---------------------------------------------------------------
     © Copyright Вячеслав Юрьевич Софронов
     From: [email protected]
     Date: 07 Dec 2002
---------------------------------------------------------------

     Вячеслав Софронов исчисляет свой род от дружинника Ермака, пришедшего в
далекую Сибирь четыре века назад. Родившись в семье с  давними историческими
традициями,  выросший неподалеку  от стен тобольского кремля,  он не  просто
впитал  в  себя эти традиции, а  жил ими.  Вероятно,  отсюда  и  его  тяга к
путешествиям, поиск  могилы  Ермака, подземных  ходов  Тобольска, клада хана
Кучума и царских сокровищ.
     Чтоб понять Сибирь и ее уклад,  обычаи, нужно не только быть сибиряком,
но и знать  ее прошлое. Потому вся  творческая биография Вячеслава Софронова
посвящается Сибири  и событиям,  в ней происходящим. Автор  многих статей на
тему о  сибирских воеводах, губернаторах, просветителях, он успевал ходить в
походы со  школьниками, снимать кинофильмы,  работать  в  архивах,  работать
преподавателем в институте.
     Роман  Вячеслава  Софронова "Кучум"  должен помочь читателю  не  только
увидеть историческое прошлое Сибири,  но и осознать каждому живущему в  этой
загадочной стране себя как личность, свое место в мире.
     Обратившись  к  теме  борьбы за  власть  в  Сибири,  Вячеслав  Софронов
невольно   коснулся   и   сегодняшних   событий,  происходящих   в   России;
"региональность",  "самоопределение" -- все это уже было, было...  Надо лишь
чуть лучше знать историю.
     Думается, что это далеко не последняя книга тобольского автора в череде
задуманных  им повествований.  Так  пожелаем  же ему удач  на  нелегком пути
писателя-романиста, а книге -- долгой жизни и заинтересованных читателей.


     ОТ АВТОРА

     Сибирь -- это русская Америка...
     Но русские открыли Сибирь раньше, нежели Колумб проплыл через Атлантику
и первые переселенцы ступили на новый континент.
     Одновременно   с   русскими  первопроходцами  в   Сибирь   устремляются
завоеватели из Средней Азии. Они все еще считают ее подвластной Золотой Орде
и  диктуют  свои  условия  как  вассальному  ханству.  Но  молодая  династия
Тайбугинов,  вышедшая  из   местной  знати,   не  желает  признавать   своей
зависимости от Бухарского ханства. Почти каждый год происходят стычки  между
пришельцами из степей и сибирскими воинами.
     В 1555 году  сибирские  ханы  Едигир  и Бек-Булат отправляют  грамоту к
московскому  великому  князю  Ивану  IV Грозному, в  которой  признают  себя
данниками  Москвы  и  просят  помощи  в войне  со степняками.  И  хотя  Иван
Васильевич  тут  же  прибавил   к  своим  прочим   регалиям  звание   "князя
Сибирского", но помощи не последовало.
     Через несколько лет в Сибирском ханстве  уже правила  иная  династия --
Шейбанитов,  берущих свое начало  от хана Шейбана, брата  Батыя, возглавляет
которую  на сибирском  престоле  хан  Кучум.  Им же  в Сибири окончательно и
бесповоротно насаждается ислам.
     Судьба  хана  Кучума трагична  и  загадочна. Но об этом  пойдет речь  в
следующей  книге, которую автор  готовит в настоящее время. А  пока вниманию
читателей   на   страницах   исторического   романа   предлагаются  события,
происходившие на берегах Иртыша и Тобола четыре с половиной столетия назад.
     Все  представленные в  книге  герои -- реальны. Реален и народ, который
жил  на  этих землях, давший  новому  правителю прозвище --  Кучум.  Ведь  в
переводе с татарского это -- "пришелец", "переселенец", "кочевник" и т. д.
     Событиям, предшествующим походу Ермака, и посвящена  эта книга, книга о
прошлом нашего народа.


     Анастасии и Марине посвящается

     ВСТУПЛЕНИЕ

     Необозримы владения  царя птиц  -- степного  орла. От Алтайских  гор до
сибирской тайги угодья  его. Всяк зверь и птица платят дань ему. Он царь. Он
владыка. Он хозяин.  Скользит  его тень по  степным просторам...  Прячется в
страхе зверье. Умолкают пичуги.
     Нет у него врагов. Нет у него друзей.
     Многие  годы на  жизнь даны. С рожденья питается он мясом и кровью и не
знает иной  пищи.  А иссякнут силы и умрет по-царски,  рухнув  с  поднебесья
камнем на землю. Но умрет непобежденным, не опозоренным...
     Знает степной орел границы своих владений и никогда не нарушит их. Лишь
однажды из любопытства пересек незримую черту и углубился в тайгу. Уселся на
вековую сосну. Огляделся. Отдышался...
     Глядь,  а перед ним гнездо. Там  птенцы  пищухи орут. Не  успел  орел о
худом  подумать,  как  налетело  на  него  откуда ни возьмись  малое  птичье
воинство. И на царя птиц накинулись, за жизнь свою не страшась! Орут! Пищат!
Норовят ущипнуть гордого орла. И каждая пичуга мечет на него свой помет.
     Что  может  быть унизительнее для царя?! Поднялся  он с ветки, разметал
лесных птиц и заспешил обратно в степь без оглядки.
     Долго очищал орел  вонючий помет с  перьев  своих... И  уже никогда  не
залетал  в таежные  просторы.  В степи он  царь, а  в лесу... посмешище. Сто
мышей и льва одолеют...
     Жмутся в  лесу звери друг  к  дружке.  И нет  более крепкого  братства.
Только сильный зверь в одиночку живет.
     ...В  сибирских урманах возле самой кромки  воды попрятались незаметные
землянки  рыбаков  и  охотников.  Снуют, как  мураши, меж вековых  деревьев.
Загоняют зверя. Лущат рыбу на отмелях. Ставят силки на птицу. Тем и сыты...
     Давно пришли они в эти края. Зовут себя сибирами.
     А где их родина? Старики сказывают, будто давным-давно пасли они скот в
Великой  степи и владели  ею  безраздельно...  Но пришел злой народ вслед за
солнцем и победил сибиров. Убежали они в темные леса, забрались в болота.
     Долго шли в полуночную сторону вслед за  весенними  птичьими стаями. По
глухому  урману  шли от реки  к  реке,  от озера к  озеру, пока  не достигли
нынешних своих владений.
     И с тех пор зовется тот путь -- Путь диких гусей...
     Многие умерли  в сибирской  земле от коварных болезней, зимних морозов,
от дикого зверя. Но кто выжил, тот стал хозяином новой земли.
     Женщины нарожали им детей, из них вышли воины. Стали  смело глядеть они
в полуденные страны, откуда изгнаны были.
     И  однажды   налетели  оттуда  узкоглазые   и  кривоногие  всадники  на
низкорослых  конях,  с   тугими  арканами  у  седла.  Великое  множество  их
навалилось на сибирцев. Не одолеешь...
     Кто поднял против  них оружие --  убили. Молодых девок  к себе забрали.
Остальным сказали: "Вы теперь подданные Великого Кагана Чингиза. Будете дань
платить и воинов в войско его слать. За ослушание -- смерть!"
     Так стала Сибирь задворками Джучиева улуса. Влилась в Орду...
     Но  однажды развалилась Золотая Орда,  как  пиала,  упавшая  на камень.
Отделилось и Сибирское  ханство. Обустроило свою столицу Кашлык-Искер. Стали
у сибирцев свои ханы. Были среди них и добрые и злые. То народ помнит, да не
всякому расскажет. А более других памятен для Сибири хан  по прозвищу Кучум,
что означает "пришелец". Вот о нем и пойдет речь.








     Книга первая







     До Кашлыка осталось два хороших перехода. Протяни руку -- достанешь. Но
нет сил... Нет желаний... Будь проклята эта страна!
     Падают от усталости кони. Не смотрят друг на друга воины. Устали... Нет
сил отогнать от себя проклятых  комаров. Сказать слово. Выругаться. Сплюнуть
горечь изо рта.
     Кони  утром  не идут к хозяину. Нукеры  не желают  вставать,  не  хотят
седлать коней и весь день трястись в ненавистном строю.
     Как  ненавистны всем потертые  седла! Боль от одного  взгляда  в седло!
Болят стертые  ягодицы. Язвы в паху. От комаров  чешется  все тело. Слезятся
глаза. Гной капает вместо слез.  Соль и песок во рту. Не ворочается  язык --
будто огромная рыбина во рту.
     У пищи нет запаха. Все пропахло мочой и потом. Никто давно не слезал  с
коня, чтоб помочиться. Тя-же-ло... Нудно... Бо-ль-но...
     Кони  не боятся ни  крика, ни удара плетки. Подковы стерлись в осиновый
лист. Истончилась подпруга.  Солью проедены  до дыр  потники,  Вся  шкура  в
проплешинах. Хвосты в колючках. С удил капает желтая слюна с кровью.
     "ПИТЬ -- ПИТЬ -- ПИТЬ..." -- несется над  сотнями непрерывный вздох.  А
воды кругом море! Вода в реках. В речушках. В болотах.
     От  сибирской  воды  у  воинов пучит  брюхо. Со  страшными  проклятиями
катаются они по изумрудной траве, орут зверем, проклиная все вокруг.
     Плохая страна! Дрянная страна! Подлый народ!
     Все погано!
     Все гнусно!
     Все паршиво!
     Будь проклят день, когда они согласились пойти в набег!
     Где обещанные богатства?!
     Где красивые девки?! Где сражения?!
     Их обманули! Заманили в болота!...
     Все держатся из последних сил.
     У всех искусаны губы от ненависти. Ненависти на весь мир.
     Тронь любого -- зазвенит, как тетива на луке.
     Надави  --  разбегутся.  Лопнет  строй.  Рассыплется.  Кинутся  грабить
селения, убивать, насиловать.
     Неимоверными  усилиями  удерживают юзбаши* строй. Сыплют  ругательства,
грозят карами, смертью.
     Смертью?  Да кому она сейчас страшна?! Смерть! Ха! Пошла она кобыле под
хвост! Дай вина! Дай баб!
     Бешенство у каждого в глазах!
     Бе-шен-ст-во!!!
     Ненавидят нукеры юзбашей. Ждут случая поквитаться.
     Припомнить обиды.
     Ох,  как  мечтает  каждый   раскроить  череп  ненавистному  начальнику!
Выкрутить  руки!  Завязать  тело  узлом!  Заткнуть  орущую  пасть   сапогом!
Выпустить кишки! Выдавить выпученные глаза! Разорвать на части!
     * Юзбаша (тюрк) -- сотник
     Сброд, а  не войско! Где  хан набрал таких?!  Звери! Отбросы  с базаров
Бухары...
     У хана свои планы. Он такой же изгой, как они.

     ...Одинокая фигура у вечернего костра. Будто  обгорелый пень торчит, не
шелохнется. Глядит на огонь.
     Он собрал войско. Он привел их сюда. Он тот кол, вокруг которого ходят,
как  жеребцы  на привязи, все нукеры и юзбаши.  И  шейхи, идущие следом.  Он
завязал хитрым восточным узлом всех их в один узел. Весь этот сброд у него в
кулаке.
     В случае удачи --  они его  вознесут и прославят. В случае поражения --
разорвут  конями. Помочатся на останки. Он это знает. Знает, чем  рискует --
головой. Свою голову он поставил на кон. Вместо денег. Их у него нет. Он сын
бухарского правителя Муртазы. Младший сын.  Но нет у него  своих улусов. Нет
верных нукеров. Нет жен. Нет наложниц. Нет табунов... Даже имени нет. Имени,
которое  звучало  бы  гордо.  Имя дают  за отвагу, за хитрость,  за  ум,  за
коварство, за богатство.
     Его имя -- Кучум.
     Странное имя. Не имя, а шипение змеи,
     Свист стрелы, ударившей в тело.
     Ку-у-у -- воют глухим февралем голодные волки.
     Чу-у-у -- тянет поземка из темного леса.
     М-м-м -- набычив рогатую голову, скрипят из урмана сохатые.
     Нет в имени ласки, нет добра, нет света. Только страх, испуг.
     Он -- чужак на этой земле.
     Ку-чу-м!
     Он -- враг этой земле.
     Ку-чу-м!
     Он -- наместник Аллаха на этой земле.
     Ку-чу-м!
     Оно и имя, и прозвище, и путь земной. Ку-чу-м!
     Судьба его. Судьба странника. Перекати поле. Великое поле Золотой Орды.
Он ее колос. Ее семя. Семя рода великого Чингиза.
     Почка от ветки Шейбани-хана. Внук хана Ибака. Сын Муртазы.
     "Хан?! Ха-ха-ха!!!  --  ржали в лицо  его братья.-- Ты  пес  шелудивый!
Ублюдок,  рожденный  от  простой  девки! Твое место на  помойке с  такими же
шелудивыми псами  и  шакалами. Радуйся, что  тебе  оставили  жизнь,  ханский
выкормыш. Все самые жирные объедки -- твои! Ха-ха-ха!!!"
     Он  жил волчонком при дворе отца. Он  вырос волком,  матерым, свирепым.
Теперь он вожак стаи волков-людоедов.
     Он ведет  свою  стаю в набег  на сибирских баранов.  Он будет им ханом.
Сибирским.  Великим. Единым.  Он  будет  их  рвать!  Резать!  Рубить!  Жечь!
Топтать! Он  отомстит за подлое убийство своего  деда Ибака. Он убит тут, на
этих болотах.
     Нет, он найдет  в  себе  силы дотянуться до Кашлыка! Всего  два хороших
перехода... Всего... И самозваные  братья, влезшие на  ханский  холм,  будут
ползать у его ног, лизать его сапоги, целовать его следы.  Они  будут молить
-- молить о пощаде.
     Он возьмет все и сразу. Так  всегда на Востоке  решают судьбу престола.
Один укол кинжала -- и ханский престол перед тобой.
     Братьев-самозванцев  он  привяжет к  хвосту старого мерина.  Пусть  все
плюют в их поганые морды. Все! Иначе самих в петлю! Всех! Каждого!..
     Нынче  идет  год  Великой Змеи. Год Мудрой  Змеи.  Хитрой, Коварной. Он
долго  ждал  этого года.  Ох, как долго! Два  года назад  он совершил хадж в
Мекку,  к  храму Кааба. Он  был  на  празднике Курбан-байрам.  Теперь каждый
правоверный мусульманин должен звать его почтительно -- хаджи. Кучум-хаджи!
     Он  слал  караваны в Сибирское  ханство.  Караван-баша  по  возвращению
доносил ему обо  всем, что  там происходит.  На  то  ушли  деньги от продажи
кобылиц, которых крал со своими нукерами у богатых и ленивых братьев. Ночью,
вырезая пастухов и охранников.
     Аллах  на  его стороне. И имамы великой Бухары тоже.  Им  нужна Сибирь.
Вслед за его воинами  сюда хлынут  толпы шейхов-миссионеров. С  каждого  они
возьмут  по  монетке -- за рождение, за свадьбу,  за смерть.  А вместе будут
горы, возы монеток. Все это вольется в сокровища Бухары.
     Они  опередят русских черных попов. Им не видать Сибири как своих ушей.
Он,  Кучум, принесет сюда истинную  веру пророка Магомета. Имамы помогли ему
собрать несколько сотен для набега. Они послали с ним шейхов.
     Впереди их сотен идет караван. Они крадутся тайно следом. Ночью. Они --
стая  ночных  хищников.  Они  чуют  добычу  и  неслышно  подберутся  к  ней.
Проскользнут тихой тенью до Кашлыка.
     Кучум  едет впереди  с караваном. Спит в седле. А  ночью встречает свои
сотни,  неслышно  проходящие   мимо.   Копыта  коней  обмотаны  тряпьем.  Ни
разговоров, ни шорохов.

     И сегодня он сидит в ожидании своих сотен на берегу тихой речушки. Спят
невдалеке купцы, а он лишь  устало прикрыл глаза.  Руки заняты своей работой
-- ломают тонкие веточки, бросают их в костер. Они живут сами, независимо от
хозяина, большие и грубые, в шрамах и ссадинах. Руки работника, воина.
     Огонь  костра  высвечивает  лицо  узкоскулого,  отягощенного   заботами
человека. Тонкие  резко  очерченные  губы...  Небольшая  рыжеватая  бородка.
Широкие  надбровья,  и  на  них узкая  полоска  черных бровей.  Массивный  и
властный подбородок как  бы тянет лицо вниз. И как две степные дороги -- две
глубокие  морщины  через  лоб.  Бритая  голова,  покрытая  чалмой паломника.
Штопаный и грязный  дорожный халат. А под  ним стальная  паутинка  кольчуги.
Она, как вторая кожа, всегда на нем. И днем и ночью.
     У пояса  небольшой кинжал, обычный, незатейливый. На безымянном  пальце
бронзовый  перстень.  На  нем -- падающий  на  добычу  ястреб, со сложенными
крыльями и распушенным хвостом. Единственная память о  матери. Знак ее рода.
Древнего рода, идущего от Мухамед-шаха.
     ...Хан  ждет.  Ждет  вестей.  Скоро  прискачет  башлык  Алтанай  и  его
племянник Сабанак. Ненадолго присядут  и обратно  к сотням. И у них в глазах
все тот же вопрос: "Когда?" "Сколько еще таиться?!"
     Сабанак первый раз идет в  набег. Горяч,  неопытен, суетлив и  смешлив,
как  девушка.  Он, Кучум,  не любит  таких. Не доверяет.  Подведут в трудный
момент, дрогнут. Но Сабанака терпит. Из-за Алтаная.
     С башлыком ему повезло:  предан  и бесхитростен.  Этот  не предаст. Все
скажет в глаза, ничего не утаит. Они знакомы давно и даже дружны. Алтанаю не
нужны деньги. Он  их тратит  сразу,  не  задумываясь. На  женщин,  на  вино,
раздает друзьям. Зато любит войну. И сам напросился в набег.
     Кучума зовет ханом. Пусть зовет. Все равно  он станет ханом,  И Алтанай
поможет ему в том. Воины  боятся башлыка. Только глянешь  на  его обнаженную
грудь, расписанную шрамами, как минарет узорами, чтоб понять,  с  кем имеешь
дело.
     Вчера Алтанай доложил  о двух провинившихся воинах. Кучум вспомнил, как
задрожали губы у Сабанака. Верно, и с ним не все чисто. Да дядька покрывает.
Пусть.
     Два  кипчака накануне  отлучились  во  время дневки в соседнее селение.
Вернулись к вечеру. Алтанай, узнавший о  том,  рассвирепел. Чуть  не порубил
подлецов. Стоит  сибирцам  пронюхать про их  сотни  и... все! Навалятся всей
силой и задавят без жалости.
     Но воинов у башлыка отбили земляки,  заступились. Приказал юзбаше, чтоб
посадил тех на казан с кипятком. Выполнит ли?
     Кучум презрительно скривил губы, вспомнив хитрые лисьи глазки кипчаков,
которые,  как шакалы  на падаль, лезли в любой  набег.  Лишь бы  пожива была
побогаче. А  потом спускали все в  первом катране  до  последней нитки. Псы!
Шакалы! Продажное племя!
     "Два перехода!  Всего два  перехода! -- шептал как заклятье Кучум.--  А
потом я с ними со всеми рассчитаюсь! Будут помнить меня! Будут..."
     ...Наконец  послышался едва уловимый  топот конских копыт по  тропинке,
что вела к костру.
     Хан  тихо вздохнул; "Наконец-то едут!"  Сладко  потянулся. Потом, после
разговора, можно и чуть вздремнуть до близкого рассвета.
     Он  повернул  голову  в  ту  сторону,  откуда  должны  были  показаться
всадники. Но  его  чуткое  ухо  различило, что  всадников не двое, а больше.
Значит, кто-то еще едет с Алтанаем и Сабанаком?
     "Неужто что-то  случилось?" --  подумал Кучум. Он постоянно находился в
напряжении,  и нехорошие предчувствия не оставляли его. Уж очень гладко пока
все шло, за исключением небольших происшествий.
     Он неторопливо поднялся с  земли  и  повернулся лицом  к  леску, откуда
должны были появиться всадники.
     На   берег  речки  выскочило   несколько  верховых.  Двое  первых  чуть
задержались, поджидая остальных. Всего их оказалось пятеро.
     Что-то тихо сказав  друг другу, они направились к костру, охватывая его
полукругом.
     Кучум лишь  в  первый момент растерялся, но  тут же сообразил, что  это
враги.  Кинулся  к  лежащей  на  попоне  сабле.  Успел  схватить  ее и  даже
наполовину  вытянуть  из  ножен, как был  сбит бросившимся  на  него  сверху
здоровенным воином.
     -- Держу его, сволочь! -- злорадно  закричал он  сверху, подминая  хана
под себя. Но Кучум  выкрутился из-под него  и  сумел ткнуть рукояткой  сабли
прямо в дышащий какой-то тухлятиной рот мужика. Тот взвыл от боли  и ослабил
хватку. Этого хватило  Кучуму,  чтоб вскочить, выхватить  саблю из  ножен  и
рубануть с оттяжкой по шее сбившего его с ног мужика... Тот упал, не охнув.
     Кучум обогнул костер, пытаясь пробиться к речке. Но с другой стороны на
него  наезжал с опущенным вниз копьем второй  всадник. Увернувшись  от  жала
копья, Кучум упал боком на  землю, несколько раз перекатился по мокрой траве
прямо под ногами у лошади.
     "Кто  же  это?! Кто?! -- лихорадочно работало сознание.--  Сибирцы?  Не
похоже. Нет, то скорее всего свои, из моих отрядов. Псы! Предатели!"
     Сбоку на него налетел  третий всадник, пытаясь  затоптать  конем. Кучум
громко  ухнул  на лошадь  и ударил ее по морде, саблей  плашмя...  Конь,  не
ожидавший этого, взвился на дыбы, сбросил всадника и наметом ушел в темноту.
     -- Кто  такие?! -- заорал  Кучум,  получивший небольшую передышку.-- Из
какой сотни, сука?!
     --  Сам сука!  --  заорали нападающие в ответ.-- Сейчас  ты  нам за все
заплатишь! Сучий потрах! Хан сраный!"
     Кучум успел сбежать по  склону  вниз  к речушке,  но  дальше начиналась
осока высотой  по  пояс, растущая на  здоровенных  кочках. Сделав  несколько
шагов, он  запнулся и упал. Тут-то и настигли его  преследовали. Один из них
прыгнул на  спину, вывернул  руку,  вдавил в  землю.  Подоспели и остальные,
принялись дубасить  по голове, по ребрам, пинали ногами, стараясь попасть  в
пах. Кучум застонал, обмяк и больше не сопротивлялся.
     Его поволокли по склону наверх, бросили к костру, уперев в грудь острие
копья.
     -- Где  деньги, что  ты обещал нам  за  поход?  Говори, сучья морда! --
заверещал прямо ему в лицо гнусавым голосом один из бандитов. Его гнусавый и
вздорный, как у бабы, голос выдал его происхождение.
     "Кипчаки! Они, опять они взбунтовались! Подлые скоты!" --  утвердился в
своем предположении Кучум.
     Тем  временем гнусавый выхватил из костра головню и  со смехом поднес к
лицу пленного. Искры посыпались  прямо ему на лоб  и заставили поднять левую
руку, заслоняясь от них.
     -- Не нравится? Да? -- заржал гнусавый.-- Сейчас мы тебя чуть поджарим,
а потом поговорим по душам.
     -- Чего вы хотите?
     -- Деньги! Обещанные тобой деньги!
     Кучум обвел  их  взглядом и понял, что выхода  нет. У караван-баши была
небольшая сумма, оставленная на черный день. На самый черный день. И неужели
этот день настал? Но и умирать из-за нескольких сотен монет не хотелось.
     -- Хорошо, вы получите деньги. Они у купцов в караване. Идемте к ним,
     -- Ишь  чего захотел!  -- осклабился  мужик в темном  стеганом халате с
рыжей бороденкой.-- Мы поведем тебя туда, а там охрана. Нет, мы не дураки.
     --  Так что  же вы предлагаете? -- Хан сел на  землю, отодвинувшись  от
головни.
     -- Скажи, у кого деньги, и мы приведем его сюда.
     --  Деньги у караван-баши, Но когда завтра  остальные воины узнают, что
вы похитили их... они же вас из-под земли достанут. Разорвут.
     --  Не твое дело,  бухарский пес! -- Ткнул его  копьем гнусавый прямо в
грудь. Однако копье уперлось  в кольчугу и лишь слегка задело  Кучума.--  Мы
идем  к каравану,  а ты,  Улмас, будешь сторожить  его,-- приказал  гнусавый
молодому парню.-- Если чего не так, то руби сразу, не задумываясь.
     И они торопливо скрылись в темноте,  оставив Кучума на попечение одного
лишь безусого парня.
     "Хвала Аллаху, что я на  время  оттянул развязку.  Уж с этим-то юнцом я
как-нибудь совладаю..."--  Он  внимательно пригляделся  к  своему охраннику,
стоящему рядом с зажатой в руке кривой саблей.
     Тот  был ужасно худ и высок ростом. В набег, должно быть,  пошел первый
раз  и не выработал  в себе еще  той жестокости и  злобы,  присущей  бывалым
воинам, проведшим полжизни в сражениях.
     Но у Кучума  не возникло к нему ни жалости,  ни злости.  Как  к дереву,
которое  необходимо срубить  для костра. Его просто требовалось убить и все.
Он был для него неодушевленным предметом.
     Кучум подобрался, напряг тело для броска, подобрав под себя ноги, затем
неожиданно крикнул, выкинув вперед руку:
     -- Эй! Кто там?! Гляди! -- указал за спину  парня.  Тот в растерянности
повернулся  назад и тут же Кучум был на ногах и выхватил из костра ближайшую
к нему  головню, огрел ей  своего стража  по голове. Он  вскричал  от  боли,
прикрыв голову руками,  выронил саблю. Этого оказалось  достаточно, и  Кучум
подхватил ее с земли  и с громким  воплем рубанул парня  по голове наискось,
Безумные глаза уставились на  Кучума, рот раскрылся  в  последнем  крике, и,
выбросив  руки вперед,  он  сделал  неверный  шаг, словно  ища  поддержки  у
другого, мгновение назад лишившего его жизни.
     -- Мама...-- прошептал парень и упал лицом вперед, так и не дотянувшись
до Кучума растопыренными пальцами. Легкая дрожь сотрясла его тело, дернулись
раскинутые  ноги. Молодое тело не желало отпускать  жизнь из себя, но смерть
была сильней.
     -- Эх ты,  воин,--  невнятно  проговорил  хан,  с  презрением взирая на
распростертое тело,-- и таких сосунков я набрал в  набег... Сидел бы дома со
своей мамкой... Мама... дождется она тебя,-- с неожиданной злостью  закончил
он  и в  сердцах плюнул  на еще  теплый труп, отвернулся от него и бросил на
землю чужой клинок.
     Взглянул на  собственные  ладони,  вспотевшие и  подрагивающие, как  от
неожиданного прикосновения к притаившейся в густой траве лягушке. Вытер их о
полы халата, еще раз плюнул на землю, освобождая рот от накопившейся  злости
и горечи, и направился к реке.
     Но  уже  с  полпути  вернулся,  нашел валявшуюся на  траве  свою саблю,
помедлив, подхватил копье,  бросил взгляд на лук и колчан со стрелами, но не
стал  их брать  с собой и так вразвалку, медленно  побрел  к журчащей  внизу
мелкой речной протоке.
     Он смачивал водой руки  и прикладывал их надолго ко лбу,  щекам, отирая
шею, плеснул  на  грудь,  охлаждая  тело. И  только  теперь  до  него  стало
доходить,  что  чудом  остался  жив,   пока  жив,  но   вскоре  вернутся  от
караван-баши  грабители  и постараются  разделаться  с  ним.  Он усмехнулся,
представляя, каковы будут их лица, когда увидят у костра еще один труп, труп
их сообщника, и так же не спеша пошел через осоку наверх.
     Костер, предоставленный самому  себе, почти прогорел и медленно умирал,
выбрасывая  синеватые языки  из пепла. Взгляд Кучума невольно остановился на
убитых, и  он подумал, что убивать легко, но  трудно потом разглядывать дело
своих  рук,  вспоминать  подробности,  видеть густую  кровь из ран, к  цвету
которой никогда невозможно привыкнуть,
     Только  тут  он  заметил, что мокрое  от воды лицо  облеплено  противно
гудящими комарами, мошками, высасывающими его кровь. Они как бы мстили за ту
кровь,  пролитую  им.  Вновь  вспыхнула  злоба  на  этих  мелких  кровопийц,
по-своему покушающихся  на его жизнь,  незаметно, исподволь забирающих через
малюсенькие хоботки-кинжалы алую  кровь,  чтоб  потом, насытившись, взлететь
отягощенными и к утру умереть, погибнуть при первых лучах солнца, отдав  его
кровь изумрудной траве.
     Кучум провел ладонью по лицу,  смахивая ненасытных кровопийц, и услышал
глухие  удары  копыт  из-за  леса.  "Слава  Аллаху,  наконец-то   Алтанай  с
племянником... Где их шайтан носит?!"
     Но на всякий случай отошел от костра в ближайший березовый лесок и едва
спрятался за деревьями, как ударили тяжелые капли ночного дождя.
     На поляну  выскочили два каурых жеребца, высокие в холке, тяжело поводя
впалыми боками. Всадники закрутили головами, не  обнаружив у костра того, на
встречу с кем они ехали.
     --  Что-то случилось, баран  меня забодай,-- выругался широкий в плечах
Алтанай, повернувшись к племяннику. Тут они увидели трупы убитых и торопливо
соскочили с коней, нагнувшись над ними.
     Лишь после этого Кучум покинул свое укрытие и вышел к костру.
     -- Где вас носит?! Собачьи дети! -- проговорил зло, проходя мимо них.
     -- Беда,  хан, кипчакская сотня  взбунтовалась.  Пока  усмиряли,  вот и
припозднились малость.
     -- Малость...-- передразнил башлыка Кучум и рассказал обо всем, что тут
произошло.
     -- Все верно, хан, пятеро сбежали, но кто знал,  что они кинутся именно
сюда...
     -- Кто знал, кто знал... Зарезали бы меня, как овцу на  бишбармак, а вы
бы и ухом не шевельнули. Ладно, пока еще сам могу за себя постоять...
     -- Идет  кто-то,-- неожиданно перебил его Сабанак, указывая в  сторону,
где расположился купеческий караван.
     --  Это они,-- Кучум  кивнул головой,-- за мной возвращаются.  Спрячься
там в кустах,-- приказал Алтанаю,-- взять живыми. А ты,-- указал Сабанаку,--
бери саблю и делай вид, будто караулишь меня.
     Кучум вернулся  к костру и  занял то  положение, в каком  оставили  его
ушедшие к каравану грабители. Сабанак встал рядом с саблей в руке.
     Вскоре шаги стали  отчетливее  и на  узкой  тропинке  показался  идущий
торопливо  человек.  Но  выходить   из  леса  он  не  стал,  а  остановился,
прислушиваясь к чему-то и внимательно приглядываясь к фигуре Сабанака.
     Кучум скосил глаза  в  его  сторону и понял  причину беспокойства:  тот
смотрел на коней, оставленных башлыком и племянником.
     Наконец, тот решился окликнуть своего сообщника и тихонько спросил:
     -- Эй, Улмас, у тебя все в порядке?
     Сабанак повернулся к нему и махнул рукой, предлагая подойти поближе. Но
пришелец так и не решился подойти ближе к костру, а наоборот попятился назад
и так же негромко сообщил:
     -- Мы тоже  взяли, что хотели.  Пора уходить. Пошли, нас ждут  у  реки.
Лодку нашли и уйдем на ту сторону. Слышишь?
     -- Сейчас,-- кивнул головой Сабанак,-- а с ним что делать?
     -- Прирежь эту свинью, он нам больше не нужен,-- и  повернулся  спиной,
намереваясь идти обратно.
     Тут-то на него и бросился из засады Алтанай и подмял, придавил к земле.
Кучум моментально  оказался на ногах и  в несколько прыжков достиг пленного,
опередив Сабанака.  Втроем они подняли хрипящего кипчака на ноги, вытолкнули
на поляну.
     Кучум приставил к его горлу кинжал и, чуть нажав, чтоб  лезвие прорвало
кожу, но не причинило особого вреда, спросил дрожащим от злобы голосом:
     -- Где остальные предатели?! Говори или сдохнешь на месте!
     Пленник, смуглый  кипчак  с  узкими,  непрерывно  моргающими  глазками,
переводил  взгляд  с одного на другого и лишь тяжело  хрипел,  глотая широко
открытым  ртом  свежий утренний  воздух.  Слюна тонкой  струйкой стекала  из
уголка открытого рта на куцую бородку.
     -- Э-э-э...-- непрерывно тянул он.
     --  Ты  заговоришь  наконец  или нет? Подлая твоя душа! --  Кучум  чуть
надавил кинжал, и пленник захрипел еще громче. Наконец, он нашел в себе силы
и вытолкнул одну единственную фразу, махнув рукой в сторону леса:
     -- Они  там...--  Он  понимал, что  жизни  ему  отпущено ровно столько,
сколько  он будет говорить, но страх... страх  сломал и сковал язык, волю, и
если бы его не держали  несколько  крепких рук, то он  тут же  рухнул бы  на
траву.
     -- Где  там?  Кто еще  с вами?! --  Кучума  самого трясло,  как лист на
осине, от ярости и злобы. Его бесило не близкое дыхание смерти, обжегшей его
этой ночью. Не в первый  раз и не в последний.  Из себя хана вывело  мерзкое
предательство,  подлое  нападение,  трусость  пленника.  Он глубоко презирал
подобных  шакалов, пошедших с ним лишь ради  денег, дармовой  жратвы, легкой
добычи. Будь его воля -- он казнил бы самой страшной казнью каждого второго,
в назидание остальным,
     Ему вспомнились жадные глаза кипчаков, когда он расписывал им богатства
сибирских ханов,  их  хищные  улыбки,  мокрые  губы,  корявые  растопыренные
пальцы, умеющие лишь убивать и брать.
     --  Так умри, раз  не хочешь говорить,--  злобно выдавил из себя Кучум,
ощущая, как  неуемная злоба переполняет его,  выступая красными  пятнами  на
лице.
     Он с силой повел рукой -- кинжал прошел сквозь гортань  кипчака и вышел
наружу.  Затем  рванул  его   в   сторону,  вмиг  оборвав  то,  что  зовется
человеческой  жизнью. Кровь брызнула на  его руку, попала на одежду,  мелкие
капли опустились на примятые листья травы.
     Пленник обмяк, выбросив вперед  обе руки, голова  его откинулась назад,
колени подогнулись.
     -- Еще один готов,-- небрежно  бросил Алтанай, разжав  руки, и, даже не
взглянув на рухнувшего на землю кипчака, прошел к костру.
     Сабанак сделал  несколько  шагов  в сторону,  но не пошел к  костру,  а
кинулся в глубь леска, пытаясь унять подступившую к горлу тошноту.
     Один  Кучум остался  стоять, сжимая в дрожащей руке  кинжал.  Он не мог
оторвать взгляд от убитого им кипчака, словно тот мог еще встать, убежать от
них.  Кровь  ударяла кузнечным  молотом в  голову  хану, сердце колотилось в
бешеном  ритме,  не успевая перегонять кровь, не  хватало  воздуха.  Злость,
злоба, ненависть  бились  внутри  него, как пойманный в сеть степной матерый
волк.
     -- На! -- неожиданно для себя крикнул Кучум  и изо  всех сил пнул  труп
кипчака ногой.--  На тебе! Вот,  вот!!!  -- И  он  без  устали пинал, пинал,
топтал безжизненное тело, которое вздрагивало под его ударами, подпрыгивало,
изгибалось. А Кучум пытался попасть сапогом в  лицо, в живот, словно не труп
был перед ним, а живой человек.
     Неизвестно, сколько  бы  еще  продолжался  этот  необузданный  припадок
ярости, если бы не Алтанай, силком оттащивший своего хана от трупа.
     Он усадил Кучума на остывшую и влажную от утренней росы попону, вытащил
из-за седла  небольшой бурдюк  с  вином  и заставил того  едва ли  не силком
сделать  несколько  глотков.  Не   в  первый  раз  приходилось   ему  видеть
бессмысленные  припадки  злобы,  после  которых  Кучум  становился  вялым  и
беспомощным, как  человек, перенесший тяжелый  недуг. Он бледнел лицом, руки
тряслись у него, как у немощного старика, глаза блуждали, не задерживаясь ни
на чем, и наступала полная апатия ко всему вокруг.
     --  Эй-й-й...  Какой ты,  однако,  злой,  как кровь  видишь,--  сплюнул
Алтанай  на  землю, отойдя от своего хана в  сторону.  Он и  сам  побаивался
Кучума  в  редкие приступы ярости, когда для  того не  было  ни  правых,  ни
виноватых, ни родных, ни близких -- все враги.
     Раз  на  бухарском  базаре  к нему  пристал какой-то пьяный  оборванец.
Нукеры  не  смогли  вовремя  удержать хана,  зазевались. Кучум  рубил саблей
рухнувшего от первого удара беднягу до тех пор,  пока на него не набросились
около  десятка  нукеров, не оттащили, не увели с базара. Никогда нельзя было
предугадать  этого перехода от  привычного ровного состояния к безудержному,
всесокрушающему гневу.
     Алтанай догадывался,  что во внешне  здоровом и крепком человеке  живет
какой-то  недуг,  унаследованный  от  предков,  владык  Золотой  Орды, улуса
Джучиева, по  чьему приказу  умерщвлялись тысячи людей  за  один неосторожно
брошенный косой взгляд, за резкое слово.
     У  Кучума не было той  власти,  того  былого размаха и необъятности. Он
даже не был ханом  в  привычном смысле  слова, а всего  лишь один из  многих
побегов  на давно засохшем и почерневшем от давности лет древе рода  великих
монгольских  каганов. Но его кровь... властность... привычки...  и  в  конце
концов неуемная ярость -- это наследство перешло к нему в полной мере. Такой
человек  что среди друзей, что  среди врагов  одинаково опасен -- говорят на
Востоке.
     Меж  тем  Кучум  начал мало-помалу приходить в себя  и теперь,  судя по
всему, ему было неловко перед Алтанаем и Сабанаком, вернувшимся с белым, как
тюрбан шейха, лицом обратно к костру.
     Солнечные  лучики  потянулись  через расступившиеся  перед  ними  узкие
стволы  берез,  создавая длинные  ломкие  тени  и  делая все  вокруг зыбким,
молодым, радостным.
     Только трое сидевших у потухшего костра мужчин не выглядели радостными.
Скорее наоборот, они испытывали разочарование от прихода нового дня, чистого
утреннего воздуха, приятно щекотавшего ноздри, легкого  ветерка, отгоняющего
надоедливый  гнус.  Долгое  время  никто  из   них  не  проронил  ни  слова,
сосредоточенно  вглядываясь  в  серый  пепел  остатков  костра,  словно  там
невидимой рукой кто-то начертал таинственные знаки, сообщающие их дальнейшую
судьбу.
     Лишь  Сабанак время от времени бросал незаметно взгляд, словно случайно
поворачивая вбок голову, на два неубранных трупа, лежащих в неуклюжих  позах
на ожившей под утренними лучиками поляне.
     -- Однако надо погоню отправить  за теми...-- первым заговорил Алтанай,
чуть кашлянув.
     Кучум молчал, продолжая сидеть с полуприкрытыми глазами. И  если  бы не
его руки,  непрерывно  скручивающие  и развивающие обратно  конец плети,  то
можно было бы решить, что он спит или дремлет.
     --  Так будем отправлять  погоню? --  уже  более настойчиво переспросил
башлык и зевнул,  показывая тем, что его дело сторона, пусть хан решает,  он
тут главный.
     -- А если не найдут? -- отозвался наконец Кучум.
     -- Найдут, не найдут...-- передразнил башлык,-- прямо как красна девка:
дам не дам. Не найдут, так видно будет...
     --  Будет видно, что  мы  остались без золота,-- все так же  негромко и
почти равнодушно бросил Кучум. Но по тому, как заиграли желваки на скуластом
лице,  было  ясно, сколь неприятен ему весь разговор  о  золоте  и сбежавших
предателях.
     -- Да куда они денутся, найдем...-- Алтанай беспечно потянулся.
     -- Нет,-- жестко отрезал Кучум,-- сейчас не время.  Далеко не уйдут, но
и трезвонить на весь свет о том не следует. Поняли меня?
     Башлык  с племянником  молча кивнули,  Алтанай  опять тяжело вздохнул и
собрался что-то ответить,  но замолчал,  повернув голову в сторону тропинки,
где  лежал мертвый  кипчак,  Несколько раз  в лесу треснула  ветка, и легкий
шорох быстрых шагов донесся до них.  Похоже, что кто-то торопливо пробирался
тропинкой в их сторону.
     Сабанак  вскочил  первым  и,  выхватив саблю,  сделал  несколько  шагов
вперед,  как бы  прикрывая собой хана, оставшегося сидеть неподвижно, словно
он и не слышал чьих-то крадущихся шагов. Алтанай поднял легкое  копье и чуть
отвел руку, изготовившись  к броску. Теперь-то их не легко  будет взять даже
десятку воинов, они  умели постоять  за себя и показать,  на  что способны в
открытом бою.
     Наконец,   кусты  раздвинулись,   и   на   поляну   ступил   совершенно
невооруженный старик --  караван-баша,  что-то  торопливо бормочущий себе  в
тонкую  седую  бороду.  Он едва  не наступил  на лежащего убитого кипчака  и
испуганно вскрикнул, бросившись в сторону, оступился и упал на землю, смешно
выставив вперед обе руки.
     Алтанай  гортанно захохотал, уперев руки в  бока, но не выпуская копье.
Сабанак кинул взгляд на Кучума, продолжавшего неподвижно сидеть  и  теребить
конец плетки, словно его и не касалось происходящее вокруг.
     Старик  поднялся  с  земли и,  подслеповато щурясь  и испуганно  хлюпая
маленьким  сморщенным  носиком,  отер  ладони  о  полы  халата  и,  наконец,
разглядев  сидящего   у   костра  Кучума,  двинулся  к  нему,  выбросив  обе
коротенькие ручки вперед. Не дойдя нескольких шагов, он  повалился на землю,
не забыв,  однако,  отстранить длинные полы  халата в  сторону,  и, встав на
колени, торопливо зачастил;
     -- Хан, всесильный хан! Прости меня старого и немощного человека! Это я
виноват, я виноват во всем, что случилось. Я поверил ему,  что он послан  от
тебя. Но потом  понял, что что-то не так, и потребовал  отвести меня к тебе.
Тогда  он ударил меня по  голове, грозил,  что  убьет, если  я не отдам  ему
кошель с золотом...
     Кучум, не дослушав старика, нетерпеливо махнул рукой, резко остановил:
     -- Помолчи, старый пень! Кому ты отдал золото?
     --  Пришли двое воинов,  сказали  будто от тебя...-- Караван-баша обвел
взглядом поляну,  задержался  на Алтанае и продолжил:-- Потребовали  от меня
золото, мол, ты велел  принести.  Я  растерялся: как  быть, если они в самом
деле от тебя, великий хан? А потом сомнение меня взяло, а вдруг да врут они.
Говорю, ведите к хану... А  они, один,  здоровый такой, как треснул меня  по
голове, и все. В себя пришел, слава Аллаху, жив вроде. А кошеля нет... Вот и
побежал к тебе.
     -- Чурбан старый!  Да  как  ты мог поверить,  что я среди ночи отправлю
каких-то паршивых оборванцев к тебе за золотом. Как мог?!
     Старик, не  вставая с колен, прикрыл обеими руками  голову, выражая тем
полную  покорность и  смирение.  Вся  его поза говорила о том, что он  готов
принять смерть как должное.
     Кучум вскочил  с  земли  и, подойдя к  караван-баше, ткнул  его  концом
сапога.
     -- Ты видел куда они побежали?
     -- Как я мог видеть? Я лежал полуживой и ничего не видел, не слышал. Но
мой мальчишка слуга проснулся и выследил их...
     -- Говори где они!
     -- Они бросили коней и сели  в лодку. Куда потом  поплыли, он не знает,
Верно, на ту сторону реки.
     Кучум и Алтанай переглянулись, без слов поняв друг друга.
     -- Ладно,--  проговорил  Кучум,-- если  бандитов  не  изловят, то  тебе
придется распрощаться со  всеми  товарами, они  пойдут в уплату  вместо  тех
золотых монет, что ты прошляпил.
     --  Светлейший хан, да разве моя  в  том вина?! Сам не знаю,  как и жив
остался... И  товары  не  мои, то добрые люди  мне доверили. У  меня,  кроме
ишака, ничего своего и нет, да вот разве халат рваный.
     -- Поговори у  меня  еще.  Меня это не касается чьи товары. Как сказал,
так  и  будет. А сейчас пошел  вон, И молчи, никому ни словечка, И  парнишку
своего предупреди, а то он быстро своего языка лишится.
     -- Молчу,  мой  хозяин, язык себе откушу, но ни словечка не  пророню, А
мальчишке и вовсе ничего не ведомо. Да сохранит тебя Аллах, да продлятся дни
твои на этой  земле.-- И,  пятясь задом, караван-баша отполз  в  сторону,  а
потом вскочил на ноги и, довольный, пустился бежать обратно по тропинке.
     --  Все против меня.-- Кучум со злостью  хлестнул  себя  по  голенищу и
пошел к своему коню, что пасся неподалеку.
     Сабанак с башлыком решили, что  им  пора отправляться к сотням, и  тоже
направились к своим скакунам, безучастно щипавшим траву на поляне.
     Но, видимо, происшествия сегодняшней ночи  далеко  не  закончились.  Со
стороны  тропинки,  на  которой  только  что  скрылся  старый  караван-баша,
раздался стук копыт,  и  на поляну выскочил  всадник  на взмыленной  лошади,
тяжело поводящей боками, покрытыми клочьями пены.  Всадник осмотрелся  и, не
обратив ни малейшего внимания на убитых, направился к Кучуму.
     Увидев  всадника,  Кучум остановился, и сердце  его болезненно сжалось,
как обычно бывает перед ожиданием дурных вестей.  То прискакал его лазутчик,
пробирающийся впереди каравана под видом гонца от казанских ханов. Он должен
был собирать сведения о воинских силах  сибирцев, обнаруживать  засады, если
такие окажутся, и сообщать о том Кучуму.
     Коль  он пожаловал  сюда  в открытую,  то  надо  ждать  плохих  вестей.
Мустафа-Сеид, так звали лазутчика, был опытен в тайных делах и знал, что его
первого вздернут на осине,  обнаружь он себя хоть чем-то, И Кучум верил ему,
как никому другому.
     -- С чем пожаловал,  Мустафа-Сеид?  Верно,  с плохими вестями, коль так
спешил.
     Лазутчик легко  спрыгнул  на  землю, отер  шею лошади  ладонью  и кинул
осторожный взгляд в сторону башлыка с племянником. Кучум понял его и,  криво
усмехнувшись излишней осторожности того, кивнул головой.
     -- Говори, то свои люди, Я им доверяю, как и тебе,
     -- Хан,-- тихо заговорил Мустафа-Сеид, облизывая потрескавшиеся губы,--
я узнал, где их верховный князь Едигир...
     -- Где?! -- почти одновременно вырвалось у всех.
     -- Неподалеку отсюда,-- продолжил лазутчик столь же неторопливо, словно
желал  накалить своей  неспешностью и  без того взвинченных  его  появлением
слушателей,-- он на медвежьей  охоте,  На той  стороне  реки.-- Мустафа-Сеид
указал на другую сторону полноводной реки, на берегу которой они находились.
С ним не больше двух десятков охраны. Он не ждет твоего прихода, мой хан.
     --  Хорошее  известие  принес ты,-- радостно  шлепнул  себя  по  ляжкам
Алтанай,-- ой, хорошее! Так говоришь, не ждет он нас? А мы вот они, тут  как
тут, у него под носом.
     Кучум  казалось никак не отреагировал на сообщение,  но  по  тому,  как
сузились  в тонком прищуре глаза и  с силой заходили желваки на скулах, было
видно скрываемое им волнение.
     Он быстро вынул из закрепленной у седла сумы кожаный мешочек, а из него
белый сверток тонкой рисовой бумаги, перетянутой желтой тесемкой. Присел  на
землю и раскатал свиток на колене.
     Остальные  склонились к  нему, вытягивая шеи. На белой бумаге  тянулись
синие  прожилки рек,  зеленые  островки леса, красные  точки  селений. Кучум
осторожно коснулся пальцем одной из точек и спросил лазутчика:
     -- Какое селение впереди?
     -- Жители зовут его Бабасаны, мой хан.
     -- Все  верно, так у  меня  и обозначено... Бабасаны... Мы недалеко  от
него. Говоришь,  на  той стороне  охотится,-- словно сам с  собой  рассуждал
Кучум,-- хорошее дело охота. Что ж, и мы поохотимся. Только на него. Спасибо
тебе,  Мустафа-Сеид, за доброе известие. Аллах не  оставил нас, услышал наши
молитвы.  Так  помолимся ему.  Все  мужчины торопливо опустились  на колени,
повернувшись  лицом к  солнечному  диску,  только  что  показавшемуся  из-за
березового леса. Каждый из них горячо зашептал слова утренней молитвы, прося
Всевышнего послать ему удачу, сберечь в бою, помочь победить врага.
     Где-то невдалеке заорал ишак караван-баши, также приветствуя новый день
и требуя  внимания к  нему от  людей.  Новый  день  нес новые надежды, новые
заботы, жизнь...
     Кучум первым закончил утренний намаз, поднялся с колен и пошел  к реке.
Он слышал, как  следом, тяжело  пыхтя, шагает Алтанай, легко ступает молодой
Сабанак  и  неслышной  кошачьей  поступью  движется  Мустафа-Сеид.  Все  они
послушны его слову, взгляду, движению руки. С ними  он повязан  накрепко,  и
его жизнь -- их жизнь, Его смерть -- их конец.
     Они  не  предадут,  как  те грязные оборванцы, у которых одно  на  уме:
набить  тощее брюхо и спать на мягкой подстилке. Они ненавидят  его столь же
сильно, как и сибирцев,  с которыми  идут воевать. Если их князья  предложат
хорошую плату, то, не  моргнув глазом, схватят своего хана и притащат новому
хозяину.
     Жадность,  только жадность  толкает их  в поход,  заставляет  рисковать
собственной башкой. Они трусливы, как  увидевший палку шакал. Они  не знают,
что такое родина, Она там, где больше платят и вкусно кормят. И он им  нужен
до тех пор, пока обещает добычу. Пока ведет, правит, объединяет,
     Но и они ему нужны ровно столько же. Пока не возьмут Кашлык-Искер. Пока
не поймают сибирских князей и не посадят  на кол. Пока они нужны друг другу,
как волки в стае, загоняющей добычу. А добыча уже и рядом...
     Они  умылись   прохладной  водой,   смыв  ночную  усталость,  страхи  и
неверение. Вода, как время, ленит и душу, и тело. Вода друг человека и всего
живого. Живая вода...
     -- Со мной пойдет первая сотня,-- негромко проговорил Кучум, подставляя
солнечным  лучам мокрое  от воды лицо,-- проследи, чтоб  все было готово для
переправы: бурдюки, мешки, найдите в селении лодки.
     -- Хан,-- не выдержал Сабанак,-- разреши пойти с тобой.
     -- Нет, то будет моя охота. Только моя.-- И Кучум, широко ступая, пошел
от реки к своему коню.




     Караван-баша,  старый хивинец,  медленно подошел, все еще всхлипывая, к
своему орущему ишаку. А тот, задрав к небу  голову и оскалив  крупные желтые
зубы, продолжал что есть мочи громко орать, требуя вести его на водопой.
     Караван-баша выдернул из земли кол, к которому был привязан на ночь его
любимец,  и неторопливо заковылял к реке, не переставая утирать полой халата
мокрые от  слез глаза. При  этом он  бросал  торопливые взгляды по сторонам,
вглядываясь в просыпающихся погонщиков и прикидывая,  не знает ли кто из них
о ночном происшествии.
     Приученный  быстропеременчивой  судьбой торговца  никогда  и  никому не
доверять, ни с кем не делиться, он порой пугался собственных мыслей, как вор
тени.  Тебя могут ограбить  и  убить  за кусок сухой  лепешки,  не говоря  о
большем. Бояться надо всех: богатых, бедных, нищих, злых  и веселых, трезвых
и пьяных.  Караван-баша боялся  смотреть  человеку в глаза,  потому что  тот
может по глазам прочесть его мысли, узнать куда  он едет, что везет. За свою
длинную жизнь он видел столько смертей, что иногда, проснувшись утром, никак
не мог сообразить, жив он или уже умер.
     Если бы не проклятая старость, то он ни за что не согласился бы на этот
поход, а тем более на похищение денег у  самого хана  Кучума.  Но не  все ли
равно от чего  умирать:  от голода мучительно долго или от ханского кинжала?
Тут был хоть какой-то  шанс завладеть ханским золотом и стать по возвращении
в Бухару почтенным человеком и дожить остаток дней в уважении  и почете, как
и подобает старому человеку.
     Теперь он  вспоминал о ночном нападении, перебирая в памяти все мелочи,
которые могли стоить ему головы.  Нет,  кажется, все сошло нормально, и даже
сам хан ничего не заподозрил. Правда, он грозился отобрать у  него товары, в
которые  и  он  рискнул  вложить кое-какие деньги. Но  для этого  надо  было
остаться  живым,  победить  сибирских  правителей, а  это  не так-то просто.
Караван-баша знал многих, кто покушался на сибирские  богатства. Но  где они
теперь?  В  Сибирь  можно прийти, но  выбраться  отсюда  суждено  далеко  не
каждому.
     При первом удобном случае караван-баша подаст весточку  сибирским ханам
о  сотнях из  Бухары. И  еще от них он получит плату  за  свое сообщение. Он
улыбнулся,  представив,  как  будет  принимать   шкурки  сибирских  соболей,
положенные ему за это известие.
     Но  тут же  вспомнил, что за ним может  кто-то  наблюдать, повернулся в
сторону лагеря и провел рукой по лицу, как  бы стирая  неожиданную улыбку, и
тронул  пальцами  ушибленное  на  голове  место.  Опять  вспомнилось  ночное
нападение разбойников, ханское золото.
     ...Ханское  золото не давало  ему  покоя с  самого  начала  пути  Кучум
доверил кошель с деньгами, строго-настрого наказав не говорить о нем  никому
ни слова. И всю дальнюю дорогу караван-баша словно горсть тлеющих углей вез,
постоянно  прикасаясь  и трогая  их незаметно пальцами. Белое девичье тело в
молодости так не ласкал, как этот кошель!
     Он прикидывал и так, и сяк, как можно оставить тот кошель у себя.
     Но разве  сбежишь с ним куда  от этих головорезов, И на коне не уйти, а
на  его коне  тем  более.  Поймают  и  тут  же  посадят  живым на  кол.  Ему
приходилось не раз видеть, как поступают с ворами и грабителями.
     И тогда  ему пришло в голову, что самое лучшее это быть ограбленным. Но
как  сделать, чтоб его и ограбили  и  деньги на  месте  остались? Да и какие
грабители сунутся, когда рядом движется  несколько сотен всадников. Но и тут
он нашел выход. Значит,  среди воинов и надо искать грабителей. А дальше все
было просто.
     Он обратил внимание на  трех кипчаков, которые недобрым словом поминали
хана  и всех начальников вообще. Разговорился с  ними, намекнул на золото  в
караване. У тех глаза и  разгорелись,  как у  голодной кошки при  виде мыши.
Тогда  караван-баша  испугался,  что  они могут всерьез убить его.  Долго  и
терпеливо  объяснял, как  надо  бить:  чтоб  и синяк на  голове остался,  но
главное, чтоб он, караван-баша, уцелел.
     Воины  хохотали и  обещали  не бить изо всех сил. Но он  усомнился в их
словах и накануне, вечером, подложил под шапку  несколько  слоев  седельного
войлока. Это  и  спасло.  Его так  огрели  дубиной  по голове, что  сознание
потерял всерьез и надолго.
     А еще тем же вечером он отсыпал из кошеля большую часть золотых монет и
надежно  запрятал  в  седле у  своего ишака. Кому в голову придет искать там
золото? Так что теперь  он  человек обеспеченный, и об  этом знает лишь  его
ишак.
     --  Чего  косишься? -- спросил он его.-- Или  знаешь,  какой  ты теперь
дорогой?  Дороже арабского  скакуна вместе с седлом стоишь.--  И  он ласково
почесал  того меж  длинных  ушей, а потом незаметно  провел  рукой по седлу,
ощутив выпуклость от  золота, укрытого там.-- Ладно, попил и в дорогу  пора.
Слава Аллаху, немного нам с тобой страдать осталось.
     ...Тропа нырнула под развесистые кроны  вековых сосен. Их ветви, словно
руки великанов, тянулись к небу зеленью хвои, топорща во все стороны колючки
игл. Будто бы много сотен лучников изготовились для боя с невидимым небесным
противником  и  ждут  сигнала, чтоб спустить  тетиву,  и  тогда тысячи стрел
взметнутся вверх, заслонят собой солнце.
     Наконец караван, вытянувшись длинной петлей  тяжело навьюченных лошадей
с караван-башой впереди на маленьком ишаке, достиг лесного  прогала, в конце
которого виднелись глиняные увалы селения.
     Купцы и путники  звали этот  поселок  Бабасанами и  тепло отзывались  о
гостеприимстве   его  жителей.  Тут  же   навстречу  караванщикам  выскочило
несколько больших рыжих псов  с сиплым  лаем.  Следом  неслись  черноголовые
мальчишки,  радостно  приветствуя  прибытие каравана. Чуть  позже  из  ворот
селения  показались двое  медленно  вышагивающих  стариков,  опирающихся  на
длинные резные посохи.
     Старый хивинец привязал своего ишака к нижней ветке  толстенной сосны и
устало опустился на  землю.  Старики,  признав в  нем старшего,  неторопливо
направились к  нему.  Один  из  них  протянул  руку  к  ишаку, видимо  желая
погладить. Но тот злобно  клацнул  желтыми  зубами, показывая, что не желает
принимать ласку от чужака.
     -- Однако,  какой  злой  ишак  у  тебя.--  Старик едва  успел отдернуть
руку.-- Чем таким кормишь, что так кусается?
     -- Халвой  кормлю,-- спокойно отозвался  караван-баша,-- сегодня еще не
кормил, так он и злится, кусается.
     -- Халвой, говоришь?! --  Старик принял шутку.-- Может и меня вместе  с
ишаком угостишь? Мне меньше надо.
     -- Покупай хоть мешок, мне не жалко. Возьмешь?
     -- Э-э-э, зачем мне мешок? Чуток дай за щеку положить, внучат угостить.
Однако могу и мешок взять. Хочешь мешок халвы на мою старуху поменяю?
     -- А тебе она уже надоела, коль меняешь?
     --  Она у  него, как твой  ишак, кусается,-- засмеялся  второй  старик,
показывая гладкие розовые десны,-- он же ее халвой не кормит.
     -- А меня до дома она довезет? -- с улыбкой спросил караван-баша.
     -- Зачем тебя везти? Да ты впереди ее побежишь быстро, быстро.
     -- Ладно, оставь старуху себе, может, и пригодится еще. Лучше бы свежей
рыбкой угостил. Есть рыбка-то?
     -- Нынче с рыбой совсем худо стало,-- закачали старики головами,-- ушла
от нас рыба. Очень худо.
     -- Это куда же она подевалась? Или переманил кто?
     --  Водяной бог на нас осердился, далеко отсюда угнал рыбу, а нам ершей
да щуку оставил. Зато завтра,  послезавтра мяса много будет. Оставайся у нас
ночевать, медвежатиной накормим, а ты нас халвой угостишь.
     -- Видать, на охоту кто собрался? -- поинтересовался хивинец.
     -- Да, наш хан Едигир на медведей  пошел, на ту сторону реки. Как убьет
первого медведя, большой праздник  будет. Тогда и наши мужики пойдут жирного
мишку мал-мал рогатиной щекотать, ловить. Будет мясо...
     В этот момент на  поляну вывалила первая сотня,  ведомая самим Кучумом.
Он огляделся и, заметив рядом с  караван-башой стариков, направил  коня в их
сторону.
     -- Эй, сивые  бороды,-- окликнул он  сжавшихся в комок стариков,--  кто
мне покажет, где ваш хозяин на медведя охотится? Хорошо заплачу. А?!
     Но старики  испуганно  замотали  головами,  словно  и  не  слышали  про
обещанную награду.
     -- Откуда  бедный человек знает, где  наш хан  охотится?  --  прошамкал
один.-- Он,  как  орел, летает, где пожелает.  А путь самого орла  кто знать
может?
     -- Орел, говоришь? -- грозно переспросил Кучум, наезжая на них конем.--
А этого попробовать не хочешь?-- И он с силой полоснул плетью по ближайшей к
нему голове.-- Говори, а то пожалеешь о том дне, когда на свет появился!
     -- Хан, они мне  сами говорили сейчас, что охота идет на  том берегу,--
показал рукой караван-баша.
     --  Это  я и без тебя знаю,-- зло выдохнул  воздух через  ноздри Кучум.
Потом перевел  узкий прищур своих темных глаз с одного на другого и,  что-то
решив про себя, дернул коня за повод и поскакал вслед уходящей сотне.
     Старики  тут же поднялись на  ноги  и, ни слова не сказав караван-баше,
медленно  поковыляли обратно в  поселок. Не осталось на поляне ни  детей, ни
даже  рыжих собак, Только  маленький хивинец гладил меж ушей своего  любимца
осла и соображал,  как ему побыстрее вернуться  обратно домой  из  проклятой
Сибири.
     ...Сотня  примостилась на корточках на берегу  большой сибирской  реки,
обмотав  вокруг руки  поводья  своих  коней. Каждый  воин зло  и  напряженно
вглядывался в лицо стоящего перед ними человека. Они ждали, что он скажет им
сегодня. Ни смешка, ни говорка среди них. Молчит сотня.
     Тишина  нависла и над ними и над сибирским селением, плотно затворившим
ворота, загнавшим внутрь детей  и скот. Только то там, то здесь мелькнет над
стенами чья-то голова и опять никого не видно.
     Лишь огромное и  неохватное для глаза смертного сибирское  небо нависло
над тайгой,  рекой  и людьми.  Жесткое и мрачное небо страны Сибири,  так не
похожее на ласковое южное  небо,  нежное, как  лицо невесты. То небо ласкает
глаз,  это  -- ранит, давит вниз,  заставляет пригнуть  голову, втянуть ее в
плечи, прижаться  к  земле. Да и само северное  небо, как зрачок,  смотрящий
сверху через  обрамление сизых наполненных водой туч,  со стволами-ресницами
темных елей, упершихся кронами в небесную глазницу. Смотрит небесный глаз за
людьми, и не убежать от него, не спрятаться.
     Застыли  воины,  притихли  кони,  жмутся  к хозяевам, вздрагивают  всем
телом,  прядут ушами.  Как  перед  лютой  грозой  замерло  степное воинство.
Молнии-взгляды  летят  из глаз, испепелить  могут.  Скажи им  слово не  так,
сомнут, растопчут!
     Но крепко стоит перед ними Кучум. Каменным изваянием, широко  расставив
ноги,  стоит хан Кучум на перекрестье дорог. Он -- их  перекрестье. Он -- их
дорога к смерти. Его глаза -- их глаза! Его рука -- их руки!
     -- Скажи слово, хан! Надоело ждать! Слово!
     -- Веди нас, хан!!!
     -- Дай крови!!! Дай врага!!! К-р-о-в-и!!!
     Взлетает вверх рука хана... Летит из его глотки голос:
     -- В-о-и-н-ы!..-- Полетел клич  до кромки леса.  -- Я  привел вас!  Вот
Сибирь! Она  ваша!  Сибирь!..-- "Ир-ир-ир" --  откликнулось  эхо.-- Бери ее!
Хватай!  Она ваша! Эта  девка! -- Падает  рука вниз.--  Мы  возьмем  ее!  За
глотку! -- Застывает рука.-- Раздавим ее! -- Летит вверх рука с саблей.
     И сотни рук летят вверх, с саблей, с копьем, с дубиной.
     -- Мы сильны, и враг убоится нас! -- "Ас-ас-ас..." -- вторит лес.
     --  Нас-ас! --  вторят глотки,  жадные, голодные. Пришла гроза.  Грянул
гром. Прорвало глотки.
     -- Боя! Боя! Боя!
     -- Хотим боя!
     -- Резать! Рвать! Жечь!
     Молчит хан. Он все сказал.  Он смотрит, слушает. Он уже победил. Он как
стрелу из колчана достал, на тугой лук положил, тетиву до мочки уха оттянул,
во врага направил, в сердце поразил.
     Первая   сотня   вокруг   хана   своего   живой   подковой   выгнулась.
Напружинилась,  к  броску  изготовилась.  Еще  вчера  могла  на своего  хана
наступить, растереть, растоптать, уничтожить. Сегодня он разорвал ее и опять
вместе сложил, к своей ноге привязал. А они и рады, умереть за него готовы.
     Ай да  сотня! Лучшая  сотня! Все, как один,  молодцы-богатыри. Воины! И
кони  у них  гнедой  масти  с черными хвостами копытами песок  речной  роют,
стальными  подковами сверкают,  хозяина зубами щиплют, головой подталкивают.
Тоже в бой идти хотят.
     Алтанай  с племянником смотрит с  речного обрыва  на первую  сотню и не
узнает.  Не они ли вчера  косились на них и проклятьями  сыпали?  Не  они ли
обвиняли их во всех грехах смертных? Не они... Другие воины.
     Хан Кучум  могучей  рукой  кузнеца их выковал из  обломков,  из  пустой
породы, на  горне  своих горящих глаз, огнем пламенных слов раскалил, вместе
сложил,  форму придал.  Сейчас их в холодную  воду бросит,  закалит, чтоб не
гнулись, не ломались, дамасской стали прочность имели.
     Берегитесь сибирцы первой  сотни!  Берегитесь  их коней  гнедой  масти!
Берегитесь их подков стальных! Бойтесь их, они идут на вас!
     Уцелеет ли кто  после боя? Останется  ли живой? Или зароют на сибирской
земле, прикроют легким песком, тяжелой глиной?
     Не хотят об этом воины думать. Они верят в удачу. Верят своему хану. Не
на смерть он их привел, а на победу.
     Пошла первая сотня на гнедых жеребцах в холодную сибирскую реку...




     Снимают  воины  седла с коней,  грузят в  сибирские  узенькие  лодочки.
Сматывают  одежду в узел, крепят на голове. Надувают кожаные мешки воздухом,
привязывают к ним кольчуги, сабли, кинжалы.
     Шепчут коням своим ласковые слова, чтоб без боязни шли в воду следом за
ними. Женщинам таких  слов  не говорили,  как коням  своим.  Похлопывают их,
поглаживают по крутым холкам, тянут к воде.
     Фыркают  кони,  стригут испуганно  ушами, пятятся  на  берег,  вырывают
поводья из  смуглых рук.  Не хотят в воду,  боятся  реки.  Не видно  другого
берега, только белесая речная вода струится перед ними.
     Рванулся молодой  жеребец,  вырвал узду  у молодого  степняка, пустился
вскачь по берегу, высоко  подбрасывая  задние  ноги,  подняв хвост метелкой.
Бежит за ним следом голый хозяин, хохочут воины.
     Старики  первыми  вошли в  воду, дали  коням понюхать ее, попривыкнуть.
Обвязали  повод вокруг  конских  голов  и  поплыли первыми,  толкая  впереди
бурдюки кожаные. Заржали кони, оставшись без хозяев, а те зовут их, свистят,
губами чмокают. Первый конь бросился грудью в воду, поплыл. Второй,  третий,
десятый.
     Торчат  из  воды  черные людские  головы  маленькими кочками, рассекают
речную волну конские груди, нагоняют хозяев, фыркают шумно, моргают большими
глазищами, удаляются от берега.
     Алтанай  с усмешкой смотрит на  молодых жеребцов,  что никак  не желают
идти в  воду, боятся. Сложил ладони  трубочкой, поднес ко рту,  вытолкнул из
щек  воздух,  завыл по-волчьи, по-звериному, жутко.  Шарахнулись  жеребчики,
присели на задние ноги, пошли в воду, поплыли.
     Ханский  пугливый  аргамак  Тай,  словно  ребенок,  жмется  к  хозяину.
Переступает  тонкими  ногами,  норовит  вырваться,  убежать.  Машет  длинным
хвостом, тяжело дышит.
     Усмехается Кучум,  знает, что  покорится  ему конь,  не опозорит  перед
нукерами, поплывет следом. Не впервой им и в воду, и в огонь вместе идти.
     --  Не бойся, дурачок,  я  рядом. Воды  что ли нe  видел? Погладил  хан
своего  скакуна, хлопнул  по узкому лбу, обвязал вокруг шеи  повод и пошел к
лодке. Кто-то тут же угодливо придержал долбленку за борт, помог хану сесть,
столкнул лодочку  в воду. Отцепил  Кучум  саблю  от  пояса, положил  на дно,
взялся за весло. Взмах, еще взмах... Плывет лодочка, а следом и Тай, жалобно
заржав, бросился в воду.
     -- Ну вот, я же знал, что не подведешь, умница Тай, плыви.
     Скользят  лодки с гребцами  наискось течения  черными рыбинами, обгоняя
пловцов, коней. Рассыпалась  сотня по воде, и Алтанай  сверху речного обрыва
видел, как пересекли они середину реки, настойчиво борясь с мощным течением,
сносившим их  далеко  в  сторону.  Вот  и первая  лодка  ткнулась  в  берег,
причалили  остальные,  выскочили  на отмель  кони,  замелькали  голые  спины
нукеров, блеснул наконечник копья. Собралась сотня в один кулак, построилась
и исчезла в темном лесу,  словно и  не было ее  на берегу. Лишь черные  бока
долбленок видны сверху  зоркому  глазу  башлыка. Ушла  первая сотня в глухой
сибирский урман,  оставив после себя истоптанный  песок  со следами подков и
узких сапог, тут же замываемых речной водой.
     ...Но еще одни внимательные глаза наблюдали за переправой  первой сотни
через реку. Видели  эти глаза с высоты и людей, и коней, и черные долбленки.
Сам же он  черной точкой  скользил  по небу, то чуть опускаясь к  земле,  то
взмывая  ввысь и теряясь там, никем не замеченный. Не до него людям, У людей
свои заботы, свой путь, своя дорога. Зато ворон Карга  все видит, все знает.
Незаметной  тенью скользит он  вслед  людям, не мешая им,  будто  и нет  его
вовсе. Но он тут, рядом. Все видит  и слышит,  все понимает. Он знает, зачем
пришли сюда люди. Он видит в их  руках  длинные острые палки,  которыми  они
убивают друг друга. А где война -- тут ворону и пожива.
     До этого он долго летел следом за другими  людьми,  пришедшими в темный
сибирский лес и поставившими там свои шатры, Они приходят сюда каждый год на
большую  охоту, выслеживать бурого хозяина здешних мест  -- косолапого Аю --
медведя. А  коль  будет добыча у  людей, то и ему, Карге, перепадет  лакомый
кусочек,
     Когда  люди  уйдут,   то  после  них  останется  много   съестного,  и,
насытившись, Карга  громким криком  соберет своих сородичей, пусть и для них
будет  праздник.  Он,  Карга, старый ворон,  и его уважают  все члены  стаи,
которые только и ждут, чтоб поживиться за чужой счет.
     Много ли надо одному ворону?  Полевая мышь или рыба, выброшенная волной
на речной берег. Далеко не каждый  рискнет углубиться  в  темный  болотистый
урман  вековой  тайги,  где хозяйничают  дерзкие лесные сороки. Они  тут  же
собираются  в  огромную стаю  и пытаются наказать  чужака. Но не таков ворон
Карга, чтоб уклониться от схватки. Его клюв, если и не лишит жизни белобокую
стрекотунью,  то надолго отобьет  у нее охоту подлетать близко к нему. Тогда
они рассаживаются  по веткам  и громко начинают возмущаться,  орать  во  все
горло: "Съел, съел, съел!" Пусть себе орут, но Карга своего не упустит.
     Зато  зимой вся эта  птичья мелюзга откочевывает  в теплые края, где им
легче  прожить, прокормиться. Тогда  ему, Карге,  полное раздолье,  В жуткие
сибирские морозы он предпочитает  забраться подальше в лес и  там,  сидя под
еловой веткой,  пережидает стужу,  по  очереди отогревая  лапы под  большими
черными крыльями.
     Много,  ой много его  собратьев погибло в  такие морозы, не долетев  до
спасительного леса, падая камнем в сугроб. Потом их отыскивает рыжая  лисица
или сумрачный неулыбчивый  волк, и черные  перья на снегу указывают на место
их гибели.
     Но такова жизнь на этой земле, где выживает лишь опытный и умный. Карга
не помнит,  сколько  таких  зим пришлось  ему пережить,  сколько раз  весной
молодые самки выпаривали от него новых птенцов, которых он потом учил летать
и охотиться. Летом они  промышляют  вдоль речных берегов, а зимой он учит их
находить и выслеживать  молодых зайчат, которые  только что родились в самые
трескучие морозы.  Он  первым  бросается с ветки на белый  пушистый  комочек
зайчонка-несмышленыша и  одним  ударом пробивает его тонкий череп, уносит  в
когтях под одобрительные взгляды молодых воронят.
     Но  больше всего Карга любит выслеживать человека, охотника, когда  тот
отправляется  ставить свои ловушки на зверя.  Он запоминает их и рано утром,
раньше охотника, облетает свои владения.  Где-то и сидит пойманный зайчишка,
а то  и краснобровый  тетерев,  жирный глухарь.  Тело еще мягкое, теплое,  и
легко выдергиваются  перья. Долго приходится возиться с закоченевшим зверем,
тогда он громко сзывает сородичей, и к приходу охотника они мало что оставят
в ловушке.
     Еще  Карге  нравится  стаскивать  приманку  из  ловушек,  расставленных
человеком. Он  знает  все  охотничьи хитрости  и  осторожненько  вытаскивает
оставленные там куски мяса или красные ягоды рябины. Охотник,  обнаружив его
проказы, страшно сердится и, поднимая руки к небу,  взывает  к его  совести.
Карга в это время  сидит  нахохлившись на верхушке елки и  наблюдает за ним,
слушает крики, лай собаки.
     А вот  собаки все ненавидят Каргу. Они подозревают, что  если  бы Карга
захотел, то гораздо лучше них  выследил для  человека любого зверя и сообщил
бы об этом. Но Карга  никогда  не  позволит  приручить себя и  жить за  счет
человеческих  подачек.  Он родился  независимой птицей, такой и умрет. Пусть
псы скребут в своих лохматых  шкурах блох, а потом  с радостью бегут впереди
охотника и выгоняют  для него  зверя.  Пусть  они  воображают, будто им  все
позволено, но без человека в лесу они пропадут, не выживут.
     Он  же, Карга, появился здесь задолго до людей, и он хозяин тайги, рек,
болот,  И умный  человек это понимает и никогда  не убьет  ворона.  Иначе...
иначе великий хозяин леса -- Ия накажет его,
     Сейчас Карга, сделав круг над лесом, опустился на верхушку темной ели и
затаился. Внизу, на большой поляне, рядом с походным шатром сгрудились люди.
Они сдирали шкуру с лесного великана, убитого их господином, ханом Едигиром.
Каждое лето в месяц спелых ягод он берет в руки копье и выходит  на медвежью
тропу, чтоб испытать себя в схватке с косолапым Аю. Род хана Едигира начался
от рода Аю,  и нельзя без причины убивать своего родича. Потому хан надевает
маску из бересты, чтоб Аю не узнал его, не отомстил после смерти.
     Рядом с ханом шаман, который умеет гадать по  медвежьим внутренностям и
сообщит  хану  его  судьбу. Застыло  лицо  старого шамана, застряли слова  в
горле. Большая  беда идет на  их  землю,  черный год их  ждет,  как  сажа от
сгоревшего  полена.  Шепчет шаман заклинания и боится сказать  о плохом хану
Едигиру. Но тот и сам понял по мрачному лицу шамана, все понял хан и спросил
шамана:
     -- Видать, ни  того медведя взял я сегодня? Прогневали мы богов? Скажи,
старый шаман...
     -- От судьбы, хан, не уйти. Она, как лесной пожар, везде настигнет.
     -- Что же нам делать, старый шаман?
     -- Готовить себя к великим испытаниям...
     В это время  ворон Карга  поднялся  со  своей ели и набрал высоту, чтоб
внимательно рассмотреть, что за люди  подбираются  со  стороны реки к лесной
поляне.  Было их много,  и у всех в руках блестели  стальные наконечники  на
длинных палках, которые несут смерть.
     Ворон  сделал  круг над  поляной и  громко  закричал,  предупреждая  об
опасности людей у шатра. Перо выскользнуло из его крыла и упало на землю.




     Давно это  было... Когда травы в  сибирской стране скрывали  человека с
головой. Когда в реках рыба водилась такая, что могла рыбака на дно утащить.
Когда один комар мог у человека всю кровь выпить.
     Слабые были тогда сибирские люди,  и мало их было на земле. Боялись они
далеко от дома своего отойти, и  некому было за них заступиться.  Жила среди
сибирцев молодая и  красивая девушка,  гордая и  смелая. Ни  в чем  мужчинам
своего  рода  не  уступала. Одна  в  лес  ходила,  одна рыбу лущила, одна за
стариками своими ухаживала.
     Пошла  она однажды в  лес  за  кедровыми шишками  и не вернулась.  День
проходит, другой, а ее все нет. Оплакали  ее  старые родители,  попечалились
родичи, да и забывать стали. Только по первому снегу вернулась она в селение
жива и здорова. И рассказала историю о том, что с ней приключилось.
     Напал на нее здоровенный  медведь  Аю, хозяин здешних  лесов.  Утащил в
свою берлогу и сделал женой прекрасную девушку. Понесла она от него и теперь
ждет к весне ребеночка.
     Послушали ее родичи, да не всему поверили. А по теплу родился у девушки
сын  весь из себя  богатырь -- сильный и  отважный. Вырос мальчик  в юношу и
стал самым удачливым охотником. Пришли враги на их землю, и он один раскидал
их  всех,  разогнал.  Не  было  ему  равных  на сибирской  земле,  и выбрали
старейшины его своим вождем.
     С тех самых  пор и пошел род сибирских  князей,  прозванный Тайбуга. Из
него вышли  все сибирские ханы, чьи имена  и поныне люди добром  поминают, о
ком поют песни на свадьбах, чьей защиты просят шаманы.
     Из рода Тайбуги вышел  и хан Едигир. Едигиром его прозвали за храбрость
и отвагу, за силу и удаль, за доброе сердце и легкий нрав.
     Любимым занятием у Едигира была охота, а потому редко видели его люди в
своих селениях. Уходил он  вместе  с друзьями в таежные  урманы, на  мшистые
болота, на большие озера и по много дней не выходил оттуда. В лесной избушке
нашли его гонцы с печальным известием, что ушел в мир теней отец Едигира хан
Касим.
     Поспешил  Едигир на ханский холм, где стоял шатер  его отца, и застал в
сборе всех своих родичей, всех старейшин, самых  главных  шаманов. Уже готов
был погребальный  костер, на котором  стояли носилки с телом отца.  Только и
успел  Едигир с ним попрощаться, как вспыхнули  смолистые сосновые  бревна и
пламя  заслонило  от  него того,  кто  много лет правил сибирскими народами,
водил  полки против жадных степняков, каждое лето являющихся на  их земли за
кровавой данью.
     Никого не осталось  у  Едигира на  этой земле со смертью отца. Мать его
умерла,  когда  он  еще  был ребенком.  Поговаривали,  что не  своей смертью
умерла, помогли ей в  том другие отцовские жены. Не было у Едигира по матери
ни  сестер, ни братьев, зато  по отцу было их предостаточно, но виделись они
редко и особой приязни друг к другу не питали.
     Сейчас, на похоронах, все они стояли большой толпой со своими мамками и
дядьками,  хмуро поглядывая  на  Едигира. Их роды были большие и  сильные, а
потому и хана  должны были выбрать из их числа. Едигиру же самое лучшее было
убираться подальше  с ханского холма, обратно  в  леса  и таежные урманы,  и
забыть о том, что он сын рода Тайбуги.
     Да и сам  Едигир  об этом  думал  и остался  на поминальный  ужин  лишь
потому, что неловко исчезать сразу, не выпив  заупокойный  кубок кумыса.  Во
время пира  кто-то  осторожно тронул его  за плечо. Обернувшись,  он  увидел
Рябого Нура, юзбашу своего отца.  Тот показал  головой, чтоб Едигир вышел из
шатра наружу. Там их ждали еще несколько человек из личной  ханской  охраны,
все прошедшие с Касимом через многие сражения и невзгоды.
     -- Редко мы видимся,--  первым  заговорил  Рябой Hyp,-- а  надо бы тебе
почаще  на  ханском  холме бывать.  Видел, сколько мух налетело на  поминки?
Они-то своего не упустят.
     -- Мы  еще увидим, как  они друг  другу в глотку вцепятся,-- проговорил
другой юзбаша.
     -- Они только и ждут, когда ты, Едигир, к себе уедешь, чтоб посадить на
белый ханский  войлок своего выродка,-- произнес  тихо  невидимый  в темноте
кто-то еще.
     -- А потом начнутся  споры-раздоры и начнут резать  друг  друга,--  зло
продолжил Рябой Hyp,--  но только они  про нас  забыли. Мы-то, старые друзья
твоего отца, знаем, что хан Касим видел в тебе своего наследника.
     -- Во мне? Наследника? -- отшатнулся Едигир.-- Да кто я  такой? У  меня
своего улуса даже  нет,  а нукеров что пальцев  на  руке, да и те  крова над
головой не имеют. Нет, хана из меня не выйдет.
     -- Вот такой хан нам  и нужен,-- твердо опустил руку на его плечо Рябой
Hyp,-- потому мы тебя и выбрали, что ты воин, а не слюнявая баба, не торгаш,
как Соуз-хан. И если ты дашь согласие, то быть тебе ханом, Это тебе я, Рябой
Hyp, говорю. Подумай до завтра.
     Всю ночь  ворочался Едигир в своем шатре, обдумывая предложение воинов.
Всего два лета  прошло, как Рябой Hyp заплел ему косицу воина и  возложил на
него дедовскую  саблю. Он думал, что хан Касим проживет на этой земле еще ни
один десяток лет и ханский шатер не будет пустовать.
     Касим не любил своих родичей, жадных  до наград и почестей, привозивших
к нему  своих  дочерей в  жены, а потом подолгу гостивших в  городке. Кашлык
буквально  бурлил  от  бесчисленных  жениных  братьев, племянников,  сестер,
мамок, и каждый желал ухватить кусок пожирней. Особенно усердствовали беки с
южных  улусов, водившие  дружбу с  кочевыми калмыками и ногайцами. Многие из
них тайно приняли исламскую веру и тихонько склоняли к ней же и хана Касима.
Но он понимал,  что прими он ее,  и северные князья отойдут от него,  а  это
война, Потому и отговаривался, отнекивался от настойчивых уговоров  родичей,
да так и умер, не изменив вере отцов и дедов.
     Обо всем  этом известно  было Едигиру.  Знал он,  что  преемником  хана
Касима прочат жирного  Соуз-хана, который владел половиной земель по Иртышу.
Его табуны паслись и в далеких степях, а караваны, груженные  товарами, днем
и ночью  шли из сибирских земель в  бухарские  ханства  и дальше  на восток,
принося хозяину немалые барыши.
     Соуз-хан не был воином в отличие от хана Касима и не водил свои сотни в
набег,  не бился  со  степняками, не  участвовал и  в  поединках  батыров на
весенних праздниках, Зато он регулярно  поставлял к  ханскому холму отличных
скакунов и  доброе оружие, давал и своих  нукеров для  походов на степняков.
Его хорошо укрепленный городок находился недалеко от  Кашлыка и по  размерам
не уступал ставке сибирских ханов.
     Едигир помнил, как  однажды отец указал рукой в ту сторону и  произнес:
"Там наш главный гнойник, и лучше его не трогать, а  то столько вони выйдет,
что и сам не рад будешь..."
     Но помнил Едигир другие  отцовские  слова: "Лучше один раз породниться,
чем сто раз подраться". Хан  Касим хоть и не  показывал  вида, но побаивался
южных  беков  и мурз. Может, поэтому он отправил послов в далекую Московию к
белому  Ак-царю  и  предложил тому  свою  дружбу.  Ак-царь успел завоевать и
Астраханское, и Казанское ханства, и не было ему равных на этой земле.
     Помнил Едигир, как вернулись от белого царя отцовские  послы,  а с ними
бородатые светловолосые русские люди приехали. Долго о чем-то беседовали они
с  ханом Касимом, а вскоре и  уехали, увозя на больших санях сундуки, полные
собольих шкурок.
     Хан  Касим часто выходил на  крутой иртышский  обрыв и  долго глядел на
закат, куда уехали русские светловолосые люди. Он чего-то ждал, но, наверно,
так и не дождался от белого царя. И умер, никого не посвятив в свои планы. А
теперь  Едигиру   предстояло  продолжать  отцовское  дело,  если  он  сменит
охотничьи угодья на ханский холм.
     Ранним  утром его разбудил Рябой Hyp, одетый в стальной панцирь, словно
перед кровавой сечей. Едигир  вышел из  шатра и увидел, что  вокруг  городка
собралось  несколько боевых  сотен, все при оружии и в доспехах. "Так вот  о
какой поддержке говорил ему вчера он..."-- понял Едигир, и  холодок пробежал
по всему телу.
     -- Что ты решил? -- без обиняков спросил Рябой Hyp.
     -- Если воины за меня, то я смогу продолжить дело отца.
     -- Воины за тебя, мой  хан,--  улыбнулся, показав кривые  зубы, юзбаша,
указывая рукой на сверкающие под утренним солнцем боевые доспехи сотен.
     -- Тогда  будем  ждать  решения старейшин,--  также ответил ему улыбкой
Едигир.
     Ближе  к  полудню на  ханском холме собрались  старейшины  и все родичи
покойного  Касима.  Пришли  шаманы с  тяжелыми  бубнами  и чинно  уселись  в
сторонке, ожидая начала совета.
     Соуз-хан,  в  цветастом восточном  халате,  в  собольей  шапке,  сидел,
окруженный южными беками и мурзами. Он единственный раз  бросил высокомерный
взгляд в сторону  Едигира и что-то  громко сказал своим сородичам. Те громко
засмеялись, посмотрев на молодого ханского сына.
     Рябой Hyp наклонился к Едигиру и прошептал:
     --  Они еще не  так  засмеются,  когда увидят тебя  входящим в  ханский
шатер.
     Наконец разговоры стихли, и старый Катайгул, дальний  родственник  хана
Касима, с длинной седой бородой, самый уважаемый из старейшин, положил левую
руку на ханский бунчук, а правую поднял вверх.
     -- Великое несчастье постигло нас, и лишились мы своего хана, да примут
боги  его  на  небо,   да  пошлют  нам  удачу,  да  будет  имя  хана  Касима
благословенно во все времена на нашей земле.
     Все   одобрительно   кивали   головами,   слушая   старого   Катайгула,
перечислявшего  заслуги  покойного.  Он еще долго поминал все благие  дела и
свершения хана Касима, а потом, помолчав, начал издалека:
     --  Опустела  земля без  нашего  защитника, некому  вести в  бой  наших
воинов, некому  постоять за нас,  несчастных  и сирых. А потому собрались мы
сегодня,  чтоб  выбрать  среди  нас  лучшего  из  лучших,  почтеннейшего  из
почтенных, знатнейшего из знатных. Пусть он правит нами по решению старейшин
и да продлятся дни его...
     Все замерли, готовясь услышать имя нового избранника. Даже птичье пение
смолкло и не  слышно было журчание  неутомимого Иртыша-землероя.  Имя нового
хана, затаив дыхание, ждали все.
     --  Многие  среди  нас готовы стать правителями земли  нашей,  но закон
гласит,  что  только  один  должен  править  народом,  а  потому  старейшины
выбрали...-- Катайгул  на мгновение прервал  речь, посмотрел на самодовольно
улыбающегося  Соуз-хана, затем перевел взгляд на Едигира  и сидящих  за  его
спиной юзбашей и тихо закончил:-- Выбрали нашим ханом Едигира.
     Еще какое-то время висело в воздухе молчание, а потом рев многих глоток
огласил  ханский холм. Орали все: и старейшины, и многочисленные  родичи,  и
воины  за  стенами  городка. Катайгул поднял руку кверху и призвал к тишине.
Затем поднял ханский бунчук и с поклоном передал Едигиру. Но тут соскочил со
своего места Соуз-хан и,  тяжело ступая,  кинулся к бунчуку и наступил ногой
на древко, придавив его к земле.
     -- Мои родственники не согласны с таким решением,-- выкрикнул  он,-- не
гоже безродному занимать ханский шатер, у него даже своих улусов нет! Кто он
такой, этот Едигир?! Не желаем его!
     -- Не желаем!!! -- заорали за его спиной беки и мурзы.
     Все повскакали с мест,  выхватили сабли и горящими от бешенства глазами
сверлили Едигира и стоящих за его спиной воинов.
     Тогда вперед вышел Рябой Hyp и громко крикнул:
     -- Мы Едигира желаем!
     -- Да кто ты такой? Голь перекатная, рвань поганая!
     -- Нукеры! Ко мне! -- Взмахнул Рябой Hyp саблей, и сотни полезли  через
стены, хлынули через ворота, мигом заполнив  главный майдан городка, окружив
орущих старейшин.
     Только  тогда  наконец-то те  поняли,  кто  пожелал  Едигира,  и тут же
сникли, пристыженно опустились на места, попрятали оружие.
     Лишь  Соуз-хан продолжал стоять,  вдавливая носком сафьянового  желтого
сапога в землю древко бунчука.
     -- Я по  закону имею право на поединок с ним,--  высокомерно проговорил
он,  когда крики  утихли,-- но я же могу выставить вместо себя любого воина.
Пусть старейшины ответят мне: прав ли я?
     Старейшины, не ожидавшие такого поворота, склонили головы друг к  другу
и долго шептались. Наконец, Катайгул поднял руку и произнес:
     -- Да, Соуз-хан,  ты имеешь право на поединок, если Едигир не  пожелает
отказаться от ханского шатра. Ответь, Едигир.
     Едигир увидел, как  все взоры обрагились к  нему и все ждали его слова.
Спиной он  ощущал  горячее  дыхание  Рябого  Нура  и,  чуть  помедлив,  тихо
проговорил:
     -- Я согласен на поединок с Соуз-ханом или с тем, кого он выставит.
     Старейшины вновь склонили седые головы и тихо зашептались.  На этот раз
совещались они долго, Едигир уже  думал, что они отменят поединок или примут
иное решение. Но вот послышался голос старого Катайгула:
     -- Мы  приняли решение, доблестные воины.  Пусть  будет поединок, но не
должна  пролиться  кровь  претендентов на  ханский  шатер.--  Катайгул  чуть
остановился,  набрав  в грудь  побольше  воздуха,  собравшиеся  слушали,  не
перебивая.-- Они не будут драться друг с другом...
     -- Как?! -- вскричали все разом.
     --  ...Мы предлагаем иной поединок, чтоб воины не  обнажали оружия друг
против друга. Пусть  выберет хана наш предок, медведь Аю, ему решать  участь
претендентов. Мы  отведем их в лес  и  предложим  сразиться с медведем.  Кто
выйдет победителем, тому и быть нашим ханом.
     Гул  одобрения  прокатился  среди  собравшихся.   Слышались   отдельные
выкрики,  но общее напряжение спало, и каждый обсуждал с соседом возможность
исхода поединка.  Катайгул, уставший от  долгой  речи, вытирал с лица пот  и
внимательно оглядывал беков, споривших меж собой,
     Только Соуз-хан,  казалось,  остался недоволен и, с презрением еще  раз
взглянув на Едигира, направился к старейшинам.
     -- Пристало  ли будущему сибирскому хану шляться по  таежным урочищам и
гоняться за каким-то там медведем? Его жалкая шкура не стоит и половины цены
моего халата, который мне придется трепать на болоте...
     --  Я могу поменяться с  тобой  халатами,--  закричал  громко  один  из
охранников покойного хана Касима,-- я своим  халатом не особо дорожу,-- и он
просунул грязный кулак через здоровенную дыру в поле грязного и замызганного
серого халата, в который был одет.
     -- Что  же предлагает  почтенный Соуз-хан? -- спросил его, не вставая с
земли, Катайгул.
     -- Пусть медведя приведут сюда, и я покажу всем, как владею  оружием,--
Соуз-хан  надменно выпятил свой  живот  и положил руку  на  саблю в  дорогих
ножнах.
     Первым засмеялся за спиной Едигира юзбаша  Рябой  Hyp, за  ним и воины,
раскрыв  в  безудержном  смехе  рты,  начали  тыкать  пальцами в  Соуз-хана,
выкрикивая:
     -- Медведя ему сюда привести?! Видали?!
     -- Он не пойдет медведя в лесу искать!
     -- Вот пусть сам и ведет его сюда! Ха-ха-ха!
     -- Медведя... На веревке... Сюда...
     Следом  заулыбались  и старейшины, качая головами  и  поглядывая то  на
Соуз-хана, то на  кривляющихся перед ним  воинов. Наконец тот не выдержал и,
круто повернувшись на высоких каблуках, пошел к своему коню, а следом за ним
соскочили и его родичи, соседи, остальные прихлебатели.
     Но  на другой день Соуз-хан  прислал  гонца  с известием,  что согласен
принять на любых  условиях участие в поединке и просил  сообщить день сбора.
Старейшины назначили сбор на шестой день.
     ...На состязание собрались  все люди с  соседних улусов как на  большой
туй-праздник. Все  оделись  в  лучшие  халаты, яловые сапоги, круглые  лисьи
шапки. Молодые разъезжали по поляне верхом на скакунах, намеренно горяча их,
показывая собственную удаль, гонялись один за другим вдоль обрыва.
     Соуз-хан прискакал на белом жеребце с уздечкой, оправленной серебряными
бляхами, под красным высоким седлом, расписанном восточными мастерами.
     --  Ого,-- косились на него любопытные улусники,-- почитай седло у него
побогаче будет, чем сам конь, видать много отдал.
     -- А ты посмотри, какой на нем парчовый халат, шитый золотыми нитками.
     -- А шапка кунья с красным камнем посередине!
     -- Не иначе, на свадьбу собрался.
     -- Точно, на медведице и женим его сегодня.
     -- Мало ему своих жен, так он молодую, горячую возьмет!
     -- Сейчас она его разгорячит, только пятки засверкают!
     Шутки тут же смолкли, как только к собравшимся подошел верховный шаман,
а следом за ним два мальчика несли большой бубен. Народ зашептался,  что это
уже последний бубен шамана, а  стало быть,  скоро  ему и  в заоблачные  выси
отправляться.
     Шаман  из-под  тяжелых  набрягших век взглянул на собравшихся,  перевел
взгляд на  Едигира, и у  того кровь в  жилах застыла,  Казалось,  что взгляд
шамана направлен сквозь пего на дальний берег.
     -- Готов ли ты выйти на поединок? -- долетел до него вопрос.
     Едигир молча  опустил голову вниз.  Так же  поступил  и его  противник.
Шаман надолго замолчал, смотря все так же сквозь них в неведомую даль, глаза
его  ничего  не выражали: ни  радости,  ни печали,  глубокая скорбь и  тоска
застыли в них. У Едигира начали  затекать ноги, когда  старший  шаман поднял
обе руки и произнес:
     --  Пусть боги  выберут  сильнейшего,  нашему народу предстоят  тяжелые
времена. Отправляйтесь...
     Сперва  ехали  верхом до  дальнего урочища,  где  начиналось  полусухое
болото,  с полуденной стороны от которого шли густые заросли  малинника. Там
их должны были поджидать загонщики, что накануне определили медвежью лежку и
теперь  следили  за  зверем,  готовые  в  нужный  момент  повернуть  его  на
охотников.
     Возле  небольшого лога  спешились и оставили  коней  на попечение  двух
юношей.  Дальше пошли  пешком по  узенькой,  едва приметной  лосиной  тропе,
осторожно ступая, пригибаясь под нависшими ветвями, внимательно всматриваясь
в ближние кусты.
     На  Едигире  был  одет  простой  суконный  халат,  перетянутый  кожаным
ремешком  с  висевшим  на  нем  у  правого  бедра длинным  кинжалом.  Легкие
чирки-полусапожки  не ощущались на ногах, делали шаг  мягким и неслышным.  В
руках  он  держал толстую  березовую  палку, на  конце  которой был намертво
закреплен нож с обоюдоострым лезвием шириной с пол-ладони.
     Он  шел  первым, легко  и  непринужденно раздвигая  ветки кустарников и
непрестанно ловя ноздрями воздух, стараясь по запаху  определить присутствие
в лесу медведя.
     Соуз-хан,  тяжело  отдуваясь,  тащился  следом  за  ним, далеко отстав,
путаясь в полах богатого  халата,  цепляясь носками сапог  за  корневища,  и
бормотал что-то себе под нос.  И  уже на несколько шагов позади него крались
старейшины и молодые воины, пожелавшие принять участие в охоте.
     И хотя по лесу одновременно пробиралось около полусотни человек, но  ни
один  из  них  ни  малейший шумом  не выдал  себя.  И  вдруг позади  Едигира
послышался глухой удар  о землю, а затем громкие проклятия разнеслись далеко
окрест. Обернувшись, он увидел, что Соуз-хан лежит на земле и громко стонет,
схватившись за правую ногу. К нему подбежали.
     -- Будь  проклята и эта охота,  и все медведи,  и вы вместе  с  ними,--
надрывался он что есть мочи,-- я, кажется, вывихнул себе ногу.
     --  Так ты  не сможешь принять участие в поединке? -- обратился  к нему
Катайгул.-- Тогда ты проиграл.
     -- Я выставляю вместо себя Сагипа, своего нукера.
     Законами это разрешено.
     Силача Сагипа знали все, без него не  обходился  ни  один праздник, где
выходили бороться молодые воины.
     В борьбе ему не было равных.
     Старейшины   пошептались  и   подозвали  Сагипа  к  себе.  Тот  изъявил
готовность участвовать  в  поединке  вместо  Соуз-хана  и  тут же  подхватил
лежащее рядом  с ним копье  и  взмахнул  им  перед  собой.  Было видно,  что
обращаться с ним  он умеет. Двинулись дальше, оставив Соуз-хана на попечение
его нукеров. Однако  Едигиру  подумалось,  что его хитрый противник  заранее
предусмотрел это падение, не желая рисковать своей шкурой.
     Теперь  они шли рядом  с  Сагипом плечо к плечу,  обмениваясь  время от
времени  оценивающими  взглядами.  Вскоре они  вышли  на  большую  поляну  с
поваленными поперек нее обгорелыми деревьями после  большого лесного пожара.
Вокруг буйно кустилась малина, местами примятая до самой земли.
     "Ага,--  подумал  Едигир  про  себя,-- хозяин Аю где-то  здесь, то  его
работа".
     Из зарослей  к ним вышел, пригибаясь, один из загонщиков, тихо сообщил,
что медведь  недалеко и  его сейчас  погонят на  поляну,  и тут же  исчез  в
кустах.
     Соперники остались одни. Едигир  оглянулся назад, но  все, кто  шел  за
ними следом,  спрятались  за  деревьями,  чтоб  оттуда  наблюдать  за  ходом
поединка.
     Едигир сделал  несколько  шагов  по поляне,  выбирая удобное место  для
встречи  со зверем  и  одновременно  стараясь  предугадать, откуда тот может
появиться.
     По тишине,  нависшей  над  поляной,  казалось,  будто  не  только  люди
наблюдают  за  местом,  на котором  должна была  решиться судьба  Сибирского
ханства, но и  все живое и сущее приготовилось быть безмолвным наблюдателем,
а может, и участником поединка зверя  и человека. Человек не мог один решать
свои человеческие дела без вовлечения братьев своих лесных. Он связан с ними
не  только  по  месту  жительства, но  и другими  высшими  небесными  узами,
составляя  единое и неделимое  целое.  Они  едины  в действиях, поступках, в
судьбе.  Но  человек  желал  первенства  в  мире  и  добивался  этого  всеми
доступными ему средствами, не  замечая и  не желая замечать боль и страдание
лесных обитателей, братьев своих.
     Не  слышно  было в  лесу  ни  птичьего  посвиста, ни беличьего цокотка.
Только  покрасневшие от  напряжения и  скорой  потери  родительских  объятий
листочки осинок по краям поляны  вздрагивали, как будто невидимый лесной дух
тяжело касался их своим мощным дыханием.
     Едигир  повел плечами,  чувствуя, как напряглись  и задеревенели  мышцы
спины, вспотели ладони,  сжимающие копье,  а  глаза прикрыла  легкая пелена,
подобная дымке  утреннего  тумана.  Только  тут  он понял,  насколько близко
находится  к давящему  тяжестью  пологу  ханского шатра, за  которым  скрыты
многие людские судьбы, жизни и смерти. Ему вдруг стало страшно от мысли, что
от его слова будут зависеть судьбы не только живущих рядом с ним людей, но и
еще не родившихся, а лишь готовых появиться на  свет. Стало страшно откинуть
полог  шатра собственной  рукой,  стать  властелином,  владыкой собственного
народа, казнить и миловать.  Да кто он  такой, чтоб выполнять  волю богов на
земле?! Кто?! Всего-навсего сын хана, игрушка в чьих-то руках...
     Повернув голову, Едигир обвел  взглядом  лесные  заросли,  где скрылись
приведшие  их сюда люди,  и  на мгновение ему  показалось, будто меж  ветвей
сверкнули воинственным  огнем глаза Рябого Нура и послышался шепот: "Едигир,
ты сын своего народа, ты воин. Победи, Едигир!"
     Он вздрогнул, как  от удара плетью,  и  крутнул в воздухе свое оружие с
такой силой, что клинок со  свистом резанул воздух,  описав  дугу.  Тут же у
него меж  ног проскользнул  полосатый бурундучок и юркнул в заросли крапивы;
стайка дроздов мелькнула над поляной, уводя  молодых и неопытных первогодков
дальше в лес, не доверяя появившимся в их угодьях людям.
     И  неожиданно  весь  окружающий  горелую  поляну лес  ожил,  засвистели
загонщики, послышался шум трещоток, гулкие удары о стволы  деревьев, громкие
крики и гиканье.
     Едигир  глянул  на  Сагипа,  крутившего  головой,  пытающегося  заранее
угадать  место  появления медведя  на поляне. Он  сделал несколько шагов  по
направлению  к небольшому  прогалу с втоптанными в землю кустами  малинника,
держа копье обеими руками и пружинисто приседая при ходьбе. Но в его походке
не  было  той  уверенности  опытного зверолова,  отличающегося  четкостью  и
выверенностью движений, скупостью поворотов корпуса, твердостью вдавленных в
землю ног.
     "Эге,-- усмехнулся Едигир,--  за  свое ли дело ты взялся, дружок. Тут и
оплошать недолго, когда опыта маловато".
     Сам он остановился в центре  поляны, где почти не было поваленных огнем
деревьев,  чтоб  можно перебежать  к тому  месту,  откуда появится  медведь,
изготовиться к схватке.
     Голоса загонщиков  становились  все громче,  и  наконец  послышался шум
ломаемых  веток,  злобное  урчание  и слева  от  Едигира на поляну вывалился
огромный  темно-бурый  медведь,  взмахивая   остроконечной  мордой  и  кидая
настороженные  взгляды по  сторонам.  Он  шел  мягко,  переваливаясь  справа
налево,  чуть  выбрасывая вперед  лапы и встряхивая  могучим  загривком, под
которым  буграми  ходили  мощные  мышцы,  широким  воротником  оторачивающие
голову. Он непрерывно тряс головой, будто стряхивая с нее, как воду, людские
крики и шум, летящие сзади.
     Выбравшись на поляну, медведь  остановился  в  нерешительности,  словно
заранее  ожидал  какого-то подвоха  от  преследующих  его  людей.  Скользнув
взглядом по  Едигиру и  находящемуся  чуть дальше  Сагипу,  он  не  счел  их
достойными  противниками,  ничем  не  обозначив   своей  ярости.   Не  желал
связываться с людьми, предпочитая как можно быстрее скрыться в чаще. Он даже
сделал попытку повернуть  обратно, но назойливый шум сзади него не  позволял
ему вернуться  туда. Тогда  хозяин  леса  предпочел пройти левее  Едигира по
кромке поляны, тем самым избежав столкновения с ним.
     Медведь легко перескочил через скрещенные стволы сосен, лежащих  на его
пути,  бросая при этом искоса взгляд на человека, и преодолел  уже  половину
пути, желая как можно быстрее достигнуть кромки леса.  Но Едигир не позволил
ему сделать это и в несколько прыжков опередил зверя, встав на его пути. Тот
приостановился,  чуть откинувшись  назад всем корпусом  и оскалив клыки.  Он
предлагал  разойтись по-хорошему, не проливая крови  и далее  жить  столь же
мирно и покойно.
     Но Едигир взмахнул  копьем, угрожающе ткнул острием в сторону медвежьей
морды. Тот резко двинул правой лапой, пытаясь защититься от острой палки, не
поднимаясь  на задние лапы. Верно,  он все еще надеялся на мирное завершение
неожиданной встречи, как бы предлагая человеку; "Иди своей дорогой и  оставь
меня в покое, а то хуже будет..."
     -- Нет, бабай,--  крикнул  Едигир,-- мне нравится  твоя шкура, и ты  не
заставишь меня уступить тебе дорогу. Будем драться,-- и еще раз сделал выпад
в его сторону.
     Медведя не  пришлось долго уговаривать,  и  он,  легко оттолкнувшись от
земли,  распрямился,  встав  на  задние лапы. По  желтым мощным  клыкам было
видно, что медведь не молод  и матер.  Темно-бурая  шерсть местами спутанная
репьями  и колючками,  лоснилась  в  ярких лучах  солнца.  К морде  прилипли
раздавленные ягоды малины, и  даже зеленый  листик игриво светился  в уголке
рта.  Кончик черного мокрого носа,  выпачканный в глине, непрерывно втягивал
воздух,  а обе  полусогнутые передние лапы свисали вдоль  туловища. Все  это
Едигир  успел заметить  и оценить за  какое-то мгновение,  ожидая  нападения
вставшего  на  дыбы  зверя. Но  тот не  спешил  переходить в  атаку,  словно
поднялся во всю высоту  своего роста лишь для того, чтоб осмотреться окрест,
оценить обстановку.
     Едигир выбросил перед его  мордой намотанную на левую руку разноцветную
тряпицу, спрятав правую  с  копьем  за спину.  Маневр  был  необходим,  чтоб
заставить зверя сделать несколько шагов вперед, поднять кверху лапы, обнажив
для удара копьем незащищенную грудь. Но медведь и не думал  нападать, а лишь
отмахнулся лапой от мельтешившей и  надоедливой тряпицы и  повернул голову в
сторону, прислушиваясь к чему-то.
     А крики и шум загонщиков  становились все  громче, приближаясь к лесной
поляне. Через какое-то время должны были показаться и они сами. Верно, это и
не давало медведю сосредоточиться и схватиться  с человеком, заслонившим ему
проход.
     Неожиданно для Едигира он бросился в сторону, опустившись на все четыре
лапы,  рванулся на  сей раз  вправо  от  охотника,  проскочив  буквально  на
расстоянии  вытянутой руки от него. Он  не успел  даже взмахнуть копьем, как
медведь был уже вне пределов досягаемости.
     И опять косолапому не дали благополучно уйти с поляны, чтоб исчезнуть в
лесу.  Сагип  кинулся к  медведю,  закричав  какое-то  ругательство  и  тыча
беспорядочно копьем впереди себя. Окончательно убедившись, что без драки ему
не дадут уйти, медведь взревел во  всю силу своих легких и  опять вскочил на
задние лапы и, уже не раздумывая, двинулся на Сагипа.
     Тот  выкинул  вперед себя  копье, пытаясь угодить  зверю под ребра.  Но
медведь оказался проворней и легко  опередил  нападающего, ударив  лапой  по
древку и  отбросив  его в  сторону.  Затем  махнул  другой,  зацепив острыми
когтями  плечо противника.  Сагип  отшатнулся, пытаясь  отступить назад,  но
зацепился на толстенную  ветвь полуобгорелого дерева и упал на землю. Злобно
рыкнув,  медведь бросился  на него, придавив всей тушей, и его рев слился  с
раздирающим душу человеческим криком.
     Люди,  таившиеся  до того на опушке,  выскочили с  копьями и  кинжалами
наперевес, кинулись спасать несчастного охотника.  Но Едигир, бывший к зверю
ближе всех,  намного опередил  их  и, подбежав к нему сзади, ткнул с размаху
копьем в медвежий  бок,  Удар  был хоть и не  сильный, но  чувствительный. И
медведь тут же отреагировал, повернул окровавленную морду и клацкнул зубами,
пытаясь ухватить  копье.  Однако Едигир отскочил  в  сторону  и вновь вонзил
острие в медвежий бок.
     Медведя   словно   подменили:   куда   девались   его   осторожность  и
нерешительность,  Оставив  полузадавленного им охотника,  он, громко рыча  и
сверкая маленькими черными глазками,  в  очередной  раз распрямился во  весь
рост и, молотя лапами воздух перед собой, двинулся на Едигира. Он  торопился
покончить побыстрее и с  ним, видя боковым зрением бегущих по  поляне людей.
Может, от  ярости,  обуревавшей  его, или  от  излишней  спешки  он допустил
ошибку, ухватив передними лапами тряпицу,  сунутую ему  в морду Едигиром. Он
легко вырвал ее из левой руки охотника и начал кусать, приходя в еще большую
ярость, распаляясь от запаха человека, предвкушая скорую победу над ним.
     Едигир  же  меж  тем сделал небольшой маневр перед  зверем, чтоб солнце
оказалось  за  его  спиной  и  слепило  медвежьи  глаза.  Тот  на  мгновение
зажмурился,  отводя  морду  от  солнечных  лучей,  и тогда  копье, посланное
сильной и умелой рукой,  разорвало брюшную полость  и снизу вошло под ребра,
продолжая  рвать связки, кишки, добираясь до самого сердца. Медведь качнулся
и,  пытаясь понять  причину  невыносимой  боли,  пронзившей  вдруг все тело,
скосил глазки вниз, увидел  толстую  палку, воткнувшуюся в его мягкий живот.
Решив, что причина боли заключается именно в ней, он схватился обеими лапами
за древко копья,  пытаясь  освободиться,  но Едигир  надавил  изо  всех сил,
вдавливая клянок глубже, засадив копье едва ли не на четверть. Он боролся за
свою жизнь, за право быть сильнейшим и первым в ханстве, его не интересовала
участь животного.
     А медведь, поняв, что смерть набрасывает  на него свое темное покрывало
вечной тьмы, почуяв дыхание вселенского мрака, жалобно заревел на  весь лес,
извещая  собратьев о своем  уходе,  и что есть сил  рванулся к спасительному
лесу...
     Копье вырвалось  из  рук  Едигира  и, глубоко застряв  во внутренностях
зверя,  тащилось за ним по  земле, оставляя алые  пятна крови. И сам медведь
уже  не  ревел,  а  стонал,  пытаясь  вырвать  ненавистное копье  из  тела и
придерживая вываливающиеся наружу кишки.
     Наконец он понял,  что ему не достигнуть долгожданного леса, не уйти от
толпы людей, несущихся навстречу, и глубокое равнодушие овладело им. Пропало
желание сопротивляться, бороться  за  жизнь; он в последний раз  взглянул на
людей и  со  вздохом  опустился на  мягкую,  пружинящую  траву,  прижав  обе
передние лапы к ране.

