---------------------------------------------------------------
Publisher: Oleg E. Kolesnikov (Русская история в Библиотеке Магистра)
Origin: http://www.magister.msk.ru/library/history/history1.htm
---------------------------------------------------------------
ВНУТРЕННЕЕ СОСТОЯНИЕ РУССКОГО ОБЩЕСТВА ОТ СМЕРТИ ЯРОСЛАВА I
ДО СМЕРТИ МСТИСЛАВА ТОРОПЕЦКОГО (1054-1228)
Значение князя.- Титул.- Посаженые князя.- Круг его деятельности.Доходы
княжеские.- Быт князей.- Отношения к дружине.- Дружина старшая и
младшая.Войско земское.- Вооружение.- Образ ведения войны.- Число
войск.Богатыри.- Земля и волость.- Города старшие и младшие.- Новгород и
Псков.Вече.- Особенности новгородского быта.- Внешний вид
города.Пожары.Народонаселение города.- Погосты и станы.- Слободы.- Сельское
народонаселение.- Количество городов в областях.- Препятствия к увеличению
народонаселения.- Торговля.- Монетная система.- Искусство.- Домашний
быт.Борьба язычества с христианством.- Распространение
христианства.Церковное управление.- Материальное благосостояние церкви.-
Деятельность духовенства.- Монашество.- Законодательство.- Народное
право.Религиозность.Двуверие.- Семейная нравственность.- Состояние
нравственности вообще.Грамотность.- Сочинения св. Феодосия Печерского,
митрополита Никифора, епископа Симона, митрополита Иоанна, монаха Кирика,
епископа Луки Жидяты, Кирилла Туровского.- Безыменные поучения.- Поучение
Владимира Мономаха.Путешествие игумена Даниила.- Послание Даниила
Заточника.- Поэтические произведения.- Слово о полку Игореве.-
Песни.Летопись.
При обозрении первого периода нашей истории мы видели, как племена
соединились под властью одного общего главы или князя, призванного северными
племенами из чужого рода. Достоинство князей Русской земли остается
исключительно в этом призванном роде; в Х веке новгородцы говорили
Святославу, что если он не даст им князя из своих сыновей, то они выберут
себе князя из другого рода; но после мы не слышим нигде подобных слов. Члены
Рюрикова рода носят исключительно название князей; оно принадлежит всем им
по праву происхождения, не отнимается ни у кого ни в каком случае. Это
звание князя, приобретаемое только рождением от Рюриковой крови,
неотъемлемое, независящее ни от каких других условий, равняет между собою
всех Рюриковичей, они прежде всего братья между собою. Особенное значение,
связанное с княжеским родом, ясно выражается в летописи: в 1151 году
киевляне не могли помешать неприятелям переправиться через Днепр по
Зарубскому броду потому, говорит летописец, что князя тут не было, а боярина
не все слушают. "Не крепко бьются дружина и половцы, если с ними не ездим мы
сами", - говорят князья в 1125 году. Когда галицкий боярин Владислав похитил
княжеское достоинство, то летописец говорит, что он ради княжения нашел зло
племени своему и детям своим, ибо ни один князь не призрел детей его за
дерзость отцовскую. По княжескому уговору князь за преступление не мог быть
лишен жизни, как боярин, а наказывался только отнятием волости. Олег
Святославич не хотел позволить, чтоб его судили епископ, игумены и простые
люди (смерды). Братья приглашают его в Киев:
"Приезжай, говорят они, посоветуемся о Русской земле пред епископами,
игуменами, пред мужами отцев наших и пред людьми городскими". Олег отвечает:
"Неприлично судить меня епископу, либо игуменам, либо смердам". Из этих слов
опять видно, что все остальное народонаселение (исключая духовенство) в
отношении к князю носило название смердов, простых людей, не исключая и
дружины, бояр, ибо Олег и мужей отцовских и людей городских означает общим
именем смердов. В этом же значении слово смерды сменяется выражением: черные
люди; так, северские князья во время знаменитого похода на половцев говорят:
"Если побежим и сами спасемся, а черных людей оставим, то грех нам будет их
выдать".
Князь был общее, неотъемлемое название для всех членов Рюрикова рода.
Старший в роде князь назывался великим; но сначала в летописи мы встречаем
очень редко этот титул при имени старшего князя; обыкновенно он придается
только важнейшим князьям и то при описании их кончины, где летописец
обыкновенно в украшенной речи говорит им похвалы. Ярослав I называется
великим князем русским; здесь слово "русский" однозначительно с
"всероссийский", князь всея Руси, потому что Ярослав по смерти брата
Мстислава владел за исключением Полоцка всеми русскими волостями. После
Ярослава названием великого князя величается сын его Всеволод, внук Мономах,
правнук Мстислав, сыновья и внуки последнего, но все только при описании
кончины. Рюрик Ростиславич называется великим князем при жизни и тогда,
когда он не был еще старше всех на Руси, не сидел еще в Киеве; из этого
можно заключить, что название "великий князь" употреблялось иногда просто из
учтивости, от усердия пишущего к известному князю, не имело еще постоянного,
определенного смысла. Но если в южной летописи мы так редко встречаем
название "великий князь", то в Северной Руси оно начинает прилагаться
постоянно к имени Всеволода III и сыновей его, державших старшинство; здесь
даже это название употребляется одно без собственного имени для означения
Всеволода III. Великими князьями всея Руси названы Мономах при описании его
кончины и Юрий Долгорукий при описании кончины Всеволода III: первый с
достаточным правом; второй, как видно, - из особенного усердия северного
летописца к князьям своим. В одном месте летописи, в похвале Мономаху и сыну
его Мстиславу, слово "великий" поставлено позади собственных имен их; так же
не раз поставлено оно позади имени Всеволода III, но один раз явно для
отличия его от другого Всеволода, князя рязанского.
Мы видели, каковы были отношения старшего князя к младшим; видели, что
старший, если он был только названным, а не настоящим отцом для младших,
распоряжался обыкновенно с ведома, совета и по договору с последними, отсюда
понятно, что когда князь избавлялся от родичей, становился единовластителем,
то вместе он делался чрез это и самовластителем в стране; вот почему слово
"самовластец" в летописи употребляется в значении "единовластец"; так,
сказано про Ярослава I, что по смерти брата своего Мстислава он стал
самовластец в Русской земле. Для означения высшей власти, также из большей
учтивости и усердия относительно князей употреблялись слова: "царь,
царский"; так, Юрий Долгорукий говорит племяннику Изяславу: "Дай мне
посадить сына в Переяславле, а ты сиди, царствуя в Киеве", т.е. "а ты владей
Киевом спокойно, независимо, безопасно, не боясь никого и не подчиняясь
никому". Говоря об епископе Феодоре, летописец прибавляет, что бог спас
людей своих рукою крепкою, мышцею высокою, рукою благочестивою, царскою
правдивого, благоверного князя Андрея. Когда после Рутского сражения воины
Изяславовы, нашедши своего князя в живых, изъявили необыкновенную радость,
то летописец говорит, что они величали Изяслава как царя. Даниил Заточник
пишет к Юрию Долгорукому: "Помилуй меня, сын великого царя Владимира". Жена
смоленского князя Романа причитает над гробом его: "Царь мой благий,
кроткий, смиренный!" Употребляются выражения: "самодержец" и греческое
"кир". В изустных обращениях к князьям употреблялось слово "господин" или
чаще просто "князь", иногда то и другое вместе.
При спорности прав, при неопределенности отношений новый старший князь
иногда нуждался в признании и родичей, и горожан, и пограничного варварского
народонаселения от них ото всех приходили к нему послы с зовом идти на стол.
Первым знаком признания князя владеющим в известной волости было
посажение его на столе; этот обряд считался необходимым, без него князь не
был вполне князем и потому к выражению "вокняжился" прибавляется: "и сел на
столе". Это посажение происходило в главной городской церкви, в Киеве и
Новгороде у св. Софии. Для указания того, что князь садился на стол по
законному преемству, принадлежит к роду княжескому и не изгой в этом роде,
употреблялось выражение: "сел на столе отца и деда". Признание князя
сопровождалось присягою, целованием креста: "Ты наш князь!" - говорили
присягавшие. Когда родовое право князя было спорное, когда его признанию
предшествовало какое-нибудь особенное обстоятельство, изменить или
поддержать которое считалось нужным, то являлся ряд, уговор; так, видим
уговор о тиунах с Ольговичами, Игорем и Святославом по смерти старшего брата
их Всеволода. По смерти Изяслава Мстиславича брат его Ростислав был посажен
в Киеве с уговором, чтоб почитал дядю своего Вячеслава как отца; ряд и
целование креста назывались утверждением. Ряды по тогдашним отношениям
бывали троякие: с братьею, дружиною, горожанами.
Князь и в описываемый период времени, как прежде, заботился о строе
земском, о ратях и об уставе земском. Он сносился с иностранными государями,
отправлял и принимал послов, вел войну и заключал мир. О походе иногда сам
князь объявлял народу на вече; мы видели, как во время усобицы Изяслава
Мстиславича с дядею Юрием киевляне сначала не могли решиться поднять рук на
сына Мономахова, старшего в племени, после чего Изяслав должен был
ограничиться одними охотниками, людьми себе преданными; в Новгороде замечаем
такие же явления; вообще народонаселение очень неохотно брало участие в
княжеских усобицах. Князья обыкновенно сами предводительствовали войском,
редко посылали его с воеводами; кроме личной отваги, собственной охоты к
бою, мы видели и другую причину тому: без князя полки бились вяло, боярина
не все слушались, тогда как значение воеводы тесно соединялось со значением
князя. Старшему, большому князю считалось неприличным предводительствовать
малым отрядом; так, однажды берендеи схватили за повод коня у киевского
князя Глеба Юрьевича и сказали ему: "Князь, не езди; тебе прилично ездить в
большом полку, когда соберешься с братьею, а теперь пошли кого-нибудь
другого из братьи". Для молодых князей считалось почетом ездить с передовым
полком, потому что для этого требовалась особенная отвага. Право рядить
полки перед битвою принадлежало старшему в войске князю, и сохранялось еще
предание, что добрый князь должен первый начинать битву; в старину
маленького Святослава первого заставили бросить копье в древлян, в
описываемое время Изяслав Мстиславич и Андрей Боголюбский первые въезжали в
неприятельские полки.
Князю принадлежало право издания судебных уставов: после Ярослава
сыновья его - Изяслав, Святослав, Всеволод с пятью боярами (тысяцкими)
собрались для сделания некоторых изменений в судном уставе отцовском;
Владимир Мономах с боярами установил закон о резах, или процентах; здесь
можно видеть разницу в княжеских отношениях, когда старшим был брат и когда
был отец остальным князьям; Изяслав для перемены в уставе собирается с
братьями, а Мономах не имеет нужды созывать сыновей, которые во всяком
случае обязаны принять устав отцовский; при нем видим только Иванка
Чудиновича, черниговского боярина (Олгова мужа), быть может, присланного
принять участие в деле от имени своего князя. Князю по-прежнему принадлежал
суд и расправа; во время болезненной старости Всеволодовой до людей
перестала доходить княжая правда; Мономах между другими занятиями князя
помещает оправливание людей; летописец, хваля князя Давыда смоленского,
говорит, что он казнил злых, как подобает творить царям. Для этого
оправливания, суда и расправы князья объезжали свою волость, что называлось
ездить, быть на полюдьи. Князь из числа приближенных к себе людей и слуг
назначал для отправления разных должностей, в посадники, тиуны и т. п.; он
налагал подати.
Доходы казны княжеской состояли по-прежнему в данях. Мы видели, что
покоренные племена были обложены данью: некоторые платили мехами с дыма, или
обитаемого жилища, некоторые по шлягу от рала; встречаем известия, что и во
времена летописца подчиненное народонаселение платило дань, возило повозы
князьям, что последние посылали мужей своих по областям для сбора дани: так,
Ян Вышатич приходил за этим от князя Святослава на Белоозеро; так, Олег
Святославич, овладев землею Муромскою и Ростовскою, посажал посадников по
городам и начал брать дани. В уставной грамоте смоленского князя Ростислава
епископии смоленской (1150 г.) говорится, что в погостах каждый платит свою
дань и передмер, также платят истужники, по силе, кто что может, и с
княжества Смоленского сходило дани более 3000 гривен; кроме дани в грамоте
Ростиславовой упоминается полюдье и погородие. Известно также, что киевский
князь получал дань из Новгорода. Другими источниками дохода для казны
княжеской служили пошлины торговые, судные, для старшего князя дары от
младших, наконец, доходы с частной собственности, земель, князьям
принадлежавших. Эта частная собственность, вероятно, произошла вследствие
первого занятия, населения земель пустых, никому не принадлежавших; потом
средством приобретения была купля;. о купленных князьями слободах прямо
свидетельствует летопись под 1158 годом; наконец, источником приобретения
могло служить отнятие земель у провинившихся бояр и других людей: когда,
например, один князь изгонял из волости другого, то отбирал у бояр
последнего их имущество. При общем родовом владении князья, разумеется,
имели частную собственность, разбросанную в разных волостях: отец раздавал
сыновьям села свои без всякого соответствия столам, на которых они должны
были сидеть, тем более, что столы эти не были постоянные; можно думать
также, что в описываемое время при общем родовом владении князья не
уговаривались, как после, не приобретать земель куплею в чужих волостях. На
землях, принадлежавших князьям в частную собственность, они могли строить
города и отдавать их детям в частную же собственность: так, думаем, Владимир
Мономах, построивши Городец Остерский на своей земле, отдал его в частную
собственность младшему сыну Юрию, и тот владел им, будучи князем
суздальским; так, Ростислав Мстиславич, князь смоленский, получил от деда
или отца в частную собственность земли или доходы в Суздальской области;
так, Ярополк Изяславич, княживший в Турове и на Волыни, имел разные частные
волости даже около Киева и отдал их все при жизни в Печерский монастырь.
Земли, составлявшие частную собственность князей, были населены
челядью; здесь-то, на этих землях князья устроивали себе дворы, где
складывалось всякого рода добро. На путивльском дворе Святослава Ольговича
было семьсот человек рабов, кладовые (скотницы), погреба (бретьяницы), в
которых стояло пятьсот берковцев меду, 80 корчаг вина; в сельце у Игоря
Ольговича был устроен двор добрый, где много было вина и меду и всякого
тяжелого товара, железа и меди, на гумне было 900 стогов. Большие стада
составляли одно из главных богатств княжеских: под Новгородом Северским
неприятели взяли у Ольговичей 3000 кобыл и 1000 коней. Значение этих земель,
дворов, запасов для князей показывает их название: жизнь. "Братья! - говорит
Святослав Ольгович Давыдовичам, - землю вы мою повоевали, стада мои и
братние взяли, жито пожгли и всю жизнь погубили!"
Изяслав Мстиславич говорил дружине о черниговских князьях: "Вот мы села
их пожгли все и жизнь их всю, а они к нам не выходят; так пойдем к Любечу,
там у них вся жизнь".
Взглянем теперь на жизнь князя русского в описываемое время, от дня
рождения до смерти. При рождении младенца в семье княжеской давалось ему
одно имя славянское или варяжское, которое называлось княжим именем, а при
святом крещении другое, по греческим святцам; первое употреблялось
преимущественно; оба давались в честь кого-нибудь из старших родственников,
живых или умерших; этот обычай употреблялся относительно младенцев обоего
пола. Есть известие, что при самом рождении князю назначалась волость,
город; давалась ли эта волость из частной собственности князя-отца, или
новорожденный считался князем этой волости, города и менял его впоследствии
по общему племенному и родовому распорядку, - решить нельзя. Восприемниками
при купели бывали князья-родичи. Лет двух, трех, четырех над младенцем
мужеского пола совершался обряд - постриги, то есть первое стрижение волос,
сопровождаемое церковным благословением, посажением малютки на коня и пирами
в отцовском доме; иногда постриги делались в имянины постригаемого, иногда
постригали двух князей разом. Для воспитания князей употреблялись
по-прежнему кормильцы; о воспитании княжен встречается в летописи следующее
известие под 1198 годом: "Родилась дочь у Ростислава Рюриковича и назвали ее
Ефросиньей, прозванием Изморагд, то есть дорогой камень; приехал Мстислав
Мстиславич (Удалой) и тетка ее Передслава, взяли ее к деду и бабке, и так
воспитана она была в Киеве на Горах". Участвовали в походах и рассылались по
волостям князья очень рано, иногда пяти, семи лет. Женили князья сыновей
своих также вообще довольно рано, иногда одиннадцати лет, дочерей иногда
выдавали замуж осьми лет; вот описание свадьбы дочери Всеволода III,
Верхуславы, выходившей за Ростислава Рюриковича, княжившего в Белгороде:
"Послал князь Рюрик Глеба, князя туровского, шурина своего с женою, Славна
тысяцкого с женою, Чурыню с женою и других многих бояр с женами к Юрьевичу
великому Всеволоду, в Суздаль, вести дочь его Верхуславу за сына своего
Ростислава. На Борисов день отдал великий князь Всеволод дочь свою
Верхуславу и дал за нею бесчисленное множество золота и серебра и сватов
одарил большими дарами и отпустил с великою честию; ехал он за милою своею
дочерью до трех станов, и плакали по ней отец и мать, потому что была она им
мила и молода: только осьми лет; великий князь послал с нею сына сестры
своей Якова с женою и иных бояр с женами. Князь Рюрик, с своей стороны,
сыграл сыну Ростиславу свадьбу богатую, какой не бывало на Руси, пировали на
ней с лишком 20 князей; снохе же своей дал много даров и город Брягин; Якова
свата и бояр отпустил к Всеволоду в Суздаль с великою честию, одаривши их
богато". Из этого известия, как из многих других, мы видим, что браки
устроивались родителями брачущихся; видим, что лица, употреблявшиеся для
переговоров, посылаемые за невестою от женихова отца и провожавшие невесту
со стороны ее отца, назывались сватами; отец невесты снабжал ее золотом и
серебром, давал за нею или по ней, что ясно указывает на приданое, тогда как
свекор давал снохе дары и город для ее содержания; что княгини имели города,
видно и из других мест летописи; в некоторых небогатых волостях упоминаются
у княгинь только села; княжны, не выходившие замуж, оставшиеся в волостях
отцовских или братних, имели также села.
Князья вступали в брак преимущественно в своем роде, в седьмой и даже
шестой степени родства, в шестой и пятой степени свойства; вступали в
родственные союзы с соседними владетельными домами: скандинавскими,
англосаксонским, польским, чешским, венгерским, византийскими, очень часто с
ханами половецкими; иногда наши князья брали жен из прикавказского народа
ясов; наконец, женились на дочерях бояр (новгородских) и даже выдавали
дочерей своих за бояр. Мы видели, что у князей Святополка Изяславича и
Ярослава галицкого были незаконные сыновья, которых отцы ничем не хотели
отличать от законных. Если князья в первый раз женились рано, то во второй
брак вступали иногда очень поздно: так, Всеволод III женился вторично
слишком 60 лет. Встречаем известия о разводах князей по случаю болезни жены
и желания постричься в монахини.
О занятиях взрослого князя, сидевшего на столе, можно получить понятие
из слов Мономаха к сыновьям: "Не будьте ленивы ни на что доброе: прежде
всего не ленитесь ходить в церковь; да не застанет вас солнце на постели:
так делывал мой отец и все добрые мужи. Возвратясь из церкви, надобно
садиться думать с дружиною, или людей оправливать (творить суд и расправу),
или на охоту ехать, или так поехать куда, или спать лечь: для спанья время
от бога присуждено - полдень". Охота составляла любимое препровождение
времени князей; по словам Мономаха, он вязал руками в пущах диких лошадей,
охотился на тура, на оленя, на лося, на вепря, на медведя, на волка (лютого
зверя); охотились и на зайцев, ловили их тенетами; Мономах говорит, что он
сам держал весь наряд в ловчих, сам заботился о соколах и ястребах. Князья
отправлялись на охоту на долгое время, забирали с собою жен и дружину;
охотились в лодках по Днепру, из Киева ходили вниз по этой реке до устья
Тясмина (до границ Киевской и Херсонской губерний), Игорь Святославич в
плену у половцев утешался ястребиною охотою; в Никоновском списке о
Всеволоде новгородском говорится, что он любил играть и утешаться, а людей
не управлял, собрал ястребов и собак, а людей не судил.
Из летописных известий видно, что князья три раза в день садились за
стол: завтракали, обедали, ужинали; час завтрака, обеда и ужина определить
нельзя, можно видеть только, что обедали прежде полуден; это будет понятно,
если вспомним, что вставали до свету и скоро после того завтракали: при
описании Липецкой битвы говорится, что князь Юрий прибежал во Владимир о
полудни, а битва началась в обеднюю пору (в обед год); в полдень уже
ложились спать. Князья по-прежнему любили пировать с дружиною. Кроме
дружины, они угощали иногда священников: так, летописец говорит, что князь
Борис Юрьевич угощал в Белгороде на сеннице дружину и священников; Ростислав
Мстиславич в великий пост, каждую субботу и воскресенье сажал за обедом у
себя 12 чернецов с тринадцатым игуменом, а в Лазареву субботу сзывал на обед
всех монахов киевских из Печерского и других монастырей; в обыкновенное
время угощал печерскую братию по постным дням, середам и пятницам; в
летописи называется это утешением. Большие пиры задавали князья при
особенных торжественных случаях: на крестинах, постригах, имянинах,
свадьбах, по случаю приезда других князей, причем гость и хозяин взаимно
угощали и дарили друг друга по случаю восшествия на престол; так, в
Никоновском списке читаем, что Всеволод Ольгович, седши в Киеве, учредил
светлый пир, поставил по улицам вино, мед, перевару, всякое кушанье и овощи.
Мы видели, что князья иногда сзывали к себе на обед всех граждан, и граждане
давали обеды князьям; князья пировали также у частных людей: так, Юрий
Долгорукий перед смертию пил у Осьменика Петрила. Большие пиры задавали
князья по случаю духовных торжеств, освящения церквей: так, Святослав
Всеволодович по освящении Васильевской церкви в Киеве на Великом дворе
созвал на пир духовный митрополита, епископов, игуменов, весь святительский
чин, киевлян. На пирах у князей обыкновенно играла музыка. Хоронили князей
немедленно после смерти, если не было никаких особенных препятствий; так,
например, Юрий Долгорукий умер 15 мая, в среду на ночь, а похоронили его на
другой день, в четверг. Родственники, бояре, слуги умершего князя надевали
черное платье и черные шапки; когда везли тело князя, то перед гробом вели
коня и несли стяг (знамя); у гроба становили копье; после похорон князя
родственники его обыкновенно раздавали богатую милостыню духовенству и
нищим: так, Ростислав Мстиславич по смерти дяди Вячеслава роздал все его
движимое имение, себе оставил только один крест на благословенье. Ярослав
галицкий сам перед смертью роздал имение по монастырям и нищим.
Родственники, бояре, слуги и народ плакались над гробом князя, причитали
похвалы умершему; похвала доброму князю в устах летописца состояла в
следующем: он был храбр на рати, почитал, снабжал, утешал духовенство,
раздавал щедрую милостыню бедным, любил и уважал дружину, имения не щадил
для нее; особенною заслугою выставляется также верность клятве, соблюдение
телесной чистоты, правосудие, строгость к злым людям, бесстрашие пред
сильными, обижающими слабых. Об одежде князей можем иметь понятие из
картины, приложенной к известному Святославову Сборнику: здесь Святослав и
сыновья его, Глеб и Ярослав, представлены в кафтанах немного ниже колена;
кафтан у Святослава зеленый и сверх него корзно синее с красным подбоем,
застегнутое на правом плече красною запоною с золотыми отводами; у сыновей
кафтаны малинового цвета и золотые пояса с четырьмя концами. Воротники,
рукава у молодых князей, подол у ярославова кафтана и края святославова
корзна наведены золотом; подол святославова и глебова кафтанов красный; у
маленького Ярослава от шеи до пояса золотая обшивка с тремя поперечными
золотыми полосами; сапоги у Святослава зеленые, у Ярослава красные, у обоих
востроносые. На молодых князьях высокие синие шапки с красными наушниками и
зеленоватым подбоем (если только не принимать этого подбоя за особенную
нижнюю шапку); на Святославе шапка не так высокая, желтоватого цвета, с
синими наушниками и темно-красною опушкою; на маленьком Ярославе синяя, не
очень высокая. Святослав и Роман с усами без бород.
На княгине покрывало, завязанное под бородою; верхняя одежда красного
цвета с широкими рукавами, с широкою желтою полосою на подоле и с золотым
поясом, видны рукава нижней одежды с золотыми поручами; башмаки золотые.
Отношения князя к дружине оставались в главных чертах прежние. При
Ярославе произошел новый набор дружины, но при сыновьях его уже начались
усобицы, перемещения князей из одной волости в другую; легко понять, как
такой порядок вещей должен был действовать на положение дружины. Дружинники
должны были или переезжать вместе с князьями из одной волости в другую или,
оставаясь в прежней, вступая в службу нового князя, ждать, что старая
дружина последнего, которая приедет с ним из прежней волости, займет первое
место: в княжение Всеволода Ярославича и племянника его Святополка мы видим
ясные указания летописца на подобные отношения старой и новой дружины при
перемене князей. Таково было неприятное положение дружины и при бесспорных
сменах князей; но каково же было ее положение при борьбах, усобицах, когда
один князь силою выгонял другого из волости? Тогда дружина побежденного
князя по необходимости должна была бежать с ним из прежнего города в другой
какой-нибудь, уступая место дружине победителя.
Таким образом, вследствие перемещений княжеских и дружина не могла
получить оседлости. От 1051 до 1228 года мы встречаем в летописи полтораста
имен дружинников; из этого числа не наберем и пятнадцати таких, которых
отчества указывали бы нам, что это сыновья прежде известных лиц, да и здесь
исследователи руководствуются по большей части одними предположениями:
вероятно, может быть, что такой-то Лазаревич был сын известного прежде
Лазаря. Потом из этого количества имен мы наберем едва шесть примеров, чтоб
дружинник служил после отца сыну, и, с другой стороны, не более шести
примеров, чтоб дружинники оставались в одних и тех же волостях; наконец,
встречаем не более двух примеров наследственности сана тысяцкого в одних
родах.
Понятно, что при такой неоседлости дружине трудно было во все это время
вступить в прочные, непосредственные отношения к волостям, получить важное
первенствующее земское значение в качестве постоянных, богатейших
землевладельцев, в качестве лиц, пользующихся наследственно
правительственными должностями; бояре по-прежнему оставались боярами князей,
а не боярами княжеств, действовали из личных выгод, тесно связанных с
выгодами того или другого князя, но не из выгод сословных. Действия дружины
имели значение, силу, когда ее выгоды совпадали с выгодами города, волости;
так случилось в Киеве по смерти Всеволода Ольговича; в Ростовской области по
смерти Боголюбского; здесь, во втором примере, бояре действуют против
младших Юрьевичей в пользу Ростиславичей, по согласию с ростовцами, но дело
решается не в их пользу вследствие особых отношений новых городов. При этом
надобно заметить также, что с самого начала у нас на Руси вследствие
размножения членов княжеского рода управление сколько-нибудь значительными
волостями и городами переходит к князьям-родичам, а не к боярам, которые по
этому самому теряют возможность приобрести важное значение в качестве
областных правителей: это важное значение остается за князьями же.
Исключение составляют галицкие бояре: Галицкая волость, ставши особым
владением Ростиславичей, князей, исключенных из старшинства в роде
Ярославовом, по этому самому не переменяла князей своих; с другой стороны,
не дробилась на мельчайшие волости в племени Ростиславичей, потому что
Владимиру удалось избавиться от всех родичей и стать единовластителем в
Галиче; единовластие продолжалось и при единственном сыне его Ярославе.
Вследствие этого боярам галицким была возможность установиться в стране,
получить важное земское значение в качестве богатых землевладельцев и
областных правителей: вот почему влияние дружины в Галиче на дела страны
оказывается таким исключительным; сколько-нибудь сильного участия городов в
событиях, происходивших по смерти Романа Великого, не замечаем, хотя
народонаселение их вообще питало привязанность к молодому Даниилу. Прибавим
сюда еще влияние быта соседних Галичу государств. Польского и Венгерского.
Но если так част и так необходим был переход дружины из одной волости в
другую и от одного князя к другому, то легко понять, что не было возможности
для точного определения отношений ее к князю; дружинник имел полную свободу
переходить из службы одного князя в службу другого: каждый князь принимал
его с радостью, ибо каждый нуждался в храбрых дружинниках; переход был легок
для дружинника и во всех других отношениях, потому что Русская земля
сохраняла свое единство, равно как и род княжеский, следовательно дружинник,
переходя от одного князя к другому, не изменял чрез это нисколько ни Русской
земле, ни роду княжескому, владевшему ею нераздельно. Князья не могли
условиться не допускать этого перехода, потому что очень редко случалось,
чтоб все они находились в мире и добром согласии между собою, а при первой
усобице дружинникам открывался свободный путь для перехода от одного
враждебного князя к другому: так, в силу обстоятельств обычай перехода скоро
должен был превратиться в право, и после в княжеских договорах мы увидим,
что князья обязываются не препятствовать переходу дружинников: "А боярам
между нами и слугам вольным - воля". Существовало ли такое условие в
княжеских договорах описываемого времени, или подразумевалось, как
естественное и необходимое, и явилось только после при ослаблении родовой
связи между князьями, обособлении княжеств - решить нельзя по неимению
княжеских договорных грамот из описываемого периода; мы знаем одно только,
что такие грамоты существовали в это время. Хороший князь, по современным
понятиям, не отделял своих выгод от выгод дружины, ничего не щадил для
последней, ничего не откладывал собственно для себя; жил он с нею в
братском, задушевном кружку, не скрывал от нее имения, не тая дум своих,
намерений: "Князь! - говорит дружина Мстиславу Изяславичу, - тебе без нас
нельзя было ничего ни замыслить, ни сделать, а мы все знаем твою истинную
любовь ко всей братьи". А Владимиру Мстиславичу дружина говорит: "Ты сам
собою это, князь, замыслил, так мы не едем за тобою, мы ничего не знали". Из
тона летописи видно, что не нравилось, когда князь имел одного любимца,
которому открывал свои думы, скрывая их от остальной дружины: так,
рассказывая о дурном поступке Святослава Всеволодовича с Ростиславичами,
летописец говорит: "Святослав посоветовался с княгинею да с Кочкарем,
любимцем своим, а лучшим мужам думы своей не объявил". Князь почти все время
свое проводил с дружиною: с нею думу думал, на охоту ездил, пировал; в житии
св. Феодосия читаем, что когда князь Изяслав хотел ехать к преподобному, то
распускал всех бояр по домам и являлся в монастырь с одним малым отроком:
это рассказывается как исключение из обычая. При таких близких отношениях
бояр к князю естественно ожидать, что советы их и внушения не оставались без
следствий в распрях и усобицах княжеских: в деле ослепления Василька
летописец прямо обвиняет известных бояр Давыдовых; не раз попадается
известие, что князь поступил дурно, послушавшись злых советников; если
дружинник по неудовольствию оставлял одного князя и переходил к другому, то,
конечно, не мог содействовать приязни между ними. Мстислав Изяславич
отпустил от себя двоих бояр, братьев Бориславичей, озлобив, по выражению
летописца, потому что холопи их покрали княжеских коней из стада;
Бориславичи перешли к Давыду Ростиславичу и начали ссорить его с Мстиславом.
Вследствие таких отношений встречаем в летописи известие, что при княжеских
договорах и бояре целовали крест - добра хотеть между князьями, честь их
беречь и не ссорить их.
По-прежнему встречаем различие между старшею и младшею дружиною. Когда
Святославу Ольговичу дали знать о смерти брата Игоря, то сказано, что он
созвал дружину свою старейшую и объявил ей об этом. Всеволод III послал
сказать племяннику Мстиславу Ростиславичу: "Брат! если тебя привела дружина
старейшая, то ступай в Ростов". Но старейшая дружина в этом же самом
рассказе переводится словом: бояре. В противоположность старшей встречаем
название младшая дружина; так, Изяслав Мстиславич говорит брату Владимиру:
"Ступай вперед на Белгород, а мы все отпускаем с тобою дружину свою младшую,
младшая дружина называется также просто: молодь, молодые, молодые люди,
продолжает носить название гридей, гридьбы. Члены старшей дружины, бояре,
были по преимуществу княжескими думцами, советниками; но встречаем известие,
что иногда князья сзывают на совет бояр и всю дружину свою. В состав дружины
входила также собственная прислуга князя, жившая постоянно при нем, в его
доме, дворце, это так называемые отроки, детские, пасынки, которые,
естественно, разделялись опять на старших и младших, или меньших. Таким
образом, дружина состояла из трех частей: бояр, гридьбы и пасынков:
летописец говорит, что Мстислав Ростиславич, приехавши в Ростов, собрал
бояр, гридьбу и пасынков, и всю дружину. Третий отдел дружины, служня, слуги
княжеские, живущие при нем в доме, на севере начинают носить название двора,
дворян; естественно, впрочем, ожидать, что в противоположность городовым
полкам под именем дворян разумелась и вся дружина, все княжеское войско.
Бояре имели свои домы в стольном городе княжеском, имели свои села; какого
рода были эти села, кроме отчин, получали ли дружинники поместья от князей -
ничего неизвестно. Кроме стольного города дружина (преимущественно, думаем,
младшая) жила также по другим городам, где отряды ее составляли засады или
гарнизоны, жила и по селам своим; после каждого похода дружина распускалась.
Княжеские слуги жили при дворе; но могли также чередоваться службою, имея на
стороне свои дома. Бояре имели около себя в походе свою служню, своих
отроков.
Из бояр князь назначал тысяцких; что же касается до посадников, то они
могли быть назначаемы и из детских. Тиуны княжеские и боярские имеют прежнее
значение.
Из должностей служебных в доме, дворе княжеском встречаем название
ключников; на их должность указывает следующее известие: когда Ростислав
Мстиславич похоронил дядю своего Вячеслава, то, созвавши бояр последнего,
тиунов и ключников, велел принести перед себя все имение покойного князя.
Покладник, по всем вероятностям, соответствовал позднейшему спальнику.
Звание конюший, стольник, меченоша объясняются из самых слов. Упоминаются
мечники; кощеи, которых, производя от слова кош, можно принять за обозную
прислугу; упоминаются седельники, название которых указывает на их занятие;
и кощеи и седельники находились при войске во время похода; седельники жили,
как видно, целыми селениями в известных местах. В Новгородской летописи под
1181 годом встречаем название: кметство для лучших ратников, ибо это
название в некоторых списках переводится чрез: мужи доброименитые. Мономах
говорит, что он взял в плен живыми пятерых князей половецких и иных кметий
молодых пятнадцать.
По-прежнему находим в летописи ясные указания на различие между
дружиною и полками, собираемыми из остального народонаселения, городского и
сельского; дружина отличается от полка. Вячеслав Владимирович говорит
племяннику Изяславу:
"Дружина моя и полк мой будут у нас с тобою общие"; Ярослав галицкий
говорит киевскому боярину об отце своем: "Полк его и дружина его у меня";
хотя, разумеется, слово "полк" сохраняет и свое общее значение войска, точно
так же как и дружина; и, с другой стороны, полк имеет значение известного
отдела в войске. Киевские полки резко отличаются от княжеских дружин в
рассказе о битве Изяслава Мстиславича с дядею Юрием под Киевом: "Вячеслав и
Изяслав, не входя в город, раскинули стан перед Золотыми воротами: Изяслав
Давыдович стал между Золотыми воротами и Жидовскими, Ростислав с сыном
Романом перед Жидовскими воротами, Борис городенский у Лядских ворот, а
между князьями стали киевляне на конях и пеши"; тут же говорится, что
Вячеслав и племянники его послушались дружины, киевлян и черных клобуков. На
участие сельского народонаселения в походах указывают прямо известия
летописи о сборах Мономаха и Святополка на половцев; дружина говорила, что
весною не время идти в поход, ибо для этого нужно отнять поселян (смердов) и
лошадей их от полевых работ; Мономах отвечал на это: "Странно мне, что вы
поселяя и лошадей их жалеете, а об том не подумаете, как весною начнет
поселянин пахать лошадью и приедет половчин, ударит поселянина стрелою, а
лошадь его возьмет себе". Если бы кто-нибудь задал вопрос: как участвовали
поселяне в походах, для чего, собственно, употреблялись здесь они и лошади
их? - то на этот вопрос не может быть ответа по недостатку свидетельств;
приведем только одно известие, что во время войны Мстислава торопецкого с
младшими сыновьями Всеволода III последние погнали на войну и "из поселей",
как сказано в летописи. В летописи же читаем, что Изяслав Мстиславич и в
Киеве, и в Новгороде на вече объявлял о походе; было ли это постоянным
обычаем - утверждать нельзя. Как выходили граждане на войну, это видно также
из слов бояр Изяславовых, которые звали киевлян в поход от имени князя:
"Теперь, братья киевляне, ступайте за мной к Чернигову на Ольговичей,
собирайтесь все от мала до велика, у кого есть конь, тот на коне, а у кого
нет коня, тот пусть едет в лодке". Из этого и из многих других известий
видно, что ополчение состояло из конницы (копейщиков) и пехоты (стрельцов);
встречаем названия: кони поводные, т.е. употребляемые под верх, и товарные,
обозные, также кони сумные; стрельцы обыкновенно завязывали дело, когда
главная масса войск, копейщики, еще не вступали в битву. Во время похода
оружие везли на возах; оружие состояло из броней, шлемов, щитов, мечей,
копий, сабель, стрел, киев, сулиц, ножей-засапожников, рогатин, оскепов и
топоров, топоры бывали с паворозою: в Слове о полку Игореву щиты называются
красными (червлеными); шлемы были с острым верхом и с железным забралом или
личиною в виде полумаски. Для защиты щек и затылка к шлему прикреплялась
кольчужная железная сетка, застегивавшаяся запоною у шеи. Употреблялись
знамена, или стяги, также трубы и бубны. Не только оружие везли на возах, но
и сами ратники ехали на них же; кроме возов с оружием должно думать, что
войско сопровождали обозы с съестными припасами: по крайней мере есть
известие, что иногда припасы эти возили на лодках по рекам; но есть также и
не одно известие, что князья, вступая в неприятельскую землю, посылали для
сбора съестных припасов: это называлось ехать в зажитие, а люди, посылаемые
для такого сбора, - зажитниками. В ожидании битвы ратники надевали брони; но
пред Липецкою битвою Мстислав Удалой дал новгородцам на выбор: сражаться на.
конях или пешком; те отвечали, что не хотят помирать на лошадях, но хотят
биться пеши, как бились отцы их на Колакче, и, сбросив с себя порты и
сапоги, побежали босые на неприятеля. Князья устроивали войско, говорили
речи; войска располагались по-прежнему тремя отделениями: большой полк, или
чело, и два крыла; но в описываемое время упоминается и передовой полк, или
перед, упоминается и сторожевой полк, или сторожье, который давал знать
главному полку о месте пребывания и движения неприятеля. При бегстве
неприятеля победители бросались на стан его, одирали мертвых; о дележе
добычи встречаем одно известие, что Мстислав Удалой, взявши дань на чуди,
две части ее отдал новгородцам, третью дворянам своим. Встречаем известие об
укрепленных станах: так, пред Липецкою битвою младшие Всеволодовичи обвели
свой стан плетнем и насовали кольев; был обычай также огораживаться
засеками: так, сказано об Ярославе Всеволодовиче черниговском, что он стал
под своими лесами, засекшись от неприятеля; в станах находились шатры и
полстницы: в рассказе о взятии рязанских князей Всеволодом III говорится,
что великий князь, поздоровавшись с ними, велел сесть им в шатре, а сам сел
в полстнице; также в рассказе об убиении рязанских князей родичами читаем,
что убийца Глеб скрыл вооруженных слуг и половцев в полстнице близ шатра,
где должны были пировать жертвы его.
