---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска
---------------------------------------------------------------





     Двинский  воевода  Алексей  Петрович  Прозоровский  пребывал в  великих
заботах. Указом царя Петра Алексеевича, получившего от верных людей известие
о  том,  что  шведы  собираются  напасть на  Архангельск  и  закрыть  ворота
Российского  государства в  Европу, воеводе  предписывалось  немедля принять
меры, с тем чтобы враг, ежели сунется на Двину, получил решительный и хорошо
организованный отпор.
     Царь тревожился не напрасно. Архангельский порт стал оживленным пунктом
торговли  России с заграницей. Сюда во время навигации приходили иностранные
корабли   под  голландским,  английским,  датским,  шведским  и  французским
флагами.
     В 1689 году начались и торговые отношения Пруссии с Россией.
     В  летнее   время  город  на   Северной   Двине  наводняло  московское,
ярославское,  костромское и другое купечество,  привозившее  на ярмарки свои
товары. Янтарное русское  зерно  заполняло  трюмы заграничных  шхун, барков,
бригов и баркентин,  пришвартованных к деревянным причалам напротив гостиных
дворов. Иностранцы,  называемые русскими  общим  именем "немцы" --  будь  то
голландцы или французы, шведы пли  норвежцы, -- покупали  смоленский воск  и
болхов-скую  юфть,  стародубскую  пеньку  и  вязниковское  льняное  полотно,
симбирское сало  и суздальские холсты, сибирские  меха и городецкие  рогожи.
Все это  в обмен на английские и  брабантские сукна,  сахар, писчую бумагу и
бархат с камкой,  красную брусковую медь, драгоценные камни, пряденое золото
и  тонким  заморские вина.  На  черную  икру,  смолу,  поташ  и  шелк  казна
приобретала пушки, ружья, порох для войска.
     Торговля вдохнула  жизнь  в  обширный лесной беломорский  край и родила
подсобные  промыслы:   лоцманский,  извозный,   бочарный  и  грузчицкий   --
дрягильный.
     Город стал колыбелью отечественного парусного судостроения. На стапелях
только  что созданной баженинской верфи на Вавчуге,  что  напротив Холмогор,
строились торговые суда.
     На   острове  Соломбала,  близ  Архангельска,  весной   1700  года  под
руководством  искуснейшего  мастера  Избранта,   присланного   Петром,  было
заложено на новой верфи шесть кораблей одновременно.
     Война со Швецией грозила разором этому краю и всем планам дальновидного
Петра  на  Севере,  и  не  случайно письмо  царя  было  полно  тревоги. Петр
Алексеевич  распорядился укрепить  артиллерией и  ратными  людьми  городской
берег,  где  стоял  Архангельск   с  его  гостиными   дворами,   английской,
голландской да русской  пристанями, живее  строить Новодвинскую крепость  на
острове Линской Прилук, в судоходном Березовском устье, где проходил главный
стреж-фарватер.
     Петр повелел "засорить" Пудожемское да  Мурманское устья, набив камнями
и затопив старые суда, послать на  берега,  на острова стрельцов с  пушками,
окопаться  там,  снарядить брандеры1 и быть  готовыми  к встрече неприятеля.
_____________
     1  Брандер --  судно,  нагруженное  горючим или  взрывчатым  веществом.
Употреблялось в старину для поджога судов врага.

     Двинская  дельта обильно  испещрена  островами  и  островками,  многими
протоками,  рукавами,  и, чтобы  оборонить  ее,  требовались  немалые  силы,
недюжинное воинское и  саперное искусство, которыми Прозоровский  отнюдь  не
отличался. Воевода  был  самолюбив  и  крут  не  на  дела,  а на расправу  с
подчиненными.  Царь  это  знал,  и  потому  негласно назначил  советником  в
военных,   гражданских   и   строительных  делах   опытного   и  деятельного
архиепископа холмогорского  и важеского Афанасия, искренне заинтересованного
во всех реформах и нововведениях царя.
     Петр хорошо  узнал Афанасия,  когда тот сопровождал его при  поездке  в
Соловецкий  монастырь  в  мае  1094  года. Это  было второе  посещение царем
Архангельска.  Тогда на Соломбальской верфи  был  построен  к  приезду  царя
первый корабль.  Петр Алексеевич прибыл из Вологды на  двадцати двух стругах
со свитой и солдатами-гвардейцами, которые должны были  служить экипажами на
новых кораблях. Царские струги торжественно причалили к Мосееву острову.
     Едва успев отдохнуть  с дороги,  Петр Алексеевич поспешил в Соломбалу и
двадцатого мая  под  пушечные  залпы спустил  на воду  коммерческий парусник
"Святой Павел".
     Потом на  яхте царь  отправился  на Соловки, попал  в  сильный шторм  в
Унских Рогах, близ Пертоминского монастыря, едва спасся.
     В этих поездках Петр достаточно  хорошо изучил Двинское устье, а заодно
и Афанасия.
     Ранней весной  1701 года к острову Линской  Прилук  то и дело подходили
весельные и парусные суда -- кочи и баркасы с тяжелыми грузами. Везли кирпич
и известь, топоры и лопаты,  кованые в архангельских и соломбальских  кузнях
железные поделки,  муку, крупу,  соленую рыбу и другой провиант для работных
людей.  Специальным  царским  приказом  к строительству крепости на  острове
привлекались семь городов -- Устюг Великий, Вятка, Соль-Вычегодская, Тотьма,
Кеврола, Чаронда  и Мезень.  Около тысячи  восьмисот каменщиков,  плотников,
землекопов  и  иных  мастеровых  на  берегу  Прилука,  напротив  судоходного
фарватера, заложили Новодвинскую крепость.
     Сюда  прибыл  сведущий  в   строительных  делах   расторопный  стольник
Селиверст Иевлев  для надзора  за  постройкой  крепостных  сооружений  и  за
работными  людьми. Возводил  крепость инженер Егор  Резен. Солдатский голова
Животовский  организовал охрану  будущего сооружения  и  Березовского устья.
Солдаты установили на Линском Прилуке три артиллерийские батареи. Пятнадцать
орудий были  поставлены на острове Маркове, по другую сторону Малой  Двинки.
Под началом Животовского было четыреста солдат.
     Не  забыли  и  других,  удаленных  от  Архангельска важных  беломорских
пунктов -- Кольского, Кемского, Мезенского острогов и Соловецкого монастыря.
Всюду  разослали  из  Холмогор  воинские  отряды.  На  всех  берегах  трепал
стрелецкие кафтаны, беломорский ветер-свежак.
     С острова Мудьюг лоцманы, а  по-старинному,  по-поморски -- корабельные
вожи, в обязанности которых  входило встречать и провожать иноземных гостей,
были переведены на остров Марков. Оставлять лоцманскую службу -- лоцвахту --
в  отдаленном и  незащищенном  месте  было  рискованно. На Мудьюге жил  лишь
небольшой воинский караул.
     Прозоровский  и  Афанасий в  короткое  время  выполнили  большую  часть
распоряжений Петра. Обоих теперь тревожила охрана незащищенного города.



     Майским вечером воевода и архиепископ неторопливо шли по  берегу Двины.
Половодье  спало,  но  река оставалась  широкой,  многоводной,  и  даже  под
ослабевшим к  вечеру ветром-полудником по ней катилась зыбкая крупная волна.
У пристани стояли купеческие суда -- две лодьи, рыбачьи шняки и  карбасы. На
судах было пусто, одиноко маячили на палубах лодей только вахтенные.
     Пустынно было и на берегу. Возле амбаров и складов со смолой и канатами
не видно подвод, не слышно обычного галдежа извозчиков да приказчиков. Лишь,
позевывая, ходили сторожа с бердышами, ожидая смены.
     Прозоровский,  в кафтане  немецкого  покроя,  русской  собольей  шапке,
осторожно  ступал  шевровыми  сапогами  по дощатым  мосткам.  Мостовая  была
неровная, и воевода  боялся оступиться.  Афанасий важно постукивал по доскам
можжевеловым посохом с блестящим серебряным набалдашником, еле умещавшимся в
руке. Посох  был  крепок  и тяжел,  и хватка  у архиепископа была крепкой  и
надежной.  Иногда  Прозоровский  и Афанасий шли в ногу; рядом  со щегольским
шевровым сапогом  воеводы, сшитым впритирку, по  мерке,  опускался  простой,
грубоватый, начищенный до блеска  яловый сапог архиепископа. Из-под дорогого
кафтана  тонкого синего сукна  у Афанасия  виднелась черная  шелковая  ряса.
Архиепископ, пожалуй,  единственное духовное  лицо в России был брит. Не  из
прихоти  и  не  из  стремления к новой моде, введенной государем.  Однажды в
Москве, в жарком богословском  споре, старообрядец Никита Пустосвят, придя в
неистовство,  отхватил холмогорскому владыке  половину бороды. Волей-неволей
теперь приходилось бриться.
     --  Да-а-а,  Алексей  Петрович,  от  шведов  всего  можно  ожидать,  --
продолжая начатый разговор,  говорил архиепископ.  --  Сюда они  припожалуют
непременно. К тому дело клонится.
     -- Знать бы когда, -- сказал Прозоровский.
     --  То ведомо одному государю. Не напрасно он  так печется о  бережении
устья Двинского.  А у нас с тобой город обнажен, яко сирый и убогий нищий на
ветру, на голом месте...
     --  Ратных людей  не  хватает!  --  отозвался  воевода угрюмо.  -- Всех
распихали по островам. Где возьмешь солдат? Где пушки? Кабы могли -- сами бы
отливали. В одном только Березовском устье их поставлено три десятка. А тут,
-- воевода  кивнул  на  каменные стены гостиных  дворов, -- сто пищалей1 для
обороны города мало. Ох, мало! ____________
     1 Пищаль -- старинное огнестрельное оружие: пушка или тяжелое ружье.

     Афанасий  остановился, посмотрел на  реку. Воевода встал рядом, заложив
руки за спину. На Двине, напротив гостиных дворов, маячили силуэты иноземных
кораблей. Мачты и реи резкими черными линиями вписывались в розоватую  зарю.
Розовые чайки лениво кружились над стоянкой.
     -- Надобно,  Алексей Петрович, --  Афанасий помедлил, как бы  взвешивая
то, что  хотел сказать, -- снарядить команду солдат с расторопным  офицером,
объехать иноземные корабли и отобрать все оружие, порох, пушки и ядра.
     -- Не отдадут!
     -- Взять. Все одно им деваться некуда. До осени из гавани не выйдут.
     -- Не будет ли это своеволием? -- нерешительно спросил воевода.
     -- Государь сие предприятие только одобрит. Он  уважает решительность и
здравый  смысл.  Уплатить, конечно, придется за  оружие  из казны. Два полка
стрелецких,  кои  из  Холмогор  пришли,  --  тоже  сила.  Надобно  уметь  ею
распорядиться.
     -- "Сила"! -- пренебрежительно вздернул нос воевода. -- Что и говорить!
И  полтыщи  малолетних московских драгун тоже  сила?  К бою  мало обучены, в
ратном деле не бывали!
     --  Придется  учить,  и немедля,  --  мягко,  но  настойчиво проговорил
Афанасий. --  И стрельцов,  и драгун  диспозиции обучать, на стены выводить,
чтобы  всяк  знал  свое  место  в   случае   чего...  Учить  рукопашному  да
абордажному1 бою! И суденышки  на всякий случай держать под рукой, чтобы при
появлении неприятеля быть готовыми выйти навстречу. Вот что надобно, Алексей
Петрович!  ____________  1  Абордаж --  захват в рукопашном  бою  вражеского
судна.

     Прозоровский задумался. Архиепископ говорил дельное. Чувствовал воевода
--  не зря к нему приставил царь Афанасия.  Вздохнул:  опять заботы! Черт бы
побрал и шведов и этого советчика в  рясе. Ишь как рассуждает: божья милость
будет  или нет, а  драгун диспозиции обучать, суденышки  держать  под рукой,
абордаж... Ему бы не посох, а шпагу...
     --  Всем  ли  дан указ  в  море  не  ходить?  --  спросил  Афанасий. --
Государеву  волю  следует  исполнить  немешкотно.  Надо, чтобы  рыбаки весла
сушили по избам.
     -- На острова послана грамота. Во все монастыри тоже.
     -- Так. А  то выйдут  на промысел -- и угодят шведу в лапы, да еще язык
развяжут под пыткой, и узнает неприятель слабости наши.  Никак это допустить
не можно.
     Повернули в проулок между угловой башней и таможенной избой. Назяблись,
пора и на покой.
     Воевода решил:
     -- С утра позову иноземных купцов. Возьму у них пушки.
     Афанасий молча склонил седоватую голову.



     Ннколо-Корельский монастырь, как  и  все  монастыри  в  низовьях Двины,
будучи  в близком соседстве  с  морем, жил большей частью за счет промыслов.
Ранней весной  монастырские рыбаки шли на  семужий и зверобойный промысел, а
после -- ловить треску и палтуса.
     Рыбу  сушили, солили  и  вялили  про  запас,  а часть  ее  продавали  в
Архангельске  на  своем  подворье,  не   раз  меченном  пожарами,  купцам  и
приказчикам, прибывшим  из  глубин России. От ловецкого  промысла  монастырь
имел немалый доход.
     Настоятель монастыря,  получив письмо от князя Прозоровского, в котором
тот извещал о царском запрещении выходить в море, прочитал грамоту и спрятал
ее в ларец, рассудив по-своему: шведы еще где-то, а рыба близко. Упустишь ее
--  монастырская  казна оскудеет.  Запрещением  ради благополучия  монастыря
можно и  пренебречь.  Авось царь не  узнает. С  божьей  помощью  можно будет
послать шняку  с  ярусом  за треской,  наказав  кормщику, если увидит шведа,
наскоро выгребать к берегу.
     Кормщиком монастырский келарь Тихон, ведавший хозяйством,  на этот раз,
как, впрочем, и  всегда, решил  послать Ивана Рябова,  крестьянина-помора из
ближней, приписанной к монастырю деревеньки.



     Иван поднялся  с  петухами, посмотрел в  окошко. Рассвет был спокоен  и
золотист. Он обещал хорошую погоду.
     Уже несколько дней дул полудник --  южный  ветер. На улице веяло теплом
начинающегося  лета. Для июня погода была довольно устойчива. В прошлом году
в эту пору в горле Белого моря не было покоя: царила вечная зыбь, суматошная
толчея волн. Кипело Студеное  морюшко,  как  вода в котле, бурлило, посылало
рыбаков на утесы, на мели, рвало паруса на мачтах,  заливало водой посудины.
Северо-восточный  ветер-полуночник тащил  и  тащил  откуда-то  из  океанских
далей, как из прорвы, рваные облака, туманы, непрерывные промозглые дожди, а
иной раз и снег.  Плохо было рыбакам, тоскливо  рыбацким  женам,  беспокойно
монастырскому начальству.
     Радуясь хорошему  утру и считая это добрым предзнаменованием, Иван стал
одеваться:  обул  бахилы, аккуратно застегнул ремешки под коленями,  натянул
парусиновую  куртку, подбитую  собачьим мехом,  нахлобучил  шляпу с широкими
полями, сшитую собственноручно на манер голландских зюйдвесток. Удобна такая
шляпа: дождевая вода, брызги от волн не попадают за воротник, скатываются по
плечам, по спине.
     Жена Марфа, полнотелая, сероглазая, подоив корову, цедила молоко сквозь
ситечко по кринкам. Сказала неторопливо, певуче, будто гостя потчевала:
     -- Вьпей-ко, Иванушко, молочка-то на дорогу!
     Иван принял  из  ее больших белых рук кринку,  приложился  к  холодному
глиняному краешку и выпил теплое парное молоко без роздыха. Причмокнул, отер
губы:
     -- Ну, пойду.
     -- Иди, Иванушко, с богом!
     Он взял с лавки приготовленную женой сумку из нерпичьей кожи с харчами,
обнял  Марфу и  тяжело шагнул  через  порог.  Заскрипели  ступеньки высокого
крыльца.  Жена,  выйдя следом, провожала  его.  Постояла у  точеного резного
столбика. Взгляд ее был тосклив и тревожен.
     Все  поморки вот  так испокон веку провожали  своих  мужей, а проводив,
ждали. И было это  ожидание  длинным  и  томительным, как осенняя  дождливая
ночь. Часто выходили на берег, вглядывались  из-под руки в пустынное море и,
причитая и плача,  обращались к ветрам, ведавшим рыбачьими судьбами: "Восток
да  обедник,  пора  потянуть!  Запад  да  шелоник,  пора покидать!"  Кричали
навстречу ветрам так, что захватывало дыхание.  Иной раз  грустно и надрывно
пелась песня:

                       Облети, облети, гагара,
                       Все морюшко наше Студеное!
                       Огляди, огляди, гагара,
                       Все островки да все устьица,
                       Все устьица да все угорышки,
                       И за Тулью-то гору ты загляни,
                       И за салму то ты кинь-ко взгляд!
                       Воротись, воротися, гагара, ко мне,
                       Расскажи, расскажи, где мой родненький?
                       Где бедует горюет мой рыбачок,
                       А и мой рыбачок со товарищи...

     Истинный праздник был, когда рыбаки возвращались с моря целехонькими, с
богатым уловом...
     Иван, не оборачиваясь, шагал, все  удаляясь. Марфа смотрела ему вслед и
шептала:
     -- Храни тя господь от беды, от злой непогоды, от безрыбья...
     На берегу,  у монастырского причала, рыбаки уже  погрузили  в  шняку --
поморское  одномачтовое судно -- снасти, наживку, воду в бочонке,  продукты.
Вдоль  бортов уложили наготове весла. Келарь Тихон,  в подряснике, скуфейке,
смотрел из-под руки на ровную, блестевшую на солнце волну.
     Редкие  белые  облака,  подсиненные  снизу,  как  сказочные  кораблики,
проворно бежали по небу, вычищенному ветром до блеска.
     Иван  подошел к шняке, поздоровался с  мужиками,  подал зуйку Гришке --
мальчугану лет тринадцати -- свою сумку.
     -- Иванко! Подь сюда! -- окликнул его Тихон.
     Иван  подошел,  келарь взял  его за  локоть,  привлек к  себе,  спросил
негромко:
     -- Шведской флаг видывал?
     -- Доводилось видеть. А что?
     -- Ежели  в море заметишь его на судах -- не мешкая, выгребай к берегу.
К кораблям  близко  не  суйся. Нонче ждут в Архангельск  шведа  воинского, с
пушками да солдатами. Не оплошай, не дай завладеть ему шнякой. Людей береги,
спасайся по мелководью...
     Иван кивнул  и, размышляя над этими словами  Тихона, ступил на  причал,
спустился в шняку. Тихон убрал  сходни и по монастырскому обычаю  троекратно
перекрестил  отчалившее  судно. Рыбаки  обнажили головы,  помахали  шапками,
взялись за весла. Иван положил крепкую ладонь на румпель:
     -- Навались, братцы!
     Выгребли  на  полую воду,  подняли парус.  Шняка,  подхваченная широким
ветром-полудником,  заскользила  по  волнам.  Кормщик  взял  курс  на остров
Сосновец.