     А люди уже окружили  поверженного великана, громко орали,  направив  на
него дубины и  копья. Медведь взмахнул передней лапой, как бы прося уйти их,
не видеть  мучений,  оставить  одного  наедине  со  смертью.  Вслед  за  тем
предсмертная судорога сотрясла его большое и сильное тело. Голова откинулась
назад,  широко открылась пасть, вывалился наружу язык, и густая вязкая кровь
потекла на изумрудную траву, быстро темнея, свертываясь и уходя в землю.
     Мощный  рев вырвался из  людских глоток, извещая всех,  что  отныне  их
хозяином, правителем Сибирского ханства суждено стать Едигиру.
     --  Слава  нашему  хану!  Слава  хану  Едигиру!  Едигиру!!!  А  он,  их
правитель,  стоял чуть в стороне,  сжимая  обрывок  цветной  тряпицы,  плохо
сознавая, что же  происходит вокруг,  и неотрывно смотрел  на окровавленного
зверя, принесшего власть над людьми.
     Потом, почувствовав приступ тошноты, круто  повернулся спиной к  орущей
толпе  и  едва  ли  ни  бегом, спотыкаясь  о  толстенные  стволы  обожженных
деревьев,  кинулся к краю поляны, к  лесу, где совсем недавно хотел спастись
поверженный им зверь. И  только, войдя внутрь кустистого молодого  подлеска,
отрешившись  от людских взглядов, отгородившись тонкими стволами  молодняка,
выросшего на гари, глубоко вздохнул и упал на траву, принявшую его тело, как
мать нежно берет  в руки плачущего  ребенка.  Он и сам не замечал, как слезы
катились по лицу,  щипали  глаза, попадали  в рот и омывали  холодной  росой
разочарования.
     "Зачем мне это? Зачем?!" -- билось как тяжелые удары в бубен в пылающем
мозгу.  Он не ощущал себя победителем,  тело ослабло,  налилось  неимоверной
тяжестью,  и  он  будто  тонул  в глубокой  мощной  реке,  даже  не  пытаясь
противиться ее всевластному течению, затаскивающему его под толстый лед.
     Наконец,  блаженство тишины  и покоя, умиротворения  до  звона  в  ушах
внесло его обратно в реальный мир,  и  вновь стали  отчетливо слышны  звуки,
различаться  цвета,  запахи  осеннего  леса.  Он  перевернулся  на  спину  и
уставился в  далекое  облачное  небо.  Прямо  над  ним,  медленно  взмахивая
остроконечными  крыльями,  кружил  большой черный ворон, дожидающийся, когда
люди покинут поляну, позволив и ему получить свою долю, почествовать удачную
охоту сибирского хана.
     "Кар-р-р, кар-р-р..."-- разнеслось  над лесом, и Едигир повернул голову
к костру, пытаясь сообразить, в каком времени он находится.




     Сотня Кучума, едва обсохнув после переправы, широким строем втянулась в
лес. Чуть отъехав  от  берега, передние воины услыхали далекие удары бубна и
повернули головы в сторону Кучума.
     Он взмахом  руки подозвал  к себе юзбашу  Уртазу и приказал вполголоса,
кивнув в сторону глухих ударов:
     -- Направь двоих разведчиков,  но  чтоб  тихо!  Уртаза понимающе затряс
головой и, отъехав, направил двух подвижных и юрких молодых воинов следовать
впереди сотни, Остальные спешились, ведя коней под уздцы, и осторожно начали
пробираться по сумеречному таежному  лесу. Только Кучум  ехал верхом впереди
на красавце Тае, внимательно вглядываясь меж стволов.
     Наконец, вернулись посланные  разведчики, сообщив, что видели на лесной
поляне походный шатер и группу людей возле костра.
     -- Шатер стоит на небольшом холме,  но охраны вокруг  мы не заметили,--
добавил один из них.
     --  Это  он,--  облегченно  выдохнул Кучум,-- больше  тут быть  некому.
Сотня, к бою! За мной! -- крикнул он, полуобернувшись, и пришпорил коня.
     Деревья поредели и по  неширокой тропе Тай  вынес хозяина на поляну,  к
подножью  небольшого  песчаного  холма, на  вершине которого сидели  у  туши
убитого медведя два десятка человек.
     Охрана  хана   Едигира,  увидев   показавшихся  на  поляне  вооруженных
всадников,  тут же  схватилась за луки,  заслонив собой  своего  властелина.
Воины Кучума не могли враз выбраться из лесных зарослей на поляну, и лучники
с холма могли без труда перебить их поодиночке.
     Кучум понял  это  и,  чтоб  как-то  выправить  положение  и дать  людям
подтянуться, громко крикнул:
     -- Эй! Мы ищем ставку сибирского хана...
     -- Ставка великого хана в Кашлыке,-- прокричали с холма.
     -- Мы заблудились в лесу и потеряли дорогу.
     -- Кто вы такие? -- последовал вопрос.
     -- Купцы с Булгарии,-- не задумываясь, крикнул Кучум,-- едем с товарами
в Кашлык.
     Какое-то время на холме царило молчание, а потом зычный голос приказал:
     --  Всем  спешиться  и  отойти  на  полсотню  шагов,  а  старший  пусть
поднимется ко мне.
     У Кучума и его сотни не было иного выхода, как подчиниться, и он, кинув
поводья  Уртазе,  начал взбираться на  холм. На  ходу  он вспомнил  рассказы
купцов о доверчивости сибирцев и решил, что самое лучшее начать беседу, а уж
потом, при удобном случае, напасть  на Едигира и его людей.  Придя к  такому
решению,  он  глянул  вполоборота на  свою  сотню,  находящуюся  от него  на
расстоянии полета стрелы, и нахмурил  напряженно лоб, понимая, что помощи от
них ждать не придется.
     Едигир  поджидал его у кромки песчаного  откоса, спокойно скрестив руки
на  груди  и  вглядываясь  в  незнакомца.  На  купца  тот  мало  походил,  а
разлапистая  походка носками  внутрь  и  большие тяжелые руки выдавали в нем
воина, но отнюдь не торговца.
     "Что-то здесь не так,-- подумал он,-- надо ухо держать востро".
     Кучум  остановился  в нескольких  шагах от  него и  слегка  поклонился,
прижав руки к груди.
     --  Да  будет благословен  твой  кров и все  живущие под  ним,--  мягко
заговорил  он,  силясь   как  можно  доброжелательнее   улыбнуться,--  пусть
продлятся дни твои и чтоб череда  их была легка  и  неутомима, как дуновение
летнего ветра. Любящих жен тебе и здоровых детей.
     -- Благодарю  за добрые слова, присядем.-- И сел прямо на сырое бревно,
лежащее подле костра.
     Кучум  же  повернулся  к  своим  воинам  и  подал  знак, чтоб  принесли
угощение,  которое он захватил предусмотрительно  с собой. Двое нукеров  тут
же, подхватив кожаные походные сумки, кинулись к холму.
     Когда угощение было расставлено, то Кучум следом за  хозяином опустился
на чересседельную  кошму, расшитую  замысловатыми узорами.  Он взял  в  руки
кувшин с вином и наполнил принесенные пиалы, подал одну из них Едигиру.
     Тот принял, пригубил вино и, ни слова не говоря, опустил пиалу рядом  с
собой на бревно.
     -- Как здоровье казанского хана? -- задал он вопрос.
     -- Плохо его здоровье, и в великой печали он после того, как московский
князь Иван забрал в полон многих его жен и детей.
     -- Да, мне ведомо  об  этом.  Но нам князь  Иван не  враг,  нам  нечего
делить. Но передай своему господину мое  сочувствие.-- Потом, чуть помолчав,
Едигир спросил:-- Спокойно ли ехать? Есть ли разбойники?
     Кучум понял, что его проверяют, и постарался ответить неопределенно.
     -- Когда охрана хороша, то и разбойники не страшны.
     -- Заезжали ли в Чимги-Туру? -- столь же вкрадчиво спросил Едигир.
     -- Да, ненадолго.
     И опять  над поляной нависло молчание, и лишь конские удила побрякивали
от  края поляны  да воины Едигира, не выпускавшие луки  из рук, поскрипывали
сапогами о желтый песок, переступая с ноги на ногу.
     Кучум внимательно разглядывал  сибирского  хана, стараясь  оценить  его
достоинства  и недостатки. Едигир  был значительно  моложе  его,  но шире  в
плечах и выше  ростом.  Из-под надвинутой  на  большой  открытый лоб круглой
шапки с лисьей опушкой виднелась  черная косица, перетянутая  синей лентой и
заправленная  под халат.  Само лицо несло отпечаток  добродушия и  мягкости,
свойственное  сильным людям. По  широким  скулам  вилась небольшая борода  с
мелкими колечками. Надбровье  перерезали две глубокие складки, сходящиеся на
переносье.  Темные,  чуть  с раскосиной  глаза  внимательно  и  с недоверием
глядели на  собеседника,  как бы оценивая его.  Говорил  он как  бы свысока,
заранее  зная, что собеседник  подчинится  ему. Таким голосом  обычно отдают
приказания,  но  не  в  летучем конском  строю сквозь шум боя, а  в полутьме
шатра, где слышен  каждый шорох и важны интонации. Кучум же с его сорванным,
сипловатым  голосом никогда  не  мог  отдать  приказ вполголоса  даже  рядом
стоящему  человеку. Нет,  даже  когда он  просил подать пиалу  с кумысом, то
сидящий рядом  человек мог вздрогнуть, словно смертельная опасность угрожает
хану...
     Меж  тем Едигир тоже  внимательно приглядывался к собеседнику,  пытаясь
угадать,  зачем тот говорит явную неправду. То,  что  перед  ним никакой  не
купец,  ему  было  ясно  с  самого  начала.  Эти  большие обветренные  руки,
непрестанно  теребящие  конец кожаной плети, больше привыкли сжимать рукоять
сабли, а не  перебирать  нежные  восточные шелка  и считать  золотые монеты.
Особенно  выдавали  пришельца узкие  с  прищуром  холодные  глаза, время  от
времени  вспыхивающие,  как тлеющие угольки. В  них  читалась  жестокость  и
непреклонность. Такой человек  не уступит  тропу встречному, не растрогается
из-за страданий  ближнего.  И горе тому, кто посмеет  перечить  ему. Смерть,
неумолимая  смерть   читалась  в   черных   глазах,   непрерывно   сверлящих
собеседника.
     -- Так где же твои товары, купец?
     --  С караваном, где же им еще быть. Не пройдем ли к нему,  и я  покажу
все свои товары. Можешь выбрать, что понравится: оружие, сладости, ткани.
     Кучуму пришла в голову спасительная мысль,  что  если увести  Едигира с
холма, то схватить его ничего не стоит.
     -- Надо бы  пройти, давно в наших  краях не было  караванов. Вот только
шаман не закончил гадания. Подождешь?
     -- Конечно,-- Кучум торжествовал. Он выиграл! Ему поверили!
     -- Разреши мне вернуться  к моим охранникам. Я придерживаюсь иной веры,
и Аллах не позволяет нам, правоверным, присутствовать во время гадания.
     Едигир  еще  раз  недоверчиво  оглядел  его  и,  не  найдя  достаточных
возражений, решил отпустить до поры чужеземца.
     -- Хорошо, подожди меня внизу,-- и он передал ему Пиалу из-под вина. Но
вдруг  взгляд  его  задержался на  узорах,  которыми  была  она покрыта.  На
внутренней ее  поверхности  зеленые цветы сплетались в причудливый узор, меж
которых арабской  вязью шла надпись:  "Хан  Муртаза -- благоверный правитель
Бухары".  Точно  такой же узор был  и  по углам подушки,  на  которой  сидел
чужеземец.
     Но не столько  сама надпись поразила Едигира,  сколько  ее  сходство  с
другой, которую он совсем недавно видел в собственном дворце.
     Он резко  отдернул руку, и пиала  мягко упала  на песок, не разбившись.
Кучум тут же наклонился за  ней, сетуя  на неосторожность  свою и хозяина, а
когда выпрямился, то увидел направленный на него кинжал.
     -- Что случилось? Или я нарушил законы гостеприимства?
     --  Я доверяю гостям, но  не  люблю,  когда  меня  обманывают.-- Лезвие
кинжала приблизилось к груди Кучума, а он так и стоял, сжимая в руках пустую
пиалу.
     -- Про какой обман ты говоришь?
     -- Зачем ты вздумал  меня  дурачить  и врать,  будто  ведешь караван из
Казани? Та дорога проходит не здесь. Ты явился сюда из Бухары, и я это легко
понял. Или не так?
     Кучум  бросил взгляд на  застывших вдалеке  своих нукеров и  понял, что
притворяться дальше нет смысла.
     -- Пусть будет так, но я твой гость и ничего плохого не  сделал. За что
же ты угрожаешь мне оружием?
     -- Волк тоже приходит в гости,  но  после него остается  разор. Говори,
зачем пришел?  Кто тебе  Муртаза-хан? Отец?  Брат? Он давно  добивается моей
смерти и подсылает подлых убийц. Значит, и ты один из них. Так?!
     --  Только  трус может  задавать  вопросы, приставив кинжал к  горлу,--
усмехнулся Кучум.-- Убей меня, коль знаешь, кто я.
     -- И  ты  еще посмел  назвать  меня  трусом?!  --  Едигир  отступил  на
несколько шагов,  но кинжал не опускал.-- Ты назвал меня трусом?! Таких слов
я  не  прощу  никому,  пусть  даже  он  будет  моим  гостем.  Но  я не  убью
безоружного. На, держи! -- И он кинул в руки Кучума копье, что было воткнуто
недалеко от костра, а сам подхватил другое и несколько раз взмахнул им перед
собой.-- Если ты действительно купец, то драться со мной  не станешь. Только
я уверен в другом. Будешь драться?
     -- Тут твоя  власть, и  я не могу не  подчиниться.-- Кучум примерился к
тяжелому копью и  пошел по кругу, внимательно  следя за противником. Боковым
зрением он заметил, что его сотня медленно подбирается шаг за шагом к холму,
готовая по первому зову прийти ему на помощь.
     -- Ну, купец, покажи, на что ты способен,-- подзадоривал его Едигир.
     Кучум сделал обманный выпад и  присел на  колено, но его противник едва
заметным  движением  отбил копье к земле, а  сам выкинул длинное жало далеко
вперед, чуть не зацепив нападающего.
     -- Э-э-э, да ты совсем не умеешь драться.  А  если так...-- И он  после
нескольких обманных выпадов едва не проткнул Кучума, если бы тот не отскочил
к самой кромке холма.
     Противники вновь пошли по кругу, стараясь занять более выгодную позицию
и угадать слабые  стороны другого. По силе они  были равны, но  Кучум привык
драться копьем, находясь верхом на  лошади,  а пешим  он  больше предпочитал
саблю. И он решился на  боевой прием,  который мог  решить исход схватки. Он
внезапно подпрыгнул и,  выбросив копье  вперед, ринулся  на сибирца.  Но тот
легко ускользнул от него, упав на землю и перевернувшись через голову. Кучум
не успел развернуться к нему лицом, как получил легкий укол в зад.
     --  Куда  же ты побежал?--  насмешливо  спрашивал Едигир, а  его  воины
восторженно загомонили, потешаясь над неловкостью степняка.
     Не помня себя  от ярости, Кучум  вырвал правой  рукой  из ножен  саблю,
переложив копье в левую. Увидев это, Едигир вытащил свой кинжал, и они вновь
пошли по кругу мягкой кошачьей походкой.
     Кучум решил переменить тактику  боя  и старался подобраться  поближе  к
противнику, орудуя саблей и  отбивая удары копьем. Это ему почти  удалось, и
он  несколько  раз  удачно  рубанул по  древку  копья,  перерубив его  почти
наполовину. Едигир лишь усмехнулся и начал  с  удвоенной  скоростью  вращать
свое  оружие,  угрожая то  голове, то  ногам, то груди степняка.  Острие его
копья описывало замысловатые фигуры  в воздухе  и даже задело  плечо Кучума.
Тот вынужден был отступить, теснимый противником,  и... неожиданно  для себя
оступился, не найдя опоры, покатился с холма.
     -- Сдавайся! -- закричал сверху Едигир и ринулся следом за ним.
     Но  Кучум сумел  вскочить на ноги  и метнул  копье в набегающего сверху
Едигира. Тот не  успел  увернуться, и летящее копье  ткнулось  в предплечье,
сбив его с ног.
     Его воины, столпившиеся на вершине, уже радовались  победе своего хана,
как  вдруг  на  него  со  всех  сторон  бросились  подоспевшие  степняки  и,
навалившись, прижали к земле. Несколько стрел просвистело сверху, пригвоздив
двоих  нападавших, но  они боялись ранить Едигира и целились  в  сторону  от
него.  Меж тем Кучум уже вскочил на подведенного  к нему Тая и махнул рукой,
чтоб пленного тащили к лесу.
     Степняки, не приняв боя,  откатились от  холма  и  укрылись от стрел за
стволами  деревьев.  Радостный Кучум подъехал  к поверженному противнику  и,
щеря зубы, спросил:
     --  Что  теперь,  скажешь, сибирский  хан?  Ведь  именно  так  ты  себя
называешь? С сегодняшнего дня ты больше не хан. Ты никто. Собачья  пятка имя
твое! -- И, пришпорив коня, он помчался дальше, в глубь леса.
     Едигир   бессильно  скрипнул  зубами  и  попробовал  прочность  ремней,
которыми были опутаны руки. Но нечего было  и  думать  об освобождении, он с
трудом пошевелил затекающими пальцами.
     Подошли  двое степняков  и,  злобно  усмехаясь,  забросили его в  седло
низкорослой лошадки. Затем ловко стянули ноги  другим ремнем, пропустив  его
под  конским  брюхом  и через  луку  седла закрепили  тугой  петлей  на  шее
пленного.
     -- Только пикни,  мигом прирежу,-- прорычал один  из них, кладя руку на
кинжал,-- все одно кончать тебя будем.
     -- О себе бы лучше  подумал, пес,-- огрызнулся Едигир и тут  же получил
удар кулаком в грудь.
     -- Еще хочешь? -- спросил степняк.-- На! -- И вновь его кулак опустился
на ребра пленного.
     Впереди, куда  ускакал  Кучум,  послышались голоса команды, и  степняки
спешно взобрались на  коней,  оставив Едигира в покое. Один из  них привязал
повод его лошади к своему седлу, а второй ехал сзади. Едигир повернул голову
и  увидел,  что еще  десятка два  всадников прикрывают  его с тыла.  Значит,
надежды  на спасение нет никакой... Правда, на холме остался Рябой Нур,  а с
ним  два  десятка  воинов, которые знают местный лес, как свои пять пальцев.
Едигир на их месте  попробовал бы устроить засаду на тропе, ведущей  к реке.
Он знал, что в лесу степняки плохие воины.
     ...Рябой Hyp  бежал впереди  небольшого отряда  в стороне  от тропы, по
которой   увозили  захваченного  Едигира.  Легко   лавируя   меж  деревьями,
перепрыгивая  через  полусгнившие   стволы,  пригибаясь  от  низко  нависших
мохнатых еловых  лап, он бежал, как много раз бегал по лесу, преследуя зверя
во время охоты. Сейчас он сам был зверем, у которого отняли его детеныша, Но
он и не  собирался сдаваться, отпускать степняков с пленным Едигиром. Они на
своей  земле,  а  с  ними два  десятка отборных  воинов,  и  степняков  надо
перехватить, пока те  не  добрались до реки.  Hyp бежал не  оглядываясь,  но
знал, что воины не отстают и бегут следом, сжимая в руках копья и луки.
     Свое прозвище  "Рябой" он  получил  много лет назад, когда схватился со
здоровенным борцом Агиш-хана, приехавшим к ним на весенний туй-праздник. Тот
был  на голову выше  Нура  и снисходительно  поглядывал на него сверху вниз,
потирая  ладони перед очередной  победой. Но  не  таков был  Hyp,  чтоб дать
бросить себя  на землю. Он  мертвой хваткой  вцепился  в противника,  и  они
покатились по земле  вместе, угодив в горящий костер. И тут  Hyp, даже когда
огонь  спалил  его  бороду  и  волосы на  голове, не  ослабил хватки. Победа
осталась  за ним, а  лицо... лицо с  тех пор стало рябым,  как шкура молодой
косули,  покрытое желто-коричневыми пятнами.  И уже  никто не  решался выйти
бороться с ним во время весеннего праздника.
     Это он, Рябой Hyp, сделал ханом молодого Едигира, а сам стал менбашой*.
Теперь у них  одна  судьба с ханом. Погибнет Едигир, и  для Рябого  Нура  не
окажется места на ханском холме.  Да что  на холме, ему не окажется места во
всем Сибирском ханстве.  Местные беки припомнят ему  все обиды  и  сживут со
света. А теперь еще и эти невесть откуда взявшиеся степняки, захватившие его
хана.
     Нет, они  еще  не знают, что значт  встать поперек  дороги Рябому Нуру.
Сейчас  он устроит им  достойную встречу. "Встречу, встречу..."--  билось  у
него в мозгу в такт бегу.
     Он  достиг небольшого  ложка, уходящего  в  сторону реки, быстро сбежал
вниз и тут же стал подниматься, невидимый со стороны, вверх, ближе к  тропе,
проходящей  рядом. Сзади послышалось  тяжелое дыхание догнавших его нукеров.
Рябой Hyp оглянулся, удостоверившись, что все они здесь и никто не отстал.
     --  Пошли  пятерых дальше по  тропе, чтоб устроили завал из деревьев,--
шепнул  он  одному  из них, прозванному Бурен,--  а  остальные пусть готовят
стрелы. Сейчас мы их встретим.
     Команду  шепотом передали от одного нукера к другому, и пятеро  человек
бесшумно  скользнули вверх  из  ложка  и скрылись в  лесу. Остальные залегли
редкой  цепью, укрывшись за  растущими  по  склону  лога деревьями. Степняки
никак не могли пройти мимо, не наткнувшись на засаду.
     Наконец, показались два осторожно пробирающихся по лесу всадника,  то и
дело  крутящие  головами  из-за круглых с  медной насечкой  щитов. Рябой Hyp
показал рукой, чтоб их пропустили не трогая...
     -- Дозорные,-- тихо шепнул лежащему рядом Бурену.
     Следом  показалась  большая группа воинов, растянувшаяся  попарно вдоль
лесной тропы.
     -- Беру  первого,--  Рябой Hyp  показал на себя указательным пальцем, а
Бурену выбросил два. Тот согласно кивнул и передал знак остальным.
     Стрелы бесшумно легли на  обмотанные кожей  рукояти  луков.  Натянулась
тетива.  Каждый выбрал  свою цель.  И... несколько мгновений прошли в долгом
ожидании. Наконец, Рябой Hyp пронзительно свистнул и спустил тетиву.
     Почти враз вскрикнули передние всадники,  схватившись руками за  грудь,
за  горло, выпуская поводья,  клонясь к земле.  Рванулись в  чащу испуганные
кони, сбрасывая с себя  мертвых, налетая  на  стоящих сзади.  А из ложка все
сыпались  длинные  сибирские  стрелы  с  ястребиными  перьями  в  желтоватую
полоску. Менбаша (тюрк.) - тысяцкий.
     Степняки  соскочили с коней,  укрылись за  деревьями и послали ответные
стрелы  в сторону сибирцев. Над головой  Рябого Нура мягко вошла в березовый
ствол короткая стрела, подрагивая гибким телом. Он выдернул ее, рассматривая
трехгранное жало с глубокими зазубринами.
     -- Не отравленная? -- спросил тихо Бурен.
     -- Кто ее знает. Может и так...
     -- Что делать будем? Сейчас врукопашную полезут.
     -- Отправь двоих, чтоб лес сзади них запалили, а мы отходим.
     И он  легко заскользил  вниз  по ложку, а затем резко  повернул  влево,
выбрался наверх и побежал вдоль тропы, слыша сзади себя  прерывистое дыхание
нукеров.  Вскоре  они добежали до  топкого места, где к тропе с  двух сторон
подходило  болото,  непроходимое  для  коней.  Тут   уже  несколько  человек
торопливо  сооружали  завал,  стаскивая  поваленные бурей  стволы  деревьев.
Подбежавшие с Рябым Нуром воины кинулись им на помощь.
     Сам Рябой Hyp прикинул, где лучше разместить воинов, оглядел подступы к
завалу.
     -- Слышь,  Hyp,  дымком  потянуло,--  втянул широкими  ноздрями  воздух
взмокший от бега Бурен,-- сейчас они повалят сюда как чумные зайцы.
     -- Пусть нукеры лезут на деревья. Близко не подпускать, сражение нам ни
к чему. Их больше раз в пять.
     -- Стрел всего ничего...
     -- Сам знаю. И что из этого?
     -- Долго не продержаться,-- ответил Бурен и пошел к воинам.
     Вслед  за легким, едва  ощутимым  в воздухе дымком налетел  запах гари,
вызывающий у любого смятение и тревогу. Послышалось испуганное ржание коней,
треск ветвей, крики степняков.
     Рябой  Hyp проследил, как  его нукеры быстро  вскарабкались  на деревья
вокруг  тропы, укрылись  меж ветвей,  выставив  перед собой приготовленные к
стрельбе луки. Затем обошел завал и опустился на землю, невидимый со стороны
тропы, положив рядом лук, короткий кинжал и копье.
     Через  полуприкрытые  глаза он видел  кроны деревьев и  далекий  покров
неба,  которое  как  бы  удерживалось  тонкими ветвями, пружинящими под  его
тяжестью.   Послышались  тихие  голоса  подобравшихся  к  завалу  степняков,
бряцание удил, лошадиный храп. Потом кто-то спрыгнул на землю и чей-то голос
крикнул:   "Осмотрите  с  той  стороны..."  Рябой  Hyp  напрягся,  продолжая
неподвижно лежать, и, повернув голову,  увидел двух степняков, подбирающихся
к нему с вытянутыми в руках саблями. Коротко взмахнув кистью правой руки, он
бросил в ближайшего  кинжал,  перевернулся  через голову,  подхватив  копье.
Второй разведчик не успел ничего понять, а лишь широко открыл глаза, увидев,
как его товарищ рухнул на колени, схватившись за  горло, из которого торчала
рукоять  кинжала. Он повернул обратно, попытался закричать, но копье  Рябого
Нура прошло  через него насквозь,  вылезло  тонким жалом посреди  груди.  Он
натужно  захрипел,  выкатя  язык,  и  ухватился  руками за  березовый ствол,
обдирая ногтями тонкую кору, подтягивая слабеющее тело к дереву.
     А по тропе к  завалу прибывали всадники, гонимые из лесу едким  дымом и
становящимся  все громче треском горящего дерева. Воины  скучились голова  к
голове, испуганно высматривая меж деревьями сибирцев. Но те затаились вверху
и ничем не выдали пока себя.
     Рябой  Hyp  осторожно  выглянул  из-за  завала и увидел  Кучума,  резко
отдающего команды, сыпля ругательствами. На нем был округлый стальной шлем с
коротким  шишаком на  конце  и длинным  наносником, делающим его  похожим на
хищника. Конь  под ним беспокойно  перебирал  ногами, пытался  выбраться  из
толпы, злобно кусал соседей крепкими зубами.
     Нур поднял лук,  не  спеша прицелился, вложив  стрелу с  четырехгранным
наконечником, что пробивала сердце сохатого. Но сизые клочья дыма накатывали
на всадников, скрывая их от  стрелка. Рябой Hyp затаил дыхание,  слившись  с
луком,  с  тетивой, натянутой до мочки  правого уха.  Он  сам стал  стрелой,
готовый лететь и впиться тому  в горло,  лишить  жизни.  Злость  душила его,
рвалась наружу.
     Но  Кучум кинул  настороженный  взгляд в  сторону  завала,  уловив  там
какое-то  движение,  блеск черных  прищуренных глаз,  Рябой  Hyp поймал  его
взгляд, хотя он хорошо  укрылся меж деревьями, и, решив,  что медлить больше
нельзя, спустил тетиву.
     Стрела ушла  со  свистом,  неся  смерть  на  острие кованого  жала,  и,
чмокнув, воткнулась в цель. Новый порыв ветра  закрыл всадников сизой дымной
пеленой, и Hyp заскрипел зубами, что не  мог увидеть  гибели врага. Тут же с
деревьев засвистели стрелы его нукеров, а он бросился в глубь леса, выручать
Едигира. Колчан бил по спине, ветки хлестали в лицо, но он,  не ощущая боли,
нырнул  в  лесную  чащу, отчаянно кашляя от едкого дыма. Так  он бежал вдоль
тропы, пока не  увидел  нескольких  всадников, сгрудившихся вокруг  пленного
Едигира. Тот сидел на низкорослой лошадке, со связанными сзади руками.
     -- Ага, вот вы-то мне и нужны,-- тихо  проговорил  он, натягивая лук.--
Эй! -- крикнул громко и, когда степняки повернулись на крик, спустил тетиву.
Ближайший к нему всадник, громко охнув, сполз с седла.
     Остальные  прикрылись  щитами  и обнажили  сабли. Двое  из них, понукая
коней, попытались  въехать в лес. Кони неохотно шли в глубь леса,  испуганно
прядая ушами. Тогда Hyp,  сложив  ладони у рта,  издал протяжный волчий вой.
Кони шарахнулись и повернули  назад, подставив спины  всадников Рябому Нуру.
Еще одна стрела вошла под лопатку степняку, и  тот, дернувшись, ухватился за
гриву лошади.
     -- Отпустите нашего хана, а то всех перестреляю! --заорал он громко.
     В ответ один из степняков занес над головой Едигира
     кривую саблю и крикнул:
     -- Могу его башку подарить тебе на память. Хочешь?!
     --  Если ты мужчина, то выходи один  на один.  Тогда поглядим, чья  шея
крепче.
     И тут он услышал крик Едигира,  не крик, а стон из-за ремня, стянувшего
ему горло:
     --  Рябой!  Поспеши  в  Кашлык...  Пусть  готовятся  встретить  гостей,
собирайте  нукеров...--  Его  голос  прервался.  Hyp  увидел,  что  один  из
степняков опустил рукоять сабли ему на голову.
     --  Псы! Подлые сарты!  Дети шакала! --  закричал он, в бессилии ударяя
кулаками  по стволу смолистой сосны.--  Я  с  вами  еще повстречаюсь! Вы еще
своей кровью умоетесь!
     В  ответ раздался  громкий смех и  свист пущенной наудачу стрелы. После
этого они двинулись по тропе, увозя с собой Едигира.
     Рябой Hyp кинулся обратно  к завалу, чтоб увести  оттуда своих нукеров,
добраться быстрей до Кашлыка, упредить степняков.
     Неожиданно навстречу ему выскочил здоровенный степняк с  копьем в руке.
Он направил наконечник его в грудь Рябого Нура и прошипел:
     --  Сдавайся, пес  сибирский, а то умрешь! Hyp, не сводя  глаз с острия
копья, бросил  свой лук на  землю. Их взгляды встретились, и тут Рябой Hyp в
ужасе округлил глаза, глядя за спину степняка. Тот испуганно глянул назад, и
Нуру  хватило мгновения, чтоб  выдернуть из колчана стрелу и с силой метнуть
тому в горло.
     Стрела  прошла насквозь,  пробив гортань. Сарт  не успел и  вскрикнуть,
лишь скосил глаза к носу, где покачивалось  оперение  от стрелы, и повалился
на Нура.
     -- Ты же просил бросить,-- проговорил он тихо, опуская убитого на землю
и вынув из его рук копье, подобрал лук.
     Возле  завала  вдоль тропы шла  сеча, и Рябой Hyp увидел, что  степняки
одолевают, прижав его воинов к завалу.  Их осталось всего несколько  человек
вместе с раненным в плечо Буреном.
     --  Отходим! -- закричал Рябой Hyp, напав на  степняков  сзади.-- Все к
реке и на ту сторону кто как может.
     -- А где Едигир? -- спросил, тяжело переводя дух, Бурен.
     -- У них,--  отмахнулся болезненно менбаша,-- я не смог освободить его.
Но мы сможем помочь ему, если останемся живы. Уходим.
     ...Кучум, не  принимавший  участия  в  схватке после  того  как длинная
сибирская стрела пробила ему щит, впившись в левую руку, услышал, что стихли
крики  у лесного  завала, не звенят сабли.  Он пошел  к  тропе, ведя  Тая на
поводу. Навстречу к нему спешил юзбаша.
     -- Мой хан, они бежали... Преследовать ли их в лесу?
     -- Разобрать завал и быстрее к реке. Пожар совсем рядом. Торопитесь.




     Старый  рыбак Назис терпеливо сидел  в долбленке над осетровой ямой. Он
приплыл сюда ранним утром,  но бог реки не  хотел сегодня  дать ему рыбу.  А
ведь Назис обещал поделиться с ним печенью осетра, на которого забросил свою
снасть. Речной бог в это лето  стал совсем скупым  и  угнал далеко всю рыбу.
Или он обижен на старого Назиса?
     А разве не  Назис притащил  по весне тушу павшей от  бескормицы клячи и
сбросил ее  под лед, в угощение речному  богу. Что от  того, что  от  дохлой
кобылы сильно воняло? Под водой запах не слышен.  О том все знают. И  речной
бог принял  угощение,  довольно урча утащил кобылу вниз,  в  самую осетровую
яму.  Если  бы подарок ему не  понравился, то выбросил бы его на берег. А то
ведь принял...
     -- Раз взял мою  кобылу, то и мне подари хоть одного осетра,-- сердился
старый Назис,-- зачем ты такой жадный? Так нельзя жить. Тебя никто любить не
будет. Люди уйдут с реки, найдут другого бога, а  ты совсем один останешься.
А  знаешь, как худо одному? Тебе не  то что кобылы, а и голой кости никто не
бросит, отощаешь совсем. Вот  я собаку кормлю -- она мне зверя гонит. А тебя
корми,  не корми, не даешь рыбы. Чем я внучат кормить буду? А?  Молчишь?! Не
ты ли у меня две весны назад последнего младшенького сына забрал?!
     При воспоминании об утонувшем во время ледохода сыне у старика задрожал
голос  и крупные  слезы  выкатились из мутных,  плохо видящих глаз. Дома,  в
землянке, он  не позволял себе такой слабости. Тут же, оставшись один, вволю
отводил душу,  ругая речного бога, отнявшего  у него  последнего  сына, Двое
других много лет назад ушли в набег с ханом и не вернулись. А младший, самый
любимый и расторопный, взял в  свою  землянку  их детей.  Теперь, уже второй
год, они живут с Назисом.
     Старик  подергал  за  бечевку,  к  концу  которой  был  привязан острый
стальной крючок с наживкой. Но бечевка подалась легко. Клева не было.
     Тяжело  вздохнув,  старик  представил,  как  ему  придется  по  темноте
возвращаться в свою землянку, минуя насмешливые взгляды соседей. Зато никуда
не  спрячешься,  от своей  ворчливой  старухи,  которая  станет попрекать за
напрасно проведенный день. Утром она отправляла его на  озеро  ставить сети,
но он заупрямился и пошел на реку.
     Старик был упрям  от природы, и это часто оборачивалось  против него. И
сейчас можно было давно возвращаться в селение, но он менял наживку и упорно
ждал клева.
     -- Вот  скажи,--  продолжал  он,--  почему на озере  хозяин воды совсем
другой? Не такой скупердяй,  как ты?  Он людям всегда рыбы  дает, не жалеет,
как  ты, А воды  у него меньше, чем у тебя. И рыба зимой вся мрет, когда лед
толстый, воздуха  мало. Надо  было ему  кобылу ту снести, сейчас  горя бы не
знал... А тебя кормлю, кормлю, а ты...
     Назис опять подергал за бечевку, но результат тот же.
     -- Тьфу! -- Плюнул он в сердцах в воду.-- Чем я тебе не угодил?! Лошади
мало показалось? Может, тебе собаку или  козу нашу  притащить? Ты скажи, мне
не жалко.
     Только шкуру  я  себе оставлю, на шапку. Моя совсем  износилась. Молока
коза почти не дает, у  собаки  зубы выпали, забирай  обоих. Но сперва осетра
мне пошли. Много не надо -- одного...
     Старый рыбак пытался по-хорошему договориться  с речным богом,  но  тот
или спал или  не хотел помочь старику. Ругая  его последними словами,  Назис
принялся вытягивать бечевку и укладывать в долбленку.
     Его лодка, сделанная много лет назад, еще вместе со старшим сыном, была
привязана  к  тяжелому  донному грузу у  края  осетровой ямы.  Рядом кружила
речная вода, затягивая  в омут кору и  щепки. Яма  была  глубокой, и  выпади
Назис из лодки, навряд ли выбрался бы он на берег. Речной бог суров к людям,
нарушающим  его покой.  Даже  сохатыми  не  брезговал,  коль они  попадали в
омут-ловушку, С ним нельзя ссориться.
     Но  Назис, огорченный  впустую проведенным днем, припомнил хозяину реки
все обиды.
     -- Всем  расскажу, какой ты  жадный.  Слышишь?!  -- Но из омута неслись
слабые побулькивания  да  вода  ласкала близкий берег,  оглаживая  его,  как
молодая жена  любимого мужа.-- Нечем мне сегодня  тебя угостить, морда  твоя
поганая. Что ты хуже меня голодный? На вот, жри.-- И Назис в сердцах кинул в
воду собственную  овчинную шапку. Та,  быстро намокая, отплыла  от лодки, но
старик  тут  же  спохватился,  что старуха припомнит  ему  и  эту потерю,  и
притянул ее веслом к себе,
     --  Ладно,  добром  тебя  прошу, не  дашь осетра -- не  получишь больше
угощений  от  меня. И  другим рыбакам  накажу, пусть  на  озеро идут,  а  ты
голодный сиди.  Дашь  осетра?  --  Назис в очередной  раз  сменил  наживку и
закинул снасть в воду.
     В  это  время с противоположного  берега послышались громкие голоса,  и
кто-то  тяжело  плюхнулся  в  воду.  Назис  вздрогнул   и  поднес  ладонь  к
морщинистому лбу, пытаясь разглядеть,  что происходит на той стороне. И хоть
его   глаза  уже  плохо  служили  ему,  но  различили   густые  клубы  дыма,
поднимающегося над лесом. Даже запах гари донесло ветром до старого рыбака.
     -- Чего  ж это  такое  творится?! -- С беспокойством закрутил  он тощей
жилистой  шеей.-- Неужто охотники  лес запалили?  Не должно быть. С ними наш
хан, он баловаться не позволит. А для костра дыму много...
     Тут он увидел стаи лесных дроздов, громко свистящих и пересекающих реку
невдалеке  от  его долбленки. За ними  пронеслись  недружным строем насмерть
перепуганные  чирки, а следом и  тяжелые селезни, натужно  хлопая  крыльями,
перевалили через реку.
     -- Однако,  большая  беда пришла,-- запричитал Назис.  Старческие руки,
обтянутые дряблой  желтой кожей, затряслись, задрожали, не слушаясь хозяина.
Зазвенело тонким комариным звоном в голове, сильнее замигали глаза, проник в
грудь леденящий холод.-- Беда, большая беда,-- повторял  он одно и  то  же и
начал выбирать бечевку, чтоб  скорее плыть  в селение,  известить  о  лесном
пожаре всех соплеменников.
     Бечевка сперва легко  пошла вверх, но вдруг словно зацепилась за что  и
резко потянула обратно, сорвала кожу с рук.
     -- Что за напасть? -- удивился Назис.--  Коряг здесь не должно быть или
принесло  откуда? -- Но тут лодку так тряхнуло, что старик чуть не вывалился
за борт, а бечевка,  разматываясь и струясь  через борт,  резко натянулась и
пошла в сторону от берега,
     --  Осетр! -- заорал  старик.-- Услышал меня речной бог, послал  осетра
моим внучатам на ужин! Сжалился над старым Назисом! Какой гость, какой гость
пожаловал,-- ласково  зашептал он,  закрепляя бечевку  на  носу лодки. Потом
отцепил  долбленку  от  груза,  удерживающего  ее,   и  начал  остроконечным
изогнутым  посредине  веслом  выгребать  в  сторону  от омута, направляясь к
берегу.
     Но омут и осетр  на конце  бечевы  тянули его с удвоенной силой к себе,
словно хотели поиграть со стариком, померяться силами, посмеяться над слабым
человеком. У старика напряглась спина и замелькало весло в руках, выталкивая
лодку с опасного места.
     --  Шалишь, меня  так  не возьмешь.  Рано  мне  к  тебе в гости, речной
хозяин, рано.  Я не  дохлая кобыла, не  дамся...-- И  он с  удвоенной  силой
заработал веслом. Безветрие было на  руку  старику, и он постепенно выгребал
со стремнины, приближая лодку к берегу.
     Осетр  же изо  всех сил рвался на глубину, не давая рыбаку  ни малейшей
передышки.  На  морщинистом старческом лбу  вздулись синеватые вены, обильно
высыпали капли-бисеринки  соленого пота, вереницей  побежали  к  переносью и
сквозь редкие волоски седых бровей проникали в слезящиеся глаза.
     Назис тряс  головой, сердито сбрасывая со лба соленую влагу, не  рискуя
выпустить весло из рук, и лишь иногда локтем утирал взмокшее лицо.
     Берег медленно приближался к лодке...
     Казалось,  что  именно  берег,  а  не  лодка,  прикованная  к  воде,  к
ощерившейся пасти  омута,  постепенно  надвигается на  рыбака.  Единоборство
рыбака и хозяина реки, давнего должника старого Назиса, постепенно выигрывал
человек.  Наконец, старческие  глаза  начали  явственно различать  береговую
отмель,  лужицы воды на ней  и бесстрашных куличков, снующих по  мелководью.
Назис  глубоко вздохнул и едва  не пропустил очередной рывок осетра, который
также почувствовал приближение  берега и рванулся  из последних сил, едва не
перевернув долбленку.  Старик  зло  выругался,  выровнял  лодку  и,  вскинув
голову,  различил невдалеке  от омута несколько  людских  голов, невесть как
оказавшихся в реке.
     Их появление Назис воспринял как угрозу лично себе и пойманному осетру,
которого пришельцы непременно отберут у него. У бедного рыбака врагов всегда
больше, нежели друзей...
     "Сколько их,  чьи это люди?"  -- пронеслось в  голове у старика,  но не
было  времени  на  предположения, ослабевший осетр  уже покорно  тянулся  за
лодкой, не противясь  своей участи;  устал и  бог реки, отпустивший рыбацкую
лодку, и берег... долгожданный берег был совсем рядом, рукой подать.
     Назис уже представил, как появится на пороге своей землянки с пойманным
осетром на спине, как радостно завопят при виде рыбины голодные внучата его,
уважительно зацокает языком старуха, улыбнется просветленными глазами...
     И  вдруг... Глухой крик  захлебывающегося в воде человека  раздался  со
стороны омута. Торопливо крутнув головой, Назис увидел, что один  из пловцов
втягивается мощными струями водоворота в воронку и беспомощно бьет руками по
воде, пытаясь вырваться из охвативших его  щупальцев водяных  струй. Но силы
их были неравны, и участь пловца не вызывала сомнений.
     Омут только  что упустил долбленку старика и  теперь  желал  возместить
потерю  неожиданно подвернувшейся жертвой, Он несколько раз  перевернул тело
пловца, словно  запеленывая  его в  кокон  водяных  струй  и брызг, покрывая
несчастного белесым саваном, затягивая в самый центр воронки.
     Назису тут же вспомнился его младший  сын, утонувший  в  реке две весны
назад. Он так же кричал, звал на  помощь,  боролся из последних  сил и погиб
совсем молодым.
     -- Ой-й-й! --  вскричал Назис.--  Как  мой парень, такой  же молодой  и
красивый!  Ой, жаль парня!  Зачем  ты такой  злой?! -- обратился  он к  богу
реки.-- Зачем  такой  жадный?!  Забирай своего  осетра! -- И, выхватив  нож,
ударил  по  бечеве, в несколько взмахов веслом  развернул  лодку  в  сторону
омута, где мелькала мокрая голова парня.
     Чуть  не доплыв до  водоворота, рыбак  кинул  пловцу  конец  веревки  и
направил  долбленку  по  течению,  чтоб  река  помогла   вырвать   юношу  из
смертельных объятий водяного хозяина. Тонущий подхватил веревку одной рукой,
второй  продолжал  грести и,  медленно  подтягивая  свое  тело,  выбрался из
бурлящей  воды на  спокойное  течение. Вскоре  он  уже  сравнялся  с лодкой,
ухватился за борт и благодарно поглядел на старого рыбака.
     -- Спасибо, отец, спас меня,-- прошептал синими губами.
     --  Спасибо, спасибо...--  забурчал тот.-- Чего полез  сюда?  Разве  не
видел, как крутит. Сейчас  кормил бы рыб  на дне, коль  не я.  А  из-за тебя
такого  осетра  упустил! Чем  теперь внучат кормить  буду? Старуха  домой не
пустит,-- сокрушался Назис.
     Парень  медленно  плыл  рядом с  ним,  держась  одной  рукой за  борт и
подгребая второй. Только  теперь старик заметил, что  щека у него поранена и
из  раны сочится  кровь. К  спине у  него был привязан колчан со  стрелами и
вложенная в него одежда. Это был совсем молодой парень, не переживший и двух
десятков весен.
     Вдруг он испуганно выкинул свободную руку в сторону берега и прошептал:
     -- Эй, отец, греби от берега, глянь-ка...
     Назис повернул  голову  в сторону берега и различил силуэты  нескольких
всадников, скачущих в их сторону.
     -- Так чего испугался? Не ваши разве будут? Не нукеры хана Едигира?
     -- Да степняки это, сарты пришли!
     -- Откуда им тут взяться, сартам? Я бы знал...
     -- Знал, знал...-- передразнил его парень.-- Узнаешь еще. Греби  скорее
на середину, чего уставился?!
     Старый Назис торопливо погреб в сторону от близкого берега и вскоре они
нагнали остальных  пловцов,  так  же напряженно  всматривающихся  в  сторону
берега.  Тяжело  дыша, они подплыли к лодке и, осторожно  держась за  борта,
начали тихо  переговариваться  меж собой. Из их слов  Назис понял,  что  хан
Едигир захвачен в плен, и теперь всем им угрожает опасность.
     --  Старик,-- обратился  к нему один из пловцов с рябым лицом от старых
ожогов,-- будем плыть, сколько хватит сил, может,  отстанут проклятые сарты.
А нет, так дождемся темноты и перехитрим их.
     -- Так на ту сторону перебраться, там не достанут, -- вставил было свое
слово старый рыбак.
     -- Мы  только  что оттуда,  а  нам  на  эту  надо, Понял? Старик  мелко
заморгал выцветшими глазами и  не стал возражать.  Ему стало совсем тошно от
всего  случившегося с ним за день. Сперва полдня ждал клева, а потом упустил
такого осетра... Теперь еще в  довершение всего сарты объявились. Может, уже
и его селение разграбили...
     Меж тем всадники, что  медленно сопровождали  лодку  и пловцов вдоль по
берегу,  попробовали  направить  коней  в  воду. Но  кони упрямились,  и они
оставили эту попытку, выдернули из-за спины луки и метнули несколько стрел в
их сторону. Но те  упали далеко в  стороне,  и степняки прекратили неудачную
стрельбу.
     -- Они  будут  ехать  за  нами,  а  потом  все  равно схватят,--  уныло
проговорил  спасенный  стариком  юноша,  потерявший  много  сил  в борьбе  с
водоворотом.
     -- Молчи, Сабар,-- грубо оборвал его рябой,-- не будь бабой, что горшок
с кашей разбила. Живьем все одно не дадимся.
     --  Выкрутимся  как-нибудь,--  поддержали его остальные,--  не в первый
раз. И не в такие переделки попадали.
     -- Да мне чего, я как все,-- грустно  ответил  тот. И тут старый Назис,
которому также  не  терпелось  отделаться от неожиданных спутников и  скорее
вернуться домой, решился вставить свое слово.
     --  Я вам вот  что  скажу, послушайте меня. Надо ближе к  берегу сейчас
подплыть, и можно будет обхитрить сартов.
     -- Это как же? -- насторожились пловцы.
     -- А так... Скоро в Тобол речка маленькая впадать будет, а берега у нее
топкие,  коням  не пройти,--  он махнул рукой в сторону всадников, неотрывно
следующих за ними,-- они кинутся в объезд. Вы тогда из реки и выберетесь и в
лес.  Он там близехонько  от реки.  И вам  хорошо, и  я  домой вернусь,--  И
старик, довольный, обвел всех слезящимися глазами.
     Те же, выслушав его, не проронили ни слова, поглядывая Друг на друга.
     -- Ладно,  дальше видно будет.  Доплыть еще  надо,--  ответил  за  всех
рябой, недобро сверкнув глазами.
     Вскоре река сделала поворот и  вслед за ним показалось  устье небольшой
речушки, о которой и говорил старый Назис. Всадники, которые  чуть опередили
плывущих, заволновались,  загомонили и  стали размахивать  руками, постоянно
поглядывая в сторону лодки, уже миновавшей устье речки.
     --  Выгребай  на  середину,--  неожиданно  скомандовал  рябой,--  пусть
думают, будто мы дальше поплывем.
     Старик направил лодку в сторону от берега, и столпившиеся перед  топким
берегом всадники, боясь упустить их, повернули коней в объезд.
     -- Вот этого-то нам и надо,-- удовлетворенно проговорил рябой, а  вслед
за   ним  заулыбались  и  остальные,--  подгребай  осторожно  к   берегу  да
поглядывай, чтоб проклятые сарты не вернулись. Давай, давай...
     Как только  лодка ткнулась в песок и  пловцы выбрались на  берег, Назис
тяжело  шагнул  следом, держась  рукой  за  натруженную  спину. Все  четверо
приплывших с ним воинов начали выжимать мокрую одежду и торопливо натягивать
ее на себя.  Старик опустился на  песок, поглядывая на стертые  до  кровавых
мозолей ладони. Тут  к  нему подошел рябой, бывший  старшим среди  остальных
нукеров.
     -- Лодку мы у тебя, отец, заберем. Она нам сейчас нужнее будет.  Ты  уж
доберешься как-нибудь.
     -- Да куда же  я без лодки?  --  Выкинул к нему обе руки старик.-- И не
порыбачу, и сарты меня схватят без нее...
     --  Нужен ты им,-- проговорил тот и  повернулся к парню,-- поплывешь на
лодке в Кашлык. Нужно предупредить всех, если мы  не дойдем.--  Парень молча
кивнул головой и  пошел к воде, все  так же молча подобрав лежащее на  песке
весло.
     Назис,  не  помня  себя,  бросился  следом,  уцепился  за сделанное  им
собственноручно весло, но  парень грубо вырвал  его и оттолкнул долбленку от
берега.
     -- Я же спас тебя! -- закричал в спину ему старик.-- А ты, а ты... хуже
сартов... Такие же, как они...
     -- Замолчи, старик, а  то в  самом  деле  их сюда  накликаешь,-- угрюмо
проговорил рябой  и пошел вслед за  остальными двумя, уже  спешащими к лесу,
нукерами.
     -- Да будьте вы все  прокляты! Чтобы ваши  глаза Вороны выклевали! Чтоб
детей своих не увидели никогда! Вы  еще попомните старого Назиса,--  посылал
им вслед страшные ругательства Назис.
     Но те даже не обернулись, будто и не слышали его проклятий, а  спокойно
скрылись в лесу. И тогда Назис горько заплакал,  утираясь шапкой, понял, что
сегодня он потерял большее, нежели лодку...




     Связанного Едигира  увозили на лошади из  горящего  леса.  Проезжая, он
видел  лежащих со стрелами в груди  своих нукеров, а рядом убитых степняков.
Теперь  их  поглотит  лесной  пожар,  соединит   вместе  пепел,  развеет  по
обгорелому лесу.
     Едигиру подумалось, что, вероятно, и его ждет столь же бесславный конец
вдали от друзей, и ханский шатер перейдет в чужие руки.
     Несколько  раз  на  тропу  выскакивали  испуганные  зайцы,  шмыгая  меж
лошадиных  копыт. Чуть  в стороне пробежала  осторожная лиса, мелькнув рыжим
боком.  Серыми тенями промчалась пара волков, злобно  глянув на людей, будто
обвиняя  их  в лесном  пожаре.  И  далеко  в  стороне, громко  трубя,  ломая
валежник,  прошло  лосиное  стадо, спешно пробираясь  к реке. А  над головой
прыгали с  ветки  на  ветку,  не  желая спускаться на  землю, рыжие белки  и
темно-коричневые соболи.
     Наконец,  сотня  Кучума выбралась на  берег Тобола  и торопливо  начала
переправу на  противоположный берег.  Там  их  поджидали  остальные сотни  и
приветствовали радостными криками, подбрасывая высоко вверх копья и луки.
     Алтанай  первым  подошел  к  лодке,  в  которой  переправляли  Едигира.
Внимательно глянул на него и  что-то проговорил двум нукерам, сопровождающим
его. Связанного  хана  потащили на край  лагеря,  где,  как  куль  с песком,
бросили  на  землю  возле  рваного и замызганного воинского  шатра.  Тут  же
сбежалось  поглазеть на пленного десятка два любопытных, отпускающих злобные
шутки насчет его участи. Но Едигир лежал молча, стараясь не слышать их слов,
отвернув лицо к грязному пологу.
     Наконец,  за  ним пришли  и,  поставив на  ноги,  развязали стягивающие
запястья ремни. Едигир шел  через  лагерь,  прикидывая,  что в нем  никак не
меньше  десяти сотен воинов, а с  такой  силой... Но мысли его были прерваны
ударом  в спину,  и,  повернув  голову,  он увидел, что  один  из  степняков
запустил  в него своим  сапогом и теперь громко хохотал, тыча в  его сторону
пальцем.
     -- Завтра я  попрошу нашего хана, чтоб он разрешил мне накинуть веревку
на  твою  шею,--   закричал   он,  довольный  своей   выходкой.  Засмеялись,
заулюлюкали и остальные, выказывая свое превосходство.
     Но тут  Едигира подвели к группе сидевших  у небольшого костерка людей,
выделявшихся среди прочих богатым оружием и  суровостью  лиц. В центре сидел
тот, с кем Едигир совсем недавно скрестил свое копье.
     -- Сегодня свершилось  то,  что по  воле  Аллаха должно  было произойти
давно. Ты,--  говорящий  направил руку в сторону  понуро стоящего Едигира,--
самовольно занял место, по праву принадлежащее моему  роду. Когда-то на этих
землях  мой  дед, хан Ибак,  был вероломно  убит твоими родичами.  Но  Аллах
велик,  и  настал  день,  когда  мне,  прозванному  Кучумом, сыну  законного
правителя Бухары, хана Муртазы, выпала удача восстановить справедливость.
     Он обвел взглядом сидящих  вокруг него юзбашей, и  те согласно закивали
головами, повторяя:
     -- Пришло время... Наша земля... Наш род...
     -- Признаешь ли ты это? -- Кучум выбросил  свою руку в сторону  одиноко
стоящего перед ними Едигира.
     Он зябко повел широкими плечами и презрительно ответил:
     -- Раз волк  вола спросил, чью он воду пил. Тот ответил, что из реки, а
волк его за то  и зарезал, дескать лишнего выпил, ему мало оставил. Так и ты
меня спрашиваешь. Я  тут родился, тут жил,  свою воду пил. Меня старейшины и
ханом своим  выбрали, у  Бухары не спросили. Сегодня твоя взяла,  значит,  и
ханский шатер твой.
     Но  Кучуму  и юзбашам не понравился его ответ, и они громко  закричали,
пытаясь перекричать один другого:
     -- А не ты ли к белому царю послов отправлял?
     -- Не твои ли  нукеры зарезали наших шейхов, что  пришли  обращать твой
народ в истинную веру?
     -- Русский выкормыш!  Убить  подлую собаку!  -- летели обвинения в  его
сторону.
     --  Вот видишь,-- прервал  крики Кучум, властно подняв руку,-- мои люди
недовольны тобой. Что скажешь? Признаешь ли мою власть?
     -- Ветер дует, собаки лают,  а караван  идет,-- сплюнул он небрежно под
ноги,-- время покажет, чья власть сильней.
     --  Или  тебе неизвестно,  что белый  царь  взял уже  Казань,  завоевал
Астраханское ханство  и сюда  доглядывает? Пришло время объединиться народам
Ак-Орды  и  Кок-Орды. Кипчаки и  булгары  должны  встать  под  зеленое знамя
пророка Магомета и возродить величие улуса  Джучиева.  Сибирский народ был и
есть единый  народ, всегда плативший  дань лишь одному хану. Московский царь
Иван  нам  не указ!  Его предки  получали  ярлык на  правление  из  рук моих
предков. И так тому быть!
     -- Быть тому! -- заорали  юзбаши,  и Едигир  заметил, что многие из них
сильно пьяны, понял, жить ему осталось совсем ничего.
     Он повел головой по сторонам и заметил опирающегося на копье  справа от
себя воина, приведшего его сюда. Едигир сделал несколько осторожных шажков в
его сторону и неожиданно пнул изо всех сил  ногой  того в живот  и  выхватил
копье из его рук.
     -- Так быть тому!  -- громко крикнул он,  взмахнув копьем, нацеленным в
сторону Кучума. Но  бросить ему не удалось. Волосяной аркан опустился  сзади
на его шею и поверг на землю. Тут же на  Едигира навалилось сверху несколько
человек,  начали пинать, колотить,  выламывать руки. Потом  все отскочили  в
стороны и над ним  склонилось  злое  лицо ханского палача черкеса Мираба. Он
снял  с него аркан и отступил в сторону. Послышался свист ременного кнута, и
тело  лежащего  Едигира  прошила  жгучая  боль.  Удары сыпались с одинаковой
последовательностью, пока он не потерял сознание.  Потом его облили водой, и
он услышал резкий голос Кучума:
     -- Ты признаешь меня своим правителем?
     -- Лучше убей,-- простонал Едигир.
     -- Успеешь  еще,--  ответил  тот и  скомандовал:--  Уберите его. Завтра
утром он получит свое. Стеречь, как свою  невесту  до  свадьбы,--  кивнул он
Алтанаю и ушел к себе в шатер.
     Едигира  потащили обратно на край лагеря, где и бросили, связанного  по
рукам и ногам, все возле того же рваного шатра. В лагере слышались радостные
крики  подгулявших  степняков,  празднующих свою первую победу на  сибирской
земле.
     Едигир лежал  на  спине с  открытыми  глазами,  уставившись в  медленно
темнеющее осеннее небо и думая  о тех, кто остался  в Кашлыке. Смогут ли они
отразить  набег  степняков  из Бухары? Успеет  ли  Рябой Hyp  известить  их?
Объединятся  ли  беки вокруг его брата Бек-Булата? Поможет  ли им московский
царь Иван?
     По всему выходило, что надеяться особо не на кого, но Бек-Булат, всегда
спокойный и  рассудительный, сможет  укрепиться  в Кашлыке и продержаться до
подхода ополчения.
     ...Бек-Булат, его сводный брат,  рожденный от женщины кипчатского рода,
с  детства был хромым на  правую ногу. И хотя не  вышел  из него  воин, зато
славился он своим звучным  голосом и умением слагать песни. Ни один праздник
не обходился без него, прославленного певца.
     А еще умел он лечить  людей травами и заговорами, узнав от матери тайны
ее народа. Но больше всего любил Бек-Булат возиться с железом и часто гостил
в селении у кузнецов, что жили  по  речке  Сибирке  рядом с Кашлыком. Они же
научили ханского сына отыскивать на болоте железную руду и выплавлять из нее
железо.
     Старейшины  уважали Бек-Булата, и когда Едигир  подолгу отсутствовал  в
походе или на медвежьей охоте, то младший брат вершил суд  на ханском холме,
советовался со старейшинами, строил укрепления вокруг Кашлыка.
     Едигир  улыбнулся,  вспомнив   о  Бек-Булате,  который  всегда  спешил,
припадая  на правую ногу, к воротам встретить его возвращающегося из похода.
Подолгу  расспрашивал  обо всем,  что  произошло  с  ними  в  походе,  лечил
настоями,  мазал раны. И  все было  бы  хорошо, если бы  не прошла  меж ними
женщина, ставшая вскоре  женой  Бек-Булата, родившая ему сына.  После  этого
Едигир все реже и реже появлялся на ханском холме, пропадая на охоте.
     ...С одним  из караванов  привезли  купцы  необычный товар  --  молодую
девушку  -- и продали ее Юнус-баю за связку соболей. И  хотя было у того две
жены, но не утерпел, взял еще одну в наложницы, Только вышла осечка у него с
молодой наложницей, сбежала она от своего хозяина, не дожидаясь ночи.
     Кликнул тот нукеров, вскочили на коней и кинулись  в погоню. Как назло,
беглянка  выбрала  лучшего  скакуна, и  знай  она  дорогу,  то  не видать бы
Юнус-баю  ее как своих  ушей.  Только спрямил он  с нукерами путь и вышел на
беглянку сбоку, наперерез, отрезая от леса.
     В это время впервые и увидел девушку Едигир, возвращающийся с соколиной
охоты.  По самой кромке  речного  обрыва стлался в беге  карий  жеребчик, на
котором,  пригнувшись,  сидела та девушка в  развевающейся  черной  накидке.
Следом неслись люди Юнус-бая,  громко гогоча, Хозяин пообещал отдать на ночь
пойманную девушку тому, кто первый схватит ее.
     Едигир, привстав  на стременах, следил за погоней и вдруг, не выдержав,
подхлестнул своего коня и кинулся вдоль леска в сторону реки. Конь вынес его
к  обрыву и в несколько скачков настиг  пригнувшуюся к седлу девушку. Едигир
пытался разглядеть ее лицо, но оно было закрыто от посторонних взоров черным
платком, оставившим открытыми лишь большие черные глаза.
     Девушка,  увидев  догнавшего ее  Едигира, не испугалась,  а зло  что-то
крикнула и правой рукой хлестнула молодого хана плетью по  лицу. Удар был не
силен, но конь под Едигиром, испугавшись плети, рванулся в сторону и едва не
вышиб его из седла. Девушка не стала мешкать  и, увидев небольшую  ложбинку,
ведущую к реке, направила своего скакуна вниз.
     Когда  подъехали ханские нукеры и  люди Юнус-бая  вместе с хозяином, то
она уже плыла через Тобол, придерживаясь одной рукой за конское седло.
     -- Откуда такую дикую девку взял? -- поинтересовался  хан у налившегося
бессильной злобой Юнус-бая.
     -- Купил на свою старую башку,-- отозвался тот.
     -- Продай мне, тебе она, видать, не по силам, бегает быстро.
     -- А догонишь ли?
     -- Коня догоняю, а ее и подавно.
     -- Так что дашь за нее?
     -- Вот коня  и  бери,--  и  Едигир легко спрыгнул со своего взмыленного
скакуна,
     -- Хорош конь,-- согласился тот,-- а не жалко?
     -- Смотри, я два раза не предлагаю, а то так девку заберу.
     -- Ладно, согласен,-- вздохнул облегченно Юнус-бай, принимая поводья.
     Едигир подошел к беку Умару и похлопал по крупу его кобылу, усмехаясь:
     -- Слушай, ты мой старый друг, уступи свою кобылку. На ту сторону реки,
надеюсь, она доплывет.
     -- Чего ты задумал, Едигир? И охота мокнуть в реке?
     -- То мое дело. Так уступишь кобылку? Вернусь -- отдам.
     -- Бери, конечно, но пустое дело Ты затеял. Или наших девушек мало?
     -- Не твое дело,-- вскипел  Едигир, сдернув друга на  землю. Затем взял
его кобылку под уздцы и спустился по логу к реке.
     Дойдя  до кромки  воды он оглянулся,  окинув взглядом  столпившихся там
всадников, и, махнув рукой, вошел в воду.

     ...Воспоминания Едигира были прерваны громкими голосами его охранников,
о чем-то споривших друг с другом. Ночь уже в полную силу гнала своих вороных
коней  по  сибирскому   небосводу.  Искорки-звездочки,  выбиваемые  копытами
небесных  коней,  обильно сыпались  вокруг. Желтый  глаз  другого  небесного
богатыря  неотрывно глядел сверху  на людей, выбирая очередную  жертву.  Бог
тьмы вышел на свою охоту, чтоб  схватить одинокого путника на лесной  тропе,
украсть девушку для своего гарема.
     Едигир вслушался в голоса  двух охранников, рассказывающих один другому
о своих  приключениях.  Именно ночью человека всегда тянет на откровенность,
хочется рассказать что-то тайное, заповедное.
     И Едигиру вспомнилась первая девушка, что пришла в его шатер по приказу
отца. Ее взяли в уплату  за долги у какого-то бека с далекого лесного озера.
Сам ли  отец  отдал ее сибирскому хану или силой привезли  нукеры на ханский
холм, то Едигир не знал.
     Кабира,  так звали  девушку,  робко  вошла в его шатер вечером и села у
входа на  кошму. Едигир долго смотрел на  нее, не зная  как начать разговор.
Потом велел подойти ближе  и протянул ногу, обутую в  сапог.  Кабира неловко
ухватилась  за голенище,  пытаясь стянуть  тесную обувь.  Едигир внимательно
смотрел на  ее  неловкие движения, на тонкую напряженную  спину,  закушенную
губу и  чувствовал, как желание  переполняет его жаркой  волной, подступая к
горлу.
     --  За пятку  тяни,  дура,--  сипло  проговорил  он. Девушка  торопливо
схватилась на пятку  сапога и, упираясь коленями в  землю,  стянула  его. Со
вторым пошло легче. Затем она принесла  медный таз и из кунгана  обмыла  ему
ноги, вытерла мягкой тряпицей.
     -- Подай вина,-- потребовал он.
     Руки  Кабиры  мелко  дрожали,  когда она  лила вино в  пиалу  из узкого
горлышка глиняного кувшина.
     Едигир жадно выпил вино, не отрывая глаз от девичьей талии. Она боялась
встретиться с ним взглядом, и он потребовал:
     -- Посмотри на меня!
     Кабира глянула и тут же опустила глаза.
     -- Петь умеешь? Тогда пой. Можешь налить и себе вина.
     Она сделала несколько глотков и закашлялась.  От смущения краска залила
ее смуглые щеки и глаза увлажнились. Потом она запела тонким чистым голосом.
Едигиру песня не понравилась, слишком грустная.
     -- Меня другим не учили,-- он наконец услышал ее голос.
     Тогда  он еще налил  себе вина уже сам.  Полную  пиалу.  Жадно выпил и,
схватив  Кабиру  за руку,  потянул к  себе.  Она  почти  не  сопротивлялась.
Трясущимися пальцами  распахнул халатик и  обнажил  маленькую упругую грудь,
провел пальцами по соску, сжал, как спелую ягоду. Будто ожидал,  что из него
брызнет сок.
     --  Больно,--  произнесла  она  и  попробовала убрать его  руку.  Но он
отбросил  в сторону тонкую слабую  кисть и впился зубами в коричневый сосок,
побуждаемый к тому  извечным инстинктом самца, привлекаемого к самке терпким
запахом  ее тела. Она вскрикнула, оттолкнула большую  лобастую голову юноши.
Это  движение только  распалило его, разожгло  и  без того  рвущуюся  наружу
страсть и, уже ничего не помня, не соображая, повалил девушку на кошму, рвал
зубами, руками  одежду,  отбрасывал  тонкие  пальцы со  своего  лица.  Потом
придавил  ее сверху и,  глухо  рыча,  начал  искать  выход  своим  чувствам,
сотрясаясь  всем  телом, И лишь когда  теплое  блаженство разлилось  по низу
живота, дошло  до висков, сжало челюсти, он  впился губами  в девичью шею  и
замер не слыша ее крика.
     Кабира, вытерев слезы, покорно принесла кунган, обмыла  его, освободила
от одежды и легла рядом, надвинув мягкие шкуры.
     -- Глупый,-- прошептала в самое ухо,-- зачем так  спешил? Я же не убегу
никуда...
     --  Замолчи, дура,--  вскинулся он и, торопливо  натянув на себя халат,
выскочил из шатра.
     Три  дня пробыла Кабира в его  шатре,  а  потом Едигир куда-то уехал. А
вернувшись, уже не нашел ее в ханском городке. Отец, смеясь, что-то ответил,
и вечером появилась другая девушка. Все они потом приходили сами, по приказу
отца, не смея ослушаться. И Едигира бесила эта покорность, выводила из себя.
Он   специально  мучал   их,  пинал   ногами,  заставлял   выполнять   самое
унизительное, но никто из  них не сказал и слова, а  лишь  плакали украдкой,
пряча лицо в платок.
     Может,  потому  и  не хотел он брать  себе жену из числа  девушек,  для
которых его желание было  превыше  всего. А ведь многие беки  зазывали его в
свои улусы, намекая на красоту их дочерей.
     Нет, ему нравилось гнаться  на лыжах за  сохатым,  в котором  не было и
намека  на  покорность  судьбе. Зверь  сопротивлялся до  последнего,  норовя
поднять  человека  на большие  кустистые рога. Утробно  ревел, бил  копытом,
метался меж охотниками и умирал, гордо подняв к небу голову.
     И  вечером  после охоты Едигир устало лежал на пахучих шкурах и смотрел
через  отверстие  полога,  куда  уходили,  клубясь,  тонкие  языки  дыма, на
искрящиеся в зимнем  небе звезды и думал,  что настоящий мужчина должен жить
один, как один живет лесной зверь.
     ...Но  когда на  берегу  реки  он  нагнал убегающую  от преследователей
девушку,  с  закрытым наполовину лицом,  и получил  от нее  удар плеткой, то
увидел  в ее  глазах ту непокорность и страсть, не встреченную  до  сих пор.
Может, потому  и  полез  в  реку,  погнался  за ней,  чтоб  еще раз  увидеть
непокорные глаза,  их  злость, ярость. Впервые в жизни захотелось узнать  ее
имя и услышать свое, произнесенное чужими губами.
     На той стороне  практически сразу нашел  следы коня  Юнус-бая  и поехал
рядом  с ними,  вглядываясь  в  густые кусты тальника,  подступающие к самой
реке.  Вскоре берег начал  понижаться, и он  выехал к старому  руслу Тобола,
заросшему  осокой с высокими  кочками  и сплетенными меж  собой тальниковыми
кустами. Лошадь  начала увязать по самые бабки, и он вынужден был  спрыгнуть
на землю и пошел, аккуратно ступая на кочки, перепрыгивая с одной на другую.
Для безопасности подобрал с земли длинный шест и проверял им наиболее топкие
места.
     Вскоре  он  услышал  гортанный  голос  беглянки,  громко  кричавшей  на
кого-то. Раздвинув кусты, он невольно улыбнулся; конь, на котором она ехала,
лежал  брюхом на земле, выкинув передние ноги перед собой; а девушка, громко
крича, хлестала  его  тонким прутиком. Но тот лишь стриг ушами  и вздрагивал
под ударами,  не желая вставать.  Судя  по всему, он не хотел лезть дальше в
топь,  но девушке было невдомек,  что  дальше и она может увязнуть  вместе с
конем.
     Услышав  его  шаги, девушка отскочила в сторону, выставив  перед  собой
руку с небольшим кинжальчиком.
     -- Не подходи! -- закричала она, коверкая слова.
     -- Нужна ты мне,-- отмахнулся Едигир,-- коня вот жалко.
     Проваливаясь по колено  в  тягучую жижу,  добрался  до  повода и дернул
несколько  раз.  Конь  жалобно   глядел   на  него,  но  даже  не  попытался
пошевелиться. Тогда он взял шест, подсунул его под конское брюхо и позвал:
     -- Ну, давай...
     Из  кустов  тихо  заржала  кобылка Умара, и конь  вырвал задние ноги из
трясины, повернув голову на ее голос, потихоньку пополз обратно. Наконец, он
зацепился  передними  копытами  за  твердую  почву  и  тяжело  встал,   весь
заляпанный зеленой тиной, в клочьях ряски, дрожа всем телом и вытянув вперед
голову, побрел к кобылке.
     Едигир шел следом, понимая,  что девушка не убежит через болото  и рано
или поздно подойдет к нему. Так оно и вышло, когда он, ополоснувшись в реке,
разжигал  небольшой  костерок  из сушняка,  обильно  разбросанного водой  по
берегу.
     Уже  окончательно  стемнело,  и  где-то  в  кустах  раздавались  голоса
перекликающихся птиц и зверей.  Верно, эти звуки и выгнали девушку к костру,
Она протянула к огню обе руки, ни слова не говоря, долго стояла, вглядываясь
в  пляшущий огонь. Едигир  протянул ей  позаимствованные из  седельной торбы
Умара кусочки копченого мяса,  но она шарахнулась в сторону, словно в руке у
него была ядовитая гадюка.
     -- Не хочешь,  так  и  не  ешь,-- хмыкнул он  презрительно, но  все  же
положил  мясо на  бревно,  на  котором сидел  сам. Потом,  немного помолчав,
спросил:-- Может скажешь, как тебя зовут? Меня -- Едигир. Поняла? А тебя?
     Но  та молчала, по-прежнему прикрывая черным платком нижнюю часть лица,
и лишь большие черные глаза светились в отблесках костра, как два уголька.
     Едигир поймал и стреножил свою кобылку, надеясь, что  жеребчик и так не
уйдет один,  и  вернулся  к  костру.  Девушка  торопливо проглатывала  мясо,
оставленное им на бревне. Он хмыкнул и сел рядом.
     -- Что? Проголодалась  видать, так ешь, пока  дают. А вот верну обратно
твоему хозяину, он так тебя накормит... Долго вспоминать будешь.
     Глаза  девушки  вспыхнули  огнем,  и  она,  выхватив из-за  пояса  свой
кинжальчик, взмахнула им, показывая, что убьет себя.
     -- Он мэнэ бил...-- проговорила с сильным акцентом.
     -- Видать, плохо бил, коль в бега подалась. Так как тебя зовут? Гюзель,
Салиха? -- Он назвал еще несколько пришедших на ум имен, но девушка молчала.
Наконец, чуть слышно произнесла:
     -- Зайла мое имя...
     -- Имя как имя,-- ответил он,-- красивое вроде. А сама откуда?
     Девушка неопределенно махнула рукой в сторону, и Едигир понял лишь, что
привезли ее издалека. Она слишком  плохо  говорила на  его языке, и половина
сказанного ею была ему  непонятна. Из ее  слов  выходило, что ее отец важный
человек  в  Бухарском  ханстве,--  она  несколько  раз  повторила:  "Бухара,
Бухара..." А ее похитили враги, чтоб продать.
     -- Ладно, Зайла-бике, что  дальше делать будем? Теперь  ты  рабыня... К
хозяину не хочешь идти, меня боишься. Что  делать? -- втолковывал он ей, как
ребенку.
     -- Пусть  ты мой  господин будешь,-- проговорила она  тихонько,--  если
меня нехороший люди поймают, то убить могут. Ты -- хороший...
     -- Это я-то хороший? Ну, спасибо. Удивила.  Но раз я  твой господин, то
имею  право  дать  тебе  новое имя.  Такой  у нас закон. Знаешь, как я  тебя
назову? Сузге. Это значит стройная и воду любишь. Любишь ведь воду?
     -- Да, да -- закивала она головой,
     -- Вот  и отлично, Зайла-Сузге. Пусть у тебя два имени будет. Согласна?
А теперь иди ко мне. Ну, кому говорят!
     Но  девушка  и не думала подчиняться, Соскочив  с  бревна,  она  кошкой
отпрыгнула в сторону с зажатым в руке кинжалом.
     Нэ подходи! Зарэжу!
     -- Да куда  ты  денешься, сама придешь.--  Едигир в  сердцах  плюнул и,
бросив на землю попону, улегся у костра.

     ...И  тогда  звезды на  небе были  такие  же крупные и  сочные,  словно
клюковки,  выкатанные  в  снегу. Казалось,  что они  пели  и смеялись, глядя
сверху на молодого сибирского хана  и его невольницу,  вымененную  за  коня.
Теперь она со своим мужем  Бек-Булатом, его сводным братом, в Кашлыке. И это
у нее на одежде он видел точно  такие же узоры, как на пиале у пришедшего из
Бухары сарта  Кучума. Так кто  же она, Зайла-Сузге? Ведь и ее купцы привезли
несколько весен назад из Бухары...
     В то далекое утро он проснулся от мягких прикосновений лошадиных губ и,
приподняв голову,  увидел две лошадиные  головы, склоненные к нему. А  рядом
спала  его Зайла-Сузге,  положив на попону узенький кинжальчик  в сафьяновых
ножнах. Он переложил кинжальчик на землю и притянул девушку к себе. Повязка,
которой  она  и  во  сне прикрывала лицо,  сползла в сторону,  и нежный  рот
полуоткрылся, губы тихо прошептали:
     -- Да простит меня Аллах, но я теперь твоя...Твоя наложница...
     Потом  он увез ее на дальнюю заимку и сделал своей постоянной спутницей
на охотах.  Она перестала прятать лицо под повязкой и мало чем  отличалась в
коротком тулупчике и круглой бараньей шапке  от остальной  свиты  сибирского
хана.
     Так прошла первая зима после  их знакомства, а по весне он ушел в набег
на  соседние  взбунтовавшиеся  улусы  и  вернулся  лишь  по  первому  снегу.
Несколько раз вспоминал о  Зайле-Сузге, но  то были воспоминания о преданной
собаке, которую лишь кликни, и она тут, рядом.
     Прибыв в  Кашлык, увидел светящегося  радостью  Бек-Булата и, обнявшись
после  рассказов  о  походе, поинтересовался  у сводного брата о причине его
радостного настроения.
     -- Так ведь  я  женился! Или тебе не передавали о том? Едигир смутился,
забыл  в  погонях  и схватках об  этой радости  брата своего,  что сделаешь,
вылетело из памяти... Поздравил как мог. Поинтересовался, из чьего рода взял
жену.
     -- Она приехала сюда издалека, и нет у нее родных,-- ответил тот.
     У Едигира железной иглой кольнуло возле сердца... Спросил имя...
     -- Зайла-Сузге у нее имя...
     Дальнейших слов  не слышал. Под благовидным предлогом исчез из Кашлыка,
умчался  вместе  с  полусотней  таких же  бездомных  и  неуемных  нукеров  в
охотничьи  места за  большие болота. Всю зиму  провел там. Тосковал?  Нет...
Что-то как  бы надломилось в нем. Словно  сухожилие  какое перерезали внутри
него и  стал хуже двигаться,  вялым сделался,  как  зверь  со  сна. Старался
появляться  в ханском  городке, когда  точно знал, что  Бек-Булат  со  своим
семейством  отсутствует, чтоб  не  видеть  сияющего,  как начищенный  казан,
своего брата.
     В ту же зиму  Зайла-Сузге родила мальчика, названного Сейдяком.  Едигир
съездил  к Юнус-баю и  купил  у  того бывшего  своего  коня, что выменял  за
невольницу. Накрыл  жеребца  богатым ковром, привесил  дедовскую саблю,  что
передавалась первенцу из рода Тайбуги,  и отправил брату в подарок. А сам...
сам опять  пошел в набег, как только просохла сибирская земля и копыта коней
не проваливались, не увязали в болотистой почве.
     А  потом вроде  и забыл про  Зайлу-Сузге. Но ее черные глаза вспыхивали
вдруг  над речной водой, смотрели из ночного костра, тихий  голос слышался в
порывах южного теплого ветра, Забыл ли? Да, забыл, приказал сам себе. Или он
не воин?! Не сын своего отца, который держал до сотни наложниц и десяток жен
в гареме. Он  сын  своего отца, но  отвратили  от женщин  глаза Зайлы-Сузге,
выжгли внутри частицу  души и ничего с собой сделать уже не мог. Так  и жил,
как подсеченная весной  береза, отдавшая сок земле и  зеленеющая лишь частью
листьев своих, с засыхающей кроной, чернеющая ветвями.

     ...Совсем  черным  сделалось небо, а  звезды  росли,  пухли  блестящими
гроздьями, весело перемигиваясь,  Прямо над ним наклонил голову с ветвистыми
рогами главный  хозяин неба -- Великий Лось. Низко пригнулась его голова,  а
значит, небесный хозяин воду ищет, пить хочет, жди скоро больших дождей.
     Небесный  шов  разделил небо на две  половины. Его  зовут -- Путь диких
гусей. По нему вслед за  дикими птицами пришел в страну болот народ Едигира.
Немного их было, ослабли  они за  долгий путь свой. А тут встретило их племя
злых карликов, что живуг под  землей. Взяли они  в  плен его народ, потащили
под  землю,  в свои  темные пещеры.  Но сжалился над людьми небесный хозяин,
Великий  Лось,  и  отправил ворона Каргу с железным клювом,  чтоб  освободил
людей,  прогнал  карликов обратно  под  землю. Выполнил ворон  Карга  приказ
Великого Лося, освободил  людей. Но с  тех  самых  пор мстят  карлики людям,
выходя по  ночам  на  землю, утаскивают  женщин  и  молодых  парней  в  свои
подземелья,  где у них подземные кузницы,  откуда слышны гулкие удары молота
по наковальне и нет выхода людям на землю.
     Но зорко смотрят  за людьми сверху  Великий Лось  и  ворон  Карга, даже
ночью,  чтоб  не  дать их  в  обиду.  А  утром  распахиваются  обе половинки
небесного свода и уходят в свои жилища небесные хозяева.
     В центре небо  прибито крепко-накрепко железным  колом  --  Темир-казы,
вокруг которого и крутится всю ночь.
     Пониже от  него  копошатся  цыплята с  наседкой, которая несет алмазные
небесные яички, падающие на землю. Счастлив тот, кто найдет такое яйцо.
     Над самой землей светится Чолпан  -- Пастушья  звезда, по которой  ищут
дорогу домой все путники, ее имя славят певцы в своих песнях, самым красивым
девушкам дают ее имя...
     И  кровавым  светом  светится  Медная  Стрела  бога войны. Капли  крови
свисают с  ее острия. Перед войной она всегда  светит ярко и кроваво. Как  и
сегодня...
     До Едигира  долетели голоса охранников, что  сторожили его у небольшого
костерка,  Их было  двое. Едигир прислушался к словам, пытаясь уловить о чем
они рассказывают друг другу.
     -- Моего отца  звали  Кулбаш, рассказывал один с мягким, как у девушки,
голосом.-- Долго у него не было сыновей, все девки рождались...
     Вот раз пошли люди его рода в набег и принесли с собой оттуда  ребенка,
назвали его Ишбудлы. То был мой старший брат.
     На другое лето  опять пошли они в набег и  принесли  другого ребенка, И
опять отдали его Кулбашу. Он  назвал его Ишкельды. Этим ребенком был я. Вот.
Так мы и выросли с моим братом у своего отца, не зная настоящих родителей. А
когда пошли в свой первый набег, то  отец рассказал, как  мы появились в его
юрте. Он  умер, не  оставив  нам ничего в наследство.  Потому мы  с братом и
нанимаемся к тем, кто приглашает и хорошо платит.
     -- Да, хорошее у  тебя  имя,-- отозвался второй,--  и  не важно, где ты
родился. Главное, что хорошие люди тебя воспитали и вырастили.
     А  когда  я родился,  то мой  отец  пригласил  старого  Коргуза из рода
огузов, чтоб он выбрал  мне хорошее имя. Коргуз подумал и  сказал; "Пусть он
зовется Томасы..."
     Мой отец удивился: "Почему Томасы?"
     -- Странное  имя,--  хмыкнул  второй  охранник,--  Туман, Томасы  можно
сказать, да?
     -- Да, так меня и зовут теперь -- Томасы.  А тогда старый Коргуз сказал
отцу: "Пусть ему имя будет туман, потому что родился он в тумане. Ему  легко
будет спрятаться во время  тумана, враг  не найдет его в тумане.  А вслед за
туманом всегда приходит солнце". Так сказал старый Коргуз...
     -- Вернусь  из набега  -- женюсь,-- сообщил тот, кого звали Ишкельды.--
Привезу  из  этого набега хороший  калым  и возьму себе  хорошую  девушку из
знатной семьи.
     --  Зачем так  долго ждать,  можно и тут себе  невесту найти,-- смеясь,
проговорил второй,-- видел, какие в сибирских селениях пухлые девушки? А как
они смотрели на нас? Чего долго ждать?
     --  Как же... Башлык обещал каждого,  кто  из лагеря отлучится,  на кол
посадить. Нет, мне моя жизнь пока дорога.
     -- Да чего ты боишься? --  наседал второй.-- Их главного хана схватили,
вон он лежит. Чего бояться, он никуда не денется. До селения рукой подать, а
к  утру  обратно вернемся. Я, честно  говоря, уже  договорился с одной, чтоб
вышла к речке и подружку для тебя прихватила. А?
     Они  долго  препирались  друг  с другом,  потом  подошли  к  Едигиру  и
внимательно осмотрели ремни, стягивающие его руки.
     -- Эй...-- Едигир  закрыл  глаза, сделав  вид, что спит.-- Ты живой тут
еще? Может, ткнуть его кинжалом для верности? Тогда никуда не денется.
     -- Ладно, такие ремни и  быка  выдержат, а уж его подавно. Пошли, а  то
девки могут и не дождаться. Чего нам, с ним обниматься потом?
     Оба тихонько засмеялись и пошли в сторону  реки. Едигир открыл глаза  и
попробовал  сесть.  После  нескольких  попыток  ему  это удалось.  Тогда  он
потянулся к ногам, чтоб разгрызть ремни. Но... даже до лодыжек не дотянулся.
     "Неужели  нет никакого выхода?  Ведь это  боги пришли  мне на  помощь и
спровадили охранников отсюда. Что же дальше? Что делать? Как бежать?"
     Он осмотрелся  кругом, пытаясь разглядеть  нож  или  саблю,  но ушедшие
воины  все прихватили с собой.  Тут взгляд  его упал на затухающий костер. И
вспомнился рассказ одного старика, которому удалось бежать из плена, засунув
связанные руки в костер. Ремни обгорели, но руки... Руки старика с  тех  пор
висели плетьми. Он не мог удержать даже тонкий прутик в пальцах.
     Едигира  передернуло  от  мысли,  что  и он станет немощным  стариком с
высохшими руками. Не быть ему тогда уже ханом. Что за хан, если он и сабли в
руках не удержит, с конем не справится. Стоит ли жить тогда?
     И  все  же  он  пополз  к костру.  Переворачиваясь со  спины  на живот,
медленно подкатился к кострищу и осторожно поднес ладони к горячим углям. От
дикой боли Едигир  изогнулся дугой, и тело само без его участия отскочило от
костра. Он закусил нижнюю  губу,  чтоб криком не разбудить весь лагерь, Тело
покрылось  потом,  напряглась  и  трепетала  каждая  мышца. От  собственного
бессилия  ему  хотелось  кричать,  проклинать  весь  мир  и  подло  напавших
сартов-степняков.
     -- О  боги,  почему вы  отвернулись  от меня? Великий Лось, неужели  ты
оставишь меня в лапах у них? Или ты не покровитель моего народа?
     И тут со стороны леса громко прокричал филин. Через короткий промежуток
крик вновь повторился.
     -- И  ты предрекаешь  мне смерть? --  прошептал Едигир.--  Ты  вышел на
ночную охоту и извещаешь об этом собратьев. Как мне известить своих?
     Едигир крикнул,  подражая ночной птице, и  в ответ филин ответил глухим
тяжелым  уханьем. Но  на этот раз ему послышалось в крике  нечто, отличающее
его от птичьего крика. Не было той  частоты, да и  не мог даже молодой филин
отозваться на крик человека, отличил бы от настоящего, родного.
     Сердце Едигира  начало стучать  столь гулко,  что его мог  бы  услышать
кто-то  находящийся  рядом. Ведь крик  филина --  обычный  сигнал  сибирских
охотников! Может, ищут его,  Едигира?! Ведь Рябой  Hyp жив и не бросит его в
беде! Он  привел нукеров,  и сейчас они  кинутся на спящих сартов, освободят
его! Он будет жить! Жить!
     Но крик смолк и больше не повторялся... Едигир прокричал еще раз и еще,
рискуя  разбудить кого-нибудь из спящих. Но время шло, а  спасение к нему не
приходило.
     Уже  сдвинулся  край  небесной   парчи,  и  солнечная  рука  готовилась
раздвинуть полог небосклона. Один за другим исчезали небесные звери, уходя с
ночного  пастбища  в свои  чертоги.  Торопливо засвистела малиновка, готовая
выпорхнуть из лесных зарослей. По ногам Едигира  карабкался  рыжий муравей в
поисках дороги к дому. И вдруг... он услышал сзади себя шорох.
     Едигир  стремительно  повернул  голову,  ожидая увидеть  возвращающихся
охранников,  но...  по поляне  меж  спящих  спокойно  пробирался здоровенный
медведь. Фыркали  пасущиеся на  лугу  лошади, почуявшие запах  зверя,  спеша
убраться подальше, а медведь как ни в чем не бывало шел меж лежащих на земле
людей.
     Едигиру  стало не по  себе. Суеверный страх охватил его, и  он  упал на
землю, чтоб ничем не выдать себя, раствориться  в утренних сумерках, слиться
с землей.
     -- То  священный медведь...-- прошептал он.-- Наш далекий предок,  отец
всех людей. Он всегда приходит, когда плохо народу его. Но он и меня  должен
покарать! Ведь сколько его собратьев убито мной...
     Так он и лежал,  закрыв  глаза и прижавшись  всем  телом  к земле, пока
животное,  тяжело  дыша, не остановилось над ним. Едигир  почувствовал,  как
волосы зашевелились на голове,  и открыл  рот, чтоб  крикнуть, когда  чей-то
голос произнес шепотом:
     -- Живой? Едва нашел тебя...
     Едигир  открыл глаза и  увидел  оскаленную медвежью пасть, но  под  ней
различил человеческое лицо. И голос был до боли знаком и узнаваем.
     -- Hyp! Рябой! -- вскричал он, но тяжелая ладонь прикрыла ему рот.
     Затем  сверкнул кривой  кинжал  и освободились  руки, ноги.  Он  поднес
отекшие руки к лицу, еще не веря в освобождение.
     -- Надо уходить,-- прошептал Рябой Hyp скоро проснутся. Можешь идти?
     Едигир  попробовал вскочить на ноги,  но  они,  затекшие от  ремней, не
держали.
     -- Ладно,  подождем чуть. Со  мной двое нукеров,  ждут вон  у  тех двух
берез на опушке Кони с нами. Доберешься  сам? А я  тем временем коней пугну,
чтоб в погоню не увязались.-- И он сунул хану свой кинжал.
     -- Иди,-- согласился тот,-- мне тоже наведаться надо кое-куда; не люблю
быть должником.
     --  Понял,  встретимся  у  тех  берез,--  и  вновь  по  лагерю,  смешно
переваливаясь, двинулся медведь, направляясь к пасущимся на лугу лошадям.
     Едигир  мял икры ног,  молотил их  кулаками,  торопя загустевшую  кровь
вернуть  жизнь  всему  телу,  заставить  его  слушаться.  Наконец  встал  и,
неуверенно  ступая,  крадучись,  пошел к  стоящему посреди  лагеря  ханскому
шатру.
     --  Сейчас, сейчас я с  тобой  попрощаюсь или не  быть  мне мужчиной,--
шептал  он  в такт  шагам,--  еще никто  не уходил от меня,  не  заплатив за
унижение или я не сын своего отца?!
     Зайдя с  обратной  стороны шатра,  он  легко  разрезал  туго  натянутую
упругую  ткань и шагнул в полутьму, вытянув вперед руку с кинжалом. Но шатер
был пуст.
     Едигир и не знал, что у Кучума была многолетняя привычка ночевать среди
простых воинов, каждый раз меняя место ночлега. А шатер оставался пустым...
     Едигир, не  помня себя  от бешенства, вспорол  несколько попавшихся под
руку подушек, перевернул кувшин с  вином, растоптал пиалы с  ненавистным ему
узором  и  собрался  уходить. Но тут в глаза ему бросился узкий чехольчик из
голубой  замши,  висевший  на  центральном  столбе.  Он  снял  его,  готовый
разрезать  на  части, но  перед этим все же развязал тонкие  белые  шнурки и
обнаружил  внутри  тонкий  свиток  пергамента,  покрытый   черными  значками
арабской вязи. Не раздумывая, сунул чехольчик за  пазуху и, крадучись, вышел
из шатра.
     --  Хорошо,--  проговорил  он,  оглядываясь,--  мы  с  тобой  все  одно
встретимся.
     У  двух  берез  нашел затаившихся  в лесу нукеров, держащих  на  поводу
коней,  и  только  тут  тяжело перевел дух,  кинув взгляд  на  просветлевший
небесный  свод. Лишь  Медная  Стрела бога  войны мигала  возле самой  земли,
выбирая себе очередную жертву.
     Со стороны  луга  послышался  глухой медвежий рев и громкий топот сотен
коней  сотряс почву. Единой лавиной, тесня друг друга,  промчались кони мимо
них, а вскоре подбежал запыхавшийся Рябой Hyp.
     Четверо  всадников, горяча коней, скакали вслед за табуном,  пропадая в
белесом тумане. А в спину им была нацелена Медная Стрела бога войны.
     ...Шел месяц Шабан года Еланелы --  года Змеи, вползающий в Сибирь тихо
и неспешно.




     Новый день начался для Кучума из рук вон плохо...
     Сперва донесли  о бегстве пленного. Затем, войдя  в шатер, он обнаружил
там  изрезанные подушки и  похищенную  шежере,  его  родословную, восходящую
наследственными ветвями к самому Чингиз-хану. Разъяренный, он вышел из шатра
и недобрым взглядом обвел весь лагерь.
     --  Собачьи дети с мозгами ишака!  -- взвизгнул он  и принялся хлестать
плеткой по лицам и спинам стоящих у шатра двух стражей.
     В это время притащили  Ишкельды и  Томасы, что упустили  ночью Едигира.
Они упали перед ханом на колени, вытянув руки, и умоляли пощадить их.
     -- Милостивый хан,--  жалобно  лепетал  один,--  он оборотень.  Точно я
говорю -- оборотень! У нас на глазах обернулся совой и улетел в небо.
     -- Что ж,--  недобро усмехнулся хан,-- сейчас и ты за ним  отправишься.
На небо...
     -- Светлейший хан,-- попробовал заступиться за своих юзбаша Амир,-- мои
воины видели  под утро бродившего по  лагерю медведя. Похоже,  этот  сибирец
умеет вызывать зверей из леса, а может, и сам оборотился в сову.
     --  Такая большая сова с железным клювом  и огромными крыльями,-- вновь
запричитал  провинившийся,-- помилуй, хан.  В  смертники  пойдем,  но оставь
жить!
     Но  Кучум  был непреклонен  после стольких свалившихся на  него  бед  и
махнул рукой черкесу Мирабу, чтобы кончал с ними.
     Мираб с торжествующей улыбкой  схватил  обоих  за  шиворот  и потащил к
огромной березе, через сук которой тут же перекинул две петли.
     Обреченные  Ишкельды  и Томасы не желали  умирать и верещали,  как пара
свиней  на базаре. Но черкес быстро  накинул на них ошейник петли  и  бросил
взгляд в сторону Кучума, ожидая его знака к началу казни.
     Но  тут к хану приблизился  Алтанай  и что-то  горячо  зашептал на ухо.
Следом  подошел белый,  как полотно,  Сабанак, которому  не приходилось  еще
наблюдать расправы над ослушниками.
     Кучум  выслушал башлыка,  бросил  быстрый  взгляд на Сабанака и  махнул
рукой палачу, приказывая приостановить казнь.
     К осужденным направился Алтанай и торжественно произнес:
     -- Милость нашего славного хана  не знает границ.  Он дарует вам жизнь,
но чтобы искупить вину, пойдете в отряд смертников.
     Ишкельды и Томасы испустили вздох облегчения, а к ним уже спешил воин с
двумя черными  повязками  в руках.  Повязки  одели помилованным  на  головы,
затянув  сзади двойным узлом. Теперь они  должны были носить их  не  снимая,
пока не искупят своего проступка подвигом. Их отныне будут  посылать первыми
в бой и в разведку. Но они остались живы...
     Кучум,  все еще  не  обретший доброго расположения духа, резко приказал
юзбашам выступать  согласно разработанному плану: часть из них должна идти к
Кашлыку  и  перекрыть дороги, а остальные пойдут на захват ближайших улусов.
Возглавит их сам Кучум.
     Совершив утренний намаз и  наскоро  перекусив, воины вскочили на коней,
которых к тому времени вернули посланные  за  угнанным табуном нукеры. Ехали
вдоль  берега  реки  по  едва  заметной  тропе, соединяющей  друг  с  другом
сибирские  селения.  Когда  проехали  часть  пути,  то  открытая   местность
сменилась  редким  сосновым лесом, вольно  раскинувшимся  на песчаной почве.
Копыта лошадей  оставляли  глубокие  следы, и последние конники были окутаны
уже  густыми  клубами пыли.  Неприметная  тропинка  превращалась  в  широкую
дорогу, на  которой  оставались  круглые  вмятины, будто гигантские  градины
иссекли землю.
     В  лесу  перестроились по двое,  и  их  колонна  растянулась,  движение
замедлилось,  все  с опаской  посматривали на  ближайшие деревья,  где могли
скрыться в засаде стрелки.
     Неожиданно передние  замерли, остановились, задние конники наскочили на
них, началась  сумятица.  Никто не  знал  причин  остановки,  и нервозность,
владеющая всеми с утра, усилилась еще больше.
     --  Засада,  засада,-- передавалось по рядам,  и вся колонна  пришла  в
движение, прикрываясь щитами и ощетинившись копьями.
     Но  вскоре  передали, что  наткнулись на  овраг, через который  сломали
мост, служивший переправой. Видно, сибирцы ждали их и уничтожили мост.
     Пришлось искать объезд, часть всадников сумела перевести лошадей по дну
оврага. Некоторые из них сорвались вниз, послышались  крики, стоны. Но, даже
преодолев эту незначительную преграду, измазанные в  глине и раздосадованные
степняки вскоре убедились, что неприятности лишь начинаются.
     Разобраны были еще несколько  хрупких мостков, и бревна лежали  на  дне
оврагов.  Каждая переправа  отнимала  помногу времени, сил,  и  настроение в
сотнях падало все больше и больше.
     А  в самом конце  леса наткнулись на  самострелы, сразившие  нескольких
передних   воинов.   Отсутствие  противника,  и  в  то  же   время  яростное
сопротивление сибирцев таким хитроумным способом разозлило всех сверх всякой
меры. Одно дело погибнуть от  сабли или копья  в честном бою и совсем другое
-- пасть от безмолвного самострела.
     Кучум не стал сдерживать воинов, когда они кинулись крошить ненавистные
самострелы, прикрепленные к стволам деревьев вдоль тропы.
     Он понимал,  что их ярость  проявится  в  еще большей  мере, когда  они
встретятся с живым противником.
     Наконец, проклятый лес кончился, и все с облегчением выехали на  речной
крутояр и увидели стены небольшого укрепленного валом городка.
     Быстро перестроились  в  боевые  порядки,  выслали вперед  разведку. Те
вскоре вернулись, сообщив, что  ворота в  городок завалены бревнами и внутри
находится несколько десятков человек защитников.
     Истомленные  ожиданием  первой схватки, воины крутили  на месте  коней,
умело  управляя  поводьями,  заставляли  их подняться  на  дыбы, размахивали
обнаженными саблями, грея мышцы.
     Перед городком расстилалось большое  поле, видимо служащее выпасом  для
скота.  На нем  Кучум построил свои сотни, выдвинув  вперед лучших стрелков.
Сам  он  с несколькими нукерами направился  к  стенам,  высота которых  едва
превышала рост человека. Как  только он  приблизился к ним, оттуда  вылетело
несколько стрел,  но, не долетев до всадников, на излете воткнулось в мягкую
землю.
     Два нукера вылетели вперед и прикрыли хана своими щитами.
     Кучум  поискал  глазами  место,  где могла  бы скрыться  конная  засада
сибирцев, но не нашел ничего подходящего. Видимо, в  крепости  были все, кто
собирался противостоять его войску.
     -- Эй,  кто у вас за главного,-- крикнул  он, сложив ладони  у  рта,  в
сторону крепости.
     Над стенами появилась человеческая фигура, и хан услышал:
     -- Я, Карим-бек, отвечаю тебе. Чего ты хочешь, чужеземец?
     -- Хочу, чтобы вы открыли ворота,-- без колебаний последовал ответ.
     --  И все?  -- прозвучал насмешливый  голос.--  А копье в зад  свой  не
хочешь? -- И ветер донес дружный хохот остальных защитников.
     -- Знаешь ли ты, с кем разговариваешь, скотина? --возвысил голос Кучум.
     -- А как же... с бухарской собакой! -- проорали со стен.
     -- Я заткну ваши поганые  глотки, сибирские ублюдки!  --  не  сдерживая
себя, завизжал разгневанный окончательно хан. И взмахом руки послал сотни на
штурм.--  Никого не жалеть,-- рубанул рукой воздух.-- Никого!  Развернувшись
цепью,  прошла первая сотня... На полных рысях  она промчалась  под стенами,
громко улюлюкая и крича  на  все лады. Всадники выпустили  поводья, управляя
лошадьми  плотно  сжатыми коленями.  В  руках у  них сжаты  луки, непрерывно
выбрасывающие длинные стрелы.
     Промчались под самыми стенами, низко пригнувшись к седлам.
     Прилив -- отлив. Уже мчатся обратно, радостно скаля зубы.
     Прошла вторая сотня, успевшая зажечь паклю на концах своих стрел.  Небо
покрылось коптящими  и  чадящими факелами.  И вот они  сыплются через головы
защитников внутрь крепости. Сотня несется обратно.
     Пошла следующая...
     Хан, отъехав чуть  в сторону от  стен городка,  внимательно наблюдал за
начинающимся  сражением.  Сотни  действовали  умело,  без  малейшего сбоя  и
перерыва меж атаками.  Не ожидавшие  столь стремительного натиска, защитники
едва  успевали  отстреливаться. Но их  стрелы совершенно  не угадывались  за
тучами стрел, сыплющихся со стороны атакующей конницы.  Уже  несколько голов
скрылись за забором и больше не показывались. Горящая пакля подожгла городок
изнутри, и в нескольких местах одновременно вспыхнуло пламя.
     Конники  не  истратили  и половины запаса  стрел, когда трубачи  подали
сигнал к общей  атаке. Поднялась и опустилась тяжелая колотушка барабанщика,
и над полем поплыл тягучий звук, заставляющий быстрее бежать кровь от сердца
к  конечностям.  Стонут трубы.  Гудит огромный войсковой барабан. Неудержимо
несутся к стенам наездники...
     Миг... и они перемахнули через стены крепости.  Летят в стороны  бревна
от ворот. Распахиваются тяжелые створки. Первая крепость на  сибирской земле
пала...
     Кучум   неторопливо  въезжает  внутрь  маленького  городка,   брезгливо
поджимая  губы при виде тел защитников со стрелами в горле  и груди. Его Тай
осторожно переступает  стаканчиками  точеных копыт  через  трупы.  Несколько
зарубленных сибирцев лежат в неловких позах, выбросив руки, сжимающие сабли,
копья... Мертвое селение... Ни женщин, ни детей в убогих землянках,  Там уже
шарят воины в поисках добычи, Что-то тащат наружу, засовывают в  свои мешки,
торбы.
     Хан слез с коня  и, не выпуская повод, заглянул внутрь  убогого жилища.
Смрад и зловоние ударили  в нос, и  он тут  же  отпрянул  назад, Сплюнул,  и
взгляд его  уперся  в кучу  костей,  в беспорядке  разбросанных  вокруг. Ему
захотелось быстрей уйти из нищего  селения, которое  вскоре должно перейти в
его руки.
     Но  навстречу  ему  два  воина тащили старика,  найденного  в одной  из
землянок. Даже  не тащили, а несли тощее  тело, покрытое  грязными облезлыми
шкурами. Старик что-то бессвязно бормотал, вращая бельмами глаз. Неухоженная
седая  борода и  белые клочья волос топорщились от ветра. Он крутил головой,
пытаясь  уловить  левым  ухом  звуки незнакомой  речи. Воины  бросили его на
землю,  и он зашарил руками, нащупывая  опору.  Пальцы его  ткнулись в сапог
Кучума,  и он в испуге отдернул руку, поднял  незрячие  глаза кверху  и  так
застыл, полуоткрыв рот.
     Хан  чуть   наклонился   к   нему  и  прокричал   в  желтое,  обтянутое
полупрозрачной пергаментной кожей ухо:
     -- Где ваши женщины? Дети?
     Старик что-то забормотал, шамкая впалым  ртом, и махнул рукой в сторону
леса.
     Ушли в лес? -- переспросил Кучум.
     Старик замотал  отрицательно головой и  поднял руки к небу. Хан  поднял
глаза кверху словно надеялся там найти ответ, и переспросил:
     -- Ты можешь показать, где они?
     -- Могу, могу,-- неожиданно внятно проговорил тот,--  хорошему человеку
можно показать...
     -- Так скажи, куда они ушли? -- Кучум начал терять терпение.
     --  Хорошему  скажу, а  тебе  нет,-- покачал головой старик,-- ты шибко
плохой  человек...  Зверь.  Совсем зверь.  Тьфу!  -- И  комок  желтой  слюны
шлепнулся на сапог хана.
     -- Ах ты, паршивый пес,--взорвался хан. И со всего размаха пнул старика
в беззубый рот.
     Голова  того  дернулась, и он упал на спину,  даже не вскрикнув,  Кучум
резко повернулся  и пошел  из селения, как вдруг  навстречу  ему  из темного
чрева соседней землянки выскочил громадный рыжий пес и бросился на него. Хан
не успел увернуться, как  челюсти собаки сомкнулись на горле. Он упал, и оба
покатились по земле. Кучум шарил  рукой по поясу, нащупывая кинжал. Наконец,
выхватил его и  всадил в собачий плоский живот. Пес жалобно взвыл и отскочил
в сторону. Тут его и добили прибежавшие на шум нукеры.
     Хан, пошатываясь, поднялся, держась рукой за горло, и обвел собравшихся
мутным взором.
     -- Сжечь все! -- выдавил хрипло и забрался в седло.  За воротами к нему
подскакал  юзбаша, сообщивший, что нашли женщин и  стариков из селения.  Его
круглое лицо выражало крайнюю степень  удивления, и  почему-то  он заговорил
шепотом:
     -- Они залезли в яму и разводят там огонь...
     -- Где? -- одними губами спросил хан.
     Юзбаша поскакал в  сторону  березовой  рощи, находящейся на  краю поля.
Кучум последовал  за  ним, все  еще  поводя  пальцами  по  горлу  со следами
собачьих зубов.
     При подъезде  к  роще  послышалось  глухое пение, идущее  будто  из-под
земли. Меж деревьев  всадники въехали  на  небольшой  холм, на  самом  верху
которого  виднелась  свежевырытая  земля.  Спешившись,  поднялись  наверх  и
остановились у края довольно глубокой ямы  откуда вились слабые клубы дыма и
доносилось пение многих человек.
     Кучум заглянул  внутрь, и ему представилось необычное зрелище.  На  дне
ямы расположились женщины с покрытыми темными платками головами, прижимающие
к  себе  детей.  Вокруг  них  сидели  древние  старухи  с  небольшими  грубо
обработанными деревянными фигурками в руках. Они сидели, привалясь спиной  к
земле,  а  женщины раздували  костерок  в центре  их  кружка.  По свободному
пространству, непрерывно приседая и кружась,  передвигался старик с  большим
бубном в руках. Он выкрикивал какие-то заклинания и, казалось, не обращал ни
малейшего внимания на происходящее вокруг.
     Тень  от Кучума, заслонившего солнце, упала на  сидящих.  Они  тут  же,
подняв головы, еще  громче запричитали и принялись махать платками на пламя,
заставляя его разгореться.
     Кучум  с недоумением поглядел  на  юзбашу, но тот  лишь пожал  плечами,
ничего не ответив. Оба продолжали наблюдать за сидящими в яме людьми.
     Как только пламя  взвилось, охватив весь хворост,  старухи повскакали с
мест и  выхватили из-под  себя вязанки сухих веток. Шаман  чаще  закружился,
продолжая  зловещий  танец,  и  вязанки  полетели в костер, частично  закрыв
женщин с детьми. Громко закричали дети, но матери зажали им  ладонями рты, и
слышалось лишь глухое мычание несчастных.
     Кучуму  стало не по себе, и он сбежал с холма. Его примеру последовал и
юзбаша.
     Неожиданно  пение оборвалось, несколько раз  брякнул бубен, и  дым гуще
повалил вверх, уходя черными клубами в синеву небес. За ним вырвались желтые
языки  пламени,  и  вслед  за  тем  дикий  крик  вырвался  из  ямы,  тут  же
оборвавшись.
     Хану в  нос ударил смрадный запах  паленой кожи. Не сдержав тошноты, он
прислонился к дереву, сотрясаемый извержениями и спазмами желудка, а потом и
вовсе  уперся  лбом в прохладную березовую кору. Когда спазмы прекратились и
он поднял глаза, то увидел, что с юзбашой  происходит то же самое. И тут его
взгляд уперся в огромное изваяние безобразной женщины на вершине холма.




