Ты же когда-то сам был крещен в православие, тесть дорогой!
     Почто  ж  детей-то  поубивал, поморозил? Такого-то  и нехристи не часто
творят!
     А Софья продолжала кричать, теперь уже ругая его бояр и  упрекая за то,
что  приблизил Морозовых заместо  Акинфичей. "Уж  лучше бы ругала за то, что
мирволю  Всеволожскому!" - думал меж  тем Василий,  молча выслушивая попреки
жены.  Федька Свибл, во  время  оно,  достаточно  холку  натер!  Ладил  Юрия
поставить  великим князем,  а его,  Василия, забыть в Орде.  Не  получилось!
Потому только, что  хватало сил и дерзости зимою сбежать из Орды! И уцелеть!
Он, Василий, помнит  об этом.  И Юрий помнит!  И как тут быть, ежели земля и
так поделена,  после смерти Владимира Андреича,  на десяток уделов,  и ежели
так  будет  продолжать, все воротит  на свои  оси,  и прежние усилия владыки
Олексия и батюшковы изойдут дымом.
     Да, и с  литвином Свидригайлой не получилось, и - права Софья! - даже и
в  Орду к  Булат-Салтану  ездил  он  зря!  Пытался через  него  надавить  на
булгарских  князей,  что  разбили  брата Петра на Лыскове, как-то перетянуть
хана  Большой  Орды  на  свою  сторону.   Сколько  передали  даров!   Самому
Булат-Салтану, его эмирам, бекам, женам, дворцовой челяди... Царь все обещал
исполнить...  И  был убит Джелаль эд-Дином,  и вместо него  Едигей  поставил
Тимур-хана, который тотчас затеял войну с Едигеем. Едва не захватил Едигея в
полон, но старый лис вырвался, ушел в Хорезм, отсиделся в  Ургенче, и теперь
в Орде новый правитель, и все, почитай, надобно начинать сначала.
     Еще  летом, когда уже  Василий  Дмитрич был  в  Орде  у  Булат-Салтана,
тверской  князь Александр Иваныч поехал  с Твери  в Литву и наехал Витовта в
Киеве.  Там  же  были  один  из  сыновей  Тохтамыша,  Зелени-Салтан,  о  чем
Александр, обмыслив, послал тайную весть  на Москву. Витовт был упорен и, по
всему  судя,  хотел восполнить  теперь свою неудачу  десятилетней  давности,
посадив  на  ордынский  престол  Тохтамышева  сына. Александр был убежденным
сторонником православия и потому, при всех спорах и сварах Твери  с Москвой,
отнюдь  не жаждал католического засилья на Руси. Как бы он и сам, и его отец
ни относились к Витовту, как бы ни кумились с ним, но и о прежнем соглашении
двоюродных  братьев, что в  случае  смерти Витовта Литва,  а с  нею и  Русь,
отходят к Польше, в Твери не забывали.
     Юрий на Москве, получив заместо брата весть из  Киева, тяжко задумался.
Ему впервые  стало  страшно  Витовтовых  затей, и  он не  ведал,  что должно
вершить. Оставалось одно - ждать  возвращения  брата и молить Господа, чтобы
не совершилось с ним какой пакости в Орде, пакости,  при которой смерть была
бы лучшим  исходом. А  ежели схватят  и Васильевым именем начнут приказывать
Москве? И  все-таки  приходило ждать.  Он тогда  как  раз  отъезжал в Галич,
который упорно заселял  и обустраивал,  и  толковал  с  боярами  и  женой  о
зловещем известии.
     - Пойдет на  Русь! - вздергивая округлившимся после родин подбородком и
потряхивая  звончатыми колтами головного  убора, отмолвила  Анастасия. Они с
Софьей, будучи  двоюродными сестрами (Софья по матери, а Анастасия по отцу),
враждовали  всегда. Анастасия не  могла  простить Софье захват Смоленска  ее
отцом, а Софью  Витовтовну вообще начинало трясти  при одном упоминании имен
Юрия Дмитрича и его супруги.
     -  Тохтамыша не  смог всадить на  ордынский престол,  дак сына  егового
всадит! И еще татар наведет на нас!
     Юрий сопел, слушая  жену. Молчал, прикидывал,  глядя на ширь  озера, на
холмы, покрытые бором:  куда, в случае набега татарского, мочно будет увезти
жену и детей? Разве в монастыри, основанные преподобным Авраамием!
     Тоже ученик Сергия! Мысль  о  Радонежском  подвижнике,  крестившем его,
Юрия, отеплила сердце. Когда минуют все сии беды и скорби, подумал, надлежит
в память преподобного воздвигнуть в Троицкой обители белокаменный храм!
     Все-таки в то, что Витовту удастся, даже с помочью татарской, захватить
Русь - не верилось!
     - Ты опять будешь помогать Василию! - кричала Юрию Анастасия.
     - Я буду помогать языку русскому, как помогал всегда! У нас не Литва, и
преподобный Сергий был прав! Да  еще и задолго до нас сказано: "Аще  царство
на ся разделится - не устоит!"
     - По лествичному праву... - пыталась возразить Анастасия...
     - По лествичному праву я должен  править в черед  за Василием! Отказной
грамоты я, слава Богу, не подписал!
     - А тем часом Витовт захватит всю Русь, как он уже захватил Смоленск!
     А в Орде утвердит Тохтамышева сына!
     - Не та теперь Орда! - морщась, возражает Юрий. - Да и у Витовта сил не
хватит, слишком многого хочет Софьюшкин  отец! Нет, либо он станет латынским
королем  над ляхами и литвой, что всего вернее, либо православным князем над
Русью!
     Анастасия  глубоко вздохнула  полною  грудью (сыновей кормила сама,  не
доверяя кормилицам,  и груди не опали до  сих  пор:  не в стыд покрасоваться
перед супругом,  не  то  что  Софья,  у  которой, поди,  и  живот  обвис,  и
сама-то...  Ох, не  любила Анастасия двоюродную сестру!). Ее Юрий был высок,
статен, стойно батюшке Юрию Святославичу, токмо  без того безудержного гнева
и без похоти той - яровит был до женок Юрий Святославич Смоленский, на том и
споткнулся перед концом! Но не хотелось думать  о батюшковых грехах.  Было и
схлынуло. Батюшка в могиле, а  отчина - град Смоленский, захвачен Литвой!  И
все яснее  становит,  что  -  надолго,  ежели  не  навсегда.  И с  немецкими
рыцарями, с  божьими  дворянами етими,  как  их  зовут новогородцы,  смоляне
дрались, и доблестно, бают, дрались, одни и устояли в той сече у Грюнвальда!
Погордилась в душе  земляками своими,  погоревала молча о том, что  не стали
столь же доблестно за покойного родителя, поглядела на мужа:
     - Чем  не  князь! Красовитее Василия, стратилат, и муж  совета, -  всем
взял!
     А не судьба... А ну, как Василий умрет! Тогда черед ее Юрию наступит!
     Отказной грамоты ведь не подписывал! А по лествичному счету... Отменили
они  тут,  на  Москве,  лествичный  счет! Почему-то верилось,  что  ее  Юрий
переживет  Василия,  хотя  супруг  избегал  баять о  том,  и  гневал,  когда
заговаривала  Анастасия. И только иногда детям, укладывая отроков в постель,
- буйный норов ее  родителя полностью передался старшему сыну, Василию,  так
ведь и бывает, от  деда  - внуку! Да и второй, Дмитрий, мало отстал - этим и
сказывала, убаюкивая,  что ихний батюшка мог бы, может, стать великим князем
Владимирским... И у отроков тотчас загорались глаза...
     Стучали топоры.  Отстраивались хоромы горожан.  На росчистях  возникали
новые деревни.  Юрий  Дмитрич,  возвращаясь из  походов  и  путей, деятельно
укреплял  и заселял свою  вотчину.  И уже не Звенигород,  а Галич становился
главным его городом, как Серпухов  у покойного  Владимира Андреича. В Москве
Юрий  жить  не  любил. Долили  боярские злобы, мышиная возня думцев, упорная
ненависть  Софьюшки. Здесь, в Галиче, он был полновластным  господином своей
земли, здесь был хозяином, и  сюда  бы, повернись  по-иному судьба, с охотою
перенес и столицу княжества. Нет, не  перенес! Нынче  уже навек стала Москва
главным городом Залесской Руси!
     Все-таки не  мог  и  он простить  Василию  потери Смоленска!  Так легко
было... Да и сам Юрий предлагал присоединить город к Московской волости!
     Справились бы и с Витовтом! А то - Литва стоит нынче под Можаем, Ржева,
и та переходит из рук в руки, не поймешь, чья! Минули времена великих князей
киевских, когда литва из болот не выныкивала, а русские рати били и ляхов, и
угров! Минули... И  не скоро настанут вновь... Юрий  вздохнул. Пусть бы лишь
только брат воротил невережен из Орды!



     Василий  успел-таки приехать до ордынского  переворота,  и  сейчас  его
корили бояре. Иван  Кошкин намекал,  что паки и паки был прав,  что не  слал
даров хану,  и что ежели бы не Едигей... Ежели бы не Едигей! Бояре вздыхали,
а теперь вон - и жена  ругает взапуски, и брат Юрий, верно, гневает у себя в
Галиче.
     Шла осень,  птичьи караваны  тянули на юг.  Желтели копны сена и скирды
сжатых хлебов  на  полях, где скоро начнут  расстилать льны. Жизнь шла своим
заведенным  побытом, и иногда  становило  не  понять,  имеют ли какой  смысл
княжеские усилия и подвиги воевод?
     Так ничего  не  ответивши  Софье,  - а нечего было отвечать! -  Василий
вышел на глядень, вдыхая горький аромат осенних полей и лугов, задумался.
     Внизу Иван, единая  надежда отцова, горячил  коня, раз за разом подымая
его  на  дыбы.  Покойный  Федор  Кошка любил  в  эту  пору  собирать  грибы.
Возвращаясь  из  Орды, отправлялся  в  лес:  в  лаптях,  в посконине, стойно
мужику, и  весь  сиял! Ни  охоты  не любил, ни конских  ристаний  -  в  Орде
надоскучило! - возражал в ответ. А  вот выехать в бор, по грибы, самая  была
ему сладкая утеха. Ни терема, ни земли, ни  злато-серебро, все то, чем щедро
наделил  детей,  не   занимало   так  старика,  как  самое  невинное,  самое
крестьянское  дело,  скорее бабья, чем мужичья забава - грибы собирать! И  в
доме  у них,  вспомнил Василий, во  всю  зиму  не переводились  и  рыжики, и
сахарные грузди, и  волнухи,  и сушеный  боровой  белый  гриб,  годный и  на
варево,  и  на  приправы,  и едва ли не все  собрано  было  самим Федором  с
немногими слугами своими! Иван Кошкин уже другой. И Федор Голтяй другой. Уже
той, отцовой простоты нет ни в одном из них. И в липовых лаптях, в онучах, с
посохом можжевеловым, они  уже  в  лес не  пойдут! А  он,  Василий? А  ему -
соколиная охота, кречеты,  бешеный  бег коня, к  чему обык  в Орде,  и  тоже
осталось на всю жизнь!
     Пусть он и зря потратил серебро в Орде, но хоть  клятого Идигу боле там
нет. И  не  воротит? Пожалуй,  и не воротит уже, эмирам  надоскучила  еговая
власть! А Тохтамышевы дети? Не лучше бы было  без них? Бают,  Зелени-Салтана
видели у Витовта в Киеве.  И опять тесть будет торговать Русью?  Сговаривать
ежели  не  с Тохтамышем,  дак  с еговыми детьми?  Когда  это окончит!  Когда
наконец  Русь будет зависеть токмо  от  самой себя! А то все -  не  хан, так
Витовт! Взял,  вишь,  триста тысяч золотых... Не сам-один, с  Ягайлой взяли!
Сколь  еще  кто  из них получит!  Ягайло-то хоть и ленив,  да хитер! Поди, и
нынче думает, как бы двоюродника уморить, да Литву забрать под себя! А Софья
все "батюшка да батюшка..." Надоело!
     Перевесясь через резные балясины ограды, Василий крикнул доезжачего.
     -  На  охоту,  батюшко?  -  радостно  отозвался тот.  И  когда  Василий
подтвердил кивком головы, заспешил упредить загонщиков, псарей и дружину.
     Не заходя в терема, переходами, спустился в нижние сени.
     Постельничего  вызвал,  потребовав принести  дорожный  охабень и  зипун
охотничий, зеленый. "Нож не забудь!" - крикнул. Все же сборы заняли время.
     Надо было переменить сапоги и порты, достать саадак и колчан, рогатину,
короткий охотничий меч,  и когда уже вовсе был  готов, и хорты в  сворах,  и
дружина верхами сожидали его во дворе, показалась Софья,  в туго застегнутом
охотничьем  зипуне,  разом обтянувшем  и  означившем грудь,  в  рыжей лисьей
шапке, в перстатых рукавицах, в короткой, до щиколоток, юбке, в какой удобно
сидеть  на лошади, и невысоких сапожках.  Глянула победно: "И я с  тобою!" -
произнесла.  Приняла  охотничий  нож  и  взлетела в  седло  подведенного  ей
аргамака.
     Василий  закусил  губу, давешняя  почти  старуха обернулась у  него  на
глазах почти молодой женщиной.  Она расправила княжеское корзно, закрывавшее
круп лошади, и крепче уселась в  седло.  Аргамак танцующею иноходью понес ее
за ворота. И разрешения  не спросила у мужа своего! Как встарь! С  невольным
восхищением Василий поглядел ей вслед и тронул коня.
     Все-таки, пока ехали подолом,  пока  проминовали посад, и псари вели на
сворах повизгивающих от нетерпения хортов, не давая разбегаться по сторонам,
а  смерды, оставляя работу  и вглядываясь  из-под руки  на  княжескую охоту,
провожали глазами дорогих коней в узорной сбруе  и разряженных  доезжачих  и
загонщиков,  -  все  то  время,  не  умеряя конской  рыси,  Василий  думал о
государственных делах, прикидывая, как ловчее замирить нижегородского князя,
и как вновь обойти Витовта, не давши ему влезть в новогородские заботы.
     Но  вот они выехали в осенние луга, но  вот первый, еще не перелинявший
косой рванулся из-под  сенной  копны, утекая от  собак, что  с воем и криком
устремили следом, и он все забыл,  отдаваясь бегу коня. Удивительное чувство
возвращенной  молодости охватывает, когда рвется под тобою  дорогой конь,  и
летит  земля, и со свистом склоняются травы,  и  там, впереди,  под  дружный
перезвон  собачьих голосов замаячит  серая ли  спина убегающего  волка,  или
рыжий  лисий хвост,  или бурая щетина кабана, летящего  с визгом со всех ног
почти по воздуху, меж тем как псы, изгибаясь и окружая, все более нагоняют и
нагоняют его.  И тот незабвенный миг, когда, отбросив стремена и выпрямляясь
в седле, падаешь  в гущу рычащих и воющих  собачьих тел и вонзаешь охотничий
нож в тугую плоть загнанного зверя...
     А потом - потом все остальное доделывают доезжачие и псари.
     Оттаскивают от туши скулящих псов, связывают лапы зверя и подымают тушу
на  пружинящей  жерди,  которую понесут  холопы на  плечах  либо  укрепят  в
ременной  беседке меж двух конских  спин,  дабы так довезти до  дому. Мелкую
дичь, и даже пушистую рыжую лису, лесную красавицу, укрепят на  седле, чтобы
видно было, что охотник не пустой возвращается с поля. И, конечно,  по чарке
хмельного  подносят загонщикам,  доезжачим  и псарям, а  те  порою и "Славу"
споют господину. И тут хмурое до того небо раскроет глубокую осеннюю  синеву
и солнечным  золотом обрызнет пестроцветные пажити  и  оранжевое великолепие
осенних  рощ.  А  воздух!  Несравнимый ни с чем  воздух  осени! Где и  запах
вянущих трав, и аромат хвои, и  грибная прель, и пьянящий душу запах далеких
земель, сказочных стран,  распростертых  там, за морями, за лесами, за краем
неба, по которому текут волнистые  облака, да с далеким трубным криком тянут
и тянут  на  юг  вереницы  гусиных  и  журавлиных  стай,  пролетают  лебеди,
сказочные птицы темных преданий далекой, чудской еще, языческой старины... И
хочется туда, за  окоем,  в земли  незнаемые, подалее от  споров  и ссор, от
княжеских усобиц и боярской спеси, от всего того, что мельчит и принижает то
высокое,  что  дано нам Всевышним  один-единственный раз,  и имя которому  -
жизнь!
     По дороге домой, усталые и радостные, они ехали рядом, и Соня невзначай
прошала: "Юрко все еще в Галиче?" Василий кивнул  рассеянно и охмурел ликом.
Повседневность, с ее суетой и заботами, вновь вступала в свои права.
     А  во  владычной книжарне в эту пору,  лишь вдыхая временем  прохладный
ветер,  врывающийся в отверстые окошка, да посматривая туда, где ходят люди,
скрипят  телеги,  где  возвращается  с  полеванья  княжая охота, -  согласно
скрипят перья. Старые  и молодые писцы, склонясь над харатьями, переписывают
полууставом  речения  великих мужей древности, готовят "Уставы",  "Октоихи",
"Минеи"  и  напрестольные  "Евангелия"  для  вновь  воздвигаемых церквей,  и
молодой отрок Сергей, младший сын  Ивана Никитича Федорова, уже  который раз
чешет писалом  у себя в голове, борясь с греческим текстом Дамаскина.  Тихо.
Сам  Фотий  обходит  ряды  писцов,  заглядывая  в работу, по временам  делая
замечания. Около  Сергея  останавливает  с  улыбкой,  потом  берет вощаницы,
отбирает писало у  отрока и чертит,  выдавливая, несколько слов по-гречески.
"Так! - говорит, кладя  то и  другое на столешню. -  Ты не старайся передать
каждое слово, но  переводи  смысл  речения!" Юноша  покрывается лихорадочным
румянцем, лицо в бисеринках пота, руки дрожат. Он боится, что у него отберут
работу, но Фотий  успокаивает его мановением длани и движется далее,  слегка
улыбаясь.  Отец  этого  юноши, дельный даньщик и  храбрый воин.  А сын будет
толковым писцом и знатцом греческой молви. Покойный Киприан не зря приблизил
юношу к себе!
     Фотий  вздыхает.  Ему  ведомы  княжеские  заботы.   Он   уже   принимал
новогородского владыку Ивана, он такожде, как и Василий, обеспокоен тем, что
творится в Орде и в Литве, но он уже никуда не собирается  уезжать отсюда, -
не отдавая себе отчета, полюбил, прикипел к этой земле и  к  ее людям, таким
разным и таким еще юным и живым!



     И  снова  Василий  сидит  в  юрте у  своего тестя  (а  когда-то  своего
дружинника!)  Керима,  и  тот  не  знает, как принять, как угостить дорогого
гостя, сейчас ставшего киличеем у  самого московского великого князя.  Керим
не очень  понимает, какую должность занимает его бывший  командир,  да  и не
хочет  понимать! Он доволен, весел. Едят  жареную на вертеле  баранину, пьют
кумыс. Керим расспрашивает, как дочь, радуется рождению  внука,  горюет, что
"Васка" не приехал с женою и  сыном на погляд, но понимает, что тот служилый
человек и приехал по посольскому делу.
     К дастархану собралась вся  семья и ближники. Женщины выглядывают из-за
мужских спин, всем охота поглядеть на дорогого гостя. Расспрашивают, как там
Кевсарья?  Не  скучает ли  среди  чужих,  да выучилась  ли баять  по-русски?
Вопросов море. Василий уже роздал  подарки родне, уже  посетовали слегка  на
новый переворот в Орде, промолчали про  Едигея  -  то не  для праздных ушей.
Одно только спрошено: жив? Цел? В Хорезме? Темир-хан затеял войну с Едигеем,
и мало кто верит, что  он одолеет в этой войне. Ну и ладно! Ханы  меняются в
Орде  так быстро, что  не запомнишь  и имен.  Давеча набегал  Зелени-Салтан,
отогнал стада, пограбил кочевья на Дону - обошлось.
     Керим  выпил  русского  меда, у  него  кружится  голова,  он  дурашливо
усмехается, обнимает Василия:
     -  Бери Юлдуз! Сестра  Кевсарьи, бери! Будут сестры,  не будет споров в
семье!
     - У нас так нельзя! - вздыхает Василий. - По нашей вере - одна жена!
     - Плохой вера! Две жены помогать один другой! - Керим путает  русские и
татарские слова, крутит головой:
     - Русский  поп - жадный поп! Две жены:  одна варит шурпу, вторая нянчит
детей! Бери две сестры! Бери Юлдуз! Отдаю!
     - Нельзя, Керим! И веру нашу не ругай, обижаешь меня!
     - Я  тебя,  сотник, не обидел! - Керим спьяну лезет в спор. -  Я всегда
знал, ты носишь  на  шее  крест, и никому не говорил! Вот! Я твоего  Бога не
обидел!
     Василий, успокаивая, кладет ему руку на плечо:
     -  Утихни,  Керим! - говорит  мягко и строго. И Керим стихает,  плачет,
утирая слезы:
     -  Кевсарью  не  привез,  вот!  Хотел  внука посмотреть!  Когда  теперь
привезешь?
     Тут  уж  и  все начинают  утешать  Керима.  Василий  вновь наливает ему
хмельного меда:  скорей  уснет! Мед -  Лутонин подарок. Здесь, в Орде, такой
напиток пьют только эмиры, да и то не все.
     Звучит курай,  гости  слушают, Керим пробует  подпеть музыканту, но  не
попадает в лад, голова падает на грудь, засыпает...
     Василий  остается ночевать  в юрте, ложится рядом  с  Керимом. Глубокою
ночью чувствует  на своей  щеке осторожное прикосновение прохладных девичьих
пальцев:  Юлдуз! Он берет ее узкую ладонь, подносит к лицу, целует.  Говорит
тихо,  по-татарски: "Нельзя, Юлдуз! Не  можно. Наша вера не  велит!" -  "Так
возьми!" - тихим, жарким шепотом возражает она. - "Нельзя!" - Василий слегка
отталкивает девушку от себя. -  "Спи!" А самому жаль. Эх, остался бы в Орде,
жил бы  в юрте с двумя женами, сестрами... И никогда не увидеть Лутоню? Нет!
От Родины, как от судьбы, не уйти!
     Он еще  слушает, ему  кажется, что отвергнутая Юлдуз плачет, и  он едва
удерживается, чтобы не позвать ее к себе, но не можно. Как привезти на Русь?
Как объяснить всем родичам, сябрам,  соседям да и попу, да и своему боярину,
наконец...  Никак  не объяснишь!  Семейные навычаи -  самые строгие у любого
племени,  у любого  языка.  Можно  то,  что можно, что разрешено  традицией,
исключений не  бывает.  Не венчают с двумя, что  на  Руси, что в латинах! Он
долго думает, вздыхает, - наконец, поворачивается в кошмах лицом  к Кериму и
засыпает все с тем же смутным сожалением и думой об отвергнутой им девушке.



     Василий   выходил   из   ворот  русского  подворья,   когда  послышался
приближающийся  издалека шум, подобный шуму крупного  ливня, барабанящего по
листве дерев.  Но здесь, в  Орде? Впрочем, очень скоро  понял, что это топот
конницы,  и не  тот топот, когда  гонят табун лошадей, а злой,  настойчивый,
частый и, уже  не  обманываясь, побежал вдоль прутяной изгорожи, за  которой
волновалось  плотно  сбитое  стадо  овец, пригнанных  на продажу,  ища,  где
спрятаться?  Ибо  уже   понял  все,   и  даже   прикинул,   кто!   Наверняка
Зелени-Салтан!  (Как  и  оказалось  впоследствии.)  Дело  решали  мгновения:
перемахнуть через изгородь,  упасть на землю, хоронясь  среди овец, затылком
слушая  нахлынувший ливень,  посвист,  ржанье и гортанные  крики воинов.  Он
змеей  отползал  все  далее  и далее,  ища,  как  бы  приблизить  к русскому
подворью? Эти ведь не будут и спрашивать,  а попросту смахнут голову с плеч!
Пришлось попетлять по заулкам,  поминутно  слыша шум битвы,  лязг  оружия  и
жуткие крики убиваемых. "Уцелел ли  Керим?" -  одна была мысль, и ради того,
чтобы узнать  судьбу друга,  до вечера  вплоть совался Василий  туда и сюда,
перебегал, прячась за дувалами, сжимая саблю  в мокрой напряженной руке. Без
коня, без сотни воинов  за  спиной  чувствовал себя Василий словно раздетый.
Подворье,  куда  он  добрался-таки  к вечеру,  было разорено.  Ханский  двор
разорен тоже. Тут ему  попался встречь  какой-то невероятно тощий оборванец,
старик, заросший бородою от глаз  до  пояса,  в  каких-то  пахнущих  могилой
ремках и,  узнав русского, почти пал перед  ним на  колени:  "Спаси!  Из ямы
сбежал! Третий  год!" То  был, как потом выяснил  Василий,  двинский воевода
Анфал  Никитин. Взятый в  полон, он год просидел  в земляной яме, потом  его
зачем-то  прислали в Казань, из Казани в Сарай, но  и  тут ему светила та же
земляная тюрьма. Он несколько раз пытался бежать.
     Ловили, били. С каждым разом становило только  хуже. До сих пор помнит,
как к нему проник один из верных сподвижников, Васек Ноздря. Позвал:
     "Воевода!" Ползком  долез  до  ямы, хриплым  шепотом  повестил:  "Ночью
придем  тя  свободить!" Ох, как  ждал он, Анфал, этой ночи!  Как надеялся на
Васька Ноздрю! Но все пошло не  так, и только донесся короткий шум свалки. А
утром его подняли из ямы, провели, показавши три трупа с отверстым взором, и
в  крайнем  узрел он Васю Ноздрю. "Узнаешь?" - вопросили.  Почто постиг, что
надо отвергнуть (и тем спас себе голову), помавал отрицательно головою:
     "Нет! - высказал.  - Може, и встречал когда!  Многих видал, не упомнишь
враз-то!"
     - Не он приходил повестить, что тебя вытащат отсель?
     - А собирались? - ответил вопросом на вопрос. - Собирались, говорю?!
     - повторил. -  Ети-то? -  И еще раз глянул. Мертв был Васек, и мысленно
покаяв пред ним за отречение, отверг:
     - Не ведаю  таких! Брешете, псы, убили кого, а меня овиноватить хотите!
- отвернулся. Без сопротивления дал вновь опустить себя в яму...
     Нынче, когда  сбежали  сторожа,  ему удалось  выцарапаться  из  ямы  по
случайно  свалившейся  туда жерди, камнем сбить кандалы  с ног и бежать,  но
куда?  За время своего сидения он жутко исхудал, поседел,  борода отросла до
пояса, седые волосы в колтунах лежали по  плечам, покрытые какою-то склизкою
празеленью. Глаза в темных полукружьях запавших глазниц смотрели безумно, во
рту недоставало многих зубов, скрюченные пальцы рук казались когтями ворона,
и кабы  не прежнее, железное здоровье, не выдержал бы двинский боярин долгой
подземельной  муки, отдал Богу душу. Да  и нынче  бы погиб, кабы не Василий,
сперва ужаснувшийся виду беглеца, а потом почуявший острую жалость к нему. С
зарубленного татарского  кметя  сняли  халат,  в калите нашелся кусок хлеба,
который Анфал,  у  коего  из  десен  сочилась кровь,  принялся не жевать,  а
сосать.  Не  зная,  что  делать  со стариком  (Анфал  казался  старше своего
возраста лет на  двадцать), Василий отвел его  к  торговым рядам, спрятал  в
погреб, обещавши забрать, когда выяснит судьбу своего родича.
     -  Ты меня не кинь! - обреченно попросил Анфал. - Ратник,  ты  не сидел
три года в  земляной тюрьме, в яме, где  кал,  постоянная вонь, которую  уже
перестаешь чуять, где белые  вши,  где  ты постепенно  слепнешь, где у  тебя
уходят силы, где только ненависть помогает тебе жить, ненависть и надежда на
отмщение! Меня  предали!  И  предал,  как  я понял, сидя  в яме,  мой  друг,
соратник, кто-то из друзей... Ты этого не поймешь, хотя и повидал многое!
     - и такая просквозила мольба в  его голосе, что Василий аж поперхнулся:
"Не брошу! - отмолвил. - Но и ты не уходи!" - прибавил строго.
     Ночью-таки  Василий сумел  выбраться к  знакомым юртам, и по тревожному
шороху  понял,  что  народ  тут  есть.  Нашел и Керима,  израненного  (чудом
выбрался  из сечи  и  дополз  домой), ограбленного, весь скот  и  кони  были
угнаны, нашел  плачущую тещу, но не нашел дочери -  Юлдуз захватили и  свели
Зелени-Салтановы кмети.  Услышав про это, Василий сжал зубы. Ну нет!  Мрачно
пообещал  в  пустоту.  Он  едва  не  забыл  про  спасенного  им старика.  Но
опомнился,  разыскал, отвел  на  русское  подворье,  наказав  тамошним,  кто
уцелел,  укрыть  и  сберечь пленника:  "Русский он! Три года в яме сидел!" -
высказал на прощанье.
     К вечеру резня стала утихать. Отрубленную голову хана  Темира носили по
стану, показывая всем, кто желал смотреть. В ханской юрте-дворце  уселся сын
Тохтамыша - Джелаль эд-Дин (Зелени-Салтан), друг Витовта,  и уже потому враг
русичей и Москвы. Соваться туда, в гнездо победителя, было сейчас смертельно
опасно, и Василий  начал  обходить все  места, где  содержался полон, с коим
пока  не ведали,  что делать:  продавать  своих же  татаринов бесерменам или
латинам было соромно.
     Юлдуз он нашел только к утру, и то по счастливой случайности, четырежды
изнасилованную и ограбленную, без шаровар, в одной рваной, замаранной кровью
рубахе,  без золотых  украшений  в ушах, вырванных едва ли не  с  мясом, без
чувяков, сорванных с нее одним из насильников. Она сидела в  овечьем загоне,
в  толпе таких же,  как она, ограбленных и понасиленных  женщин и девушек, и
Василий прошел бы  мимо, так и  не узнав,  кабы она не  заплакала. По голосу
признал,  а там и узрел, уже зарассветливало.  Выменял ее тут же на красивый
кинжал,  снятый  с убитого воина,  и повел  с собою,  накинув  на  худенькие
дрожащие плечи свой верхний зипун. Юлдуз шла, низко опустив голову, и только
уже за городом, глянув на Василия заплаканными  огромными глазами, спросила:
"Ты  больше  не  полюбишь  меня,  да?  Такую?"  У  Василия,  как  когда-то в
молодости,  защипало  в глазах.  Он  молча  прижал к себе  ее  вздрагивающее
худенькое тело с острыми холмиками грудей,  и так они постояли  молча минуты
две. Потом бережно поцеловал в мягкие, готовно подставленные губы, выговорив
возможно строже:
     - Пошли! Отец ранен, будешь ухаживать за ним!
     Она  кивнула,  ничего не  ответив,  и поплелась,  опять  свесив голову,
заранее стыдясь того, как она посмотрит теперь в глаза родителям?
     Навстречу попались двое Джелаль эд-Диновых кметей, крикнули, глумясь:
     "Поделись добычей, батыр!" Василий подошел к ним, сжимая саблю, и такая
ненависть просквозила в его глазах, что те, вглядясь, отпрянули посторонь.
     "Блажной!  Очень надо!"  - еще что-то  кричали ему вслед, но он шел, не
оборачиваясь, а испуганная Юлдуз семенила рядом, цепляясь за его рукав.
     Приведя девушку домой и немногословно  изъяснив о  случившемся, Василий
помог собрать  кое-какой разбежавшийся скот; нашли даже  одного  коня, помог
поправить   юрту  (новый  хан  уже  наводил  порядок,  прекращая  грабежи  и
освобождая  полон).  Словом, Василий возился целый  день, тем паче что Керим
лежал тяжко израненный и не то что встать, даже пошевелиться не мог.
     Только уж к вечеру, чуток оклемавши, рассказал, как было дело. Как ему,
по несчастью, довелось в тот  день стоять  в охране дворца, как они рубились
до последнего и, сложив оружие, начали разбегаться, только когда из ханского
дворца вынесли, показав им, отрубленную голову Темира.
     Юлдуз пряталась в  юрте, как израненный  зверек, и даже не показывалась
отцу -  стыдно  было! Василий помыслил даже  - не взять ли ее с  собою?  Но,
представив,  что  будет,  только  махнул рукой. Керим на  прощание  высказал
только:  "Рад, что хоть Кевсарья... -  не  договорил, слабо махнул рукой.  -
Иди! Хотел тебе ее... А теперь иди! Заходи, сотник, коли  приедешь, коли жив
буду..."
     Василий нагнулся и поцеловал друга, по-русски, трижды, крест-накрест:
     "Живи,  Керим! - сказал. - Не последняя етая наша беда! И Юлдуз береги,
хорошая она у тебя..." И тоже не договорил, махнул рукою.
     Старик на подворье  смирно ждал  Василия,  и когда  стали собираться  с
купеческим караваном владимирских русичей, показал, на сборах, что он еще  в
силах,  и  Василий даже усомнился  в своей  первоначальной  оценке  возраста
беглеца.  Волосы  и  бороду  Анфал отрезал  ножом  еще  в  дороге, и  впрямь
помолодел, тем паче что и  отъелся несколько на горячей каше да щах, которые
ел  с  особою  жадностью:  все  долгие  годы  заключения  пропитывался одною
сухомятью.
     Уже  на расставании,  под  Владимиром, спасенный пленник,  стиснув руку
Василия, выговорил:
     - Анфал я, Никитин! Може, слыхал? С Вятки! А сам с Двины! Боярин был!
     - он усмехнулся криво, обнажив неровную преграду желтых зубов с  дырами
там и сям. Лик его был все еще диковат, но уже не так страшен, как поначалу,
и кости начали помаленьку обрастать мясом.
     -  Тот  самый  Анфал?!  -  воскликнул  Василий,  вспомнив-таки  наконец
рассказы  про  легендарного  двинского воеводу.  -  Ишь,  укатало мужика!  -
приужахнулся Василий,  глядя в  этот  костистый лик,  на  эти темные  руки с
бугристыми, скорее  когтями,  чем ногтями... И ведь жив! Что его  ожидает на
Вятке? Сказать, что нынче и там  московская власть? Нет, не стоит, пущай сам
уведает о том, а не через меня!
     Расстались.  И больше Василий не встречал  Анфала. И только много позже
услышал о смерти двинянина.



     Восьмого  декабря  Василий Михалыч  Кашинский, брат  тверского великого
князя  Ивана, был в своем селе Стражкове на вечерне  и пел  в хоре (навычай,
заповеданный еще великим Михайлой Ярославичем в начале прошлого столетия:
     - святой князь сам пел в созданном им церковном хоре, - все не кончался
и  не кончался  в Тверской земле). Выйдя  из церкви, на  темном зимнем небе,
усеянном каплями звезд, он узрел чудо: среди звезд явился, идущий от Востока
к Западу, к озеру, светясь, аки заря, змей, велик и страшен.
     Служба  прервалась.  Все  выбежали  из  церкви  без  шапок   на  мороз.
Светящийся змей  был  виден на небе около часу,  потом  все окончило. Видеть
звездного  змея  всегда  не  к  добру!  Тем  же  летом   братья  Михайловичи
рассорились снова, и не последнее значение для ссоры имели перемены в Орде.
     Несчастная судьба Тверской земли среди прочего заключалась еще и в том,
что кашинский  князь  всегда, в конце концов, рассоривал с  тверским,  своим
ближайшим   родичем.   Это   продолжалось   при   всех  кашинских  Василиях,
продолжалось и при Михаиле  Александровиче,  и теперь при его сыновьях.  Так
что  казалось, какой-то рок живет в самом владении  Кашинским уделом и нудит
сидящего тут князя  обязательно которовать  с Тверью.  Перемена в Орде могла
сказаться на судьбе тверского княжеского дома самым гибельным образом.
     Если бы возродилось старинное нелюбие ордынцев к тверскому князю, то те
могли  вмешаться   в  вечный  спор  тверского  князя  с   кашинским,  и  что
воспоследовало  бы с  того,  что  похотел бы содеять  Зелени-Салтан,  - было
неведомо.
     Иван Михалыч содеял все, что мог. Сын Александр не даром был им  послан
к Витовту в Киев, и там "приял  великую честь"  от Витовта. Приходило искать
союзников,  и чтобы не потерять  Кашин, и чтобы  не потерять  само  Тверское
княжество, которое очень и очень могло тогда отойти к Москве.
     Иван Михайлыч, взъярясь,  решился на  отчаянную меру, повелевши в самом
конце  июня "поймать"  брата Василия на миру. Схваченного Василия повезли на
Новый Городок. Но на Переволоке, по дороге,  когда сошли с коней отдохнуть и
напиться воды, князь вскочил в седло, в  одном терлике, без шапки и верхнего
платья, перебрел Тьмаку  и погнал раменьем и лесом, уходя от погони. Нашелся
людин,  скрывший у себя беглого  князя Василия  и  ушедший  вместе с  ним  к
Москве.  В Тверь меж тем пожаловал  от  Зелени-Салтана  "посол лют", вызывая
тверского  князя на  суд  в Орду. Иван Михалыч тогда,  упреждая ханский суд,
заключил союз с Витовтом, надеясь, что уж тот-то  удержит  Зелени-Салтана от
нового Щелканова разоренья Тверского княжества! Сам Иван  Михалыч помчался в
Орду, к  хану, и Василию Дмитричу ничего не оставалось  делать, как,  собрав
богатые поминки и дары, в августе отправиться туда же.
     Год  был трудным. Стояла меженина, сухмень. В Нижнем  кадь ржи на рынке
доходила  до  сорока четырех  алтын старыми  деньгами,  в Новом Городе,  где
только-только  перешли  на  западную монету, разом  обесценились  деньги,  и
пришлось горько пожалеть о привычных кунах и гривнах - весовом серебре, мало
подверженном скачкам рыночных цен.
     В  засуху  особенно  трудно  бывает  собирать  налоги.  Стон  стоял  по
деревням. И все-таки это было лучше, лучше откупиться, чем накликать себе на
голову новый татарский набег. От Едигеева нахожденья еще не опомнились!
     С  Васильем Дмитричем  в Орду  отправлялись бояре.  Ехали  Иван Дмитрич
Всеволожский,  Федор  Морозов,  Иван Кошкин со  слугами,  челядью, дружиной,
приставшими к княжескому каравану  купеческими ватагами - сотни людей, среди
которых находился и Василий Услюмов, прихвативший в этот поход Лутонина сына
Услюма  и молодую жену Кевсарью-Агашу с дитем, - благо ехали водой, не горой
- чтобы как-то порадовать ордынского приятеля.
     Туда же в Орду, в Сарай, устремились и нижегородские князья Борисовичи,
пожалованные   Зелени-Салтаном  своею  Нижегородскою   отчиной:   не   хотел
Тохтамышев  сын  и  союзник  Витовта  услужать  московскому великому  князю!
"Каждый да держит отчину свою", - было сказано враждующим русским князьям, и
дело  Москвы,  дело  собирания  русских  земель,  опять отчаянно  зависло  в
воздухе.
     Вечером,  после ханского  приема, сидели  у  себя на  подворье. Усталый
князь Василий гневал на  хана, хотя и понимал, что  гневать  было глупо. Да,
Джелаль эд-Дин - враг  Идигу,  но отнюдь не  друг ему, Василию.  Скорее друг
Витовту, как и его отец, Тохтамыш. Оставалось надеяться... Да! Темная мысль,
поворачиваясь  в  голове,  яснела все  более: Керим  Берды!  Брат и соперник
Джелаль эд-Дина!
     Сидели вчетвером:  князь, Иван Кошкин, Иван Дмитрич Всеволожский, коего
пригласили уже  потому,  что в делах,  требующих  извилистых  действий,  мог
подать дельный совет, к тому же татарский язык Иван Всеволожский начал учить
еще в прежний приезд в Орду (смолянину  легко давались языки!)  и теперь уже
прилично толмачил по-татарски. Вызван был и Василий Услюмов, единственный из
киличеев, кому  Иван  Кошкин,  по слову покойного родителя,  мог  довериться
полностью, и ведал, что тот не предаст. И хотя Иван Всеволожский был себе на
уме и вряд ли питал любовь к Ивану Кошкину, хотя каждый из них, служа князю,
не забывал  и свою корысть, но  нынешнее  дело,  от  которого зависела  сама
судьба земли, связывало их накрепко, заставляло помогать друг другу и князю.
     Итак, сидели вчетвером. Морозов отсутствовал, объезжал эмиров, уряжал с
дарами, следил за братьями Борисовичами, не сблодили бы чего тут, в Орде. Да
и не годился Федор Морозов на такие-то дела, о коих шла речь.
     Тесная  боковуша  в невеликой  избе  русского  подворья. Слуги удалены,
подслушивать (проверили!)  некому  и  неможно. Иван Всеволожский сам  обошел
хоромину, постоял у двери и окна. И никто из председящих тому не усмехнул.
     Василий  сам расспросил киличея, кто  да  что. Прослышав  про Федоровых
(вспомнил своего послужильца!), удоволенно покивал головой:
     - Даньщиком, баешь, у Фотия? Ну, и тогда был, при Киприане... А ты сам?
Служил Тохтамышу?
     - Я и Железному хромцу  служил,  да утек... Кому я,  как  литвины  меня
продали, не служил только! Был в подручных у греческого изографа Феофана, на
Пьяне был, там меня и забрали второй-то раз, в Хорезме сидел в плену...
     - Ургенч?! - перебил Иван Всеволожский, остро взглядывая на киличея.
     - И там был. Где ныне Идигу сидит! - отмолвил Василий.
     -  Не  предашь Русь? - высказал-таки  Василий  Дмитрич. Киличей  только
глянул на него укоризненно, смолчал.
     - Прости на худом слове! - повинился князь. - Мы, ить...
     - Ведаю! - обрезал Василий  Услюмов, не давши князю договорить. - Друга
моего тутошнего и  родича, почитай, едва не убили, дочь понасилили, ограбили
донага. Того николи не  прощу.  Да  и  родитель... Трусом был  ихний великий
Тохтамыш! И пакостником! Грабил токмо. А сей сын весь в отца.
     - Прости, Василий! -  подал голос Иван Кошкин. - Созвали тебя на совет,
стало - верим.
     Они опять  помолчали, все четверо: два  Ивана  и два  Василия, князь  и
ратник страшились начать, и наконец Кошкин первый разлепил уста.
     - Сумеешь повестить Едигеевым любезникам, ну и... самому Идигу, коли...
     -  Сумею!  -  просто  отмолвил Василий. - Дружка своего навещу, а там и
соберем  по  человеку... Сотников  нать, которые недовольны.  Амиров ты  сам
уж... Да вот, хошь с Иваном Дмитричем! Кого нать - подскажу!
     Василий  Дмитрич   молчал,   слушал,   смотрел,   как  зримо   начинает
раскручиваться перед ним и с ним заговор против нынешнего хана Большой Орды,
ставленного  тестем, Витовтом,  и заговор  в  пользу  вчерашнего врага Руси,
Едигея, ставшего,  неволею, ныне  союзником  Москвы.  Заговор!  А  что  было
делать? Дело  всей Руси зависло тут, и  могло повернуть в любую сторону. Ибо
самое страшное и поднесь была не Орда, и даже не Литва, не Польша, не рыцари
сами  по  себе,  -  самое страшное для  Руси  был  союз  латинского Запада с
бесерменами  Востока, тот союз, который едва не удалось  организовать Мамаю.
(И что содеялось  бы,  приди Ягайло  на Куликово  поле?)  Тот союз,  который
хитрый Запад  пытался  создать, посылая послов за  послами  в  Каракарум, на
Волгу, в Самарканд к Тимуру, и теперь - в Большую Орду.
     Витовт, разбитый Едигеем,  мыслит  теперь через  Тохтамышевых  потомков
добиться-таки своего, а Едигей? Понял ли наконец, что Витовт ему не союзник,
что,  погромивши русский  улус, он  только расчистил дорогу  своим недругам,
тому же Джелаль  эд-Дину?! Что в Орде,  в нынешней рассыпающейся  Орде,  где
каждый оглан хочет  быть ханом, единственно твердое для него - русский улус?
И великий  князь Московский  в борьбе за Нижний  Новгород  мыслит  свергнуть
Джелаль эд-Дина и  посадить  на ордынский престол его  брата, Керим Берды, и
ждет, что старый Идигу поддержит его притязания! А согласен ли старый  Идигу
на подобный  обмен?  Хотя  его ставленник,  Темир-Салтан,  сам пошел  против
Идигу,  заставив  его бежать  в Хорезм! Кто же ныне является  действительным
хозяином Большой Орды? Уже  не Идигу? А тогда Витовт? Но ежели Витовт -  это
смерть. Русь оказывается в кольце,  а там отпадают  Новгород Великий, за ним
Псков, и торговый путь,  серебряная река, текущая  от  Новгорода Великого до
Нижнего  Новгорода,  река,  питающая  московского  володетеля,  иссякает,  и
кончается все...
     Или  ты  еще  в  силах,  старый  Идигу,   спасший  Русь  на  Ворскле  и
разгромивший  ее пять  лет назад, вновь  спасти  свой русский улус, сокрушив
Джелаль эд-Дина, этого Витовтова ставленника?
     - Серебро я дам! - говорит Василий Дмитрич. - Дам, сколько надобно.
     Не хватит - займем у купцов.



