Fb2.zipEpubСодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Вячеслав Софронов. Кучум. Книга 2

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Вячеслав Юрьевич Софронов
     From: [email protected]
     Date: 07 Dec 2002
---------------------------------------------------------------

     ОБ АВТОРЕ

     Вячеслав Юрьевич Софронов  не мог  не стать писателем,  повествующим об
истории Сибири.  Романтический Тобольск, дальние экспедиции, походы, легенды
старожилов  о Ермаке  и хане  Кучуме  -- развили  в нем пылкое  воображение,
страсть к поискам и открытиям.
     Нужно  ли  говорить,  что  его  первый  роман  "Кучум" редкого читателя
оставляет  равнодушным,  заставляя  сопереживать  его  героям,  следить   за
развитием событий.
     Писательская судьба трудна и непредсказуема.
     Известно,   что   многие   литературные   произведения   своим  сюжетом
предвосхитили реальные исторические события, произошедшие значительно позже.
Исторический роман -- случай особый, в котором воссоздается прошлое и судьбы
людей, давно  ушедших  от нас. Некоторые  исторические личности известны нам
лишь по именам, упоминающимся в  летописях или иных документах.  Говорить, а
тем  более писать  о них необычайно  сложно и  тут нужно  немалое  мужество.
Только большой  жизненный  опыт  автора, интуиция писателя,  глубокие знания
истории  позволяют  рассказать  достоверно  и  непредвзято о  событиях давно
прошедших лет.
     Вячеслав  Софронов -- редкий  энтузиаст  и  поклонник  Сибири,  патриот
своего города.  Кроме  литературной  работы  он  занимается еще  и  научными
изысканиями  по  истории  края. Это  говорит  о  многом.  Ранее  таких людей
называли подвижниками.
     Хочется  порадоваться  за  автора,  за  его  неукротимую   энергию,  не
ослабевающий интерес к  истории,  пожелать не уходить от избранной  темы (на
мой взгляд, очень удачно  укладывающейся в историко-приключенческий  жанр) и
создать еще  не  один  роман  о тех  событиях,  что происходили когда-то  на
просторах нашей необъятной Сибири.
     А читатель пусть вместе с  героями книги отправляется  в  увлекательное
путешествие  и  с  интересом следит  за  их судьбой,  бурными драматическими
событиями  той далекой  эпохи  времен  Ивана Грозного, Ермака, хана  Кучума.
Удачи вам и автору.

     Профессор Ю. П. Прибыльский
     г. Тобольск






















     ОТ АВТОРА

     Сибирь  не только  огромна  по  площади, но  и населена многочисленными
народами и  племенами,  значительно отличающиеся друг от  друга историческим
развитием  и  бытовым  укладом  жизни.  Важна  и  ее  роль  в  евроазиатской
геополитике  и тот,  кто  направлял  политику  Сибирского ханства,  зримо  и
косвенно  влиял на ситуацию многих европейских дворов. С ее политикой должны
были  считаться, принимать  или противостоять влиянию ханов  Сибири. Сами же
сибирские правители идеологически тяготели  к среднеазиатским  государствам,
вынашивали планы реставрации Золотой Орды.
     Сибирское  ханство, завоеванное  шейбанитом  Кучумом,  располагалось  в
самом  центре  нашего  края,  подчинив  и  вобрав  в себя  мелкие  племенные
политические  союзы. Сюда едут  бухарские купцы,  приходят  охотники  с Оби,
заглядывают и московские  торговые  люди. Меха  -- вот главный интерес  всех
приезжающих в этот далекий сибирский край. Пушная валюта нужна любой столице
мира.
     В столице Сибирского ханства, Кашлыке, властной рукой правит хан Кучум.
Прошли уже многие годы после поражения династии рода Тайбуги. Но  жив  князь
Едигир, который уходит далеко на запад и волею судьбы принимает православие.
Живы  и другие  герои, что  боролись, любили,  страдали на страницах  первой
книги.  Само  действие  романа  постепенно  перемещается  в  вотчины  купцов
Строгановых, а затем -- в Москву,  Рязань, Бахчисарай, Бухару. Появляются  и
новые герои.
     А меж тем, хан Кучум, окрепнув, заручившись поддержкой соседних князей,
набирает отборное войско и тайно готовится к войне с Москвой.
     Вторая книга  романа "Кучум"  не  только  продолжает  первую,  но  идет
дальше, раскрывая все новые и новые действия того  времени, подводя читателя
к главнейшему событию XVI столетия -- присоединению Сибири к России.
     Автор  благодарит   всех,   кто  помог  ему   в  работе   над  романом:
руководителей  фирмы  "АТИКО"   Игоря  Юдаева,  Игоря   Шестакова,  главного
архитектора г. Тобольска Спиридонова  Андрея, а  также всех доброжелательных
читателей, дающих ему, автору, огромный творческий импульс.























     Андрею
     и Юрию,
     сыновьям моим,
     посвящается




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ХАН С ЛИЦОМ СТРАННИКА



KEPEШ*

     Нет в Сибири более драгоценного зверя, чем Соболь. Ни Лиса, ни Бобер ни
даже царственный Горностай не могут соперничать с ним  по уму и хитрости. Он
--  самый  мудрый.  Он  -- самый  гордый.  Он -- самый трудолюбивый  из всех
сибирских зверей.
     Нет у него той силы, как у могучего Медведя.
     Нет у него удачливости Лисицы.
     Нет терпеливости Рыси.
     Нет таких клыков, как у Волка.
     Нет чуткости Зайца.
     Нет мудрости Бобра.
     Но он -- Соболь.
     Его и только его почитают за главного зверя люди земли Сибирской.
     О нем поют в своих песнях охотники этой земли.
     Он -- мозг Сибирской тайги.
     Он -- ум Сибирской тайги.
     Он -- душа самого прекрасного из сотворенного Богом на Земле края.
     Он знает, что происходит в любом уголке Сибирского царства.
     Он -- царь царей Сибирских. Он -- воин. Он -- отец этой Земли.
     С  берегов  теплых морей,  из  жарких  пустынных  стран, из  полуденных
мрачных земель  спешат в Сибирь люди торговые, чтобы поклониться  ему. Везут
серебро и драгоценные камни,  китайский  шелк, фарфор и восточные  пряности,
бледнолицых красавиц, лишь  бы  стать  друзьями, удостоиться  внимания  царя
Сибирского -- Соболя.
     Всех принимает  он,  всех  жалует  и благодарит  за любовь и почитание.
Никто не возвращается обратно без даров его царских.
     Идет  молва о  нем  по всей  земле:  славят его  все  языки и народы  и
поклоняются ему, сибирскому Соболю.
     Он -- хозяин земли.
     Он -- ключ этой земли.
     Он -- богатство сибирской Земли.

     Каждую зиму Аучы-охотник уходит  в лес ставить ловушки на зверя,  силки
на птицу, встретить сохатого в глухом тумане. Один уходит в лес Аучы-охотник
и  всю зиму,  пока  снег не  потяжелеет, не  начнет постанывать,  оседать на
землю, не набухнет,  как баба на сносях, живет он там. Ходит Аучы-охотник от
дерева  к дереву, от сосны  к ели, от березы к осине  по узким тропам идет и
следы зверя глядит, читает, счет им  ведет. Все-то он знает, ведает в  лесу:
сколько зайчишек горькую осинку  обглодали,  сколько тетеревов-косачей почки
на ольхе лущили, сколько  волков серых зубами в глухом лесу щелкают, мокрыми
носами добычу чуют.
     И уж доподлинно знает Аучы-охотник, где царственный зверь Соболь ходит,
живет, в каком дупле он себе жилье облюбовал, выбрал. Подойдет он  к  дуплу,
поклонится   низко,  шапку   снимет,  попросит:   "Покажись  мне,   господин
Соболь-Кеш. Доставь удовольствие видеть твой царственный лик!"
     Выглянет  из   дупла  Соболь-Кеш,  сверкнет  черными   бусинками  глаз,
пошевелит длинными усиками, кивнет охотнику царственной головкой и обратно в
дупло  скроется.  Попрощается  с  царем  зверей  Аучы-охотник  и  путь  свой
продолжает по зимнему лесу дальше зверей считать, наблюдать.
     Весной  принесут  звери  к  его избушке  собранную дань-оброк,  сколько
Аучы-охотник унести сможет. Попрощается он с лесом-урманом до следующей зимы
и в родной улус спешит, где жена и дети малые его давно ждут, поджидают.
     Так всегда было. Столько зим, сколько человек на земле жил и поклонялся
Великому Соболю. Но однажды пришел Аучы-охотник по первому снегу в лес-урман
и сколько не ходил, а не нашел ни единого следа царя зверей. Ушел Соболь-Кеш
от него и  весточки о себе не оставил. Заплакал Аучы-охотник, прибежал домой
и спрашивает у отца, слепого-старца: "Почему ушел от меня Соболь-Кеш? За что
обиделся? Чем не угодил я ему?"
     И  отвечал  ему  старец-слепец: "Хоть глаза  мои  давно не  видят  свет
солнечный,  но  разум пока  исправно мне  служит.  Ушел  от тебя  Соболь-Кеш
потому,  как срок пришел ему  другой  лес-урман искать и  тамошними  зверями
править. От верховного бога с самого  сотворения мира так завещано. Не может
царь  зверей Соболь-Кеш долго  в одном месте жить.  По всей Сибири ждут  его
звери..."
     -- Сколько мне теперь ждать? -- Аучы-охотник старца-слепца  спрашивает,
чуть не плача.-- Вернется ли Соболь-Кеш обратно?"
     --  Только  Главный шаман ответит  тебе. Он  с  верховным  богом беседу
ведет. Его и спроси.
     Аучы-охотник  пошел  Главного шамана искать. Тридцать  дней  ходил. Три
пары  лыж изломал, пока  нашел. Шаман на высокой  горе сидит, что до облаков
достает.  Только  пятки  ног  его больших  видно.  Говорит он Аучы-охотнику:
"Знаю, зачем пришел ты. Соболя-Кеш ищешь. Не найти тебе его. Ушел  он в мир,
что людям простым видеть  его не дано. Иди обратно домой и жди, когда он сам
пожелает снова вернуться".
     Поплелся  Аучы-охотник обратно,  слезы  рукавицей смахивает.  Вернулся,
ждать  стал, когда царь сибирских зверей  к нему в лес-урман пожалует. Много
зим ждал, но так и состарился, умер, а не дождался. Сын его  прожил столько,
сколько  положено  от  верховного  бога  на  земле  жить.  Тоже  умер.  Внук
Аучы-охотника подрос, воином  стал,  а в лес не  ходит, ловушки на зверей не
ставит. Никто не  научил  его этому.  Только однажды налетели  на  его  улус
враги-недруги.  Селение  пожгли.  Скот  угнали.  Люди  едва  убежать, в лесу
укрыться успели, спрятаться. Сидят под толстой красной сосной, горькие слезы
льют, как дальше жить не знают.
     Вдруг из соснового дупла выглянул зверь невиданный и говорит людям тем:
"Услышал я  про вашу беду горе и обратно  вернулся. Живите в моем  лесу, как
деды ваши  жили. Ведите счет зверью лесному  и будут  они вас  каждую  весну
оброком-данью одаривать, сколько вам того требуется".
     Догадались  люди,  что  был то  сам  Соболь-Кеш,  царь  лесных  зверей.
Построили  они  в  глухом урмане-лесу избушку, стали  там  жить,  по  тропам
звериным  ходить,  ловушки  ставить,  порядок  в  лесу  поддерживать.  Через
короткий срок не было во всей  земле сибирской более могущественного народа.
Едут  к  ним  отовсюду  купцы-менялы,  караваны  от  теплого моря  из  стран
поднебесных, спешат царю зверей Соболю поклониться. Идет о нем слава по всей
земле, и славят  люди Соболя  -- царя  зверей. И пока  правит он Сибирью, то
будут жить счастливо  люди самого прекрасного из сотворенного Богом на Земле
края и повторять:
     СО -- творил
     БОг
Лю -- бовЬ

     и мы
     ЕГО
     дети.



ПРАВИЛА ДЛЯ ПОСЛОВ

После того как в Европе приняты решения, происходит отправление послов.
     Пусть ом  узнает,  размеры  государства  и крепостей и  пусть  собирает
сведения  о  драгоценностях,  средствах  к  пропитанию, об  охране  и слабых
сторонах. Места для расположения  своих войск и войск врага, для  сражения и
отступления их, пусть он наблюдает.
     Допущенный в  чужую  резиденцию пусть  войдет  в нее.  Пусть произнесет
царское послание, как  оно  ему сказано,  даже  если предвидит опасность для
жизни.   Пусть  он   замечает,  есть   ли  в   речи,   лице,  взгляде  врага
благожелательность к нему,  уважение к  его  речам,  сажают  ли вблизи царя,
оказывают ли ему почесть, считаются ли с его желаниями, проявляют ли доверие
к нему.

Из древнего восточного манускрипта



ИЛЧЕЛЕК*

     Кучум не верил никому... Так жили его отец и дед -- и все, кому суждено
править миром. Он не верил своим  женам, их многочисленным родичам с глазами
голодной  лисицы. Подрастет сын, родятся другие дети  и ему придется  делить
меж ними все, что  завоевано, свезено,  увязано железной  рукой его  ханской
воли. И делить надо будет так, чтобы  сильному досталось по  силе, а слабому
-- по слабости. На выносливую лошадь и грузят  больше, и везет она дольше. А
слабого мерина держат  до первого снега, чтобы снять шкуру и сварить в общем
котле.
     Уже  несколько лет, трудных лет держал он свою ставку на ханском  холме
над своенравным Иртышом.  Подрос первенец  его,  Алей, рожденный  красавицей
Самбулой, дочерью могущественного хана Ангиша. Малыш рос толстый и здоровый,
со  смуглой  кожей и большими черными  распахнутыми всему  окружающему  миру
глазами. Он рано стал ползать, сбрасывая с себя  пеленки, выползая из  шатра
под лучи хмурого сибирского солнца, норовя подобраться к костру, и плакал от
боли, когда под маленькую ручонку попадал случайный уголек. Мамки с  испугом
бросались к малышу,  дули на ожог, мазали маслом, боясь  ханского  гнева  за
недосмотр. Но Кучуму нравилось глядеть как его наследник познавал  новый для
него мир. Потому он  и не попрекал  за недогляд,  а наоборот, смеясь, хлопал
себя по коленям, наблюдая за малышом.
     Он часто  брал Алея  в  свой  шатер и  долго  там  оставался  вдвоем  с
непоседливым,  рвущимся из  рук мальчиком,  желающим узнать  все сразу и обо
всем.
     Потом он  выносил Алея из  шатра, опускал на  землю  и  тот, благодарно
улыбнувшись большому и доброму существу, тут же улепетывал на  четвереньках,
смешно пришлепывая толстыми губами.
     Кучум с грустной улыбкой смотрел  вслед малышу и, оглаживая левой рукой
мягкую бородку свою,  в которой за прошедшую  зиму появилось с десяток седых
нитей, предвестниц  зрелости  и прошлых горестных  испытаний. Он представлял
сына  скачущим  среди воинских сотен,  пригнувшегося  к  потертому  седлу  с
зажатой  и выброшенной вперед рукой навстречу ветру полоской стали.  Ему  не
придется, подобно  отцу, отвоевывать  себе место под солнцем в этом  мире  и
уходить с нанятыми на чужие деньги  проходимцами  в северные земли, не  имея
даже  малой  надежды  на чью-то  помощь  и  поддержку.  Нет, он,  хан  земли
Сибирской, направит его на запад вслед  за  движущимся по небу шаром солнца,
по пути славных ханов Золотой Орды, чтобы вернуть утраченные некогда земли и
пастбища.
     Как перелетная  птица  летит от зимней стужи в теплые края,  чтобы едва
обозначатся забереги  на  северных озерах, вернуться обратно, так и степняк,
подобно  дикому  гусю,  уходит  на зиму в  неохватные  человеческому взгляду
степи,  распрягает боевых коней  до следующей весны. Коням и то нужен отдых,
чтобы,  вдыхая широкими  ноздрями стылый  воздух  степей, почувствовать себя
дикими существами,  не подвластными  человеческому  окрику  и  не  боящимися
свиста ногайки; им нужно забыть  запах крови,  дым пожарищ, людской,  жуткий
рев во время сечи. И коням нужен отдых...
     Кучум с полуприщуром, собрав вокруг глаз немногие пока морщинки, вдыхал
приятный дымок костра,  куда  время от времени работники подбрасывали охапки
полыни  и иструхшей березы, отпугивая  ненасытные  полчища  комаров,  ищущих
непрестанно свою жертву  и днем, и  ночью. Хан  смотрел  на  первенца, а сам
считал  годы,  которые  отпущены  ему  для короткого  роздыха,  собирания  и
скапливания сил, сколачивания новых сотен.
     Так,  степной  вольный  жеребец  не  может  оставаться  долго на  одном
пастбище и, умяв сочную траву  твердыми копытами, вдруг вскинув высоко вверх
голову, призывно заржав, бросается,  выставив вперед мощную грудь, в заросли
тугой зеленой травы,  больно хлещущей  по  бедрам. Вдавливая копытами землю,
перекатывая  мышцы  под  лоснящейся кожей от  шеи к  крупу, задрав голову, в
бешеном  галопе  он  прокладывает  тропу  для  всего  табуна,  уводя  его  с
вытоптанного куска земли на новый. И никто даже из опытных пастухов не может
предсказать,  когда вожак, уловив широкими  ноздрями  свежий  ветер, кинется
наперерез ему в голубеющее марево степи.
     Только  дай  волю  неуемному  жеребцу  и он уведет,  утянет весь табун,
безжалостно гоня и жеребых кобылиц, и малолеток, всего неделю сосущих матку.
Они,  выбиваясь из сил, тянутся вслед за табуном, вскидывая голову на тонкой
еще не окрепшей шее  вверх, жалобно зовут  матерей и  отстают,  теряются меж
диких трав и речных излучин, становясь легкой добычей волчьих стай.
     Яростный  жеребец  в своем  порыве  безжалостен к слабому  и  лишь этим
сохраняет свою породу, свою кровь, передавая семя самым выносливым кобылам и
загоняя неистовой скачкой старых помногу раз ожеребившихся маток, бросая их,
одиноких, посреди  степи  с бешено бьющимся  сердцем  и  тоской в  угасающем
взоре.
     Лишь иногда вожак останавливает свой  бег,  услышав  призывное жалобное
ржание   молодой   кобылицы,   не   желающей   бросать   сосунка-первогодка,
заблудившегося  меж  высоких  трав.  Мать,  зная,  что  погибнет  вместе   с
жеребенком, отстань она  от общей массы слитых как бы в одно  целое  летящих
тел,  не  может противиться  древнему  голосу  материнства,  поворачивает  к
упавшему на  землю малолетке,  громко трубя и  прощаясь с распластавшимся по
степи табуном.
     И  услыхав  голос,  который  год  назад  призывал  его,  вожака,  своей
молодостью  и страстью, узнавал его, пробуждая  острый вкус  запаха течки  и
сладострастия,  жеребец поворачивал  обратно  к неутешной  молодой  матери и
сгустку своей  жизни, явившемуся на свет карим или  вороным, чтобы  дать ему
последнюю попытку подняться, нагнать свой табун. Но упади, отстань жеребенок
во второй  раз, и вожак не повернет, бросит его без жалости. Ибо таков закон
Степи.
     Но вырастет жеребенок, окрепнет и  загрызет, забьет в первой же схватке
бывшего вожака, отогнав от молодых кобылок, и уже сам покроет всех до единой
и помчит табун, ни на миг не приостановив стремительный бег, оставив старика
в одиночестве с костлявой смертью.
     А  тот  и  не попросит о  снисхождении, хорошо зная  закон Степи.  Лишь
вытянет  голову,  чтобы  лучше  видеть  исчезающий  табун  в знойном  мареве
тяжелого, душного воздуха.
     И Кучум знал  древний закон Степи.  Не им  он придуман и  не ему менять
его.  Ему нужен был молодой  и  решительный приемник,  сильный и злой  воин,
который   сможет  сохранить  род,  дать   новую   жизнь  десяткам  таких  же
безжалостных сыновей, пришедших в этот мир для борьбы, чтобы все брать силой
и только силой.
     Таков закон Степи.
     Таков закон Жизни.
     Такова сама Жизнь.
     Кучум смотрел на первенца  и где-то в глубине мыслей отдаленно угадывал
сожаление  к  самому  себе, к тому  времени, когда  не сможет  вести сотни и
рубить  врагов  так же легко  и ловко, как делал это  всю жизнь. Легко и без
жалости. Без жалости и легко...
     Прошло  то  время.  Сладка  жизнь, как  сладко первое опьянение, первая
женщина, первая пролитая  кровь. Потом приедается  все: и вино, и женщины, и
враги. Ни что не веселит, не  греет, и каждый новый день несет не радости, а
заботы. Заботы о следующем дне. И в этом -- вся  жизнь. И никто не предложил
чего-то другого...

* * *

     Сегодня в Кашлыке  праздничный  день:  из  Бухары  прибыли долгожданные
послы, а вместе с ними  и караван. Вон  они стоят  за стенами городка, и его
воины  меняют у купцов  собранные  с сибирцев драгоценные  меха  на  оружие,
пряности,  ткани. Бухарские послы пока отдыхают  после дальней дороги внутри
городка.   Их  двое  недоверчивых  и  опытных   воинов  с   обветренными   и
мужественными лицами. Даже  собственную  стражу поставили у  шатров,  нанеся
этим оскорбление ему, хану этой земли.  Впрочем, он бы на их  месте поступил
точно так же.
     С  Бухарой у  него долго не  складывались отношения. После  смерти  его
старшего  брата,  Ахмет-Гирея,  верного  подданного  Абдуллы-хана,  в Кашлык
никого  не  прислали.  Чего-то  выжидали, медлили.  Верно  думали,  что  ему
ненадолго удастся задержаться на ханском холме. Но они ошиблись. В очередной
раз ошиблись.  Тогда  он  сам, спрятав гордость в кулак, направил бухарскому
хану  богатые  подарки, которые  сделали бы  честь  любому  правителю.  Зная
жадность бухарских визирей, он не сомневался в успехе.
     Целый год прошел, прежде чем  посольство  вернулось обратно. Ни с  чем.
Пустые  и  обобранные.  Едва  пробились  через  отряды,  разбойничающие   на
караванных  тропах.  Кудаш-бек, что  ездил  с  грамотой  от него,  несколько
вечеров пересказывал  о  своих злоключениях. До Абдуллы-хана  его  так  и не
допустили. Выманивали  подарки,  обещая доложить хану о прибытии  послов  из
Кашлыка. Доложили? Аллах им судья.  Абдулла сказывался то больным, то уезжал
на охоту. И так целый  год!  Год просидеть  возле ханского дворца и  даже не
увидеть  полы его  халата! Так Бухара  указывала Кучуму  на  его  место  под
солнцем. Да  он и без них  знает, кому что уготовлено Аллахом в  этом  мире!
Ладно, они еще попомнят все унижения, выпавшие на его долю.
     Кудаш-бек  рассказывал, что в Бухаре неспокойно. В самой столице воинов
почти  не  встречал.  Верно,  все  они разосланы по границам ханства. Бухара
очень редко жила без войны. К жирному куску  всегда тянутся руки и  число их
не уменьшается, а множится день ото дня.
     Но самое главное, ради чего посольство Кудаш-бека имело смысл, и не зря
потрачены деньги, потерян год, -- это сообщение о войне между Абдуллой-ханом
и Хакк-Назаром. За эту тончайшую ниточку и уцепился Кучум. Она должна помочь
ему распутать бухарский клубок, открыть двери ханского дворца.
     На следующее лето в ставку Хакк-Назара он отправил хитрого Карачу-бека.
Но без грамоты. Зачем рисковать. Он  все должен был передать тому на словах.
Враг моего  врага  -- мой друг.  Карача-бек гнал  впереди своего  посольства
табун степных кобылиц, позаимствованных Кучумом у  тестя, хана Ангиша. Лучше
подарка и не сыщешь.
     Карача-бек вернулся  поздней осенью, иссеченный  степными ветрами,  и с
добрыми  вестями.  Хакк-Назар  приглашал сибирского хана  принять  участие в
набеге на гордую Бухару. Этого-то и надо было Кучуму. Конечно,  сам  в набег
он  не  пошел,  но  отправил по  весне  две  сотни  своих  нукеров  к  вновь
обретенному  союзнику. Сотни вернулись с богатой добычей и почти без потерь.
Правда, и на этот раз Бухара выстояла, отразив удар. Но на ее щите появилась
огромная трещина, и трон Абдуллы-хана значительно накренился.
     Через  небольшой  срок под  стены Кашлыка пришел  небогатый  купеческий
караван. Ничего особенного в нем не было. Обычный караван, обычные купцы. Но
караван-баша,  приглашенный   к  ханскому   шатру,  как  бы  между   прочим,
обмолвился,  что бухарские визири недоумевают, отчего не  приезжают более из
Кашлыка послы для встречи с Абдуллой-ханом, его давним другом.
     Вот  так.  Абдулла, оказывается, давний его друг! Кто бы  мог подумать,
что  у  него, Кучума, есть друзья  в  Бухаре?! Что  ж, от такой  дружбы грех
отказываться.
     И  опять пошли послы в далекую Бухару. На этот раз посольство возглавил
Карача-бек,  для которого,  казалось, не  существовало  ничего невозможного.
Если  Кучум не  верил ни одному из своих беков и мурз, то Караче-беку он  не
верил втройне. Но именно он был способен уладить дела с Бухарой.
     Карача-бек вернулся с удачей. Ему в  отличие от Кудаш-бека  не пришлось
провести бесполезный  год  в  Бухаре. Двери ханского дворца открылись  перед
ним, едва он  успел смыть с  себя грязь  от дальнего перехода. Его везли  во
дворец на  белом  скакуне,  покрытом красным ковром. Он был удостоен поцелуя
полы  халата  Абдуллы-хана.  Ему  были  оказаны  знаки  внимания,  как послу
знатного государя. С ним из дворца Абдуллы-хана отправили милостивую грамоту
Кучуму с приглашением в Бухару. Отныне он признан равным среди равных. И вот
сегодня  на  ханском холме состоится пир  в  честь бухарских послов. Сегодня
должно  случиться  то,  к чему  он  шел столько  лет. Да, он добился своего.
Наперекор всем и против их воли. Сам! Своей волей!

* * *

     Кучум ощутил  холодок, пробежавший  по  телу,  и зябко  повел  плечами,
похлопал широкой ладонью по груди, прогоняя чувство тревоги.
     Снаружи в  шатер просунулась голова юз-баши, Чегулая, ведающего ханской
стражей.
     --  Мой  господин,--  почтительно  сообщил  он,--  послы  проснулись  и
совершают утренний намаз.
     -- Хорошо. Поставь в ряд две сотни от их шатров к моему. Проверь, чтобы
все воины в исправных доспехах были. Чтобы зверем смотрели на гостей, но и с
почтительностью. Понял?
     -- Все понял. Сотни ждут сигнала. Что еще?
     -- Кликни Карачу-бека. Пусть придет.
     Голова юз-баши исчезла. Послышались  негромкие крики,  топот,  бряцание
оружия. То строились сотни  для  почетной встречи гостей. Полог  шатра вновь
откинулся и Карача-бек остановился перед ним, чуть наклонив голову.  Он умел
это  делать:   наклонить  голову  ровно  настолько,  как  подобает  приличию
предстать перед  господином, однако ни разу (ни разу!) он не поклонился, как
то делали все остальные беки и мурзы. Знает себе цену, ох, знает!
     --  Все готово? -- спросил Кучум, не выказывая легкого раздражения, что
овладевало им каждый раз при разговоре с умным и хитрым визирем.
     --  Еще  вчера  все  было  готово,  мой  хан,--  ответил  тот,  как  бы
подчеркивая свою  расторопность  и  одновременно давая понять, что проверять
его излишне.
     "Может  показаться,  что я здесь совсем  ни  к чему",--  подумал Кучум,
сверля визиря пристальным взглядом. Но вслух мягко обронил:
     -- Ты, как погляжу, всю жизнь только и делал, что послов принимал.
     -- Каждая  птица  свое  место  в  стае знает,--  ответил,  как  всегда,
иносказательно  визирь.  Но Кучум  заметил как дернулось его плечо,  что тот
обычно тщательно скрывал, как и свою хромоту, усилившуюся после ранения.
     -- Смотри, как бы наши нукеры не перепились. Перед послами-то.
     --  Можно подумать,  пьяных  они  не видели. Иду,--  как равному кивнул
Карача-бек и, мягко ступая, вышел из шатра.
     -- Верно, скоро мне придется ему кланяться, -- плюнул в сердцах Кучум.
     Еще несколько лет назад он бы самолично подпалил своему визирю пятки на
костре за  такой поклон. Но время  меняет  людей. Изменило и его. Да и после
смерти Алтаная не стало  у него более близкого  человека, нежели Карача-бек.
Близкого только по делам, но не по душе. Тягостен удел правителя...
     Меж  тем завыли карнаи, им  вторили  зурны, послышались глухие  удары в
нагары. Кучум привычно положил левую руку на рукоять сабли и вышел из шатра.
     Зрелище, открывшееся  перед  ним, зачаровало даже его.  Никогда  прежде
ханский  холм  не  был столь  богато  и  торжественно  украшен,  не  слышали
окрестные леса столь громкой музыки.
     На  всех  башнях   городка  висели   разноцветные  флажки  и   знамена,
перекрещенные  длинными  хвостами бунчуков.  Дорога от посольских  шатров до
его,  ханского, была  устлана цветастыми восточными  коврами,  вдоль которых
застыли  две сотни  отборных воинов в блистающих  на  солнце доспехах. Внизу
мягко  светились иртышские воды,  а небо окаймляли узорчатые  белые  облака,
делая картину законченной и праздничной.
     Увидев своего хана, воины выхватили сабли из  ножен и отсалютовали ему.
Кучум в ответ взмахнул клинком и  так  застыл,  олицетворяя  собой власть  и
победу.  Две  сотни  сабель  ударили  о  стальные щиты  враз,  одновременно.
Оглушительный звон  стали  о  сталь  обрушился на  послов,  вздрогнувших  от
неожиданности, докатился до темного ельника.  Те  невольно оглянулись назад,
словно и в лесу скрывались воины.
     Кучум одобрительно улыбнулся, кинул клинок в ножны и встал неподвижно в
ожидании.  Застыли и  две  сотни  отборных нукеров его,  зверски поблескивая
глазами на послов и щеря крепкие белые зубы в усмешке. Львы, не воины!
     Послы, сопровождаемые едва заметно прихрамывающим  Крачой-беком, быстро
ступая, пошли навстречу ему, стремясь поскорее  пройти меж зверем глядевшими
нукерами. Осталось всего шагов пять, когда Карача-бек внезапно остановился и
отвесил хану низкий поклон.
     --  Достопочтенный  хан  сибирской  земли,  владыка  среди  владык,  --
подобострастно заговорил визирь, -- великий  среди великих, сильнейший среди
сильнейших, столп веры  правоверных всей земли, доблестный воин и храбрейший
среди храбрых, дозволь представить тебе послов от владыки ханства Бухарского
досточтимого Абдуллы-хана.
     Он  сделал  паузу и  отступил назад,  передавая слово  для  приветствия
прибывшим  послам.  Вперед выступил один  из  них,  по  возрасту -- ровесник
Кучума, но более сухой и темный лицом с проницательными глазами царедворца и
вкрадчивым мягким голосом.
     -- Наш великий  хан  поздравляет  тебя  с воцарением в  Сибири и желает
долгих  лет  и доброго  здоровья.  Хан  Абдулла  шлет  тебе  свою грамоту  и
приглашает  приехать  на  священную землю  Бухары, посетить его и  доставить
радость. -- С этими  словами он протянул большую, свернутую в трубку грамоту
со  свисающей сбоку огромной красной печатью,  прикрепленной к самой грамоте
золотым шнуром. Но не сделал и шага к нему.
     Кучум не двинулся с места. То посол должен был возложить  грамоту к его
ногам.  Но  он  не   сделал  этого!  Значит,  были  особые  распоряжения  от
Абдуллы-хана,  сына  лисицы!  И  тут   он  желает  унизить  его!  Унизить...
Унизить... Унизить...
     Кучум  молчал  и   не  двигался.  Не  двигались  и   послы,  с  видимой
почтительностью склонив головы. Желваки заходили на лице  у  Кучума и он уже
повел глазами  в сторону  охраны, чтобы скрутили наглых  послов  и бросили в
яму. Они преступили все законы, проявив неуважение к хозяину этой земли! Они
достойны смерти!
     Неожиданно  из-за спины  послов вынырнул  Карача-бек и  протянул к  ним
невесть, откуда взявшийся серебряный с позолотой круглый поднос.
     "Под халатом что ли он его прятал?" -- изумился Кучум.
     Грамота легла на поднос и торжественно поплыла, несомая визирем к хану.
     --  Прими, достопочтенный хан,--  Карача-бек  опять согнулся  до земли,
протягивая поднос с грамотой.
     Кучум легко подхватил тяжелый свиток, сломал печать и передал визирю.
     -- Читай всем, -- сухо проговорил хан, почувствовав испарину  на голове
и предательски  вспотевшие ладони. -- "Едва не  рухнули все надежды на мир и
дружбу  с Бухарой.  Еще чуть  и  случилось  бы непоправимое. А каков визирь?
Откуда научился всему? Он словно рожден для встреч и приемов. Нашелся".--  С
благодарностью подумал Кучум.
     Ему вспомнились собственные слова: "Словно всю жизнь послов  принимал".
Так и есть. Равного ему просто нет и будут ли еще.
     А  Карача-бек  громким голосом,  легко выбрасывая из себя  слова, читал
грамоту,  обращаясь в первую  очередь к Кучуму и всем собравшимся на ханском
холме.
     Кроме слов дружбы, заботы о его ханском здоровье и приглашения посетить
Бухару,  ничего   важного  в  послании  не   содержалось.   Наконец,  чтение
закончилось, и визирь  все  с тем же низким поклоном передал грамоту Кучуму.
Он небрежно коснулся  ее  левой  рукой  и указал  на  свой  шатер. Подскочил
юз-баши Чегулай и, с поклоном приняв поднос с грамотой из  рук визиря, понес
в шатер. Но  церемония еще не была закончена, хотя Кучуму хотелось как можно
скорее остаться одному.
     Вперед вышел второй  посланец бухарского  хана.  Низкого  роста,  почти
старик, с бородой, касающейся груди.
     -- Почтенный Темир-ходжа передает дары от нашего хана,-- сообщил посол,
вручавший  грамоту, хлопнул  в ладоши и из-за  его спины  возник  маленький,
ростом с ребенка, человечек в халате, волочившемся по  земле, неся  огромный
кувшин. Коротышка, сделав два шага, опустил кувшин  на землю. Медный кувшин,
судя  по всему, был довольно тяжел, его ручка и бока сверкали вправленными в
металл большими зелеными каменьями. Человечек поставил кувшин возле ног хана
и, низко поклонившись, уселся рядом на земле.
     Кучум с удивлением поднял бровь, ожидая объяснений.
     --  Хан  Абдулла  посылает тебе благовония  для  тела, а  также  своего
придворного брадобрея,-- пояснил Темир-ходжа,-- отныне -- он твой. Хан дарит
лучшее из его бесценных сокровищ.
     Следом  за кувшином два дюжих воина  поднесли к ханскому шатру  кованый
сундук и, поставив  на землю,  откинули  крышку. Темир-ходжа  запустил  руки
внутрь и извлек оттуда несколько свертков яркой материи. У Кучума зарябило в
глазах от пестроты красок.
     -- Для твоих жен и наложниц, -- пояснил Темир-ходжа.
     Подарки следовали  один за  другим. К  ханским  ногам  опустили высокое
седло с серебряными стременами, украшенное  голубой бирюзой. Тут же положили
конскую сбрую, покрытую круглыми серебряными бляшками, в центре которых были
вправлены драгоценные опалы и топазы, а на концах уздечки -- бирюза.
     --  Эти  камни   помогают  воинам   одерживать  победу,  --  проговорил
Темир-ходжа, -- они могут остановить кровь, отвести беду и принести удачу  в
любви.
     Затем на седло  лег  кинжал  с  рукоятью из слоновой  кости, украшенной
кровавыми  рубинами.  Посол  склонился к  кинжалу и чуть вытащил  из  ножен,
показывая затейливый узор на лезвии.
     -- Пусть  этот кинжал поможет  тебе в  борьбе с врагами.  Он сам найдет
путь к  сердцу  врага.  Тебе  надо  только  шепнуть  об  этом,  -- загадочно
улыбнулся посол в седую бороду.
     И, наконец, по коврам  прошествовали  четверо  воинов,  неся да  плечах
носилки,  покрытые сверху  яркой материей.  Носилки  опустили  на землю и  у
Кучума перехватило дыхание, он догадался, что должно находиться под пологом.
А хитрец Темир-ходжа не спешил  посвящать  его в  тайну, сокрытую внутри. Он
медлил. Кучуму ничего  не оставалось как  равнодушно отвернуться от носилок.
Темир-ходжа заговорил тихо и вкрадчиво:
     --  Достопочтенный  хан,  позволь  преподнести  тебе  самый драгоценный
камень  из  сокровищницы бухарского правителя. Этот дар должен скрасить твои
горести и печали.  Он  даст  тебе  радость и  отдохновение от  забот земных,
унесет в заоблачные  высоты, омоет твои печали и сделает самым счастливым из
всех  смертных. -- Посол махнул  рукой и  воины по его знаку сорвали полог с
носилок, открыв их для взоров собравшихся.
     У Кучума  на миг перехватило  дыхание.  То, что он увидел, превосходило
все  его  ожидания: на  носилках сидела,  подобрав под  себя ноги  и скромно
потупив взор, прекрасная светловолосая девушка. Ее  волосы цвета спелой ржи,
заплетенные  в тугую косу, притягивали к себе  взгляд любого, а чистое белое
лицо с нежным румянцем  и легкими, едва заметными  веснушками на щеках и  на
переносье, делали ее еще прекрасней.
     Кучум  не  удержался  и  сделал  несколько  шагов  к девушке,  протянув
огрубевшую руку к щеке. Невольница чуть вздрогнула и смущенно подняла глаза.
Они еще больше  поразили хана. В них была не просто синь безоблачного неба в
жаркий полдень и влага незамутненных озер, в них жила неземная тоска и боль.
Глаза, как опасный омут на стремнине, звали и тянули к себе.
     Рука Кучума застыла на полпути,  так и  не коснувшись  девичьей щеки. А
девушка что-то прошептала и, легко подняв правую руку, как  бы  перечеркнула
себя ото лба к груди, а потом от правого плеча к левому, и губы ее беззвучно
затрепетали, зашептали незнакомые слова.
     -- Кто она?
     -- Она русская,-- ответил Темир-ходжа.
     --  Русская?  --  невольно  переспросил Кучум.  Он  вспомнил  бородатых
русских купцов,  приходивших с караванами  на  Бухарские  базары,  крупных и
широких в  плечах. Но  девушка  была столь легка и призрачна, что  казалось,
налетит  порыв  ветра и унесет  ее, подобно золотистому  листу, сорванному с
березы, и совсем не походила на них.
     Темир-ходжа, пристально наблюдавший за Кучумом, заметил, сколь  сильное
впечатление  произвела на  него  русская  пленница,  и  остался  весьма  тем
доволен. Подарок, доставленный им, был с секретом: при ханском дворе остался
родной брат девушки. Их купили вместе. И теперь жизнь  юноши зависела от его
сестры.  На нее же Темир-ходжа возложил нелегкую  задачу:  она должна  стать
глазами и ушами его, и через купцов передавать все, что происходит в далекой
сибирской земле.
     -- Как  зовут  девушку? -- спросил  Кучум, чтобы прервать  затянувшееся
молчание.
     -- Теперь ты ее господин, тебе и имя давать. Хочешь, назови Ульмасак --
неумирающей,  а  хочешь,  Сюльчамал  --  драгоценной  вдвойне,  а  можешь  и
Гюльнисой -- цветком...
     -- Как ее звали раньше?
     Посол чуть помялся и, огладив левой рукой белую бороду, ответил;
     -- Аллах ее знает... Я и не спросил. Да какая разница?
     -- Ясно,-- Кучум усмехнулся и, кивнув, направился к  шатру, но запнулся
обо что-то и чуть не упал, ругнулся, -- тьфу, на твою паршивую голову!
     Окружающие  беззлобно  засмеялись над  неловкостью  хана.  Второпях  он
наступил на сидевшего позади  него коротышку-брадобрея  и тот заверещал, что
есть силы:
     --  Такой  большой  на меня  наступил!  Раздавил!  Ой, больно!  Ой, как
больно! -- и он покатился по земле, громко вопя.
     Кучум невольно  растерялся, но затем  понял,  что коротышка разыгрывает
его.
     -- Эй, успокойся, а то всех зверей в лесу распугаешь, -- крикнул Кучум,
засмеявшись. -- Дайте ему сладостей, пусть замолчит.
     Услышав про сладости, коротышка сел на землю,  оглядел всех насмешливым
взглядом и зашепелявил, смешно коверкая слова:
     --  Какай хитрый  Халик! Ой, какай  я  хитрый! За  один пинок  уже дают
сладости! Какой у меня умный голова! А зад  еще умнее. Хочешь проверить? Пни
меня по нему, пни! -- И коротышка смешно встав на четвереньки, подставил ему
свой зад, закинув на спину полы халата.
     Кучум, оказавшийся в неловком положении, глянул на смеющихся послов, на
своих воинов, потом  на прищуренные глаза Карачи-бека,  усмехнулся и  слегка
пнул коротышку ногой под зад.
     Раздался громкий крик и тот, перевернувшись через голову,  покатился по
земле, кувыркаясь и дрыгая ногами в воздухе. Затем он  вскочил, надув щеки и
тараща глаза, выпятив свой животик, двинулся на Кучума.
     -- Что сделал со мной? А! Что сделал?! Так сильно ударил, что задница в
живот ушла! Как жить теперь буду?! Дай вина, а то умру! -- кричал он.
     Кучум дохохотал до слез, махнул рукой, чтобы принесли вина.
     -- А теперь, прошу  отведать наше скромное угощение  и принять  от  нас
подарки для достопочтенного Абдуллы-хана.
     Все  расселись   на  разостланные   меж   шатрами  толстые   попоны   к
расставленным  блюдам  с  угощениями.   Нукеры  из   сотен  сибирского  хана
обосновались  чуть  в  стороне,  и  туда  же  подсели   прибывшие  воины  из
посольства.  Послы  сели  напротив   Кучума,  с  левой  стороны  он  посадил
Карачу-бека,  с правой -- племянника Мухамед-Кула. Живя после гибели отца  в
Кашлыке, юноша заметно подрос, над верхней губой уже пробились едва заметные
черные  волоски,  свидетельствующие о том, что через год, другой  он  станет
мужчиной,  воином.  Он  впервые  присутствовал  на столь важном собрании как
прием послов,  и легкий румянец время от времени окрашивал его смуглые щеки,
да длинные ресницы чаще обычного вспархивали вверх.
     Явился с многочисленными родственниками и Соуз-хан, узнав  откуда-то  о
прибытии бухарских послов. Он был, как всегда,  суетен и не сдержан, а после
нескольких выпитых пиал вина начал безудержно хвастать:
     --  Передайте Абдулле-Багадур-хану, что  в моих угодьях  водятся  самые
красивые соболя. Старики говорят, что сам Ульгень, покровитель всех соболей,
живет в моем улусе...
     -- Что же ты не привез соболиные шкурки в подарок гостям? -- насмешливо
спросил его Кучум нимало не обиженный таким бахвальством.
     -- Я приехал, чтобы пригласить их в гости, если мой хан позволит.
     --  О  том  гостей  спрашивай,  --  не  глядя  в  его  сторону,  как от
надоедливой мухи отмахнулся Кучум.
     -- Мы с  удовольствием  заедем к уважаемому... "Соуз-хану",-- подсказал
услужливо Карача-бек,-- Соуз-хану, -- добавил молодой посол.
     --  А меня,  уважаемый, почему не зовет в гости?  --  тут  же  вмешался
бегающий меж гостями коротышка-брадобрей.
     -- Кто ты такой, чтобы приглашать  тебя в гости? -- небрежно проговорил
Соуз-хан, оттопырив нижнюю губу. -- Или ты родственник бухарского хана?
     --  Уважаемый  угадал. Так оно  и есть.  Мой  осел  вместе  с  ханскими
жеребцами  в  одной конюшне ночевал и сильно тосковал.  На волю вышел, да  и
сдох, не будь плох. Я с него шкуру снял, хану нашему за халат поменял. Так в
нем и хожу. Дал бы и тебе надеть, да боюсь живот некуда будет деть.
     После этих слов все  опять  дружно захохотали,  а Соуз-хан,  решив, что
смеются над его  слишком  большим  животом,  налился краской,  побагровел и,
вскочив, схватился за кинжал.
     -- Ах,  ты,  недоносок! Смеешь  надо мой смеяться!  Да  я тебя... --  И
кинулся за коротышкой, отбежавшим от него на несколько шагов.
     -- Коль догонишь, сладкую лепешку дам, -- дразнился тот издали.
     -- Ой, Халик-Карсак, не шути с  ним! -- закричал кто-то из воинов.--  У
него такой большой кинжал! Страшно!
     -- Бывает, что  и  петух летает, --  отвечал тот,  -- а от доброго отца
родится  бешеная овца. У  него пузо по коленям стучит,  бежать мешает, в пот
вгоняет.
     Но, видать,  Соуз-хан  рассердился не на шутку и что есть мочи погнался
за Халиком с  кинжалом наперевес. Но догнать юркого коротышку было  нелегко.
Тот  сделал круг, обежав сидевших гостей. Затем  метнулся к пирующим воинам,
угадав, что именно среди них найдет защиту от разбушевавшегося Соуз-хана  и,
перепрыгнув  через  чьи-то ноги,  уселся  на блюдо с  угощениями, чем вызвал
дополнительный смех у пирующих.
     Когда запыхавшийся  Соуз-хан, тяжело отдуваясь, подбежал к нукерам, они
дружно подняли свои  сабли, преградив ему путь. Он, зло выругался и повернул
обратно, бормоча под нос угрозы.
     -- Да, Халик, верно приобрел  ты  себе врага надолго,-- едва уняв смех,
проговорил  Кучум,--  Соуз-хан  --  человек отважный.  Может  и на  поединок
вызвать.
     --  Мое орудие всегда  со  мной,  -- выкрикнул неутомимый Халик вынимая
из-за пазухи сверкающую бритву  брадобрея. Могу кое-чего и  укоротить, ежели
потребуется.
     --  Завтра  наш хан проводит туй-праздник  и  приглашает всех  желающих
принять участие в состязаниях,-- громко объявил Карача-бек.
     -- Да, чуть не забыл,-- кивнул одобрительно Кучум, -- все джигиты могут
показать свое умение. Победитель получит приз.
     Все одобрительно зашумели, запереговаривались и пир продолжался. Однако
Кучум  сделал   знак  Караче-беку  и,  поднявшись,  прошел  в  свой   шатер,
извинившись перед гостями. Визирь вошел следом, почтительно наклонив голову.
     Кучум  сел   на  подушки,  не  пригласив   сесть  стоявшего  неподвижно
Карачу-бека и, чуть помолчав, спросил:
     -- О чем шептались послы? Я заметил, что ты был близко от них.
     -- Хан правильно заметил, но ничего особенного я не услышал. Говорили о
брадобрее. Мол, должен понравиться хану...
     -- Что они имели в виду?
     -- Верно, то, что он хороший брадобрей. Разве не так?
     --  Не  верю я этим бухарским подаркам. Насмотрелся в свое время.  Этот
коротышка Карсак перережет  мне глотку за шапку  золотых монет  и глазом  не
моргнет.
     -- Могу взять его  к  себе, -- предложил  визирь, -- моя голова не  так
ценна.
     --  За  труса меня считаешь? -- глаза хана  сверкнули  из-под опущенных
бровей, обдав Карачу-бека холодом и презрением.
     -- Хан, не надо мне приписывать того, что я не говорил.
     -- То мое дело,  кому что приписывать. Спасибо  за поднос. Нашелся. Где
ты его прятал? Кто подсказал?
     -- Подумал, они попытаются выкинуть что-нибудь подобное. Они мастера на
такие штучки. Вот и приготовил поднос на всякий случай, а он и пригодился.
     -- Молодец. Пригласи послов ко мне в шатер.
     -- Мне тоже быть?
     Кучум  чуть  подумал и, решив,  что так  или  иначе придется  посвящать
визиря в свои планы, кивнул головой:
     -- И тебе быть. Приготовь письменные принадлежности.  Прикажи  никого в
шатер не  пускать и..., чтобы стража была наготове. Трезвых поставь у входа.
Все понял?
     -- Да. Как не понять. -- И многозначительно поглядел на Кучума.
     Послы с улыбками вошли  в  ханский шатер и сели,  откинувшись на мягкие
кожаные подушки.
     --  Хорошее угощение приготовил хан.  Благодарим!  Да  не оскудеет рука
дающего.
     -- Пусть во благо пойдет вам наше угощение. Я рад добрым словам и готов
поделиться с гостями последним.
     --  Надеемся, что до  последнего  дело не дойдет,  а  вот  насчет мехов
ценных наш повелитель просил заключить негласный договор.
     -- Что именно желает хан Абдулла?
     -- Наш хан  предлагает союз:  ты  шлешь ему  два  раза в год  соболиные
шкурки,  которых в  твоем ханстве в избытке, а  он  обещает  тебе  оказывать
помощь в борьбе с врагами. Кроме того, шейхи и  имамы будут вновь отправлены
сюда по нашему возвращению в Бухару. Мы видели  лишь  одну мечеть, да и то в
твоей ставке на ханском холме.
     --  Я  думал,  что  с   вопросами  веры  мне  будет   позволено  самому
разобраться, но от помощи не отказываюсь. Шейхам и имамам буду всегда рад.
     -- Велик Аллах! -- проговорили послы.
     -- Да, Аллах велик и велика вера наша, что Абдулла-Багадур-хан будет не
зря  брать с  меня соболиные меха.  По одной шкурке  за  каждого присланного
воина.
     --  По  одной  шкурке  за каждого  воина?!  --  выговорили  они, сделав
изумленные глаза. -- Хан шутит!
     Незаметно для послов в шатер  вошел Карача-бек  и тихонько опустился на
ковер, разложив перед собой письменные принадлежности.
     -- Какие  могут быть шутки, -- Кучум выставил перед собой растопыренную
ладонь и принялся загибать на ней пальцы, -- когда я  их должен буду кормить
-- раз; дать  оружие -- два; коня -- три; платить им за службу -- четыре;  и
еще не  известно, против кого они повернут оружие случись у меня неудача. На
чужом верблюде легче ехать -- коль околеет, то не так и жалко.
     --  Но воины сами себя могут прокормить и вооружение в бою добудут,  на
то они и воины...
     -- Я знаю, каких воинов пришлют мне,-- отрезал Кучум.
     -- Мы пошлем тебе достойных воинов.
     -- Ну, хорошо, ваши условия.
     -- Сто шкурок соболя за воина.
     -- Даже  сто  беличьих шкурок я бы не дал за  них.  Мне легче обучить и
нанять воинов из числа ближайших соседей,  чем платить такую  цену за самого
доблестного воина из Бухары.
     -- Ладно, ты можешь сделать это не  сразу,  а через год, через два. Наш
хан готов подождать. Главное, чтобы ты дал свое согласие. Мы верим тебе.
     "Зато я  не очень верю вам и вашему хану",--  готов был рубануть Кучум,
но, глянув  в сторону визиря, напряженно вслушивающегося в беседу, сдержался
и мягко закончил:
     -- Мне надо подумать. Ответ дам завтра.
     --  Да, наш повелитель просил передать, чтобы ты не беспокоился  насчет
малолетнего сына бывших сибирских правителей...
     Кучум вскинул настороженно брови. Не сразу понял, о чем речь.
     -- Мы говорим о малолетнем Сейдяке, что привезен в Бухару.
     -- Этот выкормыш в Бухаре?!
     -- А почему хан удивился? Все дороги ведут в священную Бухарскую землю.
Не так давно и ты там был. Аллах велел не обижать убогих  и сирых. Места под
солнцем для всех предостаточно.
     -- Коварство хана Абдуллы не знает границ!
     --  О  каком  коварстве   говорит  достопочтенный  хан?  Неужели  такой
могущественный  ныне  человек,  правитель  Сибирского   ханства,   опасается
малолетнего ребенка? Он для тебя не страшен...
     -- Ты знал  о Сейдяке?! -- Кучум требовательно  выбросил руку в сторону
молчаливо сидящего визиря.-- Говори, знал или нет?!
     -- Какие-то слухи доходили  и  до меня  в Бухаре.  -- Сдержанно ответил
тот. -- Но я не придал им значения...
     "Не  придал значения! Так я тебе и поверил. Чего  замыслил? Думаешь,  я
забыл  о  твоих кознях? Забыл?! Я все помню и  вижу, что творится у  меня за
спиной и вам не провести меня".-- Кучума, словно прорвало и  он, вскочив  на
ноги,  сыпал  безудержно слова на  сидящих перед ним  послов  и  опустившего
голову Карачу-бека.
     --  Я нужен Бухаре, чтобы получать от меня драгоценные меха. Все дело в
них!  Не буду устраивать -- меня уберут и посадят  другого. Того же Сейдяка,
выкормыша  бывших сибирских  самозванцев. Но  не  бывать тому! Не  бывать! Я
требую, чтобы Абдулла-хан, если он действительно желает видеть во мне друга,
отправил мальчишку сюда.  Пусть он  будет  рядом со мной.  Так  и  передайте
своему хану. Слышите?!
     Внутри  шатра  повисло  напряженное молчание  и стали отчетливо  слышны
крики  пирующих воинов. В  шатер просунулась голова начальника  стражи и его
глаза,  встретившись с  глазами  хана,  задали  молчаливый вопрос:  "Что хан
прикажет? Схватить? Убить?"  Но Кучум  с кривой усмешкой отрицательно мотнул
головой. Полог закрылся. Сделав несколько  торопливых шагов, Кучум опустился
на  место и надолго замолчал, теребя заскорузлыми пальцами кисть от подушки.
Молчали  и послы,  верно,  сожалея о  неосторожно  брошенном слове. Наконец,
первым заговорил Кучум:
     -- Ладно, другого от хана Абдуллы я и не ожидал. Верно, каждый поступил
бы так на его месте. Но пусть он помнить, что сила есть и в моих руках, -- и
он тяжело свел вместе  могучую пятерню  и, словно раздавил в ней что-то,-- а
главное, главное -- это сибирские меха. Они  тоже здесь, в моей руке и я  не
собираюсь выпускать аркан, накинутый на ханство Сибирское. Никто не заставит
меня сделать это, пока я жив! Никто! Запомните! Но мне совсем не обязательно
искать друзей лишь в  Бухаре. Вокруг много желающих породниться  со  мной  и
жить в дружбе.
     --  Дружба штука  опасная,--  тихо  проговорил,  как бы  ни к  кому  не
обращаясь, Темир-ходжа.--  Предают всегда друзья. Враг он  и есть  враг.  От
него знаешь, чего ждать.  А  от друга  надо ждать предательства. Так устроен
подлунный мир и не нам его переделывать.
     --  Знаю. Не  с  юнцом говоришь.  Почтенный,  верно, забыл, что прежние
сибирские правители платили дань московскому князю. Соболями. А теперь те же
самые соболя могут  оказаться в кладовых  бухарского правителя. Абдулле-хану
надо о том хорошо помнить.
     -- У нашего повелителя хорошая память, -- усмехнулся молодой посол.
     -- А вы напомните ему,  что мне все равно,  куда будут идти караваны из
Кашлыка:  в Московию или  Бухару.  Мне  важно, что я буду с  того иметь. Кто
смотрит, какой масти мерин, лишь бы служил верно, да тянул дальше.
     -- О чем хан  говорит? -- встрепенулись послы.-- Царь Иван спит и видит
как бы стать хозяином Сибирского ханства.
     --  Руки  коротки  у  московского царя! А хан Абдулла  разве не  о  том
думает? Покажите  мне  человека,  который  не пожелал  бы  преумножить  свои
богатства.  И  какой  властелин  не мечтает  стать  более  могущественным  и
откажется от земель соседа. Но, хвала Аллаху, мы далеко отстоим от Московии.
     -- То,  что вчера было далеким,  завтра  может  стать  близким. Русские
купцы вовсю  торгуют по Оби, а северные князьки давно  платят  дань  Москве.
Разве не так? -- Не сдавались послы.
     -- С  этим пора  кончать.  У  меня достаточно  сил,  чтобы  всех князей
сделать своими  нукерами.  Передайте  это  Абдулле-хану. -- В  словах Кучума
звучала твердая убежденность в своей правоте и силе. Плечи его расправились,
а в глазах светилась  внутренняя уверенность. Перед послами сидел властный и
могучий правитель. И они,  переглянувшись, смолкли и покорно слушали, уже не
вступая  в  спор.-- Пиши,-- кивнул  Караче-беку.  --  "Я,  правитель ханства
Сибирского, предлагаю Абдулле-Багадур-хану дружбу  свою на вечные времена  и
пусть  враги  наши  станут  общими  врагами.  В  подтверждение  дружбы нашей
отправляю  ему  подарки  и  благодарю  за  дары  ко  мне присланные"  --  Он
остановился,  посмотрел успевает ли  Карача-бек  записывать и,  пригубив  из
пиалы глоток вина, продолжал.-- "В знак нашей дружбы прошу пять сотен воинов
с добрым вооружением  и плата за  них будет направлена вскоре. Сына же врага
моего убитого, Бек-Булата, что находится в Бухаре, Сейдяка, прошу прислать в
Кашлык  под надежной  охраной. За  что в будущем и всех  врагов друга моего,
хана Бухарского,  выдавать обязуюсь,  коль  они пожелают укрыться в пределах
земли моей.  Желаю  многих дней счастливых другу  моему  и  да свершатся все
благие помыслы его Велик Аллах и велики дела его". -- Кучум замолчал, тяжело
вдохнув в себя воздух.  Потом  обвел всех  уставшим  взглядом  и  с  видимым
усилием встал, будто совершил тяжелую работу, зябко повел плечами. Поднялись
и остальные, понимая, что на сегодня и так сказано достаточно, и большего от
первой встречи не достичь.
     -- Благодарим  хана за угощение и добрый прием, -- поклонились послы  и
шагнули к выходу.
     -- Передайте воинам своим, что завтра  будут состязания. Пусть желающие
готовятся. Мои нукеры рады помериться силами с достойными противниками.
     Оставшись  вдвоем  с  Карачой-беком,  Кучум  некоторое   время  молчал,
поигрывая  желваками  на  скуластом лице, и оглядывал,  насупившись, визиря,
словно узнал его  недавно. Но тот, не смущаясь  тягостного молчания, смотрел
открыто, не опуская глаз.
     -- Чувствую, замышляешь ты что-то за моей спиной, но зачем это тебе, не
знаю  пока. Или тебе плохо живется  подле меня? Или переметнуться  задумал к
другому  хану? Так ты скажи, может, разойдемся по-доброму. Я ведь не неволю.
Скажи.
     Карача-бек плотно  сжал губы,  сдерживая готовые  вырваться  слова,  но
быстро справился с собой и тихо проговорил:
     -- За что мой хан обвиняет меня в предательстве? Или я дал повод какой?
Или  не  выполнил порученное мне дело? А  если речь о Сейдяке, то  стоит  ли
волноваться так?  Будучи в Бухаре  слышал один раз, будто там он с кем-то из
родичей своих...
     -- С кем?!  -- словно  клинком резанул, встрепенулся Кучум. -- Может, и
Едигир там? А до поры до времени  и это от меня  скрывают? А  как стану плох
для вас всех, так его призовете? Отвечай!
     -- Зачем так? Про Едигира я ничего не слышал, а если бы услышал, то тут
же сообщил.
     -- Как же, сообщил бы...
     --  Хан   зря   терзает  душу  неверием.  Кто,  как  не  я,  узнавал  о
предательстве  и  доносил хану? Кто наладил отношения с Бухарой? Кто  служит
хану  душой и телом, а взамен получает лишь недоверие и оскорбления.  Хан не
верит, так пусть скажет об этом. И я ни разу не покажусь на ханском холме.
     -- Ладно, помолчи. Нечего советовать мне, в чем и сам могу разобраться.
Лучше ответь,  почему жену свою не везешь ко мне в городок? Чего опасаешься?
И сына твоего пока еще не видел. Пусть живут здесь. Я так хочу.
     Карача-бек  взял себе  жену еще две зимы назад. У них уже рос  сын, но,
зная  переменчивый  нрав своего повелителя,  не хотел  он перевозить семью в
ханскую  ставку. Ох, как  не хотел! Вдали  от ханских  слуг и  родичей  жить
спокойнее. Охрана  у них  надежная, стены высокие  и  никакой враг  пока  не
грозит  им. А  тут,  рядом с ханскими  женами и наложницами,  только успевай
поворачиваться  да  бояться каждого  неосторожно  оброненного  слова. Но хан
хитер  и  великолепно  понимает, что  при  нем  семейство Карачи-бека  будет
порукой верности его. Хитер хан...
     --  Хорошо,  мой повелитель,  я  привезу  их  сюда,--  наклонил  голову
Карача-бек, -- пусть будет по-твоему.



О прошении мира и обязанностях
государя

     Государь  слабый, подвергшийся нападению со стороны  сильного должен во
всех случаях  уступать,  преклоняться  перед силой, будучи подобным  камышу,
склоняющемуся перед бурей. Ведь, кто преклоняется перед сильным, поклоняется
Небу.
     Следует  бороться,  вовлекая в  бой  все силы.  Ведь,  храбрость  может
устранить все затруднения. Это  закон для война - сражаться, не думая о том,
что ожидает его - победа или поражение.
Имеется три вида завоевателей: справедливый, алчный и дьявольский.
Завоеватель справедливый удовлетворяется, когда враг подчинен.
     Завоеватель  алчный  удовлетворяется,  когда  враг  подчинен,  получены
земля, богатства и ценности.
     Завоеватель алчный  удовлетворяется,  когда  враг  раздавлен,  получены
земля, богатства, деньги, сыновья,  жены, родственники своего врага и  лишит
их последнего - жизни.

Из древнего восточного манускрипта



ЯРСУЛЫ -
ЯРОСТНЫЙ ВОИН

     Не верилось Едигиру,  что  уже который  год, как он перестал быть ханом
сибирской  земли. Он потерял все: и землю отцов своих, и друзей, и даже имя.
Теперь он был всего лишь воином, живущий рядом с другими такими же, несущими
охрану городка  у  русских  купцов. Никто  и не подозревал, что на  дозорную
башню поднимался  в  караул тот, кто совсем  недавно  вел  в бой  сотни, чей
приказ  был  законом, кто слал грамоты соседним государям и получал такие же
от них. Расскажи он  кому-нибудь об  этом --  подняли  бы на смех,  стал  бы
посмешищем среди товарищей. А сейчас он всего лишь воин.
     Он стоял на  дозорной башне,  вглядываясь в сторону  поднимающегося над
лесом  солнца, туда, откуда он пришел  в городок с  притаившейся  за  каждым
деревом смертью. Смерть  удалось обмануть, перехитрить. Так  же легко  можно
обмануть  и  людей, которым  вовсе  не интересно твое прошлое. Зачем оно им,
твое  прошлое?  Но  он-то  помнил,  ясно и  отчетливо  помнил,  как  волком,
крадучись, уходил с земли  отцов, обложенный со всех сторон охотниками, в то
кровавое лето. Уходил, ожидая встретить близкую смерть, но где-то разминулся
с  ней, прошел соседней тропой. И он как бы заново увидел и пережил то лето,
когда уходил со своей земли, не думая о возвращении.
     ...Едигир со стоном провел рукой по ступням разбитых в  кровь ног. Идти
дальше он не мог... Все. Силы оставили его. Он в изнеможении упал на землю и
лежал так, раскинув руки.  В голове смешались дни и  ночи, проведенные  им в
пути. Сколько дней он бредет вслед за солнечным диском, медленно ползущим по
небу?  Если бы  у него  были  крылья,  чтобы,  подобно птице,  взлететь  над
бесконечными лесами и парить над миром злобы и ненависти. Если бы...
     Едигир поискал в траве листочки лечебной травы. Нашел и стал прилеплять
их  к  разбитым  ногам,  морщась  от  боли  и  скрипя  зубами. Закончив  это
болезненное  занятие,  откинулся  на  траву  и,  полуприкрыв  глаза,  сквозь
подрагивающие  ресницы,  поглядел  на  небо.  Там,  наверху, бойкие  облачка
гонялись друг за  дружкой, как  малые  дети. Они то сливались в  одну  общую
массу, то разрывая некрепкие связи свои, плыли по небу порознь.
     "Как дети малые...  Ни забот, ни тревог. Если  бы  и мне так...". Но не
выбросить из  головы тягостные воспоминания  об  убитом  брате,  ненавистном
пришельце Кучуме, потере любимой.
     "Клянусь духами всей Земли, что отдам левую руку, лишь бы  стать другим
человеком, забыть обо всем, начать жить иначе. Клянусь!"
     И, словно в ответ на его мысли, где-то по соседству громко застрекотала
сорока.  Едигир  мгновенно  встрепенулся и  сел, прислушиваясь,  внимательно
осмотрелся  кругом, руки сами собой потянулись к сабле  и  луку. Он сидел на
невысоком  пригорке на опушке соснового  леска.  Красноватые стволы огромных
сосен круто  уходили  в  небо  и  будто упирались в  него  ветвями, цепляясь
мохнатыми кистями  макушек за плывущие облачка. Откуда-то сверху послышалось
цоканье  белки.  Едигир  легко  нашел пушистый рыжий  комочек,  прыгающий по
вершине одной из сосен. Вот белка добралась до ствола дерева и спряталась за
ним,  смешно  подглядывая  оттуда,  поблескивая бусинками  глаз,  за  кем-то
невидимым Едигиру.
     "Верно, там люди",-- решил он, быстро натянул сапоги, позабыв про раны,
с силой повел плечами, разгоняя кровь, ощущая каждую мышцу. Так всегда с ним
случалось, в преддверии схватки.
     Он подумал,  что его  настигли воины,  посланные  Кучумом. Но  это было
невероятно, найти его  в  лесу через столько  дней  странствий...  Он и  сам
сейчас плохо представлял, где  находится, понимая единственное, -- это земля
другого народа. Удивительно, как за столько дней пути он ни разу не встретил
ни одного человека.
     Но  рано  или поздно такая встреча должна была состояться, и Едигир был
готов к ней.
     Конечно, обидно умереть вдалеке  от своей  земли,  на чужбине, не  имея
рядом даже единственного друга, который предал бы твое  тело  земле, сообщил
близким  о гибели, но такова судьба воина -- беспрестанно играть в прятки со
смертью.
     Неожиданно сзади громко каркнул ворон, тяжело  опустившись  на сосновую
ветку,  и  Едигир  невольно  вздрогнул,  споткнулся,  зацепившись  ногой  за
корневище, чего ранее с ним никогда не случалось.
     "Тьфу  ты, вестник  смерти!  Думаешь  поживиться  за мой  счет?! Уж  не
хоронишь ли меня? Рано! Я еще жив и так просто не сдамся! Или я не воин рода
Тайбуги? Не бывать по-твоему! Не бывать..."
     И Едигир,  приложив ладонь  к  губам, застрекотал  по сорочьи,  подавая
птице  сигнал  опасности.  Ворон,  извечно  острожная  и  чуткая  птица,  не
разобравшись,  не успев оглядеться,  тут же  поднялся недовольный и,  устало
взмахивая  черными  поблескивающими на солнце крыльями, поплыл  над лесом  и
затерялся меж красноватыми стволами неподвижных сосен.
     Едигир глубоко  вдохнул пахнущий смолой воздух  и  обычное  спокойствие
вернулось к нему. Значить, можно  в  очередной  раз обмануть  вестника ночи,
забирающего людей в  иной мир.  Он сам множество  раз  посылал его с летящей
стрелой или режущей  воздух  саблей.  Так почему он  должен умереть  сейчас,
сегодня?! Нет, далеко еще ему до могильного холода земли.
     "Рано,   рано  еще,  погоди  немного,--  повторял  Едигир  полушепотом,
перебегая,  пригнувшись,  от одного  дерева к  другому,  -- моя игра пока не
окончена, моя стрела еще не выстругана, тетива не  спущена,  поживем еще...,
поиграем..."
     И  тут он  увидел  медленно пробирающихся меж  деревьями  трех  мужчин,
идущих неторопливо  и  без опаски. На  плечах у всех были  тяжелые мешки, за
плечами колчаны с  луками  и стрелами, а на поясе болтались длинные кинжалы.
Судя по их  угрюмым лицам, залитым потом, шли они издалека  и  ноша  изрядно
вымотала их.
     Едигир внимательно вгляделся в глубь леса, прислушался, пытаясь уловить
шаги иных  людей,  которые  могли бы двигаться  следом, но  не различил даже
малейшего шороха.
     "Что ж,--  усмехнулся он,-- голодный волк  троих  сытых всегда одолеет.
Справлюсь".
     То, что можно беспрепятственно пропустить встреченных людей,  поскольку
его они не видят и никакого вреда принести не могут, он не сомневался. Но...
слишком давнее скитание  по лесу и острое чувство одиночества  толкали его к
людям, хотя оно, это чувство  и таило в  себе  опасность, но  тяга к людским
голосам, теплу очага порой необъяснима  и выше, сильнее его Легче умереть  у
вражеского порога, чем в безвестности и одиночестве в глухом лесу.
     "Будь, что будет",-- решил  он  и  уже приготовился  окликнуть  их,  но
неожиданно  шедший первым  остановился и, скинув мешок на  землю,  опустился
рядом.
     --  Сил моих  нет тащить дальше  проклятый  мешок,  --  проговорил он и
блаженно вытянул ноги, привалившись к мешку головой.
     Остальные,  двое,  тоже  побросали мешки  и  уселись  на землю,  тяжело
отдуваясь и отирая рукавами пот с лица.
     --  Немного осталось,  скоро дойдем, -- выдохнул  второй совсем молодой
юноша,  снял  с  головы  шапку,  отороченную  полинявшим  заячьим  мехом,  и
пригладил взмокшие черные волосы.
     -- Да, если дотащу эти шишки,-- откликнулся третий тоже молодой парень,
еще моложе остальных, совсем безусый юнец,-- я же не лошадь, чтобы  на  себе
по болоту мешки таскать. Я -- воин.
     -- Помолчи, Куян*,  наказание есть наказание. Мы бежали из боя и теперь
год каждый мальчишка может помыкать  нами  и использовать на  черной работе.
Сами виноваты.-- Вздохнул, прервав юношу, старший из них.
     -- А не ты ли  первым бежал, а мы уже увязались за тобой? Не ты ли  был
старшим в бою, а  мы, простые воины, должны были следовать за  тобой?  А? --
самый  молодой, судя по  всему, был и самым острым  на язык и,  верно, долго
копил в себе горечь против старшего.
     --  Помолчи, Куян,  словами  делу  не поможешь,--  лениво махнул  рукой
другой,  отирающий  пот  с лица  шапкой,-- год  придется вытерпеть,  а  там,
глядишь, и простит хан.
     -- Из-за таких, как этот... -- взвился юноша.
     -- Ах,  ты, песий  сын,-- вскочил на  ноги старший и выхватил  из ножен
кинжал,-- сейчас я погляжу как сверкают твои пятки, а не то...
     -- А то, что? -- спросил, поднимаясь на ноги и  медленно вытягивая свой
кинжал, молодой парень.
     --  А не то не погляжу,  что у тебя  пятеро старших братьев  и  намотаю
кишки на твою глупую башку. Братья  твои только спасибо мне скажут, что убил
труса.
     -- Это  я-то  трус?!  -- крикнул юноша  и прыгнул на обидчика, выставив
кинжал  перед  собой. Но  тот ловко увернулся, откинувшись корпусом  назад и
чуть выставив вперед  правую ногу. Нападавший, запнулся, покатился по земле,
выронив кинжал.
     Старший  тут  же  подобрал его  и, выставив  два клинка, мягко пружиня,
приближался к сидевшему на земле растерявшемуся парню.
     -- Не хочется  за тебя второй  мешок тащить, а  то  бы оставил тебя тут
навсегда и  никто  бы  слова плохого  не  сказал.  Труса  разрешено  убивать
всякому.
     -- Сам  трус! --  зло выкрикнул тот  и заплакал, прикрыв обеими  руками
голову.
     -- Оставь его,-- крикнул так и не поднявшийся с земли второй парень, --
заставь лучше мальца тащить свой мешок.
     -- Хорошая мысль,-- отозвался тот,-- так и поступим. Слышал?
     Но юноша  униженно рыдал, не поднимая головы, и лишь плечи вздрагивали,
опускаясь к земле все ниже и ниже.
     Едигир,   наблюдая  за  всем  происходящим  из-за  деревьев,  сперва  с
интересом следил, чем же закончится стычка между незнакомцами. Из  разговора
ему стало ясно -- перед  ним бежавшие с поля боя воины,  наказанные  советом
старейшин за трусость на год  выполнять  самую грязную и непосильную работу,
которую не поручали даже женщинам. И он брезгливо поморщился, вспоминая, как
сам  не раз  наказывал  трусов. Некоторые  вели  себя достойно  в  следующих
сражениях, осознав вину, но иные... иные  так и не садились на боевых коней,
оставаясь рабами. У них отбирали оружие, расплетали косицу воина и втыкали в
левое ухо женскую серьгу. Таким не позволяли заводить себе жен -- кто  может
родиться от труса -- только трус; их не пускали к общему котлу на праздниках
и они, подобно собакам, питались объедками  от угощения.  Даже  ребенок  мог
обидеть такого человека, отобрав у него последнее. Да что ребенок, собаки  и
те  понимали   униженное   положение   трусов,   и  порой  стая   неожиданно
набрасывалась на кого-нибудь из них и, если добрый человек не отгонял собак,
то они загрызали свою жертву насмерть. Хоронили трусов подальше от селения в
глубоком овраге. И даже  родственники, родная  мать, не смели прийти,  чтобы
пролить горестную слезу над прахом.
     Сочувствие Едигира было полностью на стороне молодого  парня, который и
воином-то стал, судя по всему, первое лето, и бежал из битвы вслед  за своим
сотником. Подумал, что такого сотника, он,  не раздумывая, посадил бы на кол
перед строем в назидание остальным, а мальчишку простил. То, что  он кинулся
на опытного воина с кинжалом, говорило о бойцовском характере.
     Решив, что более удобного момента не будет, Едигир вышел из-за деревьев
с натянутым луком и громко крикнул:
     -- Эй, ты, храбрец, может со мной хочешь силами помериться? Я готов!
     От неожиданности те вздрогнули и повернули головы назад. Только  юноша,
плачущий  на  земле,  чуть приподнял голову и, безучастный  к происходящему,
остался в той  же позе. Зато вскочивший на  ноги рукой  потянулся  к луку за
спиной, но так и застыл после грозного окрика Едигира:
     -- Эй, не балуй, а то...
     --  Чего  тебе  надо? --  недобро спросил,  посверкивая узкими  глазами
бывший сотник, выискивая взглядом, есть ли подкрепление за спиной Едигира.
     -- Брось оружие, -- приказал тот.
     -- Кто ты такой? И почему приказываешь?
     --  Трусу  и  ребенок  приказать  может,--  усмехнулся  Едигир,-- брось
кинжалы, кому говорю.
     -- Ладно, -- нагнулся  тот, делая вид, будто собирается положить оружие
на землю, но сделав резкий скачок в сторону, подхватил  за шею  сидевшего на
земле молодого парня, прикрываясь им, как щитом.
     Едигир  лишь  усмехнулся,  краем  глаза отмечая, как стоявший в стороне
другой парень выхватил из колчана стрелу и прыгнул за дерево, прикладывая ее
к луку.
     -- Я же вас предупредил, -- крикнул Едигир,  и стрела, пискнув, подобно
лесной осе, воткнулась  в ступню стрелка.  Взвыв, он бросил лук  на землю  и
схватился за ногу.
     Кинжал, прорезав воздух рядом с головой Едигира, упал в ближайший куст.
Тут же стрела пронзила растопыренную пятерню бывшего сотника и пронзительный
крик  огласил  лес. Парень, освободившись от его  объятий, ударил кулаком по
лицу, а потом еще с размаху ногой в пах, злобно выкрикивая:
     -- Вздумал за моей спиной спрятаться! Не выйдет! Теперь-то я поквитаюсь
с тобой! За все поквитаюсь! -- и удары  сыпались  на бывшего сотника, он уже
упал на землю, прижимая к груди пробитую стрелой руку.
     --  Никогда не смей бить раненого,-- крикнул  Едигир, отбросив за плечи
парня.-- Понял?
     Но тот, словно молодой волчонок, оскалив зубы,  кинулся с  кулаками  на
Едигира. Но получив удар в живот, перегнулся пополам, застонал, прислонясь к
дереву.
     --  Все?   Успокоились?  --  спросил  с   усмешкой  Едигир,  обводя  их
взглядом.-- Теперь говорите, кто  вы и откуда будете. Не хотели по-хорошему,
пеняйте на себя.
     -- Мы  войны  хана  Аблата,--  прохрипел  сквозь  зубы  бывший  сотник,
которому удалось вытащить из ладони жало стрелы, и  теперь  он пытался унять
сочившуюся кровь,-- а ты, кто?
     --  Воины? Да какие вы воины! -- бросил небрежно Едигир.  -- А кто я --
вам  знать  не обязательно. Скажите  спасибо, что живыми оставил.  Далеко до
вашего улуса?
     -- Не очень... -- ответил самый молодой.
     -- Ведите меня к своему хану, -- приказал Едигир, да мешки с орехами не
забудьте. Вояки!
     Уставшее солнце уже проглядывало  сквозь нижние ветви молодого сосняка,
когда все четверо вышли  к хорошо укрепленному  городку, стоящему  на берегу
многоводной реки. Впереди Едигира  тяжело  вышагивали его пленники, медленно
переставляя ноги. Он шел чуть  сзади, держа наготове лук и неся отобранное у
них  оружие.  Он  не  знал  правильно  ли  поступает,  отправившись с ними в
селение, но иного выбора у него просто не было.
     С башни их окликнул караульный:
     -- Стойте! Почему без оружия? Кто с вами?
     -- Это ты у него спроси,-- зло огрызнулся бывший сотник.
     --  Зови своего хана!  -- крикнул Едигир, положив оружие перед собой  и
отступая на шаг.
     -- Кто  его  просит?  -- тут же отозвался с  башни  караульный.--  Если
каждый проходимец будет нашего хана требовать, то ему отдыха не будет.
     -- Вот с  башни  слезешь я тебе  на ухо скажу,  а если  не поймешь,  то
вместо тебя твое ухо к хану отправлю, -- ответил Едигир рассмеявшись.
     Караульный  не  стал  пререкаться и его  сапоги застучали  по  ступеням
деревянной  лестницы. В городке послышались крики, бряцанье оружия, и вскоре
в воротах показались два плечистых воина с копьями в руках. Они приблизились
к  Едигиру,  внимательно  осматривая  его,  но  ни один не  глянул на бывших
воинов, которые стояли,  униженно втянув головы в плечи,  словно ждали тычка
или удара.
     -- Хан Аблат послал нас узнать, кто ты и почему хочешь  его видеть. Что
ему передать?
     --  Скажите,  что  прибыл  человек  из  Кашлыка,-- сдержанно  отозвался
Едигир.
     Воины переглянулись  и знаком показали, чтобы он шел  с ними. Когда они
прошли   по  скрипящему  шаткому  настилу  внутрь  городка,   их   встретили
настороженные взгляды обитателей. Мужчины вышли с оружием в руках, а женщины
придерживали малышей,  прячущихся за  них. В  центре  селения  стоял ханский
шатер, а  перед  ним в окружении воинов -- невысокий плотно сбитый старик со
скрещенными на груди руками. Видимо, это и был хан Аблат.
     Сопровождающие Едигира  воины  подошли  к  хану и один  .из  них что-то
прошептал ему на ухо хану. Тот  молча слушал, не спуская внимательных глаз с
Едигира. Движением руки отпустив воинов, он обратился к Едигиру:
     -- Кем ты послан на нашу землю и с чем пришел?
     -- Я пришел сам по себе и принес плохие вести...
     -- Говори,-- ободрил хан Аблат, видя замешательство пришельца,-- плохие
вести тоже  вести.  Рано  или  поздно мы о них узнаем. Разве не  так?  Лучше
узнать их от друга, нежели от  недруга. А ведь ты нам друг, иначе не  пришел
бы сюда.
     -- Я --  друг... Хан  прав, плохие  вести имеют длинные  ноги и  всегда
обгоняют добрые. Но может тебе известно, что в Кашлыке правит иной хан и имя
ему Кучум?
     Хан Аблат утвердительно кивнул:
     -- Да, наши  соседи сообщили мне об этом.  Я скорблю о погибших воинах,
Едигире и брате его Бек-Булате. Они были великие воины.
     Услышав свое  имя,  Едигир вздрогнул, хотел было назваться и  объяснить
хану, кто он такой,  но что-то  удержало  его  от  этого. Он  лишь  горестно
вздохнул, подтвердив:
     -- Теперь их души обитают в царстве теней и глядят на  нас оттуда. Но я
поклялся отомстить за их смерть. Они погибли  за землю наших отцов и, пока я
жив, пришельцы не  будут спокойно ходить по этой  земле. Клянусь прахом моих
предков.
     Хан Аблат внимательно  слушал его, не перебивая. Затем опустился сам на
толстый войлок, лежавший у входа в шатер, и пригласил сесть Едигира.
     -- Я не спрашиваю твое имя и ты вправе не называть его. Буду звать тебя
просто Ярсулы -- Яростный воин. Ты не против?
     Едигир, не поднимая глаз, кивнул  головой, отметив про себя, что хан ни
так  прост, как может показаться  на первый взгляд, и с ним надо держать ухо
востро.
     -- Хорошо,  мой хан, мне  нравится мое новое имя. Свое  старое я  давно
забыл. Пусть будет Ярсулы.
     -- Так  вот,  Ярсулы,  мой  народ  --  слабый народ.  Нет, и у нас есть
храбрые  воины  и соседи долгие годы  не нападают на нас, зная  силу нукеров
моих. Но еще отец завещал мне не отдавать своего, но и не зариться на чужое.
Я понятно говорю?
     Едигир опять  молча кивнул  головой,  смотря прямо  перед  собой.  Было
трудно понять слушает он говорившего или занят собственными мыслями.
     --  Мой отец  был мудрый человек  и  его уважали все соседи. Даже враги
слушались его советов.  Какие же  они враги,  коль дочерей своих отдавали  в
жены нашим  нукерам? Так жили  мы долгие годы. В мире  и  согласии. Чего еще
желать? Никто не гибнет в бою,  жены не оплакивают мертвых  мужей,  не нужно
прятаться  в лесах и болотах от врага. Ты внимательно слушаешь  меня, Ярсулы
-- Яростный воин?
     И опять не ответил Едигир, не совсем понимая, куда клонит хан Аблат. Он
уже  начал жалеть, что пришел в городок, а не остался в лесу наедине с собой
и своими мыслями. Слова говорившего вызывали в нем какое-то щемящее чувство,
словно  он  присутствовал  на  собственных  похоронах,   наблюдая   за  всем
происходящим со стороны.
     --  Враги перестали быть  врагами и  мой  народ должен был процветать и
множиться. Но несколько зим назад наш шаман сказал, что многие женщины стали
рожать  больных  детей. Я  удивился и не  поверил.  Отчего ребенок рождается
слабым? Когда плохая еда, а еды все эти годы у нас было вдоволь. Никогда еще
мы  не питались так хорошо и сытно. Нукеры  мои стали  вдвое толще и щеки их
лоснились от  жира.  Каждый из них имел жен столько, сколько мог содержать и
прокормить.  И... --  Хан  тихо хихикнул,--  сколько было сил  у каждого.  А
весной на мой народ  пришла  черная  смерть:  люди  покрывались  коростами и
слепли. Умерли почти все дети. Мы не успевали сжигать трупы. Воинов осталось
лишь  половина  и  они, шатаясь,  ходили возле  своих жилищ.  Шаман  не спал
несколько ночей, пытаясь изгнать черную смерть. И он прогнал  ее, хоть через
несколько  дней умер сам.  Молодой шаман,  принявший  бубен из его слабеющих
рук, сообщил мне, что это только начало бед, которые духи подземного царства
послали на мой народ.
     Хан Аблат остановился, переведя дух, и слуга поспешно подал ему пиалу с
напитком, поставив  такую  же у ног Едигира. Отпив несколько глотков, утирая
губы рукавом халата, хан продолжал:
     --  Пока мы  боролись с  черной  смертью, соседи захватили  наши рыбные
места  и добывали  нашу  рыбу.  Они стали охотиться  на  наших тропах,  видя
слабость нашу. Я направил к ним своих нукеров, чтобы напомнить кто есть они,
и кто есть я. Но ночью головы посланцев были переброшены к нам через ограду.
Тогда я собрал  всех  нукеров,  чтобы вести их  против коварных соседей.  Но
сабли их заржавели в ножнах, луки перестали быть гибкими и стрелы  не летели
дальше десяти  шагов. Подпруга не сходилась под  брюхом раскормленных коней,
которых не коснулась черная смерть. И все-таки я повел их в бой. Половина из
них убежала  после первой  стычки. Я  жестоко  наказал трусов.  Ты видел  их
сегодня. Соседи, увидев нашу  слабость, осадили  городок и мы едва выдержали
осаду. Мне пришлось пожертвовать  дорогой посудой и богатым оружием, лишь бы
откупиться от  них. Но они  не вернули  нам рыбных  мест, не  ушли  из наших
лесов.  Знаю, поведи я завтра своих воинов на битву,  они опять  повернуться
спиной к врагам. И нас  всех могут взять  в плен и сделать рабами. Таков мой
рассказ. Что скажешь, Ярсулы -- Яростный воин?
     -- Я скажу, что сытый волк --  не опасный волк. Его не надо бояться. Ты
и  твой отец разрешили жить вашему народу без забот и в достатке. А человек,
как зверь,  гибнет от жирной пищи. Человек так устроен. Боги дали ему жизнь,
но они  дали  и  смерть.  Правда, не  указали, где  середина  между жизнью и
смертью. И никто этого не знает, кроме самих богов.
     -- Мне нравится, как ты говоришь, пришелец.
     -- Я не  знаю,  сколько мне отпустили боги  зим и лет, но я видел много
смертей. Видел  смерть  друзей и  врагов. Не упомню,  кого больше.  Голодный
всегда побеждает сытого. Из степи пришел голодный враг и  победил мой народ.
Теперь  я странник  и  пришел к  тебе. Я  думал попросить  у тебя воинов для
большой войны...
     --  Я понял это, как только  увидел тебя. Печаль  и  ярость написана на
твоем лице. Ты -- вестник смерти. Но мой народ уже отдал  все, что мог, богу
войны, и мне нечего больше дать.
     -- И я понял, какое несчастье  постигло твой народ, большое горе пришло
на твою землю.  Может даже большее,  чем  на  мою. Я понял  это, когда  один
справился с тремя мужчинами. Их даже нельзя назвать  мужчинами, а уж воинами
и подавно.
     --  Знаю  и не  обижаюсь  на  твои слова. Боги  наказали  нас.  Женщины
перестали рожать джигитов. Но я бы  предложил  тебе остаться и  взять в жены
любую  из наших  девушек. Можешь  взять столько, сколько захочешь. Пусть они
зачнут  от  тебя  таких  же  яростных  воинов. Останься  у нас  и дети  твои
освободят земли предков, изгонят пришельцев. Ты согласен, Ярсулы?
     Едигир посмотрел  на сидящих рядом с ханом Аблатом  нукеров. Ни один из
них не выдержал его пристального взгляда и, как по сигналу, опустили глаза к
земле.  Он  пробежал  взглядом  по рядам  землянок,  возле которых сидели  в
молчании  женщины, прижимая  к  себе  чумазых, перепачканных в  золе  детей;
внимательно  оглядел  мужчин,  стоящих чуть  в  стороне от  ханского  шатра,
опирающихся на копья, и обратился к хану:
     -- Что будет, если я скажу "нет"?
     -- Ты не скажешь "нет". Я слишком много рассказал тебе.
     -- Значит,  отныне  я твой пленник? -- Едигир не  удержался от улыбки и
положил  руку на  сабельную  рукоять.  -- Но так  ты  мало  чего  добьешься.
Пленный, что раб, другом быть не может. А я тебе нужен как друг.
     -- Ты все правильно понял, Ярсулы, насильно мил не будешь. Но я не могу
отпустить тебя сейчас. Поживи  немного у нас. И не как пленник, а как гость.
Мы даже  твое оружие оставим  тебе, но из городка  --  ни ногой. Понял меня,
Яростный воин?
     -- Понял, -- все с той же усмешкой кивнул Едигир, -- хотели щуку в реке
утопить, а она на дно  ушла. Отлежусь, огляжусь,  а там время  покажет,  кто
кому друг, а кто враг.
     -- Будь лучше другом. Врагов у нас и  так хватает. Мне нужны такие люди
как ты.
     -- Воины нужны всем. Не только тебе.
     -- Я думаю, мы поладим.
     -- Не от меня это будет зависеть. Как отнесутся к тому остальные воины.
     -- Они выполнят мой приказ.
     -- Хорошо. Мне спешить некуда. Я принимаю твое предложение.
     -- Проводите Ярсулы в его землянку,-- хлопнул в ладоши хан Аблат.

* * *

     Землянка,  в которой  поместили Едигира, походила на жилище его народа.
Правда, у входа неотлучно  пребывали  два стражника,  сменяющиеся  с закатом
солнца. В  первый же  вечер в землянку вошла смуглая широколицая девушка  и,
смущенно улыбаясь, поставила перед пленным деревянное блюдо с вареной рыбой.
Сама девушка села в уголке, с любопытством разглядывая его.
     -- Как тебя зовут? -- спросил он, покончив с рыбой.
     -- Аниса. -- Ответила она и закрыла лицо ладонями.
     -- Тебя отправил ко мне хан Аблат?
     -- Нет, я сама попросилась унести тебе еду.
     -- Сама? А разве у тебя нет парня? Что он скажет?
     -- Был парень. Но теперь ему нельзя встречаться со мной после того, как
хан направил его  на  черную  работу.  Теперь он живет вместе с рабами и ему
нельзя жениться. Ты встретил его в лесу.
     -- Его зовут Куян? -- вспомнил Едигир.
     -- Да,  теперь его так зовут, Куян. А у него было очень  красивое  имя.
Почти как у тебя.
     -- Ты знаешь мое имя?!
     -- Да. Тебя в селении зовут Ярсулы.
     -- Вот как... Оно тоже недавно. Меня раньше звали иначе.
     -- Пусть  будет Ярсулы. Ярсулы и Аниса очень подходят друг к другу. Мне
нравится. -- Помолчав, девушка неожиданно заявила:
     -- Я могу остаться у тебя на всю ночь.
     -- Оставайся,--  равнодушно согласился Едигир,-- но ты останешься не со
мной настоящим, а с тем, кого зовут Ярсулы -- Яростный воин.
     И она осталась...  Едигир не помнил,  сколько ночей они провели вместе.
Он пребывал словно в ином мире, забыв о потере ханского холма, смерти друзей
и  даже о Зайле-Сузге. Аниса украла его у них, а  он украл ее для себя. Днем
она уходила в землянку своих родителей, а под вечер возвращалась обратно.
     Оставшись один,  Едигир  выбирался наружу и бродил без дела по городку,
наблюдая  и  приглядываясь  ко  всему  происходящему.  Он  уже  знал в  лицо
стражников на башнях и время  смены караула. Он мог бы легко выбраться ночью
в  лес, перемахнув через  невысокую ограду, но что-то  останавливало его. Не
было  желания бежать  и вновь скитаться по лесу в одиночестве,  словно дикий
зверь.
     "Может Аниса каким-то заговором приворожила меня  к себе?" -- рассуждал
Едигир.-- "Может, моя кровь в жилах течет не столь стремительно как раньше?"
     А вскоре кончилось недолгое сибирское лето и бежать из городка накануне
зимы просто не имело смысла.
     Сверток  с золотыми  монетами в колчане Едигир  обнаружил  еще во время
своих странствий  по лесу. Первоначально  он не придал ему особого значения,
как лишнему грузу, и даже несколько раз пытался выбросить, оставить на месте
ночевки,  но  каждый  раз  возвращался  за  золотом   обратно  и,  проклиная
собственную слабость, заталкивал сверток в колчан.
     Оказавшись пленным "гостем" в  городке хана Аблата, ему пришла в голову
мысль, что на золото можно купить коней, оружие и нанять нукеров, которые бы
сопровождали его. Но куда?  Куда он поведет их? В Кашлык на верную смерть? В
далекую Бухару, где он также окажется под стражей,  а то и вовсе без головы.
Или  в Московию? Но Московия пугала его не меньше остальных мест. Рассказы о
страшных бородатых людях живо вспыхивали в нем, и он гнал  от себя  мысль  о
походе в далекую неведомую страну.
     А  золото  постоянно жгло  руки  стоило лишь  прикоснуться  к  колчану,
вытащить тряпицу наружу. Даже во сне Едигиру виделось,  как он прячет монеты
в  дупле  старой  березы,  а оттуда  выползает  огромная  змея и жалит  его,
Едигира, в руку.
     Потом он поймал себя на том, что постоянно, даже разговаривая с Анисой,
протягивает руки к  колчану  и  ощупывает его лоснящийся бок, гладит нежно и
ласково.  Девушке,  правда,  ни разу не  пришло  в голову  поинтересоваться,
отчего  он  постоянно держит колчан для  стрел подле себя. Но сам-то  Едигир
понял, что заболел золотой болезнью, которая способна  извести любого самого
стойкого мужчину,  сделать  его хилым  и  немощным  стариком.  И  ему  стало
страшно.
     Вот  тогда-то  он  решил  бежать по приходу  тепла, когда стает снег  и
прилетят птицы на сибирские реки и озера.
     Аниса со  второй половины  зимы раздалась и потяжелела. Она  ходила  по
городку, гордо выставляя вперед  обозначившийся живот. Едигир сперва отнесся
к этому  событию довольно  равнодушно, но  постепенно  стал проявлять к  ней
больше внимания и, как-то  перебирая в очередной раз золотые  монеты,  решил
смастерить ей  монисто.  Он раздобыл  необходимые инструменты и долго тайком
проделывал  в тяжелых  кружках отверстия и  затем, снизав на  прочную  нить,
спрятал в колчан.
     Едва  началась потайка, и река подле  городка  тяжело  вспучилась бурым
ледяным покровом,  как Едигиром  овладела жажда деятельности. Он  попросил у
хана Аблата наконечников для стрел и принялся заготовлять  древки  под  них.
Аблат втайне радовался, что смог  заполучить такого воина, думая привязать к
себе  пленника после  рождения  ребенка  крепче, нежели  любая  веревка. Ему
виделось,  как  под предводительством  Ярсулы  его  воины  прогонят коварных
соседей и  отвоюют  захваченные  ими  земли. Хан  радовался, что  так  легко
победил пришельца и велел ему дать все, что тот запросит.
     Уже стали  набухать  почки  на деревьях, а на  реке  появились  длинные
забереги, и мужчины на берегу конопатили и смолили лодки для первой рыбалки,
когда в землянку к Едигиру прибежал малолетний брат Анисы.
     -- Пошли, тебя зовут, -- махнул он рукой.
     Аниса не показывалась последние дни, не выходила из землянки родителей,
и Едигир догадывался, что ей пришел срок рожать.
     Они  двинулись  с   мальчишкой,  выбирая  просохшие  места  на  еще  не
освободившейся от весенней влаги земле.
     "Вот и земля,  как женщина, набухла и раздалась и тоже готовится родить
траву, цветы, деревья.  И ей,  наверное,  нелегко носить  в себе такой груз,
недаром  по ночам  слышно как  стонет земля",--  думал Едигир, вглядываясь в
разломы и канавки, появившиеся кругом.
     Возле землянки родителей Анисы толпились люди, негромко переговариваясь
меж  собой.  Увидев  Едигира, они смолкли. Тяжело ступая и  ощущая  на  себе
недобрые взгляды, он прошел мимо и откинул полог.
     Аниса лежала на мягких шкурах и тяжело дышала. Едигир повернул голову и
увидел  сидящую  у  стены  старуху,  она держала в руках небольшой  сверток,
покрытый сверху мягкой овечьей шкурой. Старуха что-то бормотала или напевала
под нос, покачивая его.
     Аниса,  увидев  Едигира,  повеселела,  засветилась  мягкой  улыбкой   и
потянулась к нему. Он взял ее руку и, наклонившись, спросил:
     -- Все хорошо?
     -- Да,-- ответила она,-- мальчик... твой сын.
     К Едигиру протиснулся отец Анисы и, дружески улыбаясь,  похлопал его по
плечу, начал  говорить  о  том, какого богатыря родила его дочь, но  Едигир,
резко дернув плечом, скинул его руку и,  не  желая  никого слушать,  пошел к
выходу.
     Весеннее солнце ослепило его и на какое-то  мгновение он  закрыл глаза,
как вдруг услышал  чей-то испуганный  крик.  Нехотя приоткрыв их, он увидел,
бегущего человека с высоко поднятой правой рукой.
     Едигир едва успел уклониться  и  подставить  ногу юноше, кинувшемуся на
него. Тот упал на землю, выронив зажатый в руке нож. Собравшиеся у  землянки
люди  громко кричали,  но Едигир не  воспринимал  этих  криков  и  был готов
отразить новое нападение. С земли медленно поднялся тот, кого прозвали Куян,
юноша, встреченный Едигиром в лесу, с ненавистью уставился на него.
     -- Что я тебе сделал плохого? Зачем ты хотел убить меня?
     -- Ты забрал у меня девушку... А я... а я... хотел  взять  ее в жены. Я
все равно убью тебя.
     -- Убей,  коль сможешь, но я  никого  не забирал у тебя. На  то было ее
согласие. Трусам нельзя иметь женщин.
     Куян поднес руки к лицу и расцарапал его в кровь, злобно глянул на него
и, повернувшись, пошел сквозь толпу, низко опустив голову.
     -- Э-э-э... герой,-- тяжело вздохнул  кто-то в  толпе. Но по  тому, как
было  это произнесено, Едигир понял, что сочувствие оставалось полностью  на
стороне  несчастного  парня.  Он  вдруг   ощутил,  насколько  в  чужом  мире
находится, и как эти люди не принимают его. И даже ненавидят.
     Он сделал несколько порывистых шагов, расталкивая людей,  смотревших на
него со страхом и ненавистью одновременно и вдруг, остановившись, схватил за
плечо изможденного сухого, как ивовый  куст старика, и закричал ему  прямо в
покрытое седыми волосками ухо:
     -- За что вы меня ненавидите?! Чем я вам не  угодил? За то, что я воин,
а ваш народ боится собственной тени? Так я  ли  виноват в  том? Я вас сделал
такими? Ну, скажи мне, старый человек? За что вы меня ненавидите?!
     Старик осторожно освободился от его руки и, чуть отстранясь, ответил  с
кривой улыбкой:
     -- Ты чужой нам, а чужих никто не любит.
     -- Но ведь я живу с вами! Я такой же как вы!
     -- Волк и  овца  оба серые,  а дружба у них  не получается,  -- обнажил
желтые зубы в усмешке старик и повернулся спиной к Едигиру.
     -- Чужой... Чужой... Чужой... -- зашелестела толпа.
     Едигир несколько  мгновений  смотрел  на  людей, с которыми  бок о  бок
провел зиму, чья женщина родила от него сына, и понял, что никогда не сможет
жить спокойно среди них, стать таким же, как они, думать так же, как они. Он
сорвал с  головы шапку,  отер ей  вспотевший  лоб  и, тяжело  ступая, ощущая
спиной неприязненные  взгляды, слыша гул недовольства сзади, пошел  к  своей
землянке.
     На небольшой очистившейся от снега площадке все так же  стояли  мужчины
городка,  опираясь  кто на  копья,  кто на  толстые палки, словно  они и  не
уходили  с  того  места,  где  он увидел  их первый раз.  И от них  исходила
ненависть и неприязнь. Так собаки встречают чужака, щеря клыки, и готовые по
первому знаку хозяина броситься и разорвать его просто за то,  что он чужой,
пришлый.
     Возле крепостной ограды на бугорке, осыпанном зеленью первых выбившихся
наружу к весеннему  солнцу цветов и  травинок, сидел Куян, горестно наклонив
голову, покусывая ногти на пальцах, кровь сочилась по исцарапанному лицу.
     Едигир подошел к нему и опустился рядом на корточки.
     --  Что мне делать?  -- спросил он тихо. -- Я бы сам давно ушел от вас,
но  хан  Аблат  не  пускает.  Человек не всегда виноват  в  том, что  с  ним
происходит. Я бежал  от врагов, думал  среди  вас найду  друзей, но и тут  я
никому не нужен. Ты хотел убить меня, так уж лучше бы убил. На, -- обратился
он к юноше, вытаскивая из ножен свой собственный нож,-- убей. Я так хочу!
     Но  парень  подскочил,  как  ужаленный. Попятился  от  него,  испуганно
вытаращив глаза.
     -- Нет, я не могу убить тебя просто так. Не могу...
     -- Совсем недавно мог, а теперь... Что за народ... -- Едигир решительно
встал и направился к сторожевой башне.
     Едва он подошел к лестнице, как сверху прозвучал повелительный окрик:
     -- Эй, тебе нельзя подходить к стене. Хан не велел.
     -- Плевал я на  вашего хана. Стреляй! Стреляй!  -- закричал Едигир.-- А
то залезу наверх и сброшу тебя вниз. Стреляй, тебе говорят!
     Стражник,  не  ожидавший  такого  оборота,  начал  поспешно  натягивать
тетиву, а Едигир  в исступлении затряс приставную лестницу, пытаясь сбросить
ее на землю. Вдруг кто-то  схватил его за руки сзади и потащил в  сторону от
башни.
     --  Идем,  я помогу  тебе, --  услышал он  громкий шепот.  Обернувшись,
увидел Куяна, пытавшегося оттащить его.
     -- Чем ты  можешь  помочь мне? Убить?  Так ты  не  захотел это сделать,
когда я попросил. Пусть меня убьют здесь... Пусть...
     -- Я  помогу тебе бежать,  только  умоляю, пошли отсюда.  Пошли  в твою
землянку.
     -- Ну, хорошо. Пойдем.-- Едигир успокоился и зашагал чуть впереди, даже
не  взглянув на подбежавших  к ним мужчин селения, готовых, судя  по  всему,
прийти на помощь Куяну.
     В землянке он бросился на старые овечьи шкуры и в нос ему пахнуло такой
кислятиной  и затхлостью, что захотелось  завыть, закричать во  весь  голос.
Земля  со стороны  стен  отсырела  и талые капельки воды медленно  сочились,
падали  на  шкуры, скапливались в лужицы  на  полу. Не  было сил смотреть на
убогое помещение, в котором  ему предстояло  провести остаток  жизни. Не для
того он остался жив, бежал со своей земли, чтобы сидеть в грязной, осклизлой
земляной норе.
     Его  тревога  и  недовольство  передались видно и юноше, который  зябко
повел плечами, ощутив  сырость  и  затхлость  землянки. Он  робко подошел  к
висевшему на  бревне  колчану Едигира и увидел  привязанное  сбоку  монисто,
которое он смастерил в подарок Анисе.
     -- Какое красивое,-- не удержался он от возгласа,-- для кого это?
     -- Возьми, подаришь своей девушке. Она ведь все равно будет твоей. Я не
смогу  быть  ее  мужем,  --  Едигир  засмеялся  и повернул голову  в сторону
парня,-- я же не вашей породы. Я -- чужой!
     -- Как я могу взять  такой знатный подарок?  -- парень, казалось,  и не
слышал  горестных слов Едигира,  --  за  него можно  табун  коней  выменять.
Ай-й-й! Какое красивое!
     -- Бери! Я дарю тебе. Но дай слово,  что,  когда подрастет мой  сын, не
станешь обижать его и,-- он чуть  помолчал, и  словно  решившись  на что-то,
добавил,--   назовите   его  Едигиром,   в   честь   моего   родственника.--
Договорились? А теперь давай о деле. Как ты поможешь мне бежать? Говори.
     --  Бежать надо ночью на лодке.  Сегодня ночью лед тронется  и никто не
кинется догонять тебя по воде.
     -- Не  захотел убить меня в открытую,  так теперь утопить  меня хочешь.
Молодец, ничего не скажешь. Да...
     -- Другого  случая не будет.  Можешь  отказаться, смотри  сам.  Пойдешь
пешком и тебя нагонять к вечеру. Решай.
     Едигир задумался, находя, что в словах парня есть смысл. Конечно, ночью
плыть среди  льдин опасно  и рискованно, но уходить пешком  действительно не
стоит и пробовать. Нагонят и, тогда уж точно, убьют.
     -- Провизии в дорогу соберешь? -- парень кивнул в ответ и показал рукой
на противоположную стену, на которой обнажились крепежные бревна.
     -- Дыру надо сделать, чтобы стражники не увидели. А я  приду за тобой в
полночь.-- И тяжело вздохнув, пошел к выходу.
     -- Постой,-- догнал его Едигир,-- на, возьми,-- протянул зажатое в руке
монисто,-- подари Анисе, но  не говори,  что от  меня. --  Втянув  голову  в
плечи, парень покорно принял подарок и заспешил в центр городка,  размахивая
на ходу длинными руками.
     Оставшись один, Едигир принялся рыть  в  противоположной от входа стене
дыру, ссыпая мокрую землю прямо под ноги. Окончив работу, он упал на шкуры и
заснул, чтобы быть готовым к очередной неясной дороге.
     Ближе к полуночи действительно начался ледоход.
     Льдины со скрежетом сшибались, выскакивали  на берег, уходили под воду,
спеша обогнать друг друга, тяжело плыли на север.
     Едигир с  Куяном перелезли в темноте через ограду крепости и спустились
по  крутому  откосу  к реке. Выбрали надежную  лодку и столкнули ее  в воду.
Юноша подал беглецу мешок с едой и весла, захваченные из дома, придержал нос
лодки и на прощанье подал руку:
     -- Прощай,-- негромко проговорил Едигир и взмахнул веслом.