     Только на другой  день к  полудню старый Назис добрался в свое селение,
сломленный  не  столько  потерей  лодки,  сколько  унижением,   доставленным
воинами. А ведь одному из них он спас жизнь!
     -- За  что же они меня так? За что? -- повторял он через каждый шаг, со
злостью срывая с головы старую шапчонку и ударяя себя во впалую грудь.
     -- Были  бы живы  мои сыновья,  они  б им  показали! А  уж  что  они бы
"показали"  воинам хана Едигира,  вслух сказать  Назис не решался. Но верил,
что в обиду его бы не дали...
     Уже на подходе к селению встретил он Сеида, гнавшего своих овец обратно
с  выпаса.  Глаза  у пастуха  беспокойно  бегали,  и  весь  он  был какой-то
встревоженный, изрядно испуганный чем-то.
     Увидев Назиса, чуть приостановился, проговорив:
     -- Эко дело...  Живой  никак? А старуха твоя к  реке  всю  ночь бегала,
глотку драла. Думала, что прибрал тебя водяной наш. А ты вон живой...
     -- Только что  и живой,-- без всякой радости согласился Назис.--  Чего,
здорово  моя-то  убивалась?--   Ему  интересно   было  услышать,  что  вечно
недовольная его баба вдруг проявила заботу о пропавшем муже.
     --  Не скажу, что так здорово, как молодые девки по убитым своим парням
ревут, но все-таки... Подходяще...
     -- Лодку у меня отобрали,-- без всякого перехода сообщил рыбак.
     -- Ха, лодку,-- хмыкнул Сеид,-- я вон четырех овечек не досчитался. Как
корова языком слизала.
     -- Хороша, видать, корова,-- подначил его Назис.
     -- А то не хороша!  Наскочили несколько конных и, не спрося, схватили в
седла  и  будь  таки.  Парнишка мой  прибег с  поля,  орет:  "Батяня, конные
налетели!", а у самого щека в крови. Хлестанули плетью. Вот. И он жалостливо
всхлипнул.
     Назису  стало как-то легче, что не он один  пострадал, лишившись лодки,
но и у соседа тоже горе. И даже поболе его.
     Медленно ковыляя за успевавшими хватать остатки жухлой травы, торопливо
перебирающими  коротенькими  ножками   овцами,   он  поведал  свою  историю.
Рассказал и про осетра,  и  про  молодого,  чуть  не утонувшего парня, и про
других пловцов, и как за ними гнались по берегу степняки.
     Сеид  слушал, поддакивал  и  все  крутил  головой,  ожидая, что  конные
вернутся за остальными его овечками.
     И  точно.  Уже у  ворот  селения  позади послышался конский топот,  и в
клубах  пыли  выскочили   пятеро   наездников,  отчаянно  наяривавших  коней
плетками.  Но к удивлению  мужиков, не замедляя рыси и  даже  не взглянув на
них, проскочили в ворота и скрылись за поворотом.
     --  Может, гонится за ними кто? --  испуганно спросил посеревший  лицом
Сеид и  еще быстрее закрутил головой  и  погнал  своих  овечек  с предельной
скоростью, на которую они были способны.
     Не  заходя  в  свою  землянку,   Назис  отправился   на  майдан,   куда
проследовали всадники. Там  уже собрались мужчины-поселяне, дети и несколько
наиболее любопытных женщин, державшихся чуть в стороне.
     Назис увидел  старшего внучонка  и отправил  того предупредить старуху,
что жив-здоров и скоро заявится домой. Сам же пошел в центр небольшой толпы,
степенно здороваясь с мужчинами.
     Тем  временем один из приехавших  поднялся на  обрубок бревна, лежащего
тут с незапамятных времен, и внимательно осмотрел собравшихся.  Был он, этот
прибывший,  в  годах, с  рыжей  выщипанной бородкой, тощ  телом,  видно,  от
какой-то  давней хвори,  с  низким  покатым  лбом  и дряблой кожей на впалых
щеках. Назис видел его  среди нукеров Карим-бека и уже примерно догадался, о
чем поведет речь.
     --  Мужчины,--   обратился  рыжебородый   к  поселянам,--  беда  к  нам
пришла...--  чуть  помолчал, видно, не  мастак  был  речи  держать,  а потом
продолжил сиплым простуженным голосом:-- Степняки нагрянули большим числом и
схватили нашего  хана...--  При  этих словах  по толпе  прокатился  шум, все
заговорили,  заперешептывались,  оценивая услышанное.-- Теперь идут  они  на
Кашлык, и прислал  меня ваш хозяин и защитник, Карим-бек. Он  сказал: "Пусть
все  мужчины берут оружие и спешат в мой  городок, где  их ждет  еда и буза.
Храбрые смогут отличиться в  бою и получить награду",-- вот  что сказал  наш
повелитель.
     Он замолчал, ожидая ответа поселян.
     -- Значит  его, бека, мы защищать побежим, а наших жен  и детишек пусть
враги берут голыми руками,-- негромко проговорил охотник Азат.
     -- А скотину куда девать,-- подал голос подоспевший Сеид,--  у меня уже
половину овец увели... Так и остальных отдать? Так что ли?
     Рыжебородый отер губы левым запястьем и чуть усмехнулся.
     -- Степняки вас и баб ваших, как тех овец,  перережут и не пикнете. Еще
сами  к  беку  прибежите  защиты  просить.  Глядите...--  с  расстановкой  и
потаенной угрозой проговорил он и запрыгнул на коня.
     Конники ускакали, оставив  народ  на майдане озадаченным и придавленным
неожиданным известием.
     -- Так  чего делать будем? -- обращаясь ко  всем сразу, спросил охотник
Азат.-- К беку пойдем или тут останемся?
     --  Надо  скот и баб с детишками в лесу прятать,--  выкрикнул Сеид,-- а
самим понаблюдать, чья у них возьмет. Тогда и решим куда идти...
     Посудили, порядили и решили, что, как ни крути, а получается Сеид прав,
куда ни кинь. Бросать своих  детишек  и баб без  защиты не  с руки,  и  надо
прятать их, да и самим голову совать не охота.
     Тут  еще одна из женщин привела парнишку  из соседнего селения, который
рассказал, как степняки побили всех мужчин,  а шаман  со старухами и другими
женщинами сожгли сами себя.
     Это  известие подействовало  на всех, как  удар бича,  и вскоре  майдан
опустел -- народ весь рванулся по  землянкам  собирать скарб  перед уходом в
урман.
     Назис,  едва  влез, кряхтя  и охая, в свою землянку, как  был  встречен
бранью  своей старухи, клявшей его и весь род мужа за то, что бросил ее одну
и опять явился без рыбы.
     -- Цыц, ты,-- прикрикнул на нее рыбак,-- остынь! А  мне-то сказали, что
ты меня искать к реке выходила и слезы даже лила. Да, видать, ошиблись люди.
Так-то...
     Старуха еще пошумела, попричитала и неожиданно заплакала, жалуясь  и на
судьбу свою горькую, и  что не пришли еще ребятишки, посланные с  утра в лес
набрать  грибов,  и что надо срываться с  места и  бежать  прятаться невесть
куда...
     Назис меж  тем с жадностью набросился на остывшую похлебку, оставленную
заблаговременно для  него ворчливой хозяйкой. Но не  успел он утолить голод,
как опять  услышал удары  копыт, а вслед  за  тем  и  топот ног односельчан,
спешивших опять на майдан.
     -- Во, времена пошли,--  хмыкнул он,  торопливо уминая остатки еды,-- и
поесть спокойно нельзя. Все какие-то гонцы наезжают...
     На этот раз в селение пожаловали и вовсе неожиданные гости. То были два
шейха из отряда Кучума, посланные для обращения народа сибирского в истинную
веру,  а с ними два воина для охраны. Это были  не кто иные, как Ишкельды  и
Томасы, искупившие  свою  вину при штурме крепости. Они все  еще  не снимали
черных повязок смертников, гордясь тем и похваляясь перед окружающими.
     Сопровождать шейхов вызвались они по доброй  воле, узнав, что те едут в
селение Бабасаны,  где они  побывали прошлой ночью  и  нашли двух прелестных
девушек себе по нраву. Девушки не отказали им в ласках, и теперь оба джигита
надеялись увидеть их вновь.
     Сумрачные шейхи, сойдя с коней, дожидались, пока  на майдан  подтянется
весь  народ,  и  с нескрываемым  презрением  и  брезгливостью  рассматривали
землянки сибирцев, воротя носы от зловоний.
     Наконец,  удивленный их появлением,  народ пришел на  место, где совсем
недавно слушали посланца Карим-бека.
     Старший шейх,  выждав, когда шум  удивленных  голосов поселян затих,  и
подняв обе руки к небу, возвысив голос, заговорил:
     -- О, народ  сибирский!  Пришли мы  к вам из далеких  земель  священной
Бухары, чтобы разъяснить заблуждения ваши и направить по верному пути...
     --  Куда отправить? --  переспросил глуховатый рыбак,  не разобравший и
половину услышанного.
     -- В Бухару отправлять будут,-- ответили ему громким шепотом в ухо.
     -- Так не дойду, поди, а?
     -- Помогут,-- шикнули на него,-- не мешай слушать!
     --  ...Поклоняетесь  вы, люди сибирские,  своим деревянным  богам и  не
ведаете, что Бог накажет вас на том свете. Пророк Магомет завещал  нам нести
и разъяснить его  учение, дабы собрать  всех  под зеленым знаменем  ислама и
направить на войну с неверными.
     --  Видать, и  этот пришел звать на войну,--  разочарованно  плюнул под
ноги охотник Азат и, не торопясь, направился меж стоящих с майдана.
     Его попытку заметил второй шейх, внимательно буравивший  толпу черными,
как осенняя туча, глазками, и кивнул воинам. Ишкельды и Томасы пустили своих
коней,   объезжая   людей,  и  уже  на  выходе  преградили   выход  охотнику
направленными в грудь копьями.
     -- Ага, сучьи вы дети,-- ругнулся тот,-- вот, значит, какая ваша вера?!
Неволить будете? -- и, схватившись  за одно из копий, крепко рванул  его  на
себя. Державший его Ишкельды грохнулся с седла на землю.
     --  Мужики, лупцуй  их!  --  заорал  Азат  и набросился  с кулаками  на
вскочившего воина.
     Услышавшие  его  призыв  другие  поселяне  не  замедлили  вцепиться   в
растерявшегося Томасы и опрокинули его на землю.
     -- Во, и кони нам пригодятся теперь,-- заорал довольный Сеид.
     Не ожидавшие такого поворота событий, шейхи испуганно переводили взгляд
с одного поселенца на  другого, а те, уже зажав в  руках кто кол, кто  копье
или нож, подступили к проповедникам.
     --   Ты  поезжай   к   своему   пророку,--   выкрикивал   больше   всех
раздосадованный за  потерю овец  Сеид,--  и  скажи, чтобы понапрасну нас  не
искушал. Понял ты, чернявый? -- тыкал он в грудь старшего шейха.
     Теснимые народом, они  схватились  было за  сабли,  но решили, что лишь
усугубят этим  гнев  расшумевшихся сибирцев, и тихонько  пятились к  выходу.
Двое мужчин вырвали у них из рук повод коней и отвели тех к строениям.
     --  Ничего,  ноги  у  вас  длинные,  вон какие,  быстренько добежите,--
показывали  расхрабрившиеся  поселенцы  на  свирепо  вращавших глазами  слуг
пророка.
     И  те, едва  дойдя до  ворот  поселка,  круто повернулись  и  понеслись
вприпрыжку, придерживая руками на головах остроконечные шапки.
     Вслед им выскочили сибирские псы и громким лаем преследовали убегающих.
     -- Взять их! Взять! -- орали поселенцы.-- Вишь какие черные  волчины из
степи к нам забрели!
     А несчастных Ишкельды  и Томасы  крепко  связали и  бросили  в одну  из
землянок.
     --  Пусть охладятся малость,--  проговорил  с  улыбкой Азат,  отряхивая
одежду,-- долго помнить будут, как копьем в нас шпынять. Так говорю?
     Все ответили одобрением и поспешили продолжить прерванные сборы.
     Вскоре  из  ворот  бабасанского  селения  потянулись  один   за  другим
поселенцы,  таща  на  себе  и  навьюченных  лошадях  поклажу,  рыболовные  и
охотничьи принадлежности, кое-какие съестные припасы.
     В  глухом  месте   с  незапамятных  времен  были  оборудованы  потайные
землянки, куда все поселенцы в случае опасности спешили укрыться, Там же, на
лесных полянах,  пасли скот и пережидали уход врага столько времени, сколько
потребуется.
     Не решили только, как  поступить со связанными воинами. Одни предлагали
задушить  их,  другие оставить так, как есть, а третьи и  вовсе  отпустить с
миром.
     Неожиданно между спорщиками  появились  две девушки, которые заголосили
во  всю мочь,  что никуда  не  пойдут, ежели не освободят их любимых. Причем
одна из них оказалась дочкой Азата.
     --  Вот так дела-а-а! -- поразился тот.-- Когда же вы  снюхаться с ними
успели? То-то  вас  в позапрошлую-то ночь на  месте не было. Ах  вы,  сучки!
Подстилки несчастные!
     Но шуми не шуми, а  девки голосили всерьез, и надо было чего-то решать,
Два старика подошли с улыбкой к охотнику и что-то тихонько у него спросили.
     -- Да мне-то чего,-- беззлобно махнул он рукой,-- пусть сами решают.
     --  Вы согласны стать их женами? -- спросил старик у девушек, кивнув  в
сторону землянки, где томились пленники.
     Обе девушки  обрадованно закивали головами и растянули  рот  в  улыбке,
смущенно пряча глаза.
     --  Ладно,  коли так,-- вымолвил старик, также  улыбаясь,-- пойду тогда
парней согласие спрошу. Куда ж деваться...-- и заковылял к землянке.
     Через короткое время он вышел оттуда, пряча в ножны свой нож.
     Девки испуганно  взвизгнули, едва не сбив его с ног, бросились в жилище
к   своим  любимым.  Вскоре  оттуда  послышались  радостные  всхлипывания  и
показались улыбающиеся все четверо и направились в лес вслед за остальными.




     Полдень застал  Едигира  и  его  спутников,  пробирающихся по  звериным
тропам через чащобу, примерно в середине излучины меж Иртышом и Тоболом.
     Они мчались  без остановки, не жалея коней, и те все чаще переходили на
шаг, тяжело поводя осклизшими от пота боками.
     Почти не  говорили,  перебрасываясь  короткими  фразами. Возможно,  что
ехали бы  так и  дальше, пока совсем  не выбились  бы  из сил  их  кони, но,
обернувшись, Рябой Hyp заметил, что голова хана тяжело клонится  на грудь, а
повязка на плече пропиталась кровью. Как раз подъехали к небольшому ерику, и
Hyp поймал коня Едигира за недоуздок и велел остановиться обоим нукерам.
     Едигир слез на землю сам, но было видно, что удается это ему с огромным
трудом,  напряжением  последних сил. Не каждый день на долю  одного человека
выпадает столько событий...
     Все тяжело повалились на  траву рядом  с зарослями  тальника, стянули с
себя взмокшую одежду, обмахиваясь ею от налетевших комаров.
     Рябой Hyp внимательно осмотрел рану Едигира, из которой сочилась кровь,
поцокал неодобрительно  языком  и  отправился  к  речке  умыться  и  утолить
мучившую  его  жажду.  Два других  воина также зашли чуть ниже по течению по
щиколотки в воду и  с видимым блаженством плескали в  лицо прохладной речной
водой.
     Хан  с усмешкой  взглянул  в их сторону, подумав, что, узнай они о  его
казни этим  утром, навряд ли что  изменилось бы в  поведении  преданных  ему
людей.
     Вернулся Hyp и  аккуратно залепил  рану, замотал  ее  свежей  тряпицей.
Посоветовал вложить  руку  в перевязь, чтобы  меньше  ею работать, но Едигир
отмахнулся, надеясь, что и эта рана заживет, как и все остальные, дай только
срок.
     Пока  Рябой Hyp хлопотал вокруг него, Едигир внимательно всматривался в
неулыбчивое лицо своего спасителя и думал, ради чего тот заботится о нем.
     -- Скажи, Hyp,-- обратился он неожиданно к тому, закончившему перевязку
и  выкладывавшему кой-какие припасы  из  чересседельной торбы,-- вот  пришел
другой человек, который считает себя главным ханом и хочет убить меня, чтобы
стать им...
     --  Ну,  для  этого  ему нужно  сперва  убить меня, их  и много  других
людей.-- Нyp широко повел рукой, указывая на двух  воинов, подсевших к ним и
уважительно  молчавших в  присутствии  повелителя.  Через  тальниковые кусты
хорошо просматривались высокие кручи правого  берега Иртыша, и казалось, что
находящиеся  здесь  в лесных  зарослях  люди  просто  решили порыбачить  или
возвращаются от родичей и никуда не спешат.
     -- Я не об  этом,-- Едигир недовольно дернул, забывшись, больным плечом
и тут же сморщился,-- если  он все ж таки  казнил бы меня этим утром, то что
бы делали все вы?
     -- Мстили за тебя, хан! -- сочли своим долгом выкрикнуть оба воина.
     Едигир не знал их имен, а интересоваться этим не считал нужным и потому
пропустил их ответ мимо ушей, ожидая, что ответит Рябой Hyp.
     Тот же немного помолчал, раскладывая на траве несколько вяленых рыбин и
куски  разломанной  лепешки.  Потом жестом предложил  всем  присоединиться к
трапезе и первым начал обдирать сухую рыбину.
     -- Знаешь, что я тебе скажу, дорогой хан,--  он опять усмехнулся, и эта
кривая  усмешка удивительно шла  его некрасивому лицу,-- не тем твоя  голова
занята. Ох, не  тем! Не ожидал  даже,  что начнешь ты  сомневаться во мне  и
остальных нукерах...--  Едигир было сделал  протестующий  жест, открыл  рот,
чтобы возразить, но  Рябой  Hyp  торопливо продолжил:-- Живому надо думать о
живом,  а ты, хвала богам, пока жив и почти здоров. Вот эта рыба,-- подкинул
на ладони наполовину ободранную  рыбину,--  жила  себе, плавала, а вынул  ее
рыбак из воды, кем она стала?  Правильно, пищей для  нас. Ты пока наш хан, и
рано выбирать себе другого. Но уж коль тебя интересует, что бы я делал, коль
ты бы  ушел в иной мир, к своим предкам, то отвечу. Дрался бы! Да, не знаю с
кем и за кого, но бился бы до последнего. Эти степные суки пришли не за тем,
чтобы выбрать  себе  подходящего кобеля и наплодить от него щенков. Нет,  им
нужно то, чем владеем мы  и что не перепадает в их поганую глотку. Они жадны
и алчны. Они ненасытны, и от них не откупиться, как мы делали то много раз в
другие  годы. Они нашли  хана, который оказывается главней тебя,  потому что
рожден от другой  матери и отца. Нет, хан, ты мне  милей не  по  знатности и
родовитости,  а  потому,  что спишь рядом со мной. Вот,--  закончил он  свою
страстную речь, видимо самую длинную в его жизни, и принялся крепкими зубами
рвать жирные куски от рыбины, торопливо жуя их и чавкая от удовольствия.
     Оба  других воина  согласно  кивали головами, выказывая свое  одобрение
начальнику охраны и набивая рот едой.
     Объяснение Рябого Нура вроде  бы успокоило  Едигира и  даже почти сняло
груз с сердца, что тяготил его весь сегодняшний день. Но... Но в Нуре он как
раз  и не сомневался. Он в душе надеялся, что тот ответит не только за себя,
но и  за других  воинов, а главное,  за беков, мурз  и  ханов, которые более
всего вызывали опасение у Едигира.
     -- Ладно,--  негромко проговорил он,-- извини меня  и не думай более об
этом.  Все  будет  хорошо.  Они  уже  приходили, и  не  раз...  Дед мне  еще
рассказывал, что  когда-то  пришли  их  шаманы и  предложили порушить  наших
богов, принять их веру. Наш народ убил их. А что из этого? Почти каждый  год
они ползут, как саранча на посевы, и сколько ни убивай их, конца не видно...
     --  Ладно,  хан,-- сказал все с той же усмешкой Рябой Hyp, поднимаясь с
травы и  отправляя  последние  крошки в рот,-- твое дело думать, а наше дело
воевать. Так я говорю? -- обратился он к другим воинам.
     --  Так  говоришь,  Hyp, так,-- закивали те,  вскакивая и направляясь к
лошадям подтянуть подпруги.
     --  Ехать  надо,  ехать,-- уже на  ходу  и  ни  к  кому  не  обращаясь,
проговорил Рябой Hyp,-- думать потом будем.
     ...Уже   под  вечер  они  въехали  во  владения  Соуз-хана  --  давнего
противника Едигира  в  борьбе  за  престол.  Ослабевшие  лошади  едва шли  и
требовали отдыха, хорошего корма. Устали  и сами всадники. И как не хотелось
Едигиру именно сейчас заявиться в городок этого хитрющего пройдохи, но иного
выбора у них не было.
     Но за  все прошедшие годы  Соуз-хан проявлял лишь уважение и лояльность
по  отношению  к Едигиру  и  Бек-Булату, улыбался при  встрече,  поддерживал
добрые отношения  со всеми соседями и  никогда в открытую не выступал против
кого-то из  них. Его  табуны считались самыми  богатыми, хотя кто их считал,
кроме самого хозяина. Когда  собирали общее войско для  усмирения непокорных
или выступления против очередного набега  кочевников из Великой степи, то он
привозил  в Кашлык  несколько возов оружия,  сбруи для коней, вина  и другой
необходимой  для  похода  продукции,  но не отправлял  ни  одного  из  своих
нукеров,  ссылаясь, что  те  заняты или в сопровождении очередного каравана,
или пасут скот в дальних  улусах.  Прочие небогатые ханы, которым было легче
посадить на коней всех своих людей, включая подростков, чем собрать подобные
приношения, скрипели зубами  и терпеливо  соглашались принять  привезенное и
отпускали  Соуз-хана с  миром.  Любой  человек  имеет свою  цену,  а  в  это
неспокойное время добрый клинок стоил дороже необученного воина.
     Где-то  сейчас  хитрый  хан?  Дома  или в отъезде? Хан оказался в своем
городке  и  послал  встретить  Едигира с десяток  слуг,  таких же  жирных  и
масленых,  как  и сам. Укреплен был  его  городок  не в пример лучше многих.
Стоял он на высоком бугре  между Иртышом и  протокой. Вдоль бугра был прорыт
глубокий канал, который замыкался меж  двумя водоразделами и служил рукавом,
по которому можно было проплыть на лодке. Через канал лежали переброшенные и
крепко связанные меж собой бревна, которые при надобности легко  можно  было
спихнуть в канал. Само селение окружал не заборчик из плетеных и промазанных
глиной  веток и крепивших  их стволов деревьев, а сплошной  частокол.  Через
определенное расстояние в нем были  прорублены бойницы. А  внутри  находился
помост для стрелков. Едигир подивился прочности укрепления и цели, для какой
оно  воздвигнуто. Он давненько  не  бывал во  владениях  Соуз-хана,  а после
случая на медвежьей охоте и вовсе объезжал их стороной.
     В центре укрепления находился большой шатер, в котором владыка Соуз-хан
жил в теплое время. Рядом  стояли другие, меньшего размера, где  размещалась
его охрана,  наложницы. Сейчас все  высыпали наружу. Сам хан  шел навстречу,
раскинув коротенькие ручки и блаженно улыбаясь.
     -- Какой  гость, какой гость!  Наконец-то дождались милости твоей! А то
думаю, затаил на меня обиду какую, никогда не заедешь, не приветишь!
     Хан неожиданно припал к сапогу Едигира и принялся целовать его.
     --  Прекрати, хан,--  остановил его тот смущенно,-- мы с тобой равны по
происхождению своему. К чему такие почести?
     -- Как же,  дорогой гость, как же без почитания правителя нашего...  Ты
избран старейшинами, тебе и дань плачу регулярно и с каждого каравана...
     Между  тем  узкие  глаза  Соуз-хана  так и  буравили приезжих,  пытаясь
вызнать, для какой цели те пожаловали.
     Что приехали они неспроста, то и ребенку понятно.  Гордый Едигир не мог
заехать  без  особой  причины  и без приглашения, Оглядев изодранную  одежду
прибывших,  хитрый хан смекнул,  что  с ними что-то  случилось  в пути  и те
завернули по острой нужде за помощью, и заранее прикидывал, что у него могут
попросить.
     -- Прошу  входить в мой бедный шатер, владыка наш,-- стелился Соуз-хан,
распахивая  перед путниками  полог шатра. Дождавшись, когда  войдут  все, он
незаметно  подозвал  к  себе  начальника стражи  и  велел  срочно скакать  и
разведать,  не остался ли где  отряд, пришедший с Едигиром, а по возможности
добраться до  ближайшего  селения  и  там  узнать  о  случае, который привел
правящего хана в его городок. Начальник стражи, молча кивнув, исчез, и через
какое-то время  Соуз-хан успокоился, услышав  цокот копыт по  настилу моста.
Услышал топот и  Едигир,  поинтересовавшись,  куда  в  столь  позднее  время
отправился всадник.
     -- К дальним стадам поскакал, проверить пастухов. За  ними ведь глаз да
глаз нужен, а то растеряют все и сами сбегут.
     --  Как здоровье родственников,  детей?  --  спросил  Едигир, ничуть не
поверив ответу хозяина.
     -- Спасибо, повелитель, все хорошо. Дети растут, Жена здорова. Как твое
здоровье, драгоценный?
     -- Все ничего, да  вот медведь  поранил,-- не моргнув  глазом,  отвечал
гость,  заранее  решив,  что  не  будет  сообщать  Соуз-хану  действительных
событий.
     -- Что  ты говоришь?! -- всплеснул руками Соуз-хан.-- Лекаря  крикнуть?
-- И тут же слуга выскользнул из шатра.-- А  я смотрю бледный, не здоров наш
хан, думаю себе. Горе-то, какое горе,-- запричитал он.
     --  Успокойся,  хан,  расскажи  лучше, что слышно  в  Великой степи. Не
замыслили ли восточные правители опять поход против нас?
     --  Мой последний  караван  еще  не  вернулся, но  жду со дня на  день,
Караван-баши, мой старый знакомый, все расскажет. Тогда и сообщу тебе.
     А  сам  хан  давно  был в  степи? --  Едигир  внимательно посмотрел  на
сидящего перед ним хозяина.
     -- Давно  вернулся,  давно.-- Тут  вошел лекарь с  ларцом,  где, должно
быть,  лежали снадобья.-- Вот и лекарь  мой. Посмотри гостя,--  не дожидаясь
возражений раненого, кивнул он знахарю.
     Едигир  решил,  что  повязка  не помешает,  а что тот  узнает о ранении
копьем,  а не  когтями  зверя, то  рано или поздно  это все равно откроется.
Потому  он подставил плечо под  холодные  и тонкие  пальцы  лекаря, который,
осмотрев рану, что-то зашептал и стал втирать мазь внутрь раны.
     --  Хочешь,  хан,  с  тобой  отпущу лекаря? Нигде такого  не найти. Все
соседи к нему  ездят лечиться. А как он живот вправляет...-- зацокал  языком
хозяин, выказывая блаженство на жирном лице.
     -- А-а-а...-- махнул Едигир рукой,-- на мне,  как  на собаке,  заживет.
Спасибо за предложение. Я теперь твой должник буду.
     -- Какой долг, хан! Какой  долг!?  --  выкатив с деланным ужасом глаза,
вновь замахал руками Соуз-хан.-- Я перед тобой в долгу, что заехал. Я всегда
рад дружбе, телом и душой предан. Только скажи, намекни мне...
     Лекарь  удалился, так и не проронив ни слова.  Внесли большой  котел со
стерляжьей ухой и баранье  мясо на блюдах. Едигир  отметил,  что и  блюда  у
Соуз-хана  из серебра  с  причудливыми  фигурками  по  всему полю,  и ковры,
которыми  был застелен  шатер, отличаются сочными  и свежими  красками и  не
местной сибирской грубой работы, а привезенные с восточных базаров.
     Ели уху не торопясь, рассуждая, какая нынче будет зима,  много ли снега
наметет, Будет  ли  хозяин  здесь  зимовать  или откочует к родственникам  в
степи, где легче прокормить его скот. Уже совсем стемнело и разожгли посреди
шатра костер, который был обложен диким камнем.
     -- Где хан пожелает спать? -- спросил после ужина Соуз-хан.
     -- Где хозяин положит, там и лягу,-- ответил Едигир.
     --  Тогда  здесь  и постелят  слуги,--  закивал  хозяин  и вышел, чтобы
распорядиться о ночлеге.
     Едигир  со спутниками услышали  слабый  шум  приближающегося  обоза,  а
может,  просто конной группы. Потом закричал ишак, почуявший окончание пути,
и послышались  голоса  людей. "Караван",--  прошептал,  мигом схватившись за
саблю Нyp. Все  остальные спутники Едигира вскочили с подушек и обернулись в
сторону  своего повелителя. Но  испуга в  их  глазах он  не  увидел.  Скорее
решимость отразить любое нападение, если случится подобное.
     -- Пошли, послушаем,-- спокойно  проговорил Едигир,  чтобы  не вызывать
паники и не смутить излишней настороженностью.
     Но  Соуз-хан  уже  спешил  встречать  прибывший караван,  радуясь,  что
добрались  благополучно.  Слышались  громкие  вопросы  в темноте,  радостные
восклицания караванщиков, что достигли конца пути.
     Нур неслышной  тенью  скользнул  к  частоколу  и,  прижавшись  щекой  к
бревнам, вглядывался в просвет ворот, пытаясь  различить по теням прибывших,
нет  ли  среди  них   воинов-пришельцев.  Но  тут  он  услышал  тихий  шепот
караван-баши, который о чем-то переговаривался с хозяином. Hyp лесной кошкой
подкрался ближе и явственно услышал:
     -- Они  совсем близко...  утром будут здесь... ваш  хан  сбежал...  его
надо...-- Но тут осел закричал громко и радостно, требуя себе свежего сена и
воды за то, что привел благополучно весь караван. Нур не расслышал последних
слов, но было и так ясно, что Соуз-хан находится в сговоре с караван-баши, а
тот в свою очередь с захватчиками.
     --  Надо  уходить,  хан, быстро,-- шепнул на ухо Едигиру  Нур,  который
продолжал все так же стоять у входа в шатер, и пересказал ему все слышанное.
     -- Я так и думал,-- ответил тот. И велел Нуру незаметно оседлать коней,
а сам направился к хозяину, хлопотавшему у вьюков, снимаемых на землю.
     --  Какая  удача  мне   сегодня,--  радостно  осклабился  тот,   увидев
Едигира,-- и высокий гость ко мне и караван пришел...
     --  Не встретили  ли  кого, дорогой,-- перебил его  Едигир, обратясь  к
караван-баши.
     --  Много  видели,  ох,  хан,  много  всего  видели.  Завтра  обо  всем
расскажу,--  низко согнувшись  в  поклоне,  тот засеменил в сторону,  быстро
переставляя кривые ноги.
     -- Стой, старик.-- Едигир в два прыжка  нагнал его и схватил за бороду,
приставив к  горлу  кинжал.-- Скажи  по-хорошему, что  велели  тебе  сделать
чужеземцы, или лишишься бороды вместе с головой и лживыми устами!
     --  Не губи,  повелитель,-- завыл тот,  не на шутку  испугавшись,-- все
скажу.
     -- Кто  в сговоре с пришельцами?  --  повторил  громче Едигир  и слегка
нажал кинжалом на горло. Старик вскрикнул и завизжал.
     -- То мне  неизвестно. Я торговый человек, и меня лишь просили показать
путь в Сибирское ханство. Остального не знаю. Клянусь!
     --  Откуда  тогда этот  знает о чужеземцах?  -- Едигир  махнул  рукой в
сторону Соуз-хана.-- Откуда, я спрашиваю?
     -- Я  спросил его...-- заблеял  напуганный хозяин и не успел закончить,
потому что сзади на него наехал конем  Hyp, успевший  уже оседлать лошадей и
поспешивший  к  воротам.-- Помогите, спасите!  -- завизжал еще громче хан  и
упал прямо  под копыта. Чуткое животное испуганно шарахнулось, и Соуз-хан на
четвереньках отполз в темноту. Но уже бежали на помощь ему вооруженные слуги
с факелами в руках.
     -- Уходим  отсюда! -- приказал Едигир, заскакивая на своего коня.-- А с
тобой, предатель, я еще посчитаюсь.
     Слуги не сразу  разобрались, кого надо спасать, и это  дало возможность
Едигиру со своими людьми выехать за ворота и проехать через мост. Лишь затем
свистнуло несколько запоздалых стрел, пущенных наугад.
     А  конники  опять  мчались  в темноте вдоль  берега  реки  к  стольному
сибирскому городку Кашлыку, где можно было наконец-то спокойно передохнуть и
поспать.




     В сибирской столице текла тихая и размеренная жизнь. Женщины готовили к
зиме жилище, шили теплые одежды, сушили старые, нянчили малышей. Каждое утро
небольшими группами отправлялись собирать  грибы,  обильный урожай которых в
этом году обещал составить хорошие запасы на зиму.
     -- Коль столько красноголовиков навыскакивало,--  говорила старая Аниба
молодкам, сопровождающим ее в дальних походах по урочищам,-- то и зима будет
снежная да мягкая. Значит, и сохатый  далеко в болота уйдет. Мужикам его там
трудно взять будет. Шейте больше рукавиц и теплых кисов для охотников.
     Грибы  сушили на солнце  и у  костра, где женщины  пели  грустные песни
тонкими голосами, гадали по уголькам, брошенным в чан с водой.
     Выходила  к  ним  и  Зайла-Сузге,  доставала  свой кубыз, сделанный  из
тростника,  и  тихая  мелодия  неслась  над  иртышскими  кручами,  заставляя
сжиматься девичьи сердца.
     Рыбаки, выехавшие на  ночную рыбалку,  бросали весла, поднимая головы в
сторону княжьего  холма, и слушали,  вытягивая шеи, зовущую  к любви и покою
мелодию.
     Зайла-Сузге,  прожив  несколько лет в Сибири, приспособилась  к местным
обычаям, перестала прятать свое лицо от посторонних, научилась шитью бисером
и всему другому, что необходимо женщине.
     Но больше  всего любила она, уложив сына спать, уходить на самый  обрыв
над бурлящим неспокойным Иртышом и смотреть оттуда в заречные дали,  слушать
ржание пасущихся  на лугах коней. Приходила к себе  уже далеко за полночь и,
вздыхая, тихо укладывалась на подушки.
     Старая Аниба, видя утром круги под глазами у ханской жены, ворчала:
     -- Да разве можно  так по мужу  убиваться? Где это видано? Вот вернется
Булат, пожалуюсь ему. Пусть пожурит тебя маленько.
     Но  приезжал  Бек-Булат из вечных своих странствований  по  городкам  и
порубежным улусам. Весь в пыли, похудевший и загоревший, он  шел, еще больше
припадая на больную ногу, к Зайле-Сузге, широко раскинув руки; она спешила к
нему,  ведя за руку маленького Сейдяка, и все  забывалось.  Молчала и старая
Аниба, и Зайла-Сузге  становилась вроде бы  веселей. Но  Бек-Булат примечал,
что с его женой творится что-то неладное...
     Детей она больше не  рожала, а когда  Бек-Булат заикнулся, что надо еще
одну жену брать, предложил Зайле проехать по селениям для выбора невесты, то
едва не произошло непоправимое. Зайла-Сузге выскочила из шатра и бросилась к
обрыву. Едва поймали ее у самого края. Несколько дней лежала молча, не пила,
не ела и не отвечала на ласковые слова мужа.
     -- Зайлачка,  пошутил ведь я,-- гладил ее шелковистые волосы Бек-Булат,
щекотал  тонким носом ухо, терся  щекой,-- прости меня. Никто мне  не нужен,
Есть сын, и ладно. Другой жены брать не буду, обещаю...
     Оправилась Зайла-Сузге,  но улыбка совсем исчезла с ее круглого личика.
Небывалая бледность отличала ханскую жену от других жизнерадостных и румяных
женщин.
     Побился Бек-Булат, пытаясь  развлечь и  развеселить жену, да, ничего не
добившись, стал лишь чаще уезжать под любым предлогом из Кашлыка.
     В  то  лето  лишь  дважды  наведался он  к  семье.  Привез  сыну разных
угощений, купленных у караванщиков, и небольшого ишачка для забавы.
     Сейдяк страшно  обрадовался  собственному  "коню" и  потребовал быстрее
сшить ему седло и сбрую. Теперь, обучившись  управлять строптивым  животным,
он часто ездил с женщинами на сбор грибов и вез обратно, гордый и довольный,
полные туеса.
     Лишь старой Анибе поведала Зайла-Сузге свою печальную историю о встрече
с Едигиром  и о жизни на его охотничьей заимке. Рассказала и даже облегчение
почувствовала. Вместе поплакали вечерком, посетовали на горькую женскую долю
и больше никогда о том не вспоминали.
     ...В этот  вечер Зайла-Сузге опять засиделась на  своем обычном месте у
обрыва, вслушиваясь в шум реки и  теплое дыхание мрачного ельника, шумевшего
за стенами городка.
     Что-то не давало ей  покоя, заставляло вглядываться  в  противоположный
берег и ловить  каждый звук, доносившийся оттуда. Еще вчера под вечер больно
кольнуло в груди и гулко  ударила  в виски кровь. Она поняла, что  случилось
что-то с Едигиром, который почти каждую ночь являлся к ней в снах, чей голос
она слышала среди шумно веселящихся воинов, чья фигура угадывалась в изгибах
облаков и струйках дыма.
     Старая Аниба предлагала Зайле-Сузге сходить к шаману, чтобы  тот изгнал
из ее дум  образ  любимого, избавил бы ее  от этого мучительного наваждения.
Мучительного   ли?   Скорее,  сладостного   и  желанного.  Нет,   отказалась
Зайла-Сузге  от лечения  у  шамана,  пожелав хотя бы в  мечтах беседовать  и
встречаться с любимым.
     И  сейчас  у обрыва  она ждала и  твердо верила,  что  должен появиться
Едигир, раненый и нуждающийся в уходе.
     Только бы он  остался жив, только  бы остался жив,-- шептали ее губы. А
то что раненый? Так она его выходит, вынянчит, отстоит.
     И как бы в ответ на ее мысли с той стороны раздался едва слышный крик:
     -- Эге-ге-й-й... Ой-ой...
     Зайла-Сузге встрепенулась  и  побежала  будить начальника ночной стражи
Ата-Бекира, что ведал защитой городка и распоряжался всеми текущими делами в
отсутствие Едигира и Бек-Булата.
     Крик услышали и воины на башнях, запереговаривались меж собой:
     -- Слышь, Хасан, гаркает кто-то,-- прокричал один другому.
     -- Может,  заплутал кто? --  тяжело  зевая, ответил тот.--  Рыбаки  или
охотники домой просятся.
     -- Ну, поорут, поорут и успокоятся. Эх-ма! Ночь-то какая теплая!
     Явившийся  по  зову  Ата-Бекир тоже  не высказал особого  беспокойства,
постояв на ветру  и  вслушиваясь  в  голоса кричавших.  У него  болели,  как
всегда, по ночам простуженные  ноги, ломило спину и  вылазить  из-под мягких
теплых  шкур  никак  не  хотелось.  Но эта  ненормальная  девчонка,  которой
втемяшилось  в  голову,  что там кричит кто-то из ханов, способна и мертвого
поднять.
     -- Почему госпожа решила, что кричит раненый хан Едигир? -- почтительно
обратился он к Зайле-Сузге.
     -- А разве ты сам не слышишь? Или это не его голос?
     --  Шайтан разберет, чей  там голос... Может, и впрямь хан кричит... Но
почему   раненый?  --  с  удивлением  пожал  плечами  Ата-Бекир,  расчесывая
искусанную комарами грудь.
     --  Как смеешь  говорить  "шайтан"!  --  взвилась  Зайла.-- Сам  шайтан
старый,  лежишь,  храпишь,  служба  не  знаешь!  Муж  вернется,  обязательно
пожалуюсь, пусть тебя поучит плеткой чуть.
     --  Э-э-й,  с  бабой связываться  -- потом  не  отмоешься,--  выругался
вполголоса  Ата-Бекир и пошел будить нукеров, чтобы сплавали на лодке на тот
берег.
     Ата-Бекиру  на старости лет совсем  не хотелось расставаться с доходным
местом  начальника стражи,  когда ни один купец  не  минует  его,  не одарив
мелким  подарком. И все  новости  он  узнавал  первым и каждый приезжающий в
городок бек здоровался с ним,  а лишь потом отправлялся на поклон  в ханский
шатер.
     Ему не нравилась эта  полоумная девка не ихнего рода-племени, крутившая
своим мужем,  как  малым дитем,  никому  не покорная,  сидящая допоздна  над
водой.  Но выбирать жен хану  он не  мог.  Зато недавно  подслушал, как  она
шепталась со  старухой  Анибой, нянькой мальчишки,  о своих  приключениях на
заимке у Едигира. И при удобном случае готовился выложить все это Бек-Булату
и посмотреть  на хромоногого хана, что строит из себя строителя, как он  это
воспримет.
     Дочь Ата-Бекира была  замужем за сыном  Соуз-хана, и он  надеялся,  что
коль  тот  займет  престол, то выделит  родичу хорошие земли и  добрый табун
кобылиц и подарком не обнесет.
     Год назад, когда в Кашлык приезжали длиннобородые московские послы,  то
Ата-Бекир  внимательно прислушивался ко всем их разговорам  и  потом  все до
словечка передал свояку. А тот уже с купцами обещал сообщить в Бухару. Пусть
знают, что сибирцы,  кони которых столько  раз  топтали русскую  землю,  чьи
сабли приводили в ужас все народы на земле, вдруг, поджавши хвост, ползут за
помощью к белому царю.
     Нет, есть еще в Сибири люди, которым  не по  душе покорность  их ханов.
Негоже  волков  московских  в  сибирскую овчарню  пускать.  Не  раз  говорил
Ата-Бекир  со  стариками  из улусов  на  Тоболе о необходимости посадить  на
престол другого хана. Пусть он ищет себе друзей не в Московии, а там, откуда
их народ вышел. Но мало умных людей  в улусах, кто понимает, куда заведут их
строптивый Едигир и хромой Бек-Булат. Но их время еще придет! В то Ата-Бекир
твердо верил.
     Показалась  лодка,  возвращавшаяся  с той  стороны.  По глубокой осадке
Ата-Бекир  понял,  что  плывут  с  народом,  взятым  оттуда.  Но  в  темноте
различить, что за  люди  сидели  там, было невозможно.  На  всякий случай он
сбегал  в  свою  землянку  и торопливо  натянул на  себя  панцирь, опоясался
саблей,   приладил  на  голову  шлем.  Начальник  стражи  должен   выглядеть
соответствующим образом. Может, и впрямь кто из ханов пожаловал.
     Первым  по земляным  ступеням торопливо взбежал Рябой Hyp, и следом два
нукера вели, бережно поддерживая,  мучительно  морщившегося Едигира.  К нему
тут   же  бросилась  Зайла,   но,   не  доходя   несколько  шагов,  смущенно
остановилась, боясь выдать волнение перед воинами.
     "Ага,-- с торжеством отметил про себя Ата-Бекир,-- вот ты, голубушка, и
показала любовь свою. И это мы тебе припомним!"
     Но  он  тут же с поклоном подскочил  к  Едигиру  и с напускной тревогой
испуганно залопотал:
     -- Ой, наш добрый господин ранен! Да кто посмел поднять руку на надежду
и  славу  сибирской земли?! Да разразит  его гром! Да  не примет  земля  его
грязное тело...
     --  Пойди прочь, старая лиса,--  отодвинул его сильной рукой Рябой Hyp,
да  так,  что  стражник едва  не  загремел под откос.-- Лучше позаботься  об
отваре и найди чего перекусить.
     Нур  недолюбливал  льстивого  Ата-Бекира  и  давно  советовал   Едигиру
подыскать ему замену. Но хан по природной доброте верил словам, а усомниться
в нечестности начальника стражи повода пока не было.
     Ата-Бекир,  забыв  про боль  в  пояснице,  как  молодой  олень, кинулся
исполнять приказание.  Рябой Hyp  глянул ему  вслед  и  кивнул с усмешкой  в
сторону Зайлы:
     -- Чего стоишь? Врачевать-то умеешь? -- он отлично знал  историю своего
повелителя и жены  Бек-Булата, но никогда и не  намекнул о том.-- Иди готовь
мази, чистую материю.
     -- Кто его? -- тихо спросила Зайла.-- Медведь?
     --  Ну,  на медведя  он  не  похож,  а по  хитрости скорее  на  волчину
смахивает.  Зубы у  него, видать, крепкие и хватка  волчья. Но и  мы кое-что
умеем. Так, великий хан? -- полушутя обратился он к Едигиру.
     -- Да, наверное, сейчас я очень  похожу на великого. Не стоит поднимать
шума, Зайла-Сузге,-- негромко проговорил Едигир.
     -- Так кто все же на вас напал? -- свела брови к переносью Зайла.
     -- А похоже, что ты того человека знаешь...-- в раздумье ответил Едигир
и тут же пожалел, что проговорился,-- но о том поговорим  позже. Хорошо? Она
ничего не ответила  и пошла к себе. Едигир с  Рябым  Нуром прошли в  ханский
шатер,  где уже была приготовлена чистая одежда, еда и зажжены светильники в
медных  плошках.  Заскочил  с  выпученными  от усердия глазами  Ата-Бекир  и
поинтересовался, какие еще будут приказания.
     --  Собери  в  городке всех  молодых  парней, что уверенно  держатся  в
седле,-- приказал ему Едигир.
     -- Так пока все держатся,-- неопределенно выразился стражник.
     -- Вот всех и буди,-- отрезал хан.
     Пришла старая Аниба, а за ней и шаман с мазями и чистыми тряпками. Пока
собирали молодых парней у шатра, Едигиру промыли и перевязали рану на плече,
что начала уже гноиться. Смазали медвежьим салом и обожженные руки.
     -- Ну вот, коль вчера не умер, то теперь долго жить буду,-- шутил он.--
Давно Бек-Булат уехал? -- поинтересовался у Анибы.
     --  Не  так чтобы давно,  но мы  уже,  пять туесов грибов  притащили,--
отвечала  старая  женщина,-- ох, гриб  нынче хороший.  Поешь, хан, похлебки.
Очень вкусная похлебка!
     -- Ладно, похлебку поем, старая. А куда он уехал, не говорил?
     -- Жене не говорит, а старой Анибе разве скажет?
     -- Кто может знать, где Бек-Булат?
     --  Может, кто и знает, да  я не ведаю о  том,-- покачала она  головой,
завязывая последний узел на тугой повязке,
     --  Хорошо,  идите   отдыхайте,--  кивнул  им  Едигир,  надевая  свежую
рубаху,-- скоро для вас много работы будет.
     -- Да уж поняла,  хан. Коль на  тебя  руку  подняли, то  война, должно,
большая шибко будет.
     Аниба и шаман ушли,  а снаружи уже слышались голоса собравшихся. Едигир
велел пригласить  всех  в шатер,  и  тут с удивлением  обнаружил у своих ног
кожаный  чехольчик, завязанный  шелковыми  шнурками.  Он  подобрал  его и  в
раздумье, не  решив, что с ним делать, повесил на  столб  шатра.  Затем снял
висевший там же колчан со стрелами и повернулся к вошедшим.
     Явились около двух десятков человек, в основном молодые парни, что жили
в  летнее  время  в  столице,  обучаясь  воинскому  искусству.  Хан  пытливо
всматривался  в  их   лица,   плохо   различимые  в  неверном  свете  медных
светильников. Потом со вздохом проговорил:
     -- Вот пришел  и  ваш черед встретиться с врагом и  показать,  чему  вы
обучились, и доказать свою храбрость. Степняки пришли!
     По рядам собравшихся прошло легкое движение, но ни один из них не выдал
своего волнения.
     -- Надо срочно  оповестить всех беков,  мурз и от моего имени велите им
собирать  своих нукеров и спешить  в столицу. Враг  не сегодня,  так  завтра
будет здесь. Берите лучших коней  и скачите, не жалея ни их, ни себя, во все
улусы.  Вот  вам мой знак и вручите его ханам и бекам. Обратно возвращайтесь
на их конях, нигде не останавливаясь.
     Едигир  вытаскивал   из  колчана  по   одной  стреле,  обмакивал  ее  в
разведенную охру, что держал рядом в глиняном горшочке  Рябой Hyp, и подавал
каждому юноше.  Те  кланялись в знак  согласия и исчезали за  пологом шатра,
Когда они остались с Нуром одни, то Едигир  тяжело  опустился на  подушки и,
посмотрев на верного воина, тихо произнес:
     -- Иди теперь ты. Надо зажечь сигнал войны.
     Ни слова не проронив,  Рябой Hyp покинул хана, направившись  на  берег,
где  на  возвышении  всегда лежали приготовленные  сухие ветки и береста для
костра  войны.  Вскоре  высокое  пламя  взметнулось  над  стенами  сибирской
столицы. И тут же донесся звонкий удар в медный котел, висящий на караульной
башне. Удары следовали один  за другим и плыли  в ночном воздухе,  заставляя
вскакивать с теплых  постелей  людей:  мужчин брать в руки оружие,  а женщин
тихо плакать, глядя им вслед.
     Вскинул  голову и Ата-Бекир, задумчиво  вглядываясь в  пламя костра,  и
перевел взгляд  на  противоположный  темный  берег  реки, откуда только  что
вернулся раненый Едигир. Он пожевал свой сизый ус и тихо проговорил;
     -- Вот и наше время пришло, однако...-- и заковылял к своему жилищу.
     Зайла-Сузге,  услышав гулкие  удары,  несущиеся  со  сторожевой  вышки,
выскочила наружу из своего шатра, и в глаза ей ударил яркий свет сторожевого
костра.   Волна  холода  поднялась   в  ее  груди  и  сковала  движения.   В
растерянности  она двинулась  к шатру Едигира,  обходя группы людей, так же,
как и она, испуганно и с тревогой смотрящих  на пламя костра. Откинув полог,
робко вошла внутрь, где находился в одиночестве Едигир.
     В  его  руках  Зайла  увидела  кусок  пергамента,  испещренный  черными
значками арабской вязи. Что-то знакомое угадывалось в том свитке.
     Едигир вопросительно глянул на нее и, коротко кивнув, предложил подойти
к нему.
     -- Пытаюсь разобрать, что тут значится,-- показал он на свиток.
     -- Откуда он у тебя? -- спросила Зайла, протянув руку к пергаменту.
     -- Подарил на память один человек,-- усмехнулся Едигир.
     Зайла  развернула  пергамент и начала  читать, медленно шевеля  губами,
Едигир с удивлением воззрился на нее.
     -- Ты можешь это читать?
     Но Зайла не отвечала. Глаза ее расширились  от удивления, и губы  вдруг
задрожали, по щекам скользнула слезинка, но была не замечена. Наконец, Зайла
подняла глаза  на Едигира  и,  вложив в  голос всю надежду,  спросила  почти
шепотом:
     -- Он жив?
     -- Кто? -- Едигир попытался сделать вид, что не понял, о ком идет речь,
но  не  мог  обмануть,  ответить  "нет" под  этим взглядом и согласно кивнул
головой, выдавив из себя:-- Да. Он жив.
     --  Где он? -- Зайла  схватила хана за руку и  уже не надежда, а мольба
была в ее голосе и во всей обмякшей фигуре.
     Едигир с неприязнью выдернул  руку  из ее  пальцев и, отойдя в сторону,
отчеканил:
     -- Если я  правильно понял,  тот человек твой  возлюбленный? Хорошо,  я
отвечу на все твои вопросы сразу. Сейчас не время играть в прятки. Он пришел
к нам с войной, чтобы убить меня и  твоего мужа. Это по  его  милости зажжен
костер  войны. Я чудом вырвался из его  лагеря  на  берегу родного Тобола. И
это,-- он показал  на свиток,-- я похитил  из  его шатра. Теперь отвечай ты,
если считаешь себя матерью своего сына. Кто тот человек и что вас связывает?
Я жду...-- И хан уселся на подушки в центре шатра.
     За  время,  что он  говорил,  Зайла-Сузге успела  собраться  с  силами,
успокоиться и теперь уже  волнение не читалось на  ее бледном лице. Но руки,
сжимающие свиток,  слегка  дрожали,  и  голос,  когда  она  начала говорить,
прерывался после каждой фразы.
     -- Хорошо,-- с  некоторой долей смирения начала она,-- видит Всевышний,
что пришло  время  рассказать обо  всем, хоть  я  и  поклялась  унести  свою
печальную историю в могилу. Но я не хочу, чтобы человек, которого я любила и
люблю...-- тут ее голос и вовсе стал едва слышен, но она справилась со своей
слабостью и продолжила;--  Этот свиток на языке моего народа зовется шежере,
что  значит  родословная. В нем указываются все мужчины  рода, начиная с его
основателя. Здесь,-- она провела пальцем  по  верхней строчке букв,-- первым
стоит  Чингиз-хан,  а  последним...  последним мой  родной брат Кучум.  Вот.
Теперь ты  знаешь все. Можешь  поступить со мной, как считаешь нужным.-- Она
направилась к выходу из шатра, но Едигир остановил ее.
     -- Подожди, Зайла, ты не ответила на главный вопрос: как ты оказалась в
Сибири. Тебя заслали к нам или явилась по собственной воле?
     Глаза  Зайлы  сверкнули  дамасской сталью, и Едигир узнал  тот  взгляд,
который некогда сразил его.
     -- Как ты можешь говорить такое? Ты?! Отец моего ребенка!!! -- при этих
словах она, закрыв  лицо  руками, рванулась  к  выходу,  и лишь за поворотом
Едигиру удалось нагнать ее и  силой втянуть обратно. Его лицо горело, и руки
так сильно стиснули плечи Зайлы, что она даже вскрикнула от боли.
     -- Повтори, что ты сказала?! -- прокричал он ей в лицо.
     -- Я сказала, что Сейдяк твой сын,-- довольно спокойно произнесла Зайла
и откинула назад голову.-- Когда ты уехал, оставив меня на заимке одну среди
своих  слуг,  и  я поняла,  что  жду  ребенка, то что я должна была  делать?
Ответь!  Ждать тебя? А  что бы ты  сказал  мне, вернувшись? Я  не была твоей
женой,  и ты мог отвергнуть и  меня и ребенка.  Что  мне оставалось  делать?
Кинуться в воды этой  реки? Нет,  я  не  стала испытывать судьбу и поехала в
ближайшее селение, еще не зная  на что решиться.  И там неожиданно встретила
твоего брата. Он влюбился в меня и пожелал взять в жены. И я ни разу  за это
время  не  пожалела о том поступке.  И  он, в отличие от  тебя, ни  разу  не
поинтересовался, его ли это ребенок.
     -- Так он не знает, что Сейдяк мой сын? -- прошептал Едигир.
     -- А что это может изменить? -- вопросом на вопрос ответила Зайла.
     Едигир стоял раскачиваясь словно дерево под ветром. С его губ срывались
слова:
     -- Какой я дурак... Какой я дурак...
     А Зайла, желая вывести его из забытья,  коснулась легонько волос  хана,
прошептав нежно:
     -- Сколько у тебя седины стало... Глянь!
     Но видя, что Едигир не обращает на нее внимания, заговорила неторопливо
и вполголоса, скорее для себя:
     -- Мы с братом росли вместе во дворце отца. Вместе играли, купались. Мы
были рождены одной  матерью,  а у  отца был еще старший  сын,  рожденный  от
ногайской  княжны.  Но  его  мы  видели редко.  К  тому  же  он  был  всегда
высокомерен и спесив. Моя мать умерла, когда я была совсем маленькой. Вскоре
меня забрали  ее родственники. А  брат остался во дворце.  Встречались мы не
чаще  одного раза в год на  больших праздниках, куда меня возили на  большом
верблюде, закутанную  с головы до пят в материю. Никто не должен был  узнать
меня.
     Едигир, наконец, перестал раскачиваться и подошел к низкому столику, на
котором  стояла  пиала с  прохладным напитком. Отпив  глоток, он вернулся на
место и слушал, не перебивая.
     Родственники говорили, что  ногайская жена  отца поклялась убить меня и
брата,  чтобы  не было претендентов на престол. Не  знаю, почему она боялась
меня, девушку? На Кучума было несколько неудавшихся покушений, но каждый раз
его спасали преданные слуги. Чтобы спасти его, отец отправил брата  далеко в
горы. Вскоре приехали  и за мной. Но по дороге  на нас напали люди ногайской
княжны и хотели бросить меня, связанную, в горах. Но потом решили, что можно
выручить неплохие деньги, и продали купцам, что ехали  в вашу Сибирь.  Так я
оказалась здесь.
     Зайла замолчала.  Едигир привлек ее к себе и  попробовал поцеловать. Но
она отвернула голову и с негодованием произнесла:
     -- Как ты можешь!  Я жена твоего брата и останусь ею. Ты снял  камень с
моего сердца, заставив рассказать обо всем. И я благодарна тебе, но...
     При  этих словах они  услышали  шаги, приближающиеся  к  шатру.  Едигир
отпрянул от Зайлы, и в шатер стремительно ворвался Рябой Hyp.
     -- Ата-Бекир сбежал! -- крикнул он с берега.
     -- Как сбежал? -- не понял Едигир.
     -- На  лодке  сбежал,-- резко ответил Hyp,--  я видел, что он некоторое
время  крутился  у  твоего  шатра  и  вроде  к  чему-то  прислушивался.  Мне
показалось,  что  ты отдыхаешь, и плохого  не подумал.  А  вскоре  прибегает
дозорный  и кричит:  "Кто-то на лодке  уплыл". Хватились,  хотели догнать, а
весел нет ни в одной лодке. И этот шакал исчез.
     -- Да... Не ожидал я от него... Впрочем...
     -- Впрочем, он  может направиться прямиком к свояку Соуз-хану, а  тот в
лагерь  степняков, и  жди  гостей.  У  нас  едва  ли наберется  сто  человек
защитников.
     Оба  торопливо  вышли  из  шатра  и направились  на обрыв. Ночь  быстро
прошла, и в  утреннем  чистом  воздухе плыли  тонкие паутинки,  предвещающие
близкую осень и хорошую  погоду. Иртыш,  делающий крутой поворот возле самых
стен  городка, лежал как спущенный лук, поблескивая белесыми водами. На  его
поверхности не было видно ни одной лодки.
     --  Уже уплыл,--  развел  Едигир руками,--  что ж,  надо  готовиться  к
обороне. И в первую голову  отправить из крепости женщин и детей. Пусть едут
в дальние северные улусы, укрываются у родни.
     -- А Зайла? -- внимательно посмотрел на хана Рябой Hyp.
     -- И она тоже,-- чуть  помедлив, ответил Едигир,-- но я сам скажу ей об
этом.-- И он направился к шатру своего брата.
     Там  уже  хлопотали  несколько  нянек под  руководством  старой  Анибы,
стряпали лепешки, ощипывали рябчиков, доставленных утром охотниками.
     Сама Зайла-Сузге одевала Сейдяка  в маленький халатик из голубой камки,
расшитый по отворотам шелковыми нитками.
     Едигир  внимательно  всмотрелся  в  узор  и,  слегка кивнув  в  сторону
Сейдяка, спросил:
     --  Знаешь, как  я догадался, что тот  человек, выдающий себя за купца,
совсем не тот, кем он себя назвал?
     Зайла повернула к нему голову, показывая, что слушает.
     --  У него  на пиале и  на  подушке был точно  такой  же  узор,  что ты
вышиваешь...-- тут он замялся и, чуть кашлянув,  продолжил:--... своему сыну
на одежде.
     Зайла мягко улыбнулась и пояснила:
     --  Да,  этот узор  принадлежит  нашему  роду. А ты, хан,  оказывается,
наблюдательным иногда бываешь?
     Едигир вспыхнул,  но  вспомнил, зачем он явился, и, взяв себя  в  руки,
приказал:
     --  Всех женщин и детей  отправляем  из  городка.  Собирайтесь  и вы. К
вечеру тут никого не должно быть. Ясно?
     -- Только хан  забывает, что я не "все"! -- отрезала Зайла на этот раз,
даже не повернув голову.-- Я буду ждать мужа.
     Потоптавшись и поняв, что  уговоры или приказы тут  не  помогут, Едигир
махнул рукой и  пошел к себе. Нужно было  отдохнуть и отдать приказания всем
оставшимся в крепости воинам.
     Но едва  он  прилег и закрыл глаза, как опять  ворвался радостный Рябой
Hyp и горячо воскликнул:
     -- Хан, Ата-Бекира схватили! Идем!
     По земляным ступеням поднималась небольшая процессия. Впереди  всех шел
со скрученными руками и  синяком под глазом Ата-Бекир, низко опустив голову.
Сзади шли два стражника, подталкивающие  его в толстый зад копьями. А позади
них, последним, поднимался усталый Сабар -- тот самый парень, которого Рябой
Hyp отправил на лодке рыбака  Назиса плыть  по реке,  если сами они вдруг не
смогут  добраться  до Кашлыка. Его  щека, пораненная  стрелой,  была покрыта
коростой,  а с одежды капала вода. Он тяжело опирался на копье и часто ловил
открытым ртом чистый утренний воздух.
     Когда  вся  процессия  достигла  верхней  площадки,  то идущий  впереди
Ата-Бекир повалился в ноги Едигиру и запричитал:
     -- Великий хан! Надежда  всей Сибири!  Лучезарный и всемогущий! Прости,
во имя  детей  моих прости.  Из-за них ударился в бега. Хотел  предупредить,
чтобы скот попрятали...
     -- Без  тебя  они бы  не  догадались,-- сумрачно  проговорил  Едигир.--
Только ты со страху-то в другую сторону побег. А?
     -- Обезумел, признаю, великий хан.
     На него было жалко смотреть, ползающего возле ног Едигира.
     -- В яму его,-- махнул рукой хан.
     Не  губи,  милостивец наш, не  губи,  отслужу.  Я  про  Соуз-хана  могу
рассказать, как он в Бухару лазутчиков слал...
     --  А  раньше где ты был? -- зло спросил Рябой Hyp, и его сапог со всей
силы припечатал лицо предателя к земле.
     Верещавшего на весь  городок бывшего  начальника  стражи  уволокли. Hyp
свел брови на переносье и обратился к безмолвно стоящему Сабару:
     -- Расскажи, где шлялся. На свадьбе гулял?
     Тот, не смутясь, провел пальцем по щеке и, не задумываясь, ответил:
     --  Да уж третий день,  как гуляю.  Вот этот тоже  на праздник, видать,
очень спешил, лодка перевернулась, вот я его и выловил.
     Немного смягчившийся, Hyp приказал рассказать, как Сабар добирался.
     --  Да  все   бы  ничего,  только  вот  весло  сломал,--  облизнул  тот
потрескавшиеся губы,-- хотел взять в селении  Соуз-хана. Пристал, значит.  А
они на меня налетели, давай вязать...
     -- И что же ты? -- заинтересованно спросил Едигир.
     -- Я что... вырвался я. Одного копьем, другого кинжалом и ушел.
     -- И весло у них взял? -- засмеялся хан.
     -- А как бы я добрался без весла? Ясно дело,  взял. Да они дерутся, как
бабы на  базаре:  щиплются,  за  волосы  хватают...-- и  Сабар  презрительно
сплюнул под ноги, растерев концом сапога плевок.
     -- Молодец, иди отдыхай,-- напутствовали парня.
     ...День пронесся в  приготовлениях и мелких  домашних хлопотах. Едигиру
так и не удалось хоть немного отдохнуть. Он наряду со всеми  таскал бревна к
воротам, насаживал наконечники к боевым стрелам, проверял оружие, доспехи. И
постоянно,  вспоминая слова Зайлы  о  сыне, его сыне,  лицо сибирского  хана
озаряла добрая улыбка.
     Раз Рябой Hyp даже поинтересовался удивленно:
     -- Да ты, хан, никак радуешься, что война пришла?
     Но тот лишь махнул рукой, не пытаясь что-то объяснить своему менбаше.
     Степняки пожаловали под вечер... На пологий песчаный левый берег Иртыша
выскочили  с десяток всадников  и  замерли  у самой  кромки воды.  Они долго
разглядывали стены  и башни  сибирской столицы,  озирались  вокруг,  пытаясь
обнаружить засаду, а затем, успокоенные, слезли с коней.
     Немного побродив по  берегу, все, как один, разделись и полезли в воду.
Долго барахтались там, поднимая  кучу  брызг и гоняясь друг за другом. Потом
расседлали лошадей и начали купать их.
     Собравшиеся на  стенах  сибирцы  зло  покусывали  губы, переживая,  что
нельзя достойно  наказать нахалов.  Степняки  не  могли  с  противоположного
берега разглядеть  защитников городка, не  догадывались,  что те прилипли  к
бойницам  и  наблюдают  за ними.  То  был небольшой отряд  разведки  и  явно
чувствовал  свою безнаказанность.  Чтобы  как-то  досадить  защитникам,  они
повернулись к городку голыми задами и стали делать непристойные движения.
     Несколько нукеров бросились к  Нуру, умоляя разрешить  им переправиться
на  лодке  на   ту  сторону.  Менбаша  беззаботно   махнул   рукой;  "Пущай,
потешьтесь".
     Несколько человек вскочили в лодку и погребли на ту сторону.
     Как  только они  приблизись к  берегу,  степняки  вскочили  на  коней и
скрылись в лесу. Сибирцы, боясь засады, не  рискнули выйти на берег. Поплыли
обратно.
     Тут же  вернулись степняки и начали пускать по  лодке  стрелы.  Сибирцы
повернули к берегу -- всадники ускакали в лес.
     Раздосадованные,  со  стрелами в бортах, охотники  ни  с чем  вернулись
обратно.
     Но основные  силы  противника, которых опасались Едигир  с Рябым Нуром,
так и не появились ни ночью, ни на следующий день...
     Начали  возвращаться  гонцы, посланные с известием к  удельным  ханам и
бекам.  Докладывали,  что ополчение  обещали выставить  все,  но подойдут не
раньше,  чем через два-три  дня.  Не  вернулись лишь гонцы  от вогульских  и
остяцких князей,  к которым  путь в один конец занимал у верхового не меньше
трех дней.
     Ранним  утром другого дня печальное  известие  принес  Рябой  Hyp,  как
вестник смерти ворвавшийся в шатер к Едигиру.
     -- Хан, не знаю как и сказать... Зайла-Сузге исчезла!
     -- Не  может быть! -- первое что крикнул Едигир. И  как  был,  в ночном
белье, кинулся в шатер брата.-- Выкрали? -- бросил на ходу едва поспевающему
следом Рябому Нуру.
     -- Не похоже, покрутил тот головой,-- сама сбежала.
     И  точно. Ни старая Аниба, ни  няньки  не слышали, как  она ушла  среди
ночи.  Мирно посапывал спящий Сейдяк, а  на пустом ложе Зайлы лежал венок из
голубых цветов.
     К  полудню  вернулся  запыленный  Бек-Булат,  которому  нелегко  далась
дальняя  дорога.  Хромая  сильнее,   чем  обычно,   он  подошел  к  брату  и
вопросительно поглядел  ему  в глаза. Невольно отведя  взгляд,  Едигир  тихо
выдавил из себя:
     --  Прости,  недосмотрел...  Зайла  ушла  из  городка,--  и,  помолчав,
добавил;-- Верно, к брату пошла.





     Кучум, выбежав из  березовой рощи, никак не мог совладать с собой после
увиденного.  Он вернулся обратно к горящему селению, где его воины,  хохоча,
примеряли на себя какие-то рваные одежды, искали  на берегу ямы, где сибирцы
обычно хранят вяленую рыбу, бродили по поселку без всякой цели.
     К хану подскакал Сабанак и увидев, как мучительно исказилось лицо того,
озабоченно поинтересовался.
     -- Что случилось, мой хан?
     Кучум исподлобья взглянул  на  юношу  и  нехотя  проговорил,  не  желая
показывать недавнюю слабость:
     -- Первый день войны, вот что случилось. Или сам еще не видишь?
     Сабанак, удивленный  таким  ответом, отвел  взгляд и начал поворачивать
коня,  чтобы  ехать  к  своей  сотне,  как  с  противоположного  конца  поля
послышались громкие крики и грубый хохот нескольких глоток.  Повернувшись  в
ту  сторону, они  увидели, как  по полю скачут два всадника, таща  следом на
аркане  молодую девушку. Она не выпускала из рук березовый туес, из которого
при каждом ее шаге выпадали на землю лежавшие в нем грибы.
     Воины подтащили  девушку  к коню Кучума и весело  посмотрели в  сторону
молчаливо взирающего на них хана.
     -- Лазутчицу поймали,-- пояснил один, широко улыбаясь,--  разреши, хан,
к себе в сотню взять. Наша добыча.
     Кучум лишь  ожог их  горящим  взглядом  и, хлестнув с  силой ни  в  чем
неповинного  коня, сорвался с места,  поскакал  вдоль  поля  к берегу  реки,
дальше  от  следов  недавнего  сражения,  крика  горящих  в  яме  людей,  от
ненасытных от крови своих  нукеров, жаждущих крови еще и еще,  и едва дым от
селения скрылся  за ближайшим леском, соскочил  с коня и  сел на торчащую из
песка корягу  от  сваленного  бурей  дерева.  Подошли  телохранители,  чтобы
поинтересоваться, какие будут приказания, но он отослал их обратно  с бранью
и приказал не мешать ему.
     Подъехал встревоженный Алтанай с расспросами,  но  и  его хан отправил,
сказав, правда, что воинам нужен отдых. Старый воин не  стал возражать и  на
свой риск отправил дозоры, чтобы быть в курсе передвижения отрядов сибирцев.
Остальным воинам велел готовиться к решающему сражению и набираться сил.
     Тут же на берегу поставили шатер  для хана, но тот даже не  взглянул на
него  и  пошел  прочь  вдоль  береговой  полосы, увязая в  мокром  песке  по
щиколотку и вглядываясь в речную гладь.  Он словно ждал какого-то известия с
противоположного берега, так был прикован взгляд хана к реке.
     А в глазах его все еще билось пламя  кострища и слышались вопли шамана,
который прыгнул по собственной воле в притягивающий смертного огонь.
     Нет, он повидал  за  свою жизнь в походах всякого. Видел,  как  убивали
людей. Как пытали вражеских лазутчиков.  Как человек  мучился, насаженный на
кол.  Видел и убивших себя кинжалом  во имя Аллаха  правоверных на городских
площадях. Но то за веру... Им  уготовлено вечное  блаженство на небесах... А
тут... Язычники сжигают себя,  веря в деревянных истуканов,  которые  горят,
как  простые поленья. Что толкает их на смерть? Воин идет в бой, чтобы убить
врага и  взять оружие и  коня у противника. Охотник борется со зверем, чтобы
выжить и жить дальше,  кормить детей.  Купец рискует на пустынных караванных
дорогах, надеясь,  что  Аллах  дарует удачу...  А эти бедные сибирцы, на что
надеялись они, сжигая себя? Или их кто заставил?
     Кучум ходил и ходил по  кромке песка,  то  заходя в воду, дразня ее, то
присаживаясь на  случайное  бревно, и в  трепете воды  ему чудились отблески
языческого  костра, а в  ушах  стояли  крики  и вопли.  И еще запах... Запах
человеческого мяса...
     Хан пробовал умыться, но и вода носила запах гари, хотя он понимал, что
это не так, а лишь его больное воображение услужливо,  раз за разом подносит
ненавистный аромат.
     К  вечеру,  окончательно вымотав себя,  забрался в шатер  и  потребовал
вина.   Выпив  одну  за   одной  несколько  пиал  подряд,  начал   монотонно
раскачиваться  и жалобно  напевать  детскую песенку,  которой его убаюкивали
когда-то. Услышав это, Алтанай не выдержал и вошел вовнутрь.
     --  Хан, ты  знаешь, как я  люблю  тебя. Как родного  брата. Я не  могу
видеть, как ты рвешь свое  сердце.  Больно тебе --  больно мне.  Воина лечит
только битва. Скоро конец походу. Надо успеть  захватить их поодиночке, пока
они не успели собрать силы...
     -- Почему  они прыгают в огонь,--  покачиваясь  на своем ложе  невнятно
проговорил  Кучум,--  как я  буду  управлять сгоревшим  народом?! Зачем  мне
народ, который сжигает себя? --  Ему не было сейчас никакого  дела до планов
своего башлыка, и тот понял, что хана надо успокоить как обиженного ребенка.
     -- Дорогой хан, они не стоят твоих дум и страданий. Они  не хотят жить,
и это их личное дело. Пусть они все...
     --  Выпей  со мной. Говорить ты  не  умеешь и  ничего объяснить  мне не
сможешь. Ведь ты не мулла? То они все знают, как и зачем жить, что делать...
Давай-ка, налей  себе вина...-- И  он  опять  запел детскую песню о  птицах,
которым надо лететь в дальние страны.
     Алтанай махнул рукой  и, нащупав пиалу, налил себе вина, потом, посидев
еще чуть, налил еще, еще, еще. А потом они  пели вместе сперва про  красавиц
из дворца, потом про долгий военный путь, а потом загорланили и вовсе что-то
непристойное и уснули, не сняв с себя одежды.
     Утром хану было стыдно за  свою вечернюю слабость, но  приказ об отдыхе
был  дан, и  надо ждать, пока  воины  отоспятся,  перестанут болеть  стертые
седлами промежности и сбитые о стремена ноги.
     Вернувшиеся дозорные сообщили, что передвижения отрядов не замечено, за
исключением  одиноких  всадников,  которые  скачут  из  крепости  в   разных
направлениях.  Вскоре  хану доложили,  что прибыли послы от местного хана  и
хотят с ним говорить.
     Кучум  принял их на войлоке  возле шатра, изучающе оглядывая прибывших.
Те  поднесли богатые  подарки:  седло  персидской  работы  и  ковер отменной
выделки. Сообщили, что их  хозяин  не  желает поддерживать  местных  ханов и
готов  принять  ислам   и   подданство  бухарских  правителей.  Кучум  велел
пригласить шейхов,  которым  объяснил,  что  надо ехать  с послами,  которые
покажут дорогу к своему хозяину, и привести того с родней в истинную веру. А
заодно  шепнул, чтобы те разведали обстановку и так ли уж  искренен в  своих
словах местный бек.
     После полудня Кучуму донесли, что стража  схватила двух женщин, которые
говорят, что направились к нему, ища встречи.
     Привели  закутанных в платки женщин. Они испуганно жались одна к другой
и не хотели называть, кто они, откуда и зачем им понадобился хан.
     -- Хан, отпусти их  к нам, быстро расскажут и все покажут,-- балагурили
доставившие их воины.
     Но одна из пленниц сильно толкнула державшего ее и подошла к Кучуму.
     -- Хан,-- проговорила  она  довольно требовательно,-- я хочу говорить с
тобой. Зайдем в шатер.
     Что-то знакомое  и  неуловимо  близкое  послышалось  тому в  интонациях
женщины, хотя и говорила она с местным акцентом.
     -- Сперва скажи, кто ты,--  наклонил  он  с  удивлением  голову, но уже
готов был выполнить ее просьбу.
     --  Скажу, когда будем одни,-- повторила  та и  сама двинулась к шатру.
Воины заржали, одобряя смелость женщины, но Кучум решительно положил руку на
рукоять сабли, и смех закончился на полутоне.
     В шатре женщина повернулась лицом к свету и сорвала с себя  платок. Хан
в удивлении раскрыл глаза и решил, что ему почудилось.
     -- Зайла,--  прошептал он тихо,-- сестра... Как  ты  тут оказалась? А я
думал, что тебя нет  в живых... И он медленно опустился перед ней на колени.
Зайла  подошла к нему и начала гладить лицо, обветренное в походах, короткую
бороду,  шею,  руки. Потом так же опустилась перед  ним  на колени и сказала
задумчиво:
     -- Такой ли встречи мы ждали?
     -- Неужели не могла сообщить, где  ты? -- с горечью в голосе спросил ее
Кучум.
     -- Сообщить о своем позоре? -- переспросила Зайла,--  Что я продана как
рабыня? Что меня взял в жены сибирский хан?
     -- Ты жена хана? -- Кучум выкатил  глаза.-- Ты  жена хана...-- повторил
он еще раз с сомнением.
     -- Да, я  жена Бек-Булата, и  у меня есть сын от него,-- в голосе Зайлы
зазвучала гордость.
     -- Он знает, что ты моя сестра?
     -- Я сама вчера  только узнала, что ты жив. Купцы  рассказали, что тебя
схватили и лишили жизни ногайские ханы...
     -- Нет, как видишь, остался жив... И  вот я  здесь.  Меня отправил отец
покорить этих упрямых язычников и привести их в нашу веру.
     -- Так я и знала,-- качнула  головой Зайла,-- но они не хотят принимать
нашей веры и покоряться тебе. Во всяком случае, мой муж и его брат.
     -- Тогда они умрут,--  Кучум решительно ударил рукой по подушке на полу
шатра.-- Они подданные нашего отца. Они должны покориться!
     Зайла покачала головой и сказала, потупясь:
     -- Кто хоть день прожил свободным человеком, тот не захочет быть рабом.
     --  Я отрежу  у  них носы и  уши!  Запорю плетью как  бешеных  собак,--
взвился хан, вскакивая,-- они узнают меня!
     Зайла стояла перед ним, не изменяя позы.
     -- А я думала отговорить тебя от сражения. Я ведь люблю вас обоих. Тебя
и мужа... Так как же мне быть?
     -- Никуда я тебя не отпущу и с первым обозом отправлю к отцу.
     -- Чтобы стать там затворницей во дворце? Ты этого хочешь, брат?
     Кучум в бешенстве забегал  по  шатру,  не  зная,  что  предпринять.  Он
великолепно понимал, что доставь Зайлу обратно,  и отец не простит ее. Пусть
и нет вины  сестры, что выкрали ее враги. Но сидеть ей, как певчей  птичке в
комнатах  дворца, не  видеть света  до  конца дней. Лишь прогулки по саду по
ночам. И имеет  ли он право лишать ее семьи, сына? Но  ее сын, ребенок отца,
на  которого  он,  Кучум,  идет войной!  Он  враг! Значит,  и сестра,  и  ее
ребенок... Нет, человек не может  решить всех  загадок,  которые ставит  ему
судьба.
     --  Хорошо, до исхода  сражения ты останешься  здесь, со  мной.  А  там
решим. Все! Это мое последнее слово,--и хан властно свел брови.
     Зайла поняла,  что сейчас  бесполезно  спорить,  и решила  смириться до
поры, хотя и не оставляла надежды,  что ей удастся уговорить  брата изменить
свое решение и прекратить поход, заключить союз с ее мужем.
     "Ведь в детстве, когда мы росли, он был так добр и нежен ко мне. Почему
он так переменился? Почему столько жестокости в глазах? Из-за чего постоянно
воюют мужчины? Неужели нельзя без войны?"
     Посланные  Кучумом  шейхи  с  небольшим числом  охраны,  сопровождаемые
слугами  Соуз-хана, вскоре  достигли  пределов  его  улуса.  Заливные  луга,
которые  затоплялись водами  реки  при половодье, цвели  разноцветьем сочных
трав.  Из ложбинок мелких рек и речушек, исчертивших низину, словно линии на
руке человека, то и дело выпархивали выводки уток, кормившихся перед близкой
осенью. Плескалась на открытых местах  речная рыба, заливались  в поднебесье
голосистые  птахи, не ведая, что вскоре всем этим краем будет  распоряжаться
другой  господин.  Ни птицам, ни  рыбам  не было дела  до людских раздоров и
несогласий. Они радовались еще одному теплому дню, солнцу, обилию пищи...
     Шейх  Сеид,  которому  была  оказана  высокая  честь  привести  к  вере
правоверных  мусульман первого  сибирского хана,  осознавал  себя  одним  из
камешков лавы, катящейся из знойной Аравии на протяжении многих веков, чтобы
докатиться до самых северных гор и ледников. Он видел много стран и народов.
Многие жизни  оборвались  на его  глазах ради веры пророка. Жалел  ли он их?
Может,  чуть-чуть, в самом  начале,  в  молодости.  Но  разве  не  выполняет
мусульманин  свой высший долг,  опуская жизнь  в сумку  Аллаха, где  каждому
уготовлено свое местечко. И на том свете он подбадривает живущих, выправляет
нетвердую руку молодого воина, занесшего кривую саблю  над головой неверного
гяура.  Человек смертен и рано или  поздно предстанет  перед всевидящим оком
Аллаха. Может, и лучше, что раньше. Будет избавлен от мучений и тягот жизни.
Главное, чтобы в душе его не было сомнений и колебаний.
     Сеид  вздрогнул от  хлопающих крыльев, то стайка уток взвилась вверх за
спинами конников.  "Вот и моя душа  так же  взлетит  на  небо,  подобно этим
птицам, и  Аллах спросит, сколько неверующих обратил  я в истинную веру. Для
того и  вызвался  я пойти в поход сквозь топи и дремучие леса,  чтобы было с
чем  предстать перед  ним".  От непрерывной тряски  в  седле Сеид  осунулся,
похудел  и  стал больше похож  на какого-нибудь бродягу,  чем на человека --
хранителя веры.  Только  Коран,  святая книга,  лежащая  в  его приседельной
сумке, говорила о том. А так он мало чем отличался от прочих воинов в отряде
Кучума. Разве  что более длинная, тронутая сединой  борода, да острый взгляд
умных глаз  выдавали в нем ученого человека,  который  знал  наизусть многие
суры Корана и не раз принимал участие в ученых спорах в медресе Багдада.
     Ему  не  нравился  край  бесконечных лесов, где  были  затеряны  редкие
селения с  живущими там необразованными  людьми. Они сумрачны  и неулыбчивы,
словно вечно чем-то  озабочены.  Но они  открыты и  простодушны. "Они примут
нашу  веру,  А  не   примут...  я  им   не  завидую.  Главное,   утвердиться
хану-пришельцу  на  престоле.  А  там  все пойдет  гладко".  Так  рассуждал,
скрашивая долгое  путешествие, шейх Сеид. Хотелось,  чтобы  скорее  кончился
этот поход, чтобы поскорей вернуться в плодородные  долины Бухары, в тень ее
садов, в прохладные залы мечетей.
     -- Сеид, подъезжаем,-- вывел его из забытья один из спутников.
     -- Вижу,-- откликнулся он,-- и даже рад, коль вышли нас встречать.
     Действительно, и сам Соуз-хан и  многочисленная  его дворня высыпали на
валы  городка  и  смотрели на  приезжих,  показывая  в  их  сторону  руками.
Соуз-хан, привыкший в торговых делах во всем искать свою выгоду, решил после
бегства от него  Едигира,  что терять  ему все равно нечего. О его шашнях  с
бухарскими правителями Едигир или узнал, или  догадался, что сделать было не
очень  трудно. Их неутихающая вражда рано или  поздно должна была вылиться в
столкновение,  а  выигрывает  в  нем  тот,  кто  более  предусмотрителен   и
подготовлен. Потому,  став  союзником  прибывшего  Кучума,  хитрый  торговец
намеревался приобрести мощного  союзника  и  покровителя,  дружба  с которым
обернется его победой  над противником.  А  принять  веру  бухарцев Соуз-хан
подумывал давненько. В  долгих путешествиях по восточным странам он зачастую
оказывался чуть  ли не  единственным купцом,  который не вставал на утренний
намаз. Не возить  же с  собой шаманский бубен  и шамана  в  придачу, чтобы у
костра  совершать ритуальные  пляски и просить покровительства  своих богов,
Нет, вера должна облегчать человеку его земные дела, помогать вести торговые
дела, быстрей находить общий язык с другими народами. Русские, с их распятым
Богом, далеко и чаще ездят сами с купеческими караванами, чем он к ним. Да и
нет такой  необходимости  тащиться  туда  через горы  и бурные  реки,  чтобы
выменять сибирские меха на грубые их ткани. Нет у них таких товаров, которые
нельзя найти на жарком бухарском базаре. По  крайней мере, раз добравшись до
казанского торга,  Соуз-хан  зарекся  повторить  тот  путь,  натерпевшись  в
трудном переходе. Потому  и поджидал он людей от Кучума, чтобы, связав с ним
судьбу,  приобрести  новые  выгоды  и  на  сибирской,  и  на  другой  земле,
заручившись  его  дружбой  и  поддержкой.  А  там  видно  будет,  как   дело
повернется.
     Спустившись с валов и тяжело отдуваясь, хозяин городка перебрался через
шаткий мост и почтительно склонился перед приехавшими.
     -- Милости прошу в мой убогий дом. Я  видел во время своих  путешествий
каменные  покои ваших правителей. Потому понимаю, как  мы ничтожны  рядом  с
вашими дворцами,-- зачастил он, путая  местное наречие  с  языком прибывших,
которому он научился в странствиях и походах,
     Сеиду  и  спутникам  понравилось раболепство,  с  которым  их  встретил
местный правитель,  и  они,  пожелав тому  здоровья и долгих лет, въехали  в
городок, понукая пугливо ступающих по мосту коней.
     Гостей ввели в шатер, где совсем недавно находился сибирский правитель.
Угощение из рыбной  ухи и восточных  фруктов, что привез вчерашний  караван,
было тут  же подано заботливыми слугами. Но гости, прежде  чем приступить  к
еде, потребовали принести воды для намаза и вышли из шатра наружу.  Там  они
опустились  на  колени,  встав  в два ряда  по старшинству, и тихо зашептали
слова  священных  молитв,  прося  у Аллаха продлить  их  земной  путь  и  не
гневаться за принятие пищи из рук неверных. Аллах безмолвствовал, значит, он
не будет противиться, чтобы мусульмане, дети его,  вкусили плоды  от  трудов
идолопоклонников.  Тут что-то привлекло внимание Сеида, и он,  чуть повернув
голову,  заметил  опустившегося на  колени  позади всех Соуз-хана,  который,
подражая  всем,  закатил  глаза  к  небу и что-то  шептал, чуть  пришлепывая
толстыми губами. Шейх улыбнулся и, поднявшись земли, подошел к хану.
     -- Как  же ты  обращаешься к  Аллаху,  когда не  веришь в него?  Иль ты
молишься  своим  деревянным  богам? -- он  кивнул  в  сторону  утрамбованной
площадки, где  размещались разные идолы и мерцали серебряные украшения у  их
основания.
     Нет, шейх. Я хочу верить Аллаху,  который помог вашему народу сделаться
столь сильным и непобедимым. Я хочу быть одной веры с вашим народом.
     --  А эти люди? -- Сеид показал на открывших в удивлении рот домочадцев
Соуз-хана,  которые воззрились  на своего  господина, упавшего на  колени  и
закатившего   глаза  в  небо.  Некоторые   подняли  головы  кверху,  пытаясь
разглядеть, что там  увидел их хан. Но далеко в синей выси то появлялась, то
исчезала точка  какой-то  птицы, определить,  какой именно, из-за  дальности
было невозможно, и они никак не могли  понять,  чем занят хан, высматривая с
колен что-то им не доступное.
     -- Они,-- ответил  не  задумываясь  хан,--  выполнят мою  волю.  А  кто
откажется...-- Он красноречиво сжал пухлый кулак и выразительно потряс им.
     -- Что ж,-- проговорил, усмехаясь, шейх,-- с тебя и начнем.
     От предложенных блюд гости пришли в приятное расположение духа и повели
беседу о преимуществах веры, которую они принесли с собой.
     Соуз-хан слушал почтительно, кивал головой, показывая всем своим видом,
что согласен  с ними полностью. Затем  Сеид повторил вопрос,  согласен ли он
принять веру правоверных  мусульман  и готов ли  это сделать  именно сейчас.
Соуз-хан торопливо закивал и ответил: "Да". Сеид встал, уперевшись головой в
полотно шатра.  Поднялись и остальные,  встав  вокруг него полукругом. Перед
ними стоял напрягшийся и немного волнующийся Соуз-хан.
     --  Повторяй  за мной,-- обратился к нему  Сеид,-- верую в  Аллаха и  в
пророка его на земле.
     -- Верую в Аллаха и пророка,-- тут же откликнулся Соуз-хан.
     -- Три раза,-- властно приказал шейх.
     Когда хан выполнил это, то велел  ему встать на колени и поклониться на
все  четыре стороны света. Тот выполнил  и это. Потом шейх  раскрыл Коран  и
прочел суру о власти Аллаха над всем сущим на земле.
     -- А теперь сними штаны,-- потребовал он тоном, не терпящим возражений.
     Соуз-хан растерялся и, выпучив глаза, в недоумении переспросил:
     -- Что снимать, уважаемый?
     --  Штаны  нужно снять,-- шейх для верности показал, какую часть одежды
тот должен снять.
     --  Штаны-ы-ы? -- засомневался тот окончательно.-- А зачем? Я  мужчина.
Разве  не видно?  --  И он дернул себя  за  жидкую бороду.--  Соуз-хан  есть
мужчина и жены есть. И довольны...
     --  Вай-вай. Разве  я не вижу,  кто  передо мной.  Мужчина. Пусть будет
мужчина,--  шейх начал терять  терпение,-- мужчина, который верит в  Аллаха,
должен  иметь  обрезанную плоть...-- Он не успел закончить, как  хан взвился
при слове "обрезанный" и ринулся к выходу из шатра.
     Кто-то из стоящих на его пути успел подставить ногу, и он растянулся на
земле. Тут на него  навалились  несколько воинов охраны и потащили обратно к
центру,  где  стоял  наготове  уже  помощник  шейха  с маленьким ножичком  и
щипчиками. При виде  инструментов хан взвыл окончательно и забился в  руках,
брызгая слюной.
     -- Я  мужчина! Мужик! Слышишь, верблюд поганый? Не  хочу!  Не хочу!  Не
хочу!
     Сеид сделал знак, и  с хана быстро сорвали  штаны, обнажив его толстый,
висящий  пузырем  живот, покрытый редкими волосками, и  все, что  находилось
ниже.  Хан вперился взглядом  в  наклонившегося над ним помощника  шейха  и,
выбрав момент поудачнее, лягнул того ногой прямо в плоский нос. Теперь взвыл
тот,  рухнув от  внезапного  удара  на  лежащие рядом  подушки. Ему  было не
столько больно, сколько обидно за строптивость хана и подлость удара.
     -- Ax ты, сука,-- выругался он, вставая, и залепил хану сильнейший удар
в  переносицу.--  Я тебе сейчас и взаправду  все  отрежу. Будешь тогда своим
женам сказки рассказывать, какой ты был хороший мужчина!
     Он  для верности  поддал  тому  сапогом меж  ребер и  велел  связать  и
положить на пол.
     Приказание с готовностью  исполнили, но тут снаружи раздался шум,  и  в
шатер просунулись лица ханской челяди, привлеченной криками хозяина, который
не  желал  лишаться своего  мужского достоинства. Увидев хана  со спущенными
штанами и разбитым носом,  они  громко  завопили  и  побежали  по городку  с
криками:  "Повелителю кишки выпускают! Караул!  Спасайте  нашего господина!"
Шум поднялся невообразимый, и шейх уже жалел, что связался с  глупым  ханом,
который никак не хотел становиться мусульманином окончательно. Пришлось всем
воинам  с оружием в руках выйти и встать на защиту. Сеид наклонился к самому
лицу Соуз-хана и громко проговорил:
     -- Послушай, дурак! Делать тебя евнухом мы не  собираемся. Тебе отрежут
лишь кончик плоти. Понимаешь?  Самый кончик...  Совсем чуть-чуть. Чтобы  все
могли признать в тебе истинного мусульманина.
     -- Это  кто  же  будет узнавать,  кто  я, таким  способом? --  изумился
связанный хан.-- Нет, прошу тебя, не надо, мне и кончик жалко.
     -- Аллах! -- коротко ответил шейх и отошел.
     -- А-а-а-а! -- протянул Соуз-хан и приготовился к самому худшему.
     А шум снаружи  все  нарастал, Сеид понял, что без вмешательства хозяина
толпу  унять не представляется  возможным  и, как  только маленькая операция
была закончена и хану для верности забинтовали предмет его мужской гордости,
велел тому показаться собравшимся.
     Хан  проковылял,  морщась,  к своему  народу  и  торжественно  объявил,
немного краснея и смущаясь,  что он принял новую веру, которую  проповедовал
на земле пророк Магомет, и призвал всех сделать то же самое.
     -- А  зачем хан  штаны  снимал? -- поинтересовался кто-то из толпы, кто
успел просунуть голову в шатер.
     -- Для надобности своей,-- не нашел лучшего ответа Соуз-хан,-- а кто не
пожелает  принять  истинной веры,  тот будет посажен  на кол.  А  это  более
неприятное дело,-- добавил  он, поморщась, поскольку его слегка поврежденный
орган болезненно горел и давал весьма ощутимо знать о себе.
     Но  не был готов  народ  к столь  быстрой  смене  веры  своей.  Не  все
подчинились ханскому приказанию, хотя меж шейхами и было решено не применять
обрезание среди  взрослых  мужчин,  а  лишь  у  младенцев.  Тогда всю  толпу
заставили  силой повторить хором их приверженность вере  Аллаха. Те неохотно
подчинились, поглядывая на побледневшего хана.  После этого  воины подошли к
идолам и  порубили  их, бросив  на землю.  Поднялся ропот,  но  все уже было
кончено, и шейхи поспешили вернуться в свой лагерь.
     На обратном пути Сеид сказал в раздумье спутникам:
     --  Не так легко будет этот темный  народ привести к  нашей вере. Нужна
сильная власть и железная рука, которая сможет повернуть быдло по своей воле
и  сделать, объединив, мощным  государством.  Они сейчас  разобщены  и живут
отдельно друг от друга, В том наша  сила. Но как только хан утвердится на их
престоле, нелегкая судьба будет уготована ему.
     Но поднявшийся  ветер отнес  его  слова,  а  времени  переспрашивать  в
преддверии наступающей  ночи у сопровождающих  не  было.  Хотя  шейх Сеид не
очень расстроился из-за  этого.  Он знал, что слова, как и дела добрые, надо
бросать на ветер во имя веры, во имя Аллаха.
     Появление  сестры  и делегации от Соуз-хана  немного  вывело  Кучума из
тягостного  настроения. Уже на другой день он  был опять собран и решителен.
Разведчики донесли, что в Кашлык начали прибывать воины из окрестных селений
и поток их не прекращается. Штурмовать расположенную в труднодоступном месте
сибирскую  столицу  было, на его  взгляд, полным безрассудством.  Тем  более
неразумно жертвовать небольшим своим отрядом, в случае гибели которого Кучум
был обречен  на  смерть  в чужих краях.  Необходимо  выманить  защитников из
крепости и встретиться в конном строю,  где степняки будут иметь несомненное
преимущество. Вот в чем заключалась его задача.
     Вернувшись   поздно   вечером,   шейхи   рассказали  о   приведении   в
мусульманство одного из  сибирских ханов. Рассказали, правда, со смешками  о
нежелании того быть обрезанным. Выслушав их, Кучум понял, что ему необходимо
привлечь на  свою сторону других беков и ханов и как  это сделать. Он тут же
велел писцу составить дарственные грамоты, в которых было  сказано, что всем
ханам, которые  примут  веру  в  Аллаха  и  перейдут  на  сторону  законного
правителя Сибирского ханства  (им  назначил себя  Кучум по распоряжению отца
своего Мухаммеда), будут прощены предыдущие долги и они будут освобождены на
пять лет от налогов.  А дальше следовала грозная приписка,  что ослушавшиеся
его приказа будут лишены прав на свои земли...
     С  утра  несколько  гонцов  и  шейхов  отправились  с  проводниками  от
Соуз-хана  по  селениям, что были  расположены по течению  Иртыша,  ближе  к
степям,  где  владели землями  ханы, состоящие  в  родстве  с  ногайскими  и
кипчакскими мурзами.
     Примерно такую же грамоту составил Кучум и Едигиру и Бек-Булату. Там он
перечислил все родственные связи, которые восходили  к самому Чингиз-хану, а
также указал на незаконность занятия престола  родом Тайбуги.  Он  предлагал
братьям явиться добровольно к нему на суд.  В противоположном случае городок
их будет взят, а сами они казнены мучительной смертью. В  конце он приписал,
что братья стали предателями, поскольку заключили мир с белым царем и платят
ему дань, которую обязаны отправлять законному владельцу этих земель из рода
Шейбани, находящемуся в Бухаре. Гонцу было приказано передать на словах, что
в случае если  незаконно правящие  братья намерены сложить свои полномочия и
покориться  законному правителю,  то хан  ждет  их в  своем шатре  завтра по
полудню.
     Ускакали гонцы, разъехались с  ними и  шейхи.  Кучум приказал позвать к
себе  Алтаная. Тот незамедлительно явился.  От  него попахивало  вином, да и
глаза блестели, выдавая старого воина.
     --  Как будем выкуривать из  городка сибирцев, что засели  там? Как мне
донесли, к ним постоянно прибывают новые силы. Что скажешь?
     Алтанай поскреб затылок и предложил:
     --  Надо поднять  местных мужиков и баб  их и погнать впереди  себя  на
стены городка, А нашим воинам  идти следом. Я  слышал, что так делали войска
Чингиза при штурме.
     Кучум,  отвалясь  на  подушки,  внимательно смотрел на  своего башлыка.
Помолчал какое-то время и отрицательно потряс головой.
     -- Нет, не пойдет.
     -- Но  почему? --  воззрился  на него Алтанай,  которому  план  казался
хитроумным и достойным претворения.
     -- А потому, что это наши подданные. Н-а-ш-и,-- повторял он нараспев,--
а не какие-то гяуры,  с которыми  имел  дело Чингиз. Пошли  ему Аллах вечное
блаженство на небесах.
     Алтанай  презрительно скривился, и было не понять, в чей адрес отпущена
усмешка: Кучума, Чингиза или местных сибирцев. Давая тем самым понять: "Твое
дело,  хан. Как  прикажешь",--  он  продолжал  молчать,  предоставив  Кучуму
возможность высказать собственное мнение.
     -- Хотя отчасти ты, великий воин,-- при  этих благостных словах  башлык
немедленно  поднял  голову, которая, отягощенная вином или  непривычными для
него  думами, непрерывно клонилась на грудь,-- прав,-- продолжил  хан.-- Раз
мы считаем их своими  подданными, то надо лишь внушить сибирцам  эту мысль в
их  тупые головы. И отправить  их на стены не под  копьями наших  воинов,  а
добровольно...
     Алтанай икнул  и  восхищенно посмотрел  на  повелителя.  Один его  глаз
полуоткрылся, а другой был  еще в объятиях  сна, одолевавшего его сегодня не
на шутку.
     -- Да...-- протянул  он,-- я всегда знал, что ты, хан, великий человек,
Ты достойный потомок великих ханов Золотой Орды. Твое имя прославят внуки! Я
согласен,-- и он икнул еще раз.
     -- С чем ты согласен? -- рассмеялся хан, которого  привели в прекрасное
расположение духа и похвала башлыка, и, главное, решение, которое неожиданно
и  вроде как само  собой сложилось  и  приняло окончательную форму и  теперь
требовало лишь претворения в жизнь.-- Так с чем ты согласен, пьяная лиса? Со
мной  или  с  Чингизом,  который  завещал  нам  громить  противника  его  же
подданными.  Но согласись, что тебе это  никогда не пришло бы в голову.  Для
этого надо быть потомком великих воинов.
     В другой  раз Алтанай,  может  быть, и обиделся бы или  сделал вид, что
слова хана  неосторожны и  затрагивают  его честь,  но теперь, когда  хан не
отчитал  его  за  пьянство во время  похода  --  хотя  какой  поход, они  на
отдыхе,--а главное,  находился  в  прекрасном расположении духа  впервые  за
последние  месяцы,   и  вроде  как  спало  тягостное   напряжение,  висевшее
неподъемным грузом над всем войском, башлык проглотил оброненные неосторожно
слова. "Э-э-э, что  с него возьмешь, мальчишка в  сравнении  с моими годами.
Пусть себе..."
     -- Да, хан, надо быть  потомком...-- откликнулся он, повторяя окончание
сказанного.  И тут  же  неожиданно добавил:--  Вели  принести вина  по этому
случаю...
     Кучум  широко  улыбнулся,  провел указательным пальцем по тонким губам,
покачал  сочувственно  головой, так обычно жалеют неосторожно  стукнувшегося
головой о стену человека, и, хлопнув в ладоши, крикнул для верности:
     -- Эй, кто-нибудь, подайте обед.
     Весть  о том, что  хан пришел в хорошее расположение духа и  им принято
какое-то важное решение,  а, следовательно, скоро  конец их странствиям, как
вспышка  молнии, облетела лагерь.  И  засветились  скуластые  лица джигитов,
которые  втайне  гордились,  что  достигли  столь  дальних пределов, куда не
каждый  купец добирался.  Лица воинов, которым  легче раз кинуться и пасть в
бою, чем каждое утро просыпаться с мыслью: "Доживу ли  до вечернего намаза".
Они и опасались и любили своего хана, который был строг с провинившимися, но
прощал многие проступки,  за которые другой предводитель мог спокойно лишить
головы, а  уж  полета  ударов плетью дал бы и  глазом не моргнув. Хан спал с
ними бок о бок на земле и трясся на жеребце,  глотая пыль. Он первым вынимал
саблю из ножен и последним вкладывал ее обратно  в  ножны.  Какая-то удаль в
посадке на коне и отсутствие боязни за свою жизнь, что, впрочем, свойственно
любому мусульманину, выделяли  его из прочих полководцев, с  которыми многим
из  джигитов пришлось связать свою судьбу. Кучум не пытался внушить им мысль
о благородстве предпринятого ими похода с целью приведения неверных под руку
великой Бухары и принятия веры всех правоверных. Зачем? У него свои причины,
у  них --  свои.  Они отдадут ему  четвертую часть того, что захватят, а все
остальное  запакуют в собственные  переметные сумы.  До ближайшего духана. А
потом зови  их снова  хоть  в Индию, хоть в Китай,  хоть на урусов. Главное,
чтобы  был корм для коней,  добыча для них, а высокие цели пусть хан оставит
для себя. Их, воинов,  они мало волнуют. То не прекрасная дева, что является
едва ли не каждому  во время чуткого сна на потной кошме. Где они, сибирские
девы, закутанные  в пышные меха и ждущие  с  нетерпением воинов  пророка? На
привалах  все чаще шли  разговоры,  что местные  женщины,  коль не закрывают
своего лица, не столь стыдливы и неприступны  в отличие от их соплеменниц. А
что не  всякая понимает язык, то беда не велика,  тут язык не самое главное.
Было бы чем одарить и отблагодарить красавицу!
     Увидев, что хан  с башлыком  закрылись в шатре и туда  то и дело вносят
новый кувшин из обоза, многие воины потянулись к юзбаше, ведающему припасами
и соответственно  винным запасом всего войска. Но тот упрямо  мотал плешивой
головой, отбиваясь от настойчивых их просьб дать в долг.
     --  Знаю  я ваш долг!  -- орал он,  махая  руками  и брызгая слюной  на
просящих.-- Сегодня ты живой, а завтра с тебя с мертвого  что спросишь?  Вот
снимай сапоги, оставляй в залог, а там видно будет.
     Воины галдели, напирали на него и полушутя подталкивали в бок кулаками,
кто дружески, а кто со злой памятью о многих вещах, что осели в бесчисленных
хурджумах распорядителя, принесенных взамен кувшина с бодрящим душу и сердце
напитком. Болтали, что  он имеет  несколько жен у себя  на родине, и  многих
слуг, и дома, и стада...
     Неизвестно, какой бы оборот приняло всеобщее желание, овладевшее вдруг,
словно  весенний  воздух, славными джигитами, но,  перекрывая  общий  шум  и
гвалт,  послышался  конский   топот,  и  к  реке  выскочил  небольшой  отряд
разведчиков, которые, не  обращая внимания  на собравшихся,  пронеслись мимо
толпы к ханскому шатру.
     Стоящие телохранители вовнутрь их не пустили, но тут же один юркнул под
полог, и  наружу  вышел  Кучум,  как всегда  бодрый,  подтянутый,  готовый к
немедленному действию. Он окинул взглядом толпившихся у провиантских повозок
разгомонившихся воинов, но словно  и не придал тому значения или сделал вид,
что не заметил столпившихся, а те поспешили разойтись от греха подальше.
     -- Вдоль реки  следует отряд сибирцев,-- вполголоса доложил  старший из
сторожевых,-- около сотни на конях и столько же пеших.
     Кучум  шумно вобрал  воздух  ноздрями, словно почуял опасность,  кивнул
головой, что понял сообщение, и коротко бросил:
     -- Следить и докладывать постоянно.
     Затем он  вернулся в шатер,  изложил все неспешно Алтанаю, словно тот и
не был в изрядном  подпитии, и  кликнул  слугу,  чтобы тот подавал  панцирь,
готовил  коня,  Алтанай,  увидев   приготовления,  тоже  вскочил,  зашевелил
могучими  плечами,  переминаясь,  и,  так и  не  услышав  приказа,  произнес
полувопросительно:
     -- Пойду с первой сотней...
     --  Хорошо,--  кивнул  хан.  И  все.  Словно и не  было  совсем недавно
задушевной беседы, пения песен и дружеских улыбок.
     Жизнь воина в седле, а все остальное -- краткая передышка...




