-----------------------------------------------------------------------
   М., "Правда", 1988.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 March 2002
   -----------------------------------------------------------------------





   В те времена, когда начинается наш рассказ, город Зальцбург был окружен
дремучими лесами, и дороги, которые расходились от него в разные концы - в
Австрийскую марку (*1) или же в кесарев Регенсбург,  -  скорее  напоминали
глубокие, узкие ущелья в  зеленой  чаще.  Менхсберг,  еще  не  прорезанный
туннелем, затенял город с запада, а к югу, там, где теперь раскинулись  до
темно-лиловых уступов  Унтерсберга  луга  и  сады,  стояли  на  просторных
участках обнесенные частоколом деревянные домишки. Место  было  неудобное:
до города далеко и от врага никакой защиты. Да, не близко было  оттуда  до
города, до горделивого замка, воздвигнутого  еще  на  развалинах  римского
Ювавума и служившего окрестному люду оплотом во время непрестанных смут. В
этой-то части Зальцбурга родился и подрастал Тэли, унаследовавший от  отца
прозвание Турно. Отца давно не было в  живых,  сложил  он  свою  непутевую
голову в одной из стычек епископских людей с воинами баварских герцогов  -
отправился сам-четверт  в  поход  за  озера  и  горы,  охваченные  военным
пожаром, да-не вернулся, пропал без вести. Уж и кости его, верно,  истлели
в  какой-нибудь  горной  расселине  вблизи  монастыря  святого  Бертольда.
Случилось это, когда  Тэли,  сын  Турно,  был  еще  младенцем  и  пищал  у
материнской груди. Но  вот  мальчик  подрос,  и  мать,  тихая,  задумчивая
женщина, удалилась в монастырь, оставив сына под опекой дяди, - в смирении
своем она пострига не приняла, а только как бедная послушница прислуживала
монахиням из знатных семей.
   Бартоломей, или попросту Тэли, рос у дяди - в  городе  и  в  замке  ему
почти не доводилось бывать. Время  тогда  выдалось  мирное:  благочестивый
епископ все молился, преклонив колена в  продолговатом,  невысоком  темном
храме, за меч брался только в крайности, хотя в обиду  себя  не  давал.  И
Тэли бродил свободно по лесам и горам, а с той поры,  как  дядя  взял  его
однажды на богомолье в  пустынь  у  Королевского  озера,  посвященную  его
патрону, начал убегать в горы надолго.  Лишь  изредка  приносил  он  домой
какую-нибудь  добычу  -  из  нескладного  самодельного  лука  трудно  было
подстрелить увертливого лесного зверька. Дома Тэли томился, дядя то и дело
его поругивал,  но  когда  мальчика  взяли  служкой  к  Руперту,  главному
канонику зальцбургского собора, он появлялся дома лишь изредка,  и  всегда
от него несло тяжким пивным духом и запахами каноникова подворья, которому
скорее пристало бы называться корчмой.
   Второй каноник, Оттон, устроил неподалеку от собора что-то вроде школы.
Был это, собственно, только "тривиум" - до  "квадривиума"  (*2)  никто  из
учеников не дошел, да и вряд ли каноник Оттон с гноящимися  глазами  сумел
бы их чему-то научить  по  части  геометрии  или  музыки.  Тэли  пискливым
голоском подтягивал в церковном хоре вместе с другими бедными  служками  и
клириками, которых было полно при дворе благочестивого епископа, - то была
вся его музыка, а геометрию он знал ровно настолько, чтобы чертить в песке
на площади перед собором квадраты и прямоугольники  -  по  этим  квадратам
Тэли скакал на одной ноге и  выбивал  камешек  из  "ада"  в  "небо".  Адом
частенько стращал его на уроках каноник Оттон, а вот о небесном блаженстве
упоминал редко, и Тэли  спешил  удрать  из  класса,  как  только  колокола
прозвонят час  окончания  уроков.  Он  шел  в  полутемные  покои  каноника
Руперта, где  всегда  толпились  бродяги,  странники,  певцы.  Там  царило
веселье, порой даже чрезмерное - это был в  Зальцбурге  единственный  дом,
где  варили  силезское  пиво  да,  кстати,  и  поглощали  его  в  огромном
количестве. Тэли был у Руперта на побегушках и поначалу  не  видел  ничего
несправедливого в том, что  каноники  и  клирики  помыкали  ничтожной  его
особой. Никому он не жаловался, спал в сенях, под лестницей,  постелив  на
охапку сена облезлые шкуры и  укрываясь  завшивленной  рясой  Руперта  или
какого-нибудь клирика. Зимой из-под лестницы видна была в отворенную дверь
большая зала с очагом, где  пылало  буйное  пламя  -  так  любил  каноник,
служитель  святого  Антония,  презиравший  мелочную  бережливость.   Летом
открывалась другая дверь, во двор; из нее  виднелась  широкая,  окруженная
домами площадь перед собором,  а  в  просветах  между  домами  поблескивал
Зальцах, особенно в лунные ночи. Тэли лежал в своем закуте и слушал, о чем
поют Руперту эти люди, забредавшие сюда выпить  пива.  Ласковая  рука  сна
застилала ему глаза туманом, и вместе с дымным  запахом  очага  эти  песни
доносились до него, как отзвуки иного мира. А весной (только одну весну  и
прожил он в доме Руперта) проникали в открытую дверь совсем другие цвета и
чудесные, таинственные запахи - это оживающая земля пела свою песнь.  Тэли
смотрел на сиявший при луне Зальцах, слушал соловьиные трели и  припоминал
песни бродячих жонглеров; кривляясь  и  подпрыгивая,  они  часто  потешали
народ на соборной площади. И однажды, глядя на жонглеров,  он,  бог  весть
почему,  вспомнил,  что  сказала  накануне  дядина  жена  -   ему-де   уже
исполнилось четырнадцать лет и  пора  бы  подумать  о  себе.  Но  Тэли  не
хотелось о себе думать.
   Той весной появился на епископском подворье бродячий  певец  и  большой
мастер рассказывать. По  вечерам,  когда  вся  челядь  епископа  Эбергарда
собиралась в рыцарской зале и епископ, закончив молитвы, которыми  изводил
своих слуг, откидывал с ястребиного лица капюшон, этот певец -  звали  его
Турольд (*3) - заводил бесконечные  свои  истории.  Епископ,  привычный  к
долгим молитвам, слушал его так же терпеливо,  как,  бывало,  затянувшуюся
вечернюю службу, хотя говорил Турольд не очень понятно, частью по-швабски,
частью по-аквитански (*4), на странной смеси этих двух далеких наречий.
   Месяца через два  Турольд  все  же  надоел  епископу,  и  пришлось  ему
перекочевать в логово Руперта. Но и там слушали его неохотно, так  что  он
больше посиживал в сенях вместе с Тэли, нанизывая одну за другой истории о
рыцарях - мальчик не скучал лишь потому, что рядом с темным силуэтом певца
ему была видна освещенная луной дорога  в  долину  и  гладкая,  отливавшая
серебром соборная  площадь.  Но  ясные  ночи  скоро  кончились,  наступили
безлунные. Тогда, в ночном мраке, Турольд  начал  петь  любовные  песенки,
каких не певал ни епископу, ни Руперту.  В  горле  у  него  что-то  сладко
переливалось, ах, как чудесно пел Турольд! За несколько дней Тэли запомнил
уйму песен и однажды вечером, когда каноник и вся челядь ушли к  епископу,
повелевшему, чтобы Руперт варил пиво в его присутствии, Тэли  до  глубокой
ночи пел выученные песенки.
   Время шло, и вот, уже в  конце  лета,  Турольд  уговорил  его  покинуть
Зальцбург и идти вместе в Регенсбург - туда, сказал Турольд, скоро приедет
на имперский совет сам кесарь... И еще сказал, что научит Тэли всем  своим
песням, и будут они бродить из города в город, а городов этих и замков  не
перечесть что в Баварии, что в Швабии, что на  берегах  величавого  Рейна.
Предложение понравилось Тэли, и они ушли вдвоем,  даже  не  простившись  с
Рупертом и с Оттоном. Правда, оба преподобных отца в  тот  вечер,  как  на
грех, перепились и храпели в чулане, точно свиньи. Тэли и  Турольд  шагали
налегке: все их добро - песни, а это поклажа не тяжелая,  да  и  нести  ее
далеко не приходилось. Долины меж горами были так хороши,  всюду  зеленела
трава, пригревало солнце - где уж тут спешить! Они распевали во все горло,
то и дело укладывались на траву, смотрели на жаворонков. Не  пили  они  ни
пива, ни вина, но Турольд словно захмелел, ласковый стал, нежный. На одном
из привалов он все же вытащил бурдюк, вина там  оставалось  немного,  зато
было оно крепкое, - у Тэли и у Турольда закружилась голова. Небо над  ними
звенело дивными песнями, и они, пьяненькие, лежали у  подкожья  одного  из
отрогов величавого Унтерсберга. Турольд завел песню, сложенную будто бы  в
честь пресвятой девы, но в конце там  шли  такие  греховные,  непристойные
слова, что Тэли, хоть и был пьян, встревожился и, опершись  на  локоть,  в
страхе уставился на Турольда. А тот знай себе кощунствовал.
   Тэли с отвращением глянул на певца, вскочил и, не чуя  под  собою  ног,
пустился к большаку. Выбежал он на дорогу как раз в ту  минуту,  когда  по
ней проезжал на белом персидском коне молодой рыцарь. И оруженосец  с  ним
был, следом ехал. Тэли бухнулся на колени прямо под копыта - всадник  едва
успел осадить коня. И тут, весь дрожа от обиды, мальчик громко зарыдал.
   Рыцарь, видно, очень удивился; упершись рукой в шею коня, он  обернулся
к оруженосцу:
   - Эй, Лестко, спроси у паренька, чего ему надо!
   Рыцарь был совсем молодой, верно, не старше своего оруженосца, а может,
только казался таким юным. Длинные русые волосы выбивались из-под шлема  и
мягкими локонами падали на плечи, золотясь в солнечных лучах. Лицо у  него
было румяное, глаза голубые. Прямо в душу они глядели  и  словно  отливали
сталью - так и впились в оробевшего Бартоломея. Неправильный,  вздернутый,
но тонкий нос придавал лицу рыцаря выражение  веселого  любопытства.  Тэли
сразу почувствовал, что встреча к счастью, и решил не упускать случая.  Он
оглянулся на  Турольда  -  тот  прятался  за  деревом.  Оруженосец  рыцаря
спрыгнул с коня, наклонился к мальчику  -  роста  он  был  огромного  -  и
спросил:
   - Чего ты просишь?
   - Защиты! -  выкрикнул  Тэли  и  перевел  взгляд  вверх,  со  слуги  на
господина. Рыцарь ехал без стремян. Вместо  седла  был  под  ним  стянутый
подпругою цветной шерстяной коврик; ноги в светлых, узких штанах  свободно
свисали и были обуты в серые сафьяновые сапоги,  зашнурованные  ремешками.
Рыцарь склонился к мальчику и, не долго думая, приказал слуге:
   - Возьми его на круп, Лестко, пусть едет с нами.
   Оруженосец подсадил Тэли на своего коня, вскочил и  сам.  Тогда  только
подошел к ним Турольд и молча протянул мальчику свою виолу - что-то  вроде
скрипки или теорбы, - играл он на ней похожим на лук смычком.
   Тэли, улыбнувшись, взял виолу и посмотрел вперед.  Рыцарь  уже  намного
обогнал их; он ехал не  оборачиваясь,  погруженный  в  свои  думы.  Лестко
хлестнул коня, и они поскакали вдогонку, держась, однако, на  почтительном
расстоянии. Всего один раз оглянулся Тэли на певца - тот стоял у дороги  и
махал ему рукой. Лицо у Турольда было огорченное.
   - Куда мы едем? - спросил Тэли своего спутника.
   - В монастырь святого Бартоломея, что над озером. А потом дальше.
   - Еще дальше?
   - Да, в Швабию, есть там один дальний монастырь, Цвифальтен называется.
   - И все одни едете?
   - А мой господин всегда так ездит. Возьмет только  кошель  с  деньгами,
копье в руку да лук за плечи. Даже меча у него нет. Зато я при кинжале.
   - Да, чувствую, - сказал Тэли, - он меня по ногам колотит.
   - И до сих пор ничего плохого с нами не случалось, - прибавил Лестко.
   - А издалека едете?
   - Из Польши!
   - А далеко это? - спросил Тэли.
   - Еще бы! Уже недели две все едем и едем.  Останавливались,  правда,  у
епископа  Эбергарда  в  Зальцбурге,  задержались  там  денек-другой.  Зато
погуляли всласть!
   - А как звать нашего господина?
   - Князь Генрих Сандомирский.





   Заночевали они в монастыре святого Бертольда. Много  там  было  всякого
народу, и всех  куда-то  несло  в  разные  концы  невесть  зачем.  Тэли  с
восхищением глазел на  роскошные  одежды  господ  и  удивлялся,  глядя  на
грязных оборванцев - особенно мерзкие, вонючие лохмотья были  на  монахах.
За вечерней трапезой некоторые из них  говорили,  что  собираются  идти  в
Польшу проповедовать святое Евангелие. Но князь Генрих ничего  на  это  не
сказал, только громко засмеялся. И ни словечком князь Генрих не обмолвился
о том, что он - удельный князь и роду королевского. Вместе со всеми  сидел
за столом, лишь пораньше других поднялся, и пошли они втроем спать.
   Утром встали чуть свет. Кругом еще лежал туман, пыль на дорогах прибило
росой, кони громко фыркали. Князь Генрих взял  у  монахов  для  Бартоломея
сивого польского меринка, и теперь все трое ехали верхами. Деревья  стояли
неподвижно, туман волнами плыл кверху, клубясь, как  дым;  по  всему  было
видно, день  будет  солнечный,  жаркий.  Но  до  Королевского  озера  путь
недальний - еще не успел туман рассеяться, а они уже подъехали  к  берегу.
Озеро было  глубокое  и  такого  яркого  зеленого  цвета,  что  Тэли  даже
удивился, а минуту  спустя,  когда  огляделся  получше,  так  и  ахнул  от
восторга. Ослепительно-зеленая гладь озера  простиралась  перед  ним,  как
зеркало, как мраморная доска, а  вокруг  круто  вздымались  горы.  Кое-где
наверху уступы белели - там уже лежал снег, не таявший от солнечных лучей.
Но самые вершины прятались во мгле. На берегу стояла глубокая тишина, звук
человеческого голоса бессильно тонул в ней,  будто  камешек,  брошенный  в
кипу белой овечьей шерсти. Князь Генрих что-то сказал Тэли, но, забывшись,
обратился к нему на польском языке. Тэли не понял, вопросительно посмотрел
на Лестко. Тот усмехнулся, не сводя  глаз  с  озера,  потом  указал  рукой
вверх, на скалы. В сизой дымке начали обозначаться более  темные  контуры,
густая пелена быстро уносилась к  небу,  и  вот  открылись  зубцы  вершин,
предстали на миг во всем своем великолепии и снова потонули в  волнующемся
море тумана.
   Лестко взял рог, висевший у него на перевязи поверх кожаного кафтана, и
зычно затрубил. Сперва звук рога  словно  ударился  о  мягкую  завесу,  но
вскоре донеслось отраженное в горах эхо, прокатилось над зеленым озером и,
затухая, еще несколько раз отдалось среди скал.  Тэли  взглянул  на  князя
Генриха - глаза рыцаря  сверкали  радостью.  И  мальчик  ощутил  внезапную
любовь к этому молчаливому, румяному юноше, потомку королей, пришельцу  из
дальних  краев.  На  призыв  рога  приплыла  из  ближнего  залива   лодка,
перевозчик низко поклонился князю, а когда  все  уселись,  князь  приказал
везти их к монастырю святого Бартоломея. Да и  куда  еще  тут  можно  было
ехать? На берегах этого большого озера люди жили  только  в  одном  месте.
Лодка скользила  по  поверхности  вод,  а  те  чуть  колыхались  большими,
широкими валами. На их откосах порой виднелись плывущие парами, а то и  по
трое, по четверо дикие утки.  Перевозчик  равномерно  опускал  и  поднимал
весла. Тэли перегнулся через борт и погрузил руку в  воду.  Оказалась  она
холодней, чем он думал,  и  из  малахитовых  ее  глубин  на  него  глянули
опрокинутые заснеженные  зубцы  гор.  Мальчик  невольно  посмотрел  вверх.
Тумана уже не было.
   Князь с улыбкой обернулся к Лестко:
   - Киев помнишь?
   Лестко кивнул. Взгляды рыцаря и оруженосца встретились; словно  веселая
молния промелькнула между ними, и Тэли тоже стало радостно,  хоть  никогда
не видал он днепровских вод,  что  припомнились  князю  на  этом  немецком
озере, ни далекого Киева и его приземистых храмов с луковками куполов.  Но
вскоре они приметили на берегу как раз такой храм, совсем  невысокий  -  а
может, он только казался  низким  рядом  с  величественными  стенами  гор.
Четыре гонтовых купола венчали округлые белые стены. Странно было  глядеть
на эту затерянную среди гор церквушку, и думалось, нет  на  земле  лучшего
места, чтобы возносить хвалы господу, чем этот уголок меж зелеными  водами
и белыми вершинами. Позади  церковки  стоял  срубленный  из  лиственничных
бревен монастырь, низкое, древнее строение, которое поблескивало оконцами,
будто  глазами,  и  через  настежь  распахнутые  ворота   словно   вдыхало
прохладный горный  воздух.  Кучка  людей  в  серых  плащах  спускалась  от
монастыря к крохотному причалу.
   Князь Генрих, против ожидания, не застал в  обители  своего  опекуна  -
некогда ближайшего советника его матери, княгини Саломеи,  -  преподобного
Оттона фон Штуццелингена,  который,  как  сказали  князю  в  Зальцбурге  у
епископа Эбергарда,  несколько  месяцев  жил  в  обители  над  Королевским
озером, наводя порядок в монастырских владениях.  Но  печальные  вести  из
Бамберга, где по пути из Святой  земли  остановился  кесарь,  и  тревожное
положение в империи заставили монаха покинуть тихую обитель. Он направился
в Швабию, в Цвифальтен, надеясь выведать там у неких влиятельных особ, как
идут приготовления к походу кесаря на  Краковское  княжество,  на  братьев
кесарева зятя, Пястовичей (*5),  слишком  уж  своевольно  хозяйничавших  в
Польше. Ведь завещанием  княгини  Саломеи  оному  фон  Штуццелингену  была
поручена духовная опека над ее потомством; ему надлежало следить, чтобы ее
сыновей и дочерей (а семейка была немалая) никто не обижал, не  грабил  их
земель и не покушался на их права.
   Все это поведал путешественникам немолодой  почтенный  монах  по  имени
Крезус,  когда  они,  уже  в  полдень,  сидели  над  озером  и  любовались
солнечными бликами на бархатисто-зеленой воде. Целое утро молились  они  в
темной церквушке. Князь Генрих, преклонив колена на деревянном полу  перед
алтарем, слушал пение монахов. В открытые  оконца  глядело  голубое  небо,
иногда по нему пролетали птицы.  Струился  морозный  запах  талого  снега,
смешиваясь с потоками теплого воздуха; скрытые в  боковых  приделах  иноки
тянули  нескончаемые  псалмы  и  молитвы,  хотя  служба  в  алтаре   давно
прекратилась. Тэли, привыкший к тому, как поют в  Зальцбурге,  внимательно
слушал, сжимая рукой виолу - он носил ее в широком рукаве  своего  темного
кафтанчика. Здешние монахи пели иначе, хоры перекликались не  так,  как  в
соборе у епископа. Пели они размеренно, но по-ученому:  то  одна  половина
хора отвечала другой на тех же нотах, то они будто вступали в состязание -
не успеет один хор докончить стих, как запевает другой, повторяя  этот  же
стих. Однако пение получалось стройное, благолепное. Лестко, стоя на одном
колене у стены, все оборачивался украдкой к распахнутым дверям церкви.  За
ними виднелись горы, кусочек озера и небо, то самое небо, что  всегда,  но
теперь, в проеме потемневших от времени бревенчатых дверей,  оно  казалось
Лестко совсем другим. В церкви слегка пахло  ладаном,  и  куда  сильней  -
горами. Лестко дернул Тэли за рукав, показал на дверь:
   - Смотри, на озере целая стая уток!
   Тэли не разглядел уток, глаза у него были не такие  зоркие.  Но  и  его
пленила эта зелено-бело-голубая картина в темной рамке дверей.
   - Как тут красиво... - сказал он и прибавил: - Поют.
   Князь Генрих, прервав молитву, покосился на них. Он неподвижно стоял на
коленях, опираясь на копье, - монахи удивились, когда он вошел  в  храм  с
оружием. Сосредоточенно слушал князь пение хора, ибо очень любил музыку.
   И когда, помолившись, они сидели у озера и Крезус  восхвалял  неусыпные
заботы мейстера  Оттона  о  благе  польских  князей  и  всего  королевства
Кривоустого, князь только  поддакивал,  жадно  прислушиваясь  к  визгливым
крикам чаек над озером и долетавшим порой  протяжным  гортанным  возгласам
пастухов, которые уже перегоняли овец в долины. "Тра-ля-ля-ля-ля-рики!"  -
кричали пастухи. Тэли и Лестко примостились внизу на камнях и, пока  князь
беседовал с монахом, любовались озером - теперь оно стало похоже на  серый
холст. Тэли вытащил из рукава виолу и начал  тихонько  водить  смычком  по
струнам. Но вот монах и князь  умолкли,  тогда  Тэли  осмелился,  заиграл.
Мелодия звучала глухо, ее слабые всплески гасли среди  огромных  воздушных
просторов, среди гор, снегов, вод. И все же она ласкала слух,  как  нежный
щебет птички, как дремотное жужжанье пчелы. Тэли взглянул  на  князя:  его
светло-серые глаза были устремлены вдаль, поверх свинцовых вод;  казалось,
он не замечает ни скал, ни озера, а созерцает что-то очень далекое, одному
ему ведомое. Но взор князя уже не сверкал радостью, как  тогда,  когда  он
вспомнил про Киев. В этом чуть затуманенном, устремленном  в  пространство
взоре Тэли уловил одобрение своей музыке и запел тонким дискантом:

   На славу бьет великий император,
   И герцог Найм, и тот Оджьер Датчанин...
   И сир Джефрейт, что носит орифламму,
   Уж очень храбр сеньор Оджьер Датчанин...
   [Песнь о Роланде]

   Жалкий, тоненький мальчишеский голосок звучал еще слабее, чем виола, но
Генрих ласково усмехнулся, все так же пристально глядя вдаль, на  то,  что
видел он один. Тэли пропел еще  несколько  строф,  а  потом  посмотрел  на
господ - Генрих ничего не сказал, а монах сидел, задумчиво опустив голову.
Обоих разморило от тепла, от яркого  послеполуденного  солнца.  Князь  все
усмехался, и когда музыка затихла, они еще долго молчали.
   Наконец монах заговорил:
   - Сказывают, кесарь из Святой земли с тяжким недугом приехал - день ото
дня слабеет, близка, верно, его смерть. Не  отвоевал  он  ни  Дамаска,  ни
Аскалона, на Иерусалим напирают сарацины. Тщетны были  все  его  старания,
народ погряз во грехе, потому и нет нам удачи в этих походах.
   Князь Генрих бросил на Крезуса быстрый взгляд, и в  этом  взгляде  Тэли
открылся целый мир. "Чудные у него  глаза!"  -  подумал  мальчик  и  опять
тихонько запиликал на виоле. На всю жизнь  запомнился  Тэли  этот  взгляд,
недаром с годами его потянуло в монастырь над  Королевским  озером,  -  не
обретет  ли  он  там  вновь  этот  мир,  обещанный  ему  взглядом   юного,
молчаливого, ласкового князя? Но, должно  быть,  не  обрел,  ибо  то,  что
блеснуло ему во взгляде князя Генриха, было ликованием молодости, а  может
быть, и предчувствием близкой смерти кесаря Конрада, после которой  должно
было наступить исполненное славы и величия царствование нового императора.
   Ночь они провели в монастыре, а наутро  отправились  дальше  по  горным
проходам - возвращаться в Зальцбург, чтобы ехать через Инсбрук,  князь  не
захотел. Сперва проводником у них был монах, хорошо  знавший  окрестности,
потом - пастухи, нередко они  и  сами  отыскивали  дорогу  и  ехали  лесом
осторожно,   без   шума;    еще    разбудишь    ненароком    какого-нибудь
рыцаря-разбойника, а то накличешь  беду  и  похуже.  Путь  они  держали  к
цвифальтенскому монастырю, надеясь  застать  там  мейстера  Оттона;  а  не
застанут, у князя все равно были кое-какие дела к тамошним  бенедиктинским
монахам и монахиням.
   Наконец выбрались они на дорогу в Цвифальтен и ехали по ней целый день.
Дорога была  укатанная,  но  очень  неровная  -  то  подъемы,  то  спуски.
Начиналась она в зеленой разложистой долине, на обочинах  там  даже  трава
побелела от бесчисленных следов конских  копыт  и  повозок  -  известковая
почва крошилась от жары и превращалась в белую едкую  пыль.  Кони  трусили
рысцой. Справа  и  слева  горизонт  окаймляла  бархатисто-черная  зубчатая
полоса еловых лесов, а в  просветах  между  ними,  где  пролегали  долины,
далекой завесой светлели заснеженные горы. Потом  дорога  сузилась,  пошла
берегом мутно-зеленого ручья и привела под сень  вековых,  замшелых  елей.
Почти с каждого дерева свисали гирлянды мха, похожие на бороду  сказочного
старого рыцаря. Теперь дорога петляла меж стволов, и Тэли все  смотрел  на
князя Генриха - как он, задумчиво склонив голову и  держа  в  руке  копье,
покачивается в такт мерной, неторопливой поступи коня,  как  играют  пятна
света и зеленоватой тени на его кафтане,  на  русых  волосах,  которые  то
темнеют, то снова вспыхивают на солнце. Лестко  ехал  позади  и  время  от
времени издавал протяжный  крик,  резко  обрывая  на  высокой  ноте.  Лес,
чудилось, на миг оживал, потом опять все  погружалось  в  мертвую  тишину.
Пахло медом и смолой. Только к полудню увидели  они  одинокую  хибарку  из
нетесаного  камня,  стоявшую  на  высоком  берегу  ручья,  который   здесь
разливался в порядочную речку. Князь, не слезая с  коня,  напился  кислого
молока из деревянного ковша, - он спешил поскорее добраться до  монастыря.
Но пришлось еще долго подниматься по извилистой тропе; кони всхрапывали, и
Тэли, поглядев вниз, увидел, что темные ели  тонут  в  сизой  дымке.  Кони
скоро выбились из сил, но князь этого не замечал, он все о чем-то думал  и
ни слова не говорил своим спутникам.  Выехали  наконец  на  самый  высокий
гребень и оттуда начали спускаться, вместе с солнцем, в  долину.  И  вдруг
зеленая чаща и горы расступились пред их взорами: между стенами  скал,  со
дна  глубокой  расселины,  как  растущий  из  пропасти   красный   цветок,
поднималось каменное здание с пятью башнями. Всадники остановились. Налево
вершины гор сливались с  облаками,  громоздились  синие  уступы,  а  внизу
блестело серебром озеро. Сквозь серую завесу  облаков  и  гор  пробивались
веером солнечные  лучи,  освещая  только  озеро.  Справа  белый,  усеянный
камнями обрыв отвесно спускался в пропасть, где шумел водопадами,  бушевал
набравшийся сил ручей, который еще недавно  струился  мирно  у  дороги.  А
прямо впереди, через образованную ущельем брешь, была  видна  -  насколько
хватал глаз - уходящая в туманную даль,  плоская,  как  стол,  равнина,  и
средь зеленых ее лугов почти у  горизонта  поблескивали  еще  два  озерца.
Мягкий зеленый  фон  равнины  придавал  особую  красоту  строгим  контурам
романского здания. Серебристо зазвонил  колокольчик,  будто  запел  нежный
девичий голос. Это и был цвифальтенский монастырь.
   Когда всадники  приблизились  к  нему  по  длинной  подъездной  дороге,
вымощенной каменными плитами, меж которыми пробивалась травка, эта  горная
обитель уже  не  показалась  им  такой  суровой.  На  распахнутых  ставнях
пестрели узоры из разноцветных точек, во дворе за наружной  оградой  росло
множество ярких цветов, а постучавшись в ворота, всадники услышали веселые
возгласы и смех. Но когда они въехали во внутренний двор, там было  пусто.
Пришлось подождать, пока откуда-то выскочил работник. Давясь от смеха,  он
взял коней под уздцы и повел в  конюшню.  Только  тогда  во  двор  выплыла
толстая старуха в монашеском капюшоне и спросила, зачем пожаловали.  Князь
сказал, что он из Польши и хочет поговорить  по  важному  делу  с  княжной
Гертрудой. Старуха поспешно провела их в длинный  сводчатый  коридор.  Пол
тут был земляной, от него веяло прохладой, что было  очень  приятно  после
долгого пути по жаре. В коридоре гостям тоже пришлось порядочно ждать.
   Но вот послышались быстрые шаги,  и  вошла  молодая,  но  уже  довольно
полная  женщина,  живая,  энергичная,  с  размашистыми   движениями.   Она
остановилась у дверей, подбоченилась, потом, приставив ладонь козырьком ко
лбу, начала всматриваться в гостей, -  они  сидели  против  солнца.  Князь
вскочил, подошел к ней, опустился на колени и хотел припасть к  ее  ногам.
Но она  не  позволила  и,  подняв  его,  расцеловала  в  обе  щеки.  Потом
отстранила на вытянутую руку и пытливо посмотрела на него светлыми глазами
из-под густых  русых  бровей.  Часто  замигав,  она  что-то  пробормотала,
всхлипнула, и тут рот ее скривился, из глаз брызнули обильные слезы.  Стоя
неподвижно, она все смотрела на князя, потом,  видно,  хотела  что-то  еще
сказать, но раздумала и, наконец, сердечно рассмеялась. От смеха  лицо  ее
удивительно похорошело - будто солнце проглянуло сквозь туман.
   - Забыла говорить по-нашему! - жалобно сказала она, еще улыбаясь.
   - Не беда, я знаю по-немецки, мать научила, - утешил ее Генрих.
   - Мать! - повторила монахиня и снова залилась слезами.
   Тэли,  который  во  время  этого  разговора  стоял  рядом   с   Лестко,
вопросительно посмотрел на оруженосца. Долговязый Лестко нагнулся к нему и
шепнул:
   - Это его сестра, княжна Гертруда.
   Но княжна уже утерла глаза краешком покрывала и торопливо повела  князя
во  внутренние  покои.  О  слугах  никто  не  вспомнил.  Они  нерешительно
повернулись в сторону двора, где их  приезд  был  встречен  таким  веселым
шумом,  глянули  в  открытую  дверь.   Постояли   так,   потом,   осмелев,
приблизились к выходу. Двор снова был пуст, но  вдруг  по  нему  пробежала
девушка, необычайно пышно одетая, вся в парче; она так мило смеялась,  что
еще долго слышался им ее звонкий смех  и  виделись  ее  золотистые  кудри,
словно промелькнула в сумеречном небе золотая иволга.





   Тем временем князь Генрих вошел вслед за сестрой в келью, и  они  молча
сели друг против друга. Юноша внимательно вглядывался в  лицо  сестры;  он
искал в чуть расплывшихся чертах молодой женщины то девичье, почти детское
изящество, которое запомнилось ему  при  их  прощании.  Четырнадцатилетнюю
Гертруду  тогда,  сразу  после  смерти  отца,  отправили  из   Ленчицы   с
присланными за ней монахинями в обитель, где настоятельницей  была  сестра
княгини Саломеи. Князь долго смотрел  на  сестру  и  нашел  наконец  в  ее
погрубевшем лице то, чего ему хотелось. Не черты девочки-подростка, нет, а
сходство с матерью, и вдруг ему представилась мать, невысокая,  подвижная,
изящная женщина, гибкая и стройная, хотя часто бывала беременна. Он увидел
ее худощавое лицо, породистый орлиный нос, серьезные, а после кончины отца
всегда грустные, глаза - она осталась  вдовой  с  целой  оравой  детей  на
руках. Гертруда,  то  смеясь,  то  успокаиваясь,  то  утирая  слезы,  тоже
смотрела на брата.
   - Если б ты только знал, как Ортлиб красиво все  описал:  и  как  он  с
Оттоном был у матери, и о чем договорились, а потом как  проходил  сейм  в
Ленчице да кто там был, и о Болеславе писал, и о Мешко...
   - Полно тебе! - сказал князь. - Ведь с тех пор прошло одиннадцать лет.
   - Верно, - сказала Гертруда и опустила руки на колени. - Я об  этом  не
подумала. Но, знаешь, вести от вас приходили так  редко.  Рассказывай  же,
что там нового? Что слышно в  Ленчице,  в  Плоцке,  в  Кракове?  Да,  а  в
Познани...
   Она запнулась и погрустнела. По ее лицу князь сразу понял, что  она  не
хочет  его  огорчать:  возможно,  из-за  связей  с   двором   кесаря   она
сочувствовала брату Владиславу и боялась сказать  что-нибудь  обидное  для
младшего брата.
   - Да что ж это я? - спохватилась Гертруда. - Такой гость у нас...
   И снова смущенно умолкла, добрая, милая  толстушка.  Генрих  улыбнулся,
встал и, взяв в  ладони  обе  ее  руки,  горячо  их  поцеловал.  Гертруда,
покраснев от радости, чмокнула брата в лоб.
   - Ты похожа на мать, - сказал Генрих. - Очень похожа.
   - В самом деле? - с явным удовольствием спросила сестра. -  А  на  отца
нет?
   - Сдается мне, рука у тебя крепкая, как  у  отца,  -  сказал  Генрих  и
похлопал монахиню по плечу. Она опять засмеялась.
   - Знала бы ты,  зачем  я  сюда  приехал!  -  сказал  князь  и,  немного
помолчав, прибавил: - Да я, собственно, и сам не знаю зачем.  Приехал  как
заложник (*6), но, надеюсь, здесь я все узнаю. Ортлиб здесь?
   - Да, и мейстер Ортлиб, и Оттон.
   -  Чудесно,  съехались  все,  кто  мне  нужен.  Нам   надо   о   многом
посоветоваться, пока кесарь не выступил на братьев.
   - Похоже, и не выступит. Лежит больной, еле дышит. Схватил в Иерусалиме
лихорадку, совсем недавно вернулся в Бамберг и вот - лежит.  Ох,  думается
мне, скоро будут избирать нового государя.
   Гертруда обтерла лицо платком, скорбно, по-монашески вздохнула,  и  тут
только князь вспомнил, что перед ним особа духовного звания, инокиня.
   Ему было любопытно, о каком сейме упомянула Гертруда.  Оттон  и  Ортлиб
здесь, стало  быть,  путешествие  его  не  напрасно.  Но  расспрашивать-не
хотелось - перед глазами еще стояли горные пейзажи и зеленое озеро, в ушах
звучали песенки Тэли и крики чаек над озером.
   Князь смотрел на Гертруду, слушал речи смиренной инокини и думал о том,
какое место заняла эта неблагодарная дочь княгини Саломеи  в  споре  между
братьями. Гертруду еще в детстве отдали ко двору Владислава и  Агнессы,  с
тех пор и началась их дружба. Из всех детей Саломеи лишь она была близка с
соперницей своей  матери  (*7).  Конечно,  теперь  Агнесса  живет  либо  в
Бамберге, либо в своем замке в Саксонии, но, должно быть, они с  Гертрудой
часто  видятся.  Его  подозрения  укрепились,  когда   он   услыхал,   что
единственная  дочь  Агнессы,  Рихенца,  недавно  помолвленная  с   королем
Испании, тоже гостит в Цвифальтене, ожидая здесь послов от своего супруга,
которые выехали из далекого Леона за юной избранницей немолодого  Альфонса
(*8).
   - Ты, верно, уже заметил ее, -  прибавила  Гертруда.  -  Хохотунья,  по
всему монастырю слышно ее смех, прелестная девушка и  на  княгиню  Агнессу
ничуть не похожа.
   Князю пора было отдохнуть с дороги.  У  Гертруды,  которая  принесла  в
монастырь большой вклад и жила здесь с подобающей  княжне  роскошью,  были
свои особые покои и даже своя прислуга  -  старая  нянька,  вывезенная  из
Польши. Она могла принять брата как подобает: князю был отведен  отдельный
покой, а его слугам - горница по соседству. Генрих с изумлением осматривал
просторное помещение, толстые  каменные  стены.  Большое  окно  с  красиво
расписанными ставнями было распахнуто настежь: видны  были  горы  и  небо,
свободно проникал свежий горный воздух. Пожалуй, только во Вроцлаве  князь
видел такие великолепные здания,  в  Плоцке,  в  Ленчице,  в  Познани  все
выглядело куда бедней,  не  говоря  уж  о  Сандомире,  городе  торговом  и
богатом, но еще никогда не бывавшем столицей княжества.
   Он, Генрих, будет первым князем этого города, скоро начнет там править.
Мог бы и сейчас править - Болеслав давно разрешил ему  ехать  в  наследное
владение, но Генриху хотелось сперва побывать в Плоцке, в Кракове и вообще
поездить по свету. Только что Гертруда вспоминала Плоцк, Ленчицу,  свадьбу
Болеслава. Помнит ли он? О да, и никогда в жизни  не  забудет.  Ему  тогда
было  шесть  лет,  совсем  малыш,  и  Болеслав,  которому  недавно  минуло
тринадцать, казался ему взрослым,  настоящим  рыцарем.  Ведь  отец  ударил
Болеслава мечом, по французскому обычаю, так же, как дед посвящал в рыцари
отца. Болеслав, отец и еще множество народу стояли посреди большой  палаты
плоцкого замка; мать держала малышей перед собой, чтобы  в  толчее  их  не
ушибли. Юдитка орала благим матом - отец даже дернул себя за ус на  кривой
верхней губе и приказал нянькам унести ее. А потом вошли русские  бояре  в
шубах и в золоте, в овчинных тулупах и шапках, от которых шел такой тяжкий
дух, что княгиня Саломея то и дело прикрывала нос  длинным,  свисавшим  до
полу рукавом  узорчатого  платья.  За  боярами  следовали  сенные  девушки
будущей княгини, одетые по русскому  обычаю,  как  монашки,  в  черное,  с
черными платками на головах и со свечами,  будто  на  похороны  собрались.
Между этими черными монашками шла княжна - невеста Болеслава. На ней  тоже
было одеяние монахини, только белое. Оробевшая и удивленная тем, что ее не
ведут под руки, она ступала очень медленно; хрупкая, почти детская фигурка
тонула в белых складках, а глаза у нее были большие, лучистые. На руках  у
княжны алели красные  сафьяновые  перчатки  с  вышивкой  по  краю,  как  у
епископа, и с крестом на тыльной стороне ладони. С минуту она шла, глядя в
одну точку, словно завороженная - вся белая, с  красными,  как  у  палача,
руками. Такой и запечатлелась она  в  памяти  мальчика,  Верхослава  (*9),
русская княжна, княгиня краковская и плоцкая. Потом он не раз просил у нее
эти красные перчатки, но она все отказывалась их дать. Лишь однажды Генрих
увидал их на женской половине -  безжизненные,  они  лежали  в  аравийском
ларце. А ему очень хотелось прикрепить их, как это делают рыцари, к своему
шлему. Был у него такой  блестящий  шлем  из  посеребренной  стали.  То-то
хороши были бы на нем эти красные перчатки!
   Но еще живей запомнилась ему княгиня Верхослава, какой он  видел  ее  в
другое время, много позже, когда умирала от  изнурительной  лихорадки  его
мать. Было это летом, назавтра  после  праздника  святой  Анны.  Траву  на
окрестных лугах уже скосили, и во дворе замка чудесно пахло свежим  сеном.
Княгиня Саломея забылась к вечеру беспокойным сном; тихонько отойдя от  ее
ложа,  он  и  Верхослава  вышли  за  ворота  замка  и  долго  смотрели  на
раскинувшиеся огромным веером луга и поля, где  только  начиналась  жатва.
Болеслав тогда готовился к решающему походу на брата (*10), он едва поспел
на похороны матери, а Мешко,  очень  дороживший  своим  здоровьем,  улегся
спать. И Генрих с Верхославой вдруг оказались среди ленчицких лугов  одни,
без свиты. Верхослава была намного старше и всегда  относилась  к  Генриху
по-матерински, тем более теперь, когда ей предстояло стать главной в роду,
- Агнесса в счет не шла. Они  стояли  у  колючей  крыжовниковой  изгороди,
смотрели на запад и на юг, на блеклое, безоблачное небо. О многом хотелось
бы им поговорить, но оба молчали. Генрих словно впервые  видел  эти  луга,
поля, небо - людям,  потрясенным  неминуемой  смертью  близкого  человека,
всегда странно видеть равнодушие мира. Верхослава, не зная,  что  сказать,
обняла его за плечи и крепко прижала к себе.  Генрих  взглянул  на  нее  с
изумлением, но и какое-то другое чувство заметила, видно, Верхослава в его
взгляде, потому что быстро опустила руку и ушла.
   С той поры они  стали  большими  друзьями,  и  Генрих  обычно  жил  при
"плоцком дворе", как  говорили  в  семье.  Болеслав  вскоре  перебрался  в
Краков, но Верхослава частенько наезжала в  Плоцк.  Там,  сидя  в  любимом
своем  саду  над  Вислой,  она  подолгу  смотрела   на   далекую   полоску
противоположного берега. Ей вспоминался город,  в  котором  она  родилась;
отец ее, Всеволод, тогда еще княжил в Киеве  и  только  позже  переехал  в
Новгород - князья  русские  в  те  времена  долго  на  одном  престоле  не
засиживались. Генрих почти не отлучался из Плоцка. В  сандомирском  уделе,
заодно с мазовецким и краковским, распоряжался Болеслав - скуповат он был,
жаден к деньгам, но старался не только для себя, а и  для  братьев  выжать
побольше из родовых земель, умножить богатства семьи.  Правда,  хозяйничал
он не очень умно, но это уже дело другое. Из-за его  скупости  Генриха  не
спешили женить, а когда братья, бывало,  заговаривали  об  этом,  Болеслав
напоминал им, сколько будет расходов на содержание  отдельного  двора,  на
свадьбу и так далее. Однако свадьбы в их роду следовали  одна  за  другой:
недавно оженили Болека (*11), долговязого сынка Владислава  и  Агнессы,  а
потом его  теток,  совсем  еще  сопливых  девчонок,  повыдавали  замуж.  К
счастью, просватали удачно и в дальние края - послы от  зятьев  так  долго
ехали за невестами, что и о приданом позабыли. А Генрих остался неженатым.
   - До поры до времени, - произнес он вслух и сел у высокого окна.
   Прямо под окном низвергался водопадом пенистый горный  поток,  наполняя
рокотом и гулом всю комнату. Генрих положил руки на подоконник и оперся на
них подбородком. Он вглядывался в бурное кружение воды  и  думал  о  себе:
странным и непонятным казалось ему, почему он сюда  приехал  и  зачем  он,
искатель княжеского престола, а может, и королевской короны, сидит здесь и
смотрит на эти баварские водопады. "Такая уж моя планета, - подумал он,  -
но путь она мне показывает всегда правильно. Теперь необходимо быть здесь,
я должен застать врасплох Оттона фон Штуццелингена и Ортлиба.  Они  небось
по-своему смотрят на те дела, которые им препоручила, умирая, мать.  Да  и
на эту хохотушку я бы не прочь поглядеть".
   - Королева Испании! - громко  сказал  он.  -  Красиво  звучит,  клянусь
богом!
   А королева Испании стояла под его дверью.
   Все полагали, что Альфонс VII ждет кончины императора Конрада и выборов
нового. После того как прошлой осенью внезапно  скончался  король  Генрих,
старший сын кесаря, было не ясно, кому достанется императорская корона.  А
испанскому государю брак с Рихенцой был нужен, чтобы породниться с  семьей
римского  императора,  и  лучи   нежданного   величия   озарили   Рихенцу,
первородную внучку Болеслава Кривоустого, лишь потому, что это была  самая
красивая  из  племянниц  Конрада  III.  Если  бы  после  смерти  ее   дяди
императорская корона перешла к роду Вельфов  (*12)  или  к  другому  роду,
тогда убеленный сединами кастилец, может, и раздумал бы посылать послов за
смешливой резвушкой, которая в тихой обители близ  кесарева  двора  ждала,
когда ее увезут в золотую клетку. И  царственный  ее  супруг  ссылался  на
опасности, грозившие его послам в пути: там-де разбойничают и  французский
король, и провансальские графы, и  барселонские,  и  наемники  ломбардских
городов, да еще, чего  доброго,  налетят  морские  корсары,  арабы  Рожера
Сицилийского  (*13),  этого  "язычника",  как  называл  его  благочестивый
кастилец.  Бракосочетание  per  procura  [через   представителей   (лат.)]
состоялось  уже  давно,  и  Рихенца  мечтала  о  блестящей  короне  южного
королевства, поджидавшей ее под сводами  леонского  собора.  А  пока  жила
"королева" спокойно, почти как монашенка незнатного рода, даже скучновато,
но, к счастью, при ней уже была ее  свита  из  десяти  дам  и  девиц.  Под
заботливым надзором Гертруды маленький двор  будущей  чужеземной  королевы
преобразил мирную жизнь монастыря. Все было полно Рихенцой, ее смех звенел
на галереях и в саду. Кто знает, она, возможно, не  так  уж  стремилась  к
пожилому супругу. Приезд гостей в монастырь взволновал  всю  ее  свиту,  и
Рихенца упросила Гертруду познакомить ее с Генрихом.
   Князь нехотя отошел от окна. Он как раз думал об испанской  королеве  и
все же с трудом понял, что именно она-то и вошла к  нему  в  сопровождении
Гертруды. Невысокая,  худенькая,  не  такая  уж  красавица,  по  рассказам
Гертруды он представлял ее  другой.  Но  когда  она  улыбнулась,  ее  лицо
засияло такой прелестью, что  у  Генриха  захватило  дух.  Светлые  волосы
блестели на солнце, глаза были большие, серые - она очень походила на свою
бабку, русскую княгиню, первую жену Кривоустого (*14). Странно было видеть
эту красоту степнячки среди кирпичных стен монастыря и его пестрых, вблизи
таких тяжелых, неуклюжих башен. Генрих тоже улыбнулся. С минуту он смотрел
на Рихенцу, потом учтиво склонился в  глубоком,  до  земли,  поклоне,  как
наставляла его сама Саломея фон Берг.
   - Это дочь нашего брата, с которым вы так любезно обошлись,  -  сказала
Гертруда.
   Но  Рихенца  только  усмехнулась:  видимо,   она   (или   Генриху   так
показалось?) не держала на него зла  за  то,  что  ее  отца  выдворили  из
краковской столицы и наследных земель.
   - А я вас уже видела, братец! - спокойно сказала она. -  Через  щели  в
ограде.
   И засмеялась. Она назвала его "братец" - не величать же ей такого  юнца
"дядей"!
   Но Генрих не улыбнулся в ответ, в его воображении возникла  Верхослава.
И когда Рихенца с Гертрудой ушли, он снова начал думать о ней.
   В его мыслях почему-то  уже  не  было  той  отчетливости,  с  какой  он
вспоминал свадьбу Кудрявого и смерть матери. Но, кружа по светлице,  глядя
в окно на горы и даже пересчитывая деньги, в своем кошеле,  он  все  время
ощущал незримое присутствие невестки, как это бывало в плоцком замке. Там,
в деревянной башне, где помещались он и его слуги, Генрих все слонялся  от
одного  окна  к  другому  и  даже  в  мороз  иногда  распахивал  окна   на
заиндевевший двор, чтобы лучше видеть большое  одноэтажное  строение,  где
сидела княгиня со своими служанками.  Девушки  вечно  пряли  или  ткали  -
Генрих с тоскою смотрел на эту неизменную картину, -  княгиня  же  обучена
была в Новгороде странному, таинственному  искусству.  На  деревянных  или
медных досках она рисовала святые иконы для церквей. Не  женское  то  было
занятие. И многие косились на Верхославу, хоть работу свою  она  делала  с
величайшим благоговением, подолгу молилась, перед  тем  как  начать  новую
икону - будь то святое  семейство,  или  бог-отец  во  славе,  или  просто
скромное  изображение  какого-нибудь  святого.  Рисовала  она  по   самому
строгому канону, никогда не отступала от правил,  подробно  выписанных  на
разукрашенном  узорами  пергаменте,  и  время  от   времени   усердно   их
перечитывала - написаны же они были по-гречески. Бедняжка Верхослава,  как
и подобало княжне из рода Ярослава Мудрого,  умела  не  только  славянские
письмена читать, но и греческие разбирала! Это тоже вызывало  неодобрение.
Даже Саломею фон Берг, хоть сама она, не в пример мужу, владела искусством
чтения, сперва тревожила такая  ученость:  не  испортился  бы  характер  у
невестки! Но Верхослава была женщина тихая,  умом  своим  не  гордилась  и
кротко сносила нелегкий нрав Кудрявого. Слабая  здоровьем,  она  долго  не
беременела. Говорили даже - и Генрих об этом знал, - что  Болеслав  первые
два года после свадьбы не спал с женой; ведь ее  выдали  замуж  тринадцати
лет, совсем еще девочкой. Наконец  она  все  же  родила  дочь,  некрасивую
косоглазенькую Салюсю, которой потом никак не  могли  найти  мужа.  Других
детей у Верхославы пока не было.
   Генрих хорошо помнил время, когда невестка была на  сносях.  Она  очень
ослабела, лежала в своей спальне за светлицей ткачих, и никого  к  ней  не
допускали, кроме верной ключницы Мельхи, вывезенной из Руси,  да  супруга.
Но Генрих ощущал ее присутствие в замке; он забросил соколиную охоту,  все
ходил от окна к окну в своей башне, смотрел на Вислу, на берег за  Вислой,
на бескрайние леса, окружавшие Плоцк. И слезы душили его  при  мысли,  что
Болеку можно подходить к ложу этой несчастной женщины, что холеные  черные
кудри брата - гордость матери, которая не позволила  остричь  его  даже  в
семь лет (*15),  говоря,  что  это  языческий  обычай,  -  рассыпаются  по
маленьким грудям, теперь набухшим от молока. Но  вот,  по  замку  разнесся
слух, что начинаются роды; собрались отовсюду какие-то  старухи,  приехала
из Ленчицы княгиня  Саломея  верхом  -  была  тогда  распутица,  иначе  не
доберешься. Долго мучилась Верхослава и родила  хилую  дочь.  Болеслав  не
скрывал гнева - легко ли, венгерка брата Мешко что ни год рожает  крупных,
здоровых  ребят,  -  а  княгиня  Саломея  с  гордостью  говорила  о  своих
познанских внуках.
   Она-то первая и догадалась обо всем. Правда, Генрих к тому времени  сам
понял, что больше не в силах таить свои чувства;  хоть  обычно  влюбленные
долго  не  замечают,  что  на  них  указывают  пальцами.  Понимала  это  и
Верхослава, но о любви между ними никогда не было сказано ни  слова.  Став
после смерти матери вроде бы опекуншей Генриха, Верхослава советовала  ему
воспользоваться временем, пока он еще не должен править своим уделом, пока
у него нет двора, нет жены, о которой  надо  заботиться.  Пусть  посмотрит
другие края, побывает при дворе кесаря, которому он  все  равно  обещан  в
заложники. Там наберется он ума-разума, а  может,  разведает  намерения  и
замыслы кесаря: верно ли, что тот хочет превратить польские уделы  в  свой
лен? При  краковско-плоцком  дворе  толкуют  разное,  но  ни  дворяне,  ни
епископы не могут понять, как это случилось, что князь  Кривоустый  нес  в
Мерзебурге меч перед императором Лотарем (*16) и его не хватил  удар,  как
три года спустя.
   Генрих понимал: княгиня говорит это просто так, чтобы  удалить  его  от
двора и прекратить пересуды. Планы и притязания кесаря были известны, и уж
кому-кому, а не  Генриху,  неопытному  юнцу,  распутать  интриги,  которые
плетутся при кочующем дворе кесаря в Риме, в Бамберге, в  Регенсбурге,  да
козни Агнессы и ее сестриц, особ  властных  и  спесивых.  Все  они  раньше
вертели племянником, ныне  уже  покойным  королем  Генрихом,  пока  кесарь
пребывал в Святой земле и  зимовал  в  Константинополе,  под  хранительной
сенью черного орла,  в  замке  своей  свояченицы  Берты,  жены  восточного
императора (*17).
   Теперь все эти женщины, как говорила Гертруда, слетелись к одру  кесаря
и ждут, когда он испустит дух. Да, смерть короля Генриха  в  прошлом  году
была для них ужасным ударом - Генрих любил  теток,  и  они  его  баловали.
Женщины они в общем-то добрые, особенно Берта из Нюренберга, но и Аделаида
и Елизавета, выданная уже немолодой за чешского князя, и даже  Агнесса  не
злая. Тщеславны только и не в меру чванливы: заправляют империей Конрада и
при каждом удобном случае норовят ввернуть: они-де внучки великого Генриха
IV, который даже папе не покорился.
   - Весьма почтенные особы, - продолжала Гертруда, -  и  все  же  Агнесса
поручила Рихенцу не им, а мне.
   Крестной Рихенцы была жена самого императора  Лотаря,  которая  нарекла
девочку своим именем. Гертруда кое-что слыхала  о  похождениях  Агнессы  в
Польше - женщина она, видать, бывалая и  знает,  от  чего  надо  оберегать
дочку. Потому-то испанская королева ждет послов супруга не при дворе,  где
находятся мать и тетки, а в монастырском уединении. Матушка ее  давно  уже
не  живет  в  своем  саксонском  замке,  оставила  там  мужа,  а  сама   в
сопровождении верного  Добеша  повсюду  ездит  за  кесарем.  Когда  Конрад
возвращался из Святой земли, она отправилась ему навстречу и теперь  сидит
при нем, ждет  дальнейших  событий  вместе  с  сестрами,  съехавшимися  из
близких и дальних краев.
   Обо всем этом Гертруда рассказывала Генриху, готовя с помощью  монахинь
и послушниц теплую ванну для утомленного  путника.  Князь  стоял  у  окна,
смотрел на горы. Всю светлицу заволокло паром от кипятка, который  ведрами
носили прислужницы, а Гертруда, засучив рукава, подливала в  воду  зеленый
отвар из еловой хвои и ромашки - от него  шел  приятный,  бодрящий  запах.
Позвали Тэли, он помог князю раздеться. Генрих уселся в деревянную  бадью,
и Гертруда принялась тереть  ему  спину,  как  ребенку,  жесткой  плетеной
мочалкой - крепко, докрасна.
   Ни на минуту не умолкая, она говорила о том,  что  делается  при  дворе
кесаря, в монастыре и в Риме. Из-за  тамошних  сквернавцев  папе  пришлось
бежать во Францию, а потом в Трир; там и живет он  сейчас  да  так  славно
управляется со всеми делами, что и Бернара не надо (*18). Генрих слушал не
очень внимательно: он думал о Польше, о небогатом ленчицком дворе, о замке
в Сандомире и только улыбался хлопотавшей вокруг него сестре.
   Сандомирский замок он видел всего один  раз.  Послал  туда  Казимира  -
пусть похозяйничает, хоть и не в своей вотчине, пусть привыкает к  заботам
о дворе, о конях, о челяди. Сандомир  ведь  ему  достанется  после  смерти
Генриха, а может, Генрих и раньше откажется от своего удела, если  мирская
жизнь наскучит.
   Но Покамест жизнь ему улыбалась. С Верхославой они простились спокойно.
Она просила лишь об одном: коль попадется ему где-нибудь  ученый  скворец,
умеющий выговаривать слова, пусть привезет ей в подарок. Вот бы найти  ему
такого скворушку, порадовать Верхославу! Но нигде он  такой  ученой  птицы
еще не видел. У зальцбургского епископа, правда, было много всяких птиц  -
сороки и дрозды, щеглы и синицы, даже какие-то невиданные  желтые  воробьи
из Испании, щебетавшие,  как  горлицы,  но  заветного  скворца  и  там  не
нашлось.
   А славно у епископа Эбергарда в Зальцбурге! И  как  прекрасен  был  тот
туманный день над Королевским озером, когда Генрих  смотрел  на  радостные
лица своих слуг и на могучие горы. Жаль только, что не может  он  показать
все это Верхославе. Разумеется, Новгород богат и красив, а Киев тем  паче,
да и Краков растет, хорошеет,  поднимаются  в  вавельском  замке  нарядные
здания, деревянные и каменные, сооружаются костелы с  золочеными  крышами,
но все же Генриху хотелось бы, чтобы Верхослава увидала  эти  горы,  такие
непохожие на русские и польские равнины, чтобы  увидала  стройные  высокие
ели, озера Бертольдсгадена и Цвифальтена. Странное дело, Королевское озеро
почему-то  напомнило  ему  Днепр,  по  которому  плавали  они   с   братом
Болеславом, когда были в Киеве. Какой великолепный город! Высоко над рекой
вздымаются маковки его  церквей  и  огромный,  таинственный  собор  святой
Софии,  воздвигнутый  Ярославом  Мудрым.  Генриху  тогда  было  совершенно
безразлично, зачем они приехали в этот город - какие-то скучные,  ненужные
дела! Важно было то, что  здесь  родилась  Верхослава;  здесь,  в  женской
обители вблизи монашеских пещер, прошло ее детство у матери, которую  отец
удалил от себя. Стояла весна, и они с Лестко  бродили  по  спускавшимся  к
голубой реке монастырским садам, где цвели яблони. Монашенки принимали  их
за рыцарей-гуляк, искателей любовных приключений и, отворяя оконца  келий,
грозили пальцем. Лестко тогда  впервые  узнал  чувство  любви,  и  озорные
взгляды веселых монашенок вгоняли его в  краску.  А  облаченный  в  легкие
серебряные доспехи Генрих, блуждая в высокой траве среди  деревьев,  среди
желтых цветов дрока, росшего по берегам  Днепра,  искал  следов  маленькой
ножки в узкой замшевой туфле с  вытянутым,  как  клюв,  носком.  Болеслав,
который привел тогда Изяславу подкрепление, с улыбкой  смотрел  на  брата,
удивляясь, чего ищет Генрих в этом старом, запущенном  саду.  Его  мыслями
тоже владела любовь, и невдомек ему было, что у брата уже  давно  завелась
любовь в собственном его доме.





   Надо признаться, что Тэли не очень нравилось житье  в  монастыре.  Его,
правда, никто не заставлял подниматься на заре, когда вставали монахини их
обители или монахи мужского монастыря в долине; ему не надо  было  петь  с
ними молитвы и выстаивать службы, но Тэли претила эта размеренная  -  куда
более размеренная, чем в Зальцбурге, - жизнь, чуждая ему  и  неинтересная.
Погода стояла еще теплая, но дело  шло  к  осени,  а  они  все  торчали  в
монастыре - только Лестко князь выпроводил  с  поручением  в  Польшу.  Что
держит князя Генриха в этом скучном монастыре? Почему не уедет он от этого
бабья, которое суетится  вокруг  него,  почему  не  отправится  в  славный
веселый поход с громкой музыкой, со звоном бубенцов и мечей? Такие  походы
часто снились бедному Тэли, когда  он  лежал,  прижавшись  к  Лестко  -  в
каменных покоях было холодно, - да  и  позже,  когда  Лестко  уехал  и  он
остался один-одинешенек.
   Князь почти не обращал на него внимания. Мальчик от нечего делать  брал
в руки виолу, прощальный подарок Турольда, уходил в  лес  над  монастырем,
садился на камни - сперва в тени, а как стало холодать, на  солнышке  -  и
часами играл и песни складывал. Поначалу он воспевал в своих  песнях  деву
Марию, а когда они уже порядочно прожили в монастыре - королеву испанскую.
Описывая ее красоту, он, пожалуй,  был  не  слишком  точен  -  на  ум  все
приходили привычные, традиционные сравнения: "очи, как звезды", "щеки, как
розы"... Но, распевая эти немудрящие вирши, Тэли думал о хрупкой маленькой
королеве, которая проворно, как белочка, носилась по цвифальтенским садам.
Ее, видно, ничуть не  тревожило,  что  между  канцелярией  Конрада  III  и
канцелярией Альфонса  недавно  возник  спор:  в  Германии  не  соглашались
титуловать Рихенцу "императрицей" и заявляли кастильцу,  что  в  имперских
грамотах его супруга может, самое  большее,  именоваться  "королевой  всех
испанских земель". Спору  этому,  как  уверяла  Гертруда,  был  зачинщиком
надменный Фридрих Швабский (*19), племянник кесаря, все больше входивший в
силу при дворе умирающего владыки. Поговаривали, что  он-то,  вероятно,  и
будет назначен опекуном малолетнего Фридриха, младшего  кесарева  сына,  а
вовсе  не  австрийцы,   единоутробные   братья   кесаря   (*20),   которых
поддерживали сестры, столь влиятельные  при  дворе.  Оттон  Фрейзингенский
(*21), Леопольд и Генрих по прозвищу "Язомирготт" (*22) уже сидели здесь -
правда, не в самом Бамберге, а в  окрестностях,  -  пока  в  императорском
дворце шел между дамами спор, кого избрать опекуном наследника.
   Но все эти сложные дела не волновали Рихенцу и ее юного поклонника, чей
тоненький  голос  и  нежно  воркующая  виола  всякий  день  звучали  среди
окрестных скал над монастырем  и  водопадами.  Генрих  часто  спускался  в
долину. У подножия горы, где начинались  зеленые  луга,  напоминавшие  ему
Ленчицу, стояло выбеленное известью  длинное,  широкое  и  плоское  здание
мужской обители - святые отцы Ортлиб и Оттон фон Штуццелинген, проживавшие
там,  были  приверженцами  графского  рода   Бергов.   Кроме   этих   двух
высокопоставленных  духовных  особ,  в  обители  было  множество  монахов;
занимались они тем, что пользовали больных, стекавшихся  к  ним  со  всего
края.
   При монастыре была небольшая пристройка с квадратным двориком,  наглухо
огороженным высоким частоколом из толстых бревен. Здесь милосердные братья
содержали скудоумных и даже буйнопомешанных - никто другой не желал о  них
позаботиться, и беднягам, останься они у себя в селах или замках,  грозила
голодная смерть. В чисто выбеленных кельях пристройки, куда Оттон и Ортлиб
почти  не  заглядывали,  больных  было  немного,  все   спокойные,   тихие
меланхолики. Среди них находился рыцарь, повредившийся в уме  после  того,
как его стукнули по голове окованной железом  дубинкой.  Он  обычно  сидел
один в своей келейке и зычным  голосом  выкликал  по  именам  своих  слуг,
которых уже давно в живых не было. Порой этот седовласый,  угрюмый  старик
распевал какие-то диковинные песни, - они назывались "романсами" - и тогда
в его голосе звучала подлинная страсть. Говорили, что молодым он  ездил  в
Испанию и там научился этим песням. Тэли подолгу сидел  на  завалинке  под
окном его кельи и все слушал, слушал,  пока  безумец  не  умолкал.  Вскоре
мальчик приспособился подыгрывать старику на виоле  и  тихонько  перебирал
струны, когда тот выводил свои чудные песни о любви и геройских подвигах.
   Из женского монастыря приходила сюда славившаяся набожностью полуслепая
старуха Вальбурга - рассказывать Ортлибу о своих видениях. Она усаживалась
на скамье у входа, а Ортлиб - на колоде, что лежала напротив.  Пригревшись
на солнце, старуха улыбалась беззубым  ртом  и  не  спешила  приступить  к
рассказу. Тэли обычно прятался неподалеку, в белесых лопухах у  ограды;  и
он и Ортлиб выжидающе смотрели на монахиню. В руках у Ортлиба был наготове
кусок  пергамента,  прикрепленный  гвоздиками  к  деревянной  дощечке,   и
тростниковое перо. Вальбурга, усмехаясь и  мечтательно  устремив  незрячие
глаза в пространство, на яркое солнце, долго молчала.
   - Я видела... - произносила  она  наконец  еле  слышным  голосом.  -  Я
видела! - повторяла уже громче,  уверенней,  и  слова  лились  из  ее  уст
неудержимым потоком, образы  сменялись  так  быстро  и  беспорядочно,  что
Ортлиб не поспевал записывать. Впрочем, Вальбурге редко являлись священные
предметы или святые особы - все больше цветы, деревья, облака,  птицы.  То
ей привиделись летящие в небо лебеди, то цветы, растущие  в  храме,  -  но
описывала она так чудесно, что у слушателей прямо дух  захватывало.  Когда
Вальбурга умолкала, служка, по наказу настоятельницы Осанны,  усаживал  ее
на ослика и провожал обратно на гору, в женский монастырь.
   Генрих тем временем беседовал с Оттоном, расспрашивал у него о правах и
привилегиях польских князей и королей. Откуда пошла королевская  власть  в
Польше? Какие распоряжения оставил его отец  Болеслав  касательно  уделов,
завещанных сыновьям, и кому из  них  положено  княжить  в  Кракове?  Оттон
отвечал Генриху и кстати рассказывал про удельные княжества на  Руси  и  в
Чехии. Когда надменный фон Штуццелинген излагал законы славянских народов,
в его тоне чувствовалось осуждение, хотя он  ни  разу  не  сказал  дурного
слова о Кривоустом,  тем  паче  о  благочестивой  княгине  Саломее.  Но  и
положение в Германском королевстве, видно, не радовало его; он вздыхал  по
временам прежних императоров - Карла, Оттона, Генрихов (*23).
   Эти степенные деловые беседы нагоняли на Тэли тоску. Куда приятней было
нежиться на солнышке; а оно теперь все  чаще  пряталось  в  тучах  и  рано
опускалось за горы над розовевшим озером. Юный паж с грустью думал о  том,
что вот уже и осень настала. В эту пору Генрих взял его с собой в поездку,
недальнюю,  но  весьма  пышно  обставленную.  Князь  почел  своим   долгом
навестить  дядю  по  матери,  нынешнего  владельца   Берга,   а   выразить
соболезнование по  поводу  недавней  гибели  его  старшего  сына  Адольфа,
павшего в бою на глазах у Конрада III во время крестового похода.  Дядюшка
Дипольд был младшим в роду бергских графов,  которые  торопились  забыться
вечным сном в склепах цвифальтенского монастыря. Ныне он  вместе  с  женой
жил  безвыездно  в  своем  замке,  где  воцарились  скорбь  и  запустение.
Отправились к нему с придворными и челядью также княжна Гертруда,  Рихенца
и Оттон фон Штуццелинген, который  был  дружен  еще  со  старым  графом  и
хаживал с ним в Святую землю. Во главе процессии  ехали  верхом  княжна  и
испанская королева, за ними Оттон  и  Генрих,  а  остальные  следовали  за
господами кто верхом, а кто пеший. Тэли на своем польском меринке выскочил
вперед, достал из рукава виолу  и  принялся  пиликать  всякие  песенки,  и
грустные и веселые, а потом запел как мог громче, выделывая в  конце  фраз
гортанные завитушки на высоких нотах, как тирольские пастухи,  которых  он
наслушался в родном Зальцбурге. Но как ни старался Тэли, звуки его  голоса
и виолы тонули среди гор, глохли в желтой листве буков и каштанов. До тех,
кто ехал позади, долетали только обрывки мелодий да отдельные слова,  зато
они хорошо видели бело-розовый костюм мальчика и пучок лент у  его  пояса,
весело мелькавшие сквозь ветки  деревьев,  которые  нависали  над  ведущей
круто под гору тропой. Тэли пел:

   Твой нос - стрелы прямее,
   А губы - роз алее,
   И ярче солнца - очи.
   Когда идешь по саду,
   Гляжу, моя услада,
   Да взор слепит, нет мочи.

   В монастыре давно знали, что Тэли воспевает не кого иного, как Рихенцу,
и всем это очень нравилось. Славный мальчуган! Рано пробудилась в его душе
любовь, но он умеет ее  выразить  не  хуже  взрослого.  Старый  Оттон  фон
Штуццелинген, сочинивший  в  юности  немало  любовных  песен,  смотрел  на
мальчика с нежностью.
   Когда процессия спустилась с горы к мужскому монастырю, Тэли  оглянулся
и увидел, что в  ее  порядке  кое-что  изменилось:  желтое  платье  княжны
Гертруды - по случаю  поездки  она  рассталась  с  монашеским  одеянием  -
светлело рядом с бурым плащом Оттона, а персидский конь Генриха шел нога в
ногу с конем Рихенцы. У Тэли защемило сердце, играть ему  расхотелось,  но
надо было заканчивать песню - не то Оттон фон Штуццелинген высмеет  такого
неучтивого поклонника. Тэли только перешел на более  торжественный  лад  и
запел благочестиво и важно:

   Мария, на небесном троне
   Сидишь ты в золотой короне,
   Алтарь твой розами украшен.
   Ах, ничего нет в мире краше!

   Оттон заметил перемену тона и, усмехаясь, сказал Гертруде:
   - Боюсь, пребывание Генриха в нашем монастыре затянулось не  только  по
той причине, что он желал бы в беседах со мной  и  с  Ортлибом  постигнуть
трудную науку правления...
   - Господь с вами! - ужаснулась Гертруда.  -  Если  это  так,  я  тотчас
прикажу ему убираться прочь. Ничего у него тут не выйдет.
   - Вам, женщинам, в таких  делах  всего  важней  брачный  венец.  Пускай
молодежь позабавится любовью, это в порядке  вещей.  Все  равно  им  скоро
расставаться - она будет жить в Испании, он - в Польше.
   - Не очень-то его тянет в Польшу.  Надо  бы  ему  напомнить,  что  пора
подумать о своем княжестве.
   - Но там ведь Болек хозяйничает. Да и княжество не больно велико. Зачем
Генриху туда ехать?
   Гертруда бросила на Оттона быстрый взгляд, потом задумалась.
   - Что ж, пускай поживет у нас, - сказала она.  -  Надеюсь,  Рихенцу  не
сегодня-завтра из монастыря увезут.
   Только это и удалось расслышать Тэли, который нарочно  придержал  коня,
чтобы не терять из виду господ, ехавших позади.
   К полудню они уже были недалеко от Берга и, чтобы не  застать  графскую
чету врасплох, послали  слугу  известить  о  своем  прибытии,  а  покамест
остановились на хуторе  в  окрестностях  замка.  Хозяева  мигом  выставили
соседей, собравшихся у них по случаю  крестин,  наскоро  вымыли  лавки,  и
знатные гости сели за стол подкрепиться - припасы у них  были  свои,  -  а
крестьяне столпились у окон,  глазея  на  княжеский  пир.  Был  он  весьма
скромный  и,  по  монастырскому  обычаю,  проходил   в   молчании.   Инок,
исполнявший у преподобного Оттона  обязанности  лектора  и  писца,  тихим,
ровным голосом читал положенное на этот день  житие  святой  Маргариты,  в
котором было  множество  соблазнительных  похождений,  подробно  описанных
автором. Княжна Гертруда то и дело вздыхала и поглядывала на Рихенцу, а та
сидела паинькой, даже золотистые ее  кудри,  не  выбивались  из-под  белой
накрахмаленной  косынки,  высоко  повязанной  надо  лбом.  Уставившись   в
тарелку, Рихенца чинно, маленькими кусочками  пережевывала  пищу,  лишь  в
уголках рта подрагивала улыбка. Тэли тоже смотрел  на  "королеву",  на  ее
затаенную улыбку, удлинявшую тонкие губы. Он заметил, что и  князь  Генрих
нет-нет да и взглянет на Рихенцу искоса, украдкой, словно не разрешая себе
смотреть прямо в милое личико супруги Альфонса  VII.  Когда  житие  святой
Маргариты пришло к концу, а с ним вместе и обед, княжна Гертруда вздохнула
полной грудью, лицо  ее  сразу  оживилось.  Похоже,  ей  было  приятно  на
денек-другой отлучиться из стен родимого монастыря, надеть хоть  ненадолго
пышное княжеское убранство. Хлопнув в ладоши, она приказала Бартоломею:
   - Ну-ка, паж, доставай свою скрипицу, сыграй нам что-нибудь!
   Тэли  проворно  взял  виолу  и  заиграл  -  сперва  что-то   медленное,
церковное, потом все быстрее, быстрее, хоть  пускайся  в  пляс,  и,  вдруг
оборвав, перешел  на  неторопливый,  но  чеканный  ритм  полонеза.  Генрих
склонился перед Рихенцой, лицо его осветила  улыбка,  напоминавшая  улыбку
Гертруды, только чуть грустная, мечтательная. Девушка встала, одной  рукой
приподняла длинную юбку, а другую руку - самые кончики  пальцев  -  подала
князю,  и  они  принялись  прохаживаться  по  кирпичному  полу  просторной
горницы. Танец был степенный, благопристойный и очень понравился Гертруде.
Давно не видала она такого занятного зрелища, прямо не могла  насмотреться
на танцующих и, хлопая в ладоши,  все  кричала:  "Еще!  Еще!"  Тэли  живей
ударил по струнам, Генрих выпустил руку Рихенцы, и они  пошли  порознь  то
взад, то вперед, быстрыми шагами выписывая прихотливый узор танца  в  такт
задорной музыке. Юбка Рихенцы, вздымая облачко пыли,  шелестела  по  полу,
стройная  девичья  фигурка,  утопавшая  в  тяжелых   складках,   двигалась
привольно, точно, изящно. Генрих от души развеселился, куда  девалась  его
обычная  меланхолия!  И  крестьяне,  жадно  прильнувшие  к   окнам,   тоже
повеселели; все они радостно улыбались вместе с бравым польским князем.
   А  Тэли  знай  наяривал  все  быстрей,  все  громче,  и  вот  зазвучала
разымчивая мелодия горского танца. Княжна Гертруда  с  притворной  досадой
замахала руками - дескать, не пристало ей смотреть  на  такую  бесшабашную
пляску! Но Тэли продолжал играть, а Рихенца - звонко хохотать и кружиться.
Только Генрих, взглянув на сестру, вдруг задумался и остановился. Тогда  и
его дама, еле переводя дух, стала посреди горницы,  а  Тэли  резко  провел
смычком по струнам, и виола смолкла.
   Юноша и девушка, с трудом сдерживая смех,  церемонно  поклонились  друг
другу. Танец закончился.
   Все притихли, а Гертруда, будто застыдясь своего минутного легкомыслия,
быстро поднялась и велела трогаться в путь. За  музыкой  и  танцами  время
пролетело незаметно, выехали с постоялого двора уже под вечер, и маленький
Тэли, который опять вырвался вперед,  едва  был  виден  в  густом  тумане.
Гертруда окликнула его, приказала  петь,  но  только  божественные  песни.
Мальчик послушно затянул хвалу деве Марии, уже  слегка  охрипшим  голосом,
потому что с самого утра пел на воздухе. Под  звуки  умиротворяющей  песни
они медленно приближались к покрытой буковым лесом горе, которая чернела в
сумеречно-синем небе - там стоял родовой замок покойной  княгини  Саломеи.
Гертруда обернулась и сказала ехавшему рядом Генриху:
   - Подумать только, как отличается край, где умерла наша мать,  от  этих
мест, где она родилась!
   Дипольд поджидал их у подножия горы, где  дорога  начинала  круто  идти
вверх и находился первый подъемный мост, весь покрытый ржавчиной, - должно
быть, давно его не поднимали: жилось тогда  в  Швабии  довольно  спокойно.
Граф Берг был еще не стар, но одет  по-стариковски  небрежно:  серый  плащ
кое-как накинут поверх грубой кольчуги  из  неровных  железных  колец,  на
голове не рыцарский шлем, а  широкополая  черная  войлочная  шляпа,  какие
носят горцы. Держался он смущенно и, казалось, не слишком был рад  приезду
родичей, а уж к испанской королеве  и  вовсе  не  знал  как  подступиться.
Рихенце по сану надлежало занять место во главе кортежа, но она,  ссылаясь
на свою молодость и на то, что брак еще  не  свершен,  уговорила  Гертруду
подъехать первой. Дипольд сердился, грозно сверкал глазами,  бранил  почем
зря стоявших вокруг него слуг с факелами. Наконец он соскочил  с  коня  и,
преклонив колено, приветствовал Гертруду и  Рихенцу,  а  Генриха,  который
тоже спешился, обнял. Потом, немного поколебавшись, с явным  удовольствием
расцеловал князя в обе щеки. Тэли опять проскользнул вперед,  и  процессия
начала подниматься к замку.
   А там царили переполох и беспорядок. Графиня - она была старше  мужа  -
сидела в нише  у  окна  и  даже  не  поднялась  встретить  Гертруду  и  ее
племянницу. Эта очень немолодая женщина с трудом двигалась - она  была  на
сносях.
   С первой же минуты графиня завладела Гертрудой и,  ничуть  не  смущаясь
присутствием духовных особ, разразилась горькими нареканиями на  крестовый
поход,  который  отнял  у  нее  сына.  Бернара  Клервоского  она  называла
"антихристом" - он-де старается прослыть чудотворцем,  морочит  голову  не
только простолюдинам, но и князьям, графам,  королям,  даже  нелегкого  на
подъем короля Конрада сумел одурачить (*24), а тому надо бы о Риме думать,
о короне императорской (*25).
   Этот град упреков,  направленных  против  самых  священных  замыслов  и
стремлений христианского воинства, против призывов папы  римского,  слегка
обеспокоил Гертруду. Она попыталась возразить, растолковать  графине,  что
негоже называть безумием и мерзостью столь благочестивое дело.
   - Даже сын твой, - сказала она, - и тот  поехал,  дабы  обрести  вечное
спасение!
   Графиня только замахала руками и горестно воскликнула:
   - Да что ты мне говоришь! Уж я-то знала своего старшего сына. Вовсе  не
из благочестия поехал он с  королем  Конрадом.  Еще  в  детстве  только  и
снились ему всякие странствия, а постарше стал, все убегал из дому. То  по
горам бродил, то к австрийскому двору подался, то по Рейну плавал. В  душе
он язычником был, никогда, бывало, креста не сотворит, а весною нацепит на
себя ветки зеленые да цветы и пошел плясать по деревням да по кабакам.  По
две недели домой не возвращался, уж я не чаяла его увидеть. А  как  пришли
сюда эти сыны Велиала, эти слуги антихристовы да начали в  вашем  храме  и
монастыре, - тут она обернулась к мейстеру Оттону, - проповедовать, так он
сразу выкроил из красного сукна крест, к плащу приладил да вскочил на коня
- еле успела я дать ему двух парней в слуги, как его и след простыл.
   Мейстер Оттон снисходительно кивал головой.
   - Меня не удивляет, дочь моя, - сказал он,  -  что  ты,  чьи  предки  и
родственники столь многим споспешествовали благу  церкви  нашей,  думаешь,
будто устами святых мужей, нас посетивших, вещал антихрист... Все это  мне
не раз доводилось слышать, но я полагал, что  при  племяннице  своей,  при
дочери святой нашей княгини Саломеи, которая была украшением своего рода и
благодетельницей нашего монастыря, ты  удержишь  свой  грешный  язык...  В
твоем ли положении вести такие речи!
   Графиня готова была вспылить, но тут вмешался Дипольд - не обиделись бы
гости да не повредило бы жене. Он  заговорил  с  Гертрудой  и  Рихенцой  о
всяких других делах, расспрашивал, что нового при дворе  в  Бамберге,  как
здоровье кесаря. Говорят, после похода оно сильно пошатнулось. Идет  слух,
будто  Конрада,  когда  он  гостил  у  византийского  императора,   хотели
отравить, но, конечно, тому нельзя верить - ведь Конрад в близком  родстве
с Мануилом и никакого зла ему не чинил, даже  напротив,  обещал  помочь  в
защите от могучего и спесивого владыки Сицилии, от этого дьявола рогатого.
   Гостям подали кислое вино, мед, пироги и другую домашнюю снедь. Дипольд
просил не обессудить на бедном угощении, - не успел, мол, приготовиться  к
приему дорогих гостей.  Гертруда  на  это  ответила  дяде,  что  они  люди
невзыскательные, монастырские, к пирам и пляскам - тут  она  взглянула  на
Генриха - не приученные.
   За столом старая графиня все время говорила об Адольфе; Тэли решил, что
здесь ему делать нечего. Он спрятал виолу и вместе с монастырской  челядью
отправился в невысокую башню, где было много сена, стояли мешки с зерном и
пахло мышами. На землю  ложился  ночной  туман.  Тэли  через  отверстие  в
потолке выбрался на  крышу  башни.  Усевшись  там,  он  смотрел,  как  над
длинными полосами тумана медленно восходит блестящий рог молодого  месяца.
Башня была угловая, к ней примыкал небольшой  сад,  где  белели  березы  и
плакучие ивы. Вокруг замка тянулись дремучие леса, и когда туман опустился
ниже, из серого его  моря  выплыли  бесчисленные  верхушки  деревьев.  Они
слегка покачивались, будто о чем-то безмолвно  спорили  между  собой.  Как
зачарованный любовался Тэли этим пейзажем, полным суровой  красоты.  Вдруг
он услыхал шаги в саду и увидел князя Генриха,  который  прогуливался  под
руку со своей племянницей. Поверх длинного  светлого  платья  Рихенцы  был
наброшен темный шелковый плащ, отливавший серебром в лунном свете. Они  не
спеша ходили взад и вперед, часто останавливались, и не видно было,  чтобы
разговаривали.
   Тут в душе Тэли что-то всколыхнулось. Забыв о трауре,  омрачавшем  этот
бестолковый графский двор, он тронул пальцами струны виолы,  потом  провел
по ним смычком и запел вполголоса, томно и сладко.  Пел  он  долго,  и  на
сердце у него становилось все спокойнее. Впервые подумал  он  о  том,  что
проживет еще не одну весну и не одну осень и что все  в  жизни  становится
воспоминанием. Что милый облик испанской королевы со временем поблекнет  в
его памяти, как и другие красоты. И что наступит когда-нибудь вот такая же
осенняя ночь, которая будет последней в его жизни, и ничто в мире от этого
не изменится.
   Голос его звучал все мягче, слова приходили на ум все более  простые  и
значительные. Струны виолы еле слышно вторили пению и наконец затихли.
   Луна была молодая, зашла быстро. С минуту еще  мерцал  ее  свет  сквозь
туман, потом стало совсем темно.





   Вечером следующего дня гости  и  хозяева  сидели  в  парадной  зале  и,
отдыхая после обеда,  обсуждали  приготовления  к  охоте,  в  которой  все
намеревались принять участие, -  пора  была  самая  подходящая.  Но  вдруг
явился гонец из Цвифальтена и сообщил,  что  княгиня  Агнесса  приехала  в
монастырь и желает немедленно повидаться с  дочерью.  Гертруду  эта  весть
явно встревожила, а Генрих и Тэли, не сговариваясь, одновременно взглянули
на Рихенцу. Приезд ее  матери  в  Цвифальтен  скорее  всего  означал,  что
наконец-то прибыли послы Альфонса.  Рихенца  побледнела,  опустила  глаза.
Генрих с неудовольствием заметил на лице Тэли насмешливую улыбку. Но  даже
самому себе он не хотел  признаться,  что  этот  мальчик  раздражает  его.
Ничего не поделаешь, пришлось отказаться от охоты и поспешить  в  обратный
путь.  Покинули  замок  утром  на  рассвете.  Погода  переменилась,   было
пасмурно, в воздухе висела мелкая изморось. Теперь Тэли ехал позади  всех;
виолу свою он спрятал поглубже  в  сумку,  которая  болталась  у  него  за
спиной. Настоятельница монастыря, мать Осанна, выехала верхом навстречу  и
галопом помчалась прямо к Гертруде. Да, в Бамберг прибыли  послы  Альфонса
VII, и кесарь просит племянницу поскорей собираться. Еле уговорили княгиню
Агнессу хоть денек побыть в монастыре, отдохнуть с дороги.
   Невестки своей Генрих почти не знал. Так уж получилось, что в последний
раз он видел ее, когда был  еще  ребенком.  Во  время  похода  на  Познань
Агнесса жила в Кракове, оттуда переехала в Германию; с тех пор  Генрих  не
встречал ее и не мог даже вспомнить, как она выглядит. Это была невысокая,
худенькая женщина  с  большим  носом  и  красивыми  блестящими  глазами  -
наследственная черта салической династии. Одевалась  она  всегда  скромно,
тем более в дорогу: теперь  на  ней  была  коричневая  ряса  бенедиктинок,
которую она с разрешения папы могла носить при  желании.  В  этой  простой
одежде невзрачная с виду Агнесса держалась, однако, так, что в  каждом  ее
движении  чувствовалась  внучка  великого  императора.   Генрих   невольно
вспомнил долговязого, сутулого Владислава, его висячие рыжие усы - вот  уж
в ком не было и тени величия! Кроткий, беззлобный Владислав никогда ничему
не противился: безвыездно жил в своем замке Альтенбурге, предоставляя жене
и сыновьям хлопотать о нем и о себе самих.
   Осанка Агнессы, ее жесты, улыбки говорили о том, что она ни на  миг  не
забывает о приданом, которое принесла ее  мать  в  дом  Гогенштауфенов,  -
императорской короне, озаренной сиянием славных битв и  высоких  замыслов,
короне, изрядно  померкшей  уже  на  челе  деда  Агнессы,  однако  еще  не
поверженной. Что с  того,  что  Агнесса  была  рождена  во  втором,  менее
блестящем браке своей матери, тоже Агнессы, дочери  Генриха  IV  и  сестры
Генриха V, матери короля Конрада и Фридриха Швабского, который, правда, не
стал императором, но  влияния  имел  побольше,  чем  его  удачливый  брат.
Агнесса, до мозга костей была проникнута сознанием величия своего рода,  и
хотя  никогда  об  этом  не  говорила,  неизбывная  ее  спесь  достаточно,
сказывалась в презрении к жалкой графине фон Берг. Но здесь, в  монастыре,
маленькая надменная женщина ничуть не важничала; она любезно беседовала  с
матерью Осанной и с Гертрудой, которую  считала  своим  близким  другом  и
весьма ценила за доброту.
   Генриха Агнесса тоже встретила улыбкой - видно было,  что  она  дорожит
любой возможностью завязать сношения с краем, откуда ее изгнали.  А  князь
был как-никак одной из  самых  важных  фигур  в  Польском  государстве.  К
сожалению, Генрих после поездки в Берг мало  походил  на  государственного
мужа. Он был задумчив, голубые глаза  подернулись  томной  поволокой,  что
забавно не вязалось  с  его  вздернутым  носом.  Вечером  Генрих  появился
роскошно разодетый, все на нем сверкало; он и  впрямь  был  очень  красив,
даже Агнесса ласково улыбалась, на него  глядя.  Но  о  политике  польских
князей из него не удавалось вытянуть ни слова. Он ничего не  знал  или  не
хотел знать ни о Мешко, ни о Болеславе, не мог  толком  рассказать  об  их
намерениях. Разумеется, краковского удела они по доброй  воле  не  отдадут
Владиславу, но вот с Силезией -  дело  спорное.  Силезия  ведь  не  просто
символ верховной власти или целостности Польши, это наследственная вотчина
Владислава, и, по крайней мере, сыновья  его  должны  ее  получить  (*26).
Сразу было видно, что княгиня отлично разбирается в законах,  право  своих
сыновей на Силезию она обосновывала множеством доводов. Но,  пожалуй,  она
напрасно старалась, Генрих и так со всем соглашался,  хотя  имел  на  этот
счет свое особое мнение. Просто он не мог спорить с матерью Рихенцы.
   Равнодушие Генриха в конце концов взбесило княгиню, она  уже  не  могла
скрыть своего раздражения, что случалось с нею не впервые.  Резко  оборвав
разговор, Агнесса обратилась с  каким-то  приказанием  к  Добешу,  который
находился при ней неотлучно. Это был высокий мужчина, в юности,  вероятно,
стройный, а теперь отъевшийся, как  боров,  на  княжеских  хлебах.  В  его
польской речи чувствовался выговор горцев -  он  был  родом  из-за  Сонча.
Когда-то Добеш служил у Петра Влостовича (*27), потом перешел к Владиславу
и остался ему верен и в радости и в горе. Добеш сыграл немаловажную роль в
коварном  пленении  Влостовича,  которое  всполошило  всю  Польшу.  Он  не
научился порядочно говорить ни на одном языке, и речь  его  была  какой-то
невразумительной мешаниной немецких, латинских и горских выражений.
   Добеш сопровождал княгиню Агнессу повсюду, не отходил от нее ни на шаг,
хотя из-за своей тучности двигался с трудом и мало чем мог услужить. Зато,
будучи почти членом семьи, он выказывал Агнессе самое глубокое и искреннее
почтение. Генрих тут впервые задумался над тем, какая важная  персона  его
невестка и каким почетом, вероятно, пользовался отец,  если  его  старшему
сыну  дали  в  жены  столь  высокопоставленную  даму.  Правда,  брак  этот
совершился и по любви,  история  была  такая.  Болеслава  Кривоустого,  не
привыкшего повиноваться чьим бы то ни было  приказам,  часто  требовали  к
императорскому двору, и он, чтоб отвязаться от назойливых  немцев,  послал
наконец на съезд в Галле своего старшего сына - пусть объяснит императору,
почему отец не является. На съезде этом Штауфены и Бабенберги объединились
в  поддержке  Лотаря  (*28),  но  все  же  частенько  грызлись.  Там-то  и
встретился Владислав с Агнессой.  Воевода  Пакослав,  его  сопровождавший,
договорился о сватовстве, и год спустя Агнесса прибыла  в  Польшу,  а  еще
через два года, после незаконного избрания Конрада, стала сестрой короля.
   Больше всего удивило Генриха, что эта надменная немка - такой он всегда
ее считал - отлично говорила по-польски и только на этом языке  обращалась
к Гертруде, Генриху и даже к Рихенце, хотя дочь предпочитала  немецкий.  И
двор ее состоял из поляков  и  даже  русских;  несколько  досталось  ей  в
наследство от матери Владислава,  а  потом  к  ним  присоединилось  немало
девушек, приехавших с невесткой Агнессы. Генриху даже смешно стало,  когда
в этой  чисто  немецкой  среде,  в  стенах  католического  монастыря,  где
почтенный Оттон блистал латынью, вдруг  послышалась  русская  речь  -  это
Агнесса заговорила о чем-то с одной из служанок, видимо,  прачкой.  Смешно
ему стало и грустно - вспомнилась светлица Верхославы в Плоцке, ее русские
девушки и милый сердцу Киев. С этой минуты Агнесса показалась  ему  родным
человеком,  он  взглянул  на  нее  другими  глазами,  почувствовал  в  ней
настоящую польскую княгиню. И как только представился  случай,  Генрих  по
прямоте своей все ей высказал.
   Произошло это уже под вечер.  Гертруда,  устав  от  хлопот  со  сборами
племянницы, отправилась отдохнуть в угловую келью, куда еще  до  нее  ушла
Агнесса. Генрих долго  бродил  по  монастырским  коридорам.  Русская  речь
напомнила ему о другой женщине, он старался избежать встречи  с  Рихенцой,
но невольно следил за каждым ее шагом. Вот она прошла с подругами в сад  -
хочет проститься с этими дорогими для нее местами, сказала она  ему  своим
нежным гортанным голоском. Генрих тогда отправился к  сестре.  Гертруда  и
Агнесса сидели у широкого окна, выходившего на горы и реку,  и  любовались
багряными отсветами на белых известняковых скалах.  Генрих  взял  табурет,
сел напротив.  Солнечные  лучи,  струившиеся  в  открытое  окно,  заиграли
золотом на его волосах, и Агнесса впервые  заговорила  с  ним  дружелюбно,
сердечно. Тогда-то Генрих и сказал ей о том, как подслушал ее  разговор  с
прачкой, как это его тронуло и как он сразу  почувствовал  в  ней  истинно
польскую княгиню. Агнесса печально усмехнулась, а Гертруда  стала  сердито
укорять брата.  Негоже  так  говорить  -  Агнесса  всегда  была  настоящей
польской княгиней, всегда желала им всем только добра. Разве не видно  это
хотя бы из того, что она сидит здесь и беседует  с  ними,  виновниками  ее
изгнания, виновниками того пресловутого проклятия и многого  другого.  Что
подразумевала Гертруда под этим  "многим  другим",  осталось  для  Генриха
загадкой; ясно было одно - сестра находится под обаянием  этой  женщины  и
смотрит на все ее глазами.
   - Ах!  -  вздохнула  Агнесса  и  медленно,  но  с  легким  раздражением
заговорила: - Ты напрасно  защищаешь  меня  перед  Генрихом.  Надеюсь,  со
временем он меня поймет, когда политика будет его интересовать больше, чем
теперь, когда в его сердце найдется место для государственных дел. - И она
снова усмехнулась.
   Генрих внимательно вглядывался в ее освещенное солнцем  лицо.  Нервное,
тонкое, изрядно уже увядшее, оно хранило следы былой красоты и дышало умом
и энергией. В Польше всегда говорили об Агнессе с глубочайшим  презрением,
поэтому для Генриха было  неожиданностью  увидеть  ее  такой.  И  то,  что
Агнесса  постоянно  искала  помощи  кесаря,  интриговала  против   братьев
Генриха, даже добилась этим летом согласия  Конрада  на  поход  в  Польшу,
никак не укладывалось у него в голове.
   "Чего ей от нас надо?" - думал он.
   В дверях показался мейстер Оттон. Он принес княгине  Агнессе  небольшую
книжечку, псалтирь, в которую он, кроме  псалмов,  вписал  собственноручно
жизнеописания предков Рихенцы, дабы у испанской королевы осталась память о
пребывании в цвифальтенской обители. Преподнося свой труд  Агнессе,  он  в
почтительных выражениях намекнул на их прошлые нелады.  Агнесса  ответила,
что не стоит об этом вспоминать, и в тоне ее  сквозило  горькое  смирение.
Теперь, когда умер племянник король Генрих,  во  всем  подчинявшийся  воле
теток, когда кесарь был так тяжко болен, она не могла уже  питать  больших
надежд на восстановление власти своего мужа в Кракове.  Оттон  сел  против
нее, и тогда Агнесса вдруг заговорила обо всем  этом  с  обидой  и  болью.
Говорила она долго, то и дело поминая  недобрым  словом  покойную  княгиню
Саломею.
   Оттон фон Штуццелинген лишь беспомощно разводил руками.
   - Разумеется, княгиня, - решился он  наконец  прервать  ее,  -  все  мы
способны  заблуждаться,  но  княгиня  Саломея  была  весьма  благочестивой
женщиной и, главное, любящей матерью.
   - Бывают положения, когда надо поступиться материнскими чувствами  ради
вещей более важных, - запальчиво возразила Агнесса.  -  Иной  раз  следует
забыть о том, что ты мать или жена...
   Мейстер Оттон поднял брови и посмотрел на нее с изумлением.
   - Разве не ясно, - продолжала княгиня, - что, если речь  идет  о  благе
государства, мы обязаны забыть о себе? Обстоятельства  требуют  жертв.  О,
мой дед хорошо это понимал.
   Она минуту помолчала, и снова  безудержным  потоком  полились  горькие,
страстные слова - все, что давно уже накипело у нее на сердце.
   - Вот  Генрих,  -  говорила  она,  -  мой  деверь,  сын  графини  Берг,
удивляется, что я разговариваю по-польски и по-русски, что,  как  польская
княгиня, держу при себе повязанных платками русских служанок.  А  ведь  я,
дочь и сестра императоров, отреклась от своей родины, чтобы стать полькой,
и, быть может, сильнее люблю Польшу, нежели любил ее сам Кривоустый.
   Тут ужаснулась Гертруда, память о родителях была для нее священна.
   - Да, да, я думала о ее благе больше, чем он. То есть не я, а мой  муж,
князь Владислав. Я  не  хотела  бежать  к  чехам  и  к  императору,  я  до
последнего дня оставалась в Кракове, но меня оттуда выгнали. И ты, Генрих,
ты ведь тоже шел с ними на Краков. Знаю, тебя эти дела не  очень  волнуют,
однако ты был среди тех, кто осаждал нас. А за что? За то,  что  я  хотела
следовать  примеру  Болеслава  Храброго,   Болеслава   Щедрого,   наконец,
Кривоустого! Да, они собирали в  одну  руку  все  бразды,  потому  и  были
могущественны, потому их уважали люди. А Владиславу за то,  что  он  хотел
идти по пути своих предков, только и  осталось  сейчас,  что  охотиться  с
соколами в Альтенбурге да бражничать за одним столом с челядью. Я  вам  не
желаю зла, но и Болеслав, и Мешко еще поплатятся за это! Вот  уже  Чешский
Владислав (*29) их теснит и распоряжается на их землях как хочет,  а  Якса
из Мехова, зять того злодея, того страшного человека...
   Все смущенно потупились, но Агнесса и бровью не повела.
   - О да, -  подтвердила  она,  -  это  был  страшный  человек,  истинное
чудовище, сын Велиалов. И все же мы его сокрушили, как Храбрый - Безприма,
как Казимир - Маслава, как ваш отец...  Збигнева  (*30).  Те-то  были  еще
беспощадней, Кривоустый Збигнева убил...
   Генрих вскочил с места, хотел что-то сказать, но слова застряли у  него
в  горле.  Гертруда,  очень  бледная,  беззвучно  шевелила  губами  -  она
молилась. Генрих молча сел. Увы, Агнесса права, отец убил своего брата,  -
взял в плен и ослепил, после чего тот сразу умер,  -  об  этом  знала  вся
Польша.
   - Однако я вашего отца ничуть не  виню,  -  продолжала  Агнесса.  -  Он
сделал это с благой целью; правда, папа потребовал  его  потом  на  суд  и
наложил покаяние, но это епископы, которые за бунтовщика стояли, настроили
папу против Кривоустого. А он вынужден был так поступить.  Папа,  конечно,
ворчал, да все это чепуха: папе не понять,  каким  должен  быть  настоящий
король, всякий папа ненавидит настоящего  короля;  так  возненавидел  папа
моего деда, так довел до гибели вашего Щедрого - да что я говорю,  вашего!
Нашего! Земля ведь эта - наша общая.
   Она внезапно умолкла, задумалась, глядя куда-то вдаль,  словно  увидела
перед собой эту землю. Генрих с улыбкой наклонился к Агнессе и спросил:
   - Вислу помнишь?
   Столько чувства было в его голосе, что Агнесса,  вздрогнув,  посмотрела
прямо в его голубые глаза. По лицу ее промелькнуло выражение нежное и чуть
ироническое.
   - Помню, - ответила она после минутного раздумья, - очень  даже  хорошо
помню. Но помню и другое. Когда после свадьбы  в  краковском  замке  мы  с
мужем направлялись в свои покои, нас провожали знатнейшие вельможи  Польши
и Германии, среди них мои братья  Язомирготт  и  Альбрехт,  который  тогда
недавно обручился с Аделаидой - мир ее праху,  -  и  все  епископы,  а  на
свадьбе было их четверо. И вот ваш отец вдруг остановил шествие,  подозвал
меня  и  Владислава  и  повел  в  ту  часть  замка,  к  которой  примыкает
недостроенная каменная часовня Герона  (*31).  Отец  ваш  отворил  тяжелую
дверь и при свете факела, который сам нес в руке, указал вовнутрь  часовни
- там, на подушке из заморского бархата, лежала... корона.
   При этом слове Оттон фон Штуццелинген тихо ахнул,  а  у  Генриха  мороз
пробежал по спине.
   Упоминание о золотом  венце,  об  этом  священном  символе  королевской
власти, окруженном  столькими  легендами,  наделенном  мистической  силой,
которая сообщается ему недоступным людскому разуму таинством помазания,  -
потрясло их души. Генриху еще не доводилось слышать, что его отец хранил у
себя корону - вожделенную, загадочную, которая некогда  слетела  с  головы
его двоюродного деда (*32).
   - У Кривоустого была корона? - с любопытством спросил Оттон.
   - Да, она сияла тогда перед нашими глазами, а князь наклонился над  нею
и сказал: "Если на вашей совести будет  меньше  грехов,  нежели  на  моей,
господь, быть может, возложит ее на вашу голову".
   Агнесса внезапно засмеялась сухим, злым смешком, от которого всем стало
не по себе. Гертруда перекрестилась.
   - Да, как же! Корона ждет не дождется, чтоб мы повесили ее на гвоздь  у
себя в альтенбургском замке... Потом мы видели  ее  в  Кракове,  но  перед
смертью Кривоустого епископ увез ее в Гнезно (*33). Впрочем,  корона  была
поддельная, это  известно;  она  была  лишь  тенью,  призраком,  эхом  той
подлинной, которую Щедрый взял с собою в Осиек. Там и лежит корона Щедрого
- то ли в монастырской казне, то ли в гробу  этого  короля-монаха,  в  его
могиле, в земле, всеми забытая, пропавшая без вести, затерявшаяся на  веки
вечные в хаосе, который все растет, все ширится... Ах, Генрих, запомни мои
слова и передай их  своим  братьям:  Болеку  с  его  кудряшками  да  Мешко
премудрому, которого за ум еще в детстве прозвали "Старым".  Пусть  знают,
что их отец хранил в краковском замке... корону.
   И во второй раз Агнесса с дрожью в голосе произнесла это слово; жестоко
страдая от своего унижения, она, видимо, была не в силах это скрыть. Оттон
фон Штуццелинген,  заинтересовавшись  ее  рассказом,  поудобней  уселся  в
кресле и обратился к неудавшейся королеве с вопросом:
   - И все же мне непонятно, откуда могла быть у Кривоустого корона?
   - Он всю жизнь мечтал о ней, вот и велел сковать из  золотой  пластинки
эту игрушку да вставить два-три камешка. Чего проще!
   - Ну нет, княгиня! - недоверчиво скривился Оттон. - Не  такой  это  был
человек, чтобы тешиться столь греховными забавами. Коронование -  великое,
святое таинство, и Болеслав вполне понимал его высокий смысл...
   - Еще бы! Ведь он сам  нес  меч  при  короновании,  -  вдруг  прошипела
Агнесса. - И перед кем!  Перед  этим  прощелыгой  Лотарем,  которого  попы
обманом избрали! (*23) Знаем мы, что это за выборы были...
   - Я полагаю, - спокойно возразил Оттон, - Болеслав поступал  правильно,
не желая ссориться с кесарем. И ежели он когда-то чем-то поступился Лотарю
- так ведь не всей Польшей, а только Поморьем, - эка важность!
   - Но те никогда бы этого не сделали! - надменно промолвила Агнесса.
   - Кто - "те"?
   - Предки его?
   - Кто же? Герман? - засмеялся было Оттон,  но,  взглянув  на  смятенное
лицо Гертруды, сразу  умолк.  Такое  неуважительное  отношение  к  великим
предкам казалось ей ужасным кощунством. Вся пунцовая, она  метала  гневные
взгляды на Генриха - как он может это терпеть!
   - Нет, не Герман. Те, другие - Щедрый, Восстановитель, Храбрый. Да,  то
были короли! Слышишь, Генрих, князь сандомирский, то были короли! А знаешь
ты, о чем думал император Оттон Третий? (*35) Знаешь?
   Генрих молчал. Ему чудилось, что под сводами кельи еще звучат, отдаются
эхом слова: "Генрих, князь сандомирский, то были короли!" -  и  перед  его
глазами всплыли образы тех, кого с  такой  страстью  называла  Агнесса,  и
многих, многих других, о ком он знал по рассказам  придворных,  рыцарей  и
монахов. Говорили о них всегда с трепетом почтения и восторга:  полтораста
лет, минувших со времени приезда кесаря в Гнезно, озарили  событие  и  его
участников багрянцем легенды. Генрих вспомнил, как в  краковском  замке  у
отца он, бывало, заходил в покои Храброго, где  стены  сложены  из  камня,
хотя сам-то замок деревянный. В этих покоях, примыкавших к часовне Герона,
царил таинственный полумрак, -  казалось,  в  них  еще  витает  дух  этого
своевольного, жестокого, сильного человека,  который  менял  жен  одну  за
другой, а сыновей и братьев держал в кулаке. Правое же  крыло  замка  было
построено Щедрым в виде русского терема: на окнах  наличники  с  кружевной
резьбой, крыша из листового золота, окрашенные в зеленый и  красный  цвета
башенки. Там обычно поселялись киевские торговые гости, и одна светлица  в
этом крыле была сплошь обита тканью, на  которой,  в  византийском  вкусе,
были вышиты жемчугом целующиеся голуби  в  золотых  медальонах.  Говорили,
будто в той  светлице  умерла  первая  жена  Кривоустого,  Сбыслава,  мать
Владислава;  княгиня  Саломея  боялась  туда  заглянуть  и,  крестясь,   с
отвращением  вспоминала,  как  Сбыслава  потребовала,  чтобы  ее  хоронили
русские попы. Генрих  словно  видел  перед  собой  мать,  ее  лицо,  руки.
Задумчивым,  мечтательным  взглядом  он  следил  за  угасавшим  на  скалах
огненным закатом и уже не слышал, о  чем  говорят  рядом.  Грозный  вопрос
Агнессы так и остался без ответа.
   - Все знают, - продолжала она, - что последний Оттон был сумасброд,  но
мы, члены императорской семьи,  знаем  еще  и  то,  кому  надлежало  стать
соправителем Оттона. О чем ином мог он думать там, в Гнезно,  когда  решил
уйти в монастырь, уединиться в  глухом  уголке  Италии  и  собственноручно
возложил на голову твоего деда королевскую корону,  свою  корону?..  А  ты
сидишь тут, мечтаешь, пялишь глаза на горы! О, матушка твоя  научила  тебя
одному - печься о своем благополучии, чтобы исправно платили тебе мыта  да
исполняли повинности - все эти повозы, проводы, подводы (*36), - да я и не
знаю, как они называются! Только бы хозяйство богатело, только бы везли  в
Ленчицу побольше мешков с зерном да бочек с пивом - вот и вся ее забота  о
Польше. И вы тоже такие...
   - Полно тебе, Агнесса, не горячись, побереги здоровье! -  наставительно
молвила Гертруда. - Ну что с Генриха спрашивать! Он еще  молод,  в  Польше
правят его братья, и ему  нелегко  будет  их  одолеть,  ведь  даже  ты  не
сумела!..
   Сверкнув глазами на Гертруду, Агнесса, однако, не стала продолжать.
   - Спокойней, княгиня, спокойней! - заговорил мейстер Оттон. - Болеслав,
спору нет, был великий король; он  обладал  удивительным  даром  подчинять
людей своей воле, и, разумеется, кесарь Оттон Третий, этот святой человек,
отлично понимал, кто перед ним. Но, княгиня, с тех пор прошло уже  столько
лет! Откуда нам знать, как все было на самом деле? Кое-что  представляется
нам теперь совсем по-другому, хотя я знаю, наши няньки  пугают  Болеславом
детей. И все ж не думаю, чтобы  Оттон,  возалкав  венца  небесного,  решил
отдать ему свой земной венец. Вероятней всего,  кесарь,  сын  византийской
царевны, монах в императорской мантии, великой души человек, желал  надеть
на свою голову оба венца. Болеслав, правда, короновался много лет  спустя,
но самовольно. А до коронования он нес меч перед императором Генрихом, как
отец нашего юного князя -  перед  Лотарем.  По  сути  Польша  всегда  была
имперским леном.
   - Ложь! - с жаром воскликнула Агнесса.
   - Ложь! - повторили за ней Генрих и Гертруда. Они  вдруг  почувствовали
себя союзниками и понимающе переглянулись.
   - Мейстер Оттон, - запальчиво сказал Генрих, - все  это  пустые  слова.
Может, они и несли меч, но что с того? Ты ведь знаешь - Германия  сама  по
себе, Польша сама по себе, и ничего тут не изменить.
   - Пожалуй, ты прав, но долго это продолжаться не  может.  Будет,  будет
един пастырь и едино стадо!
   Слова эти прозвучали двусмысленно. Монаху подобало так говорить лишь  о
папе, но Оттон, видимо, намекал на кесаря. И Агнесса вспомнила о том,  что
оставила Конрада в Бамберге на смертном одре. Да, положение было  неясное.
Кто будет править королевством и создавать эту  единую  империю,  заветную
мечту всей их семьи? Младший Фридрих - еще дитя, королевы  Гертруды  давно
нет в живых, что будет дальше?
   - Судьба смертных в руке господа, и он направляет  их,  -  возразил  ей
Оттон. - Свои замыслы он воплощает через вашу семью,  но  орудию  не  дано
постичь предначертания творца. И напрасно  ты,  княгиня,  ропщешь  на  его
приговор. Корона, которую вы с мужем видели в день  свадьбы,  исчезла  без
следа, ее нет нигде и, полагаю, ее никогда не найдут.
   Агнесса ничего не ответила, но по ее лицу  было  заметно,  что  она  не
согласна с ученым монахом. Гертруда и Генрих тоже молчали, князь не сводил
взора с черневших в сумерках лесов.
   Когда совсем стемнело, у него  состоялась  еще  одна  важная  беседа  с
Агнессой, но уже с глазу  на  глаз.  Перед  отъездом  из  обители  княгиня
позвала его к  себе  под  тем  предлогом,  что  хочет,  мол,  окончательно
проститься. Однако с первых же ее слов  Генрих  понял,  что  она  намерена
привлечь его на свою сторону. И он решил изо всех сил сопротивляться.
   Привел к ней Генриха Добеш. Княгиня в роскошной  шубе,  наброшенной  на
монашеское платье, ждала его в отдаленном уголке сада. Агнесса  взяла  его
за руку, так они пошли по темным тропинкам. Позади тяжело ступал Добеш и с
ним Любава Ярославна,  старая  дама  из  свиты  русской  княжны,  невестки
Агнессы, перешедшая к свекрови. В саду было очень тихо,  быстрые,  нервные
шаги Агнессы неприятно отдавались в  ушах  Генриха,  его  рука,  сжимавшая
холодные, неподвижные пальцы княгини, слегка дрожала. Довольно  долго  они
шли молча, наконец Агнесса заговорила первая:
   - Что ты думаешь о нашей беседе там, у Гертруды? - Генрих не ответил, и
она продолжала: - Мне захотелось еще раз побеседовать с тобой  о  том  же,
только без мейстера Оттона - все-таки  он  истый  немец.  В  делах  Польши
разбирается неплохо, но судить о них, как мы, он не способен.
   - В наших жилах тоже течет немецкая кровь, - заметил Генрих, употребляя
множественное число, чтобы не обидеть Агнессу.
   - Разумеется, я тоже немка, однако мы, немецкие княжны, выданные  замуж
за иноземных государей, наделены особым  даром  -  не  иначе  как  господь
ниспослал нам его за заслуги святой  Кунигунды:  все  дела  нашего  нового
отечества мы принимаем к сердцу, как свои  собственные.  Погляди  на  моих
сестер, на сестер твоей  матери,  которых  их  дядя,  благочестивый  Оттон
Бамбергский (*37), просватал за славянских князей. И вот я говорю  тебе  и
повторяю: я, дочь и сестра императоров, чувствую  себя  полькой  и  потому
лучше, чем кто другой, понимаю мысли Конрада, которых он  даже  советникам
своим не сообщает. Но я позвала тебя не для этого. Я  хочу  еще  раз  тебе
напомнить, что благо Польши требует объединения всех польских  земель,  но
не под властью старшего из князей, а под скипетром короля - это разумели и
Храбрый, и Щедрый...
   - Но не разумели  другие,  -  серьезно  сказал  Генрих.  -  А  нарушить
равенство Пястовичей не так-то просто.
   - Почему?
   - Неужели тебе не понятно? Я вижу одно  -  времена  меняются,  река  не
потечет вспять. Всех нас несет течением, швыряет туда, сюда, и против него
мы бессильны. Польша должна стать  другой,  как  стала  другой  Германская
империя. Ничего ведь не вышло из твоих попыток,  сестрица,  ровно  ничего,
ибо в воздухе носится теперь иное. Вшебор,  Всеслав,  Святополк  Влостович
(*38) - они тоже чего-то добиваются.
   - Больно  ты  умен!  Разве  Казимир  не  одолел  Маслава,  не  сокрушил
Кривоустый Скарбимира? (*39) А известно тебе, чего желает  кесарь,  всякий
кесарь?
   - Мы еще не так слабы.
   - Ну, старшего своего брата ты хорошо знаешь - голова кудрявая, да умом
небогатая.
   - Об этом я не думал.
   - Вернешься на родину, сам увидишь. Так вот, Генрих, ежели бы ты  помог
нам, ты и твои сандомирские паны, мы бы оставили тебе удел.
   - Благодарю, - усмехнулся Генрих, - я и  сейчас  им  почти  не  владею,
Болек выплачивает мне часть доходов, да я не жадный.
   - Силезию хочешь?
   - А как же ваши сыновья?
   - О них не тревожься. Скажи прямо, чего хочешь за то, чтобы  поддержать
нас.
   - Ничего. Ничего не хочу, мне и так хорошо. Но ты не подумай, будто я -
себялюбивый глупец, недостойный быть князем. Я много размышлял над  твоими
словами. Признаюсь, раньше я никогда об этом не думал, жил  беспечно,  как
придется. Повстречайся мне теперь Болеслав Храбрый, я, не колеблясь,  стал
бы на его сторону. Но своего супруга ты, сестрица, знаешь. Его ли  назвать
преемником великих предков?
   - Да, ты бы хотел, чтобы он,  как  Кривоустый,  без  толку  воевал  всю
жизнь. И какая польза была от всех этих драк? С венграми,  с  русскими,  с
пруссами, с бодричами (*40) носила его нелегкая во  все  концы  к  дорогим
нашим соседям...
   - Какая польза, спрашиваешь? Полагаю, даже в вашем альтенбургском замке
найдется кое-что добытое в его походах,  и  теперь  вы  на  эти  сокровища
покупаете себе сторонников. Ох, княгиня, нехорошо  это!  Какая  польза?  А
вассальную дань кесарю - ты о ней с такой злостью говорила  -  чем  платил
отец? Собирал ее в Поморье, на Руяне, в богатых землях приморских - все  к
морю, к  морю  стремился...  Твой  Владислав,  сестрица,  человек  мирный,
пожалуй, даже добрый - ведь Петра погубила ты, но...
   - Я? Петра? - Агнесса выпустила руку Генриха  и  остановилась  лицом  к
нему; глаза ее засверкали в темноте.
   Добеш велел слугам взять факелы и идти впереди князя и княгини.  Теперь
Агнесса стояла, заслоняя собою свет; ее рогатый чепец сбился на затылок.
   - Клянусь тебе, - сложила она руки крестом на груди, - он сам уничтожил
это чудовище,  этого  злодея  и  грешника,  какого  свет  не  видывал!  На
византийские сокровища царевны Варвары этот изверг  строил  храмы,  храмы,
десятки храмов (*41). Но если  сложить  все  эти  камни  в  гору,  она  не
сравняется с горой его злодеяний. О, я не посмела бы  тронуть  пальцем  ни
его самого, ни его друга Рожера, хотя он погряз во всех  смертных  грехах.
Нет, я не могла бы убить дядю моего мужа,  человека,  женатого  на  внучке
императора. Это Владислав показал, на что он  способен,  это  он  сокрушил
дьявольскую гордыню Петра.
   - Пусть так, но он  поступил  вероломно,  -  сказал  Генрих  и,  бросив
холодный взгляд на исступленное лицо Агнессы, отвернулся  -  свет  факелов
резал  глаза.  -  Пусть  так,  но  то  был  замечательный   человек,   да,
замечательный. С вашей стороны было бессовестно так с ним расправиться.
   Агнесса схватилась руками за  голову,  широкие  рукава  совсем  закрыли
пламя факелов.
   - Нет, нет, это был страшный человек! Не знаю, что держал  он  на  уме,
но, кажется мне, он готов был проглотить  весь  мир,  чтобы  утолить  свою
гордыню. - И она перешла на шепот. - Он хотел стать королем. Лишь  у  него
были для этого силы, смелость, желание. О, почему я не  стала  его  женой,
почему меня отдали одному из вас! Он бы сумел стать королем, больше  того,
императором! Да, да, он короновался бы в Аахене, в Майнце, в Риме... И  по
всем правилам, не так, как Лотарь в Латеране (*42), нет! В Риме, в  соборе
святого Петра! Даже моему брату это не удалось...
   Тут она запнулась и, немного помолчав, продолжала другим тоном:
   - Мой брат - он тоже слабый, несчастный  человек,  неспособный  принять
решение, а Генрих, юный наш Генрих, умер. Не то королем был бы он.  Это  я
подсказала Конраду, что надо его короновать; я хотела, чтобы он был  нашим
государем. Но он умер. Все рассыпается в прах, все  гибнет.  Близок  конец
света, конец империи.
   Генрих слушал ее с трепетом и, стараясь избежать пронзительного взгляда
ее расширенных зрачков, смотрел в сторону.
   - Стало холодно, пойдем в дом, пойдем! - сказал он  и  попытался  взять
Агнессу за руку, но она вырвалась, мрачно и гневно глядя на него. - Завтра
ведь вам ехать.
   Послышались легкие шаги, это была Рихенца.  Не  говоря  ни  слова,  она
нежно прильнула к матери. Агнесса молча погладила дочь по голове.  Рихенца
улыбнулась и потащила их обоих к монастырю.  Слуги  шли  впереди,  освещая
дорогу и кружевной узор желтых листьев  на  яблонях.  Вне  этого  светлого
пятна все тонуло в густом темно-синем мраке; они медленно шли вперед, и  с
ними шла Рихенца в белом плаще, невысокая,  стройная,  полная  сокровенной
внутренней жизни, совсем иная, чем ее мать, чем Генрих. Такой видел он  ее
в последний раз перед скорой разлукой.