     Василий Услюмов нашел Керима  все еще  недужным и в  нищете.  Ордынские
родичи Василия едва только не голодали.
     Сидели в юрте за  скудным дастарханом, толковали о делах, с оглядом - о
Идигу, который, слышно, отай собирал своих доброхотов в Орде, осторожно  - о
жестоко-своенравном Джелаль эд-Дине (Зелени-Салтане).
     - Где Пулад?
     - Служит хану! -  коротко отвечает  Керим, и  в голосе ни осуждения, ни
горечи, просто повестил об удачливом соратнике  (я вот не служу, не удалось,
а он - служит) и молчит. Пьет монгольский зеленый с  молоком и жиром, слегка
солоноватый чай.
     - Не ушел в Ургенч? - не столько спрашивая,  сколько утверждая, говорит
Василий, и тоже молчит, и много после прошает:
     - Придет?
     Керим подымает на бывшего сотника нарочито безразличный взгляд.
     Опрокидывает  пустую  чашку  донышком  кверху.  Отвечает  коротко:  "Ты
позовешь - придет". - О  деле больше ни слова. Только молча глянут  в  глаза
один другому, да Василий пробормочет вполгласа:
     - Русский князь дает серебро!
     Керим склоняет голову, как о само собой разумеющемся.
     - Пуладу можно верить?  -  вопрошает Василий,  когда уже выпит чай.  На
Востоке в разговорах о серьезных вещах никогда не торопятся.
     Юлдуз  не  было. Керим  сумел отдать  ее третьей  женой в  богатую юрту
старого юзбаши, ныне откочевавшего к Аралу, и, опять же по слухам, в Ургенч,
к самому Идигу. Повспоминали, поплакали.
     Бабы  наперебой тискали  "татарчонка" - как  завели  прозывать  на Руси
Васильева   сына.  Кевсарья-Агаша  ходила  счастливая.   Василий,   отчаянно
торгуясь, купил-таки  тестю, выпросив деньги  у Кошкина,  на  рынке  жеребую
кобылу и два десятка овец, на  развод. Больше пока не мог. Хоть и ценил Иван
Кошкин нового русского киличея своего и доверял ему паче других, но мог лишь
за дело  платить. А  дела пока  не было,  а  нынешняя  скудота задела и  его
посольские доходы.
     Меж тем Лутонин  младший  отпрыск, названный по  деду  Услюмом, - ражий
мужик, на двадцать седьмом году, красавец,  кровь  с молоком, успевший уже и
жениться, и  двоих детей  сотворить,  -  был наверху  счастья. После  лесной
глухомани  шумная  Москва, еще более шумный разноязыкий Нижний,  плосколицые
кочевники,  невиданные  доселе  верблюды,   огромные  стада  скота,  роскошь
глазури, покрывавшей ханские  дворцы, юрты, всадники в остроконечных шапках,
на мохнатых двужильных степных лошадях, горцы в оружии, отделанном серебром,
- все было  внове, все привлекало взор. Похудел, почернел, многажды  обгорал
на солнце, восторженными глазами озирал людское скопище, и Василий радовался
счастью племянника, и тихо грустил, как давно это было, когда и ему так вот,
внове и ярко, бросались в очи чудеса иных земель! И как теперь подчас долили
его  и  усталь,  и пыль,  и натужные старания  бедного Керима и ему подобных
выбраться из нищеты, поправить свои рассыпающиеся хозяйства...
     - Хочешь, возьму тебя на Русь,  Керим? - спросил как-то  Василий своего
бывшего нукера. Тот глянул увлажненными глазами, свесил голову:
     -  Спасибо, сотник! А только кому  я такой нужен? Хворый - не  воин. Да
уже и стар! И русской работы я не разумею, все одно. И вера  не та! Тут хоть
дочери  когда навестят,  да  вот  сынишка  растет,  последыш,  тоже  назвали
Керимом, в  отца, так  и зовем теперь - молодой Керим  и старый  Керим! - Он
поерошил  черную  головенку  прильнувшего к  нему  худенького  большеглазого
мальчишки в латанном-перелатанном полосатом халате и  кожаных ичигах на босу
ногу.  И  Василий  поскорей  отвел глаза, так  жаль стало этого  татарчонка,
который, когда и ежели вырастет,  уже не узрит его, Василия, и станет ходить
в походы  на Русь  за полоном, и зорить, и сиротить таких же, как он теперь,
только русоголовых отроча-русичей.
     Зелени-Салтан был  страшен  и непредставим,  как  и  его  отец, великий
Тохтамыш. В Орде покойного Тохтамыша упорно считали великим, связывая с этим
несостоявшимся Батыем мечту о древней державе Чингизидов,  мечту, изменившую
им всем и уже невосстановимую  в нынешней суете  и которах, степную мечту. С
Зелени-Салтаном надо было кончать, и поскорей!
     На несколько  дней,  пока  творились посольские  дела, Василий  оставил
Кевсарью-Агашу у отца с матерью. Очень той хотелось повидать Юлдуз, но так и
не  смогла,  так  и  расстались,  не повидавшись,  зато "татарчонок"  - сын,
которого с трудом  оторвали от тещи,  обливавшейся  слезами на  расставании,
очаровал всех. Он уже бойко произносил выученные им татарские слова.
     "Толмачом  растет!  - посмеиваясь,  говорил  Василий.  -  Гляди, Керим,
опосле меня будет к вам в гости наезжать!"
     С Пуладом и еще с тремя сотниками удалось встретиться, наконец.
     Собрались в юрте Керима. Сидели на кошмах, скрестив ноги, пили кумыс.
     Выяснилось, что Джелаль эд-Дином недовольны многие, и также многие ждут
Идигу. Следовало навестить и известить этих "многих", а тем часом прояснело,
что  и  беки  недовольны  самоуправством  этого  Тохтамышева  сына,  всерьез
поверившего в свою  исключительность.  Даже те,  кто  привел  его к  власти,
начинали  роптать. От наследника  великого Тохтамыша  ждали даров и  наград,
ждали  послаблений  своему  самоуправству  и не  желали терпеть самоуправств
поставленного ими нового хана. Повторялось все то, что  и предвидел  (всегда
предвидел!) мудрый Идигу, и не  хватало только единой  воли, дабы совокупить
недовольных и повести за собой.
     К  отъезду  Василия  Дмитрича  Василий  Услюмов  и  Иван  Кошкин  могли
повестить  ему,  что  все  готово,  что  надобно  только   серебро,  а  Иван
Всеволожский по пальцам перечислял эмиров и беков, кто, по его мнению, будет
драться за Джелаль эд-Дина, кто против, и кто начнет  выжидать, чем кончится
очередная ордынская замятня.
     С  клевретами Идигу уже  встречались,  уже нашли общий  язык, и  теперь
следовало  вызывать  Идигу,  к  которому намерил  ехать  вместе  с  Василием
Услюмовым  сам Всеволожский.  Накануне Василий вызвал Услюма, Лутонина сына,
спросил безразлично: "Поедешь в Хорезм, в Ургенч?" Тот аж подпрыгнул:
     "Вестимо, дядя!" - Василий  бледно усмехнул: "Тогда собирайся враз и не
говори никому о том!"
     ...Пустыня. Пыль. Изредка по окоему пронесется летучее стадо джейранов.
Редкие юрты по дороге. Василий помогает парню, что еще не обык ездить верхом
сутками,  день  за  днем, и  при  этом отчаянно краснеет,  и боится, что его
отправят  назад,  но  держится,  храбрится, очень  хочет  угодить дяде  и не
ударить лицом в грязь!
     Почему Василий забрал именно этого,  младшего  племянника, он и сам  не
знал  толком.  Верно,  почуял в  мужике  ту  каплю  неуемности,  которая  не
позволяет сидеть  дома,  в  спокойной,  извечно  повторяемой смене  работ  и
деревенских празднеств.  Да, и  семью  создал, и  детей нарожал,  а как  рад
сейчас! Как горят глаза, хотя  и изнемог, и пот заливает глаза, и порою худо
становит  от  расплавленного диска солнца над самою  головою,  да и  на что,
навроде,  тут  смотреть?  Пустыня!  Кустики   саксаула,  ящерки,   мгновенно
исчезающие в песке, соленая вода в редких, пересыхающих озерах...
     Боярин  Иван  Всеволожский  сидит в  седле  прямо,  "блюдет  себя",  не
позволяет расслабиться, и  не поймешь  - то ли ему все нипочем,  то ли он на
последнем пределе, но  даже и тогда, умирая  от жары и безводья,  не забудет
боярского, княжеского достоинства своего. И Василий, изредка бросая  на него
косые  взгляды, думает, что невесть какой благостыни надобно  ждать от этого
ражего, по-княжески красивого мужа, который и в далекий Хорезм поехал не без
тайного  умысла какого: не  хочет  ли  Кошкина передолить в ордынских делах?
Иван  Федорыч и нравен, и груб порою,  а все как-то ближе этого  вельможи, в
котором так и не умерла смоленская княжеская спесь!
     Немногие всадники  рысят следом и  посторонь.  Давеча добыли  джейрана,
обжарили над дымным костром из саксаула и сухих кизяков,  наелись свежатины.
Вода в бурдюках  кончается, а обещанного колодца все нет -  пустыня! Степной
неоглядный простор, день за днем, и - наконец! Вдали  - желто-серые минареты
над глиняной серо-желтой, под цвет песка, зубчатой стеною - Ургенч!



     Джелаль эд-Дин был убит в сражении своим братом, Керим-Бердеем, который
в гневе на Витовта, сев на ордынский  стол, стал другом московского великого
князя,  упорного собирателя русских земель. Беки и простые  ратники  Джелаль
эд-Дина  перешли  на сторону победителя.  Нижегородские  князья,  получившие
ярлык от свергнутого хана, остались ни  с чем. Московская рать не пустила их
дальше Засурья.
     И кто мог предположить тогда, что всего через полвека с небольшим, Русь
подымется  к  вершинам  мировой   славы  и   дерзко  расширит  свои  рубежи,
сплотившись  наконец с  Нижним  и с Новгородом Великим, и властно  остановит
дальнейшее  движение на Восток католических  Польши и Литвы? И кто вспомнит,
что  это  слепительное "завтра"  слагалось  из непрестанных усилий  зачастую
безымянных русичей, упорно помогавших своим князьям собирать землю страны!



     -  Вот,  владыко,  та грамота! Не она  сама, противень. - Иван  Никитич
Федоров положил пергамен на аналой и отодвинулся.
     -  Чти!  - тихо  попросил  Фотий келейника.  Грамота  удостоверяла, что
Ягайло с Витовтом прошедшим летом подписали соглашение, подтверждающее права
латинского духовенства в ущерб православному. По  тому же соглашению панские
привилегии   признавались   только   за   землевладельцами   католиками,   и
дополнительно, запрещались браки католиков с православными.
     -  Мы  точно собаки!  -  присовокупил  Иван,  отступая. Его  дело  было
достать, привезти, а дальше - дело самого преосвященного.
     - Князь  ведает?  - вопросил  Фотий и  понял,  что  вопросил зря. Князю
повестить должен был он. Сам.  И решив так, Фотий сразу помыслил  о духовной
подопечной своей -  великой княгине Софье,  Витовтовой  дочери.  Князь,  - и
княгиня  тоже!  - должны стоять  на  страже истинного  православия, навычаев
вселенской церкви Христовой, от которой нагло отступили  католики,  сотворив
Папу едва  ли не наместником  Бога  на  земле. Уже  и  англяне высказываются
против  власти пап, которых нынче  уже  целых  три, и  все  которуют  друг с
другом. Уже и  в  чехах  идут споры о том, достойно ли причащать мирян одною
просфорою, телом,  но не кровью Христовой... А тут, в Литве, католики, нагло
попирая  все  прежние  соглашения,  стремятся  уничтожить  истинную  церковь
Христову!
     Скользом прошло сожаление  о  том, что в Московии нет высших школ,  где
готовили бы грамотных иерархов церковных,  таких, как в Париже,  в  Болонье,
даже в Чехии, в Праге, и от того - умаление веры и ересь стригольническая от
того же!
     - Ты  ступай! -  обратил  Фотий  хмурый  и  какой-то растерянный  лик к
Федорову. - Ступай... Вот тебе!  - с запозданием  вспомнив  о том,  протянул
даньщику  кошель с  серебром.  Тот принял,  не чванясь. Дорога  была трудна,
дважды едва головы не потерял в путях. Выручили сметка и дорожные доброхоты.
Грамоту достал виленский православный архимандрит, тоже рисковавший головою,
хотя  о соглашении ведали все, и решения литовского князя и польского короля
уже стали законом в великом княжестве Литовском.
     Витовт,  по  слухам,  уже  собирал  епископов, мысля  поставить  своего
митрополита на Литву.
     "Надо ехать в Царьград, надо говорить со святейшим патриархом!" - думал
меж тем Фотий. И сколько же подымется против него воплей, доносов, клевет! И
от вдовых  священников,  отрешаемых  от  служб,  и от  привыкших  к безделью
синклитиков, и  от  землевладельцев,  не желающих  отдавать захваченное  ими
церковное имущество! Клеветники бежали в  Чернигов,  оттуда в Киев, добавляя
Витовту куража и уверенности.
     Сейчас Фотий опять почувствовал себя греком, инородцем и чужаком в этой
стране, которую  вчера  еще  почитал  родной, второю  родиной,  и  внутренне
страшил  предстоящего разговора с  Василием: "Ведаю!" - скажет  тот  и...  И
ничего не сделает? А что он может содеять противу тестя?
     - Ведаю! - сказал Василий  Дмитрич, опуская грамоту на колени и глядя в
лицо своему митрополиту обрезанным взором. - Но не ведаю, что вершить!
     Давеча князь  Ярослав  Владимирович  отъехал в  Литву!  - повестил  без
выражения, как о грозе или снегопаде.
     Сын Владимира Андреича волен был выбирать себе князя и сам Василий то и
дело  принимал литвинов в службу... Но когда отъезжают свои, бросая поместья
и  земли, места в  Думе государевой, честь и почет... Так ли  плохо стало на
Москве? Или он, князь, не умеет привлечь и удоволить верных слуг?
     От отца не бежали! Впрочем, - кроме Ивана Вельяминова...
     О  поезде в  Царьград  решилось безо спору. Князь давал и провожатых, и
снедь, и справу.
     Иван Никитич готовил возы, завертки, гужи,  упряжь, перековывал коней -
единый дух паленого конского копыта после преследовал его даже за едой, - но
кони были осмотрены, перекованы все. Готовилась справа, увязывались в торока
дорогие  церковные  сосуды и  облачения  из византийского аксамита  шелков и
рытого бархата. До  самого  последнего мига не ведал Федоров,  что  владыка,
вызвавший его к себе в верхний покой, не прикажет, как мог бы, нет, а именно
попросит с  незнакомо-беззащитным выражением обычно строгого лица:  "Поедешь
со мной? - и домолвил:
     - Я не приказываю, прошу! Нынче..."
     -  Ведаю! - прервал его Иван Никитич, и тоже не домолвил: оба  подумали
враз о Витовте.
     Отправились в  путь раннею  весной  еще  непротаявшими дорогами, и  уже
миновали  Брянск,  и  приближались  к Чернигову, когда  совершилась  вся эта
пакость. По  наказу  Витовта, -  и ведь даже сам не явился великий литовский
князь! - их окружила вооруженная толпа, и не литвинов, своих же, русичей!
     Отвертывая  рожи -  все же  стыдновато  было  заворачивать поезд самого
владыки,  - велели от имени Витовта ехать назад, и  тут же, в  драку, начали
незастенчиво грабить владычный обоз.
     - Стервь! - кричал Иван, получив увесистый удар по скуле,  от которого,
чуял,  начал заплывать  правый  глаз.  - Кого  грабите!  Русичи, мать  вашу!
Католикам  служите! Немцам!  На самого  владыку  руку  вздынули! На  самого!
Попомните, мужики, не на этом, так на том свете мало вам не будет!
     - На том  свете  и поглядим! -  усмехаясь, отвечал бритоголовый хохол с
казацким чубом и серьгой в  ухе. - Приказано, дак! Я свою службу сполняю, ты
- свою!
     - А Русь?
     - Што Русь, -  несколько смутясь, отвечал тот, потроша жилистыми руками
возы. - Мы своего батьку поставим, и вся недолга! Ваш-то заворовалси больно!
Из  Киева,  вишь,  и серебро  и золото  на  Москву  переволок!  Кормим  вас,
владимирцев, мать вашу! - он бессовестным, белым, бешеным взглядом глянул на
Ивана, и  Федоров,  обезоруженный, отступил,  понял,  что тут  ни  стыда, ни
разумения нет и не было. Дорвались!
     - Оружие отдай! - вдруг вскрикнул он, вскипев, и вырвал у зазевавшегося
хохла свою саблю. Вырвал и тут же обнажил клинок. Те прянули врозь,  а свои,
ратные, малою кучкою кинулись к Ивану, сгрудясь у него за спиной. Витовтовых
холуев  было  раз в  двадцать больше,  но  Иван  в  этот  миг одного  хотел:
дорваться, и  смахнуть  голову  тому,  бритоголовому.  Смахнуть  не за  этот
грабеж, не за останов владычного поезда, смахнуть за измену самому дорогому,
что есть в жизни, за измену Святой Руси!
     Фотий сам кинулся впереймы. Утишил, остановил. Бритый  хотел было вновь
отобрать  оружие  у  Ивана, но, глянув тому в  глаза,  вдруг  понял что-то и
отступил. (Ты же еще и трус! - подумалось Ивану. - Ну, да изменники завсегда
трусы!) Начался долгий спор. Те извлекли грамоту, подъехал какой-то боярин.
     ("Прятался! -  сообразил  Иван, - ждал,  как повернет дело, тоже  шухло
вонючее!  Куда  и   люди  подевались  в  здешней  Руси?")  В  конце  концов,
ограбленного  Фотия  завернули назад, так  и не пустив в  Киев. Витовт,  как
стало ясно  уже  теперь,  порешил  разорвать митрополию надвое,  поставив на
Литву угодного себе иерарха.
     Начались томительные пересылы, споры. Обиженные на Фотия  синклитики  и
бояре  слали отай  доносы  в  Царьград.  Клеветы  теперь  шли  не  только  в
Константинополь, но  и самому  великому  князю Василию  Дмитричу. Все,  кого
Фотий заставил вернуть  церковное добро, все, кого за нестроение, лихоимство
или  безграмотность отстранил  от  службы,  -  все  разом, как  стая  ворон,
накинулись  на преосвященного. Самому Фотию,  спеша поссорить его с  князем,
слали доносы  и  жалобы  на  Василия  Дмитрича,  будто  бы  склонившегося  к
католической ереси. Витовт, получая грамоты и  послания, где  утверждалось в
согласии с его волей, что от начала времен митрополиты сидели в Киеве, нынче
же Фотий все оттоль перенес в Москву и дани емлет с литовских епархий,  и то
шлет все на Москву, и весь Киев, и всю землю пусту сотвори, тяжами пошлинами
и данями великими и неудобь носимыми - победно усмехался.
     Нелепица  громоздилась  на нелепице,  но Витовту только того и  надобно
было.
     Он   спешно   собрал  православных  епископов  Литовской  Руси:  Исаака
Черниговского, Феодосия Полоцкого, Дионисия Луцкого, Герасима Владимирского,
Ивана   Галичского,  Севастьяна   Смоленского,   Харитона  Холмского,  Павла
Червеньского, Евфимия Туровского и сам выступил перед ними:
     - Слышаете ли,  что творит Фотий митрополит?  - квадратное лицо Витовта
горело, багряный  плащ, застегнутый драгою многоценною,  византийской работы
фибулой переливался золотом  и вздрагивал при каждом взмахе рук.  - Соборную
церковь Киевскую, изначальный престол митрополитов всея Руси, славу  и честь
православия истощил и пограбил! Вся многоценная износит на Москву!
     Епископы   смирно  сидели   в   высоких  креслах   и   только   изредка
переглядывались: мол,  из  твоих  бы  уст да Богу  в уши! А  что ж  ты тогда
подписал, лонись, с Ягайлой грамоту противу православных  иереев,  что  ж ты
сам-то в католической вере?! - но молчали. А Витовт ораторствовал, сам почти
веря в этот миг, что он стоит на защите истинного православия.
     - Подобает вам,  собором епископов, избрать и  поставить митрополита  в
Киеве,  да соблюдает старину, и стол митрополичий изначальный не  рушится, и
мы о сем без смущения и без печали будем!
     Епископы молчали. По  палате тек ропот. Слишком круто  завернул  Витовт
Кейстутьевич! Да добро бы сам был в православии, как намекали ему не раз!
     Все  же добился своего напористый хозяин Литвы. Жалоба на самоуправство
Фотия,  на  то,  что  митрополит разоряет киевскую кафедру, небрегает  своим
литовским стадом Христовым, а дани и сокровища переносит в Москву,  - жалоба
такая была написана  и  послана в  Царьград с требованием поставить  другого
митрополита на Киев.
     Но тут уперлась патриархия, вдосталь испуганная натиском католиков, при
том, что в Риме дрались за престол одновременно трое пап и антипап:
     Иоанн XXIII, бывший пират Бальтазар  Косса, Григорий  XII -  венецианец
Анджело Коррер,занимавший дотого должность патриарха Константинопольского, и
Бенедикт XIII, испанец Педро де Луна. Папой считался Анджело Коррер, старик,
приблизивший к восьмидесяти годам жизни.
     Собором кардиналов на  его место был поставлен францисканец, родившийся
на  Крите, Петр Филарг,  с именем Александра V.  Но в 1410 году  Александр V
умер  в  Пизе,  и  на  его  место  как раз  и был  избран  Бальтазар  Косса,
поддержанный Сигизмундом.
     Трое пап на престоле  Святого Петра  - это уже  не влезало ни  в  какие
ворота,  и   было  решено  в  1414  году  созвать   собор  в  Констанце  для
упорядочивания   церковных   дел.  В   этих   условиях  Риму  было   не   до
Константинополя,  и  православная  патриархия  могла  действовать  так,  как
считала нужным,  то есть всячески сопротивляться  разделению  надвое Русской
митрополии. Витовту было отказано.
     Как  раз в это время к  нему прибыл новгородский посол Юрий Онцифорович
для заключения вожделенного мира, и Витовт понял, что где-то должен уступить
и  отступить.  Посол  -  знаменитый  новгородский   дипломат  из  старинного
уважаемого боярского рода, был умен и тверд. Он добился разговора с Витовтом
с  глазу на  глаз.  Спор  был  об  одном:  Витовт давно уже требовал,  чтобы
новгородцы разверзли мир с немцами.
     Витовт  был  не в самом роскошном своем одеянии  и без  короны, а  Юрий
Онцифорович,  выпроставший  из  висячих   рукавов   темно-бархатного  вотола
белейшие рукава нижней рубахи, по зарукавьям отделанной золотым кружевом,  в
зеленых  с  жемчугом  сапогах,  с  золотой  цепью  на  шее,  глядел западным
герцогом, не  меньше, и сидел гордо и  прямо, хотя и сохраняя почтительность
(Витовт позволил ему сесть).
     - Рыцари  разбиты!  -  говорил  Юрий  твердо.  -  Ежели  бы  не  король
Владислав, вы  бы взяли с наворопа и Марьин  городок,  и  с  Орденом было бы
покончено! (Новгородское цоканье едва проглядывало в окатистой речи  посла.)
А нам  без мира с немцем  нельзя, страдает торговля! На ней же стоит Великий
Новгород! Почто  тебе, князь,  ослаблять нас и усиливать немцев? Мы согласны
платить тебе дань, это немало! Свея не  помога  теперь, а и великий князь не
уступит  Нова  Города,  как он  уступил  Смоленск! Опять  не  скажу, како ты
мыслишь о Фотии  и о митрополии Киевской,  но  мы - православные,  и строить
немецки ропаты на нашей земле не позволим! Помысли, князь!
     Витовт помыслил. С  Новым Городом был заключен мир без расторжения того
ряда  новогородцев  с  немцами,  и  все  силы свои  литовский великий  князь
устремил   на  разрешение  церковных   дел.  Как   всякий   неверующий,  или
маловерующий человек,  Витовт, скорее, верил  в  приметы,  боялся ворожбы  и
сглаза, но  сила  духовной  убежденности  была ему  непонятна  и  чужда.  Он
полагал, что ежели православный митрополит будет у него под рукой,  в Киеве,
и  следственно,  в  его власти, то все церковные споры  решатся сами  собой.
Получивши отказ из  Константинополя, Витовт взъярился:  велел переписать все
церковное добро, и земли, принадлежащие Фотию как главе церкви (самого Фотия
вот  тут-то и  заворотил по пути в Царьград),  роздал своим панам, совершив,
таким образом, едва ли не первую экспроприацию церковных земель.
     Фотий продолжал сидеть на Москве, отбиваясь от многочисленных наскоков.
Один из  клеветников, Савва Авраамцев,  погиб на  пожаре, и это было сочтено
как Господень  знак.  Некто из  хулителей, прибывши  из Литвы позже,  каясь,
валялся в ногах у митрополита.
     Иван Федоров не единожды толковал Фотию, жалеючи владыку, изъяснял, чем
вызвана волна возмущений, обрушившаяся на его голову.
     -  Есь  у нас такое!  Присиделись! Шевелиться неохота! Не то что  ты не
люб, а не  любо, в берлоге  лежучи, с бока на бок поворачиваться. Есь такого
народу! Хватает! Он кусок ухватил от владычного  добра  и присиделся, привык
уже, и не оторвать! Мол, другие берут, а я чем хуже? Ты, батько, благое дело
делашь! Не сумуй! Нам  всем надобно порою ежа под  бок,  не  то уснем  и  не
проснемся!  По то и клевещут на тя... А еще сказать, падки мы,  чтобы всема,
до  кучи, толпой. Ослабу  почуяли, стали писать на тя жалобы один  за одним.
Ватагой, толпою,  чтобы всема. И в великом, и в малом,  и в подлости то ж. У
нас так:  бродит, бродит, толкуют, спорят, а то  и молчат, а как пошло - дак
словно ледоход на  Волге! Не  остановить!  Вот узришь, скоро опомнятся и вси
тебя жалеть и хвалить учнут взапуски!
     - А ты?
     - А я службу сполняю, владыка, по мне без  порядни  доброй, без твердой
власти и земля не стоит!
     Витовт  меж  тем вовсе не желал отступать от своего намерения. Он вновь
собрал епископов, предложив им кандидата в митрополиты "кого хощете".
     Кандидат нашелся  - Григорий  Цамвлак, болгарин,  племянник  и выученик
покойного Киприана, которого, по слухам, сам Киприан готовил в смену себе.
     Но  Константинополь  и вновь  отказал в поставлении. Шел уже следующий,
1415 год. Витовт вновь  собрал  епископов  - Исаака Черниговского,  Феодосия
Полоцкого,  Дионисия Лучского,  Герасима Владимирского, Харитона  Холмского,
Евфимия  Туровского,  и  велел поставить  Григория  Цамвлака  в  митрополиты
собором  епископов,  без  поставления   в  Константинополе.   На  возражения
иерархов, теряя терпение, заявил: "Аще не  поставите его, то зле умрете".  И
вот  тут  иерархи сдались.  Умирать никоторый из них  не хотел. Так Григорий
Цамвлак 15 ноября 1415 года стал митрополитом Киевским. Так, в то время, как
западная католическая  церковь стремилась к единству,  избирая единого  папу
вместо прежних  трех,  восточно-православная  распалась  надвое,  после чего
началась  долгая  пря с обличениями и проклятиями со стороны Фотия, пря  тем
более горестная  и  нелепая,  что Григорий Цамвлак, Киприанов выученик,  был
строг и стоек в заветах православия, и отнюдь не собирался мирволить Витовту
в утеснении католиками восточной церкви.
     Меж тем самому Витовту  казалось, что он победил, почти  победил. Он не
оставлял  стараний поставить в Орде  своего хана, скинув Керим-Берды, и  уже
готовил  ему  в  замену  другого  сына Тохтамышева,  Кепека. И  добился-таки
своего, и Керим-Берды в очередную погиб в результате нового заговора (и было
это  в 1414  году), но Едигей сам  воротился из  Хорезма на Волгу,  и Кепеку
тотчас пришлось бежать обратно в Литву, а  Едигей посадил на престол Большой
Орды Чекры-Оглана...  Овладеть  Ордою,  заставить  татар работать  на  себя,
Витовту опять не удалось.  И так  сошлось, что все  теперь упиралось  в дела
церковные, в бытие (или же небытие!) Русской православной церкви.



     Анфал  вернулся на Вятку осенью.  Жена всплакнула.  Несторка, сперва не
признав,  бросился на шею отцу. Анфал узнал, что круг почти не работает, что
многие разбрелись  поврозь. Что те и  те прежние "ватаманы" убиты, что всеми
делами  заправляют  Рассохин  с  Жадовским  и  еще от  имени  великого князя
Московского,  что,  словом,  созданное им  мужицкое  или,  точнее,  казацкое
царство  приказало долго жить, и ежели он хочет что-то  еще содеять, надобно
все начинать сызнова. Жена истопила баню. Поставила на стол скудную снедь.
     - И  хоромина та, прежняя,  сгорела!  - добавила, присовокупив, что тем
только  и  остались  живы,  что  прежние  ратники Анфаловы  иногда  помогут,
принесут убоины ли, печеного хлеба. Сама же вот садит огород. Несторка когда
поможет, большенький уже.  -  Вот капуста  своя!  Целая кадь.  Рыба, лонись,
хорошо шла, засолили.
     Подперев щеку загрубелой в  постоянных трудах рукой,  присела  к столу,
жалостно глядела на мужа, как  ел, двигая желвами скул, какой худой  стал да
старый! Глядела на его поседелые, редкие волосы, тихо плакала  про себя,  не
узнавая прежнего красавца мужа.
     Над головою, в  низкой, срубленной абы  как, хижине слоисто плавал дым,
лохмы  сажи свисали  с  потолка, набранного из  плохо ошкуренного накатника,
бедная деревянная утварь, потрескавшаяся, потемнелая, пряталась по углам.
     "Горюшица моя,  горе-горькая!" -  думал  Анфал, продолжая есть и  роняя
редкие  слезы в деревянную миску. Пока сидел, злобился мало и думал о семье.
А  теперь,  вот  она, постаревшая  верная  жена, вот  он - сын, со страхом и
обожанием взирающий на  вернувшегося из небытия отца. Вот это я и нажил всею
жизнью своею! - думал, ел и не понимал - что же теперь!
     - Хлеб-то есь? - вопросил.
     -  Когда  и  кору  едим! - возразила  жена.  Подала сухой, ноздреватый,
похожий на катышек сухого навоза, колобок.
     Анфал отстранил рукой, тяжело вымолвил:
     - Будет хлеб!
     - К Рассохину пойдешь? - вопросила жена.
     - Он ко мне придет да и в ноги поклонит! - твердо пообещал супруг.
     Единый  глиняный  светильничек,  заправленный растопленным жиром,  едва
освещал горницу. Легли, потушив светец, вместе. Изба быстро выстывала.
     "Как вы тут зимой?" - вопросил.
     - Соломой да лапником обложим,  да  и снегом заволочим, так  и живем! -
сказала.
     -  Батя,  а  ты  все  три года  в  яме  сидел? -  хрипло вопросил  сын,
взобравшийся на полати.
     - Все три! - ответил Анфал. - Едва не ослеп. Спи!
     - Устала я без  тебя! -  тихо призналась жена. - Вот ты со мною рядом и
опять  мочно  жить! Рыбы  наловим, да  по зимам Несторка путики на  куроптей
ставит!
     Анфал молча прижал  женку к  себе, не  давая  ей  говорить,  боялся сам
возрыдать, слушая невеселый рассказ.
     Из  утра начали  подходить люди.  Спрашивали: "Ты  живой, Анфал?", иные
рассматривали, как зверя в клетке, иные молча, крепко жали руки, обнимались.
Звучал рассказ о  тех, кто  погиб, отбежал, схвачен татарами да  и  уведен в
Орду. Кирюха Мокрый хозяйственно  притащил кленовый  жбан  пива, пояснил: "К
тебе, атаман, сейчас приходить будут все, кому не лень, а  у  хозяйки твоей,
вишь, и снедного-то пооскуду!"
     Свежим  хлебом  снабдил   низовский  купец  Прохор.  Долго,  с  опаскою
оглядывал Анфала, верно, прикидывал - сколько ты, мол, стоишь теперь?
     - Не сумуй! - ответил Анфал, верно поняв разглядыванья торгового гостя.
- Оклемаю - и ты от меня покорыстуешьси!
     Жена робко заметила, что вот, мол, тоже человек, восчувствовал!
     - Был бы человек, - отверг Анфал, -  вам бы хлеба принес,  когда вы тут
кору жрали!
     Рассохин все не  шел, верно, чуял, что  будет непростой разговор.  Зато
шумно ввалился Онфим Лыко, тряс за плечи, давил в объятиях и радовался:
     - Живой! А мы  уж трижды тут мужиков  посылали тебя вызволять, да вси и
погинули, вишь!
     - Ведаю, - отмолвил Анфал. - Однова и мне троих мертвяков показали...
     -  Не   договорил,  махнул  дланью.  Сидели,  уложив  тяжелые  руки  на
янтарно-желтую, с вечера выскобленную супругой, столешню, пили дареное пиво.
У Анфала с отвычки пошумливало в голове. Давеча жена пожаловалась:
     - Муж-кормилец, дров на зиму нетути!
     Анфал только махнул рукой: "Будут и дрова! Привезем! А нет, новый терем
срубим, а етую рухлядь - на дрова!"
     Рассохин  с  Жадовским  явились  в  конце недели  с  бутылью фряжского,
которое Анфал решительно отверг:
     - Забери, забери! Сперва погуторим с тобою!
     Разговор был труден. Рассохин все вертелся, путал, уверял,  что вызнали
о погроме, и потому не подошли сами, не ведали, сколь татар, да и не  знали,
уцелел ли который из наших.
     -  Не ведали! Мы  трое  ден держались, ждали подмоги! - остывая,  кипел
Анфал.  - Нать  было  уведать!  Да и  кто донес? Татарам кто  весть дал?  Из
купцов? Не блодишь? Гостей торговых, почитай, всех в ту пору переняли!
     Молча выслушал рассказ о московитах,  о Юрии Дмитриче, которому, будто,
подарена Вятка, или там дана в кормление... Буркнул: "Мне сперва надо сына с
женой  накормить!" Но  не стал  заводиться, не время было  выяснять  дела  с
Москвой.  Расспросил,  как дела в  Новгороде Великом.  Молча выслушал  весть
смерти своих ворогов.
     - Господь прибрал! - прибавил Жадовский.
     - Или черт! - возразил  Анфал.  Жизнь шла мимо него, что-то совершалось
вокруг, а он ничего не знал, не ведал, сидел в смрадной яме.
     Расстались ни то ни се, ни друзья, ни враги, так до конца и не выяснив,
кто был виноват в давешнем разгроме. Анфал понимал, конечно, что ссориться с
бывшим соратником,  который  нынче вошел  в  силу на  Вятке  и  держит  руку
великого князя Московского, не след. Понимал, и все же едва сдержался, чтобы
не бросить Рассохину в лицо:  "Изменник!" После  чего надобно  было бы разом
начинать новую колготу в Хлынове,  на что  пока  вовсе  не было сил.  Мужики
ушли, всучив-таки ему  оплетенную, темного  стекла бутыль с иноземным вином.
Так и не понял: каются али и, верно, не виноваты в прежней беде?
     Дела,  однако,  не  ждали.  Покашливая  -  проклятая  яма вытянула  все
здоровье, проела до костей, - собрал невеликий  круг. Отправились по чудским
погостам собирать дань воском, медом, мехами и мягкой рухлядью.
     Отвыкшие  от  правильных поборов инородцы бросались в  драку, то и дело
звенела сталь. Воротился Анфал, посвежевший, уверенный  в себе,  уже к белым
мухам,  к  первым  заморозкам,  с  богатою  добычей,  позволившей  и  припас
закупить, и справу,  и оружие.  Потому и терем  порешил  рубить  тотчас,  не
стряпая. Не  роскошные  хоромы  какие,  но  чтобы  хоть  под  дымом  сидеть,
разогнувшись,  не  глотать горечи, глаза бы не слезились  тою  порою! Собрал
ватажников. Миром срубили избу играючи. Двух недель не  прошло, как  подняли
стены до потеряй-угла. Поставили стаю (коня и двух молочных  коров привел из
похода Анфал, самолично зарубив  хозяина скотины, вздумавшего  было отбивать
свое добро). И уже густо  летел снег, когда  крыли кровлю, разметая выпавшие
за ночь сугробы. И старую избу развалили на дрова,  и лосиная туша висела на
подволоке,  и  пришло  время  возрождать  большой круг,  возрождать мужицкое
царство. И вот тут-то и началась пря, тут-то и возникло то, что копилось все
эти пропущенные им  годы.  Москва осильнела. Казанские  и жукотинские татары
все реже  отваживались спорить  с ратями  великого  князя  Владимирского.  А
возродить круг,  значило и наместника княжеского  попросить убраться отсель,
подобру-поздорову,  и Юрия  Дмитрича,  ведомого всем  воеводу, разъярить. Не
решались!  Так и  зависло  дело  на  полупути.  Не  было  того  остервенения
княжеской властью, чтобы дошло до желания драться с Москвой.
     Гудел круг. Ватажные витии кричали с крыльца, и все наразно. Рассохин с
Жадовским в  двое глоток требовали не спорить с  великим князем, а  напротив
того,  ходить в еговой  воле: от  Нового Города  оборона, и от татар  защита
немалая! Уговорили. Не постановил крут рассорить с Москвой.
     Доругивались  напоследях,  уже  в горнице, шваркнув в угол  перевязь  с
саблей, шапку сунув на палицу, валились нынешние  "ватаманы" за стол, угрюмо
взглядывая  друг  на друга, черпали  пиво  из  объемистой  каповой  братины,
выпивая, ухали, обтирали усы.
     Жирослав Лютич в конце концов ударил Анфала по плечу:
     - Не журись, Анфал! Вольница! Всяк думат - так ишо, мол,  повернет, как
и  по нраву  придет?  Прижмут нас тута,  за Камень  уйдем!  Там места дикие,
нехоженые! Там и содеем наше мужицкое царство!
     - А князь за нами пойдет! - угрюмо возразил Анфал.
     - А мы впереди его! - весело отверг Гриша Лях. - Сибирь немерена, конца
краю нет! Там и до Чина добредем, узкоглазых зорить будем!
     -  Тут  добредешь...  - пробормотал Анфал,  остывая, понимая  уже,  что
сегодня  проиграл,  и крепко так  проиграл,  и как  еще  повернет впереди  -
неведомо. Далеко отсюда  Камень! А за Камнем што? Железной ковани, и  той не
достать! Ни соли не  привезти, а без того впрок ничего не заготовишь!  Там и
жить надо, што диким вогуличам! Нет, Лях! Не то слово ты молвил!
     Со вздохом Анфал протянул ковш к братине, зачерпнул и себе.



     Детей у великой княгини не было уже несколько лет, мнилось - все. А тут
новая бабья тягость,  да со рвотою, с опуханием  рук и лица. Летом, в Петров
пост понесла. Не побереглись с Василием в постные-то  дни!  А  когда в марте
подступило родить, Софья и вовсе изнемогла, начала кончаться. Мамки и няньки
бестолково  суетились вокруг.  Василий сидел у ложа жены, смотрел бессильно.
Татары снова  заратились у  Ельца, на псковском рубеже беспокоили немцы, шли
нехорошие вести  из Киева,  где  Витовт сажал  своего  митрополита, Григория
Цамвлака... -  было ни  до чего. Уже и к старцам было посылано, и в Сергиеву
пустынь к Никону, и милостыню  роздали  по монастырям, и, в тайне  от Фотия,
ведунью призывали  с травами. Ничто  не помогало.  Софья  почернела, лицо  в
поту,  набрякшие  жилы  на  шее,  замученными  глазами  глядит  на  супруга,
бормочет: "Деточек  не оставь!"  Верно,  думает,  что Василий  вновь захочет
жениться.  "Не  жалела, не берегла, -  шепчет Софья. -  Прости! Прости, коли
можешь!" И, переждав боль, закусив побелевшие губы,  вновь говорит, бормочет
лихорадочно, заклиная того дитятю не загубить, что у нее внутрях.
     Василий молча пугается, когда она  говорит,  чтобы, ежели умрет, тотчас
разрезали живот, достали ребенка, дали  ему дышать. Бормочет что-то об отце,
о боярах, молится преподобному Сергию... Василий кричать готов от бессилия и
ужаса:  что тут содеешь! Не пошлешь рати, не выстанешь на бой со злою силой,
уводящей  в ничто живых. Он берет ее потную,  горячую руку, она конвульсивно
сжимает  его  пальцы, когда  подступает боль. Свечное  пламя  вздрагивает  в
стоянцах, хлопают двери, суетятся бабы, священник с дарами ждет  за  дверью:
соборовать отходящую света сего рабу Божию Софию...
     Мерцают  лампады.  Искрами  золота  отсвечивают  дорогие  оклады  икон.
Палевый раздвинутый  полог, витые столбики кровати, все  замерло, ждет: ждет
дорогая  посуда, ждут  шафы фряжской работы, со скрутою и  добром,  и только
женки суетятся нелепо,  с  какими-то кадушками, корытами, рушниками, горячей
водой.
     Издалека,  точно  с  того  света,  слышен гулкий  бой  башенных  часов,
отсчитывающих время, оставшееся до неизбежного, как видится уже, конца.
     Послано к какому-то старцу из монастыря  Ивана Предтечи,  что за рекою,
под бором, знакомцу  князя Василия. В дверь  суется  посланец, вытаращенными
глазами обводит покой - жива?
     -  От старца, от старца! - шелестит бабья молвь. Василий тяжело встает,
идет к двери.
     -  Велено  молиться  Спасителю,  Пречистой  и   великомученику  сотнику
Лонгину! - вполгласа передает посланный. - Тогда родит!
     Василий медленно склоняет голову, делает несколько шагов назад и, когда
уже  за  посланцем  закрывается  дверь,  внезапно  рушится  на  колени  пред
божницею,  где  среди  многоразличных  икон  есть и образ  сотника  Лонгина,
когда-то, в  далеком  Риме,  претерпевшего мученическую смерть.  Он говорит,
шепчет, а потом и в голос, все  громче, святые слова.  Молится, стараясь  не
слушать сдавленных стонов у себя за спиной. Воды уже отошли, теперь  вряд ли
что  и  поможет,  но  - пощади, Господи!  Давеча Соня толковала  о  былом, о
Кракове, верно, вспоминала по ряду те молодые годы, каяла,  что они разом не
спознались,  а  пришло  ждать  и  ждать. Быть может,  она была  бы  мягче  и
преданней, не мучала бы так Василия, не мстила ему за девическое воздержание
свое. Сына, Ивана, что давеча  плакал у постели матери, уже увели, удалили и
дочерей. Софья сказала, что  не стоит им до времени  зреть  бабьих  тягот! И
теперь  Соня стонет,  царапая  ногтями  постель, пытается  порвать  атласное
покрывало, кидает горячую потную  голову то вправо, то влево, перекатывая ее
по тафтяному рудо-желтому изголовью, шепчет:
     "Господи,  помоги!  Господи!"  И  Василий,  стараясь  изо  всех  сил не
поддасться отчаянью, молит Господа, Пречистую и мученика Лонгина помиловать,
спасти, сохранить ему супругу и дитя.
     Он молился, пока сзади не раздался дикий, почти нечеловеческий вопль.
     Старая  повитуха,  отпихнув  молодых  перепавших  девок,  возилась  меж
разнятых и задранных ног роженицы, тихо ругаясь, доставала дитятю, пошедшего
ручкой  вперед.  В  конце концов, замарав  руки по локоть  в  крови,  сумела
повернуть и вытащить  плод.  "Дыши!"  -  подшлепнула. Тут-то  и понадобились
корыта, вода и все прочее. Забытый князь стоял на коленях ни жив ни мертв, и
только уже когда раздался тихонький жалкий писк новорожденного, рухнул ничью
перед иконами, вздрагивая в благодарных рыданиях.
     Неожиданно   скоро  явился  духовник  великого  князя,  которому,   как
оказалось,  кто-то  загодя  постучал  в  дверь,  вымолвив:  "Иди, нарци  имя
великому князю  Василью!" Посланный за ним,  застал духовника  уже в пути, и
кто стучал, так и не было узнано.
     В горнице к его приходу уже была  убрана родимая грязь, замыта кровь, и
Софья, бледная - ни  крови в губах, - успокоенная, лежала  пластом  в чистых
простынях  и  только  помаргивала глазами.  А когда ей  явили  младеня, туго
перепеленутого,  с красной мордочкой (кормилица уже  расстегивала  коротель,
выпрастывая обширную, налитую молоком грудь  в прорезь  сборчатой  сорочки),
просительно глянула на повитуху, и  та выговорила  успокоенным  басом: "Сын!
Здоровый!  Пото  так туго  и шел!" -  Софья улыбнулась  умученно и  прикрыла
глаза.  Две слезинки  выкатились у нее из-под ресниц  и скатились по  щекам,
пощекотав уши.
     Младеня  тут  же и  окрестили, благо духовник принес с собою  священное
миро,  тут же и окунули в кадь, куда священник предварительно опустил крест,
прошептав над нею слова молитвы, тут же обтерли ветошкой и помазали  маслом,
нарекая младеня именем, сказанным духовнику неведомым пришельцем:
     Василий.
     Боязнь  была,   вдруг  столь  трудно  роженый  ребенок  умрет?  Пото  и
торопились с обрядом. Но малыш не  умер, а очень скоро пришел  в себя, начал
жадно есть, скоро у кормилицы стало едва хватать молока, а наевшись, гугукал
и шевелил ручками, сжимая и разжимая крохотные кулачки.
     С  малышом  возились  наперебой все  сенные  боярыни.  Счастливый  отец
осторожно брал сверток  с малышом на руки,  подносил  к самому  лицу, вдыхая
молочный  запах младеня.  Как-то походя, высказал Ивану:  "Меня  не  станет,
младшего  брата не обидь!" Не хотелось, чтобы между сыновьями пролегло то же
нелюбие, как между ним и Юрием.
     Юный Василий родился десятого марта, а Пасха в  этом году была тридцать
первого,  и  Софью  едва  отговорили   совершить  обещанный  ход  в  пустынь
преподобного Сергия, чтобы  поклониться  мощам  святителя в благодарность за
рождение  сына. Старцев в  Предтечевском  монастыре она все-таки навестила в
самый канун Пасхи. Вручила дары на монастырь, помолилась вместе со  старцем,
стоя на коленях перед алтарем, в тесной монастырской церковке, чуя неведомое
доселе умиление.