И в описываемое время войска переправлялись иногда по рекам; так, под
1185 годом встречаем известие, что Святослав Всеволодович плыл в лодках
Десною из Новгорода Северского в Чернигов; встречаем даже известие о речной
битве на Днепре между войсками Изяслава Мстиславича и дяди его Юрия, когда
Изяслав дивно исхитрил лодки, по выражению летописца: видны были одни только
весла, а гребцов было не видать, потому что лодки были покрыты, ратники
стояли на этих крышках в бронях и стреляли, кормчих было два, один на носу,
другой на корме, и куда хотели, туда и шли, не оборачивая лодок. Походы
преимущественно совершались зимою: это будет понятно, если вспомним
состояние страны, покрытой множеством рек и болот, через которые зима
прокладывала ледяные мосты и таким образом облегчала путь; князья
обыкновенно спешили окончить поход до того времени, как начнут таять снега и
разливаться реки. Кроме затруднительности дорог против незимних походов
могли говорить также причины, приводимые дружиною Мономаху против весеннего
похода на половцев: нужно было отрывать земледельцев от работ в поле.
Пространство пути считали днями, например, под 1187 годом Рюрик Ростиславич
говорит Ярославу черниговскому: "Весть ны правая есть, аж вежи половецкия
восе за полъдне, ты мене деля пойди до полуднья, а аз тебе деля еду десять
днев". Или под 1159 годом: "Бродишася по нем (Изяславе Давыдовиче) за Десну,
Святослава оба и Рюрик, и отшедше за днище и не обретше его". Новгородцы в
1147 г. выходили навстречу к Изяславу Мстиславичу, одни "три днищь, другие
днище от Новгорода". Упоминаются взятия городов копьем (приступом) и взятия
на щит (сожжение, разграбление, плен, истребление жителей): нет права
думать, чтобы там, где упоминается взятие на щит, непременно прежде было
взятие приступом. При осадах городов почти никогда не упоминается о машинах,
стенобитных орудиях, подкопах; обыкновенно говорится, что город обступали и
бились с осажденными у ворот. Раз говорится в Псковской летописи под 1065
годом, что Всеслав полоцкий приходил под Псков, и много трудился, и пороками
шибав; но Псковская летопись позднейшего составления, и притом означенное
выражение у псковского летописца форменное. Осады продолжались от двух дней
до десяти недель, более продолжительных осад не видим. Изо ста с чем-нибудь
случаев, где говорится о нападениях на города, один только раз упоминается о
взятии копьем, раз двадцать девять о взятии на щит, опустошении городов, раз
сорок о сдаче и просто о занятии городов, причем раза три употребляется
выражение, что города были заняты внезапно, изъездом; раз семь осажденные
должны были принимать условия осаждающих, раз пять говорится просто о мире,
последовавшем за осадою, наконец раз двадцать пять упоминаются осады
неудачные. Здесь, разумеется, нам было бы очень важно знать число войск во
время походов и осад; к сожалению, мы встречаем об этом предмете очень
скудные известия в летописях; под 1172 годом встречаем известие о битве
русских с половцами: у поганых, сказано, было 900 копий, а у Руси 90; но
число копий не означает числа всего войска, ибо после сказано, что победивши
половцев (900 копий), русские взяли у них в плен 1500 человек, других
перебили, а некоторые убежали. Из связи целого рассказа можно сделать
некоторые соображения: прежде говорится, что когда русские, перехвативши
половецких сторожей, спросили у них:
"Много ли ваших назади", то те отвечали, что 7000; русские пошли против
этого семитысячного отряда, разбили его, и когда спросили у пленных: много
ли еще ваших назади, то те отвечали: "Теперь большой полк идет"; - и в
этом-то большом полку насчитывалось 900 копий, следовательно полк,
насчитывавший в себе 900 копий, имел всех ратников в себе гораздо более
7000, ибо относился к семитысячному отряду, как большой полк. Русский полк,
состоявший из 90 копий, считали маленьким отрядом, так что старшему князю
неприлично было им предводительствовать. Когда великий князь Святополк
Изяславич в 1093 году объявил киевским боярам, что у него 800 своих отроков,
которые могут стать против половцев, то бояре отвечали: "Если бы ты набрал и
8000, то недурно было бы, потому что наша земля оскудела". Это известие о
800 (по некоторым спискам 500) отроков может указывать нам на число
собственной служни княжеской, которую должно отделять от других составных
частей дружины - бояр и гридей. Когда Мономах выехал из Чернигова в
Переяславль перед Олегом, то у него не было и ста человек дружины, но это
было после бедственного сражения с половцами, где Мономах так много потерял
своего войска; Игоревичи перебили в Галиче 500 бояр.
Великий Новгород во второй половине XII века мог выставлягь 20000
войска; Северная Русь - области: Новгородская, Ростовская с Белоозером,
Муромская и Рязанская могли выставить 50000; на Липецкой битве из войска
младших Всеволодовичей погибло 9233 человека, взято в плен только 60
человек, но были, кроме того, и спасшиеся бегством, некоторые потонули в
реках. Здесь, разумеется, не должно упускать из внимания того, происходили
ли войны соединенными усилиями нескольких княжеств или два князя боролись с
одними собственными силами: если мы предположим, что Южная Русь могла
выставить около 50000 войска, то мы должны разделить это количество на шесть
частей по областям (Черниговская, Переяславская, Смоленская, Туровская,
Волынская, Киевская), а если борьба шла между князьями одной из этих
областей, например между черниговским и северским, то мы не можем
предположить, чтобы каждый из них мог вывести в поле больше 5000 войска. Но,
с другой стороны, должно заметить также, что во всех почти войнах принимали
участие толпы диких половцев и своих черных клобуков, так, например, на
помощь Всеволоду Ольговичу в 1127 году пришло 7000 половцев; на помощь
Изяславу Давыдовичу пришло 20000 половцев. Наконец, в Никоновском списке
встречаем известие, что в 1135 году Всеволод Мстиславич новгородский имел в
своем войске немцев; на юге под 1149 годом упоминаются также немцы в русском
войске.
И в описываемое время встречаем известие о богатырях; и в этот период
человек благодаря физической силе мог выделиться, приобресть особенное
значение и давать победу тому или другому князю; к богатырям, как видно,
питали особенное уважение, называли их людьми божиими. Замечателен рассказ
летописи под 1148 годом о богатыре Демьяне Куденевиче. Этот богатырь жил в
Переяславле Южном у князя Мстислава Изяславича в то время, когда сын Юрия
Долгорукого, Глеб, хотел врасплох напасть на Переяславль. Узнавши о
приближении Глеба, князь Мстислав отправился немедленно к Демьяну и сказал
ему: "Человек божий! теперь время божией помощи и пречистой богородицы и
твоего мужества и крепости". Демьян тотчас же сел на коня со слугою своим
Тарасом и пятью молодыми отроками, потому что остальные разошлись неизвестно
куда. Богатырь выехал из города, встретил князя Глеба Юрьевича на поле у
посада, с яростию напал на его войско и многих убил нещадно. Князь Глеб
испугался, побежал назад, а Демьяну Куденевичу послал сказать: "Я приходил
на любовь и на мир, а не на рать". Но скоро Глеб с половцами пришел опять к
Переяславлю, Демьян один выехал из города без доспехов, перебил много
неприятелей, но сам был пострелен во многих местах от половцев и в
изнеможении возвратился в город. Князь Мстислав пришел к нему, принес много
даров, обещал дать волости; богатырь отвечал ему: "О суета человеческая!
кто, будучи мертв, желает даров тленных и власти погибающей!" С этими
словами Демьян уснул вечным сном, и был по нем плач великий во всем городе.
В рассказе о Липецкой битве упоминаются также богатыри, бывшие на стороне
Мстислава торопецкого. В рассказах о Калкской битве говорится, что тут пало
80 храбрецов, или богатырей.
Обратимся теперь к народонаселению городскому и сельскому. Русская
земля в самом обширном смысле слова, т. е. все русские владения, разделялась
на несколько отдельных земель, или волостей: Русская земля (в тесном смысле,
т, е. Киевская), Волынская, Смоленская, Суздальская и т. д.; слово волость,
власть означало и княжение (власть), и княжество (владение, область). Между
словами: волость и земля можно, впрочем, заметить различие: земля имела
чисто географическое значение, тогда как волость содержит в себе всегда
значение зависимости известного участка земли от князя или главного города;
в этом смысле название волости носит окружная земля в противоположность
городу, и жители ее в противоположность горожанам; Новгородская земля есть
Новгородия, земля, обитаемая новгородцами, как Польская земля есть Польша,
Чешская земля - Богемия; Новгородская же волость означает земли,
подведомственные, подчиненные Новгороду Великому. Переход слова "власть"
(волость) от означения владеющего к означению владеемого был очень легок:
князь, старший город были власти, владели окружающими населенными местами,
здесь была их власть, эти места были в их власти, они были их власть.
Первоначально, до призвания Рюрика, летописец указывает нам племена,
независимые друг от друга: это видно из его слов, что каждое племя имело
свое княженье; встречаем сначала и названия земель от имени племен, например
Деревская земля; следовательно можно думать, что первоначально границы
земель соответствовали границам племен. Но, с тех пор как началась
деятельность князей Рюриковичей, это совпадение границ было нарушено, и в
последующем делении земель или волостей между князьями мы не можем отыскать
прежнего основания: так, земля Новгородская заключает в себе землю и славян
и кривичей, земля Полоцкая - землю кривичей и дреговичей, Смоленская -
кривичей и радимичей, Киевская - полян, древлян и дреговичей. Черниговская -
северян и вятичей. Уже самая перемена названий, исчезновение имен племенных,
заменение их именами, заимствованными от главных городов, показывает нам,
что основание деления здесь другое, а не прежнее племенное. Несмотря,
впрочем, на то, что явилось новое могущественное начало, власть княжеская,
под влиянием которой, несомненно, совершился переход народонаселения из
племенного быта в областной, прежнее значение древних главных городов не
утратилось для окружного народонаселения, чему, разумеется, прежде всего
способствовала первоначальная неопределенность отношений городового
народонаселения к князьям, неопределенность, преимущественно зависевшая от
родовых княжеских отношений, от частого перехода князей из одной волости в
другую: при спорности прав княжеских относительно наследства, при усобицах,
отсутствия князей волости необходимо должны были смотреть на главные,
старшие города, сообразоваться с их решением.
Отсюда главные, древние, старшие города в волости удерживают
относительно последней, относительно младших городов или пригородов значение
властей, называются властями: "Новгородцы изначала, и смолняне, и киевляне,
и полочане, и все власти, как на думу, на веча сходятся, и на чем старшие
положат, на том пригороды станут", - говорит летописец. Таких мест летописи,
из которых можно было бы узнать об отношениях младших городов в волости к
старшим, очень мало; тут же в рассказе летописца под 1175 г. видим, что
ростовцы считают себя в праве посадить посадника в пригороде своем
Владимире, и владимирцы потом, утесненные Ростиславичами, обращаются с
жалобою к жителям старших городов - ростовцам и суздальцам. Летописец
Новгородский сообщает нам также несколько скудных известий об отношениях
Новгорода к своим пригородам, преимущественно Пскову и Ладоге. Мы не можем
искать первоначальных пригородных отношений Пскова к Новгороду в
дорюриковское время: Псков был городом совсем другого племени, племени
кривичей; мы не знаем, каким образом Псков получил значение главного места в
окружной стране вместо Изборска или Словенска (как он называется в Псковской
летописи), стольного города Труворова; но как бы то ни было, мы не имеем
права предполагать зависимости изборских кривичей от славян новгородских во
время призвания князей и думать, что позднейшая зависимость Пскова от
Новгорода была следствием этой давней зависимости. Весь белозерская, подобно
кривичам изборским, участвовала в призвании князей, среди нее утвердил свой
стол второй брат Рюриков, Синеус, и, однако, потом Белозерск отошел от
Новгорода к области другого княжества. Поэтому с достоверностию можно
положить, что зависимость Пскова от Новгорода началась во время князей и
вследствие княжеских отношений. Братья Рюрика, по свидетельству летописца,
скоро умерли, и Рюрик принял один всю их волость; следовательно, страна
изборских кривичей вместе со Псковом подчинилась, по смерти Трувора, Рюрику,
утвердившему стол свой в Новгороде, который поэтому стал главным городом,
правительственным средоточием во всей стране, признававшей своим князем
Рюрика. Вот где должно искать начала зависимости Пскова от Новгорода, или,
лучше сказать, от власти, пребывающей в Новгороде: князь новгородский был
вместе и князем псковским и назначал во Псков своего посадника: отсюда
обычай брать Пскову всегда посадника из Новгорода. В 1132 году по случаю
сильной смуты вследствие отъезда князя Всеволода Мстиславича в южный
Переяславль псковичи и ладожане пришли в Новгород и здесь получили для себя
посадников. В 1136 году новгородцы, вздумавши передаться Ольговичам,
призвали псковичей и ладожан. Это известие показывает, что старшие города не
решали иногда важных дел без ведома пригородов; говорим иногда, потому что
при неопределенности тогдашних отношений не имеем права из одного или двух
известий заключать, что так необходимо всегда было. Под 1148 годом встречаем
известие, что великий князь Изяслав Мстиславич, приехавши в Новгород, созвал
вече, на которое сошлись новгородцы и псковичи: пришли ли псковичи и на этот
раз нарочно, по случаю приезда великого князя, или сошлись на вече псковичи,
бывшие тогда по своим делам в Новгороде, - решить нельзя. Неопределенность
этих отношений видна уже из того, что иногда являются псковичи и ладожане,
иногда одни псковичи, о жителях других пригородов не встречаем ни малейшего
упоминовения. Та же неопределенность в отношениях старших городов к младшим
и в земле Ростовской: по смерти Боголюбского ростовцы, суздальцы переяславцы
и вся дружина от мала до велика съезжаются на совещание к Владимиру и решают
призвать князей; дружина владимирская по приказанию ростовцев присоединяется
также к дружине означенных городов, но остальное народонаселение
владимирское противится, не желая покориться ростовцам, которые грозят
распорядиться Владимиром, как своим пригородом; потом владимирцы,
притесненные Ростиславичами, обращаются с жалобою к ростовцам и суздальцам
вместе, а не к одним ростовцам, точно так, как на совещание собираются
ростовцы, суздальцы, переяславцы, владимирцы, а о других городах не
упоминается.
Мы видели, что летописец жителей старых городов называет властями,
которые, как и на думу, на вече сходятся, и решение их принимают жители
младших городов или пригородов; летописец говорит здесь о новгородцах
наравне с киевлянами, смольнянами, полочанами, следовательно, мы не имеем
права в описываемое время резко выделять новгородский быт из быта других
значительнейших русских городов.
Как в других городах, так и в Новгороде вече является с неопределенным
характером, неопределенными формами.
Слово вече означало неопределенно всякое совещание, всякий разговор,
всякие переговоры, а не означало именно народное собрание, народную думу. Мы
видим, что князья сами созывают вече, имея что-нибудь объявить гражданам,
обыкновенно веча созываются князьями для объявления войны, похода гражданам.
Созывалось вече обыкновенно по звону колокола, откуда и выражение сзвонить
вече; собиралось оно на известных местах, удобных для многочисленного
стечения народа, например в Новгороде на дворе Ярославовом, в Киеве на
площади у св. Софии. В начальном периоде нашей истории мы видим, что князь
собирает на совет бояр и городских старцев, представителей городского
народонаселения; но теперь, когда народонаселение в городах увеличилось,
роды раздробились, то место собрания старцев, естественно, заступило
общенародное собрание, или вече; мы видим иногда в летописи даже составные
части веча, указывающие, что оно именно заменило прежний совет дружины и
старцев: так, великий князь Изяслав созвал на вече бояр, всю дружину и
киевлян; в одном списке летописи читаем, что народ стал на вече, а в другом,
что киевляне сели у св. Софии; в обоих говорится, что сошлось многое
множество народа, сошлись все киевляне от мала до велика. Видим, что вече
собирается в важных случаях для города, например, после потери князя, когда
граждане оставлены самим себе, как то случилось с владимирцами на Волыни в
1097 г.; в крайней опасности, как, например, когда в том же году
Ростиславичи послали сказать тем же владимирцам, что они должны выдать
злодеев, наустивших князя Давыда ослепить Василька. Наконец, вечем
называется всякое собрание недовольных граждан против князя или другого
какого-нибудь лица. На такие веча начали смотреть после, как на заговоры и
восстания, когда в Северо-Восточной Руси точнее определились отношения;
новгородцы в глазах северо-восточного народонаселения являются вечниками -
крамольниками, вече принимает значение крамолы, волнения народного. Но иначе
смотрели на это в описываемое время; в 1209 году сам Всеволод III дал
новгородцам позволение управиться с людьми, заслужившими их негодование, и
летописец говорит при. этом, что великий князь отдал новгородцам их прежнюю
волю любить добрых и казнить злых. Но если, с одной стороны, нельзя резко
выделять новгородский быт из быта других старших городов, то, с другой
стороны, нельзя также не заметить, что в Новгороде было более благоприятных
условий для развития вечевого быта, чем где-либо: князья сменялись чаще по
своим родовым отношениям и тем чаще вызывали народ к принятию участия в
решении самых важных вопросов; народ этот был развитее вследствие обширной
торговой деятельности, богатство способствовало образованию сильных фамилий,
которые стремились к более самостоятельному участию в правительственных
делах, а между тем главная сцена княжеской деятельности была далеко на юге,
сильнейшие князья не имели ни охоты, ни времени, ни средств заниматься
новгородскими делами. Когда сильнейшие князья явились на севере, то сейчас
же начали стеснять Новгород; но сначала южные князья были еще сильны, и
Новгород мог найти у них защиту от северных. Новгород имеет дело с младшими
князьями, другие города со старшими, сильнейшими; из этого уже прямой вывод,
что вечевому быту было легче развиваться в Новгороде, чем в других городах.
Мы объяснили явление веча и усиление его значения в некоторых городах
исторически из известных условий времени. Но есть свидетельство, что
Новгород пользовался какими-то особенными правами, утвержденными для него
грамотою Ярослава I; какого же рода была эта грамота? Из условий, в
соблюдении которых последующие великие князья клялись новгородцам, мы можем
иметь полное понятие о правах последних: главное, основное из этих прав есть
право сопоставлять с князем посадника; посмотрим, можно ли уступку этого
права отнести ко временам Ярослава I.
Главною обязанностью князя в Новгороде, как и везде, была обязанность
верховного судьи, при исполнении которой он соображался с законами, имевшими
силу в городе.
Если бы князь родился, воспитывался и постоянно жил в Новгороде, то он
знал бы обычаи и все отношения своей родины и умел бы изменять их,
сообразуясь с требованиями. Но князья сменялись беспрестанно; они приходили
из стран отдаленных, из областей - Киевской, Волынской, Смоленской,
Черниговской, Суздальской; князья-пришельцы не имели понятия об обычаях
новгородских, точно так, как новгородцы не знали обычаев других русских
областей; отсюда в суде княжеском должны были происходить беспрестанные
недоразумения. Для отвращения таких неудобств новгородцы требовали от
всякого нового князя, чтоб он судил всегда в присутствии чиновника,
избранного из граждан, знакомого со всеми обычаями и отношениями страны: "А
без посадника ти, княже, не судити".
Вторым правом князя в Новгороде, как и везде, было право назначать
правителей по волостям. Но мы видели, какую невыгоду в этом отношении имело
для горожан частое перемещение князей с одного стола на другой; каждый
приводил из прежней волости дружину, которая отстраняла старых бояр и
возбуждала неудовольствие народа, поступая с новыми согражданами, как с
чужими, спеша обогатиться на их счет. В Новгороде это неудобство было еще
чувствительнее, ибо смена князей происходила чаще; отсюда второе главное
условие, чтоб князья назначали в судьи не своих мужей, но граждан
новгородских; но так как беспрестанно сменявшиеся князья не могли знать
граждан, достойных доверенности, и притом могли раздавать должности
исключительно своим приверженцам, то сюда присоединялось необходимое
условие, чтоб князь не раздавал волостей без посадника: "А без посадника ти,
княже, ни волостей раздавати". Третьим правом князя было право давать
грамоты, сообщать и скреплять своим именем известные права: и здесь
князья-пришельцы не могли обойтись без руководства туземного сановника, ибо
не знали обычных границ прав и могли вредить выгодам общественным в пользу
частных лиц, к ним приверженных; отсюда третье необходимое условие: "А без
посадника, княже, ни грамот ти даяти".
Беспрерывная смена князей, почти всегда враждебных друг другу, влекла
за собою еще другие неудобства, а именно: каждый новый князь, враждебный
своему предшественнику, естественно, недоброжелательными глазами смотрел на
все, сделанное последним: чиновники, назначенные Ольговичем, естественно, не
нравились Мономаховичу, грамота, данная Мстиславичем, должна была являться
незаконною в глазах Юрьевича; отсюда каждая перемена князя влекла за собою
перемену чиновников и лишение приобретенных прав; для отвращения этого
неудобства каждый новый князь обязывался, во-первых, не лишать никого без
суда, без вины, должностей, во-вторых, не пересуживать грамот, данных
предшественником: "А без вины ти, княже, мужа без вины не лишити волости, а
грамот ти не посужати". Но посадник был лицо, необходимое при каждом суде и
пересуде. Если теперь сопоставление с князем посадника есть главная отмена
новгородского быта, главное право Новгорода, и если это право уступлено ему
Ярославом I, то посадник тотчас же после уступки права должен явиться в
качестве чиновника народного, ограничивающего власть князя; но из обзора
событий мы видим, что посадник с таким характером является в Новгороде
гораздо позднее:
Мономах и сын его Мстислав посылают в Новгород посадников из Киева. Из
этого мы должны заключить, что первоначально посадник новгородский был то же
самое, что впоследствии наместник - боярин, присылаемый великим князем
вместо себя из Твери или из Москвы, Но какое же значение имели в Новгороде
посадники, присылаемые из Киева Мономахом и сыном его, когда в Новгороде и
без них был уже князь, именно сын Мстислава, Всеволод; какое значение имел
посадник при князе, как чиновник последнего, а не туземный? Естественно, что
он был помощником князя, помогал ему в суде, исполнял его приказания,
преимущественно же заступал место князя во время отсутствия последнего:
возможность существования посадника при князе доказывает нам пример Полоцка.
Теперь остается решить вопрос: когда и как посадник из чиновника княжеского
стал городовым? Если главная обязанность посадника состояла в том, чтоб
заменять князя на время его отсутствия из города, то посадник всего более
был необходим в том городе, где отсутствие князя случалось чаще; но мы
знаем, что всего чаще сменялись князья в Новгороде. Если князь сменялся
вследствие неудовольствия, то до прибытия нового необходим был посадник,
который бы заступал его место; но мог ли оставаться посадником чиновник
изгнанного князя? Смена князя необходимо влекла за собою и смену его
посадника; но кто же будет заступать княжеское место до прибытия нового
князя?
Необходимо было избирать посадника городом. Впрочем, и после, когда в
городе находился князь, назначение посадника не изъято было совершенно
из-под его влияния: князь избирал посадника вместе с городом. Если посадник
сперва был назначаем князем, то срок отправления его должности, естественно,
зависел от воли князя; впоследствии, когда посадник стал чиновником
городовым, то он сменялся по воле города, смотря по обстоятельствам, мы
видели, что посадники постоянно сменяются вследствие смены князей,
вследствие торжества той или другой стороны, причем иногда старые посадники
вступают снова в должность настоящих, или степенных. Один только раз
встретили мы указание, что при избрании в посадники при всех равных
обстоятельствах обращалось внимание на старшинство: так, в 1211 году
Твердислав уступил посадничество Димитрию Якуничу, потому что последний был
страше его. Иногда видим, что посадник, сверженный в Новгороде, шел
посадничать в пригород, причем случалось, что пригорожане не принимали его,
опять, вероятно, по отношениям своим к городским партиям; но при этом легко
заметить, что посадники избираются обыкновенно из одного известного круга
боярских фамилий. Все вышесказанное о превращении посадника из чиновника
княжеского в городового объясняется примером тысяцкого. Тысяцкий существует
везде подле князя в качестве его чиновника; в летописи встречаем известия,
что такой-то князь дал тысячу такому-то из своих приближенных: в Новгороде и
этот чиновник вместе с посадником стал подлежать народному избранию.
Если право сопоставлять с князем посадника не могло быть уступлено
Новгороду Ярославом I, произошло во времена позднейшие, то нельзя отнести ко
временам Ярослава I и других условий, встречаемых в договорных новгородских
грамотах с великими князьями, например: "Из Суздальской земли тебе Новгорода
не рядить и волостей не раздавать", или: "А на Низу, князь, новгородца не
судить", ибо мы знаем, что Мономах рядил Новгород, судил новгородцев и
раздавал волости из Киева. К этому должно прибавить еще, что сами
новгородцы, требуя от великих князей клятвы в соблюдении вышеозначенных
условий и приводя в пример прежних князей, дававших подобную клятву, нигде,
однако, не упоминают имени Ярослава I.
Приведенное обстоятельство тем более важно, что в других случаях
новгородцы именно указывают на грамоты Ярославовы. О содержании этих грамот
мы должны заключить по обстоятельствам, в которых они упоминаются. В 1228
году новгородцы поссорились с князем своим Ярославом Всеволодовичем за то,
что он поступил не по грамотам Ярославовым, а именно, наложил новую пошлину
и посылал судей по волостям. На следующий год прибыл к ним князь Михаил и
целовал крест на всех грамотах Ярославовых, вследствие сего тотчас же сделал
финансовое распоряжение, а именно дал свободу смердам на пять лет не платить
дани. В 1230 году Ярослав, снова призванный, уступил новгородцам и целовал
крест на всех грамотах Ярославовых. В 1339 году, когда великий князь Иоанн
Данилович прислал требовать у новгородцев ханского запроса, то они отвечали:
"Того у нас не бывало от начала мира, и ты, князь, целовал крест к Новгороду
по старой пошлине и по Ярославовым грамотам". Вот все случаи, где новгородцы
упоминают о грамотах Ярославовых.
Видя, что во всех этих случаях дело идет о финансовых льготах, можно
заключать, что льготные грамоты Ярославовы касались только финансовых
постановлений, и точно, в летописи встречаем известие, что новгородцы
получили подобную грамоту от Ярослава I. В одной только Степенной книге
сказано, что Ярослав I дал новгородцам позволение брать из его племени себе
князя, какого захотят. Но, во-первых, новгородцы никогда не упоминают об
этом праве, полученном ими от Ярослава I, например когда они не хотели
принять к себе Святополкова сына на место любимого ими Мстислава, то им
прежде всего следовало бы указать на это право, но они молчат о нем, а
указывают другие причины, именно уход Святополка от них и распоряжение
великого князя Всеволода. Во-вторых, в летописях читаем, что новгородцы
освобождены прежними князьями, прадедами князей, а не Ярославом, что потом
подтверждается и в самой Степенной книге. Соображая все обстоятельства,
можно с вероятностию положить, что особенности в быту Новгорода произошли
мало-помалу, вследствие известных исторических условий, а не вследствие
пожалования Ярославова, о котором, кроме Степенной книги, не знает ни одна
летопись.
Что касается до внешнего вида русского города в описываемое время, то
он обыкновенно состоял из нескольких частей: первую, главную, существенную
часть составлял собственно город, огороженное стенами пространство;
впоследствии времени около города образуются новые поселения, которые также
обводятся стенами; отсюда город получает двойные укрепления: город
внутренний (днешний) и город наружный (окольный, кромный), внутренний город
носил также название детинца, внешний - острога; поселения, расположенные
около главного города, или детинца, назывались nepeдгopoдueм. Стены бывали
каменные и деревянные (преимущественно) с дощатыми заборалами, башнями
(вежами) и воротами, которые носили названия или по положению в известную
сторону, например Восточные, или по украшениям, например Золотые,
Серебряные, или по тем частям города, к которым прилегали, по их
народонаселению, например в Киеве были ворота Жидовские, Лядские, или по
церквам, которые находились в башнях над воротами или, быть может, даже по
образам, или наконец по каким-нибудь другим обстоятельствам, например
Водяные в новгородском Детинце, выводящие к реке, и т. п. Упоминаются два
вала, и место, находящееся между ними, носит название болонья. Передгородие
разделялось на концы, концы - на улицы. Городское строение было тогда
исключительно деревянное, церкви были каменные и деревянные; что касается до
количества церквей в городах, то в Новгороде с 1054 года по 1229 построено
было 69 церквей, из которых 15 были, наверно, деревянные, ибо о них или
прямо сказано так или сказано, что они были срублены; из остальных о
некоторых прямо сказано, что они были каменные, о других же ничего не
сказано; в число 69 включены и церкви монастырские; нельзя думать, чтобы до
1054 года находилось уже очень много церквей в Новгороде; это количество
церквей во втором по богатству (после Киева) русском городе может дать нам
приблизительное понятие о количестве церквей в Киеве. Из городных построек
летописи упоминают о мостах деревянных, которые разбирались; Новгородская
летопись упоминает о построении мостов через Волхов; в Киеве Владимир
Мономах устроил мост через Днепр в 1115 г. Из общественных зданий в городе
памятники упоминают о тюрьмах или погребах: о постройке их узнаем,
во-первых, то, что у них были окна (небольшие оконцы): дружина Изяславова
советовала этому князю подозвать заточенного Всеслава полоцкого к оконцу его
тюрьмы и убить; описывая освобождение Игоря Ольговича из тюрьмы, летописец
говорит, что великий князь Изяслав приказал "над ним поруб розоимати, и тако
выяша из поруба вельми больнаго и несоша у келью". В Степенной книге при
описании чудес св. Бориса и Глеба читаем, что великий князь Святополк
Изяславич посадил двух человек в тюрьму без исследования вины их, по
клевете, и, посадивши, позабыл о них. Они молились св. Борису и Глебу, и в
одну ночь - "дверем сущим погребным заключенным, лествицы же вне лежащи
извлечены", - один из узников чудесным образом освободился от оков и,
явившись в церковь, рассказал всем об этом; отправились к тюрьме - "и видеша
ключи неврежены и замок, лествицу ж, по ней же восходят и исходят, вне
лежащу". Каждый город имел торговые площади, торги, торговища; из летописи
известно, что торги производились по пятницам.
Вследствие почти исключительно деревянного строения в городах пожары
должны были быть опустошительны: в Новгороде от 1054 до 1228 года
упоминается одиннадцать больших пожаров: в 1097 году погорело Заречье
(он-пол) и детинец; в 1102 году погорели хоромы от ручья мимо Славна до
церкви св. Илии; в 1113 погорел он-пол и город Кромный; в 1139 погорел
торговый пол, причем сгорело 10 церквей; в 1144 погорел холм; в 1152 погорел
весь торг с осьмью церквами и девятою Варяжскою, т. е. Латинскою; в 1175
сгорели три церкви; в 1177 погорел Неревский конец с пятью церквами; в 1181
две церкви и много дворов; в 1194 году летом в неделю на Всех святых
загорелся один двор на Ярышеве улице, и встал пожар сильный: сгорело три
церкви; потом перекинуло на Лукину улицу; на другой день сгорело еще 10
дворов; в конце недели еще новый пожар: сгорело семь церквей и домы большие,
после чего каждый день загоралось местах в шести и больше, так что люди не
смели жить (жировать) в домах, а жили по полю; потом погорело Городище и
Людин конец; пожары продолжались от Всех святых до Успеньева дня; в том же
году погорела Ладога и Руса. В 1211 году сгорело в Новгороде 15 церквей и
4300 дворов; в 1217 погорело все Заречье, кто вбежал в каменные церкви с
имением, и те все сгорели со всем добром своим, в Варяжской божнице сгорел
весь товар немецких купцов, церквей сгорело 15 деревянных, а у каменных
сгорели верхи и притворы. Из других городов упоминается под 1183 г. сильный
пожар во Владимире Кляземском: сгорел почти весь город с 32-мя церквами; в
1192 году сгорела половина города с 14 церквами; в 1198 году опять сильный
пожар в том же городе: сгорело 16 церквей и почти половина города; в 1211
году погорел Ростов едва не весь с 15 церквами; в 1221 г. погорел весь
Ярославль с 17 церквами; в 1227 погорел опять Владимир с 27 церквами, в
следующем году новый пожар: сгорели княжие хоромы и две церкви. В 1124 году
сгорел почти весь Киев, одних церквей погорело около шестисот (??). В 1183
году погорел весь Городец от молнии.
Мы сказали о внешнем виде русского города в описываемое время; теперь
должны обратить внимание на его народонаселение. Мы видели, что в городах
жила дружина со своими различными подразделениями; но от этой дружины
явственно различаются собственные граждане, горожане, так, например,
явственно различается дружина киевских князей и киевляне, владимирская
дружина и владимирцы; на вечах киевляне отделяются от дружины. Из кого же
состояла эта масса собственно городского народонаселения и как делилась она?
Современные источники указывают нам в городах людей торговых и
ремесленников, людей промышленных разного рода; о купцах не нужно приводить
известий: они так часто встречаются в летописи; ростовцы называют жителей
Владимира каменщиками, в Новгороде упоминается серебряник весец; в Вышгороде
упоминаются огородники с их старейшиною; очень вероятно, что и в описываемое
время, как впоследствии, люди, занимающиеся какою-нибудь одною отраслью
промышленности, жили вместе на особых местах, имея своих старост или
старейшин: название концов новгородских Плотницкий, Гончарский могут
указывать на это. Встречаем известия о смердах в городах: думаем, что здесь
должно разуметь под смердами простых людей, черных, чернь или даже вообще
всех горожан в противоположность дружине; так, под 1152 годом читаем, что
Иван Берладник осадил галицкий город Ушицу, куда взошла засада князя
Ярослава и билась крепко, но смерды стали перескакивать через стенные
забрала к Ивану, и перебежало их 300 человек; здесь смерды - жители Ушицы
противополагаются засаде, дружине княжеской: последняя билась крепко против
Берладника, а смерды перебегали к нему. Как после, так и теперь, собственно
городовое народонаселение делилось на сотни, ибо кроме прямых известий,
продолжаем встречать название соцких с важным значением; понятно, какое
близкое отношение к собственно городскому народонаселению должен был иметь
тысяцкий и в мирное и в военное время. Итак, начальствующими лицами в городе
были: в стольном - князь, державший подле себя тиуна, в нестольном -
посадник, державший также, вероятно, подле себя тиуна; тысяцкий, соцкие,
десяцкие, старосты концов, улиц, старосты для отдельных промыслов; из лиц,
употреблявшихся при управлении и суде, встречаем названия подвойских,
биричей, ябедников; биричей и подвойских князь Изяслав Мстиславич посылал в
Новгороде кликать народ по улицам, звать к князю на обед. Особых чиновников
для сохранения порядка в городе, как видно, не было; в летописи под 1115
годом, при описании торжества перенесения мощей св. Бориса и Глеба, читаем,
что Мономах, видя, как толпы народа, налегая со всех сторон, мешают шествию,
приказал разметать народу деньги, чтоб он отхлынул в сторону. Кроме
туземного народонаселения в некоторых торговых городах, преимущественно в
Киеве и Новгороде, видим иноземное народонаселение, постоянное и временное
(насельницы).
В Новгороде живут немецкие купцы, имеют свою особую церковь (божницу
Варяжскую); в Киеве постоянно или по крайней мере в известное время видим
жидов, живущих особым кварталом или улицею, отчего и ворота носят название
Жидовских; Лядские ворота в Киеве указывают на Польский квартал или улицу;
Латина упоминается в числе киевскаго народонаселения под 1174 годом.
Из волостного разделения нам известно по-прежнему разделение на
погосты; встречаем известие и о станах: так, говорится, что Всеволод III
ехал за своею дочерью до трехстанов; не знаем, имел ли уже в это время стан
значение известного правительственного средоточия или еще означал только
станцию; во всяком случае заметим, что значение стана совершенно совпадает с
значением погоста, как оно объяснено выше: оба, и погост и стан, из мест
временной остановки правителя сделались постоянным правительственным
средоточием. Кроме городов, населенные места в волости носят название слобод
(свобод) и сел; название слободы носило вновь заведенное поселение,
пользующееся поэтому некоторою особенностию, некоторыми льготами, свободою
от известных повинностей; из современных источников известно, что слободы,
наравне с селами, могли быть в частном владении, могли приобретаться
покупкою. Сельское народонаселение в противоположность городскому вообще
называется смердами; но мы имеем полное право разделять сельское
народонаселение на свободное и несвободное, находящееся в частной
собственности князя, бояр и других людей, ибо встречаем известия о селах с
челядью, рабами; сказанное о положении наймитов и холопей в эпоху до смерти
Ярослава I должно относиться и к описываемому времени; заметим только в
Новгородской летописи выражение одерень в смысле полного холопа, что прежде
выражалось словом обельный, обель. Кроме описанных слоев народонаселения в
юго-восточных пределах русских владений, по границам княжеств Киевского,
Переяславского, Черниговского, мы видим инородное народонаселение, слывущее
под общим именем черных клобуков и под частными названиями торков,
берендеев, коуев, турпеев; мы видели их значение, деятельность в событиях
описываемого времени; из летописи видно, что они находились под властию
своих князьков, каким был, например, известный Кондувдей; видно также, что
образ жизни их был полукочевой, полуоседлый; летом, по всей вероятности, они
выходили в пограничные степи с вежами и стадами своими: так, в 1151 году они
отпросились у Изяслава идти за своими вежами, стадами и семьями; но зимою
жили в городах, которые, кроме того, были им нужны для укрытия семейств на
случай неприятельского нападения; так, они говорят Мстиславу Изяславичу:
"Если дашь нам по лучшему городу, то мы передадимся на твою сторону".
Святослав Ольгович жаловался, что у него города пустые, живут в них псари да
половцы: можно думать, что под половцами он разумеет не диких, но своих
поганых, черных клобуков; торческий князь Чурнай жил в своем городе.
Постоянное название поганые показывает ясно, что черные клобуки не были
христианами; на это уже указывает многоженство, ибо сказано, что у Чурная
было две жены, хотя, разумеется, некоторые из черных клобуков и могли
креститься. Кроме черных клобуков и на юге и на севере упоминаются бродники,
по всем вероятностям, сбродные и бродячие шайки вроде позднейших козаков.
О количестве народонаселения русских городов и волостей в описываемое
время нет показаний в источниках. О количестве городов в разных княжествах
можно иметь приблизительное понятие, выбравши все местные названия из
летописи и распределивши их приблизительно по княжествам. Но, во-первых,
нельзя предполагать, чтоб все имена местностей попадались в летописях;
особенно этого нельзя сказать о княжествах, далеких от главной сцены
действия, - Полоцком, Смоленском, Рязанском, Новгородском, Суздальском;
во-вторых, нельзя определить из летописи: упоминаемая местность город или
село? В Киевском княжестве можно насчитать по летописи более 40 городов, в
Волынском столько же, в Галицком - около 40; в Туровском - более 10; в
Черниговском с Северским, Курским и землею вятичей - около 70; в Рязанском -
около 15; в Переяславском - около 40; в Суздальском - около 20; в Смоленском
- около 8; в Полоцком - около 16; в Новгородском - около 15, следовательно
во всех Русских областях упоминается слишком 300 городов. Мы знаем, что
князья тяготились малочисленностию жителей в волостях своих и старались
населять их, перезывая отовсюду народ; но, разумеется, одним из главных
средств к населению было население пленниками и рабами купленными: так,
князь Ярополк перевел народонаселение целого города (Друцка) из
неприятельской волости в свою; в селах княжеских видим народонаселение из
челяди, рабов.