     Четыре   сорокавосьмипушечных  корабля,   два   двадцатичетырехпушечных
фрегата и яхта, вооруженная десятью орудиями, на всех парусах бежали в Белом
море  курсом  на  зюйд-вест-зюйд.  Шведская   эскадра,  предводительствуемая
адмиралом  Шебладом,  шла "запирать"  выход  России в Северную  Европу через
Архангельский  порт. Адмирал рассчитывал на  то, что  у русских нет  военных
судов, что они  будут застигнуты врасплох, и был почти уверен, что ему легко
удастся захватить Архангельск.
     Однако подход эскадры  уже  был лишен такого  важного преимущества, как
внезапность.  Еще  в  мае русский  посол  в  Дании  Измайлов сообщил Петру о
готовящемся  походе шведов. Они снаряжали военные суда  под видом китобойной
флотилии, якобы собирающейся на промысел в Гренландию. Но зачем гренландским
китобоям  нужны  штурманы, хорошо знающие  Баренцево  и  Белое моря?  "Нашли
дураков!  --  сказал  Петр, получив  эти сведения. -- Белыми нитками  черный
кафтан шьют!"
     Стоя на палубе флагмана, Шеблад осматривал в зрительную трубу пустынный
горизонт. Он плотно  позавтракал, выпил рюмку датской водки и был  в хорошем
настроении.
     Шеблад  рассказывал  вахтенному офицеру, как англичане  искали  пути  в
Китай и Индию... "Сей исторический опус любопытен", -- говорил он.
     В 1553  году  английский  король  Эдуард  Шестой послал  три корабля на
поиски северо-восточного прохода в Индию. Два корабля погибли во время бури,
а третий --  "Эдуард Благое  Предприятие", под  командой  старшего  кормчего
Ричарда  Ченслера,  --  вошел  в  устье  Северной  Двины  и  отдал  якорь  у
Николо-Корельского  монастыря,  переполошив  своими  невиданными   размерами
рыбаков-поморов.
     Эту историю и вспомнил Шеблад. Но как  бы то ни было несчастный случай,
разметавший корабли англичан, помог им открыть для себя загадочную Московию,
завязать с ней дружественные торговые  сношения. Россия,  по  словам того же
Ченслера,  была  "подобна молодому коню, которого, несмотря на всю его силу,
может обуздать малый ребенок".
     Времена Ивана Грозного  и нынешние  петровские времена  -- не одно и то
же.  Шеблад  это  понимал,  и  потому  на  загорелый лоб  его  набегала тень
беспокойства.   Какой  сюрприз  приготовил  ему  неутомимый   и  прозорливый
московский царь в устье Двины? Шеблад шел вслепую. Ни одного торгового судна
до  сих пор  не удалось перехватить  в  море,  чтобы выяснить  обстановку  в
Архангельске.  Видимо,  все  иноземные  корабли  заперты  в  устье Двины,  и
московский царь не позволяет им выйти из гавани.
     "Что из этого следует? -- размышлял Шеблад, легким ударом ладони собрав
зрительную  трубу.  --  Видимо,  то,   что  Архангельск  все-таки  знает  об
опасности. Это усложняет выполнение боевой задачи".
     Но Шеблад  был прежде  всего воином, боевым  адмиралом,  он  решительно
отбросил прочь грустные мысли и взвесил, что  для победы, по  крайней  мере,
нужны  три  условия:  хороший  лоцман  из  русских,  быстрота  в  действиях,
храбрость моряков и солдат.
     ...Ветер  начал  "крутить", и  на корабле  зазвучали  команды.  Матросы
карабкались по вантам наверх маневрировать парусами, чтобы "поймать" ветер.
     Все  было в движении. Летел ветер,  надувая  паруса, свистя  в вантах и
теребя волосы на обнаженной голове боцмана; бежала за бортом вода, бежали по
воде  корабли, в глубине темными молниями сновали в родной стихии  рыбы. А в
небе неведомо куда летели редкие, прочесанные ветром облака.



     Костер дымил, и Гришка, то и дело отворачиваясь от него, утирал рукавом
слезящиеся глаза.  На тагане висел медный котел, в нем бурлила рыбацкая уха.
Гришка  отхлебнул из ложки, попробовал рыбу. Готово. Можно  теперь уменьшить
пламя. Он отгреб  в сторону  головни,  разложил  новый  костер, оставив  под
котлом горячие  уголья. Принес  из  зимовки -- промысловой ветхой избушки --
кусок парусины, деревянные миски, ложки, хлеб и  берестяную солоницу. Сложил
все  это возле костра, зорко, молодыми глазами посмотрел на море. Из-за мыса
показался знакомый парус. Рыбаки возвращались на остров. Зуек сел на валун и
стал ждать.
     Много дел  у  поморского мальчишки  --  зуйка.  Гришка помогал  рыбакам
наживлять мелкой рыбешкой,  мойвой, крючки яруса -- рыболовной снасти. Когда
взрослые уходили  в море, он был  на стане за хозяина,  караульщика, повара,
приводил все в порядок, готовил еду.
     На поморье зуйком  называют птицу,  похожую  на  чайку, -- хлопотливую,
непоседливую, озабоченную. Должно быть, потому, что  и корабельные мальчишки
были всегда хлопотливы, непоседливы, рыбаки дали им название "зуек".
     Парус  вскоре  из  расплывчатого  серо-белого пятна  вырос  в  высокое,
наполненное  ветром полотнище.  Вот  уже  стало видно,  как поблескивают  на
низком  солнце  мокрые  длинные  весла.  Шняка  шла  тяжело, по всему видно:
возвращаются  рыбаки с  богатым  уловом. Гришка встал на валун и,  удерживая
равновесие, замахал приветно и радостно. Со шняки кто-то ответил ему, подняв
над  головой шапку. Судно  круто повернуло к берегу,  к камню,  где  маячила
одинокая  тоненькая  фигурка  Гришки.  Сник  и  исчез с  глаз  парус  -- его
опустили. Судно  причалило  к  косе,  до сухого берега оставалось пять-шесть
шагов. Поморы попрыгали в  воду, забулькали  по ней бахилами.  Вокруг валуна
захлестнули канат  и  усталой  валкой  походкой пошли  к костру.  Гришка уже
разостлал на траве скатерть-самобранку.
     Иван  Рябов,   достав  из  сумки  холщовое  полотенце,  пошел  к  ручью
умываться.  За  ним последовали остальные. Вернулись от  ручья повеселевшие.
Иван взъерошил русый вихор на Гришкиной голове:
     -- Ну, как дела, хозяинушко? Уха готова? Шибко проголодались  мы.  Улов
удачный. Отдохнем -- и домой.
     --  Утром? -- Мальчик поднял  лицо,  прокопченное дымом, со  слезливыми
потеками на щеках.
     -- Утром, -- ответил Иван. -- Поспим и с зарей парус поднимем. А  ты бы
умылся! Ишь, все лицо в саже, будто трубы чистил!
     Гришка  рассмеялся,  побежал   к  воде.   Рыбаки  расположились  вокруг
брезента, хлебали уху из мисок, похваливая зуйка.
     --  Бери ложку, Гришуня!  --  Рябов  чуть подвинулся, освобождая  место
рядом. -- Уха у тя добра!
     После еды привели в порядок шняку, спрятали рыбу в кладь, развесили для
просушки  снасти, а когда стало  смеркаться,  все завалились  спать -- кто в
избушке, а кто возле нее, на берегу.
     Чайки-разбойницы кружились над стоянкой, над судном, накрытым  парусом.
Поживиться им было нечем. Они сердито  и  визгливо кричали.  Черный баклан с
зобом, похожим на пеликаний, ходил  поодаль  по  берегу, косясь  на  рыбаков
круглым блестящим глазом.



     После визита на Двину Ричарда Ченслера началось торговое судоходство на
Белом  море  и появилась  необходимость  иметь  здесь лоцманов,  которые  бы
указывали иностранным судам фарватер.  В 1656 году с ведома архангельского и
двинского воеводы семеро  поморов,  хорошо  знающих  устье,  объединились  в
артель "корабельных вожей"  и стали водить суда  к пристаням "без государева
жалованья" и  "без мирской подмоги". За два рубля лоцман-вожа сопровождал от
Мудьюга к Архангельску купеческое судно, а за шесть рублей вел его обратно в
Двинскую  губу. "Новоторговый  устав",  принятый  во  времена  царя  Алексея
Михайловича,  установил  пошлины на ввоз товаров, с  тем чтобы торговля была
прибыльной для государства.
     Корабельным  вожей  мог  стать  не  всякий  рыбак.  Надо было  обладать
отменным знанием своего  ремесла,  усвоить  глубины  моря  в разных  местах,
расположение  отмелей,  рифов, засоренных мест,  иметь понятие о  грунтах, о
направлении  и  переменах  течений,  времени  приливов  и  отливов.  Лоцманы
ориентировались по приметам, известным только им.
     Это  были  предприимчивые  и мужественные  люди. А мужество требовалось
немалое: днем и  ночью в любую погоду, при сильном  ветре, иногда и в шторм,
по сигналу  с иностранного  корабля лоцман был обязан выходить на карбасе  к
судну и становиться у штурвала.
     Ивану Рябову не раз доводилось провожать корабли от  Николо-Корельского
монастыря  в  Архангельск  и  выводить  их  из  запутанного,  нашпигованного
островами  и мелями устья  Двины не только в Белое море, но  и сквозь вечную
толчею  волн из горла его в океан. А уж заливы, протоки и устья Иван знал не
хуже любого лодейного кормщика -- с детства плавал на промыслы с рыбаками до
Мурмана и дальше.
     Но  сейчас, покидая остров, направляя суденышко к дому, Иван не ведал о
том, что его знание морского дела может нынче же кому-либо понадобиться.



     Адмирал Шеблад долго сидел в каюте над картой, изучая Двинскую губу. Но
карта  была неточна,  не  так  подробна, как  требовалось. На  ней  не  были
отмечены  коварные  места,  о которых  адмирал  слышал еще  в  Стокгольме, и
датские лоцманы, нанятые в Гельзингере для сопровождения эскадры, на подходе
к российским берегам опустили руки. Благополучно проводив корабли морем, они
не могли указывать путь дальше и, считая свой долг выполненным, попивали ром
в отведенной им каюте, не смея больше показываться адмиралу на глаза.
     Оставалось взять лоцмана на острове Мудьюг,  что расположен у  входа  в
Двинское устье, в тридцати милях от Архангельска. Шебладу было известно, что
там  имелась лоцвахта  --  лоцманская  служба. Но  какой русский  согласится
взойти на борт вражеского  корабля, чтобы привести его с пушками и солдатами
в свой родной порт? Каждому известно, что Россия воюет со Швецией, и всякий,
завидя в море чужой вымпел, настораживается.
     Шеблад колебался недолго: он вовсе  не намерен был считаться с морскими
кодексами и уставами и приказал вестовому позвать флаг-офицера.
     Через минуту  в каюту вошел невысокий,  с тонкий  и  розовощеким, как у
девушки, лицом красавец лейтенант. Он вытянулся, отдавая честь.
     --  Передайте приказ:  всем кораблям  поднять английские  и голландские
торговые флаги,  -- сказал Шеблад  и, видя, что  распоряжение его не  совсем
понятно лейтенанту, добавил с усмешкой: -- По выбору, тот или другой...
     -- Есть!  --  Флаг-офицер стукнул  каблуками  ботфортов,  повернулся  и
вышел, почтительно прикрыв дверь адмиральской каюты.
     Капитан передового фрегата Эрикссон, получив приказ адмирала, поднял на
мачте  голландский  торговый  флаг. Он,  разумеется, догадался, что  это  --
маскировка,  пиратский прием с целью обмануть бдительность  русских. Эскадра
приближается к  Двинской губе,  возможны  встречи  с рыбаками,  да  и жители
островов могут заметить шведский флаг и поднять преждевременный переполох.
     Вблизи  острова Сосновец, справа по борту, с фрегата заметили небольшой
парус. Эрикссон, глянув в зрительную трубу, увидел рыбачье суденышко.
     Выполняя  приказ адмирала  задерживать рыбачьи  лодьи и захватывать  их
экипажи, Эрикссон повернул фрегат наперерез русским.



     Заметив иностранные суда, Иван Рябов встревожился. Он вспомнил разговор
с  Тихоном перед  отплытием. Ничем  не  выдавая волнения, он стал пристально
следить за кораблем. "Трехмачтовик, -- отметил про себя. -- Большое судно".
     Но чье?
     И как  он ни всматривался  в силуэт корабля, в его  оснастку,  рельефно
вырисовывающуюся на серо-зеленом фоне моря, не мог никак разглядеть флаг.
     Было еще далеко.
     За этим кораблем появился другой, такой же, а там еще паруса...
     Вскоре  первый корабль приблизился настолько, что  можно было различить
цвет флага на грот-мачте. "Голландец", -- отметил Рябов.
     И товарищи подтвердили это предположение:
     -- Голландец идет. К нам поворачивает. Видно, что-то ему надобно.
     -- Купец?
     -- Купец, кажется.  Кому  еще  быть? Ноне  все купцы в Архангельск путь
держат.
     Да, флаг был голландский, Иван успокоился. Но  идти на сближение все же
не решался. "Кто знает, что им надо? А вдруг  не с добром, а  с лихом идут?"
Он взял несколькими румбами правее.
     В  считанные минуты корабль настиг  неповоротливую  шняку. Громадина --
что тебе гора! Порты1  наглухо задраены. На палубе у фальшборта стояли трое.
Один призывно размахивал  шляпой и что-то кричал. Что  --  было не разобрать
из-за плеска волн. Рыбаки сказали: ________________
     1  Порт  -- герметически закрывающийся вырез в борту судна.  На военных
парусниках порты прорезались для стрельбы из пушек -- пушечные порты.

     -- Чего он там орет? Подойдем поближе, Иван! Иван колебался.
     Любопытство  в нем  боролось  с  осторожностью  и осмотрительностью.  А
человек все кричал, и вот уже можно было разобрать его слова:
     --  Эй!  Сюда!  Сюда!..  --  За  спиной  человека на вантах  копошились
матросы, подрифливая паруса. -- Пошалюста, ближе! Есть дело! Мой голландский
флаг, мой мирный купец!
     Шняка  тихо подвалила к  борту.  Рыбаки,  задрав головы,  рассматривали
диковинную громадину о трех мачтах, всю  увешанную парусами. Такого большого
корабля они еще не видали. С него спустили штормтрап -- веревочную лестницу.
Человек на палубе нахлобучил шляпу и опять закричал:
     -- Смелее! Кто есть ваш шкипер? Надо держать совьет.  Наш карта плех...
не знай куда идти...
     -- Вот чудной! --  звонко воскликнул Гришка  и рассмеялся: --  "Плех...
плех"...
     Иван  наконец  решился  и дал  знак  подойти  к  трапу  кормой.  Рыбаки
поостерегли:
     -- Гляди в оба, Иван!
     Рябов опять заколебался, но с корабля так настойчиво упрашивали, что он
взялся  за  штормтрап  и  быстро  поднялся  на  борт  чужеземного   корабля.
Настороженно  осмотрелся: несколько  матросов,  стоявших  поодаль,  о чем-то
беседовали, смеялись.  До  русских  им, казалось,  не  было  дела. Тот,  что
кричал, пожал руку Ивану и одобрительно похлопал по плечу:
     -- Молодец, шкипер! Сейчас  идем кают. Ром угощать...  --  и  посмотрел
напряженно и пронзительно за борт.
     Иван  невольно  глянул  туда же  и  оторопел:  появившись  из-за  кормы
корабля, к шняке подлетела шлюпка, полная солдат. Они  нацеливали на рыбаков
мушкеты. И  в ту же секунду  Ивана схватили невесть откуда взявшиеся усачи в
треуголках  и  кафтанах,  и  в  грудь  ему  уставилось  зловещим  оком  дуло
пистолета. Иван глянул на пистолет, на того, кто держал его, -- на человека,
кричавшего с борта. Лицо его было сурово,  серые  глаза холодны, рот  сжат в
щелку.
     --  Шведы  прокля-я-тые-е! --  отчаянно закричал  Иван,  рванувшись. --
Обманом взяли!
     И тут же покачнулся от крепкого удара в скулу. В глазах брызнули искры,
в  ушах зазвенело. Его стали  обыскивать, обшарили все карманы, вынули из-за
пазухи монастырскую грамоту -- разрешение выйти на лов, сорвали с пояса нож.
Рябов попытался снова вырваться,  но его стали бить куда попало,  и пришлось
смириться.
     Рыбакам  некуда  было  деваться.  Под  дулами  мушкетов  они  по одному
поднялись на палубу фрегата, где их обыскали, обильно  награждая тумаками, и
всех заперли в трюм.
     ...Полузатонувшая  шняка  пошла  болтаться  по  волнам, а  фрегат  взял
прежний  курс  и  побежал дальше,  к  острову  Мудьюг. За ним --  все  шесть
остальных кораблей.