     Улусы  Вэли-хана  лежали  на расстоянии  одного перехода  от  сибирской
столицы. Одним из первых он получил тревожное известие, посланное Едигиром.
     Род  Вэли-хана  был некогда одним  из самых могущественных на побережье
Иртыша. Его предки жили здесь, когда еще не пришли из Великой степи племена,
сбежавшие от железной руки монгола Чингиза.
     С  тех  пор  утекло  много воды,  и от некогда богатых и могущественных
улусов остались малые толики былого величия.
     За сибирский престол  боролись разные  ханы,  споря  друг перед  другом
родством  и знатностью. И все искали дружбы с Вэли-ханом, желали породниться
с ним, зазывали в гости и на праздники. Но седобородый Вэли-хан, сохранивший
до преклонного возраста юношескую стать, острый глаз и  твердую руку, лишь с
легкой усмешкой встречал  подобные  приглашения, отсылая гонцов  обратно без
ответа.
     Они  были ровесниками с  ханом  Касимом,  отцом Едигира  и  Бек-Булата.
Когда-то  Касим-хан  заступился  за него  перед спесивыми беками,  желавшими
унизить гордеца. С тех пор Вэли-хан чувствовал себя должником у рода Тайбуги
и одним из первых подал голос за выбор на ханство Едигира.
     Два сына Вэли-хана, Амир  и Мергали, росли  гордыми и  независимыми, во
всем беря  пример с отца.  Они неохотно ездили  на большие  праздники, пышно
проходящие в столице.  У них не  было породистых жеребцов и богатого оружия,
которым  кичились  друг перед другом дети  беков  и мурз. Лето  и  зиму  они
проводили  в  лесах  и на реке,  как  простые  поселенцы из  их  улусов.  Не
участвовали они еще и в воинских  походах против чужеземцев,  хотя и владели
копьем и саблей не хуже многих.
     Вэли-хан все  собирался определить  их на службу  в  охрану  одного  из
ханов. Но  однажды  у  него была  стычка с начальником охраны,  Рябым Нуром,
который  не  пожелал  уступить  Вэли-хану  дорогу. После  этого  старый  хан
помрачнел  и никуда  уже  не  выезжал.  Вся его  радость и  надежда  была  в
сыновьях.
     И когда прискакал гонец с вестью о главном сборе в Кашлыке всех беков и
ханов, то  для него как гора с  плеч упала. И он начал поспешно собираться в
поход.
     Вместе  с сыновьями  Амиром  и Мергали  и  пятеро  ханских  племянников
упросили взять их с собой. Они радовались и волновались, словно ехали  не на
войну, а на праздник.
     Вэли-хан, в старинных доспехах, на гнедой кобыле с белой  звездочкой на
лбу,  во  главе своих  воинов и нукеров выехал из селения поутру, надеясь  к
вечеру при благоприятных обстоятельствах достичь сибирской столицы.
     Из краткой  и взволнованной речи  гонца  он  знал  лишь,  что  степняки
вторглись в их  земли и хан Едигир  собирает  ополчение, чтобы выступить  им
навстречу.  Поэтому, когда  в прибрежных кустах он увидел мелькающие на фоне
реки фигуры  всадников, то решил, что это один из сибирских отрядов спешит в
Кашлык.
     Он пустил им навстречу своего нукера,  который, не  проехав и  половины
расстояния, развернул коня и с округлившимися от  страха глазами  подлетел к
Вэли-хану, прокричав:
     -- Степняки! Там степняки!
     Вэли-хан  с маху хлестанул его  тяжелой  нагайкой по вылезшим  из орбит
безумным глазам и очень спокойно отдал приказ:
     -- Цепью стройся!
     Они  как раз выехали на береговой луг, заливаемый по весне водой. Ближе
к реке густо росли толстенные ивы, где и находился  лагерь степняков. Слева,
по ходу солнца, подступал  к самому  лугу березовый редкий лесок, росший  на
небольшом  холме. Там  тоже было видно  движение  лошадей  и людей. Вэли-хан
понял,  что они наткнулись на отряд степняков, во много раз их превосходящий
по  численности,  и  сердце  гулко  застучало в груди,  началось покалывание
невидимыми иголочками в кончиках пальцев.
     Он  повернул было голову назад,  проверяя, нет ли  засады сзади,  но за
густой стеной леса трудно было что-то разглядеть.
     Его сыновья, плохо себе представляющие, что за противник и каким числом
им встретился,  радостно улыбались,  что  наконец-то им предстоит рубить  не
гибкие прутья, а человеческую живую плоть.
     --  Отец,-- подскакал  к  нему  старший, Амир,-- пусти меня  первого, я
покажу им точность своего удара!
     Вэли-хан сурово глянул на него,  ничего не  ответив,  и  тот, поникнув,
вернулся в строй. Хан заметил, что степняки выехали на противоположный конец
луга  и начали  строиться.  Тогда  он решил  ждать  их  атаки,  чтобы  затем
предпринять попытку к прорыву в сторону реки.
     Так и  осталась неровная цепь сибирцев стоять в напряжении,  в ожидании
нападения.
     Первая  сотня,  возглавляемая Алтанаем,  вывалила на луг,  растягиваясь
друг от друга на  расстояние  вытянутой руки. Они  привстали  на  стременах,
пытаясь получше разглядеть противника и угадать их намерения.
     Алтанай, покусывая мокрый ус  и позевывая, словно его  оторвали  только
что  от  подушки, выехал  вперед  сотни  и,  повернув  коня  на  полоборота,
обратился негромко к нукерам, помогая себе правой рукой:
     -- Знаете, что заяц делает, когда лису встретит? -- В ответ послышалось
смутное хихиканье ближайших воинов, любящих и побаивающихся своего башлыка.
     -- Здоровьем интересуется! -- выкрикнул один из смельчаков.
     --   Во-во!   --  подхватил  сказанное  Алтанай.--   И-я  так   считаю.
Интересуется, потом, не  дожидаясь ответа, показывает ей свой короткий хвост
и несется обратно! -- И для убедительности приподнял хвост своей кобылы.
     Ряды  конников  огласились громким хохотом. Стоявшим на  самых краях не
было слышно, что там балагурит их башлык, но и они смеялись вместе со всеми,
радуясь хорошему началу стычки.
     --   Все   поняли?   --  переспросил  Алтанай.--  Туда,  поздоровались,
остановились и тут же  обратно. Ответа  ждать не надо.--  И  он описал рукой
широкий полукруг в воздухе.
     Воины закивали головами, сдерживая переступающих на месте коней.
     --  Вперед!  скомандовал башлык, и его кобылка взяла рысью, направляясь
на противоположный конец луга.
     Кучум  от  кустов  наблюдал, как  Алтанай  пояснял сотне ее  задачу  по
выманиванию  противника  на открытое место, и так  же  улыбался  открытому и
бесшабашному Алтанаю.
     "Эх, что бы я без тебя, старый воин, делал?" -- подумал он с любовью.
     Затем  он  кликнул  сотника  Юраса  и велел  тому со  своей  сотней  по
березняку обойти сибирцев и отрезать им путь к отступлению.
     Оставшихся он сосредоточил в  кустах  тальника, в  небольшой  ложбине в
засаде, чтобы встретить сибирцев, когда сотня Алтаная выманит их на луг.
     --  Сбивать с коней и брать в плен! --  отдал он строгий  приказ.-- Они
нам живые нужнее. Понятно?
     Сам хан  не  сомневался,  что  выскочивший  на него  отряд идет  не  из
столицы, а в нее, по зову Едигира.
     Не  доскакав до сибирских цепей  полтора  полета стрелы,  сотня Алтаная
неожиданно вздыбила коней, будто  впереди было  не ровное  поле,  а глубокая
пропасть. Со стороны могло показаться, что не ожидали увидеть столь грозного
противника и напуганы их недвижимым, строем. Могло показаться новичку...
     Но  именно  это  вообразили  молодые  ханы,  не  искушенные  в  военном
искусстве, где  хитрость  идет  рука об  руку с отвагой. Они  себя  видели и
чувствовали героями... И испугались  они, что сабли  их останутся  в ножнах,
что  удерут  степняки  в  леса глухие и  попрячутся,  ускачет  от них  слава
воинская,  столь близкая.  И отец воротит их  домой  не  мужьями  ратными, а
юношами.
     Выхватили они свои кривые сабли да нахлестывали коней плетками.
     Понеслись,  как соколы на селезня, и не ведали о том, что понеслись  за
своею смертью...
     И  не  знали тогда  молодые ханы,  что  через  много лет  в  поселениях
сибирских будут старые слепые акыны петь о них грустные песни.
     Неслись они навстречу славе и подвигу...
     Кучум радостно наблюдал из  укрытия, как ловко выманили конники Алтаная
нерешительных  сибирцев в открытое поле и теперь скачут обратно, пригнувшись
к седлам.
     Не  разогретые сибирские кони не могли сходу  настигнуть юрких  степных
лошадок,  бросающих  комья земли прямо им  в морды.  На расстоянии вытянутой
руки удирали трусливые враги и... нырнули  меж  стволов деревьев, скрылись в
листве, как в воду канули.
     Молодые ханы и другие  юноши влетели в кольцо  врагов, поджидающих их в
засаде, и были сшиблены с коней кто ударом дубины, кто петлей аркана, а кого
и за ноги стянули на землю.
     Навалились  степняки всей  массой, заломили  руки,  накинули  удавки  и
поставили, как истуканов,  внутри  ощетинившегося копьями  плотного  кольца.
Все. Плен...
     Вэли-хан в исступлении кричал рванувшимся  за степняками сыновьям и еще
нескольким десяткам таких же храбрецов:
     --Остановитесь... Назад... Сыны... мои...
     Но разве услышит кинувшийся в погоню слова разума?
     Безумно закричал, не помня себя,  старый хан  страшные слова  и проклял
небо, что допустило гибель его детей...
     И  кинулся со своими нукерами выручать их, бросив  пеших воинов у  края
луга.  Налетел Вэли-хан  на  степняков, как ураган  на березовую рощу. Конем
топчет, саблей рубит. Мелькает его старинная сабля  над головами  степняков,
высекает искры, пробивает  прочные  доспехи... Расступились было под напором
обезумевшего  хана  чужеземцы да вновь сомкнулись, окружив плотно, не  давая
простора. Выбили из  рук старинную  саблю, доставшуюся  Вэли-хану от деда, и
схватили цепкими руками за горло, стянули с коня, спеленали как младенца, на
голову мешок напялили, унесли в шатер к Кучуму.
     А оставшиеся без начальника пешие  ратники сами сложили оружие, и,  кто
успел,  тот  в  лесу  скрылся, а кто не  смог,  тех  привели  к остальным  и
втолкнули к окруженным пленникам.
     Пристыженно глядят сибирцы на радующихся  легкой победе степняков. А те
гогочут, пальцами в них тычут, примеряют на себя их шлемы и панцири.
     Но подошел сзади хан Кучум, и смолкли балагуры, присмирели под прищуром
его  темных  глаз. А  он раздвинул  толпу плечом  и пошел  прямо на пленных,
буравя их немигающим  взглядом. Ни один из пленных не  выдержал этот взгляд.
Опустили, как по команде, глаза в землю. Молчат...
     И  вдруг  Кучум  неожиданно широко  улыбнулся  и  сказал громко,  почти
прокричал:
     -- Молодцы! -- и непонятно кому он это сказал -- то ли своим воинам, то
ли пленникам.
     Замерли и те и другие, ожидая разъяснений. А хан махнул рукой к шатру и
потребовал:
     -- Толмача сюда!
     "Толмача сюда"...-- понеслось  по рядам,  словно  не  толмача звали,  а
лекаря, от которого чья-то жизнь зависит.
     Прибежал  скоро толмач, что-то  дожевывающий на  ходу. Тощий  подвижный
кипчак, пронырливый, как  налим.  Согнулся в  поклоне перед ханом и  тут  же
отступил к нему за спину.
     Кучум медленно, на этот раз без улыбки, но и без злости, оглядел сперва
своих нукеров, потом глянул на пленных и повторил:
     -- Молодцы!  --  толмач  мигом повторил,  но хан,  постепенно  возвышая
голос,  продолжал  говорить  дальше,  не  дожидаясь сыпавшего  скороговоркой
переводчика, надеясь, что главное из его речи те и так поймут.
     -- Вы храбрые воины, и я ценю вашу храбрость! Вы деретесь, как львы! Вы
не убоитесь  смерти,  и  мне  нравятся  такие воины.--  Удивленные  пленники
подняли глаза от земли и, качнувшись чуть  вперед,  глядели едва ли не в рот
говорящему.-- Вы подданные Золотой Орды, а они всегда были и  есть храбрецы.
Наши предки дошли до края этой земли, покорив все  народы.  Мы дети славного
Чингиза   --  один  народ.--  Кучум   чуть  приостановился,  обвел  взглядом
слушающих,  но  на  этот раз  никто не опустил глаз,  и, удовлетворенный, он
продолжал.
     -- Да, мы  один народ! Когда-то мы пили кумыс от одних и тех же степных
кобылиц. Или вы забыли его вкус? Или вы уже не джигиты?
     Хан опять выждал и набрал побольше воздуха.
     -- Я  пришел  напомнить  вам об  этом, Я  пришел  не с  вами воевать, а
вернуть себе престол моего деда, убитого ночью предками трусливого человека,
который позорно бежал от меня. И после этого он  смеет называть себя ханом?!
Я победил его в  честном бою  и взял  в  плен.-- Гул прошел между  пленными,
которые впервые услышали эту новость.
     -- Брешет, как пес,-- раздался из их рядов чей-то тихий возглас.
     Нукеры хана  Кучума заволновались и кинулись было найти говорившего, но
были остановлены властным поднятием руки
     -- Кто сомневается, может выйти, и я отпущу его в  Кашлык, чтобы он сам
спросил  о  том у своего хана. И  пусть я упаду мертвым, пусть  ослепнут мои
глаза, если я сказал хоть слово неправды. Клянусь Аллахом!
     Гул  тяжелой волной  прошел  меж сибирцев, которые  вдруг  задвигались,
зашевелились, заоглядывались друг на друга.
     -- Когда я прогоню вашего самозванца-хана из  столицы вот этой плеткой,
то у нас с вами будет  много работы, Много лет все улусы платили дань нам --
храбрым воинам. А что теперь? Теперь с вас берут ясак в Московию! Или вы уже
не  воины?  Или руки  ваши  слабы и  не держат оружие?! Или вы ждете,  когда
бородатые попы придут сюда и оденут вам на шею, как вьючным коням колоколец,
железный  крест. А потом заставят  весь народ сибирский работать на них.  Вы
этого ждете?
     Неожиданно  Кучум  остановился и  пошел сквозь  расступившуюся толпу  к
своему шатру. Дойдя уже до него, бросил устало:
     -- Кто желает пойти со мной за богатой  добычей туда,-- махнул рукой  в
сторону заходящего солнца,-- получит оружие обратно. А  кто друг московитов,
тот останется здесь,-- и его  рука  указала на ветку могучей  березы, откуда
свисала внушительная петля из упругого конского волоса.
     -- Даю вам срок до утра.-- И он вошел в шатер.
     Пленные зашумели, запереговаривались и облегченно вздохнули, поняв, что
им оставлен выбор...
     В шатре два нукера  охраняли связанного Вэли-хана. Мешок с  его  головы
был снят, и он угрюмо смотрел себе под ноги.
     Кучум, ни  слова  не говоря,  сел на подушки и показал жестом одному из
охранников,  чтобы подали холодного кумыса. Протянули пиалу и  Вэли-хану, но
он лишь усмехнулся, показав глазами на связанные руки.
     -- Извини,  хан,-- проговорил  Кучум,  которому вездесущие наушники уже
донесли, кто у него в плену,-- извини, но больно сильно ты руками махал, мог
и пораниться. Вот, пришлось охладить тебя малость.
     Он кивнул охраннику:
     -- Развяжи благородного хана.
     Вэли-хан начал с облегчением  растирать одеревеневшие от веревок  руки,
исподлобья оглядывая сидящего перед ним человека.
     Заметив его взгляд, Кучум спросил:
     -- Не знаешь, кто я? Сейчас говорил с твоими воинами. Надеюсь, слышал?
     -- Пока не глухой,-- ответил пленник.
     -- Ну, а раз все слышал, так  и нечего в прятки играть. Жить хочешь? --
без обиняков  резанул неожиданным  вопросом  и  уставился горящим взором  на
Вэли-хана.
     -- Всякая тварь жить  хочет,-- в раздумье  ответил тот,--  только живут
почему-то по-разному...
     -- Это  я и  без  тебя знаю,-- непочтительно перебил  его Кучум.--  Мне
донесли, что тут с тобой сыновья твои в плен угодили. Так?
     Вэли-хан тут же поник, и Кучум понял, что попал в самую  точку, в самое
больное место гордого пленника.
     -- Вижу, что так,-- продолжил он,-- я вам зла не желаю,  и лишняя кровь
мне ни к чему. Мог сегодня в том убедиться...
     --  Уже убедился,-- вдруг  перебил его  пленник,  оправив  рукой  седую
бороду,-- стар я для хитрых речей. То с молодыми можешь петлять, как заяц по
снегу.  А мне  скажи напрямик, чего  хочешь от меня. Если  детям  моим жизнь
сохранишь, то на все пойду.
     Кучум, чуть склонив набок голову, словно заново увидел старого  хана. И
с торжеством отметил, что его замысел удался.
     -- Ну, что ж... Без хитростей, говоришь, давай без хитростей. Согласен.
Я сейчас  тебя отпущу...-- Вэли-хан от неожиданности  вскинул  голову, и его
рука, до того без конца оглаживающая бороду, застыла в воздухе.
     --  Да,  не удивляйся. Отпущу и даже  коня верну,  и оружие,  и десяток
нукеров  дам для охраны. Но  сыновья твои  останутся  тут. Помолчи,--  резко
остановил Вэли-хана, который  готовился что-то возразить.--  Я  и сам  был в
молодости заложником. Да, всякое было, но, как видишь, жив.
     Пленник тяжело вздохнул и опустил голову.
     -- Ты, хан,  поедешь по соседним  улусам и  уговоришь  беков  и мурз не
выступать  в  поддержку  самозваных  правителей.  Напомни  кому  обиды,  ими
нанесенные, кому от меня милостей  пообещай. Ты своих соседей  лучше знаешь.
Понятно? Кто пожелает стать другом мне --  милости просим.  Даю тебе два дня
срока. Потом найдешь меня и до занятия  столицы будешь рядом. Если через два
дня не вернешься, то...-- Кучум сухо щелкнул пальцами.-- Вопросы будут?
     Вэли-хан молча качнул поникшей головой. Когда Вэли-хан,  попрощавшись с
сыновьями и племянниками, покинул лагерь, Кучум проводил его долгим взглядом
и сказал тихо стоящему рядом Алтанаю:
     -- Вот всех бы их так переловить, да и на привязь посадить. А?
     -- Так в чем же дело? -- Простодушно откликнулся тот.-- Прикажи только.
     -- Да нет. Мы  иначе поступим. Зачем мельнику мышей ловить, когда кошка
есть. Пусть и они теперь друг друга ловят и на цепь садят. Понял?
     -- Понял,-- с готовностью согласился  Алтанай,-- а  когда всех поймаем,
то что делать станем?
     -- Песни петь  тогда станем,--  захохотал Кучум,-- только не скоро  еще
это случится.-- И медленно пошел прочь.
     На самом  краю лагеря стояла отдельно от других палатка, где помещалась
тщательно охраняемая Зайла. Вот  к  ней-то и  направился довольный событиями
сегодняшнего дня, немного усталый Кучум.
     Зайла неподвижно сидела  у противоположной от входа стены, подобрав под
себя ноги. Она только взглянула на вошедшего брата и продолжала оставаться в
том же положении.
     Кучум сделал несколько шагов по направлению к ней  и остановился. Затем
опустился на свободную подушку и спросил:
     -- Все  грустишь?  -- Сестра не  ответила.--  Ничего, скоро возьмем  их
главный город, и тогда я разрешу жить тебе, где хочешь.
     -- А как же мой муж? -- подала Зайла, наконец, голос.
     -- Нового выберешь. Их к тебе много пожалует. Поверь моему слову.
     -- Нет уж. Спасибо. У меня есть сын и негоже его бросать.
     -- Ничего, и с сыном возьмут,-- упрямо гнул свою сторону Кучум.
     -- Чего ж меня не спросишь -- нужен ли мне другой муж?
     -- Ой, сестра,-- вздохнул хан,-- многое в этой жизни не от нас зависит.
     -- Я никогда не прощу тебе этого,-- вспыхнула Зайла.
     -- Ну, это твое дело. Не горячись. Скоро решительное  сражение. Как все
закончится, один Аллах знает...-- И, не дождавшись ответа, он вышел.




     На  высоком холме,  у слияния  двух великих  сибирских рек --  Иртыша и
Тобола,  находилась  священная  роща всего сибирского народа...  Здесь  жили
главные шаманы,  охраняющие изваяния богов, оставленные еще древними  людьми
много, много лет назад.
     Из кедровых стволов были вырублены бог Пайпын,  бог Хума, с серебряными
рогами  на  голове,  отдельно  от  них  высился  лысый  хитрец,  покровитель
охотников бог Какына.
     У их подножья,  лежали многочисленные приношения, складываемые здесь не
одно столетие. Каждый воин, возвращающийся  из похода, считал  своим  долгом
положить самую ценную добычу своим  богам,  чтобы и в следующий раз принесли
ему удачу. Были здесь серебряные  блюда из южных стран, драгоценные кубки из
полуночных  земель, разное  оружие  и  сверкающие на солнце камни  лежали на
земле.
     Сами  шаманы  жили подаяниями,  и никто  из них никогда не взял  в руки
копья или лука для  охоты, не закинул сети в реку. Они были на  содержании у
своего народа.
     Даже их жизнь  не принадлежала им самим. Как только отзвучит последний,
положенный шаману прорицателем, бубен, вместе с его ударом кончалась и жизнь
шамана. Он ложился под дерево и уже не вставал. Рядом с шаманами жил большой
черный  священный козел, рога  которого  увиты лентами  и  украшены золотыми
пластинами. Не так боялись охотники встречи в лесу с медведем,  как  взгляда
агатовых  козлиных глаз: на кого он глянет или  приблизится -- того  ждет на
другой день немедленная смерть.
     Лишь  раз в год собирались на священной  горе все сибирские племена для
большого праздника. Да еще при начале войны  разжигали  священный  костер  и
молили богов послать удачу их народу.
     Завтра должно произойти решающее  сражение между  объединившимися между
собой  отрядами  сибирских народов  с  вторгшимися  в  их земли  ненасытными
степняками.
     Со  степняками пришли  их шейхи, которые грозились  повесить  сибирских
шаманов на деревьях, а их богов сбросить в воду.
     Едигир  и Бек-Булат  сидели на  земле перед не зажженным еще  священным
костром. Рядом расположились полукругом  прибывшие на битву ханы  и  беки из
сопредельных земель.
     Чуть  в стороне со  своими  братьями и детьми  степенный Епанча.  Гордо
подняв  голову,  посматривает храбрец Ебалак.  Рядом  с  ним  упрямо  хмурит
мохнатые брови Темир-бек.
     По другую руку от Едигира сидит его давний друг  Умар-бек, чуть дальше,
закрыв глаза, думая о чем-то своем, посеченный во многих схватках Качи-Гирей
с  многочисленными  родственниками своими. Хитрый Ураз-Бакий  примостился  у
самого костра и стреляет глазами по сторонам, прикидывая что-то в уме.
     Ниже  по  склону расселись старейшины из вогульских  родов. Отдельно от
них на  оленьей  шкуре в богатых праздничных одеждах  князь Демьян,  издавна
ведущий  дружбу  с русскими купцами.  Вокруг  него примостились три  шамана,
приплывшие с ним.
     Сзади  вторым  полукругом заняли места  вагайские князья, вперемешку  с
беками карагайскими, а совсем в стороне робкие терсяки и ишимцы.
     Ветер  налетает  на  священную гору,  треплет утоптанную  сотнями  ног,
упрямо  поднимающую кверху свои стебли, траву. Ворошит  волосы у застывших в
ожидании  людей. Волнует  реку,  гонит  волны,  глухо ударяющиеся  о  берег,
сотрясающие и осыпающие землю священной горы.
     Крутит ветер и стаю черных птиц, носящихся беспокойно в небе. А  птицы,
раскинув крылья,  кружат и  кружат над священной горой словно сказал им кто,
что не зря собрались здесь люди,  и интересно им увидеть, что  же люди будут
делать на высоком холме.
     Два молодых шамана вошли в круг.  В руках у них тонкий ремень из кожи и
длинная  сухая  палка.  Вставили они  палку в расщепленное сосновое  полено,
перебросили через нее ремень и принялись быстро тянуть ремень за  концы друг
к другу.
     Крутится   палка,   поскрипывает,   трется   о   полено:   "Бжик-бжик".
"Писк-писк", -- подпевает ей жалобно полено.
     Вошел  в  круг  шаман  постарше  с  бубном  в руках.  Пошел  по  кругу,
подпрыгивая и выкрикивая заклинания.
     "Бум! -- гремит бубен,-- Бум! -- зовет бубен духов сибирского народа.--
Здесь мы! Придите к нам!  Помогите! Направьте наши стрелы! Сделайте сильными
наши руки! Бум! Бум! Защитите нас от ран!"
     Раскачиваются  в  такт бубну  сибирские  воины, прихлопывают  в ладони,
помогают шаману вызвать духов своих.
     Быстрее и быстрее  крутят молодые шаманы палку, добывая священный огонь
из дерева.  Чистый  огонь. Их огонь. Оберегающий от ран огонь. "Бум! Бум! --
вздыхает  бубен.-- Кому  быть  завтра убитым?! Кому?!  Кому?!  Вам!  Вам! --
отвечает бубен.-- Вы! Вы! Воины! Вы!" -- Мы! Мы! -- подхватывают все.-- Нам!
Нам!
     Дымок показался из расщелины в полене. Пот капает с шаманов.
     Бешеная  пляска  шамана.  Не  разобрать  лица.  Не  разобрать  рук.  Не
разобрать  ног.  Только бубен.  Круг  вращающегося бубна. Да и не  бубен  то
вовсе, а солнце. Солнце! Солнце!
     Брызнуло  солнце  из  расщелины!  Затрепетал огонек! Язычки  пробежали.
Взорвался круг. Захлопали все. Закричали сотни глоток.
     -- Вах! Вах! Нас! Нас! Возьми нас!
     -- Вижу!!! -- кричит шаман.-- Вижу бога войны!!! Он спускается к нам!!!
     -- Возьми нас!!! -- просят воины.-- Мы твои!!!
     -- Не хочет он вас! Нет! Нет! Ему другие нужны! Он за ними пришел!!!
     Вспыхивает  могучий  костер на  священной горе.  Все  видят летающего и
кружащегося над ними бога войны.
     -- Вот он!!! Вот он!!! Черный,  как смерть!!!  У него хвост волка!!! Он
бьет без промаха!!! Он сама смерть!!!
     Закружился шаман и упал перед священным костром,  раскинув широко руки,
закатив  глаза, открыв в беззвучном крике  рот. Пена  идет  из  него.  То он
говорит с духом своим.
     -- Духи! Кругом они! -- кричат остальные шаманы и пускаются в пляс.
     Быстрее всех кружится главный шаман. В руке у него самый тяжелый бубен.
Он слышен на самом верхнем небе. Главный бубен.
     -- За кем ты пришел?! -- спрашивает главный шаман.
     -- Шел!!! Шел!!! Шел!!! -- вторят все.
     -- Кого возьмешь?! -- громче кричит шаман.
     -- Ешь!!! Ешь!!! Ешь!!! -- подхватывают все.
     -- Где они?! -- быстрее кружится главный шаман.
     -- И!!! И!!! И!!! -- выдыхает круг.
     -- Вот они!!!  -- кричит шаман и бросается из круга. Вскочили  на ноги.
Смотрят кругом.  Ждут, куда укажет  шаман.  Бежит  шаман к  дереву. Кружится
вокруг священного дерева, ищет, на кого бог войны  указал, за кем он пришел.
Нашел шаман, кого  искал.  Закричал громко,  призывно.  Стоит привязанный  к
дереву молодой степняк. Молчит. Взяли  его  в плен вчера. Сегодня  к  дереву
привели. На него указал бог войны, за его душой пришел. В руке у шамана нож.
Поднимает  он  нож  высоко. И  мелькает  нож  в его руке  и в  грудь молодую
упирается. А  из  груди его  шаман  достал сердце.  Живое  сердце. Сердце...
Возьми, бог войны, что просил. Возьми его. Оставь нам удачу... Дай силы. Дай
мужество.  Дай  победу.  Победу. Победу.  Победу!!!  Мы  твои  дети. Ты  нас
охранял. Сохрани нас!!!  Оборони  от врага. Порази врага в сердце. Пусти его
кровь!!!
     Капает  кровь  из  руки шамана...  Сжимается  рука  в  кулак...  капает
кровь... Берут воины копья, стрелы, сабли. Протягивают их к шаману... Железо
чует запах крови. Железо помнит кровь врага. Оно узнает завтра врага, найдет
врага. Поразит насмерть. Смерть... Смерть...Смерть...
     Нагибается каждый сибирский воин к земле священного холма. Берет горсть
священной  земли.  Нагибается воин к костру  священному.  Берет горсть пепла
священного.  Смешивает пепел  с  землей. Кладет  в ладанку.  Вешает  кожаную
ладанку к себе на грудь. Береги тепло от священного костра, человек. Береги,
воин, землю  священную  на  груди... Дает  большой  шаман амулеты  из когтей
медвежьих, росомашьих, вороньих. Носите, воины, амулеты.  Храни вас амулеты.
Принесите победу...
     Устали воины от пляски.  Попадали шаманы  от  пляски  на  землю. Нельзя
шамана тревожить. Надо воину отдохнуть перед боем...
     Разошлись все по своим становищам с верой в победу. Варят в котлах мясо
молодых  жеребят. Пьют воины  бузу  и  кумыс, дающие силу и  храбрость. Поют
воины песни у своих костров. Мужские песни поют. Верят в победу.
     Едигир с Бек-Булатом не  пошли от  священного костра в лагерь. Догорает
костер, постреливает  угольками, подмигивают стоглазые головни. Молчат ханы.
Глядят на огонь. Думают о своем.
     -- Тебе утром лучше ехать в столицу,-- тихо говорит Едигир.
     -- Отчего так,-- дернулся Бек-Булат в его сторону,--не доверяешь?
     -- Если  бы не доверял, то  возле  себя оставил,--  усмехается  старший
брат,-- в  Кашлыке женщины, дети да пять десятков воинов.  Рябой  Hyp  здесь
нужен. Кого туда отправлять -- не знаю...
     Помолчали чуть. Бек-Булат вздохнул и согласился:
     -- Ладно, видимо, так и придется поступить. Ты старший. Да...
     Слышны от костров  в лагере песни. Поют воины о грозном Маре, что пошел
в набег, а  дома оставил жену с молодым табунщиком. Через пять лет пришел из
набега, а  в юрте сидят пять сыновей его и кричат:  "Папа". Не ходи, грозный
Map, в долгие набеги, не оставляй молодую жену в одиночестве...
     -- Видишь,-- Едигир кивнул головой  туда, где невидимые  в темноте пели
воины о грозном Маре,-- и они о том же. Надо кому-то и дома быть.
     --  Все, решили,--  жестко  отрезал Булат,  все  же  обиженный  участью
охранника,-- поутру еду.
     Едигир, чтобы как-то переменить разговор, поинтересовался у брата:
     -- От Зайлы-Сузге вестей никаких не было?
     Бек-Булат  вздрогнул, будто  кто  плетью  огрел, и  его красивое,  чуть
удлиненное тенями лицо, помрачнело.
     -- Нет... Не было...-- И через паузу.-- И... видно не будет уже.
     -- Почему ты так говоришь, брат?
     Булат поворошил палочкой в костре. Взвились искорки в небо. Затанцевали
над ханами.
     -- Сон мне был вчера...
     --  И что  за  сон?-- Едигир удивился, что Булат, обычно  и  шаманам не
всегда доверяющий, вдруг заговорил о сне своем.
     -- Зайла-Сузге моя во сне приходила...  Прощалась...--  Видно было, что
он говорит с трудом, подыскивая каждое слово, и слезы душат его.
     -- Просила прощения, что покинула городок без меня.  Говорит, что пошла
к брату, чтобы остановить его от нападения на наши земли. Только не послушал
он ее, а закрыл в своем шатре... Вот...
     Едигир сидел, удивленный той глубиной страданий, что отразилась на лице
Булата. Он и  не подозревал, что брат  будет  столь сильно переживать утрату
Зайлы.
     --  Успокойся, брат,--  положил он руку  ему  на плечо,--  вот разобьем
завтра  войско этого степного шакала,  прогоним обратно и  освободим  Зайлу.
Никуда она не денется. Все будет хорошо.
     -- Не одолеть нам его,-- мрачно ответил Булат,-- не затем он пришел под
самую столицу, чтобы обратно бежать. Они будут драться насмерть.
     -- А мы? А наши воины разве не будут драться?
     -- Будут, да не так,-- с  горячей уверенностью возразил тот,--  или  ты
своих нукеров плохо знаешь? Они хороши  в набеге: ударят, схватят и обратно,
А где упорство нужно, когда раз за разом вставать  с  земли и снова на врага
бросаться,  --  то  не для них. У нас  даже борьба  на кушаках как проходит?
Бросил противника на землю и победил, А  у сартов знаешь как дерутся? До тех
пор, пока на ноги один встает -- все дерутся. Сколько сил есть.
     -- Ну,  я  не знаю, как  все,  а  я буду  драться, пока на ногах стоять
смогу,-- раздраженно ответил Едигир.
     --  Да  в тебе  я не сомневаюсь, а все эти беки...  ханы? Им,  думаешь,
охота сгинуть тут за твою славу? Нет. Ушло наше время...
     --  Да о  чем  ты говоришь? Или  ты струсил? Бек-Булат  встал  на ноги,
пошевелил чуть плечом и, тяжело вздохнув, ответил брату, как малому дитю:
     -- Эх,  Едигир,  Едигир...  Пока  ты по охотам скакал да за  степняками
гонялся, думаешь, я тут без дела сидел?
     В то время к костру от лагеря кто-то подошел, и Бек-Булат тут же смолк,
резко повернувшись, положил руку на кинжал.
     -- Я это...-- прозвучал сиплый голос Рябого Нура.-- Не помешал?
     -- Нет, нет. Не помешал,-- отозвался Едигир.-- Послушай, о чем брат мой
говорит. Может, ты  убедить его сумеешь.-- Hyp  присел на  корточки рядом и,
подняв голову, перевел взгляд на Бек-Булата.
     --  Так  я  о  чем говорю,-- продолжал тот,-- у  меня наушники  были на
каждом празднике, в каждом улусе, в каждом становище. Вначале они  сообщали,
что все беки довольны и нас с братом хвалят. Не поверил я  им, Напоил как-то
крепко.  Тут  они  и  разоткровенничались. Почитай,  что ни один  бек о  нас
доброго  слова не  говорит.  Понимаешь? И про  Соуз-хана я знал,  что тот  с
бухарскими  сартами  снюхался.  И  про  Сенбахту,  и...  он  махнул  рукой и
замолчал.
     -- Так что ж ты молчал?! Брат?! -- Едигир также вскочил на ноги.
     --  А-а-а...-- махнул он рукой,-- ну, скажи я тебе. А ты бы?  Резать их
начал? Вешать? И что? Ночью придушили бы в собственном шатре. И все.
     Едигир задохнулся, словно глотнул кипятку.
     -- Так что же делать? -- обратился он скорее к Нуру, чем к Бек-Булату.
     -- Раньше надо  было  думать, хан,--  ответил  тог,-- а  завтра драться
будем, и сам все увидишь... Мужайся...
     Рябой Hyp встал и пошел обратно в темноту. За ним захромал и Бек-Булат,
оставив Едигира одного.




     И  наступил день великой битвы между народом сибирским и степняками, на
эту землю без приглашения явившимися.
     Под знамена хана Едигира встали сотни Мара и  храброю Ебалака. От князя
Епанчи прибыли две сотни конников с длинными копьями. Пришли пешие нагайцы с
луками, бьющими без промаха на сто шагов. Сверкали круглыми стальными щитами
карагайцы,  заросшие  бородами  до  самых  глаз.  С  реки   Ишим  последними
объявились лучшие метатели дротиков низкорослые терсяки. Особняком держались
приплывшие в своих, устланных шкурами  диких зверей, лодочках вогулы с Конды
и остяки с нижнего  Иртыша,  люди  князя Демьяна.  А главная сила  ополчения
сибирского  расположилась  вокруг Едигира,  то  храбрецы  из  рода  Тайбуги,
поклявшиеся умереть на поле боя, но не пустить степняков в свои улусы.
     Сам Едигир расположился на  склоне крутого холма, где еще  вчера шаманы
призывали богов одержать победу над чужеземцами. Он с радостью вглядывался в
ряды  своих воинов, пришедших  по первому его  зову, чтобы сложить головы во
славу и величие его.
     Сплошной гомон от  людских голосов,  звона ратных  доспехов, лошадиного
ржания  стоял  над  местом  их  сбора.  Никто  не мог  устоять  на месте,  и
непрерывное  движение  огромной  массы  людей в  цветных  одеждах,  стальных
доспехах, с разными по форме щитами  напоминало волнующееся  под ветром поле
цветов в пору сенокоса. Каждый желал показать свою  удаль  и, разогнав коня,
проносился вскачь, подбрасывая вверх копье.
     Едигиру  казалось, что не на бой, а  на большой туй-праздник  собрались
они из дальних селений и вскоре, навеселившись и натешившись вволю, лягут на
землю, чтобы  отдохнуть  и  поспать после  гулянки. А  потом  медленно  и  с
песнями, усталые, разъедутся по домам.
     Он  встряхнул  головой,  чтобы прогнать это  наваждение, и с удивлением
отметил, что внутри  нет ни страха, ни тревоги перед битвой, а наоборот, все
поет и просится наружу.
     Подъехал Рябой  Hyp с беками,  а за  ними, чуть стороной,  остановились
юзбаши, ждущие указаний.
     -- Пора выступать? -- обратился к нему Hyp.
     --  Пусть  первым  идет   Темир-бек  вдоль  берега  и  завяжет  с  ними
перестрелку.  Качи-Гирей  остается в  центре  со  мной  и  ввяжется  следом.
Ураз-Бакий поведет сотни левой руки под самым холмом и, переправившись через
болото, зайдет  к степнякам сбоку.  Я пока останусь здесь и  буду наблюдать,
как пойдет дело. Карагайцев и терсяков оставим в засаде в низинке.
     --  Как  быть  с  остяками и демьянцами? -- хитро прищурившись, спросил
Умар-бек.-- Коней у них нет да из лодок своих они не вылезут.
     --  А...--  махнул хан  рукой,--  скажи им,  пусть сплавятся по реке  и
пугнут степняков с берега. Раненых пусть подбирают.  Толку от них все  одно,
как с козла молока.
     Все,   получившие   указания,  переглянулись,  обмениваясь  молчаливыми
взглядами, поправили доспехи и, развернув коней, направились к своим сотням.
     На холме остался Едигир с Рябым Нуром, сотня личной охраны да трубачи с
барабанщиками. Они подняли свои длинные трубы, и глухой, ревущий звук поплыл
над  сибирским  ополчением,  заставив  разом всех  подобраться,  замереть  и
приготовиться к выступлению. Через  малый промежуток ударили барабаны, будто
глыба земли упала с обрыва в иртышскую воду.
     --  Бум-ба-бах,  бум-ба-ба-бах,--  вздрагивала бычья кожа  на  кедровых
обручах.
     -- Вперед, воины! -- прокричали юзбаши.
     -- Вспорем брюхо степным шакалам-ам-ам!!! -- отозвались ряды сибирцев и
малой рысью, сотня за сотней, двинулись по Княжьему лугу.
     Кучум, еще с вечера облюбовав Лысую гору, находящуюся напротив Иртыша и
отрезанную от огромного  заливного луга небольшой речкой с топкими берегами.
На открытых местах  безымянной речушки  в  изобилии гнездились выводки уток,
сбивающихся перед отлетом в стаи, набирающих жира перед дальней дорогой.
     Из своего лагеря Кучум долго рассматривал ночью  огни костров,  которые
сибирцы без опаски жгли  на вершине огромного холма, на круче, возле слияния
двух рек. Костров он насчитал несколько сотен и понял, что силы там  собраны
немалые и во много раз большие, нежели у него.
     Он понимал, что, пойди  его нукеры на открытую сшибку с противником,  и
... рассеют, развеют их, как пожухлую траву.
     "Нет,--  размышлял он,-- тут лоб об лоб ничего не добьешься.  Мы  тебя,
медведь сибирский, хитростью брать будем! Так вот!"
     Утром, когда еще над  низиной стоял туман, хан с  половиной своих сотен
переправился через узенькую речушку и взобрался  по расщелине на Лысую гору.
Там, в зарослях огромных сосен,  укрыл своих нукеров, а  сам, взобравшись на
разлапистую вековую сосну, стал наблюдать за сибирцами.
     С  вечера к нему  подошли, незамеченные  сибирцами,  те, кто был давним
противником рода Тайбуги. Среди них были две сотни хана Сенбахту, Вэли-хан с
соплеменниками и приехал сам Соуз-хан, закованный с головы до ног в стальные
дамасские доспехи.
     Алтанай подкрался к сибирскому хану сзади и ткнул его древком копья меж
лопаток. Раздался громкий звон, и Соуз-хан чуть не вылетел из седла. Алтанай
расхохотался:
     -- Как  же ты драться  будешь, коль повернуться не можешь?  Вышибут  из
седла и не встанешь.
     Но Соуз-хан важно надул губы и высокомерно ответил:
     -- Я врага спереди встречу, а задними ногами моя кобыла лягается.
     Вновь  обретенных  союзников  Кучум  оставил  на  попечение  Алтаная  и
Сабанака в лагере.  Они должны были встретить сибирцев и заманить их поближе
к Лысой горе. А уж там... Аллах поможет...
     Всю ночь  степняки и их  союзники  плели  из  молодых  прутьев тальника
длинные  заграждения  вокруг  своего  становища,  Для прочности  их  крепили
толстыми кольями и засыпали песком. Плетеные изгороди установили в несколько
рядов и за каждый засели пешие с длинными луками.
     В  траве,  меж  кустов тальника, закрепили  туго натянутые  веревки  из
конского волоса.
     -- Как  только  они повалят,-- объяснял Алтанай стрелкам,-- ложитесь на
землю,  подпускайте  их  как  можно  ближе, а  лишь  потом  бейте наверняка.
Цельтесь в коней, а уж на земле мы их добьем.
     Вэли-хан держался вместе с  сыновьями  и, тяжело вздыхая, поглядывал на
Княжий луг и  холм,  где собрались главные силы соплеменников.  Старший его,
Амир, быстро  сошелся с Сабанаком  и  даже  поменялся с ним  кинжалом в знак
дружбы.
     --  Видишь, как твой старший молодцом держится,-- похлопал  добродушный
Алтанай старого хана по плечу,-- а ты как осенняя туча глядишь. Чего же так?
Живы будем, не помрем!
     Но  Вэли-хан твердо  решил,  что  или  перейдет  к  Едигиpy при  первой
возможности,  или  даст  себя  заколоть  любому  сибирцу,  но   руку  против
соплеменников не поднимет.
     Кучум из  своего укрытия услышал рев труб в  лагере сибирцев,  а  затем
ударили  барабаны, и  сотни,  разделившись  на три  колонны,  направились  в
сторону  его  лагеря. Одна  из  колонн шла прямо к  Лысой  горе, намереваясь
обойти лагерь с  тыла. Велико было искушение броситься на них сверху,  когда
они станут проходить мимо их укрытия.
     Но хан, закусив до крови губы, переломил себя и повелительно  шикнул на
завозившихся в сосняке воинов, которым также был виден маневр сибирцев.
     -- Тихо вы, храбрецы, придет и наше время. Сидеть до сигнала!
     Нукеры обмотали лошадям морды халатами,  чтобы не  выдали  себя ржанием
раньше времени.
     Наконец, колонна  сибирцев  прошла мимо них так близко, что слышны были
голоса переговаривающихся друг с другом воинов.
     Кучумовцы могли легко засыпать их стрелами, но тем самым раньше времени
обнаружили бы засаду.
     "Нет,-- успокаивал себя хан,-- раз задуманный план нельзя на дню десять
раз менять. Вверим себя в руки Аллаха! Мы его дети!"
     Едигиру также было видно со своего холма, как все три  колонны медленно
шли на сближение с противником. По глади Иртыша скользили долбленки  вогулов
и остяков, даже чуть опережающие остальные отряды. Но из лагеря степняков не
выехало ни  одного  конника. И тут впервые в  душу его закралось  сомнение в
успехе сегодняшней битвы.
     Он подозвал к себе Рябого Нура и вполголоса спросил:
     -- Они там еще спят? Как по-твоему?
     Желваки на  рябых  скулах его  менбаши  заходили,  брови  сдвинулись  к
переносью, и Едигир догадался, что и его мучает тот же вопрос.
     --  Не нравится мне их  спокойствие,  ох, хан, не  нравится,-- выдохнул
тот.
     -- Может, засаду приготовили? Лазутчики ничего такого не видели?
     Ночью к лагерю степняков были посланы несколько разведчиков, которые до
утра пролежали в густой траве, вслушиваясь в жизнь чужаков.
     -- Нет, только  сказали,  что те из тальника плетни вязали.  Значит, за
ними и прячутся. Вон, гляди внимательней.
     Едигир напряг зрение и рассмотрел  темные полоски,  окружающие  шатры и
палатки несколькими извилистыми рядами.
     -- Неужели пешими биться будут? -- глянул он с удивлением на Нура.
     -- Да-а-а-а, это на них не похоже... Что-то тут не так.
     -- А кони их где?
     -- Вон, видишь,--  Рябой Hyp указал рукой на ложбинку, из которой время
от времени  выглядывали спины и головы  пасущихся лошадей,--  спрятали туда.
Думают, что не увидим.
     --  Однако  вчера  их   поболе  было,--   настороженно   высказал  свое
предположение Едигир.
     Нур  какое-то  время  помолчал,  будто  подсчитывал  лошадей,  а  потом
завертел головой в сторону, противоположную от реки,  и вдруг  словно укусил
его кто.
     -- Смотри, хан, смотри,-- его рука тянулась  в сторону холма, где росли
огромные сосны,  видишь  след по траве  тянется. Ну, видишь? --  Нетерпеливо
показывал он  на тонкую полоску на траве.-- То кони или люди прошли утром по
туману в сторону Лысой горы. Понял теперь?
     --   Ага-а,--   удовлетворенно   протянул   Едигир   и   по-мальчишески
рассмеялся,--  разгадали  мы хитрость шакала степного.  Хи-и-тер! Ничего  не
скажешь! А?! Но и ты, как умудрился рассмотреть это след? Молодец!
     Лицо  Рябого  Нура озарилось  кривой  усмешкой,  но тут  же ее  сменила
обычная озабоченность.
     -- Что делать будем, хан?
     -- Надо выкурить их оттуда...
     --  Лес  поджечь.--  Нуру  вспомнилась неудачная  недавняя попытка  его
отряда отбить хана у степняков.-- Нет, долго и ничего не даст...
     -- Срочно поставить заслон! Вот что.
     --  Видно, так и придется,-- согласился  менбаша и поспешил вниз, чтобы
направить отряд оставшихся в резерве карагайцев к подножью Лысой горы.
     В  это время  первые  воины,  проскакавшие по  берегу Иртыша,  достигли
укреплений степняков.
     Еще  раньше  напротив  их  лагеря  оказались лодки, которые попробовали
приблизиться  к берегу, но дружный  залп  из-за плетней отогнал их  обратно.
Они,  видимо, решили  не ввязываться в схватку  и подождать, как развернутся
события, оставаясь на безопасном расстоянии.
     Конники  Темир-бека, разогнав  по песку  лошадей, низко  пригнувшись  к
седлам  и  выставив   впереди   себя  длинные  пики,  неслись  на  невысокие
заграждения.  За  ними  не было  видно ни единого человека, и  кто-то громко
крикнул:
     --  Спят  еще  шакалы! Сейчас мы их  разбудим! Первый  ряд почти достиг
плетня, и всадники  уже натянули  поводья, чтобы в  лихом прыжке перемахнуть
через него и ворваться в  лагерь.  Как вдруг навстречу им выкинулись  копья,
засвистели стрелы, и почти все  были  в одно  мгновение  сшиблены с лошадей,
покатились  по земле. Скачущие следом успели прикрыться щитами и перескочить
через  плетень,  заколов  нескольких лучников.  На  них  тут  же набросились
спрятавшиеся в лагере воины, стащили на землю, рубили саблями...
     Темир-бек, мчавшийся в  середине  конной  лавы,  рванул  коня за повод,
забирая  в сторону от берега вдоль укреплений, и хрипло, срывающимся голосом
заорал:
     -- Обходи их, ребята, обходи...
     Его услышали, крутнули коней  мимо  плетней, укрываясь щитами от  густо
летящих стрел, и выскочили к небольшому ложку, где и остановились.
     -- Готовь луки! -- сорванным голосом скомандовал Темир-бек,-- внутрь не
соваться...-- И пустил коня к укреплениям степняков.
     Сибирцы  изменили тактику и,  потеряв  почти полсотни, начали  на скаку
осыпать стрелами  защитников. Но это мало что давало, когда противник хорошо
укрыт.
     Подоспели  сотни Ураз-Бакия, вышедшие к лагерю  со стороны  Лысой горы.
Они также попробовали ворваться  в лагерь с ходу, но были остановлены градом
стрел и начали кружить перед лагерем.
     Конники показывали знаками тем, кто  находился  на  лодках,  чтобы  они
поддерживали их с воды, но те делали вид, что не понимают сигналов.
     Алтанай с Сабанаком и Амиром сидели во втором ряду, прикрытые плетеными
заграждениями, и  посылали стрелы в  крутящихся  на песке  конников.  Двоих,
перемахнувших  через плетень,  они  зарубили,  и  одежда обоих  юношей  была
забрызгана первой кровью противника.
     Глаза  Сабанака горели неудержимым желанием ринуться в бой,  и он время
от времени спрашивал у Алтаная:
     -- Ну, когда? Когда кинемся на них?
     -- Э-й-й,-- отмахивался тот,-- не спеши, еще успеешь...
     Наконец, Алтанай подал им  знак  и, низко согнувшись,  начал выбираться
меж плетней в сторону лагеря. Юноши поспешили за ним.
     В  глубокой лощине скрывались оставленные  с Алтанаем конники,  которым
стоило больших усилий сдерживать рвущихся навстречу шуму схватки коней.
     Алтанай взял под уздцы свою вороную кобылу и направился  впереди отряда
в  сторону  луговины.  Там  построились  по  четверо   в  ряд  и,   разобрав
заграждения, понеслись на  открытое место, чтобы ударить сбоку по гарцующему
перед лагерем противнику.
     Сабанак вырвался первым с обнаженной саблей в руках, несся, привстав на
стременах,  с широко  открытыми  глазами,  ощущая в  груди  щемящее  чувство
радости и свободы.
     --  А-а-а...-- донеслось  со стороны  сибирцев, и  их ряды выровнялись,
сомкнулись и кинулись навстречу коннице степняков.
     Прямо на  Сабанака  скакал,  низко пригнувшись к  седлу, широколицый  с
вытаращенными   глазами  и  хищно  оскаленным   ртом   здоровенный   воин  с
направленным на него  копьем. Сабанак  чуть скользнул  в седле, уклонился от
стального острия и выкинул сверху вниз саблю, отметив лишь, что она ткнулась
во что-то мягкое. Не оглядываясь, проскакал дальше  и успел прикрыться щитом
от сабельного удара наскочившего сбоку сибирца. Рубанул клинком по вытянутой
к нему руке и увидел широко раскрывшийся в болезненном крике рот. А конь уже
нес его в глубь сечи, где  виднелась  широкая спина Алтаная  и тонкая фигура
его нового друга Амира.
     Они  съехались  втроем,  и  Алтанай,  не  выпускающий  из  вида  своего
племянника, насмешливо кинул ему:
     --  Разве так рубят? Чему я  тебя учил?  Вот  ... гляди...-- И со всего
размаха опустил тяжелую саблю на голову теснившего его лошадью чернобородого
сибирца.
     Отряд Алтаная прорубился сквозь  ряды  сибирской конницы,  расколов  их
пополам, и теперь  всей мощью  и неистовством  плотно  сомкнутых рядов своих
загнали в иртышские воды одну отколотую половину.
     Воодушевленные   успехом   конников,  скрывающиеся  за  плетнями  воины
перемахнули  через  заграждения и  кинулись  на  вторую  половину  сибирской
конницы. В  едином  порыве  они, громко крича  и завывая на все  лады, кто с
копьем, кто с боевым  топором  в руках, сбили с седел нескольких всадников и
заставили  повернуть  на  луг остальных.  Надеющиеся на  легкую  победу  над
уступающими им в численности  степняками, сибирцы понеслись вскачь обратно к
холму.
     В  это  время  Кучум  соколом  кинулся со своими  запасными отрядами  с
вершины  Лысой горы и, прорвав  неплотные ряды  выставленного внизу заслона,
кинулся по Княжьему лугу наперерез отступающим.
     Увидев  скачущих на  них свежих  воинов,  сибирцы заметались  по  лугу,
многие из них бросились в воды Иртыша и  попробовали  спастись вплавь.  Лишь
небольшая часть  добралась  до основания холма.  Воины  Качи-Гирея торопливо
заслонили их и встретили несущихся степняков сотнями стрел.
     Масса  чувств овладевала  Едигиром, наблюдающим  сверху  за  сечей. Ему
хотелось  кинуться  самому  в  первых рядах  на  врага. Хотелось  кричать  в
исступлении  при виде трусости  и  нестойкости  сибирцев!  Хотелось рубануть
отступающих и заставить их повернуть обратно.
     Но  рядом  с ним  неотлучно находился  Рябой  Hyp,  который  лишь  грыз
крепкими зубами конец плетки и сводил к переносью брови, постоянно усмехаясь
чему-то своему.
     -- Что же они  так?! Что же... Трусы... Презренные трусы!  -- прокричал
Едигир  и  ударил  коня  пятками, намереваясь сорваться  по  склону холма  и
кинуться на степняков.
     Но Рябой Hyp вовремя поймал его повод и придержал, посоветовав:
     --  Хан,  ну,  хан,  нельзя  же  так...  Остепенись! Ничего  сейчас  не
изменишь. Вспомни, о чем говорили вчера.
     Но Едигир  грубо вырвал повод  из  рук неусыпного охранника  и  крикнул
прямо в лицо тому:
     -- Стой  здесь  и смотри, как твой  хан будет умирать,-- и поскакал  по
склону.
     Hyp  вздохнул, поправил  стальной шлем на голове и направился следом за
ханом.
     Сибирским   стрелкам  удалось  остановить  неудержимый  порыв  конницы,
возглавляемой  самим  Кучумом.   Те   отъехали   чуть  дальше  от  холма  и,
перестроившись,  поджидали спешащую к ним  пехоту.  Вместе с пешими  воинами
гордо ехал  и Соуз-хан, окруженный десятком  человек  личной охраны. Судя по
всему, он до сих пор даже не удосужился достать из дорогих, обшитых золотыми
нитками  ножен  длинную саблю.  Он  отсиделся за  плетнем,  когда Алтанай  с
Сабанаком рубились у лагеря с  сибирцами,  а когда последние побежали прочь,
то Соуз-хан  степенно  выехал  на  Княжий  луг и  не спеша поехал  к  холму,
надеясь, что с его земляками уже покончено.
     Отдельно  от всех держался Вэли-хан, также до сих  пор  не вступивший в
схватку. Это заметил Кучум и взмахом руки подозвал его к себе.
     -- Хан знает, как обойти холм и подняться на вершину?
     Вэли-хан молча кивнул.
     -- Тогда возьми десяток своих нукеров и займи его.
     Ничего не ответив, старый хан повернулся и поехал  в  сторону  от места
сражения,  окликнул своих нукеров и с  нехорошим чувством внутри  направился
выполнять очередное приказание Кучума.
     Едигир собрал вокруг себя всех главных беков и надеялся  своим примером
увлечь испуганных первой неудачей воинов на решительную схватку.
     -- Мы войдем в них железным кулаком, как нож в овечий сыр. Мы сделаем с
ними то, что им удалось:  расколем  их пополам  и  загоним в  реку.  Вперед,
храбрые беки! Я поведу вас!
     Рябой Hyp, подъехавший следом, поглядел на небо и увидел, что небольшие
тучки, которые утром лишь одиноко проплывали, гонимые сильным ветром, сейчас
увеличились в  числе, набухли,  раздались и полностью закрыли  небосвод.  Он
хотел сказать об этом Едигиру, который был занят лишь сражением и не обращал
внимания на изменения в небе.
     Нур  хотел посоветовать  хану отложить бой, отойти на  вершину холма и,
собрав силы,  неожиданно ударить по степнякам. Те  не решились бы штурмовать
высокую гору,  и удалось  бы выиграть  время, воодушевить павших  духом.  Но
Едигиру, как всегда, не терпелось закончить начатое. Он верил в успех. И Hyp
не решился перечить, а лишь, тяжело вздохнув, обнажил саблю и встал сбоку от
группы съехавшихся вместе беков.
     Лучники  расступились,  пропуская  вперед  своего   хана,  за   которым
поскакали и его друзья-одногодки, с которыми он вместе рос  и не раз ходил в
походы.  Нахлестывая коней, они врезались стремительно  в ряды степняков,  и
звон боевого оружия огласил Княжий луг.
     Кучум,  угадав  намерения  сибирцев,  растянул свою конницу  по  лугу и
торопливо бросил Алтанаю:
     -- Пропустить их в середину, а потом...-- И свел обе руки вместе, будто
охватывал горло противника.
     Конь Едигира  с размаху налетел  на неплотные  ряды степняков. Двоих он
опрокинул  навзничь, одного достал саблей. Следом за  ним  скакал Умар-бек с
тяжелым  копьем  в  руках. И он  проткнул степняка,  бросившегося на Едигира
сбоку.
     Слева от хана рубились Качи-Гирей и Ураз-Бакий. Качи-Гирей вращал саблю
над головой и после каждого удара тяжело выдыхал воздух, как делает лесоруб,
ударяя по  стволу. Чуть  сзади теснили степняков остальные беки,  увлеченные
Едигиром.
     И  показалось, что  противник дрогнул. Часть воинов  повернула коней  и
поскакала в глубь Княжьего луга.  Другие  отъехали чуть в сторону, образовав
полукруг.
     Рябой Hyp, сузив глаза, окинул поле  боя и понял, что хитрющие степняки
опять приготовили для них ловушку. Привстав на стременах, он закричал:
     -- Хан, не заходи далеко! Ловушка! Но не услышал его слов, подхваченных
порывом  ветра,  радостный Едигир.  Враг  дрогнул!  Он  почувствовал  это  и
погнался за степняком  на рыжем жеребчике, торопливо убегающем  от него. Тот
кинул  легкий  дротик, чуть  задевший коня. Едигир привстал на  стременах  и
коротким  взмахом  настиг  его саблей прямо по дряблой  шее. Голова  у  того
дернулась, и руки выпустили поводья, весь он повалился куда-то вбок.
     -- Готов!  -- радостно прокричал Едигир и натянул  поводья, оглядываясь
по сторонам. И тут же на него наскочило с  десяток  человек, выставив вперед
копья,  пытаясь  достать  саблями. Хан  закрутился на месте,  отбивая удары,
встречая их щитом, уклоняясь от копий.
     -- Hyp! -- закричал он во всю силу легких.-- Рябой! Ко мне!
     Рябой Hyp наконец  увидел  того, кого столь долго искал. Хан  степняков
сидел  на  красавце  жеребце,  храпевшем  под  ним, поводя  белками глаз  по
сторонам, широко нюхая ноздрями запах свежей крови.
     -- Вот ты где! -- удовлетворенно выдохнул сибирский менбаша и, свистнув
за собой двух нукеров, направился легким махом в ту сторону.
     Однако тут же навстречу ему  выскочило несколько телохранителей Кучума,
внимательно наблюдающих за происходящим. Один  метнул  в  него копье, но Hyp
легко пригнулся  в седле и  свалил  растерявшегося степняка. Другой поскакал
наперерез, но и того Рябой Hyp легко обманул, прикрыв голову щитом, а  снизу
пластанув клинком в живот. Рядом с Кучумом осталось еще двое телохранителей,
но  и с ними  Hyp надеялся расправиться  так  же, как с  первыми.  Подоспели
следующие за ним нукеры, и он показал рукой на Кучума.
     -- Взять его!
     Они  сшиблись трое на  трое. Кучум ловко  отбивал удары,  уклоняясь  от
боковых и встречая клинком наиболее опасные верхние.
     -- Бжик! Бжик! -- сыпались искры от скрещивающихся сабель.
     -- Получай! На! На! -- выдыхал каждый из противников.
     Рябой Hyp заметил, что один из его нукеров ранил охранника. Это придало
ему  сил,  и он  еще потеснил степняка.  Выбрав момент,  Hyp незаметно левой
рукой вытащил длинный  кинжал  из ножен и, сжав  его, приготовился метнуть в
Кучума, если  тот повернется  к нему  спиной.  Но тут до  него  донесся едва
различимый в шуме боя крик Едигира:
     -- Hyp! Ко мне...
     Он  повернул голову, чтобы увидеть хана, и тут же Кучум рубанул его  по
левой руке.  Кинжал выпал  на землю, Рябой  громко  выругался и, не закончив
схватку,  бросился на выручку к Едигиру. Левая  рука  плохо  слушалась  и не
сгибалась в кисти. Но, закусив до боли губу и не обращая на это внимания, он
скакал  между  сражающимися, уклоняясь от направленных на  него  копий,  ища
взглядом своего хана.
     В это время на землю упали первые капли дождя.
     Вэли-хан нашел окружной путь на холм и медленно взбирался со спутниками
по узенькой тропинке.  Уже поднявшись на самую вершину холма, он оглядел все
поле боя и заметил, что степняки взяли в плотное  кольцо конников Едигира и,
оттеснив их  друг от друга, пытаются сбросить с коней,  навалившись десятеро
против одного.
     Вэли-хан скрипнул зубами и, не в силах унять сердцебиение, рванул повод
коня. Неожиданно из  соседних кустов выскочило какое-то животное и бросилось
под ноги ханскому коню. Вэли-хан успел разглядеть золотые пластины на  рогах
животного, развевающиеся цветные ленты и прошептал:
     -- Священный козел... Неужели по мою душу?  Конь,  напуганный внезапным
появлением животного,  встал на дыбы, попятился и, оступившись  на глинистом
склоне,  полетел вниз,  увлекая  за собой всадника. Нукеры, ехавшие с ханом,
услышали  треск  ломаемых внизу кустов и бросились туда, соскочив  с  коней.
Когда они  добрались  до  дна оврага,  то  увидели бьющегося в  предсмертных
конвульсиях  коня  и  лежащего  на спине Вэли-хана. Его  глаза  были  широко
открыты и  неподвижно  смотрели на застланное тучами  небо. Один  из нукеров
опустился перед ним  на колени и прикрыл веки гордого  хана. И тут же на них
упало несколько дождевых капель, как слезы о погибших в этот кровавый день.
     Вслед  за первыми каплями дождь обрушился на  землю с такой неимоверной
силой, словно копил дождевую воду все лето  и теперь стремился выплеснуть ее
побыстрее на землю.
     Нyp,  так и не  успевший найти бившегося  где-то  Едигира,  наскочил на
группу степняков,  не разглядев  их за стеной дождевых потоков. Копье одного
из них ударило Рябого Нура в  бок и выбросило  из  седла. Другой,  помоложе,
перегнувшись через коня, несколько раз  ударил лежащего  саблей и лишь после
того спрыгнул на землю, чтобы подобрать слетевший с головы шлем.
     Сильное  тело  Рябого Нура  лежало на мокрой земле.  Дождь смешивался с
кровью, и казалось, что лежит человек на  клюквенном болоте, устав и упав на
спелые  ягоды,  брызнувшие  красным соком. Вместе  с кровью  из Нура уходила
жизнь, которой он сам не дорожил, но нужной хану и многим другим людям. Нуру
казалось, что он плывет с молодой матерью на долбленке и вода мягко струится
вокруг них, обдавая нежными каплями лицо, руки,  тело. Дождинки скапливались
на его рябом лице, застывая на неровной коже, и со стороны могло показаться,
что взрослый мужчина плачет, не скрывая своих слез...
     Сбили с седла храброго Умар-бека, не совладавшего с  десятком  человек,
окруживших его. Со смертельной раной несся по полю  Качи-Гирей, вцепившись в
гриву лошади.
     И  только Ураз-Бакий,  собрав вокруг себя  остатки  сибирской  конницы,
пробивался  сквозь  дождь  и  наскакивающих неожиданно степняков к  подножью
холма.
     Едигир, так  и не дождавшись подмоги  под начавшимся  дождем  продолжал
рубиться  один с добрым десятком человек. Он  чувствовал, что силы оставляют
его,  а степняки уже ранили  и коня и его самого. Из последних сил  заставил
хан  коня  броситься  сквозь  окруживших его плотным  кругом  скалящих  зубы
степняков.  Но верный конь  не смог пробить заслон и тихо заржал,  припав на
задние ноги. Чья-то тяжелая палица  опустилась на голову Едигира сзади, и он
выпустил  саблю из рук, склонившись  к гриве. Увидев  это, ближайший  к нему
степняк рубанул хана повдоль спины саблей и радостно засмеялся.
     -- Готов! -- крикнул он.
     Другой схватил коня за повод, чтобы увести к  себе в лагерь.  Но чуткое
животное, почуяв  чужой запах,  рванулось  от него и  вырвало узду  из  рук.
Степняки не стали преследовать коня, скрывшегося в пелене дождя,  решив, что
тот сам прибежит в их лагерь.
     Кучум, а за ним и  остальные воины направились в лагерь, чтобы хоть там
иметь возможность укрыться от проливного  дождя. Продолжать сражение в таких
условиях  было  немыслимо.  В любом  случае они разбили конницу сибирцев,  а
пешие воины поспешили  на вершину  холма. Карабкаться туда по мокрому склону
не согласился бы ни один воин.  И решили переждать до следующего утра, чтобы
продолжить  сражение,  если  сибирцы  смогут оказать им  сопротивление. А  в
лагере их ждала горячая еда и сухие шатры.
     Алтанай  подъехал  к  хану  и,  широко  улыбаясь,  отирая мокрое  лицо,
прокричал:
     --  Победа,  мой  хан!  Полная  победа! Следом  прискакал  и Сабанак  с
искрящимися от радости глазами:
     -- Хан! Ты видел, как они бежали? Завтра в Кашлык? Да?
     Кучум улыбнулся ему в ответ и приказал Алтанаю  выдать воинам все вино,
имеющееся в обозе. Башлык хлопнул могучими ладонями и подмигнул Сабанаку:
     -- Гуляем! А, племянник!
     Всю  ночь  в  лагере степняков  раздавалось нестройное  пение, и пьяные
воины ходили из одной палатки в другую, обнимаясь друг с другом  и хвастаясь
победами.
     Раненых  частью успели  подобрать, а многие добирались  сами, перевязав
наспех раны.
     Уже  под утро в лагерь  к  Кучуму  прискакал пожилой сибирец с  хитрыми
лисьими глазками и потребовал, чтобы его провели к хану.
     Кучум не хотел пускать неизвестного, но потом вышел сам из шатра. Дождь
уже  давно кончился, и  ветерок  обдул, подсушил  землю.  Навстречу  к  нему
торопливо  засеменил,  сгибаясь  пополам,  человек.  Хан  остановил  его  за
несколько шагов от себя, властно приказав:
     -- Говори! Кто ты и чего хочешь?
     -- Меня зовут  Ата-Бекир,-- торопливо  залепетал тот,-- я твой покорный
слуга,  дорогой  лучезарный хан.  До этого  я  служил в  Кашлыке начальником
ночной  стражи.  Захотел  перейти к  тебе,  когда  узнал  о  прибытии  твоих
доблестных войск на нашу землю, Но был схвачен нечестивым Едигиром и посажен
в яму. Ночью бежал и...-- засмеялся он.
     --  Говори, говори,-- ободрил его Кучум, ожидая, что тот  припас что-то
главное под конец.
     -- Я сейчас,-- закивал тот и кинулся к привязанному у плетня коню.
     Вскоре он вернулся обратно, неся в вытянутой  руке мешок. Он перевернул
его и, сильно тряхнув, выкатил на землю что-то круглое и темное.
     Кучум подошел поближе и  шевельнул ногой лежащий на  земле предмет.  То
оказалась человеческая голова. Он вопросительно поднял голову на прибывшего.
     -- То голова одного из нечестивых братьев -- Бек-Булата,--  склонившись
в поклоне и ожидая заслуженной похвалы, проговорил Ата-Бекир.
     Кучум  отвернулся  и пошел обратно к себе  в  шатер. Не  поворачиваясь,
сквозь зубы, сказал одному из стражников:
     -- Скажи, чтобы этому заплатили,-- и добавил:-- Сколько скажет.
     ...Ночью в Кашлык примчался гонец. Он забарабанил в ворота городка. Его
долго спрашивали, кто он и откуда. А гонец лишь кричал стражникам, чтобы его
скорее пропустили к Бек-Булату.
     Наконец, ворота открыли и выбившегося из сил и мокрого  до нитки  гонца
провели к Бек-Булату. Младший хан  торопливо вскочил навстречу  ему,  ожидая
услышать, чем закончилось сражение.
     --  Ну, как? --  прошептал он,-- Прогнали степняков? Но гонец, прижимал
руку к рассеченной щеке, отрицательно покачал головой и выдавил из себя:
     -- Сперва  дрались  на равных. Но вогулы с остяками  даже не  вышли  на
берег из лодок, а потом и совсем уплыли. Лагерь взять не удалось. Дрались на
Княжьем лугу. Посечена половина беков. Рябого Нура видели убитым...
     -- А Едигир?  --  неслушающимися губами  проговорил Бек-Булат.-- Что  с
братом? Жив?
     -- Видели, что он отбивался от нескольких степняков. К  нему невозможно
было пробиться... Потом этот дождь... И все.
     -- Что все? -- горестно прижал к лицу руки Бек-Булат.-- Мертвый?
     -- Уже после сражения  его  искали, но не  нашли  ни среди мертвых,  ни
среди живых... Где он, никто не знает...
     -- Неужели взяли в плен? Тогда смерть...
     Гонец горестно пожал плечами и опустился на мокрую землю.
     Отправив того  спать,  Бек-Булат обошел  посты  и сообщил  воинам,  что
завтра  предстоит  жестокая и  долгая схватка с врагом.  Если  не  подоспеют
оставшиеся в живых воины, то придется драться своими силами.
     Воины  молча  выслушали молодого хана, ничего не  сказав в ответ. Когда
Бек-Булат  ушел к  себе  в шатер, то  один из  охранников спустил в яму  для
пленников длинный шест  и  вытащил Ата-Бекира. Вместе они  прошли в  ханский
шатер  и  убили Бек-Булата. Начальник  стражи засунул его  голову в  мешок и
поспешил  в  лагерь  Кучума. Охранник  остался  в  городке, пообещав открыть
степнякам  ворота.  Так он  собирался  войти в  доверие  к новому повелителю
Сибири.
     Соуз-хан, напившись вина, громко кричал перед своими нукерами, какой он
храбрый  и сильный. Он несколько раз  выхватывал саблю и, выскочив из шатра,
рубил  ночной  воздух.  Порядком  захмелевшие,  его   приближенные  украдкой
смеялись над ним, но вида не показывали.
     Потом один из них сообщил, что в лагере имеется палатка, где содержится
под  охраной  неизвестная девушка.  Эта  новость  ободрила  Соуз-хана,  и он
потребовал отвести к ней. Нукеры шепнули, что там стоит  стража и просто так
хана не пустят.
     Решили поднести  им вина. Через какое-то время нукер вернулся и сказал,
что стражники благодарили доброго хана и уже поют песни.
     Соуз-хан   нетвердой  походкой  направился  в  сопровождении  нукера  к
таинственной  палатке и, обойдя пьяных охранников, вошел внутрь  ее. Там при
свете  бронзового светильника  он разглядел лежащую  на  постели  прекрасную
женщину. Она  вскочила при виде незнакомого пьяного  мужчины  и закрылась от
него руками.
     --  Не  бойся  меня,  голубка  сизокрылая,--  ласково  запричитал  хан,
приближаясь к ней,-- я озолочу тебя. Ты не знаешь, как я богат...
     -- Пошел вон отсюда,-- резко крикнула  девушка,-- я сестра вашего хана,
и ты не смеешь ко мне прикасаться.
     -- Это какого же хана?  -- пробормотал  плохо  соображающий Соуз-хан.--
Того или этого? Их теперь много развелось.  И  я сам хан!  Я  хочу, чтобы ты
стала моей! Слышишь? -- и, растопырив руки, он схватил Зайлу за грудь.
     -- Уйди прочь! -- закричала она.
     Но Соуз-хан закрыл ей рот рукой и повалил на постель. От его потных рук
Зайле стало плохо, и она, ничего не видя, выхватила из-под подушки маленький
кинжальчик в  сафьяновых зеленых ножнах  и сбоку ткнула  им в жирный ханский
живот.
     Тот взвыл  и  отпустил  Зайлу. Она вывернулась  наверх, торопливо одела
халат, накинула платок и выскочила из палатки.
     Над  ночным  лагерем   слышались  крики   и  песни  празднующих  победу
степняков. Зайла сжалась, кутаясь от холодного после дождя воздуха. Ее мысли
весь день были заняты сыном, мужем, которого она покинула и... Едигиром. Все
трое были дороги ей.
     А ведь Бек-Булат и Едигир наверняка участвовали в  сегодняшнем сражении
и  могли погибнуть. Спросить о том  у брата она опасалась,  чтобы не вызвать
вновь его гнев.  А охранникам было  запрещено с ней говорить. Сейчас оба они
спали возле палатки рядом с пустым кувшином.
     Изнутри  послышался  жалобный стон  раненого,  и Зайла содрогнулась  от
мысли, что ей предстоит войти обратно. Но  ее  никто не охранял, и она могла
бежать.  И  Зайла-Сузге  пошла тихонько  в темную сумрачную  ночь,  никем не
задерживаемая.
     Выйдя за лагерь,  она наткнулась на нескольких бродивших нерасседланных
лошадей, потерявших всадников во  время сражения. Обойдя их, она пошла вдоль
тихо шумящей в ночи реки.
     Вдруг она  услышала ржание лошади и, оглянувшись, увидела,  что  за ней
идет лошадь, хромая на переднюю ногу.
     "Бедная,--  подумала Зайла,-- и тебе досталось". Тут она пригляделась к
ней и  увидела, что на  спине  у нее  кто-то лежит в седле, плотно  обхватив
лошадиную шею двумя руками.
     Зайла-Сузге  подошла ближе и разглядела воина, в панцире, без шлема  на
голове,  покрытой коркой  запекшейся крови. Косичка его  показалась  девушке
знакомой, и, осторожно повернув лицо раненого к себе, она вскрикнула...
     --  Едигир!  --  заплакала Зайла,--  Неужели  живой?  Миленький...--  И
поцеловала его  в мокрую от крови  косицу.  Затем  взяла лошадь под уздцы  и
повела ее за собой из лагеря.
     Небо   было   покрыто  умытыми   дождем   звездами...  Где-то   кричали
потревоженные  сражением  утки, собирающие свои выводки обратно в гнездовья.
Прошелестел  крыльями ночной  хищник. А Зайла все шла и шла,  ведя за  собой
хромую  лошадь,  несущую  любимого  ею человека.  Она  поглядывала время  от
времени на звездное небо, вглядывалась  в Путь  диких  гусей, ловила глазами
Темир-казы -- железный  кол -- и  шла прямо туда, где горела звезда, никогда
не  покидающая своего места  на небе.  Слева вспыхивал  кровавый  глаз  бога
войны, насытившийся за сегодняшний день кровью, а может, просто набрякший от
сырого воздуха.
     Она  не  верила больше людям, их лживым  речам,  убивающим  друг друга,
проливающим свою и чужую кровь,
     --  Кровь,  кругом кровь,-- шептали ее  губы,-- мы найдем нашего сына и
уйдем туда, где  совсем нет ни людей, ни ханов, ни войн,  ни  оружия. Там ты
выздоровеешь, и  мы  будем странствовать  по свету, будем всю жизнь идти  по
Пути диких гусей...




















     Книга вторая







     Дождь, окропивший  накануне  землю и  место боя, смыл с  мертвых кровь,
смочил одежду, волосы, бороды. Убитые лежали, не выпуская оружия из холодных
мертвых  рук,  ощерив зубы  в  страшном предсмертном  оскале. И  на  оружии:
саблях,  кинжалах, наконечниках копий -- блестели капельки воды,  слегка уже
подернутые ржавчиной...
     Легкий  утренний  ветерок клонил траву, трепал  волосы и мокрую  одежду
убитых, будто хотел поднять их с  влажной земли, но не хватало у него  на то
сил, и он лишь  нежно гладил их по лицу, по рукам,  шептал что-то  неслышное
для живых, нежное и ласковое.
     И  над  всем полем с разбросанными в беспорядке  вчерашними врагами,  а
сегодня  уже вечными обитателями иного  царства, ушедшими  навсегда из этого
мира, над всем этим кружил  торжественно  неутомимый Карга,  вечный  спутник
людей, прародитель сибирских племен, их предок и покровитель,
     Карга исполнял танец смерти,  то набирая  высоту,  то снижаясь к  самой
земле и  касаясь длинными,  острыми  на  концах,  крыльями  лиц  убитых.  Он
осматривал  каждого  из  них,  как  придирчивый  хозяин  оглядывает  всходы,
определяя урожай.
     На темных елях, что  росли по  холмам, окружающих  место  битвы, сидели
родичи Карги и с нетерпением ждали,  когда им  будет подан сигнал для начала
пиршества, когда Карга  закончит свой  танец-полет  и  позовет  их  всех  на
трапезу. Время от времени кто-то из молодых и нетерпеливых  срывался с ели и
устремлялся вниз,  но дружные  и  негодующие крики собратьев не давали  тому
начать долгожданный пир. И, устыженный, отлетал молодой ворон на свою ветку,
где кто-то из старых птиц больно бил его клювом, отталкивал прочь и, наказав
нетерпеливца, громко  извещал о том Каргу и  остальных  соплеменников. Внизу
под  деревьями  притаились, привлеченные запахом крови, волки и лисы,  боясь
выйти из  сумрака  зарослей на  чистый  и  прозрачный  луг. Они  должны были
дождаться вечера,  ночи, когда  им  никто  не мог  помешать  и отпугнуть  от
долгожданной  добычи.  На  лесных  полянах  уже белели останки  коней,  что,
обезумев от ран и грохота сражения, неосторожно унеслись в глубь  сумрачного
леса, Многие волчицы привели своих первогодков к речному берегу, Волки-самцы
начинали  охоту  за  неосторожным  конем, загоняя его  в чащобу,  в урман, и
показывая  молодежи  пример,  как   молниеносно  кинуться  к  шее  скачущего
животного,  перекусить, перегрызть  глотку, пустить алую  кровь, а уж  потом
всем  сообща навалиться на упавшего  и  грызть, рвать,  свирепея  от выпитой
свежей крови, и, глухо урча,  отойти  в сторону,  уступив  место молодежи  и
самкам.
     Вся  сибирская земля  была взбудоражена  произошедшим сражением, и  дух
войны, что мирно  спал  до  того в  кручах желто-коричневой земли  иртышских
берегов, торжествуя победу над духом мира, вышел  наружу и поплыл от селения
к селению, извещая людей о начале новой эры, нового времени войн...
     И  заголосили  враз  младенцы в  сибирских  селениях  и улусах,  матери
успокаивали их, подсовывая игрушки, прижимая к груди, но дружный крик  малых
детей, чьи души были пока еще открыты и чувствовали приближение духа войны и
смерти, не смолкал, вызывая беспокойство.
     Осенний  сибирский  воздух  пахнул   на  всех  мужчин  сибирской  земли
нестерпимым и щемящим запахом крови и пожарищ...

     Хан Кучум, почти  неспавший  в  ночь после своей победы, объезжал  поле
битвы,  сопровождаемый  Алтанаем и юзбашами.  В  узких  черных  глазах  хана
полыхал  огонь радости, но губы  были крепко сдвинуты, и ни одного  слова не
проронил он, лишь руки  непроизвольно чаще обычного вздрагивали и дергали за
повод верного  Тая,  который  храпел и  раздувал  ноздри,  воротя  голову от
убитых, чуя притаившихся в зарослях волков.
     По  луговине бродили  небольшие группы  людей, что были отправлены  для
обнаружения земляков, родственников и сбора оружия.
     На  вершине  холма  Кучум   различил  немногочисленных   всадников,  не
решавшихся спуститься вниз и забрать убитых сибирцев. Заметил их и Алтанай и
заговорил  первым  с ханом, дыхнув  в лицо тяжелым перегаром, оставшимся  от
буйного ночного пьянства:
     -- Что  скажет  хан  о мертвых сибирцах? Разрешить  тем,--  он кивнул в
сторону холма,-- забрать их или пусть хоронят с нашими вместе?
     Но  Кучум промолчал,  будто  и не слышал  вопроса, лишь плотнее стиснул
челюсти и, подхлестнув  Тая, вырвался вперед. Доскакав  до небольшой  речки,
перерезающей луг пополам, он хотел  уже было повернуть обратно,  но заметил,
что с холма  к нему медленно  начали спускаться два всадника, и остановился,
ослабив повод, чтобы  конь мог  свободно щипать траву, сочную и мягкую после
дождя.
     Спутники хана, также увидевшие всадников, окружили его плотным кольцом,
некоторые из них вложили в луки стрелы, готовясь к встрече.
     Конники,  спустившись с  холма, погнали  лошадей  вскачь и  вскоре  уже
подъехали  к  противоположному  берегу  речушки, остановились  на безопасном
расстоянии.
     --  Эй,-- крикнул один,  закованный в боевые  доспехи  и  с перьями  на
шлеме,--  наши  боги  велят нам  хоронить убитых  с почестями после боя.  Мы
хотели бы забрать их и выполнить, что нам положено.
     Все повернули головы к Кучуму, ожидая его слова.
     -- А мне плевать, что велят ваши поганые боги.  Отныне я тут хозяин и к
полудню жду у своего шатра всех без оружия.  Тогда и поговорим о похоронах и
всем остальном.
     Один из всадников-сибирцев что-то тихо сказал второму. Тот отрицательно
тряхнул головой и зычным голосом крикнул:
     -- Ты нам не хозяин, а пес своего бухарского хозяина! Лишь трусы придут
к твоему шатру, а мы еще посмотрим, кому жить на этой земле.
     --  Взять  их!  -- коротко  приказал Кучум  через  плечо.  Его спутники
бросились к берегу речки,  но сибирцы,  вздыбив  коней,  круто  повернули  и
поскакали обратно к холму. Догонять их было бессмысленно.
     Выругавшись,  Кучум  направился в сторону лагеря, где начали выбираться
из  шатров его воины, потягиваясь и  позевывая  после тяжелого пьяного  сна.
Проснулись и раненые, забывшиеся на короткое время,  начали стонать, просить
пить, проклинать свою участь.
     Не  въезжая  в основной  лагерь, Кучум подъехал  к одинокому шатру, где
содержалась под стражей  его сестра. У самого  входа  он наткнулся  на  двух
спящих стражников и  пустой кувшин,  лежащий рядом.  Почуяв недоброе, вбежал
внутрь  и увидел  пятна  крови на полу,  смятые подушки,  валяющийся тут  же
кинжал, на котором сохранились следы крови.
     "Ее  кинжал,--  подумал  он,  подняв  небольшой,  с  ладонь  величиной,
кинжальчик, изготовленный мастерами  Дамаска,-- но кто же  посмел напасть на
Зайлу? Враги? Но они не решились бы пробраться в лагерь. Или кто-то из своих
пьяных нукеров?"
     Не  найдя  объяснений, выскочил наружу,  где  Алтанай  с  помощью плети
приводил в чувство спящих охранников.
     --  Куда делась женщина  из  шатра? -- налетел на  них  Кучум, не слыша
собственного голоса.
     Но катавшиеся  по земле нукеры лишь испуганно закрывали  лица от ударов
плетки и мычали что-то невразумительное.
     -- На кол обоих,-- бросил Кучум, не обращаясь ни к кому,-- может, тогда
вспомнят что-то,-- вскочил на Тая, огрел того плеткой, вымещая злобу.
     Дождавшись  у  своего  шатра  Алтаная,  велел отправить на разведку две
сотни охотников, чтоб проверить дорогу,  ведущую на Кашлык.  Потом, вплотную
подойдя к башлыку, тихо проговорил:
     -- И выдели  с  десяток человек  охотников, чтоб разыскали Зайлу где бы
она ни была. Далеко увезти  ее не  могли... Если ее  нет в  лагере, то  надо
искать  в  ближайших  селениях.  Обещай охотникам хорошую  плату,--  и  чуть
помедлив, добавил;-- От меня лично. Все понял?
     --  Понял, хан,-- закивал в  ответ башлык, соображая, за что  же вперед
браться: за  разведку  дороги на Кашлык  или поиски ханской сестры. И решил,
что сестра важнее, а Кашлык никуда от них не денется.
     День  прошел в  сборах  и  отдыхе для  воинов. Купали в прохладной  уже
иртышской воде коней, мылись сами, нагрев в  больших чанах воду. Мазали раны
медвежьим салом, которое нашли в одном из сибирских селений.
     Вечером на  ближайшем  холме  хоронили  мертвых  в  вырытых  неглубоких
могилах. Каждого  из погибших завернули в  чистую материю, мулла  прочел над
ними молитву, все бросили в яму по пригоршне земли.  Тяжело вздыхая, степное
воинство отправилось обратно в лагерь, тихое и необычно  молчаливое.  То был
первый бой, и все надеялись, что последний.
     -- Как ты думаешь,--  спрашивал молодой  рыжеволосый  кипчак у пожилого
ногайца,  шагавшего  с  ним  рядом после похорон,-- теперь хан заплатит  нам
обещанное и можно возвращаться обратно домой?
     -- Можно подумать, что тебя там очень ждут,-- усмехаясь в седую бороду,
отвечал тот,-- мне  возвращаться туда незачем.  А деньги... деньги  можно  и
здесь  потратить. Я  не  какой-нибудь  купец, чтоб  хранить их.  Куплю  себе
молодую жену и останусь с ханом.
     -- А у меня  есть невеста под Бухарой, и я  внес  ее отцу залог  в счет
будущего калыма. Она ждет меня.
     -- Тогда поезжай, коль ждет,--  все с той же недоброй усмешкой  отвечал
ногаец,-- доедешь ли. Сибирцы рады будут содрать с тебя шкуру и забрать себе
деньги и коня.
     --  Так что  мне, навсегда оставаться  среди этих комаров  и болот?  --
красноречиво хлопнул себя по шее рыжеволосый.
     -- Как знаешь,-- безразлично проговорил ногаец и ускорил  шаг,--  все в
руках Аллаха...
     Уже  по темноте  вернулись  две сотни, разведывавшие  дорогу к Кашлыку.
Юзбаши сообщили Кучуму, что засады ими не обнаружено и лишь небольшие отряды
несколько раз встречались возле сибирских селений.
     -- Велика ли оборона у Кашлыка? -- поинтересовался хан.
     -- Ворота закрыты, и на стенах видны воины, но сколько их...-- Юзбаша с
поклоном опустил к ногам хана короткую стрелу, к древку которой был привязан
кусок  тонкой  бересты.--  Эта стрела  прилетела  из крепости,  с  одной  из
башен,-- добавил он,-- там какие-то знаки.
     Кучум осторожно развернул бересту и увидел начертанные углем непонятные
символы в виде кружков и крестиков.
     --  Ты  что-нибудь понимаешь? --  спросил он  Алтаная. Но  тот,  бросив
взгляд на бересту, даже не пытался понять, что там изображено.
     -- Прости хан,  но если бы ты показал мне  доброго жеребца, то я мог бы
ответить, какой он породы. А тут черточки всякие... Нет, не могу сказать.
     -- Позвать  сюда  вчерашнего перебежчика,  что  принес  в  мешке голову
сибирца, может, он чего поймет.
     Мигом был приведен Ата-Бекир, растянувшийся ниц перед Кучумом.
     -- Тебе заплатили? -- спросил его хан.
     --  Да, великий,-- зашелестел тот,  подняв хитрые глазки на степняка,--
правда, можно было бы и побольше, но...
     --  Скажи, что  тут начертано, и получишь  еще,-- с этими словами Кучум
бросил к нему кусок бересты и приготовился слушать.
     Ата-Бекир торопливо  подхватил брошенное и поднес  к глазам.  Некоторое
время  он  крутил  бересту  и  так  и  сяк,  даже понюхал зачем-то,  а потом
заговорил торопливо, не вставая с колен:
     --   Верно,  это  послал   мой  родич  Хайдулла,  что  помог  умертвить
презренного Бек-Булата. Мы с ним сговорились, что он поможет  великому хану.
Вот он и послал весточку.
     -- Что он сообщает? Как он поможет мне?
     -- Тут нарисована крепость  и вот двое ворот.-- Ата-Бекир водил толстым
грязным пальцем по белой  поверхности,-- Он будет  ждать у вторых ворот, что
выходят  к  малой речке и не так  укреплены. Их  он и откроет, чтоб впустить
твоих воинов внутрь.
     Кучум  некоторое время подумал, оценивая  сказанное,  а  потом,  сверля
лазутчика глазами, спросил негромко:
     -- А если обманешь? Знаешь, что с тобой будет?
     --  Клянусь  жизнью  своих  детей, что  все  будет  так, как я  сказал.
Клянусь.
     --  Тогда  веди  мои сотни,-- перебил его Кучум,-- прямо сейчас, ночью.
Найдешь дорогу?
     -- Да  как не найти? Как не найти,-- запричитал Ата-Бекир,-- сотни раз,
поди, ходил по  ней и ночью. Проведу, хан, так, что и не  споткнется ни один
конь. Все сделаю...
     -- Сам  пойду,--  Кучум  вскочил  с  подушек,--  а ты,--  повернулся  к
Алтанаю,-- останешься  главным  и чтоб  сегодня никакого пьянства. Смотри  у
меня,-- и поднес к плоскому носу башлыка сжатый кулак.
     -- Э-э-э, хан,-- отвернул тот лицо от крепкого ханского кулака,-- о чем
говоришь. Вчера все вылакали и опохмелиться даже не оставили. Шакалы.
     Когда  все  вышли  из шатра,  чтоб собраться в  ночной поход,  то Кучум
задержал башлыка, спросив тихо:
     -- От охотников, что за сестрой отправил, ничего не слышно?
     Алтанай пожал недоуменно плечами и закачал головой:
     --  Быстро хочешь,  хан, такое  дело  сразу не делается. Ждать  надо...
Добрые охотники пошли, коль жива она, то непременно найдут.
     -- Пусть ищут хорошо, а то... сам знаешь...-- и вышел из шатра.
     Когда он уже  садился  на коня, то увидел ковыляющего  к нему  толстого
Соуз-хана.  Он слегка  прихрамывал, одной рукой опираясь на  палку, а другой
прижимая жирный живот.
     -- Хан,  о великий хан, ты даже не  навестил  меня,  а  я был ранен  во
вчерашнем бою. Я дрался, как лев,-- причитал он.
     -- Многие ранены,-- отрезал Кучум,-- говори, чего хочешь?
     -- Хан, ты видел мою преданность и должен верить мне...
     -- Говори, чего ты хочешь? -- нетерпеливо повторил Кучум.-- Я спешу.
     Соуз-хан, подойдя вплотную  к нему,  ухватил за  стремя  и, громко дыша
широко открытым ртом, произнес:
     -- Я хочу стать твоим визирем. Самым  главным визирем  и  править всеми
улусами.
     --  Хорошо, ты будешь им,--  неожиданно  легко согласился  Кучум,--  но
сперва  надо разделаться  с остальными беками и найти Едигира.  Среди убитых
его не нашли.-- И, чуть помолчав, добавил:--  Ты случаем не видел женщину из
того шатра? -- Он махнул рукой в сторону, где стоял шатер Зайлы.
     -- О какой женщине ты говоришь? -- Соуз-хан вздрогнул  и сильней прижал
руку к раненому  боку.-- Я всю ночь и весь день лежал в своем шатре  и очень
страдал. Я очень страдал,-- добавил он, для верности застонав.
     -- Значит, не видел? -- переспросил негромко Кучум.-- Тогда прощай...--
И, тронув коня, поехал  из  лагеря, где  уже собрались сотни, готовые идти в
ночной набег.
     Соуз-хан, оставшись у ханского шатра, тяжело перевел дыхание и подумал:
"Неужели он что-то узнал?.."




     Весь  остаток ночи  шли  Зайла-Сузге  и  хромой конь,  несший на  спине
раненого Едигира. Им попадалось  множество малых речек и ручьев, которые они
частью перебредали, а иногда и переплывали вместе. Зайла вся  вымокла, но не
останавливалась ни на миг, чтоб обсушится,  выжать  одежду, вылить  воду  из
сапожек.
     Она  прочно  привязала  своим  поясом  Едигира  к  седлу и  лишь иногда
останавливалась  проверить,  не  сполз ли  он, слушала  стук  его  сердца  и
неровное дыхание. От того, что  он дышит, ей становилось спокойнее, и дальше
шла уверенней, не чувствуя усталости и холода.
     Зайла понимала, что брат непременно направит погоню, хватившись ее, и у
них в  запасе только одна ночь, чтоб уйти дальше от лагеря. Она не пошла и к
соплеменникам  Едигира  и  своего  мужа, боясь,  что  кто-то  из  них  может
оказаться предателем. Если своя собственная судьба ее не очень волновала, то
Едигиру, попади он в руки степняков, грозила неминуемая смерть.
     -- Нет, милый мой, я  спасу тебя, выхожу тебя, и мы уйдем из  этих мест
далеко, далеко. Я найду Сейдяка, и мы вырастим его.
     Почему-то  о Бек-Булате почти не думала, не  болела душа о муже. Верно,
оттого что  остался  он  чужим,  хоть  и  хорошим человеком, к которому  она
относилась скорее как к близкому другу. Не больше...
     Под утро они вышли к довольно  большому селению. Зайла  испугалась, что
собачий  лай,  который  доносился  от  околицы,  привлечет  к  ним  внимание
поселенцев. Однако  никто  не  вышел  навстречу.  Тогда, привязав  лошадь  в
кустах, она решительно направилась к селению.
     Собаки  не  посмели  подойти  к  ней  близко  и  скрылись за  хижинами,
высовывая оттуда  острые морды.  Зайла ласково позвала их, похлопав по бедру
открытой  ладошкой,  и две из своры,  нерешительно  виляя  хвостами, подошли
вплотную и даже попробовали лизнуть ей руку.
     -- Бедненькие мои,-- пожалела  их Зайла,-- совсем худые и тощие. Что же
хозяева вас так плохо кормят? Отощали совсем.
     Затем она подошла к ближней полуземлянке и громко позвала:
     --  Эй,  хозяева,  есть  тут  кто? -- Немного послушала,  но  никто  не
отозвался, не пошевелился внутри.
     -- Странно,-- проговорила она,--  уже и вставать давно пора.-- И только
тут  заметила, что  дверь, сплетенная  из толстых ветвей и  обтянутая шкурой
какого-то зверя,  полуоткрыта. Из жилища  тянуло  чем-то кислым, но тепла не
чувствовалось. Она отодвинула дверь и заглянула внутрь. Там было пусто...
     --  Странно,  очень странно...-- тихо прошептала она  и пошла  к другой
землянке, откинула  дверь,  но и там никого не было. Проверила еще несколько
жилищ и поняла, что все жители оставили свое селение день или два назад.
     -- Да,-- прошептала она,-- верно, война согнала  их с обжитого места, и
они спрятались где-то в лесу.
     Тут ей пришло в голову, что она может взять  в брошенном селении что-то
необходимое  для  себя и Едигира, и она стала более  внимательно осматривать
землянки, переходя из одной в другую.
     Так она  постепенно набрала  несколько  старых облезлых шкур, сломанный
нож, миску с отбитыми краями. И самое  главное, она наткнулась на оброненное
кем-то на полу небольшое кресало  в замшевом мешочке со шнурком из  конского
волоса. Там  же  лежала  металлическая  пластина  с  зазубринами  по  краям.
Зайла-Сузге несказанно обрадовалась такому подарку незнакомых людей и надела
шнурок  на  шею. Затем она  пошла  на берег  реки, надеясь и там  обнаружить
что-то полезное для себя.
     И на  сей раз  ей повезло; на кольях висели  развешенные сети, которые,
верно, в спешке забыли хозяева. А у берега стояла небольшая лодка, правда, с
незначительной дырой в боку.
     --  Это не  самое страшное,--  прошептала  Зайла  И  заткнула ее старой
тряпкой, прихваченной из селения.  Потом нашла  кусок смолы,  который обычно
рыбаки хранят на берегу для  заделки своих лодок. С помощью смолы ей удалось
так промазать тряпку, чтобы не дать воде попасть внутрь лодки.
     -- Хвала Аллаху! -- прошептали ее губы.-- Кажется, теперь мы спасены.--
И она кинулась переносить собранные ею вещи в лодку, а потом уже побежала на
конец селения и, отвязав лошадь, повела ту к воде.
     Две собаки, которых она приласкала, неотступно  следовали за ней. Зайла
кинула им кости,  найденные в землянках, и те с жадностью  смотрели  на нее,
ожидая, что она даст им что-то еще не менее вкусное.
     -- Однако возьму я  вас, собачки, с собой. Поплывете? -- обратилась она
к ним, подведя  коня к самой воде, где стояла наполовину вытащенная на берег
лодка.
     Собаки  молчали  и преданно смотрели  ей  в  глаза,  активно  помахивая
лохматыми хвостами.
     --  Вижу,  что согласны,  вижу...--  продолжала  она беседовать с ними,
отвязывая Едигира от седла,-- вместе нам будет хорошо... Так ведь...
     Самое трудное было  опустить Едигира на  землю и втащить в лодку. Зайла
сообразила, что  нужно привязать ему ноги к седлу, а голову опустить вниз, а
потом потихоньку  ослаблять веревку. Так она и поступила  и,  тяжело  дыша и
обливаясь потом от неимоверных усилий (он был раза в два тяжелее ее  самой),
наконец опустила сибирского правителя на землю.
     Подтянув его  к самой лодке,  с трудом втащила внутрь  ее и столкнула в
воду. Потом подозвала собак и, поглаживая  по  голове по очереди каждую и не
переставая нашептывать им ласковые слова, заставила забраться в лодку.
     Зайла осторожно села в лодку, оттолкнулась веслом. "Теперь мы спасены!"
-- подумала она и  все внутри запело, заликовало. "Гей!"  -- громко крикнула
она и  сделала сильный гребок. Лодка легко  слушалась ее  и  уверенно  шла к
середине реки.
     Хромая лошадь, освобожденная от всадника,  вначале  не  поняла, что  ее
оставляют одну в  незнакомом  месте, а потом,  подняв  высоко  голову, глухо
заржала и бросилась в воду.
     Зайла,  увидевшая   это,  даже  скорее,  услышавшая  громкий   всплеск,
повернулась к берегу и громко закричала:
     -- Куда ты, глупая?! Тебе же не доплыть с раненой ногой! Вернись!
     И лошадь как бы поняла ее крик  и повернула обратно к берегу. Выбралась
на песчаную отмель, отряхнулась всем телом и медленно  побрела вдоль берега,
не желая выпускать из вида уплывающую лодку  с людьми, удерживаемая незримой
нитью привязанности к хозяину.
     --  Глупая, какая глупая! -- повторяла Зайла, и  слезы  закапали из  ее
черных  глаз.-- Ну, не тащить же тебя за собой?! А так  нас  быстро найдут и
схватят... Что же делать?! Что?!
     Но  тут  застонал Едигир  и  чуть повернулся,  едва не перевернув утлую
лодчонку. Зайла одновременно обрадовалась, что любимый подал признаки жизни,
наконец-то пришел в себя, и испугалась. Испугалась за него, что если  сейчас
перевернется лодка, то она не сможет" спасти его, и он неминуемо утонет.
     --  Миленький,  осторожней,  миленький...-- зашептала она,-- лежи, лежи
тихо и не шевелись, а то погубишь нас обоих.
     И  Едигир  затих, впав снова  в  беспамятство и  задышал неровно,  чуть
разжав губы. И на лице показалась тоненькая струйка крови, сбежавшая из раны
на  голове, Зайла  осторожно  дотянулась  до  него, вытерла  кровь  и  опять
принялась грести, направляя лодку  по течению дальше  и дальше от покинутого
людьми селения, от мужа, от сына и брата.
     А лошадь, все так же припадая на переднюю ногу, брела за черной точкой,
в  которую  постепенно превращалась лодка, уносимая сильной иртышской водой,
ловила  широко  распахнутыми  ноздрями  запах  реки,  пытаясь ощутить  среди
разнообразия оттенков и  родной запах ее хозяина, впервые в жизни бросившего
ее, предавшего пусть даже не по своей воле.
     ...А  ближе  к  полудню   возле  селения  показалась  небольшая  группа
степняков, посланная своим ханом на розыск исчезнувшей из лагеря девушки. То
были  опытные  следопыты, и им не  составило  большого  труда разобраться  в
хитросплетении  следов,  выходящих  из  лагеря, и  среди  множества  мужских
отличить маленький женский сапожок, который сопровождался не менее приметным
следом хромой лошади.
     Добравшись до покинутого селения, они безошибочно проследовали к берегу
и поняли,  что девушка  села  в  лодку,  после  чего преследовать ее  посуху
становилось бессмысленно.
     -- Как поступим теперь? -- обратился к спутникам Уразбай.
     -- Вернемся обратно и сообщим, что эта баба уплыла на лодке.
     --  А  что  мы можем  сделать?  --  ответил  за  всех самый  молодой  и
нетерпеливый, худой, как жердь, Мухамедшариф.
     -- Боишься, что без тебя добычу поделят? --  усмехнулся Уразбай.-- А за
башку свою не  боишься?  Хан только  глазом моргнет, и башка с  плеч  долой.
Башлык мне  сказал,  чтоб  без  этой девки не возвращались.  Хан шибко  злой
ходит. Охранников, что ее упустили, велел на кол посадить...
     -- И это  из-за  какой-то приблудной девки?!  Воинов на кол? Совсем хан
дурной стал...
     --  Девка не  какая-то  там приблудная,  а родственница его. Мне башлык
шепнул и про это,-- со значением добавил Уразбай.
     -- Знаю  я этих родственников,-- не унимался  Мухамедшариф,-- нам так и
поглядеть  на бабу нельзя, а раз Хан,  так  и девку  с собой в  поход тащить
может.
     -- Ладно, хватит зубы  скалить. Искать  надо,  а  то... сами  знаете,--
положил конец препирательствам Уразбай,-- едем вдоль берега.
     Вновь все  вскочили на коней и поскакали дальше, решив  во что бы то ни
стало  нагнать беглянку.  Вскоре  они увидели ковыляющую возле  кромки  воды
лошадь.  Подъехав к ней, внимательно  осмотрели и обнаружили следы  крови на
спине.
     --  Слушай, Уразбай,-- сказал худой Мухамедшариф, который, несмотря  на
несносный   характер,  был  одним   из   лучших   следопытов   и   отличался
исключительной наблюдательностью и острым глазом,-- а зачем она вела с собой
эту хромую скотину? А? Не просто же так?
     -- Может, суп сварить хотела? -- пошутил  кто-то из следопытов и громко
захохотал.
     -- Так  чего же  не сварила? -- ответил Мухамедшариф.-- Да и где  девке
одной без помощников лошадь завалить. Я чего-то о таком не слышал.
     -- Ну, бабы они разные бывают. Вот у нас в ауле, к примеру...
     Но Уразбай грубо оборвал спорящих:
     -- А ну  закрой пасть, я тебе  сказал! Дома скалиться  будешь.  Говори,
Мухамедшариф.
     -- Я чего думаю, везла она что-то на лошади... А может, и кого-то...
     -- Однако, верно,-- почесал в  затылке Уразбай,-- только отчего  мы  ни
разу следов его не видели? Где-то должен он был с лошади сойти.
     -- А может, мертвого везла? Или раненого? А? Может такое быть?
     -- Быть-то все может,-- продолжал рассуждать вслух Уразбай,-- да только
неужто девка одна его в лодку погрузила. Чего-то слабо верится в такое.
     -- А вот у нас в ауле...-- завел обычную песню все тот же спорщик.
     -- Еще слово  и ты отправишься к праотцам, вспылил не на шутку Уразбай,
схватившись за саблю,-- клянусь бородой пророка!
     Остальные  воины оттеснили спорщика  назад  от Мухамедшарифа и Уразбая,
отведя его  лошадь  в сторону. Никому не  хотелось проливать  кровь своих же
собратьев, но нервозность, охватившая всех,  едва лишь они покинули  лагерь,
давала себя знать. И этот  несдержанный  говорун, обычно молчаливый,  верно,
пытался скрыть настороженность и напряжение за своей болтовней.
     -- Значит, думаешь,  что  кого-то  везла  та  девка,--  продолжил, чуть
успокоившись и пристально оглядывая смирно стоящую хромую лошадь, Уразбай,--
а кобыла-то добрая будет. Ох, добрая! Не простого нукера, а юзбаши,  а то  и
бека какого.
     --  Только теперь от нее  никакого прока не будет" Хромая. Видишь, ногу
ей  копьем   или  саблей   во  вчерашнем   бою  поранили,--   показал  рукой
Мухамедшариф,-- здоровую бы она не бросила.
     -- Точно,-- согласился Уразбай.
     -- Сибирцы!!! -- закричали вдруг сзади них.
     Уразбай  обернулся  и увидел, что со стороны  селения на них несется  с
полсотни  всадников,  пригнувшись  к  седлам  и  выставив  длинные  копья  с
развевающимися на них конскими хвостами.
     Растерявшийся было  Уразбай  решил  мгновенно,  что  принимать  бой  им
невыгодно, а  спасаться  вдоль берега не  имеет  смысла, рано  или поздно их
догонят и... об этом не хотелось и думать.
     --  В  воду! --  заорал  он так, что  вздрогнули  кони.-- Спины покрыть
щитами!  Быстро!  -- и первым, соскочив с коня, бросился  к воде,  закидывая
свой щит назад. Остальные последовали  его примеру и потянули коней к  воде,
торопливо оглядываясь на приближающихся к берегу сибирцев.
     То была  сотня Качи-Гирея, сопровождающая тяжело раненного князя в  его
улус.   Они  первоначально  приняли  десяток   степняков   за  своих,  также
возвращающихся после неудачного сражения в родные улусы. Но, подъехав ближе,
различили  полосатые  халаты  на  них  и,   поняв,  что  перед   ними  враг,
развернулись в боевой порядок  и поскакали к  берегу,  надеясь поквитаться с
ними за проигранный бой.
     --  А-а-а,--  неслось с  их стороны, и гулкий топот  копыт  сопровождал
приближение сибирцев.
     Но воины  Уразбая  уже вошли в воду и гребли что было сил  подальше  от
берега. Сибирцы, увидев, что степняки  уходят  от них, сорвали со спин луки,
вложили стрелы, пустив первый  залп уже на скаку. Однако эти пущенные наугад
стрелы  не причинили плывущим большого вреда, лишь слегка ранив одного коня.
Зато,  подъехав к кромке  воды  и остановившись,  сибирцы  начали  методично
расстреливать отплывших недалеко от берега врагов.
     Дико  закричал  один  из плывущих  рядом  с  Уразбаем  и  разжал  руки,
вцепившиеся  в холку лошади. Послышался  глухой  вскрик сзади, кто-то громко
выругался,  пытаясь  выдернуть засевшую  в  шее  стрелу. Уразбай  непрерывно
поводил головой, подсчитывая потери.
     "Бжик, бжик",-- пели стрелы сибирцев почти все попадавшие в цель.
     Спасали  щиты, которые  разведчики  благоразумно  успели  забросить  за
спину. В очередной раз  повернувшись,  Уразбай  насчитал  всего  две  головы
плывших за ним. В том числе и Мухамедшарифа, который прикрывал щитом голову,
гребя одной  лишь  рукой.  Его  конь пускал  пузыри  далеко  в стороне, весь
утыканный  стрелами. Конь Уразбая на удивление ни  разу не  был ранен,  хотя
стрелы и  сыпались  вокруг  него,  как  иглы с засохшей  ели.  А  щит,  весь
утыканный стрелами, заметно потяжелел, но спас хозяина от верной смерти.
     Уже только когда они выплыли на середину темной сибирской реки, куда не
могла  долететь  ни  одна  стрела,  Уразбай  чуть успокоился и махнул  рукой
Мухамедшарифу: "Айда, греби  ко мне... Вдвоем легче добираться до берега..."
Тот бросил  щит в воду  и,  легко  нагнав  Уразбая,  ухватился  осторожно за
конское седло, перевел дух, отдыхая.
     --   Вот  ведь   как  бывает,  Уразбай,--   прокричал  он,   выплевывая
одновременно  изо  рта  речную  воду,--  пошли  по шерсть,  а  сами  бритыми
оказались. Там нас хан ждет, а тут сибирцы со стрелами.
     Уразбай ничего не ответил, а лишь почмокал губами, ободряя своего коня,
который  плыл все  тяжелее,  испуганно  вращая  большим  глазом,  косясь  на
медленно приближающийся противоположный берег.
     -- Не боишься, что  они лодку найдут и  за нами кинутся  в  погоню?  --
спросил Мухамедшариф.
     -- Нужны мы им, как собаке пятая нога,-- небрежно ответил Уразбай,-- ты
лучше подумай, что делать будем на том берегу.
     -- Живы будем,  не помрем,-- отшутился тот. Вскоре они нащупали  ногами
дно  и  побрели  по нему, подгребая руками,  к подступившему  к  самой  воде
густому  ивняку. Оглянулись на  противоположный берег,  откуда бежали  столь
поспешно, и облегченно вздохнули, увидев, что всадники  удалялись от обрыва,
направив коней в сторону от реки.
     --  Аллах  велик! -- простер  руки к  небу Уразбай и плюхнулся с ходу в
высокую траву. Рядом повалился и худой Мухамедшариф, раскинув длинные руки.
     --  Ушли...--  выдохнул он,--  на  сегодня ушли. А  на  противоположном
берегу осталась опять одна хромая лошадь, которая,  немного постояв, побрела
дальше   вслед   уплывшей  лодке,  подгоняемая  лишь  ей,  лошади,  понятным
внутренним  сигналом,  приказывающим  идти  за  хозяином,  несмотря  на  все
преграды и опасности.