     Год начался хорошо,  погоды  стояли  добрые,  хлеб  и сена  должны были
уродить  и ничто не предвещало беды. Седьмого  июня, перед  обеднею, затмило
солнце.  Кудахтали  куры, надрывно завыли псы, но солнце как скрылось, так и
вышло из-за  темного круга, не успев никого  испугать, и не показалось,  что
это затмение предвещает грядущие грозы.
     В этом  году горели Москва  и Смоленск. Москва -  весною,  а Смоленск -
летом. Татары взяли Елец, и Василий посылал рать для охраны южного рубежа.
     Впрочем, татары были не Едигеевы, иные. Ханская власть в Орде умалилась
до того, что отдельные беки переставали слушаться приказов из Сарая и ходили
в походы на свои страх и риск.
     Меж  тем из Киева дошла весть о  том, что  Витовт поставил  митрополита
собором епископов, не слушая патриарших прещений.
     И  все-таки  было  спокойно!  Можно было  строить, рубить  новые  стены
городов, укреплять  волжский  путь.  Сына Ивана  Василий  посадил  княжить в
Нижнем  Новгороде,  приказав  ему  своих бояр  и полки. Советовал пуще всего
стеречься  Борисовичей. Василий в  том,  что  замыслил, был  упорен не менее
Витовта.  Он  и  на  Двину посылал  с розыском; не  хотят  ли двиняне  вновь
отложится  от Нова Города Великого? Но  у тех,  видно,  еще не прошла старая
боль.
     В   Орде  Витовт  нежданным   ударом  сверг  Чефы-Оглана,  просидевшего
как-никак два года, и посадил на его место Иерем-Фердена. Но Едигей одолел и
этого, посадив на престол Дервиш-хана, просидевшего на престоле Большой Орды
опять два года, и это были  два последние  года, в которые старому Идигу еще
удавалось удерживать  власть  в своем  распадающемся  улусе.  Словно  Шайтан
овладел душами огланов и беков, не перестававших резаться друг с другом!
     Едигеевы беки,  в  отместье  за  новую Витовтову  пакость, воевали близ
Киева. Пока Идигу сохранял власть в Орде, и пока все шло так, как  шло, дела
Василия  тоже  устраивались.  Изнемогшие  нижегородские  князья  Борисовичи,
получившие  было  ярлык от  Зелени-Салтана,  так и  не  сумели добраться  до
вожделенного Нижнего Новгорода, не пускал их Василий. Тощала казна, начинали
разбредаться воины. Близил конец.  И  сами князья, и их бояре, не получавшие
помощи из Орды, начинали подумывать о сдаче.
     В  начале  1416  года  прибыли в  Москву, уповая  на  милость  Василия,
нижегородские князья Иван Васильевич и Иван Борисович. Измученную, в рванье,
одичавшую дружину, что моталась по лесам, вослед своим князьям, разводили по
дворам,  отсылали служить поврозь в дальние города. Василий дал слово никого
не казнить, и намерен был сдержать его, что бы ни советовали ему бояре.
     Оба князя были помещены с почетом, снабжены кормом,  им оставили слуг и
личную охрану,  тем паче что  сын Ивана Борисовича  - Александр, рассорясь с
отцом,  уже два  года назад подался  на  Москву. И  теперь Василий  с Софьей
обдумывали  женитьбу Александра на  своей дочери Василисе, дабы окончательно
привязать молодого князя к московскому княжескому дому.
     Данило  Борисыч, помятуя совершенную им  пакость во Владимире, выдержал
еще год,  но через  год  с повинной  явился  и он, и  Фотий,  строго отчитав
нижегородского князя, простил ему и смерть Патрикия, и погром.
     Впрочем, еще  через год  Борисовичи, Иван  с Данилою, снова сбежали, но
это были  уже, как говорится, предсмертные прыжки и скачки. Нижний неодолимо
становился московским городом.



     Эх! Сани,  разубранные,  резные, под ковром. Эх! Розовое  от смущения и
счастья, лицо молодой дочери пронского  князя, в бахроме жемчужных подвесок,
в травчатом голубого шелка саяне, соболиной шубейке нараспашь...
     Грудь  залита серебром, янтарями и жемчугом.  Зубы, в  улыбке, тоже как
жемчуг,  а глаза  -  глаза  голубые,  ясные, темнеют,  глаза выдают  стыдное
ожидание брачной ночи, первой, когда она снимет  с молодого мужа Ивана, сына
великого  князя Московского,  сапоги, и  золотые  корабленики  раскатятся по
всему  полу,  и будет задрожавшими  пальцами  расстегивать саян, - а сладкие
мураши по всему телу! И  вот  руки  его, бесстыдные сильные руки,  и так уже
хочется скорей,  скорей  того сладкого,  бабьего, с тою, как бают, болью  по
первости, с  тем жаром, что охватывает все  тело до кончиков ног,  и - слаще
нет,  милее нет ласки той, мужской, горячей, которой -  отдаться целиком, до
донышка, до того, что и умереть в объятиях милого, и то высокое счастье! Эх,
сани! Эх, Масляница на Москве!
     Василий Дмитрич и Софья  сидят рядом за пиршественным столом. Сын  Иван
женится  на  дочери  Ивана  Владимировича   Пронского.  И  шумит  Москва,  в
масляничное  разгульное  веселье  вплетается  согласный  звон  колоколов.  В
Кремнике, по улицам - бочки пива: подходи, черпай, кому любо!  В теремах гуд
от многолюдства, в глазах рябит от многоцветья праздничных одежд.

     Выплывали-вылетали тридцать три корабля,
     Тридцать три корабля, да со единым кораблем,
     Со единым кораблем, со Иваном-молодцом...

     Звучит хор. Выводят к столам молодую, у которой жаром полыхает лицо.
     С поклоном, поддерживаемая двумя вывожальщицами,  молодая подносит чары
гостям, и каждому, принявшему чару, хор подмосковных песельниц  поет "славу"
с  "виноградием": "виноградие, красно-зеленовое". С "виноградьем" песня -  в
особую честь.
     Уже отзвучали горестные  гласы  нанятой плачеи, уже невесту, до выхода,
умывали водой с серебра, и сейчас, от столов, за которыми почти никто ничего
не  ест, жениха с  невестою поведут  в церковь,  где  венчать  их  будет сам
духовный  страны  владыка Фотий. А  там и  за  праздничный стол.  И оттуда -
оттуда уже в холодную горницу,  где  на высокой  постеле,  на ржаных снопах,
осыпанные при входе хмелем и житом, молодые познают друг друга.
     Дай  Бог, им долгого счастья, здоровых  детей и спокойной старости! Дай
Бог... Над страною нависла беда, о которой  пока еще  никто не ведает. И эта
юная жизнь, и эта расцветающая любовь тоже обречены.
     Невдолге после свадьбы Василий уже заотправлял сына в  Нижний.  (Данило
Борисович  еще  не  вышел  из лесов, и стоило поиметь опас.) Целуя  молодца,
проговорил  чуть насмешливо:  "Как раз  Великий пост! Поди, и  не удержитесь
тамо! Пущай молодая, постом, побудет тут, у нас!"
     В эту ночь, последнюю на расставании, молодые, ни он, ни она, не уснули
вовсе.  Пронская княжна  порою не  узнавала сама себя -  откуда что взялось?
Каких только ласк не выдумывала, не в силах и на миг  оторваться от молодого
супруга.  Иван,  отдыхая,  лежал  рядом  и, поминутно  целуя  ее  сладкие  и
бесстыдные пальцы, сказывал юношеским баском о нижегородских делах, о Волге,
о торге, о скоплении судов под горою, на стечке Оки с Волгою... Уже вошел во
вкус, уже чаял себя господином великого  торгового города, за который борьба
шла не один десяток лет. А она слушала в  пол-уха, не  понимая даже еще, что
ее Иван  станет вослед отцу великим князем Владимирским, и  только требовала
еще, еще и еще любовных ласк! Хотя бы и сознание потерять, хотя бы и умереть
в его объятиях на самой вершине бабьего блаженства...



     По  Двине,  по Сухоне,  по  Кокшеньге,  по  Югу  нынче рос  хлеб. Рос и
ежегодно вызревал, и шел отселе кружным путем, через  Белое море, Каргополь,
Онежские  волости - в Новгород. Перенять Двину - казалось и Новгород Великий
станет на колени - и как Нижний достанется ему! Василий помнил отцовы походы
под  Новый  Город,  тогдашнее  выпучивание  с новогородцев  тысячей  серебра
"черного бора", дани с новгородских волостей и пятин.
     Теперь,  после  того как сдались на милость, сложили оружие Борисовичи,
стоило вновь  попытаться отобрать у Господина Нового  Города Двину, получить
то, чего не удавалось добиться Витовту... Об этом толковали с  братом Юрием.
Юрий остерегал снимать полки ни  с  литовского, ни с ордынского  рубежей, но
что-то можно было набрать  и без  того, а ежели привлечь к  походу жадных до
добычи вятчан...
     Юрий согласился послать  ратную силу с боярином, воеводой своим, Глебом
Семеновичем.  Оба вятических атамана -  Семен Жадовский  и  Михайло Рассохин
согласили   идти  в  поход.  Нежданно  заупрямился  Анфал  Никитин,  недавно
вернувшийся из ордынского плена, но сил хватало и без того.
     Устюжане тоже  готовились  выступить.  Опять скрипели возы, шла  конная
рать, размашисто вышагивали пешцы.
     Иван Никитич Федоров вновь отправлял старшего сына на Двину.
     - Воротишь  из  похода -  женим! - твердо обещал сыну. Иван  усмехнулся
криво: "Дай, батя,  вернусь!"  - была бы жива баба  Наталья, вцепилась бы во
внука мертвою хваткой. Иван останавливать не стал, да и как скажешь боярину?
Занемог? Как и чем? Только охмурел ликом, не понравился ему Иван на сей раз.
Не  думал,  конечно,  что  провожает  на  смерть, подумалось  скорее  о  той
настырной, крупитчатой бабе, но какая-то смутная тревога вселилась:
     "Берегись, тамо!"  -  наказал, когда  уже поцеловались крест-накрест, и
сын садился в седло. "Вестимо, батя!" - отмолвил Иван без обычного принятого
задора, и боле о том речи не было.
     На Двину уходили, как и в прошлый раз, ранней весной. Тянулись возы.
     Подрагивая копьями, притороченными к седлам, проходила конница.
     Юрий  Дмитрич, высокий,  красивый,  вздевший,  воеводской выхвалы ради,
отделанный серебром коллонтарь и шелом с бармицей, писанный по краю золотом,
с  соколиным  пером,  с закрепой-изумрудом,  бросающим по  сторонам  зеленые
искры,  на высоком  пританцовывающем  коне,  под шелковою, писанной  травами
попоной, в звончатой сбруе, с такой роскошной, в бирюзе  и смарагдах, чешмой
на  груди  коня, что впору ей быть епископской  панагией,  кабы не  величина
этого  серебряного  сканного  чуда, в  ало-вишневом  переливающемся  корзне,
застегнутом на правом плече старинною, византийской работы фибулой, небрежно
вздевший  загнутые  носы  мягких  зеленых  сапогов,  украшенных  шпорами,  в
серебряное округлое  стремя, осматривал и  провожал рать.  И,  завидя  князя
Юрия, ратники выпрямлялись в седлах, кричали, приветствуя  знатного воеводу,
с которым хаживали победоносно и на Волгу, и в иные земли...
     А Василий смотрел на шествие рати со стрельницы, слегка  завидуя своему
брату, завидуя этим крикам и неложной любви воинов к своему воеводе.
     И  снова молчаливые боры, разливы далей на  взгорьях, дымные ночлеги  в
припутных селах и тихое подкрадыванье завороженной, словно  лесная красавица
- волхова, северной весны...
     В Хлынове ор  и  мат, споры, едва не до  драки.  Рассохин  с  Жадовским
сбивают ратных к походу на Двину: "С московитами, голова! Озолотимси вси!"
     Анфал Никитин - ни в какую. В воеводской избе, где потные разгоряченные
мужики  уже  хватаются за ратное железо, вот-вот  блеснут ножи, вырвется  из
ножен чей-то бешеный клинок и - пойдет... Спор не о малом.
     Анфал - костистый, косматый, мрачный стоит, крепко расставив ноги:
     - Поцьто идем? - прошает. - Восстали тамо? Возмутились?  Господина Нова
Города власть  отвергли, али  как?  Помогать братьи своей  идем али попросту
грабить?  Да  восстань Двина противу новогородской вятшей господы  -  первый
повел бы  вас, дурни, на подмогу своим сотоварищам! Изреки, Михайло, кто там
ныне заложилси за Москву, кто нас просит о  помочи? Кто  поминает Никитиных,
меня с братом?! А ты, Жадовский, цего тута наобещал мужикам!
     Грабить,  дак сыроядцев  тех, булгар, чудинов, да не  своих  русичей! Я
Родину свою отдать ворогу  на щит - не позволю! - Анфал рванул ворот рубахи,
бешеным взором озрел  собрание  казацкой старшины. И прав был, и ведали, что
прав! Но...  Но  сошлись  они сюда, на Вятку, ради воли и  грабежа, а  такой
удачи,  как  нынешняя, не скоро  достанешь! Идем  вместях  с  ратью великого
князя, с Устюжанами. За грабеж  никто не спросит с нас, а коли что - князь в
вине, не мы! Да на Двине можно, коли с умом, на всю жисть обогатитьце!
     Всю ночь бессонную, бурную,  шумел  Хлынов, и из утра, отворачивая лица
от  укоризненных взоров  Анфала, с немногими его  соратниками,  собирались в
поход на Двину вятские ухорезы и  сбои - корысть одолела. И сам Вышата Гусь,
пришедший к Анфалу прощаться, тоже едва ли не неволею уходил в поход:
     - Понимаю  тебя, Анфал, да пойми и  ты меня! Ребяты мои на дыбах ходят:
всем добыча, а им недостанет!  Забедно мужикам! А я  с има  не пойду  -  где
буду? Да меня  и атаманом не выберут в другорядный-то  након! Тебе, понятно,
тебя  понять  мочно,  да  и  мужики  наши  то  же  молвят:  у  Анфала там  -
родня-природа, ему зорить своих забедно-тово!  А им?  Ить  на грабеже стоим,
Анфал! Вот ты баял, мужицкое царство, то, се... А хлеб? Кому пахать-сеять?
     Да наши мужики давно  от того труда отвычны,  им и пашни не поднять! Им
награбить да погулять вдосталь, попить вволю хмелевой браги, а там - в новый
поход! Такие мы! И иного с нами не мочно вершить! Мужик вдет в ту же Сибирь,
коли пойдет, скажем, не больно-то много русичей в  Сибири, хошь и сказывают,
что  где-то  есть, живут мужики и  землю пашут!  А  наш люд, злой,  увечный,
балованный. Ему иной дороги нету, нету, и на-поди! Будут грабить и пропивать
товар, а иного от их  не жди! И я, ватаман, в воле своих ватажников, мне без
их - нельзя! Так-то вот, Анфал... И ты бы пошел - тебя бы вся Вятка на руках
носила! Мне енти Михайло с Семеном... Как-то душа к им не лежит!
     Анфал сидел, свеся голову. Вышата Гусь был по-страшному прав: не те тут
людины, не те  молодцы! Кто пошел по ентой дорожке, пути уже нету назад! Или
есть путь?  Или только себя травим, говоря,  что  кроме  резни  да крови, да
лихой гульбы и не заможем ничего иного? И песни поют про нас, и у баб сердце
порой замирает сладко при виде разгульных молодцов в оружии, завалят ее где,
в охотку и  сама дает... А вот, поди ж  ты!  Хлеб  ростить, скотину да детей
водить  уже и не заможем, как тот, мирный мужик. Так,  чтобы день  за  днем,
труды  к трудам  прилагать. Корчевать лес,  пахать пожогу да посматривать на
солнышко, будет ли ведро,  падут ли  дожди?  И кто обиходит  ее,  ту Сибирь!
Ратник  ли с  засапожником да кривою татарской саблей али мужик  с  сохой да
рогатиной,  от лесного зверя, медведя  али сохатого? - Думал  Анфал,  уставя
локти на столешню, уронив в ладони лохматую морду.
     - Ты иди! - тихо сказал. - Не поминай лихом!
     - И ты  не  поминай! - отмолвил Вышата  Гусь,  подымаясь.  - Даст  Бог,
свидимси ещо!
     Не  дал Бог. Был убит  Гусь на  суступе, под  Колмогорами.  Дуром убит:
шальная стрела попала в рот, пропорола глотку, так и погиб мужик,  в корчах,
в  беспамятстве  пролежав  несколько дней.  Зарыли его ватажники на  высоком
берегу Двины, поставили сосновый  крест в  полтора человеческих роста. А вот
кто похоронен - не написали. Грамотного не нашлось.
     Хлеб  иногда сплавляли до Двины по рекам, прямо насыпью, на плотах.  По
Белому морю на  плотах хлеб не повезешь,  да и на самой  Двине  ударит порою
такая  поветерь - все плоты перетопит. Поэтому хлеб плавили по  Емце, оттоль
переволоком в Онегу, а там опять же можно переволоками до Водлы, по Водле до
Пудожа,  ну а там, Онежским озером (тоже звалось  Онегушко страховитое!)  по
Свири, Ладогой и Волховом. Иной путь шел с Белого моря на Выг-озеро, и далее
опять в Онегушко страховитое, только с севера, от Повенца. На всем этом пути
и пихались,  и волокли волоком,  тащили по гатям через речные наволоки... Не
один  хлеб,  и рыбу, и  сало морского  зверя, и рыбий зуб,  дорогие северные
меха,  и  серебро закамское, и  заморские товары - сукна, соль, оружие везли
зачастую этим  путем. А потому в  низовьях Двины крепче всего обустраивались
новогородские бояре, и так  сложилось, что прежде прочих  - бояре Неревского
конца. Своим считали Заволочье неревляна.
     Сюда,   к   низовьям   Двины,   устремила    в   насадах    от   Устюга
московско-устюжско-вятическая  рать и прежде всего разгромила волость Борок,
Ивановых детей Васильевых. И все было, как и в прежних набегах: лязг железа,
заполошные крики женок, разбитые двери  амбаров, и тот животный жадный страх
- не набрать бы какой тяжелой да малоценной добычи!
     Катать ли  эти вот бочки с  ворванью?  (Вверх по  Двине, не вниз, тут и
погребешь до кровавого поту, и попихаешься до дрожи и темени в  глазах!) Или
бросить? Набирать ли железной ковани, и какой? А  хлеб, что делать с им? Уже
и так  охочие молодцы усыпали зерном всю  улицу от вымола вверх, до церкви с
выбитыми  дверьми:  искали церковное серебро, нашли только  медную ковань, и
тут же тарели, лжицы, дискосы побросали в грязь у крыльца.
     Потрошили сундуки  и укладки под женочий вой, волочили лопоть: выходные
душегреи,  кики, саженные речным  жемчугом, суконную справу,  крытую лунским
сукном и фландрским бархатом, с рук рвали кольца, из ушей - серьги.
     Захлебывающуюся  слезами толстую девку  насилуют  прямо на улице, целой
ватагой, подталкивая от нетерпения очередных: "Ну, ты, Гридя, будя! На своей
будешь  по  часу  лежать!"  Старуха,  выставив  острый подбородок,  в  голос
костерит молодцов. На  нее бросают взгляд, не до тебя, мол, бабушка,  никому
ты тут  не нужна! Где-то лязгает сталь: остатние новогородцы,  кто  не утек,
кладут  головы в безнадежной сече у крыльца боярского терема.  Уже  волокут,
закручивая руки за спину, вырывающегося русобородого молодца в разорванной у
ворота, сияющей  рудо-желтой  рубахе,  без  пояса (дорогой с  каменьями  и в
золоте пояс,  сорвали с него станичники). Ор, пополох. Трубно мычит скотина,
и  как всегда, как при всяком грабеже, не столько берут, сколько - портят, а
остатние  жители будут  потом собирать по дороге  рассыпанное зерно, сушить,
отвеевать  пыль, собирать  под опрокинутыми вешалами вяленую  рыбу,  отгоняя
одичавших   собак,  разделывать  на  мясо   туши  убитых  коров,  и  та  же,
понасиленная, но не  забранная с собою девка будет, глотая слезы, бегать под
злые окрики матери, собирать раскиданную утварь и испакощенное добро.
     К Емецкому острогу подходили, обгоняя собственную славу. Тут еще никого
не удалось  собрать,  защитников была  горсть. Вятчане,  осатанев,  лезли на
стены. Были  пленены двое видных бояр - Юрий Иваныч с  братом Самсоном. Бояр
заковали в железа, емецкий погост предали разорению.
     Двинувшись  ниже,  разграбили  и  сожгли  Колмогоры. Здесь, в  низовьях
широко  разлившейся  Двины,  по  островам   бродили  тучные  стада  скотины,
выгоняемой на все короткое северное  лето,  дорогая рыба семга  в нерест шла
стеной  против  течения,  вытесняя  воду  из берегов,  в  лобазах  и  лавках
громоздились  горы своего и привозного товара. Безопаснее был  северный путь
вдоль извилистых норвежских фьердов, где  мочно было и укрыться от бурь и от
свейских морских разбойников, много безопаснее людной Балтики, где шнеккеры,
коггты и дракары скандинавов вовсе  не давали безубыточного прохода торговым
кораблям иных стран.
     Здесь, на Двине, грабили полною мерой, вычищая амбары до дна.
     Московские  воеводы,  разоставив своих ратных, деловито набивали добром
насады, не  позволяя ни  разворачивать  поставы сукон, ни выбивать  днища из
бочек с иноземным  фряжским вином. Устюжане  брали и  то,  что пригодится  в
хозяйстве, всякий железный снаряд:  плуги, бороны, ножи, топоры, насадки для
лопат...  Вятчане  грабили  особенно  бестолково  и зряшно. Мукой,  балуясь,
посыпали дороги, пивом поливали замаранный кровью пол в воеводской избе.
     За грабежом, за наживой не заметили  подхода свежих новгородских ратей.
Обозленные  емецкие мужики,  ограбленные  заволочана, колмогорские корабелы,
боярские дружинники из дальних волостей, местные и новогородские, кто возмог
держать  оружие в руках,  совокупились в единую рать. Маститый,  в полуседой
бороде  Иван Федорович с братом Офоносом, решительным в походах и драках  на
Волховском великом мосту, Гаврила Кириллович, строгий  хозяин, подымавший  в
одиночку,  ежели  занадобилось, корабельный  якорь себе на плеча, и  молодой
задиристый Исак Андреич Борецкий возглавили ополчение.
     Московско-вятическая  рать уже  отошла, тяжко  ополонившись,  вверх  по
реке,  и  емчане  с  заволочанами  догнали  захватчиков  уже  под Моржом, на
острове, где  московиты  расположились  станом. Вот тут и  произошла главная
сеча, где  рубились, хватая друг друга за руки,  в рык,  в мат. Иван Федоров
бежал к своим вдоль  воды,  когда метко пущенная сулица ударила его в спину,
пробив кольчатую бронь. Он  еще  боролся  со  смертью, выставал на  карачки,
пробовал  подняться  на  задрожавших ногах, ощущая, как  с бульканьем  кровь
наполняет  легкие и душит его, еще думал  отчаянно,  как  вырвать  копье  из
спины, когда  чья-то  милосердная  сабля  мимоходом коснулась его обнаженной
шеи, и голова его запрокинулась назад, и больше он уже ничего не чувствовал,
пал  плашью  на подогнувшихся ногах, а кровь лилась, и в  тускнеющих  глазах
проходило тоже темнеющее, волнистое, сиреневое небо,  пока не погасли глаза,
и не остановилась память в холодеющем теле.
     Встречу  озверевшим  емчанам  бежали,  рвались,  ползли,   перевязанные
полоняники,  мужики  и  женки,   со  слезами  в  глазах,   молили  нежданных
спасителей: "Не убейте, родимые! Свои мы! Двиняне!"
     Бой шел уже у лодей. Оба  новгородских  боярина, развязанные,  отбитые,
тоже едва ли не со слезами на глазах, благодарили спасителей.  Бой сам собой
затихал,  московиты  готовились  дорого  продать  свою   жизнь.  Но  Гаврило
Кириллович, залитый кровью, в низко надвинутом шеломе,  печатая  шаг, прошел
вдоль строя, приказал:
     "Охолонь,  други!"  Выступившему  из рядов  московскому  воеводе  Глебу
Семеновичу, близко сойдясь, возвестил:
     - Выгружай товар из лодей! Самих не тронем!
     С великим князем доселе было  неуряжено и губить московского  боярина с
дружиной, затягивая войну, было вовсе ни к чему.
     Проводив  незваных  гостей,  недолго  стояли  на  костях. Посаднич  сын
Василий Юрьич, Самсон Иваныч, только-только избавленный из рук московитов, и
сам Гаврило Кириллович, совокупивши емчан и  заволочан (иная рать подошла на
помочь  и  сил  хватало),  пошли  в   сугон  за  отступающим  ворогом.  Шли,
непрестанно  догоняя, отбивая  груженные добром  насады, и  дошли  вплоть до
Устюга,  который и  взяли  приступом,  подвергнув  город  тому  же разгрому,
которому подверглись до того Емецкая волость и Борок. Вновь волочили поставы
сукон, одирали оклады с икон, озверев, резали скот.
     После и  Московский  великий  князь и Господин Новгород,  считали  этот
поход своею  удачей.  Только московский  грабеж настолько озлил двинян,  что
переход  Двины  под  руку  великого  князя  Московского  отложился на долгие
неопределенные годы.
     А после того стало и не до войны. В Новгороде через год начались мятежи
и резня, а на  Русь  надвинулся губительный  мор, отодвинувший  на время все
иные заботы и попечения.



     Мор  наползал с  севера,  захвативши  сперва  Новгород,  Ладогу,  Русу,
Порхов,  Псков,  Торжок,  Тверь  и  Дмитров.  Но  Иван Васильич, молодой сын
великого князя, подцепил заразу в Нижнем, видимо, от кого-то из тверских или
новогородских гостей, осматривая торг.
     Болезнь  летописец  описывал  так: "Сперва  ударит  словно рогатиною за
лопатку или противу сердца, на груди, в промежи крыл. Кровью учнут харкать и
огнем жжет, пот, дрожь. Железа является у кого на шее, у кого на стегне, под
пазухою,  или  под  скулою,  или  в  паху...  И,  полежавши,  соборовавшись,
умирают".
     Иван  почуял  ослабу еще в Нижнем. Молодую  жену он  отослал  загодя  в
Москву, и теперь об одном думал - как бы успеть достичь дома, как бы  успеть
на последний погляд! Да и надея была, зряшная, сумасшедшая надея -  вдруг не
то, вдруг иная какая хворь? Только бы доехать до дома! И с корабля в Коломне
сошел,  и на лошадь забрался сам, чуя разгорающееся жжение в груди и рвотные
позывы, и вырвало  кровью! И  все  же поехал  верхом,  перемогаясь, и  роняя
редкие  слезы: неужто не узрит, не  доскачет, не досягнет! Худо стало совсем
уже на полдороге к Москве. Скорого гонца услал вперед, но понял уже  - никто
не успеет!  Слугам  велел  беречись: "Заразный я!" Так  не хотелось умирать.
Боже мой! И она не узрит, не закроет глаза, не поцелует хотя в лоб охладелое
тело... Нет, и  ей нельзя! Подумал  так, и  постарался  скрепиться, и лежал,
крепко  смежив  глаза, пока припутный  священник, меняясь  в  лице  и дрожа,
соборовал князя.
     - Батюшке скажите! - проговорил и не кончил. Глаза, бирюзово-заголубев,
начали тускнеть.
     Мертвого Ивана привезли  на Москву, похоронили у Михаила Архангела "иде
же вси князи русстии лежат".
     О  том,  что чувствовал Василий  Дмитрич,  схоронивши  сына,  лучше  не
говорить. Он почернел, замолк, несколько дней не принимал пищи.
     Было это в июле. В ту же  пору явился на  Москву и  Данило Борисович из
Нижнего  Новгорода,  как   в  насмешку,  тогда,  когда   молодой  московский
нижегородский князь перестал существовать.
     Рать  с Двины возвращалась осенью. Мор пока обходил Москву стороной, но
все же приближаясь и приближаясь.
     "И толико  велик бысть мор, - писал  древний летописец, - яко  живые не
успеваху мертвых  погребати, ниже довольни  бываху здравии  болящим служити,
яко един  здравий десятерым  и  двадцатерым болящим  служаше, и на всех  тех
местах  умираху  толико  на  всяк  день, яко  не  успеваху  здравии  мертвых
погребати до захождения  солнечного, и многие села пусты бяху, и во градах и
в  посадех, и  едва  человек или детище  живо обреташеся: толико  серп пожал
человекы, аки класы, и быша дворы велицыи пусты, едва от многих един или два
остася, а инде едино детище..."
     К мору прибавились морозы, и люди умирали на дорогах и путях, замерзая,
и не похороненные, объеденные волками и лисами трупы заметал снег.



     Витовту как-то  само собой разумелось, что поставленный  им на киевскую
кафедру митрополит будет  послушным исполнителем его княжеской воли. Не учел
он,  однако, того,  что Григорий  Цамвлак был  учеником Киприана,  а Киприан
являлся  принципиальным  врагом  католичества.  В  прежние  времена, еще при
Ольгерде,  да  и  позже,  не виделось, не  чуялось,  что католики  потребуют
покончить с православием,  или, как они говорили, "схизмой", немедленно; и о
соглашениях,  вроде  недавнего  с  Витовтом,  когда православие объявлялось,
почитай, вне  закона,  тогда и  подозревать  не могли. Да  и вид у болгарина
Цамвлака  был  вовсе не  воинственный:  невысокого  роста, с мягким,  слегка
бесформенным добрым  лицом.  Казалось, из такого-то  иерарха лепи,  что тебе
любо! Но вот Цамвлак  мягко потребовал  вернуть митрополии отобранные  у нее
земли. Да и  о церковном имуществе,  золотых и серебряных служебных сосудах,
встала речь. Все  это терпел Витовт, понимая, что ежели он поставил Григория
митрополитом, то и должен его воспринимать всерьез, так и относиться к нему.
Но Цамвлак  на другой год  по поставлении преподнес ему такое,  чего  Витовт
иному бы и вовсе не спустил.
     Григорий  Цамвлак  был  прост  и  ясен,  и  для  него  основой  всякого
размышления была  истина,  как он ее понимал и как в нее  веровал. В этом он
был чем-то похож  на Яна  Гуса, наивно убежденного, что словами, логическими
доводами можно убедить людей и даже поколебать своих врагов.
     Он  отлично видел, что  Витовт во всех  своих затеях идет к неизбежному
крушению. Огромная, почти завоеванная Витовтом страна была православной.
     Загонять  ее  в  католичество,  заставлять  сотни  тысяч  людей  вкорне
изменить  свои  духовные взгляды, было заранее  нелепо. (Не забудем,  что на
дворе  был  пятнадцатый  век,  а  не  атеистический  двадцатый,  и  даже  не
девятнадцатый,  находились   люди,  готовые  за   свои  религиозные  взгляды
бестрепетно  отдать жизнь. Были  страстотерпцы, мученики; аскеты-пустынники,
способные годами жить в лесах, питаться  какими-то кореньями и корой,  вдали
от  людей,  но наедине с Богом.)  Цамвлак это  понимал, и  больше того, - он
совсем не понимал  Витовта. Не мог понять  этого  его упорного  стремления к
пропасти.
     Как-то они остались с великим князем Литовским с глазу на глаз.
     Цамвлак  был в своем обиходном подряснике и однорядке, не  отличимый от
своих епископов  и даже  игуменов монастырей, ежели бы не дорогая панагия на
груди.  Витовт же  весь облит  золотом и пурпуром, расфуфырен, как индейский
петух. Он даже и не постиг сразу прямой и простой вопрос святителя. Дальше в
летописях следует  один  текст, отличающийся  только начальными  словами.  В
Московском  летописном своде конца пятнадцатого века Григорий  Цамвлак будто
бы спросил Витовта: "Что ради ты, княже, в Лятской вере, а не в православной
вере христианской?" В Никоновском своде фраза звучала так:
     "Что ради ты, княже, в  Лятцком законе, а не в Греческом?" Для Григория
все было  ясно  и  душепонятно:  не может  страны  быть иной  веры, чем  его
подданные!
     Он смотрел  бестрепетным взором  в  лицо  Витовту  и  в  самом деле  не
понимал,  меж тем как литовский князь медленно  наливался  гневом, запоздало
подосадовав,  что  поставленный  им  митрополит  оказался   предателем  его,
Витовтова, дела.  Но  ведь  не будешь  монаху  толковать о  замках, рыцарях,
пышных  краковских  приемах,  о  не  оставляющей  его  надежде,  что  Ягайло
умрет-таки без наследников мужеского пола, и польский трон тогда  достанется
ему, Витовту! Он стоял, глядел и наливался молчаливым гневом.
     Наконец сжав кулак, - чего Цамвлак даже и не заметил! -  произнес глухо
булькающим голосом с дрожанием обвислых котиных щек и темным огнем в глазах:
"Ежели  хощеши не  токмо  меня единого видети в Греческом законе,  но и всех
людей моей Литовской земли, да идешь  в Рим и спорь с Папою и его мудрецами,
и аще их препреши, и мы все будем в Греческом законе  и обычае,  а аще ли не
препреши их,  я всех  людей Греческого  закона  в Литве  переведу в немецкий
закон. Богом клянусь!"
     Церковный собор  под  руководством  императора  Сигизмунда уже два года
заседал в  немецком городе Констанце на  пути  из Италии  в Германию. Туда и
послал  рассерженный Витовт своего митрополита  в  сопровождении  польских и
литовских  панов.   И  долго  потом,   оставшись  один,   кипел  и   сверкал
неистраченным гневом: "Православие! Православный Свидригайло уже девятый год
сидит в затворе, в Кременце, и  с Ягайлой вроде бы наладились отношения, и в
Орде... В Орде он рано или поздно, перехитрив Идигу, посадит своего хана!"
     А  владычный  возок Григория  Цамвлака  тарахтит  по дорогам Подолии. К
дороге медленно, но неуклонно придвигаются покрытые буковыми лесами горы.
     Возок  набит  разной  надобной  в  пути  утварью  и  снедью,  служки  и
священник,  взятые  с  собой,  преданно  взирают  на  своего  митрополита, а
Григорий вспоминает Киприана, и с горем понимает, что не владеет Киприановым
умением говорить с сильными  мира  сего. Впереди он ждет  какого-то  важного
разговора,  и  хоть не мнит  убедить  латинян в ложности  их отступлений  от
истинной вселенской  церкви  Божьей, но все-таки надеется, ждет, что хотя бы
честь восточной греческой церкви  ему удастся отстоять! Он заранее обложился
книгами, трудами  Златоуста  и великих  каппадокийцев, уложениями патриарших
постановлений,  решениями  семи  вселенских  соборов  от  тех  времен, когда
церковь  Божия  была еще едина, и освященное православие отнюдь не считалось
схизмой... Привалясь  к  стенке  возка,  поглядывая  изредка  из  окошка  на
скачущую  по сторонам свиту, он листает тяжелые фолианты, шепчет, запоминая,
глаголы великих и, глядя в пустоту, беззвучно шевелит губами.
     Цамвлак верил в здравый смысл, в силу убеждения, и еще не знал о судьбе
Яна Гуса.
     Леса, леса, разливы  рек,  там  и сям  проглянет  приземистый  польский
замок, крытые соломою избы, и снова леса  и  леса. Пышный Краков проминовали
как-то незаметно.  На границе немецких  земель поезд митрополита  литовского
задержали было. Но, узнав, что едут на Констанцский Собор, пропустили.
     Здесь, у подножия гор, виды менялись. Маленькие немецкие городки Баден,
Штауфен  лепились к горам.  Во Фрайбурге  замок  вообще был поднят  ввысь на
лесистый склон, а город,  со  своим темно-гнедым,  сплошь резным  и сквозным
собором,  с   острием  готической,  башни-колокольни  из  каменного  кружева
созижденной, с  высокими городскими башнями, ютился в  изножии гор, и чистые
воды горных источников попадали тут в корыта сукновален и лопасти мельниц.
     В  город  пришлось   заехать,  и  Григорий  Цамвлак,  впервые  узревший
"настоящую" готику, задирал  голову, озирал высокие своды, каменные  колонны
как бы  из пучков не правдоподобно тонких  круглящихся столбиков,  воздушные
аркатурные арки, поддерживающие снаружи каменный свод, низкое по сравнению с
собором  здание  ратуши  с  золоченой  кровлей  и  тянущиеся  ввысь  острыми
треугольниками  фронтонов  бюргерские дома,  тесно  смыкаясь друг  с другом,
выбегающие  на площадь.  Было  во  всем  этом  каменном  громозжении  что-то
твердое,  упрямое, и Григорий впервые  подумал  с тревогою  -  дадут ли  ему
вообще говорить на соборе так и то, что он собирался сказать?
     Поляки  и литвины, отпущенные  Витовтом в сопровождение  Цамвлаку, были
новообращенными  католиками, поэтому они совершенно спокойно, заходя в храм,
опускали пальцы в чашу со святой водой, причащались  католическими облатками
и во  все глаза разглядывали  новую  живопись  икон, где были изображены  не
столько  святые  мужи,   сколько   современные  немецкие  бюргеры.  И  порою
появлялось чувство, что  Витовт  сыграл  с  ним злую  шутку,  что  его везут
попросту на заклание, и не то что одолеть кого-то в богословских прениях, но
и высказать что-либо в защиту освященного православия ему не дадут.
     Начинались горы. Горы с бережеными лесами на них, могучие, мохнатые.
     Дорога  огустела  встречными и  попутными экипажами знати,  купеческими
возами и телегами крестьян. Чуялось, что по этим горным проходам непрестанно
идет  движение с  севера Европы  на  юг, из Германии  в солнечную Италию, от
густых  хвойных  и  лиственных  лесов  к  оливкам  и  винограду.  И  наконец
проблеснуло  неохватное глазом,  запертое  в  гористых,  сползшихся  к  нему
берегах, Боденское  озеро. И город  -  как все  города  Германии, с высокими
башнями  и  стеной, город,  сохранивший  имя свое еще от  римских  времен, -
Констанца.
     Рейн, изливаясь из  Боденского  озера,  весело звенел и  сверкал.  Ряды
мельниц теснились по его берегам, и вода вращала медленно крутящиеся водяные
колеса. И как только  миновали городские ворота, попали в густую толпу мирян
и  духовных,  приезжих  и  горожан,  в  обтягивающих  ноги  штанах-чулках  с
выпуклыми гульфиками, духовных в красно-белом одеянии и докторов наук в алых
пурпурэнах и  черных талерах с откидными рукавами,  в "шапах" с горностаевой
пелериною  и  капюшоном и в  темных "биретто"  - четырехугольных шапочках на
головах. С ними мешались  толстые немецкие бюргеры  в кугелях и  пурпурэнах,
горожане в простых робах,  или прифранченные, в широких и длинных упеляндах.
Попадалась итальянская и французская молодежь  в облекающих  ноги, вплоть до
паха, цветных  шоссак,  в шаперонах  - мягких  шапках  с твердым околышем, с
длинным,  спускающимся  до правого плеча  хвостом "кэ". На ногах  - и  слава
Богу, что улицы и площадь были вымощены  камнем  - у  многих были диковинные
пулэны -  мягкие  кожаные  выступки  с  длиннющими  загнутыми  носами.  Носы
заворачивались  вверх  и  скреплялись  с  отворотами   башмаков  серебряными
цепочками  с  маленьким  колокольчиком  на каждой  ноге.  Все  эти  западные
названия  одежд  Григорий Цамвлак, разумеется,  не знал.  И  еще много позже
выяснял, что такое "кабан" и в чем  отличие "каппуччо" от  "шаперона", кроме
того,  что первое  название, кажется, принадлежало  итальянцам.  Проходили в
сопровождении служанок  и слуг дамы в пышных платьях, в  вишневых,  палевых,
желто-золотых бархатах  и парче, с  гладкими убрусами на головах и волосами,
забранными в  полосатый,  шитый  золотом  мешочек,  или  наоборот, в рогатых
шапочках -  киках,  в кружеве и  лентах, лишь сверху прикрытых  свисающим по
сторонам  убрусом. Иные с волочащимся по  земле  хвостом  долгого платья или
накидки, с выдающимися, по моде, животами, словно  беременные,  прикрывающие
белым  убрусом  подбородок и шею.  Впрочем, женки еще не  так отличались  по
убранству от женок киевских, как мужики с этими, выставленными на обозрение,
обтянутыми чулками ногами, в длинных мягких туфлях, которые уж никак было бы
неможно  одеть  в  России  с  ее  пыльным летом и грязными весной  и  осенью
дорогами,  с  ее  снежными заносами и лютым  холодом студеных  зим. Здесь  и
меховая-то  одежа, как  приметил  Цамвлак,  больше  служила  для  красоты  и
выхвалы,  а не для сугрева, как на Руси.  Сверху - круглый плащ колоколом до
колен, а внизу - те же обтянутые чулками, словно голые, ноги.
     Латынь, на  которой  Цамвлак  изъяснялся с  известным трудом,  все-таки
помогла им  добраться  до  ратуши,  в  которой  совершались общие  заседания
Собора, и до каноника Ульриха Рихенталя, ведшего список приехавших на Собор.
Каноник поглядел на литвинов утомленным, мутным взором: литвины?
     Что-то подумал про себя: "Я вас включаю в немецкий  отдел! - заявил он.
-  Будете вместе с  поляками! Сейчас  вам  выдам грамоты на жилье и  снедное
довольствие".
     На  робкое  возражение  Григория,  что-де  он  -  православный,  Ульрих
Рихенталь только махнул  рукой: "Вы знаете, сколько народу прибыло на Собор?
Пятьдесят тысяч только постоянных  гостей и  сто пятьдесят приезжающих время
от времени! Это в городе,  где сорок  тысяч  коренных жителей! Чехи, поляки,
датчане,  шведы,  норвежцы, и вы,  литвины, вместе  с  поляками,  отнесены в
немецкий  отдел.  А  всего  отделов  или  "наций" -  пять:  кроме немецкого,
итальянский,   французский,   английский   и  испанский.  И  каждому  отделу
принадлежит  один  голос на Соборе, так что  вы будете  голосовать  вместе с
немцами..." Цамвлак вновь попытался было возразить.
     "Ничего не знаю! - отмахнулся каноник. - Решал  об этом  совет докторов
богословия. Все вопросы к мессеру д'Альи или Герсону!"
     Ведомо ли вам,  что на  Соборе - три патриарха - три! - двадцать девять
кардиналов, тридцать  три архиепископа, полтораста епископов,  сто аббатов и
около   трехсот  докторов!  Что   приехали  такие   светила   богословия   и
юриспруденции, как  д'Альи, Герсон, Франческо  Царабелла,  Джованни  Бронни,
Роберт  Галлан! Что присутствуют гуманисты:  Поджио, Леонардо Аретино и грек
Хрисолор! Что сам император Сигизмунд открывал Собор, и ныне вновь явился на
заседания! Что первый вопрос - защита веры от ереси causa fidei уже обсужден
и чех Ян Гус, проявивший  упорство в защите  Виклефианской ереси,  сожжен на
костре; что обсудили вопрос церковного единства, направленный против схизмы,
и ныне  все трое пап и  антипап  лишены  своих  престолов, что  Иоанн XXIII,
помысливший бежать, ныне сидит в камере на острове - вон там!
     И ждет решения  своей участи,  что Григорий  XII отрекся добровольно, а
Бенедикт  XIII  низложен  Собором  26 июля  1417 года,  и  ныне Папою  будет
утвержден Мартин V, и  с  этим гибельная  схизма в католической, единственно
истинной  церкви,  прекращена, и  теперь  остались некоторые  заключительные
реформы - causa reformationus. А  о вас, греческих схизматиках, речи не было
вообще,  и как ведомо  нам, все  великое княжество  Литовское ныне  и впредь
исповедует католическую  веру,  а по  соглашению с Византийским императором,
готовится объединение греческой и латинской церквей!"
     Все это Ульрих Рихенталь произнес в усталой запальчивости единым махом,
верно, столько наговорился за эти  два года  чисто пустопорожних споров, что
уже  не  имел ни  сил,  ни желания  что-то выдумывать,  ни  впадать в хитрые
риторические умолчания.
     Григорий Цамвлак после того, как узнал о казни  чешского магистра Гуса,
уже мало что слушал и воспринимал. Как во сне отправился пешком - возку было
не проехать сквозь толпы горожан и гостей - искать свое жилье.
     Как во сне слушал  обычную ругань и отнекивания, когда  в переполненном
городе пытался найти еще  какое-то помещение для приезжего, как им казалось,
неведомо отколь и  зачем греческого  иерарха. Наконец его засунули на третий
этаж бюргерского, под высокою кровлею, домика, полного народу, в комнатку со
скошенным,  проделанным   в  крутой  кровле,  окном,   рядом  с  несколькими
пражанами-чехами, а свиту  его и панов распихали по соседним домам. Впрочем,
с чехами болгарин Цамвлак скоро сговорился  и без  помощи латыни, и с трудом
понимая  и  повторяя  вновь  и  вновь незнакомые  речения,  выслушал, постиг
совершившую  на  их  глазах  трагедию,  про все  эти  попытки  магистра  Яна
выступить с критикою папства и против продажи индульгенций.
     Повестили  Цамвлаку и  о том,  что творилось в  Праге, когда  магистрат
распорядился сжечь трех молодых ремесленников, уничтоживших папскую буллу, и
ныне все считают мучениками  веры, о короле Венцеславе, который, удалив Гуса
из Праги, так и не нашел для себя достойной линии поведения. 4 мая 1415 года
Собор  осудил учение  Виклефа  с его  взглядами на  евхаристию, с признанием
предопределения,  мысль,  брошенная  еще  Августином Блаженным,  о том,  что
духовные и светские лица, обретающиеся в смертном грехе, недостойны владения
собственностью и могут (и  должны!) быть  лишены оной, что папства не было в
первые  три  века  христианства,  и  что,  следовательно,  церковь могла  бы
обойтись и без видимого главы...
     Сидели в такой же  тесной, с  одною наклоненной стеной,  комнатке, пили
пиво,  заедая  солеными сухариками, навалясь  на  стол,  размахивали руками,
божились, проклинали и каялись.
     Гуса обвиняли  облыжно,  приписывая  ему то, чего он и  не говорил. Как
всегда,  нашлись враги,  завистники, которым ученые доктора  наук  - д'Альи,
бывший  канцлер  Парижского университета,  кардинал  Забарелла  и  парижский
канцлер Герсон (сам  близкий к взглядам английского проповедника Виклефа!) -
с  удовольствием  дали  слово.  На   Гусе  отыгрывались,  отодвигая  суровую
обязанность сместить трех  старых пап  и  избрать  нового. Друзья  да  и сам
император  Сигизмунд требовали  от Гуса лишь внешнего отречения, но  чешский
проповедник уперся.  За Гуса  принялись в  начале  июня 1415  года. В  конце
концов его попросту стали обвинять, что он  два года назад не  поехал  в Рим
для выяснения  перед папским канклавом своих взглядов.  "Докажите, что  я не
прав  - отрекусь!" -  отвечал Гус  на  все уговоры и кардинала Забареллы,  и
самого  императора. В  конце концов, 6  июля на  XV  заседании  Собора Гуса,
обвинив в том, что он считает себя четвертою ипостасью Божества, приговорили
к сожжению  на  костре.  Даже на  костре,  перед  тем  как  зажечь  хворост,
имперский маршал предлагал ему отречься.
     - От каких же заблуждений  мне отречься, когда я никаких не признаю  за
собой? - отвечал Ян Гус,  уже приготовившись к смерти. - Призываю Господа  в
свидетели,  что  не  учил  и не  проповедовал  того, что  показали  на  меня
лжесвидетели, главной  целью  моей  проповеди и  всех  моих  сочинений  было
отвратить людей от греха. И в этой истине, которую я проповедовал согласно с
Евангелием Иисуса Христа  и  толкованием святых учителей, я сегодня радостно
хочу умереть!
     - Так вот!  - присовокупил  чех-каноник, ударив  по  столу кулаком. - И
теперь, когда наш Гус отдал жизнь, проявив  ту же волю, что древлии мученики
первых веков христианства, теперь позор  будет чешскому народу, ежели он  не
восстанет с оружием в руках!
     Григорий Цамвлак сидел, смежив очи, и представлял себе этот костер, эти
пламенные  слова, и думал: а  смог ли бы он поступить  так же? И не  находил
ответа. Быть может, при живом Гусе он бы и выступил в  его защиту, и дрался,
и был бы, как Иероним Пражский, сожжен вместе с учителем, но теперь?
     -  У  нас причащают под обоими видами всех, и попов и мирян! - высказал
он.
     - И мы хотим того же! -  тотчас подхватили  чехи. - Нам недостает токмо
учителя, проповедника, и некорыстных вождей, готовых положить жизнь за Чехию
и за веру!
     -  И  Сигизмунд,  и  Венцеслав  еще  пожалеют  о  том,  что сделали!  -
присовокупил доныне  молчавший каноник  собора  святого  Витта и  решительно
налил  всем пива  из оловянного  кувшина с  изображением  на ручке крылатого
ангела. - Помянем! - произнес, и все выпили, не чокаясь, молча и строго.
     На Григория, с его рассказом о Витовте, о посыле, о возможном диспуте с
католиками, накинулись с бранью и злым смехом:
     - Да тот же д'Альи и слова тебе не даст! А население,  толпа?  Какая-то
старушка  из местных, и та со своею вязанкой торопилась к костру  -  еретика
сожечь!  Ян  глянул,  уже  привязанный,  он  ведь  никого не проклял в  свой
последний час! - и говорит: "Sancta simplicitas! Святая простота!" Так-то!
     Да тебе, брат, слова не дадут сказать! Нет уж,  пожди лучше, когда сами
друг с другом передерутся!  Да и тогда нас, славян, вряд ли в покое оставят!
А  тут,  на  Соборе...  Ну, некоторые  налоги  да  пошлины  от Папы отберут,
коллегию создадут из кардиналов - все для укрепления своей власти!
     -  Так не  дадут  выступить? - вопросил  все  же  Григорий уже в  конце
вечера, подымаясь из-за стола.
     -  Поговори с д'Альи! -  глумливо  посоветовали ему. - А  того лучше, с
кардиналом  Забареллой или с  Герсоном  - как-никак, он -  создатель декрета
sacrosancta,  объявившего Собор  законным и  действующим  по  внушению  Духа
Святого! Он же и Иоанна XXIII низложил!
     Григорий воротился  к себе  задумчив и скорбен.  Уже из этого разговора
яснело,  что  приехал он, по существу, зря. Но  уж, добравшись до Констанцы,
заставил себя содеять все возможное, а потому на другой же день отправился к
Герсону.  Сей  богослов выслушал его  молча, время  от  времени  морщась  от
неуклюжей  латыни,  на которой изъяснялся Цамвлак. Вопросил, почто и  с  чем
послал его  на  Собор  великий  князь  Витовт, и опять  слушал, не прерывая,
изредка утвердительно склоняя голову. Герсон был сух,  горбонос и докторское
красное платье с черным бархатным тапером сидело на  нем подчеркнуто красиво
и опрятно. Он слегка постукивал по  столешнице длинными тонкими пальцами, на
одном  из  которых был крупный, в  золотой оправе,  темный  камень, названия
коему Григорий не знал, и то склонял взгляд, то поднимал его на потевшего от
смущения литовского митрополита, держась неприступно и сурово.
     - Насколько я понимаю, - произнес Герсон с отстоянием, дождав тишины, -
ваш  великий  князь пребывает  в  праведной католической вере, а вы, дорогой
собрат, пытаетесь внести раскол и  шатания в ряды нашего Собора, единая цель
которого - отмести  еретические  шатания и  внести  единство в ряды римского
духовенства. Первая задача causa fidei уже выполнена Собором,  сожжен еретик
Ян  Гус,  и  я  не  могу,  не имею  ни  права,  ни  даже  власти,  дать  вам
высказываться в защиту восточной схизмы.  Тем паче что вопрос  этот к вящему
торжеству  веры  уже   почти   решен  на   переговорах  Папы  с  императором
Константинопольским, уже намечен крестовый поход, который сокрушит  турок  и
приведет к вожделенному объединению церквей!
     Герсон приостановился,  устремив  на  Григория  Цамвлака  свой  строгий
бестрепетный взгляд.
     - Вы  опоздали, друг мой! - прибавил он  веско.  -  Опоздали не на  два
года, а на несколько веков! И  ваш великий князь паки и паки прав, не  желая
терпеть далее схизму в своих владениях!
     - Но Русь... - начал было Григорий.
     -  Это   какая   же  Русь?  Подчиненная   татарской  Орде?   И  она  не
сегодня-завтра  примет  истинную  католическую веру!  И все христиане  вновь
объединятся под знаком латинского креста!
     Григорий  поднялся.  Здесь явно  не стоило говорить о  каппадокийцах, о
тайне  пресуществления,  об опресноках,  индульгенциях,  власти пап, о  семи
вселенских соборах и тем паче о том, что единой вселенской церковью является
все-таки  древняя, православная. Здесь  не  просто  защищали  свое, но  свое
считали единственно возможным, и даже единственно существующим.
     Побывал Григорий и у других католических иерархов, не добравшись только
до императора Сигизмунда. Вечерами чехи всем синклитом утешали его, толкуя о
том,  что  истинные  события  начнутся  не  тут, а  инде,  и  отнюдь  не  по
рекомендациям латинских епископов. Они еще не проявились, не начались!
     И - как в  воду глядели!  Лютер  в  конце  столетия уже обдумывал  свои
вопросы  к католической церкви,  Англия  готовилась отпасть от Рима,  что  и
произошло тридцать лет  спустя.  А  в самой  Праге вскоре ратманов-католиков
выкинули из окон ратуши, и начались славные Гуситские войны. Куда проще было
разрешить чехам,  раз уж  так хотят, причащение  из  чаши, то есть под двумя
видами,  как на Руси, и  не жечь  Яна Гуса, ибо  духовную идею материальными
средствами не убьешь!
     Да,  Григорий  Цамвлак выдержал почти год  томительных  и пустопорожних
заседаний,  многажды  присутствовал на  пирах, где были и запеченные в тесте
окорока, и дичь, и  рыба разных морей, и даже  совсем уж непривычные русичам
крабы  и устрицы, и торты, покрытые золотом, и конфеты, и пироги, из которых
вылетали  живые  голуби, пил  дорогие  испанские, итальянские  и французские
вина,  ел  мурен, угрей  и еще  каких-то  рыб, напоминающих змей и  видом, и
скользкою  кожей,  только  что  без  панцирной  чешуи,  печеных  скворцов  и
павлинов,  украшенных перьями. Всего хватало  за столами,  снедь для которых
доставляли, выхвалы  ради, светские  и церковные князья... Все  было, и  все
подавляло  воображение,   и   во  всем  была  такая  полная  уверенность   в
непогрешимости  католицизма,  что бедный Григорий  и сам стал сомневаться  -
уцелеет ли освященное православие  под  этим торжествующим натиском Западной
Европы?
     -  Сто пятьдесят тысяч гостей!  -  ужасался он.  - Ну, а ежели эти  сто
пятьдесят, двести,  триста тысяч обрушатся  на  бедную Русь?  Неужели Витовт
прав, а они все, ревнители православия, устарели, изнемогли и не правы?
     Собор был закрыт 22 апреля 1418 года, а в сентябре,  многажды застревая
в пути, Григорий Цамвлак вернулся домой, по дороге побывав в Константинополе
и встретившись с патриархом. Святейший разом успокоил Григория:
     - Все, что они  отважатся и обещают  послать нам в помощь против  турок
или для  того,  чтобы захватить священный город Константина, - десять  тысяч
ратных! Турок с этими  силами  не остановить,  а  город,  и  захвативши,  не
удержать!  Ежели бы Витовт захотел  принять православие! И ты, сыне, служишь
не тому делу, которое угодно Господу. Спасение истинного  православия в том,
чтобы литовско-русская митрополия была бы по-прежнему единой!
     На другой год, в 1419-м, в Киеве начался  мор,  и зимою умер митрополит
Григорий  Цамвлак.  На  том и закончился  раскол  митрополии,  ибо  западные
епархии вновь отошли под юрисдикцию Фотия.
     Есть,  однако,  известия,  что   Цамвлак   не  умер,  а  тихо  ушел  на
влахо-молдавскую  епископию,  возможно  даже,  распространив  слух  о  своей
смерти. Могло быть  и  так!  Ибо  этот человек, не раз  проклинаемый Фотием,
верил упорно и беззаветно, и уж ежели готов бы был взойти на костер, то уйти
с митрополии ради восстановления единства восточно-православной церкви очень
даже мог.  Во  всяком случае, невдолге Витовту  пришлось  вновь  считаться с
Фотием, и даже  принимать его у себя  в Смоленске, а  задуманная  мгновенная
ликвидация православной  церкви вновь  отодвинулась в  туманное "далеко"  за
горные вершины войн и кровавых религиозных  споров, не  угасших и на  рубеже
XXI столетия.