   Утром дамы с многолюдной свитой выехали в Бамберг, а Генрих  остался  в
Цвифальтене, даже не проводил их до границы монастырских владений.  Он  со
дня на день ждал прибытия своей свиты, за которой и был  послан  в  Польшу
Лестко. Генриху тоже предстояло явиться к кесареву двору, препоручить себя
воле кесаря, как завещал отец. А покамест он жил под крылышком у сестры, в
монастыре, и никуда его отсюда не тянуло - он  выезжал  на  охоту,  слушал
песенки Бартоломея, так, в приятной праздности, и  проходило  время.  Один
день сменялся другим, осень вступала в свои права, а Генрих все  дожидался
Лестко, вестей из дому, воинов,  денег  -  не  мог  же  он  отправиться  с
двумя-тремя оруженосцами ко  двору  кесаря,  где  все  блещет  роскошью  и
великолепием.  Случалось,  он  неделями  блуждал  по  окрестным  лесам   с
сокольничим Гертруды и с  юным  Тэли  -  не  то  охотился,  не  то  просто
вслушивался в лесные шумы,  в  щебетанье  и  гомон  птиц,  собиравшихся  в
перелет. Сокольничий был из местных, звался он Герхо, соколиную охоту знал
досконально и не раз водил Генриха через багряные буковые рощи  к  местам,
обильным дичью. Князь постреливал из лука, но редко и без азарта  -  охота
служила ему лишь предлогом побыть в одиночестве.
   Одна за другой шли недели, внешне однообразные,  совсем  бесцветные.  К
концу октября наступили погожие солнечные дни, уже  довольно  короткие,  с
долгими, теплыми вечерами. Генрих и его товарищи редко когда  возвращались
из поездок раньше полуночи. Затянувшееся ожидание Лестко  и  свиты  ничуть
его не тяготило. Иной раз он ночевал у крестьян, на сене, хозяева  угощали
его топленым молоком, и он долго сидел с ними, пока они толковали о  своих
повседневных делах, занимавших все их помыслы. С  завистью  слушал  Генрих
нехитрые их разговоры и думал о том, что для этих бедняков спор о каком-то
пастбище не менее важен и значителен, чем для Агнессы -  спор  о  владении
тем или иным леном. Когда глубокой ночью Генрих возвращался  в  монастырь,
звезды ярко сияли, чистый горный воздух был пронзительно свеж.
   В эту пору Генрих со своими молодцами часто  наведывался  на  поляну  в
дальнем лесу, находившемся на порядочном расстоянии и от монастыря,  и  от
Берга, и вообще от всякого жилья. Поляна, запрятанная в лесной чаще,  была
на диво обширная; посреди нее высился исполинский дуб о  четырех  стволах,
похожий на руку с  пальцами,  старый-престарый,  раскидистый,  с  большими
дуплами. На краю поляны стояли поросшие плющом каменные стены без  оконных
отверстий  и  без  крыши  -  остатки  какого-то   таинственного   древнего
сооружения.  Видимо,  здесь  уже  давно  никто  не  бывал,  и  о  человеке
напоминало только множество плоских валунов, уложенных вдоль стен цепочкой
и на поляне - большими кругами. Откуда попали сюда эти  камни,  зачем  так
выложены, что это за стены - Генрих  не  мог  узнать.  Вначале  Герхо  все
отговаривал его туда ездить, а  когда  князь  и  Тэли  галопом  мчались  к
поляне, следовал за ними с явной неохотой.  Напрасно  допытывался  Генрих,
почему Герхо не любит этого места, - сокольничий упорно отмалчивался. Зато
Тэли однажды высказал догадку: может, там было языческое капище,  тогда  и
впрямь не годится им так часто ездить на поляну, тревожить безмолвие этого
уединенного, мрачного уголка. Лесные звери и те сюда  не  забредали;  хотя
поляна, казалось, была создана для охотничьих засад, Генрих и  его  друзья
ни разу не встретили там крупной дичи.
   Таинственная поляна будоражила воображение Генриха,  и  с  наступлением
солнечной погоды он посещал ее чуть не каждый день. Часами сидел  он  там,
глядя на облака, на желтеющую листву, предаваясь смутным грезам  о  чем-то
важном и необычном, что готовит ему судьба. Ради  этих  грез  и  любил  он
бывать на поляне - здесь легко думалось  о  таких  вещах,  которые  раньше
нисколько его не занимали. Генрих ложился на еще зеленую  траву,  а  Тэли,
сидя у него в головах, наигрывал на виоле  -  струны  звучали  тонко,  как
пение кузнечиков в знойный летний день. Герхо углублялся в чащу,  и  время
от времени до поляны доносился его  окрик,  протяжный,  тоскливый.  Словно
какой-то иной, волшебный мир  окружал  здесь  Генриха,  трепетным  маревом
повисал в холодном воздухе, в голубом небе.
   Порой на поляну заходили табуны  лошадей  -  они  паслись  в  лесу  под
надзором старого Лока,  с  незапамятных  времен  служившего  табунщиком  у
графов Бергов. Он даже говорил, будто помнит княгиню Саломею, чуть  ли  не
учил ее верхом ездить, но Генриху казалось, что старик врет. А как чудесно
бывало, когда на поляну, забавно подскакивая, выбегали золотистые и гнедые
лошадки! Вслед за ними появлялся старый Лок, с  угодливой  почтительностью
кланялся господам, затем без всякого стеснения садился рядом  на  траву  и
заводил свои бесконечные разговоры. Он знал множество  песен  -  шутливых,
непристойных, трогательных;  Тэли  схватывал  их  на  лету  и  переделывал
по-своему. Были и небылицы, поговорки и прибаутки так и  сыпались  из  уст
Лока, одна забавнее другой и всякий раз новые. Генрих слушал его с улыбкой
и обычно ничего не говорил, разве что старик  спросит  его  о  княгине,  о
Ленчице, Кракове или Плойке. Тогда подсаживался к  ним  и  Герхо  -  этого
рослого парня со светлыми, холодными глазами Генрих полюбил от души,  -  а
Тэли доставал из  сумки  флягу  с  вином  да  кое-какую  снедь,  заботливо
уложенную  Гертрудой  и  они  долго  сидели   вчетвером.   Фыркали   кони,
позвякивали на них цепочки, постепенно смеркалось, и к вечеру приезжал  на
быстроногом меринке подпасок Лоте, помощник старика. Вдвоем они перегоняли
табун на ближайший луг, где обычно ночевали. Генрих немного ехал  с  ними,
потом сворачивал вбок и, скача галопом вдоль  лесной  опушки  по  высокому
обрыву, видел, как кони спускаются в долину и клубится над  ними  пыль  да
вечерняя дымка, посеребренная светом луны.
   Однажды Генриху не захотелось возвращаться в  Цвифальтен,  и  он  решил
провести ночь возле каменных руин. Лок, узнав об этом, погнал  лошадей  на
луг, велел подпаскам стеречь  их,  а  сам  вернулся  на  поляну  составить
компанию князю. У дверного отверстия,  зиявшего  в  стене,  они  разложили
великолепный огромный костер; треща  и  искрясь,  поднялся  высокий  столб
пламени, осветил стволы деревьев и часть поляны, но  старый  дуб,  который
стоял посреди нее, оставался в  тени.  Вначале  сидели  молча  на  круглых
камнях. Герхо, укутавшись плащом и подсунув под голову чепрак, спал,  сидя
у стены; бессильно повисшая рука опиралась на  копье,  рыжеватые  пушистые
кудри рассыпались по плечам и по чепраку. Генрих с  нежностью  смотрел  на
красивое мужественное лицо спящего - собрать бы ему дружину таких бравых и
преданных молодцов, весь мир бы завоевал!
   Он поймал себя  на  том,  что  впервые  думает  о  будущем  с  какой-то
определенностью, но углубиться в эти мысли ему не пришлось - Лок  внезапно
нарушил молчание, озабоченно сказав:
   - А что станем  мы  делать,  ежели  к  нам  на  огонек  явятся  древние
обитатели этого урочища?
   - Какие обитатели? - удивился Генрих. - Я о них  ничего  не  знаю.  Кто
они?
   - Я тоже не знаю, - ответил Лок, но по его тону чувствовалось,  что  он
хитрит. - Может, карлы, может, великаны, но верней всего - люди.
   - Нет, нет, Лок, ты уж говори все! - воскликнул Генрих. - Кто тут  жил,
кто бывал, что это за руины, откуда тут валуны?
   - Точно никто не знает, а говорят разное, - начал Лок.  -  Всей  правды
нам уже не узнать. Что тут было при Карле-императоре  или  еще  раньше,  в
самые давние времена - сказать трудно. Лес был, вот и  все.  Люди  тут  не
жили.
   - Так откуда же развалины?
   - А это, может, строили не люди. Глядите, глыбы-то какие, и  ни  одного
окна нет.
   Генрих  внимательно  осмотрел  стену,  у  которой  они   сидели.   Тэли
придвинулся к нему поближе. Князь обнял мальчика и прикрыл ему плечи полой
своего плаща.
   - Может, дракон тут жил или  премудрая  волшебница  Кундри,  что  одним
чародейским словом могла превратить любые камни в дворец. Или чернокнижник
Мерлин - у него еще была такая  девица-красавица  Вивиана...  Да  почем  я
знаю! Одно ясно - кто-то здесь жил.  И  эти  стены  без  крыши,  -  может,
остались они от древней кузницы, где  Зигфрид  свой  меч  ковал?  Слышали,
верно, что жил в старину такой богатырь; вырос  он,  не  ведая  страха,  и
звали его  Зигфрид.  И  вот,  напророчили  ему:  ежели  соблюдет  он  свою
невинность, то станет великим королем и добудет самый драгоценный  камень,
какой есть на земле. А камень этот называется Грааль, и такой он  тяжелый,
что поднять его может только двадцатилетний невинный юноша... Да разве где
найдешь парня в двадцать лет, чтобы невинность  соблюл?  Верно  я  говорю,
Герхо?
   Но Герхо спал крепким сном.
   - Вот взял Зигфрид меч, который выковал себе в этой кузнице,  убил  тем
мечом огромного дракона, в крови драконовой искупался да еще испил  ее.  А
тому, кто отведает  проклятой  драконовой  крови,  дается  властью  адовой
познание добра и зла. И Зигфрид, отведав той крови, узнал: должен он  идти
воевать королевство Монсальваж. А королевство это, скажу я вам, невидимое,
и как его отыскать, никто не знал, даже Зигфрид, хотя он-то  знал  все.  И
отправился он искать туда дорогу...
   Тэли  смотрел  на  рассказчика  широко  раскрытыми  глазами,  не   смея
пошевельнуться. Генрих тоже не пропускал ни одного слова. Княгиня  Саломея
строго-настрого запрещала  его  няньке  Бильгильде,  а  потом  и  дядькам,
рассказывать детям сказки -  все  это,  мол,  измышления  лукавого.  И  он
впервые слышал о Зигфриде, о Мерлине, о Граале.
   - А сказывал мне об этом в замке Бергов  один  человек  из  королевской
свиты, да и сюда, в Цвифальтен,  частенько  приходят  всякие  сказители  -
грехи замаливать. Подойдет такой вот  старичок,  а  когда  и  старушка,  к
твоему шалашу, закатит глаза - и пошел тараторить. Отправился, стало быть,
Зигфрид искать  то  королевство,  и  случилось  так,  что  приглянулся  он
волшебнице, - может, она-то и жила здесь? Звали  ее  Кундри,  и  была  она
уродина, но могла превращаться в чудную красавицу. Она показала ему дорогу
на гору Монсальваж, а правил там король по имени Амфортас, и была  у  него
премерзостная язва. На заднице она была, потому как он - уж  не  обессудь,
князь, - тем местом весьма гнусно согрешал. Вот и угодили ему туда копьем,
и рана никак не заживала. Один только Зигфрид сумел ее  залечить,  а  как,
того я не ведаю. Кундри потом святой стала и вышла за  Зигфрида  замуж,  и
стал Зигфрид править в Монсальваже. Но тогда он уже не Зигфрид  назывался,
а Парсифаль, и был у него сын Лоэнгрин (*43). Должно,  он-то  и  был  моим
предком - меня ведь тоже этим именем окрестили,  да  больно  оно  длинное.
Королю такое имя годится - хи, хи, хи! А пастуху никак, вот и  зовут  меня
покороче - Лок.
   Наговорившись всласть, Лок  поджал  под  себя  ноги,  укрылся  столовой
плащом и быстро уснул. Генрих только хотел ему что-то сказать - старик уже
храпел. Герхо беспокойно ворочался, не выпуская копья, а Тэли  повис  всей
тяжестью на руке у князя. Генрих отстегнул нагрудную пряжку, снял  с  себя
плащ и бережно положил мальчика, завернутого в плащ, на плоские камни.  Не
просыпаясь, Тэли укутался  поплотней  и  свернулся  клубком,  как  зверек.
Генрих остался наедине со своими мыслями.
   Долго еще сидел он на камне, подбрасывая в костер хворост и глядя,  как
пробиваются меж ветками языки пламени; синеватые внизу, они  подпрыгивали,
извивались, превращались в длинные золотые  ленты,  которые  тянулись  все
выше, выше, росли, как  маленькие  светящиеся  деревца.  Причудливая  игра
огненных языков, их пляска, тихое шипенье завораживали. Генрихом  овладело
первобытное влечение к огню, он не в силах был  отвести  глаз  от  костра.
Разные мысли  приходили  ему  в  голову,  и  он  даже  не  пытался  в  них
разобраться, только шепотом повторял какие-то  фразы  из  историй  старого
Лока, словно сам был их участником и сидел у костра с королем  Артуром,  с
Магнусом, Харальдом или же Гунтером  (*44)  в  его  бургундском  замке.  А
может, и с самим  Зигфридом  в  лесу?  Но  потом  яркий  огонь  начал  его
раздражать. Князь встал и отошел подальше, в тень, откуда  костер  казался
пурпурным кустом и виднелись частью освещенные  стены,  меж  тем  как  все
вокруг тонуло в черноте ночи, холодной, сырой, туманной. Генрих отвернулся
от огня и вперил взор в этот непроглядный мрак, упиваясь его безмерностью,
покоряясь его могуществу. Потом сделал несколько шагов, остановился, снова
прошел немного - и вот он под четырехствольным  дубом,  трогает  шершавую,
влажную кору. Опершись спиною о  ствол,  Генрих  задумался.  Пламя  костра
постепенно угасало, багровые отсветы ходили по стене  вверх  и  вниз,  как
волны. Тишина была полная - ни ветерка, ни шороха в опавших сухих листьях.
И тут князю вдруг послышался  настойчивый,  страстный  голос  Агнессы;  от
одного этого воспоминания мурашки забегали у него по  спине.  "Корона!"  -
говорила ему Агнесса, и костер средь бархатно-черного мрака ночи засверкал
перед ним, будто алмаз в короне. Глазам его представился золотой  обруч  с
лилиями, покоящийся на бархатной подушке, как описывала невестка.
   Генрих удивился - с чего бы это вспомнились ему те слова Агнессы? И еще
другие, прозвучавшие как издевка: "Генрих,  князь  сандомирский!.."  А  за
ними возникли в памяти  Рихенца,  Верхослава,  и  из  водоворота  образов,
воспоминаний то и дело выплывал сияющий золотой обруч, который  носили  на
голове его двоюродный дед, и дед деда, и прадед  деда,  -  племя  великих,
могучих мужей! И он подумал, что Храбрый вершил свою волю и в Киеве, и  на
Волыни, и в Праге, и в Будишине (*45), что кесарь намеревался сделать  его
своим наместником - вот тогда, возможно, и стало бы  едино  стадо  и  един
пастырь, Пястович, король, император! И снова Генриху чудилась  корона,  о
которой говорила Агнесса.
   Да, но Оттон уверяет, что у Кривоустого в  краковском  замке  не  могло
быть  подлинной  короны.  Что  все  это  было   обманом   зрения,   просто
померещилось честолюбивой  женщине,  мечтавшей  о  короне,  о  мистическом
помазании,  которое  преображает  человека,  наделяет  его  даром  творить
чудеса, - об этом высшем таинстве, которого удостаиваются  лишь  немногие.
Но где же тогда подлинная корона? Если ему, Генриху, суждено  свершить  то
самое, он должен обладать короной.
   Ухватившись за эту мысль, он вдруг понял, что в душе  уже  давно  решил
свершить то, о  чем  говорила  Агнесса  и  что  свершали  его  предки:  он
завладеет знаком высшей  земной  власти  и  поможет  краю,  которым  будет
править сам, без кесаря, идти к неведомому своему жребию. Ведь государства
тоже  родятся,  растут  и  стареют,  выполняя  свое  назначение,   которое
определено богом; назначение же Генриха - быть орудием промысла  божия,  и
воля Генриха - быть королем польским.
   В этот миг он понял самого себя и еще раз повторил  последние  слова  -
огненными письменами запечатлелись они в его сердце, и невыразимый восторг
охватил его. Словно под бременем тяжкой ноши, Генрих пал  ниц  у  подножья
языческого дуба на холодную  землю,  поросшую  мхом,  травой  и  усыпанную
сухими  листьями.  Он  прикрыл  лицо  руками,  как  если  бы   ночь   была
недостаточно темна, и, затаив, запрятав,  схоронив  в  тайниках  души  эту
мысль, будто величайшую драгоценность, отдался блаженному чувству единения
с божеством. Тело его сотрясала дрожь, из уст рвались страстные мольбы.
   Наконец он поднялся. Лосиный кафтан промок от росы  и  тумана,  Генриху
стало зябко. Стуча зубами, он  приблизился  к  костру,  подбросил  сучьев,
потом случайно взглянул на дверное отверстие и в страхе  отшатнулся  -  на
пороге сидел человек, которого он в первую минуту не узнал. Но  когда  тот
заговорил, Генрих понял, что это всего лишь Оттон фон Штуццелинген.
   - Меня послала сюда Гертруда, когда узнала, что ты хочешь заночевать на
урочище. Боится, не приключилось бы с тобой беды: здесь ведь нечисто, да и
лихорадку, говорит она, не мудрено захватить в этих местах.
   Генрих молчал, он был еще под впечатлением недавнего душевного  порыва,
говорить не хотелось. Внезапное появление Оттона изрядно  его  напугало  -
точно выходец с того света явился нарушить его одиночество. О да, Гертруда
прислала монаха, чтобы тот отвлек его от дурных мыслей об отце, о братьях.
От холода и волнения Генриха бил озноб. Оттон протянул ему плащ на  лисьем
меху - и об этом  Гертруда  позаботилась.  Князь  сел  на  валун  напротив
порога, запахнул поплотнее плащ  и  стал  смотреть  на  огненные  султаны,
взвивавшиеся над корявым валежником. Оттон тоже  молчал,  с  удивлением  и
любопытством глядя на князя.
   - При нашем дворе, - вдруг сказал Генрих, - не очень-то часто  поминали
моего деда, Щедрого. Почему бы это?
   - В столь давние тайны вашего рода я  не  посвящен.  Знакомство  мое  с
делами Польского государства начинается лишь с княгини Саломеи  и  святого
Оттона  Бамбергского...  А  о  временах  более  далеких  я   знаю   только
понаслышке. Когда ездил я на сейм в Ленчицу, когда сопровождал  княгиню  в
ее путешествиях по вашему краю, мне  пришлось  не  одну  ночь  провести  в
походном шатре. Бывало там холодно, неудобно, я  долго  не  мог  заснув  и
коротал время в беседах  со  своими  спутниками,  а  нередко  и  с  вашими
польскими дворянами. Многое они мне рассказывали, да не знаю, что  правда,
а что нет. Отец твой, говорили они, не любил,  когда  при  нем  вспоминали
Щедрого. Поэтому, наверно, ты  мало  слышал  о  деде,  но  король  он  был
могучий, хоть и своевольный. Государство сколотил крепкое, обручем золотым
сковал, держал всех в строгости и прекословов не терпел. Епископа он  убил
(*46).
   - Это я знаю, - с волнением прошептал Генрих.
   - Да, убил епископа, великий грех на душу положил, а потом,  как  ни  в
чем не бывало, задавал пиры в своем краковском  замке.  Королеву  от  себя
удалил - красивая, говорят, была женщина. Зато сына горячо любил и  всегда
держал при себе.
   - А что стало с сыном? - спросил Генрих.
   - Разве не знаешь? Он умер.
   - Мешко?
   - Да, он умер. Как раз воротился из Венгрии, праздновал свадьбу и вдруг
умер. А на той свадьбе был твой дед Владислав,  и  не  говорили  у  вас  о
Мешко, должно  быть,  потому,  что  Владислав...  Впрочем,  когда  человек
умирает внезапно, всегда начинаются толки (*47).
   - Дед Владислав? Отец моего отца?
   - Он самый. Сразу после приезда Мешко из Венгрии, на свадебном  пиру...
Невесту отправили обратно на Русь, так и осталась она девушкой. А замок  и
все добро Мешко прибрал к рукам твой дед. Вот как оно у вас нажито.
   - Грехом, - задумчиво сказал Генрих.
   - Да, грехом.
   - Но отцу это не повредило. И со Збигневом он расправился,  и  во  всех
делах была ему удача. Правда, он ходил  на  богомолье,  не  то  к  святому
Эгидию, не то еще куда-то - так мне  всегда  говорили,  но  ведь  Мешко  и
Збигнев от этого не воскресли.
   - Ха, - спокойно отозвался Оттон, - бывает и похуже. Ради  короны  люди
идут на все.
   - А где корона дедова?
   - Когда я был в Плоцке, сказывал мне Завоя, будто дед твой  увез  ее  в
Венгрию или еще дальше.
   - Куда - дальше?
   - Туда, где скончался.
   - Кто? Болеслав?
   - Как совершил он тот тяжкий грех, рыцари, его вассалы,  взбунтовались,
никто не хотел ему подчиняться, даже Сецех (*48) его  покинул,  перешел  к
Владиславу Герману. И вот налетели они всем скопом  на  краковский  замок,
еще и чехи-наемники им помогали. Все ворота, все двери в замке взломали, а
у Болеслава защитников не было; ночью он тайком пробрался к реке с сыном и
двумя рыцарями и пошел в Венгрию. Но король венгерский не  пожелал  его  в
замок пустить, даже у ворот запретил  остановиться.  Горько  вздохнул  тут
Болеслав и отправился в соседний монастырь, надел черную монашескую рясу и
начал ходить из обители в обитель просить подаяния. Так дошел он до Осиека
- это в Каринтии. Там он заболел, много месяцев пролежал, мясо отставало у
него от костей за грехи его. Там он умер, там и погребен. А корону, слышал
я, он повсюду с собой носил, с нею будто бы его и похоронили.
   - С короной?
   - Так мне сказывали в Польше.
   Тут проснулся Герхо, сел попрямей  и  ошалелыми  глазами  уставился  на
Оттона. Воспользовавшись этим, Генрих поспешно отошел в тень,  прижался  к
стене, обеими руками цепляясь за камни, чтобы унять дрожь. Но он уже знал,
что делать.
   - Благодарю тебя, Агнесса, святая женщина! - шептал он.
   До самой зари толковали  они  с  Оттоном.  Генрих  выпытывал  у  монаха
подробности об Осиеке,  о  расположении  монастыря,  об  уставе  тамошнего
ордена и заставлял еще и еще рассказывать о Болеславе, о гибели его сына и
Збигнева. Историю этих двух злодейств он слушал с  жадностью,  словно  ему
было приятно узнать, что их виновники - те самые люди, которых  он  всегда
почитал как святых.  Так  ему  внушала  мать.  Однажды  муж  приснился  ей
изможденным, окровавленным, в грязных лохмотьях;  он  просил  у  нее  свое
княжеское платье,  и  с  той  поры  Саломея  неустанно  молилась  за  душу
Кривоустого, не жалея денег  на  поминальные  службы.  Думал  Генрих  и  о
кончине деда, о его одиночестве  среди  бенедиктинцев,  моливших  бога  за
этого грешника. Но как ни упрашивал Генрих монаха  перечислить  все  грехи
Щедрого, тот отнекивался - даже вспоминать тяжко об ужасных сих  делах,  о
которых ему довелось слышать в Польше и, разумеется, в искаженном,  сильно
преувеличенном виде. Лучше поговорить о путешествии в Святую землю - Оттон
ведь был там задолго до похода кесаря Конрада. И  монах  завел  рассказ  о
том, что видел в Иерусалиме и какими  путями  туда  добирался.  Из  города
Генуи отвезли его на корабле в Палермо, пышную столицу  короля  Рожера,  а
оттуда, погрузив скудные свои пожитки на арабское суденышко, плыл он много
дней и ночей по морю, изнывая от жары. Но Генрих слушал  рассеянно  и  все
пытался перевести разговор на Польшу и  на  польских  князей,  их  дела  и
подвиги.
   Герхо снова уснул, а Лок и Тэли  даже  ни  разу  не  просыпались,  хотя
костер погас и к утру стало  очень  свежо.  Генрих  все  сидел  у  порога,
опустив голову и думая о своем, пока  Оттон  фон  Штуццелинген  монотонным
голосом перечислял чудеса и святыни града  Иерусалима  -  он  собственными
глазами видел храм Гроба Господня, храм иоаннитов, храмы святого  Георгия,
Магдалины  и  множество  других  примечательных  зданий.   Однако   Генрих
прислушивался к иному голосу, к голосу  своего  сердца,  в  котором  нынче
родилась такая великая и такая простая мысль. Вдруг  в  мрачном,  холодном
лесу прощебетала  озябшая  птичка.  Вот  и  ответ  на  его  мысли,  доброе
предзнаменование! Оттон продолжал свой рассказ, а Генрих,  напрягая  слух,
ловил в первых шорохах пробуждавшегося леса голос милой пташки. Но она уже
смолкла, эта одинокая певунья,  покинутая  улетевшими  на  юг  собратьями.
Генрих встал, прошелся по  поляне  -  нигде  ни  проблеска  света,  только
студеный  ветер,  похрустывая  ветками,  возвещает  о  приближении   утра.
Вернувшись к  развалинам,  князь  разбудил  Герхо,  велел  седлать  коней;
привязанные у  стены,  они  уже  нетерпеливо  фыркали  от  предрассветного
холода. Сонный Герхо лениво протирал кулаками  узкие,  как  щелки,  глаза.
"Надо бы и его взять с собой, -  подумал  Генрих.  -  Скажу  ему  об  этом
сегодня же".
   Пока возились с  лошадьми,  воздух  медленно  светлел,  голубел,  будто
растворяли  водой  синюю  краску.  Смутно  обозначались   просветы   между
стволами, деревья выступили из сплошной черноты, стали  выпуклыми.  Старый
Лок, стоя у развалин, помахал рукой  отъезжавшим.  Генриху  было  радостно
снова ощутить под собой жесткое  седло  и  теплые  бока  сивого  аргамака,
немолодого, степенного коня, который помнил лучшие времена, помнил  Плоцк,
Краков. Бросив последний взгляд на загадочные развалины, Генрих приветливо
помахал Локу - старик что-то кричал, но слов уже  не  было  слышно.  Тогда
князь снял кольчатый шлем и потряс им над  головой.  Зазвенели,  забряцали
металлические колечки - как нравилось Генриху  это  бряцанье!  И  не  знал
старый Лок, что никогда уже не вернется польский  княжич  на  полюбившееся
ему урочище. Но Генрих знал и уезжал отсюда с  чувством  благодарности  за
все, что пережил на этой поляне.
   Он ехал впереди, спутники почтительно держались на  расстоянии:  Оттон,
потом Тэли, позади всех Герхо. Но князь  поманил  сокольничего,  и  Герхо,
опередив пажа и монаха, нагнал его. Некоторое  время  их  кони  шли  рядом
мелкой рысью, нога в ногу.  Утренний  холод  пробирал  до  костей:  Генрих
плотней запахивал плащ на лисьем меху  и  задумчиво  глядел  в  подернутую
голубой дымкой даль.
   - Послушай,  -  сказал  он,  -  сегодня  или,  может,  завтра  утром  я
отправлюсь в далекую и опасную дорогу. Надо съездить в один  монастырь  на
окраине Австрийской марки. Беру с собой Тэли, а ты - поедешь?.
   - Да, князь.
   - Помни, дорога опасная, будет много трудных переходов. Стало быть,  ты
согласен?
   - Да, князь.
   - А почему? Ты хотел бы остаться у меня на службе?
   - Да, князь.
   - Навсегда?
   - Да.
   Генрих обернулся и посмотрел Герхо в глаза, точно хотел прочитать мысли
своего нового оруженосца. Не говоря ни слова, они долго  прощупывали  друг
друга взглядом, так долго, что хватило бы времени коню напиться вволю.
   - Благодарю, - сказал наконец Генрих и в уме  сосчитал:  Лестко,  Тэли,
Герхо - это уже трое. А кого приведет Якса? Можно  ли  будет  взять  их  с
собой? Сколько их  приедет?  Что  за  люди?  Ему  бы  копейщиков  крепких,
лучников метких, щитников умелых да рубак смелых!  Дружинники  его  должны
быть людьми разумными и отважными, чтобы каждый  мог  действовать  сам  по
себе,  мог  стать  надежным  кирпичиком  в  стене,  которую  он,   Генрих,
воздвигнет. С любовью думал он о тех, кто уже  сейчас  готов  положить  за
него голову, кто первым пошел за ним, еще не зная, куда  он  их  ведет.  И
приятное, волнующее  чувство  охватило  его,  чувство  ответственности  за
судьбы людей, поверивших в него, - он может на них  опереться,  может  ими
повелевать. Да, отныне он - предводитель отряда,  пусть  небольшого,  зато
крепкого.





   После бессонной ночи  Генрих  весь  день  занимался  приготовлениями  к
поездке. Вначале надо было убедить Гертруду  -  пораженная  этой  нелепой,
фантастической затеей сестра и слушать не желала его  объяснений,  что  он
хочет поклониться праху деда. Другим он и этого не сообщал, лишь  подробно
выпытывал у мейстера Оттона и монахов, какими путями надо ему ехать  через
Швабию, Баварию и Тироль. Все названия Генрих старался запомнить, а  потом
втолковывал их обоим оруженосцам. Оттон догадывался, зачем Генрих едет, и,
усмехаясь,  покачивал  головой.   Какая   странная   прихоть,   совершенно
бессмысленная! Добро бы отправиться в Святую землю!..
   Двинулись в путь утром следующего дня довольно поздно.  Гертруда  долго
смотрела из окна своей кельи, как брат удалялся  по  белой  дороге,  среди
порыжевших деревьев. Обещал он вернуться недели через две, но на сердце  у
Гертруды было тревожно. Утирая слезы, она издали крестила Генриха  частым,
мелким крестом. Всех своих братьев она искренне любила и очень страдала от
разлуки с ними. Генрих уверял, что когда-нибудь возьмет ее к себе -  пусть
хозяйничает у него в сандомирском замке; но  Гертруда  этим  обещаниям  не
очень-то верила: Генриху ведь надо жениться, вот и будет хозяйка.
   День стоял чудесный, в небе ни облачка, и солнце пригревало - совсем не
таким был тот хмурый, истинно осенний  день,  когда  они  ездили  в  Берг.
Гертруда ясно различала бело-розовый костюм Тэли; мальчик ехал впереди, то
громко покрикивая, то запевая песни, но без  виолы,  ее  он  приберегал  к
вечеру. За Тэли, на коне  под  синим  чепраком,  -  Генрих.  Голова  князя
непокрыта, русые  волосы  отливают  золотом;  он  держит  копье  с  пестро
разрисованным древком, упертым в стремя, на конце копья реет  бело-голубой
прапорец. Последний, на вороном коне, - Герхо, на плече  у  него  сокол  в
клобучке, у пояса кошель с кесарским серебром. Только и везут они с  собой
что копье, два меча, кошелек, лук Герхо, небольшой серебряный лук Тэли  да
виолу. Вот они уже спускаются в долину. Генрих, подняв копье вверх,  начал
быстро вращать его в руке, прапорец трепыхался  на  ветру,  князь  кричал:
"Прощай, Гертруда!" Но она уже не слышала.
   Нет, Генриху не жаль покидать  монастырь,  где  он  так  славно  провел
время. Рихенцы там уже нет. Впрочем, он почти не думал  о  ней;  зато  все
чаще вспоминается ему Верхослава в  белом  платье,  в  красных  сафьяновых
перчатках, с таким изумленным детским лицом. Но не к ней едет он теперь  и
никогда к ней не поедет. Он не станет умножать злодеяния своей  семьи  еще
одним, и столь гнусным. В Дании, кажется, случилось  некогда  такое:  брат
убил  своего  брата-короля,  завладел  троном  и  королевой.  Рассказывала
Генриху об этом его сестра  Рикса,  гордая,  величавая  королева  готов  и
шведов, а прежде - княгиня в Новгороде (*49); она  иногда  наведывалась  к
матери в Плоцк и в Ленчицу. Вот настоящая государыня! Ей удавалось смутить
не только младших братьев, но и благочестивое сердце княгини Саломеи.  Что
ж, пусть говорит что хочет, а Генрих против брата не  пойдет,  они  совсем
по-другому поладят, бог ему поможет. Сперва посмотрим,  чем  кончится  это
путешествие, а потом уж подумаем, как добиваться  власти.  Но  Верхослава?
Что будет с Верхославой? Вернется к отцу, в Новгород? Уйдет в какой-нибудь
польский или немецкий монастырь? Быть может, в  этом  же  Цвифальтене  она
вместе с  Гертрудой  когда-нибудь  преклонит  колена  перед  алтарем,  где
темноликий Христос несет ягненка? И будет  проходить  в  бронзовые  двери,
отлитые теми же мастерами, что работали в Гнезно? (*50) Ах, пустые  мечты!
Уже смеркается, Тэли наигрывает на виоле, а он  все  думает  о  маленькой,
хрупкой женщине, томящейся в бревенчатом краковском замке.
   Ехалось им привольно и спокойно, злых людей не встречали. Путь пролегал
по пустынным местам: во многих швабских деревнях, в богатых крестьянских и
рыцарских усадьбах не видно было ни души. В поход с кесарем Конрадом  ушла
тьма народу, и мало кто вернулся. Целые деревни  стояли  как  вымершие,  в
других оставалось две-три семьи, повсюду нищета, запустение,  невспаханные
поля заросли сорняками, по-осеннему рыжеватыми и до  хруста  высохшими  на
солнце. Вздыхая, смотрели наши странники на опустошение, которое  причинил
словом  святой  муж  из  Клерво.  Теперь  он   скрывается   от   людей   в
отшельнической своей келье, а вернее, в роскошном замке. Но  что  сделано,
то сделано: не дал господь  благословения  походу  кесаря,  войско  его  в
пустыне было осаждено, разбито, рассеяно, уничтожено врагом  и  болезнями,
лишь немногие остались в живых и вернулись на родину. И  Генрих  вспоминал
слова Дипольдовой жены об антихристе, обольстившем добрых христиан.
   Одну ночь они провели на мельнице, где  прямо  под  полом  журчала,  не
смолкая, вода: другую - в сарае с сеном. Ночевали как-то в замке,  пышном,
но унылом, потому что не было там женщин, а  хозяин  с  челядью  всю  ночь
напролет сидел при свете лучины в закопченной горнице, играл в шахматы,  в
зернь да богохульствовал, как язычник. Однажды, поздней  ночью,  подъехали
они к длинному, приземистому белому строению - это был постоялый двор; они
напоили коней, подбросили им сена и вошли в дом. У очага  сидела  толстуха
хозяйка и несколько дюжих молодцов.
   Генрих учтиво приветствовал всех  и  спросил,  можно  ли  переночевать.
Молодцы громко расхохотались, хотя, казалось бы, - над чем  тут  смеяться?
Хозяйка пристыдила их, а новых  гостей  повела  в  соседнюю  горницу,  где
горело в очаге большое пламя и вдоль стен стояли  лавки  для  ночлежников.
Как только она вышла, чтобы приготовить им поесть, Герхо и Тэли повалились
на лавки и вмиг уснули. Генрих сел у очага. Глядя на алые  языки  пламени,
он вспоминал цвифальтенскую поляну. Спать не  хотелось,  усталости  он  не
чувствовал; если бы не кони, а главное, не его спутники, он  бы  нигде  не
останавливался, все мчался бы вперед, к заветной цели. Впервые в жизни  он
испытывал такой душевный взлет, и все эти дни,  похожие  один  на  другой,
словно отлитые в одной форме  из  благородного  металла,  он  был  охвачен
внутренним горением, сознанием значительности, величия своего замысла.  Ни
разу не посетили его  прежние,  будничные  чувства,  все  вокруг  казалось
необычным, удивительным, и стволы буков в лесах, которыми  они  проезжали,
высились, подобно колоннам храма, где он, Генрих, равен богу.
   Вдруг распахнулась дверь, в горницу ввалился тучный рыцарь  в  потертом
кожаном кафтане. Генрих уже приметил его в  первой  горнице,  он  сидел  с
хозяйкой и теми дюжими молодцами. Тяжело, шумно ступая, рыцарь  подошел  к
Генриху.
   - Добрый вечер! - воскликнул он, грозно сопя. - Я  -  Виппо,  Виппо  из
Зеленого Дуба.
   Генрих поднялся, вежливо ответил на приветствие и стал ждать, что будет
дальше. Но рыцарь только повторил еще более грозно:
   - Я - Виппо, Виппо из Зеленого Дуба, иначе говоря, из Грюнайхберга.
   - А я - Генрих из Берга, - сказал князь, чуть смутившись; он  не  хотел
открывать своего настоящего звания.
   - Разве мое имя ничего вам не говорит? - громовым басом спросил Виппо.
   Генрих поклонился и, опустив глаза, с улыбкой сказал:
   - Я ведь не из этих краев.
   - Вот как! - понял наконец Виппо и опять засопел.
   Вошла хозяйка с большой миской похлебки.
   - Ох, сударь, не приставай ты к моим гостям! - ворчливо сказала она.  -
Ходишь тут, торговле моей мешаешь... Воротился бы лучше к себе в  замок  с
дружками своими, ваши-то дела уже закончены. Садитесь на  коней,  господин
Виппо, и скатертью дорога!
   - Куда теперь ехать, матушка, час поздний!  Да  и  дело  есть.  Цыгане,
конечно, лошадок мне пригнали отличных, а я все ж хочу  еще  днем  на  них
взглянуть. Боюсь, как бы за ночь у них бабки не  побелели,  что-то  больно
черны. Приятели твои, матушка, люди добрые, я знаю, но  проверить  никогда
не мешает...
   - Вертопрах ты, господин Виппо, и всегда им  был,  -  сказала  женщина,
подавая деревянные ложки.
   Пока они так беседовали, Генрих  безуспешно  пытался  растолкать  своих
оруженосцев, чтобы и они поели.
   Хозяйка удалилась, и Виппо как-то сразу обмяк. Присев на лавку рядом  с
Генрихом, он начал рассказывать  о  своих  замках,  которые-де  стоят  тут
неподалеку. В его речах все отдавало заурядным, буднями, совсем не  в  лад
настроению Генриха. Виппо уверял, будто знает  всех  графов  из  Берга:  и
Дипольда, и Рапота, и Альберта; спрашивал, кому из  них  Генрих  доводится
сыном. Но потом стало ясно,  что  знает  он  их  только  понаслышке,  как,
впрочем,  и  всех  германских   вельмож,   удельных   князей,   епископов,
священников - имена так и сыпались из его уст, как из дырявого мешка.  При
этом  Виппо  старался  показать,  что   ему   известны   и   прозвища,   и
уменьшительные имена. Князя Генриха Австрийского он называл не иначе,  как
"Язомирготт", а юного Генриха Вельфа  без  околичностей  именовал  "Львом"
(*51), - так что Генрих не всегда понимал, о ком речь.
   На постоялый двор Виппо явился, чтобы встретиться с  цыганами,  которые
привели ему сюда дюжину лошадей красоты необыкновенной. Откуда эти лошади,
Виппо не знал: шесть были польской породы, шесть -  венгерской.  Но  разве
ему что прибудет, говорил он, ежели он узнает, где они родились и на  чьей
конюшне стояли. Кроме того, ему должны сюда доставить несколько повозок  с
овсом - в этом месте от большака ответвляется дорога к его замку  и  здесь
ему удобней закупать припасы. Просто он не желает  пускать  в  свой  замок
всяких купцов да поставщиков - так  у  него  там  богато,  что  они  сразу
заломят втрое. Даже эти цыгане - хоть кони-то у них краденые, признался он
наконец, - и те по шесть грошей за голову просят. Да еще  морочься  тут  с
ними, торгуйся, выпивай...
   Генрих ел похлебку и слушал. Вскоре он начал улыбаться  -  так  забавны
были речи Виппо. А рыцарь, немолодой уже  человек,  почувствовал,  видимо,
симпатию к юному князю и принялся горячо убеждать  его,  чтобы  свернул  с
большой дороги и заехал к нему в замок. Там, мол, и тепло  и  удобно;  вот
только народу у него сейчас многовато, но одно крыло  замка  отведено  для
"благородных гостей" - ни сказать, ни описать,  как  там  хорошо:  вид  на
реку, на виноградники и отменное вино собственного изделия...
   Генрих долго объяснял, что спешит, что ему надобно  поскорее  добраться
до одного монастыря в Австрийской марке и что через несколько дней он сюда
вернется.
   - Вернетесь? Сюда?  Через  несколько  дней?  Вот  и  превосходно,  едем
вместе!
   Тут проснулись наконец спутники Генриха и подошли к столу. Генрих поел,
отложил ложку, пододвинул им похлебку, и лишь тогда  Герхо  склонился  над
глиняной миской, а Тэли стал чинно зачерпывать с краю. Виппо услышал,  что
они величают Генриха "князем", но ничуть не смутился.  Напротив,  это  как
будто придало ему духу.
   - Что ж, поехали, ваша светлость!  -  воскликнул  он  и  чуть  было  не
хлопнул Генриха по колену, но сдержался.  "Бог  его  ведает,  что  это  за
человек!" - наверно, подумал  он.  -  Я  тут  все  дороги  знаю,  хоть  до
Константинополя проведу. Куда князь, туда и я. Полюбился ты мне, князь!
   Генрих сперва  слушал  толстяка  с  усмешкой,  но  потом  смекнул,  что
человек,  который  знаком  со  здешними  делами  и  дорогами,  может   ему
пригодиться. После долгих и настойчивых уговоров он позволил Виппо быть их
провожатым до Осиека.
   - Осиек! - завопил рыцарь. - Большущий монастырь! Знаю, как же, я  туда
ячмень доставлял монахам для пива. Сам-то,  правда,  не  ездил,  люди  мои
отвозили. Это недалеко, в два дня там будем, ежели с коней не слезать. Ну,
не в два, так в три. Дорога гористая, все лесом да лесом. Но я ее знаю,  я
проведу.
   Пришла хозяйка убрать миску и  очень  удивилась,  узнав,  что  господин
Виппо собирается в путь - кто же коней в замок пригонит, овес кто примет?
   - А Бруно на что? Бруно сам управится! - весело заорал  Виппо,  кликнул
из первой горницы высокого худощавого парня в потрепанном кафтане и  начал
ему отдавать приказания. В дверях, прислонясь к косяку и  прислушиваясь  к
словам рыцаря, стояли цыгане. По их смуглым  лицам  пробегали  красноватые
отблески от пламени в очаге.
   Генрих намекнул Виппо, что хотел бы остаться один, и, когда тот  вышел,
улегся на лавку. Но сон бежал от него. Долго еще слышал он, как за  стеной
Виппо торговался с цыганами, как топали во  дворе  польские  и  венгерские
кони и высоким голосом покрикивал Бруно, распоряжавшийся вместо хозяина.
   Утром  на  заре  выехали  они  уже  вчетвером.  Теперь  Виппо  вел   их
кратчайшими дорогами, и добрались они  быстрее,  чем  предполагали,  -  на
третий день.
   Генрих и его оруженосцы гнали вовсю, кони их  покрылись  мылом,  начали
спотыкаться. Виппо едва поспевал; отчаянно бранясь, он молил убавить ходу,
но его не слушали. В лесу становилось все темней, наступал долгий,  теплый
вечер, какие в эту пору часто бывают в тех краях; в небе сияли звезды,  на
леса, горы и луга  спускалась  ночная  тишина.  И  в  тишине  этой  гулко,
тревожно  раздавался  топот  коней.  Генрих,  намного  опередивший   своих
спутников, время от времени перекликался с ними -  так  они  просили  его,
опасаясь, как бы князь в темноте не заблудился.
   Зачем, собственно, он  едет,  чего  ждет  от  здешних  монахов,  от  их
настоятеля - Генрих представлял себе не вполне ясно.  Наконец  перед  ними
возникла из мрака черная стена,  и  они  остановились  у  запертых  ворот.
Вскоре к ним присоединился Виппо - теперь все  в  сборе.  На  миг  Генриха
охватило смятение, он лихорадочно подыскивал слова, готовясь к  встрече  с
монахами. Ему даже захотелось повернуть  назад,  но  Герхо  уже  стучал  в
ворота, и на массивной  прямоугольной  башне,  черневшей  средь  звездного
неба, что-то задвигалось.
   Ворота приоткрылись,  пламя  факелов  осветило  сводчатый  проход  и  в
глубине дверь с двумя тонкими колоннами по  сторонам.  Четверых  всадников
окинули подозрительными взглядами, один из монахов, заметив у Тэли  виолу,
сказал:
   - Бродячих певцов не принимаем.
   Но на его слова почему-то никто не обратил внимания, гостей впустили во
двор. Генрих соскочил с коня и лишь теперь почувствовал, как устал -  ноги
у него подкашивались. И когда его привели к привратнику, он  прежде  всего
попросил ночлега, коротко  сообщив,  что  он  -  граф  Берг  и  приехал  к
настоятелю по  важному  делу.  Брат  привратник  недоверчиво  расспрашивал
рыцарей, что да как, и пристально разглядывал Виппо.
   - А ты что тут делаешь? - внезапно закричал он.
   - Я князя сопровождаю, - с достоинством ответил Виппо и  так  посмотрел
на монаха, что тот не решился продолжать. - Потом все объясню, -  прибавил
толстый рыцарь.
   Ни о чем  больше  не  спрашивая,  их  повели  на  просторную  кухню  со
сводчатым потолком - под навесом на столбах там пылало  огромное  пламя  и
висел котел. Густой дым, завиваясь спиралью, уходил в круглое окошечко. На
вертеле жарилась оленья туша, у очага сидели служки и стоял боком  к  огню
высокий монах; он крутил ручку вертела и что-то бормотал. Лица его  Генрих
не разглядел.
   Когда князь вошел на  кухню,  сердце  у  него  болезненно  сжалось.  Он
подумал, что вот церковь сломила и его, он пришел каяться под ее сень, как
дед  Агнессы  (*52).  Генрих  вспомнил  о  кесаре   Оттоне,   этом   юном,
благочестивом, мечтательном безумце, о Храбром,  но  особенно,  о  Щедром.
Быть может, и он, вот так, сгорбившись, вращал здесь вертел?
   Уложили гостей в большом, холодном помещении  возле  кухни  и  тоже  со
сводчатым потолком. Но Генриху не спалось: он слишком устал, после  долгой
езды ломило ноги и  все  тело,  к  тому  же  от  стен  этих  веяло  чем-то
тревожным, жутким. Он встал,  прошел  через  сени  в  небольшой  дворик  -
вероятно, хозяйственный. И снова Генрих  увидел  кусочек  звездного  неба,
тени башен в вышине  и  при  тусклом  свете,  доходившем  сюда  из  сеней,
разглядел поленницы дров, топоры, кирки,  лопаты  и  грабли,  сваленные  в
кучу. Все здесь было чужое - этот дворик, и эти топоры, и вся  эта  жизнь,
которой жил некогда великий  король:  здесь  он  колол  дрова  и  думал  о
Кракове. От этой мысли Генриха кинуло в дрожь,  мороз  по  коже  пошел.  И
никто уже не знает, не помнит, даже след того события, столь  важного  для
Генриха, стерся в памяти людской. Он вернулся в дом.  Оруженосцы  и  Виппо
уже спали. Князь растянулся на шкурах и, забыв о ломоте в суставах,  начал
молиться за Щедрого.
   Утром пришлось долго ждать свидания  с  настоятелем.  Отзвонили  первую
стражу, вторую, третью - где-то наверху,  над  их  комнатой,  пел  хор  на
чужой, непривычный лад. От утреннего холода  стены  были  покрыты  влагой;
казалось, все вокруг напряженно ждет наступления дня.
   Когда Генриха провели к настоятелю, он узнал в этом чопорном, надменном
старике того монаха, который давеча вращал на кухне вертел,  будто  ученый
пес. Должно быть, епитимью отбывал. Поклонившись,  Генрих  остановился  на
пороге. Надменное морщинистое лицо настоятеля выражало равнодушие ко всему
мирскому, благочестивое отчуждение. Князь понял, что с ним  нелегко  будет
договориться.
   Не глядя на Генриха, настоятель долго молчал;  он  словно  бы  совершал
умственное усилие, чтобы  спуститься  на  землю,  вернуться  в  монастырь,
временно препорученный его опеке. Наконец поднял глаза и скрипучим голосом
спросил гостя, кто он.
   - Пяст, - кратко ответил Генрих.
   Настоятель окинул его быстрым взглядом и заметно оживился.
   - Зачем сюда пожаловал? - спросил он.
   - За короной.
   Монах передернул плечами, беспокойно пошевелился  в  кресле.  Сидел  он
спиной к круглому окну, на лицо падала тень, и следить за  его  выражением
было нелегко. Генрих только увидел, как блеснули глаза.
   - Чей ты сын?
   - Кривоустого.
   - Хо-хо, - вздохнул настоятель. - После твоего  деда  здесь  ничего  не
осталось. Прах, и только. В рясе, босой, пришел он к нам  и  постучался  в
ворота.
   - Говорят, при нем была корона.
   - Кто говорит? Было бы у него хоть что-нибудь, он бы ради спасения души
отдал все в монастырь, и мы сохранили бы его дар в нашей казне.  Немало  у
нас всякого добра, пожертвованного грешниками. Но короны Болеславовой  там
нет.
   - Должна быть, - настаивал Генрих.
   - Бабьи сказки! - с усмешкой воскликнул настоятель.
   Генрих слегка заколебался.
   - А на что тебе корона? - спросил монах, вставая из  кресла,  и  быстро
подошел к Генриху. Живость движений совсем не вязалась  с  его  старческим
обликом, даже была неприятна. - Откуда у тебя такие мысли? - И он  забегал
из угла в угол легкими мышиными шажками. - Корона, братец мой, это тебе не
цветочек - сорвал, и твой. Люди познатней тебя искали корону, на  гробнице
святого Петра искали, да не нашли, - захихикал он. - Ну что в этой  короне
особенного?  -  И  опять  засмеялся,  останавливаясь  перед   Генрихом   и
презрительно глядя на него. - Что в этой  короне  особенного?  -  повторил
настоятель. - Берет кузнец или, скажем, ювелир золотую пластинку и кует из
нее обруч. Золотой обруч, только и всего! Ну, вырежет  на  нем  цветы  или
зубчики, вставит несколько камешков из тех, что находят в земле где-нибудь
в Греции, в Сирии или в Сипанге (*53). Да, вставит в  эту  штуку  камешки,
вот и вся недолга - обруч!
   Князю чудилось, что он видит перед собой корону - так живо ее  описывал
монах,  и  чем  больше  тот  говорил  о  ней,  как  о  чем-то   будничном,
повседневном, тем более реальной, осязаемой и страшной представлялась  она
Генриху. Он стоял, понурив голову, не смея взглянуть в глаза настоятелю.
   - И вот из-за такого пустячного обруча, - грозно повышая голос,  молвил
монах и распрямился во весь рост под низкими, давящими  сводами  кельи,  -
люди убивают один другого... Но никто  пальцем  не  шевельнет  ради  более
высокой, достойной и благородной  цели.  Вот  я  для  тебя  что  важней  -
таинство помазания или сама эта вещичка?
   Генрих не понимал, к чему настоятель клонит, но угрожающий тон наполнял
его трепетом, а перед глазами все маячил золотой венец. Монах  приблизился
к нему, схватил за руку и крикнул:
   - Пойдем! Я покажу тебе, что осталось от этой короны.
   Он потащил Генриха по коридору во  внутренний  дворик  и  оттуда  -  на
большой монастырский двор. Работавшие там пильщики и колесники  вытаращили
глаза, но монах, будто не замечая их, быстрым шагом  шел  к  монастырскому
погосту, где покоились останки честных братьев. В конце погоста,  у  самой
ограды, он выпустил руку князя и резко подтолкнул его вперед.
   - Вот! - визгливо выкрикнул монах. - Вот оно,  место,  где  лежит  твой
дед!
   Генрих глянул и оцепенел - еле заметный холмик, на нем  пожухлая  трава
да несколько сухих листочков. И словно что-то оборвалось в его душе  -  он
рухнул на колени, уткнулся лицом в землю, в траву. Здесь  лежит  тот,  кто
был последним королем в их  роду,  здесь  гниют  его  кости!  Он  забыл  о
настоятеле, о пильщиках, о монахах, - жадно вдыхая запах травы, прижимался
щекою к ней, холодной и скользкой от росы или осенней измороси.
   Когда Генрих наконец поднял голову и встал,  настоятеля  уже  не  было.
Прислонясь спиной к ограде, князь все смотрел на убогий холмик.  "Так  бог
уничтожает тех, кто восстает  против  него",  -  подумал  он,  но  тут  же
возразил себе. Нет, он не должен так думать. Господь велит  человеку  быть
сильным. Отряхнув платье, Генрих вернулся в комнату, где его ждали  Герхо,
Тэли и выспавшийся Виппо.
   Оказалось, что Виппо уже успел повздорить с привратником,  вчера  якобы
узнавшим его. Монах принял его  за  одного  еврея  из  прирейнских  краев,
который как-то приезжал в Шпейер вместе с Бернаром Клервоским. Еврей  этот
торговал красным сукном для  крестов,  которые  нашивали  на  свою  одежду
рыцари, отправлявшиеся в Святую землю. Виппо отругал монаха  на  чем  свет
стоит, и тот изрядно струсил, узнав, с кем имеет дело. Что и  говорить,  в
ту  пору,  когда  Бернар  проповедовал  в  Шпейере,  перед  самим  кесарем
Конрадом, к нему льнуло множество евреев - находиться при этом святом муже
было для них безопасней.  Погромщиков  он  не  жаловал,  всегда  удерживал
рыцарей от расправ с иудеями, указывая на иную, святую,  цель.  Однако  на
всем протяжении от Кельна до Шпейера убивали неверных, грабили их склады и
амбары, в которых было немало добра. Виппо говорил об этом с  возмущением;
похоже  было,  что  и  он,  прежде  чем  обосноваться  в   Зеленом   Дубе,
странствовал по тем краям, - ведь он  видел  самого  Бернара  Клервоского!
Рассказами об этом знаменитом проповеднике и о чудесах в его монастыре,  в
Клерво, толстяк  покорил  сердце  привратника,  окончательно  рассеял  его
неуместные подозрения. Так, в разговорах, проходил день, серый, дождливый;
сперва они сидели в пустой, холодной горнице, потом на кухне, среди служек
и монастырской челяди - как бессмысленно было все это! Под вечер на кухню,
распевая псалмы, вошла с большой  торжественностью  процессия  монахов  во
главе с настоятелем; он долго молился, потом стал  у  вертела  и  принялся
поворачивать над огнем тушу не то серны, не  то  барана.  Генрих  тихонько
вышел, побродил в сумерках вокруг погоста, не зная,  что  предпринять;  он
переходил  с  одного  двора  на  другой,  приглядывался  к   монастырскому
хозяйству и,  наконец,  снова  забрел  в  тот  вчерашний  дворик,  где  за
поленницей были свалены лопаты, кирки и пилы.
   Стемнело рано, все обитатели монастыря  разошлись  по  разным  углам  -
большие  открытые  дворы  опустели.  Монахи,  служки,  оруженосцы  Генриха
прохаживались по  сырым,  мрачным  коридорам  или,  собравшись  у  очагов,
судачили, балагурили, рассказывали истории. Генриху никто особого внимания
не оказывал, хотя настоятелю уже было известно его звание. Он  вернулся  в
прежнюю горницу, где окна были прикрыты досками и тускло  светила  лучина.
Генрих сел, укутал ноги волчьими шкурами, задумался.  Однако  в  лице  его
было что-то необычное,  что  заставило  его  спутников  отойти  в  угол  и
разговаривать шепотом. Говорил больше Виппо - плел  небылицы  о  крестовых
походах и о королевстве Иерусалимском.
   Прозвонили к вечерней трапезе и к "Ангелюс", монахи громко,  на  ученый
лад спели гимны Бальбула (*54); постепенно все стихло в стенах монастыря и
вне их, все погрузилось в глубокий, тяжелый  осенний  сон.  Но  Генрих  не
спал. Он приказал своим оруженосцам взять на  маленьком  дворике  кирки  и
лопаты и сам вышел с ними, опираясь на плечо Виппо. Было  уже  по-осеннему
темно, мрак стоял непроглядный - Генрих с  трудом  отыскал  указанный  ему
настоятелем холмик у ограды и велел копать в этом месте.
   Герхо и Тэли повиновались с неохотой -  им  было  страшно.  Лица  их  в
темноте были не видны, по по тому, как  они  медлили,  как  изменились  их
голоса, князь понял, что они возмущены. И все же оба начали копать. Лопаты
со скрежетом врезались в мягкую, но обильную гравием почву, слышался шорох
осыпающихся комьев - это воскресал Щедрый, поднимался из  могилы  к  новой
жизни.
   Вскоре лопаты ударились о дерево. Генрих распорядился принести лучину и
факел, заранее приготовленные в их горнице. Затрепетали  тоненькие  язычки
огня - казалось, их сейчас погасят, перечеркнут частые косые  нити  дождя.
Когда заглянули в яму, увидели там прогнившие дубовые доски. Тэли и  Герхо
принялись откидывать с досок землю, теперь они работали  живей  и  даже  с
интересом. Показался большой гроб с выпуклой крышкой, на которой был набит
равнораменный крест. Генрих соскочил в неглубокую яму и притронулся  рукой
к гробу: доски совсем истлели. Он потянул одну,  доска  легко  отделилась,
князь выбросил ее наверх, потом оторвал другую.  Виппо  наклонил  факел  к
яме, и через образовавшееся в гробу отверстие они  увидели  внутри  что-то
темное, рыхлое, пушистое. Тэли схватил кирку,  стал  расширять  отверстие:
полетела третья доска, еще одна, еще - и вот вся  крышка  сорвана.  Генрих
взял из рук Виппо факел и поднес его к тому,  что  лежало  на  дне  гроба.
Взору его сперва предстала все та же коричневатая, мшистая масса,  похожая
на перегной, потом в противоположном конце гроба - белесый череп с прядями
густых черных волос. Огромные глазницы, наполненные черной пылью, смотрели
мимо Генриха куда-то вверх, в нависшее над погостом ночное небо.
   Генрих решил, что в гробу больше ничего  нет.  Отдав  факел  Виппо,  он
вновь наклонился над этим черепом, над этим прахом, которого  было  как-то
очень много в большом дубовом ящике. Князь попытался стать на колени -  не
хватило места; однако он не мог уйти, не выразив своего  благоговения,  не
прикоснувшись хоть на миг к тому, что  осталось  от  могучего  короля.  Он
притронулся рукой к темной массе на дне гроба - она была мягкая, пышная. И
он погрузил обе руки в этот темно-бурый  мох,  в  этот  прах  плодоносный,
возникший из плоти, в которой некогда бушевали неуемные страсти.  Внезапно
он потерял равновесие, качнулся вперед, руки ушли  по  локоть  в  страшный
перегной, князь сделал резкое движение, и пальцы его наткнулись на  что-то
твердое. Он едва не упал, но Герхо и Виппо подхватили его под мышки,  и  в
неверном свете факела он увидал в своей правой руке золотой обруч.
   Нет, это не корона, всего  лишь  тонкий  золотой  обруч,  должно  быть,
нижняя часть короны; на ней изломы,  следы  от  ударов  чем-то  острым,  и
чернеют, как глазницы Щедрого,  пустые  впадины,  в  которых  прежде  были
драгоценные каменья. Так вот какую корону забрал с собой в могилу Щедрый!
   Генрих выскочил из ямы и знаком приказал ее засыпать. Он не слышал, как
укладывали на место оторванные  доски,  как  наваливали  на  них  шуршащую
землю. Он стоял, держа обруч обеими руками, даже не видя его -  факел  уже
погас, - но ощущая под пальцами нечто влажное, шероховатое,  твердое.  Все
плыло перед глазами князя, он прислонился к ограде, и  только  когда  Тэли
потянул его за рукав, стал понемногу  приходить  в  себя.  Будто  во  сне,
прошел он в дом, сам очистил корону Щедрого  от  земли,  пыли  и  плесени,
потом преклонил колени и долго молился.
   Когда совсем рассвело, они тронулись в обратный путь  на  север.  Но  в
Бамберг князя теперь уже ничто не влекло.





   Генрих охотно принял приглашение Виппо погостить в его  замке.  Поездка
из Цвифальтена в Осиек была делом нелегким, тем более что совершили они ее
в необычно короткий срок: князь и его спутники нуждались в  отдыхе,  да  и
кони утомились. А главное, нуждалась в отдыхе душа Генриха после пережитых
бурь и волнений - хоть два-три дня побыть в тишине, собраться  с  мыслями,
обдумать дальнейшие шаги,  для  которых  потребуется  уже  не  безоглядная
пылкость, но спокойствие и трезвость.
   Они нигде не задерживались в пути и через несколько дней уже подъезжали
к стенам хваленого замка Виппо, с виду ничем не  отличавшегося  от  многих
других. Еще издали  показалась  главная  башня  (*55),  обнесенная  особой
стеной, которая двумя концами примыкала к реке. Кроме  главной,  было  еще
четыре башни; невысокие, но крепко строенные, они стояли по четырем  углам
крепостной стены, сложенной из каменных глыб. Вправду хорош  был  замок  и
поставлен удачно. Над  рекой  вздымался  высокой  дугою  мост  из  крупных
камней, скрепленных известкой и песком; на нем стояла сторожевая  башенка.
Примыкавшая к замку часть моста  за  башенкой  была  подъемная,  с  хитрым
устройством: днем мост служил для переправы,  а  ночью,  когда  эту  часть
подымали,  она,  наподобие  ворот,  закрывала  проход  в  стене.   Словом,
настоящий  рыцарский  замок,  суровый  и  грозный.  Тем  неожиданней   был
беспорядок внутри его. Добра всякого горы, но все кое-как свалено в  самых
неподходящих местах: груда щитов - в кладовой для припасов, а в  рыцарской
зале - кучи  шкур  и  охапки  соломы.  В  правом  крыле  обитали  какие-то
черноволосые люди, похожие на  цыган;  оттуда  доносился  детский  визг  и
кухонный чад. Но, пройдя два внутренних дворика, гость попадал в  удобные,
хоть и небольшие комнаты, где из окон открывался далекий вид  на  излучины
реки; он напомнил Генриху Краков и Плоцк. Здесь было тихо, тепло  -  Виппо
приказал затопить, и комнаты быстро обогрелись; шум и суматоха, царившие в
других помещениях замка, сюда не доходили. Как сообщил Виппо, на холме, за
рекой, в старом дубовом лесу, некогда поклонялись Одину.  С  тех  пор  это
место имеет в округе дурную  славу;  поэтому  Виппо  было  легко  получить
здешний замок у его прежнего владельца в обмен  на  другой,  расположенный
подальше. И действительно, из окон виднелись спускавшиеся к  голубой  воде
склоны холма  в  зарослях  буков  и  каштанов,  которые  осень  расцветила
бронзовыми и ярко-желтыми тонами.
   Непривычное спокойствие и торжественная красота этих мест сразу пленили
Генриха. Два дня он не выходил из своих комнат, хотелось побыть  вдали  от
всякого шума и  суеты.  Ближайшие  окрестности  замка  были  превращены  в
виноградники. Порыжелые кусты  покрывали  оба  берега  до  самой  реки  и,
поднимаясь по склонам, подступали вплотную к золотым рощам. Как-то  Генрих
прошелся по винограднику вниз, чтобы погреться на ласковом осеннем солнце,
и среди виноградных кустов увидел танцующих  детей  в  зеленых  и  голубых
передничках. Они водили хоровод, взявшись за руки,  и  что-то  выкрикивали
тоненькими птичьими голосами. Князь долго стоял и смотрел на  них;  потом,
возвратившись в свои  покои,  он  жадно  прислушивался  к  этому  птичьему
гомону. В его памяти возникла Ленчица, стайки ласточек,  гнездившихся  под
крышей  замка,  картины  прошлого.  Даже  самое  раннее   детство,   когда
Бильгильда в остроконечном белом чепце собирала его однолеток и они  точно
так же кружились  в  хороводе,  пока  их  не  разгоняла  княгиня  Саломея,
опасавшаяся козней нечистого. Не ко времени эти воспоминания!  Теперь  ему
нужно другое, нужна сила, решительность. Ехать в Бамберг он пока не хотел.
Надо подождать возвращения Лестко  с  деньгами,  со  свитой  и  вестями  с
родины. Да и не так-то приятно идти в неволю. Якса тоже  должен  приехать.
Но главное, он должен был - и страстно  этого  желал  -  набраться  опыта,
прежде чем приступить к  свершению.  Он  размышлял  о  судьбе  королевства
Храброго, о бунте  и  гибели  Маслава,  о  кончине  Щедрого,  о  суетливой
беспомощности и явном неразумии отца. Он  полагал,  что  еще  плохо  знает
пружины государственного механизма, плохо знает людей и движущие ими силы,
а потому еще не вправе повелевать  людьми,  звать  их  под  свое  знамя  и
властно требовать с  них,  требовать  труда  и  самоотверженности.  Корона
Щедрого может подождать, сперва ему надо многое понять,  понять  кесаря  и
папу, понять самого  себя,  остановившегося  на  распутье  меж  этих  двух
исполинов, которые, словно золотыми клещами, обхватили  все  поле  мировой
истории.
   Но вот однажды, когда он опять гулял по  винограднику,  туда  прибежали
его оруженосцы с известием, что в замок прибыли какие-то знатные рыцари  -
при них большущая свита, все роскошно разодетые, доспехи  так  и  блестят.
Генрих поспешил в свою комнату, и тут  же  к  нему  явился  взволнованный,
сияющий Виппо. Он сообщил, что у Генриха будет сосед. Кто этот рыцарь,  он
сам еще не знает, но, без сомнения, персона важная.
   Вскоре Генрих увидел во дворе знатного гостя.  Это  был  очень  высокий
молодой человек лет двадцати  с  лишком.  Большие  голубые  глаза  глядели
спокойно, немного сонно. Короткая рыжая борода свисала  жидкой  золотистой
сеточкой, не скрывая благородных очертаний подбородка. На красном  кожаном
кафтане виднелись следы от ремней панциря, а на лбу и щеках  -  полосы  от
недавно снятого шлема. Одет  он  был  весьма  изысканно,  длинный  зеленый
бархатный плащ, наброшенный на кафтан, волочился по земле, -  видимо,  был
предназначен для верховой езды. На сафьяновых сапогах красовалось у  колен
по золотому колокольчику, такие же колокольцы  были  привешены  к  правому
рукаву и к ножнам меча. При каждом движении они  издавали  приятный  звон.
Оба рыцаря издали обменялись поклонами, потом пошли друг другу навстречу.
   - Я - Генрих, князь сандомирский, - сказал по-немецки Генрих.
   - А я - Фридрих Швабский, - прозвучало в ответ.
   Генрих с удивлением взглянул на старшего собрата и преклонил перед  ним
колено. Фридрих поднял его, заключил в объятья, расцеловал.  Странно  было
князю  встретить  здесь  кесарева  племянника,  владыку  швабских  земель,
прославленного рыцаря, но в  особенности  странно  было  видеть  человека,
недавно вернувшегося со своим войском на родину после  многих  передряг  и
опасностей крестового похода. Теперь Фридрих тоже возвращался  из  похода;
он побывал в  Австрии,  где  оказывал  помощь  осажденному  врагами  графу
Бабенбергу. Дорога  была  трудная,  пришлось  пробираться  через  горы  по
перевалам на границе Австрийской марки.  Направляется  же  он  в  Бамберг,
откуда   дошли   до   него   тревожные   вести.   Ближайший    родственник
предполагаемого наследника короны, малолетнего Фридриха,  которому  еще  и
шести лет не исполнилось, он в случае смерти кесаря мог  получить  большое
влияние при дворе. Впрочем, он словно был создан для такой роли: спокойный
серьезный взгляд, величественная осанка - все говорило об уме и силе.
   Вечером того же дня они снова встретились - Барбаросса пригласил  князя
отужинать с ним. Большая рыцарская зала, находившаяся у самых ворот,  была
чисто  выметена,  детей  и  женщин,  которые  слонялись  по  всему  замку,
разогнали, залу окурили можжевельником, поставили длинные столы. В  камине
ярко пылали дубовые колоды, лавки  были  устланы  привезенными  с  Востока
тканями. И вот, при свете лучин и факелов, воткнутых в железные подставки,
начался пир. Заходили по кругу кувшины и рога с вином, деревянные кружки с
пивом; их передавали из рук в руки, глядя соседу прямо в глаза  -  в  знак
того, что никому из сотрапезников  не  грозит  предательство.  Столы  были
накрыты большими  вышитыми  скатертями  -  рукоделье  сирийских  женщин  и
рыцарских дам,  проживавших  в  Святой  земле.  В  стороне  сидел  высокий
представительный  монах,  державшийся   очень   непринужденно.   Это   был
Виллибальд из  Стабло  (*56),  начальник  королевской  канцелярии,  точнее
говоря,  канцлер,  которому  кесарь  Конрад  доверял,  как  себе   самому.
Виллибальд только вернулся из Рима, он  умно  и  осторожно  рассказывал  о
тамошних  делах:  как  наводит  порядок  папа,  недавно  возвратившийся  в
столицу, как верховодит там некий Арнольд  из  Брешии  (*57),  муж  весьма
ученый и влиятельный. Генрих вспомнил, что года три назад в Польшу в свите
кардинала  Гвидо  (*58)  приезжал  человек  с  таким  же  именем,  помогал
кардиналу, но, видимо, не слишком рьяно, когда тот  наложил  проклятье  на
братьев  Пястовичей.  Ему  захотелось  расспросить  Виллибальда  об   этом
священнике, но он не посмел прервать монаха. Виллибальд тем временем повел
рассказ  о  том,  как  жители  богатого  города  Пизы  готовятся  возвести
великолепный храм на месте древнего языческого капища. С  большим  знанием
дела он говорил о  рисунках  и  чертежах,  которые  изготовляют  монахи  и
миряне, прежде чем приступить к постройке - там тоже  научились  сооружать
крестообразные своды в  новом  вкусе  (*59),  какие  можно  уже  видеть  в
Шпейере, в Кельнском соборе святого Мартина и в других германских городах,
даже в самом Бамберге.
   Барбаросса шепнул князю, что на уме у Виллибальда теперь совсем  другое
и  что   учеными   разглагольствованиями   он   только   прикрывает   свое
беспокойство; впрочем, монаху это  отлично  удавалось  -  никто  бы  и  не
подумал, что он  чем-то  встревожен.  О,  Виллибальд  умел  скрывать  свои
чувства!
   В Риме он так удачно обо  всем  договорился  с  папой  и  с  виднейшими
горожанами,  жаждавшими  власти.  Духовенство  и  миряне  ждали   прибытия
Конрада, его коронации, откладывая  до  этого  торжества  разрешение  всех
споров и тяжб. Какой бы это был триумф для кесаря, когда бы и папа и сенат
приветствовали   его   как   посланца   провидения,   как   восстановителя
справедливости!
   Меж тем кесарь лежит больной в Бамберге. К поездке в Рим он  как  будто
готовится, но без охоты.  Для  похода  в  Польшу,  затеянного  Агнессой  и
назначенного на осень, все было готово, однако кесарь не повел войска. И в
Рим - теперь это все знали - он не поедет. Затем и послал он  Виллибальда,
чтобы ускорить возвращение Фридриха из Австрии -  пусть  поторопится,  ибо
никому не ведом день и час. Одно чувствовал кесарь: со своего одра он  уже
не встанет.
   Но  здесь,  на  пиру  у  Виппо,  Виллибальд  нисколько  не  походил  на
каркающего ворона, на злого вещуна, явившегося сообщить,  что  впервые  со
времен Оттона Великого германский король не  будет  увенчан  императорской
короной. Холеный, розовощекий, он ровным и звучным голосом  повествовал  о
своих дорожных впечатлениях. Это был настоящий дипломат. После многолетних
мечтаний и хлопот, интриг и переговоров, когда он был  уже  так  близок  к
цели, к триумфальному приему Конрада в Риме, - все рушилось, но и  это  не
могло вывести Виллибальда из равновесия.
   Все с интересом слушали его рассказы; сидевшие с ним  рядом,  такие  же
упитанные, как и он сам, молодцы в рясах - канцелярская братия! - уплетали
за обе щеки, раздирая холеными, белыми пальцами куски не очень-то  жирного
мяса.
   Однако  Виллибальд  вскоре  удалился.  Фридрих  и  Генрих  теперь  были
предоставлены самим себе. Сперва оба молчали,  глядя  на  огонь  в  очаге.
Рыцари Барбароссы, увлеченные едой и вином, не заговаривали с ними, беседа
не клеилась. Слишком разные они были люди, слишком далекие по образу жизни
и по устремлениям - преодолеть эту отчужденность, найти то  общее,  в  чем
оба  они,  владетельные  князья,  были  равно  заинтересованы,   оказалось
нелегко. Генрих, пожалуй, даже испытывал симпатию к Фридриху, но  странная
робость сковывала его уста.
   Рыцари вокруг них совсем захмелели: одни попросту уснули, другие спьяну
бормотали что-то невнятное.  Нестройный  этот  гомон  и  чадные  испарения
словно завесой отделили обоих юношей от остальных пирующих; хозяйское вино
начало и им туманить головы. Барбаросса постепенно  разговорился,  Генрих,
наклонясь к нему, слушал.
   Ни тогда, ни позже Генрих не мог себе уяснить точного  содержания  этих
возбужденных, страстных речей, -  возможно,  в  них  и  не  было  никакого
определенного содержания. Зато они поражали бьющей  через  край  энергией,
творческой мощью. Буквальный смысл слов был,  казалось,  незначителен,  но
чем-то они властно покоряли душу. Они пробуждали дремлющие в Генрихе силы,
наполняли  его  сознание  смутными  образами,  излучавшими  сияние  славы.
Рыжебородый рассказывал о том, что видел на Востоке, об обычаях сельджуков
(*60), о дикости арабов, об их мыслях и чувствах, о  том,  какое  там  все
чужое, и, однако, это чужое помогает созидать свое: когда насмотришься  на
их обычаи и нравы,  легче  понять  самого  себя.  Созидание  самого  себя,
созидание священного храма, созидание государства -  то  и  дело  повторял
Фридрих в обрывистых фразах, которые Генрих не вполне понимал.
   Они поднялись и вышли из залы за ворота замка, потом прошли  по  мосту,
пересекли виноградник, поле и очутились в лесу,  посвященном  Одину.  Двое
слуг с факелами следовали поодаль -  лишь  слабый  отсвет  падал  на  лица
юношей, на склоненные рыжие ветви, шуршали под ногами опавшие  листья.  От
излучин реки, которая, как стальной меч,  сверкала  во  мраке,  поднимался
холодный туман. Но это не охлаждало пыла собеседников -  теперь  и  Генрих
наконец оживился и начал говорить так же бессвязно и  бурно.  Понимали  ли
они друг друга? Называли ли одними  словами  одни  и  те  же  понятия?  Им
казалось, что да, во всяком случае, хотели они одного: над  нагромождением
башен и церквей, над стенами крепостей и городов воздвигнуть  нечто  более
великое и единое. "И будет един пастырь  и  едино  стадо",  -  то  и  дело
повторяли оба. Но как достичь единства?
   Одинаково ли  понимали  они  это  единство?  Фридрих  говорил:  "единый
закон". Генрих, быть может, охотней сказал бы: "единая любовь" или "единая
свобода".  Фридрих  твердил:  все  раздробленное,   распыленное,   слабое,
ничтожное должно объединиться, спаяться, вырасти во что-то большее. Генрих
же думал, что все, наделенное  жизнью,  должно  пускать  корни,  обрастать
листьями, давать цветы, плоды, семена, которые  упадут  в  землю,  и  лишь
тогда, свершив свой круг расцвета и увядания,  обратившись  в  ничто,  все
приходит к единству. Единство небытия? Пусть так.
   - Создать что-либо можно лишь тогда, когда все чувства слиты воедино, -
молвил Рыжебородый. - Нельзя разбрасываться, кидаться во все стороны,  как
нельзя выехать из одного города через все ворота зараз. Должна  быть  одна
цель, ибо нам даны одна жизнь, один бог и один закон.
   - И одно Слово, - невольно подхватил Генрих. Но тут же начал возражать,
защищать любовь и то  малое,  что  возникает  при  дроблении  большого:  и
огороженный дворик, и крохотную пчелиную ячейку, в ней тоже заключен целый
мир. И когда Фридрих рассказывал ему про Иерусалим, про замок в горах, где
король Балдуин  составлял  закон  для  всего  мира  (*61),  чтобы  наверху
иерархической лестницы стоял самый могущественный король, всеми признанный
владыка, хранитель чаши с кровью  Христовой  -  перед  его  глазами  вдруг
возникли раздольные зеленые луга и Верхослава, какой он видел  ее  в  день
кончины княгини Саломеи.
   Ему хотелось спорить с Барбароссой, но - во имя чего? Какой закон может
он противопоставить закону Фридриха? Краков ли равнять с  Иерусалимом?  Он
почувствовал,  что  туманный  язык  Барбароссы  побеждает  его,   что   он
пользуется чужими оборотами, соглашается с мыслями Фридриха, а быть может,
и с будущими действиями. Генрих  завел  речь  о  Польше  и  ее  соседях  -
русских, пруссах, ятвягах (*62) и литвинах, обо всей этой мелюзге, которая
кишит и множится; им, как воздух, нужна единая стать, форма.
   - Мы им понесем, - сказал он, - эту форму,  понесем  крест,  чтобы  они
воздвигли себе храм.
   - И дадим розу, - добавил Фридрих, - чтобы им было чему Молиться.
   Генрих не понял этих слов, но  потом  не  раз  вспоминал  их:  форма  и
аромат, крест и роза. Да, он хотел бы понести это всем,  кто  прозябает  в
немощи, в хаосе. Но разве два этих понятия не сливаются в одном, высшем  и
завершающем, в короне, которая имеет форму  розы  и  креста  одновременно,
являя собою символ всего, что существует на земле и стремится к небесам?
   Никогда еще Генрих так остро не ощущал  бедности  человеческого  языка,
как во время этой беседы с Барбароссой и многих других в последующие  дни.
Рыцарь-мечтатель изъяснялся так неопределенно, придавал своим словам такое
зыбкое значение, что Генрих часто не мог уловить, к чему он  клонит.  Если
же начинал говорить Генрих, Барбаросса подхватывал его мысль с полуслова и
развивал ее дальше, пусть не всегда в том  направлении,  какое  желательно
было польскому князю. Как бы там ни было,  они  понимали  друг  друга  или
думали, что понимают, и хоть оба были всего лишь второстепенными князьями,
делили меж собой Восток и  Запад,  размышляли  и  рассуждали  о  латинских
формах господства и правления.
   Время теперь проходило самым  приятным  образом.  Виппо,  удостоившийся
высокой чести принимать у себя племянника  самого  кесаря,  из  кожи  лез,
только бы угодить рыцарям. Как по мановению волшебного  жезла,  исчезли  с
первого двора шумливые черноволосые "цыгане" - то ли  разбежались,  то  ли
попрятались, словом, сгинули. Генрих даже удивился, но Тэли  сообщил  ему,
Что как-то ночью весь этот сброд увезли на двух повозках в соседний замок,
тоже принадлежащий Виппо.  Это  самые  обыкновенные  евреи,  сказал  Тэли.
Евреи? Какими судьбами очутились у Виппо евреи? Этого Тэли не знал, но  то
были действительно евреи.
   Еще удивляло Генриха беспорядочное расточительство их хозяина. В  замке
теперь пошла роскошная, разгульная жизнь,  Виппо  одаривал  всех  богатыми
подарками. Одним - меха, подшитые сукном и отороченные парчой,  князьям  и
Виллибальду  -  плащи,  тканные  золотом  и  серебром  покрывала,  Тэли  -
музыкальные инструменты, Герхо - резной персидский лук, чудесное копье и в
придачу прапорец с вышитыми  на  нем  солнцем  и  звездами,  отчего  Герхо
прозвали "рыцарем звезд".  А  уж  как  старался  всем  услужить,  ко  всем
подольститься - и главное, так и сиял от удовольствия. Соседний замок, как
выяснилось, не был его собственностью.  Законный  хозяин  замка,  одинокий
баварский рыцарь, лет десять тому  назад,  а  может,  пять,  отправился  в
Святую землю, сдав Виппо в аренду замок и относящиеся к нему угодья: лесок
над  рекой,  один-другой  участок  земли  и  немногих  приписанных  к  ней
крестьян, которые еще остались. Сосед все  не  возвращался  -  видно,  был
убит; так уверял один из спутников князя Фридриха. А Виппо  тем  временем,
худо ли, хорошо ли, распоряжался в его поместье.
   Хозяйство  свое  Виппо  вел  безалаберно,  но  очень  деятельно.   Тэли
докладывал Генриху последние  новости.  Во  всех  дворах  замка  постоянно
кипела работа, длинные  вереницы  грубо  сколоченных  повозок  то  и  дело
подъезжали к кладовой, к амбарам, к кузнице. На них грузили соль,  которую
Виппо невесть где доставал, солонину, муку или немолотое  зерно,  наконец,
оружие, выкованное в мастерских Виппо. Все это отправлялось в  Бамберг,  в
Байрейт и Нюренберг.  Обычно  отправка  происходила  по  вечерам  и  перед
рассветом. Когда князья утром просыпались в своих тихих покоях с видом  на
реку, дворы были уже словно выметены, - ни повозок, ни товаров.  А  Виппо,
позвякивая  связкой  огромных  ключей,  прохаживался   от   одной   крепко
сколоченной  двери  к  другой.  Доблестные  рыцари  заняты  беспрестанными
драками, а меж тем должен же кто-то доставлять им  мясо  и  муку,  щиты  и
мечи.
   Несколько дней спустя Генрих выпроводил Герхо в Цвифальтен  -  передать
Лестко и Яксе, буде они уже там, чтобы направлялись прямо в  Бамберг.  Сам
он решил явиться к кесареву двору в свите Фридриха. Не впервые  представал
польский князь пред  светлые  кесаревы  очи,  но,  пожалуй,  еще  ни  один
заложник не  мог  похвалиться  такой  дружбой  с  ближайшим  родственником
кесаря.