Различные способы ведения воины

     Открытую войну следует предпринимать в удобной для себя местности,  при
хорошем  войске  и располагая удобным  для  сражения  временем.  В противном
случае надо воевать обманом.
     Врага следует  уничтожать,  когда  его силы  истощены  или  когда  он в
неблагоприятной позиции.
     Если  войско  врага  состоит  из  лесных  племен и таким образом готово
бежать из сражения, то следует заранее подкупить  их или пообещать награду в
случае неучастия их в битве.
     На  уставших от военных  приготовлений следует нападать немедля или  же
напугать  их  стадами  коров,  буйволов, верблюдов, покрытых  сухими  кожами
мешками с  мелкими камнями,  а потом  уже ударить  по  расстроенному  войску
врага, отступающему и  потерявшему способность управлять слонами и лошадьми,
или же следует ударить по войску врага, стоящего лицом к солнцу.
     Пустыня, леса,  теснины,  болота, горы и низменности, неровности, суда,
стада  коров,  обоз,  туман,  ночь  -  вот наиболее  подходящие  условия для
устройства засады.

Из древнего восточного манускрипта



ОБРЕТЕНИЕ
ВЕРЫ

     Воспоминания мучили,  как  застарелая  болезнь.  Вновь и вновь он видел
себя плывущим  по  бурной  ожившей после  зимнего  сна реке, что  несла  его
несколько  дней  вдаль  от людей, страдающих  болезнью,  зовущейся  Страхом.
Народ, пораженный ею, обречен.
     Река, ее живительные брызги,  словно смыли с Едигира  всезаражающий дух
смерти, которая  приходит вслед  за страхом. И  на этот раз боги спасли его,
пощадили, вырвали из ловушки, уготованной судьбой.
     "Почему  человеку  ниспослано  так  много испытаний?  За  что  они? Так
выковывают сабельный клинок: то накаляя докрасна, то бросая  в ледяную воду,
а потом вновь в огонь и так  до тех пор, пока  он не станет упругим, готовым
выдержать любой удар,  не лопнуть, не сломаться. Неужели и мне  предстоит то
же самое? В чьих руках я  стану послушным и несгибаемым оружием? И есть ли у
меня  право выбора  или дано лишь рубить, резать,  идти на прорыв? Кто  даст
ответ на эти вопросы?"
     Едигир только заступил  на караул и ему предстояло до полудня  выстоять
на башне, вглядываясь в темный лес, подступавший вплотную к городку.  Хорошо
было  остаться  одному  на высоком  помосте, когда  поднимаешься выше  всех,
уподобляясь  птице, становишься невидимым для  других  обитателей городка, и
никто не мешает перебирать в памяти события прошедших лет.
     Казалось,  после  ухода  с иртышских  берегов он  прожил  вторую, новую
жизнь, так не похожую на прежнюю. Где-то в  глубине  души возникло  ощущение
тревоги.  Он  чувствовал,  что  это  лишь  начало  испытаний,   первые  шаги
длинной-предлинной дороги, которую еще предстоит пройти.

* * *

     В ту  весну, сбежав на  лодке  из  городка хана  Аблата, он  долго плыл
теснимый  льдинами  по  реке,  а  потом,  найдя  широкую  протоку,  повернул
навстречу течению небольшой речки, уже очистившейся ото льда.  Он уходил все
дальше вслед за солнцем.
     Что заставило его идти в сторону противоположную земле предков?  Он  не
мог дать ответ, но и не  мог  противостоять  голосу,  зовущему к  солнечному
закату, туда, где по  рассказам стариков, земля  поднималась к небу и из нее
росли камни, преграждавшие дорогу всякому путнику.
     Лодку  ему пришлось  скоро  бросить,  поскольку  русло реки  сужалось и
невозможно было перетаскивать  ее  через завалы  огромных сгнивших деревьев,
лежащих поперек  течения. Да и  сам-то он  шел с  трудом, выискивая  лосиные
тропы, проторенные могучими животными.
     Горы  начались неожиданно"  обнаруживая себя поначалу  лишь  небольшими
камнями, встречающимися на пути. Но однажды утром, проснувшись, он увидел за
легкой  дымкой темный силуэт леса, словно взлетевшего над землей и парившего
неподвижно в небесной синеве, даже протер  несколько раз глаза, отгоняя сон,
но лес попрежнему парил в небе сказочно недосягаемый.
     И им овладело  чувство неуемной радости все  переполняющее и клокочущее
изнутри  молодым вином,  рождая  необыкновенное,  необычайное  видение.  Ему
захотелось  громко  закричать, с кем-то поделиться рвущимся восторгом.  И он
по-настоящему пожалел, что рядом  не было Зайлы-Сузге  с ее мягкой улыбкой и
грустью.  Ему хотелось  верить,  будто  он встретит ее  непременно  там  меж
парящих  в небе  деревьев  и,  вобрав  в себя как можно  больше  воздуха, он
закричал на весь лес:
     --  Зайла-Сузге!!! Встречай меня! Я иду!!! -- и, подхватив с земли свой
лук,  высоко подкинул его и,  поймав на лету, кинулся прямо  сквозь  заросли
навстречу плывущим по небу деревьям.
     На подъем  у него ушел весь день,  но уже закат он наблюдал  с  вершины
горы,  взобравшись  на огромный камень-валун, ободрав  в  кровь  руки,  сбив
колени, но ощущая себя сильным и свободным.
     Он долго  сидел на  камне,  провожая  солнечный диск медленно  уходящий
вниз, окрасивший золотыми россыпями скалы, лес, траву. И ему подумалось, что
верно,  и  солнце,   могучее  солнце,  дающее  жизнь  всему  вокруг,   также
неподвластно  себе. И ему  определен  удел  блуждать по  небу в  непрерывных
поисках.
     "А может,  оно  ни одно,  солнце?  И  утром  мы  видим  иное  существо,
выходящее из-за леса? А то, прежнее, проваливается под землю,  чтобы никогда
уже не  вернуться на  небо. Да  и не может оно за день пробраться под землей
сквозь  ее толщу и очутиться на том же месте, где было вчера.  Кто же хозяин
этих огненных  дисков, выпускающий их раз  за разом, день  за днем на  небо?
Может именно сейчас он,  усмехаясь, смотрит на меня так же как я разглядываю
снующих по земле букашек и может одним щелчком сбросить всех  нас в пропасть
или поднять к небу?"
     Едигиру  стало  жутко  от  собственных  размышлений  и  он  хотел   уже
спуститься вниз  с валуна,  когда заметил вдали  меж деревьями слабый дымок,
поднимавшийся столбом вверх.
     "Люди!" -- обожгла  его мысль, и напряглись  все мышцы.--  "Враги?!  Но
почему обязательно враги? Оттого, что я пришел на их  землю? Но  кто  решил,
что это их земля? И я имею на нее право. Она такая же моя, как и их".
     Он  не стал разводить костер,  ночь  провел в  полудреме, ворочаясь  на
хвойном  лапнике,  заменявшем  ему  постель. А  утром,  еще  впотьмах, начал
спускаться  с  вершины  горы  на  поиски человеческого  жилья,  решившись  в
очередной раз довериться судьбе.
     Вскоре он вышел к небольшому ручью, струящемуся  по глубокой расщелине,
где без  труда нашел  несколько бревен, переброшенных через него. Перейдя на
ту сторону, Едигир  отыскал тропинку, ведущую  в глубь леса, и  оказался  на
краю  поляны,  посреди  которой стоял  небольшой домик, сложенный из круглых
пожелтевших на  солнце бревен.  Строение  совсем не походило на землянки его
народа, и  он долго  разглядывал  уложенные  друг на  друга бревна.  Чувство
тревоги сменилось любопытством, открытием чего-то нового, неизвестного.
     Затаившись в кустах, Едигир  долго  ждал,  когда  кто-нибудь выйдет  из
дома.  На  всякий  случай  держал  лук  наготове,  прикинув,  что  с  такого
расстояния  может  вполне  достать  любого.  Наконец,  не  выдержав  долгого
ожидания,  небольшими  перебежками,  крадучись,  стал  подбираться  к  дому,
готовый в  любой момент скрыться  в лесу. Но  никто не вышел, не закричал на
него.  Тогда, обойдя дом вокруг, осторожно  толкнул дверь и заглянул внутрь.
Людей там не было.
     Едигир еще раз огляделся по сторонам и, крадучись вошел внутрь, оставив
дверь неприкрытой. Посреди дома стоял большой стол и две лавки  по сторонам.
У самой двери был сложен очаг из камней, обмазанных глиной. Вверху виднелось
отверстие, прокопченное по краям.
     Пока Едигир  рассматривал небогатое убранство незнакомого человеческого
жилья, снаружи послышались людские голоса и лай собак. Выглянув за дверь, он
увидел, что из леса вышли двое мужчин,  а к дому бегут несколько здоровенных
псов, верно, раньше хозяев учуявших появление незнакомца.
     Путь к лесу был  отрезан,  и Едигиру  не оставалось  ничего другого как
ждать, когда хозяева подойдут  ближе к дому. Мужики по собачьему лаю поняли,
что  в  доме  есть  кто-то  чужой,   остановились,   сняли  с  плеч  длинные
металлические трубки, направив их на открытую дверь.
     "Ружья!" -- понял Едигир. Ему и  раньше приходилось видеть в купеческих
караванах самопальные трубки, стреляющие железными пулями за много шагов.
     Они  не трогались с  места, поглядывая с  опаской  в сторону дома,  и о
чем-то переговаривались меж собой. Затем один из них что-то громко крикнул и
угрожающе повел ружьем в его сторону.
     Едигир решительно вышел из дома, бросив  на землю лук,  а затем положил
рядом  саблю с  кинжалом  и развел  в  стороны обе руки,  показывая,  что он
безоружен.  Осмелевшие собаки кинулись на него, норовя цапнуть за  ноги.  Он
попятился назад от наседавших псов и чуть не упал, зацепившись за бревно.
     Пришедшие  настороженно  разглядывали  его, не  торопясь  унять  лающих
собак. Наконец, один из них кликнул их и подошел к Едигиру.
     --  Один?  --  спросил  громко  на  языке   понятном  Едигиру,  показав
указательный  палец,  и обвел  взглядом ближние кусты, направив дуло ружья в
сторону густых зарослей. -- Откуда пришел?
     Едигир со скрытой усмешкой разглядывал стоявшего перед ним и думал, что
легко мог бы сбить его с ног, завладеть оружием, а  уж потом справиться и со
вторым.
     Но что бы это дало? Убьет их и опять останется один? Нет, не за этим он
пришел и не станет причинять им зла.
     И он кивнул головой,  подняв вверх правую руку и выставив один палец, а
потом  указал в сторону кустов и потряс отрицательно головой, давая  понять,
что там никого нет.
     Один, говоришь,-- недоверчиво  переспросил стоявший перед ним  Федор,--
слышь, батя, говорит, будто один пришел,-- крикнул он обернувшемуся пожилому
мужику.
     Тот подошел ближе и стал внимательно разглядывать Едигира.
     -- Мало  ли чего он скажет, верь им.  Они по одному не ходят. Но  этот,
кажись, и впрямь один будет. Вишь, оборванный весь. Бежал что ли от кого?
     -- Видать так и есть, -- согласился молодой.
     -- Куда  идешь,  кого  ищешь?  --  спросил  опять на сибирском  наречии
пожилой мужик Едигира.
     Тот пожал плечами и неопределенно махнул рукой.
     -- Бродяга, значит? Ну, чего с  тобой делать, коль пришел?  Не выгонять
же...  Заходи в избу, гостем будешь...  -- Показал он Едигиру на дверь.  Тот
наклонился,  было, к оружию,  но  молодой  остановил  его  движением руки  и
отодвинул лук и саблю в сторону.
     -- Не надо. Воевать пока не с кем, -- объяснил пожилой мужик.
     Вошли  в избу, сели  на лавки.  Хозяева  разместились поближе к  двери,
прислонив ружья к стене.
     -- Как зовут? -- спросил пожилой.
     Едигир  чуть подумав, решил, что ни к чему открывать посторонним  людям
свое настоящее имя и громко сказал:
     -- Батыр.
     -- Батыр, говоришь. Богатырь по-нашему, значит. Пусть так будет. А меня
Тимофеем звать,  а это сын мой, Федор. Понял? А прозывают  нас Бортниками за
то, что  пчелок держим, да медок  с них собираем.  Живем же мы под господами
Строгановыми,  которым  эти  земли  от  государя нашего даны  в пользование.
Уразумел?
     Едигир согласно кивнул, с  интересом разглядывая  хозяев. Неожиданно он
почувствовал, насколько  устал от  скитаний, ежедневных опасностей и тревог.
Глаза у него начали закрываться и он,  почти не слушая речь Тимофея, склонил
голову на грудь.
     --  Э-э-э, да ты, мил человек, однако и впрямь притомился,-- проговорил
тот, заметив, что гость их почти засыпает,  -- вон ложись на лавку  да поспи
малость. А мы с Федькой обед сготовим, тогда тебя и подымем.
     Едигир послушно кивнул головой, стянул сапоги и примостился на  жесткой
лавке,  подоткнув  под голову  какую-то  тряпицу.  Оба мужика  вышли наружу,
прихватив с собой ружья.
     -- Откуда он свалился на нашу голову? -- спросил отца Федор, поглядывая
на закрытую  в дом дверь. -- Может, бежит от кого, тогда надо  следом других
ждать. А как они поглядят на то, что мы этого приняли? Худа бы не было...
     --  Кто  его  знает откудова  нынче худа  ждать,-- задумчиво проговорил
Тимофей, -- от наших воров-бродяг или от  ихних. Тут земля порубежная, можно
сказать, ничейная,  беды жди хоть  утром, хоть вечером. Все в  руках Божьих.
Ладно, там видно будет, что почем, а пока айда обед готовить, собаки и те не
кормлены.
     Едигир, казалось, проспал  совсем немного, но открыв глаза, понял,  что
день клонится к вечеру и, натянув сапоги, вышел из избы.
     Хозяева встретили его  с улыбкой и  Тимофей,  указывая  место  рядом  с
собой, пригласил:
     -- Вовремя встал, а то  уже и будить думали.  Здоров  ты спать. Садись,
похлебай, что Бог послал.
     Из  рассказов старика  Едигир понял,  что живут тут они с сыном  только
летом, добывая мед,  а на  зиму уходят в городок, что отстоит  недалеко,  за
ближайшим лесом.
     --  Тут  гари были, вишь, лес  поваленный  лежит,  а после огня  хорошо
иван-чай растет. Его пчелки особо любят и почитай  весь взяток с него берут.
А уж  мы потом у  них  заимствуем. Видел когда-нибудь как  пчелки  живут? Не
видел?  Да,  ваш  народ пчел, однако,  вовсе не  привычный  держать.  Завтра
поведем тебя с собой, покажем что к чему. Хочешь поглядеть, поди?
     Едигир,  не отрываясь от еды, молча  кивнул головой. Ему  было странно,
что  мужчина  без умолку может так много  говорить, даже  во  время еды. Так
могли  тараторить  лишь женщины,  которые  в присутствии  мужа  замолкали  и
отвечали  только,  когда  их  спрашивали.  Тимофей же  тараторил,  перемежая
русскую речь  словами  сибирского  наречия.  Часть  слов Едигир  понимал, об
остальном, лишь догадывался по жестам и интонации.
     Зато сын старика, Федор, был молчун и продолжал недоверчиво поглядывать
на Едигира. Собаки  тоже не приняли незваного гостя и  щерили острые клыки в
его сторону.
     -- Ты бы о себе рассказал,-- Меж тем попросил Тимофей, заканчивая еду.
     -- Враг пришел, я ушел,-- ответил Едигир.
     -- Враг, говоришь? Да...  А откудова пришел? -- не унимался  любопытный
Тимофей.
     -- Бухара. Кучум зовут.
     --  Из  самой Бухары?! --  изумился  тот.--  Слышь,  Федька,  из Бухары
приперлись,  а? И тебя, выходит, погнали? А ты у них кто  был? Князь, или из
простых, как мы?
     -- Батыр,-- все также коротко отвечал Едигир,-- воевал.
     --  Так я  и понял. Воин,  значит, ратник по-нашему.  А  чего  один-то?
Других всех поубивали, что ли? Да... неисповедимы дела Господни.
     Но  большего  они  от  Едигира  так  и  не добились. А  на другой  день
спозаранку повели его смотреть пчел.
     На склоне горы, покрытой  зеленью разнотравья, стояли толстенные колоды
с отверстиями в боку.  Из  них  вылетали маленькие насекомые  и  уносились в
сторону склона горы, а  их место тут же занимали другие тяжело  опускающиеся
на  лоток пчелы. Гудение насекомых  было  слышно  издали,  и Едигир невольно
замедлил шаг, ощутив в их жужжании опасность.
     -- Ага,  испужался... Без дела  к ним не суйся,  а то так нажегают, что
свои  не  узнают. На-ка  вот, надень,--  и он  подал  Едигиру  связанную  из
конского волоса сетку-накидку, надев точно такую же на себя.
     Едва Едигир  подошел к пчелиным домикам, как тут же несколько насекомых
ткнулось в сетку, поползли, натужно жужжа, перед лицом.  Он испуганно мотнул
головой,  пытаясь  сбросить  их, но  они цепко  держались на сетке,  издавая
неприятное предостерегающее гудение.
     --  Да не  обращай ты  на них внимания,  сами  слетят, Нужен  ты им, --
проговорил оглянувшийся на него Тимофей, -- иди ближе.
     Пересилив себя, Едигир подошел  к пчелиным  колодам,  проклиная момент,
когда согласился пойти сюда. Тимофей же  осторожно поднял крышку на одной из
колод и позвал его:
     -- Глянь-ка, глянь как они там живут.
     Едигир  с интересом  заглянул  и поразился обилию  пчел  внутри колоды.
Казалось,  вся  внутренность  огромной пустотелой  колоды заполнена снующими
беспорядочно  насекомыми.  Они  ползали  по  бело-желтым  сотам,  в  которых
виднелись блестящие капельки меда, ползали друг по дружке и никто не пытался
скинуть  соседа, не было драк,  как  случилось бы  непременно меж людьми. Но
больше всего поразил Едигира дурманящий чудный запах, исходящий от пчелиного
семейства.  Он  напоминал  запах  цветущей  лесной поляны,  но  был  гораздо
многообразнее  и слаще. Его хотелось вдыхать и вдыхать до  бесконечности, он
не  возбуждал  человека  как,  к  примеру, запах березового сока, вызывающий
щемящее чувство  одиночества,  неприкаянности,  а  умиротворял,  успокаивал.
Какое-то  чудное  действие  скрывалось  в  аромате, исходившем  от  пчелиной
колоды, а стройный гул рабочей семьи лесных тружениц наводил  на размышления
о жизни. Хотелось  упасть  рядом с  гудящей  от движения  пчелиной массой на
гибкую, упругую  траву  и,  закрыв глаза, слушать и слушать натруженный  гул
крылатых  работниц, вдыхать, втягивать в себя чарующий дух лесных  соцветий,
собранных и снесенных ими в почерневшую от солнца и дождей колоду.
     Тимофей,  увидев как  жадно вглядывается  его спутник  внутрь пчелиного
домика,  с легкой  улыбкой наблюдал за суетой пчел и, вдыхая в себя ни с чем
не  сравнимый  медовый  аромат, не  спешил ставить  на место верхнюю крышку,
позволяя ему налюбоваться вдоволь работой лесных тружениц.
     Вдруг Едигир почувствовал на лице легкое прикосновение и, скосив к носу
глаза,  увидел  ползущую  под  сеткой пчелу. Он тут же засунул  руку внутрь,
чтобы сбросить ее, но не успел. Пчела вонзила острое жало  прямо  в щеку. Он
вскрикнул  от  боли,  замахал  руками  и  пчелы,  привлеченные  его  резкими
движениями, бросились  в атаку.  Боль,  нестерпимая боль  заставила  Едигира
броситься  вон  от  пчелиных  колод,  громко  крича   и  мотая  головой.  Он
стремительной  рысью пронесся мимо уставившегося на него с изумлением Федора
и  дальше по  тропинке,  не  обращая внимания  на  хлещущие  по лицу  ветви,
устремился к речушке, сходу влетел в нее и нырнул  с  головой, скрываясь  от
наседавших на него пчел.
     --  Вот тебе за любопытство! Вот  тебе за глупость!  -- ругал он  себя,
выплевывая речную воду.
     Когда  Тимофей и  Федор  подбежали к  речке,  то увидели черную  голову
гостя, торчавшую из воды.
     -- Сильно  нашпокали, видать? --  крикнул ему Федор. -- Пошли  в  дом у
меня корешок  есть мигом  боль снимет. А уж  потом  салом  медвежьим  натру,
должно полегчать.
     К вечеру лицо Едигира оплыло и сделалось похожим на бурдюк, наполненный
водой. Вместо глаз  на  нем  остались едва заметные  щелочки, и  он с трудом
разжимал веки, чтобы разглядеть хлопочущих над ним старика с  сыном.  А  те,
чувствуя свою  вину, старались  вовсю. Тимофей сменял одну примочку  другой,
давал чесночную воду, но опухоль не спадала.
     -- Ай, -- махнул рукой Едигир,  -- пройдет.  Но опухоль на другой  день
стала  еще  сильнее. Кожа  на лице натянулась,  мышцы одеревенели,  в голове
стоял сплошной звон.
     Ближе к полудню  лежавший в избе Едигир услыхал топот лошадиных копыт и
голоса  подъехавших всадников.  Вскоре в дом вошел Тимофей  и  тихо  сказал,
наклонясь к больному:
     -- Слышь, тут с городка двое приехали, спрашивают кто ты да откудова. Я
им объяснил как мог, а они просят тебя позвать. Пошли на двор.
     Выйдя на яркое  солнце, Едигир  сквозь  опухшие веки с  трудом различил
двух  сидящих  подле  избы воинов  в кольчугах  и  шлемах.  Они  внимательно
разглядывали его и, когда он подошел поближе, разразились громким смехом:
     -- Ну, Тимоха, славно басурманина твои пчелы отделали! Так ни один боец
в драке не разукрасит!
     --  Сам ты, Тренька, тварь божья, а  пчелок моих таким словом дурным не
зови. А то  у меня в избе в  коробе специально припасены самые злые подружки
для таких как ты. Хошь вынесу?
     -- Избави Господь,-- засмеялся тот,-- и не вздумай, а то сбегу мигом. Я
их шибко не жалую.
     -- Зато мед мой любишь больше всего на свете. А?
     -- Так то мед...
     -- Хватит языки чесать, -- прервал их болтовню другой ратник, -- спроси
его из каких мест он прибыл и что там за враг объявился.
     Тимофей повторил вопрос, и Едигир ответил так же как раньше:
     -- Из Бухары пришел враг моего народа именем Кучум.
     -- В какие места? Как зовутся? -- Тимофей опять перевел вопрос.
     -- Кашлык зовется. На Иртыше, -- сдержанно сообщил Едигир.
     -- О-го-го откудова,-- удивились оба воина,-- долго шел видать
     -- Долго,-- подтвердил Едигир и, не прощаясь, пошел в дом.
     Воины вскоре уехали, наказав  бортникам сообщать обо всех, кто появится
на их заимке, воеводе в крепость.
     Так Едигир  и остался жить с  Тимофеем и Федором.  Правда,  подходить к
пчелиным колодам  он  уже  никогда  не  рисковал  более. Зато  охотой он мог
заниматься  беспрепятственно. Собаки  вскоре признали его  и сопровождали во
всех вылазках и походах по окрестным лесам.
     Постепенно он научился  понимать отдельные  слова,  которые по  складам
повторял ему Тимофей.
     -- Лес... Вода... Земля... -- Показывал он Едигиру по сторонам.
     --Лес... Вода... Земля...  -- Повторял  Едигир  с легкой улыбкой, радуя
старика.
     --  Гляди-ка,  а?  Быстро у  тебя  выходит,  скоро  по-нашему  калякать
начнешь. Молодец!
     Федор редко принимал  участие в их беседах, постоянно  пропадая в лесу.
Он  почти не охотился и лишь  иногда приносил пойманную в силки тетерку  или
рябчика. Зато  в заплечном мешке он притаскивал какие-то камни и сваливал их
подле дома.
     -- Зачем  они ему?  -- поинтересовался Едигир у Тимофея, когда Федор  в
очередной раз приволок целый мешок камней.
     -- Как зачем?  -- удивился  тот в свою очередь,-- Неужели не понял еще?
Железо в них. Потом свезем  в городок и там, в кузне, железо и выкуем,  а уж
потом из него и ножи, и сабли -- все, чего хочешь.
     Едигир взял в руки  один  из камней  и  стал  разглядывать  красноватые
прожилки на нем. Камень был необычайно тяжел и увесист.
     -- Чего?  Тоже  интересно? -- спросил подошедший Федор.-- Вот в городок
придем, покажу как из них железо добывают.
     Но  более всего  Едигира  интересовали  ружья.  И  однажды  он попросил
Федора,  чтобы он показал, как с  ним обращаться. Тот согласился  не  сразу,
переговорив предварительно с отцом. Но тот лишь рассмеялся:
     -- А чего бояться, покажи нашему богатырю, пущай поглядит.
     Федор взял березовую чурку  и отнес ее на противоположный конец поляны,
установил на пенек. Потом вынес из дома ружье и принялся засыпать через дуло
черный порошок, поясняя при этом:
     -- Это штука  зовется пищалью. Понял? В нее  я  порох засыпаю по мерке.
Много нельзя,  а  то  разорвет.  Теперь  пулю внутрь вгоняю.--  И он  тонким
железным стержнем затолкал обернутую  в промасленную кожу свинцовую  круглую
пулю.--  Теперь порох  сыплю  на  полку для  затравки.  Вот.--  Федор  выбил
кресалом огонь, раздул трут, а от него поджег длинный тонкий фитиль и поднес
его к полке. Глухо бухнул выстрел, и чурка упала с пенька.
     -- Видал?  -- с  торжеством спросил Федор.--  Попал! --  Он  бросился к
чурке и, подняв ее с земли, показал Едигиру. -- Вот она пуля.
     Едигир  подошел ближе и увидел  застрявший  в дереве сероватый  кусочек
металла.
     -- Долго, однако, -- проговорил он пренебрежительно,-- давай снова.
     -- Зачем? -- удивился  Федор.-- Я же показал тебе как бьет. Зачем порох
переводить?
     -- Давай! -- упрямо повторил Едигир и взял свой лук.
     Федор пожал плечами и поставил чурку на то же  место, где она стояла до
выстрела. Потом  взял  пищаль  и  начал  засыпать  порох по новой. Едигир же
выхватил  ид колчана  стрелу  и  послал ее точно в то  отверстие, куда вошла
пуля. Затем следующую... Еще одну... И еще... Еще...
     Федор  только  головой  крутил,  поглядывая  как  ровно  одна  к другой
втыкались  стрелы  в  березовый  чурбак.  Наконец  он  закончил  заряжать  и
изготовился к выстрелу.
     --  Зачем  мертвому  стрелять?  --  пренебрежительно спросил  Едигир.--
Мертвый! -- выразительно ткнул рукой в его сторону.
     -- Мертвый,  мертвый, --  проворчал  тот, -- а я заранее  его  заряжу и
только ты начнешь лук вытаскивать -- бах! -- и готово! Понял?
     Но  Едигир,  не слушая его, с  усмешкой направился  к  Тимофею, который
наблюдал за ними со стороны.
     -- Мертвый! -- показал еще раз Едигир в сторону Федора.  -- Мое  оружие
лучше. Так? Зачем  вам эти железные палки, когда они только и могут бух-бух,
а больше ничего. Тьфу!
     -- Сам  ты мертвый, обиделся Тимофей, --  не смей  так говорить, а то и
впрямь сглазишь. Все под Богом ходим. А коль ты такой  умный,  то чего к нам
явился?
     Неожиданно  заворчали собаки, лежащие у ног  Тимофея, вытянув  морды  в
сторону леса.
     Потом  соскочили  с места  и  кинулись  в заросли.  Едигир  внимательно
прислушался и настороженно поднял правую руку вверх:
     -- Кони... Много коней. Ваши могут оттуда приехать?
     -- Не, --  мотнул  Тимофей головой,  -- с той стороны вряд ли.  Да и не
ездят они по несколько человек враз. Двое, разве что.  Тут  скорей кто-то из
твоих сородичей будет. А вот с добром или со злом -- кто знает.
     --  Заходите  в  дом  и  заряжайте  свои  ружья,-- тоном,  не  терпящим
возражений, приказал Едигир,-- сейчас проверим на что они способны.
     -- Вот ведь,  накаркал!  Как  есть накаркал! --  Запричитал  Тимофей.--
Федька, айда  в  дом.  Никак  басурманы пожаловали.  Надо  бы  наших  как-то
предупредить,--  уже  ни к кому  не обращаясь, пробормотал старик,  поспешно
ковыляя к дому.
     Федор уже бежал вслед за отцом, неся на плече пищаль с горящим фитилем.
     -- А  ты как?  -- спросил он  на ходу у Едигира.-- К ним что ли пойдешь
или с нами останешься?
     -- Я  сам по себе,  -- ответил Едигир,  торопливо выдергивая стрелы  из
березового чурбака, -- там видно будет.
     -- Да... как  волка не корми, а он...  -- Обронил Федор заходя в  дом и
плотно прикрывая дверь.
     Едигир,  закончив  собирать  свои стрелы,  поправил  кинжал на  боку  и
спокойненько уселся на землю посреди  поляны, положив рядом колчан и лук.  В
это время из леса выскочили собаки, злобно лая, и юркнули под дом, продолжая
рычать оттуда. На поляну вылетели один  за  другим  трое всадников  в боевых
доспехах  с копьями  в  руках.  Они  осадили  коней  и стали  осматриваться,
настороженно  поглядывая  на  дом.  Едигира,  спокойно  лежавшего  на  траве
недалеко от дома, они не заметили.
     --  Эй, кто там есть, выходи, -- крикнул один. Тимофей высунул голову в
дверь и крикнул:
     -- Чего надо?  Говори так, а  выходить  не  стану! В маленькое  оконце,
напоминавшее  больше  бойницу  для  стрельбы,  просунулось  пищальное  дуло,
направленное на всадников. Те заметили это  и громко загалдели,  загораживая
себя щитами.
     -- Мы тебе плохого не  сделаем,  чего  боишься.  Моя с  тобой  говорить
хочет, выйди к нам.
     -- Чего хочешь узнать? Спрашивай!  -- прокричал  старик  в полуоткрытую
дверь.
     -- Зачем боишься? Ты нам не нужен. Скажи, сколько людей в городке есть.
     -- Ишь чего захотел! Скажи ему! Сколь есть -- все там.
     --  Какой вредный, однако будешь, а? Придется тебя достать  силой, коль
сам не  выходишь. Тащите  его сюда,-- приказал всадник,  видимо,  старший из
них.
     Но тут сзади раздался спокойный голос Едигира:
     -- Может, уважаемый, мне ответит, зачем ему нужно в городок?
     Всадники крутанулись на месте,  направив копья на него. Старший спросил
с удивлением:
     -- Кто спрашивает меня об этом?
     -- Я их гость...
     -- Ах, так?! Взять его! -- крикнул старший своим нукерам.
     Те, казалось, только и ждали этого момента. Один из них быстро  отцепил
от седла  волосяной аркан  и занес руку для броска. Но стрела Едигира выбила
его из седла, аркан упал на землю и лошадь, оставшись без  седока, отскочила
в  сторону.  Второй воин не  стал  медлить  и,  низко пригнувшись,  закрылся
круглым щитом, выставив перед собой копье, поскакал на Едигира.
     В несколько прыжков  Едигир достиг лошади убитого им воина, запрыгнул в
седло, поднял ее на дыбы и следующая стрела впилась в нападающего.
     Из  троих,  выехавших к дому,  в седле  остался  один, судя  по богатой
одежде, юз-баша или кто-то из ханских мурз. Увидев, что его люди валяются на
земле, он громко крикнул в сторону леса:
     -- Нукеры, ко мне! -- и, выхватив из  ножен саблю, помчался на Едигира,
который  не имел ни щита, ни сабли  для  боя.  Ловко  уклонившись от первого
удара, припав к  седлу, он погнал коня вдоль кромки леса. Юз-баша кинулся за
ним.
     Едигир увидел, как на поляну  один за одним выезжают  другие  всадники.
Тогда он решил, скакать по тропе в сторону  городка,  в надежде увести отряд
за собой подальше от дома. Но  тут громко  ухнул  выстрел и  лошадь  юз-баши
упала  на  землю,  придавив  собой  ногу  всадника.  Тот  закричал,  пытаясь
высвободить ногу, оглядываясь в сторону своих нукеров. Но они были далеко от
него.
     Едигир, воспользовавшись моментом,  развернул коня, подъехал к упавшему
воину и  выдернул  его из-под бившегося в предсмертных  судорогах животного,
сорвал  с юз-баши кушак и  ловко скрутил ему руки  сзади. Затем снял с седла
аркан  и  набросил  на  шею.  Оглушенный  падением,  он  даже   не  пробовал
сопротивляться,  а  широко раскрытыми глазами  уставился на Едигира,  тяжело
дыша.
     -- Надо  бы тебя  прикончить,  да может, пригодишься еще, -- проговорил
Едигир, заскакивая в седло и натягивая аркан на шее пленного.
     Меж тем  со стороны дома раздалось  еще несколько выстрелов  и конники,
столпившиеся  на  опушке,  с криками кинулись  врассыпную,  не  предпринимая
особых попыток ворваться в дом. Несколько человек погнали коней за Едигиром,
видимо, надеясь освободить юз-башу.  Но из дома опять грянули один за другим
два выстрела, и еще две лошади покатились по земле.
     -- Однако хорошо стреляют, -- удовлетворенно отметил Едигир, -- из лука
так и не вышло бы.
     Он подтащил хрипящего пленника к себе и спросил:
     -- Сколько с тобой людей? Отвечай, а то... -- и провел краем ладони  по
горлу.
     -- Полсотни,-- выдавил с трудом тот,-- отпусти меня и я уведу их.
     -- Сейчас... Отпущу... Жди.-- И потащил упирающегося пленного  за собой
к дому.
     Федор  выскочил навстречу,  помог втащить  в избу упирающегося юз-башу,
толкнув его в дальний угол.
     -- Ну,  ты  даешь!  -- восхищенно поглядел Федор на Едигира.  --  Точно
батыр-богатырь! Я и не видел еще такого...
     -- Ладно, -- отмахнулся Едигир, -- как дальше будем?
     --  Наших  с  городка  надо  поджидать,  -- оторвавшись  от  смотрового
оконца-бойницы,  ответил  Тимофей,  -- услышат  выстрелы,  поди,  придут  на
выручку. Ай! -- вдруг вскрикнул он и  схватился за левую  руку.  --  Достали
таки, окаянные!  -- и он,  повернувшись, указал  на  торчавшую в  предплечье
стрелу с ястребиным оперением на конце.
     -- Сейчас, батя, вытащу,-- бросился к нему Федор. А со стороны леса уже
неслись  громкие крики  нападающих и  Едигир, глянув в оконце,  увидел,  что
около  десятка человек  идут  кто с  луками, а кто с  копьями  наперевес  на
приступ дома. Он выбрал переднего и  послал стрелу. Раздался громкий вопль и
в оконце одна за другой влетели две ответные стрелы, воткнувшись в пол.
     -- А ну, иди сюда,-- схватил Едигир за плечо юз-башу и подтащил  его  к
оконцу,  --  пускай  они  в тебя  стреляют.  --  Юз-баша  взвыл,  дернулся и
попытался  отскочить  от  оконца,  но  Едигир  пригнул  его  головой вниз  и
приказал:
     -- А ну, кричи  им,  чтобы  прекратили стрелять, а то тебе худо  будет.
Кричи, тебе говорят!
     -- Не стреляйте! -- закричал юз-баша.
     -- Так-то оно лучше,-- усмехнулся Едигир,-- хоть на что-то годишься.
     -- Кажется, наши скачут,-- проговорил Тимофей, прислушавшись, --  слава
тебе, Господи.
     И  точно, раздался  топот  лошадиных  копыт,  потом  грянуло  несколько
выстрелов,  нападающие  громко  заверещали  и кинулись в  лес.  В это  время
пленный, сумевший освободить связанные руки и никем не замеченный, пробрался
к двери и кинулся наружу.
     -- Держи его! -- крикнул Федор и схватился за ружье.
     -- Не уйдет,--  ответил Едигир, метнув под ноги беглецу свой лук и тот,
запнувшись, упал с крыльца, покатился по земле прямо под  ноги  прибывшим из
городка воинам. Двое из них  спрыгнули с коней, навалились на барахтающегося
под ногами юз-башу, ловко скрутили ему руки.
     -- Ну, сынки, спасибо вам! --  Тимофей вышел из дома и сел  на крыльцо,
оглядывая всех радостными  глазами.-- А я  уж думал все -- али спалят, али в
полон  угонят. Спасибо батыру нашему, ловко он с ними разделался, а то бы...
-- и он безнадежно махнул рукой.
     Прибывших на выручку было около десятка человек,  но  у каждого имелась
пищаль и поверх кольчуги одеты поблескивающие синевой стальные панцири.
     -- Ладно, что дозорные услышали пальбу. Воевода нас и выслал, а то бы и
впрямь спалили  вас басурманы, -- подкручивая длинный ус, проговорил широкий
в  плечах  всадник  на  гнедом  мерине, -- видать,  боле вам тут  оставаться
нечего. Собирайтесь быстрей да айда с нами в городок.
     -- А пчелок бросать что ли? -- жалобно спросил Тимофей
     -- И руду, что насобирал, взять бы надо,-- подхватил Федор.
     -- Коль жизнь не  дорога, то оставайтесь, караульте своих пчел. А  руде
чего сделается, потом возьмешь.
     -- Ладно,  -- вздохнул Тимофей, -- сейчас  готовы  будем.  А ты куда? С
нами пойдешь или в иное место? Чего думаешь? -- обратился он к Едигиру.
     Тот  стоял чуть  в стороне  от  всех,  опираясь на  лук  и  внимательно
разглядывал  прибывших воинов.  Его и самого давно мучила  мысль, куда  идти
дальше. Обратно  пути не было, а  значит... значит, придется идти в городок.
Будь, что будет. И он кивнул головой:
     -- С вами пойду.
     --  Ишь ты,--  удивился  длинноусый,--  по-нашему калякает.  Раз добрый
воин, то почему не взять, -- ответил он на вопросительный взгляд Тимофея, --
в крепости каждый воин сгодится.
     ...Так  Едигир оказался в городке у русских  купцов Строгановых. Больше
всего  на свете поразили  его в крепости мощные стены, срубленные из вековых
бревен и двуглавая  церковка со звонницей.  Она смотрелась весело и нарядно,
светясь   осиновыми  лемешками,   покрывавшими   шатер   крыши.  На  куполах
поблескивали медью кресты, словно  раскинувшая крылья птица, что устремилась
в небо, да так  и  не взлетела,  застыв  на острие  купола. Вечерами  внутри
церковки  зажигались  огоньки  лампад  и  свечей, струились  тонкие  запахи,
притягивая к себе обитателей городка.
     Увидев первый раз бородатого батюшку  в длинной до земли темной одежде,
неторопливо идущего  меж домов,  Едигир остановился и долго следил  за  ним,
пока  тот  не  вошел  в церковь.  Это  про  них рассказывали  некогда купцы,
побывавшие  в Московии. Пугали Едигира,  что придут  русские бородатые попы,
порушат богов, заставят молиться и почитать своего бога.
     Было  в  тех  рассказах что-то пугающее и  одновременно  притягивающее.
Хотелось узнать, чем русские боги отличаются от сибирских. Может, не так они
и страшны? Кто знает...
     Едигиру хотелось  войти в церковь, поглядеть, как русские люди беседуют
со своим  богом, что  просят у него, какие  подарки несут.  Но  он  долго не
решался  переступить  порог  сумрачного  жилища  чужих   богов,  боясь,  что
прогневит своих  ему покровительствующих. А тот, русский бог,  примет ли  он
его, поможет ли...
     Разрешил его сомнения  Тимофей, заметив любопытство Едигира к  русскому
храму.  Их  поместили на  жительство в  доме, где уже обосновались несколько
воинов,  занятые  охраной крепости. Как-то вечером  Тимофей  с сыном,  надев
новые  чистые рубахи, расчесав  смазанные душистым маслом  волосы на пробор,
направились  вслед  за  остальными  мужиками  из дома.  Взглянув на  одиноко
сидевшего на лавке у окна Едигира, Тимофей спросил:
     --  Может и  ты в  храм с нами пойдешь?  Мы тебя  не  неволим,  но хоть
посмотри на службу, послушай. А там уж  сам решай  -- оставаться тебе дальше
или обратно сбежишь. Пошли с нами.
     Не  желая  обижать их, Едигир пошел на службу. В церкви собралось почти
все население городка. Люди стояли, обнажив  головы,  перед батюшкой, что-то
громко читающим по толстой книге, лежащей перед ним. Задняя стена храма была
изукрашена  деревянной резьбой в виде чудных цветов и плодов.  Там же висели
разного размера доски, с которых на Едигира смотрели бородатые лица людей. В
центре  помещалось  изображение  женщины  с  ребенком  на  руках. Она  нежно
прижимала  дитя  к  себе и  взгляд ее,  направленный  поверх людских  голов,
задумчивый и печальный, таил легкую грусть и скрытое страдание.
     -- Кто это?  -- спросил Едигир шепотком у  Тимофея и  кивнул  в сторону
женщины с ребенком на руках.
     -- То Богородица, -- так же тихо шепотом ответил он и перекрестился, --
мать Христова.
     -- А он кто?
     -- Христос? Он -- сын Божий и спаситель наш.
     -- От чего спаситель? От врагов?
     -- И от врагов  тоже.  Его Господь отправил  на землю, а люди  распяли.
Давно это было.
     -- За что? -- поразился Едигир.
     Но на них  начали оглядываться  и Тимофей махнул рукой, показывая, мол,
не место для разговоров.
     А  вечером Едигир  долго выспрашивал  у  старика, кто такой  Христос  и
почему  он  пришел на землю, кто  его  родители  и о  многом другом. Тимофей
терпеливо, как умел, отвечал ему, а потом посоветовал:
     -- Ты бы к батюшке сходил, он лучше расскажет обо всем. А захочешь, так
и окрестит тебя в нашу веру.
     -- Это как окрестит?
     -- Молитву над тобой прочтет и будешь одной  веры с нами. Крест на  шею
повесит, чтобы защищал тебя от врагов...
     -- Как защищал? -- не понял тот. Я себя и сам могу пока защитить.
     -- Себя ты  от людей можешь  защитить, а вот от чертей, да бесов сам не
сможешь. Для этого крест и нужен человеку.
     -- А креститься зачем? -- не унимался Едигир.
     -- Слушай, я тебе не батюшка! -- не выдержал старик. -- Вот как придешь
к нему обо всем и выспрашивай. Понял?
     -- Понял, -- вздохнул тот.
     Через несколько  дней Тимофей сообщил Едигиру, что  батюшка  ждет их  и
готов переговорить обо  всем, что тому интересно узнать о вере христианской.
Сам  он готов быть толмачом при Едигире,  поскольку русской  речи он  хорошо
пока не знает.
     Едигир воспротивился, было,  такому повороту.  Не привык, чтобы  кто-то
решал за него то, что он  и сам в  состоянии решить. Но Тимофей и не пытался
уговаривать,  а  лишь  пожал плечами: "Не  хошь,  как хошь".  Чуть  посидев,
Едигир,  наконец, решился: "Будь, что будет". Он  всегда сможет обратиться к
своим богам и отвергнуть русского. А узнать о таинственных русских божествах
было интересно. Что-то подталкивало его, звало, манило.
     Батюшка встретил их  со  степенной сдержанностью и больше  расспрашивал
Едигира: кто он да откуда, как  попал  в  городок. Его проницательные темные
глаза смотрели на собеседника со вниманием и сочувствием. Казалось, именно с
него  списаны лики святых,  находящихся  в  церкви. Едигира  так и подмывало
поинтересоваться -- не его ли предки изображены на стенах.
     Потом  Едигир  приходил  к батюшке  еще  несколько  раз  и даже пытался
спорить  с ним, заступался  за своих богов, которых батюшка помянул недобрым
словом. Но далеко ему было до опытного в подобных спорах священника, который
оставляя за  собеседником  право выбора в то  же время  твердо и  без нажима
подводил  его к  мысли о временности бытия на  земле,  о вечном блаженстве и
путях  спасения  души.   Перед  Едигиром  как  будто  новый  мир   открылся,
наполненный   красками   и  оттенками.   Домой  он  возвращался  грустный  и
задумчивый, но и просветленный иным зрением  на вещи и людей его окружающих.
Хотелось вернуться  обратно,  спросить еще о чем-то, возразить, усомниться в
законах христианских...
     Днем  он беспрепятственно  мог уходить в  лес  и бродить в одиночестве,
размышляя  обо  всем.  Не  было рядом  старого  шамана,  с  которым  мог  бы
посоветоваться, обратиться к богам... Он был один в  новом незнакомом мире и
даже  стал ловить себя на мысли, что боится... Боится не смерти,  а пустоты,
возникшей неожиданно в нем. Она пугала больше всего.
     Он  подошел к  огромной  разлапистой  березе  с обломанной верхушкой и,
прислонясь к стволу, зашептал:
     -- Как мне жить одному на свете, потерявшему все. Нет у меня ни  брата,
ни жены, ни детей. Нужна ли мне жизнь? Зачем она мне?  У  тебя, береза, вон,
сколько родни и подруг -- протяни ветку  и  достанешь. А  мне  тяни не  тяни
руку, а чужие люди кругом. Почему оставили боги меня? Чем я прогневил вас?
     Налетел  слабый  ветерок.  Зашелестели листочки на березе, зашушукались
меж собой. Слышится Едигиру,  будто  смеются они над  ним, а совета дать  не
желают.
     -- Смеешься?  -- вскрикнул он.-- Смешной я, да? Чужой  я  тебе?  А  вот
русский батюшка говорит, что любить ближнего надо как себя самого. И я хочу,
пусть любят меня и сам любить хочу. Хочу!
     Стих ветерок, улетел дальше.  Успокоились листочки на березовых ветвях,
опустились на лицо плачущего мужчины, гладят, ласкают, отирают слезы.
     -- Спасибо тебе, береза. Утешила. Выходит, больше и некому. Обратно мне
хода нет на свои земли. Тут жить надо. Приму их веру. Может, так и надо.
     Вечером  он  вошел  в  храм  задолго  да  начала службы  и  обратился к
священнику:
     -- Хочу одной веры с вами быть. Креститься хочу.
     -- Выходит, наставил тебя  Господь,  коль так решил. Не спешишь ли, сын
мой? Нет ли в сердце твоем корысти какой или злобы?
     --  Не  знаю,  что это. Хочу,  чтобы помог бог христианский вернуть мне
земли предков моих. Хочу одолеть врагов своих.
     -- Коль те враги веры христовой, то  Господь даст тебе силы в борьбе  с
агарянами неверными. Но о каких землях ты говоришь?
     И Едигир решил открыться батюшке, рассказать,  как  был изгнан из земли
своей, как хотел умереть, но очутился здесь.
     --  То все  промысел  Божий,--  положил ему  руку  на  плечо священник,
вглядываясь пристально в глаза, -- выходит,  не простой ты человек,  а князь
сибирский. Кому еще открылся в том?
     -- Никому не говорил. Зачем?
     -- И правильно сделал. Одному Господу известно кому  уготовано царствие
его земное и  небесное.  Но  вижу, не  готов ты  пока для  борьбы с  врагами
своими. Нет в тебе веры. А без веры сгинешь в первом же бою.
     -- А когда она придет? Вера?
     -- То  опять  же Господу известно. Молись и проси, чтобы  дал сил тебе.
Вера  с  молитвой  приходит.  Надо  бы тебе по святым  местам  походить,  со
старцами  побеседовать,  себя  испытать.  Тогда  и  откроется  тебе  замысел
Господень, направит он  тебя на путь истинный. Слышал я, будто собирают обоз
в Москву по зиме везти. Попрошу воеводу, чтобы направил тебя с тем обозом. А
там  сам  смотри. Пока  же  молись Богу, как умеешь,  по-своему, а завтра  и
окрещу тебя. Скажи Тимофею, чтобы пришел, крестным твоим будет.
     -- Хорошо,-- наклонил голову Едигир,-- скажу.
     -- А какое  же  имя  тебе выбрать?  -- Батюшка открыл  книгу в  толстом
кожаном  переплете и  перевернул  несколько страниц,  зашевелил губами, водя
пальцем  по  темным  буквам.--  Значит, не  простой  ты  человек,  говоришь?
Княжеского роду... Царского, по-нашему,  можно  сказать. А завтра, как есть,
день святого  Василия значится. Василий с языка греческого и переводится как
"царственный". Вот  ведь оно как получается...  Гляди-ка.  -- Повторял он  в
задумчивости.
     Назавтра  Едигир  пришел в  церковь вместе  с Тимофеем.  Тот  о  чем-то
шепотом переговорил со священником и, повернувшись, спросил у Едигира:
     -- Батюшка говорит, чтобы я отцом  твоим крестным был, как ты? Возьмешь
в отцы?
     -- Да. -- Коротко согласился он.
     -- Тогда приступим к святому таинству,-- произнес батюшка и дал Едигиру
в руки желтую восковую свечу.
     Когда  они  выходили  из  храма навстречу яркому солнечному  свету,  то
Тимофей, шедший  чуть  впереди, с  усмешкой  глянул  на своего  крестника  и
спросил:
     -- Ну, раб Божий Василий, чувствуешь себя христианином?
     -- Нет пока, -- откровенно признался он,-- но очень хочу. Правда.
     Узнав  о крещении  воина, спасшего  жизнь бортникам  на лесной  заимке,
воевода  вызвал его к себе  и  спросил  согласен ли  он пойти  на  службу  к
господам Строгановым. Он согласился.
     -- Тогда целуй крест и заступай, с Богом. Ты теперь нашей веры. К своим
обратно не сбежишь.



О положении сильнейшего

     Если противник не идет  на мир, то  следует обратиться к нему следующим
образом: "Такие-то государи, подпав под  власть шести страстей,  погибли. Не
должен ты следовать по пути этих безумцев, смотри на свою выгоду и на закон.
Те,  кто  кажутся тебе  друзьями, - в действительности, твои  враги, которые
побуждают   тебя  к  необдуманным   шагам,  к  беззаконным  действиям   и  к
пренебрежению своими  собственными выгодами.  Биться  с войнами храбрыми, не
жалеющими  жизни  необдуманно, вызывать  потери  в  людях с обеих  сторон  -
беззаконно, оставлять без  внимания явную выгоду  и  покидать хорошего друга
есть пренебрежение своей  собственной выгодой.  Бойся, что  вчерашние друзья
твои сами нападут на тебя. Ты будешь всеми покинут,  будешь лишен опоры и им
легко будет покончить с тобой".
     Если и  после этого противник не согласится на союз, то следует вызвать
возмущение в его землях, заслав туда своих людей.

Из древнего восточного манускрипта



ЯБАЛАК -
СЕРАЯ СОВА

     Проводив  бухарских  послов,  Кучум  призвал   к  себе   Карачу-бека  и
Мухамед-Кула. Он внимательно поглядел на  визиря,  смотревшего, как всегда в
сторону, прячущего свои мысли,  зато племянник, наоборот,  ловил каждое  его
слово, стремясь  понять, чего хотят от него, и спешил высказать свое мнение.
Был он худощав и  строен, как молодая лоза, но в походке мягкой и стелющейся
угадывались черты, которые  позже обозначатся  и выявятся. Кучуму вспомнился
барс, живший  в отцовском зверинце. У  него  была такая  же мягкая поступь и
чуть вытянутая  вперед  шея.  Он  подолгу  кружил  в своей клетке, словно не
замечая  людей,  стоящих  рядом, а  потом одним  прыжком кидался на  прутья,
стараясь зацепить  лапой человека,  отскакивал в сторону,  рычал  и, утратив
интерес к недосягаемой  жертве,  начинал снова и снова кружить по клетке. Но
при  этом хитро  косился  желтыми  глазами на толпившихся  людей, прикидывая
расстояние  для  нового  прыжка. И  нет более коварного  зверя,  сильного  и
ловкого всегда готового к броску.
     "Такого  лучше  не дразнить,  опасно. Что-то он унаследовал  от отца, а
что-то от  деда.  Пока  я  силен --  не  тронет. Но  придет  полоса  неудач,
берегись, сломает хребет".
     И Карача-бек, и Мухамед-Кул поняли, что неспроста призвал их хан, будет
серьезный разговор и опустились на войлок перед ним, склонив головы.
     -- Слава  Аллаху,  послов  проводили и  будем  ждать, что  ответит  хан
Абдулла, -- начал Кучум издалека, -- но надеяться на помощь от него особо не
стоит. Он сам думает как бы с нас побольше урвать.
     --  Пусть попробует,--  горячо откликнулся Мухамед-Кул, -- наши  нукеры
пока еще крепко держат оружие.
     -- Не об этом речь, -- прервал его Кучум, -- у него своих забот хватает
и воевать с нами он и не думает, иначе не направил бы послов. Но нам нужны и
друзья. Одним в этом мире жить трудно.
     Карача-бек согласно кивнул головой, но промолчал.
     -- Мы -- в  центре сибирской земли и нам надо собирать вокруг себя всех
живущих по сибирским рекам князей. Они должны понять, что вместе мы сильней.
Но им надо забыть о прежних раздорах и покориться нашей воле.
     -- Пойдут  ли они на это,  -- в задумчивости проговорил  Карача-бек, --
северные князья привыкли жить сами по себе и наша дружба им не нужна. К тому
же половина из них платит дань московскому царю.
     -- Да, длинные руки  у царя Ивана. Вон куда дотянулись. Но если они ему
платят дань, то пусть и нам дают. Московский царь далеко, а мы -- рядом.
     -- У Московского царя сильное войско. Он покорил  уже многие  ханства и
княжества  и лучше  не  становиться  ему  поперек  дороги, --  возразил хану
Карача-бек.
     -- А я пока  не хочу ссориться с московским царем.  Он хозяин на  своей
земле, а я -- здесь на этой земле.
     -- Чтобы иметь друзей, надо платить, -- не сдавался  Карача-бек,  --  и
нам надо направить послов в Московию, уведомить о своей дружбе.
     --  Все, что  можно  отправить, мы отправили в  Бухару хану Абдулле, --
громко  и  не  сдерживаясь, рассмеялся Кучум,  -- правда, послов  можно  еще
нагнать и забрать у них меха. Объясним, что ошиблись.
     --   Зачем,--   Карача-бек   говорил  с  ханом   как   с   неопытным  в
государственных делах ребенком и,  это злило Кучума,  -- в Московию отправим
то, что должны послать северные князья. Только вместо них поедут наши послы.
     -- Это как? -- уставился на Карачу-бека Мухамед-Кул. -- Отобрать?
     -- Зачем отобрать. Их надо сделать нашими подданными. Мы будем охранять
их от врагов, а они пусть платят нам  за это.-- Кучум, выслушав его, надолго
задумался и, помолчав, кивнул:
     -- Да, у моего визиря голова  работает хорошо. Лучше и не придумаешь. А
чтобы северные князья  особо не возражали, отправим к ним  наших послов, а с
ними и воинов для  большей  убедительности.  Ты, Мухамед-Кул, поведешь их. Я
так решил. Через два дня и выступите. Иди, готовься к походу.
     Радостный юноша  так и  подпрыгнул,  не  прощаясь, выскочил  из  шатра.
Кучум,  не  сдержавшись,  улыбнулся  вслед  ему.  Но  Карача-бек,  оставаясь
спокойным, негромко заметил:
     -- Молод он еще сотни водить.
     -- Молодость быстро проходит. Пусть  покажет  себя в деле. Тебя же хочу
послать  в  Казанское ханство. Нам  нужны мастера по оружию. То, что сделали
наши кузнецы, никуда не годится. После двух выстрелов стволы  разрывает. Как
хочешь, а мастеров из Казани привези.
     -- Хорошо, мой господин, все выполню.
     -- Семью привез в Кашлык?
     -- Да, мой господин. Они здесь.
     --  Мне  доносили,  будто русские люди  стали  строить свои крепости на
склонах  гор, что  русские  зовут Уралом.  Побывай у  них.  Осмотри все сам.
Сколько их и надолго ли пришли. Понял?
     -- Все сделаю.
     -- Тогда,  прощай. И  выступай, не мешкая. Оставшись один, Кучум ощутил
некое беспокойство от предстоящих  событий,  которые сам же и торопил. Но не
мог  он, сидя  в  шатре,  ждать, когда  окрепнут соседи и  придут под  стены
Кашлыка. Надо торопиться самому, пока жизнь не станет торопить тебя.
     Он вышел из шатра и прошел на обрыв, вгляделся в противоположный берег.
Там пасся табун коней, и все излучало покой и безмятежность.

* * *

     Утром  Мухамед-Кул,  сопровождаемый  двумя  десятками  своих   нукеров,
половина из которых были  такие же юноши, дети местных беков и мурз, оглашая
пробуждающийся  от сна лес громкими криками,  покинули городок. В  ближайшем
улусе к  ним присоединилась  сотня Януша, находившаяся на отдыхе. К  полудню
они достигли городка Атик-мурзы, где их поджидал сам мурза с тремя сыновьями
и родичами, а вместе  с ним  было еще  полторы сотни воинов. Вечер застал их
неподалеку от Девичьего городка.
     Вместе  с  Мухамед-Кулом  в  поход  шли и его молодые друзья --  родичи
знатных  беков:  Айдар -- сын Кутая и Дусай -- сын Шигали-хана. Для них  это
тоже был  первый поход,  и они намеревались показать свою удаль  и доблесть,
омыть сабли кровью врагов.
     Айдар ехал по правую руку от ханского племянника и зорко посматривал по
сторонам,  время от времени поправляя  шлем  на голове, гордо оглядываясь на
идущие следом  сотни. Его пухлые щеки со следами юношеского румянца не  были
иссечены ветрами походов, но в  глазах  светилась  радость  от  предстоящего
сражения,  а тонкие ноздри втягивали  дурманящий запах  конского пота, столь
привычный воину. В голове рисовались картины схваток и победного возвращения
обратно, когда за стены ханского городка их выйдут встречать все жители  и с
восхищением будут разглядывать  победителей. Себя же он видел едущим впереди
своей сотни с перевязанной левой рукой, с  пятнами крови на одежде.  "Герой,
каков  герой",-- будут показывать  пальцами старики, а девушки, ах, девушки!
-- прятать в цветастые платки смущенные лица, посверкивая темными глазами. И
Айдар  улыбался, представляя радость  встречи,  пришпоривал коня,  но тут же
натягивал повод, когда оказывался  впереди Мухамед-Кула, зорко следившего за
строем.
     По левую руку от ханского племянника  ехал  на белой невысокой  кобылке
вялый и медлительный Дусай, чей отец, Шигали-хан,  доводился дальним родичем
тестю Кучума и год назад вместе с  несколькими нукерами перебрался в Кашлык,
бежав от мести ближайших соседей. Он правильно рассчитал, что сибирский хан,
остро нуждающийся  в  поддержке, и такой же пришелец  как он  сам, будет рад
каждой сабле, поднятой в его пользу. Посылая старшего сына, Дусая, в поход с
ханским  племянником,  Шигали-хан  надеялся  стать  со  временем наместником
Кучума  на вновь завоеванных северных землях. Сам же  он, опытный  рубака  и
наездник,  посчитал  ниже  своего  достоинства  участвовать  в  походе,  где
башлыком  был поставлен безусый  юнец,  ханский  племянник.  Под его началом
Шигали-хан сражаться не станет. Вот, если  бы башлыком поставили  его...  Но
Кучум  посчитал, что поход  будет легким и непродолжительным. Хан не  верил,
будто северные  князья  смогут оказать сопротивление его  сотням,  потому  и
послал  Мухамед-Кула башлыком,  впрочем, приставив к нему опытных воинов для
присмотра.
     Мечты Дусая не были столь честолюбивы как у Айдара. Он думал лишь,  как
быстрее  вернуться из похода и отправиться со старыми воинами  на  соколиную
охоту за утками, где можно  вечером у костра вволю слушать рассказы стариков
о  злых  духах,  о  набегах,  оставшись  без пристального внимания отца. Тот
постоянно  посмеивался   над  медлительностью   и  нерасторопностью   Дусая,
придумывал  обидные  прозвища,  а   он,  скрывая  обиду,  делал  вид,  будто
безразличен к упрекам и насмешкам, что еще больше лило Шигали-хана.
     Единственное  живое существо,  которое любил  и  доверял,--  его  белая
кобылка, с ней  он  были  неразлучен последние  два года. Холодными вечерами
Дусай укрывал ее теплой  попоной, подкармливал вкусными лепешками. И кобылка
платила ему тем  же, всегда радостно  встречая своего хозяина. Дусай никогда
не  пользовался шпорами  и ногайкой, а  чтобы  подбодрить, нежно шептал ей в
ухо: "Быстрей, милая, быстрей!" -- и та, послушная хозяйской воле, стелилась
в стремительном беге, переходя с тряской рыси на галоп, и  не отставала даже
от рослых жеребцов, словно понимая, что хозяин ее не должен быть последним.
     Совсем об ином думал Мухамед-Кул, полузакрыв глаза, дремал, покачиваясь
в седле,  слегка  наклонившись вперед.  Он почти  не  спал  в  прошлую ночь.
Возбуждение от предстоящего похода, в  котором  он, Мухамед-Кул, впервые сам
поведет  в  качестве  башлыка  сотни  в  набег, не  давало  ему заснуть.  Он
несколько  раз выходил из своего шатра, зябко  кутаясь  от порывов холодного
ночного ветерка. Рядом стоял шатер Кучума, откуда слышалось время от времени
глухое покашливание дяди. Тот,  верно, тоже не спал, занятый своими мыслями.
Все давно  привыкли к внезапным появлениям хана  посреди ночи на  сторожевых
башнях  городка и  никто  не  знал,  когда  он  спит,  а  когда  бодрствует.
Мухамед-Кулу  хотелось  зайти в шатер к  нему,  рассказать о  своей радости,
бурлящей  и  опьяняющей,  поблагодарить, но... Что-то  останавливало.  Может
воспоминания о гибели  отца, а может робость перед немигающими глазами хана,
чей взгляд не мог выдержать ни один из его приближенных.
     Про Кучума шептались, будто он читает мысли, видит насквозь человека и,
страшно подумать, может наслать взглядом своим любую болезнь. Мухамед-Кул, в
котором  детская боязнь сочеталась  с  почтительностью  к  старшим,  избегал
смотреть в глаза сибирскому хану.
     Вспоминался  ему давний  рассказ,  услышанный  им  от  пастухов,  будто
приходилось многим  путникам  встречать  хана, блуждающего ночью  по  речным
поймам в одиночестве, когда накануне видели его совсем в ином месте за много
переходов  отсюда. Будто мог он обернуться волком и, незаметно подкравшись к
конскому табуну,  свалить вожака, порвать клыками горло и, выпив всю  кровь,
исчезнуть, как не бывало.
     И сам  Мухамед-Кул нередко замечал, как  вздрагивали кони при появлении
возле  них  Кучума,  начинали  испуганно прядать  ушами,  храпеть,  норовили
сбросить с себя седока и умчаться подальше в луга.
     Не  только кони,  но  и  люди ощущали неловкость  в его присутствии  и,
сказав несколько слов приветствия, спешили  уйти подальше от всепроникающего
ханского взора:
     Только  один  Карача-бек,  казалось,  нимало   не   заботился  о  чарах
сибирского правителя, которые вовсе  не действовали на него. Или  он сам мог
читать людские  мысли  и был равен Кучуму в  этом,  а может и  превосходил в
чем-то, касающемся власти над людьми. Но  робости перед ним он не испытывал.
Это ставило Карачу-бека, если ни  в  один ряд,  то  на  второе место во всем
ханстве после Кучума.
     А случись что-то с самим ханом, именно  он,  Мухамед-Кул, должен занять
его место, стать правителем Сибири. Да, но  разве будут испытывать подданные
ту  же робость или даже страх перед ним? Станут ли отводить взгляды, потупив
в  землю  глаза? Будет ли  его слово законом для всех и каждого? Нет! Нет! И
тысячу раз нет!!!
     -- Кони устали! -- громко крикнул кто-то сзади Мухамед-Кула и вывел его
из  глубокой задумчивости,  заставил  вздрогнуть. Он  резко  натянул повод и
повернулся лицом  к  кричавшему  всаднику.  То был пожилой  сотник  Янбакты,
пришедший в  Сибирь вместе  с Ахмед-Гиреем  и  опекавший  Мухамед-Кула после
смерти отца.  Ему позволительно  было то,  что  другим  молодой  царевич  не
простил бы.
     -- Значит, привал?
     -- Да, мой улы патша, пора делать привал, -- ответил тот, не побоявшись
назвать  его  "улы патша", наследником ханства. А ведь многим  это  могло не
понравиться. У хана везде свои люди и до его ушей порой доходит то,  чего не
дано слышать простому смертному.
     -- Что это за место? Чей городок? -- Мухамед-Кул указал рукой в сторону
видневшихся  на крутом  иртышском  берегу  укреплений.  --  Почему  никто не
выходит встречать нас? Или мы не на своей земле?
     -- То земля нашего достопочтенного хана, мой царевич. А добрались мы до
Кызлар-туры  --  Девичьего  городка.  Там  содержаться  знатные  девушки  из
семейств  местных мурз и беков. Им запрещено выходить замуж и будут они жить
в городке до конца дней своих.
     --  Не  здесь ли  погиб  мой отец? -- помолчав,  спросил юноша,  и  две
небольшие  складки  прорезали  его   широкий   лоб,  не  изборожденный  пока
отметинами жизненных невзгод.
     -- Да, неподалеку отсюда, -- помедлив, кивнул головой Янбакты.
     -- Был ли ты в то время с моим отцом?
     -- Да, мой царевич, я был рядом с ним и поднял его еще живого с земли.
     --  Почему ты  никогда не рассказывал  мне об  этом,  сотник?  Или,  ты
думаешь, я не должен отомстить за смерть отца?
     -- Мужчина не воюет с  женщинами. Это ниже его достоинства. Не пристало
и тебе думать о том. Зачем шевелить прах умершего?
     Янбакты говорил, не опуская  глаз, и  они сверкали, как два огонька, на
покрытом слоем пыли лице сотника.  В них  было предупреждение и тревога. Это
Мухамед-Кул  прочел отчетливо. А  хотелось расспросить юз-башу о многом,  но
рядом  гарцевали любопытные  до чужих тайн  нукеры, подтянувшиеся поближе  к
ним, и Мухамед-Кул хрипло выкрикнул:
     --  Всем  спешиться!  Привал!  Разобраться по  сотням. Янбакты назначаю
начальником ночной стражи.
     Со всех сторон послышались радостные крики и несколько сотен ног  глухо
застучали по земле. Звон  стремян, бряцанье  уздечек, конское ржание,  запах
пота и дыма от  запылавшего на берегу  первого костра -- как все это знакомо
бывалому джигиту, для которого жизнь делится на две половины -- в седле и на
земле.
     "С седла до рая достать легче", -- шутили старики.  -- "По  земле зверь
пешком  ходит,  а  человек  верхом  ездит",--  поддакивали бывалые  воины.--
"Седло,  что  баба, как залезешь,  так и слазить  не хочется",-- откликались
безусые юнцы.
     Следом    за    боевыми   сотнями    подошли   неторопливые   кашевары,
передвигающиеся  на нескладных повозках  со  сверкающими  медными  казанами.
Кто-то из  шутников  огрел  плетью  казан по  широкому боку  и  тот  жалобно
отозвался, загудел и умолк.
     -- Так  ему!  Чтоб не отставал, не  мешкал! -- закричали  воины, почуяв
роздых и обильный ужин.-- Жрать охота, а они едва тащатся!
     Кашевары  лениво  переругивались с  воинами,  устанавливая  на  треноги
пузатые  котлы,  раскладывая  под   ними  сухие   щепки.   Лагерь   загудел,
зашевелился,  как  муравейник,  замелькали  озабоченные  лица  десятников  и
полусотников, снаряжающих воинов в караул,  из леса послышались глухие удары
топоров,  а табунщики  уже гнали  расседланных лошадей на пастбище. Воинский
лагерь скорее напоминал торговый караван,  нежели слаженный организм,  каким
станут сотни в момент атаки, послушные взмаху руки мен-баши. Сейчас это были
просто  уставшие  люди, радующиеся отдыху и,  казалось,  забывшие о  смерти,
навстречу которой отправились в очередной раз.
     К Мухамед-Кулу подлетел неутомимый и вечно бодрый Айдар и, взволнованно
размахивая руками, выпалил:
     -- Я такое узнал! Там Кызлар-туры -- Девичий городок!
     -- И что из этого? -- отозвался царевич, презрительно закусив губу.
     -- Мы можем пробраться туда. Разве не ясно?
     -- Остынь, Айдар. Мы в походе.
     -- Никому не запрещено оставаться в походе мужчиной.
     -- Вот и будь им.
     -- Я не узнаю тебя, Мухамед-Кул. Или мы вместе не бегали  на игрища, не
уводили в лес девушек? Что изменилось?
     -- Многое. Пойдем мы -- пойдут и остальные. А утром их не собрать.
     --  Пойдем, когда  стемнеет,  никто и не  увидит. Возьмем с собой  лишь
Дусая.
     --  Он  скорее  завалится  спать,  чем  потратит  ночь  на девушек,  --
рассмеялся царевич, -- или ты его плохо знаешь.
     -- Да что нам Дусай!  Пусть  спит  себе,  а мы отправимся вдвоем, -- не
унимался Айдар.
     Они  не  заметили  как сзади к  ним подошел юз-баша,  услыхав последние
слова Айдара.
     -- Молодые люди никак собираются в Девичий городок? Так я понял?
     -- Не твое дело,-- зло огрызнулся  Айдар,-- ты нам  не  начальник.  Тут
есть и поглавнее тебя.
     --  Юз-баша  знает  свое место.  Но осмелюсь напомнить, что наш хан под
страхом смертной  казни запретил показываться в городке кому бы то  ни было.
Под страхом смерти, -- добавил он, разделяя отчетливо слова.
     -- Вот и не показывайся, -- вконец разозлился Айдар, -- а нам не мешай.
     --  Можно, я  сообщу что-то важное  моему  господину?  --  обратился  к
царевичу Янбакты. -- Мне бы хотелось, чтобы он один слышал это.
     Айдара, словно плетью перепоясали поперек спины.  Он кинул злой  взгляд
на сотника, но счел за лучшее промолчать и отойти.
     -- Патша улы будет удивлен, если узнает, что в городке находится сестра
твоего отца, --  тихо произнес  Янбакты, но Мухамед-Кул услышал каждое слово
и, вскинув глаза на юз-башу, удивленно переспросил того:
     -- Как ты сказал? Кто живет в городке?
     -- Родная сестра твоего отца, твоя тетка,-- повторил тот.
     -- Но почему она здесь?
     -- То долгая история и не мне судить, как все вышло.
     --   Но   ведь   я   должен  знать!  Почему   от  меня  скрывали?   Что
предосудительного она совершила? За что находится под охраной?
     Об этом может рассказать она сама. Если пожелает.
     -- Она расскажет!
     --  Как  знать, -- развел руками Янбакты,  -- как знать. Про нее всякое
говорят.  С кем  захочет с  тем и  будет  говорить.  А нет,  так никто  и не
заставит.
     --  Наша  порода, --  откликнулся  Мухамед-Кул, --  узнаю.  Так что мне
делать? Я должен с ней говорить.
     -- Чтобы  ты делал без  своего сотника? Ох, молодость, молодость!  Твой
сотник  и  это  предусмотрел.  Чем  можно  тронуть  женское сердце?  Добрыми
подарками. Любая женщина на них откликнется, не устоит. Пусть патша улы чуть
подождет,-- с этими словами Янбакты поспешил к костру и вернулся с небольшим
кожаным мешочком, который подал в руки Мухамед-Кулу.
     Развязав  шнурок,  стягивающий  горловину  мешочка,  тот  увидел внутри
поблескивающие  матово-серебряные  браслеты,  а  меж  ними голубели  камешки
нанизанных на тонкий шнурок бус. Царевич ухватил двумя пальцами  одно из них
и  медленно потянул наружу. Камешки,  словно  ручеек, потекли,  заструились,
игриво дразня своим блеском, посверкивая гранеными боками.
     -- Хороши... -- Проговорил он уважительно.-- Ай, да Янбакты! Ну, хитер!
Ну, молодец!  Удружил.  Так  что,  теперь  можно и  в городок идти? За такие
подарки мы любую девушку наружу выманим.
     --  Ой,  не  спеши,  царевич.  Уж больно быстр.  Сперва надо стражникам
поднести, а потом  служанкам  твоей тетушки. И только потом они ей передадут
твое приглашение. Понял?
     -- Как не понять. Идем.
     -- Дружков своих  звать не  станешь?  -- с усмешкой спросил Янбакты, --
догоняя вышедшего  за  черту  лагеря  Мухамед-Кула. Но тот лишь зло  блеснул
глазами  и, ничего  не  ответив, зашагал  быстрее, сжимая  в руках мешочек с
украшениями.
     Подойдя к  караульной  башне городка, Янбакты громко свистнул,  а когда
сверху на смотровой площадке показалось  заспанное лицо караульного, крикнул
ему:
     -- Ночная сова покинула свое дупло?
     --  Ночной  сове  нездоровится, --  ответил тот,  --  и  начал медленно
спускаться по приставной лестнице.
     Мухамед-Кул  с  удивлением глянул на юз-башу,  но  не решился ни о  чем
спрашивать. А сотник лишь загадочно улыбнулся, собрав вокруг  узких  щелочек
глаз тонкие морщинки на смуглой коже.
     -- Всему свое время,  патша  улы,-- приложив палец к губам, -- скоро ты
сам все узнаешь.
     Меж тем отворилась небольшая дверца возле главных ворот  и  к ним вышел
охранник, позевывая и почесывая широкую грудь.
     --  Славен Аллах  наш  на небе и дела его на  земле, что прислал  таких
гостей. С чем пожаловали?
     --  Воистину так, -- поклонился  ему Янбакты, --  велик Аллах и не нам,
смертным, обсуждать  дела  его. Я  же привел к  патша кызы ее племянника,  о
котором она лишь слышала, но не имела счастья видеть до сих пор.
     --  Пожелает  ли  уважаемая  патша  кызы  говорить  с  ним,--  охранник
внимательно оглядел стоящего поодаль Мухамед-Кула,  и  взгляд его задержался
на кожаном мешочке, который тот теребил в руке.
     -- А ты не говори, кто к  ней пожаловал. Передай на словах, что приехал
человек из Кашлыка, и пусть  она сама решает, стоит ей встречаться с ним или
нет. А  в подтверждение своих слов передай ей вот это,-- и он, протянув руку
к  мешочку, вынул из  него  тонкий браслет, украшенный тремя  темно-зелеными
камнями.
     Охранник принял браслет в свою заскорузлую ладонь, даже  не взглянув на
него, повернулся  в сторону лагеря, откуда неслись громкие голоса  воинов  и
слышалось  мерное  побрякивание  выскребаемых  дочиста  кашеварами  большими
медными  ковшами походных казанов. Судя по всему, ужин уже  заканчивался. Об
этом  можно  было  судить  и  по  умиротворенному  гулу   голосов  о  чем-то
переговаривающихся,   смеющихся,   вскрикивающих,   спорящих.   Лагерь   жил
размеренной походной жизнью и стороннему взгляду могло показаться, что воины
стоят тут не первый день, а может не день, а год и более того. Возможно, они
и родились в этом самом  лагере, выйдя из бронзового пламени  костров, спеша
занять  свое место у  походных казанов,  усесться в круг, подобрав под  себя
ноги, и сидеть так из  вечера в  вечер, оставаясь  неотделимыми  от кострищ,
смачно хрумкающих сочную траву коней и глухо шумящих  вековых лесов, птичьих
вскриков, тихого урчанья реки и застывшей над ними сумрачной небесной чаши.
     И  ленивый охранник,  стоявший  возле  осклизлых после недавнего  дождя
бревен  крепостной   ограды,  в  темном,  грязном  халате  казался   ожившим
существом, вытесанным их такого же огромного кряжистого бревна.
     Мухамед-Кул  незаметно  тряхнул  головой,  как бы отгоняя наваждение, и
отошел  на  несколько  шагов,  чтобы не  мешать  Янбакты  вести  переговоры.
Оглядевшись,  он увидел  лежавший  у  крепостной  ограды  огромный  ствол  с
покрытым мхом комлем сваленной бурей березы и присел на него.
     Янбакты, понизив  голос, продолжал о чем-то беседовать с  охранником, в
ладонь  которого  вскоре перекочевал  еще  один браслет.  Затем  голубоватая
связка  бус, выскользнув из глубины мешочка, исчезла  в той же ладони стража
Девичьего городка,  после чего  он, словно нехотя, с вздохом вошел в городок
через калитку, плотно закрыв ее изнутри.
     Янбакты подошел, сел на  бревно рядом  с Мухамед-Кулом и тронул его  за
рукав. Проговорил:
     -- Теперь я, верно, не нужен патше улы, пойду...
     -- О чем мне с ней говорить? -- словно испугавшись, что останется один,
спросил он и тут же устыдился своего вопроса.-- Ладно, там видно будет. Иди,
а  то голодным останешься.  Если меня кто  спросит,  то скажи, что сплю уже.
Понял?
     -- Понял, мой господин, -- ответил Янбакты, вставая, -- а у тетки своей
спроси,  кто истинный  наследник  Сибирского царства.  Она должна объяснить.
Должна...-- И  сотник, не поворачиваясь,  тяжело  ступая по росистой  траве,
направился к лагерю, оставив на замше лом стволе кожаный мешочек.
     Мухамед-Кул взял его в  руки, ощущая мягкость хорошо выделанной, тонкой
легко  мнущейся  кожи,  местами  затертой  до  блеска.  Мимо  него  бесшумно
пролетела  ночная птица,  едва не  коснувшись лица  длинным крылом,  и резко
взмыла вверх, испуганная неожиданной встречей. Юноша  тонко свистнул и серая
сова, а это была именно она, легкая, подвижная в полете и любопытная, верно,
по молодости своей, тут  же развернулась и скользнула вниз, приняв его свист
за писк мыши-полевки. Мухамед-Кулу вспомнился подстреленный им несколько лет
назад старый ворон,  что сел  на полумесяц построенной в  Кашлыке мечети. Он
тогда  с  торжествующим  криком, гордый  своим  выстрелом,  подбежал к  нему
полуживому, поводящему могучим клювом и  бьющему по земле тяжелыми крыльями.
Он  схватился  за стрелу, приподняв  с  земли  тело птицы,  но ворон  грозно
зашипел и защелкал клювом,  уставившись  круглыми темными глазами,  и  юноша
услышал голос его: "Берегись, мы еще встретимся... Берегись..."
     Конечно,  он не мог слышать  этих  слов, но умирающий ворон был грозен,
даже сраженный стрелой, не пытался, как-то делают тяжелые трусливые селезни,
забраться в густую траву и спрятаться  там. Нет!  Тот ворон умирал  как воин
умирает  перед сразившим его  врагом -- гордо  и с  достоинством,  усмехаясь
пришедшей неожиданно смерти и грозя противнику отмщением.
     Кто-то из старых воинов, зло  выругался, оттолкнул  ханского племянника
от бьющегося на земле ворона, и велел идти в свой шатер, а вечером возле его
постели  лежали две отрубленные вороньи лапы  и  чуть  загнутый вниз  птичий
клюв. Он подобрал трофеи  и повесил над изголовьем, как знак воинской удачи.
С тех  пор  ворон  несколько  раз являлся  к нему во сне и спрашивал грозно:
"Зачем ты убил меня? Разве ты хозяин этой земли? Зачем ты пришел сюда?" -- и
грозно щелкал клювом, целясь ему в глаза.
     Всякий раз, когда Мухамед-Кул  видел  пролетающих мимо  птиц, вспоминал
старого ворона,  которому,  как говорили старики,  поклоняются  многие  роды
сибирцев, убитого им. Но не было уже былой гордости и радости, убив птицу он
не мог убить воспоминания о ней.
     Брякнул  засов, заскрипела  открываемая калитка,  и Мухамед-Кул  увидел
тонкий  силуэт женщины, шагнувшей  из  ворот  городка. Она  некоторое  время
постояла, вглядываясь в сумерки близкой ночи, и скорее уловила обращенный на
нее взгляд, чем увидела сидевшего на бревне юношу. Сделала шаг к нему.
     --  Зачем ты  звал  меня? -- напевно  проговорила она,  и  Мухамед-Кулу
послышался голос матери и еще что-то неуловимо знакомое,  родное в звуках ее
речи. -- Почему хан каждый раз посылает жалких  гонцов и никогда  не приедет
сам? Или он все еще боится меня?  Ха-ха-ха...  Хорош  воин! Так передай ему,
что  хоть мы и одной крови, но думаем по-разному. Он убил... -- И неожиданно
она заплакала, закрыв лицо темным покрывалом, накинутым на плечи.
     Мухамед-Кул подбежал к ней торопливо заговорил:
     -- Ты ошиблась. Вовсе не хан прислал меня, я тайно от него вызвал тебя.
Я желаю знать эту тайну, которую все скрывают...
     -- О какой  тайне ты  говоришь,  юноша? -- оттолкнула она  от себя  его
руки.-- Мне  ли,  слабой женщине, хранить тайны, которые могут стоить  жизни
тысяче муж чин? И кто ты такой, придя ко мне без разрешения хана?
     -- Я -- твой племянник, сын погибшего Ахмет-Гирея. Вот кто перед тобой.
     -- Мальчик  мой, -- пошептала Зайла-Сузге, -- какой ты большой... Воин.
Это твои сотни сидят у костра? Ты их башлык?
     -- Да, хан меня назначил башлыком и отправил в поход.  --  С  юношеской
гордостью  и  заносчивостью  ответил тот. --  И я добуду  воинскую  славу  и
женщины будут петь о моих подвигах. И ты услышишь о них.
     --  В  точности  мой  бедный  брат,  Ахмет-Гирей,  такой  же  гордый  и
неукротимый.  Но почему именно тебя отправил  хан в  поход?  Или  у него нет
более  опытного  башлыка  для  битв  и  сражений?  Ведь ты его  единственный
племянник и у тебя всего одна жизнь.
     --  У всех людей  на  этой  земле  одна  жизнь, --  Мухамед-Кул, словно
повторил чьи-то слова,-- но я мужчина, а значит, воин. Или не так?
     -- Воин, мой мальчик, воин,--  успокаивающе проговорила она, и  провела
тонкими пальцами по лицу, нащупав едва пробивающиеся усы на нежной юношеской
коже, коснулась его губ и, словно испугавшись этого прикосновения, отдернула
руку  и тихо предложила, --  лучше сядем и  поговорим, если у  тебя найдется
время для одинокой, забытой всеми женщины. Иногда меня выпускают  за  ограду
поглядеть на мир. Очень ненадолго выпускают. Сядем.
     Они подошли к темнеющему у ограды  бревну  и  сели  неподалеку друг  от
друга, случайно встретившиеся  родные  по крови  люди.  Мухамед-Кул  нащупал
кожаный мешочек, оставленный ему сотником, и протянул робко Зайле-Сузге.
     -- Прими на память о нашей встрече.
     -- Что это? --  спросила она, с готовностью  взяв мешочек,  и пробежала
пальцами, ощупав его.-- Женские украшения,-- проговорила разочарованно, -- к
чему мне они?  У  меня  нет  мужа, который  бы увидел на мне  и  обрадовался
красоте их.  Разве что подарю  девушкам  моим,  которые помогают  переносить
одиночество.   И  будет,  что   дать  охранникам,   чтобы  почаще  выпускали
погулять...
     --  За  какую  вину  обрек  тебя хан на  одиночество? --  тихо  спросил
Мухамед-Кул. -- Чем ты провинилась перед ним?
     -- Всего лишь  тем, что  стала женой  человека, которого он  убил. Мать
сына, законного  наследника ханства  Сибирского.  Не будь  я его сестрой, он
давно бы нашел способ избавиться от меня.
     --  Чья ты жена? -- с удивлением переспросил Мухамед-Кул. --  Повтори и
расскажи  подробнее.  Ведь я  ничего  не  знаю и только сегодня узнал, что у
моего отца была сестра.  Узнал и про  Девичий  городок. Я готов слушать тебя
столько, сколько нужно.
     --  Долгий  то будет разговор,--  усмехнулась  Зайла-Сузге,-- сотни  не
станут тебя ждать и найдут другого башлыка.
     --  Я  их башлык и без меня они не  тронутся с  места. Будут ждать хоть
год, хоть два.
     --  Не  будь  так  самоуверен,  мой  мальчик.  Ты  еще  не  испил  чаши
предательства и  слава Аллаху. Мой муж, Бек-Булат, тоже верил  своим воинам,
но оказалось достаточно одного подлого человека,  чтобы лишить его жизни,  а
его сына --  отца.  Так слушай,  если ты уже  воин  и мужчина. Слушай, чтобы
узнать всю правду от меня, а не из чьих-то лукавых уст.
     Долог был рассказ Зайлы-Сузге о том, как она попала в Сибирь, как стала
женой хана  Бек-Булата и родила ему  сына,  наследника  Сибирского  ханства.
Только  обошла она стороной  в своем рассказе  то, самое  сокровенное,  чего
никому и  знать-то  не положено, а  родному племяннику тем более, о Едигире,
которого не могла выбросить из своего сердца, как ни старалась.
     --  Значит,  у  меня  есть  еще   один   брат,  --  задумчиво  произнес
Мухамед-Кул, зябко  поеживаясь от ночной  прохлады. Начало уже светать, и он
отчетливо  видел проступающие сквозь туман контуры деревьев, тонкий дымок от
угасающих костров лагеря, где дремала утомленная ночным бдением стража.
     -- Только не знаю жив ли он, -- всхлипнула Зайла-Сузге,-- верно, сильно
я провинилась перед Аллахом, коль послал он на мою несчастную голову столько
бед. Даже весточки о нем не имею.
     -- Так  может быть он здесь, где-то рядом? И тоже не знает как отыскать
тебя? Я обязательно разузнаю о нем и сообщу тебе, обещаю.
     -- Спасибо за доброе слово, но боюсь нелегко это будет сделать. Слышала
я, что увезли  его в Бухару и держат  там,  как  заложника.  Но верен ли тот
слух... Наговорить могут всякого.
     -- Я найду предлог,  чтобы отпроситься у хана в Бухару. Я разыщу своего
брата.
     -- И не пытайся. Если хан заподозрит  что недоброе, ушлет тебя в глухие
места. Сибирь велика...
     Неожиданно  их  разговор  был прерван  чьим-то  глухим покашливанием  и
Мухамед-Кул тут же вскочил, ухватившись за рукоять кинжала.
     -- Да не пугайся, а то и я испугаюсь,-- послышался из тумана старческий
голос,-- я мирный человек и зла никакого не сделаю.
     --  А...  Это  рыбак  Назис,--  шепнула  юноше  Зайла-Сузге,-- он часто
приходит ко мне, приносит свежую рыбу. От него и узнаю обо всем.
     Назис, слегка  прихрамывая, подошел ближе и,  почтительно поклонившись,
положил на траву несколько серебристых рыб, еще сонно взмахивающих хвостом и
шевелящих жабрами.
     -- Прими, хозяйка Девичьего городка,  мои дары. Поди, такой рыбкой тебя
тут и не потчуют. А?
     -- Да какая  же я  хозяйка,--  грустно проговорила  та, -- будто сам не
знаешь, что  под  стражей сижу и лишь  изредка  выхожу  за проклятые  стены.
Видать, до самой смерти мне тут жить...
     --  Эй... Зачем так  говоришь?  Моя старуха  сколь лет  из землянки  не
выходит,  ослепла совсем, а  что она плену,  что ли? Хозяйка. Правда, нашего
жилища всего лишь. А  тебя видишь, какая стража  стережет, опекает. Дорогая,
значит, ты птица, что  столько людей вокруг тебя живут, от врагов заслоняют,
кормят, поят, девушки песни поют.
     --  Да я бы  лучше в твоей  землянке жила,  дым  глотала, чем за  этими
стенами невольницей быть.
     -- Да  где ты ее, хорошая моя, волю-то  видела? Птица в  лесу и та одна
погибнет, сгинет.  Где  воля, а  где неволя --  нынче не  разобрать.  Так  я
говорю? -- обратился старый рыбак к Мухамед-Кулу. -- Ты вот вольный человек?
     -- Вольный. Какой же еще? -- не задумываясь ответил тот.
     -- Неужто и хану нашему ты не подвластен? -- округлил свои слезящиеся с
хитринкой глазки Назис. -- Первого человека в наших  краях встречаю, чтобы в
отлучке  от хана жил. Как  тебя  зовут, скажи старику, чтобы  всем  передал,
рассказал, поведал.
     -- То мой племянник, Мухамед-Кул,-- ответила за юношу Зайла-Сузге.
     -- А-а-а...  Стало  быть, родной  племянник  нашему  хану? -- удивленно
протянул тот.-- А сам хан-то живой еще или ты уже его шатер занял?
     -- Живой хан,-- смущенно ответил юноша, поняв в  какую ловушку  заманил
его невзрачный с виду старик, -- но я живу сам по себе. Хан мне и не указ.
     -- Значит, два хана теперь у нас. Войны ждать надо, -- всплеснул руками
старик, -- вай-вай, опять воевать станут. Опять бедный Назис голодный будет,
когда лодку отберут.
     Мухамед-Кул  чувствовал  издевку  в  каждом слове, произносимом  старым
рыбаком, но не было за что зацепиться, на что обидеться, и он лишь наливался
гневом, зло покусывая губы и сверля старика взглядом исподлобья.
     -- Хватит, Назис,--  неожиданно  вмешалась  Зайла-Сузге,  --  ты добрый
человек  и  не  нужно злить другого. А  то  из  доброго  человека  он  может
превратиться в волка. Он же не виноват, что родился от своего отца, чей брат
хан Сибири. К тому же Мухамед-Кул обещал отыскать моего сына, отправиться за
ним в Бухару.
     -- Ой,  какой человек  оказывается твой племянник! Как зовут, говоришь?
Мухамед-Кул?  Рука пророка, по-нашему, значит. Пусть сбудется то,  о чем  он
задумал,  пусть  стрелы врагов  минуют его,  пусть  конь  его  любую  дорогу
одолеет, пусть болезни пролетят мимо него; пусть мать сына себе вернет.
     -- Ладно, Назис, -- прервала его Зайла-Сузге, -- ты бы лучше подсказал,
как ему до Бухары добраться.
     -- О чем ты говоришь, кызы  патша, свет очей моих?! Разве старый  Назис
на своем  челноке плавал туда? Или  с купечески караваном ходил? Не  тебя ли
много  лет назад,  царица  моя,  привезли  оттуда?  Не там  ли родился  твой
племянник? Почему старого  Назиса о дороге  в  Бухару спрашиваете, когда  ее
лучше меня знать сама должна?
     -- Когда  меня  по той дороге везли,  то я  больше о смерти  думала,  а
Мухамед-Кул  совсем  мальчиком  был. Никто и  не  знал,  что  дорогу обратно
спрашивать будем.
     --  Тогда  я  вам  вот, что скажу:  нельзя  ему  одному  в дальний путь
отправляться. Может добрый человек  и подскажет, куда идти, ехать, да только
разбойников нынче  много  вокруг развелось,  так  и  рыщут, с  коня путников
ссаживают, голову с плеч снимают. Рассказывал мне мой родич, а ему кто-то из
купцов  говорил,  что  без  сотни  воинов  ни  один  караванщик  в  путь  не
отправляется.
     -- И я о том же слышал,-- подал голос молчавший до сих пор Мухамед-Кул,
-- совсем редко в Кашлык караваны приходить стали.
     --  Вот, о  чем  и толкую.  Пропадешь  зазря. И сына  госпоже нашей  не
сыщешь, и сам  назад не вернешься.  Еще больше она печалиться станет, что на
верную смерть тебя спровадила.
     --   Прав  старый  Назис,  --   провела  тонким  пальцем  по  переносью
Зайла-Сузге,  -- тебе  нужно сотню воинов  с  собой брать, а для того деньги
нужны немалые. А лучше всего с караваном идти. Самый безопасный путь.
     Мухамед-Кул собрался, было, что-то ответить,  но тут со  стороны лагеря
послышались торопливые шаги, и к ним подбежал запыхавшийся  Янбакты, понизив
свой с хрипотцой после сна голос, заговорил:
     -- Там Карача-бек тебя спрашивает.
     -- Что случилось? -- глянул на него с беспокойством Мухамед-Кул.
     -- Мне ничего не сказал. Ты им нужен, мой господин.
     -- Берегись  этого человека, испуганно  вскрикнула  Зайла-Сузге,  -- он
очень коварен и хитер, как лиса.
     -- Правильно говоришь, патша кызы, -- закивал головой Назис, --  не так
в наших краях хана боятся как его визиря. Никто не знает, что у него на уме.
Он ни с кем не дружит, ни к кому в гости не ездит. Опасный человек!
     -- Ладно, прощайте,-- уже на ходу полу обернувшись бросил  Мухамед-Кул,
--  я приеду за  тобой и мы найдем твоего сына.-- И, уже не оборачиваясь, он
пошагал  в  сторону  лагеря, сбивая  на ходу правой  рукой  верхушки цветов,
разросшиеся с  обеих  сторон тропы. Следом,  пытаясь попасть в шаг  со своим
господином, семенил Янбакты, бросая взгляды по  сторонам, словно там  кто-то
притаился и мог напасть на них.
     Оставшись  одни у  стен  Девичьего городка  Назис  и  Зайла-Сузге  тоже
почувствовали неясную как бы нависшую над головой опасность и смотрели вслед
уходящим воинам, будто прощались с ними навсегда.
     --  Пошли  ему,  Аллах,  удачу,--  прошептала Зайла-Сузге и,  подхватив
лежащую на  траве  рыбу, махнула рукой Назису и скрылась в проеме калитки. И
Назис, не простившись, поковылял к реке, где оставил свою лодку.