     Пока  эскадра шла  от  Сосновца к  Мудьюгу,  рыбаков монастырской шняки
почти всех  перетаскали к капитану на допрос. В трюм  они возвращались злые,
изрядно побитые. На допросах или молчали, или разражались отменной поморской
бранью  по  адресу шведов, допытывавшихся, как  лучше пройти  через Двинскую
губу к Архангельску, чтобы миновать опасные мелководья.
     Рыбаки ссылались на  незнание безопасного  пути, хотя  некоторые его  и
знали.
     Настал  черед  Ивана   подняться  на   палубу.  В  люк  трюма  сунулась
рыжебородая физиономия шведа с бритой верхней губой.
     Солдат, опираясь на мушкет, обронил сверху в духоту трюма:
     -- Рябофф! Живо!
     Иван  нехотя поднялся  с мешков с  балластом,  подошел к трапу и так же
нехотя  стал вылезать  на  палубу. Швед ухватил  его за шиворот, поставил на
ноги. Он был высок, силен, голос его гудел.
     Иван, однако, не  спешил.  В  синем, будто выметенном,  небе пузырились
паруса,   надутые  ветром.  И  небо,  и   белые  паруса  выглядели  нарядно,
празднично. Матросы на вантах сновали вверх и вниз с обезьяньим проворством.
Огромный  корабль,  огромные паруса,  ловкие матросы --  все это Иван  видел
впервые  в  жизни  и  немного  даже  оробел. Купеческие  парусники,  которые
доводилось Рябову провожать в море из гавани, были куда меньше.
     Швед-конвоир ткнул его кулаком в спину, больно попав в лопатку:
     -- Живо!
     "Одно только слово и знаешь, поганый!"  -- зло подумал Иван и, вспылив,
обернулся, занес руку для удара. Но  швед отступил, взяв мушкет наизготовку,
и Иван понял: шутки тут плохи. Он пошел дальше по чистой, надраенной палубе.
     В каюте за  столом сидел узколицый и на вид  злой капитан с усиками под
длинным  острым  носом.  На  столе  --  развернутая  карта.  В руке капитана
исходила  тягучим  табачным  дымом трубка  с прямым чубуком. За спиной стоял
лейтенант, исполнявший обязанности переводчика. Но он настолько  плохо  знал
по-русски,  что   надо  было  переводить  и  его  самого.  Присмотревшись  к
лейтенанту, Рябов узнал того шведа, который махал им с борта шляпой.
     "Ну,  от этих  добра  не жди!"  -- подумал  Иван.  Лейтенант-переводчик
поморщился  и  отвернулся, капитан тонким, длинным пальцем  поманил  Рябова,
чтобы он подошел поближе, и конвоир еще раз больно сунул ему в спину.
     Рябов вспылил, не утерпел:
     -- Что пихаешься, ирод?
     Шведы   заговорили  меж   собой:  "Ирод...   ирод...  что  это  такое?"
Разобрались, расхохотались и тотчас закрыли рты.
     Солдат  отступил  к  двери.  Капитан,  пососав  трубку,  что-то  сказал
лейтенанту.  Тот, сдерживая неприязнь, подошел  к  Рябову, похлопал  его  по
плечу, как барышник, выбирая лошадь, хлопает ее по крупу:
     -- Ты не должен бояться. Мы не сделаем тебе плехо,
     Иван молча стоял -- руки за спиной, лицо непроницаемо и неподвижно, как
у деревянного ненецкого божка. Его подвели к самому столу, и он почувствовал
острее запах табака  и пудры, которой был обсыпан гладкий, белый капитанский
парик.
     Капитан  указал   пальцем  на   карту,  что-то   проговорил  устало   и
требовательно.  Иван с  любопытством посмотрел,  куда он показывал, и увидел
желто-зеленые пятна на голубых широких  и узких  извилинах.  На карте  мелко
были обозначены  названия островов Двины, ее рукавов и проток. Рябов не умел
читать  по-иноземному  и поэтому ничего  не  разобрал. Он  знавал  поморские
лоции,  где еще прадедами мореходов были  аккуратно перечислены все пункты в
Белом  море,  в устье Северной  Двины,  в  ее дельте. Но  с  картой  ему  не
приходилось иметь дела. Лоция была в  голове, а карта, хоть и на бумаге, для
него -- лес темный.  Капитан  опять  заговорил, и  Иван  уловил  два  слова:
Мудьюг, Архангельск.
     -- Ты должен сказать, -- начал своим суконным языком переводчик, -- как
лутше проходить  фрегат  от  остров Мудьюг  до мыс Пур-Наволок,  то  есть до
Архангельск.
     "Должен!  -- неприязненно  подумал Иван. -- С  чего бы я  тебе  должен?
Нашел должника!" Он поразмыслил, мотнул головой:
     -- Не знаю. Не пойму...
     Швед  перевел  капитану эти слова.  Тот  снова  стал  водить  по  карте
длинным, прямым, как чубук трубки, пальцем,  опять стал спрашивать терпеливо
и настойчиво. Иван сделал вид, что с интересом изучает обозначения на карте.
Капитан оживился, выдвинул ящик стола и  выложил кожаный мешочек с деньгами.
Деньги звякнули.
     Капитан откинулся на спинку стула и пристально глянул в лицо лоцману.
     -- Ты должен знать путь. Ты -- рыбак. Николо-Корельский монастырь имеет
сношения с Архангельском. Не  уклоняйся от прямого ответа. Ты  проведешь нас
так, чтобы фрегат не сел на мель, получишь деньги, и мы тебя отпустим.
     Примерно  так   перевел   лейтенант   смысл   слов  капитана,  и  Рябов
окончательно понял, что  они от него хотят. Но не стал торопиться с ответом,
обдумывая его.
     Капитан смотрел  на Рябова  выжидательно. Но сероглазое  лицо  помора с
заострившимися   скулами   и  плотно   сжатыми,   бескровными  губами   было
непроницаемо.
     "Что думает этот русский? Понимает ли он, что его жизнь в моих руках? И
что  стоит   жизнь  жалкого  невежественного  рыбака?  Только  необходимость
вынуждает меня говорить с  ним. Он наверняка знает фарватер, он здесь у себя
дома.  Надо добиться, чтобы он указывал курс". Капитан пожевал губами, выбил
трубку о  массивную бронзовую пепельницу, взял мешочек с  деньгами,  взвесил
его в руке, не сводя с Рябова глаз.
     А тот  думал: "Много ли тут деньжишек? Какой  ценой ладишь купить меня,
русского вожу? Сколь по-вашему, по шведскому, стоит предательство?"
     --  Как  лутше  проходить  фрегат  до  мыс  Пур-На-волок?  --  повторил
лейтенант прежний вопрос. -- Укажешь курс?
     --  Не знаю... не понимаю... -- продолжал твердить Иван, спокойно глядя
на шведов.
     Капитан вскочил, стукнул кулаком по столу, потеряв терпение:
     --  Лжешь!  Все  понимаешь!  --  Он  заругался  по-своему,  по-шведски,
покраснев от  злости  так, что на щеках  появились  пунцовые  пятна. Русские
рыбаки своим упрямством вывели Эрикссона из себя, и он готов был кинуться на
Рябова с кулаками.
     "Лупить будут, -- подумал Рябов. -- Надо им что-то ответить".
     -- Господин капитан, ежели ваша милость  хочет, чтобы я вел корабли, то
мне надобно все хорошенько обдумать. Я плохо помню лоцию. Покумекать надо!
     Лейтенант стал переводить и споткнулся.
     -- По-ку-ме-кать -- что такое? -- спросил он.
     Иван невольно  улыбнулся и пояснил, сопровождая слова  жестами, что ему
надо собраться с мыслями, все хорошенько обдумать.
     Капитан  несколько   успокоился.   Вспышка  гнева  миновала.   Он   сел
вполоборота к Рябову, побарабанил пальцами по столу и сердито бросил:
     -- Сколько будет думать русский лоцман?
     --  Дня три надо,  --  ответил Иван. -- Не шибко просто  вести  корабль
Двиной.  Осадка  у  него  немалая... Так у  нас,  у русских, одним махом  не
бывает.
     -- Три дня? Он с ума сошел!  -- Эрикссон обратился уже к лейтенанту. --
Жду только до завтра. Иначе -- за борт.
     Лейтенант перевел. Иван постоял, потупив голову и переминаясь с ноги на
ногу. Потом глянул хмуро, исподлобья, и кивнул:
     -- Твоя воля, капитан!
     Рыбаки ждали Ивана. Как только  он  спустился по трапу и прошел на свое
место, все сгрудились вокруг него:
     -- Ну как, Иванко, чего пытали?
     -- Требовали  указать  путь  на Архангельск, -- ответил  Иван, половчее
устраиваясь на жестких мешках.
     Фрегат  ткнулся носом  в  волну,  рыбаков качнуло, и они повалились  на
настил  днища.  Под настилом  плескалась  вода  --  трюмная, затхлая. Гришка
подполз к Ивану, сунулся  ему в колени. Рябов нащупал  его голову, погладил,
привлек к груди.
     -- А ты што им сказал? -- жарко дыша, спросил мальчик.
     -- Ничего... Капитан дал время подумать  до завтра, -- спокойно ответил
Рябов. -- А что делать? Что сказать? Не ведаю...
     Рыбаки молчали. Иван скорее  чувствовал, чем  слышал за плеском  воды и
шумом  волн  за  бортом  напряженное  дыхание товарищей, лежавших и сидевших
рядом.
     Кто-то сплюнул  и  глухо  выругался,  кто-то  поплотнее  запахнул  полы
кафтанишка: в трюме промозгло, зябко.
     Наконец  молчание  нарушил Мишка Жигалов  --  молодой,  горячий парень,
однодеревенец Ивана, ходивший на  промысел тяглецом1. ____________  1 Тяглец
-- рыбак, выбирающий из моря снасть.

     -- А што им сказать? Ответ один --  не поведу корабли, и все  тут. Хоть
золотом осыпь! Я так бы и сказал им, нехристям.
     Жигалов умолк. Матвей Рыжов, весельщик, с тревогой раздумывал вслух:
     -- Что с нами  будет-то? Утопят?  Убьют? А может, высадят где-нибудь на
голом  месте? Неужто  рука у  них подымется  на убийство?  Неужто такой грех
возьмут на душу? Спаси и помилуй, царица небесная!
     Рыжов  торопливо перекрестился, вздохнул -- в  груди захрипело, зашелся
кашлем. Схватил  он злую  простуду прошлой осенью  на путине,  свалившись  в
шторм за борт. Еле спасли. С тех пор и кашляет.
     --  Негоже скулить,  Матвей,  --  оборвал его Иван. -- Нытьем  делу  не
пособишь. Только душу разбередишь, духом ослабнешь. Помором  зовешься, так и
держаться надо достойно.
     Опять смолкли. Матвей заворочался на жестком ложе, затих. Мишка Жигалов
ронял в полумрак трюма тяжелые, как камни, слова:
     --  Пока,  видно, мы тут  во чреве ихнего  судна заместо  груза,  чтобы
меньше качало... А идут они, слышь-ко, Иван, со злым умыслом.  Оружных людей
полно! Есть, конечно, немало и пушчонок. Неужто воевать Архангельск идут?
     -- Вот подлые! -- подал голос наживочник Степан Лиходеев.
     -- Ведомо всем  -- война со шведом идет. С  миром  сюда  не сунутся, --
угрюмо отозвался Рябов. -- Эх,  как же я  дал маху, что поверил голландскому
флагу!
     --  Мало нас,  да и оружья нет.  А то  бы захватить корабль,  -- сказал
Мишка.
     -- То-то и  есть,  что мало... -- продолжал размышлять вслух Рябов.  --
Их, поди, тут во всех щелях на пихано.  Сотни три, наверно, а то и боле... А
нас пятеро -- сила невелика!
     --  Какой  завтра  ответ  будешь  давать,  Иван? --  осторожно  спросил
Жигалов.
     -- Не знаю,  братцы. Не поведешь корабль -- всех покидают  за  борт, да
еще и пуль не пожалеют. Поведешь -- грех на душу возьмешь. Выбор невелик!
     -- Пущай лучше за борт, чем измена, -- твердо сказал Мишка и, помолчав,
добавил: -- А жить то хочется!
     -- Как не хочется! -- вздохнул Иван.
     За бортом  все  шумела волна.  Скрипели деревянные крепления в  корпусе
судна,  из  конца в конец перекатывалась,  плескалась под  настилом  трюмная
вода.
     Рыбаки молчали в тягостном раздумье.
     --  Да-а-а, --  протянул Лиходеев.  --  Очутились мы  вроде  трески  на
крюке... Не думали, не гадали, что все так обернется...
     Иван  лег навзничь,  смежил  веки, силился забыться сном. Гришка прилег
рядом, под теплый бок лоцмана.






     Пустынен и неприветлив в эти дни остров Мудьюг. На  всем -- на  берегу,
обрызганном прибоем  и засоренном водорослями и плавником,  на  серой  стене
мелколесья,  что  начинается   сразу   за  постройками,   --  лежала  печать
заброшенности и тревоги.
     На  дверях лоц-вахты,  просторной,  крепко  срубленной  из  объемистого
сосняка избы,  крест-накрест  приколочены  две тесины.  Не  рвется  из трубы
веселый, резвый дымок. Не  пахнет печеным-жареным.  Не  слышно  раскатистого
мужского смеха  и  песен, которые певали,  бывало,  в  час  досуга  лоцманы,
несущие очередную вахту.
     Уехали лоцманы по приказу воеводы ближе к городу, на Марков остров.
     А  бывало,  коротая время  до прихода кораблей, любили  вожи  сказывать
бывальщины, поморские  прибаутки  да  побасенки.  Кому довелось  хаживать  в
дальние плавания в море  Студеном, тот  целыми  вечерами  плел  дивную  сеть
воспоминаний,  и  под  низким  потолком  лоцманской  избы,  казалось, шумело
неприютное  море, свистел штормовой  ветрище, выкрикивали охрипшими голосами
кормщики  свои  команды,  и  жалобно  стонали  чайки,  застигнутые  врасплох
ураганом при перелете.
     Притихнув,  лоцманы  ловили каждое слово бывалого товарища,  вспоминали
кормщика  Родиона Иванова, который, снарядив лодью, задумал попытать счастья
в рискованном  походе  в Ледовитый океан. Хотел он добраться до Груманта1 и,
если  будет  сопутствовать  удача,  пройти  дальше   меж  льдов,  посмотреть
неведомые места,  где рождаются  ветры  и полярные  сияния, разведать  новые
лежбища тюленей и моржей  да богатые рыбные пастбища в  глубинах морских. Но
налетела буря  у острова Шарапова кошка, разбило  вдребезги лодью о скалы, и
пятнадцать по моров, спасшись  чудом,  зимовали в построенной из  плавника и
глины  избушке.  Долгие  зимние месяцы  боролись  они  с цингой,  их  мучили
бессонница и бредовые видения...  К весне уцелели  из пятнадцати  смельчаков
лишь  четверо...   ________________   1   Грумант   --   старинное  название
Шпицбергена.

     Наскучат разговоры  --  выходили лоцманы на  берег, смотрели  на  море,
примечали по погоде: быть завтра сиверку, шелонику или межнику1. __________
     1  Направления   ветров.   Сиверко  --   северный  ветер,  шелоник   --
юго-западный, межник -- промежуточный.

     Иногда вахтенный на  вышке, приметив  на  горизонте  паруса,  спускался
вниз, бежал к лоц-командиру:
     -- С моря судно идет. Купец. Двухмачтовик.
     -- Флаг чей? -- спрашивал лоц-командир.
     -- Аглицкой...
     Судно  приближалось  к  острову,  поднимало на  мачте  лоцманский  флаг
сигнал. Кормщик садился  в  карбас, и  тот, шлепая  по  волнам  тупым носом,
отправлялся к борту иноземца.
     Сейчас на  острове  осталась только караульная  солдатская  команда под
началом молодого поручика Крыкова. Коротая время,  поручик вышел на берег из
тесноватой избы, где солдаты вповалку лежали на нарах с сеном.
     Ветер  дул  с  севера. На  вышке  зяб под  его ударами  солдат,  прижав
ружьишко  к  боку и  сунув руки в рукава кафтана. Хвостик-косица болтался за
спиной, как былинка. Крыков  поежился от  свежака ветра,  поглядел на волны,
увенчанные  белыми   барашками,  вспомнил  поговорку  приятелей-лоцманов,  с
которыми особенно подружился за последнее время:

                        Закипела в море пена --
                        Будет ветру перемена.