     Вечером  того  же  дня  Кучум, сопровождаемый пятью сотнями всадников и
ведомый  перебежчиком  Ата-Бекиром,  выехал  из  лагеря  на  восток, надеясь
врасплох  напасть  на  защитников  городка.  Копыта  лошадей  предварительно
обмотали тряпьем и шкурами, чтобы не привлечь внимание дозорных.
     Ехали по  два человека в  ряд, изредка  останавливаясь, пока  Ата-Бекир
отправлялся   вперед   на   разведку  в  наиболее   подозрительных   местах.
Возвращаясь, он  молча  поднимал  вверх  правую  руку,  показывая, что  путь
свободен, и вся колонна трогалась дальше.
     На сей раз Кучум взял в собой молодого  Сабанака, чтобы проверить его в
серьезном деле. Он  ехал в одном ряду с ханом с левой стороны, прикрывая его
поднятым щитом  от  шальной  стрелы.  Кучум время  от времени  поглядывал на
юношу,  отмечая  про себя, что  тот за время  похода стал  не  столь пылок и
восторжен, более осмотрителен и не лез первым во все стычки.
     -- Думаешь, возьмем Кашлык с ходу?-- полушепотом спросил он юношу.
     Тот  чуть кивнул головой и,  похоже, даже улыбнулся  в темноте, a потом
также полушепотом ответил:
     -- Конечно, хан. Иначе зачем едем. Я прав?
     "Резонно,-- подумал Кучум про себя,-- иначе зачем было и  в  сам  поход
выступать.  Каждое  дело  чем-то  да  заканчивается.  Вот  пора  и нам  свое
заканчивачь. Займем столицу, и тогда я полновластный хозяин. Скорее бы..."
     К полуночи на  небо выплыла оранжевая лупа, осветив  ближайшие кусты  и
деревья загадочным, причудливым, лучезарным, неземным светом. Едущие длинной
цепью всадники казались  призраками, которым  нет  дела до всего живого, и в
любой момент они могут исчезнуть так же внезапно, как и появились.
     Переехав по дну очередного  оврага,  а  всего  их Кучум  насчитал около
пяти,  дали  коням  отдохнуть и остыть. Хан подозвал  к  себе  Ата-Бекира  и
спросил тихо:
     -- Далеко еще осталось ехать?
     -- Все, почти приехали,-- ответил тот,-- сейчас будет большая поляна, а
там  и сама  крепость. Но  на  поляну  нам  выезжать  ни к  чему. Сразу себя
обнаружим,--  почтительно наклонив голову,  залепетал  перебежчик,-- надо  в
обход идти, к тем воротам.
     -- А как дашь  знать  своему  сообщнику,  чтоб  он открыл те  ворота,--
спросил его Кучум, все еще не до  конца доверяя. Хотя...  принесенная голова
Бек-Булата говорила  о  многом.  Если это  только  не  заранее  подстроенная
ловушка.
     -- Сперва я проведу воинов к дальним воронам, расставлю под  башнями, а
потом постучу в главные у перекидного моста. Они  меня  все там знают,  и не
сомневаюсь, что тут же впустят. А там я дам  сигнал Хайдулле, чтоб он открыл
задние ворота, которые охраняются обычно лишь двумя воинами.
     --  Ну, смотри у меня,--  Кучум схватил перебежчика за конец бороды и с
силой  тряхнул,--  потеряю  хоть  одного  нукера,  пеняй на  себя. Не просто
повешу, а... такое  с тобой сделаю, что земля содрогнется. Весь твой поганый
род  до седьмого колена вырежу. Гляди...-- И с этими словами отпустил бороду
начавшего уже трястись всем телом Ата-Бекира.
     --  За что ты, хан, так меня?  -- с обидой  и слезами в  голосе спросил
тот.-- Я тебе верой и правдой служить буду. А ты...
     --  Веди  нукеров,--  злобно  бросил ему  Кучум  и  добавил  в  сторону
стоявшего рядом Сабанака: -- следи за ним. Дальние ворота твои. Действуй  по
своему усмотрению. Тебе-то я верю. Пошел...
     Три сотни  пошли  вслед за  Сабанаком и Ата-Бекиром,  а две  остались с
Кучумом и приблизились к самому краю поляны, прячась в тени густого хвойного
леса.
     Кучум  привязал  Тая  к  дереву  и  лег  па землю,  пытаясь  испытанным
способом, приложив ухо к  земле, определить  передвижение его людей.  Но  ни
единого звука не донеслось  с той стороны, куда ушли в темноту сотни. Только
из крепости долетали чьи-то негромкие голоса, и Кучум понял, что то часовые,
расставленные, верно,  парами,  переговариваются друг  с  другом,  чтобы  не
заснуть.
     Наконец,  когда ждать  стало  совсем невыносимо, послышались осторожные
крадущиеся шаги пешего человека. Вскоре показался Ата-Бекир, опустившийся на
землю рядом с Кучумом.
     -- Все, хан, всех провел  и расставил у башен внизу. Будут ждать нашего
сигнала. Ну так я пошел,-- И он поднялся на ноги.
     -- Подожди, не спеши так,-- проговорил Кучум, вставая,-- вместе идем.
     -- Как?! -- растерялся перебежчик.
     -- А вот  так. Не ожидал? Выдашь меня за гонца от какого-нибудь бека из
своих  улусов.  А там  видно  будет.  С нами  Аллах,--  поднял  он обе  руки
кверху,-- идем.
     Они взяли  коней  за повод и пошли прямо ко  рву, где должен был лежать
перекидной мост. Уходя, Кучум шепнул юзбаше:
     -- Как услышишь шум, так  и спеши  на выручку. Коль  ворота открыть  не
удастся, то лезьте через стены. Справитесь?
     --  Поди, как-нибудь  справимся,--  усмехнулся в длинные  усищи юзбаша,
возвышавшийся на целую голову над своим ханом,-- только  зря ты сам-то. Меня
бы что ли послал... Зачем самому?
     --  Ладно, будешь на моем месте,  так пошлешь кого другого.--  И  Кучум
шутя хлопнул того по здоровенному плечу.
     Перейдя поляну,  Кучум и  Ата-Бекир приблизились  к  выкопанному  перед
крепостью рву  и обнаружили, что  бревна, служившие  когда-то легким мостом,
сброшены в низ рва и наполовину затоплены водой.
     --  Вот те на...-- растерянно произнес Ата-Бекир,-- выходит, что  ждали
они нас.
     -- Обратно поворачивать поздно, справимся,-- зло прошипел на него Кучум
и первым полез через ров, дернув за повод пугливого Тая.
     В это время с крепостной башни их заметили, благо луна светила в полную
силу, и раздался грозный предупреждающий крик:
     --Эй, кто такие будете? Куда, бык забодай, претесь?!
     -- Свои! -- громко заорал Ата-Бекир.-- Гонца веду с южных улусов.
     --  Ата-Бекир  что ли  объявился? -- послышалось с башни,-- откуда  ты,
старый лис, взялся?
     -- Меня Бек-Булат отправлял с поручением к брату, вот я ночью и уехал.
     С башни  ничего не ответили,  а  затем  послышался  топот  многих  ног,
замелькал свет факелов и открылась малая калитка в стене,  проделанная рядом
с главными воротами.
     Тем временем  Кучум  и  Ата-Бекир  перебрались через  неглубокий ров  и
подошли к открытой для них калитке. Там их уже встречали  несколько десятков
вооруженных стражников с копьями наперевес.
     Поздоровавшись, Ата-Бекир потребовал,  чтоб  его  провели к Бек-Булату.
Дружное  молчание  было  ему  ответом.  Наконец,  один  из  охранников  тихо
промолвил:
     -- Так ты, выходит, ничего не знаешь о хане Булате?
     -- Нет, а что я должен знать о нем? -- выразил удивление тот.
     -- Он мертв...-- тихо сказал стражник.
     -- Как мертв?  Ты не ошибся? Когда я прошлой ночью покидал крепость, то
он был вполне здоров. Что же случилось?
     -- Вот об этом-то мы и хотели  у тебя узнать,-- прозвучал чей-то  голос
сзади, и к ним подошел главный шаман, раздвигая ряды охранников,-- не ожидал
я, Ата-Бекир, что ты сам заявишься.
     -- Да причем здесь я? -- закричал тот.
     --  Боги открыли мне  твое предательство,--  промолвил шаман, направляя
заостренный на конце посох в грудь сжавшегося предателя.
     --  О,  почтенный,--  неожиданно  заговорил  Кучум,-- сейчас  не  время
разбираться среди  ночи, кто прав и кто виноват. Если  ты подозреваешь этого
человека,  то посадите его  в яму  до утра. А  сейчас надо  подготовиться  к
встрече врага, который идет за нами буквально по пятам.  Сам Кучум ведет их,
а у меня всего  лишь  две сотни,  и мы едва  прорвались  к вам. Они там,  на
поляне, прикрывают нас от степняков. Сколько воинов у вас?
     Решительный тон Кучума и властный  голос человека, привыкшего принимать
и отдавать приказания, заставил всех  собравшихся  повернуть головы к нему и
забыть  об Ата-Бекире. Тот воспользовался замешательством охранников городка
и проскользнул  к стене, где давно  уже заметил стоящего в одиночестве возле
башни  своего  родича Хайдуллу,  что накануне помог  ему  выбраться из ямы и
заколоть Бек-Булата. Он шепнул ему что-то на  ухо, и  тот моментально исчез,
растворившись в сумерках.
     -- Сам Кучум идет с войском?
     -- А где наш хан Едигир?
     -- Где наши беки и князья с воинами?
     -- Что мы можем сделать одни, оставшись без начальников?
     Послышались  разрозненные  голоса,  и   Кучум   понял,  что  защитники,
доведенные  от долгого ожидания до полного отчаяния,  не  окажут его  воинам
достойного  сопротивления.  Потому  он  решил  действовать и  далее столь же
решительно.
     --  Беру командование вашей  крепостью на себя,--  перекрывая спорящих,
крикнул  он,-- пусть соберутся все, кто может носить оружие, а я  пока впущу
свои сотни. Открыть ворота!
     Растерявшиеся  воины, повинуясь приказу, бросились открывать  ворота, а
Кучум уже вышел ко рву и громко крикнул во тьму:
     -- Эй, всем заходить  вместе  с лошадьми в крепость! Послышалось мерное
бряцанье оружия и  шаги людей, преодолевающих ров, фырканье коней,  и  через
некоторое  время в  ворота  уже входили  первые  конники, ведущие на  поводу
пугливых  коней,  шарающихся  в  сторону  от  света  факелов,  косящихся  на
незнакомцев.
     Когда уже первая полусотня  втянулась  через  раскрытые  ворота  внутрь
крепости, легкое замешательство отразилось на лицах сибирцев.
     -- Кто эти воины? -- с недоумением спросил один.
     -- Чего-то одеты не по-нашему...-- скривился второй,-- из южных улусов,
говорят.
     Первым  пришел в  себя и  сообразил, что их жестоко провели,  начальник
стражи, принявший на себя оборону Кашлыка после смерти Бек-Булата.
     -- Да то ж степняки! -- заорал он во все горло.-- К оружию!
     Но  было  уже  чересчур  поздно.  Кучум  взмахом  сабли  раскроил череп
начальнику стражи,  а  остальные степняки  накинулись  на  не  успевших  еще
опомниться  и  практически  беззащитных сибирцев. Часть из  них разбежалась,
другие пали  под ударами  ворвавшихся  нукеров.  Лишь находившиеся на башнях
стрелки осыпали нападающих градом  стрел и  заставили тех отступить в  глубь
городка, В это  же самое  время  послышался шум со стороны малых  ворот, где
собрались остальные  сотни  Кучума.  Городок  оказался  полностью  во власти
захватчиков. Через некоторое время с башен  сбросили и последних защитников,
кого порубили, кого связали и загнали в землянки, выставив возле них стражу.
     Сам Кучум, сопровождаемый радостно  улыбающимся  Ата-Бекиром, прошел  к
шатру, где еще  вчера находился  Бек-Булат.  Идя  по городку, он видел,  что
воины вытаскивают из других шатров и  землянок шкуры, меха, сундуки и прочую
дорогую утварь. Один  ногаец скручивал на земле два или три ковра, вталкивая
внутрь  лисью шубу и мягкие желтые сапожки. Кучум преодолел  брезгливость  и
желание пнуть под зад грабителя, но вспомнил, что рассчитываться с воинами у
него  пока все равно  нечем, и прошел  мимо, сделав вид, что все это его  не
касается.
     Навстречу к нему спешил  Сабанак  с саблей в руке,  толкая  перед собой
худенькую девчушку, совсем еще подростка.
     -- Хан, то дочь начальника стражи, так мне о ней сказали. Прими подарок
от меня в память о достойной победе над сибирцами.
     Кучум остановился и внимательно вгляделся в широкоскулое  девичье лицо.
Она  была  испугана,  но  старалась  держать  себя  достойно в  разговоре  с
посторонними  мужчинами.  На  ней был  халатик  восточной работы  с узорами,
шитыми  серебряной нитью. Тонкие шелковые  шаровары и туфельки без  задников
говорили о том, что она из состоятельного семейства, а не дочь какого-нибудь
нищего рыбака или охотника.
     Но тут  Ата-Бекир  выскочил  из-за спины Кучума и,  схватив  девушку за
тонкую косицу, с силой рванул, пригнув голову ее к земле.
     -- Какой это начальник стражи?!  -- закричал он  с негодованием.  Я был
начальником стражи  и я им останусь,  коль великому хану будет угодно. А тот
самозванец, что занял мое место, достоин жестокой казни.
     Кучум усмехнулся, слушая негодующую речь старика, и властно схватил его
руку, освободив девичью косу.
     -- Пшел вон,  старик, ты пока еще никто. Свою награду за  предательство
получил, а делить должности не твое дело.
     Устыженный  и  испуганный  Ата-Бекир отскочил  в  сторону и  согнулся в
низком поклоне", по не решился вымолвить хотя бы слово в свою защиту.
     --  Как  зовут тебя, красавица,--  обратился  меж  тем хан  к  девушке,
которая действительно  приглянулась  ему,-- не  бойся  меня.  Я не желаю зла
людям, а пришел сюда, чтоб поквитаться с обидчиками моей семьи.
     -- Я  не боюсь тебя,-- поспешно ответила  девушка, не  поднимая на него
глаз, но время от времени все же  оглядывая незнакомых мужчин,--  ведь  я не
воин и не буду сражаться с вами. То дело наших мужчин. Родители назвали меня
Биби-Чамал...-- и опять умолкла.
     --  Значит,  Биби-Чамал...--  в  раздумье  проговорил Кучум,--  что  ж,
хорошее имя. Ты еще не просватана?
     Девушка отрицательно покачала головой, и ее округлое личико порозовело,
что было видно даже в сумерках.
     -- Вот и хорошо. По законам войны все пленники принадлежат победителям,
и твоя жизнь в моих руках. Знай, что быть подругой победителя большая честь.
Тебе известно об этом?
     Девушка, все так же не поднимая глаз,  молча кивнула головой. Казалось,
что она сейчас заплачет, так напряглось все ее хрупкое тело.
     -- Вот и хорошо...-- еще раз в раздумье повторил хан,-- а коль тебе все
это  известно, то...-- он снова сделал  паузу,-- дарю  тебя  этому  храброму
воину  Сабанаку,-- и  он, развернув девушку лицом к опешившему юноше, слегка
подтолкнул ее к нему.-- В его воле будет, как поступить с тобой. У меня иная
дорога,-- закончил он и вошел в шатер.
     Богатое  убранство шатра сибирского  хана поразило даже видавшего  виды
Кучума.  Тут  были ковры с густым и высоким ворсом, в  котором нога  угопала
почти по щиколотку. Звериными  шкурами были завешаны стены шатра, что делало
его  похожим  па  пещеру  сказочного  волшебника.  У  стен  стояли  сундуки,
отделанные  резьбой  из  моржового  клыка и обитые  красивейшей чеканкой  но
металлу. Кумганы из серебра с золотой насечкой мерцали причудливыми длинными
шеями  изогнутых  ручек и  носиков.  Посуда китайского стекла на  серебряных
блюдах играла  цветными  узорами. Освещался  шатор  несколькими  плошками  с
налитым в  них жиром.  Запах  от  душистых трав  и корений  как  бы призывал
расслабиться и прилечь для отдыха.
     Кучум отмахнулся от  благоуханий и поспешил на воздух, где продолжалась
беготня  и  крики  его  воинов.  Оглядевшись,  хан пошел к  могучим деревьям
толщиной  в  два  обхвата,  на  ветках  которых  он  рассмотрел  привязанные
многочисленные тряпочки, узелочки, куски  шерсти и  еще что-то малоприятное.
Сразу  за  деревьями  начинался  частокол из  заостренных  вверху  бревен  и
виднелась небольшая калитка.
     Через  нее  и  вышел  Кучум на  обрыв,  где  внизу  виднелся  шумный  и
неспокойный  Иртыш. Другой берег, скрытый легкой дымкой,  не просматривался,
но темнели пятна деревьев и кустов.
     "Вот  я и на ханском холме...-- подумалось  ему.--  Так  что же дальше?
Своего ты  добился.  Завоевал сибирскую столицу,  выполнил то, что  не могли
выполнить ни отец, ни  братья-гордецы. Надо бы  сообщить  в Бухару  об  этой
победе... Как-то они там встретят это известие? Обрадуются или обеспокоятся?
Признают ли меня как правителя Сибири? А если и не признают,  то плевал я на
их признание. Я сам себе хозяин, и  один Аллах  мне судья! Но  нужны сильные
союзники,  и в первую очередь надо  успокоить местных ханов и беков. Набрать
молодых  юношей  для  службы  в  войске. Молодые  всегда идут  против  своих
отцов... Пусть они примут ислам и станут моими верными  слугами. Нужен умный
и преданный правитель. Но кого  поставить? --  перед  мысленным  взором хана
прошли лица  Соуз-хана,  Ата-Бекира, Алтаная,  Сабанака...-- Все не  то,  не
то..."
     Чьи-то крики  привлекли  внимание Кучума  и прервали размышления. Через
калитку проскочил один из  юзбашей, которому хан поручил осмотреть все шатры
и  землянки  и  выяснить,  кто  находится в городке  кроме воинов.  Он-то  и
разыскивал повелителя.
     -- Хан,--  воскликнул он, подойдя поближе,--  только что  мне сообщили,
что бежали несколько человек, когда крепость уже была взята...
     --  Надо  было  не  грабить, а охрану  выставить,-- жестко  перебил его
Кучум.
     --  Виноват, хан, виноват.  Но разве этих головорезов остановишь.-- Как
раз в этот момент из  городка донеслись  душераздирающие  крики  женщины,  а
следом громкий хохот воинов.
     Кучум сморщился и, презрительно плюнув под ноги, произнес зло:
     -- Развлекаются, ублюдки, дети  шакала! Куда  смотришь?! -- обратился к
юзбаше.-- Пора бы и порядок наводить. Так кто, говоришь, сбежал?
     -- Несколько женщин,  их шаман  и какой-то ребенок с ними. Говорят, что
ханский сынок.
     --  А  ну,  кликни этого  старика, что вел нас сюда. Юзбаша кинулся  за
Ата-Бекиром и вскоре привел его к хану.
     -- Извесчно ли тебе, кто сбежал из крепости? -- обратился к нему Кучум,
грозно хмуря брови.
     Старик, думая,  что  его хотят обвинить  в пособничестве  беглецам,  от
страха бухнулся на колени и запричитал:
     -- Хан, великий хан, да продлятся дни твои и будешь ты здоров  и могуч,
как кедр сибирский...
     -- Хватит  верещать,--  перебил  его  Кучум, которому порядком  надоели
льстивые речи старика и его лисьи глазки,-- назови тех, кто сбежал.
     -- Слушаюсь, мой хан, я  все расскажу, но моей вины в том нет. Знал бы,
так сам придушил щенка Булатова, Сейдяка. Да  никуда они не денутся. Я знаю,
кто их может принять и укрыть. Сыщем мигом.
     -- Говоришь, сын Бек-Булата бежал?
     -- Да, он, Сейдяк, а с ним его мамка Аниба и главный шаман, что признал
меня у ворот крепости.
     -- А где жена самого Бек-Булата? -- задал наконец Кучум главный вопрос,
мучивший его вторые сутки.
     -- О хан,  та  сучка  еще сбежала,  когда узнала  о  приближении твоем.
Разное  о ее бегстве говорили...  Будто  полюбовник у нее брат  Бек-Булатов,
Едигир. Вот к нему, верно, и убежала...
     --  Ясно, иди,--  махнул  рукой Кучум  и  вновь повернулся к иртышскому
берегу, уйдя целиком в свои думы.
     Старик  исчез мигом, радуясь, что его ни  в чем не обвинили, но остался
юзбаша,  что  первым потревожил  Кучума. Он в нерешительности  помялся сзади
него, а потом все же решился задать вопрос:
     -- Снаряжать ли погоню за беглецами?
     --  Ну  их,--  Кучум,  не  поворотясь, махнул  рукой,-- и так найдутся.
Теперь это наше царство, и они отныне наши подданные. Лучше наведи порядок в
городке. И отправь гонца к Алтанаю, чтобы шел сюда со всем войском.
     Юзбаша исчез, а Кучум остался на берегу со своими мыслями и сомнениями.
Более всего  в данный момент его беспокоила  Зайла, которая  могла угодить в
руки его же воинов или противников Бек-Булата и Едигира, которые, наверняка,
пожелают  разделаться  с  ней.  Но даже  если  и  сторонники сибирских ханов
узнают,  чья   она  сестра,   то  ей  несдобровать.  Ее  могут   обвинить  в
предательстве и иных бедах...
     По всему выходило, что сестре угрожала опасность с любой стороны, и он,
отныне полновластный правитель Сибири, ничем не мог ей помочь.
     "Все в  руках  Аллаха",-- подумал  он  и  поднял руки к  небу,  как  бы
призывая покрытое темными тучами холодное и чужое ему небо в свидетели.




     Едва  Зайла-Сузге отплыла  от брошенного  селения и миновала  стремнину
реки, делавшей крутой поворот, как заметила, что обе собаки, сидевшие в носу
лодки, начали беспокойно себя вести.
     -- Что вы волнуетесь, миленькие? --  обратилась  она к ним и  заметила,
что те поднимают то одну, то другую лапу, отряхивая их.
     -- Что случилось? -- продолжала спрашивать их, словно те могли ответить
ей.
     Приглядевшись внимательней, Зайла заметила, что  в лодке  полно  воды и
она уже  подбирается к ее ногам. Едигир, лежавший вдоль  долбленки, заслонил
своим телом течь, а потому было не видно, как появилась вода.
     --  Верно,  моя затычка  выскочила,  и  мы  можем  запросто  утонуть,--
испуганно прошептала она.-- Аллах, сжалься над нами! Чем мы прогневали тебя?
     И тут ей пришло в голову, что Едигир  не верит в Аллаха, а поклоняется,
как  его  предки,  своим  деревянным богам. "Вот  Аллах  и наказал  его...--
подумала  она.-- Если он останется жив, то я  обязательно постараюсь убедить
его, что надо менять  старую веру. Ведь мы живем совсем  в другое время, чем
наши отцы и деды. Меняется все, и человек тоже..."
     Эти рассуждения  несколько  успокоили  Зайлу, и  она  начала  торопливо
грести  к  берегу. Собаки тихонько  поскуливали, как  бы  поощряя  ее,  и  с
нетерпением вглядывались в приближающийся берег.
     Наконец лодка ткнулась в песок, и Зайла, шагнув через борт в неглубокую
воду,  вытолкнула лодку,  сколько хватило  сил,  из  реки на  берег.  Собаки
соскочили первыми и описали небольшой круг, принюхиваясь и оглядываясь.
     Теперь  предстояло  самое главное --  вытащить  Едигира из суденышка на
берег  и попробовать заделать отверстие в  борту.  Зайла  приподняла его  за
плечи, но  на  большее  у  нее  просто не хватило  сил.  Едигир словно  стал
тяжелее,  или она  устала  после бессонной  ночи  и напряжения,  которое  не
оставляло ее уже который день. Хотелось есть, а еды-то у нее с собой как раз
не было.
     Зайла опустилась  прямо на  мокрый  песок  и  заплакала.  "Неужели  нам
придется погибнуть одним на этом пустынном берегу?  -- с горечью  спрашивала
она себя.--  Неужели  нет никакого выхода? Кого позвать  на помощь? О Аллах,
сжалься надо мной, посоветуй, как поступить".
     Чем  больше она  думала  о  своем  безрадостном  положении, тем  больше
склонялась к мысли, что одной ей Едигира не спасти и не выходить. Нужна была
чья-то  помощь,  но  к  кому обратиться,  когда  вокруг полно врагов. А  как
отличить, кто рядом с тобой -- Друг или враг?
     Но  когда  прошел первый  приступ отчаяния,  и она чуть успокоилась, то
неожиданно решила, что все обстоит не так уж и плохо. "У меня есть  кресало,
значит могу развести огонь. Есть сети, значит поймаю рыбу,  изжарю ее, поем,
появятся силы..."
     И, оставив лодку с  Едигиром на берегу, она  отправилась собирать сухие
ветки, во множестве лежащие вдоль  берега. Нашла она и  пучки травы и  кусок
бересты и, сложив все это в кучу, начала с помощью кресала разжигать костер.
Долгое  время у нее не получалось выбить хорошую искру, которая  бы запалила
траву, а затем и бересту,  Наконец одна искорка  попала на  сухие травинки и
показался  слабый  дымок. Зайла тут  же бросила  кресало и  начала раздувать
слабый огонек, прикрыв его собой.
     Клубы  дыма медленно выползали из костра,  а огня  все  не  было. Зайла
начала уже  кашлять от непрерывного дутья и едкого дыма, попадающего в рот и
глаза. Но  вот  дым исчез и  из травы  вырвалось малое  пламя. Зайла чуть не
закричала от  радости, до того ей не верилось,  что  она смогла  сама добыть
огонь. Подсунула  бересту. Занялась  и она.  От  бересты маленькие тоненькие
веточки, от них большие...
     Зайла  вскочила  на  ноги  и  прошлась вокруг  своего  костра в  танце,
раскинув  руки и прихлопывая в ладоши.  К действительности ее вернул громкий
собачий лай. Зайла подняла голову и увидела, что к ней направляется одинокая
лодка с сидящим в ней мужчиной.
     Первым  ее порывом было броситься  бежать от берега в сторону  близкого
леса. Но как бросить Едигира?.
     "А если это враги? -- обожгло ее, словно огнем от  занявшегося  костра.
Но, посмотрев но сторонам, Зайла чуть успокоилась:-- Если бы это были враги,
то  их бы было много. В незнакомой стране плавать на лодке по одному  они не
будут. К тому же они скорей бы прибыли верхом, а не по воде".
     Присмотревшись  к  мужчине, что  неторопливо  греб  в  ее сторону,  она
разглядела сухое морщинистое лицо  и  сообразила, что  тот достаточно стар и
навряд ли причинит ей какой вред.
     --  Может,  даже поможет  мне вынуть Едигира  из  лодки и  спрятать его
подальше от всех...-- прошептала Зайла.-- Помоги мне, Аллах!
     Лодка  незнакомца мягко причалила  рядышком с лодкой беглецов. Это было
выполнено так мастерски, что Зайла даже залюбовалась, как мужчина, правивший
своей долбленкой, неторопливо и  ловко  направлял ее, не тратя притом лишних
усилий.
     Не  выходя на  берег,  пришелец перегнулся через  борт  и заглянул  без
всяких церемоний в лодку, где на дне лежал неподвижный Едигир.
     -- Вай,  вай, вай,--  запричитал  он,--  одни мертвецы встречаются  мне
сегодня. Сколько же их поубивали проклятые степняки? Это твой муж или брат?
     Но Зайла-Сузге  предпочитала  отмалчиваться,  пока  не  узнает, что  за
человек  подплыл  к  ним и  что у незнакомца  на уме.  На  всякий случай она
захватила из лодки обломанный  нож, найденный ею в селении, и держала его  в
плотно сжатом кулаке за спиной.
     -- Вот плыву  себе к родичам, и одни мертвяки по берегам лежат. Что это
за времена пошли, я говорю,  И чего люди не живут по своим улусам, не растят
детей,  не  радуются жизни?  Двое  моих  сыновей погибли,  и  теперь  мне на
старости лет надо кормить себя и внучат и  старуху  свою,-- продолжал старик
без перерыва, словно боясь, что его могут перебить и не дать договорить.
     Зайла,  осознав,  что  от  приплывшего  старика  ждать  плохого, верно,
нечего, подошла поближе к  берегу  и улыбнулась. Старик неторопливо выбрался
из своей долбленки и, кряхтя, сделал несколько шагов  на полусогнутых ногах,
опираясь на весло, служившее ему вместо костыля.
     -- Откуда вы плывете?-- осторожно обратилась Зайла к нему.
     -- Ой, есть такое селение, купцы его Бабасанами зовут, там  я и живу. А
плыву аж до бобровой речки,  где живут мои дальние родичи.  Да  я уж говорил
тебе об  этом.  А  зовут меня  все старым Назисом-рыбаком. Всю свою жизнь на
этой реке прожил и на ней, верно, и помру.
     -- Дедушка Назис,-- тихо обратилась к нему Зайла,-- помогите мне вынуть
его из лодки,-- и она показала  рукой на  Едигира,-- он не мертвый, он после
сражения  не приходил в себя. Я боюсь за него...-- голос ее  дрогнул, и  две
слезинки скользнули по щекам.
     --  Э-э-э...  живой,  говоришь...  Однако  впрямь  дышит,--  Проговорил
старик,  наклонив  свое ухо  к  груди  Едигира.--  какой панцирь  богатый,--
зацокал  он  тут  же языком  в восхищении,  словно ребенок, который не умеет
скрывать свои чувства.-- Кто он? Бек? Хан?
     Но Зайла словно не слышала новых его вопросов, а вошла в воду и взялась
за ноги Едигира, пытаясь извлечь его из лодки.
     Старик засуетился  и ухватил лежащего за плечи, потянул к себе. Вдвоем,
тяжело  дыша, они подтащили  Едигира к  самому  костру и положили на  песок.
Зайла быстренько принесла шкуры и тряпки, взятые в селении, чуть обогрела их
на разгоревшемся костре и подоткнула под грузное тело любимого.
     Старик внимательно наблюдал  за ее  действиями и  неожиданно  произнес,
слегка склонив голову:
     -- Однако ты, девка, не наших краев будешь... Так говорю?
     -- Почему вы так решили, дедушка Назис? -- засмеялась Зайла.
     -- Меня,  старого,  трудно  провести. И говоришь  ты  не так, как  наши
девки. И шкуры  трясешь по-другому и...-- он замялся,-- одно слово, красивая
ты девка, а такие в наших селениях не живут, точно говорю. А таких белых рук
я отродясь не встречал. Царские руки...
     --  Вы уж скажете, царские...-- Зайла даже покраснела от столь  лестных
слов в свой адрес,-- до царицы мне далеко пока.
     Но  старик,  казалось,   и  не  слушал  ее,  а,  сказав  что-то,  мигом
переключился на другое и спешил поделиться увиденным.
     -- Вот и муж твой, или кем он тебе доводится, тоже не простой  охотник,
И  по панцирю вижу и лицо другое,  Где-то я его  встречал, а вот  где, и  не
упомню уже теперь... Стар совсем стал, глаз не тот...
     -- Не знаю,  как  и  помочь  ему,--  горестно  произнесла Зайла, отирая
выступившую из раны на голове кровь,-- боюсь, что не сохраню его.
     -- Да-а-а,-- протянул Назис, о чем-то раздумывая,-- кем бы он ни был, а
все ж таки человек. Надо с  него панцирь  снять и  кольчугу тоже. Тепло  ему
нужно. Давай-ка, дочка, снимем с него все вооружение.
     С этими словами Назис опустился на колени и  принялся умело освобождать
тело бездыханного сибирского  хана  от  доспехов. Зайла  помогала  ему всеми
силами, не показывая,  что ей  до жути страшно за жизнь  этого человека.  Но
дрожащие руки, прерывистые движения выдавали ее с головой. Рыбак,  вероятно,
отметил это про  себя, но ничем не  показал, а, все так же горестно вздыхая,
постепенно стянул с Едигира и панцирь, и кольчугу.
     -- Возьми-ка у меня медный кувшин  в лодке, набери  водицы и поставь на
огонь,  а  я пока в лес схожу,  поищу  травок разных. Все поняла,  дочка? --
ласково обратился он  к  Зайле.-- Выходишь своего любимого. Как не выходишь,
коли любишь так. Я хоть и глазами худо вижу, да сердцем чую все покамест.
     Тяжело переводя дыхание, он  отправился в лес, а Зайла набрала в медный
кувшин воды и поставила на огонь.
     Старик  вернулся не  скоро. Уже  два раза  подбрасывала  Зайла  ветки в
костер и начала беспокоиться: не случилось ли что со старым рыбаком. Наконец
он, неслышно ступая, подошел к костерку, неся в руке пучки травы и коренья.
     --  Вот,  бабка  моя  завсегда  эти травки  и корешки заваривает,  коль
болящий кто из родни  или  соседей бывает, Повезло  тебе, девка, ай повезло,
что я рядом плыл. А коли бы не остановился? Как бы ты тогды мыкалась? А?
     -- Аллах велик, потому и помог моему горю,-- проговорила Зайла и тут же
спохватилась, что сказала лишнее.
     Старик повернул  к ней голову,  неторопливо внял старую баранью  шапку,
вытер ею испарину на плешивой макушке и тихо сказал:
     -- Сразу я, девка, понял, что не  наших кровей ты будешь. А теперь ты и
сама о том дала знать. Вот и купцы, что к  нам ездят, тоже все своего Аллаха
поминают. Ничего в  том  плохого нет, но выходит,  что  и воин этот калечный
тоже из степняков будет?
     --  Нет,  дедушка, нет,-- едва ли не закричала Зайла, испугавшись,  что
единственный помощник может покинуть ее,-- то ваш хан, Едигир. Помогите ему,
заклинаю вас всем,  что дорого и свято на этой земле, помогите,  не бросайте
нас.
     --   Хан  Едигир,  говоришь...--  в  глубокой  задумчивости  проговорил
рыбак,-- то-то и говорю, что видел его где-то... Да, дела,  однако, пошли...
Как не помочь? Тут дело такое, что и немощному врагу помогать надо. Ладно, я
вас не видел, а вы меня не встречали.-- И старик сам принялся готовить отвар
из принесенных им трав,
     Когда  в кувшине забулькало и закипело, то Назис вылил отвар в глиняную
чашку, дал ему остыть и с помощью Зайлы  вылил весь  напиток в  рот Едигиру.
Потом он  притащил из лодки здоровенную рыбину,  чем тут же привлек внимание
лохматых собак, терпеливо лежащих на песке, и велел запечь ее в золе.
     Через какое-то время по телу Едигира пробежала  слабая дрожь, и он чуть
приоткрыл глаза. Зайла, заметившая это, кинулась к нему, но старик остановил
ее, прошептав:
     -- Погоди, дочка, рано еще... Погоди...
     Меж тем  он, сняв  с  ног Едигира  сапоги,  принялся мять  и  растирать
ступни, а  потом  и вовсе  повел себя  странно. Корявыми  старческими руками
выгреб из костра несколько угольков и, подкидывая  их на ладони,  чуть подул
на один, чтоб он  окрасился розовым цветом  и быстро  поднес уголек к ступне
больного хана, То  же  самое  он проделал и с другой  ногой, меняя время  от
времени уголек.
     Зайла,  увидевшая  это, кинулась  было к Назису, чтоб помешать,  но  он
остановил ее, покачав головой:
     -- Не  мешай, говорю,  худа хану своему не  сделаю. То старый  способ в
себя человека привести. Надо, чтоб дух его обратно в тело вернулся.  Видишь?
--  Он  показал  седой  бородкой на  хана,  который  вновь  открыл  глаза  и
осмотрелся вокруг.
     Назис сел  у него в головах, положив старческие узловатые руки на лоб и
чуть прикрыв ему веки. Тихое бормотание услышала Зайла, похожее на песню или
заклинание. Старик  слегка раскачивался,  сидя на  песке, при  этом  напевая
странную песню, слов которой нельзя было разобрать.
     Зайла,  закончив  разделывать  рыбину  и  отдав  внутренности  собакам,
подошла ближе. Но  все же  не  могла  понять,  о  чем бормотал старик.  Лишь
несколько слов разобрала; "река", "небо", "горы"... И тут Едигир потянулся и
явственно произнес:
     -- Зайла... Почему не приходишь ко мне...
     Она  кинулась  к  нему  на  грудь, но старик  сердито  зашикал  на нее,
взмахнув рукой:
     -- Уйди,  глупая, то  не тебя  он зовет, а душу свою. Рано еще, рано...
Когда  он  закончил свои заклинания, то  Едигир дышал уже ровно  и, наконец,
совсем открыл глаза, попросив:
     -- Пить...
     Ему дали напиться, потом накормили испекшейся рыбой,  закутали в шкуры.
Но  странные перемены заметила Зайла в любимом: он видел ее и в то  же время
не  реагировал  на ее  присутствие.  Словно  не узнавал ту,  которую звал  в
забытьи. Зайла тихонько обратилась со своими сомнениями к Назису. Тот развел
руками и прошептал:
     -- Тут моей силы не хватит. Я что мог, то и сделал, вернул душу в тело.
Сам вижу, что не узнает он тебя...
     -- Но ведь он звал меня, произнес мое имя,-- горячо зашептала она.
     -- Имя  одно, человек другое. Долго  его души не  было, могла  напутать
что-то. А может, и не его душу вернул в тело. Вон их сколько сейчас блуждает
по свету после сражения. Другая и залетела к нему...
     -- Как другая?!  --  поразилась Зайла, хоть и не могла понять,  как это
чужая душа может поселиться в ее Едигире.
     --  А...-- протянул рыбак,--  часто, ох часто такое  бывает. Другие всю
жизнь могут с чужой душой прожить. И ничего. Тут шибко сильный шаман  нужен,
А я что могу сделать? Ищи шамана.
     Зайла  немного успокоилась и решила,  что  коль  Едигир  жив и пришел в
себя,  то с остальным будет проще. Сейчас главное спасти его, увезти отсюда.
И она попросила старика помочь ей заделать дыру в лодке.
     Осмотрев отверстие,  старик все так же поцокал языком и достал из своей
лодки кусок  смолы и еще какие-то принадлежности. Разогрев смолу  на костре,
он быстро и аккуратно замазал дыру и похлопал ладошкой по борту лодки.
     -- Все готово,  айда садись, можешь плыть. Не спрашиваю, куда ты везешь
его, то ваше дело, а мне к  родичам своим пора.  На тебе  еще рыбину, а  там
сама промышляй.-- И он  кинул под ноги  Зайле еще одну увесистую серебристую
остроносую рыбу.
     Они  присели возле костерка,  думая каждый  о  своем и время от времени
взглядывая на Едигира, который находился  все еще как бы в  забытьи, смотрел
куда-то вдаль, не говоря ни слова.
     Зайла подошла к нему и прошептала на ухо несколько  ласковых слов. Он в
недоумении поглядел на нее, отстраняясь как от чужого человека.
     -- Плыть надо, милый,-- показала она на лодку,-- пошли...
     Он встал на  ноги и, тяжело покачиваясь, медленно ступая босыми ногами,
направился к  воде. Его остановили, помогли одеться и  затем  уже усадили  в
спущенную на воду лодку, погрузили вооружение. Зайла кликнула приблудившихся
псов и махнула рукой Назису:
     -- Прощай, дедушка. Не свидимся больше...
     -- Как  знать,-- откликнулся он,-- мир большой, а мы маленькие козявки.
Не нам судить.
     Солнце клонилось  к левому иртышскому берегу,  в зарослях  камыша  били
крыльями  набравшие  сил  за   лето  гуси,  иная  птичья  братия,  собираясь
откочевать на  юг. Медведи ходили по  лесу  грузно  и неторопливо, отыскивая
подходящее место под берлогу.  И рыба стала сонной и дремотной, предчувствуя
приход зимы и холодных дней,  когда вода  будет покрыта панцирем  льда и  ей
предстоит терпеливо дожидаться весны.
     И только двое людей в маленькой  лодке  молча  плыли навстречу холодной
зиме и ветру, вверив свою жизнь утлому суденышку и могучей реке.




     Недалеко от богатого улуса  знатного  Соуз-хана располагались поселенцы
незнатного Карачи-бека. Его редко видели в  Кашлыке, и дружбы ни с кем он не
водил. Может, неловкость от незнатности рода и бедности хозяйства  своего не
позволяла гордому Караче-беку  часто выезжать в  гости и на  охоту, где  все
окрестные  мурзы и  беки  блистали  богатыми одеждами, статными  лошадьми  и
свитой.  Поговаривали, что дед  их  рода был простым караванщиком и, накопив
деньжонок, купил небольшой улус у  отца Едигира, а потом за  какие-то услуги
ханскому  роду был освобожден от податей. Худородный Карача хорошо помнил об
этом и не претендовал на признание своей персоны богатыми соседями.
     К тому же Карача-бек был невысокого роста и одно плечо от рождения было
выше  другого.  Но  сызмальства отец научил  его грамоте и письму, возил его
несколько раз  в  Казань,  Бухару и Самарканд, куда  ездил по своим торговым
делам, выполняя притом обязанности соглядатая-лазутчика.
     Во  время  одной  из  таких поездок отец заразился  риштой -- подкожным
червем-волосатиком. Вернувшись домой и  промучавшись более полугода, ослабев
от  борьбы  с  недугом, тихо  умер, оставив  сыну  десяток  лошадей  и  двух
невольников-ногайцев.  Жен своих он похоронил еще раньше,  а  детей, которых
они  рожали,  сгубила  черная оспа.  Вот и  остался Карача-бек полновластным
наследником нищего своего хозяйства.
     Но неусыпная гордость жила в молодом беке  и  что-то подсказывало  ему,
что день, когда он станет  знатным и именитым,  пока не  настал. Так  прошли
несколько  трудных  лет...  Когда  прискакали   гонцы   от  хана  Едигира  с
требованием идти в  Кашлык для  битвы с  появившимися  в  Сибирском  ханстве
степняками, то Карача-бек ничего  им не ответил,  а после  долго  размышлял,
прикидывая,  чем  может  закончиться его  выступление на  стороне сибирского
хана.
     Покрыть  себя  воинской славой  он не надеялся,  так  как  плохо владел
оружием  из-за хилости своего здоровья. Чужих советов хан Едигир не слушался
-- и тут  Карача-бек  не нашел бы применения  своим способностям. Ему больше
нравился  Бек-Булат своей  смекалкой  и гибкостью ума, но тот был  постоянно
окружен наушниками и советчиками и никому до конца не верил.
     После бессонной  ночи  Карача-бек решил не ехать  в Кашлык, а  в случае
чего сказаться больным.
     "Необходимо выждать  и  поглядеть,  какой  из ханов  окажется  умнее  и
сильнее,-- рассуждал Карача-бек сам с собой  в тишине старенького войлочного
шатра,-- а  уж потом  явиться  к победителю  с предложением службы своей.  А
сейчас... сейчас  и  Едигиру я мало  помогу  своей саблей,  и показываться у
степняков, заранее предав прежнего правителя, более чем не разумно".
     Через несколько дней Карача-бек  узнал об исходе битвы в устье Тобола и
понял, что его час пробил. Он отправил своих слуг, чтобы они доносили о всех
действиях и передвижениях хана Кучума. Пришло известие о гибели Бек-Булата и
исчезновении Едигира. Не теряя времени, Карача-бек наведался к своему соседу
Соуз-хану, прибывшему к себе в улус для излечения от раны в живот.
     Тот долго и с великой гордостью рассказывал гостю, которому обрадовался
чрезвычайно, как он получил в бою едва ли не смертельную рану.
     --  А   этот  Кучум,  как  его  прозвали  соплеменники,  очень  хороший
человек,-- рассказывал он  Караче-беку,-- я буду у  него главным  правителем
всех земель, и  мне же, вероятно, поручат собирать оброк со всех наших беков
и их подданных.
     Карача внимательно слушал, вслух восхищался подвигами Соуз-хана и время
от времени задавал ничего не значащие вопросы о  Кучуме. Из ответов больного
соседа, отличавшегося  изумительной способностью болтать  на любую  тему, он
вскоре   составил  сносное   представление  о  новом  сибирском  властелине.
Выходило,  что  человек  он  далеко  не  глупый  и  не из  робкого  десятка.
Карачу-бека особо поразило то,  что Кучум  ночью один с Ата-Бекиром вошел  в
крепость, не  побоявшись быть узнанным и убитым на месте, и практически  без
жертв взял сибирскую столицу.
     Понял  Карача и  то,  что  не хватало хану Кучуму  умных и дальновидных
людей,  кто  мог  бы  управлять  Сибирским ханством,  вести  торговые  дела,
собирать подати, устанавливать взаимоотношения с соседями.
     Что  касается  Соуз-хана,  то  он  воспринимал  его как  тщеславного  и
болтливого  человека,   озабоченного  главным   образом   ублажением  своего
ненасытного  желудка  и  умножением  богатств. Продержаться в управителях он
долго не сумеет. То было видно и слепцу.
     -- Когда  мой  благочестивый сосед собирается отправиться  в Кашлык? --
поинтересовался Карача.
     Тот сообщил, что чувствует себя почти здоровым и через пару дней едет в
крепость.  На  предложение захватить с  собой и его, Карачу,  ответил полным
согласием, что сделает  это с радостью и даже обещал представить самому хану
Кучуму.
     С тем Карача-бек и покинул больного соседа, а вернувшись к себе, тут же
засел за  дело.  От отца  у него  остались несколько бесценных листов  белой
китайской  бумаги,  привезенных им с одним из  караванов. Разместив листы на
плотном  ковре  и  достав  письменные  принадлежности, Карача почти два  дня
потратил на составление подробной карты Сибирского ханства.  Он изобразил на
ней  все речки, леса, болота  и обозначил владельцев главных улусов, написал
по памяти их  имена и прозвища.  Свой  собственный улус он  изобразил  малой
точкой, впрочем не особо погрешив в истине: в сравнении с  тем же Соуз-ханом
его земли выглядели как просяное зерно на листе лопуха.
     Когда прискакал слуга от знатного соседа с сообщением,  что тот ожидает
его со всем семейством и свитой у ближайшей переправы, то карта  Карачи-бека
была уже плотно скручена и упакована  в кусок материи. Немедленно поспешив к
назначенному  месту,  он обнаружил  там около сотни человек,  разряженных  в
богатые одежды. Отдельно везли  пять  малолетних  девочек. "Подарок хану",--
догадался Карача.  Он занял место  в  середине пестрой свиты и  к вечеру уже
въезжал  по  заново отстроенному мосту через ров  в открытые  настежь ворота
Кашлыка.
     Кучум вышел к  ним почти  сразу,  пружинящей  походкой человека, хорошо
отдохнувшего и довольного всем происходящим. Тут уже собрались беки из южных
улусов,  расположенных  по берегам  верхнего  течения Иртыша. Они  давно  не
ладили  с  Едигиром и его  братом  по  разным причинам и  в прошлом сражении
участия не принимали, выжидая подобно Караче-беку.
     Если появление  Соуз-хана  было встречено  одобрительными  и радостными
криками,  то Карачу, явившегося  без  свиты и  нукеров, никто и не  заметил.
Когда все расселись и  принялись за угощение, Соуз-хан, светившийся радостью
и  гордостью за  столь  торжественный  прием его  персоны,  заметил  одиноко
стоящего  соседа.  Того  легко  было  спутать  с  простым воином,  настолько
заурядно  он выглядел в поношенной одежде. К тому же правое  плечо, поднятое
выше другого, делало его похожим на наказанного  невольника. И только глаза,
светившиеся  умом  и внимательно  глядящие на окружающих, выделяли Карачу из
толпы.
     --  Досточтимый хан,--  поспешил  исправить свою оплошность Соуз-хан,--
разреши представить тебе моего соседа, который...-- тут  он замялся, не зная
как отрекомендовать незнатного  Карачу, но потом нашелся и быстро добавил:--
который сам о себе и расскажет, коль тебе будет угодно.
     Кучум повернул лицо  к Караче-беку,  без интереса скользнул глазами  по
его нескладной фигуре и ради приличия спросил:
     -- Большой у тебя улус?
     -- Почти такой, как и у тебя, хан,-- не задумываясь, ответил тот.
     Кучум на какое-то  время растерялся, не зная дерзость ли он услышал или
что-то большее, и уже внимательнее всмотрелся в говорящего.
     -- Поясни нам, что ты имеешь в виду,-- произнес он спокойно.
     -- Мой улус принадлежит тебе, сибирский правитель,  а потому он твой. Я
же живу на этой земле, потому она моя. Все люди равны по  рождению, и какими
мы приходим на землю, такими и уйдем. Я пришел, чтоб служить тебе, и надеюсь
проделать земной путь рядом с тобой.
     Гул одобрения прошел меж сидящими. Все оценили ум Карачи-бека.
     --  Что ты умеешь кроме того, чтоб служить? --  уже с полуулыбкой задал
следующий вопрос Кучум.
     -- Отец научил  меня чтению и письму. Может, я  и плохой воин, но зачем
наливать в котел еще воду, коль он и так полон.
     -- Ты, верно, бывал в других краях, раз знаешь мудрость других народов?
     Карача перечислил те места, куда ходил с караванами отца.
     -- А можешь ли ты указать на бумаге, куда пролегали ваши маршруты?
     -- Я это уже сделал, мой хан,-- с поклоном ответил Карача и извлек свою
карту, которую специально готовил для этой встречи.
     Сидящие вокруг Кучума беки и мурзы вытаращили глаза от удивления. Никто
из  них  не  мог  похвастаться  подобным  умением,  и  завистливые   взгляды
устремились на обладателя карты.
     Кучум внимательно рассматривал изображенные на карте владения, хозяином
которых он отныне являлся. Потом Жестом пригласил Карачу-бека  занять  место
подле себя и подал тому пиалу с вином.
     -- Иногда  бывает,  что один конь стоит целого табуна. Такой конь стоит
дорого. Что ты хочешь за свою карту?
     Карача  обвел взглядом  сидящих вокруг  знатных  людей ханства и увидел
презрение во взглядах многих.  Лишь  некоторые  с завистью  глядели на него,
сидящего на почетном месте  рядом с ханом. Помолчав, словно обдумывал, какую
же ценность запросить, он наконец вымолвил:
     -- Моя цена велика и в то же время мала для тебя, хан. Я  хотел бы быть
подле тебя и стать достойным помощником тебе.
     Кучум, довольный, рассмеялся:
     -- Я ждал такого ответа и принимаю твою цену. Поручаю тебе объехать все
сибирские  улусы, описать  всех  проживающих  в  них людей  и  назначить  им
соразмерную подать в нашу  пользу. Для защиты возьмешь сотню с  Сабанаком во
главе. Пусть он познает все, чем обладаешь ты сам.
     Карача  увидел, как недобрым  огнем  блеснули  глаза многих, и особенно
Соуз-хан скривил в гримасе свою жирную физиономию, но тут  же согнал прочь с
лица выражение недоброжелательства и льстиво заулыбался, громко крикнув:
     --  О,  великий правитель, ты выбрал лучшего,  да продлятся дни  твоего
правления на этой земле!
     И  остальные  сидящие  громко повторили те же слова,  пытаясь высказать
расположение к вновь назначенному визирю,  от чьего слова отныне зависели их
доходы.
     ...Через день  Карача-бек  выехал  в  сопровождении сотни  воинов вдоль
течения   Иртыша  для  обложения  податями  сибирских  жителей.  Много  дней
продолжалась их поездка, и Карача своими глазами убедился, что далеко не все
сибирцы приняли власть нового правителя.
     Почти в каждом втором селении их встречали градом  стрел, а когда воины
Сабанака врывались  вовнутрь, расправлялись с непокорными, сгоняли  всех для
подсчета  и  переписи, то обнаруживалось,  что лишь  малая часть  осталась в
своих землянках. Большинство прятались в лесах, уходили в болота, куда воины
и сунуться не решались.
     А  потом им стали попадаться и совсем  брошенные селения.  Весть об  их
приближении  далеко опережала  движение отряда. "Плохая  весть  длинные ноги
имеет",-- с  улыбкой говорил Карача Сабанаку, который горячился и  порывался
сжечь брошенные жилища.
     --  Не  забывай, что это теперь  и  твои владения,--  утихомиривал  его
неистовство Карача,-- силой ничего не добьешься. Человек  долго  привыкает к
новому, а потому нужно терпение и терпение.
     --  Надо  поймать  хоть   нескольких  непокорных  и  повесить  их   для
устрашения. Они где-то рядом и сейчас смеются над нами.
     -- Посмотрим,  кто будет  смеяться через год. Надеюсь, что  наш  хан не
собирается уходить отсюда этой зимой?
     Карача пошел на хитрость. Он объявлял в покорных новой власти селениях,
что освободит  от  податей тех, кто явится в Кашлык и принесет хотя  бы одну
шкурку  белки. Другим он  сообщал, что ждут караваны из Бухары и Самарканда,
которые привезут необычно дешевые товары, но торг купцам будет разрешен лишь
возле Кашлыка. И все, кто желает что-то выменять у купцов, должны по первому
снегу приехать под стены сибирской столицы.
     Доверчивые  сибирцы слушали его слова и согласно кивали головами.  И ни
слова в ответ. С тем и вернулись обратно.
     Выпал  уже первый снег и облетели листья  с  деревьев. Лишь густые ели,
окружающие  Кашлык  со  всех сторон, стояли как ни в чем не  бывало, зеленея
своими мягкими лапами.
     Кучум встретил их  в шатре, где  горели  толстенные поленья, непрерывно
подбрасываемые слугами. Он был весь  закутан в меховые одежды, и было видно,
что сибирский холод доставлял ему массу неприятностей.
     Выслушал  сообщение  Карачи-бека  о  неудачной  поездке  и  с  недоброй
усмешкой проговорил:
     -- Они  еще узнают, кто здесь властелин и какой оброк я на  них положу.
Знаешь, что делал  мой отец,  коль кто-то из его  подданных не хотел платить
положенную дань? -- обратился он к своему визирю.
     Карача  недоуменно  повел  правым  плечом,  отчего  со  стороны   могло
показаться, что под его одеждой что-то  дернулось и опять замерло.  При этом
второе плечо оставалось неподвижным.
     -- Он поступал подобно всем мудрым правителям, как поступал его  отец и
отец  его  отца и долго еще  будут поступать именно  так: он  брал с каждого
улуса  по  заложнику.  Лучших  юношей и  женщин. Если дань задерживали, то в
селение везли сперва ухо,  затем  руку,  а  потом  и голову их соплеменника.
Обычно  хватало  и одного уха.-- И вновь кривая улыбка пробежала по смуглому
лицу  сибирского  правителя.--  Думается мне, что  местным  народам  полезно
узнать  о таком обычае. А то  заманивать их на торг да еще обещать всяческие
милости будет чересчур жирно.
     Карача  почтительно  кивнул в ответ,  не решаясь  что-то возразить. Ему
отнюдь не хотелось стать ни посредником в этой  жестокой игре,  ни тем более
участником.  И  он  уже  пожалел, что  пришел  добровольно  ко  двору  этого
коварного человека. Но выбор был  сделан, а отступать... отступать было не в
его правилах.
     --   Не  слышно   ли  что-то   о  местонахождении   бывшего   хана?  --
поинтересовался Кучум  как бы между прочим?  И,  чуть помолчав, когда Карача
развел руками,  что он ничего  не узнал об этом, спокойно добавил:-- Там мои
люди схватили одного, который болтал, будто видел этого  ублюдка плывущим  в
лодке, но, где он скрывается теперь, старик не знает.  Впрочем, его еще и не
допрашивали.  Приглашаю  тебя  завтра  поприсутствовать  при  этом.  А  пока
отдыхай.
     Охраной  городка  вновь ведал  хитрец Ата-Бекир;  и он  повел  Карачу в
отведенный  ему  для  ночлега  шатер.  Старик заискивал  перед  ним, пытаясь
выведать,  с  чем  тот  вернулся  после продолжительной  поездки. Но  Карача
насмешливо ответил ему, что лишние знания могут повредить его старой голове.
     Не  успел Карача-бек расположиться  в  своем временном  пристанище, как
заявился  посланец  от Сабанака, который приглашал его к  себе на  ужин.  Не
желая обидеть  юношу,  он отправился к нему в  шатер, стоящий  на самом краю
селения  прямо  под вековыми елями, недалеко от спуска  к реке. Верно, шатер
разбили не зря подальше от других.
     Еще  подходя  к  шатру своего  нового  друга,  Карача  услышал  громкие
возгласы и женский  смех,  доносившийся  оттуда.  Войдя вовнутрь,  обнаружил
человек  десять мужчин  и нескольких  девушек, сидящих  на  мягких  подушках
вокруг жаркого  костра, Все были уже в хорошем подпитии и радостно закричали
вновь прибывшему:
     --  Ну, ханский визирь, какие государственные дела так долго  не давали
прийти тебе?
     Ему  тут же вручили пиалу с вином  и заставили выпить ее до дна. Только
после этого Карача смог оглядеться и получше рассмотреть присутствующих.
     Рядом с Сабанаком сидел его  дядька, большой охотник  до таких пирушек,
Алтанай. Далее располагались юзбаши и другие воинские начальники, близкие по
чину друг другу. Меж ними примостились молодые девушки, закутанные в дорогие
меха.  Прислуживала  всем стройная, гибкая девушка с большими выразительными
глазами и ямочками на пухлых щечках.
     --  Это моя  наложница, Биби-Чамал,-- кивнул в сторону девушки Сабанак,
заметив, что Карача не сводит с нее глаз,-- хочешь подарю, когда она надоест
мне?
     Карача-бек растерялся, не поняв, то ли его хотят унизить, то ли сделать
подарок.
     -- Да она у него умрет с голода! -- захохотал один из юзбашей.
     --  И от  тоски! -- подхватил  другой.-- Ведь наш  уважаемый Карача-бек
теперь государственный человек, и ему некогда заниматься любовью.
     Карача  нахмурился  еще больше  и  уже  стал  подумывать,  как  бы  под
благовидным  предлогом  покинуть  шатер  Сабанака, но  тот,  заметив  резкую
перемену в настроении своего гостя, подлил еще вина в его пиалу.
     -- Нам ли  грустить,  дорогой  друг?!  Ведь мы  вернулись  живыми после
такого похода! Эти олухи смеются, думая, что саблей  можно что-то изменить в
этой дикой стране.
     Да  приведи  сюда хоть всю армию  великого  бухарского  эмира, и то они
ничего  не  смогли  бы  добиться.  Ловить  этих сибирцев  занятие  столь  же
неблагодарное, как искать блоху в овечьей шерсти. Возле  каждого из них надо
поставить по воину  с  саблей,  может, тогда  они  будут  делать  то, что им
скажут, а так...--  и он безнадежно махнул рукой, показывая, что ему сегодня
на все наплевать.
     Меж тем  воины  пьянели на глазах,  и разговоры становились все громче.
Карача умудрился несколько раз  вылить содержимое из своей пиалы в соседнюю,
пытаясь быть трезвым среди этого гульбища.
     Наконец, перекрывая гул голосов, громко заговорил Алтанай, шумно вбирая
перебитым носом морозный воздух.
     -- Знаете, что я вам скажу, дорогие мои братья, я воин... мне больше по
нраву  рубить,  а не  считать  шкуры,  что должны притащить  нам эти грязные
сибирцы. Нет, я  не палач, которому только и подавай работу,  который  и  из
меня вытянул бы жилы и накрутил их на кулак, коль ему скажет наш драгоценный
хан. Я привык встречаться с врагом в открытом бою и...-- Он грозно  взмахнул
рукой,  будто в ней зажата сабля, и рубанул по стоящему  перед  ним кувшину.
Тот упал, и вино разлилось  по  цветастому ковру.-- А если кто думает, что я
буду гоняться по лесам  и болотам  за всем этим сбродом, то я быстро объясню
ему что к чему.
     Сабанак попробовал  было унять своего разгорячившегося дядьку, понимая,
что тот,  изрядно опьянев, может  наболтать и лишнего,  но Алтанай  взмахнул
могучей рукой и отбросил племянника прочь.
     -- Уйди, щенок, когда говорит настоящий  мужчина. Все вы  готовы лизать
пятки нашему хану, а одного не поймете по глупости своей, что он продаст нас
всех на  ближайшем  базаре,  чтоб только  быть хозяином  ханского  шатра,  и
неважно какого. Он родился ханом и будет вести себя как хан, а честных ханов
я за всю свою жизнь пока что не встречал...
     Сабанак, поняв,  что назревает крупный скандал  и уговорами  Алтаная не
уймешь,  сделал знак девушкам. Те  быстро  соскочили со  своих мест, достали
откуда-то  инструменты и,  пританцовывая,  прошлись  вокруг  сидящих.  Потом
начали петь, подыгрывая каждая себе на комузе или небольшой дудочке.
     Юзбаши  повскакали  с мест и,  хлопая, стали отплясывать рядом с  ними.
Алтаная уже никто  не слушал, и он, поняв это, обвел всех мутным взглядом и,
тяжело встав на кривые  ноги, покачиваясь, направился к выходу. Никто его не
удерживал.
     Карача-бек внимательно смотрел за Сабанаком, проводившим дядьку с явным
облегчением, и  подумал: "Алтанай  сказал то,  что на уме у всех воинов.  Им
наплевать, как пойдут дела в ханстве.  Им надо лишь вкусно жрать и воевать с
кем угодно.  Но что обо всем  этом  думает Сабанак?  И стоит ли сообщить  об
услышанном Кучуму?"
     Сабанак сам подсел к Караче и, чуть смущаясь, спросил:
     -- Как тебе наши девки? Возьмешь одну  с  собой? Но Карача отрицательно
покачал головой, сославшись:
     -- Устал я после этой поездки, отоспаться надо хоть самую малость.
     --  Ну как хочешь. Слушай, ты уж забудь, что болтал тут Алтанай спьяну,
хорошо?
     -- Что ты, что ты, я и не  понял, чего  он плел,-- успокоил его ханский
визирь, радуясь  про себя, что  теперь-то  оба, и  Алтанай  и его племянник,
крепко сидят у него на крючке.
     На том и распрощались, поклявшись друг другу в вечной  дружбе, и Карача
ушел в свой шатер.
     На  другой день Кучум кликнул  его  к себе, едва рассвело,  и предложил
идти  за  ним  к  яме, где содержался пойманный стражниками  старик, который
болтал в своем улусе, что видел хана Едигира на реке.
     По  указанию  хана того извлекли  наверх и  привязали  к  дереву.  Лицо
старика было покрыто коростой от побоев,  и он  вздрагивал всем телом,  едва
кто-то из окружающих его людей поднимал руку.
     --  Что, старый хрыч,--  обратился  к  нему  Кучум,--  будешь  говорить
сегодня?
     --  Все...  я  все  сказал,  что видел...--  выдохнул  разбитыми губами
старик.
     -- Повтори все сначала. Как тебя зовут, где ты видел Едигира, ну!
     -- Я рыбак Назис и ехал к родичам, чтоб выменять у них новые снасти для
зимней рыбалки. Будь проклят тот час,  когда я подплыл к берегу. Но там была
одна  девушка,  и нашего  хана я сперва не  увидел,  а потом  она  попросила
достать его из лодки, где  он лежал. Я помог  ей вытащить  его на берег и  с
этим уехал. Все, больше я ничего не знаю.
     -- Не может быть,  чтоб  ты не  поинтересовался у них, куда они плывут.
Врешь  ты  все,  пень  старый!  Эй,  палач,--  крикнул  Кучум,--  поучи  его
хорошенько, только смотри, чтоб живой был.
     Старик,  увидев направляющегося  к нему  палача с  блуждающей  по  лицу
холодной улыбкой, весь опал на ремнях, сжался и закричал:
     -- Отпусти меня, и я найду их! Отпусти...-- и затих под ударами кнута.
     Во время  допроса старого  рыбака Кучум внимательно  следил за стоявшим
рядом с ним Карачой-беком. Но  и тот заметил  пристальный взгляд хана в свою
сторону и держался так, будто все происходящее его не касается. Когда старик
затих, то хан приказал палачу:
     -- Неси соленую воду! Уж этот способ развязывал языки каждому, кто имел
счастье его испробовать.
     Палач  торопливо  принес  большой  кувшин  с  соляным раствором,  столь
крепким, что капли, падающие на землю  из горлышка кувшина, тут же искрились
белыми кристаллами. Он  начал вливать рассол в рот  старику, запрокинув тому
голову. Когда  кувшин опустел наполовину,  то старик пришел  в себя и  начал
стонать,  пытаясь выплюнуть  льющийся в горло  рассол. Кучум подошел к  нему
ближе и спросил:
     -- Будешь говорить или скоро умрешь в диких мучениях...
     Тот затряс седой плешивой головой, и Кучум остановил палача.
     --  Я...  правда  не знаю ничего больше... Но я могу показать место, то
место...-- и вновь потерял сознание.
     --  Хватит с него,-- хлопнул в  ладоши Кучум,-- верно, он и вправду  не
знает более того, что  сказал. Вот что я надумал,-- обратился он к Караче,--
отдаю  его  на  твое  усмотрение. Отпои его  топленым  бараньим жиром, а  то
подохнет раньше времени, и пусть он покажет тебе то место, где видел Едигира
с какой-то бабой. Пока он живой, нам с тобой спокойно не спать. Все понял?
     -- Конечно, мой повелитель,-- склонился перед ним визирь,-- пусть палач
отнесет его в мой шатер, а там я сам разберусь.
     --  Даю  тебе  неделю... нет, неделю мало,  месяц сроку,  чтоб  поймать
Едигира и всех, кто будег рядом с ним. Сабанака возьмешь с его сотней.




     Пять раз останавливались на ночевку  Сузге и  Едигир.  Никто  больше ни
разу  не  повстречался им  за  все  время пути.  Лишь  два раза  видели  они
испуганно убегающих от берега людей. Зато часто натыкались на рыбацкие сети,
стоящие в устье мелких речушек. Сузге посчитала, что если они будут брать из
них по несколько рыбин, то никто в вину им это не поставит, Тем и питались.
     Она дала имена своим, теперь уже своим, собакам:
     Черныш и Белка. Собаки  беспрекословно слушались ее,  но  на  молчащего
Едигира  смотрели с подозрением и старались занимать  место в лодке подальше
от него.
     От того  и в  самом деле веяло смертью.  На все  вопросы Зайлы-Сузге он
отвечал однозначно: да или  нет. Он ни разу не  вспомнил ее имя,  ни то, что
связывало их некогда.  Ни о чем не  расспрашивал ее и был ко всему полностью
безучастен.
     -- Ты хочешь есть? -- спрашивала его Зайла.
     -- Не знаю...-- выдавливал он из себя.
     -- Может, ты погребешь, а то я уже устала?
     -- У меня не получится,-- слышалось в ответ.
     --  О  чем  ты  думаешь,  милый?  -- Зайла  не теряла  надежды,  что он
заговорит,  как и раньше,  и все встанет на свои места. И однажды  где-то на
третий вечер, уже когда они укладывались спать, Зайла положила рядом с собой
обломанный нож. Едигир, заметив это, пошарил рукой возле себя и спросил:
     -- А куда ты положила мой кинжал и саблю? Вчера они были здесь.
     Зайла даже обрадовалась  его  вопросу и принялась объяснять ему, что он
был тяжело ранен в бою и сейчас еще не оправился, что там  он потерял и свое
оружие.
     --  Хорошо, --  согласился Едигир,--  пусть  позовут Рябого Нура,  и он
принесет мою саблю и кинжал. Скажи им,-- и он указал в темноту.
     Зайла  растерялась,  услышав  это, и сперва  даже оглянулась в темноту,
будто и в самом  деле мог  там  стоять  Рябой  Hyp,  и попыталась  успокоить
Едигира:
     -- Там нет никого... Мы тут одни, совсем одни, не считая этих собак.
     -- А где мои воины? Где Hyp?
     -- Они убиты или ушли в лес.
     Едигир  долго и внимательно смотрел на нее, потом взял тяжелую валежину
и положил рядом с собой, закутавшись в шкуры. Так и уснул.
     Зайлу больше  всего беспокоило,  что он не  спрашивал, куда они плывут,
что они  там будут делать. Его ничего не  интересовало, и это  пугало, как и
то, что  она сама не могла  ответить, куда  и зачем они плывут по  реке  все
дальше от сибирской  столицы,  от  людей, углубляясь в непроходимую  тайгу и
встречая лишь диких зверей.
     На другое утро,  пока  Едигир еще спал, Зайла-Сузге решила пройти вдоль
берега. Но не успела сделать и нескольких шагов, как зашевелились прибрежные
кусты и оттуда высунулась чья-то страшная голова с огромными рогами, которые
казались продолжением  кустов. А потом  показался  и сам обладатель  могучих
рогов  --  огромный  лось, идущий,  видимо, на водопой и  никак не ожидавший
встретить тут, в глухом и безлюдном месте, кого-то постороннего.
     Испуганная Зайла громко закричала и  попятилась, не решаясь повернуться
к зверю спиной. Лось остановился,  словно вкопанный, и не  сводил с кричащей
широко открытых глаз.  Потом ему что-то в ее поведении не понравилось, низко
наклонив  голову, он  понюхал  песок, шумно втянув  в  себя  воздух, и начал
передней ногой разрывать землю.
     Зайла  словно оцепенела  и,  как  завороженная, смотрела  на  животное,
понимая, что  тот  чем-то  недоволен и может легко поддеть  ее на  кустистые
рога. Неизвестно, чем бы  закончилась  непредвиденная встреча, но неожиданно
рядом  с  ней оказался Едигир. Видимо,  он проснулся от  ее крика и, даже не
надев  сапог,  так и бросился  на выручку,  схватив  валежину,  что  вечером
положил рядом с собой.
     -- Пошел отсюда, великанище лесное,  пшел-л-л! --  махал грозно толстой
палкой   Едигир,   хотя  для   могучего   лося  никакой  опасности   она  не
представляла.--  У  тебя своя дорога, и мы тебе не  мешаем  идти по  ней. Не
мешай и ты нам,-- продолжал он, шаг за шагом подходя к нему ближе.
     И  лось  не выдержал пристального  взгляда человеческих глаз. Сперва он
чуть  попятился назад,  а  потом круто  повернулся и,  не  разбирая  дороги,
ринулся  в кусты, ломая ветки. Послышалось чавканье копыт по грязи, и тут же
синичка,  выпорхнувшая из леса, уселась на песок и стала внимательно изучать
следы, оставленные сохатым.
     Едигир и Зайла, ошеломленные от  всего  происшедшего,  глянули друг  на
друга  и рассмеялись. Смех  Зайлы был тонкий и звенящий, как лесной  ручеек.
Едигир же,  наоборот,  смеялся гулко,  словно пласты земли падали с  высокой
горы в реку. Он бросил на песок свою палицу и  подошел к Зайле, положил руку
ей на плечо. Та прильнула к  нему всем  телом и  тоненькой ручкой провела по
щеке любимого.
     -- Такой большой, а испугался,-- не переставая смеяться, выдохнула она.
     -- Пусть знает, кто здесь хозяин! -- ответил Едигир.
     --  Когда ты рядом,  то я  не  боюсь ничего,  правда,-- Зайла доверчиво
поглядела на него и спросила:-- Ты испугался?
     Едигир пожал плечами и с улыбкой тряхнул головой:
     -- Разве я похож на труса? Зачем обижаешь?
     --  Ладно, милый, пора  собираться и  плыть  дальше.-- В этот момент из
леса послышался собачий  лай,  и только тут они заметили, что в самый нужный
момент собак рядом с ними не оказалось.
     Вскоре  они вынырнули из кустов, дружно  помахивая загнутыми  хвостами.
Морды у обеих  были покрыты  перьями  и обильно смочены  свежей кровью,  что
наглядно говорило о цели их отлучки.
     --  Ах, вы, проказники! -- шутливо отчитала собак Зайла.-- Когда нужны,
так  вас  не  дождешься.  Промышляете  где-то  там.  Нам  бы  хоть  принесли
что-нибудь на завтрак.
     Собаки, услышав  недовольство в голосе, пристыженно  пробрались к лодке
и,  забравшись  в нее, показывали  всем  своим видом, что  готовы продолжать
путешествие.
     Зайла  посмотрела на Едигира, стоящего чуть в  стороне  и с  удивлением
осматривающего  окрестности,  как бы  не понимающего,  где  он и почему  тут
очутился.  Она решила  не донимать его вопросами  и  дождаться, когда он сам
заговорит. Только сказала:
     -- Плывем дальше...
     -- Хорошо,-- отозвался он,--  раз  ты говоришь, что надо  плыть, значит
поплывем  дальше.-- Какая-то безысходность и тоска прозвучали в  его голосе,
отчего у Зайлы защемило сердце, слезы подступили к глазам. Но она справилась
с собой, сделав вид, что ничего не произошло.
     -- Сегодня ты будешь грести?
     -- Конечно, а то кто же? -- Едигир ответил так, словно совсем недавно и
не говорил, что не умеет грести и не сидел безучастно в лодке.
     "Хорошо,-- подумала Зайла,-- если  и дальше так пойдет, то может все  и
наладится, время вылечит его".
     Быстро  перекусив остатками  вчерашней рыбы, столкнули на  воду лодку и
поплыли дальше  по  течению. Теперь  лодка,  направляемая  уверенной мужской
рукой, шла ровно и гораздо быстрее. Мимо проплывали крутые иртышские берега,
покрытые  хвойным  лесом,  и  местами выглядывали  желто-золотистые  березы,
мелькали  багряные  осины,  красными  гроздями  подмигивали ягоды  созревшей
рябины.  На душе у Зайлы стало радостно и спокойно, улыбка время  от времени
появлялась на ее круглом лице, и все происшедшее казалось не более чем сном,
пригрезившимся  дурным  видением. Она не знала, что  с ними дальше будет, но
верила, что, пока  они  вдвоем, все будет складываться удачно  и счастью  их
никто не посмеет помешать.
     "Построим где-нибудь  такую  же  землянку,  как  у  всех, и  будем жить
охотой, рыбалкой. Потом найдем верных людей, которые разыщут нашего Сейдяка,
вернем его к себе и станем растить его. И пусть эти  войны проходят без нас.
Пусть они там ссорятся, кто из них главней и важней, а мы будем  любить друг
друга, и никто, никто не сможет нам помешать".
     -- Зайла-Сузге,-- вдруг услышала она через пелену своих мечтаний. И еще
радостней стало, что любимый вспомнил ее имя, обратился к ней, зовет ее.
     -- Что, милый? -- широко улыбнулась ему.
     -- Ты  такая счастливая  и радостная сегодня, а я не могу  успокоиться,
что тот  огромный  лось мог бы легко поднять  тебя на  рога и... мог бы даже
убить.
     -- Не надо об этом думать. Все обошлось. А ты так  храбро защитил меня.
Спасибо тебе за это. Ведь ты в который раз спас меня...
     -- А  ты  спасла меня...--  тихо проговорил Едигир,-- расскажи,  где ты
нашла меня. Что с тобой случилось, когда ты покинула Кашлык? Расскажи.
     И  Зайла-Сузге начала  под  плеск  тихой иртышской  воды  говорить. Она
рассказала о встрече со своим  братом, о битве  при устье Тобола, о том, как
она  сбежала ночью из-под стражи... Только про приставания жирного Соуз-хана
не сказала из-за женской гордости.
     Когда же она стала говорить, как увидела полумертвого Едигира на хромой
лошади, то он, внимательно  слушающий ее до этого, перестал  грести,  и лицо
его будто окаменело.
     -- А где она? -- одними губами спросил.
     -- Ты о  лошади? --  переспросила Зайла,-- Оставила ее на берегу, когда
положила тебя в лодку. По ее следам нас быстро нашли бы. И я не знала, сколь
долго ты будешь находиться  в беспамятстве, поправишься ли вообще. Мне самой
было жалко ее до слез. Но что я могла сделать? Что?
     -- Нет,  не подумай,  будто я пытаюсь  тебя в  чем-то  обвинить. Нет. Я
думаю, почему так жестока  жизнь, и мы,  люди... хуже зверей.  Волк убивает,
когда голоден, а мы... Да что там говорить... Хуже зверей.
     Потом они долгое время плыли молча,  и каждый размышлял о  своем. Обоих
беспокоило  будущее, которое  могло  вновь разлучить их и  принести с  собой
смерть.  Но об этом было лучше не только  не говорить, но и  не думать.  Они
ощущали  себя детьми  могучей  реки,  которая  несет  их  по  своей  воле  в
заповедный уголок, отведенный для них двоих и ни для кого больше.
     ...После   полудня   они   увидели  справа  довольно   широкий  приток,
вливающийся в Иртыш. Едигир взглянул на Зайлу и молча направил лодку в устье
речки.  На возвышении они увидели большое селение,  окруженное  глинобитными
стенами с поднятыми вверх помостами для наблюдателей. Но никто не выбежал им
навстречу, и на стенах не было  ни души. Возможно, жители ушли в лес, как из
остальных селений, а может, просто затаились и не желали выдавать себя.
     Лодка проследовала мимо  селения, и они поплыли против течения, которое
было здесь  достаточно слабым, и Едигир,  пусть и с  усилиями, но вел  лодку
вверх по речке.
     -- Что это  за  речка?  --  обратилась к нему  Зайла.--  Такая тихая  и
красивая.
     --  Мне  тут раньше не приходилось  бывать,  но  знаю, что  ее прозвали
Шайтанкой, Она течет из большого болота, где редко кто бывает. Верно, там мы
сможем укрыться на какое-то время.
     -- Шайтанка...-- в задумчивости повторила Зайла,-- шайтан -- это что-то
нехорошее, злое. Да?
     -- Всякое болтают,-- неопределенно ответил Едигир,-- поглядим.
     Вскоре речка стала значительно уже и течение  гораздо сильнее,  чем при
ее  впадении в Иртыш. Путники вышли на  берег, чтоб размяться  и оглядеться.
Собаки тут же нырнули в лес, и вскоре послышался их дружный лай.
     --  Зайца погнали,-- улыбаясь, проговорил  Едигир,-- они сейчас  еще по
кустам сидят, ждут, когда  снег выпадет, чтоб белой шкуркой пощеголять можно
было. Зима скоро, зима...
     Взяв  Зайлу  за руку, он ввел ее под деревья, дружной стеной окружившие
берег речки. Торжественность  и  покой  царили  в  лесу. Даже  замшелые  пни
казались  живыми,  и их  морщинистая  кора  походила на  старческую  кожу  с
коричневыми  морщинами  и  складками  на щеках.  Присмотревшись,  можно было
увидеть и глаза, и нос, и губы. Вроде как беседовали они о чем-то своем, а с
появлением человека замерли, затаились в испуге.
     А  белая  березовая  кожица  струилась  под  дыханием  слабого  ветерка
испуганно  и   настороженно.  По  нижним  веткам  берез  сновали  озабоченно
серо-желтые синички, не обращавшие на  присутствие людей никакого внимания и
занятые своими важными делами.
     --  Синички  говорят,  что  скоро  зима будет,--  указал  на  них рукой
Едигир,-- морозы уже совсем рядом. Дух  зимы уже лошадей своих  запрягает  и
скоро на нашу землю приедет.
     -- Это тебе  синички сказали? -- улыбнулась Зайла.-- Спроси у  них, как
мы зиму проживем. Удачно ли?
     --  Как подготовимся, так  и проживем,-- неопределенность прозвучала  в
голосе Едигира.
     -- А как надо готовиться? Жилье строить, то я понимаю. А еще?
     -- Много  чего надо; и жилье, и одежду теплую, и ловушки на зверей... А
у меня даже лука нет с собой. Много работы...
     Зайла  резко повернулась к нему и, приблизив лицо вплотную, привстав на
цыпочки, чтоб смотреть точно в глаза, нараспев проговорила:
     --  Это хорошо, что много  работы. Работа  не война, и я буду  помогать
тебе во всем. Хочешь?  Скажи, ведь ты хочешь, чтоб я  помогала тебе и мы все
делали вместе?!
     Едигир  чуть отстранил  Зайлу  от себя, пристально  глядя  в ее большие
черные  с  чуть заметными  разрезами  глаза.  Небольшая шапочка на ее голове
сползла на лоб, отчего вид у нее был задиристый, как у драчливого мальчишки.
     -- Знаешь,  на кого  ты  сейчас походишь? -- спросил он. И не дожидаясь
ответа, сказал тихо:-- На зеленую девушку.
     -- Почему на зеленую? -- удивилась она.
     --  Нет, мне вспомнилась легенда, которую  рассказывала еще мать. Будто
много  лет назад, когда наш народ  еще не жил в этих краях, то здесь обитали
другие люди. И после прихода нашего народа всех мужчин убили, а оставшиеся в
живых женщины и девушки ушли в большие  моховые болота, куда простой человек
попасть не может. С тех пор  их никто  не  видел. Но они не умерли, а живут.
Если пропадает в лесу одинокий охотник, то говорят, что его похитили зеленые
девушки. Они уводят охотника к себе на болота, а потом, когда у одной из них
рождается ребенок, то охотника умерщвляют. Рождаются у них только девочки, а
сыновей  нет совсем.  Если кто-то увидит эту девушку в лесу,  то  это  не  к
добру, и  с тем человеком обязательно  что-то  случится.  Чаще всего девушки
начинают приходить к нему во сне и звать с собой. И человек исчезает. Искать
его уже бесполезно...
     Зайла слушала, чуть приоткрыв рот, глаза ее сузились, и вся она  как-то
напряглась, словно перед внезапной опасностью.
     -- А что у них зеленое? Кожа? Лицо?
     --  Нет, у них зеленая одежда,  Они  всегда являются в зеленых платьях.
Потому и прозвали их зелеными девушками. Или  иначе ешаир, что значит лесные
люди. Они хозяева этих мест.
     -- Этих мест?  -- переспросила девушка.-- Значит, мы можем встретить их
где-то?
     -- Может, и встретим, а может, и нет.
     -- Тогда поплывем в  другое место!  Я не хочу,  чтоб  какая-то болотная
женщина забрала тебя. Не хочу!
     --  В других местах свои хозяева. Этим  ты ничего не изменишь. А  сзади
степняки. Уж лучше туда вернуться и сложить голову в бою, как то сделали мои
нукеры.
     -- Не говори так, не смей! Я запрещаю тебе даже думать об этом. Один ты
ничего изменить  не  сможешь.  Уж пусть  лучше будут  зеленые  девушки, а  я
постараюсь защитить  тебя от них. Плывем  дальше.-- И Зайла громко закричала
на весь лес:-- Черныш! Белка! Ко мне!
     Когда они вернулись  к лодке,  то собаки были  уже там и лакали  речную
воду огненно-красными языками. Едигир заметил, что его собаки побаиваются, а
вот к Зайлй идут по первому зову, видели в ней свою хозяйку.
     Решили,  что  лодку  легче  будет  тянуть  бечевой,  чем грести  против
течения. Так и поступили. Закрепив на носу  веревку, а вторым концом опоясав
себя, они  пошли против течения. Однако вскоре убедились, что это  не так-то
просто, как кажется на  первый  взгляд.  Лодка беспрестанно тыкалась носом в
берег,  и  нужно  было  или  идти  по колено в холодной  осенней  воде,  или
сталкивать шестом лодку в воду.
     Тогда Зайла уперлась шестом в лодку и не давала ей  завернуть к берегу,
а тянул ее один Едигир. Но потом он предложил, чтоб она  вообще села в лодку
и подгребала веслом. Этот  вариант  оказался  наиболее  удачным,  и  так они
двигались до  самой темноты  и,  выбрав удобный  мысок для ночлега,  даже не
разжигая костра, упали на шкуры, обессиленные.
     На следующее утро оба встали разбитые и уставшие. Больше всего угнетала
неизвестность. Первым завел разговор Едигир:
     --  Я  не  знаю,  сколько  нам  предстоит  еще  идти,  но  забираться в
непроходимые болота, которые скоро начнутся, не имеет смысла.
     --  А слишком  близко  нас найдут или  твои  бывшие подданные, или люди
моего брата.
     -- Они  не  бывшие  мои  подданные.  Никто  не  лишал  меня  ханства,--
раздраженно  возразил  Едигир.-- Если я им что-то  прикажу, то они  выполнят
все, что нужно. И не хочу, как заяц, бежать, сломя голову. Лиса всегда ловит
глупого зайца.
     --  А  какого  не  ловит?  -- улыбнулась невольно  Зайла  сравнению  ее
любимого с зайцем.
     -- Того, который не попадается ей в зубы сам,-- нехотя ответил он.
     -- Вот, вот и я об этом же, чтоб не  попасть в зубы ни  лисе, ни волку,
нужно уйти подальше в лес и там переждать...
     --  Но чего ждать? -- взорвался  Едигир.--  Ждать, когда  твой брат сам
уйдет с моей земли?!  Но только дурак так может поступить, а на дурака он не
похож.  Надеяться, что  кто-то  прогонит  его? Кроме  меня,  нет  ни  одного
человека,  кто  может  собрать вокруг себя людей и дать ему  бой. Разве  что
Бек-Булат,-- опустил он  голову при воспоминании о брате,-- но он не боец, И
на  него плохая надежда. Уходя в болота, я тем самым  добровольно отдаю нашу
землю пришельцам. Или не так?
     -- Я женщина, и не мне решать мужские дела. Но сейчас ты слаб  и у тебя
нет воинов. Один ты ничего сделать не сможешь. Давай  договоримся,  что пока
ты  не  окрепнешь  и  не  выздоровеешь  окончательно,  никаких разговоров  о
возвращении обратно вести не будем. Хорошо?
     -- Будь по-твоему,-- вздохнул Едигир,-- но видят боги, что война только
еще начинается.
     И этот день был похож на предыдущий, и они все тащили лодку и шли сами,
все дальше уходя вглубь по извилистой речке Шайтанке.
     Лишь на третий день  они вышли к месту, где  Едигир решил основать свое
зимовье. Недалеко от речного берега возвышался крутой песчаный холм, изрытый
барсучьими норами. На другой стороне начиналось  большое  болото,  мерцающее
даже издали россыпью  клюквы. Вдали  темнел  кедровый бор, смыкающийся своей
кроной с небом. На самом холме росли исполинские сосны.
     Лучшего места нам не найти,-- расправил затекшие плечи Едигир,--  тут и
вода и топливо для костра. В лесу поставим ловушки на зверя и боровую птицу.
Может, и проживем. Как думаешь?
     -- Умереть мы и там могли бы.  Зачем было забираться  так далеко. А мне
место нравится. Красиво!
     И они полезли на холм, помогая друг другу. Вид сверху был еще чудеснее,
и оба заулыбались забыв невзгоды и тяжести дороги.
     -- А это что? -- неожиданно спросил Едигир, наклонившись к земле.-- Тут
уже кто-то побывал до нас... След от кострища...
     -- Кто тут мог быть? Может, лесной пожар?
     -- Нет, костер, который разжег человек, с  пожаром никогда не спутаешь.
Правда,  похоже, что  люди тут  были  давно -- несколько  лет  назад. Гляди,
выжженная земля уже успела зарасти травой.
     -- Но если кто-то тут уже был, то они могут и опять прийти?
     -- Могут... Но давай не думать об этом. Будем строить землянку, а потом
пойдем вокруг, оглядимся, К зиме надо готовиться основательно.
     -- Смотри,  какая  зверушка! -- неожиданно  закричала  Зайла,  указывая
рукой  на маленького зверька, который внимательно наблюдал  за  ними с ветки
сосны.
     -- То бурундучок. Он должен принести нам удачу, То хороший знак.




     Мамка Сейдяка, старая Аниба, в ночь взятия Кашлыка  степняками спать не
ложилась.  Потрясенная случившимся накануне вероломным убийством Бек-Булата,
она приготовилась к самому худшему. А когда сообщили о проигранной битве при
устье Тобола, то стало ясно, что Кашлык будет взят со дня на день.
     Сейдяку  шел  уже  седьмой  год,  и  старая женщина, вырастившая  давно
собственных детей,  всю  любовь переключила на  малолетнего наследника.  Она
холила его и баловала, чем не раз вызывала нарекания со стороны Зайлы-Сузге.
Той хотелось видеть в  сыне воина и  продолжателя дела своего  рода, а Аниба
переживала за  каждую его царапину и болячку. На счастье, малыш рос здоровым
и  крепким и  уже  имел собственный  лук и  детский  кинжальчик,  который  с
гордостью носил на поясе. От матери ему достался хороший голос  и слух, и он
часто  подпевал  ей,  не  замечая  улыбок  старших,  с  одобрением  качающих
головами.
     Но сказывалась и кровь рода  Тайбуги, необузданная  и горячая.  Он  мог
перевернуть  поднос с  едой, если  кушанье ему  чем-то не  понравилось.  Мог
вырваться из рук баловавшей его Анибы  и грозно топнуть ножкой,  заявив, что
она ему надоела.
     --  О,-- произносила та,-- настоящий князь растет! Он еще покажет себя,
и о нем услышат все сибирские народы! Батыр будет!
     Исчезновение из  Кашлыка  Зайлы-Сузге даже  поначалу обрадовало  Анибу.
Теперь  никто  не  мешал  ей проводить  дни  и  ночи  рядом  с  Сейдяком. Но
дальнейшие  события  показали,  что  жизни   мальчика   угрожает   серьезная
опасность. И Аниба приготовилась бежать.
     В ту ночь она как раз  готовила и упаковывала одежду мальчика,-- теплую
обувь,  меховые шубки  -- и собиралась поутру выехать с небольшим отрядом из
сибирской столицы, чтобы укрыться в одном из ближайших селений.  Но, услышав
крики защитников,  поняла,  что  медлить нельзя.  Она  разбудила мальчика  и
начала торопливо одевать его, приговаривая:
     --  Собирайся,  дорогой,  сейчас к маме поедем... Давай быстрее, давай.
Тот хныкал спросонья, но особо не сопротивлялся, натягивая одежду и сапожки.
Лишь спросил:
     -- Я сам на лошади поеду? Да? l
     -- Сам поедет, мой господин, сам...-- успокоила его Аниба.
     В этот момент  в шатер кто-то вбежал, и женщина в испуге вскрикнула. Но
то был старый шаман.
     -- Надо спасать мальчика,--  торопливо  выдохнул он,--  степняки уже  в
крепости и могут схватить его, Собрались?
     -- Вот еще зимнюю одежду сложу,-- засуетилась Аниба.
     -- Какая одежда! Тут живым бы остаться, а ты  об одежде! Идем, пока  не
перекрыли все выходы из крепости.
     -- Где мой лук и кинжал? -- заволновался Сейдяк.
     -- Вот они,  вот,-- Аниба торопливо подала детское  оружие мальчика  и,
подхватив его на руки, поспешила за шаманом.
     По  всей  крепости  слышались  крики  и  звон  оружия. Мелькали  факелы
защитников,  хрипели  раненые.  Никем  не  замеченные  и  не  узнанные,  они
проскользнули  к небольшой  калитке, спустились  к  реке  и бросились  вдоль
берега бежать подальше от зловещего места, где лилась людская кровь.
     Они шли весь остаток ночи, неся Сейдяка по очереди на руках. Аниба едва
передвигала ноги, и лишь любовь  к мальчику придавала  ей силы и  заставляла
идти, спасая его и себя.
     Шаман  постоянно  оглядывался  назад,  опасаясь  погони. Один  раз  они
услышали  топот скачущих лошадей  и тут  же  скрылись в лесу. Оттуда увидели
силуэты всадников, которые, нахлестывая коней, пронеслись мимо них.  Кто это
был:  свои  или  чужие,  определить  было невозможно, а окликнуть  всадников
небезопасно. Может, то погоня, отправленная за ними?
     Дальше  шли уже медленнее  и  осторожней. С наступлением дня углубились
подальше в лес и затаились.
     -- Неужели нет никого,  кто мог бы прогнать  этих дерзких степняков? --
спросила вполголоса Аниба.
     -- Когда  медведь встает из берлоги, то загнать его обратно невозможно.
Не для того вылез он на свет. Так и со степняками. Они пришли, чтобы грабить
и насиловать, чтоб  забрать нашу  веру, заставить нас молиться и поклоняться
Аллаху. Все шло к тому.
     -- Но ведь есть же еще мужчины на нашей земле?
     -- Сохатый сильнее волка, но когда они нападают стаей, то он, обезумев,
бежит  куда  глаза  глядят.  Если  бы все  лоси  могли  собраться  вместе  и
наброситься на волков, то не было бы серых разбойников в лесу. Но нет  у них
вожака, и каждый защищает сам себя...
     -- А наши и сами за себя постоять  не могут,--  перебила  его  Аниба,--
одно  название,  что  мужики. Поразбегутся по лесам, точно лоси,  залезут  в
болота по уши и будут там сидеть, пока все не закончится.
     -- Добром на  этот  раз не  кончится.  От степняков несет мочей, как от
паршивого козла. Единственное, что они умеют,-- это убивать. Я сегодня видел
их  хана по  имени Кучум. У него  волчьи глаза, и в них нет жалости. То боги
наслали  на нас  проклятье  за  грехи наши. Нет,  это  конец...--  И  шаман,
горестно вздохнув, опустил голову.
     Тут неожиданно подал голос Сейдяк,  молча лежавший до того на маленькой
попонке, прихваченной расторопной Анибой.
     --  Никакой он не хан.  Хан мой  отец  и дядя Едигир. А ваш злой  Кучум
родился  от глупой  ослицы.  И  когда я стану большим,  то убью  его. Я ведь
вырасту, правда, бабушка Аниба?
     -- Да ты и  сейчас уже вон  какой  большой,--  поспешила успокоить  его
старая женщина,-- лучше бы поспал чуток.
     --  Я пойду уток  стрелять! -- очень воинственно заявил мальчик, взяв в
руки свой маленький лук.
     -- Успокойся, вояка,-- мягко остановила его мамка,-- навоюешься еще.
     -- Видно,  придется нам  ждать,  когда  такие воины подрастут,-- кивнул
старый шаман на Сейдяка,-- потому и  беречь его надо пуще всего на свете. На
него у нас теперь только и надежда.
     Дождавшись темноты, отправились дальше и вскоре добрались до ближайшего
от  Кашлыка селения, стоявшего на высокой горе, обнесенного неглубоким рвом.
Тут  жили  дальние  родичи  Едигира  и  Бек-Булата,  и  на  них  можно  было
положиться, не выдадут.
     Первым  в   селение  отправился  старый  шаман   и   вскоре   вернулся,
сопровождаемый таким же, как он, стариком с длинной седой бородой.
     --  Мир вам,--  поклонился  тот Анибе,--  да пошлют  боги  много лет  и
здоровья сыну нашего хана. Вот ведь времена пошли, что не можем даже принять
его как подобает. Как же дальше жить будем!
     -- Почему нельзя  в городище? -- изумилась Аниба.-- Или мы не на  своей
земле стоим? Или это не сын вашего хана?
     -- И мы на своей земле пока стоим, и придет время, ляжем в нее. И вижу,
что это сын нашего хана, да только  жизнь ведь у всех одна. Был сегодня днем
дозор  от  степняков,  и  велели схватить вас, как  только появитесь. Хотели
остаться, чтоб  подождать  вас, но  поскакали дальше. Верно,  там  где-то  и
приготовились встретить, не иначе. Так что опасно вам идти дальше.
     --  Да  что  же это  делается-то?! -- от души возмутилась Аниба.-- Сюда
нельзя и  дальше идти нельзя.  Так куда ж нам деваться? В воду что ли, и вся
беда?! Так утопи ребенка своей рукой, старый хрыч! -- Она схватила за бороду
старика, словно тот был виноват во всех бедах.
     -- Успокойся, женщина! -- одернул ее шаман.-- Он нам добра желает, а ты
готова... Успокойся, остынь.
     -- Добра желает, как же,-- пыхтела Аниба,-- оно и видно, что добра...
     --  Я перевезу вас на ту сторону,  и там до  утра укроетесь у пастухов,
что  пасут лошадей Ураз-хана. Он был дружен с его отцом,-- старик показал на
Сейдяка.--  Пошлете  верхового, чтоб  он предупредил своего господина,  и он
поможет вам укрыться. Сейчас  придет моя дочь и принесет еду. Пойду оденусь,
чтоб плыть с вами.
     -- И на том спасибо,-- проворчала Аниба.
     -- А я тут останусь,  Надеюсь, что меня они не выдадут степнякам. В мои
годы  такая   дорога  чересчур  тяжела,  пойми  меня,--  как  бы  извиняясь,
проговорил старый шаман.
     -- Как мыши от кота разбежались,-- махнула рукой Аниба, теснее прижимая
к себе Сейдяка,-- поступай как знаешь.
     Оба  старика  ушли.  Сейдяк,  молча  слушавший разговор  взрослых, тихо
спросил у своей мамки:
     -- Они боятся этого... ну, который убил моего отца. Да?
     -- Кто убил твоего отца?! --  опешила кормилица. Мальчику не сказали ни
слова, что Бек-Булат мертв, и хотели сохранить все в тайне от него.
     -- Почему ты спрашиваешь такое? Кто сказал тебе?
     --  Знаю...--  неопределенно ответил тот,-- мальчишки  говорили  вчера,
когда я играть вышел.
     -- Врут все твои мальчишки! Вот вернемся в Кашлык, я им покажу!
     Но мальчика не убедили слова кормилицы, и, чуть помолчав, он спросил:
     -- Теперь я ханом буду? Так ведь?
     -- Будешь, будешь, когда вырастешь...
     Дочь  старика принесла  им  немного  сыра  и  жареного  мяса  и  тут же
торопливо убежала обратно, не проронив ни слова.  Женщина и мальчик поели, и
Аниба  отложила еще часть еды  с собой  про запас, когда  показался  старик,
опиравшийся на весло.
     -- Ладно,  однако  плыть  пора. Как  бы  те  не  вернулись.  Беда тогда
будет,-- шумно вздыхая, посоветовал он.
     Без особых приключений он перевез беглецов на другой берег и даже помог
разыскать  пастухов, спавших возле потухшего костра. Растолкал  их и отвел в
сторону одного, что-то долго объяснял тому шепотом. Пастух согласно кивнул и
пошел ловить  своего  коня,  что  пасся  неподалеку  со  спутанными  ногами.
Проследив, что тот ускакал в ночную  тьму,  старик  повелительно обратился к
оставшимся двум пастухам:
     -- Я  вижу, как вы охраняете коней своего господина, но не скажу ему об
этом. С вами остаются мальчик и женщина.  И худо вам будет,  коль хоть волос
упадет с их  голов. Вы знаете, как поступает Ураз-хан с плохими работниками,
но я лично достану каждого из-под земли, если пожалуются на вас. Все поняли?
     Пастухи  вскочили на ноги и, понуря головы, стояли, ни слова не говоря.
Аниба была поражена,  что немощный  старик отдавал приказ  как  хозяин  этой
земли.
     Проговорив все это, старик повернулся и заковылял к своей лодке. Вскоре
послышался  плеск  воды, и  опять  стало  тихо. Пастухи опустились на колени
перед  костром  и  начали  раздувать  его,  пока  не  показалось  пламя  меж
подброшенных  сухих  ветвей.  Затем  они  предложили  беглецам   прилечь  на
расстеленные  и нагретые  их телами шерстяные  попоны. Те  не заставили себя
долго упрашивать и вскоре уже мирно спали.
     ...Аниба  проснулась  от тихого говора.  Не  поднимаясь  с  земли,  она
приоткрыла глаза  и разглядела нескольких мужчин, негромко беседующих друг с
другом. Уже  почти  рассвело,  и  холодный утренний  воздух белесыми клубами
вырывался  из ртов говорящих.  Женщина поняла, что вернулся  посланный ночью
пастух и с ним  приехало  еще двое мужчин,  одетых  в боевые доспехи. Они не
желали  их  будить,  но  время от времени  бросали взгляды на  спящих,  чтоб
угадать момент пробуждения.
     Аниба села на попоне и, зябко поеживаясь, спросила:
     -- Когда едем?
     -- Хоть сейчас,-- поклонился один из воинов,-- как прикажет госпожа.
     Один  из  пастухов  кинулся  к костру и подал  ей  стоящий там  кунган,
склонившись в низком поклоне.
     За  старухой  никогда  в жизни никто так не  ухаживал, а  тем более  не
называли "госпожей". Но она сочла это хорошим  предзнаменованием и даже вида
не  показала,  что  впервые  встречается  с  подобным  обращением. Меж  тем,
поразмыслив, сообразила,  что  ее  принимают  не  за  ту, но  разочаровывать
пастухов не стала, а с достоинством произнесла:
     -- Люблю пить по утрам теплое кобылье молоко. Выпив  две пиалы любимого
ею  молока, разбудила  и  Сейдяка,  напоила его и лишь  после  этого,  легко
поднявшись на ноги, сообщила:
     -- Мы готовы, можно ехать.
     Ей  подвели послушную  средних лет кобылку,  а Сейдяка  посадил впереди
себя угловатый плотный воин, поскакавший впереди всех.
     К полудню  они  достигли речки Вагай, где  был  улус Ураз-хана. Он  сам
вышел встречать прибывших и, почтительно приняв  Сейдяка  на руки,  провел в
собственный шатер.
     -- Я знаю  обо всем, ничего  не говорите,-- обратился он к Анибе,-- для
всех  вы родственники моего  старшего  сына,  который  на  зиму откочевал на
Барабу. Не нужно моим людям знать, кто вы есть на самом деле.
     -- Вам виднее,-- опустив глаза,  промолвила Аниба. Ей хотелось спросить
Ураз-хана, почему он не поднимет  своих людей против степняков, и тот словно
прочел в ее глазах этот вопрос.
     --  У  меня  не так  много  людей,  чтоб защитить  вас, если вдруг сюда
заявятся степняки. Но думаю, что этого не случится. Живите пока здесь, а тем
временем выяснится, жив  ли  хан Едигир и  кто  из ханов  и беков перешел на
сторону  степняков. Тогда и решим, как действовать дальше. Я был  другом его
отцу, а потому мой дом -- ваш дом.
     С этими словами он вышел из шатра, и беглецы остались одни.
     -- Ладно, сынок, видно придется нам здесь пока пожить. Хорошо?
     -- А как меня мама  найдет тут? -- неожиданно задал мальчик  вопрос, на
который вряд ли кто мог ответить.
     -- Ей сердце дорогу к тебе укажет,-- ответила старая мамка  и незаметно
вытерла слезу со щеки...