     Да  и не до  религиозных споров было Витовту, ибо его беспокойный узник
Свидригайло  в  год отъезда Цамвлака  на Констанцский Собор  был  освобожден
острожским  князем Дашко  Федоровичем  и  бежал в  Угры,  то  есть следовало
начинать все сызнова, вызывать и принимать Свидригайлу,  ладить и заигрывать
с ним...
     Дашко послал наперед себя двоих из своих людей, Дмитрия и Илью, якобы в
службу Кондрату Прусу, воеводе Кременецкому.  На Святой неделе в ночь, когда
сам Дашко с пятью  сотнями ратных  отай  пришел под город,  Дмитрий с  Ильей
отворили  ему  ворота   и  опустили  подъемный   мост.  Крепость   мгновенно
наполнилась  ратными.  Воевода  Кондрат  (Конрад  фон Фалькенберг,  немецкий
перебежчик) был убит на переходах, пытаясь наладить  оборону. Королевские  и
литовские приставы, поставленные  стеречь Свидригайлу, ложились под саблями,
пощады не давали никому  из  них. Свидригайлу  "высекли  из желез",  то есть
разбили на нем кандалы. На походе, по своему навычаю, не угасшему в пленнике
за  девять лет заключения,  он угнал  полтораста коней  у  волынских бояр  и
мимоходом  взял  и  ограбил  город  Луческ.  Витовт почувствовал  тогда, что
зарвался и что ему надо, утесняя великих панов, несколько отступить.
     Поэтому  и  по  возвращения  Цамвлака  с  Констанцского Собора  не было
никаких  решительных  выводов  в  пользу католических  прелатов,  да  и  мор
начинался.
     На  Москве  тем  часом  творилась  привычная неподобь:  Данило  и  Иван
Борисовичи  бежали с Москвы, в Новгороде восстала  междоусобная брань, опять
начинались какие-то коловращения в Орде...  И рос  сын,  Василий.  И Василий
Дмитрич  начинал  медленно приходить в себя,  раздавленный давешнею  смертью
старшего сына Ивана.
     Жизнь  шла своими капризно-непонятными извивами, законы которых мудрецы
начинают вызнавать, когда уже все окончило, и настоящее стало прошлым.
     Волю Божию человеку понять не дано!



     Из  Двинского  похода  вятчане возвращались  победителями. Волокли, что
поценнее - дорогую округу, серебро, ковань, оружие, полон. Нахватанных баб и
девок продавали  в  Хлынове  низовским  купцам. Рекой лились  пиво и  брага,
пьяные станичники затевали короткие драки  и подчас, пустив кровушку, сидели
потом  в  обнимку,  доругивались и лобызались,  наливаясь  хмелем до  потери
разума. Власти не  было никакой.  Рассохин с Жадовским, сами пьяные, кое-как
переговаривали  с  посланцами князя Юрия.  Ту часть добычи,  что  полагалась
московитам, пришлось выделить безо спору, но только потому, что между пьяной
бражкой, заполнившей Хлынов, единственную  еще  боеспособную силу составляли
московиты. И  не в редкость было  видеть, как какой-нибудь ватажник с тупым,
бычьим упорством вывертывал из рук московских  сборщиков большое  серебряное
блюдо,  захваченное  в  боярском  дому  (и как  попало  оно,  это  блюдо,  в
толстощеких  амурах  и  прихотливом  чеканном  узоре  из  листьев  аканта  и
виноградных гроздей на Двину, в Колмогоры, - неведомо), цеплялся за него, от
ярости  белея  взглядом,  расшвыривая московскую мразь, и тут же валился,  в
усмерть упившийся, в лужу блевотины, и засыпал,  а слегка помятые московские
ратники,  переглянувшись  и  ткнув  ватажника  пару  раз  сапогами под  бок,
забирали блюдо и несли на воеводский двор, где всю нынешнюю добычу принимали
по  весу,  не как произведения искусства, а как весовое  серебро  и, приняв,
взвесив, свертывали серебряное чудо в твердую металлическую трубу и совали в
очередной  кожаный  кошель.  Князь  Юрий требовал строго, и  Глеб Семенович,
кряжистый,  плечистый,  с  толстой  шеей  и красным  невыразительным  лицом,
торопился исполнить  князев  наказ. Велено было брать только серебро и меха,
остальное обращая в звонкий металл. Юрий  замысливал возводить каменный храм
в Троицкой пустыни, и серебра требовалось немало.
     Полон  булгарским  гостям боярин  продавал сам.  Вертел  постанывающих,
многажды понасиленных баб так и сяк, орал: "Да ты погляди, какая жопа!
     Ноги какие, погляди!  И  зубы все целы!  Ты в Кафе за такую кралю целый
кошель кораблеников возьмешь!"
     - До Кафы, бачка, еще добратьце надоть! - тонким голосом, улыбаясь так,
что глаза почти прятались в хитрых щелках, вещал купец, и качал головою:
     - Ай, ай!
     -  Ну,  не хошь, другой  кто  возьмет! Еще пожалеешь!  -  Глеб  Семеныч
решительно бросал женку обратно, в толпу рабынь, отворачиваясь от покупщика.
     -  Ай,  ай,  бачка!  Нельзя  так! Скажи цену,  истинную цену  скажи!  -
возражал булгарин. Начинался торг.
     Бабы,  голодные,  немытые,  которым  уже  стало  все  равно,  лишь   бы
куда-нибудь, лишь к кому-нибудь,  лишь бы не стоять  на стыдном базаре,  где
тебе каждый задирает подол, и любой  пьяный ватажник может рубануть, отделяя
голову от  тела, просто  так,  потехи  и пьяной  удали ради!  В серо-голубых
глазах, светлых, промытых несказанной  красою северных небес - редкие слезы.
Что будет там, впереди? Бают, жара там и холод зимой, а еще есть южное море,
по которому приплывают гости  из  западных  земель. Пройдут  года,  у  колен
появятся,  цепляясь за шальвары,  черномазые  дети  иной орды,  иной  земли.
Станешь забывать  родную речь, станешь собирать  оливки и  виноград, и  лишь
накатит глухое отчаяние: так бы и  повесилась  на пороге чужого дома, где ты
для всех  - не человек, не женка даже, а рабыня, обязанная трудиться день за
днем, ночами принимая в постель  господина -  татарина ли, жирного  носатого
грека али мосластого фрязина, который, слезши  с тебя, через минуту забудет,
с  кем из  рабынь поимел дело...  Редко  какая русская рабыня найдет мужа  и
обеспеченный дом, где станет хозяйкой и госпожой.
     Анфал  сидел  дома,  почти  не  показываясь.  Все его устроение,  воля,
казацкий круг,  выборы атаманов и  прочее - все рухнуло,  обратилось  дымом,
марой, мечтой, какой и было до того, как Анфал попытался сплотить ватажников
в единое казачье войско. И трое лучших "ватаманов", опора Анфала на  Вятке -
Онфим  Лыко,  Гриша  Лях и Жирослав Лютич  -  легли  костьми в этом  походе.
Случай? Или чья-то злая воля?!
     Надобно  было  расспросить станичников,  которые  не просыхали вот  уже
второй  месяц,  расспросить того  низовского  купца  с  бегающими  глазками,
который знал, ведал! Как и  почему произошла та, давняя катастрофа  на Каме,
ведал, но не говорил.
     Жена подходила опрятно  уже не раз,  прошала, о чем тяжкая дума?  Сын -
подросший ражий  мужик, смотрел  преданно:  прикажи  отец, возьмет оружие  и
пойдет мстить  Анфаловы  обиды.  Как-то раз,  всмотревшись  в сыновьи черты,
Анфал  почувствовал  боль,  что-то  было  в лице  Нестора, какая-то  неясная
обреченность,  что отец, многажды видевший и смерть, и своих товарищей перед
смертью, вдруг глухо ужаснулся за него.
     Рекомого купца-булгарина в  конце концов  привели к Анфалу. Тот елозил,
скверновато хихикал, бросая косые взгляды по сторонам, вздумал отшучиваться,
и только, когда Анфал, почти за шиворот подняв, увел его в  верхнюю горницу,
запер дверь, и оборотясь, поглядел тяжело и мрачно, и тронул саблю на поясе,
а тот с  остановившимся взором следил,  не вылетит ли сабля  из  ножон, и не
покатится ли его  голова по полу горницы, тогда  лишь заговорил  он  прямо и
только  попросил, жалобно  глядя Анфалу в  глаза, не сказывать  о  нем и его
откровениях никому в Хлынове: "Мне тогда тотчас секир-башка!" Анфал пасмурно
качнул головою, утверждая.
     Оказалось, что торговый гость видел еще там, у себя, этого самого посла
Семена  Жадовского,  едущим  прямиком  к  хану, ну  и  все прочее  -  тотчас
начавшиеся  сборы  войска,  торопливые  сборы,  боялись  не успеть.  Так  не
торопятся в заказной поход, а лишь когда подступает нежданная беда ратная...
     - Так!  - сказал Анфал,  и протянул. - Та-а-а-к!  Не  врешь,  татарская
морда? - вопросил  грозно, взявши булгарина за плеча и  придвинув  к  своему
лицу. И по бегающему в глазах страху, по-собачьей истоме понял - не врет!
     - Ну,  ты  иди! Буду молчать! - произнес. Провожая, с отвращением сунул
соглядатаю связку  соболей. Не приходило доселе Анфалу платить  доносителям,
ни своим, ни иноземным. И уже проводив, повторил с отстоянием:
     "Та-а-а-а-ак!"
     Ночь не спал. Ворочался. Чуял, как за прошедшие годы отяжелело тело.
     Нет  уже той  игры  в  мускулах,  того  проворства  в сабельном  ударе.
Рассохин  ныне на коне, после Двинского  похода за  им свои ватажники толпой
ходят...
     Шевельнулось: не  трогать, смолчать. Но не смог переломить себя, вызвал
бывшего друга к серьезному разговору. Жене, отводя глаза, ворчливо наказал:
     -  Ежели что...  неровен  час... вси под  Богом ходим...  Несторка тебе
опора уже, да и Филька с Нечкой Локтевым... Те-то жалимые мужики... Ну ты!
     - возвысил голос. - Тотчас в рев! Коли что, баю, какая беда там...
     Знал, что надобно было бы до разговора с Рассохиным послать в Никулицын
рядок  к  Жирославу  Лютичу  с  Неврюем  и,  быть  может,  послал  бы, ежели
по-другому дело пошло. Но внутренняя темная ярость не  дала пождать  ни дня,
ни часу. Ведал не ведал Анфал, чем окончит трудный разговор?
     Может,  и  ведал!  На  Вятке редко  кто  доживал до  преклонных  лет, а
двинскому воеводе  уже переплеснуло на  шестой десяток. И  ведь  мог собрать
казачий круг, и на кругу объявить рассохинские вины. Да ить на кругу того не
выскажешь, что  промеж  четырех глаз  говорится, мог  и  уйти  от  ответа на
кругу-то Михайло Рассохин!
     Михайло явился,  как и  предполагал Анфал, не один,  а  с  холуями, что
после двинского  похода  носили его,  почитай,  на руках. И  Анфалу с трудом
удалось удалить их из горницы, и то, когда сам Рассохин мигнул молодцам:
     "Пождите, мол, тамо!"
     -  Сказывали  мне! - начал смело  и прямо. -  Гостя к  тебе приволокли,
булгарина! Все о том Камском походе забыть не можешь?
     - Не  могу, Рассохин! - угрюмо ответил  Анфал. - Садись!  Што стоять-то
передо мной?!  Погуторим хоша на последях! - И Михайло Рассохин, не выпуская
из рук рукояти сабли, присел-таки на краешек скамьи, глядя на Анфала желтым,
остановившимся кошачьим взглядом.
     -  Почто ты меня предал  тогда, Михайло, изъясни! Мы ить с тобою вместе
дрались на Двине, вместе  в полон  угодили. Сам ты с Герасимом Расстригою из
Нова Города  утек!  Что же, все  было ничевухою,  служил ты  прушанам и до и
после?
     - Не прушанам  служил  я, князю великому  на Москве! -  твердо отмолвил
Михайло, и глаза его сверкнули опасным огнем.
     -  И Алаяр-беку!  - домолвил  Анфал. - За  серебро  татарское продался,
собака, и ватажников погубил,  братию  свою смерти предал, за  них  же  тебе
ответ держать на Страшном суде! Казачьему кругу изменил, гад!
     - А  ты чего  хотел? - оскалив  зубы, шипя, произнес Рассохин. - Русь и
так была  пограблена Едигеем, а ты в  ту же  пору  Булгар и  Казань собрался
громить?
     - Да! - яростно  вскричал Анфал. - Да! И не было бы Орды, развалилась в
крохи говенные,  и  мои бы  молодцы из той камки  иноземной портянки крутили
себе, и откатилась  Орда, и отпала, как короста, и  Волга  стала  бы наконец
русской рекой!  И двинули бы наши молодцы  на "низ", на Кафу! И Крым стал бы
наш,  и  торговля  сурожская  пошла  бы  без  сбиров  и  даруг, без  поборов
татарских, как было при первых великих князьях киевских, и путь был  бы чист
от Ледовитого моря до Греческого и до Хвалынского!  Мало того похода, другой
бы собрал! Поверили ить в меня!  И сил хватало! И московит не возразил бы на
то,  победителей не судят,  сам ведашь! Вот  на  пути чего ты стал,  вот что
порушил, покорыстовавшись на иудины  сребреники! И Русь была  бы свободна, а
моим молодцам открылась дорога  в Сибирь, к тамошнему серебру  да мехам,  да
китайским товарам! Вятские бабы в китайских шелках ходили бы да в персидской
парче!
     - А мужики пили бы с утра до вечера! - скривясь, домолвил Рассохин. - А
Прокопьев поход позабыл? Ить до Хаджи-Тархана дошли,  все  города пограбили,
все земли разорили, а чем окончило? Подпоил их тамошний князек, да пьяных  и
вырезал всих! И  где те камки  да аксамиты, где то злато-серебро, где лалы и
яхонты  многоценные,  где  бирюза и ясписы, где  драгие шемширы, где сукна и
паволоки, и тафты? Где оружие аланское, седла бухарские, бирюзою украшенные,
колонтари, байданы, мисюрки,  дамасские сабли, где восточные девки раскосые,
где кони, верблюды где?  Где все то добро, что собрал и награбил Прокоп? Вас
на  то  токмо и хватает, чтобы пройти Волгу нежданным пожаром, залить кровью
вымола и  погибнуть потом! А платить кому опосле пришло? За тот же Прокопьев
поход? Великому князю Московскому! С разоренных земель, с пустых деревень, с
понасиленных женок да  с детей  малых,  у коих отцы костью легли на дорогах,
вьюгою заволочены, волками отпеты!
     - А  сказать, сесть за  стол, глаза в  глаза, как теперь, как  ныне все
сущее высказать не мог?
     -  А  ты бы меня послушал, Анфал?  А  ватажники взяли  бы в слух? Я  по
крайности, волжские насады спас от разгрома!
     - И все одно, ты  - предатель, Рассохин! Ты и  под Устюгом пытался меня
предать!
     - Под Устюгом предать тебя недорого стоило! Догнать  того мужичонку  да
стрелу ему в спину пустить, и сгибли бы вы все на Медвежьей горе!
     -  Пусть  так!  Но  ты  казачий  круг  порушил,  вольную  Вятку  подвел
московитам  в руки.  У  тебя тут уже не казачий круг, а московский  воевода,
холоп  князя Юрия, всем  заправляет!  Кончилась  воля,  кончилась  надея  на
мужицкое царство, Рассохин!
     - А вопросил ты,  Анфал,  станичников,  надобна им  али нет та воля, те
утеснения, что ты им предложил по первости? Такая жисть, чтобы и баба  одна,
и треть добычи в казну обчу, и порка на кругу за провинности да воровство...
Кому ты все это предлагал? Да они все, наши станичники, воры!
     Иной и не может без того, чтоб чего-либо не украсть, хошь у закадычного
дружка своего! А опосле, с тем  же дружком и  пропить вместях! Ведь  они это
твое устроение могут терпеть, коли враг у ворот, коли  вокруг  югра да лопь,
да самоядь, да вогуличи, а пуще  того - татары! А дай ты  им полную волю! И,
думашь,  других  кого не почнут утеснять? Как  бы не так! Воспомни  Новгород
Великий! Отбери у тамошних бояр, да цьто бояр, у холопов-сбоев, у шильников,
ухорезов, отбери лишний кус! Свое! И никаких!  Да  без княжнеской власти нам
не ужить, все и погинем, раздеремси тою порой! Плесков на Новый Город, Новый
Город на Ладогу, двиняне на Вятку! Вот тебе и вольная воля твоя!
     - Дак и что,  Михайло, думашь, на таких, как ты, на людях, что способны
друга своего  ворогам заложить, вырастет что доброе  на  Москвы?  Ну хорошо,
будете вы все в одну дуду дудеть, одну власть слушать, а какова та власть? А
ежели тот же Василий Дмитрич,  или хоть сын еговый, Софьей роженный, захочет
Русскую землю со всеми вами Литве подарить? И  цьто  тогда? Завтра,  скажет,
переходите  на  польскую мову да вместо зипунов кунтуши поодевайте литовски!
Да ето еще хорошо, а иным свободным людинам, смердам нашим, черному народу -
хлопами стать? Порка там да виселицы в кажном панском замке! В шляхту-то  не
кажный из вас, дураков, попадет! А и не будет того! Кто тебе, Рассохин, тебе
и Сеньке Жадовскому заможет обещать, что вы будете набольшими среди протчих?
Так же вон, пролезет кто проворый, набает  с три короба: мол, тот же Михайло
Рассохин  с отметником Анфалом дружбу вел, что его для ради опасу, сохватать
надобно да в железа, в яму! А в яме, Михайло, ты не сидел, и не ведашь, цьто
ето такое! На моем-то месте ты бы  трижды руки на  себя наложил, Рассохин! И
не будет тебе спокойной жизни, хоша и меня убьешь! Не будет!  Всю жисть тебе
бояться  да  думать  -  кто другорядный? Кто на тебя руку вздынет, как ты на
меня? Не завидую тебе, Рассохин, даже ежели и убьешь ты меня - не завидую!
     Рассохин  сидел мрачный,  слушал  Анфала,  не  перебивая. Потом  поднял
тяжелый обрекающий взгляд.
     - Ты об одном не помыслил, Анфал!  О  стране! Мы с тобою оба смертны, и
наши  грехи  на Страшном суде будут  разбирать! И  пусть  я предатель, пусть
ватажники  погинули из-за  меня! Но  без  вятших не стоять  земле, и  ты это
ведашь лучше меня! Сам ты - боярин и воевода двинский,  и какой-ни-то Вышата
али  Жирослав тебя не  заменит, а  заменит не  преже  того, как  сам  станет
боярином! И эта вот бражка, что уже  который  месяц колобродит  по  Хлынову.
Она,  што  ль,  заможет  мудрые  книги  писать,  храмы   и  города  строить,
прехитрость всякую иноземную  перенимать? На все то нужно научение  книжное,
то, что с детских,  отроческих лет дается людину  в вятшей семье! Согласен с
тобою, роскошей великих не надобно, быть может, да  ведь без роскоши и храмы
не  растут  и земля не полнится! Гляди! Твои-то  станичники  пока  всего  не
пропьют, не  утихнут, а князь  Юрий каменную церкву  на то же серебро мыслит
созидать! Чуешь разницу?!
     - А ежели...
     - А "ежели", то и погибнет земля! Тут ты прав, Анфал! Но до "ежели" еще
дожить  надобно!  Чаю, те,  что  во  главе земли,  не предадут врагу родовое
достояние свое!
     - Как Новгород?
     - Да, как Новгород! Токмо законы и власть надобно обча, на всю землю.
     Не то - не стоять Руси!
     - Верю  тебе, Рассохин, и не верю вовсе! В чем ты прав, в чем не прав -
решать будем на казачьем кругу! По  мне, дак коли не будет на низу, в черном
народе, своей воли, коли все учнут жить токмо по указу свыше -  беда придет,
и не  встанет, и не  шевельнется земля!  Смотреть будет  на  вятших своих, а
вятшие на набольшего, а тот... как  Василий твой, женку али наушника своего,
нового  Рассохина,  послушает,  и исчезнет земля!  Без  бою-драки-кроволития
исчезнет!
     Анфал тяжело встал. Встал, вернее, вскочил и Рассохин:
     - Не будет круга, Анфал! - твердо выговорил он.
     Две  сабли,  одна  враз,  вторая  -  помедлив,  вылезли  из  ножон. Два
человека, которые  могли много  лет тому назад стать друзьями, стояли, глядя
один другому в глаза и молча прощаясь с тем, что их когда-то съединяло.
     Длились  мгновения, пересыпались  незримые  песочные  часы,  из которых
вместе с песком уходила жизнь. Но вот  Рассохин сделал  неуловимое движение,
метнулся  к двери,  и  тотчас Анфал рванул вслед  -  но  не  успел.  Дверь с
треском,  срываясь  с  подпятников,  отлетела  посторонь.  Глухо  и  страшно
проскрежетало железо по железу. В дверь лезли с копьями, саблями, топорами в
руках рассохинские "лбы" с тупыми, бычьими мордами, с глазами убийц.
     Сабельный  переплеск  вновь  взвился и  повис в  сгустившемся  воздухе.
Анфал, сметя силы, отступал, опрокинув стол как преграду меж ним и убийцами.
Он  был без кольчатой рубахи,  и почуял промашку свою почти что  сразу.  Его
достали и раз, и другой,  и третий. Резня еще шла на равных - ибо набившиеся
в  горницу  убийцы попросту мешали  друг другу, но  тут на  крутой  лестнице
восстал  вопль, рухнуло  с треском  вниз  чье-то  тело, и  Анфал  с падающим
сердцем узнал  голос сына: Нестор  ворвался  в  горницу. Яростный,  бледный,
кажется,  уже раненный, едва не зарубил Рассохина,  отпрыгнувшего в сторону,
вонзил  короткий  охотничий меч по рукоять  в чье-то  могутное  тело, и  тот
по-кабаньи хрюкнул, оседая, и тотчас несколько  сабель и топоров  обрушились
на Нестора. "А-а-а-а-а! Несте-е-е-е-е-ра!" - страшно закричал  Анфал (не  на
помочь  отцу, на  улицу  надо было бежать, созывать помогу!) и ринул вперед,
рубя крест-накрест с дикою проснувшейся силой, и уже над  телом сына стоючи,
почуял,  как чье-то холодное  лезвие (то  был Рассохин)  вошло ему  в бок и,
пронзив  грудь,  достало  сердце. Анфал еще  раз взмахнул  саблей,  еще  раз
рубанул  и  пал  плашью, раскинутыми руками прикрывая труп Нестора... Убийцы
расступились, потрясенные.  Трое  зарубленных валялись по сторонам, один,  с
отрубленною рукою,  медленно  оплывал  по  стене,  бледнея и теряя сознание.
Хлещущая из отрубленной у самого плеча руки  кровь заливала горницу. На него
никто не обращал внимания. Ватажники вдруг ужаснулись тому,  что  совершили.
Даже  в их  неразвитых,  замутненных  хмелем головах начинала поворачиваться
злая мысль: чего же  они сотворили? Это же Анфал, Анфал Никитин!  И кто-то в
изодранном малахае медленно потянул шапку с головы.
     Весть  о  смерти  Анфала, вернее,  об  убийстве  новгородским  беглецом
Рассохиным  Анфала вместе  с сыном  Нестором скоро  дошла до Нового Города и
была  занесена  в  летописи.  Редкий  случай,  когда  величие  личности,  не
облаченной ни княжеским, ни каким иным знатным именем, признают даже враги!
     Но кто отметил, кто заметил хотя, неизбывное горе маленькой, совершенно
седой  старушки.  Которая  обмывала и укладывала  в домовины того и другого,
долго  плакала  на погосте, уже  схоронив мужа и сына,  и невестимо  исчезла
потом, ушла с дорожным посохом и торбою.  Куда? Мы не ведаем. По Руси  гулял
мор,  и множество заболевших да попросту  замерзших  на  путях странников  и
странниц  (зима  та  была зело студеной)  оставалось на  дорогах, объеденные
зверьем и расклеванные птицами... Мир безвестному праху ее!



     То,  что  Великую  Орду, от стен  Китая до Днепра,  уже  не собрать, не
бросить на врага сотни тысяч копыт знаменитой степной конницы, что бы там ни
говорили огланы и беки, старый Идигу понимал слишком хорошо.
     Да,  он  одолел Джелаль  эд-Дина,  изгнал из  Сарая  Кепека,  уничтожил
Иерем-Фердена,  посаженных  Витовтом. Но  теперь подымается новый ставленник
литвина Кадыр-Берды, и подымается  отсюда, из  Крыма, многажды завоеванного,
но так  и не покоренного до конца.  И опять  в движение  приходит вся  Орда,
вплоть до Тюмени, опять льется кровь, ненужная кровь!
     Когда-то  здесь,  в  Крыму,  он,  Идигу,  брал  штурмом  древние  стены
Херсонеса. Было это  почти двадцать лет назад. И помнил  доселе, как плясало
над  крышами яркое, ярое пламя, восставал  ор и плач  жителей, выбегающих из
своих, объятых пожаром, жилищ... Фряги вовремя заплатили ему отступное, но и
без того губить Кафу, разоряя торговлю этого приморского города,  не стоило.
Города,  сперва  поднявшего,  а  затем  предавшего  Мамая,   уцелевшего  при
Тохтамыше,  поддержавшего  Джелаль  эд-Дина  против   него,  Идигу!  Как  он
ненавидел их;  этих хитрых фрягов! Но где он  будет иначе обращать в звонкий
металл, в шелка, украшения  и оружие плоды грабежа и собранных  даней: кожи,
скот, восточные ткани, рыбью икру и рабов!
     Он  шагом  ехал  вдоль  берега  по  мощенной каменными плитами  дороге,
поглядывая на  лежащую в отдалении Генуэзскую крепость, башни  и  черепичную
коросту  крыш. Синее  море  плескалось вдали, и  с  чадом  человечьих  жилищ
мешался чистый  и  влажный  запах  морской стихии.  И  виделись в  отдалении
уходящие в туманное марево корабли.
     По дороге гнали толпы связанных кожаными арканами аланских и черкасских
рабов и  рабынь.  Чумазые дети  испуганно бежали  рядом, цепляясь за  подолы
матерей.  Какая-то  старуха из  полона, в черном одеянии,  выбежав  из толпы
пленных,  стала  неразборчиво  выкрикивать  горские  проклятия,  обратясь  в
сторону Едигея. Видимо, признала в конном старике главного начальника. Идигу
глянул на нее молча, махнул  рукой, и  тотчас ближайший воин, вытянув саблю,
рубанул скоса так, что голова и рука старухи отвалились, съехали на землю, а
тулово, лишенное головы, рухнуло в пыль.
     Прочие продолжали бежать мимо, пугливо взглядывая  на  труп. Он даже не
будет брать  за них выкуп,  а всех попродаст кафинцам! Нужны  брони,  сабли,
арбалеты фряжской работы,  надобно серебро, но прежде всего оружие. Идигу не
собирался отдавать Крым ни Кадыр-Берды, ни Витовту. Когда-то Джелаль эд-Дин,
которого безуспешно искали на Руси, сделав нежданный набег на Сарай, скрылся
у Витовта. С тех пор, через год-два, Витовт упорно возводит на престол  Орды
своих ханов, а Идигу  свергает их, ставя своих. И уже нет ни времени, ни сил
руководить всею Ордой.
     Не надо было свергать Булат-Салтана - запоздало подумал он.  Все равно!
Осильнев, Булат-Салтан сам бы зарезал его, Едигея! Такова жизнь!
     Змеился дым  костров  и, ежели прикрыть  вежды, можно было  представить
себе ту,  давнюю,  осаду  греческого  Херсонеса, города, которого  уже  нету
теперь.  Как  врывались  в  улицы, и  запаленные  кони  пили  из  священных,
облицованных  камнем,  водоемов.  Идигу  тогда,  минуя  пожарища,  выехал  к
побережью и  остановился на  высоком каменистом  урезе  берега, на краю  уже
полуобрушенной, подымающейся от  самой воды древней городской  стены.  Воины
разбивали греческие  каменные амбары, волочили добро. Идигу шагом ехал вдоль
берега, где  морской  ветер отдувал дым и горечь пожарищ и можно было дышать
полною грудью. Он знал, не раз бывавши  в Крыму, всю эту изломанную, изрытую
морем  гряду  гор от  Чембало до самой Кафы.  Конечно, ему и тогда и  теперь
неведомо  было,  что  означают  мраморные  столбы  и   ступени  разрушенного
греческого  форума,  застроенные  христианскими  храмами.  Столбы, продольно
прорезанные   каменными  бороздками   -  каннелюрами.  Его   не  трогали  ни
выщербленные  мозаики,  ни полукруглые  купола христианских церквей,  ни эти
портики и  колоннады -  неведомая, древняя,  довизантийская,  дохристианская
даже,  старина  Херсонеса  Таврического.  Он  и  не  подозревал, что  походя
уничтожил город, просуществовавший почти две тысячи  лет  и переживший смену
великих цивилизаций: древнегреческой, скифской, византийской и римской.
     Носатые греки и  гречанки в их развевающихся  хламидах не казались  ему
посланцами  далекого  прошлого, а лишь крикливою городскою толпой одного  из
многих   взятых  его   воинами   городов.  Голубовато-белые   колоннады   из
проконесского  мрамора,  остатки  базилик  и языческих храмов  оставляли его
равнодушным.
     Идигу был стар. Умные глаза на его плосковатом лице в сетке морщин и со
старческими мешками подглазий бесстрастно смотрели на погромы чужих городов.
Конь нюхал  запах гари  и  тихо ржал, скребя копытом камень древней мостовой
Херсонеса.  Внизу плескалось,  облизывая камни, буйное  море.  Море  съедало
берег,  и когда-нибудь -  о, очень нескоро еще! -  весь  этот погубленный им
город будет источен водой и исчезнет с лица земли. А похожие на космы темных
волос водоросли и раковины, застрявшие меж камнями, будут жить, цепляясь  за
обрушенные колонны, за куски капителий, украшенных причудливою резьбой.
     - Все проходит! - думал Идигу, трогая коня. - Все проходит!
     Воспомня Херсонес, подумал, что фрягов надобно обложить новым налогом и
заставить привозить доброе оружие, а не эту дрянь, годную лишь для  выхвалы,
что они постоянно подсовывают его воинам, пользуясь их простотой!
     Ему  вновь захотелось,  как некогда  Херсонес,  взять  и разорить Кафу.
Нельзя!
     Он потеряет больше, чем приобретет. Тем паче через Кафу идет вся  южная
торговля далекой Московии.
     Когда-то на Ворскле он в прах разгромил Витовта. Интересно, сумел бы он
это повторить теперь, когда за  его спиною лишь один, и то мятежный, Крым, а
в Орде, после гибели Дервиш-хана, вновь наступило безвременье?
     Здешняя столица его, Старый Крым,  основанная Мамаем, даже не  обнесена
стенами.  Нет!  С Витовтом нынче нельзя, неможно  воевать! -  решил  он, уже
спешиваясь  перед своим  дворцом, которого не  любил.  Давил  камень стен, в
переходах  чудились прячущиеся убийцы. Больше  времени проводил в  саду, где
была расставлена для него белая юрта, или перед нею, сидя или лежа на ковре.
Сюда  приводили ему  наложниц  и  зурначей,  когда  одолевала  тоска,  здесь
расстилали  дастархан, здесь он  принимал  жену и сына,  и  послов  из чужих
земель.  Здесь  терпеливо выслушивал хитрых фрягов, расстилающихся перед ним
на брюхе  и каждогодно возводящих в Кафе и  Солдайе все новые  боевые  башни
против возможной татарской грозы.
     Витовт,  конечно, может в поддержку Кадыр-Берды пойти  походом на него,
Едигея. Но захочет ли  он? Витовту  надобно предложить вечный  мир.  В конце
концов, они оба устали, а судьба Руси уже давно не зависит от Идигу!
     Быть  может, так и  родилось это  знаменитое,  сохранившееся  в древних
хартиях, послание великого  полководца своему великому литовскому сопернику,
с которым странно сроднила их пролитая кровь.
     - Князь светлый! В трудах и подвигах славы застигла  нас с тобою унылая
старость. Посвятим миру остаток наших дней! Пролитая кровь давно всосалась в
землю, слова злобы и обид  унесены ветром, пламя войны выжгло горечь в наших
сердцах, а  годы погасили пламя. Пусть же водами мира  зальет  пожары  наших
будущих войн!
     Идигу открывает глаза, смотрит вдаль. Медлит.  Писец с каламом в  руках
преданно глядит в глаза своему государю.
     - Достаточно! -  говорит, помедлив,  Идигу.  - Отошли  это  моему брату
Витовту!
     Литвин должен понять его правильно.  В конце концов, у Витовта  хватает
дел на Западе, а Крым ему не завоевать все равно.
     Идигу  сидит  на ковре, не  открывая  глаз.  Совсем  недалеко  от  него
греческая Феодосия, а ныне  фряжская  Кафа. Века и века степные  завоеватели
приходили в Крым, веками приплывали сюда, гнездясь в скалах обережья, народы
Запада.  Пришельцы:  эллины,  ромеи,  римляне,  фряги -  воздвигали каменные
твердыни, торговали вином, керамикой, тканями и оружием западных стран, сами
растили  виноград,  давили вино. Кочевники: киммерийцы,  тавры, скифы, готы,
авары, гунны,  сарматы,  кипчаки, ордынцы, наконец -  продавали  им  шкуры и
скот,  меха и  рабов,  пшеницу  и полотно, товары  восточных земель и земель
полуночных - рыбий зуб, серебро и мед, подчас разоряя местные города.
     От  Старого Крыма до Кафы на добром коне не в труд доскакать за час, но
истинное расстояние меж ними, как между мирами разных планет - в вечность.
     Понимают ли они  там, на своем Западе, что  все проходит, что все  мы в
руках судьбы, что  этот  мир  временен и  непрочен?  Понимают  ли, что  есть
одиночество, старость  и  тишина?  Что все неизбежно исчезнет! Умер  великий
Тамерлан, и держава его тотчас рассыпалась в прах. Умер Александр Двурогий и
что сохранилось  после него,  кроме  затухающих преданий? Умрет и он, Идигу,
что оставит после себя?
     Прах столетий покрывает развалины  древних городов и по черепам мертвых
не   угадать,  не   отличить  героя  от  труса.  Жизнь  -  бесконечная  цепь
превращений, в конце  которых  - небытие. Уходят любовь и молодость,  и даже
бурный бег коня уже не так веселит, как когда-то, в прежние, молодые годы.
     Чего  достиг  он, старый  барс  Идигу, схоронивший  уже  большую  часть
сверстников своих?
     Теплый  ветер с запахами моря, пыли и  цветущей  акации обвевает старое
лицо. Вечером рядом с ним ляжет молодая трепетная рабыня, которая ему уже не
нужна, и будет  ждать  ласк от повелителя. Что остается ему на закате жизни?
Власть!  Что  останется  от  него  после  смерти?  Персть! Кто  более  прав:
православные  греческие попы, призывающие к  воскресению на  Страшном  суде,
мусульманские  муфтии  и улемы,  или  далекие буддистские  ламы,  верящие  в
многократное переселение душ? Кто истинен перед Богом? Он, Идигу, не знал.
     И доселе не задумывал о том.  Покуда держал в  руках Орду, покуда менял
ханов, пока был господином судьбы!
     Теперь  он уже не  господин, и жаждет тишины и покоя.  Прохладный ветер
шел с моря, и хотелось так и сидеть, не открывая глаз.