Но подле старания князей умножать народонаселение видим препятствия для
этого умножения; препятствия были политические (войны междоусобные и
внешние) и физические (голод, мор). Относительно междоусобных войн, если мы
в периоде времени от 1055 до 1228 года вычислим года, в которые велись
усобицы и в которые их не было, то первых найдем 80, а вторых - 93,
тринадцатью годами больше, следовательно круглым числом усобицы происходили
почти через год, иногда продолжались по 12 и по 17 лет сряду. Это грустное
впечатление ослабляется представлением об огромности Русской государственной
области и в то время и выводами, что усобицы не были повсеместные; так,
оказывается, что Киевское княжество в продолжение означенного времени было
местом усобиц не более 23 раз, Черниговское - не более 20, Волынское - 15,
Галицкое до смерти Романовой - не более 6, Туровское - 4, Полоцкое - 18,
Смоленское - 6, Рязанское - 7, Суздальское - 11, Новгородское - 121. Но если
вред, который терпели русские волости от усобиц, значительно уменьшается в
наших глазах после означенных выводов, то, с другой стороны, мы не должны
впадать в крайность и уже слишком уменьшать этот вред. Так, некоторые
исследователи замечают, что "войска обыкновенно было немного; жители путей
должны были, разумеется, доставлять ему продовольствие, которого было везде
в изобилии, - а больше взять с них, говоря вообще, было нечего; жившие по
сторонам могли быть спокойными". Положим, что войска русского было немного;
но не должно забывать, что с русским войском почти постоянно находились
толпы половцев, славных своими грабительствами; быть может, кроме
продовольствия, с сельского народонаселения и нечего было более взять, но
враждебное войско брало в плен самих жителей - в этом состояла главная
добыча, били стариков, жгли жилища; по тогдашним понятиям воевать значило
опустошать, жечь, грабить, брать в плен; Мстислав Мстиславич, посылая в 1216
году новгородцев в зажитие в свою Торопецкую волость, наказывает: "Ступайте
в зажитие, только голов (людских) не берите". Если войску нужно было
наказывать, чтоб оно не брало пленников в союзной стране, то понятно, как
оно поступало в волости неприятельской. Несправедливо также замечание, что
князья воевали друг с другом, а не против народа, что они хотели владеть
теми городами, на которые нападали, следовательно не могли для своей
собственной пользы разорять их.
Князья воевали друг с другом, но войско их, преимущественно половцы,
воевали против народа, потому что другого образа ведения войны не понимало;
Олег Святославич добивался Черниговской волости, но, добившись ее, позволил
союзникам своим половцам опустошать эту волость; в 1160 году половцы,
приведенные Изяславом Давыдовичем на Смоленскую волость, вывели оттуда
больше 10000 пленных, не считая убитых; поход Изяслава Мстиславича на
Ростовскую землю (1149 г.) стоил последней 7000 жителей.
Кроме постоянного участия в усобицах княжеских, половцы и сами по себе
нередко пустошили русские волости; летопись указывает 37 значительнейших
половецких нападений, но, видно, были другие, не записанные подробно по
порядку.
Черниговское и Переяславское княжество страшно страдали: Святослав
Ольгович черниговский говорит, что у него города пустые, живут в них только
псари да половцы; Владимир Глебович переяславский говорит, что его волость
пуста от половцев; Киевскому княжеству также много доставалось от них, а
Волынскому, Туровскому, Полоцкому и Новгородскому доставалось много от литвы
и чуди, особенно в последнее время; в первые 28 лет XII века упоминается 8
раз о литовских нашествиях; но до нас не дошло Полоцкой летописи, и потому о
сильных опустошениях, какие Полоцкое княжество терпело от литвы, можем
судить только из известий немецких летописцев и Слова о полку Игореву; можно
думать, что Рязанское и Муромское княжества терпели также от половцев и
других окружных варваров; спокойнее всех и относительно усобиц и
относительно варварских нападений было княжество Ростовское, или
Суздальское, явление, на которое нельзя не обратить внимания: это
обстоятельство не только содействовало сохранению народонаселения в
Суздальской области, но могло также побуждать к переселению в нее народа из
других, более опасных мест. Итак, если из 93 мирных лет относительно усобиц
исключим 45 важнейших, записанных нашествий половецких и литовских, то
немного останется времени, в которое какая-нибудь волость не терпела бы от
опустошений.
При бедствиях политических упоминаются и бедствия физические - голод,
мор.
Относительно юга, обильной хлебом Малороссии мы не можем встречать в
летописи частых жалоб на неурожаи; встречаем известие о неурожае мимоходом,
например в 1193 году киевский князь Святослав говорит, что нельзя идти в
поход на половцев, потому что жито не родилось; разумеется, голод мог
происходить, когда нашествия иноплеменников или усобицы прекращали полевые
работы, но это же самое обстоятельство уменьшало и число потребителей, ибо
неприятель бил жителей, уводил их в плен. Относительно Ростовской области
летописец упоминает о неурожае под 1070 годом. Чаще страдала от голода
Новгородская область: под 1127 годом читаем, что снег лежал до Яковлева дня,
а на осень мороз побил хлеб, и зимою был голод, осмина ржи стоила полгривны;
в следующем году также голод: люто было, говорит летописец, осмина ржи
стоила гривну, и ели люди лист липовый, кору березовую, насекомых, солому,
мох, конину, падали мертвые от голода, трупы валялись по улицам, по торгу,
по путям и всюду, наняли наемщиков возить мертвецов из города, от смрада
нельзя было выйти из дому, печаль, беда на всех!
Отцы и матери сажали детей своих на лодки, отдавали даром купцам, одни
перемерли, другие разошлись по чужим землям. Под 1137 годом все лето большая
осминка продавалась по семи резань; эта дороговизна произошла вследствие
прекращения подвозов из окрестных земель - Суздальской, Смоленской, Полоцкой
- ясный знак, что Новгород не мог пробавляться своим хлебом. В 1161 году все
лето стояла ясная погода, жито погорело, а осенью мороз побил яровое, зима
была теплая с дождем, вследствие чего покупали малую кадку по семи кун:
великая скорбь была в людях и нужда, говорит летописец. В 1170 году кадь ржи
продавалась в Новгороде по 4 гривны, а хлеб по две ногаты, мед по 10 кун
пуд; как видно, впрочем, эта дороговизна произошла вследствие опустошения
волости войсками Боголюбского и прекращения торговых связей с Суздальскою
землею. В 1188 году покупали хлеб по 2 ногаты, а кадь ржи по 6 гривен;
наконец, в 1215 году сильный голод и мор вследствие осенних морозов и того,
что князь Ярослав остановил подвоз хлеба из Торжка. Таким образом, от 1054
до 1228 года летописец упоминает только семь раз о голоде и дороговизне. О
сильной смертности летопись упоминает под 1092 годом на юге: в Полоцке люди
поражались вдруг какою-то язвою, которую современники приписали ударам
мертвецов (навья), ездивших по воздуху; язва эта началась от Друцка; летом
стояла ясная погода, боры и болота загорались сами, и на всем юге много
умирало народу от различных болезней: продавцы гробов (должно быть, в Киеве)
сказывали, что продали от Филиппова дня до масляницы 7000 гробов.
Новгородский летописец упоминает о сильном море и скотском падеже в
своем городе под 1158 годом; погибло много людей, лошадей и рогатого скота,
так что от смрада нельзя было пройти до торгу сквозь город ни по рву, ни на
поле; под 1203 годом упоминается также о сильном конском падеже в Новгороде
и по селам. Суздальский летописец упоминает о сильной смертности под 1187
годом: не было ни одного двора без больного, а на ином дворе некому было и
воды подать. О врачебных пособиях при этих случаях мы не встречаем известий,
хотя лекаря были в России: в Русской Правде упоминается о плате лекарю; в
житии св. Агапита Печерского читаем, что в его время был в Киеве знаменитый
врач армянин, которому стоило только взглянуть на больного, чтоб узнать день
и час смерти его; св. Агапит лечил больных травами, из которых приготовлял
себе кушанье; армянин, взглянувши на эти травы, назвал их александрийскими,
причем святой посмеялся невежеству его. У князя Святослава (Святоши)
Давыдовича черниговского был искусный лекарь, именем Петр, родом из Сирии.
Мы видели, что разбитого параличом Владимирка галицкого положили в укроп; но
что такое укроп? трава ли этого имени или теплая ванна? ибо теплая вода
называется также укропом.
Таковы были пособия и препятствия к умножению народонаселения на
обширной Северо-Восточной равнине, относительно пространства своего очень
скудно населенной. По смерти Ярослава I границы русских владений не
распространялись более на запад, юг и юго-восток; усобицы препятствовали
распространению на счет Венгрии, Польши, Литвы; напротив, Русь должна была
уступить свои владения в прибалтийских областях немцам; на юге и юго-востоке
усобицы и половцы мешали распространению; видим и здесь потери, ибо
Тмутаракань не принадлежит более Руси; оставалась только одна сторона -
северо-восток, куда можно было распространяться беспрепятственно:от
разрозненной, дикой чуди не могло быть сильного сопротивления; притом же
северо-восточная русская волость, Суздальская, по известным причинам была
способнее всех других к наступательным движениям; а, с другой стороны,
новгородцев манила на северо-восток выгодная мена с туземцами и богатый ясак
серебром и мехами. Таким образом, мы видим русские владения по Северной
Двине, Каме; новгородские отряды доходят до Уральского хребта. Но мы должны
заметить, что с большою осторожностию должно говорить об обширной
Новгородской области от Финского залива до Уральских гор, ибо избиение
новгородских сборщиков ясака за Волоком и Ядреев поход на Югру показывают
всю непрочность тамошних отношений; притом жене одни новгородцы имели
владения за Волоком; не забудем, что там были и суздальские смерды
(подданные), что Устюг принадлежал ростовским князьям. Верно одно, что
новгородская колония Вятка, хотя изначала независимая от митрополии,
является в Прикамской области и что суздальские князья построением Нижнего
Новгорода в земле Мордовской закрепляют за собою устье Оки; следовательно,
относительно границ государственной области описываемое время
характеризуется потерями на западе и юге и приобретениями на севере и
востоке: все указывает на главный путь исторического движения.
Сосредоточению народонаселения в известных местах способствовала выгода
этих мест относительно торговли. Великим торговым путем Северо-Восточной
равнины был водный путь из Балтийского моря в Черное, отсюда самыми важными
торговыми городами на Руси должны были явиться города, находившиеся на двух
концах этого пути - Новгород, складка товаров северных, и Киев, складка
товаров южных.
Новгородские купцы сами производили заграничную торговлю со странами,
лежащими по берегам Балтийского моря: так, мы видели, что в 1142 году шведы
напали на гостей, возвращавшихся из-за моря, то же самое доказывается и
свидетельствами иностранными; иностранные купцы, с другой стороны, жили
постоянно в Новгороде; до нас дошел договор новгородцев с немцами и
готландцами, заключенный при князе Ярославе Владимировиче около 1195 года.
Из этого договора, равно как из некоторых других иностранных известий, можно
иметь довольно подробное понятие об иностранной торговле в Новгороде.
Немецкие купцы, приезжавшие торговать сюда, разделялись на гильдию морских и
гильдию сухопутных купцов; на это разделение указывает и наша летопись,
говоря, что варяги приходили и горою (сухим путем, 1201 г.). Как те, так и
другие делились еще на зимних и летних, зимние приезжали осенью, вероятно,
по последнему пути, и зимовали в Новгороде; весною они отъезжали за море, и
на смену им приезжали летние. По упомянутому договору, если убьют
новгородского посла, заложника или попа за морем и немецкого в Новгороде, то
20 гривен серебра за голову; если же убьют купца, - то 10 гривен. Если мужа
свяжут без вины, то 12 гривен за бесчестье старыми кунами. Если ударят мужа
оружием или колом, то 6 гривен за рану старыми кунами. Если ударят жену или
дочь мужа, то князю 40 гривен старыми кунами и столько же обиженной. Если
кто сорвет с чужой жены или дочери головной убор и явится простоволосая, то
6 гривен старых за бесчестье. Если будет тяжба без крови, сойдутся
свидетели, русь и немцы, то бросать жребий: кому вынется, те идут к присяге
и свою правду возьмут. Если варяг на русине или русин на варяге станет
искать денег и должник запрется, то при 12 свидетелях идет к присяге и
возьмет свое. Немца в Новгороде, а новгородца в немецкой земле не сажать в
тюрьму, но брать свое у виноватого. Кто рабу подвергнет насилиям, но не
обесчестит, за обиду гривна; если же обесчестит, то свободна себе.
Принимая к себе иностранных гостей, сами отправляясь за море для
торговли и любя приобретать чужое серебро, а не отдавать своего за
иностранные товары, новгородцы должны были стараться скупать в других
странах товары, которые потом могли с выгодою сбывать гостям забалтийским.
Понятно, почему они пробирались все дальше и дальше на северо-восток, к
хребту Уральскому, получая там ясак мехами, имевшими большую ценность в их
заграничной торговле, но области собственно русские, внутренние, были также
богаты мехами и другими сырыми произведениями, а в Киеве была складка
товаров греческих, которые новгородцы могли скупать там и потом с выгодою
отпускать в Северо-Западную Европу. Вот почему мы видели, что новгородцы
живали в большом числе в Киеве, где у них была своя церковь или божница св.
Михаила, которая, как видно, была около торговой площади. Много новгородских
купцов бывало всегда и в Суздальской волости; Михаил черниговский,
отправляясь из Новгорода, выговаривает, чтоб новгородцы пускали к нему
гостей в Чернигов.
О важности греческой торговли, средоточием которой был Киев, нам не
нужно много распространяться после того, что было сказано о ней при
обозрении начального периода: известный путешественник жид Вениамин
Тудельский нашел русских купцов и в Константинополе, и в Александрии. Но
любопытно, что летописец нигде не упоминает о пребывании греческих купцов в
Киеве, тогда как ясно говорит о пребывании купцов западных, латинских; очень
вероятно, что греки сами редко пускались на опасное плавание по Днепру чрез
степи, довольствуясь продажею своих товаров русским купцам в
Константинополе; Вениамин Тудельский говорит о византийцах, что они любят
наслаждаться удовольствиями, пить и есть, сидя каждый под виноградом своим и
под смоковницею своею. Из слов Кузьмы Киянина, плакавшегося над трупом
Андрея Боголюбского, узнаем, что гости из Константинополя приходили иногда и
во Владимир Залесский; но Плано-Карпини также говорит, что в Киев и после
монгольского нашествия приезжали купцы из Константинополя, и, однако же, эти
купцы сказываются италианцами. Из иностранных известий видно, что в Киеве
живали купцы из Регенсбурга, Эмса, Вены. Нельзя предполагать, чтоб в
описываемое время пресеклись торговые сношения с Востоком: под 1184 годом в
летописи встречаем известие, что князья наши, отправившись в поход на
половцев, встретили на дороге купцов, ехавших из земли Половецкой. Мы не
думаем, чтоб здесь непременно нужно было предполагать русских купцов,
торговавших с половцами: купцы эти легко могли быть иностранные из восточных
земель, шедшие в Киев, чрез Половецкие степи. Наконец путешественники XIII
века указывают на берегу Черного и Азовского морей города, служившие
средоточием торговли между Россиею и Востоком: монах Бенедикт, спутник
Плано-Карпини, говорит, что в город Орнас в старину, до разорения его
татарами, стекались купцы русские, аланские и козарские; Рубруквис говорит,
что к Солдайе, городу, лежащему на южном берегу Тавриды, против Синопе,
пристают все купцы, идущие из Турции в северные страны, и, наоборот, сюда же
сходятся купцы, идущие из России и северных стран в Турцию. Кроме
новгородцев и киевлян заграничную торговлю производили также жители
Смоленска, Полоцка и Витебска; об их торговле мы узнаем из договора
смоленского князя Мстислава Давыдовича с Ригою и Готским берегом в 1229
году. Из слов договора видно, что доброе согласие между смольнянами и
немцами было нарушено по какому-то случаю и для избежания подобного
разлюбья, чтоб русским купцам в Риге и на Готском береге, а немецким в
Смоленской волости любо было и добросердье во веки стояло, написана была
правда, договор.
Условились: за убийство вольного человека платить 10 гривен серебра, а
за холопа гривну, за побои холопу гривну кун; за повреждение частей тела 5
гривен серебра, за вышибенный зуб 3 гривны; за удар деревом до крови 1 1/2
гривны, кто ударит по лицу, схватит за волосы, ударит батогом - платить без
четверти гривну серебра, за рану без повреждения тела платить 1 1/2 гривны
серебра; священнику и послу платится вдвое за всякую обиду. Виноватого можно
посадить в колодку, тюрьму или железы только в том случае, когда не будет по
нем поруки. Долги выплачиваются прежде иностранцами; иностранец не может
выставить свидетелем одного или двоих из своих единоземцев; истец не имеет
права принудить ответчика к испытанию железом или вызвать на поединок; если
кто застанет иностранца у своей жены, то берет за позор 10 гривен серебра;
то же платится за насилие свободной женщине, которая не была прежде замечена
в разврате. Как скоро волоцкий тиун услышит, что немецкий гость приехал на
Волок (между Двиною и Днепром), то немедленно шлет приказ волочанам, чтоб
перевезли гостей с товарами и заботились о их безопасности, потому что много
вреда терпят смольняне от поганых (литовцев); немцам кидать жребий, кому
идти наперед, если же между ними случится русский гость, то ему идти назади.
Приехавши в город, немецкий гость должен дать княгине постав полотна, а
тиуну волоцкому рукавицы перстовые готские (перчатки); в случае гибели
товара при перевозе отвечают все волочане. Торгуют иностранные купцы безо
всякого препятствия; беспрепятственно же могут отъехать с товаром своим и в
другой город. Товар, взятый и вынесенный из двора, не возвращается.
Истец не может принудить ответчика идти на чужой суд, а только к князю
смоленскому; к иностранцу нельзя приставить сторожа, не известив прежде
старшину; если кто объявит притязание на иностранный товар, то не может
схватить его силою, но должен вести дело судебным порядком по законам
страны. За взвешивание товара платится весовщику с 24 пудов куна смоленская.
При покупке драгоценных металлов немец платит весовщику за гривну золота
ногату, за гривну серебра две векши, за серебряный сосуд от гривны куну, при
продаже не платит; когда же покупает вещи на серебро, то с гривны вносит
куну смоленскую. Для поверки весов хранится одна капь в церкви Богородицы на
горе, а другая в немецкой церкви Богородицы, с этим весом и волочане сверяют
пуд, данный им немцами. Иностранцы торгуют безмытно; они не обязаны ездить
на войну вместе с туземцами, но если захотят - могут; если иностранец
поймает вора у своего товара, то может сделать с ним все, что хочет.
Иностранцы не платят судных пошлин ни у князя, ни у тиуна, ни на суде добрых
мужей. Епископ рижский, магистр Ордена и все волостели Рижской земли дали
Двину вольную от устья до верху, по воде и по берегу, всякому гостю рижскому
и немецкому, ходящему вниз и вверх.
Если случится с ним какая беда, то вольно ему привезти свой товар к
берегу, и если принаймет людей в помочь, то не брать с него больше того,
сколько сулил при найме.
О торговле смоленской во внутренних русских областях узнаем из
летописного известия под 1216 годом о заключении князем Ярославом
Всеволодовичем пятнадцати смоленских купцов, зашедших для торговли в его
волость. О приходе купцов иностранных и русских во Владимир Залесский при
Андрее Боголюбском узнаем из слов Кузьмы Киянина, плакавшего над трупом
своего князя. Причинами, могшими содействовать усилению русской торговли в
означенное время, было положение русской государственной области между
Европою и Азиею, что при отсутствии морских обходных путей давало ей важное
торговое значение; усиление торговой деятельности северных немецких городов,
которые должны были обратить свое внимание на восток и войти с ним в тесные
торговые сношения; уменьшение пиратства на Балтийском море вследствие того,
что скандинавское народонаселение покидает свой прежний варяжский характер;
удобство водных путей сообщения; старание князей о торговле, обогащавшей
народ их; уживчивый вообще характер народонаселения, терпимость относительно
веры, уважение, расположение к иностранцам, готовность уступать им разные
выгоды. Вслед за этими благоприятствующими для торговли обстоятельствами мы
должны упомянуть и о препятствиях, которые встречала она в описываемое
время: встречаем известие о ссорах с иностранцами, вследствие чего
прерывались торговые сношения: так, в 1134 году купцов новгородских посадили
в тюрьму в Дании; в 1188 году новгородские купцы подверглись той же участи
от немцев за морем, за что из Новгорода весною не пустили ни одного из своих
купцов за море. Варягам посла не дали и отпустили их без мира; в 1201 году
варягов отпустили без мира за море, а осенью пришли варяги сухим путем на
мир, и тут новгородцы дали им мир на всей своей воле. Только три известия о
ссорах с иностранцами; если приложится сюда одно известие о нападении шведов
на торговые суда, плывшие в Новгород, то увидим, что с этой стороны
препятствий для торговли было немного. Гораздо больше препятствий для
внешней, греческой торговли киевлян представляли половцы, грабившие торговые
суда по Днепру; мы видели, как иногда князья с многочисленными дружинами
принуждены были выступать для защиты греков; Мстислав Изяславич жаловался,
что половцы отняли у Руси все торговые пути. Препятствием для торговли
внутренней и внешней служили также внутренние войны, усобицы княжеские: во
время двудневного грабежа войсками Боголюбского, когда, по словам летописца,
не было никому помилования в Киеве, без сомненья, пострадали также и купцы
иностранные; потом Ярослав Изяславич в 1174 году взял большие деньги
(попродал) со всех киевлян, не исключая латину и гостей; в 1203 году половцы
с Рюриком, взявши Киев, страшно пограбили его, а у иноземных гостей взяли
половину товара; здесь хотя и видим некоторое снисхождение к иностранным
купцам, однако последние не могли легко забыть своей потери. Новгородские
купцы терпели вследствие ссор их сограждан с разными князьями, киевскими и
суздальскими: в 1161 году Ростислав Мстиславич, услыхав, что сын его схвачен
в Новгороде, велел перехватать новгородских купцов, бывших в Киеве, и
посадить их в Пересеченский погреб, где в одну ночь умерло из них 14
человек, после чего Ростислав велел выпустить остальных из тюрьмы и развести
по городам; о захватывании новгородских купцов по Суздальским волостям
встречаем известия раз семь; в 1215 году Ярослав Всеволодович захватил в
Торжке новгородцев и купцов больше 2000. Сообразивши все эти препятствия и
сличивши число известий о них с числом лет описанного периода времени, мы
должны прийти к тому заключению, что вообще препятствий для торговли было
немного.
С вопросом о торговле тесно связан вопрос о монетной системе. Общим
названием, соответствующим теперешнему нашему деньги, было куны, которое
заменило встречавшееся в начальном периоде название скот. Высшею монетною
единицею была гривна - кусок металла в известной форме, равный известному
весу, носившему то же самое название - гривны. Что гривна была ходячею
монетою, это очевидно из следующего, хотя позднейшего (впрочем, не очень)
известил: в 1288 году волынский князь Владимир Василькович велел серебряные
блюда, золотые и серебряные кубки перед своими глазами побить и перелить в
гривны. Кроме гривен существовала еще серебряная монета - сребреники; о ее
существовании есть ясное свидетельство летописи под 1115 годом: "Повеле
Володимер режючи паволокы, орници, бель, разметати народу, овоже сребреники
метати". О существовании кожаных денег имеем ясные свидетельства иностранцев
и своих; в одном хронографе прямо говорится:
"Куны еже есть морд куней". В доказательство противного, что подкупами
и белью разумелись монеты металлические, золотые и серебряные, приводят
следующее место из летописи под 1066 годом: "Двор же княж разграбиша
безчисленное множество злата и сребра, кунами и белью". Приводя все эти
слова в тесную связь и соответствие, полагают, что кунами и белью есть
необходимое дополнение и объяснение к злата и сребра. Но, во 1) мы знаем,
что летописец употребляет конструкцию очень свободную, вследствие чего
кунами и белью может стоять совершенно независимо от злата и серебра; во 2)
бель означает мех, шкуру известного животного, или, как думают некоторые,
ткань особого рода: так, под 1116 годом говорится, что Мономах велел резать
бель и бросать народу; и тут же бель ясно отличается от серебряной монеты,
от серебреников; в 3) в приведенном месте Ипатьевский список имеет: скорою
(шкурами) вместо белью, вследствие чего мы имеем полное право принимать
здесь под именем кун деньги вообще, а под именем бели - меха. Наконец еще
известие, впрочем, позднейшее: в 1257 году Даниил Романович галицкий велел
взять дань на ятвягах "черные куны и бель сребро".
Ясно, что здесь слова бель и сребро должны быть принимаемы совершенно
отдельно, ибо летописец не имел никакой нужды объяснять, что бель означает
серебро; но позднейшие переписчики, не понявши дела, в соответствие черным
кунам поставили бело сребро, как читается в некоторых списках. Что касается
до счета, то под 1160 годом в летописи встречаем счет тьмами: "Много зла
сотвориша половци, взяша душ боле тмы".
Торговля в описываемое время была главным средством накопления богатств
на Руси, ибо не встречаем более известий о выгодных походах в Грецию или на
Восток, о разграблении богатых городов и народов. Умножение богатств при
столкновении с более образованными народами обнаруживалось в стремлении к
украшению жизни, к искусству. Искусство прежде всего служило религии: часто
с подробностями рассказывает летописец о построении церквей. В конце XI века
известен был охотою к постройкам митрополит Ефрем, живший в Переяславле, где
сначала была митрополия; он построил в Переяславле церковь святого Михаила,
украсивши ее всякою красотою, по выражению летописца; докончив эту церковь,
он заложил другую на городских воротах, во имя святого Феодора, потом третью
- св. Андрея, и у церкви от ворот строение банное чего не было прежде на
Руси; заложил вокруг города стену каменную, одним словом, украсил город
Переяславль зданиями церковными и разными другими. В 1115 году соединенные
князья построили в Вышгороде каменную церковь, куда перенесли из деревянной
мощи св. Бориса и Глеба, над ракою которых поставили терем серебряный. На
севере как строитель и украситель церквей славился Андрей Боголюбский;
главным памятником его ревности осталась здесь Богородничная церковь во
Владимире Залесском, построенная в 1158 г. вся из белого камня, привезенного
водою из Болгарии; новейшие исследования подтверждают известие, что церковь
эта построена западными художниками, присланными Андрею от императора
Фридриха 1. В этой церкви стояла знаменитая икона богородицы, принесенная из
Царя-града; в нее, по словам летописи, Андрей вковал больше тридцати гривен
золота, кроме серебра, драгоценных каменьев и жемчуга. В 1194 г., при
Всеволоде III, эта церковь была обновлена после большого пожара; при
Всеволоде же построен во Владимире Дмитриевский собор, "дивно украшенный
иконами и писанием". В 1194 году обновлена была Богородичная церковь в
Суздале, которая, по словам летописца, опадала от старости и безнарядья;
покрыли ее оловом от верху до комар (наружных сводов) и притворов. Чудное
дело! говорит при этом летописец; епископ Иоанн не искал мастеров у немцев,
а нашел их между служками при Богородичной владимирской церкви и своими
собственными; они сумели и олово лить, и покрыть, и известью выбелить. Здесь
летописец прямо говорит, что епископ не искал мастеров между немцами - знак,
что других мастеров (греческих), кроме западных, немецких, на севере не
знали, что предшествующие здания, церкви Боголюбского были построены
последними. Но поновленная таким образом церковь не долго простояла: в 1222
году князь Юрий Всеволодович принужден был сломать ее, потому что начала
разрушаться от старости и верх обвалился; построена она была при Владимире
Мономахе. Упомянутая выше церковь св. Михаила в Переяславле упала в 1122
году, не простоявши и 50 лет. Строили церкви и каменные очень скоро; так,
например, в Новгороде в 1179 году заложили церковь Благовещения 21-го мая, а
кончили 25-го августа; в 1196 году заложили церковь св. Кирилла в апреле,
закончили 8-го июля, в 1198 году в Русе заложили церковь Преображения 21-го
мая, а кончили 31-го июля; в том же году в Новгороде начали строить церковь
Преображения 8-го июня, а кончили в сентябре; в 1219 г. заложили церковь
каменную малую св. Трех Отрок и окончили ее в 4 дня. Снаружи церкви
покрывались оловом, верх или главы золотились; внутри украшались иконами,
стенною живописью, серебряными паникадилами; иконы украшались золотом и
финифтью, дорогими каменьями и жемчугом. Из русских иконописцев упоминается
св.
Алимпий Печерский, выучившийся своему искусству у греческих мастеров,
приходивших для расписывания церкви в Печерском монастыре; как видно, он
занимался также и мозаикою Под 1200 годом упоминается о строении каменной
стены под церковью св. Михаила у Днепра, на Выдубечи; строителем был Милонег
Петр, которого великий князь Рюрик выбрал между своими приятелями, как
сказано в летописи.
Материальное благосостояние, зависевшее в главных городах Руси по
преимуществу от торговли и побуждавшее к построению более или менее прочных,
украшенных зданий общественных, преимущественно церквей, должно было,
разумеется, действовать и на удобства частной, домашней жизни русских людей
описываемого времени; к сожалению, об этой частной жизни до нас дошли
чрезвычайно скудные известия; знаем, что были очень богатые люди, в домах
которых можно было много пограбить, таковы были, например, Мирошкиничи в
Новгороде, у которых народ в 1209 году взял бесчисленные сокровища, остаток
разделили по зубу, по три гривны по всему городу, но другие побрали еще
тайком, и от того многие разбогатели; как ни толковать это место, все
выходит, что каждый новгородец получил по три гривны. Но мы не знаем, в
каких удобствах житейских выказывали свое богатство богачи новгородские и
других городов; у них были села, много челяди-рабов, большие стада;
разумеется, домы их были обширнее, но о расположении и украшении домов мы
ничего не знаем. И общественные здания, церкви строились непрочно, некоторые
сами падали, другие должно было разбирать и строить снова; неудивительно,
что частные здания не могли долго сохраняться, будучи преимущественно, если
не исключительно построены из дерева, и нет основания думать, чтоб они
разнились от построек предшествовавшего времени. Простота постройки,
дешевизна материала, леса, который был в таком изобилии, простота и
малочисленность того, что мы называем мебелью, должны были много помогать
народу в перенесении бедствий от усобиц и неприятельских нашествий: деньги,
немногие дорогие вещи, дорогое платье легко было спрятать, легко унести с
собою; укрывшись в ближайшем лесу или городе во время беды, возвращались
назад по уходе неприятеля и легко опять обстраивались. Такое отсутствие
прочности жилищ вместе с простотою быта содействовали той легкости, с какою
жители целых городов переселялись в другие места, целые города бежали от
неприятеля и затворялись в других городах, иногда князья переводили целые
города из одной области в другую; киевляне говорят Ярославичам, что они
зажгут свой город и уйдут в Грецию; таким образом, наши деревянные города
представляли переход от вежи половца и торчина к каменным городам Западной
Европы, и народонаселение древней Руси, несмотря на свою оседлость, не могло
иметь сильной привязанности к своим деревянным, непрочным городам, которые
не могли резко отличаться друг от друга; природа страны была также
одинакова, везде был простор, везде были одинаковые удобства для поселения,
князья тяготились малолюдностию, были рады переселенцам: отсюда понятно,
почему нетолько в описываемое время, но и гораздо позднее мы замечаем
легкость, с какою русские люди переселялись из одного места в другое, легко
им было при всяком неблагоприятном обстоятельстве разбрестись розно.
Мы заметили, что относительно постройки, расположения жилищ и мебели
почти ничего нельзя прибавить против того, что было сказано о древнейшем
периоде; видим, что князья любили сидеть и пировать с дружиною на сенницах;
встречаем название столец в значении маленькой скамьи или стула,
поставляемого гостям.
Касательно одежды встречаем известие о сорочках, метлях и корзнах, о
шапках (клобуках), которые не снимались ни в комнате, ни даже в церкви Из
договора с немцами узнаем об употреблении рукавиц перстатых, т. е. перчаток,
покупаемых, как видно, у иностранцев; от употребления рукавиц перстатых
имеем право заключать и об употреблении простых, русских рукавиц. Из мужских
украшений упоминаются золотые цепи; из женских одежд упоминаются повои, или
повойники, из украшений - ожерелья и серьги серебряные. Из материй,
употреблявшихся на одежды, упоминается полотно, или частина, аксамит,
упоминаются одежды боярские с шитыми золотом оплечьями; под 1183 годом
летописец, говоря о пожаре во Владимире Залесском, прибавляет: погорела и
соборная церковь св. Богородицы златоверхая со всеми пятью верхами золотыми
и со всеми узорочьями, которые были в ней внутри и вне, паникадилами
серебряными, сосудами золотыми и серебряными без числа, с одеждами, шитыми
золотом и жемчугом, которые на праздник развешивали в две веревки от Золотых
ворот до Богородицы и от Богородицы до владычных сеней в две же веревки.
Здесь прежде всего можно разуметь под этими одеждами (портами) облачения
священнослужительские; но по другим известиям, князья имели обычай вешать
свое дорогое платье в церквах на память себе; впрочем, очень вероятно, что
из этих одежд перешивались и священнослужительскяе облачения. Касательно
украшений и вообще роскоши замечательна приписка, находящаяся в некоторых
летописях: "Вас молю, стадо Христово, с любовию, - говорит летописец, -
приклоните уши ваши разумно, послушайте о том, как жили древние князья и
мужи их, как защищали Русскую землю и чужие страны брали под себя. Те князья
не сбирали много имения, лишних вир и продаж не налагали на людей, но где
приходилось взять правую виру, то брали и отдавали дружине на оружие. А
дружина этим кормилась, воевала чужие страны и, бившись, говорила: "Братья,
потянем по своем князе и по Русской земле!" Не говорили: "Мало мне, князь,
200 гривен"; не рядили жен своих в золотые обручи, но ходили жены их в
серебре".
Таково было материальное состояние русского общества в описываемое
время; теперь обратимся к нравственному его состоянию, причем, разумеется,
прежде всего должны будем обратиться к состоянию религии и церкви. Мы
видели, что вначале христианство принялось скоро в Киеве, на юге, где было
уже и прежде давно знакомо; но медленно, с большими препятствиями
распространялось оно на севере и востоке. Первые епископы ростовские, Феодор
и Иларион, принуждены были бежать из своей епархии от ярости язычников;
преемник их, св. Леонтий, не покинул своей паствы, состоявшей
преимущественно из детей, в которых он надеялся удобнее вселить новое
учение, и замучен был взрослыми язычниками. Язычество на финском севере не
довольствовалось оборонительною войною против христианства, но иногда
предпринимало и наступательную в лице волхвов своих: однажды в Ростовской
области сделался голод, и вот явились два волхва из Ярославля и начали
говорить:
"Мы знаем, кто хлеб-то держит"; они пошли по Волге и в каждом погосте,
куда придут, указывали на лучших женщин, говоря: "Вот эти жито держат, эти
мед, эти рыбу, эти меха". Жители приводили к ним сестер своих, матерей, жен;
волхвы разрезывали у них тело за плечом, показывая вид, что вынимают оттуда
либо жито, либо рыбу и таким образом убивали много женщин, забирая имение их
себе. Когда они пришли на Белоозеро, то с ними было уже 300 человек народу.
В это время случилось прийти туда от князя Святослава за данью Яну, сыну
Вышатину; белозерцы рассказали ему, что вот два кудесника побили много
женщин по Волге и по Шексне, пришли и к ним. Он стал доискиваться, чьи
смерды эти волхвы, и узнавши, что они Святославовы, послал сказать
провожавшей их толпе: "Выдайте мне волхвов, потому что они смерды моего
князя"; но те не послушались. Тогда Ян сам пошел к ним сначала без оружия;
но отроки сказали ему: "Не ходи без оружия, опозорят тебя", и Ян велел
отрокам взять оружие. С 12-ю отроками вошел Ян в лес и с топором в руках
отправился прямо к волхвам; из среды окружавшей их толпы вышли к нему три
человека и сказали: "Идешь ты на явную смерть, не ходи лучше!" В ответ Ян
велел убить их и шел дальше к остальным; те было ринулись на него, и один
занес уже топор, но промахнулся, а Ян, обратя топор, ударил в него тыльем,
приказавши отрокам своим бить остальных, которые и побежали; но в схватке
был убит священник Янов. Возвратившись в город к белозерцам, Ян сказал им:
"Если вы не перехватаете этих волхвов, то я целое лето пробуду у вас".
Белозерцы схватили волхвов и привели их к Яну, который спросил у них: "За
что вы загубили столько душ?" - "За то, - отвечали волхвы, - что они держат
всякое добро; если истребим их, то будет во всем обилие; хочешь, перед
твоими глазами выймем жито, рыбу или что иное". Ян сказал им на это: "Все
это ложь; сотворил бог человека от земли, составлен он из костей, жил и
крови; и ничего другого в нем нет, да и ничего другого о себе человек и
знать не может, один бог знает". Волхвы видели, что дело дурно для них
кончится, и потому начали говорить: "Нам должно стать пред Святославом, а ты
не можешь нам ничего сделать". Ян в ответ велел их бить и драть им бороды; и
когда их били, то Ян спросил: "Что вам боги ваши говорят?"
Волхвы отвечали: "Стать нам пред Святославом". Тогда Ян велел положить
им деревянный отрубок в рот, привязать к лодке и сам отправился за ними вниз
по Шексне. Когда приплыли к устью этой реки, то Ян велел остановиться и
опять спросил у волхвов; "Что вам ваши боги говорят?" Те отвечали: "Боги
говорят, что не быть нам живым от тебя". - "Правду сказали вам ваши боги", -
отвечал им Ян; тогда волхвы начали говорить: "Если отпустишь нас, то много
тебе добра будет, если же убьешь, то большую печаль примешь и зло". Он
сказал им на это: "Если я отпущу вас, то зло мне будет от бога", и потом,
обратившись к лодочникам, сказал им: "У кого из вас они убили родных?" Один
отвечал: "У меня убили мать", другой:
"У меня сестру", третий: "У меня дочь". "Ну так мстите за своих", -
сказал им Ян. Лодочники схватили волхвов, убили и повесили на дубе, а Ян
пошел домой; на другую ночь медведь взлез на дуб и съел трупы волхвов.
Летописец прибавляет при этом любопытное известие, что в его время
волхвовали преимущественно женщины чародейством и отравою и другими
бесовскими кознями.
Как слабо еще было вкоренено христианство на севере, лучшим
доказательством служит следующий рассказ летописца: встал волхв в Новгороде,
при князе Глебе Святославиче, стал говорить к народу, выдавать себя за бога,
и многих прельстил, почти что весь город. Он хулил веру христианскую,
говорил, что все знает и что перед всеми перейдет Волхов как по суху. В
городе встал мятеж, все поверили волхву и хотели убить епископа; тогда
епископ облачился в ризы, взял крест и, ставши, сказал: "Кто хочет верить
волхву, тот пусть идет к нему, а кто верует во Христа, тот пусть идет ко
кресту". Жители разделились надвое: князь Глеб с дружиною пошли и стали
около епископа, а простые люди все пошли к волхву, и был мятеж большой между
ними. Тогда князь Глеб, взявши потихоньку топор, подошел к волхву и спросил
у него: "Знаешь ли что будет завтра утром или вечером?" - "Все знаю", -
отвечал волхв. - "А знаешь ли, - спросил опять Глеб, - что будет нынче?"
"Нынче, - отвечал волхв, - я сделаю большие чудеса". Тут Глеб вынул топор и
разрубил кудесника, а люди, видя его мертвым, разошлись. В 1091 году явился
опять волхв в Ростове, но скоро погиб. Из этих рассказов видно, что волхвы
вставали и имели успех преимущественно на севере, в странах финских; так,
встали волхвы в Ярославле, в стране финского племени мери; в Чудь, издавна
славную своими волхвами, ходил гадать новгородец; в Ростове св. Авраамий
низвергнул последнего каменного идола Велеса; в Муроме искоренение язычества
приписывается князю Константину. Из славянских племен позднее других приняли
христианство вятичи, удаленные вначале от главных дорог, вследствие чего
после всех племен они подчинились русским князьям, после всех подчинились и
христианству: во второй половине XI века скончался у них мученическою
смертию проповедник христианства св. Кукша, монах киевопечерский; в XII
веке, по словам летописца, вятичи еще сохранили языческие обычаи, сожигали
мертвецов и проч. Что на юге, в Киеве, христианство было крепче утверждено,
чем на севере, доказывает рассказ летописца о волхве, который было явился в
Киеве, но не имел здесь такого успеха, как ему подобные на севере; этот
волхв проповедовал, что через пять лет Днепр потечет вверх и страны
поменяются местами своими: Греческая земля станет на месте Русской, а
Русская на месте Греческой. Люди несмысленные, говорит летописец, слушали
его но верные насмехались над ним говоря: "Бес играет тобою тебе же на
пагубу", что и сбылось: в одну ночь пропал волхв без вести. В каких слоях
общества крепче была утверждена новая религия, в каких слабее, можно видеть
из рассказа о новгородском волхве: князь и дружина пошли на сторону
епископа, все остальное народонаселение, простые люди пошли к волхву.