   Выехали   рыцари   недели   через   две,   отдохнувшие   и    довольные
гостеприимством Виппо. Хозяин провожал их, а Виллибальд поспешил вперед  -
предупредить  кесаря  о  благополучном  прибытии  племянника.  У   кесаря,
вероятно, есть какие-то  виды  на  Барбароссу,  раз  он  так  жаждет  этой
встречи. То ли намерен послать Фридриха в Бургундию, то ли на  ломбардские
города, с которыми всегда много хлопот -  кто  знает?  Во  всяком  случае,
Виллибальд из Стабло поторапливал швабов и, когда  отряд  рыцарей  покинул
замок, сам помчался вперед в Бамберг, чтобы  известить  кочевой  кесарский
двор о  приближении  Фридриха.  Не  терпелось  ему  и  в  канцелярию  свою
вернуться, откуда он  рассылал  кесаревы  письма  в  четыре  конца  света:
византийскому императору, Рожеру в Сицилию,  королю  Франции  и  датчанам,
которые ссорились между собой.
   Барбаросса  не  очень-то  доверял  Виллибальду  и  нисколько  этого  не
скрывал.
   - Уж этот писарь чего-нибудь да придумает! - повторял он Генриху.
   Ехали медленно, не торопясь, делали остановки в замках  по  три  дня  и
больше. Так проканителились весь декабрь. И то сказать, стояла  распутица,
дороги совсем развезло - не поскачешь.  Барбаросса  все  присматривался  к
Генриху, выспрашивал о Польше, и тот рассказывал  ему,  как  было  дело  с
Владиславом и осадой Познани, как предал  Владислава  анафеме  архиепископ
Якуб (*63) из своей кареты, о чем беседовал  Генрих  с  теткой  наследника
престола (ох, уж эта тетушка!), с Агнессой,  которая  ненавидела  мужниных
братьев, как прежде Петра Влостовича.
   - Куда хуже, что она и на кесаря злобствует! - заметил князь Фридрих.
   Только к рождеству  вступили  они  в  окрестности  Бамберга.  Опьяняясь
собственным красноречием,  увлеченные  половодьем  юношеских  чувств,  оба
князя жаждали чего-то иного. Еще день пути - и перед городской  стеной  их
встретил Виллибальд. С  чрезвычайно  озабоченным  лицом  он  сообщил,  что
кесарю стало намного хуже; не иначе  как  он  доживает  последние  дни,  и
потому просит Фридриха явиться к нему не мешкая. Хотя о  том,  что  кесарь
болен, было давно известно, никто не предполагал, что затяжная  болезнь  -
которая в  Византии,  заботами  императрицы  Берты-Ирины,  на  время  было
отступила, - примет такой опасный оборот. Кесарь был не стар, мог  бы  еще
жить долго, и как-никак он не оставлял мысли о короновании. У всех был  на
памяти Лотарь; его избрали королем уже в старости, однако и  поцарствовать
успел он вдоволь, и в Риме был коронован и помазан. Оба  князя  пришпорили
коней, не думая уже о подобавшем Фридриху торжественном въезде в город,  и
поздним вечером подъехали к королевскому дворцу.
   Бамбергский дворец напоминал старый деревянный  сарай.  Сотни  больших,
бестолково построенных покоев соединялись в длинные  анфилады,  снаружи  к
ним лепились всякие пристройки: альковы, спальни, башенки, кладовые -  все
это было покрыто причудливо неровной гонтовой крышей, на которой рос  мох.
На огромный внутренний двор выходили деревянные галереи, опоясывавшие  оба
этажа,  с  них  спускались  по  широким  полусгнившим  лестницам,  кое-где
устланным клочьями красного сукна. Если по  галереям  кто-нибудь  шел  или
бежал, шаткие доски отчаянно скрипели и громыхали - во дворе поэтому стоял
непрестанный шум. В покоях  пахло  смазными  сапогами,  овчинами,  которые
почему-то были грудами навалены на полу, пахло воском  от  свеч,  горевших
повсюду,  как  в  церкви,  и  мокрыми  коврами,  на  которых  потягивались
знаменитые охотничьи собаки Конрада. На кухне в  больших  котлах  варилась
еда для слуг, а крутилось их тут видимо-невидимо, бегали по двору  взад  и
вперед, присвечивая себе факелами. Когда Фридрих вошел в залу,  его  сразу
обступили кесаревы сестры - должно быть, они собрались  на  совет.  Генрих
узнал Агнессу; кроме  нее,  тут  были  Берта  из  Нюренберга,  Аделаида  и
Елизавета - все опечаленные и в то же время обуреваемые жаждой власти. Они
принялись жаловаться на болезнь кесаря, а кстати друг на друга, и  в  один
голос бранили Виллибальда из Стабло и  своего  собственного  брата  Оттона
Фрейзингенского. Самая дородная из сестер, Берта, несмотря на поздний час,
привела маленького Фридриха, сына кесаря. Это был хилый ребенок, с ног  до
головы одетый в парчу; большими сонными глазами он с  испугом  смотрел  на
доспехи двоюродного брата. Малыша поспешили увести обратно к нянькам.
   Немало удивился Генрих, заметив за спиной Агнессы милое личико Рихенцы.
Он даже не успел должным образом ей поклониться. Вероятно,  испанцы  опять
оставили Рихенцу в Бамберге, теперь уже из-за болезни кесаря.
   Вдруг в залу быстрыми шагами вошла немолодая, но красивая дама. На  ней
был голубой плащ гентского сукна; отороченная шелком и подвязанная лентами
лондонская шляпа с павлиньими перьями болталась на спине. Даму сопровождал
высокий, худой, рыжеволосый рыцарь; за ними  следом  вбежали  две  борзых.
Дама о чем-то громко спросила Рихенцу: голос ее прозвучал так  резко,  что
все четыре сестры Бабенберг с возмущением  зашикали.  По  улыбке  высокого
рыцаря и по его сходству с Рихенцой Генрих сразу  узнал  в  нем  ее  брата
Болеслава. Этот длинноносый  верзила  с  застенчивым  лицом  и  глуповатой
улыбкой, чем-то напоминавшей улыбку испанской королевы, был самым  старшим
из всех племянников Генриха. Догадался он также, кто эта  дама  в  голубом
плаще, и посмотрел на нее с невольным любопытством:  сильно  нарумяненная,
великолепные зубы,  нежные  белые  руки.  Это  была  младшая  сестра  двух
императриц  -  Гертруды,  покойной  жены   Конрада,   и   Берты,   супруги
византийского императора Мануила, - Аделаида Зульцбахская. Вот и еще  одна
тетка маленького Фридриха, мечтающая о короне для племянника.
   Замуж она не вышла, и поговаривали о ней разное.  Но  все  ж  это  была
сестра двух знаменитых дам, которых судьба из скромного Зульцбаха вознесла
на два высочайших трона в мире. Аделаида, как Генриху  говорила  Гертруда,
была влюблена в старшего  сына  Агнессы,  Болеслава.  Об  этом  знал  весь
кесарский двор, знала и бедная Звинислава, которая  томилась  с  детьми  в
Альтенбурге, чахла от тоски и горя среди чужих ей немцев.
   Кесарь приказал ввести к нему гостей сразу же. Поэтому  Фридрих  только
отвязал меч, снял шлем и панцирь, кинул их первому  попавшемуся  слуге  и,
взяв Генриха за руку, быстро зашагал по длинному ряду низких покоев,  едва
не ударяясь головой  о  дощатые  потолки.  Доложить  о  нем  пошел  вперед
Виллибальд, корвейский аббат.
   Конрад III лежал на большой кровати,  которую  для  тепла  подвинули  к
жарко пылавшему камину. Во  время  приступов  лихорадки  на  него  нападал
мучительный озноб, не спасала и гора медвежьих мехов. Он был так изможден,
что Фридрих с трудом узнал его.
   За два месяца, которые Фридрих провел в Саксонии и в  Австрии,  защищая
своего дядю, новоиспеченного маркграфа (*64), кесарь страшно  переменился.
На  исхудалом,  заострившемся  лице  лежала  печать   смерти.   Исказились
благородные черты, пожелтела кожа вокруг  больших,  черных,  прежде  таких
веселых глаз. Пожалуй, им никогда не случалось плакать  -  нет,  один  раз
пришлось, когда Конрад со своим братом Фридрихом, оба  босые,  в  дерюжных
рубахах, должны были стать на колени перед кесарем Лотарем (*65). Но  этих
слез Конрад не простил ни зятю Лотаря (*66), ни его старухе вдове, Рихенце
Саксонской. И вот он лежит, весь  иссохший  и  почерневший,  корчится  под
медвежьими мехами, словно побитая собака, и собачьими  тоскливыми  глазами
глядит на испуганного Фридриха.
   Швабский герцог опустился на колени, откинул  меха  с  кесаревой  руки,
поцеловал ее и поднялся. Генрих тоже стал на  колени,  приложился,  как  в
церкви к распятию,  к  этой  холодной  костлявой  руке,  поросшей  редкими
волосками. Конрад  не  знал,  что  перед  ним  наконец-то  стоит  польский
заложник. На его  лицо  было  страшно  смотреть,  все  стояли  в  глубоком
молчании. Кто-то из сбившихся в кучку женщин заплакал, сперва тихо,  потом
все  громче.  Снова  привели  малютку  Фридриха  Ротенбургского;  тетки  -
Агнесса, Берта, Аделаида, Елизавета, - передавая малыша  из  рук  в  руки,
поставили его у отцовского ложа. Так он стоял между кесарем и Фридрихом, в
золотом платье, маленький, черноглазый, очень похожий на отца, и испуганно
смотрел на обоих.  Вдруг  лицо  кесаря  болезненно  исказилось,  он  резко
привстал в постели, вскинув обе руки; он хотел,  чтобы  все  вышли.  Дамы,
Виллибальд,  Генрих  и  сопровождавшие  их  рыцари  поспешно  удалились  в
соседнюю залу, большую, как овин, да и пахло там овином. Конрад, его сын и
герцог швабский остались одни.
   В зале, куда все перешли, уже были люди.  У  камина  сидели  за  столом
несколько человек, которые при виде сестер кесаря встали. Не встал  только
невысокий мужчина с надменным лицом  -  родной  брат  кесаревых  сестер  и
единоутробный  брат  Конрада,  известный  своей  ученостью  епископ  Оттон
Фрейзингенский.
   Епископ лишь мельком взглянул на вошедших, а когда Агнесса  начала  ему
рассказывать о возвращении Фридриха, нетерпеливо отмахнулся -  как  видно,
это его ничуть не интересовало.
   Какой-то  белокурый,  приземистый   человек   со   смеющимися   глазами
возбужденно ходил из угла в угол. Если не считать тонзуры, светлым  пятном
выделявшейся среди золотистых волос, ничто в его наружности не  напоминало
о духовном звании; одет он был в подбористый шелковый кафтан, расшитый  на
византийский манер большими золотыми и зелеными кругами. Похоже было,  что
он сильнее всех взволнован происходящим.
   Зала, в которой  находилось  общество,  служила  подручным  королевским
архивом, и хозяином здесь был корвейский аббат. Сидя за массивным  дубовым
столом, он вытаскивал из запертых на  большие  замки  ящиков  и  тайничков
какие-то пергаменты и печати. По-чиновничьи  невозмутимое  его  лицо  было
бесстрастно и непроницаемо.
   Четыре сестры беспокойно бродили по зале: то шушукались между собой, то
подходили к каждому из присутствующих по очереди и в чем-то его  убеждали.
Их брат, епископ Оттон, только нетерпеливо махал рукой, а ходивший по зале
широкими шагами белокурый Райнальд Дассельский (*67) вовсе не  обращал  на
них внимания. Виллибальд тем временем разворачивал документы и, отглаживая
тыльной стороной кисти чистые пергаментные листы, разглядывал их при свете
лучин. Воздух в зале был сырой, но не холодный -  пол  снизу  обогревался,
чтобы канцеляристы могли работать. Все же старушка Любава принесла Агнессе
шубу и накинула ей на плечи. Рихенца села рядом с дядей.
   Генриху не хотелось здороваться с Болеславом, и он, подойдя  к  камину,
присел на табурет  подле  фрейзингенского  епископа.  Оттон,  взглянув  на
князя, лишь вздохнул, даже не удивляясь тому, что чужой человек садится  в
его присутствии. Кесаревы сестры наконец сошлись вместе в одном  из  углов
залы. С минуту все молчали.
   - Кесарю очень худо? - спросил кто-то.
   - Кесарю... кесарю... - повторил Оттон, не сводя глаз с огня.  -  Какой
он кесарь! В Риме ведь не побывал... Да, времена! Одна беда за другой... Я
еще в Иерусалиме это знал...
   - Все в руке божией! - послышался чей-то голос. Генрих увидел стоявшего
в тени у камина мужчину богатырского роста в бернардинской  рясе.  То  был
Маркварт,  фульдский  аббат  (*68),  любимец  папы   и   кесаря,   человек
неиссякаемой энергии.
   Райнальд Дассельский остановился посреди залы и громко рассмеялся:  это
было так неуместно, что все оглянулись на него. А  он,  в  своем  чересчур
затянутом кафтане, язвительно сказал Виллибальду:
   - Какой это документик ты там готовишь, корвейский  аббат?  С  чего  ты
взял, что тебе сейчас придется что-то писать? Уж так ты уверен, что  нынче
произойдут великие события?
   Однако Виллибальда нелегко было смутить,  он  с  усмешкой  отодвинул  в
сторону пергаменты и горделиво приосанился.  Он,  Виллибальд  -  papabilis
[кандидат в  папы,  кардинал,  могущий  быть  избранным  в  папы  (лат.)],
посредник между папой и королем, бывший  настоятель  Монте-Кассино  (*69),
он, сын церкви, который направлял на пути христианские послушного ее  воле
монарха и держал в руках уже второго  германского  императора,  был  полон
презрения к этому щеголеватому священнику, которого герцог Фридрих  где-то
откопал во время своих поездок и осыпал милостями. С  самодовольным  видом
Виллибальд вертел в руках канцлерскую печать, потом протянул ее Райнальду:
   - Справедливо молвил Маркварт - все в руке божией. Не хочешь  ли,  брат
мой, позабавиться этой штучкой?
   Райнальд с интересом  стал  рассматривать  замысловатую  резьбу,  потом
взвесил печать на ладони и вернул ее Виллибальду.
   - Нет, это не для меня, - сказал он.
   Генрих меж тем любовался личиком Рихенцы, на которое падал свет от огня
в камине: немного исхудала, но похорошела. Ему было странно, что, уехав из
Цвифальтена, он почти не думал о ней; лишь изредка ее образ возникал перед
ним как далекое видение, золотистое, неуловимое, недоступное. А теперь она
сидит тут рядом. И он невольно вспомнил Верхославу.
   Вскоре появился самый младший брат  кесаря,  епископ  из  Пассау,  тоже
Конрад, последний из детей  Агнессы,  дочери  великого  Генриха  IV:  трех
сыновей  Агнесса  родила  Фридриху  Швабскому,  а  потом,  овдовев   после
семнадцати лет замужества и вторично вступив в брак, успела еще  наградить
маркграфа австрийского восемнадцатью отпрысками. Епископ Конрад был  молод
и очень красив. Он подошел к теткам, заговорил с ними.
   Но вдруг дверь из королевской спальни со стуком  распахнулась,  в  залу
вошел Барбаросса, ведя за руку маленького кузена. Он чуть  ли  не  швырнул
малыша на руки теткам и, не глядя на Виллибальда, приказал Райнальду:
   - Пошли немедленно за епископами Генрихом и Эбергардом!
   В походке Барбароссы, в его голосе было что-то необычное: все поднялись
и уставились на  него,  застыв  от  изумления.  Наступила  тишина,  только
тихонько хныкал Фридрих Ротенбургский.
   И в этой тишине снова раздался голос Барбароссы:
   - Принеси из сокровищницы императорские регалии!
   Все вздрогнули, сестры переглянулись, и Берта крепче сжала  в  объятиях
маленького Ротенбурга.
   - Коронация! - прошептала она.
   Барбаросса  окинул  теток  холодным  взглядом.   Оттон   Фрейзингенский
двинулся было к нему, но Фридрих, словно не замечая епископа, обратился  к
стоявшему в тени Маркварту:
   -  Ты,  Маркварт,  позаботишься  обо  всем,  что  предписано   церковью
исполнять при кончине кесаря. Ты будешь соборовать короля Конрада.
   Потом подошел к Генриху, взял его за руку.
   - Идем, - сказал Фридрих, - надо  немного  отдохнуть,  скоро  мы  снова
должны быть здесь. И ты, дядя, с нами, - позвал он Оттона.
   Втроем они вышли из дворца, поодаль следовали Тэли и Герхо, который уже
успел вернуться из  Цвифальтена.  На  площади  перед  королевским  дворцом
размещался рынок, стояли собор и дом епископа, в котором  теперь  проживал
епископ майнцский Генрих, - там уже  заметно  было  какое-то  движение.  В
соборе и в других храмах звонили колокола. Как обычно во время  пребывания
кесаря,  в  городе  было  людно,  горело  много  огней.  Рыночную  площадь
окаймляли  дощатые  прилавки,  временные  балаганы,  с  нескольких  сторон
доносились звуки дудок. В одном из балаганов  при  свете  факелов  плясала
смуглая танцовщица.
   Они приблизились к темному строению с громадным двором, где пофыркивали
утомленные дорогой кони Генриха и Барбароссы. В  просторных  сенях  стояла
величественная статуя всадника с короной на голове. Вокруг нее  копошились
резчики, обкладывали свежеотесанный камень мокрой мешковиной.
   Барбаросса провел своих спутников  по  ряду  темных  комнат  и  наконец
отворил последнюю дверь.
   Они очутились в большом помещении, потолок которого терялся  во  мраке;
освещалось оно только горевшими в очаге поленьями. Посередине, в  каменном
углублении, лежали раскаленные булыжники, слуги лили на них воду из ведер.
Вода мгновенно превращалась в пар, он наполнял теплом все помещение -  это
была баня. Все трое быстро разделись и  сели  на  лавки  вокруг  камней  -
жаркий пар обволакивал тела, разгонял усталость. Слуги  подали  кувшины  с
согретым вином, внесли блюда с едой.
   - Не знаю, придется ли нам спать этой ночью,  -  сказал  Барбаросса,  -
надо хотя бы поесть. Через часок-другой вернемся во дворец.
   Оттон Фрейзингенский сидел,  опустив  голову.  Его  худое,  мускулистое
тело, видимо, было привычно к  панцирю  и  мечу,  но  теперь  в  его  позе
чувствовались уныние и  расслабленность,  -  он  явно  был  удручен  ходом
событий.  Все  долго  молчали,  наслаждаясь   живительным   теплом;   пару
постепенно прибавлялось, вскоре за его белыми клубами они почти  перестали
видеть друг друга. Из  горячей  мглы  послышался  тихий,  печальный  голос
епископа Оттона:
   - Никогда еще, милый Фридрих, не было мне так тяжко!  Даже  на  берегах
Меандра, когда сарацины, болезни, волки - тысячи  напастей  обрушились  на
германское воинство, которое я вел на  защиту  Гроба  Господня.  Словно  я
превратился в столетнего старца и вижу, как погружается во тьму  кромешную
весь земной мир. За всю историю - а я изучил ее и записал для потомства  -
еще не бывало, чтобы столько бед сразу сваливалось на нашу землю.  Да  еще
погода какая - дождливое лето, морозная зима...
   Барбаросса разразился громким  смехом.  Нагой,  могучего  сложения,  он
полулежал  на  покрытой  ковром  лавке;  его  жидкая,  золотистая  бородка
казалась серебряной от капелек сгустившегося  пара.  Отгон  Фрейзингенский
глянул на него  с  изумлением  -  в  этом  грубоватом  смехе  было  что-то
искусственное.
   - Ах дядя! - воскликнул Барбаросса. - Как я понимаю, иначе и не  бывает
на свете: зимой всегда холодно, а летом идут дожди. И если король  умирает
- это в порядке вещей. Один государь уходит - другой приходит.
   Епископ, видимо, понял тайный смысл этих слов; с горестным  вздохом  он
ударил себя кулаком в грудь, на которой висел большой  железный  крест,  и
набожно перекрестился.
   Когда они поели, слуги обтерли их соломой и  помогли  одеться.  Фридрих
опять повел их по темным,  низким  покоям  своего  жилища,  через  сени  с
каменным  всадником  и  большой  двор.   Ночь   стояла   очень   холодная.
Приблизившись к собору, они заметили, что двери его открыты. Фридрих вошел
внутрь - там, в полумраке, сновали слуги с факелами  в  руках.  Барбаросса
преклонил колени у гробницы святого Генриха и  начал  молиться.  "Одинокий
человек среди застывшего хаоса камней", - подумалось Генриху.
   Оттон ненадолго отлучился, затем  подошел  к  племяннику  сказать,  что
императорские регалии уже принесены в palatium [дворец (лат.)]. Барбаросса
тяжело встал - загремел по полу рыцарский меч - и взял Генриха под руку.
   - Помни, ты - мой друг, - сказал он князю по пути во дворец, - и  нынче
вечером, надеюсь, ты мне окажешь одну услугу.
   В королевских покоях горело множество лучин, в каминах  громко  трещали
дрова, повсюду толпились рыцари в парадных одеждах, но без  шлемов  и  без
оружия.  Сестры  короля  красовались  в  самых  пышных  своих  нарядах,  в
сверкающих ожерельях; на Агнессе была особенно роскошная шуба  из  дорогих
русских мехов, крытая константинопольским пурпуром, - досталась она ей  от
свекрови, Сбыславы. Барбаросса и Генрих прошли по боковым переходам в залу
рядом с опочивальней Конрада. Народу здесь теперь было больше.  Посередине
стояли слуги, держа на устланных пурпуром носилках два аравийских ларца из
резной кости. Оба ларца были  одинаковы  по  величине,  но  на  одном  был
приделан сверху золотой орел. Виллибальд, очень  встревоженный,  стоял  за
своим столом. Один Райнальд все так же прохаживался по зале;  правда,  его
вышитое блио теперь прикрывал красный плащ.  Маркварта  не  было  видно  -
должно быть, правил службу.
   Виллибальд бросился навстречу Фридриху.
   - Что это все означает? - громким шепотом спросил он. - Что тут будет?
   - Сейчас увидишь, - ответил Барбаросса.
   В залу вошли  десятка  полтора  воинов  с  факелами  и  окружили  слуг,
державших ларцы. Медленно растворились двери королевской  опочивальни,  на
пороге появился дряхлый, седой, как лунь, архиепископ майнцский Генрих. Он
махнул рукой, и все, кто был в  зале,  выстроившись  в  чинную  процессию,
направились к королевской спальне. Фридрих шел впереди, - но теперь в  его
одиночестве Генриху чудились величие и сила, - за ним  шествовали  епископ
фрейзингенский и  князь  сандомирский,  далее  четыре  сестры,  сиявшие  в
золоте, как иконы; Агнесса вела маленького Фридриха, похожего  на  золотую
куклу. Затем шла Рихенца в королевском  облачении  и  красавица  Аделаида.
Затем воины  с  факелами  и  слуги  с  ларцами.  Затем  епископы  Эбергард
Бамбергский и Конрад из Пассау, аббаты Адам из  Эвре,  Адам  из  Лангра  и
Рапот из Гейльбронна, затем дворяне и князья, но их было немного  -  вечно
недовольные саксонцы и баварцы сидели, как медведи, в  своих  берлогах,  а
Бабенберги охраняли марку  от  набегов.  Замыкало  процессию  духовенство,
среди которого шли Райнальд и Виллибальд.
   Королевская опочивальня преобразилась:  к  потолку  посредине  был,  по
византийскому обычаю, подвешен  большой  медный  круг,  в  котором  горели
размещенные рядами лучины, - свет был такой яркий, будто в солнечный день.
На камине целыми охапками стояли зажженные  свечи,  от  них  сильно  пахло
воском. Королевское ложе сдвинули в угол, а  кесарь  в  длинной  рыцарской
тунике и пурпурном плаще сидел у камина в кресле. На голове  у  него  сиял
золотой венец с крестом впереди, лицо было белее мела, взгляд мутен.  Всех
поразило, что он еще нашел в себе силы надеть облачение.  Четверо  рыцарей
держали над креслом красный балдахин с вышитыми на нем  орлами  и  замками
Штауфенов; впереди стояли сын Владислава  и  Агнессы  Болеслав  Высокий  и
почти такой же рослый бургграф нюренбергский, муж Берты; позади  -  Конрад
фон Дахау и Гергард фон Вертгейм.
   Епископы Эбергард и Конрад приблизились  к  королю  и  надели  на  него
священнические   ризы,   символ   небесного   посланничества    германских
императоров. Тяжелая золотая  парча,  подобно  фону  византийских  мозаик,
оттеняла бледность его лица.
   По знаку Фридриха слуги поставили позади кесаря оба ларца  и  отошли  в
сторону. Агнесса подтолкнула маленького Фридриха  к  отцу,  но  Барбаросса
придержал его, взяв за  ручку.  Все  опустились  на  колени:  из  бокового
алькова вышел Маркварт со святыми дарами. За ним старуха монахиня несла на
шнурке медную доску, ударяя по ней молоточком; при каждом ударе раздавался
протяжный, гулкий звук - обычай этот был привезен кесарем  из  Иерусалима.
За монахиней шли церковные мальчики, размахивая кадилами -  густое  облако
ладанного дыма вмиг заволокло Конрада. Ослепительный свет, сияющая золотом
парча, звуки гонга - все это создавало  торжественное  настроение.  Генрих
пристально всматривался в бледное лицо кесаря; на фоне золотой  парчи  оно
казалось ему белее облатки, которую нес в руке Маркварт.
   Кесарь принял причастие сидя. Небывалым величием дышал весь его  облик,
сила духа победила немощи телесные! Никто бы не  узнал  в  нем  то  жалкое
существо, которое всего несколько часов  назад  корчилось  от  озноба  под
медвежьими мехами. И в тот миг, когда Конрад  вкушал  плоть  Христову,  он
показался Генриху небожителем, восседающим на  престоле  в  сиянии  славы,
истинным владыкой мира.
   Когда кесарь  причастился,  Маркварт  и  монахиня  с  гонгом  отошли  в
сторону. Конрад указал рукой на  епископа  Генриха  и  уверенным,  звучным
голосом произнес:
   - Епископ Генрих сообщит вам мою волю.
   Епископ, опираясь на  зеленый  пастырский  посох  с  голубкой  наверху,
сделал шаг вперед.
   - Конрад Третий, - возгласил он, - милостью божьей  король  германский,
император западной части света, владыка  и  повелитель  Германии,  Италии,
Галлии и Славонии, готовясь вскоре предстать пред лицом того,  кто  послал
его  вершить  закон  над  градом  и  миром,  просит   дворян   Германского
королевства, дабы после его  кончины  они,  минуя  его  малолетнего  сына,
избрали королем германским Фридриха,  герцога  швабского,  на  благо  всем
подданным и на благо империи. И в  подтверждение  своей  воли  он  вручает
оному  герцогу  Фридриху  во  владение  и  распоряжение  отныне  и  впредь
императорские регалии.
   - Да будет так! Аминь! - громко проговорил кесарь.
   Присутствующие опешили - так неожиданны были эти слова.  Но  слуги  уже
открыли аравийские ларцы,  и  Маркварт,  став  позади  кесаря,  подал  ему
округлый черный предмет, казавшийся неуместным среди всего этого блеска  и
великолепия. Фридрих Швабский опустился перед кесарем на колени,  Райнальд
притянул к себе Фридриха Ротенбургского, который снова  начал  плакать,  и
прикрыл его полой плаща. Кесарь благоговейно взял корону обеими руками  за
державу - видно было, что он напрягает последние силы, - и положил  ее  на
ладони Барбароссы.  С  минуту  железный  этот  обруч,  казалось,  соединял
умирающего государя и его преемника, потом руки Конрада опустились, корона
осталась у Барбароссы. Все облегченно вздохнули, как при возношении святых
даров, и склонились в земном поклоне.
   Кесарь протянул руку  назад,  взял  у  Маркварта  копье,  сделанное  по
образцу копья святого Маврикия; некогда Оттон III  оставил  его  в  Гнезно
Болеславу, которого прочил своим соправителем в Европе. Фридрих  обернулся
к Райнальду, хотел дать ему подержать корону, но тот  был  занят  плачущим
малышом.  Оглянувшись   вокруг,   Барбаросса   заметил   рядом   с   собой
коленопреклоненного Генриха Сандомирского и передал корону ему. У  Генриха
замерло сердце, когда он ощутил  в  своих  руках  холодный  металл.  Венец
германских государей задрожал в руке польского князя.
   Копье Барбаросса передал своему  дяде,  Оттону  Фрейзингенскому.  Но  у
кесаря уже не было сил взять у  Маркварта  остальные  регалии,  он  только
сокрушенно покачал головой. Тогда дряхлый епископ майнцский поднес ему для
лобызания  коронационный   крест,   усыпанный   драгоценными   камнями   и
содержавший внутри святые мощи.  Фридрих  поднялся  на  ноги,  подвинул  к
кесарю своего маленького кузена. Ребенок тихо и жалобно плакал.  Кесарь  с
глубокой скорбью возложил руки на его голову, которую лишил короны  вместо
того, чтобы увенчать ее, склонился  к  малышу  и,  нежно  глядя  на  него,
спросил:
   - Ну, чего ты? Чего?
   Потом благословил сына,  осенив  крестным  знамением  его  лобик,  и  в
изнеможении откинулся на спинку кресла. Райнальд  снова  взял  ребенка  на
руки.
   Все поспешили  перейти  в  соседнюю,  архивную,  залу  -  не  терпелось
потолковать о таком неожиданном событии. Когда Генрих вошел в  канцелярию,
Виллибальд с пеной у рта наскакивал на Маркварта, на епископа майнцского и
Райнальда Дассельского.
   - Это незаконно, - кричал он, - незаконно? Противно всем  установлениям
божеским и человеческим. Государем должен был стать Фридрих Ротенбургский!
   Те упорно отмалчивались - пусть себе кричит сколько хочет. Видимо,  они
были очень довольны решением кесаря.
   Из королевской опочивальни стремительно вышел Барбаросса. Вслед за  ним
вынесли оттуда ларцы с  регалиями  и  переносной  алтарь  герцога  Тассиля
Баварского - священную имперскую реликвию. Генрих с  изумлением  посмотрел
на своего друга - в лице Фридриха появилась надменность, даже двигался  он
теперь по-иному, более степенно, уверенно, величаво.
   -  Просьба  моя  вот  какая,  -  обратился  он  к  Генриху.  -  Побудь,
пожалуйста, в этой зале  с  твоими  слугами,  я  здесь  оставлю  священные
регалии. Мне сейчас надо идти на совет. Пока не решим, что делать  дальше,
пусть корона побудет под твоей "охраной, братец.
   Барбаросса затем увел с собой высших сановников: Виллибальда, Райнальда
- Маркварт почему-то не пошел.  В  этой,  похожей  на  овин,  зале,  слуги
поставили посредине аравийские ларцы и выстроились по обе стороны  дверей.
Генриху подали кресло и скамеечку для  молитвы.  Он  сел.  Тэли  и  Герхо,
подойдя к  нему,  преклонили  одно  колено,  потом  стали  позади  кресла.
Наступила тишина,  только  слышно  было,  как  трещат  дрова  в  камине  и
попыхивают свечи, оставленные Виллибальдом на  канцлерском  столе.  Вскоре
они догорели, и зала погрузилась в полумрак.
   Перед Генрихом смутно белели в темноте ларцы с резными  завитушками.  В
них покоились атрибуты высшей земной  власти:  корона,  скипетр,  держава,
копье,  священные  останки  королей-мучеников  и  кусочек  святого  древа,
вправленный в золотой крест. Рядом с ларцами  лежал  коронационный  меч  в
бархатном чехле. "Тот самый, - подумал Генрих,  -  который  нес  отец.  О,
позор!"
   Отец нес меч перед Лотарем, а сын сторожит для  Фридриха  императорские
регалии, символы власти, которой покорны, как сказал архиепископ,  Италия,
Германия, Галлия  и  Славония.  Могуча  длань  кесаря,  священно  единство
империи, но существует же и Польша, существуют  Краков  и  Плоцк,  Гнезно,
Вроцлав и Галич. Чтобы не уснуть, Генрих принялся вспоминать все  польские
города да кто в каком городе правит; и вдруг ему подумалось, что тем,  кто
живет  в  стенах  этих  городов,  и  тем,  кто  обрабатывает  поля  в   их
окрестностях, никакого дела нет ни до кесарской короны, ни  до  того,  что
Славония покорна ей.
   Фридрих, пожалуй, прав, когда говорит о  единстве  власти  и  о  едином
источнике законов. Но ведь и Евгений  III,  которому  пришлось  бежать  из
Рима, твердит то же самое - должен, мол, быть един пастырь и едино  стадо.
А меж тем Храбрый и Щедрый,  Казимир  и  Кривоустый  не  слушали  домыслов
ученых мужей, радели о своих вотчинах, делали свое  дело,  расширяли  свои
владения, раздвигали их границы. Хороша императорская корона,  но  золотой
венчик, что взят Генрихом из гроба и хранится у него, куда милее, ибо  это
свое, добытое усилиями и неустанной борьбой предков.
   Упав на колени, Генрих начал молиться вслух. И тут только  он  заметил,
что между ним и кесаревыми ларцами появились еще два человека -  они  тоже
стоят на коленях. С удивлением посмотрел он на них: то были Лестно и  Якса
из Мехова. Лица  у  них  усталые,  измученные.  Итак,  они  уже  приехали,
привезли ему людей.
   И в этот миг Генрих дал великие обеты: прожить жизнь в чистоте,  блюсти
рыцарскую  честь,  поставить  в  Сандомире  монастырь  и  храм,  совершить
паломничество в Святую землю. И за это просил он у господа корону Польши в
сем мире и вечную - на небесах.





   Волнующие беседы с Фридрихом  Швабским,  размышления  над  своей  ролью
заложника и, наконец, суматошная жизнь двора, в которую окунулся Генрих  в
Бамберге и которая продолжалась до наступившей вскоре кончины Конрада III,
целиком поглощали Генриха, и на слуг своих  он  все  это  время  почти  не
обращал внимания. Находясь в замке Виппо, он лишь краем уха слушал, о  чем
ему рассказывает Тэли, и не задумывался над тем, откуда у  мальчика  такие
сведения. А Тэли не  докладывал  князю  и  половины  того,  что  знал  или
предполагал. Даже сокольничему Герхо, хотя тот был его  ближайшим  другом,
Тэли сообщал не намного больше. Только и знает этот Герхо, что  надо  всем
смеяться, и ничегошеньки не понимает.
   А между тем Тэли с первого  дня  их  приезда  в  замок  Виппо  принялся
рыскать по всем закоулкам этой огромной берлоги. Ему было досадно, что они
не  возвращаются  в  Цвифальтен,  -  может,  удалось  бы  найти  там  хоть
какую-нибудь вещичку, забытую Рихенцой, на память о ней. А может,  Рихенцу
вернули с дороги и она снова в монастыре, под крылышком у тетки  Гертруды?
Но эти мысли не мешали Тэли интересоваться житьем-бытьем в замке, куда  их
привела судьба. Два просторных двора были там вымощены каменными плитами -
"еще в те времена, когда здесь жили римляне",  как  сказал  Тэли  монах  в
черной, изодранной дерюжной рясе,  стоявший  в  сторонке  и  глядевший  на
приезжих.
   "Вечно эти римляне!" - с досадой подумал Тэли и пошел к  правому  крылу
замка, где жили мнимые цыгане. Кавардак  там  был  страшный,  шум,  возня.
Сейчас  же  за  просторными  сенями  находился  узкий  маленький   дворик,
окруженный высокими стенами. Там росли два чахлых дерева - не для красоты,
а для  удобства:  к  ним  была  подвешена  веревка,  на  которой  сушились
заплатанные сорочки, платки, полотенца. Тэли удивило, что все  здесь  было
по-иному, чем в  других  частях  замка.  Казалось,  виноградники,  леса  и
широкая река находятся где-то за тридевять земель. А  здесь  -  ободранные
деревца, глиняный пол что в сенях что во дворе и  какой-то  особый  душный
запах: как будто ты очутился совсем в другой стране.
   Во  дворике  играли  дети.  Они  изображали  процессию,   шагая   вдоль
развешанного на веревках белья. Двигались  они  чинной  вереницей,  покрыв
головы большими тряпками, из-под которых торчали черные кудрявые волосы. В
руках у всех были длинные посохи. Тэли  сперва  не  мог  понять,  что  это
означает.
   - Не так, не так! - крикнула девочка постарше, выбегая из-за веревки  с
бельем. - Медленней надо идти, а главное, надо петь. Пойте  же!  -  И  она
зашагала вразвалку, показывая другим, как надо идти. Потом опять  скрылась
за веревкой с бельем - оттуда тоже доносились ребячьи голоса.
   А дети с посохами пошли гуськом и гнусаво запели:

   Мы иде-ем,
   Мы бреде-ем
   Ко Гробу Господню...

   Спрятавшаяся было девочка вдруг снова выскочила во главе целой оравы  -
все отчаянно вопили. Они накинулись на процессию,  стали  тащить  детей  с
посохами. Те вырывались, колотили посохами нападающих -  поднялся  галдеж,
визг, суматоха.
   "Вон оно что, - понял Тэли, - они играют в пилигримов и сарацин".
   И когда задорная девочка принялась  слишком  уж  рьяно  трепать  одного
малыша пилигрима, Тэли выступил в его защиту. Тут вся орава набросилась на
него и давай  толкать,  дергать  за  новое  платье.  Но  Тэли  изловчился,
стряхнул с себя драчунов и закричал:
   - Вы что, рехнулись? Разве нельзя с вами поиграть?
   Дети смолкли. Теперь они стояли спокойно, обратив к маленькому скрипачу
свои длинные горбатые носики. Старшая девочка сказала грудным голосом:
   - С нами нельзя играть, потому что мы - евреи.
   Тэли попятился на шаг и удивленно спросил:
   - Значит, вы - не цыгане?
   - Нет, - ответила девочка, - мы евреи.
   Голос у нее был низкий, приятный. Она тряхнула головой в  копне  черных
кудряшек - точь-в-точь колечки. Зазвенели ее мониста из дукатов.
   - А что вы тут делаете?
   - Мы живем у господина Виппо.
   И, с минуту помолчав, вдруг сказала:
   - Идем! - И взяла его за руку.
   - Куда? - спросил Тэли.
   - За ворота замка, пока их не закрыли.
   Даже не взглянув на своих пилигримов и сарацин,  которые  в  недоумении
разбредались по двору, она потянула Тэли за собой. Красивая была  девочка,
и ростом только чуть ниже Тэли. Когда они вышли на большой двор с римскими
плитами, он заметил, что волосы у нее не черные, а с  каштановым  отливом.
Глаза были синие, и брови над ними двумя дугами, как  будто  она  удивлена
или чего-то испугалась.
   По затененному мостику они прошли к башне, потом, через подъемный  мост
- на другой берег реки. Спускались ранние сумерки,  река  казалась  совсем
синей между порыжелыми деревьями.  Остановившись  на  скалистом  берегу  у
леса, они долго смотрели на воду. Девочка все не выпускала руку Тэли.
   - А белки тут есть? - спросил Тэли.
   - Ну, конечно, очень много.
   - А как тебя звать?
   - Юдка, - отвечала девочка, - Юдифь.
   - А меня Тэли, Бартоломей. А сколько тебе лет?
   - Одиннадцать. Но ты не думай, я ученая.
   - Да ну? - засмеялся Тэли. - Чему же ты выучилась?
   - Не веришь? У меня, знаешь, какая память! Я  все  учу  наизусть.  Отец
говорит, я буду ездить по городам и рассказывать истории.
   Она  вдруг  выпустила  руку  мальчика,  сделала  два  шага   вперед   и
повернулась к нему лицом - уверенным, резким движением. Стоя на фоне реки,
кудрявая, синеглазая, она размашисто вскинула обе руки кверху, и брови  ее
тоже поползли вверх, удивленно округлились.
   - И когда Тристан покинул Изольду... -  начала  она  высоким  надрывным
голосом да при этом так закатила глаза, что Тэли расхохотался, подбежал  к
ней и рукой прикрыл ей рот.
   - Не строй из себя сумасшедшую!
   Юдка тоже засмеялась.
   - Я уже знаю всю историю о Тристане, - воскликнула она, - от начала  до
конца! А конец - лучше всего.
   - И когда Тристан покинул Изольду... - передразнил ее Тэли. Тогда  Юдка
толкнула его, побежала, а он погнался за ней вниз по склону, к  реке.  Там
они увидели белок, насобирали  грибов  и  большими  друзьями  вернулись  в
замок, когда уже начинали поднимать мост. Разумеется,  Тэли,  хранивший  в
памяти образ польской княжны, относился к маленькой  еврейке  с  некоторым
высокомерием. Но все равно им было весело и хорошо вдвоем.
   С той поры Тэли, когда только мог, мчался на еврейский дворик  и  тащил
Юдку на прогулки в окрестности замка, на виноградники, в леса,  в  ближние
поля, а то и к находившемуся по соседству Гафенсбергу. Иногда  он  брал  с
собой виолу и по дороге играл, но Юдке это не нравилось. Тэли узнал от нее
уйму занятных вещей, особенно о господине Виппо. Виппо, оказывается,  тоже
еврей, жил он прежде где-то на Верхнем Рейне, а когда появился  в  Шпейере
святой Бернар, то к Виппо, уже в  те  времена  очень  богатому,  сбежались
прятаться его разоренные соплеменники. Пока шли сборы к крестовому походу,
Виппо скупал замки, брал их в  залог  или  в  аренду  у  рыцарей,  которые
отправлялись на защиту Гроба Господня. Сюда Виппо явился важным господином
и тоже начал  прибирать  к  рукам  здешние  замки  и  усадьбы,  покидаемые
обедневшими владельцами. Втайне от всех он скрывал у себя  в  Грюнайхберге
евреев, которые бежали из разграбленных городов. Обо всем этом Тэли  князю
Генриху не рассказывал.
   Их прогулкам с Юдкой скоро пришел конец. Лишь только Виппо  узнал,  что
принимает у себя  самого  Барбароссу,  как  поспешил  погрузить  евреев  в
повозки и вывез их ночью в другой свой замок  за  Гафенсбергом,  в  добрых
шести милях. Из всех обитателей замка один Тэли заранее проведал об этом и
накануне вечером пошел проститься с Юдкой.
   - Люди говорят, - серьезно сказала она, - что кесарь скоро умрет, тогда
мы поедем в Бамберг.
   - Э, что ты понимаешь! - возразил Тэли. - Зачем ему умирать? Он  поедет
в Рим - короноваться.
   - А когда он умрет, - продолжала Юдка, не слушая его,  -  будут  пышные
похороны.
   - Его в Лоре похоронят - рядом с отцом и сыном.
   - Ну да! Он умрет в Бамберге, и похоронят его в Бамберге.
   - Откуда ты знаешь?
   - Мы все знаем. А на похороны съедется в Бамберг много народу. И я  там
буду рассказывать истории. Так  отец  обещал.  Пура  будет  плясать,  а  я
рассказывать. (Пура была ее старшая сестра.)
   - Увидимся в Бамберге! - крикнул Тэли на прощанье.
   И они увиделись.
   Когда Тэли и Герхо шли за князем Генрихом  через  бамбергский  рынок  к
дому герцога швабского, в одном из  балаганов  горели  огни.  Там  плясала
молоденькая танцовщица, на которую никто и внимания не обратил, -  господа
были заняты более важными делами. Только Тэли ее узнал: это была Пура.
   Кесарь скончался недели  через  две  после  вручения  герцогу  Фридриху
императорских регалий. День ото дня он слабел, и при дворе всем  заправлял
молодой герцог. Вместе с Райнальдом он готовился к тому, чтобы  как  можно
скорее созвать во Франкфурте  совет  для  избрания  нового  короля.  Ждали
только кончины Конрада, который то и  дело  впадал  в  беспамятство  и  на
глазах  угасал.  К  нему  никого  не  допускали,  сестры   и   свояченица,
обескураженные, удрученные, ревниво охраняли его покой. Это были последние
дни их господства при дворе.
   Князь Генрих жил у Фридриха, там же разместились его люди. Якса  привел
всего двадцать пять человек и привез вести из Польши, а Лестко  -  голубую
ленту, которую нацепил на шлем. Князь почти не бывал в  одиночестве  -  то
совещался с Яксой, то ходил  на  беседы  к  Рыжебородому,  но  о  чем  они
толковали, Тэли не знал. Часто заглядывали в дом Оттон Фрейзингенский,  да
Райнальд Дассельский, да еще Рахевин (*70), капеллан епископа Оттона, ну и
много других.
   По мере того как распространялись слухи о  близкой  кончине  кесаря,  в
Бамберг стекалось все больше всякого люду; вооруженные воины и  фокусники,
женщины и мальчишки, цыгане, епископы, акробаты, монахи -  они  заполонили
город и окрестности. Выдалось тогда подряд несколько суровых зим, а  летом
все шли дожди, и многие места вокруг Бамберга заливало водой - поэтому там
почти не было  строений,  народ  ютился  в  шалашах  и  балаганах,  ожидая
печальной вести. Красивого, сильного, веселого короля Конрада все  любили,
хотя ему не везло ни в мирной жизни, ни на войне; немало судачили о грехах
его молодости, но все признавали, что он искупил  их  благочестием,  после
того как устрашился солнечного затмения.
   Наконец,  пятнадцатого  февраля,  разнеслось  скорбное   известие.   Не
помогли,  знать,  молитвы  монахини  Гильдегарды   из   Бингена,   великой
подвижницы, которой сестры короля слали письмо за письмом, чтобы  молилась
за здравие Конрада. Тщетными оказались и многочасовые бдения  епископов  у
гробниц святого Оттона и императора Генриха, основателя бамбергского храма
- его лишь года два тому назад причислили к лику святых.
   Здесь-то похоронили и  короля  Конрада,  который  любил  называть  себя
императором, хотя в Риме не короновался.
   Все это время, когда в городе царило неописуемое  волнение,  Тэли  чаще
можно было застать в еврейском балагане,  чем  в  доме  герцога  Фридриха.
Двери балагана обычно были раскрыты, на пороге стоял старый  Гедали,  отец
Юдки, и ударял в глухо гудевший бубен. Пура  плясала,  народ  теснился  ко
входу - поглядеть на ее ловкие, быстрые  движения  и  красивое  прозрачное
платьице. Потом выходила маленькая Юдка и начинала свои рассказы. Было  их
у нее только два: рассказ о рыцаре Гамурете,  вовсе  не  интересный,  зато
история о Тристане и Изольде всем нравилась, и  Юдке  давали  кто  сколько
мог. Отец сопровождал рассказы ударами в  бубен,  который  глухо  рокотал,
словно далекие громовые раскаты - грома рока, преследовавшего  Тристана  и
Изольду. Тэли слушал историю их любви, и она уже  не  казалась  ему  такой
нелепой. Даже когда Юдка доходила до того  места,  над  которым  Тэли  так
смеялся: "И когда Тристан  покинул  Изольду..."  Тут  маленькая  еврейская
девочка размашисто вскидывала кверху обе руки - Тэли прямо  мороз  подирал
по коже. Голос ее звучал уже не так пискливо, хотя все "и" она произносила
тоненько и протяжно - будто ласточка щебечет. А когда Изольда не  узнавала
переодетого Тристана, сердце Тэли всякий раз сжималось от печали и страха.
Иногда он брал в руки виолу и подыгрывал Юдке.
   После  похорон  короля  Конрада,  которые  действительно  состоялись  в
Бамберге, народ быстро разъехался. Господа поспешили на имперский совет во
Франкфурт, а за ними потянулись вереницы ярмарочных фургонов  и  цыганских
повозок. Герцог Фридрих и с ним епископы помчались  туда  первыми.  Генрих
Сандомирский остался один в доме Фридриха. А  во  дворце  остались  сестры
короля, Агнесса и ее сыновья -  Болеслав  Высокий  и  Мешко;  третий  сын,
Конрад, находился в монастыре. Рихенца наконец отбыла в Испанию. Тэли  все
это было непонятно. Ведь Герхо говорил ему, что они должны поехать в Рим.
   Когда старый Гедали тронулся в дорогу, начиналась уже распутица. Лошадь
насилу волокла повозку со всяким скарбом, четой стариков и сестрами.  Тэли
видел, как Пура укутывает маленькую Юдку в лисьи меха. Перед отъездом Юдка
спросила у него, куда собирается дальше князь Генрих со своими воинами. И,
узнав, что в конце концов они вернутся в Сандомир, сказала:
   - Вот и хорошо, я тоже туда приеду!
   Тэли принялся ей объяснять, где находится Сандомир, - он,  правда,  сам
этого толком не знал.
   - Ладно, ладно, - перебила его Юдка. - Я и  так  узнаю.  Я  приеду.  До
свиданья!
   Только теперь  Тэли  спохватился,  что  почти  не  замечал  присутствия
Рихенцы во  дворце.  Эту  свою  вину  он  старался  искупить,  без  устали
наигрывая песенку, которую пел по дороге в Берг. Но князю Генриху  песенка
не понравилась, он велел играть что-нибудь другое.  У  князя  теперь  было
больше досуга, он чаще встречался с Агнессой и Болеславом, собиравшимися в
Алътенбург, откуда доходили дурные вести о здоровье Владислава и  особенно
- Звиниславы. Красавица Аделаида отправилась в Зульцбах, порядочную  часть
пути ее сопровождал Болеслав. В Бамберге становилось  пусто,  лишь  Генрих
сидел на месте, словно чего-то ожидая. Как заложник  кесаря  он  с  минуты
смерти Конрада был свободен, мог ехать на все четыре стороны, но, судя  по
приготовлениям и по словам Яксы из Мехова, в Польшу он не собирался.
   Тэли пиликал на виоле или бродил по величественному, холодному  собору,
который один  только  возвышался  над  приземистыми  домиками  Бамберга  и
дворцом. В просторный дом Фридриха его не тянуло, хотя там было все хорошо
налажено и хозяйство велось исправно. Фридрих в  этом  доме  живал  редко,
зато в нем постоянно находились его слуги и слуги его  слуг.  Околачивался
там один тощий  монах  -  как  говорили,  бывший  друг-приятель  Райнальда
Дассельского, который привез его в Германию  из  Парижа,  где  они  вместе
учились, и затем  таскал  его  за  собой  по  всяким  захудалым  приходам.
Райнальд быстро пошел в гору, а его друг так  и  остался  слугой,  писцом,
прихлебателем. Прозвали его полушутя "Архипиитой"  (*71),  потому  что  он
славно сочинял стихи. Тэли льнул к нему и кое-чему от него научился.
   Больше всего нравилось Тэли ходить с  Архипиитой  в  сени,  вернее,  во
внутренний дворик, где  мейстер  Куно  высекал  из  камня  статую  святого
Георгия для собора. Она изображала рыцаря, - может, то был король Артур? -
горделиво восседавшего на коне. Голова была еще не закончена, и когда Куно
принялся за ее отделку, Тэли с удивлением заметил,  что  он  придает  лицу
всадника сходство с князем сандомирским.
   В начале марта пришла весть об избрании герцога швабского королем  и  о
короновании  Фридриха  I  в  Аахене.  Вскоре  приехал  епископ  Конрад  из
Аугсбурга, а также поверенный Оттона Фрейзингенского монах  Изенгрим.  Они
везли в Рим письма короля. Явился с ними и Рахевин. Он подолгу совещался с
князем Генрихом, и в один прекрасный день, не дожидаясь пасхи, все  они  -
князь Генрих, Рахевин, Якса со своим небольшим отрядом,  Герхо,  Лестко  и
Тэли - направились на юг, к заснеженным горам, но не той дорогой,  которой
поехали королевские послы. Агнесса  и  ее  сыновья  простились  с  ними  у
городских ворот. Болеслав сказал Генриху:
   - До встречи в Польше!
   Князь только усмехнулся и приказал Тэли ехать вперед и играть на виоле.





   Генрих слыхал, что к югу от Кракова лежат  дикие,  страшные  горы,  где
люди ищут клады, однако то, что он увидел и  почувствовал,  превзошло  все
его ожидания. Случалось ему и прежде видеть в  Германии,  в  Зальцбургском
княжестве, в Швабии и в Австрийской марке пустынные пейзажи,  но  все  они
чем-то напоминали ему Польшу. Ныне же перед  ним  встали  горы  чудовищной
высоты,  покрытые  снегом,  несмотря  на  весеннюю  пору,  -  и   началось
незабываемое путешествие.
   Все  это  время  князя  сандомирского  не  покидало  чувство,  что  мир
открывается ему по-новому. Расширялись  пределы,  доступные  его  взору  и
пониманию; о польских равнинах, о том, что там говорят, что делают, о  чем
хлопочут, он теперь невольно думал со снисходительной  улыбкой.  Искреннее
изумление вызывали в нем и в его спутниках проложенные римлянами отличные,
широкие дороги, которыми они ехали сперва через Савойю, затем через  южные
марки и, наконец, по крутым горным склонам. Генрих заметил,  что  полякам,
даже таким храбрым, как Якса из Мехова или Лестко, страшновато в горах. Но
сам он страха не испытывал, ему даже нравилось по  утрам  опережать  своих
спутников. Особенно же когда они перевалили через самый высокий кряж,  где
снегу было коням по брюхо. Зато когда начался спуск по южным склонам Альп,
стало тепло и солнечно. Генрих, обычно ехавший впереди, любовался широкими
зелеными долинами, за ними вдали простиралась в золотистой  дымке  залитая
солнцем равнина.
   И пахло здесь  по-особому  -  кругом  цвели  миндальные  деревья,  а  в
голубоватом тумане разносился приятный звон церковных колоколов, который у
нас еще редко доводилось слышать. Однажды под вечер Генрих остановил  коня
в долине и прислушался к гулким, равномерным  ударам.  И  вспомнилась  ему
Польша, бревенчатый дворец в Кракове и деревянные домишки вокруг  Кракова,
Ленчицы, Сандомира...
   Когда он вот так по утрам или в сумерки уезжал вперед - порою вместе  с
Лестко, Герхо или Тэли, - в отряде оставался за начальника Якса. А  Генрих
на приволье размышлял над всем, что его окружало и к  чему  он  стремился,
вспоминал пережитое. Как удивительны были последние недели в Бамберге!  Он
даже не мог их толком осмыслить, представить  события  в  последовательной
связи. Там, в Бамберге, перед ним вдруг открылись столбовые дороги мировой
истории, и это смутило его душу. К тому же он провел эти недели в обществе
таких женщин, как Агнесса, Рихенца, Аделаида  Зульцбахская!  Рихенца  была
весела, ласкова, мило смеялась и шутила с ним; Агнесса говорила ему  много
справедливого и совершенно для него нового;  Аделаида  созывала  певцов  и
рассказчиков - они играли, плясали, развлекали господ  всякими  историями.
Была она женщина хоть и  легкомысленная,  но  славная  -  Генрих  от  души
радовался тому, что Болек намерен на ней жениться, когда умрет Звинислава.
Эта немолодая, сильно накрашенная дама, всегда  разодетая  в  сирийские  и
сицилийские шелка, надушенная благовониями, которые ей присылала сестра из
Константинополя, умела привлекать сердца. Барбаросса освободил Генриха  от
обязательств заложника, понимая, что юному польскому князю просто хотелось
под этим предлогом попутешествовать. Однако, узнав, что Генрих едет в  Рим
и в Палермо, а оттуда поплывет в  Святую  землю,  Фридрих  дал  ему  некое
тайное, совершенно приватное поручение и  отрядил  с  ним  бедного  монаха
Рахевина - этот тихий, неприметный, жалкий с виду человек сослужил не одну
службу Конраду и Оттону Фрейзингенскому, а  ныне  перешел  в  распоряжение
нового короля.
   Нелегко было Генриху разобраться в том, что творилось в Риме; Пока  они
ехали через Аосту, Геную и Пизу к папской столице,  Рахевин  объяснял  ему
положение дел в Риме и их значение  для  кесаря.  Официальное  посольство,
которому  поручено  доложить   об   избрании   Фридриха   королем,   будет
договариваться  с  папой.  Они  же,  люди  скромные,  неизвестные,  должны
побеседовать с тем, кто обладает сейчас  в  Риме  наибольшим  влиянием,  с
Арнольдом. Евгений III лишь недавно  вернулся  в  свою  столицу,  которую,
впрочем, ему уже не раз приходилось покидать;  но,  видимо,  он  уверен  в
себе, ежели приступил к сооружению дворца  в  Ватикане,  рядом  с  собором
святого  Петра,  и  замышляет  расширить  и   благолепно   украсить   свое
местопребывание.  Должно  быть,  ему  уже  тесно  в  Латеранском   дворце,
воздвигнутом  из  обломков  языческих  храмов.   На   Капитолии   заседает
"священный  сенат  Римской  республики",  в   который   вошли   избранники
простонародья - они-то и заправляют  городом.  Между  папой  и  сенаторами
непрестанные стычки. А вот зачем кесарю встревать в их дела - этого  никак
не  мог  понять  Лестко,  которому  Генрих  пытался  растолковать  причины
раздоров. Зато Герхо внимательно слушал речи Рахевина и  нередко  вставлял
свои замечания, по-крестьянски простые, мудрые и попадавшие в самую точку.
   Во время остановок  в  благоуханных  садах  Италии,  в  горных  замках,
поставленных норманнскими или немецкими рыцарями, на  постоялых  дворах  в
богатых золотом итальянских городах они часто собирались вместе и допоздна
толковали, спорили обо всем, о чем можно было спорить без обиды для папы и
для кесаря. Таких тем находилось не много, но  молодым  путникам  и  этого
было достаточно. Они жадно стремились узнать побольше,  а  Рахевин  охотно
вел с ними назидательные беседы, не хуже какого-нибудь доктора из Болоньи,
славившейся своими учеными.
   Итак, на Капитолии заседают сенаторы; с кесарем Конрадом они  говорили,
как равные с равным:  приглашали  его  на  коронацию,  сообщали,  что  уже
исправлен мост через Тибр, дабы кесарю сподручней было  въезжать  в  "Град
Льва" (*72).  Главарем  у  них  богатый  дворянин  Джордано  Пьерлеони  из
знатной, правда, еврейской семьи; пристал он к республиканцам  со  зла  на
свою родню, на папу, на самого себя и на городскую чернь, впереди  которой
носит пурпурное знамя. Он любит выходить на ступени Капитолия, произносить
громкие, но не слишком связные речи, и народ римский, созванный сенаторами
к этим ступеням,  по  которым  до  конца  веков  будет  сходить  весталка,
неистово  ликует,  когда  Пьерлеони  призывает  его  в   свидетели   своих
постановлений. Арнольд же  держится  в  тени;  при  нем  горсть  преданных
друзей, юношей, прозванных "ломбардцами", и благочестивых женщин,  которых
он,  однако,  не  допускает  слишком  близко.  Живет  он   в   уединенной,
заброшенной башне рядом с  аркой  Септимия  Севера;  там  он  может  вволю
изнурять свою плоть голодом, жаждой, холодом и зноем.  Через  зарешеченные
оконца  он  созерцает  остатки  древнего  величия:  от  заросшего   розами
Палатина, где еще видны развалины  Неронова  Золотого  Дома,  до  базилики
Константина, арки Тита и Колизея, внутри которого  род  Франджипани  (*73)
поставил свой остроугольный замок с глухими стенами.
   С волнением смотрел Генрих на раскинувшийся вдалеке на  равнине  вечный
город. Князь придержал коня, отряд остановился. Как грозовая туча,  темнел
Рим на зеленом плоскогорье Кампаньи. Бесчисленные  башни  его  вздымались,
подобно лесу мачт в  богатом  порту.  Куда  ни  глянь,  всюду  эти  башни,
побольше и поменьше, прямые и как бы наклонные, все желтоватые,  по  цвету
камня, из которого строены,  и  золотистая  городская  стена  окружала  их
поясом.
   Когда путники приблизились к стене, когда въехали в  ворота,  их  взору
открылось зрелище прекрасное и  печальное.  Между  колоннами  и  портиками
лежали кучи щебня, поросшие буйными сорняками. Площади были сплошь покрыты
весенней  травой,  из  которой  выглядывали  облупленные,   потрескавшиеся
колонны. Над цветущими пригорками, над грудами мусора и камня здесь и  там
высились церкви и руины древнеримских храмов, колоннад, арок - вокруг  них
громоздились каменные здания, где проживала римская чернь, ее  главари,  а
также враждебная ей знать.
   Между отдельными населенными кварталами  пролегали  обширные,  усеянные
камнями пустыри - средь зеленых кустарников и глыб известняка там  обитали
лишь ящерицы, кошки да  собаки,  которые  лениво  тявкали  на  проезжавших
всадников. Жилища римских вельмож, сооруженные в  виде  крепостных  башен,
имели странный вид - в толстые кирпичные  стены  были  вмурованы  колонны,
куски надгробных барельефов,  бюсты  знатных  римлян  с  отбитыми  носами,
обломки фризов с изящным переплетением орнаментов. На прилегавших  к  этим
башням участках  стояли  хибарки,  обмазанные  известью,  которую  здешние
жители добывали, обжигая древние статуи; кое-где виднелись кирпичные стены
базилик, и вдоль них ряды колонн, перенесенных  из  языческих  сооружений.
Внимание наших путников привлекли грандиозные развалины терм  Диоклетиана,
и  они  остановились  полюбоваться  на  порфировую  колоннаду,  украшавшую
атриум. Генрих невольно спросил себя, каким образом эти остатки языческого
варварства еще уцелели, почему их не употребили для христианских храмов.
   Осмотрели они потом и храм девы Марии, перестроенный  из  великолепного
храма Минервы; и храм святой Агаты, откуда плененный  римлянами  Вергилий,
став невидимым, сбежал в свой  родной  Неаполь  (*74);  и  руины  Неронова
дворца на Палатине, где еще недавно жил римский префект, и руины дворца, в
котором императору Августу явилась Мадонна  с  младенцем.  Посетили  также
гробницу Эвандра и его сына Палланта (*75),  тело  которого  было  недавно
найдено нетленным; только в груди  этого  богатыря  зияла  сквозная  рана,
нанесенная ему королем Турном. Побывали и в храме Весты, где в  подземелье
спит дракон; и в храме Януса, глядящего на конец и начало года, но  теперь
этот храм  назывался  башней  Ченчио  Франджипани  (*76).  Ну  и  конечно,
обозрели Колизей, величественный цирк, воздвигнутый для Тарквиния Старшего
исполинами, - ныне там,  как  ласточки,  свили  себе  гнездо  Франджипани,
получившие от папы в ленное владение весь "Циркус Максимус".
   Хотя Генрих явился в Рим с отрядом рыцарей, как знатный  вельможа,  его
приезда словно бы никто и  не  заметил.  Разоренный,  нищий  римский  люд,
сновавший  по  узким  улочкам  между  домами,  которые   лепились   вокруг
Капитолия, Яникула и Ватикана, был  занят  своими  делами.  Отряд  Генриха
попросту разбил шатры  на  поле  за  Латераном,  а  сам  князь  со  своими
оруженосцами, с Яксой и Рахевином, поселился по  соседству  в  заброшенном
дворце кардинала Роланда (*77), как советовал ему Виллибальд из Стабло.
   От  дворца  до  самого  Латерана  тянулись  луга  и  виноградники,  уже
зеленевшие  свежей  листвой.  Средь  пышной  этой  зелени,  неподалеку  от
Латеранского  собора,  высилась  бронзовая   статуя,   -   как   говорили,
Константина Великого. Правда, кое-кто полагал, что это  -  один  из  более
древних императоров, возможно, Марк Аврелий (*78). Генрих часами любовался
дивным творением; искусство литья статуй было утрачено вместе  с  падением
древнего Рима, и теперь никто  уже  не  знал,  как  это  делается.  Статуя
изображала  бородатого  римлянина  верхом  на  небольшом  коне;  казалось,
император  выехал  на  прогулку  по  винограднику.  Черты  его  лица  были
исполнены доброты, а взор устремлен вдаль,  быть  может,  к  границам  его
государства, которое  простиралось  до  пределов  земного  мира.  Печально
восседал на своем аргамаке этот самодержец среди руин  и  виноградников  и
снисходительно усмехался юному князю варваров, который, стоя  у  его  ног,
тоже всматривался в неведомую даль голубыми, холодными глазами.
   Возле  конной  статуи  на  винограднике  встретились  они  с  Арнольдом
Брешианским, здесь-то и состоялась беседа, которая запомнилась Генриху  на
всю его, впрочем, недолгую жизнь.
   Латеранский дворец в те времена представлял собой бесформенную каменную
громаду, над которой возвышалось несколько  почерневших  башен.  Небольшое
крыльцо с аркадой служило для папских выходов.
   У Арнольда Брешианского было широкое, гладко  выбритое,  смуглое  лицо.
Зато волосы, в буйном беспорядке обрамлявшие высокий лоб, были  совершенно
белые  и  походили  на  сияющий  нимб.  Небольшие  серые  глаза   смотрели
пронзительно. Генрих когда-то видел его в Польше, но тогда Арнольд еще  не
был сед. Теперь на руках его темнела грязь, от одежды шел запах сырости  и
затхлого помещения - запах башни, где он проводил время  в  молитвах  и  в
изучении  Священного  писания.  "Как  он  изменился!"  -  подумал  Генрих,
содрогнувшись.
   Позади  Арнольда  стоял  высокий,  статный  дворянин  средних  лет,   с
курчавыми волосами. На нем был роскошный костюм фиолетового цвета, на  шее
висел золотой топорик, символ дикторской власти. Это  был  "дукс"  [вождь,
полководец (лат.)] и "консул", а также трибун, Джордано  Пьерлеони,  глава
римского сената, самый влиятельный из светских "ломбардцев".
   Рахевин ничуть не оробел при  виде  двух  вождей  римского  плебса:  он
спокойно им поклонился и, пройдя несколько шагов по  винограднику,  указал
на лежавшие невдалеке каменные плиты. Звание Генриха  было  римлянам  пока
неизвестно, поэтому впереди пошел Рахевин,  за  ним  Арнольд  и  уж  потом
Генрих и Пьерлеони. Для начала Рахевин завел  речь  о  погоде,  о  дружной
весне. Арнольд в ответ что-то пробормотал,  а  Джордано  сказал  несколько
учтивых фраз и спросил  Генриха,  когда  они  приехали  и  не  слишком  ли
утомлены путешествием.
   Небо над Латераном было ослепительно-голубое, по стенам  дворца  вились
глицинии, недавно завезенные крестоносцами с  Востока,  и  легкий  ветерок
разносил их пряный, волнующий аромат.
   Рахевин умолк, предоставляя Генриху говорить об их деле. Князь  коротко
изложил то, что было ему  поручено  Барбароссой.  Он  сказал,  что  кесарю
известно письмо, посланное римским сенатом  Конраду  III,  и  что  кесарь,
разумеется, желает совершить въезд в Рим и короноваться с согласия сената,
однако же  напоминает  сенату  о  том,  что  верховная  власть  над  Римом
принадлежит ему, кесарю, и признание этой его власти -  условие  sine  qua
non [необходимое (лат.)] существования самого сената.
   Когда Генрих закончил, наступило минутное  молчание.  Слышалось  только
пение латеранских жаворонков где-то в вышине, над статуей  Марка  Аврелия.
Наконец заговорил Арнольд Брешианский. В его тихом, ровном голосе  звучала
глубокая убежденность, страстная вера, которая воодушевляла этого  с  виду
холодного, владеющего собой аскета. Генрих с  удивлением  чувствовал,  что
простые слова Арнольда покоряют ум, проникают  прямо  в  сердце,  хотя  он
внутренне сопротивлялся логике рассуждений монаха-еретика, который  держал
в своих руках судьбу вечной столицы.
   - Кесарь забывает, - сказал Арнольд, - что обстоятельства переменились.
Римский народ поднял голову из праха, и  отныне  судьбы  этого  города,  а
возможно, и не только этого города, зависят от него. Мы здесь  спокойно  и
упорно созидаем нашу новую жизнь, которая, быть может, станет образцом для
всего  мира.  Господь  нам  помогает,  -  тут  в  голосе  его  послышались
патетические нотки, - господь помогает нам, и римский сенат  возрождается,
столь же могущественный и славный, как во времена Сципионов, а быть может,
еще более могущественный, ибо ныне он  озарен  светом  истинной  веры.  Не
Юпитер ведет нас, и тем паче не Марс,  но  Христос,  сказавший:  "Блаженны
миротворцы, ибо их есть царство небесное". Мы хотим мира. Воистину  хотим.
Однако тому, кто придет за  короной  к  гробнице  святого  Петра,  следует
помнить: римский народ выше императора!
   Он встал с камня и  поднял  вверх  указательный  палец;  глаза  его  то
вспыхивали мрачным огнем, то гасли,  словно  их  застилал  туман.  Рахевин
смотрел на него с легкой усмешкой, но Генриху было почти  страшно  слышать
этот резкий, скрипучий голос. Казалось, то говорит не человек, а  какой-то
истукан.
   - Установлением божиим римский народ испокон веков имеет право избирать
императора из  римлян  или  же  из  варваров.  Если  император  пользуется
властью, если он правит и повелевает, ведет рыцарей на войну и вершит  суд
- все это он делает на основе некоего права. Какого же права? Откуда оно у
него? Он заимствует это право у римского народа, который избран  изо  всех
народов, дабы служить основой и источником высшего  права.  Как  иудейский
народ есть источник веры, так народ римский есть источник власти.
   Тут, воспользовавшись паузой, Рахевин вставил свое  слово.  Говорил  он
сдержанно, мягко, совсем не так, как неистовый Арнольд.
   - Речь твоя справедлива, - сказал Рахевин и, заметив, что все взглянули
на него с удивлением, поправился: - Вероятно, справедлива.  Однако  сейчас
надо отложить в сторону наши споры и задать  себе  самый  простой  вопрос.
Папа - в Риме, он  ждет  Барбароссу  для  коронования.  И  вот  Барбаросса
приезжает и венчается в соборе святого Петра. Что скажет  на  это  римский
сенат, для Барбароссы безразлично. Важно знать, что сделает римский сенат?
Что сделает римский народ, что  сделаешь  ты,  светлейший  Пьерлеони,  что
сделают все видные сенаторы и те, кто  толпится  у  ступеней  Капитолия  и
кричит. "Согласны! Согласны!", одобряя все, что ты, Арнольд, представляешь
на их одобрение? Как они поступят с кесарем и его людьми?
   Арнольд при этом вопросе опешил,  но  обходительный  Пьерлеони  тряхнул
кудрявой головой и любезно сказал:
   - Это зависит от него, господа, от него самого! Если  кесарь  явится  с
согласия сената, если он примет приглашение сената и взойдет на  Капитолий
в лавровом венке, дабы почтить сей символ извечных  римских  добродетелей,
он может рассчитывать на радушный прием. Но если кесарь хочет войны...
   - Война  между  нами  и  нашим  избранником  невозможна!  -  возмутился
Арнольд.
   - Ну, раз вы не угрожаете войной, - поспешно вставил Рахевин,  -  то  и
кесарь запретит грабить город. Но если вы воспротивитесь его приезду...
   - Тогда что? - спросил Пьерлеони, так как Рахевин запнулся.
   - Ничего особенного. Кесарь въедет в град  Льва  без  вашего  согласия.
Папа откроет ему ворота, и он коронуется без ваших оваций.
   - Но тогда он не будет римским императором! - воскликнул Арнольд.
   - Возможно.  Но  будет  императором  германским,  -  спокойно  возразил
Рахевин.
   Наступила минутная пауза, потом опять заговорил Рахевин:
   - Мы приехали сюда, я и кузен императора, польский  князь  Генрих  (тут
Пьерлеони с удивлением взглянул на  Генриха  и  отвесил  ему  почтительный
поклон), чтобы предложить вам мир. Если сенат признает власть кесаря и  не
станет противиться коронованию, все будет в порядке. Послушай, Арнольд,  -
прибавил он тоном примирительным и увещевающим, - ведь ты  и  сам  знаешь,
что силы ваши невелики. Стоит кесарю и папе договориться, они раздавят вас
как мышь. А меж тем кесарь мог бы вам быть защитой и опорой.
   В глазах Арнольда вспыхнул мрачный огонь.
   - Покамест папа и кесарь договорятся, в Тибре много воды утечет,  и  мы
успеем построить нашу республику. Без продажных попов,  -  вдруг  закричал
он, - без разврата, без восточных благовоний! Мы, - и  он  ударил  себя  в
грудь, - мы, римский народ, люди простые, служим не  кесарю,  не  папе,  а
Италии... - Арнольд  тяжело  дышал,  но  когда  Рахевин  попытался  что-то
сказать, замахал на него рукой; - Все,  что  говорят  о  даре  Константина
(*79), - ложь, басни, над которыми смеется  последняя  кухарка  в  Риме...
Папе надлежит держать в своей руке не меч, но ключи  Петровы...  иже  дают
отпущение грехов на земли!.. - Он громко засмеялся. - Отпущение на  земли!
Недействительны все их исповеди и  отпущения,  недействительны,  продажны,
обманны - как обманны их чудеса! Не видел я, что  ли,  как  святой  Бернар
пытался воскрешать мертвых в Париже и в Клерво? А господь  отказал  ему  в
чуде: двенадцать часов молился  он  над  трупом  девочки  и  руки  на  нее
возлагал, а господь от него отвернулся. За то, что живет он в роскоши,  за
то, что  ходит  у  себя  в  монастыре  разряженный  в  парчу,  как  король
иерусалимский... О, горе, горе! А разве не предвещал он победу  Конраду  в
Святой земле? И как он со стыда не сгорит, этот лжепророк? А  на  престоле
Петровом сидит его ученик...  Мои  "ломбардцы",  как  их  здесь  прозвали,
исповедуются друг перед другом. Ибо  лучше  исповедоваться  перед  простым
человеком,  нежели  выбалтывать  свои  грехи  в  продажное  ухо,   которое
склоняется к грешнику за деньги. О, горе, горе!
   - Увы! - вздохнул Рахевин. -  Мирские  блага  немало  душ  совратили  и
предали дьяволу. Но и немало бедняков, пусть с благими намерениями, угодят
в его тенета, -  тут  он  поднял  палец  и  многозначительно  взглянул  на
Арнольда. Тот стойко выдержал его взгляд.
   - Да, мы создали римскую церковь: всякий,  кто  верует,  может  обрести
спасение, но слова Евангелия должны быть для него непреложной  истиной,  а
не фигуральным выражением...
   - Не нам толковать святое Евангелие...
   - Как это не нам? Всякий, на кого нисходит дух святой, обязан не  таить
свои мысли.
   - Еще одно слово, - ласково молвил Рахевин, - и  я  поверю,  что  ты  -
еретик.
   Арнольд улыбнулся и промолчал. Затем, взглянув на  Генриха  и  заметив,
что тот смотрит на него во все глаза, снова  улыбнулся,  но  уже  веселей,
сердечней.  И  от  этих  улыбок  суровое  его  лицо  прояснилось,   словно
показались среди туч проблески голубого неба. И сразу стало  понятно,  что
этот человек способен увлекать и очаровывать сердца.
   - Почему ты так меня слушаешь, любезный князь? - спросил он.
   - Слушаю и дивлюсь, - ответил Генрих. - Мне кажется,  я  здесь  многому
могу научиться.
   - Что ж, собери эти горчичные зерна и возьми их с  собой.  Я  знаю  ваш
край и ваш народ. Быть может, какое-нибудь из зерен даст там всходы?
   И вдруг пред мысленным взором Генриха, закрыв от него этот виноградник,
этих столь различных людей, предстала излучина Вислы под Вавелем в снежный
облачный день Неужто все, что говорит Арнольд, ложно?  Нет,  нет,  в  этом
есть истина. Не  истина  Рахевина,  простая,  всем  очевидная,  а  иная  -
скрытая, потаенная, блеснувшая ему в улыбке монаха.
   - Ибо, как я полагаю, - заключил Арнольд, - существуют в мире  сем  два
пути. Один - от малого, раздробленного к целостному, могучему и  великому;
другой же путь - раздробление великого целого на все более малые части. Но
который из этих путей есть путь божий - неведомо.
   - Вероятно, оба, - со вздохом сказал Рахевин. - Ибо  без  его  воли  не
свершается ничто на земле.
   Они встали и  не  спеша  пошли  вверх  по  винограднику.  Послы  кесаря
возвращались в город ни с чем, однако разочарования Генрих  не  испытывал,
напротив, после беседы с Арнольдом он почувствовал,  что  отныне  свободен
душою и готов к паломничеству в Святую  землю.  Он  весело  шагал  вперед,
срывая по пути виноградные листья.
   Приблизившись к Латеранскому дворцу, они увидели, что из аркады выходит
небольшая процессия. На белом муле ехал старик с длинной седой бородой; на
нем было два плаща, внизу белый, а поверх  белого  красный,  на  голове  -
высокая золотая шапка. Из-под плащей виднелась простая,  домотканая  ряса,
облачение цистерцианцев; подол ее не  прикрывал  голых  ног  в  деревянных
сандалиях. Это был папа. Перед ним шел слуга в зеленом платье, ведя белого
мула за  золоченые  поводья,  позади  семенили  два  капеллана  в  широких
фиолетовых мантиях. На лице Евгения  III  светилась  спокойная  улыбка,  в
левой руке он  держал  ремешок  уздечки,  а  правая,  с  двумя  сложенными
перстами, была поднята в благословляющем жесте.
   Сперва он ехал  по  верхнему  уступу  виноградника,  как  бы  наперерез
Генриху и его спутникам, так что они видели  над  зеленеющими  лозами  его
профиль. Потом дорога делала поворот, и папа оказался лицом к лицу с ними.
Генрих, Рахевин и  Джордано  Пьерлеони  преклонили  колени,  папа  на  миг
придержал мула, но тут Арнольд, резко шагнув  вперед,  упал  на  колени  у
самых ног мула, схватил ногу папы и поднес ее к губам.  От  этого  резкого
движения папа покачнулся в седле, но не  перестал  улыбаться.  Невзрачный,
жалкий с виду старичок, который, всем на удивленье, крепко держал в  руках
ключи Петровы, спокойно осенил крестным знамением вначале Арнольда,  затем
и остальных.
   - Сын мой, - сказал он Арнольду, - не таи змия в груди твоей... - Потом
обернулся к своим капелланам, кивнул, и они двинулись дальше. Через минуту
вся процессия скрылась в  облаке  золотистой  пыли  за  поворотом  дороги,
пролегавшей среди нежной, кудрявой зелени.





   Все, что Генриху довелось затем пережить, начиная с отъезда из  Рима  и
до возвращения на родину, казалось ему одним длинным сном, от которого  он
еще долго не мог очнуться. И впоследствии время это вспоминалось  ему  как
некий удивительный, невероятный сон.
   В Палермо ему не удалось сохранить  в  тайне  свое  звание.  Когда  они
причалили к пристани, там стоял человек, который по приказу короля  Рожера
должен был опрашивать приезжающих и, ежели кто  из  них  окажется  знатным
чужеземцем, тотчас докладывать о его прибытии королю. Тогда король  Рожер,
подобно Гаруну-аль-Рашиду, призывал гостя пред светлые  свои  очи  или  же
посылал к нему своего советника, мудрого араба  Эдриси  (*80),  чтобы  тот
подробно расспросил гостя, откуда он, какова его страна и какие люди в той
стране живут. Все это ученый араб заносил потом в книгу,  где  описывались
различные земли, страны,  океаны  и  моря.  Составление  этой  книги  было
главным делом жизни для короля Рожера и для его премудрого советника.
   Итак, королевский слуга, сильно смахивавший  на  араба,  с  необычайным
почтением поклонился Генриху и повел его к богатому купцу, который  сдавал
свой дом  внаймы  приезжающим  знатным  особам.  Дом  этот  находился  вне
городской стены и был окружен красивым  садом.  Вскоре  туда  явилось  еще
несколько королевских слуг, они, по восточному  обычаю,  принесли  Генриху
корзины с фруктами, хлебом и жареной дичью. Это означало, что король Рожер
считает  новоприбывшего  своим  гостем.  Спутники  Генриха  были  поражены
великолепием города, роскошью отведенного им жилища и сразу стали торопить
своего господина, чтобы он поскорей разузнал,  когда  отплывет  корабль  в
Святую землю. Пребывание в Палермо казалось им не вполне безопасным,  если
не для тела, которое они, разумеется, могли бы защитить от  любого  врага,
так для души - ей, по их  мнению,  грозило  в  этом  полуязыческом  городе
немало опасностей.
   Но  их  тревога  сменилась  восторгом,  когда  наутро  они  явились   в
королевский дворец слушать мессу в дворцовой  капелле.  Небольшая  капелла
была дивно хороша, хоть и построена в необычном вкусе  -  здесь  смешались
черты зодчества арабского и византийского, напомнившие  Генриху  луцкие  и
краковские костелы; кое-что было заимствовано и из античных храмов, к чему
князь уже привык за свою бытность в Риме. Служба, которую они  прослушали,
ничем не отличалась от церковных служб где-нибудь в Кракове или в  Мехове,
и постепенно на души рыцарей, направлявшихся с Генрихом  в  Святую  землю,
нисходил покой.
   Зато на душе у самого Генриха становилось тревожно, хотя до сих пор  он
был  уверен  в  себе  и  большую  часть  пути  проделал  в  умиротворенном
настроении.
   Пробираясь по страшным  альпийским  ущельям  или  проезжая  по  голубым
равнинам и лиловым холмам рыцарской Италии, Генрих неизменно возвращался к
нескольким простым и ясным мыслям, которые хранил в своем сердце, черпая в
них живительную силу среди окружающего запустения.  Беседа  в  Латеранских
садах что-то поколебала в нем, но что именно, он и сам не вполне  понимал.
И еще  раз,  немного  погодя,  он  испытал  какое-то  странное,  тревожное
чувство. В те несколько недель, которые Генрих провел  в  Риме,  он  ходил
слушать  мессу  каждый  день  в  другой  храм.   И   вот   подошел   черед
Санта-Мария-ин-Космедин, бедной церковки, построенной  папой  Каликстом  и
украшенной скудными мозаиками. После мессы Генриху показали в этой  церкви
изображение чудовища со страшной пастью: древние римляне, принося  клятву,
вкладывали руку в пасть; если клятва была ложной, чудовище смыкало челюсти
и откусывало руку. Поэтому римляне всегда говорили правду.
   В блестящих доспехах, которые Генрих, вопреки польскому обычаю, никогда
в церкви не снимал, стоял  он  там  во  главе  своего  отряда,  всех  этих
белокурых молодцов в плащах, наброшенных прямо на голое тело, а справа  от
него - Якса, могучий воин, почитавший Арнольда Брешианского за то, что  не
покорялся ни папе, ни кесарю. И вдруг Генриха  охватило  прежде  неведомое
ему  чувство  бесконечного  одиночества.  Он  смотрел  на   огромный   лик
Пантократора, выложенный из цветных камешков над алтарем,  и  страшно  ему
было от пронзительного взора очей Христовых. Он  казался  себе  ничтожным,
затерянным среди царившего повсюду хаоса, и  начинал  смутно  ощущать  всю
безмерную сложность и огромность мира.
   Чувство это усилилось, когда после официального, весьма  торжественного
приема у короля Рожера князя провели в небольшой боковой покой. Генрих был
еще под впечатлением пышного приема. В просторной зале с  мозаичным  полом
собрались рыцари норманнские, арабские, итальянские, английские - все  они
находились на службе у  короля.  Стены  сверкали  лазурными  изразцами,  в
открытые  окна  глядело  ослепительно-голубое  небо.  Король   Рожер   был
исполинского роста. Corpulentus, facie leonina,  voce  subrauca  [могучего
телосложения, с львиным лицом, хриплым голосом  (лат.)].  Он  обратился  к
Генриху с приветствием, хриплым голосом произнося фразы  на  исковерканной
латыни  с  примесью  народных  сицилийских   выражений.   Генрих   отвечал
по-немецки. Этот король в  золотой  мантии,  с  огромным  мечом  у  пояса,
сидевший в облаке курений, как будто сошел со стенных росписей в дворцовой
капелле, которые видел Генрих. И все же не было  в  Рожере  того  величия,
какое исходило от Конрада в последние часы его жизни.
   Однако, войдя в прилегавший к зале покой, Генрих, к  изумлению  своему,
увидел в Рожере самого обычного человека, оживленного и очень говорливого.
Король сидел, вернее, полулежал на широкой  софе;  свой  тяжелый  головной
убор он снял, теперь на голове у него была только голубая,  шитая  золотом
повязка, концы которой болтались за ухом. У софы  стоял  на  коленях,  как
раб, придворный толмач. Кроме них троих, в покое находились  еще  канцлер,
хитрый Майо из Бари, и забавный человечек в женском одеянии с напудренным,
накрашенным лицом; говорил  он  пискливым  голосом  и  суетливо  бегал  по
комнате - то был евнух,  адмирал  Филипп  из  Магеддо,  недавно  сменивший
славного адмирала Георгия Антиохийского. Был здесь также и мудрый  Эдриси.
Генрих сел на табурет напротив короля, который начал  задавать  ему  через
толмача вопросы о странах к северу от  Германии.  Генрих  отвечал,  слегка
озадаченный. Вдруг Эдриси откинул лежавший на полу ковер, и  князь  увидел
большую серебряную плиту; она  была  поделена  на  множество  квадратов  и
испещрена линиями, надписями, пятнами.
   - Ну-ка, покажи, где твоя страна!  -  сказал  король  Рожер,  и  толмач
повторил этот вопрос по-немецки.
   Генрих с недоумением посмотрел на короля и  ничего  не  ответил.  Тогда
Эдриси склонился над плитой, взял в руку палочку  и  начал  водить  ею  по
выгравированным на  серебре  линиям,  повторяя  разные  названия.  Генриха
словно осенило, он понял, что на рисунке  перед  ним  представлена  земная
поверхность со всеми странами, городами,  реками,  и,  крайне  пораженный,
опустился на колени рядом с картой.
   - Четыреста фунтов серебра пошло на эту  карту,  -  шепнул  толмач,  но
Генрих его не слушал. Наклонясь, он следил  за  палочкой  Эдриси,  который
обводил границы. Князь увидел Сицилию и Палермо, а вот плывет  из  Палермо
корабль в сторону Остии и еще другой -  в  сторону  Неаполя;  недалеко  от
побережья Рим, ниже, среди моря, Сардиния, ближе к берегу Корсика,  вот  и
другие знакомые края и города, Базель, Бамберг, дальше области  становятся
все меньше, города расположены гуще, едва умещаются на небольшой плите. Но
что это? Палочка Эдриси скользнула к пограничным городам, остановилась  на
Магдебурге - и оказалась уже на мраморной раме; Польши на карте не было.
   Генрих, как стоял на коленях, так и застыл, потом  сел  на  корточки  и
удивленно уставился на Рожера - как же это, нет Польши?
   - Там, там, - показал он за край  серебряной  Рожеровой  карты.  -  Там
Вроцлав, Краков, Познань,  Сандомир,  Плоцк...  -  Эдриси  с  любопытством
прислушивался к этим названиям, но король пренебрежительно  махнул  рукой.
Ну что там может быть путного, так далеко! Видимо, этот  юноша  шутит,  за
Германией уже нет никакой страны.
   Генрих поднялся, снова сел на табурет, заговорил быстро и взволнованно.
Как это на  карте  не  обозначена  такая  большая,  обширная  страна?  Она
простирается до самого моря, где родится янтарь.  Желая  показать  размеры
своей страны, князь встал и широко развел руки.
   - Сколько дней пути от Палермо до Агригента? - спросил он у Эдриси.
   - Два дня.
   - А у нас от Вроцлава до Сандомира надобно ехать  целую  неделю,  а  от
Кракова до Поморья еще намного, намного дольше.
   Король Рожер,  когда  ему  перевели  эти  слова,  засмеялся;  Эдриси  с
сомнением покачал головой, а евнух-адмирал, прикрыв  рот  красным  веером,
что-то шепнул канцлеру. Никто не  поверил  Генриху.  Но  так  как  он,  по
слухам, был кузеном Барбароссы и Эдриси недавно кое-что слышал о Польше от
Вельфа,  то  Генриха  не  прогнали  как  обманщика.  Напротив,  его   даже
пригласили на королевскую охоту с соколами.
   Генрих любил соколиную охоту, а Герхо - тот прямо расплылся  в  улыбке,
узнав о приглашении. Из  дворца  прислали  коней  для  польского  князя  и
сокольничих  с  двенадцатью  соколами  в   клобучках.   Птицы   беспокойно
шевелились на руках у сокольничих, перья  у  них  топорщились,  словно  от
ветра, - чуяли соколы, что скоро на охоту.
   На рассвете охотники выехали из Палермо через ворота близ  королевского
дворца. Дорога полого поднималась в гору среди  королевских  садов,  вилл,
небольших дворцов и многочисленных ручьев, которыми славились  окрестности
Палермо. Незнакомые Генриху апельсины,  эти  золотые  яблоки  Гесперид,  в
изобилии висели на деревьях, и тут  же  белели  плотные,  душистые  цветы.
Воздух был  напоен  их  крепким  ароматом,  утренняя  роса  прибила  пыль,
дышалось легко. Канцлер и адмирал были в отличном настроении.  Адмирал,  и
теперь одетый в женское платье, вышитое серебряными кружочками, то и  дело
срывал апельсины, угощал ими Генриха и его свиту. Генрих впивался крепкими
зубами в  мякоть  плода  и  с  наслаждением  глотал  прохладный  сок.  Его
почему-то бросало в жар, и он опасался, не лихорадка ли напала.
   Наконец они взобрались на вершину  высокой  горы,  Королевской,  откуда
открывался великолепный вид  на  залив,  на  город,  напоминавший  орлиное
гнездо, на золотистую долину; подобно раковине, она закруглялась у  города
и залива, над которым высилась похожая на стол гора святой Кунигунды.
   - Золотая раковина! - молвил адмирал, указывая на спускавшиеся  к  морю
склоны. Чудесными запахами веяло из этой  долины,  и  небо  над  ней  было
голубое, знойное.
   Рядом с королем ехала  молодая  королева,  недавно  с  ним  обвенчанная
Сибилла, дочь Гуго Бургундского, и последний оставшийся в живых сын короля
Вильгельм (*81). В пурпурной одежде, в  зеленом  тюрбане,  весь  увешанный
побрякушками, он был очень красив, хотя и отличался крайней  худобой.  Все
прочие участники  охоты  следовали  за  этими  тремя  -  королем  Рожером,
Сибиллой и королем  Вильгельмом,  как  называли  его,  ибо  Рожер  повелел
короновать сына еще при своей жизни. Братья Вильгельма -  Рожер,  Танкред,
Альфонс, Генрих - все один за другим умерли.  После  многих  лет  вдовства
король Рожер решил жениться, и вот его молодая красавица жена  скакала  на
коне по  перевалу,  отделявшему  "золотую  раковину"  от  выжженных  зноем
сицилийских гор.
   Все предвещало удачную охоту. Солнце, пока еще не очень жаркое,  играло
на роскошном плаще короля Рожера. Когда он  осаживал  коня,  плащ  парусом
взвивался вверх и реял над  желто-зелеными  полями,  где  уже  волновались
пшеничные колосья. Этот алый,  выкроенный  полукругом  плащ  весь  сверкал
драгоценными каменьями. Генрих приблизился, чтобы получше его  разглядеть,
и Рожер,  вытянув  руку,  развернул  перед  гостем  дивное  изделие  своих
палермских ткачей (*82). В середине полукруга была вышита жемчугом пальма,
а по обе ее стороны - одна  и  та  же  картина:  разъяренный  золотой  лев
нападает на верблюда и вонзает когти в его  желтую,  пушистую  шерсть.  То
было настоящее произведение  искусства,  и  обрамлявшая  вышивку  арабская
надпись прославляла великого короля Сицилии.
   - Что, нравится тебе? - вскричал Рожер, потряхивая плащом.
   Заискрились  в  ярком  солнечном  свете  пурпур,   золото   и   жемчуг;
замелькали,  переплетаясь  и  сливаясь,  узоры  на  ткани  и  таинственные
арабские письмена. И хотя вокруг было светло  и  солнечно,  Генриху  стало
жутко от этой языческой роскоши.
   - Небось твоему рыжебородому братцу хотелось бы иметь хоть  один  такой
плащ, да не дождется! Такого плаща не носить ни ему, ни его детям.
   И король Рожер расхохотался. Они остановились теперь на  самом  высоком
месте перевала; отсюда  открывался  далекий  вид  на  море,  и  где-то  на
горизонте смутной тенью темнел  берег  Италии.  Рожер  размашистым  жестом
указал на эту тень:
   - Вон там - Италия! А Польши твоей отсюда вроде  бы  не  видать,  а?  -
воскликнул Рожер и снова захохотал, а за ним его приближенные  -  канцлер,
евнух, араб.
   Генрих ничего не ответил. Он молча  ехал  за  королем  и  королевой  со
своими притихшими воинами. Да, Польши отсюда не видать, это  верно.  О  ее
существовании не знает ни король Рожер, ни его ученый географ. Но Генрих и
на расстоянии чувствовал, что она есть, не мог думать о ней, как о  чем-то
далеком. Она была с ним, и даже здесь, на другом  конце  света,  когда  он
ехал в свите сицилийского короля, Генрих жил ею, дышал ею, как если  бы  в
ней одной черпал силы и волю  к  жизни.  Пройдет  еще  несколько  лет,  и,
возможно,  сицилийский  король  узнает  о  существовании  этого   большого
государства, которое дремлет среди вековых лесов.
   Тем временем они поднялись на вершину высокой горы  и  увидели  вдалеке
синеющий, как туча, горделиво вздымающийся к небесам конус. Это была Этна,
еще вся покрытая снегом и  густо  дымившая.  Воины  Генриха  осенили  себя
крестным знамением; здешние рыцари не стали над ними смеяться.  Зрелище  и
впрямь  было  величественное.  Огромная,  заснеженная  гора  высилась  над
зелеными холмами, где волны ходили по пшенице, и  сливалась  с  прозрачной
синевой небес. Из кратера струился белый  дым,  белее  горных  снегов,  он
расстилался по небу, как страусовое перо на ветру.
   Вдруг сокол на руке у Герхо встрепенулся,  заклекотал,  тотчас  подняли
крик  и  другие  его  собратья,  король  радостно  хлопнул  в  ладоши,   и
королевские  аргамаки,  арабские,  кастильские  и  португальские   скакуны
ринулись вперед.  Сокольничие  пустили  нескольких  соколов,  сняв  с  них
цепочки и клобуки, а те, которые остались на  руках,  хлопали  крыльями  и
оглушительно клекотали. Соколы короля и  Генриха  взмыли  вверх  и  словно
застыли недвижно под небесным куполом, кавалькада понеслась вскачь,  следя
за птицами. Топча колосья, мчались  всадники  по  пшеничным  полям,  через
овраги, пересохшие русла ручьев, и все  глядели  на  небо.  Вскоре  соколы
возвратились с добычей.
   Около полудня охотники устроили  привал  в  тенистом  месте  у  жалобно
журчавшего источника. Генрих склонился над водой и вслушался в  ее  песнь:
она напомнила ему нежный звон еврейских цимбал в  Бамберге.  Вокруг  стоял
шум, все пили, ели, смеялись, а  Генрих  как  зачарованный  слушал  унылый
ропот ручья.
   Отдохнув,  двинулись  дальше.  Жара   усиливалась,   раскаленное   небо
постепенно блекло, из голубого становилось белесым.  Воздух  был  знойный,
сухой. Генрих с трудом дышал. Король, видимо, тоже устал, но  соколы  были
неутомимы. Их добычу - птицу и мелкую дичь -  передавали  слугам,  которые
отвозили ее на заранее назначенное место.
   В королевской свите был рыцарь-тамплиер (*83),  молодой  немец.  Генрих
еще утром приметил его, да как-то не подвернулся случай поговорить. Но вот
князь, соскочив с коня, присел отдохнуть  на  рыжеватой  скале,  торчавшей
среди зеленой травы, как ребро  великана,  и  вдруг  увидел,  что  молодой
рыцарь в развевающемся белом плаще с большим красным крестом идет прямо  к
нему. Тамплиер поклонился Генриху, пожал ему руку и без всякого вступления
сказал:
   - Если вы, ваша светлость, будете в Иерусалиме,  то  посетите  рыцарей,
которые живут на месте, где стоял храм.  И  если  они  спросят,  зачем  вы
прибыли, подайте им этот знак от меня.
   Говоря это, он концом меча начертил на траве круг и в круге крест.
   - Се - роза и крест, символ вечного и временного.
   И он удалился, оставив Генриха в одиночестве.
   Странное поведение рыцаря вселило в душу  Генриха  новую  тревогу.  Ему
казалось, он очутился в  мире  неожиданных,  загадочных  событий,  которые
увлекают его на дурной путь. В Польше ему было все  понятно  и  ясно:  вот
лес, вот поле, здесь Поморье, там Германия; в  Польше  он  знал,  что  ему
делать. И немцы, и Барбаросса были  ему  понятны,  и  то,  как  Барбаросса
толковал императорскую власть. Но  что  творилось  в  этой  фантастической
стране, этого Генрих не мог постичь.
   Да, небо над его головой, белесое и все же голубое, прекрасно;  поля  с
кормилицей-пшеницей тоже близки его  сердцу,  как  цветы,  которые  растут
здесь на каждом шагу,  -  весь  склон  горы,  где  он  сидел,  был  покрыт
зарослями красновато-лилового клевера. И вдруг перед ним появились Рожер и
Сибилла...
   Генрих смущенно взглянул на короля, но тот, как ни  в  чем  не  бывало,
медленно спустился по косогору в сопровождении  жены,  направляя  коня  по
узкой скалистой тропке меж крутыми, поросшими  травой  обрывами.  Вот  они
остановились в конце ущелья. Генрих, посмотрев в ту сторону, вздрогнул  от
изумления.
   В широкой, ровной долине, среди  буйной  травы,  высилось  торжественно
безмолвное здание, состоявшее из множества  колонн,  соединенных  тяжелыми
карнизами. Храм был древний, заброшенный, без крыши - однако он  вносил  в
это пустынное место какой-то отголосок жизни. И Генрих, увидав его, словно
бы ощутил присутствие человека в пустыне.
   Но людей в храме не  было.  Все  здание  приобрело  от  времени  ровный
темно-золотистый   оттенок.   Колонны,   накрытые   желтоватыми    плитами
выветрившегося камня, были снизу доверху прорезаны каннелюрами и вырастали
прямо из земли, точно роскошные золотые цветы сицилийских  пустынных  гор.
Здесь и там виднелись между колоннами шестигранные алтари, постаменты,  на
которых прежде стояли статуи, а сами статуи, изображавшие богов,  валялись
разбитые на полу. Пространство меж колоннами заполнял  фиолетовый  сумрак:
вечерело.
   Всадники спешились, пустили лошадей попастись, но те не  притрагивались
к  траве,  только  встревоженно  озирались,  как  бы  ища  глазами  прочих
участников охоты: людей, лошадей, соколов.
   Наконец подъехали остальные, и вслед за  королем  все  вошли  под  сень
храма. В глубине храмового атриума стояло несколько плит с барельефами, то
ли откуда-то свалившихся, то ли  нарочно  снесенных  вниз.  На  одной  был
представлен бородатый атлет: он сидит на ложе,  держит  за  руку  женщину,
разглядывает  ее  и  видит,  что  она  прекрасна.  Поза  атлета   выражала
восхищение и робость: он тянулся к женщине и в то же время отстранялся  от
нее, упадая на ложе; но был, увы, совсем голый. Генрих со  стыдом  смотрел
на это языческое произведение.
   Король Рожер, остановившись перед барельефом, подозвал Эдриси и Сибиллу
- пусть полюбуются совершенством линий.  Однако  Генриху  эта  сцена  была
непонятна.
   Потом Эдриси с королем и королевой  не  спеша  обошли  внутренний  двор
храма, причем араб рассказывал им  об  искусстве  древнегреческих  зодчих.
Говорил он, хоть и с трудом, по-латыни, чтобы юный князь  мог  понять  его
объяснения. Вот и пригодилась Генриху ученость!  Он  с  изумлением  слушал
арабского мудреца, но, пожалуй, говори  тот  даже  на  чистейшем  польском
языке, князь понял бы через пятое на десятое. Одно стало ему ясно из речей
араба:  храм  этот  воздвигнут  для  поклонения  неведомым  силам   людьми
нечестивыми.
   Уловив эту мысль, Генрих с испугом оглянулся, ему  захотелось  поскорей
уйти. И тут он заметил между колоннами человека, не принадлежащего к свите
короля Рожера. С виду это был пастух, молодой еще парень, одетый  в  козьи
шкуры. Опершись рукой о колонну, он стоял в свете заходящего солнца. Никто
не обращал на него внимания.
   Вдруг пастух хлопнул в ладоши, и по этому знаку прибежало еще несколько
юношей. Все они низко поклонились королю Рожеру, король весело рассмеялся.
Потом король, королева,  Генрих  и  Эдриси  уселись  на  каменных  глыбах,
отколовшихся от древних стен и лежавших на земле. Пастухи развели  большой
костер, подбрасывая в него охапки сухой травы. Черный дым заструился вдоль
желтоватых колонн. Тихо спускались сумерки.
   Один пастух достал в углу похожий на кобзу инструмент, другой  приложил
к  губам  забавную  штуку,  состоявшую  из  нескольких  связанных   вместе
тростниковых  дудочек.  Сперва  они  заиграли  унылые  пастушеские  песни,
которые на всех навеяли грусть. Король Рожер опустил голову, задумался.  О
чем он думал? О чем мог думать этот великий монарх, как не о своих славных
деяниях, от которых столь немного дошло до наших дней. А может, он думал о
том, что все обратится в прах, и его  королевство,  и  Палермо  -  столица
мира, как с гордостью именовал ее Эдриси, - и могучее его тело...
   И в Генрихе звуки музыки всколыхнули много разных мыслей. Но  он  думал
не о будущем своем царствовании, он смотрел на королеву. Юная, прелестная,
она сидела рядом  с  королем,  прислонясь  к  его  плечу.  Светлые  волосы
северянки выбивались у нее на лбу  из-под  белого  покрывала,  аллеманский
корсаж туго обтягивал небольшие груди. Огромные,  голубые  глаза  королевы
глядели испуганно. Говорили, что она влюблена в своего  пасынка,  красавца
Вильгельма. Но его тут не  было:  не  желая  чрезмерно  утомляться,  он  с
полпути повернул обратно в Палермо.
   Генрих смотрел на королеву и думал, что мог бы крепко ее полюбить, будь
он способен вообще кого-нибудь любить, -  эта  хрупкая  маленькая  женщина
напомнила ему ту, другую, оставшуюся в стране, которой отсюда не видать.
   Музыка зазвучала веселее.
   Двое пастухов вышли на середину атриума  и  стали  друг  против  друга,
подняв руки вровень  с  плечами.  Кобза  равномерно  и  медленно  бубнила,
тростниковая цевница издавала пронзительные гнусавые  звуки.  Пастухи,  не
сходя с места, быстро топотали ногами; видно было, как играют  мускулы  на
их бедрах. Тот пастух, которого Генрих приметил первым,  стоял  на  камне,
подбоченившись, и с царственным видом взирал на танцующих.
   Мало-помалу звуки кобзы и цевницы становились все живей, и  в  такт  им
убыстрялись движения пастухов. Теперь они  уже  не  перебирали  ногами,  а
подскакивали, но поднятые  руки  оставались  неподвижными,  только  пальцы
слегка прищелкивали. Музыка заиграла еще живей, и танцоры пошли один  мимо
другого вприпрыжку, высоко вскидывая голые ноги.  Все  быстрей  и  быстрей
прыжки, все громче хлопают ладони по бедрам и над головами.
   Генрих,  дивясь  этому  танцу,  обвел  взглядом  окружающих.  Король  и
королева смотрели на  танцоров  как  зачарованные,  а  лицо  Эдриси  вдруг
скривилось в такой язвительной усмешке, что у Генриха  мороз  пробежал  по
спине. Эта горькая, злая, скорбная и жестокая усмешка испугала князя.  Ему
стало страшно в проклятом языческом капище, и он обратил взгляд на  Герхо,
надеясь хоть в нем найти опору.  Но  Герхо  стоял  весь  напряженный,  как
натянутая струна,  лицо  его  было  мертвенно-бледно,  глаза  прикованы  к
танцующим.  Тогда  князь  взглянул  на  первого  пастуха.  Все  с  тем  же
победоносным видом он стоял на камне, упершись  левой  рукой  в  бедро,  а
правой поднимая вверх посох, увитый зелеными листьями. Время от времени он
встряхивал головой, и отблески костра пробегали по его длинным волосам.
   Между тем танцующих словно обуяло неистовство.  Они  прыгали,  носились
взад-вперед по песку языческого атриума, мчались один другому навстречу и,
ловко разминувшись, отбегали в разные стороны;  потом  снова  сходились  и
вертелись вихрем, только поблескивали  облитые  потом  широкие,  загорелые
спины. И когда танцоры,  казалось,  должны  были  уже  изнемочь  от  дикой
пляски, они пустились с невероятной  быстротой  бегать  по  кругу.  Другие
пастухи, не принимавшие участия в пляске, издавали  отрывистые,  гортанные
возгласы, которые то  неслись,  бурно  рокоча,  к  потемневшему  небу,  то
замирали, как орлиный клекот.
   И смотреть и слушать было страшно. Генрих зажмуривал глаза, но  тут  же
открывал их и снова видел безумное кружение  тел.  В  ушах  не  переставая
звучали гортанные крики, похожие на предсмертные вопли сраженных в битве.
   Вдруг  оба  пастуха  схватились  за  руки  и  завертелись  -  в  глазах
замелькали их плечи, бока, спины. Музыка оборвалась на исступленно высокой
ноте, и в этот миг раздался ужасный рев, как будто кричали не люди, не эти
пастухи,  а  возопили  все  камни  заброшенного  храма.  Точно  кинжалами,
разодрал этот рев ночную тьму, и внезапно все смолкло.
   Королева Сибилла склонилась к  земле,  потом  выпрямилась,  вскочила  с
камня и тоже закричала высоким истошным голосом.  Эдриси  и  король  Рожер
пытались удержать ее, усадить, но она вырвалась из их рук и в беспамятстве
упала наземь у костра, бледная как смерть.
   Кинулись к коням, с большим трудом их поймали. Генрих видел, как король
Рожер усадил Сибиллу впереди себя; к ней понемногу возвращалось  сознание.
Кони поскакали  галопом  среди  ночного  мрака,  Генрих  мчался  вслед  за
королем, чей плащ раздувался на ветру. Позади он слышал топот коней  Герхо
и Эдриси. Лишь глубокой ночью добрались они до ворот Палермо.
   Дома Генрих уже застал своих рыцарей, которых потерял из виду во  время
охоты. Все они ждали его при свете факелов. Только что получено  известие:
в гавань прибыла генуэзская флотилия, тридцать три корабля, которые вскоре
отплывают в Святую землю и могут взять их на  борт.  Генрих  возблагодарил
бога, ему не хотелось и часа оставаться в этом  краю,  полном  дьявольских
соблазнов.
   Еще не успели они погрузиться на  корабль,  как  на  палермском  дворце
взвилось черное  траурное  знамя:  то  скончалась  в  цвете  лет  королева
Сибилла.