     Спустя год Идигу  был убит в  Крыму,  в борьбе с новым искателем власти
над Ордою, Кадыр-Берды, который  в свою очередь погиб  на Яике.  По  неясным
известиям хроник, погиб еще ранее Едигея.



     На  Москве беспрерывно звонят  погребальные  колокола.  Мор  наконец-то
достиг столицы. Мор - по-видимому, бубонная чума, - бушует по всей земле, от
Старой Ладоги и до Киева.
     Княжеская семья после смерти Ивана удалилась на Воробьевы горы.
     Здесь, в продуваемых  ветром могучих борах,  зараза  не держится. Софья
боится всего, даже обычного привоза продуктов со стороны. Хлеб сами и пекут,
размалывая муку из запасов, холопки на ручных мельницах. Рыбу, привезенную с
Волги, - клейменных осетров,  стерлядь,  вяленую воблу и соленых судаков сто
раз проверяют, прежде  чем пустить в дело. Говорят, болезнь переносят крысы,
и по этому случаю держат целые легионы  кошек, даже и трех песцов привезли с
Белого  моря, с Терского берега. Песцы  давят крыс еще лучше кошек, а каждая
убитая крыса тотчас сжигается. Кто-то сказал, что и блохи  переносят чуму, и
тотчас объявляется целый крестовый поход  на блох... И все одно, то того, то
иного из  слуг, особо побывавших в городе, уносят в жару и в блевотине, дабы
через день-два схоронить обкуренный серою труп.
     Несмотря   ни  на  что,  продолжаются   государственные  дела.  Василий
регулярно выезжает в вымирающую Москву, рассылаются грамоты, скачут послы по
дорогам.
     Прошлою   зимой   Василий   отдал   дочь   Василису   за   суздальского
нижегородского  князя Александра Иваныча Брюхатого. Александра  унес  мор. И
теперь  руку  вдовы просит  другой  суздальский  князь  Александр  Данилович
Взметень. Согласна  ли Василиса? По всем прочим доводам это был  бы выгодный
брак, окончательно завершающий бесконечную суздальскую вражду, тем  паче что
сын  Данилы  Борисовича  наконец-то  отрекается  от Нижнего,  удовлетворяясь
данным ему  уделом.  Похоже,  суздальско-нижегородских  князей  Василий-таки
"додавил".  Уже  в двух духовных грамотах  Василий твердо  оставлял Нижний и
Муром своим сыновьям, сперва Ивану, а после его смерти - Василию.
     Готовится еще одна свадьба, последней дочери Василия - Марии с боярином
Юрием Патрикеевичем.
     Анна Палеолог, по слухам, умерла в Цареграде, не оставив детей.
     Анастасия сидит в Киеве - выживет ли она?  Василиса  - в Суздале.  Так,
хотя бы Маша останется  тут,  на Москве, недалеко от  дома, на  родительский
погляд!
     Гораздо хуже получилось с  братьями. Чуть он попробовал "подписать" под
малолетнего  Василия  младшего  брата  своего  - Константина,  тот отказался
наотрез.  Василий  тоже вскипел, приказал похватать братних бояр, отобрать у
него  волости, выделенные  в  свое время  из уделов  братьев,  все  села,  и
Константин - яко благ, яко  наг  - уехал в Новгород Великий, где его  тотчас
взяли принятым князем-воеводой.  Об этом и  думал сейчас  Василий,  сумрачно
проезжая по  непривычно тихим московским  улицам  под томительно-непрерывный
колокольный звон.
     Мор  в  городе  вновь усилился  к  августу.  От  князя с  его  дружиной
шарахались, по углам шептались о нечестии. В апреле была буря с вихрем.
     Раннее таянье снегов  вызвало  потоп. Тряслась земля. Необычайные грозы
бродили над Русью, в иных  церквах от громовых ударов погорели иконы. И мало
было радости,  что у Витовта в Литве творилось то же самое, что потому-то не
выступали  рати, не неслись комонные  кмети, не  стонала  земля под копытами
оружных дружин.
     Василий  с  отвращением  придержал  коня.  Из  углового  терема  монахи
выносили  на  носилках плохо закрытые,  или не закрытые  вовсе, тела  целого
погибшего семейства, женок и мужиков, в  присохшей  кровавой жиже, синенькие
трупики детей.
     Стремянный вполголоса посоветовал сменить путь, объехавши стороной:
     Василий только  молча отмотнул головой. Это был его народ,  его люди, и
он  должен  был досмотреть трагедию этого дома до  конца. Быть  может, нужен
пожар, пламя, что  уничтожит всю его, полную заразы и страшных ядовитых крыс
столицу? В ину  пору город  горит  безо  всяких причин, но поджечь  сам свой
вымирающий город он тоже не мог, только сказал негромко и властно, когда все
уже,  по  существу,  кончилось,  и трупы  в мешках  уносили  к  скудельнице,
поставленной за Неглинкой. "Лопоть болящих сжечь! И дом окурить серой!" - не
очень  веря сам, что названные средства помогут  остановить страшную смерть.
Над городом тек  ядовитый дым  костров и непрекращающийся  похоронный  звон.
Смерть продолжала собирать свою жатву.
     Василий бледно поглядел  вверх,  в немые далекие  небеса,  и подумал  с
кривою усмешкой о близкой свадьбе дочери с Юрием Патрикеевичем.  Кто победит
в  этом  длящемся  соревновании за души литвинов, не отступивших доднесь  от
православия - он или Витовт? Пока побеждал Витовт!



     Василий Услюмов  и Кевсарья-Агаша заболели  в  единый час. Татарчонок -
Збыслав, крестильным именем  Филимон  (Агаша  называла сына  и  еще третьим,
татарским, именем - Бурек, но только в отсутствие мужа, которого и уважала и
боялась немножко) Отрок, которому скоро уже должно было пойти на двенадцатый
год, но малорослый, тоненький,  как тростинка, и пугливый,  сторонившийся до
сих  пор  лихих  московских мальчишеских забав,  явился  нежданно  пред  очи
московской родни, верхом, на неоседланном отцовском коне (коней чувствовал и
понимал  удивительно, сказывалась родовая кровь!).  Иван услышал стук плетью
по  доскам и выйдя, заметил шапчонку  племяша  под верхней тетивою  воротней
кровли. Тотчас, почему-то, подумалось о нехорошем.
     Збыслав-Бурек,  заехавши во двор и не слезая с коня, повестил, что батя
с маткой слегли и бредят, а он  уже второй день ничего не ел и даже не топил
печь, и не ведает, что вершить, и что мама велела повестить родне, но с коня
не слезать - "не то и они заболеют".
     - Так! - сказал Иван, уперев руки в боки, и повторил с растяжкою:
     - Т-а-а-а-к.
     Любава, уже схоронившая своего мужика, решительно вышла на крыльцо.
     Выслушала, сведя брови. "Слезай! - повелела. - Ел ли когда?"
     - Неаа... - протянул "татарчонок".
     - То и видно! Тощой! Глаза б не глядели! И во вшах, поди!
     -  Агашка!  Баню   топи!  -  прикрикнула-приказала.  На  Ивана  глянула
сумрачно, и в сенях уже высказала сурово и горько:
     - Крыса укусит, да чего укусит,  кусок  хлеба объест,  вот те  и конец!
Бают,  и  одной блохи  довольно,  заразной!  А  тут - родная  душа,  племяш,
как-никак! От судьбы, брат, николи не уйдешь! Мы с тобою пожили хотя! Их-то,
молодых, жалко!
     У Любавы днями сгорел  младший сын, двадцатичетырехлетний парень, кровь
с  молоком,  от  которого,  казалось  бы,  всякая  зараза  должна  отскочить
посторонь.  Старший сын сидел на  поместье.  А младшему, сестра послала, еще
прежде  того, грамотку "Сиди,  мол,  не  приезжай  на  Москву, ни на  погляд
родительский!"  А  брату  повестила  ворчливо:  "В  батьку  пошел!  Такой же
скопидом! Не приедет и сам, дак повестила, чтоб не мучался, лишней-то докуки
не брал в ум. Не нашей с тобою породы!"
     Всю одежонку "татарчонка", не разбираючи, Любава сожгала там же в бане,
в каменке. Достала, привсплакнув, рубаху и порты умершего сына, то, что было
новое, ненадеванное еще, и хранилось в скрыне. Велела  и волосы "татарчонку"
остричь покороче  овечьими  ножницами, и,  трижды прокалив  в стенном пару с
квасом,  наконец едва живого и непривычно для себя самого легкого, переодев,
отправила  в клеть на  сеновал,  туда же притащив и  горшок гречневой каши с
ломтем хлеба и шматом холодной вареной  телятины. Налила и квасу  в  кувшин.
"Ешь и пей, и сиди, не вылезая! По нужде захочешь, дак, вон туда, в ту ямку,
за стеной. Опосле золой засыпем и зароем. И боле - никуда! Внял?! И сиди, не
вылезай!"
     К  Василию,  в  Кремник,  отправились верхами. Теперь по  Москве,  ради
болящих-умирающих, было опасно и пешком-то ходить!
     Агаша металась  в жару, никого не узнавая. Василий  перемогался, только
по судорогам лица видно было, как ему иногда остановит плохо.
     - С купчишкой волжским погуторили! - выдохнул Василий обреченно-зло.
     - Тот все кашлял, собака,  а я и в ум не взял! - помолчал, скривился от
боли - тут бы надо все сожечь, после нас... Агашу жаль, и не пожила баба.
     Я-то  старый  волк,  уже  всего навидалси!  Тебе спасибо,  Иван, што не
побоялси. Я думал тово, прости уж, што и ребенка отгоните от ворот.
     - В бане выпарили, спит! - нарочито грубым голосом сказала Любава.
     Она только что отошла от ложа Агаши в соседней горнице.
     - Как она? - скосил глаз Василий.
     - Кончается! - отмолвила  Любава, поджимая губы.  Василий закрыл глаза,
одинокая слеза скатилась по щеке, запутавшись в  седой бороде.  Потом трудно
пошевелился. Иван склонился было к нему,  но  Василий,  сцепив  зубы, потряс
головой, отрицая:
     - Не подходи! Лишней смерти  не  кличь! -  спустил  медленно тощие,  за
два-три дня болезни страшно исхудавшие ноги на пол, сел, утвердился на ложе,
потом решительно взмахнул рукой:
     - Отойдите, мол! -  И только лишь брат  с  сестрою  прянули  посторонь,
Василия  обильно  стошнило пенистою,  кровавой, дурно пахнущею мокротой.  Он
поднял обреченные глаза,  еще раз слабо махнул рукой - мол, прочь,  прочь! И
пополз, полез,  поцарапался на четвереньках  за дощатую заборку,  где лежала
Агаша.
     Иван с  Любавой,  не  в силах пошевелить ни рукой, ни  ногой,  с ужасом
наблюдали  это  упорное,  какое-то  рачье  перемещение  полутрупа.  У  двери
Василий, вцарапавшись пальцами,  по  косяку  встал на дрожащих  голых ногах,
шагнул раз, другой и плашью пал на пол. Иван, закусив  губу, едва не кинулся
его поднимать, но Василий (понял, видно, движение Ивана), не  глядя на него,
молча отмотнул головою  и пополз вперед, полз слепо, на четвереньках,  свеся
голову  и  заливая  пол пенистой  мокротой,  что  какими-то  тупыми толчками
выходила  из  него.  Доползши до  ложа  жены, он полежал, потом обтер концом
одеяла себе рот  и лицо, и, сделав усилие, приподнялся,  что-то  пробормотав
по-татарски и тоже по-татарски ответила ему Агаша, протянув исхудалую руку и
притянув  к  себе голову мужа.  Так они и замерли в предсмертном объятии, он
полусидя, почти обвиснув, она - простершись на ложе, но руками крепко-крепко
обвив его,  тронутою  солью седины курчавую голову. Обоих время  от времени,
сотрясали рвотные судороги, но оба сдерживались, не замарать бы друг друга.
     - Филимон у нас! Живой! - громко сказал Иван, и так и не понял, услышал
его  или  нет умирающий Василий, прошептавший, едва  слышно,  почему-то  два
имени:
     - Фатима... Кевсарья...  - А  та  еще крепче,  еще отчаяннее обвила его
голову руками.
     Иван с Любавой на цыпочках вышли  в соседнюю горницу, присели, стараясь
ничего не касаться, на краешек лавки. Оба молча подумали о похоронах, и Иван
сказал,  разлепив  ссохшиеся  губы: "Тута, в  Кремнике, иноки ходят,  ченцы,
подберут!" - Любава молча кивнула, не открывая рта.
     Так они сидели  и  час,  и  другой,  и  третий,  изредка заглядывая  за
заборку. Василий каким-то чудом сумел забраться на постель  и  лечь  рядом с
Кевсарьей-Агашей и  теперь Иван боялся подойти,  боялся  вопросить - узнать,
жив  ли  еще  который из  них? Любава оказалась  храбрее,  почерпнула квасу,
решительно  подошла к  ложу, позвала  того и другого. Агаша медленно открыла
мутный  взор,  испила  квасу,  стукаясь  зубами  о  край   кленового  ковша,
вопросила, чуть слышно, шелестящим шепотом:
     - Где Василий?  - Тута он, рядом с тобой! -  в  голос  ответила Любава.
Кевсарья  медленно улыбнулась и дрожащею рукой еще раз обняла супруга,  даже
попыталась повернуться к нему.
     Дрожь прошла по всему ее телу, последняя  пенистая мокрота  потекла изо
рта, и глаза  начали мутнеть. Любава  со страхом, пересиливая себя, какой-то
тряпочкой закрыла глаза умирающей, а потом отбросила эту тряпочку подальше и
долго  оттирала  пальцы  квасом.  Потом   взглянула,  испугавшись  враз,  не
запрыгнули  ли  блохи  ей на ноги, и,  пятясь, вылезла из  покоя, решительно
потянувши Ивана.
     - Пошли!
     - Васька еще жив?  - вопросил  тот, собачим жалобным взором поглядев на
сестру.
     - Не ведаю! Не шевелитце уже! - отмолвила Любава и сурово добавила:
     - Поидемо! Дети у нас!
     Иван встал, покивавши и свесив голову.
     - Остался бы хошь Иван... Сударушка была у ево тута... - Не кончил.
     На дворе, по  колокольчику догадав,  что  движутся  монашеские носилки,
подошел и изъяснил об умирающих. Смертельно уставшие иноки разом кивнули ему
и молча направились к порогу Васькиного дома.
     Над Москвою плыл и плыл непрерывный погребальный звон.
     Лутоня  с Мотей прикатили в  Москву по первому снегу. В исходе осени от
чумы, -  на сей раз не пощадившей  и их деревню, скончалась Неонила  со всем
семейством, умер  Игнатий, ражий сорокалетний мужик, до самого конца таки не
возмогший понять, как это он -  именно он!  - мог заболеть  какой-то  дурной
харкотной  болезнью,  по его  мнению,  трогающей  слабосильных  сбродней  да
горожан. Умер  и Обакун, не  поберегшийся,  ухаживая  за братом.  Словом, из
всего многочисленного Лутонина  выводка уцелели только Услюм, тот, что ездил
с дядей Василием в Орду, да Забава с детьми - Лутохиными внучатами.
     Внуков,  потерявших   родителей  своих,  набиралось,  даже  за  вычетом
погибших от  чумного поветрия четырнадцать человек. Кое-кто уже оженился или
вышел  замуж.  Забава уже  дважды считалась  бабушкой,  имели детей и Пашины
дети,  оба  сына  и дочь.  У  Неонилы, у  которой погибло  пятеро,  все-таки
оставался шестой  сын, пошедший служить в дружину Юрия Дмитрича,  и  дочь, у
которой жених умер  перед  самой свадьбой,  оставив ее  непраздной,  ожидала
теперь  "незаконного"  последыша,  которого  уже очень  любила: шевелился  в
животе, был живой, жалимый, и уже просился наружу. Словом, Лутонин род никак
не  хотел  вымирать и множился  на глазах,  в  отличие  от  Федоровского, от
которого  остался  только  Серега, давно уже посхимившийся  и избравший себе
духовный путь.
     И  теперь,  заслышав  о  болезни  Ивана,  Лутоня с  Мотей,  пренебрегая
заразою, оба  устремили в Москву. Выехали по первому снегу.  В то время, как
розвальни, переваливаясь с бугра на бугор и едва не  опрокидываясь, миновали
лесную  дорогу,  Лутоня  правил, а Мотя  сидела,  завернувшись с  головою  в
овчинный тулуп,  и обеими  руками  держалась за ободья  саней. Оба  молчали,
переживая и прикидывая,  что же делать  теперь?  Один сын  остался  у  Ивана
Никитича, Серега, и тот монах!  Неужели и Островое, и сытная служба даньщика
при  владыке  -  все  обратится  в  ничто,  и они,  Услюмовы,  лишатся,  как
говорится, "крыши над головою".  Все же  и покойный Василий, и тем паче Иван
могли  замолвить  слово  перед  сильными  мира  сего,  при  всякой служебной
пакости:  наезде  ли  княжеских  сбиров,  не  праведного  запроса боярского,
самоуправства  городских  ключников...  Все было  к кому обратиться,  к кому
воззвать и - как же теперь?
     Лутоня  молчал.  Шестидесятипятилетний мужик,  он вспоминал теперь, как
пришел, когда-то,  грязный,  голодный, вшивый и  обобранный  к тетке Наталье
Никитичне и  как она его приняла,  умыла, одела и накормила. И  как пригрела
их, молодых, голодных, маломочных, устраивала им свадьбу, наставляла и мужа,
и сына,  дабы  не  гребовали  сельской родней.  Мотя  молчала,  вся  целиком
завернувшись в просторный овчинный тулуп. Вздрагивала и, верно, плакала.
     Оба  они уже сильно  чуяли  подкатившие годы, растеряли  в нынешний мор
почти всю семью, а жизнь не переделаешь! Что прошло-прокатило, то и осталось
в памяти, в сердечных воспоминаниях.
     Старший сын  Павла,  зарубленного  татарами  Едигея, двадцатидвухлетний
ражий мужик, скакал впереди на саврасом мерине -  не хотел перегружать сани,
в которых лежали  деревенские гостинцы:  бочонок меда, да медвежья полть, да
еще четыре  барсучьих  и  две волчьих  шкуры, кроме  медведины  на  продажу,
кончалась соль, да и железной ковани нать было куплять в торгу.
     Молчали.  Молчал и лес,  засыпанный первым снегом, еще не  обнастевшим,
пуховым.  Мертвый черничник,  да  высохшие  болотные  травы  еще  выбивались
кое-где из  недружного  покрова  снегов,  и маленькие  лесные человечки,  не
ушедшие в  свои зимние  норы,  еще выглядывали  там и сям,  пробегали  по-за
елками,  пугая  саврасого,  который  тогда  начинал  испуганно  ржать,  кося
глазами, сбиваясь с ровной рыси. Проша иногда издали свистал  деду с бабой -
не отстали  чтоб,  и тогда саврасый поджимал и  ставил уши торчком, а иногда
коротко ржал в ответ.
     - Я бы Прохора, вон,  посадил на Островое! - произнес Лутоня, когда уже
подъезжали к Рузе. - Дак не позволят ить! Не ратник княжой, мужик!
     - А  ежели  к  Юрию  Митричу в ноги  пасть, так,  мол, и так! -  тонким
голосом, высовывая нос из пышного, капюшоном, ворота, отозвалась Мотя.
     -  Пасть-то,  пасть, - ворчливо отверг Лутоня,  - да у ево, вишь, своих
зубастых хватат! Почтут выморочным, и на-поди!
     - А Сергей?
     - Токмо что Сергей!
     Оба  опять  надолго  замолкли. Сергей  мог село передать  на помин души
владыке Фотию али в какой монастырь, хошь сейчас, хошь в старости...
     Застать  бы Ивана в  живых! На то,  что  выстанет, оклемает, надежды не
было.
     От черной хвори не выздоравливал еще никто.
     Перед самой Москвой (верхового за Рузой  припрягли в сани коренником, а
Проша сел  за  возницу) то и дело кони сбивались в упряжке, храпели, пятили,
отступая и сторожко обходя трупы. Когда добрались наконец до знакомых ворот,
в Занеглименье, чаяли, что некому станет и отокрыть ворота.
     Слава Богу,  старик Гаврило  оказался  жив.  Молча  завел коней,  молча
выпряг и только уже заведя в стаю, разгибаясь, вымолвил:
     - Вовремя приехали! Сожидал! В памяти ищо...
     Лутоне вдруг уже на крыльце стало страшно. Он дождал Мотю, оба, теснясь
плечами, и пролезли в жило.
     - Приехали! - раздался из угла скудно освещенной хоромины хриплый голос
Ивана. - Застал, ну, теперь и помирать мочно!
     Любава из-за перегородки тоже подала  слабый голос: "Кто ни-та?" - Мотя
заспешила туда.
     Кто-то таился  в темноте,  кто-то прятался по  углам,  слышались редкие
вздохи и всхлипы. Иван, кивнув, приказал прислуге вздуть иную свечу.
     -  Вот...  - сказал с отстоянием.  - Цаты семейные,  материны  выходные
душегреи,  и  те,  помнишь,  серьги,  что  прадеду нашему подарила  тверская
княжна... Тебя  сожидал! Не  истеряй! Не то налетят, расхватают, как воронье
на  падаль! Серегу  сожидаю  с Алексеем...  Коли  умру  - дожди! Серега  под
Владимиром, у  Фотия,  а Алешка старшим в княжей дружине, боярин уже, далеко
пойдет! Их  обоих дожди! Не то без  нас тута покотом... Вона, сидят по углам
плачеи да родственницы, незнамо, чьи и отколь! Набежало народу! Ни заразы не
боятся, ниче!  -  (Из  угла, из  темноты, донеслось неясное злое  старушечье
бульканье.) - Вот, вот! И  сына Васиного, татарчонка Филимона,  не обидь, не
дай обидеть,  говорю, все ить  на ево отписал, на ево с Сергеем! А Алексею -
отцову бронь! И саблю отцову. Не  воин Серега-то, ему ни почем, не на что...
Повидь,  темных-то из углов,  молитвой...  -  Иван явно начинал  мешаться  в
речах.  Лутоня встал, приотворив дверь,  крикнул с  улицы Проху  да  старика
Гаврилу  и, настежь  отворив  двери (разом в застоявшийся смрад избы пахнуло
свежим снежным холодом), повелел:
     - А ну! Подь! Подь!  Подьте отсюдова! - кого-то,  заупрямившегося было,
встряхнул,  приподняв   за  шиворот,  какого-то  могутного  жирного   мужика
выволакивали  втроем, а  тот,  прикидываясь  юродивым, мычал, никак не хотел
уходить, пока Прохор не двинул его наотмашь по шее. Мотя тем часом дралась с
какой-то настырной старушкой,  вцепившейся  в скрыню с добром и повторявшей:
"Мое там, мое!" Последнюю  нищенку, что пряталась аж под кроватью,  небрегая
заразой, выволокли, зацепив кочергой,  да тою же кочергой чувствительно-таки
и огрели по заду уже в дверях.
     Ропщущую толпу не без труда вытолкали  со двора в ворота, причем только
после того, как Проша взялся за здоровый  березовый ослоп и, раскрутивши его
над  головою, ринул, не разбираючи, по всей пакостной своре. Тогда только, с
воем и  матом, полезли, как черви,  вон  и начали  с ропотом растекаться  по
улице.
     - Ходют из дому в дом! - объяснял Гаврило. - Ни стыда, ни страху на них
нет! Хозяева  померши, дак  они  -  по сундукам  враз. Иногды какого  малого
ребенка  и  задавить могут!  И заразы  нету  на  их, или не боятце  ее? Один
приволокся,  мол, из Острового я! А таких, как он, и не видывали в  Островом
николи! Филимоша наш, Збыслав-от, русским именем, от их уж на  сенник залез!
Лезут,  руки к лицу норовят  приложить! Пойду  погляжу,  один вроде  в  сено
залез!
     Скоро  в  сеннике послышались  вой  и  удары.  Какой-то  московский шиш
выскочил оттуда, размахивая рваниной. В руке  проблеснул нож. Лутоня молча и
страшно ринул  ослопом  по ногам вора. Из стаи выскочил татарчонок с криком:
"Он меня тамо держал,  угрожал убить!" -  тать кинулся к воротам, но Прохор,
озверев, сшиб его  ударом жердины с копыт.  Лутоня  - не  любивший  воров  с
детства, с той еще, ограбившей его старухи, добавил с потягом.
     Гаврило  и  татарчонок  тоже вступили  в дело.  Вор  сперва  матерился,
пытаясь выстать и драться,  потом уже просто выл волком, катаясь по земи,  а
потом, обеспамятев,  сообразив,  что убьют - мужики молотили его, как цепами
рожь, в  четыре дубины, из последних сил, видимо,  уже  со сломанной рукой и
перебитыми  ребрами,  ринул  с  нечеловеческим  визгом на забор  и,  украсив
заостренный тын обрывками своей  рванины и кровью, вылетел  на улицу и косо,
падая  и вскакивая,  падая  и  запинаясь,  продолжая натужно  выть,  побежал
куда-то в сторону городовой стены.
     - Догнать?  -  предложил Прохор  спокойно  и  страшно (и  ясно стало  -
догонит, убьет). Гаврила в ответ токмо махнул рукою:
     - Мертвое тело найдут, воротная сторожа приволокетси: как там,  да што?
Енти еще хуже татей ночных!
     - Город и  так завален мертвыми телами! - снедовольничал Прохор. - Кому
нать!
     -  Охолонь! - спокойно и строго отозвался Лутоня, и парень, косо глянув
на деда,  сник,  опустил голову  и далеко  отбросил к  забору  окровавленный
ослоп.
     Мотя тем часом поила  квасом обоих умирающих, Ивана и  Любаву.  Лутоня,
оседлав верхового, поехал искать попа: не вдруг и найдешь!
     Нынче Фотий должен был, неволею,  отступить от прежних строгостей своих
и разрешил вдовым попам править службу. Вдовые священники  оказались храбрее
семейных. Ходили по дворам  из дома в дом, причащали, соборовали и отпевали.
Обычно - старики, они не  так часто, как молодые, заражались и умирали, да и
не  было  дома  у них попадьи да детей,  которых ради  приходило  оставаться
живым.  Такового вот  вдового  попа и  нашел Лутоня, проплутавши  по улицам.
Старик выслушал его, кивнул головою:
     - Ратник,  баешь?  Даньщик  владычный? - хотел  еще  что-то  вопросить,
видимо, укоризненное о Фотии, но не высказал ничего. Токмо пожевал губами.
     На  каменном,   старчески  сморщенном,   давно   успокоенном   лице  не
шевельнулась ни одна черта.  Забрав с собою святые дары, он тронулся в путь,
наотрез  отказавшись от лошади.  От  платы, совершив обряд, отказался  тоже.
Велел  только  себя  покормить,  дать  ломоть  хлеба  и  налить  ему  квасом
объемистую баклажку, которую тут же и вытащил из сумы, объяснив:
     - Умирающие пить хотят, а воды нутро уже и не приемлет, дак подаю квас!
     - Спасибо те, батюшко! - запоздало отозвался Иван.
     - Спаси тя Христос, сыне! - возразил священник, подымаясь. - Выкупим ли
хоть нынче грехи наши тяжкие! -  примолвил.  - Ну, мир дому сему! И пусть не
запустеет место  сие! - он  широко перекрестил дом и благословил  ставшую на
колени чету Услюмовых. - А вам жить! - примолвил строго. - Внуков берегите!
     Ушел,  и  как-то полегчало,  посветлело  в  доме,  вроде  и  злая  тьма
растворилась, ушла из углов. Любава тихо лежала за заборкой, потом попросила
Матрену; "Перенеси постель мою рядом с Ивановой. Будем помирать,  видеть его
хочу!"
     Мотя растерялась было, но Лутоня молча, хозяйственно, начал передвигать
утварь,  готовить  ложе. Любава сама встала, сгибаясь  от  болей  в  нутрях,
побелев  закушенными  губами, перешла  на  новую постель. Иван,  не открывая
глаз, протянул руку, взял ее едва теплую ладонь в свою, загрубело-костистую,
холодную: "Помнишь?" - прошептал. Оба замолкли надолго. "Помню!" - отмолвила
Любава, спустя почти  час. Оба вспоминали детство, юность,  первого Любавина
мужа Семена.
     -  Помнишь, как  он... С  дружиной...  До свадьбы...  Анбар рубил...  -
Любава только слабо кивнула головой и молча заплакала. Резкая  рвотная боль,
подымавшаяся откуда-то  изнутри,  и  черно-сизые  дурно  пахнущие  бубоны  -
"железы"  -  на шее у одного и  в паху у другого мешали спокойной благостной
смерти. Но оба  крепились,  как могли. Потом Ивана стала бить крупная дрожь.
Холод  разливался  по  телу.  Он  крепче, когтистее, сжал  руку сестры,  она
ответила ему легким, чуть заметным пожатием.
     -  Холодно! - прошептал  Иван и замолк,  и уже много, много  после чуть
слышно добавил:
     -  Здравствуй,  Маша!   Хорошо  мы   прожили  с  тобой!  И   ты,  мамо,
здравствуй...  Любава  сжала  ему руку, решила  -  бредит.  Нет,  Иван  чуть
поворотил к ней лицо, выговорил спокойно и благостно:
     - Пришли за мною!
     Сожидают! И ты, Любава, поздоровайся с матушкой!
     Она еще плакала, слезы текли по щекам, а Иван уже начинал холодеть.
     Любава  потянулась  вся,  усилилась закрыть брату  очи, но не смогла. И
тихо подошла  Мотя,  совершила  потребное,  и  еще кто-то  подошел,  положил
прохладную  руку на  лоб,  и  словно  бы  произнес  невестимо:  "Отмучилась,
доченька!" Любава  вновь  заплакала, уже теперь  благодарно,  ощутивши  руку
матери, и умерла.
     Сергей  с  Алексеем  явились вдвоем, когда  уже остылые  тела родителей
лежали,  уложенные  в  домовины,  оба  успокоенные,  благостные,  будто  все
страдания последних дней уже отошли, отступили от них.
     Прежний старый священник читал отходную. Похоронить обоих  удалось не в
общей скудельнице,  а на кладбище Богоявленского монастыря, среди монашеских
могил: честь, которой добился Сергей у самого митрополита Фотия.
     После тризны, на которую явилось несколько  ближайших сотоварищей Ивана
Никитича Федорова,  - пили,  небрегая  заразой, поминали усопшего,  поминали
походы, лихие  сшибки, хвалили  неложно мужество и талан покойного, наконец,
разошлись, кланяясь  друг другу.  Лобызаться остерегались  по  нынешней злой
поре. После похорон и поминок собрались своею семьей.
     Переваливший на  пятый  десяток, поседелый с висков (таким бы  выглядел
Семен, доживи до иньших лет) Алексей Семеныч: княжой муж, воин, вдовец, жена
и дети умерли в самом начале мора. Сергей Иваныч,  последний из Федоровых, в
монашеском  подряснике  своем,  раз  и  навсегда  избравший для  себя  стезю
духовную,  тридцатилетний инок, почти  монах.  Пожилой, близко к семидесяти,
узкобородый и строгий,  уже почти совсем седой Лутоня, глава полуразоренного
крестьянского гнезда, с внуком Прохором, красивым мужиком за двадцать летов.
Да еще двенадцатилетний отрок Филя, или Збыслав, татарчонок,  которому  Иван
перед смертью успел выправить  духовную грамоту на деревню  и отцов  терем в
Кремнике.
     Теперь четверо сидели за столом, Мотя с  девкою подавала то и другое, а
старый Гаврило, приглашенный тоже к совету, сидел  и молчал, понимая, что не
его холопье дело судить наследственные дела, и  только отвечивал,  разъясняя
иное из Островских забот, что ведал лучше всех, председящих за столом.
     Спор, не  спор,  скорей,  обсуждение  велось  о  том,  продавать ли  им
Островое, и  ежели оставлять, то  что делать  с  деревнею?  Даньщицкие  дела
покойного Ивана  Сергей обещал пока  взять на  себя. Не так, как  убитый  на
Двине Иван, но отцово  хозяйство ведал-таки  изрядно,  и надеялся,  пока  не
подберут нового даньщика, справиться самому с родителевой докукой.
     - Ежели Островое продать, - говорит, наконец, разлепляя губы, Лутоня.
     Он, хоть и крестьянин, - старший за столом, и его, как старшего родича,
слушают. -  Оскорбим и Иванову память, и  Натальи  Никитишны!  Я  бы  и  тую
деревню,  в Селецкой волости, не  отдавал!  Помню, как приволокся туда, едва
живой, и Наталья Никитишна меня приветила!
     - Сколь там, четыре двора? - вопрошает Алексей.
     - Шесть!  - отвечает  Сергей. - Деряба Косой  сынов  выделил.  Топорами
дрались! Кажному по дому поставил, теперь в гости друг ко другу ходят! Ну, и
Островое...
     - Земля там хороша! - подает голос Гаврило. - Такова земля, сам бы ел!
     - Островое кидать не след! - заключает Лутоня и добавляет тотчас:
     - Татарчонок  подрастет, ему и  будет, коли уж никого из  Федоровых  не
осталось!
     У татарчонка глаза сверкают: деревня! Большая! Богатая! И - ему!
     Начинают обсуждать, что осталось от Любавина добра, от ее второго мужа,
что пошло было покойному Якову.
     - Хозяйственный мужик был, второй Любавин муж, ничего не скажешь!
     - Твоя, Алексей, - заключает Лутоня, прихлопнув ладонью. - Твоя деревня
и  по праву,  и  по  грамоте,  а што там не  уряжено, пущай  Сергей  на себя
возьмет, Фотий, мабудь, ему не откажет!
     Так  постепенно  расходится  по  новым  владельцам  добро.  После  того
отворяют  скрыни. Сергей  молча, строго, достает кошель с  серебром,  кладет
перед  Гаврилою: "Тебе теперь  дом сторожить! - присовокупляет. -  И  Лутоня
наедет, примай! Ну, а похочешь в монастырь  когда, по старости, -  вот  те и
вклад готовый!"
     Гаврило  всхлипывает,  неловко, кулаком утирает  глаза: "Спаси Христос,
господа мужики!" - отвечает.
     -  А  вот  и  вольная тебе!  -  продолжает Сергей,  разбирая  грамоты в
коробьи. - Теперя ты вольный муж!
     Все  смеются,  поталкивают  друг  друга,   неловко  обнимают  плачущего
Гаврилу.
     Начинают  делить  цаты,  порты  и  узорочье.  И  тут  заминка - прямому
наследнику Сергею не надобно многое из отцовых  богатств. Тогда  все взгляды
устремляются на татарчонка. Ему рассказывают, как попали Федоровым княжеские
невесомые золотые серьги с капельками  бирюзы тверской княжны, влюбленной  в
ихнего  прапрадеда.  Он верит и  не  верит,  глядя  на  крохотное сокровище,
овеянное  родовою  легендой. Что-то  вручают  Алексею,  и  он  машет  рукою:
довольно, мол.
     - Для  будущей  жены!  - поясняет  Мотя,  живо разобравшаяся в нарядах,
цатах, очельях  и повойниках, саженных жемчугами и шитых серебром и золотом.
Коробью вручают самой Моте:
     -  Забаве  с  дочерью подаришь! А  и не дочерям, так внукам - внучек-то
целый легион!  - И каждой  надобно ежели не повойник, то  ожерелье с лалами,
жемчугами,  смарагдами  или   крупным,  окатистым,  винного  цвета  янтарем.
Оставляют цаты и для будущей жены татарчонка и те два  золотых солнышка тоже
ему, наказывают - из рода не выпускай!
     Лутоня  получает  коня  в  придачу к своим,  хорошие, с  резным задком,
выходные  сани,  серебро, о количестве коего не  спорят, попросту суют ему в
калиту два объемистых кошеля: дом ли сгорит, ворог нагрянет, - все хозяйство
воротишь  враз,  не  сумуй! Все нынче  щедры, все готовы  поделиться друг  с
другом.
     Они  сидят,  глядят  один  на  другого  светло,  покаянно,  празднично,
вспоминают  покойного, те и иные  его  добрые  дела,  события  прошлого, что
пройдет и уйдет, крохи памяти, что потускнеют и исчезнут со временем,  и  им
хорошо, они все еще вместе, все еще семья, и дай им Бог! Дай Бог всем нам не
забывать,  что мы  - братия во Христе, русичи,  родичи друг другу, в  долгих
минувших веках многократно перемешавшие  друг с другом свою кровь  и слившие
наши маленькие памяти в одну большую память великой России!
     А  что кто-то робко  стучит в ворота ихнего терема, и раз,  и другой, и
третий, того  просто не  слышат,  да  и  не обращают  внимания:  опять какой
приволокся из  прежних шишей!  И уже  спустя  время  старый  Гаврило  нехотя
выходит из-за стола: кого еще черт несет?
     -  Федоровы, Иван  Никитич, не здесь  ли  живут? - слышится голос из-за
ворот, слишком робкий для нахальной нищенки.
     - Умер Иван Никитич! - отвечает Гаврило зло. - Схоронили уже!
     За  воротами  молчат,  потом  тот  же женский  голос  просит робко: "На
погляд-то пустите, хотя на двор!"
     Гаврило идет в  дом, вызывает,  мигнув, Лутоню  с Мотей. Лутонин  внук,
Проша, вышел сам,  прихвативши на случай кочергу. Когда  со скрипом отворили
калитку, в нее пролезла старуха неопределенного возраста, замотанная в серый
вязаный плат, и невероятно грязный высокий отрок,  мосластый, неуклюжий, как
молодой породистый пес,  попавший в крестьянскую  избу, замученный голодом и
постоянным битьем.
     Парень остановился назади, оглядывая хозяев дома светло и потерянно.
     Он бы, верно, и не вымолвил ничего, но старуха взяла дело на себя.
     Выставив  вперед  острую  нижнюю  челюсть, едва  не  придавившую  носа,
заговорила-закаркала:
     -  У вашего сынка,  то  есть у Ивана Иваныча,  сына Федорова, сударушка
была, соседка моя! Калачница! И была меж ими любовь!  Отец-то, Иван Никитич,
однова приезжал, видел ее на рынке! Дак вот, бабонька-то не в давнем времени
понесла от вашего паренька, да и родила в одночасье!
     Баять-то не баяла о том, да и показать стеснялась, горда была больно! А
нынче-то от моровой болезни померши, а мне, старухе, его и не прокормить.
     Сама  чуть жива. Одиннадцатый год молодцу! Еще перед мором родила! Я-то
держала,  сколь  могла!  Словом,  вот  он! Отец-то был  бы  жив, беспременно
признал! А я уж  теперь  и  не  ведаю, что мне  творить!  Держать мне его не
мочно, а  доказать чем - не  могу, вот разве цаты от  нее остались, дареные,
вишь... Да и то,  отец-то навряд ведал о том! Со Двины, бает, привез! Да  на
Двины и помер,  сказывают!  Дак вот,  творите  по-божьи,  как уж вам Господь
повелит. А я, старая, не могу с  им!  Не  выкормить! Прогоните  - ваша воля,
оставите - Господь наградит! Такое  вот дело-то!  Ну, а я пошла!  Моя печаль
была довести, да все рассказать...
     Она,  говорившая  досель   громко  и  как-то  даже  гневно,  тут  вдруг
сгорбилась, сморщилась,  и в пояс поклонив парню, который так и стоял молча,
опустив  голову и не шевелясь,  видимо,  испытывая жгучий  стыд,  произнесла
тихим, не прежним, жалостным даже голосом:
     - Ты  уж  прости  меня,  Санюшка! Што  могла,  содеяла  для тебя!  - и,
перекрестивши  недвижного молодца, тихо пошла со двора, со скрипом захлопнув
за собою калитку.
     Все  пятеро стояли несколько  обалделые. Вышел Сергей, молча и въедливо
оглядел все еще  недвижного парня с опущенной долу головою, и сказал голосом
ясным и непреложным: "Сперва -  мыть!" И - зашевелились все.  Парня, который
только тут робко улыбнулся, усадили  на крыльцо, вздули не совсем простывшую
баню. Мотя  уже бегала,  искала чистую  одежонку.  Любавина  Агаша  кинулась
растапливать печь. С парнем, Саней, еще никто не говорил, никто его ни о чем
не  расспрашивал,  и  даже  дареные  покойным родителем  "цаты"  не  просили
показать.  Но  вот уже приготовили баню, уже  что-то скворчало и булькало  в
печи, уже Мотя на правах бабушки заставила гостя раздеться донага и покидала
все  его добро в горящую каменку, а мешочек с "цатами" выполоскала в уксусе.
И  уже  начали  парить,  отмывать  и  стричь  парня, не  слушая  его  робких
возражений.  Потом намазали ему голову дегтем,  от вшей, и крепко перевязали
платом, потом переодели в старые, давно ненадеванные Ивановы обноски (только
тут оказалось, что у парня была с собою смена одежки, подаренная отцом, но и
ту  Мотя   решительно  потребовала  сперва  подержать  в  горячем  щелоке  и
выстирать), и уже после всего того, накормивши парня, который, по всему, дня
три по крайности вовсе ничего не ел, приступили к расспросам.
     -  Помнишь, Лутоня,  как ты сказывал, как к Наталье Никитишне пришел, -
воспомнила Мотя. - Такой же вот грязный да голодный, еще и гостинец отобрали
у тебя дорогою? - и Лутоня, пригорбясь,  вдруг прикрыл рукою глаза и, ничего
не ответив жене, несколько раз утвердительно кивнул головою.
     Мать  парня,  оказывается,  заболела  совсем  недавно,  и могла  бы еще
встретиться с Иваном Никитичем, но гордость не позволила сперва, а потом уже
болезнь.
     - Ну-ко, встань, молодец! - потребовала Мотя, когда уже отъели и начали
прибирать со столов. Долго глядела  на него  так  и  эдак.  Наконец, махнула
рукой:
     - Похож! И прошать не нать! Как вылитый! - и сразу разулыбались в избе,
точно бы до того токмо сдерживались.
     - Тогда, ежели, - нерешительно произносит татарчонок. - Сережки те...
     - Добро переделим! - обрывает  его  Мотя. - Да и в Островое теперь есть
кого послать! - мужики молча согласно кивают головами.
     Впрочем,  и по расспросам скоро выяснилось, что ни парень, ни приведшая
его старуха  не врали. Есть вещи, которые не придумаешь:  какие там памятные
знаки были на теле  у отца, да что  рассказывал он сыну про родню-природу? А
парень, оказывается, и про сережки те вспомнил, дареные тверскою княжной!
     - А каким ремеслом владеешь? - строго спрашивает Лутоня.
     - Матери  помогал!  Тесто  месил да  носил коробьи,  - отвечает парень,
потупясь.  -  Еще печи  могу класть! -  прибавил не  очень уверенно, и тише,
совсем уже багрово залившись румянцем, добавил:
     - Работы-то  никакой  не  боюсь!  И считать  умею,  и  писать  - матери
помогал!
     - Вы  простите  меня!  -  вдруг  заговорил он  решительно,  преодолевши
наконец свое смущение.  - Ежели...  Спасибо большое, и  одели,  и  вымыли, и
накормили... А я уйтить могу,  не буду мешать,  коли и  признать-то тут меня
некому!
     Мотя глядела на него, не отвечая. Потом, обратясь к Сергею, вопросила:
     -  Заможешь  с  Фотием поговорить, чтобы парню отцово прозвание  дали -
Федоров? И вообще записали в нашу семью? Все же род Федоровых не изгибнет до
конца!
     - Там подрастет...
     -  И  бронь  дедову  ему!  -  вмешивается  Алексей.   Сергей,  подумав,
прихмурясь, возражает:
     - По обычному времени - не положено! Не венчаны, дак! Но - поговорю!
     Объясню как, мол... Да ить и отец помереть мог до брака, и батюшка, что
их перевенчал,  ежели... Не ведаю  пока,  но  сделаю,  что могу!  -  и, чуть
улыбнувшись, добавил:
     - И что не смогу, тоже сделаю!
     А парень - плакал.  Сидел,  положивши  голову  на край стола, и плакал,
давясь в рыданиях. Плакал, может, впервые  в жизни, впервые поняв, что перед
ним - родные, и его принимают в семью.
     - Мы его  в  деревню возьмем! -  сказал Лутоня неспешно и веско. -  Ему
откормиться  нать! А  ты пока, Серега, и верно, похлопочи! Негоже, чтобы род
Федоровых так и сгорел, без наследка!