     "Хмурая погода, суровые, неуютные места! -- подумал поручик,  кутаясь в
плащ. -- Суровы места  эти,  а богаты. Богаты рыбой,  лесом, морским зверем.
Только  руки  нужны,  только  сила  надобна,  чтобы  добывать  те  богатства
неисчислимые..."
     Тревога поселилась  в сердце молодого  офицера с тех пор, как пришел на
остров воеводский  приказ:  "Быть в  бдении,  лоцманов отправить  на  Марков
остров,  ждать свейские  воинские корабли. Строго-настрого проверять каждого
купца, приходящего к Мудьюгу. Буде те купцы идут с миром да товарами, только
тогда высылать им лоцмана".
     Но  служба  есть  служба. Давал  присягу государю Петру Алексеевичу.  В
любом случае надобно  проявить выдержку да воинские знания. Поручик повернул
было  к караульной избе, но с  вышки ветер  донес голос. Солдат махал рукой.
Крыков вернулся, поднялся по шаткой лестнице, спросил:
     -- Что там?
     Солдат показал рукой перед собой, и поручик увидел  среди лохматых волн
паруса. Взял  у солдата зрительную трубу,  долго  наблюдал за подходившими к
острову  кораблями.  Насчитал три  впереди  и  четыре на  некотором удалении
позади. Подождал, снова поднес  трубу к глазу и разглядел на мачтах флаги --
два голландских, один английский. Видно, торговые корабли. Надо проверить.
     Сойдя с вышки,  Крыков  направился  к избе, от  крыл  дверь и крикнул в
полумрак:
     -- В ружье! Взять барабан и знамя! Выходи!
     Вскоре от берега отвалил карбас с пятнадцатью  солдатами. Восемь сидели
на веслах. В носу --  барабанщик и  знаменосец, в корме, рядом с Крыковым --
переводчик  Дмитрий Борисов,  высокий,  кареглазый  мужчина средних  лет. Не
садясь на банку, кутаясь в плащ, Крыков пристально смотрел на приближающийся
передовой  корабль.  На палубе  его  стоял человек и призывно махал  шляпой.
Крыков в ответ поднял руку. Плеснула вода и окатила гребцов. Карбас подвалил
к борту иноземца. Поручик взялся за штормтрап,  стал подниматься на борт. За
ним -- барабанщик, знаменосец, Борисов и солдаты. В карбасе остались двое.
     Резко   и  дробно  загрохотал  военный  барабан,  знаменосец  развернул
петровский штандарт. Крыков поднес  руку  к  треуголке  и,  когда барабанная
дробь оборвалась, спросил:
     -- Где капитан? Почему не встречает русский караул?
     Борисов, холодно глядя на иноземцев, перевел. Поручик зорким и  быстрым
взглядом  окинул  палубу. На ней  только  вахтенные. Ни  одного  человека  с
оружием.  А  вот  и  капитан.  Он  шел  неторопливо,  высоко  подняв  острый
подбородок. Остановился  в нескольких шагах от русских солдат, выстроившихся
вдоль фальшборта.
     Поручик сделал шаг вперед.
     -- Прошу показать документы, как должно, опись грузов и список команды.
     Борисов  начал переводить  это  распоряжение,  но тут неожиданно  из-за
надстроек,  грохоча каблуками, хлынули вооруженные  солдаты. Крыков высоким,
срывающимся голосом скомандовал:
     -- Ружья наизготовку! Пли!
     Треснул  залп. Мушкеты полыхнули  огнем.  Один  из шведов  схватился за
грудь, другой  с  перебитым плечом отбежал в сторону, уронив мушкет. Крыков,
выхватив  шпагу из  ножен,  стал отбиваться. Его  ударили сзади по  голове и
поволокли...
     Русские   солдаты  не  успели   перезарядить  мушкеты.  После  короткой
рукопашной  схватки  их обезоружили и скрутили. С  фрегата спустили  шлюпки.
Иноземцы  отправились  обследовать  остров. Там  никого не  оказалось, кроме
дозорного на вышке. Его связали и бросили в пустой караульной избе.



     Когда на острове  Линской Прилук  прогремел троекратный салют  пушечных
батарей  в  ознаменование  закладки  новой  крепости-форпоста  Архангельской
торговой    гавани,   архиепископ   холмогорский    и   важеский    Афанасий
собственноручно положил  в фундамент первый камень.  Памятуя о царском указе
"крепость строить наскоро и  напрочно", он сам помог Резену выбрать место на
берегу  для будущих  бастионов  и отпустил из  своих запасов пятьдесят тысяч
штук крепких, добротного обжига кирпичей.
     Остров Прилук  за  короткое  время  преобразился.  Пустынный  ранее,  с
несколькими  избенками,  теперь  он  был наводнен людьми.  Строители жили  в
приземистых тесовых бараках,  в землянках, крытых  дерниной.  В бараках было
холодно -- во все щели дул ветер, в землянках -- сыро и сумрачно. И  кормили
работных  людей   плохо.   Семиградская  изба   в   Архангельске,   ведавшая
строительными делами, скупилась  на лесоматериал для жилья и харч для людей.
Как   водилось,  чиновники  и  подрядчики  урезывали  суммы,  отпущенные  на
строительство, мошенничали.
     Стольник Селиверст Иевлев  -- невысокий, полный мужчина,  энергичный и,
несмотря на жирок, подвижной -- день-деньской бегал  по острову на  коротких
крепких ногах,  до  хрипоты  кричал  на  людишек,  обвиняя их  в  лености  и
нерадении, звенел связками ключей у амбаров с материалами и продовольствием,
не доверяя свои склады никому из опасения воровства.
     Начальник островного гарнизона полковник Ружинский да солдатский голова
Животовский  ежедневно торчали  на пустыре,  проводя  ратные  учения. Унтеры
хриплыми,  простуженными,  а  то  и  пропитыми  голосами  отдавали  команды,
отрабатывая  ружейные приемы. Иногда солдаты, вызывая любопытство и насмешки
островитян,  бежали к берегу цепями,  хлюпая по  болотистой земле башмаками;
вскинув  ружья наперевес,  "атаковали"  воображаемого  неприятеля, поднимали
стрельбу холостыми патронами.
     Не обходилось при этом и без происшествий. Однажды  долговязый  солдат,
споткнувшись о кочку, холостым выстрелом опалил впереди бегущему ухо, за что
был посажен на трое суток на гауптвахту.
     А  "воинство"  Иевлева,  лапотное,  сермяжное, отведав  постных щей  да
ячменной каши, ворочало булыжники, тесало гранит и известняк, катило тачки с
кирпичом  и  раствором и наращивало  над  фундаментом ряд за  рядом  будущую
цитадель со стенами саженной толщины.
     Новодвинская крепость должна была стать первоклассным  для того времени
военным сооружением, с массивными бастионами, рассчитанными на установку ста
восьмидесяти  орудий,  с окруженным  рвом  каменным равелином  и  подъемными
мостами.
     Ранним  дождливым  утром  в  избушку  стольника, жившего  по-походному,
по-холостяцки,  два солдата из береговой охраны  ввели  изможденного, вконец
отощавшего  человека.  На  узких  худых   плечах  мешковато  висели  остатки
солдатского кафтана. Из дряблых,  разбитых в прах  сапог торчали пальцы.  На
бледном лице тревожно горели  лихорадочным блеском ввалившиеся глаза, щетина
покрывала щеки.
     Из кармана у солдата торчал измятый мокрый парик -- казенное имущество.
     -- Отколь взялся такой филин? -- спросил стольник.
     Он еще не успел позавтракать и обежать свои владения.
     Незнакомец встрепенулся и, став во фрунт, доложил:
     -- Воинской команды поручика Крыкова  рядовой Кузьма Стрюков! С острова
Мудьюга!
     Он пошатнулся, готовый упасть в обморок от голода  и усталости.  Иевлев
усадил его на лавку, велел принести водки. Стрюков выпил, немного взбодрился
и рассказал, как к острову подошли шведы, схватили его, связали и оставили в
пустой  караульной  избе.   Целый  день  бился  солдат  на  полу,  с  трудом
освобождаясь  от пут, а после, под покровом ночи, на утлой лодчонке добрался
до поморской деревушки и с помощью рыбаков приплыл сюда.
     Так пришло  на Прилук известие  о подходе  шведской  эскадры. Селиверст
Иевлев  тотчас  собрал  воинских  начальников  на  совет.  Усилили  караулы,
проверили пушки  на батареях и стали готовиться  к  обороне,  не  прекращая,
однако,  строительных работ  и  никому не говоря  о  подходе  врагов,  чтобы
избежать паники.
     В полдень, когда в разрывы туч выглянуло солнце, к острову причалил коч
-- двухмачтовый  парусник, а  за ним несколько  карбасов.  С коча  сошел  на
причал Прозоровский.  Первым делом  он  поспешил  на стройку.  Там  плотники
наращивали  леса, усталые  работные люди  тащили по сходням на стену тачки и
корыта с  раствором,  сгибались  под  тяжестью  грузов  подносчики кирпича и
камня.
     Инженер  Резен, в  коротком  кафтане,  при  парике  и  в  треуголке,  с
чертежами  под  мышкой  и  с  отвесам1  в  руке,  повстречался   воеводе  на
северо-восточном углу,  где каменщики выводили  круглую  башню.  Почтительно
наклонив голову, Резен доложил: _____________
     1 Отвес  -- небольшой груз на бечевке, с  помощью которого  проверяется
правильность кирпичной кладки по вертикали.

     --  Все  работы идут  точно по  чертежам, князь-воевода! Сколь возможно
поспешаем. От темна и дотемна каменщики кладут кирпич на раствор.
     Он  повел Прозоровского  по  стройке. Воевода  остался доволен, но счел
своим долгом все же заметить:
     -- Люди  чтой-то едва шевелятся! Живее надобно вести  кладку,  господин
инженер!
     --  Да,  да,  --  закивал  Резен.  -- Я  понимаю.  --  Он  обернулся  к
каменщикам:  --  Надо  живее   работать,  разворотливее!  Господин   воевода
недоволен вами!
     Каменщики угрюмо  молчали. Только  один  молодой  парень  в  полотняной
рубахе с закатанными рукавами блеснул белками глаз из-под спутанного чуба.
     -- Харч  плохой!  По еде  и  работа. Распорядись,  боярин, чтобы  лучше
кормили трудников!
     Воевода  нахмурился,  строго глянул на Резена  и  молча сошел  вниз. Он
направился   к   воинской   избе,  где  по  его  приказу  собрались  Иевлев,
Животовский, Ружинский. Скинув кафтан, опустив тучное тело на лавку, воевода
потребовал квасу. Солнечный луч заиграл в медном луженом  ковше, наполненном
зеленоватой пенистой влагой. Выпив квасу, Прозоровский сообщил:
     -- Шведы идут! Новость для нас зело тревожная!
     --  Нам то  ведомо, князь, -- скороговоркой отозвался Иевлев и суетливо
положил треуголку на свои по-бабьи округлые колени. --  Солдат, что прибыл с
Мудьюга, сказывал.
     -- А еще что сказывал тот солдат?
     --  Говорил,  что карбас  с  командой  вышел к  кораблю под голландским
флагом и пропал. А его, Стрюкова, связали и бросили в караулке.
     Воевода нахмурился и глянул  на стольника косо, неодобрительно. Большой
угреватый нос его засопел сосредоточенно и важно.
     -- Все ли у вас готово к обороне?
     Полковник  Семен  Ружинский  неторопливо  и  обстоятельно  доложил, что
порохового зелья  имеется  достаточно, запас продовольствия есть  и  солдаты
обучены. Пушки  с ядрами стоят на раскатах и держат под прицелом все подходы
к острову и Березовский стреж. Команды бомбардиров денно и нощно дежурят при
мортирах и единорогах.
     -- Так-так,  --  одобрительно обронил  воевода.  -- То  ладно,  что все
готово. Глядите в оба!  Стольник,  -- обернулся он к Иевлеву, -- отбери мне,
не мешкая, четыре сотни работных людей. Пойдут со мной в Мурманское устье --
укрепления делать: вдруг шведы  туда  сунутся! А там голое  место, как  твоя
плешь  под париком. Сейчас же  и отправлюсь.  Да провианту  отпусти  дни  на
четыре!
     Иевлев пропустил мимо ушей воеводскую колкость насчет плеши:
     -- Все будет исполнено, князь!
     Воевода  велел  собираться  в  путь  и  полковнику   Ружинскому,  отдав
солдатскому  голове   Животовскому   строгий   наказ   оборонять  остров  до
последнего,  и  не   пропускать   шведов  к   мысу  Пур-Наволок,  где  стоял
Архангельский город.



     Рябов проснулся от глухого стука; наверху захлопнули люк.  Открыл глаза
-- кромешная тьма. На палубе загремели выстрелы...
     Рыбаки, очнувшись ото сна, всполошились, спрашивали друг у друга:
     -- Что там такое творится?
     -- Может, наши подошли?
     Мишка Жигалов ощупью пробрался к трапу, влез на него, застучал обрезком
подвернувшейся под руку доски в крышку люка:
     -- Эй, отвори!
     Люк не открывали. Наверху топот и беготня прекратились и стало тихо.
     Гришка  нащупал  руку Ивана и сжал ее. Рябов  почувствовал, как паренек
дрожит, то  ли  от страха, то -- ли от холода. Привлек его  к себе, погладил
волосы:
     -- Успокойся, Гришуня. Авось все обойдется!
     -- Кабы обошлось, дядя Иван!
     -- А чего дрожишь?
     -- Да студено тут...
     -- Все обойдется, бог даст.
     Иван потерял счет времени.  Сколько он спал? Что сейчас на воле? Вечер?
Ночь? А может, утро? Если утро -- скоро придут. Надо будет давать ответ.
     А может, фрегат в руках русских? Да нет, навряд ли.
     Но он стоит на  якоре.  Иван чувствовал это: судно  мерно покачивалось,
волны шлепались о борта не так, как на ходу.
     Рыбаки  молчали.   Кто-то,  забывшись  в  тяжелом   полусне,  бессвязно
бормотал:
     -- Вона кубас-то! Греби шибче!
     Что грезится  рыбаку? Поплавок  в море от  раскинутой  снасти -- кубас.
Верно, уж собрался выбирать снасть... Уловом грезит! Эх, доля рыбацкая!
     Иван  сел, сжал виски: голова, казалось,  раскалывалась  от  дум.  "Что
сказать шведам? Согласиться вести корабли? Или ответить: "Нет?" Зачем принес
их дьявол сюда? Пришли из-за моря в чужих сундуках рыться?"
     Иван  знал,  к  чему  приведет отказ:  шведы  сразу  же  расправятся  с
рыбаками.  Какой  резон им  возить  в трюме  людей, от которых  пользы мало?
Утопят всех. Покидают за борт. Дома подумают: пропали рыбаки.  Ушли в море и
не вернулись. Штормяга  накрыл  суденышко, перевернул, утопил... Мало ли так
бывало?
     Нет, не может он ответить отказом. Жизнь товарищей на его совести.
     Иван ударил о колено крепко сжатым кулаком, скрипнул зубами от сознания
своего бессилия.
     Вспомнилась Марфа.  Верно,  каждый вечер  ходит  на  берег,  глядит  на
пустынный горизонт.  Не видать Иванова паруса... Нигде не видать.  Причитает
Марфа, сев на береговой камень-голыш:

                      Да каково тебе, рыба, без воды, таково же
                      Красной женке без дружка,
                      Да без мила дружка Иванушка...

     Есть хочется. Дали утром по сухарю да по кружке воды, и все...
     Молчат товарищи: верно, спят. Думает Иван свои невеселые  думы: "А если
стать  к рулю? Станешь  -- веди корабль верным курсом. За промашку тоже ждет
смерть. Он проведет, в  этом сомнений  быть не  может,  да только совесть не
велит сделать это. Ну-ка, шутка сказать: привел корабельный вожа Рябов шведа
под самые  стены Архангельского города! Измена! Смерть ему! Воевода вздернет
на виселицу тотчас же!"
     А люди что скажут? Предал!
     Воображение живо нарисовало ему картину: шведы, став у крепостных стен,
ошалело палят из всех пушек, рушат стены, город горит, приступом идут враги,
с бою берут Архангельск... Гибнут люди -- старики, женщины, детишки малые...
Царь Петр  бросает все дела, собрав войско, спешит на выручку. А все виноват
он, Иван. Он привел врага в сердце Поморья...
     Иван  покачал  головой, зябко  повел плечами:  "Нет, этому  не  бывать!
Никогда не бывать!"
     Знает ли государь, что шведы  идут  к  Архангельску?  Знает! Уж,  поди,
прислал своих гонцов  да  войско  верное, солдатское, Преображенское!  И он,
Иван, должен, жизни не жалеючи, помочь царю отразить врага. Но как?
     Не может быть, чтобы не нашлось выхода. Иван мотает в  темноте головой,
горечь дум сжимает виски болью. Не может быть...
     И   вдруг   внезапно   мысль  озаряется  догадкой:  между  Мудьюгом   и
Архангельском  есть еще  Линской  Прилук!  На  нем  строят  крепость...  там
солдаты, пушки... много пушек! Иван повеселел, и в голове созрело неожиданно
простое  решение:  довести шведа до Маркова  острова, а там... Это же выход!
Как он раньше об этом не подумал!
     "Поведу, --  решил он. -- Все равно,  если  я не  соглашусь, шведы сами
пойдут тихо, нащупывая фарватер лотом1..." ____________ 1 Лот --  прибор для
измерения глубины.

     Остается все взвесить, все выверить  в памяти и действовать. Ну что же,
вот и готов Иван давать ответ шведскому капитану!
     "Только не  спеши, обмозгуй все  хорошенько! --  приказывает  Иван  сам
себе. -- Думай, кормщик Рябов!"



     На стоянке у острова Мудьюг капитан  Эрикссон приказал привести  к нему
того  высокого  и  кареглазого  русского,  который состоял переводчиком  при
поручике.  Поручик  не знает ни слова  ни по-шведски,  ни  по-английски, как
выяснилось на допросе, не имеет ни малейшего понятия о навигационном деле. А
переводчик мог сослужить службу, тем  более что  швед-лейтенант очень  слабо
знал по-русски.
     Допрашивали  Дмитрия   Борисова  уже  вечером,  при  свечах.   Держался
переводчик с достоинством,  не склоняя темноволосой головы перед иноземцами,
поглядывал на капитана с презрением. Эрикссон решил поиграть  в великодушие.
Он  велел  Борисову сесть,  подвинул коробку с табаком. Борисов  вежливо, но
решительно отстранил от себя табачное зелье.
     -- Надеюсь, мы найдем с вами общий язык, -- с вымученной улыбкой сказал
капитан.
     -- На каком языке вы собираетесь говорить со мной? --  спросил  Борисов
по-английски.
     -- Вы хорошо объясняетесь по-английски. А шведский язык вам ведом?
     -- У нас может быть только один язык,  господин капитан, -- подчеркнуто
вежливо и твердо произнес Борисов.
     -- Какой же?
     -- Язык врагов. Я -- ваш враг, вы -- мой враг. Эта вражда непримирима.
     Капитан зло сжал сухие узкие губы. Глаза блеснули недобро.
     -- Зачем же так? В вашем положении я бы вел себя иначе.
     -- Вы  --  может быть. Но  от меня такого не  ждите.  Капитан  побурел,
отшвырнул от себя лист бумаги, лежавший на столе.
     -- Встать!
     Борисов поднялся. Солдаты, стоявшие за его  спиной, грубо оттащили  его
от стола. Лейтенант, до этого молча, как тень, стоявший  за спиной капитана,
подошел  к  Борисову  и  обрушил  тяжелый  удар  снизу  в  челюсть.  Борисов
покачнулся, но устоял, вытер рукавом кровь.
     --  Вот  это  и есть язык врагов. Вы  пожелали объясняться на нем, и мы
исполнили ваше желание, -- вкрадчиво и ехидно произнес Эрикссон.
     Стало тихо. Борисов молчал. Кровь струилась по подбородку.
     -- Вы хотите жить?
     Дмитрий молча смотрел на пламя свечей в шандале.
     --  Если  вы хотите  жить,  от вас требуется  одно:  указать  на  карте
фарватер, по которому можно пройти в Архангельск.
     -- Я не лоцман. Я всего лишь переводчик, -- резко бросил Борисов.
     -- Ну хорошо.  Вы будете переводчиком. Иначе отправим  вас за борт. Вам
это ясно?
     Борисов молчал. Ненависть душила его.
     Эрикссон  дал знак  увести  пленника.  Борисова спустили  в  трюм,  где
находились рыбаки. Едва переводчик сошел по трапу, сверху позвали:
     -- Рябофф! Сюда!
     Направляясь к трапу, Иван поймал Борисова за рукав и шепотом спросил:
     -- Кто таков?
     -- Переводчик с Мудьюга Борисов.
     -- А  мы рыбаки Николо-Корельского. У Сосновца нас захватили обманом...
Тебя допросили?
     -- Да.
     -- Где стоим?
     -- У Мудьюга.
     Сверху кричали нетерпеливо:
     -- Рябофф! Где Рябофф?
     -- Ну, прощевай, держись! -- сказал Рябов и полез наверх.