   На  генуэзской  галере,  которую  выбрал  Генрих,  сидели  в  два  ряда
гребцы-невольники, прикованные к веслам, но были также и мачты с  парусами
оранжевого цвета. К высокому столбу  было  прилажено  "аистово  гнездо"  -
полукруглая корзина, в которой день и ночь сидел голый  матрос.  На  корме
галеры находился  просторный  шатер  -  его  полы,  украшенные  генуэзской
вышивкой, свисали по бортам с обеих сторон. В шатре поместили князя и  его
людей; поэтому на шесте  над  шатром  развевался  флаг  с  гербом  Пястов.
Неподалеку от шатра сколотили четырехугольную загородку, возвышавшуюся над
кораблем, подобно башне:  там  стояли  кони.  Свежего  воздуха  они  имели
вдоволь, а хитроумно устроенные  выдвижные  ящики  позволяли  без  особого
труда подсыпать корм и очищать стойла.
   Галеры шли несколькими рядами, но так, чтобы не терять  друг  друга  из
виду. По ночам на  носу  каждой  галеры  разводили  костер.  Генрих  любил
смотреть,  как  среди  бескрайней  черноты  моря  сияли,   будто   звезды,
рассыпанные по небу, огни медленно плывущих кораблей.
   В штормовую погоду волны  немилосердно  швыряли  небольшую  галеру,  но
когда ветер стихал, до слуха Генриха доносился  равномерный  скрип  весел,
словно биение сердец безымянной толпы, двигавшей корабль вперед.  Попутные
ветры облегчали труд гребцов, море в эту весеннюю знойную пору по  большей
части было спокойно. Волны тихо плескали о черные дубовые  борта,  корабли
шли по намеченному курсу, и капитан галеры, а также всей флотилии, старый,
почерневший от солнца и  ветров  генуэзец  Мароне  потирал  руки.  Он  вез
богатый груз - стальные мечи, отличные франконские  и  бретонские  луки  и
другое западное оружие, которое было не  хуже  дамасского,  вез  и  теплые
шерстяные куртки, и тонкие сукна для женских нарядов.  А  в  Святой  земле
Мароне,  кроме  обычных  восточных   товаров   -   сахара,   пряностей   и
драгоценностей, - надеялся взять большую партию рабов,  столь  нужных  для
генуэзских рудников и каменоломен.
   Генриху нравилось выходить ночью на  палубу  и,  опершись  на  поручни,
вглядываться в вечно подвижное море. Небо над  головой  было  темно-синее,
прозрачное, а звезды - непривычно большие и таинственные. С  других  галер
доносилось пение. Нет, Генрих не мог постичь этот мир, по которому уже так
долго странствовал, в котором повидал так много стран. Не  понимал  он  ни
короля Рожера, ни того, почему умерла королева Сибилла. Все, о чем с такой
страстью говорил Арнольд в Латеранском саду, казалось ему ничтожной суетой
в сравнении с тихим плеском волн о борта галеры. И все же пустынный храм в
зеленой долине врезался в его память, пожалуй, даже больше, чем  развалины
древнего Рима. Ушла в прошлое, угасла неведомая ему жизнь. В  чем  был  ее
смысл? Какими были те люди,  которые  воздвигали  колонны  в  Сегесте  или
Колизей?
   Он вспоминал, как, проезжая через богатый торговый  город  Пизу,  видел
новый храм, сооружавшийся местными жителями. Огромный неф  был  наполовину
недостроен, но  там  уже  высился  лес  колонн  под  сводами,  поражавшими
смелостью очертаний. Стройные ряды пилястр на фасаде  храма  были  подобны
деревьям райского сада, где царит небесная гармония. Изящные, широкие окна
глядели, как жадные глаза, узревшие новый мир. И  действительно,  все  там
было новое, радостное. Но что обозначал этот храм? Какой день отмечал он в
ходе веков и как понять  их  ход?  Время  течет,  струится,  как  вода  со
священных риз господних, как слеза из  очей  Пантократора.  В  темно-синей
глуби небес чудился Генриху лик Христа, строго взиравший на него,  как  со
свода капеллы Палатинской.
   Сколько же чудес в этом мире, как сложно и непостижимо все переплетено!
С болью думал Генрих о бренности храмов, о собственной своей малости среди
водоворота событий и людских страстей. Поговорить об этом ему  было  не  с
кем. Воины его слишком молоды, Якса слишком упоен собой  и  необычайностью
дорожных приключений. Один только норвежский монах Бьярне (во христианстве
нареченный Каликстом), из милости взятый Мароне на корабль,  дабы  молился
за всех и призывал попутные ветры, немного понимал Генриха, когда князь на
палубе, под сенью ночного неба, поверял ему вполголоса свои мысли.  Славно
им было вдвоем в  эти  ночи.  Бьярне,  придя  пешком  с  далекого  севера,
попросился на галеру, как и Генрих, чтобы посетить святые места. Спал он в
зловонном трюме, вместе с невольниками.
   Тэли тоже выходил по ночам на палубу  и  пиликал  на  виоле.  Шум  волн
заглушал слабенькие звуки струн,  временами  мальчик  затягивал  песню,  и
тогда Генриху вспоминался осенний сад и хрупкая Рихенца, чем-то походившая
на покойную королеву Сибиллу. Не спеша, как бы следуя  за  течением  своих
мыслей, князь рассказывал монаху Бьярне о судьбах людей,  с  которыми  ему
довелось встретиться, о том, как они, гонимые голодом,  блуждают  по  белу
свету, не зная, почему и для чего это делают.
   Бьярне дивился: что заставило Генриха поступать так же, как  эти  люди?
Но слушал внимательно и сам много рассказывал. О том, что  северяне  живут
рыболовством и разбойничьими набегами, и о том, как взяла его тоска и  он,
по примеру их короля Эриха и королевы Бодиль, пустился в странствие, чтобы
воочию увидеть места, где жил и претерпел муки спаситель.
   Тут Генрих задумался: до сих пор он как-то мало размышлял над тем, куда
едет и зачем. Бесхитростные речи нищего монаха напомнили ему  о  цели  его
путешествия. В воображении Генриха возник этот единственный в  мире  край,
где  все  полно  воспоминаниями  о  жизни  спасителя.  Впервые  эта  мысль
взволновала и потрясла его до глубины души. Достоин  ли  он,  готов  ли  к
посещению святых мест?
   И то, что он потом говорил  Каликсту  Бьярне,  было  скорее  исповедью,
нежели рассказом; Генрих жаждал осуждения, наговаривал на себя напраслину,
старался изобразить себя  страшным,  закоснелым  грешником.  Но  простачок
монах быстро раскусил своего собеседника и сказал ему так:
   - Видишь ли, князь, не следует много думать обо всем этом.  Верно,  все
мы грешны, все мы попусту шатаемся по свету божьему - или сидим за печкой,
как мои братья в Гаммерфесте или твои в Кракове, - но это не  важно.  Надо
смотреть проще: доброе бери, злого беги, и бог тебе поможет. Надо жить,  и
жить надо по-божески - а от мудрствований мало толку.
   Генрих повторял про себя эти слова, часто повторял:
   - Надо жить, и жить надо по-божески - а от мудрствований мало толку.
   Несколько недель они шли под парусами по спокойному  морю  и  счастливо
избежали встреч с пиратами. Заезжали на Крит и  на  Кипр,  и  вот  наконец
показалась вдали Святая земля. Флотилия вошла в порт Яффы, Мароне принялся
разгружать  свои  товары,  а  Генрих  с  отрядом  сошли  на  берег,   ведя
измученных, отощавших коней. В отряде, кроме  Яксы  и  оруженосцев  князя,
было чуть побольше двадцати человек,  а  коней  -  тридцать.  Бедняги  как
ступили на берег, так и улеглись - видно, хворь на них напала. И люди тоже
еле на ногах держались.  Надо  было  позаботиться  о  конях,  о  людях,  о
пропитании да еще приглядывать за бочонками с деньгами -  алчный  портовый
сброд, казалось, готов был на них накинуться. Все  это  целиком  поглотило
Генриха, и так стояли они на Святой земле, озабоченные, усталые, не  зная,
что делать дальше, даже не думая о том, где находятся. И смешно  было  им,
особенно Яксе, глядеть на Бьярне,  который  пал  ниц  и  целовал  пыль  на
дороге. Постепенно сходили с других галер купцы и паломники -  подбиралась
порядочная   компания.   Приезжих   окружила   толпа   черномазых   парней
подозрительного  вида,  неряшливо  одетые  женщины  окидывали   чужеземцев
оценивающими  взглядами.  Порт  в  Яффе  был  неудобен,   тесен,   галерам
приходилось  по  одной  причаливать  к  рыхлому  песчаному  берегу,  чтобы
выгрузить товары и людей. За разгрузкой наблюдал  Мароне.  Вскоре  явились
встретить пилигримов посланные  храмовниками  рыцари.  Они  были  в  белых
плащах с тем самым знаком - красным осьмираменным крестом.  В  обязанности
рыцарей  храма  Господня  входило  препровождение  пилигримов  из  Яффы  в
Иерусалим. Вдоль дороги размещались небольшие отряды по три-четыре рыцаря,
они передавали путников с рук на руки и несли  охрану  над  всей  дорогой,
которая была небезопасна, - не раз уже налетали на  нее  жадные  к  добыче
отряды мусульман из недальнего Аскалона, еще принадлежавшего египтянам.
   Яффа  имела  пустынный  вид.  На  улицах  -  ни  деревьев,  ни   другой
растительности,  лица  у  людей  изможденные,  хмурые.  Генриху  даже   не
захотелось сотворить молитву, когда он ступил на эту выжженную землю.
   Зато он велел отсчитать несколько серебряных монет и дать их Каликсту -
тот  не  противился,  взял  деньги  сразу.  Но  когда   галерники   начали
переговариваться со своими единоплеменниками и единоверцами, стоявшими  на
берегу, - за что были тут же наказаны  плетьми,  -  Каликст  отдал  деньги
зевакам-мусульманам и попросил принести всякой еды - фруктов, хлеба, мяса.
Притащили ему целых три корзины, Каликст взял их и  понес  галерникам.  Те
набросились на еду, как голодные звери. Мароне  с  берега  крикнул,  чтобы
монаху не мешали, и громко засмеялся; засмеялись и воины Генриха,  и  Якса
из Мехова, словом, все. Под  конец  сами  галерники  развеселились:  когда
Каликст сошел на берег, они стали кидать в него кости, кожуру  фруктов,  и
хлебные корки. Монах весело смеялся вместе с  ними;  став  на  колени,  он
поцеловал Генриху руку, благодаря за доставленную радость.
   Двинулись в путь в сопровождении двух храмовников, которые вывели их на
иерусалимскую дорогу. За  Яффой  пейзаж  изменился:  они  шли  по  долине,
изобиловавшей ручьями; кругом зеленели апельсинные  рощи  -  воистину,  то
была земля, текущая млеком и медом.  Но  мили  через  две  из-под  зеленой
муравы лугов и садов начал, как  ребра  скелета,  проглядывать  известняк.
Долина была усеяна глыбами серого камня, подъем шел по безводным косогорам
и террасам. А когда  они  поднялись  на  взгорье,  то  увидели  вдали,  на
возвышенности, опаленный солнцем белый город, перед которым,  как  грозный
кулак, темнела громада крепости.  Это  был  Иерусалим,  охраняемый  башней
Давидовой.
   Спуск привел их в долину  Енномову,  где  среди  песка  и  травы  росли
старые,  толстоствольные   оливы,   единственное   иерусалимское   дерево,
причудливое и унылое. Над оливами вздымались могучие стены, построенные  с
неведомым  на  Западе  искусством.  Наши  путники,  идя  через  долину  по
неглубокому пересохшему руслу, все смотрели вверх на крепостные башни.
   - Никакая сила человеческая не одолела бы этих стен, - заметил Якса.
   Едва они  въехали  в  Яффскне  ворота,  под  великолепную  арку  работы
французских зодчих, как сразу их оглушил шум восточного города. Дело  было
к вечеру, женщины шли по воду  к  цистернам  и  водохранилищам.  Франкские
женщины - франками называли здесь всех европейцев -  и  женщины  из  семей
восточных греков, евреев и армян ходили с открытыми лицами.  Некоторые  из
них, занимавшиеся непотребным ремеслом, смотрели на приезжих мужчин как на
свою  законную  добычу:  делали  соблазнительные   жесты,   приставали   к
чужеземцам, но храмовники их отгоняли криками  и  грубой  бранью.  Женщины
пулланов  (*84),  многочисленного  в  Святой  земле  потомства   рыцарских
ублюдков,  носили  чадры  и  только  издали  приоткрывали  их,   показывая
смущенному Генриху свои лица.
   Прежде чем посетить Гроб Господень, Генрих проехал по дорогам Давидовой
и  Соломоновой  на  Морию.  Эта  огромная  пустынная  площадь,  занимавшая
четвертую часть города,  была  вся  усеяна  обломками  колонн,  аттиков  и
карнизов;  посреди  нее,  на  мраморном  основании,  стоял  осьмиугольный,
облицованный мрамором и увенчанный розовым куполом храм  Соломонов  (*85).
За ним, в зарослях кипарисов и дубов, виднелся  у  самой  городской  стены
фасад  дворца  королей  иерусалимских,  сооруженного  на  развалинах  дома
Давидова.  В  ближайшем  к  храму  крыле  дворца  проживали  рыцари  храма
Господня.
   Храмовники, сопровождавшие пилигримов, разместили всех воинов Генриха в
рыцарских покоях, а его самого провели к великому магистру. Ибо Бертран де
Тремелай, магистр тамплиеров, мужчина могучего телосложения,  величавый  и
строгий, пожелал принять князя не мешкая. Торжественность приема,  правда,
нарушали голуби и скворцы, которые копошились на окне магистровой кельи  -
видно, они были утехой великого магистра, - но,  беседуя  с  Генрихом,  он
делал вид, будто не слышит их писка и воркованья.  Генрих  назвал  себя  и
концом меча обрисовал на холодном полу кельи  крест  в  кругу.  Бертран  в
ответ изобразил тот же символ, очертив его пальцем в  воздухе,  и  сказал,
что, ежели князь ищет розу и  крест,  он  будет  для  тамплиеров  желанным
гостем. Пока приезжие расположились в отведенных им покоях  дворца,  стало
темно, и Генрих отправился на бдение у  Гроба  Христова.  Своды  огромного
храма покоились на массивных колоннах с романскими капителями, вокруг было
темно и пустынно. Только в часовне  Святого  Гроба,  помещавшейся  посреди
квадратного храма, горело  множество  больших  и  малых  восковых  свечей.
Стояли они в серебряных, деревянных и железных подсвечниках, а то и просто
были прилеплены к выступам на стенах и к полу. Пламя  их  было  священным,
ибо нисходило с небес в страстную пятницу  и  возжигало  угасшие  лампады.
Великое это чудо ежегодно повергало в изумление толпы верующих, пока  папа
не осудил сирийских священников, раздававших небесный огонь.
   Как обычно, стражу у Гроба несли  двое  рыцарей  из  дворца.  Вместе  с
Генрихом в храм пошел только Каликст Бьярне. На  князе  был  простой  плащ
пилигрима - не пристало кичиться высоким саном пред ликом  всевышнего.  Он
лег на холодные плиты у входа в часовню Святого  Гроба,  крестом  раскинув
руки и припав лицом к праху. Все народы сражаются  теперь  за  эти  камни,
защищают их от мусульман. Вон там,  невдалеке,  лежит  камень,  отмечающий
центр земли, там покоился царь царей. Из терниев был его венец, и он, быть
может, не желал бы, чтобы из-за его гроба лилось столько крови.  Однако  в
этой битве объединились все народы, люди забыли, кто немец,  кто  француз,
кто  датчанин,  шотландец,  аллоброг  (*86),   армянин,   лотарингец   или
аквитанец. Лежа неподвижно рядом с Каликстом, Генрих почти  ни  о  чем  не
думал, даже не молился, но в  душу  его  проникало  стремление  к  чему-то
высокому. Такое чувство, верно, испытывали все, о ком рассказывал капеллан
Фульхерий (*87), - все они чувствовали себя братьями и сыновьями  господа,
каждый воистину видел в другом своего ближнего. И Генрих думал о том,  как
святое это чувство соединяет людей, и о том, что ежели бы все уверовали  в
Гроб Господень, то стали бы братьями. А о себе он не думал. Так  проходило
время.
   К  полуночи  тишину  нарушил  шум  шагов  и   шорох   платьев.   Генрих
приподнялся, стал на колени, все еще погруженный  в  свои  думы.  У  Гроба
опустилась на  колени  женщина  в  богатом  наряде;  на  ее  зеленый  плащ
ниспадали  русые  волосы,   прикрытые   прозрачным   покрывалом,   которое
придерживал золотой  обруч  с  резными  фигурками  голубей.  Генрих  видел
склоненный над гробницей профиль худощавого лица,  обеими  руками  женщина
опиралась о гранитное подножье и тихо молилась. Сбоку от нее стоял рослый,
смуглый мужчина в коротком кафтане золотой парчи с черными крестиками - он
держал огромный меч коннетабля, опираясь на него обеими руками, как палач.
Рядом с женщиной в зеленом плаще стояли на коленях две  другие  -  одна  в
светском,  другая  в  монашеском  платье  и  высоком  белом   чепце.   Дам
сопровождало несколько слуг с большими восковыми свечами, особое  почтение
они выказывали даме  в  зеленом  плаще.  То  была  королева  иерусалимская
Мелисанда и ее  сестры  -  Годьерна,  графиня  триполитанская,  и  Иветта,
настоятельница монастыря лазаритянок в Вифинии.
   В графском  роду  де  Ретель,  из  которого  происходили  иерусалимские
короли, женщины отличались сильной  волей;  они  вертели  своими  мужьями,
распоряжались графствами и королевствами. Из четырех дочерей  Балдуина  II
(*88) одна лишь богомольная Иветта, особа дородная и величавая, была чужда
властолюбия. Пятилетним ребенком ей довелось провести  несколько  страшных
месяцев в качестве заложницы у мусульман, и это впечатление глубоко запало
ей в душу. Ища мира и тишины, она удалилась в монастырь -  и  хотя  строго
исполняла там  обязанности  настоятельницы,  все  восхваляли  ее  доброту.
Старшую из сестер, Мелисанду, Иветта просто боготворила и всегда спешила к
ней на помощь в  трудные  минуты.  Вторая  сестра,  Алиса,  молодая  вдова
Боэмунда Антиохийского (*89), разъезжала по  стране  верхом  на  коне  под
белым бархатным чепраком, подговаривая мусульман отвоевать  с  нею  вместе
Антиохию у  своей  родной  дочки  и  наследницы  престола.  Не  колеблясь,
выступила она  против  собственного  отца,  так  что  ему  пришлось  силой
принудить строптивицу к повиновению. И все ж она настояла на своем и  ныне
правила Антиохией, которую  отобрала  у  своей  дочери  Констанции,  -  та
впоследствии  отомстила  матери,  отбив  у  нее  жениха.  Третья   сестра,
Годьерна, не ладила с мужем, даже воевала с ним и обычно жила при старшей.
Рыцарь в черно-золотом кафтане был не  кто  иной,  как  супруг  их  тетки,
коннетабль королевства Манассия де Гьержес.
   Прочитав несколько молитв, Генрих встал  и,  как  велит  обычай,  зажег
лампаду - наступила уже полночь.  Затем  поставил  лампаду  на  надгробном
камне и, низко поклонившись королеве, вернулся на прежнее место.  Годьерна
взглянула  на  него  с  недоумением,  а  Мелисанда,  продолжая   молиться,
несколько  раз  поворачивала  лицо  в  его  сторону  и   окидывала   князя
затуманенным взором, как будто думала о чем-то  ином,  возможно,  о  своей
молитве. Наконец она поднялась - за ней все остальные  -  и,  пройдя  мимо
Генриха, удалилась через боковую дверь.  Минуту  спустя  к  князю  подошел
слуга и спросил по-немецки, кто он и давно ли прибыл  ко  Гробу  Господню.
Генрих, словно очнувшись от сна, с готовностью ответил на все  вопросы,  и
тогда слуга сказал, что утром ему надлежит явиться во дворец, ибо королева
желает самолично показать ему все святые места.
   Такая  милость  удивила  Генриха.   Он   попросил   передать   королеве
благодарность и снова погрузился в молитвы. Лампада  его  ярко  горела  на
надгробии Христовом, рядом слышались тяжкие,  сокрушенные  вздохи  Бьярне.
Ночь была жаркая,  но  к  рассвету  подул  ветерок  и  слегка  похолодало.
Короткая летняя ночь подходила к концу. Генрих лежал еще довольно долго  -
раз десять прочитал "Отче наш",  потом  встал  и  вышел  во  двор.  Звезды
меркли, небо светлело, над Иерусалимом занимался день. Тревожный день.
   К гостю из Польши приставили молодого храмовника - еще моложе Генриха -
по имени Вальтер фон Ширах. Это был единственный здесь немец - все  прочие
рыцари-монахи были французы или провансальцы. Он сказал князю, что, видно,
ожидаются важные события, раз Иветта приехала  из  Вифинии  и  королева  в
полночь молилась у Гроба Господня. Действительно, в  городе  чувствовалось
странное оживление: привыкшие ко всему торговцы  поспешно  увязывали  свои
товары  в  тюки.  Только  на  Венецианской  и  Генуэзской  улицах   царило
спокойствие,   там   проживали   именитые    купцы,    находившиеся    под
покровительством светлейшей республики и святого Марка. Они были  уверены,
что их не тронут, и лавок своих не закрывали.
   Генрих попросил у храмовников коня  -  хотя  проехать  надо  было  лишь
несколько шагов - и, повинуясь приказу королевы, явился во дворец.  Вокруг
дворца слонялись зеваки, мусульмане продавали  фрукты  и  вареные  в  меду
орехи, рыцари были в шлемах, торговцы - в тюрбанах.
   Когда Генриха подвели к королеве, он  разглядел,  что  она  не  так  уж
молода, - вчера, в неверном свете лампад  и  свечей,  она  показалась  ему
совсем юной. Однако она была необыкновенно  хороша.  Черные,  живые  глаза
сверкали из-под насурьмленных ресниц, как звезды.  И  брови,  округленные,
как два  лука,  над  этими  блестящими  глазами,  тоже  были  насурьмлены.
Королева играла в шахматы с сестрой. Генрих преклонил перед ней колено,  и
ему была протянута  рука  для  поцелуя.  Но  беседовать  они  не  могли  -
Мелисанда говорила только по-французски, на южном наречии, которого Генрих
не знал.
   Королева через толмача  сказала  Генриху,  что  ей  известно,  кто  он,
известно и о его близком родстве  с  германским  императором  и  королевой
Испании и что она желает сопровождать его при осмотре святынь Иерусалима.
   Итак, вскоре были поданы лошади для свиты, мул для королевы, и началось
паломничество к святым местам.  Королева  была  воплощением  любезности  и
радушия, однако чувствовалось, что  она  чем-то  встревожена  и  удручена.
Вальтер говорил утром Генриху: вероятно, ей угрожает  какая-то  опасность.
Балдуин, ее сын от покойного короля Фулько, третий носивший это имя (*90),
владел до сих пор лишь половиной королевства с городами Тиром  и  Актоном,
но теперь он будто бы собирается  пойти  на  Иерусалим  и  заставить  мать
уступить ему и другую половину. Сказывают, взял он в осаду замок  Мирабель
коннетабля Манассии и намерен вместе  с  храмовником  Гумфредом  де  Тори,
ближайшим своим советником, ударить на Иерусалим. В крепости готовились  к
обороне: коннетабль Манассия, граф Амальрик из Яффы  (*91)  -  второй  сын
королевы, Филипп из Набла и  кастелян  иерусалимской  крепости  Рогард  не
отходили от королевы, отдавая приказания  подъезжавшим  гонцам.  Близилась
буря.
   А королева с невозмутимым видом развлекала гостя, возила его по городу.
Поблизости  от  храма  Гроба  Господня   стоял   величественный,   недавно
построенный храм иоаннитов с красивой резьбой  на  порталах  и  множеством
колоколов. Потом они осмотрели священный пруд, побывали на Сионе в часовне
богоматери, где она однажды уснула, и почтили все эти святыни молитвами  и
возжиганием свеч; королева же иногда, по восточному обычаю, еще бросала на
огонь горсть фимиама, чтобы дым вознесся к небу вместе с молитвой.
   Затем подъехали к храму Гроба. Все спешились и с благочестивым трепетом
начали обходить одну за другой капеллы  -  вид  этих  мест,  увековеченных
шествием спасителя на казнь, глубоко взволновал  Генриха.  Польские  воины
затянули покаянный псалом и так, с пением, шли по храму. Королева  немного
знала латинский, она попыталась объясниться с гостем  на  этом  языке,  но
говорила все о вещах  посторонних,  неуместных.  Почти  с  досадой  Генрих
взглянул на нее и заметил  в  ее  лице  выражение  усталости  -  казалось,
королеве надоела их однообразная прогулка, на все еще прекрасном  лице  ее
застыла тоска.
   Князь понял, что Мелисанде приелась окружавшая ее с детства  обстановка
святости. Вероятно, ей был непонятен пыл пилигримов,  стремившихся  воочию
узреть древние святыни, за которые теперь проливали кровь рыцари  из  всех
стран мира. Для нее  же  стены  эти  были  только  камнем,  а  на  дорогах
иерусалимских она видела только пыль.
   Наконец они вышли из  храма  на  площадь  и  здесь,  охваченные  единым
порывом, опустились на колени, закрыли  глаза  и  стали  молиться.  Открыв
глаза, князь увидел, что Мелисанда с любопытством  наблюдает  за  ним.  Он
встал, королева повела его на крышу  храма.  Взяв  Генриха  за  руку,  она
указала на простиравшийся  перед  ним  город  в  кольце  грозных  стен  со
множеством башен - возрожденный к жизни могучий город, в  котором  правила
она, Мелисанда. Над куполами храмов - иоаннитского, Марии Латинской, Марии
Магдалины,  Иакова  Старшего  и  Иакова  Младшего  -  возвышалась  главная
твердыня города, башня Давида.  Генрих  почувствовал,  что  рука  королевы
дрогнула в его руке, стала мягкой и вялой,  как  поникшая  роза.  От  этой
женщины пахло нардом и киннамоном, надето на ней было роскошное  платье  в
черную и серебряную полоску. Да, немало награбленных сокровищ хранилось  в
подземельях  королевского  дворца,  щедро  платили  генуэзцы,  пизанцы   и
венецианцы за то, чтобы Иерусалимское королевство охраняло не только  Гроб
Господень, но и торговых гостей, купцов, чтобы крепко держало меч, защищая
их рынок и вольный порт.
   Странно было Генриху здесь, в этом  месте,  где  свершилось  искупление
грехов человеческих, где нагой Иисус был пригвожден  к  кресту,  встретить
алчную женщину, которая нежно сжимала его руку и в то  же  время  железной
хваткой душила арабов, евреев, армян,  сирийцев,  пулланов  и  итальянцев,
собирая в башне  Давидовой  горы  золота,  -  женщину,  которой  наскучила
Палестина и все священные воспоминания.
   Они спустились с крыши. Королева,  -  видимо,  устав  разыгрывать  роль
набожной паломницы, - приказала ехавшим в ее свите жонглерам играть и петь
светские песни. Путь они теперь держали по глухим улицам к Золотым воротам
и храму Соломона. Королева,  до  страсти  любившая  музыку,  приглашала  к
своему двору труверов из Аквитании и Прованса и возила их повсюду с собой,
чтобы развлекали ее. Сама она тоже умела играть  на  многих  инструментах.
Когда выехали через ворота на дорогу  к  Гефсиманскому  саду,  она  велела
принести  музыкальный  инструмент,  сказав,  что  будет  играть  гостю.  В
Кедронской долине они увидели небольшой,  но  красивый  храм,  сооруженный
Мелисандой над гробницей богоматери. Его плавно изогнутая арка  напоминала
дугу смычка, и Генрих внезапно проникся нежностью к королеве  за  то,  что
она приказала выстроить такой храм.
   Гефсиманский сад был невелик, но  тенист.  Его  орошали  воды  Кедрона,
деревья здесь росли густо. Однако  Мелисанда  не  пожелала  задержаться  в
саду: поехали  дальше,  вверх  по  склонам  горы  Елеонской,  где  низкие,
искривленные  оливы  почти  не  затеняли  дорогу   и   откуда   открывался
великолепный вид. У их ног лежала  долина,  за  ней  высились  исполинские
белые стены, прорезанные двумя воротами, - Золотыми и  Гефсиманскими,  над
стенами виднелись куполы храма Соломонова и храма Гроба Господня,  золотые
крыши дворцов, а дальше - бескрайняя, безводная, выжженная солнцем  долина
с серыми холмами, тянувшимися в неведомые дали Азии.  И  что-то  тревожное
было в этих туманных далях.
   - Знаешь, что это такое? - спросила у Генриха королева, указывая  белой
рукой на прилегавшую к горе часть долины. - Это долина Иосафата.
   Генрих вздрогнул. Серая, иссушенная зноем почва, вдоль  рытвин  залегли
синеватые тени. В глубине этого изжелта-серого межгорья протекал источник,
его отмечали ряды белых камней, похожих  на  выкопанные  из  могил  кости.
Старые  оливы  с  узловатыми,  корявыми  ветвями  стояли  здесь   и   там,
скрючившись,  как  паралитики,  над   которыми   спаситель   не   произнес
целительного слова.  Ах,  сколько  уныния  было  в  этом  пейзаже!  Только
Гефсиманский сад, где в последний  раз  молился  спаситель,  радовал  глаз
свежей зеленью, а ведь он был местом величайшей скорби!
   Принесли наконец арабский музыкальный инструмент  -  черный  ящичек,  в
котором  виднелись  деревянные,  отделанные  слоновой  костью   молоточки.
Королева ударила по ним обеими  руками,  и  над  залитой  палящим  солнцем
Иосафатовой долиной понеслись дребезжащие звуки. Труверы стали подыгрывать
на виолах,  застрекотали  и  кузнечики  в  высокой,  порыжелой  траве  под
оливами, росшими вокруг гробницы датской  королевы.  Мелисанда  вполголоса
запела, труверы сразу подхватили ее любимую песенку:

   Quand je me promene
   Dans mon jardin,
   Dans mon jardin d'amour...
   [Когда я гуляю
   По моему саду,
   По моему саду любви... (фр.)]

   При слове "amour" губы королевы складывались в розовый кружочек, и была
она, несмотря  на  свои  годы,  дивно  хороша.  Черные  ее  глаза  томным,
страстным взором впились в Генриха. Польский князь, покраснев от смущения,
отвернулся. Неподходящее это место для таких песен!
   Вдруг на дороге от  Гефсиманских  ворот,  которая  была  видна  как  на
ладони, появилось облачко пыли. Королева прекратила музыку и велела слугам
отправиться навстречу. Вскоре прискакала на разгоряченном коне Годьерна  и
с нею  несколько  слуг.  Все  заволновались:  так  и  есть,  дурная  весть
подтвердилась! Король Балдуин захватил  и  сжег  богатый  Мирабель,  замок
коннетабля; с большим войском он подходит к Иерусалиму. Годьерна  кричала,
что город всеми покинут, что нет рыцарей, нет никого, кто хотел  бы  выйти
на стены, что некому защищать ворота, а к югу  от  Золотых  ворот  большая
брешь в стене еще не заделана, и через нее может  войти  всякий,  кому  не
лень.
   Мелисанда  быстро  овладела  собой,  лицо  ее  опять  стало  царственно
спокойным. Сжав губы, она погнала своего мула, за ней поскакали все. Ехала
она молча и только у самых ворот воскликнула:
   - Что тут долго думать! Город оборонять нельзя, прошу всех  за  мной  в
башню Давидову.
   Галопом промчались они по пустынным улицам - купцы попрятались в домах,
кое-кто с грохотом запирал двери на железные засовы.
   Вот и башня. Генрих,  не  знавший  города,  не  решился  отделиться  от
королевской свиты и вместе со всеми въехал на подъемный мост.
   Этот мост вел к  воротам,  которые  находились  меж  двумя  башнями  из
тесаного  камня.  За  воротами  был  небольшой  двор,  окруженный  стенами
невероятной толщины. В углу этого  поросшего  сухой  травой  двора  стояла
самая высокая из башен - башня  Давида  с  мощными  зубцами  и  минаретом,
откуда можно было обозревать окрестности.  На  Западе  еще  не  умели  так
строить - действительно, башню Давидову нельзя было  взять  силой,  только
голод или измена могли заставить ее защитников сдаться неприятелю.  Кругом
бегали слуги, раздавались приказы. Кастелян Рогард уже  был  в  башне,  он
занимался приготовлениями к обороне. Через ворота вереницей шли  верблюды,
ослы, мулы и рабы, нагруженные съестными припасами. Все  это  сбрасывалось
тут же, во дворе, в кладовые ничего не  заносили,  а  верблюдов  и  других
вьючных животных сразу отправляли обратно в город,  чтобы  в  крепости  не
было лишних ртов. Манассия поспешно взобрался на минарет -  посмотреть,  с
какой стороны  подходит  войско.  Королева  с  Филиппом  из  Набла  верхом
объезжала валы и стены, проверяя их неприступность. Все беспокоились,  что
нет Амальрика, младшего сына королевы. Он появился, когда  уже  собирались
поднимать мост. Это был юноша семнадцати лет, очень тучный,  сидел  он  на
огромном, тяжелом нидерландском коне. Граф Антиохии и Эдессы,  видимо,  не
слишком был встревожен угрожающим положением - вслед  за  ним  рабы  несли
корзины  и  клетки  с  его  любимыми  котами.  Амальрик  тотчас   принялся
устраиваться с удобствами  в  одном  из  нижних  помещений  башни  Давида:
расставил клетки, налил собственноручно молока в мисочки,  не  обращая  ни
малейшего  внимания  на  суматоху.  Но  как  ни  был  он  поглощен  своими
перепуганными котами, которые с жалобным мяуканьем разбрелись по  комнате,
он сразу приметил Генриха и чужих рыцарей и спросил Годьерну, что  это  за
люди. Тут подбежала  к  ним  Иветта  в  монашеском  чепце,  сестры  вдвоем
принялись что-то толковать племяннику. Лицо у  Амальрика  было  серьезное,
глаза умные. Он внимательно слушал теток, потом с досадой махнул рукой.
   Генриху сказали, что он должен покинуть башню. Князь пытался  объяснить
- он-де желал бы остаться в крепости, защищать королеву,  -  как  вдруг  в
открытые ворота въехал Вальтер фон Ширах. Правая  его  рука  была  поднята
ладонью вперед в знак мира. Поклонившись Годьерне как  старшей  из  дам  в
этом месте, он торжественно произнес:
   - Во имя розы, креста, храма и  меча  я  пришел  забрать  отсюда  брата
нашего, Генриха.
   Князь очень удивился, но  Годьерна  понимающе  кивнула.  В  эту  минуту
появилась Мелисанда. Она хотела было возразить, но Вальтер, выбросив  руку
вперед, приветствовал ее  по-римски.  Королева  сжала  губы,  нерешительно
посмотрела на Генриха.
   - Он имеет право! - крикнул Амальрик, стоявший у окна.
   Выйдя во двор, Вальтер взял Генрихова коня под уздцы.  Оба  вскочили  в
седла; кони, гулко топоча, сделали круг по двору и промчались через ворота
башни Давидовой. Отряд Генриха следовал позади.
   Оглянувшись, Генрих увидел, что мост  медленно  поднимается,  -  громко
скрежетали тяжелые цепи.
   - Зачем ты меня увел оттуда? - спросил Генрих.
   - Пускай короли дерутся между собой, а мы, священнослужители и  рыцари,
должны охранять свои владения.
   - Но ведь я не ваш! - вскричал князь.
   - Будешь нашим! - ответствовал Вальтер.
   И они на всем скаку влетели во двор обители тамплиеров.





   Вокруг дворца и храма  все  было  объято  тишиной  и  покоем.  Медленно
затворились за всадниками огромные ворота, выходившие  на  площадь  Морию;
слуги тщательно заперли их на все  цепи  и  засовы.  Повседневная  мирная,
благочестивая жизнь рыцарей-храмовников шла  своим  чередом,  ничто  в  их
подворье не напоминало о том, что над Иерусалимом сгущались тучи.
   Генриха снова провели к великому магистру. Тот пригласил князя сесть, а
сам, расхаживая по комнате, начал тихим,  ровным  голосом  рассказывать  о
цели и назначении ордена  храмовников,  о  недолгой  его  истории,  о  его
нынешнем и грядущем величии.
   - В эту самую минуту, - говорил магистр, -  к  Иерусалиму  приближается
его законный  король,  который  намерен  подвергнуть  город  разграблению,
осадить родную мать и брата, запершихся в башне, что воздвиг  псалмопевец,
отец Соломона. А мы  в  нашей  уединенной  обители  живем,  посвятив  себя
служению господу и людям. Нам, я  знаю,  ничто  не  грозит,  ибо  рядом  с
королем Балдуином находится его друг и наш брат, Гумфред де Торн. Когда бы
мы повсюду имели преданных людей, исчезли бы раздоры с лица земли.
   - Цель наша, - продолжал он, - состоит не в уходе за  недужными,  не  в
охране паломников и даже не в борьбе с мусульманами.  Творить  благие  сии
дела - высокая честь, но мы стремимся к еще более  высокой.  Наша  цель  -
установись мир на земле, ради того и трудимся мы все сообща. Неисповедимою
волей промысла божьего мы поставлены охранять эти места,  где  скрестились
все пути, где собираются короли всех стран. Недавно побывали тут кесарь  и
французский король, многие епископы и рыцари. Отсюда мы можем наблюдать  и
постигать все. Здесь пред нами открываются движущие силы всех  событий,  и
мы можем направлять их по своему усмотрению.
   Генрих не очень понимал, к чему клонит магистр. Полный впечатлений день
подходил к концу, однако жара не спадала,  чувствовалось  знойное  дыхание
пустыни. Меж дворцом тамплиеров и городской стеной  был  небольшой  садик;
Генрих  слышал,  как  Тэли  и  Герхо  бегают  там  по  откосу   и   весело
перекликаются. Они затеяли стрельбу в мишень, укрепив ее на стене.  Голуби
Бертрана де Тремелаи уже спали за окном в устроенных  для  них  домиках  с
сетками вместо крыш. "Зачем их держат взаперти?" - подумал князь. Птицы то
и дело просыпались, тихо  и  нежно  воркуя,  как  дитя,  пробуждающееся  в
постели у матери. От жары у Генриха мутилось в голове, из  речей  магистра
он понял только одно - ему надлежит вступить в орден тамплиеров и вместе с
ними споспешествовать установлению божьего мира на земле. При  этой  мысли
он улыбнулся. Вспомнились ему ятвяги, пруссы, литвины, поморяне,  датчане,
саксонцы, мадьяры, галичане  и  как  их  там  еще,  этих  соседей  Польши,
вспомнились раздоры между братьями. И, будто тень,  промелькнула  мысль  о
его собственном назначении.
   - Мы - великая сила, - говорил магистр Бертран.
   "Что ж, воспользуемся этим, - думал Генрих.  -  Все,  что  придаст  мне
силу, укрепит меня и возвысит, - все на благо. Говорила ведь сестра Рикса,
что в их краях о человеке, побывавшем в Святой земле, складывают  легенды.
Вот и я вернусь из паломничества, окруженный ореолом святости, могущества.
Пускай же и я буду отмечен белым облачением и красным крестом.  А  все  их
обеты я давно уже дал себе сам и намерен исполнить. Почему же мне не стать
рыцарем Храма?"
   Но магистру Бертрану он о своем решении ничего не сказал,  сделав  вид,
будто не  разумеет,  чего  от  него  хочет  старый  рыцарь.  Когда  беседа
закончилась,  Генрих  удалился  в  свои  покои  и  заснул  крепким   сном,
охраняемый польскими воинами.
   Несколько дней над городом висела зловещая  тишина,  которую  время  от
времени  нарушали  крики,  доносившиеся  откуда-то  издалека.  В   обители
тамплиеров жизнь текла по заведенному порядку: на заре все  шли  к  мессе,
потом занимались науками и ратными  упражнениями,  потом  обедали.  Как-то
утром Генриха призвал к себе великий магистр, но беседа их в самом  начале
была прервана: в окно  влетел  голубь  и  сел  на  стол  перед  Бертраном.
Молниеносным движением руки магистр придержал птицу, другой рукой  вытащил
из-под крыла трубочку и, развернув ее, прочитал какие-то  письмена.  Затем
он извинился перед Генрихом и быстрыми шагами вышел из комнаты. Вскоре  во
дворе послышались голоса, шум: кто-то отдавал приказания, отпирали  замки,
выводили из конюшен лошадей, покрытых  шелковыми  и  бархатными  попонами.
Хотя Генрих еще не носил плаща тамплиеров, он присоединился к  выезжавшему
со двора отряду, заняв место между Вальтером фон  Ширахом  и  Джориком  де
Белло Прато, молодым, очень  подвижным  французом.  Как  он  узнал,  после
нескольких  дней  бесполезного  кровопролития  Гумфред  де  Тори  и   граф
Амальрик, выступив посредниками, убедили королеву-мать и  короля  Балдуина
заключить перемирие. Теперь Гумфред вызывал  тамплиеров,  чтобы  они  были
свидетелями переговоров в башне Давидовой - эту-то весть и принес почтовый
голубь магистра Бертрама.
   Когда отряд тамплиеров подъехал к крепости, мост  уже  опустили;  перед
ним, а также вдоль рвов и валов, толпились рыцари Балдуина.  Вооружение  у
них было легкое, не в пример западным рыцарям: большинство,  по  арабскому
обычаю, было без панцирей, только при мечах  и  луках.  Конечно,  с  таким
оружием им не удалось бы захватить хорошо укрепленную башню -  капитуляция
королевы была вызвана причинами скорее морального порядка, нежели  страхом
перед войском сына. В просторном дворе башни Давидовой  тамплиеры  увидели
на фоне серых  каменных  стен  живописную  процессию.  Из  башни  выходила
королева в платье  золотой  парчи,  с  прозрачным  покрывалом  на  завитых
волосах; казалось, она вот-вот  упадет  в  обморок,  ее  поддерживали  обе
сестры и Филипп из Набла. Гумфред де Тори, которого Генрих узнал по  плащу
с красным крестом, прохаживался по двору, отдавая  приказы  и  выгоняя  из
укрытий лучников  королевы;  если  же  ему  попадался  воин,  тащивший  из
крепости добычу, Гумфред огромным своим мечом плашмя ударял  грабителя  по
чем придется. Был он большого роста, светлые усы топорщились  над  губами,
как растрепанный пук вереска.
   Королева сошла по ступеням  и  остановилась  посреди  двора.  Тамплиеры
выстроились в каре, Генриха как особу королевской крови  магистр  поставил
по правую руку от себя. Тут раздался топот коней, заискрилась  в  утреннем
солнце пыль под их копытами. Приехали оба королевича, Балдуин и Амальрик.
   Балдуин соскочил с коня и, бросив поводья, направился  к  матери.  Этот
стройный,  на  редкость  красивый  юноша  был  одет   весьма   причудливо.
Мусульманские шаровары в красную  и  белую  полоску  придерживал  широкий,
похожий ка корсет, серебряный пояс, сверкавший  на  солнце.  На  голове  у
Балдуина был тюрбан с золотыми  кольцами,  расположенными  в  виде  венца;
концы тюрбана свисали на плечи юноши. Балдуина сопровождал отряд воинов  в
полуарабских одеждах. Амальрик выступал лениво, но с достоинством.
   Король Балдуин склонил колено и приложился к руке матери. Все  обратили
внимание на то, что не видно Манассии, - как утверждал Балдуин, коннетабль
похитил сердце его матери и настраивал ее против сына.  Но  вот  показался
воин, несший меч коннетабля; король встал на ноги, и воин подал  ему  этот
меч. Балдуин жадно схватил меч  и  передал  его  Гумфреду,  который  стоял
рядом. При этом он расцеловал Гумфреда в обе  щеки,  а  тот  опустился  на
колени перед королевой, облобызал руку у нее, потом у  короля  Балдуина  и
даже у  графа  Амальрика.  Итак,  коннетаблем,  предводителем  всех  войск
королевства Иерусалимского, стал доблестный рыцарь де  Тори,  член  ордена
тамплиеров.
   Затем все поспешно сели на коней и поехали к Гробу  Господню.  В  храме
Балдуин потребовал, чтобы ему дали  корону  -  иначе,  мол,  он  не  может
показаться народу. Произошло  замешательство.  Корона  хранилась  в  малой
подземной  сокровищнице,  один  ключ  от  которой  был  у   иерусалимского
патриарха, другой у великого магистра иоаннитов. Патриарху же в  тот  день
предстояло править торжественную службу на  Сионе,  и  он  сидел  в  храме
Тайной Вечери, творя молитвы и  делая  вид,  будто  знать  не  знает,  что
происходит в Иерусалиме. А великий магистр иоаннитов, понимая, что  победа
Балдуина - это победа Гумфреда и тамплиеров, спрятался в  каком-то  амбаре
или чулане своей обители, и его никак не могли отыскать. Рыцари в  большом
волнении стучали мечами об пол. Тем временем магистр тамплиеров и кастелян
Тивериады, Вальтер де Сент-Омер и Рогард, кастелян иерусалимский, ринулись
к иоаннитам за ключом. Магистр Раймунд заперся на все замки, но рыцари все
же добрались до него, взломали дубовые двери чулана и пригрозили  магистру
мечом. А Гумфред де  Торн  чуть  не  за  бороду  приволок  патриарха.  Так
раздобыли  оба  ключа  и  вынесли  из  сокровищницы  корону,   сработанную
венецианским мастером для короля Балдуина I. Затем присутствующим показали
кусок креста господня в золотой оправе, а  король  Балдуин  надел  корону;
после него корону надела  королева  Мелисанда,  и  оба,  сидя,  прослушали
мессу. Сразу  же  после  причащения  вызвали  из  храма  Гумфреда:  рыцари
Балдуина учинили дебош, разгромили улицу  проституток,  находившуюся  близ
улицы Давида. Рыцари не  только  отказались  заплатить  женщинам,  но  еще
отобрали у них шкатулки с драгоценностями - по  всему  городу  разносились
вопли и плач. Гумфред быстро навел порядок, но когда король Балдуин  вышел
из храма, его обступили женщины, жалуясь на причиненные им обиды. Одна  из
них, как выяснилось, была прокаженной; рыцарь, побывавший у нее, держал ее
за косы. Срывая с женщины платье, он показывал королю белые  пятна  на  ее
спине и кричал, что ее надо покарать смертью  за  сокрытие  столь  опасной
болезни. Королева Мелисанда отвернулась, спрятала лицо на  плече  у  сына.
Король прогнал женщин, повелел кастеляну рассмотреть их  жалобу,  и  снова
все сели на коней. Теперь направились во дворец - там должен был собраться
совет и решить, как разделить королевство и кто будет в нем править.
   Здание дворца было построено вокруг мечети  аль-Акса,  которая  служила
главным королевским залом. Этот зал - священный для мусульман,  ибо  Аллах
некогда перенес сюда Магомета (*92),  чтобы  явить  ему  свое  величие,  -
заполняли теперь  тамплиеры,  иоанниты,  духовенство.  Женщин  было  всего
четыре: три дочери Балдуина II - вдова короля Фулько Мелисанда,  Годьерна,
Иветта,  -  да  еще  mulier  patriarchae,  наложница  патриарха,   которая
оказывала  немалое  влияние  на  иерусалимские  дела.  Генрих  сел   среди
тамплиеров, разместившихся на каменных скамьях. Совет начался.
   Первым держал речь патриарх Фульхерий; высокий старик с висячими усами.
Говорил он следующее:
   - Когда мы собирались под знаком  креста  господня,  дабы  всем  сообща
стать на защиту Гроба, мы забывали, кто из нас  германец,  кто  галл,  кто
грек. Ведомые матерью нашей, церковью, мы выступили  в  поход  и  основали
единственное в мире государство, осиянное крестом и святой тиарой... Здесь
наш король - Христос, королева - пресвятая Мария.  Им-то  препоручил  свою
власть великий, незабвенный государь Готфрид Бульонский (*93), не  пожелав
надеть золотой венец там, где Христос надел  терновый.  Преемники  же  его
пренебрегли сим заветом и, возложив на  свое  чело  золотую  корону,  знак
земной власти, позабыли о том, что нет в  Иерусалиме  иного  владыки,  как
наместник Христов, и иного исполнителя его воли, как патриарх.  С  того  и
пошли раздоры, бедствия, вечный страх, в коем пребывают мирные торговцы  и
ремесленники, да и рыцари, коим надлежит сражаться против язычников, а  не
против братьев своих. Потому говорю вам: опомнитесь! Потому призываю  вас:
обратите меч против язычника! Потому молю вас: предоставьте церкви  решить
ваш спор...
   Сказав это,  патриарх  сел  и  обвел  всех  пытливым  взором.  Королева
потупила глаза, Балдуин смотрел в сторону. Тут медленно поднялся  с  места
Амальрик. Все взглянули на него  с  удивлением.  Но  Амальрик,  ничуть  не
смущаясь, поклонился матери, брату, патриарху и начал так:
   - Прежде всего надо нам выяснить, на чем зиждется право на  королевский
трон в Иерусалиме и кому оно принадлежит. Дед наш, славной  памяти  король
Балдуин Второй, как мы все знаем  и  помним,  завещал  королевство  дочери
своей Мелисанде, зятю Фулько и их сыну Балдуину. Итак, нам  остается  лишь
определить, теряет ли свою силу неоспоримое право матери нашей на корону с
того времени, как брат наш Балдуин достиг совершеннолетия. До сих пор,  по
общему согласию, королева владела Наблом и Иерусалимом, брат наш - Сидоном
и Тиром, а я - Антиохией и Эдессой.  Теперь  же  надо,  чтобы  сведущие  в
законах люди сказали, должно ли все остаться, как было, или нет...
   Гумфред де Торн, вскочив с места, ударил мечом об пол и крикнул:
   - Своих владений никто не  отдаст!  Иерусалим  наш  и  Набл  тоже  наш.
Манассия изгнан из пределов королевства, и нечего  тут  долго  рассуждать.
Право королевы никто не оспаривает  -  но  ведь  она  не  в  состоянии  им
пользоваться.
   Балдуин  слегка  махнул  рукой.  Эти  речи  раздражали  сто  -  пустая,
бесцельная болтовня!  Он  уже  владеет  Иерусалимом  и  ключами  от  башни
Давидовой со всеми ее сокровищами. Словами ничего  тут  не  изменить,  все
сделано, за мать никто даже не вступился, Рогард и Филипп,  скорее  всего,
оказались с королевой в башне лишь случайно. Это понимала и сама королева.
Встав с места, она кивнула всем и обратилась к патриарху Фульхерию:
   - Слова твои, святой отец, тронули мое сердце. Я поняла их мудрость,  и
потому отдаю все, чем владею и что принадлежит мне по  праву,  сыну  моему
Балдуину. Пусть он правит во всем королевстве нераздельно.  И  ежели  сыну
моему - и с нынешнего дня королю, будет угодно отпустить меня с  миром,  я
согласна поселиться в Набле и  содержать  свой  двор  на  доходы  с  этого
города. Для моих молитв не так уж много требуется хлеба.
   И со вздохом села. Она отдавала таким образом сыну то, чем он и так уже
владел, да кстати, сделав ловкий ход, оставляла за  собой  богатые  доходы
Набла, где управление вершилось по новым  законам  и  где  было  множество
генуэзских и пизанских купцов.
   Тамплиерам  осталось  только  свести  воедино  мнения,  показать,   что
рассуждения патриарха и Амальрика - это чистая теория и что куда  полезней
подойти к делу просто. Это и выполнил в немногих словах магистр Бертран, с
некоторым пренебрежением поглядывая на Гумфреда де Торн.
   - Итак, - молвил он, - наша  королева  своим  согласием  разрешила  это
запутанное положение. С нынешнего дня в Иерусалиме  вновь  царствует  один
король. Золотая его корона воссияет новым блеском - блеском земного  мира,
меж тем как царство Христово не от мира сего. Десница божия  вновь  осенит
государей иерусалимских, и мы, видя, что трон их утвердился  в  Иерусалиме
рядом с храмом Соломоновым и Гробом  Господним,  можем  сказать  вместе  с
отцами нашими и дедами: так хочет бог! Его  волю  мы  исполняем,  за  него
сражаемся, его знаку следуем, ибо сей есть знак всемогущества небес,  знак
его чаши и храма, вечных символов власти королей и церкви.  И  посему  нам
надлежит укреплять свое могущество. Так пусть же не ржавеет меч наш, пусть
не зарастают паутиной ножны, дабы мы удостоились царства небесного!
   Так закончив, магистр сел.  Его  речь  произвела  на  Генриха  странное
впечатление. Она поразила князя, а чем,  он  не  знал.  Простые  слова,  и
сказаны они просто, но есть в них какой-то иной смысл, который, видимо, не
только ему непонятен. Генрих  обвел  взглядом  ряды  тамплиеров  -  рыцари
сидели и стояли, мрачно сжав уста.  Без  сомнения,  слова  Бертрана  имели
тайный смысл - патриарх заметно огорчен ими, хотя  старается  не  подавать
виду. У Гумфреда де Торн обескураженное  лицо.  Только  члены  королевской
семьи,   сидевшей   под   пурпурным   балдахином,   сохраняли   спокойный,
самоуверенный вид. Мелисанда загадочно прикрыла черные глаза,  добродушная
Иветта улыбалась. Казалось, она одна здесь верила в то, что было сказано.
   С места поднялся стройный красавец Балдуин.
   - Ну что ж, - сказал он своим небрежным, ироническим тоном,  -  раз  мы
достигли единства и единомыслия, надо это закрепить делом, походом  против
мусульман. Прошу всех моих вассалов, находящихся  в  Иерусалиме,  а  также
великих магистров иоаннитского и тамплиерского орденов, кастеляна  Рогарда
и тебя, патриарх, пожаловать завтра сюда об  эту  же  пору.  Нам  надлежит
обсудить необходимые приготовления к тому, чтобы вырвать из рук  язычников
последнюю твердыню в нашем королевстве. Ибо мы  желаем,  чтобы  на  стенах
Аскалона, этой "жемчужины Сирии", засиял христианский крест.
   Весть  о  том,  что  начались  приготовления  к  осаде  Аскалона,  вмиг
разнеслась по городу.  Когда  Генрих  вечером  направлялся  в  королевский
дворец на пир по поводу примирения матери с сыном, на  улицах  стоял  шум,
пылали костры из сандалового дерева - необычайная расточительность в  этом
безлесном крае. На площади  перед  храмом  Соломона  толпились  генуэзские
купцы,  заранее  радуясь  огромным  богатствам,  которые  за  многие  годы
накопили в Аскалоне египтяне и две трети которых, по договору между Генуей
и королями иерусалимскими, должны  были  достаться  генуэзцам.  Женщины  с
улицы проституток и накрашенные по  восточному  обычаю  юноши  с  золотыми
кольцами в ушах и ноздрях, водили большой круг, взявшись за руки.
   Беспечные эти создания  самовольно  покинули  свою  улицу,  позабыв  об
утреннем погроме, но никто  и  не  пытался  разгонять  их  по  домам.  Все
ликовали: наконец-то на троне есть  король,  истинный  рыцарь!  О  дальних
замыслах короля никто не задумывался. Спеши на рыцарский подвиг и  радуйся
жизни! - таковы  были  нынешние  идеалы  королевства,  над  которым  веяли
ароматы благовонного восточного дерева. Великие короли, братья  Готфрид  и
Балдуин, давно уже спали вечным сном в преддверье храма Гроба Господня.
   Пир во дворце был сказочно роскошен. Королева  прислала  Генриху  белый
плащ арабского атласа; князь запахнул  этот  великолепный  подарок  вокруг
стана,  даже  не  застегивая  пряжку  на  груди.  Огромный  зал  освещался
бесчисленным множеством восковых свечей, воткнутых в медные  диски,  вдоль
стен горели небольшие факелы. Для гостей было приготовлено не менее  сотни
лож, накрытых дорогими тканями и расставленных  звездообразно  по  четыре,
изголовьями к небольшим столикам. Королева  появилась  в  длинном,  пышном
платье из зеленого, как свежая луговая трава бархата, тонкий золотой  пояс
стягивал ее бедра, а на голове красовалась шапочка из цветов. Вошла она  в
сопровождении сыновей и Гумфреда. В четырех огромных каминах пылали костры
из алоэ, у самого яркого стояли четыре королевских ложа. В  открытые  окна
глядело ночное иерусалимское небо и проникал свежий ветерок, умерявший жар
от каминов. Королева опустилась на ложе, справа  от  нее  улегся  Балдуин,
слева - Амальрик, напротив - Гумфред де Тори. На Гумфреде был дивный плащ,
снаружи и изнутри отделанный соболями - темные и  светлые  собольи  шкурки
нашиты вперемежку, в виде шахматной доски. За столом Генриха  разместились
магистр Бертран, Вальтер и Джорик, а в ногах у него стал Тэли с виолой.
   Когда гости расположились, вошли слуги и  невольники  -  в  большинстве
восточного происхождения,  даже  несколько  негров.  Они  внесли  накрытые
скатертями деревянные подносы и  поставили  их  на  столики.  Потом  вошли
девушки и подали каждому  из  гостей  по  два  серебряных  ножа  на  белой
салфетке. Раздались смешки, игривые возгласы. Королева ополоснула  руки  в
розовой  воде,  гостям  начали  разносить  хмельные  вина,   приправленные
ароматическими снадобьями и кореньями, и крепко наперченные  яства.  Слуги
вручали кубки пажам, а уж те, став на одно колено,  подавали  их  дамам  и
рыцарям.
   Пиршество тянулось очень долго. С самого его начала  и  до  конца  слух
гостей услаждали пеньем и игрой на различных инструментах. И Тэли тоже пел
свои зальцбургские песенки, которые всем пришлись по душе, потому что были
простые и веселые. Когда же гости досыта наелись и напились, слуги  убрали
скатерти со столиков, а дамы встали и удалились в свои покои. Тут  начался
беспорядок: рыцари с кубками в  руках  пересаживались  с  одного  ложа  на
другое, обнимались, спорили, распевали трогательные, а то  и  непристойные
песни. Собаки короля Балдуина гоняли по залу котов Амальрика, те в  страхе
прятались за широкую спину хозяина. Амальрик ел  и  пил  за  четверых,  но
держался молодцом и яростно отгонял собак - по этому поводу братья чуть не
подрались. Наконец, гостям принесли шахматы, но мало  кто  пожелал  в  них
играть - ждали; когда принесут кости.
   Король Балдуин страстно увлекался этой игрой, как, впрочем, все  рыцари
в Иерусалимском королевстве. Однажды двух стражей Гроба  Господня  осудили
на смертную казнь за то, что они  играли  в  кости  на  надгробной  плите.
Однако нынче вечером король Балдуин, не  желая  ронять  свое  достоинство,
сдержался и не взял чашу  с  костями.  Вскоре  он,  волоча  по  полу  алый
королевский плащ, ушел отдохнуть. Вслед за ним удалился Амальрик, держа на
руках самого большого кота - остальных  несли  пажи.  Хотел  было  уйти  и
патриарх Фульхерий, но рыцари вплотную обступили его и, хватая за  одежду,
даже за бороду, вынудили остаться. По  иерусалимским  законам  запрещалось
проигрывать в кости более полутора фунтов серебра в  сутки;  на  короля  и
титулованных особ закон этот,  понятно,  не  распространялся,  но  обычные
рыцари имели право преступать его только praesente episcopo, в присутствии
епископа. Поэтому патриарха насильно задержали, чтобы можно было  отдаться
любимой игре без всяких ограничений.
   Все вокруг заволокло винными испарениями, клубами дыма, звенели монеты,
рыцари громко бранились, то и дело  кто-нибудь  хватался  за  оружие.  Уже
рассвело и пала роса, когда Генрих, кутаясь в свой роскошный  плащ,  вышел
из зала во двор - он жаждал тишины и  покоя.  В  садике  между  дворцом  и
крепостной стеной, где Тэли и Герхо недавно забавлялись стрельбой из лука,
валялась на  земле  шапочка  из  цветов,  которую  он  видел  на  королеве
Мелисанде.
   Приготовления к  решающей  битве  за  Аскалон  развернулись  вовсю,  но
продолжались не больше  двух-трех  недель.  По-видимому,  надо  было  лишь
упорядочить и завершить то, что давно уже было начато, но  потом  запущено
при Фулько и Мелисанде, не отличавшихся воинственностью.  Еще  Балдуин  II
готовился к захвату  неприступного  Аскалона  -  продвигаясь  к  городу  с
севера, он ставил одну за другой крепости и  башни,  которые  должны  были
послужить его войскам опорой при осаде. Мало того: он отдал лежавшие к югу
от Аскалона развалины греческого города Газы  тамплиерам,  чтобы  они  там
построили крепость. Затем северные крепости соединили линией укреплений  с
южной, полностью отрезав аскалонцев от материка.
   Воздвигнутую на развалинах Газы крепость Балдуин решил сделать  главной
квартирой своих войск и послал туда тамплиеров во  главе  с  Бертраном  де
Тремелаи, чтобы они позаботились обо всем необходимом для осады. Вместе  с
тамплиерами поехал  Генрих  Сандомирский.  Газа  находилась  невдалеке  от
Иерусалима, дорога была безопасная - охраняли ее не только  тамплиеры,  но
еще какие-то смуглые, дикие с виду люди. Польскому князю сказали, что  это
- рабы тамплиеров, преданные им не  на  жизнь,  а  на  смерть.  Газа  была
собственностью ордена, туда никого не впускали,  кроме  его  членов  и  их
ближайших помощников и друзей.
   Высокие крепостные стены из тесаного камня были выложены по  восточному
образцу. Гладкий плитняк казался прозрачным и скользким - в  сплошной  его
кладке лишь кое-где виднелись небольшие сводчатые проемы.  Материалом  для
этих стен  послужили  развалины  некогда  богатого  греческого  города,  в
котором уже давно никто не  жил,  однако  искусно  устроенные  водопроводы
действовали, и цистерны были наполнены водой.
   На  улицах  разрушенного  города  еще  сохранились  каменные  мостовые,
тамплиеры ехали по  ним  среди  леса  колонн,  слишком  хрупких  и  потому
оказавшихся непригодными для сооружения крепости. Изрезанные  каннелюрами,
выветрившиеся, стояли они, никому не нужные, сиротливые на фоне крепостной
стены, и глубокой скорбью веяло от них. Меж колоннами валялись  архитравы,
метопы, тимпаны с полустершимися барельефами. Но дорога была  расчищена  и
вела к зубчатому своду ворот в стене, имевшей семь пядей в толщину. Внутри
крепости уже никаких развалин не было, только в главном  дворе  стояли,  -
вероятно, принесенные кем-то из тамплиеров - статуи и плиты с барельефами.
Бертран де Тремелаи вел Генриха мимо ряда сильно оббитых статуй, каждая из
которых была снабжена каким-нибудь атрибутом: эта держала в руке трезубец,
та - шар, рядом с другими, у их  ног,  были  изображены  животные,  птицы,
виноградные лозы. Генрих с изумлением взирал на нагие мраморные фигуры.
   Крепость охраняли всего десятка два рыцарей, но этого  было  достаточно
для ее защиты и даже для наблюдения  за  дорогой  из  Аскалона  в  Египет.
Теперь следовало подготовить ночлег для большего числа  воинов  и  завезти
съестные припасы, а пока Бертран и Генрих стали осматривать все  закоулки.
Они прошли в часовню, затем в примыкавшую к ней  полукруглую  абсиду,  где
горела лампада. Бертран, войдя туда вместе с Генрихом, опустился на колени
и приник лицом к земле. На небольшом столике  стояла  там  чаша,  зеленая,
прозрачная, словно из изумруда  или  из  арабского  стекла  сделанная;  ее
золотые ножки имели форму львиных лап.  То  была  чаша,  в  которую  Иосиф
Аримафейский собрал кровь  спасителя,  когда  снял  его  с  креста.  Ныне,
чудесным образом найденная тамплиерами  в  завоеванной  ими  Кесарии,  она
стала их собственностью. Рядом с  чашей  лежало  священное  копье,  -  его
обнаружил благочестивый провансалец  под  стеною  храма  святого  Петра  в
Антиохии (*94).  Копье  это  принесло  избавление  рыцарям,  осажденным  в
Антиохии вождем язычников Кербогой. Как  рассказал  Бертран  де  Тремелаи,
принадлежало оно некогда святому Ахиллесу, который  нанес  им  смертельную
рану королю Филоктету, не желавшему признать истинность веры  христианской
(*95).
   Под конец они взошли на крепостную стену. Стояла лунная  ночь,  с  моря
дул легкий освежающий  ветерок.  Бертран  де  Тремелаи  вдруг  повел  речи
необычные и страшные - у Генриха несмотря на  прохладу  сперло  дыхание  в
груди. Магистр говорил, что о чаше с кровью Христовой давно шла  по  свету
молва;  искали  эту  чащу  повсюду,  многие  уже  перестали  верить  в  ее
существование. А чаша была у язычников, они владели ею, надо  было  только
прийти и отодвинуть завесу, которая ее скрывала. Вот  так  же  все  теперь
толкуют о вселенской власти, жаждут, чтобы  на  земле  появился  тот,  кто
держит в длани своей  крест  и  меч,  все  ищут  такого  государя,  а  он,
возможно, где-то есть, надо  только  поискать  его  и  отодвинуть  завесу,
которая скрывает его от людей, - все  короли  и  владыки  мира  сего  лишь
игрушка в его руках...
   Они стояли на крыше башни, облокотившись на зубцы. В ярком лунном свете
лежали  внизу  развалины  "греческого  города,  как  нагромождение   белых
неподвижных тел, как груды выветрившихся костей.  И  над  этими  мертвыми,
призрачно белыми камнями вздымалась черная  громада  крепости  тамплиеров.
Только в одном окне горел огонек - там, на столике,  покоилась  изумрудная
чаша.
   Старый магистр, понизив голос, поведал Генриху  две  тайны,  о  которых
небезопасно было говорить  в  другом,  менее  уединенном  месте.  Есть  на
Востоке  обширная  страна,  где   правит   могучий   повелитель,   потомок
Мельхиседека (*96). Ему нет надобности думать над тем, что  выше  -  крест
или меч, ибо и тот и другой равно в его руке: великий  владыка,  пресвитер
Иоанн (*97).
   И еще, перейдя уже на шепот, рассказал о Горном Старце (*98).  Говорить
это и даже слушать было страшно; одно неосторожное слово о  Старце  и  его
подданных,  асасинах,  могло  принести  смерть,  как  случилось  с  графом
Боэмундом, убитым средь бела дня в густой толпе у ворот Антиохии.





   Тэли, Герхо  и  Лестко  остались  в  Иерусалиме  ждать  возвращения  их
господина из Газы; а Якса, воспользовавшись свободными днями, отправился с
группой генуэзцев в  паломничество  по  ближним  и  дальним  окрестностям,
освященным стопами спасителя. Они собирались посетить Вифлеем, побывать  у
Мертвого моря, а потом у Генисаретского озера. Тем  временем  трое  друзей
жили у тамплиеров в покоях  князя  вместе  с  молодым  рыцарем  Янеком  из
Подлясья. Время тянулось для них медленно.
   Тэли был обеспокоен поведением  Генриха,  его  молчаливостью,  странным
безразличием к необычной, волнующей жизни, которая их окружала.  Когда  на
горе Елеонской королева Мелисанда запела любовную песенку,  Тэли  наблюдал
за князем и видел, как тот покраснел от  взгляда  этой  коварной  женщины.
Хотя королева была  немолода,  она  показалась  Бартоломею  красавицей,  и
холодность Генриха удивила его. А он-то  уже  размечтался,  что  их  князь
женится на королеве, видел на его голове  иерусалимскую  корону.  И  Герхо
тоже не сводил с королевы горящих глаз.
   Во второй день после приезда в Иерусалим они дотемна стреляли из лука в
саду между дворцом тамплиеров и крепостной стеной, потом  весело  гонялись
друг за другом по песчаной земле, и  возгласы  их  звучали  в  неподвижном
вечернем воздухе, как соколий клекот на королевской охоте. Когда же совсем
стемнело, они уселись под оливой  в  обнимку,  плечо  к  плечу,  и  начали
смотреть, как пролетают  над  стеной  последние  голуби,  несшие  магистру
Бертрану вести от тамплиеров со всех концов королевства.
   Герхо, глядя в ночной мрак, рассказывал о королеве. Наслушался он о ней
всякой всячины от здешнего люда и  от  горожан  на  улицах.  Но,  конечно,
больше всего судачат о ней оруженосцы тамплиеров, такое  говорят,  чего  и
сам Бертран де Тремелаи не ведает. Рассылает он во  все  стороны  почтовых
голубей, принимает приезжих из дальних стран и посланцев от разных  тайных
рыцарских союзов, а вот не приходит  ему  в  голову  попросту  расспросить
здешних оруженосцев - те могли бы ему поведать о таких вещах,  что  сердце
старика, верно, забилось бы сильней под стальным панцирем.
   Оказывается, не только сестра королевы  Алиса  вступает  в  заговоры  с
сарацинами против родной дочери и как  угорелая  носится  по  всей  Сирии,
скачет то в Антиохию, то в Эдессу, то  в  Иерусалим  и  даже,  говорят,  с
Дамаском заигрывает. Сама Мелисанда тоже ищет союзников среди врагов  веры
христианской и получает деньги не только  от  генуэзцев,  венецианцев  или
пизанцев, но и от правителей  Дамаска,  Аскалона,  далекого  Багдада.  Она
вступит в союз с кем угодно и против кого угодно, лишь бы побольше  золота
заграбастать. А деньги все тратит на  красивых  юношей.  Ночи  не  проспит
одна, и сказывают, двух ночей подряд не спала с одним и тем  же  мужчиной.
Разве что в ту пору, когда покойный король Фулько еще  не  размозжил  себе
голову, гоняясь за зайцем.
   Каждый день высматривает она себе нового полюбовника  среди  рыцарей  и
рабов, среди сирийцев, греков и пулланов, а пуще всего охоча до  невинных,
совсем молодых парней. Но такая хитрая и осторожная, что никто  ничего  не
знает наверняка, только догадываются.
   Так рассказывал Герхо, а Тэли слушал, затаив дыхание, и чудилась ему  в
теплом   ночном   воздухе   фигура   женщины,   протягивающей   надушенные
благовониями руки. И страшно и сладко стало ему  от  этого  рассказа,  все
тело покрылось вдруг испариной.
   Может, в этот вечер королева Мелисанда, осажденная в  башне  Давидовой,
спит одна? Может, не спится ей, и думает она о том, будет ли завтра корона
Балдуинов еще сиять над ее троном? Только  Герхо  вымолвил  это,  как  они
увидели в окне высокую женскую фигуру. Было это окно королевского  дворца,
выходившее в сад тамплиеров.  Женщина  стала  в  его  сводчатом  проеме  и
перегнулась через подоконник: неимоверно длинные рукава ее  белого  платья
свесились до кроны  той  оливы,  под  которой  сидели  Тэли  и  Герхо.  Им
показалось, что это сама королева склонилась к  ним  и  слушает,  что  они
говорят... В  тишине  летней  ночи  послышался  им  не  то  вздох,  не  то
приглушенный звук поцелуя. Через минуту женщина отошла от окна и исчезла в
темноте дворца.
   Нет, не могла это быть Мелисанда. Неужто она покинет осажденную  башню,
чтобы бродить  по  дворцовым  залам?  А  вдруг?..  Герхо,  наклонившись  к
Бартоломею, ощутил губами, что уши у мальца пышут жаром,  -  видно,  кровь
ударила ему в голову.
   - Это была она, - шепнул Герхо.
   С того и пошло.  Целыми  днями  у  них  только  разговору  было  что  о
Мелисанде, особенно же после пира, на котором Тэли пел  перед  ней.  Когда
закончилось потчеванье гостей, князь сразу же  выпроводил  Тэли  из  зала,
чтобы уберечь его от соблазна. Тэли пошел искать Герхо, но того  нигде  не
было - ни в их комнате, ни у Янека из  Подлясья,  ну  просто  как  в  воду
канул. Явился Герхо только поздней ночью, резко сбросил с  себя  одежду  и
забрался под меха рядом с Тэли, а Тэли притворился, будто  спит.  Назавтра
они опять говорили о королеве.
   Теперь же, когда все в городе готовились к походу на Аскалон,  королева
каждый вечер подходила к окнам своего  дворца,  а  Герхо  и  Тэли  в  саду
забавлялись стрельбой в цель,  бегали,  прыгали,  дурачились.  Покрикивая,
гонялись они друг за другом  между  деревьями,  и  на  светлые  их  волосы
ложились голубоватые сумеречные  тени.  Королева  окидывала  обоих  долгим
ласковым взглядом.
   Несколько дней спустя возвратился князь Генрих. В Газе все было  готово
к приему короля. На окрестных замках  и  башнях,  одиноко  стоявших  среди
пустынных холмов, были подняты шесты с  приказом  о  созыве  ополчения.  В
Иерусалим стекались рыцари и духовенство. Наконец, однажды утром двинулись
в поход рыцарские отряды во главе с двумя  братьями-королями  и  королевой
Мелисандой. Вслед за войском  шли  верблюды,  груженные  тысячами  шатров;
шатер королевы был так велик, что для него потребовалось три дромадера.
   Шатры эти расставили на равнине вокруг стен Аскалона,  жители  которого
поспешно закрыли все ворота. Началось сооружение  осадных  машин.  Ожидали
еще прибытия генуэзской флотилии - ей надлежало осадить город с моря.
   Аскалон был расположен полукругом,  примыкавшим  к  высокому  песчаному
берегу. На двойном поясе его стен высилось  сто  пятьдесят  башен.  Ворота
были обращены к морю, к Яффе, к Газе, а самые большие, с  двумя  огромными
башнями, - к Иерусалиму. Эти ворота защищала еще  одна  стена  с  четырьмя
башнями поменьше. На первый взгляд "жемчужина Сирии"  казалась  совершенно
неприступной.
   Окрестности  города  утопали  в  садах,  на  склонах  холмов   зеленели
виноградники, а из-за стен виднелись куполы мечетей и темные веера  пальм.
Многолюден и богат был Аскалон; жители его за то,  что  селились  в  таком
опасном месте, получали постоянную  поддержку  деньгами  из  неисчерпаемой
казны египетского султана.
   Рыцарское  войско,  которое  стало  лагерем  среди  цветущих  садов   и
готовилось  захватить  этот  большой  и  богатый  город,  украшали   своим
присутствием многие знатные особы. Кроме  короля  и  патриарха  Фульхерия,
водрузившего  в  великолепном  белом  шатре  китайского  шелка   священную
реликвию - перекладину креста господня, здесь  были  архиепископ  тирский,
архиепископ Балдуин из Кесарии, архиепископ Роберт из  Назарета,  а  также
епископы  Фридрих  Акконский,  Жеральд  Вифлеемский,  Бернар  Сидонский  и
Амальрик, настоятель монастыря святого  Авраама.  Собрался  здесь  и  цвет
рыцарства: Гуго де Ибелин, горделивый Филипп из Набла,  Гумфред  де  Торн,
Симон из Тивериады, Гвидо из Бейрута, Маврикий  де  Монрояль,  Герхард  из
Дамаска, Райнальд де Шатильон, Вальтер де Сент-Омер, Генрих  Сандомирский,
Якса из Мехова и много других.
   Ночи стояли теплые, безветренные. На стенах Аскалона, на карнизах башен
загорались в темноте тысячи масляных ламп, накрытых стеклянными колпаками.
Это язычники освещали стены,  чтобы  предохранить  себя  от  ночных  атак.
Казалось, весь город озарен каким-то таинственным сиянием,  и  в  неверном
этом свете мелькали на стенах пестрые одежды арабов и  их  зеленые  стяги.
Сапфирно-синее небо, шатром склоняясь к морю, осеняло город.
   Герхо частенько засматривался на эти огни, на призрачные фигуры арабов,
на  алмазные  россыпи  звезд  в  небе,  когда  глубокой  ночью  пробирался
крадучись от шатра королевы в шатер  князя  сандомирского,  где  его  ждал
Тэли, не смыкая глаз от тревоги.
   Днем тишину этих мест нарушал стук  молотков.  Из  леса,  собранного  в
Иерусалиме и взятого взаймы у генуэзских моряков, мастерили мощные осадные
башни и постепенно продвигали их по смазанным оливковым маслом  бревнам  к
стенам Аскалона. Виноградники и сады исчезали под топорами христиан - днем
и ночью в лагере горели сотни костров. Прошло немного времени, и  цветущие
окрестности Аскалона превратились в пустыню.
   Наконец в море показались корабли - но то была не генуэзская  флотилия,
на мачтах реяли флаги с полумесяцем. Сорок галер,  на  которых  копошились
полунагие арабы, подошли, распустив паруса на попутном ветре, к Аскалону и
выстроились длинным рядом у  берега.  А  еще  через  несколько  дней  была
получена весть, что со стороны Яффы идет генуэзская флотилия с пилигримами
и рыцарями, спешащими на помощь своим братьям. День  был  погожий,  солнце
взошло рано. Египтяне высыпали на стены,  рыцари  собрались  на  холмах  -
зрелище было величественное.  Приближалось  тридцать  генуэзских  галер  с
невольниками-мусульманами на веслах. Рыцари были бессильны  помочь  своим,
только кричали, как могли громче, но звуки человеческого голоса терялись в
морских просторах. Королева и ее  сыновья,  а  также  Фульхерий  и  Генрих
стояли перед патриаршим шатром. Патриарх распорядился вынести  перекладину
святого креста в золотой оправе и благословил ею генуэзский флот. Реликвия
была  такая  тяжелая,  что  двум  сильным  рыцарям  пришлось  поддерживать
патриарха под руки, а он бледный как полотно с благоговейным ужасом взирал
на синие волны морские, по которым беспокойно кружили мусульманские  суда.
Но вот от адмиральской галеры отделилось небольшое суденышко и устремилось
к генуэзской флотилии - там началось движение, и суда, медлительно и тяжко
поворачиваясь, расступились  на  две  стороны.  В  ярких  солнечных  лучах
зарделся на суденышке язык пламени.
   - Это поджигатель! Поджигатель! - закричали рыцари.
   Королеве стало дурно, она оперлась на  плечо  Генриха:  Герхо  и  Тэли,
стоявшие позади князя, видели это. Меж тем поджигатель  летел  стрелой  по
волнам, огненные языки, разрастаясь  вокруг  него,  трепыхались,  как  пук
красных перьев. Внезапно он с размаху  ударил  в  одну  из  самых  больших
генуэзских  галер.  Забегали  итальянцы,   точно   муравьи,   засуетились,
завертелись черными клубками - еще миг, и вся  галера  вспыхнула,  объятая
прозрачным пламенем. Видно было, как прыгают в  воду  голые  матросы,  как
цепляются за канаты и борта, хватают друг друга  за  руки,  образуя  цепь.
Лошади, выпущенные из палубных стойл, тяжело плюхались в воду и  пускались
вплавь, высунув наверх головы; ветер доносил отдаленные крики, похожие  на
голоса призраков, и призрачным видением казалась полыхавшая огнем галера.
   Король Балдуин приказал своим трубачам взойти на  холм  над  шатром.  В
белых плащах выстроились они там и затрубили в блестящие трубы.  Понеслись
к небесам протяжные, ровные звуки во  славу  божию,  дабы  поднять  дух  у
доблестных рыцарей.  Королева  правой  рукой  прикрывала  глаза,  а  левой
судорожно  сжимала  руку  Генриха.  Многие  рыцари  вскочили  на  коней  и
помчались к той части берега, откуда было ближе всего до горевших галер, -
люди и лошади плыли к суше, расстояние было не слишком велико.
   Но тут от генуэзской флотилии тоже отделилось небольшое  судно,  битком
набитое людьми.  Мелькали  длинные  весла,  судно  неслось  с  необычайной
быстротой, разрезая волны, которые вспенивались за его кормой,  как  белый
плюмаж. Это был генуэзский "таран". Рыцари,  стоявшие  вкруг  королевского
шатра, разразились ликующими возгласами, словно на состязании  в  беге,  и
принялись биться об заклад, какое из суден  станет  жертвой  смертоносного
изобретения итальянцев. Минуту спустя "таран", снабженный грозным стальным
лезвием на носу, ударил по корпусу адмиральской галеры. Лезвие врезалось в
деревянную обшивку,  затрещали  доски,  и  вмиг  весь  "таран"  ощетинился
стрелами и дротиками, которыми забросали его с галеры. Вскоре он  повернул
обратно, но лезвие  осталось  в  пробоине,  и  адмиральское  судно  начало
медленно крениться на один борт:  его  заливало  водой.  Тогда  на  берегу
раздался победный клич, патриарх Фульхерий опустил  реликвию  на  походный
алтарь и отер палием пот со лба.
   Адмиральская галера кренилась все больше.  Могучая  генуэзская  армада,
снявшись  с  якорей,  двинулась  вперед   и,   атакуя   одно   за   другим
неприятельские суда, стала брать их на абордаж: на палубы египетских галер
забрасывались большие мосты с крюками, на них сразу же начиналась  свалка.
Задымилось несколько судов - и генуэзских, и мусульманских.  Черные  клубы
расплывались в небе, а рыцари,  толпившиеся  на  берегу,  кричали  "Ноэль!
Ноэль!" [возглас ликования; nod (фр.) - рождество  Христово]  и  потрясали
щитами. Мерно гудели трубы. Тэли смотрел, как  князь  Генрих  тоже  кричит
"Ноэль! Ноэль!" и подымает кверху копье. И лишь теперь заметил  Тэли,  что
на белом плаще князя алеет осьмиконечный крест тамплиеров.
   Победа осталась за генуэзской флотилией, а египетская  словно  растаяла
на глазах  у  ликующих  христиан  и  ошеломленных  аскалонцев.  Египетский
адмирал добрался до берега, он хотел бежать в сторону Дамаска,  но  рыцари
Гумфреда  де  Торн  и  другого  славного   тамплиера,   Гуго   Саломониса,
перехватили его. Адмирала посадили в большую клетку и понесли  по  лагерю,
чтобы все натешились этим зрелищем. Назавтра, при посредничестве  Маврикия
де Монрояль, который знался с язычниками, адмирала продали  аскалонцам  за
сорок тысяч слитков  серебра,  как  он  ни  просил  сохранить  ему  жизнь,
соглашаясь даже креститься. Голова его, насаженная на  кол,  была  поднята
над Иерусалимскими воротами города, и осажденные, равно,  как  осаждавшие,
целый день состязались в меткости, стреляя в нее из луков.
   Вечером  следующего  дня  Усама,  начальник   аскалонского   гарнизона,
предложил королю Балдуину  заключить  перемирие,  чтобы  осажденные  могли
выйти к морю и искупаться. Король  дал  согласие,  запретив  иерусалимским
рыцарям под страхом  смерти  нападать  на  мусульман,  которые  выйдут  из
города. Те появились с факелами и знаменами, сопровождаемые конным отрядом
рыцарей, и,  разложив  на  берегу  костры,  начали  омовение,  наслаждаясь
отдыхом после ратных трудов и тревог  всех  этих  дней.  Крестоносцы  тоже
зажгли костры  из  последних  апельсинных  деревьев,  срубленных  в  садах
Аскалона. Мусульмане  бросали  в  свои  костры  благовония,  и  на  лагерь
христиан веяло из города душистым жарким дымом.
   В ту пору Тэли выучил славную провансальскую песню. Каждую ночь, стоя у
своего шатра, он пел ее, иногда по нескольку раз подряд:

   О милый друг, проснись скорее
   И прочь спеши, как ночи тень.
   Уж на небе звезда алеет,
   Увы, за нею встанет день,
   И скоро забрезжит заря...

   О милый друг, в тревоге мчится
   Гонец мой - песня: встань, друг мой!
   Щебечут, солнце славя, птицы,
   Увидит вас ревнивец злой.
   Ведь скоро забрезжит заря...

   О милый друг, уйдешь ты вскоре,
   Я ж помолюсь в сей грустный час,
   Чтоб уберег тебя от горя
   Господь, принявший смерть за нас.
   Уж скоро забрезжит заря...

   О милый друг, в лугу зеленом
   На страже у шатра стою.
   Горька разлука для влюбленных,
   Но слушай песенку мою.
   Уже забрежила заря...

   Ночи тянулись долго, а Герхо появлялся только перед рассветом. Но в тот
вечер он вернулся пораньше, очень грустный. Застав Бартоломея  у  входа  в
шатер, он сел рядышком и обнял мальчика за плечи. Вместе они смотрели, как
мусульмане  возвращаются  в  осажденный   город   под   звуки   бубнов   и
пронзительное завыванье  дудок.  Потом  музыка  и  шум  смолкли,  и  Герхо
заговорил.  Говорил  он  тихим,  прерывающимся  голосом,  все  о  королеве
Мелисанде. Тэли стало скучно.
   - На что тебе сдалась эта старая баба? - с досадой сказал он.
   Тут Герхо ужасно рассердился и начал рассказывать, что сегодня королева
велела ему  больше  не  приходить,  попросту  прогнала.  Тэли  понял,  что
придется  выслушать  до  конца.  И  действительно,  Герхо  прекратил  свои
излияния лишь тогда, когда зеленоватые звезды на востоке, позади их шатра,
побледнели, а туго сплетенные Волосы Вероники заблистали на западе.
   Утром  началось  сооружение  огромной   осадной   башни   из   остатков
полусгоревшего  генуэзского  судна.  Сколотили  из  мачт  высокий  каркас,
поставили его на колеса и обтянули шкурами,  чтобы  дерево  не  так  легко
загоралось. Когда  под  непосредственным  наблюдением  короля  Балдуина  и
Амальрика башня была закончена, в нее втащили котлы со  смолой,  оливковым
маслом и растопленным салом, а затем соединенными усилиями воинов, лошадей
и верблюдов подвинули  ее  к  стенам  Аскалона.  Встревоженные  аскалонцы,
собравшись на стенах, засыпали чудовищную махину градом стрел - вскоре  ее
бока словно покрылись торчащей щетиной. К великой радости христиан,  башня
была намного выше, чем стены языческого города;  рыцари,  сидевшие  внутри
нее, принялись поливать стены  и  откосы  горючей  смесью;  другие  воины,
укрываясь за башней, бросали на стены горящие факелы. Ярко зарделось пламя
- ветер в тот день дул на город, и башня стояла невредимая средь огненного
моря. Мусульмане  в  страхе  разбежались.  Огонь  быстро  распространялся,
вгрызаясь в стены, которые оказались не такими уж прочными; к тому же  под
них подложили мины из угля, селитры и серы. Ночью христиане  услышали  как
бы раскаты грома. Это вывалился с  оглушительным  грохотом  большой  кусок
стены напротив осадной башни. В башне  было  повреждено  несколько  балок,
зато в стене открылся зияющий проход.
   Одна балка упала на графа Маврикия де Монрояль и размозжила ему грудную
клетку. Графа понесли в шатер его тестя, гордого Филиппа  из  Набла.  Тэли
смотрел на  окровавленного  бледного  графа,  который  недавно  сумел  так
выгодно  продать  аскалонцам  египетского  адмирала.  Теперь   его   лицо,
искаженное смертной мукой и блестевшее от пота, было белее снега,  который
за большие деньги  покупают  в  Сидоне,  чтобы  охлаждать  вино.  Маврикий
потребовал священника, и когда  к  его  ложу  явился  удрученный  патриарх
Фульхерий, граф признался перед всеми рыцарями, что не раз нарушал догматы
святой христианской веры, якшался с мусульманами и исполнял их обряды, что
на совести у него много преступлений против  церкви,  что  из  жадности  к
деньгам он изменнически продавал христиан мусульманам; Затем,  признавшись
еще в не менее гнусных грехах любострастия, граф испустил дух.
   Весть об исповеди Маврикия вмиг облетела лагерь  и  вызвала  в  отрядах
тамплиеров большое смятение. Еще затемно  магистр  Бертран  собрал  членов
ордена и предложил им искупить страшные прегрешения их  собрата  Маврикия,
носившего красный крест. Для этого они должны  были,  как  наступит  утро,
выйти к бреши  и  в  кровавой  борьбе  овладеть  входом  в  город  или  же
погибнуть. Тамплиеры отправились к королю, который в ту ночь не ложился, и
потребовали, чтобы он запретил рыцарям,  не  принадлежащим  к  их  ордену,
сражаться у бреши. Возможно,  в  воинственном  замысле  магистра  Бертрана
немалую роль играла алчность,  желание  захватить  первую,  самую  богатую
добычу.
   На заре тамплиеры выступили. Утро было  прохладное.  Якса  простился  с
Генрихом, а Тэли, Лестко и Герхо последовали за своим  господином.  Рыцари
пешими приблизились по трое к огромной  бреши,  перескакивая  через  груды
щебня. Казалось, что аскалонцы еще спят  и  можно  будет  беспрепятственно
войти в город. Основание стены уцелело, пришлось приставлять  лестницы.  И
вот часть рыцарей  пробралась  через  брешь,  часть  только  достигла  ее,
остальные поднимались по  лестницам.  Все  совершалось  в  полной  тишине,
сердце в  груди  у  Тэли  стучало,  как  молот.  Вдруг  на  рыцарей  Храма
обрушились с гребня стены сбрасываемые  невидимыми  руками  камни,  балки,
полились потоки смолы. Тучей поднялась  пыль,  раздались  страшные  стоны,
запылала, растекаясь, смола. И в  тот  же  миг  утренний  воздух  огласили
ликующие вопли мусульман, собравшихся по ту сторону стены.
   Немногие из тамплиеров остались в живых: магистр Бертран  де  Тремелаи,
Вальтер, Джорик, Гергард из Сидона, Генрих и еще  кое-кто.  Поначалу  была
надежда, что уцелеют хотя бы пробравшиеся в город. Но к полудню язычники с
издевательскими выкриками перебросили через стену их тела на  веревках.  А
на башнях, рядом с полумесяцами, выставили  копья  с  насаженными  на  них
головами.
   Следующий  день  прошел  спокойно:   горсточка   уцелевших   тамплиеров
подобрала тела товарищей и повезла их в Газу, чтобы там похоронить. Войско
христиан объял страх. Король Балдуин собрал совет в шатре Святого  Креста.
Все настаивали на том, что надо снять осаду; к этому  мнению  склонялся  и
сам король. Но патриарх снова произнес пылкую речь, указал  присутствующим
на  священную  реликвию  и  потребовал  еще  одной  вылазки.  Было  решено
подождать возвращения тамплиеров из Газы и затем всем  сообща  ударить  по
городу.
   Под вечер того дня, когда тамплиеры  вернулись  из  своей  таинственной
крепости, Тэли спустился в одну из  соседних  долин,  где  среди  остатков
красивого сада, уничтоженного христианами, протекал по  каменистому  руслу
ручеек. Сумерки тихо ложились  на  землю,  словно  хоронили  под  покровом
темноты несбывшиеся надежды. Тэли сел у ручья и запел вполголоса последнюю
строфу той самой провансальской песни - ответ друга:

   Мой верный друг! Твой зов унылый
   Меня не властен уберечь.
   Я не могу расстаться с милой,
   Пускай разит ревнивый меч
   И светит заря!..

   Над морем, на западе, откуда они приехали, еще светилась  сизо-багровая
полоса, и темная поверхность воды  рябилась,  мерцала  в  последних  лучах
заката.
   Вдруг Тэли увидел королеву Мелисанду. Она приближалась к ручью, за  ней
шел Герхо; он что-то говорил возбужденно, страстно, как будто  с  упреком.
Королева была в белом платье, длинные его рукава цеплялись за колючки,  за
пни срубленных  деревьев;  она  то  и  дело  останавливалась  и  осторожно
отцепляла тонкую ткань. Делала она это с нарочитой сосредоточенностью, как
бы желая показать, что платье для нее куда важнее, чем слова Герхо.
   Тэли не стерпел, выскочил из своего укрытия,  схватил  друга  за  руку,
попытался удержать его,  оттащить  прочь,  выкрикивая  бессвязные  угрозы,
ругательства. Королева остановилась в изумлении и оглянулась по  сторонам,
словно боялась засады. Но вокруг темнели в  сизом  полумраке  лишь  стебли
сорняков да засохшие кусты иерихонской розы,  которая  пахнет  киннамоном.
Герхо оттолкнул мальчика. Стало вдруг очень тихо, только ручей  журчал  по
камням.
   Тэли лежал на земле, чуть не плача от злости.
   - И на что сдалась тебе эта старуха! - закричал он.  -  Она  чародейка!
Чародейка!
   Королева, видимо, поняла слово "чародейка". Она подбежала  к  мальчику,
резким движением  сорвала  со  своих  бедер  пояс  из  золотых  колечек  и
принялась охаживать им Бартоломея. Тот завопил в голос, Герхо подскочил  к
королеве сзади, схватил ее за руку; сверкнули в темноте его глаза,  как  у
дикой кошки.
   - Пусти! - взвизгнула королева.
   Герхо еще минуту держал ее руку, потом отпустил. И  снова  стало  очень
тихо - слышалось только прерывистое дыхание королевы и Тэли.
   - Погоди, гаденыш, певец проклятый!  -  прошипела  женщина.  -  Я  тебе
покажу!
   И пошла из сада быстрыми,  мужскими  шагами,  перескакивая  через  пни,
раздирая о них подол платья. Наконец она скрылась в темноте, оставив после
себя запах апельсинного дерева и мускуса.
   Тут раздались протяжные звуки труб, призывавших  на  молитву.  В  шатре
Святого Креста начиналась всенощная в канун решающей битвы.
   Собрались там самые знатные рыцари, пришли  также  король,  Амальрик  и
королева. Но королеве нездоровилось: пока  священники  читали  бесконечные
молитвы, ей несколько раз становилось дурно. Придворный ее  лекарь,  турок
Барак, о котором шла худая  слава,  все  время  подавал  ей  освежительные
благовония. Поодаль стояли еще две дамы:  красавица  Агнесса  де  Куртенэ,
дочь Жоселена из Эдессы и жена Райнольда из Мараша, - всем было  известно,
что она любовница Амальрика (впоследствии она стала его женой); Констанция
из Антиохии, молодая вдова, приехавшая  просить  у  короля  разрешения  на
новый брак с рыцарем, который уже давно был у нее на службе. Дамы  усердно
молились, а рыцари исповедовались друг перед другом, так  как  священников
не хватало. Потом все причастились святых тайн.
   Вместо веселых провансальских песен, столь любезных  сердцу  Мелисанды,
до глубокой ночи разносились  по  лагерю  унылые  псалмы;  особенно  часто
повторялся сочиненный святым Бернаром Клервоским псалом:  "O,  dulcis,  o,
pia, o, sancta Maria!" [О  сладостная,  о  милосердная,  о  святая  Мария!
(лат.)]
   На рассвете под руководством  искусного  мастера,  пуллана  Варнавы,  к
стенам подкатили отличные, недавно сооруженные метательные машины. Из них,
по знаку короля, тучею полетели на город  булыжники,  а  рыцари  меж  тем,
спешившись, выстроились широкой цепью вокруг стен и стали медленно  к  ним
приближаться. Посреди шел патриарх со священной  реликвией  в  руках,  его
поддерживали архиепископ Петр из Тира и магистр иоаннитов. Высоко  над  их
головами  развевалась  королевская  хоругвь,  чуть  подальше  -  орифламма
тамплиеров и огромное знамя иоаннитов.  Все  пели  священные  гимны.  Тэли
глядел  издали  -  его  и  других  слуг  оставили  стеречь  коней.   Перед
королевским шатром стояли Мелисанда, Агнесса, Констанция. Они  молились  и
махали воинам белыми платками.
   Самая мощная баллиста была поставлена против бреши, которую  мусульмане
уже  успели  заделать.  После  первого  меткого  залпа  несколько   бревен
расшатались, еще удар - и самое верхнее обрушилось; под ним  погибли,  как
потом сосчитали, десятка четыре аскалонцев. На стенах  началось  смятение,
забегали взад-вперед встревоженные египтяне.  Цепь  рыцарей  тем  временем
разделилась на несколько отрядов. Правый  и  левый  фланги  направились  к
северным и южным воротам, но центральная группа, ощетинившись лесом копий,
продолжала во главе с королем и патриархом двигаться  сомкнутым  строем  к
главным воротам, защищенным четырьмя башнями. Старик Фульхерий  шествовал,
поднимая  вверх  сиявшую  реликвию;   волнами   возносилось   и   затихало
торжественное пение.
   Тут произошло нечто неожиданное. Створы аскалонских  ворот  затряслись,
заколебались и вдруг распахнулись настежь  -  в  воротах  появилась  толпа
арабов; побросав мечи, они шли навстречу рыцарям, держа в руках  пальмовые
и оливковые ветви.
   Христиане лишь увидели это необычное зрелище, как позабыли и о короле и
о патриархе, - ринулись к воротам, поднимая тучу пыли,  которая  заволокла
все, точно густой туман. Через мгновение в этом тумане  послышались  вопли
аскалонцев. Рыцари рубили  всех  подряд,  орудовали  мечами,  как  цепами;
закованные в железные доспехи, они ворвались в город и устремились  к  его
центру, немилосердно убивая  всех  попадавшихся  на  пути.  Каждый  спешил
захватить  дом  побогаче  -  этот  дом  становился   его   собственностью.
Распахнулись другие ворота, впуская новые  отряды  рыцарей,  а  из  ворот,
выходивших к морю, бурливым потоком повалили язычники, жаждавшие  найти  в
волнах спасение или смерть. Усама  заперся  в  главной  мечети,  перед  ее
воротами столпились рыцари. Но король Балдуин, которому подали коня, успел
вовремя туда примчаться и  вступить  с  Усамой  в  переговоры,  обещая  за
большой выкуп сохранить ему жизнь. Обещание было выполнено.
   Над городом прокатился громкий вой, раздались душераздирающие  крики  -
Тэли, женщины и другие, оставшиеся в  лагере,  увидели  издалека,  что  на
куполах мечетей  и  минаретов  появились  маленькие  черные  фигурки.  Они
сбрасывали полумесяцы и ставили загодя припасенные блестящие  кресты.  Все
упали ниц и заплакали от радости. В лагере показался патриарх -  он  дошел
только до стен Аскалона и повернул  обратно,  чтобы  в  пылу  сражения  не
пострадала реликвия. Вместе с другими священниками он восклицал:
   - Слава господу нашему, слава господу отцов наших! Он не  оставил  тех,
кто на него уповает!..
   Тем временем рыцари бегали по домам, вытаскивали прятавшихся  арабов  и
без пощады закалывали их на месте. У трупов сразу  же  вспарывали  животы,
обшаривали внутренности - было известно, что сарацины проглатывают золото,
надеясь таким образом утаить его от победителей.
   Под вечер Усама покинул город в сопровождении воинов  короля  Балдуина,
которые должны  были  доставить  его  и  еще  кучку  египтян  в  Эль-Ариш.
Остальных язычников вырезали, женщин и детей взяли в рабство.  На  большой
площади перед мечетью пересчитывали рабов, срывая с них одежду и  связывая
попарно. Кое-где еще дымились обгорелые дома, но христиане усердно  тушили
пожары, чтобы не погибла в огне богатейшая добыча.
   Еще до захода солнца патриарх Фульхерий с королем и  графом  Амальриком
совершили въезд в завоеванный город.  Патриарх  восседал  на  белом  муле,
следом  за  ним,  на  другом  муле,  везли  реликвию.  Дальше  ехал  отряд
всадников; их копья чернели, как  лес,  на  узких  улицах  и  на  обширной
площади. Процессия была встречена  ликующими  возгласами  пьяных  рыцарей.
Сбросив шлемы, они осушали лица и  рты  платками,  сорванными  с  плачущих
невольниц; только неизвестно было, что они  вытирают  -  вино  или  кровь.
Потом все вошли в мечеть, и патриарх не мешкая приступил к  ее  освящению;
мечеть назвали храмом святого Павла.
   Трупы аскалонцев выволокли за ворота, сложили большими кучами и,  полив
горючими веществами, которые были припасены у  осажденных,  подожгли.  Они
запылали буйным  пламенем,  шипя  и  распространяя  запах  горелого  мяса.
Сжигались трупы не только во  избежание  заразы,  но  и  для  того,  чтобы
обнаружить проглоченное золото, - его искали прямо в горячем пепле,  будто
в каком-нибудь новом Офире (*99).  Четыре  огромных  столба  черного  дыма
поднялись с четырех сторон Аскалона, возвещая обитателям  дальних  замков,
градов и весей, что неприступная крепость подпала под власть Креста.
   Но Тэли этого уже не видел. Когда  он  глазел  на  свалку  у  городской
стены, к нему подкрался Барак с четырьмя дюжими рабами: мальчика  схватили
за руки и за ноги, заткнули кляпом рот  и  прикрутили  веревками  к  спине
верблюда. Потом рабы погнали верблюда по дороге, и к заходу солнца Аскалон
уже остался далеко позади; минуя расположенные южнее Вифлеем и  Иерусалим,
они направлялись на северо-восток.





   Королева Мелисанда даже не таила от Генриха, что исчезновение его  пажа
было делом ее рук. Но на все вопросы  она  отвечала  смехом  и  не  желала
давать никаких объяснений. "Нет его, и прекрасно, и  все  тут".  Лестко  и
Герхо выведали от челядинцев, что в деле этом  замешан  Барак,  и  однажды
приперли лекаря к стене в темном аскалонском переулке. Но Барак ничего  им
не сказал, а король Балдуин упрекнул Генриха в том, что его  слуги  избили
королевского лекаря.
   Генриха это очень задело, и он, не прощаясь, уехал в Газу. Совесть  его
была  неспокойна:  судьба  мальчика,  который  вверил  себя   его   опеке,
мучительно тревожила князя. "Положи живот за други своя",  -  читал  он  в
Священном писании и ломал голову над тем, что предпринять.
   Через несколько дней в Газе собрались  все  тамплиеры:  здесь  им  было
удобно подстерегать отряды египтян, которые,  возможно,  еще  не  знали  о
падении Аскалона. Они привели с собой несколько новопосвященных рыцарей из
числа  генуэзских  пилигримов,  сражавшихся  в  Аскалоне,  -   надо   было
восполнить потери,  понесенные  орденом  в  кровавой  резне  на  городских
стенах. Приехали также Гумфред де Торн  и  Гергард  из  Дамаска.  Гергард,
осведомленный об отношениях  королевы  с  сарацинами  и  догадывавшийся  о
причине ее поступка, сказал Генриху, что его пажа, вероятно,  отправили  в
Дамаск в  дар  от  королевы  человеку,  которого  она  уже  давно  осыпает
милостями. Молодой поэт Салах-ад-дин (*100), происходящий из воинственного
рода, страстно любит слушать песни; он собрал у себя множество невольников
- певцов из разных стран, чтобы они пели ему песни  своей  родины.  Вот  и
Тэли, видимо,  предназначалось  услаждать  слух  нового  своего  господина
песенками мейстера Турольда вдобавок к египетским, багдадским, персидским,
русским и провансальским напевам, которые звучат  в  садах  Салах-ад-дина.
Королева знает этого язычника еще со времен  осады  Дамаска  Конрадом  III
(*101). Большие замыслы были у кесаря, но все закончилось  как-то  нелепо.
Рассказывают,  что  королева  тогда  находилась  в  тайных   сношениях   с
осажденными и даже пробиралась тайком в город. Ее-то и  винят  в  неудаче,
постигшей кесаря, - недаром она, говорят, получила от осажденных роскошное
изумрудное ожерелье. Впрочем, подобных обвинений не  избежал  ни  патриарх
Фульхерий, ни сам король, в ту пору совсем еще юный.
   Услыхав об этом, Генрих решил ехать в Дамаск и  выкупить  или  выкрасть
своего пажа. В одной из долгих бесед  с  Бертраном  де  Тремелаи,  который
посвящал его в дела ордена -  Генрих  под  Аскалоном  вступил  в  братство
тамплиеров, - он открыл магистру  свое  намерение  посетить  Дамаск,  этот
город  садов.  Бертран  вначале  удерживал  его,  но   потом   посоветовал
обратиться за помощью к Гумфреду де Торн. Гумфред  нисколько  не  удивился
замыслу князя и дал много полезных наставлений - как пробраться в город  и
как разыскать там Салах-ад-дина. У каждых ворот, сказал он, Генрих  увидит
кучку играющих мальчиков, один из них будет в красно-белом тюрбане. Генрих
должен сказать: "Прекрасная роза цветет в замке Гумфреда".  Тогда  мальчик
проведет его к некоему цирюльнику, а с тем уже можно говорить свободно обо
всем.
   Генриха поразило, что у Гумфреда такие связи с Дамаском, но от вопросов
он воздержался. Ведь Бертран де Тремелаи говорил ему, что  к  совершенству
есть два пути: один - от малого к великому, от части к целому; другой же -
от целого к части, и кто ощущает себя частицей великого целого, тот вправе
распоряжаться собою и другими, ибо для господа каждая душа  равно  дорога.
Частицам надлежит вступать в связи,  узнавать  и  стремиться  понять  друг
друга, хотя бы великие станы, к которым они, по видимости, принадлежат,  и
противостояли один другому. Единства легче достичь  не  через  слияние,  а
через раздробление.
   Вероятно, Гумфред по-своему старался привести к единству  все  то,  что
разделяло язычников и  христиан,  -  недаром  у  него  тайные  сношения  с
Дамаском. Дамаск в это время был связан с Иерусалимом чем-то вроде  ленной
зависимости, однако там постоянно находились отряды  сарацин,  пресловутых
курдов, чья грозная крепость высилась среди пустыни.
   Приготовления к путешествию оказались несложными. Генрих, проведя  одну
ночь в вифлеемском храме у ясель Христовых, поехал  со  своими  воинами  в
Иерусалим. Там он договорился с генуэзцами; они обещали доставить  его  по
морю в Триполи и найти проводников, которые отвезут его через  Анатолию  в
Константинополь, откуда уже  довольно  просто  через  Болгарию  и  Венгрию
добраться до Польши. Генрих очень спешил - последний поступок королевы был
каплей, переполнившей чашу. Не хватало уже сил глядеть на бесчинную  жизнь
королевства Иерусалимского.  Казалось,  здесь,  у  Гроба  Господня,  самый
воздух отравлен. Но чему дивиться? Голубь, слетавший с неба, чтобы возжечь
огни в святых местах, не мог изменить сердца людей: рыцари привезли сюда с
собою все свои страсти, все злые  чувства,  все  грехи.  Разве  могли  они
перестать быть людьми? Генрих  это  понимал,  но  ему  не  хотелось  долее
оставаться здесь. Он вдруг затосковал по Польше: ему мерещились ее леса  и
реки, слышался запах цветущих лип, как в тот день в Ленчице, когда  умерла
княгиня Саломея. Какой простой и  бесконечно  милой  казалась  ему  родная
земля!
   Однажды в Иерусалиме беседовали они с Яксой, сидя на камнях  у  обители
тамплиеров. В городе тогда было тревожно: между  патриархом  Фульхерием  и
иоаннитами вспыхнула вражда; иоанниты так  громко  трезвонили  в  колокола
своего величественного храма у  святого  Гроба,  что  заглушали  проповеди
патриарха. А два поляка в это время вспоминали родину: Якса рассказывал об
окрестностях Мехова, о том, как он корчует леса да как ему  нужны  рабочие
руки, как трудно основать там селения. И надумали они с князем в тот вечер
пригласить к себе в Польшу  тамплиеров  и  иоаннитов,  чтобы  те,  воюя  с
соседями, распространяли веру Христову и привезли искусных  ремесленников,
Генрих решил отдать тамплиерам спорные  земли  аббатства  между  поместьем
Влостовича и Лысыми горами, и условились  они  с  Яксой,  что  тот  поедет
вперед и велит там поставить большой храм, не хуже  чем  в  Святой  земле,
дабы отблагодарить  господа  за  благополучное  возвращение.  Якса  только
теперь сообщил Генриху, что сандомирские паны недовольны: не нравится  им,
что князь не живет в их городе, они даже не хотели  посылать  ему  воинов.
Потому-то Якса и привез в Бамберг такой  малый  отряд,  не  по  княжескому
сану. Генриху пришло в голову, что Якса неспроста до  сих  пор  молчал  об
этом.  Может,  ему  хотелось  бы,  чтобы  Генрих  подольше  был  вдали  от
наследного удела? Но  эта  догадка  лишь  укрепила  князя  в  его  решении
возвратиться как можно скорее.
   О приезде  тамплиеров  в  Польшу  Генрих  переговорил  с  Бертраном  де
Тремелаи:  рассказал,  сколько  соседит  с  Польшей  языческих  племен,  с
которыми орден мог бы воевать; какие большие доходы мог бы он  получать  с
земли, ежели  бы  найти  вдоволь  рабочих  рук.  Кроме  того,  князю  было
известно, что Джорик де Белло Прато едет вскоре в Европу по делам  ордена,
так почему бы ему на обратном пути в Святую землю не завернуть  в  Польшу?
Бертран обещал прислать в Сандомир Вальтера  фон  Шираха,  Джорика  и  еще
нескольких рыцарей.
   После этого разговора Генрих отправился в Дамаск -  пошел  пешком,  как
простой пилигрим, вместе с Яксой, Герхо и  проводником-пулланом  по  имени
Давид, которого им дали тамплиеры.  Вышли  они  на  рассвете  из  западных
ворот. Двигались медленно, потому  что  дни  стояли  знойные,  и  ночевали
неподалеку от цистерн в глиняных хибарах, а однажды провели ночь в  пустой
круглой башне необычного вида - то  было  сооружение  гебров,  которые  не
предают земле своих мертвецов, а приносят их в башню.
   Долго шли четверо путников, изнывая от жары, и  наконец  Давид  сказал,
что  скоро  уже  Дамаск.  Но  пока  перед  ними  по-прежнему  простиралась
изжелта-бронзовая земля, вся в округлых холмах. Лишь в предпоследний  день
пути, когда они остановились  на  ночлег  и  князь,  взойдя  на  пригорок,
преклонил  колени,  чтобы  сотворить  вечернюю  молитву,  он  почувствовал
какой-то особый запах, не похожий на  запахи  сухой,  бесплодной  пустыни,
отдающие киннамоном, увядшей иерихонской  розой.  В  неподвижном  воздухе,
который  с  наступлением  вечера  резко   охладился,   пронеслось   свежее
дуновение, струя влажного ветерка  -  как  будто  прозвучал  средь  тишины
одинокий,  слабый  голос.  Прежде  чем  князь  прочитал  последние   слова
никейского символа веры (*102), запах этот растворился в воздухе и  исчез.
Генрих встал, опираясь на плечо Герхо, - он был очень утомлен -  и  сказал
Яксе:
   - Кажется мне, завтра мы будем у цели.
   Но когда они, иззябшие  после  студеной  ночи,  какие  часто  бывают  в
пустыне, поднялись на заре и пошли дальше, ничто в окружающем  пейзаже  не
предвещало конца их путешествию. Только к полудню  они  заметили  впереди,
меж двух холмов цвета верблюжьей шерсти, темное пятно, похожее на  облачко
сгустившегося синего тумана, словно от раскаленной почвы  шел  пар.  Из-за
холма выехал всадник на великолепном  коне;  лицо  у  него  было  смуглое,
голова повязана красной  тканью.  Заметив  путников,  он  что-то  крикнул,
вскинул кверху обе руки и на всем скаку повернул обратно.
   На затвердевшей земле все гуще становились следы, вскоре путников вновь
обдало уже более сильной волной свежести. Холмы постепенно  понижались,  и
вот взору открылась песчаная равнина" усеянная камнями; небольшие,  гладко
отесанные, они стояли правильными рядами по обе  стороны  дороги,  вернее,
узкого прохода. Это было кладбище - на песчаных  могилах  торчали  колючие
кустики, сухие стебли,  пучки  травы.  Немного  дальше  могилки  были  уже
зеленые, кладбище перешло в сады, слилось с садами,  от  которых  исходила
упоительная волшебная прохлада. На дороге уже попадалось много  встречных,
но четверо  путников  шли  так  уверенно  и  спокойно,  что  никто  их  не
останавливал. Впрочем, каждый из встречавшихся им людей  был  занят  своим
делом: кто нес корзину, с фруктами, кто гнал  мула,  кто  овец.  Проезжали
верхом на ослах женщины в черном, после  пустыни  радовали  глаз  цветущие
луга. Вскоре вдоль дороги пошли  ряды  пальм  и  апельсинных  деревьев,  в
канавах у обочин показалась зеленая,  заплесневевшая  вода.  В  Иерусалиме
много говорили о дивных дамасских садах; действительно,  их  ароматы  были
приятней аскалонских благовоний. Канавы с водой  пролегали  дальше  густой
сетью, и вдруг за пышными кронами деревьев показалась  темная  от  сырости
городская стена, поросшая изумрудным мхом,  будто  раскрашенная  медянкой.
Путники остановились у сводчатых ворот с зеленым замшелым куполом - ворота
были широко раскрыты, и за ними виднелись толпы людей,  снующих  по  узким
улочкам.  Приблизился  бродячий  торговец  и  потряс  связкой  молитвенных
ковриков, которые заиграли на солнце всеми  цветами  радуги,  точно  перья
попугая. Но пришельцы, стоя в тени, не  обращали  внимания  на  назойливых
торговцев; они дышали полной грудью, наслаждались запахами цветов и влаги,
такими освежающими после долгого пути по знойной пустыне. Перед  ними  был
новый, незнакомый мир. Пуллан Давид наклонился к мальчику  в  красно-белом
тюрбане, игравшему за воротами, и тот, ни слова не говоря, побежал вперед.
Путники последовали за ним по  чисто  выметенным,  политым  водой  улицам,
сквозь толпу пестро одетых, шумливых горожан.
   Мальчик провел их на большой  просторный  двор,  где  спали  утомленные
верблюды, и дальше - в приземистое прохладное строение без окон. Цирюльник
быстро переговорил с Давидом, а уже тот - с Яксой.  За  несколько  месяцев
пребывания в Святой земле поляки научились  понимать  мешанину  латинских,
итальянских, французских и провансальских слов, на которой  там  говорили.
Генрих меж тем занялся Герхо - парень совсем измучился, обессилел. Не  зря
бедняга Тэли называл Мелисанду чародейкой. В  пути,  на  ночных  привалах,
Герхо постепенно рассказал князю обо всем: ведь это  из-за  него  похитили
мальчика, продали в рабство, и он,  Герхо,  должен  теперь  искупить  свою
вину.
   - Никто тут не виноват, - утешал  его  Генрих,  моля  бога  уберечь  от
соблазна душу Герхо, Тэли и свою собственную.
   Заночевали у цирюльника в темном чулане, где воняло кукурузой и  слышно
было, как за стеной  копошатся  куры  в  курятнике.  Хозяин  тем  временем
отправился побеседовать со  слугами  Салах-ад-дина.  Утром,  когда  солнце
поднялось уже на целых три башни,  поэт  прислал  за  князем,  потребовав,
однако, чтобы он пришел один, тайно от своих друзей.
   Через калитку на задах Генриха ввели  в  сад,  посреди  которого  стоял
великолепный  дворец  Салах-ад-дина.  В  великом  смущении  шел  князь  по
роскошным  покоям  мимо  диковинных  растений  и   предметов   непонятного
назначения. Наконец он очутился в большом  зале  с  мраморными  стенами  и
полом в белых и черных квадратах; там, на низком ложе,  напомнившем  князю
тюфяки, на которых вылеживались собаки Кудрявого в  плоцком  замке,  сидел
среди  множества  разноцветных  подушек  молодой,  чрезвычайно   худощавый
человек. На нем были только шелковые шаровары горохового цвета, стянутые в
талии поясом с золотыми бляхами, и огромный,  красиво  повязанный  тюрбан;
нагой, загорелый торс поражал своей  худобой.  В  обеих  руках,  тонких  и
гибких, как змеи, Салах-ад-дин держал по большому кинжалу с  волнообразным
лезвием и  осыпанной  бирюзой  рукоятью.  Он  был  совсем  еще  молод,  но
нетороплив в движениях, на смуглом лице сверкали черные глаза,  небольшие,
изящно очерченные губы были плотно сжаты. Так чуден показался Генриху этот
юноша, что князь оробел, словно  ему  предстояло  участвовать  в  каком-то
таинстве. Салах-ад-дин молча указал гостю  на  фиолетовую  подушку,  чтобы
садился, и знаком отослал слугу. Они остались вдвоем.
   На  приветствие  князя  Салах-ад-дин  ответил  кивком,  затем  принялся
вертеть кинжалами. Вдруг он поднял голову, испытующе взглянул на  Генриха.
Голубые  холодные  глаза  князя  спокойно  встретили  этот  взгляд.  Тогда
Салах-ад-дин заговорил нараспев на языке франков:
   - Нет уже в Сирии места для братьев наших, нигде нет им покоя, остались
у них только быстрые их кони да шелковые шатры.
   Франки  смотрят  на  нас,  как  на  жалких  рабов,   а   мы   предаемся
изнеженности, словно все вокруг дышит миром и согласием.
   О, сколько пролито крови! Сколько жен прикрывают руками  красоту  своих
лиц, горящих от стыда!
   Как могут сердца правоверных терпеть такой позор! Как могут уста  поэта
безмолвствовать при таком сраме?
   Видя, что гость молчит, Салах-ад-дин расхохотался.
   - Эти стихи я сам сочинил. Нравятся они тебе?
   Но тут громко заверещала зеленая птица, сидевшая на обруче, который был
подвешен у окна со спущенными жалюзи, и, раскачиваясь на лапках, несколько
раз повторила: "Так хочет бог! Так хочет бог!"
   Генрих, вздрогнув от испуга,  посмотрел  на  это  странное  существо  и
невольно  усмехнулся:  ему  вспомнилась  просьба  Верхославы  привезти  ей
говорящего скворушку.
   - Какая красивая птица! - с  улыбкой  сказал  он  Салах-ад-дину.  -  И,
верно, дорого стоит!
   Обрадованный похвалой хозяин поспешно воскликнул:
   - Дарю ее тебе, пока ты не попросишь чего-нибудь получше.
   Генрих нахмурился и не ответил. Он напряженно подбирал в уме  франкские
слова, чтобы изложить свою просьбу. Тем временем Салах-ад-дин продолжал:
   - Что это еще выдумал Гумфред? Зачем послал тебя ко мне? Нет, можешь не
говорить, я и сам знаю. Напрасно Гумфред послал тебя. Цирюльник Нухим  все
мне рассказал. Не хотел бы я тебе отказывать,  но  с  мальчиком  мне  пока
трудно расстаться. Очень он мне полюбился, хоть всего неделю тут живет.  А
почему ты о нем так заботишься?
   - Я его опекун, - ответил Генрих заранее приготовленной фразой.
   Салах-ад-дин, сын Эйюба  (*103),  окинул  Генриха  быстрым  взглядом  и
слегка усмехнулся. Что-то порочное было в этой  усмешке,  искривившей  его
губы, и Генриха охватила тревога. Но молодой курд  снова  заговорил.  Речь
его текла легко, говорил он  долго,  не  выпуская  блестящих  кинжалов  из
смуглых, худых рук. Было жарко, Салах-ад-дин вспотел, его лоб и плечи  над
торчащими ключицами покрылись испариной. Генрих на расстоянии ощущал запах
пота, отдававшего мускусом, и мысленно  осенял  себя  крестным  знамением,
словно отгонял нечистого.
   - Красивый мальчик, -  говорил  Юсуф,  которого  соплеменники  прозвали
Салах-ад-дином, "Спасителем веры", - очень красивый. Сам бог является  нам
в такой красоте, и мы жаждем ею обладать, подобно тому как жаждем обладать
богом. Случалось ли тебе думать об этом, когда ты  смотрел  на  маленького
германца? Нет, такие мысли вас не смущают - вам только бы золота  побольше
загребать, да мечом размахивать, да по всему белу свету разбойничать! Вот,
вот, разбойничать! И когда приходит знойная ночь, когда вам не спится,  вы
ни разу не взглянете на звезды.
   - Сын Эйюба, - сказал Генрих, - отдай мне мальчика.
   - Ну, разумеется, отдам, - ответил курд, - но сделаю это скрепя сердце.
   - Сын Эйюба, племянник Ширкуха, отдай мне мальчика, заклинаю тебя розой
и кругом...
   - Добавь: и крестом, - засмеялся Салах-ад-дин. - Говоришь эти  слова  и
сам не знаешь, что подражаешь нашим обычаям. Кто придумал тайные братства?
Кто придумал рыцарские ордена,  которые  вы  переняли?  Мы,  любезный  мой
князь! Но даже если бы ты заклинал меня именем асасинов и  самого  Горного
Старца, поминать которого боятся и наши люди, и ваши...
   Тут он на миг выпустил один кинжал  и  быстрым,  как  молния,  взглядом
посмотрел поверх головы Генриха. Князь обернулся - позади него  была  лишь
дверь, через которую он вошел.
   - То-то! Имя его на всех нагоняет страх. Его рука, думаю,  настигла  бы
тебя и в далеком твоем Сандомире, - продолжал Салах-ад-дин. - Знай, у  нас
поэты нередко  становятся  вождями.  Дядя  мой  Ширкух  слагал  некогда  в
Испагани стихи, а теперь при его имени дрожат Восток и Запад.  Захотел  бы
я... и при звуке моего имени задрожали бы ворота Иерусалима. Но я не хочу.
А ведь что мне стоило, когда ты оглянулся на дверь, проткнуть тебе затылок
этим кинжалом? Но нет, я не хочу! - И,  внезапно  изогнувшись  назад  всем
своим худощавым телом, мышцы которого вздулись и напряглись, как древесные
волокна, он метнул кинжал  в  стену  -  лезвие  вонзилось  меж  мраморными
плитами.
   - Полно, князь! Не  бойся  ни  Горного  Старца,  ни  самого  пресвитера
Иоанна, - заключил Салах-ад-дин.
   - Я боюсь только бога, - молвил Генрих.
   - Хорошо сказано, - кивнул Салах-ад-дин. - Ты мне по  душе,  князь.  Не
дивись, что я не воздаю тебе княжеских почестей, - придет  день,  и,  быть
может, князья упадут предо мной на колени. Что, не верится? Но прежде  чем
ты покинешь мой дворец, прежде чем  уйдешь  отсюда  с  моими  дарами  -  с
мальчиком и попугаем, - я хотел бы, чтобы мы побратались.
   Генрих сдвинул светлые брови, подумал.
   - Сдается мне, ты - человек достойный, - сказал он, - истинный  рыцарь.
Я согласен стать твоим побратимом.
   Салах-ад-дин ударил кинжалом по стоявшему у ложа  гонгу,  в  зал  вошли
слуги, те самые, которые привели Генриха. Они принесли  чашу  с  вином,  в
котором играли радужные переливы, и букет небольших красных  лилий,  каких
Генрих  еще  никогда  не  видел.  Затем   приоткрыли   жалюзи,   по   залу
распространилось  благоухание  цветов  из  сада.  Генрих   засучил   рукав
истрепанного кафтана и приложил свою мускулистую белую  руку  к  сухощавой
темной руке  Салах-ад-дина.  Князь  сделал  себе  надрез  на  коже  ножом,
Салах-ад-дин себе - кинжалом. У обоих  выступила  кровь;  смешав  ее,  они
сняли по капле кончиками лезвий, опустили их в чашу с вином и  по  очереди
отпили из нее. После этого Генрих облобызал костистые скулы Салах-ад-дина.
Отныне они были братьями. И когда  князь  приложился  губами  к  бронзовым
щекам названного брата и ощутил пряный запах мускуса, смешанный с ароматом
красных лилий, его охватило страстное желание  остаться  навсегда  в  этом
мире благоуханий, рыцарской доблести и чистоты. Но это длилось  лишь  одно
мгновение: усилием воли князь отогнал от себя такую греховную  мысль,  она
показалась ему малодушием, трусливым соблазном избежать трудов  и  великих
дел, назначенных ему судьбой. Она была как искушение заснуть перед битвой.
Но нет, не для него покой, не для него  мирное  цветение  этих  садов,  он
принадлежит другому миру, далекой  родине,  раскинувшейся  меж  имперскими
владениями и хаосом языческих племен.
   Салах-ад-дин наблюдал за сменой выражений на лице своего гостя,  однако
не решился спросить, о чем тот думает.  Он  и  сам  еще  не  знал,  какими
деяниями прославит себя в будущем. Но тут длинной вереницей  вошли  а  зал
его певцы. Последним шел Тэли, совершенно голый. Генрих смутился при  виде
его наготы и, протягивая руки, чтобы обнять вновь обретенное дитя,  закрыл
глаза. Тэли радостно кинулся в ноги князю сандомирскому.  Однако  тот,  не
подымая век, попросил Салах-ад-дина:
   - Прикрой его плащом, брат!
   И легкий шелк, подобно сизой туче, опустился на тело мальчика. В тот же
день Генрих, Якса, Герхо и Тэли выехали  из  Дамаска  верхом  на  лошадях,
подаренных Салах-ад-дином. На руке у Герхо вместо  сокола  сидел  попугай,
умевший говорить: "Так хочет бог". Доверенный слуга Салах-ад-дина проводил
их до Триполи: дороги были небезопасны, особенно надо  было  остерегаться,
проезжая близ передовых крепостей на границах владений асасинов. А  пуллан
Давид исчез, как в воду канул. Цирюльник, у которого они ночевали, на  все
вопросы отвечал одно:
   - Он слишком много знал.
   Попугая довезли только до Константинополя, там он околел.