* * *

     Карача-бек выехал из Кашлыка на день раньше Мухамед-Кула с его сотнями.
Но едва скрылись за густым  ельником дозорные башни ханской ставки, повернул
в  сторону городка Соуз-хана. Кучум  не давал такого  распоряжения,  но и не
сказал, что нельзя этого делать.
     "Он  послал  меня в Казань,  и рано или  поздно я там буду.  Но хан дал
слишком мало золота для покупки  снарядов огненного  боя. Да еще  и мастеров
нужно на что-то  нанять. Не силком  же их брать...  Впрочем, дело покажет.--
Рассуждал  он,  оглядывая два  десятка  навьюченных  коней и десять  человек
воинов, что сопровождали его в дальний путь.  --  К тому же  есть у  меня  в
Казани и свой интерес, о котором  нашему хану  знать совсем  не обязательно.
Хан  хорош,  пока  ты  ему  нужен.  А  появится  другой  визирь  и  придется
возвращаться  в свой  собственный  городок  в рваном халате и  на  загнанной
кляче. Умный человек должен думать о будущем своем и своих детей..."
     Когда показались стены городка Соуз-хана, Карача-бек  уже придумал, как
поведет себя с хозяином, чтобы он согласился на поездку в Казань.
     Соуз-хан лежал на низком  помосте абсолютно голый, а двое слуг носили в
медных  кувшинах  теплую  воду и  лили на него. Двое  других скребли  телеса
Соуз-хана  костяными скребками  и терли  свежим мочалом,  посыпая  время  от
времени золой,  смешанной  с  бараньим жиром  и  слегка  сдобренной пахучими
маслами. Потом один из мойщиков  вскочил  на спину  своего господина  босыми
ногами и  начал топтать того,  как месят глину,  надавливая время от времени
пятками на самые чувствительные места.
     Соуз-хан только стонал и глухо охал, приговаривая:
     -- Пожалей меня, собачий сын, не пинай так больно. Ой-ой, не надо! -- и
пытался сбросить с себя беспощадного слугу, но второй, держал хозяина крепко
за ноги, навалившись при этом всем телом на брыкающего и дрыгающего толстыми
ляжками Соуз-хана,  не давал ему сбросить с себя мойщика. И неизвестно в чью
бы пользу закончился этот неравный поединок, если бы не вбежавший в  ханские
покои нукер, закричав:
     -- Хозяин, тебя спрашивают у ворот какие-то люди!
     -- Кто  они? -- неожиданное сообщение придало  силы  распластанному  на
помосте  Соуз-хану, и  он неимоверным  усилием  вырвал  сперва одну ногу  из
объятий слуги, лягнув его  пяткой  в  зубы,  легко скинул  другого  мойщика,
топтавшего спину и, тяжело дыша, встал на ноги:
     -- Брысь отсюда!  -- приказал  мойщикам, катавшимся по мокрому помосту.
Те придерживая ушибленные  места,  без оглядки  бросились вон,  но вслед  им
донеслось.  -- Каждому  по двадцать  плетей, чтобы знали как  вести  себя со
своим хозяином. И быстро одежду мне!
     Полуодетый  хозяин городка поспешил к воротам и, забравшись по лестнице
на самый верх  крепостной башни, глянул вниз.  Увидев лишь небольшую горстку
людей, которые не собирались брать штурмом его владения, радостно выдохнул:
     --  Тьфу  ты! Вроде, как не разбойники. Но  и не  купцы. Поклажи у  них
маловато. Может,  от хана. Кто будете?  -- крикнул он тонюсенько, не  спеша,
впрочем, высовываться над стеной, опасаясь предательски пущенной стрелы.
     -- Соуз-хан не узнал ханского визиря? -- ответили снизу.
     То  был  явно  голос Карачи-бека с издевательской одному  ему  присущей
интонацией. Наконец, Соуз-хану удалось разглядела ханского  визиря, сидящего
на низкой серенькой лошадке в простых одеждах.
     --  Не может быть!  Кого я  вижу!  Сам Карача-бек к бедному  затворнику
пожаловал!  -- напуская побольше  радостного оживления, запричитал Соуз-хан,
однако, не  спеша  спускаться вниз  и  не подавая стражникам знака открывать
ворота. --  Что привело  достойного  наместника нашего хана заглянуть  в мое
скромное жилище?
     --  Так  и будем  переговариваться  через  стену?  --  крикнул в  ответ
потерявший  терпение  визирь.-- Или доложить  хану, как  ты  встречаешь  его
верного  слугу?  Перестань  дрожать, как  собачий хвост! А то сейчас поверну
обратно.
     Верно,  последний  довод  подействовал  более всего,  поскольку  хозяин
городка буквально скатился по лестнице вниз и бросился к воротам, размахивая
то ли от страха, то ли от прилива верноподданнейших чувств, руками. Полы его
халата  при  этом  распахнулись  и так,  полуголый,  он  выскочил  навстречу
прибывшим гостям уже въезжавшим по узкому мостику внутрь городка.
     --  С бабы  что  ли  только  что  соскочил?  --  проговорил  вполголоса
Карача-бек,  с презрением и насмешкой поглядывая  на встречающего хозяина  с
вытаращенными от усердия и натуги  глазами. Он  громко  поздоровался с  ним,
пожелав здоровья, осведомившись о самочувствии жен, детей, родственников.
     Соуз-хан, придерживая стремя, помог визирю сойти с коня и только теперь
заметил, что стоит перед  ним почти голый в развевающемся на  ветру халате и
ничем не прикрытым животом. Впрочем, его  живот, доходивший почти до  колен,
делал  практически не  нужным  ношение  штанов,  прикрывая своими  складками
наиболее неприличные места тела.
     Карача-бек,  морщась,  отводил глаза в сторону, но  это  мало помогало,
тогда он крикнул со смехом:
     -- Ты, Соуз-хан, или запахнись, или сходи,  оденься. Я замуж за тебя не
собираюсь, что голышом передо мной скачешь?
     До  того дошло, что он  действительно не в  самом лучшем  виде предстал
перед  важным  гостем,  и  он, запахнув обеими руками халат, кинулся в  свой
шатер, на  ходу приказав  начальнику  стражи  провести гостей  в стоящий  на
взгорье особый праздничный шатер.
     Когда  гости допивали  уже  вторую  пиалу  кумыса,  появился  Соуз-хан,
прибранный и разодетый, как будто, в самом деле, жених накануне свадьбы. Его
крашенная  хной  борода  была  тщательно завита, красные сапоги  с  высокими
загнутыми вверх  носами  сверкали  и  чуть поскрипывали,  а  халат сказочной
красоты и богатства,  изукрашенный дивными птицами, навряд ли носил кто-либо
по всей Сибири.
     --  Вот  теперь я  вижу,  что  хозяин  рад гостям,  --  пряча  усмешку,
проговорил Карача-бек.-- Извини, пожаловали без предупреждения.
     --  Зачем  такие слова говоришь?  Мой дом --  твой дом. Приезжай, когда
захочешь и живи, сколько хочешь, уважаемый.
     --  Сколько  хочешь  не  получится.  Я к тебе  для серьезного разговора
приехал.  Но за приглашение, спасибо. Нам сейчас особо  надо  держаться друг
друга. Согласен?
     Услышав  это,  Соуз-хан  мигом  сообразил,  что  ханский визирь приехал
совсем не с ханским распоряжением, а по своим делам. И смекнув, предложил:
     -- Не пройти ли нам с тобой, знаток мыслей великого  хана и правая рука
его меж  нами смертными, в  мой шатер, где мы сможем  спокойно поговорить. А
прибывшие с тобой пусть  пьют и едят, сколько  пожелают. Моих запасов хватит
еще на сотню гостей.
     Карача-бек согласно кивнул, и они  перешли в  шатер Соуз-хана, куда уже
принесли  на медном подносе богатое угощение.  Дождавшись,  пока  Карача-бек
подкрепится, Соуз-хан шепотом осведомился:
     -- Здоров ли наш хан?
     -- Вполне здоров и нам того же  желает, -- также шепотом ответил гость,
стрельнув в собеседника черным прищуром хитрых глаз.
     --  Не напали  ли враги на его ставку?  -- все тем же  шепотком, слегка
втянув голову в плечи, расспрашивал гостя хозяин.
     -- Да успокойся ты,-- махнул в его сторону рукой Карача-бек, -- если бы
чего случилось, то не сидел бы я тут и кумыс твой не пил. Плохие вести имеют
длинные ноги. Или не знаешь о том?
     -- Ты был у меня два лета назад, когда ехал в Бухару. Но тогда с  тобой
был целый  караван  и любой бы понял,  что достойный  человек едет в дальние
края. А сейчас... сейчас я ума не приложу: то ли ты едешь куда, то ли бежишь
от ханского гнева...
     -- И все одно принял меня...
     "Попробуй-ка не принять. -- Соуз-хан про себя усмехнулся. -- Уж  мне-то
известна хитрость, на которую ты способен. В роще неподалеку  отсюда до  сих
пор белеют  кости нукеров,  которых ты  приказал казнить на моей земле. Люди
решили, что это моих рук дело. А что ты задумал теперь? Чего отмалчиваешься?
Моя бы власть... Подвесил бы тебя в той самой роще за одно место..."
     --  Не буду скрывать, что  я  и сейчас  отправляюсь  в дальний путь, --
прервал его мысли Карача-бек, -- а потому и заехал к тебе. Посоветоваться,--
добавил через паузу,-- твой совет нужен. Понимаешь?
     "Советовался волк с овцой, как до весны дожить, да вышло, что вдвоем им
никак  не дотянуть.  Волк-то дожил, а  от  овцы  лишь шкура  осталась  и  та
сгнила".
     -- Слушаю тебя, мудрый человек. Зачем меня обижаешь, когда с  тобой сам
великий хан совет держит, а  ты к слабому умом человеку приехал. Когда такое
было, чтобы хозяин со своим рабом советовался? Я что-то не припоминаю...
     --  Не прибедняйся,  Соуз-хан,  не  так  ты  прост, как кажешься. Стоит
посмотреть на  твой халат, чтобы понять, какие богатства в сундуках хранишь.
А я не верю, чтобы богатый человек умом скуден был.  Знаю, сколько караванов
шлешь ты каждый  год на восточные базары.  Стада твои  пасутся не на здешних
лугах. Коням своим ты, верно, счета не ведешь...
     -- Как же без счета, -- вырвалось из уст незадачливого  хозяина, но  он
тут же прикусил язык, сообразив, что сказанул лишнее.
     --  Да не юли ты передо мной,-- вспылил Карача-бек, -- надоели мне твои
заячьи прыжки. Я  по  делу приехал,  а  ты  из себя все  оборванца  да дурня
корчишь. Насквозь вижу! Помолчи!
     --  Совсем не хотел  тебя прогневить, уважаемый. Молчу,  молчу. Сколько
нужно столько и буду молчать.
     --  А я к  тебе с  открытым  сердцем ехал сообщить, что  путь мой --  в
Казань, оружие  должен привезти оттуда нашему хану, снаряды  огненного боя и
мастеров, умеющих их производить.
     --  Так,  вроде, добрые  оружейники у  хана  в мастерских работают,  --
все-таки не выдержал словоохотливый Соуз-хан. Карача-бек усмехнулся.
     -- Мне ли не знать, хоть от  всех в тайне держится. Откуда тебе об этом
известно?  Да  ладно,  выпытывать  не  стану.  Больше скажу. Снаряды  у  тех
мастеров не  совсем  добрые выходят.  После второго выстрела  ружье на части
разрывает. Они толкуют,  будто железо им плохое  привозят. А так ли оно  или
нет  кто  проверит?  Потому  и  велено  мне  добыть  новых  мастеров,  чтобы
определили  в чем  причина. Почему недолговечны их снаряды.  За тем и  еду в
Казань.
     --  Доброе дело, доброе дело,-- согласился Соуз-хан, -- а от меня какой
совет нужен?
     -- Слыхал я, что ты в своих запасах имеешь ружье, что  от  огня выстрел
делает. Правду люди говорят?
     Соуз-хан  замялся, но  потом  опасливо глянув по сторонам,  едва кивнул
головой, тяжело вздохнув:
     -- Правда. Имеется...
     --  Чего ты  боишься?  Ты же  не  против  хана  свое  ружье держишь,  а
наоборот, от врагов его защитить. Или нет?
     -- Именно так. А как же иначе?! -- обрадовался подсказке Соуз-хан.
     -- Дорого ли брал за ружье? Да мне-то не ври,--  прикрикнул Карача-бек,
заметив, как закатил кверху бусинки глаз его хитрый собеседник.
     --  Правду скажу.  Зачем  мне хорошего  человека в обман вводить?  Трех
добрых кобылиц отдал на базаре в Бухаре.
     -- Сам брал?
     -- Нет, то мой знакомый купец моих кобылиц туда  гнал, а  обратно ружье
привез. Сам я тяжел ездить.
     -- Наполовину  обманул тебя купец.  Но то  твои дела. А не покажешь  ли
свой снаряд? Или заявишь, что оно у тебя у дальних родичей в степи?
     Соуз-хан заерзал, было, на мягких подушках, пытаясь найти отговорку, но
потом  глубоко  вздохнул  и,  словно  решившись  на  что-то  важное,  позвал
начальника стражи и велел принести ружье. Когда ружье принесли и извлекли из
мягкого кожаного  чехла, хозяин  с  поклоном  передал  его гостю. Карача-бек
осторожно  принял  его,  положил  на колени и  провел ладошкой по блестящему
стволу, по деревянному прикладу, оправленному резьбой из кости. Приподнял на
руках, пробуя на вес, и с уважением произнес:
     -- Хорошо... Наши мастера такие ружья делать пока не умеют. А стрелял?
     --  Целых два раза, -- громко ответил хозяин,  раздувая толстые щеки,--
но больше не стал. Грома много. Кони боятся, нукеры на землю падают, а попал
нет ли из-за дыма не видно.
     -- На охоте стрелял?
     -- На охоте,  уважаемый.  Сам  не стал,  а нукеру  своему велел  в лося
попасть. Нукер на землю упал, а лось убежал. Следов и то не нашли. Может его
на небо забросило от грома? Зачем мне такой снаряд, когда ничего не видно, а
только уши болят? Сам подумай.
     -- А второй раз тоже на охоте стрелял?
     -- Нет. Велел кольчугу старую повесить в десяти шагах на копье и другой
нукер стрельнул. Кольчуга от грома  упала,  а следа в ней опять  никакого не
нашли. Не знаю, чего с ружьем этим  и делать. Может, продам доброму человеку
со временем.
     -- А мне выстрелить из него позволишь?
     -- Сам  стрелять будешь? -- изумился Соуз-хан. -- А вдруг чего случится
с  тобой? Вдруг убьет тебя из этого  снаряда? Чего хану говорить буду?  Нет,
давай своего слугу, пущай палит.
     -- Я у себя в мастерской и не из таких пробовал -- в руках разрывало. А
все  ничего.  Жив, как  видишь. Чего  ж из хорошего ружья не попробовать? Не
бойся, умирать мне  рано еще. Сын  растет и жена еще прибавку обещает. Пошли
наружу. Прикажи заряды принести,-- и Карача-бек решительно встал, неся ружье
в обеих  руках. Соуз-хану  ничего  не  оставалось, как приказать  начальнику
стражи  принести все  имеющиеся  припасы  к  ружью,  хранящиеся в  отдельном
сундуке.
     Карача-бек  меж тем выбрал место, откуда можно произвести  выстрел.  Он
остановился и огляделся вокруг.  Тут на глаза  ему  попался ханский человек,
что тащил за рога черного упирающегося барана.
     -- Куда ты его?
     -- Хозяин велел заколоть на ужин для своих гостей.
     -- А ну, привяжи его к ограде, а сам отойди подальше.
     Слуга  подчинился, взглянув  на  Соуз-хана, который одобрительно махнул
ему рукой.
     -- Делай, как сказано.
     Принесли заряды  для  ружья  и  Карача-бек, широко  расставив ноги,  со
знанием дела принялся заряжать  его. Сосредоточенно нахмурив тонкие брови  и
не  обращая  внимания  на  собравшихся домочадцев  со  всего городка,  среди
которых  было  много  детей   и  женщин,  стоявших  кучкой  в   сторонке,  с
любопытством  поглядывая на  незнакомца,  который,  судя  по пронесшемуся  в
городке  слуху,  собрался  вызвать огненного змея.  Сам  Соуз-хан  отошел на
почтительное расстояние и ехидно крикнул оттуда:
     --   Ставлю  свой  кинжал   дамасской  работы  против   твоего  халата,
Карача-бек, что баран останется жив.
     -- Согласен,  -- откликнулся тот, -- но  я готов поставить  своего коня
против этого ружья. Оно же все одно без дела у тебя в сундуке хранится. Чего
жалеть?
     -- А конь хоть добрый?
     -- Обижаешь? Разве пристало ханскому визирю на старой кляче ездить?  Ты
чего  так далеко  отошел? Иди поближе.  Я первый выстрел  тебе, как хозяину,
уступаю.
     -- Что ты, дорогой Карача-бек! Это я, как хозяин,  уступаю гостю первый
выстрел. Стреляй, пока заряды есть. Мне не жалко.
     Карача-бек  закончил  уже   снаряжать  ружье  и,  воткнув  перед  собой
специальную вилку-сошник, положил  на него ружейный ствол  и  махнул рукой в
сторону Соуз-хана.
     -- А теперь  иди  ко  мне. Стрелять первым будешь.  Я не  шучу. Вставай
рядом со мной и попади в своего  барана. Не то... -- и он направил  ружье на
нерешительно  переминающегося в  стороне хозяина  и  недвусмысленно  щелкнул
пальцами,-- на тебе проверю как бьет твое ружье.
     -- Так я  и  знал!  Так  я  и  знал,  что  опять  он  сотворит со  мной
какую-нибудь подлость, -- запричитал Соуз-хан, но покорно подошел к визирю и
встал рядом, закрыв глаза.
     -- Ты вот  чего, опять дурнем не прикидывайся! Делай, как я тебе скажу.
Понял? Представь, что из лука стреляешь и в стволе стрела помещена. Что надо
сделать?
     --  За тетиву тянуть,  -- без запинки ответил,  подрагивая всем  телом,
Соуз-хан.
     -- Ну и дурак! Где ты тетиву видишь?
     -- Нигде не вижу.
     -- В том и отличие,  что стреляет будто стрелой,  а за тетиву тянуть не
надо. А целься в барана, как из лука. Понял?
     -- Пусть лучше мой лук принесут, я  его одной стрелой уложу и ружья  не
понадобится.
     -- Слушай, знал бы я, что ты такой дурак,-- не связывался бы. Но теперь
мне отступать некуда. Стреляй!!!
     Соуз-хан трясущимися руками взялся за приклад и закатил  безумные глаза
к небу.  Со стороны можно было подумать, что его приговорили к смерти,  и он
безмолвно готов принять кару свыше. Карача-бек велел принести огня и один из
нукеров притащил тлеющую головню,  запалил  от нее фитиль, который  поднес к
полке с затравкой.  Грянул  выстрел  и  Соуз-хан рухнул  назад  себя,  успев
отбросить в сторону ненавистное  ружье.  Все  его  домочадцы  также в испуге
попадали на землю. Женщины завыли во весь  голос, дети заплакали  и кинулись
врассыпную. Но громче  всех  заорал  привязанный у стены баран, будто в него
вселился злой дух тайги.
     -- Неужели  попал? -- Карача-бек сделал несколько шагов к животному, но
остановился,  увидев высоко  над ним  застрявшую в  толстом бревне  ружейную
пулю.-- Эх, ты, стрелок, будь ты неладен! Зачем так высоко ствол задрал?
     Соуз-хан сидел на земле,-- закрыв лицо руками  и  тихо  стонал, бормоча
что-то непонятное.
     --  Шайтан  в  том   ружье  сидит...   Чуть  руку  мне  не  оторвало...
Вай-вай...-- Зачем хотел  меня жизни лишить?  Забирай проклятое  ружье, чтоб
глаза мои больше не видели его.  Я тебя как дорогого гостя принял, а ты... а
ты... --  Всхлипывая,  он силился подняться  на ноги, но  у  него  ничего не
получалось. Подбежали слуги, подхватили своего господина под руки и повели к
шатру.
     -- Нет, останься! -- Крикнул  властно Карача-бек. --  Я хочу,  чтобы ты
посмотрел,  как настоящие мужчины  стреляют  из ружья, чтобы не  возводил на
меня напраслину.-- И он быстро, сноровисто принялся заряжать ружье во второй
раз, бросая  время от времени насмешливые взгляды  в  сторону побелевшего от
испуга поддерживаемого слугами Соуз-хана.
     --  Ладно,-- проговорил  он, закончив заряжать ружье  и  укрепив его на
сошнике, -- смотри, как это делают воины.  Огня! -- и когда ему поднесли все
ту  же тлеющую головню, то  спокойно запалил фитиль,  поднес его к  полке  с
затравкой,  но  не  спешил поджигать  насыпанный на  полке  порох, тщательно
прицелился в живую мишень, а лишь потом медленно и неторопливо поднес фитиль
к затравке.
     Глухо бухнул выстрел, но уже  никто не  закричал,  не упал на землю, не
побежал прочь. Лишь женщины зажали  уши  маленькими ладошками и открыли рты.
Зато  несчастного  барана подняла  неведомая  сила  и отбросила к  стене. Он
несколько раз дернул ногами и замер. Толпа, не сговариваясь, ринулась к нему
и возбужденно заголосила:
     --  Ой! Вай!  Мертвый  баран!  Совсем  мертвый! Небесным  громом  убило
барана! Хороший снаряд!
     Несколько  мальчишек  и  двое  старших  сыновей   Соуз-хана  подошли  к
Караче-беку,  уважительно  оглядывая  ружье, которое он  все  еще держал  за
приклад, и не опуская на землю.
     -- А нам можно?  -- ткнул пальцем  в металлический ствол один из них.--
Мы тоже хотим научиться гром делать, молнию слать.
     -- Почему ж нельзя? На -- стреляй, --  и Карача-бек с улыбкой  протянул
ружье.
     -- Э-э,  ты это дело брось, -- вспомнил о своих отцовских  обязанностях
Соуз-хан, -- перестреляют  друг дружку. Пусть  лучше из луков точнее бьют. А
ружье... баловство это все.
     -- Да  и ружье тебе теперь  новое  покупать  придется. Проспорил ты мне
его. Так говорю?
     Соуз-хан закрутил головой, пытаясь найти какую-то отговорку.
     --  Может, подождешь, а? Вишь, детишки учиться хотят...  я  и не думал,
что  из  него можно попасть в  кого-нибудь. Дорогой Карача-бек, давай я тебе
вместо ружья другой подарок преподнесу:  сапоги добрые или  шубу  баранью. А
хочешь,  мой  халат?  Бери!  Мне  для  хорошего  человека  ничего не  жалко.
Сговорились? А?
     -- Не-е-е... Уговор дороже денег.  Мы с тобой не на халат спорили, а на
ружье. Если  бы я  не попал, то коня  бы оставил,  дальше  бы пешком  пошел.
Прощайся с ружьем, с собой его забираю.  И припасы к нему тоже. Без припасов
оно бесполезное.
     Соуз-хан  заскрипел  от злости  зубами,  так  не  хотелось ему отдавать
дорогое   ружье,  которое  он  держал   не  столько  для  дела,  сколько  из
бахвальства,  доставая  из  сундука  во  время  приездов  родни или именитых
соседей. Почитай, во всей округе у одного его имелось ружье  и  обладание им
уже поднимало престиж хозяина.
     Карача-бек видел мучения прежнего  владельца ружья, но лишь посмеивался
в негустую каштановую бородку и не спешил как-то успокоить его.
     -- Ладно,-- наконец  проговорил он,-- пошли в шатер я расскажу как тебе
и ружье вернуть и в прибыли оказаться.
     Оставшись  наедине  с хозяином  он,  не спеша, еще раз изложил ему цель
своей поездки в Казань, а потом предложил:
     --  Собирайся, вместе  поедем. У тебя  там,  я  слышал, и родичи  есть.
Примут,  обогреют, с нужными  людьми  познакомят.  Возьмешь с  собой  товары
кой-какие и продашь  подороже. У  меня с собой ханская грамота имеется,  а с
ней нам все  двери открыты. Купишь ни одно, а десяток ружей и припасы к ним.
Своих людей вооружишь, а я  их обучу как стрелять правильно без  промаха. Не
только самый богатый,  но  и  самый  сильный мурза  в  округе  будешь.  Я не
тороплю, не неволю. Подумай до утра. Хватит тебе с бабами на мягких подушках
валяться. Поглядишь, как в иных землях люди живут.
     Чем  больше  говорил  Карача-бек,   тем   сильнее  распалялось   сердце
Соуз-хана, словно в огонь масла подливали.
     "А, чего и в самом деле не поехать? -- думал он, облизывая жирные губы.
-- Кой-какой товар на продажу или на обмен у меня  припасен. Оттуда можно не
только  ружья,  но  и  что  другое привезти.  Панцири,  сабли.  Там  мастера
известные  и оружие их ценится. К тому же  не зря хитрый визирь меня с собой
зовет. Не из дружбы и любви большой.  Чего-то  он от  меня хочет. Ай-вай! --
словно проблеск какой, сверкнул в голове. -- Неужели наш  хан плохо на троне
сидит?  Вот  оно  что  выходит...  Недаром  этот  собачий  сын  вокруг  меня
увивается,  вынюхивает что-то.  Если хан  Кучум  умрет  неожиданно или  иная
напасть с  ним  случится, то кому  как ни мне стать ханом улуса  Сибирского?
Самозванец Едигир  сгинул  где-то в  болотах, верно, и  косточек  от него не
осталось. А других  желающих сесть на ханском холме не сыщется. Недаром,  ой
недаром  предлагает  он мне  поездку  в  Казань.  Чего-то  задумал,  а может
поддержкой Казанских  князей заручиться желает? Как знать. Нет, надо ехать с
ним. Поеду!"
     -- А  зачем утра ждать, -- неожиданно  быстро согласился  Соуз-хан,-- я
согласен. Еду с тобой в Казань.
     --  Ну и ладно,-- не выказал удивления Карача-бек,-- значит, рано утром
и  выступаем.  Сейчас  покажи,  куда  спать  определишь,   а  в  дороге  еще
наговориться,  успеем. Сейчас отдохнуть надо,  сил набраться.  И  вели коней
накормить как должно.
     Но утром начались только сборы в дорогу, а собрались уже затемно, решив
остаться  еще  на  ночь, а  выступить,  едва  рассветет.  И  вот теперь  они
подъехали  к  лагерю  Мухамед-Кула,  где  их  остановили  сторожевые  посты.
Карача-бек потребовал отвести его к башлыку и теперь  сидел в центре лагеря,
ожидая, когда появится ханский племянник.
     Тот подошел сопровождаемый своим сотником,  слегка запыхавшись, и, судя
по  ввалившимся  глазницам и  темным  кругам  вокруг глаз,  Карача-бек легко
определил, что эту ночь юноша провел без сна.
     "Видно парень сгоряча залетел в Девичий городок и резвился там, не зная
отдыха. Надо по  возвращении  намекнуть об этом хану. Хотя...  У него же там
родная тетка. Уж не снюхался ли он  с ней? Обязательно  выясню у охранников.
Впрочем, если он им хорошо заплатил, то будут молчать".
     -- Как спалось моему  царевичу? Извини, что рано поднял. Твои  воины не
хотели пропускать наш скромный караван.
     Карача-бек  предусмотрительно  не  взял с  собой Соуз-хана,  велев  ему
объехать лагерь стороной, не поднимая шума, и ждать на переправе через реку.
     -- Ты не разбудил меня. Я  обходил  посты,--  попытался  объяснить свое
долгое  отсутствие  Мухамед-Кул,  но легкий  румянец, выступивший на  щеках,
выдавал его с головой,-- а тут мне сообщают,  что появились то ли купцы,  то
ли  просто  бродяги.  Ведь ты  выехал  на  несколько дней раньше меня.  И  я
удивлен, увидев  тебя  в  одном переходе  от  Кашлыка.  Может у  тебя плохой
проводник и вы сбились с пути? У меня есть опытные люди и я могу отпустить с
тобой кого-нибудь из них.
     -- В том нет нужды,-- Карача-бек без труда понял, что  царевич пытается
уколоть  его  двухдневной  задержкой,  но  он предусмотрел  и  это.  --  Мой
проводник  отлично знает дорогу, да и сам я не заблужусь в родных местах. То
чужаки, что недавно здесь живут, боятся наших лесов и болот, боятся отходить
далеко от ханской ставки. У меня тяжело  заболел один из родственников, дядя
жены, и я был вынужден завернуть к нему.
     Мухамед-Кул  хотел, было вспылить, услышав  про чужаков, которые боятся
местных лесов, тем более, что это  была чистейшая правда: бухарцы не  любили
здешних мест  и неохотно удалялись  от Кашлыка. Но  он сделал вид, будто  не
понял намека ханского визиря, и спокойно продолжал:
     -- Тогда  счастливой вам дороги.  И пусть обратный путь будет легким  и
коротким. Помоги вам Аллах.
     --  Спасибо  тебе на добром  слове. Желаю и  твоим воинам того же. Будь
осторожен в переговорах с северными соседями. Они не любят больших сражений,
но могут  напасть тайно  ночью.  У них зрение,  как у совы. Бойся ночи,  мой
царевич. И не верь им  на  слово,  если  они  что-то обещают,  то совсем  не
значит, что выполнят.
     -- Еще раз благодарю, но и моим сотням пора выступать, совсем рассвело.
Привези мне из Казани хорошего сокола, если увидишь.
     --  Твое слово --  закон  для меня,--  низко  поклонился  Карача-бек,--
обязательно раздобуду лучшего сокола, который там имеется.
     На  том и расстались, разъехались в разные стороны. Сотни Мухамед-Кула,
хорошо отдохнувшие  за ночь, пошли  бодрой  рысью и вскоре уже втягивались в
небольшой перелесок,  забирая вправо от пологого спуска в сырой овраг. Отряд
Карачи-бека,  наоборот, продолжал путь  вдоль речного  берега, спустившись в
небольшую лощину,  где журчал чистый  ручеек  с берегами, поросши ми  сочной
осокой.
     К Мухамед-Кулу,  который наблюдал с  места ночевки за  движением  своих
сотен и бросал  тревожные  взгляды на отряд  Карачи-бека  (не поедет ли он в
Девичий  городок выведывать о его посещении), подъехал на взмыленном скакуне
Янбакты и торопливо заговорил:
     -- Один из  моих  нукеров донес, что часть  людей  Карачи-бека объехали
лагерь  стороной и, не желая  быть узнанными, поспешили к переправе. Мне это
показалось странным. Может разузнать, кто это был?
     -- Какие они из себя, твой нукер не разглядел?
     -- Один грузный, тяжело в седле держится. А с ним двое молодых, легких.
Более ничего не видел.
     --  Из  тех,  кого  я знаю,  грузный  похож  на  Соуз-хана.  Но  хан не
приказывал Караче-беку брать его с собой. Я был там, когда он отправлял его.
Зачем Соуз-хан едет  в Казань с  ханским  визирем?  И впрямь  странно это...
Хорошо бы разузнать, он ли. Но как это сделать, не вызывая подозрений?
     -- Поручи мне, патша улы. Нагоню и прослежу издали.
     -- А вдруг заметят? Тогда, как?
     -- Не заметят. А если и увидят. То мало ли что... Ускачу.
     --  Сделай  вот что,-- с  этими  словами  Мухамед-Кул стянул с  мизинца
небольшой  перстенек  с камнем  огненно-красного цвета и передал юз-баше, --
отдашь  Караче-беку  и скажешь,  что  в уплату  за  сокола,  которого я  ему
заказал. Понял?
     -- Отчего ж не  понять. Сделаю. Я скоро. -- И с этими  словами юз-баша,
дав   коню  шпоры,  скрылся  из   глаз,  полетев  галопом  наперерез  отряду
Карачи-бека.
     Про себя  он решил,  что  не  станет сразу  нагонять того,  а попробует
затаиться где-нибудь и понаблюдать за ними. Так он и сделал, обогнув по дуге
речной  берег,  и напрямик  через  лощину, выскочив  чуть впереди  тропы, по
которой должен был следовать отряд Карачи-бека.
     Притаившись среди кряжистых стволов старого  разлапистого  тальника, он
еще  издали увидел двух всадников,  едущих  впереди остального отряда. Когда
они подъехали ближе, сотник без труда узнал Соуз-хана и едущего с ним голова
к голове Карачу-бека и даже услышал часть их разговора:
     --  Молодой  царевич   со   временем   доставит   нашему   хану   много
неприятностей. У него очень гордый нрав и стальной блеск в глазах,-- говорил
негромко Карача-бек, но слова легко достигали ушей сотника.
     -- Уважаемый правильно говорит. Надо бы мальчишку подкормить  и сделать
ручным, а  потом  и вовсе  переманить, -- отвечал, согласно  кивая  головой,
Соуз-хан.
     -- Скажу  откровенно  --  придет время и  царевич  Алей подрастет,  сам
сможет  водить  сотни.  Вот  тогда мы  должны будем  приблизить его  к себе,
задобрить  подарками,  похвалами.  А  ханскому  племяннику  подослать своего
человека, чтобы знать о каждом его шаге и помыслах.
     -- И сообщать хану о том, что нам выгодно. Правильно говорю?
     Услышать ответ Янбакты уже не сумел, потому что  всадники проехали мимо
него, завернув по отлогому косогору к переправе. Дождавшись, пока весь отряд
скроется из вида, Янбакты вывел коня из укрытия и поспешил следом.
     Карача-бек,  увидев  догоняющего  их   всадника,   выругался  и  поехал
навстречу, не представляя, кто бы это мог быть.
     -- Мухамед-Кул велел передать  тебе  этот перстень в уплату  за ловчего
сокола,  что ты обещал ему привезти, -- протянул  юз-баша перстень  ханскому
визирю.  Карача-бек, принимая  подарок, не сводил глаз с лица Янбакты. "Не в
перстне тут дело. Чего-то он вынюхивает. Вон как оглядывает и сопровождающих
караван людей, и тюки с поклажей. Чуть шею себе не сломал!" -- думал он.
     --  Передай  и  от  меня,  что  выполню  все,  как просил  царевич,  --
Карача-бек намеренно заслонил  собой от  любопытного взгляда  голову  своего
каравана. -- А что ищет, уважаемый? Может родню увидел?
     -- Да нет. Показалось  просто. Ну,  я  поехал, прощай,  визирь. Доброго
пути  тебе.--  И, не  дожидаясь  ответа, Янбакты круто развернул коня и  дал
шпоры. Все, что он хотел услышать, он услыхал и теперь  надо срочно сообщить
обо всем Мухамед-Кулу.
     --  Чего  ему  нужно  от  нас?  -- спросил,  подъезжая  к  Караче-беку,
Соуз-хан.
     -- Вынюхивает чего-то, а чего не пойму. Неспроста это...
     -- А наш разговор он не мог слышать?
     -- Кто его знает. Спросил бы сам.
     -- Так может его... это самое... Нагнать и в воду. Пусть потом ищут.
     -- Вроде башка большая, а ума, как у ребенка, -- презрительно глянув на
него, обронил Карача-бек, -- попробуй, догони его теперь.
     Мухамед-Кул внимательно выслушал все, что передал  ему сотник, и плюнул
на землю.
     -- Шакал, он и есть шакал.  Привык  падалью питаться.  Натворит он  еще
дел. Уж больно хитер.  Надо поосторожней быть. Следить за всеми  новичками в
Кашлыке.
     -- Царевичу пора держать свою ставку, отдельно от хана, -- вставил свое
слово Янбакты.
     -- Ладно, вернемся из  похода, там видно будет. К  вечеру  они были уже
далеко от Девичьего городка, и мысли о предстоящем сражении, если не удастся
поладить с соседями добром, и походные хлопоты почти  стерли  у Мухамед-Кула
его ночной разговор  с теткой. Но устроившись на ночлег у небольшого костра,
он вдруг явственно увидел ее  лицо, горящие  глаза  и негромкий шепот:  "Все
дела,  дорогой Мухамед-Кул, вершатся в  Бухаре.  А мы  здесь  лишь  косточки
сочных  плодов,  что  проедаются в  ханских  дворцах. Мы  --  игрушки  в  их
руках..."  Юноша  испуганно  повел головой, думая, что  тетка  сидит  где-то
рядом, но на толстом войлоке сладко посапывал юз-баша, а больше никого рядом
не было.
     Юноша перевернулся  на спину и  уставился  широко  открытыми глазами  в
темное небо, затянутое  мрачными тучами. Погода  начинала портиться и завтра
вполне  мог начаться дождь, грозивший перерасти в длительное ненастье. Но не
это  беспокоило юношу,  а  все то, что рассказала ему тетка, а позже передал
Янбакты. Казалось,  будто невидимая  паутина коснулась  его  тела и тянет за
тонкие ниточки  в разные стороны. Кто друг? Кто враг на этой земле? Зачем он
сам   здесь?  Что  ждет  его   через  год  и   дальше?  Радость  от  первого
самостоятельного  похода   была  омрачена   тайной  слов,  несущих   в  себе
разрушительное действие, как вода, впитываясь в дерево, рвет его, как огонь,
лизнувший  сырую  глину,  делает твердой,  но хрупкой,  так  и слова  меняют
человека.
     Мухамед-Кул провел языком по сухим губам и ощутил вкус крови, со злости
прикусив себе нижнюю губу.
     "Почему человек,  даже  когда поранит сам себя,  норовит обвинить в том
ближнего? И действительно, не узнай  я  за прошедший день столько  нового  и
неприятного для себя,  не  злился  бы  и  не  кусал  собственные  губы. А не
отправился бы в поход, то  мог и не знать обо всем этом... Но в  поход я  не
мог не пойти, ведь я племянник хана и кому, как не мне, водить сотни? А будь
я простым нукером, то был бы в чьем-то подчинении как тот же Янбакты... Хуже
это  или  лучше?  Не имел  бы власти, не отдавал бы приказы, против меня  не
плелись  бы заговоры...  А если  я  стану со  временем сибирским ханом?  Что
тогда? Буду ли более свободным?"
     Хотелось растолкать спящего рядом сотника, поговорить, посоветоваться с
ним.  А  что  он  скажет? Что может  посоветовать? Убить врагов? Но появятся
новые и будут ли они не столь опасны. Навряд ли.
     "А  может попросить  у дяди  свой улус и править без чьих-то советов  и
указаний? Пойдет ли дядя на это? Даже если и выделит улус где-то среди болот
на краю своего ханства, то надо чем-то платить воинам, воевать  с  соседями,
собирать дань. Но у Кучума  подрастает старший сын Алей и он  тоже потребует
свой улус. А  там еще родятся дети, которые со временем вырастут и потянутся
к власти. А Зайла-Сузге... А сын ее Сейдяк..."
     Незаметно  для себя Мухамед-Кул  уснул,  а по небу плыли  тяжелые тучи,
обещая обильный дождь и раскисшие дороги.



Бедствие, проистекающее
от пороков

     Человек часто  не видит пагубных следствий пороков, а  именно, трех  их
видов возникающих из гнева, злобы и страстей.
     Гнев   свойствен   сильным   людям.  Гневом,   суровостью   достигается
прекращение  вражды,  месть  за  оскорбление  и   устрашение  людей  вообще.
Постоянное проявление гнева имеет целью обуздание пороков.
     Страсть и  любовь есть  стремление к  достижению  желаемого.  Тот,  кто
проявляет любовь или страсть, стремится вкусить плод затраченной работы.
     Постоянная  связь со страданием вызывает долгие мучения. Поэтому  злоба
имеет более тяжкие последствия.
     Злобный человек  утрачивает веру в  себя, и тем самым обрекает  себя на
раннюю смерть или страдания.

Из древнего восточного манускрипта



ОБРЕТЕНИЕ
СИЛЫ

     После  принятия  новой веры  что-то  разладилось  у  Едигира: не  стало
согласия с самим собой и новыми друзьями, словно  оставил он в лесу на охоте
лук  или еще  что-то  важное  и нужное  только  ему.  Так хотелось  убежать,
кинуться вон из городка в темный сумрак тайги, будто звал его кто-то дорогой
и близкий, умоляя, вернуться.
     Он  стал  походить на ручного медведя,  что держал  подле своего  шатра
отец, а они, детишки, любили дразнить зверя, поднося к носу на длинной палке
куски вяленой рыбы и  отдергивая  назад  от когтистых медвежьих лап. Медведь
злился, ревел, пытаясь  дотянуться до  вожделенного куска, натягивал толстую
железную цепь, но  убедившись в бесплодности своих попыток, отворачивался от
обидчиков,  садился  на   землю  и,  закрыв  морду   лапами,   начинал  тихо
раскачиваться из стороны  в сторону и  глухо выть. Кто-нибудь  из  взрослых,
услышав рев, отгонял мальчишек  и бросал  ему рыбу, но медведь  успокаивался
далеко не сразу. Видно, велика была обида на людей,  коль мог  он пролежать,
не глядя ни на кого, закрыв морду лапой и уткнув нос в землю, весь  день. Но
внешняя успокоенность зверя была обманчива -- он ждал, терпеливо ждал, когда
кто-нибудь  пройдет  слишком близко.  Тогда,  резво вскочив  с земли,  одним
прыжком оказывался рядом с человеком, слепо молотя обеими лапами по воздуху.
Иногда ему удавалось зацепить  зазевавшегося прохожего  за плечо  и, если не
подоспеют вооруженные охранники, не отгонят  копьями зверя, мог  и  поломать
кости, и свернуть шею.
     Едигир, вспоминая  медведя, который  так  и  не  стал  ручным,  но  уже
испорченный  людьми,  не смог  бы  жить  в  лесу,  добывая  себе пропитание,
осознавал себя диким зверем, оказавшимся  в клетке в русской крепости. Мысль
о  том,  что  его лишили  не только ханства, но  и земли  своих предков,  на
которой родился  и  вырос, не  давала  покоя.  Он  часто видел себя  впереди
воинских  сотен, которые,  замирали  в  ожидании приказа, ринуться  в бой по
первому взмаху руки. В нем жили воспоминания  горячего порыва конской лавы и
тонкий свист сабель, опускающихся  на людскую плоть, незабываемый запах пота
и крови, крови и врага...
     Он подолгу  сидел  на  небольшом  пригорке  рядом  с крепостной стеной,
откуда виднелась протекающая неподалеку  от городка речушка, зажатая с обеих
сторон стволами темно-красных  сосен. Едигир смотрел на поблескивающую гладь
воды, на лес, на небо и не слышал человеческих  голосов. Его не  было здесь,
Едигира, нареченного  новым  непонятным  именем Василий.  Если  бы  кто-то и
попытался заглянуть в глаза крепкого, кряжистого воина, неподвижно  сидящего
на  зеленеющем  пригорке  в новом кафтане, выданном из воеводских  амбаров в
счет службы, то уже не  увидел бы  в них былого огня и власти. То были глаза
старика, чья жизнь прошла, отшумела, ничего не ждущего, не желающего...
     "Зачем  я здесь?  -- спрашивал себя он.-- Во  имя чего? Кому  нужны мои
руки, силы, кровь, жизнь? Я, как мертвый, случайно попавший из страны духов,
вселившийся в чужое тело и потерявший дорогу  назад в мир теней.  Уйди я  от
них, никто и не заметит, не окликнет, не позовет. Я  чужой для них... Совсем
чужой и никогда не стану своим. Никогда!"
     Вслед за чувством одиночества подкатывала злоба на себя и всех, кто был
рядом: на Тимофея, Федора,  воеводу, батюшку. Ему хотелось схватить топор  и
крушить  ворота,  башни,  дом,  в  котором он  спал.  Когда  горячая  волна,
поднимаясь, достигала головы, разливалась по  всему  телу, он упирал твердый
мозолистый  кулак  в  жесткую  землю  холмика  и  с  силой  вдавливал   его,
поворачивая из стороны в сторону, пока хватало  терпения, вдавливал, пытаясь
передать земле накопившуюся в нем злобу на весь мир и людей. Помогало. Кровь
постепенно откатывала от головы, продолжая равномерный бег по  телу, и  лишь
ссадины на руках напоминали о борьбе, происходящей в нем.
     Да еще головная  боль, не  покидающая  ни  утром, ни вечером.  С ней он
засыпал и просыпался. Хотелось  сжать руками  и  раздавить, как спелый плод,
свою собственную голову -- причину каждодневных мучений и страданий.
     ...  В один из  теплых дней  ранним  утром  все,  кто  был свободен  от
караульной  службы,  отправились в  церковь,  принарядившись  в  праздничные
одежды.  Среди степенно шагающих мужчин мелькали  белые  платки, покрывающие
головы женщин. Они притягивали взоры воинов,  пытавшихся заглянуть в женские
лица,  перекинуться  шуткой,  поймать  улыбку  лучистых  глаз.  Те  немногие
женщины, что жили в  крепости,  были женами воинов,  состоявших  на службе у
купцов Строгановых.  Некоторые  из них,  встречающиеся  Едигиру, несомненно,
являлись его соплеменницами,  судя  по темному цвету волос  и узкому разрезу
глаз. Он хотел, было заговорить с одной, но, не  поднимая головы, она быстро
прошмыгнула мимо, и Едигир не решился остановить ее.
     Его  окликнул  Тимофей  тщательно расчесывающий костяным  гребнем  свою
окладистую бороду:
     -- Слышь, Василий, -- называвший его теперь крестным именем, -- пойдешь
что ли с нами али тут останешься сиднем сидеть?
     -- А долго там быть надо?
     -- Это в храме-то?  Да сколь  надо,  столь  и  будем.  Сегодня праздник
великий: Спасом  называется. Пойдешь в храм, значит спасешься, -- добавил он
шутливо.
     -- От кого спасусь?
     -- Да  от самого себя, от грехов своих. Снова да сначала начал,  прости
Господи! Вон женки наших мужиков, что твоей веры были, тоже  окрестились и с
мужьями в храм  пошли, не переча. А ты все "чего, да чего". Ой, и поперечный
же ты.
     И  хотя Едигир не понимал половины Тимофеевых  речей  и  понуканий,  но
благодушный  тон  старика  подсказывал:  не  со  зла  частит  он,  а  скорее
по-отцовски, отечески наставляет.
     -- Да,  вот ведь, забыл  сказать тебе, после службы  воевода  на двор к
себе приглашает всех.
     -- Он тоже о спасении говорить станет?
     -- О  спасении,  только другом.  Как  городок  наш  лучше  защитить  от
басурманов, от родичей твоих, значит.
     -- Я не басурман. Зачем так говоришь?
     -- А коль не  басурман, то  чего в храм  идти  не  желаешь? Люди  могут
подумать, что сторонишься, недоброе чего замышляешь. Могут! Могут! Народ тут
всякий есть.
     Кто  промолчит, а кто и скажет. Ладно, ежели в глаза, а то и за  спиной
ославят.
     --  Это  как ославят? -- переспросил Едигир.--  Убить что ли? Или порчу
наведут?
     --  Да, считай, что так  и  есть.  Один  слово  скажет  дурное о  тебе,
другой...  И  пошла  слава гулять, мол, недобрый  то человек. Хуже  сглаза и
выйдет. Все  отворачиваться станут, сторониться. Тогда никакой  жизни тебе с
народом не станет. Уразумел?
     Тот молча кивнул, пристально  глядя на Тимофея, словно запоминал каждое
сказанное им слово.
     -- Ладно, собирайся, -- хлопнул добродушно его по плечу  Тимофей, -- на
воеводский двор  пойдем мед, пиво с хозяйских  погребов пить.  Не хотел тебе
говорить до поры, да уж ладно, не утаил. Слышал я, будто земляки  твои набег
готовят, как только  хлеб с  полей соберут мужики. Лазутчиков  опять  в лесу
видели, не к добру это. Верно, воевода о том с  народом  и станет толковать.
Поглядим, послушаем.
     И точно. Сразу после службы в храме, едва  народ вышел из дверей, как к
ним  обратился  плечистый с сивой  чуть загнутой  вверх  бородой сотник Ефим
Звягин, ведавший всей караульной службой в городке.
     -- Честной народ, воевода наш, Третьяк Федоров, просил кланяться всем и
зовет на двор к себе. Кто не  погнушается угощением -- милости  просим сразу
туда идти,-- и низко  поклонившись, первым направился вверх по кривой улочке
к дому воеводы.
     -- А? Чего я вам говорил, -- заулыбался Тимофей, -- позвали ведь. Аида,
Федька,-- подтолкнул он сына,-- не робей. Мы с Василием загодя сговорились.
     -- Да я чего... Я иду.  Коль  зовут,  отчего не пойти. И толпа повалила
вслед  за сотником Ефимом, на ходу перекидываясь  шутками и  пряча  улыбки в
преддверии дармового угощения.
     На широком воеводском  дворе  стояли длинные столы  на  врытых  в землю
столбах. Меж ними сновали три дородные  женщины, что кухарили при воеводском
доме, расставляя миски, кувшины, разнося огромные пироги и круглые хлеба.
     -- Эй,  народ,--  крикнул  Ефим,-- берите от  дома  лавки  да ставьте к
столам, рассаживайтесь, где кому любо.
     Несколько мужиков кинулись сносить  к столам лавки и тут же усаживались
на  них, выбирая  лучшие места --  в центре.  Тимофей  подтолкнул Едигира  с
Федором к  двум  женщинам,  стоявшим в нерешительности в стороне от накрытых
столов.
     -- Приглашайте их к нам. Пусть рядом садятся. То Алена-вдовица с дочкой
своей  Евдокией.  Смирные  бабы.  --  Потом   сам   подошел  к  женщинам  и,
поклонившись, проговорил.  -- Прошу к нашему шалашу. Вы  обе безмужние и  мы
холостые. Сообща и запируем.
     Алена что-то ответила Тимофею и неторопливо подошла к столу.
     -- С  праздником  христовым,  добрые  люди, разрешите посидеть  с  вами
рядышком вдовице да молодице. Глядишь, ваш кусок в свой роток не положим, не
обделим.
     -- Их  обделишь. Как же,-- засмеялся Тимофей, под  локоток  подталкивая
обеих,-- им хоть быка положи, проглотят.
     -- Знать,  работники  добрые,  -- отвечала  Алена, садясь на  свободное
место. А это кто? -- кивнула головой в сторону Едигира.
     -- Из тайги  к нам вышел. Его на службу к Строгановым взяли, -- пояснил
Тимофей.
     --  Так значит его наш батюшка окрестил...  Вон оно что... А глядит все
одно по-ихнему,  зубы щерит, будто куснуть хочет. Ну, чего так  глядишь? Или
русских баб не видел? Гляди. За показ денег не берем. Но знай, что кто-то из
ваших, из басурман, моего  Панфила замучил. Убили бы в  бою, так ладно, а то
ведь при соляных варницах схватили, где он трудничал, и  в костер затолкали.
Наши,  когда  приехали, говорят, живой был еще.  Стонал только. А до дому не
довезли. В дороге и помер.
     -- Я не убивал твоего мужа,  -- тихо, но с твердостью в голосе, ответил
Едигир.
     Алена, не отводя глаз от него, собралась что-то ответить, но неожиданно
на помощь Едигиру  пришла дочь Алены, сидевшая от нее по правую руку рядом с
Тимофеем.
     --  Мама,  да ведь сам  отец сказывал  нам, сколько в  сибирской  земле
народов разных  живет.  Они тоже друг с дружкой воюют и каждый за свою  веру
стоит. А у нас, разве не так? Вон...
     -- Хватит,-- перебила ее мать, приложив для  большей значимости ладошку
ко  рту, -- без  тебя  все эти  россказни слышала, знаю. Но наперед  старших
встревать негоже. Не знаешь разве? А, Евдокия? Яйца курицу не учат.
     Едигир  успел бросить благодарный взгляд  на неожиданную защитницу, как
за столами зашумели, задвигались. Послышались сдержанные голоса:
     -- Воевода идет!
     -- Сам Третьяк Федоров вышел! Глядь!
     -- Видать, говорить будет, коль пришел.
     С крыльца спускался невысокий осанистый человек в  длиннополой одежде в
боровой  шапке на  голове, покрывающей длинные до плеч  светло-русые волосы.
Темная  с проседью  борода, доставала до  середины груди. Длинный с  широким
разлетом ноздрей нос делал его похожим на хищную  птицу. При  ходьбе воевода
чуть  приволакивал  ногу,   ступая  осторожно  и   размеренно,  опираясь  на
заостренный снизу конец посоха.
     Народ  встретил воеводу с почтением,  видя в  нем друга и советника. Не
только  главного  над  ними,  но  и защитника, на чьих  плечах лежала охрана
городка и варниц. Он  же вершил  суд и расправу над  всеми  жителями. Шум  и
крики смолкли, установилась тишина.
     Дойдя  до передних столов,  Третьяк Федоров  медленно,  с  достоинством
стянул с головы  шапку, отряхнул ее, отдал в руки сотнику и, оглядев от края
до края собравшихся,  будто пересчитал их, степенно поклонился,  придерживая
правой рукой бороду. Потом тихо  сказал  что-то  Ефиму Звягину и  лишь после
этого заговорил:
     -- С праздником великим, со Спасовым днем всех, Спаси Христос.
     -- Спаси, Христос.-- Как один откликнулись все сидящие.
     Воевода широко перекрестился, повернув голову к колокольне, виднеющейся
через скаты крыш, и продолжал, чуть напрягая голос:
     --  Спасибо,  что пришли на мой двор,  не гнушаетесь,  значит,  воеводы
своего. Спасибо. Спасибо за то.-- И он еще раз поклонился людям, от края  до
края оглядывая  столы. -- Отведайте,  чем богаты. Вместе  живем,  одну  пищу
едим, что Бог послал. Собрал  вас  по обычаю нашему на хлеб-соль  и хочу вам
слово сказать. Нынче многие о первой год служат,  и Господь пока хранил нас,
отводил руку басурманскую до поры до времени. Но осень близко и  не  сегодня
завтра  надо ждать набега. Лазутчиков ихних  в лесу второго дня  уже видели.
Были бы охотники -- к  людям вышли. А эти ушли тишком обратно в лес. Видать,
высматривали,  не  собрали  ли мы  хлеб,  не снесли  ли в житницы.  Тогда  и
полезут. Прошу  береженья большего, нежели раньше имели. Бабам, девкам в лес
одним не ходить, да и мужикам тоже неча шляться попусту.
     -- А по ягоду, по шишку как же? --  выкрикнул кто-то, но на него тут же
пришикнули с издевкой:
     -- Ишь, ягодный нашелся. Оне  твою дурную башку вместо ягоды в  мешок к
себе и засунут. Насобираешь ягодок.
     Воевода  тут  же  определил  кричавшего  и,  найдя  взглядом,  спокойно
ответил:
     --  Тебе, Степка,  наш  указ -- не приказ.  Ступай себе,  но других  не
сманивай. Ты не первый год годуешь в городке  и  порядки знаешь. Не  к  тебе
обращаюсь, а к первогодкам. Хотя и их не неволю. У ежа и то свой ум имеется,
когда колючки выказывать, а когда прятать. Сторожа на  башнях стоят крепко и
из  ворот  выпустят. Но какая заминка случится, не обессудьте. Как стемнеет,
так хоть свой, хоть чужой -- не пропустят. Жди до света.
     -- А ежели господа Строгановы пожалуют? -- не  унимался Степан. -- Тоже
не  пустят? -- народ  дружно хохотнул,  поворачиваясь лицами друг  к дружке,
понимая, что  балагур Степан  больше прикидывается, скоморошничает,  пытаясь
развеселить и  народ, и воеводу,  хотя сам-то все понимает, не дурак, но тем
более приятно было посмеяться вот так всем людом сообща, являя единение.
     Понял  это и  воевода, потому столь же шутливо ответил  тому, изогнув в
усмешке пушистую пшеничную бровь:
     --  А и Строгановых, господ  наших, не пустим. Пущай  в лесу ночуют,  а
затемно в лесу делать  нечего  доброму человеку. Их  вина.  Ладно, отведаем,
чего Бог послал, -- проговорил  он, подставляя большой кубок под руку  Ефиму
Звягину,-- наливайте  и выпьем за  праздник, за  Преображение Господне.  Дай
Бог! -- и он поднес кубок ко рту.
     Все собравшиеся дружно последовали примеру воеводы и, выпив, приступили
к  еде. Едигир  чуть глотнул из ковша,  поданного  Федором, но горький  вкус
напитка не понравился ему, и он пренебрежительно махнул рукой, мол, пей сам.
     -- Зря отказываешься, -- ответил  тот и припал к  ковшу,-- пиво доброе,
хоть и горчит немного. Смотри, не достанется.
     Но  Едигир  принялся за  пирог,  не  обращая  внимания  на  его  слова,
осторожно  извлекая  оттуда  кости  и  бросая  себе  под  ноги.  Тут  же  по
воеводскому двору бродило несколько больших собак с нетерпением дожидавшихся
остатков   угощения.   Тимофей   что-то   с  увлечением  рассказывал  Алене,
перегнувшись через сидящую  рядом  с матерью  Евдокию.  Она чувствовала себя
неловко между ними и, осторожно выскользнув,  села по другую сторону рядом с
Едигиром. У того от неожиданного соседства кольнуло в груди, особенно, когда
он рассмотрел чистую белую  кожу на лице девушки,  тонкие губы, прикрывающие
ровный  ряд зубов и  одинокий  золотистый завиток волос,  выбившихся  из-под
белого с цветным рисунком платка.
     Он поймал себя на  мысли, что ему хочется подержать, потрогать завиток,
который  подрагивал от  легкого  набегающего  ветерка,  будто  дразнил  его,
заправить прядку под платок и осторожно провести пальцами  по щеке.  Он  уже
было  поднял  руку,  наклонившись  в   сторону   девушки,  но   она   слегка
отстранилась, будто почувствовала его желание и, улыбаясь, спросила:
     -- Вкусный пирог?
     Он тут же согласно кивнул головой и, подбирая слова, заговорил:
     -- У меня дома такого пирога не готовят. Очень хороший пирог.
     -- А мама у меня  еще и не  такие  умеет.  Ее готовить к самим господам
Строгановым приглашают, когда они наезжают.
     Едигир  кивнул головой,  не сводя  глаз  с завитка, дразнившего  его, и
спросил неожиданно для себя:
     -- Где твой дом? Живешь где?
     -- Там,  -- указала Евдокия  рукой, ничуть  не  удивившись вопросу,-- к
лесу ближе, второй с краю в конце улочки. Да любого спроси и покажут, где мы
живем. Приходи, мама у меня добрая.
     -- Давно тут?
     --  Второй  год, -- потупив  глаза, с  вздохом ответила она, -- отца  в
первое  же лето  убили. А нам обратно ехать как,  одним-то?  Вот  и остались
пока. А так мы из Устюга Великого. Не слышал?
     Едигир замотал головой, стараясь про себя запомнить название.
     -- Отец мой кузнецом был, вот его господа Строгановы и взяли к себе  по
этому делу.  Думали, скопим денег  и  вернемся  в  родные  края. А  вот  как
вышло...
     Едигир заметил,  что  за соседним столом уже изрядно захмелевшие парни,
как-то  недобро  поглядывают  на них,  видимо, знакомые  Евдокии. Они что-то
говорили друг другу, показывая иногда  в их сторону.  Вскоре один из  парней
грузно  поднялся и направился к ним. Следом вскочил второй,  догнал нетвердо
державшегося  на  ногах  друга, пытаясь отговорить,  настойчиво  потянул  за
рукав, но тот,  довольно грубо  оттолкнул его,  вытирая на  ходу рот рукавом
рубахи, враскачку пошел к ним. Но не решившись оставить товарища  одного, он
неуверенно потянулся следом.
     Парень этот с такими же русыми волосами как у Евдокии, подошел к столу,
остановился позади нее и положил руку на плечо.
     --  Дуся,  здравствуй,-- проговорил развязно, наклоняясь к  ее  лицу,--
давай похристосуемся.
     --  Не  Пасха сегодня, отойди, Герасим,-- и она сбросила его пятерню со
своего плеча.
     --  Чего  же  ты  старого дружка  забыла? Негоже так, ой негоже,  -- не
унимался  он.  На них  стали  оглядываться  сидевшие  вокруг  люди, и  Алена
прекратила разговор с Тимофеем, готовая  тотчас  же заступиться  за дочь. Но
Евдокия, оказывается, сама могла постоять за  себя. Когда парень в очередной
раз  положил ей руку на плечо,  она ухватила  его разлапистую пятерню своими
крепкими руками и резко крутанула в  сторону.  Герасим взвыл  не  столько от
боли, как от неожиданности  и, не устояв на ногах, упал  на колени  Едигиру.
Тот по инерции резко двинул локтем, попав парню по голове, и сбросил  его на
землю.
     -- А это, что за  чувырла сидит? -- заорал он, вскакивая  на ноги.-- Ты
как посмел меня ударить? Морда  басурманская! Да я тебя сейчас изничтожу! --
закричал он и бросился на Едигира.
     Не  вставая из-за  стола, он схватил стоявший  рядом  с  Федором  ковш,
наполненный брагой, и опустил парню на голову.  Увидев, как товарищ в другой
раз рухнул, словно подкошенный,  на землю, дружок кинулся  к нему на помощь,
прихватив лежавшую на земле жердь.
     Едигир мгновенно перескочил через  лавку и бросился  под ноги бежавшему
на  него парню.  Тот, от неожиданности, упал  и со всего  маху  опустил свое
оружие на пытавшегося подняться на ноги Герасима. Едигир же легко вскочил и,
отбросив в сторону жердь, попытался поднять с земли  парня, которому, верно,
изрядно досталось жердиной.  Но кто-то громко крикнул  сзади: "Берегись!" --
и, оглянувшись, он увидел спешивших на выручку еще нескольких ребят.
     Положение  Едигира  становилось  незавидным  уже  потому, что в  глазах
жителей городка он все равно был чужаком, явившимся из леса, откуда приходят
отряды врагов, уводящие в  плен, палившие дома, убивающие близких. Но он был
гостем в городке и ни на  кого  не  напал первым, а заступился за девушку, и
потому  симпатии  жителей разделились.  Несколько человек  соскочили,  чтобы
помешать разгоряченным выпивкой парням расправиться с Едигиром, и не пускали
их.
     Однако  наиболее проворные молодцы проскочили через заслон и  кинулись,
вперед, выставляя тяжелые кулаки, пытаясь сходу свалить стоявшего перед ними
безоружного Едигира. От двух  первых он легко уклонился, подсек ногами и  те
растянулись  меж столами. Но кто-то  сзади  схватил  его за  шею и  повалил.
Едигир,  едва вывернувшись  из  крепких объятий,  вновь был  сбит  с  ног  и
покатился  по  земле. На  выручку  к нему  кинулись Тимофей с Федором, когда
послышался зычный голос воеводы:
     -- А ну,  разнять  драчунов! -- и несколько дюжих мужиков из воеводской
охраны с бердышами наперевес врезались в толпу и легко разбросали дерущихся.
     Едигир поднялся на  ноги с, перепачканными в земле и крови руками. Губы
были  разбиты, болело  плечо, шея,  а  новый  кафтан,  разодранный в  драке,
болтался  двумя  лоскутьями. Его  тут же подхватили  под  руки  стражники  и
потащили к столу, за которым восседал Третьяк Федоров.
     -- Ты чего это в праздничный день драку  затеял при всем народе? Или не
признаешь праздника православного? --  с пристрастием спросил тот. Но Едигир
стоял молча, опустив глаза в  землю, и не произнес ни  слова. На выручку ему
подбежал запыхавшийся Тимофей, утирая расквашенный нос.
     --  Да не виноват он, батюшка воевода. То Гераська, драчун известный, к
Алениной дочке прилип, а этот заступился, вот ему зазря и досталось.
     -- Зазря и прыщ не вскочит. Ишь, заступничек нашелся. Как зовут его?
     -- Василий, крестное имя ему такое дали.
     -- А крестный отец, кто у него был? Никак ты, Тимофей?
     -- Вроде, как я,-- замялся тот.
     -- Значит, сынок он твой крестный?
     -- Так выходит.
     Тимофей кивнул, почесал в затылке и глянул снизу вверх на Едигира.
     В  глазах его промелькнула  едва заметная усмешка, --  но он  все также
молчал, словно происходящее вокруг его совсем не касалось.
     -- Приведите-ка второго драчуна,-- приказал воевода охране.  Приволокли
и отчаянно упиравшегося Гераську, который никак не хотел идти и вырывался из
рук стражников.
     -- Миритесь  по-хорошему,  --  не  повышая  голоса  проговорил  Третьяк
Федоров,-- а то в моей власти и наказать вас обоих примерно.
     Тимофей чего-то зашептал на ухо Едигиру, и он поднял глаза на обидчика,
стоявшего  уткнув руки в  бока, всем  видом показывающего, что не смирился с
поражением.
     -- Ну, так как? -- нажимал  воевода.-- Целуйтесь по-братски принародно,
чтобы все видели.
     Гераська   было  сделал  шаг  навстречу  Едигиру,  но,  наткнувшись  на
враждебный взгляд, остановился и попятился назад.
     -- Не буду я  с ним  целоваться! Ишь,  чего захотел! Он на  меня волком
глядит, а  я целуй?! --  взвился  он. -- Делайте со мной, чего хотите, но не
стану. Сам целуйся, коль люб тебе. -- Выкрикнул он со злостью в голосе.
     -- В  цепи его и в  башню  до моего  указу,--  коротко бросил  воевода,
повернув голову к Ефиму Звягину. -- А ты смотри получше за своим крестником,
-- сказал Тимофею. --  Кажется мне, что не очень-то он к нам расположен. Тут
в крепости народ всякий собрался, отчаянный. Поди, и сам знаешь. Как бы чего
не случилось с ним.
     Идите с глаз моих.
     Тимофей,  подхватив Едигира за  руку, потащил  к выходу  с  воеводского
двора, провожаемый неодобрительными взглядами пирующих.  Следом пошел Федор,
поднялись и Алена с дочерью.
     --  Чего  в драку ввязался?  -- спросила  она Едигира,  догнав  уже  на
повороте  за оградой воеводского двора. -- Думаешь, сами бы  не справились с
Гераськой? Он, парень, ничего. За девкой моей  давно уж увивается, и она его
не сторонилась.  Только как лишку  выпьет, так  голову и теряет. Побегал  бы
возле нее, повыламывался да на том и кончилось. А теперь жди беды. Дружков у
него много. Могут и кровь тебе пустить,-- сокрушалась Она.
     -- Да  и я  о том же думаю,-- согласно кивнул Тимофей,-- подрежут и все
тут.  Ты хоть парень ловкий, но супротив рожна не попрешь. Их вон сколько, а
ты один чего можешь?
     Едигир  шел рядом и в разговор не  вступал, понимая,  в какую переделку
встрял,  но  и  не  жалел о совершенном  поступке. Он воин  и к драке всегда
готов.  Смерти  он не боялся,  и  она  даже стала бы  разрешением  всех бед,
неожиданно навалившихся на него. Но  и умереть хотелось достойно,  а не быть
прирезанным из-за дурацкой ссоры. Он был готов драться честно один на один с
любым оружием в руках. Да и особой вины  в случившейся потасовке за собой не
видел.
     "Будь,  что будет,--  думал он,  вышагивая  рядом с  остальными,  но не
вслушиваясь в их разговоры, -- а умереть я мог и раньше. Удивительно, как до
сих пор это не случилось".
     -- Может, на заимку его на время  отправить, -- размышлял вслух меж тем
Тимофей.
     -- Ага, а там его  не найдут, -- возразила Алена, -- тут хоть на глазах
все, а там... И не узнаешь, что выйдет, случится.
     Они дошли до избы, где домовали, и увидели опередивших  их уже сидевших
на бревнах  парней,  недавно  участвующих в драке. Те, как бы нехотя, играли
ножами, втыкая их в землю и вытаскивая, любуясь посверкивающей сталью.
     --  Что я говорила,-- Алена всплеснула руками,-- ждут ведь, ироды. Нет,
точно говорю, добром не кончится. Нельзя ему в дом.
     -- Не к воеводе же на отсидку отправляться! -- вспыхнул Тимофей.-- Мол,
прими, батюшка воевода, а то  боюсь,  зарежут. Не  приведи Господи, сотворят
чего  со мной! А  ты чего молчишь, слова не скажешь? -- неожиданно в сердцах
дернул за руку Федора. -- Воды в рот что ль набрал? Расплескать боишься?
     -- А чего  я скажу, -- неуверенно ответил  он, -- сам вижу,  худо  дело
складывается:  и  в нашу избу негоже идти ему,  и на заимке  не лучше будет.
Может, в лес податься?
     -- Захотел  бы он в лес давно сбежал.  А то ведь, здесь живет.  С нами.
Чем же помочь тебе? -- глянул он с сочувствием на Едигира.
     --  Не надо мне помощи. Ждать буду.  Смотреть  буду.  --  И  он  провел
раскрытой ладонью по лбу, почувствовав вновь накатившую нестерпимую головную
боль. Ему хотелось, чтобы все скорее оставили его,  и хоть чуть-чуть  побыть
одному.
     --  Ишь  ты  как: ждать,  смотреть.-- Взвился  Тимофей, словно его  оса
ужалила. --  Они вот тоже  глядят, а чем эти гляделки  кончатся  и без  тебя
знаем. Батюшка отпоет да в землю зароем.
     --  Вот  что,  -- проявила решительность  Алена, беря Едигира  за руку,
пойдем к  нам  на день,  другой, а я тем временем  с воеводой  перетолкую  и
чего-нибудь придумаем. Коль ты из-за нас  в переделку угодил, то нам тебя  и
выручать придется. Идем, говорю, -- потянула она Едигира за  рукав,--  вон и
одежку  твою  зашить,  заштопать надо  бы. Негоже  такому богатырю  в рваном
кафтане ходить. Евдокия, скажи ему, что не кусаемся мы. Приглашай на постой.
     Девушка смущенно подняла глаза от земли и обронила:
     -- Пойдем, Василий, коль мать говорит. Она лучше знает.
     --  Да,--  подхватил  Тимофей,--  Алену слушаться  надо.  Она  худа  не
пожелает. Иди, коль зовут.
     -- Точно,  точно.  Меня сам воевода  слушается. Зовет к себе  на совет,
когда совсем дело плохо.  Куды ж  вы без баб денетесь? --  Алена так дернула
Едигира за  руку, что он  едва устоял на  ногах и  невольно сделал несколько
шагов за  ней, а  потом  и  вовсе  побрел послушно следом, не обернувшись на
Тимофея с сыном.
     Сзади  шла Евдокия, грустно  думая о чем-то своем, а вслед им с горечью
смотрел  Федор, который  бы  многое  дал, чтобы оказаться  на месте Едигира,
войти в Аленин дом.
     -- А вы, варнаки, погодите у меня!  Доберусь еще до вас! Узнаете Алену!
Не поздоровится! --  погрозила та уже издалека сидящим  на  бревнах  парням,
которые лишь расхохотались, услышав ее слова.



О личных качествах государя и
основах государства

     Государя должны отличать:  древность рода, сила войска и дальновидность
его советников.  Государь  должен стремиться, чтобы силы и  достижения стали
достоянием.
     Если враг  его обладает большей  силой, то нужно ждать  его ослабления,
когда  он  станет беспечным,  предавшись удовольствиям  охоты, игре, вину  и
женщинам; когда  его подданные станут  враждебно относиться к нему или же он
подвергнется нападению боле сильного врага.
     Желающий  победить должен желать  иметь сильного врага, ведь именно  он
может сделать государя сильным и совершенным.

Из древнего восточного манускрипта



ИСПЫТАНИЕ
ВЕРНОСТЬЮ

     Несколько дней Едигир прожил в чистеньком и опрятном доме Алены, где по
стенам  висели  разные ароматные травы,  корешки и  тихо потрескивал  фитиль
лампадки подле иконы.  Он  впервые  оказался в таком  обихоженном  жилище  и
многое  из  правил хозяйки  было  ему непонятно,  вызывало  улыбку Алена  не
разрешала входить  в комнату в сапогах, а велела стягивать  их перед дверью.
Не  позволяла  сидеть  на  убранной  чисто застеленной  деревянной  кровати.
Заставляла перед началом трапезы  читать  молитву, которую  прежде несколько
раз повторила с ним  по  складам.  Но больше всего  поразило  его незнакомое
сооружение,  за которым хозяйка по очереди  с Евдокией проводила едва  ли не
все свободное время.
     -- Чего? Не  видал  раньше? Кросны  прозываются. Ткем на них холсты  да
дерюги. У ваших баб разве нет таких? -- спрашивала Алена.
     Едигир помотал головой и осторожно провел пальцем  по  натянутым нитям.
Она возилась у печи, раздувая  вчерашние угли. Но, верно, жар  ушел и только
серая зола поднималась вверх, оседая на сухих щепках.
     --  Дай я,-- отодвинул ее в  сторону Едигир  и достал  из  мешочка свое
огниво.  Ловко чиркнул им несколько  раз  по кресалу,  раздул трут и запалил
кусочек  бересты.  От нее поджег сухие щепки и  с довольным видом отошел  от
печи.
     -- Ишь ты, каков! Умеешь,-- одобрила Алена.-- Моего мужика, так бывало,
не могла заставить огонь вздуть, царство ему небесное. Не любил бабьим делом
заниматься. Где-то он сейчас? Может теперь черти под ним огонь раскладывают?
Но  не  должно,  не должно  так быть.  Он  ведь  в муках  смерть  принял  от
басурман...  А вот как...  --  До нее  словно дошел  смысл сказанного, и она
задумчиво  отошла к  окну.  -- Нет... Неспроста  это все  так складывается в
жизни.  А  ты  огня  боишься?  -- повернулась  она к Едигиру,  сидевшему  на
корточках возле двери.
     -- Зачем бояться? Без огня умер бы. Огонь -- тепло, хорошо.
     --  Да  я вот тоже огня не  боюсь. Правильно  говоришь, чего бояться. Я
зато  воды боюсь. Плавать так и не научилась. Брат у меня старший  утонул, а
мать меня на речку и не  отпускала. Сама не  умела и  Дусю не научила. Не до
этого было.
     -- Мой народ ничего  не боится. Ни огня, ни воды. Зверя  тоже не боюсь.
Зверь пусть человека боится.
     -- Бесстрашный ты, как я  погляжу. Прямо Георгий  Победоносец!  И Бога,
поди,  не боишься? Да чего с тобой о Боге говорить. Ты и  молиться еще путем
не умеешь. Дуся,-- крикнула она,-- собирай на стол,  а то  наш постоялец нас
скоро слопает без соли. О, как глазища-то сверкают. У-у-у... -- шутя махнула
ухватом.
     Но  самым  мучительным для  Едигира было  оставаться  в  доме одному  с
Евдокией, когда Алена уходила  на воеводский двор  или  к  соседям.  Девушка
обычно  садилась за  станок и  руки ее  стремительно  мелькали  над основой,
тонкое тело наклонялось вперед, вытягивалась шея и так же выскакивал  из-под
платка   непослушный  золотистый  завиток   волос,  как  тогда,  в  день  их
знакомства. Евдокия  что-то напевала, словно и  не обращала внимания  на его
присутствие, поглощенная своим  занятием. В Едигире же боролись два чувства:
ему хотелось заговорить, но он стеснялся своего косноязычия в подборе нужных
слов; хотелось позвать  Евдокию (он произносил ее  имя  про себя нараспев, и
чем  больше повторял, тем приятнее оно казалось ему), позвать  в лес, где он
чувствовал  себя  уверенно и  спокойно. Но  язык  не  поворачивался  сказать
простые слова:  "Пойдем со  мной". "А зачем?" -- тут же спросит она. И он не
найдет, что ответить. Девушка его народа любая, не имеющая мужа,  не посмела
бы отказать.  Право мужчины выбирать девушку. Она оскорбит его отказом. Хуже
будет,  если он силой возьмет ее. И ни отец, ни брат не посмеют заступиться.
Разве что  жених, если он есть. У Дуси не было жениха. Герасим, пристававший
к ней, не в счет. Едигир помнит, хорошо помнит, как Дуся заломила ему пальцы
и тот вскрикнул от боли. Их девушки так не поступают. И он боялся ее отказа,
усмешки  или, хуже того,  смеха в лицо. Но  по мимолетным смущенным взглядам
Евдокии  чувствовалась  необъяснимая внутренняя борьба, происходившая в ней.
Этот, широко шагающий мужчина, которого мать  звала Василием, вызывал в ней,
если не уважение, то сочувствие, хотя бы к незавидному положению,  в котором
он  оказался отчасти  и по ее вине. Нечего самой было улыбаться при встречах
Гераське придурочному. Кто знал, что он так поведет себя.
     Василий же, когда мать,  надо думать, сознательно оставляла их одних (а
могла бы и с собой позвать, работа  не убежит),  не то, что боялся подойти к
ней, а даже  рта не открывал. От  него исходили  покой и уверенность в себе.
Хотя  это был и не его дом, но вел он  себя, словно хозяин:  не путался  под
ногами, не  встревал в разговоры, а когда был не  занят в карауле, то сидел,
тихонько раскачиваясь у двери, на корточках, или колол дрова во дворе, ходил
за  водой  и  как-то раз  даже  взялся  отремонтировать ее сапожки.  Евдокия
помнила, что их отец уходил рано утром  в свою кузню, куда мать и носила ему
обед, а приходил по темноте и, едва перекусив, ложился спать.
     "А вдруг  Василий  посватается за меня?  --  рассуждала она. -- Мать не
отдаст, да и мне он не больно  по нраву. Чернявый.  Неповоротливый какой-то.
Улыбается  редко.  И как-то все  про себя  больше.  Глаза  прячет,  щурит их
постоянно, будто солнышко в глаза бьет. Ой, да подружки засмеют -- связалась
с басурманом. Вот несколько  наших мужиков ихних девок взяли себе в жены.  И
ничего.  Живут.  И  дети есть. Да и  не  посватается он никогда.  А  если  и
попробует,  то  скажу,  что дома в  Устюге  жених  ждет. И  все.  И мать  не
отдаст..."
     Возвращалась  мать,  мельком  глядела  на  работу, одобрительно  кивала
головой, довольная  результатом,  доставала  из  мешка  принесенные  с собой
продукты и спрашивала шутливо:
     --   Ну,   постоялец,  чего  Дусе   не  помогаешь   ткать?   За  постой
расплачиваться чем-то надо. Вот и натки нам холста на продажу.
     -- Зима будет, медведя добуду. Расплачусь, -- отвечал он сдержанно.
     -- Да шучу я, шучу. Воевода за  тебя продукты дает. Почитай, мы за твой
прокорм и питаемся еще.  Не  в  долгу  ты. А медвежатину я  не люблю. А  ты,
Евдокия, как?
     Та только улыбалась и посматривала  в  его  сторону  голубыми  глазами,
Едигир светлел, ненадолго застывал и торопливо предлагал:
     -- Медведь плохой, тогда лось завалю. А хочешь, зайчишку поймаю?
     --  Вот зайчишку если, то  можно. А  лучше,  этак,  десятка два. Нам  с
дочкой на шубу. Наловишь столько?
     -- Можно, можно,-- кивал тот утвердительно.
     Однажды Алена вернулась домой  сильно взбудораженная и, едва заткнув за
печь мешок с припасами, обратилась к Едигиру:
     -- Поговорила я,  наконец, с Третьяком. Он, оказывается, в отъезде был.
От того и не видала  пока. Значит, встретился он мне на дворе. Я как раз  из
амбара выхожу, мучицы у ключника взяла малость, а то своя уже на  исходе.  А
он  такой ловкач,  ключник  этот, начал меня  зазывать  в  темноту, мол, там
подальше  от глаз любопытных, у него получше лежит,  помол  другой.  Ну, я с
дуру уши и распустила, иду  за ним. Потом чую,  не мучицу он  вовсе  ищет, а
местечко укромное, чтоб на меня кинуться. И дышит тяжело так. Ты, Дуська, не
слушай,  не  для  твоих ушей это. А хотя,  все одно, знать надо, какие ушлые
мужики бывают на свете. Рано ли, поздно ли столкнешься, познакомишься. Может
и лучше, когда  от меня услышишь. -- Она перевела дыхание, чуть отдышалась и
продолжала с тем же жаром:
     --  Я это дело  поняла,  когда он меня уже за рукав схватил и поволок к
себе. Ну, я рванулась. Он не пускает. Я тогда его мешком по башке и в двери.
А  навстречу воевода  катит.  Искал  что ль кого.  Меня увидел, остановился.
"Украла чего в амбаре, или горит где? Чего несешься как угорелая?" -- я и не
знаю, чего  ответить  ему.  Молчу. Дышу часто-пречасто. Тут  ключник  чертов
выскакивает -- нос в муке, бородища к  небу задрана. Воеводу увидел, опешил.
Тот и спрашивает: "Ты, Порфирий, мышей  вместо кота  ловишь теперь в амбаре?
Вон как  измазался.  Мышку  поймал,  а она не по тебе оказалась. Совсем плох
стал. Пора  мне другого заводить, посноровистее".  -- Да  как начал хохотать
над ключником...
     Едигир слушал, понимал лишь  наполовину из ее рассказа.  Но возбуждение
Алены передалось и ему. Поднявшись  на ноги, начал мерить горницу небольшими
шагами,  вслушиваясь,  как  постанывают  половицы,  если  ступишь  на  самую
середину.  Ему  нравился  этот  звук, напоминающий  скрип лодки под  сильным
ветром. Но он и побаивался,  что однажды половицы проломятся под его грузным
телом,  и  он провалится вниз в  подпол,  куда  частенько ныряла хозяйка  за
соленьями, хранящимися в тяжелых бочках.
     За  своими  размышлениями он  прослушал, что еще говорила Алена о своей
встрече  с воеводой.  Она, заметив,  с каким  отсутствующим видом  постоялец
прогуливается по горнице, окликнула:
     -- Слышь,  чего  говорю, Василий, али не  слышишь?  -- тот  остановился
напротив,  поднял глаза,  выражая  внимание.--  Воевода берет тебя к  себе в
охрану.  Век будешь  благодарен мне. Велел поутру до него прийти. Понял? Ему
еще батюшка Амвросий про тебя чего-то там говорил.  Уж  чего  он говорил  не
скажу, но воевода Третьяк о тебе сам первый спросил. Я только рот открыла, а
он и спросил. Его тут в крепости все почитают. Не теснит никого,  лишнего не
спросит. Но и не спустит, коль виновен. Вон тем летом одного мужика пришлого
тоже, хотел даже  за воровство повесить. Но отец Амвросий упросил, отправили
на  варницу  соль  добывать. В  цепях, правда. Алена  частила дальше,  спеша
высказать все накопившееся, но Едигир уже думал о своем.
     "Может и  к лучшему, что от них уйду". Он все  чаще стал поглядывать на
Дусю и, засыпая,  слышал  запах женского  тела, доносившийся  до  него из-за
занавески на  печи, где он спал, с трудом подавлял в себе желание, оставаясь
лежать в неподвижности. Утром он вставал хмурый, с привычной головной болью,
совершенно  не выспавшийся.  Если  Алена  уходила  из дома,  старался  найти
занятие во дворе, или шел к  Тимофею, возившемуся на небольшом огородике  за
домом.
     "Что я могу предложить ей? Своего коня и  то нет. Вот, если бы  пойти в
набег, то обратно  я вернулся бы с хорошей  добычей. И одел, и обул бы ее. А
так зайчишек ловить... То каждый может".
     Гераську  давно  освободили  из-под  стражи  и  он  уже  несколько  раз
встречался  в  городе с  Едигиром. Но  вел себя так, словно  и не знает его,
проходил  мимо,  не поворачивая головы. Зато дружки  его при встрече  во всю
старались вывести Едигира из себя.
     -- Бабий заступник,-- говорили за его спиной,-- нашел себе теплое место
у Алены под подолом. От него и несет бабьим запахом. Аленин приживалец!
     Но Едигир не обращал внимания на обидные слова, смысл которых не совсем
доходил до  него.  "Аленин  так Аленин, --  думал он,  --  пусть  будет так.
Тронуть они меня все равно боятся".
     На  другой  день он отправился на воеводский двор и долго  ждал,  когда
Третьяк  Федоров  выйдет  из  своих  покоев  на крыльцо.  Сперва  мимо  него
торопливо пробежал, придерживая рукой  саблю, Ефим Звягин, за  ним несколько
воинов при доспехах и с пищалями в руках. Судя по суете и спешке видно было,
что все к чему-то готовятся, ждут каких-то перемен в городке.
     Наконец, на крыльцо вышел и сам Третьяк Федоров тоже  при сабле, неся в
руке  продетый через ремешок  подвязки  тяжелый  шлем с насечкой на передней
части. На насечку и смотрел Едигир, пока разговаривал с  воеводой,  но никак
не мог разобрать на  перевернутом вниз шишаком шлеме, что там изображено: то
ли человек, то ли птица с крыльями.
     -- Нужен ты  мне,--  обратился к нему Третьяк,-- хотел  уж  посылать за
тобой. Разговор есть. По-нашему-то понимаешь  немного, или толмача крикнуть?
-- Едигир кивнул головой, показывая, что поймет без толмача, -- ладно, тогда
пойдем в сторону, чтоб никто не помешал.
     Они зашли  за дом, где  оказался большой  огород  и  под старой березой
стояла принесенная кем-то скамья, накрытая овчиной. Видать,  воевода отдыхал
тут в холодке, когда выпадало свободное время. Он тяжело опустился на нее.
     -- Мне  отец  Амвросий сказал тайно, что ты  с  сибирского  града к нам
пришел, с Кашлыка. Так ли это?
     -- Так,  --  согласился Едигир и в груди кольнуло острое  воспоминание,
казавшееся давно забытым, и ожгло, как уголек, попавший в рукавицу.
     --  Тогда большее  спрошу. Правда ли, что ты там большим человеком был?
Князем по-нашему.
     -- Да,-- кивнул Едигир,-- ханом был.
     -- О-о-о! Хан, говоришь!  Проверить не проверишь, но и поверить трудно.
Может немного  загибаешь! --  воевода для  верности показал рукой  и  только
сейчас  заметил  отягощающий  руку шлем.  Он снял его и поставил  на скамью.
Едигир  теперь разглядел, что на лицевой стороне шлема очень искусно высечен
на  металлической  пластине,  приклепанной  сверху, человек с мечом в  руке.
Сзади у него виднелись большие крылья, достающие до ног, и  курчавые волосы,
а также длинные  одежды. Лишь доспехи на груди говорили о том, что изображен
воин.  И меч он  держал  твердо и уверенно.  Видя,  что  собеседник  его  не
собирается отвечать, воевода хмыкнул и продолжал.
     -- Ладно,  пытать тебя не собираюсь. Но советую не говорить о том  пока
никому.  Добра  тем не  наживешь, а народ  у  нас  разный  тута, как  бы  от
рассказов твоих хуже не стало. Я и отцу Амвросию  велел помалкивать. Да он и
не особо разговорчивый у нас. Так  что, считай, ты да я об этом лишь  знаем.
Алене не говорил про себя? -- Едигир опять мотнул головой, не раскрывая рта.
-- Ну и ладно. Там ты хан, а у нас воин, как и все. Понял? А разговор у меня
главный к тебе вот о чем. Ты, коль  из  лесов пришел,  то лес получше многих
знать должен.  Сегодня  с дальней  варницы  человек прибежал,  беда  у  них.
Налетели басурманы, человек  сто,  и кого порубили, кого  в полон увели.  Он
один  и  спасся.  Теперь, видать, сюда идут.  Слушаешь меня? --  обеспокоено
спросил он, видя, что Едигир сидит, не выказывая удивления или беспокойства.
Тот  в очередной раз  кивнул.  -- А  вокруг  нашего города,  что  Керкеданом
зовется, этих самых  варниц господ  Строгановых  еще  восемь стоит  в разных
местах.  На две,  ближние,  людей  мы  уже  направили с упреждением. К  двум
дальним все одно не  успеть,  авось, сами выберутся, а Бог даст, и не найдут
их  басурманы.  Еще четыре  остаются,--  воевода  загнул короткие  с  рыжими
волосами пальцы, --  так говорю? Вот к ним-то и надо успеть. Они  в болотных
местах  стоят и  раньше  чем за день  до них не  добраться.  Дам тебе  пяток
человек на конях. Боле не могу. Людей и скарб, какой сможете, обратно вывези
надобно. В  драку не ввязывайся. То тебя касается. -- Третьяк Федоров умолк,
переводя дух и  прислушиваясь  к  голосам,  доносившимся  со  двора.  Кто-то
спорил, доказывая, что ему позарез нужен воевода.-- Без меня шагу ступить не
могут,  --  с раздражением выдохнул  он,  --  чего молчишь? --  обратился  к
Едигиру.-- Берешься, или другого кого искать?
     --  Как  туда  дорогу  найти? --  вместо  ответа  спросил тот воеводу и
пристально глянул ему в глаза.
     В усталом облике Третьяка  Федорова  глаза занимали  далеко не  главное
место. Первым делом взгляд притягивал большой, почти плоский, лоб воеводский
с множеством морщинок,  как ручейки на  талой  земле, проложившие свой след.
Они,  словно  холст,  что ткала Алена в своей избе,  располагались  неровной
сетью, образуя затейливый узор, и не верилось, что  природа сама без участия
рук  человеческих создала подобное ажурье. Едигиру вспомнилось, где он видел
нечто подобное: так птичья стая натаптывает снежный наст, слетаясь к добыче,
исполняя танец радости и  насыщения. Жизнь тоже исполнила свой танец на челе
сидевшего перед ним  человека, каждый  год добавляя  свою отметину, оставляя
памятку о виденном и  содеянном. Со лба  взгляд перемещался на длинный, чуть
расщепленный  на  конце  большой  нос.  Как  изъеденная временем  стропилина
подпирает скат крыши, так и выступающий из белесых,  некогда льняных, бороды
и  усов  носовой  хрящ  одним  концом  упирался в  верхнюю  губу,  а  другим
поддерживал основание черепа. Казалось, убери его и рухнет  все это  хрупкое
сооружение,  находящееся  в  шатком  равновесии.  И,  наконец,  глаза  цвета
недозрелой голубицы, затаившиеся и не столько дающие свет, сколько вбирающие
его, замутненные и  отягощенные дымчатой пленкой,  скрывающей жизненную суть
хозяина (подобно болотному мху, хранящему богатства, сокрытые внутри влажных
топей),  эта  тонкая  молочная  пелена  берегла  если  не   саму  жизнь,  то
сокровенное знание ее, питающее тело, душу, разум.
     -- Как  дорогу найти? --  переспросил Третьяк.  И ожили лобные кружева,
потревоженные внутренним ветерком набирающих силу  слов, ушла  дымка с глаз,
проклюнулась искра, высветившая  работу мысли.--  Мужики,  что тебе приданы,
дорогу знают.  От  заимки Тимофеевой влево пойдете, на полуночную сторону, а
как первую варницу найдете, то они и далее вас направят.
     -- Когда  ехать? --  Едигир,  не  ответивший пока  ни  "да", ни  "нет",
задавая вопросы, уже давал согласие взяться за предложение.
     И  воевода,  принявший его  игру,  не требовал  утвердительности  слов,
которые по сути своей оставались лишь словами, цепочкой,  сковывающей людей,
уравнивающих друг  перед другом.  Он давно привык  к игре  слов,  по которым
безошибочно  угадывался  враг то,  или друг,  или просто  сторонний человек.
Перед ним сидел если не друг, то союзник, причастный к общему делу.
     -- Мужики собрались, лошади готовы. Себе  саблю и доспех какой  есть  у
Ефимки Звягина возьми. Припасы -- у ключника. А коня сам выбери  на конюшне.
Я смотрел давеча, есть  пара  добрых ходких коней. Но ты  их  погляди. Поди,
лучше  моего  в конях  понимаешь.  Тут я  не  советчик. Через  пару дней жду
обратно. Да...  -- Воевода было пошел,  тяжело  вставая с  лавки во двор, но
приостановился, полуобернувшись к Едигиру,-- десятником тебя назначаю с сего
дня.  По-вашему,  башлыком, значит.  С  Богом.--  И пошел,  не  оглядываясь,
подволакивая правую ногу.
     Едигир не пошел  к сотнику Звяге,  которого требовалось еще отыскать  в
суете городка, готовящегося к обороне. Да и не хотелось брать чужие доспехи,
снятые или с убитых, или с пленных.  Все одно, лучшее  было давно разобрано,
прибрано к  рукам. Он решил ехать в том, что имел.  Важнее  был  конь,  и он
поспешил  на  воеводскую  конюшню.  Кони  стояли  в  небольшом  загончике  у
крепостной  стены, уныло опустив головы к унавоженной земле и,  лишь  иногда
поднимая морды, бросали равнодушные взгляды  на  снующих мимо людей.  Едигир
облокотился  на  верхнюю  жердину  и  пытливо  вглядывался  в  них,  пытаясь
прочитать по изгибам холки, мышцам  ног, выпирающим ключицам и подрагивающим
ноздрям их выносливость, нрав, повадки.
     Навряд  ли, если  б кто спросил его, почему он выбирает  того или иного
коня, смог бы разумно объяснить это.  Безошибочное чутье наездника приходило
с  годами, опытом, если только не рождалось вместе с первым  криком ребенка,
как судьба, указывающая  жизненную тропу. Она же, судьба,  наделяла человека
конем,  который  лишь менял возраст, имя, облик, оставаясь  конем,  лошадью,
жеребцом или мерином, не имеющий права хозяина и отправляющийся вместе с ним
в иной мир,  чтобы там уже нести и сопровождать его по Вечности, преодолевая
бескрайние просторы подземного царства, как человек, обретая право на вечную
жизнь и вечное имя.
     "Коня не  выбирают -- он  находит тебя сам,--  ответил бы Едигир своему
сыну, случись  тому спросить его об  этом, -- он, как и женщина, должен дать
знак, по которому ты угадаешь его желание  стать единым целым,  частью тебя,
слиться и жить неразрывно, стать  продолжением  тебя  самого. Ты, именно  ты
должен  понравиться ему..." Так бы  он  ответил сыну и  даже не  словами,  а
взглядом, улыбкой, кивком головы, взмахом руки.
     Едигир чуть слышно свистнул и трое из пятерых животных  подняли головы,
навострили  уши, напружинились.  Он чмокнул губами  и гнедой конь  с  черным
хвостом  и такой же  темной,  искрящейся на солнце  гривой, сделал шаг в его
сторону. Остановился, как бы спрашивая согласие остальных  и,  чуть повернув
голову, оглядел Едигира. Было похоже, что он приглядывается, присматривается
к нему, даже оценивает.
     -- Иди, не бойся, -- Едигир щелкнул пальцами и ласково зашептал первые,
пришедшие  на ум  слова. Тут им не требовался  толмач-переводчик. Он  хвалил
коня, зная,  что  тот понимает его, ловит не  только звучание слов, но и  их
смысл угадывает.
     -- Жирен,-- шептал  Едигир родные  слова,--  кызыл сары, сугыш  аты. Ты
хочешь стать моим? Хочешь, чтобы я ласкал  тебя?  Хочешь!  Вижу, как ты ждал
меня! Сейчас мы отправимся с тобой  в дальний поход и ты  покажешь, какой ты
хороший конь. Ну, иди ко мне! --  и тот доверчиво подошел к Едигиру, потерся
головой о рукав, провел мягкими губами по ладони, ища угощение.
     -- Да ты, видать, лакомка! Это  тоже хорошо. А  как  твоя спина? Она не
очень сбита  прежним хозяином? Кто  он, твой хозяин?  -- в Едигире  заиграла
скрытая ревность к  былому владельцу и  он усмехнулся, щелкнул легонько коня
пальцем  по  носу  и тот моментально  отскочил назад, ощерил зубы,  раздувая
большие  ноздри.--  Это  хорошо,  очень  хорошо!  Не   любишь,  когда  бьют?
Правильно.  И зубы  у тебя что надо.  Добрые зубы. Ну,  ты  готов? -- гнедой
мотнул головой и побежал вдоль загона, словно извещал всех, что обрел нового
хозяина, выказывая свою радость.-- Будет хвастаться,-- крикнул ему Едигир и,
улыбаясь, пошел искать конюха, чтоб подобрать седло и сбрую.
     К Алене он заскочил  уже напоследок, и  она по  радостному, оживленному
лицу ее постояльца, поняла, что он уезжает.
     -- Далеко собрался? -- но Едигир лишь неопределенно махнул рукой.
     -- Ясно,-- ответила она,-- Дуся,  иди, присядем на дорожку. Уезжает наш
Василий-свет. Доброго тебе пути-дорожки. Заедешь, как возвернешься?
     -- Да, -- просто ответил он.
     Вышла Дуся, теребя конец косы, глянула на Едигира, снимающего со  стены
саблю, лук  с колчаном,  кольчугу.  Он  быстро  и  сноровисто надел  на себя
доспехи,  прицепил к поясу саблю, перекинул  через плечо  колчан.  Пройдя на
середину комнаты, в нерешительности остановился, глянул на женщин.
     -- Ой,--  всплеснула руками Алена,-- каков молодец!  Совсем другой стал
при  оружии-то.  Глянь,  Дуся.  А?   Ну,  скажи  хоть  словечко  Василию  на
прощание,-- дернула за рукав дочь.
     -- До свидания, -- заливаясь румянцем, едва слышно произнесла она.
     Едигир  поклонился  им  и  сделал  несколько шагов  к  двери,  но Алена
вскрикнула:
     -- Куда,  не присевши  перед дорожкой? А  ну,  садись  с нами на лавку.
Примета  такая есть, -- объясняла удивленно уставившемуся на них Едигиру, --
чтобы обратно  благополучно  возвернуться.  -- Но едва все присели на лавку,
как она тут же соскочила, кинулась к печи.-- Погоди еще  малость.  Гостинцев
своих в  дорогу соберу.  Вот, возьми  каравай  и пирогов немного.  А  теперь
поезжай, с Богом.
     Проходя мимо дома, Едигир увидел глядевших в оконце обеих женщин, и под
сердцем остро кольнула недоверчивая  стрела сомнения: "Неужто и впрямь ждать
будут? Меня? Да кто я им? Зачем?" -- и постарался  тут же  отогнать радость,
ударившую хмельной струей в голову. Распрямил плечи и зашагал,  легко ступая
по бревенчатому настилу городка.
     Он совсем успокоился и обрел былую уверенность, когда углубились в лес,
отъехав  от  крепости  на изрядное  расстояние.  Едигир ехал  вторым, пустив
вперед самого  старшего в отряде мужика  по имени  Грибан  Иванов.  Тот  сам
вызвался ехать  наперед,  поскольку  бывал на всех  варницах, свозил  с  них
вываренную соль,  возил к  работникам пропитание. Юркий, небольшого роста он
больше походил на подростка, но голова, приплюснутая к плечам и почти полное
отсутствие  шеи делали  его  похожим на горбуна, а глубоко  посаженные глаза
говорили о скрытности и природной смекалке.
     Позади Едигира, навалившись  на правый бок,  покачивался  в седле Насон
Рябухин,  тощий мужик с прямыми  черными  волосами и худым нездоровым лицом,
время от времени кашлявший глухо и надсадно.
     Провожавший их Ефим Звягин назвал Едигиру только этих.  "С остальными в
дороге  перезнакомишься,  коль время  будет.  А  этого,  старого  знакомого,
возьмешь нет ли? -- спросил,  указывая  на стоявшего особняком и ковыряющего
концом сапога сухую землю Герасима. -- Сам напросился, а мы лишь охотников с
тобой  снарядили.  Говорит,  что  брат у него  на  одной из  варниц. --  Так
говорю?" --  Герасим  молча кивнул чубатой  головой и  беззлобно  глянул  на
Едигира.
     -- Не возьмет, так один сам по себе поеду братку выручать, -- проворчал
он, набычившись.
     Едигир  не  стал возражать. Обиды на Гераську  не было. Но  поставил на
всякий случай  в  конце отряда. Мало  ли  что...  Проехали Тимофееву заимку.
Повернули влево и по пологому спуску вышли к чистому ручью.
     -- Здесь есть  подъем  на Острожную  горку, она одна как острог  стоит,
потому и прозвали,-- показал рукой Грибан Иванов,-- на нее ежели взобраться,
то можно дымы от ближайшей варницы увидать.
     -- Давай,-- согласно кивнул Едигир.
     Они вдвоем с Грибаном, понукая  коней, неохотно взбирающихся на  крутой
склон  холма  по   еле  различимой   тропинке,  начали  подниматься  наверх.
Остальные, спрыгнув с седел,  остались внизу.  Тропа поворачивала то вправо,
то влево и неподкованные кони с трудом карабкались, тяжело поводя мокрыми от
пота боками. Наконец, Грибан слез на землю и проговорил:
     -- Давай-ка  лучше  привяжем их  здесь, а дальше  --  на своих двоих,--
Едигир, не привыкший к лазанию по скалам, далеко отстал от Грибана и, когда,
наконец, одолел последний подъем, тот уже уселся  на огромном валуне, отирая
пот со лба шапкой.
     Верховой ветерок налетал тихими порывами,  помогая дыханию. Под  ними в
густом  сосняке  заливались  кедровки, напуганные  появившимися в их угодьях
людьми. Далеко внизу простиралась неохватная взгляду мягкая щетина  ельника,
сосняка и кое-где проступали сочные темно-зеленые пятна кедрача.
     -- Вон  наш  Керкедан  виднеется, --  пояснил  Грибан. Тишина и  покой,
царившие внизу, не оставляли места  для мыслей о  смерти, крови, жестокости.
Казалось, что все дурное человек должен  отбросить, прежде чем  подняться на
вершину скалы, чтобы ненароком  не запачкать темными помыслами божественный,
сказочный мир.
     -- А  вон и первая варница дымит,-- указал  Грибан, тыча рукой  в  едва
различимый дымок стелющийся вдалеке,-- должно быть спокойно  у них. Ну, что?
Едем дальше?
     К полудню они добрались без  помех до первой варницы. Тут действительно
было  спокойно  и работа  шла своим  чередом.  Возле огромного  кованого  из
толстенных  железных полос котла, более напоминающего корыто, установленного
на распорках над костром, суетились двое мужиков. Один  из  них  подбрасывал
дрова, разбивал головни длинной кочергой, регулируя жар. Второй в деревянной
бадье подносил  рассол,  в котором поблескивали белые  крупицы  проступающей
соли.  Он вываливал рассол в  корыто  с водой,  который варился,  булькая  и
выбрасывая пузыри воздуха.
     --  Не видал, поди,  еще как  соль добывают? Гляди, гляди. Работенка не
пыльная. За день так пропотеешь, солью пропитаешься, что рубаха колом стоит.
Можно  стоймя ставить. Болтают,  будто  покойники,  из тех,  что на варницах
работали, по сто  лет в земле  лежат нетленны, словно  мощи святые. До  того
рассолом этим пропитаются, как  карась вяленый, и никакая гниль их не берет,
--  пояснил  Грибан.  Из избушки,  стоящей  под  деревьями,  вышел хозяйский
приказчик, следивший за добычей и вывозкой соли.
     --  С  чем  пожаловали?  -- обратился  он,  поздоровавшись,  к  Грибану
Иванову, принимая,  по-видимому,  его за  старшего. --  С добром, али худом?
Чего подвод не видно? Пора и соль вывозить уже. Пудов под сто добыли.
     -- Сибирцы вас не тревожили? -- вместо ответа спросил его Грибан.
     --  Да  нет,  пока.  А что, появились где? Храни Господь! Мы-то думали,
обойдется нынче. Той осенью минула нас божья кара.
     -- С  тем  и приехали к вам, чтоб  упредить. Воевода Третьяк  велел, не
мешкая работу сворачивать, соль в кулях на коней вьючить и выбираться отсюда
в Керкедан.
     --  Да у  нас коней-то всего два мерина, едва живы ходят.  Где ж на них
соль  да поклажу  вывезти?! --  запричитал приказчик.  --  Почему подвод  не
прислали?
     -- Наше дело известить, а там решай, как сам разумеешь,-- пожал плечами
Грибан Иванов,-- так ведь, Василий?
     Едигир  утвердительно кивнул головой, подтверждая  слова Грибана. К ним
подошли еще трое мужиков кто с лопатой, кто с топором в руках, прислушиваясь
к разговору.
     -- Чего раскудахтался, Кузьма? -- показал в усмешке гнилые зубы один их
них.-- Твое  дело приказное:  сказали сматываться  отсюдова  и радуйся,  что
упредили. А  то басурманы навалятся и пикнуть не успеешь,  как петлю на  шею
накинут. И про соль не вспомнишь.
     -- И то  ладно, кончилась каторга наша,-- вторил другой, -- погуляем  в
Керкедане, пошумим.
     --  Тебе бы только о том и думать, как бельма винищем залить. А  с меня
господа  Строгановы  за  соль, за инструмент спросят, из  моих же  кровных и
вычтут на  убытки. Вам чего  -- очи в гору и айда! Будто креста  на вас нет.
Сами, как басурмане.
     --  А кому он, мой крест, нужен? Целовальник в  лавке  и то не  примет,
опохмелиться не нальет.
     -- Не гневи Бога, -- остановил его разумный Грибан Иванов, -- а то и до
крепости не доберешься после таких слов, сгинешь в пути.
     -- Ты меня, Грибан, не пужай -- пуганые  мы. Я  человек вольный. Не как
баран к колу в поле привязанный -- куда хочу, туда ворочу.
     --  Гони лошадей, грузи кули  с солью,--  заорал  неожиданно  громко  и
визгливо  приказчик Кузьма, -- а  то... сами  знаете,  что с вами Строгановы
сотворят.  В  подвал на  цепь посадят  и  кукуй,  покуда остальных  зубов не
лишишься, -- указал в сторону наиболее бойкого мужика.
     --  Завякала,  сорока Якова,  --  сплюнул  тот на  землю  под ноги,  но
развернулся и  пошел к лесу. За ним потянулись и остальные, сложив на поляне
топоры и лопаты.
     -- Накормил  бы чем  с  дороги,  --  обратился к приказчику  Грибан, --
пустые кишки песни поют.
     --  Не  до  вас, голодных,  --  бросил тот на бегу,  торопливо семеня к
избушке, -- поглядите, что в котле с утра осталось.
     Пока доедали остатки утренней каши, пригоревшей на дне,  мужики  успели
приторочить к седлам двух тощих лошаденок несколько рогожных кулей, загасили
огонь  под  железным коробом, спрятали кое-какой инструмент  и  были  готовы
выступать в дорогу.
     -- Вы с  нами или к другим  варницам поедете? --  крикнул  запыхавшийся
приказчик.
     -- Нас  не ждите, -- неопределенно махнул рукой Грибан Иванов,  -- сами
дорогу найдем.
     -- Тогда,  прощайте,  -- крикнул  взявший  под  узды  последнюю  лошадь
Кузьма,-- а ну, трогай, пропастина!
     Оставшись  одни,  все  пятеро лежали  на траве, блаженно раскинув руки,
давая покой уставшему телу. Первым поднялся Едигир.
     --  Пора,  --  коротко  проговорил, направляясь к пощипывающему на краю
поляны  траву  своему  гнедому  коню,  который  окончательно  признал в  нем
хозяина.  Поднялись, нехотя, и остальные.  Уже в темноте добрались до второй
варницы  и остались  там  ночевать. Утром,  не дожидаясь  пока  соберутся  и
погрузятся работники с варницы, выехали на поиски третьей.
     -- Брательник твой, на какой  варнице должен  быть? -- спросил Герасима
Грибан.
     -- Вроде на этой, говорил, которую ищем.
     -- У них в приказчиках не Михаиле Митрофанов будет?
     -- Может и он.
     -- У-у-у... Злыдень.  Экая шкура! И не встречал прежде таких.-- Сморщил
маленькое личико Грибан. Едигир вопросительно глянул в его сторону, подняв в
удивлении брови.
     -- Шкура, он шкура и есть. Чтобы перед хозяином выслужиться, заставляет
мужиков и днем и ночью соль выпаривать. Ему хозяин с пуда платит, вот  он на
чужом горбу и зарабатывает себе  в мошну. С ним  там  еще в помощниках ходит
Тугарин Кошкаров. Морду себе наел, что поперек шире. Вот они вдвоем и гоняют
мужиков.
     --  Говорил  про  то брат,  --  нехотя отозвался Герасим,--  а деваться
некуда. Кому  жаловаться пойдешь? Воеводе? Так  то  не его дело. Он-то мужик
справедливый, да в господские дела вмешиваться не станет.
     -- А до Строгановых век  не достучишься.  Они два раза на год в городок
пожалуют, а мужики в то время все на варницах, -- поддакивал Грибан.
     --  Почему  не  уйдут?  --  спросил Едигир, понимая,  что речь  идет  о
притеснении мужиков, работающих на варнице.
     -- Куда уйдешь? Кто тебя ждет? В Москву? К царю, что ли? Так тебя там и
ждут. Как брата-то зовут? -- обратился Грибан к Герасиму.
     -- Крестили Богданом, а  прозванье дали Шумилка. Шумлив  он больно,-- и
улыбнулся открытой широкой улыбкой при воспоминании о брате.
     К полудню  въехали в распадок  меж двумя горными скатами, где по камням
сочился  прохладной  водой  ручей. Лошади  тут же  потянулись к  воде, спеша
утолить  жажду.  Едигир  подал  знак,  чтоб  остановились  напоить коней,  и
спрыгнул на  камни, окунул ладони  в  прозрачную воду, зачерпнул  в  горсть,
поднес ко  рту. Но какой-то  посторонний звук из  соседнего ельника заставил
его насторожиться.
     -- Тихо! -- дал знак остальным воинам. -- Головы пригните! Встаньте  за
коней!  --  и  сам  низко  пригнулся к  земле.  Мужики  испуганно  закрутили
головами,  а маленький Грибан и вовсе залез  под брюхо  коня.  Насон Рябухин
плюхнулся животом прямо в ручей и, округлив глаза, зашептал:
     -- Кто там? Зверь или человек?
     -- Сейчас узнаем, -- ответил Едигир и потянул к себе лук.
     Сидя на корточках  возле  коня,  он  внимательно  вглядывался в  густой
ельник и заметил, как там что-то блеснуло,  дрогнула еловая ветка и раздался
глухой звук ружейного выстрела. Пуля ударилась о камень рядом с ним и, тонко
свистнув, ушла дальше. Бухнул второй выстрел и кони  рванули из рук поводья,
взвились на дыбы, громко и испуганно заржали.
     --  Так  то наши, из городка кто-то! -- крикнул Грибан.-- Только  у них
пищали и есть.
     --  Эй!  Чего по  своим  палите?! --  заорали  все. Едигир стремительно
вскочил на  гнедого и помчался, держа лук наготове, к ельнику. Следом за ним
скакал Герасим, выхватив из ножен саблю.
     -- Сейчас мы проверим,  кто там такие -- свои или не свои,-- кричал он,
догоняя  Едигира. Послышался треск ломаемых веток, и  Едигир наугад, на звук
пустил вдогонку стрелу. Кто-то громко заверещал, заойкал.
     --  Попал!  -- радостно  вскрикнул  Герасим. --  Сейчас мы  их возьмем!
Прикрываясь  от  хлещущих  в  лицо  веток,  въехали  в ельник и  перед  ними
мелькнули  двое  с  пищалями  в  руках.  В  плече  одного  из  них  торчала,
подрагивая, стрела, которую пострадавший на ходу  пытался  выдернуть. Увидев
всадников, он остановился и, выставив перед собой пищаль, заорал:
     -- Не  подходи! Убью! Остановился  и второй  тоже пищалью  в руках, но,
увидев Едигира, крикнул:
     -- Чего вам надо от нас? Мы же поладили с вашим ханом! Мы с ним друзья!
Спросите у него! Спросите!
     -- О  каком хане ты говоришь? -- наступая на него конем, недружественно
спросил  Едигир.  Тут  кричавший,  увидев  выскочившего  с  саблей  в  руках
Герасима, осекся.
     -- Свои что ли? -- от растерянности он опустил дуло  пищали,  и Герасим
быстро наклонившись с седла, вырвал ружье из рук.
     -- Свои, свои, а то бы висели сейчас на  березовом суку, -- зло крикнул
он, -- зачем палил? Где брат мой?
     -- Какой брат?
     -- Богданом Шумилкой зовут.
     Второй мужик, в чьем  плече сидела стрела, краснолицый и  толстомордый,
наконец, выдернул  неглубоко засевшее жало,  со  злостью  бросил стрелу  под
ноги, с силой наступил, переломив ее.
     -- Ты погоди про брата спрашивать. Лучше  ответь, что за орясина с вами
таскается?  По какому праву  он в  русских  людей  стрелами своими  погаными
швыряется? А то  я с ним сейчас отдельно поговорю. -- И  он угрожающе поднял
дуло пищали на уровень груди Едигира.
     -- То наш десятник, -- ответил Герасим, -- а вы кто?
     -- Кто-кто, -- передразнил его толстомордый, -- дед Пыхто. Шапку сними,
деревенщина. Перед тобой  приказчик господ  Строгановых Михаиле Митрофанов и
помощник его Тугарин Кошкаров. Понял? Чего рыскаете тут? Чего высматриваете?
Уж не беглые ли? Или к сибирцам идете по своей воле?
     Едигир понял, что перед ним те самые люди, о которых рассказывал Грибан
Иванов. Но было совершенно непонятно, чего  они  дерут  горло, когда сами же
первые  начали пальбу. И про какого хана  кричал ему Михаила, когда Гераськи
еще не  было рядом? Отчего он замолчал,  увидев  его? Тем временем подъехали
остальные, и Грибан заорал в голос:
     -- А вы  чего  по своим  палите? Мы до вас едем, предупредить о  набеге
басурманском, а вы из пищалей по нам? Чего случилось?
     --   Едва  ноги   от  них   унесли,  --  ответил   Михаила  Митрофанов,
перебросившись настороженными  взглядами с Тугарином Кошкаровым, -- побывали
уже у нас они. Как только мы живы остались...
     -- А брат мой где? -- выкрикнул Герасим.
     -- В полон его взяли  и остальных  мужиков  с ним,--  не глядя в глаза,
ответил Михаила.
     --  А  вы  как  от  них  ушли?  Или  откупились  чем?  -- подозрительно
поглядывая на мешки,  что лежали рядом с приказчиком  и  его  подручным,  не
унимался Герасим.
     -- Пальнули пару раз, вот и пробились,-- неохотно  ответил Тугарин,  --
чего тут хитрого?
     -- А остальных на погибель бросили?
     -- Так чего нам  животы свои  за них класть?!  Такого  уговору у нас не
было. Каждый сам по себе.
     --  Так, может,  поубивали их? Откуда знаете, что в полон  увели? -- не
унимался Грибан.
     --  Увели.  Из  лесу видели, как с  веревками на  шее повели с собой. И
Богдашку твоего тоже. Потому и говорим.
     -- Дорогу покажешь? -- вмешался в разговор Едигир.
     -- Я тебе, песья морда, такую дорогу покажу... -- Заорал Тугарин,-- нас
к своим сородичам завести хочешь? Да?
     Едигир понял лишь часть сказанного, но интонация, с которой  выкрикивал
каждое  слово Тугарин  и плещущие злобу  глаза говорили  сами  за  себя. Он,
слегка натянув  повод, направил коня  на толстомордого, тесня его  к дереву.
Тот,  лишенный  ружья,  выхватил  из-за пояса  кинжал  с  костяной  ручкой и
замахнулся...
     --  А ну,  подходи сюда, я требуху из тебя выпотрошу! Едигир, мгновенно
вскинув правую руку  вперед, концом плети достал  до запястья толстомордого.
Кинжал выпал, и Герасим, ловко подхватив его, приставил к горлу Тугарина.
     -- Веди меня к брату, а то тут оставлю ворон кормить!
     -- Как ты смеешь на господского человека оружие наставлять?  -- завопил
Михаила.
     -- Помолчи,  пока цел, -- успокоил его  Грибан,  -- нам ведено  людей с
варниц вывести живыми. Так не мешай нам.
     -- Да мы и не мешаем, -- забормотал тот, -- кто мешает... Идите, ищите,
а мы причем?
     --  Брось его,  сами  найдем  дорогу. Я  следы  найду  и  брата  твоего
выручим,--  предложил  Едигир.  Но Герасим  упрямо  мотал  чубатой  головой,
продолжая держать кинжал у горла Тугарина.
     -- Нет, без них не пойду. Они братку продали, заложили. Он мне  говорил
о том.
     --  Чего болтаешь,-- заорал перепуганный Михаила, -- ножик-то убери,  а
то с тебя спросят за господского человека.
     --  Эй,  Грибан,  проверь-ка эти  мешки. Поглядим,  чего  они  на  себе
волокут, когда едва живые сбечь успели от басурмана.
     -- Нашли мы те мешки  и даже не поглядели, что лежит в  них! -- завопил
Михаила и кинулся в глубину леса.
     -- Стой, не дури, -- крикнул Насон Рябухин и в несколько прыжков настиг
приказчика, свалил  его  на землю,  скрутил  руки  кушаком. Грибан  спокойно
подошел  к  мешкам,  легко  поднял  один,  развязал  и  вытряхнул  на  землю
содержимое. Мягко выскользнули, серебрясь переливчатым, сверкающим на солнце
мехом  шкурки соболей, куниц, а вслед за  ними тяжело брякнулись один  подле
другого два серебряных браслета.
     -- Вот это да! -- выдохнули все.  Едигир с недоброй усмешкой спрыгнул с
коня,  подошел  к  брошенным  на  землю  шкуркам. Взял одну  в руки,  помял,
встряхнул, чтобы волны побежали по искристому меху, и проговорил негромко:
     -- Однако, плохие шкурки нашли. Кто-то выбросил, а вы подобрали. Совсем
плохой мех,-- и с презрением отбросил шкурку,  вытер  руку о колено. Герасим
шагнул   к  содержимому   мешков,  оставив   без  внимания  Тугарина.   Тот,
воспользовавшись  этим, бросился в лес, петляя меж  деревьями. Герасим  было
кинулся за ним, но Едигир повелительным окриком остановил:
     -- Нет! Пусть идет! Так надо.-- Герасим в недоумении  повел плечами, но
вернулся.
     -- К ним побежал. Пусть.-- Пояснил Едигир, показывая рукой. -- Крепость
там, а он вон куда пошел. Найдем.
     -- Как найдем-то? Он хитрющий, уйдет,  а потом на  нас  все и свалит,--
горячась, выкрикивал Герасим.
     -- Он правильно говорит, -- подал голос Грибан, подходя к ним, -- пусть
идет, а  мы его и выследим. Василий прав.  Он же не в городок побежал,  а за
подмогой к сибирцам, чтоб на нас их навести. Понял?
     -- Так ведь убьют же,-- в растерянности произнес  Герасим, -- а  то и в
полон угонят.  Чего  ж  доброго в том? --  тут завизжал  лежавший  на  земле
Михаила:
     -- Развяжите  меня!  В штаны залез какой-то. Кусает. Ой, не  могу!  Ой,
развяжите руки!
     -- Расскажешь,  как мужиков  наших  в  полон  отдал  за  шкурки,  тогда
развяжем, -- предложил Грибан, -- а так и не подумаем, лежи.
     -- Никого не продавал! Нашли мы те мешки в лесу. Не пропадать же добру.
Вот и подобрали.
     -- Врешь ты все,-- Герасим подошел  к приказчику  и зло пнул его поддых
ногой,-- говори, где мой брат, а то забью до смерти.
     -- Погоди,  -- остановил Герасима Едигир, -- вяжи его  лучше к  дереву.
Сейчас много говорить  будет.  Я сейчас...  Мужики с  недоумением  поглядели
вслед скрывшемуся в чаще  Едигиру  и, подняв  приказчика с  земли, подвели к
толстенной ели. Разлапистые  ветки не давали прижать его  к самому стволу, а
потому   привязали  его  к  основанию  двух  веток,  но  достаточно  прочно,
проверили, подергав за кушак.
     -- Не убежит, --  хмыкнул,  покашливая, Насон  Рябухин,-- а убежит, так
все одно, поймаем. Стой, хуже будет, -- и погрозил Михаиле жилистым кулаком.
     --  Куда десятник  наш  отправился?  -- почесал в  голове  Грибан.-- За
хворостом,  что  ли?  Костер, верно,  разложит  под этим... -- Проговорил  в
раздумье. --  Так  и тут, рядом хворосту  полно...  Чего-то он  задумал,  не
пойму.
     -- Сейчас узнаем, вернется,  -- загудели остальные мужики, предчувствуя
что-то необычное в задумке десятника.
     Тот не заставил  себя ждать и  вскоре вернулся, неся на вытянутых руках
две еловые  ветки,  на которых  лежали  сухие листья  и желтая хвоя. Усмешка
блуждала на его обычно спокойном и замкнутом лице. Еще издали он крикнул:
     -- Снимайте с него штаны! Быстрее!
     -- Чего это он? Костер в штанах разжечь собрался? -- озадачился Грибан.
Но подошел к Михаиле, и разрезав пояс  ножом, приспустил штаны  до  колен.--
Любуйтесь  все,  кто  не  видел,--  махнул  рукой  мужикам,  которые  громко
захохотали,  скаля  рты. Едигир  же,  не останавливаясь, подошел прямиком  к
пленнику, отряхнул еловые ветки ему в штаны, бросил их и, натянув на Михайлу
штаны, отошел в сторону.
     -- Вот огниво, -- услужливо предложил Насон  Рябухин,  --  выбить огонь
али как?
     -- Сейчас огонь у него в штанах будет сам по себе, -- ответил Едигир.
     -- Это как? -- не поняли мужики.
     -- Глядите,  -- махнул  он рукой  и опустился  спокойно  на землю.  Тут
пленный  вскрикнул  раз,  другой  и начал  сучить  ногами,  даже  подпрыгнул
несколько раз.
     -- А-а-а,  -- заорал он  во всю  глотку,  --  помогите! Развяжите руки!
Вытащите этих тварей! Не  могу! Не могу  больше  терпеть!  Больно! Остальные
мужики подошли ближе к Михаиле и, пожимая плечами, вглядывались в него, мол,
чего орет, когда ни огня, ни пламени не видно. Что такое  засунул десятник в
штаны приказчику, отчего он с ума сходит?
     -- Жрут! Кусают! -- продолжать блажить тот.
     -- Кто кусает?
     -- У него спросите, чего он засунул мне. Все повернулись к Едигиру,  но
он  спокойно стоял и наблюдал за  происходящим, будто  не был  никак  к тому
причастен.  Тогда Насон  Рябухин приспустил  брюки  с приказчика и брезгливо
заглянул.
     -- Матушки мои! Да там мураши! Тьма-тьмущая!
     -- Ха-ха-ха!!! -- дружный мужской хохот стеганул по лесу.
     -- Ну, молодец Василий! Догадлив! Ай, дает!
     --  И-и-и... --  Тонко выл подпрыгивающий на месте, словно стреноженный
конь, Михаила. При том он выделывал замысловатый танец, пытаясь то одной, то
другой ногой достать до собственной промежности, то сводил колени вместе, и,
мелко подрагивая, приседал и подпрыгивал. По щекам его текли крупные слезы.
     -- В бороду уже забрались, паразиты! Отпустите руки! Все расскажу!
     -- Говори! --  бросил Едигир, подойдя к приказчику и смахивая ползающих
в бороде насекомых. -- Я еще гнездо осиное видел, могу принести.
     -- Не надо, не надо! Силой, хитростью у меня хан ихний людишек  забрал,
-- торопливо и сбивчиво зачастил он, -- а чтоб я молчал, так подсунул шкурки
проклятые. Взял, не  сдержался. То все Тугарин, морда  поганая, подговаривал
меня. Мол, если не согласимся, то они и нас в полон уведут. Они недалеко тут
стоят. Вмиг сыщете.
     -- А с другой варницы народ где? Живы?
     -- И их в полон взяли. Только моей вины в том нет. Отвяжите!
     -- Ладно, пусть идет,-- проговорил Едигир, развязывая кушак.
     Михаила с ходу стремительно рванулся к лесу,  но запутался в штанинах и
рухнул на землю, срывая их с себя, громко  ругаясь и плача. И уже не обращая
на него внимания, мужики сошлись весьма озабоченные всем случившимся.
     -- Чего делать станем? -- ни к кому не обращаясь, спросил Грибан.
     -- Выручать их надо. Только как? -- за всех отозвался Герасим.
     --  Может, за  подмогой  в  крепость  отправим  кого?  --  осторожничал
Грибан.-- Одним-то несподручно будет.
     --  Зачем  в  крепость?  --  подал голос Едигир.-- День  туда иди, день
обратно иди, а  потом ищи  их.  Сейчас надо  выручать.-- Остальные  молчали,
поглядывая то на десятника, то на Грибана.
     -- Ну, как хотите, а мы с Василием одни пойдем, коль боитесь.
     -- Воевода не велел в драку ввязываться,-- настаивал на своем Грибан.
     -- Воевода велел людей привести,-- Герасим был настроен решительно.
     -- Ладно, -- думая о чем-то своем, проговорил Едигир, -- много людей не
надо. С  ним  пойдем,  -- показал  на  Герасима.  Вы  рядом будьте. Как  шум
услышите какой, палите с ружей, будто большой отряд идет. Так говорю? -- все
согласно закивали головами, поскольку такой вариант устраивал всех.
     -- А  с этим  что делать? --  Насон  Рябухин показал  рукой на  Михаилу
Митрофанова, который вытряхивал из штанов остатки назойливых муравьев.
     -- Может, петлю на шею  и того... --  Он неопределенно взмахнул рукой в
воздухе.
     --  Грех  на  себя из-за  дерьма этого  брать не  станем,  --  зашумели
остальные.
     -- Пусть  с нами будет, -- Едигир тоже не хотел лишних жертв.-- Идем,--
ткнул он в бок Герасима.-- Только лошадь свою оставь.
     Они без труда  нашли тропу, ведущую к варнице  и вскоре услышали  запах
гари, доносимый встречным ветром.
     --  Видать,  избу  спалили, -- предположил  Герасим. И точно. На поляне
дымились остатки обгоревшего  сруба,  лежал перевернутый на  бок  котел  для
выварки рассола, на пожухлой траве поблескивала рассыпанная соль.
     --  Вот всегда они  так,-- сокрушался Герасим,--  все  пожгут, повоюют,
перепортят. Не по душе, что на ихней земле соль добываем.
     Едигир  молчал, отыскивая среди  многочисленных следов  направление, по
которому  ушли от варницы нападающие. А те, видимо, и  не думали  запутывать
следы, шли открыто, не таясь, не ожидая, что  кто-то будет их  преследовать.
Тут  они  чувствовали  себя  полными  хозяевами.  Прикинув,  он  понял,  что
всадников было не менее полусотни.
     -- Туда пошли,-- показал он рукой.-- Нож есть? -- спросил Герасима.
     -- Есть,-- тот похлопал по сапогу.
     -- Спрячь хорошенько, чтобы не нашли, а саблю мне давай.
     -- Зачем? Не отдам саблю.
     -- Пленный мой будешь. Понял? Руки давай, вязать буду.
     Герасим вытаращил глаза, но подчинился.
     -- Василий, а ты меня им не продашь? -- с недоверием спросил.
     --  Надо будет, продам.  Сам  захотел идти,  теперь  терпи.-- Он  ловко
скрутил ему руки и конец веревки перекинул через седло, запрыгнул на гнедого
и дернул за повод.-- Аида, поехали!
     --  Не  гони так  быстро,--  заорал  споткнувшийся  на первых же  шагах
Герасим,-- а то мертвого притащишь.
     Едигир направил  коня по хорошо  обозначенной тропе, где совсем недавно
прошла полусотня. У него не было пока готового плана освобождения  пленных и
он  больше надеялся  на удачу или везение,  понимая,  что рискует не  только
своей головой.
     Несколько  раз  переправлялись  через небольшие  речушки,  взбирались и
спускались  по  склонам  каменистых  гор, но Едигир  не  отвязывал от  седла
тащившегося  сзади Герасима.  Он  даже не разговаривал  с  ним,  хотя  тот и
пытался  спросить  что-то.  И лишь когда  потянуло  дымком от  костра, он по
неуловимым  признакам  понял,  что  до  лагеря  недалеко,  и  повернулся   к
добровольному пленнику, приложив указательный палец к губам.
     Вскоре  они  выехали  на берег  довольно  широкой  реки  с  обрывистыми
каменистыми берегами  и увидели  несколько стоящих друг подле друга  шатров,
дымящиеся костры, возле которых сидели воины, занятые едой. Едигир огляделся
по сторонам и подумал, что он бы разместил шатры иначе и не ставил бы их так
скученно,  плотно  друг к другу. Скорее всего, кто-то  из северных князей со
своими  нукерами  пошел  в набег на русские варницы  малыми силами.  Не было
видно даже охраны.
     Наконец, их заметили.  Несколько  человек вскочили на ноги, хватаясь за
луки, и  навстречу  ему кинулись трое  всадников  с  копьями  наперевес. Они
подскакали и,  с недоверием поглядывая на лес, ждали, не появится ли еще кто
из чащи.
     -- Кто ты? Откуда? -- спросил один из них, Едигира на понятном для него
языке. Прозвучавшая речь походила на его, родную.
     -- Охочусь, -- спокойно ответил он.
     -- А это, кто?
     -- Русский будет. В плен взял.
     --  Чей  ты  человек,  охотник?  --  все  еще  недоверчиво  выспрашивал
охранник.
     -- Я сам по себе. Один живу.
     -- Чего-то мы не видели раньше здесь тебя... А собаки твои, где?
     -- Недавно  пришел в ваши края с  Иртыша, -- Едигир понимал, что  лучше
сказать часть правды, чтобы не попасться на мелочах.
     -- А его где поймал? -- показали на Герасима.
     -- Тут неподалеку. Могу поменять.
     -- Чего хочешь  за него? -- тут же вступил в разговор  еще один воин до
сих  пор молчавший и по возрасту  старше говорившего, судя по осанке, сотник
или башлык отряда.-- Могу сеть дать, почти новая сеть.  Тебе и эта сгодится.
Соглашайся. А хочешь, соли дадим десять горстей. Как?
     Едигир засмеялся довольный тем, что незнакомцы увлечены торгом и значит
приняли его за своего.
     --  Нет,  уважаемый, сеть ты  себе оставь. Когда  одежда износится, так
будет чем тело прикрыть. А соли мне не  надо, вон ее, сколько вокруг, только
копни. Есть у меня соль.
     -- Тогда сам говори, чего хочешь.
     -- За такого богатыря да несколько горстей соли?! -- возмутился Едигир,
ввязываясь в спор.-- Да за него табун лошадей отдать не жалко! Смотри, какой
молодец. Глянь!
     -- Так и дали тебе табун, -- засмеялись всадники.
     -- Тогда добрую кобылу давайте или  девку мне в жены. Есть девка у вас?
А то трудно одному жить... Найдете мне девку?
     -- Откуда  мы тебе девку  возьмем. Чего захотел!  Ты  лучше поменяй его
добром, а то силой возьмем.
     -- Э-э-а... Уважаемые, мы так не договаривались. Зачем бедного охотника
обижать?
     В это время от  шатров послышался чей-то зычный голос и всадники дружно
повернулись в ту сторону.
     -- Алача-бек зовет. Пошли, -- скомандовал старший  и взял коня  Едигира
под уздцы.
     Подъехав к  шатру,  Едигир  спешился  и  низко  поклонился  сидящему на
цветном войлоке человеку в богатом халате и остроконечной шапке, отороченной
по краям мехом росомахи.
     -- Как твое имя? -- спросил тот.
     -- Меня лишили имени, когда я выступил против нашего хана и  изгнали из
родного аула. Теперь  я  живу один  и не могу вернуться  к  себе. Зови  меня
просто -- Аучы-охотник.
     -- Пусть будет так. Меня  зовут Алача-бек,--  кивнул тот, не  вставая с
кошмы, -- сядь и расскажи,  кто был тот  хан и долго ли ты скитаешься один и
почему на тебе русская одежда.
     Едигир сел рядом с ним и рассказал  наполовину правдивую историю, как в
их земли пришел хан  Кучум, как он участвовал в  битве,  был ранен,  а потом
бежал,  попал  в  плен  к  русским,  опять бежал  и стал жить  один.  Теперь
скитается по лесам, нигде долго не задерживаясь.
     -- Кучум, говоришь,-- переспросил Алача-бек,-- слышали про него. Плохой
человек. Хочет и с моего народа дань собирать. Только до наших улусов ему не
добраться. Ладно,  принимаю тебя  к себе. Дам  доброго  коня, а взамен  беру
твоего  пленника.  Эй,  уведи  русского  к  остальным,--  крикнул  он  своим
нукерам,-- а охотника накормить.
     -- Благодарю за  честь,-- низко  поклонился Едигир, вставая, -- я  рад,
что ты принимаешь меня к себе.
     --  Завтра  выступим  в  набег на  русский  городок. Все, что  захотим,
возьмем на  саблю,  делим поровну.  Покажешь себя -- награжу  отдельно. Иди,
отдыхай.
     Низко  кланяясь,  Едигир  побрел  по  лагерю,  присматриваясь,  где  бы
остановиться.  Наконец,  его  окликнули сидящие  у  шатра воины, приглашая к
себе.  Он поблагодарил и устроился  возле них.  Он увидел,  как упирающегося
Герасима  вели  на  пригорок, где стоял  охраняемый  двумя  воинами шатер, и
втолкнули внутрь. Воины, пригласившие его, рассуждали о завтрашнем набеге.
     -- Если русских предупредили, то крепость нам не одолеть.
     --  Башлык  говорил  мне, что  попробуем ночью перелезть через  ограду,
убить часовых и открыть ворота. Тогда возьмем их еще спящими.
     -- Ты бывал в крепости? -- спросили у Едигира.-- Много там народа?
     -- Давно не был, но слышал, что сотни две-три будет.
     -- О-го-го! Сотни две, говоришь! Да еще, верно, ружья есть у них?
     -- Правильно говоришь,-- кивнул Едигир,-- есть ружья. Сильно бьют огнем
и пулей железной.
     -- Да-а-а... Трудно будет, однако.
     Разговор  медленно лился, переходя  с одного на другое, и вскоре Едигир
уже все знал о планах отряда и как они разорили две  варницы, сговорившись с
приказчиком Михаилом. Воины и не собирались скрывать подробности от Едигира,
думая, что теперь он будет вместе с ними. Узнав, что хотел, он встрепенулся:
     -- Ой, совсем забыл коня расседлать, пойду.
     -- Приходи потом к нам, поговорим, -- крикнули ему вслед.
     Он поймал своего коня, что спокойно щипал траву на берегу реки, и пошел
вдоль  лагеря, стараясь быть поближе к шатру, где по его расчетам находились
пленные.  Их охраняли  два воина,  лежавшие  на земле и лениво  глазевшие по
сторонам. Он подошел, поздоровался и спросил, указывая на седло:
     -- Нет ли у вас шила и дратвы? А то два раза чуть не свалился.
     Седло и в самом деле было порвано, подпруга связана грубым узлом (такое
ему выдали  в крепости). Охранники, полдня проведя возле пленных, утомленные
однообразием службы, и не зная, чем бы еще заняться, оживились, радуясь, что
могут отвлечься, заговорили:
     --  Как ты вообще шею  не сломал? Разве  можно  в дорогу с такой рваной
подпругой пускаться. Был у меня дальний родич, так он тоже никогда за сбруей
не следил. И  что ты думаешь? Свалился с седла и  на всем скаку -- башкой  о
дерево.  Столько  и жил.-- Пустился разглагольствовать один их них.-- Ладно,
сейчас принесу шило. А дратва есть у тебя?
     -- Нет, уважаемый, ничего нет.
     --  Как  же  ты  живешь? Ой,  народ  пошел, --  и  тяжело  покряхтывая,
ворчливый  охранник  отправился  в  глубь  лагеря.  Едигир  не спеша  обошел
гнедого, осторожно  достал  небольшой нож и легонько ткнул  острием  в  пах.
Конь, не ожидавший от хозяина такого предательства, взбрыкнул задними ногами
и с диким ржанием бросился бежать. Едигир упал на землю и завопил:
     -- Держи его! Держи! Ой, верно, взбесился! Убежит, как есть убежит! Как
я без него  буду! Он мне ногу  повредил!  -- охранник взглянул на беспомощно
барахтавшегося на земле незадачливого наездника и бросился, было,  к нему на
помощь, но тот лишь замахал руками, указывая на убегающего коня:
     -- Его поймай, а я уж отблагодарю тебя. -- Воин посмотрел на шатер, где
находились пленные, потом на Едигира и бросил на ходу:
     -- Не уходи никуда. Сейчас поймаю  твоего дурного коня,-- и бросился за
ним. Едигир, не мешкая, подполз к самому шатру и громко спросил:
     -- Герасим, ты здесь?
     -- Здесь, -- послышался сдавленный голос.
     -- Много вас тут?
     -- Около десятка человек будет.
     -- Нож с тобой?
     -- Со мной.
     --  Пусть тебе  разрежут веревку и, как  стемнеет,  беги к нашим в лес.
Скажи, чтоб начинали пальбу, а остальное мое дело.
     -- Понял, -- отозвался тот, -- а вдвоем с братом можно?
     -- Он еще здесь понадобится. Только темноты дождись. Все.
     Вернулся  охранник,  ходивший за  шилом, а вскоре и другой привел коня.
Вдвоем  они  крепко отчитали Едигира  за неосторожность, заглянули в шатер и
убедились, что  пленные все на  месте.  Едигир же принялся за ремонт упряжи,
слегка прихрамывая, делая вид, что подвернул ногу.
     -- Смотри,  кто это  там  еще?  -- спросил охранник, указывая на опушку
леса. Едигир поднял голову и обмер: к шатрам направлялся Тугарин Кошкаров.
     -- Ну, я пойду,--  проговорил он, кладя на землю инструменты,-- спасибо
за помощь,--  и повел гнедого к  реке, где по его расчету было самое удобное
место для переправы. Он видел, как Тугарин беспрепятственно прошел к шатрам,
встреченный Алачой-беком  как  старый знакомый,  и сел рядом  с ним. Едигир,
спрятавшись за коня, внимательно наблюдал за лагерем.
     Можно было  налететь на охранников, порубить их и выпустить  пленников.
Но пока  те выбираются из лагеря, их все  равно  поймают  или  убьют.  Можно
самому, переправившись через реку, пока его  не хватились, скрыться в лесу и
ждать темноты, чтоб  потом напасть на охрану. Но его хватятся и,  заподозрив
неладное,  удвоят  посты.  Оставшись  в  лагере,  он  неминуемо  будет узнан
Тугариным, а тогда не избежать  смерти или плена. Выхода  не было...  Едигир
незаметно  пересчитал,  сколько  стрел  осталось  у  него,  поправил  сбрую,
подтянул подпругу. Надо было на что-то решаться...
     Алача-бек все также увлеченно  разговаривал с Тугариным, который верно,
неплохо знал язык сибирцев. Они даже смеялись над чем-то, похлопывая себя по
коленям ладонями. Вдруг Едигир заметил, что из леса выскочили всадники и, не
разбирая  дороги, напрямик  ринулись  к шатру своего князя.  Тот  вскочил и,
слушая их, торопливо стал надевать панцирь, поспешно натянул сапоги, на ходу
отдавая команды.  Явно что-то стряслось, но Едигиру  за  расстоянием не было
слышно, что сообщил прибывший гонец.
     Наконец, когда мимо него бежал один из воинов, он окликнул его:
     -- Что случилось? Отчего шум поднялся?
     -- Русских в лесу заметили.
     -- Много?
     -- Пока не знаю. Может и много.
     Поднявшаяся суета была  как нельзя на руку Едигиру, и вскочив на  коня,
он подъехал к шатру с пленниками.
     --  Алача-бек  велел привести  к нему  русских,--  тоном,  не  терпящим
возражений произнес он.
     -- А почему он тебя послал? -- удивился тот, что постарше.
     -- Давай поворачивайся, шевелись, -- крикнул Едигир,-- выводи их.
     Охранники обескуражено поглядели друг на друга и вошли в шатер.  Едигир
спрыгнул с коня и влетел туда вслед за ними.
     -- Вяжи их, -- коротко приказал сбившимся в кучу мужикам, среди которых
был и Герасим. Оказалось, что руки у всех освобождены от пут и оба охранника
были тут же схвачены жаждущими свободы пленниками, вмиг оказались сваленными
на землю и крепко опутанными.
     -- Ты  с братом,-- приказал Едигир Герасиму,-- снимите  с них  одежду и
оружие возьмите. Потом ведите остальных в лес. Если кто спросит, отвечу, что
ведено перепрятать вас. Быстро!
     Мужики  на  скорую  руку сцепились один  с  другим  веревкой,  создавая
видимость  пленных,  а Герасим  и  его брат спешно  напялили  на себя одежду
накрепко связанных ими охранников.
     -- Не забудьте им рты хорошенько заткнуть.
     --  Это мы сейчас,-- кинулся  к ним Богдан,-- а может, лучше  прирезать
их?
     -- Оставь,-- Едигир не хотел крови,-- они тебе зла не сделали.
     -- Но с Тугариным  я все одно своими руками управлюсь, --  зло прошипел
Богдан, -- он от меня никуда не денется.
     -- Успеешь еще. Пошли.
     И они выступили  из шатра, понуро опустив головы, как и положено людям,
попавшим в неволю. Почти весь лагерь  опустел. Все бросились в лес на поимку
объявившихся русских. Лишь трое кашеваров суетились у казанов, отчищая их от
остатков пищи.
     -- Куда ты их? -- спросил один из них у Едигира.
     -- Алача-бек велел подальше в лес увести, -- равнодушно откликнулся он,
не поворачивая головы.
     -- А-а-а,-- кашевар не проявил  интереса, занятый своей работой. Едигир
подвел мужиков к переправе через реку, которую высмотрел заранее, и направил
коня в бурный поток, велев Герасиму держаться за седло и помогать остальным.
Вода вскоре дошла коню до брюха, а потом и до седла.
     -- Как бы плыть не пришлось,-- крикнул Герасим, погрузившийся в воду по
плечи.  Но  через  несколько шагов благополучно  миновали  середину  реки и,
тяжело отдуваясь, выбрались на противоположный берег. Мужики упали на камни,
выливая  воду из  сапог, радостно улыбались, почувствовав  вновь  обретенную
свободу. Едигир поглядел  на противоположный берег, где  копошились у котлов
перепачканные в саже кашевары, и облегченно вздохнул.
     --  А сейчас  бегом вдоль  берега, -- скомандовал он,--  но чтоб с  той
стороны вас не заметили.
     Все согласно закивали головами, выжимая воду из одежды. В  это время на
той  стороне  реки,  где-то в лесу,  бухнули  один  за другим  два  ружейных
выстрела.
     -- Наши, верно, пуляют, -- поднял  голову Герасим,  -- тяжело им  одним
придется.
     -- Сейчас мы подоспеем, поможем, -- поднял кулак Богдан.
     -- Поможем, -- зашумели остальные мужики.
     -- А Тугарин, все одно, за мной,-- зло выкрикнул Богдан.
     --  Все, пошли, -- и  Едигир тронул коня.  Они  долго пробирались вдоль
берега  то бегом,  когда  попадался чистый лес, то обходя  завалы.  Время от
времени  слышались  выстрелы, доносились  крики  нападавших, что  заставляло
двигаться без  передышки.  Наконец, выбрались на песчаную  отмель, где  река
разветвлялась на  два  рукава, один из которых круто  уходил  влево.  Быстро
посовещавшись,  решили переправляться  и  попробовать зайти в  тыл сибирцам,
напав на них сзади.
     Вскарабкавшись на противоположный берег и  прячась за толстыми стволами
сосен,  стали медленно  приближаться  к  месту  схватки. Заметили мелькавшие
между деревьев спины сибирцев с луками  наготове,  перебегавших  от дерева к
дереву.
     --  Что  будем  делать?  -- Герасим,  тяжело  дыша, повернул  голову  к
Едигиру.
     -- Кричать умеешь? -- спросил Едигир.
     --  Так  кто ж кричать не умеет? --  удивился Герасим,  задорно тряхнув
золотистым чубом.
     -- Тогда  давай,  что есть  мочи, ори. А вы,--  показал рукой Едигир на
двух мужиков,-- собирайте ветки, листья, огонь разводите.
     --  Жарить  что  ли  их собрался,-- усмехнулся один, но  встретившись с
жестким взглядом, кинулся собирать сухие ветки.
     Герасим,  вдохнув  побольше  воздуха,  громко  крикнул.  Остальные тоже
завопили, что есть мочи. Эхо прокатилось по лесу, отозвалось с разных сторон
отзвуками и переливами. Нападавшие, напуганные криками,  раздавшимися сзади,
завертели головами, соображая, кто бы это мог быть.
     --  Кричите  громче  по-русски,  чтобы поняли, -- велел Едигир мужикам,
высекая кресалом искру на собранные листья. Занялся слабый огонек и он подул
на  него, помогая разгореться, обрести  силу,  подсовывая тоненькие прутики,
прошлогоднюю хвою,  шишки,  все,  что  подвернется под  руку. Наконец, огонь
вырвался  из  глубины, пробежал  по прутикам, скрутил  листья, требуя  новой
пищи.
     Мужики, не переставая, голосили, кричали с  подвыванием, перемежая речь
свою бранными  словами, одновременно подтаскивали к костру ветки. Теперь все
догадались о затее Едигира и дружно помогали ему.
     --  Разбегайтесь  в  разные  стороны  и  поджигайте  траву, ветки,  что
сможете.  И  не   переставайте  кричать.   Громко  кричать!  --  внимательно
вглядываясь в чащу прибавил он. -- А вы, -- обратился к Герасиму с Богданом,
-- берите луки и на деревья, цельтесь лучше.
     Все кинулись  с  горящими ветками  в руках к лесу, низко пригнувшись  и
выкрикивая  кто  что  мог.  Едигир  внимательно  всматривался  в   сибирцев,
собравшихся в  одну кучу и пытавшихся разобраться, кто это голосит  у них за
спиной.  "Сейчас  повалят  сюда,  -- подумал он, доставая стрелу,  -- трудно
придется.  Догадался бы Грибан  ударить по  ним  в  это  время  и  мои бы не
дрогнули, не разбежались".
     И точно. Десятка два  сибирцев, рассеявшись меж деревьями, двинулись по
направлению к ним. Едигир прицелился и, выбрав переднего, пустил стрелу. Тот
закачался и, схватившись за горло, тяжело упал. С деревьев ударили Герасим и
Богдан --  еще  двое закричали,  взмахнув  руками. Остальные притаились  меж
соснами, изготовив луки к бою. И словно услышав призыв Едигира, грянули один
за другим выстрелы с противоположной стороны. Сибирцы заметались, попятились
назад. В это время от земли начал подниматься густой  дым подожженной травы,
в разных местах взметнулось пламя.
     Едигиру вспомнилось, как когда-то верный Нур пытался спасти его и также
поджег лес на берегу Тобола. Когда это было...
     -- Побежали, -- закричал сверху Богдан, не  пытаясь скрыть  радости, --
бегут!
     Едигир и сам  видел, как те торопливо откатывались в сторону лагеря. Он
и предполагал, что они не выдержали нападения с двух сторон и дрогнут.
     -- Пошли к нашим, -- крикнул спустившийся  вниз Герасим, -- а то сейчас
тут жарко будет.
     Ведя за  повод гнедого, вздрагивающего от  потрескивающего вокруг огня,
Едигир с мужиками, пригнувшись,  пробирались  в  ту сторону, откуда  звучали
выстрелы.  Увидели  небольшой холм, за  которым виднелись  головы нескольких
человек.
     --  Не стреляйте, свои! -- крикнул Герасим, указывая  рукой на  вершину
холма, откуда взвился дымок выстрела.
     Они бросились, не разбирая дороги, к холму. Едигир остановился, пытаясь
оценить  выбранную  позицию, и отметил, что лучшего укрытия не найти, откуда
бы столь  удачно  простреливались  все  подходы.  Сибирцы, верно,  поджидали
темноты,  чтоб  взять  их без  лишних  потерь  и  теперь  отошли  к  лагерю,
напуганные  больше огнем,  чем жалкой горсткой людей, оказавших  неожиданное
сопротивление.  Теперь он  окончательно убедился  в  пользе  ружей,  которые
хороши и  удобны при  обороне, и решил,  что обязательно обзаведется пищалью
при первой же возможности.
     Он еще раз огляделся и вдруг заметил на фоне все сильнее разгорающегося
пламени  человеческую фигуру, мелькнувшую за толстой  раздвоенной  по стволу
сосной. Он  успел пригнуться,  юркнув  под  брюхо гнедого, как тонко пропела
стрела, пролетевшая над ним. И  хотя  спасительный холм был совсем рядом, но
какая-то  внутренняя  ярость, копившаяся долгое время  и  никак не  желавшая
успокоиться,  затаиться,  уснуть,  как черные  гадюки заползают  на  зиму  в
глубокие норы до первого тепла, плеснулась в нем, ударила в голову. И он уже
не  помнил,  как очутился на  коне, как  выхватил  саблю и  поскакал,  низко
пригнувшись, навстречу стрелявшему.
     Стрела пропела рядом,  но он не услышал ее  писка, с силой осадил коня,
подняв  на  дыбы,   возле  раздвоенной  сосны  и  бросился  на  стрелка.  Он
безошибочно  узнал  красномордого Тугарина, который совсем недавно сбежал от
них. И тот  узнал Едигира, злобно  выкрикивая бранные слова, отбросил лук  и
взмахнул боевым топором с длинной изогнутой рукоятью.
     Едигир ловко увернулся  от первого  удара, прижавшись  спиной к дереву.
Тогда Тугарин,  обхватив рукоять обеими  руками, замахнулся топором,  словно
хотел перерубить не только Едигира, но и оба  ствола сосны. Бзик! Со свистом
лезвие  разрезало  воздух, пройдя возле самого  уха  отпрянувшего в  сторону
Едигира. Он рубанул с плеча по ненавистной расплывшейся красным пятном морде
противника,   но  Тугарин  удачно  заслонился,   подставив  рукоять  топора,
приговаривая:
     -- Сейчас я  тебя уложу! Тварь подколодная! -- и вновь закрутил топором
перед собой, силясь достать Едигира.
     --  На!  На!  --  сыпались  удары.  Топор,  которым  Тугарин  владел  в
совершенстве, мелькал на волосок от  головы Едигира, успевавшего  отскочить,
увернуться,  подставить  саблю. Надеясь  несколькими ударами  разделаться  с
противником, выложив все силы в начале схватки, Тугарин запыхался. Теперь он
уже не нападал,  а тяжело отдуваясь, прикрывал голову и плечи от искрометных
сабельных ударов.
     -- А вот тебе! А вот тебе! -- выкрикивал Едигир, взмахивая саблей и уже
несколько раз доставал Тугарина то по плечу, то по боку.  Но, видимо, у того
под одеждой была надета кольчуга и сабля со звоном отскакивала назад.
     -- Вот оно что... --  понял Едигир и прищурил  глаза, выбирая место для
удара,  направил  саблю вниз. Тугарин, чье лицо  было обильно  залито потом,
поспешил прикрыть ноги и опустил топор вниз и  тут Едигир, изменив движение,
с оттяжкой рубанул по кисти левой руки.
     -- Ай! -- раздался протяжный крик и топор упал на землю.
     Тугарин с побледневшим лицом прижался к стволу,  пытаясь унять кровь. К
ним уже бежали мужики с ружьями наперевес.
     -- Я  же  говорил,  мне его  оставь,--  в  запальчивости  кричал Богдан
Шумилка, подбежавший с копьем в руках.
     --  Бери,--  кивнул  Едигир,-- он  твой. Делай, чего хочешь. Мне  он не
нужен.
     Богдан замахнулся на  разом побледневшего Тугарина копьем, который даже
не попытался уклониться, а лишь прикрыл веки.
     -- Да пусть он подохнет, как собака,-- остановил брата Герасим, -- вишь
как кровь хлещет. Все одно, помрет.
     Мужики,  сгрудившись, с  брезгливостью  смотрели на  него,  но никто не
двинулся с места, чтобы помочь ему перевязать рану.
     --  Будьте вы все  прокляты!  -- злобно выкрикнул тот.--  Ненавижу  вас
всех! Встретимся еще! Встре-е-е... -- и, теряя сознание, упал на землю.
     --  Пошли,  пока друзья его  не вернулись,--  тронул  Едигира за  плечо
Грибан Иванов,-- сам-то не ранен?
     Но  он лишь насмешливо  глянул на сморщенное, покрытое пороховой  гарью
лицо Грибана и, ничего не ответив, пошел к гнедому, отирая на ходу сабельное
лезвие.
     Пополнившийся отряд  Едигир вел обратно с осторожностью, не рискуя идти
старой  тропе, пробираясь прямиком  через  увалы  и многочисленные  речушки.
Ночевали в глухом лесу, не разводя огня. Сам он почти не спал, прислушиваясь
ночью  к  лесным  шорохам  и звукам. На  вторую ночь пошел нудный,  затяжной
дождь, не стихавший всю дорогу. Лишь на третий день к полудню вышли к стенам
городка. Сторожевые ворота, несмотря на дневное время, были наглухо заперты.
Дождь хлестал по тесовым крышам, стекая по бревнам,  вился тонкими ручейками
по глинистой земле.
     Узнав  своих, сторожа открыли калитку.  Они  устало брели по  раскисшим
улочкам городка, тяжело поднимая ноги с налипшей на сапоги грязью, промокшие
и голодные. Захлопали ворота,  заворчали собаки и, прикрываясь от  дождя кто
чем мог, навстречу им выбегали люди.
     -- Наконец-то вернулись, добрались, слава Богу!
     -- А мы уж и не чаяли вас увидеть!
     -- Заходите посушиться! Милости просим!
     Женщины, утирая слезы смешанные с дождем, бросались к мужьям, обнимая и
целуя, вели в дом.
     Едигир шел впереди, изредка поглядывая  на  возбужденные радостные лица
жителей городка.  С каждым шагом ему становилось все горше от сознания,  что
никто не выйдет встречать, не  кинется  на  шею, не потянет в  теплый уютный
дом,  усаживая за стол. Снова появилась тупая боль  в голове,  о которой  он
забыл во время лесных странствий, смертельно хотелось спать.
     Неожиданно он замедлил шаг. На краю дороги, прикрывшись от дождя куском
старого уже насквозь промокшего холста, стояли Алена с Евдокией.
     --  Заходи  в дом,  Василий!  -- крикнула  Алена.  -- Ждем,  ждем...,--
улыбнулась Дуся.
     Но тут он  увидел спешившего к нему Ефима Звягина,  шагающего  широко и
размашисто.
     -- Воевода  к  себе звал.  Там с твоих краев люди  прибыли,  сообщил он
Едигиру, -- иди не мешкая.