     Белая  ночь  распластала  над  морем,  над  кораблем  свои   задумчивые
полупрозрачные крылья. В тумане,  как  призрак, расхаживал вдоль  фальшборта
часовой с  мушкетом на  плече.  Солдат, сопровождавший Рябова,  указал ему в
сторону,  противоположную капитанской каюте.  Рябов  пошел  туда.  Увидел за
кормой суда,  стоявшие  в  одну линию,  без  сигнальных фонарей. Паруса были
подобраны, на мачтах в бочках можно было различить плечи и  головы дозорных.
Солдат  подвел его  к узенькой  двери,  отомкнул ее  и  впустил Ивана. Потом
закрыл дверь на ключ.
     Тьма. Иллюминатор чем-то завешен наглухо.  Иван нащупал  справа  что-то
мягкое. Тюфяк... Видимо, койка. Он лег на нее, расправив затекшие ноги.
     До  утра   не  сомкнул  глаз,   все  думал,   вспоминал  до  мельчайших
подробностей Березовское  устье, высчитывал время отлива. Но пустят ли шведы
к штурвалу?
     Утром  брякнул ключ в замочной  скважине,  дверь распахнулась, и солдат
подал завтрак: оловянную кружку с кофе, кусок хлеба,  вареную солонину. Иван
жадно принялся за еду: больше  суток жил впроголодь. Часовой,  оставив дверь
открытой,  следил за каждым его движением,  будто  считал куски. Поев,  Иван
снова лег. Часовой забрал судки и вышел, опять заперев дверь.
     Вскоре  к  каюте  подошли  несколько шведов,  среди  них  капитан и под
конвоем  --  Борисов.  Рябов  узнал  его  по одежде.  Переводчик  был  хмур,
подбородок  его распух,  под глазами -- синие кровоподтеки.  Капитан спросил
что-то, обращаясь к Рябову. Борисов, внимательно глядя на лоцмана, перевел:
     -- Капитан пришел за ответом.
     Рябов поднялся с койки, сказал:
     -- Коли надо, поведу корабль.
     Борисов вздрогнул, впился взглядом в кормщика, говоря всем своим видом:
"Ты что, спятил? Шведский корабль вести? Разве не знаешь, зачем они тут?"
     Рябов  тоже  взглядом  ответил:  "Все  знаю.  Так   надо".   Борисов  в
растерянности пожал плечами.  Пока  Борисов собирался  с  мыслями,  шведский
лейтенант   перевел.  Капитан,  пристально   следивший  за  русскими,  ткнул
переводчика в спину. "Рыбак поступает правильно!" -- скрипуче сказал он.
     Борисов, кажется, понял Рябова и опустил взгляд.
     Рябова  и  переводчика  под  усиленной  охраной  повезли  в  шлюпке  на
адмиральский  фрегат.  Шеблад  пожелал  посмотреть  на   русского,   который
согласился сопровождать шведские корабли.






     -- Отвори, леший хромой! Тебе говорят, отопри!
     С  десяток  баб  осаждали монастырские ворота,  стучали в них  крепкими
кулаками,  палками, вразнобой, но довольно настойчиво. Куда девались робость
и вечный страх  перед богом и его земными слугами, запершимися в  полутемных
кельях.
     Монастырский  привратник,  хромой  Павел,  которого за  глаза крестьяне
звали  Павлухой-апостолом,  опасливо  посмотрел  в  глазок-оконце  и  увидел
разгоряченные, взволнованные бабьи лица.
     -- Куды ломитесь,  греховодницы? Тута  святая  обитель,  не  кабак! Тут
надобно  благолепие, а не стукоток! Кыш! -- замахал он руками на баб, словно
на куриц.
     --  Я те дам кыш! -- подступила к оконцу Марфа Рябова. -- Я те остатнюю
ногу переломаю, покажись только в деревне! Отопрешь ай нет?
     -- Не отопру! -- Павел не на шутку рассердился. -- Скажу настоятелю, он
тя предаст анафеме за твою злость и строптивость! Чего вам надобно?
     -- Мужей наших надобно! -- кричали женщины. -- Ушли на промысел и как в
воду канули!
     -- Пропали, может...
     -- Давай Тихона! Тихона надобно! Пущай ответит: рыбаки где?
     -- Ладно, позову. Молчите только!
     Павел прикрыл ставенек и заковылял по плитняку к дому, где жила братия.
     На крыльце он встретился с Тихоном, собравшимся на пекарню.
     -- Чем озабочен, брат во Христе? -- велеречиво спросил Тихон, перебирая
левой  рукой  связку  ключей  на  поясе.  Его  сытое  лицо лоснилось,  глаза
прищурены.
     --  Бабы  ломятся в  ворота, рыбацкие  женки! Тебя требуют!  -- ответил
Павел.
     -- Чего им надобно, душам грешным?
     -- Хотят знать, где рыбаки. Беспокоятся.
     Из-под скуфейки на лоб Тихона выбежали мелкие морщинки.
     -- Кабы ведал... -- Келарь вздохнул, возвел очи горе, перекрестился. --
То одному господу ведомо! Должны бы уж вернуться, ан нету!
     Привратник переминался с ноги на ногу.
     -- Что им сказать?
     -- Сам скажу, -- подумав, произнес Тихон и  отправился к воротам. Павел
опередил его, открыл ставенек и крикнул рыбацким женкам:
     -- Отойдите маленько. Сейчас брат Тихон выйдет!
     Рыбачки послушно  отошли на несколько  шагов и  остановились, судача  и
нетерпеливо  посматривая на  ворота.  Тихон мелко-мелко  перекрестил  живот,
что-то пробормотав, и вышел.  Едва он приблизился к бабам, они,  окружив его
плотной толпой, загалдели вновь:
     -- Где мужики?
     -- До сих пор нету!
     -- Все сердце изболелось!
     Марфа Рябова дергала келаря за рукав подрясника, благо  он был широк, и
спрашивала:
     --  Пошто рыбаков  в море услал?  Сказывают, от царя запрет на промысел
даден! Креста на тебе нет! Ловите рыбу все летушко -- и все вам мало!
     -- То  не я  услал, то -- воля  настоятеля!  -- оправдывался Тихон.  --
Будете кричать да сквернословить -- дела не выйдет. Тихо надо, с уваженьем!
     -- С уваженьем? Ишь, сказал! Сундук-то кованой деньгами набил?
     -- Горбом наших мужей добро копишь! Дьявол бессовестный!
     -- Стыдитесь, бабоньки!  Хулу на меня  возводите!  -- зычно  прикрикнул
Тихон, побурев.  -- В такой-то час! Как у вас языки не сведет на  сторону! О
мужьях, безвестно в  море  в трудах пребывающих, глаголете, а сами изрыгаете
постыдную брань! Позорно! Зело позорно!
     Рыбачки  опять притихли. Первый запал прошел. Марфа  виновато  опустила
голову, отступила.
     --  Молитесь, бабоньки --  уже добрее сказал  келарь. -- Дойдет молитва
ваша до всевышнего, и смилостивится  он,  и вернет вам мужей.  А я  покудова
ничего не могу сказать.  Однако сердце мне вещает: мужи ваши живы-здоровы и,
даст бог, вернутся к очагам своим, малым чадам да верным и почтенным женам.
     --  Неправду  баешь, --  зашумели женки.  -- Шведы, сказывают,  идут на
огромных посудинах войной! Они, верно, и полонили наших мужиков!
     -- Не ведомо то мне, бабоньки!
     -- По всем деревням слух катится!
     -- Не ведомо, говорю! Слух  ищо не есть  истина. Истину познаешь, токмо
узревши  воочью.  Не  всякому  слуху  верить  надобно! Бабы опять  притихли,
завсхлипывали, утирая слезы концами платков.
     -- Молитесь,  бабоньки! Молитесь, рабы  божии!  Даст бог, все обойдется
подобру-поздорову, -- повторил келарь.
     От ворот  монастыря женщины ушли ни с чем.  Они не  сразу разошлись  по
избам, а  направились  на берег. Встали там дружным плотным рядком и  молча,
сняв платки, стали  смотреть на море, туда, где волны, обгоняя друг друга  и
кипя,  как  вода в  котле,  сливались  с серым,  затянутым плотными облаками
небом.  Словно  крылья  подбитых  птиц,  трепетали  на ветру  в  руках женок
ситцевые линялые платки... Ничего не сказал им Тихон.
     Ничего не  сказало и  море.  Пустынное,  хмурое,  оно  равнодушно гнало
тревожные и сумрачные волны к берегу.
     Шумел  прибой.  Голодные  чайки  вились  над  волнами,  жалобно  крича,
медленно и тяжко взмахивая крыльями против ветра.



     В каюту адмирала конвой ввел двух русских.  Капитан Эрикссон представил
Шебладу невысокого  русобородого мужика в куртке  и  рыбацких бахилах. Мужик
был коренаст, нескладен и мял в руке кожаную зюйдвестку.
     -- Это -- русский лоцман.
     -- Корабельный вожа, -- с достоинством сказал Иван. -- Знаю устье, могу
провести без опаски ваши посудины.
     Эрикссон дал знак Борисову. Тот перевел.
     -- Так,  -- сказал Шеблад и, встав,  подошел  к Рябову, положил холеную
руку  на  плечо.  -- Послужишь нам -- получишь  хорошую плату.  Денег  мы не
пожалеем. Видишь, какие у нас прекрасные корабли? Сопровождать их -- большая
честь для русского лоцмана.
     Борисов  опять  перевел  бесстрастным,  равнодушным  голосом.  Эрикссон
стоял, вытянувшись перед адмиралом, прижав руку с треуголкой к груди. Шеблад
сел за стол.
     -- Дайте господину  лоцману поесть. Дайте вина.  И переводчику тоже, --
распорядился он, -- а после отправьте их обратно на фрегат.
     Русских увели. Шеблад собрал в каюту всех воинских командиров на совет.
     "Судя  по  всему,  --  думал  адмирал,  --  этот русский  лоцман  решил
добровольно вести фрегаты. За  деньги,  конечно, кто перед  ними устоит?" Но
Эрикссону все же приказал:
     -- Смотрите в оба за  этим русским лоцманом. Ни на минуту не оставляйте
его одного. К  штурвалу  не допускайте. Пусть  он только указывает курс. Ваш
фрегат пойдет головным.
     Эрикссон почтительно наклонил голову. Адмирал потер переносицу, пожевал
губами и после небольшой паузы, продолжал:
     --  Господа! Вводить все  корабли в Березовское  устье  Двины  пока нет
необходимости.   Я  не   хочу  рисковать   всей  эскадрой.   Сначала  вышлем
разведывательный отряд: два фрегата и яхту. Пятьдесят восемь пушек и полтыщи
солдат  --  внушительная сила,  тем  более  что у  русских  в  Архангельске,
насколько мне известно, нет ни одного военного  корабля. Мастера Баженины не
успели опередить события. Русские  могут чинить нам  урон лишь  с  береговых
батарей.  Господин   Эрикссон!   Вам  поручаю  командовать  разведывательным
отрядом. Узнайте путь, запомните все ориентиры, створы, выявите, какова мощь
русской  артиллерии,  где  расположены  батареи.  Держите остров,  где у них
строится крепость, под  прицелом  своих орудий. На огонь отвечайте, не жалея
пороху и ядер. Когда пробьетесь к Архангельску, немедля высылайте  сюда яхту
с  опытным  шкипером.  Если русский  лоцман будет с нами до  конца, его тоже
пришлите.  Яхта   поведет  остальные  корабли.  Да  не  забывайте  тщательно
промерять глубины по фарватеру! Вам все понятно, господа?
     Офицеры согласно закивали.



     Рябова и Борисова вернули на фрегат и заперли в разных помещениях.
     Пленных  рыбаков  и  солдат с Мудьюга на  шлюпках отвезли  на  один  из
кораблей, которые оставались  у  входа в устье.  Рябов  об этом не  знал. Он
думал, что его товарищи по-прежнему находятся в трюме.
     Эрикссон стал снаряжать фрегат к походу, приказал приготовить на случай
безветрия  весла, назначить гребцов. На  палубе были оставлены лишь  матросы
для  работы  с парусами.  Все  остальные  люди  были спущены  вниз, к боевым
портам.
     Выступать шведский капитан решил в час начала прилива, когда в Двинской
губе "прибылая вода" с  северо-запада устремляется в устье реки  и поднимает
его уровень более чем на три фута1. Прилив в летнее время продолжается пять,
а отлив семь  часов. Этого времени вполне достаточно, чтобы привести фрегаты
под стены города на мысе  Пур-Наволок... ____________ 1 Ф у т -- мера длины,
равная 30,5 см.

     Вечером  Рябова  вывели  на  палубу. После  наглухо  закрытой душной  и
промозглой  каюты,   в  которой  пахло  чем-то  прелым,  чужеземным,  он   с
удовольствием вдохнул свежего воздуха,  глянул на небо.  На западе в редких,
волокнистых,  как  чесаный  лен,  облаках  раскаленными  грядками  дотлевали
отблески  заката. Солнце упряталось за  горизонт  ненадолго,  для того чтобы
тотчас начать  подниматься снова. Июньские белые ночи на Двине  коротки, как
размах крылышков кулика.
     "Все идет как по  писаному, -- подумал Иван.  -- Капитан  знает службу:
выбрал для пути время прилива. Вот шельма! Но и я тоже выберу время!"
     Стало зябко. Иван запахнул полы куртки, застегнул медные крючки. К нему
приблизился капитан и повел на мостик.
     Загремела якорная  цепь.  Тишину  прорезал  свисток боцмана,  и матросы
проворно  полезли  наверх  по  вантам.  Вмиг  распустили  паруса,  закрепили
кливер-галсы, шкоты1. Судно почти незаметно тронулось со стоянки. За  ним --
на дистанции -- второй фрегат и яхта. Стройная,  белопарусная, с форштевнем,
словно выточенным из моржовой кости. _______________
     1 В а н т ы -- снасти,  державшие мачты с боков. Кливер галсы, шкоты --
снасти для закрепления парусов.

     Между островами Мудьюгом и Гольцом Двина разлилась на два десятка верст
--  не видать берегов. Но дальше русло ее  суживалось, резко падали глубины.
Через каких-нибудь полчаса  они уменьшились  с  сорока  до двадцати  двух  с
половиной футов.
     Рулевой  у  штурвала,  широко и крепко расставив ноги, медленно  вращал
колесо. Движения  его были не  совсем уверенны,  как  бывает, когда  делаешь
что-либо  по подсказке. Рябов жестами показывал: "Лево  руля! Прямо!  Теперь
правее на три румба".
     Рулевой послушно выполнял его команды. За спиной Рябова, как сыч, стоял
мрачный лейтенант. Правая рука его лежала на рукоятке пистолета, сунутого за
пояс.  Рядом  шведский  шкипер  с коричневым  лицом и каштановой  окладистой
бородой, дымя трубкой,  следил  за действиями  лоцмана.  Сзади  --  Борисов,
которого тоже  привели  сюда.  Он  угрюмо  посматривал на  Ивана,  терзаемый
сомнениями.
     Им ни разу не  удалось перемолвиться наедине после той встречи в трюме.
Переводчик  молча сверлил  колючим недобрым взглядом  спину лоцмана, а  тот,
зорко  всматриваясь  в  очертания  берегов,  в   извилины   устья,  уверенно
командовал:  "Прямо! Держать прямо!"  Иной  раз,  не утерпев,  Иван  соленым
рыбацким словом костил рулевого и сам клал на штурвал руку,  чтобы поправить
курс, показывая этим рвение и старание. Шведы не протестовали.
     К полуночи ветер стих, и паруса обвисли. Капитан дал  команду  свернуть
их. Дальше фрегат пошел на веслах. Иван знал:  это ненадолго. Лишь покажется
краешек солнца, ветер поднимется снова.
     Белая ночь ласковой  колдуньей  прикрыла  воды  сизо-голубой поволокой.
Удивительна эта белая  ночь: не  темно, не  светло, не тихо,  не ветрено. Не
поймешь  -- вечер ли, ночь ли,  рассвет ли? Все  пронизано какой-то грустной
задумчивостью.  В  такую  ночь по  отлогим берегам  и  плесам,  должно быть,
плещутся  русалки,  высовываясь  из  воды,  срывая холодными  пальцами  нити
водорослей, а морской бог  Нептун поднимается на поверхность,  бороздя своим
трезубцем  морскую  гладь и  тряся от  удовольствия мокрой  бородой.  От его
неторопливых  поворотов море  колышется,  вздыхает от берега  до  берега,  и
где-то далеко-далеко, в полночной стороне, как огромные поплавки, колыхаются
ледяные  горы  --  айсберги.  Стада  гренландских  китов  лениво  пасутся  у
горизонта,  выбрасывая  фонтаны   воды  и  процеживая  в  усах  планктон...1
______________
     1  Планктон --  очень мелкие растительные и животные морские организмы,
являющиеся пищей китов.