   Стоял конец марта, дороги в окрестностях Кракова так развезло, что даже
лошади брели с трудом. Вскоре краковские  холмы,  расположенные  красивыми
гроздьями, остались позади; дальше пошли черноземные равнины с  размокшим,
вязким грунтом. Но Генрих гнал своего  коня  что  было  мочи,  отряд  едва
поспевал за князем. День был погожий,  солнечный,  в  небе  звенела  песнь
жаворонков. Генрих с упоением вдыхал влажный весенний воздух  -  настоящая
весна, просто не верится! Под копытами хлюпала грязь, но сердцу князя  все
здесь было мило. Вдоль дороги росли невысокие растрепанные вербы; их ветви
и почки, набухшие от сока, были желтые,  восковые.  Сорвав  ветку,  Генрих
отгрызал  кусочки  горькой  коры,  от  которой   пахло   нардом,   как   в
иерусалимских храмах, и все смотрел в голубые дали. Он  даже  не  заметил,
как подъехали к Сандомиру.
   Город появился перед ними внезапно, из-за сосновой  рощицы;  громоздясь
вверх по склону, подобно огромной арке, он весь был виден, как на  ладони.
Округлую  возвышенность,  которая   правильностью   очертаний   напоминала
императорскую корону, опоясывало кольцо кирпичных стен,  кое-где  беленных
известью, - там  стена  служила  частью  жилого  дома.  На  самой  вершине
торчала, как шишак на  княжеском  шлеме,  высокая  бревенчатая  колокольня
костела святой Девы, чуть поодаль стояло каменное здание  ратуши,  ниже  -
красивые Влостовы ворота.  Все  это  было  отчетливо  видно  в  прозрачном
воздухе, согретом солнечными лучами и промытом весенними дождями.  Чуть  в
стороне от костела, отделенное  от  него  пригорком,  похожим  на  девичью
грудь, раскинулось княжеское подворье - башни, пристройки, высокие крыши с
коньками, стены беленые и серые, сложенные из толстых бревен. На  замковых
башнях, на Влостовых воротах, на ратуше, даже на куполе костела черно было
от людей, будто муравьи копошились. Это Лестко,  поехав  вперед,  известил
князя Казимира и сандомирцев о прибытии их  господина.  Генрих,  придержав
коня,  остановился  полюбоваться  великолепным  зрелищем.  Точно  корабль,
позлащенный лучами солнца, поднималась гора  над  рекой,  еще  скрытой  за
высоким берегом. Князь не мог оторвать взор от этого замка, от этих  стен,
башен. Вдруг до его слуха донеслись  отдаленные  -  город-то  был  еще  не
близко - звуки колоколов, торжественный, хоть и  приглушенный  расстоянием
благовест. Генрих различил в нем четыре тона; мягкими аккордами плыли  они
над кудрявой озимью, над размокшими, черными от грязи полями,  над  купами
верб и зелеными зарослями крапивы. Бам, бам, бам, - отмечал  он  про  себя
каждый удар, ни о чем ином не думая. Долго он смотрел как зачарованный  на
свою наследную вотчину, потом перекрестился и дал шпоры коню. Брызнула  во
все стороны грязь из-под копыт, Генрих поскакал к реке.
   Город  постепенно  приближался:  теперь  его  уже  не  охватить   одним
взглядом,  зато  яснее  видны  подробности  -  светлые  крыши,  кресты  на
костелах, красный княжеский щит на надвислянских воротах. Князь  остановил
коня у самой реки. Полноводная Висла текла  широко,  неторопливо,  скрывая
под безмятежной поверхностью грозные водовороты. Весенним паводком  залило
окрестные луга вплоть до подножья городских стен,  и  Сандомир  возвышался
над рекою, нарядный, праздничный, будто священный холм над большим озером,
отражаясь в зеркальной глади. Генрих с минуту смотрел на струившуюся у его
ног воду, потом оглядел берег. Так и есть,  паром  уже  подъезжает,  и  на
пароме стоит в алом плаще Казимир,  невысокий,  темноволосый,  с  красивым
лицом - вылитый отец. Рядом с ним старый Вшебор и кастелян Грот,  подальше
- аббат Винцентий  и  Готлоб  Ружиц,  потом  ксендз  костела  святой  Девы
Гумбальд и вся челядь княгини Саломеи, даже  дряхлая  Бильгильда  в  своем
высоком чепце, похожем на  конусообразную  башенку.  Их  окружают  здешние
рыцари: те, кто ездил с Генрихом в Иерусалим, но вернулся  раньше,  и  те,
кто оставался здесь, чтобы охранять сандомирские земли. Вон красавец Болек
Венявита, свивший себе гнездо в тарновском  приходе,  Петрек  Нагошчиц  из
Мокрска, Вит из Тучемп, каноник и его брат Дзержко, Пакослав из  Папанова,
Смил из Бжезя, Старжа, совсем молодой, но уже прославленный рыцарь,  потом
Миколай Богория из Скотника, Петр Кошчеша  из  Стшегоня,  а  за  ними  все
прочие роды: Вильчекосы, Хоромбалы, Кучабы, Захожы, Телки и Полукозы.
   - Слава! Слава! - громко кричали все.
   Генрих, нетерпеливо откидывая полы  широкого  плаща,  протянул  руки  к
Казимиру. Тот соскочил с парома, опустился  перед  братом  на  колени,  но
Генрих поднял его и крепко расцеловал. Потом поздоровался с остальными.
   Слуги повели на  паром  лошадей,  кое-как  все  разместились,  и  паром
тронулся.  Луга  вдоль  реки  были  как  зеленый   бархат.   "У   Аделаиды
Зульцбахской было такое платье", - подумал Генрих, глядя на молодую травку
и степенно беседуя с братом и сандомирскими панами о своем путешествии  да
о погоде. Он заметил, что  Готлоб  любит  вставлять  ученые  выражения,  а
ксендз говорит по-простому. Наконец переправились на другой берег.  Дорога
от реки до городских ворот и дальше, до самого замка, была устлана красным
сукном, по обе ее стороны стояли на коленях сандомирские жители. Генрих на
полпути соскочил с коня и пошел пешком, за ним Казимир в белом  кафтане  и
белой шапке, позади все остальные. Из ворот вышли им навстречу горожане  с
хлебом-солью и, преклонив  колени  перед  князем,  заплакали  от  радости.
Генрих, облаченный в плащ со знаком креста, как причастное  к  духовенству
лицо благословил своих подданных, осеняя их головы крестным знамением.
   Потом все прошли в замок. Рыцари сгрудились в большой зале, но  Генриху
хотелось поскорей осмотреть свои покои. Казимир повел его, почтительно идя
впереди, распахивая перед ним двери и  заботливо  предупреждая,  чтобы  не
споткнулся о порог или  не  задел  головой  за  низкую  притолоку.  Вот  и
последний из покоев Генриха. Князь быстрыми шагами подошел к  окну:  перед
ним синела Висла. Он оглядел комнату и подумал: "Итак, я уже дома..."
   Генрих и прежде наезжал в Сандомир, но лишь  однажды  задержался  здесь
подольше - после смерти княгини Саломеи. Тогда он прожил  здесь  несколько
месяцев в каком-то отупении, поглощенный мрачными  мыслями.  Теперь  замок
показался ему совсем другим  -  убогим,  запущенным.  "Ни  одной  красивой
вещицы", отметил Генрих  про  себя.  Казимир  пошел  распорядиться  насчет
приготовлений к пиру. Генрих, отослав слуг, остался один.
   Так долго  странствовал  он  по  свету,  в  стольких  дворцах  и  домах
перебывал, что странно ему было очутиться наконец в  таком  месте,  откуда
уже не надо уезжать, - "у себя дома".
   Комната была темноватая. Генрих сел в  нише  у  окна.  Глаза  его  были
устремлены на Вислу, но он ее не видел - иные картины проплывали перед его
взором, заслоняя окружающее, весь  этот  смешной,  маленький  Сандомир.  И
постепенно одна  из  них,  становясь  все  отчетливей  и  ярче,  вытеснила
остальные.
   Генрих вспомнил, как заезжал в Краков. Болеслав, по своему обыкновению,
сидел во Вроцлаве - ему там все нравилось. И то, что он  отнял  Вроцлав  у
Владислава, и то, что городу этому нет равного в Польше - Петр Влостович и
Агнесса, жена Владислава, позаботились о своей вотчине.  Спору  нет,  всем
хорош Вроцлав и так не похож на Краков, а тем паче на  какой-нибудь  Плоцк
или же  Ленчицу.  Стекается  туда  множество  монахов-странников,  быстрей
доходят вести из саксонских дворов и из имперских земель, жонглеры  охотно
посещают Вроцлав и показывают свое искусство,  странствующие  рыцари  поют
там новые песни да всякие истории в  стихах  рассказывают,  а  уж  пиво  -
первое во всей Силезии. Покойный епископ Конрад никак не хотел  переезжать
из Вроцлава в Зальцбург, где было учреждено архиепископство; говорил,  что
там не умеют варить пиво... К тому же во Вроцлаве легче собирать подати, и
князю живется вольготней - вот Болеслав и сидел там  почти  безвыездно.  А
Верхослава оставалась в Кракове. Генрих застал ее одну. В последнее  время
она хворала и с трудом переносила присутствие мужа. Да, Генрих  застал  ее
одну в Вавельском замке и провел с нею несколько  дней.  Всех  его  сестер
повыдавали замуж, даже самая младшая, Агнесса, и та уехала  на  Русь  года
два назад. Рикса, сказали ему, приезжала  недавно.  Удивительная  женщина,
неуемная, суматошная, меняет мужей и королевства, будто платья. Но  в  тот
зимний день, когда Генрих приехал  в  Краков,  он  Риксу  уже  не  застал.
Холодно, сыро и тоскливо было  в  Вавеле,  на  дворе  лежал  мокрый  снег,
Верхослава в монашеском платье бродила по замку будто в полусне.
   Генрих закрыл глаза и попытался представить себе ее лицо. Немало  видел
он  красавиц  при  дворе  кесаря,  в  Риме,  в  Палермо,   в   королевстве
Иерусалимском, и все же он снова здесь, и стоит  ему  опустить  веки,  как
перед ним возникают черные, широко раскрытые глаза невестки...  В  Кракове
были при ней только ее дети, некрасивые, хилые малыши, всегда укутанные  в
теплые платки и одеяла, хотя в  горницах  у  русских  нянек  стояла  жара,
духота. Рыцарей в Вавельском замке было мало - Болек почти всех  забрал  к
себе или разослал кого куда. Подъезжая к Кракову,  Генрих  остановился  на
пригорке и поглядел на Вавель -  серое,  унылое  строение  на  бревенчатых
столбах. В воздухе кружились редкие, крупные хлопья снега. Слева от  замка
незаконченный собор, только  под  крышу  подвели;  отец  начал,  а  братья
забросили. Справа -  маленький  круглый  костел  святого  Адаукта  (*104),
построенный в незапамятные времена.
   Верхослава вышла к нему из темных сеней. Сперва она не  могла  взять  в
толк, как он очутился в Кракове.
   - Это Генрих, Генрих! - повторяла она. И слова эти звучали в  его  ушах
еще здесь, в сандомирском замке.
   Переодеваться для пира не хотелось, он даже шпоры не снял  и  не  обтер
пыль с лица - все сидел у окна и вслушивался в ее голос: "Это Генрих!" Как
истинная русская, Верхослава неправильно выговаривала его имя и  при  этом
всякий раз улыбалась. Боже, как ее красила улыбка!
   В те дни, что он провел с ней, они  вместе  садились  за  стол,  часами
беседовали у камина. В рассказах Генриха она многого не понимала:  она  не
знала, что это за Сицилия, как ехать в Иерусалим,  какие  были  папы,  как
зовут нынешнего кесаря.
   - Он ведь наш родич! - сказал ей Генрих и  лишь  теперь,  в  Сандомире,
сообразил, что кесарь им родня довольно далекая,  через  всем  ненавистную
Агнессу.
   Вдвоем они пошли в собор - там лежали груды мусора, кирпича,  известки,
хотя работы давно уже прекратились. Собор был освящен незадолго до  смерти
Кривоустого, но так и остался незаконченным.
   - Как все, что строил отец! - сказал Генрих.
   Они поспешили уйти из собора в костел  святого  Адаукта.  На  маленьком
алтаре горели две свечи под образом Христа, который  повесила  Верхослава.
Не преклоняя колен, они немного постояли там. Генрих  взял  Верхославу  за
руку, их пальцы переплелись - один-единственный раз! От ее черного  платья
веяло могильным холодом, а его тамплиерский  плащ  был  почти  как  саван.
"Сестра", - шепнул он ей. Потом их руки разъединились, они снова вернулись
в бревенчатый замок, в холодные, пустынные покои, где даже челяди не было.
Казалось,  Верхослава  была  всеми  покинута  -  увядающий  лист   чахлого
растения!
   Казимир позвал брата к гостям - надо было  соблюсти  старинные  обычаи,
основательно уже позабытые Генрихом. Он окропил  медом  угол  залы,  обтер
охапкой соломы, поданной слугами, места на лавке для себя и для  Казимира,
после чего солому сожгли. Потом надо было  трижды  сделать  круг  по  зале
вместе с ксендзом и воеводой в знак того,  что  он  вступает  во  владение
замком; потом выждать, пока все рассядутся - лишь тогда Генрих смог занять
свое место напротив Казимира. Справа сел Гумбальд, слева  -  Вшебор.  "Обе
мои опоры - духовная и светская", - подумал Генрих, усмехнувшись.
   Этих добрых людей, видимо,  сильно  смущало  присутствие  Генриха,  его
наряд, необычное поведение. Он то и дело вставлял в  разговор  немецкие  и
французские слова, которых они не понимали. Только Готлоб, бывалый рыцарь,
поспешно улыбался на каждое замечание князя, стараясь показать, что  он-то
разумеет его речи.
   Генрих обратил внимание на то,  что  и  городские  старшины,  и  рыцари
держались  с   достоинством,   с   какой-то   простодушной   гордостью   и
степенностью. Правда, мед они хлестали вовсю, да еще  пивом  запивали,  но
вели себя чинно, ни  в  чем  не  преступая  сельских  приличий.  Хлеб  они
отрезали себе, прижав  темный  каравай  к  груди,  затем  целовали  его  и
передавали соседу. Движения их были неторопливы, но ели все очень много  и
шумно прихлебывали.  Генрих  невольно  вспоминал  беспутное  иерусалимское
пиршество: как удивились бы эти люди, расскажи  он  им,  что  творится  во
граде Христовом!
   После пира он пошел спать, и в опочивальню провожали его  торжественно,
как новобрачного, с факелами и  пением.  Но,  увы,  пели  только  духовные
гимны. Тэли, как обычно, помог ему раздеться, Генрих лег, однако ему долго
не спалось в своих владениях. Со двора доносился громкий  голос  Казимира,
там суетились, шумели люди, лошади  в  конюшнях  бренчали  цепями.  Генрих
снова видел Верхославу и костел святого Адаукта, похожий на ротонду  Гроба
Господня в Иерусалиме.
   Впрочем, он был даже рад, что его мысли заняты Верхославой. Не  то  ему
пришлось бы думать о самом важном,  обо  всем,  а  это  страшно.  Хотелось
отдохнуть от впечатлений, которые волновали  и  смущали  его  душу  в  эти
последние годы. Хотелось заснуть, и он наконец заснул.
   Утром проснулся довольно  поздно.  В  опочивальне  было  свежо,  Генрих
кликнул спальника. В дверь заглянул Герхо, и князь велел ему позвать слуг,
чтобы зажгли огонь в камине. Раздался топот ног  по  скрипучим  деревянным
лестницам. Вскоре  явился  слуга  и  доложил,  что  князь  Казимир  просит
позволения войти.
   Казимир пришел с огромной связкой ключей, он хотел сразу передать брату
все: ключи от казны, от погребов, от амбаров и от барж, которые  хранились
в будках, поставленных на реке. Генрих, усмехнувшись, сказал, что покамест
Казимир может оставить ключи у себя, - сперва он желал бы  взглянуть,  как
брат хозяйничал в его отсутствие.
   Вскоре они вышли вдвоем, надев теплые шубы. Стало  вдруг  холодно,  как
это нередко бывает в марте; ветер с реки  пробирал  до  костей.  Во  дворе
собралась вся княжеская дружина - проживавшие в городе  рыцари,  несколько
немцев-наемников, был, разумеется, и Готлоб  как  майордом  замка.  Братья
начали обход. Готлоб  и  знатнейшие  рыцари  следовали  за  ними.  Вначале
осмотрели конюшни. Лошадей было не много, но содержались  они  в  отменном
порядке. Неказистые лошадки, большинство  из  Руси.  Кастильский  красавец
Генриха среди них, точно король среди простолюдинов, как  заметил  Готлоб,
любивший высокопарные выражения. Оба брата рассмеялись.
   - Вот такое оно, сандомирское хозяйство!
   Генрих с удивлением смотрел на брата. И ростом невелик,  и  совсем  еще
молод, а все у него спорится: в хозяйстве  знает  толк,  письму  обучен  -
недаром княгиня  Саломея  прочила  его  в  духовное  звание,  -  люди  его
слушаются и, видно, любят. Даже не подумаешь, что он тут  наводил  порядок
не в своем хозяйстве - старается, хлопочет, как о кровном добре.
   Потом осмотрели в  амбарах  запасы  зерна,  солонины  и  вяленой  рыбы,
наготовленной к посту; в замковых залах - огромный для  такого  небольшого
городка склад оружия: шлемов, луков, копий, стрел, все свалено в кучу,  не
разберешь, где что; в холодных кладовых  -  целые  сорока  дорогих  мехов,
добытых здешними охотниками, купленных на стороне  и  привезенных  в  дань
лесовиками. В каждом помещении стоял шест, на нем было отмечено зарубками,
сколько чего тут есть, - сосчитаешь зарубки, и сразу  видишь,  все  ли  на
месте.
   Наконец братья вдвоем, без свиты, прошли  в  казну;  она  находилась  в
каменном подвале за крепкими замками и засовами.  Генрих  против  ожидания
обнаружил в подвале много золота, драгоценностей, бобровых и  горностаевых
шкурок, дорогих  тканей.  Казимир  объяснил,  что  это  -  Генрихова  доля
сокровищ Кривоустого, принадлежащая ему по праву.
   - Знаю, знаю, - сказал Генрих, - но как же ты  умудрился  отобрать  все
это у Болека?
   - А я с ним умею обходиться, - улыбнулся Казимир. -  К  тому  же  Болек
только на чужое добро жадный, а со своими он поступает по-честному,  отдал
братьям все, что им полагалось.
   Казимир  говорил  серьезно  и  искренне.  Генрих  смотрел  на  него   с
удовольствием -  всем  взял,  ничего  не  скажешь.  Вытащив  из-под  плаща
какой-то странный предмет, Генрих протянул его Казимиру. Это был  золотой,
но сильно почерневший венец с круглыми ямочками, в которых  когда-то  были
драгоценные камни.
   - Надо бы и эту штуку спрятать здесь.
   - А что это? - удивился Казимир.
   - Корона деда нашего... Болеслава...
   - Где ты ее взял?
   - В его гробу, в Осиеке.
   - Вот как! А зачем?
   - Зачем?..
   Генрих не нашелся, что ответить.  Он  только  поднес  венец  поближе  к
факелу, который был в руке Казимира.
   - Видишь, этим короновались в Кракове наши предки.
   - Да?  -  равнодушно  сказал  Казимир,  проверяя  прочность  одного  из
мешочков с золотыми монетами. - Но тебе-то она зачем?  Может,  собираешься
венчаться ею, стать королем сандомирским? - громко рассмеялся он. - Только
прежде надо бы построить собор получше, старый вот-вот обвалится. Давай ее
сюда, - сказал он, беря корону из рук Генриха  и  кладя  ее  в  деревянный
ларец на горностаевую мантию княгини Саломеи. - Пока спрячем здесь, а  там
пожертвуем в какой-нибудь костел... Взял из гроба! - вздохнул он,  набожно
крестясь, и лицо его приняло выражение простодушной покорности.
   - Горностаи совсем уже разлезаются! - сказал он вдруг.  -  Я  их  храню
просто так, на память, а толку от них никакого.
   - Скоро ты женишься, - сказал Генрих, думая о другом.
   - Вот еще выдумал! - снова засмеялся Казимир и подозрительно  посмотрел
на брата. Но лицо Генриха было серьезно, как будто он молился.
   Потом они обсудили, что будут делать дальше: в  каком  порядке  посетят
города сандомирского княжества, каких кастелянов  проведают,  как  объедут
границы. Генрих хотел прежде всего побывать  в  Мехове  у  Яксы,  потом  в
Опатове и  в  Загостье  -  взглянуть,  насколько  продвинулось  сооружение
храмов, которые он, во исполнение обета, велел там поставить.  С  поездкой
они решили повременить, -  пусть  пригреет  весеннее  солнце  и  просохнут
дороги. Но покамест ждали тепла, из Кракова примчался во весь  опор  гонец
со скорбной вестью. Княгиня Верхослава скончалась, протомившись  несколько
дней в горячке, которой занемогла вскоре после отъезда Генриха.
   Братья стали собираться в Краков, целый день ушел на приготовления. Тем
временем прискакал другой гонец; еле переводя дух, он упал перед  Генрихом
на колени и со слезами  сообщил,  что  князь  Болеслав  Криспус  [Кудрявый
(лат.)] намерен похоронить  княгиню  в  Плоцке  и  тело  ее  перевезут  на
"кораблях", как сказал гонец, из Кракова в Плоцк, ибо она выразила желание
быть погребенной в тамошнем  соборе,  рядом  с  Кривоустым  и  с  княгиней
Саломеей. Князь Болеслав просит-де Генриха подождать в Сандомире, пока  не
прибудут корабли, и сопровождать их дальше, в Плоцк; а  также  приказывает
зажигать  вдоль  берегов  костры  для  оповещения  о  том,   что   корабли
приближаются.
   Генрих отослал гонца обратно в Краков, велел Казимиру позаботиться  обо
всем необходимом для поездки и о кострах, а сам отправился в костел святой
Девы на заупокойный молебен  по  усопшей  княгине.  Народу  в  бревенчатом
костеле было мало, служба тянулась долго. Снова установилась сырая погода,
туман застилал все вокруг. После молебна Генрих вышел на обрыв за костелом
и  постоял  над  Вислой.  Воды  в  реке  прибавилось;  как  серый   холст,
простиралась перед его глазами необозримая водная гладь. Вместе  с  князем
пошел на берег только престарелый Вшебор. Долго стояли  они  молча,  потом
Вшебор, тяжко вздохнув, сказал:
   - Боже милостивый, вот я, такой старый, живу, а молодые умирают!
   С той поры начались для Генриха дни ожидания. Он не доверял ни  слугам,
ни Казимиру, сам выходил на берег и, кутаясь в  широкий  белый  плащ,  все
смотрел, не горят ли костры.
   Ждал он с неделю, а то и больше.  Но  вот  однажды,  стоя  на  площадке
замковой башни и глядя на величавое течение Вислы в  излучине,  он  увидел
над зелеными ее берегами темные клубы  дыма.  День  выдался  по-настоящему
весенний,  солнечный.  К  вечеру  на  свинцовых  волнах  разлившейся  реки
показались корабли с надутыми парусами, гребцы усердно помогали ветру.  На
носу переднего корабля, когда тот подошел ближе, Генрих  разглядел  обитый
черным сукном помост и на нем - гроб под парчовым покровом.
   После долгого и утомительного  путешествия  они  добрались  наконец  до
Плоцка.  Толпа  в  молчании  расступалась  перед   процессией   с   гробом
Верхославы, который несли на гору. За гробом шли ее дети,  муж,  родня.  В
давно пустовавшем замке стало людно. Приехал из  Познани  Мешко  со  своей
второй  женой,  которую  Генрих  видел   впервые.   Мешко,   как   всегда,
сопровождала многочисленная свита, паны, поморские князьки,  дети,  и  был
он, как всегда, очень нарядный, важный и мелочно-скупой. Епископ Александр
отслужил торжественный молебен в соборе, где на  высоком  катафалке  стоял
маленький черный гроб и мерцали в полумраке свечи в руках у молящихся. Так
похоронили Верхославу, урожденную русскую княжну.
   Генрих,  давно  не  видевший  братьев,  смотрел  на  них  с   некоторым
удивлением. Собственно, удивляло его то, как он прежде не замечал, что это
за люди. В детстве они были всегда  хорошо  одеты,  причесаны,  вели  себя
чинно - сказывалось воспитание княгини Саломеи. Но  в  Болеславе  и  тогда
чувствовалась  какая-то  необузданность,  порывистость,  сочетавшаяся   со
скрытностью дикаря. Не угадаешь, что он скажет, что сделает, и  находиться
в его обществе  бывало  порой  очень  тягостно.  Вот  и  теперь  он  вдруг
вскакивает из-за стола  и  принимается  расхаживать  по  светлице  веселым
пританцовывающим шагом, потряхивая кудрями; а на  поминках  Верхославы  он
смеялся, даже предложил позвать в замок певцов. Правда, заметив, что Мешко
изумленно поднял брови и сжал губы, Болек, должно быть, понял неуместность
своего желания: махнул рукой и заслонился локтем, словно бы в порыве горя.
Но, когда он отвел руку, в выражении его лица  не  видно  было  чрезмерной
печали.
   Мешко  ходил  надутый,  как  индюк.  Драгоценностей  на  нем   сверкало
видимо-невидимо, как и на его жене,  взятой  из  Руси,  двоюродной  сестре
Верхославы, но нисколько на нее не походившей. Эта была высокая, дородная,
даже тучная женщина, окруженная целым выводком детей - своих и  от  первой
жены Мешко. Оба чванливые, вечно занятые какими-то делами, они  ни  минуты
не бывали одни,  постоянно  их  сопровождала  толпа  челядинцев,  на  лету
ловивших их приказания: няньки, лекари, воспитатели старших сыновей  Одона
и Стефана. Русские женщины - служанки Верхославы и Евдоксии  (*105)  -  не
пожелали появляться на поминках среди мужчин: они расположились отдельно в
большой горнице возле сеней. Угощение надо было им носить туда, и  плоцкая
прислуга прямо с ног сбилась.
   Не мудрено, что Генриху захотелось побыть в одиночестве. За стеной  его
горницы хныкали малыши  Верхославы  Болек  и  Салюся,  порученные  надзору
русской няньки. Приехала с Болеславом из  Вроцлава  еще  какая-то  княжна,
родственница Пястовичей, о которой Генрих прежде не слыхал. Ее мать  будто
была сестрой первой жены Кривоустого и  жены  Петра  Влостовича,  то  есть
приходилась сыновьям Кривоустого теткой. А отец этой молодой кузины  носил
чешское имя Божей и происходил из рода Топоров, как Сецех и Маслав,  рода,
известного своей жестокостью, но древнего  и,  как  говорили,  сброшенного
Пястами с княжеского престола. Что тут было правдой, а что выдумкой, никто
не знал. Довольно и того, что княжна приехала в Плоцк  как  член  семьи  и
начала распоряжаться в замке. На руках у нее был маленький сын, хотя никто
ничего не знал о ее муже. Она опекала Кудрявого, на поминках сидела с  ним
рядом, ревниво заботилась о его здоровье. Все сокрушались, на нее глядя, -
говорили, что Болеслав вскоре на ней женится. Имя у нее было  необычное  -
Мария.
   Священники и причт втихомолку злословили о собравшихся в Плоцке князьях
и их семейных делах, кое-что доходило и до ушей Генриха. Но  он  сразу  же
запретил Бартоломею докладывать ему эти сплетни. Наутро  после  похорон  и
заупокойного молебна Генрих обошел вокруг собора и стал на берегу Вислы  -
она здесь была еще шире, чем в Сандомире.  До  самого  горизонта  тянулась
однообразная равнина. Опять было тепло  и  солнечно,  по  небу  проплывали
пушистые облака, плавно сходясь и расходясь, как в церемонном танце.
   К князю приблизился  епископ  Александр,  моложавый  и  весьма  учтивый
человек. Он предложил Генриху осмотреть  новые  двери,  изготовленные  для
собора: такую, мол, красоту редко встретишь. Задумал их еще Кривоустый, но
замысел его лишь недавно с великим искусством исполнили саксонские мастера
Риквин и Вайсмут. Мастеров же этих  прислали  сюда  саксонские  маркграфы,
большие друзья Кудрявого.
   Двери и впрямь  были  красоты  необычайной:  огромные,  величественные,
сплошь покрытые резьбой. Пожалуй, они даже превосходили  великолепием  те,
что француз Леонард изготовил для Гнезно и для цвифальтенской обители.
   - А вот княжеская чета, - показал епископ.
   И Генрих увидел небольшие фигурки Болеслава и Верхославы - оба  стояли,
молитвенно сложив руки.  Крошечные  лица  были  невыразительны,  непохожи.
Только строгое монашеское платье Верхославы ниспадало такими  же  прямыми,
жесткими складками, как в тот день, когда они вдвоем  молились  в  костеле
святого Адаукта.





   Возвращение из Плоцка в Сандомир вспоминалось Генриху как смутный  сон.
Они долго, томительно долго плыли вверх по реке, корабли время от  времени
тянули на бечевах, если берег был подходящий. Вместе с ним ехал Казимир, а
Болек отстал на полпути  под  предлогом,  что  должен  посетить  крепость,
кастелян которой давно не подает признаков жизни. Отстал и корабль, везший
Марию и  детей  Верхославы.  Прочие  корабли  продолжали  путь  по  широко
разлившейся Висле, мутные волны которой катились им навстречу. Старший над
гребцами, опытный мореход, прибывший в Польшу из далеких  северных  краев,
все оправдывался перед Генрихом, что плавание так затянулось.
   - На море дело шло бы веселей! - повторял он.
   Но Генрих не замечал, быстро ли, медленно ли они движутся,  -  ему  это
было безразлично.
   Наконец они все же завершили свое плавание  по  пустынным,  бескрайним,
как море, водным просторам и причалили к сандомирскому берегу. Плеск воды,
шум деревьев, готовившихся одеться зеленью, да глухие  звуки  бубнов,  под
которые лесовики собирались на весенние празднества,  -  вот  и  все,  что
осталось в памяти Генриха  от  этого  путешествия.  Потом  кастелян  Грот,
старый Вшебор и Казимир начали  каждый  божий  день  являться  к  нему  со
всякими делами, в которых он ничего не  смыслил,  с  будничными,  скучными
вопросами, от которых Генрих рад бы, да не мог отмахнуться. Например,  как
быть с бобрами и бобровыми гонами на реках  Ниде  и  Каменной?  Священники
уверяли, что бобровые гоны на Ниде и на  Каменной  с  незапамятных  времен
отданы в пользование краковским епископам; а княжеские люди божились,  что
все это неправда, что спокон веку сандомирский кастелян охотился на бобров
как хотел и когда хотел, только бы получил такой приказ от князя. Но бобры
и другие подобные дела нисколько не занимали Генриха. Близилась  пасха,  и
он благоговейно готовился к этому торжеству,  решив  отпраздновать  его  в
свентокжиском монастыре на Лысой горе. Там ему наверняка удастся побыть  в
одиночестве и привести в порядок взбудораженные мысли.
   Смерть Верхославы повергла Генриха в  смятение;  он  уже  не  мог,  как
прежде,   относиться   к   сандомирским   делам    спокойно    и    слегка
пренебрежительно, как к чему-то преходящему, суетному,  лишенному  высшего
смысла.  Встреча  с  братьями  живейшим  образом  напомнила  ему   об   их
существовании, о том, что они люди из плоти  и  крови.  Как  уверенно  они
повелевали, как безмятежно разъезжали по своим вотчинам в окружении двора,
панов  и  многочисленной  челяди!   Генрих   даже   стал   сомневаться   в
осуществимости своего замысла собрать польские земли под одну руку.  Он  и
прежде едва решался признаться себе в том, как прочно засела эта  мысль  в
его уме и в сердце. А ныне, повидав  Болека  и  Мешко,  Генрих  прямо-таки
устрашился собственной дерзости.
   В Плоцке, толкуя с ними о всякой всячине, он убедился, что их нисколько
не занимают происходящие  в  мире  события.  Когда  Генрих  заговаривал  с
Болеком о новом кесаре, своем друге, о  его  намерениях,  о  распре  между
Римом и кесарем, брат только посмеивался.
   - У нас во Вроцлаве все это давно известно! - говорил Болек, похлопывая
Генриха по плечу. Но на самом-то деле он ничего не смыслил в  политических
комбинациях, не понимал в чем суть притязаний кесаря на Польшу, и вовсе не
разбирался в системе феодальных объединений. Само собой,  Генрих  даже  не
пробовал беседовать  с  ним  о  предметах  более  сложных  -  об  Арнольде
Брешианском, о светской власти папы или об удивительном  владыке  золотого
Палермо, полуязычнике Рожере.
   Мешко, тот был куда умней и в законах знал толк. Но  закон  он  понимал
иначе,  нежели  Барбаросса.  Для  Барбароссы  закон  был  некоей  огромной
самодовлеющей силой, отблеск которой, подобно  отблеску  мудрости  божьей,
падает на землю. Мешко же признавал лишь закон, написанный  на  пергаменте
или, на худой конец, подтвержденный свидетельством стариков.
   - И чего ему от нас  надо?  -  воскликнул  Мешко,  услыхав  о  замыслах
кесаря. - Пусть покажет мне пергамент, где написано,  что  Польша  обязана
платить ему дань!
   Генрих так и не сумел объяснить брату, что кесарь  сам  может  написать
любой пергамент, что он, кесарь, сам - источник всякого закона и права.
   - Я-то в этих делах понимаю! - возражал Мешко. - Никакого такого закона
нет! Чего это я стану тревожиться из-за притязаний  кесаря?  Да  я  о  них
знать не желаю, вот и все! Поговорим лучше о Поморье.
   Но о Поморье тоже не  удалось  поговорить  -  тут  уж  Болек  не  желал
слушать; он предпочитал созывать русских скоморохов, чьи удалые  пляски  и
пение доставляли ему больше удовольствия, чем всякие дела.
   "Случись им разбирать какой-нибудь спор о бобрах, они  бы  это  приняли
ближе к сердцу", - думал Генрих.
   Так и разъехались братья, ни о чем не  договорившись.  Мешко  торопился
домой - рассылать сватов, женить сыновей да выдавать замуж  дочерей,  хотя
дети его были еще от горшка два вершка. А Болек думал лишь о том,  как  по
пути из Плоцка собрать дань. Вот и все их заботы.
   Генрих поэтому начал внимательней приглядываться к Казимиру. Он  крепко
полюбил этого юношу, самого младшего из братьев, но, без сомнения,  самого
доброго и  разумного.  Жаль  только,  что  Казимир  невысоко  себя  ценит,
чересчур скромен, и то, о чем говорит Генрих, его нисколько, ну нисколечко
не волнует. Трудолюбивый, рачительный хозяин  -  не  больше,  но  в  делах
житейских так проницателен, что  диву  даешься.  Сперва  Генрих  собирался
поведать ему свои мысли, думал найти в нем опору, но  отказался  от  этого
намерения уже в ту минуту, когда Казимир чуть не поднял его на смех  из-за
осиекской короны.
   Отправляясь на пасхальные торжества в Свентокжиские горы, Генрих  искал
одиночества; поэтому он, как обычно, взял с собой только  трех  человек  -
Лестко, Герхо и Тэли. Попросил, правда, и Казимира  поехать  с  ним;  тот,
разумеется, согласился, хотя без особой радости.
   Заночевали во Влостове, в нескольких  милях  от  Сандомира.  Там  стоял
небольшой замок, отданный некогда Кривоустым заодно со  скшиньским  замком
Петру Дунину (*106); теперь в этом замке хозяйничал внук  Петра  Владимир.
Он да Говорек, сын Павла  из  Говарчева,  были  самыми  близкими  друзьями
Казимира.  Генрих  с  удовольствием  смотрел  на  трех  молодых   рыцарей;
собравшись во дворе влостовского замка, они тешились  стрельбой  из  лука,
метанием копий, бегали наперегонки, а Генрих наблюдал за ними  в  окно  из
своего покоя. Вечер был прохладный.  Когда  юноши  вдоволь  порезвились  и
полунагие слуги вынесли им, утомленным и потным, теплые  епанчи,  Владимир
вдруг спросил Казимира:
   - Ну как там твоя Настка?
   Казимир  зашикал  на  друга,  дернул  его  за  длинный  рукав.   Генрих
усмехнулся. "Ага, - подумал он, - вот теперь я кое-что узнаю!"
   Из всего, о чем Генрих с ним беседовал,  Казимира  интересовали  только
русские дела. Зато в них он был осведомлен гораздо лучше, чем сам  Генрих,
и  рассказывал  брату  о  переменах,  которые  произошли  за   время   его
отсутствия. На Руси все  кипело  и  бурлило,  как  в  котле;  на  киевском
престоле, что ни месяц, сидел новый  князь.  Казимиру  были  известны  все
подробности; оказалось, что где-то за Люблином, в земле  русской,  у  него
есть знакомый - не то князь, не то воевода, - который проживает  в  глухом
месте, среди болот и лесов. Казимир время от времени посещал  его,  пил  у
него водку, которую гнали из ржи, и веселился на славу.  Что-то  тут  было
нечисто!
   Генрих  решил  так.  Он  пока  отдаст  Казимиру   городок   Вислицу   с
окрестностями, лет десять тому  назад  разрушенный  русскими:  пусть  брат
строится там, пусть воюет с соседями и  хозяйничает  как  знает,  а  потом
Генрих  позовет  его  княжить  Сандомиром,  а  может  статься,  и  кое-чем
побольше. Когда Генрих сказал об этом брату,  тот  бросился  ему  в  ноги,
смеясь и плача от радости. Ликованию его не было границ. Они договорились,
что пока Казимир не отстроит вислицкий замок, он будет жить в Сандомире  с
братом.
   - Я так скоро тебя не  отпущу,  -  сказал  Генрих.  -  Надо  же  и  мне
чему-нибудь от тебя научиться.
   Проведя ночь во Влостове и посетив место, где на землях, принадлежавших
свентокжискому монастырю,  шли  приготовления  к  постройке  великолепного
костела. Генрих направился к Лысой горе. На сердце у  него  было  легко  и
спокойно, он с нежностью смотрел на счастливое лицо Казимира.
   Сразу же за землями аббатства начинался  густой  лес.  Но  дорога  была
хорошая, по ней в это время почти беспрерывно  двигались  обозы,  возившие
камень из-за гор, из окрестностей городка  Кельцы,  где  находилась  новая
епископия. Так как камень предназначался для святого  дела,  свентокжиские
разбойники не трогали возчиков, а те, пользуясь  случаем,  прихватывали  в
Кельцах еще кое-что, кроме камня, и доставляли в свентокжиский  монастырь.
Вокруг Келец выросло множество новых усадеб, там корчевали леса,  засевали
поля и мололи на епископских мельницах  отменную  пшеничную  муку.  Вот  и
переправляли возчики белую мучку через горы, благо им нечего было  бояться
грабителей.
   По этой дороге наши рыцари ехали в вербную субботу.  Стало  уже  совсем
тепло, в зеленом, благоуханном бору кишмя кишели птицы и всякая дичь.  Ели
здесь росли густо, но кое-где попадались прогалины, и по ним бегали лесные
звери; видно, знали они, что  в  святую  неделю  им  нечего  опасаться,  и
безбоязненно  приближались  к  людям  -  паслись  или  просто   стояли   и
прислушивались. Как приятно было Генриху смотреть на эти кроткие существа,
на всех этих ланей, оленей! А Герхо держал на руке сокола  -  после  пасхи
князь собирался поохотиться в свентокжиской пуще.
   К вечеру они наконец услышали колокольный звон. Лестко помчался вперед.
Вскоре  показались  струйки  дыма,  поднимавшиеся  над  хижинами,  которые
лепились у подошвы Лысой горы. Там жили смолокуры и дровосеки; они  рубили
лес, курили смолу и возили все это в Таржек на обмен.
   Аббат Эгидий выехал навстречу гостям верхом  на  муле,  единственном  в
обители; потешно трясясь в седле, он спустился с горы и остановился  перед
Генрихом возле статуи святого Эммерама  (*107),  которая  была  поставлена
честной братией в память  о  том,  кто  пожертвовал  в  монастырь  кусочек
животворящего древа. Генрих соскочил с  коня  и,  сопровождаемый  аббатом,
поднялся на вершину горы, - правда, не ползком на коленях, как Эммерам,  а
попросту пешком (*108). Монастырь  был  бревенчатый,  большой  и  довольно
пустынный;  костел  тоже  изрядный,  богато  украшенный  Кривоустым,   его
основателем, да и Эммерам еще прислал сюда из Венгрии немало ценных даров.
Рассказывали,  что  ему  очень  понравилось  охотиться  в  здешних  горах,
потому-де он и облюбовал себе это местечко.
   На Генриха сразу пахнуло  знакомой  атмосферой  монастырской  тишины  и
благости. Тут ничего не добивались и все имели. Миряне заботились  о  том,
чтобы монахи жили, не зная нужды, чтобы могли спокойно молиться  богу.  На
них смотрели как на избранных,  и  правильно  поступали:  нельзя  же  всем
думать только о бобровых шкурках, о золоте и о войнах!
   Генриху отвели простую монашескую  келью,  и  он,  улегшись  на  грубый
тюфяк, набитый пахучим  сеном,  сразу  же  заснул.  Утром,  по  старинному
обычаю, здешние женщины принесли ему льняные полотенца,  потом  состоялось
освящение верб. Все с удивлением  смотрели  на  ветку  Генриха,  настоящую
пальмовую ветку, привезенную из Святой земли.  Тэли  гордо  нес  ее  перед
своим господином. В  костеле  святили  вербы,  и  запах  вербовых  сережек
разносился по всей горе, по всему монастырю. А вечерами здесь ярко светили
звезды.
   В пасхальные дни Генрих, обессилевший от поста и  долгих  молитв,  стал
раздражителен,  нетерпелив.   Казимир   теперь   казался   ему   никчемным
вертопрахом. Он усердно готовился к исповеди - так много грехов  отягощало
его душу! Но, творя молитвы, он ловил себя на том, что  слышит  свое  имя,
произносимое на русский лад:  "Генрих!  Генрих!"  Незаметно,  будто  змея,
прокрадывалось оно в его сознание, бередило душу. И  внезапно  все  вокруг
погружалось  во  мрак,  все,  что  прежде  казалось  простым,  само  собой
разумеющимся, становилось трудным и невозможным.
   Соблюдая  древний  обычай,  аббат   здешнего   монастыря   каждый   год
отправлялся в страстной четверг вечером во главе процессии, состоявшей  из
наиболее чтимых монахов, в Таржек со святыми дарами и в страстную  пятницу
исповедовал там  разбойников.  Выходя  из  лесов,  спускаясь  с  гор,  они
собирались в этот день в Таржеке, слывшем издавна святым местом.
   Освятили его во времена  Щедрого  и  Германа,  которые  приезжали  сюда
охотиться, и совершила этот обряд королева Добронега (*109). Но еще при их
родителе Таржек был известен тем, что здесь справляли непристойные гулянья
и игрища. Был он расположен  у  подножия  гор,  там,  где  леса,  сплошной
лавиной  сползающие  по  склонам,  смыкаются  с  полями.   Даже   Генриха,
повидавшего столько  разных  мест,  многое  здесь  поражало.  Но  монахов,
привыкших к польским обычаям, хоть были они чужеземцами, и  сопровождавших
князя юношей - Владимира Дунина, Говорека и Казимира, - как будто ничто не
удивляло. По дороге в Таржек молодые рыцари вели себя  совсем  свободно  -
уходили в сторону, обгоняли процессию,  возвращались,  нарушая  ее  чинное
движение. Князь Генрих в конце  концов  не  выдержал  и  сделал  замечание
Казимиру, а тот уже усовестил своих друзей.
   Таржек славился по всей округе еще и тем,  что  сюда  приходили  с  гор
лесовики со всяким  лесным  товаром;  здесь  они  встречались  с  жителями
равнин, которые выносили на рынок муку,  домашнюю  утварь,  луки,  стрелы.
Происходил обмен - иного вида торговли лесовики не знали; они  платили  за
все куньими сороками, а порой и более  ценным  мехом.  Рынок  располагался
вокруг небольшого замка, которым управлял кастелян Гмерек,  и  у  костела,
поставленного дедом Генриха, Владиславом Германом, в  честь  его  патрона.
Невелик был костел и неказист, но его  гладкие  стены  из  тесаных  бревен
напомнили Генриху таинственную каменную стену в лесу близ Цвифальтена, где
старый  табунщик  Лок  рассказывал  ему  свои  истории.  Костел   окружали
исполинские вязы и липы, ветки  которых  переплетались  где-то  под  самым
небом и были испещрены гнездами вечнозеленой омелы.
   Деревья стояли  еще  голые,  поэтому  пучки  омелы,  где  расположенные
венчиками, где собранные в гроздья, особенно  бросались  в  глаза.  Генрих
невольно взглянул на них, а священник, шедший рядом с аббатом, поднял руку
и осенил их  крестным  знамением.  Бесовское  зелье!  Топоры  монастырских
служек давно бы с ним расправились, не примостись оно так высоко.  Церковь
строго-настрого запрещала плести венки из омелы,  и  ни  один  из  здешних
монахов не входил в тот дом, где у притолоки была подвешена омела.
   Что и говорить, глухой  угол!  С  древних,  дохристианских  времен  его
считали  местом  мирных  встреч  и  мирной   торговли,   находящимся   под
покровительством  богов,   однако,   по   мнению   краковского   епископа,
покровительствовал ему сам дьявол.  Нередко  еще  слышались  здесь  гулкие
звуки бубнов, доносившиеся с гор и из лесных чащ. Но уже не  собирались  в
Таржеке парни, разубранные в зелень, и девушки в пышных рогатых венках,  а
на месте старого языческого капища стоял костел святого подвижника Эгидия.
Краковский епископ сумел убедить князя Кривоустого, что край этот  следует
препоручить его, епископа, опеке, ибо церковь  должна  наблюдать  за  тем,
чтобы  не  возродились  гнусные  языческие  обычаи.  Болеслав   послушался
епископа и пожаловал ему таржекскую кастелянию (*110). А меновая  торговля
шла здесь так бойко, доходы приносила такие богатые, что не только епископ
наживался, но и князю на содержание двора перепадала изрядная десятина.
   День был солнечный, приветливый, после него наступила теплая  ночь.  Из
пущи пришли парни и девушки нести стражу  у  святых  даров,  которые  были
помещены на боковом алтаре в маленькой часовне. Несколько пар вошло внутрь
часовни и стало на  колени  вокруг  алтаря,  остальные  расположились  под
открытым небом. Раскладывать костры здесь не разрешалось, и все  тонуло  в
теплом сизом полумраке, из которого доносились смешки и шепот.
   Генрих долго молился в костеле, потом лежал, простершись ниц, и наконец
пошел исповедаться к аббату Эгидию. Француз-аббат (*111) мало что понял из
его исповеди, так как Генрих говорил по-польски, и не мудрено, что  Эгидий
без тени удивления выслушал признания князя сандомирского.
   Выйдя из церкви, Генрих направился к замку. Весенняя ночь обдавала  его
своими ароматами, с полей долетали звуки свирели, а в  пуще,  несмотря  на
все запреты, мерно гудели бубны, как бы подыгрывая танцу. В здешних  лесах
всегда кипела жизнь, вольные их обитатели, homines bellicosi [воинственные
люди (лат.)] отличались храбростью и частенько  оказывали  военную  помощь
князьям. Со стороны Свентомажи - места, где церковь запрещала  собираться,
потому что его  посвятили  святой  деве,  -  доносились  отголоски  песен.
Поближе, между замком и окружавшим город частоколом, горели костры, -  там
расположились на ночлег торговые люди. От костров тянуло запахами смолы  и
дыма, слышались приглушенные голоса.
   Генрих поскорей спровадил из своей горницы Гмерека и всех прочих  -  он
сильно устал, хотелось побыть одному.  Правда,  после  исповеди  думать  о
Верхославе стало не так тяжело, не так больно. А далекие  ритмичные  звуки
бубнов, наигрыши свирели и дымный запах костров наполняли  его  ощущением,
что все вокруг него полно  жизни,  что  по  лесам  этим  из  края  в  край
проносится ее могучее, животворящее дыхание.
   Следующий день, страстная пятница, тоже был  ясный.  Все  поднялись  на
рассвете, чтобы поглядеть на разбойников, которые  придут  исповедоваться.
Этот обычай установился с тех пор, как в Таржеке были основаны монастырь и
костел. Существовал он и прежде, только в самые давние времена  разбойники
приходили сюда раздавать беднякам то, что отняли у богатых. Вот  и  сейчас
толпилась здесь голытьба - нищие монахи и сирые вдовы, надеясь  чем-нибудь
поживиться.
   Вскоре со стороны гор показались разбойники. Шли они  попарно,  рослые,
бородатые, кто полуголый, кто в дерюжной сорочке, за широкие кожаные пояса
заткнуты ножи, ноги ниже колен туго обмотаны тряпьем и обуты  в  лапти,  в
руках кистени, а у некоторых обтянутые кожей щиты с металлическими бляхами
и за плечами луки и колчаны. На шеях у разбойников, на  поясах,  на  щитах
были навешаны длинные медные и железные цепочки, которые бренчали  в  такт
их тяжелой поступи. Кое у кого болталась на перевязи холщовая или  кожаная
мошна, в которой звенели монеты. Другие вели лошадей  с  притороченными  к
седлам и чепракам сороками куньих, собольих и бобровых шкурок -  не  иначе
как разбойники наведывались и в княжьи бобровые гоны.
   Впереди шел старик, с виду совсем дряхлый,  белый  как  лунь,  в  белой
холщовой хламиде. Не было при нем ни кошелька, ни оружия,  только  большой
железный крест висел на груди, а  под  длинной  сорочкой  бряцали  тяжелые
вериги, опоясывавшие его тело.
   - Мадей идет, Мадей! - закричали все.
   Это и впрямь был  Мадей,  некогда  свирепый  разбойник.  Он  уже  давно
оставил разбойничье ремесло и выкопал себе у Оленьей горы большую яму; там
он жил, неся покаяние за свои грехи, там и спал на каменном ложе.  Крепкий
еще был старикан, - правда, опустившись на колени  перед  священником,  он
потом с трудом поднялся, а все ж у него  доставало  сил  таскать  на  себе
пудовые вериги.
   Вслед за Мадеем и прочие разбойники пали ниц перед священником, который
сидел под высокими дубами, затем они  поползли  на  коленях  к  костелу  -
загремели цепи и кистени, ударяясь о  каменную  паперть.  Аббат  Эгидий  в
молитвенной позе сидел пред алтарем в кресле, разбойники  один  за  другим
подползали к алтарю, простирались у ног  аббата,  исповедовались  в  своих
страшных грехах. И аббат, понимавший в их речах  не  более,  чем  в  речах
Генриха, охотно отпускал им  грехи  и  чертил  над  их  головами  крестное
знамение.
   Тем временем на утоптанной рыночной площади волновалась, шумела  толпа.
Были тут нищие, ожидавшие раздачи милостыни, и ярыжки, сбежавшиеся со всех
окрестных  гор,  и  подручные  разбойников,  которые   стерегли   лошадей,
навьюченных всяким добром. Разбойники, выйдя из костела, приступили прежде
всего к торговле: шкурки, турьи и оленьи рога, лесной воск они  обменивали
на стрелы, сбрую, копья и мечи. А когда было  покончено  с  этим  товаром,
среди  которого  попадались  и  вещи  поценней,  добытые  в  грабительских
набегах, - то крепкий  молот,  то  клещи,  а  то  и  дорогой  перстень,  -
разбойники начали раздавать милостыню: оделять бедняков куньими и заячьими
шкурками да бросать направо и налево мелкую  монету.  В  толпу  въехал  на
своем  муле  аббат;  ласково  улыбаясь,  он  смотрел  на  забавную   возню
оборванцев: как расхватывают они в один миг связки  шкурок  и  дерутся  за
медяки,  которые  разбойники  сыплют  пригоршнями  из  своих   неистощимых
кошелей.
   Остаток дня Генрих провел  в  беседах  с  кастеляном,  с  Казимиром,  с
аббатом Эгидием. Снова обсуждали спор о бобровых гонах на  реке  Каменной,
причем кастелян сумел представить  дело  так,  будто  притязания  епископа
вполне  законны.  Казимир,  сидевший  напротив  князя  Генриха,   украдкой
подмигивал ему. Окончательного  решения  Генрих  так  и  не  вынес.  Тогда
позвали старого крестьянина Квецика,  проживавшего  в  Таржеке  бог  весть
сколько лет, чтобы засвидетельствовал, как обстояло дело во времена  князя
Владислава Германа. Квецик, ни разу не запнувшись, рассказал, что еще  при
жизни королевы Добронеги,  когда  она  приезжала  сюда  святить  языческие
урочища, еще тогда, мол, епископ просил королеву отдать ему эти  гоны.  Но
стоило Генриху заметить, что в те времена, сколько он  знает,  краковского
епископства и в помине не было, как Квецик смешался и с тревогой уставился
на  кастеляна.  Позвали  также  одного  из  разбойников;  с  его  приходом
помещение наполнилось запахами юфти, овчины и горных вершин. Он  поцеловал
руку Генриху и Казимиру, а в ответ на все вопросы только посмеивался.
   - Я бы этих гонов епископу не отдал, - доверительно сказал он  Генриху.
- Других таких за сто миль не сыскать. Бобров тьма! -  И,  сплюнув,  обтер
губы тыльной стороной ладони. Разбойник был еще не стар, под  его  темной,
словно просмоленной кожей проступали крепкие  мышцы,  а  грудь,  казалось,
была вырезана из еловой древесины.
   И опять настал  вечер.  Разбойники,  нахлеставшись  пива  и  меду,  уже
затемно тронулись в обратный путь в свои леса. Их протяжные  окрики  долго
были слышны в замке - то ли они перекликались,  чтобы  не  растерять  друг
друга в пути, то ли просто  удовольствия  ради.  Генрих  стоял  у  окна  и
прислушивался к этим голосам лесных чащ. Бубны  звучали  уже  тише  и  как
будто дальше, стало еще теплей, воздух был напоен запахами горьких  почек,
набухавших на деревьях и кустах.
   "А она ничего этого не видит", - думал Генрих.
   Утром в великую субботу на ступеньки алтаря взошел маленький невзрачный
монах, который обычно вел под уздцы аббатова  мула,  и,  развернув  тонкую
тетрадку, сшитую из пергаментных листов, начал читать проповедь, но не  на
латинском языке, а по-польски. Генрих даже вздрогнул от  удивления,  монах
же, будто нарочно, стал перечислять признаки сильной власти:
   - Могущество короля  являет  себя  трояко:  в  победоносных  войнах,  в
строгом и добродетельном правлении, в несметном богатстве...
   Потом перешел к  поучительным  примерам,  показывая,  как  являет  себя
могущество короля в каждом из трех  признаков.  Генрих  с  улыбкой  слушал
слова: "строгое и добродетельное правление". К кому они относятся - к отцу
или к деду? Правление деда уж никак не было строгим.  Отца?  Возможно,  но
добродетельным... А как же Збигнев? "Победоносные войны"  тоже  вызвали  у
Генриха улыбку, в его памяти возник образ могучего  рыжебородого  мужа,  а
потом Рожера, старого сицилийского владыки, который говаривал,  что  худой
мир лучше доброй войны.
   "Чересчур много ты видел, дружище Генрих, -  сказал  себе  князь,  -  и
чересчур много размышляешь. Есть и четвертый признак, признак  величайшего
могущества: твердая рука и прямой путь;  но  об  этом  убогий  монашек  не
скажет".
   После службы он подозвал монаха и попросил показать тетрадку. Она  была
исписана черными корявыми буковками; начав читать,  Генрих  убедился,  что
слова - польские.
   - Брат Озия, - сказал он, - это что за язык? В первый раз вижу такое...
   Монах залился румянцем.
   - Я просто хотел, - пробормотал он, - чтобы и на  нашем,  на  польском,
языке что-нибудь было написано... (*112) - И умолк, смутившись пред  лицом
владетельного князя.





   Потом они  вернулись  в  монастырь.  Торжественные  молебны  в  костеле
продолжались до глубокой ночи, но  народу  было  немного.  Всю  пасхальную
неделю погода стояла прекрасная. Теплыми вечерами  Генрих  слышал  веселые
крики в пуще и рокот бубнов, а порою рычание зверей  и  даже  их  возню  в
зарослях - весной звери  утрачивают  осторожность.  Дни  шли  однообразно,
Генрих  и  не  заметил,  как  миновала   праздничная   пора.   Надо   было
поторапливаться с отъездом в Сандомир. Князь с удовольствием думал о  том,
что снова увидит свой замок и что  Казимир  снова  примется  хлопотать  по
хозяйству.
   В пути они сделали остановку, чтобы освятить первый камень для  костела
святого Мартина; его должен был строить один из тамошних братьев,  француз
Леонард.  Предлагал  свои  услуги  и  другой  монах,  который  соорудил  в
Гжегожевицах и в Енджееве круглые костелы  для  Дунина,  но  аббат  Эгидий
сказал, что Леонард искусней. И Генрих благословил Леонарда.
   Когда  освящали  это  богоугодное  начинание,  со   стороны   Сандомнра
прискакал рыцарь во главе сверкающего доспехами отряда и  склонился  перед
князем. Генрих сперва не узнал его, но потом разглядел,  что  это  Вальтер
фон Ширах, его  друг-тамплиер.  Как  было  уговорено,  Вальтер  привел  на
польскую землю рыцарей тамплиерского ордена, чтобы они, поселившись здесь,
воевали с язычниками.
   Генрих очень им обрадовался и тут же поручил Вальтеру присматривать  за
сооружением костела и немедля строить жилье для рыцарей. В  этих  хлопотах
он провел в Опатове три дня, причем немалую помощь оказали ему  Казимир  и
Виппо,  приехавший  вместе  с  Вальтером  фон  Ширахом.  Виппо  сумел-таки
разыскать Вальтера и, присоединившись к его  отряду,  явился,  как  обещал
когда-то,  чтобы  помочь  князю  в  хозяйстве.  Он  и  Казимир   мгновенно
подружились и обсудили вдвоем, как приступить к расселению  тамплиеров  на
землях аббатства. Остаток пути до Сандомира они  были  неразлучны;  Герхо,
Тэли и Лестко тоже радовались приезду старого товарища по странствиям.
   И вот снова началось житье в Сандомире. Проходили дни, недели,  месяцы,
миновало лето, наступила осень. Казимир больше времени проводил в Вислице,
но Виппо и без него управлялся на славу. Только с упрямым Готлобом  он  не
ладил и к воеводе относился пренебрежительно, - впрочем, старик  почти  не
вмешивался в его дела. Кастелян, убедившись, что Виппо - человек толковый,
своей выгоды не упустит, но и о  княжеском  добре  печется,  во  всем  его
поддерживал. Однако с Гумбальдом и прочими духовными особами Виппо хлебнул
лиха. Трудновато приходилось  ему  и  с  Вальтером,  который  был  слишком
требователен. А когда в довершение всего приехали в Загостье  иоанниты,  у
бедняги Виппо голова кругом пошла.  К  счастью,  времена  были  спокойные,
русские сидели тихо - им хватало дел со своими князьями, которые так часто
менялись на престолах. Казимир нередко выезжал из  Вислицы  в  Люблин,  на
границу и дальше, выпивал с тамошними  князьями  и  все  больше  набирался
русских обычаев, что начинало тревожить Генриха.
   Сандомирскими делами Генрих занимался мало, управлял ими  в  общем,  не
вникая в мелочи. Даже суд он поручил Казимиру и лишь иногда помогал  брату
советом,  как  более  сведущий  в  законах   и   обычаях.   Ведь   Генриху
посчастливилось повидать славных законодателей  Рожера  и  Балдуина,  и  с
Барбароссой  он  беседовал  о  законах,  и  с  Арнольдом   в   латеранских
виноградниках...
   Странно было ему теперь вспоминать всех этих людей, которых он встречал
в дальних краях! Пришла осень, пора охоты; Генрих стал надолго  уезжать  в
горы вместе с Герхо и Тэли, который заметно  вырос  и  возмужал.  И  когда
князь где-нибудь в осеннем золотом лесу на Кленовой горе думал  о  том,  с
какими необычными людьми сводила его судьба, они казались  ему  существами
из другого мира. Все, о чем он с ними говорил,  не  имеет  здесь  никакого
значения,  никакого  применения.  Дебри  свентокжиской  пущи,  как  стена,
отделяют его от той жизни! И не только его - всю Польшу! Ему известно, что
делает Болек во Вроцлаве, известно, о чем думает Мешко, -  пожалуй,  Мешко
немного понимает тот мир, хоть и  на  свой  лад.  Здесь  -  совсем  другие
заботы. К примеру, русские и Казимир, который якшается с ними  и  вечно  о
чем-то договаривается; или  пруссы,  которые  раз  за  разом  нападают  на
пограничных крестьян и уводят их в рабство; или же темные, злобные литвины
и мрачные ятвяги, засевшие в лесах и болотах. Нет, не это  волновало  его,
когда он беседовал с Барбароссой.
   Все же Генрих не оставлял мысли о том,  чтобы  одним  ударом  направить
Польшу на иной путь,  приобщить  ее  к  великим  свершениям.  Но  как  это
сделать? И с кем идти? С  папой  или  с  кесарем?  А  может,  с  Арнольдом
Брешианским?
   Хозяйство  свое  Генрих  вел  неплохо.  Большой  и  весьма   неприятной
неожиданностью оказалось для него то, что Болек  вконец  разбаловал  своих
рыцарей. Подумать только, за каждый военный поход Болек платит им  деньги!
Выходит, и Генриху, чтобы набрать дружину для похода, надо иметь  в  казне
кучу денег или, по  крайности,  куньих  шкурок,  над  которыми  Виппо  так
потешается, не упуская, однако, ни одной возможности накопить их побольше.
"Несметное богатство", стоявшее в проповеди брата Озии на  третьем  месте,
заняло теперь для Генриха первое место - лишь  выполнив  это  условие,  он
сможет приступить к "победоносным войнам". Поэтому  он  подгонял  Виппо  и
Казимира,  чтобы  умножали  его  казну  и  выжимали  все  что   можно   из
плательщиков податей. В спорах брата и Виппо с  тамплиерами  и  иоаннитами
Генрих всегда становился на сторону орденских рыцарей. Он крепко надеялся,
что  когда  пробьет  час  решительных  схваток,  их  отважные  и  довольно
многочисленные  отряды,  вымуштрованные  на  европейский  лад,  будут  ему
опорой.
   Из Сандомира он почти не  выезжал,  особенно  с  той  поры,  как  Виппо
устроил  здесь  монетный  двор.  Правда,  монету  приходилось  чеканить  с
профилем Болеслава, но эта затея приносила большую выгоду. Князь приказал,
чтобы дань и судную пошлину платили  только  сандомирской  монетой.  Виппо
советовал ему  по  истечении  года  всю  эту  монету  у  поданных  изъять,
переплавить на низкопробную,  а  старую  запретить.  Таким  образом  князь
увеличит  свои  доходы  и  пополнит  казну.  Генрих  очень  увлекся   этим
новшеством, сам наблюдал за работой монетчиков. Был у него еще  подскарбий
[казначей] Анджей из Грожна,  но  подскарбий  ведал  только  сбором  дани,
причем безжалостно притеснял мужиков  и  прочий  люд.  А  Виппо  заправлял
монетным двором, доставлял из Кракова серебро, закупая его у евреев, своих
соплеменников. Но вот однажды Анджей отправился за  данью  в  самую  глубь
пущи и был там убит.  Виновников  не  нашли.  После  гибели  Анджея  князь
пожаловал его  должность  Виппо  и  ради  безопасности  нового  подскарбия
определил за его жизнь виру в семьдесят гривен серебра. А на  жителей  тех
лесов, где был убит Анджей, наложил огромную дань  да  еще  отправил  туда
Лестко с большим отрядом. Отличным воином показал  себя  Лестко,  расправу
учинил знатную, спалил немало хат и привез из похода уйму  всякого  добра.
Было это уже после рождества. Зима стояла почти бесснежная, но едва Лестко
возвратился из похода, как повалил густой снег и намело такие сугробы, что
из замка не выйдешь. Все его обитатели собирались  у  камина  в  рыцарской
зале, толковали о том, о сем,  а  Тэли,  как  умел,  развлекал  их  своими
песнями, которые очень нравились князю Казимиру, - он  о  ту  пору  был  в
Сандомире. Тэли теперь пел хуже, чем раньше, - у него ломался голос  и  на
верхней губе пробивались усики.
   Так проходило время. Сандомирский замок то заносило  снегом,  то  опять
пригревало солнце. Хозяйство шло своим чередом,  соседи  не  тревожили,  и
Генрих часто выезжал на охоту. Виппо пригласил в Сандомир  немца  Людвига,
который, по распоряжению князя, заложил виноградники  на  склоне  замковой
горы до самой Вислы и на других  возвышенных  местах  -  надеялись  уже  в
будущем году делать свое вино. В погребах замка копились богатства, и  все
более густой слой пыли покрывал корону Щедрого, покоившуюся  в  деревянном
ларце. Казимир о ней забыл, да и Генрих, пожалуй, тоже. Незаметно для него
самого средство становилось целью, мысли его теперь были заняты хозяйством
в замке и в  кастелянских  крепостях,  заботами  о  том,  чтобы  кастеляны
исправно собирали подати и дань с ополья.
   Да и на кого мог бы он опереться, кто  поддержал  бы  его,  вздумай  он
пойти на братьев? И  Генрих  таил  свои  замыслы  ото  всех,  особенно  от
Казимира. Молодые легко мирились с существующим  положением.  Казик  то  и
дело увозил к себе Влодека и Говорека во вновь  отстроенную  Вислицу,  где
они охотились да пировали. Пиры Казимир любил до страсти, и  не  было  для
него лучшей забавы, чем слушать разухабистое пенье русских певцов, которых
Генрих даже близко не подпускал к Сандомиру.
   Так оно шло себе помаленьку. Болек женился на Марин,  признал  ее  сына
своим; все осуждали его, а ему и горя мало. Приезжал он однажды в Сандомир
поглядеть, как братья хозяйничают, и  сообщил,  что  Владислав  как  будто
опять просит кесаря пойти на Польшу. Но кесарь сейчас в Риме, коронованием
занят - бояться, мол, нечего. У Генриха при  этих  словах  екнуло  сердце,
однако виду он не подал. Только сказал брату - пусть не надеется на него и
на его дружину, ежели кесарь вступит в Польшу. А на тамплиеров тем паче.
   Болеслав  заинтересовался  тамплиерами,  их   храмом,   усадьбами,   но
ненадолго. Вскоре Казимир увез его в Вислицу, там он охотился, бражничал и
слушал русский хор. Говорили, будто Казимир завел себе каких-то девок,  но
об этом Генрих не желал знать - сразу  оборвал  Тэли,  который  начал  ему
что-то такое  рассказывать.  Он  охотно  отдал  Болеславу  своих  искусных
трубачей, чтобы краковскому  князю,  totius  Poloniae  duci  [всея  Польши
владыке (лат.)], оказывали еще больший почет.
   Когда  в  сандомирском  замке  не  было   Казимира,   жизнь   замирала,
становилось пусто и скучно. Генрих чувствовал, что от него словно бы  веет
холодом на окружающих: видно, их смущал его высокий, почти  священнический
сан  тамплиера,  усвоенные  в  западных  краях   привычки   и   непонятная
молчаливость. Горько было Генриху сознавать, что даже самые  близкие  люди
недолюбливают его. Они повиновались, и только. Все, что  он  говорил,  что
приказывал, было разумно и имело целью умножение княжеской  славы.  Но  он
упорно избегал ввязываться в распри, которые, по его мнению, могли бросить
тень на его имя и  рыцарское  достоинство,  а  порой  бывал  даже  слишком
уступчив. Например, в отношении к Яксе из Мехова и к  Святополку,  которые
не только в сандомирских землях своевольничали,  но  и  Краков  держали  в
страхе, пока Болеслав веселился в своем пышном вроцлавском замке.
   Одно время Генрих намеревался посвятить Яксу в свои замыслы и  посулить
ему сан канцлера при дворе будущего totius  regis  Poloniae  [короля  всея
Польши (лат.)]. Для начала  он  решил  осторожно  прощупать  Яксу.  И  вот
однажды, когда они  вместе  охотились,  уж  который  раз,  в  окрестностях
Пшисухи, Якса между делом обмолвился, что нисколько  не  обрадуется,  если
епископа Станислава, которого убил Щедрый, причислят к лику святых. Но  не
потому, что епископ был грабителем  и  бунтовщиком,  а  потому,  что  люди
говорят, будто после того, как четвертовали епископа, Польша распалась  на
части и, мол, точно так же части эти чудесным образом воссоединятся,  если
Станислава объявят святым и тем загладят вину  короля  (*113).  Пораженный
Генрих спросил Яксу, почему он не желает, чтобы Польша стала  единой.  Тот
сперва отделывался грубоватыми шуточками -  дескать,  лучше,  если  князей
много, тогда от каждого можно чем-либо поживиться. Но под конец, припертый
к стенке, стал разглагольствовать о том, что власть  верховного  правителя
надо ограничить, это и подданным пойдет на  благо,  и  у  всех  помощников
князя будут равные права. Речи его были довольно туманны, и,  возможно,  в
первоначальном объяснении содержалось больше правды. Из этой беседы Генрих
сделал один вывод: с Яксой об объединении Польши говорить не следует.
   После долгих размышлений - а времени для них было у Генриха  достаточно
и в свентокжиском монастыре, и при объезде крепостей, и в  бессонные  ночи
на охотничьих привалах - он решил, что покамест надо молчать и ждать.
   На охоту он выезжал не потому, что уж очень ее любил, а чтобы побыть  в
одиночестве. Обычно князя  сопровождал  только  Герхо  с  соколами,  почти
всякий раз новыми - он покупал их в Таржеке у  разбойников,  которые  были
мастера добывать соколов из гнезд и вынашивать. Герхо относился  к  своему
господину с неизменной преданностью  и,  как  всегда,  был  неразговорчив.
Однако князь вскоре убедился, что сокольничий читает в его сердце,  как  в
раскрытой книге, и что этот верный  друг  мог  бы,  пожалуй,  стать  самым
надежным его помощником. Герхо грамоты не знал, наукам не  обучался,  зато
здраво судил о людях, причем люто ненавидел Дунинов, к которым причислял и
Яксу; не слишком высокого мнения был он и о сандомирском  ксендзе  и,  как
заметил  Генрих,  вполне  ясно  представлял  себе,  о  чем  мечтает  князь
сандомирский. Вскоре Герхо,  которого  никто  об  этом  не  просил,  завел
множество приятелей среди  сокольничих,  служивших  у  братьев  князя.  Он
всегда знал самые свежие и достоверные  новости  о  том,  что  делается  в
Кракове, в Плоцке и даже в Познани, не говоря  уж  о  Вислице,  к  которой
относился пренебрежительно. Казимира сокольничий, судя  по  всему,  считал
добродушным  простачком,  а  его  страсть   окружать   себя   русскими   -
недостойной. Свои новости Герхо сообщал свойственным ему угрюмым тоном и в
самые  неподходящие  минуты.  Подойдет,  бывало,  утром  к  князю,   чтобы
разбудить его на утреннюю молитву, и пробурчит:
   - А князь-то Болек опять уехал во Вроцлав, и в Кракове пусто.
   Или:
   - Якса из Мехова опять в Познань подался. Верно, завелись у него дела с
князем Мешко...
   Ответа не требовалось, и Генрих был за это  благодарен  Герхо.  Правда,
князя немного смущало, что он нуждается в  таких  сведениях,  что  на  них
строится его "политика". Ему  хотелось  бы  строить  ее  на  чем-то  более
определенном, но надо было ждать, и  он  благоразумно  ждал,  предоставляя
Герхо действовать на свой страх и риск.
   Дружил Герхо только с Лестко. Но Лестко успел за это время жениться  на
девушке, от которой привез когда-то в Бамберг голубую ленту, и  встречался
с  сокольничим  не  часто.  Лестко,  очевидно,  знал,   о   чем   хлопочет
сокольничий, и Генрих чувствовал в нем своего союзника. Не уговариваясь  с
князем, Лестко взял на себя обязанность наблюдать  за  складами  оружия  и
оружейной мастерской, за конюшнями,  за  огромными  табунами.  Он  следил,
чтобы лошади содержались в порядке, чтобы конюшие не ленились, деятельно и
неустанно готовил все необходимое для будущей войны. Генрих, заглядывая  в
кладовые, всякий раз удивлялся - число зарубок на шестах изо  дня  в  день
росло, указывая количество припасенного снаряжения.
   Казимир, тот был слишком занят  своим  наделом  -  и,  как  предполагал
Генрих, любовными шашнями, - чтобы оказывать брату существенную помощь. Но
само  сознание,  что  этот  трезвый,  рассудительный   человек   находится
поблизости, наполняло Генриха спокойствием.
   "Вот послать бы его на год-другой в западные края! То-то  было  бы  ему
полезно", - думал Генрих, глядя на ладную  фигуру  Казимира  Вислицкого  и
слушая его рассказы о Руси. Он убеждал брата отправиться в путешествие, но
Казимир с этим не спешил, ему пока и в Польше было хорошо, -  либо  он  на
коне, либо за столом перед полной миской и полным жбаном. И всегда при нем
были молодые веселые парни вроде Влодека и Говорека.  А  как  он  жил  вне
сандомирского замка, на это Генрих закрывал глаза.
   В основном Генрих был собой доволен и считал, что  князь  он  неплохой.
Жизнь текла спокойно, кладовые и погреба наполнялись, денег в бочонках и в
мешках прибавлялось. Генрих много строил, сооружение костелов  в  Загостье
и, главное, в Опатове подвигалось хоть и небыстро, зато уже было ясно, что
по красоте им не будет равных ни в Кракове, ни даже во  Вроцлаве.  Словом,
он был убежден, что с его приходом в Сандомире наступило благоденствие.
   Поэтому Генрих очень удивился, когда до него дошли  слухи  о  том,  что
народ относится к нему неприязненно. Если в замке он ощущал  в  окружающих
некий холодок, это было ему  понятно,  однако  он  полагал,  что  народ  в
городе, в селах, в лесах, в монастырях  более  привержен  ему.  Оказалось,
люди  осуждают  его  за  то,  что  он  не   женится,   за   образ   жизни,
приличествующий лишь духовной особе, за необычную одежду,  за  нелюбовь  к
пирам и роскоши. Им не нравилось, что  князь  часто  уезжает  из  замка  и
где-то пропадает по два, по три дня с Герхо или с Тэли,  что  нет  у  него
любовницы.
   Генриха самого тяготила одинокая жизнь. И не  столько  он  тосковал  по
женщине, как по детям. У Лестко уже была  дочурка,  славная  такая  кроха.
Генрих иногда забавлялся с ней, обходя замковые покои или проверяя стражу.
Образ Верхославы  постепенно  меркнул,  становился  смутным,  темным,  как
фигуры, которые он видел на стенных росписях в Палермо. Но на ее детей ему
хотелось  взглянуть.  Он  съездил  в  Плоцк,  где  они   воспитывались   -
некрасивые, хилые, неухоженные малыши. Взять бы их к  себе,  но  Болек  не
разрешит, побоится, как бы в случае чего они не оказались  заложниками.  И
Генрих возвратился в Сандомир к своему одиночеству и невеселым мыслям.
   Как-то раз они с Герхо охотились в лесу (было это уже на  третью  осень
после вступления Генриха на сандомирский престол),  и  вдруг  в  одной  из
лесных деревушек целая толпа  мужиков,  узнав  князя  по  белому  плащу  с
красным крестом, бросилась перед ним на колени,  прямо  под  копыта  коню.
Когда Генрих спросил, чего им надо, мужики стали перешептываться, а  потом
что-то завопили во весь голос. Князь не мог ничего понять,  но  Герхо  ему
объяснил, что мужики слезно жалуются на княжеского подскарбия.  Он-де  уже
давно не берет у них куньих шкурок, плати ему дань серебром; сам,  что  ни
год, все худшую монету чеканит, а от них требует полновесной; теперь же им
и вовсе житья не стало, грозится подскарбий, что  отнимет  у  них  все  до
нитки, ежели в самом скором времени не выплатят  наложенную  на  них  дань
полновесной монетой.
   Генрих обещал разобрать жалобу и,  поручившись  своим  княжьим  словом,
простил мужикам недоимки.  Сразу  же  поворотив  коня,  он  во  весь  опор
помчался в Сандомир, чтобы, пока не остыл гнев, хорошенько отругать Виппо.
Хотя был уже поздний час,  он  послал  за  подскарбием.  Тот  явился  пред
светлые княжеские очи, и  Генрих  потребовал  у  него  ответа.  Виппо  был
озадачен, даже рассердился - ведь  князь  отлично  знает  о  махинациях  с
монетой, о том, что теперь стали бить монету  похуже  и  что  в  княжескую
казну благодаря этому поступают небывалые доходы.  Простолюдины,  конечно,
нищают, но тем легче будет взять их в кабалу, сделать холопами и  поселить
на княжеской земле, которой вон сколько пустует, а ежели ее обработать, то
князю  будет  выгода  преогромная.  И  напрасно  князь  упрекает   его   в
легкомыслии, он поступает как умный и здравомыслящий хозяин. Вот  и  панам
тоже кошельки порастрясли, спеси  им  поубавили.  Словом,  Виппо  прочитал
князю  краткое  поучение  о  разумном  управлении  хозяйством,  -  правда,
несколько раздраженным тоном, ибо знал, что Генриху и так это известно.
   Князь в волнении шагал по горнице и только махал рукой на обстоятельные
выкладки Виппо. В конце концов толстый рыцарь умолк,  почтительно  склонив
голову. Герхо, присутствовавший при  разговоре,  молчал,  и  по  его  лицу
нельзя было угадать, о чем он думает. Казалось, его ничуть не удивляют  ни
речи Виппо, ни беспокойство князя.
   Генрих сбросил  свой  длинный  плащ  на  лавку  и,  оставшись  в  одной
кольчуге, продолжал ходить  взад-вперед,  мягко  переступая  в  сафьяновых
сапогах. Виппо не сводил с него глаз, выражавших почтение, досаду, любовь,
преданность и смирение.
   - Все это прекрасно, - молвил наконец  Генрих,  -  но  я  бы  не  хотел
обижать народ. - И он  снова  начал  рассказывать,  как  голосили  вольные
лесовики, как они плакали, припав к его ногам. - Так помни,  Виппо,  я  им
простил все недоимки, - заключил князь.
   - Осмелюсь заметить, ваше священство, - сказал Виппо, который, зная  по
именам всех князей на свете, никогда не мог сообразить, какой кому положен
титул, - с этим трудно согласиться. Справедливость должна  быть  для  всех
одна.
   - Какая же тут справедливость! - возмутился Генрих. -  Самый  настоящий
грабеж!
   - Я этого слова что-то не понимаю, ваше священство, - возразил Виппо. -
Грабеж? Отдай, что положено, в казну,  князево  отдай  князю,  потому  что
князь - это князь. Может, у князя Казимира в Вислице  справедливость?  Что
мужики ему принесут или паны уделят, с того он и живет.
   - Князь не должен думать о таких вещах, когда в голове у  него  замыслы
поважней, - вставил Герхо.
   - Я не с тобой говорю, Герхо, - обрезал его Генрих, но тут же устыдился
своей несдержанности и, подойдя к сокольничему, погладил его по  плечу.  -
Замыслы мои тут ни при чем, просто я не хочу, чтобы народ обижали.
   - Ни при чем, ни при чем! - вспылил Виппо. - Князь  должен  думать  обо
всем крае, а не об этих вонючих мужиках. Надо, чтобы казна была полна,  не
то чем будем платить рыцарям, а  ведь  они  нас  защищают...  Русские  еще
покажут себя, когда вволю нажрутся и налакаются за столом князя  Казимира;
ятвяги, пруссы только случая дожидаются  -  что-то  уже  давненько  их  не
слыхать. Любезные братья вашего священства тоже  не  прочь  поохотиться  в
лесах на Свентокжиских горах. Не станет денег в наших  погребах,  тогда  и
князь - не князь. А храмы божьи, что получше краковского собора, на  какие
деньги строить?
   Генрих не слушал  длинной  тирады  подскарбия.  Опустив  голову,  он  в
раздумье прохаживался из угла в угол.
   - Раз уж князь простил мужикам долги, - вдруг сказал Герхо, - то и делу
конец.
   - О, если бы конец! - воскликнул Генрих, остановившись посреди  горницы
и воздев руки.
   Герхо и Виппо посмотрели на него с недоумением. Князь  знаком  приказал
им уйти и услышал, как они шепчутся за дверью. Он знал,  что  нет  у  него
более верных слуг, что оба они ревностно пекутся о его выгоде, и  если  он
намерен что-либо свершить, лучших помощников не найти. Но  уверен  ли  он,
что его замыслы, - разумеется, справедливые и великие -  пойдут  на  благо
его подданным? Станет  ли  лучше  народу?  Быть  может,  естественный  ход
раздробления, распыления, которому он  собирается  противостать,  принесет
тем, кто припадал к его стопам, больше счастья?
   Он опустился на колени в нише у окна, из которого  виднелась  Висла,  и
начал молиться. Но бог,  должно  быть,  внимал  ему  равнодушным  ухом,  -
сколько он ни молился, покой не  снизошел  на  его  душу.  Наконец  Генрих
поднялся. Слуг он не стал звать, сам разделся и лег в  постель,  холодную,
одинокую постель. Ему хотелось забыть о тех людях,  -  наверное,  им  лишь
кажется, что они страдают. Он лучше знает, чего им надо: величия.
   Но в глубине души  он  чувствовал,  что  это  величие,  к  которому  он
стремится, никому  не  нужно.  Ни  Болеку,  ни  Казимиру,  ни  слугам,  ни
господам. Якса посмеялся над его мечтой, а  Казимир  в  шутку  назвал  его
"королем сандомирским".
   - Король сандомирский! - вздохнул Генрих. - Звучит весьма грустно.
   "Я им дам то, о чем они и не мечтали, - думал он. - Я их возведу в  сан
высочайший, сделаю своими сподвижниками  в  создании  царства  божьего  на
земле, новая Польша будет новым Иерусалимом".
   И, став в постели на колени,  он  повторил  все  обеты  тамплиеров,  не
отдавая себе отчета в том, что они проникнуты  языческой  гордыней  и  что
она-то и побуждает его взять на себя ответственность за все.





   Прошло три года. Тэли за это время стал совсем  взрослым.  Поначалу  он
тосковал в чужом городе,  который  нисколько  не  походил  на  его  родной
Зальцбург, но  постепенно  привык  к  шуму  и  суете  Сандомира,  к  почти
восточному укладу здешней жизни, в которой была своя  прелесть,  как  и  в
объятых тишиной полях, начинавшихся сразу же за городской стеной. Служба у
Бартоломея была нетрудная, да и то, когда он повзрослел,  его  обязанности
пажа перешли к другим, помоложе, а он из  слуги  стал  князю  наперсником.
Всегда находясь под рукой, он помогал Генриху во  многих  делах,  выполнял
различные поручения и в замке и в городе. Но свободного времени оставалось
предостаточно, и он мог располагать  своим  досугом  как  хотел.  Если  же
князь, отправляясь на богомолье или в хозяйственную поездку, не брал его с
собой, Тэли и вовсе нечего было делать. Но этим он ничуть не огорчался.
   Сандомир был город красивый. Особенно нравился  Тэли  костел  пресвятой
девы Марии, бревенчатый, высокий, чуть  покосившийся  от  ветхости.  Здесь
Тэли бывал чаще всего - либо пел  на  хорах  во  время  вечерни  вместе  с
другими князевыми слугами, либо, когда в костеле никого не было, забирался
по лесенке за алтарем на колокольню и смотрел оттуда на Вислу. Это зрелище
никогда ему не надоедало. Тэли мог часами смотреть на  привольное  течение
реки: она нравилась ему и издали, когда он любовался ею с  колокольни  или
из окон замка; и вблизи, когда он выходил на  берег  и  у  самых  его  ног
катились бурные, пенящиеся волны; и когда он смотрел  на  нее  с  широких,
ровных лугов, где паслись неисчислимые княжеские табуны;  и  с  подаренной
ему князем лодки, в которой он бесстрашно выплывал один, борясь с  быстрым
течением.
   В окрестностях города были глубокие, густо заросшие  овраги.  Летом,  в
знойные послеполуденные часы, Тэли убегал туда и прятался  в  зарослях  от
жары. Он лежал  среди  кустов  барбариса,  в  которых  жужжали  рои  пчел,
слетавшихся из бортей. Это  жужжанье  было  для  Тэли  музыкой  лета,  она
звучала в его ушах и глубокой осенью, и в зимние холода. Виолы он с  собой
не брал, оставлял ее в замке, но зато всегда было при нем  его  сердце.  И
когда над его головой разноголосым  хором  гудели  тучи  лесных  пчел,  он
прикладывал руку к левой стороне груди и прислушивался  к  мерному  биению
сердца. Никакой другой музыки ему уже не надо было.
   Ходил он и на луга, водил дружбу с табунщиками, купал лошадей в Висле и
плавал, держась за их хвосты. Вода ослепительно сверкала на солнце,  вдали
смутно виднелся Сандомир, от лошадей шел  пар,  когда  они  выбирались  на
покрытые   росой   луга,   а   Тэли,   кутаясь   в   овчину,   взятую    у
приятеля-табунщика, лежал на берегу и слушал, как топочут лошади и  кричат
пастухи.
   Осенью Тэли любил углубляться в пущу. Там он знал самые глухие  дорожки
и тропинки, они вели к становищам княжеских  бортников,  у  которых  можно
было полакомиться медом, подремать в дощатых хибарках, крытых  ветками,  и
выпить жгучей горелки с топленым медом. Спалось после нее отлично.
   Познакомился он и с лесными разбойниками, выведал дорогу к яме Мадея и,
однажды пробравшись к ней, поглядел на седовласого схимника - старик в это
время  спал,  над  головой  у  него  висел  большущий  лук,  разукрашенный
серебряными бляхами. Забредал Тэли и в место, никому из горожан неведомое,
где на вершине горы стояли три каменные  бабы,  повернутые  лицами  в  три
стороны. В Сандомире об  этих  бабах  знать  не  знали,  и  никто  не  мог
объяснить Тэли, что они  означают.  Но  однажды,  ночуя  у  бортников,  он
услыхал доносившиеся с того места звуки бубна. Тэли поднялся  и  вышел  из
хибарки. Была поздняя ночь, тускло светил ущербный месяц. Тэли,  с  минуту
постояв, направился было в ту сторону, но вскоре повернул обратно и  снова
улегся, с головой накрывшись овчиной. Ему не хотелось слышать этот  бубен,
страшно было.
   Князь Генрих редко с ним разговаривал, князь Казимир и то чаще, хотя не
жаловал Тэли и его музыку, потому что князю Казимиру была по нраву  только
русская музыка. И все же Тэли преклонялся перед Генрихом. Он знал, что его
господина мало кто любит, слышал всякие пересуды, однако  ничто  не  могло
заглушить в нем глубокой благодарности князю за смелую поездку в Дамаск. А
главное, в скупых словах Генриха Тэли чувствовал высокий, непостижимый ему
строй мыслей. Всякий раз, когда князь обращался к нему, Тэли внимал  речам
господина так, как если бы то были новые стихи или новая музыка, испытывал
художественное наслаждение. Но восторженная любовь не мешала Тэли замечать
странности Генриха: во  всех  поступках  князя  было  что-то  болезненное,
неуравновешенное. Он уделял много внимания хозяйству и хозяйничал неплохо,
однако его решения были всегда внезапны и неожиданны  для  окружающих.  Из
своих частых, одиноких поездок на охоту он  не  привозил  никакой  добычи.
Установив сложную фискальную систему, он безжалостно  притеснял  народ,  а
глаза у него были всегда задумчивые и глядели вдаль, на леса у  горизонта.
Тэли нередко слышал, как князь ночью встает и  ходит  по  опочивальне.  Он
понимал, что Генрих страдает,  и,  полный  жалости  и  страха,  молился  о
спасении его души. Порой Генрих приказывал ему играть те мелодии, которыми
Тэли когда-то развлекал господ, направлявшихся из Цвифальтена в Берг.  При
этом оба вспоминали  маленькую  испанскую  королеву,  и  в  глазах  у  них
вспыхивали искорки нежности  -  они  понимали  друг  друга.  Тэли  в  душе
удивлялся, как  это  князь  обходится  без  женщины.  Чего  только  он  не
наслушался по этому поводу! Замковая челядь на все  лады  осуждала  князя,
сидя у каминов на кухне, в рыцарской зале или  в  людской,  где  весенними
вечерами было тепло и сумеречно.
   Говорили там немало и о Казимире. Он-де тоже почему-то не женится, хотя
молодец всем на загляденье и в  возраст  вошел,  да  и  девок  в  околицах
Сандомира уже перепортил видимо-невидимо. Правда, с  тех  пор  как  привез
себе полюбовницу из Руси - о ней все знают, - он угомонился. Подсунули  ее
кумовья Казимира с  границы,  и  роду  она,  говорят,  княжеского;  сперва
поселил он ее в Завихостье, в замке, и всякий раз как  на  охоту  выезжал,
так непременно к ней заглядывал. А как получил от брата Вислицу,  то  бабу
эту - звать ее Настка - туда перевез, и хозяйничает она в вислицком замке,
будто взаправдашняя княгиня. Люди над  ней  смеются,  говорят,  что  такой
князь, как Казимир, скоро ее на кухню прогонит, князеву посуду мыть, а  то
еще заставит детей князевых на горшки сажать. К счастью, у нее-то детей не
было.
   Тэли был очень рад  приезду  Виппо,  старая  их  дружба  возобновилась.
Только странно казалось ему, что толстый рыцарь так быстро  выполнил  свое
обещание и приехал в Сандомир служить князю Генриху. Тэли расспрашивал его
об Айхендорфе, о соседнем замке, куда Виппо евреев переправил, о Бамберге,
но  о  семействе  жонглеров  не  решился  спросить.  Виппо  сперва  только
отмахивался, потом все же рассказал Тэли, что ему не повезло.  Правда,  он
побывал в Палермо и обделал неплохие дела с тамошними купцами -  несколько
лет доставлял ко дворам знатных господ восточные  товары,  которые  теперь
рекой плывут из королевства Иерусалимского, -  но  потом  немецкие  рыцари
выжили его из обоих замков, прямо собаками затравили,  и  не  удалось  ему
добиться справедливости ни у Фридриха Ротенбургского, ни у самого  кесаря,
к которому он тоже обращался.
   Как Тэли понял, заветной мечтой Виппо была постоянная служба у  знатной
особы. Виппо чрезвычайно льстило, что он ежедневно видит Генриха,  что  он
князю необходим и может наводить порядки в княжеских владениях. В  Генрихе
ему нравилось все: высокое  происхождение,  родство  с  кесарем,  свойство
через племянника с византийским императором (все эти  далекие  родственные
связи Виппо знал назубок и умел при  случае  объяснить  с  самыми  тонкими
подробностями, пожалуй, даже лучше, чем Генрих), высокий  духовный  сан  -
ведь Генрих был тамплиером, а в глазах Виппо тамплиер  стоял  чуть  ли  не
выше папы римского, - его красивая наружность, одежда, всегда простая,  но
в то же время изысканная, меткость в стрельбе из лука. Словом,  Виппо  был
искренне привязан к своему господину, и Тэли с удовольствием наблюдал, как
усердно он трудится на благо  князю.  Этот  стареющий  еврей  стал  лучшим
другом Тэли: когда Тэли нужны были деньги на обнову, на покупку  коня  или
еще на что-нибудь, он всегда шел  к  Виппо.  С  ним  Тэли  делился  своими
заботами, летом  жил  у  него  в  большом  доме,  который  Виппо  выстроил
невдалеке от Сандомира, на горе, среди виноградников, посаженных Людвигом.
Но больше всего привязывало Тэли к Виппо воспоминание о тех днях,  которые
он прожил в его замке.
   И вот однажды, возвращаясь от Виппо - было это летом, в июне,  и  Висла
сверкала, как сталь, - Тэли увидел на дороге небольшой фургон  с  холщовым
навесом, запряженный парой добрых лошадок. Тэли пустил коня  рысью,  хотел
обогнать фургон, потому  что  за  ним  тучей  поднималась  пыль,  но  конь
заартачился,  да  и  место  было  такое,  над  самым  обрывом,  никак   не
разминуться. Тогда  Тэли  юношеским  баском  крикнул  вознице,  чтобы  тот
придержал лошадей.  Фургон  остановился,  и  из  него  выглянула  женщина,
простоволосая,  растрепанная,   но,   как   показалось   Тэли,   красивая.
Приблизившись, он вдруг узнал это  лицо,  которое  вынырнуло  из  холщовых
занавесок. Тэли проворно соскочил с коня и, ведя его под  уздцы,  пошел  к
женщине. Она тоже выскочила из фургона, побежала навстречу.
   - Юдка, - тихо и медленно сказал Тэли.
   А она молча протянула ему руку. Так и стояли они, держась за  руки,  на
краю обрыва. Глядя в ее синие глаза, в ее расширенные зрачки,  Тэли  вдруг
понял, что он уже не мальчик, а красивый, статный юноша с грустным взором.
Он увидел свое отражение в ее глазах и только теперь ощутил в себе все то,
что дали ему здешние леса и луга, река, Сандомир. И  снова,  как  в  былые
времена, стояла перед ним  на  фоне  реки  небольшая,  темная  фигурка,  и
глядели на него в упор глаза синие, как воды Вислы.
   Из фургона вышли старик, Пура и еще какой-то высокий, худой еврей.
   - Это мой муж, - внезапно сказала Юдка низким, грудным голосом, который
показался  Тэли  совсем  чужим  и   очень   еврейским.   Высокий   парень,
поклонившись нарядно  одетому  господину,  посмотрел  на  него  спокойным,
доверчивым взглядом. Старик узнал Тэли и спросил  у  него  о  Виппо.  Тэли
указал им дорогу к дому Виппо; надо  было  ехать  в  обратную  сторону,  и
возница  повернул  фургон.  Вежливо  попрощавшись,   семейство   жонглеров
тронулось в путь, а Тэли остался один на обрыве. Он немного постоял, глядя
в раздумье на реку, потом вскочил в седло и медленно поехал в город.
   Вечерело. В затонах реки громко и настойчиво квакали лягушки, табунщики
купали лошадей. Тэли спустился по склону, потом поехал в  гору;  крест  на
костеле еще сверкал в закатном свете длинного летнего дня. Чтобы попасть в
замок, надо было пересечь весь город. Оружейники,  бондари  и  прочий  люд
сидели на порогах своих домов, дышали  прохладным  вечерним  воздухом.  На
торговой площади стоял кастелян  с  несколькими  старшинами,  наблюдая  за
дорогой и проверяя приезжих. Раздался звон колокола, призывавший горожан к
отдыху. Тэли проехал мимо костела. Вот и замок, подъемный мост, ворота,  и
тишина, залегшая в  замке,  и  дыхание  Вислы,  пахнущее  летом,  близким,
чудесным летом. Даже  мысль,  что  у  Юдки  есть  муж,  не  могла  смутить
радостного спокойствия Тэли.
   Войдя к себе в горницу, Тэли приложил руку к сердцу. Оно все пело  свою
однозвучную песню, только намного громче, чем раньше, и было в нем столько
нежности, столько любви  в  этом  милом  сердце.  В  окно  проникал  запах
отцветающих верб, раскатисто  квакали  лягушки,  гудели  мириады  комаров,
фыркали в конюшне лошади, а сердце  все  билось,  билось,  билось,  словно
никогда оно не смолкнет, так мощны и ровны были его удары.
   Началось лето, и с ним тревожные для Генриха  времена:  кесарь  шел  на
Польшу. Болек поспешил отправить послов  в  Галле,  чтобы  они  отговорили
кесаря, но выбрал послов неудачно, ничего хорошего  нельзя  было  ожидать.
Якса из Мехова и Святополк рассчитывали, что послами назначат  их;  теперь
они  втихомолку  злобствовали,  и   их   недовольство,   невесть   почему,
обрушивалось и на Генриха. Тэли видел, что на челе князя собираются  тучи,
и каждый день старался сбежать от этих  туч  в  свою  собственную  веселую
державу, где ничего неприятного не  случалось,  где  всегда  было  ясно  и
солнечно. Троицу праздновали в Сандомире  очень  весело.  Со  всей  округи
съехалось множество народу на ярмарку, из-под Кракова привезли на  продажу
ценный товар - соль, которую солевары меняли на бобровые и  беличьи  меха.
Девушки,  украсив  майское  дерево  пестрыми  лоскутками   и   соломенными
гирляндами, ходили от дома к дому с песнями. В костелах шли  торжественные
богослужения,  на  которые  собиралось  духовенство  со   всех   окрестных
приходов. Народ веселился на ярмарке,  там  устраивались  лошадиные  бега,
выступали бродячие певцы, музыканты, фокусники...
   Муж Юдки удивлял всех своей ловкостью: он брал в одну  руку  пять-шесть
разноцветных шариков, подбрасывал их вверх один за другим и тут же  ловил.
Не менее искусно управлялся он и с  оловянными  тарелками  и  с  факелами.
Народ, затаив дыхание, следил за его молниеносными, точными движениями  и,
не скупясь, выкладывал монеты.
   Юдка, как в былое время, рассказывала истории. По пути в  Сандомир  все
семейство провело полгода во Вроцлаве, а потом и в Кракове останавливалось
надолго.  Юдка  научилась  польскому  языку,  теперь   она   декламировала
по-польски. Непривычный  ее  выговор  иногда  мешал  слушателям,  а  порой
придавал рассказу особую экзотическую прелесть. И перед шатром, где  стоял
небольшой помост, всегда  толпились  люди,  слушая  повести  об  Удальрике
Удалом, а также о Тристане и Изольде, хотя дух этих повестей, их рыцарский
уклад  принадлежали  другому,  чуждому  миру,  малопонятному  для   людей,
незнакомых с западными феодальными обычаями.
   Но Тэли не слушал Юдкиных  историй.  Всю  праздничную  неделю  он  либо
уходил на целый день в свои зеленые овраги, либо  оставался  в  замке.  Он
знал, что вечером он и Юдка  будут  вместе  на  берегу  реки,  под  ивами,
слушать тихий плеск воды. Вечера стояли ясные,  темнело  поздно.  Багряный
плащ зари медленно волочился по небу, до  глубокой  ночи  была  видна  его
кромка, и первые звезды светили тускло.
   Как и прежде, оба они брались за руки - точно дети,  -  ничего  другого
Юдка Бартоломею не позволяла, только вот так, держать  ее  руку.  Но  зато
поговорить у них было о чем. Юдка часами  могла  перечислять  франконские,
швабские, бургундские и провансальские города, где они показывали фокусы и
пели песни. А  Тэли  рассказывал  о  своих  невероятных  приключениях  под
Аскалоном, под Эдессой и в Дамаске.
   Как-то Юдка вспомнила, что в Провансе она  встретила  княгиню,  полячку
родом, звали ее там  "Риша  из  Польши",  и  была  она  замужем  за  одним
провансальским графом, а до того была  женой  испанского  короля.  Княгиня
говорила с Юдкой о Польше, хотя ни та, ни другая не знали этой  страны.  И
перед глазами  Тэли  возникла  маленькая  светловолосая  девушка,  которая
бегала по цвифальтенскому монастырю. Он рассказал об этом Генриху, но даже
имя Рихенцы не согнало туч с хмурого князева  чела.  Генрих  только  велел
позвать Юдку и ее мужа в замок. Вечером они  показывали  князю  и  рыцарям
свое искусство. Фокусы Боруха имели шумный успех, но рассказы Юдки  рыцари
нашли скучными, не понравился и ее голос. Голос у Юдки был  очень  низкий,
хрипловатый, будто сдавленный, но тем выразительней звучал он, когда  Юдка
вскрикивала в патетических местах.
   Например, когда дама Аэлис проклинает своего сына Рауля, который  потом
погибает в кровавой битве, Юдка высоко воздевала руки и кричала  надрывным
голосом, как кричит мать, видящая в пророческом  прозрении  смерть  своего
сына.
   Тэли было невыносимо слушать эти истории в замке,  он  сбежал  в  самом
начале.  Но  позже  Юдка  рассказала  ему  -  только  ему  одному  -  свои
удивительные истории, истории любви и смерти. Стоя над широкой, привольной
Вислой, она подняла вверх руки и  произнесла:  "И  когда  Тристан  покинул
Изольду..." И тут к Тэли, удрученному  тем,  что  Юдку  позвали  в  замок,
вернулось ощущение безмерного счастья. Он услышал всю историю от начала до
конца - как переодетый Тристан вернулся к своей  любимой,  а  она  его  не
узнала. Ах, как это было печально! И тем прекрасней казались Тэли река,  и
этот вечерний час, и этот тихий город, где живут спокойные,  мирные  люди,
где не бывает кровавых сражений и любовных горестей.
   Они прохаживались вдвоем по винограднику возле дома Виппо, смотрели  на
молодые лозы, посаженные немцем, и слушали друг друга, будто  завороженные
своими словами. Как в полусне, повторяли они имена  и  названия  "Тристан,
Эдесса, Амальрик, Аделасия, Амфортас, Корнуэльс", переплетая их со  своими
собственными именами.
   Однажды Юдка попросила Тэли объяснить ей, почему  рыцари  сражались  за
Гроб Господень и  за  Иерусалим.  Тэли,  как  умел,  поведал  ей  о  жизни
спасителя, о его муках  и  о  таинстве  причащения  святыми  дарами.  Юдка
слушала, слушала, а под конец воскликнула:
   - Вот теперь мне понятно, что такое Грааль!
   Странное дело, они никогда не заговаривали о своей любви. Муж  Юдки  им
не мешал. По утрам он упражнялся в подбрасывании  шаров,  вечером  ложился
рано спать в шатре, раскинутом на высоком берегу, близ виноградника; он не
дожидался Юдки, верил ей. И Тэли не приходило в голову, что все могло быть
по-иному: ему так радостно видеть Юдку, поболтать  с  ней  часок-другой  -
чего еще желать?
   Он ни разу не спросил Юдку, для него ли приехала она  в  Сандомир,  для
него ли выучилась по-польски и так долго готовилась  к  этому  приезду?  О
вещах обыденных они не говорили; встретившись,  они  с  первой  же  минуты
уносились в мир необыкновенных событий и чувств. Их мысли были прикованы к
прекраснейшим романам, где царила истинная, беспредельная  любовь,  или  к
тайне искупления и воскресения, к тайне тела Господня,  за  которое  людям
дарована жизнь в вечности.
   - Время идет, приходит смерть, а за ней  вечность...  -  сказала  Юдка,
когда они смотрели на излучину Вислы меж зелеными лугами и крутым песчаным
берегом. И Тэли, взяв Юдку  за  руку,  словно  ощутил,  как  эта  вечность
уплывает меж ее пальцев. О, то было  мгновение  великой  тишины,  великого
единения, великой тоски, той самой, которая гнала Тэли в леса и поля!  Вся
жизнь, прожитая им, сосредоточилась в этом неповторимом  мгновении,  когда
он ощутил, как  вечность  уплывает  меж  пальцев  еврейки,  жалкой,  нищей
бродяжки.
   И снова сердце у него заколотилось,  как  тогда,  когда  он  увидел  ее
впервые. Оно билось в его груди, как  бьются  о  берег  волны  Вислы,  оно
стучало, как стучат, ударяясь верхушками, деревья в свентокжиской пуще.
   А тем временем надвигалась война.