Об отношениях с врагами

     Из  двух   государей,  которые   находятся  между   собой  в  дружеских
отношениях, следует прибегать к тому, с которым ищущий союза более дружен, и
к тому, который является  расположенным. Желающий победить должен  применять
шесть методов политики сообразно со своими силами.
     С равными  ему  по силе  и с более сильным надобно пребывать в мире.  С
более слабым может воевать. Ведь тот, кто воюет с более слабым, имеет успех,
будучи подобен камню, разбивающему глиняный сосуд.
     Если  более  слабый не  желает мира, то следует вести  себя, как  будто
покоряешься  силе,  или  же  применять хитрые  методы, пока не представиться
случай усилиться самому.
     Если е равный не желает мира, то нужно причинить ему вред в той мере, в
какой  тот  вредит  государю.  Ибо  огонь  сплавляет  металлы и не может  не
накаленное железо соединиться с другим железом.

Из древнего восточного манускрипта




ТЕЛЬЮГАН*

     Кучум  не мог  уснуть несколько последних ночей подряд.  Сон  не шел  к
нему, как не идет к блуждающему по тайге охотнику удача. Он долго ворочался,
пробовал   укрыться  с   головой,  чтобы  прогнать   прочь  ночные   шорохи,
доносившиеся в шатер  снаружи, но  ничего  не  помогало. Ему казалось, будто
кто-то ходит вокруг шатра и все выбирает  момент, ждет, притаившись рядом, а
потом также неслышно крадучись, подберется к нему и задушит. Больше всего он
боялся  умереть  именно  во  сне.  Была  какая-то  жуткая  закономерность  в
событиях, происходящих с ним, и сном, убегающим, как хитрая лиса от собаки.
     Кучуму  не  верилось,  что  он  наконец-то  стал полновластным  ханом и
властелином сибирской земли.  Когда вокруг были  враги  и приходилось  порой
засыпать в седле, то сон сам  находил его, стоило лишь закрыть глаза. Теперь
же, когда долгожданный мир и покой установились не только в Кашлыке, но и во
всех  соседних  улусах,  непонятное  беспокойство овладело  ханом.  Он  стал
бояться смерти...
     Лежа на душистых, слегка увядших ворохах травы, которые меняли для него
каждый день,  он пытался отыскать  причину  тревоги. Слово "страх" он боялся
даже  произносить и  гнал его от  себя Он мог его,  это  слово,  применить к
кому-то другому,  но  только  не  к  себе.  И  чем  дольше  он  оставался  в
полузабытьи,  тем больше странных образов и лиц  проплывало перед ним -- это
были отец, брат, сестра, Алтанай. Иногда они появлялись  все вместе, но чаще
поодиночке, сменяя  один другого. И с каждым  из них  он беседовал,  пытаясь
осторожно выяснить причины  их появления. Но слова, произносимые ими, ничего
не   могли   объяснить,   не  давали  разгадки  его  бессоннице  и   ночному
беспокойству.
     Стоило ему чуть задремать,  как  он тут же сквозь  сон,  слышал  чьи-то
крадущиеся шаги, и руки сами тянулись к лежавшей рядом сабле. Он вздрагивал,
открывал глаза, осторожно  подкрадывался к пологу шатра и выглядывал наружу.
Но там, мерно покачиваясь на широко расставленных ногах, стояли, подремывая,
два  стражника.  Кучум  негромко   кашлял,  проверяя  их,  они  вздрагивали,
оглядываясь   по   сторонам,   но  поняв,  что  то  кашель   их  властелина,
успокаивались и продолжали так же мерно покачиваться, опираясь на копье.
     А  он ползком возвращался  на  место,  злясь на себя и весь  мир. Долго
устраивался на своем ложе, чуть постанывая  и  тяжело вздыхая, вытягивался и
вновь   начинал  ждать,  когда  послышатся  мягкие,  крадущиеся  шаги  того,
пришедшего за его жизнью.
     Порой ему казалось, что дело в непонятной  болезни, названия которой он
не знал. Приложив руку к сердцу,  считал равномерные удары, пытаясь  уловить
неправильность в его бесконечной и  бесперебойной работе. Но сердце, как  бы
издеваясь, билось  четко,  плавно  разгоняя  кровь  по телу, послушно и  без
напряжения,  как  это  делает  река,  направляя  волны  на  песчаный  берег,
откатываясь назад и  вновь устремляясь  к  нему,  не  переставая  без устали
выполнять свою однообразную каждодневную работу.
     Он ощупал руками живот, помял его,  будто именно там находилась причина
беспокойства. Но, не найдя ничего в нем, переходил к  ногам, растирая колени
и  икры. Ноги действительно болели и ныли, начиная от коленей  и до ступней.
Раньше как-то  не  было  времени обращать внимание  на  подобные пустяки, но
именно  теперь,  когда он  был  всецело  предоставлен  самому  себе,  ощущал
болезненность их. Он шевелил пальцами,  пытаясь в ночном сумраке  разглядеть
ноги, садился и ощупывал каждый палец в отдельности.
     В  одну  из  таких бессонных  ночей,  убедившись, что  опять не  уснет,
кликнул стражника  и  велел  позвать старуху,  что лечила  раненых нукеров и
готовила разные отвары. Та вскоре появилась, торопливо  заправляя под платок
длинные пряди седых волос, побрякивая свисающим сзади монистом.
     -- Прости, старая, что  разбудил.  Не  спится мне, которую ночь  уже. А
сегодня совсем невмоготу стало. Ноги болят. Погляди...
     -- Чего же хан раньше мне не сказал о своей беде?  --  зашамкала старая
знахарка, опускаясь возле  него  на колени  и  взяв  сухими  горячими  рукам
ступню. -- Я бы хану отвар приготовила  такой, что два  дня и  две ночи спал
как убитый...
     -- Замолчи!  Я  не дите, чтоб отвары твои пить.  Знавал я таких воинов,
что, выпив отвар, больше и не просыпались.  Осмотри лучше ноги.-- Перебил он
ее, сам удивляясь собственной злости, мгновенно вспыхнувшей в нем, как сухая
трава на весеннем косогоре.
     Старуха  испуганно втянула голову в узкие плечи и, прикусив  бескровные
губы,  начала мять ступни, затем и голени ног, по очереди приставляя ханскую
пятку к своей впалой груди.
     Кучуму  сделалось  легче от мягких, неторопливых  рук знахарки и  успел
подумать, что зря обидел ее,  как незаметно для себя погрузился в сон. Когда
он открыл глаза, солнце  уже начало обычный дневной путь по небу и в городке
слышался привычный шум занятых работой людей. Знахарка  сидела неподалеку от
него   на   корточках,  обхватив  колени  сухими,  почерневшими  от  загара,
морщинистыми руками.
     -- Иди к  себе, -- проронил Кучум сквозь зубы, испытывая  неловкость от
ее присутствия, -- вечером опять придешь.
     -- Хан разрешит сказать слово старой женщине? --  подняла та голову. --
Можно совет дам? Хан не обидится?
     -- Говори, -- кивнул он головой, -- только про отвары свои забудь.
     -- Хану молодой отвар нужен.  Правильно хан вчера  сказал, что не дите.
Мужчина! Ох, какой мужчина! Была бы Бибига молодой девкой, то  смогла бы ему
помочь, --  глаза старухи неожиданно  блеснули при  этих  словах и  все лицо
озарилось мечтательной  улыбкой,--  а  так, хан сам может любую выбрать. Вон
их,  сколько  кругом!  И  всякая  рада будет к  нему в  шатер войти, до утра
остаться с таким мужчиной. Ай, какой красавец мужчина!
     --  Пошла вон,  старая,  -- крикнул  Кучум  и запустил в  нее  сапогом,
пытаясь скрыть смущение, которое вызвали у него слова знахарки.
     -- Пусть хан помнит слова старой Бибиги, --  стремительно выскакивая из
шатра,  крикнула  она,  --  то  лучшее  лекарство...  --   И   отвратительно
захихикала, оказавшись снаружи.
     Старухины слова  он вспомнил после обеда,  когда зашел в шатер Самбулы,
носившей в себе  уже  третьего  ребенка. Она сидела на подушках в  окружении
женщин, занятых  шитьем.  Увидев  вошедшего  мужа,  попробовала  встать,  но
застонала, придерживая руками выступающий из-под халата живот. Капельки пота
поблескивали  на  бледном круглом  лице,  и  Кучум  подбежал,  чтоб  помочь,
испытывая острую жалость к ее страданиям.
     -- Скоро уже? -- спросил шепотом, глянув на сидевших вокруг женщин.
     Самбула  сделала знак, чтобы  женщины вышли,  и только после этого тихо
заговорила:
     --  Видно,  скоро. Сам  наружу  просится. Послушай... -- И потянула его
левую руку к животу.
     Но  Кучум  отдернул  руку,  словно  испугался чего  и отошел, присев на
подушку.
     -- Ты ведь знаешь, не люблю я этого. Вот родишь, тогда возьму на  руки.
А сейчас зачем ему мешать, беспокоить? Сын будет?
     -- Сын... -- Самбула как-то сжалась, опустив низко голову.
     --  Чего  же в том, году дочку родила?  Мне  много сыновей нужно, чтобы
было кому все оставить. Поняла? А то придется еще одну жену взять. Если и на
этот раз девочку родишь, то точно, возьму молодую девку.
     --  Бери,  -- покорно  отозвалась  Самбула, не  поднимая головы,-- тебе
видней. Видно, я плохая жена...
     -- Хватит плакаться. Вон, какого богатыря родила. А? Знаешь, как я  рад
был? Но мне десятерых таких надо, как наш сын Алей.
     -- Эта  девочка будет,-- неожиданно  уверенно  проговорила Самбула.  --
Женись.  Но и та, другая, десятерых не  родит. Мальчики  реже родятся. Я  не
виновата... -- И она тихонько, почти  беззвучно заплакала, торопливо вытирая
слезинки краешком платка.
     -- Тьфу, на вас! -- Кучум резко поднялся. -- Только выть и умеете! -- И
торопливо пошел из шатра.
     Женщины никуда не уходили, они стояли тут же  у  входа, опустив глаза в
землю. Широко шагая, он промчался мимо со злостью посмотрев на них, опять не
понимая, почему он злится, почему  не по душе слова Самбулы. Ведь на то воля
Аллаха, что дочь родилась после Алея. На все воля Аллаха...
     Навстречу  ему попалась  привезенная  послами  пленница, о  которой  он
совсем  забыл   за  ежедневными   хлопотами.  Девушка  несла  воду  с  реки,
придерживая двумя руками кувшин.  Ее босые ноги мягко ступали в белесую пыль
на  мгновение  показываясь  из-под  длинного  грубой  работы  платья.  Кучум
остановился, ожидая  пока девушка  подойдет, ждал,  что  она  остановится  и
поклонится,  как это делали  женщины  городка  при встрече  с  ним. Но  она,
опустив глаза  и делая вид,  будто не заметила хана, не спеша  и  не сбавляя
шага прошествовала  мимо. Ее  плавная  походка и едва заметно покачивающиеся
бедра,  длинная,  чуть  тронутая  загаром  шея, делали  девушку  похожей  на
журавля, что столь же неторопливо вышагивает по болоту.
     -- Эй,-- крикнул он, вспоминая ее имя,-- почему не приветствуешь своего
хозяина? --  но слова его повисли в воздухе. Девушка не  остановилась, то ли
не расслышав, то ли не поняв его слов.
     "Как же ее зовут?" -- подумал он, но так и не  припомнив, пошел дальше.
Хан наткнулся на  улыбчивого Тураша,  который  еще  издали начал улыбаться и
кланяться, увидев хана.
     --  Когда  на  охоту  едем?  --  спросил,  почтительно  отступая  и  не
переставая кланяться, Тураш.
     -- Скоро,  скоро,-- ответил Кучум, продолжая думать о чем-то своем,-- а
ты, случаем, не знаешь, как русскую девку зовут?
     --  Как не знать?  Тураш все  должен знать. На  то и  охотник. Хан  сам
говорил: смотри, слушай, запоминай...
     --  Так говори,  --  Кучум  недобро посмотрел на  него, выставив вперед
подбородок, пощелкивая пальцами,-- чего тянешь?!
     --  Сейчас, хан, сейчас,--  Тураш запустил грязную  пятерню под  шапку,
сдвинув  ее на ухо,-- очень  трудное имя у девки. Как  всех  лошадей у  хана
зовут -- помню, как  соколов моих зовут --  тоже помню, а как девку ту зовут
--  тоже  помнил, но  имя  такое...  Да и  зачем мне  помнить,  как  ханскую
невольницу   зовут?  --  неожиданно  закончил  он,  лукаво  улыбаясь.--  Хан
проверить решил,  верно, да?  А потом скажет:  "Почему Тураш знает,  как имя
моей  девки?  Надо последить за  ним!"  Точно говорю? Угадал? Турашу  других
девок хватает. Зачем ему ханская девка...
     --  Дурак!  -- и Кучум сгоряча двинул в улыбчивое лицо,  сбив  шапку на
землю.-- Пойди и узнай, как ее зовут.
     -- Раз надо -- узнаю, -- испуганно залепетал Тураш, и подхватив с земли
шапку, со всех ног кинулся за невольницей, которая уже скрылась из вида.
     Кучум  в  очередной раз, не  находя причины выпиравшей из  него злости,
направился к  своему шатру, думая,  что действительно неплохо бы отправиться
вечером на утиную  охоту. Благо  молодая птица уже встает  на крыло и ловчим
соколам  не придется долго  искать  добычу,  и  твердо решил сегодня  же, не
мешкая, отправиться на ближайшее озеро и там заночевать.
     У шатра его дожидался брадобрей Халик,  который являлся  к нему  каждое
утро.  Но  сегодня  Кучум  совсем  забыл  о нем,  еще не придя  в себя после
тяжелого сна. Коротышка  держал на коленях медный  тазик, поблескивающий  на
солнце, и о чем-то беседовал со стражниками. Увидев приближающегося хана, он
захлопал в пухлые ладоши и громко закричал:
     -- О, мой  хан! Как я скучал без тебя! И солнце не так ярко  светит для
бедного Халика. Почему хан не улыбается и не  зовет его к себе? Или я обидел
чем моего хана? Пусть тогда хан возьмет мою острую бритву и отрежет мне ухо,
но только простит меня и снова начнет улыбаться.
     --  Я твой  длинный  язык отрежу!  Болтаешь,  как  баба,--  раздраженно
проворчал Кучум, проходя в шатер.
     Халик вкатился следом за ним, не переставая щебетать.
     -- Что пользы хану от моего непутевого  языка?  Кто  тогда  скажет  ему
правду? Кто утешит в тяжелый день? А что я болтаю как баба, так тут он опять
прав. Мужчина тот, кто имеет  жену и детей. А  у  бедного Халика нет жены и,
верно,  никогда не  будет. Кому я  нужен  такой?  --  не  переставая  сыпать
словами, брадобрей  меж тем  суетился вокруг  усевшегося на  подушки Кучума.
Помог снять ему  сапоги,  халат и, разложив свои инструменты, юркнул  вон из
шатра.  Через несколько секунд  он  вернулся, бережно неся в тазике  горячую
воду. Не  успел  Халик приступить к бритью, как  в шатер  просунулась голова
улыбающегося Тураша, и он громко прошептал:
     -- Ана! -- выразительно вращая при этом глазами.
     -- Что? -- не понял Кучум.
     -- Ана, -- повторил тот. И произнес по складам -- Ана. Девку так зовут.
     --  А-а-а,   --  равнодушно  протянул  Кучум,  уже  забыв  данное  тому
поручение, -- иди, готовься к  охоте.  Прямо сейчас и  поедем.  Сам реши, на
какое озеро ехать.
     -- Ага! -- глаза Тураша радостно сверкнули, и он исчез.
     -- Дурак он, твой Тураш, неожиданно спокойно и без обычных своих ужимок
произнес Халик,-- неправильно сказал имя русской девки.
     --  Что? --  удивился Кучум  не столько тому, что коротышка  знает  имя
невольницы, а скорее серьезности его тона. -- Как, говоришь, имя ее?
     -- Анна,  --  так  же  спокойно  ответил  брадобрей,  орудуя маленькими
щипчиками над ханской головой, -- нас  же с ней вместе везли, вот и узнал ее
имя. Она хорошая девушка.
     -- А ты, случаем, не влюбился в нее? -- усмехнулся Кучум  и внимательно
поглядел в глаза Халику.
     -- Разве я могу любить такую девушку? -- с горечью произнес  брадобрей.
-- К тому же она твоя невольница.
     -- Хочешь, подарю?
     -- Зачем хан так шутит?
     -- А...вот ты и выдал себя. Ладно. Прикажу поместить вас в один шатер с
этой... как ее... Анной. То-то потеха будет!
     -- Хан не сделает этого, а то... а то...
     -- Что? Что ты можешь сделать? Сбежишь вместе с ней?  Отвечай! Отвечай,
когда тебя спрашивает твой хан!
     -- Я убью... себя,-- с трудом выговаривая слова, ответил тот.
     -- Вот так-то. Помни о своих словах. И если дальше будешь досаждать мне
своими  шуточками, то жить тебе с ней в одном шатре. Иди.--  Кучум оттолкнул
от  себя сникшего, униженного Халика и, тяжело переводя дыхание, крикнул ему
вслед:
     --  И  готовься ехать сегодня на  охоту. Будешь у  меня вместо пса уток
таскать.
     Немного  успокоившись, он  велел охраннику позвать  юз-башу. Когда  тот
вошел, коротко  сообщил о предстоящей  охоте  и приказал отрядить с  ним  не
более десятка человек и, помедлив, добавил:
     --  Подготовь  лошадей:  одну для  Халика-коротышки,  а  вторую...  для
женщины. Иди.
     Когда  отъехали  от  городка,  Кучум,  вырвавшись вперед,  привстал  на
стременах и оглянулся.  Чуть  позади  скакали, улыбаясь, Тураш  и  его  брат
Кылдас,  тоже знающий толк в ловчих соколах. Они держали  каждый  по  птице,
пристегнутые тонкой цепочкой  к  левой руке охотников,  головы  которых были
плотно  накрыты  специальной  шапочкой.  Иногда  при  сильной  скачке соколы
вскидывали крылья  навстречу порывам  ветра, вертя головой, пытаясь  когтями
сбросить шапочку, но, не  доставая  до  нее, еще сильнее цеплялись лапами за
охотничью рукавицу, удерживаясь и балансируя на руке.
     Следом за  ними два  нукера везли  клетки с запасными  птицами  уже без
шапочек  на головах. Они,  злобно  щеря клювы, непрестанно вертели головами,
оглядывая все вокруг.
     Далее двигались  воины  охраны,  меж  которыми явно  выделялась хрупкая
фигурка девушки,  совсем не  плохо державшейся  в седле. Она  была  хороша в
темно-зеленом  халате, облегающих  стройные  ноги  шароварах, заправленных в
длинные красные  сапоги и круглой с лисьей опушкой шапке на голове. Издалека
Кучум  не  мог разглядеть ее лица, но  ему  показалось, будто она улыбается,
радуясь чему-то своему подставляя лицо мягкому порывистому ветру.
     Рядом  носились  собаки,  время от  времени громко лая и покусывая друг
друга, возбужденные предстоящей охотой. И в самом конце на невысокой кобылке
трясся  Халик с  испуганным  выражением на маленьком сморщенном  личике.  Он
чувствовал  себя несчастным, всякий раз ожидая от Кучума нового  подвоха или
унижения. Но ослушаться хана -- не поехать на охоту -- он не посмел и сейчас
всеми силами  старался удержаться  в седле, чтобы  не грохнуться на землю  с
лошади.
     Преодолев  по  небольшому  сложенному   из  нескольких  бревен  мостику
глубокий овраг, свернули  за узкую тропинку,  видневшуюся в  густом ельнике.
Теперь  ехали  шагом, где  уклоняясь, где  прикрываясь  руками  от  хлещущих
колючих зеленых лап. Но вот  лес  закончился, и они  выехали на крутоярье, с
которого была  видна тонкая  полоска лежащего далеко  внизу Иртыша. Тураш  и
Калдыс быстро обнаружили  спуск и спрыгнули  с лошадей, держа их на коротком
поводе,  начали медленно  спускаться вниз, скользя  по  траве едва  заметной
тропинки. Все участники  охоты, осторожно ступая пошли вслед за ними. Кучум,
приотстав, поравнялся с девушкой, с  интересом поглядывая  на нее. Скачка не
только разгорячила, но и развеселила  девушку. Она тихо чему-то улыбалась, и
не  поднимая  глаз,  осторожно   переставляла  ноги   по  скользкой   тропе.
Почувствовав пристальный взгляд, она подняла голову и встретилась взглядом с
Кучумом, который неожиданно подмигнул и кивнул ей головой, как бы спрашивая:
"Ну,  как  ты?  Ничего?"  -- и  она  ответила  тем  же полукивком:  "Ничего.
Спасибо".
     Кучум подождал ее внизу и, подавая руку, тихо спросил:
     -- Я до сих пор не знаю как тебя зовут. Вот и решил узнать.
     --  Анна,--  со смущенной улыбкой ответила она и  добавила, но  я плохо
говорю на вашем языке, хотя почти все слова понимаю.
     -- Научишься, -- успокоил Кучум. -- Не страшно?
     -- Страшно сперва было, но сейчас ничего.
     -- Откуда ты родом? Где жила раньше? -- переспросил он.
     -- О, очень далеко. Княжество Рязанское. Рязань. Там тоже большая река.
Очень большая. Ока.
     --  Ока,--  задумчиво повторил  Кучум, вскакивая на  коня.  Потом  уже,
отпустив поводья, полу обернувшись, крикнул.-- Но  у нас тоже хорошо. Да? --
и  поскакал  нагонять  охотников,  уже  внимательно  выглядывающих  Дичь   в
прибрежной осоке.
     Влево  от  них  уходила  подошва  холма,  с  которого  они  только  что
спустились. Река в этом месте отступила от подножья,  оставив широкую полосу
земли с  высокими кочками, заливаемую  по весне водой и поросшую осокой. Меж
ними скапливались небольшие озерца, где в изобилии  гнездились утки. Сейчас,
во  второй  половине лета,  они уже остановили  свои гнездования и кормились
вместе с выводками ближе к реке, набирая силы перед отлетом.
     Охотники пустили  собак  вперед и они подняли  небольшую стайку чирков,
которые шумно захлопали крыльями, спеша оторваться от земли.
     -- Давай!!! -- взвизгнул азартно Тураш и, освободив от  цепочки сокола,
сорвал колпачок с его головы и подбросил высоко вверх.
     Тот  несколько  раз  взмахнул  широкими  крыльями, взмыл  еще  выше  и,
оглядевшись,  наконец,  заметил летящих вдоль реки  чирков. Но он не  спешил
кинуться на них сразу, а набрав высоту, залетел  со  стороны реки, заставляя
чирков сбавить скорость и повернуть к охотникам.
     --  Уйдут  ведь! Уйдут! -- закричал Кучум и, нахлестывая коня, помчался
туда, где могли приземлиться чирки.
     -- Не спеши, хан,-- Тураш  без труда нагнал его, умело направляя своего
гнедого меж  высоких кочек,-- мой  сокол  свое дело  знает.  Он  их  от реки
заворачивает, к нам гонит.
     И  точно.  Стайка  испуганно  пронеслась мимо  и,  прошелестев крыльями
совсем рядом, ушла в сторону холма.
     Кучум  выхватил  лук, но не  стал стрелять  наугад.  В это время Кылдыс
выпустил второго сокола, взлетевшего наперерез утиной стае.
     -- Ай, ай, ай! Пошел! Пошел! -- кричал он, хлопая в ладоши.
     Но сокол, ослепленный солнечным светом, полетел  к  лесу  и  уселся  на
сухую вершину толстенного тальника, беспокойно вертя головой.
     --  Ой, дурачок.  Испугался, бедненький... Чего  же ты,  а?  -- ласково
заговорил Кылдыс, пытаясь подманить птицу.
     Зато сокол  Тураша легко  нагнал летящих  низко  над землей  чирков  и,
сложив крылья, ринулся  на стаю. Ударил грудью переднего,  долбанул клювом и
уже медленно, расправив крылья, опустился рядом с  упавшей  в траву  птицей,
прижав ее когтистой лапой, и продолжал долбить.
     Когда Тураш  отнял у  него добычу, утка была уже  бездыханна.  Похвалив
питомца,  он дал  ему  несколько  кусочков  вяленого мяса,  поглаживая жадно
глотающего подачку сокола.
     Кылдысу пришлось лезть на дерево  под  насмешками нукеров,  чтобы снять
оттуда заупрямившуюся птицу.
     -- Я ж тебе говорил вчера, что не надо было его  кормить. Вдруг наш хан
на охоту поедет. Ты не послушал. Теперь доставай из ящика другого сокола, --
пенял ему Тураш.
     -- Ничего  и этот сейчас пообвыкнет, разлетается. Испугался немного, --
оправдывался Кылдыс.
     Кучум  со  стороны наблюдал  за  Анной, для  которой  охота  с  ловчими
соколами  была  внове,  и  она  широко раскрытыми  глазами следила  за  всем
происходящим, стремясь постичь  азарт  увиденного  зрелища.  Неожиданно  она
направила коня к Кылдысу и, протянув к нему руку, приказала:
     -- Дай! Я тоже хочу!
     Тот сперва оскалился  в усмешке, готовый резко ответить  ей,  но увидев
одобрительный  взгляд Кучума, покорно передал сокола уже накрытого шапочкой,
лишь сказав:
     -- Руку обмотай тряпкой, а то порвет,  --  и для убедительности показал
жестом, что девушке нужно сделать. Та поняла его  и, достав из притороченной
к  седлу  сумки  платок, обернула  вокруг  левой  руки,  стянув тугим узлом,
помогая  себе зубами. Нукеры  столпились вокруг,  одобрительными  возгласами
поощряя и подбадривая ее. Халик,  заметив, что настроение Кучума значительно
улучшилось, подъехал поближе к нему и весело заговорил:
     --  Какая храбрая девушка. Не только красивая, но и храбрая. Не  боится
дикую птицу на руку садить. А вдруг она в глаз клюнет? Что тогда?
     Кучум с интересом наблюдал за Анной и только отмахнулся от коротышки:
     -- Сокол соколу глаз  не выклюет. Смотри лучше,  чтоб он тебя, как того
чирка, из седла не вышиб.
     Анна  меж  тем успокаивала возбужденно  машущую крыльями птицу,  что-то
ласково  шептала ей,  прижимаясь губами к  накрытой  шапочкой голове сокола.
Вскоре он перестал бить  крыльями  и  мотать  головой.  Замер, усаживаясь на
девичьей руке  и, казалось, внимательно слушал ее слова. Анна слегка тронула
повод и поехала вперед по тропе.
     Кылдыс  спрыгнул на  землю и подбежал  к  ящику, в  котором  находились
другие птицы.  Он  достал несколько колпачков, надел  их на головы  соколам,
подавая одного Кучуму, другого выбрал себе, а остальных отдал нукерам.
     --  Сейчас  будет большое озеро,  --  указал  рукой на  кусты  тальника
Тураш,-- надо разделиться и ехать с двух сторон. Как поедет хан?
     -- Мне все равно. Здесь ты главный.
     -- Тогда поезжай вслед за Анной, гляди чтобы она  в трясину не заехала.
А мы с другой стороны будем гнать на вас стаю. Возьми кого-нибудь, чтоб дичь
подбирал.
     -- А вот он и будет, -- хан кивнул на понуро опустившего голову Халика,
-- лучшей собаки не найти.
     -- Тогда, поехали,-- подстегнул коня Тураш и крикнул остальным нукерам,
чтоб следовали за ним, крупной рысью затрусил в сторону зарослей тальника.
     Кучум нагнал Анну, когда та  уже подъезжала к усеянному кочками болотцу
и указал в сторону небольшой речки.
     -- Нам туда.
     -- А где остальные? -- испуганно оглянулась она, но, увидев выезжающего
из ложбинки Халика, улыбнулась и покорно поехала вслед за Кучумом.
     Они ехали вдоль  небольшой  речушки с  заросшими  темно-зеленой  травой
болотистыми берегами,  отыскивая место для переправы. Речка впадала в озеро,
откуда  хорошо был слышен шум крыльев,  всплески садящихся на  воду  птиц  и
непрерывное кряканье.  Меж  этими  звуками Кучум различил  едва доносившееся
гоготанье: "Гуси  кричат. Значит,  скоро зима.  Птица друг  друга сзывает  к
отлету".
     Солнце, скрытое  от них стволами тальника, выбрасывало время от времени
острые  пики  лучиков, высвечивая  воду, траву и тонкую сеть паутинки, там и
здесь  разбросанную   по   деревьям.  Маленький   шустрый  паучок  торопливо
подтягивался  вверх, спеша поскорее убраться от наезжающего на его  паутинку
Кучума.  "Известие должно  быть  какое-то,  --  отметил он  про себя, --  от
Мухамед-Кула давно нет  ничего..." Теперь он понял причину беспокойства всех
последних дней  --  отсутствие  племянника. Лучше  бы он сам  повел сотни  в
поход.  Но юношу надо  испытать в сражении. Надо. Иначе воина не  вырастишь.
Хоть и велик риск, но он умел рисковать. А теперь мучился от неизвестности.
     Плавный ход его мыслей перебил крик Халика. Он резко  натянул поводья и
повернул назад. Коротышка махал рукой в сторону леса и вопил во все горло:
     --  Там  змея!  Толстенная такая змея  на дереве сидела. Чуть  меня  не
укусила! Ой! Ой!
     Его ничем  не  прикрытая  трусость и ужас, читаемый в  широко раскрытых
глазах, рассмешили Кучума.
     -- Нужен ты ей! Не бойся, не проглотит.
     -- То сам шайтан! --  продолжал  голосить Халик.-- У него такие красные
глаза. Он так на меня смотрел, что я чуть речи не лишился.
     -- Что-то незаметно... Ладно, езжай рядом. Скоро у озера будем. Что  же
кинжала даже не взял? Охотник!
     -- Какой кинжал от шайтана поможет? Найдя, наконец, удобный проход  меж
деревьями и  брод  через речку,  выехали к  кромке озера, которое, загибаясь
влево,  лежало  перед  ними как  вытканное  серебром покрывало неподвижно  и
величаво. Тут же, едва ли  не из-под лошадиных копыт,  взлетела стая крупных
уток,  увлекая  за  собой другие  стаи.  Поднялся невообразимый  гомон. Анна
посмотрела на Кучума и, увидев, что он снял шапочку с головы своего сокола и
уже отстегивает цепочку, сделала то же самое. Они почти враз подбросили птиц
и залюбовались их полетом.
     Оба  сокола, набрав  высоту, раскинули  крылья  и,  почти касаясь  друг
друга, поплыли по кругу над  озером то чуть опережая  один другого, то опять
выравниваясь. Так  они  сделали круг  над  озером,  поднимая  с  воды  птиц,
натыкающихся  в  спешке друг на  друга.  А  соколы, словно  и не  собирались
нападать, легко скользили по небесной глади, поднимаясь все выше и выше.
     -- Ой,  --  выказал нетерпение Халик. -- Чего  они  медлят?  Когда бить
начнут? А может, они сейчас в лес улетят и все...
     -- Поглядим, -- неторопливо ответил Кучум, хотя его и самого  подмывало
громко крикнуть, заставить соколов броситься на утиные стаи. Азарт охоты все
больше разгорался в нем,  вытесняя все прежние чувства и желания. Видно  тот
же азарт передался и Анне, потому  что она, не выдержав, закричала что-то на
непонятном ему наречии  и захлопала в ладоши. Потом хлестнула поводьями коня
и поскакала  вдоль озера.  Кучуму  ничего  не оставалось, как последовать за
ней, а Халик, не желая оставаться один, поплелся сзади.
     Наконец,  соколы  насладившись  свободой  полета,  почти   одновременно
кинулись в стаю, сбивая птиц и падая вместе с ними на землю.
     --  К ним! К  ним! -- радостно взмахнула рукой Анна и направила  коня в
траву, которая колыхалась и клонилась под ударами соколиных крыльев.
     Когда они  подъехали  к месту  падения, сокол, выпущенный  Кучумом,  не
обращая  на них внимания, жадно отрывая куски  мяса  от неподвижно  лежащего
селезня,  и  заглатывал  их. Вокруг  все  было  усеяно  перьями,  в  воздухе
кружились легкие пушинки.
     Кучум  спрыгнул на  землю и  протянул руку  к  птице,  но  тот защелкал
клювом, давая понять, что не собирается отдавать свою добычу.
     -- Отвлеки его,-- крикнул он Анне, скидывая с себя халат и подбираясь к
соколу сзади.
     Анна  тоже  сошла  на  землю и тихонько засвистела,  привлекая внимание
птицы  к  себе. Кучум, вытянув вперед руки приготовился набросить на  сокола
халат,  но  Халик, подъехавший слишком близко, спугнул его.  Сокол, взмахнув
крыльями, ушел в высоту.
     -- Дурень!  Чтоб тебя  разорвало! --  заорал на коротышку Кучум.--  Все
испортил! Лови теперь его, а то запорю до смерти! Кожу сдеру!
     Халик растерялся, испуганно захлопал короткими ресницами и, открыв рот,
смотрел за соколом, который словно дразня, кружился неподалеку.
     -- Подожди,  хан,-- Анна подняла вверх правую руку, -- он сейчас сядет.
Давайте отъедем немного в сторону.
     Кучум,  не  переставая  ругаться, выхватил  плеть,  собираясь  проучить
коротышку,  но  присутствие девушки  смущало  его, и он отъехал  к  зарослям
тальника.  Халик и Анна тоже спрятались в кустарнике. Сокол, убедившись, что
люди ему  более не  угрожают, вновь опустился на сбитого им селезня.  Кучуму
без труда удалось набросить на него халат и надеть на голову шапочку.
     -- Своего сокола я  поймаю  сама, -- улыбнулась  Анна  и пошла одна  по
высокой осоке, раздвигая ее руками.
     Кучум не видел, как ей это удалось, но вскоре она победно подняла левую
руку,  на которой сидел, взмахивая  крыльями,  сокол  в  плотно  накрывающей
голову шапочке. В правой руке она держала крупного селезня.
     -- Молодец девка, -- хихикнул оправившийся от испуга Халик.
     -- Помолчи, -- перебил его Кучум, -- скажи спасибо, что не выпорол тебя
прямо при ней. Понял?
     -- Понял,  мой хан. Халик все понял. Прости. Они  запускали соколов еще
несколько раз и те  снова и снова  налетали на  беспорядочно мечущихся уток,
падая  с  ними  на  землю, и  добивали. Теперь  они,  уставшие  от  битвы  и
отяжелевшие от еды, легко давались в руки.
     Но вот с  другой стороны озера  послышался свист, крики и Кучум увидел,
как стелясь низко над водой, движется маленькое белое облако.
     -- Гуси! -- крикнул он. -- Пускай!  -- и первый подбросил своего сокола
вверх.
     Анна чуть замешкалась.
     -- Чего медлишь? Бросай!
     Но  она  лишь  отрицательно  покачала головой,  показывая, что соколу с
гусем не справиться, мол, очень большая птица.
     -- Не твое дело, бросай, тебе говорят! -- и он с силой рванул ее сокола
к себе.
     Тот, словно ждал этого и, сделав небольшой круг, взмыл вверх.
     Анна смотрела за его полетом, закусив губу и сжав кулаки.
     Выпущенный  Кучумом  сокол вскоре  заметил плывущее  над  озером  белое
облако и,  сделав несколько  уверенных взмахов, оказался над  ним. Но,  если
утки заметив сокола поворачивали к берегу, чтобы укрыться  в  высокой траве,
то гуси, наоборот,  устремились к середине озера. Они  быстро перестроились,
чтобы молодые  погодки оказались в  центре стаи,  а старые  и  испытанные  в
многочисленных  перелетах самцы  заняли  их  место. Наконец,  сокол  решился
напасть на  величавых и, казалось, не замечавших его птиц, каждая из которых
была  чуть ли не  в два раза  больше  его. Он кинулся прямо  в  центр  стаи,
выбрав,  по-видимому, кого-то из молодых гусей,  но тут  же  навстречу  ему,
выставив грозно клювы, устремились два огромных гусака и вынудили свернуть в
сторону.
     -- Что же  второй медлит?! -- хлестнул в  запальчивости себя плетью  по
голенищу  сапога Кучум.  -- Ему одному не  справиться. Вдвоем,  вместе надо.
Давай, давай! -- подбадривал он второго сокола, словно тот мог его услышать.
     Но он  медленно кружил у берега и, наконец, плавно опустился на вершину
одинокого  сухого  деревца,  величественно поглядывая  оттуда  по  сторонам,
словно утратил всякий интерес к охоте, людям и всему происходящему.
     А  тот сокол, что летал над озером, не желал сдаваться. Он летел позади
гусиной стаи, уходящей все дальше от берега.  Разогнавшись, он снова и снова
кидался  сверху,  пугая молодых  гусей,  заставляя их выбиваться  из  общего
клина, прижимая все  ниже и ниже к  воде. Но в самый последний  момент вновь
набирал высоту, ненадолго оставляя испуганно мечущихся гусей,  и налетал уже
с другой стороны, грозно щелкая клювом.
     -- Молодец! Молодец! -- кричал  возбужденный Кучум, неотрывно  следя за
соколом, привстав на стременах.-- Заставь их упасть в воду!
     -- Нет! Нет! -- замахала руками Анна, будто от ее слов что-то зависело.
-- На воде ему не справиться.
     Но  Кучум даже  не  ответил,  может  и  не слышал вовсе,  поглощенный и
захваченный охотничьим азартом.
     Наконец  гуси, оглашая  окрестности  громким криком, упали на  воду  на
середине озера  сбившись  в  табунок,  вытянув  длинные  шеи,  и внимательно
следили за парящим над ними хищником. Он проносился столь низко, что едва не
задевал крыльями их оранжевые клювы, угрожающе  направленные  вверх, взмывал
ввысь, исчезая из  вида, а затем вновь,  падая камнем в  стаю гусей, пытался
заставить их подняться с воды.
     --  Что я говорила,  --  не  менее возбужденная,  чем  ее спутник, Анна
намотала  поводья  на  правую  руку,  заставляя  коня  непрерывно перебирать
ногами, пятиться, вытанцовывая под ней,-- ему не взять их на воде.
     -- Сам вижу, -- зло ответил Кучум, пощипывая короткий ус. Желваки так и
играли на его скулах, а глаза застыли в недобром прищуре.
     -- Из лука бы их достать, -- подал голос молчавший до того Халик.
     --  Из лука, говоришь... Не-е-е, не  достать, как  бы советуясь  сам  с
собой, ответил Кучум,  --  даже если и долетит,  то у  гуся  крепкое перо на
спине. Охотники его влет бьют снизу в брюхо.
     -- А может,  они  испугаются и взлетят? -- Анне  тоже  хотелось  помочь
соколу, парящему над озером.
     -- Может и испугаются, -- в  задумчивости проговорил Кучум, -- напугать
-- это можно. -- Он снял  со спины колчан и начал вытаскивать одну за другой
стрелы, осматривая их наконечники.-- Точно, есть такая,-- он  достал стрелу,
наконечник  которой был полый  с отверстиями  в нескольких местах, -- поющей
стрелой называется,-- пояснил он с любопытством наблюдающими за  ним Анне  и
Халику. -- Вот она-то нам и понадобится.
     Уложив  ее  на  тетиву,  он  слегка отклонился  в  седле, вскинул  лук,
прикинул  расстояние до гусиного табунка и, до предела натянув лук, выпустил
стрелу,  замирая  на  мгновение. Она пошла вверх,  будто стремилась  уйти  в
легкие белые облачка, плывущие далеко над озером, взбираясь все выше и выше,
но потом, словно устав, резко наклонилась и понеслась к воде, издавая тонкий
тревожный свист.
     Гуси, услыхав его, встрепенулись, забили,  крыльями скользя по воде, не
в силах до  конца оторваться,  изогнув  дугой  шеи, и  почти враз поднялись,
пройдя низко над  гладью озера,  забыв о  парящем  в вышине хищнике.  Сокол,
сложив крылья, в стремительном падении сбил последнего оторвавшегося от воды
гуся, вцепившись когтями  в тонкую  вытянутую шею. Неловко перевернувшись  в
воздухе, он полетел в воду раскинув крылья, мелькнули ярко-красные лапки,  и
вода поглотила обеих птиц.
     Гусиная  стая,  освободившись наконец, от  преследования, поднялась над
лесом  и,  растянувшись  полотном  серых  тел,  медленно  взмахивая  гибкими
крыльями,  уходила  все  дальше   и  дальше   от  опасного  места,  оповещая
окрестности длинным прощальным криком о гибели своего сородича.
     Кучум,  Анна  и Халик напряженно  вглядывались в  поверхность воды,  не
желая  верить,  что обе птицы  погибли,  как часто гибнут бойцы  в поединке,
поразив друг друга, вместе  уходят из жизни, накрепко сцепившись,  падая уже
мертвыми на  землю. Наконец, над водой показался вынырнувший  на поверхность
гусь, еще живой, распластав крылья по  воде и  пытаясь поднять голову. Но на
его  шее, вцепившись намертво висел, так и  не разжав  погруженного  в перья
клюва бездыханный сокол. Вода  вокруг  окрасилась  розовым цветом, и  слабый
ветерок разгонял алые круги,  относя мертвых птиц все дальше от  берега,  от
людей, что стали причиной их гибели.
     Кучум, продолжавший держать  лук, взглянул  на Анну,  по щекам  которой
текли  слезы,  на  всхлипывающего Халика, оставаясь  внешне  спокойным, лишь
скривился в усмешке, проговорив:
     -- А все-таки он взял гуся... Взял.
     -- Я могу достать их,-- предложил Халик, спрыгнувший с коня на землю.
     -- Не смей! Не надо! Пусть они останутся вместе,-- громко крикнула Анна
и, повернув коня, поскакала прочь от озера.
     -- Не надо, согласился Кучум, --  еще сам утонешь, -- и медленно поехал
вслед за девушкой.
     По  дороге  им  встретились  возвращающиеся  с  другой  стороны   озера
охотники, у седел которых висели связки уток и селезней.
     --  Хорошая  охота?  -- прокричал  еще  издали  Тураш,  потрясая  тремя
селезнями со связанными лапами, которых он едва удерживал на вытянутой руке.
Но,  заметив угрюмо-печальные  лица  Кучума и  Анны, беспокойно огляделся  и
спросил:
     -- Случилось что?
     Кучум слегка придержал коня и, махнув рукой в сторону  озера,  сказал с
расстановкой:
     -- Сокола загубили. Гусь его на дно утащил.
     -- Вай-вай-вай!  Худо дело.  Хороший  сокол  был.  Жалко будет. Старики
рассказывали, что бывает такое, но сам ни разу не видел. Где они? Достали?
     -- Не надо доставать. Зачем? -- проговорив это, Кучум пришпорил коня и,
не обращая внимания на  хлещущие по лицу  ветви, низко пригнувшись, поскакал
следом за скрывшейся из вида Анной.
     Уже стемнело, когда все съехались на широком лугу возле  вершины холма,
Решили не  возвращаться в  городок, а заночевать  прямо на берегу Иртыша под
сухими разлапистыми талами. Нукеры быстро  ощипали несколько добытых уток и,
выпотрошив их, занялись приготовлением ужина. Анна помогала им и ни слова не
проронила с тех  пор, как они отъехали от озера. Халик же, наоборот, казался
веселым,  но  потому,  как  он  с опаской поглядывал на  Кучума, можно  было
догадаться, что на душе и у него совсем не спокойно.
     Недалеко от берега вздымался песчаный холм, похожий на шапку оброненную
великаном. Несколько могучих сосен возвышались наверху, вцепившись корнями в
его макушку. Кучум  беспокойно  вглядывался в их  кроны и  ему казалось, что
кто-то наблюдает за ними, прячась меж толстых стволов.
     Тураш заметил  как Кучум  всматривается в  очертания  холма и осторожно
спросил:
     -- Хан знает, что это за место?
     -- Говорили люди, будто Абалак-гора зовется.
     -- Правильно говорили. Абалак и есть.
     -- Значит, сов здесь много водится?
     -- Точно,  много здесь  сов.  Вот как стемнеет,  так  и  начнут летать,
рыскать  вокруг. Если хан хочет, то может узнать  историю о людях, что здесь
раньше жили.
     -- Расскажи, -- безучастно отозвался Кучум, думая о своем.
     -- Давно это было,--  неторопливо начал свой рассказ Тураш, устраиваясь
поудобнее и подобрав под себя ноги.-- Иртыш тогда был  широкий, широкий, что
только очень сильная птица могла перелететь на ту сторону. На берегу его жил
древний народ, который и по небу летал, и по  воде пешком ходил. Потому и не
могли их враги одолеть, пусть даже на  каждого воина сто человек нападает, а
они с неба  всех разили огненными стрелами и лодки  их  топили. Все  звери и
рыбы подчинялись тому народу. Каждый год кто  мясо,  кто молоко, а кто шкуры
теплые приносил. Только мыши, что под землей жили, не подчинялись им.
     Пришла как-то осень и звери дань свою им понесли. Их Главный Человек на
вершине горы  сидит и  дары принимает,  счет ведет.  Глядь, а одна  шкура  с
дыркой! Другая подпорченная. Орехи в решете кто-то пощелкал, одни  скорлупки
лежат. Возмутился Человек, спрашивает Старшего Соболя: "Отчего нынче столько
шкур попорчено да подрано?  Кто  орехи  кедровые пощелкал? Жир выпил? Или ты
решил посмеяться  надо мной?" --  Отвечает  Старший Соболь: "Не  сердись, не
гневайся, господин  наш. Нет  в  том  вины нашей. Мы все,  как  положено,  в
целости и сохранности  собирали, хранили.  Только серые  мыши,  наипервейшие
враги   наши,   все  подъели,  попортили.   Столько  их   нынче   развелось,
расплодилось, того  и гляди  нас съедят, загрызут. Не знаем, что  и делать с
ними".
     Осердился  на Старшего Соболя Главный Человек и  велел в семь дней всех
мышей  достать, перебить  и  ему о том доложить. Заплакал Старший  Соболь  и
пошел указание его исполнять. Собрали всех -- от зайца до медведя -- и пошли
войной на  мышей,  жителей  подземных, серых  разбойников,  что  и  Человеку
неподвластны. День бьются, два бьются... Неделю воюют,  а  одолеть не могут.
Взамен  одной  убитой мыши  сотня  встает.  Тогда призвали  звери  на помощь
водяных  бобров,  которые среди  глубоких болот жили. Пришли бобры-работяги,
свалили сто тысяч  деревьев, сбросили их поперек  Иртыша-землероя. Вздыбился
Иртыш, ударил крепким лбом о плотину, но не хватило у него сил разметать ее.
Взревел Иртыш, кинулся в одну, в другую сторону, заполнил поля, луга, лес по
колено в воде стоит. Увидели серые  мыши, что вода кругом, побежали спасение
искать на высокую гору, которую Иртыш-землерой  затопить  не мог. Жил внутри
той  горы  сам Мышиный царь. Услышал он писк,  топот тысяч  маленьких лапок,
шуршание хвостов.  Глянул  из окошка своего дворца, а там воины его серые от
воды  спасаются, к нему  во дворец на  высокую  гору бегут. Деваться некуда,
пустил  их вовнутрь, чтоб переждали,  когда вода уйдет.  Окружили  звери  ту
гору, стали дозор  нести по очереди:  днем лисы  да ястребы вокруг  рыскают,
зорко  поглядывают, чтоб серые разбойники далеко не убежали, внутри той горы
тихо сидели, а  ночью их совы  сменяют, мышей стерегут,  острыми когтями  за
серые  спинки ловят. Раньше  совы по всему лесу  жили, рыскали, а теперь все
сюда  собрались, слетелись, чуть не  на каждый ветке по сове  сидит, желтыми
глазами  сверкают,  поблескивают, кривым клювом  пощелкивают, одна  с другой
пересвистываются. Как взлетят  за полночь,  так неба не увидишь. С тех пор и
зовут  гору  Абалаком,--  закончил  свой  рассказ Тураш  и,  чуть  помолчав,
добавил,  -- Болтают люди, будто Мышиный  царь большие богатства в  той горе
собрал, при себе их держит, но если кто  ему  понравится, то может и подарок
ему поднести царский.
     -- Еще мне  говорили,--  подал голос Кылдыс,-- будто тут в  старину хан
слепой жил. Вот его и прозвали Абалаком. Сова, она ведь тоже  днем ничего не
видит.--  Помолчав,  Кылдыс   добавил,--   будто  он  появляется  только   в
полнолуние, когда  луна на  небе вся  показывается без  остатка. И  кто  его
встретит, то может  попросить  власть над другими  людьми.  Вот  так старики
рассказывали.
     -- На этой  горе  можно слепого  хана встретить? --  тихо  переспросила
Анна, приблизив лицо к Кылдысу.
     -- На этой, на  этой,-- усмехнулся тот,-- а ты  никак собралась Абалака
искать? Не убоишься?
     -- Нет. Прямо сейчас и пойду.
     -- Подожди, перекуси немного.
     --  Не  хочу. --  Девушка  решительно встала и  направилась  в  сторону
темнеющего холма.
     -- И я,  однако, пойду на гору. А вдруг повезет  и тоже встречу слепого
хана. У нас будет о чем поговорить. -- Пошевелил плечами Кучум, вставая. Все
сидящие  у костра не проронили ни слова. Так в полной тишине он и отправился
вслед за девушкой, чья фигура была хорошо видна на фоне мерцающей луны.
     Взобравшись на холм, он почти сразу увидел девушку, сидевшую под сосной
на выступающем из земли корневище.
     --  Я знала, что ты придешь сюда,  -- прошептала она  тихо,  -- и ждала
тебя.
     --  А  я слышал, как ты позвала  меня,--  рассмеялся он  и  сел  рядом,
притягивая девушку к себе. Она  не сопротивлялась и  положила  голову на его
плечо,  проведя рукой по щеке,  по глазам, по лбу. Тогда он  стащил  с  себя
халат, расстелил его на земле  и  перенес Анну туда.  Она лежала с открытыми
глазами  и  смотрела в сторону обрыва. Едва Кучум лег  рядом с  ней, как она
прошептала:
     -- Вон и слепой хан Абалак стоит...
     Кучум вздрогнул и посмотрел в ту сторону, куда она указывала рукой. Там
и вправду виднелся  силуэт  человека в высокой  шапке и с посохом в руке. Он
стоял и смотрел вниз с холма, если только слепой человек мог что-то видеть.
     -- Окликнуть его? -- так же шепотом спросил Кучум.
     -- Нет, я боюсь получить власть над людьми, ответила Анна.
     -- Но надо мной  ты ее,  кажется, уже получила,-- прошептал он на ухо и
легонько  подул.  Анна чуть пискнула  и прижала  его голову  к себе,  закрыв
глаза.
     -- Я не могу владеть тобой, ведь я не твоя жена.
     -- С сегодняшнего  дня  ты  будешь ей,-- и легонько прикрыл ладонью  ее
рот, не давая ответить.
     Когда под  утро они подошли к обрыву, там уже никого не было, лишь куст
рябины  трепетал  тонкими листьями под  ветром.  Они  услыхали  сзади  тихий
шелест,  и белая  сова  торжественно  проплыла  над  ними,  разгоняя  сумрак
отступающей ночи.



Об умиротворении приобретенной
области

     Деятельность завоевателя бывает двоякой: направленной  в сторону дикой,
лесистой местности и направленной в сторону одних только заселенных мест.
     Приобретения у  него  могут быть  троякого  рода:  новые  земли,  вновь
добытые у врага и унаследованные. Сделав новые приобретения, следует покрыть
недостатки врага своими собственными достоинствами.
     Завоеватель должен действовать  на благо и пользу  подданных,  поступая
согласно своему закону,  оказывая  поддержку  в  мероприятиях, освобождая от
податей,  совершая  полезные действия  и оказывая  почести. Вследствие этого
следует стараться быть близкими к своим подданным в  отношении нравов, языка
и поведения.

Из древнего восточного манускрипта



ХЕЖУМ*

     Мухамед-Кула с  его сотнями надолго задержали начавшиеся дожди. С  неба
сочилась мелкая  водяная  пыль,  которая вдруг усиливалась, капли грузнели и
тяжело  падали на головы  людей,  стекали  по плечам,  впитывались  одеждой,
обувью. Густая  шерсть  лошадей непрестанно дымилась и топорщилась. Чтобы не
сбить им  спины, приходилось часто останавливаться, менять потники, сушить у
костров седла. Но и это мало помогало, уже больше половины воинов  шли рядом
с лошадьми, чтобы не причинять измученным животным лишнюю боль и  страдания.
Потускнели  наконечники  копий,  лезвия  сабель  покрылись   легким  налетом
ржавчины. Сперва воины на вечернем  привале  отчищали  ржу, смазывали оружие
салом, но  вскоре  всем отрядом овладело  полное безразличие и уныние.  Если
даже дождь  прекращался, то мокрая трава, деревья, раскисшая земля все равно
несли  в  себе  влагу,  которая втягивалась  одеждой и, казалось,  проникала
внутрь каждого. Никто не обращал внимания на корку грязи, облепившую людей и
животных,  словно глиняный панцирь. Никто не считал  падений  в липкую грязь
Начала  преть  обувь и нитки  одежды.  Ни  смех, ни шутка не проносились над
сотнями.
     Мухамед-Кул опасался, что рано или поздно глухое недовольство  сменится
открытым  бунтом и  неповиновением. Он не знал, как поступить,  случись это.
Вечером он собрал в своем шатре сотников и предложил  каждому высказать свое
мнение. Первым  начал Айдар, стремительно выбрасывая слова  и  помогая  себе
руками.
     -- Нет  смысла  идти  дальше.  Воины скоро начнут  разбегаться.  Мы  не
лягушки,  живущие  в  болоте,  и  не  рыбы,  чтобы   плавать  в  воде.  Надо
возвращаться...
     -- Проделав такой путь? -- усмехнулся Янбакты.  --  А что нам скажет на
это хан?
     -- Он скажет,  что мы поступили  правильно. Вон, погляди,  --  и  Айдар
вытянул  перед собой ногу, обутую  в короткий  сапожок. Все увидели огромную
дыру, через которую высовывались грязные пальцы.
     --  И  что? Не  можешь одеть  запасную пару?  -- махнул рукой  Янбакты,
которого всегда  выводила из себя манера Айдара во всех бедах винить других,
но не себя.
     -- Это и есть запасная пара. Другая выглядит еще хуже.
     -- Сел бы, да  и зашил,-- печально  вздохнул Янбакты, понимая,  что  не
только в рваных сапогах дело, как понимали это и другие.
     -- Что скажет Дусай,--  Мухамед-Кул умышленно давал высказаться другим,
оставлял последнее слово за собой, -- у тебя тоже сапоги с дырами?
     -- Ну и что? -- пожал тот плечами. -- Затолкал траву в дыры и вся беда.
Я и босой могу ехать верхом. Не впервой.
     -- Конечно  можешь. У  тебя чуть  не табун  запасных лошадей, а у  моих
нукеров  по  одной плохонькой и под седлом уже  хребет торчит,  --  в Аидаре
проснулся дух противоречия и он готов был ссориться из-за любого пустяка.
     Дусай опять пожал плечами и широко зевнул, ничего не ответив.
     Мухамед-Кул  повернулся  к Янбакты  и,  пощелкав  пальцами по  рукоятке
кинжала, спросил с расстановкой:
     -- Я  не для того вас собрал, чтоб ссориться. Нам надо  решить: идем ли
мы  дальше  или  поворачиваем  обратно.  Со  своими  сапогами  пусть  каждый
разбирается сам.
     -- Мои нукеры против и я тоже, -- высказался Айдар.
     -- Понятно.  Этого  я  и  ждал,--  сощурил  в  недоброй  усмешке  глаза
Мухамед-Кул,-- что скажут остальные?
     Дусай провел языком по толстым губам и с ленцой в голосе проговорил:
     --  Я  пошел  в  поход с тобой,  Мухамед-Кул, и с  тобой вернусь.  Куда
прикажешь -- туда и пойду. И мои нукеры тоже.
     -- Теперь ты, Янбакты.
     -- Вчера я послал двух воинов в  разведку на отдохнувших конях. Сегодня
под  вечер они  вернулись...  --  Он нарочно сделал паузу и все  собравшиеся
замолчали,  напряглись,  повернувшись  в  его сторону,  --  и сообщили,  что
недалеко отсюда стоит городок хана Немяна. Он хорошо укреплен и,  верно, они
знают о нас, потому что мосты разобраны, а на башнях горят сигнальные огни.
     И  хотя Мухамед-Кул только сейчас услышал про посылку лазутчиков, но не
подал вида, а выслушав юз-башу, спросил:
     -- И что ты предлагаешь? Говори.
     -- Нет смысла возвращаться. Мы -- у цели.
     -- Хватит ли у нас сил, чтоб взять городок, если  они не захотят встать
под руку нашего хана по доброй воле?
     --  Воины  устали,--   неопределенно  произнес  Янбакты,  но,  судя  по
интонации, было понятно, что он сомневается в успехе.
     -- Ладно,  выйдем к городку  и на  месте поглядим,  как  быть. А сейчас
сообщите воинам, что мы почти у цели. Усилить посты и помните: мы -- рядом с
врагом. Пусть по десять человек из каждой сотни заготовляют дрова и жгут всю
ночь  костры. Сотникам не  спать.-- Мухамед-Кул встал первым и,  дождавшись,
когда все выйдут из шатра, окликнул юз-башу:
     -- Подожди. Мне нужно поговорить с тобой.
     -- Слушаю, улы патша,-- наклонил тот голову.
     -- Почему ты не доложил раньше, что городок рядом?
     -- Почему не  сказал мне об этом раньше? -- темные глаза Янбакты  хитро
блеснули,  -- лазутчики только что вернулись,  и я  не успел известить тебя,
улы патша.
     -- Может ты и командовать сотнями за меня возьмешься?
     -- Зачем так говоришь, мой царевич? Не я ли служу тебе преданнее других
и выполняю все указания?
     -- Преданные и предают своих хозяев!
     -- Я не заслужил таких упреков, -- горестно воскликнул Янбакты, опуская
глаза.
     Мухамед-Кул  неторопливо  прошелся  по  шатру  и,  подойдя  вплотную  к
Янбакты, остановился, сверля его взглядом:
     -- Еще раз не успеешь сообщить мне о чем-то подобном и... тебе придется
пожалеть  об  этом.  Ладно,--  Мухамед-Кул  уже  овладел собой  и  продолжал
говорить,  как ни в чем не бывало,-- скажи мне  теперь,  как ты  собираешься
брать  городок?  Это  я  поручу  лично  тебе.  Но помни, что припасов у  нас
осталось всего на несколько дней и нечего думать о длительной осаде.
     -- Я помню об этом.
     -- Может попробовать напасть на них ночью?
     -- Не получится. Им донесли о нашем приближении.
     -- Выманить в открытое поле? Тут  бы  мы смогли победить. У нас опытные
конники.
     -- Они это знают не хуже нас. Зачем им выходить из городка?
     -- Что за человек хан Немян?
     --  Хитрый человек, люди  говорят,-- вздохнул  Янбакты,-- трудно  с ним
придется. Не знаю, как и быть...
     -- Не тяни! У тебя наверняка есть какой-то план.
     --  Надо  вызвать  его  на  переговоры  и  предложить  признать  Кучума
верховным ханом.
     -- Если он хотел этого, то давно бы сам приехал в Кашлык. Разве не так?
     -- Так-то  так,  но попробовать  можно. Да,  а где у них  главный шаман
живет? -- встрепенулся вдруг Янбакты от неожиданной мысли.-- Слышал я, будто
у  сибирцев шаманы  в городке не живут, а находятся неподалеку там, куда они
свои подаяния относят.
     -- Что? Говори.
     -- Вот,  если хан Немян откажется признать  нашу власть над ним,  то мы
шамана выкрадем.
     --  А лучше  сделать это сразу и не  ждать,  чем переговоры закончатся.
Потому  посылай полсотни  охотников, чтоб нашли этого шамана и привели его в
наш лагерь. Верно?
     --  Очень верно,  мой царевич. У тебя  мудрая голова и быть тебе ханом.
Попомни мои слова.
     --  Ладно  тебе,-- смутился  Мухамед-Кул,  но  слова сотника  ему  были
приятны, -- иди, действуй.
     К вечеру следующего дня сотни вплотную  подошли к городку хана Немяна и
люди без сил  рухнули прямо на сырую землю, потом уже  кто  сидя,  кто  лежа
разглядывали  серые  бревенчатые  стены, возвышающиеся  на  вершине  крутого
холма.
     -- Я семь башен насчитал,-- крикнул один из воинов.
     -- Это с нашей  стороны семь видно,  а  на задней стене еще  штук  пять
будет, -- донесся голос другого воина.
     --  Дались  вам эти башни,--  устало  проговорил  пожилой воин,  бывший
десятником  в  сотне  Дусая,  -- низкие они и  гнилые  уже, не подновлялись,
сколько лет.
     -- А ров, ров гляди, какой' -- не сдавался  тот, что первым начал вести
счет башням.
     -- Да и не ров это вовсе, а овраг по низу холма тянется.
     -- Нам от этого не легче. Пойди, заберись на него после дождя.
     --  Подождем, как подсохнет,-- у десятника, казалось, на все  был готов
ответ.
     -- Там и зима нагрянет. Мерзни тут...
     -- С голоду подохнем,-- зло проговорил еще кто-то из воинов.
     --  Надо  было  по  домам  сидеть  вместе  со стариками,--  оборвал  их
десятник,  --  и  не  такие  укрепления  брать приходилось.  Возьмем и  этот
городок.
     Мухамед-Кул, стоявший поодаль и оставаясь не заметным для  воинов, тоже
внимательно  разглядывал укрепленный  городок. И  действительно, башни много
лет  как не подновлялись. Только в нескольких  местах виднелись свежие, ярко
выделяющиеся белизной, бревна. И стены были не особо высокие, так что встань
воины один другому на  плечи,  и уже достанут до  верха. А сделать несколько
лестниц и... ничто  не удержит стремительного  броска сотен.  Но более всего
пугал  глубокий  овраг,  тянувшийся  по низу холма  и  уходящий к  реке. Его
осклизлые склоны преодолеть будет труднее всего.  К  тому  же  в  нескольких
местах у самого  склона,  просматривались укрепления из наваленных  друг  на
друга  бревен, присыпанных  землей,  откуда время  от  времени  высовывались
защитники,  тревожно вглядываясь  в заовражную  темень, опасаясь  внезапного
нападения.
     "Конечно,  можно  рискнуть ночью  пробраться по дну  оврага,  особенно,
когда идет дождь, и внезапно появиться  под стенами. Даже  если мы попадем в
городок, в  темноте не  разобрать  где свои,  а  где чужие.  К тому  же, они
постоянно жгут  огни на  башнях. Засыплют  стрелами. В самом  городке народа
собралось не менее  двух, а то  и трех  сотен..."  --  рассуждал сам с собой
Мухамед-Кул.
     Над  стенами  городка  то  и  дело  возникали  головы  его  защитников,
напуганные неожиданным появлением  перед  ними противника. До них доносились
голоса  людей,  конское  ржание. Верно,  в крепости тоже вели подсчет  числу
врагов.
     "Вот что надо сделать,-- решил Мухамед-Кул,-- пусть  разожгут как можно
больше костров, пусть думают,  будто нас втрое, а то и вчетверо больше,  чем
есть на самом деле". И он кликнул Янбакты, приказав отправить всех воинов за
хворостом.
     Еще  накануне  с  небольшим отрядом был  отправлен Айдар,  который  сам
согласился  идти на поиски главного шамана. Ему претило оставаться подолгу в
бездействии. И хоть всех вымотала тяжелая дорога и не перестающий  дождь, но
сидеть на одном месте или двигаться в общем строю для Айдара было еще хуже.
     Он  сам  отобрал  полсотни охотников,  нашел у  кого-то  целые  сапоги,
выпросил  у  Дусая  ходкую  лошадь и ранним утром скрылся  из виду со своими
нукерами. Не  жалея  сил, они нахлестывали  коней и  к  полудню  уже  издали
увидели  городок  хана Немяна.  Рассмотрели и  копошившихся там  людей,  они
таскали бревна, копали ямы, явно  готовились к обороне  городка. Айдар ждал,
что кто-нибудь  перехватит их  на  тропе,  но сибирцы, верно,  посчитали  за
лучшее  не отходить  далеко от укрепленных стен.  Скрываясь между деревьями,
Айдар повернул своих  людей круто  вправо,  пока  не уперся в  раскинувшееся
перед ними топкое болото. Правда, едва заметная узкая тропа  вела вглубь, но
только  лошадь сделала  несколько шагов, как  провалилась  сперва  передними
ногами, а потом и задние ушли в трясину. Айдару пришлось спрыгнуть с седла и
ждать, когда та сама, бешено вращая глазами, выберется на твердую почву.
     -- Эй, Рашидка,  -- позвал он небольшого кривоногого хмурого  воина, --
ты говорил, будто бы хорошо болота знаешь. Показывай, куда идти.
     -- Если пешком, то можно и по тропе, а с лошадьми, то в обход надо. Так
не пройти.
     -- Сам вижу, что не пройти. Где шамана ихнего искать?
     -- А кто его знает, где он у них запрятан? -- оскалился Рашидка.
     -- Вот, надо  тебе  человека  спрятать, куда бы повел, чтобы  чужие  не
нашли?
     -- Знамо дело, только на болото, а там островок какой нашел, и никто не
сунется, коль дороги не знает.
     --  Вот и  я так  думаю,--  согласился Айдар,--  надо нам  эту тропинку
проверить и может, приведет куда надо.
     -- Так лошадей оставим? -- поинтересовался Рашидка.
     -- Конечно.  Ты и ты, -- показал Айдар рукой на двух нукеров,--  гоните
их вон в тот лесок и ждите нас там. Завтра непременно вернемся.
     Нукеры  послушно  спешились  и   сгрудились   вокруг  Айдара,   который
вглядывался в  дальний край  болота, поросшего  мелким  сосняком и столь  же
мелкими, в рост человека, березками.  Впереди всех пошел Рашидка, за ним шел
Айдар и полусотня воинов, растянувшись цепочкой.
     Начало тропы было сухим, но постепенно сапоги воинов стали доставать до
воды,  а  вскоре она  уже заливалась им за голенища. Слышались ругательства,
проклятья, но Айдар выразительно погрозил кулаком в сторону крикунов и вопли
прекратились.
     -- Сейчас самое  топкое  место начнется,--  хрипло проговорил  Рашидка,
повернув  голову  назад  и  указывая концом копья  на  большое темно-зеленое
пятно, видневшееся недалеко от них.
     И точно. Айдар  постепенно погрузился в жижу по пояс и невольно  поднял
руки вверх. Низкорослому Рашидке пришлось еще хуже.  Вода  едва не достигала
ему до подбородка. Но  отряд  стремительно проскочил  топкое  место и тяжело
дыша, воины рухнули на влажную землю.
     --  Встаем, встаем,--  приказал  Айдар,-- нам  надо  засветло найти или
шамана или сухое место для ночлега.
     -- А если не найдем? -- спросил кто-то из нукеров, словно угадав мысль,
мучившую всех.
     -- Будем искать, пока не найдем, -- отрезал Айдар.
     -- Тихо! -- поднял руку Рашидка.  -- Слышите?  Все замолчали и вытянули
головы в  направлении,  куда  указывал Рашидка. Но  кроме тяжелого  людского
дыхания и сопения никому услышать посторонние звуки не удалось.
     -- Что там? -- спросил Айдар.
     -- Вроде, как в бубен бьют... -- Шепотом ответил он.
     -- Не может быть! -- также шепотом проговорил Айдар.-- Не ошибся?!
     --  Нет.  ... Я за  сотню шагов соболя в  лесу  слышу.  Там  он, точно.
Главное, чтобы не ушел от нас.
     Айдар, в  котором  все  больше  нарастало  возбуждение  от  предстоящей
встречи с шаманом, разделил отряд, приказав двигаться в обход острова, чтобы
перекрыть возможное отступление.
     Подождав  какое-то время, осторожно пошли  дальше,  стараясь не шуметь.
Вскоре  оставшийся с  Айдаром  небольшой  отряд  углубился в хвойный  лесок,
откуда ясно доносились глухие удары бубна. Воины рассыпались цепью, неслышно
скользя меж деревьями.
     Едва вошли  в лес, как  Рашидка все  время  двигавшийся впереди,  вдруг
глухо вскрикнул и исчез из глаз следующего за ним Айдара.
     -- Ты где? -- тревожно прошептал Айдар и замер на месте. Прислушавшись,
он  различил слабый стон, доносившийся откуда-то  из-под земли. Айдар,  тыча
впереди  себя копьем, сделал два шага и, потеряв опору, полетел вниз. Больно
ударившись, понял, что наткнулся на Рашидку, тихо постанывающего от боли.
     -- Ты живой? -- спросил, осторожно шаря руками вокруг.
     -- Да, вроде бы... Только бок поранил о кол. Я слышал об  этих ловушках
да забыл, зазевался. Сам виноват.
     Айдар поднялся на ноги и нащупал несколько заостренных кольев, вбитых в
дно  ямы.  Сама  яма наполовину была  заполнена водой  и острие кольев  чуть
виднелось  из нее.  Он ощупал бок  Рашидки, из которого сочилась кровь. Рана
была не глубокая, но надо было срочно перевязать, остановить кровь.
     -- Сейчас попробую выбраться из ямы, а потом и тебя  вытащу,-- успокоил
раненого Айдар,--  потерпи чуть, -- и полез  наверх, помогая себе копьем. Но
услышав шаги, замер...
     -- Эй, вы  там, живы? -- окликнул  чей-то голос.--  Помочь? -- и древко
копья опустилось сверху.
     -- Рашидка, давай ты первый,  а потом я, -- потянул  за рукав стонущего
от боли Рашидку Айдар.
     Выбравшись  на поверхность,  злясь на самого себя, очищая липкую грязь,
он спросил подоспевшего к ним на помощь нукера:
     -- Раненых много?
     -- Двоих самострелом ранило.
     -- Они мне заплатят за это! -- в ярости прошептал Айдар.-- Пошли!
     И  они двинулись дальше, оставив  Рашидку неподалеку  от  тропы,  чтобы
забрать его на обратном пути.
     Уже сгущались сумерки, едва различалась ломкая тропа, и  воины почти на
ощупь шли дальше на все отчетливей слышимый звук бубна. Вскоре они выбрались
на  небольшую поляну, посреди которой стоял накрытый хвойными ветвями шалаш,
а возле него человек пять  воинов с тяжелыми копьями упертыми в землю. Перед
ними замысловато  перемещался одетый  в звериные  шкуры  человек  с  круглым
бубном в  руках. Шесть  косиц  опускались на плечи, лицо, вымазанное красной
охрой,  вызывало  ужас,  делая его похожим на  разъярившегося медведя. Он то
приседал,  то  выпрямлялся,  не переставая бить в бубен.  Волосы, отливавшие
серебром,  тревожно  вспыхивали на фоне ярких языков пламени в  такт  ударам
взлетая к небу.
     Айдар  сделал  несколько  шагов  вперед,  но,  словно  наткнувшись   на
невидимую стену, замер на месте. Оглянулся -- его  нукеры также в недоумении
переминались с ноги на ногу.
     "Что за наваждение?" -- подумал он, стараясь справиться с собой.
     -- Эй, -- крикнул  Айдар, но  никто из людей, стоящих  возле шалаша, не
шевельнулся, словно  и не  услышал его.  Тогда  он вытащил  лук  и попытался
натянуть тетиву, но руки не слушались. С ужасом смотрел он вокруг -- нукеры,
как и он, стояли неподвижно в непонятном оцепенении.
     Он не  помнил, сколько они так  простояли. Это длилось до тех пор, пока
шаман не  закончил свой танец и не упал в изнеможении на траву,  отбросив  в
сторону  прогремевший  в  последний  раз  бубен.  К  нему  тут  же бросились
соплеменники и  занесли неподвижное тело в шалаш. Только после этого Айдар с
нукерами  пришли  в  себя  и  неуверенно  двинулись  к  шалашу,  держа копья
наизготовку. На них молча смотрели два воина, охранявшие шамана.
     -- Нас послал великий хан Сибири. Мы зовем его Кучумом... -- начал было
Айдар. Но один из воинов перебил его взмахом руки:
     -- Нам не нужны слова. Мы все это знаем.
     -- Мы пришли, чтобы забрать вашего шамана, -- продолжил Айдар.
     -- И это нам известно.
     -- Мы не сделаем ему ничего плохого.
     -- Он не в вашей власти,  -- также  немногословно, хмуро  уставившись в
землю, ответил воин,  -- он сейчас в другом мире и  не скоро вернется к  нам
обратно.
     -- Так, где же он?
     -- Простому смертному не дано знать о том.
     -- Когда он вернется обратно?
     -- Когда сочтет нужным.
     -- Хорошо. Мы будем ждать...
     Нукеры уселись на землю, поглядывая  вокруг. Угрюмо  шевелили мохнатыми
лапами  темные  ели,  где-то  вблизи  тоненько шумел ручеек, а они  все  еще
слышали завораживающие  удары  бубна,  словно он все  еще звучал. Но вот  из
шалаша  вышел  безусый  юноша  и  что-то  тихо  зашептал  на ухо воину.  Тот
несколько раз кивнул головой и обратился к Айдару:
     -- Он вернулся обратно.
     -- Скажи ему, что мы забираем его с собой.
     -- Я уже говорил, что он обо всем знает.
     -- Тогда пусть он выйдет к нам.
     --  Но  вы должны  поклясться,  что не причините ему  зла и, когда  все
закончится, он вернется обратно.
     -- С чего это я должен клясться?! -- вскипел Айдар.
     -- Тогда вы не получите его,-- усмехнулся воин.
     -- Мы возьмем его силой, -- и Айдар положил руку на саблю.
     -- Зачем он вам нужен мертвый? Живым вы его не получите.
     -- Тогда отчего он боится смерти?
     -- Он не боится смерти, но шаман должен умереть сам. Так  всегда бывает
у нашего народа. Его никто не может убить. Ты даешь клятву?
     И Айдар понял, что иного выбора  нет. Шаман ему был нужен именно живой.
Мухамед-Кул ждал у городка их возвращения. Вздохнув, Айдар произнес:
     -- Клянусь, что мы не сделаем ничего плохого вашему шаману.
     -- Поклянись здоровьем  своей  матери,  -- уставив  на него  немигающий
взгляд, приказал воин.
     Айдару ничего не оставалось, как произнести и эти слова, хотя внутренне
он весь сопротивлялся подобной  клятве, нарушив которую, подвергал опасности
не только себя, но и самого близкого ему человека.
     После этого  два молодых  воина вывели их шалаша, поддерживая под руки,
шамана, который взглянул на Айдара чистыми, как у ребенка, глазами.
     -- Чужеземца не интересует,  почему я согласился  идти с вами? -- и, не
дожидаясь ответа, продолжал.-- Боги сообщили мне, что ваш народ сильнее и мы
должны ему покориться. Они  не хотят, чтоб пролилась кровь безвинных. Но так
будет не  всегда.  Придут  другие,  более  сильные  люди,  и вы  уйдете.  Но
сейчас... я выполню все, что потребуете.
     Айдар не поверил словам  старого шамана,  решив, что  он  тянет  время,
чтобы подстроить очередную ловушку,  огляделся по сторонам, но никого вокруг
не было, только  лес продолжал все также монотонно шуметь, да тоненький звон
ручейка говорил о том, что они находятся на этой земле, а ни в каком-то ином
потустороннем  мире.  Он  тряхнул  головой,  как  бы  сбрасывая  наваждение,
приказав воинам  отправляться  в  обратный  путь.  Он  шел рядом  с шаманом,
которого вели  под  руки  не  проронившие  ни  слова  юноши.  По  дороге они
подобрали тихо постанывающего Рашидку, положили  на  носилки,  сложив  копья
так, чтобы удобно  было нести, и осторожно двинулись по тропе, ведущей через
болото.  Уже в темноте они вышли к оставленным лошадям и  там заночевали.  А
утром вернулись к городку, где их с нетерпением поджидал Мухамед-Кул.
     Увидев шамана,  молодой  башлык  радостно улыбнулся и,  зацокав языком,
спросил:
     -- Ты и есть главный шаман хана Немяна?
     -- А ты племянник  хана, что недавно пришел в наши края? -- вопросом на
вопрос ответил ему шаман.
     Мухамед-Кул  удивленно посмотрел на  него,  а потом,  покачав  головой,
проговорил:
     --  Значит,  я не  ошибся,  ты-то нам  и нужен.  --  Чуть помолчал,  но
юношеская натура взяла верх и, не удержавшись, робко добавил, -- откуда тебе
известно, кто я?
     Шаман долго смотрел на затянутое тучами небо, на воинов, столпившихся в
стороне, и с интересом разглядывающих его, а потом, скрестив  руки на груди,
тихо ответил:
     --  Ты слишком молод, чтобы поверить  моим словам,  но я знаю все,  что
случится  в  твоей  дальнейшей   жизни.   Тебя  ждет   нелегкая  судьба,  ты
прославишься,  как отважный воин, и люди  долго будут помнить о тебе, но  на
тебе прервется твой род. И это мне известно. Для тех, кто общается с Богами,
не бывает  тайн на этой земле. Судьбы людей  так  же легко читать, как следы
зверей на снегу.  Правда, одна судьба  прямая, как след  сохатого, а иная --
подобно заячьим  петлям.  Но суть одна  -- все они обозначены на небе и надо
лишь иметь зоркие глаза, чтоб разглядеть их.
     Мухамед-Кул невольно поднял глаза на серый небосклон, и ему показалось,
что  он  действительно в  образовавшемся  меж  облаками  просвете  разглядел
ниточку следов, тянувшихся там.  Ему  стало  жутко от того,  что кто-то  мог
знать о  нем  все, что он узнает лишь  через много  лет. Но даже ни это было
страшно само по себе,  а то, насколько предопределена, по словам шамана, его
жизнь,  поступки... Выходит, он как бы  не принадлежит сам себе, а  является
лишь исполнителем чьей-то чужой воли.
     Ощутив неприятную дрожь  и холодок во всем теле, он упрямо сжал губы и,
четко выговаривая слова, тихо произнес:
     -- Нет, старик, я совсем не желаю знать, что со мной станет через много
лет. Все в  руках  Аллаха. Но я не завидую тебе, несущему такой груз. Как ты
можешь с ним жить?
     -- А я и не живу на этой земле. Ты  видишь лишь мое тело. Я пришел сюда
на короткий миг и всегда готов вернуться обратно. Но говори, зачем ты позвал
меня, хотя и это мне известно.
     -- Коль так, то скажи своему хану, не желающему признавать власть нашу,
чтоб покорился.  Ни ему, ни нам не  нужна кровь,  которая может пролиться. А
это будет так, если он ответит отказом. Клянусь бородой пророка.
     -- Хан Немян  тоже не желает смерти  своих людей, а потому пошли к нему
гонцов и он примет их.
     Мухамед-Кул удовлетворенно кивнул  головой и подозвал  к  себе  сотника
Янбакты.
     -- Возьми с собой двух человек и отправляйся в городок...
     -- Улы патша приказывает мне умереть? -- спросил тот.
     -- Совсем нет. Скажи Немяну, что я хочу говорить с ним. Пусть выйдет из
городка, я подойду к нему один и без оружия.
     --  Все будет исполнено, мой  царевич,--  и  улыбка заиграла на широком
лице сотника,  -- но не доверяй ему до конца.  Что-то  не нравится мне  этот
старикан,-- кивнул он в сторону шамана,-- как бы не обошли они нас сзади.
     -- Не  беспокойся, я прикажу  воинам внимательно наблюдать  за  лесом и
держать луки наготове.
     --  Так я  пошел?  --  и  Янбакты,  мягко ступая  и  поскальзываясь  на
раскисшей земле, отправился в городок, с двумя нукерами, повелев им оставить
в лагере оружие.
     Ждать Мухамед-Кулу пришлось недолго. Он видел,  как открылась калитка в
крепостной  стене,  и  Янбакты вошел в нее. А  вскоре на  склон холма  вышел
приземистый человек в богато расшитом халате. Мухамед-Кул догадался, что это
и есть хан Немян.
     --  Ничего  пока  не предпринимайте,-- повернул  он  голову  к Дусаю  и
Айдару, стоящим рядом,  -- но, если со  мной что-то случится,  то... решайте
сами, сотни пойдут за вами.
     С  трудом взобравшись  по  раскисшему  склону,  Мухамед-Кул  подошел  к
ожидавшему его хану Немяну. Они оценивающим взглядом осмотрели друг друга.
     -- Твои люди сказали мне, что вы захватили шамана, -- первым проговорил
хан Немян.
     --  Да,  это  так,-- кивнул головой Мухамед-Кул,--  и  он  просил  тебе
передать, что лучше, если ты признаешь власть хана Кучума.
     -- Мне не интересно знать, что думает этот старик, -- с кривой усмешкой
презрительно обронил тот. -- У меня есть своя голова на плечах.
     -- Тебе видней, но тогда будет бой.
     -- Еще никому  не удавалось взять  мой городок. Этой землей владели мои
предки,  и  я  не  собираюсь  уступать  какому-то  там...  -- и он  произнес
несколько слов, значение которых Мухамед-Кул не понял.
     -- Не надо оскорблять людей, которых нет рядом,-- сжав губы, проговорил
он. -- Мы пришли с миром и уважаемому выбирать, воевать или....
     -- И это ты  называешь прийти  с миром?! -- хан  Немян махнул в сторону
сгрудившихся  на  другой стороне оврага  сотен,  уже построившихся в  боевые
порядки.
     -- Одно твое  слово и мы уйдем, -- Мухамед-Кул заметил, что внутри хана
Немяна происходит борьба.
     -- А если я соглашусь принять ваши условия, каковы они будут?
     -- Ты обязуешься платить дань нашему хану и не выступать против него.
     -- Пусть будет  так,-- хан Немян  с трудом  подбирал слова. Ему нелегко
было  побороть в себе воина и согласиться на унизительный мир, но верно,  не
так  уж были  прочны стены его городка, коль он соглашался на мир с Кучумом.
Да он  и понимал, что  уйдут эти сотни, а следом придут другие, и так  будет
раз за разом, пока он не умрет в бою или не согласится подчиниться. Захватив
Кашлык, Сибирский хан показал свою силу и почти все ближайшие князья  и беки
признали  его власть.  Хан  Немян остался  один  из немногих,  кто не сделал
этого, но видно пришло и его время...
     -- Тогда ты должен дать аманата.
     Пусть один из твоих сыновей идет с  нами. Ему нечего опасаться, если ты
будешь выполнять свои обещания. До тех пор и он будет в безопасности. Можешь
приезжать  в  Кашлык, когда тебе заблагорассудится, и  там видеться со своим
сыном. Но не забудь захватить с собой ясак. Все сроки давно прошли.
     Хан  Немян как-то сник телом и разом  постарел. Казалось, еще немного и
он кинется на Мухамед-Кула с голыми руками, вложив в бросок всю накопившуюся
злобу и  ненависть к  чужаку, явившемуся  незваным на его землю. Неимоверным
усилием воли он переборол обуревающие его чувства и согласился:
     -- Коль песня начата,  то надо  пропеть ее  до конца. Мой сын  придет к
вам.
     --  Хан не хочет  пригласить  меня к  себе? --  Мухамед-Кул  и  сам  не
понимал, зачем  он  спросил это. Но,  видимо, так  устроен победитель -- ему
хочется  увидеть как выпьет  всю  чашу унижения  до дна побежденный им.  Ему
совсем не  хотелось идти  в  городок,  откуда он  мог не  вернуться живым. А
потому даже обрадовался, услышав в ответ:
     --  Не  годится  столь  большому  человеку входить  в  дом  слуги  его.
Приглашения не  будет, -- и круто повернувшись,  хан Немян зашагал  обратно,
низко опустив голову.
     Мухамед-Кул не  стал дожидаться, когда  в сопровождении  Янбакты выйдет
юноша,  сын  хана Немяна, следом за которым  слуги вывели  покрытого попоной
гнедого жеребца.  Воины  радостно встретили  своего башлыка  и только хмурый
Айдар, покусывая тонкий ус, презрительно кинул:
     -- Я бы давно выпустил кишки из этой трусливой собаки.
     -- Ты можешь и сейчас это сделать, -- устало махнул рукой Мухамед-Кул и
отдал приказ сотникам готовиться в дорогу.
     В  это время  со  стороны городка  до них донесся пронзительный девичий
крик.  Повернувшись,  он увидел  как  оттуда  выбежала  хрупкая  девушка  и,
заламывая руки, что-то кричала вслед удаляющемуся ханскому сыну.
     -- Кто это? Его  невеста?  --  спросил он  стоявшего поблизости от него
шамана, который один из всех пребывал в отрешенности от всего происходящего.
     --  Нет, его  сестра.  Но  ей  не о чем беспокоиться.  У  ее брата  все
сложится  хорошо, --  и шаман  беспрепятственно  направился к опушке густого
ельника и скоро совсем исчез из вида.
     Через несколько дней сотни Мухамед-Кула благополучно достигли  Кашлыка,
но хана Кучума уже там не застали.
     Сдав охране  привезенного с собой аманата, Мухамед-Кул в тот  же  вечер
был  возле стен Девичьего  городка и  отыскал  сидевшего  на берегу  старого
Назиса.
     -- Я пришел, чтобы выполнить свое обещание.
     -- Да,  ты  из  тех людей, кто  всегда выполняет свое  слово,-- ответил
Назис,-- скоро  Серая Сова навсегда оставит свое дупло. Она ждет тебя. -- И,
сложив морщинистые  ладони  у рта,  рыбак резко несколько раз крикнул. Через
некоторое время из-за стен городка раздался ответный крик.
     -- Серая Сова готова покинуть свое дупло.