     Касатки притаились возле  китов, выжидая  удобный момент, чтобы напасть
на того, кто вдруг отобьется от  стада. И  не будет ему  пощады  от  морских
разбойниц:  будут они кромсать китовы бока  острыми зубами,  вконец замучают
его,  и  в  отчаянии  выбросится кит  на берег, чтобы там,  среди скользких,
покрытых ракушками валунов,  медленно  погибнуть от ран нежданной негаданной
смертью...
     Люди, очарованные  белой  ночью, маются без сна, поглядывая  в молочный
розоватый туман.
     В такую ночь шептаться бы с милой где-нибудь  на бережку под тальником,
петь  тихие и  протяжные  пес  ни, слушать  звончатые  гусли, а на  заре  --
берестяной пастуший рожок.
     Но в такую ночь воровски  крадутся к мирным берегам воинские чужеземные
корабли, чтобы вскоре разбудить  тишину, взломать  ее  громом пушек, свистом
ядер и пуль.
     Белая ночь! Тревожная белая ночь на Беломорье!



     Иван,  стоя на мостике с непокрытой головой  под неусыпным и бдительным
взглядом  шведского  лейтенанта,  готового  в любой  момент  разрядить  свой
пистолет в затылок русского лоцмана, спокойно посматривал по сторонам.
     Фрегат вышел  на  параллель  острова  Лапоминка.  Фарватер здесь  резко
поворачивал на юго-запад. "Где то тут должна быть отмель, -- подумал Рябов и
подался  вперед,  всматриваясь в  мелкие  серые  волны,  в очертания  смутно
различимых берегов. Ее надобно обойти. Она  вовсе лишняя. Ага, вот!" Зоркий,
как у ястреба, глаз кормщика заметил на  берегу  густое мелколесье и одиноко
торчащий  столб  высотой  в человеческий рост  на мысу. Рябов определился и,
резко  подняв руку, отдал распоряжение рулевому. Тот  поспешно положил  руль
вправо. Иван смотрел на  сосредоточенную, собранную фигуру рослого шведского
кормщика, на  его рыжеватую окладистую  бороду и думал: "Старайся, старайся,
кормщик! Все одно не ты ведешь корабль. Твои только руки,  а голова -- моя!"
Вспыхнула, гордость за ремесло русского корабельного вожи. "Вот ведь в твоих
руках три громадных  посудины. Веди куды  хочешь Что иноземцы? Ни лешего  не
разумеют, а карта у них липовая. А тот все держит руку на пистолете! Как она
у него не от сохнет!" -- косо глянул он на лейтенанта.
     На мгновение вспомнилось что то из ушедшей молодости. В  ушах зазвенела
под  колдовское очарование белой ночи  знакомая песня, древняя, как избяное,
до боли, до сердечной тоски  любимое  Поморье. И эта песня неотвязно стала в
голове, как наваждение, как вещий сон, как призрачная, полуночная даль:

                          Ой, сяду под окошко
                          Да скрою край окошка,
                          Окошечка немножко.
                          Ой, погляжу далеко --
                          Там озеро широко,
                          Там белой рыбы много
                          Ой, дайте подайте
                          Мне шелковый невод
                          Ой, шелков невод кину
                          Да белу рыбу выну

     Рябов встряхнул головой,  отгоняя  воспоминания  прочь  и вглядываясь в
стреж и проступающие вдали лесистые островки.
     А на  востоке уже первый  солнечный луч словно  мечом  рассек дремлющие
облака, и ранняя чайка над горизонтом вспыхнула ярым золотом.
     Прилив  шел к концу. Подходил час, когда, как говорят поморы, приливная
вода "сполнится", то есть дойдет  до  того уровня, после которого суждено ей
медленно отходить на убыль в море.
     Иван обернулся к Борисову.
     --  Перетолмачь  им  по  ихнему:   надобно  ставить  паруса,  чтобы  по
полноводью проскочить остров Марков. Пусть ставят не мешкая.
     И  когда  распоряжение  было  выполнено,  Иван глянул  на  Борисова  и,
отвернувшись, сказал раздельно и ясно:
     -- Будет скоро м а н и х а!
     В  голосе его Борисов различил старательно скрываемое  ликование, будто
кормщик  приближался к  самому  сокровенному,  самому желанному,  так  долго
ожидаемому.  В  голове  переводчика  мелькнула  догадка,  пока еще  неясная.
Лейтенант  и  шкипер  не  заметили  волнения  переводчика.  Шкипер  повторял
незнакомое слово:
     --  Маних...  маних... Что есть такое?  -- Он  вопросительно  глянул на
переводчика.
     Тот махнул рукой на северо-запад.
     -- Это направление ветра на местном наречии поморов.
     -- А нам такой ветер не помешает? -- осведомился шкипер.
     -- Нет. Не помешает.
     Лейтенант  смотрел  на Борисова  недоверчиво, но лицо  переводчика было
непроницаемо спокойно, и это спокойствие передалось и шведу.
     Внешне Борисов был спокоен, а мысль работала напряженно. Борисов сказал
шведам неправду:  на  языке поморов  "маниха" означает  небольшой промежуток
времени в  конце прилива,  когда вода "кротчает" и идет на  убыль, для  того
чтобы  через полчаса достичь наивысшего  уровня. Необъяснимое,  таинственное
явление природы!
     "Маниха-обманиха", -- вспомнилась Борисову поговорка, часто повторяемая
лоцманами. По  интонации  голоса  Рябова  переводчик догадался, что  кормщик
задумал что-то такое, от чего шведам придется солоно.
     Под  парусами  фрегат резво пошел вперед.  Два  других судна  следовали
точно в кильватер, повторяя каждый маневр головного.
     Вот и Марков  остров. Из-за  него  на  полном ходу  вывернулась большая
лодка-карбас. Солдаты в нем сидели,  зажав меж  колен мушкеты.  Из-под  руки
смотрел  на  фрегат  находившийся  в носу  офицер.  С борта  шведского судна
закричали привычное:
     -- Эй, сюда! Давай сюда! Мой мирный купец...
     Иван стиснул зубы, подумал: "У вас одна повадка --  заманить  караул на
борт и схватить его!  Теперь бы в самый раз  крикнуть зычно,  изо всей мочи:
"Братцы! Это шведы! Лупи их!" Но нельзя.
     При виде  своих  Иван разволновался, сердце застучало часто.  Однако он
хранил выдержку, что стоило ему немалого труда.
     Капитан  Эрикссон,  выйдя  из  каюты,  поспешил  к  фальшборту.  Карбас
приблизился к фрегату, и на нем закричали:
     -- Это шведы! Люди с ружьями! Пушки!
     Капитан,  поняв,  что русские  раскусили  обман,  яростно заметался  по
палубе, в бешенстве стукнул кулаком по кромке фальшборта. Планшир, казалось,
от удара  прогнулся. Лейтенант, не выдержав,  выхватил пистолет, выстрелил в
людей  на  карбасе. В ответ оттуда грянул  мушкетный залп. Капитан  Эрикссон
схватился за грудь, рухнул на палубу. Лейтенант кинулся к нему, но, вспомнив
о Рябове,  метнулся  на  мостик.  Иван говорил рулевому, напряженно и горячо
дыша ему в затылок:
     -- Лево, лево руля!
     Борисов переводил поспешно, и глаза его остро блестели:
     -- Лево руля!
     Словно играючи, швед  крутанул резное, высушенное, как кость, колесо из
мореного дуба. Рябов еще раз сказал:
     -- Лево! Не зевай!
     Перекрывая слова Ивана, треснул вслед русскому карбасу мушкетный залп с
фрегата. Рябов оттолкнул  рулевого,  и тот растерянно  передал  ему штурвал.
Лейтенант не сразу сообразил, почему русский лоцман оттолкнул его матроса, а
когда  догадался, было  уже  поздно.  На всем  ходу фрегат врезался  килем в
отмель, и  все, кто  был на палубе, от  неожиданности  чуть не упали.  Яхта,
вырвавшаяся  вперед, тоже ткнулась  днищем  в тяжелый,  слежавшийся двинской
песок.
     Рябов успел только обернуться и сказать громко:
     -- Вот тебе и  маниха! Где  твое  золотишко, чужеземец? Плати  за лихую
работу!
     И тотчас упал, сбитый с ног тяжелым ударом в затылок.
     Палуба задрожала от, грохота ботфортов. Лейтенант изрыгал все известные
ему ругательства, топча ногами русского вожу.
     Шкипер разделывался с Борисовым, кинувшимся было Рябову на выручку.
     Избитых русских солдаты торопливо втащили в пустую каюту, заперли дверь
и кинулись к боевым портам.
     С  острова  Линской  Прилук  голосом глуховатым,  словно бы  спросонья,
рявкнула русская мортира, и ядро, перелетев через фрегат, шлепнулось в воду.
Следом за  этим  выстрелом  раздался пока еще  не  дружный  залп батареи. На
фрегате   затрещали   палубные   надстройки.   Фок-мачта   вздрогнула,   как
подрубленное дерево, и  рухнула, придавив  нечаянно  подвернувшегося под нее
солдата. Вконец растерянный рулевой, вобрав голову в плечи, снова вцепился в
рукоятки штурвала, теперь уже бесполезного, ненужного. Разъяренный лейтенант
подбежал к нему, ударил его, и рулевой кинулся по трапу вниз.



     Линской  Прилук  ощетинился  дулами мушкетов,  жерлами пушек,  колючими
взглядами ратных  людей.  Иевлев,  весь  подавшись вперед,  касаясь выпуклым
животом каменной кладки, смотрел  с огневой позиции в недостроенной башне на
неприятельские  корабли.  Он  видел, как головной фрегат со всего хода вдруг
остановился,  замер.  Чуть позади, дав  крен  на левый  борт,  стала,  будто
споткнувшись, яхта. Третий корабль  предусмотрительно остался позади. С него
из всех орудий левого борта открыли огонь.
     С ближнего фрегата ударил  пушечный залп,  затрещали, как сухие  дрова,
мушкетные  выстрелы.  Карбас Животовского,  вышедший  на  "голландский" флаг
разведать,  что  за  гости  пожаловали,   накренясь  на  один  борт  и  этим
прикрываясь  от  пуль, убегал  от шведских  кораблей.  Порты  фрегата  опять
огрызнулись огнем из своих орудий, мстя  за смерть капитана, и Животов-скому
с  его командой  пришлось  туго.  Гребцы взмахивали веслами  часто и сильно.
Из-за  крена  грести  было очень  неудобно.  Вдогонку  карбасу кинулись  две
шведских шлюпки с солдатами.
     На берегу стольник обернулся к пушкарям, стоявшим у орудий:
     -- По кораблям огонь!
     Пушкари  поднесли  к  запалам  факелы.  Мортиры  вздрогнули,  выплюнули
чугунные ядра. Тотчас открыли стрельбу и другие батареи острова.
     Шведы настигли карбас Животовского. Команда его растерялась и не смогла
сразу отразить  огнем  наскок:  три солдата, писарь  и  двое работных  людей
лежали  убитыми,  мешая  развернуться  остальным.  Шрапнелью  были ранены  и
сержант, и сам  Животовский. Шведы, налетев на карбас с двух сторон, вырвали
у растерявшихся солдат знамя и барабан и хотели потопить русских. Но солдаты
опомнились, взялись за мушкеты. Прогремел нестройный залп. Шведы, сообразив,
что дело может обернуться плохо  -- стрельба береговых батарей усилилась, --
повернули к своим судам, оказавшимся в бедственном положении.
     Карбас кое-как дотянул до  берега. Собравшиеся там люди вынесли убитых,
помогли  выйти раненым. Животовский  пошатывался  от  потери  крови. К  нему
подскочили двое работных людей, перевязали руку.
     Вид крови  и  мертвые  тела  вызвали  великий  страх у трудников; и они
толпами  побежали  от берега прочь. Иевлев, увидев панику,  кинулся за  ними
следом, крича:
     -- Куда? Куда-а-а? Стойте!
     Часть бегущих  остановилась. Запаленно дыша, люди смотрели на стольника
с опаской,  виновато.  У того  треуголка  чудом держалась на  голове.  Букли
парика растрепались.
     -- Куда  побегли? -- кричал  стольник.  -- Кто оборонять остров  будет?
Шведа испугались, кой на мели  сидит? Хуже баб! Срам! А ну,  за мно-о-ой! --
Он вынул шпагу и кинулся обратно к крепости.
     Многоликая и пестрая толпа повернула за ним.
     Работных  людей  вооружили  тем,  что  нашлось:  бердышами, рогатинами,
топорами,  не  раз  выручавшими  в   лихой  беде.  Мужики,  получив  оружие,
почувствовали себя  воинскими людьми: придут  на  берег шведы  --  будет чем
встретить.
     Канонада  не прерывалась. Орудийная прислуга  ядро  за ядром  совала  в
жерла  пушек.  Бомбардир  Павлушка  Сухих  --  низкорослый,  русоволосый,  с
длинными  крепкими ручищами, -- подхватив из  кучи  ядро, подкидывал его  на
руках, приговаривая:
     -- А вот вам ищо гостинец. Жрите, подавитесь!
     Бывший гренадер Мосальский наводил пушку по стволу, пригнувшись. Кричал
солдатам:
     -- Влево! Еще чуток! Стой! -- Поднял руку и опустил ее: -- Пали!
     Гарь,  дым,  визг  шведских  ядер. Инженер Егор Резен  сокрушенно качал
головой:
     -- Не успели достроить башню, а уж под ядра попала! Эх, развалят стену,
дьяволы!
     --  Худо  клали,  ежели развалится!  -- ощерил  зубы в ухмылке  Иевлев,
пришедший на батарею.
     Проснулись пушки и  на Марковом острове. Шведы отвечали  залпами, но не
столь  ретиво, как  вначале.  На фрегате  что-то загорелось,  но  дым вскоре
прекратился: видно, удалось залить пожар.
     Резен смотрел  в зрительную трубу, не  расставаясь,  однако, с отвесом.
Длинный, тонкий нос инженера был запачкан копотью.  Отвес зажат в кулаке, на
ветру мотался конец бечевки. Опустив трубу, Резен передал ее Иевлеву.
     --  Передовой  фрегат  изрядно  поколочен.  Государю Петру  Алексеевичу
нечего будет показать в виде трофея... А яхта -- та едва держится на воде.
     -- Не  на воде, а  на песке она держится, -- поправил Иевлев. --  Будто
кто  нарочно  их  на мель посадил.  Преудивительно. --  Глянув в  трубу,  он
закричал  радостно: -- Удирают! Удирают шведы! Так  их,  раз-эдак! По лодкам
лупи, братцы!
     Он сунул  трубу  Резену  и,  размахивая  шпагой,  побежал  к  солдатам,
занявшим позицию у самой воды на берегу.
     -- Залпами, залпами! Чешите им загривок! Хорошенько! Ишь чего захотели!
На матушке Двине хозяевать? Как бы не так!
     Молодой  солдат,  приладивший  мушкет  на  камне валуне,  не  выдержав,
расхохотался, глядя на  кругленького,  исходящего бранью  стольника.  А  тот
рассердился, хлопнул солдата шпагой плашмя пониже спины:
     -- Рано ишшо зубы то скалить! Пали! Целься верней!
     --  Так ведь  далеко! Пулей не  достать,  господин стольник! --  сказал
солдат.
     --  Как --  не достать?  Почему? Приказываю достать! -- в запальчивости
скомандовал Иевлев.
     На  соседней  батарее пушкарями командовал Животовский. Его  левая рука
висела на перевязи.
     Шведы покидали изрядно побитые корабли, опрометью на "малых посудинках"
улепетывали на  уцелевший второй фрегат, предусмотрительно остановившийся  в
отдалении от  первого.  Шлюпки  летели, как гонимые  ураганом. В воду падали
треуголки, оружие, оброненные в великой суматохе.



     Иван  не  мог  повернуться,  пластом  лежа  на  полу  в каюте  с низким
потолком,  похожей  на  полуподвальное  помещение. В  крохотный  иллюминатор
пробивался слабый предутренний свет.
     Долго  ли он лежал? Наверное, долго. Потерял память от  удара в голову.
"Ну и тяжелы  бахилы у шведского лейтенанта!  Как  он озверел! Целы ли  хоть
ребра? Вроде целы... Но все тело болит. Эк отделали, гады ползучие!"
     Кругом все содрогалось от грохота. Русские ядра то  и дело обрушивались
на палубу, круша мачты, реи, надстройки.
     -- Дмитрий! Эй, друг! -- вспомнив о товарище, позвал Иван. -- Жив ли?
     --  Живой, -- глухо  отозвался  Борисов. Он  сидел, прислонясь спиной к
переборке, прижав руку к виску. Из под пальцев сочилась кровь.
     Иван подполз к нему и услышал:
     --  Спасибо тебе. Не посрамил чести поморской, крепко посадил фрегат на
мель!
     -- Нам надо бежать, -- сказал Иван.
     -- А как выйдешь?
     Борисов  поднялся, держась за  переборку, нашел дверь. Она была заперта
снаружи.
     -- Чем выломать дверь?
     Рябов подполз к  столику, но  он был крепко вделан в палубу.  Больше  в
каюте никаких предметов не было.
     -- Давай навалимся, -- предложил Борисов.
     В  этот  момент в  стену каюты ударило ядро на излете,  и она треснула.
Брызнул лучик света.
     -- Добро  лупят  наши! -- В  голосе  Ивана было ликование.  --  Молодцы
пушкари!
     -- Прищучили шведа! -- Борисов с силой налег на дверь плечом.
     Иван хотел ему помочь, но совсем близко, за дверью, захлопали выстрелы,
и он невольно отпрянул за  косяк. И тут  же увидел, как Борисов, схватившись
за живот, мягко осел на пол.
     В дверь загрохотали прикладами. Иван оттащил от  нее Дмитрия,  поспешно
отполз в угол,  лег на спину,  закрыв глаза и неловко  раскинув руки,  будто
мертвый. Под ударами  дверь  вылетела,  и  в  каюту заглянул  швед, с лицом,
перекошенным  от страха и ненависти.  Увидев две неподвижные фигуры на полу,
он  решил, что русские убиты.  На  всякий случай, почти не целясь, выстрелил
еще из пистолета в человека, лежавшего в  углу, и опрометью бросился бежать:
надо было успеть в шлюпку.
     -- Все, лейтенант! Русские  мертвы, -- доложил он, спустившись в шлюпку
по штормтрапу.
     Шлюпка,  до отказа  переполненная  солдатами,  отчалила  от  покинутого
судна. Гребцы налегли на весла.