   Послы Болеслава, как и следовало ожидать, не сумели переубедить кесаря.
Болек в тревоге примчался с дурными вестями из Кракова просить  Генриха  о
помощи. Все, что за эти годы припасли в сандомирском замке, вмиг уплыло. В
такую минуту нельзя было не поддержать растерявшегося Болека - Генрих,  не
колеблясь, пожертвовал всем, хотя Виппо и Герхо откровенно  выложили  ему,
что они об этом думают. Тамплиеры и иоанниты  наотрез  отказались  принять
участие в обороне; озлобленные, хмурые, сидели они в Опатове и в Загостье,
выжидая, что будет дальше, и собирались ввиду таких  событий  поспешить  с
освящением нового  костела  в  Опатове.  По  окрестностям  Сандомира  были
разосланы шесты с княжеским приказом о  созыве  рыцарского  ополчения,  но
вольных лесовиков Генрих не разрешил  трогать,  приберегая  их  для  себя,
из-за  чего  у  него  с  Болеком  вышел  крупный  спор.   Впрочем,   Болек
незамедлительно умчался обратно в Краков и, не дожидаясь братьев, выступил
навстречу кесарю.
   Почти все рыцарские отряды  Генрих  отдал  под  начало  Казимиру.  Юный
Пястович  принял  на  себя  эту  обязанность  с  большой  серьезностью   и
достоинством; он и не думал возражать  против  того,  чтобы  Генрих  помог
братьям, а  напротив,  всячески  торопил  его  поскорее  снабдить  рыцарей
заготовленным в Сандомире оружием.
   Опасались, что кесарь поднимет  русских,  которые  могли  проникнуть  в
глубь страны и соединиться с его отрядами. Поэтому Виппо остался  охранять
Сандомир, а Генрих с частью рыцарей двинулся к Люблину,  поближе  к  Руси,
разделив свое войско на мелкие отряды, чтобы по всей земле молва  пошла  и
нагнала страху на русских, - дескать, князь сандомирский вот-вот обрушится
на них, как сокол на  куропаток.  С  собой  Генрих  взял  Тэли  и  Лестко.
Неохотно покинули они Сандомир - началась ненастная погода,  и  не  так-то
сладко было жить в  походных  шатрах,  кочуя  по  люблинским  землям.  Оба
оруженосца ворчали, а меж тем с западной границы шли неутешительные вести.
   Поход Барбароссы на Польшу был для Генриха тяжким ударом.  Его  прежние
представления о кесаре оказались ложными, все рушилось,  летело  кувырком,
как снопы с воза. Теперь, в часы  одиночества,  его  терзала  совесть;  он
упрекал себя за дружбу с монархом, который на самом деле  ничем  не  лучше
других. Конечно, германские императоры издавна зарились на польские земли,
и Генрих понимал, что это не могло перемениться в один день. Однако  он  с
болью вспоминал о своих услугах Барбароссе, как о предательстве.
   Прискакал гонец, за ним второй. Генрих поручил свое  войско  у  русской
границы Владимиру Святополковичу, невзирая на его юные годы, а сам  вместе
с Лестко и Тэли вернулся в Сандомир. Тут их настиг  третий  гонец.  Кесарь
стоял под Познанью.
   Как это получилось, никто не  понимал.  Виппо  только  горестно  чмокал
выпяченными в трубочку губами и махал  рукой.  Дело  оборачивалось  совсем
худо. Генрих ходил мрачнее тучи, сам не зная, чего  он  хочет.  Черные  то
были дни.
   Наконец его вызвал  Болек.  Генриху  предстояло  выступить  посредником
между братьями и кесарем. Кесарь, мол, изъявил  желание  говорить  с  ним.
Когда Генрих услышал эти слова, сердце у него болезненно сжалось.  Оставив
в Сандомире Тэли, который ему не мог пригодиться, князь вместе с  Герхо  и
Лестко отправился в путь.
   Приехали они в Познань еле живые от усталости. Кроме  челяди,  в  замке
был только Гедко, плоцкий ксендз, который то творил молитвы, то  в  ярости
метался  по  покоям,  распекая  слуг.  Челядинцы  и  оруженосцы  знали   о
приближении неприятельского войска; чуя, что господам придется  туго,  они
подняли  головы,  начали  огрызаться.  Куда  ни  повернись,   все   глядят
исподлобья, с угрозой или с упреком, а то уставятся на тебя так нагло, что
хочется ударить копьем или чеканом по этой дерзкой, гнусной морде.
   Гедко рассказал Генриху все подробности. Кесарь стоит в  Кжишкове,  под
самой Познанью. Оба войска расположились в долине, где протекает  речушка.
Болеслав,  струсив,  обратился  к  Владиславу  Чешскому,  прося  его  быть
посредником, и одновременно послал за Генрихом, чтобы и Генрих побеседовал
с кесарем как давний знакомый, пользовавшийся  доверием  Барбароссы  в  те
времена, когда сияние римской короны еще не озаряло рыжую гриву монарха.
   Генрих заночевал в обезлюдевшем замке. Лестко и Герхо кое-как постелили
ему, но спал он на жестком  ложе  недолго,  и  с  зарей  они  собрались  в
Кжишков.
   В познанском замке царила полная неразбериха, Герхо даже привратника не
мог найти. Город точно вымер, окна и двери в домах  заколочены,  людей  не
видно. Кое-где грабили амбары и склады. По улице во весь  опор  промчалась
на великолепном кастильском жеребце женщина в лохмотьях.  За  ней  скакали
трое молодцов, совершенно голых, и что-то  орали  пьяными  голосами.  Конь
Генриха, покрытый длинной голубой попоной,  и  белый  плащ  князя,  должно
быть, произвели на них впечатление -  они  остановились  разинув  рты.  Но
Генрих, погруженный в свои мысли, быстро проехал мимо, не обратив  на  них
внимания. Еще не такое приходилось ему видеть в Иерусалиме и Аскалоне.
   День обещал быть жарким. Придорожные вербы обволакивал легкий туман, но
он  быстро  поднимался  вверх,  и  постепенно   давал   себя   чувствовать
августовский зной. Лестко привязал свой шлем  к  седлу,  надел  на  голову
широкополую мягкую шляпу. Герхо ехал молча, лицо у него  было  удрученное,
губы поджаты.
   На горизонте там и сям виднелись пожарища,  клубы  дыма  поднимались  в
ясное небо вместе с  утренним  туманом.  Кругом,  насколько  хватал  глаз,
желтело жнивье, в некоторых дворах высились золотистые скирды.
   По  мере  приближения  к  Кжишкову  движение  становилось   все   более
оживленным; проезжали  подводы,  всадники,  гнали  пленных,  неведомо  где
захваченных, полуголые крестьяне тащили на веревках огромные  камни.  Хлеб
местами еще не успели убрать,  поля  были  попорчены,  вытоптаны  копытами
рыцарских  коней.  После  довольно  долгого  пути  Генрих  с  оруженосцами
поднялись наконец на пригорок и увидели в долине оба лагеря.
   Долину прорезала речушка с зарослями ольхи вдоль берегов, только она  и
разделяла станы поляков и немцев. Лагерь кесаря был расположен так близко,
что среди сотен белых шатров можно  было  различить  высокий  синий  шатер
Барбароссы  с  развевающимся  флажком.  Шатры  поляков  стояли  под  самым
пригорком, тесно лепясь один к одному; раскинуты они были неряшливо, плохо
укрепленные полы хлопали на ветру. Посреди польского лагеря выделялись три
шатра побольше - два красных, Болека и Мешко, и один круглый,  на  русский
манер, шатер Казимира.
   Первым заметил трех всадников слуга Яксы и  побежал  известить  князей.
Казимир  поспешно  вышел  навстречу,  придержал  Генриху  стремя.  Генрих,
откидывая забрало и укрепляя его ремешком,  внимательно  смотрел  на  лицо
брата, такое знакомое в каждой своей черточке. Казимир был  очень  бледен,
глаза его сверкали мрачным огнем из-под нахмуренных черных бровей.
   Спешиваясь, Генрих заметил за лагерем кесаря темные  облака  дыма.  Это
горели города и села.
   - Глогов сожгли... - обронил Казимир.
   Генрих, ничего не отвечая, обтер пыль  с  лица  краем  своего  широкого
белого плаща.
   Их окружили рыцари, но тут показался  Болек;  легкой,  пританцовывающей
походкой он подошел к брату и потащил его в шатер - побеседовать  с  глазу
на глаз. Болеслав старался держаться спокойно, но это плохо ему удавалось.
Он был в длинной, до колен, сорочке, и лихорадочно теребил свой  пояс,  то
отстегивая, то пристегивая украшенный  медными  бляшками  меч.  Генрих  не
задавал вопросов, да это было и не нужно, Болек сам начал рассказывать:
   - Кесарь уже знает о  твоем  приезде.  Гедко  вчера  известил  меня  из
Познани, а я передал Владиславу.
   Оказалось, что Владислав Чешский распоряжается в польском лагере, как у
себя  дома.  Сам  Фридрих  сказал  Владиславу,  что  предпочел  бы   вести
переговоры с Генрихом, а он, Болеслав, хочет мира любой ценой.
   - Любой ценой? -  переспросил  Генрих  и  испытующе  глянул  на  брата,
которому явно стало не по себе. - Неужто мы не можем драться?
   Болеслав размашистым жестом указал на лагерь  кесаря,  как  бы  говоря:
"Где уж нам тягаться с таким огромным, могучим  войском?"  В  шатер  вошел
Мешко, худой, бородатый,  длинноногий,  и  поздоровался  с  Генрихом,  как
обычно жуя слова.
   - Болек говорит, что хочет мира любой ценой, - сказал Генрих.
   Мешко промолчал, но Болеслав ужасно заволновался.
   - В общем, после полудня ты поедешь к кесарю, - обратился он к Генриху.
- Говори с ним, как хочешь и о чем хочешь. Надеюсь, он не потребует, чтобы
у меня отняли мое княжество.
   Мешко сплюнул,  опять  пожевал  губами  и,  после  недолгого  молчания,
спросил:
   - А чего же, по-твоему, он потребует?
   Болеслав закружил по шатру, встряхивая красивыми черными кудрями.
   - А еще речь пойдет о Владиславе,  так  ведь?  -  безжалостно  прибавил
Мешко.
   - Ну, а если мы отступим?
   - Нет, не отступим, - сказал Мешко. - Я Познань не отдам! Договаривайся
сам с кесарем. Чех все сделает. Генрих ему поможет. Сам все улаживай.
   Генрих  с  изумлением  взглянул  на  Мешко.  Видно,  тот  твердо  решил
предоставить Болеславу одному расплачиваться  за  проигрыш.  Впрочем,  это
понятно. Но Генрих только теперь впервые осознал, что на карту  поставлена
власть Болеслава.
   Братья вышли из шатра: им доложили о приходе чешского князя. Князь этот
и впрямь расхаживал, как хозяин, по лагерю своих родичей - ведь  они  были
его племянники, сыновья его сестры. Он  поздоровался  с  ними  без  всяких
церемоний, похлопав каждого по плечу.
   - Слава богу, Генрих, наконец-то ты здесь! - обрадованно сказал  он.  -
Теперь все пойдет как по  маслу,  считай,  что  дело  сделано.  Светлейший
кесарь ждет тебя, он, похоже, очень тебя любит - так он, во всяком случае,
говорит. Вот мы втроем все обсудим, и по домам. Мне ведь  надо  спешить  -
коронация!
   Генрих удивился.
   - Да, да, - подтвердил Владислав, - я буду королем, кесарь обещал  меня
венчать. - И, обращаясь к Болеславу, прибавил: - Ну, Криспус,  не  унывай,
все будет хорошо. После полудня над моим шатром три раза поднимут  щит  на
копье. Это будет знак, что кесарь ждет Генриха к  себе.  Впрочем,  воевода
Збылют обо всем знает,  мы  с  ним  уже  договорились.  Так-то!  А  завтра
прощальный пир у кесаря. Ха-ха!
   Он удалился, смеясь. Братья вместе с Казимиром вернулись в шатер, слуги
внесли миски с едой, но есть никому не  хотелось.  Генрих  сел  в  угол  и
задремал. Было жарко, в воздухе разносился лагерный смрад и  шум.  Генриху
вспомнились прохладные осенние вечера и беседы с  Барбароссой  в  замке  у
Виппо. Прошло только шесть лет, но как все изменилось!
   После полудня Генрих  с  Казимиром  и  свитой  рыцарей  предстал  перед
кесарем. В первую минуту он с трудом узнал Барбароссу, тот словно бы  стал
еще выше ростом. Кесарь сидел на венецианском табурете,  полы  шатра  были
подняты  и  укреплены  на  золоченых  шестах.  Отсветы  ярко-синей   ткани
переливались на доспехах кесаря, как морские  волны.  Барбаросса  встал  и
сделал два шага навстречу Генриху, князь сандомирский  опустился  на  одно
колено, но кесарь поднял его и, торжественно обняв, расцеловал в обе щеки.
Потом они вошли под сень шатра, слуги подали Генриху  табуретец  поменьше,
опустили полы шатра, и Генрих с кесарем остались одни.
   Ожидая, пока кесарь начнет говорить,  Генрих  присматривался  к  своему
бывшему другу. Фридрих был без шлема, на светлых его  волосах  красовалась
парчовая  повязка  итальянской  работы  с  вышивкой,   изображавшей   двух
переплетенных змей, - Генриху почудилось в этом  узоре  что-то  языческое.
Выглядел Фридрих моложаво, но все  же  он  сильно  изменился:  черты  лица
застыли, как маска, от постоянного напряжения воли, рот  ввалился,  а  нос
стал еще длинней. Маска эта медленно сползала с его лица; вероятно, он  не
сразу отдал себе отчет в том, что на него уже не смотрят ничьи посторонние
глаза.
   - Вот видишь, - молвил наконец Барбаросса мягким, совсем  не  кесарским
голосом, протягивая руку Генриху, - как нам довелось встретиться. Однако я
рад тебя видеть, даже при таких обстоятельствах. Думаю, они  для  тебя  не
слишком приятны.
   - Разумеется, - сказал Генрих, - к  тому  же  мне  непонятно,  чего  ты
хочешь, кесарь.
   - Я еще не отблагодарил тебя, - отвечал Фридрих, - за то, что ты сделал
для меня в Италии. А Арнольда мы все-таки повесили.
   - Неужели?
   - Папа убедился, что ему куда  выгодней  быть  со  мною,  -  усмехнулся
Фридрих, и в глазах его появилось мечтательное выражение; они  смотрели  в
пространство, как бы созерцая озаренные солнцем пейзажи Италии. - Да,  да,
повесили, - повторил он, - сразу же после моего коронования.  Впрочем,  не
будем терять времени, поговорим о наших делах. Необходимо  сохранить  мир.
Зачем нам разорять и жечь ваш чудесный край?.. А в Сандомир мне что-то  не
хотелось отправляться, вот я и вызвал тебя сюда.
   Слова эти были произнесены  уже  холодным,  деловым  тоном,  в  котором
чувствовались ирония и высокомерие. Генрих посмотрел  на  кесаря  открытым
взглядом, как бы упрекая за неуместную дипломатию.
   - Если бы я хотел договариваться с  твоими  братьями,  мне  достало  бы
услуг Владислава Чешского. Он теперь для меня  все  сделает.  Но  я  хотел
говорить с тобой, а почему - ты знаешь.
   Генрих с недоумением покачал головой.
   - Нет, не знаю.
   - Не знаешь? Значит, плохой из тебя политик. А впрочем, нет, хороший  -
ты ведь прикидываешься, будто не знаешь, как  выгодны  для  тебя  нынешние
обстоятельства. Разве ты не понимаешь  положения?  Ведь  я  вас  сокрушил.
Силезия выжжена, Вроцлав, Бытом, Глогов  лежат  в  прахе.  Через  Одер  мы
переправились как посуху. Познань вам, конечно, не отстоять, уж это я знаю
от своих людей - дела там никуда. Вы у меня в руках.
   - Я это вижу, - спокойно сказал Генрих, - но что с того?
   - Что с того? - громовым голосом переспросил Фридрих, резко  поднявшись
с венецианского табурета и швырнув на него свой широкий  красный  плащ.  -
Как это - что с того? Да еще ни один кесарь не держал вот так всю Польшу в
кулаке! Захочу прижму, и брызнет сок, как из сливы!
   Генрих из почтения тоже встал, невозмутимо наблюдая за тем, как  быстро
меняются голос, выражение лица и поведение этого человека. Вдруг сердце  у
него похолодело - он услышал слова Барбароссы:
   - Так берешь ты Польшу из моих рук или не берешь?
   Генрих, пораженный, молча смотрел на кесаря. А тот  подошел  к  нему  и
заговорил уже тише:
   - Скажу тебе правду: ну что мне Владислав?  Агнесса  умерла,  Владислав
уже стар, да он и всегда был растяпа, я видел его в крестовом походе -  не
воин, одно горе! Сыновья, по-моему, тоже туповаты. Болек Высокий, бедняга,
только и знает, что бегать за мной да за Аделаидой - сумел удачно жениться
и доволен. Остальные вовсе бестолковы! А этот ваш, прости господи, владыка
totius Poloniae! Познанский и тот поумней. Только вертится  он  туда-сюда,
сам не знает, чего хочет. А каких  послов  прислал  ко  мне  в  Галле  ваш
Болеслав? Ничего не сумел: ни договориться, ни  защитить  себя,  а  теперь
дрожит... Чех мне все рассказал. Что мне в нем, в вашем Болеславе? Но ты -
другое дело. Я знаю  тебя,  ты  человек  дельный,  разумный,  надежный,  а
главное, я уверен, ты - наш человек...
   - О нет! - попытался возразить Генрих. Но он уже знал, что на всю жизнь
запомнятся ему эти  слова,  каждое  из  этих  слов  Барбароссы.  И  каждое
движение кесаря запечатлеется в  его  памяти  навечно,  как  вырезанное  в
камне.
   - Ты будто родился среди нас. Но прежде всего ты знаешь, чего я хочу. И
ты можешь мне помочь.
   Генрих был не в состоянии рассуждать - это обрушилось на  него  слишком
внезапно, но все его существо кричало: "Нет, нет!" Что-то перевернулось  у
него в душе, и он вдруг  вспомнил  свои  собственные  слова:  "И  розу  им
дадим".
   - С моим  мечом  ты  пройдешь  повсюду,  только  пожелай,  -  продолжал
Барбаросса. - И только пожелай, пройдешь как король польский. Принеси  мне
присягу - и в добрый час! Хочешь, я поеду с  тобой  в  Краков  или  -  еще
лучше, потому что ближе - в Гнезно, как тот безумец Оттон. Я  дам  тебе  в
лен Польшу. А может, и Русь, а? Конечно, с правом завоевать ее - как  твой
отец получил Руяну. Потом мы тебя коронуем... А им  пожалуем  какие-нибудь
замки.  Болеславу,  может,  отдадим  Сандомир?  Ха,  ха,  ха!..  -  громко
расхохотался он. - Мешко я пристрою в Лотарингии, у зятя (*114),  ха,  ха,
ха! По крайней мере, будет подальше от тебя. Казимира посадишь княжить  на
русских землях. Подумай хорошенько, - перешел он вдруг на серьезный тон. -
Ты сможешь все это взять, вывести из  тьмы,  из  хаоса,  придать  порядок,
иерархию, новую форму...
   - И розу им дадим... - прошептал Генрих.
   - Вот и сбудется то, о чем мы когда-то говорили.
   - Я тогда мыслил иначе, - сказал Генрих.
   - Помнишь наши беседы?
   - И будет един пастырь и едино стадо.  Нет,  я  не  буду  твоей  овцой,
кесарь! - сказал Генрих, не узнавая собственного голоса; в  горле  у  него
пересохло, грудь сжало будто тисками.
   Барбаросса пристально посмотрел на князя и, видимо, понял, что ошибся в
расчетах. Но все же он сделал еще одну попытку:
   - Корону хочешь?
   - Не из твоей руки.
   - Почему?
   - Не знаю. Так мне велит бог.
   - Но разве не  стремится  все  к  единству?  -  очень  серьезно  сказал
Фридрих. - Разве пути господни не направляют все в наши  -  пусть  слабые,
пусть недостойные, - но в наши руки?
   - Не знаю, - повторил Генрих.
   - Почему же ты не хочешь идти по путям господним?
   - Пути его неисповедимы. - И Генрих перебросил через плечо край  плаща.
- Что я должен сообщить своим братьям?
   - О, твоим братьям скажет все Владислав: Польшу в лен, покаяние,  дань,
заложники...
   - Разве это поможет?
   - Не поможет? А что, по-твоему, я должен делать?
   - Это правда. Что ты можешь еще сделать, кесарь!
   Генрих поклонился.
   Фридрих  подошел  к  нему,  взял  за  руку  и  опять  заговорил  тепло,
дружелюбно:
   - Подумай, Генрих, подумай, князь! Почему ты не хочешь?
   - О, я хочу, но... не могу, - тихо молвил Генрих.
   Кесарь ударил копьем по щиту.  Тотчас  полы  шатра  взвились  вверх,  и
Генрих увидел, как лицо кесаря вдруг застыло, помрачнело, словно  на  него
набежало облако, гонимое быстрым ветром.
   - У меня к тебе есть просьба, кесарь, - сказал Генрих.
   - Говори.
   - Возьми в заложники моего младшего брата. Вон он стоит.
   - Ты его опасаешься?
   - О, не потому, - улыбнулся Генрих. -  У  меня  нет  детей.  Он  -  мой
наследник, и я хотел бы, чтобы он немного пожил среди вас.
   - Зачем?
   - Чтобы научился говорить с кесарем.
   Барбаросса милостиво улыбнулся, протянул руку для  поцелуя  и  отпустил
князей.
   На заре  в  обоих  лагерях  началось  движение.  Болеслав  облачался  в
дерюжную сорочку, воины рубили  ольхи  и  мастерили  мост  через  речушку,
разделявшую два стана. Генрих не отходил от брата, который  дрожал  мелкой
дрожью, хотя было не холодно, и, смущенно усмехаясь, повторял:
   - Но ведь я не сдержу своих обещаний, не сдержу ни одного.
   Генрих слушал его, хмуря брови, и ничего не отвечал, а Мешко только раз
промямлил:
   - Ясно, не сдержишь. Ну и что с того?
   Владыка totius Poloniae отправился в лагерь кесаря  босой,  в  дерюжной
сорочке, с мечом в руках, а за  ним  следовали  верхом  три  его  брата  в
сверкающих  доспехах  и  толпа  придворных.  Лагерь  кесаря  являл   собой
величественное зрелище. Рыцари  выстроились  рядами  на  широкой  равнине,
каждый отряд отличался от другого цветом одежды. Сам  кесарь  в  пурпурной
мантии стоял перед своим шатром. Он взял меч  из  рук  коленопреклоненного
Болеслава, поднял польского князя и заключил в объятья. Тотчас их окружили
рыцари тесным кольцом, а когда расступились, на Болеславе уже было богатое
убранство и красные русские сапоги. Потом он и кесарь  пили  ленное  вино,
после чего кесарь отдал Польшу во  владение  Болеславу,  как  если  бы  не
владели ею испокон веков его деды и прадеды. А потом был пир.
   На следующее утро в обоих лагерях поднялся крик и шум: скрипели колеса,
ржали кони, воины выдергивали из  земли  воткнутые  перед  шатрами  копья,
свертывали шатры. И направились два рыцарских  войска  в  разные  стороны.
Якса из Мехова простился с сыном, которого увозил с собой чешский князь. А
Казимир последовал за кесарем, оглядываясь на Генриха,  издали  осенявшего
его крестным знамением. Потом Генрих поехал через Познань в Краков с двумя
своими оруженосцами и наконец, грустный и задумчивый, воротился домой.





   Сандомир показался Генриху пустынным,  безотрадным,  бежать  бы  отсюда
куда глаза глядят! Особенно раздражал его Готлоб, вкрадчивый  и  льстивый,
как истый царедворец. Князь подумывал о поездке в Плоцк, но  отказался  от
этой мысли: чересчур далеко и дорога  утомительная.  Взяв  с  собой  Яксу,
который,  расставшись  с  сыном,  тоже  не  находил  себе  места,   Генрих
отправился на несколько  недель  в  Опатов,  к  тамплиерам.  По  пути  они
заночевали в деревне Влостовой, а следующую ночь уже  провели  в  огромных
бревенчатых сараях, которые выстроили для себя  рыцари.  Джорик  де  Белло
Прато и Вальтер, обрадованные приездом Генриха, жадно расспрашивали его  о
встрече с кесарем. И только теперь, описывая  им  лагерь  Барбароссы,  его
шатер, прощальный пир,  состоявшийся  вечером  того  знаменательного  дня,
князь сандомирский со всей ясностью осознал могущество кесаря.  Да,  велик
кесарь, но если бы Болеслав держался мужественней, все могло быть иначе!
   О своей беседе с кесарем, обо всем том, что  пришлось  ему  пережить  в
шатре Фридриха, Генрих не думал. Ему вообще не хотелось думать о чем бы то
ни было, в утомленном  мозгу  мелькали  лишь  обрывки  каких-то  картин  и
образов. При первой возможности он уединялся  в  своей  келье  или  уходил
молиться в костел.  Названный  именем  святого  Мартина,  но  покамест  не
освященный, костел этот  был  построен  с  большим  искусством,  стены  из
тесаного камня вздымались гордо, величаво. В ясные осенние  вечера  Генрих
выходил на соседний пригорок и оттуда  любовался  изяществом  очертаний  и
внушительными размерами нового храма. Сколько красоты было в  его  строгих
линиях, как незатейливо и в то же время гармонично пересекались  плоскости
стен!  Башенки  костела,  еще   незаконченные,   казалось,   призывали   к
благочестию и  рыцарской  доблести.  Генрих  пожелал,  чтобы  их  увенчали
изображениями иерусалимской короны.
   Его преследовало одно воспоминание: когда Тэли был захвачен  сарацинами
и Генрих отправлялся на выручку, ему пришлось провести ночь в Вифлееме,  и
там он возложил на алтарь у пещеры Ясель Христовых корону,  которую  вынул
из гроба Щедрого. Но не прошло и часу, как он пожалел об этом и потихоньку
забрал с алтаря золотой венец. Потом он покаялся  на  исповеди  и  получил
отпущение, однако до сих пор было мучительно думать  об  этом  недостойном
поступке и о том, что за такой грех его, вероятно, постигнет кара. Правда,
Бартоломея вызволить удалось - так что, возможно, господь бог простил его,
грешного.
   Долгое время у него не было сил разобраться как следует в своей  беседе
с Барбароссой. Пожалуй, он слегка сожалел,  что  не  взял  из  рук  кесаря
польскую землю в лен, и сам не мог понять, что  побудило  его  отказаться.
"Ведь  потом  я  сумел  бы  с  оружием  в  руках  освободиться  от  ленной
зависимости", - мелькала подсказанная Болеславом мысль,  вернее,  даже  не
мысль, а смутное, неосознанное чувство. В разговорах с тамплиерами  Генрих
упорно избегал этой темы. Время  от  времени  к  нему  приезжал  Виппо  за
распоряжениями, и Генрих не решался смотреть ему в  глаза,  в  эти  умные,
преданные глаза. Уж кому-кому, а Виппо он ни за что бы не  признался,  как
обернулось для него поражение под Кжишковом.
   Главный вход костела был увенчан полукруглой аркой, и  по  обе  стороны
стояли пилястры, покрытые резьбой,  изображавшей  листья  и  цветы.  Перед
пилястрами решили поставить две статуи - Генриха и  иерусалимского  короля
Балдуина в тамплиерских плащах, дабы почтить их как покровителей ордена.
   Приглашенные тамплиерами немецкие мастера из Кракова усердно трудились,
высекая статуи, а окрестный люд приходил подивиться на их искусную работу.
   Поблизости от костела корчевали лес. Генрих ходил смотреть,  как  рубят
деревья и расчищают лесосеки, - тут он мог проводить целые часы, ни о  чем
не думая. Со стороны леса костел выглядел  по-иному,  казался  похожим  на
корабль. И однажды Генрих, глядя на  него,  вспомнил  свое  путешествие  с
монахом Бьярне и весь тот мир, такой пестрый и такой страшный.
   Как далеко отошли от него впечатления той поры!  И  сам  он  как  будто
одичал за эти годы. Сравнивая все, что он видел  в  своих  странствиях,  с
тем, что его окружало, Генрих вдруг понял: душа его постепенно погружается
в сон. И созерцание нового костела,  величие  которого  пробуждало  в  нем
новые мысли, стало  для  Генриха  высоким  наслаждением,  некоей  духовной
потребностью. Он каждый день уходил в лес, молился там святому  Мартину  и
другим праведникам и в молитве обретал силу и спокойствие.
   Еще и поныне опатовский храм высится над городом, над долиной,  подобно
роскошному цветку, поражая своей одухотворенной красотой. Утром и  вечером
лучи солнца играют  на  его  гладких  стенах,  и  чудится,  торжественный,
безмолвный,  плывет  он,  как  сорванный  со  стебля   цветок,   по   реке
воспоминаний, то озаряясь светом, то уходя в тень. А  в  те  времена  храм
этот  был   воплощением   силы   и   молодости,   был   похож   на   юного
коленопреклоненного рыцаря, готовящегося дать миру  новый  закон  и  новую
жизнь.
   Всматриваясь в строгие линии костела, Генрих  мало-помалу  освобождался
от  томительных  воспоминаний,  начинал  понимать,   что   заставило   его
отвергнуть предложение Барбароссы, и, укрепляясь  душой,  набирался  новых
сил для грядущей борьбы. Однажды, когда солнечные лучи,  пробиваясь  между
облаками, заливали  каскадами  света  костельные  башенки,  Генрих  принял
решение вернуться, как можно скорей,  в  Сандомир  и  снова  приступить  к
обучению своих людей ратному делу и к пополнению запасов оружия.
   В тот же день он имел  долгую  беседу  с  тамплиерами  -  с  Вальтером,
который безвыездно засел в Опатове, и с Джориком,  который  метался  между
Европой и Иерусалимским королевством, где дела шли все хуже и хуже.  Князь
признался им, что поход против кесаря Фридриха исчерпал его средства, свел
на нет плоды многолетних трудов Казимира и Виппо, что ныне казна его пуста
и надо все начинать сначала. Тамплиеры выслушали его весьма равнодушно и в
свою очередь завели речь о своих горестях и бедах: недавно,  мол,  сбежали
от них четверо невольников, да медведь задрал теленка, да река разлилась и
смыла бобровые плотины. Смысл этих жалоб заключался в том, чтобы выпросить
у князя еще землицы, охотничьих угодий, людей для новых поселений  или  же
медвежьих шкур, которые князь может силой отобрать у разбойников.
   Генрих, огорчившись, пошел в  лес.  Перед  ним  как  на  ладони  лежала
усадьба  тамплиеров  -  над  кучкой  деревянных  строений   высились   две
костельные башни, приковывая взор. Как они прекрасны,  сколько  вложено  в
них  мысли,  знаний!  Генрих  припоминал  другие   храмы   -   бамбергекий
кафедральный собор, храм в Пизе, храм Гроба  Господня  в  Иерусалиме  -  и
находил, что его костел не уступает тем: пожалуй, он проще,  скромней,  но
зато в его очертаниях больше благородства. Подобно  двум  лебединым  шеям,
горделиво поднимались две башни над высокой крышей, которая венчала  стены
из желтого песчаника и опиралась на боковые абсиды, как плывущая  птица  -
на ласты. Генрих остановился  на  пригорке  меж  деревьями  и,  молитвенно
сложив руки, преклонил колена. Но он не молился; погрузившись в созерцание
храма, он весь отдался во власть высокого, просветленного чувства; в  душе
его нарастала уверенность, что все значительное  свершается  помимо  нашей
воли, а то, что мы считаем значительным, рассыпается  в  прах,  как  комок
прибрежного песка. И что в коловращении житейском мы не способны  угадать,
на которую из речных волн надо бросить наш  листок,  чтобы  он  доплыл  до
потомства.
   Вскоре  из  Сандомира  известили  о  приезде  Гертруды;  она   покинула
Цвифальтен, выполняя просьбу Генриха заняться его  хозяйством.  Князь  был
очень обрадован, но домой не спешил. Он  часами  беседовал  с  Джориком  в
низких, неуютных кельях бревенчатого монастыря тамплиеров, еще  не  вполне
законченного. В последнее время Джорик хворал и по большей части лежал  на
лавке, кутаясь в козьи и медвежьи меха,  или  грелся  у  камина,  огонь  в
котором день и ночь поддерживал Ясько из Подлясья. Генрих, прохаживаясь по
келье, слушал, что ему говорил тамплиер.  Джорик  любил  порассуждать,  от
него Генрих узнал многое, о чем  в  свое  время  Бертран  де  Тремелаи  не
удосужился ему сообщить. Правда, и Джорик, философствуя о всякой  всячине,
кое о чем умалчивал. Генрих отлично понимал,  к  чему  он  клонит,  но  не
подавал виду. То, что  тамплиеры  называли  своими  "внутренними  делами",
некая  весьма  туманно  очерченная  цель,  к  которой  рыцарям   надлежало
стремиться, Генриха по сути не интересовало. И то, что тамплиеры в  Святой
земле частенько вступали в сговор с  асасинами  и  в  замыслах  своих  шли
вразрез с  замыслами  папы,  также  было  для  князя  сандомирского  делом
второстепенным. Ему  прежде  всего  была  важна  непосредственная  выгода,
которую он мог бы получить от  пребывания  орденских  рыцарей  в  Опатове.
Только  об  этом  заботясь,  он  осторожно  выведывал  у   Джорика,   что,
собственно, привлекает тамплиеров в Польше, и про себя  прикидывал,  каким
образом использовать их ратное искусство в своих целях.
   Мысль об объединении польских земель под своим  скипетром  Генрих  пока
оставил и  снова  приказал  Виппо"  копить  побольше  серебряных  монет  и
червленых щитов. Все же он подумывал о том, что в случае если затеет поход
на Краков,  неплохо  бы  иметь  в  своем  распоряжении  отряд  тамплиеров,
отважных и искушенных в борьбе с сарацинами воинов.  Они  умели  сражаться
восточным строем, разделяясь на шеренги, которые по очереди вступали в бой
и нападали на неприятеля то с правого,  то  с  левого  фланга.  Надо  было
убедить тамплиеров, чтобы  они  обучили  такому  строю  своих  крестьян  и
воинственных лесовиков.  Генрих  заговаривал  об  этом  с  Вальтером  и  с
Джориком. Но те были поглощены своими делами - корчеванием леса  и  сбором
дани с лесовиков, разбойников и бортников.
   Тем временем наступила дождливая пора, зелень на деревьях начала быстро
желтеть. Лиственницы, наряженные в убор из золотых иголок,  стояли,  будто
пальмы, вышитые на сицилийских  и  аскалонских  плащах.  Генрих  почти  не
выходил из своей кельи, все лежал на лавке, покрытой козьими  шкурами.  Он
часто ловил себя на том,  что  голова  его  занята  пустыми,  бесполезными
мечтами. Ему очень не хватало Казимира, этого простодушного,  хлопотливого
хозяина, который умел мягко и незаметно подчинять  себе  окружающих.  Якса
уехал домой и вскоре возвратился, будто бы проведать князя,  но  по  тому,
как он увивался за Генрихом, было ясно, что он намерен о  чем-то  просить.
Генрих делал вид, что ни о чем не догадывается  и  что  ему,  поглощенному
высокими думами,  нет  дела  до  житейских  забот  Яксы.  Долго  ждать  не
пришлось, Якса вскоре ему все выложил.
   Однажды к вечеру из-за сплошной серой пелены туч проглянула  на  западе
полоска зеленовато-голубого неба. Солнце, достигнув  этой  полоски,  стало
красным. Дождь прекратился, и Генрих, натянув высокие  сафьяновые  сапоги,
закинул за плечи  лук.  Вместе  с  Яксой  они  направились  к  строящемуся
костелу, потом, пробираясь по  камням  через  лужи,  вышли  за  околицу  и
пошагали по свежевспаханным  полям:  тамплиеры,  по  французскому  обычаю,
пахали осенью.
   На верхушках деревьев  алели  отблески  заходящего  солнца.  На  мокрых
соснах и дубах не шевелилась ни  одна  ветка.  Генриху  вспомнился  вечер,
когда он, подъезжая к Константинополю, очутился у моря. С берега был виден
островок с высокими скалами, а на скалах и прилегавших к ним лугах скакали
козы и, подпрыгивая не хуже коз, плясали пастухи и пышнобедрые  девушки  в
свете заходящего солнца, на фоне голубого неба. Вот и теперь небо,  омытое
дождями, было таким же голубым;  оно  и  привело  Генриху  на  память  тот
остров.
   Вдруг  Якса  завел  речь  о  какой-то  княжеской  земле  поблизости  от
епископии и стал упрашивать  Генриха  отдать  ее  меховским  тамплиерам  -
она-де  им  приглянулась.  Назойливость  Яксы  была  понятна  -  те  места
славились липовыми рощами, в которых бортники добывали отменный  воск  для
княжеских покоев, и доход с этого воска шел немалый.
   Якса уже давно стал раздражать Генриха.  Еще  в  Святой  земле  он  все
норовил держаться с  князем  сандомирским  на  равной  ноге,  в  Кжишкове,
препоручая своего сына Владиславу Чешскому, сказал, что в его жилах  течет
княжеская кровь, и вообще задирал нос. С просьбой  своей  он  обратился  в
самое неподходящее время, князь вначале  будто  и  не  слушал  его,  потом
нахмурился.
   - А ведь ты, Якса, и так не в меру богат, - сказал Генрих, с неприязнью
взглянув на него своими холодными голубыми глазами. - Почему же ты просишь
у меня землю для твоих рыцарей?
   - Земли у меня достаточно, - ответил Якса, - да не такой.
   - Потому ты и хочешь забрать ее у меня?
   - Не для себя, а для божьих рыцарей.
   Генрих опять взглянул на него и процедил сквозь зубы, не  отдавая  себе
отчета, зачем он это говорит:
   - Ну, а зачем ты привел этих божьих рыцарей в Мехов?
   Якса неожиданно заволновался, побагровел.
   - Да ведь мы еще в Иерусалиме договорились!
   - Это верно, - согласился Генрих. - Но и  тогда  ты  не  объяснил  мне,
зачем тебе тамплиеры.
   - А ваша светлость разве не пригласили к себе рыцарей? Вам-то  они  для
чего?
   - У меня есть свои планы, - сказал Генрих, пристально глядя на Яксу.  -
Может, и у тебя такие же?
   Якса прикусил ус и со злостью буркнул:
   - Конечно, только людей у меня побольше.
   - Странные вещи ты говоришь! - усмехнулся Генрих.
   - Между нами не такая уж  большая  разница,  -  вскипел  Якса,  сверкая
глазами.
   - Пожалуй, ты прав, - спокойно сказал Генрих. - Особенно теперь,  когда
я все отдал Болеславу для защиты от кесаря, а у тебя в Мехове  остались  в
целости и казна твоя, и войско.
   - Я отдал кесарю сына! - вскричал Якса.
   - А я - брата. Ничего, им будет не вредно пожить среди немцев. Но,  как
бы там ни было, ты теперь сильнее меня. Так ты как -  сперва  на  Сандомир
пойдешь или сразу на Краков?
   Якса понял, что сболтнул лишнее, и предпочел не  ответить.  Они  прошли
несколько шагов молча, потом Генрих медленно заговорил:
   - Я знаю, что твоя теща в родстве с византийской императрицей и что  ты
- зять славного Петра. Год знаменитый,  ничего  не  скажешь.  Если  бы  ты
захотел, то, верно, смог бы сесть на вроцлавский престол,  а  не  ты,  так
шурин твой Святополк, у которого на это побольше прав.  Но  вы  не  сидите
там. И не будете сидеть! - заключил он грозным голосом.
   В ходе разговора с Яксой у  Генриха  постепенно  открывались  глаза  на
многие поступки старого товарища по странствиям. Князь  прекрасно  понимал
Яксу - он достаточно повидал свет, чтобы не понять такого  человека.  Чего
уж тут дивиться или огорчаться? Скорее он дивился самому себе  -  как  это
он, обдумывая свои планы, не брал в расчет Яксу, Святополка  и  других  им
подобных. Он мысленно перебирал знатнейших  панов  в  Кракове,  в  Великой
Польше (*115), в  Силезии,  в  Плоцком  княжестве  -  сколько  же  их,  не
перечесть! И разве они захотят покориться его воле?
   - Не дам я тебе этой земли, - сказал он, кладя Яксе руку на плечо. - Ни
тебе, ни твоим меховским рыцарям. Она моя, княжеская, собственность, и мне
собирать с нее воск и мед. А ежели тебе это не по нраву, бунтуй  -  ничего
другого тебе не остается. Но помни, ты - мой ленник, а  ведь  ты  видел  в
королевстве Иерусалимском, как приносят ленную присягу. Против  тебя  я  -
гора, на которую тебе надо подыматься по ступеням, - заключил он шепотом.
   - Но и перед тобой гора великая,  -  упрямо  глядя  в  сторону  мрачным
взором, молвил Якса.
   Генрих не слушал, завороженный багряным сиянием заката над Опатовом,  -
они как раз  выходили  из-под  сени  высоких  деревьев  и  приближались  к
городку. Он уже не думал о требованиях Яксы  -  куда  важней  были  другие
трудности, встававшие перед ним. "Дед мой  и  прадед  кое-что  смыслили  в
этом, - проносилось у него в уме.  -  Теперь  Польша  раздроблена,  вот  и
развелось своевольников, как крыс короля Попеля" (*116).
   Однако Якса не сдавался. Он  начал  осыпать  Генриха  безосновательными
гневными упреками, грозить карой небесной и  иными  бедами,  не  объясняя,
какими именно. Впрочем, дело тут было не в словах -  каждый  знал,  о  чем
думает и чего жаждет  другой,  каждый  хотел  попытать  свои  силы,  хотел
победить во что бы  то  ни  стало.  Но  оба  знали  также,  что  Генрих  -
продолжатель великой, пусть устаревшей, традиции, тогда как Якса  попросту
бунтовщик. И Генриху вспомнилось то, что  говорила  ему  Агнесса  о  Петре
Влостовиче. Да, расправились с  ним  зверски,  хотя,  вероятно,  это  было
необходимо.  Убийство  великого  Петра  не  имело  никакого  нравственного
оправдания,  даже  если  его  жизнь  была,  как  сказала  Агнесса,  "горой
злодеяний". Но ведь и у него, Генриха, нет нравственного  права  поступать
по их примеру, а собственно говоря, ему следовало бы тотчас по возвращении
в монастырь тамплиеров приказать, чтобы Яксу  схватили,  учинили  над  ним
скорый суд и по меньшей мере ослепили.
   При этой мысли Генрих усмехнулся - придет же такое в  голову!  Нет,  он
этого не может сделать, и не только потому,  что  некому  приказать.  Если
отдаешь  приказ  с  убежденностью  в  своей  правоте,  исполнители  всегда
найдутся. Но у него не было этой убежденности, более того, он понимал, что
ход событий теперь направлен в другую  сторону  и  что,  уничтожив  одного
Яксу, он ничего не  достигнет.  Яксу  надо  впрячь  в  колесницу  истории,
убедить, увлечь, использовать, сделать его своей опорой. Пусть  эта  опора
ненадежна, но пренебрегать ею нельзя.
   И когда они подходили к костелу, Генрих сказал:
   - Все это так, Якса, но если бы когда-нибудь ты мне помог,  я  бы  тебя
отблагодарил, и не только землей, о которой ты просишь.
   - Весьма признателен вашей княжеской милости, - буркнул Якса.
   Пока они дошли до монастыря, стемнело. В монастыре Яксу ждал  гонец  из
Мехова: получено известие, что сын Яксы  внезапно  скончался  в  Праге  от
лихорадки.  Это  был  у  Яксы  единственный  сын.  Тамплиеры  собрались  в
трапезной помолиться о душе усопшего, но Якса велел седлать  коней,  чтобы
немедленно мчаться в Мехов, хотя стояла непроглядная осенняя ночь.  Генрих
спросил гонца, нет ли вестей о Казимире, тот ответил, что нет.
   На Яксу страшно было смотреть - так изменилось его лицо. Тамплиеры пели
заунывные молитвы, а Генрих, выйдя во двор, прощался с несчастным отцом. У
конюшни стояли слуги с факелами, красноватое пламя освещало  часть  двора,
дальше все тонуло во мраке, словно страшная, черная стена внезапно  встала
вокруг Опатова. Генрих положил руки на плечи меховского  пана,  расцеловал
его в обе щеки, от души сочувствуя его горю. Якса и его  люди  вскочили  в
седла, пришпорили коней и вмиг исчезли в непроницаемой тьме, как  призраки
в черной стене. И зачем Якса поехал? Нет уже его сына ни в  Мехове,  ни  в
Праге - нигде. Куда спешить? Что нового он узнает?
   Генрих вернулся к тамплиерам и тоже начал  молиться  -  торжественно  и
скорбно звучали их голоса, скромная трапезная  как  будто  превратилась  в
храм.
   Князь сандомирский пел вместе со всеми заупокойные  молитвы,  но  мысли
его были не о покойнике. Он чувствовал себя одиноким и никому  не  нужным.
Пусть бы его постигло какое-нибудь несчастье,  настоящее,  глубокое  горе,
только бы жить, как все люди, только бы не стыла душа от  холода,  которым
его леденит орденский плащ и бремя взятой на себя задачи. Но,  увы,  тепло
простой человеческой жизни - недостижимая для него мечта! И  он  вспоминал
песню, которую пел один из  датских  рыцарей,  поселившихся  в  Сандомире:
холодно и пусто в доме, где нет женщины; тоскливо рыцарю,  если  в  долгую
осеннюю ночь не может он склонить голову на женскую грудь. Эта  песня  все
звучала в ушах Генриха, когда он шел в свою келью  с  глиняным  полом.  Он
попросил Джорика провести с ним ночь и приказал слугам поддерживать  огонь
в камине. Однако заснул он не  скоро  и  все  время  просыпался  -  будили
петухи. Их пронзительное кукареканье врезалось в ночную тишину, как  вопль
тревоги. Генрих всякий раз просыпался, дрожа,  и  начинал  прислушиваться,
как  все  дальше,  все  глуше  отзываются  опатовские  петухи.  И  страшно
становилось Генриху от их крика, от холодного, сырого мрака,  обступавшего
его со всех сторон.
   Утром он велел своим людям собираться в  Сандомир.  Там  его  встретила
сиявшая от радости Гертруда -  ей  очень  нравилось  хозяйничать  в  таком
богатом замке.  Генрих  несколько  дней  просидел  дома,  потом  Ясько  из
Подлясья вдруг напал на него и кинжалом нанес легкую рану в  спину.  Никто
не мог понять этого поступка, сам Ясько не  проронил  ни  слова,  выдержав
жесточайшие пытки. Его казнили на  городской  площади,  так  ничего  и  не
узнав. Генрих был в  недоумении,  но  не  захотел  принимать  никаких  мер
предосторожности. Он только повторял про себя слова Салах-ад-дина, поэта и
вождя сарацин: "Их руки настигнут тебя и в далеком Сандомире". У  Ясько  и
впрямь был такой вид, как будто его долгое время опаивали каким-то  зельем
- не гашишем ли?
   И снова жизнь в Сандомире пошла, как обычно.





   Зима в том году выдалась мягкая, Висла не  стала  ни  в  январе,  ни  в
феврале, морозы ударили только в марте. На полях лежал тонкий слой  снега,
но вода в реке потемнела и текла стремительно и бурливо. Тэли каждый  день
уходил или уезжал "на виноградник" - повидаться с Юдкой. Она теперь носила
на голове длинное покрывало, белое в голубую полоску, прихваченное  медным
обручиком, - ну, точно ангел  на  иерусалимских  иконах!  И  Тэли  подолгу
глядел с нежностью в ее прозрачные глаза.
   Князь не  узнавал  своего  пажа.  Впрочем,  не  только  ему,  но  всему
княжескому двору, всему Сандомиру было известно, что Тэли влюблен.  В  тот
вечер, когда Юдка рассказывала в замке перед рыцарями свои истории, Генрих
ее почти не запомнил. Да и сейчас он знал только то, что она еврейка и что
преподобный Гумбальд кривится, когда  ее  изредка  пускают  в  замок.  Эти
ханжеские причуды смешили Генриха - в Иерусалиме он ко  всему  привык.  Но
ему сильно недоставало Бартоломея и было  больно,  что  паж  отдалился  от
него. А Тэли всякую свободную минуту  проводил  в  обществе  Виппо  и  его
подопечных. Генрих начал и на Виппо поглядывать косо.
   Обо всем этом Генрих размышлял, прогуливаясь в одиночестве за городской
стеной по холмам,  которые  тянулись  вдоль  Вислы.  Один  из  холмов  уже
облюбовали себе монахи: они хотели поставить там костел в новом вкусе,  из
кирпича, по поводу чего было  немало  разговоров.  Генрих  мысленно  делал
смотр своим людям, той небольшой горсточке, которой он собирался  доверить
самые трудные поручения. Итог был неутешительный. Прежде всего Лестко;  он
цепляется за юбку жены, в бой не спешит, детей куча, да  и  разжирел;  сам
еле ходит, а сядет на коня, у того ноги подгибаются. Потом Герхо...  Герхо
все такой же: внимательный, расторопный, знает, чего хочет Генрих,  и  сам
хочет того же, но в последнее время напала на  него  какая-то  меланхолия,
глядит разочарованно, недоверчиво, будто сомневается в возможностях князя.
Тэли? Этот теперь ни на что не годен, любовь совсем вскружила ему  голову.
Кто мог ожидать такой перемены! И князь вспоминал  их  первую  встречу  на
дороге под Зальцбургом - славный был паренек! Правда,  он  и  в  то  время
почти мгновенно влюбился в Рихенцу.
   Потом Виппо - это основа. Виппо, конечно,  человек  деятельный,  но  уж
очень поверхностный. Ему только бы побольше добра в кладовых, а что копит,
не глядит: оружие покупает дрянное, меха берет от  данников  без  разбору,
что хорошие, что линялые. К тому  же  с  годами  он  становится  несносен;
сделаешь ему замечание, побагровеет и сразу умолкнет,  слова  от  него  не
добьешься - обижается, видите ли, когда князь его журит.  Кругом  все  над
ним посмеиваются. Казимира нет, он в Германии. Только Висла  не  меняется,
или, вернее, она всегда разная и всегда та же.
   И князь смотрел на реку. Черные стволы  деревьев  четко  выделялись  на
фоне прозрачной, темно-зеленой воды. На земле белел  снег,  как  будто  ее
покрыли тонким слоем белой краски, чтобы лучше оттенить рисунок стволов  и
ветвей. Внизу ехала от реки к деревянным городским воротам группа рыцарей;
их желтые кафтаны и черные сафьяновые сапоги красиво  дополняли  спокойные
цвета картины. Над лесом, над рекой, над воротами Сандомира кружили черные
стаи птиц, слышались в белесом небе крики галок и ворон.
   Из леса вышли навстречу князю Юдка и Бартоломей. Тэли был в  фиолетовом
полушубке, Юдка  -  в  лисьем  салопе.  Увидев  Генриха,  они  в  Смущении
остановились. Юдка потупила глаза, Тэли поклонился князю.
   Генрих смерил парочку неприязненным взглядом и сказал:
   - Так вот где ты пропадаешь целыми днями!
   Тэли молчал. Тогда князь с улыбкой обратился к Юдке:
   - Что ж ты забираешь моего певца? Без него в замке скучно.
   Тэли густо покраснел по самые уши и сказал звонким голосом:
   - Князь изволил меня искать?
   - Я всегда тебя ищу, - ответил Генрих, - и вот только теперь нашел.
   - Я к услугам князя, - сказал Тэли.
   Генриха рассмешила такая учтивость. Присмотревшись к Тэли, он  заметил,
что тот одет щеголем и сапоги на нем из зеленого сафьяна!  Князь  невольно
оглядел себя - да, его плащ уже износился, и,  кажется,  из-за  всех  этих
хлопот и гнетущих дум он уже несколько дней  не  мылся  и  два  дня  ходит
небритый. Вспомнив, о чем он сейчас думал, и сравнив себя с  Тэли,  Генрих
пришел к выводу, что он постарел, опустился, перестал  следить  за  собой,
что, поглощенный единой своей мечтой, утратил интерес к жизни.
   Втроем они направились в город. Генрих шел впереди и все оглядывался на
"детей". Оробевшие, притихшие, они следовали за ним,  держась  за  кончики
пальцев. Юдка смотрела в землю.
   В городе их встретил Готлоб и начал выговаривать князю, что тот выходит
за городскую стену один - какая неосторожность, князь, видно, уже забыл  о
покушении! Готлоб вел за руку своего маленького сына, которого  назвал  на
французский лад Винцентием. Премилый был ребенок!
   Гертруды они в замке не застали. Вскоре после своего приезда она как-то
отправилась ко второму брату Казимиру, - приглядеть за дворовыми  девками,
за коровами да за курами. Вислица понравилась ей больше, чем  Сандомир,  -
что ни говори, сандомирский замок  кажется  после  цвифальтенской  обители
развалиной.  А  в  новом,  только  выстроенном   вислицком   замке   покои
просторные, светлые, удобные, не хуже, чем  на  западе,  и  отапливать  их
легко. Так что  Гертруду  тянуло  в  Вислицу,  и  она  пользовалась  любым
предлогом, чтобы туда заглянуть. С Казимировой Насткой, которая никуда  из
Вислицы не выезжала, Гертруда очень сдружилась и прямо-таки  тосковала  по
ней в Сандомире, - Настка же, разумеется, не могла к  ней  туда  приехать.
Гертруда без конца рассказывала о житье-бытье Генриха; Настка только  диву
давалась, как это князь обходится без женщины, и пророчила ему  неминуемые
беды.
   Да и во всем  княжестве,  во  всей  Польше  народ  недоумевал,  что  за
причина, что у князя нет ни жены, ни любовницы - вроде бы он  природой  не
обижен и никаких противоестественных  склонностей  за  ним  не  примечают.
Многие слыхали о прежней его любви к жене  Болеслава,  кое-кто  знал  и  о
Рихенце. Но то, что произошло между  ним  и  королевой  Мелисандой,  почти
никому не было известно. Сам Генрих с  отвращением  вспоминал  ночь  после
морского сражения под Аскалоном. Спрятавшись за кустами, он тогда невольно
подслушал упреки,  которыми  Герхо  осыпал  королеву.  Он  был  соперником
собственного оруженосца! И, быть может, это тень Мелисанды вставала  между
ними, когда Герхо,  подавая  ему  шубу,  склонялся  перед  ним  с  истинно
немецкой придворной учтивостью и с непроницаемым лицом. Быть может, от тех
аскалонских ночей ложится на глаза Герхо туман, за  которым  прячется  его
взгляд, меж  тем  как  ноздри  широко  раздуваются,  словно  почуяв  запах
киннамона?
   Сколько лет прошло с того времени?  Герхо  забыл,  и  Генрих  забыл.  О
женщинах   он   вовсе   не   думал.   Благочестивые   упражнения,   посты,
коленопреклоненные  молитвы...  Духовники  князя  знали,  что   тело   его
непорочно. В ту пору  многие  рыцари  соблюдали  чистоту,  ратное  ремесло
располагает к строгости нравов. А Генрих к тому же носил плащ  монашеского
ордена, белый плащ с осьмиконечным крестом.
   Сбросив с себя этот плащ, он прохаживался по горнице, глядя на  красные
языки пламени, плясавшие среди раскаленных угольев. Лишь теперь он подумал
о том, что за всю дорогу от леса до городских ворот Юдка не  проронила  ни
слова. Когда встретили Готлоба,  Тэли  откланялся  и  пошел  проводить  ее
домой. Генрих не  мог  обернуться  им  вслед,  счел  это  неприличным;  он
почему-то стеснялся Готлоба, хотя тот был неизменно почтителен и  закрывал
глаза на частые нарушения этикета, которые допускал Генрих.  Насмотревшись
на церемониал кесарского, палермского и иерусалимского  дворов,  Генрих  в
душе посмеивался над Готлобом - трудненько бы ему пришлось, очутись он при
каком-нибудь из этих знаменитых дворов! Но в ту минуту Генриху не хотелось
огорчать Готлоба, тем более что крошка Винцентий шествовал перед ними,  не
оглядываясь по сторонам, важно и чинно, как  маленький  святой.  И  Генрих
тоже шел с таким  торжественным  видом,  что  Офка  и  Гертрудка,  дочурки
Лестко, не посмели, как обычно, кинуться ему на шею.
   Шагая из угла в угол, он все представлял себе Юдку, ее белое  покрывало
в голубую полоску, лисий салоп, волосы цвета темной  меди,  которые  двумя
локонами выбивались на меховой воротник, ее потупленные глаза.  Он  слышал
за своей спиной ее шаги, мягкие, будто пританцовывающие, -  наверно,  ноги
сгибаются у нее в коленях легко, как прутья орешины. Глаза у Юдки были все
время опущены, он даже не приметил, какого они цвета, но  чувствовал,  что
она на него не смотрит. А Тэли держал ее за кончики  пальцев!  Разумеется,
тут не было никакого желания выставить напоказ свое чувство, они держались
за руки просто так, по-дружески, но все равно Генриха раздражало, что  они
идут за ним, соединенные этим легким касанием пальцев.
   По их поведению нельзя было угадать, стали они уже любовниками или нет.
"Конечно, стали!" - говорил себе князь, но оснований для этого у  него  не
было. В скромно опущенных глазах Юдки он ничего такого не прочитал,  да  и
не стремился прочитать, он не хотел смотреть  в  эти  глаза,  ни  разу  не
обернулся, когда Тэли и Юдка почтительно следовали за ним.  Только  слышал
шорох ее шагов по снегу и решительную, мужественную поступь Тэли.
   Несколько дней спустя Генрих велел позвать Юдку в замок - пусть потешит
рыцарей своими историями. Собралась вся сандомирская знать. Никогда еще не
казался Генриху его двор таким чуждым. Он всматривался в этих людей и  все
больше огорчался. Старый воевода, наевшись до отвала,  дремал.  Загорелый,
темнолицый Смил из Бжезя громко  разговаривал  -  бравый  вояка,  но  умом
недалек. Аббат Гереон, - хранитель княжеской печати и придворный капеллан,
- проныра, думает только о своей выгоде и  метит  в  краковские  епископы.
Молодые чуть лучше, но и то лишь  благодаря  своей  молодости,  в  которой
скрыто столько возможностей; потом все  почки  и  бутоны  вянут,  опадают,
остается скучный, во всем определившийся характер.  Вот  Говорек  -  юный,
толковый, преданный; пожалуй, он слишком дружен с Дунинами и не в  меру  -
как и его друг, князь Казимир, - привержен  к  сельской  жизни  и  русским
потехам. Ему можно доверять, однако с  ним  не  потолкуешь  о  европейских
делах - не поймет, испугается. Рядом с ним Влодек Святополкович - красивый
парень, но жаден и за свою родню горой стоит. Генрих  переводил  взгляд  с
одного лица на другое и с досадой хмурил брови.
   Юдка, как обычно, рассказывала  о  Тристане  и  Изольде,  затем  начала
историю о короле Артуре  и  о  Граале.  Князю  вспомнилась  чаша,  которая
хранится в Газе, вспомнились его удивительные, на  грани  были  и  сказки,
приключения, огромные звезды над осьмиугольной крепостью тамплиеров и речи
Бертрана. Внезапно он прервал Юдку, сказал, что ее  история  -  кощунство.
Все одобрительно закивали - история  и  впрямь  нечестивая,  зачем  только
пустили  в  замок  эту  безбожницу!  Наступило  гнетущее  молчание.  Юдка,
недоумевая, вернулась на свое место, потом тихонько выскользнула из  залы.
Гости сидели за столом с мрачными лицами, не  слышно  было  ни  шуток,  ни
смеха, Виппо дремал в углу. Да, в прежние времена все было по-другому!
   Однажды, уже ранней весною, Генрих  отправился  к  Виппо.  Проезжая  по
виноградникам, он вспоминал тот день, когда  впервые  прибыл  в  Сандомир.
Теперь, как и тогда, в воздухе стояла голубоватая дымка, от полей шел пар,
звонко пели жаворонки. Временами дождило: крупные  капли  метили  дорожную
пыль  темными,  круглыми  пятнами,  похожими   на   горошины,   в   колеях
поблескивала вода.
   Бревенчатый дом Виппо состоял как бы  из  двух,  образовывавших  прямой
угол строений, и между ними высилось большое дерево. Генрих издали увидел,
что  под  деревом  сидят  домочадцы  Виппо,  греясь  на  солнце,   которое
показывалось в небе, как только дождь  переставал  кропить  землю.  Кто-то
поспешно поднялся и вошел в дом. Это был Тэли.
   Остальные, встав с мест, почтительно приветствовали князя - сам  Виппо,
отец Юдки, ее долговязый муж и плясунья Пура. Князь  с  равнодушным  лицом
проехал мимо, едва удостоив их взглядом и  небрежно  кивнув.  Никому  и  в
голову не пришло, что князь явился сюда не  случайно.  Генрих  подхлестнул
коня, вслед за ним мчались двое слуг,  только  комья  земли  из-под  копыт
летели. Генрих смотрел на протекавшую за виноградниками  реку  и  обширные
луга, покрытые нежной молодой зеленью. Князя рассердило, что Тэли, заметив
его, спрятался. И что себе думает этот сопляк? Но отругать Тэли  или  хотя
бы сказать ему, что он его видел, Генриху не пришлось.  Тэли  в  тот  день
попросту не показывался ему на глаза. Генриху не нравилось, что под кровом
Виппо поселились чужие люди, - зачем они притащились сюда,  что  им  здесь
нужно?  Вечером  он  все  это  высказал  Виппо,  когда   тот   явился   за
распоряжениями. Виппо был  в  прекрасном  настроении,  защищал,  как  мог,
семейство жонглеров и все старался перевести разговор  на  то,  как  много
денег собрал он в пограничных крепостях  да  сколько  шкурок  прислал  ему
вместо серебра любельский кастелян.
   В последующие дни Генрих занимался тем, что собирал на лугу за  городом
своих и наемных ратников и  учил  их  военному  строю,  которым  сражаются
рыцари в Святой земле. Он  выстраивал  всех  в  одну  колонну,  приказывал
скакать  за  ним,  потом,  по  его  знаку,  колонна  вдруг   расступалась,
разворачивалась, воины из тыла вырывались вперед, и колонна превращалась в
длинную  цепь,  которая  могла  легко  окружить  неприятеля.   А   иногда,
вспоминая, как король Балдуин  штурмовал  Аскалон,  Генрих  разделял  свое
войско на шесть отрядов и вел их с разных сторон на Сандомир.
   Но ратные упражнения, в которых ему усердно  помогал  Лестко,  лишь  на
короткое время отвлекали мысли Генриха от дома среди виноградников. Немало
его огорчал Тэли своей нерадивостью к службе; князь несколько раз  имел  с
ним продолжительные  беседы,  журил,  вразумлял.  Юноша  стоял  перед  ним
опустив глаза, ни слова не отвечая на попреки. Речи князя  ничуть  его  не
трогали, и по выражению его лица было заметно, что  думает  он  о  другом.
Порой Генрих призывал к себе Говорека и Владимира, часами  рассказывал  им
об искусстве ведения осады.  Но  они  мало  что  понимали  и,  слушая  его
описания стен Палермо, могучей Антиохии или  башни  Давидовой,  как  будто
даже сомневались в правдивости его слов. Много времени  князь  проводил  у
Лестко. Этот здоровенный детина обычно сидел дома  и  что-нибудь  мастерил
для своей жены, у которой постоянно ломались то  кросна,  то  гребень,  то
толкушка. Девочки нисколько не  боялись  князя,  сразу  лезли  к  нему  на
колени. Да, совсем  обабился  Лестко,  а  ведь  еще  не  стар!  Вспоминает
путешествия и битвы, словно  у  него  ничего  уже  нет  впереди  и  только
остается, как старику, ворошить прошлое. Мало радости  доставляли  Генриху
эти посещения.
   И вот, однажды вечером, когда ему стало  особенно  одиноко  в  холодных
покоях замка, Генрих приказал  отпереть  городские  ворота.  Привратник  в
страхе осенил себя крестным знамением - князь собирался выехать  через  те
самые ворота, у которых на него совсем недавно напал  Ясько  из  Подлясья.
Генрих взял с собой только  любимого  пса,  лохматого  Рушека.  Ночь  была
теплая, весенняя, мерин  Генриха  громко  фыркал,  над  Вислой  поднимался
туман, луна еще не всходила. Генрих погнал  меринка  по  знакомой  дороге,
туда, где он еще надеялся увидеть чужое счастье, сам не сознавая,  что  за
этим едет.
   Привязав коня во дворе, он подошел к дому с задов.  Окна  были  открыты
настежь. В  одной  из  комнат  горел  огонь  в  камине,  шипели  в  медных
подсвечниках восковые  свечи.  Все  обитатели  дома  сидели  вокруг  стола
неподвижно, будто нарисованные на иконе. Во главе стола,  широко  разложив
локти, Виппо; справа от него старый Гедали; слева  муж  Юдки  Борух  Гуля,
опустив голову с орлиным носом и прищурив черные глаза, разглядывал  узоры
на дубовой столешнице. Пура  и  Юдка,  прижавшись  друг  к  другу,  сидели
напротив Гули и задумчиво смотрели  в  окно.  Казалось,  широко  раскрытые
глаза девушек притягивают  к  себе  мрак  весенней  ночи,  наполнявший  их
бархатной чернотой, словно то были пустые глазницы.  Спускавшиеся  на  лоб
кудри и золотые кольца блестели в колеблющемся свете камина и свеч. Спиной
к окну сидел Тэли, положив руки перед собой и склонив  голову  набок.  Все
молчали, - вероятно, о чем-то думали.
   Князь  Генрих  совсем  недолго  смотрел  на   эту   картину,   но   она
запечатлелась в его памяти навсегда. Сердце  у  него  болезненно  сжалось.
Нет, то, что он видел в окне, не было картиной счастья, а всего лишь неким
призраком, предчувствием иного, высшего счастья,  которое,  кажется  тебе,
можно увидеть во мраке,  если  хорошенько  раскроешь  глаза.  Вдруг  Рушек
пролаял два раза; кто-то встал, подошел к окну. Генрих  ударил  собаку  по
голове и спрятался за оградой. Оттуда он увидел, что Тэли медленно,  сонно
поднимается из-за стола и идет во двор. Ночная тьма  скрыла  его  от  глаз
Генриха, только слышно было,  как  он  посвистывает.  Через  мгновение  он
вынырнул из мрака с другой стороны ограды - перед Генрихом внезапно возник
темный его силуэт со светлым пятном лица.
   - А, это князь! - почти шепотом  сказал  Тэли.  -  Я  сразу  узнал  лай
Рушека.
   Генрих с минуту молча всматривался в лицо  Бартоломея,  голос  которого
прозвучал так тихо и мягко, как если бы то был один из таинственных ночных
шорохов.
   - Как поживаешь? - спросил наконец Генрих, протягивая ему руку.
   Тэли взял руку князя и задержал ее в своей - ведь он не мог здесь стать
на колени или хотя бы наклониться, чтобы ее поцеловать. Поэтому он  только
подержал руку Генриха дольше, чем полагалось.
   - Ты счастлив? - спросил князь.
   - Да что там... - неопределенно протянул Тэли и выпустил руку Генриха.
   Они немного помолчали. Рушек  радостно  колотил  хвостом  по  ограде  и
обнюхивал сапоги Тэли.
   - Сегодня в Сандомир не вернешься? - опять  спросил  Генрих,  чувствуя,
что сердце у него заныло.
   - Нет, - тихо ответил Тэли.
   - А как же муж? - еще тише спросил Генрих.
   - Да ведь между нами ничего нет, - отчетливо и твердо сказал Тэли.
   - Правда? - удивился Генрих и хотел еще о чем-то спросить, но тут  Юдка
выглянула в окно и громко, протяжно позвала:
   - Тэли, Тэли!..
   - Я здесь, сейчас приду,  -  обычным  своим  голосом  ответил  юноша  и
шепотом прибавил:
   - Они могут вас узнать.
   - Ну и что за беда?
   Снова наступило минутное молчание.
   - И как это они не боятся! - заметил Генрих.
   - А кто их тут тронет! - возразил Тэли.
   Рушек ткнулся в кусты, зашуршали листья.
   - Ну что ж, я ухожу, - сказал Генрих, но не двинулся с места.
   Тэли тоже стоял неподвижно. Вдруг он протянул руку и схватил Генриха за
полу плаща. Видно, он хотел что-то сказать, но не находил слов.
   - Пусть князь из-за этого не тревожится, - прошептал он наконец.  -  Не
стоит. Ничего такого меж нами нет...
   Генрих наклонился и молча обнял его за плечи. Юдка опять позвала. Князь
резко повернулся и пошел туда, где был привязан его мерин. Он еще услыхал,
как Юдка спросила:
   - Кто тут был? Кто?
   Спокойный мужской голос ответил:
   - Никого не было.
   Генрих отвязал коня и повел его под уздцы - спешить некуда!  Ночь  была
тихая, безветренная. На востоке серебрились облака -  там  всходила  луна.
Мерин лениво брел, Рушек бежал рядом с Генрихом. Все было объято мраком  и
покоем.
   Возвратившись в замок, Генрих долго не  ложился,  все  шагал  по  своим
покоям, расположенным наверху, - днем из них была видна  Висла,  а  ночью,
такой вот теплой, весенней ночью, во тьме маячили лишь очертания деревьев,
росших у замка.
   Генрих думал о том, что счастье в этом мире невозможно, что отраду дает
только молитва. И он простерся ниц, раскинув руки крестом; так он лежал, а
проникавший в окно легкий ветерок шевелил на его голове прядь тонких русых
волос.





   Юдка приметила князя Генриха еще  в  Бамберге;  его  статная  фигура  и
особенно походка, неторопливая, но по-юношески  упругая,  врезалась  ей  в
память.  В  долгие  годы  странствий,  которые  предшествовали  приезду  в
Сандомир, Юдка ни на день не забывала, что когда-нибудь должна побывать  в
этом городе, как обещала маленькому  певцу  князя  сандомирского.  За  это
время произошло много перемен: вышла замуж Пура, потом и  она  сама  нашла
себе искусного  жонглера,  который  приносил  немалый  доход  их  бродячей
труппе. Муж Пуры утонул, переправляясь через Рейн; течением отнесло  паром
со всеми их пожитками, а они  стояли  на  берегу  и  смотрели,  как  паром
погружается  в  воду.  Долго  они  странствовали  из   города   в   город,
останавливались в корчмах, где их пугали разбойниками,  и  в  замках,  где
рыцари либо собирались на войну, либо возвращались с войны, а если  сидели
без дела, то пили до умопомрачения и гонялись за женщинами по  чердакам  и
чуланам. Побывали они в  веселой  Бургундии,  видели  грязные  французские
города с узкими улочками, немецкие крепости, больше похожие на  деревушки,
порой приставали в пути к другим бродячим жонглерам и певцам -  и  у  Юдки
всегда было легко на сердце. Может, и не всегда, но в печальные минуты она
утешала себя мыслью, что впереди Сандомир. Где бы они ни  находились  -  в
Бамберге, в Праге или уже в Польше, во Вроцлаве, -  Юдка  воображала  себе
сандомирский замок, узкое окно в глубокой нише, к которой ведут ступеньки;
там, на ступеньках, сидит Бартоломей Турно и  поет  красивым  мужественным
басом, а повыше, у окна,  -  его  господин,  князь  в  серебристом  плаще.
Встреча с Тэли на речном обрыве сильно разочаровала Юдку. Пригожий парень,
и глаза у него большие, грустные, и стоял он тогда перед ней, точно рыцарь
из тех историй, которые она  рассказывает,  а  все  ж,  увидав  его,  Юдка
почувствовала в сердце томительную пустоту. Стало быть, не о  нем  мечтала
она все эти годы?
   Но о князе Юдка даже думать не смела - непроходимая пропасть  разделяла
их.  Она  не  раз  встречала  Генриха,  он  проезжал  мимо  нее  на  своем
кастильском коне, глядя в пространство, поверх ее головы.  Взгляд  у  него
всегда такой холодный, и мысли, должно быть, витают где-то  далеко-далеко.
А глаза, как воды Рейна, в котором  утонул  муж  Пуры,  -  зелено-голубые,
прозрачные. Обычно он ездил без шлема, и  светлые  его  волосы  падали  на
плечи; лишь изредка он надевал легкий кольчужный шлем, скрепленный золотым
обручем. Шлем был без забрала, но с очень небольшим отверстием для лица  -
виски, скулы и лоб  были  закрыты;  от  этого  еще  приметней  становились
зеленоватые холодные глаза и вздернутый нос, пожалуй, не вполне княжеский.
Сидел Генрих на коне небрежно, держа поводья в правой руке и  наклонясь  в
бок, как будто собирался соскочить на землю. Но держался в  седле  крепко.
Порою за его спиной развевался плащ с красным  осьмиконечным  крестом,  но
чаще он бывал без плаща, в узком цветном кафтане.  Юдка  заглядывалась  на
князя, как заглядывались все сандомирские женщины.
   Семейство жонглеров время от времени покидало дом Виппо, чтобы поездить
по ярмаркам. Старик отец закупал  лошадей  для  княжеского  хозяйства  или
выводил на продажу жеребят  из  несметных  княжеских  табунов.  Муж  Юдки,
жонглер Борух Гуля, вел счета, записывая цифры на пергаментных листах  или
раскладывая  камушки,  -  Виппо  нашел  в  нем  толкового  помощника.  Дом
княжеского любимца всегда был полон всяких просителей, постоянно надо было
улаживать какие-то дела, и для смекалистых мужчин, знакомых  с  искусством
счета, работы хватало.  Тем  скучней  было  женщинам,  Пуре  и  Юдке;  они
чувствовали  себя  заброшенными,  не  знали,  куда  деваться.  Летом  было
веселей, но потом пришла зима с длинными тоскливыми вечерами,  да  и  днем
солнце почти не показывалось.
   Юдка много хлопотала по хозяйству, хотя Гуля и Виппо противились этому.
Она отбирала у невольников жернова  и  принималась  сама  их  крутить  или
толочь крупу в ступе. Физический труд доставлял  ей  больше  радости,  чем
выступления за деньги на ярмарках. Постепенно она и ее родные отвыкали  от
жонглерского  ремесла,  становились   оседлыми   людьми   и   все   больше
привязывались  к  земле,  на  которой  жили.  Похоже  было,  что  Юдке   в
особенности пришлась по нраву эта жизнь. Но и Виппо уже вполне ополячился,
перенял все здешние обычаи, а бранился - только послушать! - поминая и пса
и Велеса. Его усадьба представляла собой  нечто  среднее  между  рыцарским
поместьем  и   банкирским   домом.   Рыцарские   обычаи,   которых   Виппо
придерживался в Германии, соблюдались и здесь. Потом, под влиянием Гедали,
к ним присоединились  обряды  еврейской  религии.  Все  это  сочеталось  с
польским укладом жизни. Как и  в  прежние  годы,  Виппо  питал  страсть  к
лошадям; продавал их и покупал как заправский барышник. Лошадей поставляли
ему  цыгане,  мадьяры,  чехи  и  даже  австрийцы,  которые  вели  торговлю
западными породами. На  конюшне  у  Виппо  всегда  стояло  несколько  этих
благородных животных; уход был отличный, корм давали им отборный, чистили,
холили. Никому не жилось у Виппо так хорошо, как его лошадям.  Юдка  часто
заглядывала  в  конюшню;  мало-помалу  она  научилась  выводить   лошадей,
взнуздывать, седлать.  К  весне,  когда  дни  стали  длиннее,  она  начала
выезжать верхом на часок-другой. Тэли не всегда сопровождал ее, и если ему
удавалось догнать Юдку на прогулке, она над ним подсмеивалась.
   Тэли же смотрел на нее с благоговением, повторял каждое ее слово. Песни
он пел только те, которые она  хоть  раз  похвалила,  а  тех,  что  ей  не
нравились, никогда не  заводил.  Так  он  почти  забыл  веселые,  плясовые
песенки, которым научил его в Зальцбурге Турольд. Да,  эта  женщина  умела
привлекать сердца, и чары ее безошибочно  действовали  на  молодого  слугу
князя. Он просто не мог жить без Юдки. А она подшучивала над ним, хотя его
верность и восхищенный взгляд трогали ее. Тэли  говорил  мало,  он  только
ходил за Юдкой по пятам, считая это вполне естественным и не понимая,  как
может быть иначе. Юдка, оставаясь наедине с мужем, расхваливала ему  Тэли:
славный парень, она ведь давно его знает, и всегда  он  такой  услужливый,
такой спокойный, лишнего слова не скажет, ничего не требует. Гуля  глубоко
вздыхал, делая вид, что верит в ее искренность, - голова его  была  в  это
время занята подсчетами. Виппо, чем дальше, доверял ему все более  сложные
поручения. Борух то ездил на ярмарки менять деньги, то высчитывал  налоги,
которые сандомирцы должны были платить за русскую соль, то прикидывал  для
Виппо его доходы от арендуемых корчем и городских лавок. Да и о себе  надо
было не забывать.
   Временами, обнаружив в счетах ошибку, Виппо приходил в ярость, старик и
Гуля начинали оправдываться, Пура вступалась за отца  -  и  в  бревенчатом
доме вдруг подымался адский шум, градом сыпались брань и проклятия. А Тэли
с  Юдкой,  словно  отделенные  ото  всех  стеной   отчужденности,   только
переглядывались, усмехаясь. Но бывало и так: семья усядется за стол,  Тэли
или Юдка запоют вполголоса, кто-нибудь возьмет в  руки  гусли  или  виолу,
остальные притихнут, задумаются. Для Тэли это было непривычно. Сперва он с
удивлением смотрел на застывшие в задумчивости лица своих друзей:  опустив
головы, они сидели неподвижно, как бы внимая какому-то  голосу,  не  тому,
который звучал в комнате, а другому, внутреннему,  который  в  их  сердцах
вторил песне. В конце концов Тэли тоже приучился сидеть вот так вместе  со
всеми, сосредоточенно слушая голос сердца. В  такую  минуту  и  увидел  их
князь Генрих через окно.
   Юдка тогда вскочила с места вслед  за  Бартоломеем.  Потом  она  звала:
"Тэли, Тэли!" В темноте мелькнул рыцарский плащ; она поняла, что здесь был
чужой, и даже догадалась кто. Виппо рассердился, кликнул слугу,  стал  его
распекать за то, что он плохо охраняет дом, и велел на ночь спускать собак
с  цепи.  Юдка,  испугавшись,  заметила,  что  собаки  могут   кого-нибудь
покусать. Но Тэли она не расспрашивала, старалась не смотреть на него - ей
не хотелось знать правду. Вскоре все отправились на покой. Юдка с мужем  в
свою комнату, Тэли - в чулан, где он располагался на  сене.  Поздно  ночью
взошла луна, она мешала Юдке спать, яркий свет бил  прямо  в  глаза.  Юдка
ежеминутно просыпалась и слышала, как в соседней комнате  храпит  Виппо  и
как ворочается Пура на своем скрипучем одиноком ложе.
   Несколько дней спустя  все  зазеленело,  теплые  ночи  и  теплые  дожди
согрели землю, деревья оделись листьями, ожили луга. Когда  Юдка  выезжала
из лесу, ее конь то и дело пригибал голову, чтобы ущипнуть свежей  травки.
Однажды на опушке леса она повстречала князя.  Он  тоже  ехал  один.  Было
около полудня, ярко светило солнце. Юдка сидела на коне  по-мужски  и  без
седла. Она смущенно смотрела на князя, не зная, что  ей  делать,  как  его
приветствовать в таком положении. Лицо у князя было суровое,  он  даже  не
улыбнулся. Но, видимо, в то утро он приглашал к себе цирюльника и  в  бане
побывал. Рукава его короткого кожаного кафтана доходили только до  локтей,
и мускулистые руки были  после  бани  белые-белые,  будто  обтянуты  белым
атласом. Он приветствовал Юдку  по-рыцарски,  плавным  взмахом  руки.  Она
совсем растерялась,  хотела  повернуть  обратно.  Но  князь  преградил  ей
дорогу.
   - Что ж это ты одна? А где мой певец? - спросил он.
   Юдка молчала.
   - Не хочешь со мной разговаривать?  Почему  ты  всегда  молчишь,  когда
встречаешь меня? - строго прибавил князь.
   Юдка подняла на него расширенные от удивления глаза. Только теперь  она
заметила, как он красив.
   - Я не смею, - сказала она.  Но  ее  тон  и  лукавый  огонек  в  глазах
противоречили ее словам. Генрих почувствовал это и повернул коня.  Немного
отъехав, он помахал ей, и она снова подивилась на белизну его руки, как бы
сиявшей в солнечных лучах.
   Вернувшись домой, Юдка принялась за работу: стала  сматывать  в  клубки
шерстяную пряжу. От шерсти пахло осенью, а за окном были солнце и  зелень.
Звонко  распевали  птицы  в  лесу,   который   начинался   сразу   же   за
виноградником. После полудня Юдка отправилась пешком в  дальнюю  прогулку.
Выйдя на луг над Вислой, она  углубилась  в  густые  вербовые  заросли.  В
просветах между ветвями  ослепительно  сверкала  подернутая  мелкой  рябью
река. Пастухи гнали по вербняку коров, молодые листья блестели на  солнце,
от них шел сильный, приятный запах. Юдка  улеглась  под  кустами,  сорвала
веточку и начала ее грызть. У ветки был горьковатый запах и терпкий  вкус,
похожий на вкус слез. Юдка лежала, ни о чем не думая:  в  уме  проносились
обрывки воспоминаний о прежней бродячей жизни, она чувствовала, как  кровь
горячей волной кружит по ее жилам.
   Было это в пятницу. Вечером отец, прочитав положенные молитвы и посыпав
стол хмелем, долго говорил о боге. Тэли в этот  день,  к  счастью,  был  в
Сандомире. Юдифь думала о боге, но он казался ей совсем другим, не  таким,
как тот бог, о котором рассказывал отец. И ей вдруг пришло в  голову,  что
она никогда не была  в  христианском  храме  и  не  знает,  как  христиане
представляют себе бога.
   Весна быстро пролетела. Наступил конец июня,  пора  сенокоса.  Бортники
понесли из пущи первый мед, который пока брали у диких пчел.  Князь  ездил
через лесные чащи в Ожаров -  наблюдать  за  тем,  как  отнимают  у  кобыл
жеребят, чтобы их сосчитать и поставить тавро; лучших тут же  отделяли,  а
остальных пускали обратно в  табун  резвиться  на  приволье.  Кроме  того,
Генрих продолжал обучать свое войско на лугу у городских ворот, в чем  ему
помогали крестоносные рыцари, приезжавшие из Опатова,  из  Загостья  и  из
Мехова.  Якса,  примирясь  с  князем,  тоже  заглядывал  в   Сандомир.   В
окрестностях города и на княжеском подворье было шумно и многолюдно,  бабы
часами выстаивали у ограды замка, дивясь на  пышно  разодетых  панов,  все
глаза проглядели, дурехи! Юдка с возмущением рассказывала об этом Виппо  и
мужу. Да и то сказать, сандомирские бабы ничего на свете не видали -  ведь
они не бывали ни в Бамберге, ни в Аахене, ни  в  Льеже,  ни  в  Лане,  где
рыцарей этих как собак, и все в блестящих доспехах, один другого нарядней.
   Юдка часто ходила на то место в лесу, где встретила Генриха, но он туда
больше не приезжал. А может, и приезжал, только в другое время: Юдке никак
не удавалось снова его увидать. Тэли по вечерам выходил из  дому,  садился
под деревом, где их когда-то застал князь, и играл на виоле разные  песни.
Иногда он пел ту, иерусалимскую песенку "О, милый друг!".  Но  милый  друг
все не появлялся. Ах, как любила Юдка эту песню,  как  нравился  ей  голос
Тэли, звучавший так мягко и нежно в ночном сумраке! Казалось,  голос  этот
отливает золотом, подобно локонам князя. Он манил так властно, что устоять
перед его призывом было невозможно.  Тэли  пел  те  самые  слова,  которые
хотелось петь Юдке, но у него это получалось куда лучше. Пока он  играл  и
пел, Юдка подходила  к  ограде;  она  стояла,  положив  руки  на  покрытые
холодной росою жерди, и мокрая высокая трава щекотала  ей  ноги.  Она  все
ждала - вдруг раздастся лай Рушека -  и  до  глубокой  ночи  не  позволяла
спускать собак с цепи. Но никто не появлялся.
   В  ту  пору  Юдка  начала  интересоваться  христианским  богослужением,
костелами.  Она  расспрашивала  Виппо  о  христианских  праздниках,  а   в
праздничные  утра,  одевшись  понарядней,   ходила   в   город   и   чинно
прогуливалась, глядя на людей, шествовавших в  костелы.  Но  больше  всего
нравилось ей подниматься вечером на пригорок, где стоял  костел  пресвятой
девы Марии, такой высокий и красивый,  окруженный  деревьями,  на  которых
гнездились птицы. Отсюда она смотрела  на  реку  и  на  луга,  где  любила
гулять, на стада, пасшиеся в долине, на  темные  крыши  домов.  Костел  по
вечерам был открыт, и Юдка знала, что там  внутри  никого  нет,  но  войти
боялась. Евреям, переступившим порог христианского храма, грозила жестокая
кара. Юдка только бродила вокруг величественного  костела  и  возвращалась
домой  в  темноте,  крадучись,  прижимаясь  к  стенам,  словно   совершила
преступление.
   Наступил один из летних праздников. В Сандомир съехалось со всей округи
монастырское духовенство,  орденские  рыцари,  местная  знать,  ибо  князь
Генрих созвал всех на вече, объявив, что  будет  раздавать  пожалования  и
какие-то грамоты. В канун праздника господа бодрствовали,  как  по  обычаю
положено, и совещались о своих делах, а утром, уже с  самого  рассвета,  в
костеле было полным-полно. Юдка впервые в жизни взбунтовалась: она заявила
отцу, что не будет выступать  в  балагане,  который  по  случаю  праздника
Гедали  поставил  на  большой  рыночной  площади.  Отец  решил,  что  дочь
зазналась, и хорошенько ее отругал. К вечеру Юдка сбежала, а куда -  никто
не знал. Пришлось удовольствоваться плясками Пуры и фокусами Гули. Старик,
стоя у входа в балаган, просил народ не скупиться. Но подавали  ему  мало:
сандомирцы успели  предупредить  приезжих,  что  старый  еврей  притесняет
здешний люд, последние гроши отбирает и  несет  их  Виппо,  у  которого  в
подвалах замка уже и так горы серебра.
   Юдка же тем временем, забившись в лесную чащу,  притаилась  в  зарослях
папоротника. После знойного дня настал тихий, ясный  вечер.  В  прозрачном
небе мерцали зеленоватые звезды. Ночной ветерок разносил поднимавшуюся  от
земли прохладу и запах гнили. Юдка лежала  под  папоротниками,  будто  под
сенью роскошного шатра, и слушала приглушенные шумы, которые доносились до
нее из города, как музыка из костела. На  пролегавших  поблизости  дорогах
скрипели повозки, медленно двигавшиеся к Сандомиру, а в  лесу  была  такая
тишина, что Юдке чудилось - все вокруг и она сама погружается в  безмолвие
сна. Но Юдка не спала. Она неотступно думала о князе и о его боге.  Гедали
не слишком подробно посвящал дочь в тайны еврейской религии, по сути  Юдка
жила без веры. Но христианский бог казался ей бесконечно  прекрасным.  Она
думала о нем и пыталась представить себе, как молится ему князь Генрих.
   Утром Юдка вместе  с  толпой  отправилась  смотреть,  как  князь  будет
проезжать из замка в костел. В своих привычках Генрих был скромен,  однако
великолепие дворов, которые ему довелось посетить,  оставило  в  его  душе
неизгладимое  впечатление.   Соблюдая   старосветский   этикет   польского
княжеского двора с его  полукрестьянским  благочинием,  Генрих  стремился,
быть может, не вполне отдавая себе в  этом  отчет,  придать  своему  двору
некий блеск - хотя бы потому, что  надеялся  когда-нибудь  стать  королем.
Впрочем, он уже при жизни был окружен легендами и ореолом  таинственности,
который сообщал ему в глазах народа особое величие.
   Князь появился в белом плаще, верхом на белом  коне,  покрытом  длинной
бело-голубой сеткой; следом ехали  паны,  воеводы,  кастеляны  -  всех  не
перечесть, не запомнить имен и титулов! Герхо в атласном костюме и  Лестко
в шитом серебром кафтане вели коня под уздцы, а впереди шел слуга, который
бросал в толпу монеты. Сандомирцы были настолько  увлечены  зрелищем,  что
никто даже не нагибался - горожане жили богато.  И  лишь  когда  процессия
проехала, голытьба кинулась  выгребать  монеты  из  пыли.  Перед  костелом
выстроились двенадцать крестоносных всадников - шесть тамплиеров  и  шесть
иоаннитов; на их длинных копьях развевались прапорцы. Юдка видела все  это
будто сквозь туман - так сказочно неправдоподобны были рыцари в сверкающих
доспехах. Потом началась праздничная служба: толпа  теснилась  у  входа  в
костел, внутри которого звучало торжественное пение.  Наконец  из  костела
вышла процессия. Престарелый Гумбальд нес дароносицу; его поддерживали под
руки Вальтер фон Ширах и старший из иоаннитов; а  за  ним,  под  роскошным
балдахином, который несли самые  знатные  паны,  шествовал  князь.  Поверх
тамплиерского  плаща  на  нем  была   теперь   еще   мантия   из   золотой
константинопольской парчи с пурпурной  подкладкой  -  хоть  самому  королю
впору. Длинный подол этой  не  то  княжеской,  не  то  епископской  мантии
волочился по земле. После того как процессия трижды обошла вокруг костела,
князя Генриха повели на высокий деревянный  помост  под  вековыми  липами,
которые в эту пору цвели. Князь  преклонил  колени,  обернувшись  лицом  к
толпе, и молитвенно сложил руки; позади него стали  на  колени  двенадцать
рыцарей - каждый опирался правой рукой на меч, а  левой  поддерживал  край
мантии. И тогда аббат Гереон,  которому  прислуживали  другие  священники,
поднес князю Генриху святые дары. Толпа, упав на колени,  громко  молилась
за своего князя, всенародно соединившегося с богом.
   В следующий раз Юдка увидела князя  Генриха  несколько  дней  спустя  и
совсем по-другому. Она отправилась на луга, где были вербовые заросли,  и,
пробравшись между кустами, очутилась на самом берегу Вислы. Вода спала, на
середине реки белели песчаные  отмели.  У  берега  купались.  Двое  мужчин
стояли на песке и весело кричали что-то, двое других плыли взапуски против
течения. Все они смеялись, окликали  друг  друга,  потом  те,  что  плыли,
выскочили на берег и принялись бегать по траве, - видно, озябли в  воде  и
хотели согреться. Это были Говорек, Миколай, Герхо и  князь  Генрих.  Юдка
никогда еще  не  видала  князя  таким  веселым:  казалось,  что  вместе  с
княжеским облачением он сбросил с себя всю свою важность и неприступность;
волосы у него намокли, вода с них капала на нос, а он  фыркал,  хохотал  и
хлопал себя руками по бедрам, как возчик на морозе.
   Потом Юдка наткнулась на него в лесу. Это  был  тяжелый  день.  Тэли  с
самого утра дулся; он ночевал у Виппо и ночью пытался войти  в  спальню  к
Юдке. Гуля притворился, будто спит и не слышит - не прогонишь же  из  дому
княжеского оруженосца!  Юдка  хорошенько  отчитала  Тэли,  но  тот  словно
взбесился - ничего слушать не хочет, глаза  горят  как  у  безумного.  Она
убежала от него в лес и тут, на поляне, внезапно увидела князя. Юдка так и
застыла на месте, потупила глаза, а он пошел к ней напрямик через  поляну.
Она смотрела, как он приближается, весь озаренный солнцем, как протягивает
к ней руку и улыбается. Уголки его  рта  подрагивали,  верхняя  губа  чуть
приподнялась, обнажая белые зубы. Он молча взял ее за руку, и Юдку проняла
дрожь, подкосились ноги - она едва не упала.
   Они пошли по лесу.  Князь  привел  ее  к  ручейку,  протекавшему  среди
зарослей папоротника. Оба погрузили руки в воду, а потом по  очереди  пили
из ручейка, как из чаши с любовным напитком.  Наклонясь  над  водой,  Юдка
видела в ее зеленом зеркале свои синие, глубокие, как бездонная  пропасть,
глаза и над ними округлые брови. Вдруг она почувствовала, что руки князя -
она помнила, какие они белые, эти руки! - обвивают ее стан и сжимают его в
крепком объятии. Юдка подняла голову, прижалась лицом, покрытым  холодными
каплями, к лицу князя, мягкому, нежному, как замша, и пахнущему  лесом,  к
этому лицу, в котором было что-то чужое, пугающее и величественное, как  в
божьем лике.
   С тех пор они встречались очень часто, хоть никогда не условливались  о
встрече. Просто бродили, поджидая один другого, по тем местам,  где  могли
свидеться, могли вдоволь наглядеться друг на друга и  насытиться  любовью.
Они почти не разговаривали - не находили слов. В то лето они еще несколько
раз сходились у ручья, потом -  в  вербняке  над  Вислой.  В  ночной  тьме
раздавалось кваканье лягушек, окрики рыбаков, над  головою  был  шатер  из
папоротника или звездное небо. Встречались они и в полях, и в винограднике
Виппо. Как-то они довольно долго не виделись. Тэли стал приставать к Юдке,
что она-де от него убегает,  что  исхудала,  что  ходит  грустная.  Она  -
грустная! Но Юдка все же  решила  побольше  сидеть  дома.  Своими  нежными
точеными пальчиками она раздирала льняную  кудель,  готовила  еду.  И  вот
однажды, когда она как раз нажарила целый горшок  гренков  с  подливой  из
меда и лесной малины, прибежал слуга с вестью, что к Виппо приехал  князь.
В доме поднялась суматоха: князь прежде никогда не посещал Виппо.  Тэли  с
изумлением смотрел, как заволновалась Юдка  -  при  виде  князя  она  даже
побледнела. Но Генрих, не обращая на нее внимания, сел  за  стол  и  очень
спокойно повел с Виппо беседу: как бы, мол,  сделать  так,  чтобы  русскую
соль не провозили мимо Сандомира. Князь сетовал на то, что казна его опять
оскудела, что доходы уменьшаются, что Казимир лучше него разбирался в этих
делах. Виппо слушал с озабоченным лицом, - видно, дело  и  впрямь  важное,
если сам князь  изволил  к  нему  пожаловать!  Верно  князь  говорит,  при
Казимире вроде получше было! Но тут Юдка с поклоном поставила перед князем
миску гренков и жбан с пивом. Генрих улыбнулся, приказал Юдке и Тэли сесть
за стол и отведал угощения. Он с удовольствием смотрел на пригожую молодую
пару, но во взгляде его холодных глаз было что-то мрачное.
   -  А  не  думаешь  ли  ты,  Виппо,  -  сказал  он,  -  окрестить   свою
воспитанницу?
   - Упаси меня бог! - возмутился Виппо, а Тэли покраснел как рак.
   Генрих нахмурился; отхлебнув темного пива и не  заводя  больше  речи  о
государственных делах, он  большими  шагами  вышел  из  горницы  и  поехал
обратно, захватив с собой Тэли.
   Теперь на чело князя все чаще набегали  тучи.  Юдка  замечала  это  при
каждом расставании. Нет, то не была истинная любовь!  Юдка  знала,  о  чем
думает князь, сжимая ее в объятьях. Каждый час, проведенный с нею наедине,
был для него нравственным падением, грехом. Юдка знала это,  ощущала  всем
своим естеством, но что она  могла  сделать?  Она  тоже  чувствовала  себя
грешницей и, возвращаясь ночью домой, боялась  подниматься  на  крыльцо  и
проходить через залу, где ее встречали усталые  глаза  Виппо  и  спокойные
черные глаза мужа, на миг отрывавшегося от своих счетов. Одной только Пуре
было известно об их любви, и она в тревоге предсказывала Юдке, что все это
плохо кончится - как можно быть такой безрассудной!
   Генрих держался спокойно, ровно, был чуть суров и молчалив. Он  казался
Юдке совсем  особым  существом.  непохожим  на  других  людей,  чужим,  но
безмерно прекрасным, и, глядя на него, она забывала обо всем на свете. Как
музыку, слушала она его низкий, мужественный голос, и в скупых, отрывистых
речах Генриха ей чудилась бездна нежности.
   Лежа ночью в своей горнице, она с тоской смотрела в потолок. Душа ее  в
страстной молитве устремлялась к христианскому  богу.  Она  не  обманывала
себя, она знала, что князь, спрашивая о крещении,  заботился  вовсе  не  о
ней. Он заботился о Тэли, он хотел, чтобы она оставила Гулю и стала  женой
Тэли. Для чего? Чтобы приблизить ее к себе или, напротив, чтобы отдалить?
   Она не верила, что князь ее любит.  Просто  он  нашел  в  ней  женщину,
которая ему уже давно была нужна. И горько было ей сознавать,  что  она  -
пятно на его белом плаще, что он ее стыдится перед  самим  собой.  Он  так
старательно все скрывал, никто вокруг ни  о  чем  не  догадывался.  Однако
когда она перестала приходить к нему, он пренебрег осторожностью, явился в
дом Виппо. Может, это все же была любовь?  О  нет!  Смешно  даже  подумать
такое.
   Юдка молилась христианскому богу и жаждала  познать  его.  Тэли  часами
толковал ей о том, что слышал в церковных проповедях и что осталось у него
в памяти из бесед в монастырях.  Он  рассказывал  ей  о  богослужениях,  о
причастии, описывал Святую землю, где повидал места, прославленные  муками
спасителя, и где когда-то жили ее предки. Уже то было ему отрадно, что  он
может сидеть с ней рядом и говорить, что она его слушает,  широко  раскрыв
глаза, и, только он умолкнет, нетерпеливо спрашивает:
   - Ну, а дальше, дальше что?
   Все чаще бродила она вокруг костелов - то пойдет к святому Михаилу,  то
к Магдалине, то к пресвятой Деве. Тайны, заключенные в алтарях, влекли  ее
неодолимо, словно они могли открыть для нее сердце Генриха и  развеять  ту
холодную тучу, которая отделяла ее от него. Когда она была одна, стоило ей
взглянуть на небо, и невыразимая тоска по богу наполняла ее сердце. Жгучая
боль заставляла отвести взор, Юдка приникала лицом  к  земле,  на  которой
шуршали засохшие, безжизненные листья, целые  поколения  листьев,  ставшие
добычей смерти. И слезы струились у нее из глаз, непонятная скорбь  томила
душу. О, как тосковала Юдка по истинному богу!
   Королевич Генрих, как она его называла,  раз  от  разу  становился  все
мрачней; небо, на которое она, лежа в лесу, смотрела  сквозь  переплетение
ветвей, уходило все дальше; оно, как балдахин, поднималось  выше  и  выше,
бог скрывал от нее свой лик за непроницаемой завесой, он не  желал  подать
ей хоть какой-нибудь знак, что она будет жить вечно.  Смерть  подстерегала
ее повсюду, и жизнь была горше смерти.
   Однажды, уже в конце лета, она бродила у костела словно  безумная.  Той
ночью бог явился ей в образе рыцаря в белом плаще и сказал:
   - Приди ко мне!
   Смеркалось. Юдка приблизилась к порогу храма и, не колеблясь,  толкнула
дверь. Внутри было темно. Она  сделала  шаг,  другой  -  дальше  было  еще
темней. Вдруг она заметила, что над  алтарем  теплится  лампада.  Поспешно
подойдя к алтарю, она пала ниц  пред  лампадой  и  горько  заплакала.  Она
видела, как архангел с мечом в руках стал у врат рая, чтобы не пустить  ее
на небо. Ах,  как  она  рыдала,  как  горевала,  что  князь  не  любит  ее
по-настоящему и что она бессильна это  изменить!  Неприязнь  черной  тучей
стояла меж ним и ею. Юдка всем телом ощущала сырой  леденящий  холод  этой
тучи. Ну что ж, она найдет бога здесь, в его собственном доме!
   Она  встала,  подошла   к   алтарю,   решительным   движением   открыла
дарохранительницу и вынула ларчик. Опустившись на  колени,  она  взяла  из
ларчика облатку, проглотила. Но тут отчаянный крик молившегося  поблизости
монаха вернул  Юдку  к  действительности.  Прежде  чем  ее  схватили,  она
лишилась чувств.