Несмотря, однако, на все эти препятствия, христианство распространялось
постоянно по областям, подчиненным Руси; если в начале описываемого времени
все низшее народонаселение Новгорода стало на сторону волхва, то в конце,
именно в 1227 году, в Новгороде сожгли четырех волхвов. Несмотря на то, что
и в Ростовской области финское язычество выставляло сильный отпор
христианству, проповедники последнего шли далее, на север: в 1147 г.
преподобный Герасим, монах киевского Глушинского монастыря, проповедовал
христианство в окрестностях нынешней Вологды; новгородские выселенцы
приносили с собою свою веру в область Северной Двины и Камы; мы видели,
вследствие каких обстоятельств русская церковь не могла успешно бороться с
римскою в Ливонии; но зато под 1227 годом читаем, что князь Ярослав
Всеволодович крестил множество корел.
Касательно управления своего церковь русская по-прежнему зависела от
константинопольского патриарха, который поставлял для нее митрополитов,
произносил окончательный приговор в делах церковных, и на суд его не было
апелляции. Известия о митрополитах русских описываемого времени очень
скудны, что объясняется их чужим, греческим происхождением, много
препятствовавшим обнаружению их деятельности; это чуждое происхождение, быть
может, было одною из причин, почему сначала митрополиты жили не в Киеве, но
в Переяславле: предлагали же после патриарху Иеремии быть московским
патриархом, но жить не в Москве, а во Владимире по причине его
чуженародности. Из шестнадцати митрополитов, бывших в это время,
замечательны: 1) Иоанн II (1080-1089), о котором летописец говорит, что был
он хитер книгам и ученью, милостив к убогим и вдовицам, ласков со всяким,
богатым и убогим, смирен и кроток, молчалив и вместе речист, когда нужно
было книгами святыми утешать печальных: такого не было прежде на Руси, да и
не будет, заключает летописец свою похвалу. 2) Никифор (1107-1121),
замечательный своими посланиями к Владимиру Мономаху. 3) Климент Смолятич,
книжник и философ, какого не бывало в Русской земле, по выражению летописца.
В начальном периоде нашей истории мы видели пример поставления митрополита
из русских русскими епископами, независимо от византийского патриарха; в
описываемый период пример этот повторился в 1147 году, когда князь Изяслав
Мстиславич поставил митрополитом Клима, или Климента, родом из Смоленска,
отличавшегося, как мы видели, ученостию. Думают, что поводом к такому
явлению могли быть замешательства, происходившие в то время на патриаршем
византийском престоле и неудовольствие князя на бывшего пред тем митрополита
Михаила, самовольно уехавшего в Грецию. Как бы то ни было, между
собравшимися для посвящения Клима в Киев епископами обнаружилось сильное
сопротивление желанию князя, они были непрочь от поставления русского
митрополита, но требовали, чтоб Клим взял благословение у
константинопольского партиарха; они говорили ему: "Нет того в законе, чтоб
ставить епископам митрополита без патриарха, а ставит патриарх митрополита;
не станем мы тебе кланяться, не станем служить с тобою, потому что ты не
взял благословения у св. Софии и от патриарха; если же исправишься,
благословишься у патриарха, тогда и мы тебе поклонимся: мы взяли от
митрополита Михаила рукописание, что не следует нам без митрополита у св.
Софии служить".
Тогда Онуфрий, епископ черниговский, предложил средство к соглашению
епископов, а именно: предложил поставить нового митрополита главою св.
Климента по примеру греков, которые ставили рукою св. Иоанна. Епископы
согласились, и Клим был посвящен. Один только Нифонт новгородский
упорствовал до конца, за что терпел гонение от Изяслава, а от патриарха
получил грамоты, где тот прославлял его и причитал к святым; и в нашей
летописи Нифонт называется поборником всей Русской земли. Вообще летописец в
этом деле принимает сторону Нифонта против Изяславова нововведения; быть
может, здесь замешивались и другие отношения: летописец говорит, что Нифонт
был дружен с Святославом Ольговичем; понятно, что в самом Новгороде сторона,
приверженная к Мстиславичам, неприязненно смотрела на Нифонта, и летописец
дает знать, что многие здесь говорили про него дурно. Когда по смерти
Изяслава Юрий Долгорукий получил старшинство, то сторона, стоявшая за право
патриарха, восторжествовала: Клим был свергнут и на его месте был прислан из
Царя-града митрополит Константин I. Первым делом нового митрополита было
проклясть память покойного князя Изяслава; но этот поступок не остался без
вредных следствий для русской церкви и для самого Константина. Когда, по
смерти Долгорукого, сын Изяслава Мстислав доставил киевский стол дяде
Ростиславу, то требовал непременно свержения Константина за то, что
последний клял отца его; со своей стороны, дядя его, Ростислав, не хотел
восстановить Клима, как неправильно избранного; наконец, для прекращения
смуты князья положили свести обоих митрополитов и послать к патриарху за
третьим; патриарх исполнил их желание и прислал нового митрополита, грека
Феодора. Несмотря на восстановление права патриарха присылать в Киев от себя
митрополита, великие князья не отказывались от права принимать только таких
митрополитов, которые были им угодны. Так, в 1164 году великий князь
Ростислав Мстиславич возвратил назад митрополита Иоанна, присланного
патриархом без его воли; много труда и даров стоило императору убедить
Ростислава принять этого Иоанна; есть известие, что великий князь отвечал
императорскому послу: "Если патриарх без нашего ведома вперед поставит в
Русь митрополита, то не только не приму его, но и постановим однажды
навсегда - избирать и ставить митрополитов епископам русским с повеления
великого князя".
После неудачной попытки освободить русского митрополита из-под власти
константинопольского патриарха, видим неудачную попытку к освобождению
Северной Руси от церковного влияния Южной, к освобождению владимирского
епископа из-под власти киевского митрополита. В летописи встречаем известие,
что Андрей Боголюбский хотел иметь для Владимира-Залесского особого
митрополита и просил об этом константинопольского патриарха, но тот не
согласился. Князь покорился решению патриарха, но не хотел покориться ему
епископ Феодор, не хотел подчиниться киевскому митрополиту на том основании,
что он поставился в Константинополе от самого патриарха, и когда князь
Андрей стал уговаривать его идти в Киев для получения благословения от
митрополита, то Феодор затворил церкви во Владимире. Андрей послал его
насильно в Киев, где митрополит Константин II, грек, решился неслыханною
строгостию задавить попытку северного духовенства к отложению от Киева:
Феодора обвинили всеми винами и наказали страшным образом. Вот самый рассказ
летописца об этом: "В 1172 году сотворил бог и св. богородица новое чудо, в
городе Владимире: изгнал бог и св. богородица Владимирская злого,
пронырливого и гордого льстеца, лживого владыку Федорца, из Владимира от св.
Богородицы церкви златоверхой, и от всей земли Ростовской.
Нечестивец этот не захотел послушаться христолюбивого князя Андрея,
приказывавшего ему идти ставиться к митрополиту, в Киев, не захотел, но,
лучше сказать, бог не захотел его и св. богородица, потому что когда бог
захочет наказать человека, то отнимает у него ум. Князь был к нему
расположен, хотел ему добра, а он не только не захотел поставления от
митрополита, но и церкви все во Владимире затворил и ключи церковные взял, и
не было ни звона, ни пения по всему городу и в соборной церкви, в которой
чудотворная матерь божия, - и ту церковь дерзнул затворить, и так разгневал
бога и св. богородицу, что в тот же день был изгнан. Много пострадали люди
от него: одни лишились сел, оружия, коней, другие обращены были в рабство,
заточены, разграблены, и не только простые люди, но и монахи, игумены,
иереи; немилостивый был мучитель: одним головы рубил и бороды резал, другим
глаза выжигал и языки вырезывал, иных распинал по стене и мучил немилостиво,
желая исторгнуть от них имение: до имения был жаден как ад. Князь Андрей
послал его к митрополиту в Киев, а митрополит Константин обвинил его всеми
винами, велел отвести на Песий остров, где ему отрезали язык, как злодею
еретику, руку правую отсекли и глаза выкололи, потому что хулу произнес на
св. богородицу... Без покаяния пробыл он до последнего издыхания. Так
почитают бесы почитающих их: они довели его до этого, вознесли мысль его до
облаков, устроили в нем второго Сатаниила и свели его в ад... Видя бог
озлобление кротких людей своих Ростовской земли, погибающих от звероядного
Федорца, посетил, спас людей своих рукою крепкою, мышцею высокою, рукою
благочестивою царскою правдивого, благоверного князя Андрея. Это мы написали
для того, чтоб вперед другие не наскакивали на святительский сан, но пусть
удостоиваются его только те, кого бог позовет". Из приведенного места
летописи видно, что лежит в основе обвинения: бесы вознесли мысль Феодора до
облаков и устроили в нем второго Сатаниила."Мы написали это, - говорится в
заключении, - дабы вперед никто не смел наскакивать на святительский сан".
Во сколько преступления Феодора преувеличены теми, которые могли желать
обвинить его всеми винами, - теперь решить трудно; для историка это явление
особенно замечательно как попытка епископа Северной Руси отложиться от
киевского митрополита.
Попытка эта не удалась: митрополит киевский продолжал поставлять
епископов во все епархии русской церкви, которых было 15 в описываемое
время; но как великие князья киевские позволяли константинопольскому
патриарху присылать к ним митрополитов только с их согласия, так и князья
других волостей не позволяли киевскому митрополиту назначать епископов в их
города по собственному произволу: так, например, когда в 1183 году
митрополит Никифор поставил епископом в Ростов грека Николая, то Всеволод
III не принял его и послал сказать митрополиту: "Не избрали его люди земли
нашей, но если ты его поставил, то и держи его где хочешь, а мне поставь
Луку, смиренного духом и кроткого игумена св. Спаса на Берестове".
Митрополит сперва отказался поставить Луку, но после принужден был уступить
воле Всеволода и киевского князя Святослава и посвятил его в епископы
Суздальской земли, а своего Николая, грека, послал в Полоцк; к грекам, как
видно, не были вообще очень расположены, что замечаем из отзыва летописца о
черниговском епископе Антонии: "Он говорил это на словах, а в сердце затаил
обман, потому что был родом грек". Таким образом, избрание епископов не
принадлежало исключительно митрополиту; но как же происходило это избрание?
В Новгороде при избрании епископа в совещании участвовали: князь, игумены,
софьяны (люди, принадлежавшие к ведомству Софийского собора), белое
духовенство (попы); в случае несогласия бросали жребий, и избранного таким
образом посылали к митрополиту на поставление; вот летописный рассказ об
избрании владыки Мартирия:
"Преставился Гавриил, архиепископ новгородский; новгородцы с князем
Ярославом, с игуменами, софьянами и с попами стали рассуждать, кого бы
поставить на его место: одни хотели поставить Митрофана, другие - Мартирия,
третьи - грека; начались споры, для прекращения которых положили в Софийской
церкви на престоле три жребия и послали с веча слепца вынуть их; вынулось
Мартирию, за которым немедленно послали в Русу, привезли и посадили во дворе
св. Софии, а к митрополиту послали сказать: поставь нам владыку. Митрополит
прислал за ним с великою честию, и пошел Мартирий в Киев с лучшими мужами,
был принят с любовию князем Святославом и митрополитом и посвящен в
епископы". В других областях выбор зависел большею частик) от воли князя;
так, читаем в летописи, что по смерти белгородского епископа Максима великий
князь Рюрик поставил на его место отца своего духовного Адриана, игумена
выдубицкого. Как старались иногда князья об избрании епископов, указывает
место из письма епископа Симона к печерскому монаху Поликарпу: "Пишет ко мне
княгиня Ростиславова, Верхуслава, хочет поставить тебя епископом или в
Новгород, на Антониево место, или в Смоленск, на Лазарево место, или в
Юрьев, на Алексеево место: пишет, что если понадобится для этого раздать и
тысячу гривен серебра, то не пожалеет". Как при избрании епископов имели
влияние то народ, то князь, так точно восстание народа или неудовольствие
князя могли быть причинами низложения и изгнания епископов; мы видели
пример, как однажды в Новгороде простой народ выгнал владыку Арсения, потому
что на дворе долго стояла теплая погода; при этом слышались обвинения, что
Арсений выпроводил предшественника своего, владыку Антония в монастырь, а
сам сел на его место, задаривши князя; это обвинение указывает на сильное
влияние князя при избрании епископа даже в Новгороде; с другой стороны,
Всеволод III не хочет принять епископа Николая, потому что не избрали его
люди земли Суздальской; Ростислав Мстиславич в своей грамоте говорит, что он
привел епископа в Смоленск, сдумав с людьми своими. В 1159 году ростовцы и
суздальцы выгнали своего епископа Леона; но по другим известиям, виновником
изгнания был князь Андрей Боголюбский который возвратил потом изгнанного и
снова изгнал.
Кроме права рукополагать епископов митрополит имел право суда и
расправы над ними: в 1055 г. новгородский епископ Лука Жидята по ложному
доносу на него осужден был митрополитом Ефремом и три года содержался в
Киеве до оправдания; ростовский епископ Нестор, оклеветанный своими же
домашними, лишен был на время епархии митрополитом Константином; наконец мы
видели поведение митрополита относительно владимирского епископа Феодора. В
важных случаях, например, при поставлении Клима Смолятича в митрополиты,
также особенно по поводу ересей и неправых толков, созывались соборы в
Киеве. Ереси в описываемое время были: ересь павликиан или богомилов,
которую пытался распространить на Руси монах Адриан еще в 1004 году: Адриан,
заключенный в темницу, отказался от своего учения, но в 1123 году попытка
была возобновлена каким-то Дмитром, который, однако, был скоро сослан в
заточение; в 1149 году явился в Киев из Константинополя еретик Мартин,
изложивший свое учение в особой книге, носившей название "Правда". Семь лет
распространял Мартин свое учение в Киеве, успел привлечь на свою сторону не
только множество простого народа, но и многих из духовенства, пока наконец
киевский собор в 1157 году не осудил его учение; константинопольский собор
подтвердил решение киевского, и еретик был сожжен в Царе-граде. Мы упоминали
уже о епископе Леоне, изгнанном ростовцами и суздальцами; в северной
летописи под 1159 годом причиною изгнания приводятся то, что он разорял
священников умножением церквей. Под 1162 г. тот же летописец говорит о
начале ереси Леонтинианской: по его рассказу, епископ Леон не по правде
поставился епископом в Суздаль, потому что прежний суздальский епископ
Нестор был еще жив. Леон стал учить, что не должно есть мяса в господские
праздники, если они случатся в среду или пятницу, ни в рождество господне,
ни в крещенье; по этому случаю был сильный спор пред князем Андреем и всеми
людьми; Леона переспорили, но он отправился в Константинополь для решения
дела; здесь оспорил его Адриан, епископ болгарский, пред императором
Мануилом, причем Леон начал было говорить против самого императора, слуги
которого ударили Леона в шею и хотели было утопить в реке; свидетелями всего
этого были послы киевский, суздальский, переяславский и черниговский. Иначе
рассказывает дело южная летопись под 1162 годом: по ее словам, князь Андрей
Боголюбский выгнал епископа Леона вместе с братьями своими и боярами
отцовскими, желая быть самовластием, потом епископа возвратил, покаялся в
грехе своем, возвратил, впрочем, в Ростов, а не в Суздаль, и держал его
четыре месяца на епископии; но после стал просить у него позволения есть
мясо по середам и по пятницам от Светлого воскресения до Всех святых;
епископ не позволил ему этого и был изгнан вторично, пришел в Чернигов к
Святославу Ольговичу; тот утешил его и отпустил в Киев к Ростиславу.
Но этим дело не кончилось: незадолго до взятия Киева войсками Андрея
Боголюбского печерский игумен Поликарп с братиею положили есть сыр, масло,
яйца и молоко во все господские праздники, если случатся в середу или
пятницу. На это соглашался Святослав, князь черниговский, и другие князья и
епископы, но митрополит запрещал, и были по этому случаю большие споры и
распри. Тогда великий князь Мстислав Изяславич положил созвать собор из всех
епископов, игуменов, священников и ученых монахов, и сошлось их до
полутораста. На соборе мнения разделились: одни держались митрополита, между
прочими два епископа, Антоний черниговский и Антоний переяславский, другие -
Поликарпа; но большая часть, не желая досаждать ни митрополиту, ни князьям,
отговаривались, что не в состоянии решить этого вопроса и что положить так
или иначе зависит от митрополита и от игуменов в их монастырях; некоторые
наконец думали, что надобно отослать дело на решение патриарха. Андрей
Боголюбокий писал к Мстиславу, что надобно свергнуть митрополита, выбрать
русским епископам нового и потом рассмотреть дело беспристрастно на соборе,
представляя, что зависимость от патриарха константинопольского тяжела и
вредна для Руси. Но князь Мстислав, зная уже нерасположение к себе многих
князей и боясь, с другой стороны, раздражить и епископов, оставил дело без
решения; но когда все несогласные с митрополитом епископы разошлись, тогда
митрополит с двумя Антониями, черниговским и переяславским, осудили
Поликарпа на заточение; а князь Святослав Всеволодович черниговский выгнал
из своего города епископа Антония. Любопытно, что северный летописец во
взятии и опустошении Киева войсками Боголюбского видит наказание за грехи
киевлян, особенно за неправду митрополита, который запретил Поликарпа.
Относительно материального благосостояния церкви, источниками для
содержания митрополита и епископов служили: 1) Десятина, которую определяли
князья из своих доходов на главные церкви в своих волостях: так, еще св.
Владимир определил в пользу киевской Богородичной церкви десятую часть
имения и доходов своих; о князе Ярополке Изяславиче волынском летописец
говорит, что он давал десятину от всего своего имения св. Богородице, но без
точного определения, именно ли в киевскую Богородичную церковь давал он
десятину, потому что под св. Богородицею мог разуметься и монастырь
Печерский, как разумеется он после, в рассказе о щедрости того же Ярополка.
Андрей Боголюбский дал Богородичной владимирской церкви десятины в стадах
своих и торг десятый. 2) Недвижимые имения: киевской Десятинной церкви
принадлежал город Полонный; Андрей Боголюбский дал владимирской Богородичной
церкви город Гороховец, кроме того, дал слободы и села; и город был не один:
это видно как из летописи, так и из письма епископа владимирского Симона к
киевопечерскому монаху Поликарпу: "Кто не знает, что у меня, грешного
епископа Симона, соборная церковь во Владимире - красота всего города да
другая в Суздале, которую сам построил? Сколько у них городов и сел? И
десятину собирают по всей той земле, и всем этим владеет наша худость"; по
всем вероятностям эти доходы шли не на одного митрополита и епископов, но
также на поддержание и украшение самих церквей, на содержание клира,
больниц, богаделен, училищ. 3) Судные духовные пошлины. 4) Ставленные
пошлины, взимаемые за поставление священно- и церковнослужителей.
Относительно содержания низшего духовенства до нас не дошло никаких
известий; мы видим, что Ярослав I, строя церкви повсюду, назначил содержание
духовенству; должно думать, что и впоследствии князья и частные люди, строя
церковь, назначали известные имущества или доходы на ее содержание и причта.
Это всего лучше можно видеть из уставной грамоты новгородского князя
Всеволода Мстиславича, данной церкви св. Иоанна Предтечи на Опоках. В этой
грамоте князь Всеволод говорит, что он поставил церковь св. Иоанна на
Петрятине дворище, снабдил ее иконами многоценными и всякими книгами,
приставил попов, дьякона и дьяка, на церковное строение дал от имения своего
вес вощаной с оставлением только части для себя да в Торжке пуд вощаной,
половина св. Спасу, а половина св. Иоанну. Из этого вощаного весу попы,
дьякон, дьяк и сторожа получают свои оброки (годовое жалованье). При этой
церкви св. Иоанна устроена была торговая община; князь Всеволод говорит в
грамоте: "Я поставил св. Иоанну троих старост от житых людей, а от черных
тысяцкого, от купцов двоих старост, пусть управляют всякими делами
Ивановскими, и торговыми, и гостинными, и судом торговым, а посадники и
бояре новгородские ни во что Ивановское не вступаются. А кто захочет
вложиться в Ивановское купечество, должен дать купцам пошлым (старым членам
общины) вкладу пятьдесят гривен серебра, а тысяцкому сукно ипское, и часть
этой суммы купцы должны положить в казну церковную. Вес вощаной должен
всегда находиться в притворе св. Иоанна; вешают старосты Ивановские, двое
купцов пошлых, добрых людей, не пошлым купцам староства не держать и весу не
весить Ивановского". Потом определяется в грамоте величина весовых пошлин с
гостей - низовых, полоцких и смоленских, новоторжских и новгородцев: низовый
гость платил больше всех, полоцкий и смоленский - меньше, новоторжанин - еще
меньше, свой новгородец - меньше всех.
Кроме грамоты, данной церкви Иоанна Предтечи, Всеволод дал Новгороду
еще другую, сходную с Уставом св. Владимира, с некоторыми, впрочем,
дополнениями и переменами. В ней читаем: "Возвах есмь 10 сотских и старосту
Болеслава и бирича Мирошку и старосту иванского Васяту, и погадал есмь со
владыкою и с своею княгинею и с своими боляры и со десятью сотскими и с
старостами. Дал есми суд и мерила в Новгороде св. Софии и епископу и
старосте иванскому и всему Новуграду мерила торговая, скалвы вощаные, пуды
медовые и гривенку рублевую, и локоть яванский и свой оброк купец черницам;
а попу иванскому русская пись с борисоглебским на полы; и сторожу иванскому
русской порочицы пятно, да десять конюхов соли. Дом св. Софии владыкам
строити с сотскими; а старостам и торговцам докладывая владыки или кто будет
нашего роду князей в Новеграде, строити дом св.
Ивана. Торговая вся весы, мерила... епископу блюсти без пакости, ни
умаливати, ни умноживати и на всякий год извешивати. А скривится, а кому
приказано, а того казни(tm) близко смерти, а живот его на трое; треть живота
св. Софии, а другая треть св. Ивану, а третия треть сотским и Новуграду. А
се церковныя люди:
игумен, игумения, поп, диакон и дети их; а и кто в крылоси: попадья,
чернец, черница, поломник (пришлец), свещегас, сторожник, слепец, хромец,
вдовица, пущеник, задушный человек, изгойской (изгои трои): попов сын
грамоте не умеет, холоп из холопства выкупятся, купец одолжает; а и
четвертое изгойство и себе приложим: аще князь осиротеет... А се изыскахом:
у третьей жене и у четвертой детям прелюбодейная часть в животе. Аще будет
полн животом, ино даст детем третией жены и четвертой по уроку; занеже те и
от закона отлучени. Из велика живота дать урочная часть по оскуду; а из мала
живота как рабочичищу часть, коня да доспех и покрут".
К 1137 году относится Устав, данный князем Святославом Ольговичем
новгородскому Софийскому собору; в начале его князь Святослав ссылается на
прадедов и дедов своих, которые установили брать епископам десятину от
даней, вир и продаж, от всего, что входит в княжой двор. К 1150 году
относятся уставные грамоты смоленского князя Ростислава Мстиславича и
епископа Мануила, данные епископии Смоленской. Вследствие давнего соединения
Смоленской волости с Переяславскою под властию одного князя церковь
смоленская находилась под ведомством епископа переяславского. Это соединение
должно было иметь впоследствии большие невыгоды уже по самому отдалению
Смоленской волости от Переяславской, отрезываемых друг от друга почти всегда
враждебною волостию Черниговскою; уже сын Мономаха, Мстислав, имел намерение
учредить в Смоленске особую епископию; понятно, что сын его, смоленский
князь Ростислав, спешил привести в исполнение мысль отцовскую.
Ростислав говорит в начале грамоты, что он устанавливает епископию,
посоветовавшись с людьми своими, по повелению отца своего святого, и для
содержания епископа с клиросом дает церкви св. Богородицы и епископу
прощеников с медом, кунами, и продажами, с запрещением судить их кому-либо
другому, кроме епископа; дает церкви и епископу десятину от всех даней
смоленских, что сходится в них истых кун, кроме продажи, виры и кроме
полюдья. Сверх того князь дал несколько сел с изгоями и с землею; суд
церковный утвержден исключительно за епископом. В конце грамоты Ростислав
говорит, что если кто захочет по зависти приложить опять Смоленскую
епископию к Переяславской, то князь имеет право отнять все данное на
содержание епископа.
Эта грамота Ростислава Мстиславича, не представляющая никаких
несообразностей, не могущая, следовательно, подать повод ни к каким
заподозриваниям, служит лучшим доказательством в пользу церковных уставов
Владимира св. и Ярослава I, потому что, подобно им, заключает в себе устав о
судах церковных, принадлежавших епископу. Выше было замечено, что необходимо
отнести начало церковного суда ко временам введения христианства в Русь,
необходимо отнести первые уставы об нем ко временам Владимира и Ярослава,
хотя бы и не в той форме, в какой они дошли до нас; что же касается до
признания и употребления этих уставов в описываемое время, т. е. от 1054 до
1228 года, то в этом не может быть никакого сомнения.
Руководством, Кормчею книгою при церковном управлении и судах был
принят у нас с самого начала Номоканон, которым руководствовалась церковь
греческая. Должно думать, что он употреблялся в описываемое время и в
греческом подлиннике, потому что митрополиты и некоторые епископы были из
греков, - и в славянском переводе, ибо есть свидетельства из XVI века о
существовании тогда харатейных славянских кормчих, писанных при Ярославе I и
сыне его Изяславе. Что же касается до прав духовенства, как сословия, то оно
было свободно от гражданского суда, службы и податей гражданских.
Мы видели важное значение духовенства в первые времена введения
христианской веры в Русь, когда епископы являлись необходимыми советниками
князя во всем, касавшемся наряда в стране; в описываемое время это значение
нисколько не уменьшилось: духовенство принимает сильное участие в событиях,
в примирениях князей, в утишении народных восстаний; мы видели, что после
ослепления Василька киевляне отправили к Мономаху митрополита Николая,
который уговорил князя помириться с Святополком; Мономах послушался
митрополита, ибо чтил сан святительский, говорит летописец. Игумен Григорий
помешал войне между Мстиславом Владимировичем и Всеволодом Ольговичем
черниговским. Вячеслав употребил митрополита для переговоров с тем же
Всеволодом Ольговичем. Белгородский епископ Феодор и печерский игумен
Феодосий были посредниками при заключении мира между великим князем
Изяславом Мстиславичем и черниговскими князьями. Когда Юрий Долгорукий хотел
выдать Ярославу галицкому двоюродного брата его, Ивана Берладника, на верную
гибель, то митрополит стал говорить Юрию: "Грех тебе, поцеловавши Ивану
крест, держать его в такой нужде, а теперь еще хочешь выдать на убийство", -
и Юрий послушался митрополита. Когда венгры завладели Галичем, то митрополит
поднимал князей отнять русскую волость у иноплеменников.
Митрополит Никифор для предупреждения войны между Рюриком Ростиславичем
и Всеволодом III взял на себя клятву, данную Рюриком зятю своему Роману
волынскому, причем сказал: "Князь! мы приставлены в Русской земле от бога
удерживать вас от кровопролития". Тот же митрополит помирил после Рюрика с
Романом. Тимофей, духовник Мстислава торопецкого, помирил этого князя с
боярами.
В Новгороде архиепископ не раз является укротителем народных восстаний,
примирителем враждующих сторон, посредником между гражданами и князьями. В
тот век, когда понятия о народном праве были слабы, и не стыдились убивать
или задерживать послов, если речи их не нравились, послами обыкновенно
отправлялись духовные лица, потому что за них менее можно было опасаться при
всеобщем уважении к их сану.
В людях описываемого времени не трудно заметить особенное расположение
и уважение к монашеству; уважение это приобрели по праву древние русские
иноки, особенно иноки Киево-Печерского монастыря своими подвигами. В
тогдашнем обществе, грубом, полуязыческом еще, в котором новые, лучшие
понятия, принесенные христианством, встречали могущественное сопротивление,
первые монастыри представляли особое, высшее общество, где новый порядок
вещей, новая религия проповедовалась не словом только, но делом. За стенами
монастыря грубым страстям давался полный разгул при первом удобном случае; в
стенах монастыря - один ест через день просвиру, носит власяницу, никогда не
ляжет спать, но вздремнет иногда сидя, не выходят на свет из пещеры; другой
не ест по целым неделям, надел вериги и закопался по плеча в землю, чтоб
убить в себе похоть плотскую; третий поставил у себя в пещере жернова, брал
из закромов зерновой хлеб и ночью молол его, чтоб заглушить в себе
корыстолюбивые помыслы, и достиг наконец того, что стал считать золото и
серебро за ничто. Входя в монастырские ворота, мирянин переселялся в иной,
высший мир, где все было чудесно, где воображение его поражалось дивными
сказаниями о подвигах иноческих, чудесах, видениях, о сверхъестественной
помощи в борьбе с нечистою силою; неудивительно, что монастырь привлекал к
себе многих и лучших людей. Как скоро разнесся по Киеву слух о подвигах
Антония в пещере, то подвижник не мог долго оставаться один: около него
собралась братия; бояре великокняжеские являлись к нему, сбрасывали боярскую
одежду к ногам игумена и давали обет нищеты и подвигов духовных. Феодосий
поддержал и усилил славу нового монастыря. Еще Антоний вступил во враждебное
столкновение с великим князем Изяславом: последний, видя, что вельможи
покидают его двор для тесной пещеры Антония, рассердился на печерских
иноков, грозил выгнать их из Киева и раскопать их пещеры; злобился на
Антония за расположение его к Всеславу полоцкому, так что Антоний принужден
был искать убежища у князя Святослава в Чернигове. Несмотря, однако, на
такие неприязненные отношения Изяслава к монастырю, Феодосий взял сторону
этого князя против брата его Святослава; когда черниговский князь отнял стол
у старшего брата и все признали право сильного, один игумен печерский не
признал этого права, в одном Печерском монастыре на ектениях продолжали
поминать Изяслава как стольного князя и старшего в роде; Святослав терпел и
с уважением слушал увещания Феодосия. Не один изгнанник Изяслав находил в
печерском игумене своего ходатая: обиженный в суде шел с жалобою к Феодосию,
и судья должен был перерешать дело. У себя в келье Феодосий ходил за
больным, расслабленным иноком, а ночью, когда все успокаивалось, отправлялся
в жидовскую часть города и там вступал в споры с врагами своей веры. Но
кроме Антония и Феодосия Печерский монастырь выставил ряд проповедников
христианства, епископов, летописцев: св.
Кукша, св. Леонтий, св. Исаия были его постриженниками; постриженник же
его Никон, убегая гнева Изяславова, ушел в Тмутаракань, служивший убежищем
для всякого рода изгнанников, и князей, и монахов. Христианство было очень
слабо распространено в Тмутаракани, о монахах не имели там понятия; дикий
народ объят был изумлением, когда увидал иноческие подвиги Никона, толпами
сходился смотреть на дивного человека и скоро подчинился его влиянию: скоро
мы видим этого Никона в челе народа, посредником в сношениях его с князем.
После этого неудивительно читать нам в памятниках XII века следующие слова:
"Подвиги св. монахов сияют чудесами больше мирской власти, и ради их мирские
вельможи преклоняют главу свою пред монахами". Епископ Симон пишет к
печерскому иноку Поликарпу: "Смотри, как уважают тебя здесь и князья и
бояре, и все друзья твои".
Монастыри распространялись и по другим городам: упоминаются монастыри в
Турове, Переяславле, Чернигове, Владимире Волынском, в княжестве Галицком,
Полоцке, Смоленске, Ростове, Новгороде Великом. Основаны были и женские
монастыри: в 1086 году великий князь Всеволод Ярославич перестроил в Киеве
монастырь Андреевский, где постриглась дочь его девица Янка; она собрала
около себя много монахинь и жила с ними по монастырскому чину. Предслава,
дочь полоцкого князя Георгия Всеславича, в молодости ушла в монастырь, где
уже была монахинею тетка ее, жена Романа Всеславича, постриглась здесь под
именем Евфросинии, сначала выпросила у епископа позволение жить при соборной
Софийской церкви в голубце, где проводила время в списывании книг, продавала
их и выручаемые деньги раздавала нищим, потом основала свой монастырь при
церкви св. Спаса, где постригла родную и двоюродную сестру (дочь Бориса
Всеславича) и двух племянниц; наконец захотела видеть Иерусалим, где и
скончалась в русском Богородичном монастыре. Но не одни княжны и вдовые
княгини постригались в полном здоровье; встречаем и князя, произвольно
оставившего волость и постригшегося в Киево-Печерском монастыре: то был
известный уже нам по летописи Святоша, или Святослав - Николай Давыдович
черниговский. Три года пробыл он в поварне монастырской, работая на братию,
рубя дрова и нося их на своих плечах с берега в монастырь; потом три года
служил привратником, наконец перешел на службу при трапезе. По окончании
искуса перешел жить в свою келию, при которой развел сад, и никогда во всю
жизнь не видали его праздным, но всегда имел он в руках какое-нибудь дело,
питался он постоянно одною монастырскою пищею.
Для содержания своего монастыри уже в то время имели недвижимые
имущества, так, например, князь Ярополк Изяславич дал Киево-Печерскому
монастырю три волости; дочь его дала пять сел и с челядью; Ефрем епископ
суздальский дал тому же монастырю двор в Суздале с церковию св. Димитрия и с
селами. До нас дошла в подлиннике грамота великого князя Мстислава
Владимировича (1128-1132 г.) новгородскому Юрьеву монастырю на волость с
данями, вирами и продажами и на некоторую часть княжеских доходов. От конца
XII века дошла до нас подлинная вкладная грамота преподобного Варлаама
Хутынскому монастырю на земли, рыбные и птичьи ловли. Должно думать, что
всякий постригавшийся, если имел состояние, приносил какой-нибудь вклад в
монастырь движимым или недвижимым имуществом, кроме того и другие набожные
люди давали в монастыри деньги и разные другие ценные вещи; раздавать
милостыню по монастырям было в обычае у князей: Глеб Всеславич полоцкий дал
Киево-Печерскому монастырю 600 гривен серебра и 50 золота, по его смерти
жена его дала 100 гривен серебра и 50 золота. Монахи в монастырях удерживали
при себе имущество, от чего были монахи богатые и бедные: так, например, в
Патерике рассказывается, что, когда умер один инок, по имени Афанасий, то
никто из братии не хотел похоронить его, потому что он был беден; также
читаем, что инок Федор вступил в монастырь, раздавши все свое имение нищим,
но потом стал жалеть о розданном; тогда другой инок, Василий, сказал ему:
"Если ты хочешь иметь, то возьми все, что у меня есть". Третий инок,
Арефа, имел много богатства в своей келии, и никогда ничего не подавал
нищим.
Относительно управления встречаем известия об игуменах (архимандритах),
экономах и келарях. Избрание игуменов зависело от братии, причем иногда
происходили восстания и насильственные смены игуменов. Иногда монахи
выбирали себе в игумены из белого духовенства; под 1112 годом читаем в
летописи: "Братия Киево-Печерского монастыря, оставшись без игумена,
собрались и нарекли себе игуменом Прохора священника (попина); объявили об
этом митрополиту и князю Святополку, и князь с радостию велел митрополиту
поставить Прохора". Под 1182 годом встречаем следующий рассказ: "Умер
блаженный архимандрит, игумен печерский Поликарп, и был по смерти его мятеж
в монастыре: никак не могли избрать себе игумена, и братия очень тужила,
потому что такому сильному дому не подобало и одного часу быть без пастуха.
Во вторник ударили братья в било, сошлись в церковь, начали молиться св.
богородице - и чудо! в один голос сказали все:
"Пошлем к попу Василию на Щековицу, чтоб был игуменом и управителем
стаду черноризцев Печерского монастыря". Пришли к Василию, поклонились и
сказали ему:
"Мы все братья и черноризцы кланяемся тебе и хотим иметь тебя отцем
игуменом".
Поп Василий изумился, поклонился им и сказал: "Отцы и братия! мысль о
пострижении была у меня; но с какой же стати вы придумали выбрать меня себе
в игумены?" Много спорил он с ними, наконец согласился, и монахи повели его
в монастырь". Касательно отношения Киево-Печерского монастыря к великому
князю киевскому замечательны слова св. Феодосия, сказанные им пред кончиною
князю Святославу: "Се отхожю света сего, и се предаю ти монастырь на
соблюдение, еда будет что смятенье в нем; и се поручаю игуменство Стефану,
не дай его в обиду".
Но в некоторых рукописных патериках прибавлено: "И да не обладает им ни
архиепископ, ни ин никто же от клерик софийских, но точию заведает им твоя
держава и по тебе дети твои и до последних роду твоему". Согласно с этим
есть предание, что Андрей Боголюбский утвердил независимость Печерского
монастыря от киевского митрополита, назвавши монастырь лаврою и ставропигиею
княжескою и патриаршею.
Говоря о нравственном состоянии общества, необходимо обратить внимание
на юридические понятия, господствовавшие в нем в известное время. К уставам,
явившимся бесспорно в описываемое время на Руси, принадлежит, во-первых,
изменение, сделанное сыновьями Ярослава I в Правде отца их относительно
мести за убийство; в Правде говорится, что трое Ярославичей, Изяслав,
Святослав и Всеволод собрались вместе с мужами своими (тысяцкими) и отложили
убиение за голову, но определили убийце откупаться кунами, во всем же
остальном положили держаться суда Ярославова; таким образом, родовая месть,
самоуправство, остаток прежней родовой особности перестает существовать на
Руси юридически в начале второй половины XI века; но убийство, совершенное
по личным отношениям одного члена общества к другому случайно, в ссоре,
драке, на пиру, в нетрезвом виде продолжает считаться делом частным, не
считается уголовным преступлением; убийца такого рода продолжает по-прежнему
считаться полноправным членом общества; только разбойника, одинаково всем
опасного, общество не хочет держать у себя, но отдает князю на поток со всем
семейством. Таким образом, убийство первого рода не влекло более за собой ни
частной, ни общественной мести, наказания; что убийства такого рода были
нередки, доказательством служит обычай соединяться для платежа виры,
складываться в дикую виру. Как новость, сравнительно с предыдущим временем,
встречаем известие о поединке в значении судебного доказательства. К
описываемому же времени относится ограничение ростов, сделанное Мономахом по
поводу, как видно, злоупотреблений, какие позволяли себе по этому предмету
жиды в княжение Святополка. Большие росты бывают обыкновенно следствием
неуверенности в возвращении капитала, неудовлетворительного состояния
правосудия в стране.
Относительно последнего мы встречаем в летописях и других памятниках
громкие жалобы; мы видели главную причину этого явления в частых
перемещениях княжеских из одной волости в другую; с описываемого времени, со
времени господства родовых княжеских отношений, дружинники или челядинцы
княжеские привыкли смотреть на отправление правительственной или судейской
должности как на кормление, следовательно, привыкли извлекать из этих
должностей всевозможную для себя пользу, не будучи ничем связаны с волостию,
где были пришельцами; для уяснения себе этих отношений мы должны представить
себе старинного дружинника, отправляющего правосудие за князя в виде
старинного ратника, стоящего на постое.