     Воевода   Прозоровский   проснулся  от  гула   артиллерийской   пальбы,
доносившейся со стороны Березовского устья.
     Наскоро одевшись, он  выскочил  из каюты  на палубу, прислушался: пушки
гремели у Новодвинской крепости.
     С  причала по трапу на палубу коча поднялся полковник Семен  Ружинский,
встрепанный со сна, с мешками под глазами.
     -- Швед пришел. Наши бьют из пушек. Что делать будем? -- спросил он.
     Прозоровский помолчал, слушая канонаду, потом распорядился:
     -- Оставайся  здесь,  Семен.  Обороняй  устье. Мне  надобно поспешать к
Архангельскому.  Вдруг они  туда прорвутся? Вели снарядить карбас  и дай мне
пяток солдат.
     Ружинский,  спотыкаясь на сходне, сошел на берег  и побежал  к причалу,
где стояли карбаса. А Прозоровский торопливо засобирался в дорогу. Дрожащими
руками  скидывал он  в  укладку  бумаги,  лежавшие на столе,  приказал слуге
уложить в ларец походные припасы.
     Вскоре  карбас на веслах отошел  от  берега и повернул  к Архангельску.
Воевода, ежась от утреннего холода, как нахохлившийся ворон, сидел на банке,
угрюмо посматривая на проснувшуюся воду.
     Отплытие воеводы с Мурманского устья не на Прилук, а в Архангельск было
очень похоже на бегство, но он меньше всего думал об этом.






     Пуля, выпущенная впопыхах  из шведского пистолета, задела  Ивану правое
плечо. "Конец,  добьют..."  --  подумал он, ожидая  следующего  выстрела,  и
потерял сознание.
     Очнулся  Иван  от  слабого  толчка  в  бок.  Осторожно  подняв  голову,
осмотрелся:  дверь  каюты  настежь распахнута. Тишина.  И рядом  очень тихий
голос:
     -- Прощай, брат, умираю...
     Превозмогая боль, Иван приподнялся и увидел Дмитрия. Тот лежал на боку,
в лице -- ни кровинки.
     --  Что  ты,  друг!  --  испуганно  проговорил  Иван,  склонившись  над
Борисовым.
     -- Все. Прощай... -- Борисов откинулся навзничь и затих.
     Иван приложил  ухо  к груди. Сердце Дмитрия не билось. Огромным усилием
воли Рябов поднялся на ноги и, добравшись вдоль переборки до двери, выглянул
наружу.  Палуба  была вся  взломана  ядрами,  повсюду в беспорядке  валялись
обрывки парусов, канаты, обломки мачт и реев.
     "Верно,  ушли   все.  Наша  взяла!"  Эта  догадка  придала  Ивану  сил.
Выбравшись из каюты и  тяжело ступая, он подошел к фальшборту и замер, глядя
на  видневшийся  вдали  родной русский берег, на  желтевшие у  стен крепости
строительные леса.
     "Ловко  я посадил их. Как раз под пушки". Он долго и пристально смотрел
на  берег и  прикидывал:  "Доплыву  ли?  Ну, с богом!  Доберусь до своих  --
попрошу, чтобы послали карбас за Дмитрием". Собравшись с силами, он бросился
за борт, вынырнул и поплыл, превозмогая боль в плече.



     Селиверст Иевлев приказал Федору Венеричу, зятю полковника  Ружинского,
осмотреть  покинутые суда,  если можно,  отбуксировать их  к  берегу, а если
фрегат  и яхту невозможно  привести на плаву,  снять  и доставить в крепость
пушки,  ядра,   припасы  и  все,  что   осталось   там   ценного,  "особливо
неприятельские флаги".
     Вскоре карбас подгребал к борту фрегата.
     Рябов к тому времени уже добрался до берега.
     На вражеских судах русские  взяли пять флагов, тринадцать пушек, двести
ядер и много других припасов.



     В тот же день Селиверст Иевлев отправил в Архангельск гонцов с вестью о
победе и в качестве доказательств тому -- шведский флаг и "чиненое"  ядро. В
донесении  князю  Прозоровскому стольник писал, что "неприятельские  корабли
взяты, а воинских людей с тех кораблей сбил". Стольник просил воеводу, чтобы
тот  прислал  к  нему "в прибавку" служилых людей, ядер, пороху, "впредь для
опасения",  и  велел бы принять завоеванный  фрегат.  Яхта  была  совершенно
разбита и без починки ее с мели снять было невозможно.
     Воевода, немало  обрадовавшись удачному исходу  поединка  недостроенной
крепости  с   иностранными  кораблями,  тотчас  прислал  на  остров   Прилук
солдатского  голову Григория  Меркурова  с отрядом, двадцать  пушек,  ядра и
порох. О трофейном  фрегате воевода распоряжений никаких не дал, и  стольник
по своей воле все же отправил судно на буксире в Архангельск.
     Такое своеволие воеводе не понравилось. Он  велел вернуть обратно  "сей
свейский трофей" и вскоре сам  отправился на Линской  Прилук,  чтобы во всем
разобраться на месте, восстановив картину баталии.



     Рябова перевязали, накормили. Сам стольник Иевлев, когда Иван рассказал
ему, как он  вел шведские корабли  с намерением посадить  на мель  под пушки
крепости,  поднес  ему  штоф вина, перевел из сырого рабочего  барака в избу
стряпухи и даже отвел кормщику отдельную каморку с кроватью.
     Тело убитого переводчика привезли на остров и похоронили.
     Рябов  набирался  сил,  рассчитывая  поскорее  оправиться   от  раны  и
добраться до дому. Все сердце изболелось  по Марфе. С  сердечной болью думал
он и  о своих товарищах со шняки, не ведая, где они находятся и что  с ними.
То ли  шведы их уничтожили,  то ли высадили где-нибудь  в море на  пустынный
остров без еды, без шлюпки, обрекли на смерть.
     Вскоре на Линской  Прилук прибыл Прозоровский. Едва сойдя с причала, он
уже  начал  браниться на чем свет стоит. Подбежавшего к нему инженера Резена
воевода чуть было не ударил, кричал, брызгая слюной:
     -- Ты почему  приостановил работы? Люди без  дела шляются! Стена  и  на
вершок не подросла! Ужо доберусь я до вас!
     Резен, побурев от гнева, оправдывался:
     -- Была  баталия! Шведы  зело  побили кладку ядрами:  чинить  пришлось,
князь. Сие ведомо тебе.
     -- Чего побили? Чего побили, спрашиваю тебя! -- кричал Прозоровский. --
Жалко, што тебя ядром не стукнуло! Ты мне свое нераденье на баталию не вали.
Эка баталия -- два кораблишки разбили тридцатью пушками! Палили боле в воду,
чем по цели. Вояки!
     Прозоровский не участвовал в  сражении, и, стало быть, лавры победителя
достанутся  не ему. От этого  воеводу распирала злость, честолюбие  играло в
нем, как дрожжи в недоходившей браге.
     Ввалившись в казенную избу, он  послал за Иевлевым, который в это время
находился на складах, и, когда тот прибежал, взял его в оборот:
     -- Ты,  шкура барабанная,  почто  не в  свое  дело  вступаешься?  Почто
архиерею Холмогорскому писал ведомость о приходе неприятеля? Отвечай!
     Воевода сидел в окружении дьяков приказной избы да воинских командиров.
Он уже был в подпитии, и это придавало ему злости и куражливости.
     -- Отвечай! -- Прозоровский  с силой хватил кулаком по столу. Забрякали
стеклянные штофы, на пол покатилась серебряная чара.
     Все   существо  Иевлева  взбунтовалось  против  такого   бесцеремонного
обхождения и несправедливости.  Разве  не он оборонил  крепость? Разве он не
досматривает за стройкой?
     -- Будешь отвечать али нет? -- требовал воевода.
     --  Ты, князь-воевода, на меня  не кричи,  -- с достоинством  отозвался
стольник.  -- Я как-никак прислан сюда царем и ответ буду держать перед ним.
А писал я Афанасию ведомость потому, что он сам меня просил об этом!
     --  Ты  еще оправдываться? --  рявкнул Прозоровский, вылез из-за стола,
опрокидывая посуду, выхватил  нз ножен шпагу и  стал  плашмя  бить  ею,  как
батогом, Иевлева по голове.
     Стольник, подняв руки, защищался от ударов, ретируясь к двери. Он хотел
было  уйти восвояси, но в сенях его настигли люди  Прозоровского,  схватили,
вернули в избу, растянули на полу.
     --  Тащите  батогов! Всыпать ему горячих! --  гремел воевода. Его  лицо
побагровело, глаза сверкали, он размахивал кулаками.
     Однако бить стольника не стали. Воевода,  покуражившись над ним, остыл,
велел отправить Иевлева под арест.
     Узнав, что в соседней избе находится кормщик, который привел шведов под
стены крепости, воевода взбеленился:
     --  Каков гусь? Шведа привел под самый  Архангельск! А этот лапоть, что
именует  себя  стольником,  ходит за ним, как  нянька! Где  кормщик? Ведите!
Шкуру спущу!

     Рябов сидел в каморке возле окна. Он уже настолько оправился, что начал
ходить, и собирался  через день домой в деревню  с попутным суденышком,  что
пойдет за рыбой для трудников.
     Вбежал солдат, приносивший ему еду. Испуганно шепнул:
     -- Воевода идет! У-у-ух! Лютой! Берегись!
     Солдат  исчез, будто  не был. В  каморку, пригнувшись  у  входа, шагнул
князь Прозоровский -- высокий, грузный, в кафтане зеленого сукна, при шпаге,
в парике. Иван встал, остолбенел при виде такого важного пришельца.
     -- Кто таков? -- спросил князь, глядя мимо Ивана.
     -- Иван Рябов, кормщик Николо-Корельского монастыря, боярин.
     -- Это ты привел шведов?
     -- Я, боярин, их на мель посадил с умыслом...
     --  Молчать!  Ведом  мне  твой  умысел! За деньги  привел неприятеля  с
пушками, чтобы Архангельск взять!
     -- С умыслом я... под пушки... нарочно...
     -- Молчать! Четвертовать тебя мало! Взять его! В тюрьму!  В Архангельск
немедля! Заковать!
     Ивана схватили, отправили в город.



     Обиженный  Прозоровским  стольник  Селиверст  Иевлев  был  остранен  от
"воинского   дела"  на  Линском  Прилуке.  На  его  место  воевода  назначил
солдатского  голову  Григория  Меркурова,  приказав  ему "корабли и  припасы
ведать".
     Стольник обратился с жалобой в архиерейский приказ, в Холмогоры. Иевлев
подробно рассказал о  бесчинствах Прозоровского, о том, как  воевода, прибыв
на  Прилук, выбранил Иевлева последними словами,  а затем,  писал он,  "учал
меня бить шпагою... и велел он принести батоги  и  дубье, и  не бив,  послал
меня, Селиверста, за караул безвинно, и  за караулом был я,  Селиверст, часа
четыре". Далее Иевлев упоминал, что "от того бою стал я увечен".
     Афанасий  долго  перечитывал челобитную,  размышляя:  "Крут,  ох и крут
князь  Алексей  Петрович! И несправедлив  к тому  же. За что было наказывать
стольника,  который  своей  распорядительностью  спас  понизовье  от  шведа?
Неразумно,  необъяснимо,  --  заключил владыка,  пряча  письмо  в  резной, с
костяной инкрустацией ларец работы холмогорских мастеров. -- Сам  при войске
не был, а царю  отписал, будто бы  его заботами и  радением разбиты свейские
корабли. И конечно, о стольнике -- ни слова!"
     Одному только  архиепископу ведомо, как попал к нему список с донесения
воеводы царю Петру. Есть у Афанасия глаза и уши на воеводском подворье.
     Преосвященный  владыка  действиями воеводы был недоволен чрезвычайно  и
поэтому,   не  мешкая,  отправился  в   Архангельск,   чтобы  поговорить   с
Прозоровским с глазу  на глаз. Иначе нельзя: придет время --  царь  обо всем
спросит. Слышно, Иевлев уж строчит жалобу в Новгородский приказ, в Москву.



     Раннее   утро   залило  розовым  теплым   светом   белокаменные   стены
Преображенского  собора  в  Холмогорах.  Его  пять  луковичных глав,  обитых
лемехом  -- осиновой чешуей, словно  парили над  избами  крестьян,  рыбаков,
посадских купцов, как  напоминание о величии и  мощи православной церкви, об
утверждении  никонианства1,  верным  последователем которого  был  Афанасий.
______________
     1 По имени патриарха Никона, с деятельностью которого связана церковная
реформа середины XVII века.

     Рядом  с собором высилась  каменная  шатровая  колокольня. Неподалеку в
двухэтажном кирпичном  здании  с  лепными  обрамлениями  окон  и  дверей  --
архиерейские палаты.
     Над  обрывом,  на  высоком  берегу  Курополки,  стоял  Афанасий, одетый
по-дорожному,  ожидал,  когда  внизу,  у причала,  монахи погрузят в  карбас
припасы.  Скрестив на  груди  руки, преосвященный  любовался  видом собора и
колокольни. Эти два строения были его  детищем.  Памятным августовским утром
1685  года,  после освящения  колокольни,  владыка собственноручно  размерял
место,  где быть  соборной каменной  церкви.  Шесть лет  прошло в  трудах  и
заботах. Собор был  возведен как образец  северного зодчества,  с резными  и
лепными  украшениями  снаружи  и росписью  на  манер  древнегреческих фресок
внутри.
     "Довольно быстро построили собор, -- думал Афанасий, -- Аника Строганов
воздвигал Благовещенский  собор в  Соли-Вычегодской девятнадцать лет, а я --
шесть. Труды не прошли даром. Однако старообрядчество и до сих  пор прячется
по  лесным  скитам, по  отдаленным двинским, онежским да мезенским деревням.
Живуча  старая вера,  яко крапива:  посечешь в одном  месте -- поднимется  в
другом".
     Подъехала к берегу  подвода. Два  дюжих  монаха сняли  с нее деревянный
садок с живой рыбой. Афанасий предупредил:
     --  Осторожно грузите, чтобы  рыба о  садок не побилась! Свеженькой  ее
надобно доставить в Архангельск.
     В  утренней тишине  хлопали  крыльями  под порталом колокольни  голуби.
Полусонный  звонарь, перекрестив  лоб, взялся за веревки колоколов, и поплыл
над селом торжественный звон.
     Монахи, немало  покряхтев,  спустили тяжелый садок  на причал и бережно
поставили его в середку карбаса. Афанасий сошел вниз, сел в карбас и сказал:
     -- Весла на воду! С богом!
     Отчалили. Бородатые  гребцы  взмахнули веслами,  карбас побежал вниз по
Курополке, вышел на двинской простор и повернул нос в низовье.

     Вечером на своем подворье в Архангельске, в теплой, с запахами горячего
воска  палате  архиепископ сидел  в резном, с  подлокотниками  кресле  перед
зеркалом.  Проворный монашек немецкой  бритвой  обрабатывал  архиепископский
подбородок на европейский  манер. Карие глаза холмогорского владыки сверкали
остро,  моложаво, хоть  и  был он  в  почтенном возрасте.  Волосы  собраны и
подвязаны на  затылке узелком, чтобы  цирюльнику было сподручнее действовать
бритвой. Кончив бритье,  монашек смочил в теплой  воде салфетку и, отжав ее,
ловко  сделал  компресс.  Затем  помахал перед архиепископским  носом куском
полотна и откланялся.
     Мягко ступая по  ковру,  вошел  Панфил  --  верный слуга  архиепископа,
хранитель его архангельского дома и доверенный в делах.
     --  Здравствуй,  Панфил!  --  по-светски  приветствовал  его  Афанасий,
приветливо  улыбаясь.  --   Какие  новости?  Чем  порадуешь?  Что  слышно  в
воеводском  приказе? Нет ли от  царя  Петра Алексеевича ответа на воеводскую
реляцию о победе над свейскими кораблями?
     --   Ваше   высокопреосвященство!   Государь    похвалил   воеводу   за
распорядительность  и велел выдать победителям по десять рублей  на каждого.
Рядовым  же  стрельцам  и солдатам --  по  рублю.  А  побитые неприятельские
корабли указал исправить и поставить в удобном месте.
     -- Вот как?  Добро, добро,  --  сказал  Афанасий,  встал,  прошелся  по
палате. -- Вести зело отрадные.
     Архиепископ  сегодня тоже получил петровскую грамоту  и  был  очень рад
вниманию,  которое оказал  ему царь  Петр.  Он "за  старания,  употребленные
преосвященным к отпору неприятеля", был  пожалован тремя пушками, взятыми на
шведских кораблях, "для опасения и обережи в хождении его судами".
     --  Еще сказывают, ваше преосвященство, что корабли свейские посадил на
мель кормщик Николо-Корельского монастыря  Иван Рябов. С умыслом посадил под
пушки.
     -- Рябов?  О том  я не слыхал,  и  кормщик тот  мне  неведом. Поступок,
достойный одобрения.
     -- Да... Но воевода Алексей Петрович распорядился оного Рябова посадить
в тюрьму.
     -- В тюрьму? -- Афанасий изумленно поднял брови. -- За что же?
     -- За то, что оный кормщик нарушил  царский указ, коим  запрещено  было
рыбакам в море выходить. Не  по своей воле, надо думать, нарушил. По веленью
настоятеля...
     -- Гм... вот как? Надо выяснить, почему нарушен указ Петра Алексеевича,
и о кормщике разузнать по подробнее. Ну, брат Панфил, что скажешь еще?
     -- Норвежские да аглицкие купцы челом бьют воеводе, просят выпустить их
из гавани домой. Воевода же сие не разрешает.
     -- Пусть постоят в  гавани. Домой  успеют. Время тревожное, корабли  из
города пока выпускать нельзя, сбереженья ради... Не  перед ледоставом время.
На дворе, слава богу, лето.
     -- Вот и все, -- опять поклонился Панфил.
     --  Спасибо. Можешь идти. Да! Распорядись подготовить трапезу. Я теперь
же пойду к князю. От него возвернусь -- поужинаем вместе.
     -- Будет исполнено, владыко!
     Панфил, поклонившись, бесшумно удалился.