     Иногда, наблюдая  извивы и зигзаги дипломатических  и  военных событий,
невозможно отделаться  от ощущений, что и здесь, в этих сугубо земных делах,
не обходится без присутствия и  воздействия  высшей силы. Вдруг - начинаются
войны.  Вдруг - заключаются миры. Есть эпохи, когда  при крайнем  напряжении
противоборствующих сил с  той и другой  стороны  появляются равно гениальные
полководцы, как Джугэ-Лян и Линь-Бяо в эпоху Троецарствия, и вместо обширных
захватов территорий начинается изобилующая  сложнейшими  взаимными  уловками
позиционная война,  интереснейшая, может быть,  историческому  романисту, но
ничего   не  приносящая  судьбам  государств,  кроме  постоянного  взаимного
истощения ресурсов. И лишь иногда высшая сила дозволяет совершиться  бурному
прорыву  в  этом однообразном  и однообразно уравновешенном трепете  мировых
энергий.
     Почему-то,  например,  ни  Витовт не  сделал никакой  обманной диверсии
противу Свидригайло, вернувшегося  из Угров в Литву, а, напротив, вернул ему
кормы и волости - это после девяти-то лет заключения! Ни Василий, после того
как  Константин, началуя новогородцами, заключил выгодный мир с  рыцарями  и
совершил  удачный  поход - не  продолжил  прю, а  прекратил  ссору с братом,
вернув  ему  удел,  бояр и добро. И тогда же приблизительно  или  чуть позже
Витовт  вдруг, как бы  уставши  от бесконечных споров,  снова  протянул руку
Фотию, признавши его единым митрополитом на Русь и на Литву.
     Впрочем, в 1420  году покровитель  Витовта император  Сигизмунд был  на
голову  разбит  под Прагой, начинаются Гуситские  войны, и  Витовту, видимо,
становится не до восточных дел. Тем паче что Идигу убит, а по  Руси из конца
в конец гуляет бубонная чума, и мало кому придет в голову завоевывать чумные
волости и тем самым губить собственное войско.
     Осенью, пятнадцатого сентября, на  память  великомученика  Никиты,  пал
снег, шедший три дня подряд, и покрыл на четыре пяди,  ударил мороз, и  хотя
потом наступила  ростепель  и  все  стаяло,  но хлеба  сжали мало, еще менее
оказалось годного, и к мору, охватившему страну, прибавился голод.
     В семействе Федоровых-Услюмовых было еще терпимее, чем у других.
     Сергей  на владычном  довольстве  получал какую-никакую  ругу. Алексей,
дружинник, тем  паче  старшой, городовой боярин  как-никак, тоже кормился  в
молодечной.  Девку отослали в Островое к матери, татарчонка  Лутоня с  Мотей
забрали  к себе  в  деревню. В тогдашней деревне, все еще окруженной боровым
лесом,  где и  птица, и зверь,  и съедобные  болотные  травы: словом,  очень
глупому надо быть,  чтобы  суметь умереть с голоду. В  Лутонином  налаженном
хозяйстве голода  почти и  не знали. Даже  прохожим  странникам и странницам
подавали неукоснительно, хотя  и  скудный,  кусок чего-ни-то снедного. Хоша,
правда, и разбоеве обнаглели. Одного коневого татя татарчонок заметил и даже
помог  задержать, когда тот вывел из стаи и повел,  глумливо усмехаясь, двух
коней.
     Прохор с Услюмом догнали вора в Марьином займище.
     - Што,  мужики! - грубо и нахраписто возразил тать. - Отступи лучше, не
то ватагой навалим,  мало не будет! Проживешь ты, смерд, и  без коней, видел
хозяйство твое, справно  живешь! Пусти лучше, головы будут  целы  у  дурней,
ну?!
     Прошка, может быть, и отступил бы, но Услюм, повидавший всякого в  Орде
и наблюдавший, как легко расстаются с  жизнью тати  в Сарае,  не стал  долго
гуторить.  Достав из-под  пазухи вздетый на  коротком паверзе боевой топорик
бухарской работы,  привезенный  им  из  Орды,  и,  лишнего слова не  говоря,
рубанул не успевшего даже дернуться татя.
     -  А  твои  придут,  - присовокупил, - там  же, где и  ты, будут!  -  с
последним словом  вновь вздынул топор, и тать, что,  держась за разрубленное
плечо, с  каким-то тупым удивлением глядел на  Услюма,  успел лишь,  раскрыв
рот,  проследить  мгновенный  ход  топора,  и  рухнул  ничью  с разрубленной
головой.
     -  Поволокли!  -  выговорил  Услюм  Прохору.  Привязав  коней,  дядя  с
племянником залезли по колено в снег и, натужась, потащили  остывающую  тушу
вора подале от  дороги, и волокли долгонько-таки, пока не обнаружили дельной
ямы, скорее всего, берлоги медведя-шатуна, куда и затолкали татя.
     - Хозяин обнаружит - съест! - присовокупил Услюм. - А мы  не в вине!  -
Прохор, все еще не  могший опомниться от  убийства,  кивнул  молча, сглотнув
застрявший ком в горле. Его тянуло на рвоту, и он едва справился с собой.
     - Привыкай! - невесело ободрил его Услюм. -  Не последняя ето птичка  -
первая! Сейчас по всей земле грабежи учнут творить, да тати  пойдут стадами.
Одна надея,  што  и на их есь черная смерть! Был бы жив  Иван... - продолжал
он, не кончил, махнул рукою.
     - А чо, Иван? - тупо вопросил Прохор.
     - Дружину  привел, вота што! Ежели ентих татей ватага целая, нам  двоим
да  с  родителем  не  устоять!  А  нынче  неведомо к кому...  Ко князю  Юрию
Дмитричу, рази? А тоже - приедут хари, обопьют, объедят, а толку - чуть!
     Хоша медвежьи капканы ставь!
     Молча выбрались на дорогу. Молча взяли на долгие ужища, притороченные к
седлам, краденых коней. Заметив застывшую на лице Прохора думу, Услюм сильно
хлопнул его по плечу:
     - Не сумуй! Думашь, человека убили? Тать - не человек! Человек, он - от
Бога, в поте лица и  все такое прочее... А  тать, он не тружает, не сбират в
житницы, ен - как волк! Зарежет овцу  - съест. Так и тать! Дак у  волка хошь
та оправданка, што ево Господь таким сотворил, ен боле ничего и не могет, ни
траву,  понимать,  есть,  ни работы  никоторой  делать,  хоша собачьей  там,
сторожить.  А  тать,  ен бы и мог работать, хлеб-от недаром есть! Али  там в
поле, в полках, на страже, понимашь, земли стоять!  А он, вишь, свово людина
грабит, да еще и величаетце, шухло! Он, мол, человек, а все иные - говны...
     - Ну, а ватагой придут? - вновь, не отставая, повторил Прохор.
     - Нать собирать наших! Деревню! Всех сябров-родичей.  А дорогу завалить
буреломом... Ну, и в сторожу ково... Пущай вот татарчонок с Санькой ездиют в
сторожа... Иначе  как?  Али уж Алексея Любавина созвать,  дак он в  полку, а
полк под Нижний угнали, мабудь за Суру поганую...
     - Може, и врал тать! Един как перст! - с надеждою протянул Прохор.
     Услюм решительно покрутил головой.
     - Не  врал! Глаза  не те! Ты вота што!  Скачи-ка домой,  коней  отведи,
сутки-двое у нас есть-таки время, скажи деду, так, мол,  и  так! А я до Рузы
проскочу, вызнаю.  Коли  ватага какая  - расскажут! Не нас  одних,  поди-ко,
грабили!
     Услюм вернулся из-под Рузы сутки спустя. Вернулся смурый. "Ватага,  душ
с  двадцеть, бают!  А  нас тут..."  -  "Восемь  мужиков  могем  собрать",  -
подсказал Лутоня, мастеривший самодельный самострел. - "Долго не  выстоять!"
- "Князю..." - "Князю послано, - перебил Услюм. - Да сам-то князь в Галиче у
себя, в Звенигороде наместник еговый, поможет ле, нет, ето как посмотреть!"
     В избе сидели со смятыми лицами  остатние, после мора, мужики. И верно,
вместе с Услюмовыми набралось всего восемь душ.
     - Може, по  лесам,  в  старые схроны... - нерешительно  предложил шабер
Путя Дятел.
     - Ну, и  вытащат нас из схронов ентих, как куроптей,  по  одному,  да и
перережут  горло!  -  протянул   старик   Досифей,  знатный  зверолов,  боле
промышлявший не хлебом, а шкурами.
     - А не найдут? - с надеждою начал Проха.
     - Мертвяка-то? - вопросил Услюм. - Да и  искать не будут! Ведают,  куды
пошел да зачем!
     - Деинка Лутоня, ты  одного-то  сумеешь  свалить? - с надеждою протянул
молодой парень Репьяк.
     - Зачем одного! - без  улыбки, как о  решенном, отмолвил Лутоня. - Вота
стрелю! Сразу  троих наскрозь! Ищо стрелю -  ищо  троих!  А вы  вси останних
приколете!
     В это время на улице раздались конский топ и звяк. Облепленные  снегом,
в избу ворвались татарчонок Филимон с Санькой.
     - Дяденьки завал разбирают на дороге! Человек  двадцать, не то тридцать
тамо!
     - Двадцать три!  - поправил точно посчитавший Филимон. - На  трех санях
они! В оружии!
     - Купцы, може? - протянул с надеждою Мотя Сучок.
     - Какое! Ни товаров нет, ничего! - торопился Филимон, частя и выкатывая
и без того огромные глаза. - И в оружии вси!
     -  Ну, ежели наместник ратных не  подошлет... - произнес кто-то, Лутоня
даже и не  узрел, кто. Откуда досталась береженая  - дети и то не  ведали! -
кольчатая  рубаха.  Вздел ее под овчинный  зипун, туго  запоясавшись кожаною
сыромятью,  под  шапку  поддел суконный  подшлемник, когда-то брошенный  тут
Иваном Федоровым, и  бережно достал  рогатину  из угла. За ним вслед  начали
оборужаться и прочие мужики.
     - Горелое займище знаете? - сурово обратился Лутоня к подросткам.
     - Ведомо! - отмолвили сразу двое.
     - Вота што! С бабами гоните скотину туда! Не потопите  дорогою в Гиблом
болоте! Серебро там, ковань, зарыть! Двери мшаника - завалить снегом!
     Мотя встала бледная, строгая:
     - Я  остаюсь!  Перевязывать  кого  нать, да и сама... -  Лутоня  глянул
внимательно, не возразил. Еще  несколько женок и девок не пожелали бежать, и
татарчонок, крадучись, задами вернулся. Строго глянул черными очами своими в
дедовы  глаза,  и  дед  смолчал. Два  медвежьих капкана поставили, прикрывши
снегом, у хлевов - невелика защита, а все же!
     Варнацкая ватага  появилась  из леса  часа  через  полтора-два.  Сперва
вывернул коренник, под дугою болтался  и брякал  большой  колокол-глухарь, с
заиндевевших морд  коней  летели иней и пар. "Эй,  хозяева, отворяй  вороты,
примай  молодцов!"  -  донеслось  вместе   с  заливистым  свистом.   Мужики,
попрятавшиеся  там  и  сям, молчали.  Лутоня повел  самодельным самострелом,
тщательно выцелил и,  отведя колесико как можно далее, стрелил. Стрела, хоть
и не железная,  как у  фряжских арбалетов,  но утяжеленная свинцом,  видимо,
попала в кого-то.  На санях восстал вопль. Тати горохом посыпались  с  круто
заворотивших розвальней, неровною чередою побежали к избам. Там, назади, уже
загорался, вспыхивая,  отдельно стоящий  овин.  Отсюда,  недружно,  полетели
стрелы.  Не  привыкшие  к отпору станичники  вспятили и, собираясь  кучками,
стали совещаться. Скоро несколько  душ, задами,  заходя  справа,  полезли  в
обход к хлевам. Лутоня чуть улыбнулся, вновь наводя самострел.
     Скоро дикий вопль татя, угодившего в медвежий капкан, прорезал воздух.
     Тати  кучей шевелились там,  освобождая  товарища. И лучшей цели нельзя
было и выдумать. Вторая утяжеленная стрела вонзилась в живую плоть, и тотчас
поднялись ор и проклятья.
     В это  время предводитель взмахнул рукавицей,  и тати побежали  со всех
сторон, уставя копья. Мужики разом выстрелили из луков (многие были охотники
и умели  стрелять),  двое татей споткнулись на  бегу,  но  прочие продолжали
бежать, и уже видны были их разгоряченные полупьяные лица.
     Лутоня решительно встал, уставя рогатину, поднялись и иные,  где-то уже
проскрежетало железо по железу. Несколько стрел, пробив зипун,  ударили  его
по кольчуге, но кованая железная рубаха спасла. Его только качнуло на ногах,
но он устоял, и, стараясь думать  о  том, что бьет не  человека,  а медведя,
ринул вперед  страшно проблеснувшим широким  острием рогатины. Крик стоял со
всех сторон, и  не  понять  было,  кто одолевает.  Но  вот  выскочил наперед
Прошка, без зипуна, в одной рубахе алой, праздничной, с  татарскою  саблею в
руках,  рубанул  одного,  другого,  третьего  и сам  рухнул под  совокупными
ударами топоров и сабель.
     -  А-а-а-а-а! - заорал дико  Лутоня. И - откуда  взялось!  -  с хрустом
вонзив  рогатину  в тело бандита, бросил его  позадь  себя и ринул вперед за
следующим, но те уже бежали к саням, оставив два трупа на снегу. Да Настена,
молодуха Прошкина,  выбежавшая безо всего,  простоволосой,  на помочь  мужу,
отползала, умирая, разрубленная вкось, от плеча.
     Лутоня бегом -  и  Услюм случился рядом, когда те бросились к саням,  -
подскочили к  Прохору,  вдвоем уволокли его за  перевернутые  дровни, бочки,
кули, все, что успели навалить в виде боевой огорожи перед избами, так и  не
понимая еще, жив он или помер?  Заволокли в избу и тотчас  выскочили наружу.
Теперь из тьмы густо летел  ливень стрел, иные - обернутые горящей паклей, и
хоть  кровли  изб были  густо покрыты снегом, но  уже загоралось кое-где,  а
стоявшая  на отшибе  изба старухи Огибихи пылала костром, и старуха - черная
фигурка на фоне ярого пламени, совалась  потерянно вокруг своего догорающего
жила.
     Огибихина  внучка,  не  ушедшая со  всеми в лес,  лежала в  стороне, на
снегу, пронзенная стрелою и уже не шевелилась, отдала Богу душу, не мучаясь.
Огибиха наконец бросила  по-дурному кидаться  в огонь  и, схватив головню, с
криком устремила на татей. Не добежала, легла, пронзенная меткой стрелою, на
снег.
     Лутоня сидел  на снегу раскорякой.  Его едва  задело, рассадив щеку,  и
липкая  кровь  затекала  за  воротник,  но  это  все  было  ничего!  Отказал
самострел, поворотное устройство, измысленное им из дерева, поломалось, и, в
конце концов, понявши, что часом  дело не поправишь, он отшвырнул самострел,
и поднял с  земли  верную свою рогатину, на которую  принял  не один десяток
медведей.   Проползши  в   снегу,  дабы   не   высовываться,   толкнул  было
скорчившегося  соседа с хорошим луком в руках.  Но сосед  только вздрогнул и
стал  мягко оседать  на  землю. Он был мертв, вражеская стрела попала  ему в
лицо.
     Лутоня,  стараясь не  думать о своей  саднящей  ране на щеке и чуя, как
задышливо он сам дышит, - годы, годы не те! - забрал лук  и стрелы  у соседа
и, стараясь не высовываться, тщательно целясь - не выносил всю жизнь зряшной
порчи добра! - и тут старался каждую стрелу потратить с наибольшим толком, -
стал отстреливаться, целясь в тех ватажников,  что высовывались наперед  или
пытались переползать к  дому. Давно минули  те годы, когда его, несмышленого
мальчишку, брат закидывал навозом, дабы не нашли литвины!
     Теперь бы он и с теми литвинами  подрался на равных, хотя всю жизнь был
против  войны, против убийств и грабежа. Впрочем, быть может, именно  потому
нынче и дрался, дрался не первый ли раз! Ежели не считать, конечно, медведей
и волков, а также двух матерых лосей и секача, который едва не достал Лутоню
в тот раз на охоте, спасло едва ли не чудо.
     Однако дело было пакостное, и становило все пакостнее час от часу.
     Прохор лежал в избе  ни жив  ни мертв, Услюм, кажись,  тоже  был ранен,
сосед убит, молодший Игнаша, сын покойного Игнатия, отстреливался там вот, у
леса,  где пылали подожженными уже  две  избы. Татарчонок  куда-то исчез  и,
короче  говоря,  от  нового  воровского  приступа   попросту  некому  станет
отбиваться... Да вдобавок, почему-то явились стадом угнанные в лес холощеные
быки, волоши, приготовленные на продажу. Лутоня не сразу узрел, что к хвосту
каждого был  прикручен  пучок  горящей  пакли. С  утробным ревом обезумевшее
стадо обрушилось на бандитский стан. Взвивались на дыбы, переворачивая сани,
лошади. Бежали в разные стороны с криком и матом тати.
     Словом,  последний  напуск ватажников,  с которым  с Услюмовым селением
было бы покончено,  сорвался.  И сорвал его татарчонок Филимон, вспомнивший,
что в степи так-то вот разгоняют вражескую конницу. Лутоня сообразил первый,
и  стал  срывать  огонь  или  даже  обрубать  хвосты  ревущим,  ополоумевшим
животным,  что прибились к дому, как всегда  бывает на пожаре, скотина,  чая
спасения, устремилась ко хлевам.
     Кого-то  еще  догоняли и  резали разбойники, какой-то  бык,  даром  что
холощеный, вонзив  рога  в брюхо ватажной  лошади,  крутился  с нею  вместе,
поливая снег кровью и заматываясь в  кишках, а  сани, чудом не оторвавшиеся,
летали  аж  по воздуху,  отбрасывая посторонь  каждого,  кто  дерзал подойти
близь. Он уже весь, как еж, был утыкан стрелами, а все не падал, все ломал и
крушил, пока не грянулся, наконец, с протяжным, утробным, замирающим воем.
     Темнело. Те  и  другие перевязывали раненых. Ясно было,  что как только
стемнеет, воровская ватага пойдет на них снова и  ночного  приступа Лутонину
тощему войску будет не выдержать.
     Князь  - Юрьев  наместник,  получив весть  в  Звенигороде, сперва думал
проминовать  события: мало ли  разорено вымерших и полувымерших деревень! Но
потом  случайно  вспомнил, что из той деревни будто бы  двое ратных  ушли  в
поход  с  Юрием, а еще туда наезжает ихний  родич, княжой муж, не то даньщик
владыки Фотия, а это уже была бы с его стороны промашка непростимая!
     Потому  княжеская дружина  устремилась, не стряпая, в указанную деревню
под Рузою и, на Лутонино счастье, в Рузе подтвердили наместнику о шайке, что
давно  уже озорует окрест. Доехав  до  завала на  лесной дороге, наместник и
вовсе охмурел, и велел воинам  скакать вперед,  не переводя духа.  Когда уже
посерело,  и татебщики,  обозленные  донельзя  (как же, в  бою  с  какими-то
вонючими мужиками  потеряли  троих  ребят, и  каких  ребят!),  готовились  к
ночному  штурму,  от  леса,  отделяясь  сперва  сплошною   массою,  а  потом
распадаясь  на  черные  точки, показались княж-Юрьевы воины, скачущие боевым
военным строем. Ватажники  даже ничего  не  поняли сперва.  А потом  - потом
думать уже  было некогда. Скачущие не кричали, не ударяли в щиты, лишь молча
вырывали клинки из ножон. Дело решилось буквально в несколько минут.
     Кто-то  еще удирал  пеш, проваливаясь в  снегу,  кто-то полз,  хоронясь
по-за стогами, кто-то кинулся к показавшимся спасительным на этот раз избам,
но  там  встали  оставшиеся  в живых  мужики и тоже пошли вперед.  И пошли с
такими  лицами,  что бандиты  роняли  оружие в  снег и  с  поднятыми  руками
валились на колени. Какой-то скверноватый  юркий мужичонка бился в Лутониных
руках,  грозил:  "Мы-ста  ищо  придем!  Не  отпустишь  -  всех  девок  твоих
понасилим, и животы им твоим же добром набьем!"  Лутоня дышал хрипло, сжимая
вора за шиворот. "Придешь?" - прошипел и, подняв  руку, в отмашь,  вложив  в
длань всю силу плеча, хлестнул бандита по лицу. Голова того дернулась, кровь
полилась изо рта, но бешеные глаза смотрели  бесстрашно, привык, видно, и  к
битью, привык и вывертываться из беды. "Все одно придем, смерд!" - крикнул.
     Лутоня  вновь поднял  длань, глаза  его глухо блеснули. Второй удар был
страшнее   первого,   но  вор,  извиваясь,  все  одно  что-то  кричал,   уже
неразборчивое, ибо кровь заливала рот. И Лутоня третий раз поднял руку:
     "Не  придешь!" -  вымолвил, и вложил в удар уже не только силу,  а весь
гнев, все ожидание смерти,  и  только хрустнуло,  кракнуло что-то под рукой,
видимо, переломились шейные позвонки у вора.
     Со сторон спешили  ратники. Лутоня обессиленною  рукой выпустив мертвое
скользкое тело,  мягко рухнувшее в снег, и не отмывая замаранных кровью рук,
пошатываясь,  пошел  к  дому.  Два  схваченных  вора,  завидя  Лутонин  лик,
одинаково побелев, прянули в  стороны. Вряд  ли кто из них захотел бы в этот
миг  ворочать  назад, в эту  страшную для них  деревню.  Наместник  поглядел
долгим взором вслед мужику и не сказал ничего.
     В лесу там и сям  еще ревели разбежавшиеся быки с обожженными хвостами.
Услюм  подошел  к  наместнику,  строго сводя  брови,  предложил накормить  и
угостить спасителей. Ратники, не сожидая приказа, начали спрыгивать с седел.
Перевязанные бандиты сидели на  снегу. Их -  отведать угощения  или хотя  бы
выпить воды, не пригласил никто.
     За столом в Лутониной горнице  было шумно. Ели только-только обжаренное
воловье мясо, репу, щи, пили добрый, выстоявшийся мед.
     Наместник,  решив не чиниться  тут с братом княжого даньщика, сказывал,
посмеиваясь,  как  новогородцы,  наколовшись  на  немецких  артугах,  начали
торговать  серебряными  деньгами  своей  чеканки,  сказывал  про  иные  дела
государственные и княжеские, поглядывая на свежие, аппетитные лица  молодок,
подававших  на  стол.  Но,  взглядывая на  сумрачного  Лутоню,  сдерживался,
памятуй, как  этот высокий, сухой старик  тремя  ударами  голой  руки  забил
насмерть обнаглевшего вора.
     Ватажники, некормленные, так и  просидели на снегу  всю ночь.  Утром их
подняли,  кроме двоих, умерших к утру,  и погнали дорогой. Наместник явно не
желал особенно церемониться с захваченными. Атаману, заехавши в лес, споро и
спокойно  смахнул  голову  с  плеч  и,  обтирая  клинок  атамановой  шапкою,
вглядывался  в лица  дюжине  захваченных  станичников.  Подумал  было и всех
порубить  дорогою,  но потом  порешил оставить,  сославши  на Вятку  или  на
заставу  в  Дикое поле - все же христианский народ! Тати,  едва пересидевшие
морозную ночь на снегу, грея друг  друга, голодные, смурые, борзо топали  по
дороге, почти бегом спеша  за конскою неторопливою рысью. За смертью атамана
они из шайки стали простою толпой и готовы были разбежаться врозь.
     А в  изгвазданной Лутониной избе, где Мотя  со  снохами молча прибирала
утварь, перемывала заплеванные полы и  лавки, Лутоня колдовал  над Прохором,
упрямо не  давая  умереть  изрезанному  парню,  прикладывая какие-то  травы,
вливая  в рот  какие-то отвары,  натирая  бессильное тело  то  барсучьим, то
медвежьим салом,  и  по сведенным, устремленным  в одно  глазам, по  твердым
движениям когтистых  рук,  по сжатым  в  нитку губам,  чуялось:  содеет  все
возможное и невозможное, дабы сохранить своего старшего внука.



     Мор  свирепствовал на Костроме, Ярославле, Галиче, на Плесе, в Ростове,
в Юрьеве, Владимире, Суздале, Переяславле.
     Стражники  отгоняли  странников и странниц  от ворот  Москвы. Трупы  на
дорогах лежали кучами, некому было хоронить.
     Земля вымирала. Князь с причтом молился о своем народе. По Москве тек и
тек погребальный звон.



     Весною в Новгороде поводью снесло двадцать городень Великого моста.
     Плотники и Загородье были залиты водой. Вода поднялась до градных ворот
Прусской  улицы на Софийской  стороне,  а  на Торговой только макушка Славны
торчала над водою жалким островком над бесконечным морем вышедшей из берегов
стихии. Многие жители жили на чердаках, на крышах  собственных домов. Дурная
вода шла то из  озера, то  в озеро. Лодьи, насады, паузки  и учаны сновали в
разных направлениях, развозя продовольствие голодающим и осажденным в  своих
же жилищах  и людей  по  их  нуждам.  Поставы  сукон, сложенные  в подклетах
церквей,  Ивана на  Опоках  и  других, связки мягкой рухляди, тысячи сороков
белки и дорогого соболя - все намокло, все  ушло под воду. Большие  пудовики
воска тяжко плавали, выныривая из водной хляби.
     Деревянную церковь  на углу Людогощей улицы  сорвало с  основания и она
поплыла, заваливаясь на один бок, поплыла, уносимая током взбесившейся воды.
Сергей Федоров, посланный  владыкой  Фотием в Новгород  для исправления дел,
стоял на стрельнице городовой башни  и слышал  тяжелый рев идущей  понизу  и
заливающей  погреба и  подземные  каморы  воды.  Кремник  виделся  островом,
вздымая над  водою  кирпичные основания  своих полукруглых стен и квадратных
башен. Собравшиеся клирики толковали о том, что потопло девятнадцать градных
монастырей и во многих прекращено церковное пение.
     Мимо стены  плыли  трупы утонувших животных, а какие-то коровы  и быки,
выцарапываясь из воды, прижимались, стоя по брюхо в Волхове, к самым градным
стенам,  и  натужно  мыча, подымали головы, чая  спасения  от собравшихся на
заборолах  людей.  Многие  ворота были подтоплены  и втащить туда испуганную
скотину не представлялось  возможным. В  стороне, под  звонницей, на которой
непрерывно вызванивали  колокола,  мужики  наладили  род подъемных  качелей:
цепляли  подплывающую  сюда  чаще  всего  почему-то  скотину   и  с  уханьем
взволакивали на стену. Голодные коровы, трясясь  и помыкивая, стояли  рядами
на стене  и, вытягивая шеи, глядели в  прогалы  зубцов на беснующийся разлив
ильменских вод.
     Как  мал,  как  бессилен   и   жалок  становит  человек,   едва  только
упорядоченная Господом громада природных сил колебнется вот так,  лишь краем
своим сметая на пути все многотрудные устроения человеческие!
     Ему только удалось уладить с архиепископом Симеоном спорные меж Москвой
и  Новым  Городом вопросы о  владычных  данях,  и теперь  он  не  знал,  как
выбраться из этого осажденного водой города?
     Юношеский  восторг как  и боязнь ошибиться в греческом  давно  остались
позади,  и Сергей Иваныч Федоров  давно  уже подумывал о том, чтобы  принять
полную схиму,  переменивши имя,  а там уже и ожидать твердо обещанного ему в
этом случае сперва иерейского, а впоследствии и епископского звания.
     Теперь,  после  смерти  отца  и недавнего  посвящения  в  сан  дьякона,
дальнейшая духовная карьера, казалось, сама ждала его, тем паче Фотий  мягко
и многажды настаивал на  том. Конечно,  сан  епископа был еще очень и  очень
гадателен,  но стать игуменом любого из столичных монастырей Сергей уже мог.
Он  вполне  свободно  говорил по-гречески, и по  настоятельному совету Фотия
нынче изучал латынь, и вульгату,  и классическую, на которой творится служба
в католическом Риме. Фотий, готовя Федорова, имел какую-то свою, ведомую ему
одному,  цель.  Сергей,  которому  вообще  легко давались языки  -  базарную
татарскую  речь он  выучил  играючи, пользуясь  подсказками дяди  Василия, -
вдумчиво вчитывался вечерами в труды Августина Блаженного,  просматривая меж
тем  и  Тацита, привезенного из Киева,  и в разрозненные тома  Тита Ливия, и
даже в  Лукреция, достанного  от  краковских  поляков,  отважился заглянуть,
дивясь  стройному  звучанию  латинских  стихов.  Бытовую  итальянскую  речь,
которой владели фряжские  торговые  гости,  изучить было совсем  не  трудно.
Словом, ехать во  фряжскую землю,  к  чему втайне готовил  его Фотий, Сергей
Федоров мог бы, пожалуй, уже сейчас.
     И  ныне он  стоял,  разрываемый  противоположными  чувствами:  желанием
спуститься  вниз и добраться  до чтения папских декреталий  от Констанцского
Собора,  морем  доставленных в Новгород, и  жаждою найти корабль,  способный
выручить его из невольного новогородского плена.
     На Западе Сергей не был. Еще не  был. И чуял  теперь, что побывать  там
надобно  непременно,  еще теперь побывать, до  всяких  дел,  к  которым  его
готовит Фотий,  пока идет война  в чехах, и чашники бьют в  хвост и в голову
немецких  рыцарей, пока можно  увидеть Рим, этот,  как  передают, наполовину
пустой, в античных развалинах город, где папы  ходят из замка Ангела в собор
Святого Петра по особой галерее, дабы их по пути не разорвал народ.
     Здесь,  по крайности,  архиепископ Симеон может по всяк час  показаться
народу и даже утишить поднявшийся бунт горожан.
     Вода, впрочем, постояв  несколько дней, начала быстро  уходить, и ежели
бы не  новые  наказы Фотия, он бы, быть может,  не узрел страшного знамения,
ставшего над городом  19 мая. Лодья уже была готова к отъезду. Волхов входил
в свои берега. С  дворов и улиц свозили трупы погибших  животных, всюду, где
только мочно было протянуть вервия, сохли на солнце  вымокшие портища, холст
и  полотно,  парча  и  иноземные сукна,  а  скорняки  гадали,  что  делать с
подмоченными шкурками соболей и  куниц, бобров и рысей, тысячами разложенных
по  мостовым белок и  распятыми на тынах медведицами. Все  уже было готово к
отъезду,  но  Фотий   потребовал  договорных  и  согласительных  грамот   от
плесковичей, потому  Федоров  и застрял  противу срока  отъезда еще  на  две
недели.
     Дело  совершилось на праздник Всех Святых  в полуночи. Был трус, причем
сотрясалась  не  земля,  а  воздух.  С  полдневной  стороны  взошла  черная,
клубящаяся  туча (в светлой  северной  ночи все было отлично видать). Сергей
вышел на крыльцо, застегивая однорядку и недовольно жмурясь и - остоялся.
     Такого он не видал еще  никогда. Молнии в руку толщиной обрушивались на
землю почти без перерыва  с громом.  Дожденосная пыль, почти незаметная пред
ужасом  огненной  стихии,  едва  смочила лицо.  Вверху, в  страшной  глубине
огненных туч громоздились рушащиеся черные башни, облитые молнийным огнем.
     Люди, застигнутые молнией, сгорали на улицах. Казалось, еще миг, и весь
город вспыхнет  жарким костром, тем более что от небес валились  на город не
град, а увесистые камни, кое-где  прошибавшие кровли насквозь. Сергей стоял,
прильнув к стене,  не в силах пошевелить ни  рукой, ни ногой, и в этот миг с
низким наступающим гулом - когда уже там и сям взрывались фонтаны зажженного
небесною бурею огня - на город стеной  рухнул  ливень  с  градом в голубиное
яйцо,  мгновенно  угасив  пожары и  наполнив  улицы  потоками  ревущей воды.
Сергей,  мокрый  до  нитки,  медленно  пластаясь по  стене,  заполз  внутрь.
Священник, стоя на  коленях,  молился.  Сергей  опустился  рядом. Шум  дождя
снаружи стихал, становясь равномернее и глуше.
     Ночью над потрясенным городом воцарилась тишина. Не  сговариваясь,  они
оба встали  и,  накинув однорядки,  устремили  к  Святой Софии. Там уже  был
Симеон, шла служба, и вся толпа на площади перед собором Премудрости Божией,
стоя со свечами в руках, молилась в голос, вторя соборному хору.
     "Ныне отпущаеши  раба  твоего по  глаголу  твоему, с миром", - повторил
Сергей про  себя святые  слова, показавшиеся  ему  ныне самыми подходящими к
тому, что обрушилось на  город. В толпе переговаривали, предсказывая  беды и
скорби. Беды и обрушились на город к осени, когда начались в городе кровавые
бои городских концов.
     Два дня спустя Сергей сидел расслабленно в челне, который новогородские
бродники  ловко пихали на шестах  вверх  по  Ловати.  Господь карал  Русскую
землю,  карал моровою язвой, карал гладом, мразом и  знаменьями, и следовало
понять, обязательно понять и постичь!  За что на его многострадальную Родину
обрушены эти Господние кары!



     - Батя! Матушка!
     Княгиня Настасья, только что прибывшая из Киева, повисла на шее у отца,
потом  на  Софьиной,  целовала  того и  другого,  отмахиваясь от  осторожных
вопросов  родительских: как  муж  Олелько Владимирович,  да  не теснит ли ее
литовская родня...
     -  Все  хорошо, мама!  Да,  кстати,  князь Витовт владыку Фотия зовет к
себе,   слышала?  Мне  велено  передать!  Все  по-доброму.  Просто  по  дому
соскучала, страх! Там и лесов таких нет, как у нас, и еда другая, пирогов не
пекут, все вареники, -  дочерь  оглядывала сияющими глазами  семью,  стражу,
боярышень и  боярынь, терема.  Тараторила, стремясь выложить разом все,  что
знала. -  А у нас Свидригайло ворочается из Угров! Важный  стал! А все такой
же дурной!
     Мылась  с  Софьей в  бане,  красуясь перед матерью  женским  налившимся
дородством  и  красотою  тела,  а  Софья,  вспоминая несчастную судьбу Анны,
отданной в Царьград и рано погинувшей, думала и молила, чтоб эту ее дочерь -
последнюю! - миновали многоразличные беды нынешнего неспокойного времени.  И
почти умилилась до слез, когда Настя забрала на руки малыша  Василия и стала
возиться с ним, словно с собственным, повторяя: "Братик!
     Бра-а-а-тик мой  сахарный!"  - и смешно вытягивала губы,  целуя малыша.
Так что  к  вечеру Василий висел у нее на шее и хныкал, когда  его отрывали,
чтобы накормить и уложить спать.
     Вечером сидели в особной горнице за ужином только своею  семьей  - да и
какою   семьей!  Василий,   Софья,  кормилица  да   Настасья,   удоволенная,
наполненная всяческими впечатлениями. Жевала орехи,  сваренные в виноградном
соке - дар горских купцов, - прошая у родителя: "Ярослав Владимирыч соскучал
на литовских хлебах, просится назад - примешь?"
     Василий  Дмитрич подумал,  скатал хлебный шарик, бросил его под блюдо с
холодною разварной осетриной, повел плечами:
     - Приму! Конечно, приму! Токмо пущай он боле туда и назад не бегает!
     - Подумал, прибавил:
     - Тебе и это поручили передать?
     Настасья  лукаво поглядела,  встала, обошла  стол,  обвила  руками  шею
родителя, смачно поцеловала в губы:
     - Ну, ну! Не балуй, тово! - застеснялся Василий, несколько покраснев.
     -  Кто да кто у тебя  нынче?  -  прошала Настасья,  как самостоятельная
княгиня, как имевшая  право  и  власть  баять с родителем  на равных. -  Ну,
ведаю, Иван Кошкин! Третьего-то сына родил? Нет? А Пантеев Гриша? Не женился
о  сю пору? А  Голтяевы? Терем  нынче купили в  Кремнике!  Алешка  Игнатьич,
помню, все  на меня  поглядывал! Ты-то  не  знала! - отмахнулась Настасья от
матери с  хохотом. - А мы-ста с ним на лестнице, на той вон, на  самом верху
целовались! Как он теперь? Уже воевода? Женат?
     Настасья пила  хмельной квас, закусывала  семгой, дурачилась  взапуски,
дразня родителей. Поминала по ряду всех важных московских бояр:
     Воронцовых,  Кобылиных,  Зерновых.   Запомнила,  егоза,  что   маститые
Констянтин  и  Иван  Дмитричи  Зерновы  были  свидетелями   первой  духовной
батюшковой, хоть самой-то в ту пору было едва года три. Помянула Морозовых -
маститых  сыновей  Ивана Мороза,  похвалила,  что  приблизил к  себе  Семена
Федорыча.
     Софья не выдержала,  сильно ударив убрусцем по столешнице, заявила, что
Федор - правая рука князя Юрия и негоже...
     Настасья поглядела на мать чуть надменно:
     - Давно  ты  не жила в Литве, мать! - высказала без робости, протягивая
прислуге свою чару:
     -  Малинового   квасу   налей!  -   приказала,   не  глядя  на   девку,
поторопившуюся  с кувшином. - Морозовы николи предателями не были, и в  роду
ихнем того не слыхать!
     Софья  поперхнулась,  закашлялась, не найдя, что возразить, а  Настасья
уже принялась перемывать кости Акинфичам:
     - Я бы по-твоему, отец, Морозовых  да Бяконтовых-Плещеевых приблизила к
себе! Ты когда из Орды бежал, кто тебе боле всех помог? Данило Феофаныч!
     Бяконтов! А уж при одном покойном владыке Алексии род плохим не будет!
     Книгочии вси! Ну и что,  что Александр Плещей Кострому сдал ушкуйникам!
А по посольским делам лучше Плещеевых нет! Что Борис, что Иван, что Федор! Я
девочкой бегала к  им, дак у Бориса книг - боле, чем  в церкви! К нам в Киев
приезжал, и ксендзы его переспорить не могли! И языки знат! По-польски бает,
как мы вот, сама слышала! И латынь ведает, и греческий!
     -  Утихни,  дочерь,  -  пытался остановить  ее отец. - Ведомо мне  то и
самому.
     -  Дак самому!  -  не отставала Настасья. - Я тебе изреку  то, что иные
токмо подумают! У меня страха нет! Ты меня слушай!
     - Да ты ешь! Ешь! -  отец, улыбаясь, придвинул дочери блюдо с заедками.
- Словно матерь твоя во младости! Все-то мужески дела ведашь!
     -  И ведаю! - Настасья  пристукнула серебряным каблучком. -  Я  отец, в
Киеве  нагляделась,  и ума набралась! Они ведь, дурные,  ляхи-то,  иногды  и
такое молвят по пьяне, о чем молчать надобно!
     -  Ну,  а  о  других  моих  боярах  что  молвишь?  -  вопросил  всерьез
заинтересованный отец.
     - Про Юрия Патрикеевича  ничего не скажу! А  вот Иван Всеволожский твой
мне не по люби! Не лежит душа! Навидалась таких красавцев в Польше!
     Занадобится им - ни за грош продадут! А об Акинфичах одно скажу: служат
и  тебе,  и  своим  землям! Старики - Иван Хромой, отними у него Ергу, и  не
будет у  тебя боярина! Александр Ондреич  Остей  - таков  же!  Иван Бутурля,
Андрей Слизень, Михайло  - все  едины. По землям и господа! Михайло Челяднин
интереснее всех будет! Ну да, отец, ты меня за  целую-то  думу не  считай! Я
што надумала там, на стороне, то и баю. Вроде издаля, говорят, лучше видать!
А о тамошних делах,  хошь  и  о Свидригайле, ужо  после поговорим, келейно с
тобою.
     -   Ты  как  ехала-то,   -   прекратила  мать,  слегка  возревновав   к
политическому спору, - много мертвяков по дороге?
     Настасья глубоко  вздохнула, промолчала, высказала потом коротко,  так,
чтобы боле не говорить об этом:
     - Встречались!
     Василий  Дмитрич  молчал,  думал.  Отправляли  в  Киев  молодую  робкую
девушку, больше всего озабоченную тайнами первой ночи. И вот перед ним сидит
княгиня  и   госпожа,   способная  много  здравее  иных  мужиков   судить  о
государственных делах. Он налил себе чару хмельного меду, молча выпил.
     Жизнь шла,  и  как-то  незаметно,  исподволь,  их с  Софьей,  еще вчера
молодых и полных сил, отодвигало посторонь. Может, так и надо? Может, в этой
смене и заключена тайная мудрость земли и провидения, приходящая свыше?