При Всеволоде Ярославяче летописец жалуется на разорение земли
вследствие дурного состояния правосудия; при Святополке не имеем права
ожидать лучшего; под 1138 годом читаем, что была пагуба посульцам (жителям
берегов Сулы реки) частию от половцев, частию от своих посадников; при
Всеволоде Ольговиче тиуны разорили Киев и Вышгород; при Ростиславичах на
севере посадники, поставленные из южнорусских детских, разорили Владимирскую
волость; лучшим доказательством дурного состояния правосудия на Руси в
описываемое время служит понятие, какое имели современники о тиуне: в слове
Даниила Заточника читаем: "Не имей себе двора близь княжа двора, не держи
села близь княжа села, потому что тиун его как огонь, и рядовичи его как
искры". Дошло до нас любопытное известие, как однажды полоцкий князь
спрашивал священника: какая судьба ожидает тиуна на том свете? тиун
несправедливо судит, взятки берет, людей отягощает, мучит? Название
должностного л:ица ябедник приняло также дурное значение. Не умея или не
желая объяснить такое дурное состояние правосудия, летописец принужден
сказать, что где закон, там и обид много!
Мерилом нравственного состояния общества могут служить также понятия о
народном праве. Мы видели, что вести войну значило причинять неприятельской
волости как можно больше вреда - жечь, грабить, бить, отводить в плен; если
пленные неприятельские ратники отягощали движение войска, были опасны при
новых встречах с врагом, то их убивали, иногда князья после войны
уговаривались возвратить все взятое с обеих сторон, но есть пример, что
князь после войны уводит жителей целого города, им взятого, и селит их в
своей волости. В способе ведения войны у себя, в русских областях и в чужих
странах, христианских и нехристианских, не видим никакой разницы. При
заключении мира употреблялась клятва - крестное целование, утверждение
дедовское и отцовское, по словам князей, и грамоты с условиями мира
назывались потому крестными. Нарушения клятвы встречаем часто, особенно были
знамениты ими два князя: Владимир галицкий и младший сын Мстислава Великого,
Владимир; твердостию в клятве славился Мономах; но и он раз позволил
уговорить себя нарушить клятву относительно половецких ханов на том
основании, что поганые также беспрестанно нарушают клятву; сын Мономаха
Мстислав, несмотря на разрешение духовенства, всю жизнь раскаивался в том,
что нарушил клятву, данную Ярославу черниговскому; из последних князей за
твердое сохранение клятвы летописец хвалит Глеба Юрьевича. Война объявлялась
отсылкою крестных грамот. Мы упоминали, что послами отправлялись часто
духовные лица, как подвергавшиеся меньшей опасности; но Всеволод III не
усумнился задержать священников, присланных к нему для переговоров
Святославом черниговским; Мстислав Храбрый велел остричь голову и бороду
послу Боголюбского; Изяславову послу, Петру Бориславичу, не дали в Галиче ни
повозки, ни корма, и он боялся дальнейших притеснений от Владимирка;
впрочем, было признано, что убивать посла не следует: когда владимирцы (на
Волыни) хотели убить священника, присланного от Игоревичей галицких, то
приятели последних стали говорить, что не подобает убить посла.
Христианство, разумеется, действовало и здесь благодетельно: Игорь
северский признается, что, отдав на щит город Глебов, не пощадивши христиан,
он сделал великий грех, за который бог отомстил ему пленом у половцев;
Мономах заключил мир с Глебом минским, не желая, чтобы кровь христианская
проливалась в великий пост; по воскресеньям не делали приступов к городам;
Всеволод Ольгович, исполнившись страха божия, по словам летописца, не хочет
пользоваться пожаром в Переяславле, чтоб взять этот город; такую же
совестливость обнаруживают Ростиславичи в борьбе с Юрьевичами после Липецкой
битвы.
Повсюду и между князьями, и между простыми людьми видим борьбу новых,
лучших, христианских понятий и стремлений со страстями, слабо обуздываемыми
в новорожденном обществе, и с прежними языческими обычаями. В жизни многих
князей замечаем сильное религиозное направление: Мономах был религиозен не
на словах только, не в наставлениях только детям: по словам летописца, он
всею душою любил бога и доказывал это на деле, храня заповеди божии, имея
всегда страх божий в сердце, будучи милостив неимоверно; дан был ему от бога
такой дар, прибавляет летописец, что когда он входил в церковь и слышал
пение, то не мог удерживаться от слез. Мы видели иноческие подвиги
Святослава Давыдовича черниговского, религиозное направление Ростислава
Мстиславича, христианскую кончину Ярослава галицкого. Но у некоторых
благочестие ограничивалось только внешним исполнением обрядов, и когда дело
шло об удовлетворении страстям, то на заповеди религии и на служителей ее
обращали мало внимания: брат Мономаха, Ростислав, не усумнилоя умертвить св.
инока Григория за обличение; Святополк Изяславич был благочестив, уважал
монастырь Киево-печерский и его иноков; по когда дело шло об удовлетворении
корыстолюбия, то мучил этих самых монахов, гнал игумена за обличения; сын
его Мстислав умертвил св. Феодора и Василия. Владимирко галицкий,
наругавшись над клятвою, сказавши: "Что мне сделает этот маленький
крестик?", пошел в церковь к вечерне; не щадя сокровищ для сооружения и
украшений церквей, не считали за грех жечь и грабить церкви в волостях
неприятельских. Вслед за людьми, которые шли в монастырь для борьбы со
страстями, шли туда же люди для удовлетворения страстям своим: в духовных
посланиях XII века встречаем сильные укоры монахам, которые милуют свое
тело, переменяют платье, под предлогом праздников учреждают особую трапезу с
пивом и долго сидят за нею, ищут над старейшими взять свою волю, собираются
вместе не бога ради, не для того, чтоб рассуждать о пользе, но для яростных
споров, для бесстыдных нападений на эконома и келаря, Пастыри церкви
вооружаются против обычаев давать в монастырях пиры, на которые созываются
мужчины и женщины. Спор, так сильно и долго занимавший русское общество,
спор о том, что есть в известные дни, принадлежит также к характеристическим
явлениям эпохи.
Вооружаясь против уклонений от правил христианской нравственности,
церковь должна была вооружаться против старых языческих понятий и обычаев,
которые были еще так сильны в тогдашнем русском обществе, особенно в низшем
его слое. Мы видели, как в Новгороде весь простой народ отошел к волхву, и
только князь с дружиною стал подле епи:копа; встречаем известие, что в
описываемое время продолжали приносить жертвы бесам (т. е. прежним
божествам), болотам и колодцам, что были люди, которые имели по две жены,
что простой народ не брал для брака благословения церковного, считая это
обрядом, установленным только для князей и бояр, и довольствуясь одним
языческим обрядом плескания, что женщины носили больных детей к волхвам, и
если замечали охлаждение любви в муже, то омывали тело свое водою и эту воду
давали пить мужу. Особенно трудно было изгнать память о древней религии из
народных увеселений, песен, плясок, игр, которые были языческого
происхождения; вот почему церковь изначала так сильно стала вооружаться
против этих увеселений: "Разве мы не погански живем, - говорит летописец, -
когда во встречу веруем? Если кто встретит черноризца на дороге, то
возвращается назад; разве это не значит поступать по-язычески? Ведь это все
ведется по дьяволову научению; другие и чиханью веруют, будто бы оно бывает
на здоровье голове. Всеми этими обычаями дьявол отвлекает нас от бога,
трубами, скоморохами, гуслями, русальями. На игрищах видим множество людей:
как начнут бороться друг с другом, то сбегаются смотреть на дело, от дьявола
замышленное, а церкви стоят пусты: в час молитвы мало найдешь народу в
церкви". Из этих слов летописца видно, что любимым народным зрелищем в его
время были борьбы, или кулачные бои.
Касательно семейной нравственности мы встречаем в летописи похвалу двум
князьям за соблюдение телесной чистоты: о Всеволоде Ярославиче говорится,
что он воздерживался от пьянства и от похоти, да о Святославе Всеволодовиче
говорится, что он сохранял чистоту телесную. В дошедших до нас списках
летописи говорится о Святополке Изяславиче, что он имел детей от наложницы;
в Татищевском своде летописей находим другие подобные примеры. Уважение к
старшим в роде было провозглашаемо постоянно как добродетель, уклонения от
которой подвергаются сильным укоризнам; но мы видели, что эти уклонения были
часты. Видим несколько примеров непослушания воле отцовской: пример Андрея
Боголюбского, ушедшего без отцовского согласия с юга на север; пример Олега
Святославича черниговского, который без отцовского ведома прислал к
ИзяславуДавыдовичу; пример Константина Всеволодовича, отказавшегося
выполнить отцовскую волю относительно волостей.
Относительно важного вопроса о положении женщины в древнем русском
обществе мы встречаем очень скудные известия в памятниках, дошедших от
описываемого времени.
Видим, что княгини имели свое имущество, движимое и недвижимое,
распоряжались им по произволу, как, например, распорядилась жена князя Глеба
Всеславича полоцкого, отдавши свои деньги и волости Киево-Печерскому
монастырю; жена Святополка Изяславича раздает по смерти его большое
богатство по монастырям, церквам и нищим. Об уважении, какое оказывалось
женщинам родственниками, свидетельствует пример Мономаха, который послушался
увещаний мачехи своей, причем летописец говорит: "Преклонился он на мольбу
княгинину, потому что почитал ее как мать". Об уважении и любви, которыми
пользовались княгини в семье своей и среди граждан, можем видеть из описания
кончины княгини Марии, жены Всеволода III: "Постриглась великая княгиня в
монашеский чин в монастыре св.
Богородицы, который сама построила, и проводил ее до монастыря сам
великий князь Всеволод со многими слезами, сын его Георгий, дочь Верхослава,
жена Ростислава Рюриковича, которая приезжала тогда к отцу и матери; был тут
епископ Иоанн, духовник ее игумен Симон и другие игумены и чернецы все, и
бояре все и боярыни, и черницы из всех монастырей, и горожане все проводили
ее со слезами многими до монастыря, потому что была до всех очень добра. В
этом же месяце она умерла, и плакал над нею великий князь, и сын его Юрий
плакал и не хотел утешиться, потому что был любим ею". О влиянии княгинь на
события, как советниц мужей своих, указывает известие о поступке князя
Святослава Всеволодовича с Ростиславичами под 1180 годом: Святослав, сказано
в летописи, напал на Давыда Ростиславича, посоветовавшись только с княгинею
да с любимцем своим Кочкарем, и не сказавши своей думы лучшим мужам своим.
Из отзыва летописца, впрочем, можно усмотреть, что такой поступок Святослава
возбуждал всеобщее негодование в обществе, являлся исключением из принятого
обычая советоваться обо всем с дружиною. О влиянии княгинь на дела может
указывать также приведенное выше место из письма епископа Симона к чернецу
Поликарпу о том, что княгиня Верхослава старается доставить Поликарпу
епископство, не жалея издержек. Но все эти известия не могут дать нам
понятия об отношениях обоих полов, о жизни женщины в обществе, ибо княгини и
вообще матери семейств имели точно такое же важное значение и после в
Московском государстве, где, однако, в высших слоях общества женщина жила в
удалении от мужчины. В этом отношении важно для нас свидетельство,
приведенное выше, об обычае устраивать в монастырях пиры, куда собирались
мужчины и женщины, также вопрос черноризца Иакова митрополиту Иоанну,
позволять ли на пирах целоваться с женщинами. Мономах в наставлении детям
касается и отношений мужа к жене, он говорит: "Жен своих любите, но не
давайте им власти над собою". Но в каком отношении находилось это правило,
извлеченное из известного послания апостольского, к обычаю, решить нельзя.
Как христианские понятия содействовали возвышению женщины, показывает вопрос
известного Кирика и ответ на него епископа Нифонта. Кирик спрашивает: "Если
случится, что женский платок будет вшит в платье священническое, то можно ли
священнику служить в этом платье?" Нифонт отвечает: "Можно! - разве женщина
погана?"
Что же касается вообще до состояния нравственности в описываемое время
на Руси, то, принявши в соображение время, обстоятельства и состояние
нравственности других европейско-христианских народов в описываемое же
время, историк не может произнести очень строгого приговора древнему
русскому обществу до тридцатых годов XIII века. В это время на первом плане
видим княжеские усобицы, но много ли насильственных, кровавых поступков
замечаем в этих усобицах? Убиение Ярополка Изяславича, ослепление Василька,
братоубийство между рязанскими князьями, убиение Игоря Ольговича киевлянами,
убиение Андрея Боголюбского приближенными к нему людьми, повешение
Игоревичей галицкими боярами, ослепление (по всем вероятностям, мнимое)
Ростиславичей во Владимире Залесском. Важное дело, когда князья постоянно
толкуют, что они братья, и потому обязаны жить дружно, а не враждовать,
защищать Русскую землю от врагов, а не проливать кровь христианскую в
усобицах. Пусть нам скажут, что слова были в разладе с делом; мы ответим,
что и слова имеют силу, когда беспрестанно повторяются с убеждением в их
правде, когда их повторяют и сами князья, и духовенство, и народ,
отказывающийся принимать участие в усобицах; если эти слова не могли
прекратить усобиц, то по крайней мере могли смягчать их; важное дело, когда
притесненный князь мог грозить притеснителю напоминанием, что поведение его
похоже на поведение Святополка Окаянного; важное дело, когда князья
ужасались и плакали об ослеплении Василька, говоря, что такого зла не бывало
в Русской земле ни при дедах, ни при отцах их; очень важно, когда Изяслав
Мстиславич жалуется на киевлян за убийство Игоря Ольговича, говоря, что ему
теперь не уйти от нареканий. Отношения между князем, дружиною и городовым
народонаселением были вообще довольно мягки, сколько могли быть, разумеется,
при тогдашней неопределенности: "Если уйдем сами, - говорит Игорь северский
с братьею, - а черных людей оставим, то грех будет нам пред богом". Впрочем,
при внимательном изучении летописи можно усмотреть большую жестокость в
нравах на восток и северо-восток от Днепра, вообще замечаем большую
жестокость в княжеском племени Святославичей черниговских, еще большую в
линии этих Святославичей, которая утвердилась на дальнейшем востоке, в
области Муромской и Рязанской, замечаем на северо-востоке большую жесткость
в самых формах, в самых выражениях.
Мы видели, как вместе с христианством принялась на Руси грамотность, и
принялась крепко: почва нашлась удобная; в описываемое время мы не видим
препятствий к распространению грамотности, напротив, видим обстоятельства
благоприятствующие; связь с Византиею постоянная; оттуда приходят
митрополиты и епископы; греческие царевны выходят замуж за наших князей,
наши княжны выходят за греческих царевичей, путешествуют в Константинополь,
в Иерусалим, как, например, Янка Всеволодовна, св. Евфросиния полоцкая;
путешествуют в Иерусалим духовные лица, простые люди; страсть к
паломничеству так усилилась, что духовенство начало вооружаться против нее,
прямо запрещая отправляться в Иерусалим, увещевая вести христианскую жизнь
на месте жительства, накладывая даже епитимьи на дающих обеты идти в
Иерусалим: эти обеты, говорило духовенство, губят землю нашу. Частые и
тесные сношения с Польшею и Венгриею открывали в Русь доступ и латинскому
языку.
Не забудем, что просвещение было тесно соединено с религиею: кто больше
читал, тот, значило, был больше утвержден в вере; отсюда религиозное
направление, столь могущественное, необходимо влекло за собою стремление к
распространению грамотности, приобретению книг. Сыновья и внуки Ярослава I
наследовали его ревность к распространению книжного учения. Сын его
Святослав собирал книги, которыми наполнил свои клети; из этих книг дошло до
нас два сборника. Другой сын Ярослава I, Всеволод, говорил на пяти
иностранных языках, которые он изучил сидя дома, как выражается сын его,
Мономах, и этим дает знать, что Всеволод изучил языки не по необходимости во
время странствования по чужим землям, но единственно из любознательности;
Мономах говорит при этом, что знание языков доставляет почет от иностранцев.
Религиозная начитанность Мономаха видна из его сочинений. Святослав
(Святоша) Давыдович собирал книги, которые подарил Киево-Печерскому
монастырю; по его побуждению инок Феодосий перевел с греческого послание
Льва, папы римского к Флавиану, архиепископу константинопольскому. В своде
летописей Татищева, в подлинности которых нет основания сомневаться, часто
встречаем известия об образованности князей, например, о Святославе
Ростиславиче говорится, что он знал греческий язык и книги охотно читал, о
Святославе Юрьевиче, что он охотник был читать и милостиво принимал ученых
людей, приходивших из Греции и стран западных, часто с ними разговаривал и
спорил; о Романе Ростиславиче смоленском, что он многих людей понуждал к
учению, устроил училища, при которых содержал учителей греческих и латинских
на свой счет и не хотел иметь священников не ученых; на это он издержал все
свое имение, так что по смерти его ничего не осталось в казне, и смольняне
похоронили его на свой счет. Михаил Юрьевич, по словам того же свода
летописей, очень хорошо знал св. писание, с греками и латинами говорил на их
языках так же свободно, как по-русски, но не любил спорить о вере. О
Ярославе Владимировиче галицком говорится, что он знал иностранные языки,
читал много книг, так что мог сам наставлять правой вере, понуждал
духовенство учить мирян, определял монахов учителями и монастырские доходы
назначал для содержания училищ. О Константине Всеволодовиче в дошедших до
нас летописях говорится, что он всех умудрял духовными беседами, потому что
часто и прилежно читал книги; а в Татищевском своде летописей говорится, что
он был очень учен, держал при себе людей ученых, накупал много старинных
книг греческих дорогою ценою и велел переводить их на русский язык, собирал
известия о делах древних славных князей, сам писал и другие с ним трудились;
одних греческих книг было у него более тысячи, которые частию сам купил,
частию получил в дар от патриархов.
Если при Владимире и Ярославе посылали детей учиться к священникам при
церквах, то обычай этот должен был продолжаться и распространяться в
описываемое время; имеем полное право принять известие о существовании
училищ при церквах, дворах епископских и заводимых князьями на свой счет;
также известие, что в этих училищах учили греческому языку, ибо для
утверждения в вере необходимо было распространять переводы духовных книг с
греческого языка; училища эти служили и для образования священников, на что
прямо указывает приведенное известие о цели училища, устроенного в Смоленске
князем Романом Ростиславичем; встречаем также известие об училищах на
Волыни. Что духовенство описываемого времени ясно понимало необходимость
образования для своего сословия, видно из следующих слов одного духовного
лица XII века: "Если властели мира сего и люди, занятые заботами житейскими,
обнаруживают сильную охоту к чтению, то тем больше нужно учиться нам, и всем
сердцем искать сведения в слове божием, писанном о спасении душ наших".
Этими словами всего лучше подтверждаются приведенные известия о любви к
чтению и вообще образованности князей.
Какие же дошли до нас памятники этой образованности? Мы видели, что уже
при Ярославе I русские люди начали испытывать свои силы в собственных
сочинениях религиозного содержания, видели этот первый опыт, сделанный
первым нашим митрополитом из русских, Иларионом; при означенных выше
благоприятных условиях для грамотности в описываемое время имеем право
ожидать большего числа подобных памятников; и действительно, до нас дошел
ряд сочинений религиозного содержания, принадлежащих известнейшим духовным
лицам эпохи. Большая часть их составляет поучения, обращенные к одному
какому-нибудь лицу по известному случаю или к целому народу, к целой пастве.
Из первых упомянем об ответе св. Феодосия Печерского на вопрос великого
князя Изяслава, следует ли в день воскресный закалать животных и употреблять
их мясо? Феодосий отвечает, что, после того как господь сошел на землю,
жидовское все умолкло. Нет греха закалать животных в воскресенье; если же
будем закалать в субботу, а есть в воскресенье, то это явное жидовство.
Потом Феодосий говорит, в какие дни следует поститься. На вопрос великого
князя Изяслава о вере латинской или варяжской Феодосий отвечал:
"Вера их зла и закон их не чист: они икон не целуют, в пост мясо едят,
на опресноках служат; христианам не следует отдавать за них дочерей и брать
их дочерей за себя замуж, не должно ни брататься с ними, ни кумиться, ни
есть, ни пить из одного сосуда. Но если они попросят у вас есть, то дайте им
пищу в их сосудах, если же у них сосудов не будет, то дайте в своих, только
потом вымойте эти сосуды и молитву над ними прочтите. Латины Евангелие и
Апостол имеют, иконы святые и в церковь ходят, но вера их и закон не чисты,
множеством ересей своих они всю землю обесчестили, потому что по всей земле
живут варяги. Нет жизни вечной живущим в вере латинской, армянской,
сарацинской. Не следует их веры хвалить, свою веру беспрестанно хвали и
подвизайся в ней добрыми делами. Будь милостив не только к своим домочадцам,
но и к чужим: еретика и Латынина помилуй и от беды избавь и мзды от бога не
лишишься. Если встретишь иноверников, спорящих с верными, то помогай
правоверным на зловерных. А если кто скажет: и ту и эту веру бог дал, то
отвечай: по-твоему бог двоверный? Разве ты не слыхал, что написано: един
бог, едина вера и едино крещение?" Послание митрополита Никифора к великому
князю Владимиру Мономаху (tm) важно для нас во 1) по отзывам о поведении
Мономаха; во 2) по высказывающимся в нем отношениям власти духовной к
светской, митрополита к князю. Послание написано во время великого поста,
когда, по словам митрополита, устав церковный и правило есть говорить и
князьям что-нибудь полезное. Митрополит рассматривает различные виды грехов
и не находит, в котором бы из них можно было упрекнуть Мономаха: этому князю
не нужно говорить в похвалу поста, потому что он благочестием воспитан и
постом воздоен, потому что воздержание его во время поста все видят и
чудятся. "Что говорить такому князю, - продолжает Никифор, - который больше
на сырой земле спит, дому бегает, платье светлое отвергает, по лесам ходя,
сиротинскую носит одежду и только по нужде, входя в город, облекается в
одежду властелинскую. Что говорить такому князю, который другим любит
готовить обеды обильные, а сам служит гостям, работает своими руками,
подаяние его доходит даже и до податей; другие насыщаются и упиваются, а сам
князь сидит и смотрит только, как другие едят и пьют, довольствуясь малою
пищею и водою: так угождает он своим подданным, сидит и смотрит, как рабы
его упиваются, руки его ко всем простерты, никогда не прячет он сокровищ,
никогда не считает золота или серебра, но все раздает, а между тем казна его
никогда не бывает пуста". Наконец митрополит находит возможность преподать
наставление князю, находит в нем слабую сторону: "Кажется мне, князь мой, -
говорит он, - что, не будучи в состоянии видеть всего сам своими глазами, ты
слушаешь других и в отверстый слух твой входит стрела. Так подумай об этом,
князь мой, исследуй внимательнее, подумай об изгнанных тобою, осужденных,
презренных, вспомни обо всех, кто на кого сказал что-нибудь, кто кого
оклеветал, сам рассуди таковых, всех помяни и отпусти, да и тебе отпустится,
отдай, да и тебе отдастся... Только не опечалься, князь, словом моим: не
подумай, что кто-нибудь пришел ко мне с жалобою и потому я написал это тебе!
Нет: так просто я пишу к тебе для напоминания, в котором нуждаются владыки
земные; многим пользуются они, но за то и многим искушениям подвержены".
Здесь мы видим уже обычай печалования, который был в употреблении у нашего
духовенства в продолжение древней истории нашей; заметим также обращение
митрополита к князю:
"К тебе, добляя глава наша и всей христолюбивей земли, слово се есть:
его же из утробы освяти и помазав, от царское и княжьское крови смесив".
Другое послание митрополита Никифора к Мономаху было написано в ответ на
вопрос великого князя: как отвергнуты были латины от св. соборной и
правоверной церкви? Митрополит приводит 20 причин уклонения западной церкви
от восточной. В заключение митрополит говорил Мономаху: "Прочитай это,
князь, и не раз, но два раза и больше, сам и сыновья твои. Князьям, как от
бога избранным и призванным на правоверную веру, надобно разуметь слова
Христовы и основание церковное твердое, на свет и наставление порученным им
от бога людям". Одинакого с этим посланием содержания послание митрополита
Иоанна к архиепископу римскому об опресноках.
Послание Симона, епископа владимирского и суздальского к Поликарпу,
черноризцу печерскому, важно по некоторым историческим указаниям, которыми и
воспользовались мы в своем месте. Сочинитель послания, Симон, был сначала
монахом Киево-Печерского монастыря, потом игуменом владимирского (на
Клязьме)
Рождественского монастыря, наконец в 1214 году поставлен епископом на
владимирскую и суздальскую епархию. Поликарп был также монахом
Киево-печерского монастыря и страдал честолюбием, для укрощения которого
Симон и написал ему упомянутое послание. "Брат! - начинает Симон свое
послание, - седши в безмолвии, собери ум свой и скажи сам в себе: человек!
не оставил ли ты мир и родителей по плоти? пришел ты сюда на спасение, а
поступаешь не по духовному. Зачем ты назвался чернецом? Ведь черное платье
не избавит тебя от мук. Смотри, как уважают тебя здесь князья и бояре и все
друзья твои, говорят: счастливец! возненавидел мир и славу его, уже не
печется ни о чем земном, желая одного небесного. Но ты живешь не
по-монашески; стыдно мне за тебя: те, которые нас здесь ублажают, получат
царство небесное, а мы будем мучиться. Восстань, брат, восстань и попекись
мысленно о своей душе. Не будь один день кроток, а другой яр и зол; а то
немного помолчишь и опять начнешь роптать на игумена и на служителей его. Не
будь лжив: под предлогом немощи телесной не отлучайся собрания церковного:
как дождь растит семя, так и церковь влечет душу на добрые дела; все
делаемое наедине, в келье - ничтожно; двенадцать псалмов, прочтенные
наедине, не стоят одного "Господи помилуй", пропетого в церкви. Надобно было
тебе подумать, зачем захотел ты выйти из святого, блаженного, честного и
спасенного того места Печерского? Думаю, брат, что бог побудил тебя к тому,
не терпя твоей гордости, и извергнул тебя, как некогда сатану с отступными
силами, потому что не захотел ты служить святому мужу, своему господину, а
нашему брату, архимандриту Анкиндину, игумену печерскому. Печерский
монастырь - море, не держит в себе гнилого, но выбрасывает вон. Горе тебе,
что написал ко мне о своей досаде: погубил ты свою душу. Спрашиваю тебя: чем
хочешь спастись? Будь ты постник и нищ, не спи по ночам но если досады не
можешь снести - не получишь спасения. Пишет ко мне княгиня Ростиславова,
Верхуслава, что хочет поставить тебя епископом или в Новгород, или в
Смоленск, или в Юрьев; пишет: не пожалею и тысячи серебра для тебя и для
Поликарпа. Я ей отвечал: дочь моя Анастасия! дело небогоугодное хочешь
сделать; если бы он пробыл в монастыре неисходно с чистою совестию, в
послушании игумену и всей братии, трезвясь во всем, то не только облекся бы
в святительскую одежду, но и вышнего царства достоин был бы. Ты хочешь быть
епископом? Хорошо, но прочти послание апостола Павла к Тимофею и подумай,
таков ли ты, каким следует быть епископу? Если бы ты был достоин этого сана,
то я не отпустил бы тебя от себя, но своими руками поставил бы тебя
наместником в обе епископии, во Владимир и Суздаль, как и хотел князь
Георгий, но я не согласился, видя твое малодушие. Совершенство состоит не в
том, чтоб быть славиму ото всех, но в том, чтоб исправить житие свое и
сохранить себя в чистоте. Оттого из Печерского монастыря так много епископов
поставлено было во всю Русскую землю; прочти старую летопись Ростовскую, в
ней найдешь, что их было больше тридцати, а если считать всех до меня
грешного, то будет около пятидесяти. Рассуди же теперь, какова слава этого
монастыря? постыдившись, покайся и будь доволен тихим и безмятежным житием,
к которому господь привел тебя. Я бы с радостию оставил епископство и стал
работать игумену, но сам знаешь, что меня удерживает. Все знают, что у меня,
грешного епископа Симона, соборная церковь, красота всему городу Владимиру,
а другая суздальская церковь, которую сам построил; сколько у них городов и
сел, и десятину собирают по всей той земле, и всем этим владеет наша
худость; но пред богом скажу тебе: всю эту славу и власть счел бы я за
ничто, если бы мне только хворостиною пришлось торчать за воротами или сором
валяться в Печерском монастыре и быть попираему людьми".
По указаниям на обычаи и нравы замечательно послание митрополита Иоанна
(по всем вероятностям, второго) черноризцу Иакову, в ответ на некоторые
вопросы, касавшиеся дисциплины церковной. "Ненадобно, - говорит митрополит,
- сообщаться и служить с звероядцами и с теми, которые служат на опресноках;
но есть с ними ради Христовой любви не запрещается; если кто хочет убегать
этого для чистоты или немощи, пусть убегает, но блюдите, чтоб не произошло
от этого соблазна, не родилась бы вражда: надобно из двух зол выбирать
меньшее. Если, как ты говоришь, некоторые в Русской земле не приобщаются в
великий пост, едят мясо и все нечистое, то надобно их всячески отвращать от
этого, если же будут упорствовать, то не давать им св. причащения и смотреть
на них, как на иноплеменников и противников веры. Также должно поступать и с
теми, которые держат по две жены и которые занимаются волхвованием;
ослушников должно строго наказывать, но не убивать до смерти и не увечить.
Так как в то время не было утверждено, чтобы русские княжны, выходя замуж за
иноверных владельцев, сохраняли православную веру, то митрополит и
вооружился против обычая выдавать дочерей княжеских замуж в чужие страны,
где служат на опресноках, т. е. в страны католические.
Митрополит приказывает всеми силами направлять на веру правую тех,
которые приносят жертвы бесам, болотам и колодезям, которые женятся без
благословения церковного, разводятся и берут других жен. Называет
беззаконниками тех, которые продают рабов-христиан жидам и еретикам;
вооружается против тех, которые волею, для торговли, ходят к поганым и едят
с ними вместе нечистое; против тех, которые часто в монастырях пиры
устроивают, созывают мужчин и женщин вместе и стараются превзойти друг друга
в том, кто лучше устроит пир. Эта ревность не по боге, говорит митрополит,
но от лукавого происходит.
В том же роде вопросы черноризца Кирика, предложенные новгородскому
епископу Нифонту и другим духовным лицам с их ответами. Из этого памятника
узнаем об обычае ходить на поклонение святым местам; Кирик удерживал
некоторых от этого и спрашивал, хорошо ли он делает? Очень хорошо, был
ответ: идет он для того, чтоб есть и пить, ничего не делая. Вопрос: если
роду и рожанице режут хлебы и сыры и мед? В ответе читаем: "Горе пьющим
рожанице". Встречаем известие об обычае оглашать пред крещением булгарина,
половчина, чудина в продолжение 40 дней, а славянина в продолжение 8 дней;
таким образом, узнаем, что во время Кириково продолжалось крещение славян.
Понятия времени выражаются в следующем правиле: по захождении солнца
ненадобно хоронить мертвеца, хоронить его, когда еще солнце высоко, потому
что последнее видит солнце до общего воскресения. Относительно нравов
узнаем, что некоторые явно жили с наложницами. Узнаем об обычае женщин
обмывать тело свое водою и эту воду давать пить мужьям, если видят, что
последние перестают любить их; на таких налагается епитимья, равно как и на
тех, которые детей своих носят к латинскому священнику на молитву или носят
больных детей к волхвам.
Теперь обратимся к поучениям, обращенным к целому народу. Здесь первое
место занимает поучение св. Феодосия Печерского о казнях божиих: "Наводит
бог по гневу своему казнь какую-либо или поганых, потому что не обращаемся к
богу; междоусобная рать бывает от соблазна дьявольского и от злых людей.
Страну согрешившую казнит бог смертью, голодом, наведением поганых,
бездождием и другими разными казнями..." Следующие слова важны относительно
нравов и обычаев времени: "Не погански ли мы поступаем? Если кто встретит
монаха или монахиню, свинью или коня лысого, то возвращается. Суеверию по
дьявольскому наущению предаются! Другие чиханью веруют, будто бывает на
здравие главе. Дьявол прельщает и отвлекает от бога волхвованием,
чародейством, блудом, запойством, резоиманием, прикладами, воровством, лжею,
завистию, клеветою, трубами, скоморохами, гуслями, сопелями, всякими играми
и делами неподобными. Видим и другие злые дела; все падки к пьянству, блуду
и злым играм. А когда стоим в церкви, то как смеем смеяться или шептаться?..
На праздники больших пиров не должно затевать, пьянства надобно бегать. Горе
пребывающим в пьянстве! Пьянством ангела-хранителя отклоняем от себя, злого
беса привлекаем к себе: дух святый от пьянства далек, ад близок..." Как
языческие обычаи примешивались к христианским, видно из поучения,
приписываемого также св. Феодосию: "Для обеда две молитвы: одна в начале,
другая в конце. Установлена за упокой кутья, - обедов же и ужинов за упокой
не установлено, воды не велено приставлять к кутье; также яиц класть на
кутью. Тропарей не должно говорить чашам в пиру, кроме трех: при поставлении
обеда славится Христос, по окончании прославляется дева Мария, потом
чествуется хозяин". Дошло до нас также несколько поручений св. Феодосия,
обращенных к братии его монастыря; в одном из них святой говорит: "Если бы
только можно было, то каждый день говорил бы я, со слезами молил и к ногам
вашим припадал, чтоб никто из нас не пропустил молитвенного времени. Кто
возделывал ниву или виноградник и видит плоды, то не помнит труда от радости
и молит бога, чтоб сподобил собрать плод; если же видит, что нива тернием
поросла, то что сделает!
Сколько лет минуло, и никого не вижу, кто б пришел ко мне и сказал: как
мне спастись?" Поучение митрополита русского Никифора замечательно по своему
началу, из которого видно, что митрополит-грек, по незнанию русского языка
не произносил сам поучений своих к народу, а только писал их. "Не дан мне
дар языков; оттого я стою посреди вас безгласен и совершенно безмолвен. А
так как ныне потребно поучение по случаю наступающих дней св. великого
поста, то я рассудил предложить вам поучение чрез писание". Проповедник
вооружается против больших ростов и против пьянства. Замечательно по своей
простоте, вполне соответствующей состоянию паствы, к которой было обращено,
поучение Луки Жидяты, епископа новгородского, умершего в 1060 году: "Вот,
братия, прежде всего эту заповедь должны мы все христиане держать: веровать
во единого бога, в троице славимого, в отца и сына и св. духа, как научили
апостолы, утвердили св. отцы. Веруйте воскресению, жизни вечной, муке
грешникам вечной. Не ленитесь в церковь ходить, к заутрене и к обедне и к
вечерне; и в своей клети прежде богу поклонись, а потом уже спать ложись. В
церкви стойте со страхом божиим, не разговаривайте, не думайте ни о чем
другом, но молите бога всею мыслию, да отдаст он вам грехи.
Любовь имейте со всяким человеком и больше с братьею, и не будь у вас
одно на сердце, а другое на устах; не рой брату яму, чтоб тебя бог не
ввергнул в худшую.
Терпите обиды, не платите злом за зло; друг друга хвалите, и бог вас
похвалит.
Не ссорь других, чтоб не назвали тебя сыном дьявола, помири, да будешь
сын богу.
Не осуждай брата и мысленно, поминая свои грехи, да и тебя бог не
осудит.
Помните и милуйте странных, убогих, заключенных в темницы и к своим
сиротам (рабам) будьте милостивы. Игрищ бесовских (москолудства) вам,
братия, нелепо творить, также говорить срамные слова, сердиться ежедневно;
не презирай других, не смейся никому, в напасти терпи, имея упование на
бога. Не будьте буйны, горды, помните, что, может быть, завтра будете смрад,
гной, черви. Будьте смиренны и кротки: у гордого в сердце дьявол сидит, и
божие слово не прильнет к нему. Почитайте старого человека и родителей
своих, не клянитесь божиим именем и другого не заклинайте и не проклинайте.
Судите по правде, взяток не берите, денег в рост не давайте, бога бойтесь,
князя чтите, рабы, повинуйтесь сначала богу, потом господам своим; чтите от
всего сердца иерея божия, чтите и слуг церковных. Не убей, не украдь, не
лги, лживым свидетелем не будь, не враждуй, не завидуй, не клевещи; блуда не
твори ни с рабою, ни с кем другим, не пей не вовремя и всегда пейте с
умеренностию, а не до пьянства; не будь гневлив, дерзок, с радующимися
радуйся, с печальными будь печален, не ешьте нечистого, святые дни чтите;
бог же мира со всеми вами, аминь". Повторяем: слово это драгоценно для
историка, потому что вполне обрисовывает общество, к которому обращено для
поучения; при этом заметим также, что в поучении Луки Жидяты выражается и
общий дух новгородского народонаселения, какой замечаем постоянно в
новгородских памятниках; как в летописи Новгородской, так и здесь замечаем
одинакую простоту, краткость, сжатость, отсутствие всяких украшений; для нас
один слог поучения Жидяты может служить доказательством, что оно написано в
Новгороде.
Другим характером отличаются поучения южного владыки, Кирилла
Туровского, как вообще памятники южнорусской письменности отличаются от
северных памятников большею украшенностию, что, разумеется, происходит от
различия в характере народонаселения: иной речи требовал новгородец от
своего владыки, иной южный русин от своего. Содержание слова Жидяты
составляет краткое изложение правил христианской нравственности; слова
Кирилла Туровского большею частию представляют красноречивые представления
священных событий, празднуемых церковию в тот день, в который говорится
слово; цель слов его показать народу важность, величие празднуемого события,
пригласить народ к его празднованию, к прославлению Христа или святы его;
отсюда сходство слов Кирилловых с церковными песнями, от которых он
заимствует иногда не только форму, но и целые выражения; как в тех, так и в
других видим одинакое распространение, оживление события разговором
действующих лиц; в сочинениях Кирилла замечаем также особенную любовь к
иносказаниям, притчам, стремление давать событиям преобразовательный
характер, особенное искусство в сравнениях, сближениях событий, явлений, так
что, изучая внимательно сочинения древнего владыки Туровского, не трудно
открыть в нем предшественника и земляка позднейшим церковным витиям из
Юго-Западной Руси, которые так долго были у нас почти единственными
духовными ораторами и образцами. Как слог поучения Луки Жидяты обличает
новгородца, так слог слов Кирилла Туровского обличает в сочинителе южного
русина.
Из дошедших до нас сочинений Кирилла первое место занимают десять слов,
сказанных в десять воскресных дней, начиная от недели ваий до Троицына дня
включительно. В первом уже слове (в неделю ваий) мы знакомимся вполне с
образом изложения сочинителя: "Днесь Христос от Вифании в Иерусалим входит,
вседши на жребя осля, да совершится пророчество Захариино. Уразумевая это
пророчество, станем веселиться; души святых дщери вышнего Иерусалима
нарицаются; жребя же - это веровавшие язычники, которых посланные Христом
апостолы отрешили от лести дьявольской... Ныне апостолы на жребя ризы свои
возложили, на которые сел Христос. Здесь видим обнаружение преславной тайны:
ризы - это христианские добродетели апостолов, которые своим учением
устроили благоверных людей в престол божий и вместилище св. духу. Ныне
народы постилают господу по пути одни - ризы своя, а другие - ветви
древесные; добрый правый путь миродержителям и всем вельможам Христос
показал: постлавши этот путь милостынею и незлобием, без труда они входят в
царство небесное; ломающие же древесные ветви суть простые люди и грешники,
которые сокрушенным сердцем и умилением душевным, постом и молитвами свой
путь равняют и к богу приходят..." и проч. Окончание слова замечательно,
потому что показывает главную цель всех слов Кирилловых:
"Сокративши слово, песнями как цветами святую церковь увенчаем и
праздники украсим, и богу славословие вознесем, и Христа спасителя нашего
возвеличаем".