     Воевода недавно пришел из бани, отдышался  от хлесткого веника и теперь
сидел  за  столом  и  пил  клюквенный  квас,  заедая  его моченой  морошкой,
сдобренной сахаром.  Воротник  сорочки голландского  полотна был расстегнут,
крупная тяжеловесная  фигура  Прозоровского излучала благополучное  тепло  и
сытость.
     Афанасий, войдя, счел нужным извиниться:
     -- Прости, князь, что заглянул к тебе в поздний час. Недавно прибыл я и
решил, не мешкая, свидеться с тобой.
     -- Садись. --  Воевода расслабленным жестом указал на мягкий стул. -- С
прибытием  тебя,  преосвященный.  Чаю,  все  свои  духовные  дела  справил в
Холмогорах?
     -- Все, что потребно, сделал. Свежей стерлядки тебе привез.
     -- Благодарю.  Известие есть, преосвященный,  о  том, что свей, удирая,
спалили постройки  на Мудьюжском  острове, -- сказал  воевода.  -- И Куйское
усолье  разорили  дотла.  Постройки  разные,  крестьянские  да  монастырские
припасы выжгли,  скот побили. Куяне  в лесу скрылись, однако в  отместку  из
засады пятерых  свеев уничтожили. Тебе печально  будет слышать о  том также,
что  вотчинную  деревню   Воскресенского  монастыря,  что  на   Пялице-реке,
пожгли...
     --  Печально, князь.  Как не печально... Но,  видать, на то воля божия.
Одно лишь радует -- прогнали супостатов, не дали им пробраться к городу.
     -- Кораблей у нас нет! -- Воевода сжал руку в кулак, слегка  пристукнул
им по столу. -- Кинулись бы вдогон -- не ушли бы безнаказанно.
     --  Да, отстали мы в  военном корабельном деле  от иноземцев.  Но скоро
будет и здесь флот.  Будет!  -- сказал Афанасий. -- А нет ли вестей о людях,
кои захвачены свеями у Сосновца да на Мудьюге?
     -- Есть, -- отозвался воевода. --  Все  целы, бог миловал. Рыбаков, кои
были обманом взяты у Сосновца, неприятель высадил в открытом море на дальний
поливной  песок.  Но, к  счастью,  попалась  рыбакам  избушка.  Разобрав ее,
сделали они плот, и  с  тем  плотом  да  найденным  на  одном  острове утлым
суденышком  добрались  до  Прилука.  А  поручика Крыкова  с  солдатами  свей
выпихнули  на  пустой берег  возле  Сосновца,  и  они с великими трудностями
добрались до Пялицы. Там и подобрали их соловецкие монахи.
     -- Слава богу, что живы. -- Преосвященный помолчал, не зная, как начать
дальнейший, не совсем приятный разговор. Но начинать  все равно бы пришлось,
не сегодня, так  завтра. -- За хорошие вести спасибо, князь... И не хотелось
мне  омрачать нашу  беседу, однако скажи:  пошто  стольника  обидел?  Чем он
провинился? Мне то не ясно.
     Воевода резко вскинул голову, повернулся так, что под мышкой хрустнуло:
     -- Уж успел нажаловаться?
     --  Не  скрою,  была  жалоба.  Неласково ты  с  ним  обошелся,  Алексей
Петрович. Противу священного писания...
     -- Своеволие допустил Иевлев. За то и наказал,  -- перебил архиепископа
Прозоровский.  --  Воинского  дела  не  знает,  а  мнит себя  героем. Фрегат
шведской битой в Архангельск направил без моего повеленья... А мне надо было
все  на месте осмотреть, диспозицию понять!  И  к тому же  разве не волен  я
твердой рукой порядок править? Что будет,  ежели каждый станет соваться не в
свои дела?
     Афанасий сощурился, молча проглотил обидный намек.
     --  Единовластие, данное от  бога  и  государя, --  столп,  подпирающий
благополучие Руси, -- продолжал Прозоровский, ковыряя  ложечкой  в тарелке с
морошкой. Потом отставил стакан, он тоненько звякнул о бок графина. -- О том
государь Петр Алексеевич денно и нощно печется...
     --   Единовластие   необходимо.   Однако  и   суд   надо   вершить   по
справедливости, -- сухо отозвался Афанасий.
     "Донесешь царю, поп окаянный!" -- подумал воевода.
     А владыка  думал свое:  "Придется  все хорошенько разузнать и  государю
истину подробно отписать. Не  сделаешь этого --  гнев государя падет на твою
голову. В поборах воевода  жесток, и купчишки,  и простой народ бессребреный
кряхтят  от его  мздоимства. Что  ни  день  -- правеж, битье.  От сего  одно
недовольство. А от недовольства до бунта -- рукой подать!"
     Вспомнив о Рябове, Афанасий еще подлил масла в огонь:
     --  Слышал я,  свейские корабли на мель прямо под пушки посадил кормщик
Николо-Корельского  монастыря. Поступок,  достойный  похвалы.  Но,  говорят,
Рябов в тюрьме? Так ли?
     --  Так.  И  поделом!  Воровской  поступок,  владыко!  Именно  так,  --
настойчиво твердил воевода.  --  Привесть  корабли к стенам  крепости  -- не
предательство  ли самое черное? В чем ты усматриваешь добродетель  кормщика?
Умный  ты  человек, Афанасий, а простого не разумеешь...  И окромя того, что
корабли привел, Рябов этот еще и царский указ нарушил -- в море не  выходить
на  промысел.  А,  --  воевода добавил  не  без ехидства, --  может,  Рябова
настоятель в море отправил? Как думаешь?
     -- Нда-а-а, указ есть указ. То верно, -- уклончиво протянул владыка.
     -- Не  советовал бы я  тебе,  преосвященный,  печься о  стольнике  да о
мужичишке-кормщике. У меня своя голова на плечах.
     Афанасий умолк и решил перевести разговор на другое, не желая обострять
дальше беседу:
     -- Как дела у Бажениных?
     -- Спустили вчера на воду еще один корабль.
     -- Надо будет съездить к ним на верфь. Давненько не был.
     Больше  у  преосвященного  с воеводой об Иевлеве и Рябове речи не было.
Однако в  своем донесении царю архиепископ подробно и  обстоятельно  изложил
все события, не забыв и о неблаговидных поступках Прозоровского.



     -- Ну как,  отошел? -- Над Иваном склонился плечистый русобородый мужик
с веснушками на щеках и с бородой,  в которой  запутались соломинки,  клочки
пакли и еще бог весть что.
     Иван хотел поднять руку  и не мог.  Руки скованы. Ноги --тоже. Он лежал
на охапке соломы под узеньким забранным решеткой оконцем. Спину жгло огнем.
     -- Ишь как тебя отделали  воеводские холопы!  -- сочувственно улыбнулся
русоволосый. -- Ну, теперича все. Больше лупить не будут. Меня тоже поначалу
так обработали -- неделю валялся.
     Иван невесело  улыбнулся. Русоволосый  сходил  куда-то в  дальний угол,
принес берестяной туесок с водой, приложил край к губам  Ивана. Тот, вытянув
шею, жадно  пил  тепловатую невкусную воду, скользя взглядом по  лицу своего
доброжелателя. Мужик отнес туесок, вернулся, сел рядом.
     -- За что они тебя так?
     -- И сам не знаю.
     Иван  обвел взглядом  низкое  помещение,  набитое  узниками.  Тут  были
пьянчужки посадские,  мужики, бежавшие с Прилука  со стройки, а также  и те,
кто не  заплатил вовремя в казну подати. Узники лежали и сидели на  земляном
полу,  устланном  соломой,  почесывались, переругивались,  и  все  недобрыми
словами костили воеводу и его приказных.
     Как и  когда  попал  сюда  Иван, он не  помнил. Помнил  только, что его
наказывали  за  судной избой плетьми  якобы  за  нарушение царского  запрета
выходить в море на промысел. Там, на скамье-кобылке, под плетьми, он потерял
память, и его внесли сюда полуживым.
     "Такова воеводская  благодарность  за мою службу, -- с горечью  подумал
Рябов. -- Привел шведов под огонь, на мель посадил крепко, а меня, яко вора,
в железа да под плети! Горькая судьбина. Где же правда?"
     -- Где же правда? -- спросил он русоволосого мужика.
     Узники рассмеялись:
     -- Всяк правду знает, да не всяк ее  бает1. ______________ 1 Б  а и т ь
-- говорить.

     -- В ком правды нет, в том добра мало. У воеводы Прозоровского правда и
не ночевала!
     Потянулись унылые, тягостные дни  в  тюрьме.  Сначала Иван  все еще  на
что-то надеялся. Рассчитывал, что  воевода вспомнит о нем, по справедливости
оценит  поступок,  пожалеет,  скажет:  "Кормщик  Рябов сослужил  нам немалую
службу, выпустите его!"
     Но  воевода, как видно,  забыл  о  нем. Где там!  Разве  вспомнит  он о
безвестном поморе, несправедливо упрятанном в застенок.
     Однажды тюремный сторож, приоткрыв низенькую дверь, черную от  копоти и
грязи, позвал:
     -- Есть тута Рябов, кормщик Николо Корельского?
     -- Есть, -- отозвался Иван, обрадовано заворочавшись на убогом ложе.
     Сторож,  воровато оглядываясь, привел его в  караулку,  где Иван увидел
жену.
     Немалого  труда стоило  Марфе узнать,  где муж,  много бабьей хитрости,
уловок  пришлось  применить, чтобы добраться до тюрьмы,  подкупить  деньгами
сторожа. И вот она стоит перед Иваном похудевшая,  с темными обводами вокруг
глаз, но все такая же любимая, родная.
     -- Ивануш-ко о-о! -- жарко зашептала Марфа и кинулась ему  на грудь. --
Любый ты мой, единственный! За что они так тебя наказали, за какую провинку?
Нет за тобой провинки, честный ты мой, золотой ты мой!
     Иван, звеня цепью, пытался  гладить плечо  жены. Он  не стыдился  слез:
слишком многое  пережил, слаб стал  характером. Он был бесконечно благодарен
жене за то, что сумела найти его, пробраться сюда, в тюрьму, куда никого  не
пускали.
     Сторож поторапливал. Марфа  оставила Ивану узелок с харчами, поцеловала
его в сухие, запекшиеся губы и шепнула:
     -- Я  тут в городе  буду.  К тебе каждую  неделю стану  наведываться по
воскресеньям...
     Жена  ушла.  Иван  вернулся в камору.  По-братски  поделился  кормщик с
узниками харчами, что  принесла  жена. На душе стало тепло  и  тоскливо. Еще
тоскливее,  чем раньше. Так  захотелось на  волю, домой, в свою  деревню,  в
родную избу! Так  хотелось  жить по-старому, по привычному: ходить  в  море,
возвращаться с добычей, париться в баньке, веселиться с друзьями-рыбаками за
столом, копаться на огороде, косить сено.
     Но все это было где-то далеко, далеко...
     Так и жили они целый  год: Иван  в заточении,  в тюрьме,  Марфа -- и на
воле, да в неволе. Она частенько навещала его, приносила  еду, теплую одежду
к зиме. Иногда удавалось свидеться. Но к весне свидания прекратились -- жена
истратила все деньги на подкуп охраны.



     Взломало лед на Двине, и понесся он в Белое  море по полой вешней воде.
Весной 1702  года Прозоровский  был отозван  царем  из Архангельска. На  его
место заступило новое начальство -- стольник Василий Андреевич Ржевский.
     Тридцатого  мая  Архангельск  громовым  пушечным  салютом и колокольным
звоном встречал царя Петра, посетившего берега Двины в третий раз.
     На  двенадцати дощаных  стругах с сыном Алексеем  и с четырьмя тысячами
солдат-гвардейцев Петр Первый прибыл на Север и, как и прежде, избрал местом
резиденции Мосеев остров.
     Сразу  же по прибытии царь  стал интересоваться подробностями  баталии,
случившейся  на  Двине  почти  год  тому  назад. Отметив  распорядительность
архиепископа Афанасия и стольника Иевлева, царь наградил их. И тут кто-то из
горожан поведал царю о том, что в застенке томится лоцман Иван Рябов.
     Царь  распорядился немедля  доставить  его  в  воеводский  дом, где  он
находился с приближенными.



     Два солдата-гвардейца  вели  Ивана  Рябова,  дробно стуча каблуками  по
дощатым мосткам.
     Иван шел,  пошатываясь от пьянящего  весеннего  воздуха, не ведая, куда
его конвоируют, и не зная, радоваться или горевать перед новым испытанием.
     -- Куда теперь, на виселицу? -- спросил он у солдат.
     Молчали  солдаты.  Каменно  невыразительными  были  их  лица. На плечах
покачивались  в  такт  шагам мушкеты.  Вдали  над церковными  куполами тучей
вились галки, оглашая воздух суматошным криком.
     Посадские  женки  шли от колодца с  коромыслами на плечах,  придерживая
руками  деревянные ведра с  водой и опасливо поглядывая  на солдат,  ведущих
изможденного, обросшего мужика.
     Привели  Рябова  во  двор  воеводского  дома.  Приказали  подняться  на
крыльцо.  Тут по обе стороны  стояли два  солдата с ружьями и  саблями. Иван
замешкался, торопливо перекрестился и, шагнув в темный проем двери, услышал,
как позади кто-то сказал:
     -- Царь ноне весел! Проси милости у него...
     "К  царю привели!"  -- сердце, Ивана обомлело. С трудом  соображая,  он
следом  за Петровым  денщиком  вошел в  просторную залу. За длинным  столом,
покрытым бархатной с золотым  шитьем  скатертью, сидело много людей. Петр --
во главе застолья, откинувшись всем корпусом назад, смеялся.
     Денщик,  выждав,  когда  царь  обратит  внимание  на  Рябова,  доложил,
молодцевато прищелкнув каблуками:
     -- Иван Рябов, кормщик, ваше величество!
     -- А-а-а! Рябов! -- Петр вышел из-за стола, направился к кормщику.
     У Ивана ноги стали будто деревянными. Мелькнула мысль: "Может, стать на
колени? Просить милости?" Но злость, накопившаяся за год  сидения  в тюрьме,
заставила кормщика гордо поднять голову.
     Сам  удивившись неизвестно  откуда взявшейся  уверенности  и  звучности
своего и будто не своего голоса, Иван промолвил:
     -- Кормщик Рябов, царь-батюшка... пред твои светлые очи.
     Царь  подошел, крепко  вцепился большой рукой в его плечо,  заглянул  в
глаза. Прочел в них затаенное недовольство, крякнул и выпустил плечо.
     -- Ну, что скажешь, кормщик? -- спросил, отойдя на шаг.
     -- А --дозволь, царь-батюшка, вопрос тебе задать.
     -- Валяй, -- одобрительно кивнул Петр.
     -- Пошто ноне  так на Руси  повелось: людей, которые, не жалея живота1,
пасут ее от беды, порют плетьми да в тюрьму  сажают? ___________ 1 Не жалеть
живота -- не жалеть жизни.

     Царь  выслушал  вопрос, потемнел лицом.  Вернулся  на прежнее  место за
стол, обронил в наступившей тишине:
     -- Дерзок. Дерзок, кормщик! Но понимаю, обидели тебя.
     Царь взял штоф, выбрал  на  столе чару побольше, наполнил  ее до краев,
потом налил себе:
     -- Держи, кормщик. Выпьем с тобой за матушку-Россию!
     Иван  подошел, дрожащей рукой взял  чарку,  подумал:  "Авось  пронесет.
Авось  не  разгневается   царь  на   крамольный  вопрос!  Пронеси  господи!"
Перекрестился,  истово  опрокинул   чару,  закусил  куском  мяса,  услужливо
поданным кем-то из гостей.
     -- Ну, рассказывай теперь, как шведов под пушки вел! -- приказал царь.
     Иван рассказал все, как было, без утайки. Царь слушал  внимательно,  не
сводя  с  кормщика  пронзительных  глаз  с желтыми прожилками  в  белках,  а
дослушав до конца, сказал:
     -- Добро, ежели так, кормщик.  Молодец. Хвалю! И  верю тебе.  Нельзя не
верить  поморским  мужам:  перевидали на  своем  веку бед немало, много  раз
смотрели смерти в глаза  прямо.  Такие не подведут. И помни, кормщик: не мне
служишь -- государству Российскому! Спасибо тебе!
     Гости  одобрительно загудели, взялись  за  бокалы. Царь снова  наполнил
чарку Ивана.
     -- Пей, кормщик, чтобы на вторую ногу не хромать!
     Иван выпил еще и почувствовал, что пьянеет. Крепка царская анисовка. Да
и  то  сказать, забыл уж, когда  в последний раз и  пил.  А от  царских слов
голова и вовсе закружилась.
     -- Дарю  тебе кафтан  со  своего плеча и еще жалую  лоцманской одеждой,
какая  по форме  надлежит двинским лоцманам. Деньжишек  получишь  за  верную
службу. Велю освободить  тебя,  кормщик, от податей и  тягла на  все  время,
сколько хватит жизни твоей...
     Обласканный царем, Иван опустился на колени. Петр засмеялся:
     -- Э, кормщик! Негоже помору на коленях ползать, хотя бы и перед царем.
Вставай! Ты свободен!



     С тех  пор  много воды утекло в Северной Двине в море Студеное -- Белое
море.
     По-прежнему над  ней кружат чайки, и  белой  кипенью отливают их чистые
крылья.
     Все так  же ходят отважные и  мужественные  северяне-поморы  на  рыбные
промыслы, теперь уже на первоклассных современных кораблях-траулерах.
     На берегах Двины вырос красавец город, город-порт Архангельск.
     От  старой  Новодвинской  крепости осталось немногое.  Перед временем и
непогодами не устояли даже прочные стены некогда грозной цитадели.
     Но  память  народная до сих пор  хранит имена  лодейного кормщика Ивана
Рябова и  всех тех, кто  вместе  с ним  не  отступил перед  грозным врагом и
остался верным сыном своей Родины.

Популярность: 1, Last-modified: Thu, 06 Jul 2000 20:27:14 GmT