О странствующих таинственных
людях

     Безродные,  изучившие  счастливые признаки  у человека,  их  слабости и
знающие обиход твоего народа есть опасные люди.
     Храбрецы в стране, которые не  жалея жизни, могут  сражаться  со слоном
или тигром за вознаграждение - это наемные убийцы.
Лишенные любви к родным, жестокие, изменчивые - отравители.
     Странствующий  монах, ищущая пропитания бедная вдова, нищие  -  это все
бродячие шпионы.
     Царь должен их направлять каждого в своей стране к советнику, домашнему
жрецу, полководцу, наследнику  престола,  главному стражу ворот,  охранителю
гарема, главному сборщику податей, блюстителю  наказаний,  начальнику лесных
племен.  И  они  должны  удостовериться  в  отношении  указанных лиц,  в  их
преданности, пригодности к делу и усердии.

Из древнего восточного манускрипта



ОБРЕТЕНИЕ
НАДЕЖДЫ

     Когда в  сопровождении шагавшего рядом с ним Ефима Звягина не  успевший
переодеться  Едигир, озираясь, вошел в горницу к воеводе, то первый, кого он
увидел, был широко улыбающийся Соуз-хан. Рядом с ним неловко поджав ноги под
широкую  скамью,  сидел  Карача-бек.  Ни слова  не  проронив,  Едигир сделал
несколько шагов и остановился перед воеводой, грузно  восседавшим на высоком
кресле.
     --  С  благополучным  прибытием,--  сказал  тот,--  мне  уже  обо  всем
доложили. Молодец! И раненых нет?
     -- Нет...  Устали  только,-- и он  замолчал, ощущая на себе пристальное
внимание гостей.  Но и те молчали и не спешили  вступать  в разговор.  Здесь
находился и толмач, через которого воевода вел беседу с гостями.
     -- Спроси-ка, не ихние ли людишки у нас варницы повоевали? -- обратился
к нему  воевода. Тот быстро  залепетал, переводя  сказанное. Соуз-хан еще не
дослушав,  поднял обе руки и  замахал, как  бы  отгоняя  от себя  назойливых
насекомых, запричитал:
     -- Зачем  нашим людям на русский крепость нападать? Мы тихие люди, рыбу
ловим, соболь, куница...
     --  Видел я этих  ловцов соболей,-- недовольно  усмехнулся  воевода, --
схватят наших людишек и в полон волокут, а потом  их ищи свищи. Я -- не я, и
шапка -- не моя! Кто там вас, косоглазых, разберет.
     -- Сказать им об этом? -- настороженно покосился толмач на воеводу.
     -- А  толку, что  скажешь? Все  одно,  отвертятся! Ты  их лучше спроси,
почему  никакой грамоты  или писульки  от своего хана не везут? Никак  через
наши земли едут. Толмач задал вопрос и Карача-бек поспешно ответил:
     -- Мы за товаром едем в Казань. Какая грамота у купца может быть?
     -- Понятно,  купцы,  значит. А чего покупать едут,  -- воевода  явно не
поверил тому, что услышал, -- видывал я купцов  всяких,  не  больно-то вы на
них похожи.-- В ответ гости пожали плечами, как бы говоря, тебе видней.
     Тогда воевода спросил Едигира:
     --  Случаем,  не  знаешь  гостей  наших?  Но  Едигир  покачал  головой,
уставившись себе под ноги.
     --  Ладно, иди,  отдыхай  покамест.  Гостей, -- кивнул  в сторону Ефима
Звягина, -- на  постой  определи, будь они трижды неладны. Принес их черт по
нашу душу, таких глазастых. Смотри, чтобы с моего двора ни  ногой в городок!
А  то навалится ночью сотни две вот таких  "купцов", а эти "гости" им ворота
откроют,--  и  он  бросил  недобрый  взгляд  на  не  перестающего  улыбаться
Соуз-хана, который тут же заговорил доверительно:
     -- Много денег с собой есть, могу девку вашу купить. В моем гареме была
одна с  ваших  краев, шибко  сладкий девка была...-- Но  потому, как воевода
грозно сверкнул глазами, тут же замолчал и испуганно посмотрел по сторонам.
     -- И где же та девка теперь?
     -- Брату подарил. Просил ее шибко, вот и подарил.
     -- Веди их с глаз моих, -- чувствовалось, что воеводе  нелегко давалось
спокойствие в разговоре, и Ефим Звягин, подталкивая в спину гостей, поспешил
увести их из горницы.
     Едигир  вышел   следом  и  в  сенях   столкнулся  с  замешкавшимся  там
Соуз-ханом.
     -- Будто раньше встречались  с уважаемым,  -- проговорил тот, поправляя
кушак. Его узкие глаза уже не улыбались, а смотрели настороженно исподлобья.
     Едигир, не проронив ни слова, прошел мимо, сильно толкнув его плечом, и
дойдя до конца воеводского подворья,  оглянувшись назад, остановился и долго
смотрел, как шли через двор Карача-бек и  Соуз-хан,  с любопытством озираясь
по сторонам.
     Он ждал нечто подобное  не сегодня, так завтра, но должен был встретить
людей  из  своей  земли  и  то,  что   это  оказались  его  давние  недруги,
подтверждало мысль Едигира -- он окончательно стал чужим и  ненужным  своему
народу.  Теперь  там  другой хан,  и  никто не  вспомнит  о нем  бывшем хане
Едигире, можно забыть свое имя. Теперь для всех он -- Василий, Тимофеев сын.
     Но жила еще в нем, не покидая, острая боль  несогласия  с происходящим,
которую  постоянно носил с собой и не мог избавиться,  как от старых стертых
сапог, она мучительно душила, терзала  его. Верно, он и  умрет с этой болью,
не сумев от нее освободиться. Пусть будет так...
     Он не  заметил  как чуть  не налетел на торопливо идущего ему навстречу
Тимофея.
     -- Батюшки, святы, живым вернулся! -- закричал тот, ткнувшись мокрой от
дождя  шапкой  ему  в  плечо,-- а мы уж  и не чаяли дождаться  тебя. Думали,
точно, или в лес обратно подался, или зарезали тебя басурманы.
     Едигир усмехнулся и с неожиданной для себя радостью прижал  его к себе,
выкатившиеся из глаз слезы смешались с каплями дождя, беспорядочно падающими
на лицо.
     -- Возьмешь к себе? -- спросил у Тимофея. -- А то к Алене в дом идти не
хочу.
     --  Отчего ж не  взять,  ты у  нас теперь герой,  сам воевода про  тебя
мужикам  говорил.  --  И они пошли  в дом, где когда-то он жил на постое. Но
неожиданно вечером пришла Алена, ворчливо заявившая с порога:
     -- Вернуться  вернулся,  а глаз не  кажешь. Али  чужие стали совсем? --
Едигир смущенно  заулыбался,  запустил  ручищи  под  шапку, не  зная, что  и
ответить,  а она продолжала. --  Собирайся, пошли! Щи  стынут. Дома обо всем
расскажешь. -- И под насмешливые взгляды мужиков Едигир  смущенно поднялся и
неловко зашагал вслед  за Аленой. Она без умолку  тараторила  на ходу и  про
дурную погоду, и про  свою  работу на воеводском дворе, рассказывая обо всем
понемногу и сразу.
     ... Оставшись одни в доме, куда их  отвел сотник, Карача-бек и Соуз-хан
огляделись, подошли к большой печке, жарко натопленной по случаю непогоды, и
долго разглядывали причудливые  изразцы,  Соуз-хан  даже заглянул  в  топку,
пытаясь определить, откуда идет тепло.
     -- Никак не могу понять, где костер у них тут? Карача-бек, которому уже
приходилось видеть печи, снисходительно посмотрел на него:
     -- Дрова сгорели, а тепло осталось, неужели не поймешь?
     Но  сколько  он  не  пытался  объяснить Соуз-хану  устройство печи, тот
только бестолково таращил  глаза, несколько  раз повторил  слово "шайтан", а
потом и вовсе утратил всякий интерес к таинственному сооружению.
     На кровать он  тоже отказался лечь, а постелил овечий  тулуп на  пол  и
устроился  прямо там.  Едва  собрались  спать,  как в дверь кто-то осторожно
постучал. Карача-бек вытянул из ножен  кинжал и, не слышно ступая, приоткрыл
ее. Выглянул в сени. Там стояли два мужика, смущенно улыбаясь, переминаясь с
ноги на ногу.
     --  Менять  хотим,  --  сказал один из них,  --  и протянул Караче-беку
мешочек соли.
     Тот взял,  лизнул ее, удовлетворенно кивнул  головой и знаком пригласил
пройти в горницу. А затем спросил, подбирая русские слова:
     -- Что надо? -- и потряс мешочком.
     -- Деньги, --  ответил  первый, --  меха  можно.  Карача-бек  глянул на
Соуз-хана как бы спрашивая у него одобрения, а потом  полез в кожаный кошель
и, вынув оттуда несколько золотых монет, поднес их близко к глазам мужиков и
тут же убрал руку, проговорив:
     -- Соль -- нет! Ружье надо, -- и для верности надув щеки, несколько раз
сделал губами "пуф-пуф". Мужики хитро переглянулись и спросили:
     -- Сколько?
     Карача-бек поднял три пальца, показывая, что даст три золотые монеты за
ружье,  но мужики  выкинули  десять пальцев.  Карача-бек -- четыре,  они  --
восемь, сошлись на  пяти.  После  чего мужики так же  незаметно исчезли,  не
забыв прихватить с собой мешочек с солью. Соуз-хану эта затея не понравилась
с самого начала, и он попробовал отговорить своего спутника от задуманного.
     -- Дались тебе эти ружья, в Казани бы купили. А тут неизвестно еще, чем
дело кончится.
     -- В  Казани  с нас по тридцать монет  за ружье возьмут,  а могут еще и
негодное подсунуть. А здесь, считай, даром берем.
     -- Тебе видней,-- ответил Соуз-хан и укрылся с головой теплой попоной.
     Мужики  отсутствовали  довольно  долго.  Но вот  Карача-бек услышал как
скрипнула входная дверь, а потом появились и они,  тяжело дыша, поставили на
пол  горницы  два ружья. Визирь придирчиво  осмотрел  их,  заглянул в ствол,
дунул  для верности  и, поколебавшись, протянул пять  золотых  монет. Мужики
взяли их, но потом, вопросительно посмотрели на него:
     -- А за второе?
     -- Мы же говорили пять.
     -- За каждое пять!
     С  вздохом сожаления Карача-бек достал еще  пять  монет,  но  не спешил
отдавать  и показал рукой, будто  бы он насыпает порох  через дуло  и следом
вгоняет пулю.  Мужики  поняли,  но  развели  руками, мол, нет  ни  того,  ни
другого. Тогда Карача-бек забрал с ладони монету и четыре подал им.
     --  Вот  скупердяй поганый,--  негромко  выругались  те,-- связались  с
тобой. Не приведи  Господь, пронюхает кто или воевода узнает, запорют нас за
эти ружья, а он  говенной  монеты пожалел! Тьфу, на тебя! --  и не прощаясь,
вышли вон.
     ... Утром за Едигиром прибежали  с  воеводского двора с приказом спешно
явиться. Третьяк Федоров встретил его на высоком крыльце, откуда наблюдал за
погрузкой рогожных кулей с солью на телеги.
     --  А, явился удалец,-- и пригласил Едигира сесть  рядом на лавку.  Тот
садиться  не  стал,  а встал  рядом,  упершись  взглядом  в морщинистый  лоб
воеводы. -- Не хочешь, ну ладно. Я вчера при гостях-то не стал говорить, что
приказчик Михаиле, с варниц прибежавший,  с  жалобой явился. Будто ты  пытал
его... -- и глаза воеводы заискрились усмешкой. -- Было такое?
     -- Не знаю, о ком ты говоришь.
     -- Да юркий такой мужичонка,  в  любимцах у нашего хозяина  ходит. Я-то
его словам цену знаю, а пожалуйся он  Аникию Федоровичу -- быть беде. Так ты
подскажи  мне,  чего  у вас там  произошло-вышло. Едигир в недоумении  пожал
плечами, будто вспоминая чего, и неспешно ответил:
     -- Он стрелял.  Не попал. Я схватил его, тряхнул,-- и он  показал рукой
как наказывают за шкирку нашкодившего кота,-- потом мал-мал мурашей садил...
     -- Чего-чего? -- не понял воевода, пытаясь согнать проступающую на лице
улыбку. Было видно, что рассказ Едигира ему очень  даже по душе, но он всеми
силами пытался сохранить серьезность.
     -- Мурашей в штаны садил,-- помогая себе руками, показал Едигир.
     И тут воевода не выдержал,  все  тело его  заколыхалось от неудержимого
смеха.
     --  Чего-чего?  --  переспросил  он.--  Мурашей  и  в  штаны?!  А  тот,
приказчик, говоришь, плакал?  Как баба, плакал? Ну и выдумщик  ты,  Василий!
Сколь на свете живу, а про такое испытание не слыхивал. Ладно, -- проговорил
успокоившись,-- со Строгановыми сам разберусь. А ты мне лучше скажи много ли
басурман в лесу встретил?
     -- Две сотни,-- не задумываясь, ответил тот.
     -- А кто их ведет, случаем, не знаешь?
     -- Алача-бек. Так слышал.
     --  Ага!  Значит,  опять  он  пожаловал.  Тем  летом  в это самое время
приходил. Но тогда людишек  с ним было поменьше. Пошмыгали, порыскали вокруг
городка,  да ни с  чем и  ушли. Поглядим,  что на  сей  раз  будет. И еще,--
воевода  внимательно  глянул  на Едигира.-- Ты  купцов этих раньше нигде  не
встречал? -- Едигир ждал этого вопроса и заранее обдумал ответ.
     -- Встречал. Они те, за кого себя выдают.
     -- Точно?  -- переспросил воевода.  -- Ну, тогда иди. Спасибо тебе, что
людей вывел. Непременно доложу о том Аникию Федоровичу.
     Но едва Едигир сделал по  воеводскому двору несколько шагов, как увидел
бегущего навстречу запыхавшегося сотника Ефима Звягина.
     --  Беда,  воевода,--  на  ходу  закричал он,--  ночью стену  проломили
басурманы со стороны леса и сейчас через пролом тот на нас прут.
     -- Отчего же выстрелов не слышно? Или поразбежались вояки наши?
     -- Так порох-то за ночь отсырел. Как стрелять?
     -- Вот дурни. Возьмите новый порох  из  погребов.  Да прикажи ударить в
набат,-- и воевода заспешил  вниз, грузно ступая  по жалобно  поскрипывающим
под ним ступеням.
     Когда  Едигир подбежал к алениному  дому,  то услышал  тревожные  удары
колокола, плывущие  над крепостью. Тут же  из всех домишек  начали  выбегать
люди, испуганно спрашивая друг у друга: "Господи, пожар что ли или басурманы
объявились?" Едигир влетел  в  дом и, ни слова не говоря, схватил  кольчугу,
лук со стрелами и кинулся обратно.
     -- Подожди,-- бросилась к нему Евдокия,-- куда ты? Что случилось?
     -- Туда,-- не объясняя, ответил он, и мягко отстранив девушку, выскочил
на улицу.
     Когда он подбежал к пролому в стене, там уже вовсю кипел бой.
     Сибирцы,  ворвавшись  внутрь  крепости, засели за  стенами  близстоящих
домов и  сыпали оттуда стрелами в защитников, которые укрылись за воеводской
конюшней,  расположенной особняком  на  небольшом бугорке. Их было  всего  с
полсотни,  в то время  как  нападающих  раза в четыре  больше. Едигир увидел
Грибана Иванова и Насона Рябухина, которые пытались поджечь влажный ружейный
фитиль и поднести его к запалу ружья, установленного на сошках. Фитиль тлел,
дымил  и тут  же гас. Герасим со  своим  братом Богданом Шумилкой стояли  за
бревенчатой стеной конюшни, поочередно выглядывая из-за нее и что-то знаками
объясняя  друг  другу.  Еще  два  воина залезли на крышу конюшни  и посылали
оттуда   стрелы   в   нападающих.  Остальные   воины,  прикрывшись   щитами,
беспорядочно  сгрудились  вдоль  плетня,   держа  в  руках  сабли,   но   не
предпринимая  никаких  попыток  завязать  бой  с сибирцами.  Видно,  что без
воеводы они растерялись  и  не  знали,  как им быть: то  ли отойти  в  глубь
крепости, то ли здесь на месте ждать подмоги.
     -- Вот ведь, ядрена мать, ружье какое,-- ругался Насон Рябухин, вытянув
шею,--  когда не надо  палит,  а тут никак  и не выстрелит,-- и он  еще  раз
попробовал ткнуть фитилем в насыпанный на полке порох. Запал зашипел, пустил
дымок  и неожиданно прозвучал слабый выстрел, но пуля, вылетевшая из ствола,
не  набрав  силы, не долетела до цели. Однако  сибирцы загалдели, напуганные
выстрелом, и поспешили укрыться за стены домов.
     -- Сейчас попрут, --  высказал  предположение Грибан Иванов,-- вишь их,
сколько скопилось.
     -- Воевода, воевода едет,-- раздались голоса защитников,-- пушку везут.
     И точно,  на гнедом жеребце неспешной рысью, сверкая блестящим панцирем
с насечкой,  в тяжелом шлеме на голове, держа в руках боевой топор с длинной
рукоятью, к ним подъезжал сам Третьяк Федоров, а следом и сотник Ефим Звягин
с десятком воинов, они везли на  телеге  небольшую  пушечку и припасы к ней.
Едигир  увидел, что и женщины городка бегут,  схватив копья, а то  и топоры,
вслед за мужиками.
     -- Э-э-э... Бабья рать  на подмогу пошла, -- усмехнулся Грибан  Иванов,
-- сейчас они покажут басурманам, где раки зимуют. У наших баб рука тяжелая,
как шлепнут по затылку, так три дня чесаться будешь!
     Собравшиеся  вокруг мужики загоготали, и Едигиру показалось,  что народ
собрался не на войну, не на смерть, а на какой-то особый праздник, радостный
и веселый.
     Сибирцы  тоже  увидели  и  воеводу,  и  пушечку,  стоявшую  на  телеге,
спешивших с  оружием в  руках  женщин,  и  тоже весело загалдели,  тыча в их
сторону пальцами.
     --  Сейчас вы у меня посмеетесь!  --  насупившись проговорил  воевода и
громко  скомандовал,  -- Эй,  вояки! Ждете,  когда бабы  за вас вашу  работу
делать станут? А ну, заходи на них вдоль стены, тесни обратно к лесу!
     Два  десятка  мужиков,  пригнувшись к  земле  и прикрывая себя длинными
продолговатыми щитами, начали медленно наступать на сибирцев.  Но те пустили
кучу стрел и нападавшие вмиг рассыпались, попятились назад, кто-то застонал,
и два человека упали на землю.
     -- Ишь ты, как бьют! И не подступишься к ним! Несколько стрел вонзилось
в  землю возле  воеводы,  но он даже  не  глянул  на  них, а приказал  Ефиму
Звягину:
     -- Пусть пушкари ударят по ним. А потом, пока те не очухались, все враз
и навалимся. Поняли? --  оглядывая ратников, проговорил воевода. Те согласно
закивали  головами и  с  надеждой  уставились  на  пушечку,  вокруг  которой
суетились два пушкаря.
     -- Давай, кормилица, выручай! Зря что ли мы тебя чистили, обихаживали.
     Но  не  успели  поднести  запал,  как  в пролом ворвались  два  десятка
верховых  с  пиками  и  саблями наголо  и, дико  вереща, нахлестывая  коней,
помчались  по  улочке.  Видимо, никто  не ожидал их  появления  и  всадникам
удалось  беспрепятственно  прорваться внутрь  городка и  порубить нескольких
растерявшихся мужиков, бросившихся от них вдоль по улочке.
     -- Вот черти поганые! Напакостят в крепости, поди, выкури  их теперь,--
воевода кивнул сотнику,--  скачи к моему двору, пусть все, кто есть верхами,
навстречу им выезжают. Нельзя допустить,  чтоб подожгли чего. Гоняйся  потом
за ними в огне, в дыму.
     Едигир тем временем подошел к Герасиму и Богдану.
     -- Эй,-- ткнул  одного  из них  в плечо,--  пошлите за мной, --  Увидев
Тимофея и Федора, тащивших длинную  пищаль, помахал рукой в их сторону, -- и
вы тоже. -- Когда те подошли ближе, спросил, -- где телеги, что соль возят?
     -- Там, на воеводском дворе они, нагруженные стоят.
     -- Можете их сюда пригнать?
     --  Отчего же  не  можем,  надо только  воеводу  спросить, -- и Тимофей
подошел  к  Третьяку  Федорову.  Тот,  выслушав  его,  кивнул  головой,  дав
согласие, занятый своими делами.  Они тут же помчались в  глубь  городка,  а
Едигир  с  Герасимом   и  Богданом,  перескочив  через  низенькую  изгородь,
пробрались внутрь конюшни. В спешке никто и не подумал вывести  находившихся
там лошадей. Они тихонько заржали, увидев людей.
     -- Без седла ездить умеете? -- спросил Едигир Герасима и Богдана.
     -- Приходилось,-- ответили они.-- Чего задумал? Скажи.
     --  Погоним  лошадей  на  них,  --  ответил Едигир и  они  вывели их  в
загончик, открыли воротины и, вскочив верхом, погнали табун впереди себя.
     Воины, находящиеся рядом с воеводой, замахали на и без того  напуганных
животных, застучали копьями о  щиты и лошади повернули к лесу, вломившись  в
густую  толпу  сибирцев. Налетевший  следом  Едигир  с маху  рубанул  саблей
одного,  другого, увернулся  от  нацеленного  на  него копья,  замечая,  как
Герасим и Богдан  дружно работают саблями, пробиваясь к нему. Сибирцы быстро
окружили  трех  всадников,  но  подоспевшие воины городка,  выхватив  сабли,
яростно  кинулись на них. Воевода врубился первым в толпу, тяжело размахивая
топором, приговаривая после каждого взмаха:
     -- Сейчас  я вас  мигом на  свой  лад  перекрещу,  узкоглазых!  Надолго
забудете дорогу к нам! Пошли прочь, откуда пришли!
     Сибирцы,  не ожидая  столь стремительной атаки,  растерялись. Несколько
человек устремились  к пролому, другие, перескакивая через  плетни, побежали
по  огородам,  но там  их встретили  женщины,  угрожающе размахивая копьями.
Кто-то догадался спустить  цепных собак,  и они  с бешеным  лаем кинулись на
помощь защитникам. Вскоре почти никого из  нападающих  не осталось на  месте
схватки. Пятерых удалось взять в плен, скрутив ли руки и окружили, приставив
к  груди копья. Около  десятка человек раненых  и  убитых  лежали  на мокрой
истоптанной  множеством ног земле, даже  не  пытаясь, подняться,  вокруг них
бродили  местные мальчишки, нет весть, откуда успевшие взяться, подбирая кто
оружие кто оброненные шапки, хвастаясь добычей друг перед другом.
     Только  со  стороны воеводского  двора  доносились громкие крики,  звон
сабель и раза два, три бухнули пищальные выстрелы. В конце улочки показались
телеги в запряженными в них лошадьми, управляемые Тимофеем с сыном. Подъехав
к Едигиру, они спросили:
     -- Куда телеги ставить?
     -- Загораживай пролом! Лошадей выпрячь, а телеги меж собой сцепить.
     Подошедший к ним воевода с одобрением кивнул головой:
     -- Верно  говоришь, оставайтесь здесь, а мы сейчас тех молодчиков к вам
направим. Да пушку-то, пушку  подготовьте! А то, какого  рожна приперли сюда
ее,-- и поскакал туда, откуда доносились выстрелы.
     Через  некоторое  время  на  собравшихся  у  сцепленных телег  ратников
выскочили из-за угла  на взмыленных конях около десятка всадников,  успевшие
прихватить по дороге какие-то  тряпки, одежду, положив поперек седла  кули с
мукой или солью.
     --  Ишь,  аспиды,  чего  творят.  Мучицы  им  захотелось!--  со злостью
проговорил  Насон Рябухин.-- А ну-ка,  попотчуй их,  Трофим,  --  кивнул  он
пушкарю, прилаживающему фитиль к пушечке.
     Громко бухнул выстрел, заржали  лошади, встав на  дыбы, ядро ударило  в
гущу всадников, распоров брюхо гнедой кобыле, и та  падая, придавила седока.
Остальные  повернули  обратно,  но сзади на них налетел подоспевший  Третьяк
Федоров  с  воинами. Еще  двое  упали  с  лошадей, оставшиеся  громко  вопя,
бросились к пролому, надеясь прорваться к лесу.
     Едигир  увидел  лицо  мчавшегося  на  него с  копьем  всадника  и узнал
Алачу-бека, с которым  совсем недавно беседовал возле его шатра. Видно и тот
узнал его. Укрывшись за  телегой, Едигир натянул лук и пустил стрелу, целясь
в  голову.  Но Алача-бек умело прикрылся щитом  и  стрела  лишь  скользнула,
звонко цокнув  по его  поверхности.  Разгоряченный  жеребец,  высоко  подняв
передние ноги, взвился и,  слегка коснувшись передними копытами края телеги,
в один прыжок перемахнул через нее. Едигир  едва успел присесть, увернувшись
от  конских копыт,  а когда он приподнялся над телегой, то  спина Алачи-бека
уже мелькнула меж стволами белых берез.
     --  Ушел-таки, паразит,  -- выругался Насон  Рябухин, по-гусиному вертя
длинной шеей, -- погоди, попадешься еще! Вот тогда  попляшешь!  -- остальные
рассмеялись  довольные и, тяжело отирая пот, стали стягивать с себя доспехи,
кидая прямо на телеги и как бы освобождаясь от воинского бремени.
     -- Выстояли! Выстояли! Одолели супостатов! Теперь до следующего лета не
сунутся.
     Едигир сидел  на  телеге,  протирая лезвие  сабли пучком жухлой  травы,
думая про себя, как  легко эти  люди относятся и к войне,  и  к  работе, и к
своей жизни. Чувство нереальности происходящего овладело им.  Он ощутил, как
в речи его, сами собой прижились новые неведомые ему ранее слова,  выражения
и столь редкая улыбка озарила лицо. "Кажется, будто здесь я родился и прожил
много лет. И я тоже русский... А может, так оно и есть?"
     Вечером по городку  разнесся слух, что  приехал сам  Аникий Строганов с
большим  отрядом  ратников, разогнали  встретившихся им сибирцев.  Теперь он
остановился  в  воеводском доме и  будет  там жить до  самого  снега, а  как
установится санный путь, пойдут большим обозом  на Москву. А в сопровождение
станут набирать и местных мужиков, кто пожелает поехать с обозом в Москву. У
Едигира от услышанного  известия  защемило  в груди. И  он решил проситься у
воеводы сопровождать обоз.

* * *
     Снег пошел неожиданно и появлением своим как будто снял многие тяготы и
печали  со всего живого, что  ходило,  плавало, летало в этом  мире. Исчезли
перелетные  птицы, долго  не  желавшие  покидать скудную  опаленную холодами
сибирскую  землю.  Последними  поднялись  над  зубцами  темно-зеленой  тайги
степенные  гуси-говоруны,  надменно  вглядываясь  сверху  в  речные  извивы,
вспоминая  весенние любовные  утехи  в  теплых  тенистых  заводях,  заботы о
птенцах,  которые теперь шли в  одном косяке  с  ними, набрав силу, пытались
вырваться из четкого треугольного строя. Гусиный клин  был почти не виден на
фоне белесого снегом насыщенного  неба. Могло  показаться наблюдающим снизу,
будто они идут по заснеженной земле, не оставляя следов, и лишь темные клювы
вспарывали первозданную целину, как пахарь, пришедший на новый надел готовит
его к посеву.
     Медведица, носящая в своей утробе детеныша, высматривала укромный ложок
под  долгий  ночлег,  чтоб там  и явить  миру нового хозяина лесов, облизать
мягким языком и выйти на белый свет с ним уже окрепшим и вынянченным.
     Лоси,  совсем недавно  отгулявшие свои  свадьбы,  наполнившие  загривки
живительным соком  летних трав,  медленно бредут в  глубь дымящихся по утрам
сдобным паром мягких  болот.  И  случайный  человек порой увидит над  ватным
туманом в осиновом  редколесье гребень  плывущих в  утренней  дымке рогов, с
гордостью  несомых  на лобастой  голове  длинноногим  сохатым, вышагивающего
степенно,  неспешно  и  с  достоинством,  как  будто  он  вышел из  другого,
неведомого нам мира.
     И самые непоседливые и любопытные лесные существа -- бурундучки, словно
спрыгнувшие на пятнистый лесной ковер с полосатого халата и  укравшие оттуда
три полоски на память, бегают суетно  от одной тайной кладовочки  с запасами
кедровых  орешков  к  другой, проверяя и пересчитывая их, встряхивая  усатой
мордочкой,  посверкивая росистыми глазенками и повторяя торопливо: "Не тронь
запас! Я  запас! Запас!  Запас!" А потом и он забьется в  малюсенькую  норку
неподалеку от кладовочек и уснет до весны.
     Ус-не-т... У-с-н-е-т...
     Только молодой ворон Карга,  застывший на одиноко  стоящей в стороне от
леса желтоликой сосне, сам похож на темный сухой древесный  сук. Он  не ждет
от зимы и мокрого липкого  снега ничего хорошего. Ему противен и не  приятен
белый покров холодеющей с каждым  днем земли. Это его  личный враг, крадущий
все, что  так легко можно найти летом  на  опушке  леса  или  низком  речном
берегу. Снег будет сыпать и в саму реку до тех пор, пока она не сдастся и не
замрет, покорившись снежному хладнокровию и твердости. А рыба... Рыба теперь
не сможет пробиться через  пленку льда и он, Карга, должен надолго забыть ее
вкус. Но он и  не собирается показывать, насколько взволнован и даже напуган
белым  саваном, бросающим  ему, Карге,  вызов  помериться  силами.  Нет,  он
выживет  и будет жить еще много-много таких зим, презирая  всех других птиц,
кинувшихся в другие края на поиски тепла и легкого  пропитания.  Он заставит
кровь течь медленно, ме-дле-нно, м-е-д-л-е-н-н-о...  Почти заснет... И будет
жить в  полудреме, сохраняя  силы,  ловить каждый лучик  низко плывущего над
снежной равниной солнца.

* * *

     Кучум  засыпал на кожаных, набитых  конским  волосом подушках,  которые
слуги заранее нагревали над огнем. Рядом с ним струились мягкие волосы Анны,
смирившейся с судьбой рабыни и ханской жены. Она ощущала в себе биение новой
жизни  и эти  пока еле слышные  толчки  маленького, не знакомого ей существа
больше  всего пугали  и  волновали,  вызывая  радостную  улыбку  и  ожидание
счастья.

* * *

     В  сгущавшихся  вечерних  сумерках  к  городку  Кызлар-Тура   подъехали
несколько всадников и, о чем-то  переговорив со  стражником, стали терпеливо
ждать. Вскоре через  низкую  калитку к  ним вышла закутанная в темный платок
женщина и вскочила на оседланного коня. Также молча они отъехали от замшелых
стен, чуть покачиваясь в седлах и двинулись по извилистой тропе, уходящей  в
противоположную сторону от  Кашлыка.  "Я уже  отправил своих людей в Бухару.
Они разыщут князя  Сейдяка и будут ждать нашего приезда", -- тихо проговорил
один из всадников. "Спасибо тебе,  Мухамед-Кул, я  еду к нему",--  сдержанно
ответила его  спутница. Они въехали под  темный полог  тайги  и растворились
между  высоких  стволов,  чуть  постанывающих  от  порывов  холодного  ветра
деревьев.

* * *

     Едигир ехал почти в самом конце соляного обоза медленно, но  неудержимо
движущегося к  Москве.  Он  время от времени оглядывался  на исчезнувшие  за
поворотом дороги  дозорные башни городка, откуда смотрела вслед удаляющемуся
обозу Евдокия.  Наверное, впервые  за  последние годы  он  понял,  что нужен
кому-то  и захотелось  вернуться,  подхватить легкое  девичье  тело на руки,
войти  в низенькую  избушку к счастливо улыбающейся Алене, так  ждущей этого
момента.  Но  он  понимал, что не  сможет  долго жить в  городке,  оставаясь
простым ратником,  охраняющим чужое добро. Какой-то  неведомый голос шептал,
подталкивая  в путь,  что впереди  у него будет еще  много, много  дел, и он
станет иным человеком. Едигир в последний раз оглянулся на мелькнувшую среди
стволов дозорную башню городка и,  словно кто-то  прошептал  сзади: "Ты  еще
вернешься сюда. Очень скоро вернешься... Помни..."






ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПОСТИЖЕНИЕ ПРОСТРАНСТВА



О поведении прислужников царя

     Человек,  сведущий  в  светских  делах,  может  найти  службу  у  царя,
отличающегося личными  качествами и богатством, при содействии  лиц, любимых
этим государем или полезных ему.
     С разрешения государя он должен садиться  сбоку  от государя не слишком
далеко.  Он  должен избегать споров и  речей невежливых, а  также  возгласов
радости и смеха, где это не подобает, равно как и громкого испускания ветров
и плевания
     Если его  спросят,  то он  должен говорить приятное, если  оно является
полезным, но не говорить неполезное, хотя бы оно было и приятно.

Из древнего восточного манускрипта



ОБРЕТЕНИЕ
СУДЬБЫ

     Москва жила своей шумной, торопливой,  каждодневной бурлящей базарами и
торгами жизнью,  озабоченностью всего происходящего  в  мире. Торговый  люд,
притекающий со всех  концов света на ее кривые  улочки и площади, утоптанные
конским  навозом,  смешивался  с горожанами,  ведя непрерывный  торг, крича,
бранясь, беспрестанно размахивая руками. По утрам с многочисленных колоколен
разносился   благозвучный,  сливающийся  и  дополняющий  друг  друга  густой
колокольный  звон,  подгоняя людей  своими ударами,  заставляя  еще  быстрее
переходить от одного дома к другому,  не  задерживаясь  надолго  в  торговых
рядах, кое-что покупая, к чему-то прицениваясь, и спешащих  дальше  по своим
делам.
     --  Вавилон,  истинный Вавилон,-- проговорил Аникий  Строганов,  широко
улыбаясь и оглаживая  бороду, --  ну,  принимай нас, Москва-матушка,  не дай
пропасть!
     Строгановский обоз спустился на лед реки Яузы и  через большие ворота в
высоченной деревянной стене  въехал в  слободу, прозываемую Скородомом.  Тут
Аникий  Федорович держал  собственный дом, в котором в  его отсутствие  жили
приказчики с женами для  содержания хозяйского  имения  в чистоте и порядке.
Два  цепных  пса  бешено залаяли, когда  у высоких глухих ворот остановились
сани,  и Чеботай  Андреев,  сидевший  в  первых санях, подбежал  к  воротам,
нетерпеливо забарабанив по ним кнутовищем.  Скрипнула сенная дверь  и чей-то
испуганный  голос спросил:  "Кого надо? -- но  услыхав густой хозяйский бас,
пересыпанный ругательствами, кинулся в дом, и во всей Строгановской  усадьбе
началась такая суматоха, будто лихие люди нагрянули.
     Когда  обоз наконец-то въехал  во  двор,  возчики  остались  распрягать
лошадей,  а сопровождающие  обоз воины во главе с  хозяином  вошли  в  жарко
натопленную горницу. Едигир шел последним и, поднявшись на высокое  крыльцо,
глянул  на  город.  От  удивления он  открыл  рот,  настолько  поразило  его
увиденное. Город был так велик и огромен, что невозможно было определить его
границы.  Почти  над  всеми крышами домов вился дымок, будто людские  жилища
протягивали тонкие полупрозрачные руки к небу, желая дотянуться до него.
     Едигира  легонько  одернули  и  он  шагнул  вслед  за  всеми  сперва  в
просторные, заставленные деревянными кадушками сени, а затем и  внутрь дома.
Аникий  Федорович,  уже  сбросив с  плеч  овчинный  дорожный  тулуп,  сидел,
опершись локтями о стол, на широкой лавке и слушал, что торопливо докладывал
ему  приказчик. Все входившие широко  крестились  на образа, висевшие в углу
горницы,  скидывали  полушубки  на  лавку  и  рассаживались  вдоль  длинного
тянувшегося от стены до стены, стола.
     К  Едигиру  подошли братья Богдан  и Герасим,  единственные знакомые по
городку, которые тоже согласились сопровождать обоз в Москву. Они испытывали
неловкость от  больших хозяйских  хором и растерянная улыбка блуждала  на их
раскрасневшихся от мороза лицах.
     -- Ну, как тебе Москва? -- обратился к Едигиру Богдан.
     --  Да...,-- неопределенно  ответил тот.-- Зачем так много людей вместе
собрались? Неужели больше места на земле нет? Тесно...
     -- Так тут же государев двор, митрополит живет,  кузнецы, оружейники --
всех не перечесть, одно слово -- Москва.
     --  О  чем  вы  там  толкуете,  --  спросил Аникий  Федорович, отпустив
приказчика.
     -- Да, вот, Василий сомневается, зачем все вместе в одном городе живут.
Думает, на Руси места мало.
     --  А это  он правильно думает.  Я  вот, почему на Урал подался?  Тесно
стало.  Куда  не  повернись  --  все занято,  разобрано. А я  простор люблю.
Ничего, пообвыкнется, поймет, что к чему. Садитесь, перекусим с дороги.
     Тем  временем  хозяйские  люди  понесли  на  больших деревянных  блюдах
соленые грибы, квашеную капусту,  пироги  с  рыбой,  расставляя  все это меж
рассевшимися  гостями.  Появился  и  большой  жбан  с  пивом.   А  Строганов
извиняющимся голосом произнес:
     -- Вы уж  простите, что все скоромное, Рождественский пост, чай,  идет.
Ну, как  всю соль продадим,  сбудем, так и Рождество, глядишь, наступит. Вот
тогда и погуляем, а пока отобедайте, чем Бог послал.
     Все  дружно  принялись  за  угощение,  пододвигая  к  себе  блюда.  Сам
Строганов, наскоро перекусив, вышел из-за стола и, простившись, наказал:
     -- По городу без дела не шастайте, а то заплутаете.
     Иль  в историю  какую,  не приведи Господь,  попадете.  Со всеми делами
обращайтесь к управляющему моему Савелию. Он к вам  сам  подойдет. А Чеботай
Андреев пусть так и будет среди вас за старшего. С ним и в город выходите. А
мне надо дела делать, так что прощайте пока.-- С этими  словами  он вышел из
горницы.
     Вскоре  к  ним подошел  плечистый среднего роста  управляющий  Савелий,
хитрыми  бесцветными  глазами  внимательно  оглядел  каждого  и  повел  всех
определять на постой в  соседнее приземистое строение, стоявшее отдельно  от
господского дома.

* * *

     Едигир поселился вместе с Богданом и Герасимом. Они  два дня отсыпались
с  дороги  и выходили только  к столу,  перекидываясь несколькими ничего  не
значащими фразами друг с другом. Но на третий день, когда сон уже не брал, а
вынужденное  безделье  заставляло  искать  какую-нибудь работу или  занятие,
первым не выдержал Герасим:
     --  В тюрьму  нас, что  ли, хозяин  определил?  Сколько так  еще сидеть
будем? Пошли, город поглядим.
     --  Это бы  хорошо, так ведь  мы города  не  знаем. Как дорогу  обратно
найдем?
     -- Уж, поди, найдем как-нибудь. Как, Василий, думаешь?
     -- Как не найдем,-- согласно кивнул тот,-- мы ж не слепые.
     -- Это точно, -- заключил Богдан Шумилко,  -- а  ежели  чего, так  язык
доведет,-- и  увидев непонимающий взгляд Едигира, пояснил,  -- мы спросим, а
люди подскажут. Только  надо  управляющего  Савелия предупредить,--  добавил
осторожно Герасим, шмыгая носом.-- Хозяин так говорил.
     -- Да нужны мы ему, как  собаке пятая нога.  Пошли.  -- Богдан  накинул
полушубок и уверенно направился к выходу.
     Как  только  они вышли  на  улицу,  тут  же  чуть не попали под  копыта
промчавшемуся мимо них всаднику в богатом красном кафтане.
     -- Ишь ты, черт, под ноги не смотрит,-- выругался Богдан.
     -- Может, не пойдем все-таки,-- остановился в нерешительности Герасим.
     -- Ну и сиди дома, таракан  запечный, -- усмехнулся Богдан, --  а мы  с
Василием сами как-нибудь.  Герасиму  ничего  не оставалось  как  отправиться
вслед за ними.
     Перейдя  Яузу  по замерзшему  льду,  они  поднялись на  другой берег  и
увидели  торговые  ряды,  перед  которыми прямо  на  снегу  лежали  огромные
ободранные  мясные туши. Некоторые потехи  ради умудрились, поставить ноги и
головы, так, словно снежные фигуры, пугая прохожих остекленелыми глазами.
     -- Чего это они делают? -- удивился Едигир.
     -- Не видишь, что ли, продают.
     -- А зачем так много? Никто ж не берет?
     -- Погоди, найдутся покупатели, -- успокоил его Богдан.
     -- Я бы ни за что не продал, сам  бы съел, -- убежденно закончил Едигир
и отвернулся от торговцев, не проронив больше ни слова.
     Пройдя  мясной ряд они попали к торговцам  лесом,  где на берегу стояли
срубленные  дома  разной  величины,  густо пахнущие смолой.  То  продавались
готовые срубы, вокруг которых  прохаживались  богато  одетые люди, о  чем-то
выспрашивая  продавцов, прицениваясь  и  приглядываясь,  выбирая  нужное  им
строение.
     Вскоре они утратили всякий интерес к окружающему, пока не наткнулись на
орущую толпу  подростков,  которые  отчаянно тузили друг друга  кулаками. Их
было чуть ли  не полсотни  и у многих из разбитых носов уже капала  кровь на
изрытый ногами снег. Но ребятня не обращала на это  никакого внимания, и как
молодые петушки наскакивали друг на друга, норовя ударить посильнее.
     -- Чего это они? -- Едигир встал, как вкопанный.
     -- На кулачках силой меряются, -- небрежно махнул рукой Богдан.
     -- Из-за чего? -- не понял Едигир.
     -- А просто так, силу показывают. Пошли, сами разберутся.
     Но  тут  сбили  с  ног  худощавого  мальчишку,  который упал  навзничь,
ударившись головой о ледышку. Он застонал как-то натужно, пытаясь подняться,
но не  смог. Однако  мальчишки не  обратили на него  ни  малейшего внимания,
крича и распаляясь все больше и больше, молотили друг друга.
     Едигир  не  выдержал  и  кинулся  между  ними,  нагнувшись  к  упавшему
мальчишке. Но тут же  чей-то кулак опустился  ему на  затылок, сбив с головы
лисью шапку. Он в недоумении поднял голову, пытаясь угадать, кто ударил,  но
увидел лишь улыбающиеся возбужденные лица подростков.
     --  Что,  получил  свое,  -- крикнул  тот,  что  был на  полголовы выше
сверстников.
     Кто-то  сзади подставил Едигиру  подножку, дернул  за полушубок,  и  он
полетел в  снег,  так и  не  поняв,  что же  случилось. И тут же чьи-то ноги
больно ударили его  в  живот, прошлись по ребрам,  но  он  быстро вскочил и,
уклоняясь от сыпавшихся на него ударов, дважды коротко взмахнул руками, сбив
с ног ближайших к нему  подростков. Они попытались всей толпой навалиться на
него, но ловко  вывернувшись,  он отскочил и  схватил  того  самого высокого
парня за запястья, дернул вниз,  заломив руку назад.  Остальные, увидев, что
их вожак зажат сильными руками незнакомца, отбежали на безопасное расстояние
и  замерли  в ожидании. Едигир крепко тряхнул  парня и,  с  трудом  подбирая
слова, спросил:
     --  Жить  хочешь? --  тот  согласно кивнул головой, неразборчиво что-то
промычав, -- тогда  подними его, -- и он показал на неподвижно лежавшего  на
снегу мальца.
     -- А что ему будет-то? -- отпущенный Едигиром парень отбежал к ребятам.
-- У-у-у, морда басурманская, -- зло проворчал он, разминая ушибленную руку.
Едигир,  водрузив  на  голову  свою шапку,  подошел к  неподвижно  лежавшему
мальчишке и потер лоб снегом. Подошли Богдан и Герасим, с интересом наблюдая
за происходящим и не пытаясь вмешиваться.
     -- И  чего ты в пацаньи дела лезешь? Сами бы разобрались,-- укоризненно
заметил Богдан.-- Больше всех надо, что ли?
     Мальчишка  открыл глаза  и застонал, тогда  и остальные ребята уже  без
опаски подошли ближе помогли подняться ему, мигом забыв про недавнюю драку.
     -- Ладно, без вас обойдемся, и Гришаньку домой отведем.
     В растерянности  потоптавшись,  друзья  пошли дальше.  Наконец,  пройдя
несколько  улиц,  постоянно  шарахаясь  от  несущихся  не  разбирая   дороги
верховых,  они  вышли  на  холм,  с вершины  которого  увидели  темные стены
огромной крепости с высокими сводчатыми остроконечными башнями по краям.
     -- Неужто Кремль? -- с восхищением спросил Герасим.
     -- Он самый и есть,-- усмехнулся Богдан,-- не видишь, что ли?
     -- Так там царь и живет?
     -- А где ж ему жить?
     -- Поглядим? -- и Герасим первым легко зашагал по спуску, спеша поближе
подойти  к причудливым стенам с зубцами наверху. Вдруг послышался мелодичный
звон, и они, задрав головы, увидели, как на одной из башен сошлись меж собой
на  блестящем  разбитом  золотистыми  полосками,   круге  две  металлические
стрелки. Проходящий  мимо них мужичок  в желтом отороченном  черной бахромой
полушубке кивнул и снисходительно спросил:
     -- Чего, деревенщина,  поди, первый раз часы увидели? Глядите, глядите,
за показ денег не берут!
     -- А царя, где можно увидеть? -- спросил у него Герасим.
     -- Так ты скажи стражникам, что Ванька  Чурбанкин с под Костромы к царю
батюшке пожаловал, он к тебе и выйдет...
     --  Да  мы не  из  Костромы. Купцов  Строгановых  мы люди, --  возразил
Герасим, чем только насмешил мужика.
     Вдруг за каменной стеной послышался  шум, обитые кованым железом ворота
со скрипом  распахнулись,  и  через  них выскочили  на площадь  всадники  на
покрытых  цветными  попонами  конях.  Щелкая длинными  бичами,  врезались  в
стоящую  неподалеку толпу, тесня и  разгоняя народ. Вслед за ними показались
богатые сани, устланные коврами, на которых сидели воины с пищалями в руках.
Потом еще одни сани, и еще и, наконец, выехал крытый возок с золотыми орлами
на дверцах и затянутыми слюдой оконцами, запряженный четверкой белых  коней,
с  сидевшими впереди возницами, а еще двое стояли  сзади,  почти на полозьях
возка.
     -- И  точно,  сам царь Иван Васильевич,  поехал куда-то,--  раскрыв  от
удивления рот, выговорил стоявший с ними мужик.
     Народ меж тем прибывал, толпа густела, а из ворот  выезжали все новые и
новые  сани,  возки  и,  казалось,  им  не  будет числа. Любопытные пытались
сосчитать, сколько  людей едет с  царем, кто-то узнавал знакомых, кричал им,
сходились,  переговаривались,   спрашивали  друг  друга:  "Царь-то  с  новой
царевной вместе поехал али сам по себе?".  "Поди, с ней, если на богомолье".
"А  она крещеная? Черкеска,  ведь". "Как  не быть  крещеной,  все  же царица
московская".
     Ну вот  царский поезд умчался, ворота,  заскрипев, закрылись  и у башни
остался стоять, покачивая бердышом, казалось, равнодушный ко всему  стрелец.
Народ начал потихоньку расходиться с площади, вспомнив каждый о своих делах.
     -- Ну что, поди, и мы домой  отправимся? Повезло, царя увидели. Дай ему
Бог  здоровья, --  и Богдан  широко  перекрестился  на  икону,  висевшую над
кремлевскими воротами.
     -- Надо бы завтра в храм сходить, -- задумчиво сказал Герасим.
     -- Что, грехов много за дорогу накопил? -- поддел брата Богдан.
     -- Грехи, не грехи, а в храм надо, -- упрямо ответил тот.
     Тем же вечером Аникий Федорович Строганов сидел за  столом возле печки,
прислонясь к ней правым боком, и тихо  беседовал с управляющим Савелием.  Он
задумчиво  поглаживал окладистую бороду, рассыпавшуюся  по широкой  груди, и
наставлял управляющего, что нужно сделать в его отсутствие:
     -- Половину обоза на  продажу пристроил, еще столько же осталось. Пусть
так в амбарах и лежит. Цены пока большой за нее не дают. Может к весне вверх
пойдет. Ты уж, Савелий, сам гляди, когда продавать.
     --  Как скажешь,  батюшка,  как  скажешь, -- с  подобострастием  моргал
водянистыми  глазками тот,-- наше дело  холопское,  ваши приказы точнехонько
исполнять.
     --  Холопское-то  холопское, да  башка  тебе  на что дана?  Чтоб  шапку
носить,  да  господам кланяться? Ты, давай, кумекай и  сам  помаленьку,  раз
управлять моим  хозяйством взялся. Ладно, соль все одно разойдется. А я  вот
хотел к  государю попасть, пред его ясные очи, да не успел... Сказывают, что
сегодня он на богомолье уехал.
     -- Так то их царское дело. Теперь ждать придется долгонько, -- зачастил
Савелий.
     -- Надо  было мне  через князя Романа попробовать  до  него  пробиться,
царь-батюшка теперь  только  после Рождества в Москву пожалует,-- раздумывая
вслух,  высказался Аникий  Федорович. -- Может  и мне следом за ним к святым
мощам поехать?
     -- Как батюшке угодно будет, можно и поехать.
     -- Э, плохой из тебя  советчик, Савелий, иди лучше спать. Чем  с тобой,
так лучше с этой печкой разговаривать.
     Савелий как будто только этого  и ждал, мигом исчез, оставив Строганова
одного. А к царю Аникию Федоровичу действительно попасть нужно было позарез.
Прошлым  летом не поладил он  с Чердынским  воеводой,  который воспротивился
строительству  новых  варниц  на  ничейной  земле,  заявив,  что   та  земля
государева, и без грамоты царевой добывать соль никак не можно. Аникий тогда
вспылил, пригрозил написать царю, сообщить о многих винах воеводских, отчего
тому бы  не поздоровилось. Воевода  смолчал,  затаился, а  потом  Строганову
донесли, будто посылал он на Москву  гонцов с  тайной грамотой к государю. А
уж  что в той грамоте было,  кто знает. Вот теперь  и надобно  царя увидеть,
объяснить,  что  городки  он ставит  на  ничейной земле не только ради своей
корысти,  как  Чердынский воевода думает, но и для бережения  всего русского
государства.
     Он еще чуть посидел, обдумывая, через кого бы лучше из своих московских
знакомых выйти с челобитной к царю, чтобы тот не сомневался в делах его и не
чинил препоны.
     Раньше, когда  всеми делами  при  дворе  заправлял его давний  знакомец
Адашев,  то  через  него  любая  Строгановская  грамота  быстро доходила  до
государя. Царский  любимец  знал, когда и с чем подойти к Ивану Васильевичу.
Правда, и брал он за  это  немало, но дело  того стоило. Теперь же  не стало
Адашева  при дворе,  выслал  его  царь из  Москвы и  говорят, будто и  вовсе
преставился  он в каком-то  глухом городке подле  самой Ливонии,  закадычный
дружок его. Так  что  теперь надо нового человека искать, кто к царю  прямой
доступ  имеет.  Иначе...  Иначе  сживут  его  недруги  со  света,  не  дадут
развернуться, Самое лучшее, конечно, самому на Москве жить. Только и там, на
уральской  земле, без него  дела  вкривь  да  вкось пойдут. Везде свой  глаз
нужен.
     С этими мыслями Аникий Федорович уснул так и не решив, как же ему лучше
поступить.

* * *

     ...  Прошло  несколько  недель и перед  самым Рождеством  прискакал  на
Москву дворянин Константин Поливанов с грамотами к митрополиту Афанасию и ко
всему народу московскому,  которые ведено  было глашатаям  по всем  площадям
читать. И выходило из тех грамот, что царь Иван  Васильевич, сложивши с себя
венец царский, будет теперь жить в слободе  Александровской, а народ русский
без царя сиротой оставляет. Произошло после этих грамот  волнение великое по
всей Москве. Черный люд, собравшись на площади возле Кремля, кричал в голос,
что всех  изменников бояр пожечь  да повесить надобно. Бояре же, запершись в
своих домах, боялись на улицу выходить.
     Наконец, к  народу вышел  митрополит  и объявил, что он немедля едет  к
царю  слезно  просить  его  вернуться  обратно. Люди, выслушав его,  тут  же
опустились на колени и возопили:
     --  Будем  царю  вовек  послушны,  пусть только  простит нам вины наши!
Стеной за него станем, себя не пожалеем!
     На  другой  день  митрополит  со  святителями  Новгородским  Пименом  и
архимандритом   Чудовского   монастыря   Левкием,   епископами   ростовским,
суздальским, рязанским, крутитским  и многими архимандритами спешно  выехали
вслед  за  царем  к   Александровской   слободе.  С  другого  конца  столицы
отправляется  богатый поезд со  знатными  князьями и боярами,  возглавляемый
Иваном  Дмитриевичем  Бельским и Иваном Федоровичем  Мстиславским,  а  также
другими  знатными боярами  и  дворянами.  Узнав  об  этом,  Аникий Строганов
кликнул  дворовых  людей и  велел  ехать за ними  следом. Едигир,  Богдан  и
Герасим, спешно оседлав  коней,  вылетели  на улицу и уже  на спуске к  реке
догнали  строгановский возок. Через два дня бешеной  скачки  они подъехали к
возвышавшемуся на  холме  собору  Александровской  слободы, исконной царской
вотчины.

* * *

     ...Иван  Васильевич  прохаживался по комнате длиной в восемь  шагов  и,
уткнувшись в противоположную  стену, поворачивал  обратно, отсчитывал  снова
восемь шагов и... опять стена. Он не любил число "восемь" как и не любил все
цифры, числа, которые  делились пополам. Было в них  что-то предательское --
хитрость, скрытая в умении безболезненно распадаться  надвое. Ящерица так же
легко отбрасывает хвост,  а через  несколько  дней как ни в  чем  не бывало,
объявляется  с  новым. Вот "тройка", "пятерка" -- другое дело. Дружественные
числа.  Они  не предадут, не изменят,  их не разрубить  пополам.  А  случись
такое, рассыплются в  прах,  но верность сохранят.  "Именно  так,  именно,--
думал  Иван  Васильевич,  продолжая  вышагивать  меж  стенами,  расписанными
изображениями заморских птиц по краям и зверем-единорогом в центре. -- Будет
время, запишу измышления свои. Только когда оно, время, для писания будет...
И будет ли..."
     Уже две недели как царь всея Руси, венчанный на царство предков  своих,
пребывал  в  дальней  загородной  вотчине,  Александровской  слободе.  Ранее
приходилось ему бывать здесь два или три раза всего.
     Но в отличие от неугомонной и всеядной Москвы чем-то запала она в душу,
тянула,  звала  обратно.  С Анастасией, упокой Господи ее  безгрешную  душу,
лучшие  дни тут проведены... Как  давно то было... Будто целая жизнь прошла.
Анастасия, была здесь совсем иной, нежели  в  кремлевских, сумрачных, всегда
жарко  натопленных пахнущих  кислой  овчиной  палатах.  Счастливые  то  были
деньки-денечки, но,  верно,  не  суждено уже повторить  их, вкусить благость
всепонимающего  и  всепрощающего взгляда отроковицы его.  Сама  же она перед
кончиной  своей  в день  Преображения  Господня  тихим голосом  совет  дала:
"Езжай-ка   ты,   Иванушка,  подальше   из   Москвы   подколодной,   нам  не
дружественной. Никто нас  здесь  не  любит. Всяк норовит ущипнуть побольнее,
кусок пожирнее  себе  урвать,  утянуть.  Удельные  князья  Москву  вовек  не
признают. И одно то, что ты на московском престоле сидишь, уже им в тягость.
Не будет тебе тут покоя..."
     Осталось после нее два сына малолетних -- Иван да Федор -- сиротами при
живом отце. Где ему время взять за играми ихними наблюдать, доблести  ратной
учить,  когда сам отдыха  не  знает.  Только от крымцев отобьется, как  ляхи
лезут. Хотел породниться  с  ляхами, отправил сватов королю Сигизмунду, мол,
желаем  сестру  его Екатерину законной  женой своей видеть.  Нет, не захотел
королек  польский  умерить  свою  гордыню  непомерную,  слить  две   державы
славянские и  туркам, немцам  единый щит выставить на рубежах общих. Накажет
его Господь за  гордыню,  ох, накажет...  Припомнится ему  на том  и на этом
свете... Ладно, мы люди не гордые и престол московский не самый захудалый на
просторах  европейских.   Князь  кабардинский  Темгрюк  с  великой  радостью
согласился  дочь  свою  Марию в жены государю  русскому  отдать.  Девка  она
молодая, красивая, да только наших обычаев не знает и климат ей не привычен,
хворать начала.  Сына  Василия  родила,  а  он  и  года  не  прожил,  помер,
сердечный. Куда деваться? Бог дал, Бог взял.
     Иван Васильевич подошел к  двери, прислушался к шагам, но кто-то прошел
мимо, не остановился, и он вернулся  обратно, продолжая расхаживать от стены
к  стене. Последним толчком, довеском ко  всем прочим бедам,  оказался побег
Андрюшки Курбского  к литовцам.  Уж этого выкормыша  он ставил и почитал как
брата  родного: и дружка на свадьбе, и первый за столом, и главный воевода в
походах.  Шептали  ему, будто Андрюшка скрытен  стал  последнее время,  таит
чего-то, недоговаривает. Но ведь христианин же он, на  исповеди ходил, крест
целовал,  за здоровье государя пил, и как же так...убег?  Мог бы прийти и, в
глаза  глядя, сказать с чем  не  согласен,  чего  опасается,  а  то  прислал
писульку, словно вор какой подметное письмо.
     Иван Васильевич остановился у стола и прочел, тихо шевеля губами:
     "Писано в Вольмере, граде государя моего Августа  Жидимонта, короля, от
него же надеются много пожалован и утешен был ото всех скорбей моих милостию
его..."
     Он зло  стиснул  зубы  и  удержался, чтобы  не  плюнуть  на грамоту, не
разорвать  в клочья  и, подавляя в себе искушение,  вновь заходил от стены к
стене,  не замечая,  что все  ускоряет  шаг.  "Пес  шелудивый! Вмиг  хозяина
поменял!  И  на  кого?  На Жидимонта! Жид,  он и есть жид,  иного  слова  не
подберешь.  От  них  жидовская  ересь по  Руси  расползлась и  добрых  людей
смутила. Сколько  с ними мороки! Не знаешь, как эту мерзость с русской земли
повывести, каленым  железом только повыжечь. Но  и это  сегодня не  главное.
Главное, что  не  знает  он,  как  с  боярами  совладать,  сладить. Пробовал
полюбовно уговорами да увещаниями, а толку никакого.  Нет конца  их  грызне.
Недаром  говорят:  "Смирен  духом,  да   горд  брюхом".  А  сытый  только  о
собственной сытости и думает, на  государеву службу ему плевать.  Царь,  как
прыщ  на  носу, мешает лишь. Разогнать их по вотчинам -- завопят,  мол, царь
один править собрался! А мы, де, как же?! Лучше пусть, как сидели на Москве,
так и сидят, а он  сам в свою вотчину отъедет. Желаете государством править?
Вот вам и свисток, и дудку, и кнут в руки, чтоб врагов понужать, ошпаривать.
Только кнут в оглобли не впряжешь, на кнуте далеко не уедешь, суп из него не
сваришь.  Так  что теперь, бояре дорогие, хлебайте власть державную ложками,
кто   больше   зачерпнет.   А   как   притомитесь,   так   ко   мне   же   и
приползете-заявитесь, бородами  половицы  мести будете.  А вот  тут-то, если
соберусь в Москву возвернуться, то въеду, как царь над вами, а не как ровня,
за которую вы меня почитали".
     Размышления  государя  прервал  осторожный  стук  в   дверь   и  следом
просунулась  патлатая  голова  Алексея  Басманова.  Слегка округлившиеся  от
хмельного  глаза  уставились  на  Ивана  Васильевича,  и  он  с  придыханием
заговорил:
     -- Батюшка-государь,  Иван Васильевич, целый  обоз с самим митрополитом
Афанасием  во  главе  пожаловал.  Пеняют, что в колокола  не  звоним в ихнюю
честь. До тебя просятся. Допустить али обратно завернуть?
     Иван  Васильевич  ждал гостей с Москвы ни один день, и сейчас готов был
сам бросится  митрополиту  навстречу,  но сдержался,  пересилив себя,  и  не
торопясь, опросил Басманова:
     -- Банька-то  истоплена? Вот и сведи старцев туда. Пусть себе погреются
с дороги, а то перемерзли, небось. Да прикажи столы накрыть и к встрече  все
подготовить. Как после бани рассядутся, меня кликнешь.
     Голова Басманова скрылась, было за дверью, но затем показалась вновь:
     --  Так там  с ними  еще бояр,  князей и  купцов тьма-тьмущая, все и не
войдут.
     -- Кто из бояр заявился? -- Иван Васильевич насупился.
     -- Многие... Как увидел, так сразу к тебе и побег.
     -- Ладно,  размещай всех. Куда ж их  по  морозу  обратно гнать? Иди, --
кивнул Иван Васильевич любимцу.
     Когда он  вошел в палату, все собравшиеся, сидевшие  тихо, лишь изредка
перекидываясь словами,  вскочили  с мест, выдохнув,  как один: "Царь!!!"  Он
обвел  всех твердым взглядом, моля про себя Господа, чтоб дал сил  выстоять,
не сломиться, не принять их доводы, а поступить как решил, и поклонившись на
три стороны, прошел к своему месту.
     -- Благодарю всех, кто  пожелал приехать в  келью  мою. Тут  и проведу,
верно, остаток  дней  в  трудах  и  заботах  о душе нашей,--  он  прервался,
поморщился  от приторности сказанных слов  и,  чуть помедлив,  продолжил. --
Чадо  я  малое,  неразумное среди  вас,  мужей  державных,  и  не ведаю, как
государством править далее.  А  потому,  преклонив  колени  к  мощам  Сергия
Чудотворца, испросил у него, как же быть мне,  грешнику великому? И было мне
откровение Божие -- удалиться на покой от дел мирских. А теперь вкусите, что
Бог послал, а уж потом разговоры говорить станем.
     Он  первым  сел  на  лавку,  а  все  собравшиеся  еще  какое-то  время,
пораженные услышанным,  стояли, но затем  по  одному  начали  рассаживаться,
однако никто не спешил притрагиваться к  еде и винам. Тогда Иван  Васильевич
поднял кубок:
     --  За  здравие  ваше  и  ниспошли,  Господи,  прощение за грехи  наши.
Наконец, все  как бы  ожили,  задвигались, подняли кубки. Кто-то  выпил, кто
поставил, чуть  пригубив. Неловкость и напряжение витали в Дворцовой палате.
Но вот послышались голоса с  разных концов стола.  Государь  не торопясь ел,
поглядывая то на один стол, то на другой, отмечая про себя, кто пожаловал  в
слободу  и  решил, что  здесь собрались главным  образом те,  кого приятно и
ранее было видеть ему за своим столом, кого выделял среди прочих. Заметил он
и  Аникия  Строганова,  сидевшего скромно в углу  дальнего  стола. Удивился,
появлению его с дремучих уральских лесов.
     Встал митрополит Афанасий и, откашлявшись, мягким торжественным голосом
заговорил, обращаясь к Ивану Васильевичу:
     -- Спасибо, государь, за добрые слова о здравии нашем, но как мы  можем
думать о  себе,  дети  твои, когда ты, отец наш родной, оставил нас и от дел
удалился. Кто же теперь защитит нас от ворогов?  А ежели летом  опять крымцы
навалятся, с ляхами война не кончена... Неужто ты хочешь сына малолетнего за
себя оставить? Так мал он еще, не разумен. Ответь нам.
     Иван Васильевич, не глядя на митрополита, спросил:
     -- Одного не  пойму, зачем  вам государь нужен, когда каждый  боярин на
Москве сам себе голова? Они вас и  защитят, и в обиду  не дадут, и суд опять
же  через  них вершить станете. А кому  не понравится, можете, как  Андрюшка
Курбский, к ляхам или к ливонцам на службу перейти, переметнуться.
     -- Чем мы обидели государя так,  что он нас в измене обвиняет? -- подал
голос новгородский архимандрит Пимен.
     Иван Васильевич метнул на него полный ярости взгляд и, помолчав, сказал
негромко:
     -- Я не девица  красная, чтоб  обиды таить, да слезы  лить. А  кто  что
замыслил супротив  меня  и не столько против меня,  сколько  против  державы
всей, то  каждый  хорошо  знает,  --  и  скривив губы  в усмешке,  добавил с
ехидцей, --  я немцам  да ливонцам писем не слал, к себе их на землю нашу не
звал, а потому и обид не имею ни на кого.
     Пимен едва не поперхнулся от услышанного и торопливо опустил глаза, его
бледные щеки  порозовели и капельки пота  собрались  под клобуком. Остальные
зашушукались, запоглядывали на новгородского архимандрита, поскольку каждому
были известны слухи о заигрывании новгородцев с немцами и давненько они, как
блудливая  девка, глазки немчинам строили,  мол,  "приди  вечерком,  отдамся
тайком".  Иван Васильевич попал не  в бровь, а в глаз, вскользь  намекнув об
этом.
     Тут  со своего места  встал Иван  Дмитриевич Бельский и,  высоко подняв
здоровенный кубок, зычным голосом, перекрывая застольный шум, заговорил:
     -- Бывал я во многих странах-государствах и королей, и царей повидал на
своем веку.  Разные  среди  них имеются, как и  народ разный  там живет.  Но
такого благочестивого государя, как наш, да чтоб народ свой любил и почитал,
как родных детей, нигде не встречал...
     --  Любо говоришь,  боярин,--  выкрикнул  сидевший неподалеку  от  царя
Афанасий Вяземский.
     --  Что  думаю,  то  и  говорю,  князь,--  продолжал  Бельский, -- если
государь наш собрался от дела отойти, то и я вслед за ним в монастырь ухожу.
Сегодня же постриг приму, прямо здесь в храме.
     -- Проспись только для  начала, -- негромко  сказал архимандрит Левкий,
-- а то утром в монашеской рясе девок щупать побежишь.
     Но  Бельский или не  услышал, или не обратил внимания на обидные слова,
говорил дальше все более распаляясь:
     -- В бою ли, в молитве  ли наш  царь  впереди всех государей! И надобно
нам Господа славить  за милость великую  жить под  ним. Умру, но  не позволю
куражиться! За  твое  здоровье,  государь! -- и  он,  припав к кубку, долгим
глотком в один дух опрокинул его  в  себя. Верно, Бельский готовился сказать
еще что-то, но его потянули за полу, усадив на место. Иван Васильевич хоть и
сделал вид, что не принимает всерьез откровение подвыпившего боярина, тем не
менее, расслабился лицом, взгляд  его потеплел, исчезли на  лбу у переносицы
морщинки. Вслед за ним вставали еще несколько  человек со здравицами в честь
государя, а  потом и вовсе пошла гульба,  и виночерпии не успевали подливать
вино в кубки.
     Иван  Васильевич,   видя   как  разгулялись  гости,  тихонько  встал  и
направился в свою комнату, никем не  сопровождаемый.  Но едва успел сесть на
лавку, как постучали и тихий голос  за дверью прочел молитву,  а затем в уже
открытую дверь спросили:
     -- Разрешит ли государь потревожить его?
     -- Входи, входи, владыка Афанасий. Все одно знал,  что  следом придешь.
Поговорим,  пока  гости  гуляют. Старец  вошел  и,  перекрестясь  на  иконы,
остановился посреди комнаты, оглядываясь.
     -- Хорошо тут у тебя, спокойно.
     -- Да, не Москва,  потому и уехал сюда. -- Иван Васильевич подошел  под
благословение  к  владыке  и,  поцеловав  тому  руку, подвел его к  большому
креслу, стоящему возле изразцовой печи.
     -- Рассказывай,  государь, чего  задумал.  Не верю, будто  в  монастырь
собрался не посоветовавшись со мной.
     --  Вот  сейчас и  посоветуемся  и  благословишь  раба  Божия  Ивана на
иночество, -- с усмешкой ответил тот.
     -- Не будет  на то моего благословения.  Как отцу  при многих детях его
непозволительно  бросать  их,  и тебе  в  твои-то  лета  рано  об  иночестве
помышлять. Да и не думаешь ты о  нем,--  старец отстранился от склонившегося
над ним царя, -- только все одно не пойму, что у тебя на уме.
     -- А  тут  и  понимать  нечего. Не хочу  больше  зубатиться с  боярами,
потакать им  в забавах, кто кого по  чину выше  и  кому где сидеть положено.
Ишь, чего задумали -- как кого не уважил, так норовят переметнуться к  иному
царю, где бы их оценили...
     -- Так  то обычай издревле идет -- государя себе по чину  выбирать,-- с
усмешкой ответил митрополит.
     -- Обычаи разные бывают. Есть такие, что во вред не только человеку, но
и державе всей.  Они свои заслуги  от дедов  и  прадедов исчисляют. Ладно бы
свои  отличия имели, а то ведь, чем гордятся? Доблестью  отцов своих к  чему
сами руки не приложили, пальцем не шевельнули, -- Иван Васильевич все больше
сердился,  глаза   его  расширились,  левую  щеку  повело,  исказив  лицо  в
неприятном оскале, пальцы судорожно сжимались, и сам того не замечая, брызжа
слюной на митрополита, он едва сдерживал гнев, чтобы не заорать.
     -- Охлынь, остудись, государь. Господь  с тобой, а то прикажу за святой
водой послать.  Вон расходился-то как, сам  на себя  не  похож. Чего с этими
боярами  сделаешь? И до тебя иные государи не  могли урезонить  их. Смирись,
вот  мой совет. Каждый  день да по несколько раз прошу Господа, чтоб мир  на
землю нашу послал, да видно не скоро тому быть.
     -- А я о мире и не думаю! Мне после себя державу оставить нужно единой,
как...,-- он помолчал,  подыскивая  слова, и повернув голову к стене, увидел
висевшую  на  ней  кольчугу, кивнул,--  как  доспех  этот  из  разных  колец
сотканный не всякому дано разрушить.
     -- Чего ж ты железо с людьми равняешь?
     -- Если  надо,  то каждого в огне накалю, молотом  откую,  чтоб стал он
крепок душою и телом и мне, государю своему, послушен...
     -- Да ты и впрямь  немыслимое дело задумал.  Не все то выдержат, да и у
тебя сил не хватит.
     -- Вот о том и молю Бога, чтоб сил моих хватило, а уж там пускай каждый
за себя  решает  и силы свои с моими соизмеряет,--  Иван  Васильевич немного
успокоился и отошел от  митрополита, вдев руку внутрь кольчуги,  пояснил, --
есть  нужда всех людишек через  такое  вот  сито  просеять,  как  в  Писании
сказано, зерна от плевел отделить. Зачем  шелухой амбар государев заполнять?
Вот и порешил я по первому разу отделить верных мне  людей от всех других, в
ком сомнение имею, и округ  себя собрать  на свой удел. Пусть ходят под моею
рукою и  себя в  деле  покажут, а там и до остальных дело дойдет. Кто в моем
кругу стоять  будет, опричь меня, так  и  звать буду  опричниками. Остальные
пущай, как и ранее на земле своей живут, в земщине. Понятно говорю?
     -- Понятно-то оно  понятно, да не пойму, чего даст тебе это,  государь,
какая выгода в том?
     -- А я выгоды  и не ищу для  себя, пусть все будет как  есть, но только
слуги  мои за земством тем следить  будут,  словно соколы за мышью  полевой,
никому не спрятаться. Та моя служба, что опричниной звать  стану, изменников
хватать будут и ко мне  на  суд скорый доставлять. А уж там  погляжу, каковы
грехи их...
     -- Казнить будешь?
     -- А и буду! Али ты мне запретишь?!
     -- Тяжко  грехи  чужие  на  себя брать. Наше дело  отмаливать  их перед
Богом, а ни в дела ваши вмешательство нести.  -- Митрополит тоже посуровел и
говорил  отрывисто,  отводя  глаза  от царских, которые, казалось,  излучали
невидимый  свет,  притягивали  к себе, и Афанасию стоило  больших  трудов не
смотреть в  них.  Он помолчал и, вставая, перекрестился,  -- все мы грешны и
всем перед Господом ответ  держать. Ты сам, государь, все решил без моего на
то  совета,  и тебе  перед  лицом  Всевышнего  в  день  Страшного Суда отчет
держать.  Делай, как  знаешь,--  и, перекрестив  Ивана Васильевича,  пошел к
двери.
     Государь хотел окликнуть, остановить его, но понял, что не  найти ему у
митрополита поддержки в задуманном,  не  приемлет он  и  не разделяет мыслей
его,  встал и, когда закрылась дверь, выхватил из ножен висевший здесь же на
стене  обоюдоострый кинжал  и с силой ударил  по кольчуге. Клинок,  пружиня,
согнулся и отскочил от прочно сплетенных одно к одному  металлических колец,
гулко отозвавшихся  на  удар.  Царь отбросил его и  в  припадке  ярости  уже
кулаками продолжал молотить по  жалобно позвякивающей кольчуге. Почувствовав
боль, он  упал на кровать, сотрясаемый внутренней дрожью, выкрикивая злобные
слова в подушку и раздирая ее зубами.

* * *

     ...Едигир ходил по двору среди прочих, кто приехал со своими господами,
и  рассматривал  с  восхищением  царские  хоромы,  переводя взгляд с  одного
строения на  другое. Он и  не заметил, как подошедший  сзади стрелец стукнул
его  по  шее  так, что с  головы упала шапка, и  резко отскочил, уставясь на
того.
     -- Чего вынюхиваешь,  образина,-- загоготал тот и  Едигир  почувствовал
густой винный  запах, да и стрелец, покачиваясь  на ногах, не скрывал этого.
-- Поди, задумал, как к государю нашему пробраться? Лазейку ищешь? -- и он с
размаха ткнул в живот кулаком.
     Едигир  сделал шаг назад и, перехватив вытянутую руку обидчика, с силой
дернул,  выставив   вперед  правое   колено.   Не   ожидавший  сопротивления
подвыпивший стрелец полетел головой  в  сугроб, но скоро выбравшись из него,
размахивая кулаками, с руганью кинулся на Едигира:
     --  Так ты  еще  руку  поднял на  царского  слугу!  Сничтожу! -- грозно
закричал обиженный стрелец.
     Едигир решил, что и правда неловко на царском дворе устраивать побоище,
а  потому лишь ловко  подсек бежавшего  стражника  и тот рухнул навзничь. На
помощь стрельцу кинулись еще двое с бердышами наперевес, но Едигир, не давая
приблизиться,  ногами  уложил  и  их,  подхватив бердыши,  выставил  вперед,
показывая, что драться он не намерен, но и  не желает  давать себя в  обиду.
Неизвестно,  чем  бы все это  закончилось,  поскольку еще с десяток  человек
бежали  к  ним,  размахивая кто копьем,  а  кто  саблей, если бы не  окажись
поблизости Алексея Басманова, вышедшего из царских покоев.
     -- Что за шум?! -- заорал он,-- а ну, стоять! Вам говорю!
     -- Этот вон, -- стрелец указал на Едигира, -- выглядывал чего-то.
     --  Я  и  решил,  а  может  он  до царя добраться хочет,  мало  их  тут
понаехало...
     -- Который,-- степенно спросил Басманов.
     -- Этот,  этот,-- закричали стрельцы, указывая на  Едигира. --  Дозволь
боярин, нам в подвал его свести. Там мигом разберемся,  огоньком подпалим  и
узнаем, чего он замыслил.
     --  Погодь,--  Алексей  Данилыч  легко  плечом  отстранил  стрельцов  и
вгляделся в Едигира, -- Чей будешь? Откуда взялся?
     -- Со Строгановым приехал к государю,-- неохотно ответил тот.
     -- А чего высматривал?
     -- Смотрел...
     -- Чего смотрел-то, не видел раньше что ли дворцов таких?
     -- Не видал,-- протянул Едигир.-- Красивый ...
     --  Красивый,--  протянул  Басманов,  передразнивая.-- Царский  дворец,
потому  и  красивый.  А,  однако,  молодец,  что  не  убежал.  Говоришь,  со
Строгановым приехал, с самим Аникием, что ли? Вот и пошли к нему.
     -- Пошли,-- с облегчением вздохнул Едигир, не выпуская бердышей из рук.
     -- А они тебе ни к чему будут, -- Басманов сам взял оружие и воткнул их
древками в сугроб,  --  забирайте,  вояки!  Храбрецы,  десять  на одного!  И
смотрите мне, чтоб вина больше  не пить! -- и он  повел Едигира в деревянный
дом на отшибе  слободы, где  отдыхал вернувшийся  к себе после ужина  Аникий
Федорович Строганов.
     Тот  встретил  Басманова как  старого  знакомого и радостно засуетился,
усаживая его. Но бросив недовольный взгляд на  застывшего  в дверях Едигира,
спросил:
     -- Чего хотел-то, Василий?
     --  Вот, драчуна твоего привел,  чуть не  переколотил стрельцов моих,--
ответил за него Алексей Данилович, -- откуда взял такого?
     --  Сам пришел в городок ко мне. Сказывает, будто князь сибирский, так?
-- он глянул на Едигира.
     Тот молча пожал плечами и остался стоять неподвижно.
     --  Князь,  говоришь? Надо  бы  его  царю  показать,--  заинтересовался
Басманов  и  оценивающе  оглядел  Едигира, --  нам сейчас такие  люди весьма
нужны. Крещен?
     --  У  меня  в городке и крестился,-- Строганов мигом сообразил,  какие
выгоды будет  иметь,  если его охранник  попадет  в  число царских  слуг,  и
переменил тон разговора,-- садись, Василий, чего стоишь?
     Тот осторожно  присел на лавку, словно боялся раздавить ее, и, скрестив
руки  на  груди,  застыл  в неподвижности.  Строганов "отметил про себя, что
никому  так  не  доверял  из своих  людей,  как этому молчаливому  и  всегда
спокойному выкресту.  От него исходило  не только спокойствие и уверенность,
но и какая-то  правота в своих поступках,  действиях. И  хоть находился он у
Аникия Федоровича на службе,  службой это было назвать трудно. Он просто жил
рядом с  ним по собственному разумению и  принципам, воспринимая внешний мир
по-своему не так, как  другие, видел в нем иные законы и  ценности. С ним не
нужно  было  спорить,  убеждать, приказывать. Нет, он  сам  делал и совершал
поступки, которые оказывались нужными и полезными всем окружающим.  Но это и
настораживало,  не  давало  предугадать, распознать его, чтобы сблизиться  с
ним, сдружиться по-настоящему.
     Но  сейчас Строганова мало интересовали  странности  его охранника.  Он
лишь мельком отметил про себя, что надо как-нибудь поговорить с ним наедине,
по  душам  с  хорошим  вином  и  угощением. А  сейчас  на  Москве  он  искал
единомышленника в делах своих и лучше Басманова, с которым он встречался еще
во время прошлых приездов, трудно было кого-то найти.
     -- Угощения не предлагаю, -- заговорил Аникий Федорович, -- не у себя в
вотчине. В гостях. Но вот просьба у меня к тебе имеется, Алексей  Данилович,
превеликая. Не откажи выслушать.
     -- Отчего не выслушать. Всегда рад помочь, коль в моих силах. Только не
знаю, смогу ли помочь тебе, Аникий. Дело-то видишь как повернулось...
     --  Да  уж,  слышал  я сегодня  царя-батюшку  и в  голове  моей  дурной
ничегошеньки в ряд  не легло, не выстроилось. Неужто и впрямь государь решил
монашеский клобук на себя надеть?
     -- И ты туда же, -- усмехнулся Басманов, -- то бояре далее собственного
носа  ничего  не видят, а  ты мужик вроде с умом,  понятие обо  всем имеешь.
Болтают, будто  живешь  в своих вотчинах  как князь  удельный.  Даже войском
обзавелся...
     Болтают  то,  наговаривают, а ты и  веришь,-- испуганно  замахал  рукой
Строганов,-- не скажи кому еще.
     --  Я-то не скажу.  По мне,  так хоть по небу  летай, да вниз не падай.
Зато  много  на  Москве  зубоскалов,  которым  дай  язык почесать,  честного
человека  плутом  назвать. Но не о том  я. Ты-то, Аникий, как не понял о чем
государь давеча за столом говорил?
     --  Как  все,  так  и я,  --  Строганов обиженно опустил голову  и тихо
посапывая, соображал тем временем, кто из недоброжелателей мог оговорить его
перед царем, а таких было немало...
     -- Государь решил царство свое на две  части поделить -- на праведных и
неправедных...
     -- Как это? -- ошарашено уставился на него Аникий. -- А кто неправедным
окажется, так тому камень за пазуху и в реку, что ли?
     -- Погоди, не  шуми, дай слово сказать.  Мы о том с Иваном Васильевичем
много  думали и так, и сяк рядили.  Выла  и о том речь, чтоб кто против царя
идет, то  лишить их жизни  без жалости христианской, как ворогов государства
нашего.
     -- Неужто и такие есть?
     --  Есть, есть. Всяких в  достатке,  которых пой да корми, а  своим  не
зови. Только как их  узнать, распознать, то  главный вопрос. Потому теперича
будем мы  к  себе принимать  лишь  тех,  кто  царя  почитает наипервее отца,
матери, как Господа Бога.  А повелит государь, так и отца  выдаст с головой,
коль тот замыслил худое дело супротив него.
     -- Негоже так-то детям  против отцов своих идти. Такого  в Писании нет.
Не по-христиански деется. Почитай отца и мать свою...
     -- Думаешь, я из агарян и Писания святого в руки не брал? Только писано
там, что  царь  -- от Бога и  наместник  его на земле. А как Господь Авраама
испытывал,  заставив  принести  в  жертву  любимого сына Исаака?  И  ведь не
ослушался тот и руку уже занес, да ангел остановил. Или нет того в Писании?
     -- Как нет... Само  собой, именно так и описано. Так  ведь, про отца, а
не про сына, -- не унимался Строганов.
     -- Тьфу! Ну и упрямец ты, Аникий, я тебе  говорю стрижено, а  ты мне --
брито! Пойду я в таком случае, коль ты Писание лучше меня знаешь. Сиди тут и
разбирайся сам Чего доброго, когда  царь тебя к себе призовет, начнешь и его
уму разуму учить.
     -- Да успокойся ты, Алексей Данилович, присядь, -- вцепился Строганов в
руку Басманова, -- слова боле не вымолвлю. Уж я ли его  не почитаю пуще отца
родного. Да, совсем  забыл, я же  тебе подарок привез. Лисиц  черно-бурых на
шапку. Как в Москву вернемся, так и вручу за науку и за дружбу нашу.
     Басманов криво усмехнулся, поняв куда клонит  хитрый собеседник его, но
вслух сказал.
     -- И  не знаю, когда  в  Москву  обратно поедем, то  от государя одного
зависит. Как он решит. Но за подарок, все одно, спасибо тебе. Ценю дружбу. А
сейчас удоволю твою  волю, объясню как государю  преданность  свою выказать.
Станет он полк набирать особый, а ему и припасы,  и многое чего нужно. Ты уж
не поскупись  и поставь чего сможешь: товары ли, соль свою возов  несколько.
Все сгодится, сложится. Вот преданность свою и выкажешь.
     -- Невелики доходы мои, как иные думают, -- поскреб в бороде Аникий, --
ране метла резко  мела, а обилась, притупилась.  Басурманы житья второе лето
не дают. И где на них управу найти? Воевода Чердынский  за свою вожжу тянет,
глазом на мои варницы косит. Рук на все  про все  не хватает. Не знаю, как и
быть.
     -- Одной рукой узла не завяжешь. Бери помощников себе добрых, чтоб было
на кого положиться. В  работники беглых принимай, но только  я тебе того  не
говорил, не советовал. Показывай их как вольных. В тех лесах куда убежишь? А
про воеводу Чердынского потолкую с государем, положись на меня.
     -- Воинских людей бы мне испросить для защиты...
     -- Про то забудь. Воюем чуть ли не на четыре стороны света. Сам знаешь.
А чего тебе  плакаться?  Вон, какие  богатыри у  тебя  на службе, --  указал
Басманов на сидевшего молча Едигира, -- с ними кого опасаться?
     -- Мои заботы кто поймет, -- тяжело вздохнул Строганов.
     -- Это точно. Сунулся Еремушка к семи чертям. Коль назвался груздем, то
полезай  в  кузов.  День  к ночи клонится, а  человек  к заботам.  Ладно, не
проспите к заутрене. Царь  велит затемно еще звонить и сам приглядывает, кто
на  службу  идет,-- говорил  Басманов,  вставая,  перекрестившись  широко  и
размашисто, -- а про тебя, молодец, непременно государю доложу
     --  Ну,  а  ты,  Василий, чего  из наших  разговоров  понял?--  спросил
Строганов, когда они остались одни.
     -- Понял, что царь на службу зовет,-- ответил тот.
     -- И пойдешь?
     -- Не знаю. Думать надо.
     -- Ну ты подумай, подумай.  Только и обо мне  не забудь, когда твой час
придет.

* * *

     Еще не  начало  светать,  когда Едигира  разбудил тугой, тревожный звон
колокола. Мерные удары, следующие один  за другим почти без перерыва,  вдруг
затихли и более  низкий, протяжный  удар,  как бы  завершая начатое,  сказал
последнее слово, созывая народ к заутрене.
     Поднялись и Богдан с Герасимом, начали торопливо одеваться. Послышались
голоса в других  комнатах, где так же ночевали приезжие не знакомые им люди.
Видно  всем было сообщено об обязанности появления на службе. Едигир натянул
сапоги и спросил-
     -- Царь тоже будет?
     -- На службе? -- переспросил Герасим, уже успевший собраться. -- Да  он
мне не докладывал чего-то. Но, думаю, обязательно будет. Подойдет и спросит:
"Где тут Василий, что с Сибири  приехал? Покажите мне его!" Обязательно тебя
спросит, -- поддразнил Богдан товарища.
     -- Зачем так говоришь?-- без обиды спросил тот.-- Вчера мне один добрый
человек на службу к царю предложил идти.
     --  Да что  ты говоришь? --  сделал изумленный вид  Богдан.  -- Так  ты
теперь у нас при царе, значит, служить  будешь?  Силен!  А нас познакомишь с
царем-батюшкой?
     Едигир понял, наконец, что над ним в  открытую  смеются. Не  умея найти
нужных слов для ответа, первым пошел к двери, зацепив на ходу широким плечом
Богдана,  да так, что  тот отлетел на лавку.  Герасим,  стоявший в  стороне,
захохотал и урезонил брата:
     -- Чего  ты цепляешься к нему? Ну,  чего? Он тебя не  трогает  и ты  не
замай.
     -- Да  я чего... И пошутить теперича нельзя,-- Богдан потер  ушибленное
плечо,-- у-у-у, медведь!
     В  храме  собралось  столько  народа,  что  рассмотреть царя, стоявшего
где-то перед алтарем в плотном кольце приближенных людей, было невозможно. В
нетопленом храме скоро  стало  душно  от большого числа собравшихся  и слова
молитвы  долетали до Едигира как сквозь толстый  слой ваты.  Но его поразило
стройное пение,  льющееся  откуда-то сверху, хотя  сколько  он  не  поднимал
голову, но  кроме образов святых на  сводах увидеть  ничего  не смог. Поющие
умолкли и один сильный голос мощно, с нажимом так, что  доходило до каждого,
заставляя  втягивать  голову  в  плечи,  несколько  раз  повторил: "Господи,
помилуй!  Господи,   помилуй!"  --   все  опустились  на  колени  и  Едигир,
замешкавшись,  увидел,  скорее почувствовал,  что видит  именно царя, так же
вставшего на колени перед священником.
     Второй  раз  он увидел его,  когда служба закончилась и после причастия
царь  первым  пошел  к  выходу  из  храма,  гордо откинув  назад большую,  с
выступающим лбом, голову, легко ступая меж склонившимися перед ним в поклоне
людьми. Рядом с ним по левую руку шел и вчерашний знакомец, что привел его к
Строганову,  оттесняя  стремившийся  приблизиться  к царю народ. Сам того не
замечая,  Едигир бросился следом, словно какая-то сила исходила от человека,
шагающего ни на кого не глядя, с взором, устремленным  к видимой  только ему
одному цели.
     Уже,  когда  шли  к  царским палатам,  Едигир стороной  обогнал  всех и
остановился, чтоб  еще  раз  получше разглядеть царя. Тут он попал на  глаза
Алексею Даниловичу Басманову, сделавшему легкий знак рукой следовать за ним.
Стражники  беспрепятственно  пропустили  его в покои,  но  дальше  небольшой
комнаты, где уже толпились люди, идти не позволили. Царь со своим окружением
скрылся за обитой железом дверью, и Едигир  огляделся, рассматривая тех, кто
оказался  рядом с  ним.  Было  несколько  юношей  в богатых одеждах  с  едва
заметной бородкой,  которые  всем видом показывали свою значимость, стараясь
даже  не глядеть  на окружающих,  отвернувшись к  небольшим оконцам,  дающим
слабый  свет.  В  дальнем углу на  лавке  сидел  тучный  человек,  с  трудом
поднявшийся  при  появлении царя и тут же опустился на скамейку.  Он  тяжело
вдыхал воздух полной грудью, прикрыв глаза и подняв голову, губы  его что-то
непрерывно  шептали. Никто не пытался с ним  заговорить  и он,  несмотря  на
разобщенность  меж  всеми  собравшимися,  выделялся  среди   других   полной
несовместимостью с окружающими. Едигир посчитал, что он  в чем-то провинился
перед царем и теперь приехал сюда в ожидании кары.
     Наконец,  дверь  открылась  и  Алексей  Басманов  легко  вынырнул, полу
согнувшись,  и  быстро  указывая пальцем  на  молодых  людей,  в том числе и
Едигира, поманил за собой. По узкому проходу они поднялись вверх по лестнице
и  зашли  в  залу,  заканчивающуюся  большой,  обтянутой  красной  кожей   с
вызолоченными  на  ней  птицами  дверью.  Подле нее  стояли  два  стрельца с
маленькими топориками в руках, глядя куда-то поверх, не обращая  внимания на
вошедших. По обеим сторонам залы были оконца и мягкий свет освещал стоящее в
центре массивное  кресло. Едигир  догадался, что это, верно, и  есть царский
трон и, ощутив  близость его, даже не  поверил в  возможность, что находится
рядом с ним.
     Басманов  же негромким голосом, с паузами, медленно выговаривая  слова,
что делало его похожим на полководца перед сражением, объяснил, зачем собрал
их здесь.
     -- Царь  хочет видеть,  кого  берет в свое  опричное войско,  кто будет
служить ему, и на кого  он может положиться. Ждите, скоро выйдет,  --  после
этого Басманов скрылся за красной дверью, оставив их в ожидании.
     Из  другой  двери  в  залу  вошел низкий кряжистый  человек  с  темными
глазами,  которые  резко выделялись  на испещренном  оспой лице,  и длинными
расслабленно висевшими вдоль  туловища руками. "Малюта  Скуратов",-- услышал
Едигир как  один из юношей тихо произнес за его спиной. А  тот замер, скорее
не  услышал, а уловил по  движению губ шепот и остановился, так  и не сделав
следующего шага.
     --  Зачем здесь? -- спросил, обращаясь  ко всем  сразу. Потом глаза его
скользнули  по лицам  и  остановились  с немым вопросом на шептавшем  юноше,
который как-то сразу порозовел и напрягся.-- Говори...
     -- Велели  собраться и ждать государя..., -- заикаясь, пролепетал тот и
попятился к оконцу под пристальным взглядом Скуратова.
     -- В  войско  государево хотим,-- безбоязненно  ответил другой,  верно,
знакомый Малюте.
     -- А, князь  Федор,  --  заулыбался тот,  -- тогда понятно,  ждите,-- и
вошел в ту же красную дверь.
     Время  тянулось  необычайно долго и будь  возможность, Едигир наверняка
ушел бы из таинственной комнаты,  где  никто ни с кем не разговаривал, не на
что было сесть,  в  воздухе стояла  какая-то  зловещая тишина.  Но, наконец,
дверь  открылась и первым  вышел Иван Васильевич, за  ним --  остальные. Все
низко поклонились,  он  прошел к  креслу  и сел,  откинувшись  назад. Вперед
выступил Алексей Данилович Басманов и обратился к юношам:
     --  Скажите, нет ли среди вас таких, кто  по робости  или по юности лет
своих  воинскую  службу царскую нести  не в силах будет?  --  общее молчание
послужило ему ответом. -- Хорошо, тогда подходите к царской руке, целуйте на
верность свою. Клянитесь, что ни живота, ни близкого  вам человека, ни  даже
отца с матерью не пожалеете, ежели узнаете, будто  замышляют они против царя
нашего, Ивана Васильевича, лихое дело.
     -- Клянемся!!! -- как  один  выдохнули все. Едигиру показалось, а может
так оно  и случилось, что и он повторил вслед за ними слова страшной клятвы.
Царь ласково улыбнулся и спросил:
     -- Чьи сыны будете? Назовитесь.
     -- Барятинский Федор...
     -- Репнин Алексей...
     -- Колычев Петр...
     Когда  очередь дошла и до  Едигира, то  Басманов  наклонился к  царю  и
что-то зашептал ему на ухо, а тот согласно кивнул головой.
     -- А поручители есть у него?  -- спросил Иван Васильевич, не сводя глаз
с Едигира, словно ощупывая, оценивая его силу и преданность.
     -- Аникий Строганов поручиться может...
     --  Это ладно... Тот врать  зазря не станет. Крещен? -- его полукруглая
бородка взметнулась в сторону Едигира.
     -- Да. -- Коротко ответил тот.
     -- И где же ты княжил на Сибири?
     -- Иршыш-река. Кашлык-городок зовется.
     -- Ясно, ясно. Из наших подданных. Не твои ли  люди  до нас приезжали с
посланием?
     -- Мои, государь.
     -- Не дал им разрешения с Москвы съезжать.  Тут при  себе и оставил. --
Не встречался с ними?
     --  Нет, государь, --  Едигиру живо вспомнилось прощание  с  Сабонаком,
будто вчера это было. Думал, пропал, сгинул в пути. Оказывается, жив.
     --  Прикажи  дьяку Петелину  Фоме  сыскать  тех  людей.  Да  пусть  мне
доложит,-- обратился Иван Васильевич к Скуратову.
     -- Сделаю, государь,-- Малюта кинул недобрый взгляд  на  Едигира,  -- а
крестное имя какое молодец носит?
     -- Василием назвали, а крестным Тимофей был.
     --  Добре...  То   по-нашенски...--  Малюта  отвел  взгляд,   и  Едигир
почувствовал себя как-то легче, увереннее.
     -- Покажешь себя в  деле и пожалую  тебе удел в земле моей. В ваши дела
нам вмешиваться не с руки, а кто мне верно  служит, тот мне и  люб.  Целуйте
руку,-- закончил Иван Васильевич.
     Едигир подошел последним  к царю и удивился малости размера руки  Ивана
Васильевича.
     Басманов придержал Едигира, шепнув ему:
     -- Беру  тебя к себе. Одежду  новую дам, при мне и жить станешь. Обожди
внизу, покуда не освобожусь.
     Когда Едигир  в новом кафтане  и шапке с  пистолем, заткнутым за  пояс,
пришел проститься с Герасимом и Богданом, те рты от удивления пооткрывали.
     --  Гляди-ка... А  мы  думали, обманывает  Василий. И точно,  на службу
взяли... Так теперь уже в Керкедан не вернешься?
     -- Не знаю. Все может быть. Хочу вернуться. Там видно будет...
     -- Чего Евдокии и Алене передать?
     -- Пусть сюда едут. Меня сыщут.
     Через  несколько  дней  Едигир   вместе  с  царским  обозом  выехал  из
Александровской слободы по направлению к Москве.