Роскошная весенняя природа юга дала много цветов Кириллу в слове на
Фомино воскресенье: "Теперь весна красуется, оживляя земное естество; ветры,
тихо вея, подают плодам обилие, и земля, семена питая, зеленую траву
рождает. Весна есть красная вера Христова, которая крещением возрождает
человеческое естество; ветры - грехотворений помыслы, которые, претворившись
покаянием в добродетель, душеполезные плоды приносят; земля же естества
нашего, приняв как семя слово божие и боля постоянно страхом божиим, дух
спасения рождает. Ныне новорожденные агнцы и юнцы скачут быстро и весело
возвращаются к матерям своим, а пастухи на свирелях с веселием хвалят
Христа: агнцы - это кроткие люди от язычников, а юнцы - кумирослужители
неверных стран, которые, Христовым вочеловечением и апостольским учением и
чудесами к святой церкви возвратившись, сосут млеко учения; а учители
Христова стада, о всех моляся, Христа бога славят, всех волков и агнцев в
одно стадо собравшего. Ныне древа леторосли испускают, а цветы благоухание,
и вот уже в садах слышится сладкий запах, и делатели, с надеждою трудяся,
плододавца Христа призывают; были мы прежде как древа дубравная, плодов
неимущия, а ныне привилась Христова вера к нашему неверию, и держась корня
Иесеева, испуская добродетели как цветы, райского паки бытия о Христе
ожидаем, и святители, трудясь о церкви, от Христа мзды ожидают. Ныне оратаи
слова, словесных волов к духовному ярму приводя, и крестное рало в мысленных
браздах погружая, и проводя бразду покаяния, всыпая семя духовное, надеждами
будущих благ веселятся", и проч.
Слово в неделю мироносицкую напоминает совершенно церковные песни и
стихиры, поемые и читаемые в последние дни страстной седмицы; в некоторых
местах встречаем одни и те же почти выражения; таков вначале плач
богородицы: "Тварь соболезнует ми, сыну! твоего зрящи без правды
умерщвления. Увы мне, чадо мой, свете и творче тварям", и проч. Или далее
слова Иосифа Пилату представляют не иное что, как распространение церковной
песни: "Приидите ублажим Иосифа приснопамятного". Слово оканчивается
похвалою Иосифу, замечательною по обычной в древнем красноречии форме: "Кому
уподоблю этого праведника? небом ли тебя назову: но ты был светлее неба
богочестием: потому что во время страсти Христовой небо помрачилось и свет
свой скрыло, а ты, радуясь, на своих руках бога носил. Землею ли тебя
благоцветущею назову? Но ты явился честнее земли: потому что она в то время
от страха потрясалась, а ты вместе с Никодимом весело божие тело, плащаницею
обвив, положил", и проч. Слово в неделю расслабленного представляет самый
лучший образец слога Кириллова; в жалобе расслабленного на свои страдания
видим эту образность, какою обыкновенно отличаются писатели - земляки нашего
оратора: "Мертвым ли себя назову, говорит расслабленный; но чрево мое пищи
желает и язык от жажды иссыхает. Живым ли себя почту? но не только встать с
одра, даже и подвинуть себя не могу: ноги мои не ходят, руки не только что
ничего не делают, но и осязать ими я себя не могу; я непогребенный мертвец,
одр мой - гроб мой; мертвый междуживыми и живой между мертвецами, потому что
как живой питаюсь и как мертвый ничего не делаю; мучусь я, как в аде, от
бесстыдно поносящих меня; смех я юношам, укоряющим мною друг друга, а
старцам лежу притчею к наказанию; все много глумятся, и я от того вдвойне
страдаю. Внутри терзает меня болезнь, вне оскорбляюсь досадами укоряющих
меня; слюни плюющих на меня покрывают тело мое, голод пуще болезни одолевает
меня, потому что если я найду пищу, то не могу рукою положить ее в рот; всех
умоляю, чтоб накормили меня, и делюсь бедным куском моим с питающими меня,
стонаю со слезами, томимый мучительною болезнию, и никто не придет посетить
меня" и проч. Таков же и ответ Христа: "Как ты говоришь: человека не имам? Я
ради тебя сделался человеком; тебя ради оставил скипетры горнего царства и,
нижним служа, обхожу: не пришел я, да мне послужат, но да послужу другим.
Тебя ради, будучи бесплотным, плотию облекся, да исцелю душевные и телесные
недуги всех. Тебя ради невидимый ангельским силам явился всем человекам, ибо
не хочу презреть моего образа, лежащего в тлении, но хочу спасти его и в
разум истинный привести, а ты говоришь: человека не имам? Я сделался
человеком, да сотворю человека богом, ибо сказал: боги будут и сыны вышнего
все, и кто другой вернее меня служит тебе?
Тебе я всю тварь на работу сотворил: небо и земля тебе служат - небо
влагою, земля плодом; солнце служит светом и теплотою, луна с звездами ночь
обеляет; для тебя облака дождем землю напояют, и земля всякую траву
семянистую и деревья плодовитые на твою службу возвращает; тебя ради реки
рыб носят и пустыни зверей питают, а ты говоришь: человека не имам" и проч.
Слово в неделю пятую по пасхе содержит в себе упрек народу за нехождение в
церковь для слушания слов епископа:
"Я, друзья и братья, надеялся, что с каждою неделею все больше и больше
будет собираться народу в церковь, а теперь вижу, что собирается его все
меньше и меньше; если бы я свое что-нибудь говорил вам, то хорошо бы делали,
если бы не приходили, но я возвещаю вам владычнее и прочитываю вам грамоту
Христову".
Кириллу же Туровскому приписывается слово о состоянии души по
разлучении с телом; здесь сочинитель, исчисляя мытарства, седьмым из них
полагает: "Буе слово, срамословие, бесстудная словеса и плясание, еже в пиру
и на свадьбах, и в павечерницах, и на игрищах, и на улицах"; пятнадцатым:
"Всяка ересь и веруют в стречу, в чех, в полаз и в птичьи грай, ворожю, и
еже басни бають, и в гусли гудуть".
От описываемого времени дошли до нас еще некоторые любопытные поучения,
неизвестно какой области и какому лицу принадлежащие. Здесь, между прочим,
видим, как церковь вооружалась против явлений, бывших следствием родовых
отношений княжеских, и как изначала содействовала утверждению отношений
государственных; сочинитель слова обращается к дружине княжеской со
следующими словами: "Если начнете доброжелательствовать другим князьям от
своего, то подобны будете замужней женщине, неверной своему мужу". Но тут
встречаем увещание к храбрости, вполне согласное с понятиями времени: "Сын!
когда на рать с князем идешь, то с храбрыми напереди езди: этим и роду
своему чести добудешь и себе доброе имя. Что может быть лучше того, как
умереть перед князем!" О волхвах: "Волхвов же, чада моя, блюдитеся". О
священниках: "Если возьмете чернеца в свой дом или иного причетника и
захотите его угостить, то больше трех чаш не нудьте его, но дайте ему волю:
если сам напьется, то сам за то и отвечает; нельзя слуг божиих до срама
упоить, но с поклоном должно отпускать, взявши благословение у них". О
рабах: "Сирот домашних не обидьте, но больше милуйте, голодом не морите, ни
наготою, потому что это домашние твои нищие: нищий в другом месте себе
выпросит, а рабы только в твоей руке; милуйте своих рабов и учите их на
спасение и покаяние, а старых на свободу отпускайте... Если холопа своего
или рабу не кормишь и не обуваешь и убьют их у воровства, то за кровь их ты
ответишь. Ты как апостол в дому своем: научай грозою и ласкою. Если рабы и
рабыни не слушаются, по твоей воле не ходят, то лозы не жалей до шести ран и
до двенадцати; а если велика вина, то и до 20 ран; если же очень велика
вина, то и до 30 ран лозою, а больше 30 ран не велим... Рабов, которых
возьмешь с собою в поход, чести и люби, чтоб они были тебе в обиде и в рати
добрыми помощниками".
О средствах, какие употребляли проповедники, средствах, напоминающих
нам известие об обращении Владимира, и о судьбе, какой подвергались иногда
ревностные проповедники, находим любопытные известия в житии св. Авраамия
Смоленского. "Так бо бе (Авраамий) благодатию Христовою утешая приходящиа и
пленяа их души смысл, яко же и самому игумену не стерпети, многия к нему
видя притекающая. И хотя того сего отлучити и глаголаше: аз за тя отвещаю
убога, ты же престани уча, и много озлобление нань возложи. И оттоле вниде в
град и пребысть в едином монастыре у честнаго Креста; и ту начаша боле
приходити и учение его множайше быти. Написа же две иконе, едину страшный
суд втораго пришествия, а другую - испытания воздушных мытарств, их же всем
несть избежати, И ко всем приходящим оного страшнаго дня не простая о том
глаголя и почитая великаго онаго и светлаго учителя вселенныя Иоанна
Златоустаго и преподобнаго Ефрема и всех богогласных святых. И вшед сатана в
сердце бесчинных, воздвиже нань; и начаша овии клеветати к епископу, инии же
хулити и досажати, овии еретика нарецати и, а инии глаголаху нань глубинныи
книги почитает, инии же к женам прекладающе, попове же зиающе и глаголюще:
уже наша дети все обратил есть; реку тако: никто же аще бы не глаголя на
блаженнаго Авраамия в граде. Собрашася же все от мала и до велика весь град
нань: инии глаголют заточити, а инии на стене ту пригвоздити и зажещи, а
друзии потопити и проведьше сквозе град, всем же собравшимся на двор
епископь, игуменом же и попом и черноризцем, князем и боляром..."
Кроме поучений, принадлежащих духовным лицам, до нас дошло поучение,
написанное знаменитейшим из князей описываемого времени, Владимиром
Мономахом, для детей своих; оно обнимает обязанности человека вообще и
князя, религиозные, семейные и общественные и представляет первообраз тех
домостроев, которые мы увидим в последующих веках: "Страх имейте божий в
сердце и милостыню творите неоскудную, потому что здесь начало всякому
добру", - так начинает Мономах свое поучение.
Потом он объявляет повод, по которому написал поучение: по окончании
усобицы с Давыдом Игоревичем на Витичевском съезде поехал он на север, в
Ростовскую область, и, будучи на Волге, получил посольство от двоюродных
братьев с приглашением идти на Ростиславичей галицких, которые не хотели
исполнять общего княжеского приговора; двоюродные братья велели сказать
Мономаху: "Ступай скорее к нам, прогоним Ростиславичей и волость у них
отнимем; если же не пойдешь с нами, то мы себе, а ты себе". Мономах велел
отвечать: "Сердитесь сколько хотите, не могу с вами идти и преступить
крестное целование". Угроза братьев разъединиться с ним сильно опечалила
Мономаха; в этой печали он разогнул псалтырь и попал на место: "Вскую
печалуеши, душе? вскую смущаеши мя?" и проч.
Утешенный псалмом, Мономах решился тут же написать своим сыновьям
поучение, в котором господствует та мысль, что человек никогда не должен
совращаться с правого пути и во всех случаях жизни должен полагаться на
одного бога, который не даст погибнуть человеку, творящему волю его.
Выписавши из псалма те места, в которых выражается эта мысль, также
наставление из Василия Великого, Мономах продолжает: "Тремя добрыми делами
побеждается враг наш дьявол: покаянием, слезами и милостынею; бога ради, не
ленитесь, дети мои, не забывайте этих трех дел; они не тяжки: это не
одиночество, не чернечество, не голод, которые терпят некоторые
добродетельные люди, таким малым делом можете вы получить милость божию...
Послушайте меня, если не можете всего исполнить, то хотя половину.
Просите бога о прощении грехов со слезами, и не только в церкви делайте
это, но и ложась спать; не забывайте ни одну ночь класть поклонов, потому
что ночным поклоном и пением человек побеждает дьявола и получает прощение
грехов. Когда и на лошади сидите, да ни с кем не разговариваете, то чем
думать безделицу, повторяйте беспрестанно в уме: "господи, помилуй!" если
других молитв не умеете, эта молитва лучше всех. Больше же всего не
забывайте убогих, но сколько можете по силе кормите, больше других подавайте
сироте, сами оправдывайте вдов, а не позволяйте сильным погубить человека.
Ни правого, ни виноватого не убивайте, ни приказывайте убивать. В разговоре,
что бы вы ни говорили, никогда не клянитесь богом: нет в этом никакой нужды;
когда придется вам крест поцеловать к братье, то целуйте подумавши, можете
ли сдержать клятву, и раз поцеловавши, берегитесь, чтоб не погубить души
своей. С любовию принимайте благословение от епископов, попов и игуменов, не
устраняйтесь от них, по силе любите и снабжайте их, пусть молятся за вас
богу. Пуще всего не имейте гордости в сердце и уме, говорите: все мы
смертны, ныне живы, а завтра в гробе; все, что ты, господи, дал нам, не
наше, а твое, поручил нам на малое число дней; в землю ничего не зарывайте;
это большой грех. Старых чти как отцов, молодых как братью. В доме своем не
ленитесь, но за всем присматривайте сами; не надейтесь ни на тиуна, ни на
отрока, чтоб гости не посмеялись ни дому, ни обеду вашему. Вышедши на войну,
также не ленитесь, не надейтесь на воевод; питью, еде, спанью не
предавайтесь; сторожей сами наряжайте; распорядившись всем, ложитесь, по
вставайте рано, и оружия не снимайте с себя: от лени человек внезапно
погибает. Остерегайтесь лжи, пьянства и блуда: в этих пороках и душа и тело
погибают. Если случится вам ехать куда по своим землям, то, не давайте
отрокам обижать жителей, ни своих, ни чужих ни в селах, ни на полях, чтоб
после вас не проклинали. На дороге или где остановитесь, напойте, накормите
нищего; особенно же чтите гостя, откуда бы он к вам ни пришел, простой или
знатный человек, или посол; если не можете чем иным обдарить его, то
угостите хорошенько: странствуя, они разносят по всем землям хорошую или
дурную славу о человеке. Больного навестите, и к мертвому ступайте, потому
что мы все смертны; человека не пропустите не поздоровавшись, всякому доброе
слово скажите. Жен своих любите, но не давайте им над собою власти. Что
знаете доброго, того не забывайте, а чего еще не знаете, тому учитесь; не
ленитесь ни на что доброе; прежде всего не ленитесь ходить в церковь: да не
застанет вас солнце на постели..." В заключение Мономах рассказывает детям о
своих трудах: этим важным для историка рассказом мы уже воспользовались в
своем месте.
Мы встречали известия о страсти к паломничеству, к путешествиям во св.
землю, распространившейся в описываемое время между русскими людьми; до нас
дошло описание одного из таких путешествий, совершенного игуменом Даниилом.
Это описание особенно замечательно отсутствием духа нетерпимости
относительно латинских христиан, обладавших тогда Иерусалимом. Король
Балдуин обласкал русского игумена, который за это распустил об нем добрую
славу по своей земле:
"Позвал мя бяше добре и любя мя вельми, яко же есть муж благоделен и
смирен вельми и не гордит. Яз рекох ему: княже мой господине! молю ти ся
бога деля и князей деля русьскых, повели ми, да бых и яз поставил свое
кандило на гробе святом от всея Русьскыя земли. Он же с тщанием и с любовью
повеле ми поставити кандило; посла со мною мужа своего... Бог тому послух и
св. гроб господень, яко во всех местах святых не забых имен князей русьскых
и княгинь, и епископ и игумен, и бояр, и детей моих духовных. И о сем
похвалю бога моего благо, яко сподобил мя худаго имена князей русьскых
написати в лавре св. Саввы, и ныне поминаются имена их в ектеньях и с
женами, и с детьми. Се же имена их: Михаил Святополк, Василий Владимир,
Давыд Святославич, Михаил Олег, Панкратий Святослав, Глеб Менской, и сколько
есть помнил, опричь всех князей русьскых и боляр, и отпехом литургию за
князей русьскых, и за вся хрестьяне 50 литургий, и за усопшня литургию
отпехом. И буди же всем почитающим се с верою и любовию благословенье от
бога и от св. гроба и от всех мест святых. Бога деля, братие и господие мои,
не зазрите худоумью моему и грубости моей. Да не будеть в похваленье
написанье се мене ради, но гроба господня ради кто с любовью почтеть, да
мзду приметь от бога спаса нашего, и бог мира с всеми вами в веки веков.
Аминь". Даниил встретил в Иерусалиме многих русских паломников - новгородцев
и киевлян.
К описываемому времени относится сочинение другого Даниила, так
называемое Послание Даниила Заточника к князю Юрию Владимировичу
Долгорукому. Из самого умилостивительного послания этого можно узнать только
то, что молодой еще человек, неизвестно какого происхождения и звания,
разгневал князя и был заточен на озеро Лаче; в послании Даниил ничего не
говорит о вине своей; но по сильным выходкам против приближенных к князю
людей и женщин можно догадываться, что он их наговорам приписывал свое
несчастие. Как видно, впоследствии сочинение это было известно грамотным
людям и ценилось благодаря украшениям слога, которые нравились в старину;
сам Даниил, как видно из его слов, считал себя мудрецом; выпишем несколько
строк, чтобы иметь понятие об этой мудрости. "Вострубим, братия, яко во
златокованныя трубы, в разум ума своего, и начнем бити сребреныя арганы, и
возвеем мудрости своя... Не возри на мя, княже господине, яко волк на ягня;
но возри на мя, господине мой, аки мати на младенца. Возри, господине, на
птицы небесные, яко ти ни орют, не сеют, ни в житницу собирают, но уповают
на милость божию; так и мы, княже господине, желаем твоея милости: зане,
господине, кому Боголюбово, а мне горе лютое; кому Белоозеро, а мне чернее
смолы; кому Лачь озеро, а мне, на нем седя, плачь горки... Княже мой,
господине мой! избави мя от нищеты сия, яко серну от тенета, яко птицу от
кляпцы, яко утя от ногтей носимаго ястреба, яко овцу от уст лвовых. Аз бо
есми, княже господине, яко древо при пути: мнози посекают его и на огнь
вмещут; такоже и аз всеми обидим есмь, зане огражен есмь страхом грозы
твоея... Весна бо украшает цветы землю, а ты, княже господине, оживляеши вся
человеки своею милостью, сироты и вдовы, от вельможь погружаеми... Видех
велик зверь, а главы не имеет, тако и добрые полки без добраго князя
погибают. Гусли бо строются персты, тело основается жилами, а дуб крепится
множеством корения: так и град наш крепится твоею державою, зане князь щедр
отец есть всем: слузи бо мнози отца и матери лишаются и к нему прибегают.
Добру бо господину служа, дослужится свободы; а злу господину служа,
дослужится большия работы. Зане князь щедр, аки река без берегов текуще
всквозе дубравы, напояюща не токмо человецы, но и скоти и вся звери; а князь
скуп, аки река, велик брег имуще каменны: нельзя пити, ни коня напоити. А
боярин щедр, аки кладезь сладок; а скуп боярин, аки кладезь солон. Не имей
себе двора близ княжа двора; не держи села близ княжа села: тиун бо его яко
огнь трепетицею накладен, а рядовичи его яко искры; аще от огня
устережешися, но от искры не можешь устрещися жжения порт. Княже, господине
мой! не лиши хлеба нища мудра, ни вознеси до облак богатого безумна,
несмысленна: нищь бо мудр, яко злато в калне сосуде, а богат красен
несмыслен, то аки паволочитое зголовье, соломы наткано.
Господине мой! не зри внешняя моя, но зри внутреная: аз бо одеянием
есмь скуден, но разумом обилен; юн возраст имею, а стар смыслом; бых мыслию
яко орел паряй по воздуху. Но постави сосуды скудельничьи под поток капля
языка моего, да накаплют ти сладчайши меду словеса уст моих... Не море топит
корабли, но ветри, и не огнь творит разжение железу, но подымание мешное:
также и князь не сам впадает в многия в вещи злыя, но думцы вводят. С добрым
бо думъцею князь высока стола додумаетца, а с лихим думъцею думает, малаго
стола лишен будет... Не муж в мужех, кем своя жена владеет; не работа в
работах, под жонками воз возити... Что есть жена зла? гостница неусыпаемая,
купница бесовская, мирскы мятежь, ослепление уму, начальница всякой злобе...
Аз ни за море ходил, ни от философ научился, но бых яко падая пчела по
различным цветом и совокупляя яко медвеный сот; тако и аз по многим книгам
собирая сладость словесную и разум, и совокупих яко мех воды моръския, а не
от своего разума, но от божия промысла". К Посланию прибавлено следующее
известие: "Сии словеса аз Данил писах в заточении на Белеозере, и запечатав
в воску, и пустих в озеро, и взем рыба пожре, и ята бысть рыба рыбарем, и
принесена бысть ко князю, и нача ея пороти, и узре князь сие написание, и
повеле Данила свободити от горкаго заточения".
Древнейшие произведения народной фантазии относятся ко временам
Владимира св.; содержание их составляют подвиги богатырей, борьба их с
степными варварами, с которою был соединен важнейший интерес для народа. В
описываемое время продолжалась та же борьба и по-прежнему служила главным
содержанием песен и сказаний; богатырей сменили князья; самым славным, самым
народным именем в борьбе с погаными было имя Мономаха; не могло быть, чтоб
походы доброго страдальца за Русскую землю на поганых не служили содержанием
народных поэтических сказаний; следы этих сказаний находим в начале
Волынской летописи:
"По смерти же великаго князя Романа, приснопамятнаго самодержца всея
Руси, одолевша всем поганьскым языком, ума мудростью ходяща по заповедем
божиим: устремил бо ся бяше на поганыя яко и лев, сердит же бысть яко и
рысь, и губяше яко и коркодил, и прохожаше землю их яко и орел, храбор бо бе
яко и тур.
Ревноваше бо деду своему Мономаху, погубившему поганыя Измалтяны,
рекомыя половци, изгнавшю отрока в Обезы за Железныя врата. Сърчанови же
оставшю у Дону, рыбою ожившю; тогда Володимер Мономах пил золотым шоломом
Дон, приемши землю их всю и зогнавши окаянныя агаряны. По смерти же
Володимере, оставъшю у Сырьчана единому гудьце же, Ореви, посла и в Обезы,
рек: Володимер умерл есть, а воротися, брате, пойди в землю свою; молви же
ему моя словеса, пой же ему песни половецкия; оже ти не восхочет, дай ему
поухати зелья, именем евшан. Оному же не восхотевшю обратитися, ни
послушати, и дасть ему зелье, оному же обухавшю и восплаковшю, рче: да луче
есть на своей земле костью лечи, нели на чюже славну быти. И приде во свою
землю, от него родившюся Концаку, иже снесе Сулу, пешь ходя, котел нося на
плечеву".
Но в целости дошло до нас поэтическое сказание о несчастном походе
северских князей, Игоря Святославича с братьею на половцев, Слово о полку
Игореве.
Особенные доблести этих князей, их ревность добыть себе славы в борьбе
с погаными, их великодушие, по которому они не захотели покинуть в беде
черных людей, заслуженная, следовательно, народная любовь к этим князьям,
любопытные подробности похода, необыкновенная удача вначале, необыкновенное
бедствие в конце, которое, однако, не уменьшило, но еще увеличило славу
князей, наконец удивительное спасение Игоря из плена - все это должно было
возбуждать сильный интерес в народе к этому событию, которое потому и стало
предметом украшенного, поэтического сказания; самые подробности похода, как
они сохранились в летописи, всего лучше показывают нам интерес, связанный
для древней Руси с этим событием, всего лучше объясняют нам возможность и
необходимость существования Слова. Нам нет нужды даже предполагать, что
сочинитель Слова был житель страны Северской, ибо вспомним, что в это время
племя Ольговичей стояло на первом месте во всей южной Руси: старший в этом
племени, Святослав Всеволодович, сидел тогда на столе Киевском,
следовательно бедствие северских князей должно было найти сильное сочувствие
и на западном берегу Днепра.
Сочинитель Слова о полку Игореву не хочет начинать своего рассказа
прямо о походе северских князей на половцев, но хочет предпослать ему старые
слова, ограничиваясь, однако, былинами позднейшего времени, именно начиная
со времен Владимира Мономаха, или, как он называет его, Владимира Старого, в
противоположность другим, младшим Владимирам. Эти былины позднейшего
времени, начиная со времен Владимира Мономаха, он противополагает песням,
сочиненным по замышлению вещего Бояна. Кто бы ни был этот Боян, сочинитель
ли старых русских песен, истинный или мнимый, или даже Гомер, как думают
некоторые, очевидно только то, что сочинитель Слова о полку Игореву
противополагает свое сочинение сочинениям Бояна, противополагает по времени,
не хочет заноситься в отдаленные века, к отдаленным событиям, воспетым
Бояном, или, что очень кажется нам вероятным, противополагая былину
замышлению, противополагая Слово, рассказ об истинном происшествии без
малейшего отступления от него, - песни, сочинитель которой позволял себе
большую свободу, хотя бы воспевал действительное событие, действительно
существовавшее лицо: "Не лепо ли ны бяшет, братие, начати старыми словесы
трудных повестий о пълку Игореве, Игоря Святославича! начати же ся тый песни
по былинам сего времени, а не по замышлению Бояна. Боян бо вещий, аще кому
хотяше песнь творити, то растекашеся мыслию по древу, серым волком по земли,
шизым орлом под облакы".
Итак, продолжает сочинитель Слова, начнем, братия, повесть эту от
старого Владимира и дойдем до нынешнего Игоря, "который препоясал ум
крепостию, изострил сердце мужеством, наполнился ратного духа, и навел свои
храбрые полки на землю Половецкую за землю Русскую" - после этого
непосредственно следуют слова: "Тогда Игорь взглянул на светлое солнце и
увидал, что все воины его прикрыты тьмою".
Здесь с первого взгляда очевиден пропуск, ибо сочинитель обещал начать
повесть от старого Владимира; мы необходимо должны предположить здесь
рассказы о борьбе Мономаха и последующих князей с половцами и потом
естественный переход к походу Игоря на поганых; очень вероятно, что
приведенное нами выше поэтическое сказание о походах Мономаха и о том, что
происходило в степи по его смерти, находилось между этими сказаниями,
которыми начал свою повесть сочинитель Слова о полку Игореву.
Последний верен своему обещанию рассказывать по былинам: рассказ его
совершенно одинаков с рассказом летописца, лишнего в нем одни только
поэтические украшения; что же касается подробностей, то их гораздо больше в
летописи. Любопытно, что в Слове гораздо больше превозносится похвалами
Всеволод Святославич, чем Игорь, старший брат; в битве на первом плане
поставлен Всеволод: этим рассказ сочинителя Слова отличается от рассказа
летописного; но такое предпочтение Всеволода объясняется словами летописца,
который, сказавши о смерти Всеволода, прибавляет, что этот князь превосходил
всех Ольговичей доблестию. Особенно же замечательны для нас слова автора об
усобицах княжеских: в сильных выражениях описывает он усобицы, происходившие
вследствие лишения волостей Олега Святославича: "Тогда земля сеялась и росла
усобицами, погибла жизнь Дажбогова внука, в княжих крамолах век человеческий
сократился. Тогда по Русской земле редко раздавались крики земледельцев, но
часто каркали вороны, деля между собою трупы, часто говорили свою речь
галки, сбираясь лететь на добычу". В другом месте: "Сказал брат брату: это
мое, и это мое же, и за малое стали князья говорить большое, начали сами на
себя ковать крамолу: а поганые со всех сторон приходили с победами на землю
Русскую". Описывая общее горе на Руси, когда услыхали здесь об истреблении
полков Игоревых, сочинитель Слова опять начинает говорить об усобицах:
"встонал Киев тугою, а Чернигов напастями; тоска разлилась по Русской земле;
а князья сами на себя крамолу ковали, а поганые наезжали на Русскую землю,
брали дань по белке от двора". В этом отношении замечательна также жалоба
старого Святослава киевского, когда он узнал о беде сезерских князей: "Все
зло мне происходит от княжого непособия; благоприятное время от него
упущено... Великий князь Всеволод (III)! чтоб тебе перелететь сюда издалека,
отцовского золотаго стола поблюсти! Ведь ты можешь Волгу раскропить, а Дон
шлемами вычерпать; если бы ты был здесь, то была бы у нас половецкая раба по
ногате, а раб по резани". Сочинитель от имени Святослава обращается также и
к другим князьям с требованием помощи Русской земле и мести поганым за обиду
Игореву. Обращаясь к племени Всеславову, князьям полоцким, он упрекает их
как зачинщиков усобиц, которые дали возможность поганым нападать на Русскую
землю: здесь разумеется первая усобица по смерти Ярослава, начатая Всеславом
полоцким.
"Ох! - прибавляет сочинитель, - стонать Русской земле, припомнивши
первую годину и первых князей: того старого Владимира (Мономаха) нельзя было
пригвоздить к горам Киевским".
В древних русских стихотворениях из лиц исторических описываемого
времени является действующим новгородец Василий Буслаев. Песня в некоторых
чертах верно изображает старину новгородскую, в некоторых старину общую
русскую. "В славном великом Новгороде жил Буслай до девяноста лет; с
Новгородом жил, не перечился, с мужиками новгородскими поперек словечка не
говаривал. По смерти Буслая осталась вдовою жена его Амелфа Тимофеевна да
сын молодой, Василий Буслаевич". Этот-то Василий представлен в песни
образцом и предводителем новгородской буйной молодежи, славной походами
своими на севере, ходившей всюду без новгородского слова, не дававшей покоя
ни своим, ни чужим. Василий стал водиться с пьяницами, безумницами, удалыми
добрыми молодцами, пьяный стал буйствовать по улицам, бить, уродовать
прохожих. Пошли жалобы на молодого буяна; новгородцы, однако, не попытались
его взять и наказать; над ним была другая власть, к которой и обратился
город с жалобой, - власть старухи-матери: к ней посадские, богатые мужики
новгородские принесли великую жалобу на буйство сына; она стала журить,
бранить Василия; журьба не полюбилась ему, и он вздумал набрать себе дружину
таких же молодцов, чтоб с ними буйствовать безнаказанно; он кликнул клич:
"Кто хочет пить и есть готовое, вались к Ваське на широкий двор, пей и ешь
готовое, носи платье разноцветное". Охотники нашлись, собралось их двадцать
девять человек. Пришли они в братчину Никольщину, Василий заплатил за
каждого брата по пяти рублей, за себя пятьдесят рублей, и церковный староста
принял их в братчину; вечером начались потехи, которые летописец называет от
беса замышленным делом: стали бороться, а в ином кругу на кулачки биться, и
от кулачного бою дошло до большой драки: мы видели, как немецкие купцы, в
договоре с новгородцами, обезопасивали свой двор относительно обычной
новгородской забавы - драки; недаром в Новгороде ходило предание, что Перун,
когда его тащили в Волхов через большой мост, бросил свою палку и сказал:
"Пусть новгородцы этим меня поминают!" Этою палкою и теперь безумные
убиваются, утеху творят бесам, прибавляет летописец. Василий вмешался в
драку и кто-то его очень неловко задел; он закричал своим, что его бьют,
дружина выскочила, и началась схватка: "скоро они улицу очистили, прибили
уже много до смерти, вдвое, втрое перековеркали, руки, ноги переломали".
Буслаевич, видя, что его взяла, вызывает на бой весь Новгород, заключает с
жителями его условие, что если он с дружиною побьет новгородцев, то
последние платят ему дань по смерть, а если новгородцы побьют его, то он
обязан давать им дань. "Началась у них драка-бой великая. Дерутся день до
вечера - Буслаевич с дружиною начинает одолевать; новгородцы, видя, что дело
плохо, обращаются опять с просьбою и подарками к матери Буслаевича, и
материнская власть является во всей силе: того, кто вызвал на бой целый
Новгород и победил, того одна материнская служанка берет за белые руки и
тащит на двор родительский, где мать велит запереть его в глубоких погребах,
за железными дверями, за булатными замками. Между тем, пользуясь отсутствием
вождя, новгородцы одолевают дружину Буслаевича; побежденные, увидя служанку
матери Василиевой, шедшую на Волхов за водою, просят ее, чтоб она не подала
их, освободила их предводителя. Служанка исполняет просьбу, отпирает погреб,
где сидел Василий, и тот, возвратившись к своим, дал снова им победу: "У
ясных соколов крылья отросли, у них молодцов думушки прибыло" и "уж мужики
(новгородцы) покорилися, покорилися и помирилися".
Сложилась и другая песня о том же Буслаеве, как он ездил молиться.
Буслаевич приходит к матери, как вьюн около нее увивается, просит
благословение великое идти в Иерусалим град со всею дружиною храброю. Мать в
ответ говорит ему любопытные слова, резко очерчивающие эпоху: "Если ты
пойдешь на добрые дела, дам тебе благословение великое; если же ты, дитя, на
разбой пойдешь, не дам благословения великого, не носи Василья сыра земля".
Буслаевич поплыл с дружиною в Иерусалим, на дороге встречает
гостей-корабельщиков и на вопрос их, куда погуливает, отвечает также очень
замечательными словами: "Гой еси вы, гости-корабельщики! А мое-то ведь
гулянье неохотное: с молоду бито много, граблено, под старость надо душу
спасти". Василий приезжает в Иерусалим: "пришел в церковь соборную, служил
обедни за здравие матушки и за себя Василья Буславьевича; и обедню с
панихидою служил по родимом своем батюшке и по всему роду своему; на другой
день служил обедни с молебнами про удалых добрых молодцев, что с молоду бито
много, граблено", Буслаевичу не суждено было возвратиться домой из этого
путешествия: не веруя ни в сон, ни в чох, веруя только в свой червленый вяз,
он пренебрег предостережением не скакать вдоль заколдованного камня и убился
под ним. Таким образом, разгульная жизнь новгородской вольницы оставила по
себе память в народе, и предводитель новгородских ушкуйников является в
произведениях народной фантазии среди богатырей Владимирова времени.
Из исторических лиц описываемого времени является действующим в
старинных песнях новгородский сотский, Ставр с женою. Летопись под 1118
годом говорит, что Владимир Мономах рассердился на новгородского сотского
Ставра, вызвал его к себе в Киев и заточил; из летописного известия можно
понять, что Ставр был виноват в том же, в чем и другие заточенные с ним
вместе бояре новгородские, а именно в грабеже каких-то двух граждан; но
песня приводит другую вину, именно хвастовство Ставра своим богатством, пред
которым он ни во что ставил богатство и великолепие великокняжеское: "Что
это за крепость в Киеве, у великого князя Владимира? у меня де, Ставра
боярина, широкий двор не хуже города Киева: - а двор у меня на семи верстах,
а гридни, светлицы белодубовы, покрыты гридни седым бобром, потолок в
гриднях черных соболей, пол, середа одного серебра, крюки да пробои по
булату злачены". Здесь в этом описании убранства Ставрова дома для нас
любопытно то, что все украшения состоят в дорогих металлах и дорогих мехах;
другого ничего фантазия рассказчика не могла представить. Летопись
новгородская под 1167 годом упоминает о Садке Сытиниче, который построил
каменную церковь св. Бориса и Глеба. Песня знает о богатом госте
новгородском Садке, который, принесши от Волги поклон брату ее Ильменю,
получил от последнего чудесным образом в подарок несметное сокровище, так
что Садко мог выкупить все товары в Новгороде: здесь вместо удалого
предводителя вольницы видим богатого купца, который, подпивши на братовщине,
хвастает не силою своею, но богатством: таким образом, и другая сторона
новгородской жизни оставила по себе память в произведениях народной
фантазии. Сходство песенного Садка с летописным заключается в том, что и в
песни богатый гость - охотник строить церкви.
Благочестие Садки не осталось без награды: другая песня говорит, как
Садко, находясь во власти морского царя, спасся от беды советами св.
Николая. Из книжников, сочинения которых неизвестны, упоминается в летописи
под 1205 годом, в Галиче, Тимофей, премудрый книжник, родом из Киева; этот
Тимофей притчами говорил против мучителя галичан, венгерского воеводы
Бенедикта, "яко в последняя времена тремя имены наречется антихрист".
Но если память о важных событиях и лицах знаменитых, выдавшихся почему
бы то ни было из среды современников, сохраняется в народе и передается из
века в век в украшенных повествованиях; если при условии грамотности
являются люди, которые в украшенной речи передают письму известия о
каком-нибудь важном событии, не позволяя себе никаких уклонений, замышлений
поэтических, невозможных уже по самой близости события всем известного,
причем очевидно желание высказать господствующую мысль, господствующую
потребность времени, какова была в описываемую эпоху потребность прекращения
княжеских усобиц, княжеского непособия друг другу, потребность, столь ясно
высказавшаяся в Слове о полку Игореву; если народу, в самом младенческом
состоянии, врождено стремление знать свое прошедшее, объяснить себе, как
произошло то общество, в котором он живет; если религиозное уважение к отцам
требует сохранения памяти об них; если это врожденное человеку уважение
заставляет находить в преданиях старины живое поучение; если все народы с
величайшим наслаждением прислушиваются к сказаниям о делах предков; если эти
сказания при отсутствии грамотности передаются устно, а при зачатках
грамотности первые записываются; если таков общий закон жизни народов, то
нет никакого основания предполагать, что в жизни русского народа было иначе,
и отодвигать появление летописей как можно далее от времени появления
христианства с грамотностию, тем более, что с Византиею были частые,
непосредственные связи. Византия служила образцом во всем относящемся к
гражданственности, и Византия представила образец летописей, с которыми
можно было познакомиться даже и в славянских переводах.
Сказавши, что Византия служила образцом во всем, относящемся к
письменности, мы уже решили вопрос относительно формы, в какой должны были
явиться у нас первые памятники собственно исторического содержания: они
должны были явиться в виде летописи (хроники, анналов), погодного
записывания известий о событиях, без всякой собственно исторической, научной
связи между ними. Выражения: сухое, краткое записывание никак не могут идти
в общих признаках для определения летописи: летописные известия отличаются
сухостию и украшенностию, краткостию и обилием вследствие различных условий
- местных, личных, случайных и постоянных, как увидим впоследствии. Теперь
же следует вопрос: кто у нас на Руси должен был первоначально заняться
записыванием событий, составлением летописей? Мы видели, что если между
князьями, а вероятно и в дружине их, были охотники собирать и читать книги,
то это были только охотники, тогда как. на Руси существовало сословие,
которого грамотность была обязанностию и которое очень хорошо сознавало эту
обязанность, сословие духовное. Только лица из этого сословия имели в то
время досуг и все средства заняться летописным делом; говорим: все средства,
потому что при тогдашнем положении духовных, особенно монахов, они имели
возможность знать современные события во всей их подробности и приобретать
от верных людей сведения о событиях отдаленных. В монастырь приходил князь
прежде всего сообщить о замышляемом предприятии, испросить благословения на
него, в монастырь прежде всего являлся с вестию об окончании предприятия;
духовные лица отправлялись обыкновенно послами, следовательно, им лучше
других был известен ход переговоров; имеем право думать, что духовные лица
отправлялись послами, участвовали в заключении договоров сколько из уважения
к их достоинству, могущего отвратить от них опасность, сколько вследствие
большого уменья их убеждать словами писания и большой власти в этом деле,
столько же и вследствие грамотности, уменья написать договор, знания обычных
форм: иначе для чего бы смоленский князь поручил священнику Иеремии
заключение договора с Ригою?
Должно думать, что духовные лица, как первые грамотеи, были первыми
дьяками, первыми секретарями наших древних князей. Припомним также, что в
затруднительных обстоятельствах князья обыкновенно прибегали к советам
духовенства; прибавим наконец, что духовные лица имели возможность знать
также очень хорошо самые подробности походов, ибо сопровождали войска и,
будучи сторонними наблюдателями и вместе приближенными людьми к князьям,
могли сообщить вернейшие известия, чем самые ратные люди, находившиеся в
деле. Из одного уже соображения всех этих обстоятельств мы имели бы полное
право заключить, что первые летописи наши вышли из рук духовных лиц, а если
еще в самой летописи мы видим ясные доказательства тому, что она составлена
в монастыре, то обязаны успокоиться на этом и не искать другого
какого-нибудь места и других лиц для составления первоначальной, краткой
летописи, первоначальных кратких записок.
Зная, что дошедшая до нас первоначальная летопись вышла из рук
духовенства, мы должны теперь обратиться к вопросу: в каком виде дошла до
нас эта летопись?