   Поздно вечером Герхо прискакал в дом на винограднике.  Тэли  ночевал  у
Виппо. Герхо был бледен  как  покойник  и  выкрикивал  что-то  бессвязное,
невразумительное. Юдку, мол, поймали и потащили  к  ратуше,  в  подвал;  в
городе переполох, народ  рвется  на  виноградник  громить  дом  Виппо,  но
кастелян удвоил стражу у ворот и никого не выпускает из города, - может, к
утру народ угомонится. Сам он, Герхо, выехал из Сандомира через Вислянские
ворота, пришлось дать круг, но страж у  этих  ворот  обещал  впустить  его
обратно в город.
   Тэли сидел на соломенном тюфяке у камина и, почесывая икры, смотрел  на
Герхо ошалелыми глазами.
   - Где поймали Юдку? - стуча зубами, спрашивал старый Гедали.
   - Не знаю, не знаю, - твердил Герхо, искоса поглядывая на сонного Тэли.
- Не знаю, - повторил он еще раз. - Говорят, вроде бы в костеле.
   - В костеле? - ахнула Пура.
   - Ну-ка, Тэли, собирайся! - крикнул Герхо. - Ты ведь поедешь со мной  в
город?
   - Не надо ему ехать, не надо! - простонал Гедали.
   - Собирайся и поезжай! - приказал  Виппо,  сразу  оценив  положение.  -
Гедали, Борух, Пура! Мигом на  коней,  и  в  лес,  в  сторону  Завихостья.
Мельник, что живет  возле  Струги,  приютит  вас  и  спрячет.  Может,  еще
обойдется. Князь...
   Виппо запнулся и вопросительно посмотрел на Герхо. Тот  опустил  глаза.
Все робко повторили вслед за Виппо: "Князь..." Но  слово  это  замерло  на
устах и сникло. Герхо стиснул зубы - на  князя  тут  рассчитывать  нечего.
Тэли будто лишь теперь понял, что произошло. Он вскочил с места и принялся
натягивать высокие сапоги. Слабо мерцавшая лучина освещала всю эту сцену.
   - Только потише, не разбудите слуг! - предупредил Виппо.
   Он сам пошел на конюшню и вывел для Тэли карего фламандского коня. Тэли
вспрыгнул на спину фламандца и, пригнувшись к холке, положил руку на плечо
Виппо.
   - Ты как думаешь, дело серьезное? - шепотом спросил он.
   Виппо поднял обе руки и мягко отстранил Тэли.
   - Возможно, - ответил он неуверенным  тоном  и  прибавил:  -  Вероятно,
серьезное.
   Герхо торопил - пора ехать. Гуля и Гедали выводили из  конюшни  лошадей
для себя и для Пуры. Когда оба друга были уже на дороге  в  Сандомир,  они
услыхали  позади  топот  трех  лошадей,  удалявшихся   в   противоположном
направлении.
   Стояла  теплая,  безветренная  ночь,  кони  мчались  галопом.  С  Вислы
доносились протяжные окрики сплавщиков леса. Все  было  объято  тишиной  и
покоем - в конце лета  такие  ночи  нередки;  прозрачная  дымка  застилала
звездное небо. Герхо и Тэли ехали молча, только раз Тэли спросил:
   - Что бы это могло быть?
   - Понятия не имею, - пробурчал Герхо, воюя со своей норовистой кобылой.
   Им долго не открывали Вислянские ворота, и до замка они  добрались  уже
далеко за полночь. Оба полагали, что застанут в  замке  большое  смятение,
однако там не заметно было и тени тревоги. В сенях  стояли  у  камина  два
стражника; они очень удивились, когда Герхо спросил, есть ли кто у  князя.
Князь спит, никого у него нет; был,  правда,  кастелян  Грот,  приходит  и
Готлоб, как обычно, за распоряжениями, но они давно ушли. Герхо повел Тэли
к себе, они сели  на  лавку,  не  зная,  что  думать.  Наступило  краткое,
счастливое мгновение, когда человеку кажется, что все его  беды  -  только
сон, что они уже отошли в прошлое,  канули  в  вечность.  Если  ты  можешь
сидеть на той же постели, на которой сидишь всегда, если под тобою  та  же
овчина, что всегда, значит, и все прочее должно быть, как  всегда.  И  оба
приятеля, успокоившись, принялись толковать о том, что вот Смил  из  Бжезя
может всадить за двадцать шагов стрелу в  мишень,  а  князь  Генрих,  тот,
пожалуй,  стреляет  еще  лучше,  нежели  Смил.  В  замке  царила   тишина,
слышалось, как стражи у ворот и на  городской  стене  перекликаются  своим
монотонным "Слушай!". И все же стоило друзьям  на  минуту  умолкнуть,  как
сердце начинало бешено колотиться, - страшное бремя вновь  угнетало  душу.
Юдку, если верить слухам, заперли в подвале ратуши; из костела ее повели к
алебардникам, охраняющим  княжеский  замок,  -  духовные  власти  передали
преступницу властям светским.
   - А судить ее будет князь? - с надеждой в голосе спросил Тэли.
   - Кто знает! Может, суда и вовсе не будет, - ответил  Герхо,  и  трудно
было понять, хорошо это или плохо.
   - Послушай, Герхо, - с жаром сказал вдруг Тэли. - Сходи утром  пораньше
к князю и скажи ему - пусть судит ее как хочет,  только  чтобы  судил  он,
он...
   - А ее здесь судить больше некому. К епископу ее не повезут.
   - Ну да, ну да! - подхватил Тэли. - К епископу ее везти  нельзя.  Пусть
судят здесь.
   - Разве это лучше?
   - Да как же! Князь ведь ее знает... князь ее знает... Он недавно был  у
Виппо и видел ее... Еще спрашивал, когда она примет крещение...
   Герхо нетерпеливо заворочался.
   - Много ты понимаешь"
   - Нет, понимаю, -  сказал  Тэли  и  повторил  уже,  менее  уверенно:  -
Понимаю... А может, ты и прав, ничего я не понимаю, одно мне ясно - надо с
утра пораньше пойти к князю.
   Но это им не удалось. Оба  так  крепко  уснули  на  лавке,  что,  когда
проснулись, было уже поздно. В этот день в Сандомире собиралось  вече.  На
рынке и вокруг замка глашатаи стучали в доски, созывая народ. Герхо и Тэли
вскочили как полоумные, кинулись к княжеским покоям. По дороге им  попался
Лестко; он был очень бледен и утирал платком пот со лба. На  заре,  сказал
Лестко, он одел князя, и князь сразу пошел в костел,  где  все  утро  идет
богослужение, молят господа о прощении грешников. Лишь теперь  они  узнали
от Лестко об  истории  со  святыми  дарами,  о  том,  что  Юдка  совершила
неслыханное  святотатство.  Герхо  побелел  как  полотно  и  в   бешенстве
схватился за кинжал, висевший у него на поясе. Тэли слушал,  ровно  ничего
не понимая; он продолжал твердить, что Герхо должен идти к князю,  просить
о  помиловании  для  Юдки,  и  подталкивал  его  вперед.  Все  трое  будто
обезумели. Наконец, слыша, что стук досок не смолкает, Тэли покинул друзей
и помчался на рынок. Народ толпой шел за  глашатаем,  -  должно  быть,  от
ратуши. У входа в ратушу стояла стража, но возле деревянной пристройки  на
задах никого не было. Тэли  крадучись  стал  пробираться  вдоль  стены,  с
отчаянием вглядываясь в решетчатые оконца подвалов. В третьем  подвале  он
увидел женщину, сидевшую на охапке соломы.
   - Юдка! - крикнул Тэли в окно. - Юдка!
   Она  повернула  к  нему  измученное  лицо.  Тэли   отпрянул   -   таким
мертвенно-бледным было это лицо. Под  широко  раскрытыми  глазами  темнели
круги, глаза казались черными и горели лихорадочным огнем.
   - Юдка... - повторил Тэли,  просунув  через  решетку  свои  беспомощные
руки, слишком белые, какие-то чужие в студеной тьме подвала. Юдка замерла,
замер и Тэли. Пальцы  у  него  окоченели,  будто  мотыльки,  залетевшие  в
холодное помещение. Юдка прикрыла лицо руками и горько зарыдала.
   - Тэли! - повторяла она, всхлипывая. - О, Тэли!
   В бессилии своем они только и могли, что называть друг друга по  имени.
О чем тут было разговаривать! Но вот Юдка подползла к окну  -  подвал  был
низкий, не выпрямиться - и полулежа прикоснулась ледяными пальцами к рукам
Тэли.
   - Что ты натворила. Юдка? - с ужасом спросил Тэли.
   Она неожиданно скривила рот и сказала:
   - Уходи, уходи поскорей!
   - Что случилось, Юдка? - снова спросил он.
   Но она молча отвернулась, и лицо ее скрыла  тень.  Медленно  опустились
красивые руки, на которых Тэли заметил следы побоев и ссадины.  Видно,  ее
били, пытали. Юдка сидела неподвижно, будто окаменев.
   - Уходи, уходи! - вдруг крикнула она. - Сам видишь, нечего тебе со мной
возиться. Ступай прочь! Теперь меня убьют.
   - Юдка, что ты? Это же я, Тэли, я всегда тебя любил.
   Она обратила к нему свои огромные глаза.
   - А я тебя не любила. Я была нехорошая.
   Тэли обеими руками уцепился за прутья решетки.
   - Юдка, Юдка, не говори так!
   - Я всегда любила князя, - усмехнувшись, сказала Юдка. - Ради  князя  я
приехала, князя ждала, князю была любовницей. Никто об этом не знал,  одна
Пура. Спроси у Пуры. Еще, может, Герхо знал...
   - Герхо?
   Тэли сжимал решетку и чувствовал только обжигавший руки холод  прутьев,
больше ничего. В ушах шумело, стучало, словно там колотили в тысячи досок.
Он слышал, Юдка что-то говорит об отце, о муже, о Виппо и о  Пуре,  но  не
понимал, чего она хочет, и бессмысленно повторял: "Да, да!", ощущая только
холод решетки.  Потом  она  опять  коснулась  его  рук,  он  их  отдернул,
отшатнулся от окна, но сразу же пожалел об этом  -  ему  захотелось  опять
почувствовать прикосновение ее пальцев, он протянул к ней  руки,  но  было
уже поздно. Как раненое животное, Юдка отползла в глубь подвала,  упираясь
руками в пол и подтягивая ноги. Она упала на солому в  углу  и  больше  не
оборачивалась; Тэли видел лишь ее спину, прикрытую синим кафтаном.
   Тут ему дал пинка стражник да еще выругал. Тэли,  отскочив  в  сторону,
хотел ударить грубияна. Стражник узнал Князева любимца, испугался, упал  к
его ногам. Тэли замахнулся, но потом опустил  руку  -  не  до  того,  надо
поскорей в замок. Герхо был в своей боковушке, князь еще  не  вернулся  из
костела. Преподобный Гумбальд правил там службу, призывал  к  покаянию,  -
ах, как  страшно  было  Тэли!  Он  схватил  Герхо  за  руки,  засыпал  его
вопросами, но Герхо упорно молчал.
   - Что с нею сделают? Разве она когда спала с князем  в  замке?  Где  же
князь с нею встречался? Но если она любовница князя, он должен избавить ее
от кары! Может, ничего ей не будет?
   - Ничего не будет! - повторил  Герхо,  качая  головой  и  усмехаясь.  -
Камнями ее побьют, вот что! - вдруг произнес он со злобой.
   Тэли сперва не понял. Но прошла минута, другая, и он понял  все.  А  на
следующий день увидел собственными глазами.
   Преступницу должны были на заре вывести из подвала. Накануне Тэли  весь
день не мог пробиться к князю, а к вечеру уже не хотел  его  видеть.  Ночь
Тэли провел, прислонясь к бревенчатой стене ратуши и прислушиваясь к тому,
что там делалось внутри. Но ему почти ничего не было слышно. На заре  Юдку
со связанными веревкой руками повели за городскую стену. Там, по дороге  в
горы, есть поле, а посреди поля выложен круг из камней.  Совсем  небольшой
круг - здоровый мужик мог бы перекинуть через  него  молот.  А  дальше  по
всему полю разбросаны камни  поменьше,  привезенные  сюда  в  прадедовские
времена; гладкие кругляши, такие, чтобы удобно было взрослому  человеку  в
руку взять. К этому кругу и повели Юдку.  Кастеляновы  холуи  подталкивали
ее, пинали, когда она, теряя силы, начинала волочить ноги, будто  раненая.
Волосы падали ей на лоб, на щеки, она шла  понурясь,  но  шла,  и  зря  ее
подгоняли - она еще тащила за собой этих болванов, уцепившихся за веревки,
которыми у нее были скручены руки за спиной, тащила их, как вепрь тащит на
себе гончих. Она шла, раскачиваясь из стороны в сторону, словно врезаясь в
толщу воздуха. Толпа следовала за ней, глухо, настороженно гудя,  готовая,
как свора собак,  по  первому  знаку  накинуться  на  жертву.  Духовенство
проводило  Юдку  лишь  до  городской  стены,  у   ворот   все   священники
остановились, махая кропилами ей вслед.  В  толпе  то  и  дело  вспыхивали
смешки и тут же гасли, как скрип окованных железом колес  по  песку.  Тэли
оборачивался, смотрел - кто там смеется, но не  мог  различить  ни  одного
лица. В глазах у него туманилось. Дорога шла под уклон,  и  он  все  время
видел Юдку, которая тащила за собой челядинцев и копейщиков, видел, как ее
подгоняют древками копий, как все идут по дороге меж двумя рядами  верб  к
страшному  кругу,  выложенному  из  камней.  Оттуда  видна  река,  а  если
обернуться - город, над которым сейчас подымаются розоватые облачка  дыма.
И вот дошли. Юдку развязали  и  грубо  толкнули  на  середину  круга.  Она
приподняла руки, машинально посмотрела на красные следы от веревки,  потом
сильным движением обеих рук откинула  со  лба  каштановые  кудри,  глянула
вперед. И словно сейчас  только  увидала  она  толпу,  которая  неотступно
следовала за ней из города, толпу,  сплошной  стеной  стоявшую  у  границы
круга, обозначенной камнями. Глянула и  изумилась:  взор  ее  переходил  с
одного лица на другое, она  видела  всех  этих  людей  -  женщин,  мужчин,
подростков; у всех нижняя губа поджата, хищно поблескивают белые зубы, все
не спускают с нее глаз, сжимая в руках камни. Звериный страх  наполнил  ее
сапфировые очи, расширил темные зрачки. В изнеможении обернулась она назад
- там, далеко внизу, струились зеленые холодные  воды  Вислы.  Когда  Юдка
отвела  взор  от  реки,  в  нем  уже  не  было  страха;  скользнув  поверх
многоголовой толпы, он остановился на Сандомире. Тэли  невольно  посмотрел
туда же и увидел объятый покоем город на  высокой  горе.  Вставал  погожий
летний день, легкая дымка была пронизана  светом,  и  белые  стены  замка,
высившегося против костела, купались в лучах солнца. Тэли  опять  взглянул
на Юдку - теперь на ее лице светилась улыбка, как в прежние  времена.  Она
плавно подняла вверх обе руки, будто начиная торжественную пляску.  И  тут
метко брошенный камень с силой ударил ее в грудь. Она  еще  выше  вскинула
руки и издала один лишь звук, резкое, пронзительное "И-и!",  которое,  как
стрела,  вонзилось  в  утренний  воздух.  Глаза  ее   подернулись   томной
поволокой, высоко поднятые брови поползли вниз, потом опустились  веки,  в
страдальческом изломе поникли уголки рта, словно крылья  птицы,  и  улыбка
исчезла с лица. Медленно согнувшись, Юдка упала ничком на  землю,  и  град
камней обрушился на нее, превращая ее тело в  кровавое  месиво.  Ужасающий
рев прокатился по толпе, и вскоре над Юдкой вырос холмик из камней.
   Тэли молча поворотил к городу, пересек его  из  конца  в  конец,  глядя
перед собой невидящими глазами, и,  выйдя  через  противоположные  ворота,
зашагал по курившейся  пылью  дороге.  Он  сам  не  помнил,  когда  и  как
переправился через Вислу. Ровным твердым шагом шел он к Кракову, нигде  не
сворачивая.
   День  был  великолепный.  Солнце  стояло  еще  невысоко,  но  припекало
изрядно, по лицу Тэли струился пот. За выкорчеванными участками начинались
поля. Их теперь вспахивали с осени. Бабье лето  застилало  черные  борозды
тучных паров, отливая под солнцем голубизною, как будто небо спустилось на
землю. Кое-где голый до пояса смерд понукал  малорослую  русскую  лошадку,
налегая на рукояти сохи, которая  раздирала  стерню,  а  порою  вгрызалась
сошником в еще не тронутую целину. По обочинам  веками  исхоженной  дороги
тянулись густые заросли бурьянов, торчали высокие зеленые стебли и лопухи,
достигшие к осени исполинских размеров. После утреннего тумана на  листьях
осели серебристые капельки; когда Тэли случайно задевал за  лопухи  рукою,
капельки дождем сыпались на землю, но он этого не замечал.
   Он часто останавливался и смотрел на высокое,  ярко-синее  небо.  После
полудня он  присел  на  краю  дороги,  у  пня,  на  котором  сидел  старый
крестьянин и грыз ломоть черного, как земля, хлеба. В ответ на приветствие
крестьянин что-то пробурчал, не переставая жевать. Тэли даже не смотрел на
него, но вдруг с удивлением отметил, что испытывает  обычное  человеческое
чувство - голод. Он не понимал, как это возможно и  как  вообще  возможно,
что мир еще существует. Ему казалось, весь мир и он сам исчезли,  потонули
в красном тумане, стоявшем перед его глазами.
   Тэли двинулся дальше, уже более медленным шагом. К  вечеру  он  услыхал
позади себя топот лошадей. Солнце теперь  светило  ему  прямо  в  лицо,  и
длинная тень скользила у его ног, ложась темной полосой на поле.
   Вдруг он заметил близ своей тени другую тень, такую  же  длинную.  Тэли
обернулся. Рядом с ним шел князь Генрих и что-то говорил. Видно, князь уже
несколько минут шел так и говорил, потому что Тэли уловил  конец  какой-то
фразы. Позади них Герхо вел под уздцы двух коней. Тэли подумал, что  Герхо
похож на ангела, сопровождавшего Товию, -  руки  подняты  в  стороны,  как
крылья, бледное лицо в желтоватом закатном свете  кажется  вылепленным  из
воска.
   Словно  очнувшись  ото  сна,  Тэли  взглянул  на  своего  господина   -
постаревшее лицо князя выражало тревогу и смущение.  Заметив,  что  взгляд
Тэли стал более осмысленным, Генрих снова заговорил.
   - Тэли, - кротко спросил он, - Тэли, куда ты идешь?
   Тэли ничего не ответил, но остановился и повернул  лицо  к  князю.  Тот
положил руки ему на плечи, потом схватил его за локти.
   - Тэли, бога ради, отвечай, куда ты идешь?
   В памяти Тэли вдруг возникло зеленое, холодное Королевское озеро, и  он
сказал:
   - На родину.
   -  Что  ж  так  вдруг,  никому  не  сказавшись?  Вернемся  в  замок,  -
соберешься, поедешь с рыцарями. Ты даже коня не взял.
   - Не надо мне коня.
   Тэли смотрел мимо князя, куда-то вдаль, где синела полоска леса. Лицо у
него было застывшее, будто покрытое ледяной коркой. Князь тряхнул  его  за
руки.
   - Тэли, Тэли, проснись!
   - Я не сплю, - сказал Тэли. - Я возвращаюсь на родину.
   - Подумай, до Зальцбурга так далеко...
   - Далеко, но я дойду.
   - У тебя ни коня, ни денег.
   - В дороге разживусь.
   - Ты не знаешь дороги.
   - У людей спрошу. Пойду в Краков...
   - Тэли, молю тебя, подожди день-два. Подумай, как я одинок...
   - Знаю, - сказал Тэли, - ты одинок...
   Генрих резко отвернулся, опустил руки. Оба постояли молча. Потом Генрих
опять повернулся к нему, заключил его в объятья и, склонив голову  ему  на
плечо, горько  заплакал.  Кони  нетерпеливо  стучали  копытами.  Герхо  не
говорил ни слова. Тэли тоже молчал. Он только обнял князя.
   - Что ж, князь, - сказал он  наконец,  -  мне  надо  идти,  солнце  уже
заходит.
   Генрих молча отстранился.
   - Дай ему коня. Нам одного хватит, - приказал он Герхо.
   Но Тэли не взял коня. Он  взял  лишь  немного  мелких  денег  у  Герхо,
поцеловал его, и пошел по дороге не оглядываясь.  Он  знал,  что  Герхо  и
князь стоят и смотрят ему вслед, но вскоре забыл о них и снова  погрузился
в состояние душевного  оцепенения,  которое  владело  им  с  самого  утра.
Твердым, ровным шагом он шел все вперед и вперед.
   Много дней и много ночей провел Тэли в пути - замки,  деревни,  хутора,
города оставались позади. Платье его превратилось в лохмотья,  и  в  одном
силезском монастыре  ему  дали  какую-то  сермягу.  Обросший,  с  лохматой
бородой, добрался он глубокой осенью до Зальцбурга, и  там  никто  его  не
узнал. Некому было узнавать.  Из  людей,  знавших  его,  почти  никого  не
осталось в живых, да и тех он избегал. Город лежал в  развалинах,  недавно
здесь был пожар. Дом его дяди стоял  пустой.  Тэли  провел  там  несколько
ночей, но тоскливый вой собак не давал спать, душа не находила покоя. Лишь
теперь, после многих дней пути и лишений, Тэли начали  вспоминаться  глаза
Юдки, синие, широко раскрытые глаза. Они будили  его  ночью,  отгоняя  сон
своим вопрошающим взглядом, и каждый раз, увидев их, он  невольно  издавал
этот резкий стон, напоминавший звук "и" или шипенье жарящегося на  вертеле
мяса. В канцелярии епископа Тэли сказали, что дом за Менхсбергом перешел в
его владение. Тэли отправился на погост при храме святого  Петра,  отыскал
там могилы, в которых были  похоронены  дядя  и  его  жена,  помолился  за
усопших. Дом он пожертвовал монастырю, а сам  уже  зимой,  под  рождество,
пошел в монастырь святого Бартоломея.
   Снег лежал на горах, на пожелтевших буках и  лиственницах.  Но  вода  в
озере, как и прежде, была зеленая, спокойная. Она напомнила.  Тэли  платье
королевы Мелисанды. И еще пришли ему на  память  широко  раскрытые  Юдкины
глаза. Монахи приняли, Тэли  радушно,  помня  о  заслугах  старого  Турно,
сложившего голову за епископа. Где-то здесь, в окрестностях  монастыря,  и
погиб отец Тэли, многие из  монахов  знавали  его.  Словоохотливый  Крезус
обстоятельно рассказывал о былых сражениях - кто и где наступал, кто с кем
сшибался. Тэли было жаль, что монах не записал это,  как  записывал  Оттон
фон Штуццелинген или надменный епископ фрейзингенский, которого  он  видел
когда-то в Бамберге голым в парной бане. Оттон фон  Штуццелинген  как  раз
находился в монастыре; он все расспрашивал Тэли о Польше и о детях княгини
Саломеи. Однако Тэли неохотно отвечал на его вопросы.
   Зима проходила быстро. Временами монастырь  заносило  снегом,  потом  в
лазурном небе опять сияло солнце. Тэли, как  и  все  монастырские  служки,
вставал затемно и мог любоваться яркими звездами. Он трудился  с  утра  до
ночи: рубил в лесу деревья, свозил бревна в  долину  на  ручных  салазках,
мастерил лыжи для монастырской братии, а  во  время  богослужений  пел  на
хорах вместе с почтенными и весьма учеными монахами. Всякий раз, когда  он
начинал петь, сердце у него сильно билось, и  лишь  здесь,  на  хорах,  он
разрешал себе вспоминать прошлое.
   Впереди него обычно стоял монах, уже давно живший в монастыре, - его  в
окрестностях хорошо знали. Тэли притворялся,  что  не  узнает  его,  и  он
притворялся, что не узнал Тэли. Высокий,  дородный,  краснолицый,  он  пел
зычным голосом и слыл знатоком ученой музыки. А был это не кто  иной,  как
чертов сын Турольд, тот самый бродячий певец, что когда-то соблазнил  Тэли
покинуть Зальцбург. Немало грехов отягощало его душу, но теперь он, видно,
исправился: устав монастырский исполнял строго, в  молитвах  был  усерден,
пива вовсе не пил, даже на пасху.
   Следом за зимой пришла весна. Перемена эта совершилась тихо, незаметно;
и еще много-много лет предстояло иноку Бартоломею  вот  так  же  наблюдать
постепенное чередование времен года в долине у зеленого озера.
   Весенним солнечным днем Тэли сидел  на  берегу  озера.  Громко  кричали
чайки, время от времени слышался глухой шум оползней,  дикие  утки  парами
плыли по воде. Тэли вспоминал тот день, когда он вместе с князем  Генрихом
и Лестко сидел здесь и слушал разговор Крезуса с князем.  Вспоминал  он  и
взгляд Генриха,  устремленный  поверх  озера,  куда-то  вдаль,  и  таивший
столько загадок. Смотрит ли теперь князь на свинцовые воды Вислы?
   Пастухи уже перегоняли стада на горные  пастбища.  Звенели  бубенчиками
коровы, и звон этот был так же нежен, как запах  молодой  листвы.  Пастухи
протяжно покрикивали:  "Тра-ля,  ля-ля-ля-рики!"  -  эхо  подхватывало  их
возгласы, как в тот день, как сотни лет назад, как  подхватывает  и  ныне.
Весна расцветила все вокруг новыми красками, из года в год она кладет  их,
повторяя извечный образец,  из  года  в  год  несокрушимые,  вечные  скалы
становятся серо-голубыми. Тэли словно бы увидел  воочию  таинственный  бег
времени; он вынул из-под плаща виолу, к которой давно не притрагивался,  и
начал играть.
   Подошел Турольд, сел рядом с ним. Тэли играл долго,  и  Турольд  слушал
его. Потом он перестал играть, и  оба  они  смотрели  на  зеленую  воду  и
голубоватые вершины гор.
   - Это еще та виола, которую я тебе дал? - тихо спросил Турольд.
   - Она самая, - без всякого удивления ответил Тэли.
   - Где же ты был столько лет? - спросил Турольд.
   - В Польше.
   - Красиво там?
   - Красиво, но очень грустно, - ответил бывший паж князя Генриха.
   - А здесь тебе не грустно? - спросил Турольд  и  накрыл  своей  ладонью
руку Тэли.
   Тэли ничего не ответил, и они снова стали молча смотреть на воду. Крики
пастухов раздавались все выше в горах.
   - Нам, поэтам, всюду грустно, - молвил Турольд  и  крепко  прижал  руку
юноши к холодному камню.





   В тот вечер, когда Юдку  схватили  в  костеле,  Генрих,  ни  о  чем  не
подозревая, сидел у себя наверху и толковал с  Лестко.  Они  подсчитывали,
какое войско можно было бы собрать  в  случае  чего,  а  также  обсуждали,
сколько времени потребуется, чтобы разослать шесты с указом об  ополчении,
поднять удалых лесовиков, полудиких  люблинцев  и  подляшцев,  осевших  на
княжеских землях, да созвать панов меховских, хрубешовских и своекорыстных
орденских рыцарей. Вечер был тихий, чем-то напоминавший весну, хотя  стоял
конец лета; через  открытые  окна  слышалось  кваканье  лягушек  в  речных
заводях - совсем как весной.
   Разлитый в  воздухе  покой,  казалось  Генриху,  предвещал  наступление
важных и решающих событий.  Лето  прошло  отлично.  Тучи  на  челе  князя,
которые смущали Юдку, были вызваны мыслями и заботами об осуществлении его
ближайших  планов.  Поглощенный   окончательной   подготовкой   войска   и
подсчетами средств в казне,  Генрих  почти  не  замечал  настроений  своей
любовницы. Часы,  которые  он  с  нею  проводил,  словно  были  еще  одной
мелодией, вплетавшейся в музыку этого волнующего лета, когда  он  особенно
остро чувствовал свою власть, силу своего тела и весомость своих приказов.
   Точно так же, как ранние зори, когда он выходил из шатра к рыцарям; как
вечера, когда охотники считали убитую дичь; как унылое кукованье в  мокрой
листве деревьев, звон золотых монет в казне, стук копий  о  щиты,  громкие
окрики военной команды и занятия испанским и французским языками с аббатом
Гереоном - так и встречи с Юдкой в тихие, теплые  ночи  были  неотъемлемой
частью минувшего лета. Эта женщина укрепляла в Генрихе волю к жизни,  веру
в свои силы и возможности. После свидания  с  Юдкой  он  мог  многие  дни,
совершенно о ней не думая, заниматься государственными делами, но вряд  ли
сознавал, что именно благодаря ей освободился от ощущения тщеты и пустоты,
которое преследовало его прежде.  Все  догадывались,  что  Генрих  намерен
осенью начать решительные действия и  что,  собрав  воедино  свои  отряды,
окружив себя невиданным в Сандомире блеском и  великолепием,  он  пожелает
увековечить свое имя каким-нибудь славным  походом  и  поведет  доблестные
войска по зеленым равнинам милой его сердцу Польши. Тэли,  занятый  своими
делами, почти не показывался, но у Генриха были  другие  музыканты;  в  то
лето они играли ему веселые песни, бодрившие, как хмельное  вино,  которое
присылали князю из Венгрии.
   Все это Генрих пытался в  немногих  словах  объяснить  Лестко,  стоя  у
широкого окна, к  которому  вело  несколько  ступенек.  Говорил  он  очень
просто, серьезно, и в его голосе звучала непоколебимая решимость.
   Но тут в горницу вбежал преподобный Гумбальд; с трудом переводя дух, он
сообщил об ужасном происшествии. Юдку  уже  отвели  в  ратушу,  а  рыцари,
которые съехались со всей округи на завтрашнее вече, стоят во  дворе  и  в
великом волнении стучат мечами. Генрих,  быстро  овладев  собой,  приказал
позвать престарелого воеводу Вшебора, а также распорядился, чтобы во  всех
костелах читали покаянные молитвы.  Возмущенное  духовенство  стекалось  в
замок, но князь велел всем идти в костелы и остался наедине с Гумбальдом.
   Голова у него шла кругом, он не мог понять, почему Юдка это сделала, но
в то же время невольно восхищался ею. Что-то героическое  чудилось  ему  в
этом поступке. Генрих видел в нем выражение великой  любви,  естественного
для человека стремления к счастью, и в душе чуть ли не одобрял совершенное
Юдкой святотатство.
   Вскоре тревога в замке и в городе  улеглась,  все  погрузилось  в  сон.
Кастелян Грот  предусмотрительно  удвоил  стражу.  Мрак  окутал  городские
стены, вдали шумела Висла, в окно тянуло речной прохладой. Гумбальд  сидел
на табурете и тяжело дышал.  Генрих,  облокотившись  на  стол,  смотрел  в
пространство. В  горнице  стало  темно.  После  шума  и  беготни  внезапно
наступила торжественная тишина, как  будто  между  Генрихом  и  Гумбальдом
встал ангел.
   - Любовь ее погубила, - сказал князь.
   Маленькие черные глаза Гумбальда, едва заметные под припухшими  веками,
с  любопытством  уставились  на  бледное  лицо  князя,   брови   удивленно
округлились, морщинистый лоб еще больше  наморщился.  Однако  взгляд  этих
глаз был тревожен и печален; Гумбальд знал, что творится в сердце князя.
   - Бедная душа! - молвил наконец Гумбальд и опять опустил голову.
   А Генриху казалось, что это она, Юдифь, стала ангелом и вошла в горницу
своей плавной походкой, переступая гибкими, как прутья  орешника,  ногами.
Четкие пружинистые шаги  громом  отдались  в  ушах  Генриха,  будто  удары
металла по камню, - и он постиг всю безмерность ее любви. Он закрыл глаза,
и перед ним возникли ее прекрасное тело и синие лучистые глаза, смотревшие
на него так, как тогда, у ручья.
   Генрих встал, перекрестился и предложил Гумбальду пойти в костел. Слова
покаянных псалмов, как зловещие птицы, взлетали к  темным  сводам.  Вокруг
горели сотни восковых свечей, но их  свет  не  мог  озарить  непроницаемый
мрак, скопившийся под сводами дома господня. В костеле было много  народу,
все молились молча, слышалось только пенье монахов. Князь спокойно  прошел
через толпу и простерся ниц пред главным алтарем.
   Когда он коснулся  щекою  холодного  пола,  что-то  оборвалось  у  него
внутри. Не в силах молиться, Генрих дал волю своим мыслям, и они понеслись
беспорядочной гурьбой, как преследуемая загонщиками дичь.
   Постепенно все эти голоса, запахи,  ощущение  холода  смешались  в  его
сознании; слова  псалмов,  дым  кадил  и  мысль  о  преступлении,  которое
совершила  любимая  женщина,  слились  в  единое   гнетущее   впечатление.
Измученный недавней встряской организм  покорился  мерному,  убаюкивающему
ритму музыки;  она  словно  подсказывала  ему  путь  бегства  от  страшной
действительности: заснуть. И Генрих - о ужас! - заснул в костеле.
   Утро встало в одеждах из пурпура и золота. Князь с вечера заснул сразу,
но спал плохо - глаза Юдки, эти огромные лучистые глаза, являлись  ему  во
сне, он то и дело просыпался. На заре в опочивальню вошел Лестко  -  одеть
князя. На его обрюзгшем лице застыло выражение усталости и страха.  Лестко
сказал, что Тэли хотел повидать князя, но потом побежал к  ратуше.  Генрих
поспешно  накинул  плащ  и  отправился  пешком  в   костел,   где   монахи
бодрствовали всю ночь и с самой полуночи непрерывно шли богослужения.
   В застекленных окнах костела - единственных во всем Сандомире -  горели
розовые лучи рассвета, и это ощутимое, радостное  явление  дня,  казалось,
отрицало самую возможность какого-либо горя. Генрих подумал, что такое  же
чувство, наверное, испытал Ясек  из  Подлясья,  когда  готовился  пронзить
князя восточным кинжалом, - не иначе как Ясеку дали колдовского зелья. Кто
дал? А кто дал Генриху испить того дурманящего  вина,  которое  вчера  его
усыпило под звуки церковного пения,  а  нынче  наполнило  душу  ребяческой
радостью, когда он увидел алтарь и розовый свет в  окнах?  Словно  он  был
пьян, словно летел куда-то в пропасть,  а  меж  тем  он  стоял  неподвижно
посреди костела в своем серебристом плаще и смотрел на освещенную утренним
солнцем облатку  в  дарохранительнице,  облатку,  которую  осквернила  его
любовница.
   Когда пришло время идти на вече, Генрих собрал все свои силы  -  сейчас
должен был начаться суд. И он решил во что бы  то  ни  стало  настоять  на
своем,  спасти  любимую  женщину   вопреки   всем   законам   божеским   и
человеческим.
   При появлении князя в низкой, темной рыцарской зале все, кто  сидел  на
лавках, расставленных вдоль стен и  на  середине,  почтительно  поднялись.
Солнечные лучи нагрели низкое  помещение,  от  собравшихся  в  зале  людей
исходил резкий запах, ударивший в нос Генриху, запах человеческого пота  и
грязи.  Незадолго  до  того  Генрих  приказал  построить  в  глубине  залы
возвышение,  к  которому,  будто  к  алтарю,  вели  ступени.   Там   стоял
привезенный из Аравии трон слоновой кости, - полукруглая резная  спинка  и
подлокотники  были  испещрены  золотыми  гвоздиками,  на   спинке   сидела
высеченная из камня птица, сложный  узор,  изображавший  ветви  и  листья,
покрывал боковые стенки. Справа  от  трона  три  рыцаря  держали  огромное
княжеское знамя с белым орлом. Генрих поднялся на возвышение, и  тогда  на
середину залы вышло духовенство: начались  молитвы  и  песнопения.  Генрих
рассеянно прислушивался к словам молитв.
   Он знал, что народу не по душе это западное новшество  -  трон.  Прежде
князь, как и его подданные, сидел на дубовой  лавке,  устланной  овчинами.
Стоя на возвышении, как на некоем алтаре, отделявшем его от простонародья,
Генрих смотрел на собравшихся. Поднялся он по  ступеням  твердым  шагом  и
теперь стоял, широко расставив ноги в белых сафьяновых  сапогах,  переводя
быстрый взгляд  с  одного  лица  на  другое.  И,  присматриваясь  к  дюжим
крестьянам, священникам, рыцарям, он с удивлением почувствовал, что они ни
в чем не уступают ему, все эти люди, которые здесь стоят с оружием в руках
и глядят на него горящими глазами. Что же возвысило его над ними?  Власть,
данная богом.
   И вот ныне женщина, которую он любил больше всего на  свете,  совершила
преступление, хоть никому не причинившее зла, но  страшное  и  непонятное.
Все свидетельствует против нее, ей не на что надеяться, разве лишь на  то,
что судить ее будет ее любовник, которому она дороже жизни.
   Наконец  молитвы  смолкли.  Генрих  уверенной  походкой  приблизился  к
резному трону и сел. Подошел слуга с серебряным тазиком,  подал  ему  воду
для омовения рук. Князь машинально выполнил этот обряд,  а  так  как  вода
была освященная, то он перекрестился до и после  омовения.  Потом  подошел
другой слуга со свежесрезанной дубовой ветвью. Генрих взял ее в  руку  как
знак своей судейской власти, которая столь же крепка, как могучий  зеленый
дуб. Потом все съехавшиеся в Сандомир паны подходили к князю  по  очереди,
согласно своему сану и заслугам, и, с поклоном став  на  колени,  лобызали
ему  руку,  которую  он  им  протягивал  усталым,  небрежным  жестом.  Это
продолжалось немало времени. Генрих мог не спеша вглядеться в лицо каждого
подходившего на поклон, припомнить, кто это, что известно о его прошлом, о
его силе и влиянии.
   Глядя на всех этих панов, старых и молодых,  Генрих  ощущал  не  только
свою власть над ними, но также общность с  ними,  словно  и  он  и  они  -
деревья, выросшие в одном лесу. И его охватило чувство ответственности  за
тех, кто доверил ему высшее право распоряжаться их судьбами.
   Когда все снова уселись на лавки, он несколько минут  помедлил,  прежде
чем дать знак голубым платком, который уже держал наготове в  левой  руке.
Оглядывая суровые, морщинистые лица, он с тревогой  думал,  что  люди  эти
почему-то вручили ему дубовую ветвь судьи и готовы исполнить то, что решит
он, такой же человек, как они.
   Да, он обладает властью. Но власть эту дали ему они - Вшебор,  Смил  из
Бжезя, Говорек, Гумбальд, Гереон, - все, кто сидит вокруг его трона  и  по
доброй воле согласился ему повиноваться. Быть может, они-теперь  замышляют
бунт, восстание, чтобы отнять у него эту  власть?  Кем  он  станет  тогда?
Беспомощной пешкой... И ему вспомнилась снедаемая  честолюбием,  гордая  и
жалкая Агнесса, вспомнился ее муж,  родной  его  брат,  который  теперь  в
одиночестве умирает в чужом Альтенбурге.  Что  же  сталось  бы  с  ним,  с
Генрихом, лишись он власти?
   Он махнул платком, в залу  ввели  Юдку,  и  служитель,  трижды  стукнув
посохом в  пол,  возвестил  открытие  суда.  Стало  очень  тихо.  Гумбальд
поднялся со своего места и, поклонившись князю, начал говорить.
   С той минуты, как в залу вошла Юдка, Генрих почувствовал, что наступила
какая-то перемена.  Что-то  стало  по-иному  в  зале,  среди  вечников,  а
главное, в нем самом. Одетую в лохмотья еврейку  посадили  на  табурет,  и
тотчас ее большие синие глаза обернулись к нему, но надежды в них не было.
Вся уверенность Генриха, что он сможет ее спасти, в  единый  миг  пропала,
растаяла, как дым. Юдка не ждала спасения, она была уже мертва. Он не  мог
ее спасти, как не мог бы воскресить покойника.
   Он смотрел на окружавшие его лица  и  не  мог  уловить  в  них  и  тени
волнения.  То  были  невозмутимые  лица   чиновников,   исполняющих   свои
обязанности. Утром кое-кто из молодых умолял его не отдавать судьбу Юдки в
руки краковского епископа, и он решил судить ее сам. Да, судить ее  должен
он. Но, сравнивая дело Юдки и дело Ясека из Подлясья,  Генрих  не  мог  не
обнаружить огромную разницу. Ясека казнили по его приговору, и  он  считал
это вполне понятным и естественным, логически  необходимым.  Между  тем  в
предстоявшей казни Юдки он такой  необходимости  не  видел.  Он  хотел  бы
спасти Юдку, этого требовала его любовь, но тогда рушилась справедливость!
   Генрих вспомнил, что говорил ему Барбаросса об  иерархии  законов  и  о
необходимости высшего закона - такой закон стоит над всякой властью. Перед
Генрихом были его подданные - рыцари, священники, горожане,  -  каждый  из
них желал навязать ему свою волю, повести по выгодному для себя пути.  Вот
поднялся дряхлый старец, священник Гумбальд. Он рассказывает князю и  всем
собравшимся  об  ужасном  злодеянии  еврейки.  Его  воздетые  кверху  руки
трясутся, по щекам струятся слезы, когда он говорит о поругании,  которому
подверглась величайшая святыня алтаря.
   Ни встреча с папой, ехавшим на белом муле, ни молитва у Гроба Господня,
ни обряд посвящения в орден Храма не произвели на Генриха такого глубокого
впечатления,  как   заплаканное   лицо   старого   священнослужителя.   Он
почувствовал, что попраны извечные, священные законы и  что  ему  надлежит
своим приговором восстановить их чистоту, иначе весь мир пойдет прахом.
   Он внимательно посмотрел на Юдку,  орудие  дьявольского  соблазна.  Она
сидела, опустив голову и не глядя на князя. Бронзовые кудри рассыпались по
плечам и закрыли часть лица, в прорехах платья, изодранного на груди и  на
плечах, белело нежное  тело.  Ссутулившаяся,  поникшая,  сломленная,  Юдка
словно отдалялась  от  Генриха,  словно  уплывала  от  него  на  плоту  по
бескрайнему синему бурному морю. Волны захлестывали ее, она погружалась  в
кипучую бездну горя, и чудилось князю, он уже видит Юдку как сквозь  туман
- все меньше она, все  дальше,  все  бесплотней.  Зато  сам  он,  казалось
Генриху, в сравнении с нею растет, возносится  ввысь  на  своем  троне  из
слоновой кости, как на облаке, и холодный  туман  закрывает  от  него  эту
женщину, ее тело, заглушает ее речи, ее голос.  Слова  Гумбальда,  который
призывал Генриха быть судией, производили в нем перемер ну, подобную  той,
что свершается в облатке при произнесении священником слов Христовых  -  в
облатке,  оскверненной  прикосновением  Юдки,  -  они  освящали   Генриха,
преображали его. Он уже не был Генрихом,  нежным  любовником,  хранящим  в
памяти каждое прикосновение к этому  жалкому  истерзанному  телу,  которое
отдалялось от него, как несомый волнами труп потерпевшего кораблекрушение.
Не человеком был он  теперь,  но  машиной,  орудием  стоящего  над  людьми
закона,  и  ему  надлежало  восстановить   естественный   порядок   вещей,
нарушенный святотатством Юдки. В эти минуты его власть была призрачной, он
должен был поступить, как велит закон.
   А закон этот, установленный  издревле,  изложил,  насилу  поднявшись  с
места, другой старик, воевода  Вшебор,  сам  уже  почти  покойник.  Вшебор
объяснил,  что  ежели  кто  совершит  преступление   против   церкви,   то
святотатца, как величайшего злодея, должно побить камнями.
   Ни один мускул не дрогнул в лице Вшебора при этих словах, и Генрих тоже
с каменным лицом взирал на Юдифь. Она сидела неподвижно  на  табурете  меж
двумя стражами, скрючившись, подобно зверьку,  припадающему  к  земле.  Но
когда раздался голос Вшебора, она медленно подняла голову и глянула  прямо
в глаза Генриху спокойным, безбоязненным взором; видно, ей просто хотелось
полюбоваться князем, восседающим на  троне  в  серебристо-белом  плаще.  В
последний раз  она  упивалась  его  красотой,  своей  любовью  к  нему  и,
изнемогая от любви, уходила из жизни. Князь встал, а она все  смотрела  на
него с восторгом и обожанием.
   - Пусть будет так, как сказал Вшебор! - твердо  молвил  князь  и  снова
взмахнул голубым платком.
   Все склонились, Генрих отвернулся от Юдки,  и  она,  как  подстреленная
птица, пала наземь. Генрих начал спускаться по  ступеням,  Вшебор  и  Грот
пытались удержать его - надо, мол, решить и другие дела, - но он  не  стал
их слушать и удалился в свои покои.  Протяжно  и  уныло  затрубили  трубы,
оповещая, что вече закончилось. И  этот  трубный  глас  обозначил  границу
между прошлой жизнью Генриха и тон, что началась отныне. Едва он смолкнул,
весь пройденный Генрихом жизненный путь  предстал  перед  ним,  как  нечто
бесконечно далекое и чуждое. Нарядный, блистательный рыцарь, благочестивый
князь Генрих Сандомирский - то, чем был  он  до  сих  пор,  -  мнился  ему
нелепым фигляром.  Теперь  он  совсем  одинок.  Будущее  простирается  как
бескрайняя пустыня, а то, что он видит вокруг, - бессмысленный фарс.
   После неудачной попытки удержать Тэли князь вместе с Герхо  вернулся  в
замок, и жизнь его потекла без видимых перемен. Он не избегал общества, не
затворился в своих покоях; напротив, давал пиры, ездил  на  охоту,  шутил,
смеялся, часто толковал с постаревшим Виппо. Все как бы забыли о  страшном
происшествии, и вскоре оно отошло в область преданий. Однако Генрих ничего
не забыл, он хранил в памяти те дни до мельчайших  подробностей.  И  в  ее
свете характеры окружающих людей стали  для  него  намного  понятней.  Как
одинокое облако в ясном  небе,  рассеялось  самообольщение,  и  он  увидел
истинные очертания действительности. Кому не случалось,  лежа  в  постели,
уже засыпая, прищурить глаза и с удивлением обнаружить, что  все,  на  что
падает  ваш  взгляд,  все  предметы  в  комнате  обретают   новый   облик,
наполняются сложной внутренней жизнью, прежде скрытой от нас. Так и Генрих
увидел сущность тех людей,  которых  встречал  повседневно,  и  с  горечью
убедился в их ничтожестве и ограниченности. Один лишь  Герхо,  как  всегда
почтительный,  но  теперь  уже  всегда  глядевший  на  князя  с  усмешкой,
казалось, был закован в непроницаемую броню.
   Усмешка  Герхо  была  верным  свидетельством  нравственного   поражения
Генриха. То, в чем Генрих видел  государственную  необходимость,  погубило
его и лишило уважения близких. Он постиг призрачность своей власти. Как не
мог он в пении тягаться с Бартоломеем, так не под силу было ему сравниться
в величии с Храбрым. Он знал, куда и ради чего вести людей, но не  мог  их
вести. Не было у него людей, никто не верил в его величие, да и  само  это
величие меркло тем сильней, чем больше Генрих старался его поддержать.
   Вынося Юдке смертный приговор, Генрих полагал, что поступает  свободно,
мужественно, по велению совести. По сути же у него просто не  хватило  сил
воспротивиться, восстать одному против всех - и  этот  поступок  стал  для
него проклятием, которое истощило его душевные силы.
   Окружающие были для него  понятней,  чем  прежде,  но  самого  себя  он
понимал все хуже. Теряясь в бесплодных мечтаниях, он утрачивал способность
к действию. Разложение началось незаметно, изнутри, но уже через несколько
месяцев признаки его стали явными. Князь перестал ходить в баню,  вызывать
цирюльника, перестал совещаться с Виппо и объезжать границы и крепости.
   Сам он этого не замечал, ему казалось, что он очень деятелен, что жизнь
его заполнена до предела,  что  он  лихорадочно  готовится  к  борьбе.  Но
проходили  недели,  месяцы,  годы  -  и   ничто   не   менялось.   Кипучая
деятельность, борьба - были самообманом, существовали только в воображении
Генриха, который не видел язвительных усмешек воинов,  разочаровавшихся  в
своем вожде.





   Потом пришли страшные дни, непроглядный мрак обступил  Генриха,  словно
он очутился на дне пропасти, куда не доходил дневной свет, не доходил  шум
повседневной жизни, заботы и волнения, которыми жил княжеский двор.  Князь
никого не принимал; тщетно добивались к  нему  доступа  подскарбий  Виппо,
княжеский ловчий Смил из Бжезя, майордом Готлоб; духовных особ он тоже  не
хотел видеть - ни Гумбальда, ни придворного капеллана,  почтенного  аббата
Гереона, ведавшего канцелярскими делами и порядком богослужений. В  покоях
князя бывал только Герхо, но Генрих даже не смотрел на него, все ходил  из
угла в угол, глядя перед собой мутным, невидящим взором.  Но  вот  однажды
князь призвал к себе Гереона и спросил его,  можно  ли  молиться  за  души
осужденных на вечные муки, за язычников, евреев  или  же  за  приверженцев
Магомета. Благочестивый аббат, весьма удивившись,  объяснил,  что  церковь
лишь один раз в году дозволяет служить молебен за нехристей,  а  именно  в
день, когда не свершается возношение святых даров - в страстную пятницу.
   - Но это молебен за живых, - возразил князь, - а как быть с умершими?
   Гереон  задумался.  Конечно,  за  упокой  души  нехристей  молиться  не
положено, ибо они  осуждены  на  вечные  муки,  равно  как  и  самоубийцы,
казненные и те, кого мать наша церковь отринула  от  своего  лона,  однако
князю вряд ли будет приятно это слышать.
   - Сие одному господу  ведомо,  -  сказал  он  наконец.  -  Возможно,  в
страстную пятницу не грешно и за них помолиться.
   Но Генрих понял, что Гереон просто боится  его  прогневить.  Перед  его
глазами неотступно стояла одна картина:  в  огромной  зале  толпа  народу,
собравшиеся на вече светские и духовные особы,  опора  княжества,  и  все,
затаив дыхание, слушают его речь, а посреди залы маленькая, жалкая фигурка
в лохмотьях. Эта женщина была его любовницей, и ему  пришлось  вынести  ей
смертный приговор. Все желали, чтобы она осталась жива,  даже  священники,
возмущавшиеся ее кощунственным поступком, - ведь им было известно, что она
любовница князя, а прежде они осуждали его за то, что у него нет  женщины.
Они осыпали Юдку проклятьями, негодовали, потрясали руками, однако в  душе
надеялись, что князь оправдает ее или хотя бы прикажет тайком  вывести  из
подвала и отправить в какой-нибудь отдаленный монастырь или в крепость  на
границе. Только она одна знала, что иначе не может быть, и  он  это  знал.
Они смотрели друг на друга через всю залу, и страх  исчезал  из  ее  глаз,
когда они встречали его спокойный, холодный взгляд. Иного выхода не  было,
она чувствовала себя уже мертвой, и Генрих это видел.  Выслушав  приговор,
она даже не вскрикнула; она поникла, когда Генрих  от  нее  отвернулся,  и
упала наземь лишь потому, что князь отвратил от нее свой взор.  Потом  она
умерла, а когда - Генрих так и не знал.
   Перед казнью она пожелала принять христианство,  но  никто  не  решился
окрестить колдунью. Душу ее ввергли в  кромешную  тьму,  и  Гереон  теперь
запрещает  молиться  за  нее.  Генриху  вспомнилось,   что   ему   однажды
рассказывал Лестко. Простой народ, мол, верит, что покойник в течение трех
лет и трех месяцев возвращается в свой дом, и надо ему ставить еду,  чтобы
приходил еще. А иные вдовы уверяют, будто к ним каждую ночь приходит муж и
спит с ними, надо лишь оставить покойнику молока в миске, маковую  головку
да наперсток меду. Когда Кривоустый в лохмотьях явился княгине Саломее  во
сне, он не  молитв  просил  -  этого  добра  ему  хватало,  -  а  еды.  Но
благочестивая княгиня не дала ему поесть, потому что  не  знала,  чего  он
хочет, - одно слово, немка.
   Лестко говорил это совершенно серьезно. Князь  только  диву  давался  -
ведь Лестко, парень рослый и сильный, как Ахиллес, повсюду  с  ним  ездил,
под Аскалоном бился,  повидал  вместе  с  князем  Бамберг,  Рим,  Палермо,
Иерусалим и Константинополь. А вернулся на родину, женился  и  снова  стал
верить во все эти бредни, которые запрещены церковью и противны не  только
религии, но и здравому смыслу. Однако князь с содроганием  думал  об  этой
маковой головке и наперстке меду - неужто ими можно приманить покойницу!
   Однажды  к  Генриху  пришел  воевода  Вшебор  доложить  о  том,  что  в
сандомирском замке не все благополучно. Старик многое помнил из  прошлого,
не одного князя пережил. А дед Вшебора -  тот  еще  знал  короля  Мешко  и
королеву Рихенцу. И старый воевода  вспомнил  рассказы  деда  о  том,  как
королева перешла на сторону Безприма,  вместе  с  ним  увезла  в  Германию
польскую корону и отдала ее кесарю, чтобы от  королевства  польского  даже
следа не осталось, - та  корона,  мол,  и  была  доподлинная.  Только  это
удержалось в памяти Генриха из долгой их беседы, хотя воевода  немало  еще
говорил о том, что князь завел у себя чужеземные обычаи, которых в  старой
Польше не знали, да о том,  что  князю  не  подобает  уединяться  в  своих
покоях, а надобно  объезжать  со  свитой  границы  княжества,  осматривать
крепости и допускать к себе всех, у кого  есть  к  нему  дело,  дабы  люди
чувствовали власть князя и верили в его могущество.
   Мало-помалу в пелене мрака,  из  которого  глядели  на  Генриха  полные
предсмертного ужаса синие глаза, забрезжили проблески света.  Князь  начал
тяготиться  одиночеством,  но  допускал  к  себе  одного  Лестко  -  Герхо
становился ему все более неприятен:  чем-то  чужим,  враждебным  веяло  от
молчаливого немца. Лестко же был  душа  нараспашку;  хохотал  он,  правда,
чересчур громко  и  бесцеремонно,  но  в  этом  грубоватом  парне  Генриху
чудилось что-то родное. Их объединяло происхождение, язык и все,  что  они
вместе пережили. Генрих  охотно  беседовал  с  Лестко;  говорил,  впрочем,
больше Лестко, а Генрих слушал его болтовню, не очень вникая в ее суть, но
с интересом наблюдая за Лестко и стараясь понять его характер.
   Прошла зима, прошло лето, и снова настала зима. Генрих, следуя  советам
Вшебора, изменил образ жизни, а старик тем временем  умер,  и  весной  его
похоронили, соблюдая все старинные обряды.  Насыпали  высокий  курган,  на
него поднялась вдова, простоволосая, и княжеский мечник приблизился к ней,
делая вид, будто хочет ее убить. Но тут подошел к ним Гумбальд, отобрал  у
мечника его  меч  и,  накинув  на  вдову  плащ,  подвел  к  настоятельнице
бенедиктинок, которая приняла вдову из его рук, дабы приютить ее  в  своем
монастыре. Это был очень древний, уже исчезавший обычай,  он  произвел  на
Генриха большое впечатление. Предстояло назначить нового  воеводу.  Генрих
решил не собирать вече и,  неожиданно  для  всех,  пожаловал  сан  воеводы
молодому Говореку, которому еще и тридцати лет не было.
   Как советовал покойный Вшебор,  князь  объезжал  с  Говореком  границы,
навещал кастелянов в отдаленных  крепостях,  спорил  с  ними  о  том,  что
положено епископу, а что князю, и забирал свою долю - расторопный  Говорек
стал его правой рукой. Но больше всего  нравилось  Генриху  отделяться  от
своей дружины и уезжать одному в глубь лесов или останавливаться в  глухих
деревушках, в  слободах,  на  хуторах.  Там  его  сразу  обступала  толпа.
Высмотрит Генрих самых старых, убеленных  сединами  дедов  и  ведет  их  в
корчму, которую арендует какой-нибудь еврей или крестьянин, или на пасеку,
где хозяйничает искусный пасечник. Напоит их  там  свежим  медом,  молодым
пивом и велит рассказывать о жизни в прошлые  времена.  Много  любопытного
услышал он от этих дедов.
   В лесах его особенно привлекали места,  где  стояли  вековые  священные
дубы,  под  которыми  в  старину  совершали  постриги.  Генриха   тоже   в
младенчестве постригли, но произошло это в ленчицком замке, в  присутствии
священников,  и  остриженную  головку  маленького  князя  помазали  миром.
Крестьяне же, остригши своих малышей под дубом, сжигали их волосы вместе с
ветками омелы и разным зельем, а пепел разбрасывали на три стороны  света.
Случалось Генриху встречать в лесных чащах колдуний, Лестко  даже  убеждал
его, чтобы попросил их показать  кого-нибудь  из  умерших,  -  они-де  все
могут. Но князь не пожелал воспользоваться их дьявольским искусством.
   В народе  больше  всего  вспоминали  Маслава  и  его  времена.  Маслав,
говорили люди,  поступал  как  свентокжиские  разбойники,  равнял  горы  с
долинами: что отбирал у князей и епископов, то раздавал беднякам.
   Только однажды услышал Генрих иные речи от крестьянина, приписанного  к
епископским землям и проживавшего на самой границе, под Люблином.  Там,  в
лесу, стояла его хибарка, занимался он тем, что смолу курил  и  уголь  жег
для краковского епископа. Когда Лестко спросил у него про Маслава, он стал
того проклинать.
   - Все они князья одинаковы, - сказал  смолокур.  -  Сукины  дети!  Было
время, деды наши гнали их в шею (*117), все они удирали к Маславу,  только
пыль из-под коней летела, а мы за ними с деревянными вилами.
   Увлекшись, он говорил "мы", будто сам вместе со своими дедами  принимал
участие в резне и в грабежах, о которых говорил с явным восхищением:
   - Зимою мы панов рыцарей по льду гнали, дубинами молотили да головой  в
прорубь окунали, а морозы  тогда  стояли,  каких  и  старики  не  упомнят.
Насадишь косу стоймя - и коли, не робей!
   - Ну, а теперь пошли бы вы бить панов? - спросил Лестко.
   - А чего ж нет? Пусть  только  знак  подадут.  Я-то  прежде  жил  возле
Бодзентова, так у нас там вроде артель собралась.  Каждый  принес  оружие,
что у кого было: луки, ножи, мечи, все в одну  кучу.  Хотели  мы  идти  на
князя, в Сандомир. Да епископ дознался про наши разговоры, схватили нас  и
в разные стороны раскидали, кого под Вроцлав, кого в Любуши или в Будишин,
а кого под Люблин. Всюду у него, подлеца, поместья есть. И с  дьяволом  он
запанибрата. Сказывал тут один человек, что епископу в краковском  костеле
сам дьявол прислуживает.
   Лестко хохотал, а Генрих слушал молча. И вдруг, будто очнувшись от сна,
сказал себе: "Скорей за работу, за работу надо браться". Но и после  этого
разговора он ничего не предпринял.
   Каждый раз, возвращаясь в Сандомир, он замечал, что дела там  идут  все
хуже: хозяйство словно паутиной зарастает, священники сторонятся князя как
зачумленного. Замок опустел, и если кто являлся к Генриху, то непременно с
какой-нибудь просьбой, как тогда, в Опатове, Якса. Виппо после смерти Юдки
ходил  печальный;  служил  он  исправно,  но,  видимо,  старался  побольше
откладывать в  свои  закрома;  шли  слухи,  будто  он  хочет  вернуться  в
Германию. Гертруда сетовала, что не  в  силах  уследить  за  хозяйством  в
замке, - челядь ее не слушается, все знают, что князю ни до чего дела нет.
Всякий раз, когда Генрих появлялся во дворе  замка  верхом  на  нечищенном
коне, кутаясь в измятый с дороги плащ, Гертруда  встречала  его  одними  и
теми же словами: хочет, мол, обратно в свой монастырь.  Генрих  слушал  ее
жалобы, сочувственно кивая.
   Однажды пришел к нему Виппо и сказал, что без Князева брата в Сандомире
не обойтись. Казимир должен вернуться из Германии, иначе он, Виппо, бросит
все и уедет.
   Лишь теперь Генриху стало ясно, что  за  эти  несколько  лет  произошли
большие перемены, что  сам  он  постарел  и  уже  не  способен  держать  в
повиновении своих подданных.
   - Ах, Виппо! - вздохнул он. - Как бы я хотел поехать с тобой в Рим!
   - Что до меня, ваше преподобие, - возразил Виппо с натянутой улыбкой, -
я предпочел бы, чтобы мы оба остались в Сандомире.
   - А в Краков не хочешь?
   - Э, нет! - качая головой,  сказал  Виппо.  -  В  Кракове  меня  съедят
тамошние богачи. Мне лучше в Сандомире.  А  зачем,  собственно,  отдали  в
заклад Казимира? - спросил он, путая политику с торговлей.  -  Ведь  князь
Болеслав и так обещал вернуть  Силезию  князю  Владиславу.  Только  что  я
получил известие: князь Владислав умер.
   - Что ты говоришь? Откуда ты это знаешь?
   - Уж я-то знаю. Теперь надо отдать Силезию его сыну,  а  князь  Казимир
вернется к нам, пособит в хозяйстве.
   Генрих рассмеялся, но подумал, что Виппо прав:  притязаний  кесаря  уже
нечего опасаться, Казимир может вернуться на родину. Они  тут  же  решили,
что князь Генрих поедет в Гнезно, к князю Мешко, и вместе с ним  предложит
Болеславу начать переговоры об этом деле.
   Но когда Генрих приехал в Познань, - Мешко  в  это  время  был  там,  -
оказалось, что братья успели договориться без него и,  как  только  кесарь
прислал  к  ним  своих  послов,  уступили  Силезию  сыновьям   Владислава,
опасаясь, как бы кесарь опять не двинулся на  Польшу.  Насчет  возвращения
Казимира тоже все было улажено до приезда Генриха. Оба они, Болек и Мешко,
уже подумывали о том, как бы вытеснить из  Силезии  сыновей  Владислава  -
Болек не мыслил себе жизни без своего Вроцлава.
   Итак, все устроилось, и Генрих возвращался в Сандомир, радуясь  скорому
приезду брата, но, в общем-то, на душе у него  было  невесело.  Ехали  они
через Мазовию, по раскисшим от дождей дорогам. Свита, сопровождавшая его в
Познань, отстала в пути. Генрих не хотел задерживаться  и  поехал  вперед,
взяв  Говорека,  Герхо   и   еще   нескольких   человек.   Но   даже   это
немногочисленное общество раздражало его. Говорек в Познани вел  себя  как
дурак, со всеми задирался, требовал  почестей,  ссорился  из-за  места  за
столом, - словом, сумел нажить себе и князю уйму врагов в Великой  Польше.
И Герхо, преданный, почтительный Герхо, который следует за ним, как  тень,
- чего это он всегда смотрит на Генриха с упреком,  как  будто  хочет  ему
внушить, что, несмотря на все, не держит на него зла? Приятней  уж  видеть
рядом с собой Владимира Святополковича, хоть он и  не  похож  на  деда,  а
может, именно поэтому Генрих с любопытством вглядывался в лицо  Владимира,
так как узнал от Мешко прежде неизвестную ему сплетню:  будто  Петр  Дунин
был в сговоре  с  Агнессой,  настраивал  ее  против  мужа,  и  они  вдвоем
собирались захватить власть в свои руки,  а  князя  Владислава  бросить  в
темницу и задушить. Тогда бы они завладели  Польшей,  и  Владимир  мог  бы
стать третьим польским королем  из  новой  династии.  С  усмешкой  смотрел
Генрих на учтивого, приветливого, веселого Влодека.  Да,  кабы  не  измена
Добеша, слуги Агнессы, на  челе  этого  потомка  византийских  императоров
сияла бы корона. А она была бы ему к лицу!
   Кроме этой сплетни, Генрих  мало  что  узнал  от  Метко;  им  почти  не
пришлось говорить без свидетелей. Мешко, как всегда, ужасно важничал,  был
окружен толпой приближенных; он завел при своем дворе  множество  каких-то
непонятных должностей, титулов, к нему все обращались  "ваше  величество".
"Ваше величество!" Генрих чуть не свалился со стула, когда  в  первый  раз
услыхал этот титул в  светлице  познанского  замка.  Но,  приглядевшись  к
Мешко, к тому, как важно он восседает со своей женой  и  с  сестрой  жены,
окруженный кучей сыновей,  которые  потихоньку  грызутся  за  его  спиной,
Генрих почувствовал, что Мешко действительно сидит в своем кресле, как  на
троне. Непонятно, как это ему удается без особых усилий держать  крепко  в
руках свое, впрочем, небольшое княжество! Все при дворе  кланяются  ему  в
пояс. Не иначе как Мешко подумывает о короне! О Болеславе он отзывается  с
пренебрежением, хоть и весьма осторожно. А Генриха, видимо,  вовсе  ни  во
что не  ставит,  считает  его  не  то  священником,  не  то  монахом;  все
спрашивал, каждый ли день служит Генрих обедню, и удивлялся,  что  Генриха
еще не рукоположили. На Поморье Мешко обделывает свои  дела  очень  ловко,
правда, с оглядкой на могучую  Данию  и  на  тамошнего  короля  Вальдемара
(*118), однако не препятствует поморским князьям  вступать  в  сношения  с
Барбароссой. Оба эти монарха были в глазах Мешко  воплощением  величайшего
могущества, а Польшу он ставил очень низко.
   - Куда нам до них! - повторял он. - Разве  у  нас  найдешь  человека  с
такой  крепкой  рукой,  как   у   короля   Вальдемара?   -   И   все   его
разглагольствования вертелись вокруг Поморья - без моря он-де существовать
не может. Он сплавлял по Одеру до Щецина соль,  которую  ему  за  бесценок
присылал из Кракова Болеслав,  да  еще  вывозил  из  вроцлавских  рудников
разные  руды  и  минералы,  которые  зачем-то  были  нужны   французам   и
англичанам. И все у него шло так удачно, слава его, бог  весть  почему,  с
каждым днем росла, хотя был он всего  лишь  непомерно  чванливый  и  очень
глупый человек, вдобавок беспамятный. "Зато прирожденный  князь,  -  думал
Генрих. - Ему будут повиноваться".
   Сколько раз доводилось Генриху  сталкиваться  с  деятельными  и  умными
людьми, которые расстраивали его замыслы, -  казалось,  он  уже  близок  к
цели, но вдруг все рушилось, и он чувствовал, что не в состоянии исполнить
свои клятвы и обеты. Так может ли он помышлять о короне, если на его  пути
стоит вот такой Мешко? Убить его? Но ведь это брат, родной брат,  и  стань
Мешко королем, он, наверно, правил бы куда лучше и разумней,  чем  Генрих.
Он знает, что надо  опасаться  Вальдемара  и  платить  установленную  дань
кесарю, потому что  кесарь,  по  праву  или  не  по  праву,  считает  себя
властителем польских земель. И только когда  ублажишь  этих  двоих,  можно
подумать о своем хозяйстве  -  женить  сыновей,  выдавать  замуж  дочерей,
скреплять грамоты большой княжеской печатью да при  случае  умножать  свою
казну с помощью евреев-монетчиков.
   Так  размышлял  Генрих,  проезжая  по  лесу,  похожему   на   лес   под
Цвифальтеном, где он любил бывать с Герхо и Бартоломеем -  да  хранит  бог
беднягу Тэли! - где Лок рассказывал ему свои истории и где  на  него,  как
дух святой, как огнь небесный, снизошло благословение,  мысль  о  подвиге.
Нет, он не будет предаваться унынию, надо попробовать еще раз  начать  все
сначала. Казимир ему поможет.
   Весенний день подходил к концу. Полнеба пылало багрянцем, как орифламма
короля Балдуина, и  на  фоне  заката  четко  вырисовывались  черные  ветви
деревьев. Поблизости от дороги князь увидел поляну с невысоким  пригорком,
напоминавшим круглый щит. В лесу журчали весенние ручьи, но  пригорок  уже
просох. "Грудь матери-земли!"  -  подумалось  Генриху.  Держась  за  руки,
девушки водили  вокруг  пригорка  хоровод  и  пели  веснянки.  Они  всегда
собирались в эту пору, когда березы еще не налились соком. Остановив  коня
у края поляны, князь смотрел на плавную поступь девушек  и  вслушивался  в
звучанье их задумчивых, мягких голосов, то  усиливавшееся,  то  стихавшее,
как шум прибоя.
   Мазовия была краем язычников, это они ходили с вилами на панов, сжигали
ксендзов. Отголоски мятежного духа слышались и в этой непонятной песне,  и
еще было в ней что-то колдовское, русалочье. Генриху  казалось,  что  силы
покидают его;  сладкая  истома  сковывала  тело,  он  тихо  покачивался  в
стременах в такт движениям девушек. И  виделись  ему  иные  края,  в  душу
проникало светлое чувство, словно причастился он святых тайн,  и  мысли  о
грядущем величии проносились в его уме.
   Быть может, если бы он стремился к совершенству, ему бы удалось  скорее
достичь святости и могущества? Но в чем совершенство  для  христианина?  В
самоотречении?  Однако  оно  обессиливает  человека.  Не  стать   же   ему
каким-нибудь Каликстом Бьярне,  над  которым  потешались  даже  генуэзские
галерники! И разве мог бы он, как Маслав, пойти против королей  и  кесарей
во имя Святовита? (*119) Кто последует за ним? Где найти таких людей?
   Вот перед ним пригорок, пуп земли польской, а дальше леса, поля и снова
непроходимые леса, раскинувшиеся на равнине, а  там  болота,  пустоши,  за
ними города, крепости, и где-то уже совсем далеко - моря, а  если  идти  в
противоположную сторону - горы. И в каждом уголке  этого  обширного  края,
его, Генриха, величают князем. Как отыскать ключ  к  этой  земле,  как  ее
охватить единым взглядом, как научиться ее любить? Кому  поведать  о  том,
что она существует? И как постигнуть ее затаенный смысл, ее душу - подобно
тому, как душа Сицилии открылась ему в песне  сицилийского  пастуха?  Быть
может,  душа  Польши  звучит  в  пении  вот  этих  девушек,  убаюкивающем,
усыпляющем, но полном скрытой силы,  словно  тугие  девичьи  бедра  налиты
березовым соком?
   - Ишь, нечисть языческая! -  ухмыльнулся  Говорек.  -  Только  прикажи,
князь, и я вмиг разгоню этих негодниц.
   - А они прехорошенькие, - заметил Герхо.
   - Каждый молится как умеет, - задумчиво сказал Генрих. - Пришла весна и
в наши леса.
   И они поехали дальше, в Плоцк.
   Генриху хотелось еще раз  увидеть  на  дверях  собора  хрупкую  фигурку
Верхославы.





   Наступило очень жаркое лето,  приехал  наконец  Казимир.  Явился  он  с
несколькими панами, со слугой-немцем, исхудавший, осунувшийся  -  никакого
лоску не набрался при императорском дворе. Увидав, что творится у брата  в
замке, он за голову схватился, позвал на  совет  Говорека  и  Виппо  и  не
мешкая принялся за дело.
   Генрих смотрел на него во все глаза - ни капельки Казимир не изменился;
каким выехал на поле под Кжишковом, таким и вернулся. Говорил он только  о
том, что видел, проезжая через Вроцлав и Краков, и о том, как  живет  брат
Болеслав. О Германии, о кесаре - ни слова. Позже  Генрих  случайно  узнал,
что Казимир ездил с кесарем в Италию, посетил ломбардские города и побывал
в Турине на свадьбе свояченицы кесаря.  Какой  свояченицы?  Оказалось,  то
была Рихенца; еще раз овдовев, она выходила  замуж  за  тулузского  графа.
Генрих, услыхав ее имя,  обрадовался,  стал  расспрашивать,  как  выглядит
Рихенца, по-прежнему ли хороша? Казимир удивился: на  свадьбе  была  скука
смертная, а Рихенца - старая, некрасивая баба, и  вообще  в  Италии  такая
жарища, что в доспехах не усидеть на коне и копье из рук валится.  Прочили
там ему в жены какую-то княжну, но об  этом  Казимир  даже  вспоминать  не
хотел. Вот и все, что удалось узнать Генриху о пятилетнем пребывании брата
в Германии.
   Зато в Польше  Казимир  сразу  ожил,  повеселел:  помчался  в  Вислицу,
спугнул оттуда Гертруду, потом ускакал в Люблин, к своим русским князькам,
затеял с ними тайные переговоры, - гонцы так  и  носились  взад-вперед.  В
Сандомир он возвращался в отличном настроении,  с  таинственной  миной.  У
немцев Казимир научился одному - здорово пить. И по вечерам он  бражничал,
чаще всего в компании с  Лестко,  которого  насильно  стаскивал  с  мягких
жениных перин. Днем совещался с Виппо, деловито и успешно наводил  порядок
в сандомирской вотчине, а для отдыха ходил купаться на Вислу.  Купанье  он
любил до страсти и, спасаясь от невыносимой жары, целыми  часами  сидел  в
воде. Люди предостерегали его, как бы не случилось беды -  водяницы  могут
сглазить, а  то  еще  помажут  ему  кое-где  черным  корнем,  и  будет  он
бесплоден. Но Казимиру хоть бы что, плещется в воде, как рыба,  плавает  с
парнями наперегонки - кто  быстрей  Вислу  переплывет,  -  а  течение  там
сильное, на полмили в сторону  сносит.  Вскоре  все  стали  замечать,  что
Казимир бывает в Сандомире больше, чем у себя в Вислице.  Гертруда,  качая
головой, частенько напоминала ему, что, мол, надо бы проведать Настку,  но
Казимир только смеялся в ответ и к любовнице своей  не  спешил.  Почтенная
монахиня от души сокрушалась, она за эти  годы  крепко  полюбила-домовитую
Настку.
   С первых же дней  Казимир  занялся  княжеской  дружиной  и  пополнением
запасов оружия. Все у  него  получалось  само  собой:  еще  не  успел  он,
кажется, проехать через замковые  ворота,  а  уж  алебардник,  стоящий  на
страже, приосанился, подтянулся, даже подъемный мост и тот как-то по-иному
стал опускаться. Видно, Казимиру, как и Мешко, дарован  талант  повелевать
людьми, думал Генрих, но все равно он ничего  не  достигнет,  нет  у  него
высоких стремлений, нет честолюбия. Ему довольно  того,  что  он  -  князь
вислицкий,  что  он  не  хуже  своих  приятелей,  этих  князьков   луцких,
дубенских, свирских, и что после смерти Генриха ему достанется Сандомир. А
покамест он барахтается в реке, дурачится, как мальчишка,  и  все  вокруг,
непонятно каким образом, идет на лад -  и  двор  княжеский  стал  на  двор
похож, и в хозяйстве порядок.
   Прежде всего изменился вид у лошадей. Им, по немецкой  моде,  постригли
гривы и хвосты; Виппо согнал баб шить да латать попоны  и  чепраки,  велел
шорникам починить сбрую. Теперь, когда  рыцари  являлись  в  замок,  чтобы
вместе с князем ехать на осмотр крепостей, на богомолье или  же  на  суды,
рыцарский отряд имел вполне приличный вид. Потом Казимир приказал  получше
кормить коров; в хозяйстве прибавилось молока, им стали поить  поросят,  и
на княжеском столе появилось такое жаркое, хоть королю  подавай.  Гертруда
распоряжалась на птичьем дворе, и для ее питомцев,  по  приказу  Казимира,
всегда выдавали из амбаров вдоволь охвостья. Привели в порядок корабли  на
Висле, прижали бортников, и они стали приносить куда больше меду и  воску,
нежели в прошлые годы. Виппо у себя  на  "вилле"  сытил  медом  знаменитую
малиновку - жил он теперь один, единоверцы его уехали. О Тэли Казимир даже
не спросил, он, вероятно, знал, что  здесь  произошло.  Бочки  в  замковых
погребах наполнялись монетами, из Вроцлава везли сукна да парчу  на  плащи
князьям и голубой, шитый золотом шелк для  попон.  Казимир  справлял  себе
роскошные наряды, шубы, как будто готовился к свадьбе.
   Дошел наконец черед и до орденских рыцарей, проживавших в  Мехове  и  в
Загостье, Однажды Казимир задал брату вопрос, очень простой  и  ясный,  но
совершенно для Генриха неожиданный; в деловитом, хозяйском  тоне  Казимира
ему даже почудилось что-то кощунственное.
   - Чего они, собственно, хотят? - спросил Казимир, и Генрих  не  нашелся
что ответить. Сказать: "хотят познать истину" -  было  бы  смешно;  "хотят
установить царство божие на земле" - тогда причем тут бобровые гоны? Разве
царство божие может прийти на землю только через бобровые гоны? Разве  так
уж бесспорно право рыцарей угнетать окрестный  люд  и  неволить  крестьян,
чтобы обрабатывали землю по их указке - осенью пахали, к зиме засевали?
   Генрих задал эти вопросы Казимиру, но тот даже не понял  его  сомнений.
Казимиру просто надо было выяснить, будут ли рыцари защищать  сандомирские
земли или же нет, возьмутся ли они за оружие в случае чего. Он  настаивал,
чтобы Генрих при первой возможности побеседовал начистоту  с  Джориком  де
Белло Прато и поставил вопрос "ребром",  как  выражался  Казимир,  видимо,
подхвативший это словечко у своих приятелей с востока.
   Генрих мог бы спросить у самого себя:  "Чего  он,  собственно,  хочет?"
Чтобы его государство стало царством божиим на земле? Но тогда как быть  с
братьями, как их убедить, что ради всеобщего блага они  должны  склониться
перед ним? Это невозможно, а значит, невозможно и все  остальное,  не  так
ли?
   Немного времени спустя Казимир вернулся из Галича в очень торжественном
настроении и, став на колени перед Генрихом,  попросил  послать  сватов  в
Киев, к князю Ростиславу (*120), сватать его дочь за Казимира. Роман, мол,
Галицкий (*121) обо всем уже договорился через послов, Ростислав наверняка
не откажет, а дочь у него в самой  поре  и  красавица,  говорят,  писаная.
Итак, все уже было слажено без ведома Генриха. Ему стало чуть обидно,  что
такие важные дела решаются за его спиной, но Казимир сказал, что он просто
боялся что-либо говорить брату, пока не был уверен в успехе. С  Романом-то
он еще до своего отъезда в Германию уславливался. Теперь Ростислав сел  на
киевский престол, все так удачно складывается - чего тут ждать? "А Настка?
- подумал Генрих, но спросить не решился.  -  Как  плохо  мы  знаем  самых
близких людей! Ведь это мой брат,  который  вырос  у  меня  на  глазах,  с
которым я виделся каждый день! Послал я его в Германию, а он там только  о
Руси и думал".
   - На Руси - там степи,  там  воля,  -  сказал  однажды  Казимир.  Более
подробно о своих чувствах к этой стране  он  никогда  не  распространялся.
"Там воля", и все тут. Но при этих словах Генриху казалось, что он ощущает
запах степей, которым напоен воздух от Люблина до самого Киева,  казалось,
что он видит небесно-голубые просторы Днепра и  синие  купола  с  золотыми
звездами. "Нет у нас такого  города,  как  Киев,  -  думал  Генрих.  -  Не
сравнить с ним ни Краков, ни Плоцк, разве что Вроцлав с  его  златоверхими
костелами". Колдовская сила  этих  слов  "там  степи,  там  воля",  видно,
покорила Казимира навсегда, потому он так легко отряхнул со своих ног прах
кесарской земли. Вот ежели бы Казимир правил  в  Киеве,  а  я  в  Кракове,
прикидывал Генрих, велика была бы  наша  сила.  Но  угодно  ли  это  богу?
Побывали в Киеве и Храбрый и Щедрый, а пришлось им отступить перед степью,
которая оказалась сильней, нежели их войска. Зачем же они туда стремились?
Разве смогли бы они придать той земле новый облик, преобразить ее?
   "А Настка?" - опять подумал Генрих, однако не стал  о  ней  говорить  с
Казимиром. Он никогда не говорил о  женщинах,  стыдливо  отгораживался  от
этих дел своим монашеским плащом. Но правильно ли он поступает? Не следует
ли серьезно побеседовать с Казимиром? Он спросил совета у Гертруды, сестра
только вздохнула - уж как-нибудь Казимир сам уладит!
   И вправду уладил. Гертруда рассказала Генриху, что  Казимир  разжаловал
Настку  -  сделал  ее  ключницей  и  старшей  над  девками.  Как  она   ни
сопротивлялась, Казимир был неумолим, даже груб;  говорят,  побил  Настку,
когда она стала попрекать его и стыдить. Сватами в  Киев  поехали  воевода
Говорек и  Влодек  Святополкович  Дукин.  Одновременно  послали  гонцов  к
братьям с приглашением на свадьбу, которая была назначена на осень, за две
недели  до  праздника  святого  Мартина.  В  сандомирском  замке  начались
приготовления - давно не бывало здесь подобных торжеств. Генрих чувствовал
себя так, словно он уже в своем замке не хозяин - всем заправляли  Казимир
и Гертруда. Из  Сандомира  в  Вислицу  и  обратно  сновали  гонцы,  Готлоб
припоминал, как в прежние времена князья справляли свадьбы, и расспрашивал
об этом стариков.
   К удивлению Генриха, Болеслав отказался приехать на свадьбу, зато Мешко
явился с такой огромной свитой, что ее не удалось разместить ни  в  замке,
ни в городе; для дворян победней поставили  шатры,  там  они  и  ночевали.
Длинноногий, как аист, Мешко расхаживал по горницам. Шли обильные  осенние
дожди, грязь была непролазная,  и  приезда  Елены  пришлось  ждать  долго.
Мешко, просватавший почти всех своих детей и сыгравший  не  одну  свадьбу,
помогал Генриху и Готлобу советами. Виппо был в отчаянии - сколько  денег,
сколько припасов пойдет на эту свадьбу!  -  и  в  ответ  на  каждое  новое
требование Генриха недовольно сопел и фыркал.  Казимир  тоже  покряхтывал,
однако строго-настрого велел Настке  и  Гертруде  смотреть,  чтобы  гостям
всего было вдоволь.  Генрих  теперь  впервые  увидел  Настку  -  смазливая
бабенка и как-никак из княжеского рода, хоть и захудалого, отец ее  княжит
где-то среди лесов и болот, в Бельске, что ли.  Он  не  одобрял  поведение
брата, а наложница Казимира ходила чернее тучи.
   Мешко ничего этого не замечал. Упиваясь звуками собственного голоса, он
важно  разглагольствовал,  прохаживаясь  по  горнице,  и  все  перед   ним
лебезили,  никто  не  смел  слова  молвить.  Хочешь  не  хочешь,   Генриху
приходилось занимать его беседой, когда  они  коротали  время  в  ожидании
приезда невесты. Странно было Генриху, что спесивый, недалекий Мешко  умел
внушить уважение к себе, и он думал, что не желал бы такого почета,  какой
окружает этого самоуверенного, надутого глупца.
   Как-то Генрих рассказал ему то, что слышал о короне Щедрого от  Агнессы
и Оттона фон Штуццелингена, однако умолчал о своем  путешествии  в  Осиек.
Мешко отнесся к его рассказу совершенно равнодушно.
   - Корона, корона! - сказал он. - Да разве  в  ней  дело?  Крепкая  рука
нужна и уменье держать людей в кулаке.
   Он немного  походил  по  комнате,  потом  остановился  перед  Генрихом,
поглаживая русую бороду.
   - Видишь ли, времена переменились, теперь  каждому  охота  приказывать,
повелевать, играть нами, как шахматными пешками. Надо с  этим  мириться  и
потихоньку гнуть свою линию. Времена Храброго и даже времена  нашего  отца
уже не воротятся. В том и состоит  искусство  правления,  что  надо  уметь
приспосабливаться к условиям.
   - Нет, нет, ты не прав! - воскликнул Генрих. - Я видел Барбароссу...
   - Ну и что с того? А я помню нашего отца и Скарбимира...  -  Тут  Мешко
задумался. - Нет, теперь все по-иному. Мы не могли бы стать королями.
   - Почему?
   - Да потому, что у нас нет решительности, простоты, беспечности,  какие
были у предков. Знаешь, дорогой мой Генрих, мне  иногда  кажется,  что  мы
слишком много умничаем, рассуждаем, думаем. А надо жить, как жил наш отец.
Надоест ему сидеть в  четырех  стенах  и  слушать  вздохи  нашей  матушки,
закричит он: "Рассылать глашатаев!" - и помчится со своими рыцарями,  куда
в голову взбредет. А потом  везет  домой  злато-серебро,  датские  вазы  и
итальянские жемчуга. Боже мой, что бы сказал Щедрый о такой политике!
   - Настоящий правитель должен сам создавать условия, - заметил Генрих.
   - Возможно. Но кто нынче на это способен? Хотя я знаю  кто.  Святополк,
Якса и, уж конечно, епископ краковский. Но мы? Да будь мы на это способны,
не сидели бы мы здесь и не чесали языки, верь мне. А Болеслав-то,  знаешь,
почему не приехал? - неожиданно спросил он. - Боится, как бы  мы  ему  тут
глаза не выкололи.
   И Мешко расхохотался, шагая взад-вперед и отшвыривая ногами ковры.
   - Но мы уже на это не способны, так ведь, Генрих?
   Генрих понял, что брат проверяет его. Видно, какие-то  слухи  дошли  до
Кракова, раз Болеслав не приехал, и до  Познани,  раз  Мешко  ведет  такие
речи. Криво усмехнувшись, Генрих ничего не ответил, а Мешко продолжал:
   - Я говорил Болеку: если бы Генрих захотел, он бы давно нас  в  бараний
рог согнул. Неспроста ведь привез он этих  рыцарей  из  Святой  земли!  Но
Генрих бога боится, он на такое дело не пойдет!
   Мешко покосился на Генриха, который сидел  на  лавке  у  окна  с  самым
невозмутимым видом, хотя сердце у него отчаянно билось.
   - Конечно, ты на такое дело не способен, - говорил Мешко, - а Казимир и
подавно. Он слишком - как бы это сказать, - слишком справедливый. А  когда
речь идет о власти, тут не до справедливости. Казимир простоват,  ему  это
неинтересно,  он  предпочитает  мирить  драчливых  князьков  на  волынских
болотах и строить из себя важную  птицу  перед  русскими.  Что  ж,  и  это
занятие неплохое. Может, даже самое лучшее. И,  во  всяком  случае,  самое
легкое!
   Генрих холодно усмехнулся. "А он вовсе не  глуп,  пожалуй,  даже  умен.
Считает меня дурачком, но он еще об этом пожалеет". Разговоры Мешко бесили
его, он с трудом сдерживал ярость, и в эту минуту  судьба  старшего  брата
нисколько его не  трогала.  Напротив,  он  дорого  дал  бы  за  то,  чтобы
длинноногий Мешко почувствовал на своем хребте его тамплиерский кулак.
   Но тут сообщили, что княжна Елена уже недалеко от  Вислицы.  Надо  было
спешить с последними приготовлениями.
   Елена приходилась двоюродной сестрой Верхославе.  У  Генриха  теплилась
тайная надежда, что приедет девушка, похожая на ту, на покойницу.  Ему  не
терпелось  ее  увидеть,  и  он  все  воображал  себе  Верхославу  в  белом
монашеском платье. А привезли здоровую, веселую, ничуть не робкую  девицу,
намного старше, чем была Верхослава, когда выходила замуж. Впрочем,  Елена
была хороша собой: рослая, румяная,  голубоглазая,  с  черными  бровями  и
длинными, ниже колен, косами. Парчовое платье сверкало золотым шитьем,  на
ногах были красные сапожки,  вся  грудь  до  самого  живота  была  увешана
бренчащими монистами. С Еленой приехали служанки и бояре, думные  дьяки  и
слуги, но, по совету Мешко, большинство из них поскорей спровадили обратно
в Киев с письмом и подарками для Ростислава.  Елена  осталась  одна  среди
чужих, но это ее нисколько не смущало. В пути она подружилась с Говореком,
- пожалуй, даже слишком, - пыталась говорить по-польски,  за  столом  вела
себя очень свободно, и ее громкий голос перекрывал голоса Мешко  и  других
князей. Но с Казимиром она держалась довольно холодно.
   Во время свадебных обрядов Генрих думал о Верхославе,  образ  ее  стоял
перед его глазами, и в  памяти  оживало  все,  что  отделяло  его  от  тех
невозвратных дней.
   Так как свадьбу  справляли  в  его  владениях,  а  Болек  отсутствовал,
Генриху, а не Мешко, пришлось  быть  посаженым  отцом.  Посаженой  матерью
Казимира была Гертруда. Все собрались в вислицком замке, в рыцарской зале.
Ярко пылал огонь в каминах. Стали полукругом - посредине Генрих, справа от
него  Гертруда,  слева  Мешко,  а  дальше  паны   познанские,   вислицкие,
сандомирские и приятели Казимира с границы  -  князьки  бельские,  луцкие,
свирские и полесские, Святополк с внуком Петра, Владимиром, Якса.  Явилась
и депутация орденских рыцарей -  эти  стояли  с  загадочными  улыбками  на
каменных лицах, выстроившись полумесяцем, как сарацины  в  ожидании  атаки
крестоносцев. Но вот распахнулись широкие двери, и в залу ввалилась  толпа
русских гостей со свечами в руках, громко распевая языческие песни.  А  за
всеми этими дьяками, мамками и ключниками шла Елена в  сверкающем  наряде,
который искрился в отблесках огней.
   Генрих смотрел на Елену, но мысли его были  далеко;  как  легкие  тени,
проносились  в  его  воображении  Верхослава,  высокая  и  могучая  фигура
Кривоустого, картины былого величия отцовской державы.
   Никогда еще так остро не  ощущал  он  происшедших  в  нем  перемен.  Он
вспоминал  свои  обеты  и  клятвы;  как  он  намеревался  собрать  юных  и
преданных, чтобы повести их в бой и прославить свое имя. И вот он стоит  в
убогом вислицком замке, принадлежащем, собственно, даже не ему, - и должен
встречать новую невестку, которая явилась из Киева с несметным приданым  и
затмевает великолепием своих уборов бедный польский двор.  О,  как  теперь
далек был от него цвифальтенский монастырь, беседа с Гертрудой и  покойной
Агнессой! Что ж, он тоже мог бы показать  новобрачным  корону,  но  какую!
Жалкий  обруч,  глядящий  пустыми  глазницами,  в  которых  некогда   были
драгоценные камни! И какой теперь в ней  смысл,  в  этой  короне?  Теперь,
когда каждый думает лишь о том, как бы обмануть кесаря,  как  бы  принести
ему  клятву,  пообещать  дань  и  не  послать  ее,  когда   каждый   готов
пресмыкаться  перед  немцем,  а  за  его  спиною  задирает  нос  и   гордо
потряхивает кудрявой головой. Стоят рядом с Генрихом,  как  равные,  Якса,
Святополк, могущественные,  богатые,  разжиревшие  от  труда  невольников,
которые им корчуют леса и пашут землю, - и даже в душе  молодого  Говорека
нет преданности князю, лишь высокомерие и заносчивость.
   Елена медленно шла к нему меж двумя рядами гостей, и Генриху  казалось,
что когда она в сиянии свеч и отливающих золотом боярских нарядов  пройдет
свой путь до конца, он, Генрих, ожидающий ее в своем  тамплиерском  плаще,
станет другим человеком.
   Наконец она опустилась перед ним на колени, и он  почувствовал,  что  у
него нет сил поднять ее и вручить брату, который уже  выступил  вперед  из
сплошной стены родичей и вельможных панов. Так откуда же  взять  силы  для
того, чтобы схватить обеими руками меч и ринуться в бой, ни о чем ином  не
думая, забыв все - Иерусалим, Сандомир, Палермо, Рихенцу и еврейку.
   Вероятно, ему мешает то, что он слишком  много  видел  в  своей  жизни;
потому и не может он просто  взять  меч  и  рубиться,  не  может  задушить
братьев в темнице или ослепить их так, как ослепили Збигнева. Но что, если
эта слабость в  нем  самом,  и  он  лишь  пытается  оправдать  ее  всякими
выдуманными обстоятельствами? Посмотрим. Вот женит он Казимира,  дождется,
пока у брата появится  потомство,  "внуки",  -  тогда  его  уже  ничто  не
удержит. Он будет вынужден действовать, необходимость заставит.
   Он поднял Елену за руки, обнял ее и, обернувшись к Казимиру, вручил ему
невесту, после чего молодые стали перед ним на колени. Готлоб  в  каком-то
необыкновенном фиолетовом кафтане с высоким воротником  подал  ему  образ,
привезенный из Святой земли, и Генрих, а после него Гертруда, благословили
этим образом склоненные головы молодых. Казимир был растроган,  он  искоса
поглядывал на брата, словно ища одобрения. А Генрих  смотрел  на  стоявшую
впереди  вислицких  служанок  Пастку  в  зеленом  платке;  держалась   она
спокойно, просто, на Елену даже не глядела,  но  лицо  у  нее  было  очень
красное. Потом все с большим шумом направились в костел, и хотя  было  это
совсем близко, сели на коней. Кони  были  разные:  великолепные  польские,
португальские и итальянские скакуны вперемежку с русскими меринками; среди
шитых золотом голубых и  красных  попон  виднелись  холщовые  чепраки.  На
рыцарях тамплиерах были доспехи, которых поляки обычно не носили,  русские
бояре красовались в шубах, надетых одна поверх другой.  Генрих  в  простом
белом плаще ехал, понурясь, посреди этой пестрой толпы.
   Какая-то невидимая стена отделяла его от всех этих князей, священников,
вельможных панов. "Презрение мешает управлять  людьми",  -  подумал  он  и
окинул взором процессию, от которой шел резкий запах шкур, сала,  мехов  и
бобровой струи... Кто знает, возможно, он был бы счастливей, если бы такая
вот процессия сопровождала его на коронацию, но все равно он  тосковал  бы
по аромату апельсинных цветов, что так сладко  пахли  в  Палермо.  И  пока
тянулись  бесконечные   варварские   обряды,   Генрих   вспоминал   аромат
апельсинных цветов, лежавших перед образом Пантократора.
   Все шло по установленному чину, не пропустили ни одного обряда  ни  при
венчании, ни на свадебном пиру. За соблюдением их ревниво следили  старики
и старухи. Когда Елена, подойдя к алтарю,  начала  плакать  и  вырываться,
будто хотела убежать, подружки затянули унылую песню, как на похоронах,  а
старухи, шамкая беззубыми ртами, стали уговаривать ее, что не надо бояться
и что иметь мужа очень даже хорошо.
   Казимир выполнял все, что ему полагалось. Он  стоял  впереди  дружек  с
веселым, задорным лицом, он весь как-то светился изнутри, и столько было в
его осанке достоинства и степенности, что Генрих диву давался. Славно брат
играет свою роль! Будто он и есть тот самый королевич, о котором поется  в
подблюдных песнях, и для него придуманы все эти обряды,  полные  языческих
суеверий.
   Громко пел хор, звякали кадильницы,  запах  русских  мехов  и  русского
ладана наполнял часовню. Только  смолкали  церковные  гимны,  как  кумушки
заводили свои песни, вполне светские и даже непристойные. Но так как  пели
в костеле, то похабные словечки заменяли другими, начинающимися с  той  же
буквы, - получалась странная смесь  языческой  символики  и  бессмысленных
фраз. Генриху казалось, что он перенесся во времена Маславова бунта: та же
сила,  что  подымала  тогда  народ  против  панов,   прорывалась   теперь,
состязаясь с могуществом католической церкви. После причитаний подружек  и
визга кумушек особенно  торжественно  звучало  церковное  пение,  придавая
таинству брака иной, высший смысл.
   Даже Гертруда, выросшая в монастыре и почти немка по воспитанию, должна
была  как  посаженая  мать  принять  участие  в  языческих  церемониях   и
возглавить   ораву   пьяных   женщин   при   обряде   "очепин".   Усталая,
раскрасневшаяся Елена с  удовольствием  сняла  огромный  венец,  перевитый
пшеничными колосьями и нитями жемчуга, и обратила  свои  голубые  глаза  к
Гертруде, державшей золотые ножницы,  которые  применялись  при  княжеских
"постригах" и "очепинах".
   Потом были "покладины". С громким пением молодых повели в  опочивальню:
мужчины - Казимира, женщины - Елену; обе процессии шли с разных  сторон  и
встретились у дверей опочивальни, где было приготовлено брачное  ложе.  Но
тут им преградила дорогу Настка. Бледная как полотно она стала  в  дверях,
держась за дверные косяки.
   - Не пущу! - закричала она. - Не пущу! Он клялся мне, что будет любить,
что женится! Я ему еще сына рожу! Я такая же княжна, как и ты! Столько лет
он здесь спал со мной, столько лет...
   Все остолбенели. Генрих потупил глаза, а Гертруда бросилась  к  Настке,
начала ее уговаривать, от волнения  путая  русские,  польские  и  немецкие
слова. Но Настка ее оттолкнула.
   Казимир так и застыл на месте. Генрих  и  Говорек,  которые  вели  его,
опустили руки. Только Елену, казалось, нисколько не трогала эта сцена.
   Вдруг она выступила вперед и тоже закричала:
   - Надо было глядеть за ним  получше,  если  хотела,  чтоб  он  на  тебе
женился! Тоже мне княжна! Пани из Бельска. Недоглядела, теперь уже поздно!
   Однако Настка все стояла в дверях, раскинув крестом руки, и выкрикивала
бессвязные проклятия.
   - А ну-ка,  пусти!  -  взвизгнула  Елена.  Молниеносным  движением  она
ухватила Насткины мониста и  так  дернула,  что  голова  Настки  мотнулась
назад, а нитки порвались: градом посыпались бусины,  застучали  по  порогу
супружеской опочивальни.
   - Не отдам его, не отдам! - вопила Настка, отчаянно защищаясь.
   Генрих обернулся к стоявшим позади рыцарям,  хотел  им  сказать,  чтобы
увели эту бабу, но не мог произнести ни слова.
   Тем временем Елена, оторвавшись  от  Настки,  попятилась  на  несколько
шагов и со всего размаху ударила ее по лицу. Настка покачнулась и упала  в
объятия Гертруды, а Елена, даже не глядя на нее, схватила мужа за  руку  и
потащила в опочивальню.
   Так справили в вислицком замке "покладины" князя Казимира.





   В Вислице царило счастье, в Сандомире - покой, год  шел  за  годом  без
особых  происшествий.  Всюду  были  порядок  и   благоденствие.   Выдалось
несколько урожайных лет, из Силезии приехали купцы и закупили много воску,
чтобы перепродать его в кесарских землях, потом  пошли  в  ход  лошади  из
княжеских табунов, меха. В  Польше  появилось  много  серебра,  правда,  и
фальшивые монеты попадались частенько; но торговля на ярмарках шла  бойко,
народ жил спокойно и в  достатке.  Мечи  ржавели  в  чуланах  и  кладовых.
Крестьяне богатели, реже приходили с жалобами в Сандомир, -  впрочем,  они
уже знали, что толку все равно не  будет.  Крестоносные  рыцари  поднимали
целину вокруг Опатова,  а  Владимир  Святополкович,  беря  с  них  пример,
превратил  свой  Влостов  в  цветущий  оазис,  украсил   небольшой   замок
византийскими и итальянскими коврами и потчевал гостей сладким итальянским
вином, которое очень нравилось князю Генриху, говорившему,  что  такое  же
вино он пивал во время своих странствий.
   А странствия эти вспоминались князю сандомирскому все более смутно, как
будто смотрел он вдаль сквозь густую пелену тумана. Он уже  сам  не  знал,
действительно ли видел плащ короля Рожера или это ему пригрезилось. Только
детям он иногда рассказывал о том, что повидал в  чужих  краях.  Детей  он
любил. У Лестко  за  это  время  родилась  уже  третья  дочь,  а  потом  и
долгожданный сын. Приходил в княжеские покои и маленький Винцентий,  сынок
Готлоба, кроткий, послушный, приветливый мальчуган.  Был  он  кругленький,
как отец, и очень тщательно соблюдал  все  правила  этикета,  будто  и  не
ребенок, а взрослый дворянин.
   В Вислице, что ни год, родились дети, но вскоре умирали; выжили  только
старшая дочка и сын Болеслав. Настка усердно ухаживала  за  детьми  Елены,
сама же княгиня больше  занималась  политикой,  "бабской  политикой",  как
говорил Виппо. Она  ссорила  русских  князей,  а  Казимир  потом  выступал
посредником, мирил. "Великая честь!" - язвил Виппо, недолюбливавший  Елену
за грубость.
   Генрих редко выезжал из Сандомира. Но когда увеличился спрос на лошадей
(видимо, кесарь опять готовился к походу на запад или же  на  юг),  старый
Виппо предложил ему съездить вместе взглянуть на табуны, главный  источник
княжеских доходов.
   Станы табунщиков размещались в пуще между Вислицей и Поланцем, и еще на
севере, у Радома, на землях богатого  Шавла.  Сперва  поехали  в  Поланец.
Сразу же за крепостью начинались леса  с  обширными  лугами,  где  паслись
табуны. Зимою лошадей держали в больших бревенчатых сараях -  если  хочешь
выгодно продать лошадь, надо  беречь  ее  от  мороза.  Такой  порядок  был
заведен еще не везде, но Виппо, смолоду занимавшийся барышничеством, знал,
как надо ходить за лошадьми. Целые селения - жили там полоненные пруссы  -
только и делали, что заготавливали сено, а  потом,  когда  устанавливались
зимние пути, свозили его в Поланец. Там "сенный староста" распределял сено
между табунами, там же держали в амбарах зерно, которым кормили породистых
лошадей. Виппо даже приказал поставить несколько каменных амбаров, за  что
люди его осуждали, говоря, что  амбары  у  него  как  костелы  или  дворцы
княжеские.
   Генрих остался доволен лошадьми, попадались настоящие красавцы.  Стояла
осень, четвертая после свадьбы Казимира. Генрих  с  удовольствием  отобрал
лучших лошадок в подарок брату и невестке, а десяток карих велел отправить
для вислицких музыкантов. Елена, любившая музыку, завела  у  себя  оркестр
вроде половецкого:  когда  княгиня  или  князь  выезжали,  их  всю  дорогу
сопровождали музыканты - били в  бубны,  гремели  колокольцами,  дудели  в
дудки. Но в Сандомир этой языческой музыке  не  было  доступа,  Генрих  не
разрешал.
   Озябшие после осмотра табунов Генрих и Виппо  зашли  погреться  в  избу
сенного старосты. Староста, степенный крестьянин по имени Марек,  поставил
перед гостями жбаны с медом и пивом, прося  не  обессудить.  Выпить,  мол,
есть что, а вот с едой туговато, день-деньской за табунами гоняешься,  где
уж тут оленя или серну убить.
   - Одних зайцев постреливаю, и то ежели шальной к самому дому  подбежит,
- сказал староста. И действительно, на столе было  только  заячье  жаркое,
самая грубая еда. Но гости ели, потому что проголодались.
   Говорили о лошадях. Генриху вспомнилась его первая встреча  с  Виппо  в
немецкой корчме, на границе  Каринтии.  Он  взглянул  на  верного  старого
друга, и грустно ему стало. Тогда, в корчме, Виппо показался  ему  могучим
воином: рост богатырский, молодец молодцом! Все его  слушались,  и  вид  у
него был такой воинственный, что Генрих даже подумал, не разбойник ли  это
поджидает его в корчме. А теперь Генрих смотрел и глазам своим  не  верил.
Как Виппо изменился! Куда девалась прежняя осанка, огненный взгляд?  Виппо
сидел за столом, в углу. Он сильно отяжелел и ссутулился,  лицо  обрюзгло,
растрепанная борода падала на грудь  седыми,  черными  и  рыжими  космами.
Глаза под набрякшими красными веками стали  как  щелки;  разговаривая,  он
поднимал вверх руки со скрюченными пальцами. Правильно говорить по-польски
он так и не научился, до сих пор слышался в его речи не то франконский, не
то какой-то иной выговор. Только нос, все больше загибавшийся книзу, делал
его похожим на сильную хищную птицу, и порой, когда упоминали о  ценах  на
лошадей, в глазах вспыхивали искорки.
   Староста пошел присмотреть,  как  связывают  лошадей.  Генрих  и  Виппо
остались одни в тесной, дымной горнице. Генрих смотрел на огонь  в  очаге,
Виппо сидел, облокотясь на стол и сгорбившись, как глубокий старик.
   - Послушай, - вдруг сказал Генрих, - куда девался Бруно?
   Виппо кашлянул и смущенно заморгал, - видно,  не  сразу  понял,  о  ком
речь.
   - Бруно?
   - Ну да, Бруно. Ты что, Бруно не помнишь? Он у цыган лошадей принял и в
Зеленый Дуб погнал, когда ты с нами в Осиек отправился. Помнишь?
   - Ах, да, - словно просыпаясь,  сказал  Виппо.  -  Бруно.  Славный  был
парень. Но когда я вернулся из Италии, куда ездил с вашей милостью,  Бруно
уже не было в моем замке. Забрал он всех моих лошадей и удрал  в  Венгрию.
Там его и убили. А мне только десять лошадок вернули.
   Виппо говорил как сквозь сон, медленно  и  тягуче,  -  казалось,  он  с
трудом вспоминает те далекие времена.
   - Давно это было, - сказал Генрих. - С тех  пор  ты  сильно  изменился,
Виппо.
   - Ох, правда! - ответил Виппо. - Тогда я  был  рыцарем,  замки  у  меня
были, сам Барбаросса у меня гостил. А теперь кто я? Старый еврей.
   - Как же это получилось?
   - Сам не знаю. Приехал тот человек,  у  которого  я  десять  лет  замки
арендовал, потом и другие из Святой земли  вернулись.  Еще  подали  жалобу
кесарю, что я не хочу отдавать замков. Пришлось отдать, и не стало замков.
   - Вот как! Выходит, замки были не твои?
   - Разве у еврея может быть замок? Имеешь домишко, и на том спасибо...
   - Так чего ж ты впутался в это дело?
   - А дело было неплохое, очень даже  хорошее  дело.  Со  времен  святого
Бернара не попадалось мне такое выгодное дело, как эти замки. И Гедали там
жил у меня, и его семья... И все считали меня рыцарем.
   - Ха, ха, ха! - засмеялся Генрих. - А помнишь, как тебя в Осиеке  монах
узнал?
   Виппо вздохнул.
   - А потом еще просил у меня прощения.
   Оба улыбнулись.
   - Ну, а зачем ты сюда приехал? Только  состарился  здесь,  а  добра  не
нажил.
   - Добра не нажил? Что ж, зато живу. Каждому человеку надо как-то  жить.
Вот и привела меня судьба на Вислу...
   - А на Рейн тебя не тянет? Не хочешь на родину?
   - На родину? Что это значит - на родину?  Где  моя  родина?  Мне  лучше
всего здесь, в  моей  "вилле",  на  виноградниках,  которые  я  сам  велел
посадить. Гедали все меня уговаривал: "Уезжай, мол, и ты, Виппо, из  этого
поганого края". И Пуру хотел дать мне в жены, а я  крепко  ее  любил,  эту
Пуру. Но я ему сказал: "Эх, Гедали, и в других краях не лучше, и там, если
еврейка войдет в храм, ее побьют камнями. Так заведено  повсюду.  Храм  не
для евреев".
   Генрих молча слушал и дивился, что речи Виппо его  не  волнуют.  Неужто
так скоро все забылось? А Виппо продолжал, словно причитая над покойником.
   - "А ты думаешь, - сказал я  Гедали,  -  легко  было  князю,  когда  он
приказал нашу Юдку побить камнями? Думаешь, не плакал он потом, не заперся
в своих покоях? Думаешь, он ел, пил, веселился? Но князь в себе не  волен,
князю судьба назначила делать, что положено и что ему господь  бог  велит.
Нет у него своей воли, а должен  он  подчиняться  воле  божьей  и  законам
божьим. Князь есть князь. И ежели господь бог прикажет  ему  убить  родных
братьев, он должен их убить".
   Генрих отвернулся от огня, бросил  быстрый  взгляд  на  Виппо.  Но  тот
прикрыл глаза и начал раскачиваться, как на молитве.
   - Виппо, - шепнул Генрих, желая пробудить его.
   - "Я остаюсь, - сказал я Гедали, - остаюсь здесь, потому что мой  князь
- великий князь. А  слуге,  который  служит  великому  князю,  тоже  честь
немалая. Я для князя обо всем позабочусь, похлопочу, а он меня  поведет  к
славе. Вот Урия сражался за Давида, даром что царь  забрал  у  него  жену;
сражался и победил врагов Давидовых, и славен стал в памяти людской,  хотя
ненавидел Давида за несправедливость".
   - Ты веришь в меня? - спросил Генрих.
   - Верю и всегда верил, - ответил Виппо уже обычным своим голосом.  -  А
для кого я трудился? Для кого копил серебро и монеты менял? Меха  собирал,
лошадей растил, красные щиты готовил? Для себя? Нет, не для  себя,  а  для
князя. Потому что я знал - так надо,  и  теперь  опять  надо  это  делать.
Кесарь думает, что он тут правит, но  правит  не  он.  И  ежели  бы  тогда
Болеслав поднатужился, еще неизвестно, что бы теперь здесь было...
   - Послушай, Виппо, а если мне это не удастся?
   - Может быть, и не удастся. Ведь нынче каждый в свою сторону тянет, все
вразброд  пошло,  глядишь,  и  у  нас  разведется   видимо-невидимо   этих
престолов, княжеств, земель... А тебя, князь,  никто  здесь  не  понимает.
Разве Герхо, но этого мало. Говорек задирает нос, а князь Казимир... Князю
Казимиру и в Вислице хорошо, человек он, конечно, хозяйственный, но нет  у
него великих замыслов. Он-то не доставал корону из гроба Щедрого...
   - Что толку в этой короне? Надо иметь силу надеть ее.
   - Да, князь, может быть, и не удастся. Но все равно  пора  начинать,  -
сказал Виппо и сразу умолк, будто испугавшись собственных слов. Но  Генрих
выслушал их равнодушно, - он и сам давно это знает, ничего  нового  старик
ему не сообщил. Под окном хибарки топали лошади, фыркали и терлись друг  о
дружку боками. Лошадей у него достаточно, рыцарей тоже, и обучены  они  по
всем правилам иерусалимской ратной науки. Князь, не отрываясь, смотрел  на
огонь в очаге, - казалось, он засыпает.
   - Пора начинать, - повторил Виппо.
   - Сам знаю, Виппо, -  молвил  Генрих  и,  резко  поднявшись,  распахнул
двери. В туманном осеннем воздухе темнели крупы лошадей, за ними  виднелся
одетый   в   золото   лес   вокруг   хибарки.    Марек    громко    бранил
работников-пруссов.
   - Тамплиеры подговаривают меня идти на пруссов, - сказал Генрих, стоя в
дверях и потягиваясь. - Слишком много меду я выпил! - прибавил он вдруг.
   - На пруссов? А зачем это им?
   - Распространять веру христианскую.
   - И пригнать еще невольников, чтоб землю им обрабатывали. Богатства  им
захотелось.
   - Может, и так, - сказал Генрих. - Но предлог хороший.
   - Только предлог. Иначе они бы и шагу не сделали.
   - Я тоже хотел бы окрестить пруссов.
   - Ох, князь! Сперва надо бы окрестить самих тамплиеров!
   Генрих испытующе взглянул на Виппо, но тот снова прикрыл глаза.
   - Что-то нынче ты  разговорился!  -  заметил  Генрих,  отворачиваясь  к
дверям.
   - Если старый еврей тебе это не скажет, так кто же скажет"?
   - А разве обязательно надо об этом говорить?
   - Иной раз надо, князь, особенно вот в такой глуши, когда  вокруг  одни
лошади.
   - Благодарю тебя, Виппо, ты мой друг.
   - Я - слуга.
   - Но если я потерплю неудачу...
   - Мне уже ничего не надо от жизни.
   - Состарился ты.
   - Да и ты, князь, тоже состарился. Только мир всегда молод.
   - Состарится и он.
   - Аминь.