     Уйдя  в  лес  из  своего  селения,  бабасанцы  заняли  полуобсыпавшиеся
землянки  и быстро привели их в  порядок. Мужчины отправились  на  охоту,  а
женщин   ждала   обычная  работа   по  подготовке  к  надвигающейся  зиме  и
приготовлению  пищи  для  многочисленных малышей.  Пошли с охотниками  и два
приставших к бабасанцам воина-степняка Ишкель-ды и Томасы.
     Охотники,  неслышно  ступая,  передвигались  по  осеннему  лесу,  держа
направление  в  сторону болота,  где  обычно ложились на дневку лоси. Только
молодые  воины, которым  все было в новинку, никак не могли приспособиться к
шагу идущих  впереди мужчин  и то  налетали на  низко  опущенную  ветку,  то
цеплялись ногами за корневища.
     -- Тише, вы,--  показал  им кулак, даже  не  оглядываясь, Азат, который
руководил всей охотой.
     У мужчин  за спиной были длинные луки, а  в руках копья.  Шли  пока все
вместе, но,  дойдя до кромки болота, разделились на две группы,  и первая из
них  пошла в  обход.  Они  должны  будут  поднять  лося  и  выгнать того  на
остальных. Ишкельды и Томасы  остались на  месте и подошли поближе к  Азату,
Тот посмотрел с усмешкой на них и спросил:
     -- Вы хоть лося-то  живого когда видели? Нет?! Так я и знал. Ну,  скоро
увидите. Это что корова, только ноги длиннее и рога побольше  будут.  Сперва
будем  из луков стрелять, а потом уже на копье брать,  коль не сможем убить.
Поняли?
     Друзья  согласно кивнули головами, не показывая вида,  что  ноги у  них
предательски подрагивают и они уже не рады своему участию в охоте.
     -- Ладно,-- продолжал меж тем  Азат,--  растягиваемся цепью  так,  чтоб
каждый  видел соседа, и медленно идем по болоту. Кто первый увидит сохатого,
пусть даст знать.
     Осенний лес с опавшей листвой был чист и прозрачен, и человек, попавший
в него, сам видел далеко  окрест и  был  виден другим. Оставшиеся  охотники,
числом  около десяти,  растянулись  на довольно  большое  расстояние друг от
друга и,  тихо ступая, останавливаясь за  деревьями,  рассматривая  следы на
земле, медленно пошли в  глубь болота. Ишкельды с Томасы поставили на правый
край,  а меж ними  встал старый Сеид,  который постоянно  хмурил лоб и нюхал
носом воздух.
     --  Слышишь? --  спросил он шепотом Томасы, показывая рукой на нос и  в
сторону болота. Томасы ничего не услышал, но согласно закивал головой.
     -- То сохатый близко,-- прошептал Сеид,-- готовь лук,-- и вложил стрелу
в свой, зажав копье под мышкой.
     Но они шли и шли,  а лось  все  не появлялся. Хлюпала вода  под ногами,
кочки  становились  все  выше,  ноги проваливались  глубже, и  Ишкельды  уже
несколько раз зачерпывал воду в сапоги.
     Наконец, где-то раздался слабый хруст ветвей, потом хлюпанье воды, и из
центра людской цепи раздался крик:
     -- Вижу! Вижу! На меня идет!
     Молодые воины было, рванулись на крик, но их остановил Сеид:
     -- Куда  рыпаетесь! Тут ваше место, а там и без вас управятся.  А вдруг
как он развернется да в эту сторону попрет?!
     Слева  от них  свистнула  стрела, потом  другая, кто-то закричал, верно
отпугивая сохатого, слышно было, как  люди, тяжело ступая, бежали по болоту.
Неожиданно прежние  звуки  покрыл  громкий  рев  зверя. Парни  вздрогнули  и
поежились. Они еще не видели лося, но  по реву представили себе его размеры,
и им сделалось жутко.
     -- Видать,  хорошо зацепили его, что так орет,-- высказал предположение
Сеид,-- сейчас точно в сторону рванет. Как бы не к нам.
     В  это  время послышались крики загонщиков, которые  обходили болото  и
теперь возвращались  обратно. Лось был уже ранен несколькими стрелами в шею,
грудь,  спину,  но  они  причинили  ему  лишь  сильнейшую  боль,   не  ранив
смертельно.  Ошалевшее от  боли  и  криков  животное заметалось в кругу  меж
наседавших на него людей и, низко опустив  голову  с лопатообразными рогами,
пошло напролом.  Но охотники дружно  встретили его копьями, ударив в голову,
разорвали длинное ухо. Один успел заскочить сбоку и ткнул в живот.
     Лось, поняв, что здесь ему не пробиться, неожиданно  рванулся  влево  и
сбил того, кто пронзил ему брюхо. Не  обращая на  упавшего внимания,  он что
есть мочи  рванулся  в ту сторону,  где людей не было  видно. А  именно там,
притаившись за толстыми осинами, стояли Ишкельды и Томасы.
     Они  увидели, что прямо на них несется обезумевший лось, весь утыканный
стрелами, которые качались в такт бегу. Натянув луки, они пустили по стреле,
которые впились в бока животному, но ничуть не приостановили его бег. Тогда,
отбросив луки в  сторону, они схватились за копья, изготовившись к бою. Друг
от друга они находились на расстоянии десятка шагов, и лось,  поливая кровью
мокрую болотистую землю, несся прямо меж ними. Парни даже не знали, видит ли
он  их, и, выбрав  момент,  почти  одновременно  метнули  копья,  целясь под
лопатку. Сохатый захрипел, качнулся, но  продолжал свой бег,  правда, уже не
столь  уверенно. Молодые охотники в это  время были полностью беззащитны, и,
пожелай  тот  с  ними расправиться,  им бы пришлось плохо.  Тем  более,  что
остальные охотники находились достаточно далеко и на выручку не успели бы.
     Лось  вбежал  в  кустарник, раздвигая его мощной  грудью,  и скрылся из
вида. От собственного бессилия они вскинули вверх  руки, досадуя на неудачу,
но вдруг  из кустарника послышался громкий  хрип и удар  о землю. И в тот же
момент кто-то закричал:
     -- Я убил его! Он мой! Я взял его!
     Друзья узнали голос Сеида, который еще совсем недавно находился рядом с
ними, и они  только теперь  заметили,  что  его  нет, а  там,  где он стоял,
валялось брошенное на землю копье.
     К  ним уже бежали  и  остальные охотники  с  копьями  наперевес, все  в
болотной жиже, заляпанные комьями грязи. Впереди, широко открыв рот и тяжело
дыша, разбрызгивая воду и перепрыгивая через кочки, несся Азат.
     Ишкельды и Томасы  кинулись  в сторону  кустарника, откуда кричал Сеид.
Раздвинув  ветки, они  увидели  огромную тушу лося, который  дергал  задними
ногами  в предсмертной  конвульсии, и держащегося за копье,  что  торчало из
левого  бока  животного,  старого Сеида. Он  не  переставал  радостно орать,
нажимая на древко копья:
     -- Мой лось! Мой! Я его взял! Пусть все видят!  Подбежали все охотники,
и  Азат, вынув нож,  пошел  к голове животного, чтоб перерезать тому глотку.
Ишкельды нерешительно подошел к Сеиду и робко проговорил:
     -- Вроде как это мое копье будет, а твое там, под деревом лежит, где ты
его потерял.
     Дружным смехом встретили остальные охотники слова юноши.
     -- Сеид у нас самый храбрый охотник!
     -- Штаны-то, штаны-то мокрые у него!
     --  Даже копье свое  потерял!  -- хохотали охотники, а Сеид лишь крутил
головой и сверкал глазами, не зная что ответить.
     Наконец он решил, что лучше  для него будет посмеяться вместе со всеми,
и крикнул:
     -- Я за  ним  так быстро бежал,  что  и копье бросил. Хотел  его за ухо
схватить, а он, как меня  увидел, так и упал. Испугался,  видать, шибко. Вот
какой я страшный, однако!
     Все засмеялись  еще громче, и некоторые  подошли к  старику, похлопывая
его по плечу, сбили на лоб шапку.
     -- Молодец, Сеид, теперь будем  звать тебя  Сеид  -- гроза лосей! Пусть
они знают и боятся тебя.
     Тут  же  приступили к  освежению туши. Другие мужики запалили  костер и
поджаривали на тонких прутиках куски мяса и еще полусырое отправляли в рот.
     Присоединились к остальным и Ишкельды с Томасы. Сам Азат похвалил их:
     --  Так  скоро хорошими охотниками станете,-- говорил он парням,-- глаз
точный, сила тоже есть, все лоси ваши будут. Молодцы!
     Разделив  поровну  добычу,  пошли  обратно  к  селению.  Там  уже  были
разведены  костры,  и мужчин  приветствовали радостными криками. Вечером все
собрались в центре лесного  поселка, чтоб поговорить о своем житье и решить,
где им зимовать: здесь, в лесу, или вернуться обратно к реке.
     Сошлись на  том,  что  нужно послать  разведчиков  в другие селения для
выяснения обстановки.
     -- Если  степняков разбили, то можно спокойно  возвращаться обратно,  а
если они  победили,  то...  надо подумать,--  высказал общее мнение  охотник
Азат.
     На парней, примкнувших к ним от степняков,  никто не обращал  внимания.
Будто не о их соплеменниках шла речь. И сами юноши  молчали, словно родились
сибирцами. В  землянках  их ждали  жены,  а  о чем-то другом  они пока и  не
думали.
     Долго рядились, кому идти в разведку.  Наконец, решили, что Азат пойдет
как самый опытный и знающий, а с ним отправить Ишкельды и Томасы, как хорошо
зарекомендовавших себя  на  сегодняшней охоте.  На  самом же деле  никому не
хотелось рисковать собственной головой, а вот чужаки...  чужаки другое дело.
Если и погибнут, то все одно не свои.
     ...Утром,  еще по темноте выехали верхом, захватив с собой немного еды.
Вскоре они  выбрались к  реке  и проехали рядом со  своим селением, вспугнув
кучу воронья, что обследовали оставленное жилье в поисках; остатков еды.
     -- Ишь ты,  сколько их налетело,--  покачал головой Азат,--  теперь они
тут хозяева.
     К полудню добрались до соседнего  селения и увидели, что  жители уходят
небольшими группами, навьюченные разным скарбом, в сторону леса.
     -- Эй, соседи,-- крикнул им Азат,-- куда путь держите?
     Некоторые узнали его и остановились поговорить.
     -- Опять  из степи сарты заявились.  Видать,  грабить  будут,  в  полон
брать, последнее, что есть, заберут, вот мы и подались в лес.
     -- Говорят, что был шибко большой бой и наших  ханов там поубивали всех
как есть. Теперь у нас другой хан будет  с волчьей головой и  хвостом, как у
росомахи.
     -- Нам говорили, что он питается  малыми  детьми и каждый день для него
жарят на костре годовалого младенца.
     -- А вы, бабасанские, что, на месте сидите, али тоже в леса ушли?
     --  Да  мы  уж несколько дней,  как на  Гнилое болото перебрались.  Там
спокойнее будет отсидеться. Вы чего-то запозднились,-- ответил Азат.
     -- Успеем еще... Голому собраться только подпоясаться... Уйдем в лес, и
поминай как звали... Пусть там  ханы меж собой выясняют, кто из них главнее,
а нам детей растить надо.
     --  Да...-- в раздумье  проговорил Азат, обращаясь к своим спутникам,--
видать,  жители всех деревенек собрались в леса да на болота уходить. Дальше
можно и не ездить, самое главное узнали. Видать, теперь ваш хан нами править
будет,  коль обратно  в  степь не убежит. Как думаете, орлы, обратно ваш хан
пойдет али здесь зимовать будет?
     -- Нам он о том не говорил,-- отшутился Томасы,-- но в Бухару навряд ли
скоро пойдет. Зачем тогда сюда шел?
     -- Да,-- согласился с ним и Ишкельды, я слыхал, что его там, в  Бухаре,
не шибко-то и ждут. Потому сюда он и полез в ваши болота.
     -- Мы его  сюда не  особо и звали,-- беззлобно огрызнулся Азат,-- но уж
коль пришел, то пущай правит как положено. А что, верно, что он младенцев на
обед жрет?
     -- Не знаю... Чего-то я такого не слыхал,-- пожал  в недоумении плечами
Томасы,-- только я с ним рядом не сидел и из одного казана не черпал.
     -- Врут, поди,  бабы,-- согласился Азат,-- а то он так всех наших детей
сожрет и за  нас примется.  Ну, да я-то для него костляв покажусь, подавится
чего доброго. Ладно, айда обратно. Все узнали...
     Вечером они уже  вернулись в  лесной поселок, сообщив соплеменникам обо
всем услышанном. Тут же провели и совет, куда собрались все мужчины поселка,
     Долго рядили, Как жить  дальше.  Старики предлагали идти еще дальше, за
болото. Но постановили еще выждать, а там  уже и решить окончательно, где им
зимовать.
     Когда все  разошлись, Томасы ткнул  Ишкельды в  бок  и мотнул головой в
сторону леса. Они отошли подальше от землянок, где их никто не мог слышать.
     --  Чего-то  мне все  это не особо нравится,-- начал Томасы,-- идти еще
дальше в лес, прятаться...
     -- А чего ты предлагаешь? -- поинтересовался товарищ.
     -- Уходить отсюда надо, вот что.
     -- И наших жен бросить тут?
     -- Жен?! -- скривился Томасы. Таких  жен в  каждом ауле найдешь сколько
хошь и еще следом побегут.
     -- Там нас ханский палач мигом на кол пристроит.
     -- А  кто  сказал тебе,  что надо к ним идти? Мы с тобой и сами по себе
могли бы неплохо прожить. Так говорю?
     -- Это как же? Двоих нас не те, так эти повяжут.
     -- Не повяжут. Можем еще парней подговорить что поздоровее и свой отряд
организовать, промышлять по селениям.
     -- Это значит разбойничать? Так что ли?
     --  Какая разница, как называть.  Главное, чтоб начальников  и башлыков
надо мной не было. Не люблю я этого.
     -- И когда ты уходить собрался? -- печально проговорил Ишкельды.
     -- Да хоть бы и завтра. Возьмем коней, оружие какое есть, еды немного и
айда вперед.
     -- Нагонят нас, как хватятся.
     --  Не  нагонят.  Скажем, что на  охоту  собрались. А пока  я тут двоих
приметил  здоровяков,  с  ними потолкуем, может, и согласятся.  А сидеть тут
сиднем, детей  нянчить, по лесу за лосями таскаться, нет... не по мне это.--
Томасы упрямо, по-бычьи наклонил голову и исподлобья глядел на друга.
     -- Дай до завтра подумать. Хорошо?
     -- Подумай,-- согласился тот и медленно пошел в селение.




     Первый снег, что покрыл сибирскую землю, вызвал среди степняков немалое
замешательство. Никто не  ожидал, что зима  накатит  так рано, и  почти  все
надеялись уйти обратно в родную степь.
     Прежде всего пугали морозы, о которых рассказывали всякие чудеса, будто
даже птица на лету может замерзнуть. А теплой одежды  не было практически ни
у кого.
     Не знали, как быть с лошадьми, точнее, с кормом для них. В степи-то все
просто  -- разгребет  конь снег копытом,  и трава вот она, наклонись и щипли
сколько влезет. Тут же так землю засыплег, что не только траву, но и упавшее
дерево не найдешь.
     К тому же многих тянуло домой, к родным, где  остались  у кого семьи, а
кто-то  хотел просто  повстре чаться  с друзьями, зайти к соседу посудачить,
посидеть в тепле. А что тут? Ни жены, ни родни... Одни леса и болота кругом.
Тоскливо...
     И самое главное, что молчит хан про оплату за поход. Воины к юзбашам, а
от тех  разве доброе слово  услышишь? Пошли разговоры, что золото для оплаты
украли. Другие  клялись,  что  все  золото  Кучум отдал  сибирским бекам  за
обещание не воевать с ним.
     А тут  еще слух пошел, что движется на них с полуночной стороны большая
армия  сибирских  народов, которую ведет  непобедимый  и  могучий  богатырь,
который берет человека за ноги и рвет напополам.
     Неспокойно  в  Кашлыке...  Целыми  днями  играют   воины   в  кости  да
пьянствуют,  выменивая за вино все, что награбили за время похода. Хватаются
за кинжалы, ссорятся.
     Алтанай уже  несколько  раз, сам не особо трезвый,  заходил  в  ханский
шатер  и,  нерешительно  потоптавшись  у  входа и  позевывая  от неловкости,
произносил нараспев:
     --  Пора бы и делом  заняться...  Мы  ведь воины, а не имамы какие  али
евнухи, чтоб без дела сидеть. Чего ждем-то?
     Кучум мрачно поднимал на  него лобастую  голову  и, ничего не объясняя,
говорил одно и то же:
     --  Сибирь  наша. Что еще?  Отдыхай. Сам говорил, что устал. С  кем  ты
воевать собрался? Где видишь армию? Где?
     -- Да нигде не вижу...-- мямлил башлык,-- но делать-то чего?
     -- Отдыхайте. Пейте, ешьте, спите.
     -- Спите...-- повторял  за ним Алтанай,--  сколько!  можно спать? --  и
уходил ни с чем.
     Так  продолжалось  почти  каждый  день,  и  неизвестно  сколько бы  еще
тянулось, если бы  не выпавший в ночь снег. Воины  собрались группами и, уже
не скрывая своего недовольства, громко выкрикивали:
     -- Мы не согласны тут замерзать! Пошли обратно домой!
     -- Где обещанная плата? За что дрались? Кто нам заплатит?
     -- Пусть хан скажет что он задумал!
     -- Где хан?! Позвать его сюда!
     -- Не желаем больше ждать!!!
     Обеспокоенный  Алтанай влетел в  шатер,  где Кучум уже натягивал поверх
кольчуги стальной панцирь, готовясь выйти наружу.
     -- Какая  колючка им сегодня под  хвост  попадает зашумел встревоженный
башлык, -- так просто их не удержишь, Надо выйти к ним.
     -- Сам вижу,-- зло бросил  тот,-- собери всю  охрану и  надежных  людей
возле моего шатра. Дело, видать, жаркое будет.
     Алтанай исчез, кинувшись по городку сзывать верных ему и хану людей. На
шум уже спешили  Сабанак, его друзья. Подошли и несколько шейхов из тех, что
постоянно были в Кашлыке. Остальные же ходили из селения  в селение, пытаясь
обратить сибирцев в истинную веру.
     Общими  усилиями  стали  успокаивать  расшумевшихся  воинов.  Из  шатра
показался наконец и  сам Кучум. Он молча постоял перед толпой  своих воинов,
вглядываясь поочередно  в  их лица,  а затем, широко улыбнувшись,  как после
хорошего обеда, спросил:
     -- Чего шумим, славные воины?
     -- Обратно хотим, домой!
     -- Когда платить станешь?!
     -- Снег вон уже, а у нас ни одежды, ни корма для коней нет.
     -- Надоело без дела сидеть!
     -- Сколько еще тут нам мерзнуть?!
     -- Мы  в  поход шли, а  не тебя  стеречь!  --  угрожающе крикнул кто-то
сзади.
     Но   главное  требование  бунтовавших  было,  чтобы   хан  выплатил  им
положенное за поход, как и условливались с самого начала.
     Кучум  чуть помолчал, дожидаясь,  пока крики  стихнут,  и все  с той же
улыбкой сказал достаточно громко, чтоб слышали и стоящие в задних рядах:
     -- Дед мне как-то рассказывал, когда  я еще  совсем мальцом  был. Пошли
они так же вот  в поход на соседнего хана.  Я уже не помню, как  того хана и
звали, давно  это было. Разбили  его, дворец  его заняли,  весь гарем взяли,
богатства его поделили. Все довольны. Пошли обратно. Домой, значит. Там один
отряд идет, здесь другой. И что вы думаете? Хан тот уцелел, отсиделся где-то
и  налетел ночью на их  отряд, вырезал. Потом на  другой. И так поодиночке и
перерезал   почти   всех,--  Кучум   ненадолго  замолчал,  оценивая  реакцию
слушателей, которые совсем не ожидали от него подобного,  а  потому слушали,
приоткрыв рты и не перебивая хана.-- Ну,  дед-то  мой  спасся. У него  воины
хорошие были и кони быстрые.  Ушли  от погони.  Почти никто из  того  похода
назад и не вернулся. Почему, я спрашиваю? Да потому, что  главного врага они
не  схватили,  не раздавили гадину.  А  мы  с  вами как? Пойдем  обратно,  а
сибирцы-то в спину и ударят, перережут всех, как ягнят.
     -- Ты,  хан, сказки нам тут не рассказывай,-- послышался чей-то злой  и
срывающийся  голос  сзади,-- ты  их  своим  детишкам расскажи.  А нам  лучше
ответь, когда платить будешь.
     -- Платить, требуем оплаты! -- заорали со всех сторон.
     -- Дурьи  вы головы! -- сорвался  также на  крик Кучум.-- Ну, заплачу я
вам всем,  а вы  их  тут же  пропьете, в  кости просадите,  а  с  чем  домой
пожалуете?!
     -- То наши  заботы,-- отвечал все тот же злой  голос,--  мы не считаем,
как ты свои собственные деньги тратишь.
     -- Вы  еще  десять  раз спасибо мне скажете, что не выдал  вам сразу,--
попытался Кучум воззвать к голосу разума.
     -- Давай деньги!! -- почти в одну глотку заорали собравшиеся.
     Алтанай с Сабанаком и  юзбашами, стоящие  почти плотную  перед  ханским
шатром,  положили  руки  на  сабли, готовясь  выхватить их, как  только ряды
бунтовщиков  придут в движение. Но  Кучум  все еще  надеялся закончить  дело
миром.
     -- Вы не даете мне договорить, а уже орете, как стадо баранов. Молчать,
когда с  вами хан  говорит! -- неожиданно закричал он на весь городок тонким
визгливым голосом.-- Молчать! А то получите у меня мешок с дерьмом!
     Его крик заставил замолчать  бунтующих и  остановиться,  не  доходя  до
шатра буквально несколько шагов. Но все тот же голос упрямо произнес:
     -- А ты нас не пужай, мы уже пуганы...
     -- Цыц! Я вам сказал! Вы  поначалу уговор выполните, а потом уже оплату
требуйте. Забыли про уговор?
     -- Какой еще уговор? -- спросил здоровенный  детина с черной  свисающей
клочьями бородой, с добродушными по-детски глазами.
     -- А такой, что мы идем в поход на сибирского правителя, что самовольно
занял трон, принадлежащий моим предкам. Войско сибирцев  мы разбили, столицу
их заняли, а хан их где? Я вас спрашиваю, где хан Едигир? Бежал он  и сейчас
где-то армию  собирает, чтоб  нам в тыл ударить.  Я  вам деньги выдам, а что
потом? Вы деру дадите, а он тут как тут. Вот пока мне его голову не принесут
-- не бывать расчету! Не выполнен уговор! -- и Кучум, тяжело дыша, замолчал,
утирая тыльной стороной руки пот, который несмотря на холод капал со лба.
     Толпа, пораженная неожиданным поворотом дела, замерла  и,  не зная  как
вести себя дальше,  заколебалась,  зашушукались воины промеж собой. Но общее
напряжение спало, и назревающего взрыва можно было уже не опасаться.
     Наконец,  здоровенный детина,  стоящий в  первом  ряду, запустил руку в
бороду, с трудом подбирая слова, заговорил:
     --  Я чего  скажу, значит... Может  ты,  хан,  и  прав, что  уговор  не
выполнен, да только  где его, сибирского хана, взять-то?  Он сейчас где-то в
лесу  на кочке болотной  сидит  и посмеивается  над нами...  А мы  ищи  его,
значит... как  же его сыщешь?  Ты  нам покажи его, а  мы  уж возьмем его  за
горло,-- и детина свел вместе обе здоровенные ручищи и потряс ими.
     Сзади послышались одобрительные крики и смешки:
     -- Да... Ты уж, Аблаза, как возьмешь так и не отпустишь, пока он дух не
испустит... Знаем мы тебя...
     Видать, Аблаза был известен своей недюжей силой, и его  слова встретили
с одобрением.
     Кучум, как видно, ждал этих слов и тут же перехватил инициативу:
     -- Так вы думаете, что я просто так здесь сижу? Жду, когда с неба белые
мухи полетят?  Нет, вижу, что не уважаете вы своего хана,  коль так думаете.
Давно уже отправлены лазутчики, которые ищут его, и как только выследят, так
и схватим его. Вот тогда и произведем полный расчет. Решайте сами, кто здесь
со мной останется, а кто пойдет обратно на родину. Ждать осталось немного.
     -- Быстрей бы...-- сказал кто-то, и воины начали понемногу расходиться,
успокоенные услышанным.
     Меж тем Кучум  шепнул что-то  на ухо  Алтанаю, и тот  двинулся в толпу,
раздвигая  всех могучим  плечом. Непонятно было,  то ли он ищет кого, то  ли
просто пошел  на другой конец городка.  Хан же вошел в  шатер и  опустился в
изнеможении на подушки. Следом вошел Сабанак, понуря голову.
     -- Что нужно? -- недовольно спросил  Кучум, желающий побыстрее остаться
один.
     --  Хан,--  заговорил  тот  почтительно,--  их  надо отпустить, хотя бы
часть.  Сегодня  бунт уняли, но они  не  успокоятся и поднимутся вновь.  Нет
разве?
     -- А ты забыл, что золото у нас похитили в ту  проклятую ночь, когда  я
сам  едва остался жив? Тех разбойников искали, но пойди отыщи их в болотах и
лесах. Может, они и утонули совсем. Кто знает...
     --  Деньги  или  звериные шкуры можно  взять  у местных  беков  и мурз,
которые не спешат заплатить тебе положенный оброк...
     -- Сам знаю и  без сопливых,-- грубо перебил его Кучум,-- не пришло еще
время требушить их. Рано...
     Сабанак  в  растерянности пожал плечами,  как  бы говоря: "Раз  ты  все
знаешь, то решай сам..."
     Вошел Алтанай, отирая блестевшее от пота лицо.
     --  Узнал, кто орал громче  всех. То Зайнулла из пятой сотни. Завтра же
разберусь с ним...
     --  Не надо,--  остановил его  Кучум,--  так  только  новые волнения  и
недовольство  вызовешь. Отправь его лучше с заданием к  тому же Соуз-хану, а
там пусть  его твои люди  на дороге встретят.  Мало ли  чего может  в дороге
случиться. Все понял?
     -- Все,-- кивнул тот большой головой,-- кого еще с ним отправить?
     -- Сам решай,-- отмахнулся от него, как  от назойливой мухи, Кучум,-- у
тебя  голова или кочан капусты на плечах? Порядок  в войске поддерживать, то
твои заботы.
     Алтанай  чуть потоптался посреди шатра и, повернувшись, пошел к выходу.
За  ним двинулся  и  племянник.  Но  тут  внутрь  шатра  стремительно  вошел
Карача-бек  и, словно не  замечая выходившего башлыка и Сабанака, направился
прямо к  хану.  Те, удивленные происшедшей в  визире переменой, задержались,
желая послушать, с  чем тот заявился. Несколько дней назад  его отправили на
розыски Едигира вместе со старым рыбаком Назисом, который должен был указать
место, где он  видел сибирского хана.  И вот  теперь Карача-бек вернулся.  С
добрыми ли вестями?
     -- Говори,-- кивнул ему Кучум. Но тот незаметно показал на стоявших  за
его спиной Алтаная и Сабанака, как бы давая понять, что их присутствие здесь
нежелательно.-- А  вы чего  встали? Идите, вы мне больше не нужны,-- властно
обратился к ним хан. Переглянувшись, те вышли.
     -- Да,  однако эта  кукушка  всех  других перекукует,--  уже  на  улице
сплюнул себе под ноги Алтанай.
     -- Не говори,-- согласился племянник,-- хитрая лиса...
     Меж тем Карача, понизив голос, вкрадчиво заговорил:
     -- Мой  хан,  я уже знаю, что  среди  воинов бунт и недовольство. И мне
думается, что начальники твои,-- он показал через плечо туда, где только что
скрылись башлык и племянник,-- не во всем откровенны с тобой.
     -- Что ты имеешь в виду? -- Кучум даже привстал с подушек.
     -- Неужели ты и сам не знаешь, что они лишь саблей владеют хорошо...
     -- Это уже немало,-- оеребил его хан,--они хорошие воины.
     -- Может, они и хорошие воины,  да только не боишься ли ты,  что у тебя
за спиной зреет заговор?
     -- Заговор, ты сказал!
     -- А ты хочешь сказать, что такого не может быть?
     --  Я пока что  тебя  слушаю,-- было  видно, что хан весь  напрягся  от
услышанного и, верно, его мысли в чем-то совпадали со словами визиря.
     --  Может,  пока   они  еще  ни  о  чем  не  договорились,  но  при  их
попустительстве  творится  все,  что  случилось сегодня,  Я был среди них во
время одной пирушки, и то, что они говорили, заставляет меня так думать.
     --  Ну, так что  же ты тянешь, визирь  мой.--  Кучум сощурил  глаза,  и
недобрая усмешка блуждала по его смуглому лицу. Уже одно это  служило плохим
предзнаменованием.--  Говори все как  есть,  не стесняйся. Я готов  услышать
любую, даже самую горькую правду.
     Карача помялся для  вида,  будто  ему не  хотелось  выдавать  ближайших
ханских сподвижников, и как бы нехотя выдавил:
     --  Да ничего особенного  они и не сказали... Ну, разве что  есть много
других ханов,  которые платят более  щедро, нежели  ты... И  что  они  могут
увести все войско, а  тебе предоставить управлять сибирским ханством одному.
Но они, хан, были изрядно пьяны...
     -- Я все понял, не надо лишних слов,  а  то я подумаю,  что и ты с ними
заодно.-- Судя по всему, слова Карачи легли на благодатную почву, и если они
не подорвали  доброе отношение к  ханским воинским начальникам,  то зародили
изрядное сомнение.-- Ладно, хватит о них. С какими вестями ты вернулся?
     -- Рыбак показал место, где он повстречал хана Едигира и с ним была еще
какая-то  женщина. Хан был в беспамятстве после сражения, и она везла  его в
лодке куда-то в низовья Иртыша.
     -- Ты можешь их найти?
     -- В наших краях найти человека столь же трудно, как муравья на  лесной
поляне. Он где-то рядом, но...надо искать, так стану.
     -- Если тебе не помогут другие муравьи. Ты это имеешь в виду?
     -- Хан прав.  Надо сообщить всем, что за поимку Едигира будет назначена
хорошая награда, и желающих найдется сколько угодно.
     --  Хорошо, так и поступим. Сообщишь об этом всем бекам и мурзам. Пусть
они постараются.  Мне  уже  донесли,  что ханский  выкормыш  Сейдяк  спрятан
неподалеку отсюда. Завтра отправишься за ним.
     --  Слушаюсь, мой повелитель,-- Карача-бек повернулся,  чтобы  идти,  и
тут,  вспомнив  что-то, заговорил снова.-- Я не  доложил,  что  встретил  на
берегу  Иртыша,  там,  где искал  бежавшего  Едигира,  двух воинов,  которые
сказали, будто отправлены тобой для той же цели.
     -- О ком ты говоришь? -- наморщил лоб Кучум.
     -- Они здесь, возле шатра, под охраной. Я не поверид их словам.
     -- Пусть введут их.
     Карача вышел, и два стражника втолкнули в ханский шатер связанных одной
веревкой оборванных и грязных  мужчин. Те громко выражали  недовольство, но,
завидя хана, бухнулись на колени.
     --  Мы ни в чем не виноваты,-- запричитал один из них,-- на нас  напали
две сотни сибирцев, а  что  мы могли сделать с десятком человек против  них?
Лишь двое нас уцелело, бросившись в реку.
     --  Как  ваши имена?  -- спросил их  Кучум,  силясь  распознать  в этих
бродягах своих воинов.
     -- Уразбай и Мухамедшариф,-- выкрикнули те.
     -- Не сами ли вы сбежали с поля боя? -- Хан сдвинул брови,  прикидывая,
что  это могут  быть  и дезертиры, и тайные лазутчики. Затем велел  кликнуть
Алтаная.
     Тот  быстро  узнал  следопытов,  которые были  отправлены  сразу  после
сражения на поиски Едигира.
     -- Долго же вы шлялись где-то,-- проворчал он.
     -- Мы едва спаслись, а  потом  заплутали в лесу, отбивались от  зверей,
даже собственного  коня  съели, чтоб выжить.  Когда мы натолкнулись на этого
благородного человека, то едва не заплакали от радости...
     -- Это так,-- кивнул надменно головой Карача-бек.
     --  Ладно,  пусть отдохнут и продолжат  поиски вновь,-- принял  решение
Кучум.-- Едигира надо найти живого или мертвого. Идите все.
     На другой день Кучум разослал свои сотни по улусам с поручением взять с
местных беков дань во что бы то ни стало. Направлены были отряды и на поимку
Сейдяка и розыски Едигира. В Кашлыке осталось с полсотни человек для защиты.
Хан вызвал к себе старого Ата-Бекира и приказал:
     -- Слушай и  запоминай  кто о  чем  из воинов  толкует.  Особенно выяви
недовольных. Мне нужны верные люди, а  не псы, готовые  разорвать друг друга
из-за голой кости. Докладывай о всем услышанном только мне.
     -- Все понял, мой хан,-- склонился в поклоне начальник стражи,-- у меня
уже есть, что сообщить.
     -- Вот как? --  хан внимательно  посмотрел на  склонившегося  перед ним
Ата-Бекира.-- Молодец. Ты верно мне служишь. Так что там у тебя?
     -- Я знаю, где достают  вино для  ночных пирушек...-- промямлил тот,  и
его лисьи глазки заблестели от преданности.
     -- Уж не ты ли его продаешь? -- усмехнулся хан.
     --  Что  ты!  Что  ты!  --  замахал тот  короткими  ручками,  изображая
неподдельный ужас.--  Как  хан мог  такое  подумать о верном своем слуге. То
вино  воины меняют  на одежду и даже  на  оружие  у  рыбаков,  что  по ночам
приплывают к стенам крепости.
     -- Возьми верных людей и сделайте засаду. Схватить поганцев!
     -- Но хан не спросил, к кому попадает часть вина...
     -- И к кому же?
     -- К самому башлыку,-- шепотом проговорил старик,-- если он узнает, что
я сообщил об этом, то мне несдобровать.
     -- Если  не выполнишь  моих указаний, то  я сам сообщу Алтанаю о  твоих
словах. А если схватишь разбойников, то получишь награду.
     Охранник тяжело вздохнул и попятился из шатра.
     -- Ох,  тяжела моя  доля,  тяжела моя доля,  тяжела...--  причитал  он,
покидая Кучума.





     Карача-бек  ехал на поимку  Сейдяка,  надеясь исполнить  это  быстро  и
удачно. С ним была сотня воинов, и он был  единственный начальник  над ними.
Радостная улыбка не сходила  с его лица -- хан теперь полностью доверял ему,
и  не за горами  был  тот  день,  когда  он, Карача,  станет  ближайшим  его
советником и полновластным правителем всего ханства.
     "Хан не знает  местных  обычаев и порядков. Без меня ему  не ступить  и
шагу. Военные  победы закончились. Теперь нужно другое оружие. Он недоверчив
от природы,  и внушить ему, что все вокруг только и думают, как бы  поскорее
вернуться обратно в Бухару, не так и трудно.
     К  тому же Кучум  законный  наследник ханского  холма. Его  род идет от
самого хана Шейбана, что правил некогда всеми землями  вокруг. Старики о том
когда-то рассказывали. Знал это и мой отец. Но род Тайбуги  убил хана Ибака,
и с  тех пор про  хана Шейбана запрещено  говорить под страхом смерти. Но от
этого никуда не уйдешь. Правда все одно вылезет на свет, как сабля из ножен.
И если  будет  пойман Едигир и его  ближайшие родственники, то... хан  Кучум
может уже ничего не опасаться... К тому времени я  должен стать  его  правой
рукой, а тупых воинских начальников надо отдалить от него любыми путями".
     Так рассуждал Карача-бек, скакавший впереди  возглавляемой им сотни. Но
по странному стечению обстоятельств или по  злому умыслу Алтаная с  ним была
отправлена  пятая сотня, которая  вчера,  в  Кашлыке,  кричала громче всех и
требовала  от хана выплаты положенных денег и возвращения домой. Там же ехал
и зачинщик всего, кипчак Зайнулла, которого  велено было с надежными  людьми
отправить с каким-то поручением и по дороге с ним расправиться.
     Не знал  всего  этого Карача-бек  и  преспокойно  скакал,  подхлестывая
своего коня,  чтоб пораньше достичь селения,  где,  по сообщению лазутчиков,
скрывался Сейдяк.
     Неожиданно он услышал, что сотня, идущая вслед  за ним, остановилась и,
повернув голову в ту сторону, с удивлением заметил, как все сбились в кучу и
горячо что-то обсуждают.
     Карача-бек смекнул,  что происшедшая заминка  не случайна,  и, медленно
развернув  коня,  направился к  сгрудившимся воинам. Не  доезжая  нескольких
шагов до них, он крикнул:
     -- Что случилось, доблестные воины?
     Но  никто даже не  обратил  на  него внимания, и  все продолжали горячо
спорить, размахивать руками, наезжать конями  друг на друга. Карача решил не
вмешиваться  в их  спор  и  натянул  поводья,  ожидая, когда  узнает причину
задержки. Вскоре к нему направился один из всадников, в котором Карача узнал
юзбашу отряда.
     -- Плохо дело,-- показал тот рукой на орущую толпу,-- вчера бунтовали и
сегодня  то же самое. Еще и хуже.  Толкуют, что  раз  им хан  не  платит, то
нечего и служить ему.  Там главный заводила Зайнулла, он всех и подбивает  в
степь обратно идти, а по  дороге нескольких беков  ограбить и  все меж собой
поделить. Добром это не кончится. Я чего думаю, поехали-ка подобру-поздорову
обратно в Кашлык, а они пусть сами разбираются.
     Карача оценивающе посмотрел на юзбашу, которого била крупная дрожь, как
от озноба, провел указательным пальцем по  верхней губе и неожиданно стегнул
того наотмашь по испуганному, трясущемуся лицу:
     -- Значит, такой ты юзбаша! -- крикнул на него и направил коня  прямо в
гущу спорящих людей.
     Не   ожидавшие  такого   поворота   дел   конники   расступились  перед
Карачой-беком, и крики на время смолкли.
     -- Храбрые  воины,-- обратился  он  к  ним,  не давая  передышки  коню,
нахлестывал  того, пока не прорезал всю ораву и не разбил на две половины.--
Я  согласен с  вами, тем  более, что сам не богат  и  нет  у  меня  улусов и
невольников, кто бы  работал на меня. Всем хочется  домой. И  в этом понимаю
вас. Ваши начальники пьянствуют и совсем  не думают, как вы встретите жуткую
сибирскую зиму. Я согласен помочь вам, но...  если вы четвертую часть добычи
отдадите мне. Вы не знаете этих мест, а я вырос здесь. Решайте...
     Удивленные  воины  слушали  ханского  визиря,  открыв рты и  недоуменно
поглядывая друг на друга.
     -- Дело говорит, однако,-- сказал негромко? кто-то.
     -- А не обманешь? -- тут же послышались вопросы самых недоверчивых.
     --  Сообща  оно,  понятно дело, сподручнее  будет,--  закивали головами
ближайшие к Караче.
     В  образовавшееся  свободное пространство  выехал худощавый  мужчина  с
рыжеватыми волосами и такой же каштановой бородкой.
     -- Я  кипчак Зайнулла,-- заговорил он  негромко,  и по тому, как  его с
почтением слушали, можно было  догадаться, что он у них за главного,-- мы не
знаем, кто ты, но если твои слова от сердца, то вот тебе моя рука,-- и, сняв
обшитую стальными пластинами рукавицу, он протянул Караче  плотную и упругую
ладонь.
     Тот пожал ее и, дружески улыбнувшись, поднял руку вверх:
     -- Я всегда уважал храбрых людей, а если они еще и умны, то вдвойне.
     --  Хорошо, визирь,  что ты  предлагаешь?-- вглядываясь Караче в глаза,
спросил Зайнулла.
     -- То, что вы задумали, не так легко выполнить, особенно если все хотят
остаться живыми и здоровыми, а не валяться в лесу с пробитой головой. Я хочу
сказать,  что так просто  селения  богатых  беков не взять.  А нищие  вам не
нужны, так я понимаю?
     -- Правильно понимаешь,-- засмеялись вокруг.
     --  А  потому  надо действовать  хитростью. Неподалеку  находится  улус
Соуз-хана. Он очень богагый  человек, но его городок хорошо  охраняется, и с
наскоку  вам  его  не взять. А  потому...-- Карача  сделал небольшую паузу и
обвел  всех  глазами,  заметив,  что все слушали  с  утроенным  вниманием  и
недоверие на лицах воинов исчезло,-- потому я  поеду первым  и  сообщу тому,
что наш  хан послал  вас схватить  Сейдяка. Но  без  моего  знака ничего  не
предпринимать. Согласны?
     -- Согласны!  --  дружно заорали  все. И лишь Зайнулла продолжал так же
внимательно наблюдать за  говорившим  и ничем  не выразил своих  чувств.  Но
увидев,   что  вся  сотня   согласилась-с  планом  визиря,  кивнул  головой,
проговорив:
     -- Что ж, будь по-твоему. Но если предашь... сам понимаешь...
     -- Я связан с вами обещанием и клянусь, что делаю это от всего сердца.
     На том и  порешили. Карача-бек поехал вперед один, а сотня  должна была
через  какое-то время скакать по его следу, благо, что вчерашний снег только
чуть подтаял на солнце и следы хорошо на нем просматривались.
     Карача хлестнул коня и, отъезжая,  повернул  голову  в сторону Кашлыка,
посмотрел на тропу, по которой они ехали. Вдали виднелась небольшая фигурка,
уменьшающаяся на глазах. То  никем не замеченный юзбаша  поспешил в городок,
чтоб доложить хану о случившемся.
     "И это тоже  хорошо...--  подумал Карача, пряча скользнувшую  по  губам
недобрую ухмылку.--  Поглядим, что из  всего  этого выйдет.  Или буду первым
человеком в ханстве, или..."
     Когда  Карача-бек подъехал  к  городку  Соуз-хана,  то  еще издали  был
замечен охранниками на башнях и остановлен грозным окриком оттуда:
     -- Стой! Куда прешь?!
     --  Доложи хозяину, что к нему ханский визирь  явился с  поручением.  И
открой ворота, морда неумытая!
     Человек с  башни  соскользнул  вниз,  и через какое-то время заскрипели
ворота  и  образовался  небольшой  проем,  через который  Карача неторопливо
проследовал  внутрь  городка.  Навстречу  уже  спешил  сам  хозяин,  льстиво
улыбаясь всеми складками заплывшей физиономии.
     --  Какой гость!  Какой  гость пожаловал,-- приговаривал  он  на  ходу,
вытянув  вперед обе  руки, отчего  его тучное  тело бурно  колыхалось в такт
шагам,--  почему не послал никого  заранее? Я  бы заранее  барашка  для тебя
специально зарезал, музыкантов позвал. А так...
     Карача соскочил  с лошади, поводя неровными плечами, двинулся навстречу
Соуз-хану  и позволил  заключить себя в  объятия, ощутив  запах распаренного
тела вперемешку с восточными благоуханиями.
     -- Не забыл  еще,  кто тебя нашему хану представил?  -- посчитал нужным
напомнить гостю Соуз-хан.--  Должником  моим будешь теперь до  конца  жизни.
Большим человеком стал, и  все благодаря кому? Ладно, я  твой  друг,  и  мне
ничего не нужно,  главное, чтоб  помнил о  моей доброте и бескорыстии,-- все
частил  тот,  сыпля   словами,  и  трудно  было  разобрать,  что   говорится
откровенно, а что из лести.
     Карача-бек дал ему высказаться и, когда  запас обязательных приветствий
был исчерпан, неожиданно спросил:
     -- Стражников много у тебя или все тут на башнях?
     -- А  что такое?  Или негодный  самозванец Едигир объявился  и  идет на
меня,  чтоб  поквитаться  за  все? -- всполошился  Соуз-хан, и маленькие его
глазки торопливо  забегали, осматривая стены городка и как  бы пробуя их  на
прочность.-- Говори скорее, Карача-бек, с какими вестями приехал?
     -- Плохие вести.-- Услышав это, Соуз-хан охнул и, застонав, прижал руки
к  лицу.--  Да не умирай раньше смерти, будет тебе. Если с умом подойти,  то
все в  нашу пользу и обернется.--  И он рассказал  о бунте  в Кашлыке  и что
теперь  сотня  степняков едет  сюда, чтоб убить и ограбить Соуз-хана.-- Но я
что  думаю,-- продолжил  он,  наблюдая, как тот едва не  лишился  чувств  от
услышанного,--  надо  их  встретить  хорошо,  запустить  в  крепость  и  тут
расправиться с ними. Иначе... несдобровать нам.
     -- Век не забуду  твоей заботы и помощи,-- залепетал Соуз-хан,-- только
воинов у меня всего две сотни. Справятся ли?
     --  Две  сотни?! -- изумился Карача.--  А тебе  сколько их надо? По два
человека на каждого, и хватит.
     --  Так те же волки,  львы,  а не люди! Что мои людишки с ними  сделать
могут?  Они только в карауле и привыкли стоять да с  поручениями ездить. А в
сражениях-то никто, почитай, из них не участвовал. Где им...
     -- Тьфу  на  тебя! Две  сотни, да чтоб с одной не справились! Где такое
видано?! Ладно, что-нибудь придумаем еще, чтоб промашки не было. Вели тащить
стрел побольше  на башни и засесть на  каждой по нескольку хорошим лучникам,
чтоб били без промаху. Есть такие?
     -- Найдутся,-- с сомнением в голосе выдавил Соуз-хан.
     -- Остальные же пусть укроются кто где наготове и ждут, когда я крикну:
"Бросай оружие!" И тогда уж выскакивают и действуют по обстановке. Понял?
     -- Все понял, пойду распоряжусь,
     --  Погоди пока.  Есть  ли у тебя  трава сонная,  чтоб человека  с  ног
валила? -- Хозяин закивал  головой.-- Пусть ее побольше в кумыс намешают. Да
зови своих музыкантов, которых для меня хотел выставить. Как все рассядутся,
чтоб играли  без устали. И самое главное, угощение готовь знатное,  как  для
лучших гостей. От того наша с тобой жизнь зависеть будет. И не жалей ничего,
а то... знаю я тебя.
     В это время с вышки закричали:
     -- Конников вижу! Много их... около сотни будет, однако.
     -- Какой у  тебя дозорный  глазастый,-- пошутил Карача и  сам  пошел за
ворота встречать приехавших.
     Сотня спешилась у ворот и оставила коней под при смотром двух воинов, а
остальные  шумно  ввалились в крепость,  толкаясь и рассматривая  сидящих на
башнях охранников. Зайнулла шел рядом с Карачой и вполголоса спросил того:
     -- Ну как хозяин?
     -- Все в порядке, сейчас угощение велит подавать.
     -- Это хорошо,-- согласился кипчак, крутя головой по сторонам,-- только
чего-то на башни  столько  мужиков позалазило, что как бы бревна не рухнули.
Не много ли для встречи?
     --  То  они на вас поглазеть залезли, не  видели  еще  столько народу в
крепости  у себя,-- успокоил  его Карача,--  вон  и музыканты  пожаловали,--
перевел он внимание Зайнуллы,-- с музыкой нас встречают.
     Вновь прибывшие робко  расселись, поджав под себя ноги,  прямо  посреди
крепости,  но  Карача  заметил,  что сабли и кинжалы они  держали  наготове.
Правда, луки и копья остались вместе  с лошадьми за ворогами, но ухо с этими
головорезами надо было держать востро.
     Заиграли  музыканты, и слуги начали носить угощение. Появился и большой
бурдюк с кумысом, из которого каждому налили по пиале. Степняки одобрительно
запе-реговаривались меж собой, пили кумыс, подставляли пиалы для добавки.
     --  А ты чего  не  пробуешь угощение? --  обратился Карача  к Зайнулле,
увидев, что тот не берет в руки пиалу.
     -- Сперва надо дело сделать, а потом уж и о веселье думать.
     -- Тоже верно,-- согласился визирь,-- ладно, пойду хозяина  поищу. А то
как бы он не удрал от нас под шумок.
     Степняки  накинулись на  дармовое  угощение и  шумно выражали одобрение
гостеприимству  хозяина.   Многие   хлопали   ладонями  в   такт   музыке  и
раскачивались,  улыбаясь  блаженно друг  другу. Карача  разыскал трясущегося
Соуз-хана в шатре и спросил тихо:
     -- Все готово, как я сказал?
     -- Да, да,-- закивал  тот головой, и маленькие глазки  его  наполнились
слезами,-- а если они ворвутся ко  мне в шатер?  Не  уходи,  Карача-бек,  не
покидай меня! Хочешь, я заплачу тебе?
     -- Да пошел  ты...-- плюнул и его сторону Карача и, повернувшись, вышел
вон, ощущая брезгливость к трусости своего бывшего соседа.
     Ему почудилось, что за шатром скользнула чья-то  фигура, подслушивающая
разговор с Соуз-ханом, но  особого  значения  этому он не придал,  поскольку
внимание его привлекло происходящее внутри городка.
     Воины пятой сотни, опьяненные хмельным кумысом, казалось, забыли, зачем
они пришли  сюда.  Многие  из  них горланили свои песни совершенно не в такт
несущейся  музыке, другие с  жадностью  набросились на  угощение,  и громкое
чавканье  неслось  отовсюду. Но многие уже  сонно  хлопали глазами  и дружно
позевывали.
     Карача  от радости чуть не дал волю своим  чувствам,  но  заставил себя
сдержаться и отправился к месту,  где недавно оставил  Зайнуллу. Однако того
там не  оказалось, отсутствовали  еще  несколько человек, что сидели  прежде
возле своего предводителя. Карача решил,  что  те отошли  куда-то  по  своим
делам, и двинулся на поиски начальника стражи городка.
     Он нашел  его возле  башни у  центральных  ворот. Незаметно кивнул ему,
спросив:
     -- Все идет хорошо?
     --  Да,--  так  же  незаметно  ответил тот,-- только несколько  человек
выскользнули за ворота. Я не посмел их удерживать.
     -- Какие они из себя? -- встрепенулся Карача. Из описания выходило, что
то был  Зайнулла со своими друзьями, сразу вспомнилась  и фигура  у шатра, и
нетронутое бунтовщиком угощение.
     -- Отправь нескольких  человек  за  ворота,  чтоб  узнать,что  они  там
делают. Но в драку пусть не ввязываются.
     Стражник  кивнул головой и отошел.  Но не успел он сделать и нескольких
шагов,  как с башни  раздались крики, и,  подняв  голову, Карача увидел, что
один  из защитников рухнул вниз с торчащей из шеи стрелой, другие прикрылись
щитами и сами пытаются отстреливаться. Он все понял и,  выскочив на середину
площади, прямо меж пирующими воинами, громко заорал:
     -- Бросай оружие! Вы окружены!
     Степняки  вначале  не поняли, что эти слова обращены  непосредственно к
ним. Они  удивленно смотрели  на  Карачу  и на  появившихся  невесть  откуда
сибирцев с луками  и копьями наперевес.  Некоторые вяло схватились за сабли,
плохо  соображая  после принятия  сонного  кумыса, что им  делать,  но тонко
свистнули  несколько  стрел  и  пригвоздили  на  месте охотников  взяться за
оружие.
     Послышались крики:
     -- Нас предали! Заманили!  Ловушка! Бежим! Но бежать было  им некуда. В
воротах также  стояли лучники  с  натянутыми луками и  с  башен  свешивались
стрелки, готовые по первому знаку расправиться со степняками.
     --  Бросайте  оружие,  а то  все  здесь  поляжете!--  повторил  Карача,
пристально оглядывая всю массу окруженных степняков. Краем глаза он заметил,
как слева от него смуглый небольшого роста сарт вытащил из-за пояса кинжал и
взмахнул рукой. Последующего он не видел,  так как бросился плашмя на землю,
но услышал  свист  пролетевшего  над ним  оружия. И  тотчас  несколько стрел
впилось в незащищенного сарта. Он вскрикнул и схватился за бок.
     Карача неспешно  встал, отряхнулся  и, не оглядываясь больше, зашагал к
воротам. Оттуда он крикнул начальнику стражи:
     --   Выводи  всех   за  ворота  и  захвати  побольше  веревок.--  Потом
остановился, вспомнив об ушедших бунтовщиках:-- Да, пусть полсотни скачет за
сбежавшими, а остальных коней отогнать подальше.--  И, не дожидаясь  ответа,
вышел из крепости.
     Начали выводить и схваченных степняков. Они шли,  понуря головы, бросая
злобные взгляды в сторону Карачи.
     Позади всех шествовал Соуз-хан  в блестящих на солнце боевых доспехах с
золотой насечкой. Его шлем был украшен разноцветными  перьями, а  в  руке он
держал огромную саблю с рукоятью в драгоценных камнях.  Он  подошел к Караче
и, кивнув головой на пленников, спросил:
     -- Вот как  мы их ловко взяли. Мои  воины дрались,  как львы, и  я  сам
зарубил двоих!
     Карача  взглянул  на  девственно чистую  саблю  в его  руках  и не  мог
удержаться от смеха:
     --  Ты, верно,  их  тени  порубил,  а  то получается,  что  враги  твои
бестелесны и бескровны оказались.
     Соуз-хан несколько  смутился, сообразив  о допущенном промахе, и махнул
рукой:
     -- Да  я ее уже вытер о траву. Зачем сталь поганой кровью пачкать.-- И,
желая перевести разговор, спросил:-- Ведем их в Кашлык, к нашему хану?
     -- Поведем пока  вон до  того  леска,--  неопределенно ответил Карача и
пошел к своей лошади, привязанной отдельно от других.
     Подталкиваемые  копьями  и   саблями  охранников,  степняки  дошли   до
березового  леска, в  глубине  которого помещалось  местное кладбище. Следом
несли на древках копий раненых. Среди защитников  городка был убит лишь один
стрелами, что пустили сообщники Зайнуллы, ускользнувшие из крепости. За ними
была отправлена погоня, но Карача особо не надеялся на успех.
     Возле  опушки все  остановились, дожидаясь дальнейших указаний. Карача,
не сходя с лошади, подозвал к себе начальника стражи и велел  построить всех
в  один ряд. Когда  это было  исполнено, то визирь спрыгнул на землю и пошел
вдоль  понуро стоящих пленников. Он зорко всматривался в их лица  и время от
времени тыкал пальцем в грудь, командуя:
     -- Выходи... И ты... Шаг вперед... Тоже...
     Степняки, не понимая, зачем это нужно, подчинялись и выходили из строя.
Можно  было  заметить,  что  в  большинстве  то  были злобного  вида  воины,
бросавшие на предавшего их Карачу свирепые взгляды  ненависти. Верно, именно
эти взгляды и заставляли его сортировать пленных по такому принципу.
     Дойдя до конца строя, он повернулся и поманил к себе начальника стражи.
     --  Связать этих,--  коротко  бросил ему.  А затем  начал  что-то  тихо
объяснять шепотом.
     Тем временем половина охранников бросилась исполнять приказание визиря.
Они повалили  выведенных из строя  степняков на землю и связали им за спиной
руки. К ним подошел  начальник стражи  и  так же тихо  объяснил,  что делать
дальше.  Они поглядели  на  него  с  недоумением и  двинулись к близрастущим
березам.
     По одному полезли на вершины деревьев и, закрепив  там веревки, держась
за них,  попрыгали  вниз.  Деревья  напружинились и  пригнули  тонкие ветки.
Подбежали еще несколько человек, помогая удерживать их в согнутом положении.
     Степняки с недоумением  и даже усмешками поглядывали на  пригоговления,
не  понимая, для чего  сибирцы сгибают березки и  как это с ними,  пленными,
связано.  Но когда к березам  потащили первых  из указанных Карачей, то  они
вроде бы поняли, в чем дело. Многие заволновались, зашептали молитвы, подняв
глаза к  далекому, покрытому тяжелыми  кустистыми облаками небу, попадали на
колени. Но ни один из них не попытался даже  бежать, чтоб спастись. Все  как
зачарованные  смотрели,  как привязывают к ветвям их  товарищей за ноги и за
руки, проверяют прочность узлов.
     При этом сибирцы даже посмеивались,  похлопывая  осужденных по голове и
что-то им приговаривая  вполголоса.  Наконец веревки были закреплены  у пяти
человек,  и охранники повернули головы в  сторону Карачи, ожидая сигнала. Но
тот, словно не видел обращенных к нему  взоров, а сам внимательно смотрел на
Соуз-хана, стоявшего в растерянности рядом с ним.
     -- Ну, дорогой  сосед,  командуй своими воинами,-- усмехнулся Карача,--
не ты разве их в  плен взял?  Чего смущаешься,  словно красная девица? Верши
суд. Твои нукеры ждут.
     --  Что  ты... Не могу я им такое приказать...-- затрясся тот.-- Не мое
это  дело, не мое. Я в казнях сроду участия не  принимал  и палачом не буду.
Ты, Карача-бек, все затеял, ты и до конца доводи.
     -- Кишка тонка, говоришь! А если бы они тебя на копья вздели, то как бы
ты тогда запел?  А?  Ладно, ладно, так хану Кучуму  и доложу, что пожалел ты
бунтовщиков. А уж что он решит, поглядим...
     -- Зачем ты так, Карача-бек?! -- бросился к нему Соуз-хан.-- Пощади...
     -- Поступай как знаешь... ответил тот и пошел в сторону.
     Соуз-хан,  увидев, что  все взгляды обращены к нему, едва не зарыдал  и
махнул рукой начальнику своей стражи:
     --  Вели, чтоб  начинали...-- выдохнул  хрипло.  Сибирцы,  удерживающие
вершины берез, по знаку начальника стражи враз  отскочили от деревьев, и те,
ничем не удерживаемые, медленно пошли  вверх, распрямились  и... послышались
душераздирающие крики казненных.
     Соуз-хан, с  ужасом  смотрящий  на  все  происходящее,  успел  заметить
брызнувшую  сверху  кровь,  мелькнувшие   обрывки  одежды,  что-то   красное
замельтешило в  глазах.  Больше  он  рассмотреть не  сумел, потому что перед
глазами пошли  огненные  круги, голова стала  ватной, в  ушах  зашумело, все
внутренности  вывернуло наружу,  и он  упал на  жухлую, прихваченную  первым
морозцем траву, выплескивая изо рта остатки еды.
     Его  нукеры, что  проводили  казнь, округлившимися  от  страха  глазами
смотрели  на дело рук  своих: на  вершинах  березок  раскачивались отдельные
части человеческих  тел, обильно смачивая  темной  кровью голые  без листьев
ветви. Лишь один пленник  остался жив и болтался,  растянутый меж деревьями,
словно бычья шкура, натянутая для просушки. Он уже не кричал, а только глухо
стонал, мучаясь и страдая.
     -- Добейте  его,--  скомандовал  Карача,  а  потом,  оглядев  остальных
пленных, добавил:-- За голову тоже  вяжите, чтоб промашки не было.-- И пошел
к своей лошади, подергивая выступающим вверх правым плечом.
     ...Карача  дожидался окончания  казни в  городке,  занимаясь  тем,  что
чертил  концом  острой палки на земле какие-то замысловатые  фигуры.  Уже по
темноте привели пошатывающегося от пережитого Соуз-хана,  враз похудевшего и
осунувшегося,  а следом остальных пленников, не решавшихся даже поднять глаз
на сидевшего возле ворот визиря.
     Утром  Карача,  бодрый  и  подтянутый,  словно и  не  присутствовал  на
вчерашней  казни,  вошел  в  шатер Соуз-хана,  Тот  лежал,  укрытый  теплыми
шкурами, и лишь маленькие печальные глаза  смотрели со страхом на вошедшего.
Он  даже не  встал и  никак не отозвался  на приветствие,  и непонячно было,
слышит ли он слова ханского визиря.
     -- Неужто  захворал?  -- осведомился тот с легкой издевкой в  голосе.--
Кликни  лекаря да  выпей вина, все, глядишь, и забудется. Это тебе не баб за
толстую задницу щупать.  Новые времена  наступили. Или они  тебя, или...-- и
Карача стукнул ребром ладони по второй руке.-- Хотел чистеньким остаться? Не
выйдет... Мы с тобой  теперь одной веревочкой повязаны, и все в округе знать
будут, что Соуз-хан, а не кто-нибудь бунтовщиков  казнил. И  улус твой будут
стороной обходить. Ну, гроза бунтовщиков, пора и за дела приниматься. Новые,
я тебе говорю, если  сам  пока не  понял, времена  наступили. Надо  отловить
Сейдяка, что  со своей мамкой скрывается в твоем улусе.  Понял? Наш хан ждет
от тебя подарка. И чтоб ни один волосок с головы мальчишки не упал. Понял?
     Но Соуз-хан так и не проронил ни слова, а даже прикрыл набухшие веки, и
было неясно, спит ли он или не желает слушать.
     Карача не стал повторять, отлично понимая, что тот не сможет уклониться
от выполнения  важного  поручения,  и, дернув выпирающим  вверх  плечом, уже
выходя из шатра, обронил:
     -- Половину твоих  храбрых нукеров  беру с  собой для охраны пленников.
Будем ждать  тебя  с  мальчишкой к вечеру в Кашлыке.  Счастливо  оставаться,
гроза бунтовщиков.
     Когда  он  во главе  колонны  оставшихся  в живых  воинов пятой  сотни,
бредущих  со связанными назад руками  по раскисшей от влаги  земле, проезжал
мимо  березового  леска,  то  ненадолго  остановил  лошадь.  Вся  роща  была
облеплена  стаями воронья, слетевшегося сюда с ближайших  окрестностей.  Они
висели  на погнутых березках гроздьями, и издали  казалось: деревья украшены
черными  плодами,  вызревшими накануне зимних холодов.  От их тяжести стволы
берез вздрагивали, кренились,  раскачивались, словно хотели сбросить с  себя
черные,  давящие   их  вниз  комья,  отряхнуться,  распрямиться.  Но  черные
сибирские  вороны  цепко держались за  ветви,  взмахивая  сизыми крыльями  и
работая  длинными клювами,  время от времени  громко каркая,  выражая  людям
благодарность за  предоставленную  им добычу. Не было еще на сибирской земле
более урожайного и благодатного для них  года,  чем  нынешний год  хитрой  и
мудрой  Змеи,  втянувшей  свое черное и  скользкое тело  в излучину  древних
северных рек-соперников Иртыша и Тобола.
     Карача  подхлестнул лошадь, подергивающую ушами и воротившую голову  от
зловещей рощицы, и поскакал по осклизлой дорожке, повторяя про себя: "А ведь
это только начало... Только начало... Начало нового ханства".




     Первый  снег обрадовал  Едигира и опечалил Зайлу-Сузге.  Было  радостно
видеть все вокруг чистым, белым, опушенным узорчатыми нитями. Теперь и следы
зверей  можно  было  прочесть  и распутать, но и след  охотника мог привести
недобрых людей к их зимовью.
     Уже несколько дней они рыли в холме землянку и таскали поваленные бурей
стволы  деревьев,  выкладывая  из них стены  землянки  и  перекрытие  крыши.
Собирали ветки от вечнозеленой пихты и устилали ими пол жилища. А чтоб влага
не  попадала внутрь, Едигир выстелил крышу берестой,  содрав ее с толстенных
берез. В крыше'  оставил лишь отверстие для дыма, а вход закрыли сплетенными
ветками.  Сделали и лежанку возле стены землянки, обложив ее  привезенными с
собой шкурами.
     Когда таскали пихтовый лапник, то Зайла спросила Едигира с усмешкой:
     --  А правда, будто в каждом дереве живет душа  умершего? Говорили мне,
что некоторые души спят зимой,  и потому листья у них падают на землю,  а  у
других круглый год зеленая одежда на ветвях.
     Едигир,  бросив  на  пол  очередную  охапку   веток,  повернул  к   ней
раскрасневшееся от работы лицо и лукаво спросил:
     -- Кто это такие сказки моей Сузге рассказывал?.. А я вот какую историю
знаю про одежду деревьев.
     Когда мой  народ  ехал  в эти края,  то  случалось  с  ним  всякое.  То
встретилось им племя с  копытами  вместо ног и погналось  за ними. Мой народ
перебрался  через  большое болото  и спрятался от того народа, который людей
живьем ел. Едут дальше. Встречают другое племя: все мужчины у них  на зайцах
верхом  ездят,  и  сами  маленькие,  как  белки.  Увидели они  мой  народ  и
взмолились: "Помогите  нам  одолеть  страшного соболя,  что  похищает  наших
девушек и детей ворует". Собрались охотники моего народа и поймали соболя  в
ловушку.  Обрадовалось  малое   племя  и  решило  отблагодарить  мой  народ.
"Привезем вам  живую воду, которая и больного и раненого вылечит",-- говорят
они. Привозят вскоре те люди живую воду в небольшом туесе. А тут увидели  их
наши  женщины  и  расхохотались: "Какой смешной  народ! Их в карман посадить
можно!" Обиделся тот народ, осерчал на наших женщин и  выплеснули живую воду
на  деревья. Попала она на кедр, ель и сосну. С тех пор и стоят они зелеными
круглый год, а остальные деревья лишь только летом с листьями.
     Зайла, слушавшая его рассказ, с улыбкой тряхнула головой:
     -- Ой, тебя послушаешь, так кругом то зеленые девушки, то народ, что на
зайцах скачет. Хоть краешком глаза посмотреть бы на них.
     -- Не говори так,--  махнул на  нее  рукой Едигир,--  они все слышат, а
видеть их простому человеку не к чему. Добра от этого не будет, запомни.
     --  Ну  хорошо,--  легко  согласилась  она,--  не буду.  Но  мне  очень
интересно  слушать все твои сказки. Раньше мне казалось, что ваш народ дикий
и...-- она чуть  замялась,-- не  помнит своей истории. Но чем больше узнаю о
вас, тем больше поражаюсь. Только  с одним я не  согласна --  это с верой  в
ваших духов и богов, которые живут в пнях и деревьях. Наш Аллах...
     -- Замолчи,-- не дал ей договорить Едигир,-- не хочу и слушать тебя. Ты
видела, что наделал  ваш Аллах,  пославший на нас  войско  с твоим братом во
главе. Ваш  Аллах  велит покорять другие народы,  чтоб  они были рабами.  Не
бывать тому! Мы жили по вере наших отцов и так жить будем.
     Зайла, пораженная  тем, как исказилось лицо ее любимого, подошла у нему
и провела тонкими пальцами по губам.
     --  Не надо,  милый, я  больше  не буду.  Обещаю  тебе. Зачем мы  будем
ссориться из-за этого всего. Скажи лучше, что готовить сегодня на обед?
     Едигиру и самому было уже неловко  от неожиданной вспышки гнева. Поймав
пальцы Зайлы губами, чуть прикусил, пообещав:
     -- Будешь еще моих богов трогать -- откушу и на обед зажарю.
     -- Ладно,-- оттолкнула она его,-- не думала, что ты такой  кровожадный.
Сходи  в лес лучше.  Может, что и  попалось в твои ловушки, а  я пока своими
делами займусь.
     Едигир  свистнул собак, дремавших неподалеку и  поглядывающих  время от
времени на своих хозяев, подхватил  лук, что смастерил сам, и десяток стрел.
Наконечников для них сделать было не из чего, а потому он закрепил на концах
их острые кости глухаря, пойманного в ловушку. Для охоты  на рябчиков и иную
мелкую дичь  они  вполне годились,  но идти с ними  на лося  нечего  было  и
думать.
     Собаки   бежали  впереди,  а  он  внимательно  рассматривал  следы  меж
деревьями,  поглядывал   вверх,   Где-то   рядом  затявкали   собаки,  и  он
насторожился, определяя, кого они там увидели.  Судя по лаю,  то должны быть
птицы, возможно  тетерева, вернувшиеся  в  лес  после  кормежки  на  болоте.
Достигнув небольшой  полянки,  Едигир  остановился  за  деревьями и, высунув
голову, увидел своих собак, облаивающих большую березу, на которой расселось
около десятка черно-белых птиц с красными бровями.
     "Точно,  тетерева  сидят.   Собак  не  боятся   и  смотрят  на   них  с
любопытством,  понимая, что  те их не достанут".  Он начал медленно обходить
поляну стороной, чтоб выйти на птиц сзади.  Осторожно ступая, обходил кусты,
перешагивал  через сгнившие  деревья.  Наконец,  завидев березу, остановился
перевести дух.  Тетерева, свесив головы,  словно дразнили заливающихся  лаем
собак и не обращали внимания, что делается сзади.
     Это и нужно  было  Едигиру. Не рискуя  идти  дальше, он медленно поднял
лук,  прицелился.  Выбрал самого крупного красавца и  спустил тетиву. Стрела
ударила  тетерева  под  крыло,  но  упал  он  не  сразу,  а  какое-то  время
побарахтался  на  ветке, зацепившись  за нее  когтистыми  лапами.  Но  потом
бултыхнулся вниз, бешено забив Крыльями. Едигир успел вложить вторую  стрелу
и,  почти не  целясь, пустить ее в птичью стаю, которая  закрутила головами,
пытаясь понять причину падения их товарища.  Увидев охотника, тут же снялись
с дерева и, тяжело хлопая крыльями, полетели в глубь леса. Едигир кинулся  к
подстреленной птице, которую уже трепали собаки, вырывая ее друг у друга.
     -- Тихо, ребята, тихо! Пока еще рано обедать, надо еще птичек добыть,--
ласково отогнал своих помощников.-- Ищи косачей, ищи! -- приказал им. Собаки
нехотя  отошли от своей, как они  считали, добычи  и побежали, принюхиваясь,
дальше в лес, непрерывно оглядываясь, ожидая, что хозяин окликнет их.
     Но  догнать  спуганную  стайку не удалось.  Птицы  перелетали с  одного
дерева  на другое, не подпуская человека близко к  себе.  К тому же  невесть
откуда  объявились  две сороки, громко  стрекочущие над  Едигиром, сообщая о
малейших его передвижениях всему лесу.
     -- Да чтоб вас леший взял,-- выругался он,-- звали вас сюда...
     Делать было  нечего, и  он  отправился проверять ловушки.  Но и  там не
повезло. В одной  из них  оказались лишь перья от угодившего  в нее тяжелого
глухаря.  Ловушка  была  сооружена  из  тяжелого  бревна,  закрепленного  на
распорках. Снизу на сторожок выкладывали спелые ягоды рябины, речную гальку.
Как  только  глухарь дергал  за  сторожок,  тяжелое бревно  придавливало его
сверху.  Но  пойманную  птицу  обнаружил  вездесущий  соболь  и  не  пожелал
оставлять его охотнику. Кучка перьев красноречиво говорила о происшедшем.
     --  Хорошо, разбойник, выслежу я тебя,-- с  улыбкой прошептал Едигир,--
твоя шкурка мне очень пригодится.
     Позвал собак и дал им понюхать соболиный  след.  Те закрутили носами и,
пригнувшись, начали описывать круги вокруг ловушки. Наконец Черныш кинулся в
сторону,  а  следом за  ним  и  Белка.  Они  дружно  сбежали  в начинающийся
неподалеку  овраг, перепрыгнули через небольшой  ручеек  и побежали вверх по
склону. Возле  поваленного  дерева  остановились и начали, чуть  потявкивая,
скрести кору.
     Едигир, едва поспевавший за ними,  подбежал к дереву и обнаружил в  нем
небольшое  дупло,  а  рядом  валялись  глухариные  перья и  кости, что  явно
говорило  об  открытии  убежища разбойника.  Неожиданно  собаки  кинулись  к
древесному комелю, залились лаем. Едигир успел разглядеть мелькнувшую острую
мордочку  зверька,  который выскочил через расщелину полусгнившего дерева  и
метнулся к ближайшей густой ели. Собакам схватить его не удалось,  и теперь,
раздосадованные  своим  промахом,  они  громко  облаивали  разлапистую  ель,
пытаясь  разглядеть среди  ветвей хитрого зверька. Едигир на  всякий  случай
снял  лук, хорошо понимая, что в чаще ветвей  соболя  ему не  взять, а  лишь
понапрасну потратив время на поиски, уйдет отсюда ни с чем.
     Раз  или  два  вверху  мелькнула  его  мордочка   с   бусинками   глаз,
высматривающими  охотника. Он как бы приглашал  охотника и собак поиграть  в
прятки.
     -- А...-- махнул Едигир рукой,-- живи пока. Никуда от меня не денешься.
Сам  в ловушку  придешь,  как  миленький. Попомню  тебе еще  моего  глухаря,
заплатишь за  него  шкуркой своей.--  И  пошел  дальше  проверять  остальные
ловушки.
     Но  в остальных приспособлениях даже ягоды лежали нетронутыми.  Или они
не  вызывали  доверия  у  птиц,  или  те  не  заметили  их,  но  приходилось
возвращаться обратно с единственным подстреленным тетеревом.
     Зайла без  него занялась изготовлением посуды, о чем давно  мечтала, но
все  откладывала  на  потом. Намешав  глины с  песком  в небольшой ямке, она
слепила  две  миски и один вместительный  горшок для воды. Аккуратно нанесла
палочкой по  краям  посуды узоры в виде кружков  и  черточек и засунула чуть
подсохнувшие изделия в горячую  золу. Подошедший Едигир хотел остановить ее,
объяснив, что  посуда не просохла, а потому  потрескается от тепла. Но Зайла
не хотела и слушать его.
     -- Я видела, как это делается,  и  не спорь со  мной,-- настояла она на
своем,-- вот увидишь, что все получится.
     Тот  не  стал  ее разубеждать  и  занялся  разделкой добычи.  Собаки  с
нетерпением  ждали, пока  он  вытащит  потроха,  и  с жадностью  накинулись,
вырывая их друг у друга. Обмазав птицу свежей глиной, Едигир сунул ее в золу
рядом с изделиями Зайлы.
     Посидели  молча, думая каждый  о своем. Зайла  подбрасывала  катыши  из
глины, оставшиеся от  работы. Вид  у  нее был  сосредоточенный, и Едигир  не
решился спросить, что за игру она  придумала. В ее  действиях  была какая-то
система, и он догадался, что это не игра, а что-то большее.
     -- Что это ты делаешь? -- наконец спросил, не выдержав.
     Но она  подняла левую  руку, показывая, чтоб не мешал.  Катыши ложились
перед ней в  замысловатые фигуры, и Зайла что-то шептала губами, разглядывая
их, собирая в руку и вновь кидая на землю.
     -- Да скажи мне, чем ты занята? Ничего понять не могу...
     --  Нокут называется,-- попробовала  объяснить  она  свои действия,  но
такой ответ лишь больше запутал недоумевающего Едигира.
     --  Что значит "нокут"?  Игра  что-ли  какая?  Неожиданно  по  ее  щеке
скатилась  слеза, и рука застыла в  воздухе. Она  уже не бросала камешки,  и
слезы все катились и катились по смуглым щекам, капая прямо на землю.
     ---- Зайла-Сузге,  что  с  тобой, говори!  -- не  помня себя,  закричал
Едигир  и кинулся к ней, затряс за  плечи, прижал  к себе.-- Милая,  дорогая
моя, любимая...-- повторял безостановочно.
     Наконец Зайла  совладала с собой и,  чуть  отстранившись от него,  тихо
заговорила:
     -- Я сейчас гадала. Меня научила этому одна моя служанка,  когда я жила
еще дома у отца.  Гадание у нашего народа зовется нокут или ногып. И, честно
говоря, Аллах запрещает  нам, женщинам, гадать. От  этого могут быть большие
несчастья.  Но я  не  удержалась  и  решила  испытать  судьбу.  Мне  сегодня
приснился мой сын и муж.  Я видела, что где-то льется  много крови, и  очень
испугалась. Ведь мой сын наследник ханства,  у него  много  врагов. Вот я  и
попробовала погадать и поняла, что моего мужа нет в живых...
     -- Как,-- вскричал Едигир,-- Бек-Булат умер?!
     -- Его убили. А наш  сын скрывается  у  чужих людей, и его ищут  плохие
люди. Это мне показали камни. Они никогда не врут в отличие от людей...
     Едигир вскочил на ноги и  порывисто прошелся  туда  и  обратно, как это
часто бывало с ним при сильном волнении.
     -- А как ему можно помочь?
     -- То камни не скажут...
     -- И кто убил моего брата?
     --  И этого  они не  могут сказать.  Но  сделали то очень  черные люди,
Бек-Булат знал их, и они предали его...
     -- Я же говорил ему, говорил... Нельзя верить всем этим...-- и он грубо
выругался, не обращая внимания на Зайлу.
     -- Теперь уже ничего не изменишь. Но своего сына я должна спасти. Кроме
меня, никто ему помочь не сможет.
     -- О чем ты говоришь? Ты всего лишь женщина. Я пойду!
     -- И тебя тут же схватят степняки и казнят на месте. И слаб ты еще...
     -- Но ведь что-то надо предпринимать? И зачем ты увезла меня оттуда?!
     Нет,  Едигир, я поступила правильно. Так распорядилась судьба. Сперва я
должна спасти тебя, а потом уже сына.
     -- Ты останешься здесь, а я  завтра же отправлюсь в путь и сделаю  все,
что смогу. Не может быть, чтоб  степняки перебили всех моих нукеров.  Кто-то
все равно должен был спастись  и теперь  скрывается. Они ни за что не пойдут
на службу к этому...  твоему брату. Я найду их, и мы вместе найдем Сейдяка и
соберем ополчение. Нет, война еще только начинается!
     Зайла, не поднимая головы от земли,  словно она  продолжала  что-то там
рассматривать, упрямо сказала:
     -- Если ты  уйдешь, то я пойду  следом.  Ты ведь  не  станешь связывать
меня? Верно? Согласись, что так будет хуже.
     -- Но ты же не знаешь этих мест и заблудишься через полдня пути!
     -- У нас говорят так: "Сердце матери  и на край земли дорогу найдет". Я
знаю, что со мной ничего не случится. Я дойду.
     На  Едигира,  казалось бы, подействовали  ее  слова, и  он  внимательно
посмотрел на Зайлу.
     -- А в самом деле...-- в  замешательстве проговорил он,-- как же я тебя
оставлю одну? Ведь ты и с голоду тут пропадешь. Пользоваться ловушками ты не
умеешь.
     А если зверь какой?
     -- Ну вот,-- рассмеялась она,-- наконец-то и обо мне вспомнил. А то все
"я" да "я". Я знаю, кто нам  поможет, но скажу  об  этом завтра.  Все  будет
зависеть от того, какой сон мне  приснится. Доставай свое кушанье,  если оно
окончательно не сгорело.
     --  Сон... сон приснится,--  заворчал Едигир, но возражать  не  стал, а
разгреб золу, извлекая запекшегося тетерева.
     Вечером   он  долго  и   тщательно  готовился  в  дорогу,  собирая  все
необходимое. Долго сидел  у костра, подбрасывая ветку за  веткой в огонь.  А
когда  опустился  на лежанку и втянул  ноздрями пряный запах свежей хвои, то
почувствовал,  что  Зайла  не  спит.  Все  ее тонкое тело мелко дрожало.  Он
положил ей  руку  на  грудь,  и тотчас  ее  рука легла  на  его лицо.  Зайла
моментально повернулась к нему и притянула к себе, зашептала что-то  на ухо,
и  он  будто  провалился  в  густой  туман.  Утром  они  оба,  ни  словом не
обмолвившись, оделись  потеплее  и  вышли  в  том направлении, откуда совсем
недавно приплыли. Рядом  бежали собаки, казалось бы  довольные  больше всех,
что и  они отправились  в путешествие. Шли долго, почти не  разговаривая,  и
лишь делали короткие привалы для отдыха.  Уже  за полдень достигли  селения,
мимо которого  проплывали.  Людей в  нем по-прежнему не  было,  но по следам
определили, что недавно его кто-то посетил.
     --  Верно, и  они  ушли подальше в лес,  но  наведываются в  селение,--
сказал Едигир.
     -- Может, ждут кого?
     -- Может, и так... А мне кажется, что в том леске есть люди и следят за
нами.
     -- Где? --  закрутила головой Зайла, но ничего  не увидела.-- Ты  точно
знаешь?
     -- Все-таки я охотник,-- ответил  он,-- но давай  пойдем дальше. У меня
просто нет оружия, если вдруг они нападут. Недолго и в плен попасть.
     Они  вышли  к  крутому  иртышскому обрыву и остановились,  зачарованные
открывшимся видом.  Белесые  речные  воды, вздыбливаемые мелкими  барашками,
жили своей отрешенной от людских забот жизнью. Небольшая волна  накатывалась
на берег, подтачивая его, сбрасывая время от времени пласты глины в  воду, и
устремлялась  дальше. Их вечный бег заставлял человека задуматься  о  чем-то
ином, чем суетные заботы, ощутить  малость свою рядом с рекой, независимой и
вечной.
     --  Уплыть  бы по реке куда-нибудь далеко,  далеко, где нас никто бы не
знал...-- тихо сказала Сузге.
     --  Не  получится,--  ответил  ей  Едигир,--  только  боги  могут  жить
независимо от людей и их забот. А мы, как эта волна, должны двигаться вместе
с нашим народом... порознь мы погибнем...
     Двинулись дальше по кромке обрыва, где пролегала тропинка, протоптанная
за многие годы местными жителями.  Они  ушли, а тропа осталась напоминанием,
что  земля  обжита  народом,  вбирающим  тепло  и  холод  иртышского берега,
отдающим и ей тепло своих тел.
     Едигир  заметил,  что  Зайла начала уставать  и  шагала все  медленнее,
утирая пот и переводя дыхание.
     -- Скоро надо будет и ночлег искать? -- спросил он ее.
     -- Можно было и в селении остаться.
     -- Нет, лучше не рисковать.
     Прошли через  небольшой лесок,  перерезанный глубоким  оврагом.  Собаки
подняли  зайца, мелькнувшего  белой, еще не до  конца полинявшей  спинкой, и
умчались за ним, громко лая, не понимая,  что их погоня закончится, ничем. И
вдруг их тонкий радостный лай сменился более низким, отрывистым и злобным.
     -- На  лося  что  ли  наткнулись? --  полуутвердительно  сказал Едигир,
прислушиваясь к непрерывающемуся тявканью.-- А может, и на человека случайно
наскочили.
     --  Что будем делать?  -- Зайла напряглась, опасаясь не столько за свою
жизнь, как за любимого.
     -- Посмотрим, а там уж и решим.-- И он пошел скользящей мягкой поступью
охотника к опушке, за которой открывался чистый от деревьев берег.
     Зайла поспешила следом и сквозь поредевшие деревья увидела невдалеке от
леска лошадь, а  рядом  с  ней  человека,  отмахивающегося палкой  от собак.
Присмотревшись внимательней, узнала старика, что помогал ей лечить Едигира и
угощал их  рыбой. И лошадь, казалось бы, была та же  самая, на  которой  она
везла раненого с поля боя.
     -- Да это же старый Назис,-- чуть не  закричала она радостно от встречи
со знакомым человеком,-- но только как он очутился здесь?
     --  Вот и меня это же интересует.-- Едигир совсем не собирался выходить
из укрытия,  а медленно осматривал окрестности, пытаясь  определить, нет  ли
где засады. Ho вроде бы ничто не говорило об  опасности, и он крикнул собак,
а затем и сам направился к старику, приказав, Зайле остаться в укрытии.
     Старик, увидевший его, начал низко кланяться, прижав к груди руки.
     --  Вот ведь какие  собаки,  чуть не  порвали,-- проговорил  он  сиплым
голосом, указывая на псов.
     -- Доброго  тебе здоровья, старик. Рад увидеть тебя вновь. Говорят, что
ты меня с того света возвратил. Спасибо тебе за это.
     -- Не  знаю,  что  и сказать,  -- в  замешательстве начал  тот,  тяжело
выталкивая из  себя  слова,  словно  что-то мешало ему говорить,-- то любовь
женщины тебя спасла, а я что... я лишь помогал ей.
     -- Все  равно спасибо, и будь  на то моя воля,  подарил бы сейчас  тебе
табун кобылиц. Но тебе известно, что степняки заняли наши земли. Теперь я не
хан, а так...-- он махнул рукой.
     -- Да, мой  повелитель, я все  знаю, И  я ведь едва остался  жив. После
того  как мы  расстались, поплыл я к родственникам и там рассказал, что  наш
хан  жив  и не время еще оплакивать  твою  кончину. Но на меня донесли этому
выродку, которого зовут Кучумом.  Схватили и вот...-- старик поведал о  всех
пытках и мучениях, что пришлось ему вынести.
     Едигир  позвал  Зайлу, и  она  тоже  выслушала  рассказ  старика о  его
злоключениях.
     --  Так,  значит, они пытались выследить  меня,-- задумчиво  проговорил
Едигир,-- выходит, боятся, коль ищут. Да... спасибо тебе, старый человек, за
добрую весть.
     -- Да  я же, не выдержав пытки солью, показал им место, где расстался с
тобой,-- запричитал Назис,-- теперь горло мое будто обожжено кипятком,  и я,
как  рыба, вытащенная на  берег, глотаю воздух.  А, если бы они  нашли тебя,
хан? Кем бы я был? В пору  с жизнью расстаться...-- хныкающим  голосом сипло
проговорил старик, то и дело прикладывая ладонь к горлу.
     --  Человек  слаб,  и  я не виню тебя. А где же ты нашел мою лошадь? --
Едигир  подошел к ней и ласково  похлопал по холке.  Лошадь подняла голову и
недоверчиво  обнюхала хозяина,  потянулась  к нему мягкими  губами и, узнав,
положила  голову на плечо. Растроганный этим,  он приблизил губы к ее  уху и
зашептал ласковые слова. Она же в ответ тряхнула  большой головой и влажными
глазами уставилась на Зайлу, как бы спрашивая: "Вы теперь не бросите меня?"
     И  Зайла  поняла  этот вопрос,  подбежала  к ней  и, проведя  рукой  по
шелковистой шерсти, успокоила:
     --  Нет, милая, не  бросим.  Ты уж прости  нас,  но  иначе нельзя было.
Прости... так получилось...
     -- Если  бы она не хромая  была, то  давно уж кто-нибудь подобрал ее,--
подал голос Назис,-- желающих много на чужое добро.
     Лошадь приступила  на  больную ногу  и  сделала несколько шагов, как бы
демонстрируя свою немощь.
     -- А как  ты  ее называешь? -- обратилась Зайла к Едигиру.-- Все узнать
хотела.
     -- Да никак. Недавно она у меня. Рыжухой зову, и все.
     -- Нет, ей надо  какое-то особое имя  дать. Она заслужила  это. Знаешь,
что я предлагаю,--  оживилась  Зайла,-- назови ее  Яралу, значит раненная  в
ногу?
     Едигир засмеялся:
     -- Уж больно не складно как-то. У нас так не принято лошадей звать.
     -- Можно Чатан назвать, хромая,-- высказал свое мнение Назис.
     --  Пусть будет  по-вашему,--  ничего  не  оставалось, как  согласиться
Едигиру,-- вообще-то и ничего, Читан...-- повторил  он. И лошадь отозвалась,
подняв к нему голову, пристально глядя влажными немигающими глазами.
     -- И куда же  ты,  старик, теперь собираешься идти,--  обратился к нему
Едигир,-- к себе в селение возвращаться станешь?
     -- Ослаб я  больно. Боюсь и не  дойду.  Лодки нет, припасов  тоже  нет.
Хотел вот в селение наведаться, да вас встретил.
     -- Пусто в том селении, все в лес подались.
     -- Тогда не знаю, как и быть.
     -- Ладно,-- решил  за  всех Едигир,-- коль судьба свела  нас  во второй
раз, то не зря, верно, будем вместе держаться. Давайте-ка костер разведем, а
то ночь скоро.
     А утром решим, что делать.
     Запалили  костерок,  и  все  расселись вокруг,  обмениваясь неторопливо
словами.  Собаки  лежали  здесь  же, время  от  времени  вскидывая головы  и
прислушиваясь к шуму реки и шорохам, доносящимся со стороны леса.
     Уже стемнело, когда злобно зарычал Черныш, повернувшись от костра в том
направлении, где находилось селение. За ним вскочила и Белка, вздыбив шерсть
на  холке, учуяв  кого-то.  Люди также вскочили на ноги, закрутили головами,
вглядываясь в темноту, но ничего не увидели.
     -- Может, зверь какой  ходит,-- шепотом проговорила Зайла,-- не медведь
ли пришел?
     Но  Едигир  и Назис  молчали,  продолжая ловить чутко малейшие  шорохи,
которыми был наполнен ночной воздух.
     --  Медведь  залег давно,-- так же шепотом  ответил  Назис,--  да  и не
пойдет он никогда к огню. Может, волки...
     -- Нет, то скорее всего люди,-- сообщил Едигир и скользнул в темноту.
     Собаки  кинулись за ним, а старик  с  Зайлой  отошли от костра, чтоб не
выделяться на фоне  огня.  Какое-то время ничего не было  слышно.  Но вскоре
собаки  залились  дружным  лаем,  и  раздался  чей-то  вопль:  "Ай!  Больно!
Отпусти!" То был голос не Едигира, а иного мужчины.
     -- Хан поймал его,-- сообщил Назис,-- пойдем поможем ему.
     --  Нет,  лучше  оставаться здесь,-- не  согласилась  она.  Из  темноты
доносились  голоса, но  не злобные  и  враждебные,  а  просто  один  человек
негромко  разговаривал  с  другим.  Затем раздались шаги,  и к костру  вышел
Едигир,  подталкивая древком  копья коренастого парня в  теплом  тулупчике и
заячьей  шапке  на  голове.  Старик  и  Зайла  подошли  к  костру  и  начали
разглядывать пленника.
     --  О-о-о,-- вдруг воскликнул Назис,--  да я его знаю. Ты,  однако, сын
Кукдея будешь?
     -- Да, его сын, правильно говоришь,-- закивал головой тот,-- меня зовут
Сураш, и  я ничего  плохого сделать вам не хотел.  Смотрю -- костер горит  у
реки.  Думаю,  что за люди  сидят?  Может, нехороший  человек какой  пришел?
Думаю, поглядеть надо. А тут собаки меня  хвать,  и он...-- показал рукой на
Едигира,-- как ударит по голове, думал убьет вовсе.
     -- Чего ты делал в селении? -- спросил тот парня.
     -- Как чего? То же наше селение,  а мы на гору  ушли, в  лес. Все в лес
уходят, как узнали, что  степняки пришли и побили  всех наших братьев. Вот и
мы спрятались, чтоб нас не взяли...
     -- Ну, в селение ты чего не пошел? За нами следил?
     -- Да откуда  я знал,  что  вы  тут есть. Пошел сетку  проверить, что в
речке стоит. С отцом вместе пошли...
     --  С отцом, говоришь, а он  где? --  грозно спросил его Едигир, отчего
парень растерялся, поняв, что сболтнул лишнего и закрутил растерянно головой
по сторонам.
     -- Да  тут он,-- смутился,-- убежал  в лес,  а я вот  поглядеть  хотел,
какие они, степняки, и вот... попал.
     -- Зови его, нам с ним потолковать надо.
     --  Зови, сынок, не бойся.  Мы свои  и плохого ничево не сделаем вам,--
подбодрил парня Назис.
     Тот, чуть поколебавшись, крикнул все ж в темноту:
     "Отец, иди сюда, тут свои...". Но со стороны леса никто не отозвался.
     -- Условного знака ждет,-- сообразил  парень и, приложив ладони ко рту,
громко застрекотал по-сорочьи. Раздался  ответный стрекот,  и собаки, почуяв
незнакомца, кинулись на него. Едигир  подозвал их к себе, и  вскоре к костру
вышел  невысокий мужчина с седой остроклин-ной  бородкой, в таком же, как  у
парня, полушубке и бараньей шапке.
     Он  подслеповато щурил глаза на стоящих у костра и готов был при первой
опасности задать стрекоча обратно в лес. Но, увидев Назиса, широко улыбнулся
тому и затем поздоровался со всеми:
     -- Доброго вам здоровья и многих лет. А мы с сыном глядим, люди сидят у
костра. Чего сидят? Кого ждут? Я ему говорю, айда скорее в лес, а то  дорогу
не найдем. Скоро совсем темно станет. А он поглядеть хотел. Шибко любопытный
парень будет. Ну и вот...-- развел тот руками, не зная чем закончить.
     -- Тебя Кукдей зовут? -- спросил его Едигир.
     -- Конечно, конечно, а то как же. Любого спроси, что я Кукдей буду, все
в округе меня знают...
     -- Рыбу поймали? -- продолжал задавать вопросы Едигир.
     -- Есть маленько, там, возле леса оставил.
     -- Ладно тогда, садитесь. Разговор к вам есть.-- Все послушно расселись
у костра, даже  не спросив,  по какому праву приказывает им  этот человек.--
Были ли у вас степняки? Что слышно про Кашлык, про хана?
     -- Не-е-е, степняки к нам не показывались  пока.  Говорят, что  бродили
рядом  где-то, искали  кого-то, но  мы их не видели. Зачем  мы им? Что с нас
возьмешь? А в Кашлыке,  говорят, хан  сидит и большую  дань  с  наших  беков
берет.
     -- И платят ему беки?
     -- Чего не знаю, того не  знаю. Куда им деваться,  поди  платят. Все не
свое отдают, а  с нас  же и берут,  А где наш хан Едигир, никто  не  ведает.
Мужики болтали, что за  подмогой куда-то  ускакал, как  узнал, что брата его
убили.
     -- Убили? -- воскликнули в голос и Зайла и Едигир.
     -- Так это еще когда было?! -- вставил свое слово и парень, до этого не
принимавший участия в разговоре.-- Как наших беков побили при устье  Тобола,
так и Бек-Булата убили.
     --  Ты точно знаешь? --  пристально взглянул  на него  Едигир.-- Хорошо
подумай, прежде чем ответить.
     -- А мне чего думать-то,-- не смутился  парень,-- что мне сказали, то я
и передаю. Сам не видел, а говорит народ...
     -- Вы вот все нас расспрашиваете,-- заговорил Кукдей,-- а про себя и не
скажете, кто  вы  есть  да  откуда будете. Старого  Назиса мы  хорошо знаем,
раньше видали. А вот вас так впервой.
     --  Время придет, узнаешь,--  усмехнулся Едигир,--  кто много  знает, у
того  голова  плохо на шее  сидит. Слышал об  этом? Вот и не задавай  лишних
вопросов. А сейчас я тебя, старик, отпущу,  а сына здесь  оставлю  на всякий
случай. Пришлешь ко мне сюда троих  ваших лучших охотников, вот  тогда и сын
вернется.  Ничего худого ему не сделаю, не бойся. Но чтоб ты не сбежал куда,
попридержу чуток. Понял. Тогда иди, а охотников к утру  буду ждать. Пусть не
мешкают.
     Старик довольно резво  соскочил на ноги и двинулся  от костра, но, чуть
отойдя, уже издалека спросил:
     -- Так они меня спросят, кто зовет их. Что им ответить?
     -- Скажи, что человек их рода ждет, которому помощь нужна. Все понял?
     --  Все...--  отозвался  старик и  исчез во  тьме. ...Утром, чуть свет,
пришли три охотника с копьями и луками и длинными  кинжалами на боку. Едигир
отвел  их в  сторону и долго о  чем-то беседовал.  Вскоре они растворились в
утреннем тумане, ни слова не проронив.




     Проводив  Карачу-бека,  Соуз-хан выбрался  из-под  теплого покрывала  и
кликнул начальника стражи.
     Собирай  всех  моих  нукеров,--  приказал  он  ему,--  едем  в  улус  к
Ураз-хану. Там, мне донесли, сынок Бек-Булата скрывается, Нужно его в Кашлык
к  нашему  хану  доставить. Ну,  что  стоишь?  -- прикрикнул  он,  видя, что
начальник стражи не спешит выполнять приказание.
     -- Мое дело  сторона, но я так скажу -- не  отдаст Ураз-хан сынка друга
своего.
     -- Это мы еще поглядим,-- ответил Соуз-хан и начал собираться в дорогу.
     На   подъезде   к  владениям  Ураз-хана  их  встретил  конный  разъезд,
выскочивший навстречу из соседнего леска.  Их было  всего трое всадников, но
кто мог поручиться, что в леске не скрывается еще около сотни.
     "Видать,  предупредил  их  кто-то",--  подумал  Соуз-хан,  подъезжая  к
караульным.
     -- С  чем  пожаловали?  --  спросил  старший разъезда.-- Нам  не велено
пускать никого во владения Ураз-хана.
     --  Я еду по поручению  хана  Кучума, а  вы не имеете права задерживать
меня,-- высокомерно изрек Соуз-хан.
     -- Не знаем мы  никакого  хана Кучума,-- ответил старший,-- у  нас есть
свой хан, и чужих нам не нужно.
     -- Ты видишь, сколько со мной воинов,-- пустился  на угрозы Соуз-хан,--
если я прикажу, то они изрубят вас на мелкие части.
     -- Воля  твоя,  господин,--  спокойно  ответил тот,--  но  у  Ураз-хана
нукеров ничуть не меньше, и я бы не советовал затевать с ним ссору.
     Соуз-хан понял, что просто так их  здесь не пропустят,  и решился пойти
на хитрость.
     -- Я везу важное сообщение, и мне нужно увидеть твоего хозяина.
     Старшина заколебался, не зная, как ему следует поступить в этом случае.
У  него  был приказ  не пропускать  никого без  согласия  господина, но если
действительно важное сообщение...
     -- Хорошо,-- согласился он,-- поезжай со  мной один, а твои воины пусть
останутся здесь.
     -- А не может ли Ураз-хан приехать сюда сам? Мне хотелось бы поговорить
с ним наедине.
     -- Нет, господин, или ты едешь, или я вызову подмогу.
     -- Ладно,  так и быть, едем,-- неохотно  согласился Соуз-хан, не  зная,
как он будет разговаривать  с другом Бек-Булата,  с  которым у  него издавна
были довольно непростые отношения.
     Подъехав к городку Ураз-хана, они спешились, и гостю велено  было ждать
возле ворот.  В  крепость его не пустили, чего тот  никак не  ожидал.  Когда
показался Ураз-хан, сопровождаемый своим братом Иркебаем, то  Соуз-хан понял
окончательно, что поездку  свою совершил впустую. Оба брата довольно холодно
приветствовали его, даже не поинтересовавшись здоровьем.
     -- С чем приехал, уважаемый сосед? -- последовал вопрос.
     --  Мне поручено пригласить  вашего гостя Сейдяка к нашему  светлейшему
хану Кучуму. Он желает оказать ему честь и принять его должным образом.
     -- Он уже оказал честь его отцу,-- ответил Иркебай, сузив глаза.
     -- Кстати, почему ты решил, что князь Сейдяк находится у нас? Не ошибся
ли ты, дорогой? -- язвительно поинтересовался Ураз-хан.
     -- Мои люди сообщили, что он гостит у тебя, дорогой сосед.
     -- Твои люди всегда были лгунами и пьяницами. Не  они ли  вчера казнили
на  деревьях рядом с твоим селением  степняков, чьи останки болтаются теперь
там? -- вкрадчиво спросил второй брат.
     -- То не моя забота, их казнил Карача-бек, а мои люди лишь помогали ему
в том.
     -- Конечно, лишь помогали,-- подхватил Иркебай,-- нам  наплевать на тех
степняков, но их кровь ляжет и на тебя, Соуз-хан.
     Тот,  видя, что все его попытки заканчиваются неудачей, решил  зайти  с
другой стороны:
     -- Дорогие соседи,-- начал  он  льстиво,--  не пристало уважаемым людям
ссориться  по  пустякам. Почему  вам не приехать ко  мне  в гости  на доброе
угощение,  коль  уж  вы меня  не  желаете приглашать к себе? Посидели  бы  и
обсудили все по-доброму. Могу пригласить вас прямо сейчас.
     Братья переглянулись, не зная, что ответить.
     --  Нет,--  ответил старший Ураз-хан,-- мы  не верим  ни одному  твоему
слову. Знаешь, что было с зайцем, который обещаниям лисы поверил? Так мы  не
хотим  оказаться  на  его месте.  Проваливай,  Соуз-хан, с  чем пришел  и не
показывайся больше на наши глаза. А то... как бы твоя шапка вместе с головой
не оказалась на нашем заборе.
     -- Вы еще пожалеете об этом,-- ничего не оставалось ответить  Соуз-хану
и,  нахлестывая коня, поехать к своим  нукерам.  Развернув их, прямиком,  не
заезжая к себе, помчался в Кашлык.
     ...Кучум расхаживал  перед остатками своей пятой сотни, доставленной  к
нему  Карачой-беком. Бешенство переполняло хана,  и, его бы воля, изрубил бы
предателей  на  месте, Но они  уже получили свое, когда на их глазах казнили
едва ли не половину товарищей.
     --  Так  кто еще бунтовать желает? Кому еще не заплатили? --  со злобой
заверещал Кучум,  подскакивая то  к  одному,  то к  другому  из понурившихся
воинов.-- Поганые  псы! Выбрали момент! Думали управы на вас не найдут?! Кто
вы такие,  чтоб мне  свои требования  выдвигать? Да я вас...--  и разразился
такой бранью, что видавшие виды мужчины стыдливо опустили глаза.
     В этот момент в воротах городка показался на взмыленной лошади Соуз-хан
и, путаясь  в  стременах, слез  с седла, тяжело отдуваясь, подошел к  своему
властелину.
     -- О  великий хан,-- запричитал  он,  повалившись  на  колени,-- они не
пожелали отдавать  этого  ублюдка Сейдяка,  которого скрывают от  тебя.  Они
такое  говорили про  тебя... Такое,  что  мои губы не  решаются повторить их
нечестивые слова.
     --  О ком гы  говоришь? -- брезгливо  переспросил  Кучум,  рассматривая
сверху вниз ползающего на коленях Соуз-хана.
     Тот, как  мог, пересказал ему встречу с братьями, которые  не  пожелали
выдать Сейдяка.
     -- Ты уверен, что он у них? -- спросил хан.
     --  А  где  же ему  еще  быть?  --  поднял  короткие ручки тот.-- Вот и
Карача-бек подтвердит, что он у них спрятан.
     Кучум  глянул  на  Карачу,  и  тот молча  кивнул  головой,  подтверждая
сказанное Соуз-ханом. Кучум стремительно повернулся к воинам пятой  сотни и,
отчеканивая каждое слово, проговорил:
     --  У вас есть возможность смыть позор, который лег на  вас. Немедленно
на коней, и  чтоб к вечеру  мальчишка был  здесь.  Кто  поднимает прочив вас
оружие -- тот  мертвец. Все,  что  захватите в городке, ваше.  Я все сказал.
Ты,-- ткнул пальцем в Соуз-хана,-- поведешь их.
     Воины  пятой сотни,  безмерно довольные,  чго все для  них на  этот раз
закончилось   благополучно,  получили  отобранное  у  них  оружие  и  коней,
соединившись  с  нукерами Соуз-хана, выехали в том  же  направлении,  что  и
вчера. Умышленно или нет, но Карачу-бека хан оставил в городке.
     ...Когда  Соуз-хан  скрылся из  владений  Ураз-хана,  тот сказал брату,
стоящему рядом:
     -- Добром это дело не кончится. Поскакал к своему господину...
     -- Надо было кончить его здесь, и все было бы тихо.
     -- Об эту бабу стыдно руки марать. Сам себе где-нибудь шею сломит.
     -- Но скоро он вернется с подмогой,  а у нас не больше полсотни воинов.
Надо отправить мальчонку и старуху куда-то подальше. Если они попадут в лапы
этому Кучуму, то в живых им не бывать.
     --  Я тоже  думал об этом. Скажи им, чтоб собирались в дорогу. Отправлю
их к своему тестю на Белую речку. Там их навряд ли кто найдет.
     -- Кто знает... Но  я бы на твоем месте и  женщин с ними спровадил. Тут
скоро жарко будет.
     -- Да, ты прав. Так и поступим.
     И вскоре из городка Ураз-хана выехала небольшая процессия из нескольких
воинов, сопровождавших запряженную двумя лошадьми повозку, на которой сидели
четверо женщин и маленький мальчик, с любопытством глазеющий по сторонам.
     После  полудня  со стороны  Кашлыка показались  всадники,  стремительно
приближающиеся к городку Ураз-хана. Они остановились перед главными воротами
и вперед выехал Соуз-хан, громко прокричав:
     -- Эй, что я вам говорил? Хан Кучум  не  любит шутить. Выдайте нам сына
Бек-Булата или ни один не уйдет отсюда живым.
     На башню поднялся Ирбекай и громко, так чтоб  его слышали и в крепости,
закричал в ответ:
     --  Ты предатель, Соуз-хан, и с  тобой не станет разговаривать  ни один
уважающий себя человек.  Уходи  откуда пришел, а  то твоя глупая башка так и
останется здесь.
     -- Если  вы  не откроете ворота, то сожжем  всех  живьем,-- предупредил
тот, отъезжая от стен на почтительное расстояние.
     И тут же тучи стрел полетели со стен крепости.
     Тогда Соуз-хан подал  знак, чтоб воины подожгли  крепость.  Тех не надо
было упрашивать, поскольку лезть на стены желания ни у кого не было.  Чуть в
стороне  развели  костер. Каждый  всадник  подъезжал  к нему  со  стрелой, к
которой крепили, кто что мог:  кусок тряпья,  бересту. А потом уже, разогнав
коня, проносились  под стенами  городка,  посылая  внутрь  его  свои горящие
послания.
     Часть  защитников бросилась тушить начинавшийся пожар, и количество  их
на   стенах   уменьшилось.   Воспользовавшись  этим,  нападающие   притащили
здоровенное бревно и,  прикрывшись сверху  щитами,  начали высаживать ворота
крепости.  Ворота  не  выдержали натиска и,  жалобно  треща,  расщепились на
несколько частей и наконец совсем рухнули.
     -- Вперед!  Взять их! --  размахивал  саблей  Соуз-хан,  однако сам  не
стремился показать пример нападающим.
     Ураз-хан и Иркебай, увидев, что  в крепости им больше не  продержаться,
велели седлать коней.
     -- Попытаемся прорваться  в  сторону  леса,--  кашляя  от едкого  дыма,
сказал  старший брат,--  если с кем из  нас что случится, пусть оставшийся в
живых разыщет Сейдяка и воспитает из него воина.
     --  Да  будет так,--  ответил  младший,  и  они впереди  своих  нукеров
выскочили с обнаженными саблями из ворот городка.
     Степняков  и   воинов  Соуз-хана  было  в  несколько  раз  больше,  чем
защитников городка. И если бы у них было столько же отваги, то они быстро бы
одержали верх над малочисленным противником.  Но мало кто  из них готов  был
умереть  во  славу  своего хана. Потому  и  рубились  они вяло,  наваливаясь
впятером на одного. Братья заметили это и легко пробили себе дорогу через их
ряды.
     Но видел это и  Соуз-хан. А  потому,  отобрав  лучших  своих  лучников,
отправил тех наперерез  пробивающимся сквозь  гущу  боя  братьям.  Лучники в
точности выполнили его указание и  ускакали к темнеющему невдалеке лесу, где
и затаились за деревьями.
     Когда  Иркебай  и  Ураз-хан прорвались с десятком  нукеров сквозь  гущу
врагов и  направились  к спасительному лесу,  то засаду они заметили в самый
последний момент.
     --  Берегись!  -- крикнул  Иркебай  брату,  прикрываясь щитом. Но  было
поздно.  Тот зашатался  в седле, выпустил поводья, схватившись обеими руками
за  горло,  откуда торчало  оперение стрелы.  Его  лошадь  неслась  вместе с
остальными  прорвавшимися, не обращая внимания на  сыпавшиеся со всех сторон
стрелы. Всем остальным  удалось благополучно  проскочить засаду и, въехав  в
глубь леса, они остановились.
     -- Бедный брат,-- склонился к нему Иркебай,-- они поплатятся за это! --
погрозил он кулаком в сторону оставшихся возле пылающего городка врагов.-- Я
буду мстить вам, покуда живой!