О делах государственных

     Если государь пожелает завести у себя производство разных предметов, то
должен  он подумать и решить с сановниками о  пользе того дела и  значимости
его  среди  прочих.   Должно  ему  найти  мастеров  и  пригодное  сырье  для
производства тех предметов.  Если  оно слишком дорого, то  лучше  может быть
покупать  сами  предметы  у  дружественных соседей  через  купцов  или  иным
способом. Если же нет  способов для доставки или покупки  их,  то пригласить
мастеров,  могущих наладить производство их. Мастеров следует содержать так,
чтоб не захотели они  бежать или перейти к иному государю и потому выполняли
бы работу свою с усердием и прилежанием и добротно бы...

Из древнего восточного манускрипта



ОРУЖЕЙНЫЙ
МАСТЕР

     Казань  переживала  далеко  не  лучшие  времена...  Еще  до  печального
события, когда после  много дневной  осады войска  московского царя, взорвав
стены, вломились в город,  правили казанским народом ставленники московские.
Сколько  раз  народ,  собравшись с силами,  стряхивал  их  с себя и  пинками
выгонял за ворота. Садился, вроде бы, свой хан, но длиннющие московские руки
дотягивались до него. Подкупали. Травили. А то  и силой сгоняли с  престола.
Казанцы только головами качали, а вскоре и вовсе перестали удивляться частой
смене  правителей  своих. Плевать, кто там сидит во дворце и  собирает с них
оброк  за торговлю, за  дом, за  скот...  Плевать  на них всех и  прошлых  и
нынешних. Таких мастеров  как  в Казани еще поискать  надо. Ковры.  Кувшины.
Одежда. Обувь. Оружие. Проживем при любом правителе!
     Базар,  протянувшийся  вдоль реки,  шумел  и  переливался  разноцветьем
красок, поражая обилием товаров. Карача-бек и Соуз-хан шли по конному ряду и
с  восхищением разглядывали  лошадей, выставленных на продажу.  Каких только
расцветок  не было здесь:  от  белоснежной  с  чуть  заметным изгибом  спины
молодой  кобылки и  до  заезженного,  замордованного  буро-грязного  мерина,
понуро уставившегося в землю и не перестающего хрумкать  подобранным  где-то
клочком сена.
     --  За  сколько  продаешь своего  красавца?  --  обратился  Соуз-хан  к
старику, сидевшему на корточках возле мерина. Они были даже чем-то похожи --
старый  уработанный  конь   и  его  хозяин:  потухший  взгляд,  вялая  поза,
отрешенность от всего.
     --  Зачем,  уважаемому, такой доходяга?  -- Ответил  вопросом на вопрос
старик.
     -- Вон, сколько добрых коней стоит, любого выбирай.
     --  Не  твое  дело,--   вскинул   голову  Соуз-хан,--  работников  хочу
накормить, да только и им, видать, костей этой клячи не разгрызть.
     --  Дело твое,  уважаемый,  я не неволю,--  покорно ответил  старик, --
только  конек мой мне  хорошо послужил  и  другому хозяину еще долго служить
сможет.  Случись  ему  при  мне остаться,  так  он  бы  и  меня  в иной  мир
проводил... Любить надо скотину  свою, а ты, уважаемый, не умеешь. Иди себе,
куда шел.
     -- Нет,-- не  унимался Соуз-хан,-- скажи, чего ж ты его продаешь,  коль
он такой хороший конь?
     -- Потому  и  продаю, что мне совсем мало жить осталось. Хочу чтобы он,
конек  мой,  в добрых руках  пожил еще.  Попадись хороший  человек и так  бы
отдал, задаром.
     -- Рано себя хоронишь, -- вступил в разговор Карача-бек,  до этого лишь
прислушиваясь к спору.
     --  Старуху  свою уже  похоронил, а  теперь  и моя очередь  подходит,--
ответил старик и слеза мелькнула меж его редкими ресницами.
     -- И детей нет, что ли?
     -- Дети на проклятой войне сгинули, -- горестно ответил он. -- Будь они
прокляты, эти московиты, ни себе, ни нам спокойно жить не дают.
     Карача-бек постоял и, вынув  из кошелька  золотую монету, наклонившись,
вложил ее в старческую, сморщенную, как печеное яблоко, ладонь.
     -- Не печалься,  поживи еще и нас  добрым  словом помяни, -- и  потянул
Соуз-хана за рукав халата, увлекая за собой.
     Старик  от неожиданности сперва  замер, потом поднялся и, переваливаясь
на кривых ногах, заковылял вдогонку за ушедшими. Его  конек, вскинув голову,
пошагал за хозяином следом. Но Карача-бек и Соуз-хан уже затерялись в шумной
базарной  толпе и,  сколько старик  не  вглядывался подслеповатыми  глазами,
стараясь  отыскать странных  покупателей,  но  все  напрасно. Так и  остался
стоять в недоумении, а  его  послушный конек ласково тыкался мордой  в спину
старика.
     Карача-бек  и  Соуз-хан  уже  третий  день  ходили  по  базарным рядам,
присматриваясь к  оружейникам.  Их было немало, но  лишь  двое могли  делать
ружья  не хуже, чем  восточные мастера. Но оба были люди семейные и  наотрез
отказывались от  предложения  ехать в  Кашлык,  чтобы  там  ковать ружья для
сибирского  хана.  Сколько Карача-бек  не уговаривал их и какую  бы цену  не
предлагал, они были непреклонны.
     --  Покупайте  ружья  здесь,  в  Казани,--  отвечал один  из  мастеров,
выставляя опаленную огнем горна в кузнице бороду, -- и вам дешевле встанет и
нам семьи бросать не придется.
     --  Сколько  нам  ружей  нужно, ты  и  за  всю  жизнь  не  сделаешь, --
Карача-бек пощелкал пальцем по вороненому  стволу пищали,  которую держал  в
руке, -- мы хотим, чтоб ты и других мастеров своему делу научил.
     -- Э,  свои  секреты нам  продавать  не  резон,-- посмеивался мастер,--
зачем  мы тогда нужны будем, если  и другие  мастера не хуже нашего работать
станут?
     --  Нехорошо  говоришь,  зато  все  тебя  уважать будут, почитать,  как
старшего,  -- Караче-беку надоело уговаривать мастера и он  еле сдерживался,
чтобы не накричать.
     --  Меня и  здесь народ  уважает, -- щурил хитрые  глазки оружейник, --
зачем мне в вашу Сибирь  ехать, там, говорят, шибко  не хороший народ живет,
ножиком чик-чик делать будут,-- и он выразительно провел рукой по горлу.
     Наконец, Карача-бек,  не  выдержав пустого  препирательства,  плюнул  и
отошел от оружейника, бросив на прощание:
     -- Смотри, не пожалей! Я тебя, пока, по-доброму прошу.
     -- А меня только добром  просить  и  надо,  --  беспечно  махнул  рукой
мастер, не обратив внимания на угрозу.
     Но не таков был Карача-бек, чтобы отказываться от задуманного. Он велел
своим людям выследить мастера и узнать, где он живет.
     Поздней ночью, крадучись, нукеры Карачи-бека обошли дом  и встали подле
двери. Карача-бек, не  таясь, подошел и громко  постучал.  В  соседнем  доме
затявкала  собака, но никто не обратил внимания. В доме послышалось шлепанье
сандалий и женский голос негромко спросил:
     -- Кого шайтан принес в поздний час?
     -- Хозяин нужен...
     -- А до утра подождать нельзя?
     -- Дело не терпит.
     Дверь открылась. Выглянула пожилая женщина, посмотрела на пришедшего и,
не обнаружив ничего подозрительного, впустила в дом.
     На краю окна стояла масляная плошка, освещая небольшую комнату. Женщина
ушла  в  глубь  дома,  оставив  Карачу-бека  одного.  Через некоторое  время
послышались грузные шаги и появился сам хозяин.
     -- А, старый знакомый,-- не удивился он,-- чего пожаловал?
     -- Да вот, беда,  подкова  отлетела у моего коня и как раз перед  твоим
домом. Не поможешь?
     -- Если за ночную работу хорошо заплатишь, то, как не помочь...
     --Как  хорошему  человеку не  заплатить.  Сколько запросишь, столько  и
выложу,-- Карача-бек широко и дружески улыбнулся.
     Одевшись, он безбоязненно вышел во двор, и сразу с обеих сторон на него
набросились  нукеры,   пытаясь  свалить   на   землю.  Но  кузнец,  раскидав
нападающих, бросился в кузню, сорвал со стены кривую саблю и рубанул с плеча
ближайшего к нему воина.
     Из  дома полураздетые  выскочили дети  мастера,  испуганно наблюдая  за
происходящим. Заголосила  жена, над оградой  показались  прибежавшие  на шум
соседи, и все  могло бы  плачевно кончится  для Карачи-бека  и его  нукеров.
Тогда  он угрожая  кинжалом, ухватил за волосы одного  из сыновей и подтащил
его к двери кузницы.
     -- Брось саблей махать, --  приказал он  мастеру,  -- а не  то, -- и он
выразительно показал глазами на оцепеневшего от ужаса мальчика.
     Мастер, увидев стоящего перед ним сына с незнакомцем, державшего кинжал
на  шее,  запрокинув  назад голову мальца, бросил саблю  и  зло  с отчаянием
выругался:
     -- Будь  ты проклят  и дети твои до десятого  колена, коль на мальчишку
руку поднял.-- Говори, что делать надо.
     --  Собирайся,--  приказал  Карача-бек,-- и скажи жене,  чтобы голосить
перестала.
     Вскоре  по узкой улочке меж спящих домов  оружейников проехали всадники
по  два человека в ряд. На коне сидел связанный по рукам  мастер Нуруслан, а
впереди  всех  Карача-бек  держал перед  собой в седле дрожавшего от  страха
мальчика, пытающегося отыскать глазами в толпе воинов отца.
     --  Думаю, что  наш хан  будет доволен,-- сказал, глянув на Карачу-бека
Соуз-хан,  когда  они  миновали  городские ворота,  -- хорошего мастера  ему
везем.
     -- Хан  ничего не  должен об  этом  знать,-- сверкнув глазами, глухо  с
нажимом произнес Карача-бек, -- не ему мастера везу.
     Соуз-хан замолчал и подумал,  что лучше бы ему совсем не связываться  с
ханским визирем, а жить и дальше спокойно в своем улусе, вдали от Кашлыка.
     Городок  Строгановых   на  сей  раз  отряд  Карачи-бека  обошел  далеко
стороной.  А  к весне по уже протаявшим лесным  тропам подошли к  Иртышскому
берегу, где и расстались: Соуз-хан,  немало похудевший за дорогу, отправился
к себе, а Карача-бек с купленными ружьями и захваченными пленниками поехал в
сторону  бабасанского городища, где находилась спрятанная глубоко под землей
его оружейная мастерская, охраняемая верными людьми.
     Когда   кузнец   осмотрел   оружие,   сделанное   местными   мастерами,
презрительно скривился и спросил:
     -- Бабы что ли у тебя здесь работали? Моя жена и то лучше бы сковала.
     -- Вот ты теперь и покажешь, -- усмехнулся Карача-бек.

* * *

     Мухамед-Кул и Зайла-Сузге не заметили, где  они миновали границу зимы и
въехали в цветущее  лето. Точнее, это было только начало летней  поры, когда
воздух насыщен нестерпимым жгучим ожиданием рождения  новой жизни, когда все
зимние   опасности   отброшены,   забыты,   когда  ликование  перед   полным
пробуждением  блуждает вокруг: и разлитое по земле,  и  в набухающих  почках
деревьев, и первом  робком  цветении трав -- все это  вселяло уверенность  и
давало надежду.  Они ехали вдоль русла  Иртыша, который постепенно сужался и
становился уже не тем могучим сибирским сметающим все на своем пути потоком,
а послушным, тихим ручейком, ласкающимся, словно котенок, о твои ноги.
     -- Смотри, что это там? -- показала рукой Зайла-Сузге.
     Мухамед-Кул  привстал  на стременах  и увидел огромную красную  полосу,
тянувшуюся вдоль горизонта.
     -- Это же тюльпаны цветут!
     -- А я уже и забыла о них в Сибири. Поскакали? -- она словно помолодела
на десять лет  и  сейчас казалась той  юной  девчонкой, привезенной когда-то
купцами на продажу в Кашлык.
     Они  поскакали, горяча  коней, уставших  за долгую  дорогу,  оставив  в
недоумении  сопровождающих их пятерых нукеров, решившихся ехать без ханского
позволения  в  далекую  Бухару.  Красные   тюльпаны  чуть  прираскрыли  свои
остроконечные,  головки,  открываясь  солнечному  свету,  пчелам,  оживленно
снующим  меж ними. Не было ни малейшего  ветерка,  и  цветы,  покачиваясь от
легкого  прикосновения  снующих  пчел,  казалось,  будто  кивали  головками,
приветствуя всадников.
     -- Так бы и жила здесь,  -- с вздохом умиления проговорила Зайла-Сузге,
соскакивая на землю.
     -- Может,  остановимся? Куда нам  спешить?--  Мухамед-Кул сказал это  и
осекся, увидев как потускнели глаза его тетки.
     --  Я  согласна,  но  только  когда  найдем  Сейдяка,  моего сына.  Он,
наверное, и не узнает меня...

* * *

     В Бухаре по  улицам  туда и  обратно сновали  торговцы, спешили куда-то
воины,   в  тени  сидели  молчаливые   старики,  безучастно  взирая  на  все
происходящее. Зайле-Сузге удалось отыскать  свою старую няньку, которая жила
в доме старшего сына,  глухую и почти  ослепшую.  Но  она сразу,  едва Зайла
вошла в комнату, подняла голову и прошептала:
     -- Доченька моя,  я так  много о  тебе  думала... Они  долго  говорили,
всхлипывали, вытирая слезы, и чем больше говорили, тем спокойнее становилось
на душе у  Зайлы. Она увидела, что  жизнь  обошлась  жестоко не только с ней
одной. Многих ее подруг увезли в другие города,  в гаремы к богатым женихам,
а других  так и в живых нет  уже. Правда, старая  няня  ничего  не слышала о
Сейдяке, но соседи говорили,  что  на окраине Бухары живут какие-то люди, не
похожие на местных  жителей. Они никого не принимают  и почти не выходят  из
дома, сторонясь чужих глаз.
     -- Сейчас я  пошлю за соседкой, она  расскажет, что  знает,-- пообещала
старая няня, кликнув одного из многочисленных внуков.
     Вскоре появилась и соседка, шустрая далеко не старая женщина, постоянно
торгующая на центральном базаре материей, что ткали ее дочери.
     -- Только раз я этих людей видела, когда они по моему ряду проходили...
     --  А мальчика  с ними не было? -- не дав  договорить женщине, спросила
Зайла, сжавшись, будто от ответа могла зависеть ее жизнь.
     -- Вроде  бы  был, бойкий  такой крепыш. Я  еще подумала, как хорошо он
одет, а родители в худенькой одежонке ходят.
     -- Как их найти? -- Зайле не сиделось на месте.
     --  О,  доченька,  надо  людей  спрашивать, так сразу тебе никто  и  не
скажет.
     Два  дня  продолжались поиски  и,  наверное, половина  бухарских женщин
принимали   в  них  участие.  Наконец,  прибежали  внуки   старой  няни   и,
подпрыгивая, закричали:
     -- Узнали!  Узнали! Они  живут  рядом со старым  кладбищем.  Мы  дорогу
покажем.
     Мухамед-Кул и  Зайла-Сузге в сопровождении  детей  и говорливой соседки
отправились   к   старому   кладбищу.  На   пороге   большого,   много   раз
перестраиваемого дома, их встретил хмурого вида мужик и спросил:
     -- Чего вы тут вынюхиваете? Мухамед-Кул с почтением обратился к нему:
     -- Мы ищем сына этой женщины, который был привезен сюда из Сибири.
     -- Не знаю  я  никакого сына, -- грубовато  и как-то неуверенно буркнул
тот, насторожился, чувствовалось, что он недоговаривает.
     -- Я знаю, что он здесь,  -- вдруг быстро заговорила Зайла-Сузге, и  ее
взгляд   упал  на  сушившиеся  на  веревке  детские  штанишки  и  рубашонки,
пестреющие на фоне белой стены.
     --  В каждом дворе дети, а у некоторых очень много  детей,-- рассмеялся
хозяин.-- Почему ты решила, что это вещи твоего сына?
     -- Я знаю, что Сейдяк здесь.
     В  это  время  с  другой  половины  дома во  двор  выбежал небольшой  с
загоревшим лицом черноволосый мальчик в красных сапожках  и аккуратно сшитом
по размеру халатике, подпоясанный тканым  кушаком.  К  поясу были  привешены
кожаные  ножны,  а в руке  он держал  деревянную  саблю, которой воинственно
размахивал над головой.
     Зайла, вытянув  руки,  кинулась  к  нему, но  он остановился, испуганно
попятившись к дверям.
     -- Мама-Аниба, -- громко  позвал  он,  -- тут  какая-то тетенька  к нам
пришла.
     Вышла  пожилая  женщина, подхватила  мальчика  на  руки и,  взглянув на
собравшихся во  дворе людей, некоторое время пристально рассматривала Зайлу.
Вдруг руки старухи  обмякли, на  глазах выступили слезы,  она  пошатнулась и
прошептала:
     -- Неужели живая?!
     Зайла-Сузге подошла, обняла Анибу, Сейдяка и заплакала, так и  не сумев
произнести ни одного слова.
     Уже  вечером,  когда они сидели во дворе и Аниба рассказывала,  как они
ускользнули от погони,  с  каким  трудом добрались  до  Бухары и  как смогли
укрыться у дальних родственников Ураз-хана.
     -- Везти его в Сибирь не хочу, но и здесь оставаться опасно,-- добавила
Зайла.-- Был бы жив мой отец, я могла бы что-то придумать, но сейчас... даже
не знаю, на что мы станем жить.
     -- Я  прихватил с собой кое-что  из  Кашлыка,  --  вступил  в  разговор
Мухамед-Кул, сидевший тут же.
     -- Надолго ли этого хватит. А тебе надо возвращаться обратно.
     -- А вы, как же тут одни останетесь?-- не сдавался он.
     --  Женщина всегда сможет прожить  своим трудом. Будем  как  все шитьем
заниматься да сына растить.
     -- Он должен вырасти воином.
     -- Обязательно,-- согласилась Зайла,-- сильным и честным, как его отец.
     В  сгущавшихся сумерках  Мухамед-Кул заметил  мелькнувшую  вдоль забора
тень,  и,  пристально  вглядываясь,  подумал,  что   женщинам  действительно
безопаснее  будет  жить одним, не  привлекая к себе излишнего внимания. Да и
потом, Сибирь звала и манила его к себе, как первая любовь.
     Нет для путника,  истомленного дорожным  зноем ничего более  приятного,
как  глоток весеннего  сибирского воздуха.  Он  питателен,  как  материнское
молоко; он волнует кровь, как первая женщина  и с  каждым новым  глотком его
чувствуешь, что силы возвращаются к  тебе  после долгой  изнуряющей  зимы, и
хочется жить, скакать верхом и любить.

***

     ...Кучум  ехал  в сопровождении нукеров по талому  снегу к тестю,  хану
Ангишу, взяв с собой Самбулу и детей. Они совершали по небольшому переходу в
день, а на ночь останавливались в  улусе одного из  дружественных ему беков.
Принимая  сибирского  властителя,  выказывая  радость, резали  самых  жирных
баранов,  поили  отборным  кумысом,  несли  подарки,  а  вечером  приглашали
музыкантов,  исполнявших  длинные  заунывные  песни,  восхваляющие  доблесть
сибирского хана.
     К  концу пути  Кучуму  порядком  надоели  и сами беки, и  повторяющиеся
каждый  вечер  хвалебные  песни,  но человеку, ступившему  однажды  на тропу
власти, уже не сойти с нее, и он  принимал  их  изъявления  в верности,  как
путник принимает на себя дорожную пыль и усталость.
     Нужно ли было все это ему? Зачем тратить столько времени, чтобы в сотый
раз  услышать, какой  мудрый  он  правитель,  как  красива его  жена,  каким
богатырем  вырастет  его сын?  Но Кучум  сидел у вечернего  костра  с пиалой
кумыса в руках,  осоловевший от жирной пищи, льстивых речей, нудных  песен и
ему казалось,  что  так было всегда, всю  жизнь, и  так  будет  продолжаться
вечно.  Кто, как не он, смог справиться с этим диким, необузданным  народом,
связать в тугой узел племена, сидевшие у  малых речек, в  болотах, заставить
их  исправно  платить дань,  свозить  в  Кашлык драгоценные меха, прекратить
грабежи  на дорогах и обратить  (пусть не всех) князей и  беков, в праведную
веру, завещанную пророком Магометом.
     Едва  ли   не  каждый   князь,   побывавший   в  Кашлыке   и  принявший
мусульманство, строил в своем городке мечеть и просил прислать ему муллу. Но
где набрать их столько? А потому главный имам, живший неподалеку от Кашлыка,
непрерывно  объезжал соседние улусы, обращая  подданных его в истинную веру.
Но далеко не все верили в Аллаха или, хотя бы делали вид,  что верят. Кучуму
доносили о  том, как в дальних селениях все еще приносят в  жертву животных,
мажут губы кровью  и пляшут вокруг костров  под  звуки  шаманского бубна. Он
пробовал  отправлять  туда воинов и шейхов,  но  те  возвращались ни с  чем,
ободранные и понурые, не находя ни мест жертвоприношения,  ни самих шаманов.
Трудно изменить  людей,  живущих  в  таежных дебрях  с верой в  своих богов,
вырезанных из дерева. С приходом Кучума они стали более осторожны, молчаливо
соглашались  с  тем,  что  втолковывал  имам,  а  после  его  отъезда  вновь
выставляли спрятанных божков своих, выводили с далеких заболоченных островов
укрытого там шамана и... о дальнейшем Кучуму не хотелось и думать.
     Сидя у  костра  в очередном  улусе и  слушая  монотонную песню  о былых
подвигах, он думал, как поведет  себя этот  бек, проводив его  до ближайшего
поворота.  Может  быть, тоже пригласит шамана, который начнет прыгать вокруг
костра и слать проклятия на его голову. Он не боялся за свою жизнь,  вернее,
давно перестал бояться, ведь  любой из  них  мог  всадить кинжал в спину,  а
потом гордиться этим поступком, став героем. Нет, слишком трусливы, но хитры
они. Знают какова будет расплата, что станет с ними и со всем их родом. Да и
раньше так  жили в  этих краях,  прославляя  очередного  хана. Менялись лишь
имена. Теперь пришло его время, время Кучума. И он был рад этому.
     Хан Ангиш,  узнав  о едущем  зяте,  выслал  торжественную процессию для
встречи. Две сотни воинов,  потрясая пиками,  ударяя  в  медные щиты, громко
кричали: "Славен хан Сибири!"  Кучум, покачиваясь в седле,  ехал  меж рядами
воинов и легкая снисходительная улыбка застыла на  его  усталом  лице.  Алея
тоже посадили на  коня,  разукрашенного цветными  лентами, покрытого дорогим
узорчатым  ковром,  которого  вели  под  узды  два  нукера.  За  спиной  его
красовался маленький  лук со стрелами, на боку --  кинжал,  с  вправленным в
рукоять изумрудом, а зеленые сапожки, шитые серебряными нитями,  позванивали
звездочками шпор. Кучум любовался своим сыном, свободно державшимся в  седле
и уже начавшим осознавать, что такое власть, ничуть не тяготясь ею.
     Сам  хан  Ангиш  с  сыновьями  стоял  на  небольшом холме  в  окружении
многочисленных родственников и с улыбкой смотрел, как его внук управляется с
конем.
     -- А ну, покажи деду, как станешь врагов рубить,-- крикнул он.
     Алей вынул  сабельку  и несколько  раз  уверенно  с детской  суровостью
взмахнул ей,  рассекая  тугой и влажный весенний воздух, -- Молодец, внучек!
-- Ангиш снял  его с седла, -- иди, поиграй,  мы с твоим отцом о делах будем
говорить.
     Он обнял Кучума, поцеловал Самбулу, Ангиш нежно потрепал по щекам обеих
внучек, сидящих в повозке рядом с матерью, и велел  им идти в шатер. Там уже
стояли мамки  и няньки,  когда-то  растившие  Самбулу,  со слезами  умиления
бросились ей навстречу.
     -- Как  прошла зима, -- спросил Кучум тестя.  -- Много ли овец загрызли
волки? Не тревожили ли соседи?
     -- Слава  Аллаху, все спокойно, но  волков  было много,  едва отбились.
Скоро погоним стада на дальние пастбища и мне придется ехать туда.
     -- Когда же уважаемый тесть посетит мой городок?
     -- Когда забот будет поменьше. Может быть даже этой осенью выберусь.
     -- В каждый приезд я  слышу  эти слова, --  усмехнулся  Кучум,  -- хоть
кради тебя, как невесту, да вези к себе.
     -- А ты попробуй, -- захохотал хан Ангиш и его тучное тело заколыхалось
под дорогим халатом.  Прошли в шатер слуги,  по знаку Кучума внесли  подарки
для хана Ангиша и его родичей. Следом вошел коротышка Халик и, подкравшись к
Ангишу, больно ущипнул  его. Тот  повернулся, пытаясь схватить обидчика,  но
Халик,  едва  достававший  хану до  пояса, отскочил  и  тихонько  захихикал,
показывая на него пальцем:
     -- Такой  большой дядя,  а дерется  с  маленьким, ай-ай-ай, как  я тебя
напугал.
     Хан Ангиш удивленно вытаращил глаза и спросил Кучума:
     -- Откуда он свалился?
     -- Об этом ты у него  спроси, -- Кучум рассмеялся, -- он у  нас большой
шутник. Я дарю его тебе, чтоб веселье всегда жило в твоем доме.
     -- Ну, спасибо, спасибо, обрадовал. Как же мне тебя отблагодарить?
     -- Ничего, не  последний  год живем... Вот приедешь осенью  в Кашлык...
Кучум  не успел договорить, потому  что Халик полез на столб, поддерживающий
шатер,  и,  не  удержавшись   там,   полетел  вниз   и  плюхнулся  прямо  на
расставленные для гостей  угощения.  Перевернув  пиалы и подносы с дымящимся
мясом,  громко  закричал, покатился,  потом  вскочил на  коротенькие  ножки,
схватив баранью ногу, стал размахивать ею и кричать:
     --  Ай, шайтан, как хорошо Халика встречают, сколько угощений  для меня
приготовили!  Какой я знатный человек!  --  Хан  Ангиш  рассмеялся, глядя на
проделки коротышки.
     -- Он всегда такой веселый?
     -- Всегда, если будешь хорошо кормить.
     -- За этим дело не встанет. А что он умеет делать?
     -- Да ты спроси лучше, что он не умеет. Халик, услышав, что речь идет о
нем, закричал с набитым ртом:
     -- Могу стричь,  могу брить,  могу девок портить, чего хан скажет, то и
сделаю.
     -- Да? -- спросил хан Ангиш.-- А чего же ты не умеешь?
     -- Молчать не умею, плакать не умею, Халик всегда  весел, -- и он запел
какую-то песенку, смешно подпрыгивая и не переставая махать бараньей ногой.
     После  угощения   Ангиш  и  Кучум   остались  вдвоем  и  повели  тихую,
неторопливую беседу.
     --  Отправил я своих людей в Казань пищалей  купить. Надо  моих нукеров
огненному бою учить.
     --  Воевать собрался? -- хан Ангиш внимательно посмотрел  на зятя. -- А
соседи присмирели? Исправно дань платят?
     -- Чтоб коня хорошо объездить, много силы потратишь, это дорогому тестю
и  без  меня известно, но зато  потом он всю  жизнь  будет хозяина слушать и
только из его  рук корм принимать. Попробуй другой человек с седлом  подойти
-- не дастся, да еще взбрыкнет. Так и  мои беки долго брыкались, зато теперь
послушны и ласковы, как молодая девка.
     --  Хорошо,  если  так.  Тогда с  кем воевать будешь?  Кучум  помолчал,
сосредоточенно хрустя пальцами рук  и пощипывая короткий ус, потом задумчиво
проговорил:
     -- Чтоб  хорошо воевать,  надо  долго к войне готовиться. Скучно мне  в
городке. Забыл уже, когда саблю вынимал из ножен...
     Ангиш внимательно слушал его, не пытаясь давать совета, знал, что зять,
все одно, поступит по-своему и, как бы размышляя вслух, заговорил:
     -- Когда я еще совсем мальчишка был, жил со своим родом недалеко от нас
Туруза-бек, друг моего отца. Мы к  нему ездили, он к нам ездил, пять дочерей
у него было молодых, стройных с черными глазами и длинными косами, а сыновья
все  не рождались, не  знаю почему. Выдал  он своих дочерей замуж за  добрых
мужей и  дальше жил. Пошел однажды  в набег  со своими  нукерами. Ранили его
там, нукеров поубивали, едва  сам жив остался.  Вернулся  к себе, отлежался,
сил накопил, начал овец считать по  осени, а их почти и не осталось. Налетел
на пастухов с  плетью:  "Куда овцы  делись??"  А те отвечают: "Когда тебя не
было,  первый  зять приехал, чуть-чуть  забрал, а за ним  следом --  второй,
третий,  пятый, теперь только больные  овцы и  остались,  которых зятья твои
брать побрезговали... Он к зятьям,  а те его даже на порог шатра не пускают,
мол, мы  свой калым  забрали, зачем он тебе, когда  умирать будешь? Хотел он
отомстить им, да как отомстишь, когда нукеров совсем не осталось и сам  едва
живой...
     Приехал он к моему отцу, плачет, спрашивает как быть.  Отец  мой мудрый
человек был, отвечает: "На все воля Аллаха. Не печалься Туруза-бек, покарает
он зятьев твоих. И точно. Пришла зима лютая, птица на лету замерзала, волков
в степи было больше, чем овец. Какие овцы не померзли, тех волки загрызли. А
следом  налетели соседи,  зятьев поубивали, пограбили.  Все  пятеро  дочерей
вновь к отцу вернулись...
     Кучум внимательно слушал, не перебивая и не совсем понимая к чему ведет
свой рассказ хан Ангиш.
     -- И чем же все закончилось?-- спросил он, видя, что тот остановился.
     -- Как чем?  Умер  глубоким стариком Туруза-бек и  ничего после себя не
оставил, а пастбища его внукам перешли. Так что земное богатство -- как снег
весной -- чуть солнце пригрело, он и растаял.
     -- То мне известно. Но у меня уже есть сын и, даст Аллах, еще будут,  а
потому не о себе думаю, а как им жить.
     --  Это  ты верно  говоришь, --  согласно кивнул  головой хан Ангиш, --
мудрый человек всегда должен о детях думать. Но только  кажется мне, что все
переменится  на этой земле. Был мне  сон, будто пришел из-за  гор  большой и
сильный  зверь  весь в  белой  шерсти, свисающей  до  самой земли.  Начал он
выворачивать с корнем  деревья, воду в реках мутить,  других зверей убивать.
Вышел к нему  из леса другой  зверь, такой  же большой и  сильный,  только с
черной  шерстью.  Схватились  они,  драться  начали.  Задрожала земля,  леса
повалились, реки вспять потекли. Долго они дрались и ни один другого одолеть
не могут. Да  белый зверь хитрее оказался:  схватил черного за морду и долго
держал, пока тот не задохнулся. Разорвал он его тело на части и разбросал по
всей земле, чтоб знали, кто здесь хозяин. И все птицы и звери стали послушны
ему, и стал он править  на  нашей земле.  Вот такой сон  видел  я недавно...
Кучум слушал в пол-уха, пытаясь справиться с одолевавшей его дремотой. Он не
верил снам и  предсказаниям  только  из  уважения к  тестю  не прерывал  его
рассказ. Но тот видно и сам догадался, что зятю скучны его речи.
     -- Стар становлюсь, коль много  говорю.  Но послушай меня, я помню, как
ты приезжал сватать мою дочь и мечтал о войне с московским  царем. Говорил я
недавно с человеком, побывавшим  в Москве.  Большую силу их царь набрал.  Со
всеми  воюет и всех бьет, такого человека лучше  другом  иметь,  чем  врагом
своим.
     -- Тут хан прав. С московским  царем рано нам  воевать, но  живя в мире
всегда надо о войне думать.
     Каждый  вечер они  вели долгие беседы, пока Кучум гостил у хана Ангиша,
все больше склоняясь к мысли, что этот, проживший много десятков лет старик,
знает то, чего не дано знать ему. Но он не  мог преодолеть себя и  вытравить
из души воспоминания сладости боя,  звона сабель и протяжный крик мчавшихся,
пригнувшись к седлам, боевых сотен. В нем жил воин, познавший вкус победы, и
лишь воином  видел он  себя. Путь не сам  он, но дети, внуки его будут также
скакать да  лошадях, гнать врага, рубить его,  и никакие предсказания мудрых
стариков не сделают их другими.
     Кучум решил оставить Алея  и Самбулу на все лето  у хана Ангиша. "Пусть
подышат степным  воздухом, попьют кумыс, поживут в степи",-- думал он. Кучум
видел, что Самбула тяготится присутствием молодой русской наложницы, которую
он ввел в свой шатер.  Та уже  ходила с выступающим округлившимся животом  и
должна была  скоро родить.  Ему не хотелось, чтобы  это  было  на  глазах  у
Самбулы. Она послушная жена и, повинуясь извечному закону их рода, отнесется
к ребенку, как к своему собственному. Но что-то подсказывало ему, что лучше,
когда женщины тем более такие, как Самбула и Анна, будут жить какое-то время
отдельно.  Да  и Алею  не мешает пожить с пастухами и познать все тяготы  их
жизни.
     В  день  его отъезда  прискакал  старший  сын  хана  Ангиша  Чилим-бей,
кочевавший где-то на дальних пастбищах со своими стадами и  редко навещавший
отца.  Весь пропыленный и  обожженный степным  солнцем он соскочил с коня  и
подошел к Кучуму, весело помахивая плеткой. Обнялись.  Поговорили о детях, о
родичах,  о том,  кто родился и умер  и Кучум  окончательно понял, насколько
далек он от каждодневных забот этих людей. Их волновал приплод, который дали
овцы, болезни детей, засуха в степи, погубившая травы,  и всякие пустяки, до
которых  ему  никогда не было дела. Наконец, он дождался дня своего отъезда.
Попрощавшись со всеми,  вскочил  в  седло и, повернув коня, пустил в  галоп.
Несколько  раз  промчался  мимо  шатров  и,  остановившись,  подозвал к себе
одиноко стоявшего в стороне печального Халика и шепнул на ухо:
     -- Я оставлю тебя здесь, чтоб ты был моими глазами и ушами.
     -- Понял, мой повелитель, -- с грустной улыбкой ответил коротышка.
     -- Тогда, прощай. Жду тебя осенью в Кашлыке,-- и он с силой ударил коня
плетью. Тот взвился и  понес наездника по цветущему многотравьем лугу, унося
от  семьи, сладкого дыма костров,  от забот  и хлопот, что удерживают мужчин
возле очага.
     А  в  небе,  широко распластав крылья, плыл степной  орел,  озирая свои
владения, паря в полном одиночестве...



Образ действия царя, против
которого предпринимается поход

     Государь, против которого направлен поход,  желая для себя  мира, может
сторговать одного их союзников врага своего. Сторговавши союзника, он должен
оплатить расходы его или же пообещать сделать это.
     При  благоприятной  для  себя  обстановке может пойти на  обман  нового
союзника, вовлекши во вражду с другим государем.
     Ожидая нападения,  он должен следить  за передвижениями врагов своих  и
постоянно мешать им в том разными путями и средствами. Если же враг  его все
же  предпримет  нападение,  то попытаться дать выкуп или  привлечь союзников
своих, нанять наемников и собирать собственное войско.
Государь, застигнутый врасплох, рискует потерять царство свое.

Из древнего восточного манускрипта



ОБРЕТЕНИЕ
СЛУЖБЫ

     В  самом  начале лета  караульный московский полк, к которому приписали
Едигира, выступил  из  Москвы. Царь  опасался  нападения крымцев, что каждый
год,  накануне Троициного  дня, шли  в набег на  русские  поселения. Главный
воевода  князь  Воротинский  ввел целую  систему  постов  и  укреплений  для
упреждения  внезапного появления  неугомонных крымских татар.  Согнав многих
порубежных  мужиков,  копали   рвы,   рубили  засеки,  строили   укрепления,
протянувшиеся на  сотни верст, дабы  хоть на  день,  хоть  на час остановить
татарские сотни, упредить основные полки, стоявшие лагерем близ Москвы.
     Алексей  Данилович  Басманов  несколько  раз  предлагал  царю  изменить
тактику  и  самим,  собравшись  с  силами,  нагрянуть в  Крым, обрушиться на
Бахчисарай и погулять  там от  души, да так, чтоб  крымцы надолго запомнили,
что их ждет в случае повторного набега.
     Но осторожный Иван Васильевич,  видевший главную опасность  со  стороны
Литвы и Польши, усмешливо выслушивал, соглашался и говорил:
     -- Видимо, все вы, Алексеи, одним миром мазаны. Адашев был,  все меня в
Крым воевать звал. Теперь ты, Алешка, хоть и князь, а понять  не можешь, что
нам  татар крымских,  как  блох с кафтана, не переловить, чешись  не чешись.
Поведи  мы войско на Крым, а ляхи завтра в  Москву заявятся. Татары, что  --
пришли, ушли.  Зато  немцы да ляхи народ вредный: как за стол сядут,  только
вилами их сковырнуть можно.
     --  Замириться бы нам с ними надобно, -- не сдавался Алексей Данилович,
-- все ж они христианской веры.
     -- Латинники оне!  --  брызгал  слюной  Иван Васильевич.  -- Гордыня их
обуяла! Не захотят они с нами в мире жить. Разве, когда мы к ним в услужение
пойдем,  мир  и  наступит.  Но  ничего,  окрепнет  Русь,  измену  повыведем,
повызнаем, кто как думает, что ляхи да  немцы нам родней доводятся, -- царь,
хитро щуря серые  глаза, намекал Басманову, что и он может легко оказаться в
числе изменников, если будет и дальше убеждать царя жить в мире с соседями.
     Басманов, опасаясь царского гнева, умолкал, не  зная,  что возразить, и
потому рад был убраться подальше из Москвы,  от вездесущего царского  глаза.
Забрал он с  собой на службу и старшего сына, которому уже  подошел  возраст
выезжать в поле и пора насадить на пику  одного-двух заезжих татар. Его сын,
Федор, был не по годам высок и отличался редким умением держаться в седле по
несколько суток  кряду.  Он с  малых  лет  брал  его  с  собой  в степь  под
присмотром дядек, но в настоящем деле тот пока не бывал.
     Вот  и  нынешнее   лето  вряд  ли  будет  кровавым.  Лазутчики  донесли
Басманову, что крымский  хан Девлет-Гирей  не поладил  с ногайцами,  которые
отбили  у него большой обоз, и собирается хорошенько  проучить  их.  Проехав
Серпухов, Басманов оставил полк и в сопровождении небольшого отряда повернул
в  свое  имение,  в котором не был уже три года.  Староста писал ему,  будто
крестьяне поразбежались, работать не хотят, разбойничают по лесам. Надо было
самому  оглядеться  и  хозяйской   рукой  наказать   непослушных,  проверить
собранный старостой оброк. Лишь после этого думал он отправиться в поле.
     Едигир ехал в одном ряду  с  молодыми  дворянами,  которые,  как  и он,
целовали  царскую руку.  Первые дни  они  свысока относились к  нему  и даже
сторонились.  Но, когда князь Федор Барятинский упал с коня и вывихнул ногу,
Едигир  ловко  и  быстро  вправил  ее,  не  дожидаясь  приезда костоправа. В
благодарность молодой князь подарил ему пороховницу на серебряной цепочке и,
похлопав по плечу, сказал:
     -- Теперь мой черед услугу тебе оказать. Не забуду...
     Молодые люди развлекались тем, что, оставив далеко позади себя основной
полк, гонялись  за зайцами, в изобилии  плодившихся на  пустошах меж лесными
перелесками.  Хоть Едигиру были не по душе  эти  забавы,  но  и он втянулся,
добывая в день по три-четыре зайца, и отдавал вечером кашевару.
     Спали  все вместе, укрывшись от ночной сырости шкурами и попонами. Ночи
стояли теплые, но земля еще не отдала набранную за зиму стужу, не напиталась
солнечным теплом и люди  зябко кутались в ночи,  поворачиваясь с одного бока
на другой, жались друг к другу. Едигир, прежде чем постелить попону, выжигал
головнями  небольшую  проплешину  на земле, потом  набрасывал туда  хвойного
лапника или  березовых ветвей,  накрывал их  толстым  войлоком и  лишь тогда
укладывался спать. Остальные дружинники сперва  осматривали его сооружение с
усмешкой, шутками,  мол, воронье гнездо строишь,  но после того, как  мужики
один  за  другим   стали  мучиться   долгим,  надрывным  кашлем  и  порядком
осопливели,  насмешки прекратились.  Первым  спохватился  Федор Барятинский,
притащил огромную вязанку лапника и обратился к Едигиру:
     -- Покажи-ка мне, Василий, как ты свое гнездо вьешь. Я  это дело у тебя
быстренько восприму...
     Следом за ним и другие, поначалу смущаясь,  сооружали "вороньи гнезда",
и теперь уже ни один ночлег не обходился без них.
     В другой раз Едигир удивил всех на переправе своим умением  управляться
с норовистыми конями. Не дожидаясь, пока отправленные в разные стороны вдоль
небольшой,  но широко  разлившейся речушки,  дозорные  отыщут удобный  брод,
молодые  дворяне решили переправиться вплавь. Но кони,  не чувствуя дна  под
ногами, едва замочив брюхо, тут  же поворачивали обратно и не желали идти  в
воду,  вырывая  повод  из  рук,  отскакивали  в  сторону  от ударов  нещадно
замелькавших в  руках хозяев плеток. Едигир некоторое время стоял, наблюдая,
как лупцуют коней, а потом подошел к гнедому, высокому в холке, с маленькими
пугливыми ушами коню  князя Репнина, вырвал  у  него повод  и отвел коня  от
воды. Алексей Репнин кинулся следом, но  Барятинский  удержал его, показывая
глазами, чтобы набрался терпения и подождал. Всем было интересно, как Едигир
поступит с конем, и они, сдерживая рвущихся из рук скакунов, молча наблюдали
за  ним.  Он похлопал  гнедого  по спине, чуть ослабил подпругу, сорвал  пук
травы и вытер выступивший под седлом пот, а потом, притянув конскую голову к
себе, что-то зашептал  на  ухо. И конь слушал  его,  опуская все ниже и ниже
голову к земле, будто застыдился своей робости. Едигир даже нарисовал что-то
носком сапога на мокром песке и конь внимательно смотрел  на знаки, а потом,
как бы согласившись  с человеком,  ткнулся губами ему в щеку.  Тогда  Едигир
выпустил повод,  шлепнул  по  крупу и  издал губами  странный  низкий  звук,
переходящий  в  рычание.  Конь взлягнул ногами,  и...  кинулся в  воду. Пока
дружинники, изумленно разинув рты,  смотрели  как  гнедой, выставив  из воды
голову,  плывет  на  ту сторону,  Едигир  вскочил  ногами  на  спину  своего
светло-серого  мерина и, ловко  удерживаясь  на нем  стоя,  направил в реку.
Остальные кони,  как по команде, волоча  хозяев за повод, кинулись следом, и
те, не успев снять с себя одежду, поплыли рядом, придерживаясь за седла.
     На берегу  Едигир  сбросил на землю  седло  и  пустил  мерина  к сочной
немятой траве и, усевшись на корточки, наблюдал, как переправляются ратники.
     -- Ну, Василий, удивил ты нас,-- подбежал к нему мокрый с головы до ног
Алексей  Репнин,  --  где  же  ты  лошадиному языку  выучился? Может, и  нас
научишь?
     -- Чему учить? Говори коню, что делать надо так, чтобы он понял тебя, и
все тут.
     -- Ишь... говори. Я ли с ним, со скотиной этакой, не говорил? Если он и
плетку не слушается, то чего ему слова мои? Нет, ты, видать, особенное слово
знаешь, коль тебя конь слушается.
     -- Мне старый конюх рассказывал,  -- вступил в  разговор, стягивающий с
себя мокрую одежду Петр Колычев,-- будто среди чудского народа такие колдуны
есть, что их  не то что кони, а и волки, и медведи боятся. Он сидит себе  на
крылечке возле дома, а волк из лесу выйдет, подойдет к нему, голову наклонит
и приказаний ждет. Тот может заставить волка скотину какую задрать, а  то  и
на человека напасть... -- Колычев был ниже других молодых князей ростом, бел
лицом  и  слегка  рыжеватыми   завитушками  волос  и  задорными  веснушками,
рассыпанными по большому чуть  с курносинкой  носу. Неудержимая молодость  и
задор исходили  от него, первого заводилы  всех  начинаний и проказ.  С  ним
отряжен был конюх и двое слуг, от которых он постоянно скрывался, убегал.
     Алексей Репнин на полголовы выше Колычева с большими широко посаженными
глазами, синеющими васильками на скуластом лице,  разделенными крупным резко
очерченным носом  --  самый  сдержанный и  независимый из  троих -- держался
особняком.  Его сопровождал в походе неразговорчивый дядька Артемий, что вел
за  повод сменного коня для Алексея,  а на другом вез разнообразный воинский
скарб: тяжелые латы, шлем и пищали.
     С  Федором Барятинским  ехали  верхами двое слуг  и еще один в обозе  с
провизией, собранной родичами для пропитания князя. Худощавый и черноволосый
Федор был рассудителен не  по годам и постоянно  спорил с Петром  Колычевым,
пытаясь отговорить его от азартных погонь за зайцами и наездов в придорожные
деревеньки, где тот заглядывался  на молодых девок, подмигивал им и будь его
воля, надолго бы задерживался в каждом селении.
     Едигир,  самый  старший из  них, выделялся не  только опытом  и знанием
походных  тягот и  трудностей,  но  привлекал  к  себе  внимание  постоянной
собранностью и какой-то внутренней силой, жестким взглядом темных сверкающих
умом  и волей глаз. Если князья были знакомы меж  собой  еще отцами и дедами
своими, то он был для них загадкой, и  неожиданное  появление  его в царских
покоях  Александровской слободы  уравнивало  по положению,  оставляя меж тем
некую загадочность и таинственность.
     Меж  собой молодые  люди  решили, что он  знатный  потомок  кого-то  из
казанских или сибирских князей, попавший по воле случая в войско московского
царя. Он никогда не участвовал в их спорах и беседах. Порой, казалось,  даже
не замечал  их  присутствия, словно  загораживаясь от всех незримым  пологом
молчаливой сосредоточенности. Юношей восхищало его умение держаться в седле,
обращаться с лошадьми и быть начеку всегда в любое время суток.
     Однажды,  когда  они, оторвавшись от  основного полка,  проезжали через
густой  смешанный  лес, Едигир, ехавший сзади, тихо свистнул и, подняв вверх
руку,  указал  в  сторону леса,  тут  же  вытянув из ножен  саблю. Остальные
придержали коней,  заозирались, пытаясь  понять причину его беспокойства. Он
же спрыгнул с  коня, устремился в чащу и через  несколько минут вывел оттуда
бородатого мужика с рогатиной в руках.
     --  Ты чего  там  сидишь? Кого  караулишь?  -- наехал  на  испуганного,
сверкающего воровскими глазами, мужика Колычев.
     -- Охочусь я тут...-- заикаясь, ответил тот.
     -- Один?
     -- Остальные убежали... Вас испугались...
     -- Однако на какого зверя с кистенем охотишься? -- не унимался Колычев,
выуживая  из-за пояса у мужика здоровенный кистень  с  шипами,  висевший  на
деревянной рукояти.
     -- Так то для обороны. Вдруг наскочишь на  кого... А чего?  Нельзя, что
ли? --  осмелел  вдруг мужик.-- Я-то тутошний,  а вы кто таковы будете? Ране
вас тут чего-то не встречал.
     -- Сейчас узнаешь, кто мы такие..., узнаешь,-- перешел на шепот Колычев
и начал сматывать на руку лежащий на седле аркан, -- вот повисишь на суку  и
все  узнаешь...  --  Он  спрыгнул  с коня и  набросил  петлю  на  шею  мигом
оробевшего  мужика,  начал  высматривать ветку поудобнее, чтобы  перебросить
через нее веревку.
     Но выполнить задуманное  ему не дал  Едигир. Он  молча подъехал  к ним,
сорвал с мужика петлю,  отбросил ее в сторону и легонько  подтолкнул того  в
спину. Забыв и про кистень, и про рогатину, мужичок, что есть духу, рванул в
лес, и только треск сухих веток послышался из темной чащи.
     --  Ты чего?!  Как посмел?  -- взвился,  было  Кольячев, схватившись за
рукоять  сабли, но Едигир даже не  счел  нужным ответить,  а хлестнув своего
мерина плетью, поскакал вперед по лесной дороге.
     -- С чего это ты решил вдруг палачом заделаться? -- осадил друга Федор.
Его поддержал Репнин с усмешкой произнес:
     -- Так мы, Петруша, далече не уедем. Ссадят нас с коней мужики местные,
коль узнают про расправу над товарищем ихним.
     Под  вечер,  когда  заканчивалась  уже вторая  неделя похода, передовой
отряд  выехал  из леса на луг  и увидел  пологий холм,  на  вершине которого
стояла рубленная из векового корабельного леса крепость с выдающимися вперед
большими  четырехугольными  башнями  по  углам стен.  Даже издали были видны
черные  проплешины  пострадавших  от  пожара  и  слегка  обугленных  бревен,
сложенных  вперемешку  с  новыми  особо выделяющимися на их фоне  смолистыми
боками.
     --  Отец говорил, что прошлым летом крымцы подожгли  заставу,  так едва
отстояли,-- пояснил Федор Барятинский, указывая на крепость.
     -- Куда же воевода смотрел?
     -- Воевода  за  другими  погнался, а они его  увели, обманули.  А потом
главными силами и навалились на заставу.
     Раскрылись  створки  ворот и с  холма  сорвались один  за  другим  трое
всадников,  помчались к ним  навстречу, прикрываясь щитами и выставив вперед
длинные копья. На  почтительном расстоянии всадники осадили коней и передний
зычно крикнул:
     -- Чьи будете?
     -- На смену вам идем...
     -- А воевода где? Чего-то не видим, -- осторожничали те.
     -- Не боись, скоро будет. Ишь, какие вы пуганые сидите тут.
     -- Будешь тут пуганым, когда вокруг то крымцы, то ногайцы рыщут. Того и
гляди, налетят, навалятся.
     В самой крепости оказалось  не  больше трех  десятков человек ратников,
встретивших  их  в  полном  боевом  облачении,  с  горящими  фитилями  подле
небольших пушечек.
     -- А  остальные где? -- удивился Барятинский.-- Нам говорили, будто вас
тут до двух сотен посажено.
     -- В разъездах, на засеках все,-- хмуро ответили ему,-- чего в крепости
сидеть, ждать, когда  татарва навалится. Нам их  упредить  надобно, в Москву
гонцов послать.
     Когда подошел основной полк, то выяснилось, что всем внутри крепости не
разместиться и вновь прибывшие ночевали прямо под стенами. Впрочем, на самой
заставе  нести  службу,  все одно, доведется  немногим. Отдохнув с  дороги и
распределившись на небольшие, в четыре-пять человек  отряды,  разъедутся  по
пограничному рубежу, где им и предстоит провести  весь летний сезон до смены
другим полком, уже глубокой осенью.
     Всей южной  порубежной службой, упреждающей  набеги крымцев и ногайцев,
ведал главный воевода  Михаил  Иванович  Воротинский, который  и распределял
полки нести дозор, менял и расставлял их по границе. Полк Алексея Даниловича
Басманова, в  который он снаряжал,  набирал на  службу ратников из  дворян и
детей боярских, был подчинен во время дозорной службы малым  воеводам Борису
Шеину и Федору Шереметьеву, они и  стояли вместе с воинами  на заставе.  Сам
Басманов мог подолгу задерживаться на Москве или в своей вотчине и наезжал в
полк  ненадолго,  только  поразмяться,  погоняться  за  небольшими  отрядами
степняков, рыщущих вдоль границы.
     Вообще-то  границы  как  таковой  и не было, то понимал  каждый ратник,
которому довелось нести полевую службу. Главное  -- не дать  Орде навалиться
внезапно, как они любят делать, выйти к Москве и обойти заставы.
     Обо  всех  нехитрых  премудростях  караульной  службы  воеводы  Шеин  и
Шереметьев долго разъясняли ратникам, рассылаемым в дозор по малым острожкам
и засекам.
     -- Чаще перемещайтесь... Большого огня  не палить... Не высовываться по
буграм  и  холмам,  словно  ворона на заборе...  Увидите  ихних дозорных, то
языков не брать, а что есть мочи сюда скачите.
     -- А вдруг те, кто наш же и окажется? -- поинтересовались у воевод.
     -- На то  тебе глаза и  даны, чтобы определить, где свой, а  где чужой.
Наши  идут не таясь, не скрываясь,  а те  чуть проедут и встанут, оглядятся,
послушают... Им  не  хуже  вашего  известно про посты  и  дозоры  против них
выставленные. Они будут стараться  скрытно  вас  в полон захватить, шуму  не
наделать. Подкрадутся  ночью,  аркан  накинут на  горло и  к  себе уволокут.
Поминай, как звали. Потому ночью пуще всего и берегитесь схваченными быть.
     Молодых князей  свели в  один  отряд,  придав им десять человек простых
ратников.  Старшим  поставили  Федора Барятинского, а в помощники  ему  дали
Едигира,  которого  опытный взгляд воеводы выделил  в  первые же дни похода.
Петр Колычев, узнав об этом, презрительно скривил губы, но промолчал.
     Выехали утром  следующего  дня в  сопровождении  слуг  молодых  князей,
ведущих  под узды лошадей,  запряженных в телеги,  на  которых погромыхивало
оружие и прочий боевой скарб. В качестве провожатого им дали усатого в годах
уже казака Семена, живущего при заставе безвыездно.
     -- Сами-то мы  с под Рязани будем, -- объяснял он,  чуть  поворотясь  в
седле  к молодым князьям, --  а как нашу деревеньку пожгли крымчаки, так я и
подался  полевать  с  остальными   мужиками.   Пристали  к  другому  отряду,
промышлявшему тем,  что стада  да обозы  у ордынцев отбивали, воинскому делу
обучился и обратно возвращаться не захотел. Так и живу тут на порубежье.
     --  А что  за  народ такой, казаки?  Одни  говорят, будто  они государю
нашему служат и веры нашей  православной придерживаются, а другие  их ворами
зовут. Ты  с ними жил, так поясни,-- выспрашивал  Семена на  правах старшего
Федор Барятинский.
     -- Это как поглядеть, с какой стороны,-- скалился Семен,--  кто  их  на
службу позовет, тому казаки и служат...
     --  Отец   говорил,  что  и  в  Казанском  походе  казаки  были,  и  на
Астраханского хана ходили,-- вставил свое слово Петр Колычев.
     --  Правильно  говорят, -- кивнул Семен, -- и на Казань, и на Астрахань
ходили казаки  нашенские. Били супостатов, московскому государю  служили, да
только размолвка  промеж них вышла после. Не  захотели они под царем ходить,
как холопы какие...
     -- Это как  же? -- удивился Барятинский, -- На Руси испокон  веку  хоть
князь, хоть смерд простой под государем ходят.
     -- То я и сам  знаю. Не вчера  родился.  Только казаки за свою  свободу
кровь  проливали,  степняков из  Дикого  Поля теснили,  сшибались с ними,  а
потому хотят сами по себе жить.
     -- Но ты же под царем живешь, коль служишь ему. Так?
     --  Вроде и так,  а вроде  и нет. Захочу, в казачью станицу  уйду и там
жить стану.  Покамест царь  меня не  трогает, не пужает, на заставе живу, от
него жалование получаю.
     -- А  те,  которые сами  по  себе живут по станицам, чем  они питаются,
кормятся чем? -- Федору  Барятинскому хотелось добраться до сути,  тем более
дорога была долгая, и они ехали медленно, не торопя коней, поджидая время от
времени свой небольшой обоз.
     --  Чем  кормятся,  говоришь? А  что  Бог пошлет.  То  стадо у ногайцев
отобьют, то купчину какого пощупают, потрусят...
     -- И ты пробовал? -- перебил Семена Колычев.
     -- Бывало...-- Нехотя ответил тот.
     -- Да ты знаешь, что тебя вздернуть за такое дело положено?!
     -- Ты  бы, княженька,  лучше  о  своей  шее подумал. Если  казаки  наши
проведают о том, что меня петлей пужаешь, стращаешь, спета твоя песенка! Как
бы  самому сохнуть, проветриваться на  суку не пришлось,-- и Семен, хлестнув
своего резвого коня, поскакал вперед.
     -- Вечно ты влезешь, куда не надо, -- урезонил товарища Федор, -- поди,
не на своем дворе с холопом разговариваешь.
     Больше они  разговоров с Семеном  о  казаках не  затевали, да и он стал
держаться настороженно в стороне от молодых князей. А как вывел их к нужному
рубежу,  так  коротко попрощавшись, повернул обратно, не  дав даже отдохнуть
коню.
     Первый вечер в дозоре прошел необычайно тихо. Еду приготовили засветло,
соорудив  из собранных  камней  большой  очаг.  Лежали долгое  время  молча,
постоянно вслушиваясь  в ночную тишину. Но доносилось лишь  хрумканье жующих
траву  коней,  бродивших поблизости, да позвякивание  уздечек.  Трех человек
направили  в дозор на  соседний холм,  чтобы не быть застигнутыми  врасплох.
Днем, разбившись  на два  отряда, объехали  близлежащую  местность,  подолгу
останавливаясь на  возвышенностях и всматриваясь вдаль,  всякий  раз  ожидая
появления степняков. Но все было спокойно и в первый, и в другой, и в третий
день.
     Так  прошла первая неделя службы их на заставе. Постепенно  ушел  страх
перед неожиданным нападением и они, не встречая никого, кроме зверья и птиц,
постепенно начинали чувствовать себя хозяевами пустынного порубежья.
     Поначалу  Едигиру  было  непривычно  видеть  расстилающуюся  до  самого
горизонта степь,  лишь изредка зеленеющую рощицами дубрав, частыми холмами и
оврагами  меж  ними.  Трудно  было  привыкнуть  к  степному  простору  после
сибирских лесов и таежных урманов, где глаз  постоянно  натыкается на лесную
стену и устремляется к звездам, соединяя мир земли и неба. Здесь в степи все
было наоборот: взгляд  начинал метаться, не находя  опоры между  сливающейся
землей  с небом, устремлялся  за  горизонт, ожидая найти там что-то скрытое,
упрятанное,  затаенное.  Но,  не найдя и  за  горизонтом  ничего  значимого,
привычного  для себя, человек оглядывался назад, ведя поиск по всем сторонам
света и, наконец, в растерянности понимал, что  он один в этом мире никем не
защищенный. Тягостное ощущение собственной открытости, скорее, наготы мучило
Едигира все эти дни. Будто он вышел раздетым из воды и, не найдя одежды, так
и  стоял, смущаясь неприкрытости тела. Он заметил, что  спутники его  хоть и
скрывают, но тоже постоянно оборачиваются, втягивая  голову  в плечи, жмутся
друг к другу,  пытаясь найти защиту в товарищах. Даже кони испуганно крутили
головами и вздрагивали от  каждого шороха. Лес, в котором Едигир ранее жил и
свыкся  с  ним,  как  со  своей  второй  кожей,   одеждой,  дающей  покой  и
умиротворение,  остался  далеко  за  много  переходов  отсюда.  Вечерами  он
замечал,  как  товарищи  его чаще  по  одному  шепчут что-то  одними губами,
многократно кладя на себя широкий  крест. Он догадался,  что они молятся, но
слов  разобрать  не  мог и, как-то оставшись наедине с Федором  Барятинским,
смущенно спросил его:
     -- Скажи, а как молитву читать?
     -- Как все читают...
     -- А я и не знаю, как все читают.
     -- Батюшка не научил, что ли? -- и, выяснив у Едигира, что  тот в храме
бывал всего  лишь два  раза  в городке  у Строгановых, да в  Александровской
слободе на  службе с царем, с  улыбкой  произнес, --  то дело поправимо, для
начала я тебя научу "Отче наш" и "Царю небесному".
     Через  два дня  Едигир уже неосознанно шевелил  губами, повторяя слова,
которые неожиданно легко  и прочно  вошли  внутрь его, найдя там благодатную
почву, слились с ним, стали его собственными словами и мыслями.
     И  странное  дело,  впервые  за   много  дней   он  ощутил  необычайное
спокойствие и  веру  в свои  силы.  И  уже  без прежней  тревоги  и  робости
поглядывал на горизонт и небо, замыкающее его, зная, что  теперь есть к кому
обратиться и попросить о помощи.
     Тогда же Барятинский показал ему рукописный псалтырь, который он  возил
с  собой, и  объяснил значение букв и  их сочетание. Едигир цепко взялся  за
чтение,  с радостью видя  как письменные знаки  приобретают какой-то смысл и
звучание. За неделю  он постиг нехитрую  премудрость  чтения по складам, чем
привел в  умиление своего молодого наставника. Но дальнейшие события надолго
прервали их спокойную службу на порубежье, доказав, что не зря русские полки
беспрестанно несут дозор на границе с Дикой Степью.
     Началось  все  с  того,  что  на них выехал  небольшой отряд с  десяток
человек  казаков.  По  всему  было  видно,  что  они  скакали  без передышки
несколько суток кряду. Лошади под ними едва передвигали ноги, храпя и тяжело
поводя побуревшими  боками, покрытыми густым  слоем  пыли. Увидев дозорных и
признав в них своих, они пытались подхлестнуть несчастных утомленных скачкой
животных, но это не помогло, и они медленным шагом  подъехали к ним.  Едигир
заметил,  что все  всадники,  измученные  нелегким переходом, израненные кто
стрелами, кто отмеченный сабельными ударами, с  запекшейся кровью на  одежде
говорила лучше всяких слов о  происшедшем столкновении с крымчаками. Казаки,
уставшие и злые, не сдерживаясь, накинулись на них:
     -- Стоите тут!  Собственной  кобылы хвост  караулите, а мы  там  головы
кладем! Орда идет!
     -- Много их? -- спокойно спросил Федор Барятинский.
     --  А  ты, поди, посчитай, --  заржал рыжеусый казак, показывая крепкие
белые зубы,-- вот тогда нам и скажешь. Охранничек царский!
     -- Ну, ты,-- замахнулся  плеткой на казака Петр Колычев,-- знаешь ли, с
кем говоришь?
     -- А мне плевать с кем, хоть  с  самим воеводой Воротынским, -- и казак
угрожающе повел длинной турецкой пищалью,-- мы люди вольные и не  под кем не
ходим.
     Из  скупых  казацких  объяснений  стало понятно,  что  орда налетела на
казачью станицу  в темноте, не  дав  собраться  и приготовиться к бою.  Кого
похватали, навалившись пятеро на одного, кого зарубили на месте.  Кто  сумел
уйти, собрались в ближайшей  дубраве и утром попробовали отбить своих людей.
Но крымцы, видно, ждали этого, встретив их градом стрел, а потом более сотни
всадников  на свежих конях гнались за ними до самой переправы,  где  казакам
удалось  спрятаться  в прибрежных зарослях и незамеченными  переплыть  через
реку.
     -- Куда же вы теперь? -- спросил осторожно Алексей Репнин.
     -- Степь большая. Соберем народишку, а своих все одно отобьем, не дадим
в полон угнать.
     Когда казаки скрылись за ближайшим леском, Федор Барятинский подозвал к
себе Петра Колычева и еще одного ратника, приказав:
     -- Скачите на заставу, предупредите воевод, что орда близко.
     -- А вы как же? -- выказывая явное неудовольствие, скривился Колычев.
     -- А мы их выслеживать станем, чтоб знать куда пойдут.
     -- Я с вами  останусь,--  хлопнул кулаком по колену упрямый Колычев, --
вместе, так вместе, а улепетывать, как заяц, не стану.
     -- Уговаривать тебя, что ли? -- было  видно, что Барятинскому совсем не
доставляет  удовольствия убеждать своего товарища ехать  на заставу. Колычев
был упрям  и никакие  уговоры  не действовали.  Барятинский  махнул рукой  и
приказал другому пожилому ратнику скакать на заставу вместо Колычева.
     -- Вот  так-то  ладно,-- Колычев сразу повеселел,-- на  людях  и смерть
красна, а одному -- тоска горькая.
     -- Не торопись умирать,-- усмехнулся Репнин,-- авось, поживем еще.
     --  А  я  и  не  тороплюсь.   Просто,  время  пришло  повеселиться,  да
поразмяться малость.
     -- Тихо! --  поднял руку Едигир. -- Разговоры смолкли, и они  явственно
услышали, как подрагивает земля,  донося до них  могучую поступь наступающей
Орды. Привстав на стременах, увидели зачерневшие на горизонте совсем пока не
большие фигурки всадников,  покачивающихся в знойном мареве дня, и неумолимо
надвигающихся, одним своим видом рождая страх и неуверенность.
     -- Уходить будем? -- Федор Барятинский  обратился к Едигиру, ища у него
поддержки. И остальные князья, признав в нем старшего, ждали, что он скажет.
     -- Погодим  чуть,--  Едигир  оставался  спокойным,  застыв,  как  перед
броском, внимательно, до рези в  глазах, всматриваясь во все увеличивающуюся
массу  всадников, пытаясь, хоть примерно, определить их число. Никогда ранее
ему не приходилось  видеть такого количества врагов. Да и враги ли они  ему?
--  мелькнуло вдруг. Поступив  на службу к  московскому царю,  должен  ли он
защищать эти безлюдные степи,  города  и  деревеньки, где не было ни единого
близкого ему  человека. Ведь он мог оказаться  и среди тех сотен  всадников,
идущих  на  Москву, попади он к  другому правителю. А  теперь он оказался  с
тремя  молодыми,  неопытными  князьями,  связанными  кровным  родством  и  с
Москвой, и  со своим  народом, чьи  предки ни один  век  служили  московским
князьям и проливали кровь свою и  чужую на земле,  называемой Русью. У них и
не  было  иного выбора и никогда  не стоял вопрос,  кому  служить. Им служба
столь же привычна, как глоток воздуха, как молитва, с которой  они рождаются
и  умирают. А  зачем  он,  пришелец,  вставший  меж ними, но пока не ставший
таким, как они, и навряд ли когда-то станет им, оказался здесь? Зачем?!
     Едигир как бы со  стороны посмотрел на себя, на князей, стоявших голова
к голове, и  понял, что несмотря ни на что, незримая сила связала его с ними
и даже  земля доверилась, приняла, перестала быть холодной и  враждебной,  и
теперь она ждет и нуждается в его защите. Как и он сам нуждался в ее могучей
неодолимой живительной  силе,  питающей и поддерживающей  сыновей  родных  и
приемных.
     А князья ждали его слова, всецело доверившись опыту своего товарища.
     --  С Богом? -- спросил Едигир  и  неуклюже  впервые  перекрестился  на
людях.
     --  С  Богом!  --  ответили те,  тоже  перекрестившись.  Легкой  рысью,
пригнувшись к седлам, они поехали в сторону леска, за которым совсем недавно
скрылись  казаки.  Едигир чуть приотстал, пытаясь еще  и еще раз понять, как
будут действовать  ордынцы. Он  увидел как  несколько  всадников  неожиданно
кинулись  наперерез им,  нахлестывая коней. "Заметили",--  понял он, догоняя
спутников.
     Девлет-Гирей  вел  двадцать тысяч всадников вместе  со своими  старшими
сыновьями.  Он  вышел  раньше обычного срока, когда  русские  еще  не  ждали
степных  гостей, едва  закончив сеять хлеба,  и  готовились к сенокосу.  Ему
удачно  удалось обойти заставы меж Волгой  и Доном, смять несколько казачьих
станиц, не давая уйти почти никому, и  сейчас он точно рассчитал выйти в тыл
воеводам  Шеину и Шереметьеву, совсем  не  ожидавших его с этой  стороны. Он
отправил две тысячи легких  улан, которые должны были  растоптать и рассеять
небольшие дозорные отряды русских. Сам же вдоль  волжского берега устремился
на  Рязань,  выискивая  подходящие  места  для  переправы.   Возглавлял  его
двухтысячное войско  главный  ханский воевода  Дивей-Мурза, не раз громивший
русские заставы и знающий хорошо все тропинки и переправы в округе.
     Вчера  они  упустили  небольшой отряд  казаков, сумевших  вырваться  и,
отбиваясь, умчаться, затерявшись  в густых прибрежных лесах. Ханский воевода
зло покусывал остроконечную крашеную бородку,  зорко  всматриваясь в степной
простор, и ориентируясь  по  едва  заметным приметам,  больше  полагаясь  на
собственный нюх  степного волка, столько лет  безошибочно  приводивший его к
цели.   Он  раньше  других  заметил   мелькнувшие  на  фоне   леса   силуэты
немногочисленных всадников. Со стороны было видно,  что  лесок невелик и его
можно охватить  с двух сторон, перехватив  беглецов на  выходе. Взмахом руки
Дивей-Мурза послал две полусотни своих улан перекрыть выезд из леска. Тех не
нужно было торопить еще не успевших этим летом досыта измочить кривые клинки
в  русской  крови  и скидать  в  обоз  добычу  от  набега. Степная злость на
ускользавших  русских  закипела  в  них, вылилась  диким  посвистом, визгом,
ударами  плетей  по закусившим удила  лошадям. Распластавшись в  диком беге,
уланы растеклись цепью, спеша зажать в леске небольшой русский отряд.
     Дивей-Мурза  привычно представил, как проведут мимо него с наброшенными
на шею  волосяными арканами нескольких пленных уже полуголых и  босых,  и он
скользнет   равнодушным   взглядом  по   разбитым  лицам  тех,  кто  пытался
противостоять ему, остановить неумолимую поступь  ханского войска. Он всегда
мог  предсказать,  предвидеть,  как поступят русские воины  в том  или  ином
случае, и чуть опережая их, успевал нанести удар первым. Вот  и сейчас нужно
всего  лишь  перехватить этих  беглецов,  а  затем внезапно появиться  перед
небольшой крепостью, стоящей одиноко на бугре, забросать  горящими стрелами,
сжечь,  выкурить  из  нее  остальных  и уже после спокойно  присоединиться к
войску Девлет-Гирея, небрежно обронив: "Путь на Рязань свободен, мой хан". А
тот усмехнется в  ответ,  не сказав  ни слова.  Ведь так оно  и должно быть.
Ханский приказ  выполняется  всегда. За  невыполнение --  смерть.  И  голова
ханского воеводы полетит первой. А в случае предательства будет вырезан весь
род, включая малолетних детей и стариков.
     Так жили  задолго  до  них и  не им,  простым смертным,  менять законы,
предписанные  самим Аллахом. Но ведь и  ханы смертны. И  Дивей-Мурза  хорошо
помнит, как  взошел на престол его нынешний  господин,  обезглавив несколько
сотен  человек,  поднявшихся против  него.  Может  быть, звезда Девлет-Гирея
дольше других просияет на небосклоне. Род Гиреев -- великий род  и почему бы
не  им   вернуть  правоверным  те  земли,  что  силой  и  коварством  отняты
плотоядными русскими,  разметавших  в  разные стороны два великих ханства --
Казанское и Астраханское.
     Это в тенистых садах Бахчисарая хорошо предаваться неге и слушать стихи
придворных поэтов, ласкающих ханский слух. Воевода  не верил, что изнеженные
руки  Девлет-Гирея могут сжать  горло московского  царя  и заставить вернуть
обратно захваченные настырными  русскими земли. Хан  смотрит в рот турецкому
султану   Сулейману   Великолепному,   единственному   властелину   Востока,
по-настоящему сильному и могущественному.  Именно по его приказу он нападает
на  русские  заставы,  вытаптывает хлеба их полей,  оставляя  тела  погибших
нукеров под стенами русских городков. Султан со всего берет свою долю, в том
числе  и  с каждого набега:  тканями, серебром, невольниками. Была  бы  воля
Девлет-Гирея и он  не  выходил  бы из  Крыма, оставаясь  многие годы  в  его
тенистом  влажном  сумраке,  окружая  себя самыми  прекрасными невольницами,
собранными со всего мира. Нет, не может воин, подолгу не садившийся в седло,
стать  могучим властелином и заставить врагов  бояться  себя. Разве  русские
бояться  Крымского  хана?  Тогда  почему  не  везут  они  ежегодную  дань  в
Бахчисарай  и не складывают с почтением ее возле ханского трона? Более того,
они  осмеливаются  выставлять  полки   и  показывать  зубы,  норовя  укусить
побольнее.  Но  придет час  великого наказания  за все их грехи, совершенные
против законных  властелинов  степи. Девлет-Гирей поклялся сжечь ненавистную
Москву,  а их царя привезти привязанного за хвост мерина к себе во дворец. И
когда  он  соберется  с  силами, пересилит свою леность, вот  тогда  русские
окончательно поймут, кто их властелин.
     Дивей-Мурза  чуть  приоткрыл  глаза,  сомкнутые  во  время  его  долгих
размышлений, и  с удивлением увидел, что посланная им полусотня возвращается
обратно.
     -- В чем дело? -- грозно крикнул он запыхавшемуся сотнику, вернувшемуся
ни с чем. -- Где русские, которых ты должен был привести ко мне на аркане?
     -- Мы не нашли их,-- понурившись, ответил тот.
     -- Что значит не нашли? Они выехали из леса?
     -- Нет.
     -- Значит, они там?
     -- Их нет нигде, мы осмотрели каждое дерево.
     -- Уж не мне ли самому прикажешь заняться  этим?  Иди и не возвращайся,
пока не притащишь их сюда.
     Сотник развернул  коня  и  гортанно крикнул  своим  нукерам, указывая в
направлении леса, и те неохотно отправились на поиски исчезнувших дозорных.
     Едигир  с  князьями,  въехав  в  лес, уже знал,  что  крымцы  продолжат
преследование и  обязательно  попытаются охватить  лесок с  обеих  сторон, а
потому не спешил выбираться в открытую степь. Продвигаясь вглубь, он заметил
небольшой  овражек, уходивший  в  сторону  реки,  сплошь  закрытый зарослями
кустов, образующих густую непроглядную стену. Ему удалось вскоре  найти едва
заметный  проход, через  который он  пролез сам  и  провел коня, сделав знак
остальным следовать  за  ним.  Князья недоумевали,  с чего  это  они  должны
прятаться,  но  не стали перечить, а  забрались вслед за Едигиром в укрытие,
так что со стороны узкой тропинки, проходящей через лесок, их совсем не было
заметно.
     Через некоторое  время  показались  осторожно  пробирающиеся  всадники,
внимательно  осматривающие  заросли. Ничего  не заметив,  они проехали мимо.
Князь  Барятинский беззвучно  показал,  что опасность  миновала.  Но  Едигир
упрямо покрутил головой,  приложив палец  к губам. И  точно,  ждать пришлось
недолго, крымчаки вновь проехали  по  тропе, раздвигая пиками кусты. Но и на
этот раз они не заметили укрывшихся в  лощине дозорных. Выждав  еще какое-то
время, Едигир  подал  знак выходить, но приказал двигаться  в ту же сторону,
откуда въехали в лесок. Дойдя до опушки, увидели, что крымская конница  ушла
далеко вперед, оставив их позади себя. Тогда они вскочили на коней и выехали
из леса. Едва проехав несколько шагов, Едигир заметил конный отряд человек в
двадцать, стоявший на соседнем холме.
     -- Татары,-- первым крикнул Петр  Колычев, но  все и без  него увидели,
что крымцы помчались им наперерез, рассыпавшись цепью.
     -- Перехитрил нас их башлык, -- зло выдохнул Едигир, -- послушался вас!
А надо было темноты дождаться!
     Обратно  в лес,--  выкрикнул Федор Барятинский  и  уже  повернул коня в
сторону тропинки.
     -- Нет, -- отрезал  Едигир, --  в  лесу  нас быстро достанут.  Уходим к
реке!
     -- Но там укрыться негде, -- удивился Барятинский.
     --  Уйдем, -- уже  пригнувшись к конской шее,  бросил им Едигир, первым
поскакав вдоль леса, выбирая наиболее короткий путь к реке.
     Опытный  Дивей-Мурза  сразу понял, что  русские затаились  в лесу,  где
степнякам трудно  будет их отыскать.  Не желая тратить  драгоценное время на
поиски нескольких человек, а они наверняка отправили кого-то упредить воевод
в крепости,  он оставил небольшой отряд подле леса дожидаться, когда беглецы
сами выйдут на  них.  И теперь, горяча коней, они бросились в погоню,  спеша
нагнать четверых русских, необдуманно бросившихся в сторону реки. Они слегка
замешкались,  дав русским оторваться, и теперь, вытянувшись  клином, скакали
следом, свистя и улюлюкая. Но не обремененные  долгим переходом кони русских
ни  в  чем не уступали легким крымским лошадкам,  и  расстояние  меж ними не
сокращалось.
     Едигир  несколько раз обернулся  и понял, что  далеко им  не уйти, если
начнут петлять  меж  оврагами  и перелесками.  Он  глянул  вперед  и  увидел
темнеющий  в  стороне  лесок  поменьше  того,  в   котором  они  только  что
укрывались, и направил коня к нему.
     -- Куда?!  --  зло  крикнул  Петр Колычев,  увидев  что Едигир  изменил
направление, и расстояние меж ними и крымцами тут же сократилось.
     -- Не отставай,-- ответил  тот,  вынимая лук. Татары громко заверещали,
рванув  коней наперерез  беглецам,  боясь в  очередной  раз упустить  их,  и
попытались достать стрелами, но безуспешно. Татарские кони начали уставать и
тяжело храпели, мотая головами, со свистом втягивая воздух. Из двух десятков
человек, что бросились за беглецами, лишь пятерым удалось продолжить погоню,
не снижая темпа и неотступно следуя за ними.  Остальные растянулись по всему
полю,  наблюдая  издали  за  погоней, надеясь, что  и  пятеро  их  товарищей
справятся, прижав русских к лесу, а там и они подоспеют на помощь.
     Едигир безошибочно угадал, что  за леском  сразу же начинается глубокий
овраг, куда верхом лучше не  соваться. Но и убегать пешими, бросив коней, не
хотелось.  Нужно было попробовать  отбиться от крымцев, которые  гнались  за
ними, используя уловку, что он много раз применял в Сибири.
     -- Укройтесь за деревьями и готовьте пищали,--  крикнул он,  как только
добрались до лесной опушки,-- да коней привяжите покрепче.
     Молодые князья, соскочив  с коней и привязав их, укрылись  за  толстыми
стволами деревьев, приготовив пищали. У каждого в руках уже  дымился фитиль,
а  ружья  были  заряжены  заранее.  Они  с недоумением  проводили  взглядами
Едигира, умчавшегося куда-то вдоль опушки, оставив их одних.
     -- Куда он? -- поинтересовался Репнин.
     -- Может, дорогу разведать... -- Неуверенно ответил Барятинский.
     -- Не похоже... Неужели уйдет? Бросит?
     --  Поглядим.  Целься  лучше.   А  стреляй   шагов  с  десяти,--  Федор
Барятинский сощурил левый глаз и осторожно поднес фитиль к запалу, -- мой --
первый, а вы возьмите следующих двоих, -- руководил он стрельбой.
     Татары,   продолжая   улюлюканье,  почти  доскакали  до   леска,  хищно
высматривая меж  деревьями затаившихся русских  воинов. Они  слишком  поздно
заметили направленные на них пищали. Когда раздался залп, то первым сбросило
на землю  с  пробитой пулей грудью вырвавшегося вперед полу сотника,  а  под
двумя  другими  всадниками  тяжело  ранило  лошадей, и  они от жуткой  боли,
причиненной раскаленным свинцом, взбрыкнув,  рванулись, сбрасывая  их.  Двое
сумели  вскочить на  ноги и кинулись вслед  за  лошадьми, забыв о засевших в
леске русских воинах.
     Меж тем князья успели во время небольшой заминки перезарядить ружья и к
моменту подхода остальных крымцев встретить  их новым залпом. Но на этот раз
татары действовали осторожнее и  не стали приближаться  к лесу ближе, чем на
ружейный  выстрел.  Лишь  одна  пуля  угодила на  излете в круп  лошади,  не
причинив  ей  особого  вреда.  Крымцы  съехались вместе, наблюдая  издали за
князьями,  решая,  как  без   потерь  захватить  их.  Три  молодых  всадника
проскакали  галопом  на  безопасном расстоянии,  злобно  скалясь и  потрясая
саблями.
     -- Ишь, сволочи, живьем взять норовят! -- сплюнул на землю Репнин, -- Я
им живой не дамся. Раз убили  их  человека,  теперь  замучат  и до  обоза не
доведут.
     -- Чего они там затевают? -- горячился Колычев,-- может, сабли наголо и
прорвемся? Не так их и много.
     --  Тогда уж лучше в  лес податься. В  поле они  нас  порубят, стрелами
достанут.
     -- Ха! А в лесу по одному повыловят! Я, как заяц, петлять не собираюсь.
     -- Куда же Василий делся? Неужели и вправду сбежал?
     И каждый их  них в тайне думал об этом, но поверить до конца... Нет, не
мог человек,  деливший  с  ними пищу и кров, обратившийся к Богу с молитвой,
сбежать,  бросив  их. Вдруг  рядом  тонко пропела стрела и один из  конников
судорожно  дернулся сползая  с  коня,  схватившись  рукой  за  шею.  Татары,
ошеломленные внезапностью гибели воина, завертелись на месте, а тем временем
другая стрела впилась в лицо еще одному всаднику.
     Сколько Федор Барятинский не всматривался в просветы меж деревьями,  но
не смог увидеть стрелявшего из засады воина.
     -- Это он, Василий! -- крикнул Федор радостно,-- двоих уложил!
     Татары решили, что засевших  в лесу стрелков лучше  брать стремительным
броском, и поскакали на них, прикрываясь круглыми щитами.
     Вдруг  по лесу прокатился  низкий звук, от  которого у  каждого  живого
существа стыла  кровь.  Так мог  выть  лишь голодный волк,  созывая  на  пир
собратьев, чуя близкую поживу.
     -- У-у-у...-- Неслось из леса.
     И вскоре другой голос отозвался с противоположного конца леса, а  потом
еще  и  еще  затянули  заунывную  песню,  подвывая  друг  другу.   У  Федора
Барятинского  все сжалось внутри.  Сколько  раз  он слышал, стоя  на крыльце
своего дома в деревне, как где-то в лесу  в зимнюю пору воют  серые хищники,
скликая один другого,  чтоб соединив силы, напасть на одинокого путника, без
жалости  растерзав его, растащить  на  части по белому снегу, оставив к утру
лишь  обглоданные кости. Но сейчас, в  начале лета,  как могут волки подойти
так близко к людям?! Нет, тут что-то не то...
     Не  только  князья  услышали  жуткий  волчий  вой.  Достиг он  и татар,
заставив и их вздрогнуть. Если люди могли перебороть  в себе страх, то кони,
замедлив  шаг,  замерли,  прядая  ушами, сбились  в  кучу  и,  не  повинуясь
поводьям, кинулись от  леса, от злобного, жуткого, преследующего их волчьего
воя, пытаясь сбросить с себя всадников.
     -- Бегут! Гляди, бегут татары! -- радостно закричал Петр Колычев.
     Затрещали ветки и к ним подбежал разгоряченный Едигир, крикнув:
     -- За  ними!  Пока не опомнились  -- гнать надо! -- и первым  побежал к
своему мерину, испуганно перебиравшему ногами.
     -- А как же волки? -- удивленно  крикнул вслед  ему  Алексей Репнин, --
они где?
     --  Не  бойся,  волков  не  будет,--  улыбнулся  Едигир и  сложив  губы
трубочкой, негромко воспроизвел низкий звук, так напугавший всех. Его мерин,
услышав исходивший  от  хозяина волчий вой, едва не упал на колени, задрожав
всем телом.
     --  Вот оно  что...--  Репнин  был явно разочарован,--  А я-то и впрямь
думал, будто ты волков вызвал из леса...
     --  А  ты  разве  не слышал? -- спросил уже забравшийся  в седло  Федор
Барятинский.-- Кто из соседнего леска отвечал?
     Они проехали, не останавливаясь, мимо убитых крымцев, и Федор брезгливо
кривя губы, тихо сказал:
     -- Первый раз человека убил...
     -- Может то я  попал? -- запальчиво крикнул Колычев.  --  Какая разница
кто. Лучше было, если бы они нас прирезали тут?
     --  Да я не о том, --  Федор был  необычайно  задумчив и  первые легкие
морщинки прорезались на его высоком лбу,  -- ведь я человека  жизни лишил...
То вправе только Господь Бог делать...
     -- Ладно, умствовать,-- к Колычеву враз  вернулось доброе настроение  и
он возбужденно посверкивал своими васильковыми глазами.
     -- Не  догнать нам их уже,-- проговорил Едигир, вглядываясь в темнеющие
вдалеке спины крымцев,-- может и к лучшему. Куда едем?
     -- К нашим надо под Рязань пробираться, -- ответил за всех Барятинский.



Об осаде и взятии приступом
вражеского укрепления

     Осаде укрепления предшествуют действия для ослабления  врага. У  врага,
запертого  в укреплении,  следует  уничтожить  посевы  и  прекратить  доступ
продовольствия  и  подкреплений.  Следует  принять  меры  для  охраны своего
лагеря. Затем  следует  окружить врага  рвами и  стенами,  испортить воду  у
врага, выпустить воду из его рвов или завалить  их. Массивные оборонительные
сооружения следует уничтожить при помощи машин. Заманив врага к воротам, где
можно произвести вылазку, следует уничтожить их посредством конницы.
     Поймав соколов, кобчиков, галок, сов и  голубей, следует привязать к их
хвостам воспламеняющиеся вещества и пустить во вражеское укрепление.

Из древнего восточного манускрипта



ОСАДА
     Боярин  Алексей Данилович Басманов  удалился  в вою  вотчину вместе  со
своим сыном Федором Алексеевичем не только для присмотра за хозяйством, но и
по причине  более важной для него. Будучи уже в солидных летах, имея немалый
воинский опыт, отличась в глазах государя при взятии Казани, удержал крымцев
на  Судбищах,  когда  против  одного  русского явилось  по  десять татарских
всадников. Потом с Ливонией  повоевал, взяв приступом Нарву. Опять  ходил  в
Дикое Поле отбивать крымцев. Вместе с Иваном Васильевичем Полоцк брал. Успел
и в самом  Великом  Новгороде  наместником  побывать. При царском  дворе  не
последний  человек...  В  окольничие  пожалован...  Его  советы  царь теперь
слушает  с тем же вниманием,  что некогда к Адашеву прислушивался. Он первый
заговорил,  первым  мысль  подал  Ивану  с  Москвы  на  время  съехать  и  в
Александровой   слободе   обосноваться,  бояр  к  ответу  призвать.  Он   же
присоветовал войско отдельное завести, обособив его от прочих. Уж потом царь
намекнул, мол, хорошо бы с боярами разойтись  как с  неверной женой,  но как
сделать  то  сподручнее. Вместе думали и надумали  назвать  царские земли  и
людей на них опричными, отдельными, значит, от других  земель. Дале он  царю
был не нужен. Потому и попросился от двора, указав на нездоровье, надобность
раны подлечить в усадьбе, в тиши.
     Раны хоть  и болели, но не настолько, чтоб с  Москвы съезжать. Дела там
горячие начинались  и можно было пользу  немалую  извлечь, окажись  он  там.
Только не мог Алексей Данилович терпеть далее подозрительный царский взгляд,
губы, искривленные  недоверием, и все чаще вспыхивающие  лютой  злобой серые
водянистые  глаза, длинный, словно  что-то  вынюхивающий  нос,  тонкие белые
пальцы,  снующие  по угреватому лицу,  постоянно скребущие  быстро  редеющие
волосы. Все стало вдруг  неприятно в любимом некогда царе, и он  уже  не мог
держать   это  чувство   в  себе,   скрывать  от   других,  боясь  ненароком
проговориться,  уличить самого себя.  Уж  лучше в поле под  стрелы и  кривые
сабли, чем под немигающий Царский взгляд  в тишине пустого  и  всегда  жарко
натопленного дворца. От  жары случалось постоянно потеть боярину, ощущать на
спине  и животе  липкий, дурно пахнущий пот, причинявший ему чисто  телесные
страдания  и желание  быстрее уйти  их дворца, оказаться  в своей прохладной
горнице, где и дышится-то легче.
     Но усилившаяся неприязнь к царю Ивану появилась не  вдруг и не сразу, а
вызревала,  как  побег  на  грядке,  проклюнувшийся  на  свет  и  постепенно
наливающийся новыми  силами на  благодатной  почве, кормящаяся непрестанными
рассказами о царской изменчивости, коварстве и похотливости.
     Алексей  Данилович  и  сам был охоч до  девок, но трогать замужних  баб
считал наипервейшим грехом и другим того не прощал. А за Иваном Васильевичем
грех  этот водился и  раньше,  а  последние годы  он  начал отличать  именно
замужних,  зная,  что  не могут мужья  их  заступиться,  слово  ему  поперек
сказать. Кто противился, отправлял в поход или на воеводство дальнее, послом
в иные страны и  мало ли  куда мог спровадить  царь огромной  державы одного
человека, чей неосторожный, неприветливый взгляд не понравился вдруг ему.
     Алексей Данилович  начал вспоминать  как  царь  Иван,  бывая  у  него в
гостях,  пялился  на жену  бесстыжими глазами, а потом  отправлял  его то  в
Ливонию, то  в Дикое поле... Гнев  прилил к голове, но  он  справился, криво
усмехнулся  и тихо проговорил  про себя:  "Ну, царенька,  прохвост ты,  а не
государь православный! Пес блудливый и смердящий, если только все  было так,
как мне видится". Он начал подсчитывать, когда и кто  из детей его родился и
через какой срок,  но почти  сразу  запутался, осадил  себя, переметнулся на
другое. Вспомнились разговоры с новгородскими купцами, которым тоже хотелось
большего постоянства в царских делах и поступках.
     Не любил  он  их  торговое отродье за вороватые глаза, загребущие руки,
тянущие к  себе все подряд,  ничего  не пропускающие мимо. "Кто  смел, тот и
съел!"  --  шутили  они друг  перед  другом, выхватывая из-под  носа  товары
подешевле,  подряды на рыбу, муку,  пеньку. Их неопрятность  в еде, животная
всеядность отталкивающе действовали на  Басманова,  стоило очутиться ему  за
одним столом  с кем-нибудь из местных или заезжих мужиков с  торговой сотни.
Но  и  без  них не обойдешься, как не крути, но от разговора не  увернуться.
Провиант  ли закупить, сукна  ли  на одежду,  или оружейный припас, а все  с
ихним братом  толковать  требовалось. Потом они уже сами тянулись  к нему на
двор, широко  улыбаясь,  лезли целоваться, расспрашивали  о житье на Москве,
делились своими бедами.
     С одним  из  них, Саввой Заевым, он  даже  сошелся. Тот не  набивался в
родню и не тыкал под нос толстым кошелем,  зато  всегда выказывал уважение и
услужливость, тут же раскланивался и уходил, как только хозяин вставал из-за
стола. Он вез с Новгорода  тонкое английское  сукно, которого в Москве ткать
не  умели. Ему же они доставались от купцов, возивших товары с Архангельска,
куда захаживали суда из Англии.  Если жил Савва на Москве месяц,  другой, то
обычно раза три захаживал к Басманову на беседу.
     -- Вот ведь какой обычай пошел, -- возмущался он, явившись как-то раз с
разбитым  носом  и  рассеченной   щекой,--  только  начали   мы  торговлю  с
приказчиком моим, как идет мужичища саженного роста и ко мне. Говорит, так и
так, положено с тебя, купец, пошлину взять.  Я ему объясняю, мол, платил уже
на торговом дворе, когда приехал. Меня там и записали в особую книгу и товар
весь свой  указал.  А  он толкует,  дескать, то за товар платил, а теперь за
место положено. Я подумал, подумал и отдал сколь просил.
     -- А много  ли  тот  мужик просил,-- поинтересовался Алексей Данилович,
прикидывая про себя определить доход Заева.
     -- Да не так,  чтоб много, но и подходяще, --  ушел от  прямого  ответа
купец.-- Заплатил, значит,  ему. И часу не прошло, как другой тянется следом
и  толкует  мне,  будто  за  сторожей  платить надо,  которые нас  от  воров
стерегут. Уж тут я возмутился,  кулаками замахал. А он  кликнул еще  двоих и
взяли  меня в клещи.  Один  кинжалище достает  и мне в пузо  тычет. Зарезать
грозится, если деньжат не скину. Хоть караул кричи.
     -- Надо было бы и крикнуть.
     -- Зачем мне мертвому караул нужен? Их поймают нет ли, а я с распоротым
брюхом живи  потом, как  получится. И этим  дал, что  просили.  Только через
короткий срок еще двое приперлись с такими же воровскими харями. Спрашивают,
какой  у  меня  товар.  Английский,  говорю  им.  Нельзя,  говорят,  сегодня
английским  торговать.  Как так нельзя? Кто  не велит? Московская  сотня  не
велит, они  мне отвечают. А  мое, какое дело?  Или барыш плати за английский
товар, или уматывай отсюда, мне эти воры говорят. Не выдержал и огрел одного
по башке кулаком.  А кулак-то у меня, Алексей  Данилович, сам  видишь какой!
Уложил того на месте. Зато второй, дружок его,  меня колотушкой огрел  и еще
бы мог, да приказчик мой подсобил, помог отбиться.
     -- Так разве  стрельцы царские  не ходят по базару? Не приглядывают  за
порядком? -- удивился Басманов.
     -- Стоят в сторонке  и на нас поглядывают. Как  те двое убрались, так и
они  подошли. Мол,  чего мы не поделили?  Рассказал  им все  как есть, а они
послушали и дальше пошли. Сами ладьте с народом, говорят. А ихнее дело воров
ловить.  Разве  то не воры  были? -- Савва сокрушенно  поскреб  в затылке  и
тронул распухший нос.
     -- И чего же теперь делать думаешь?
     -- А чего тут думать?  Или свою  охрану  нанимать  и  деньгу им немалую
платить, или  обратно домой подаваться.  Худо у вас тут на  Москве  стало,--
вздохнул купец.
     -- Слышал я, что  проказничают  мужики, но не думал, будто среди белого
дня грабить в открытую могут...
     -- Могут, еще как могут. Ты  бы, батюшка, царю донес  о том. А  то ведь
все приезжие съедут с Москвы. Кто торговать в убыток себе станет?
     -- Да... Дела... Будет ли толк  с того, что донесу царю?  Царь прикажет
сыскать тех воров, а найдут ли? Ты на них покажешь?
     -- Да я бы  показал...-- Купец замялся,--  так,  поди, у  них и  дружки
есть. Потом  порешат  меня в темном переулке.  Вот их бы схватить на  месте,
когда они других щипать станут.
     -- Трусоват ты, Савва, однако,-- хмыкнул Басманов.
     -- Я  панциря не ношу,  не в стрельцах хожу. Пистоля и того нет. Мое ли
это дело расправу чинить? Мое дело торговать!
     --  Поди, разберись  сейчас  кому  чем заниматься,-- Алексей  Данилович
побарабанил  пальцами по столешнице, --  времечко  нынче смутное, тяжкое. Не
знаешь, чего и откуда ждать.
     -- Доброго ждать нечего, -- осмелел неожиданно Савва, --  покамест нас,
купцов, за людей не считают, а каждый норовит урвать с  нашего брата поболе,
жизни доброй не будет. Наши мужики сказывали,  что в Ревель  ездили, у ляхов
бывали, так у них там торговые люди -- наипервейшие в государстве. К ним все
с поклоном и с  почтением.  Будь  ты  хоть князь или царев человек. Плати за
товар сколь положено, и весь сказ. Я же здесь на Москве многих бояр знаю, но
лишь ты, Алексей  Данилович,  по-людски со мной  разговариваешь. А другие --
как с собакой, -- купец смахнул невидимую слезу, тяжело вздохнув.
     -- Да уж ладно  тебе напраслину возводить, -- отмахнулся Басманов, хотя
и знал, тот говорит истинную правду. Так и есть, бояре дальше ворот купцов в
дом  к себе не  пускали. Могли и  псов  цепных  на них  спустить, а то товар
возьмут,  а  платить  не платят. Особенно приезжих с Новгорода не  жаловали.
Прав Заев. Прав.
     -- То не  напраслина,  коль уж разговор  зашел, то  скажу тебе  больше,
знай. У нас,  в Новгороде, давно разговоры идут, что Москва не один город на
белом свете. Можно торговать и в Дерпте, и в Ревеле, да мало ли, где еще. Уж
больно  чванливый народ у вас,  боярин. Ты  не обессудь за прямое  слово,  а
добра ждать не приходится.
     -- Неужели Новгород против Москвы пойдет?
     -- А как иначе? Чем мы хуже Москвы будем? Ровня самому Киеву. Пробовали
с  нами  и  суздальцы  и владимирцы  воевать, а  что толку.  Мы  по копеечке
скинемся  и  найдем  кого хошь для обороны.  Прошлый  царь тоже пробовал, да
только стоит  Новгород живехонек и ничегошеньки ему не придет. Пожелаем, так
вообще от Москвы отложимся...
     -- Но-но...-- осадил купца Басманов,-- ты тут лишнего не болтай. У царя
везде свои уши есть. За себя не  боишься, так меня не подводи под измену. --
Заев испуганно заморгал белесыми ресницами, огляделся по сторонам горницы.
     -- Ладно, прав ты, боярин, лишнего болтать не следует. Пойду я, однако,
а то засиделся.
     Заходил  он и проститься  перед отъездом,  сообщив  с  печалью про свои
убытки в московской торговле, сказал шепотом:
     -- То, что  я  в тот  раз наговорил, ты  уж забудь.  Будто не было того
разговора  вовсе. Верно, не  свидимся  боле,  прощай.  В другой  раз поеду к
немцам торговать. Так-то сподручнее будет.
     И  точно, Алексей Данилович вскоре заметил,  как стали пустеть базарные
ряды.  Почти  все купцы  съезжали с  Москвы,  не  желая  терпеть  убытки  от
расплодившихся воров и разбойников. Да какое  ему дело до купцов? Беспокоило
другое...  Бояре, с которыми  дружил  и запросто хаживал ранее по  делам и в
праздные  дни, вдруг стали молчаливее и  сумрачнее.  Не мог поначалу  понять
причину,  но  вскоре  разобрался.   Причина  крылась  опять   же  в  царском
непостоянстве, когда тот мог сначала  приблизить  к себе  одного, другого, а
потом вдруг оттолкнуть, насмеяться над седобородым воином, служившим еще его
отцу. Неохотно ехали к царскому двору... Больше сидели по домам, а некоторые
вздумали и  государя поменять... Вроде, как  Андрей Курбский... Вот  тогда и
началось... Иван Васильевич зверел и  рвал  волосы на себе, ногами  топал на
бояр как на малых детей.
     Чего  же в том  необычного,  коль захотел кто  съехать с Москвы на иную
службу? Испокон веку так было... И  к нам  ехали,  и от нас к ним, кому  как
сподручнее. Только,  поди,  объясни то царю Ивану. Бороду с  корнем  вырвет.
Нет, прав купец, как не крути, а изменилось чего-то  на Москве, не стало той
вольной жизни. Добра ждать действительно не приходится...
     ... Не успели Басмановы погостить у  себя в слободе на  высоком  берегу
Оки, как прилетел гонец с порубежья с худой вестью,  что идет Орда из степи,
обходя  дозоры  и сторожевые посты стороной.  Уже  в  двух  переходах  от их
слободы стоит лагерем.
     Алексей  Данилович, не мешкая, велел сыну готовить коней, а сам кликнул
слуг, приехавших с  ними. Было их не больше двух  десятков, но каждый  не по
одному разу бился и с ляхами, и с татарами, и стоил троих новичков.
     --  Слыхал добрую весть? -- спросил  Михея Кукшу, пришедшего первым  на
зов  хозяина.  Кукша  служил с  ним  с  самого  казанского  похода  и  когда
раздевался,  то случайный человек мог содрогнуться  от того, сколько  ран  у
Михея на теле. Брали его и в полон крымцы, но уходил он и вновь ехал рядом с
Басмановым, как  ни  в  чем  не  бывало, скупо  улыбаясь  лицом,  отмеченным
наискось сабельным шрамом.
     -- Как не  слыхать,--  дернул щекой  Михей,-- давненько  нос не казали,
гости дорогие. Поди, опять Девлету не сидится в Крыму.
     -- Да,  беспокойный он  мужик. Ничего не скажешь. Охота ему трястись  в
седле, почитай, тысячу верст до нас.
     -- Видать, любит  шибко, вот и едет повидаться. Следом вошли Харлампий,
Фотий,  Парамон  Худяк,  Меней  Муха.  Остановились нерешительно на  пороге,
поглядывая   на  боярина.  Они  уже  знали   про  Орду,  но  не   выказывали
беспокойства,  а наоборот сделались вдумчиво  сосредоточенными,  как извечно
становился  собранным и чуть  напряженным  русский  мужик  перед  большой  и
трудной работой,  от которой не  увильнуть, не уклониться. Молча ждали,  что
скажет им боярин.
     --  Надо  бы  остальных  мужиков в  деревне упредить, чтоб готовы были.
Может, кому оружие дать, кто с нами пойдет.
     --  Какой с  них толк? -- Михей Кукша  сморщил  изуродованную  щеку. --
Только под ногами путаться будут.
     -- То  не тебе решать,-- Басманов побагровел лицом и  хоть  относился к
Кукше с  уважением,  но не терпел, когда  перечили,  -- твое  дело мои слова
передать, а там пущай решают. Понял, Михей?
     --  Как не понять, --  он словно  и не заметил  боярского гнева,--  все
выполним как есть.
     -- Остальные люди, где?
     -- Скоро будут, за всеми отправили.
     -- Как все соберутся, так и выступаем.
     -- На Москву? --  осторожно, как бы между прочим, спросил Кукша то, что
волновало сейчас всех.
     -- Там узнаете, -- Басманов  помолчал, но,  словно решился на что-то, и
добавил, -- к Переяславлю Рязанскому пойдем. Так я думаю.
     Все  облегченно вздохнули и  от  Басманова не  ускользнуло  их желание,
которое  опытный воин тщательно прятал внутри  себя,  желание  поквитаться с
крымцами, напакостившие так или иначе едва ли не каждому. Ехать же на Москву
означало  бежать от Орды.  А  Переяславль  Рязанский  окажется явно  на пути
крымского  хана  и  там-то  они наверняка встретятся в  очередной раз. Этого
желалось всем. И ему, в том числе...
     Выехали  уже затемно и остановились ненадолго в небольшой, на два дома,
деревеньке,  давая коням передохнуть, и  перед  самым рассветом вновь были в
седлах, идя ходкой рысью над речным обрывом.
     К концу второго дня почти без отдыха, двигаясь в привычном коням легком
темпе,  с недолгими  остановками, увидели высившиеся над обрывом  деревянные
кремлевские башни Переяславля Рязанского. Город или  не знал, или не верил в
приближение Орды.  Ворота стояли  распахнутыми, зевали  стражники на башнях,
торговали сидельцы в  лавках и даже  сам воевода  вышел к  ним чуть  ли не в
исподнем белье.
     Матвей  Васильевич Пронский, поставленный на  рязанское воеводство лишь
год назад, был стар и  имел  множество болезней, которыми тяготился и только
ждал  замены  себе, чтоб  отъехать на  собственную  вотчину  и там  спокойно
доживать остатки  отпущенных Господом дней. Когда ему  донесли о приближении
Орды,  он долго выпытывал у гонца в  каком направлении движутся  крымцы.  Со
слов того получилось, что  идут они на Москву, оставив  Рязань в  стороне. В
городе  было всего-то  полсотни человек стрельцов, да семь пищалей стояли по
стенам.  Можно ли такими  силами удержать  город? Только раздразнишь  татар,
если начнешь держать  оборону. Пронский  собирался в случае  появления татар
сам выехать к ним и договориться миром  о выкупе, который жители с  радостью
соберут, лишь бы Орда прошла мимо.
     К  тому же он отправил к главному  государеву воеводе Михаилу Ивановичу
Воротынскому  гонца от себя с  просьбой прислать полк для обороны Рязани. Со
всех сторон выходило, что  беспокоиться ему, воеводе, и не надо  особо. Если
Воротынский  подоспеет, то сладит с крымцами без него. А нет, так рязанцы за
свое имущество и жизнь спокойную не пожалеют выкуп отвалить. И потому он был
немало удивлен, когда  невесть откуда  свалившийся на него  боярин Басманов,
известный  крутым  нравом своим,  стал  кричать, мол,  он,  Пронский,  врагу
продался и город к обороне не готовит.
     --  Да ты, батюшка,  в дом взойди, а то  чего  попусту глотку на  ветру
рвать, застудишь еще... -- увещевал Басманова Пронский.
     -- Некогда мне  с тобой разговоры вести, -- отрезал  Алексей Данилович,
-- вели в набат ударить, народ собирать на площади.
     -- Да зачем же это народ полошить? Какой толк, если свалка начнется...
     -- Татары  в  город ворвутся  --  вот  тогда  свалка будет!  Ты, как  я
погляжу, этого и ждешь?  -- Басманов не  на шутку наливался  яростью и  едва
сдерживал себя, глядя на благодушно оглаживающего седую бороду воеводу.
     --  Полки  от  главного  воеводы  жду,--  заикаясь,  шелестел  невнятно
Пронский,-- давно гонца послал и теперь жду...
     --  Ну, жди-пожди,--  недобро глянул  Басманов,--  доложу царю,  как ты
татар  с хлебом-солью  на крылечке поджидал,-- и, хлестнув коня, обратился к
сыну,-- Федька,  ищи звонаря,  а не найдешь или отнекиваться  станет, так не
трать время и сам ударь в набат. Понял?
     --  Сделаю,  --  Федор  повернул  коня  в сторону  маленькой  звонницы,
стоявшей посреди торговой площади.
     Сам  же Алексей Данилович велел Михею  Кукше и Парамону Худяку  закрыть
городские  ворота,  других  отправил  собирать  подводы  по  дворам  и  всех
водовозов, чтобы начали подвозить воду к стенам и башням. Поехал вдоль рядов
по  пыльной  площади-,  разглядывая  немногочисленных  горожан,   не  спешно
прохаживающиеся и, судя по всему, слыхом не слыхавшие про приближение Орды.
     -- Напиться не дашь, красавица? -- обратился к  девке, что несла жбан с
квасом.
     -- Глотни, не жалко хорошему человеку, -- и подала ему жбан.
     -- Откуда  знаешь,  что я  добрый  человек? Вдруг я тать лесной и  тебя
утащу в буерак какой? -- засмеялся Басманов, не слезая с коня.
     --  Да, где  тебе  справиться  со  мной? Смотри, чтобы я тебя с коня не
скинула.
     -- Неужто можешь  скинуть? -- но договорить им не дали. Ударил набат, и
народ, вздрогнув, повернул  головы  к звоннице, часто  закрестились,  завыли
где-то собаки.
     -- Спаси Христос! Пожар, что ли? -- послышались голоса.
     -- Поди,  опять татары  идут,-- как  о чем-то  само собой  разумеющемся
произнес сиделец  из своей лавки, облокотясь на прилавок,--  биться,  видно,
придется.
     Алексея Даниловича удивило то спокойствие,  с которым и  мужики, и бабы
слушали  гулкие  удары  набата.  Рязанцы,  едва ли  не  с  основания  города
привыкшие к татарским набегам, выросшие под татарами, относились к ним,  как
человек  к  лесу  привыкший  отмахивается от  назойливого комарья,  не  имея
возможности  избавиться  от  него, но и не  бежит, сломя  голову, куда глаза
глядят.  Так  и  рязанцы принимали известие  о появлении Орды.  Как  зло,  с
которым надо жить  и  мириться,  но не допускать до порога, отбиваясь, когда
дубинкой, а когда и саблей. Русский мужик ни с мечом, ни с калачом шутить не
будет. Он долго терпит да ждет, а рассерчает, так и дом плечом свернет.
     Народ рязанский собирался на торговой площади неспешно и привычно,  так
берутся  за обычное  дело,  которое нельзя  откладывать, а  хошь, не хошь --
решать надо. Сидельцы с неохотой закрывали свои лавки, крестясь на звонницу:
"Не было печали, так татар Господь послал. Ой, грехи наши тяжкие",-- ворчали
они.  "Грехи  вместе с  барышами  живут",--  отвечали  им.  "Уж лучше сидеть
торговать, чем печь целовать",-- не сдавались те.
     Алексей Данилович с  коня  поглядел  на  прибывающий народ. Прикидывал,
сколько человек можно выставить на стены, сколько поставить у ворот,  а кого
ядра калить. Долго  с  ними  не  продержишься, но если  гонец  от  Пронского
доберется  до  Воротынского и тот, не мешкая, соберет полки, то  дня два-три
они  выстоят. Главное,  не дать  татарам  поджечь стены и  не допустить их в
город. Увидев, что к нему спешат Михей Кукша и Парамон Худяк с людьми, решил
больше не ждать, а обратиться  к рязанцам, попросить помощи в защите города.
Отдал поводья Парамону и прошел к звоннице, поднялся на  две ступеньки, снял
шапку и поклонился низко и почтительно.
     -- Здравствуйте, люди рязанские! Узнали ли меня?
     -- Здрав быть и ты, боярин,-- понеслось с разных концов площади,--  как
не узнать, помним, помним... Бывал у нас... Видели... Знаем...
     -- Не с радостью, а с нуждой и на сей раз я к вам приехал...
     -- Уж где ее, радость, нынче сыщешь? С радости кудри вьются, а с печали
секутся, -- разноголосьем ответила площадь. Но Басманов возвысил голос и, не
отвечая на шутки, продолжал:
     -- А нужда у нас нынче общая -- Орда следом за нами катит и не сегодня,
так завтра точнехонько в ворота к вам постучится, в гости попросится...
     -- Видать, скучали без нас, вот в гости и подались песни петь, хороводы
водить,--  выкрикнул  рыжий парень, стоявший  в  первых  рядах,  прямо перед
Басмановым. Его, видно, хорошо знали и заулыбались, ожидая шуток. Но Алексей
Данилович  свел брови  и  так глянул на  балагура,  что  тот не договорил  и
остался стоять с открытым ртом, не смея вымолвить более слова.  Посерьезнел,
посуровел и остальной народ, гася в себе остатки надежды, что татары пройдут
мимо и хоть этот год минет спокойно и без потерь.
     -- Не время сейчас шутки шутить,-- переведя дух, Басманов придал голосу
крайнюю суровость, понимая, что от того, как народ  примет его речь, зависит
очень  многое,-- потом с  вами пошуткуем,  погуляем, повеселимся, как  татар
прогоним, город отстоим. А сейчас думайте, кто и чем в обороне помочь может,
чем  каждый сгодится.  Перво-наперво надо бочек, кадушек, ушатов  притащить,
воды  запасти,  чтоб башни  и  стены  гасить, заливать. И готовьте  дровишек
костры  жечь, ядра  калить. Если  смола в  городе  сыщется, то варить будем,
гостей со стен  потчевать.  И  уж само собой, у кого  в домах копья, стрелы,
сабли, рогатины припасены -- несите сюда и ратникам раздавайте. Мужики пусть
ко  мне  или к  сыну  моему,  Федору,  -- указал он на  стоящего позади него
молодца,  --  подходят  и мы их к  делу  определять,  снаряжать  станем. Ну,
помолимся  о  правом деле  своем  и  благословения у  Богородицы, заступницы
нашей, попросим, -- он  обвел взглядом площадь,  запруженную от края до края
рязанцами, и  перекрестился  три раза,  кланяясь на собор. И  люди,  стоящие
перед  ним,  опустились  на  колени,  кланяясь  крестам,  поблескивающим  на
маковках, припадая к земле, вбирая силу ее, вселяющую уверенность в одолении
врага, сливаясь и сплачиваясь в единую массу,  которая и есть русский народ.
Раскрылись  двери храма и  на паперть  вышел батюшка  в полном  облачении  с
крестом в  руках  и в сопровождении  причета благословить народ,  произнести
совместную молитву, испросить милости и защиты Божией. Басманов заметил, как
на глазах  жителей  городка заблестели  слезы, и единый  вздох пронесся  над
площадью,  устремившийся  к небу  в таинственную  высь  и зашедшее за кромку
темного  леса  солнце, вдруг  слабеньким  лучом,  пробежавшим  над  городом,
высветило  площадь,  озарило  кресты  собора,  ответившие сиянием,  рассыпав
тысячи лучей на стоящих внизу коленопреклоненных людей.
     -- Знак! Добрый знак! -- пронесся шепот по  площади. И с просветленными
лицами вставали  с колен люди еще и еще раз осеняя  себя крестным знамением,
растекаясь по  улицам к своим домам, чтоб вернуться  у же, кто с  оружием  в
руках,  кто с ведрами, кто с припасами  -- со всем необходимым в предстоящем
ратном деле.
     Басманов  увидел шагающего через площадь  воеводу Пронского, за которым
вели коня под седлом. Был воевода уже в полном боевом облачении и решительно
шел мимо кланяющихся ему горожан, изредка отвечая кивком седой головы, но не
останавливаясь и ни с кем не заговаривая.
     --  Ворота  городские  рано  твои  люди  закрыли,  --  обратился  он  к
Басманову, -- народ с окрестных сел прибывать начал, как набат услышали.
     -- Пусть пускают тех, кто с оружием пришел. А остальные в лесу на время
укроются, пересидят. В городе от них только неразбериха выйдет.
     Воевода ничего не ответил на это, но  было  видно,  что  не согласен  с
решением боярина, а перечить ему не хочет.
     -- Велел я  людям своим весь  запас ядер  по башням разнести и пушкарям
раздать, а порох у них имеется.
     -- Пушкари хоть добрые, или  к пушкам приставлены по случаю? -- спросил
Басманов, думая о чем-то своем.
     -- Да, кто их знает. Не проверял. В деле себя покажут.
     -- Вели им ко мне прийти. А пока давай по стенам пройдем, поглядим, где
прежде всего полезут. Эй, Федор,-- крикнул  сыну,-- вели людям бочки поближе
к башням ставить и отправь кого каменьев принести, пусть на стены таскают.
     Они  пошли  с  воеводой  вдоль  стен,  придирчиво  вглядываясь в мощные
рубленые  бревна,  лежавшие  пазами одно на  другом, с наставленными  сверху
мостками для переходов.
     -- Низковато стены, низковато, -- ворчливо ронял  слова Басманов, -- да
и настил узкий. А навеса от стрел, почему нет?
     --  То  тут  нет, а  вон  возле ворот  и  навес возведен  и бойницы для
стрельбы прорубили.  Я  на  воеводстве  и года  нет всего-то. Когда  за всем
углядеть,  все  успеть,--  оправдывался  Пронский,  понимая,  что  ничем  не
оправдается,  коль  татары возьмут  город.  Он боялся  сказать  Басманову  о
выкупе,  которым  надеялся  ублажить  крымцев, отвести  их  от  города, зная
заранее, что засмеет  его боярин.  И уж о чем, о чем,  а про это обязательно
царю доложит. Царь же в том  может всякое усмотреть... Так что лучше молчать
и ждать, как все обернется, чем закончится
     -- Смола, деготь есть в городе?
     -- Несколько бочек скопил, -- с готовностью ответил Пронский, -- как же
без этого?
     -- А котлы?
     -- Два есть, но дырявые.
     -- Вели кузнецам, чтоб заделали. А пороху, сколько бочек?
     -- Дюжины две будет.
     Басманов  прикинул, поднявшись  на  одну  из башен, что  татары, прежде
всего,  навалятся  на ворота,  попытаются пробить их  и  ворваться  в город.
Поэтому основные силы и надо расставить  на двух надвратных башнях и туда же
свести половину пушек. Он поделился размышлениями с Пронским  и тот согласно
закивал, вторя ему:
     -- Верно говоришь, боярин, верно.  Всегда они  так действуют. Зато если
мы  их от ворот отобьем, удержим, то полезут на стены, а  они,  сам  видишь,
всего-то в три сажени. Вот как тогда быть?
     Алексей  Данилович  и  сам  понимал,  что  отбивши  первый  натиск,  им
предстоит ждать самого худшего, когда татары обложат крепость со всех сторон
и начнут сыпать стрелами, пытаясь поджечь башни  и стены, а потом, приставив
лестницы, полезут сразу  в нескольких местах неудержимым потоком, остановить
который будет почти невозможно малыми силами защитников.
     --  Ладно,  воевода,  Бог  не  выдаст,   свинья  не  съест.  Авось,   и
продержимся.
     -- Дай-то Бог, -- вздохнул тот.