   Весной  следующего  года  Генрих  часто  ходил  на  холм  над   Вислой,
расположенный среди поля, как раз за тем холмом, который он отдал монахам,
чтобы поставили там в честь святого Иакова костел в новом вкусе.  Оба  эти
холма пользовались дурной славой у сандомирских горожан и  у  духовенства,
особенно же холм, на котором был выложен круг из камней.  То  было  место,
где когда-то побили камнями колдунью. Но с тех пор прошло много лет, о ней
уже складывали легенды, как  о  короле  Попеле,  и  странно  было  Генриху
слышать эти россказни, представлявшие в невероятном, искаженном виде то, в
чем он сам принимал  участие.  Юдку  изображали  уродливой  дьяволицей,  а
Генрих, слушая это, все думал о  той  минуте,  когда  еврейка  переступила
порог костела. Что погнало ее  туда?  Жажда  познать  истинного  бога  или
только желание стать равной ему, своему любовнику?
   Летом Генрих ездил на лодке в ту сторону, где с  реки  был  виден  холм
смерти.  Юдка,  маленькая  Юдка  некогда  стояла  над  такой  же  рекой  -
рассказывал ему Тэли -  и,  воздев  руки,  восклицала:  "И  когда  Тристан
покинул Изольду..."
   Вода в Висле была лиловая, а конусообразный холмик, на котором  погибла
Юдка, казался горой изумрудов. Изумрудное ожерелье, купленное ценой измены
и греха, видел Генрих у королевы иерусалимской. Ему хотелось поставить  на
этом  холме  крест,  хотя  бы  деревянный,  но  стыдно  было   кому-нибудь
признаться в этом,  -  да  никто  не  понял  бы  его  чувств.  Преданного,
почтительного Герхо с его иронической усмешкой Генрих  просто  побаивался.
Лестко под башмаком жены, а больше никого нет. Не может же  он  приказать,
чтобы крест поставил Виппо!
   Однажды, уже осенью, когда Генрих вышел из лодки на сандомирский берег,
его известили, что в замок примчался из Вислицы князь Казимир. Генриха это
не встревожило: Казимир всегда так, свалится как снег на голову  -  то  по
хозяйственным делам, то по охотничьим. И Генрих только спросил:
   - А что, князь уже виделся с Виппо?
   - Пан Виппо сейчас в замке.
   - Ну и  прекрасно,  -  сказал  Генрих.  Привязав  собственноручно  свою
любимую лодку  и  пригладив  волосы,  он  не  спеша  направился  к  замку.
Чувствовал он себя уставшим, на душе было тяжело. И как  же  он  удивился,
когда увидел, что Казимир чрезвычайно возбужден: налитое кровью лицо пышет
огнем, даже уши и шея стали багровыми.  Покусывая  короткие  усы,  Казимир
бегал по горнице  и  стучал  об  пол  мечом.  Генрих  догадался  -  что-то
случилось. Виппо, однако, сидел с  равнодушным  видом,  расставив  ноги  и
упершись ладонями в колени.
   Казимир  был  разъярен,  Генрих  никогда  еще  не  видел  его  в  таком
состоянии.
   - Убей их! Забери их! - кричал он брату. - Вели сейчас же  отрубить  им
голову!
   - Что стряслось? - спросил Генрих, остановившись на пороге.
   - Как? Ты ничего не знаешь? Никто тебе не сказал? Да об этом,  наверно,
уже по всей Польше слух пошел! Где Говорек? Где Готлоб? Гумбальд?  Гереон?
И ты, Виппо, не сказал?
   - Я ничего не знал.
   - Ведь тебе грозила неминуемая смерть, если б они захватили Сандомир!
   - Но что стряслось?
   - Якса... Якса и Святополк! Созвали всех  своих  рыцарей,  наняли  тьму
пращников, Святополк половцев привел, лучников, целое войско  у  Яксы  под
Меховом собрали. А вчера они оба ко мне нагрянули - иди, мол,  с  нами  на
Сандомир. Хотели, чтобы я руку на тебя поднял, чтобы я сел на сандомирский
престол. Вот подлецы! Кто мог ожидать такого предательства! Теперь они оба
сидят у меня в темнице, Елена там за ними  присматривает,  чтобы  к  своим
половцам не улизнули. Отруби им руки,  Генрих,  вели  побить  их  камнями,
повесить, обезглавить!
   Герхо и Лестко тоже присутствовали при разговоре.  Они  стояли  по  обе
стороны открытого окна, не смея взглянуть на князя. Генрих слушал брата  с
невозмутимым спокойствием, и это, видимо, еще больше бесило Казимира.
   - Да, подлый замысел! - заметил Виппо. - Зачем это им понадобилось?
   И, помолчав, спросил:
   - А крестоносцы тоже идут за Яксой?
   Но Казимир ему не  ответил.  Возмущенный  изменой  мятежных  панов,  он
кричал брату, что надо поскорей собрать войско и  вести  всех  рыцарей  на
Мехов, стереть в порошок эту банду, без главарей она не  устоит,  а  потом
обоих клятвопреступников судить, приговорить к смерти. Генрих  слушал  все
так же спокойно и не двигался с места. Но когда Казимир упомянул  о  суде,
Генрих тихо произнес:
   - А не хочешь ли заодно и меня судить, и к смерти приговорить?
   Лестко и Герхо с недоумением уставились на князя - что-то странное было
в его тоне. Генрих почувствовал, что ему трудно говорить, и умолк. Казимир
тоже молчал, приоткрыв рот от удивления.
   - Так не хочешь ли и меня судить? Я как раз собираюсь идти на Краков.
   Все замерли. Казимир не пошевельнулся.
   - Мне сообщили, что Болеслав теперь в Кракове и Мешко ему  не  поможет.
Давай, Казимир, двинемся на Болеслава!  Надеюсь,  ты  не  откажешься  меня
поддержать?
   - О, Генрих! - всего лишь сказал Казимир.
   - Ничего страшного  тут  нет.  В  нашем  роду  младшие  братья  не  раз
выступали против старших, и всегда это было на благо Польше.  Надо  только
сделать все с умом.
   - Ладно, придет время, сделаем, - сказал Казимир. - Но сейчас о  другом
надо думать.
   - Всему когда-нибудь приходит время. Идешь со мной на Краков?
   Казимир попытался что-то сказать, но Генрих его прервал:
   - Так идешь ты со мной на Краков?
   Казимир ничего не ответил, и Генрих холодно приказал:
   - Герхо, Лестко! Взять князя Казимира!
   Казимир оглянулся - с этими двумя ему не справиться: Лестко - богатырь,
Герхо тоже парень крепкий. И он мгновенно принял решение:  надо  уступить.
Однако он, видно, до конца не разгадал  замыслы  Генриха.  Казимир  стоял,
опустив голову.
   - Ты будешь моим наследником, - внезапно сказал  Генрих.  -  Сядешь  на
трон... Королем будешь...
   - Эх, зачем это! - простодушно махнул  рукой  Казимир.  -  Мне  это  не
нужно.
   - Корона не нужна?
   - Ей-богу, не нужна, - сказал Казимир. - Все  это  пустые  мечты.  Надо
сделать так, чтобы всем было хорошо.
   - Не может быть хорошо всем, - возразил Генрих. - К тому же  есть  вещи
поважней, чем благо каждого отдельного  человека,  -  надо  стремиться  ко
всеобщему благу и к той цели, которую ставит пред нами господь бог.
   - Но все же, как мы поступим с Яксой и Святополком? - перешел Казимир к
более насущным делам, уже не пытаясь противоречить брату.
   - Ты вернешься в Вислицу и скажешь  им,  что,  если  они  отдадут  свое
войско в мое распоряжение и двинутся со мной на Краков, ты их отпустишь на
свободу и ничего худого им не сделаешь.
   - Я должен подбивать их на измену? Отпустить на свободу?
   - Ты поедешь и сделаешь так, как я сказал. Где Говорек?
   Виппо замахал руками.
   - Бога ради, не связывайтесь с Говореком! Он не захочет идти на Краков.
   - Почему?
   - Не пойдет он, ему это невыгодно. Он знает, что в Кракове ему  уже  не
быть важной персоной.
   - Добро, - сказал Генрих. - О походе на Краков знаем только мы  пятеро,
а завтра узнают еще Якса и Святополк. Больше никому ни слова. Герхо поедет
со мной в Опатов, к крестоносцам. Казимир переговорит с мятежниками и тоже
приедет туда. Надо разослать  шесты  с  приказом  об  ополчении  по  всему
княжеству и в Свентокжиские горы. Лестко съездит к тамошним разбойникам, к
лесовикам и к бортникам. Всем собираться через  десять  дней  на  лугу  за
Вислой. Такова моя воля.
   Виппо взглянул на Генриха с удивлением - подобных речей он от князя еще
не слыхал.
   Казимир молча преклонил перед  братом  колено,  потом  вышел  во  двор,
приказал подать свежих лошадей и вместе со своими  телохранителями  выехал
из города. Генрих распорядился собрать небольшой конный отряд для  поездки
в Опатов.
   Надвигался дождь, всадников сопровождала  темно-лиловая  туча,  которая
распласталась над дорогой, идущей из Сандомира в Опатов по узкому нагорью.
По обе ее  стороны  тянулся  лес,  застывший,  угрюмый,  подернутый  синей
дымкой. Туча  медленно  разбухала,  спускалась  все  ниже  над  дорогой  и
холмами. На миг  выглянуло  багровое  солнце,  и  вскоре  стены  Сандомира
скрылись за лесом.
   Мерин Генриха, недавно взятый из табуна, вел  себя  беспокойно,  прядал
ушами и грыз удила, позвякивая бубенчиками. Карей, скорее даже каре-гнедой
масти, он был очень хорош в красной попоне, на  которой  бренчали  золотые
бляхи и подвески - они-то, видно, и тревожили мерина.
   Генрих  начал  вспоминать,  на  каких  конях  ему  приходилось  ездить.
"Женщина вспоминает платья, рыцарь - коней", - сказал ему когда-то  старый
воевода Вшебор. И, перебирая в памяти своих уже околевших скакунов, Генрих
почувствовал, что он стареет. Вспомнился ему конь,  на  котором  он  сломя
голову мчался в Осиек, сам не зная зачем; и конь, присланный  ему  королем
Рожером, когда они вместе выезжали на соколиную охоту; и  еще  один  конь,
стоявший в стойле на палубе корабля, который вез Генриха  по  морю.  Рядом
фыркали кони его спутников, сумерки сгущались, а дождь так и не пошел. Уже
затемно приехали они в Опатов и постучались в ворота тамплиерской обители.
Башни костела святого Мартина чернели  во  мраке  и,  казалось,  упирались
верхушками в самое небо.
   "Это память обо мне, - подумал Генрих, -  она  пребудет  вечно.  Может,
меня и похоронят здесь, среди крестоносцев?"
   Тамплиеры не удивились гостю: Генрих часто  их  навещал  и,  случалось,
приезжал поздно ночью. Было их двенадцать человек вместе с  Вальтером  фон
Ширахом, их неизменным главой. Джорик де Белло  Прато  в  это  время  тоже
находился в обители, и еще здесь появились два новых рыцаря, соперничавших
между собой: Гансберт фон Руммель и франконец Эгидий.  Оба  были  присланы
своими магистрами (Бертран уже давно скончался и был погребен  в  Газе)  с
поручением присмотреться к польским делам  и  сразу  же  принялись  весьма
рьяно пополнять орденскую казну и кладовые.
   Генриху запомнился  разговор  с  Казимиром  о  тамплиерах.  Собственно,
разговор-то весь свелся к одному вопросу, который возникал перед  Генрихом
и прежде. Генрих понимал, что у него и у тамплиеров цели разные; это стало
ему ясно еще из беседы с великим магистром на  крепостной  башне  в  Газе,
когда они смотрели на руины греческих храмов, дремавшие в зеленовато-синем
лунном свете. И  все  чаще  спрашивал  он  себя,  почему  Храброму  всегда
сопутствовала удача. Не потому ли, что Храбрый не  знал,  сколь  сложен  и
непостижим ход истории? Или  же  он  просто  не  желал  этого  знать?  Как
проникнуть в душу человека, который жил сто сорок лет назад  и,  возможно,
чувствовал и мыслил совсем  не  так,  как  мы?  Инстинкт  побуждает  кошку
прятать своих детенышей, вероятно, так же и Храбрый, не мудрствуя  лукаво,
вел Польшу по нужному пути.
   Итак, тамплиеры, несмотря на поздний час, приняли их радушно и ни о чем
не  спрашивали.  Генрих  оставил  при  себе  только  Герхо,  прочих  своих
спутников, взятых для приличия, он сразу же отправил спать. Вальтер  велел
принести в трапезную вина, четыре рыцаря-монаха и Генрих сели за  стол,  а
Герхо примостился на лавке у дверей. В окна глядела  теплая  летняя  ночь,
грозовые тучи прошли мимо, не пролив  дождя,  но  над  скаржискими  лесами
поблескивали молнии. В трапезной тускло светили лучины.
   - Полагаю, брат Вальтер, - сказал Генрих, - пришла  пора  обсудить  нам
вместе то, что каждый из нас таит в мыслях и в сердце своем.
   Слова эти  прозвучали  в  тишине  очень  внушительно  и  веско.  Четыре
рыцаря-немца, догадавшись, видимо, о чем пойдет речь, переглянулись.  Лицо
Генриха было спокойно, но все почувствовали, что  разговор  будет  важный.
Кто-то кашлянул, а Эгидий наклонил жестяной жбан и налил себе вина, словно
в горле у него пересохло. Однако хозяева не спешили с ответными речами.
   - Сердца человеческого еще никто не постиг, - молвил наконец Вальтер  и
тоже налил себе вина.
   - Когда-то я знавал вашего магистра, - заговорил Генрих не спеша, будто
рассказывая сказку. - С тех пор минуло семнадцать лет. И ты, Вальтер, знал
его - ведь нам обоим пришлось вместе исходить немало дорог на этом  свете.
И вот однажды, в Газе, магистр Бертран де Тремелаи повел меня  на  высокую
башню, в недрах которой хранилась зеленая чаша  Грааля.  Не  было  на  той
башне креста, только ночное небо осеняло ее и звезды сияли  с  нею  рядом.
Там, на башне, поведал мне  магистр  великие  тайны,  и  стали  они  моими
тайнами. Да будет благословенна роза!
   - И крест! - хором отозвались четыре рыцаря, поднявшись на ноги.
   - И свет! - заключил Генрих.
   Все снова сели.
   - И сказал мне тогда Бертран, чтобы я призвал вас в свою землю, поселил
здесь и помог вам трудиться во славу ордена. Так я и сделал...
   - Орден будет  вечно  благодарен  тебе,  -  ответил  Эгидий  серьезным,
проникновенным тоном.
   - Какова цель ваша? -  задал  Генрих  прямой  и  явно  неожиданный  для
рыцарей вопрос.
   - Сам знаешь, труд  во  имя  господа,  -  ответил  Джорик,  обменявшись
взглядами со своими товарищами. Те одобрительно закивали.
   - Да, знаю, - согласился  Генрих.  -  Вы  трудитесь  ради  того,  чтобы
исполнились предначертания господни. Тогда настанет мир  между  людьми,  и
свет воссияет и снизойдет на землю.
   - Так гласит Святое писание, - молвил Джорик.
   - Но как вы его толкуете?
   - Тебе это известно, князь.
   - Не все известно. О многом я лишь догадываюсь. Но ежели суждено, чтобы
наступил на земле мир, то  придет  ли  он  через  раздробление  или  через
объединение?
   - Про то ведает бог.
   - И как понять, что рыцари Святого Креста призывают на  помощь  Горного
Старца?
   - Не говори об этом, - спокойно сказал Гансберт, кладя меч на  стол.  -
Здесь не все посвящены.
   - Я тоже не посвящен, - сказал Генрих, -  но  знаю.  Каждый  ребенок  в
Иерусалиме это знал.
   - Но стоило ему  вымолвить  это  вслух,  как  стилет  сверкал  над  его
головой.
   - Где пределы власти Креста?
   - Где пределы власти господа, Генрих?
   - По какому пути вы идете?
   - То, что ты нам дал, тебе зачтется. А отбирать негоже.
   - Я не намерен что-либо отбирать у вас, - возразил князь.  -  Я  только
хочу, чтобы  вы  расплатились  со  мной.  Могущество  Польши  будет  вашим
могуществом. Вы возьмете все, что пожелаете, но я хочу, чтобы вы пошли  со
мной.
   - Ты немного ошибся в расчетах, - сказал Джорик. - Наши цели иные.
   - Какие же?
   - Нам не дано знать. Ухо человеческое того не слышало.
   - И глаз человеческий не видел.
   Воцарилась минутная тишина. Герхо,  желая  привлечь  к  себе  внимание,
громко закашлял. Но никто на  него  даже  не  взглянул,  и  Генриху  стало
страшно; он понял, что подвергает опасности жизнь самого верного слуги.
   - Ясько из Подлясья! - прошептал Генрих.
   Все молчали. Наконец Джорик сказал:
   - Он погиб как изменник. Но не подумай, что это мы его подослали. Мы не
убиваем без надобности.
   - Но при надобности не останавливаетесь ни перед чем.
   - Храм Соломонов уже воздвигнут.
   - Но храм мира еще предстоит воздвигнуть.
   - Да приидет царство Твое!
   - Да придет истина предвечная!
   - Да приидет власть единая!
   - Однако до того, как придет единая власть, помогите  мне.  Я  дал  вам
все, что мог; благодаря мне вы сильны и богаты. Я предоставил  вам  земли,
воздвиг для вас храм. Я стремлюсь к тому же, к чему стремитесь вы.
   - Это правда.
   - Так помогите мне.
   - Не можем. На пруссов пойдешь?
   - На пруссов не пойду. Я пойду на братьев.
   - Мы это знали.
   - Нет, не знали, я сам не знал.
   - Но мы знали.
   - Вы служите кесарю?
   - Мы служим Храму.
   - Вы служите Гробу Господню?
   - Мы служим Храму.
   - С кем вы?
   - Мы сами по себе. Кто с нами - пусть идет с нами.
   - Помогите мне.
   - Чего ты хочешь?
   - Корону.
   Трое рыцарей вскочили с мест, гремя мечами. Только  Вальтер  фон  Ширах
остался сидеть за столом,  подперев  кулаками  подбородок  и  глядя  перед
собой,  словно  не  видел  ни  своих   соратников-тамплиеров,   ни   князя
сандомирского. Глаза его  были  задумчивы,  рыжеватая  окладистая  борода,
отпущенная по новой моде, золотилась в свете лучин. Время  от  времени  он
покашливал.
   - А помнишь, князь Генрих, - сказал он погодя, - как ты приносил клятву
Бертраму де Тремелаи? Разве ты клялся на короне?
   - Нет, я клялся на мече.
   - Так обнажи меч и ударь на нас!
   - Не могу. Я клялся в верности ордену. Кроме того, вы мне понадобитесь.
   - Но не теперь.
   - Значит, я должен идти один?
   - Да, князь.
   - Я вам это не прошу.
   - И мы не простим.
   - Ну что ж, обещаю: я пойду на пруссов!
   - Обещаешь. Но пойдешь ли?
   - Увидите. Не вам упрекать меня в малодушии!
   - Послушай, князь, - сказал Эгидий. - И мысли твои, и речи  весьма  для
нас обидны. Мы оскорблены. Ты знаешь, мы здесь трудимся не для кесаря,  не
для папы. И над кесарем и над папой стоит тот, кому подчиняются и кесарь и
папа: бог! Мы трудимся  ради  мира  божьего  и  ради  братьев  наших.  Нам
безразлично, кто сядет на краковский престол. Даже если это будешь ты, наш
благодетель.
   - Но ведь вам это выгодно!
   - Неизвестно, что для нас  важней  и  в  чем  наша  выгода.  Пребудь  с
господом, князь сандомирскнй!
   Все встали.
   - Я не останусь тут на ночь, - сказал  Генрих.  -  Герхо,  вели  подать
коней!
   Они вышли во двор. Темень стояла, хоть  глаз  выколи.  И  вдруг  где-то
далеко за опатовскими полями  вспыхнул  огонек.  Он  разгорался,  сверкал,
обрастая алыми языками. За ним второй, третий. И в  стороне  Свентокжиских
гор что-то загудело, будто  ветер  буйный,  -  это  били  в  бубны.  Потом
послышались крики, вспыхивая и угасая, как искры.  И  по  всей  опатовской
округе, на  горах,  в  лесах,  в  рощах,  загорелись  костры.  Коралловыми
ожерельями окружили они  поля,  а  в  лесах  все  громче,  все  напористей
рокотали бубны. И отдаленный гул людских голосов надвигался  все  ближе  в
ночном мраке.
   По сандомирской дороге мчались всадники с  факелами,  стрелой  пролетая
мимо темных опатовских строений. Ни один огонек не  зажегся  им  в  ответ,
тамплиеры велели погасить даже лучины. Генрих  придержал  коня  у  паперти
храма, - казалось, то стоит бамбергская  конная  статуя  святого  Георгия,
которому мастер придал лицо князя сандомирского. Долго смотрел Генрих, как
подымается вся округа, как несутся гонцы с вестью, возможно,  сулящей  ему
славу, осуществление его мечты. Генрих пробуждался от долгого сна,  теперь
он мог сказать:
   - Наконец-то!
   Белые плащи крестоносцев скрылись в обители. Только Вальтер фон  Ширах,
старый товарищ, немного постоял во дворе. Но вот и он направился к  двери,
с грустью молвив:
   - Делай, что задумал! Бог в помощь, Генрих!





   В просторных лугах на  правом  берегу  Вислы  стали  лагерем  рыцари  и
ратники, созванные Генрихом и  Казимиром.  Куда  ни  глянь,  всюду  шатры,
повозки,  костры  да  рогатки  и  заставы,  ибо  каждый  род  расположился
отдельно. Из замка многолюдный лагерь был виден как на  ладони.  Собралась
там вся сандомирская знать, и хотя  объявлено  было  только  о  походе  на
пруссов, которые-де готовятся напасть на  сандомирское  княжество,  однако
многие подозревали, что пруссы - всего лишь предлог. А кое-кто победней  с
вожделением поговаривал о Кракове и о Познани, городах торговых,  богатых.
Находились и такие, которым мерещился Киев.
   Особенно хороша была дружина Вита  из  Тучемп,  самого  могущественного
среди приверженцев Генриха, - уступал он только Яксе и Святополку.  Но  те
еще не явились - выпущенные Казимиром на свободу, они отправились в Мехов,
чтобы привести свое войско. Дзержко,  брат  Вита,  привел  отряд  каких-то
чудных  воинов,  вооруженных  огромными  луками,  -  по  целым  дням   они
упражнялись в меткости, стреляя на лету голубей, куропаток и даже  простых
ворон. Косоглазые, устрашающего вида лучники Дзержко напомнили  Генриху  и
его друзьям свирепых обитателей Дамаска. Печенеги то или хозары? И где  их
Дзержко раздобыл? - спрашивали себя оба князя,  с  опаской  поглядывая  на
этих дикарей.
   Генрих и Казимир проехали по лагерю. Вильчекосы подрались с Хоромбалами
из-за каких-то сухих щепок на подпалку. И  те  и  другие  толпой  окружили
князя,  требуя  разобрать  их  спор.  На  следующий  день  было  назначено
выступление, и Генрих досадливо морщился,  слушая  их  жалобы  и  взаимные
попреки. Однако надо было навести в лагере порядок - у Генриха еще  стояли
в памяти свары иерусалимских военачальников.
   Розоватые дымки костров медленно плыли в  безоблачном  небе.  Слышались
крики,  песни,  кое-где  били  в  бубны.  Особо  расположились   лесовики,
вооруженные пращами, дубинками и  луками,  ребята  могучие,  как  медведи.
Своего вождя у них не было, подчинялись они только князю, ели сырое  мясо,
запивая его горьковатым, хмельным медом лесных пчел, и держались в стороне
от всех. Миколай Богория из Скотников тоже привел неплохой отряд, а за ним
стояли сандомирцы, любимая Князева  дружина,  которую  Генрих  сам  обучал
мусульманскому и немецкому ратному строю еще в те времена, когда была жива
Юдка. В серебряных шлемах,  вооруженные  до  зубов,  с  мечами  в  кожаных
ножнах, и  кони  под  ними  добрые,  один  в  один  из  княжеских  табунов
отобранные. И у всех крепкие круглые щиты - гордость Генриха, -  обтянутые
темно-красной  кожей,  привезенной  из  Византии,  и  сверкающие   медными
гвоздиками и бляхами - любо взглянуть. Виппо не раз сердился на  князя  за
эту прихоть, слишком уж дорого она обходилась. Но князь отвечал,  что  для
своих воинов он скупиться не может, тем паче,  что  все  вооружение  -  их
собственное, только щиты от казны.
   Октябрьское солнце сияло в чистом, без единого облачка,  небе.  Генрих,
Казимир, Виппо, Герхо, Лестко, Смил из Бжезя  и  кастелян  Грот  не  спеша
возвращались из лагеря в замок. Князья ехали впереди. От Вислы шел  свежий
речной запах, деревья стояли в золотом уборе.
   - Скажу тебе откровенно, - говорил Казимир, - по-моему, давно уже  пора
выгнать этих крестоносных рыцарей из Польши.  Зачем  они  сюда  явились  -
неизвестно, а когда они нужны, тут-то их и нет.
   - Слишком различны наши и их пути, - возразил  Генрих,  -  поэтому  нам
трудно судить, кто прав.
   - Во всяком случае, не они со своей трусостью!
   - Трусостью? - усмехнулся Генрих. - Это не трусость, это политика.
   - Не понимаю я такой политики! Вздумай ты идти на пруссов, они тоже  не
пошли бы с тобой. Им все безразлично, до Польши им нет дела.
   - Может, они и в этом правы? Может, есть вещи поважнее Польши?..
   - Разумеется, есть. Но мы должны делать то, что нам нужно, и нечего тут
долго размышлять. Видал я кесаря, видал папу, а что мне в них? Мы  от  них
слишком далеки.
   - И очень жаль, - сказал Генрих, все еще  усмехаясь.  -  Не  мешало  бы
приблизиться. Полтораста лет назад мы были куда ближе к ним. Храбрый сумел
пролезть в их общество.
   - А зачем нам лезть туда, где нас не хотят?
   - Лезть? О нет! Надо, чтобы нас там хотели.
   - Предпочитаю оставаться в Вислице.
   - Знаю, Казимир, знаю. Но это нехорошо.
   - А что лучше? Разве лучше браться за великие дела, которые тебе не под
силу? Не поздно ли ты спохватился, Генрих? Сколько лет прошло, как ты взял
корону  из  гроба  нашего  деда?  Сколько  лет  лежит  она  в  подвале  на
горностаевой мантии нашей матушки? Разве не мог  ты  уже  давно  захватить
Краков и венчаться королем? Зачем было ждать, пока Владиславичи вернутся в
Силезию? Пока подрастут сыновья Мешко и свора зятей окружит его, как тигры
- льва? Что тебя удерживало? Что теперь тебя гонит? Нет, Генрих, неразумно
ты поступаешь.
   Генрих спокойно улыбался. Впрочем, и Казимир  ничуть  не  горячился,  -
казалось, не Генриху, а самому себе задает он все эти вопросы.
   - Когда ты услыхал,  что  я  хочу  отнять  у  братьев  их  вотчины,  ты
возмутился, а сейчас говоришь, что следовало это сделать раньше.
   - По-моему, это вполне понятно.
   - О да, вполне понятно. Что ж! Допустим, что ты прав. Я уже не говорю о
Кжишкове, о литовских набегах, о смерти Верхославы, об истории с  Юдкой  и
Тэли, о нехватках в казне и о  слабости  нашего  маленького  Сандомирского
княжества, хотя в этом прошла моя жизнь. Не часть жизни, а вся жизнь. Ведь
я человек, такой, как все. Но подумай  о  другом.  Сказал  когда-то  монах
Рахевин, что все пути определены господом, но  пересекаются  меж  собой  и
порой противоречат один  другому.  Тамплиеры  сооружают  храм  мира,  куда
стекутся все народы, как реки стекают в море-океан. Папа призывает  народы
под сень золотой тиары, а кесарь - под сень скипетра с дубовыми  листьями.
Меж тем каждый народ хочет жить - и пруссы, и литвины, и ляхи.
   - И плевать им на скипетр с дубовыми  листьями,  -  убежденно  прибавил
Казимир.
   - Нет, не плевать. Но каждый хочет сам держать этот скипетр.
   Парома пришлось долго ждать, на нем как раз  переправились  в  Сандомир
какие-то рыцари. Вот он повернул обратно, борясь  с  быстрым  течением,  а
рыцари, высадившись на берег, поехали к воротам замка. В руках они держали
копья с большими цветными прапорцами, которые были хорошо видны издалека.
   - Да не князь ли это, Болеслав? -  спросил  Смил  из  Бжезя,  пока  они
поджидали паром.
   - Князь Болеслав? - встревожился Генрих. - Который же?
   - Ну ясно. Кудрявый. Высокому не до нас.
   - Не может быть. Чего бы он приехал с такой маленькой свитой?
   Генрих старался владеть  собой,  но  голос  выдавал  его  беспокойство.
Казимир внимательно посмотрел на брата. Белый плащ  развевался  на  ветру,
Генрих запахнул его  поплотней  и  прикрыл  капюшоном  подбородок.  Рыцари
скрылись в воротах, паром все не подъезжал.
   - Что ему тут понадобилось, Болеславу? - буркнул Казимир.
   - Гертруда будет ему рада, - сказал Генрих, лишь бы что-нибудь сказать.
   - Она-то всем рада. А ты?
   Генрих не ответил.  Паром  причалил  к  берегу,  перевозчики  поспешили
сообщить новость. Действительно, то был князь Болеслав с горсткой  воинов,
человек двенадцать, не больше. Они отправились в замок  и  велели  сказать
князю Генриху, чтобы поторопился,  потому  что  они  голодны.  Ветер  гнал
волны, голубое небо отсвечивало на западе тусклым, желтым светом,  а  вода
была серая, как свинец. Генрих кутался в свой суконный плащ, но все  равно
его бил озноб. Старый перевозчик  Вида  без  умолку  тараторил  про  князя
Болеслава: какой на нем  кафтан  -  зеленый,  весь  расшитый,  и  конь  не
какой-нибудь, а греческий. Он-то,  Вида,  хоть  он  простой  перевозчик  и
рыбак, а точно знает, что конь - греческий. Рыцари не слушали его болтовню
и не  говорили  ни  слова.  Озабоченные,  помрачневшие,  они  не  решались
взглянуть друг другу в глаза. Князь Генрих смотрел на воду, князь  Казимир
стоял, опершись правой рукой на копье, а левой  придерживая  своего  коня,
который  испуганно  шарахался.  Ветер  раздувал  попоны,   отчего   лошади
становились похожими на сказочных чудищ. Один только неугомонный  Смил  из
Бжезя не  поддавался  общему  настроению  -  до  смерти  любил  он  всякие
заварухи!
   Гостей застали в рыцарской зале,  у  камина,  уже  попивающими  мед.  У
Гертруды и  вправду  был  счастливый  вид,  она  суетилась  по  хозяйству,
приказывала слугам  нести  жбаны  и  бурдюки  -  в  соседней  горнице  шли
приготовления к пиру. Болеслав держался так, будто он в этом замке хозяин:
когда вошли братья, он равнодушно с ними поздоровался, глядя в  сторону  и
не прерывая беседы со своими спутниками, один из которых, немецкий рыцарь,
рассказывал брюзгливым тоном какое-то забавное происшествие. Сидел Болек в
кресле, лицом к своим придворным, и на приветствия прочих  сандомирцев  уж
вовсе не обратил внимания. Ежеминутно он разражался смехом, обнажая белые,
но уже не молодые зубы. Роскошные, черные его кудри заметно  поредели,  на
макушке, как лесная поляна  меж  древесных  стволов,  светилась  лысина  -
поэтому он обычно носил черный подшлемник. Небрежно свесив с подлокотников
красивые руки, он то похохатывал, то, отвернувшись от рассказчика  и  щуря
черные глаза, смотрел на  огонь.  Генрих  из  вежливости  присоединился  к
кружку у камина, а Казимир  с  сандомирцами  прошел  в  соседнюю  горницу.
Гертруда,  удивленно  поглядывая  на  братьев,  продолжала  хлопотать.  По
немецкому  обычаю,  она  смешала   вино   с   водой,   прибавила   дорогие
ароматические снадобья, привезенные Генрихом с Востока, и  поставила  вино
на огонь.
   - Отличное питье, - сказала она,  -  истинно  королевское!  Ты,  Болек,
непременно должен его отведать. - И прибавила: -  Нынче  у  нас  настоящий
праздник. В кои-то веки ты приехал к нам в Сандомир!
   Однако настроение у всех было отнюдь не праздничное, скорее  тревожное.
Казимир и сандомирские паны вернулись в рыцарскую залу; по их лицам Генрих
понял, что произошел крупный разговор.  Явился  майордом  Готлоб  Ружиц  -
узнать, какие покои готовить для князя  Болеслава  и  его  свиты.  Казимир
распорядился отвести им покои в башне. Заметив недоуменное  лицо  Готлоба,
Генрих тоже удивился такому распоряжению. Но тут же вспомнил,  что  в  той
круглой горнице есть только один выход и одно окно, расположенное высоко в
стене, - и прикусил губу.
   Немецкий рыцарь продолжал рассказывать, впрочем, весьма бездарно. Болек
все время переговаривался со своими  о  пустячных,  малоинтересных  делах.
Наконец это ему наскучило, он  махнул  рукой  и,  обратившись  к  Генриху,
вскричал:
   - Эх, и славное войско собрал ты против этих пруссов! Мне еще в Кракове
о нем говорили - ратников, мол, как муравьев, тьма-тьмущая!  Такое  войско
не стыдно вести!
   - Да уж как-то в этот раз получилось неплохо,  -  равнодушно  отозвался
Генрих. - Только что мы с Казимиром осматривали лагерь.
   - Ну, а ты, Казимир, как живешь? - рявкнул своим хриплым голосом Болек,
поворачиваясь к младшему брату и впиваясь в него пронзительным взглядом. -
Что слышно в Вислице? Елена здорова?
   - Благодарствуй, брат, - ответил Казимир. - Пока бог миловал.
   - А как там Мария, милая наша Мария? - с  чувством  спросила  Гертруда,
снимая вино с огня.
   - Мария? Э, что Мария! - махнул рукой Болеслав и потянулся за кубком. -
Я и не знал, что ты ее так любишь, - прибавил он, погодя.
   Гертруда опешила,  потом,  видно,  злость  ее  взяла  -  она  перестала
хлопотать возле Болеслава и надменно уставилась на него.
   - Ну, а меня возьмете в поход на пруссов? - внезапно спросил Болек,  не
глядя на братьев.
   - Тебя? Зачем же? - удивился Генрих.
   - Как - зачем? Драться!
   - Одного тебя? Что, у тебя других дел нет?
   - А другими делами пускай занимаются мои воеводы и кастеляны,  все  эти
Жирославы да Спицимиры! Развелось их там! И не поверите, как эти  вельможи
плодятся! Кабы всех их деток да за соху, побольше бы вспахали  земли,  чем
наши полоненные пруссы! И каждый такой ворюга  хочет  своего  сукина  сына
посадить на хозяйство в отдельном замке, кастелянию  ему  подавай,  не  то
тебя самого спихнут. Вот до чего мы докатились, брат Генрих! И я даю, даю,
у самого уже ни черта не осталось. Хочется, видишь ли,  до  конца  дней  в
Кракове пожить! - засмеялся он. - Ну, а ты - не боишься своих?
   Никто ему не ответил. Гертруда сидела, выпрямившись, скрестив  руки  на
груди, и смотрела на него с отвращением. Болек много пил, вино уже  начало
на него действовать. Генриху бросилось в глаза, что он сильно постарел.
   - Так что ж, берете меня?
   - Зачем тебе туда тащиться? - уклончиво сказал Генрих.
   - А тебе зачем? Знаю, знаю, веру Христову распространять,  -  захихикал
Болек. - Достопочтенные монахи, которых ты, бог весть зачем,  посадил  нам
на шею, повелели тебе, чтобы ты, яко  архангел  с  мечом  огненным,  пошел
туда, прусские леса спалил, а землишку честной братии  пожаловал.  Глядишь
еще один монастырь, еще один замок поставят - так  по  всей  Германии,  по
всей Польше рука руку моет. Здесь монастырь, там  монастырь.  Нет!  Говорю
тебе, нет! Я пойду с ними на пруссов, уж по крайности,  как  придет  время
прусские земли делить, смогу и я сказать  свое  слово.  Нет,  не  отдам  я
тамплиерам лучший кусок, чтобы они еще и у меня,  в  Мазовии,  поселились.
Ну, не у меня, так у Лешко, отец или сын, -  какая  разница?  Верно,  ваше
преподобие? - обратился  он  к  старому  Гумбальду.  -  Я-то  знаю,  какие
пройдохи эти тамплиеры, все бы к своим рукам прибрали!
   - Чепуху мелешь, Болек! - резко перебил его Генрих. - Но  если  хочешь,
можешь идти с нами на пруссов. Только выступаем мы  на  рассвете.  Ничего,
ночи теперь длинные, выспишься.
   - Э, нет! Коли уж на то пошло, подождите меня до полудня. Всю дорогу мы
мчались как окаянные! Утром мне  надо  хоть  до  полудня  отдохнуть,  если
хочешь, чтобы я мечом помахал и с пяток пруссов укокошил.  Иначе  дело  не
пойдет.
   - Ты можешь потом нас догнать.
   - Ты что, забыл, что я totius dux Poloniae? Пристало ли мне тащиться за
вами в хвосте?
   - Поступай как знаешь! - сказал  Генрих,  поднимаясь.  За  ними  встали
Казимир и сандомирские паны.
   Генрих направился в свои покои. У лестницы ждал Виппо;  очень  бледный,
он только чмокал губами, не в силах слова молвить.  Генрих  с  равнодушным
видом прошел мимо еврея и поднялся по лестнице, гремя мечом  о  ступеньки.
Не успел он войти к себе, как в покой ввалились сандомирцы и начали  тихо,
но возбужденно переговариваться.
   - Сейчас надо, сейчас! - шептал Смил из  Бжезя,  который,  видимо,  был
посвящен во все. - Сейчас, пока он еще пьян.  Какая  удача,  что  Гертруда
напоила его этим вином!
   - А ведь ничего не знала!
   - По-моему, надо отложить до утра.
   - Стало быть, и в поход идти не придется?
   - Ну как же! А Краков захватить...
   - Нет, сперва на Мешко, раз один уже у нас в руках.
   - Ишь ты, сам прилетел, как воробей на просо! - громко захохотал Смил.
   - Тссс!
   Генрих не принимал участия в разговоре, он сидел на кровати и смотрел в
пространство, опершись обеими руками на свой большой меч  крестоносца.  Он
не понимал, что с ним происходит, - к Болеку он чувствовал презрение, но и
к себе не меньшее.
   - Он уже в башне? - вдруг спросил Генрих.
   - Нет, пока внизу.
   - Как только пройдет в башню, поставить стражу в проходах и  у  дверей!
За этим присмотрит Смил. Я сейчас переправлюсь через Вислу,  выступлю  еще
до рассвета. Сразу, как князь Болек проснется,  напасть  врасплох  на  его
людей и всех перебить!
   - А князя?
   - Можно и князя, если станет сопротивляться. Казимир,  Герхо  и  Лестко
поедут со мной. Смил останется в замке, кастеляну наблюдать за  городом  и
воротами. Надо выяснить, действительно ли князь приехал с горсткой  людей.
Может, за ним идет войско побольше. А сейчас - все на  свои  места!  Когда
князь Болеслав отправится на покой, сообщить мне!
   Генрих говорил решительно, уверенно, резко.  Паны,  оробев,  удалились.
Казимир был очень бледен, но и он повиновался приказу брата.
   Генрих остался один. В опочивальне было темно, в открытые окна проникал
холодный осенний воздух. Закукарекали петухи.  Генрих  вздрогнул,  положил
меч на изголовье и прошелся по горнице - шаги гулко  отдавались  в  ночной
тишине. Он выглянул в окно и увидел огни лагеря. Казалось, они поднимаются
ввысь, к звездам. Смутный, приглушенный шум доносился из лагеря, но  город
был погружен в безмолвие и мрак. Все горожане легли пораньше спать,  чтобы
завтра на рассвете проводить войско в поход. По двору ходил страж.  Внизу,
на деревянном крыльце, слышались женские шаги - Гертруда или кто другой из
женщин? Перекличка петухов закончилась где-то на  окраинах  города.  Стало
очень свежо.
   Генрих опять прошелся из угла  в  угол,  прислушиваясь  к  звуку  своих
шагов. Потом произнес одно слово:
   - Брат!
   Он начал вспоминать своих близких. Мать, княгиню Саломею, как она брала
из рук Бильгильды  маленькую  Юдитку,  ныне  русскую  княгиню;  как,  стоя
посреди комнаты, восклицала: "Болек! Ах, этот Болек!  Опять  убежал,  а  у
него только полголовы завито!" Ибо кудри у Болека были ненатуральные, чуть
не с рождения ему завивала их собственноручно княгиня Саломея.  А  теперь,
видно, слуги или жена. Не может же он  на  старости  лет  признаться,  что
волосы у него прямые, как палки! Болек был любимчиком княгини Саломеи, она
всегда заступалась за него перед отцом. А отца Генрих едва помнил. Высокий
был, краснолицый. И стоял он такой огромный и могучий в  тот  день,  когда
привезли Верхославу. Это Генрих тоже помнит.
   - Верхослава.
   Лишь произнес он это имя,  почудилось  ему,  что  в  опочивальню  вошла
маленькая, худенькая девочка с большущими глазами, в длинной вуали - такая
была на ней в день похорон княгини  Саломеи.  Чинная,  застывшая,  как  на
двери плоцкого  собора;  на  опущенных  вдоль  туловища  руках  -  красные
перчатки. А  за  нею  бежали  некрасивые,  болезненные  малыши  и  жалобно
кричали: "Мама! Мама!", как в тот день, когда он в последний раз видел  ее
в Кракове. И вновь мучительная нежность  пронзила  его  сердце,  нахлынула
тоска по покойной княгине. Вот она прошла мимо  него,  протягивая  к  нему
руки, как когда-то в Ленчице, где они стояли у зеленых кустов  крыжовника.
С лугов шел запах сена, княгиня Саломея умирала,  и  мир  вокруг  них  был
полон скорби, тревоги, соблазнов и манящих надежд.
   - А-а! - простонал Генрих, остановившись посреди опочивальни. - А-а!  -
повторил он уже тише.
   А ныне мир простирается перед ним пустынный и  бессмысленный,  как  его
жизнь. "Да еще эти тамплиеры! - поморщился он, передернув плечами. -  Чего
они хотят?" Все смешалось в его судьбе, он перестал ее понимать. Для  кого
этот пурпур, корона, скипетр? Никто этой короны не хочет,  никому  она  не
нужна, и если достанется ему, он примет ее без радости, как лишнюю заботу.
А ведь все складывается так удачно!
   Снился княгине Саломее супруг ее Кривоустый в  лохмотьях,  изможденный,
взыскующий молитв. Не за братоубийство ли,  искупленное  покаянием  и  для
страны спасительное, не было ему покоя за гробом? Не о Збигневе ли  думала
княгиня Саломея, щедро отсыпая  священникам  золото?  Детям  она  об  этом
никогда не говорила, о деяниях отца не вспоминала, но,  может,  в  глубине
души молилась за двоих? И Генрих увидел ее как живую, в богатом уборе,  во
вдовьем двурогом чепце,  похожем  на  молодой  месяц;  шуршит  ее  длинное
платье, она падает на колени в костеле, нет, не  в  костеле  -  перед  ним
стоит она на коленях и с мольбой простирает руки. Генрих попятился к окну,
жадно глотая холодный воздух.
   - Мама! - сказал он. - Мама!
   Но тут постучались, в дверь проскользнул маленький Винцентий Ружиц.  Он
шепотом сообщил, что все уже на своих  местах,  и  исчез,  не  подозревая,
какую страшную весть объявили его невинные уста.
   Генрих спустился вниз. В сенях замка стояли  Казимир  и  паны  в  бурых
епанчах, готовые в путь.  Ждали  только  Генриха,  лошадей  уже  повели  к
парому. Казимир наклонился к брату, шепнул ему на ухо:
   - Все люди Болека пьяны. Смил говорит, чтобы сейчас...
   - Нет, нет! - отмахнулся Генрих. - Сделаем так, как я сказал.
   Казимир кого-то послал к Смилу, и  они  направились  к  реке.  Бесшумно
приотворились ворота, в узком проходе стоял сам кастелян Грот.
   - Да благословит бог вашу милость! - молвил он, и  прозвучало  это  как
издевка.
   Все взошли на паром, руководил  переправой  Вида.  Было  совсем  темно,
лагерные огни были скрыты за высоким берегом и густым вербняком.  Булькала
вода, всхрапывали лошади. Не видно было, кто стоит рядом. Генрих  услышал,
что кто-то молится. Когда выехали на середину реки,  Генриху  вдруг  стало
страшно, что  сейчас  свершится  непоправимое,  и  он  приказал  повернуть
обратно. Все молчали, один Бида зашевелился:  зашумела,  заплескала  вода,
паром тяжело повернул к сандомирскому берегу.
   И опять во мраке послышались  удары  весел.  Паром  уже  приближался  к
пристани у замка, но тут Генрих почувствовал, что Казимир положил руку  на
его колено, как бы желая ободрить,  укрепить,  рассеять  сомнения.  Генрих
сбросил с себя плащ и сказал:
   - Нет, Бида, поверни снова к тому берегу!
   Теперь зашевелились все, кто был  на  пароме.  Двое  рыцарей  принялись
помогать гребцам. Глаза, привыкшие к темноте,  начали  кое-что  различать.
Ночь была на исходе, ветер постепенно стихал, и река успокаивалась. Но  до
берега не доехали - Биде опять было ведено возвращаться  в  Сандомир.  Еще
несколько раз  паром  поворачивал  то  к  одному,  то  к  другому  берегу.
Сменялись люди на веслах. Генрих сидел неподвижно, даже  не  замечая,  что
Казимир обнял его за плечи и  крепко  прижимает  к  себе.  Казимир  был  в
страшной тревоге за брата.
   Наконец паром причалил к сандомирскому берегу. Генрих словно очнулся от
сна. Светало.
   Взяв Казимира за руку, Генрих поднялся с ним на гору. Они прошли  через
ворота, где стоявший на страже Грот проводил  их  изумленным  взглядом,  и
снова очутились в замке. Генрих прошел по всем помещениям и снял с  постов
охранявших проходы  воинов.  Потом  самолично  вошел  в  отведенную  брату
комнату в башне и, разбудив Болека, спросил, когда он хотел бы выступить в
поход. Болек сказал, что отлично выспался и готов хоть сейчас.
   Сборы были  недолгими,  вскоре  из  замка  выехала  большая  кавалькада
рыцарей. Только Казимир испросил у  Генриха  дозволения  остаться.  Генрих
охотно согласился, братья расцеловались, и Казимир на  прощанье  преклонил
перед братом колени.
   Болеслав ехал во главе войска, настроение у него было великолепное,  он
весело смеялся и болтал со своими людьми, - вероятно, ему и  в  голову  не
приходило, какой опасности он нынче подвергался. Генрих услышал,  как  он,
обращаясь к ворчливому немцу, снисходительно бросил:
   - Бедняжка Генрих, люблю я его!
   Шли они на север, в землю пруссов.





   Во время всего пути настроение Болеслава не менялось, Генрих  тоже  был
ровен. Один лишь Герхо день ото дня мрачнел - Генриха  просто  пугало  его
искаженное злобой лицо и горящие глаза. Так как Болеслав был с ними, ехали
напрямую,  через  Мазовию.   Поначалу   попадались   селения,   обнесенные
частоколом местечки, небольшие крепости, срубленные из замшелых бревен.  И
в дождь, и в ясную погоду Мазовия была Мазовией. По песчаным равнинам,  по
дорогам, больше похожим на тропы,  медленно  двигалось  рыцарское  войско.
Вдоль дорог стояли совсем  уже  порыжевшие  березы,  ветер  срывал  желтые
листья, швырял их  пригоршнями  в  голубое  небо,  потом  гнал  по  песку.
Однообразный, бедный край, не на чем остановиться  взгляду!  Намокшие  под
дождем лошади брели понуро, увязая в рыхлом, влажном песке.
   Но вот опять пошли леса, чаще стали попадаться вековые деревья,  болота
и озера преграждали путь. Приходилось пользоваться услугами проводников из
окраинных кастеляний - они-то  и  вели  огромное  войско  известными  лишь
здешним старожилам переходами. Вдруг  обнаружилось,  что  исчезли  лучники
Дзержко, потом отбились другие отряды. Якса  и  Святополк  не  явились  на
условленное место. Вит из Тучемп заболел и остался в пограничной крепости.
Немецкие рыцари Болеслава брюзжали, - мол, не надо было затевать  поход  в
такую ненастную пору! А леса становились все гуще, и казалось,  обитают  в
них лишь волки, вепри, серны да олени.
   Генрих словно не замечал, что происходит в его войске. Он мог без конца
смотреть на этот однообразный пейзаж, на трепетные березы, на  красноватые
стволы сосен,  меняющих  кору.  Рыцари  в  пути  развлекались  охотой  или
коротали время охотничьими рассказами, но Генрих избегал общества и  часто
уединялся якобы  для  молитвы.  Он  мучительно  переживал  крушение  своих
надежд, понимая, что сам виноват во всем, но понимая также и то, что иначе
поступить не мог. И началось это крушение не в ту ночь, когда он ездил  на
пароме от одного берега Вислы к другому, а значительно раньше. Пожалуй,  в
ту пору, когда он отдал на смерть свою Юдку. А может, еще раньше?  Со  дня
его рождения?
   Однажды войско забрело в лесные болота. Прикрытая мхом  трясина,  среди
которой виднелись одинокие деревья, тянулась на много  миль.  Идти  дальше
было невозможно, лошади проваливались и тонули,  нескольких  простолюдинов
едва удалось спасти, а рыцари в тяжелых доспехах не  решались  ступить  ни
шагу. Очевидно, войско сбилось с пути, надо было возвращаться. Однако  те,
кто был в тылу, не могли достаточно расступиться - к узкой полосе  твердой
земли, на которой они  стояли,  по  обе  стороны  прилегали  болота,  -  и
передовой отряд, повернув коней, углубился в толпу ратников. Лишь когда он
очутился в середине колонны и вокруг Болеслава образовалась толчея, как на
ярмарке, был отдан приказ повернуть  всем  одновременно.  Войско  медленно
тронулось с места - впереди ехал обоз, а рыцари оказались в тылу. Следуя в
таком порядке, снова добрались до леса. И тут на обоз  посыпались  стрелы,
со всех сторон  начали  рушиться  подрубленные  деревья,  давя  лошадей  и
ратников. Это была засада пруссов. Путь к отступлению был отрезан, завален
стволами деревьев; невидимый, коварный враг окружал войско Пястовичей.
   В лесной чаще,  на  скользкой  болотистой  почве,  лошади  были  только
помехой. И вот показались свирепые полунагие пруссы с огромными  дубинками
в руках.  Быстро  и  ловко  они,  по  русскому  способу,  взяли  в  кольцо
растянувшийся в длину обоз, и началось побоище. Поляки яростно защищались,
мечи и копья мелькали в воздухе, как  крылья  ветряков.  Но  пруссов  было
намного больше, наступали они сплошной стеной,  храня  полное  молчание  и
спокойствие, и пядь за пядью  продвигались  вперед.  Всех  обозных  пруссы
изрубили в куски, добычу сразу же куда-то отправили и под прикрытием  тучи
стрел напали на остальных.
   Моросил мелкий дождь. Генрих находился в тылу, далеко от гущи сражения,
но и сюда долетали стрелы. Одна  из  них,  пробив  голубой  кафтан  Герхо,
вонзилась ему  в  плечо.  Смил  из  Бжезя  прикрывал  князя  своим  щитом.
Небольшие  группы  полуголых  пруссов  просочились  в  соседние   заросли,
стоявшие уже без листьев.
   Князь встревожился: стук мечей и громкое ржанье,  доносившиеся  с  того
места, где был Болеслав, все усиливались.
   - Спасай князя Болеслава! - крикнул он Смилу, который  держал  в  левой
руке щит, а правой поднял меч,  оставляя  открытой  свою  грудь.  Стремена
князя  и  Смила  спутались,  они  с  трудом  разъединили  коней,  едва  не
вывалившись из седел.
   - Ступай к князю! - решительно приказал Генрих, и Смил,  вращая  мечом,
пустил в галоп своего  коня,  который  был  весь  в  крови  -  его  ранило
несколько стрел. За Смилом помчались Генрих и Герхо, но вскоре  отстали  -
под ноги их коням бросилась кучка растерявшихся поляков. Навстречу  скакал
Лестко, он  что-то  выкрикивал.  Внезапно  шум  и  сутолока  вокруг  князя
Болеслава прекратились, мелькнули зады скачущих прочь лошадей  и  скрылись
за деревьями. Место боя было усеяно изувеченными телами.
   - Поезжайте за князем Болеславом! - кричал Лестко.
   Но Болеслав, Смил и те, кому удалось  последовать  за  ними,  были  уже
далеко. В это мгновенье какой-то  прусс  копьем  вышиб  Лестко  из  седла.
Лестко упал наземь, и конь поволок его за собой. Генрих ринулся на прусса,
но тот древком копья нанес ему удар в ключицу. Князь пошатнулся в седле, и
тут дубинка прусса обрушилась на его голову  -  шлем  треснул,  куски  его
врезались в лицо, потекла кровь. Герхо схватил Князева коня за узду, и они
помчались через заросли в ту сторону, где лес был реже.
   Оба коня скакали рядом, почва была твердая. Вокруг свистели стрелы,  но
пролетали мимо. Генрих чувствовал, что истекает кровью.
   - Оставь меня, Герхо! - сказал он. - Видишь, как хлещет кровь. Спасайся
сам!
   Герхо не  отвечал.  Генрих  заметил,  что  его  правая  рука  бессильно
повисла.
   - Герхо, - сказал князь, - ты ранен.
   - Да, и сейчас мне придет конец.
   - Глупости!
   - Верно говорю, князь.
   Они выехали из леса на  поляну,  шум  сражения  становился  все  глуше.
Однако силы покидали их. Посреди поляны стояло на подмостках  из  хвороста
несколько стогов сена. Генрих и Герхо сползли с  лошадей;  Генрих  немного
разгреб сено, чтобы они могли сесть. Сбросив с головы остатки шлема, князь
обтер лицо прапорцем Герхо - крови было много.  Потом  он  сел,  приподнял
Герхо и положил его голову себе  на  колени.  Стрела  застряла  глубоко  в
правом плече; когда князь ее вытащил, Герхо от боли потерял сознание, а из
раны хлынула кровь прямо  на  руки  князя.  Он  расстегнул  кафтан  Герхо,
обнажил грудь - алая струя крови била  непрерывно,  слышалось  даже  тихое
журчанье. Герхо открыл глаза, посмотрел на князя.
   - Я вытащил стрелу, - сказал Генрих. - Сейчас тебе станет лучше.
   Но Герхо пристально и скорбно смотрел на него. Генриха кинуло  в  дрожь
от этого неподвижного взгляда.
   - Чего тебе, Герхо?
   - Помнишь Мелисанду? - жестко спросил Герхо.
   - Помню.
   - А Юдку помнишь?
   - Помню.
   - А Тэли помнишь?
   - Помню.
   - А Лестко помнишь?
   - Я только что его видел.
   - А Герхо помнишь?
   Генрих склонился над умирающим. Глаза Герхо медленно закрылись.  Генрих
поддерживал его голову, просунув  руку  под  затылок,  и  чувствовал,  как
вместе с теплой кровью уходят силы, уходит жизнь из этого  молодого  тела.
Кровь заливала одежду Генриха, его руки.
   - Герхо! - шепнул князь. - Герхо!
   Герхо  приоткрыл  глаза,  снова  вперил  в   князя   неподвижный,   уже
стекленеющий взгляд и вдруг сказал:
   - Лучше бы я умер под Краковом.
   Потом, как бы с презрением, отвернулся от князя и испустил дух.
   Генрих долго сидел, держа его голову в руках и ни о  чем  не  думая.  В
таком положении нашли его люди  Кунатта,  прусского  князька.  Они  повели
Генриха  как  пленного  в  свое  селение,  весьма  многолюдное  и  отлично
укрепленное хитроумной системой валов, рвов  и  частоколов.  Там,  в  доме
Кунатта, Генрих пролежал две недели, пока у него не зажили ссадины, порезы
и ушибы. В остальном он был как будто здоров.
   Ходил за ним сам Кунатт, относившийся к Генриху с  глубоким  почтением.
Это  был  коренастый  блондин  с  голубыми  прусскими  глазами,  раскосыми
светлыми бровями,  приплюснутым  носом  и  широкими  скулами,  но  все  же
довольно красивый. Он побывал при многих русских дворах, знавал Елену, так
как служил начальником лучников у князя Ростислава. И в Польше он  в  свое
время околачивался, встречал Рожера, приближенного Петра Влостовича, -  не
то дрался с ним, не то охотился, - и толковал об этом с утра до вечера.
   За эти две недели в памяти Генриха прошла  вся  его  жизнь.  Перед  его
мысленным взором проплывало ее начало и то,  что  было  потом,  -  плавно,
неторопливо, как воды Вислы под Сандомиром. И он  отчетливо  видел  каждый
поворот ее течения  и  покойников,  сидящих  у  каждого  такого  поворота.
Мертвыми своими очами они глядели на свинцово-серый поток его жизни.
   Но настал день, и жизнь эта ушла из него, иссякла, выскользнула из  его
рук, как конец сматывающейся ленты. Он жадно  ее  ловил  глазами,  но  уже
ничего не видел - впереди было пусто.
   Кунатт по вечерам напивался;  сидя  в  соседней  горнице,  он  горланил
русские песни или плакал навзрыд.  Потом,  грузно  топая,  шел  в  горницу
Генриха и  начинал  длинные,  глубокомысленные  рассуждения,  за  которыми
угадывалась горечь человека, разочаровавшегося во всем. Генрих слушал  его
без отвращения, даже с интересом - при глубоком равнодушии  к  окружающему
он  ощущал  что-то  общее  между  собой  и  горько  пьянствующим  князьком
варваров.
   Больше всего удивляло его,  что  этот  варвар  весьма  трезво  судил  о
высокой политике и  на  свой  лад  выражал  Генриху  полное  сочувствие  и
понимание.
   - Ты - сокол, - все повторял он пьяным  голосом.  -  Тебе  хотелось  бы
высоко летать. Да другие соколы, отцы твои  и  деды,  уже  чересчур  много
награбили. Попили они кровушки вволю, а ты кровь пить не умеешь, не можешь
ты кровь пить. Какой же из тебя воин?
   - Не в крови тут дело, - возражал Генрих, - есть вещи поважней...
   Потом приехал Виппо. По раскисшим  от  осенних  дождей  дорогам,  через
страшные мазовецкие и прусские болота привез он выкуп за князя.  Растрясло
его старые кости от езды верхом, горло надорвал, браня  и  распекая  слуг;
дважды пришлось отбиваться от грабителей, и вот наконец добрался до  ворот
Кунаттова двора. Как был, запыхавшийся, мокрый, грязный, ввалился Виппо  в
дом и кинулся целовать князю руки. Говорил он  все  о  каких-то  пустяках.
Торопясь и  нещадно  коверкая  польские  слова,  он  долго  рассказывал  о
дорогах, о слугах, которых дал ему кастелян Грот,  -  всех  дельных  ребят
перебили пруссы, а эти,  недотепы,  пруссов  боятся  как  чертей  рогатых,
хватил он с ними лиха. Зато все привез: серебро, меха куньи и бобровые,  и
ежели князь в добром здравии, надо собираться поскорей в путь, вот  только
болота замерзнут. Лестко, как оказалось, вовсе не  был  убит;  его  забрал
князь Болеслав в Краков, со всей семьей забрал и сказал, что  хочет  иметь
его при себе, а уж с князем Генрихом как-нибудь договорится.
   - Может, оно и лучше, что Лестко  не  будет  в  Сандомире!  -  заключил
Виппо, презрительно махнув рукой.
   При этой вести Генрих ощутил сверлящую боль в сердце,  словно  ковыряли
рану копьем, однако ничего не сказал. Виппо заметил, что князь  побледнел,
но надо было спешить к повозкам - как бы чего-нибудь не стянули. С полудня
до вечера он вместе с Кунаттом все считали да взвешивали. Генрих  лежал  у
себя в горнице и слушал, как они во дворе торгуются и спорят,  как  бегают
взад-вперед слуги, перетаскивая серебро в подвал;  а  порой  по  стене,  у
которой он лежал, начинал густо барабанить осенний дождь и  все  заглушал.
То и дело распахивались двери, в горницу врывалась волна влажного  воздуха
и запах псины из сеней, где злобно ворчали  собаки.  Входил  Виппо,  следя
грязными подошвами по полу и распространяя запах мокрой овчины и дождя; он
приносил  князю  чарку  целебного  киннамонового  вина,  которое  прислала
Гертруда, или кусок медовой лепешки, или отвар алоэ, присланный  из  Берга
старой графиней, женой Дипольда.  Но  Генрих  ничего  не  пил,  не  ел,  и
чудилось ему, все эти шумы и голоса долетают до него  откуда-то  издалека,
как сквозь сон.
   Только  вечером  закончился  торг.  Виппо  и  Кунатт,  умаявшиеся,   но
довольные, вошли в горницу и уселись у ложа Генриха.  Подали  мед,  Генрих
тоже выпил с ними - иначе, чувствовал он, у него не хватит сил слушать  их
разговоры. Оба рассуждали обстоятельно, не спеша,  подкрепляя  свои  мысли
всевозможными примерами. Дождь на дворе лил как из ведра.
   - Почему это так устроено, - говорил Кунатт, - что каждый хочет  власти
и власть ему милее всего на свете? Вот Новгород на  что  богаче  Киева,  а
каждому князю охота на киевский престол сесть, чтобы среди  других  князей
быть первым.
   Виппо относился к Кунатту с нескрываемым  пренебрежением  и  все  время
давал ему понять, что на  Западе  обычаи  не  в  пример  лучше,  нежели  у
дикарей-пруссов. Но рассуждение Кунатта увлекло его,  и  он  наставительно
молвил:
   - Так самим богом назначено, ваша милость, чтобы  одни  приказывали,  а
другие повиновались. Иные норовят всех сделать равными -  глядишь,  другие
опять к неравенству поворачивают. Тела у людей разные, и души разные, и не
встретишь двух человек одинаковых телом и душой.
   - А все-таки, - рассуждал Кунатт, - тут  надо  подумать,  поразмыслить,
разобраться хорошенько. Люди как будто все  одинаковые,  у  каждого  руки,
ноги, живот, голова, каждому хочется пивка попить, с женой  поспать.  Вот,
казалось бы, и надо делить добычу  между  всеми  воинами  поровну.  А  как
приглядишься, так видишь, что у каждого особая стать: одному следует  быть
воином, другому купцом, третьему князем, хоть  и  родился  он  мужиком.  И
среди воинов один дерется лучше, другой хуже, и приходится  добычу  делить
так, чтобы каждый получил по своим делам. Всех  надо  в  уме  перебрать  и
самому решить, кому в совете сидеть, а кому мечом махать. Каждому свое.
   - И не каждому, кто родился князем, - медленно произнес Виппо,  -  дано
умение править.
   - А я думаю, - сказал Генрих, - что правителю,  будь  он  хоть  кесарем
Барбароссой, только кажется, что он  правит.  Просто  вынесло  его  наверх
течением, как в реке - бревно. Видел я  из  своего  окна  Вислу  во  время
паводка - то одно бревно всплывет, то другое. Может, этим бревнам кажется,
будто они правят водою, а на самом-то деле вода их несет. Как  бы  там  ни
было, бревно не поплывет против течения.
   Виппо только вздохнул и ничего не сказал.
   "Да, не поплывет бревно против течения, - думал Генрих.  -  Но  в  реке
жизни есть много течений. И ежели кого подхватит течение, которое движется
вспять, то вперед ему не поплыть".
   - А может, человек способен по-иному направить эти течения? - сказал он
вслух. - Может, в  его  власти  изменить  облик  мира?  Во  власти  одного
человека?
   - Про то ведает бог, - сказал Виппо и, вдруг разрыдавшись, как ребенок,
припал к руке князя и начал осыпать ее поцелуями.
   - Мой князь в неволе... князь в неволе... - повторял он сквозь слезы.
   - Глуп ты, Виппо, - усмехнулся Генрих. -  А  я  уверен:  люди  способны
повернуть течение истории, таких людей было много, будут они и впредь. Вот
только я не знал, как за это взяться.
   - А стоит ли? - покачал головой Кунатт. - Как-нибудь само образуется!
   - О, если бы так! - вздохнул Виппо, успокаиваясь.
   Тут вошел слуга и доложил Кунатту, что к отъезду князя все готово.
   Когда они проходили по двору, Генрих увидел, что люди  прусского  князя
при свете факелов пересчитывают и складывают в кучу его красные щиты.





   После похода здоровье князя Генриха сильно пошатнулось: он кашлял,  был
ко всему безразличен. Когда Казимир  стал  докладывать,  что  произошло  в
замке за время его отсутствия - сколько кобыл ожеребилось да кто из воинов
с кем подрался, - он почти не слушал. И странным казалось ему, что человек
такого ума, как Казимир, может интересоваться  этими  пустяками.  Гертруда
заметно постарела и все говорила о возвращении в Цвифальтен.
   - Погоди немного, - сказал ей Генрих. - Уже недолго осталось.
   Вскоре он так ослаб, что едва мог двигаться. Обычно  он  лежал  у  себя
наверху, откуда из окон видна была только  Висла,  и  никому  не  разрешал
входить к себе.  Пытался  проникнуть  к  князю  маленький  Винцентий,  сын
Готлоба, но и его не допустили. Один Казимир изредка заходил к  брату;  он
уже готовился вступить во владение сандомирским уделом. Наступала весна, и
хоть зима в тот год выдалась теплая и бесснежная, воды в Висле было много.
Приподымаясь в постели, Генрих смотрел через высокое  окно  на  медленное,
спокойное течение реки. Небо было  белесое,  много  дней  подряд  держался
туман, и, несмотря на тепло, привислянские луга долго не зеленели.
   К  вербному  воскресенью  князь  почувствовал  себя  лучше;  он   встал
спозаранок, позвал Казимира, Готлоба, еще нескольких панов и отправился  к
обедне. В костеле было темно. Высокие,  покосившиеся  деревянные  колонны,
черные от дыма кадильниц, упирались  верхушками  в  искусно  переплетенные
стропила и перекладины - целый лес колонн,  напомнивший  Генриху  чудесные
леса на Лысой горе.
   Всю страстную неделю князь каждый день долго молился в  костеле,  потом
уходил на Вислу или в поля. В  страстной  четверг  приехали  тамплиеры  из
Опатова и Загостья; вечером, по обычаю ордена, в  сандомирском  замке  был
устроен пир. Рыцари держались холодно и неприязненно, Генрих не  смог  или
же не захотел начать разговор о  забвении  взаимных  обид.  Пир  прошел  в
мрачном молчании. В страстную пятницу Генрих долго не выходил из костела -
то был день, когда церковь молится за евреев.
   А затем наступили дни, когда Генрих уже ни о чем не мог думать  и  лишь
глядел безучастно, как бы вчуже, на проплывавшие в  его  сознании  картины
прошлого. В это время  явился  гонец  с  письмом  от  Рихенцы,  в  котором
испанская  королева  просила  выплатить  полагавшееся   ей   приданое   из
краковской казны и с земель по течению Сана.  Еще  сообщала  Рихенца,  что
вышла замуж за тулузского графа. Генрих уже  плохо  разбирался  в  сложных
провансальских делах, ему удалось узнать лишь то, что нового супруга зовут
так же, как второго: Раймунд. И еще сообщала  Рихенца,  что  маленькая  ее
дочка Дуселина, наследница великих графов, скончалась в монастыре  в  Эксе
четырех  лет  от  роду,  вследствие  чего  старшая  дочь   Санкция   стала
наследницей Рихенцы во всех ее испанских владениях и в графствах Тулузы  и
Прованса. Генрих с улыбкой  читал  титулы  своей  кузины  и  вспоминал  их
встречу в Цвифальтене. В последний раз мысли его обратились к  Рихенце,  в
последний раз вспомнил он те золотые дни, в последний раз  в  сандомирском
замке повеяло европейским воздухом. Беспечность, честолюбивые мечты -  это
вызывало у него снисходительную усмешку, но  как  сладко  звучали  в  ушах
умиравшего Генриха слова: "Прованс",  "Тулуза",  "Испания".  И  с  щемящей
нежностью он представлял себе маленькую Дуселину, дочурку некогда  любимой
им женщины, думал о  том,  как  эта  крошка  одиноко  умирала  в  мрачных,
раскаленных от зноя  стенах  монастыря.  Он  заказал  за  упокой  ее  души
двенадцать молебнов в  костеле  святого  Иакова,  который  был  уже  почти
закончен. По просьбе брата. Казимир присутствовал на всех этих молебнах  и
молился за душу никому тут не ведомой  графинечки,  родившейся  в  далеких
южных краях и погребенной под сенью серых олив.
   Бог весть почему, князь Генрих воображал себе,  что  мог  бы  повенчать
Дуселину с Лешко, сыном  Болеслава.  Он  часто  думал  об  этом  мальчике,
расспрашивал о нем Казимира; Лешко  жил  в  Плоцке  и,  как  говорили,  не
охотник был ни до меча, ни до книг - хворый был паренек, все считали,  что
не жилец он на этом свете.
   О Верхославе князь не думал, даже не  молился  за  упокой  ее  души.  И
вместе с ее образом исчезло из его мыслей все то,  что  когда-то  казалось
ему важным. Не вспоминал он ни кесаря Фридриха,  ни  пруссов,  ни  братьев
своих, не смотрел уже в ту сторону, куда  стремятся  воды  Вислы.  Но  тем
явственней  видел  он  красоту  простого,  обыденного  мира,  который  его
окружал. Ему нравилось слушать игру на  гуслях,  а  однажды  он  попросил,
чтобы Тэли ему спел, но Тэли был далеко, в монастыре святого Бартоломея, и
в это время распевал псалмы  над  зеленой  гладью  холодного  озера,  быть
может, и не вспоминая уже о князе сандомирском. Лестко жил у  Болеслава  в
Кракове, - Генрих на него не  держал  зла.  А  Герхо  похоронили  в  земле
пруссов. Остался лишь старый Готлоб, он ходил за князем и все  расхваливал
ему своего сына, учтиво кланяясь и шаркая.
   Единственной отрадой Генриха были облака, которые он видел  в  открытое
окно, - белые они были, а порой темнели,  и  тогда  падал  из  них  дождь.
Генрих думал: как жаль, что люди поглощены своими заботами и не  замечают,
сколь прекрасен мир. Изредка проносились перед ним тени великих предков, и
тем  прискорбней  было  видеть  всех  этих  ничтожных   людишек,   которые
копошились вокруг него и, обуреваемые алчностью,  грызлись  из-за  каждого
куска. В ту пору уже  начали  поговаривать  о  каком-то  свирепом  народе,
который теснил печенегов и половцев и, продвигаясь от морского  побережья,
напирал на Русь. Генриху казалось, что сейчас самое время позаботиться  об
объединении, однако он знал, что никто не станет этим заниматься.
   И все же ему хотелось думать, что когда-нибудь люди вновь  вспомнят  об
этом; что придет время, земля польская раскинется просторно  и  привольно,
как ширь морская; что не будет в Европе  кесаря,  равенство  воцарится  на
земле, и все люди преклонят колени перед престолом Христовым. И он  горячо
молился об этом.
   То было его последнее земное помышление.
   Но перед смертью он еще сошел со  своего  ложа,  спустился  в  каменный
подвал и вынул из ларца корону, покоившуюся на горностаевой мантии княгини
Саломеи.  Прижимая  к  груди  золотой  обруч,  он   отправился   к   реке.
Темно-голубая, полноводная, неудержимо стремилась  она  вперед,  и  на  ее
поверхности обозначались бурлящие воронки водоворотов. Сгущались  сумерки,
было прохладно, но пахло весной. На деревьях набухали  почки,  воздух  был
напоен их терпким ароматом, напомнившим Генриху его молодость.
   У самой воды он остановился и, окинув  взглядом  ее  струящуюся  гладь,
размахнулся правой рукой, в которой держал корону.  Прежняя  сила  на  миг
вернулась в его мышцы, корона описала плавную дугу  и  упала  на  середину
реки.  Плеснула  вода,  пошли  по  ней  круги,  но  быстро  исчезли  среди
набежавших водоворотов. Корона Щедрого опустилась на дно Вислы.
   Лежит ли она там и поныне? Или затянуло ее илом и водорослями, и уходит
она все глубже в недра земли нашей? А быть может, сеть рыбака извлекла  ее
наверх, и в какой-нибудь прибрежной деревушке теперь забавляются ею дети с
холодными, задумчивыми глазами, похожими на глаза Генриха Сандомирского?





   1. Австрийская марка - иначе Восточная, или  Паннонская  -  укрепленный
пограничный округ на Среднем Дунае,  во  главе  которого  стоял  маркграф.
Австрийская марка, основанная франкским императором Карлом Великим, с 1156
г. ставшая герцогством, послужила зародышем будущей Австрии.
   2. "Тривиум", "квадривиум" - два цикла так  называемых  семи  свободных
искусств, составлявших в средние  века  основу  схоластического  светского
образования. В "тривиум" (три пути знания) входили  грамматика,  риторика,
диалектика; в "квадривиум" (четыре пути знания) -  арифметика,  геометрия,
астрономия, музыка. Такое разделение учебных предметов было введено  в  VI
в. и сохранялось вплоть до XV в.
   3. В конце оксфордской рукописи "Песни о Роланде", знаменитой поэмы  на
старофранцузском языке, созданной в XI-XII вв., говорится:  "Джесте  (т.е.
поэме) конец; Турольдус утомился". Эти слова и другие упоминания послужили
основанием для гипотезы, будто автором "Песни о Роланде" был некий Турольд
(лицо исторически не  выясненное),  которого  и  выводит  в  своем  романе
Я.Ивашкевич (см. в тексте - Тэли, ученик Турольда, поет отрывок из  "Песни
о Роланде").
   4. Аквитания - часть древней Галлии между Пиренеями и р. Гаронной, с IX
в. самостоятельное герцогство (впоследствии называвшееся Гиень), которое в
1451 г. было присоединено к Франции.
   5. Генрих Сандомирский и  его  братья:  Владислав,  Болеслав,  Мешко  и
Казимир,  сыновья  Болеслава  III  Кривоустого  (1102-1138),   вели   свою
родословную от полулегендарного Пяста (IX в.), основателя первой  польской
королевской  династии.  Из   представителей   этой   династии   в   романе
упоминаются: Болеслав I Храбрый (992-1025); его сын Мешко II  (1025-1034);
сын Мешко II Казимир I  Восстановитель  (1034-1058);  сыновья  Казимира  I
Болеслав II Щедрый (1058-1079, ум. в 1081) и Владислав Герман (1079-1102);
сыновья Владислава Германа Збигнев (ум. в 1113) и Болеслав III Кривоустый.
Старший сын Болеслава Кривоустого - Владислав II Изгнанник (1138-1146, ум.
в 1159) - был женат на единоутробной сестре Конрада III; после изгнания их
из Польши в 1146 г. Владислав II и  его  жена  Агнесса  добивались,  чтобы
Конрад  III  предпринял  поход  в  Польшу  для  возвращения  им  наследных
владений.
   6. После изгнания Владислава II его братья, добившись  от  Конрада  III
признания существующего положения,  обязались  все  же  на  следующий  год
явиться в Германию для решения спора, а до  того  -  послать  Конраду  III
заложника. Предполагают, что этим заложником был Генрих  Сандомирский.  Но
рассудить братьев Конраду III не пришлось, так как в 1147 г. он отправился
в крестовый поход.
   7. С Агнессой, которая вместе  со  своим  мужем  Владиславом  выступала
против его младших братьев, сыновей Болеслава III Кривоустого  от  второго
брака, и их матери Саломеи.
   8.  Альфонс  VII  (1126-1157)  -  король  Леона  и  Кастилии.  В  целях
объединения под  своей  властью  христианских  государств  на  Пиренейском
полуострове установил сюзеренитет над Арагоном, Португалией, Наваррой и  в
1135  г.  короновался  императором  Испании,  рассчитывая  таким   образом
упрочить свое положение в стране. Планы эти, однако, потерпели неудачу.
   9. Верхослава - дочь Всеволода Мстиславича, князя новгородского,  внука
Владимира Мономаха.
   10. На Владислава II, который после двух  неудачных  попыток  подчинить
себе братьев предпринял третью и осадил их в  Познани  (1146  г.);  однако
можновладцы, опасаясь усиления  Владислава,  поддержали  младших  братьев;
Владислав был разбит и бежал в Германию.
   11. Болеслав I Высокий, впоследствии князь Силезский (ум. в  1201  г.),
был женат первым браком на  русской  княжне  Звиниславе,  дочери  великого
князя киевского Всеволода II Ольговича.
   12. Конрад III был первым германским королем из рода швабских  герцогов
Гогенштауфенов  (или  Штауфенов),  враждовавших  с  могущественным   родом
Вельфов,  которые  владели  Баварией,  Саксонией  и   некоторыми   другими
германскими землями.
   13. Рожер Сицилийский. - Рожер II, первый норманско-сицилийский  король
(1130-1154), объединил  под  своей  властью  все  завоевания  норманнов  в
Сицилии и  Южной  Италии  и  в  1139  г.  принял  титул  "короля  Сицилии,
герцогства Апулии, княжества Капуи". Он создал сильное в военном отношении
централизованное феодальное  государство,  обладавшее  мощным  флотом.  Во
время второго крестового похода сицилийский флот совершал  опустошительные
набеги на владения Византии, у которой были отняты о.Корфу, Коринф, Фивы.
   14.  Первой  женой  Болеслава  III  Кривоустого  была  Сбыслава,   дочь
Святополка II Изяславича, великого князя киевского.
   15. Древнеславянский  обряд  "постригов",  сохранившийся  кое-где  и  в
последующие века, совершался над мальчиком в три года  и  при  переходе  к
отрочеству в знак признания его мужчиной.
   16. На имперском  рейхстаге  в  г.Мерзебурге  (1135  г.)  Болеслав  III
Кривоустый, потерпевший перед этим ряд  военных  поражений,  был  вынужден
уступить германскому императору Лотарю II Саксонскому (1125-1137)  Поморье
и еще не завоеванный о.Руяну  (Рюген);  по  заведенному  ритуалу  передачи
лена, Болеславу пришлось нести перед императором меч.
   17.  Берта-Ирина,  жена  византийского  императора  Мануила  I  Комнина
(1143-1180), и Гертруда, жена Конрада III, были сестрами.
   18. Папа Евгений  III  (1145-1153)  был  учеником  Бернара  Клервоского
(1090-1153),   видного   церковно-политического   деятеля,    вдохновителя
крестовых походов на мусульманский Восток и против прибалтийских славян. В
период антипапского восстания в Риме, где в  1143  г.  была  провозглашена
республика и отменена  светская  власть  пап,  Евгений  III  был  вынужден
несколько раз покидать Италию.
   19. Фридрих Швабский -  впоследствии  император  Фридрих  I  Барбаросса
(1152-1190), был сыном Фридриха Гогенштауфена Одноглазого, старшего  брата
Конрада III.
   20. Мать Конрада III Агнесса (дочь императора Генриха IV) после первого
брака с Фридрихом  Гогенштауфеном,  от  которого  у  нее  было  три  сына,
вступила  во  второй  брак  с  Леопольдом  III   Бабенбергом,   маркграфом
австрийским, и родила еще восемнадцать детей.
   21.  Оттон  Фрейзингенский  (1114/1115-1158)  -  сын  Леопольда  III  и
Агнессы, епископ Фрейзингена (неподалеку  от  Мюнхена),  участник  второго
крестового похода, автор всемирной истории ("Хроника  от  начала  мира  до
1146 г.") и истории царствования Фридриха Барбароссы  ("Деяния  императора
Фридриха I").
   22. Генрих по прозвищу "Язомирготт" (1114-1177) - сын Леопольда  III  и
Агнессы, прозванный по своей любимой божбе "Язомирготт"  ("Чтобы  так  мне
бог!" - нем.); с 1141 г. - маркграф, герцог баварский, с 1156 г. -  герцог
австрийский, участник второго крестового  похода.  При  нем  зависимое  от
Баварии маркграфство Австрийское стало самостоятельным герцогством (1156).
23. Т.е. по временам императора Карла Великого (король франков с  768  г.,
император с 800 до 814 г.), Оттона I  Великого  (936-973  гг.;  германский
король с 936 г., король Италии с 951 г.: в 962 г.  был  коронован  в  Риме
папой, приняв по примеру Карла Великого титул императора Священной Римской
империи) и пятерых Генрихов.
   24. Конрад III, занятый междоусобной  войной  против  Вельфов,  вначале
сопротивлялся призывам Бернара Клервоского выступить  в  крестовый  поход.
Лишь после того как Бернар во  время  проповеди  в  церкви  пригрозил  ему
Страшным судом, он обещал "принять крест", что Бернар объявил "чудом".
   25. Конрада III избрали королем швабские и франконские  князья  в  1127
г., еще при жизни Лотаря II. За это незаконное  избрание  он  был  отлучен
папой от церкви, и только в 1138 г., после смерти  Лотаря  II,  состоялась
его коронация в Аахене как германского короля. Однако короноваться в  Риме
императорской короной Конраду III так и не удалось.
   26. Сыновья  Владислава  II  Изгнанника  -  Болеслав  Высокий  и  Мешко
Тонконогий - получили свой наследственный удел Силезию только в  1163  г.,
после похода на Польшу в 1157 г. Фридриха Барбароссы.
   27. Петр Влостович (ум. в  1155  г.)  -  славившийся  своим  богатством
силезский феодал, воевода Болеслава III Кривоустого, затем  Владислава  II
Изгнанника, которому изменил, примкнув к  партии,  поддерживавшей  младших
братьев. В 1146 г. Владислав приказал отрезать ему язык, ослепить и изгнал
из Польши,  что  вызвало  возмущение  феодалов  и  способствовало  падению
Владислава.
   28. Генрих V (1106-1125),  последний  император  Франконской  династии,
будучи бездетным,  перед  смертью  передал  императорские  регалии  своему
племяннику, герцогу швабскому Фридриху  Гогенштауфену.  Однако  германские
князья, опасаясь могущества Гогенштауфенов,  избрали  королем  Лотаря  II,
герцога саксонского.
   29. Владислав II Чешский (1140-1173) вступил при помощи Конрада III  на
чешский престол и получил от него титул короля. В 1158  г.  был  коронован
Фридрихом Барбароссой.
   30. Безприм (987-1032) - старший сын Болеслава I  Храброго  был  изгнан
отцом из Польши. Впоследствии с помощью немецких и русских феодалов  сверг
унаследовавшего княжеский престол своего брата Мешко  II,  но  вскоре  был
убит.  Маслав  (ум.  1047)  -  чашник   Мешко   II,   мазовецкий   феодал.
Воспользовавшись феодальными раздорами, обострившимися во время  народного
восстания 1037-1038 гг., и изгнанием Казимира, сына  Мешко  II,  создал  в
Мазовии самостоятельное княжество, которое  просуществовало  около  десяти
лет.  В  1047  г.  был  разбит  возвратившимся  в   Польшу   Казимиром   I
Восстановителем и погиб в  бою.  Збигнев  -  старший  брат  Болеслава  III
Кривоустого;  после  смерти   их   отца   Владислава   Германа   Болеслав,
оспаривавший у Збигнева власть, приказал его ослепить.
   31. Герон (ок. 890-965) - немецкий феодал, с 937 г. маркграф  обширного
пограничного округа (по Средней Лабе и Сале), один из активных  участников
рыцарско-княжеской  агрессии   против   полабских   славян,   отличавшийся
коварством и  жестокостью.  Однажды  пригласил  к  себе  на  пир  тридцать
славянских князей и всех их перебил.
   32. То есть Болеслава II Щедрого,  после  которого  в  Польше  не  было
королей до 1295 г. Дед Генриха (Владислав Герман) и отец не короновались.
   33. Гнезно -  первая  столица  Польского  государства,  сложившегося  в
VIII-IX  вв.  на   территории,   заселенной   полянами.   После   принятия
христианства (966 г.) в Гнезно было образовано вначале  епископство,  а  в
1000 г. - архиепископство,  что  сделало  город  также  церковным  центром
страны.
   34. При выборах императора в 1125 г.  Лотаря  Саксонского  поддерживало
духовенство; архиепископу майнцскому Адальберту удалось хитростью выманить
у Фридриха Гогенштауфена императорские регалии.
   35. Римско-германский император Оттон III (983-1002), сын Оттона  II  и
византийской   царевны   Феофано,   мечтал   о   создании   всеевропейской
католической империи, в которую входили бы четыре страны:  Италия,  Галлия
(Бургундия и Нижняя Лотарингия), Германия и Славония (Польша). В  1000  г.
Оттон III отправился в Гнезно  на  поклонение  праху  незадолго  до  этого
объявленного святым епископа  Войцеха,  погибшего  в  земле  пруссов.  При
свидании в Гнезно с Болеславом I Храбрым Оттон  III  надел  на  него  свою
корону, признав таким образом независимость польского князя.
   36.  Названия  феодальных  повинностей  в  средневековой  Польше.   При
объездах князем своих владений крестьяне  были  обязаны  обеспечивать  его
лошадьми, повозками, лодками ("повоз", "подвода"),  а  также  проводниками
("провод").
   37. Оттон Бамбергский (ок. 1060-1139) - епископ бамбергский. В 1124  г.
был призван Болеславом III Кривоустым обращать  в  христианство  поморских
славян.
   38. Святополк Влостович - сын Петра Влостовича.
   39. Скарбимир, один из приближенных Болеслава III  Кривоустого,  был  в
1117  г.  ослеплен  за  измену  князю.  Бунт  Скарбимира  был  проявлением
усиливавшихся центробежных тенденций в польском государстве.
   40. Бодричи (оботриты) - одно из крупнейших  племен  полабских  славян,
расселившихся по р.Лабе (Эльбе). После упорной борьбы в  XII  в.  покорены
немецкими феодалами под предводительством Генриха Льва (из рода  Вельфов).
На территории бодричей образовалось княжество Мекленбургское.
   41. Легендарно богатый Петр Влостович воздвиг в Польше восемь костелов.
   42. Латеран - дворец в Риме, служивший резиденцией пап с IV в.  до  так
называемого "Авиньонского пленения", то есть до переселения их в г.Авиньон
(Франция) в 1309 г. Латеран сгорел в 1308 г. и был отстроен в XVI в.
   43. В рассказе Лока смешаны мотивы и  персонажи  из  бретонского  цикла
сказаний о короле Артуре, рыцарях Круглого стола  и  св.Граале  (волшебник
Мерлин, Вивиана, Парсифаль, Лоэнгрин, гора Монсальваж и т.д.) и  "Песни  о
нибелунгах" (Зигфрид, дракон).
   44. Магнус Добрый (1024-1047), король норвежский и датский, воспетый  в
сагах. Харальд - имя нескольких скандинавских королей,  также  воспетых  в
сагах. Гунтер - один из геров "Песни о  нибелунгах",  бургундский  король,
отдавший свою сестру Кримгильду за Зигфрида.
   45. Болеслав I Храбрый ходил на Киев дважды - в 1013 г.  и  в  1018  г.
Червенские города на Волыни были завоеваны им в 1018 г. при возвращении из
второго киевского похода, Прага - в 1003 г.; в Будишине в 1018 г. Болеслав
заключил выгодный мир с германской империей и ее союзницей Венгрией.
   46. Жестокая казнь епископа Станислава (1079 г.), который участвовал  в
заговоре, имевшем  целью  свержение  Болеслава  II  Щедрого,  восстановила
против Болеслава всю феодальную знать, и он вынужден был бежать из Польши.
Станислав был впоследствии объявлен святым, культ его  приобрел  в  Польше
широкое распространение.
   47. Сын Болеслава II Щедрого Мешко был, как полагают, отравлен  в  1089
г. можновладцами, опасавшимися, что он будет мстить за отца, изгнанного из
Польши после расправы с епископом Станиславом.
   48. Сецех - глава могущественного рода; изменив Болеславу  II  Щедрому,
перешел на сторону его брата, слабовольного Владислава  Германа,  которого
подчинил своему влиянию.
   49. Рикса, сестра Генриха, была замужем трижды;  первым  ее  мужем  был
датский король Магнус, вторым - Владимир, князь новгородский, а третьим  -
шведский король Сверкер.
   50.   Знаменитые   бронзовые   двери   гнезненского   собора,    шедевр
средневекового искусства, сохранились до наших дней (отлиты ок. 1175 г.)
   51. Генрих Лев (1129-1195), представитель  дома  Вельфов,  воинственный
герцог Баварии и Саксонии, боровшийся с Гогенштауфенами за  восстановление
могущества Вельфов.
   52. То есть император Генрих IV.
   53. Под таким названием была известна в средние века Япония.
   54.- Ноткер Бальбул  (Заика),  ум.  в  912  г.,  монах  Сен-Галленского
монастыря (Швейцария), композитор и автор музыкальных трактатов.  Известен
как историк-анналист, написавший "Историю Карла Великого".
   55.  В  отличие  от  наружных,  оборонительных  башен  главная   башня,
находившаяся во внутренней части  замка,  служила  местом  жительства  для
владельца замка и его домочадцев.
   56. Вилибальд из  Стабло  (1097-1158)  -  аббат  монастыря  в  г.Стабло
(Фландрия),  затем  в  бенедиктинском  Корвейском  аббатстве   (Саксония).
Исполнял важные дипломатические поручения императора Лотаря  II  и  короля
Конрада III, был воспитателем его сына.
   57.  Арнольд  из  Брешии.  -  Арнольд  Брешианский  (ок.  1100-1155)  -
итальянский церковный реформатор  и  политический  деятель,  борец  против
католической  церкви.  В  1135  г.  возглавил  борьбу  горожан  Брешии  за
освобождение от власти епископа - сеньора города. Осужденный на  изгнание,
бежал во Францию, где примкнул к противникам Бернара Клервоского.  В  1143
г. вернулся в Италию. Выступил как идеолог  борьбы  народных  масс  против
папства  и  стал  фактическим  главой  Римской  республики,  созданной   в
результате антипапского восстания 1143  г.  Когда  папа  вернулся  в  Рим,
Арнольд Брешианский, вынужденный по  его  настоянию  покинуть  город,  был
схвачен людьми Фридриха Барбароссы, выдан церковным властям и повешен.
   58. Гвидо ди Кастелло (в 1143-1144  гг.  занимал  папский  престол  под
именем Целестина II) приезжал в Польшу, чтобы добиться от младших  сыновей
Болеслава III Кривоустого признания верховной  власти  Владислава.  Миссия
его потерпела  неудачу.  Тогда  кардинал  наложил  проклятье  на  мятежных
братьев, а папа Евгений III особой буллой запретил  отправление  церковных
служб в Польше.
   59. То есть в готическом стиле, пришедшем в XII в. на смену романскому.
   60. Сельджуки - тюркские племена, обитавшие в Средней Азии, а начиная с
середины  XI  в.  овладевшие   южнокаспийскими   областями,   западным   и
центральным Ираном, затем завоевавшие Месопотамию, Армению, большую  часть
Сирии и Палестины. Захват ими Иерусалима в 1077 г. явился одним из главных
предлогов для провозглашения первого крестового похода (1096-1099).
   61. При втором правителе Иерусалимского королевства, образовавшегося  в
результате  первого  крестового  похода,  Балдуине  II  (1118-1131)   было
положено начало так называемым  "Иерусалимским  ассизам"  (законодательный
свод королевства), закреплявшим в письменной форме установленную в  Европе
обычаем феодальную иерархию и права вассалов по отношению к королю.
   62. Ятвяги - одно из четырех племен балтийско-летской группы славян.  В
конце XIII в. были покорены и почти полностью уничтожены крестоносцами.
   63. Гнезненский архиепископ  Якуб,  могущественный  и  богатый  феодал,
поддерживал младших  братьев  Владислава;  когда  тот  в  1146  г.  осадил
Познань, за стенами которой укрылись братья, в лагерь  осаждавших  приехал
Якуб и проклял Владислава.
   64. То есть Генриха Язомирготта. В 1152 г. против него выступил  Генрих
Лев, пытаясь возвратить отцовское наследие -  Баварию,  отданную  Конрадом
III Язомирготту.
   65. В 1135 г. Конрад III и его старший брат  Фридрих  Одноглазый  после
военных  неудач  в  Италии  и  Германии  вынуждены  были   примириться   с
императором Лотарем II и исполнить унизительный обряд покаяния.
   66. То есть герцогу саксонскому  Генриху  Гордому  Вельфу,  у  которого
Конрад III отнял в 1138 г. Саксонию, а затем Баварию.
   67. Райнальд Дассельский - архиепископ кельнский. В 1156 г. был призван
Фридрихом Барбароссой на должность канцлера  и  оказал  императору  важные
услуги в борьбе с римской курией. Умер от чумы в 1166 г.
   68. Аббаты бенедиктинского монастыря в немецком городе Фульда  (основан
в 744 г.) занимали с середины Х в. главенствующее положение среди  аббатов
Германии и Галлии и носили титул "имперских князей и князей-аббатов".
   69. Монте-Кассино - монастырь в восьмидесяти км от Неаполя,  основанный
в 530 г. Бенедиктом Нурсийским.  Был  в  средние  века  одним  из  центров
богословского образования и местом паломничества.
   70. Рахевин, или Рагевин (ум. в 1177 г.) - ученик  и  секретарь  Оттона
Фрейзингенского,  каноник,  продолживший  до  1160  г.  его  труд  "Деяния
императора Фридриха I".
   71.  "Архипиита"  -  псевдоним,  под  которым  дошли  до   наших   дней
замечательные  стихи  поэта  середины  XII  в.,  в  том   числе   шутливая
"Исповедь", обращенная к покровителю поэта, имперскому канцлеру Райнальду.
   72. "Град Льва" - окруженная стеной при папе Льве  IV  (847-855)  часть
города Рима (Чивитта-Веккия), где находятся Ватикан и собор св.Петра.
   73. Франджипани - аристократическая римская фамилия, игравшая в  XI-XII
вв. видную роль в политической  жизни  Рима  и  соперничавшая  с  фамилией
Пьерлеони за влияние на выборы пап.
   74. О римском поэте Вергилии (70-19 гг. до н. э.) ходило в средние века
множество легенд. Его считали волшебником и провидцем, так как в одной  из
своих эклог он предсказывал наступление золотого века  и  скорое  рождение
"божественного младенца", который изменит течение жизни на земле.  В  этой
эклоге богословы усматривали пророчество о рождении Иисуса Христа.
   75. Легендарные персонажи, выведенные в "Энеиде" Вергилия (книги 8-я  и
10-я). Эвандр - правитель земли, на  которой  впоследствии  будет  основан
Рим; его сын Паллант - союзник Энея, убитый в бою  царем  рутулов  Турном,
напавшим на лагерь троянцев.
   76. Ченчио Франджипани - один из  представителей  фамилии  Франджипани,
известный тем, что в 1118 г. захватил в плен папу Геласия I.
   77. Кардинал Роланд - впоследствии папа Александр III (1159-1181).
   78. Речь идет о  бронзовой  конной  статуе  римского  императора  Марка
Аврелия (161-180).
   79. Дар Константина - существовавший в средние века фальшивый  документ
(составленный, вероятно, в VIII в.), в котором  говорилось  о  пожаловании
римским императором Константином Великим за "наставление в истинной  вере"
папе Сильвестру I (314-325) власти  над  городом  Римом,  Италией  и  всем
Западом.  Ссылаясь  на  этот  документ,  папы  предъявляли  притязания  на
политическое главенство в Западной Европе. Подложность "Дара  Константина"
была доказана в XV в. итальянским гуманистом Лоренцо Валлой.
   80.  Эдриси  (также  Идриси)  Абу  Абдаллах   Мухаммед   ибн   Мухаммед
(1100-1161/1165) - арабский географ и путешественник. По поручению  Рожера
II, на основе собственных наблюдений и рассказов  других  путешественников
составил географический труд "Развлечение  истомленного  в  странствии  по
областям", или "Книгу Рожера", как пояснительный текст к  семи  серебряным
картам. В 1154 г. посетил Польшу.
   81. Вильгельм I Злой  (1120-1166)  -  король  сицилийский,  вступил  на
престол после смерти Рожера II в 1154  г.  В  союзе  с  папством  выступал
против Фридриха I Барбароссы.
   82. В 1147 г. Рожер II напал на византийскую Грецию и, разгромив  Фивы,
знаменитый в то время центр шелкоткацкого ремесла, увел мастеров-ткачей  в
свои владения.
   83. Военно-монашеский орден тамплиеров, или храмовников, был основан  в
Иерусалиме ок. 1118 г.; получил название  от  древнего  храма  Соломонова,
который, по преданию, некогда стоял на том месте, где устроили свою первую
обитель крестоносные рыцари.
   84. Пулланы - потомки первых поселенцев-христиан в Палестине, усвоившие
восточные обычаи и образ жизни.
   85. Храм Соломонов - превращенная крестоносцами  в  церковь  знаменитая
мечеть аль-Акса, жемчужина арабского зодчества, которая была построена  на
месте иудейского храма, разрушенного в 70 г. н.э. римскими  войсками  Тита
Флавия Веспасиана.
   86. Аллоброги - большой кельтский  народ  в  Нарбонской  (Заальпийской)
Галлии, покоренный римлянами в 121 г. до н.э.
   87. Фульхерий - Фуше Шартрский (1058 -  ум.  после  1127  г.),  историк
первого крестового  похода,  капеллан  короля  иерусалимского  Балдуина  I
(1100-1118).
   88. Балдуин II - двоюродный брат Балдуина I, король иерусалимский.
   89. Боэмунд Антиохийский - Боэмунд II  (1126-1131),  унаследовавший  от
своего отца Боэмунда  I  княжество  Антиохию,  образованное  в  результате
первого крестового похода.
   90. Балдуин  III  (1143-1162),  сын  Фулько  Анжуйского  (1131-1143)  и
Мелисанды, вначале правил совместно с матерью.
   91. Граф Амальрик из Яффы - впоследствии король иерусалимский  Амальрик
I (1162-1173).
   92. Согласно  преданию,  Магомету  во  время  одного  из  экстатических
состояний явился архангел Гавриил  и  перенес  его  в  Иерусалим,  где  он
встретил Авраама, Моисея и Иисуса. На  скале,  находящейся  внутри  мечети
аль-Акса, сохранился якобы след его ноги.
   93. Готфрид Бульонский (ок.1060-1100) - герцог Нижней Лотарингии,  один
из предводителей первого крестового похода, избранный в 1099 г. правителем
Иерусалимского королевства с титулом  "хранителя  Гроба  Господня".  После
смерти Готфрида его брат и преемник Балдуин I венчался королем.
   94. Во время первого  крестового  похода  крестоносцы,  захватив  после
длительной осады г.Антиохию, в свою очередь,  были  осаждены  300-тысячным
войском мусульман  под  начальством  мосульского  атабега  Кербоги.  Чтобы
поднять дух измученных голодом христианских воинов,  один  монах  объявил,
что их спасение в святом копье, которым был якобы пронзен Иисус на кресте,
и что он берется отрыть это копье под одной из церквей Антиохии.  Какое-то
копье  действительно  было  найдено,  крестоносцы  во  главе  с  Боэмундом
Тарентским ударили по осаждавшим и разбили их, после чего Боэмунд  объявил
Антиохию своим владением.
   95. Рассказ Бертрана де  Тремелаи  -  путаница,  отражающая  невежество
средневековых рыцарей: "святой" Ахиллес -  храбрейший  герой  в  греческом
войске, осаждавшем Трою; Филоктет - один из  участников  Троянской  войны,
погибший, по сказаниям, при совершенно иных обстоятельствах.
   96. Мельхиседек - упоминающийся в Библии царь  Салимский,  который  дал
благословение Аврааму.  В  первые  века  христианства  существовала  секта
"мельхиседекиан", утверждавшая,  что  Мельхиседек  был  первым  и  главным
воплощением верховного божества, а Христос - только образом Мельхиседека.
   97. Пресвитер Иоанн -  легендарный  владыка  мифического  христианского
государства в Средней Азии. Впервые упоминается у Оттона  Фрейзингенского.
В  основе  легенды  о  нем  лежал  действительный   факт   распространения
несторианского христианства  (течение,  возникшее  в  середине  V  века  в
восточных  областях  Византии),  обросший  легендами  о  некоем   царстве,
"находящемся по ту сторону Армении и  Персии",  где  все  счастливы,  и  о
царе-священнике, идущем на защиту христиан от неверных.
   98.  Хасан  ибн  Саббах,  основатель  и  вождь  мусульманского   ордена
исмаилитов, обосновавшийся в 1097 г. в неприступном горном замке Аламут  в
северной Персии и державший в страхе весь Передний Восток. Умер в 1124  г.
в возрасте ста лет. Фанатически преданные ему  приверженцы,  употреблявшие
гашиш  (отсюда  их  имя  "хашишины",  или,   в   греческом   произношении,
"ассасины"),  убивали   по   его   приказу   правителей,   военачальников,
наместников, чем-либо ему не угодивших. На Западе называли Горным  Старцем
также  Шейх  аль-Джебеля  (Повелителя  Горы)  и  его  преемников,   вождей
ливанско-сирийских асасинов, воевавших с  крестоносцами.  Орден  прекратил
существование после того, как в 1256 г. монголы завоевали Аламут, а в 1273
г. мамлюки разгромили асасинов в Ливане и Сирии.
   99. Офир - упоминающаяся в Библии страна, обильная  золотом  и  другими
драгоценностями.
   100. Салах-ад-дин (Саладин), Юсуф - впоследствии (с 1171 г. по 1193 г.)
султан  Египта  и  Сирии,  выдающийся  арабский  полководец,  отнявший   у
крестоносцев Иерусалим в 1187 г. и многие другие города Палестины. Успешно
воевал с  отрядами  крестоносцев,  предпринявших  третий  крестовый  поход
(1189-1192).
   101. К концу второго крестового похода (в 1148 г.) Конрад III совместно
с королем французским Людовиком VII и королем иерусалимским Балдуином  III
пытались взять Дамаск, но потерпели неудачу.
   102. Никейский символ веры - изложение христианских догматов,  принятое
в качестве официальной "формулы" на первом вселенском соборе 325 г. в гор.
Никее (Малая Азия).
   103. Отец  Салах-ад-дина  -  Эйюб,  так  же  как  его  дядя  Ширкух,  -
курд-военачальник,  отличившийся  на  службе   у   сельджукского   султана
Нур-ад-дина (1140-1174).  Эйюба  султан  поставил  в  1154  г.  правителем
Дамаска, а Ширкуха отправил в 1169 г. в Египет, где тот сверг халифа.
   104. Костел святого Адаукта - точнее,  Феликса  и  Адаукта  -  один  из
древнейших памятников польской архитектуры (ок. 1100 г.).
   105.  Евдоксия  -  вторая  жена  Мешко  III  Старого,   дочь   Изяслава
Мстиславича, великого князя киевского, внука Мономаха.
   106. Петр Дунин - Петр Влостович.
   107. Святой Эммерам (ум. ок. 715 г.) - проповедник  христианства  среди
баварцев, основавший ряд церквей.
   108. О  коленопреклоненной  статуе  святого  Эммерама,  стоящей  вблизи
свентокжиского  монастыря,  существовало  поверье,  будто  она  постепенно
подвигается к монастырю (на одну песчинку в сто лет), и когда  подойдет  к
его стенам вплотную, наступит "конец света".
   109.  Добронега  -  Добронега-Мария,  дочь  Владимира  Великого,  князя
киевского, жена Казимира I Восстановителя, мать  Болеслава  II  Щедрого  и
Владислава Германа.
   110. Кастеляния -  административная  единица  средневекового  польского
княжества; во главе ее стоял проживавший в  укрепленном  замке  ("городе")
кастелян, который собирал для князя дань с  окрестного  населения,  вершил
суд и следил за выполнением феодальных повинностей.
   111. Первое время после  введения  христианства  духовенство  в  Польше
комплектовалось в основном из иностранцев - чехов, немцев, французов.
   112.  Очевидно,   имеется   в   виду   древнейший   памятник   польской
письменности,  так  называемые  "Свентокжиские  проповеди"  со   смешанным
латинско-польским текстом.
   113. Культу  "невинно  убиенного"  епископа  Станислава  способствовала
легенда, будто отрубленные члены его чудесным образом приросли к туловищу,
в чем видели символ грядущего объединения Польши.
   114. Одна из дочерей Мешко III была замужем за  Фридрихом  I,  герцогом
лотарингским.
   115. Великая Польша - области в бассейне р.Варты, составившие  основное
ядро польского государства (города Гнезно,  Познань)  и  объединенные  под
владычеством первых Пястов.
   116. Легендарный польский король Попель, при дворе  которого  будто  бы
находился первый Пяст, был, согласно преданию, съеден крысами.
   117.  Смолокур  вспоминает  грандиозное  народное  восстание  в  Польше
(1037-1038), когда после смерти Мешко II (1034 г.)  и  изгнания  его  сына
Кизимира Польша распалась  на  ряд  независимых  владений,  крупнейшим  из
которых было княжество Маслава в Мазовии.
   118. Вальдемар I Великий, король Дании (1157-1182) -  предпринял  более
двадцати походов против полабских славян (вендов) и  в  1169  г.  завоевал
о.Руяну. Был союзником Фридриха Барбароссы в его борьбе с папством.
   119. Святовит - древнеславянский бог войны, храм которого  в  священном
городе Арконе на о.Руяне был разрушен датским королем Вальдемаром I.  Бунт
Маслава и народное  восстание  1037  г.  проходили  под  знаком  борьбы  с
насильственно насаждавшимся христианством и сопровождались возвращением  к
языческим верованиям.
   120. Князь Ростислав - Ростислав Мстиславич, внук  Владимира  Мономаха,
первый смоленский князь, с 1159 по 1168 г. великий князь Киевский.
   121. Роман Мстиславич, галицко-волынский князь, княжил в Новгороде,  во
Владимире Волынском, в 1202-1203 гг. владел  Киевом.  Принимал  деятельное
участие в польских междоусобицах и был убит в сражении с поляками  в  1205
г.

Популярность: 1, Last-modified: Wed, 13 Mar 2002 17:11:27 GmT