     Томасы  так и не  смог уговорить своего  друга уйти с  ним  из  лесного
селения  разбойничать. Зато на  его уговоры  легко  поддались те  самые  два
здоровяка, которых он заприметил  на охоте. Им тоже не сиделось среди женщин
и  стариков и  хотелось попробовать  себя  в  рискованном  деле.  Они  долго
обсуждали со  своим предводителем план побега из селения и решили, что лучше
всего  объявить  всем, будто они  уходят  на  охоту. А  когда  хватятся,  то
подумают, что или зверь задрал, или степняки захватили их в плен. Да мало ли
чего может случиться.
     Проводили   их,   как  положено  отправлять  охотников,  снарядив  всем
необходимым.  Только  опытный  Азат,  наблюдая за сборами,  поинтересовался,
зачем они берут с собой коней:
     -- На них вы далеко по лесу не уйдете. В первом же болоте увязнут.
     --  Ладно,  не учи,--  отмахнулся один  из парней,-- ты  можешь  пешком
ходить, а нам верхами сподручней.
     -- Вам видней,-- не стал тот спорить и ушел в свою землянку.
     Выбравшись за пределы поселка, вся троица повернула к дороге, ведущей в
Кашлык. Они ожидали, что на ней может объявиться купеческий караван, за счет
которого  можно  будет  поживиться.  Правда, у  его сообщников  не было даже
сабель, а лишь обычные охотничьи копья.  Но  об этом они  как-то не  думали,
считая, что стоит  им гикнуть да ухнуть, как купцы тут же попадают от страха
на землю, и  все товары достанутся им. Томасы для поднятия духа  рассказывал
парням о былых своих похождениях, привирая при этом сверх всякой меры.
     -- Однажды едем мы вот так же по караванному пути. Нас, правда, человек
до десяти было. Глядим, пыль по дороге. Ближе подъезжаем, глядь,  караванище
такой,  что и конца ему  не  видно.  Мы к караван-баше, мол, чего везешь? Он
затрясся, видит, что шутить с нами не стоит. "Шелк,-- говорит,-- пряности из
Багдада.  Берите,  молодцы, что  душе угодно, лишь в живых меня оставьте.  У
меня дома  дети малые, жить мне страсть как хочется". Ну мы и побрали-и-и...
сколько  смогли увезти. Кони едва ступают, так им тяжело. Продали все это на
первом базаре и так погуляли, что до сих пор голова кружится, как вспомню.
     -- А что, охраны-то  с  караваном  совсем  никакой что ли не  было?  --
интересуется робко один из парней.
     -- Охраны,-- смутился Томасы,--  вроде и была. Мы и не заметили никого.
Она, видать, как нас увидела, так и разбежалась.
     Второй  парень, более молчаливый и рассудительный, долго  молчит, но он
не особо верит Томасы.
     --  А мне  дед говорил, что с  большим караваном  до  сотни  охранников
всегда едет. Купцы больно переживают  за свои товары и  денег  на  охрану не
жалеют.
     -- Да что вы привязались ко мне,--  вспылил Томасы,-- "охрана, охрана".
Коль боитесь, так сидели бы на своем болоте. Охранники тоже  не дураки, чтоб
свою  голову  подставлять.  Жить все  хотят.  Мы,  бывало, как  закричим  да
завизжим по-страшному, так у самих кровь в жилах стынет.
     Парни  молчали, и  было непонятно, верят  ли  они  своему  атаману  или
пропускают мимо ушей его бахвальство.
     -- Однако скачет кто-то,-- неожиданно сообщил один из них.
     -- Точно,-- согласился второй,--  человек  до десяти будет. Что  делать
станем? Может, караван идет? Страшно чего-то...
     -- Не...--  покачал  головой  Томасы,--  караван  так быстро  не ходит,
кто-то другой будет.
     Из-за поворота  дороги выскочили несколько  всадников  и  остановились,
увидев встречных. Остановились и те. Наконец, сообразив, что отряд Томасы не
представляет  для  них опасности,  они медленно  двинулись к  ним,  но ехали
осторожно, чтоб не наскочить на засаду.
     -- Эй, кто вы  такие? -- закричал передний  всадник,  подъезжая ближе и
держа лук наготове.
     Парни, увидев, что  дело не шуточное, потеряли  дар  речи и готовы были
дать стрекача при первой возможности. Зато расхрабрился Томасы, понимая, что
терять ему нечего, и нагло заорал:
     -- Кто мы  такие, то  вас  не  касается. Лучше  говорите,  чего вы  тут
разъезжаете  без нашего разрешения.  Мы на этой  дороге  дозор  несем и всех
подозрительных с коней ссаживаем и плату за проезд берем.
     При  этих  словах  незнакомцы громко  захохотали  и  начали  показывать
пальцами  в сторону Томасы. Тот растерялся от подобного и  закрутил головой,
пытаясь установить причину их веселья,
     -- Какой богатырь! -- смеялись незнакомцы, хлопая себя по ляжкам.-- Как
он нас напугал! Мы все дрожим от страха! Ах как страшно!
     Наконец  один из них  подъехал ближе, и Томасы рассмотрел, что это воин
из пятой сотни, с которым они вместе шли в сибирский набег.
     -- Зайнулла...-- удивился он,-- ты что ли?
     --  А  то  кто  же.  Признал наконец-то,  страж  дорог!  А мы  тебя  уж
похоронили давно.  Думали, что сгинул в этих лесах. Кто мог подумать, что ты
тут дороги охраняешь. Ну и шутник!
     -- Да он как был трепачом, так им и остался,-- подхватил второй спутник
Зайнуллы,--  а это  что  за  чучела  будут?  --  ткнул  в сторону парней  из
бабасанского поселения.
     -- То мои друзья, бабасанцы,-- с важностью произнес атаман.
     -- Как ты сказал? Бабасанцы? Ха-ха-ха! -- вновь заржали воины.
     --  Да хватит вам зубы скалить понапрасну, а то  сейчас  как хвачу!  --
разозлился Томасы.-- Вы-то как здесь оказались? Хан послал куда?
     Мигом  исчезла веселость с  лиц его  бывших  соратников по  набегу. Они
внезапно помрачнели, как-то все подобрались, зашмыгали носами. Понял Томасы,
что неспроста это, и догадался, что те такие же беглецы, как и он сам.
     -- Сбежали, значит, от нашего замечательного хана? И правильно сделали.
Скоро все от него побегут. А  как иначе? Хочется и для себя пожить. Идите-ка
лучше в мой отряд. Будем вместе дорогу охранять да купцов щипать  мал-мал,--
хитро улыбнулся он, обнажив ряд прочных белых зубов.
     Заулыбались  и  подъехавшие  степняки, не зная что  ответить  на  такое
предложение.
     --  Подумать  надо,--  сказал  за  всех Зайнулла,-- из огня  да в  воду
кидаться, так и лопнуть можно. Подумаем малость...
     -- Чего думать?  -- горячился Томасы.-- Жрать-пить охота?  Охота! А где
возьмешь? Так никто не даст, а кинжал ему в зубы -- и все дела.
     --  Да мы согласны,-- зашумели остальные спутники  Зайнуллы,-- деваться
нам все одно некуда. Пусть Томасы атаманом будет.
     Сам же Зайнулла закусил губу от  такого поворота дел,  не знал, как ему
поступить.  Идти  против  всех  не  хотелось,  но  и  такой вариант  его  не
устраивал.
     -- Пусть будет по-вашему,-- наконец, согласился он,-- я, как все, а там
поглядим.
     Томасы, гордый от осознания собственной важности, гордо расправил плечи
и изрек:
     -- Быть по тому, как вы решили.  Видит  Аллах,  что я не толкал вас  на
это. Сами меня избрали, так что теперь и слушайтесь. Закон один -- предателю
смерть.--  Обвел  всех  пристальным  взглядом,  ожидая  возражений,  но  все
молчали.-- Тогда назначаю Зайнуллу своим помощником. А план у меня такой. От
нашего  бывшего  хана будем  держаться подальше. Зато  наведаемся  к местным
бекам и мурзам, у которых сундуки от богатств ломятся. Возьмем все, что душе
угодно. Так говорю?
     Все  одобрительно зашумели.  Только  парни, что увязались за  Томасы из
бабасанского селения, шепнули один другому:
     --  Как  же, ждут нас  там. Беки наши  тоже  не дураки и  сундуки  свои
охраняют.
     --  Чего  вы  там  шушукаетесь?  --  заметил  их  переговоры  Томасы.--
Говорите, чтоб все слышали.
     -- Да  я  чего думаю,-- нашелся  один  из парней,-- тут поблизости улус
Соуз-хана. Так он среди  прочих самым  большим богачом считается.  Может,  к
нему и отправимся?
     -- О, молодец,--  похвалил его  атаман,--  правильно говоришь. С него и
начнем. Показывай дорогу. Туда и поскачем.
     И  вся  шайка  развернулась  в сторону  улуса  Соуз-хана, пока  еще  не
представляя себе, как они возьмут укрепленный городок и совладают с охраной.
Но  лиха  беда  начало,   и  молодцы  с  гиканьем  погнали  коней  навстречу
приключениям и новой вольной жизни.
     ...Всех нукеров  забрал с собой  Соуз-хан, отправившись на захват князя
Сейдяка. Лишь  несколько немощных стариков остались  в  его  городке да двое
работников  для  помощи  женщинам.  А кого бояться влиятельному человеку  на
собственной земле? Пусть все его боятся.
     Недовольный избранием Томасы  атаманом,  Зайнулла  скакал рядом с  ним,
втайне надеясь, что,  повстречавшись со своей сотней, склонит  товарищей  на
уход с  ним.  Уж они-то выберут  его  атаманом, а  не этого выскочку Томасы.
Заодно  хотелось посчитаться с предателем Карачи, заманившим  их в крепость.
Зайнулла  тогда  сразу  смекнул,  что  тот  чего-то  замышляет.  Во   всяких
переделках он побывал и пока,  хвала Аллаху, всегда вовремя уносил ноги. Так
и теперь, словно кто шепнул, что пора уходить из городка.
     Показалась  крепость  Соуз-хана,  и  все  невольно попридержали  коней,
осматриваясь вокруг из опасения наскочить на засаду.
     -- Надо разведать,  сколько там человек у него,-- предложил Томасы.-- Я
отправлюсь сам и в случае чего выдам себя за посланца от хана.
     --  Да,-- согласился  Зайнулла,-- нас он  может узнать, а тебя никто  в
городке не видел.
     -- Сдается мне, что ворота у них не заперты,-- показал рукой один из их
спутников.
     -- Похоже на то, но  надо все  одно проверить.-- И Томасы  пустил  коня
галопом.
     Остальные, спрятавшись за стволами деревьев,  внимательно  наблюдали за
ним. Вдруг лошадь Томасы неожиданно встала на дыбы и повернула назад, отчего
сам  он едва не свалился. Но, сильно дернув  за повод,  справился и, пугливо
озираясь  по  сторонам,  поехал  дальше.  Не  доезжая  вплотную  до городка,
развернулся и поскакал назад.
     --  Ну, что там? -- спросили его говарищи,  увидев мертвенную бледность
на лице своего атамана.
     --  Там  воронья полно,--  показал он  рукой на  соседний  лесок,  где,
действительно,   кружилось   множество  черных  птиц,  спугнутых  появлением
всадника.
     -- Ворон что ли не видел никогда? -- засмеялся кто-то.--  Может, лошадь
сдохла, вот они и пируют.
     -- Не лошадь там... люди на деревьях висят... Много людей...
     -- Мертвые что ли? -- не поверили ему.
     -- А ты сходи да пощупай, а такое зрелище вовсе не по мне.
     Все, не сговариваясь,  направились к роще, на  которую показал  Томасы.
Когда они  приблизились  к  деревьям, то  застыли пораженные.  Сотни воронья
взмыли кверху,  усеяв  небо распластанными черными крыльями и громко каркая,
выказывая недовольство потревожившим их людям. Но  те не обращали на птиц ни
малейшего вниманий, пораженные увиденным.
     -- Так это же наши ребята висят...--  обескураженно произнес  Зайнулла,
не слыша своего собственного голоса.
     -- Да за что же они их так?
     Лошади не стояли на месте, перебирая ногами и стремясь как можно скорее
убраться  от  зловещего  места.  Наконец,  первым  не   выдержал  Томасы  и,
нахлестывая лошадь, понесся  к  распахнутым  настежь  воротам  городка.  Его
товарищи устремились за ним.
     Не  особо  задумываясь, что  они предпримут, если  в  городке  окажется
большое число воинов,  влетели в ворота и увидели мирно снующих  по подворью
десяток женщин и двух работников, подбрасывающих  в огонь дрова. Над костром
висел огромный  казан,  рассчитанный  на то, чтоб накормить из него не менее
сотни людей.
     Работники и  женщины  не обратили на прибывших особого внимания, верно,
приняв их за своих. Зайнулла подъехал к ним и властно спросил:
     -- Где ваш хозяин?
     --  Уехал  с  нукерами  куда-то...--  с  удивлением воззрился  на  него
работник.
     -- А когда назад вернется?
     -- Да откуда мы знаем? Он нам не докладывает.
     -- Ребята, круши все вокруг,  забирай все,  что взять можем,-- закричал
Зайнулла и заставил лошадь перепрыгнуть  через  костер, направив ее  к шатру
Соуз-хана.
     Закричали  напуганные женщины, разбежались в стороны работники, а шайка
Томасы  кинулась грабить все,  что попадало на  глаза.  Молодые  бабасанские
парни  тоже кинулись в первый попавшийся им на пути шатер и вытащили  оттуда
каждый по ковру, набросили на  лошадей вместо попоны, засмеялись  довольные.
Схватили сабли в дорогих ножнах, богатые халаты, еще какую-то одежду.
     Где-то завизжала  женщина  и тут  же  затихла,  а там  другая  голосит.
Мечутся грабители по городку, как  пьяные  от безнаказанности, ловят молодых
девок, тащат к себе, срывают одежды, валят прямо на землю.
     Томасы привязывает к своему седлу  бурдюки с кумысом, мешки с едой, сам
весь разодет, как знатный бек. Даже белую чалму на голову нацепил.
     Первым опомнился Зайнулла и закричал товарищам:
     -- Уходим  быстрее, чего доброго  пожалует хозяин с нукерами. Кончайте,
едем.
     Грабители с явной  неохотой шли к коням, навьюченным сверх всякой меры.
Кто  на ходу штаны  натягивает,  кто бороду мокрую от вина утирает. Так бы и
погостили тут еще день-другой, да пора и честь знать.
     Медленно  выехали  за  ворота и потянулись в  сторону ближайшего  леса.
Проезжая мимо своих замученных товарищей, Зайнулла тихо шепнул:
     -- Простите меня, друзья, не хотел того.  Но мы с ними еще посчитаемся,
они еще попомнят нас.
     К нему подъехал Томасы, блестя округлившимися от возбуждения и восторга
глазами. Чалма  была велика ему и  постоянно  сползала  на глаза, отчего  он
постоянно поправлял ее.
     -- Видишь, как здорово все вышло,-- произнес он с бахвальством,-- и все
живы-здоровы. Так-то вот. Со мной не пропадешь.
     -- Ходил кувшин по воду, пока  голову  себе не  поломал. Знаешь,  как в
народе говорят,-- дуракам везет. И нам  по дурости  повезло. А нагрянули  бы
нукеры Соуз-хана, там бы и остались.
     -- Но  это  мы еще посмотрим,-- высокомерно  произнес Томасы и поскакал
вперед.




     Вслед за первым снегом пришли морозы. Снег шел едва  ли не каждый день,
скрывая  лесные тропинки, засыпая жилища, падал в иртышскую воду,  делал  ее
вялой и бурой. Появились забереги и отрезали засевших в Кашлыке степняков от
левобережья, Мало кто рисковал  переправиться с конем на ту  сторону. К тому
же неспокойно стало вокруг сибирской столицы. Появились отряды грабителей.
     А Кучум все  слал  одного  за другим гонцов  к местным бекам и  мурзам,
приглашая их приехать в Кашлык, чтоб признать власть нового хана.
     "Я  ваш законный правитель,-- писал им  Кучум,--  и  воевать больше  не
желаю. Хочу, чтоб мы в добре жили и не  было лиха меж нами. Наши отцы и деды
в дружбе жили, и я того ж хочу..."
     Только не едут к нему беки, не спешат поцеловать полу ханского халата и
править своими  землями  от  его  имени.  Выжидают  они,  зная,  что  жив  и
скрывается где-то  Едигир и  сын Бек-Булата  Сейдяк.  Так  и  не удалось  ни
Караче, ни Соуз-хану схватить его. Мало сил у нового хана, неспокойно у него
на  сердце и  не знает, как переживет эту зиму. Послал самых верных людей  в
саму  Бухару,  авось  да  дойдут, чтоб  прислали ему в  Сибирь новых воинов,
которые бы  помогли  заставить  местных  князей  дань  платить и  его власть
признать.  Отправил  с  посланцами  сибирские меха,  серебряную посуду,  что
захватил в Кашлыке.
     Днем и ночью стоят возле ханского шатра слуги с саблями наголо, охраняя
захваченное  добро.  И  сам Кучум  из шатра редко выходит, не желает  видеть
своих нукеров, ненавистен ему слепящий глаза белый снег. Стал много молиться
и беседовать с шейхами, только их до себя и пускает.
     А Сабанак  с дядькой  и  юзбашами проводят время  то в  пьянстве, то на
охоту  выедут,  чтоб поразмяться  да  развлечься  малость.  Ждет возвращения
молодого  степняка в его шатре пленница Биби-Чамал, для которой стал Сабанак
милей и дороже всех на свете. Ей все равно кем быть --  наложницей или женой
воина,  лишь  бы  каждый  день  слышать голос  любимого,  видеть  веселые  с
хитринкой глаза и самой,  хоть нечасто, дотрагиваться до шершавых рук, узкой
полоски усов и смотреть, смотреть на него.
     Рада  Биби-Чамал исполнить  все,  что он ни  прикажет:  грязные  сапоги
снимет, ноги оботрет, постель  приготовит. И самый большой праздник для нее,
когда позволяет хозяин  лечь в постель рядом с  ним и одарит недолгой ночной
любовью. А днем может пройти мимо и не заметить девушку...
     Поначалу плакала Биби-Чамал, бегала  к священной березе, что  растет на
иртышском берегу, привязывала к  веткам тряпочки,  оторванные от постели, на
которой  возлежали  они  с  любимым,  шептала молитвы,  просила  своих богов
заступиться  за нее,  несчастную, взывала о помощи. По нескольку  раз в день
окуривала шатер дымом  от можжевельника, изгоняющего злых духов, что  мешают
духам любви.  Повесила у входа  магическую  траву шайтан тегэнэк,  зовущуюся
синеголовиком, или чертовой колючкой. Боятся его шипов злые духи и не войдут
в жилище, где есть такая  трава. Ночью, когда все спали,  а  в  небе светила
полная луна, вышла  из  шатра Биби-Чамал и острым ножичком провела три  раза
вокруг  шатра круг, через  который не  смеют перешагнуть люди  с  нехорошими
думами  на сердце. И шептала она при  этом такие слова: "Вышла луна  на небо
чистое, и все  духи злые убоялись ее. Плывет по озеру белый лебедь с  крутой
шеей.  Стоит  на высокой горе дворец из меди чистой.  А в том медном  дворце
сидит прикованный на цепи змей  огненный, стоглавый.  Поймаю я бела лебедя и
повелю  ему лететь в тот дворец. Позову  я из темна леса  мудрого  ворона  и
пошлю вслед за белым лебедем. Вызову из леса лесного человека и  отправлю за
ними  во след  во  дворец медный.  Пусть одолеют они  змея  огненного, пусть
заберут  у него ключ тяжелый от  дворца медного. Отворю  я, девушка молодая,
тот  дворец и запру в  нем  всех людей  злых, что  моего милого могут  в бою
одолеть, на пиру отравить, во сне уморить,  Нет  им с того дворца ни выхода,
ни  пути-дороги.  Пусть забудут  они  дорогу к  моему  любимому. Пусть  змей
огненный пожрет их. Быть тому  во  веки  веков,  и слово мое  крепкое. Моему
слову конец, всему делу венец!"
     Три  раза повторила Биби-Чамал свой заговор и  протянула тонкие  руки к
полной луне, прося у той защиты. Но набежало легкое облачко на диск лунный и
скрыло от  глаз  девичьих  полуночное  светило. Горько  стало у той на душе.
Выходит,  что  не  одолеть  ей  злых  сил,  не  стать  женой молодого воина,
пришедшего на ее землю  из  далеких стран. Не  жить  им вместе,  не  растить
детей...
     Вернулась девушка  в шатер  в слезах и тихонечко легла на свою лежанку,
вслушиваясь,  как ровно  дышит  во сне Сабанак,  не подозревающий  о  скорой
разлуке.
     А утром раздался с  башен  городка громкий  крик  охранника:  "Сибирцы!
Сибирцы в лесу!" Повыскакивали воины из шатров, торопливо натягивая на  себя
доспехи,  бросились  на  башни. Одним из первых прибежал Сабанак  и  спросил
кричавшего охранника:
     -- Сколько их было? Не показалось случаем?
     --  Да  как  могло  такое  показаться?!  Десятка  два было. В  шлемах и
доспехах. Все на лыжах.
     -- Лыжи? Что это такое? -- удивился Сабанак.
     -- Как  что?  --  в  свою  очередь удивился охранник. Он  был  из числа
сибирцев,  перешедших  на  службу  к  Кучуму  вместе  с  немногими  беками и
мурзами.-- Лыжи -- это такие  доски,  на которых удобно по снегу ходить. Без
них в наших краях зимой и шага не сделаешь.
     В новинку было это Сабанаку, встречающему первую сибирскую зиму.
     -- А что, лошади у уних тоже на этих самых лыжах ходят?
     -- Нет,-- засмеялся охранник,-- лошадей никак не можем научить на лыжах
стоять. Но надо попробовать, однако.
     Тяжело отдуваясь,  влез  на башню Алтанай в теплой лисьей шапке и, сбив
ее на затылок, спросил племянника:
     -- Видел их?
     --  Да нет, когда я прибежал, то  и след простыл паршивых сибирцев. Они
же не дураки, чтоб дожидаться, пока мы их схватим. Удрали...
     -- Далеко уйти они не могли,-- почесал в  раздумье бороду Алтанай,-- но
все  одно  не нравится мне это. Коль они  здесь появились, значит, силу свою
чуют. Надо бы догнать их  да  в плен взять одного, двух.  Порасспросить, что
они там затеяли...
     -- Дозволь  мне?  --  заблестели  глаза  у Сабанака в  предвкушении  от
предстоящей погони.
     -- Давай,-- кивнул крупной головой  башлык,-- возьми с  полсотни,  и на
конях попробуйте  настигнуть лазутчиков. Только  осторожнее  будь, парень,--
хлопнул племянника по плечу,
     --  А то  как  же, буду  в  оба  глядеть,-- радостно крикнул  тот,  уже
скатываясь с башни.
     -- Знаю я твою осторожность,-- проворчал Алтанай, спускаясь следом.
     -- Ой, башлык,-- обратился к  нему  сверху охранник,--  на лошадях им в
лесу нечего делать. Снег шибко большой лежит, увязнут.
     --  Что  мы  снега  не  видели  что  ли,  по-твоему,--  отмахнулся,  не
обернувшись, тот,-- сколько можно тут сидеть. Пусть разомнутся малость.
     Кучум стоял возле своего шатра, терпеливо дожидаясь, когда ему  доложат
о причинах беспокойства. Рядом неотступной тенью  переминался с ноги на ногу
Карача-бек, заменивший ему былых единомышленников.
     Тяжело переваливаясь, подошел Алтанай и, не поздоровавшись, обронил:
     -- Напрасный  шум.  Стражник сказал,  что десятка  два сибирцев в  лесу
показались, но,  поняв, что  их  обнаружили, тут  же и скрылись. Я  отправил
Сабанака с полусотней, может, нагонит их.
     Карача, внимательно слушавший вместе с ханом  сообщение башлыка, открыл
было рот, собираясь что-то сказать, но, чуть помедлив, не проронил ни звука.
Однако Кучум заметил это и махнул ему головой:
     -- Говори.
     -- Да я в военном деле мало понимаю, но боюсь, как бы молодой Сабанак в
засаду не угодил. Больно горяч он...
     --   Можешь  вместе  с  ним  поехать,--  неприязненно   перебил  визиря
Алтанай,-- ты у нас больно умный. Покажешь, как воевать надо.
     --  Хватит,--  оборвал  Кучум,-- он правильно сказал. Но как  ты решил,
пусть так оно и будет. Видать, замышляют что-то сибирцы. Хорошо бы опередить
их.
     -- Для того и Сабанака посылаю, чтоб языка схватил,-- пробурчал башлык,
недовольный тем, что его как бы заставляют оправдываться.
     Сабанак  заскочил  в шатер,  возбужденный и радостный, начал  торопливо
собираться, не  обращая ни  малейшего внимания на Биби-Чамал, жавшуюся возле
своей лежанки и не смевшую слово произнести. Но когда он уже пошел из шатра,
то девушка не выдержала и бросилась на шею к любимому.
     -- Милый,  чует мое сердце, что не свидимся мы  больше! --  запричитала
она.-- Не уходи, прошу тебя!
     --  Да ты чего  такое говоришь?! --  Сабанак попытался освободиться  от
девичьих рук, но она так вцепилась в него,  что  не оторвать.-- Чего  раньше
времени хоронишь  меня?! -- вспылил он.-- Пошла вон, девка! -- И, схватив за
косы,  отбросил девушку  от себя, зло выругался и,  не оглядываясь, вышел из
шатра. Та упала на пол и,  закрыв лицо тонкими ладошками, запричитала: "Свет
мой ясный, радость моя... Да как же я одна останусь?!" Потом, спохватившись,
что и впрямь хоронит  любимого раньше времени, вскочила на ноги  и выскочила
следом, чтоб хоть бросить прощальный взгляд на Сабанака.
     Полусотня с  лихим  гиканьем выскочила  из ворот  городка,  провожаемая
одобрительными криками товарищей:
     --Догоните этих лис сибирских! Схватите за длинный хвост и тащите сюда.
Мы им покажем, как от нас по лесам прятаться!
     Нависшая опасность  подхлестнула воинов и дала  новые  силы, на что уже
никто  и не  надеялся. Сибирская зима не на  шутку  напугала степняков,  и в
сравнении  с  ней  таящийся  по  урманам  и урочищам  враг казался  не столь
страшен.  В  зиме  и  снеге была какая-то неотвратимость. Она, как  чума или
черная оспа, не жалела  никого и,  что самое  главное,--  была  невидима,  а
оттого страшна еще больше.
     Часть сотен  Кучум рассредоточил  по улусам перешедших  на  его сторону
мурз,  так их  было легче прокормить.  Но, оставив меньше половины воинов  в
Кашлыке, он  понимал,  что  тем  самым  играет с огнем.  В случае  нападения
сибирцев он оказался бы в ловушке. С другой стороны, сотни, что разместились
по ближайшим городкам, по первому сигналу  придут на выручку. И это было ему
на  руку. Но более всего  хан опасался  недовольства и  повторения  осеннего
бунта.  Правда, после того, как Карача расправился  с пятой сотней, открытых
признаков  недовольства  никто  не проявлял. Но сам-то  хан понимал,  что то
временное спокойствие, и попади туда искра...  вспыхнет бунт, и несдобровать
ему. Потому  он даже обрадовался, что сибирцы дали о себе знать и, возможно,
наступят хоть какие-то военные действия и  отвлекут  воинов от  вынужденного
безделья.
     Меж  тем Сабанак с полусотней легко проскочил  начало  пути вдоль  стен
городка,  но вынужден был перейти  на шаг, едва въехал  в лес. Снег доставал
коням лишь  до  бабок, но  недавняя оттепель сплавила его в  твердую  корку,
сверху  образовался  наст,  который  больно  ранил  ноги  степным  скакунам.
Пришлось  вытянуться  в длинную цепочку,  тем  более, что  лесная  тропинка,
проходящая меж вечнозеленых елей, петляла и извивалась.
     --  Вот  их  следы,--  закричал  пробирающийся чуть впереди от Сабанака
воин,-- тоже цепочкой шли.
     -- Смотри внимательней,-- отозвался тот, оглядываясь по сторонам.
     Но хмурый утренний лес казался неживым, и даже не верилось,  что кто-то
может  прятаться меж  деревьев.  Лишь  хруст снега  сопровождал  продвижение
отряда да изредка вскрикивала невидимая птица в глубине леса.
     Вскоре  Сабанак   заметил,   что  следы   преследуемых   ими   сибирцев
разделились.  Часть  их  пошла  вправо,  поворачивая  в  сторону  Иртыша,  а
остальные продолжили путь па север.
     "Что-то  они  замыслили,-- подумал  он,-- не  засаду ли  готовят?" Чуть
приотстав, пропуская вперед остальных  воинов, а потом подозвал к себе двоих
и велел ехать следом.
     -- Проверим, куда они  повернули,-- объяснил им причину,-- может, сзади
на нас напасть собираются...
     Воины молча повиновались, понукая коней. Неожиданно на пути их оказался
овраг,  на дне  которого поблескивала еще не  скованная  окончательно  льдом
речка. Следы лыж вели к ней, а потом резко обрывались.
     -- Куда их шайтан дел? -- удивился Сабанак.-- Не под воду же они ушли?
     Осторожно спустились на дно оврага  и  принялись рассматривать следы от
лыж, доходившие до самой кромки воды и нигде больше по берегу невидимые.
     -- Однако, они в воду вошли, а в  воде  следы разве увидишь,-- произнес
шепотом один из воинов.
     --  Может  быть, может  быть...-- согласился  с ним Сабанак.--  Поехали
вдоль речки, проверим.
     Но  осуществить  это было не так-то  просто, поскольку по берегу лежали
старые  полусгнившие деревья,  через  которые пришлось перелазить,  понуждая
коней  карабкаться  через завалы.  А  вскоре и  совсем  спешились  и  повели
животных  на поводу.  Наконец, выбрались на открытое место, и тут же увидели
следы от лыж, которые вели, казалось бы, из самой воды.
     -- Ну, что я  вам говорил,-- произнес тихо Сабанак,-- надо возвращаться
к отряду, а то еще потеряют.
     И только он произнес эти  слова, как оба его спутника вскрикнули, и  не
успел  он  определить,  что  же случилось,  как рухнул на  землю,  сваленный
невидимой силой, захлестнувшей горло. Сабанак открыл рог, пытаясь впустить в
легкие  побольше  воздуха,  но  сознание  затуманилось,  и  он погрузился  в
небытие.
     Очнулся Сабанак уже со связанными руками, и весь он был оплетен прочным
волосяным арканом, который и накинули на него из засады. Поведя глазами, ему
удалось рассмотреть  двух  своих  воинов наполовину  раздетых и бездыханных.
Несколько сибирцев стягивали с них до спехи и одежду.
     --  Ага,  очнулся,-- произнес  один из них,  судя по всему,  старший, в
шлеме с разноцветными перьями и  большой бляхой на  груди.  В центре ее  был
вделан ярко-красный камень, оплетенный  золотой паутинкой.  Его широкоскулое
лицо могло принадлежать скорее бухарцу-сарту, чем сибирцу.
     -- Кто ты? -- спросил Сабанак,  надеясь смутно, что это окажется кто-то
из соплеменников.
     -- Кто я?! -- захохотал широкоскулый.-- А почему сперва сам не скажешь,
кто ты? Пришел  в гости и еще  у хозяев спрашиваешь: "Кто вы такие?" Шутник,
однако, парень будешь.
     "Сибирцы...-- пропала последняя надежда у юноши.-- Меня ждет неминуемая
смерть.  Вот почему  не хотела  сегодня  отпускать меня Биби-Чамал...-- Он с
горечью  вспомнил о девушке,  которую незаслуженно обидел не в первый раз.--
Как-то она без меня останется..."-- пришло запоздалое раскаяние.
     Сибирцы закончили раздевать убитых и  связали одежду  и  доспехи в один
узел, который забросили на  небольшие саночки. И туда  же положили Сабанака,
закрепив накрепко, крест-накрест, сыромятными ремнями.
     --  Господин,-- обратился к широкоскулому один из воинов,-- может, кляп
ему в рот засунуть, а то заорет еще где ни попадя...
     --  То  будет  последний  его крик,--  ответил тот  и наклонил  лицо  к
Сабанаку.--  Если хочешь  еще пожить,  то молчи. Понял?  Меня зовут Иркебай.
Твои люди убили моего  брата,  и  я  с радостью перерезал бы тебе глотку, но
пока  ты  нужен  нам  живой.  Твоя жизнь  в твоих  руках.-- И  он  отошел от
пленника.
     Весь  отряд  Иркебая состоял из пяти человек,  включая его  самого. Они
верно  рассчитали,  что  кто-то из  преследующих  их  степняков  обязательно
отправится   проверить   след   их   группы,   а   потому   хитро   запутали
преследователей, пройдя некоторое время по  воде. И беспрепятственно уложили
спутников Сабанака из луков, а его самого захватили в плен.
     Теперь  они вновь встали на  лыжи и по  своим следам поспешили обратно.
Последний лыжник вел на поводу лошадей, потерявших своих хозяев.
     "Вот теперь они выйдут в спину моей  полусотне и..."-- Сабанаку даже не
хотелось  думать  о том, что сейчас  случится из-за  его  оплошности.  Стало
страшно не столько за  свою жизнь, а за  воинов, которых  он повел на поимку
сибирцев.  "Пошли  по шерсть, да сами вернулись стрижеными..."-- вспомнилась
обычная поговорка Алтаная.
     Лыжники быстро скользили на широких, обтянутых звериными шкурами легких
лыжах. В  правой  руке каждый из  них держал  короткое  копье,  которое  они
погружали  в снег и  толкались, словно веслом гребец  в лодке. К концу копья
были привязаны  небольшие  дощечки,  не  позволяющие  уходить  тому  слишком
глубоко в снег.
     Наконец добрались до того места, откуда Сабанак свернул с двумя воинами
в сторону  Иргыша. Он узнал это по толстенной березе с дуплом посредине. Тут
же виднелись и  темные  провалы лошадиных копыт, оставленные его полусотней.
Прокричала какая-то  неизвестная  ему лесная птица. Лыжники остановились,  и
один  из  них,  приложив  руки  ко  рту,  ответил  тем  же  криком.  Тут  же
заколебались ветви соседней  ели, и оттуда спрыгнул на снег небольшого роста
паренек  с луком на  спине. Он подошел к Иркебаю и что-то тихо сообщил  ему.
Тот, выслушав паренька, бросил взгляд на Сабанака и спросил:
     -- С тобой пошел лишь один отряд или есть еще?
     "Значит, они  все знают  о  нас,-- горестно вздохнул он,--  в лесу  они
неуязвимы. И бессмысленно было преследовать их..."
     -- Говори, когда тебя спрашивают,-- ткнул его в бок древком  копья один
из воинов.
     -- Я не  знаю, был ли еще  другой  отряд,--  нехотя ответил он, отлично
понимая, что молчание может стоить ему жизни.
     -- Ты хотел поймать нас?  -- задал второй вопрос Иркебай.-- Или  должен
был выследить, куда мы направляемся?
     -- Нам велено было схватить языка.
     -- Что ж, теперь у тебя целых пять языков, даже шесть,-- поправился он,
бросив  взгляд на  паренька,  спрыгнувшего  с дерева.-- Спрашивай,  о чем ты
хотел узнать.
     -- Отпустите меня, и вам дадуч  хороший выкуп,-- неожиданно для  самого
себя жалобно проговорил Сабанак,-- я родной племянник башлыка Алтаная, и хан
Кучум не поскупится.
     -- Вон  ты как  заговорил,--  усмехнулся  Иркебай,-- раньше  надо  было
думать об этом. Доставим тебя к нашему хану, а там пусть он сам решает. И он
подал  сигнал  воинам, чтоб  продолжали путь дальше.  Все двинулись рядом со
следами, оставленными отрядом Сабанака.
     Через  какое-то время до слуха  Сабанака долетели крики, раздающиеся из
глубины леса. И он понял, что его полусотня, за  которую он отвечал головой,
ведет бой  с сибирцами. Те, наверняка, приготовили точно такую же засаду,  в
которую  он  сам угодил,  и теперь  расстреливают из луков его  воинов,  как
охотник птиц с подрезанными крыльями.
     Лыжники Иркебая тоже услышали шум сражения и ускорили шаги.
     --  Приготовить луки  и спрятаться за деревья,--  донеслось до него.  И
лыжники тут  же рассредоточились  за  деревьями,  оставив на тропинке  его и
связанных меж собой лошадей.
     Сабанак  негромко  позвал  своего  коня, стоящего  рядом. Тот,  услыхав
знакомый призыв хозяина, сделал несколько шагов и склонился над ним, ткнулся
в лицо мягкими, как  бархат, губами, громко фыркнул. Но затем тут
же  поднял  голову  и  испуганно насторожился.  И  Сабанак  услышал, что  по
тропинке кто-то пробирается.
     -- Сюда! На помощь!  -- что есть силы крикнул Сабанак, надеясь,  что то
возвращаются его воины и  освободят  его.  Но  тут же  сообразил, как  могут
расценить этот крик  его товарищи, и закричал, вкладывая в крик все  силы:--
Осторожнее! Тут засада! За-а-са-да-а-а-а-! -- "А-а-а-..." разнеслось по лесу
и ответило долгим эхом.
     Сабанак ожидал, что кто-то из сибирцев кинется к нему и убьет. Но этого
не случилось. И тут он с  горечью понял, что выполняет роль  подсадной утки,
привлекающей  своим  криком  соплеменников,  и  крупные  слезы  собственного
бессилия побежали по щекам юноши и скатились за воротник.
     Со  стороны леса  раздался  чей-то  вскрик, потом еще.  И  тонкий звук,
словно  камешки падали в стоячую воду, сопутствовал каждому вскрику. Сабанак
понял,  что  то  звук  спускаемой  тетивы, и  забился  на  санках,  стараясь
разорвать ремни. Но лишь перевернул их и уткнулся лицом в снег, и уже не мог
ничего увидеть  до  тех  пор, пока санки не  подняли. Тогда  он смог  все же
разглядеть, что  в разных  местах  лежат  сраженные  стрелами  люди  из  его
полусотни.  Над ними  хлопотали  сибирцы, забирая оружие,  одежду. К  санкам
подошел Иркебай и с усмешкой произнес:
     -- Ну, дорогой, спасибо тебе огромное за такой подарок. Мои люди  почти
без  кольчуг, а тут  такая удача привалила. Моя бы воля, так  и  отпустил бы
тебя с миром.  Может, еще  приведешь, а?  Да только  доставлю  тебя к нашему
хану, а уж он пусть и решает.
     Сибирцы долго еще  ловили коней,  оставшихся  без всадников, грузили на
них  оружие  и  кольчуги, и Сабанак  сильно продрог, вынужденный лежать  без
движения,  весь стянутый веревками. Наконец отряд  Иркебая тронулся  в путь.
Кто-то  из  идущих  впереди  воинов  затянул  негромкую  песню.  Сабанак  не
расслышал  всех слов, но по долетающим  фразам  понял, что  пелось о  легкой
победе над глупыми врагами.
     Прилетел ночной филин из степей в наши края,
     Нахватал в свои когти всякого добра,
     Да сидит на осине похваляется,
     Над другими птицами насмехается.

     Потом   сообщалось,  что   все  птицы  испугались  страшного  филина  и
разлетелись  из леса, где тот хозяйничал  по  ночам. Только серый  ястреб не
испугался, даже когда разорил филин его гнездо и сожрал всех птенцов.

     Дождался серый ястреб ясного дня,
     Кинулся на филина с небес заоблачных,
     Ударил его грудью крутой и на землю сбил,
     И в том бою кровавом он голову сложил...

     Погиб  серый ястребок,  но изгнал  из своего леса ненавистного  лесного
разбойника. Вот о чем была песня.
     Сабанак слушал нехитрые слова и думал:  "Странный  народ эти сибирцы...
Битву с нами проиграли. Их столицу мы заняли, но они и не думают  складывать
оружие. Интересно, на что они надеются?"
     К  вечеру  отряд  добрался  до какого-то  лесного  селения, охраняемого
десятком  вооруженных  копьями  мужчин.  Было видно,  что землянки  выкопаны
совсем  недавно  и еще не  обжиты.  Навстречу  им выскочили  дети  и, увидев
пленника, кинулись к санкам  и начали показывать на него грязными  пальцами,
приговаривая: "Сарт-людоед! Сарт-людоед!"
     Сабанаку было обидно,  что маленькие мальчишки, которым он не  причинил
никакого вреда, видят в  нем врага и людоеда. Пленника наконец освободили от
пут и ввели в одну  из землянок,  где возле костра сидело несколько женщин и
стариков. Они  никак не выразили своего отношения к  пленному, лишь  смолкли
разговоры, и все как-то напряглись, насторожились.
     Сабанак так  же молча  сел на свободное место возле костра и огляделся.
Две молодые женщины сшивали из шкур что-то вроде шубы, прокалывая их длинным
шилом с костяной рукоятью и продевая в отверстия тонкие скрученные жилы. Они
украдкой взглянули на пленного, и одна из них что-то шепотом сказала другой.
Та улыбнулась и без всякого  зла или осуждения открыто посмотрела на  юношу.
Он тоже  улыбнулся ей,  но тут же раздался грозный окрик старухи, что мешала
длинной ложкой варево в котле, подвешенном над костром.
     -- Делом занимайся, Нурия. Нечего зыркать на чужих мужиков.
     Еще одна женщина, постарше на несколько лет тех, что занимались шитьем,
кормила  из  миски сидящего у нее на коленях  черноголового малыша. В темном
углу  землянки два старика  ловко и сноровисто  мяли большие  лосиные шкуры.
Время от  времени они брали в  руки ножи и снимали остатки мездры с  белесой
поверхности  выделываемой  шкуры.  Старики оглядели  юношу  равнодушно,  и в
полутьме  трудно  было  разобрать  выражение  их  лиц.  Но   именно  от  них
почувствовал Сабанак  немую  враждебность, и неприятный  холодок пробежал по
телу. Он все же протянул к огню руки и попробовал отогреть замерзшие пальцы.
Они  у  него  совершенно побелели  и  ничего  не чувствовали.  Будто  тонкие
иголочки впивались и больно кололи пальцы на руках и ногах. Одна из девушек,
та,  что  назвали Нурией, несмотря  на  угрозы старухи,  опять  зыркнула  на
Сабанака, перевела взгляд на руки и громко ойкнула:
     -- Да у него же обе руки поморожены! И лицо тоже, вон щеки все белые.
     Старуха оторвалась от варева и протянула черную руку  с дряблой кожей к
пальцам Сабанака и осторожно ощупала их.
     -- Выходи из землянки,-- неожиданно приказала ему.
     -- Зачем? -- удивился тот.
     -- Оттирать тебя, малый, надо, а то  потом сам не  рад  будешь, вот что
скажу. Пошли...-- и, тяжело поднявшись, заковыляла к выходу.
     Ничего не понимающий Сабанак поднялся и пошел следом.  Тут  же и Нурия,
которой, видимо,  трудно было сидеть на одном  месте,  выскочила  наружу,  и
вдвоем со старухой они начали натирать  ему руки снегом. Сперва он ничего не
чувствовал,  но потом появилась боль в пальцах да  такая, что  хоть  кричать
впору. Однако вскоре в руки пришло неожиданное тепло и началась ломота.
     Нурия, смущаясь, набрала  в пригоршню  снега и  провела по его щеке. Но
старуха сердито отодвинула ее  руку и велела  идти в жилище, принявшись сама
растирать и  щеки  и нос.  Затем велела  скинуть  сапрги и столь  же усердно
растерла ступни ног.
     Сабанак почувствовал, что кровь с  новой  живительной силой побежала по
телу, и  начал благодарить  старуху, но та ничего  не ответила, словно  и не
слышала его  слов, а прошла обратно в землянку. Юноша натянул сапоги и вошел
вслед  за ней, сел  на свое  место у  огня. Старуха подошла сзади  к  нему и
бросила на землю сшитые из шкур теплые сапоги, промолвив единственное слово:
     -- Надень.
     Он повиновался, не решаясь уже заговорить с ней, и лишь мягко улыбнулся
и кивнул  головой  с благодарностью. Старуху словно  прорвало от  покорности
Сабанака, и она громко заговорила, не особо подбирая слова:
     -- Какой дьявол понес тебя, сосунка в наши  края?! Ничего не знаешь, не
ведаешь, а  туда же, на войну полез. Чего ты здесь потерял?  Кто звал тебя к
нам? Что тебе нужно, а? Своей земли нет, так на нашу позарились! А ты поживи
здесь, попробуй, а если живой останешься, побежишь обратно так, что на сивой
кобыле  не  догнать. Я бы  вашего  хана  вот этими самыми  руками  задушила,
встреться он мне!
     -- Тихо, мама, успокойся,-- кинулись к старухе обе девушки, увидев, что
та кричит в полном исступлении.-- Ваши люди сына  ее убили, брата  нашего,--
сквроговоркой  выпалила извиняющимся голосом Нурия,  чуть повернув голову  к
Сабанаку.
     И   он   тоже  растерялся  и,  не  смея  что-то  ответить,   глядел  на
неистовствующую старуху широко открытыми  глачами. В этот  момент в землянку
вошел, низко нагнув голову, Иркебай и прошел к огню. Он, верно, слышал крики
старой женщины, потому спросил у Сабанака:
     --  Ну, слышал, как вас тут любят? Скажи спасибо, что она не  взяла нож
да не заколола тебя, как овцу, в жертву богам.
     Тот помолчал, не зная, как лучше ответить, потом тихо проговорил:
     -- Люди всегда воевали, а значит, и  убивали друг друга. Если  я кого и
убил, то лишь в честном бою, а не из засады, тишком.
     -- А-а-а... Значит ты хочешь сказать,  что мы не по правилам сегодня  с
вами сражались? Так я  тебя понял? А  я тебе вот что скажу: когда в землянку
заползает ядовитая гадюка, то никто  не разбирает, права она или не права, а
хватают кол или  что в руки попадет и бьют ее по башке. А  не убей ее, так и
повадится, и детей покусает, и хозяйкой в твоем жилище станет.
     -- Мы пришли, чтоб прогнать вашего  хана, который не по праву управляет
вами. Наш хан Кучум законный наследник...
     -- Законный, говоришь?!  -- закричал  Иркебай. Сабанак уже не рад  был,
что ввязался в спор с ним, понимая, что в любой момент может быть убит.
     -- Значит, нами не тот  хан  правил? А нам так вот  все равно, кто нами
правит,  если он  соблюдает законы  наших предков  и не мешает нам  жить. Мы
выбрали Едигира, и он наш хан!  А ваш есть и  останется навсегда чужаком для
всех, запомни это.
     -- Предки нашего  хана  правили  этой  страной...--  не повышая голоса,
робко защищался Сабанак.
     --  Да  насрать  мне  на  его  предков! Все уже  давно  о них забыли  и
вспоминать  не желают. Завтра найдется  еще кто-то,  явится на  нашу землю и
захочет править нами. Нам решать, кто будет нашим ханом. Мы вольные  люди, и
захотим  выгнать  своего  хана  --  выгоним.  Захотим пригласить другого  --
пригласим! Понятно?!
     -- А белому царю вы тоже сами решили дань платить?
     -- Уж  никак  не по вашей  из Бухары  подсказке. Мы слабый народ, и нам
нужны сильные друзья.
     -- Нашли друга,-- фыркнул Сабанак,-- да он вас проглотит и не заметит.
     -- А мы костлявые, нами и подавиться можно.  Ты верно, уже понял это,--
засмеялся Иркебай,-- но больше я с тобой спорить не желаю. Давайте, хозяева,
кормите нас,-- потребовал он.
     --  Все давно  готово,--  недовольно  проворчала старуха  и шикнула  на
девушек, чтоб они вышли из землянки и не мешали мужчинам обедать.
     Ночевал Сабанак в той же  самой землянке вместе с воинами, захватившими
его в плен. Хозяева ушли к соседям, оставив их одних.
     На другой день выступили затемно,  и Сабанаку разрешили сесть верхом на
коня, предварительно связав ему руки за спиной. Затем было еще два ночлега в
таких же, похожих одно на другое, поселениях. И Сабанак с горечью думал, что
уже,  верно,  никогда не вернуться ему к своим землякам, не  услышать  шуток
добродушного  и  грубоватого  Алтаная,  не  ощутить  на  своем  лице  нежных
пальчиков Биби-Чамал. От  таких мыслей  щемило  сердце, иногда казалось, что
лучше бы выхватить на привале кинжал у одного из охранников и заколоть себя,
но...  иное чувство --  интереса и любопытства к народу, с которым он совсем
недавно воевал, просыпалось в юноше и не позволяло решиться на крайность.
     Через  три  дня  Сабанак  понял, что они достигли  конечной цели своего
путешествия.  Навстречу  им   вышли   около  сотни  вооруженных  воинов,  и,
сопровождаемые ими, они въехали в  лагерь,  где почти не видно было женщин и
детей. Зато стояло множество шалашей, шатров, свежая  земля указывала на то,
что недавно  была  вырыта  землянка  в  большом холме, возвышающемся посреди
лагеря.  Горели большие костры, на которых в медных котлах варились огромные
куски мяса. Где-то  возле леса раздавался перестук молотков,  верно, кузнецы
ковали новое  оружие.  Возле опушки  гарцевали на конях  молодые всадники  в
нарядных  доспехах, стараясь  достать друг  друга саблями  под одобрительные
крики пожилых бородатых воинов.
     Юноша  попытался  прикинуть,  сколько  же  людей  находилось  в  лагере
сибирцев, и понял, что их никак не меньше пяти, а то и семи сотен.
     "Когда  же они успели собрать такое войско? -- поразился  он.-- А ударь
они сейчас на Кашлык, и  нашим воинам несдобровать. Правда, драться за  свою
жизнь  они будут, как  волки,  но  эти-то  на своей  земле и  могут обложить
городок со всех сторон и тем самым обречь их всех на голодную смерть..."
     Его мысли были прерваны  появлением на вершине  холма высокого  воина в
богатой  шубе,  наброшенной  на  плечи, в собольей шапке  на  гордо поднятой
голове. Даже  издали  Сабанак  узнал в  нем того пленника, много  дней назад
привезенного Кучумом с  той стороны реки.  Неуловимая перемена  произошла  в
хане Едигире:  он  слегка  сутулился,  и  широкие  брови  его были сведены к
переносью,  на  щеках залегли  глубокие морщины, и само  лицо  стало  как-то
темнее, сумрачнее.
     Иркебай, увидев Едигира, торопливо заспешил к нему, скользя по мерзлой,
накатанной множеством ног земле. Взобравшись на холм,  поклонился сибирскому
хану  и начал  что-то говорить,  время  от  времени показывая  рукой вниз на
Сабанака. Выслушав его,  Едигир  отдал короткое приказание  одному из воинов
охраны, и тот, сбежав вниз, подтолкнул пленника в сторону хана, поясняя свои
действия:
     -- Иди  быстрее.  Сам хан желает  тебя видеть. Но  Сабанак  и  без него
догадался, что требуют его, и  поднялся  на вершину, подошел к группе людей.
Едигир внимательно оглядел его с ног до головы и, чуть помолчав, обратился к
Иркебаю.
     -- Говоришь, что племянник самого башлыка?
     -- Так он сказал.
     -- Как доказать можешь? -- последовал вопрос уже к пленнику.
     -- Да никак...-- пожал он плечами.-- Хочешь, так у него самого спроси.
     -- В уме тебе не откажешь. А сколько человек осталось у твоего хана?
     -- Не знаю... не считал...
     --  Так, так...--  Нехорошая  усмешка  скользнула  по губам  Едигира.--
Значит, считать тебя не научили, а пора бы. Надолго в наши края пришли?
     -- Как поживется,-- столь же неопределенно ответил Сабанак.
     -- А я вот думаю, что  тебе жить осталось совсем недолго. Вздернуть его
на первой осине прямо сейчас,-- обратился он к охране.
     Два  здоровенных мужика кинулись  к юноше и  потащили с холма  к лесной
опушке, зловеще улыбаясь друг другу.
     "Так что же это?! Неужели конец? -- пронеслось в  голове у него. И хотя
с того самого момента, как он  оказался в плену, нехорошие мысли о смерти не
покидали Сабанака, но надежда, пусть и слабая, теплилась и жила. Надо что-то
делать!  Бежать?  Но  как?  Перейти на  службу к сибирцам? Но мне и этого не
предложили..."
     Его уже дотащили  до ближайших деревьев,  и один  из палачей  полез  на
дерево с  волосяной веревкой в руке. Тонкие заледеневшие ветки обламывались,
и тот  никак  не  мог  забраться на дерево. Тогда он попробовал  перебросить
веревку через ближайший сук, но и это у него  не получилось. Второй бросился
помогать  ему,  и  Сабанак, оставшийся на время один,  повел глазами  вокруг
себя, надеясь, что можно попробовать удрать в лес.
     И  тут его взгляд скользнул по вершине холма, откуда Едигир наблюдал за
казнью. Неожиданно он увидел,  что  рядом с ханом стоит девушка или женщина,
издали не видно  было  ее лица, и взволнованно жестикулирует руками,  что-то
объясняя тому.
     Наконец  веревку зацепили  за толстенный сук и набросили  петлю на  шею
Сабанака. Он  поднял  глаза вверх,  к затянутому тяжелыми снеговыми облаками
небу, набрал в грудь побольше воздуха и закрыл глаза...
     -- Ну что? Тянем? -- услышал он голос одного из палачей.
     -- Давай...-- отозвался другой.
     И тут с холма раздался чей-то крик:
     -- Подождите! Привести его сюда!
     Сабанак  решил,  что  это ему  показалось, но  с него  торопливо  сняли
веревку, правда, оставив ее перекинутой через сук, и повели обратно. Сабанак
шел,  не чувствуя  ватных ног, словно в сапоги  насыпали песку  или наложили
камней. Все плыло  перед  глазами,  и  он едва  взобрался на холм, как  силы
оставили его, и уже сквозь пелену беспамятства смутно разобрал слова хана:
     -- Пусть поживет пока...
     В себя он пришел уже в темноте и, пошевелив руками, разобрал, что лежит
на шкуре и рядом  с ним кто-то посапывает во сне. Он встал, перешагнул через
спящего и побрел к просвету двери из землянки.
     Лагерь   сибирцев  освещался  несколькими  горящими  в   разных  местах
кострами,  возле  которых  кучкой сидели  воины.  Возле  них  лежали большие
лохматые собаки,  и едва Сабанак вышел из землянки, как они залились дружным
лаем.  Воины  вскочили  с   мест,  закрутили  головами,  но,  увидев  юношу,
успокоились и  опустились  обратно  на  толстые стволы  деревьев. То  ли они
приняли его за своего, то ли решили, что бежать  он не сможет, но это как-то
удручающе подействовало на  Сабанака, и он  продолжал стоять, не двигаясь  с
места.  Мелкий снежок сыпался с  низкого  сибирскою  неба,  и неожиданно  он
подумал, что не стань сегодня его, умри он, и... ничего бы не изменилось так
же шел бы снег, сидели бы у костра люди, тявкали собаки.
     "А  может, и зря  меня не  казнили? Может,  и  кончились  бы  разом все
мучения и сомнения, а Аллах принял бы мою душу, и была бы она сейчас на пути
в мир блаженства  и радости.  Кому нужна эта моя жизнь?  Зачем все сражения,
бои, походы, когда ничего нельзя изменить на земле, сделать иначе, повернуть
в другое русло. Кому нужно все это? Кому?!"
     И неожиданно со стороны болота глухо и злобно  завыл волк, словно и ему
неуютно  было   на  этой  земле,  и  он   тоже   мучился  безысходностью   и
неопределенностью своей жизни. А может, он просто давал знать, что он хозяин
этого леса и никому не позволит охотиться в его владениях.
     Но Сабанаку, когда  он  услышал вой бесприютного зверя, почему-то стало
легче на  душе,  и ушли  нехорошие мысли,  захотелось  жшь,  дышать морозным
свежим воздухом и... захотелось есть. Чугь  поколебавшись,  он направился  к
костру,  к людям,  сидевшим  там, надеясь,  что они не прогонят его от огня,
ведь он такой же человек, как и они...
     Один  из  охранников молча подвинулся, уступая ему  место на  бревне, и
лишь посмотрел на юношу с совершенно седой, как и снег, головой.




     После того как Едигир и Зайла повстречались со старым Назисом,  а потом
с  местными рыбаками, отцом  и сыном, прошло  не  столь много времени. Новая
луна еще не успела народиться, а уже  были посланы  гонцы  во все  окрестные
улусы к  уцелевшим после боя  бекам  и мурзам, чтоб они готовили  ополчение.
Даже самые робкие и нерешительные поняли, что oт хана Кучума добра  ждать не
придется.  Он непрерывно слал конников  во все сибирские владения и требовал
дань. Кто не заплатил в первый раз, к  тому  приезжали во  второй и  брали в
заложники сыновей, юных дочерей, а то и жену. Многие успели скрыться в лесах
или  непроходимых болотах, но  не  отсиживаться же  им там  до самой смерти.
Некоторые попытались откочевать на другие земли, по берегу  Иртыша  в степи,
но та земля была давно занята  иными народами,  которые тоже умели держать в
руках оружие. Поэтому призыв Едигира объединиться  и собрать ополчение почти
все встретили с радостью.
     Правда,  около  двух  десятков  беков,  что недолюбливали род  Тайбуги,
поклялись в верности Кучуму и стали преданными его слугами. Но едва ли можно
было найти среди них  настоящих воинов, решительных  и отважных. Ради личной
выгоды готовы они были и отца родного в кабалу отдать.
     Едигир вернулся с полпути обратно на речку Шайтанку, хотя Зайла-Сузге и
настаивала, чтоб он отпустил ее  одну на поиски Сейдяка.  Но через несколько
дней начали прибывать  отряды из  соседних  улусов,  и все они в один  голос
заявляли, что сын хана находится в безопасности и опасаться за его жизнь нет
никаких оснований. А появившийся Иркебай рассказал в  подробностях о приходе
в их с братом  городок мамки  Анибы с  Сейдяком на  руках.  И  у Зайлы-Сузге
отлегло  немного  от  сердца,  даже  улыбка  появилась  на прежде  постоянно
озабоченном лице.  К тому  же Едигир  под  большим секретом сообщил ей,  что
вскоре они  выйдут  в  поход  и освободят Кашлык,  а тогда уж  и сына своего
разыщут обязательно. И она  считала каждый день, ожидая,  когда же соберутся
все отряды, чтоб выступить в поход.
     Это она отговорила Едигира от казни молодого  Сабанака, заявив что если
он  останется  жив, то и с  сыном их ничего  не случится. И  сибирский  хан,
поклявшийся  отомстить за  смерть  своего брата, смягчился и велел отпустить
юношу. Правда, затем его  приковали  цепью  к огромному  бревну, которое  он
должен  был всюду таскать за  собой. Но жизнь  есть жизнь,  пусть даже  и на
цепи.
     Наконец, настал день, когда Едигир собрал всех беков и мурз, пожелавших
участвовать в походе на Кашлык, и объявил, что завтра они выступают. Решили,
что первыми идут легко  вооруженные лыжники, которые незаметно перекроют все
подступы к городку. Затем подойдут лучники и займут все удобные для обстрела
места. Необходимо было выманить степняков  из Кашлыка и увлечь их  в засаду,
которую должен устроить Едигир с основными  силами. В это время другой отряд
под началом Иркебая должен будет ударить по оставшимся в городке степнякам и
занять его.
     -- Лес это самое уязвимое место  для степняков, и если они попадутся на
нашу уловку, то считайте, что победа за нами.
     -- Я бы на их месте ни за  что в  лес  не полез,-- засмеялся  Умар-бек,
который,  как и Едигир,  еще не  совсем  оправился от  ран после  неудачного
сражения при устье Тобола.
     --  Они  могут  послать  небольшой  отряд для  проверки,-- проговорил в
раздумье Иркебай,-- я бы сам так и поступил.
     -- Ну, ты у нас шибко большой воин, то все знают,-- пошутил Умар-бек.
     -- Да хватит тебе шутки  шутить,-- прикрикнул на него Едигир,-- человек
верно говорит, и надо все на месте решить.
     Тогда Иркебай все так же неторопливо продолжил:
     -- Если они небольшой отряд пошлют, то на твою засаду, хан, их выводить
не надо. Так говорю?
     --  Так...--  согласились   все,  ожидая  продолжения.  Большинство  из
собравшихся  беков  и  мурз  не принимали  участия в  прошлом  сражении и  о
коварстве степнякой знали лишь понаслышке, из рассказов других.
     -- Надо их перебить всех  до одного,-- махнул рукой молодой бек Баянда,
прибывший из  северных улусов на оленьих упряжках с серебряными  бубенцами и
яркими лентами в рогах, словно на свадьбу собрался, а не на битву.
     Все собравшиеся  с усмешкой глянули  на него  и ничего не  сказали. Тот
смутился и больше уже не проронил ни слова.
     -- Я думаю, надо на реку  спуститься и по льду уходить,-- развивал свой
план  Иркебай,-- они  когда из  крепости увидят,  что  нас  совсем мало,  то
конницу пустят.
     -- Верно говоришь,-- согласился мудрый Качи-Гирей,-- степняк без  коня,
как шаман без бубна. Наверняка, захотят догнать тебя и верхами кинутся.
     --  А  мы в это время обратно  на  крутой берег заберемся  и  оттуда их
стрелами  и  достанем. Так говорю?  -- обвел  взглядом  всех  присутствующих
Иркебай.
     --  Если  только  они своих коней еще  не  слопали,--  опять  засмеялся
неунывающий Умар-бек,-- мне верные люди говорили, что с кормом у них ох  как
худо.
     Неожиданно в круг между воинами протиснулся старый Назис, который после
второй встречи с  Едигиром так и не  вернулся  в свой поселок,  а сделался у
него слугой и тенью следовал  за ним повсюду. Присутствовал он и  на военном
совете, никем не замеченный, подавая воинам горячее питье и лепешки.
     -- Слышу я, что вы про реку заговорили,-- начал старик, не спрося на то
разрешения,-- а уж кому-кому, как  не мне, про нее лучше  всех  знать? Я  на
воде  вырос  и в ней, верно, и смерть свою сыщу. Река мне и  первый друг, но
иногда  и врагом становилась. Ох, было дело,--  вздохнул Назис горестно,-- с
рекой шутки плохи...
     -- Ты нам байки не рассказывай,  не время пока,-- перебил его Едигир,--
говори, что предлагаешь.
     -- Подожди, хан, я  еще до главного  не дошел.  Назис не так  глуп, как
кажется иным  людям. Уж  ты-то должен про то  знать,-- торопливо затараторил
он,-- я бы зря голос не подал. Я чего предлагаю: лед пока еще слабый, и надо
на реке будет  кое-где  проруби  ночью надолбить  и снежком для  верности  и
присыпать.  А как ваши люди побегут,  то пусть они  хорошо под  ноги глядят,
чтоб самим  в  прорубь  не угодить. И еще  бы  я  чего  сделал,  так спрятал
нескольких человек в сугробах с сетями, и только те на конях поскачут, пущай
они  сразу  сетки свои  поднимут. Вот тут-то вы  их тепленькими  и возьмете,
субчиков, всех до одного.
     -- А ведь прав старик...-- загалдели все.--  Ай да  старый Назис!  Если
все  с  головой воевать будут, то  переловим  степняков в сети, как  уток на
болоте.
     Назис, непривычный к похвалам, смутился и заковылял из круга.
     --  Все,-- объявил Едигир,-- каждый  действует по намеченному плану,  и
завтра выступаем, как уговорились.
     Утром первым  двинулся отряд Умар-бека, состоящий из отборных лучников,
лучших в  округе  стрелков и  охотников.  Они  бесшумно скользили на  мягких
шкурах, которыми были обтянуты лыжи. Следом двинулся Иркебай с двумя сотнями
испытанных бойцов, способных сразиться с превосходящими  силами врага. Потом
выступила  конница  Качи-Гирея,   которая  должна  будет  встретить   отряды
степняков, рассредоточенные  по соседним улусам.  И последним  покинул  свой
лагерь  на Шайтанке Едигир, разместившийся вместе с  Зайлой-Сузге на  нартах
Баянды. В самом лагере остались лишь несколько воинов, которые  из-за старых
ран  не могли участвовать  в походе. Тоскливо  глядел вслед уходящим  воинам
прикованный  к  своему бревну  Сабанак,  отлично понимая, куда  направляются
сибирские воины. Но чем  он мог  помочь своим соплеменникам? Разве что  тем,
что  не предал их  и  не встал в  ряды  сибирцев? Но он верил,  что рано или
поздно вырвется из плена и станет вновь свободен...
     На третий день  отряды  сибирцев  собрались  под  Кашлыком.  Разведчики
доложили, что  на башнях  находятся  охранники и, судя по всему, степняки не
подозревают о подходе  сотен Едигира. Иркебай отвел  хана в  сторону  и тихо
заговорил:
     -- Кучум  что-то учуял, потому что мы  перехватили  гонца, посланного в
улус к Соуз-хану.
     -- Где он? -- насторожился Едигир.
     --  Не дожил  он до твоего прихода.  Когда его из  седла вышибли, то за
саблю схватился, ну и... порубили его мои молодцы. Не дался живым.
     -- А как решил, что к Соуз-хану он ехал?
     --  Так  к  нему  одна  дорога только  и ведет. Потому  и решил. Может,
пощупать жирного Соуз-хана? Его воины моего брата убили.
     --  Не спеши. Он от нас  никуда не уйдет,  если с Кучумом  разделаемся.
Стрелки на месте?
     -- Как договорились. И Умар-бек с ними.
     --  Все  на  местах?  Тогда начинайте.  Первым  делом  снимите  с башен
дозорных.
     -- Городок не поджигать?
     -- Нет пока. Он нам еще пригодится. Пошли...
     Воины Едигира плотно обложили городок, затаившись кто на  деревьях, кто
за лесными корягами. Дозорные с башен не могли их разглядеть, и потому когда
пропели первые стрелы, то почти все  они  достигли цели. С  башен  раздались
крики,  послышалась  ругань,  проклятия. Едигир,  затаившийся  невдалеке  от
главных  ворот, видел, как  повалились один за другим дозорные на  ближних к
нему башнях.
     Весь городок пришел в движение, и с той стороны полетели в сторону леса
пущенные  наугад стрелы,  не причинив ни малейшего  вреда осаждающим.  Кучум
выскочил из своего шатра, где он беседовал, по обыкновению, с шейхами.
     -- Где Алтанай? Где Карача? -- заорал он, не понимая, что происходит. И
визирь и  башлык уже спешили к нему, запахивая на ходу шубы. К стенам бежали
воины с луками в руках.
     -- Хан, сибирцы в лесу,-- отдуваясь, проговорил запыхавшийся Алтанай.
     --  Сам  знаю,  что не медведи поднялись.  Новость, сибирцы! А  ты куда
смотрел? -- набросился он на Карачу.
     -- Я докладывал,  хан,  что они  чего-то  замышляют. Мне  доносили, что
многие  беки, недовольные данью, ушли на речку Шайтанку. Но я не  думал, что
они решатся...
     -- Вот башку твою оторву,  тогда  думать не будешь, -- схватил за ворот
растерявшегося Карачу не на шутку  разгневанный  Кучум,--  выслать  отряд на
разведку, может, их там всего ничего,-- приказал Алтанаю.
     Тот, не дослушав,  побежал к столпившимся воинам,  что-то выкрикивая на
ходу.
     -- Пошли на башню,-- кивнул хан Караче,-- сами оглядимся.
     -- Так ведь убьют,-- растерялся тот.
     -- А ты думал до самой смерти в шатре отсидеться да казнями заниматься?
Хитер, хитер... Ничего  не скажешь. Возьми щит и лезь  первым,-- пнул своего
визиря под тощий зад, не сдерживая себя, вконец осерчавший хан.
     --  Карача вырвал  щит  у пробегавшего мимо воина и,  подрагивая плечом
больше обычного, ссутулившись, заковылял к центральной воротной башне.
     Сверху  им так же не  удалось рассмотреть кого-то  из  стрелков, и лишь
одна за другой две стрелы  впились в щит Карачи. Он непроизвольно вздрогнул,
втянув голову в плечи, и попятился обратно к спуску.
     -- Стой, собачий  сын,-- выругался Кучум и зло ткнул его в бок, да так,
что у того перехватило дыхание,-- никак не думал, что ты не только плутоват,
но и трусоват тоже.
     -- Все одно  никого не видно,--  попробовал оправдаться  визирь,-- чего
глядеть?
     -- Как это не видно? Я так все, что надо, рассмотрел. Их тут  не больше
сотни.  Ладно, айда вниз.-- Сам  Кучум стоял на башне, выпрямившись во  весь
рост,  без  всякого  укрытия,  и стрелы словно обходили  его стороной, глухо
шмякая, втыкались в старые башенные перекрытия.
     В это время распахнулись створки ворот, и Алтанай  с  сотней всадников,
горяча застоявшихся коней, вырвались из городка наружу. Стрелки сибирцев тут
же переключились на  них  и  буквально возле  самых  ворот  сбили наземь  до
десятка человек.
     --  Вторая и  третья сотня на стены!  -- заорал Кучум сверху, видя, как
падают с коней его воины.-- Заткнуть им глотки!
     Осажденные уже пришли в себя и принялись  организованно отстреливаться,
укрывшись на  башнях, высовываясь  через стены крепости. Но поразить  хорошо
укрывшихся за деревьями сибирцев  было  непросто, и Кучум, поняв это,  решил
изменить тактику боя.
     -- Зарип, Хайрулла,-- закричал он своим  юзбашам,-- выводи отряды пешим
строем и подожгите ближайший  лес. Быстрее, а  то они  перестреляют нас, как
цыплят на птичьем дворе!
     Юзбашам  не нужно было дважды повторять приказ,  и они спешно построили
свои сотни, ощетинившись копьями  и прикрывшись длинными щитами, высыпали за
ворота.  Сотня,  ведомая  Алтанаем,  уже  успела  преодолеть простреливаемое
лучниками пространство перед крепостью и рассыпалась строем  на берегу реки,
отыскивая глазами противника.
     Воины   Иркебая  видели  издали,   как  сотня   степняков  стремительно
пронеслась мимо засевших  на опушке лучников и,  проскакав через поляну, что
находилась перед крепостными воротами, развернулась, чтоб атаковать стрелков
со стороны  реки. Иркебай с ночи разместил своих  людей в  кустах  тальника,
росшего на  обрывистом берегу, и велел без сигнала в схватку не ввязываться.
Степняки не заметили  притаившихся сибирцев и опрометчиво повернулись  к ним
спиной. На это-то и рассчитывал Иркебай, когда расставлял воинов.
     Он  поднялся  с протаявшего под  ним  едва не до земли  снега  и громко
ухнул,  подражая  крику  ночной совы. Вскочили закоченевшие воины,  вскинули
тяжелые луки и сделали первый залп. Почти все  стрелы попали в  незащищенные
спины степняков, вызвав среди них панику. Алтанай стоял впереди своей сотни,
но и  его достала стрела с  ястребиным  бело-коричневым пером на  конце. Она
угодила в левое предплечье, скользнув меж пластин панциря, и больно ущипнула
старого башлыка.  Другая попала  в круп коню, и тот взвился, едва не сбросив
седока,  бешено  понесся  обратно в крепость  и тем  самым спас  хозяина  от
второго залпа, который  был  еще более губителен.  Более  полусотни  полегло
возле предательских  кустов, ничем не отомстив  врагу. Это-то больше всего и
обозлило  башлыка.  Он привык  к открытому  бою,  глаза  в глаза, когда враг
находится перед тобой и его можно достать если не саблей, то копьем.
     Потому, доскакав до середины поляны, Алтанай обернулся и увидел, что их
атаковали не более двух десятков  плохо вооруженных лучников. Все  они  были
одеты  в  бараньи  полушубки и  лишь  у некоторых на голове виднелось слабое
подобие  шлема  -- кожаная шапка,  обшитая металлическими пластинами.  И вид
этих мужиков-оборванцев распалил его  сверх всякой  меры, вызвал едва  ли не
припадок ярости.
     --  Ко  мне-е-е, нукер-р-ры!!! -- заорал он,  привстав на  стременах  и
выхватив из ножен кривую саблю.  Он  дотянулся  зубами  до  засевшей  в теле
стрелы и с хрустом вырвал  ее, перекусив пополам и расщепив остатки  тонкого
древка  на  мельчайшие  части, выплюнул под ноги приседающего на задние ноги
коня. Мельком глянул, что у  того в ляжке тоже застряла длиннющая посланница
смерти,  и  легко  махнул саблей,  отрубив ее  до  самого жала.  Вытаскивать
наконечник не было времени.
     Остатки  сотни  подъехали  к  башлыку,  ругая  на чем свет  и сибирских
стрелков, и себя за неосторожность, и хана, погнавшего их на вылазку.
     --  Молчать! Псы!  -- оборвал их  Алтанай.--  Или  вы поганого  мужичья
испугались?!  Не видите  разве,  кто перед  вами?  Да мы  их сейчас на лапшу
изрубим и по ветру  развеем! Вам ли, прославленным рубакам,  бояться их?! За
мной! Айда на них!
     Алтанай рванул поводья так, что едва  не вышиб металлическим мундштуком
зубы своему коню, и  огрел его саблей промеж ушей. Конь рванул  с  места  и,
выбрасывая далеко вперед передние ноги, понесся по снежной равнине навстречу
лучникам. Овальные воины, укрыв головы oт стрел щитами, опустив к земле руки
с зажатыми в них кривыми саблями, дико гикая и завывая, поскакали следом.
     И это предусмотрел заранее  Иркебай. Как только он увидел, что степняки
развернулись  и понеслись на них, подал команду к отходу. Его воины все, как
один,  добежали до  берегового обрыва, легко скатились вниз, уминая пушистый
снег, и выбежали на тонкий лед.
     Сотня  Алтаная, точнее то, что осталось от  нее, доскакала до обрыва, и
только тут они поняли, что их провели.
     -- Сучьи дети! Проклятье на ваши головы! Думаете,  что обманули старого
Алтаная? -- сыпал  ругательствами раздосадованный  башлык.-- Я вас и на  том
свете  сыщу!  Oт  меня просто так еще  никто  не  уходил!  Искать  спуск! --
приказал он  столпившимся у обрыва конникам.-- Они oт нас никуда не денутся.
На льду мы их передавим, как клопов.
     Двое нукеров  проехали  вдоль обрыва и нашли довольно пологую горловину
уходящего вниз оврага. Они  тут же  сообщили  башлыку, и все поспешили туда.
Лошадей  ковали  еще  при  выходе  в поход,  и  шипы  на подковах  у  многих
основательно  стерлись, да и сами подковы расшатались, и потому  то одна, то
другая  срывалась  вниз,  не  сумев устоять  на ногах, и  испуганным ржанием
извещала остальных о своем падении. Впрочем, спуск был действительно пологий
и пострадали лишь два коня, подвернувших ноги при спуске.
     Алтанай  нетерпеливо дожидался, когда  все достигнут низа  холма, благо
его конь был  цел и невредим, и, как только нукеры вскочили в седла, кинулся
первым за убегающими по льду сибирцами.
     Лучники  Иркебая  бежали,  непрерывно оглядываясь, чтоб рассчитать свой
бег с движением степняков. Они  уже различали снежные заносы, где спрятались
с  сетями  наготове  их товарищи,  возле проломанных ночью  и  припорошенных
снежком  лунок.  Лед  был  еще тонок, и  трещал под  ногами, чем дальше  они
уходили от  берега. Иркебай  стал  даже  опасаться,  что  степняки  повернут
обратно,  испугавшись  тонкого  льда.  Но те  или  не  слышали  треска,  или
надеялись проскочить опасное место, однако продолжали преследование.
     Расстояние между ними непрерывно сокращалось, и сибирцы  припустили уже
в  полную силу. Но и у  конников  дело обстояло  не лучшим образом:  падала,
поскользнувшись,  то  одна,  то другая  лошадь, и  пока  седоки поднимались,
ловили их, то уже безнадежно отставали от остальных.
     Алтанай вырвался далеко вперед и уже поднял саблю, чтоб раскроить череп
бегущему впереди  невысокому  сибирцу, который уже  несколько  раз падал, но
вскакивал  опять  и,  бросая на  преследователя  испуганные  взгляды,  мелко
семенил кривыми короткими ножками, обутыми в меховые сапоги.
     "Только  бы  конь не поскользнулся...-- повторял  про  себя  Алтанай,--
только бы первого достать..." -- и он сосредоточил все  внимание  на затылке
бегущего мужика.
     "Бжи-и-к-к-к..." -- просвистела его сабля, и короткий мужичок рухнул на
лед, прикрывая обеими руками рану на голове. Два других бегущих чуть впереди
сибирца,  обернувшись  через плечо,  увидели, как  упал замертво их товарищ,
кинулись в разные стороны,  Алтанай даже не обратил на них внимания, оставив
жертву для  своих скачущих следом нукеров,  и  поспешил  к  основной группе,
ожидая, что главная потеха ждет его впереди.
     Но  сибирцы  неожиданно  юркнули  за снежные  заносы,  и  растерявшийся
Алтанай даже не успел понять, откуда  вдруг взялась толстая  рыбацкая  сеть,
выросшая у  него  на  пути.  Конь угодил  мордой  в  ячею  и,  споткнувшись,
кувыркнулся  через голову.  Седок полетел  следом, успев освободить  ноги от
стремян, и... провалился под воду.
     Остальные всадники не разобрались, что случилось с их предводителем,  и
кинулись  к нему на выручку, выставив  вперед сабли, стремясь скорее достать
ненавистных  сибирцев,  спрятавшихся за  сугробами. Но едва  они  подскакали
ближе, как услышали треск  льда, и тут же двое из них ушли вместе с лошадьми
под воду. Другие испуганно рванулись в сторону,  но и там угодили в полынью,
искусно скрытую ветками и запорошенную свежим снегом.
     Крики  ужаса  неслись  со  всех сторон,  безумно  ржали  бедные лошади,
выпучив из  орбит огромные, налитые  кровью глаза, всадники  цеплялись за их
гривы,  за кромку льда, пытаясь выползти на поверхность. Но тут же их  вновь
сталкивали в воду, били копьями, топили в холодной иртышской воде. Дикий рев
огласил снежные просторы и докатился до Кашлыка. Но ни малейшего сострадания
не было на  лицах  воинов Иркебая.  Они  видели, как конники,  барахтающиеся
сейчас  в  воде,  совсем  недавно раскроили головы двум човарищам. Они  были
полны  мести и желали только смерти  тем, кто нес смерть им самим. Лишь трое
степняков, из  тех, что  поотстали от основной группы, увидев издали,  какая
судьба  постигла  остальных, повернули коней  и, торопливо  нахлестывая  их,
уносились обратно к Кашлыку.
     Иркебай стоял, широко раздвинув ноги и сжимая  в правой руке копье. Его
острие было окрашено кровью уже  ушедших  под воду врагов. Он  улыбался, что
отомстил наконец должным образом за смерть брата, и  жалел об одном,  что не
может каждого из тонущих задушить своими руками, чтоб еще острее пережить их
смерть.
     Он увидел,  что один  из  степняков,  запутавшийся в сети, а  именно он
первым и попал  в  полынью, пытается  выбраться  на  лед  и скребется рукой,
цепляясь  за  малейшие  выступы,  Иркебай шагнул к нему, выбирая момент  для
удара. Степняк  повел головой и встретился глазами с ним. Ни следа мольбы не
было  в  его  узких, отливающих желтизной,  как у  рыси,  глазах.  Перебитый
приплюснутый нос вбирал в себя морозный воздух, и клубы пара  вырывались  из
широко открытого рта.
     Иркебай ударил копьем в руку  уцепившегося  за лед степняка. Но он лишь
вздрогнул, напрягся еще больше  и, чуть  застонав,  выбросил на  лед  ногу в
красном сапоге.
     -- Получай еще! -- зло выкрикнул Иркебай и ткнул его в бок.
     Глухой стон вырвался из груди того, и неожиданно он схватился за древко
копья и резко рванул его к себе. Иркебай не удержался на ногах и соскользнул
в прорубь. Тут же руки степняка сомкнулись на его горле.
     -- Нет,-- прохрипел тот,-- хоть  еще одного из  вас  заберет Алтанай  с
собой на тот свет!
     Иркебай вцепился в бороду врага и потянул к себе, пытаясь вырваться  из
его  цепких рук. Но тот намертво вцепился в его горло  и тянул за собой  под
лед. Наконец Иркебаю удалось  сильным ударом пальцев в  глаз ослабить хватку
противника  и  вынырнуть  из  воды,  глотнуть  хоть  малую  толику воздуха и
крикнуть:
     -- Помогите!
     Его  воины уже стояли наготове возле полыньи и тут  же ухватили Иркебая
за плечи, потянули сеть, в которой  запутались оба противника, и извлекли на
лед сперва одного, а потом и прочно державшегося за него башлыка Алтаная.
     --  Не  убивайте  его,-- остановил  Иркебай,  увидев,  что над  головой
степняка уже занесли саблю,-- он храбрый воин, и я сохраняю ему жизнь.
     -- Я не  привык благодарить за  дарованную мне жизнь,-- выплевывая воду
изо рта и тяжело кашляя, ответил Алтанай,-- но я поступил бы так же, случись
такое с любым из вас.
     -- Буду надеяться,-- махнул Иркебай рукой и заковылял, оставляя на льду
мокрые следы меховых сапог, к берегу, где его воины уже разводили костер.
     Кучум  видел  сверху, как гибли  один  за  другим лучшие его  воины,  и
злость,  словно  пар  в  закрытом котле,  скапливалась внутри  него.  Горечь
поражения  и  была  тем  огнем, что  способен довести до  исступления любого
человека, привыкшего к победам и верящего в свою звезду и непогрешимость. Он
в бессильной  злобе  колотил  изо  всех сил  сжатым  кулаком по обледеневшим
бревнам крепостных стен и лишь  чуть  успокоился,  когда  ему доложили,  что
сибирцев оттеснили от опушки леса и подожгли близстоящие деревья.
     -- Далеко в лес не соваться,-- передал он гонцу и повернулся к стоящему
рядом Караче.
     -- Зимой  лес  плохо  горит, за  крепость  нечего бояться,-- тот словно
угадал мысли хана и продолжал: -- Надо в усулы за подмогой посылать.
     -- Без тебя не знаю,-- сверкнул глазами Кучум,-- а пройдут ли гонцы?
     --  Ночью отправим старого  Ата-Бекира.  Эта  лиса  с закрытыми глазами
везде проскользнет. В крайнем случае приврет что-нибудь, коль схватят.
     -- Да и схватят, так не велика потеря,-- сплюнул под ноги Кучум.
     Наполненные  смолой  еловые ветки  вспыхивали яркими факелами,  и пламя
перебрасывалось на соседнюю крону.  Но  стволы огню не поддавались, и вскоре
лишь  едкий дым вился  клубами,  направляемый ветром в  крепость,  заставляя
людей кашлять, тереть покрасневшие от дыма глаза.
     Захлебнулась  и  атака  сибирцев,  которые  отошли   в  глубь  леса  на
безопасное от пожара  расстояние,  укрывшись за глубоким оврагом, куда огонь
не мог перекинуться. Едигир был доволен исходом боя.
     -- Ночью надо отправить охотников, чтоб забрали оружие и сняли кольчуги
с  убитых,-- говорил  он Качи-Гирею и Умар-беку, сидящим возле  него у  ярко
пылающего костра.
     -- Ночью можно и в крепость прорваться,-- высказал смелое предположение
Умар-бек.
     -- Нет, многих положим,  а чего добьемся? Возьмем их измором. Сколько у
нас убитых?
     --  У  меня лишь трое  легко  ранены,--  сообщил  один.  Другой  кивнул
головой, подтверждая, что и среди его людей обошлось без потерь.
     -- Вот  и ладно,--  потер ладони  Едигир,-- так и  воевать  надо. Пусть
воины шалаши ставят и  греются по  очереди.  Направьте побольше народа, чтоб
валили  деревья.  Будем засеки на дорогах делать.  Не  выпустим  их из  этой
ловушки ни одного. Я это им обещаю! -- потряс он кулаком в сторону крепости.
     К ним  подошла,  мягко ступая  по  неглубокому  снегу,  Зайла-Сузге  и,
стряхнув снег с шапки Едигира, наклонилась к нему,  прошептала так,  чтоб не
слышали остальные мужчины:
     -- Когда за сыном поедем?
     --  Подожди  малость,--  смущаясь  своих  беков,  Едигир  отодвинул  ее
рукой,-- столько ждали и еще подождем.
     -- Тогда отпусти меня одну,-- не сдавалась она.
     --  Нет,-- хан был неумолим,-- сейчас  они  всполошатся, как  блохи  на
обгорелой шкуре, и начнут рыскать по округе. Не искушай судьбу...
     -- Иркебай идет! -- раздался крик дозорного.
     Тот,  успевший уже  обсушиться, медленно подходил к костру,  а  за  ним
четверо  воинов вели со связанными  сзади  руками  пленного Алтаная. Лицо  у
ханского башлыка было бледно от потери крови, и он с трудом шел, стараясь не
упасть на глазах врагов. Смерти он  не боялся, ведь всю сознательную жизнь и
ходил и спал с  ней в обнимку.  Раз пришло  время,  значит, так тому и быть.
Единственное, о чем жалел, что не погулял вволю и  умрет не  в родном  ауле,
где лежат все мужчины его рода.
     И Едигир и Зайла-Сузге узнали старого  башлыка, и каждый  воспринял его
пленение по-своему: Едигир с радостью, что ближайший сподвижник его главного
врага  находится у него  в  руках;  Зайла  с грустью подумала,  что  так  же
связанного могли  привести к этому  костру и ее  брата, а выбирать  меж двух
любимых ею мужчин не так-то легко.
     "Зачем эта война мужчинам? -- подумалось  ей.--  Неужели  когда-то люди
начнут жить без убийств и не будет страданий?"
     ...Когда  Кучуму доложили,  что  Алтанай  или  погиб  в  подготовленной
коварными  сибирцами ловушке на  реке, или взят в  плен,  то он в бессилии с
ожесточением заскрежетал зубами.
     --  Что же я  без тебя делать стану, старый  вояка? На кого  опереться,
кому довериться?
     Они  находились  в  шатре  вместе  с  Карачой-беком  и  двумя  шейхами,
неторопливо и сосредоточенно перебирающими четки.
     -- Аллах велел мстить за гибель ближних,-- не поднимая глаз, проговорил
один из них.
     -- Всех идолопоклонников надо вырезать под корень, пока они не признают
истинной  веры  и не  примут слова пророка  нашего  Магомета:  "Поклоняйтесь
Аллаху, бойтесь его  и повинуйтесь  мне".  А кто не примет  этих  слов,  тот
познает смерть,-- степенно добавил второй, помоложе.
     Карача взглянул на Кучума и отметил про себя, что теперь у хана остался
лишь один советник и исполнитель, он, Карача-бек, а значит, близок тот день,
когда  он  из  безродного  улусника  станет  главным человеком  в  Сибирском
ханстве. Чуть  помолчав,  не  желая  перечить  шейхам,  которым  никогда  не
возражал и сам Кучум, он заговорил туманно и намеками.
     -- Наш народ живет в  темноте и неверии в божественное. Им ближе лесные
боги, которых можно и наказать и попросить о мелкой  услуге.  Темным народом
легче управлять.
     --  Может, ты и  прав,  Карача, но, только соединив  всех  людей  моего
ханства  в единый  кулак  и  дав им веру в единого и  всемилостивого Аллаха,
можно думать  о  единстве  ханства.  Пусть  они  верят  хоть  болотным, хоть
небесным или  иным духам, но Аллах должен быть един  для  всех,  а хан  есть
единственный наместник его на земле.
     -- Прости,  хан,  но и в твоем войске не  было единства, хотя  все  они
верили в Аллаха.
     --  Воздается только за  то, что сделано,--  все так  же  тихо  ответил
Караче старый шейх.
     -- Хан, твои верящие в  Аллаха  начальники предали тебя.  Сперва сбежал
молодой стервец Сабанак, а сегодня сдался в плен пьяница и бабник Алтанай. А
ведь ты им верил!
     -- Тьфу на твои поганые слова!  -- вскочил Кучум на  ноги.-- Я и сейчас
им верю,  и моли  своих богов, что ты пока еще  жив.  Еще  раз  услышу столь
грязные слова, прикажу отрезать твой поганый язык.
     -- Говорить  правду всегда труднее, нежели льстивые  слова,-- потупился
визирь,-- но раз мне приказано молчать, то  я  закрою свои уста.-- И  Карача
поднялся, приняв обиженный вид, чтоб выйти из шатра.
     --  Погоди,-- примирительно произнес Кучум,-- я не отсылал тебя, побудь
здесь. Нужно еще решить, как поступать дальше.
     -- Я  уже  сказал  Ата-Бекиру, чтоб  был готов ночью уйти из  городка и
пробираться за подмогой.
     -- А какой смысл сидеть нам в  этом вороньем  гнезде, продуваемом всеми
ветрами, и ждать, когда проклятые сибирцы возьмут нас  голыми  руками?  Если
они еще  не  перекрыли все дороги,  то завтра  непременно сделают это.  Надо
уходить отсюда.
     -- Но куда? -- с удивлением воззрился на него Карача.
     -- В степь,-- коротко бросил хан,-- нам  нужны союзники и их поддержка.
Пойдем  в  Барабу, к  ногаям,  туралинцам. У сибирского хана все  равно есть
враги среди соседей. Мы найдем для себя сильных друзей и позовем их  с собой
в поход. Сибирское ханство стоит этого. У меня еще нет  жены, а ведь мой род
очень знатный род. Все знают, что сам хан Чингиз был нашим предком. И если я
попрошу у  какого-то хана его  дочь, чтоб она стала моей женой,  то никто не
посмеет мне отказать.
     -- Хан прав,-- закивали  головами  шейхи, а Карача прикидывал, стоит ли
ему уходить с  Кучумом или лучше под благовидным предлогом остаться в родных
краях. Потому он никак не отреагировал на  пространную речь потомка великого
кагана, сотрясателя Вселенной.
     -- А тебя, мой визирь,-- усмехнулся Кучум, словно читал мысли Карачи,--
я оставлю здесь, чтоб ты  доносил мне, как у них идут дела.  Объяснишь им, а
сибирцы народ  доверчивый, что  я  хотел  предать тебя  смерти, и потому  ты
бежал. И, зная твой нрав, уверен, что ты внесешь раздор в их ряды,  действуя
хитростью, как прутом, когда его засунут в муравейник. Вот тогда я вернусь в
Кашлык. И приведу  с  собой новые  сотни воинов, которые поднимут  на  копья
любого, кто встанет мне поперек дороги.
     -- И когда же хан собрался уходить? -- Карача был поражен изменившимися
столь внезапно намерениями Кучума.
     --  Сегодня ночью. Как только  стемнеет.  Поэтому  Ата-Бекир пойдет  не
один, а со всеми моими нукерами.
     -- Может, будет лучше, если я уйду с тобой?
     --  Нет,  со мной  ты только  выберешься  из  крепости,  там дело твое.
Увидимся по весне, когда прилетят первые птицы на сибирские озера.
     -- Если я доживу до того времени...
     -- Все  в  руках Аллаха,-- и Кучум  повернулся  спиной к своему визирю,
давая  понять,  что  их разговор  окончен.  Сидевшие  молча шейхи  никак  не
отреагировали на заявление хана об уходе из городка. Может, они обсудили все
заранее, еще до прихода Карачи?
     "Все  они  одного поля ягоды. Разве  я  для  них  человек?  Просто раб,
которого  можно выгодно продать  или  заставить  выполнять какую-то  грязную
работу.  Как только я  оказался им не нужен, меня выгнали,  как  приблудного
нищего. С такой же легкостью  он мог отдать  приказ и о моей смерти. Он хан!
Великий хан из рода Чингиза! Ему  даровано все  и  все позволено! Поэтому он
так и ненавидит  род Тайбуги, который посмел противиться  ему.  Но я-то, как
щепка на большой воде,  не знаю, к какому берегу меня прибьет. Даже  если он
не  сможет сделать без меня ни одного шага, то и тогда  я  буду  всего  лишь
посохом в его руках. Захочет, призовет другого, а потом и его прогонит... Но
он  забывает одно, что  такие,  как я, нужны всем.  Без  меня не обойтись ни
одному хану,  и неважно, как мое имя; Карача-бек или Ата-Бекир. Кто-то может
сказать,  что  я  предатель.  Но  кого  я  предал?  Свой  народ?  Едигира  и
Бек-Булата? Но они не могут поделить ханский холм, а мне приходится выбирать
между  тем  и другим. Я  столь же слаб, как тот  рыбак, которого  они  силой
заставили  указать  место,  где он  встретил  Едигира.  Они  толкают нас  на
предательство,  а потом бросают, использовав до конца, как  пустой бурдюк от
вина".