Летопись дошла до нас во множестве списков, из которых самый древний не
ранее XIV века; из всех этих списков нет ни одного, в котором бы не было
заметно явных вставок, следовательно, все списки летописей, древние и
позднейшие, представляются нам в виде сборников. При рассматривании этих
списков мы замечаем, что в них начальная летопись о Русской земле, сохраняя
явственно одну общую основу, разнится не только по языку, что легко
объясняется временем составления того или другого списка или сборника, но
также разнится в подробностях событий, и в одних списках недостает под
известными годами таких событий, какие находим в других. Отсюда рождается
первый, главный для историка вопрос: как пользоваться этими подробностями,
этими лишними известиями, которые находятся в одних, преимущественно
позднейших, сборниках и недостают в других.
Критика историческая прошедшего столетия решила этот вопрос так, что
должно пользоваться только известиями, находящимися в древних списках, и
считать прибавочные известия поздних сборников за позднейшие сочинения,
вымыслы. Но в наше время при возмужалости исторической критики таким
приговором удовольствоваться нельзя. Одно обстоятельство позднего
составления сборника не может в глазах историка заподозрить верности
известий, в нем содержащихся, потому что составитель позднейшего сборника,
например XVII века, мог пользоваться списками древнейшими, для нас
потерянными; следовательно, всякое новое известие, находящееся в позднейших
сборниках, должно быть подвергаемо критике само по себе, без отношения к
позднему составлению. Обычные старинные выражения, что составитель
позднейшего, например Никоновского, сборника выдумал то или другое известие,
не находящееся в древних харатейных списках, не имеет для нас теперь
никакого значения; можно заподозрить грамоту или известие какое-нибудь, если
они говорят в пользу лица или сословия, имеющего близкое отношение к
составителю сборника, но и то тогда только, когда эта грамота или известия
будут заключать в себе другие подозрительные признаки; легко заметить
известие, носящее на себе следы народной фантазии, и занесенное простодушным
составителем летописи в ряд событий достоверных: за это, впрочем, историк
должен быть только благодарен составителю сборника, а не упрекать его самого
в выдумке; никто не обязывает верить догадке старинного грамотея, который
старается объяснить название известных местностей и для этого придумывает
ряд небывалых лиц и событий. Но никто не имеет права сказать, чтобы
составитель позднейшего летописного сборника выдумал событие, случившееся за
много веков назад, событие, не имеющее ни с чем связи, событие, ничего не
объясняющее, например, что в XI веке в таком-то году приходили печенеги на
Русскую землю, что Аскольд и Дир ходили на болгар, что в таком-то году
крестился хан печенежский, что в таком-то году поймали разбойника;
подозрительность относительно подобных известий будет служить не в пользу
критика. Но освобождение от предрассудка относительно известий позднейших
списков, которых нет в древнейших, значительно изменяет взгляд наш на
летопись. Рассматривая начальную нашу летопись, как по древним спискам, так
и позднейшим, более полным, мы прежде всего должны различать известия
киевские и новгородские, ибо единовременно с начальною южною, или киевскою,
летописью мы должны положить и начальную северную, новгородскую; известия
обеих соединены в позднейших списках, каковы так называемый Софийский,
Никоновский и другие.
Так, например, Киевская начальная летопись не знает, какую брали дань
варяги с северных племен; составитель Софийского списка, пользовавшийся
начальною Новгородскою летописью, знает: "от мужа по беле веверице". Счет
годов в Никоновском списке, оканчивающийся Владимиром Ярославичем, обличает
новгородское составление; известие о Вадиме также. Южный начальный летописец
не знает, где были посажены двое сыновей Владимировых - Станислав и
Судислав; Новгородский знает: Станислав в Смоленске, Судислав в Пскове. Под
991 годом явственна вставка новгородского предания о Перуне: "Крестився
Володимер и взя у Фотия патриарха у царьградскаго перваго митрополита Киеву
Леона, а Новугороду архиепискупа Якима Корсунянина... и прииде к Новугороду
архиепискуп Яким, и требище разори, и Перуна посече и повеле въврещи в
Волхов, и повязавше ужи, влечахуть и по калу, биюще жезлием и пихающе, и в
то время вшел бе в Перуна бес, и нача кричати: о горе, ох мне! достахся
немилостивым сим рукам; и вринуша его в Волхов. Он же пловя сквозе великий
мост, верже палицю свою и рече: на сем мя поминают новгородские дети, ею же
и ныне безумнии убивающеся, утеху творят бесом. И заповеда никому же нигде
же переняти его: иде Пидьблянин рано на реку, хотя горнеци везти в город,
оли Перун приплы к берви, и отрину и шестом: ты, рече, Перунище, до сыта ел
и пил, а нынича поплови прочь; плы из света некощное". Под 1034 годом в
Софийском и Никоновском списке встречаем явственно новгородское известие:
"Великий князь Ярослав иде в Новгород и посади сына своего Володимера в
Новегороде и епископа Жиряту; и людям написа грамоту, рек: "По сей грамоте
дадите дань". Бяше же хромоног, но умом свершен и храбор на рати, и
христиан, чтяше сам книги". Известие о походе Улеба на Железные Ворота,
встречающееся в позднейших списках, есть известие чисто новгородское, и
потому его нет в Киевской летописи, равно как известие об епископе Луке
Жидяте и проч. Когда написана первоначальная Новгородская летопись - на это
есть указание: в Софийском списке и в некоторых списках собственно
Новгородской летописи под 1030 г. встречаем следующее известие: "Того же
лета преставися архиепискуп ноугородскый Аким: бяше ученик его Ефрем, же ны
учааше". На основании этого известия мы имеем полное право отнести
составление Новгородской начальной летописи к XI веку. Таким образом
объясняется часть дополнений, внесенных в начальную Киевскую летопись
составителями поздних списков: эти дополнения взяты из летописи
Новгородской. Но в позднейших списках мы встречаем такие дополнения, которые
никак не могли быть заимствованы из северной. Новгородской летописи, ибо
содержат в себе известия о событиях южных, киевских. Так, например, в начале
Игорева княжения следующее место: "И бе у него воевода, именем Свентелд, и
премучи углеци, и възложи на них дань Игорь и вдасть Свентелду, и не
владяшатся един град, именем Пересечен, и седе около его три лета, и едва
взя и. И беша седяше углици по Днепру вниз; и по сем приидоша межи во
Днестр, и седоша тамо. И дасть же и дань Деревскую Свентелду, имаше же по
черне куне от дыма, и реши дружина Игорева: "се дал еси единому мужу много".
Не могли быть взяты из Новгородской летописи дополнительные известия о
печенежских набегах, находящиеся в Никоновском списке под 990, 991, 1001
годами, известия краткие, не имеющие никакого значения для позднейшего
летописца; также известия о крещении болгарских и печенежских князей, о
смерти печенежского князя Темира, убитого родственниками. Таким образом,
должно заключить, что начальная летопись, сохранившаяся в древних списках,
есть сокращенная сравнительно с тою, которая сохранилась в позднейших.
Сделавши эти предварительные заключения, обратимся к рассмотрению
начальной летописи. С первых строк ее виден уже источник и образец -
летопись византийская: русский летописец начинает свою повесть точно так же,
как и летописец византийский, исчислением стран, которые достались потомству
троих сыновей Ноевых; это исчисление взято из греческого летописца, Георгия
Амартола; но русский летописец вставил в него: подле Иллирии (Илюрик)
словене, и потом в конце исчисление северных рек и народов, причем
Карпатские горы называются Кавкасийскими или Угорскими. Включивши в число
семидесяти двух народов и народ славянский, от племени Афетова, летописец
указывает первоначальное жилище славян на Дунае и потом выселение их на
север и северо-восток, сперва добровольное, потом вынужденное притеснениями
врагов, волхов; для определения этих волхов, по понятиям летописца, можно
пользоваться другим местом летописи, где говорится о нашествии венгров на
Дунайские страны: "Пришел от востока (угры) и устремишася через горы великие
и почаша воевати на живущая ту волхи и словени. Седяху бо ту преже словени,
и волъхве прияша землю словеньску; посем же угри прогнаша волъхи, и
наследиша землю, и седоша с словены, покоривше я под ся". Итак, венгры
застали волхов вместе с славянами. В рассказе о поселении славянских племен
в нынешней России, их быте и судьбе тотчас видно, что составитель летописи
житель Киева, принадлежит к племени полян; это племя на первом месте, им
особенно занимается летописец, об нем больше всего знает, его нравственность
превозносит в ущерб всем остальным племенам. Летописец знает, что в
отдаленные времена, когда еще поляне жили особо, отдельными родами по горам
киевским, уже шел путь из Скандинавии в Грецию, по Днепру и северным рекам
озерной области; на первых страницах летописи уже дается уразуметь значение
географического положения Европейской России, значение водных путей. После
известия о море Понтском, или Русском, в летопись вставлено сказание о
путешествии апостола Андрея на север до Новгорода; понятно, что сказание это
могло явиться во времена христианские, когда узнали, что апостол Андрей
проповедовал в Скифии; вставка начинается словами: "Яко же реша".
За вставкою о путешествии апостола Андрея следует рассказ о построении
города Киева. Во времена летописца составилось уже обычное объяснение
местных названий именами лиц, будто бы тут живших, явились братья Кий, Щек,
Хорив с сестрою Лыбедью для объяснения названий Киева, гор Щековицы и
Хоревицы и речки Лыбеди.
Летописец сообщает нам два предания о Кие: одно мы должны назвать
собственно толкованием; были во времена летописца люди, которые, основываясь
на выражении "Киев перевоз", толковали, что Кий было имя перевозчика;
летописец отвергает это сухое толкование; он принимает предание о Кие-князе,
который ходил в Царьград, принял большую честь от царя и на возвратном пути
основал на Дунае маленький городок Киевец. Но здесь для нас очень важно
выражение летописца: "Яко же сказают". Здесь виден источник, которым
пользовался летописец, - это народные сказания. Принимая предание о
Кие-князе, летописец и роду его, потомству всех братьев приписывает княженье
между полянами: "И по сих братьи держати почаша род их княженье в Полях";
потом, чтоб показать особность всех остальных племен, прибавляет: "В
Деревлях свое, а Дреговичи свое" и т. д., т. е. в Деревах, у древлян свое,
независимое, княженье, а дреговичи держат свое. Но мы знаем, как летописец
вывел заключение о важном владельческом значении Кия и его рода; источники
его относительно дреговических и древлянских княжений еще более скудны, и в
летописи Переяславля Суздальского читаем: "А деревляне собе, а дрягвичи собе
жить (начаша), а словене собе новгородци, а полочане тако ж без князей" и
проч.
Сказавши о расселении племен славянских, о народах чужих, которые в его
время платили дань Руси, летописец сообщает известия о нашествии разных
степных народов с востока на славян - единственные события в жизни
последних; здесь источниками служат для него отчасти греческие летописи,
отчасти туземные, славянские предания и пословицы. Так, из византийских
источников он знает, что угры белые явились при царе Ираклии и ходили на
Хозроя, царя персидского; из славянских преданий знает он о притеснениях,
которым дулебские женщины подвергались от аваров; из пословицы: погибоша аки
обры, заключает о гибели этого народа без племени и наследка. Потом
летописец переходит к описанию нравов и обычаев племен славянских. Сведение
об этом предмете, разумеется, он мог получить из разных преданий и песен; но
он сам указывает на другой, верный источник, старинные нравы и обычаи
племен, сохранившиеся в его время: "Это делают вятичи и ныне", - прибавляет
он, говоря о древних языческих похоронных обрядах; должно заметить и здесь,
что о северных, отдаленных племенах летописец знает мало, говорит
неопределенно, вообще: "Си же творяху обычаи кривичи, прочии погании". Подле
описания славянских нравов и обычаев вставлено описание нравов и обычаев
различных народов из греческой хроники Георгия (Амартола). Известия о
дорюриковском быте восточных славян оканчиваются известием о притеснениях,
которым подвергались поляне от древлян и других окрестных племен и потом
известием о нашествии козар, которые принудили полян платить себе дань;
здесь вставлено сказание о дани по мечу с дыма, сказание, очевидно,
позднейшее, сочиненное уже в то время, когда козары пали под ударами русских
князей: "Нашли козары полян, сидящих по этим горам в лесах, и сказали
козары: платите нам дань.
Поляне, подумавши, дали по мечу от дыма; понесли эту дань козары к
князю своему и старейшинам и сказали им: вот мы нашли дань новую. Те
спросили их: откуда вы это взяли? В лесу, на горах, над рекою Днепровскою,
отвечали они. Старцы козарские сказали тогда: не добра эта дань, князь! мы
доискались ее оружием, которое остро только с одной стороны, саблями, а у
этих оружие обоюду острое, меч; будут они брать дань на нас и на других
странах". Так и случилось, прибавляет летописец: владеют козарами русские и
до сего времени.
Вот все, что находим в летописи о дорюриковском времени: картина,
по-видимому, очень скудная в подробностях; но мы не имеем никакого права
предполагать, что летописец утаил от нас что-нибудь, что он знал больше, чем
сколько записал, следовательно, и в самой действительности историк не должен
искать ничего больше; и в самом деле, каких еще нужно более подробностей?
Живет каждый особо с родом своим на своих местах, владеет родом своим; когда
изгоняются завоеватели, то род встает на род, и начинаются усобицы;
летописец упоминает о городах; но тут же и дает знать, как мы должны
представлять себе эти города, их отношения между собою и к остальному
народонаселению: жители их пашут землю, присутствие городов не мешает людям
жить в лесу подобно зверям, убивать друг друга, похищать девиц; вот весь
быт, и что еще сказать об нем кроме того, что сказано у летописца? Рассказ
его ясен и полон. Племена воюют друг с другом, сильнейшие обижают слабейших;
но что представляют подробности этих усобиц и можно ли надеяться найти их в
летописи? Но летописец записал предания о движениях варварских народов из
Азии, о внезапном исчезновении, смене одного другим, притеснениях, которым
подвергались от них племена оседлые, но слабые по причине разъединения
своего: таковы главные явления в жизни племен, населявших искони великую
восточную равнину Европы летописец русский продолжает в этом отношении
историков древности. Перечислены племена по свежим следам, как они
сохранились во времена летописца; наконец, записано сказание о происхождении
его города, главного города всей Русской земли, сказание, составившееся по
общему закону, чрез объяснение местных названий именами лиц.
После сказания о козарской дани начинается собственная летопись, т. е.
погодное записывание событий, С какого же времени летописец начинает свою
летопись? Он начинает ее с 852 г. по р. х.: "С царствования Михаила,
императора греческого, является впервые название Русской земли: об этом мы
узнали, продолжает летописец, потому, что при царе Михаиле приходили русские
на Царьград, как пишется в летописце греческом; поэтому-то отсюда начнем и
числа положим".
По образцу греческого летописца и наш начинает перечисление: от Адама
до потопа столько-то лет; от потопа до Авраама столько-то и т. д., доходит
до царя Михаила и от него переходит к русской истории. "От перваго лета
Михаилова до перваго лета Олгова, русскаго князя, лет 29, а от перваго лета
Олгова, понеже седе в Киеве, до перваго лета Игорева лет 31; а от перваго
лета Игорева до перваго лета Святославля лет 33; а от перваго лета
Святославля до перваго лета Ярополча лет 28; а Ярополк княжи лет 8; а
Володимер лет 37; а Ярослав княжи лет 40. Тем же от смерти Святославли до
смерти Ярославли лет 85; а от смерти Ярославли до смерти Святополчи лет 60".
Любопытно место Никоновского списка, где время призвания князей означено
так: "При Михаиле и Василие царема и при Фотии патриарсе придоша словене" и
проч. Потом важно окончание смертию Святополка Изяславича - знак, что
летопись составлена между смертию Святополка и смертию преемника его
Владимира Мономаха.
После означенного исчисления следует под 858 годом известие из
греческой или болгарской летописи о крещении болгар; под следующим 859 годом
известие: "Имаху дань варязи из-заморья на Чуди и на Словенех, на Мери и на
всех Кривичех; а Козари имаху на Полянех, и на Северех, и на Вятичех, имаху
по беле и веверице от дыма". Любопытное выражение "имаху" вместо "приидоша
варязи" и тому подобное. По прошествии двух лет полных от известия о дани
помещено известие об изгнании варягов и призвании князей; по прошествии двух
лет после призвания умирают Рюриковы братья, по прошествии двух лет по
смерти Рюрика Олег оставляет Новгород. Здесь очень любопытен также сплошной
рассказ под одним 862 годом о призвании Рюрика, о смерти его младших
братьев, о раздаче городов, об отпуске Аскольда и Дира на юг.
Везде здесь явственны следы того, что известия о пришествии князей и
утверждении их первоначально составляли отдельный сплошной рассказ без
годов, которые внесены после; насильственный разрыв рассказа внесением годов
особенно заметен в известии о походе Аскольда и Дира на греков: "Рюрику же
княжащу в Новгороде - в лето 6371, в лето 6372, в лето 6373, в лето 6374 -
иде Асколд и Дир на Греки" и проч.
К этому первоначальному сказанию вместе с предисловием о дорюриковском
времени и может только относиться заглавие: "Се повести времянных лет,
откуду есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду
Русская земля стала есть".
Начальный Киевский летописец почти ничего не знает о подробностях
призвания, о событиях княжения Рюрикова: предания о Гостомысле и Вадиме
внесены в позднейшие списки из начальной Новгородской. Известие о походе
Олега на юг и утверждении в Киеве, очевидно, взято из устных преданий, в
которых Олег являлся первым собирателем племен, первым учредителем наряда: к
его времени относились все древние уставы, например, дань новгородская.
События разделены по годам: на каждый год по походу на одно из племен; потом
известия о деятельности Олеговой прекращаются в продолжение 17 лет; под 903
годом помещено известие о браке Игоря на Ольге; заметим, что летописцу нужно
было поместить это известие позднее по соображениям с малолетством
Святослава при смерти отцовой. Под 907 годом помещено известие о походе
Олега на греков. Известный характер рассказа о походе Олеговом ясно
указывает на источник - устные народные сказания, причем в летописи нельзя
не заметить явную сшивку двух известий: она обличается повторением одного и
того же известия о дани сперва по 12 гривен на человека, а потом по 12
гривен на ключ.
Под 911 годом помещено известие о комете, взятое, очевидно, из
греческой или болгарской летописи; под 912 годом договор с греками.
Неоспоримые свидетельства греческих источников о договорах, заключаемых
Империею с разными варварскими народами, свидетельства о договорах, именно
заключенных с Русью, соответствие последних договоров договорам, заключенным
с другими народами, необходимость, какую чувствовало греческое правительство
урядиться с русским князем относительно того, как поступать в случаях
столкновения русских с подданными Империи в Константинополе, случаях, не
могших быть редкими, полное соответствие содержания договоров
обстоятельствам времени, наконец язык, во многих местах темный, показывающий
ясные следы перевода с греческого, не оставляют никакого сомнения в
подлинности договоров - Олегова, Игорева, Святославова. По всем вероятностям
до летописца дошел перевод современный подлиннику; перевод этот должен был
храниться в Киеве у князей, и храниться тщательно, потому что торговые
сношения русских с Византиею были предметом первой важности для Руси и
князей ее, а нет сомнения, что и впоследствии поступали с русскими в
Константинополе на основании древних договоров; странно думать, что норманны
вообще заботились мало о сохранении и исполнении договоров: норманские
пираты, быть может, мало заботились об этом, но уже показано было прежде,
что русские князья не могли оставаться норманскими пиратами, и где
доказательство, что они мало заботились об их исполнении и сохранении? После
заключения Олегова договора Игорь пошел на греков; но где доказательства,
что он пошел не вынужденный нарушением договора со стороны греков? Когда
последние объявили ему, что будут платить столько же, сколько платили Олегу,
то он заключил с ними мир; имеем право думать, что поход был именно и
предпринят для того, чтобы восстановить прежние отношения. Святослав
завоевал Болгарию по договору с греками же и потом вел против них войну
оборонительную; поход Владимира тесно связан в летописи с намерением принять
христианство; Ярослав послал сына на греков именно потому, что в
Константинополе обидели русских купцов, следовательно, не выполнили
договора. Надобно заметить, что у нас вообще походы древних русских князей
на Византию представляются чем-то беспрерывным, обычным, тогда как всех их
было только шесть.
Записав предание о смерти Олеговой, летописец вставляет известия о
волхвах, являвшихся у других народов; вставка понятная по тому интересу,
который возбуждали волхвы между современниками летописца. Долговременное
княжение Игоря, от которого дошло очень мало преданий, пополняется
известиями из греческой и болгарской летописи. Известие о первом походе
Игореве на греков взято из тех же источников, известие о втором из туземных
преданий; из них же взято оправдание в неудаче первого похода; очевиден тот
же самый источник в известиях о смерти Игоря, о мести Ольги, о ее
распоряжениях, о крещении, которое описано исключительно по туземным
преданиям без всякого соображения с греческими источниками: это доказывает
имя императора, при котором крестилась Ольга, Цимиский, и год события. Еще в
княжение Игоря, 943 годом оканчиваются выписки из греческой или болгарской
летописи о тамошних событиях, и с этих пор, очевидно, исключительное
пользование туземными устными преданиями. Уже выше было замечено, когда
должно было окончательно образоваться предание о проповедниках разных вер
при Владимире; здесь заметим любопытное показание: во времена летописца жили
люди, которые помнили крещение земли Русской; несмотря на то, во времена же
летописца уже существовали различные противоречивые предания об этом
событии, о месте крещения Владимирова; утверждая, что Владимир крестился в
Корсуни, летописец прибавляет: "Се же не сведуще право глаголють, яко
крестился есть в Киеве; инии же реша Василиви; друзии же инако скажут"; так,
в одном дошедшем до нас житии Владимира сказано, что этот князь предпринимал
поход на Корсунь, на третий год по принятии крещения. Заметим явную сшивку в
начале княжения Святополкова: тотчас после известия о смерти Владимировой,
после заглавия: о убиении Борисове, читаем: "Святополк же седе Кыеве по отце
своем, и съзва кыяны, и нача даяти им именье", а после известия о смерти
Святослава древлянского, читаем опять: "Святополк же оканный нача княжити
Кыеве. Созвав люди, нача даяти овем корзна, а другым кунами и раздая
множество". Очевидно, что об убиения св.
Бориса и Глеба вставлено особое сказание в летопись: это доказывает
особое заглавие; заметим, что вследствие сильнейшего развития церковной
литературы в позднейших списках летописи мы встречаем распространенные
сказания не только об убиении св. Бориса и Глеба, но также и о страдании
первомучеников русских, варягов Феодора и Иоанна. В разных сказаниях о св.
Борисе и Глебе замечаются разногласия; так, в сказании, вставленном в
летопись, читается, что св. Глеб ехал из Мурома, полагая, что умирающий отец
зовет его к себе, а в других сказаниях говорится, что Глеб во время кончины
св. Владимира находился в Киеве, а не в Муроме и, узнав, что Святополк
послал убийц на Бориса, отправился тайно вверх по Днепру, но был настигнут
убийцами под Смоленском. Против первого известия приводят, что 1В 43 дня,
протекшие междуубиением Бориса 24-го июля и Глеба 5-го сентября, не могли
уместиться все события, рассказанные в этом известии, что гонец, посланный
от Святополка в Муром, не мог возвратиться к своему князю с вестию, что Глеб
отправился ранее первых чисел сентября, и если Святополк по этой вести
отправил убийц вверх по Днепру, то как они успели проплыть в три или четыре
дня около 650 верст ? Но, во-первых, из сказания вовсе не видно, чтоб
Святополк послал убийц тогда только, когда получил весть, что Глеб
отправился; в ожидании, что Глеб отправится по известному пути, он мог
послать убийц гораздо прежде. Во-вторых, в сказании нет никаких
хронологических указаний. Заметим также, что в оказании, помещенном в
летописи, нет никаких противоречий, нет слов Борисовых "поне узрю лице брата
моего меньшего Глеба, яко же Иосиф Вениамина". Во всяком случае видно, что и
о событиях, последовавших за смертью Владимира, ходили такие же разноречивые
предания, как и о событиях, сопровождавших крещение Руси. С другой стороны,
заметим, что в известиях о первых событиях княжения Ярославова можно видеть
сшивки известий из начальной Киевской летописи с известиями из начальной
Новгородской, так что место, начинающееся после слов: "обладающе ими", и
оканчивающееся словами: "И поиде на Святополъка; слышав же Святополк идуще
Ярослава, пристрои без числа вои, руси и печенег, и изыде противу Любчю, он
пол Днепра, а Ярослав об сю" - можно считать вставкою из Новгородской
летописи, во-первых, потому, что это место содержит известие собственно о
новгородском событии; во-вторых, потому, что в рассказе под следующим годом
опять повторяется: "Приде Ярослав, и сташа противу оба пол Днепра".
Между известиями о княжении Ярослава под 1051 годом в рассказе о начале
Киевского монастыря встречаем первое указание на автора известий, на время
его жизни: "Феодосьеви же живущю в монастыри, и правящю добродетельное житье
и чернечьское правило, и приимающю всякого приходящаго к нему, к нему же и
аз придох худый и недостойный раб, и прият мя лет ми сущю 17 от роженья
моего. Се же написах и положих, в кое лето почал быти монастырь и что ради
зоветься Печерьский; а о Феодосове житьи пакы скажем". Под 1064 годом
встречаем новое указание, что с XI века известия записаны очевидцем событий,
тогда как прежде повсюду встречаем явственные следы устных преданий.
Рассказывая, между прочими дурными предвещаниями, что рыбаки вытащили из
реки Сетомли урода, летописец прибавляет: "его же позоровахом до вечера".
Таким образом, во второй половине XI века открываем мы следы автора известий
начальной Киевской летописи, как в том же веке, но ранее, открыли след
составителя начальной Новгородской летописи.
С этих пор, как ясно обозначился очевидец при записывании событий,
встречаем и числовые показания событий, например под 1060 годом: "Придоша
половци первое на Русскую землю воевать, Всеволод же изиде противу их месяца
февраля в 2 день".
Этого прежде мы не встречаем при описании самых важных событий, кроме
дня кончин княжеских, и то начиная с христианского времени. Что с этих пор
летописец есть очевидец или современник событий, доказывается подробностями,
которые легко отличить от подробности предыдущих народных сказаний: легко
понять, какого рода подробности в сказании о мести Ольгиной, например, и
какого рода подробности в известии о победе половцев в 1067 году и ее
следствиях. Мы видели, что под 1051 годом летописец обещал опять сказать о
житии св. Феодосия, "а о Феодосове житьи пакы скажем": теперь под 1074 годом
по случаю известия о смерти св. Феодосия летописец действительно сообщает
сведения о его житии: как он проводил пост, как учил братию поститься, о
цветущем состоянии монастыря при Феодосии, о том, как братия жили в любви,
как меньшие покорялись старшим, не смея пред ними говорить, что ясно
выставлено с целию показать противоположность такого поведения с событием,
случившимся по смерти Феодосия, относительно игумена Стефана, - о великих
подвижниках, какие были при Феодосии, и обращении с ними последнего, о
Дамиане чудотворце и других; здесь, в рассказе о жизни св. Исакия, встречаем
следующие слова: "И ина многа поведаху о немь, а другое и самовидец бых".
Под 1091 годом встречаем рассказ об открытии мощей св. Феодосия, в котором
повествователь говорит о себе, как о главном действователе, и в заключении
называет себя рабом и учеником Феодосия. Под 1093 годом в благочестивом
размышлении о божиих наказаниях встречаем слова: "Се бо аз грешный и много и
часто бога прогневаю, и часто согрешаю по вся дни". Под 1096 в рассказе о
нашествии половцев на Печерский монастырь читаем: "И придоша в монастырь
Печерьский, нам сущим по кельям почивающим по заутрени... нам же бежащим
задом монастыря". Под тем же годом в одном из древнейших списков, так
называемом Лаврентьевском, находится позднейшая вставка поучения Мономаха к
детям, перемешанного с письмом его к Олегу Святославичу; вставка позднейшая,
потому что начальный составитель летописи, современник Мономаха, конечно,
мог иметь в руках оба эти памятника и вставить их в свою летопись, но не мог
вставить их именно в том месте, где находим их в Лаврентьевском списке, ибо
здесь они вставлены между известиями, которые не могут быть разделены, а
именно: описавши нашествие половцев, летописец начинает говорить о
происхождении разных варварских народов: "а Измаил роди 12 сына, от них же
суть торкъмени и печенези, и торци, и кумани, рекше половци, иже исходят от
пустыне, и по сих 8 колен в кончине века изидуть, заклепении в горе
Александром Македонским, нечистые человекы". За этим непосредственно должен
следовать рассказ летописца о людях, заключенных в гору, о которых он слышал
от новгородца Гюряты Роговича, тогда как между этим рассказом и последними
приведенными словами "нечистые человекы" вставлено поучение Мономаха и его
письмо к Олегу. Но потом нас останавливает еще одно обстоятельство: по
окончании рассказа о войне Мстислава Владимировича новгородского с дядею
Олегом Святославичем: "И посла к Олгови (Мстислав), глаголя: не бегай
никаможе, но пошлися к братьи своей с молбою, не лишать тя Русьскые земли; и
аз пошлю к отцю молится о тобе. Олег же обещаяся тако створити", - летописец
прибавляет: "Мстислав же възвратився вспять Суждалю, оттуду поиде Новугороду
в свой град, молитвами преподобнаго епископа Никиты".
Странно, что киевский летописец сделал эту прибавку, тогда как мы знаем
обычай новгородского летописца приписывать успех дела молитвам современного
событию владыки, например под 1169 г. "И к вечеру победи я князь Роман с
новгородьци силою крестною и св. богородицы и молитвами благовернаго владыкы
Илие". Можно возразить одно, что упомянутый здесь владыка Никита был
знаменитый своею святостию инок киевопечерский: это и могло побудить
киевского летописца, инока Печерского монастыря, приписать победу Мстислава
молитвам св. Никиты; но, с другой стороны, трудно предположить, чтоб это
событие не было подробно рассказано в Новгородской летописи, когда предание
о славной войне Мстислава и новгородцев с Олегом переходило из рода в род в
Новгороде: в 1216 году новгородцы вспоминают, как их предки бились на
Кулакше. Карамзин также заметил отличие этого рассказа от остальных мест
Несторовой летописи: индикт и год означены в конце.
Под следующим 1097 годом встречаем вставочный рассказ об ослеплении
Василька.
Нашли, что слог этого рассказа явственно отличается от слога целой
летописи, в которой не замечается выражений, подобных следующему, например:
"Боняк же разделился на три полкы, и сбиша угры аки в мячь, яко и сокол
сбивает галице"; заметили, что подобные выражения просятся в Слово о полку
Игореву; но они просятся не в это сочинение, а в Волынскую летопись, которая
именно отличается подобным слогом и которой первая часть, до смерти Романа
Великого, не дошла до нас, кроме этого отрывка об ослеплении Василька; это
происшествие собственно волынское, имевшее важное влияние преимущественно на
судьбы Волыни, и потому долженствовавшее быть в подробности описано там же;
летописец, составлявший свою летопись в Киеве, не мог написать: "И по ту
ночь ведоша и Белгороду, иже град мал у Киева яко 10 верст в дале". Автор
сказания является сам действующим лицом в рассказе, открывает свое имя,
приводя слова князя Давыда Игоревича, который называет его тезкою князя
Василька. Вставка этого места из Волынской летописи явственна еще потому,
что после него опять повторяются прежние известия по порядку годов, из
летописи, в которую вставлен упомянутый рассказ о Васильке.
Под 1106 годом читаем: "Преставися Ян, старець добрый, жив лет 90, в
старосте мастите; жив по закону божью, не хужий бе первых праведник, от него
же и аз многа словеса слышах, еже и вписах в летописаньи сем от него же
слышах". Наконец после 1110 года встречаем следующую приписку: "Игумен
Селивестр святаго Михаила написал книгы си летописець, надеяся от бога
милость прияти, при князе Володимери, княжащю ему Кыеве, а мне в то время
игуменящю у святаго Михаила, в 6624, индикта 9 лета; а иже чтеть книгы сия,
то буди ми в молитвах". Таким образом, в начале XII века мы встречаем ясное
свидетельство об известном Сильвестре Выдубецком, который говорит о себе,
что он написал летописец. Возраст этого Сильвестра нисколько не
препятствовал бы признать его первым составителем начальной Киевской
летописи, относить к нему известие под 1064 годом; будучи ребенком, лет 7,
он мог ходить смотреть урода, вытащенного рыбаками, и случай этот мог
сохраниться живо в его памяти. Но есть предание, которое приписывает
составление древней Киевской летописи иноку Киево-Печерского монастыря,
преподобному Нестору; в пользу этого предания свидетельствует самая приписка
Сильвестрова, ибо на ее основании гораздо естественнее было бы объявить
Сильвестра летописцем, а не предполагать другого, Нестора; известие под 1064
годом может относиться столько же и к Нестору, сколько к Сильвестру; но зато
места, встреченные нами в рассказе о Печерском монастыре, о кончине
Феодосия, об открытии мощей его, о нападении половцев на монастырь прямо
свидетельствуют о летописце-иноке Киево-Печерского монастыря. Для соглашения
известий о Несторе летописце с свидетельством Сильвестра, написавшего в 1116
году летописец, предполагают, что Сильвестр был переписчиком или
продолжателем Несторовой летописи. В 1116 году Сильвестр мог переписать
летопись, оконченную в 1110 году, и продолжать записывание событий
дальнейших годов. Но относительно Нестора являются новые возражения:
указывают на поразительные разноречия, какие находятся между Несторовым
сказанием об убиении Бориса и Глеба и известиями, помещенными в летописи, на
разноречия, какие находятся между Несторовым житием св. Феодосия и теми
известиями о св. Феодосии и об авторе жития его, какие находятся в летописи.
Так как без крайних натяжек нет возможности согласить эти разноречия, то, по
мнению некоторых исследователей, должно принять, что или Несторова летопись
подверглась большим изменениям и дополнениям или что не Нестор, а другой
кто-либо составлял дошедшую до нас первую летопись. Но для нас нет еще
решительных доказательств, которые могли бы заставить предпочесть второе
положение первому. Для нас важно то, что со второй половины XI века в Киеве
мы замечаем ясные признаки летописца - очевидца событий, что еще прежде
открываем следы новгородского летописца, что в конце XI века открываем
известия, обличающие волынского летописца, что дошедшие до нас списки
начальной летописи представляют сборники, составленные из Киевской,
Новгородской и Волынской летописей, что, по свидетельству владимирского
епископа Симона в послании его к монаху Поликарпу, существовал еще старый
летописец Ростовский, в котором можно было найти имена всех епископов,
поставленных из монахов киевопечерских; что древнейшие списки начальной
летописи представляют летопись сокращенную, пополнения которой должно искать
в известиях, содержащихся в позднейших списках, например в Никоновском и
других; известия эти не могут подлежать никакому сомнению, не выдуманы
позднейшими составителями летописи; выражения вроде таких: "это известие
Никоновского списка выдумано, потому что его нет в харатейном Несторе", не
имеют более смысла в науке; тот же самый вывод должно распространить и на
известия, находимые в Татищевском своде летописей, ибо против их
достоверности употребляли то же самое возражение: выдумано, потому что этого
нет в древнейших списках.
После приписки Сильвестра и древнейшие списки более или менее
расходятся друг с другом в подробностях. Все они содержат в себе летопись
общую всероссийскую, или, лучше сказать, княжескую, летопись, ибо главное,
почти исключительное содержание ее составляют отношения Рюрикова княжеского
рода; но и в летописи XII и начала XIII века, как в рассмотренной летописи
XI века, в некоторых известиях легко заметить, что они принадлежат то
киевскому, то черниговскому, то полоцкому, то суздальскому летописцу; в
конце же XII века известия киевского летописца явственно прекращаются, и у
нас остаются две летописи: одна, явно написанная на Волыни, а другая на
севере, в Суздальской земле; впрочем, еще прежде, с явственного отделения
Северной Руси от Южной, с княжения Всеволода III, замечаем и явственное, так
сказать сплошное отделение северной летописи от южной. Приведем несколько
мест из летописи событий XII века, в которых опять видим ясные признаки
летописца-очевидца, современника событий, или признаки местных летописей.
Под 1114 годом в Ипатьевском списке читаем: "В се же лето Мстислав заложи
Новгород болии перваго. В се же лето заложена бысть Ладога камением на
приспе, Павлом посадником, при князе Мстиславе. Пришедшю ми в Ладогу,
поведаша ми ладожане: яко сде есть, егда будет туча велика, и находять дети
наши глазкы стеклянныи, и малые и великыи, провертаны, а другие подле Волхов
беруть, еже выполоскываеть вода, от них же взях более ста; суть же различни.
Сему же ми ся дивляшю, рекоша ми: се не дивно; и еще мужи старии ходили за
Югру и за Самоядь, яко видивше сами на полунощных странах, спаде туча и в
той тучи спаде веверица млада, акы топерво рожена, и възрастши и расходится
по земле, и пакы бывает другая туча, и испадают оленци мали в ней, и
възрастають и расходятся по земли. Сему же ми есть послух посадник Павел
ладожскый и все ладожане". Здесь ясно, что летописец был современник
построения каменной крепости в Ладоге, ибо имел разговор с посадником
Павлом, ее построившим; но откуда родом был этот летописец, где писал, из
какой летописи это известие занесено в Ипатьевский список - этого решить
нельзя; заметим, что в Новгородской летописи заложение Ладожской крепости
помещено двумя годами позднее, чем в Ипатьевском списке. Под 1151 годом: "И
рече (Изяслав Мстиславич) слово то, ако же и переже слышахом: не идеть место
к голове, но голова к месту". Очевиден современник событий и человек,
имевший случай разговаривать с князем. Под 1161 годом: "Бысть брань
крепка... и тако страшно бе зрети яко второму пришествию быти". Под 1171
годом: "На утрья же в субботу поидохом с Володимиром из Вышегорода". Под
1187 годом: "И на ту осень бысть зима зла велми, тако иже в нашю память не
бывало николи же". Под 1199 годом в рассказе о построении стены у
Выдубецкого монастыря: "В тое же время благоволи бог... и вдохнув мысль
благу во богоприятное сердце великому князю Рюрикову... тъ же с радостию
приим, акы благый раб верный, потащася немедленно сугубити делом... Но о
Христе державно милосердуя о всех, по обычаю ти благому, и нашея грубости
писание приими, акы дар словесен на похваление добродетелий". Здесь очевиден
и современник события и монах Выдубецкого монастыря; но нельзя решить,
принадлежит ли ему и записывание предыдущих событий или рассказ о построении
стены составляет отдельный памятник и вставлен в летопись как замечательное
риторическое произведение. Есть известие, из которого можно вывести
отрицательно, что летописец не принадлежал к братии Киево-Печерского
монастыря: в Лаврентьевском списке под 1128: "Преяша церковь Димитрия
нечеряне, и нарекоша ю Петра, с грехом великим и неправо".
Разность летописцев - одного черниговского, а другого киевского или по
крайней мере принадлежащего к стороне Мономаховичей, видна в рассказе об
изгнании Ольговичей из Киева и вступлении туда Изяслава Мстиславича под 1146
годом в Ипатьевском списке: сначала намерение изгнать Ольговича называется
постоянно советом злым, вложенным от дьявола, а потом говорится о том же
самом событии, т. е. об изгнании Ольговича и торжестве Изяслава Мстиславича:
"Се же есть пособием божиим, и силою честнаго хреста, и заступлением св.