* * *
     Всю ночь подходили  люди из  соседних  сел,  прослышавшие о приближении
Орды.  Они  ехали на  телегах,  гнали  впереди  себя  лошадей,  овец, громко
мычавших на всю округу коров, а одна перепуганная  бабка пригнала даже целый
табунок гусей.
     --  Куда вы со  всем хозяйством претесь?  -- кричали им со  стен. -- Не
ведено пущать! В лесу укрывайтесь.
     -- Да что ж  это такое делается? -- отвечали крестьяне. -- Неужто мы не
такие  же  христиане  будем? В  лесу нас татары  быстро повыловят, -- вопили
снизу.
     Некоторые пробовали,  выбрав укромное  местечко, перелезть через стены,
но Басманов  поставил своих  людей и велел  принимать лишь здоровых мужиков,
умеющих держать оружие. За ночь  возле  ворот скопилось  огромное количество
людей, которым не верилось, что крепость, где они столько раз спасались, где
жила почти вся их родня, на этот раз не примет, позволит татарам заполонить,
увести с собой. Гул и вой стоял возле закрытых ворот. Кто-то притащил бревно
и несколько человек, ухвативши его, начали ударять в кованые створки  ворот,
гулко отзывающиеся на каждый удар. Басманов сам влез на башню и закричал:
     -- Бросьте  бревно, черти окаянные! А то прикажу  из пищалей  пальнуть,
коль не прекратите. Сказано вам  в лес бежать. Зря  время тянете. Как татары
заявятся, вот тогда точно не успеете.
     -- Да  будь  ты неладен!  Какая баба  тебя  такого  выродила,  что  нас
пожалеть не хочешь! Креста на тебе нет.
     --  А ведь, однако, прав боярин, -- заговорил неожиданно  седой старик,
сидевший на краю телеги рядом  с малыми детьми,-- ворота у них едва держатся
и татары город  непременно  возьмут. Вот тогда они нас точно всех переловят.
Айдате-ка подобру-поздорову  за  Змеиную  гриву  в  дальнее  болото,  там  и
схоронимся. Конным там не пройти, авось, да отсидимся.
     -- Куда ж я  скотину свою дену?  -- уперши  руки в бока, наскакивала на
старика дородная баба,-- тоже с собой на болото потащу?
     -- А это уж как тебе нравится, Лукерья,-- ответил старик.-- Хочешь себя
спасай, а  хочешь скотину стереги, татар дожидайся. Они тебе большое спасибо
скажут,  --  и старик,  хлестнув лошаденку,  направился к темнеющему вдалеке
лесу.
     --  Мы  уж  тогда  лучше  на  лодках  за  Оку  подадимся,  -- задумчиво
заговорили меж собой  старики, --  а  скотину  в  лес угоним, может  и  жива
останется,  --  и  народ,  прислушавшись,  стал  потихоньку  расходиться  от
городских ворот, все еще изредка оглядываясь и бросая на Басманова  недобрые
с укоризной взгляды.
     Вскоре  дорога  опустела и  над  городом  повисла  непривычная  тишина,
прерываемая только ударами  кузнечного  молота,  да сонливый петух запоздало
извещал о наступающем дне.
     После обеда, когда Басманов с сыном,  направлялись  к смотровой  башне,
раздался крик дозорного:
     -- Конники скачут! Конники!
     -- Может, из наших кто? -- спросил Федор с надеждой.
     --  Сейчас  глянем,--  и Алексей  Данилович,  грузно  ступая  по шатким
ступеням,  поднялся  на  верхний помост, откуда  открывался вид на несколько
верст вокруг.
     И  точно,  к городку  неторопливой  рысью  подъезжали  около  полусотни
всадников. Но по их цветастым  одеждам и  коротконогим приплясывающим коням,
по высоким  седлам можно  было догадаться -- то были крымцы,  их разведочный
отряд, шедший впереди основных сил.
     -- Да, на наших они не очень похожи,-- обронил Федор.
     --  Сейчас начнут нас  дразнить, в поле выманивать, на схватку с  ними,
значит. Это они всегда так делают, знают, что один-другой удалец обязательно
из крепости выскочит на сшибку.
     -- И что тогда? -- спросил Федор.
     -- Заманят в поле подальше, аркан накинут и поминай, как звали.
     Татары  остановились,  не  доезжая  до  крепостных  стен на  расстоянии
ружейного выстрела,  и начали  гортанно что-то выкрикивать,  махать  руками.
Потом  от  них отделился  один всадник  и,  пригнувшись к гриве  коня,  лихо
проскакал  перед  самыми воротами,  перекинул  тело вниз, доставая рукой  до
земли,  и появился с другой  стороны лошадиной спины, вновь забрался в седло
и, выпустив повод,  несколько  раз  взмахнул  в  воздухе  руками.  Всадники,
приветствуя  его,  радостно закричали, подняли  коней на  дыбы, заставив  их
сделать  несколько прыжков на  задних ногах.  Все тот  же молодой  наездник,
прикрывшись щитом и выставив длинное копье, подъехал чуть ближе  к воротам и
прокричал на ломаном русском языке:
     --  Эй,  русская морда, айда туда-сюда  сила мерить, -- он выразительно
взмахнул копьем, показывая, как он поразит русского наездника.
     -- Может,  разрешишь, отец, сразиться? -- Басманов увидел, как у Федора
загорелись  глаза, исполненные желания сразиться с татарином, -- я его мигом
достану, сшибу с седла. Ты ж сам меня хвалил, что хорошо держусь.
     -- Забудь!  --  осадил сына  Басманов.--  Думаешь, мало таких, как  ты,
дурней, в полон угодило, еще успеешь схватиться с ними.
     Раздосадованный Федор изо всей силы ударил кулаком по нагретому солнцем
бревну крепостной стены и, подскочив к пушкарю, вырвал у него фитиль и сунул
к запалу. Отец не успел остановить его, как бухнул выстрел. Ядро просвистело
и  упало,  взрывая  песок  перед  ногами конников.  Те  шарахнулись в разные
стороны и злобно закричали что-то на своем языке.
     -- О чем они? -- спросил Федор отца, -- скажи, ты же понимаешь.
     -- Грозятся умнику, который  стрельнул по  ним,  яйца  оборвать, --  не
задумываясь,  ответил Алексей  Данилович, и  добавил от себя,-- и  правильно
сделают, потому что испортил все по-глупому -- и заряд, и дело. Думаешь, мне
не хочется подстрелить одного, другого? А зря-то чего бахать?
     Федор   удрученно  опустил  голову,  понимая,  что  отец   прав,  и  он
невыдержанностью  своей  ничего  не  доказал,   а  всадники  откатились   на
безопасное расстояние, где их уже не достать.
     Татары  же, убедившись,  что  город  знает  об их приближении  и ворота
закрыты, поскакали  упредить об  этом  своих,  оставив пятерых  наблюдать за
городом.
     Прошел  час, а то и больше, прежде чем темная  масса движущегося войска
показалась на горизонте, затапливая все, как талая вода выходит из-под снега
на луг,  покрывая  низину, и  неукротимо  двигаясь,  заполняет  каждую ямку,
ложбинку  пока,  наконец,  вся земля не  окажется под водой.  Не  доезжая до
города, татары остановились, разобрались на сотни, отогнали коней в степь, и
спешно  принялись рубить  лес, носить  хворост,  устанавливать шатры, медные
казаны на треногах, резать пригнанную  с собой скотину. Все это  происходило
так, словно были они у себя дома, на своей собственной земле и их совершенно
не тревожила близость русского города.
     -- Ну и нахалы, -- удивился Федор Басманов, с  любопытством наблюдавший
за  всеми приготовлениями татарских воинов, -- словно не  воевать пришли,  а
жить тут собрались. Здрасьте, вам!
     -- Они с пустым  брюхом воевать  не будут. Это тебе не  наш  мужик, что
день работает и  только  вечером к  столу  садится.  И завтра  они,  пока не
нажрутся, на приступ не пойдут. Я их повадки хорошо знаю.
     Ночь прошла спокойно  и могло показаться, что  утром татары снимутся и,
отдохнув, пойдут  дальше, не заметив  ни  саму крепость,  ни защитников  ее.
Федору  вспомнились  рассказы  стариков,  что  будто  бы  много  веков назад
действительно случалось  татарам пройти мимо  крепостей,  которые  благодаря
молитве,  становились невидимыми для них. Может, и с Рязанью произошло то же
самое?  Однако  мечтаниям его суждено  было развеяться тотчас,  как  татары,
совершив утренний намаз, быстро  поели, выскребая вчерашнюю еду из котлов, и
в  утренней  тишине  прозвучали  слова  команды.  Весь  лагерь  зашевелился,
разделился на  сотни и изготовился к бою с оружием  в руках. Вперед  выехали
несколько человек во главе с Дивей-Мурзой и, не доезжая ворот, остановились.
Один из всадников громко прокричал:
     --  Наш  господин,  славный и непобедимый хан этой  земли Девлет-Гирей,
послал нас сказать,  что если вы сдадите город миром, он готов принять вас в
своем шатре. Но если хоть один  волос упадет с головы любого  из его воинов,
всех вас  ждет  смерть,-- он  чуть помолчал и добавил,-- наш  доблестный хан
ждет ответа.
     Алексей Данилович Басманов  в полном  боевом  облачении стоял на башне,
ловя каждое слово. Он ждал этого момента и знал, что пощады не будет ни ему,
ни  тем,  кто  находится  в  городке. Но хотел  хоть немного оттянуть время,
надеясь на  подход полков князя  Воротынского.  Поэтому он громко  крикнул в
ответ:
     -- Почему  же достопочтенный  хан сам не  едет к нам в гости? Мы готовы
обсудить его условия.
     -- Хан ждет воеводу у себя, -- коротко крикнул все тот же всадник.
     -- Передайте хану,  что  негоже  хозяевам к гостям на угощение  ходить,
пусть он к нам сперва пожалует, а уж потом мы к нему.
     Всадники, не ожидавшие такого поворота, о чем-то пошептались  меж собой
и один  из них  поскакал к  лагерю,  а остальные остались на месте, изучающе
разглядывая  башни города и  лица защитников,  то  и дело высовывающиеся над
стенами. Басманов подозвал к себе Михея Кукшу и шепнул:
     --  Вели-ка позвать Менея  Муху, он  у нас  лучший стрелок, пусть  сюда
поднимется,-- Кукша кинулся исполнять поручение и вскоре на помост взобрался
Меней, тяжело отдуваясь, волоча за собой пищаль заморской работы.
     --   Можешь  до   них  достать?  --  спросил  Басманов,  показывая   на
столпившихся внизу всадников.-- Отчего ж нельзя? Достанем. Попасть  в лошадь
или в татарина?
     --  Подожди,  --  остановил его  Басманов,  видя как  тот  прикладывает
пищаль, целясь  в кого-то,-- сейчас  сам Девлет-Гирей должен подъехать, если
не испугается. Вот по нему и стрельни. Да не промахнись, а то... сам знаешь.
     -- Знаю, батюшка, -- отозвался Меней, памятуя о крутом нраве боярина,--
если пищаль не подведет, то все в точности исполню. Не сумлевайся!
     Тем временем вернулся обратно гонец  и, подъехав  к Дивей-Мурзе, что-то
сказал ему. Усмехнувшись, он бросил несколько слов глашатаю.
     -- Властитель этой земли рассмеялся в ответ на ваши  слова.  Он везде у
себя  дома и требует воеводу ехать  немедля. Иначе наши воины сожгут город и
сравняют его с землей.
     -- Уж это точно...-- Негромко проговорил Басманов, -- на такое  дело вы
мастаки. Только  город поначалу взять надо,  а тут мы,  как на  грех, сидим.
Эхма, как бы время еще потянуть? Хоть полдня выгадать...-- Он глянул вокруг,
прикидывая,  как  можно заставить  татар повременить,  какой  бы предлог еще
выискать. Но так ничего не найдя, приказал Менею:
     -- Ладно, пали вон по тому важному старику, что главный у них.  Видишь,
с длинной крашеной бородой на белом жеребце сидит?
     -- Вижу,-- кивнул Меней,--  я  его, родимого,  давно заприметил. Только
остальные воины заслоняют его и конь под ним так и вытанцовывает, не стоит.
     --  Пали, как  есть,--  Алексей Данилович от нетерпения даже  притопнул
ногой, -- а то уедут и больше не увидим его.
     Меней  набрал  в  легкие воздуху,  приложился щекой  к стволу пищали  и
сделал знак  рукой Кукше,  указывая  на  запал. Тот  понял и  поднес тлеющий
фитиль к  полке  с порохом.  Стоявшему  рядом  Басманову  резануло  по  ушам
ударившим  выстрелом  и  башню заволокло  клубами  порохового  дыма. Во  рту
загорчило от кислого привкуса пороховой гари, и они далеко не  сразу  смогли
увидеть  попал  ли Меней  в Дивей-Мурзу. Когда  же дым отнесло, все  увидели
татарских  всадников,  крутившихся  на   месте,  едва  сдерживая  под  собой
напуганных  коней. Белый жеребчик  Дивей-Мурзы лежал  на  земле,  подергивая
задними ногами и подобрав под себя  передние,  пытался встать. Пуля  пробила
ему шею,  из  которой  фонтанчиком била алая кровь, темнея  на  буром  песке
дороги.  Дивей-Мурза  лежал  рядом,  оглушенный  падением,  и  тихо  стонал.
Несколько нукеров пытались  поднять  его,  оттаскивая  от крепостной  стены,
закрывали  щитами,  ожидая следующего  выстрела  и злобно потрясая копьями в
сторону городка, где защитники  победно и радостно кричали, махали поднятыми
топорами и саблями в руках.
     -- Я ж говорил, конь под ним танцует, -- сокрушенно качал головой Меней
Муха, -- я с такого расстояния и муху бью, коль она смирно сидит.
     -- Говорил, говорил,  -- передразнил стрелка Басманов,-- жив останешься
после заварухи, все одно выпорю, как обещал!
     -- Да я чего... Против разве? Если, конечно, живы будем...
     --  Ладно, болтать! Заряжай свою дудку, да чтоб больше ни по одному  не
промахнулся.   Скоро  полезут,--   и  Басманов,  гремя   сапогами,  скатился
необычайно  легко  по  лестнице,  чувствуя,  как  кровь  живительной  волной
прокатилась по  всему телу, толчками пошла к голове, заставляя ясно  и четко
работать мозг. Это было  предвкушение боя,  ожидание того, чем жил последние
годы, слился,  свыкся  и  уже  не  представлял  себя  иначе, как  в  сече, в
пороховом дыму, с саблей в руке.
     Навстречу  ему  шли  несколько стрельцов,  несших  службу  в Рязани под
воеводой Пронским. Увидев Басманова, кинулись к нему.
     -- Тебя, боярин, и искали, совет твой нужен.
     -- Какой тут совет! Сейчас татары на стены полезут, а  вы  советоваться
удумали. Пушки готовы?! Заряжены?!
     -- Пушки еще третьего дня зарядили, а мы сейчас с другим предложением к
тебе. Надо бы  пару  бочек пороха под ворота  прикатить,-- приноравливаясь к
широкому шагу Басманова, толковал один из  них, худощавый телом с жилистыми,
как бы вывернутыми на сторону  руками и испещренным многочисленными  черными
точками  лицом. Такие  лица бывают  обычно  у людей,  стоявших у  пушек,  от
выбросов пороховых газов, отметил про себя Басманов.
     --  Зачем бочки  под  ворота хотите ставить?  -- до Алексея  Даниловича
начал  доходить  задуманный  стрельцами  план,  но  спросил,  чтоб  услышать
подтверждение собственным мыслям.
     -- Так  ворота все одно  не  выдержат.  Раздолбают их  татары и  внутрь
города ворвутся...
     -- И потом что?
     -- Вот когда они попрут через ворота, то порох  и поджечь. Рванет,  что
чертям на том свете тошно станет! -- взмахнул сжатыми кулаками стрелец.
     --  А кто  взрывать  будет?  Ведь  он  первым  на тот свет к  чертям  и
отправится. Есть такие?
     -- Придумали, боярин,  все как есть придумали, -- заулыбался стрелец  и
обернулся к остальным. -- Вот, Митяй, у нас голова,-- он подтолкнул молодого
парня, смущенно  зардевшегося  при упоминании  о  нем.--  Что  предложил-то:
костер возле  бочек развести, а как татары через ворота  полезут,  то шестом
длинным подтолкнуть их к огню -- и сами уцелеем и супостатов завалим.
     -- Добре,--  согласился Басманов,--  но еще вот, что сделайте: насыпьте
пороховую  дорожку от башни  и  с  дальнего конца  ее  подожгите, как  нужда
придет.  Оно вернее будет, да две пушки  перед воротами поставьте и начините
ствол вместо  ядер  рубленым железом,  чтоб  скосить  теми  обрубками народу
поболе. Ты кто будешь? -- спросил он стрельца с отметинами на лице.
     -- Фролом кличут, по прозванию Черенок.
     -- Тебе  и  поручаю  подарочек татарам  изготовить.  Сделаешь?  А пушки
возьмите  с дальней  башни,  которая  на  реку  выходит.  Давай,  пошли,  --
скомандовал он и ускорил шаг.
     Проходя  через  площадь,  удовлетворенно  отметил,  что  рязанцы  споро
готовятся к бою без излишней  суеты. Никому не  нужно указывать  его место и
каждый  горожанин  был  занят своим делом.  Кто-то подавал на стены  ушаты с
кипятком,  другие сгружали с телег камни и тащили  их  к лестницам. Басманов
заметил,  что  Пронский успел  за ночь  подвести под  помосты  рубленные  из
доброго леса клети,  поддерживающие настил подле стен. Поверху стояли одетые
в  стеганые  войлоком  толстые жилеты с металлическими пластинами  на  груди
горожане.  У  каждого  воина заткнут за пояс  топор  на длинной рукояти, а в
руках  --  луки  и,   вглядываясь  в  прорези  бойниц,  пытались  разглядеть
приближающихся татар.  Лишь  у  некоторых  имелись  пищали,  укрепленные  на
длинных сошках. Внизу под  стенами бегали мальчишки, клянчившие у  родителей
разрешения  подняться  на стены,  которые  покрикивали на  них  сверху,  кто
уговаривая их убраться домой от опасного места.
     -- Ах вы,  охальники,-- грозно крикнул сзади Басманов,-- сейчас прикажу
крапивы  надергать и всех до  одного высечь, коль отцов своих не слушаете! А
ну,  марш домой! -- но те, отбежав в сторону от сердитого боярина,  укрылись
за башней и затаились там, ожидая, когда он уйдет.
     -- Гони  их, не гони, а все одно обратно прибегут, --  отозвался сверху
мужик в огромном шлеме на голове, -- вот уж от  татар отобьемся,  тогда я со
своим проказником и поговорю дома.
     Басманов пошел к воеводской конюшне, где при конюхе Харлампии стояли их
кони до неотложного случая.
     --  Седлай коней и  держи  в готовности до  моего  приказа,-- велел ему
Басманов,--  сейчас  самое горячее  дело  начнется. Может так статься, что и
уходить из города придется, коль не выстоим. Будь ко всякому готов.
     -- Неотлучно  при конях буду. Никого не подпущу,  -- клятвенно пообещал
Харлампии и побежал за упряжью.
     Алексей Данилович обошел другие  башни  и вернулся к воротам, взобрался
наверх правой башни. Как он и ожидал, татары не спешили начать штурм города.
Они, разобравшись по сотням, дружно  готовили каждый для своей сотни длинные
лестницы,  другие же  крепили щиты на повозках, которые уже  стояли наготове
совсем не  далеко от  крепостных  стен.  Человек двадцать тянули на веревках
огромное  бревно, обитое на конце металлическими пластинами. Делали они  все
не торопясь, относясь  к  штурму крепости, словно к приготовлению для  плова
барана, которого оставалось освежевать, перерезав ему горло. Эта неспешность
и  вялость злила  Басманова. В поле  татары  вели себя  иначе,  бросаясь  на
противника  без  раздумий, опережая  один другого,  чтобы  в  случае неудачи
суметь убежать, скрыться. Сейчас они были полностью уверены в успехе и даже,
казалось, намеренно тянули время  на глазах у рязанцев, выводя из себя такой
подготовкой к штурму и провоцируя их на вылазку.
     --  Вот  сейчас  наскочить  бы на них,-- мечтательно  проговорил  Федор
Басманов,  стоявший на башне рядом с пушкарями, --  пока  не  ждут,  можно и
порубить с десяток человек.
     -- Уймись,-- отец положил руку ему на плечо,-- а вон видишь? -- показал
стоящих  за телегами  лучников, зорко поглядывающих по сторонам, - они  тебя
быстрехонько урезонят. Думаешь, дурнее тебя?
     -- Чего ж они тянут, не начинают?
     -- А  куда  им спешить?  Мы  не убежим вместе с крепостью,  потому и не
спешат. Любят они нашего  брата помучить, душу вон вытянуть. Знаешь, как они
казнят пленников,  кто ихнего человека  убьет?  Они  его  за  ветку к дереву
привяжут вверх  ногами  и раскачивают, а сами копьем тычут. Как увидят,  что
сознание  потерял,  на  землю  опускают, водичкой отольют, дадут  полежать и
снова подвешивают.  Да этак  несколько  дней.  А  потом  мальчишкам  отдадут
добивать. Те из  луков пуляют по бедолаге,  к стене привязанному, и хвастают
друг перед другом, кто точнее попал. Убить сразу не могут, силенок мало еще,
а мужик мучается, благим матом воет. Им же -- хоть бы что. Не человек ты для
них, коль другой породы. Потом старший подойдет и глотку пленному перережет.
А он весь стрелами, как еж иголками, утыканный лежит.
     --  Началось,   однако,--  выдохнул  Михей  Кукша,  указывая  рукой  на
пришедший в движение татарский лагерь.
     И точно. Лучники выскочили из-за  повозок и  пробежав несколько шагов в
полном  молчании, подняли вверх  луки и  воздух  наполнился зловещим свистом
тоненько поющих сотен стрел.
     -- Прячьтесь, прячьтесь  за стены,  -- крикнул Басманов и прижал голову
сына, который, широко открыв глаза, смотрел вверх.
     Меней  Муха  поднес фитиль  к  запалу  и башню  сотряс  гулко бухнувший
выстрел.  Внизу послышались крики и  тут же  вокруг них  зацокали  железными
жалами о бревна стрелы, густо  втыкаясь в оплечье башни. Одна скользнула  по
шлему Басманова, другая застряла в  кольцах кольчуги на правом плече. Ойкнул
Федор и замахал левой рукой.
     -- Куда попали? -- испуганно спросил его Алексей Данилович.
     -- Да по пальцу чуть зацепило. Краешком...
     -- Чего же рукавицы не надел? Герой! Хорохоришься все! Где они  у тебя?
Надевай!
     Со стен городка ответили выстрелами из ружей, пищалей, кучно посыпались
стрелы, на стоявших  внизу без всякой защиты татар.  Хватаясь  кто за грудь,
кто за живот и побежали назад, таща следом длинные луки.  Десятка два убитых
осталось лежать в пыли под стенами. Где-то в левом  краю  татарского  лагеря
зазвучали  трубы,  и  ударили  призывно  огромные   барабаны  с  небольшими;
перерывами, набирая нужный ритм, и потом уже в течение всего боя они звучали
не переставая, посылая  сотню за сотней на приступ города. Пришли в движение
повозки с возами  хвороста  и сухой соломой,  лежавшие на  них. Одновременно
другие воины подхватили бревно-таран и поволокли его к воротам. Рядом с ними
бежали  воины,  прикрывая  нападающих  большими  щитами из сплетенных ивовых
прутьев.
     -- Быстро ударьте по ним, -- указал Басманов на  тех что тащили бревно,
-- надо отогнать их!
     Меней Муха, не мешкая, навел  свою пищаль  и  ткнул  фитиль к затравке.
Следом  ударил  выстрел  с  другой башни и двое  человек, державших  бревно,
рухнули на  землю, корчась в предсмертных  муках. Но это не остановило  их и
они  продолжали  двигаться с той же скоростью. Достигнув  ворот, перехватили
веревки поудобнее и  первый, пока еще робкий, нерешительный удар пришелся по
жалобно отозвавшимся створкам.
     -- Заряжай  быстрей! Чего  копаешься!  --  закричал  Басманов на Менея,
который уже вгонял пулю в ствол.
     -- Куда ж быстрее,-- бросил тот напряженный  взгляд  в сторону боярина,
-- сейчас готово будет.
     С крайней башни зло рявкнула пушечка и еще двое упали, выпустив веревки
из рук. Вновь выстрелил Меней, со  стен посыпались стрелы, втыкаясь в ивовые
щиты, жаля татар в спины. Но они продолжали раскачивать бревно с еще большим
усердием  и  удары становились  все чаще и сильнее. Ворота сперва лишь слабо
поскрипывали, но вот  Басманов  услышал  треск сломанной доски  и  радостные
вопли нападающих. Он перевел взгляд на татарские сотни и мурашки поползли по
спине  -- к башне приближалось несколько повозок с ярко пылающим хворостом и
нещадно  дымящей  соломой.  Дым  слабым  ветром  тянуло к  воротам,  укрывая
раскачивающих бревно татар. Повозки подкатывались все ближе к башне и вскоре
ткнулись в нижние венды, дым пополз кверху, закрывая видимость стрелкам.
     -- Воды! Воду сюда! -- закричал Басманов.
     -- Да  есть вода! Не ори, боярин,--  злобно крикнул кто-то из  стоявших
рядом  с ним мужиков. --  Посторонился бы лучше, а то,  неровен час, заденем
случаем,-- и поток воды хлынул сверху на пылающую повозку.
     Басманов,  чуть  было  не схвативший  обидчика  за  одежду,  неожиданно
смешался, поняв свою  ненужность здесь, и поспешил вниз  по ступеням.  Здесь
его чуть не столкнули лезшие с ведрами, ушатами,  бадьями бородатые  мужики,
громко  кричавшие:  "Поберегись!  Зашибем!"  --  Иные  вворачивали  слова  и
покрепче, не обращая внимания на Алексея Даниловича. Наконец, он спрыгнул на
землю  и, оглянувшись,  увидел как  кто-то  уже размашисто орудовал топором,
другой, стоявший рядом, ожесточенно работал копьем и понял -- татары полезли
на стены. Но там, наверху, мужики  и  стрельцы должны справиться и без него.
Главное  сейчас -- ворота. И он почти бегом заспешил туда, выхватив из ножен
саблю, утирая струившийся из-под войлочной поддевки под шлемом липкий пот.
     Левая  створка   ворот  висела,  покачиваясь,  на   одной  петле  и   в
образовавшийся  проем  заглядывали  татары,  прикрытые лохматыми шапками  до
самых глаз. Кое-где поблескивали шлемы, но лица невозможно было  рассмотреть
за  клубами  едкого  дыма горевшего на  телегах хвороста.  Судя  по всему, и
татарам  он причинял немалое беспокойство,  они  сипло кашляли, терли  глаза
рукавами  халатов  и, прижимаясь  к  стене, потихоньку  продвигались  внутрь
городка, выставив  перед собой кто кривые тонкие сабли, кто  короткие копья,
прикрываясь  круглыми  щитами.  Несколько  человек повисли,  ухватившись  за
покосившуюся створку ворот, пытаясь сорвать и сбросить на землю.
     Их  было  еще слишком мало  для  решительного броска и,  кинься  сейчас
русские ратники с топорами и саблями, и  побежали бы татары вон. Рязанцы же,
не слыша  решительной команды, стояли полукругом на площади, поглядывая друг
на друга, подбадривая и подсмеиваясь, словно и не ощущали близости смерти.
     Басманов понял, что  настал  решительный  миг и  от него зависит судьба
города. Он увидел стоявшего с  факелом  в руках Фрола Черенка, не сводившего
настороженного взгляда с ордынцев, окликнул  его. Тот ответил кивком головы,
показывая,  что  у  него  все  готово  и он  ждет лишь  момента  для поджога
пороховых бочек. Тогда Басманов шагнул к  стоящим с оружием в руках рязанцам
и стрельцам и крикнул, перекрывая шум боя:
     --  А ну,  айда  в сторону! Отскочь! -- и  указал  поднятой  саблей  на
стоявшие  сзади  них  пушки. Люди  прижались  к  стене,  освободив  пушкарям
пространство перед  воротами. Осмелевшие татары, получившие подмогу  в числе
конников,  втиснувшимися  в  узкий  проход, ощетинились  копьями и  саблями,
двинулись на рязанцев, щеря  в страшном оскале  зубы,  дико вереща и  воя на
свой лад. Басманов  прикинул, что татар собралось в арке  ворот едва ли не с
полсотни и крикнул Флору:
     --  Давай! Поджигай!  --  и бросился  за угол  башни. Пушкари  поднесли
фитили к запалу, и  один за другим  грохнули два выстрела.  И  тут же мощный
взрыв потряс  стены башен. Из  арки вырвалось пламя,  опалив  жарким  языком
находившихся  близко  людей, и  унеслось,  словно втянутое  невидимой  рукой
обратно,  упав  на полосатые  татарские халаты  и лохматые шапки. Послышался
дикий  визг  и на площадь выбросило несколько  обгоревших, искореженных тел.
Черные, обугленные, они еще извивались, шевелились, даже пытались ползти, но
медленно  замирали,  успокаиваясь,  и  оставались  лежать  головешками перед
остолбеневшими рязанцами.
     Басманов осторожно глянул  в  проем ворот и  хоть  ожидал увидеть нечто
подобное, но  груда  поверженных  тел, разорванных  пополам,  с  оторванными
головами, потрясла его. Теперь уже  не было обеих  створок ворот. Их  унесло
куда-то,  а  на  одном шарнирном  крючке  висело,  покачиваясь,  разодранное
конское седло. Несколько лошадей бились на земле. Запах жареного мяса ударил
ему в нос, вызывая тошноту. С трудом преодолевая ее, Басманов закричал:
     -- Давай, тащи сюда телеги! Заваливай их камнями, бревнами, пока татары
не очухались, в ворота по новой не полезли!
     Стрельцы и мужики кинулись исполнять, а Басманов увидел бежавшего к ним
воеводу Пронского.
     -- Татары на угловую башню, что  к реке выходит, залезли. Стрельцов там
всего  ничего  оставлено было,  не ждали оттуда,  они и опрокинули  наших,--
торопливо говорил воевода.
     -- Мать вашу так!  -- выругался, не сдерживаясь  Басманов.-- А ты  куда
смотрел? Пока я  тут у ворот управляюсь, мог бы и людей на подмогу  послать.
Много их на башне?
     -- Да человек двадцать...
     -- А наших?
     -- Тоже около того...
     -- И неужели не выдюжат? Не скинут их?
     -- Раненых много, а татары все лезут и лезут. Надо бы с десяток человек
послать туда.
     -- Эй,  мужики, кто с  топорами,  с  саблями,  айда на  угловую  башню!
Горячее  дело там  заварилось,--  и  твердо  зная,  что  за ним  пойдут,  не
оглядываясь, побежал к башне, где шел бой.
     Еще  издали он увидел,  что  воевода  не зря паниковал.  Крымцы теснили
рязанцев,   ловко  орудуя  саблями  против  вооруженных  топорами   мужиков.
Защитники тяжело отмахивались от  тонких клинков татар,  постепенно отступая
вдоль помоста,  а тем временем с наружной  стороны, через стену перебирались
новые и новые воины, азартно поблескивая глазами с ходу бросались в бой.
     Басманов подождал бегущих за ним стрельцов и спросил:
     --  У  кого луки  при себе?  --  луки  были у четверых. --  Становитесь
напротив настила  и снимайте их стрелами.  А остальные -- за  мной, с другой
стороны зайдем. А ты,-- обратился к высокому угловатому мужику с рогатиной в
руках,--  давай первым. Твоего оружия они  точно испугаются. Только всех  не
вали, нам оставь малость.
     -- Это  мы сейчас,  --  засопел мужик и поспешил к приставной лестнице,
взбираясь на помост со своим грозным оружием в руках.
     Четверо  человек выхватили луки  и  послали первые  стрелы. Татары,  не
ожидавшие   подобного   поворота,   заметались   на   помосте,  кинулись   в
противоположную сторону, но  там их  встретил детина с  рогатиной наперевес,
пригвоздив ей  накрепко попавшегося  воина к  крепостной стене.  Мужики, что
первыми  встретили татар  на башне, значительно отступили, и теперь, получив
поддержку, кинулись на них,  со свистом опуская  топоры на мохнатые  бараньи
шапки. Татары падали на помост, обливаясь кровью, а  к тем, кто спрыгнул  на
землю, уже  спешил  Басманов, наконец-то  получивший  возможность дать  волю
истосковавшимся по хмельной работе рукам.
     --  На! На! На!  --  сыпал он удары.  Вот татарин  упал  с  рассеченной
головой, и Алексей Данилович, увлекшись боем, не углядел кинувшегося на него
сбоку  невысокого  крымца и  не  успел  заслониться. Удар  сабли пришелся  в
предплечье, звякнула броня, онемела рука. Но он тут  же развернувшись вогнал
острие сабли  в  живот оскалившегося татарина и, крутанув рукоять, рванул ее
на себя. Повинуясь движению  сабли и еще не  веря, что  его настигла смерть,
татарин сделал два шага вперед, попытался поднять руку, качнулся и, цепляясь
носками сапог за корни вывернутой травы, медленно повалился вперед, не сводя
стекленеющего взгляда с Басманова.
     --  Готов,-- прошептал Алексей Данилович и повел онемевшим  плечом. Оно
побаливало,  но   левая  рука  действовала.   --  Слава  тебе.  Господи,  --
перекрестился он, переложив саблю в занемевшую руку,-- еще повоюем.
     Он  оглянулся по  сторонам  и убедился,  что стрельцы  и  мужики славно
поработали, сбросив со стен крымцев. К нему  подтащили татарина,  сломавшего
ногу, когда он неудачно спрыгнул вниз со стены.
     -- Куда  его девать? -- обратился стрелец, крепко державший пленного за
ворот халата.
     --  А  куда   хошь,--  махнул  рукой   Басманов,--   хоть  тут  прирежь
басурманина.
     -- Не-е-е... Пущай поживет калечным.  Сведу его  покамест в  воеводский
подвал. А потом может и продам ихним же.
     До Басманова  донеслись гулкие  выстрелы со стороны ворот, и он еще раз
глянув на защитников угловой башни, стаскивавших вниз убитых татар  и наспех
перевязывающих  холстиной  собственные  раны, кивнул  мужикам, подошедшим  к
нему:
     -- Ладно, теперь и сами справятся. Пошли к воротам.
     Бой  длился до  позднего вечера, то затихая на  короткое  время,  давая
возможность защитникам  поменяться, прижечь  раны, зарядить пищали  и пушки,
загасить  начинавшие  тлеть  башни  и  бревна стен, вновь  стойко  встречать
лезущих на штурм, правда, уже без прежнего азарта, крымцев.
     Басманов  появлялся то в одном, то  в  другом, наиболее  жарком  месте,
отдавал короткие  приказания, подбадривал стрельцов, коротко перемигивался с
Федором, лицо которого было сплошь покрыто  коркой пороховой  гари и одежда,
забрызганная кровью.  И вновь спешил туда, где  татары начинали  брать верх.
Арка ворот была наглухо завалена перевернутыми телегами,  камнями, бревнами,
перекрывая проход  полностью. Да и татары, казалось, не испытывали  большого
желания  после  первой неудачной  попытки,  стоившей  жизни  многим десяткам
человек,  ворваться  еще раз через  главные ворота  в город. Потому  Алексей
Данилович велел пушкарям развернуть  орудия к стенам  и держать их наготове.
Когда татары густо облепили  стену  неподалеку от  воеводских конюшен, почти
сбросив защитников, еще немного и устремились бы внутрь  города  неудержимым
потоком, Басманов опять спас положение.
     -- Наводи в самую кучу! --  подскочил он к пушкарям, в  нерешительности
топтавшимся с зажженными фитилями в руках.
     --  Так  там  же  и  наши  есть, --  показали  они  на  сражавшихся.  И
действительно  на  стене еще бились трое  мужиков, пытаясь  из последних сил
сдержать крымцев.
     --  Бери  левее! --  Басманов видел, что мешкать  нельзя  -- еще чуть и
станет поздно, татары лавиной хлынут вниз, а тогда...
     -- А вдруг зацепим своих? -- пушкарь умоляюще глядел на него.-- Не хочу
такой грех на душу брать. Своих же христиан жизни лишать.
     --  Давай сюда!  --  грубо рванул раскаленный железный прут  Басманов у
него из  рук, на  глазок  навел пушечный  ствол  на стену,  шепча  про  себя
молитву, чтобы и в самом деле не убить неосторожным выстрелом своих.
     И словно ангел-хранитель подсказал бойцам оглянуться: увидев наведенную
на них пушку и мигом сообразив все, они метнулись в сторону, оставив татар в
радостном ликовании победы. Выстрел смел половину нападавших, а осмелевший и
вдохновленный пушкарь ударил из второго орудия, довершая начатое.
     --  Слава  тебе,  Господи, отвел руку  мою  от  искушения, --  вздохнул
почерневший лицом пушкарь.
     -- Гляди, чтоб  он еще и татарскую саблю от твоей шеи отвел, -- недобро
глянул на него Басманов.
     Более татары уже не предпринимали попыток взобраться на стены, убрались
обратно  в  лагерь и как  ни в чем  не  бывало, накинулись на приготовленную
кашеварами еду
     -- Пора бы и нам перекусить после трудов праведных,-- обратился Алексей
Данилович к сыну, облизнув потрескавшиеся губы.
     -- А вдруг опять полезут?
     --  Навряд ли  полезут  сегодня. Да  и завтра  тоже. Теперь  они  будут
каверзу какую выдумывать, чтоб хитростью нас взять
     -- А мы как?
     --  Будем Бога  молить,  чтоб воевода Воротынский  полки послал нам  на
выручку.



Соглашения о приобретении
союзников и денег
     Если трудно приобрести друзей, то возникает вопрос,  кого лучше сделать
своим  другом  -  такого, который  не является  постоянным, но  находится  в
подчинении, или же такого, который не подчиняется, но является постоянным.
     Многие считают, что лучше постоянный,  хотя бы он  не  подчинялся. Ведь
такой, хотя бы он и не помогал, но не будет причинять вреда.
     Однако  это не так. Лучше иметь хотя бы непостоянного друга, но такого,
который находится в подчинении. Пока он помогает, до тех пор он и друг. Ведь
друг определяется оказанной им помощью.

Из древнего восточного манускрипта



ОБРЕТЕНИЕ
ДРУЖБЫ

     Едигир  и  его спутники осторожно следовали за обозами крымцев, пытаясь
ничем не обнаружить и не выдать себя. Судя по всему, боевые сотни вел кто-то
хорошо  знающий  расположение  дозорных  или разведка  успешно  поработала и
выявила  их заранее. Орда  уклонилась от крепости, где находились порубежные
воеводы Шеин и Шереметьев и устремилась к Рязани.
     Федор  Барятинский   долго  спорил   с  Колычевым  нужно  ли  упреждать
оставшихся в крепости воевод о том, что Орда прошла у них под самым носом.
     --  Пусть сами глаза разуют и глядят шире! -- горячился князь Петр.-- А
нам важнее позади Орды идти а коль повезет, то пощипать их чуток.
     --  Много  мы вчетвером  сделаем,-- возражал  Барятинский,--  да нас  и
направляли упредить воевод порубежных о подходе Орды.
     -- А мы разве не упредили? Не послали двоих людей к воеводам?
     -- Только не знаем, чего с ними стало. Может, перехватили их давно.
     -- Я в лагере двух своих оставил и тоже не знаю живы ли  они,-- вставил
слово Алексей Репнин.
     --  Не  малые дети, коль живы,  то найдутся.  А если в плену, то  мы их
скорей отобьем, -- не сдавался Колычев.
     Едигир не  принимал  участия  в  споре, произошедшем  вечером во  время
короткого привала на опушке леса.  Коней они привязали рядом, чтобы в случае
опасности  были под рукой.  Огня не разводили, довольствуясь  тем, что у них
осталось из припасов. Шум из лагеря крымцев изредка долетал до них и ветерок
доносил  приятные  запахи  варившегося  в  котлах  мяса,  что  больше  всего
раздражало и выводило из себя преследователей. Но Едигиру нравилось играть в
прятки  с врагом,  оставаясь  невидимыми, и  постоянно  подогревать  в  себе
возбуждение перед  возможным  столкновением  с  кем-нибудь, заплутавшим  или
отставшим  от  своих крымцем. Он обдумал возможности  их небольшого отряда и
решил, что следуя  за  крымцами,  они имеют гораздо  больше  шансов принести
пользу, чем уйти в крепость с известием о нашествии.
     -- Куда идет Орда? -- спросил он у Барятинского.
     -- Думал, будто они  на Москву идут, но сейчас вижу  --  на Переяславль
Рязанский.
     -- Много еще осталось до него?
     -- Поприща  два, а то и три будет. Значит, два-три перехода, -- пояснил
он.
     --  Если  бы  знали  хорошо  дорогу  и могли идти  ночью,-- раздумывая,
заговорил Едигир, но помолчав, добавил,-- кони устали, однако, не дойдут без
отдыха.
     -- Не дойдут, -- тут князья были единодушны.
     -- Кто у них хан, говоришь?
     -- Верно, сам Девлет-Гирей ведет.
     Едигиру приходилось и ранее слышать имя крымского хана. Он долго молчал
о чем-то размышляя, похрустывая  в темноте сочной  травинкой, а потом  вдруг
решительно заявил с обычной уверенностью и правотой в задуманном:
     -- Взять его надо!
     --  Как  взять?! --  встрепенулись все.-- Да ты знаешь,  какая  у  него
охрана? Головы сложим зазря и только!
     -- Один пойду,-- и то, как это было сказано, не оставляло сомнений, что
именно так он и сделает.
     --  Ладно,  не томи. Расскажи, чего задумал,--  первым заколебался Петр
Колычев, которому дерзкий план пришелся по душе.
     -- Ждать надо удобного случая, а потом напасть на него.
     -- Ждать... Сколько ждать?  А  если не будет  случая?  -- разочарованно
откликнулись князья, ожидавшие более конкретного предложения.
     -- Случай всегда будет, -- отрезал он, -- надо не  упустить его и  быть
готовым.
     --  И  что ты  предлагаешь,  Василий? --  Федор  Барятинский  опустил в
темноте свою ладонь на его плечо.
     -- Обойти их мы не сумеем. Так?
     -- Так,-- согласился Федор.
     -- Значит, к Рязани они выйдут. Так? А мы, где будем в это время?
     -- Сзади будем,--  Федор пытался предугадать дальнейший ход рассуждений
Едигира.
     --  Сзади нападения они  ждать не  будут,  когда на  стены полезут, вот
тогда и надо подобраться и взять Гирея.
     -- Однако есть над чем подумать,-- одобрительно  проговорил Барятинский
и по тому, как остальные промолчали, стало ясно -- план Едигира принят.
     Через  два дня они вслед за крымцами  вышли к окрестностям  Переяславля
Рязанского и увидели крепостные башни. Ночью почти не спали, но чуть было не
обнаружили  их  шляющиеся повсюду ордынцы, да, видимо, в темноте приняли  за
своих. А утром с горечью наблюдали, как начался  штурм города и  как рязанцы
отстояли его. Тут опять не выдержал Колычев.
     -- Наши ратники  жизни  отдают, а  мы  в  лесочке  прохлаждаемся.  Надо
ударить по ним и все тут.
     -- Молчи, Петр,--  остановил в очередной раз  друга  Барятинский.  Было
видно,  что  и он едва  сдерживается,  чтоб не  кинуться в бой,  но понимает
бесполезность такого поступка.
     -- Завтра  утром и нападем,--  Едигир сказал об  этом  спокойно,  как о
чем-то само собой разумеющемся,-- а сейчас надо одежду достать.
     -- Какую одежду?
     -- Такую, как у них. Халаты, шапки. Да и оружие тоже не помешает.
     --  Понял!  Понял!  --  Колычев  буквально  захлебнулся  от  юношеского
восторга, -- пошли.
     --  Нет!  Ты,  Петр, останься  с  лошадьми.  А со мной  пойдут  Федор и
Алексей,--  неожиданно  приказал  Едигир  Колычеву,  который  вначале   весь
взвился, чуть не кинулся на него с кулаками,  но заметно поостыл и с вздохом
опустился на землю, тихо сказав:
     --   Может,  ты  и  прав.  Кому-то  надо  и  за  лошадьми  присмотреть.
Только...,-- он чуть помолчал,-- может, еды в лагере найдете...  А то вторые
сутки  корешки жуем.  И  корочки хлеба во рту не было.  --  Последняя  фраза
рассмешила всех и каждый доброжелательно похлопал его по плечу.
     Низко пригибаясь, они  бесшумно пробирались вдоль речного берега, время
от времени останавливаясь и прислушиваясь. На их счастье луна еще не взошла,
и они находились в  относительной безопасности  --  в  стороне  от  лагерных
костров.
     Неожиданно Едигир остановился и поднял руку. Послушал и, наклонившись к
самому уху Барятинского, зашептал:
     -- Слышишь, кони ходят?
     -- Слышу, -- так же шепотом ответил тот.
     -- Там должны быть  пастухи. Подкрадемся...-- и он бесшумно  заскользил
дальше. Шедший сзади Репнин неожиданно ойкнул, ударившись ногой о поваленное
дерево и тут же из темноты раздался чей-то встревоженный голос. Они  замерли
и по знаку Едигира легли, стали ждать. Вскоре мимо них прошел воин в длинном
халате,  державший в руках  копье. Едигир набросился на него, повалил, зажав
рот рукой,  а другой -- сжимая  горло. Не ожидавший  нападения, тот  даже не
сопротивлялся, несколько раз дернулся и затих.
     -- Готов, что ли? --  изумленно прошептал Репнин, -- Быстро это у  тебя
получается.
     Чуть не испортил все, -- Барятинский ткнул Алексея в грудь, -- молчи уж
теперь. Лучше бы Петра с собой взяли.
     -- Снимите с него халат, сапоги, -- поднялся с земли Едигир,-- дальше я
сам,-- и скрылся в темноте.
     Федор  с  Алексеем  дотронулись  до еще  теплого, но  уже  бездыханного
татарина и неожиданно лихорадочная дрожь затрясла их почти одновременно.
     -- Я мертвяков боюсь, -- признался шепотом Репнин.
     -- Чего ж на войну пошел? -- сам клацая зубами, отозвался Барятинский.
     -- Так, не думал, что раздевать их придется,-- оправдывался тот.
     -- Думал не думал, а за тебя это делать никто не станет.
     Он наклонился  к  убитому  и  начал  стягивать  халат,  но почувствовав
приступ тошноты,  опустился  на колени, сотрясаемый  рвотой. Рядом слышались
икающие звуки, издаваемые Алексеем Репниным. Они не помнили, сколько времени
простояли  на четвереньках.  Их выворачивало  с  такой силой, словно лягушек
наглотались.  Они не заметили, как из темноты вынырнул Едигир  и остановился
рядом, наблюдая за страданиями молодых князей.
     -- Чего случилось? -- спросил с усмешкой, впрочем, хорошо понимая,  что
происходит с ними. Те пристыжено молчали, утирая рты рукавами. -- Ладно, сам
раздену, --  и он  принялся стягивать  с мертвого одежду. -- Держи, -- кинув
вонючий ворох в руки  Барятинскому,  опять  ушел  в темноту. Он отсутствовал
довольно долго,  вернувшись с большим узлом,  закинутым за  спину. Князья  с
неподдельным ужасом смотрели на него.
     -- Сколько было их? -- заикаясь, спросил Репнин.
     -- Не считал... Немного, раз один справился.
     -- И вот так... голыми руками?
     -- А чем же еще? Не вас же на помощь звать. -- Усмехнулся Едигир.
     -- С тобой однако лучше один на один на узкой дороге не встречаться...
     --  Так я и  не  настаиваю,--  беззлобно  отозвался  Едигир,  оглядывая
растерянного князя.
     Утром  они с брезгливостью натянули на себя полосатые халаты и косматые
шапки.  Поглядев друг на друга, неожиданно залились  смехом. Особенно нелепо
выглядел Петр Колычев с ярко выделяющимися васильковыми глазами.
     --  Татарин...  Татарин,  а  глаза-то голубые,--  покатывался  над  ним
Барятинский, -- надвинь шапку на глаза, Петька!
     Едигир придирчиво осмотрел их и велел оставить в лесу пищали.
     -- Не  оставлю! -- вскипел неожиданно Репнин. -- Чего  раскомандовался?
Кто ты такой? Без роду, без племени, а туда же!
     Но Едигир холодно глянул на него и бросил:
     -- Оставайся с пищалью своей. С ней не возьму.
     --  Не дури,  Алешка,-- решительно поддержал  Едигира  Колычев,  --  он
правильно говорит -- засекут нас  по пищали сразу. Схватят  и  стрельнуть не
успеешь. И себя и нас погубишь. Точно говорю.
     Репнин  неохотно подчинился, спрятав  пищаль меж  деревьями,  и  вскоре
никем не  замеченные  они выбрались из леска и поехали  вдоль  берега  реки.
Показались  лагерные  повозки,  кибитки,  шатры.  Возле   костров  суетились
кашевары,  оглядевшие  без всякого интереса четырех  всадников, едущих тихим
шагом.
     -- Слушай, Василий,--  тихонько спросил Барятинский, -- а ты по ихнему,
случаем, не понимаешь?
     -- Немного,-- ответил Едигир.
     -- И говорить умеешь?
     -- Могу немного.
     -- Скажи что-нибудь.
     -- Зачем?
     -- Ну скажи, услышать  хочу. Едигир быстро заговорил, сыпля  незнакомые
слова. Барятинский восторженно улыбнулся.
     -- Здорово у тебя получается! А если с ними заговорить, -- он кивнул на
лениво пошевеливающих дрова в костре кашеваров,-- то они поймут тебя?
     -- Отчего не поймут?  Наши языки похожи. Я их понимаю,  и они должны,--
неожиданно  он что-то громко крикнул ближайшим  к  ним сидящим  на корточках
крымцам. Те кивнули ему, произнеся несколько гортанных слов в ответ.
     -- Что сказали? -- все также шепотом поинтересовался Барятинский.
     -- Пожелали доброго здоровья. Я им, а они мне. Ничего хитрого нет.
     Проехав мимо с десяток костров,  где никто не  обращал на них внимания,
они  увидели  большой  разноцветный  шатер, который,  вероятно,  принадлежал
самому  хану --  Девлет-Гирею. Вокруг стояли  голые по  пояс воины  с белыми
тюрбанами на голове,  опирающиеся  на  длинные  копья,  украшенные  конскими
хвостами на концах, на  боку у каждого висела большая кривая сабля и торчала
рукоять кинжала из-за пояса.
     -- Его шатер, точно,-- показал глазами Барятинскому Едигир.
     -- Да уж... Видишь, какая охрана. И как мы до него доберемся?
     -- Думать надо. Вчетвером соваться туда нечего.  Они повернули обратно,
чтоб выехать из лагеря и решить, как им поступить дальше. Если раньше Едигир
с  Барятинским  ехали  первыми, то теперь впереди них  оказались  Колычев  с
Репниным. Уже  на  выезде  из лагеря у  последних костров, когда  оставалось
повернуть  вправо, чтоб выехать  на дорогу,  ведущую  к лесу,  навстречу  им
неожиданно прыгнул вислоухий пес и уцепился за сапог Колычева.
     -- Пшел  вон!  -- громко  выругался он  и  хлестнул собаку  плетью.  Та
завизжала и начала лаять. Кашевар, находившийся неподалеку, услышал и тут же
поднял шум.
     -- Русские! Русские в лагере! --  закричал он, что было  сил. Его  крик
услышали остальные  и  уже  человек двадцать с оружием в руках бежали  к ним
наперерез со всех концов лагеря.
     -- Тихо! --  поднял руку Едигир, схватив другой Барятинского  за кисть,
--  уладим  все  без оружия,  --  и он  направил коня  к  ближайшим  воинам,
добродушно улыбаясь, когда Колычев вдруг выхватил саблю и  рубанул кашевара,
первым поднявшего крик.
     --  Петр!!!  Что  ты  наделал!!!  --   во  всю  силу  легких   вскричал
Барятинский, но Колычев уже не слышал  его, а пришпорив коня, ринулся сквозь
толпу, невольно расступившуюся перед ним.
     Видя, что надо срочно уходить,  Барятинский  дал шпоры своему коню,  но
два татарина ухватились с обеих сторон за повод и крепко держали его. Федору
ничего  не  оставалось,  как  тоже  выхватить  саблю  и  попытаться  достать
преградивших путь татар. Он видел, как Едигир, подняв коня на дыбы, крутился
в толпе,  не  давая схватить  себя. Алексей Репнин  направил своего коня  на
костер  и тот в прыжке, сбив передними копытами котел, вырвался из окружения
и помчался в сторону спасительного леса.
     --  Беги!!!  -- прокричал Барятинский  Едигиру,-- спасайся!  --  но тот
отрицательно  покачал  головой и устремился  к нему,  нахлестывая плетью  по
головам  крымцев, выкрикивая не понятные  Федору  ругательства. Ему  удалось
вплотную приблизится к другу, когда наброшенный аркан свалил Барятинского на
землю.  Едигир кинулся к нему, соскочив с коня и расталкивая навалившихся на
Федора  татар. Орудуя  кулаками,  одного  за  другим  сбивая  крымцев  с ног
подбежал к другу, но  тут и его свалили, набросив веревку  на шею и вывернув
руки, связали и с остервенением принялись пинать, нанося удары, куда попало.
     -- А могли бы уйти...-- Прошептал Едигир, теряя сознание.
     Когда он пришел в себя, то увидел склонившееся над ним скуластое лицо с
ярко-рыжей  бородой.  Худощавый   воин   с   морщинистым  лицом  внимательно
разглядывал его. Все тело ныло от побоев, затек правый глаз и сочилась кровь
из губы.  Едигир  с  усилием приоткрыв  глаза,  заметил сидевшего  рядом  со
связанными  руками  Федора Барятинского. Вид у него был не из  лучших, но он
улыбнулся ободряюще Едигиру и попытался что-то произнести.
     -- Спасибо,-- скорее догадался, чем услышал Едигир.
     -- Держись, Федор. Убивать они нас не станут. Выкуп будут ждать. -- Тот
кивнул ему в ответ.
     -- Кто вы?  -- спросил  их  рыжебородый,  --  как попали в наш  лагерь?
Откуда на вас эта одежда?
     -- Попить дайте, -- выдохнул едва слышно Барятинский.
     Рыжебородый быстро что-то  приказал повелительным тоном стоявшему рядом
нукеру и тот кинулся куда-то в сторону и вскоре поднес  к губам Барятинского
медный кувшин  и  наклонив через узкий носик, вылил несколько глотков тому в
рот. Тем же способом дал напиться и Едигиру.
     -- Теперь будете говорить? -- последовал вопрос.  Рыжебородый  довольно
сносно говорил по-русски.
     --  Я князь Барятинский, -- ответил спокойно Федор,-- отправьте к моему
отцу письмо и он оплатит выкуп.
     -- Хорошо,-- кивнул рыжебородый,-- а ты кто? На русского ты не очень-то
походишь. Ногаец? Из Казани? Или из Крыма?
     -- Не  угадал,  почтеннейший,-- Едигир  улыбнулся разбитыми губами,  --
русский я и служу московскому царю.
     --  Казак?! -- седые  брови  рыжебородого взметнулись  вверх, и  Едигир
догадался, что ответь он утвердительно, и его тут же лишат жизни.
     -- Нет. Я же сказал, что служу русскому царю.
     -- А за тебя кто может дать выкуп? Кому отправить грамоту?
     Едигир подумал, что окажись  он в подобном положении  в  Сибири,  и  то
посчитал бы унизительным для  себя вести разговор о выкупе,  а сейчас... Кто
даст деньги  за него?  Кому дорога его жизнь? Может быть, Тимофей и поставил
бы за него ведро другое меда, как за крестника своего...
     --  Я выкуплю его,  -- неожиданно проговорил Федор  Барятинский,  -- он
из-за меня оказался здесь.
     --  Он твой слуга?  -- рыжебородый  сверлил  узкими, темными как  смола
глазами Едигира, словно пытался прочесть его мысли.
     -- Нет,-- Барятинский затряс головой,-- он такой же воин, как и я.
     -- Как твое имя?
     -- Василий.
     -- Кто послал вас?
     -- Мы случайно появились в вашем лагере.
     -- А кто из вас двоих убил нашего воина?
     -- Он скрылся.
     -- Чтоб сообщить о наших войсках?
     -- Мы не можем ответить на твой вопрос.
     -- Один из вас убил нашего человека. Выкуп будет очень большой, чтоб мы
забыли о том.
     В ответ Барятинский лишь пожал плечами. Едигир  же попробовал незаметно
крепость  веревок  и  убедился, что самому от пут  не  освободиться. Но  его
движение не укрылось от цепких глаз рыжебородого и он проговорил с усмешкой:
     -- Знаю -- будете пытаться убежать. Но мы закуем вас в цепи. А если все
же  попробуете,  то подрежем жилы на ногах. Так что сидите спокойно и ждите,
когда пришлют выкуп. Не буду спрашивать, зачем вы пожаловали в наш лагерь, и
так все ясно,-- и он, круто повернувшись на высоких каблуках  зеленых сапог,
зашагал прочь.
     Два стражника оставшиеся при пленных, ослабили  путы на  ногах и повели
их куда-то. Вскоре  они увидели  плечистого  человека с молотом  в руках. Он
стоял возле небольшой наковальни и отбивал на ней наконечник копья, время от
времени любуясь своей  работой.  Увидев пленных, заулыбался и сделал широкий
жест  рукой,  как  бы приглашая  их к  поданному угощению. Через час Федор и
Едигир были прочно закованы  в  ножные  цепи, соединенные с железным поясом,
надетым на голое тело.
     Их отдали в распоряжение старого татарина, ехавшего следом  за войском.
Они должны  были смотреть за лошадьми,  собирать хворост для  костра, варить
обед, чистить посуду. Бежать  было  бессмысленно, поскольку их тут  же могли
поймать и убить на месте.



Значение совещания

     Привлекши свои и вражеские партии, пусть он (царь) думает о начале дел.
Всякое  начало  (дела) предваряется  совещанием. Место совещания должно быть
закрыто, из  которого не истекают разговоры, куда не  могут заглянуть птицы.
Ибо  известно, что  совещания были выданы попугаями  и  сороками, собаками и
другими животными. Поэтому  к  месту совещания  пусть никто не причастный не
подходит. Пусть будет уничтожен предающий совещание.
     Совещание  может  быть  предано  жестом  или  выражением   лица  посла,
министра,  царя. Жест  -  это  измененное  движение. Выражение  лица  -  это
принимание определенного вида.
     Пусть другие не  знают царские тайны, но пусть  сам видит слабые  места
других. Подобно тому,  как  черепаха  скрывает свои  члены,  так пусть  царь
скрывает все, что у него открыто.

Из древнего восточного манускрипта



СУКЫРЛЫК*

     Карача-бек велел построить  для  себя жилище подле  подземной оружейной
мастерской и прочно обосновался там. Он подолгу простаивал  возле кузнечного
горна, следил, как Нуруслан раздувает меха,  калит  длинную полосу железа, а
затем, бросив ее на наковальню, тщательно  отбивает молотом.  Сын его держал
заготовку длинными клещами и поворачивал по знаку отца то  одной,  то другой
стороной.  За короткий  срок  они  исправили  ружья, изготовленные  местными
мастерами.
     -- Долго служить  не  будут, -- махнул рукой Нуруслан,-- железо плохое.
Все одно разорвет, если чуть пороху пересыпать.
     -- А где  взять хорошее  железо? И как определить,  что оно  пойдет для
ружей? -- выспрашивал его Карача-бек.
     -- О-о-о! То дело тонкое.  Ты, хозяин, -- а он упорно  звал Карачу-бека
"хозяином", хотя видел,  что тому не  нравится  это, -- в  мехах понимаешь и
сразу  отличишь,  какой  добрый  мех,  а какой никуда  не  годится. Так и  с
железом. Долго, шибко долго учиться надо, тогда поймешь чего-нибудь. Еще дед
мой  кузнецом  был, а дед его деда тоже  железо ковал.  Я мальцом был, а уже
угли для горна отбирал, меха раздувал. Возле огня и вырос. Ты мне только дай
в руки хоть кинжал, хоть наконечник от стрелы -- сразу скажу,  где ковали: в
Москве, Бухаре или от немцев привезли.
     -- И где мастера самые лучшие?
     -- Разные везде.  Немцы  для себя хорошее  оружие делают, а  на продажу
везут худое, то, что  свои не берут... У  каждого свой секрет есть и  никому
другому не выдадут.
     --  В чем же твой секрет?-- Караче-беку нравилось вести долгие беседы с
Нурусланом, открывая для себя иной мир.
     -- Ну, скажу  я тебе, хозяин,  секрет, а  что ты  с ним делать станешь?
Продашь кому?
     -- Ты скажи, а я уже погляжу, что с ним делать.
     --  Присадок добавлять  надо разный для  разного железа,  --  засмеялся
мастер, -- вот и секрет весь. Продавай!
     Карача-бек сумрачно  глянул на него,  пытаясь понять, смеется  Нуруслан
над  ним,  или говорит правду. Помолчал, встал с чурбачка и  сплюнул в пламя
горна.
     -- Ты чего делаешь? -- вскрикнул кузнец. -- Нельзя плевать в  огонь,  а
то уйдет, и все дела.
     -- Не смеши меня, -- Карача-бек отправился к выходу,-- ты и то  убежать
не можешь, а огонь и подавно.
     -- Э,  не  говори  так, хозяин. Обидишь огонь и не  будет удачи. Он  --
друг. Зачем  плевать на  него? Я каждый  раз молитву  читаю,  помощи  прошу,
прежде чем разжечь его. Так дед меня научил и во всем нашем роду так было.
     -- Да плевал я  на весь  ваш род, -- выдохнул Карача-бек, поднимаясь по
ступеням. Который  день у  него  не  проходило беспокойство от бесполезности
затеянного им дела. И он частенько срывал свою злость на слугах, охранниках,
а сегодня обидел ни за что и Нуруслана.
     Злило, прежде  всего, визиря отсутствие  нужных и верных людей, которые
бы могли стать  друзьями и единомышленниками  задуманного им дела. Разве что
Соуз-хан готов был выполнить любое его  указание и  то,  если припугнуть его
или  пообещать  выгодное  дело. Тут  же надо  было  жить  не  одним  днем  и
отказаться от многого. Карача-бек задумал  набрать  втайне от Кучума  верных
ему людей  и снабдить  их  ружьями,  пищалями и  в  нужный момент подойти  с
вооруженными сотнями к Кашлыку, чтобы самому сесть на ханском холме. Но даже
не  Сибирское ханство  прельщало  само  по  себе  Карачу-бека. Он видел себя
подъезжающим к Казани, а потом...  боязно даже подумать... голова кружилась.
От  Казани повернуть  на  Волгу  и  поднять  против  русского  царя  мордву,
черемис... Потом спуститься вниз до Астрахани, заручиться  союзом с Крымом и
отрезать Москву от  Волги. Он помнил  рассказы отца о главном городе Золотой
орды, прозываемом  Сарай-Берке. Там бы он  основал  свою ставку  и  принимал
послов,  сидя на настоящем троне, оправленном в золото и драгоценный зуб. Но
для этого нужны деньги, много денег. Верные люди. И  терпение. У Карачи-бека
было  лишь  последнее,  чему  мог  бы  позавидовать речной бобер,  столь  же
терпеливо перегрызающий сильными зубами толстые стволы осин. Зубы у ханского
визиря были  крепкие.  Он  легко  разгрызал сахарную  косточку  или  баранью
лопатку.
     Карача-бек прислушался и уловил приближающийся от леса топот  копыт. То
мог быть лишь гонец из его  улуса, преданный  Кулар, который один знает, где
искать своего хозяина.
     Всадник  вылетел  к  приземистым строениям, скрытым от посторонних глаз
ветвями ельника, разросшегося  вокруг. Натянув  поводья, спрыгнул с  коня  и
широко ставя уставшие ноги, направился к визирю.
     -- С чем прибыл, Кулар? -- обратился к нему Карача-бек.
     -- Хозяин, зовут ехать в Кашлык. Гонец от хана прибыл. Ждет тебя.
     -- Что ты сказал ему?
     -- Сказал, как ведено, будто на охоту уехал.
     -- Правильно сказал. Ладно, отдохни пока, а я соберусь.
     Ехали  не спеша. Ханскому визирю  не  пристало торопиться  и выказывать
беспокойство  даже, когда  сам хан  ждет  его.  Он  не  последний  человек в
Сибирском ханстве  и нет нужды как какому-нибудь  сотнику гнать  коня,  чтоб
упасть на колени перед шатром своего правителя. Без него не решается не одно
важное дело, и все знают о том.

* * *

     Кучум  был  обеспокоен  поспешным  отъездом в Бухару своего племянника,
который исчез,  даже не  повидавшись с ним, а передал  просьбу  о лечении  в
Бухаре  через  начальника  стражи.  И это он называет просьбой?!  Разве  так
должен просить мальчишка у своего хана о поездке, да еще ни куда-нибудь, а в
коварную Бухару? Смел, слишком смел стал этот подкидыш,  которого  он мог бы
прогнать  прочь, но не поступил  так  лишь из  сострадания и...  родственных
чувств. Впрочем, сделать это никогда не поздно...
     Правда,  он  привез  аманата-заложника  от князя Немяна,  но  за этим и
посылали  его в поход. Ради того и кормят, и одевают, чтобы было кому водить
сотни в поход, пока сыновья не подросли, не стали воинами. И он должен знать
свое    место   у    ханского   престола,   а   не   мнить    себя   великим
башлыком-полководцем, которому после  первого же  похода необходимо лечение.
Чем  он  мог заболеть?  Разве что  нечистая совесть мучит. Так  в Бухаре  ее
быстро  подлечат  недруги,  все уши  пропоют,  как тяжело ему приходится без
родного отца сиротой горе мыкать.
     Кучум  прохаживался  по небольшой площадке  над  склоном Иртыша,  глядя
задумчиво на противоположный берег, где всегда пасли  стадо коней. Жеребята,
выгнув  спины,  носились   друг  за   другом,  взбрыкивая   ногами,  вызывая
неудовольствие взрослых коней. Хан долго наблюдал за ними и вдруг непонятная
пелена опустилась на луг и кони пропали, лишь яркие размытые краски играли в
глазах. Так бывает, если человек долго смотрит  на  солнце, а потом  закроет
глаза.  Кучум  перевел  взгляд на  небо, но не мог  различить даже  медленно
плывущих облаков, которые он ясно видел, когда  выходил  к обрыву.  В  груди
что-то тоскливо заныло, щемящая боль появилась и в голове, а глаза резануло,
будто ножом полоснули. Он недовольно поднес руку к лицу, опасаясь обнаружить
там  кровь.  Но  ее не было... "Что это со мной?  Откуда пришла  эта боль, и
отчего  затуманилось все вокруг? Я не  могу ослепнуть!  Я не хочу ослепнуть!
Этого не может быть!!! За что?! Нет! Нет! Нет! Только не это!"
     Шатаясь и вытянув руки перед собой, он пошел, боясь оступиться и упасть
с  обрыва.  Наткнулся  на  дерево,  обошел  его  и,  осторожно  ступая,  так
продвигался, пока не услышал чьи-то шаги. Ему стало стыдно, что кто-то может
увидеть его  слепого  и беспомощного. Прислонился к дереву и стоял так, пока
человек, шедший навстречу не остановился рядом.
     -- Что с тобой, мой хан? -- услышал он взволнованный голос Анны.
     -- Ничего, иди.
     -- Тебе помочь?
     -- Иди, я тебе сказал! -- он чуть не закричал, но она  стояла рядом. Он
слышал ее  неровное  дыхание, запах желанного  тела.  Вдруг пелена на глазах
начала таять, и он увидел прямо перед собой испуганные глаза Анны. Ему стало
хорошо  и  он  ласково  улыбнулся  ей,   потрепал  по  щеке.--   Прости.  Не
сдержался...
     -- Знал бы  ты, как я испугалась, когда увидела, что ты идешь от берега
с вытянутыми вперед руками. Подумала, может кто-то напал на тебя и ранил...
     -- Кто бы посмел!
     -- Я тоже так думаю, но вдруг...
     -- Не родился еще тот человек, кто посмел бы поднять на меня руку.
     -- Разные люди окружают тебя, и не ровен час...
     -- Не смей даже думать об этом.
     -- Не от моих слов зависит это,-- Анна цепко, как больного, держала его
за локоть, вглядывалась в  лицо, пытаясь распознать причину болезни.  Однако
Кучум обрел былую уверенность и мягко отстранил ее.
     -- Оставь меня.
     -- Можно, я побуду немного с тобой...
     --  Ладно, все кончилось и  я даже не  знаю, что это было,  но какая-то
пелена окутала меня.
     -- Да, я видела, как ты опять не спишь уже несколько ночей подряд. Тебе
надо отдохнуть. Поехали опять на охоту?  Вот только я чуть окрепну.  Хорошо?
-- попросила Анна и прижалась к нему нежной мягкой щекой.  Прошел уже месяц,
как она родила сына, но все еще была слаба и не подпускала его к себе.
     -- Поедем, обязательно  поедем,-- отозвался он,-- а сейчас иди к сыну и
не оставляй его одного надолго. Иди...
     Она  послушно повернулась, улыбнулась  и  сложила  губы  трубочкой,  не
скрывая своих чувств. И ему стало по-настоящему хорошо от взгляда заботливых
глаз, неподдельной любви и искренности. Зачем нужна сила  и власть, если нет
любви? Его  первая жена, Самбула, никогда так не улыбалась ему. В  последнее
время она вообще редко улыбалась и даже не заходила к нему в  шатер. И таких
слов, как от Анны, он от нее не слышал. Нет, он не сомневается в преданности
Самбулы, но то была собачья преданность --  безумная и замешанная если не на
страхе,  то скорее на  покорности. Другой она, его  первая  жена, просто  не
могла быть, как камень не может быть мягким, а пух твердым.
     Постояв, Кучум  вздохнул и направился к своему шатру, когда увидел, да,
явственно  увидел  и различил  каждую  черточку на  лице  начальника  стражи
Чегулая, спешившего навстречу к нему.
     --  Мой  хан, --  он  слегка  наклонил  голову,  --  приехал  визирь  и
спрашивает, примешь ли ты его?
     -- Пусть идет в мой  шатер...  Подожди,  --  остановил  он Чегулая, уже
повернувшегося, чтобы уйти, -- не дослушаешь до конца и бежишь, -- проворчал
он, вымещая неудовольствие на преданном воине, у которого от удивления брови
полезли на лоб. -- Кто из молодых беков ходил в поход с Мухамед-Кулом?
     --  Айдар был... -- Начальник стражи помедлил, припоминая.  -- И Дусай,
кажется, тоже ходил с царевичем.
     -- Они здесь?
     -- Где им еще быть? Вчера с охоты вернулись и отсыпаются теперь.
     -- Разбуди и пусть сразу ко мне идут.
     -- Все?-- теперь  Чегулай  решил  переспросить, чем опять нарываться на
ворчание повелителя.
     -- Все, все. Иди, выполняй.
     Кучум провел пальцами  по глазам,  в которых опять ощутил режущую боль,
как будто мелкий песок от дальнего перехода насыпался в них. А может так оно
и было? Сколько походов  за  плечами, и от каждого он получал хоть маленькую
толику песчинок, которые  оставались в нем,  жили своей  жизнью, став частью
его  самого.  Ему вспомнилось,  как старый охотник принес ему ощипанного  им
глухаря, пойманного  в силки. У того  под синеватой, стянутой рубцом,  кожей
сидел наконечник стрелы,  неизвестно когда попавший  в птицу.  Глухарь видно
пытался клювом вытащить застрявший наконечник и выщипывал все перья  вокруг,
расшатывал  и  раскачивал  металлическое  острие,  но зазубрины на конце  не
давали ему избавиться от него. Так и  жил он с  человеческой отметиной, нося
ее  в своем теле,  как пленник  таскает за собой  кандалы.  Какую же боль он
испытывал  много дней  подряд  и не  находил объяснения,  за что страдает  и
мучается, получив от людей железную метку.
     Но даже  не этим  запомнился  Кучуму  случай  с  раненым глухарем, а то
насколько  всеведущ человек, несущий и  сеющий смерть. Сколько  птиц, лосей,
медведей и другого зверья летает и бродит по лесам с такими отметинами после
встречи с человеком. Он сдирает с них шкуру,  забирает их жир, мясо. А людей
становится  все больше и всем  нужно  одеваться,  есть, насыщать собственный
желудок.  Если бы звери могли собраться вместе, вспомнить обиды и напасть на
людей, то...  то человеку не осталось бы  места на земле... Но звери никогда
не  догадаются совершить подобное  зло.  Люди  могут и  дальше  безнаказанно
убивать, не думая о расплате.
     Кучум вновь провел шершавым  пальцем по  векам,  вроде даже нащупал там
мельчайшие крупицы  песка, тряхнул головой.  Да,  человек подобен  песку  --
такой же надоедливый и всепроникающий. Подхваченный  неведомым ветром, летит
по  земле,  застревает, приноравливается к мельчайшим впадинам, цепляется за
жизнь и думает лишь о себе, примеряя весь мир по  своей мерке, не видя и  не
понимая малость свою и  вредность для всего окружающего. А  может он, Кучум,
для того  и пришел  в этот мир,  чтобы  стать его властелином и повелителем?
Ведь для чего-то создан он и награжден разумом? Имеет ли он право не  думать
о предназначении своем, как и малая песчинка не думает, зачем ветер задувает
ее в глаз человеческий?
     Кучум  удивился  собственным  мыслям, столь  причудливо  преподносившие
простые  вещи, сплетающиеся в  удивительные узоры и заставляющие видеть  мир
иначе, непривычнее, ставить вопросы, на которые не так-то легко найти ответ.
Он  испытывал даже какую-то усталость в теле, как после долгой скачки верхом
по плохой дороге и был крайне удивлен, когда вновь увидел перед собой  робко
переминающегося  с ноги на ногу и  смотревшего с  удивлением на своего  хана
Чегулая.
     -- Чего тебе? -- спросил раздраженно и вспомнил, что тот должен послать
к нему молодых беков... Да, он велел прийти  им, но зачем... Зачем они нужны
ему...  Они  должны  куда-то   скакать...  В  поход?  Собирать  дань?  Найти
Мухамед-Кула? Это все мучительные бессонные ночи. Анна права -- надо поехать
на охоту, а не сидеть пнем трухлявым в  собственном шатре, ожидая крадущихся
с кинжалами убийц. Плохо, очень плохо, когда забываешь, зачем ты здесь и что
должен  говорить,  делать. Неужели столь тяжек удел быть  ханом,  повелевать
другими...
     Задумавшись, прослушал, что ответил Чегулай и недовольно переспросил:
     --  Чего  ты  там   бормочешь?   Говори  громче.  --  Начальник  стражи
поперхнулся и,  не совсем понимая, что происходит с  господином,  сделал шаг
назад и, разделяя слова, повторил:
     -- Карача-бек ждет хана в его шатре. Айдар и  Дусай скоро будут. Еще,--
он чуть помялся,-- отец Дусая услышал, как я звал сына его в ханский шатер и
просил узнать, будет ли позволено ему, Шигали-хану, прийти вместе с ним.
     -- Это все? --  Кучум оглянулся и только сейчас заметил, что продолжает
стоять возле дерева, где застала  его боль  в  глазах.--  Пусть придет.  Мне
будет,  что сказать  ему.  Пошел! -- бросил  уже в  спину Чегулаю слова, как
ударом плети перепоясав.
     Не поднимая головы, прошел к шатру мимо стражников, подтянувших  животы
при его появлении. Подумал, что надо бы чаще менять их, нанять у тестя, хана
Ангиша, честных  и преданных, которых не могли бы подкупить враги-недруги. И
сотников поменять всех... Всех!
     Карача-бек поднялся навстречу  и  склонился, едва  не  касаясь  мягкого
войлока лбом.
     -- Как здоровье моего всесильного  хана? Как  наследник великих дел его
себя чувствует? Мне передали, что еще один мальчик появился на свет и радует
нашего хана смехом своим. Так ли это?
     Кучум смерил визиря взглядом и ничего не ответил, прошел к своему месту
и тяжело опустился на подушки.
     --  Наследники рождаются  быстро, да  долго растут... Зато враги растут
каждый день и число их велико.
     --  Хана что-то  беспокоит?  --  вкрадчиво спросил Карача-бек, не спеша
садиться.
     -- Хана всегда должно что-то беспокоить. На то он и хан.  Это вы можете
жить и спать спокойно и уезжать, куда хотите, не предупредив своего хана...
     Старческие  брюзгливые нотки в голосе Кучума  поразили Карачу-бека.  Он
вгляделся  в  лицо  сидящего  перед  ним  человека  и  удивился   переменам,
произошедшим  с ханом  в короткий  срок:  в  бороде  появилась  седина,  две
глубокие  складки прошли от  носа  к  верхней губе, но более всего  поражала
нижняя губа.  Ранее плотно  сжатая, сейчас она отвисла мокрым рыбьим хвостом
вниз,   обнажая   нездоровые  зубы.  Взгляд  Кучума  блуждал  по  шатру,  не
останавливаясь ни  на чем.  Эти  слова...  Подозрения...  Недомолвки...  Что
происходит?
     --  Расскажи,  что слышал в Казани?  Довольны ли они  московским царем?
Почему мало ружей привез?
     -- Казанские  жители смирились с  московским царем.  Я  сам слышал, как
говорили  многие  из  них,  будто  проживут  при  любом  царе...   --  Кучум
внимательно  слушал рассказ визиря, но мысли его  постоянно  возвращались  к
песчинкам, мешающим в глазу, и визирь казался песчинкой,  причиняющей боль и
беспокойство, хотелось махнуть рукой, отогнать его, остаться одному.
     -- За ружья просят чересчур  большую цену и мне пришлось потратить все,
чтобы купить то, что хан видел...
     --  Купцы  к  нам, отчего  не  едут?  -- перебил  его  Кучум,  не давая
договорить.
     Карача-бек чуть замешкался, кашлянул, но тут же нашелся:
     -- Они готовы приехать с разными товарами, если разбойники не разграбят
в пути и будет разрешено торговать во всех улусах твоего ханства. Они готовы
ехать...
     -- Готовы ехать!  Разбойников испугались! Я что, их охранять буду?! Где
их нет, разбойников? Ладно, не хотят те ехать, других пригласим. У нас нынче
собрано  много  добрых  мехов. Надо сосчитать,  что  даруги-данщики  свезли.
Займись этим... -- Раздались шаги и покашливание подле шатра, и Кучум замер,
не договорив. Карачу-бека в очередной раз удивило, как напряглось лицо хана,
дрогнула рука. Но он  быстро справился с собой, крикнув,-- кто там топчется?
Почему не заходите?
     Полог откинулся и появилась голова Шигали-хана, затем его сына Дусая  и
последним вошел, посверкивая задорными глазами, Айдар.
     -- Здоровья пусть пошлет Аллах нашему достопочтенному хану и детям его.
Да  продлятся  дни  твои и  пусть радость не покидает  тебя, -- затараторил,
кланяясь низко, Шигали-хан. Он быстро просеменил на своих маленьких  ногах к
тому месту, где сидел Кучум  и,  упав  на колени,  поцеловал его левую руку,
испачкав густо  слюной.-- Целуйте подошвы  ног его,-- повернулся  к  молодым
бекам,  --  не  видел  мир  более доблестного и великого  хана и  мы  должны
радоваться, что нам дозволено ходить по одной земле с ним, слышать его речи,
видеть лицо его, сидеть на одном ковре рядом с ним.  Целуйте!  -- и легонько
подтолкнул Дусая.  Тот, смущаясь,  упал на колени,  ткнулся  носом в ханский
сапог и, пыхтя, отполз назад.
     Карача-бек наблюдал, как преобразилось лицо Кучума: в блаженной  улыбке
растянулись  губы, и он весь расслабился,  засиял. "Этот  Шигали-хан готов и
впрямь подошвы ему вылизывать, лишь бы получить то, что хочет. Всем известно
-- метит завладеть северными землями, где его трудно будет отыскать. Засядет
среди болот и  присвоит  половину дани, которую соберет.  Лиса  так след  не
запутает, как он..." -- С неприязнью думал он.
     Айдар тоже коснулся губами ханского халата, незаметно утер губы, ощутив
запах  пота, исходивший от Кучума.  Он  не  знал, зачем  был приглашен,  и с
интересом разглядывал Карачу-бека, с  которым ему  еще не приходилось  иметь
дела.
     -- Услышал, что наш  великий хан собирает  молодежь на  кингаш-совет  и
думаю своей дурной головой:
     "Может и старый Шигали  пригодится чем.  Может, скажу хоть  одно слово,
которое поможет мудрому хану". Хоть  и знаю, что не нуждается лучезарный хан
в  советах простых  смертных. Свою мудрость он на небесах  черпает. Воистину
так...
     -- Хватит, хватит,-- прервал, наконец, его излияния  Кучум,-- садитесь,
коль пришли,-- подождав немного, когда все рассядутся, остановил свой взгляд
на молчаливом толстощеком Дусае, чувствующем себя неловко в ханском шатре,--
скажи  мне,  Дусай,  сын  почтенного  Шигали-хана, как вам без  боя  удалось
заставить хана Немяна отдать сына своего в аманаты-заложники?
     Дусай заерзал и, потупив глаза, промямлил:
     -- Испугался он воинов наших. Вот и все.
     -- Правильно говорит сын мой, -- поспешил вставить  слово Шигали-хан,--
всем известна сила хана Кучума. Далеко правителям другим до него.
     -- Почему же тогда Немян не едет сам в Кашлык?
     -- Не знаю...-- Пожал плечами Дусай.-- Может, приедет еще...
     --  Надо  отправить ему отрезанный  мизинец его  сына,-- опять встрял в
разговор Шигали-хан,-- тогда никакие дела не задержат его.
     -- С  Немяном  разговаривал  один  на  один  Мухамед-Кул,  ведь он  был
башлыком в походе, -- подал свой голос Айдар.
     -- Возьмешь  полсотни  воинов,--  кивнул ему Кучум,  -- поедешь  к хану
Немяну  и скажешь,  чтоб сам привез  дань,  которую  должен платить  каждый,
проживающий на сибирской земле. Иначе не палец, а всю руку от сына получит.
     -- Слушаюсь, мой хан, -- ответил Айдар, польщенный поручением.
     --  А  ты, Шигали-хан, поедешь в степь к  тестю моему,  хану  Ангишу, и
попросишь прислать  две  сотни  воинов  для службы  у нас.  Увезешь  дары  и
угощение для воинов.
     -- Все сделаю, все выполню, великий хан может не сомневаться. Где взять
подарки и угощения?
     -- Сам подумаешь, где их взять. Потому и поручаю тебе важное дело. Тебе
решать как выполнить его.
     Шигали-хан заметно опечалился свалившейся вдруг на него  заботой, никак
не ожидая подобного поворота. Но не показал  смятения и, сообразив, что  хан
не  будет сердиться, если  он  заедет  в  несколько селений  и от  его имени
потребует у местных беков дать все, что ему требуется.
     --   Твоего   сына,--   продолжил   Кучум,--   отправляю    вместе   со
сборщиками-даругами следить, как собирают дань по улусам. С вами поедет один
из шейхов и обратится с праведными словами ко всем, кто еще не признает веру
в Аллаха. Таких наказывать плетьми нещадно. Будут сопротивляться -- везти  в
Кашлык.  Сожжем  на  костре для  острастки.  Пусть все  знают и помнят,  что
праведная вера пришла сюда навсегда.
     Кучум замолчал, сосредоточенно думая о  чем-то  своем. Было  не понятно
закончил хан свою речь и не пора ли расходиться. Все, кто находился в шатре,
не сводили с него глаз, не решаясь уйти. Лишь Карача-бек, подождав,  встал и
направился из шатра, но был остановлен окриком:
     -- Кингаш не закончен! Сядь! С каких пор визирь уходит  от своего хана,
не спросив позволения?
     -- Я думал...-- начал Карача-бек.
     -- Меня не касается, что ты там думал. Думал! Поглядите на него, каков!
Ты думал хан не помнит, зачем позвал вас сюда? Скажи! Ведь ты так думал?! --
брызгал  слюной  неожиданно  пришедший в ярость Кучум,  не давая возможности
Караче-беку ответить.-- Почему  ты не сказал мне о  своей встрече в Казани с
посланцами Девлет-Гирея? Почему?! Я тебя спрашиваю!
     -- У нас речь о том не заходила, -- Карача-бек, наконец, выбрал паузу и
спешил  оправдаться, -- к тому же я встретил  их случайно,  и  они ничего не
просили передать хану.
     -- Замолчи! Слушать не желаю! За моей спиной сговариваться?!
     -- Хан не так понял...
     -- Я  все давно  понял! О чем вы говорили? Карача-бек  впервые за время
своей  службы ханским визирем был по-настоящему растерян. Откуда  Кучум  мог
узнать,  что  он  познакомился  на  постоялом  дворе с торговцами  лошадьми,
прибывшими из Крыма?  Они и побеседовали лишь о ценах  на скот  и Карача-бек
обмолвился, что у них,  в  Сибири,  очень  ценят  добрых  лошадей и  хан  не
пожалеет  дорогих  соболиных  шкурок,  чтоб  пополнить свои  табуны  добрыми
молодыми кобылами  и породистыми  скакунами.  Но  как Кучум прознал об этом?
Неужели Соуз-хан проболтался?  А может,  даже  не проболтался,  а донес  обо
всем.  Тогда хан знает и об оружейном мастере  и о  его мастерской... Что же
делать?
     --  Ладно,--  неожиданно  рассмеялся  Кучум,--  скажу, как  я  узнал  о
посланцах Девлет-Гирея. Только  не думай, будто ты умнее всех. Не ставь себя
выше,  хотя хитрость твоя мне  хорошо известна.  По весне они пригнали табун
коней степью к моему тестю, хану Ангишу. Там они  и  рассказали о  встрече с
тобой.
     У Карачи-бека  отлегло от сердца. Значит, пронесло на этот раз. Но надо
быть осторожней и не болтать  где попало с незнакомыми людьми. Кто знал, чем
это все обернется.
     --  Я готовил  хану подарок, но  чтоб он не заподозрил в  очередной раз
измены, то скажу сейчас.  Я привез из Казани  оружейного мастера.  Теперь он
помещен  подальше от  посторонних глаз и кует оружие. Скоро  привезу  его  в
Кашлык и то оружие, которое он изготовил.
     --  Да?  --  Кучум или, действительно был удивлен откровенности визиря,
или лишь выказывал удивление, понять было трудно. Карача-бек в очередной раз
подумал,  что доверять нельзя никому,  когда  каждый  стремится  выслужиться
перед ханом. Повинуясь непонятному чувству, заговорил про мастера и, видимо,
правильно  сделал,  потому  что   Кучум  сказал  негромко,   но   пристально
вглядываясь  в него.-- Слышал я что-то, только  не припомню за делами, будто
есть  у тебя  мастерская, где  оружие  куешь.  Молодец, коль сам  признался.
Хвалю. А если оружие хорошее окажется, то награжу.
     -- Спасибо, мой хан. Рад твоим словам и заслужу прощения своему глупому
поступку. Хотел уйти незаметно. Устал что-то. Прости...
     -- Чего там...--  Видно и  Кучуму  было  неловко за свою  вспышку  и он
пытался как-то сгладить происшедшее.-- Не зли меня больше. Не люблю тех, кто
ум свой показывают не там, где надо. Но и к тебе у меня дело есть. Помнится,
ты нашел общий язык с послами бухарскими. Пришла пора и нам посольство слать
к ним. Коль казанские купцы к  нам ехать не желают, то с  Бухары сюда дорога
давно протоптана.  Надо  только пообещать им  барыши хорошие  и  поторопить.
Сказать,  будто бы казанцы  по осени собираются быть здесь. Но это не все...
-- Хан  остановился и начал говорить  о том,  что больше всего не давало ему
покоя. -- Племянник мой отбыл, не спросив разрешения нашего, в Бухару, будто
бы  подлечиться. Может и впрямь  занемог. Кто знает.  Всякое бывает. Но мы о
его здоровье  печемся,  а потому  разыщи  его там,  проведай, поинтересуйся.
Осторожно поинтересуйся.  Понял, визирь? Но и  это не все. Там же  в  Бухаре
выкормыш бекбулатов должен быть. Посылал я уже верных людей взять его и сюда
доставить. Но нет вестей от них. Не знаю, что и думать. Дорога трудная...
     -- Ох, трудная! Одни разбойники шастают по ней,-- не удержался от того,
чтоб  опять не  вставить слово Шигали-хан. Но  Кучум  бросил на него мрачный
взгляд и тот так и застыл с открытым ртом.
     -- Да.  Дорога  трудная. Могли и  сгинуть где. Все  возможно.  Так  что
поручаем тебе, визирь, разыскать  того Сейдяка и постараться привезти  его в
Кашлык. Так-то оно спокойней будет. Всем нам.-- Кучум первым поднялся, давая
понять, что совет окончен.
     Низко кланяясь и пятясь спиной, удалился  Шигали-хан. За  ним, смущаясь
от  собственной  неуклюжести,  вышел  Дусай, легко  прошмыгнул Айдар, кивнув
чернявой головой. Один Карача-бек стоял неподвижно.
     --  Что  еще   хочешь  сказать?  --  голос  Кучума  казался  усталым  и
бесцветным.
     -- Разрешения спросить хочу у хана...
     -- Говори.
     --  Жену хочу забрать из Кашлыка  в свой улус. Родила она.  Хан, верно,
знает. Тяжело ей здесь. Дома спокойней будет.
     Казалось, Кучум колебался какое-то время и сейчас ответит согласием. Но
он, по-бычьи наклонив голову, тряхнув ею и выдохнул:
     -- Нет! О том не проси. Не знаю, как  ей,  а мне спокойнее будет, когда
жена моего умного визиря рядом живет. И не спорь зря.
     Горестно  вздохнув, Карача-бек повернулся,  пошел  к выходу, но услышал
уже на пороге.
     -- Совсем забыл. Возьми-ка с собой Соуз-хана. Пусть жир свой растрясет.
Вместе вам веселей будет. Не потеряетесь.  Жду обратно  до первого снега.  С
купцами и Сейдяком. А жена... Ничего, привыкнет...
     Поздним  вечером  Кучум,  не  замеченный  охраной,  вышел из  городка и
спустился по деревянным ступеням к реке, нашел лодку,  сел  и оттолкнулся от
берега. Вода  обняла легкую лодочку, понесла по быстрому течению, увлекая  в
сторону от крутизны. Он, встав на одно колено, быстро  выправил ее и мощными
взмахами  весел  направил к  противоположному  берегу,  где паслись  конские
табуны и доносился звук одинокого  бубенчика. Там бродил его  единственный и
верный друг Тай, на которого не  садился он с тех самых пор, как коня ранили
в последнем бою.  Пастухи давно предлагали пустить  его на махан,  но  Кучум
даже  слышать  не  хотел об этом. Теперь Тай пасся  в общем стаде и  он лишь
иногда навещал его, проведывал. Он ездил к коню, как ездят в гости к близким
людям, чтобы справиться о здоровье.
     Лодка  ткнулась  в  илистый  берег,  и Кучум  ухватился рукой  за ветки
тальника,  подтянув  ее  к  берегу,  спрыгнул  в   воду  и  вытащил  наверх,
перевернул,  дал стечь  воде и,  проваливаясь по щиколотку  в жидкую  грязь,
побрел  на  высокий  косогор,  откуда  слышались  негромкие голоса пастухов.
Увидев  хана, они привстали, поклонились, но  он лишь  махнул  рукой и молча
пошел  к  едва различимому в  вечерних сумерках табуну. Пройдя  около  сотни
шагов, остановился и  призывно свистнул несколько раз.  Прислушался. В ответ
через  какое-то время раздалось  громкое ржание, и от  общей массы отделился
белый красавец жеребец, который  ходкой рысью помчался  к нему.  Он  ткнулся
мокрыми губами ему в лицо и, тяжело дыша, повернулся  боком, подставляя свое
большое тело под седло.
     -- Успокойся, красавец мой, не сяду я на тебя, теперь ты вольный конь и
ни шпоры, ни плеть не коснуться твоих боков.
     Кучум  говорил Таю такие слова, которые, может быть, никогда в жизни не
сказал  ни  одному  человеку,  а  конь   слушал,  слизывал  с  руки  хозяина
принесенные  кусочки лепешки и неторопливо кивал  головою, словно соглашаясь
со всем сказанным. Он не понимал, за что хозяин прогнал его от себя и уже не
садится верхом. Давно зажила передняя нога, куда угодило копье, и лишь тупая
боль  изредка  заставляла  поднимать ее  и останавливаться на полном  скаку,
отставать от несущегося по лугу табуна. Но уже не другой день боль уходила и
он опять был свеж и  силен, готовый  скакать  без устали. Тай  каждый день с
надеждой  поглядывал  в сторону городка,  ожидая,  когда  появится  хозяин и
позовет к себе. И не  было большей  радости, чем  бежать на призывный свист,
слушать  тихие,  грустные  слова,  понимая,  что он устал  и  пришел  к нему
поделиться своими  печалями. Как хотелось помочь ему, но  хозяин  каждый раз
уходил, оставляя его одного и, не известно, когда появится в следующий раз.
     Тай  отбежал на несколько  шагов в сторону и начал рыть  копытом землю,
показывая, что больная нога послушна  ему и  не  подведет.  Он бросал  комья
земли себе на  спину, стряхивал  их,  взмахивал длинным, достающим до земли,
хвостом, опять  подходил к хозяину  и проводил  языком по его ладони, ожидая
найти новое угощение. А Кучум касался его  глаз, ушей, шелковистой  гривы  и
невольные  воспоминания  приходили  и,  как  сладкий  сок  весенней   травы,
просились наружу, выходили словами, обращенными к любимому коню.
     -- Пошли, Тай, погуляем.  Не скоро теперь приду к тебе. Ты уж не грусти
тут один.
     И  они  шли, как два старых друга, по упругому ковру  жестких сибирских
трав,  увядших  в жаркие  летние дни, побитых  конскими  копытами,  подрытых
подземными кротами.  Они шли  по полю --  человек и конь,  и гигантская чаша
темнеющего неба, накрывая их сверху, отделяла от остального мира.