     Голодные толпами  тянулись в Литву, умирая по дороге от голода и стужи.
Ели мертвечину,  павших  коней, собак,  кошек, крыс и кротов, даже  людей...
Оков ржи на Москве стоил рубль, в Костроме - два, в Нижнем - шесть рублей.
     16 июня  умерла супруга  князя  Юрия  Дмитриевича  в  Звенигороде, дочь
покойного смоленского князя. Несчастья продолжали сыпаться на Русскую землю.
18 августа горела Москва. Татары совершили набег на Одоев и Мценск.
     К счастью, захватчиков успели догнать и отбить полон. К осени мор вроде
бы  стал утихать, и  Софья  решилась с сыном  Василием поехать на  встречу с
отцом, в Смоленск.
     Василий тем часом был  в Коломне, укрепляя рубежи  страны, а Фотий  еще
заранее  побывал  у Витовта,  разрешив,  ко  взаимному  согласию,  вопрос  о
православных литовских епархиях. Витовт,  заносчиво потребовав в  свое время
от Цамвлака, чтобы  тот переспорил  Папу  Римского на  Констанцском  Соборе,
теперь на примере Чехии узрел наконец, что "переспоривать" способна и другая
сторона. Вчерашние чешские горожане вкупе с местным рыцарством и крестьянами
били непобедимых немецких рыцарей в хвост и гриву, и все это из-за церковных
разногласий, частью  даже не очень понятных  Витовту. Тут, хочешь не хочешь,
приходило  приотпустить  католические  вожжи  и,  по крайности,  ждать,  чем
кончится религиозная война в Германии, прежде чем рисковать вызвать такое же
точно возмущение в великом княжестве Литовском..
     Софья долго  готовила возок, да и весь поезд для безопасной зимней езды
в  Смоленск.  Окошка  возков забрали толстыми  пластинами слюды, изнутри все
обили волчьим и медвежьим  мехом, приготовили много  сменной одежды: меховые
шубейки,  зипунчики,  беличьи свивальники для малыша (показать  сына Витовту
Софья хотела всенепременно). Снедного довольствия хватило бы от  Филипьева и
аж до Великого поста. В нарочито  изготовленных  санях везли  тестю клетку с
настоящим белым  медведем, добытым где-то у  Ледовитого  моря, целый выводок
челигов и двух  чернобурых лис  -  живьем, кроме круглых связок  драгоценных
собольих,  куньих  и бобровых шкурок,  что бирючи, толмачи  и  дворяне свиты
должны были подносить и передавать хозяину Литвы.
     Софья  ужасно  волновалась  перед  поездкой.  Без  конца  сидела  перед
зеркалом, выщипывала  седые  волосы,  ровняла  брови.  Натирала лицо и  руки
ореховым маслом и ужасно боялась, что Витовт увидит ее старой и больной.
     Батюшка был бессмертен, и Софья всерьез считала, что он переживет всех,
а потому и сама хотела казаться перед ним той, прежней сероглазой  девочкой,
которая  танцевала в  Вавельском  замке,  кружа  головы  польским панам, еще
тогда, при живой Ядвиге, уже в невозвратном, сказочно-небылом далеко...
     Но вот наконец уложены  сундуки, ларцы, укладки и баулы, усажены няньки
и сенные боярышни, уже собрана конная свита из русских и шляхтичей, картинно
заламывающих шапки и  подкручивающих  усы. И в  самом  деле  хороши, хороши,
ясновельможные  панове!  И Софья  улыбается им  и  машет рукой,  и, наконец,
подобравши долгий подол платья, последняя влезает в возок.
     Начинается дорожное колыхание по выбоинам и рытвинам колеистой дороги.
     Впереди - радость близкой встречи с родителем и только раздражают толпы
нищих  и  умирающих  с  голоду  людей,  что   бредут  обочь  дороги  долгими
вереницами, в чаянье там, в  Литве, где ни то за Можаем, за Вязьмой, обрести
неразоренные  недородом  хлебные  места и выпросить  кус умирающему ребенку,
замотанному  в  тряпки и ветошь,  прижатому  к сухой,  лишенной материнского
молока груди.  И ежели возок делает нежданный рывок, переезжает через что-то
твердое, то  все  в объемистом княжеском рыдване  замолкают и  стараются  не
думать о  том, что санный полоз  сейчас перескочил через  растянутый поперек
пути замерзлый труп.
     В хлебном  Смоленске то ли было не так голодно, то ли Витовт постарался
на  совесть,  но,  по  крайности,  возчиков княжеского  поезда  не  осаждала
голодная толпа,  а неприбранные трупы  не валялись  там  и сям по дорогам. У
княжеского терема были расстелены по снегу красные сукна.
     Польская  охрана  в  кунтушах  и  понтликах  с  капишонами,  русская  и
литовская  в зипунах  и кафтанах, с круглыми шапками на головах у  русичей и
остроконечных - у литвинов стерегли путь.
     Софья сходила по коврам.  Сына несли на руках перед нею. Витовт ждал на
крыльце, в красном кунтуше и в горностаевой, почти королевской мантии.
     Стоял, выпрямившись, строгий, казавшийся выше своего роста, сохраняя на
лице властное  выражение.  И  даже  его  свисающие  щеки  и  темные  круги в
подглазьях,  казалось,  добавляли  величия  его  облику.  Уже  на  сенях,  в
присутствии  немногой прислуги,  крепко  обнялись.  Софья  освобождалась  от
многой меховой одежды,  скидывая  ее не глядючи на  руки  прислуге. Василий,
принятый дедом, долго поворачивал головку с  плеча на плечо, всматривался  в
незнакомого дядю, потом наконец принял,  приник и крепко ухватил Витовта  за
вислые польские усы.  Так и унесли мальчугана во внутренние покои, приникшим
к деду.
     Вечером сидели за тихим ужином после торжественной многолюдной встречи,
после грома  колоколов,  после двойной,  католической и православной службы,
после  поднятых  чаш  и  бесконечных  словословий  на  польском,  литовском,
латинском и русском языках.
     Отец  выглядел непривычно усталым. Он  сбросил свою  роскошную  мантию,
сидел  в красном  зипуне и  русском  опашне с откинутым на  спину  соболиным
воротом,  рассеянно  держа  на  коленях  внучонка. Сказал вдруг без  связи с
предыдущим: "Один он у тебя, береги!"
     Софья решилась-таки, набравшись мужества, заговорила об унии с Польшей,
о  возможных последствиях,  и,  с потемневшим взором, призналась  отцу,  что
начинает понимать православных и теперь уже  не думает, как когда-то, что их
можно повелением свыше перегнать в униатство.
     Витовт поглядел внимательно, раздувая ноздри.
     - Все встанут и будут драться! - отмолвила Софья. - А святые  ихние  по
лесам сидят, в  пещерах, в дуплах, к иному и не добраться никак! А боле того
-  мужиков  не  убедить!  Они  и  думать  не  станут,  пресуществление  там,
преображение, непорочное  зачатие Богородицы, облатки, чаше  не  чаша, как в
Чехии, а скажут:
     -  Поганые  латины  явились, нехристи! Рогатины  возьмут в руки, топоры
пересадят на  долгие  рукояти и пойдут умирать. Поверь, отец, так и будет! И
Цамвлак тебе  верно  сказал:  началовать Русью  заможет  токмо  православный
государь! Мне  изографы  ихние, иконописцы, целую  проповедь прочитали,  что
есть русская икона, и что - римского письма!
     - И ты стерпела? - наливаясь гневом, вопросил Витовт.
     - И ты бы стерпел! -  возразила  Софья. - Не могу же я, живучи на Руси,
всех подряд убивать, кто не католической веры!
     Витовт смолчал. Вздрагивающей рукою достал граненый хрустальный карафин
муранской  работы,  привезенный  ему  из  Венеции.  Налил  в  красный  кубок
венецианского стекла целебного, на многих травах настоянного питья.
     Щеки его тряслись, когда пил.
     - На что ты рассчитываешь, отец, чего ждешь? - вопросила Софья, отдавая
обмочившегося малыша кормилице и, махнувши рукой, приказала выйти с  малышом
из покоя.
     Витовт  поглядел светлым отчаянным  взором  (мать в это время колдовала
над  горячим сбитнем,  раскладывала варенье,  сваренное разом из брусники  и
яблок, по тарелочкам  работы известного  западного мастера, который керамику
содеевал  похожей на китайский фарфор, и совсем не слушала сложные разговоры
отца с дочерью).
     - Чего жду?  Польской короны! - отмолвил тяжело и мрачно отец. - Ягайло
сына  так и не сумел  родить, чаю, и не родит! Сигизмунд мне  друг и обещает
выхлопотать  корону у  Папы,  да  ему и не надо, чтобы  Польша  съела Литву,
чешской  докуки хватает!  А Папа нынче ставлен из рук императора Сигизмунда.
Даже ежели  ничего не состоит  с  Польшей, я могу стать литовским королем! А
тогда все унии - по боку, и у меня в  руках -  самое  большое государство  в
Европе! В Орде мой ставленник, Улу-Мухаммед. На Руси - ты! И твой сын! Фотия
я уговорю, Византия примет любую помочь! А ежели мы еще и Польшу присоединим
к нашему союзу - помысли сама!  Не то что  митрополитов, римских пап  станем
ставить из наших рук!
     - А чехи?
     - Что чехи!  Надолго  их не хватит! Там чашники с таборитами власти  не
поделят никак! Да и всякие  секты завелись. Иные там, Адамиты, что ли, голые
у  костров пляшут,  а после кто с  кем,  не  разбираючи. Бабы,  говорят, все
беременные у их, а от кого и не ведают! Через  нее, может, двадцать  там али
тридцать мужиков прошло, вот те и  вся  ихняя святость! Словом,  раздерутся,
узришь сама! А там,  Сигизмунд мне добудет корону в Риме, ему тоже не  любо,
ежели Польша захватит и Литву, и Поморье,  и  Русь! Так что готовь Василия к
королевской короне! - тяжело пошутил отец.
     - А Свидригайло? Он же православный, батюшка?
     -  Свидригайло напьется, на своих  же кидается! Такого-то православного
токмо издали можно терпеть! Я себе в  Троках  замок выстроил -  любо! Вот бы
тебе  посмотреть!  Там  у  меня  подземные конюшни, погреба.  Для  дружины -
кирпичные  терема,  донжон, как  у  фрягов!  Никакому тевтонскому  замку  не
уступит!  А  мужики эти, твои -  что мужики! Им епископ  что прикажет, то  и
поделают.  Им  токмо  слова  того  не  говорить  -  католики! А  что они еще
разберут?  Что  в обряде Папу Римского поминать будут? Дак и то не разберут,
поди, какого Папу!  Подумают, кого из прежних! На мужиков не смотри! А енти,
в лесах - им принос не станут приносить, вси и умрут с голоду!
     Ты  побывай  в Риме, девочка  моя!  Куда  я,  твой  отец, пока  еще  не
добрался! Посмотри на тамошние процессии! Да  как вся  площадь  перед Святым
Петром  народу полна!  Ведашь, сколь паломников  кажен год в Рим приходит из
немецких  земель?  Не  то  полтора, не то  два  миллиона!  Это  больше всего
населения Руси!  И  Руси,  и  Орды!  А  ты  баешь - православие,  вселенская
церковь! Кто там, во вселенской церкви твоей? Болгары да сербы? Дак их давно
турки  завоевали! Антиохия, Сирия, Израиль,  Египет?  Все то нынче арабская,
сарацинская земля! Новый Город не сегодня-завтра станет немецким, а за ним и
Псков, ежели я им не помогу! И что остается?
     Ордынский   улус,   Русь  Залесская?   И   ты  мне  предлагаешь   стать
православным...
     Над кем? Будучи католическим королем, я стану равен им всем! Императору
Сигизмунду! Владиславу! Франкскому королю! Любому итальянскому владетелю!
     А   что  могут  предложить  мне  твои  православные?   Этот   умирающий
Константинополь? Да стоит погибнуть  Ивану Палеологу, и  в град  Константина
Равноапостольного турки вступят без всякого боя! Его жизнь,  царствие и  вся
православная вера висят ныне  на том, пришлет или не  пришлет им Папа десять
тысяч рыцарей,  как обещал! Да и кому  теперь нужен Константинополь? Турки -
вот сила, с которою  приходит  иметь  дело  ныне  на Востоке!  Турки, и боле
никто!
     А представь тот миг, тот слепительный миг, когда я стану королем Литвы,
Польши и Руссии! Я за это, дочь, дрался всю жизнь!
     Витовт  широкими  шагами бегал  по палате,  и  жене  много понадобилось
терпения и такта, чтобы усадить его снова за стол.
     Софья  смотрела  на  старое,  с  обвислыми щеками,  лицо отца,  на  его
неспокойные руки, на темный огонь, горящий в его глазах, и думала:
     "Неужели батюшка прав и возможет стать королем?"
     -  Сигизмунд  обещал!  - успокаиваясь, отвечает  отец. -  Ему совсем не
надобно, чтобы Польша стала сильнее Германии.
     - Пейте  сбитень! - сурово потребовала  мать, и оба послушно взялись за
серебряные достаканы.
     - Смешно  они тут говорили  с Фотием! - добавила Анна, разливая питье и
придвигая варенье.  - Отец о политике,  а  Фотий  о  пресуществлении даров и
облатках.
     Витовт глянул, прежние веселые искры промелькнули в его глазах:
     "Везет  мне  с  болгарами!  - сказал.  - Цамвлак, Киприан  с  Григорием
склоняли  к  православию,  и  Фотий  в  ту  же  дуду!  Довольно,  что  я  на
новгородских пятинах немецкие  ропаты  не  строю,  и  ни одного еще русского
монастыря католикам  не передал! По мне, так умнее  всего были римляне,  тех
еще,  великих времен!  Завоюют  страну - местного  бога  к  себе в  Пантеон!
Молись, каждый своему богу, только слушайся императора!"
     -  Только  христиане  того  не  творили!  -  подсказала   Анна,  глянув
исподлобья.
     - И кой  толк  был в том, что целый фиванский легион дал себя вырезать,
как баранов?!
     - А  толк  настал, когда  Константин  Равноапостольный издал  Миланский
эдикт! - спокойно и строго возразила мать.
     - Дак теперь мне что, как тех фиванцев, католиков резать в Подолии?
     Али православных, в угоду Риму?! - вскипел родитель.
     Софья первая протянула руку, останавливая Витовта:
     - Утихни, батюшка! А токмо целый народ тебе в иную веру не перегнать.
     Латиняне считают  православие  схизмою.  А  православные  себя  самих -
вселенскою  церковью, богоизбранною, от  первых христиан,  первых Соборов, а
католиков  - отпавшими от нее! И хотя бы  в чем католики поступились  своими
догматами!  А то  - Папа Римский  -  земной Бог,  мирян  причащает под одним
видом, от  чего нынче в  Чехах война идет! Да  добро  бы  спорили! Дак почто
Гуса-то  на  костре сожгали?  Тут не  то что единения  христиан, а набольшей
резни не стало б!
     -  Ты, дочь, гляжу,  стала  вовсе греческой  веры! - с обидою  высказал
отец.
     - А ты, батюшка, не ведашь, что твой замок в Троках никого ни в  чем не
убедит,  тем паче здесь!  У  православных замков и вовсе  нет, все  в единой
княжеской власти!
     - И смерды - вольные?
     - И смерды - вольные! Прикажешь повеситься ему, не  пойдет никоторый, а
позови на битву с ворогом - встанут!
     - То-то от Едигея бежали, почем попадя!
     - И  это было! - вздохнула Софья и  смолкла на полуслове, подумала  про
князя Юрия Дмитрича и про сына, младеня сущего, привезенного ею  на погляд к
отцу. Отчаянно глянула на батюшку своего.
     - Я, - начала с заминкой, - ежели что... В духовной Василию впишу, дабы
ты, отец, печаловал моим сыном на Руси!
     Витовт глянул, хмыкнул: "Василий, ить, моложе меня!"
     - Нет,  отец, травить мужа не собираюсь!  - подняла Софья тяжелые глаза
на отца. - Люб он мне! Я... Я...  - Она  замолкла отчаянно, опосле высказала
все же, склонивши  голову, - князя Юрия Дмитрича боюсь! У его ряд с Васею не
подписан... А и сынов еговых: Юрия Святославича внуки! Бешеные вси!
     - А супруг-то примет?
     - Во второй духовной, что в семнадцатом году подписал, так и сказано:
     "Приказываю  сына князю, брату  и тестю своему,  Витовту!" Чаю, и вновь
сего не порушит!
     - Ты надеешься, что я переживу твоего мужа? - бледно усмехнув, вопросил
Витовт.
     -  Я  надеюсь, что  все  то великое государство,  которое создаешь  ты,
населенное православными  русичами,  наследует не  изувер Свидригайло, и  не
этот скользкий червяк Ягайло, которому жизнь подносит на блюде то, на что он
не имеет права, даже в столь малой (она показала ноготь  мизинца левой руки)
степени, а мой сын Василий!
     Да!  Не важно, католик или схизматик, но  великий князь Великой Руси! И
прости, отец! Зря ты рассчитываешь на Папу и  веришь Сигизмунду, застрявшему
в Чехии, неведомо на сколько  лет! Великая Русь  создается здесь, отец! И  я
буду драться, чтобы во главе этой земли осталось мое племя!
     Витовт  смотрел на разгоревшееся  лицо  дочери, старой женщины,  так-то
сказать  по  всему,   женщины  на  шестом  десятке  лет,  давно   потерявшей
приманчивую женскую стать, едва-едва не отдавшую жизнь, родив ныне ребенка -
сына! - после пятнадцатилетнего перерыва, вопреки  всему, что могло и должно
было  восстать противу, как  библейская Сарра,  понесшая  после  того, как и
женские  признаки  кончились  в   ней,  уступив  место  спокойной  бездетной
старости... Смотрел и  безмолвствовал. И молчал столь глубоко и немо, словно
и речь потерял в постоянных посольских увертливых толковнях своих.
     -  А  ежели Ягайло все же  родит  сына? -  продолжала говорить  Софья с
напором. - И тебя не выберут  польским королем? Что тогда?  Что  останется у
тебя? Замок в Троках? Караимы, коих ты привел в Трокай из Крыма? Даже Орден,
ныне разгромленный, не поможет тебе! На что, кроме Руси, ты можешь опереться
теперь, ежели  корона  Пястов не  осенит твою  голову?  Здесь  растет  новая
страна! Новая Русь! Здесь,  а не  в  Вильне, решится судьба  Руси Великой! -
кричала  Софья,  давно уже не замечая  опрокинутого хрусталя и  лужи вина за
пиршественным столом. Анна не вмешивалась, молчала, молча указывая прислуге,
что подтереть, подобрать и унести.
     Софья вдруг подошла к отцу и с рыданьями, вздрагивая всем телом, обняла
его,  прижавшись  лицом  к груди. Витовт,  слегка,  бережно, оглаживал плечи
своей, уже зело немолодой дочери. Лишь бы дожить, лишь бы успеть!
     - Я буду королем! - упрямо и глухо промолвил он.



     Сани  угрожающе кренились  на сторону.  Твердый  полоз  едва вылезал из
грязи.  Возили камни  к Маковцу, хоть  и в летнюю  пору,  но на санях. Любая
телега  с грузом угрязла бы  в  непролазных колеях,  разъезженной до жидкого
состояния лесной дороги. Камень везли  из Мячкова, грубо обтесав, и уже тут,
на  месте,  "доводили  до  ума".  Сани тоже  угрязали  в торфяном  перегное,
ломались расшатанные копылы, рвалась упряжь, взмыленные  кони тяжко поводили
боками, пока возчики спорили о том, как закатить на сани очередной рухнувший
в жидкую землю квадр.
     Сергей  неволею  вспомнил отца,  который  тут  бы  легко,  играючи, без
внешней  натуги, нашел бы способ, не сгружая  неподъемного  камня, выровнять
сани и пустить  их далее. Отец столь многое умел, что в любом деле приходило
поминать и поминать его опыт, горюя втайне, что отца уже нет.
     Пришлось слезть с коня, скинуть однорядку и даже подрясник, развязывать
вервие, чинить перепутанную  упряжь и снова, работая вагами, подымать  глыбу
белого  камня на сани, увязывать,  пихать,  дабы  проминовать грязную  часть
дороги, размываемую неприметным крохотным ручьем,  которого  при  обычной-то
езде  или пешем  хождении и  не видать было. Камень  казался здесь, в лесной
глухомани, лишним, чужим, чужим даже покойному Сергию, и, казалось, с каждым
из  этих  камней в  Сергиеву  пустынь  являлось что-то  новое,  небылое тут,
городское, громоподобное, убивающее навсегда лесную  тишину и святость  той,
Сергиевой еще, Маковецкой обители.
     Проводивши воз с камнем, Сергей долго отчищал руки и лицо. Даже, отойдя
в лес, выстирал изгвазданную рубаху, провялил ее на солнце. За все это время
мимо него проехало еще несколько волокуш с камнями, и какой-то хозяйственный
мужик,  прежде  чем  испытывать судьбу,  достал  хорошо  наточенный дорожный
топор,  толково  и  споро  вырубил несколько слег и,  связавши  их  ивняком,
устроил довольно прочную мостовину, которую уже следующие за ним сани начали
медленно  и неостановимо  превращать  в  кашу  из  жеваного дерева,  коры  и
коричневой грязи. Сергей натянул волглую, еще не просохшую рубаху, подрясник
и однорядку, которую накинул просто на плечи.
     От  одежды  шел пар,  и  он  надеялся достигнуть  Троицы, уже  просохши
полностью. Конь шел шагом, сторонясь  изъезженной дороги, и Сергей то и дело
склонял голову,  а  раз даже и принужден  был слезть  с коня,  когда упругая
еловая ветвь сбила скуфейку у него с головы.
     Подходил  июль. В  лесу  одуряюще  пахло болиголовом  и хвоей. Сергей с
детства любил запах болиголова и тут, благо так и так  пришлось соскочить  с
коня,  нарвал пучок  и  укрепил  у передней луки  седла.  Он ехал к Троице с
письмом  ко князю Юрию  Дмитричу и поздравительным  посланием Фотия троицкой
братии.  Спелая  грудастая  баба  вышла  из  леса  с  корзиною  земляники  и
уставилась  на  всадника, полураскрывши  рот.  Сергей  мало  думал  о  своей
внешности и  совсем не подозревал, что красив, да так красив, что не  единая
женка отдалась бы ему, даже не думая о последствиях, только чтобы потрогать,
губами досягнуть соболиные брови молодца,  чтобы ощутить объятия его крепких
рук, утонуть в  глазах  - темно-голубых, глубоких и  строгих.  И эта  женка,
закусив губу  и глядя на молодца  в  монашеском одеянии, единое, что могла -
предложила ему отведать лесной  земляники.  И пока он  ел,  почтя  для  себя
невежливым отвергнуть  доброхотный  дар прохожей женщины,  смотрела на  него
отчаянно,  даже  как-то испуганно,  вдруг  подурнев,  - мол, только  позови!
Намекни!
     - Замужем? - вопросил Сергей.
     Она, решительно отрицая, затрясла головою. Созналась хрипло:
     - От  моровой болести погиб! - и прибавила, вся зардевшись,  как  маков
цвет. - Ребеночка хочу!
     - Инок  я!  -  ответил Сергей с  невольным сожалением  к этой  молодой,
статной и  грудастой бабе. - Найдешь  молодца! - высказал. - Токмо с  пьяным
каким не водись! Здорового отрока рожай, коли уж мужа найти не сумеешь!
     Грех  твой заранее  отпускаю тебе!  Дитя  родить - святее дела нету для
бабы!
     Она несколько поникла головой,  глянула исподлобья, поняла,  видно, что
не  ласкать ей проезжего  сокола в духмяном черничнике, в  диком  нетронутом
бору, не лежать потом раскинувшись, ощущая благость, разлитую по всем членам
ее сильного одинокого тела...
     - Скажи хоть, как зовут-то тебя! - попросила.
     - Сергеем! - отмолвил. - Схиму приму - иное будет имя.
     -  Сереженька! -  протянула. - Дозволь уж,  коли  рожу мальчика,  твоим
именем младеня назвать!
     Ну,  тут уж  что  оставалось делать молодцу? Наклонился с седла, крепко
поцеловал ее  во  вкусные,  ждущие  губы, ощутив на плечах  сжатые  до  боли
объятия женских рук. "Хватит, хватит, довольно! - прошептал. - Итак нагрешил
я  с тобою!" И, почти оторвав  от себя руки  женщины, погнал коня, наказывая
сам себе сотворить вечером перед иконою сто  земных  поклонов во  искупление
нечаянного дорожного поцелуя.
     На  вершине  Маковца творился  полный разор. Рыли  рвы  для фундаментов
будущей церкви, и первый, кто  встретился  Сергею, был голенастый,  сухощаво
крупный,   полуседой  муж   в  кожаной,   замаранной   землею  однорядке,  в
изгвазданных  глиною выше  колен сапогах,  в  суконной  криво одетой, скорее
нахлобученной, шапке, вислоусый  и вислобородый, с крупными  дланями рук, не
то древодела, не то воина. Он шагал через завалы  леса,  огибал груды камня,
как бы  расшвыривая  взором  супротивных,  почти взял  за грудки  встречного
мастера в кожаном переднике, и тот  без подобострастия начал отвечать, потом
спорить  с  князем,  и  через миг они уже кричали друг на друга: князь  Юрий
Дмитрич (то был он) и каменных дел мастер, строитель храма. Вдруг, оба враз,
как  начали  кричать,  так  и замолкли,  и мастер  сказал строго  и  твердо:
"Надобен дуб!" - и  Юрий,  заглянув для чего-то в яму, откуда носилками,  по
пружинящим сходням  выносили глину и  бадьи  с рыже-серою  жижей, отозвался:
"Дуб пришлю!"  - сумрачно сводя  брови и, видимо,  уже вовсе  не сердясь  на
мастера.
     Завидев спешившегося Сергея, князь поспешил к нему. Едва кивнув, принял
свиток, порвал снурок и начал, шевеля губами, читать грамоту. Со всех сторон
неслись клики, удары секир, стонущие удары по камню.
     Послушники, иноки,  нанятые  мужики, все  шевелились, работали,  сгибая
мокрые спины  над деланием  своим. Юрий,  прочтя грамоту и отдавая ее в руки
подскочившего холопа, заметно посветлел лицом и вымолвил громко, ни к кому в
усобицу  не  обращаясь:  "Ежели  дуб  довезут,  послезавтра   начнем  класть
подстение!"
     В это  время к ним приблизился Никон. Необычною суетливою пробежкой  он
устремлял свой бег ко князю и уже издали размахивал почти суматошно рукой:
     "Найден! Нашли!" - кричал он уже издали.
     -  Домовину  с  телом  преподобного  обрели  во  рву!  -  выдохнул  он,
приближаясь ко князю.
     - Та ли самая? - вопросил князь.
     - Та,  та! Старцы признали! Один  у нас,  ветхий  деньми, Никодим,  сам
бает, рубил домовину ту!
     То, что сотворилось далее, не можно было передать словами. Иноки падали
прямо  в грязь, кто-то, стараясь поддеть вервие  под основание  колоды, весь
опустился  в рыже-свинцовую  жижу вместе с головой  и  вылез оттоль мало  не
похожий  на черта.  Вокруг  колоды  преподобного стояла  вода,  но  тело  не
истлело, и даже погребальные ризы повреждены не были.
     Приказывать петь, устроять торжественное перенесение бесценных мощей не
надо было.  Все произошло  как бы само собой. Колоду с преподобным поставили
временно в  сухой  деревянной  церкви (на  месте нынешней  церкви  Сошествия
Святого  Духа), и уже  один  из ветхих старцев  троицких, отшельник,  живший
неподалеку от обители, шамкая и помавая руками, рассказывал, что преподобный
являлся-де ему в тонком сне и сетовал, что  был оставлен в земле, утесняемый
со всех сторон подземными источниками вод.
     В этот день не работал  никто.  Молились. Многие плакали.  Но  назавтра
работа  закипела  с утроенной силой. Мощи преподобного были обретены  пятого
июля, а уже к концу  месяца полностью заполненные дубовыми сваями основания,
камнем  и  известью  рвы,  вровень  сровнявшиеся  с   землею,  сожидали  уже
возведения  над  ними  каменных  стен.  И,  конечно,  надо  было  еще  ждать
укрепления извести,  и, конечно, белый камень возили еще всю зиму подряд, до
мартовских  рыхлых  снегов, и,  конечно, класть стены стали уже к  следующей
весне,  но красавец  храм особенно чудесный перед безмерными лесными далями,
серыми  деревеньками да крытыми соломой  и  дранью  крышами, перед  разливом
полей, раскорчеванных и распаханных  крестьянами, перед этой,  все  еще мало
затронутой человеком  лесною русской пустыней,  белый каменный храм на горе,
обведенный по  верхнему  краю  поясом  каменной  рези,  словно  узорочьем на
дорогом  хорезмийском оружии, сахарно-снежный, издалека видный за поприща  и
поприща, сияющий на горе, белое чудо,  явленное в лесах русского Севера, был
не просто  образцом  красоты,  был воплощенною  сказкой,  вокруг  которой со
временем  возникнут и  стены  с башнями, и  малые  храмы,  и устремленное  в
небесную твердь  чудо Успенской величавой громады, образец гордого зодчества
той великой, допетровской Руси, возникнет, наконец, ампирная, вознесенная  в
небеса,   звонница   Ухтомского,  и  станет   духовная   цитадель   русского
православия, ко всему прочему, первоклассной крепостью, о которую разобьются
католические орды Лисовского и Сапеги... Все будет!
     И всему этому начало создал игумен Никон, создали безвестные московские
мастера,  и князь Юрий Дмитрич,  младший брат и  сонаследник великого  князя
Василия.



     Епифаний  приехал  в Троицкую обитель уже к освящению храма  и долго не
мог  понять:  что   же  произошло  с   монастырем  после   возведения  этого
белокаменного дива? Лучше ли стало или хуже? Не ушло ли что-то безвозвратное
от  той,  Сергиевой  простоты  и  тишины?  Впрочем,  яснело,  что  произошло
неизбежное, и что иначе не могло и быть.
     Когда Никон с Епифанием остались одни, Никон,  не  глядя  в лицо другу,
подал ему грамотку, сказав потерянно: "Посмотри! Токмо начали принимать села
в дарение монастырю, и вот уже что происходит!"
     Писал  чернец  Варлаам, посланный в новоподаренное село  для  наведения
порядка  в  этом  заброшенном имении:  "...Бью  челом, по вашему,  государи,
указу, пеньку послали. Да пишите вы, государи, ко мне, что  всякое-де дело у
нас медленно,  и вам я писал, что  староста  ни  о чем  не радеет, а что про
пеньку,  государи, пишите  ко  мне,  и  я  не могу всю  осень  и зиму на них
выбрать,  и  вы, государи,  не покручитесь на меня,  убогова чернеца, а  мне
старосту перемените,  да вы ж, государи, присылаете к нам старца Филарета, и
он приезжает пьян, и  мы на мельнице отсыпаем плотину, и  он за то нас почал
бранить всякою  неподобною  лаею, ты-де, чернец, страдник,  переимаешь честь
мою  на  себя... Пожалуйте,  государи,  меня, убогова чернеца, впредь  таких
дураков и бражников не присылайте,  сделалось бы то дело и без  нево,  о чем
приезжал, только  ходит за  брагою, перелезши на коровий  двор в  полночь, и
бьет Микулича палкою, да  он же, Филарет, бьет  крестьян, пьян, палкою, а по
вашему, государи, указано мне ведать, а ему тут и дела нет..."
     - Такие-то вот  мнихи! И подумать не мог! Велел по  пятьсот поклонов на
вечернем правиле бить, да вон он! Работат! Ворочает, что медведь! А вырвался
из монастыря, дак враз стал яко  татебщик лютый! Не  ведаю,  может, Сергий и
прав был, что не принимал в монастырь деревень со крестьяны!
     -  Ну,  ты  готов? Поснидал?  -  прервал Никон сам себя. - Нынче у  нас
говоря  со  князем  своим!  Приходи!  И  сочинение  свое  принес?  О  Сергии
преподобном? Будет лепо - посажу всех своих писцов переписывать. Так и учти!
     Как время сурово старит людей! Подчас самому кажется, что еще далеко не
все позади,  что недостает  только сил, что  временное нездоровье  подточило
возможности ума и  тела... И только растущая  новая  поросль вокруг тебя  да
безразличный женочий взгляд, что скользнет мимо лица, как мимо выставленного
на  просушку старого платья, ничем не  привлекаясь, ничем  не задевши взора,
тотчас отведенного посторонь, говорят об истине... Да!
     Вернее, этого безразличного пустого  женочьего взгляда нет! И тут уж не
помогут никакие  красоты,  ни роскошь одежд, ни  краса коня  и  оружия...  И
счастлив монах, счастлив инок,  отринувший от себя Соблазны плоти единожды и
навсегда!
     Под белой громадой Троицкого храма,  на  тесовой скамье, устроенной  на
двух пнях, оставшихся от тех незапамятных времен, когда здесь еще шумел бор,
и мощные ели  склоняли мохнатые лапы свои над келейным убожеством крохотной,
затерянной в лесах пустыньки, сидели пятеро немолодых  уже мужей, зде и инде
прославленных,   которые  обсуждали  сейчас,   как  простую  работу,   труд,
долженствующий  прославить их  на  века  и века. Иконописцы Данило Черный  и
Андрей Рублев готовились к росписи Троицкого храма. Князь Юрий Дмитрич, чьим
серебром творилось все это устроение, прикидывал, по сказкам изографов, чего
и сколько надобно достать.  После росписей Успенского собора  во  Владимире,
недавно  поновленных после того памятного  пожара,  ему  уже  были  не внове
запросы изографов, и он только кивал писцу заносить то или  иное в вощаницы.
Писец сидел, впрочем, не на  скамье с сильными мира сего,  а  в  стороне, на
сложенной  вчетверо  суконной  свите.  А  на  скамье  рядом  с князем  Юрием
примостились   седой   как   лунь   игумен  обители  Никон   и   Епифаний  -
художник-агиограф,  на   днях  закончивший  наконец  свою   рукопись  "Жития
преподобного  Сергия", ставшую,  нежданно  для  самого Епифания,  главным  и
основным делом всей его жизни.
     Обсудили росписи храма, заказавши  князю  твореную известь  для обмазки
стен, фаски, клей,  кисти  и  массу всего  прочего, потребного  в мастерстве
художественном и иконном, - ибо не только стены и своды нового храма брались
расписывать  они с  артелью  подмастерьев своих,  но и  создавать  иконостас
нового храма, с храмовою иконой Святой Троицы, с той самой...
     Ну, в общем, с той самой,  без которой богатейшая древняя живопись наша
так же не полна, как русская поэзия не полна без Пушкина.
     Обсудивши  и  порешив  все  это,  перешли  они  в  новорубленную  келью
преподобного  Никона,  и там,  усевшись впятером  и поставя  на стол братину
кислого монастырского  кваса,  на лесных  листочках содеянного,  и  блюдо  с
печеною  репой, обратили лица молча  к пятому  из них, к  Епифанию, который,
ощутив мгновенную сухость во  рту  и судорожно  глотнув квасу,  начал читать
свое сочинение,  где-то  подрагивая голосом, где-то и утирая украдкою концом
долгого  рукава увлажненные  глаза.  Ибо писатель,  читая произведение свое,
порою заново  переживает написанное, и даже не написанное,  а  те  чувства и
думы, которые посещали его в момент творчества.
     Никон слушал, откинувшись в кресле, измысленном для него нарочито одним
из  братий. Изографы,  оба,  сидели  важно-нахохленные, и лишь изредка, и то
молчаливым мановением пальца указуя  друг другу особо показавшиеся им места.
Юрий Дмитрич, тяжело поставя локти на  стол  и утопив пальцы в буйных до сих
пор кудрях сивой своей шевелюры, глядел в стол и не  пошевелился ни  разу во
все время чтения, так что порою казалось, что князь попросту спит.
     Так  проходило  первое  чтение  бессмертного  сочинения,  исправленного
несколько  позже  Пахомием  Сербом, к  хорошу  или к  худу - не ведаем,  ибо
Епифаниева  подлинника не сохранилось до нашего времени  - но  сохранившееся
обессмертило подвиг великого подвижника земли Русской Сергия Радонежского, и
-  скажем  уж,  не   страшась  подвергнуться  многоразличным  хулам  и  даже
обвинениям в не православности - не имея его, мы почти ничего не знали бы  о
нашем величайшем святом, и вся  жизнь нашей страны, возможно, пошла бы вкось
и иначе...
     Чтение закончилось. Присутствующие забыли о  времени, и кроме Епифания,
которому попросту надо было смочить  горло,  никто не притронулся даже  ни к
квасу, ни к хлебу, ни к горке репы на блюде посреди стола.
     Князь  Юрий поднял  голову.  Хотел  что-то  сказать, очень  многое,  но
вымолвил только одно: "Хорошо!"
     Иконописцы разом склонили головы, а Андрей Рублев глянул куда-то вдаль,
в ничто, как умел только он, и как глядел перед большою работой.
     Да!  Не скоро строится каменный храм, рассчитанный  на  века. Обровнять
плиты, промерить, вмазать в раствор, соединенный для прочности  с  растертым
яйцом  -  все  это делается многими  днями.  Многими  днями  готовят  сухой,
провяленный на солнце и вольном  ветру лес.  Непросто и  соединить доски,  и
подогнать шпонки, что должны держать их  при любых капризах погоды, в холоде
и  духоте  плотно набитого  храма.  Особое  искусство -  наклеить  паволоку,
навести алебастровый, нетрескающийся левкас. Но и после того (а это все лишь
подготовка поверхности), когда левкас будет выглажен и отполирован медвежьим
зубом, но и после того...  А после того потребовалась вся  жизнь, жизнь  без
остатка, отданная труду, жизнь, заполненная работой и постом, и молитвенными
бдениями,  и  созерцаниями  шедевров  древних мастеров,  жизнь,  заполненная
учебой,  и  учебой для того, чтобы на  склоне дней своих написать задуманную
еще в детские  годы "Троицу", навеянную Сергием Радонежским: не явление трех
ангелов  Аврааму,   а  "Троицу",   олицетворяющую  троичность  православного
Божества, троичность нераздельности в едином, соборное начало высших сил, не
внятное  никому иному, и  никаким представителям  иных религий или,  скорее,
ересей, отделившихся и продолжающих отделяться  от единого ствола вселенской
христианской церкви, основные принципы которой  заповедал сам Иисус Христос,
сын Божий, явившийся в мир, дабы муками своими искупить наши грехи и содеять
нас годными ко спасению, предвечно рождаемый, единый из трех, неразличимый в
божественной триаде христианского Божества.
     Андрей писал эту икону быстро,  почти не задумываясь и  не останавливая
бега кисти.  Пока  писал,  не произнес  ни единого  слова, и только окончив,
отступив,  без сил  опустился на груду каких-то  обломков  и  произнес: "Ну,
вот!"
     И Данило  Черный, долго-долго простоявший перед творением Рублева, тоже
молча  сел,  наконец встряхнулся, как мокрая  собака, вылезающая из  воды, и
закрыл  лицо ладонями.  И долго так сидел недвижимо. Данило был  художник до
мозга  костей  и потому понял,  постиг,  что  сотворил  сейчас  его  младший
сотоварищ.
     Потом  приходили многие.  Смотрели,  дивились,  осуждали,  находили  не
правильности в позе руки, в ликах, даже в форме чаши, поставленной на столе.
Наивно спрашивали, а где же хозяева - Авраам с Саррой?
     Но князь Юрий  опять  собрал  их  всех, пятерых,  да  были еще лишь два
старших инока, разом понявшие, что  сотворил  Рублев, да был  княжой боярин,
прискакавший из Москвы, из рода Кобылиных, который как только ее узрел, упал
перед иконою Рублева на колени.
     Рака с мощами преподобного  уже  была  перенесена  в каменный храм.  На
столе,  помимо обычных  монастырских  закусок, красовалась тонко  нарезанная
севрюга, блюдо лесной  земляники, мягкий  печеный хлеб и гречневая разварная
каша.
     После  того  как  Никон  прочел  молитву,  слово взял  Юрий. Он  встал,
высокий,  прямой,  держа  в  слегка  подрагивающей  руке  серебряную чару  с
монастырскою медовухой:
     - Три дела совершили мы, угодные Господу! - начал он твердо  и властно.
-  Созиждили  храм, достойный  создателя  места  сего!  -  он  приодержался,
отвергнув кивком  головы  готовые  сорваться  с  уст похвалы  его  княжеской
щедрости.  -  Во-вторых,  мы, вернее  единый из  нас,  создал икону,  в коей
запечатлен весь смысл нашего православного постижения Господа! И ныне каждый
из  малых сих, посетив сей храм, сумеет постичь высокие  тайны православия и
не соблазниться впредь лукавствующей католической ересью! И в-третьих, опять
же  единый  из  нас,  но вдохновленный  всеми присными  его,  сумел написать
"Житие" преподобного,  которое навеки,  на премногие грядущие века,  пока не
кончится  сама земля  Русская,  а быть может, и долее того,  запечатлело для
потомков  образ  того, кому мы все обязаны духовною  жизнью своей, тем самым
ценным, что есть в нас, что вложено в нас Богом!
     Восемь  чаш, наполненных медовухою, согласно и стройно были поднесены к
устам восемью председящими  за этим  скромным  праздничным столом  в  тесной
тесовой келье,  так подходившей к памяти того, о  ком вспоминали сейчас, и о
ком будут впредь слагать легенды на Руси Великой - на Святой Руси, как можно
было сказать теперь уже с полным правом после подвига Радонежского игумена и
иных многих русских подвижников и святых.



     "Царь  Куидат  паки прииде ратью  к  Одоеву  на князя  Юрья  Романовича
Одоевского". На Руси продолжался  мор. "Железою  и  охрак  кровию  и умираху
человеци и бысть туга и скорбь велия по всей земле".
     Но что-то подломилось уже, где-то окончилось терпение,  и Витовт, помня
разговоры  с дочерью, послал Василию Дмитричу  помощь на царя Куидата, а сам
выслал   князей   Андрея  Михайловича  и   Андрея  Всеволодича,  и  Григорья
Протасьевича,  воеводу   Мценского.  Войско,  соединившись  с  полками  Юрия
Романыча Одоевского,  ударило на татар  кучно.  Куидат  попросту  не ожидал,
когда  вдруг  русские полки старым монгольским обычаем стали вываливаться из
перелесья один за другим, и с глухим утробным  ревом  вгрызались в татарские
порядки, обходя их  со всех сторон.  В бою был убит татарский богатырь Кача,
великан и размером и силою, и воины толпами ходили потом смотреть на павшего
героя. Все было кончено  за какие-то два часа. Не то  что полон, собственный
гарем Куидата попал  в руки врагу.  Цариц, увешанных золотыми  и серебряными
монетами, в  дутых  золотых индийских украшениях,  в китайском шелку, долгих
платьях "дэли", расписанных ткаными драконами, выволакивали из шатра,  и под
вой и плач служанок и рабынь - которых тут же, задирая подолы, насиловали на
траве  дорвавшиеся до ханского угощения  воины - взгромоздили  на  красные с
исподу  монгольские седла,  связавши той  и  другой ноги  под  брюхом коня и
отослали, одну в Киев, великому  князю Витовту  Кейстутьевичу, а  другую - в
Москву, к Василью Дмитричу Московскому. Судьба московской пленницы, кажется,
оказалась  получше литовской. Во всяком случае, ее не растерзали, не пустили
по  рукам  молодшей  дружины,  а  выдали  замуж, предварительно окрестив, за
холостого  ратника младшей дружины княжеской. В третьем,  не  то  четвертом,
поколении  этой  семьи  рассказывали уже о царице,  влюбившейся  в  русского
послужильца  и бежавшей с  ним на Русь, тщательно избегая поминать,  как оно
было  на деле, как пропахшую конем и мочой  женщину сволакивали с коня,  как
она  кричала, первый  раз  попавши в  русскую баню,  подумав, что ее привели
туда, чтобы сжечь заживо, как плакала, глядя на своего будущего  суженого, с
удивлением и  тихою радостью  узнавая,  что будет  не третьей,  не четвертой
женою русского молодца, а первою и даже единственной. И только высокие скулы
да монгольский разрез глаз, проглядывавший  еще и  в  начале  восемнадцатого
столетия,  не  давал забыть родовичам о  далекой  татарской  царице, некогда
вошедшей на правах жены в их русскую воинскую семью.
     Мор то утихал,  то возбуждался вновь.  В северной Руси продолжалось то,
что  мы назвали бы  борьбой с инфляцией.  Псковичи  во след  Новгороду  тоже
отказались от западных монет,  которые почему-то очень дорого было купить, и
очень  мало они начинали стоить при обращении с ними в торгу. Так же, как  и
новгородцы,  плесковичи сковали  серебряные деньги, разом  прекратив  тайное
ограбление Руси с помощью "артугов", "грошей" и "кораблеников".
     В  Орде   уже  не  было   Едигея,   не  было   гениального  полководца,
заставлявшего  бояться себя и  Литву  и Русь, и медленно, но неуклонно, мало
понимая,  что  происходит,  Орда  начинала  разваливать,  терять свое  былое
единство,  и могущество,  последний  раз предсмертным огнем вспыхнувшее  при
Тохтамыше - увы, бездарном полководце, сотнике, посаженном на ханский трон.
     И чего  не произошло, и  что могло, должно было произойти на Руси в эти
неуверенные  неустойчивые  годы,  в  эти  последние  три года власти Василия
Дмитрича, что должно было содеять, чтобы заложить истинное величие страны, и
заложить  именно   теперь,  в  самом  начале,   вернее,  в  первой  четверти
пятнадцатого  столетия, и  с  чем  мы  отстали  на два  столетия  с  лишком,
вынужденные догонять тех,  кто  при ином раскладе  судьбы сам бы  догонял  и
догонял  Россию, - не  создали  университетов.  Ни в  Москве,  где он, как в
столичном городе, был сурово и крайне  необходим, ни в  Твери, где он мог бы
возникнуть,  сообрази  Михаил Александрович  надобность  дела  сего,  ни  во
Владимире, где университет мог бы устроить сам  Фотий, ни в Ростове Великом,
ни во всех названных  градах единовременно... Почему так произошло? Почему и
три  столетия  спустя  наука  была  на  Руси все еще "ободрана,  в лохмотьях
обшита,  из  всех  почти  домов  с  ругательством  посбита"? Почему  и  наши
западничающие   "демократы"   и   теперь,   в  конце  двадцатого   столетия,
обезьянничая  перед  Западом,  изо  всех  сил  сокращают  расходы именно  на
образование  и культуру,  хотя даже  на  опыте первых  десятилетий Советской
власти (не говорю уже про девятнадцатый век!) ясно должно было быть, к каким
космическим высотам,  и в прямом и в  переносном смысле, способна  рвануться
наша страна при обычном регулярном  и бесплатном школьном  и университетском
образовании! Почему? Что мешало тем же  нашим монастырям  стать рассадниками
культуры, и богословской и светской: медицины, астрономии, филологии, знания
языков?  В  Монголии, в единственном  оставленном  в доперестроечные времена
буддистском  духовном училище пять языков изучали будущие  ламы! Пять языков
как  минимум!  Почему наши монастыри и  сейчас,  в эти годы освобождения, не
становятся хранилищами книг, библиотеками всемирного значения,  где могли бы
заниматься приезжие  научные  сотрудники и студенты,  где могли бы проходить
научные  конференции,  как  это  я  сам  видел  в  Венеции,  в  католическом
монастыре?  Что мешает нашей церкви подняться к  вершинам  мировой культуры?
Что  мешает  нашему,  потерявшему  всякое  уважение  народа,  правительству,
обратить  наконец  должное  внимание  на   высшее,  в  особенности   высшее,
образование, ибо еще Чехов сказал: "Нам не школы,  а университеты  нужны!" А
начальное образование я бы и вовсе передал в руки церкви, токмо, разумеется,
в  руки Русской  церкви,  а  не  еврейской, не  баптистской,  адвентистской,
иеговистской,  евангелической и иже с  ними, ибо  имя им легион и изгнать их
всех из нашей страны - это насущная необходимость нового времени.
     Почему  все-таки  в России в начале  пятнадцатого  столетия не возникли
университеты?  Это трудно  понять.  Тем  более  трудно  понять, зная,  какое
огромное   значение   имела    для   нас   открытая    наконец   в    Москве
славяно-греко-латинская академия? Почему  же это не было сделано еще два-три
столетья назад? Перед этим  вопросом  я лично  замираю в какой-то неизбывной
растерянности,  тем  паче  ведая  о  талантах  нашего  народа,  об  огромных
результатах образования и образованности в нашей стране! Почему?
     И  не  нахожу  ответа.  Чума?  Да и  чума-то к  нам  с  Запада  пришла!
Внутренние гражданские войны? Но ни гуситов, ни Реформации у нас все-таки не
было!
     Нехватка средств? Но при всегдашней твердой центральной власти в стране
средства  могли найтись  даже в большей мере, чем  это было в разорванном на
графства и герцогства Западе!
     Почему  Иван III,  покорив  Новгород,  уничтожил  бесплатное  городское
образование,  серию  училищ,  существовавшую  на  вечевые  деньги,  и  через
двадцать лет в этом, не столь  давно культурнейшем  городе  Руси, уже не  из
кого  стало  набирать  священников? Почему наши  образовательные начинания -
школа  Ярослава  Мудрого  в Киеве,  выпустившая  целую  плеяду замечательных
переводчиков, ораторов, просветителей, христианских подвижников;
     "Григорьевский  затвор"  в  Ростове  Великом,  откуда  вышел  целый ряд
выдающихся  деятелей нашей культуры, вышли Кирилловичи, Стефан и Варфоломей,
будущий Сергий Радонежский, вышел Епифаний Премудрый, вышел Стефан Пермский,
креститель зырян - почему эти замечательные духовно-образовательные твердыни
не породили твердого непрерывного наследка своего,  не превратились в то, во
что должны были превратиться?
     Почему так захирела и угасла славяно-греко-латинская академия в Москве,
начальное (и не плохое!) образование в которой получил сам Ломоносов?
     Почему  так  выродился  Пушкинский  лицей,  так   и  не  ставший  новой
Платоновской  академией?  Почему  заведенная у  нас  с трудами великими и  с
опозданием  на   три  сотни  лет  академия  наук  так  и  осталась  какою-то
полузападною,  о  чем  писал  еще  великий Менделеев в конце  прошлого века?
Почему? Почему? Почему?
     Почему мы отстали в одной из корневых духовных наук, в богословии, хотя
и  утверждаем,  что именно мы -  хранители заветов  вселенского православия,
истинных заветов  Христа? Да, конечно, Советская власть  и вся мощь  напора,
направленного на  уничтожение Русской православной церкви... Кстати, эта вся
мощь  с "перестройкой"  обратилась  самым  фантастическим  образом  прямо  в
противоположную  сторону:  прежние  гонители   православия   заполняют  наши
монастыри и церкви, и даже епископат оказался в руках экуменистов... И опять
почему? Почему? Почему?!
     И  опять  возвращаемся  туда,  откуда  следовало  начинать   регулярное
школьное,  так сказать, просвещение России - к началу  пятнадцатого  века. И
вот прогремел первый, пока едва слышный звоночек - Констанцский Собор,  куда
русские иерархи попросту не могли представить солидную делегацию богословов,
способных  поспорить  с  римскими  прелатами  и   французскими   выучениками
Сорбонны. Были ли  мы в ту пору столь уж дики  и грубы? Ежели вспомнить, что
Нил  Сорский отлично разбирался  в  астрономии, ведая,  что Земля, как некое
яйцо, окруженное  атмосферой, кружится в  мировом пространстве! Не  были  мы
отнюдь  лесными  медведями!  И  староверы  наши,  не  принявшие  никоновских
церковных  реформ  -  троеперстия  и   прочего,  заимствованных  у  народов,
находившихся  под  турецким  игом,  да  и до  сей поры  не  отвоеванных,  не
включенных   в  состав  России   -  трегубую  аллилуйю,  еще  ряд   перемен,
непереносных для верующего  человека,  привыкшего к тому, что именно церковь
держит и сохраняет национальную традицию, дает  человеку меру повторяемости,
которая как раз и приобщает смертного к вечности и бессмертию бытия - именно
староверы учили всех детей  сплошняком грамоте, не  уступая в этом Западу  с
его обязательным обрядом конфирмации, и именно они-то и  подверглись диким и
нелепым,  по сути своей, гонениям, когда  уничтожались  и  жглись  старинные
иконы и книги,  то  есть изничтожалась культура самой церкви,  ее  традиции,
наследование ее. Спросим, кстати,  покушались ли  католики, любители, вообще
говоря, сжигать не понравившиеся им сочинения (целый университетский город в
Мексике, целую и великую! индейскую  культуру сожгли,  да и  все  славянские
книги  в западной Руси), а на Ватиканскую библиотеку покушались они хоть при
одном из  своих Пап,  самом, как говорится, крутом  и  твердолобом?  И  ведь
русскую промышленность  XVIII - начала XIX  века именно староверы  подняли и
поставили  вровень с европейской! Не  немецкие казнокрады Шумахеры, а именно
эти  бородатые  "раскольники", ревнители  древлего благочестия, о которых ни
один русский писатель XIX столетия истинно доброго слова не сказал!
     Да,  все  у  нас  было!  Был талантливейший народ, терпеливый в труде и
храбрый  в битвах, было  серьезное литейное дело (пушки  при Стефане Батории
были дальнобойнее и  мощнее  западных),  была замечательная  фортификация  -
русскую  крепость  при должной  обороне было  невозможно взять, одно наличие
подошвенного  боя  исключало  правильные   штурмы  русских  крепостей.  Были
праведники, способные вдохновить целый народ,  был народ, крепкий в вере и в
верности  своим  стратилатам...   Не  было   одного  -  регулярного  высшего
образования, и, как ни странно  сказать,  не  хватает его и сейчас.  Филолог
прошлого,   XIX   столетия,   кончая  гимназию,   знал   пять-шесть   языков
(церковнославянский, греческий, латынь, немецкий,  французский и английский,
последний - по желанию). Это при тех же двух уроках в неделю.
     И  не надо  говорить,  что современные "новые  русские" ведают, хотя бы
более  или менее прилично, американское наречие английского языка. Знаю, как
они ведают! Проверял. А отдельные особи - не  в счет. Отдельные особи и в XV
веке по  пять-шесть языков  знали.  Только не  государственная  власть  была
виновата в  этом,  отнюдь. Ну,  и -  что  говорить?  Возникни высшие учебные
заведения в  России  в  XV веке, не  потребовались бы ни реформы Петра, да и
революция  1917  года, наверное.  И  гнусного  разговора о рекомых  западных
технологиях не  подымалось бы вовсе. Ни  теперь,  и  никогда.  И не было  бы
легенды о русских самородках, что приходили в лаптях, одолевали все на свете
и становились Ломоносовыми. Не было этих самородков и быть не могло.
     В  биографии  каждого из  них  видишь прежде всего школу - серьезнейшее
образование, к которому уже и прибавлялся личный талант. Многажды я проверял
эти вреднейшие русские легенды и каждый раз (каждый!)  обнаруживалось одно и
то же: за  плечами "самородка" то приличный техникум,  то Горный  институт в
Петербурге, то целая традиция мастеров и мастерства, и, кстати, очень редко,
почти  никогда, западная европейская школа, а ежели  и была такая, то  после
солидной  подготовки  в  домашних   условиях.  У   "архангельского   мужика"
Ломоносова  дома  были  учебники,  изданные   в   петровское  время   крайне
ограниченным  тиражом  (один  на  десять  дворянских  семей!).  Папаша гонял
корабли  в  Норвегию  и  уж  мог,  разумеется,  сына  навигации  научить,  а
славяно-греко-латинская академия  дала  юноше  знание той самой  латыни,  на
которой  преподавали во всей тогдашней Европе. Так что "своя и  Божья  воля"
архангельского мужика из богатой и  высококультурной семьи северных  поморов
дополнялась  солидным   национальным  образованием.   Ну,   а   -   возникни
университеты у нас в XV-том столетии - то и с немецкими буршами пиво пить не
было  бы у того же  Ломоносова крайней  нужды. Еще бы, поди,  оттоле  к  нам
приезжали слушать лекции знаменитого русского ученого...