     Утром Едигиру  донесли, что Кашлык пуст. После вчерашней удачной победы
над отрядами  степняков сибирцы  ослабили бдительность, и  сотни  Кучума под
покровом ночи  ушли из  городка по узкой  тропе  вдоль кромки воды. Об  этом
красноречиво свидетельствовали глубокие следы, оставленные на берегу.
     Едигир вместе  с юзбашами  кинулись  к  воротам,  вбежали  в  крепость.
Неприятный  чужой запах ударил  в лицо.  Снег внутри  был вытоптан  и  столь
грязен,  что  воины  шли,  невольно высоко  поднимая  ноги,  будто бы  могли
испачкаться.  Заглянули в шалаши, землянки,  но не нашли  ни единой  души, и
лишь  в  последней  сидела  запачканная  сажей  в  рваной шубейке девушка  с
заплаканными глазами. Увидев вошедших мужчин, она  вскрикнула и закрыла лицо
руками. Едигир подошел к ней ближе и попробовал  отнять руки от лица,  но та
громко закричала.
     -- Может, сумасшедшая? -- обратился он к спутникам.-- Кто  ты  такая  и
как сюда попала?
     Некоторое время слышны были лишь громкие рыдания, но потом девушка тихо
произнесла:
     -- Я наложница их начальника...
     -- Как зовут тебя, красавица? Не плачь, мы не сделаем тебе плохого.
     -- Мое  имя Биби-Чамал. Они все  ушли  сегодня ночью, а я спряталась, и
меня не нашли. Мой господин ушел еще, раньше и не вернулся. Говорят, что его
убили.
     -- А как его имя?
     -- Его звали Сабанак, мой господин. Он был  добр ко мне  и даже подарил
бусы и  перстенек.-- Девушка протянула  к  Едигиру руку, показывая маленький
серебряный перстенек с голубым камешком в середине.
     --  Сабанак, говоришь.--  Хан  переглянулся со  спутниками и,  хмыкнув,
криво улыбнулся.-- Тогда можешь успокоиться, он жив.
     Девушка громко вскрикнула и кинулась к нему.
     -- Так где же он?!
     -- В плену в нашем лагере. Если ты хочешь, то тебя отвезут к нему.
     -- Да! -- закричала та, не пытаясь даже скрыть своей радости.
     Мужчины улыбнулись,  глядя  на  беззащитное  существо,  любовь которого
оказалась сильней всех войн и усобиц.
     -- Я уже  отправил отряд лыжников в погоню,-- сообщил  подошедший к ним
Иркебай.
     -- Ну  что  ж...-- проговорил в раздумье Едигир,--  но  у нас все равно
мало сил для решительного  боя.  Мы  уже хорошо  пощипали  их  вчера, и  они
бежали. Надеюсь, что навсегда.
     -- Ой,  не верится  мне в это,--  почесал  свою бороду Качи-Гирей,-- не
такие они люди, чтоб  бросать лакомый кусок. Пока им  все до единого зубы не
повышибешь,  они все будут норовить схватить  тебя  за глотку,  а  вчера мы,
правильно ты, хан, сказал, лишь пощипали их.
     --  Ладно,  разведчики  Иркебая  доложат, куда  они  ушли. Сейчас  надо
решить, где будем зимовать.
     --  Нам надо  поспешить в свои улусы,-- не задумываясь, сказали один за
другим  беки,--  дел  неотложных  скопилось  много,  да  и  с   женами  пора
повидаться.
     -- Я вас не держу,-- махнул хан рукой,-- но знайте, что найдете меня на
речке Шайтанке. Тут после напакостивших хуже свиней степняков  оставаться не
желаю.-- Тут он увидел направляющуюся  к ним Зайлу-Сузге и добавил: --  Надо
еще сына моего брата найти. Теперь он мой сын.
     --  Успехов  тебе,  хан,  и  радостей,--  улыбнулись  беки,  поглядывая
исподволь на раскрасневшуюся от быстрой ходьбы Зайлу-Сузге.
     -- Прощайте... Весной соберемся на большой туй-праздник.
     И опустел  оскверненный степняками древний Кашлык. Лишь  Карга привел к
его стенам своих соплеменников. Тяжело зимой ворону найти себе пропитание, а
когда уходит человек  с обжитых мест, то спутники его не задерживаются долго
возле брошенного им  жилья. Но  возле сибирской  столицы после  боя остались
многие трупы,  и Карга решил, что они со стаей вполне могут  дождаться здесь
весны. Едва скрылись  последние воины, уходящие в свои улусы, как он  первым
опустился на ближайший труп и следом  за ним  зашелестели крыльями остальные
родичи, радостным  карканьем воздавая благодарность людям  за заботу.  Потом
крики надолго  смолкли,  и лишь  глухое тюканье  крепких  клювов разносилось
вокруг да вспыхивали короткие  ссоры из-за наиболее  лакомых кусков. Мерзлая
пища с трудом  поддавалась даже сибирскому ворону, который  может продолбить
лунку в  тонком льду  и сквозь нее  добывать речную рыбешку.  Но  это только
ожесточало неугомонных птиц, и  они, не обращая внимания на все происходящее
вокруг, терпеливо  добивались своего, отщипывая маленькими кусочками лакомую
пищу.
     Первым заметил опасность  осторожный  Карга,  за что он  и  был  избран
вожаком  стаи и  пользовался  непререкаемым авторитетом. Он увидел,  как  из
обгорелого леса неслышно ползли  к ним на брюхе, оставляя глубокую борозду в
рыхлом  снегу, два волка. Еще немного,  и они  схватили  бы ближайшего к ним
ворона,  полностью  поглощенного  своим   занятием.   Карга  несколько   раз
вскрикнул, подавая  сигнал близкой опасности,  и взлетел  на обгоревшую ель,
прихватив с собой кусок побольше.
     Волки зло  клацнули зубами, злясь на расторопных  птиц, и неторопливо в
открытую  приблизились к человеческим трупам, обнюхали их,  собрав шерсть на
загривках,  и громко, почти одновременно  завыли, задрав кверху серые морды,
обнажив   мощные  резцы.  Карга  сверху  с   ненавистью  каркнул  на  лесных
разбойников, осознав до конца, что не видать его стае столь желанной добычи.
Зря  он  размечтался  безбедно  прокормиться  здесь  до самой  весны. Теперь
придется в холод  и  стужу промышлять  объедками  возле  человеческих жилищ,
тащиться  вслед  за одинокими  охотниками, подбирать  крохи,  оброненные  по
недосмотру все теми же волками.
     К  весне останется меньше половины  стаи, а то, как  бывало уже не раз,
одна-две  птицы,  и  Карге  придется работать за  пятерых,  чтобы прокормить
вылупившихся  по теплу горластых птенцов. А он старел все больше  и больше и
уже тяжело  перелетал от селения к  селению и не  мог, как раньше, несколько
раз взмахнув  крыльями, преодолеть разлившийся весной  Иртыш. Что может быть
хуже  старости и собственной  беспомощности? А ведь  он вожак! На нем  лежит
ответственность  за жизнь остальных птиц, за воспитание малолеток,  борьба с
другими вожаками за место на этой промерзлой насквозь земле...
     Карга  сердито   нахохлился,  проглотив  последний  кусок  прихваченной
второпях добычи, и засунул левую  лапу под крыло, чтоб погреть ее, а затем и
другую. С наступлением очередной  зимы  он с  ужасом думал, что  может и  не
дожить до тепла, а упадет где-нибудь посреди  заснеженного поля, и такой вот
серый разбойник  случайно  обнаружит его застывшее тело, проглотит, даже  не
задумавшись, сколько  жил на свете  мудрый  старый ворон. От грустных мыслей
Карге  стало совсем тоскливо и жалко себя. И тут рядом с  ним уселся молодой
любопытный  ворон,  верно, решивший, что старый вожак задремал, и вздумавший
проверить, не осталось ли у него в лапах чего-нибудь съестного.
     Эти наглые первогодки, сколько их не учи правилам приличия и достойному
поведению,  вечно норовят сунуть клюв, куда  их не просят. Карга  полуоткрыл
один глаз ровно  настолько, чтобы  молодой нахал  не  смог  догадаться о его
пробуждении, и, когда тот наклонил любопытную башку к нему поближе, изо всех
сил долбанул того в затылок. Правда, удар  пришелся вскользь, Карга сам учил
когда-то  вороненка  осторожности,   и,  видно,   уроки  не  пропали  даром,
первогодок дернулся вбок и благодаря этому не испытал всю силу удара старого
вожака. Но и от этого он черной тенью рухнул вниз, не успев даже распластать
крылья, и какое-то время лежал на снегу с вытаращенными глазами и  раскрытым
клювом, с которого совсем недавно сошла желтая младенческая полоска.
     Один из волков тут же повернул голову  на  звук упавшего на снег тела и
бросился к нечаянной добыче, уже предвкушая свежую кровь на языке, Но Карга,
желая исправить собственную ошибку,-- надо  было  просто  проучить наглеца и
отогнать его  прочь,-- сорвался с еловой ветки  и, широко  разбросав крылья,
ринулся  наперерез  хищнику. Волк  от неожиданности присел на задние лапы  и
щелкнул  зубами, пытаясь ухватить  отчаянного ворона за  хвост, но тот ловко
сманеврировал и ушел от страшных зубов, легко взмыв кверху.
     Второй волк, наблюдая за  происходящим  с полным  равнодушием и отлично
понимая,  что состязаться со старым  вороном в  ловкости бесполезно, тявкнул
собрату,  призывая  того  вернуться  обратно.  Тем  временем  молодой  ворон
окончательно  пришел в  себя, сел  на снегу  и поднялся  в воздух, торопливо
улепетывая с места своего конфуза, не на шутку перепуганный.
     Видевший это  Карга  похвалил  себя  за  спасение жизни первогодку,  на
которого  особого зла  не держал  --  он  получил  свое,--  и  решил вдоволь
поиздеваться над  неопытным волком, явным  ровесником наказанного вороненка.
Он  зашел на  второй  круг и ясно дал  понять озирающемуся  по сторонам и не
потерявшему желания изловить наглую птицу волку, что  сейчас пролетит  низко
над  землей.  Волк весь  подобрался,  думая,  что  уж  теперь точно  схватит
зарвавшегося ворона, и высоко подпрыгнул над  землей в тот момент, когда  до
него оставалось лапой  достать.  Но Карга хорошо изучил волчьи  повадки,  не
первый год на свете живет и повидал их, знает, на что они способны, а потому
чуть  затормозил  перед самым  носом  хищника, широко  разинувшего  пасть  и
изогнувшегося в прыжке.  А когда  тот по  инерции  щелкнул челюстями, ощутив
противную  пустоту в пасти, Карга вложил всю силу и всю злость, копившуюся в
нем  десятилетиями  на соперников в  общем промысле,  в  удар. Вороний  клюв
опустился  точно  в центр мокрого  черного носа,  покрытого тонкой  кожей  и
чувствительного не только к запахам, но и малейшей боли, и разворотил его до
самого основания, до белого хрящичка, так, что он распался на две половины.
     От дикой боли молодой волк взвыл и, оставляя алые капли крови на снегу,
кинулся  к  лесу,  плохо  соображая, куда и  зачем  бежит. Второй, увидевший
кровь, решил, будто тут не обошлось без  вмешательства человека, который мог
и на расстоянии поражать любого зверя, почел за  лучшее уйти под покров леса
и бросился  следом. Кто  ж  мог подумать,  что  ворон,  никогда  и близко не
подлетающий   к   голодному   волку,  может  ранить   того  и   обратить   в
скоропалительное бегство?!
     Карга  же, честно  сказать,  и сам  не ожидал  столь легкой победы  над
мощным  соперником, горделиво  совершил круг почета над полем боя,  где  еще
вчера люди  поражали  насмерть друг друга,  а сегодня  он,  Карга,  оказался
победителем,  и  смело  опустился   на  замерзший  труп  воина,   брошенного
соплеменниками. Родичи Карги, видевшие его поединок с волком от начала и  до
конца,  огласили  окрестности  сибирской  столицы  громкими   торжествующими
криками, едва не разбудив безмятежно спящего неподалеку  под корнями вековой
сосны старого медведя.
     Воронья стая  устремилась вниз продолжить  пиршество, с  благодарностью
поглядывая  на смелого и мужественного вожака. А старый ворон делал вид, что
не  замечает  их восхищенных взглядов, и  как ни  в чем  не бывало продолжал
прерванное  занятие. Все-таки  жизнь  не  так  и плоха, думал  он,  усиленно
работая клювом, особенно когда ты оказываешься в выигрыше.
     И лишь молодой ворон-первогодок забился под  еловую разлапистую ветвь и
дрожал  каждой  клеточкой  худенького тельца, не решаясь вернуться обратно в
родную стаю, для которой он стал навсегда изгоем.
     Молодой Баянда, верно, не особо спешил  обратно в  свои улусы и выказал
желание  проехать  вместе с Едигиром  и Зайлой-Сузге по ближайшим  селениям,
чтоб найти укрывшегося где-то Сейдяка. Иркебай подробно объяснил, куда они с
покойным ныне братом отправили няньку Анибу и наследника. Но могло произойти
и так, что  в случае  непредвиденной опасности  они  скрылись,  уйдя в более
безопасное место. Потому поиски могли и затянуться.
     Олени легко понеслись вдоль речного берега под громкие ободряющие крики
Баянды, который сам правил упряжкой. Следом ехали еще четверо нарт с воинами
на  случай  неожиданной  встречи  со  степняками,  хотя вернувшиеся  лыжники
донесли об уходе тех за пределы Сибирского ханства.
     Они мчались по той самой тропе, по которой совсем недавно шли  уходящие
из  Кашлыка  воины  Кучума.  В  первом же селении  к ним  навстречу выбежали
заплаканные  женщины  и сообщили, что  степняки  отняли у  них  весь скот  и
забрали  всю мало-мальски  пригодную  одежду, То же самое  повторилось  и во
втором  селении, и  в третьем...  Словно черный смерч пронесся  по сибирским
улусам, оставляя после себя опустошение, а где-то и смерть.
     Так в поселке,  стоящем  на берегу реки Вагай,  посреди селения "лежали
пятеро  порубленных  саблями  мужчин,  что попытались отстоять  свое  добро.
Плакальщицы  громко  причитали,  перечисляя  заслуги  погибших  и  проклиная
ненавистных  сартов.  Тут  же находились  жены погибших  и  испуганные  всем
происходящим  дети. Шаман ударял в бубен, прося богов принять  души погибших
за  правое  дело.  Но  не только это несчастье постигло вагайцев. Обозленные
степняки  забрали  с   собой  десять  девушек   в   отместку   за  оказанное
сопротивление,  и  к  плачу   родственников  погибших  присоединились  крики
потерявших своих сестер и дочерей.
     Зайла-Сузге отвернулась  от  печального зрелища, сознавая и свою  в том
вину. Ведь  именно ее брат был  причиной  всего случившегося.  Едигир искоса
глянул на нее и, ничего не сказав, махнул Баянды рукой, чтоб ехали дальше.
     Лишь на другой день добрались они до небольшого селения, где должен был
находиться Сейдяк,  Однако никто  не  спешил  на  звон  колокольцев,  издали
извещав  ших   о  прибытии  гостей.  Сердце  Зайлы  зашлось   от  нехорошего
предчувствия, и она первая кинулась внутрь городка, несмотря на протестующие
возгласы  мужчин.  Городок словно  вымер. Везде  виднелись  следы  сапог,  а
кое-где  и  кровь  на  затоптанном  снегу. Возле  центральной  полуземлянки,
выделяющейся  среди  других  солидными размерами, лежали  два  трупа мужчин,
сжимающих в неподвижных руках луки. Колчаны, валяющиеся  рядом, были  пусты.
Судя  по всему, они  выпустили  все стрелы,  и  лишь после этого были убиты.
Большая собака с разрубленной головой и оскаленной пастью валялась на пороге
другой землянки.
     Зайла заметила, как мелькнула чья-то голова в даль нем конце селения, и
смело поспешила  туда. Когда Едигир и Баянды с оружием  наготове добежали до
нее,  то  она  уже вытаскивала за  руку древнюю  старуху, прижимающую к боку
грязную тряпицу, пропитанную кровью. Она тихо стонала  и испуганно озиралась
по сторонам, а увидев спешащих к ней с обнаженными саблями мужчин, упала  на
колени и запричитала:
     -- Я ничего не знаю, ничего не  видела... Я  старая и слепая женщина...
Не надо меня убивать... У меня ничего нет...
     -- Видела ли ты здесь маленького мальчика, что привезли некоторое время
назад? -- закричала ей прямо в заросшее седыми волосами ухо Зайла, считая ее
глухой.
     -- Ничего не видела, ничего не знаю...-- отшатнулась от нее старуха.
     -- Принесите ей поесть,-- приказал Едигир подошедшим следом воинам.
     Те поспешили обратно к нартам и вскоре принесли несколько кусков жирной
осетрины  и  пресные лепешки.  Старуха,  увидев еду,  жадно схватила рыбу и,
шамкая беззубым  ртом, принялась  торопливо глотать  большие  куски, даже не
разжевывая их. Едигир и его  спутники отвернулись,  не желая смущать  бедную
женщину. Но та, казалось,  и не  замечала их  присутствия, а лишь смотрела в
увлажнившиеся глаза Зайлы-Сузге, которая почернела лицом и уже приготовилась
к худшему.
     Наконец, женщина насытилась и спрятала пару  оставшихся кусков рыбы  за
пазуху, проглотила последний,  бывший  у  нее во  рту, и неожиданно блаженно
улыбнулась, проведя ладонью по бескровным губам.
     -- Мальчика Сейдяк звали? -- проскрипела она негромко.
     -- Да, да!  -- вскрикнула  Зайла-Сузге и  притянула  старуху  к себе.--
Скажи, он жив?!
     --  С  ним еще женщина  была, Анибой звали, продолжила та, словно и  не
слышала вопроса.
     -- Правильно, Аниба,-- закивала головой Зайла. Видно, старуха  была или
в самом деле глухая, или тронулась умом от пережитого потрясения.
     -- Увезли  их всех день  уже прошел...  День прошел, ночь прошла, а  их
увезли. А я  никому не нужна,--  вдруг  захохотала та,--  меня в жены  никто
брать  не хочет.  Возьми  меня в жены. Я  буду  тебе детей качать,  нянчить,
будешь ко мне ночью приходить, любовь дарить стану тебе одному,-- обратилась
она вдруг  к Баянды, который стоял сразу за Зайлой и выделялся своими яркими
расшитыми цветной кожей одеждами.
     Молодой бек отшатнулся от полоумной, но она вырвала свою руку из ладони
Зайлы и бросилась к Баянды, обняла того костлявыми руками.
     -- Ты такой красивый и  я красивая.  У нас добрые дети будут,  пошли ко
мне во дворец. Я спою тебе песню любви...
     Баянды сбросил с себя ее руки и, хватая открытым  ртом холодный воздух,
помчался изо  всех сил,  словно за ним гнались злые  духи, к  своей упряжке.
Старуха перевела взор на Едигира и заплакала.
     -- Не вели меня убивать... Я и так мертвая...
     --  Пойдем отсюда,-- мягко произнес  он, обняв  за плечи Зайлу-Сузге,--
богам не угодно, чтобы мы отыскали  своего сына. Это я во всем виноват. Меня
наказывают боги. Мне нужно было умереть, и все бы было иначе.
     Уже  садясь на  нарты, он обернулся в сторону  одинокой фигуры  стоящей
посреди селения старухи и сказал ни к кому не обращаясь:
     -- Неужели кого-то  из нас  ждет такая же  участь?  Лучше  умереть, чем
стать полоумным.
     Баянды  сидел  на своих  нартах  и, раскачиваясь  из стороны в сторону,
неустанно повторял:
     -- Плохой знак, ох какой плохой знак, что она выбрала именно меня. Надо
срочно ехать к шаману, пусть он снимет с меня ее заклятие. Она заразила меня
своим безумием, и я могу не доехать.
     -- Вот  еще,-- проворчал Едигир,-- веришь  в  россказни,  будто безумие
передается.-- Он больше объяснял это Сузге, которая с удивлением смотрела на
молодого бека, казалось бы и впрямь впавшего в безумие.
     Но  Баянды,  не слушая  никаких объяснений, завернул оленей и погнал их
без  остановки  обратно.  Даже в  селения для ночевки заезжать  не  захотел,
опасаясь нового сглаза,  и все спали прямо  в лесу. Доставив их  в лагерь на
берег Шайтанки,  Баянды  отказался от  угощения, а погнал к своим  селениям,
погромыхивая колокольцами. Остальные упряжки понеслись следом за ним.
     С Едигиром осталось в  лагере два  десятка воинов, в том  числе пленные
Алтанай  и  его  племянник. К молодому  Сабанаку приехала Биби-Чамал, и  они
много времени  проводили вместе.  Воины посматривали на них с улыбкой, и это
больше  всего  злило  Сабанака,  который   не   желал  смириться  с  участью
невольника. У Алтаная никак не заживали раны, полученные в последнем бою,  к
тому же он сильно  простыл после купания  в ледяной воде и совсем не выходил
из землянки,  куда его  поместили  вместе  с  племянником.  Едигир  предался
любимому своему делу, охоте, и  Зайла-Сузге целые дни проводила  одна, между
молитвами  и  гаданиями. Камни говорили ей, что сыну предстоит долгий путь в
теплые края, на ее родину, и уже  никогда не обнимет  она  его, не прижмет к
своей груди.  Зайла  разбрасывала ни  в  чем  не повинные  камешки по шатру,
заливалась  слезами, упав на подушки, а наревевшись вволю,  опять отыскивала
их  и  начинала гадать  снова.  Но... камни  упорно показывали,  что сыну  с
матерью уже никогда не соединиться.
     За  этим  занятием и застал  ее как-то Едигир, вернувшийся неожиданно с
охоты.  Он взглянул в  ее заплаканные, покрасневшие глаза, отшвырнул меховым
сапогом камешки и мягко попросил:
     -- Не терзай себя. Когда вижу тебя такой, то хочется вскочить на коня и
мчаться за твоим братом, чтоб раскроить ему голову и освободить нашего сына.
     -- Ты не посмеешь убить его, ведь он мой брат.
     -- И надо было оставаться рядом, с ним! Чего ты от меня вообще хочешь?
     -- Ничего я от тебя не  хочу, но  во всех моих несчастьях виноват ты, и
только ты!
     -- Очень интересно... Продолжай, я послушаю,-- Едигир уставился на нее,
будто увидел впервые.
     -- Ты бы мог помириться с моим братом, если бы захотел этого...
     -- Это как  я  мог  бы помириться  с ним?! Умереть?  Стать его  слугой?
Бежать в тайгу?! -- Глаза Едигира зажглись нехорошим огнем.
     Зайла даже испугалась его гнева,  ведь раньше ей не приходилось  видеть
любимого таким. Но это не остановило ее. Она думала лишь о  сыне  и пыталась
найти выход там, где его не было.
     --  Если бы  ты хотел дружбы, а не войны, то  давно  уже принял ислам и
привел к  истинной  вере  своих темных людей.  И брат  не  стал бы воевать с
тобой.  Вы  правили  бы  ханством  вместе. Оно столь  велико,  что...--  она
подбирала нужные слова, но, не найдя их,  тряхнула  головой и  закончила: --
что хватило бы на всех.
     Услышав это,  Едигир неожиданно рассмеялся,  а потом взял ее за  плечи,
поставил на ноги перед собой и, внимательно вглядываясь в заплаканные  глаза
и отчеканивая каждое слово, сказал:
     -- Запомни раз и навсегда: двум медведям в одной берлоге не ужиться.
     -- Но ведь вы с Бек-Булатом...
     -- Он был мой  брат, и то всего ты  не  знаешь. Даже если бы я поступил
так,  как  ты предлагаешь, то рано или поздно  все  кончилось бы  все  равно
войной. Страшной войной. Мне рассказывали купцы, которые бывали в  Московии,
как там белый царь  собирает под свою руку все города и селения. И мне ближе
и понятнее его  желание быть хозяином на своей земле, чем делить каждый улус
по уделам  между  знатными беками  и  мурзами.  Будь мы все едины,  никто не
носягнул  бы  воевать  с  нами. А сейчас у меня сли  было  уме воинов,  чтоб
мечтать о едином ханстве от Иртыша и до Оби.
     Зайла-Сузге  поначалу  слушала его  внимательно,  но потом вырвалась  и
отошла в сторону.
     --  Ты  забываешь, с  кем говоришь,-- кинула  она  ему  в лицо  гневные
слова,-- ведь я, как  и мой брат, происхожу из рода Чингиз-хана.  Вот он  бы
приковал тебя на цепь к сырому бревну, как ты поступаешь со своими пленными,
и кормил бы только соленой рыбой. Ты был  и останешься  сибирским  медведем,
который  ленив и  нечистоплотен. Все, что ты  умеешь  делать,-- это набивать
собственное брюхо, дрыхнуть с утра до вечера...
     Едигир слушал вначале ее речь с усмешкой, но  последние слова настолько
разозлили  сибирского  хана,  что он, не помня себя, наотмашь ударил тыльной
стороной ладони Зайлу по губам и выскочил из шатра, бросив на ходу:
     -- Дрянь! Подлая дрянь!
     Тут  ему  попались  на  глаза  собаки  Белка  и  Черныш. Увидев  широко
шагавшего Едигира,  они  испуганно шмыгнули  в сторону  и  негромко тявкнули
вслед ему.
     "Даже собаки против меня,-- отметил он,-- все против. Никому я здесь не
нужен,  и,  пока  я хан, еще пытаются лебезить  и  заискивать,  а как только
освободится ханский холм, как тут же всадят кинжал в спину".
     У костра сидели,  мирно беседуя,  рыбак Назис и пленный Сабанак. Старик
повернул  голову в сторону  приближающегося  Едигира,  которого  он  отличал
всегда по стремительной походке, и спросил:
     --  Когда  на  рыбалку  соберемся,  великий  хан?  Но тому  послышалась
насмешка в словах Назиса, и он грубо ответил:
     -- Больше мне думать не о  чем, как только о твоей рыбалке. Отправлялся
бы лучше к своей старухе, а не сидел бы тут у меня на шее.
     --  Как  великий хан скажет,--  тихо ответил  тот и, низко  согнувшись,
заковылял к своей землянке.
     -- А ты,-- кивнул Едигир Сабанаку,-- собирайся, поедешь со мной.
     -- Вместе с бревном?
     -- Как скажу, так и поедешь. Не бойся, сейчас тебя раскуют.
     Когда они  уезжали, то следом  бросилась Биби-Чамал, рыдая  и заламывая
руки. Зайла-Сузге даже не вышла из шатра.
     Едигир  вместе с Сабанаком через несколько  дней достигли улуса Баянды.
Хан и сам  себе не мог  объяснить, почему он отправился  именно сюда и зачем
захватил пленного. Удивился их появлению и хозяин.
     -- Что-то случилось? -- осторожно поинтересовался он.
     --  Пока ничего, но если и  дальше  будем так  же жить, то добра  ждать
нечего. Надо поговорить...
     -- Пойдемте в жилище.
     Едигир пропустил вперед себя Сабанака, который все еще не  понял, зачем
его взяли с собой, но  покорно  вошел и  сел на указанное ему место. Немного
помолчав, Едигир спросил Баянды:
     --  Бывал ли ты за Каменным поясом? Тот удивленно воззрился на  хана  и
подал гостям пиалу с мясным бульоном.
     --  Угощайтесь  с  дороги.  Сейчас подадут жареное  мясо.  За  Каменным
поясом,  говоришь,--  переспросил, будто не расслышал,-- не приходилось.  Но
отец мой не раз ездил туда. Одна из его жен была из тех мест.
     -- Может, и в Московии бывал твой отец?
     -- Нет,  в  Московии ему бывать не приходилось, а  вот  сами  московиты
приходили в наши земли,  когда был  жив еще  мой дед. А почему  хан  об этом
спрашивает?
     Едигир ответил не сразу. Поглядел на молчавшего Сабанака  и обратился к
нему.
     -- Я знаю,  что ты другой веры и пришел  к нам  с войной. Может, тебя и
удивит то, что я предложу, но подумай прежде, чем отвечать. Я знаю, что твой
хан вернется, и война не закончена.  Кто из  нас победит, сказать трудно. Но
пока я хочу отправить тебя вместе с Баянды к белому царю. Почему я отправляю
именно тебя? Во-первых, ты  все равно вернешься сюда. Тебя  ждет Биби-Чамал.
Во-вторых,  ты честный человек,  и  я тебе  верю. Ты успел  уже  побывать во
многих странах  и знаешь,  как вести  себя в долгом  путешествии.  И  может,
когда-нибудь ты поймешь, что я  был прав, ища дружбу у белого царя. А сейчас
иди и оставь нас одних. Ответ дашь завтра.
     Баянды  слушал Едигира с немалым удивлением, но ничем не показывал это.
Лишь тонкие брови его изогнулись причудливой дугой.
     --  Так зачем хан желает отправить меня и этого сарта к Ак-царю? Так  я
понял твои слова.
     --  Ты все правильно понял, бек. Я  приказываю тебе, пока я  еще хан на
этой  земле, ехать в  Московию. Повезешь подарки. Только до твоих  улусов не
добрались степняки.  Собирать  дань в этом  году не  с кого. Потому вся  моя
надежда на тебя.
     --  Теперь  мне  понятно, почему  ты обратился ко  мне,--  расхохотался
Баянды.
     -- Если Ак-царь чем-то останется недоволен и посадит мою голову на кол,
то винить  мне нужно  будет лишь себя самого. А  если он  милостиво встретит
меня, то пользу получишь ты, хан. Славно придумано!
     --  Может, ты и прав. Но больше мне не к кому обратиться.  Собери  все,
что у тебя есть, и отправляйся. На словах передай белому царю, что мы просим
у  него помощи. Пусть пришлет сюда свое  войско. Объясни, что  дань мы будем
платить хорошую,  сколько  он скажет.  Царь Иван--мудрый  царь  и все поймет
правильно. Расскажи все  без утайки, как мы сражались с  сартами. Скажи, что
они ушли лишь на время. А  если Кучум займет  ханский холм,  то дань  белому
царю посылать не станет. Пусть царь Иван поймет это и даст  нам войско. Хотя
бы пять сотен. Мы будем ему хорошо платить.
     -- Но зачем все же ты посылаешь со мной сарта? Он не сбежит дорогой?
     -- Не сбежит. Он молод и любопытен. Ему  хочется посмотреть Московию. И
пусть царь  Иван поглядит на него и поймет, что  я  беспокоюсь не зря.  Царь
Иван, опытный воин и все поймет. Он должен дать нам войско!
     Утром Сабанак сообщил Едигиру, что он согласен ехать в Московию.
     -- Вот и  хорошо.  Я знал, что ты  согласишься. А Биби-Чамал я передам,
что ты вернешься, и она будет тебя ждать.
     В тот же  день  хан уехал  обратно к себе,  а  Баянды с Сабанаком стали
собираться в дальний путь за Каменный пояс, в страну Московию...
     На Шайтанке Едигир не застал Зайлы-Сузге. Впрочем, этого он и ожидал. С
ней вместе исчезли  Биби-Чамал и  старый Назис, а также обе собаки. Никто не
знал, куда они отправились.
     В сырой  землянке  умирал  башлык Алтанай. У  него  началась горячка от
полученных ран, и организм  никак не мог справиться с болезнью. Не  помогало
ни питье, ни мази, а шамана, который пришел лечить больного, он выгнал сам.
     Едигир подошел к нему и положил руку на горячую ладонь башлыка.
     -- Слышишь ли  ты меня? -- спросил  негромко. Больной приоткрыл глаза и
слабо качнул головой.-- Тогда ответь: придет ли еще к нам твой хан?
     -- Придет... Обязательно придет,-- прошептали губы башлыка.
     -- Я соберу новые сотни и прогоню его в степь.
     -- Придут другие...
     -- Прогоним и тех.
     Алтанай слабо качнул головой и едва заметно улыбнулся:
     --  Я знал немало  девушек,  которые  хотели  сохранить  невинность, но
слишком много желающих  овладеть молодыми красавицами. Вы молоды и богаты. К
вам  всегда  будет  много  женихов...--  Он  опять закрыл  глаза  и  надолго
замолчал.
     Молчал  и Едигир.  Спешить  ему  было  некуда, и он ждал, когда Алтанай
наберет сил. Ему не хотелось уходить, не высказав все до конца. А поговорить
больше было не с кем.
     Наконец глаза башлыка открылись, и мутным взглядом  он обвел  землянку,
остановился на сидящем рядом с ним Едигире.
     -- Мы позовем  русских воинов, и они помогут нам. Белый царь -- сильный
царь.
     -- Вы разные с ними по крови и по вере. Мы с вами одной крови... Едигир
видел,  что Алтанаю все  труднее и труднее  говорить. Он наклонился к нему и
спросил:
     -- Тебя  вынести на воздух? Хочешь? -- Алтанай  кивнул головой и  опять
закрыл глаза.
     Вошли четыре нукера и, подняв умирающего, понесли  наружу. Там положили
его на шкуру и встали рядом.  Собрались все, кто был в лагере. Алтанай дышал
неровно, и его широкая грудь  вздымалась  с  каждым  глотком воздуха. Правая
рука потянулась  к поясу, но, ничего не найдя там, замерла. Едигир понял это
движение и приказал:
     -- Принесите быстрее его саблю.
     Нукеры бросились исполнять приказание и вскоре уже сабля башлыка лежала
рядом  с  ним.  Алтанай  почувствовал  это и придвинул  оружие к себе, нашел
рукоять, сжал ее крепкой пятерней,  попытался приподнять вверх, но  она была
сейчас тяжела для умирающего. Последний вздох вырвался из его груди и улетел
в небытие. Тело распрямилось, полуоткрылся рот. Лишь правая рука с зажатой в
ней боевой саблей  словно окаменела, и никакие силы не могли  вырвать клинок
из пальцев воина.
     -- Пусть душе его будет легко  в ином мире. Он был храбрый воин и  умер
достойно. Похороните его на этом холме.-- Едигиру было тяжело присутствовать
при  смерти  пусть и врага, но он  многое бы  дал,  чтоб у  него  было  хоть
несколько таких верных друзей.
     С неба сыпался  легкий снежок,  покрывая прозрачным кружевом  и живых и
мертвых. Белым был лес вокруг, холм, болото, земля. Белым было все Сибирское
ханство,  засыпаемое  снегом.  Снег  засыпал его, и  жуткая тишина висела  в
воздухе, словно сейчас  умер не один человек, а все живое  вокруг. И Едигиру
стало страшно от этой мысли. Он даже потрогал себя,  проведя рукой  по щеке,
жив ли он на самом деле...




     Остатки  степного  воинства уходили все  дальше  oт столицы  Сибирского
ханства вдоль по руслу Иртыша. Они были грозной силой  для  встречающихся на
их пути селений, и все жители выказывали им покорность,  отдавая все, что от
них требовали.
     Через много  дней пути все  реже  встречались  темные леса  и  все чаще
открывались необъятные степные  просторы, и лица воинов  светились радостью,
что все ближе они к родным местам и не просвистит из-за мохнатой ели длинная
сибирская стрела, не вопьется в тело, не выбьет из седла.
     В один из дней вступили  они в пределы Барабинской степи.  Навстречу им
выехало посольство властелина тех мест, чтоб узнать о цели их прихода.
     -- Великий хан  Ангиш желает  узнать, с  чем ты приехал,-- обратился  к
Кучуму предводитель сотни, остановившейся недалеко в стороне.
     -- Мы  едем  с миром. Передай о том своему хану. Мы ищем  место, где до
весны могли бы пастись наши кони и отдохнуть мои воины.
     -- Я передам хану Ангишу об этом.
     -- И передай подарки от  нас. Скажи, что  сын бухарского  хана Муртазы,
потомок великого Чингиза, по прозванию Кучум, желал бы заключить с ним мир и
согласие.
     -- Все передам, как есть,-- пообещал юзбаша, принимая подарки.
     Оборванное  кучумово  воинство   на  лошадях   с   запавшими  боками  и
выпирающими от бескормицы наружу ребрами все еще представляло  собой немалую
силу. Походили они на волчью стаю, что ушла от погони, вырвалась на простор,
оставив  далеко  позади  обложивших  было  ее  охотников,  и  теперь  готова
разорвать любого, вставшего на пути. С такими лучше не связываться...
     Верно,  так  рассудил  и  хан  Ангиш,  которому  донесли  о неожиданном
появлении в его землях  сотен  Кучума. А когда  положили перед  ним на белый
войлок серебряные блюда,  соболиные шкурки, огненно-красные лисьи, халаты из
китайского шелка, то окончательно смягчилось сердце барабинского  правителя.
Он отправил к  Кучуму  гонцов, чтоб разместили воинов  для отдыха,  а следом
пастухи  пригнали стадо  овец  для  угощения.  Самого  же  потомка  великого
Чингиза, чье имя почиталось многие века на всех перекрестках больших и малых
дорог, просил прибыть к нему на праздничное угощение.
     Вечером, когда пастушья звезда Чолпан взошла на востоке, спрыгнул Кучум
со  взмыленного  Тая  возле ханского  шатра. С  ним  прибыли десять юзбашей,
надевших по этому случаю лучшие наряды и богатое оружие. Сам хан Ангиш вышел
к ним навстречу и первым низко поклонился.
     -- Рад видеть у себя потомка великого Чингиза, соединившего наши народы
в один  кулак,  вложившего в наши  руки  меч  и завещавшего  жить по  единым
законам.  Отныне  мой  шатер всегда  распахнут для  тебя,  хан Кучум. Любого
скакуна можешь выбрать из  моих табунов. Любая девушка ответит тебе улыбкой.
Ты мой брат навеки.
     Слушая  его  речь, Кучум также  низко поклонился  до  земли  три  раза,
внимательно меж тем рассматривая гостеприимного хозяина. Более пяти десятков
зим  прожил он, и серебром отливала его длинная  тщательно ухоженная борода.
Ростом он был  чуть выше  самого Кучума  и в  два раза  толще. Широкий  пояс
стягивал  могучий ханский  живот.  Из-под густых  кустистых бровей  смотрели
живые и внимательные черные глаза.
     -- И  я рад,  великий и мудрый  хан Ангиш, что судьба послала мне удачу
встречи с тобой. Многие  караванщики рассказывали о твоих богатых табунах  и
бескрайних пастбищах. Нет в этих  краях  более  могущественного владыки, чем
ты, и счастливы мои глаза, увидевшие великого из великих, могущественного из
могущественных властелинов.
     Ангиш  первым пропустил Кучума  в  шатер  и лишь  затем  вошел  следом,
посадил гостя по левую руку от себя, а  по правую сели трое ханских сыновей.
Рядом с Кучумом сели его  юзбаши, потом родственники  и воины хозяина. Вошли
две  жены хана,  неся  на вытянутых руках большие серебряные чаши с кумысом,
которые подали гостю и хозяину. Они сделали по глотку  и обмелись ими, опять
отпили и пустили чаши  по  кругу.  Каждый из присутствующих делал  небольшой
глоток и с улыбкой подавал соседу.
     -- Слышал я, что  ты,  хан,  ходил  воевать  с  непокорными  сибирскими
ханами,--  заговорил хозяин, когда на  блюдах внесли  вареное  мясо молодого
жеребенка,-- и будто разбил ты их войско. Так ли это?
     --  Именно так. Войско их мы разбили,  да не  могли  одолеть  трескучие
морозы. Наши кони не умеют находить корм под снегом. Потому и решили уйти до
весны в степь.
     --  Ну коней  вам надо менять,  ваши все одно  долго не протянут.  Наши
лошадки  пусть не так красивы и статны,  зато корм сами себе находят. Но хан
не ответил, куда дальше он пойдет?
     --  Весной вернусь  обратно в Кашлык, Я  законный  наследник Сибирского
ханства,-- уверенно отвечал Кучум.
     -- Все  так, все  так,-- качнул седой бородой Ангиш,--  но  хватит ли у
тебя сил, чтобы свалить сибирских правителей? Извини, что спрашиваю.
     -- Я законный наследник,-- упрямо повторил Кучум.
     -- Если  бы все  в этом мире совершалось  по  закону... насколько легче
была  бы наша  жизнь. У тебя, хан, серьезные  враги, и  тебе нужны серьезные
союзники.
     -- Ты читаешь мои мысли...
     -- Да, я долго живу на свете и повидал всякое. Нашим народам давно пора
объединиться,  и пусть соседи  знают,  что не вода  течет в  наших  жилах, а
горячая кровь  великих воинов. Знаешь ли ты, что стало с Казанским ханством?
-- Кучум  молча кивнул.-- А с Астраханским? Московский царь Иван  сделал  их
своими улусами. Кто мог подумать об этом раньше?
     Неожиданно в их разговор вступил старший ханский сын Чилим-бей, изрядно
к тому времени захмелевший.
     --  Я давно просил  у отца отпустить  меня  в набег на  Московию. У нас
давно не было пленных  урусов. А их белокудрые девушки? Я только от стариков
слышал, какие они хорошие наложницы. Последний наш кузнец Василий уже совсем
дряхлый старик. Нам нужны молодые и  хорошие работники. Но отец не отпускает
меня в набег.
     -- Э-э-э... Чилим-бей, Чилим-бей...--  ласково  проговорил хан Ангиш,--
воевать с урусами -- это тебе не дань брать с наших улусников. У них большие
крепости, а на крепостях стоят пушки с огненным боем...
     -- Но  они  и раньше жили  в крепостях, но  наши ханы брали их, и урусы
боялись нас и платили нам дань.
     -- Они и сейчас боятся нас,-- не поднимая головы обронил Кучум.
     -- Не пришло еще время для таких походов,-- вздохнул Ангиш,-- надо дома
порядок навести, надо вырастить сильных воинов, а главное  -- объединить все
степные и сибирские народы. Урусы объединились, а мы ждем чего-то. Дождемся,
что после Казани они и к нам пожалуют.
     --  Я  объединю наши  народы,--  тихо проговорил  Кучум,  но  слова его
услышали даже в дальнем конце шатра,-- объединю, и мы  двинемся в  Московию.
Но хан правильно  сказал, что нужны воины,  и много воинов. Их надо учить  и
готовить.
     --  Даже не верится,  что нашелся  такой человек,-- Ангиш протянул  обе
руки в сторону  Кучума.-- Я давно ждал этого дня. А потому обещаю тебе, хан,
всяческую поддержку  и  помощь. Я дам тебе  своих  воинов и  коней  столько,
сколько ты захочешь. Теперь же пусть войдут музыканты и продолжим наш пир.
     Тут же в шатер  втолкнули молодого  парня в  рваной шубейке с комузом в
руках.  Лица  его  разглядеть было нельзя, так  как большая черная  лохматая
шапка была надвинута на самые глаза. Слуги, приведшие его, подсмеивались над
ним и  нещадно лупили по  спине кулаками.  Тело  парня мелко подрагивало под
ударами,  но он нисколько не  противился тому,  а принимал  как должное. Его
заставили сесть и подали пиалу с араком.
     Хан  Ангиш  сделал знак,  все отошли от музыканта,  смолкли  разговоры.
Музыкант  снял шапку,  испуганно  оглядел  большими  выразительными  глазами
собравшихся и поклонился на все три стороны.
     -- Простите  меня, люди,-- тихим  голосом произнес он  и тронул  струны
комуза.  Тот  столь же  робко отозвался ему,  музыкант более уверенно провел
пальцами по струнам, откашлялся и запел.
     Кучума  поразил  его низкий  приятный голос. Песня  была  о его народе,
который владеет  всей степью и самый сильный народ на свете. Пятьдесят дорог
лежат через мою  степь, и по  всем дорогам  едут и идут люди и славят нашего
хана.
     Кучум искоса  поглядел на Ангиша и заметил, что тот  криво улыбается  и
осматривает  внимательно всех сидящих в шатре. Наконец, музыкант закончил на
неожиданно  высокой  ноте,  и  все  зацокали  языками,  выказывая  одобрение
искусству юноши.
     Вторая песня была посвящена полностью хану Ангишу.
     Летит степной орел над его владениями,
     Бежит молодой иноходец по его пастбищам,
     Но не могут они границ его достичь,
     Так и умрут в поисках.
     Самый великий хан на земле наш хан Ангиш,
     Самый знатный хан на земле наш хан Ангиш.
     Где хорошее пастбище -- скот пускает,
     Где много дров -- юрту ставит.
     У основания его юрты пьют коровы,
     На другом конце юрты бегают дикие звери.
     Великий богатырь наш хан Ангиш.
     Никогда к его пупу грязь не приставала,
     Никогда на его ресницах слезы не нависали,
     Все богатыри его имя знают.
     На Барабе наш хан Ангиш живет,
     Лежа на боку наш хан живет,
     Дни свои в охоте проводит,
     Как и положено великому хану.

     Когда  и  эта песня  закончилась,  то  все  начали  дружно  прославлять
великого и мудрого хана Ангиша, а Кучум заметил, что незаметно в шатер вошла
высокая  худенькая  девушка с  печальными глазами. Заметил ее и хан  Ангиш и
окликнул:
     -- Эй, Самбула, подойди ко мне.
     Та  низко  наклонила  голову,  будто стеснялась  смотреть на  людей,  и
подошла  к хану.  Кучум сумел  получше разглядеть  ее. Лицо девушки  не было
столь  смуглым,  как  у других  ее сородичей.  Длинные ресницы  настороженно
трепетали, словно крылья большой  бабочки. Пухлые алые губы были столь ярки,
что притягивали взгляд. На верхней губе чуть слева  была коричневая родинка,
и делала девушку еще более милой и  нежной. Округлый подбородок заканчивался
небольшой  ямочкой, которая увеличивалась, когда слабая полуулыбка пробегала
по девичьему лицу. И само лицо как бы светилось изнутри лунным светом.
     "Луна, истинная луна",-- подумал Кучум и услышал голос хозяина:
     -- Станцуй нам, Самбула. Это моя младшая дочь,  последыш. Остальные уже
замужем, а эта  вот  припозднилась. Но ничего, к весне  от женихов отбоя  не
будет...
     --  Отец,  я  не  могу  сегодня  танцевать, извини,-- мелодичным  тихим
голосом проговорила Самбула и, не дожидаясь ответа, направилась к выходу.
     --  Другую  бы наказал примерно  за непослушание,  а  на  эту  рука  не
поднимается,-- вздохнул хан Ангиш, девчонка совсем...
     Уже под  утро закончилась  пирушка  у гостеприимного барабинского хана.
Возвращаясь  обратно в  свой  лагерь, Кучум не мог  отогнать  от себя  образ
Самбулы. Перед глазами вновь и вновь возникали алые  губы и родинка, длинные
то и дело вспархивающие ресницы.
     "А почему бы не  попробовать заслать сватов к ее  отцу? -- думал он уже
укладываясь.--  Хан Ангиш не посмеет отказать мне, потомку знатного  рода. А
когда породнюсь с ним, то  и нукеров  для весеннего похода на Кашлык он даст
по-родственному. И сын его,  Чилим-бей, так и рвется в бой -- пусть попытает
военного счастья. Вроде бы все складывается удачно..."  С этими мыслями он и
заснул.
     И через несколько дней мчались по степи ближние  друзья Кучума, которых
в  народе  звали яуцы -- сваты. У каждого была выправлена поверх сапога одна
штанина, таков обычай.
     --  Яуцы едут! -- радостно  кричал встреченный ими  пастух и, улыбаясь,
махал приветственно длинным посохом.
     -- Яуцы, яуцы! -- гомонили босоногие ребятишки, выскакивая из юрты.
     Сваты  останавливались и  дарили им  угощения,  сладости. Таков обычай.
Молча провожали их женщины, пряча улыбку  в  длинные полушалки.  И сваты  им
улыбались, подмигивали и цокали языками. Свадьбе все рады.
     Сам хан Ангиш на  сей раз не  вышел к ним навстречу но велел провести в
шатер и  усадил  напротив, повел осторожно разговор о здоровье хана  Кучума,
угощал сватов кислым молоком, сыром, вяленым мясом.
     -- Хорошо ли вам отдыхается в моих землях?
     -- Хорошо, хан.
     -- Хватает ли корма коням?
     -- Хватает корма, великий хан.
     -- Сыты ли воины?
     -- Все воины сыты и благодарят тебя, щедрый хан.
     -- Весел ли ваш повелитель, хан Кучум?
     -- Грустен наш повелитель, хан Кучум.
     -- Что опечалило славного воина с бесстрашным сердцем?
     -- Сердце его разрывается  на части.  Увидел он яркую звездочку в твоем
шатре, великий хан,  и не спит шестой день, пищу в рот не берет шестой день,
к  нам, верным слугам  его, не выходит  шестой  день. Набежали  тучи на  его
светлое чело, и никто не может утешить его...
     -- Может, лекаря нужно отправить вашему хану? Может, плохую кровь нужно
пустить ему? Может, окурить его надо целебными травами? Скажите, и  все, что
в моих силах, я выполню.
     --  Хан желает  невозможного: он  хочет, чтоб звезда  по имени  Самбула
светила в его шатре. Только она и сможет вернуть здоровье нашему повелителю.
А иначе... иначе и жизнь ему не мила, и придется похоронить его в этой степи
на высоком холме. Жизнь нашего хана в опасности.
     -- Нелегкую задачу задали вы мне. Дорога та звезда, и нет других в моем
шатре. Кто заменит мне ее? Кто утешит в старости? Кто подаст пиалу с питьем?
Кто оплачет смерть мою?
     --  Рано  еще думать  хану о  смерти, а чтоб  не угас свет в его шатре,
посылает наш хан серебряную посуду и золотые украшения тебе. Чтоб тепло было
повелителю степей в холодный день,  дарит хан Кучум  тебе теплую лисью шубу.
Но главные  подарки  еще  впереди, когда станет  он  сыном  тебе. Ничего  не
пожалеет, чтоб порадовать дорогого тестя.
     -- Что ж...  Такую  загадку  сразу  не разгадаешь.  Дайте  мне  срок  и
приезжайте через шесть дней на  седьмой. Устроим большой кингаш, все обсудим
и  решим.  Так и передайте хану  Кучуму.  Пусть он забудет  о печалях, пусть
набирается сил и отдыхает. Нам лестно слышать такие слова, но  серьезный шаг
серьезных дум требует. Так и передайте хану.
     Скачут  обратно сваты, и  опять улыбаются им  все встречные.  Что может
быть  на свете радостнее, чем свадьба? Раз женятся  люди, значит, мир будет,
дети родятся, род людской продолжат. Рады люди сватам...
     Через шесть  дней  на седьмой  опять скачут  степью  яуцы-сваты,  опять
улыбаются им люди, и дарят они им подарки  и сладости, чтоб сватовство  было
удачным.  Большой  кингаш-совет идет  в шатре  у хана  Ангиша. Опять говорят
сваты о  силе и  храбрости своего  хана, и молча с улыбкой  слушает их  отец
прекрасной Самбулы. Новые подарки  раскладывают перед ним  сваты, но  только
взглянул на них хан и дальше свою речь ведет.
     --  Будь  по-вашему.  Согласен я отдать  свою дочь Самбулу  в жены хану
Кучуму. Но  с одним  условием;  пусть  до весны живет он в моих  пределах  и
выполняет всю черную работу, что велю ему. Пусть скот мой пасет, пусть дрова
для  моего  шатра заготовляет, пусть  на охоте  моим стремянным  будет. Коль
пройдет все испытания, то так и быть, отдам ему свою дочь в жены.
     Обескураженные сваты не знают, что и ответить. Едут обратно грустные, а
по степи уже слух прошел, что знатный хан Кучум, потомок великого
Чингиз-хана, к их хану Ангишу в работники идет.
     Услыхал об этом Кучум и  сломал  пополам рукоятку плетки, что в руках у
него была. Ударил по щеке старшего свата и выгнал с  глаз своих. Долго сидел
один и не принимал никого. К вечеру вышел в  простой одежде и объявил  всем,
что едет к хану Ангишу на большой срок. Пусть воины пасут коней, отдыхают до
весны, готовят оружие для большого похода, когда он вернется и поведет их на
Кашлык.
     И еще  велел  он  двум  преданным  слугам ехать  в  Бухару,  а  с собой
захватить Сейдяка вместе с мамкой, старой Анибой. И охранять его там  до тех
пор,  пока  не  получат  весточку  от него  с  тем,  как  поступить  с  юным
наследником. И сам проследил за их отъездом.
     Оставил хан своего любимца  Тая  в лагере на попечение пастухов, сел на
простого мерина и поехал в ставку хана Ангиша...
     Три раза луна на небе становилась тонкой полоской  и вновь нарождалась.
Три долгих месяца ходил хан Кучум в простых работниках у будущего тестя. Пас
его  стада,  принимал  роды у кобылиц  и  овец, спал под  открытым  небом  и
укрывался  простой  попоной,  ел  из  одного  казана  с  другими  слугами  и
работниками. Ни разу не пригласили его в шатер к хану  Ангишу.  А когда  тот
выезжал на охоту, то Кучум  мыл и чистил ханского коня и придерживал стремя,
помогал тому сесть в седло.
     Когда попадал он к ханскому  шатру, то пытался хотя  бы издали  увидеть
прекрасную Самбулу, из-за которой и терпел все унижения.  Но мамки и  няньки
стерегли девушку, как волчица охраняет свой выводок от непрошенных гостей. И
уезжал Кучум обратно в степь к стадам и отарам, так и не переговорив ни разу
с девушкой.
     Истекли  три  месяца, самые холодные месяцы в  степи, и  позвал  к себе
Кучума хан Ангиш, посадил на белый войлок и ласково сказал:
     -- Вижу, что хороший ты  работник, а самое главное, смирил свою гордыню
и не стесняешься быть в услужении у меня. Скажу откровенно: не ожидал я, что
выдержишь  ты испытание.  Думал,  бросишь все и ускачешь вместе с воинами из
моих пределов. Или хуже того -- силой попробуешь выкрасть Самбулу. Но ошибся
я в тебе и рад этому...
     --  Хан хочет  сказать,  что  можно  готовиться  к свадьбе?  -- перебил
непочтительно его речь Кучум.
     -- Можно было бы и к свадьбе готовиться, да есть одна заковыка, которую
не так легко разрешить.
     -- Хану не понравились мои подарки? Я прикажу отправить еще.
     -- Не в подарках дело...
     -- Самбула не желает стать моей женой?
     -- Ты же знаешь, что  не в  нашем обычае спрашивать о том дочерей.  Она
поступит  так,  как я скажу.  Она  моя  дочь,  и  я  вправе распоряжаться ее
судьбой.
     -- Тогда не вижу  причин, чтоб откладывать свадьбу. Пусть хан объяснит,
что мешает ему так поступить.
     -- Видишь ли...-- замялся Ангиш.-- По нашим обычаям первый день свадьбы
празднуют у родителей невесты, а затем  едут к  жениху.  Там всех  принимают
родители  и родичи жениха. Но я даже не знаю, где  они у тебя и согласны  ли
они с твоим выбором.
     --  Я  давно  стал  самостоятельным мужчиной,  и мне нет  необходимости
бежать за советом к отцу. Я свободный человек и волен поступать так, как сам
пожелаю.
     -- Да, ты давно не юноша, но наши обычаи... В  руке у Кучума находилась
тонкая пиала, из которой хозяин угощал  его. Неожиданно гнев  обуял молодого
хана, и его пятерня сжалась, раскрошив на мелкие осколки нежный фарфор.
     --  Вот  так  надо поступать с обычаями, если они не  устраивают нас.--
Осколки упали на  белый войлок, и он  поднявшись, пошел  к  выходу.-- Теперь
пусть хан ждет моего решения,-- бросил Кучум, не оглядываясь.
     ... Поздней  ночью пробирались по степи всадники с  лицами, повязанными
платками  до самых глаз. Копыта коней обмотали тряпками, чтоб не было слышно
стука подков.  Ехали  молча до самого лагеря  хана Ангиша.  Не доезжая чуть,
спешились и крадучись  направились меж кибитками,  низко пригибаясь к земле.
Впереди крался  Кучум, неся  под мышкой свернутую  попону. Он за время своей
службы  у  хана  хорошо изучил  местонахождение  не  только хана, но  и всей
прислуги. Знал, где находится юрта Самбулы. Вот туда-то он и направлялся.
     После отказа под  благовидным предлогом  от свадьбы Ангиш надеялся, что
Кучум отправится в Бухару за родичами или вообще оставит мысль о женитьбе. В
любом случае  задержка была на  руку хану Ангишу. Он не хотел ввязываться  в
очередную кровавую ссору  с соседями, с  которыми  до  сей поры  поддерживал
дружеские  отношения, и  его  совсем не прельщало  отправлять  в поход своих
воинов с Кучумом.
     "Он еще наделает бед,  да  таких, что  всю степь  поднимет против себя.
Русские сейчас  сильны  как никогда. А если завтра их дружины появятся возле
моего шатра? Нет, лучше жить  в мире со всеми и заниматься охотой.  Ласковый
телок двух маток сосет. Кучум же найдет себе жену  и у  другого хана. Вон их
сколько в степи..."
     Хана разбудил слабый женский вскрик. Он открыл глаза и подумал, что ему
послышалось во сне. Но какой-то шорох раздался снаружи шатра.
     -- Эй,  кто  там?  -- позвал  он. Никто  не  отозвался.--  Слуги! Пусть
кто-нибудь войдет  ко мне.-- Тишина...  Хан  накинул на плечи  шубу  и вышел
наружу. Чья-то тень мелькнула невдалеке.-- Кто такие?! -- закричал он во всю
силу легких. И  тут  удар  чем-то твердым  свалил Ангиша на землю и поверг в
беспамятство. В себя хан пришел уже в собственном шатре.
     -- Самбулу украли,-- робко сообщил один из слуг.
     -- А вы куда смотрели?! -- закричал он в гневе.-- Догнать! Вернуть!
     -- Уже послали в погоню, но еще не возвращались.
     -- Где мой сын Чилим-бей?
     -- Он на охоте, мой повелитель, еще не скоро вернется.
     --  Проклятие!  --  Хан  в бессильной  злобе обрушил  кулаки  на мягкие
подушки, он понял, что проиграл свой  спор с Кучумом, а значит, быть войне с
соседями, хочет он того или нет.-- Все, все против меня!
     Кучум  вошел  в свой шатер  и опустил  на  землю попону, внутри которой
находилась   дрожащая  Самбула,  связанная  по  рукам   и   ногам.   Снаружи
переминались с ноги на ногу, не решаясь войти  без приглашения,  его юзбаши.
Хан приоткрыл полог и приказал:
     -- Поднять  сотни, если Ангиш  попытаемся  напасть  на нас.  Но самим в
драку не ввязываться. Выполнять! Меня без особых причин не беспокоить.
     -- Слушаемся, хан,-- юзбаши почтительно попятились.
     Кучум опустился на колени перед  девушкой и  развязал веревки, которыми
она была опутана.
     -- Знаешь ли ты, кто я такой?
     Девушка  испуганно  кивнула головой, глядя на  него  расширившимися  от
ужаса глазами.--  Я  выполнил  все,  что  просил твой  отец.  Но он  захотел
оттянуть нашу свадьбу, а у меня не так много времени. Мне нужен сын, который
бы продолжил мое дело и стал наследником. Ты поняла меня?
     -- Да...-- прошептала девушка, сев перед ним.
     --  А раз поняла, то  сними с меня сапоги.-- И  он протянул ей грязный,
пропахший  конским потом,  истертый сапог  и с  усмешкой  наблюдал,  как  та
неумело взялась за голенище, пытаясь стянуть обувь  с  ноги.-- Плохо, ой как
плохо  ты  умеешь  выполнять  женскую  работу. Но ничего, скоро ты  и  этому
научишься. А теперь иди ко мне,-- притянул за руку Самбулу.
     Но девушка вырвала свою руку и попыталась вскочить на ноги.
     -- Куда?! -- крикнул хан и повалил ее на попону, в которой привез ее из
родной  юрты,  придавил  всем  телом,  торопливо  срывая одежды,  и уткнулся
вспотевшим  лбом  в девичью  щеку. Самбула  тихонько  плакала, глядя на верх
прокопченного шатра, чувствуя, как острая боль пронзила все ее тело.
     Когда  рассвело, в лагерь к  Кучуму  приехали послы  от  хана Ангиша  и
объявили, что хан готов сыграть свадьбу.
     ...Едва  первая зелень пробилась  через  оттаивающую  землю,  по  степи
поскакали гонцы от кочевья к кочевью, объявляя, что великий хан  Кучум, зять
могущественного хана Ангиша,  собирает к себе воинов для набега на Сибирское
ханство. Кроме этого гонцы рассказывали, какие богатства хранятся в селениях
у сибирцев, и обещали всем воинам половину добычи. Давно не собирали в степи
барабинской ополчение, и каждый второй воин согласился пойти в набег. И едва
расцвели первые  тюльпаны, как Кучум повел новое войско на сибирские  улусы,
оставив молодую жену в юрте отца.




     Шли сотни  Кучума вдоль  берега своенравного Иртыша,  и  одно за другим
покорялись им малые селения. Из каждого  брал  хан в свое войско  по  десять
лучших  и  знатных юношей. Если у них не  было  коня,  то  давали им доброго
скакуна из  табунов  Ангиш-хана.  Если не  было оружия и  доспехов, то и это
находилось в обозе.
     Значным бекам дарили подарки и брали обещание, что  отныне признают они
полновластным  своим правителем лишь одного  хана Кучума  и, пока  они живы,
никто из их нукеров не подымет против него оружия.
     А в довершение всего забирали из всех улусов самых красивых девушек для
ханского гарема.  И  набралось их уже  триста. Везли девушек в ханском обозе
под усиленной охраной в закрытых повозках.
     Только  на подступах к Кашлыку попробовал  хан Едигир преградить дорогу
сотням Кучума,  собрав наспех свое ополчение. Но во много  раз  превосходило
войско  Кучума отряды  Едигира, и  недолгой  была  схватка.  Сам Едигир едва
избежал плена и  ушел с небольшой горсткой нукеров на  болота, куда, не зная
тропинок, невозможно было пробраться.
     Он  всю зиму прождал возвращения послов из Московии и  помощи от белого
царя Ивана. Но не вернулось  его посольство, верно, не до Сибирского ханства
было московскому царю. После  своей ссоры с Зайлой-Сузге  Едигир  так  и  не
пытался  отыскать ее,  хотя не раз доходили  до него слухи, что она основала
небольшое  селение на  иртышском берегу и  живет там в окружении  нескольких
верных служанок, лечит местных жителей, которые и кормят ее.
     Кучум вновь  основался  в  Кашлыке  и  призвал  к  себе  своего  визиря
Карачу-бека. Тот немедля явился  и сообщил,  что  в Московию  по  зиме  ушло
посольство  от хана  Едигира.  Однако  Кучума  не  особенно взволновала  эта
новость. Он был уже хозяином Сибири.
     -- Я  теперь на своей  собственной земле и полновластный  ее властелин.
Пусть московский царь боится меня, как боялись прежде ханов Золотой Орды. Но
ему нужно сообщить о том, что  Едигир отныне не  хозяин  на ханском-холме, а
потому собери  наше  собственное посольство  с дарами. Но погляди,  чтоб это
были дары, а не дань.
     Затем Кучум велел привезти свою жену в сибирскую, столицу. Она уже была
беременна, ожидая к осени ребенка.
     -- Смотри, чтоб родился сын,-- улыбнулся хан,  ласково проведя шершавой
ладонью по ее щеке.
     Для нее он велел построить укрепленный городок чуть ниже от  Кашлыка по
Иртышу, на крутой горе, откуда открывался чудный вид  в заиртышские дали. По
ночам там появлялись многочисленные совы, и местные жители звали то местечко
Ябалак. В положенный срок Самбула  родила крепкого мальчика,  которому  дали
имя Алей.
     Наложниц, собранных из сибирских селений, хан велел разместить недалеко
от Кашлыка и хорошо  охранять. От того  же Карачи он узнал, что  его сестра,
Зайла-Суэге, находится не так  далеко, и  долго раздумывал, или самому к ней
отправиться,  или послать Карачу-бека, чтоб  он привез ее сюда. Но  так и не
решил за неотложными  делами, а  потом  произошли события, надолго  лишившие
сибирского хана сна и покоя.
     Из Бухары  пожаловал его  старший брат Ахмед-Гирей с небольшим воинским
отрядом,  а с  ним два шейха:  Дин-аль-Ходжа  и  Шербети-шейх.  Они  прибыли
выполнить волю  бухарского правителя,  чтоб  привести  к  исламской вере все
сибирские народы.  Но  удивило Кучума то, что брат  прибыл  вместе со  своим
сыном-подростком Мухамед-Кулом. Он выглядел очень уставшим, и чувствовалось,
что плохо перенес дальнюю дорогу.
     "Раз брат везет с собой  своего сына, то выходит, что прибыл он надолго
и всерьез",-- отметил Кучум про себя, усаживая гостей в шатре.
     После   обычных   приветствий   и   небольшого   угощения   Ахмед-Гирей
самодовольно заявил на правах старшего:
     -- Я узнал, что ты в первое лето не мог  справиться  с этими сибирскими
медведями и на зиму тебя выгнали в голую степь. Что же ты  не  обратился  за
помощью  ко мне,  старшему брату? Я бы мигом  выкурил их из  лесных берлог и
сжег бы все их жалкие селения.
     --  Не все так просто, дорогой брат,-- сдерживая себя, ответил Кучум,--
если бы так легко было с ними справиться, то я сделал бы это.
     Ахмед-Гирей заметил недовольство Кучума  и решил перевести  разговор на
другую тему:
     -- Ты, говорят, женился?
     --  Не  только  женился,  но можешь  поздравить  меня  с наследником,--
улыбнулся Кучум.
     -- Что же не пригласил на свадьбу? А где сын? Жена?
     -- Они  недалеко отсюда, и мы  еще съездим к ним. А  приглашать тебя на
свадьбу было  некогда. Она  свершилась  так быстро, что ты  все  равно бы не
успел.
     -- Твой тесть  Ангиш? Они  в  дружеских отношениях с моим тестем, ханом
Шигаем.
     --  Я знаю об этом. Ангиш дружит со всеми и не желает зла никому. Лучше
скажи, что уже умеет делать твой сын. Ты растишь из него храброго воина?
     --  Ну-ка, Мухамед-Кул,  покажи свое искусство в стрельбе,--  обратился
отец к мальчику,-- не разучился за дорогу стрельбе?
     Тот смущенно улыбнулся и кивнул  головой. Вышли из шатра, и Кучум велел
принести шест и укрепить на нем  утиное яйцо. Шест воткнули на расстоянии  в
пятьдесят шагов.  Мальчику  подали  его  небольшой  лук, он  вложил  стрелу,
тщательно прицелился, щуря один глаз, и  отпустил тетиву.  По шесту  потекли
желтые потеки от разбитого яйца.
     -- Ай да молодец! -- закричали все.-- Настоящий джигит растет!
     Мухамед-Кул надменно поглядел на всех и гордо заявил:
     -- А я могу и с коня на скаку в человека попасть, прямо в сердце.
     Кучум  с  удивлением  перевел  взгляд  с  мальчика  на  своего  брата и
осторожно поинтересовался:
     -- И ты уже пробовал?
     --  Конечно,  сколько  раз  пробовал. Ахмед-Гирей  смущенно  замялся  и
пояснил:
     -- Да  это  на рабах  я  его  тренировал,  которые  бунтовать вздумали.
Мальчику полезно почувствовать себя воином.
     -- Может, ты и прав,-- Кучум повернулся и пошел в сторону реки.
     Все остались стоять, хотя почти  всем понятно  было  поведение  хана, и
лишь Ахмед-Гирей последовал за братом.
     Кучум стоял  у обрыва холма и,  прищурив  глаза, наблюдал, как  по реке
скользила  рыбацкая долбленка  к селению, притулившемуся  на противоположном
берегу возле  березовой  рощицы. Оба  брата  некоторое  время стояли  молча.
Первым нарушил молчание Кучум.
     -- Теперь говори, зачем пожаловал.
     -- А ты, я вижу, не рад?
     -- Дело не в радости.  Когда я пошел в сибирский поход, помнишь, что ты
мне сказал? Позабыл? Так я напомню. Ты рассмеялся мне в лицо и заявил, что с
таким сбродом, что идет  со  мной,  только  на  больших  дорогах  купеческие
караваны грабить. Это не воины, а бандиты. Так ты мне сказал. И с этим самым
сбродом  я  выгнал сибирских самозванцев, отомстил за нашего  деда,  убитого
где-то на этих берегах,  и все беки  признали мою власть. Слышишь, мою, а ни
кого-то  там еще! -- Его голос сорвался и почти перешел на крик: -- А теперь
объявляешься ты и хочешь снять сливки с моего труда. Или не так?!
     -- Ты не справедлив ко мне, брат. Я всегда верил в твою звезду, и Аллах
услышал мои молитвы...
     -- Твои молитвы?! Да ты молился о том, чтоб меня убили  в первом же бою
или я замерз в этих гнилых болотах. Нет... я хорошо знаю тебя,  Ахмед-Гирей.
И  я знаю, зачем ты пришел... Ты пришел в завоеванное мной Сибирское ханство
на правах старшего занять мой шатер. А что же  ты не расскажешь, почему тебе
не пожилось в Бухаре? Или ты уже не наследник нашего отца?
     --  Абдулла-Багадур-хан  отправил меня...--  попытался  вставить  слово
Ахмед-Гирей, но Кучум схватил его за грудь и закричал прямо в лицо:
     -- Да хан  Абдулла выгнал  тебя, как паршивого пса,  и моли Аллаха, что
остался жив. Я уверен, ты занимался пьянством и не вылазил из своего гарема.
И тот,  кого ты  зовешь ханом, при  нашем  отце был  простым  темником*.  Не
больше. Тебе достался престол после смерти отца, но ты не смог удержать его,
и наши визири выбрали ханом Абдуллу. Разве не так? Можешь не отвечать. Я все
понял и без твоих объяснений...
     Тяжело дыша, Кучум отпустил Ахмед-Гирея и отошел в сторону.  Тот, не на
шутку перепуганный гневом  младшего брата, оглянулся  по  сторонам, отмечая,
что  их  разговор  никто  не подслушивает, и заговорил,  как можно  мягче  и
миролюбивее.
     -- Дорогой брат, в чем-то ты и прав... Но неужели  у тебя нет жалости к
несчастному, которого  лишили  буквально всего. Да, я  вырвался  из  Бухары,
пообещав Абдулле-Багадур-хану доставить сюда шейхов...
     -- Не упоминай даже имени этого шакала...-- закричал Кучум -- ... или я
не помню, как он шпынял нас, когда мы были мальчишками? Или не благодаря его
козням вершилось все подлое и грязное? И теперь он хан Бухары?! Да если бы у
меня не было  важных дел  здесь, то я  бы вернулся обратно  домой и выпустил
кищки из его жирного брюха.
     -- Умоляю тебя, не говори так. Шейхи могут услышать...
     --  Ты был и  остался трусом, который дрожит только за свою собственную
шкуру и ни за что больше. Ты не воин -- тебе быть только евнухом в гареме.
     --  Но ты же не  отправишь  меня обратно в  Бухару...-- в растерянности
посмотрел Ахмед-Гирей на младшего брата,-- и не прикажешь бросить меня в яму
для пленных.
     -- То-то и оно, что я не могу так поступить, и все вы пользуетесь этим.
Сперва сестра связалась с самозванцем и родила от него...
     -- Ты сказал сестра? Наша сестра?
     -- Именно наша сестра, Зайла, очутилась здесь раньше меня и забрюхатила
не от кого-нибудь,  а от хана Бек-Булата. Мне стоило больших трудов схватить
ее сына и отправить в надежное место, где за ним будут присматривать.
     -- И сколько ему лет?
     -- Младше твоего.
     -- А где же сама сестра?
     -- Недалеко отсюда, но я не желаю ее видеть и  тебе  не советую. Ладно,
вот что я решил. Вокруг развелось множество всяческой швали, разбойничают на
дорогах и по селениям. Возьмешь с полсотни моих нукеров и переловишь их всех
до одного. А там посмотрим. И хан повернул обратно.
     Оба,  как ни  в чем не бывало, пошли к шатру, не обратив внимания,  что
внизу,  на  склоне холма, посыпались  мелкие  камешки. Через некоторое время
чуть в  стороне от того места, где происходил серьезный разговор между двумя
братьями,   появилась  вначале   голова,  а  затем  вскарабкался  и  сам  ее
обладатель.  То  был  Карача-бек,  слышавший все  до  единого  слова  из  их
разговора. Отряхнувшись и  поглядев внимательно по  сторонам, убедился,  что
никем не замечен, он также пошел через калитку в саму крепость.
     "Очень  занятный  разговор,--  думал  он,-- из всего услышанного  можно
извлечь огромную выгоду. Братьев  надо обязательно  рассорить окончательно и
бесповоротно.  И эту  сучку,  Зайлу, использовать  против них обоих.  А  для
старшего братца  у меня заготовлен чудный подарок, который он  не посмеет не
принять. Но  вот  с Кучумом ухо нужно держать востро, а то недолго и  головы
лишиться..."
     Вечером  хан   Кучум  потребовал   Карачу-бека  к  себе.   Тот   явился
незамедлительно, заранее предвидя,  что речь пойдет о старшем ханском брате,
но на сей раз ошибся.
     -- Знаешь ли  ты, где живет моя сестра Зайла? Карача дернул по привычке
плечом,  соображая, что коль хан знает о ее местонахождении, то скрывать это
от него незачем.
     -- Мне доносили, мой хан, что не так далеко от устья Тобола она провела
всю зиму с  несколькими девушками и одним стариком. К ней обращаются больные
женщины, ведут детей. Она слывет хорошей знахаркой.
     -- Не дело ханской сестре лечить разных там черных людишек. Она госпожа
и должна жить как госпожа.  Завтра поедешь за ней и привезешь в городок, где
содержатся мои наложницы. Передай ей мою волю никуда оттуда не отлучаться.
     --  Слушаюсь,  мой  господин.  Будут еще  приказания?  Кучум  испытующе
поглядел  на  своего  визиря, отчего у Карачи-бека поползли мурашки по телу.
"Неужели он чего-нибудь заподозрил?" Но хан отвел глаза и приказал сесть.
     -- Завтра  же  мой брат  поедет  ловить грабителей, что  хозяйничают на
наших дорогах. Можешь ли ты направить с ним  человека, который бы  сообщал о
каждом его шаге?
     -- Конечно, мой повелитель. Я и сам могу отправиться с ним...
     --  Ты  будешь  нужен  мне  здесь.  Вместе с  Ахмед-Гиреем прибыли  два
оружейных мастера. Скоро у нас будет оружие огненного боя, как  и у русских.
Но их требуется поместить в надежном месте,  да так, чтоб ни одна живая душа
не  знала о том.  Только  я и  ты. Понял? Мастерскую соорудим  под землей  и
выставим надежную охрану. Но ни слова никому.
     -- Слушаюсь, мой хан. Я  буду нем как рыба и все исполню. Знаю и место,
где мастерскую никому не вздумается искать.
     -- И где же?
     -- Среди болот за Тоболом есть песчаные острова. Напротив стоит селение
под названием Бабасаны. Ты, верно, бывал уже там...
     --  Что-то  припоминаю.--  Кучум  вспомнил  нападение  на  него   ночью
грабителей, похитивших золото у  караван-баши.-- Не  там ли  мы захватили во
время охоты Едигира?
     -- Ты правильно говоришь, именно там.
     -- Хорошее место.  Там и запрячешь  мастерскую.  Сейчас иди  отдыхай, а
завтра поезжай за Зайлой. И не забудь про человека  в отряде Ахмед-Гирея. Он
должен стать моими ушами и глазами.
     С  Ахмед-Гиреем визирь велел  отправиться своему собственному слуге. Но
докладывать о ханском брате он будет  сперва ему, Караче-беку, а  уж он  сам
решит, что и как сообщить Кучуму.
     Утром небольшой отряд Ахмед-Гирея выехал за ворота Кашлыка. Караче было
по пути с ними, потому ни у кого не вызвало вопросов,  отчего он ехал голова
к  голове  рядом  с  конем ханского  брата.  Когда  от  городка отъехали  на
достаточное расстояние, Карача-бек сделал ему знак,  что желает побеседовать
с  ним  без свидетелей.  Подхлестнув  коней,  оказались  далеко  впереди  от
остальных всадников.
     --  Я  бы хотел  узнать, куда собирается отправиться почтенный  хан? --
подобострастно заговорил визирь, сделав упор на слове "хан".
     --  Если  бы  я  знал,--  ответил  тот  с  легким смешком.--Брат  решил
избавиться от меня и велел  ловить ветер в поле. Признаюсь честно, что ваших
мест не  знаю  совсем.  Это и  неудивительно:  что можно узнать за несколько
дней? Может, визирь подскажет мне, где следует искать бандитов?
     --  Хан  прав  --  этого  не знает  никто.  Лучше  отправить в разведку
одного-двух человек, а самому дожидаться их в укромном месте.
     -- О ... именно так я и поступлю. Спасибо тебе, визирь.
     -- А остановиться  я посоветую  в городке, где наш хан  поместил  своих
наложниц. Правда,  попасть туда довольно трудно, но  для ханского  брата все
двери  открыты.-- И  Карача  быстренько  объяснил,  где расположен тот самый
городок с наложницами.
     -- Отныне я твой должник,--  Ахмед-Гирей искренне обрадовался сообщению
Карачи.-- Может, вместе заедем туда?
     -- Нет, высокородный хан, извини, но мне нужно спешить.
     На том  они  и  расстались. На другой день Карача-бек  возвращался  уже
обратно,  в  сопровождении Зайлы-Сузге, которая не стала  противиться  указу
нового сибирского хана.
     "Верно,  судьбой мне  уготовано  провести остаток дней в  неволе. Таков
удел всех женщин. Может, позже  брат сжалится и  разрешит  растить мне моего
сына. Может, это и к лучшему..."
     О том, что в девичьем городке Зайла-Сузге может  встретиться со старшим
братом, Карача решил ей не  сообщать. "Пусть и для  нее это станет небольшим
сюрпризом... То-то обрадуются друг другу..."
     Сдав Зайлу на руки охраны городка, Карача-бек поинтересовался у тех, не
было  ли кого в  городке. Начальник стражи улыбнулся в густые  усы  и кивнул
головой в сторону строений.
     -- Или  не  слышишь?  -- Оттуда  долетал  пронзительный женский  визг и
мужской смех.-- Ханский брат пожаловал и уже второй день развлекается. А нам
какое дело? Нам приказано стеречь, и мы стережем. Так?
     -- Правильно говоришь,-- незамедлительно  согласился  с ним Карача-бек,
женщина  для   того  и  рождена,  чтоб  мужчине  радость  давать.  Счастливо
оставаться. А за  этой девкой,-- кивнул в сторону  уже скрывшейся в  воротах
Зайлы-Сузге,-- смотри в оба глаза. От нее всякого можно ожидать.-- И налегке
поехал в сторону Кашлыка.
     Кучуму  он ничего не стал сообщать об остановке Ахмед-Гирея в городке у
ханских наложниц. Лишь рассказал, что Зайла  противиться его воле не посмела
и была  спокойно  препровождена в городок, где  теперь  и  находится.  Кучум
остался  доволен  визирем  и  велел  не  откладывать  поездку  с  оружейными
мастерами для закладки на острове  тайной мастерской. Да и сам Карача решил,
что сейчас самое время исчезнуть подальше и надолго с ханских глаз, понимая,
что  между братьями обязательно  должно  что-то произойти. На следующий день
Карача  вновь  был  в  седле  и  выезжал  в  сопровождении большого обоза  с
инструментами  и  прочей  утварью,  которая  может  понадобиться  мастерам и
воинам. Ведь им предстояло жить отдельно от всего мира долгое время.

     ...  Разбойничий  отряд  Томасы  промышлял на глухих сибирских  дорогах
довольно удачно  и до сих пор  не попал в  руки нукерам  Кучума, которых тот
время  от времени  отправлял для очистки  своих владений  от  грабителей. Им
удалось  подкупить одного  из  юзбашей,  и  тот  заранее  предупреждал  их о
готовящихся облавах.
     Награбленное добро они выменивали у местных жителей на продукты  и жили
припеваючи. Эти же жители помогали спрятаться  грабителям в  случае непогоды
или  облавы. Правда, последнее время купеческие караваны охранялись  едва ли
не  сотней опытных воинов, и Томасы, глядя на них через  придорожные  кусты,
лишь в бессилии скрипел  зубами. Но стоило кому-то из каравана  отстать  или
зазеваться,  и  на  него  тут же набрасывались  молодцы  Томасы,  убивали  и
стаскивали богатую одежду. Труп  несчастного даже не пытались скрыть, бросая
здесь же возле дороги на растерзание лесным зверям.
     Награбленное добро  делили  поровну, и  лишь раз  Томасы утаил от шайки
часть  добычи, но то был непростой случай.  Дело  было прошлой осенью, когда
они  только начинали заниматься разбойным ремеслом. Им встретился  на дороге
старик, едущий на ишаке, и рядом с ним брели два донельзя  оборванных нищих.
Разбойники остановили  их и обыскали, но брать с тех было совершенно нечего.
Отпустили  с  миром и,  когда они уже скрылись за поворотом,  Зайнулла вдруг
хлопнул себя по лбу, вскричав:
     -- Да ведь этот старик -- тот самый караван-баша, что шел с нами сюда!
     --  Точно,--  вспомнил старого хивинца  и  Томасы,-- надо  осмотреть их
хорошенько. Они явно везут с собой деньги.
     Кинулись в погоню и снова начали обыскивать и трясти путников.
     -- Мне не заплатили даже обещанного,-- причитал старик,-- я возвращаюсь
домой совершенно разоренным, и все, что имею, вот этого ишака.
     Томасы разозлился не на  шутку,  Ему было стыдно  перед товарищами, что
дважды осматривают путников, но все зря.
     --  Вот и  заберем твоего ишака,  а сам топай  пешком,--  заорал он  на
старика.
     --  Да  мне никогда не дойти до родного  дома.  Поглядите на мои старые
ноги, пожалейте бедного и несчастного человека...
     --   Отдай  ты  ему   ишака,   зачем  он  тебе,--  проговорил  Зайнулла
примирительно, растроганный причитаниями старика.
     --  Сварим на  ужин длинноухого,-- захохотал вожак шайки и дернул ишака
за повод. Но тот уперся и не хотел идти с чужим человеком. Тогда он привязал
повод к седлу своей лошади и потащил упрямое животное силой.
     Старик бежал следом, обливаясь слезами.
     --  Да будьте вы трижды  прокляты! Чтоб шайтаны вас забрали к себе! Или
не люди вы?!
     Один  из  парней  стукнул  старика  дубиной  по  голове,  и  тот  упал,
оглушенный  или убитый. Никто не  стал  останавливаться, чтоб осмотреть его.
Одним больше, одним меньше, какая разница...
     Вечером у костра,  прихлебывая  суп, отдающий потом и  горечью,  Томасы
бросил случайный  взгляд на потертое седло, снятое с  ишака. Что-то толкнуло
его осмотреть это  ничем  не примечательное  седло,  оставшееся единственным
напоминанием о караван-баше и его верном спутнике, ишаке. Когда все улеглись
спать и  мирно захрапели,  Томасы поднялся, подтащил седло к костру и  начал
внимательно  ощупывать все складки кожи. Даже на вес  оно было  тяжелее, чем
должно  быть  простое седло.  Наконец, он  нашел  едва ощутимую выпуклость в
передней его  части. Схватил нож и вспорол подкладку. Рука тут же наткнулась
на небольшие  твердые кружочки, обернутые в  тряпицы.  Все еще не веря своей
удаче, Томасы,  унимая  дрожание  в руках и сдерживая  прерывистое  дыхание,
распотрошил  седло  до единого  лоскутка...  Потом  пересчитал  обнаруженные
монеты. Их оказалось больше сотни...
     "Богат! Наконец-то  я  богат, и этого хватит мне на  сто лет вперед. Но
как скрыть золото от товарищей? -- О том, что ему надо поделиться находкой с
другими, Томасы и в голову  не  пришло.-- Зарыть в лесу? Но кто знает где мы
очутимся завтра? Возить с собой? Но тем самым легко можно выдать себя..."
     До  самого утра  Томасы лихорадочно  прятал и перепрятывал  монеты то в
одно  место,  то  в  другое  и, наконец,  нашел,  как ему казалось, наиболее
подходящее -- в колчане со стрелами. Сложил  все монеты в тряпицу и привязал
их на дно колчана. С тех пор вожак разбойничьей шайки не знал покоя  ни днем
ни ночью; даже во время еды клал колчан рядом  с собой, а ночью по нескольку
раз просыпался, проверяя, на месте ли его драгоценность.
     А затем  пошла  череда  неудач, и сотоварищи  начали шептаться  друг  с
другом,  мол, пора бы  или другого вожака выбирать, или бросать это занятие.
Наконец,  высказали  все  в  глаза  Томасы,  и  тот  неожиданно  с  радостью
согласился распустить шайку. Но тут  выяснилось, что  за  душой у грабителей
нет  ничего,  что  помогло бы обустроиться хотя  бы  в  первое  время. Долго
спорили и  решили  дождаться  очередного каравана,  который попытаются взять
даже с риском для  собственной жизни, и с  тем расстаться навсегда. Именно в
это  время  дозорный  донес,  что  со  стороны  Кашлыка  движется  несколько
всадников, сопровождающих  груженые повозки.  То был Карача-бек и  оружейные
мастера   с  воинами,  отправившиеся  на   строительство   тайной  оружейной
мастерской.

     ... Добравшись  до  бабасанского селения,  Карача велел,  не заезжая  в
него, поворачивать  к Тоболу. Воины пригнали из селения несколько лодок и на
них перевезли свое имущество. Повозки пришлось бросить на берегу.  "Надежнее
будет,-- решил  Карача,-- по их следам было бы легко найти наше пристанище".
Кони переплыли сами.
     На другой  стороне  перегрузили  поклажу на коней и отправились дальше,
ведя их на поводу. Почва становилась все более болотистой,  и кони то и дело
проваливались по самое брюхо, испуганно фыркая и поводя боками.
     Карача-бек более чутьем угадывал тропу, прокладывая путь для остальных.
Наконец,  уже к вечеру показались  вершины  здоровенных сосен, возвышающихся
среди других деревьев.
     -- Почти дошли,-- показал визирь на сосны идущему за ним следом воину.
     Оказалось, что сосны  растут на  невысоком песчаном  холме, находящемся
прямо посреди топкого болота. Взобрались на него,  всматриваясь  с высоты  в
низкорослый кустарник, покрывающий болото.
     -- Как вам место? -- обратился Карача к мастерам.
     -- Подходящее место,--  согласились те,--  никто нашему делу  мешать не
будет.
     -- Тогда здесь и обустраиваться станем,-- блаженно потянулся всем телом
визирь,-- готовьте пока ужин, а я пройдусь немного.
     Карача  шел по  вершине холма, пытаясь рассмотреть  чьи-либо следы.  Но
если кто-то и  был  здесь недавно, то установить  это  было невозможно из-за
травы,  росшей  повсюду,  за исключением  песчаных  проплешин, встречающихся
местами меж корневищ деревьев.
     "И впрямь хорошее место, сухое,--  отметил он про себя,-- люди сюда без
дела не сунутся, а кто сунется, так воины их встретят..."
     Неожиданно он наткнулся на сухие  бревна, торчащие из-под земли. Карача
сделал шаг  в сторону  склона и увидел едва заметный среди травы лаз  внутрь
холма.  Присмотревшись, разобрал, что  это  явно чья-то землянка, в  которую
давно  никто не  наведывался. Дурное предчувствие  подсказывало  ему простой
выход  -- уйти  отсюда. Но, пересилив  себя, визирь обнажил саблю и шагнул в
проход, обложенный толстенными бревнами.
     Внутри  землянки  стоял  полумрак, но  он  тут  же  различил два  белых
скелета,  лежащих на полу. Едва он сделал шаг вперед,  как что-то  хлестнуло
его по лицу и послышался слабый писк.
     "Тьфу, ты,-- выругался  он,--  да ведь  это всего-навсего летучая мышь!
Надо же так напугаться..."
     Подойдя ближе к скелетам, Карача рассмотрел заржавленные кинжалы. Видно
было, что противники до последнего мгновения боролись друг с другом и умерли
почти одновременно. Остальное сделали лесные мыши. Такого визирю видеть  еще
не  приходилось, и  он поспешил на свежий воздух. Но тут его нога зацепилась
за что-то и послышалось слабое бряцание.
     "Что бы это могло быть? -- Карача с опаской наклонился к земле и поднял
небольшой мешочек,  проеденный в нескольких местах мышами. Но его содержимое
грызунам было не по зубам. То были  золотые монеты.-- Да откуда тут  взяться
целому сокровищу?! Или мне все чудится? "
     Но  монеты  явственно  бряцали,  доказывая  свое  земное происхождение.
Карача более  внимательно  оглядел  землянку и  догадался о  причине  смерти
обнаруженных им людей. Выходит, из-за золота они и  убили друг друга. Ничего
стоящего  в  землянке больше не было, лишь обломанный кувшин  и две глиняные
миски. Он вышел наружу и тут же попятился обратно, услышав чьи-то голоса. Из
его укрытия было слышно, как два человека переговаривались меж собой, Карача
слушал, боясь шелохнуться. Сперва ему показалось, будто люди ищут именно эту
землянку,  но вскоре понял, кто  им нужен.  А следили они за ним, Карачой, и
его людьми.
     -- Подкрадемся, когда все уснут,  и перережем им глотки,-- говорил один
голос  второму,  невидимому  Караче, собеседнику,-- мне  же разреши вспороть
брюхо  ханскому  визирю,  предавшему   нас.  Из-за  него   я  и  оказался  в
разбойниках.
     -- Я  ничего против  не  имею, дорогой Зайнулла...-- И  Карача вспомнил
бунт в Кашлыке  и то, как он расправился с пятой сотней в городке Соуз-хана.
Ушел тогда главный заводила  -- рыжий кипчак Зайнулла.  И теперь  их дорожки
пересеклись...
     На  его  счастье голоса вскоре  смолкли.  Верно,  грабители осматривали
подходы к  холму  и  теперь  удалились  ждать  наступления ночи.  Карача еще
какое-то  время  подождал,  прежде  чем выглянуть из  землянки.  Внимательно
осмотрел   невысокие   заросли   кустарников,   но   ничего   не   обнаружил
подозрительного  для себя. Выбрался  на склон холма и  только тут вспомнил о
мешочке с золотом. "Куда же  я с ним? Спрячу лучше его здесь, в землянке..."
И, преодолевая брезгливость,  спустился  обратно, схватил обломанный кувшин,
засунул  внутрь него мешочек с  монетами и закопал  в углу жилища, тщательно
утрамбовав свежий песок ногами.
     Когда Карача  вернулся  к своим  спутникам, они  мирно беседовали возле
котла с похлебкой. Он  тут  же сообщил им о  своем  открытии и  подслушанном
разговоре, умолчав, естественно, о находке мешочка с золотом.
     Видно  было по  лицам слушающих  его  спутников,  что  известие  их  не
обрадовало.
     -- И как мы от них отобьемся?  -- поинтересовался один из них.-- А если
их около сотни?
     -- Тогда бы они не стали ждать ночи, а напали на нас прямо сейчас. Нет,
их, вернее всего, столько же, сколько и нас, а то и меньше. Одного  из них я
узнал,  он  сбежал  от  нас,  когда  взбунтовалась  пятая  сотня,  и  теперь
разбойничает на  дорогах.  Их,  видно,  заинтересовала наша  поклажа, и  они
помышляют о богатой добыче.
     --  Так что  же нам делать, Карача-бек?  Ты у нас за главного,  тебе  и
решать...-- заволновались все.
     Карача огляделся  кругом, и ему показалось,  что в сгущающихся сумерках
мелькнула  человеческая фигура, где-то  рядом хрустнула ветка. Понизив голос
до шепота,  объяснил всем, как он думает встретить грабителей. Его выслушали
и уважительно зашептали:
     -- Да,  ты у нас голова... Молодец,  хорошо придумал... Мигом похватали
лопаты и принялись рыть в податливом песке ямы. Если кто и  наблюдал за ними
со  стороны,  то решил, будто  люди на холме строят землянку или заняты иным
строительным делом.
     После  того  как  неглубокие ямы  были готовы,  все сошлись  у  костра,
подбросили  сушняка  и начали потягиваться, выражая желание  быстрее улечься
спать.  А  потом и  на самом деле улеглись  на теплые попоны, расположившись
вокруг  костра. Но как только стемнело  окончательно,  все  один за  другим,
невидимые в  темноте, поползли к вырытым ими ямам и укрылись там, приготовив
оружие.  У  костра остались свернутые  из материи  куклы, похожие на  спящих
людей.
     Ждать пришлось недолго. Сперва послышалось лишь слабое шуршание. Вскоре
на фоне костра возникла чья-то голова, другая и около десяти человек,  как и
предполагал  Карача,  взобрались на  холм и двинулись, осторожно  ступая,  к
костру. Взметнулась рука с кинжалом над свернутой куклой, послышался вскрик,
потом недолгое молчание, и возбужденный голос прокричал со злостью:
     -- Они скрылись!!! Бежим!!!
     И  тут  же с нескольких сторон по нападающим ударили из луков, полетели
копья. Раздались хрипы и стоны  раненых,  звук падающих на землю тел.  Из ям
повыскакивали  воины во  главе  с Карачой и  прикончили  без  всякой жалости
раненых.  Брать пленных  не  было необходимости.  И лишь один человек, вожак
Томасы,  находящийся в момент нападения внизу холма,  без  всякого сожаления
наблюдал, как гибли его товарищи. Потом спокойно положил на  тетиву  длинную
стрелу и повел ею  в сторону ярко  освещенных пламенем костра  людей, выбрал
одного, с дергающимся  плечом, и спустил тетиву. Видно было,  как человек на
мгновение застыл...  повел  руками и  рухнул на  землю... Томасы по привычке
нащупал сверток на дне колчана, поправил  его  и пошел  наугад по хлюпающему
под ногами болоту.

     ... Когда  Зайлу-Сузге  ввели  в  городок,  то  она  никак  не  ожидала
встретить среди наложниц мужчину. Он был пьян и гонялся за молодой девушкой,
широко  растопырив  руки,  словно играл с  ней  в догонялки.  Девушка громко
кричала, пряталась за  стволами берез,  и  ее зеленое платье  на белой глади
деревьев, оказавшихся, как  и невольницы, внутри крепости, издалека казалось
большим листом, несомым сильными порывами ветра.
     Наконец, мужчина  догнал  ее, схватил  за  руку  и  потащил в  соседнюю
землянку.  Оттуда  вскоре  послышались  душераздирающие   девичьи  крики,  и
Зайла-Сузге  даже  уши заткнула,  желая оградить  свой  разум от летящих  по
воздуху воплей беззащитного существа.
     "Да что же такое творится? -- спросила она себя.-- Неужели  мой брат  и
для меня  уготовил  подобную участь?  Но  я или себя, или насильника убью  и
сбегу... И тогда уже сбегу навсегда..."
     Она прошлась вдоль крепостных стен, прикидывая, как легче преодолеть их
в случае надобности, обнаружила  плохо подогнанные один  к другому  бревна и
запомнила место.
     Через  какое-то  время из землянки показался  насытившийся пойманной им
девушкой  мужчина.  Зайла, приглядевшись внимательно, обнаружила в нем нечто
знакомое. Походка,  небрежное  размахивание  руками  и чуть вскинутая  вверх
голова кого-то ей напоминали.
     Увидел Зайлу-Сузге и мужчина и направил шаги в ее сторону.
     -- Эй,--  закричал он издали,-- красавица не желает развлечься со мной?
Ты, видать, не такая пугливая, как твои подруги. Иди ко мне.
     Как  только он  начал говорить,  Зайла узнала  его -- то был их старший
брат Ахмед-Гирей! Но как  он попал сюда,  в Сибирь? Как это  на него похоже,
развлекаться с молоденькими беззащитными девушками. И  ее он принял за  одну
из них. От  нахлынувшего чувства  стыда  и  брезгливости  она прикрыла  лицо
платком, как привыкла это делать дома.
     Ахмед-Гирей,  видя,  что девушка не убегает от него, а стоит  на месте,
подошел ближе и попытался открыть ее лицо.
     --  Ты, случаем, не  нашей веры,  что прячешь лицо от мужчин?  А то все
другие  бесстыдницы не признают законов шариата и ходят открыто. Но в  любви
они ничего не смылят. Это я тебе скажу...
     --  Зато ты,  Ахмед-Гирей,  преуспел  в  любви больше,  чем в  воинских
подвигах,-- тихо проговорила Зайла-Сузге.
     -- Откуда тебе известно  мое имя? -- удивился  тот.-- Верно,  слава обо
мне летит впереди хозяина. Да я не против, пусть все знают, кто я такой...
     --  Пьяница и развратник,-- Зайла сказала  это с  таким презрением, что
даже пьяный  Ахмед-Гирей  вздрогнул от  услышанного, как  от удара плети,  и
попробовал обидеться.
     --  Но, но...  Ты, девка, полегче, а  то прикажу своим  слугам выпороть
тебя, а потом разрешу им позабавиться всем по очереди,
     -- А ты прикажи, прикажи, братец. Пусть они позабавятся с твоей сестрой
у тебя на глазах.  Что тебе стоит? -- С этими  словами Зайла-Сузге отняла от
лица платок и смело взглянула брату в лицо.
     -- Зайла...-- в растерянности прошептал он и  попятился,-- как ты здесь
очутилась? Да, ведь брат говорил мне...
     -- И что же говорил тебе наш уважаемый брат?
     -- Да ничего особенного... Так, разное рассказывал...
     -- А сказал ли он тебе, как отобрал у меня единственного сына?
     -- Сказал...
     -- И сказал об убийстве моего мужа Бек-Булата?
     -- Да, и про это тоже...
     -- А ты-то, что скажешь обо всем этом? Или ты полностью одобряешь его?
     -- Сестра, что я  могу  сказать? Война...  На  войне всякое  случается.
Бывает и людей убивает.  Мог и он  умереть. Я имею в виду нашего  уважаемого
брата.
     --  И как же  ты  тут очутился?  Про меня  ты уже знаешь,-- Зайла-Сузге
немного успокоилась и говорила уже спокойнее.
     --  Видишь ли, меня  Абдулла-Багадур-хан отправил  сопровождать шейхов,
которые ехали сюда.
     -- Темник Абдулла стал ханом?
     --  Да, он стал ханом. Визири  после смерти нашего отца выбрали его.  А
что я мог поделать?
     -- Позор на твою голову! Подчиниться безродному Абдулле! Где были глаза
Аллаха, когда  он с небес смотрел  на  земную несправедливость.  Ты, потомок
знатнейшего рода, и оказался простым сопровождающим шейхов!
     --  То  не простое  поручение,--  Ахмед-Гирей  надменно  надул  щеки  и
выставил вперед грудь,-- они  приехали сюда с миссией веры. Эту погрязшую  в
идолопоклонстве  страну давно  было пора  приводить  к истинной  вере нашего
пророка.
     -- И  от тебя  я слышу подобные слова? Не ты ли только что  изнасиловал
едва ли не на моих глазах бедную девушку? Не ты ли звал меня, родную сестру,
за этим же? И ты говоришь о вере?!
     -- Не тебе  осуждать  меня. Ошибка может произойти с каждым, а я  еще и
немного выпил.  Но ты  сама, по доброму  желанию, вышла замуж  за одного  из
идолопоклонников. Ты, верно, вместе с ним приносила  жертвы деревянным богам
и танцевала лунной ночью вокруг костра. Ха-ха-ха! И она еще осуждает  меня?!
-- Ахмед-Гирей явно стремился компенсировать  обвинения сестры  и уличить ее
саму в отступничестве от веры.
     И  действительно, та  покраснела от несправедливых слов  брата и хотела
уже уйти  от него, но остановилась, вспомнив,  что она отныне пленная и идти
ей  некуда,  разве что в  одну  из землянок. Обернувшись, она заметила, как,
привлеченные их  разговором, из  своих  убежищ  начинают выглядывать одна за
другой остальные пленницы и с интересом прислушиваются к перепалке.
     --  Ладно,-- произнесла она примирительно,-- Аллах  нас рассудит...  Но
знай, долго я здесь не останусь. Никакие стены не в состоянии удержать меня,
коль того захочу.
     -- Куда же ты отправишься? Твой муж  мертв, а в Бухаре тебе  уготовлена
если не темница,  то гарем у какого-нибудь старого визиря. Ты вроде пока еще
девушка ничего...
     -- Земля большая,-- сдерживая себя, ответила Зайла-Сузге, хотя ей так и
хотелось плюнуть  в  лицо  ненавистному  ей  сейчас брату.  И,  не дожидаясь
отвита, вошла в ближайшую землянку.
     Ахмед-Гирей, обозленный  обвинениями,  брошенными сестрой, потребовал у
своих  нукеров  разыскать еще вина,  и  вскоре пьяные крики его  раздались в
другом конце городка.
     Зато к Зайле-Сузге в землянку начали собираться девушки,  надеясь на ее
защиту от разбушевавшегося  насильника. К  тому же  он пригласил  в  городок
нескольких  своих  нукеров,  и  теперь  уже  до  десятка  полупьяных  мужчин
бесчинствовали среди беззащитных наложниц.
     -- Неужели  некому заступиться  за нас? -- заговорила  высокая  смуглая
девушка с длинными толстыми косами, достающими ей до пояса.
     -- Или у вас нет отцов и братьев? -- спросила Зайла-Сузге, обращаясь ко
всем одновременно.
     -- Мои  братья  погибли  прошлым  летом,--  ответила девушка,--  а отец
слишком стар.
     --  А  мои  опасаются  взяться за  оружие. Ведь  тогда хан  спалит  все
селение. Разве одни они могут что-то сделать?!
     -- И мои тоже... И мои...-- послышались голоса.
     -- Когда меня забирали, то отец, наоборот, обрадовался, мол, я попаду в
ханский гарем и буду сытно есть и носить  богатые украшения. Мама мне платье
дала, к свадьбе приготовленное...
     Зайла-Сузге  глянула  на остальных девушек и увидела, что почти все они
одеты в длинные зеленые платья, обшитые на  груди бисером, с меховой опушкой
на  рукавах.  "Зеленые  сибирские  девушки...--   вспомнились  ей   рассказы
Едигира,-- так и есть, все зеленые девушки..."
     --  Вот  если  бы выбраться  отсюда,  --  мечтательно  сказала одна  из
девушек.
     --  Выбраться не трудно,-- усмехнулась Зайла-Сузгe,-- а потом что? Куда
пойдете? Мне, так идти некуда...
     -- А правда, что ты сестра хана?
     --  Правда.  И  по  его  указанию  меня  заключили  сюда. В  это  время
послышались чьи-то осторожные шаги, и  в  землянку заглянула небольшая юркая
девушка, тихо спросив:
     -- Зайла-Сузге  ты будешь? -- и, получив утвердительный ответ, показала
рукой:-- Тут к тебе пришли.
     -- Кто мог прийти ко мне,-- удивилась Зайла-Сузге, привстав, и  увидела
протискивающуюся в узкий проход Биби-Чамал.-- Как ты здесь оказалась?
     -- Очень  просто. Охрана вся пьяная, и я  перелезла через  ограду. Меня
отправил рыбак  Назис и  велел передать,  что  будет ждать тебя на  берегу в
лодке. Он увезет тебя и спрячет в лесу.
     -- Ой,  как  здорово!  А если нам  попробовать? Можно?  --  возбужденно
заговорили и остальные девушки.
     -- Так куда мы все? Пока только одна...
     -- Да мы по берегу  разбежимся  или на ту сторону переплывем, а там нас
уже не поймать.
     Зайла-Сузге  обвела всех  долгим  взглядом,  понимая, что ей  предстоит
сейчас принять решение, от которого  будет зависеть судьба этих  несчастных,
и, наконец, собравшись с духом, проговорила:
     -- Будь,  что будет. Другого  такого  случая может  и  не представится.
Дождемся темноты и бежим. В крайнем случае уйдем на болота и организуем свой
городок. Все согласны? Никто не передумает?
     -- Все! Все! Конечно, согласны! Не передумаем! -- раздались голоса.
     -- Тогда оповестите остальных и, чуть погодя, начнем выбираться отсюда.
     Когда весь городок погрузился  в  темноту,  возле землянки  Зайлы-Сузге
собрались все невольницы, свезенные в городок. Слышно  было лишь их быстрое,
торопливое  дыхание  и  звон  монист в косах. Зайла сделала  знак,  чтоб все
следовали за ней. Она  без труда нашла приметное место  с  плохо пригнанными
бревнами   и  велела  первой  девушке   перебираться.  За   ней  последовала
следующая...  Молодые  девушки  уверенно  влезали  на  крепостную  ограду  и
спрыгивали на землю  уже на свободе. Остались лишь Зайла-Сузге и Биби-Чамал,
когда со стороны ворот послышался крик стражника:
     -- Эй!  Кто там есть? Вы  куда?! И тут же замелькали факелы,  и  глухой
топот сапог бегущих людей донесся до них.
     -- Госпожа, скорее, умоляю вас,-- подтолкнула Зайлу Биби-Чамал, помогая
ей взобраться на стену. Уже спрыгнув на землю, Зайла подняла голову, ожидая,
когда и та преодолеет ограду.  Наконец,  Биби-Чамал  вскарабкалась  наверх и
перебросила ногу, чтоб спрыгнуть. Но шаги  стражников были слышны все ближе,
свет факелов осветил застывшую  в испуге девушку. И вдруг Зайла увидела, как
ее  тело надломилось и сникло. В  спине  Биби-Чамал  торчало короткое копье,
брошенное чьей-то рукой, привыкшей убивать.
     --   Прощайте,   госпожа...--  прошептала   она  холодеющими  губами.--
Передайте Сабанаку, что...-- Но последних слов Зайла-Сузге уже не расслышала
и,  сдерживая  рыдания, устремилась вслед  за остальными к склону оврага,  а
оттуда к реке, куда уже сбежали остальные невольницы.
     -- В воду и на  ту сторону!  -- закричала она, едва достигла воды, всем
поджидающим  ее девушкам.--  Они  убили Биби-Чамал и всех нас перебьют, если
поймают. Спасение одно -- плыть.-- И первой пошла в реку.
     -- Госпожа, я жду тебя в лодке,-- раздался из темноты голос Назиса.
     --  Нет,  спасибо,  Назис, я со всеми. Встретимся  когда-нибудь. А пока
прощай и попроси своего водяного бога,  чтоб помог  добраться нам до другого
берега...
     -- Прощай, госпожа. Мой бог обязательно поможет тебе, он меня слушает.
     Войны растолкали спящего Ахмед-Гирея,  сообщив  о бегстве наложниц.  Он
долгое время плохо понимал, что произошло, но когда до него дошло,  то мигом
протрезвел  и,  вскочив на  ноги, велел  всем охранникам  и  своей полусотне
начать преследование.
     -- Далеко не убегут,-- махнул он презрительно рукой,-- сидят где-нибудь
в кустах и боятся каждого  шороха. Захватите побольше факелов, и мы их мигом
найдем.
     Следы привели преследователей к  воде, а переправляться, рискуя жизнью,
в  полной темноте никому  не  хотелось. Отложили до утра поиски  беглянок, И
едва забрезжил рассвет, переправились на  другой  берег и  вскоре обнаружили
следы  множества ног,  по  которым  и двинулись,  громко  переговариваясь  и
посмеиваясь  в ожидании скорой встречи с беззащитными беглянками.  Но уже  к
полудню следы потеряли, и пришлось вернуться чуть назад, начать все сначала.
     -- А они хитры оказались,-- говорили воины друг другу, умеют запутывать
следы, словно лисы петляют. Но все одно отыщем их.
     Заночевать пришлось на  большом открытом  лугу, так  и не  увидев  даже
издали ни одной девушки. Для Ахмед-Гирея поставили небольшой походный шатер,
где он и расположился.
     В  это самое время  девушки  наблюдали  за  своими  преследователями из
соседнего  леска, куда  они укрылись, основательно измотанные и уставшие  за
день непрерывного бега и запутывания следов.
     -- Так нам не  уйти  от них,--  проговорила  Зайла-Сузге,  которую  все
безоговорочно признали за старшую.
     -- Может, укроемся  в одном из  селений? -- предложила  юркая маленькая
девушка, родом из этих мест.-- У меня тут много родни.
     -- Нет, бесполезно. Они перетряхнут все селения и выловят нас по одной.
Лучше держаться вместе,-- ответила Зайла-Сузге,-- а я вот что предлагаю. Они
отпустили пастись  коней,  и никто их  не  охраняет.  Если  мы подкрадемся и
захватим их? Ездить верхом все умеют?
     -- Конечно,-- был ответ.
     -- Значит, согласны? Другого выхода нет.
     --Да!
     Чуть вздремнули  прямо на  земле,  и опять  Зайла-Сузге повела подруг в
обход вдоль  кромки  леса в ту сторону,  где  слышалось слабое  позвякивание
конских уздечек.  Долго  подманивали лошадей к себе и наконец взобрались  на
конские спины и повернули в сторону от реки.
     -- Нет,-- неожиданно приказала Зайла-Сузге,-- сперва отомстим за гибель
Биби-Чамал и те унижения, что мы  все  испытали. Скачем на лагерь и разгоним
их. Пусть они знают, на что мы способны.
     И понеслась  на  спящий  лагерь конская  лавина,  направляемая женскими
руками.  Спящие  воины  вскочили,  услышав топот, сотрясающий  землю. Кто-то
кинулся в сторону леса, кто-то схватился за оружие, большинство же бросилось
врассыпную от глухой, все сметающей на своем пути конской массы.
     Зайла-Сузге скакала впереди всех прямо на белеющий в темноте шатер. Она
не  знала, какая сила  направляла  ее  туда,  но он притягивал ее,  и она не
противилась своему желанию. Уже перед самым шатром увидела фигуру  человека,
метнувшегося  оттуда,  но  ее конь налетел на него, сбил с  ног и  промчался
дальше. Многих  сбили с ног стремительно промчавшиеся  через лагерь,  словно
ураган, лошади, растоптали  копытами, вдавили в землю и,  не останавливаясь,
умчались в ночь.
     И только  одна  Зайла-Сузге  натянула поводья и  повернула  своего коня
обратно,  направила его к рухнувшему  шатру.  Она не могла  объяснить  себе,
зачем так поступила. Она знала лишь, что ей надо вернуться, и она вернулась.
Подъехала к лежащему возле шатра человеку и  спрыгнула на землю, наклонилась
над ним. То был Ахмед-Гирей с проломленной конским копытом головой.
     -- Бедный брат,-- прошептала она, отирая кровь с высокого лба,-- как же
я теперь буду жить?
     Подбежали оставшиеся в  живых охранники, набросились  на Зайлу, вымещая
на  ней злость  за свой страх и смерть товарищей. Она молчала и не проронила
ни слова, когда ее привезли обратно в тот же городок. И ни разу с тех пор не
заговорила ни с охраной, ни с Кучумом, приехавшим навестить ее.
     -- Что ж...-- сказал он, прощаясь,-- ничего другого я сделать для  тебя
не  могу.  Ты  будешь  хозяйкой этого  городка,  и  все твои  желания  будут
выполняться. Но до конца дней жить тебе здесь. Прощай, сестра...


     ЭПИЛОГ



     На  следующее утро Зайла  вышла на крутой обрыв,  откуда был виден весь
Иртыш, изогнувшийся,  словно оброненная серебряная подкова. Она  рассмотрела
далеко внизу маленькую осиновую долбленку  и рыбака,  уверенно направляющего
ее против течения.
     Старый  Назис  напряг  слезящиеся  на  ветру глаза  и, ему  показалось,
рассмотрел маленькую женскую  фигурку, застывшую на вершине холма. Он поднял
высоко вверх весло и замахал им, прокричав во всю силу:
     -- Су-з-ге-е-е!!!
     "Э-э-э-э-э..."--  ответило   долгое   эхо.  Назис   тихо   застонал  от
собственного бессилия и увидел, как  лодку втягивает в темный  водоворот. Но
противиться у него не было ни сил, ни желания...
     Этим  же  утром старый ворон  Карга снялся  с  еловой  вегки и,  набрав
высоту,   подумал,  что,  вероятно,  не  переживет  наступающую   зиму.  Сил
оставалось все  меньше и меньше. И  он решил  испытать себя в очередной раз,
перелететь через могучую реку. Но, уже подлетая к речному обрыву, понял, что
не долететь ему до другого берега, и стал выбирать глазами место для отдыха.
Неожиданно  посреди городка,  обнесенного  высоким забором,  он увидел новое
строение, украшенное сверху поблескивающим полумесяцем, схожим  с  настоящей
нарождающейся луной. И, недолго  раздумывая, старый Карга опустился прямо на
него.
     В это же время из шатра выбрался заспанный Мухамед-Кул, сжимая  в  руке
лук  и  колчан  со  стрелами.  Он  увидел  сидящего  на  полумесяце  недавно
отстроенной  в центре Кашлыка  мечети  огромного  ворона и,  не задумываясь,
натянул лук. Ворон тяжело упал к его ногам, так и не преодолев реку.
     Хан  Кучум  неторопливо  шел  по  просыпающемуся  городку  к иртышскому
берегу, что  стало для него привычным. И  переступил  через мертвого ворона,
лежащего подле первой мечети в Сибири. "Отлетал свое",-- подумал хан и вышел
на обрыв. Сапоги покрылись каплями утренней росы, чистой, как слеза ребенка.
С другого берега послышалось блеяние овец, которых  пастух гнал на луг. Овцы
покорно бежали за гордо  вышагивающим впереди  бараном  и вздрагивали  после
каждого взмаха пастушьего бича.
     "А какой нынче год?  -- неожиданно  для  себя вспомнил Кучум.-- Да ведь
это год барана. Год черного барана... Добрый год..."

     ...Едигир в одиночестве сидел на берегу небольшой речушки  и вырезал из
осинового чурбачка женскую фигурку. Она походила на  Зайлу-Сузге...  Точнее,
он  хотел, чтоб походила на его любимую. Но после  каждого  среза проступали
черты его матери... Мать, которая была из рода осин...
     Он вытянул руку с деревянной фигуркой перед собой и тихо спросил:
     -- Скажи мне, женщина из рода осин, как мне жить дальше? Я все потерял:
и любимую женщину, и свой народ, и свою  землю.  Как  мне быть, одному? Куда
идти?
     Молчит его мать, молчит Зайла-Сузге... Только осинки за спиной шелестят
листочками, бьются на ветру, трепещут.
     Вдруг  видится  Едигиру, что  мелькнул кто-то меж осинок.  Пригляделся,
девушка перебегает, прячется за зелеными деревьями, рукой ему машет: "Иди ко
мне..."--  шепчет.  Вскочил  он, бросился, не  разбирая  дороги,  следом, да
вовремя спохватился,  что оставил свою  саблю на земле.  Вернулся, подобрал,
поднял голову,  а  девушка и  пропала  уже.  Только листья на деревьях шумят
сильнее прежнего, бьются на ветру.
     Пробежал он сквозь осинник, головой  крутит, высматривает  ту  девушку,
что  звала. Спустился в небольшой овражек и  едва  не наступил  на человека,
лежащего  ничком на траве.  А рядом  с ним колчан со  стрелами  и лук лежит.
Пощупал он человека  -- холодный.  Подобрал колчан, закинул на  спину. Очень
тяжелым он ему показался, все равно как чужую судьбу на себя взвалил.
     Выбрался  из  овражка,  а в глаза  ему  солнце  сквозь осинник ударило,
мешает смотреть, слепит.  И  вдруг в стороне, словно  конные  сотни  прошли,
земля загудела. Выхватил  Едигир  саблю,  изготовился,  ждет.  Но  никто  не
скачет, не едет на него.
     А  с той  стороны,  где  солнце к земле клонится, опять женский голосок
тихонечко кличет его:
     -- Едигир, иди к нам, мы здесь...
     "Пришли за мной зеленые девушки, пришли все ж таки... Зовут..."
     Зажал было уши ладонями, только все одно голоса долетают, зовут, манят:
"Мы здесь, здесь..."
     -- Ну, нет! Я вам  так не дамся! Не получите! Или не быть мне мужчиной!
Или я не сын отца своего?!"
     Выхватил из ножен саблю, что из рода в род переходила, и со всего  маха
опустил  на  первую  из  осинок.   Рухнуло  тоненькое  деревце,  едва  успел
увернуться. Подскочил ко второй... Бж-ж-ж-и-и-и-к!!! Пало деревце...
     Со всего плеча... рубит... с оттяжкой... со свистом... крушит...  И чем
дальше врубался Едигир в лес;  тем плотнее обступали его деревья,  опутывали
ветвями, отбрасывали назад. Он упал на землю, задыхаясь, вцепившись пальцами
в траву, и глухо застонал:
     -- Смерть! Приди ко мне, возьми меня в мир теней, забери отсюда...
     И тут он  услышал глухое рычание совсем рядом с собой. Поднял голову --
стоит огромный медведь и  смахивает с морды налипших муравьев, а те к глазам
подбираются, бегают по морде. Едигиру стало  неожиданно  смешно глядеть, как
медведь сражается с муравьями и не  может их сбросить со своей морды. Громко
захохотав, он крикнул:
     -- Пошел вон, увалень! Я тут хозяин!
     Медведь, громко  рыкнув, исчез  в кустах, а  Едигир встал и,  подхватив
оружие, зашагал в сторону  солнечного заката, раздвигая  ветви и смахивая  с
лица  нити  паутины, Какой-то голос толкал его  вперед, к закату,  яркому  и
багровому,  как  людская кровь,  повторяя:  "Иди туда, Иди.  А к нам ты  еще
вернешься..."


     г. Тобольск, 1993 г.

Популярность: 1, Last-modified: Thu, 12 Dec 2002 14:33:18 GmT