О совершенстве основ государства

     Идеал  государя  является следующим: он должен  быть  высокого рода, со
счастливой судьбой, обладающий  умом и положительными качествами, обращающий
внимание на  советы старых  и  опытных  людей;  справедливым,  правдивым, не
изменяющим  своему слову; благодарным и щедрым; В высшей степени энергичным,
не  имеющим обыкновения медлить, господином своих вассалов, с сильной волей,
не  имеющий в своем окружении лиц, негодных и охотно принимающий наставления
- качества, которыми он привлекает к себе людей.
     Он   должен    обладать   любознательностью,   способностью    учиться,
воспринимать,  удерживать   в  памяти,   познавать,  размышлять   по  поводу
познанного, отвергать  негодное и проникать  в  истину  -  вот качества ума,
которые должны быть свойственны ему.

Из древнего восточного манускрипта



ОБРЕТЕНИЕ
ВЛАСТИ

     Иван Васильевич сидел на высоком крыльце  своих палат в Александровской
слободе  и слушал неторопливый доклад князя  Бельского  о  битве рязанцев  с
крымским ханом Девлет-Гиреем.
     -- И  обошел  он наши  заставы ночью тайно,  оставил в неведенье воевод
наших Шеина  и Шереметьева и вышел  к Переяславлю-Рязанскому  и обложил его.
Бились рязанцы  с ним три дня кряду, пока  не  подошли полки воеводы Михаила
Ивановича  Воротынского  и  не прогнали.  Бежали крымцы,  не  приняв боя,  и
оставили город не пограбленным...
     --  Как же так  воеводы наши не прознали  о набеге? -- Иван  Васильевич
рассматривал как  по  лавке пробирается  черный  муравей, удерживая в  своих
цепких лапках  небольшую  травинку.  Он преградил  ему  путь пальцем и  тот,
ткнувшись  в  него,  побежал в  другую  сторону,  добравшись  до края лавки,
остановился,  глянул вниз  и  развернулся, не выпуская травинку.  Но  вскоре
понял,  что  сбился  с  пути  и  вновь, уткнувшись  в царский  палец,  начал
взбираться по  нему, беспрестанно поводя своей продолговатой головкой.  Иван
Васильевич приподнял руку и стряхнул муравья на пол.
     -- Ишь, чего захотел! Через меня перебраться! Не выйдет...
     -- Чего? -- не понял Богдан Бельский
     -- Да это я не тебе.  Почему, спрашиваю, воеводы наши Гирея пропустили?
Перепились, что ли?
     -- Послали за ними, ведено прибыть.
     -- А кто у нас на Рязани воевода?
     -- Князь Пронский, второй год поставлен как.
     -- Молодец князь, что удержал город. Отправьте за ним тоже.
     Бельский приподнялся, обдумывая, сказать ли ему о главном и, решившись,
зная, что царю так или иначе станет известно, добавил:
     -- Донесли мне, что заслуги Пронского мало в рязанской обороне. Алексей
Данилович  Басманов с сыном  Федором да со своими людьми с вотчины в  Рязань
прискакали, узнав о крымцах. И не дали им город взять.
     Царь  посмотрел на  него внимательными серыми  глазами, думая о  чем-то
своем, потом щелкнул пальцами и одобрительно кивнул:
     --  Ай да Басманов! Воин, что скажешь?  Будет  кому полки водить, когда
Воротынский на покой уйдет. Ну, раз они там оказались, то  супротив Гирея до
конца стоять  будут. С Гиреем у  князя давние счеты. Зол он на него. Ох, как
зол... Как появится, вели вместе с сыном ко мне звать.
     Царь заметил, как неугомонный муравей, забравшись по ножке лавки, вновь
очутился в том самом месте, где был прерван его  путь царской рукой. -- Ишь,
какой  ты  прыткий,  не  хочешь  царя  слушаться!  Норовишь  по-своему  дело
повернуть. Не выйдет! -- и он сбросил щелчком муравья на пол.
     Богдан Бельский наблюдал, как царский палец, украшенный кроваво-красным
рубином,  вступил в  борьбу  с непослушным  муравьем,  выиграл  ее  и  вновь
опустился на расшитый золотыми с серебром нитями кафтан.
     Бельский  выжидал, сообщать ли  царю  о том, что на Волге взбунтовались
черемисы,  а   на  границе   с  Литвой  перехвачена   грамота,  направленная
новгородцами к польскому  королю. Он  не мог угадать сегодняшнего настроения
царя  и потому медлил, не решаясь  рассказать  обо всем. Но царь, уловив его
нерешительность, поторопил:
     -- Чего там у тебя еще? Не тяни.
     Бельский  вздрогнул  и скороговоркой  рассказал  я  про  грамоту, и про
черемисов.  Царь  нахмурил  густые  сросшиеся  у  переносья  брови,  желваки
заходили  на  скулах  и  глаза  недобро  сверкнули,  остановившись  на  лице
Бельского.
     -- Кем та грамота подписана?
     -- Нет ни имени, ни прозвания. Только и сказано, что народ новгородский
просит не забывать о добрых отношениях их с  купцами иноземными, -- Бельский
ждал  царского  гнева, криков,  но  тот  весь  как-то  сжался,  насупился  и
проговорил уставшим голосом:
     -- Чем же я им так не люб, коль готовы меня на ихнего короля променять?
Или  плохо живется  им? Или  пошлины задавили?  И так выпросили себе выгоды,
коих другие купцы не имеют. Чего же им еще надобно?!
     Бельский переминался с ноги на ногу, не зная, к нему ли обращен  вопрос
или  царь  разговаривает сам  с собой, не  ожидая  ответа, но счел за лучшее
высказать свое мнение:
     --  Больше любить,  больше  портить.  Так народ  говорит.  Разреши бабе
потачку, а она тебя уже и хозяином считать перестает и место свое забывает.
     -- Верно говоришь, верно,-- царь поднялся с лавки и направился к двери,
за  которой  раздавались  голоса  прислуги,--  дождутся  они  у  меня  порки
кровавой. Ох, дождутся! Вот с Литвой да немцами разделаемся и займусь я ими!
Да так, что и тараканы из домов поразбегутся, а не только хозяева.
     -- А с черемисами как быть? -- уже вслед ему спросил Бельский, но царь,
не останавливаясь, скрылся  за дверью, шумно хлопнув  ею и не позвав боярина
за  собой. Тот вздохнул, перекрестился, вытер  струившийся по бледному  лицу
пот,  и затопал по  широким  ступеням вниз, посчитав за лучшее не напоминать
больше  царю о новгородцах,  о  которых  царь всегда слушал  нехотя,  как  о
нелюбимом дитя, озорном и проказливом.
     Иван Васильевич прошел в покои  Марии Темгрюковны, застав ее лежащей на
широкой  кровати  и  перебирающей  золотые браслеты,  цепочки,  которые  она
доставала   из   небольшого  ларца  и  раскладывала  перед   собой.   Царице
нездоровилось, а  похоронив сына  Василия, она совсем  пала духом и  боялась
лишний  раз показаться на  глаза царственному  мужу.  Словно какая-то  стена
возникла  между  ними,  и  она  была не  в  силах  преодолеть  ее,  чувствуя
отчуждение  не  только самого Ивана  Васильевича, но бояр  и даже слуг.  Она
плохо понимала  русскую речь и совсем не понимала, почему  должна целый день
находится в  своей комнате,  куда не  имели  права войти никто, кроме девок,
прислуживающих ей.  Раньше царь брал ее с собой на  охоту, где она  носилась
верхом наряду с ловчими и охотниками, выгоняющими дичь, и все восхищались ее
умением держаться  в  седле, а  родив сына,  а  вскоре  и потеряв  его,  она
осталась совершенно одна. Царь теперь лишь изредка приходил проведать ее, да
и то ненадолго. Он всегда спешил, и темная ревность рвала ее  гордое сердце,
не привыкшее  к соперничеству.  Она  догадывалась, что  есть  у него  другие
женщины, с которыми он встречался где-то на охотничьих заимках, а то и прямо
здесь же во дворце в задних комнатах, куда ее не допускали.
     Вчера ей долго не  спалось и  она, выйдя  из  своей  спальни, пошла  на
царскую  половину, но была остановлена могучим стрельцом,  стоявшим у плотно
закрытых дверей. И сколько не билась, не кричала, чтобы ее пропустили,  ведь
царица она,  а  не  девка  какая-нибудь в  услужение  взятая, но  тот  стоял
молчаливо  усмехаясь,  подставляя огромную  грудь  под  удары  ее  маленьких
кулачков. Она  не  сдержалась,  и плюнула в  ухмыляющиеся  глаза  стражника,
прочтя в  них  похоть.  Слыша, как  за дверью раздается неприличный  женский
визг, хотела во что бы то ни стало попасть туда, желая не только слышать, но
и видеть измену. Так ничего и не  добившись, убежала к себе и проплакала всю
ночь, проклиная мужа страшными словами, призывая своих богов покарать его за
неверность.  Утром,  не  выспавшаяся, раздраженная  она  отказалась  от еды.
Достав свои украшения, привезенные братьями из отцовских сокровищниц далекой
Кабарды, разглядывала камни,  пытаясь вызвать злых духов, которые скрывались
в них. Она знала, что камень может принести человеку  как добро, так и  зло,
если попросить его об этом.
     Вот топаз  оранжевый,  как плод алычи, он привезен из далекой страны  и
таит в себе невиданную силу, которая может быть использована против человека
и даже  убить  его.  Надо  только  уметь вызвать  духов  и направить  их  на
исполнение своего желания. А вот камень сапфир, который защищает от недобрых
глаз,  и если долго смотреть на  него, то  можно перенестись из этой комнаты
снова  во  дворец к отцу и даже  поговорить с ним. "Ах, отец, отец, если  бы
знал он, как тяжело его  дочери жить одной взаперти  при муже, который любит
своих собак  и лошадей  больше,  чем ее. Ни  ее  ли  руки добивались  многие
князья,  мечтавшие увезти юную девушку в свои  горные  крепости, где она  не
была бы столь одинока. Ведь там кругом горы и  такое теплое и ласковое небо.
И  люди, понимающие  ее. Она  каждый  день могла бы  подниматься  на  башню,
смотреть  оттуда  на  белые  вершины  гор,  петь  свои песни,  а  не  сидеть
затворницей, как здесь. В горах человек никогда не бывает один. Горы некогда
были  богатырями-великанами,  а  умирая,  не захотели  уходить  от  людей  и
остались на земле,  защищая и охраняя свой народ. Их можно просить о помощи,
довериться им, гладить шершавые  камни, увидеть на поверхности  таинственные
знаки, которые старые колдуны легко читают, предсказывая будущее".
     Прошлой  зимой,  когда она родила  сына,  к  Марии  Темгрюковне  пришла
русская  старуха  и  предложила  погадать.  Она легко согласилась,  смеясь и
радуясь новому развлечению. Старуха налила в ковш воды, бросила туда кольцо,
капнула  свечного воска и долго смотрела, как  расходятся  круги, нашептывая
что-то одними губами.  В напряженной тишине ожидания какой-то тягучий  голос
колдуньи  о  скорой  смерти прозвучал  набатом. Царица  закричала,  затопала
ногами, запустив в старуху ковшом и,  когда  та ушла, снова поставила  ковш,
налила воды и, опустив кольцо, долго смотрела на темную поверхность. И ей, в
самом  деле,  привиделась горбатая тень  с длинными  костлявыми руками.  Она
поняла  - старуха  не  врала. Смерть  и в  самом деле поджидала ее в царских
палатах  за  каждой дверью, за  каждой тяжелой бархатной занавесью,  готовая
вцепиться в ее молодое тело.
     Да, именно эта старая колдунья и навела на нее порчу, разлучила с царем
и  предрекла скорую  смерть. Но  она не  сдастся,  ей помогут камни, которые
всегда защищали ее народ.  И теперь,  почти  ежедневно доставая их из ларца,
вызывала духов и просила у них помощи изгнать смерть, поселившуюся в палатах
царицы.
     Иван  Васильевич  долго стоял не замечаемый ею в  дверях,  наблюдая  за
Марией  Темргюковной,  молча  смотрел,   как  она,  прижимая  к  губам  свои
драгоценности, прикрыв глаза, что-то  шепчет  отрешенно, словно  и нет ее  в
полутемной спальне. Ему было невыносимо жалко таявшую на  глазах  царицу, но
раздражало упрямство, с которым она относилась  ко  всему русскому, не желая
даже  поменять  свою одежду на должные  ее положению наряды.  Бояре с самого
начала  молчаливым  несогласием  встретили кабардинскую  княжну,  памятуя  о
чистой душе Анастасии Романовны.  Слишком сильны  воспоминания о ней,  и два
сына,  живущие рядом  с  ним,  каждый  день  воскрешают  ее  светлый  образ.
Несколько  первых  месяцев,  сжимая в  руках  юное,  податливое  тело,  Иван
Васильевич проваливался в одурманивающий запах  страсти и  забывал обо всем,
веря или  заставляя  себя верить,  что  через  любовь можно  вознестись  над
каждодневными заботами,  передав их князьям и боярам. И сама Мария не хотела
его отпускать, едва ли не силой удерживая в опочивальне, капризно взмахивала
тонкой ручкой, когда на пороге появлялся воевода или окольничий с каким-либо
известием, произнося певучим голосом: " Иванушка, ты устал. Они все злые, не
любят тебя, пусть сами решают  свои дела... Ты -- мой,  я не отдам тебя им".
Но его деятельная натура уже не могла мириться с любовными утехами, сколь бы
приятны  они не  были.  И  однажды под  утро  он  ушел  из  опочивальни,  не
простившись с Марией, а уже на следующий день был на пути к Полоцку.
     Война  поглотила его, как любовь,  и он  вспомнил о молодой жене, лишь,
когда  был встречен боярином  Траханиотом, известив царя, перед собравшимися
на  площади  москвичами  6 честь  взятия  Полоцка  о  рождении сына Василия.
Митрополит Макарий у церкви Бориса и Глеба, покровителей царской семьи, ждал
царя с чудотворной иконой и, благословив, поздравил с рождением царевича. Он
тогда  едва дождался окончания  службы,  и  влетел,  перескакивая через  две
ступеньки, в дворцовые  палаты, подхватил жену на  руки,  понес  в спальню и
так,  не  выпуская  из  сильных рук, пропитанный потом  и  кровью  сражений,
отдернул полог и склонился над  сыном. Младенец проснулся,  поглядел на него
чистыми, темными  глазами  и  не  заплакал,  царю  даже  показалось, что  он
улыбнулся, значит признал.
     Только почему  радость всегда коротка,  а печаль наваливается  каменной
глыбой, и чтобы  сбросить ее, освободиться, нужно столько времени и сил, что
невольно забываешь о короткой вспышке радостных светлых мгновений.
     Нет, нет, он помнил о  них, о тех радостях, что испытал, бывая  рядом с
Марией.  О ее  детском личике, светившемся  небесным  светом  при  встречах,
тонких  пальцах,  порхающих  весенним  ветерком  по  лицу...  Но  теперь все
перечеркнуто неумолимыми темными силами последних дней,  свалившимися бедами
--  войной и  боярской изменой. Если  с Анастасией он мог говорить обо всем,
услышать  совет и даже запрет на его необдуманные поступки,  то  Мария могла
подарить лишь пылкую страсть недолгую и проходящую.
     -- Ворожишь все,-- спросил  он негромко,-- пошла бы лучше на воздух или
рукоделием занялась.
     Она  вздрогнула  и  браслеты,  ожерелья  посыпались  на   пол,  жалобно
позвякивая, быстро наклонилась за ними, а когда  подняла голову, царя уже не
было,  словно  и  не  заходил  вовсе. А  может,  и  вправду вызвала  она его
колдовством, и то был не он сам, а тень царская и слова лишь послышались ей?
Мария  хотела  встать,  но  почувствовала  слабость  и  опять опустилась  на
подушки, прижимая к себе драгоценные камни.
     Иван Васильевич не слышно приоткрыл  дверь, за которой находились покои
сыновей Ивана и Федора. Иван был старше брата на четыре года и уже частенько
выезжал с отцом на охоту, имея собственного окольничего и слуг. Федор же рос
болезненным, мягким мальчиком,  любивший  подолгу  сидеть у  окна  и слушать
рассказы  нянек  о  божественных  старцах, о  святых  местах  и  о  чудесных
исцелениях.  Царь  не противился этому,  понимая,  что унаследовать  царство
предстоит  Ивану,  а Федору с его кротким нравом  легче будет  оставаться за
братом, если он с малолетства впитает в себя премудрости  заповедей  Божьих.
Его отцовское сердце, особенно  после смерти трех дочерей и последнего  сына
Василия, тянулось к кроткому Федору, встречая в нем ответную ласку. Он садил
его  на  колени,  расспрашивал, чем  тот  занимается,  рассказывал  о  своих
походах, но оставался  недолго,  спешил к делам и заботам,  поглощавшим  его
полностью.
     Сейчас  мальчики  сидели  у  широкого стола,  а монах Симеон  читал  им
псалтырь,  медленно и  нараспев  выговаривая Слова. Иван  Васильевич не стал
заходить, хотя сыновья повернулись  к нему,  но замерли под суровым взглядом
инока, он лишь кивнул головой и,  плотно прикрыв дверь, отправился к  себе в
горницу.
     На столе  у него лежала недописанная  ответная грамота князю Курбскому.
Писал  он обычно  вечерами,  оставаясь один  на один со своими  мыслями. Это
стало даже какой-то потребностью, как есть и пить. Подойдя к столу, потрогал
листы, поднес ближе к окну, пробежал  глазами последние строки: "Тако  ли вы
благочестие  держите,  ежели  еси,   словесным  своим  обычаем  и  несчастие
сотворяете?"
     Отошел.  Вдумался  в  смысл...  Верно  ли  написал?   Поймет   ли   он,
переметнувшийся к давним недругам отечества своего, слово к нему обращенное?
Курбский его, Ивана Васильевича, чуть ли не Каином прозвал, во всех смертных
грехах уличить решился.  Зачем он так?  Или не росли вместе? Не укрывались в
походах одной попоной? Почему же он, Андрей, усомнился в истинности помыслов
царских, на благо Отечества направленные?
     Еще раз подошел  к  столу, схватил  перо и хотел  зачеркнуть  последнюю
строку,  но остановился, вспомнив, что первое слово -- от  Бога, а второе --
от него, от нечистого. Пусть останется, как было ниспослано свыше.
     Иван Васильевич далек был  от  мысли, что Курбский, прочтя его ответное
послание, повинится в содеянном.  Нет,  ни таков человек,  знавший,  как он,
Писание построчно, побуквенно, но принявший на себя великий грех измены. Ему
ли, царю, он изменил? Нет.  Он жену с сыном  оставил здесь  на родной земле,
презрев заботу о них и  помня лишь  о животе  собственном. Так  что для него
русская земля, если дите бросил, не заслонив телом своим? Зверь лесной  и то
так не поступает.
     Чему же  тогда  Писание научило его?  Гордыне?  Мудрствованию?  Простой
смерд  от  хозяина  сбежавший  и то плачется, мол,  лукавый попутал. А тут и
государя, и отечество променять, ради...  Иван Васильевич чуть не задохнулся
от душившей его злобы к бывшему другу,  которому доверял еще  свои юношеские
помыслы. Как  же жить, когда предает самый близкий человек, и шлет глумливые
грамоты  в  собственное  оправдание. Как  жить  со злобой,  о  которой  и на
исповеди сказать стыдно?!
     После тихого стука  в дверь просунулась голова Богдана  Бельского  и он
почтительно доложил:
     --  Узнал я, государь,  что  Басманов с сыном прибыли в Александровскую
слободу. Прикажешь позвать?
     Иван  Васильевич  не сразу понял  о  чем речь  и  поглядел на Бельского
затуманенными  глазами,  положил  перо, присыпал  песком написанное, и  лишь
потом заговорил тихо:
     --  Скажи,  чтоб  завтра после  заутрени  дождались  меня  во  дворе,--
Бельский кивнул и исчез,  а Иван Васильевич долго еще сидел у стола, пытаясь
вылить в гневных словах все, что скопилось в душе горького и тягостного.

* * *

     ...Лишь   на  третий  день  подошли  полки  воеводы  Михаила  Ивановича
Воротынского к Переяславлю Рязанскому и сняли осаду. Татары успели соорудить
напротив крепостных стен две башни  из разобранных в слободе домов и с  утра
до вечера вели обстрел, изранив многих защитников. Басманов приказал бить по
башням  каменными  ядрами и удачным выстрелом снесло верх  одной из  них. Он
знал, что  татары не успокоятся и станут  вести  подкоп под  укрепления  или
сожгут крепостные стены чего бы это им не стоило.
     Но  как только из леса  показалась  русская конница, а  следом  за  ней
поползла  растянутым  строем  медлительная  пехота, татары,  не приняв  боя,
бежали. Видимо,  им стало известно о подходе Воротынского,  потому что обозы
ушли  еще  вечером,  увозя  награбленное и  пленных.  Организованно  сотнями
отступила и остальная Орда, оставив после себя  лишь редкие  холмики могил и
черные проплешины костров.
     Алексею Даниловичу принесли копье, воткнутое в  городскую стену. К нему
был привязан свернутый в трубочку лист, на  котором было начертано несколько
слов: "Выкуп князя Барятинского -- 500  монет, слугу его -- 300 монет. Везти
на Бахчисарай".
     Басманов был хорошо знаком с князем Петром Ивановичем  Барятинским,  но
не  мог предположить, как  тот  оказался в плену  у  крымцев... Может кто-то
выдал себя за него? Не  находя  объяснения,  решил взять  грамоту  с собой в
Москву и там передать ее на  подворье Барятинских, а они уж пусть решают, за
кого просят такой огромный выкуп татары, требуя доставить его в Бахчисарай.
     Он так и поступил, когда после снятия рязанской  осады, через несколько
дней добрался до  Москвы и, отдохнув после дальней дороги, с утра направился
на Арбат, где находилась усадьба князей Барятинских.
     Слуга провел его  в небольшую горницу, устланную пушистыми  коврами,  с
развешанным  по  стенам оружием и попросил  дожидать здесь  хозяина.  Вскоре
раздались  торопливые шаги и к нему  вышел  сам  князь Петр Иванович, широко
раскинув руки. Обнялись, поцеловались троекратно  по русскому обычаю. Хозяин
велел принести вина и заговорил первым:
     -- Рад видеть  тебя, Алексей Данилович! Видать, опять с сечи или только
едешь куда?
     -- Про войну хорошо слушать, да тяжело видеть.
     -- Ну, ты, боярин, ратник у нас известный, не  чета многим, -- польстил
Басманову хозяин, -- и с немцами, и с ливонцами бился, Казань брал. А  уж  с
крымцами и подавно сладишь. Я и не сомневался.
     Алексею Даниловичу приятно было упоминание о заслугах его и он невольно
зарделся, крякнул несколько раз, поднял свой кубок и произнес со значением:
     -- За  то и разреши выпить, князь Петр, чтоб только в поле нам воевать,
а меж собой в мире и согласии жить.
     -- И то верно, -- согласился Барятинский, поднося кубок к губам,-- коль
в поле съезжаются, то родом не считаются. Верно говорю? Негоже нам меж собой
счеты сводить,  чиниться друг  перед дружкой  древностью  рода, да  бороды в
клочья драть на радость недругам.
     --  Вот и  государь  речь о том же ведет: все  князья и бояре перед ним
равны и службу нести должны ту, что он повелит.
     -- Верно, верно... Добро на  худо не  меняют. Коль дело Божие забудешь,
то своего не получишь.
     -- Вот,  вот,-- подхватил Басманов,-- воля Божия, а суд царский. Гневим
мы государя спесью да самовольством,  а потом дивимся, отчего  он хмур да не
весел.
     Петр  Иванович Барятинский всегда сторонился царского двора и без дела,
без приглашения  туда  не ездил, хоть и  вел  свой  древний  род  от  князей
Черниговских, имеющих  пусть  и дальнее, но  родство с  Рюриковичами.  И  он
немало повоевал,  но  не столь  успешно,  как  Алексей  Данилович  Басманов,
отличенный самим царем. Будучи человеком осторожным,  не водил особой дружбы
с боярами.
     И сейчас он весьма осторожно вел беседу Бог весть, зачем пожаловавшим к
нему боярином, чья близость к царю была  хорошо известна. Он пытался угадать
истинную  причину  посещения  своего  дома  Басмановым,  но  тот  не  спешил
переходить к цели своего визита, отхлебывал вино из быстро пустеющего кубка,
ничуть при этом не хмелея.
     -- Почитай с самого Светлого Воскресенья у  государя не был и не  знаю,
не  ведаю,  чем  он  занят.  Расскажи,   князь,   какие  новости   нынче  на
Москве-матушке слышны. Чего народ бает? -- спросил Басманов.
     -- Да какие такие новости,  --  огладил мягкую бородку  хозяин, --  вот
купцы говорят,  будто  рожь к  осени подорожает,  неурожай нынче опять.  Про
опричнину толкуют. Всяк по-своему судит. --  Он боялся сказать при Басманове
чего-то невпопад,  лишнее, чтоб, не приведи Господь, не донеслось до царских
ушей, да не отозвалось бы потом на его голове.
     --  А чего про  опричнину понять не могут? Не от  тебя  уж  первого  то
слышу, -- Алексей Данилович все же слегка захмелел, стал разговорчив и желал
показать собственную  осведомленность  в делах,-- государь наш ее с  дальним
прицелом ввел, чтоб  определить,  кто ему друг,  а  кто недруг. Кто желает в
земщине оставаться, тот сам под собой сук-то и рубит. А кто к нему в царский
удел  со  всеми людьми и землями  перейти безоглядно пожелает, значит  слуга
царский наипервейший и камня за пазухой не держит против государя своего.
     -- Да как можно против государя камень за пазухой держать?! -- по-бабьи
всплеснул руками Барятинский,  раскинув  их широко в стороны, показывая что,
мол, сроду ничего не держал и не держу за пазухой.
     --  Есть...  Всяческие людишки есть.  Не хотят  над собой царской  руки
признать и все себя ровней с государем почитают. Называть вслух не стану, но
думается ты  их,  князь, и  без меня  знаешь и не  меньше моего сторонишься,
дружбы с ними не водишь.
     -- Как можно! Как можно с царевыми недругами дружбу водить...
     -- То-то же... Сам и проговорился, что знаешь с кем дружить, а от  кого
подале держаться,  --  усмехнулся Басманов,--  поймал  я  тебя  все  же.  А?
Князюшка? -- с пьяной усмешкой уставил он черные глаза в лицо Барятинскому.
     --  Да  и  ловить  нечего  меня... Я  за государя... хоть  сейчас живот
положу, -- засуетился Петр Иванович, --  а уж людишек своих  и хозяйство, да
сроду я за него не держался. Так и передай  государю, мол, князь Барятинский
готов перейти  со всем своим  уделом к нему в  цареву опричнину. Хоть завтра
готов! Так и передай!  -- князь обрадовался,  что, наконец, дознался о  цели
прихода Басманова и теперь пылко пытался доказать свою преданность и ему,  и
царю и  чуть только не  рвал на груди рубаху, часто крестясь и  кланяясь  на
образа.
     -- Да  хватит тебе креститься. Чай, не на исповеди. С чего это ты вдруг
решил,  будто побегу царю докладывать о верности твоей? Больно ты мне нужен,
-- Басманов  сидел,  тяжело  раскачиваясь на  лавке,  и  встряхивал черными,
смоляными  кудрями, видать хмель  все же добрался  до него,-- у  меня  своих
забот  полон  рот. Вот  и  пойду ими заниматься.  --  Он  с  трудом  встал и
направился к двери. Барятинский забежал вперед, кликнул слугу, чтоб проводил
гостя.
     -- Может возок запрячь, а то чего-то ты, Алексей Данилович, стоишь худо
на ногах.
     --  Не  впервой,  сам доберусь,  -- Басманов  встряхнул головой,--  ты,
случаем не подсыпал чего в вино? А то башка гудит, плывет все перед глазами.
     --  Как можно! Как можно! Да  чтоб я... Чтоб лучшему  другу...  В  вино
подсыпать... Голову на заклад ставлю...
     -- Побереги голову-то, пригодится еще,  -- Басманов хоть и покачивался,
но  соображал хорошо,  --  слушай, а  чего  я к тебе заезжал? -- остановился
вдруг он на крыльце.-- Не знаешь?
     --  Так  я  думал  в  опричнину царскую  звать,--  простодушно  ответил
Барятинский, -- о том и речь вели. И  я полное свое согласие высказал.  Хоть
сейчас готов!
     -- Не-е-е...  Опричнина  тут  не  при чем... А-а-а...  Вспомнил!  Ты  к
татарам в плен случайно не попадал?
     -- Избави  Бог!  -- снова  перекрестился князь. --  Убереги от  напасти
такой.
     -- Чего же они тогда за тебя выкуп требуют? -- Басманов полез за пазуху
и  вытащил  полученное  им послание  от  крымцев,  привезенное из Рязани,  и
передал его в руки Барятинскому. Тот развернул засаленную и помятую грамоту,
поглядел и вдруг, схватившись за  сердце, побледнел и стал медленно оседать.
Стоявший  рядом слуга  едва  успел подхватить его и крикнул  во  двор,  чтоб
принесли скорее воды.
     Но Барятинский, собравшись с силами, оттолкнул того и тихо спросил:
     -- Чего же ты молчал столько времени, Алексей Данилович? Или специально
томил, чтоб больней уколоть?
     -- Да ты чего  говоришь? -- Басманов видя, как  осунулось лицо князя  и
наполнились влагой глаза, понял, что дело нешуточное, посерьезнел. -- Я тебя
увидел и думаю,  ошибка какая вышла. Мало ли чего бывает... Назвался  кто-то
твоим именем и все тут. Забыл, зачем и приехал к тебе. Вот истинный крест.
     --  Верю, верю,  Алексей  Данилович,  что не  со зла  ты  таил  от меня
грамоту.  А она про  сына  моего, Федора, писана. Видать,  захомутали Федьку
моего крымчаки...
     --  А ведь точно! Твой Федька моему сыну почти ровесник.  Неужто он уже
на службу подался? Молод ведь еще...
     -- Весной и пошел с дозорным полком в степь. Первый год.
     -- Как же я не знал? А у крымцев он как оказался?
     -- Знал  бы -- сказал, -- негромко  ответил Барятинский,  -- надо денег
где-то собрать, а то и занять придется. Вот беда-то на мою голову свалилась.
     -- Что за слуга с ним оказался?
     -- Брал он с собой нескольких. Да уж его-то выкупать за такие деньги не
подумаю. Пущай сам выкручивается. Проспал, проглядел, когда  его господина в
полон  взяли,  а теперь  я  же  должен за  него выкуп слать!  --  постепенно
наливался  злобой Барятинский. -- Да если я бы его и выкупил, то единственно
ради того, чтоб на цепь посадить вместо сторожевого пса в будку подле ворот!
Тьфу, на него!
     Весть о пленении Федора  моментально разнеслась по  дому и на  крыльцо,
рыдая, выбежала жена Петра Ивановича, а следом и два младших брата.
     Окончательно отрезвевший Басманов, тяжко вздыхая, оставил их  усадьбу и
уже через день выехал в  Александровскую слободу  к  царскому  двору, взяв с
собой и сына.
     Царь  встретил  его  приветливо, долго  расспрашивал  о силах  крымцев,
пришедших под Рязань, а затем самодовольно  заявил, что Девлет-Гирей никогда
не посмеет напасть на Москву, а  будет  все так же осаждать малые порубежные
города.   Тогда   же  Иван   Васильевич   заприметил  и   Федора  Басманова,
приглянувшегося ему своей  тонкой, почти девичьей фигурой. На вечернем  пиру
велел тому выпить ковш  браги за его царево  здоровье, а потом  и плясать на
потеху  всем  гостям. Федор, первый  раз попавший к цареву  двору,  старался
показать удаль в танце и выкидывал немыслимые коленца, веселя государя.
     Алексей  Данилович сидел насупившись, но не смел остановить сына, боясь
испортить  царскую веселость. Было ему неловко  от того, что  Федор  заместо
шута смешил народ, не думая о собственном достоинстве. Но ему, не познавшему
горести военных тревог  и  поражений,  будет  легче  служить  в числе прочих
потешных,  чем воеводе,  прошедшему  через кровь  и  огонь военных  утех,  и
чувствующий себя за царским столом неповоротливым косолапым медведем.
     Алексей Данилович  ждал нового назначения на ратную службу, но надолго,
очень  надолго задержался при царевом  подворье,  не догадываясь, что вскоре
оставит там и свою, и сыновыо голову.



Послание Ивана Грозного
Василию Грязному

     Писал ты, что за грехи взяли тебя  в плен;  так надо быть. Васюшка, без
пути средь крымских улусов не разъезжать; а уж как заехал, не надо  было как
при охотничьей  поездке  спать: ты  думал, что  в  окольные  места приехал с
собаками за зайцами, а крымцы самого тебя к седлу приторочили. Или ты думал,
что и в Крыму  можно  также шутить, как у меня, стоя за кушаньем? Крымцы так
не спят,  как ты, да  вас,  неженок,  умеют ловить; они не говорят  дойдя до
чужой земли: "Пора  домой!" Если бы крымцы были такими бабами, как ты, то им
бы и за рекой не бывать, не только что в Москве.

Из древнего восточного манускрипта



УТРАТА
ОБРЕТЕННОГО

     Едигира  с Федором  везли по безлюдной степи  все  дальше  и  дальше от
Москвы и  русских  городов.  Им разрешили ехать  на повозке, в то  время как
остальные пленники брели  сзади, подгоняемые  татарскими  плетьми и  пиками.
Такое расположение они объяснили тем, что за них ждут богатый выкуп и желают
сохранить им силы. Возком управлял смуглый, почти черный престарелый татарин
Муса, не  закрывающий  рта  и разговаривающий  если не  с  пленниками, то  с
лошадью, со степью, дорогой, небом.
     -- Какой плохой набег получился,-- сокрушался он, -- Муса совсем ничего
домой не везет. Так, два рваных одеяла да  старый зипун. У меня дома гораздо
лучше  есть, но и этот сгодится, хоть  чего-то  привезу своим детям. --  Он,
конечно, прибеднялся, потому что возок его был почти доверху забит всяческим
барахлом,  собранным по  крестьянским  дворам,  оставленным хозяевами  перед
наступлением Орды.
     Едигир  переводил  некоторые его  откровения  и  они тихонько  смеялись
вместе с Федором над сетованиями Мусы.  Через несколько  дней  пути  чувство
неволи,   остро  мучившее  их  поначалу,  притупилось  и  они  вновь  начали
радоваться утреннему солнышку,  щебетанию  птиц,  ощущать  чувство  голода и
съедать  все, что  доставалось  им  от общего котла.  Федор даже  попробовал
подшутить над Мусой, связав ему как-то  во  сне ноги,  а веревку закрепил за
повод мирно пощипывающего траву мерина. Ночью, переходя с места на место, он
оказался  на  приличном  расстоянии от  лагеря,  утащив  за  собой и спящего
возницу.  Тот  проснулся  ночью  в  чистом  поле,  хотел  встать,  но  упал,
перепугался  и заорал,  что  есть  мочи.  Всполошил криком  весь  лагерь,  а
испуганный мерин пустился бежать дальше по степи, волоча жалобно голосившего
Мусу. Его вскоре поймали,  отвязали слегка побитого и пораненного татарина и
долго  хохотали, потешаясь  над  его  испугом  и  причитаниями.  На  счастье
пленников  никто и  не  подумал, что это  их проказы, а  то могли бы побить,
покалечить. Правда, Муса что-то заподозрил и  с тех пор  стал ложиться спать
отдельно и часто просыпался ночью, ощупывая ноги.
     Шутка вскоре позабылась и  возница  обрел неизменное  свое добродушие и
разговорчивость. Со  временем он начал подсовывать Едигиру и  Федору  жирные
куски баранины, если ему удавалось выпросить их у кашеваров. Впрочем, он тут
же пояснил им причину своей доброты:
     -- Буду просить, чтоб вас  ко мне на двор отправили. Зря  что ли взялся
везти вас? У меня виноградник бо-о-льшой, большой! Скоро собирать надо, вино
давить. Дом новый  построю. А может, и совсем у нас жить останетесь? У нас в
Крыму хорошо! Зимы нет, не то что в Москве вашей. Жен вам найдем. У меня три
дочери есть. Им замуж скоро  пора будет. Заработаете на калым, а я  много не
возьму, полсотни баранов хватит, -- забирай любую и живи.
     --  Где  ж  мы  тебе  столько  баранов  возьмем?  Красть,  что  ли?  --
поинтересовался Едигир.
     -- Зачем украсть? В набег  ходи,  воюй  и баранов Мусе на двор приводи.
Правда?
     -- Правда, правда,  -- соглашался Едигир.  И вдруг во время  одного  из
таких  пустых  разговоров  его,  словно шилом  пронзила мысль о  собственном
колчане, с которым он никогда не расставался  и настолько привык к нему, что
не сразу оказавшись в плену, ощутил его пропажу. Ведь там находились остатки
золота, которое он вынес из Сибири! Где и у кого находится колчан?
     Он  поделился этим с Федором,  который пришел в восторг  от возможности
заплатить выкуп, освободиться из плена и вернуться в Москву.
     -- А ты сможешь отличить его от остальных? -- спросил он Едигира.
     --  Спрашиваешь! Свой  колчан всегда узнаю, отличу  от  любого.  Но кто
позволит мне  шляться по всему лагерю  и  искать его. Даже если и найду, так
новый хозяин не отдаст.
     -- А давай, попросим Мусу, чтоб он разыскал колчан?
     -- Да не станет он этим заниматься. Надо самим придумать что-то.
     Они долго  совещались и решили все-таки посвятить Мусу, но лишь в часть
своего  плана.  Как-то вечером  Едигир подсел к мирно  дремавшему  на мягком
войлоке Мусе и спросил его:
     -- Скажи, уважаемый,  а какая дичь у вас в Крыму  водится? --  Муса  не
удивился вопросу  и начал перечислять,  сколько птицы живет  в горах, горные
бараны, изюбры, кабаны, а потом спросил:
     -- А зачем это тебе? На охоту что ли собрался?
     -- Как же я на калым  заработаю? Как  твою  дочку в жены сосватаю, если
буду  на  твоих  виноградниках  с  утра  до  вечера спину  гнуть. Я  хорошим
охотником был,  могу любого зверя взять. Вот и  думаю,  если  уважаемый Муса
разрешит, то буду каждый день по барану приносить, а то и птицу для обеда.
     Маленькие хитрые глазки Мусы заблестели и он тотчас оценил заманчивость
предложения своего пленника.
     -- Так, так... Ладно, буду пускать тебя в горы, если не убежишь.
     -- Зачем бежать стану,  когда такой добрый хозяин у меня? -- и похлопал
его по плечу, как бы выказывая преданность. Лицо Мусы расплылось в улыбке.
     --  Вай-вай,  как хорошо жить  станем,  все у нас будет, а  потом детей
нарожаете, саклю построите, Муса внуков нянчить станет.
     --  А мне невесту найдешь? --  вступил  в  разговор Федор  Барятинский,
перемигнувшись с Едигиром.
     -- Две найду! Только калым давай. Есть калым -- есть невеста. Нет калым
-- живи один.
     --  А  коль  захочу  ее в  Москву увезти? --  все больше входил в  роль
Барятинский, вызывая Мусу на откровенность.-- Отпустят невесту со мной?
     -- Когда женой будет, то вези, куда захочешь. Хоть продай.
     --  Только  просьба у меня к тебе есть, уважаемый,-- незаметно повернул
разговор Едигир,-- когда  меня в плен взяли, то лук и колчан со  стрелами со
мной были, а где он теперь, не знаю.  Привык  я  к тому луку, только с ним и
охотился. Как бы найти его?
     Муса  недоверчиво  глянул на  него  и подозрение  шевельнулось в хитром
татарине:
     -- Зачем  тебе лук понадобился? Пострелять всех хочешь и сбежать? Вот в
Крым приедем, найду тебе лук и стрелы, а сейчас, извини дорогой, не могу.
     Но   Едигир   со   всей   страстью  начал  расписывать,  какой  у  него
замечательный лук  и  как ему  жалко  лишиться  его. В конце  концов, старик
сдался  и пообещал  найти того воина, который  завладел оружием Едигира. Два
дня отлучался он вечерами от своей повозки и бродил по лагерю,  разговаривая
с ордынцами. На третий день уже в темноте  вернулся радостный и возбужденный
к костру, бросив к ногам Едигира колчан и лук, правда, с порванной тетивой.
     -- Твой  будет?  -- спросил  он.  Едигиру хватило одного взгляда, чтобы
узнать  собственное оружие,  с которым  он не расставался  много  лет, и  он
согласно кивнул головой, поднял колчан  с  земли  и по  весу  определил, что
золотые монеты находятся в тайнике, настолько тяжел и увесист был он.
     -- Спасибо,  уважаемый  Муса,  долг  за  мной, отблагодарю  при  первой
возможности. Но как тебе удалось найти их?
     Муса  самодовольно ухмыльнулся,  пригладил седую топорщившуюся бородку,
ответил:
     --  Муса все может,  если  с уважением попросить  его. Узнал у знакомых
людей, кто вас схватил, тому и добыча досталась. Оказалось,  один их них мой
сосед Жухраб был.  Я к  нему,  спрашиваю,  верно  пленник шибко  бедный был,
нечего  и взять с  него? Он  согласился,  чего  с него взять... саблю сотник
забрал, коня -- Мурза, а Жухрабу только и осталось лук  без тетивы да колчан
драный. А он в походе кашеваром. Зачем ему лук? Предложил ему тулуп бараний,
он согласился. Но тулуп дома у меня, мало ли что за дорогу случится...
     Федор Барятинский сидел рядом и  прислушивался к каждому слову, пытаясь
понять, о чем идет речь, бросал любопытные взгляды на колчан, лежавший перед
ними. Муса  спрятал лук подальше,  а изодранный сайдак, как  он его называл,
оставил  Едигиру. Едва дождавшись,  когда их возница уснет, Едигир  и  Федор
уползли и темноту и там принялись внимательно ощупывать колчан изнутри.
     -- Есть! -- прошептал Едигир,-- тут они лежат, монеты.
     --  Дай  и  мне  пощупать, -- попросил Федор и,  просунув руку  внутрь,
ощутил упругость от находящегося на самом дне и аккуратно подшитого кусочком
кожи золота.  Хотелось закричать от радости, но  они  лишь пожали  в темноте
друг другу руки  и, блаженно  откинулись на  землю, зашептались о  том,  как
предъявят выкуп и вернутся обратно из плена.
     Через  несколько  дней пути их  обоз  въехал  в  Бахчисарай. По  кривым
улочкам  навстречу  бежали  босоногие  мальчишки,  показывали  пальцами   на
пленных, громко крича:
     -- Урус, урус  ведут!  --  некоторые кидали в  них арбузными  корками и
громко смеялись,  если попадали кому-то  в голову. Едигир  скорчил  страшную
физиономию  и зарычал, подражая вою. Мальчишки кинулись врассыпную, а  кони,
хоть и  устали после многих дней пути, понесли, да так, что сонный Муса чуть
не  вывалился  из повозки. Он  в изумлении  уставился на пленных, спросив  с
недоверием:
     --   Послышалось   мне  или  в  взаправду  волки  выли?  --   те   лишь
расхохотались,  с  удивлением глазея на  необычные дома, невысокие ограды из
белесого  ноздреватого камня, раскидистые  деревья  и виноградники, которые,
казалось, росли  на каждом свободном клочке земли.  Федора  удивило,  что на
улицах почти  не  было собак  и люди жили  открыто, ни как у  них в  Москве,
отгородившись  друг от друга  саженными заборами.  Тут  же  из каждого двора
можно  было  попасть  через проход в стене к  соседям.  Женщины, стоявшие на
плоских  крышах,  переговаривались  между  собой,   делились  впечатлениями,
кричали,  указывая  на  каждую  проезжающую   мимо   них   повозку,  радуясь
возвращению  мужей,  отцов,  братьев  и  просто  знакомых.   У  Федора  даже
закружилась  голова  от  обилия  красок,  острых  незнакомых запахов,  чужой
гортанной речи и  приветливых, совсем не злобных лиц.  Ему раньше рисовалась
неволя  обязательно  сопровождающаяся  свистом  бича,  непосильной  работой,
страхом смерти. Тут  же он  увидел  совсем иное -- любопытство, интерес... и
даже  жалость.  Одна старуха подала  ему  большую половину арбуза  и  что-то
прошамкала неразборчиво. Федор поклонился ей и спросил:
     -- Василий, чего она  сказала,-- тот рассмеялся, находясь в возбуждении
от новизны окружающего, ответил:
     -- Красивый, говорит, ты, пожалела тебя.
     Федор вспомнил, как по московским улочкам, когда он еще был мальчишкой,
гнали вереницу пленных татар в  оборванных,  цветастых засаленных халатах, с
бритыми головами, уныло бредущих  друг  за другом,  и  русские женщины  тоже
давали им кто лепешку, кто калач, с жалостью провожая взглядами.
     "Зачем же  и  кому нужна война, -- подумалось ему, -- ведь все люди так
одинаковы в душе добры и  гостеприимны, будь он хоть татарин, хоть немец или
русский. Мало  ли какие  у них обычаи, все  они думают  одинаково да и живут
также. Ну почему же тогда  матери  пугают детей страшным словом "татарин"  и
они идут каждый год в набег на наши города? Вон у них, сколько своего добра,
неужели им этого мало? Зачем им наши леса и болота?"
     Муса  сумел  уладить  так,  что  пленных  разместили у  него  в  доме и
разрешили остаться там до особого распоряжения Дивей-Мурзы.
     Первое время хозяин не отправлял их на работу, давая отоспаться и сытно
кормил. Но, увидев, что  те окрепли и  даже мучаются от безделья, вручил  им
большие  корзины  и  повел  на  свой  виноградник,  показав,  как  правильно
обламывать гроздья, укладывать  в корзины  и носить в подвал, где они спелый
виноград  помещали  в  большой  чан.  Работа  была нетрудной,  и  они  легко
справлялись  с ней, а  вечером,  лежа  на плоской  крыше лачуги,  где  жили,
смотрели на огромные как  бы набухшие  звезды  и,  тихонько переговариваясь,
незаметно засыпали под потрескивание южных цикад  и шорохи, доносившиеся  со
всех  сторон.  Они долго обдумывали,  как вручить золотые монеты в  качестве
выкупа  одному  из ханских визирей, но так, чтобы он не присвоил их себе, не
подумал, что золото краденое. Федор считал, что это можно поручить Мусе,  но
Едигир упрямо тряс головой, не доверяя хозяину. Помог случай.  Однажды к ним
во двор  вошел  человек,  в котором без  труда по  одежде можно было  узнать
русского. Он  поинтересовался, не  те  ли  они  пленные, за  которых  татары
запросили выкуп. Барятинский едва не кинулся к нему на шею, вскричав:
     -- Да, да! Мы и есть. Прислал ли отец деньги?
     Но пришедший ответил, что гонец  с деньгами еще не прибыл, а лишь через
купцов,  следующих  из  Москвы,  находящемуся  в  Бахчисарае  русскому послу
воеводе Даниле Чулкову, князь  Петр Иванович  Барятинский  прислал весточку,
чтобы  тот помог  сыну  облегчить его  участь  в татарском плену.  Пришедший
назвался  Андреем Клобуковым и поинтересовался, чем он может помочь пленным.
Тогда они и рассказали о золоте находящемся у них. Клобуков перешел на шепот
и спросил,  хватит  ли  его,  чтобы  заплатить  требуемую  сумму. Те  пожали
плечами, поскольку не знали, сколько запросили татары за них.
     Едигир  нырнул в свою  лачугу, вытащил из угла запрятанный там  колчан,
надорвал  подкладку и вынул золотые  монеты,  аккуратно завернутые  в мягкую
кожу,  вернулся во двор и незаметно вручил  их Клобукову. Тот ушел, пообещав
рассказать  обо  всем  Чулкову,   а  уж  тот  попробует  обратиться  к  хану
Девлет-Гирею при первой возможности.
     Потянулись однообразные дни ожидания. У пленников пропал сон, корзины с
виноградом  становились все тяжелее,  и Муса  несколько  раз  злобно кричал,
заставая их сидящими возле пустых  корзин.  Наконец, на исходе второй недели
Андрей  Клобуков вновь  появился  во дворе и нос к носу столкнулся  с Мусой,
который закричал на него,  что не допустит  к пленным,  пока тот не принесет
разрешение ханского визиря и не заплатит ему за их содержание.
     -- Они  у меня  больше  проели,  чем  заработали,--  кричал он  в  лицо
опешившему Клобукову, -- если хан решит, что можно обидеть бедного человека,
то  пусть  он все имущество мое забирает. Я скажу на совете старейшин, а там
все  уважают  Мусу,  что  хан  забыл обычаи  предков. А моя  добыча в походе
принадлежит  только мне.  Я заплатил четверть  добытого  в  ханскую казну, и
пусть они  отработают за то, что ехали на моей повозке, питались моей едой и
укрывались моей одеждой.
     Наконец   Клобуков,   плохо   владеющий   татарской   речью,   объяснил
разгоряченному  Мусе,  что  готов заплатить  за все, но ему  надо  знать, во
сколько оценивает тот содержание пленных.
     -- Сто монет!  -- в запальчивости  выкрикнул  Муса,--  по пятьдесят  на
каждого,  так  будет  справедливо.  Клобуков  почесал  в  голове,  попытался
спорить,  но  Муса был  непреклонен и  даже  не разрешил  повидаться  ему  с
пленниками.
     Вечером с  соседней крыши  их  окликнул подросток  и озорно поблескивая
глазами,  позвал  к  себе  во двор. Когда  они перепрыгнули через заборчик и
подошли к нему, тот зашептал:
     -- Один человек просил сказать, что денег только на одного хватит, -- и
тут  же протянул  маленькую ладонь, выпрашивая  вознаграждение за переданную
весть,  Федору Барятинскому ничего не  оставалось, как  отдать  ему шелковый
кушак, который ему  удалось  чудом сохранить. Мальчишка одобрительно зацокал
языком и спрятал его за пазуху.
     Прошло еще две  недели  и  отношение  хозяина к  ним  резко изменилось.
Теперь уже не снимал с пленных деревянные колодки, надеваемые раньше  только
ночью. В них они должны  были  и  работать. Вскоре  кожа на ногах  стерлась,
полопалась и покрылась язвами. Едигир листьями целебной травы лечил Федора и
себя, обкладывая больные места мягкой зеленью. Это помогало,  но ненадолго и
они оба с трудом передвигались, едва волоча ноги.
     Наконец, однажды  утром  за  Мусой пришел  стражник и, судя по тому,  с
каким  почтением  старик  разговаривал  с  ним,  можно было догадаться,  что
посланец тот, если не от самого хана, то от какого-то визиря. Муса облачился
в новый халат, напялил на голову расшитую  бисером тюбетейку и надолго ушел.
Вернулся он веселый и велел слуге освободить Федора Барятинского от колодок.
Его ввели в дом  Мусы и, почтительно кланяясь, старик сообщил,  что за  него
уплачено сполна и он  свободен.  Во дворе его поджидал Андрей Клобуков, а на
улице стояла крытая повозка с русским возницей. Но Федор растерянно спросил:
     -- А  почему  я  один свободен? Ведь должны выкупить нас обоих,  как же
Василий?
     Клобуков смущенно пожал плечами и ответил:
     --  Я же  передавал,  что  денег  хватило только за одного уплатить. Уж
больно высокую цену татары за тебя заломили, когда узнали, чей ты сын.
     Слезы едва  не брызнули  из глаз  Барятинского  и он,  сдерживая  себя,
проговорил, с трудом подбирая слова:
     --  Нет,  один  я  не  поеду.  Останусь, пока  не  пришлют  выкуп  и за
Василия...
     Муса радостно закивал, затараторил:
     -- Правильно говоришь, оставайся, живи у меня, кормить буду, как мурзу,
девка тебе купим  красивую, ходить будешь, куда захочешь. Работать  не надо.
Спи. Отдыхай.
     Федор вышел во двор и увидел стоявшего возле стены  Едигира, бросился к
нему.
     -- Как же так, Василий? Меня выкупили, а ты, а ты...-- И уже не в силах
сдержать себя,  припал к  тому на  грудь и заплакал, по-детски  всхлипывая и
взмахивая руками.
     --  Успокойся, Федор.  Я сильный, выдержу.  Вернешься в Москву, сможешь
найти денег, вытащишь меня отсюда. А нет, и так не пропаду. Сбегу.-- Добавил
он  шепотом. -- А  ты, если встретишь в Москве девушку по имени Евдокия, что
меня  будет  разыскивать,  побереги  ее.  Пусть дождется,--  и  он  дружески
похлопал товарища по плечу.
     Всю  зиму  прожил  Едигир  в доме старого  Мусы.  Тот, ожидая  столь же
щедрого выкупа  и за  второго  пленного,  не  загружал  его работой,  Едигир
подолгу  сидел  в одиночестве на  крыше, поглядывая  на  полусонный городок.
Весной, сбив ночью с  ног  колодки, попробовал  сбежать,  но его схватили на
третий день уже  высоко в горах. Он повторил попытку еще через месяц и опять
был  пойман.  Старик   приказал  слугам  после  жестокого  наказания  кнутом
приковать пленного к стене. Не было уже  речи ни о какой охоте,  женитьбе на
дочери  старика, а  под конец лета разуверившись, что он получит за пленного
выкуп, Муса продал того богатому  мурзе, который, оглядев богатырскую фигуру
невольника, взял его в число  своих нукеров и  увез далеко  в горы в дальний
улус.
     Но  и там  недолго пришлось пробыть  Едигиру,  и едва  пригрело солнце,
мурза  со  своим  отрядом спустился  с  гор  и  повел их  в набег  на табуны
ногайцев, кочующих в  низовьях Волги. В короткой  стычке  мурза был  убит, а
всех нукеров, числом в двадцать человек, взяли в плен и тут же продали опять
крымскому  хану. Там  быстро  разобрались,  кто  пленники,  подручных  мурзы
отпустили по домам, а Едигира включили в число невольников, идущих с войском
турецкого  паши на  войну с запорожскими казаками.  Они должны  были  тащить
тяжелые пушки,  подгонять волов,  наводить  переправы  и  заниматься  другой
черной  работой. Многие умирали  от болезней, от бескормицы, от непрестанной
жары.  Вскоре  они услышали приказ, что турецкий султан решил соединить  меж
собой две реки  -- Волгу и Дон -- большим  каналом, называемым ермаком. Всем
пленным выдали кирки, лопаты, мотыги и отправили на рытье ермака.
     Работали с  утра и до позднего вечера,  прорывая в степи длинную, узкую
канаву, которая должна была  со временем  наполниться водой  для того, чтобы
турки смогли беспрепятственно  перетаскивать свои тяжелые суда из одной реки
в другую. Каждый день на берегу хоронили то одного, то другого пленного.
     Едигир  часто размышлял о побеге, но представив, как будет  пробираться
по безжизненной степи без пищи и оружия, отбрасывал эту мысль. Однажды утром
к ним прискакал на взмыленной лошади гонец и, прокричав охранникам, что сюда
приближается казачий  разъезд,  умчался дальше.  Те  бросились  в  небольшой
лесок, видневшийся  неподалеку, забыв о  пленных.  Но невольники, получив на
какое-то время свободу, бессильно опустились на землю не в состоянии сделать
даже  шага,  чтобы скрыться.  Едигир  проковылял  несколько шагов,  с трудом
забрался на  небольшой пологий холмик, всматриваясь  вдаль. Вскоре  в  степи
появилось  облачко пыли, оно  разрасталось  и, наконец,  показались всадники
числом  около сотни. Они подъехали к  пленным,  с  удивлением уставились  на
выкопанную  ими  теряющуюся  вдали канаву и  сидевший  на гнедом  жеребце  с
длинными усами, свисающими ниже подбородка, ратник спросил:
     -- Чи  тут робите,  хлопче? Едигир устало махнул  рукой  и едва  слышно
произнес:
     -- Ермак роем...
     -- Как, говоришь? -- переспросил усатый. Едигир повторил.
     --  Добре, добре,  --  кивнул  тот  и  огляделся, --  значит, вы ермаки
будете. А турки где?
     -- Сбежали,-- ответил Едигир.
     К  ним  начали  подходить  остальные  пленные, вглядывались  в  воинов,
выспрашивая,  кто  они  и откуда.  Те  назвались  казаками,  направленными в
разведку и случайно попавшими к месту их работ.
     -- Я  так думаю,-- проговорил один из казаков,-- сматываться  вам надо,
пока турки всей оравой  не нагрянули. Только лошадей свободных у нас нет. Но
у кого сил хватит, пусть за стремя  держится и  рядом бежит, а уж  остальные
нас пусть  простят да попрячутся, где смогут. Авось, отобьем не сегодня, так
завтра.  С нами сам батько Миша Черкашенин идет. А он, что татар, что турок,
ой, как любит! Обязательно побьет!
     Часть пленных последовала  совету и, ухватившись  за стремена, побежали
рядом с  лошадьми, тяжело дыша и утирая струившийся пот. Едигир  бежал одним
из  первых  рядом с  невысоким серым  мерином,  косившийся  на  него и часто
хлеставший длинным хвостом по лицу, показывая, как не приятен ему  случайный
попутчик, прицепившийся с боку. Казак, ехавший верхом, посмеивался:
     -- Ишь, ты,  ермачонок, шибче моего Карьки бежишь, еще и перегонишь, --
но  Едигир не слышал его. В голове стоял непрерывный звон и он  боялся,  что
упадет,  отстанет  от  казачьей  сотни и  его  опять  схватят,  отправят  на
ненавистный  канал.  Он  несколько  раз обернулся, отметив, что все меньше и
меньше  остается  бывших  его товарищей,  решивших  бежать рядом с лошадьми.
Видели  это и казаки,  но не могли ничем помочь, поскольку им еще предстояла
жестокая сеча, и они должны были сохранить коней, не уморить их.
     -- Нам еще батька  накрутит хвоста за то, что с вами связались, --  как
бы оправдывался казак, за которым бежал Едигир,-- он  у  нас шибко строгий и
чужих не любит. Кто вас знает, кто вы такие? Кто поручится?
     Наконец,   вдалеке  показались   казачьи  сотни,   ожидающие  высланную
разведку. Тогда  Едигир понял, что спасен и отпустил стремя, падая на землю,
широко раскинув руки,  уже  не обращая  внимания на бешено бьющееся  сердце.
Перед глазами плыли разноцветные круги. Он, лежа на спине, поглядел в небо и
увидел там  черную точку высоко парящей птицы и на какое-то время забылся. В
себя он пришел от раздавшегося рядом голоса:
     -- Ну, живой, чи  нет?  Ермак,  или как тебя там? Уже на другой день он
получил коня и саблю и шел в одном ряду в казачьей сотне.



О методах политики

     Стремление  исполнить  то,  что  не  было  сделано,  полное  завершение
сделанного  и  восстановление  порванных  отношений  -  вот что необходимо в
государственной политике.
     Стремление  к  исполнению  того,  что  не  сделано  - это есть  искание
соглашения, которое  ранее не  было достигнуто, вместе  со  всем, что с  ним
связано, путем  красивых речей и прочего, а также установление равных, более
слабых и более сильных в соответствии с их силами.
     Восстановление  порванных связей есть  соединение вновь  со  слугой или
союзником, который по чьей-то вине отпал.
     Если союзник  отпал или  вновь вернулся  вследствие  своих  собственных
недостатков, не считаясь с  достоинствами обоих враждующих государей, то его
следует  считать таким,  который  отпал и вернулся  без должных  оснований и
колеблется. С таким вновь заключать союза не следует.

Из древнего восточного манускрипта



ОБРЕТЕНИЕ
УТРАЧЕННОГО

     Аникий  Федорович  Строганов, несмотря  на  почтенный  возраст, наезжал
теперь  в  Москву  каждую зиму и привозил  с собой  старших  сыновей Якова и
Григория. Дела в его вотчинах пошли  в гору. Гулящий люд, прознав, что берет
он к себе на службу всех без особого спроса и разбора, ставит на пропитание,
дает  кусок землицы, одежонку, лошаденку и скарб всяческий, поодиночке, а то
и ватагами  пробирались в пермскую землю. Работа  находилась для всех, а кто
умел оружие в руках держать, тех  снаряжали в ратники для  охраны городков и
варниц.
     Через боярина Алексея  Даниловича  Басманова удалось записать вотчинные
земли  под  царскую руку  в опричный  удел. Он же, Басманов,  выждав,  когда
государь находился в  добром настроении,  поднес  ему на подпись грамоту  от
Аникия Строганова,  по которой  освободили его на двадцать  годков от уплаты
податей. На двадцать  лет! Удельные  князья  могли  позавидовать  ему!  Знай
наших, не сторонись, авось, подружимся!
     Правда, за услугу свою боярин  Алексей Данилович немало взял, но  когда
руки свободны, развязаны, то есть чем дары подносить. Стал Басманов выезжать
на аргамаках породы удивительной, кафтаны носил такие, что турецкому султану
впору.  Народ  все  видел,  обо  всем  догадывался, кумекал  умишком  своим,
судачили о том на торгах и базарах.
     Казалось, можно было Аникию Федоровичу и поостыть малость, жить себе на
радость с пользой да выгодой. АН,  нет. Не таков он был. Не усидчив и до дел
охоч.  Ровесники  его,  купцы  солидные ходили,  заимев  деньгу  немалую,  с
достоинством и неспешностью, выставляя  вперед тяжелое тело и седую  бороду.
Он  же, Аникий Федорович, носился, где верхом, где пешком и по вотчине, и по
улицам  московским, стараясь везде успеть,  обо  всем прознать,  свое мнение
иметь.
     С  молодости спуску никому  не давал,  а ближе к старости  и вовсе, как
уксус, стал,  въедлив  да придирчив. Первую  жену свою,  Мавру, похоронил  в
Сольвычегде, когда еще... Совсем тогда  молод был, жизни  не знал,  лиха  не
нюхал.  Через год  вторую,  Софьюшку,  в дом привел.  И она надсадилась,  не
столько от тяжестей, сколько от неустроенности, от переездов частых. Где они
только  не живали... Любил  он молодую жену в новый  дом ввести, еще живицей
смоляной светящийся,  запахом веселым окутывающий. Подойдет, бывало к стене,
по бревну  похлопает ладошкой, спросит: " Сколь постоит дом этот?"  Она ему:
"Нас-то переживет..." "Как не переживет, затем и ставил, чтоб пережил..."
     Вот так с одного городка  в другой и перебирались, не обжившись еще  на
прежнем месте. А сколько раз на них в лесу разбойники,  да людишки сибирские
лихие наскакивали?  Не счесть. Один раз Софья на сносях ехала с ним в возке,
к  Пасхе  дело шло.  Снег рыхлый, мокрый. Вдруг, невесть, откуда,  выскочили
десяток  оборванных  мужиков с кистенями да  дубьем в руках. Охранники, мать
их, поотстали где-то, чего уж у них  там  стряслось, не припомнит. Так он от
тех людишек  один  отбивался, отмахивался,  но  себя пограбить  не  дал. Вот
Софьюшка прямо в возке и рожать начала. Ох, едва до первой заимки довез...
     Но не  представлял Аникий Федорович  себе  другой  жизни. Софьюшка  как
детей вырастила, подняла,  начала поговаривать о  монастырской  жизни,  мол,
тяжко ей в миру оставаться, и  о душе подумать надобно. Обещал построить для
нее  монастырь на  своих  землях, если уж совсем невмоготу  станет.  Может и
самому когда придется от мирских дел отойти, да в скиту затвориться. Сыновья
уже и без него управляются,  совета не спросят, своим умом живут, обходятся.
Теперь вот время пришло  свести их с нужными людьми на Москве, признакомить,
обучить, как  с кем вести себя, к кому с чем подойти, что поднести. То  дело
тонкое, не топором  махать. Слово  не так скажешь  и в другой раз не то, что
разговоры говорить, а и на порог не пустят...
     Да... Москва-матушка деньгу любит, обхождения особого  требует.  А  без
нее не  обойтись, стороной не  объедешь  и шагу не ступишь. Нашлют приказные
дьяки  стряпчих  своих, что в  каждую строку насуют  по  лыку,  и глазом  не
успеешь  моргнуть, как  бороду и ту в казну заберут, наголо обреют. Потому и
стал  Аникий  Федорович своим человеком  в боярских  хороминах и в приказных
избах,  где  кому  связку  соболей в честь праздника, а  кому мешочек орехов
кедровых поднесет. Ни разу отказу просьбам и просьбочкам своим  не встречал.
А как иначе? Иначе на Руси не живут -- каждый овощ свою грядку знает.

* * *

     ...Вместе с  хозяйским обозом приехали в  Москву  и Алена  с  Евдокией,
скопив немножко деньжат и  решив  вместе с дочкой возвратиться на  родину, в
Устюг   Великий,  где   их   домик   стоял  заколоченным.  Остановились   на
строгановском подворье и на другой день уже пошли бродить по городу, подолгу
останавливаясь у торговых  рядов,  заходя  в храмы,  разглядывая  празднично
одетых москвичей.
     -- Ишь ты,  как одевается народ московский, -- качала головой  Алена,--
словно и не работают никогда, а только и делают, что по базарам шастают.
     --  Чего нам  их  судить,--  сдержанно  отвечала Евдокия,--  у них своя
голова на плечах. Живут чем-то...
     -- Жить по-разному можно. Кто от труда живет, а кто и от прибыли, людей
обсчитывая, -- не унималась Алена, считая торговлю делом темным, порочным.--
В Писании про богатеев все прописано, батюшка сказывал...
     -- То, мама, не нашего ума дело,-- стояла на своем Евдокия.
     -- Нашего не нашего, а задерживаться здесь долго не следует. Вот найдем
Василия  и, коль пожелает, то подадимся на  родину к нам.  А не пожелает, то
пусть живет как знает, и весь мой сказ...
     Но  Евдокия плохо слушала мать, а все поглядывала по сторонам, дивилась
множеству людей и ей казалось,  будто сейчас увидит знакомое лицо. Но  никто
не встретился, никто не подошел к женщинам, не поздоровался.
     Еще  в  уральском  городке  узнала Евдокия  от  вернувшихся  из  Москвы
Герасима  и  Богдана, что  Василия приняли  на царскую  службу и  он  теперь
находится   при  самом  царе.  Конечно,   ей  хотелось  повидаться  с   ним,
порасспросить  о  службе,  житье,  да  просто  глянуть  в его  чистые глаза,
излучавшие  тепло  и  доброту.  После  того,  как  Василий  отбыл  в  Москву
сопровождать строгановский обоз, к Евдокии перестали приставать парни, никто
уже не сватался, полагая ее невестой Василия.  Даже вернувшийся Герасим и то
обходил ее  стороной, словно  не он  когда-то каждый вечер  слонялся  под их
окнами, вызывая Дусю тихим свистом. Заметила это и Алена, видевшая, как день
ото  дня  дочь  становится все более  сумрачной.  Поначалу она не  придавала
значения  тайным  девичьим  слезам.  Кто  не проливает  их  в молодую  пору,
особенно,  в  преддверии весны,  когда подтаивает снег, пробуждается  жизнь,
оживает все под лучами солнца. Но потом всполошилась вдовица Алена. Побежала
к  бабке-ворожее,  попыталась  через  нее вызнать причину  и  помочь  печали
дочерней. Бабка указала после ворожбы на черноволосого молодца, присушившего
девичье сердце и отбывшего в дальние края. Дала заговоренной водицы, которой
надо опрыскивать девку ранним  утром  на  самой заре  до солнца. Не  помогла
водица та... Долго ждала Алена, а потом как-то враз решилась ехать обратно в
Устюг, где может, забудет  Дуся присуху свою, иначе жизнь пойдет, наладится.
Но имела вдовица и тайную  мысль: сыскать на Москве  Василия. Только  кто бы
подсказал, как сделать то... Не в государев же дворец идти с расспросами...
     Как-то зайдя на хозяйскую  половину,  куда  несла  спеченный ею  пышный
пирог,  она  и в  Москве  не  переставала  готовить  для  хозяйского  стола,
столкнулась с Аникием Федоровичем, что провожал дородного боярина до дверей.
Тот, увидев  Алену, поинтересовался, что  это у нее  под  тряпицей  лежит на
деревянном  блюде.  Та  с готовностью  показала  изделие  рук  своих. Боярин
отщипнул кусочек, положил в рот и одобрительно проговорил:
     --  Знатные  пироги пекутся  у тебя, Аникий Федорович.  Остался  бы  на
угощение,  да обещал  быть  к  столу у знакомого своего давнего, князя Петра
Ивановича  Барятинского. У  него  нынче  радость великая  --  сын  из  плена
крымского жив, здоров вернулся. Туда  и зван. Так что,  извиняй,  не могу. В
другой раз непременно посижу за такими  пирогами. -- Он направился, было,  к
выходу, но  обернулся и спросил Строганова. -- А не исполнишь  ли просьбочку
мою малую?
     -- Как же, Алексей Данилович, отказать могу тебе, которому всем обязан,
Говори, все как есть выполню в точности.
     --  Снеси  пирог  от  своего  имени  с  поздравлениями  на  двор  князю
Барятинскому.  Он  человек  нужный  и  глядишь,  пригодится  в  делах твоих.
Назначение  на  воеводство  ему  скоро последует,  а  это, сам знаешь, честь
великая у воеводы  в друзьях оказаться. -- Басманов явно  имел какие-то свои
далеко идущие планы, о которых не хотел говорить Строганову. Дело было не  в
пироге и то понимал Аникий Федорович, но и отказать Басманову не мог.
     -- Вот Алена и снесет пирог, я  объясню ей, как дом княжеский найти, --
указал он на стоявшую с блюдом в  руках вдовицу, -- и Дусю  возьми с  собой,
пусть на добрых людей поглядит.
     Когда  Алена сообщила дочери, что им предстоит идти  в незнакомый дом с
поручением  от  хозяина,   та  начала   отнекиваться,  ссылаясь  на   плохое
самочувствие, но какой-то голос шепнул  ей,  что многое будет зависеть от ее
решения, и  она  покорно,  пошла  с матерью,  шепча на ходу  молитву  своему
ангелу-покровителю.
     В княжеском доме их встретили у ворот сторожа  и долго расспрашивали от
кого они,  да  зачем  пожаловали. Потом один  из  них  ушел  внутрь  дома и,
вернувшись, велел женщинам следовать за ним.
     Алена хотела,  было,  передать  угощение  в  руки  одного  из слуг,  но
провожатый велел  идти дальше,  где их  поджидал сам хозяин.  Петр  Иванович
принял подношение и  сразу  оценил красоту Евдокии  и  мастеровитость Алены,
начал  выспрашивать их как  они оказались в Москве.  Узнав,  что  собираются
уезжать к себе в  Великий Устюг, предложил  пожить в его доме, обещая хорошо
заплатить за работу. Он умел  ценить мастерство поварское, поскольку сам был
большой охотник до яств и кушаний разных. Однако Алена, не ожидая  подобного
поворота, отнекивалась, ссылаясь на неотложные дела, что ждали их на родине.
     В это время в горницу вошел князь Федор Барятинский, уже несколько дней
живший  в отцовском  доме.  Ему сразу  приглянулась  Евдокия нежными чертами
лица, чистотой взгляда, неподдельной скромностью. Он прислушался к разговору
отца с женщинами, с интересом  разглядывая их.  Князь  Петр  как  бы,  между
прочим,  обмолвился, что сын, будучи  на царской службе, оказался в плену  у
крымцев и вот, слава Богу, вернулся домой благополучно.
     -- Один  знакомый  наш тоже  на государеву службу попал,  а вот как его
сыскать  не знаем.  А  надо бы повидаться,  -- добавила Алена,  взглянув  на
зардевшуюся дочь.
     -- Какого он рода-звания? Откуда? -- поинтересовался Петр Иванович.
     -- Знаем только, что Василием звать, -- ответила вдовица.
     -- А из себя он каков?  -- вступил в разговор Федор. -- Может, встречал
я его где.
     Алена, как  могла, обрисовала того, из-за которого Евдокия ее таяла  на
глазах,  не могла забыть. В ее описании  что-то отдаленно  напоминало Федору
знакомые  черты, но он никак не мог  подумать,  что это и есть  тот человек,
который спас ему  жизнь и остался вместо него в неволе. Он, покачав головой,
развел руками:
     -- Нет, не встречал, верно...
     -- Если нужда есть в том,  то непременно узнаю,-- успокоил женщин князь
Петр  Иванович,--  а  вы  перебирайтесь к  нам,--  и  Алена,  поколебавшись,
согласилась. Тем более Аникий Федорович на днях должен был отбыть обратно на
свои варницы и  оставаться  далее в его доме не имело смысла. На другой день
они с Евдокией перебрались в покои князей Барятинских.

* * *

     Едигир до конца лета  оставался в  казачьих  станицах. После  того  как
сотни донского атамана Михаила Черкашенина отогнали наседавших на них турок,
они  повернули  на  Астрахань. Собрался походный казачий круг и решено  было
помочь астраханцам.
     -- Чай наши, православные люди там!
     -- Не дадим турку на Волге сесть! -- кричали казаки на кругу.
     Но  были  и такие,  что  не  особо  охотно снимались  с  обжитых  мест,
предлагая беречь силы для защиты собственных станиц.
     Едигир с интересом прислушивался, как казаки без  злобы и драки спорили
один с другим. Ему было  внове,  когда дело решалось  не одним воеводой  или
башлыком, а сообща, как того пожелает большинство.
     Михаил  Черкашенин  стоял в стороне от общей казачьей массы в окружении
других атаманов и есаулов, внимательно вглядываясь острыми  быстрыми глазами
то в одну,  то в другую группу спорящих.  Наконец, когда шум начал понемногу
стихать,  он  поднял вверх  правую  руку с  зажатой  в  ней  булавой и споры
прекратились, все повернулись к атаману.
     --  Казаки,--  начал он,-- любо мне,  что  думаете не  только  о  своей
выгоде, но  и обо всем люде православном. Наш Дон тем и живет, тем и славен,
что  за  веру христианскую стоит и  басурманам  перца всегда готов под хвост
насыпать.  Дадим  сегодня турку  Астрахань  взять --  завтра  он  и  до  нас
доберется.  Сила у  них немалая.  Поможем отстоять  Астрахань, и  царь о том
добром деле помнить будет. Садимся в струги и идем на Астрахань!
     -- Любо!!! Любо!!! -- закричали все и сотни шапок взметнулись в воздух.
     Едигир  оказался на струге,  где  разместились  еще около двух десятков
казаков.
     Гребли по очереди,  не  приставая к берегу даже ночью.  На третий  день
увидели  дым  над турецким лагерем. Черкашенин приказал  причалить к берегу,
затаиться  и выслал вперед  лазутчиков. Они  вернулись и  сообщили,  что  не
посмели  подойти близко  к  лагерю, что  турок  видимо-невидимо.  Черкашенин
собрал  есаулов  на  совет.  Опять долго спорили и  решили  напасть на турок
ночью, тихо  подплыв на стругах  к самому  лагерю. Другого выхода  никто  не
видел.
     Но  уже  поздно вечером,  когда  над  противоположным  берегом  блеснул
краешек заходящего в камыши солнца, с верховьев реки послышался мерный плеск
весел и казаки увидели  целую флотилию  большегрузных судов,  на переднем из
которых развивалась хоругвь с образом Георгия Победоносца. Выслали навстречу
им легкий челнок и вскоре  узнали, что на подмогу  астраханцам воевода князь
Петр Серебряный ведет стрелецкую рать. Их суда  причалили  рядом с казачьими
стругами.  Узнав, что  казаки собираются  напасть на  турков ночью,  воевода
Серебряный наотрез отказался поддержать их.
     -- Может вы шуму и наделаете, но  турки быстро поймут,  что вас горстка
всего, навалятся и... куда бежать будете?
     -- Обратно в струги. На воде им нас не достать.
     -- Так  толк,  какой  в  том? -- убеждал атаманов  воевода.  --  А коль
выставят они на ночь заграждение со стороны реки. Тогда что?
     Сам же Петр Серебряный предлагал воспользоваться ночной темнотой не для
нападения,  а чтоб незаметно пробраться мимо  турок к городу, где их  помощь
гораздо нужнее. Михаил Черкашенин подумал  и согласился с доводами  воеводы,
отменив нападение на турецкий лагерь.
     Дождавшись полной темноты,  смазали уключины  салом,  обернули  длинные
весла  старым тряпьем  и тихо  отплыли от  берега. Течение само несло их  по
могучей  реке  и  оставалось  лишь подгребать, направляя суда  вдоль берега.
Проплывая  мимо  турецкого  лагеря,  Едигир  поразился  количеству  костров,
горящих на берегу. Казалось,  края им нет. Турки не ожидали судов с верховий
и никто не заметил, как они тенью проскользнули к астраханской пристани.
     Поражен  был  и  астраханский воевода, когда  ему доложили  о появлении
стрельцов и казаков под стенами города. Сам спустился вниз к реке, обнялся с
Петром Серебряным.
     Наутро  турки  по  многочисленными судам,  оказавшимся  у  стен города,
поняли, что проворонили подкрепление, прибывшее к астраханцам. Ропот начался
среди  простых  воинов,  которые  видели в  том  ошибку  своих  начальников,
вольготно  живущих  и  ни  в  чем  себе   не  отказывающих.  Высказали  свое
недовольство  и янычары,  которым  тоже надоело  попусту проводить время под
стенами стойко державшегося города. А предстояла еще долгая зима, если осада
затянется.  Умирать под  русскими  ядрами  никто не  желал. Когда паша велел
повесить недовольных для острастки другим, вспыхнул бунт. Янычары перерезали
охрану паши и ему  едва удалось уйти с легкой  крымской  конницей. В  спешке
похоронив  убитых  и  умерших  от  болезней,   турки  под  радостные   крики
астраханцев,  нестройными толпами  покидали  волжские берега,  направляясь в
Азов, чтобы оттуда вернуться на родину.
     Выждав время  и убедившись, что неприятель действительно отошел от стен
Астрахани, казаки, выпив  за здоровье царя  и  всей русской земли  несколько
бочек вина,  выставленных благодарным за помощь воеводой, сели в свои струги
и, поплевав на крепкие ладони, налегли на весла. Едигир проводил их до самой
воды, помог столкнуть струги в реку и попрощался.
     --  Аида с нами, Ермак! --  кричали они ему.--  У нас жизнь вольная  --
куда хотим, туда и плывем.
     -- Увидимся еще!  Мимо Волги  не проплывешь, мимо  Дона не проедешь, --
ответил он им с берега. -- Прощайте, пока!
     Обратно  он поплыл на судах воеводы Петра  Серебряного  и уже, когда на
Волге появились  первые ледяные забереги, вдали  показались башни казанского
кремля. На Покров  он появился на подворье Строгановых. Что-то подсказывало,
что непременно должен зайти туда.  Но навстречу  вышел сторож, не признавший
его и даже в дом не пустил.
     -- Жди хозяина, когда приедет, с ним и толкуй. А мое  дело маленькое --
караул нести и не пущать без надобности.
     -- Когда Аникий Федорович будет?
     -- Так он мне  о том не  докладывался.  Как  надумает, так и приедет,--
отвечал словоохотливый сторож.
     Едигир побрел по  московским улочкам в надежде отыскать  имение боярина
Алексея Даниловича Басманова.  Но и там ему  ответили через наглухо закрытые
ворота,  мол,  боярин  вместе  с  сыном  и  семьей  безвыездно  проживают  в
Александровской слободе при государевом дворе.
     Народа  на улицах становилось все меньше, и  Едигира  уже несколько раз
останавливали караульные, дежурившие с  фонарями на  перекрестках.  Он долго
объяснял, что  только  что прибыл в город  и  теперь  разыскивает  знакомых,
которые как на беду, все оказались в отлучке.
     Наконец, возле одного из домов задержавшие его караульные решили свести
позднего путника,  вызвавшего у них подозрение, в  участок. Едигир разбросал
их  и взялся за саблю.  Те направили на  него копья  и  не  известно, чем бы
закончилось дело, если бы из-за ворот не раздался громкий голос сторожа:
     -- Князь Барятинский велел узнать, что за шум. Подмога не нужна?
     -- Князь Барятинский,-- рука с саблей опустилась, и Едигир переспросил,
-- а Федор Барятинский тут?
     -- А где же ему быть. Дома и есть.
     -- Зови его,-- тихо проговорил Едигир, садясь прямо в снег.



Бог богат!

Вольный человек Кочюм Царь великий князь Белый царь!
     Слыхали есмя, что еси и справедлив, мы и весь народ земли воюются, а не
учнут воевать, и не мирятся.
     С нашим отцом  твой  отец, гораздо  помирився  и  гости на  обе стороны
ходили, потому что твоя земля ближе. Люди наши в упокое были, а межи их лиха
не было,  а люди  в добре жили,  и ныне при  нашей и  при  твоей времен люди
черные не в упокое. А по  ся места грамоты к тебе не посылали,  есми потому,
что нескоторыми нами война была, и мы того недруга своего взяли.
И ныне похошь миру, и мы помиримся, а похошь воевали, и мы воюемся...

Грамота Царя Кучума к
Царю Ивану-IV Васильевичу



ТЭМАМ*

     Карача-бек пробыл в Бухаре до конца лета. Еще в дороге занемог Соуз-хан
и  долго лежал  в  полутемной  комнате караван-сарая,  худея  день  ото дня.
Сибирское  посольство,  а тем более  здоровье самих послов мало интересовало
визирей.  Карача-бек с трудом  добился, чтоб его  принял один из престарелых
советников, который, казалось, сидит тут со дня сотворения мира и помнит еще
славные дела  Багадур-хана. Старик тряс плешивой головой,  постоянно вытирая
рукавом  халата  слюну,  много  раз  переспрашивал  Карачу-бека,  не  совсем
понимая, с чем  он приехал.  Правда, его  слезящиеся  глазки приобрели давно
утраченный блеск, когда  Карача-бек достал из  мешка две великолепных шкурки
огненно-рыжей  лисы, и старик запустил в мех дряблые пальцы, нежно  лаская и
поглаживая  его. Но  как только засунул шкуры в  огромный окованный  медными
пластинами сундук, тут же утратил  всякий интерес к просителю,  прикинувшись
глухим.
     Карача-бек разыскал родственников Соуз-Хана, сообщил им о его болезни и
вечером к караван-сараю  подъехала  арба,  запряженная маленьким осликом,  с
нее,  кряхтя,  слез  угрюмый возница  и сообщил,  что  его прислали  забрать
больного. Вдвоем  они погрузили Соуз-Хана в арбу и  он,  непрестанно охая  и
вздыхая, с  трудом махнул ханскому визирю  рукой. Больше  Карача-бек его  не
видел, да, впрочем, не особо и страдал от этого.
     Почти  неделю  он потратил на  розыски  Мухамед-Кула с  помощью слуг  и
всезнающих нищих. Они  указали ему небольшой домик возле старого кладбища  и
ранним утром  Карача-бек  отправился  к ханскому племяннику.  В  дом его  не
пустили.  Вскоре Мухамед-Кул сам вышел  к нему во двор  и, даже не предложив
присесть, сообщил, что здоровье его, слава Аллаху, восстановилось и он готов
хоть завтра выехать обратно. Караче-беку бросились в глаза несколько детских
игрушек, лежащих на лавке возле дома, но он не стал интересоваться, кому они
могут принадлежать. Его просили узнать,  как обстоит со здоровьем у ханского
племянника и он это сделал. Так что же еще? Ему  и своих забот хватает. Мало
ли чьи игрушки могут тут лежать...
     Теперь оставалось последнее  -- разузнать, где скрывается князь Сейдяк,
и можно было отправляться обратно. Судьбе было угодно распорядиться, чтоб он
узнал  об  этом  без  особых  усилий.  Вечером  его отыскал в  караван-сарае
оборванный  нищий и  спросил,  не  он  ли интересовался  мальчиком,  который
является законным  наследником Сибирского ханства. Карача-бек с  подозрением
оглядел  нищего, но потом решил, что тот верно  прознал о его  расспросах на
базарах и, решив подзаработать, сам пришел к нему, боясь как бы не опередили
другие. Он полез  в кошелек и достал  оттуда монету,  подбросил на  руке, но
нищий отрицательно покачал  головой и показал  десять растопыренных  грязных
пальцев. Карача-бек подумал, что каждый день задержки в Бухаре крадет у него
из  кошеля  гораздо  больше  денег на всяческие расходы, и  с  вздохом вынул
монеты, сложив  их  стопкой. Нищий молча смахнул  увесистый  столбик  в свою
заскорузлую ладонь, а затем шепотом поведал, будто бы мальчика  взял  к себе
во дворец сам хан Абдулла и содержит достойно, ни в чем ему не отказывая.
     -- Откуда тебе это известно? -- не поверил своим ушам Карача-бек.
     -- Кто не  верит, может проверить,-- ответил нищий и, легко выскользнув
во двор караван-сарая, скрылся в темноте.
     Карача-бек выскочил за ним следом. Но пока ждал,  когда глаза привыкнут
к  темноте,  услышал стук копыт за  оградой и  понял,  что  ему  не  догнать
странного  посетителя.  "Неужели  у  местных  нищих  есть  свои  собственные
лошади?" --  подумал он  и побрел обратно в свою  комнату. В любом случае он
знает, что доложить Кучуму. А остальное его не касается.
     На  подъезде  к  Кашлыку  кони  шли  уже  по  неглубокому  снегу и  сам
Карача-бек кутался в тяжелый бараний тулуп. Кучум  принял его на другой день
и  обо  всем  спокойно выслушал.  Рядом  с  ним  сидел  на  мягких  подушках
Мухамед-Кул, который не понятно каким образом оказался здесь раньше ханского
визиря. Дав Караче-беку передохнуть несколько дней, побыть с женой и детьми,
Кучум сообщил ему о своем решении отправить дань русскому царю в Московию  и
сопровождать ее поручил Караче-беку. Тот покорно  выслушал  ханский приказ и
вышел из шатра, не проронив ни слова.

* * *

     ...  В  разгар самых трескучих морозов обоз с сибирскими мехами проехал
заставу  на  Москве реке  и остановился на  постоялом дворе  подле  Немецкой
слободы.
     Когда Ивану Васильевичу доложили о прибытии дани от сибирского хана, он
велел позвать дьяка сына  боярского Третьяка  Чебукова  и присутствовать при
приеме сибирских послов, а  потом составить ответную грамоту  их хану. Велел
сыскать и  содержащихся в Москве  уже несколько  лет  прежних послов Баяны и
Сабанака. Их привели в царские покои, выдали новую одежду и велели ждать.
     Прибывший  вместе  с  Карачой-беком один  их  молодых сибирских  князей
Таймас при  появлении  царя  упал на  колени, пораженный его  одеянием. Иван
Васильевич, облаченный в тканый золотом наряд, в руке держал  тяжелый посох,
оправленный драгоценными  каменьями.  Когда  царь  ступил на  красный ковер,
освещенный  падающим  из окон  ярким  солнечным  лучом,  то  сама  одежда  и
самоцветы на посохе заиграли, заискрились,  рассылаясь тысячами разноцветных
брызг. Твердо  ступая, он  приблизился к послам и  Карача-бек, не  выдержав,
тоже опустился на колени, держа на вытянутых руках ханскую грамоту.
     Иван  Васильевич коснулся ее лишь кончиками  пальцев и кивнул  толмачу,
чтоб прочел вслух. Когда чтение закончилось, спросил:
     -- Как здоровье подданного нашего сибирского князя Кучума?
     --  Здоровье  его  хорошее, да  продлит  Аллах  дни  его...,--  ответил
Карача-бек.
     Ему неловко  было,  что  он, как юнец какой-то, рухнул на  колени перед
русским царем  и  теперь,  неприязненно  поглядывал  на Таймаса,  который  с
раскрытым  ртом  смотрел  на  царский  трон.  Увидел он Сабанака  и  Баянды,
стоявших поодаль.
     -- Что хан еще велел передать?  --  последовали  слова  толмача, быстро
переводившего царскую речь.
     -- Наш хан прислал дань в тысячу соболей...
     --  Коль  хан  Кучум  признал себя  нашим  младшим  братом,  то  должен
присягнуть  нам.  А  посему  посылаю  с тобой человека  моего именем Третьяк
Чубуков. Пусть он учинит перепись всех подданных  наших и к шерти их всех до
одного приведет. Таково  наше  слово царское,-- закончил недолгую  свою речь
Иван Васильевич.
     Карача-бек  с  Таймасом вышли, пятясь,  из  царских покоев, а следом за
ними Сабанак  и Баянды. Обменявшись взглядами, молча вышли из кремля, сели в
сани, ожидающие их, и поехали на постоялый двор.
     -- Не ожидал вас здесь встретить, -- первым заговорил Карача-бек.
     -- Признаться,  и мы не  ожидали,-- ответил Сабанак,  --  думали, так и
помрем здесь на чужбине.
     -- Но теперь все позади. Хан Кучум ждет тебя. Скоро выезжаем.
     -- Когда это еще  будет, -- вздохнул Сабанак.  -- Это на  словах быстро
выходит, а на деле...
     --  Ничего,  немного  осталось.  Главное было московского царя в  нашей
вечной дружбе заверить. Кажись, он поверил этому.
     В  Москве  прожили  неделю, бродя без цели  по  длинным кривым улочкам,
вслушиваясь  в разговоры.  Москвичи и приезжие  только  и  говорили,  как об
изгнании турок  и крымцев  с русской  земли, а  еще  обсуждали новую царскую
жену, Марию Собакину, на  которой государь женился после  смерти черкешенки.
"Слава Богу, эта хоть нашей веры и крови. Может, и наставит государя на путь
праведный..." -- Толковали  меж  собой москвичи. Однажды,  разгуливая просто
так, они  попали  к  месту  казни.  На огромном  помосте стоял  полураздетый
бородатый  красивый  мужик и держал  в  руках большой  медный  крест.  Палач
потянул его  к чурбану, пригнул голову и одним взмахом  топора отделил ее от
туловища.
     -- За что его? -- поинтересовались.
     --  Сбежать хотел к польскому королю, ан нет,  споймали. Неча бегать от
царя, который Божий помазанник. Спаси,  душу его  многогрешную,-- разъяснила
им старуха, стоявшая рядом и с интересом следившая за казнью.
     Наконец им сообщили, что Третьяк Чубуков готов к отъезду и ранним утром
под  звон московских звонниц  они проехали через первую заставу.  На два дня
остановились  дать роздых  коням.  Добрались  до строгановских  вотчин,  где
узнали о смерти Аникия  Федоровича, ушедшего незадолго  до того в монастырь,
построенный им. Земли  его и  вотчины  предварительно были розданы сыновьям.
Карача-бек внимательно оглядывая  крепкие рубленые дома,  стоявшие рядами  в
городке,  и  подумал, что  если русские будут  с таким размахом  строиться и
дальше, то через несколько лет пожалуют и на иртышские берега.
     Кучум встретил царского дьяка на въезде в Кашлык и приказал поместить в
отдельный, богато убранный  шатер.  Но Третьяк Чебуков лишь два дня пробыл в
городке и, не взяв  с собой даже  охраны, отбыл в отдаленные улусы, спеша до
распутицы  закончить перепись  всего  сибирского населения,  порученную  ему
царем.  Кучум с  хрустом  сжал пальцы, глядя, как  удаляется возок  русского
посланника,  подумал  со злостью,  что не такой дружбы  ждал  от московского
царя.
     К  нему  подошел Мухамед-Кул, а следом  и Сабанак,  которого невозможно
было узнать после пребывания в московских подвалах.
     -- Что будем делать? -- поинтересовался ханский племянник осторожно.
     -- Пока ждать будем... Пусть наших людей сочтет. Пригодится...

* * *

     Едигир  несказанно  удивился, найдя  в доме князей Барятинских  Алену и
Евдокию. Он решил, будто Федор каким-то образом разыскал их и привел к себе.
Но и тот был потрясен, узнав, что у них живет невеста его друга.
     --  Вот  видишь,  с  выкупом  не  успели,   не  нашел  отец  денег,  --
оправдывался он, -- так хоть близких тебе людей приютили.
     --  Да я не в обиде... Кто я  такой, чтоб за меня еще и выкуп  платить,
сам выкрутился,--  ответил Едигир,--  сочтемся еще.  Жизнь длинная... Всякое
случается.
     Так они прожили до весны в просторном имении Барятинских. Алена, увидев
как  Дуся  ее преобразилась: щеки зарумянились, глаза заблестели,  и  думать
забыла про отъезд  в Великий Устюг, боясь в очередной раз расстроить счастье
дочери. Несколько раз она заводила с ней разговор,  что хорошо бы с батюшкой
поговорить, да  обвенчаться в  храме с Василием. Но Дуся лишь махала руками,
стесняясь даже говорить об этом. А весной Федор и Едигир ушли с ратниками на
охрану  московских границ.  Опять  ждали  набега  Девлет-Гирея,  обозленного
неудачами прошлых лет.
     Русские полки вышли к Серпухову и разбили  лагерь, ожидая  известий  от
дозорных, что промышляли по степи, следя за приближением крымцев.
     -- Теперь мы в бою за все  и посчитаемся, -- закручивая тоненький, едва
заметный ус, подмигнул Федор Барятинский Едигиру. Но тот  молчал, ничего  не
отвечая. Что-то беспокоило  его  в излишней самоуверенности воевод, вставших
лагерем, ожидая, когда враг сам наткнется на них.
     Вскоре стало известно, что к войскам прибыл сам царь с опричным полком.
Они направились туда и повстречались с Алексеем Репниным и Петром Колычевым.
Друзья бросились обниматься, повели к шатру,  доставая  привезенное с  собой
вино. Долго  рассказывали, как им едва удалось  уйти от  крымцев,  как потом
воевали с Ливонией, и в Москве почти не  бывали. Правда, узнали от знакомых,
что Федора из  плена  выкупили.  Выпили  за  старую  дружбу, за  победу  над
татарами.
     -- Болтают, будто с  Гиреем идут двенадцать его сыновей и у каждого под
началом по десять сотен всадников,-- сообщил возбужденно Петр Колычев,-- вот
сеча будет знатная!
     --  Болтают...--  Снисходительно  бросил  рассудительный Репнин,  --  у
страха глаза велики. Где ему столько войска набрать? Сам подумай.
     Разошлись под утро, а днем по полкам прошел слух, что татары обошли их.
Опричный полк вместе с царем  снялся с лагеря и на рысях ушел  в  сторону от
Оки.  Остальные  ратники,  прождав приказа о  выступлении до  самого вечера,
изготовились к бою,  если  крымцы  двинутся на них.  Но прискакали верховые,
едва не загнав лошадей, с сообщением, что татары двинулись на Москву. Бросив
обоз,  вышли  в сумерках и ехали всю ночь, переправляясь в  безлюдных местах
через реки, и лишь к концу другого дня успели на измученных  конях без пушек
подойти к Москве, опередив всего на  несколько часов Девлет-Гирея. Утром  он
был уже в Коломенском.
     Едигир  и Федор  прискакали  к усадьбе  князей  Барятинских и  с порога
кинулись каждый к своим. Едигир предупредил Алену  и Евдокию, чтоб никуда не
отлучались  и были готовы уходить из города.  В середине следующего  дня над
Москвой  поползли  клубы  удушливого  дыма  и  тысячи  испуганных  москвичей
кинулись искать  спасения, кто в Кремле, а  кто  в ближайших  лесах.  Едигир
выпросил у князя  Барятинского коня  и телегу, посадил на нее обеих женщин и
направился  к  мосту через  Яузу, надеясь  успеть  до  пожара,  который  все
разгорался и  ширился от слободы к слободе,  выехать из  города.  Улицы были
запружены народом, лошадьми,  мычащими  коровами.  Через  заборы  перелетела
брошенная хозяевами птица, слышались женские причитания, ругань мужиков.
     Расталкивая толпу, Едигир гнал коня, стоя  на телеге, и громко  кричал.
Ему неохотно уступали дорогу и уже через сизый стелющийся дым они выехали за
городскую заставу, свернули с дороги, и Едигир прямиком  через поле направил
коня к возвышающемуся вдали холму. Поднявшись на  его вершину, остановились.
Они молча смотрели на оставленную ими Москву, с ужасом наблюдая,  как мощное
пламя  все  разрастаясь,  бушевало среди деревянных строений.  Желтые языки,
взлетая вверх, опадали, перекидывались  на  соседние  дома, словно  огромный
многоглавый беснующийся  змей пожирал покорно лежавший перед ним город. Даже
сюда  доносился  треск объятых  пламенем  домов и  дикий  вопль, рвущийся из
забитых людьми узких улочек.
     --  Ой, господи, куда  же мы  теперь  денемся?  -- закрыв  руками лицо,
спросила Евдокия.
     -- Как куда?-- Алена словно окаменев, смотрела на ужасное зрелище, -- к
нам, в Великий Устюг подадимся. Боле и некуда нам...
     Едигир молчал, будто и не слышал  слов женщин, подошел к коню, отер ему
листом лопуха взмыленную спину и проговорил:
     -- Переждем немного, пока не уйдут крымцы, а потом на Дон. Там нас всех
примут. И вас, и меня.
     Мать, с дочерью переглянулись и ничего не ответили.

* * *

     Иван Васильевич, которого за  глаза в  народе стали  называть  Грозным,
пребывал  в  великой печали, узнав  о гибели  во  время  пожара многих тысяч
подданных  своих.  Несколько  месяцев не  решался  он  вернуться обратно  во
дворец,  а  когда  уже  зимой  въехал  в сумрачный  обугленный город,  запах
паленого мяса, казалось, стоял  возле  каждого дома и долго еще  преследовал
его. Призвав к себе верного Скуратова, велел произвести сыск, кто из  воевод
пропустил крымцев, и казнить без милосердия виновных. Малюта вышел от него с
кривой усмешкой на побитом оспой  лице. Он умел  безошибочно угадывать мысли
государя.
     А в самом начале зимы неожиданно пожаловало посольство от Девлет-Гирея.
Иван Васильевич приказал бросить их в подвал и кроме протухшей конины ничего
не  давать.  Так  продержали их  несколько  недель,  ожидая, что  те  станут
возмущаться или  еще  как-то  проявят свое  неудовольствие.  Но послы  молча
сносили унижение и даже не пытались заговорить с  кем-либо из охранников. По
прошествии  двух недель Иван Васильевич отправил дорогую  шубу  главному  из
крымцев, велев привести его к себе. Тот вошел без поклона  и, направившись к
царскому трону, мягко ступая на кривых ногах, с  блудливой  улыбкой бросил к
ногам царя маленький нож с зазубренным лезвием. Государь с удивлением поднял
глаза на него:
     -- Что ты хочешь этим сказать?
     -- Мой великий господин, Девлет-Гирей, чьим слугой ты являешься, послал
меня узнать, доволен ли  ты  тем наказанием, что совершил он нынешним летом.
Если есть в  тебе хоть капля гордости, то перережь  себе горло этим ножом,--
посол не успел договорить, как  к нему  бросились несколько слуг во главе  с
Малютой  Скуратовым, сорвали богатую шубу и повалили на пол. Скуратов поднял
нож, брошенный  у  трона, и посмотрел  в  глаза  государю.  Смятение и страх
увидел лишь он и, отпустив посла, спрятал нож к себе за пояс.
     --  Передай  хану  Гирею, что  то  не  он  меня  наказал, а  Бог послал
наказание мне  и  всему  русскому  народу  за грехи наши,  --  ответил  Иван
Васильевич тихим голосом и, встав, пошел к выходу из своих покоев, остановив
взмахом руки бросившегося следом Малюту Скуратова. Оставшись один, он плотно
закрыл  обитую красной кожей  расписанную золотыми райскими  птицами  дверь,
прислонился к стене  и дал волю слезам, в бешенстве закусив до крови  нижнюю
губу. Потом  он  снял с  пальца кольцо с кроваво-красным  рубином  и кликнул
Малюту.
     --  Передай митрополиту на  помин  души всех  погибших  и  убиенных, --
приказал ему, протягивая  перстень,  чуть помедлил и  добавил,  -- вели всем
воеводам к вечеру собраться. Ополчение будем готовить...

* * *

     Кучум узнал о московском пожаре и о крымском посольстве к царю Ивану от
северного князя Бек-Белея, чьи  владения  граничили с вотчинами Строгановых.
Князь приехал к нему за советом и помощью. Кучум долго смотрел  на костерок,
разгоравшийся  в центре шатра, подбросил в него несколько сосновых веток  и,
когда  пламя  побежало  по ним,  взлетело  вверх  и  ветки скрылись в  огне,
задумчиво спросил князя:
     -- Если помогу тебе, то дань платить кому будешь?
     -- Тебе, мой хан. Только помоги русских с моей земли изгнать.
     -- Хорошо,--  ответил  он,--  прямо  сейчас  и  начнем.  Эй,--  крикнул
охраннику, стоящему снаружи,-- зови сюда русского. Пусть придет...
     Вскоре в шатер вошел Третьяк Чебуков, который недавно закончил перепись
по  всем сибирским улусам и теперь только ждал, когда наладится зимний путь,
чтоб отбыть обратно в Москву. Кучум глянул на Бек-Белея, указал глазами:
     -- Вот он русский. Начинай!
     Князь порывисто вскочил, шагнул к Чебукову, выхватил из-за пояса кинжал
и точным движением всадил его по самую рукоять в грудь посла.
     --  Да, начал ты неплохо. -- Кучум проследил со своего места, как упал,
даже не вскрикнув  и  не успев  удивиться,  Третьяк Чебуков. -- Дам тебе две
сотни своих нукеров. Веди их... А там... Поглядим...
     --  Спасибо, хан! Я очищу нашу землю... -- начал  было кланяться князь.
Но  Кучум ничего не  ответил, даже не глянул в его сторону и молча пошел  из
шатра и прошел на берег реки, желая тишины и покоя.
     Ранним  утром из Кашлыка вышли на  рысях  две сотни  отборных  нукеров,
держа путь  за  солнцем.  А  огненный  шар лишь  начинал  свое  движение  по
небосводу, озаряя землю, высвечивая зверей и птиц и  все народы, живущие  на
ней.  Кучум  смотрел  вслед  уходящим  сотням  и  одновременно  следил,  как
увеличиваются  тени от деревьев и  их  длинные, острые стрелы черными тенями
стягиваются к его шатру.  Наступит вечер,  и  тени  обступят  Кашлык плотной
стеной,  неся  с собой длинную  и полную тягостного  ожидания  ночь.  Долгую
северную ночь...

     КОНЕЦ

     Тобольск, 1995 г.


     КЕРЕШ* -- вступление
     ИЛЧЕЛЕК* -- посольство
     НАГАРЫ* -- музыкальный инструмент типа литавр
     КАРСАК* -- коротышка
     КУЯН* -- заяц
     УЛЫ ПАТША* -- царевич
     КЫЗЫ ПАТША* -- царевна
     АУЧЫ* -- охотник
     ТЕЛЬЮГАН* -- коршун, ловчий сокол
     ХЕЖУМ* -- поход
     АМАНАТ* -- заложник
     ЯРСУЛЫ* -- яростный Воин
     ЯБАЛАК* -- серая сова
     СУКЫРЛЫК* -- слепота
     ТЭМАМ* -- заключение



Популярность: 2, Last-modified: Thu, 12 Dec 2002 14:33:23 GmT