     Мор продолжался на Руси  несколько лет, и мы так  и не узнаем, от какой
хворобы умер в  1425 году 27 февраля в  3 часа ночи пятидесятичетырехлетний,
еще  не такой  уж и старый,  московский  князь.  Может  быть,  моровая  беда
зацепила хозяина Московской Руси,  а  может,  отказало  сердце.  Жизнь  была
трудна, напряжена до предела,  и  разве в монашеском уединении  мог  человек
дожить  положенные ему долгие лета,  переваливая иногда аж  за сто годов. Во
всяком случае, князь умер, оставив присоединенным к великому княжению Нижний
Новгород, умер, заключив наконец ряд с Новгородом  Великим, подчинив младших
братьев,  кроме  Юрия, своему  десятилетнему  сыну, яко "старейшему  брату".
Умер,  повелев  прочесть  составленное  за  два года  до  того  третье  свое
завещание,  где  наказывалось  сыну  Василию слушать во всем  свою мать, где
давалась  ему  треть Москвы  с  путьми,  с  жеребьями, Дебрятинским селом  и
бортью, с Васильцевым стом, и третью численных людей, с Коломною,  волостьми
и  путьми. Из  московских  сел сыну  выделялось  Малаховское,  да  Жирошкины
деревни, да село Копотинское,  да  Хвостовское,  да Великий луг за рекою, да
Ходынская мельница, да двор у Боровицких ворот, а другой, что за Михаилом за
Вяжем, да  за городом новый двор у святого Владимира,  да примыслы в Юрьеве,
да коломенские села, да Гжель.
     С  дьяком Олексеем Стромиловым над  грамотою этой сидели, когда уже все
было собрано и учтено, часа три без перерыву, подкрепляя себя  лишь  крепким
хлебным квасом.  Перечислялись села, отходящие Софье, прикупы и примыслы, да
села,  отобранные когда-то  у  отцова возлюбленника  Федора  Свибла, села  в
Юрьеве, села под Ростовом Великим и под Владимиром,  луга,  починки,  борти,
рыбные  ловища,  села,  выкупленные  у  татар,  и  те,  которые должны  были
достаться великому  князю "оже  переменит Бог  Орду"  (в ту  пору в  это уже
настолько верили, что включали подобную возможность в духовные грамоты).
     Перечислялись владения на Белоозере, на Вологде, прикупы на Устюге и на
Тошне. Перечислялись  бобровники, варницы. Нижний  Новгород твердо  вручался
Василию, как и Муром,  - примыслы великого князя, за которые плачено  было и
кровью, и годами борьбы.
     Долго обсуждали и осторожно  вписывали статьи о татарской дани, и опять
звучало: "А переменит Бог Орду, и княгиня моя емлет ту дань себе, а сын мой,
князь  Василий, не вступается. А волостели свои,  и тиуны, и доводщики судит
сама. А сыну моему, князю Василью,  в ее волости, ни в села не всылати ни по
что.  А  те волости и  села  княгине моей  до  ее живота,  опроче  Гжели  да
Семциньского  села, да ее прикупа  и примысла,  а по  ее  животе  - ино сыну
моему, князю Василью".
     И  была  в  грамоте  духовной  одна  строка,  которую Василий  записал,
помнится, с  болью  и гневом, строка, вызванная  отсутствием  ряда  с Юрием,
который, по лествичному праву, мог и должен был наследовать брату Василию.
     И строка эта была такова: "А даст  Бог сыну моему великое княжение, ино
и  яз  сына своего благословляю им,  князя Василия". Даст Бог!  Это значило,
ежели уступит  престол  десятилетнему племяннику своему Юрий, никакими иными
свойствами,  кроме  припадков  дикой  беспричинной  злобы,  доселе  себя  не
прославившему...
     Ну, и конечно, сыну оставлялись добро и округа, животворящий патриарший
Филофеевский крест, пресловутая, переходящая из  поколения в поколение икона
Парамшина дела, да  кресчатая цепь, да пояс золот  с каменьем, подарок отца,
да другой "на чепех, с каменьем  же", да третий, на синем ремени. И конечно,
та самая  сардоничная коробка, по преданию принадлежавшая  когда-то римскому
цесарю Августу,  да золотой  ковш, да окованное золотом судно - материн дар,
каменная  великая чаша, подарок  Витовта,  да  хрустальный кубок, дар короля
Сигизмунда. Конинные стада делились  пополам  между  женою и сыном. Замужним
дочерям  передавались  в  дар   по  пять   семей  холопов  с   холопками.  И
заключительные строки духовной звучали так:
     "А приказываю сына своего, князя Василья,  и свою княгиню, и свои дети,
своему брату и тестю, великому князю Витовту, как ми рекл, на бозе и на нем,
как ся имет печаловати, и своей братьи молодшей, князю Ондрею Дмитриевичу, и
князю Петру Дмитриевичу,  и  князю Семену Владимировичу,  и  князю  Ярославу
Владимировичу и их братьи по их докончанию, как и мы рекли.
     А  у грамоты  были мои бояре: князь Юрий Патрикеевич,  Иван Дмитриевич,
Михайло Ондреевич, Иван Федорович, Михайло Федорович,  Федор Иванович Сабур.
А писал сию мою грамоту Олексей Стромилов".
     Внизу  -  подпись  на  греческом  языке  митрополита  Фотия, который  и
оказался в эти часы главным лицом едва не наступившей тотчас трагедии.
     Теперь  перед  смертью   великого  князя  духовная  грамота  двухлетней
давности была попросту прочтена. Из виднейших  бояр, ее подписавших, -  Юрия
Патрикеевича,  теперь уже  и  родича  великого князя,  Ивана  Всеволожского,
Кошкиных,  Челяднина,  Сабуровых  и  Зернова - никто  за это  время  не  был
отставлен, не  попал  в остуду  и  не был удален от  двора. Не было  подписи
обиженного Василием  младшего  брата  Константина, и  не  было  подписи Юрия
Дмитрича,  той  самой, без  которой  все  расчетливое устроение  митрополита
Алексия могло полететь дымом, рухнуть, похоронив под собою развалины  Святой
Руси.
     У  людей,  сидевших  у  ложа  великого  князя,   лица  были   суровы  и
значительны. Решалась судьба страны. Фотий, на которого свалились в этот час
судьбы  престола  и всей  Руси  Великой,  тотчас, невзирая на  ночную  пору,
отрядил боярина  Акинфа  Ослебятева за  князем  Юрием  Дмитричем,  дабы  тот
подтвердил права  малолетнего племянника своего. Юрий не явился  на  зов,  и
тотчас уехал к себе в Галич.
     Василий Васильич, которому  исполнилось десять лет и шестнадцать  дней,
сел на престол великих князей Владимирских. Собранным в ночь советом ближних
бояр было решено принудить Юрия к  сдаче.  Младший из Дмитричей, Константин,
решивший стоять за племянника,  чтобы там ни было у  него с покойным братом,
отправился с  полками к  Галичу.  Юрий,  не собравший  полки, бежал в Нижний
Новгород, а оттуда, при подходе великокняжеских ратей, отступил за Суру.
     Константин постоял на левом берегу реки в виду противника и, не рискнув
переходить реку, вернулся. Юрий тотчас через Нижний воротился к себе в Галич
и предложил заключить перемирие на один год.
     Фотий с  Софьей и дядьями Андреем,  Петром и  Константином послали - от
лица ребенка Василия - к Витовту. В Галич толковать с Юрием  отправился  сам
Фотий. Юрий, решив удивить  да и поколебать первосвятителя количеством своих
подданных, приказал выйти всему населению на окрестные холмы и луга.
     Фотий,  отлично разобравшийся в том, что перед ним  не  военная сила, а
толпы простого народа,  отмолвил  князю,  усмехнувшись в бороду:  "Сыну,  не
видех доселе столько народу в овчих шерстех!"
     Фотий так и  уехал, не благословивши князя, а  мор в Галиче  вспыхнул с
новой силой.  Пришлось Юрию  самому скакать  за  преосвященным и  просить  о
благословлении.
     В конце  концов,  после посыла туда  и обратно многих бояр, постановили
перенести решение о престолонаследии на суд хана.
     В то же лето в Твери умер князь Иван Михалыч Тверской, и на престол сел
его сын Александр.
     На Москве  все еще продолжался  мор и это было еще  не самое  худшее из
всего, что предстояло пережить России в ближайшее тридцатилетие.



     Балашов Дмитрий  Михайлович  родился  в 1927 году в Ленинграде. Пережил
первую зиму блокады, затем был эвакуирован в Сибирь. В  1944 году вернулся в
Ленинград.  После  окончания  школы  поступил  на театроведческий  факультет
Ленинградского  театрального   института.  Некоторое   время  преподавал   в
Вологодской культпросветшколе.
     В  1952 году  поступил  в аспирантуру Пушкинского Дома в  Ленинграде на
отделение  фольклора. Аспирантуру закончил в 1957 году, после чего работал в
Петрозаводске  в  филиале  АН  СССР.  Впоследствии  жил  в глухой  деревне в
семидесяти километрах от Петрозаводска.
     Первая повесть  Дмитрия  Балашова - "Господин Великий Новгород"  - была
написана им в  1964 году. В 1966 голу она была напечатана в журнале "Молодая
гвардия", а  в 1968 году  вышла  отдельной книгой  в  издательстве  "Молодая
гвардия".
     Следующей  книгой  была  "Марфа-Посадница",  а  затем  началась  работа
писателя над циклом "Государи московские", в который входят  романы "Младший
сын",  "Великий  стол", "Бремя власти",  "Симеон  Гордый", "Ветер  времени",
"Отречение", "Святая Русь".
     Роман "Воля и власть" печатается впервые.

     Гл. 1. Витовт (ок. 1350 - 1430) - великий князь Литовский, сын троцкого
и жмудского князя Кейстута. Участвовал в походах на немцев, на Москву. После
смерти  великого князя Ольгерда долго боролся  за власть  с  его  преемником
Ягайло  (ок.  1348  - 1434),  великим  князем  Литовским  с  1377  г., сыном
Ольгерда. Ягайло  заключил  с  Польшей  Кревскую  унию (1385),  по  условиям
которой он,  женившись на польской королеве  Ядвиге и  приняв  католичество,
становился  польским  королем  Владиславом II,  а  Литва становилась  частью
Польши.   Но  Витовт  добился  признания  его   пожизненным  великим  князем
Литовским. В  своей  внешней  политике  он  вел  борьбу с немцами (Ливонским
орденом),  Польшей  и  Москвой.  В 1395  г.  овладел Смоленском. В борьбе  с
русскими использовал помощь татарских ханов.
     ...Олега  Рязанского... - Олег Иванович (1350 - 1402)  -  великий князь
Рязанский.  При  нем  отношения Рязани  с  Москвой  менялись от  союзных  до
враждебных.  В  1370  г.  рязанская  рать  помогла  Москве  отразить  войска
литовского князя  Ольгерда, а в 1371  г. воевода Боброк-Волынец разбил Олега
Ивановича у Переяславля. В 1378 г. оба войска сражались вместе на реке Воже,
в  1386  г.  было  заключено  соглашение,  положившее  конец  междоусобицам.
Последние годы  Олег  Иванович  вел  борьбу за то,  чтобы  Смоленск  не стал
литовским и в 1399 г., пользуясь разгромом Витовта на р.
     Ворскле, посадил своего зятя Юрия Святославича на смоленский стол. Но в
1404 г. Витовт вновь овладел Смоленском.
     Тохтамыш (? - 1406) - хан Золотой Орды с 1380 г.  В 1382 г. организовал
поход в Русскую землю. В 1398 - 1399 гг. был разбит ханом Темир-Кутлуем.
     ...великого отца... - Дмитрий Иванович Донской (1350 - 1389) -  великий
князь Московский с  1359 г.,  сын великого князя  Ивана  II, Красного,  внук
Ивана   Калиты.  Сыграл   большую  роль   в  собирании   Руси,   преодолевая
сопротивление  князей  Суздальско-Нижегородского,  Рязанского  и  Тверского,
соперничавших с ним в борьбе за великое княжение. В 1376 г. первым из князей
начал открытую  борьбу с  татаро-монголами. В  1378 г.  на  реке Воже разбил
татар, а 8 сентября  1380  г. в Куликовской битве  разгромил войска Мамая. В
духовном завещании  он  впервые  передал великое  княжение  своему  сыну без
санкции Золотой Орды.
     Едигей (1352 - 1419) - эмир  Белой Орды, основатель  Ногайской Орды,  с
1399 г. правитель Золотой Орды. В 1408 г. совершил поход на Русь.
     ...разгрома  на  Ворскле  всей  литовско-польской  рати... - В 1399  г.
литовские войска Витовта были разгромлены войсками Тимура и Едигея на берегу
реки Ворскла.
     Тамерлан (Тимур) (1336 - 1405) - эмир, один из величайших завоевателей.
Совершил  три больших похода  (1389, 1391, 1394  - 1395) и разгромил Золотую
Орду.  Столицей  его  государства  был  Самарканд.  Большую деятельность  по
объединению Средней Азии он  сочетал  с грабительскими  походами  в  Персию,
Закавказье  и  др.  страны,  отличавшимися  необыкновенной  жестокостью.   В
последние  годы его владения включали в  себя  Мавераннахр, Хорезм, Хорасан,
Закавказье, Персию и Пенджаб.
     Михайлы АлександровичаТверского - Михаил Александрович Тверской (1333 -
1399)  -  князь  Тверской-Микулинский,  сын  Александра  Михайловича,  князя
Тверского,  в  1368 г.  стал великим князем Тверским.  Когда на  Тверь напал
князь Дмитрий  Иванович, бежал в Литву и  вместе с Ольгердом осаждал Москву.
Через два года вновь столкнулся с Дмитрием Ивановичем, бежал в Литву, оттуда
в Золотую Орду, где получил ярлык на великое княжение во Владимире, но стола
не  достиг  из-за  преследования  князя  Дмитрия.  В  борьбе  с  ним  Михаил
Александрович не раз прибегал к помощи Ольгерда и золотоордынских ханов, чем
и уронил свой авторитет.
     ...одесную и ошую... - по правую руку и по левую.
     Гл. 2...идущих на приступ московских ратей... - В  1375  г.  московский
князь Дмитрий Иванович пошел к Твери вместе с еще девятнадцатью князьями.
     Иван  Всеволодович  Холмский  (?  -  1402)  -  удельный  князь Холмский
(Тверской  земли). По некоторым сведениям, участвовал в Куликовской битве. В
1397 г. женился на сестре великого князя Московского и получил Торжок; потом
был послан на княжение в Псков, где прожил всего четыре месяца. После смерти
Михаила Александровича вернулся в Тверь.
     ...взметная грамота... - мирная, дружественная грамота.
     При  объявлении  войны  возвращалась  и  делалась  разметною,  ссорною.
стихира - похвальный тропарь на утрени и вечерни.
     Михаил Ярославич (1271 -  1318)  - князь Тверской  с 1285 г.  и великий
князь Владимирский в 1305 - 1317 гг., первый из  русских князей стал  носить
титул  "великого  князя  всея  Руси". В  1317 г. золотоордынский  хан  Узбек
передал владимирский  стол московскому князю Юрию Даниловичу и  послал ему в
помощь войска. Михаил Ярославич в битве у с.
     Бортенева в  1317  г. разбил Юрия,  но по  дороге в Золотую Орду к хану
Узбеку был убит слугами Юрия Даниловича.
     ...которуют...  -  котораться, коториться - враждовать,  ссориться,  от
котора - вражда, ссора.
     ...Калита... - Иван I Данилович Калита  (? - 1340) - князь Московский с
1325 г., великий князь Владимирский с 1328 г., сын московского князя  Данилы
Александровича.  Сыграл  огромную  роль  в  собирании русских земель  вокруг
Москвы, используя при этом и Золотую  Орду. Обладал сильным, хитрым, упорным
характером. Накопил большие богатства путем тяжелых поборов, использовал эти
средства для  покупки  земель  в  чужих  княжествах  (за  что и  прозван был
Калитой, калита  - кошель,  денежная  сумка).  При нем  была заложена основа
политического и экономического могущества Москвы, и Москва стала резиденцией
митрополита всея Руси.
     Александр Ярославич  Невский (ок. 1220 - 1263) - князь  Новгородский  и
великий князь Владимирский с 1252  г., полководец. Возглавлял русские войска
в борьбе  со шведскими  и немецкими феодалами. Разгромил шведов 15 июля 1240
г. (Невская битва, за нее был прозван Невским). В 1241 г. возглавил  русское
войско  против Ливонского войска, и  5  апреля 1242 г. состоялось знаменитое
Ледовое побоище  на Чудском озере, принесшее  победу Александру Невскому. Он
был  осторожным  и дальновидным политиком,  укреплял северо-западные границы
Руси, организовал  поход  в Финляндию.  В то  же  время вел умелую  политику
взаимоотношений  с  Ордой  и  тем предотвратил ее разорительное нашествие на
Русь.
     Юрий  Данилыч  (? - 1325) - московский князь с 1303 г. и великий  князь
Владимирский  с   1317   г.,   старший   сын   московского   князя   Даниила
Александровича. С 1304 г. вел борьбу за  великое княжение с  тверским князем
Михаилом  Ярославичем.  В  1317  г.  был разбит  князем  Михаилом,  бежал  в
Новгород,  потом в Орду. В 1322  г. возглавил поход новгородцев  на  Швецию,
заключил  Ореховский  мир  (1323).  Убит  в Орде  тверским  князем  Дмитрием
Михайловичем.
     ...в два жила... - жило - жилье, жилище.
     ...под дорожную  вотолу... -  вотола,  ватула - верхняя грубая  одежда,
накидка.
     Гл. 3...свеи... - шведы.
     ...посадники...  -   избирались   Вече,  ведали  управлением  и  судом,
возглавляли ополчение и суд по торговым делам.
     ...крушение  республики...  -  В  освободившейся  из-под  власти  Киева
Новгородской земле утвердился своеобразный политический строй - Новгородская
республика  (1136 -  1478), в которой высшим  органом  власти было городское
вечевое собрание  свободных горожан - владельцев  городских дворов и усадеб.
Князья  приглашались   по   договору   с   Вечем  и  были  главным   образом
военачальниками.
     Гл. 4. Путешествующий западный рыцарь Гильбер де Ланнуа... - Гильбер де
Ланнуа  (1386 - 1462)  -  известный путешественник, дипломат  и  писатель из
Геннегау. В 1413 г. отправился в Данциг, оттуда в Великий Новгород и Псков.
     ...избранные житьи... - житые люди  -  среднее сословие, между боярами,
первостатейными гражданами и черными людьми.
     ...волостель... - властитель, начальник.
     ...и на головах окуп поимаша... - окуп - выкуп, плата.
     ...примет...  - при осаде  к деревянной ограде  делался  примет,  т. е.
приваливался хворост, лес и поджигался.
     ...пороки... - стенобитное орудие, таран.
     ...панагия... - икона, носимая архиереем на груди.
     Гл.  5...Афина из головы Зевса...  -  Афина  Паллада в  древнегреческой
мифологии богиня-девственница, почиталась как богиня войны и победы, а также
мудрости и знания, искусств и ремесел. Согласно мифу вышла изтоловы Зевса.
     Гл. 6...порт многоценных... - порты - платье, одежда.
     Феофан Грек (ок. 1340 - после 1405) -  выдающийся  живописец, работал в
Византии и Древней Руси, писал фрески, иконы, миниатюры.
     Исполнил  фрески в церквях  Константинополя,  Галаты,  Халкидона,  Кафы
(Феодосии). На Руси расписал Спаса  на Ильине, церковь в Новгороде, вместе с
Симеоном Черным  церковь Рождества Богоматери, Архангельский собор, вместе с
Андреем Рублевым  и Прохором  с  Городца  Благовещенский  собор в Московском
Кремле.
     Гл. 7. Сергий Радонежский (Варфоломей Кириллович) (ок.  1321  - 1391) -
основатель Троицкого  монастыря и  его игумен. В монастыре ввел общежитийный
устав, что было важной церковной реформой.
     Поддерживал князя Дмитрия Донского, имел огромный авторитет.
     ...у Никона...  -  Никон (? - 1426) - ученик Сергия Радонежского, после
его  смерти  был игуменом Троицкого монастыря. После разрушения его войсками
Едигея, Никон построил его снова.
     ...князем Владимиром Андреичем...  - Владимир  Андреевич Храбрый, князь
Серпуховско-Боровской (1353 - 1410), внук Ивана Калиты. По договоренности со
своим  двоюродным братом  Дмитрием  Донским  признавал его  верховенство  на
престолонаследие московского стола  и поддерживал  в  борьбе  с  литовцами и
татарами.  В  начале  великого  княжения  Василия  Дмитриевича  у  Владимира
Андреевича с  ним были  несогласия, но позже они  примирились и  участвовали
вместе в походах на Новгородскую землю и в защите Москвы.
     Спор  иосифлян снестяжателями... -  Нестяжатели - противники церковного
землевладения на Руси  в  конце  XV -  начале XVI  вв.,  т. е. "стяжания" ею
земель.  В   1503  г.  Иван  III  на  церковном  соборе  поставил  вопрос  о
секуляризации  церковных  земель  и  был  поддержан  Нилом  Сорским  и   его
сподвижниками. Но воинственные церковники иосифляне отстояли право церкви на
земельную и другую собственность.
     ...еза... - ез или яз - частокол  или плетень поперек  реки,  преграда,
чтобы вода не ушла вверх.
     Киновиарх - настоятель, игумен киновии, общежительного монастыря.
     Киприан (ок. 1336 - 1406) - митрополит всея Руси с 1390 г., болгарин по
национальности. В 1375 г. был митрополитом Киевским и Литовским, с 1381 г. -
Московским, но вскоре был удален из Москвы  и вернулся в 1390 г. при Василии
Дмитровиче,  политику  которого  всячески   поддерживал.  Под   его  властью
объединились церкви  во  всех  русских землях, в  том  числе  и входивших  в
Великое княжество Литовское.
     Гл. 8...корабленик...  - древняя английская и французская монета, имела
знак розы и корабля.
     ...харалуг... - цветистая сталь, булат.
     ...поршни... -  обувь,  сделанная  из  лоскута  сырой кожи и  шкуры  на
ременной оборе.
     ...засека...  -  заграждение  от  противника  из  деревьев,  поваленных
вершинами крест-накрест.
     ...сделать проход  комонным... -  т. е. проезжим для коней, от комонь -
конь.
     ...кметь... - воин, ратник.
     Гл. 9...государя  Ивана III  -  Иван  III Васильевич  (1440  - 1505)  -
великий князь Московский  с 1462 г., старший сын Василия II Темного. Проявил
незаурядные  военные  и  дипломатические способности;  при  нем  завершилось
образование основы  территориально-централизованного Русского государства: к
Москве   были  присоединены  Ярославль,   Ростов,  Новгородская  республика,
Тверское княжество, вятские и рязанские земли.
     После войны  с Литвой отошел  ряд  западных земель. Успешно  боролся  с
Казанским ханством, при  нем  произошло  свержение татаро-монгольского  ига,
составлен "Судебник" 1497 г., сложилась централизованная система власти.
     Гл. 10. Юрий Дмитрич (1374 - 1434) - князь Галицкий  и  Звенигородский,
второй сын  Дмитрия Донского. По завещанию должен был стать  великим  князем
после  смерти Василия  Дмитрича.  В  1425  г. вступил в борьбу с Василием II
Васильевичем за великий стол.
     ...саблю аланской  работы...  - Алания  - раннефеодальное государство в
центральной части Северного Кавказа, предки осетин.
     ...к Петровкам...  - Петровки - пост  перед  Петровым днем,  праздником
святых апостолов Петра и Павла 29 июня (ст. ст.).
     Гл. 11. Росчисти... - посеки, выжженные места в лесу для пашни.
     ...за Хвалынскимморем... - древнее название Каспийского моря.
     ...мерянскую  землю...  -  Меря,  меряне  -  финно-угорское  племя  в I
тысячелетии  н. э.  в  Волго-Окском междуречье,  слилось позже  с восточными
славянами.
     ...торговали  сВеликимБулгаром... - Булгарское царство волжского народа
тюркского  происхождения,   которое   сложилось   на   территории  нынешнего
Татарстана в Х в. и было завоевано монголо-татарами в XIII в.
     ...волжской Хазарии...  - Хазарскийкаганат, раннефеодальное государство
в середине VII - конце Х вв. со столицей Семендер, позже Итиль.
     ...идол Велеса... - "скотий бог" в славяно-русской мифологии.
     Грабарь  Игорь Эммануилович (1876 -  1960) - живописец  и искусствовед,
академик АН СССР.
     ...башни-костры... - башни, площадки городских стен.
     ...Великая  Пермь... - пермяки  -  финское племя, по языку  родственное
зырянам.
     Весь... - название одной из  древних народностей, обитавших в  северной
части Русского государства.
     Гл. 12...шестопер... - жезл о шести перьях или резных чеканных крыльях.
     Гл. 13. Тверской  князь Иван Михайлович... - старший сын великого князя
Михаила Александровича,  в 1400 г. получил ярлык на великокняжеский тверской
стол и боролся со своими братом и племянниками за власть.
     Мануил  II Палеолог  (1350  -  1425)  -  император Византии  с 1391 г.,
правил, когда значительная часть Византии была захвачена турками. Известен и
как писатель.
     Гл. 14.  Шедель Готфрид Иоганн  (1680 - 1752) -  немецкий архитектор, с
1713 г.  работал в  России,  представитель барокко. В 1730 г.  участвовал  в
постройке  колокольни  Донского  монастыря в Москве,  работал  в Киеве,  где
выстроил колокольню в Киево-Печерской лавре.
     Конь  Федор  Савельевич  -  русский  архитектор  2-й  половины  XVI в.,
строитель крепостных сооружений: каменных стен и  башен Белого города Москвы
(снесены в XVIII  в.),  городских стен Смоленска, предположительно строил  и
Борисов-городок.
     Олег,  идучи от  Новгорода к  Киеву...  -  Олег  (?  -  912)  -  первый
исторически достоверный князь Киевской Руси. Правил в Новгороде с  878 г., в
Киеве с 882 г.
     ...Омировы сказания... - имееются в виду  произведения древнегреческого
поэта Гомера.
     ...межень... - средолетье - июнь.
     Гл. 15...красных хортов... - хорт - борзая собака, ловчая.
     Гл. 16...греческого Понта... - Черного моря.
     ...греческих василевсов... - василевс  - официальный титул византийских
императоров.
     Столица  иколыбельправославия...  -  Царьград  (греч.  Константинополь;
турец. Стамбул) - столица  Римской  империи (с 330 г.),  затем  Византийской
империи. Основан римским императором Константином в  324 - 330  гг. на месте
г. Византия.
     Гл. 18...починков... - починок - выселок, новоселок.
     Слово  "казак"  уже  укрепилось... -  казак  или  козак  (вероятно,  от
среднеазиатского  казмак  -  скитаться,  бродить)  -   войсковой  обыватель,
поселенный воин,  принадлежащий к особому  сословию казаков, легкого конного
войска, был обязан служить по вызову, на своих конях, со своим вооружением.
     "Ясу"  Чингисханову вспомнил... - яса Чингисхана - свод  постановлений,
обнародованный  им  при избрании  его  великим ханом на  курултае в  1206 г.
Первоначально это была кодификация обычного  монгольского права, в  основном
перечень наказаний  за проступки,  тяжкие  преступления.  Впоследствии  была
изменена  и дополнена.  Текст  не  сохранился,  известен только  в  передаче
арабских, персидских и армянских авторов.
     ...в  войске  Игната  Некрасова... - Некрасов  (Некрас) Игнат Федорович
(ок. 1660 - 1737) - участник Булавинского восстания 1707 - 1709 гг., один из
сподвижников   К.   А.  Булавина,   который   после   его  гибели  возглавил
повстанческие  отряды.  На  Кубани  стал  во  главе  своеобразной   казачьей
"республики".
     Гл.  19...тверской  купец Афанасий Никитин совершит  свое "хождение"  в
Индию... - Никитин Афанасий (? - 1472) -  русский путешественник, в  1466 г.
отправился из Твери  вниз по Волге, добрался до Баку и через Каспийское море
проник в Персию, весной 1469 г. по Аравийскому морю достиг Индии, где прожил
три  года.  На обратном  пути  через  Персию  и Восточную Анатолию  дошел до
Трапезунда,  пересек  Черное море. В пути вел  записи, которые известны  под
названием "Хождение за три моря".
     Гл. 20...Василия Кирдяпы - Кирдяпа Василий Дмитриевич (ок. 1350 - 1403)
- старший сын Дмитрия Константиновича, был взят Тохтамышем в Орду, в 1386 г.
бежал,  но был вновь  схвачен и отпущен  лишь в  1387 г. Тогда  же с помощью
московского войска вместе с братом Семеном выгнал из  Нижнего Новгорода дядю
Бориса, а в 1393г. купил ярлык в Орде  на нижегородский стол и вновь боролся
с Борисом.
     Гл.  21.  Рублев  Андрей (ок. 1360  -  70  -  ок.  1430)  -  живописец,
выдающийся мастер московской школы живописи, участвовал  в создании росписей
и  икон  соборов:  Благовещенского   в  Московском   Кремле,  Успенского  во
Владимире,  Троицкого в  Троице-Сергиевой  лавре,  Спасского в  Андрониковом
монастыре в Москве.
     Дмитрий  Боброк...  -  Боброков-Волынский   Дмитрий  Михайлович  -  сын
литовского князя, знаменитый воевода Дмитрия Донского. Во время  Куликовской
битвы вместе  с  Владимиром Андреевичем Храбрым находился в засаде и помог в
решающую минуту битвы русским.
     Гл.  22...гимны Дамаскина... - Дамаскин  Петр  - ученый инок, живший во
2-й половине XII в. в Дамаске.
     Уставы  Владимира и Ярослава о судах церковных... - имеется в виду свод
древнерусского феодального  права  "Русская  правда",  куда  входят  "Правда
Ярослава Мудрого", "Правда Ярославичей", "Устав Владимира Мономаха".
     Златоуст  Иоанн (между 345  - 347 -  407)  -  один  из  видных деятелей
восточно-христианской  церкви,  в  398  -  404  гг.   -  константинопольский
патриарх. Причислен к лику святых.
     Гл. 23...постриги... - обряд признания ребенка мужчиной, законным сыном
и наследником отца и будущего члена общества.
     Гл.  24. В русском "Домострое"... - литературное произведение  середины
XVI в., содержащее свод  правил поведения горожанина  по отношению к власти,
церкви,  к семье, слугам  и т. д.  Обработал и  дополнил "Домострой" русский
писатель и государственный деятель Сильвестр (? - 1566).
     Данила  Александрович (1261 - 1303)  - московский князь, сын Александра
Невского,  родоначальник  московских князей. Около 1276 г. получил  от брата
великого  князя  Дмитрия в  удел  Москву.  В  1300  г. присоединил,  победив
рязанского князя, Коломну, в 1303 г. - Переяславль.
     Гл.  25...под саяном  и  под коротелем... - саян -  распашной  сарафан,
коротель - женская свитка.
     ...бегала на Святках кудесом... - т. е. ряженой.
     ...подобно древнейдеве Февронии... - преподобномученица Феврония жила в
г. Сиваполе (Месопотамия), была замучена Селением в 310 г.
     Гл. 28...созывал их к выти - т. е. к трапезе.
     Гл.  29...у Раковора... - в  1268 г. рати Новгорода и Пскова и княжеств
Северо-восточной Руси одержали победу в сражении у  г. Раквере над немецкими
и датскими крестоносцами.
     ...сябр... - сосед.
     ...колты...  -  золотые  и  серебряные  привески   с   эмалью,  сканью,
приделывались к головному убору с двух сторон.
     Гл.  30.  Жемантийя...  -  древне-литовская  историческая  область   на
Северо-Западе Литвы, с начала XV в. объединилась с Литвой.
     ...тюфяк... - род пушки.
     Гл.  31  ...стригольников... - стригольники  - антицерковное  движение,
возникшее в Новгороде и Пскове  во  2-й  половине  XIV  в. - начале  XV  в.,
выступали против монастырского землевладения, отвергали таинства,  церковную
иерархию.
     Гл. 32...вернулись Узбековы  времена. - Узбек (? - 1342) -  хан Золотой
Орды,   временно   укрепивший   ханскую  власть.  Ввел  ислам   в   качестве
государственной религии; проводил политику натравливания русских князей друг
на друга.
     ...и справою... - справа  - различные орудия  хозяйства, сбруя, снасти,
промысловые и ремесленные инструменты.
     ...с  дорогим  узорочьем... - узорочье  - дорогие,  красиво  украшенные
вещи: золотые и серебряные изделия, шелковые и парчовые ткани.
     ...сканью и  зернью...  - скань  -  филигрань,  вид ювелирной  техники:
ажурный или напаянный  на  металлический  фон  узор  из  тонкой золотой  или
серебряной проволоки, гладкой или свитой в веревочки.
     Зернь  - разновидность  скани: мелкие золотые,  серебряные  или  медные
шарики, которые напаиваются на орнамент из свитой проволоки.
     ...на подволоке... - подволока - чердак.
     ...братину...  -  братина - русский шаровидный сосуд  из дерева,  меди,
серебра, золота.
     ...торока... - ремешки сзади седла для пристежки седельных вьюков.
     ...харатьях... - харатья - рукопись.
     ...во время ордынской замятни... - замятня - усобица.
     Гл. 33...над  Баязетом... -  Баязид  I  Молниеносный  (1354  - 1403)  -
турецкий султан; был разбит и взят в плен Тимуром (Тамерланом) в 1402 г.
     ...паузок... - речное  мелководное судно, предназначенное  для доставки
груза с больших судов на мелководье.
     ...Константина Равноапостольного. - Константин  I Великий (285 - 337) -
римский  император. Константин I активно  поддерживал  христианскую церковь,
сохраняя  также языческие  культы; основал новую  столицу Константинополь на
месте г. Византия.
     ...Александром Двурогим...  - имеется в виду Александр Македонский (356
- 323 до н.  э.) -  царь  Македонии, создатель крупнейшей  мировой  монархии
древности.
     ...триклиний... - столовая древнеримского дома.
     Юстиниана...  -  Юстиниан  I (482/83  - 565)  - византийский император,
завоевал Северную Африку, Сицилию, Италию, часть Испании.
     Провел кодификацию  римского права, стимулировал  большое строительство
(например, храм Святой Софии в Константинополе).
     ...послы  князя  Владимира... -  имеются  в виду послы киевского  князя
Владимира I, которых он послал  в Константинополь,  когда  выбирал  истинную
веру.
     ...Феодосия Великого... - Феодосии I, или Великий (ок.
     346  - 395) -  римский  император; утвердил господство  ортодоксального
христианства, преследовал приверженцев язычества.
     ..."катихумениями"...  -  помещения  в  христианском  храме, в  которых
проходили обучение готовящиеся принять крещение.
     ...Пселла... -  Михаил Пселл (1018  - 1078) - византийский политический
деятель, писатель, ученый, философ.
     ...ромеев... - ромеи - самоназвание византийцев.
     Гл.  34...выигранных в  зернь...  -  игра,  зернью назывались небольшие
косточки  с  белыми  и  черными  сторонами;  выигрыш  определялся тем, какой
стороной падали брошенные кости.
     ...на  вогуличей...  -  народность  финского происхождения,  в  старину
проживали  в  основном  в Северо-Западной  части,  в  Пермском  крае,  позже
мигрировали на Восток, к Уралу.
     Гл.  35...вовременаКантакузина...  -   Кантакузе(и)ны   -  византийский
княжеский род, основное влияние приобрели при византийском императоре Иоанне
VI (XIV в.).
     Гл. 36...каку тут сряду... - сряд - наряд, убор.
     ...орденские  рыцари  разбиты   поляками  и  Литвой  на  Грюнвальде!  -
Грюнвальдская битва состоялась в 1410 г. и была решающим сражением  "Великой
войны" 1409 -  1411 гг., в которой литовско-русские войска разгромили войска
Тевтонского ордена.
     Командовал польско-литовско-русской армией польский король Владислав II
(Ягайло).
     Гл. 37...мифонеодолимости своих гоплитов древняя Спарта...  - Гоплиты -
древнегреческие  тяжеловооруженные  пешие  воины,  которые  сражались  тесно
сомкнутым линейным построением - фалангой.
     Гл. 38...ганзейскую  торговлю...  - торговля,  как  внутренняя,  так  и
внешняя, была жизненным нервом Новгорода, и  новгородцы очень дорожили своей
балтийской торговлей, особенно с немецкими купцами торговых обществ Готланда
и Ганзы.
     ...Кириллом  Белозерским...  -  Кирилл  (1337  -  1427)  -  архимандрит
московского Симонова монастыря, организовал в 1397  г. в Белозерском краю, у
озера Сиверское Кирилло-Белозерский монастырь.  Он оставил три послания трем
братьям-князьям.
     Гл.  39...Епифаний.....начертал   первые  слова   своего   бессмертного
"Жития"...  -  Епифаний Премудрый  (? -  1420) - ученик Сергия Радонежского,
составитель житий.
     Много путешествовал по Востоку, был в  Константинополе, Иерусалиме. Был
иеромонахом  и   духовником  Троицкой  лавры.  Написал  "Житие  преподобного
Сергия".
     Гл. 40...саадак... - лук с налучником и колчан со стрелами.
     ...княжеского корзно... - корзно - плащ.
     Гл. 42...меженина... - засуха.
     ...мечту о древней державе Чингизидов...
     -  имеется  в  виду  монгольская  империя,   основанная  великим  ханом
Чингисханом  (1155  -  1227),  организатором завоевательных  походов  против
народов  Азии  и Востока. Чингизидами (чингисидами)  назывались его потомки,
основатели правящих династий империи.
     Гл. 46...дискосы... - блюдца с поддоном.
     Гл. 47...Яна  Гуса...  - Гус Ян  (1371 -  1415) - выдающийся мыслитель,
идеолог  чешской  реформации.  Критика  католической  церкви привела  его  к
полному разрыву с  ней.  Поддержка запрещенного в Чехии  учения  английского
реформатора Уиклифа (Виклифа), традиций национальной борьбы и  идей  чешских
сторонников реформации Яна  Милича  и  Матвея из Янова помогли  Гусу создать
стройное антицерковное  учение, проникнутое  патриотизмом. Он был отлучен от
церкви  и  предан  анафеме. В 1414  г.  был  вызван  на  церковный  Собор  в
Констанце, где отказался отречься от своего учения и был сожжен.
     Ян  Гус  выступал против  собственности  церкви,  за  соблюдение  всеми
"закона  Божьего". Он  и его ученики поддерживали проповедуемое  Матвеем  из
Янова  требование  единства  обряда причащения  (вином  и хлебом)  для  всех
верующих (в католической церкви вином причащались только священнослужители).
     ...император  Сигизмунд...  -  Сигизмунд I  (1368  - 1437) -  император
"Священной Римской империи" (1410 - 1437), венгерский король (1387 - 1437) и
чешский король (1419 - 1421, 1436 - 1437), один из инициаторов Констанцского
Собора, санкционировавшего казнь Яна Гуса.
     Собор  осудил  учение Виклефа  с его  взглядами на  евхаристию.  Виклеф
(Виклиф, Уиклиф) Джон  (1320  -  1384) -  английский  реформатор,  профессор
Оксфордского университета, доктор богословия. Он выступал  против  церковной
собственности и  социальных  привилегий церкви.  В 1377  г. Папа Григорий XI
осудил  учение Уиклифа в присланных  в Англию пяти буллах,  но власти Англии
взяли его  под защиту. В  1382  г.  Собор английских епископов осудил учение
Уиклифа.
     Евхаристия  -  одно  из  главных  таинств  церкви,  признаваемое  всеми
христианскими  вероисповеданиями,  по нему причащающиеся  вкушают  во  время
литургии хлеб и вино, которые пресуществляются в тело и кровь Христовы.
     ...о  тайнепресуществления,об опресноках...  -  В учении  о  Евхаристии
существуют   отличия   между   православной   и  католической  церковью:   в
православной   употребляется  хлеб  квасной,   в  католической   -   пресный
(опресноки).
     Лютер  Мартин  (1483  -  1546)  -  бюргерской  реформации  в  Германии,
основатель  немецкого протестантизма  (лютеранства),  он  отвергал авторитет
папских декретов и претензии духовников  на господствующую роль  в обществе,
не считал,  что  церковь является необходимым посредником между  человеком и
Богом.
     Гл.  51...в эпоху Троецарствия...  -  Троецарствие  - период в  истории
Китая  (220  -  265 или 220  -  280), получивший  название по числу  царств,
образовавшихся после распада в 220 г.  империи Хань, которые вели постоянную
борьбу между собой.
     Гл. 52.  Тацит  Публий  Корнелий  (ок. 55  -  ок. 120)  - древнеримский
историк,  оратор  и  политический  деятель,   автор  "Германии",  "Истории",
"Анналов".
     Тит Ливий (59  до  н. э.  - 17 н. э.) - римский историк, автор "Римской
истории от основания города".
     Лукреций Тит Кар  (I в. до н. э.) - римский поэт и философ, автор поэмы
"О природе вещей".
     Гл.  53...там  чашники с таборитами власти не поделят...  -  табориты -
религиозное  движение  партии   гуситов,   они   стремились   к  уничтожению
королевской власти,  их  идеал  -  демократическая  республика,  боролись  с
немецким засильем, жили общиной.
     Название происходит от горы Табор,  где они обретались, находя утешение
в новом учении, созданном на основе Священного Писания - "Чаша".
     ...донжон... - главная башня замка.
     Гл. 54. Сапега  Лев Иванович (1557 - 1633) - литовский канцлер, великий
гетман литовский.
     Гл.      55...славяно-греко-латинская     академия...     -      первое
общеобразовательное  высшее учебное заведение  в  Москве, основано в 1687 г.
под   названием  Эллино-греческая  академия,  инициатором  создания  ее  был
писатель и педагог Симеон Полоцкий.
     ...школа  Ярослава   Мудрого   в  Киеве...  -  Ярослав  I  Мудрый   для
распространения грамоты повелел духовенству  обучать  детей  и  в  Новгороде
устроил  училище  для  300  мальчиков. Он также  велел переводить рукописные
книги с греческого и все рукописи положил в построенную при Софийском соборе
библиотеку.
     Стефан  Пермский (ок. 1345 - 1396) -  русский  миссионер-просветитель в
землях  Коми,   епископ  новой  Пермской  епархии  (1383  -   1384).   Автор
антиеретических произведений. Причислен к лику святых.
     ...экуменистов... -  экуменизм  (от греч. - обитаемый мир, вселенная) -
движение  христианских  церквей  за  устранение  разобщенности  между  ними.
Возникло по инициативе протестантской церкви  США и Западной Европы в начале
XX в.
     ...никоновских церковных реформ... - Никон (Минов Никита) (1605 - 1681)
- русский патриарх с 1652 г., провел церковные реформы, вызвавшие раскол.
     ...обрядом  конфирмации...  -   у  католиков  так  называется  таинство
миропомазания,  совершаемое епископом, и не  одновременно с крещением, как у
православных, а в более поздние годы детства и отрочества.

Популярность: 1, Last-modified: Fri, 11 Mar 2005 12:16:25 GmT