Михаила, и молитвами св. богородицы". Потом опять слышен голос другого,
прежнего летописца, укоряющего Давыдовичей за то, что они не хотели воевать
с Мстиславичем, отыскивать свободы Игорю Ольговичу, брату своему
(двоюродному): "Лукавый и пронырливый дьявол, не хотяй добра межи братьею,
хотяй приложити зло к злу, и вложи им (Давыдовичам) мысль не взыскати брата
Игоря, ни помянути отецьства и о хресте утвержение, ни божественные любве,
якоже бе лепо жити братьи единомыслено укупе, блюдучи отецьства своего". По
всему видно, что летописец стоит за Ольговичей; киевский летописец не мог бы
принимать такого горячего участия в делах Свягослава Ольговича, не мог бы,
говоря о приходе союзников к последнему, выразиться, что это случилось
божиим милосердием; не мог сказать, что Святослав божиим милосердием погнал
Изяслава Давыдовича и бывшую с ним киевскую дружину; сшивка из двух разных
летописей в этом рассказе ясна: летописец Ольговича говорит о неприличных
словах Изяслава Давыдовича, о походе его на Святослава Ольговича, о
решительности последнего и победе над врагами - все дело кончено, но потом
опять о том же самом происшествии новый рассказ, очевидно, киевского
летописца:
"Изяслав Мстиславич и Володимир Давыдович послаша брата своего Изяслава
с Шварном, а сами по нем идоста". Ясно также, что первое известие о Москве
принадлежит не киевскому летописцу, а черниговскому или северскому, который
так горячо держит сторону Святослава Ольговича и знает о его движениях такие
подробности; киевского летописца, явно враждебного Ольговичам, не могли
занимать и даже не могли быть ему известны подробности пиров, которые давал
Юрий суздальский Святославу, не могла занимать смерть северского боярина,
доброго старца Петра Ильича. Рассказ под 1159 годом в Ипатьевском списке о
полоцких происшествиях, по своим подробностям и вместе отрывочности, ибо
вообще летопись очень скудна относительно полоцких событий, обличает вставку
из Полоцкой летописи. Приметы северного, суздальского летописца также ясны;
например рассказ о переходе Ростислава Юрьевича на сторону Изяслава
Мстислазича в Лаврентьевском списке отличается от рассказа о том же событии
в Ипатьевском: в первом поступок Ростислава выставлен с хорошей стороны, ни
слова не упомянуто о ссоре его с отцом; первый, очевидно, принадлежит
суздальскому летописцу, второй - киевскому.
Различен рассказ северного к южного летописца о походе Изяслава
Мстиславича на Ростовскую область; о мире Юрия с Изяславом в 1149 году, об
епископе Леоне и князе Андрее, об отношениях Ростиславичей к Андрею
Боголюбскому; в описании похода рати Андреевой на Новгород в Лаврентьевском
списке читаем: "Новгородцы же затворишася в городе с князем Романом, и
объяхуться крепко с города, и многы избиша от наших". Очевиден суздальский
летописец; но и в Ипатьевском списке вставлено также суздальское сказание,
ибо и здесь читаем: "се же бысть за наша грехы". Об убиении Андрея
Боголюбского в обоих списках вставлено суздальское сказание с вариантами; но
в Лаврентьевском, между прочим, попадаются следующие слова в обращении к
Андрею: "Молися помиловати князя нашего и господина Всеволода, своего же
присного брата" - прямое указание на время и место написания рассказа.
Рассказ о событиях по смерти Андрея принадлежит, очевидно, северному и
именно владимирскому летописцу; встречается выражение, что ростовцы
слушались злых людей, "не хотящих нам добра, завистью граду сему". Под 1180
годом очевиден владимирский летописец, ибо в рассказе о войне Всеволода III
с Рязанью употребляет выражение: "наши сторожки, наши погнаша". Под 1185 г.
в рассказе о поставлении епископа Луки летописец обращается к нему с такими
словами: "Молися за порученное тебе стадо, за люди хрестьянскыя, за князя и
за землю Ростовьскую"; отсюда ясно также, что писано это уже по смерти
епископа Луки. Под тем же годом любопытен в Лаврентьевском списке рассказ о
подвигах князя Переяславля Южного, Владимира Глебовича, рассказ, обличающий
северного летописца, приверженного к племени Юрия Долгорукого: у
суздальского летописца вся честь победы над половцами приписана Владимиру
Глебовичу; у киевского дело рассказано иначе. Любопытно также разногласие в
рассказе суздальского (Лавр. спис.) и киевского (Ипатьев. спис.) летописцев
о войне Всеволода III и Рюрика Ростиславича с Ольговичами: суздальский во
всем оправдывает Всеволода, киевский - Рюрика. Под 1227 годом читаем:
"Поставлен бысть епископ Митрофан и богохранимем граде Володимере, в чюдней
святей Богородици, Суждалю и Володимерю, Переяславлю, сущю ту благородному
князю Гюргю и с детми своими, и братома его Святославу, Иоанну, и всем
бояром, и множество народа; приключися и мне грешному ту быти".
Мы сказали, что летопись, известная под именем Несторовой с
продолжателями, в том виде, в каком она дошла до нас, есть летопись
всероссийская; ей по содержанию противоположны летописи местные: Волынская и
Новгородская. Мы признали сказание Василия об ослеплении князя Василька
теребовльского за отрывок из первой части Волынской летописи, которая не
дошла до нас, дошла вторая половина, начинающаяся с 1201 года, с заглавием:
"Начало княжения великого князя Романа, самодержца бывша всей Русской земли,
князя галичкого"; но вместо того тотчас после заглавия читаем: "По смерти же
великаго князя Романа", после чего следует похвала этому князю, сравнение
его с Мономахом; потом с 1202 года начинается рассказ о событиях,
происходивших по смерти Романа. Примету летописца-современника, очевидца
событий можно отыскать под 1226 годом в рассказе о борьбе Мстислава
торопецкого с венграми: "Мстислав же выехал противу с полкы, онем же
позоровавшим нас, и ехаша угре в станы своя". Начальной Новгородской
летописи не дошло до нас в чистоте; в известных нам списках известия из нее
находятся уже в смешении с начальною Киевскою летописью: в древнейшем, так
называемом Синодальном списке недостает первых пятнадцати тетрадей. Другой
список, так называемый Толстовский, начинается любопытным местом, очевидно,
принадлежащим позднейшему составителю, соединявшему Новгородскую начальную
летопись с Киевскою: "Временник, еже нарицается летописание князей и земля
Русския, како избра бог страну нашу на последнее время, и грады почаша
(бывати) по местом, преже Новгородская волость и потом Киевская, и о
поставлении Киева, како во имя (Кия) назвася Киев. Якоже древле царь Рим,
прозвася во имя его град Рим, и паки Антиох, и бысть Антиохия, и пакы
Селевк, бысть Селевкия, и паки Александр, бысть Александрия во имя его. И по
многа места тако прозвани быша гради ти во имяна цареч тех и князь тех. Яко
в нашей стране прозван бысть град великий Киев во имя Кия, его же древле
нарицают перевозника бывша, инии же яко и ловы деяща около града своего.
Велик бо есть промысл божий, еже яви в последняя времена! Куда же древле
погани жряху бесом на горах, туда же ныне церкви святыя стоят златоверхия
каменозданныя, и монастыреве исполнени черноризцев, беспрестанно славящих
бога в молитвах и в бдении, в посте, в слезах, ихже ради молитв мир стоит.
Аще бо кто к святым прибегнет церквам, тем велику ползу приимет души же и
телу. Мы же на последнее возвратимся. О начале Русьскыя земля и о князях,
како и откуда быша". За этим следует не раз приведенное место о древних
князьях и дружине с увещанием современникам подражать им: "Вас молю, стадо
Христово, с любовию, приклоните ушеса ваша разумно; како быша древня князи и
мужи их и проч." Здесь можно приметить, что первое заглавие "Временник, еже
нарицается летописание князей и земля Руския" и следующее за ним рассуждение
о начале городов принадлежит позднейшему составителю; а второе заглавие: "О
начале Русьскыя земля и о князих" - с рассуждением о древних князьях, взято
им из древнейшего летописца - какого: новгородского или киевского - решить
трудно. Рассуждение о древних князьях и боярах оканчивается так: "Да отселе,
братия возлюбленная моя, останемся от несытьства своего: доволни будите
урокы вашими. Яко и Павел пишет: ему же дань, то дань, ему же урок, то урок;
ни кому же насилия творяще, милостынею цветуще, страннолюбием в страсе божии
и правоверии свое спасение содевающе, да и зде добре поживем, и тамо вечней
жизни причастници будем. Се же таковая. Мы же от начала Русьской земли до
сего лета и вся по ряду известно да скажем, от Михаила царя до Александра и
Исакия". Выше было указано на примету первого летописца новгородского,
ученика Ефремова; примету другого позднейшего составителя находим под годом
1144: "В то же лето постави мя попом архиепископ святый Нифонт".
В связи с вопросом о Новгородской летописи находится вопрос о так
называемой Иоакимовой летописи, помещенной в первом томе Истории Российской
Татищева. Нет сомнения, что составитель ее пользовался начальною
Новгородскою летописью, которая не дошла до нас и которую он приписывает
первому новгородскому епископу Иоакиму, - на каком основании, решить нельзя;
быть может, он основался только на следующем месте рассказа о крещении
новгородцев: "Мы же стояхом на Торговой стране, ходихом по торжищам и
улицам, учахом люди елико можахом".
Исследовавши состав наших летописей в том виде, в каком они дошли до
нас, скажем несколько слов об общем их характере и о некоторых местных
особенностях.
Летопись вышла из рук духовенства; это обстоятельство, разумеется,
сильнее всего должно было определить ее характер. Летописец - духовное лицо,
ищет в описываемых им событиях религиозно-нравственного смысла, предлагает
читателям свой труд как религиозно-нравственное поучение; отсюда высокое
религиозное значение этого труда в глазах летописца и в глазах всех
современников его; Сильвестр в своей приписке говорит, что он написал
летописец, надеясь принять милость от бога, следовательно написание летописи
считалось подвигом религиозным, угодным богу. Говоря в начале о событиях
древней языческой истории, летописец удерживается от благочестивых
наставлений и размышлений: поступки людей, неведущих закона божия, не
представляют ему приличного к тому случая.
Только с рассказа об Ольге-христианке начинаются благочестивые
размышления и поучения; непослушание язычника Святослава святой матери
подает первый к тому повод: "Он же не послуша матери, творяще норовы
поганьские, не ведый, аще кто матере не послушает, в беду впадаеть; яко же
рече: аще кто отца, ли матере не послушаеть, смертью да умреть". Таким
образом, бедственная кончина Святослава представляется следствием его
непослушания матери. Смерть св. Ольги доставляет повод к другому размышлению
о славе и блаженстве праведников. Потом не встречаем благочестивых
размышлений до рассказа о предательстве Блуда: "О, злая лесть человечьска!
Се есть съвет зол, иже свещевають на кровопролитья; то суть неистовии, иже
приемше от князя или от господина своего честь, ли дары ти мыслять о главе
князя своего на погубленье, горьше суть бесов таковии".
Святополк Окаянный с самого рассказа о зачатии его подвергается уже
нареканию, предсказывается в нем будущий злодей: "От греховынаго бо корени
зол плод бывает". Противоположность Владимира-язычника и
Владимира-христианина также подает повод к поучению; смерть двух
варягов-христиан не могла остаться без благочестивого размышления о
преждевременной радости дьявола, который не предвидел скорого торжества
истинной веры. При известии о начале книжного учения летописец обнаруживает
сильную радость и прославляет бога за неизреченную милость его. "Сим же
раздаяном на ученье книгам, събысться пророчество на Рустьей земли,
глаголющее: во оны днии услышать глусии словеса книжная, и ясен будеть язык
гугнивых. Се бо не беша преди слышали словесе книжнаго, но по божью строю, и
по милости своей помилова бог, яко же рече пророк: помилую, его же аще
помилую" и проч. За известием о смерти Владимира следует похвала этому
князю, из которой узнаем, что во времена летописца Владимир не был еще
причтен к лику святых: "Дивно же есть се, колико добра створил Русьтей
земли, крестив ю. Мы же христиане суще, не въздаем почестья противу онаго
възданью. Аще бы он не крестил бы нас, то ныне были быхом в прельсти
дьяволи, яко же и прородители наши погынуша. Да аще быхом имели потщанье и
мольбы приносили богу зань, в день преставленья его, и видя бы бог тщанье
наше к нему, прославил бы и: нам бо достоить зань бога молити, понеже тем
бога познахом". Мы уже прежде упоминали о похвале книжному учению, внесенной
в летопись по поводу известия о ревности князя Ярослава к нему.
По смерти Ярослава явления, стоящие на первом плане в летописи, суть
отношения княжеские, усобицы и потом нашествия степных варваров, половцев.
Понятно, что летописец вместе со всеми современниками видит в усобицах
главное зло и сильно против них вооружается. Летописец смотрит на усобицу
как на следствие дьявольского внушения, и нашествия иноплеменников,
поражения от них суть наказания божий за грех усобицы: "Наводит бо бог по
гневу своему иноплеменьникы на землю, и тако скрушенным им въспомянути к
богу; усобная же рать бывает от соблажненья дьяволя". Мы видели, как часто
князья преступали клятвы, данные друг другу, отчего и происходили усобцы; по
двум основаниям, религиозному и политическому, летописец должен был сильно
вооружиться против клятвопреступлений, которые вместе были
крестопреступлениями, ибо клятвы запечатлевались целованием креста,
Ярославичи целовали крест Всеславу полоцкому и тотчас же нарушили клятву,
посадили Всеслава в тюрьму. Но Всеслав освободился из заключения вследствие
изгнания Изяслава; по этому случаю летописец говорит:
"Се же бог яви силу крестную, понеже Изяслав целовав крест, и я и
(Всеслава); тем же наведе бог поганыя, сего же яве избави крест честный, в
день бо Въздвиженья Всеслав вздохнув рече: "О, кресте честный! понеже к тобе
веровах, избави мя от рва сего". Бог же показа силу крестную на показанье
земле Русьстей, да не преступают честного креста, целовавше его; аще ли
преступить кто, то и зде прииметь казнь, и на придущем веце казнь вечную".
Начало усобицы между Ярославичами, изгнание Изяслава меньшими братьями,
преступление заповеди отцовской дает случай летописцу сказать грозное слово:
"Въздвиже дьявол котору в братьи сей Ярославичах... Велий бо есть грех
преступати заповедь отца своего: ибо исправа преступиша сынове Хамове на
землю Сифову, и по 400 лет отмъщенье прияша от бога; от племене бо Сифова
суть евреи, же избивше Хананейско племя, всприяше свои жребии и свою землю.
Пакы преступи Исав заповедь отца своего, и прия убийство; не добро бо есть
преступати предела чюжего". Смерть Изяслава, положившего голову свою за
брата, дает летописцу случай распространиться в похвалу братолюбию: "По
истине аще что створил есть (Изяслав) в свете сем етеро согрешенье,
отдасться ему, занеже положи главу свою за брата своего, не желая болшее
волости, ни именья хотя болша, но за братию обиду". Говоря о мести Василька
теребовльского, сперва на невинных жителях города Всеволожа, а потом на
боярах Давыда Игоревича, летописец прибавляет: "Се же второе мщенье створи,
его же не бяше лепо створити, дабы бог отместник был, и взложити было на
бога мщенье свое". В рассказе о борьбах и счетах княжеских летописец стоит
за старших против младших: никогда не находим оправдания последним, не раз
находим упрек им; так, на юге летописец вооружается против Ярослава
Святополковича за гордость против дяди и тестя; на севере, рассказавши о
победе Юрьевичей над племянниками, летописец прибавляет: "Богу наказавшю
князей креста честнаго не преступати и старейшего брата чтити". Мы видели,
что по привязанности летописца к тому или другому князю можно определить, к
какой волости принадлежит летописец; у северного летописца замечаем
особенную привязанность к своим князьям, потомкам Юрия Долгорукого,
особенное уважение к власти, старание внушить к ней уважение.
Здесь видим почти постоянное величание князя именем и отчеством с
прибавлением; великий князь, часто с прибавлением: благоверный,
христолюбивый; здесь встречаем упоминовение о семейных торжествах князей,
например, о постригах, доставлявших великую радость целому городу. Особенно
в этом отношении замечательно описание отъезда князя Константина
Всеволодовича в Новгород в 1206 году. Уважение к власти, которое северный
летописец старается внушить, высказано также под 1175 годом, по поводу
смерти Андрея Юрьевича, потом по случаю смерти Всеволода Юрьевича в 1212
году. Замечаем у северного летописца и особенную привязанность к владыкам
своим. Понятно, что в самом уже начале встречаем у северного летописца мало
сочувствия к новгородцам: по случаю похода Андреевой рати в 1169 году он
упрекает новгородцев в частом нарушении клятв, в гордости, хотя и
соглашается, что быт новгородский получил начало свое издавна, от прадедов
княжеских, но никак не хочет уступить новгородцам права нарушать клятвы и
выгонять князей. Под 1186 годом нерасположение летописца к новгородскому
быту также ясно высказывается: "В се же лето выгнаша новгородцы Ярослава
Володимерича, а Давыдовича Мстислава пояша к себе княжить Новгороду: так бо
бе их обычай". Под 1178 годом по поводу взятия и опустошения Торжка
Всеволодом III летописец распространяется против клятвопреступлений: "Взяша
город, мужи повязаша, а жены и дети на щит и товар взяша, а город пожгоша
весь за новгородскую неправду, оже по дни целуют крест чесгный, и
преступають. Тем же пророком глаголеть нам" и проч.
О нашествии варваров летописец отзывается постоянно, как о наказании
божием за грехи народа; под 1093 годом: "Бысть плач в граде, а не радость,
грех ради наших великих и неправды, за умноженье беззаконий наших. Се бо на
ны бог попусти поганым, не яко милуя их, по нас кажа, да быхом ся востягнули
от злых дел, сим казнить ны нахоженьем поганых, се бо есть батог его, да
негли встягнувшеся вспомянемся от злаго пути своего". Подобное рассуждение
повторяется и впоследствии. Таково же воззрение летописца и на все другие
бедствия: "Бог бо казнит рабы своя напастьми различными, огнем и водою и
ратью и иными различными казньми, хрестьянину бо многыми напастьми внити в
царство небесное, согрешихом, казними есмы, яко створихом, тако и прияхом,
но кажеть ны добре господь наш. Но да никто ж можеть реши, яко ненавидит нас
бог; не буди". Болезни, всякого рода страдания, напрасная смерть очищают
человека от грехов; по свидетельству летописца, князь Ярополк Изяславич
молился: "Господи, боже мой! приими молитву мою, и дажь ми смерть, яко же
двема братома моима Борису и Глебу, от чюжю руку, да омыю грехы вся своею
кровью". Сказавши о смерти князя Святослава Юрьевича, летописец прибавляет:
"Си же князь избраник божий бе: от рожества и до свершенья мужьства бысть
ему болезнь зла, ея же болезни просяхуть на ся святии апостоли и святии отци
у бога: кто бо постражеть болезнью тою, якоже книгы глаголют, тело его
мучится, а душа его спасается. Такоже и тъ во истину святый Святослав, божий
угодник избраный в всех князех: не да бо ему бог княжити на земли, но да ему
царство небесное". Ту же мысль выражает летописец и в рассказе о смерти
Андрея Боголюбского. Мстислав Ростиславич Храбрый говаривал дружине своей
перед битвою:
"Братья! ничто же имете во уме своем, аще ныне умрем за хрестьяны, то
очистимся грехов своих и бог вменит кровь нашю с мученикы". Летописец
держится того же мнения, даже относительно христианских воинов других
исповеданий, например крестоносцев. Успех, избавление от опасности
приписывается, обыкновенно после милости божией и молитв святых, также
молитве предков умерших, отца и деда и прадеда; например, описавши торжество
Юрьевичей над племянниками, летописец прибавляет: "И поможе бог Михалку и
брату его Всеволоду, отца и деда его молитва и прадеда его". Мы видели, с
каким неудовольствием летописец отзывается о народных увеселениях, в которых
видны были остатки язычества.
Рассмотревши религиозные, нравственные и политические понятия
летописца, обратимся к его понятиям научным. Вот его рассуждение о
происхождении половцев в образчик этнографических, исторических и
географических понятий: "Исшьли бо суть си от пустыне Нитривьскые, межю
встоком и севером; исшьли же суть их колен 4 торкъмени и печенези, торци,
половци. Мефодий же свидетельствует о них, яко 8 колен пробегли суть, егда
исече Гедеон, да 8 их беже в пустыню, а 4 исече.
Друзии же глаголють: сыны Амоновы. Се же несть тако: сынове бо Моавли
хвалиси, а сынове Аммонови болгаре, а сарацины от Измаила творяться сарини,
и прозваша имена себе саракыне, рекше: сарини есмы. Тем же хвалиси и болгаре
суть от дочерю Лотову, иже зачаста от отца своего, тем же нечисто есть племя
их; а Измаил роди 12 сына, от них же суть торкъмени, и печенези, и торци, и
кумани, рекше половци, иже исходят от пустыне и по сих 8 колен в кончине век
изыдуть, заклепении в горе Александром Македоньскым, нечистыя человекы,
якоже сказаеть о них Мефодий Патарийскый: и взиде на восточныя страны до
моря, наричемое Солнче место, и виде ту человекы нечистые, от племене
Афетова; их же нечистоту видех: ядяху скверную всяку, комары и мухы, котки,
змие, и мертвец не погребаху, но ядаху и женьскыя изворогы и скоты вся
нечистыя; то видев Александр убояся, едва како умножаться и осквернять
землю, и загна их на полунощныя страны в горы высокия; и богу повелевшю,
сступишася о них горы полунощныя, токмо не ступишася о них горы на 12 локоть
и ту створишася врата медяна, и помазашася сунклитом, и аще хотять огня
взяти, не възмогут и жещи; вещь бо сунклитова сице есть: ни огонь можеть
вжещи его, ни железо его приметь; в последняя же дни по сих изидуть 8 колен
от пустыне Етривьскыя, изидуть и си скверний языкы, яже суть в горах
полунощных, по повеленью божию". О других исторических, географических и
этнографических сведениях начального летописца говорено было выше в своем
месте; теперь же взглянем на отзывы летописца о разных физических явлениях:
каждое необыкновенное физическое явление предвещает что-нибудь
необыкновенное в мире нравственном, обыкновенно что-нибудь недоброе: в 1063
году шел Волхов в Новгороде назад 5 дней; это знамение было не к добру,
говорит летописец: на четвертый год князь Всеслав пожег город. В следующем
году "бысть знаменье на западе, звезда превелика, луче имущи акы кровавы,
выходящи с вечера по заходе солнечнем, и пребысть за 7дний, се же проявляше
не на добро; по сем бо быша усобице много и нашествие поганых на Русьскую
землю, си бо звезда бе аки кровава, проявляющи кровопролитье. В си же
времена бысть детищь вверьжен в Сетомль, сего же детища выволокоша рыболове
в неводе, его же позоровахом до вечера, и пакы ввергоша и в воду, бяшеть бо
сиць: на лици ему срамнии удове, иного нелзе казати срама ради.
Пред сим же временем и солнце пременися, и не бысть светло, но акы
месяць бысть; его же невегласи глаголют снедаему сущю. Се же бывает сица
знаменья не на добро, мы бо по сему разумеем". Следует исчисление
необыкновенных явлений, виденных в разных странах и предвозвестивших
народные бедствия; это исчисление летописец оканчивает следующими словами:
"Знаменья бо в небеси, или звездах, ли солнци, ли птицами, ли етером чим, на
благо бывають: но знаменья сиця на зло бывають, ли проявленье рати, ли
гладу, ли смерть проявляють". Под 1091 годом читаем: "Бысть Всеволоду ловы
деющю звериные за Вышегородом, заметавшим тенета и кличаном кликнувшим,
спаде превелик змий от небесе; ужасошася вси людье. В се же время земля
стукну, яко мнози слышаша". Под 1102: "Бысть знаменье на небеси, месяца
генваря в 29 день, по 3 дни: аки пожарная заря от востока и уга и запада и
севера, и бысть тако свет всю нощь, акы от луны полны светящыя. В то же лето
бысть знаменье в луне, месяца февраля в 5-й день. Того же месяца в 7-й день
бысть знаменье в солнци; огородилося быше солнце в три дугы и быша другыя
дугы хребты к собе. И си видяще знаменья, благовернии человеци со
въздыханьем моляхуся к богу и со слезами, дабы бог обратил знаменья си на
добро: знаменья бо бывають ова на зло, ова ли на добро". Под 1104 г.:
"Стояше солнце в крузе, а посреди круга крест, а спереди креста солнце, а
вне круга оба полы два солнца, а над солнцем кроме круга дуга, рогом на
север; тако же знаменье и в луне тем же образом, месяца февраля в 4, 5 и 6
день, в дне по три дни, а в нощь в луне по три нощи". Под 1110: "В 11-й день
февраля месяца явися столп огнен от земли до небеси, а молнья осветиша всю
землю, и в небеси погреме в час 1-й нощи". Под 1141 годом: "Дивьно знаменье
бысть на небеси и страшно: быша три солнца сиюща межи собою, а столпи 3 от
земли до небесе, надо всеми горе бяше акы дуга месяць особе стояче". Под
1203 годом: "Бысть во едину нощь, в пятый час нощи, потече небо все и бысть
чермно, по земли же и по хоромем снег, мнети же всем человеком зряче, аки
кровь прольяна на снегу; и видеша же неции течение звездное бысть на небеси,
отторгаху бо ся звезды на землю, мнети видящим я яко кончину". Под 1186
годом описание солнечного затмения: "Месяца мая в 1-й день, в среду на
вечерни, бысть знаменье в солнци, и морочно бысть велми, яко и звезды
видети, человеком в очью яко зелено бяше, и в солнци учинися яко месяць, из
рог его яко угль жаров исхожаше: страшно бе видети человеком знаменье
божье". Описав солнечное затмение в 1113 году, предвозвестившее по
тогдашнему мнению смерть великого князя Святополка, летописец прибавляет:
"Се же бывают знамения не на добро, бывают знаменья в солнци и в луне или
звездами не по всей земле, но в которой либо земле аще будеть знаменье, то
та земля и видит". Под 1143 годом читаем описание бури: "Бысть буря велика,
ака же не была николи же, около Котелниче, и розноси хоромы и товар и клети
и жито из гумен, и просто рещи, яко рать взяла, и не остася у клетех ничто
же; и неции налезоша броне у болоте, занесены бурею". Под следующим годом
читаем: "Бысть знамение за Днепром, в Киевской волости: летящю по небеси до
земли яко кругу огнену, и остася по следу его знамение в образе змья
великаго, и стоя по небу с час дневный и разидося. В то же лето паде снег
велик в Киевской сторони, коневи до череви, на Велик день". Под 1161 годом:
"Бысть знамение в луне страшно и дивно: идяше бо луна черезо все небо
от въстока до запада, изменяючи образы своя: бысть первое и убывание по
малу, донеже вся погибе, и бысть образ ея яко скудна, черна, и пакы бысть
яко кровава, и потом бысть яко две лица имущи, едино зелено, а другое желто,
и посреди ея яко два ратьная секущеся мечема, и единому ею яко кровь идяше
из главы, а другому бело акы млеко течаше; сему же рекоша старии люди: не
благо есть сяково знамение, се прообразует княжю смерть - еже бысть" (убит
был Изяслав Давыдович). Под 1195 "Toe же зимы, по Федорове недели во вторник
в 9-й час потрясеся земля по всей области Киевской и по Кыеву: церькви
каменыя и дсревяныя колебахуся, и вси людие видяще, от страху не можаху
стояти, овии падаху ници, инии же трепетаху. И рекоша игумени блажении: се
бог проявил есть показая силу свою за грехи наша, да быхом остали от злого
пути своего; инии же молвяхуть друг ко другу: сии знамения не на добро
бывають, но на падение многим, и на кровопролитие, и на мятежь мног в
Русской земле, еже и сбысться" (усобица Мономаховичей с Ольговичами).
Изложив общие черты нашей древней летописи, скажем несколько слов об
особенностях изложения, которыми отличаются различные местные летописи. До
нас от описываемого времени дошли две летописи: северные - Новгородская и
Суздальская, и две южные - Киевская, с явными вставками из Черниговской,
Полоцкой и, вероятно, других летописей, и Волынская, Новгородская летопись
отличается краткостию, сухостию рассказа; такое изложение происходит,
во-первых, от бедности содержания: Новгородская летопись есть летопись
событий одного города, одной волости; с другой стороны, нельзя не заметить и
влияния народного характера, ибо в речах новгородских людей, внесенных в
летопись, замечаем также необыкновенную краткость и силу; как видно,
новгородцы не любили разглагольствовать, они не любят даже договаривать
своей речи и, однако, хорошо понимают друг друга; можно сказать, что дело
служит у них окончанием речи; такова знаменитая речь Твердислава: "Тому есмь
рад, оже вины моеи нету; а вы, братье, в посадничьстве и в князех". Рассказ
южного летописца, наоборот, отличается обилием подробностей, живостию,
образностию, можно сказать, художественностию; преимущественно Волынская
летопись отличается особенным поэтическим складом речи: нельзя не заметить
здесь влияния южной природы, характера южного народонаселения; можно
сказать, что Новгородская летопись относится к южной - Киевской и Волынской
как поучение Луки Жидяты относится к словам Кирилла Туровского. Что же
касается до рассказа суздальского летописца, то он сух, не имея силы
новгородской речи, и вместе многоглаголив без художественности речи южной;
можно сказать, что южная летопись - Киевская и Волынская, относятся к
северной Суздальской, как Слово о полку Игореву относится к сказанию о
Мамаевом побоище.
ОТ СМЕРТИ МСТИСЛАВА ТОРОПЕЦКОГО
ДО ОПУСТОШЕНИЯ РУСИ ТАТАРАМИ (1228-1240)
События новгородские.- Война суздальских князей с Черниговом.- Вражда
Новгорода с Псковом.- Войны с мордвою, болгарами, немцами и Литвою.Усобица в
Смоленске.- Деятельность Даниила Романовича галицкого.- Участие его в
польских делах.- Тевтонский орден.- Батыево нашествие.- Сведения о татарах.
Отношения новгородские, столкновения здесь князей северных с южными
грозили было во второй раз нарушить покой на севере. Мы видели, что в 1228
году новгородцы, не довольные Ярославом Всеволодовичем, призвали к себе
вторично Михаила черниговского; последний был шурин великому князю Юрию
владимирскому, который в первый раз посадил его в Новгороде; Ярославу стали
говорить, что и теперь Михаил посажен в Новгороде по старанию Юрия; Ярослав
поверил наговорам: в самом деле, мог ли владимирский князь спокойно видеть,
что младший брат его, князь Переяславля Залесского, усиливается насчет
Новгорода, не имел ли Юрий важных причин мешать этому усилению? Как бы то ни
было, Ярослав стал сердиться на старшего брата и, чтоб успешнее действовать
против него, поссорил с дядею и троих Константиновичей ростовских -
Василька, Всеволода и Владимира. Юрий, узнавши об этом, спешил предупредить
усобицу и в 1229 году повестил всем родичам, чтоб съехались к нему во
Владимир на сейм; Ярослав сначала не хотел было ехать, но, узнав, что
племянники поехали, отправился и сам во Владимир.
Здесь Юрию удалось уладить дело: все родичи поклонились ему, называя
отцом себе и господином, весело отпраздновали Рождество богородицы, получили
подарки сами и бояре их и разъехались довольные по волостям своим. Ярослав,
обеспеченный со стороны старшего брата, стал готовиться к войне с Михаилом;
тогда во Владимир явилось посольство из Южной Руси от князя киевского -
Владимира Рюриковича и черниговского - Михаила, обоих близких свойственников
великого князя Юрия (который в том же 1230 году женил сына своего Всеволода
на дочери Владимира киевского); приехал сам митрополит Кирилл с черниговским
епископом Порфирием: новое могущественное значение Северной Руси уже не в
первый раз заставляет митрополитов отправляться туда и стараться, чтоб обе
половины Руси были в политическом единении, которое условливало и единение
церковное. Митрополит достиг цели своей поездки: Ярослав послушался старшего
брата Юрия, отца своего митрополита, и заключил мир с Михаилом. Следствием
мира было то, что, как мы видели, Михаил уехал из Новгорода, оставя там сына
своего Ростислава, и новгородцы не могли дождаться его с войском, чтоб идти
вместе на Ярослава. Но опять новые волнения в Новгороде, торжество стороны
суздальской, изгнание Ростислава, бегство приверженцев Михаиловых к нему в
Чернигов и утверждение Ярослава в Новгороде, могли снова возбудить вражду
Суздаля с Черниговом; сюда присоединялась еще другая причина вражды, к
которой не мог быть нечувствителен и великий князь Юрий: в 1232 году Михаил
черниговский вместе с Владимиром киевским двинулись на волынских князей -
Даниила и Василька Романовичей, бывших в близком свойстве с Юрием
владимирским, ибо дочь последнего была за Васильком. Как бы то ни было, но в
том же 1232 году великий князь Юрий с братом Ярославом и племянниками
Константиновичами вступил в Черниговские волости; сам Юрий возвратился, не
доходя Серенска; но Ярослав с новгородским войском взял и сжег Серенск,
осадил было и Мосальск, но отступил без успеха и без мира, истребивши только
много хлеба во владениях врага своего.
У последнего, как мы видели, жило много новгородцев, его приверженцев,
бежавших вследствие перевеса стороны суздальской. Внезд Водовик умер, но у
него остался сын, который вместе с пятью другими изгнанниками, подговоривши
трубчевского князя Святослава, явился в пределах новгородских; но Святослав,
увидавши, что товарищи его обмануты своими приятелями в Новгороде, что там
нет никакой надежды на успех, уехал назад; тогда новгородские изгнанники
бросились во Псков и получили здесь успех благодаря, вероятно, недавней
вражде псковичей с Ярославом: они схватили наместника последнего, Вячеслава,
прибили его, заключили в оковы; смута вставала и в Новгороде: вероятно, и
здесь поднялась враждебная Ярославу сторона, пользуясь отсутствием князя; но
приезд Ярослава утишил волнение; князь велел схватить псковичей, бывших в
Новгороде, посадил их на Городище в гриднице и послал во Псков объявить его
жителям: "Мужа моего отпустите, а тем путь покажите прочь, пусть идут,
откуда пришли". Но псковичи не послушались, стали крепко за изгнанников и
велели отвечать Ярославу и новгородцам: "Вышлите к ним жен их и все имение,
тогда мы отпустим Вячеслава, или мы себе, а вы себе". Так прошло все лето
без мира. Но псковичи не могли жить долго во вражде с Новгородом; когда
Ярослав не велел пускать к ним купцов и берковец соли стал продаваться по 7
гривен, то они отпустили Вячеслава, а князь отпустил к ним жен новгородских
изгнанников, но мира все еще не было; наконец, зимою явились псковские послы
в Новгород, поклонились Ярославу, сказали ему: "Ты наш князь" - и стали
просить у него себе в князья сына его Феодора; Ярослав не дал им сына, но
дал шурина, князя Юрия ; псковичи взяли Юрия, а изгнанникам новгородским
показали от себя путь, и те отправились к немцам в Оденпе.
Таковы были внутренние события на севере. Извне великий князь
владимирский продолжал борьбу с мордвою, которая в 1229 году приходила с
князем своим Пургасом к Нижнему Новгороду, но жители отбились от нее;
варварам удалось только сжечь Богородичный монастырь да загородную церковь.
Между самою мордвою шла усобица; в том же году сын русского присяжника
Пуреша напал с половцами на Пургаса, избил всю его мордву и русь, и сам
Пургас едва успел спастись бегством.
Под 1232 годом летописец говорит о походе на мордву сына
великокняжеского Всеволода с князьями рязанскими и муромскими: русские
пожгли неприятельские села и перебили мордвы много. С болгарами после
трехлетнего мира в 1224 году началась опять вражда; в чем она обнаружилась,
неизвестно; известно только то, что в 1230 г. болгары опять поклонились
великому князю Юрию и заключили мир, разменявшись пленными и заложниками. На
северо-западе новгородцы боролись с немцами и литвою.
Мы видели, что изгнанники новгородские, Борис Негочевич и другие,
будучи принуждены выехать из Пскова, удалились к немцам в Оденпе,
разумеется, не на добро своей родине; там же, у немцев, жил изгнанный князь
Ярослав, сын известного уже нам Владимира псковского. В 1233 г. эти
изгнанники - Ярослав и новгородцы вместе с немцами ворвались нечаянно в
русские владения и захватили Изборск; но псковичи отняли назад у них этот
город. В том же году немцы опять показались в новгородских владениях; князя
Ярослава не было в то время в Новгороде; но скоро он пришел с сильными
полками переяславскими, чтоб отомстить немцам за обиды. Время было удобное
действовать против немцев: Новгород и Псков в соединении под одним князем, а
между тем Ливония лишилась своего великого Альберта, умершего в 1229 году.
Магистр Ордена Волквин, которому тяжка была зависимость от Альберта, решился
воспользоваться его смертию, чтоб высвободить себя из-под зависимости от
преемника Альбертова, которым был назначен Николай из Магдебурга. С этою
целию он решился соединить свой орден с Немецким орденом, который процветал
тогда под начальством магистра Германа фон Зальца; но Герман отклонил на
этот раз предложение Волквина, и, таким образом, орден Ливонский был пока
предоставлен собственным силам, которых вовсе не было достаточно для отпора
русским, если б только последние могли сообщить постоянство своим движениям.
В 1234 году князь Ярослав со своими полками и новгородскими выступил на
немцев под Юрьев и стал недалеко от города, отпустив людей своих воевать
окрестную страну для сбора съестных припасов, что называлось тогда "воевать
в зажитие". Немцы сделали вылазку из Юрьева, другие из Оденпе, но русские
побили их; несколько лучших немцев пало в битве, но больше погибло их в
реке, когда под ними обломился лед; русские, воспользовавшись победою,
опустошили их землю, истребили хлеб; тогда немцы поклонились князю, и
Ярослав заключил с ними мир на всей своей правде. Последние слова могут
вести к тому заключению, что тут-то Ярослав выговорил дань с Юрьева для себя
и для всех преемников своих, ту знаменитую дань, которая после послужила
Иоанну IV поводом лишить Ливонию независимости.
Этот поход Ярослава был, вероятно, одною из главных причин, почему
Волквин возобновил старание о соединении обоих орденов в один. В 1235 году
Герман фон Зальц, чтоб разузнать состояние дел в Ливонии, отправил туда
Еренфрида фон Неуенбурга, командора Альтенбургского, и Арнольда фон
Неуендорфа, командора Негельстандского. Они возвратились и привели с собою
троих депутатов от ливонских рыцарей. Лудвиг фон Оттинген, наместник
великого магистра в Пруссии, собрал капитул в Марбурге, где ливонские рыцари
обстоятельно были допрашиваемы об их правилах, образе жизни, владениях и
притязаниях; потом спрошены были командоры, посыланные в Ливонию. Еренфрид
фон Неуенбург представил поведение рыцарей Меча вовсе не в привлекательном
свете, описал их людьми упрямыми и крамольными, не любящими подчиняться
правилам своего ордена, ищущими прежде всего личной корысти, а не общего
блага. "А эти, - прибавил он, указывая пальцем на присутствующих рыцарей
ливонских, - да еще четверо мне известных хуже всех там". Арнольд фон
Неуендорф подтвердил слова своего товарища, после чего неудивительно было,
что когда стали собирать голоса - принимать ли Меченосцев в соединение, то
сначала воцарилось всеобщее молчание, а потом единогласно решили дожидаться
прибытия великого магистра. Но медлить скоро нельзя стало более: в 1236 году
магистр Волквин сделал опустошительный набег на литву, но скоро был окружен
многочисленными толпами врагов и погиб со всем своим войском; псковский
отряд из 200 человек сопровождал магистра в этом несчастном походе: из
десяти один возвратился домой. Тогда остальные Меченосцы отправили посла в
Рим представить папе беспомощное состояние ордена, церкви ливонской, и
настоятельно просить о соединении их с орденом Тевтонским.
Папа Григорий IX признал необходимость этого соединения, и оно
воспоследовало в 1237 году: первым провинциальным магистром ливонским был
назначен Герман Балк, известный уже своими подвигами в Пруссии.
Литва по-прежнему продолжала свои набеги: в 1229 году она опустошила
страну по озеру Селигеру и реке Поле, в нынешнем Демьянском уезде
Новгородской губернии; новгородцы погнались за ними, настигли, били и отняли
весь полон. В 1234 году литовцы явились внезапно перед Русою и захватили
посад до самого торгу; но жители и засада (гарнизон) успели вооружиться:
огнищане и гридьба, купцы и гости ударили на литву, выгнали ее из посада и
продолжали бой на поле; литовцы отступили. Князь Ярослав, узнавши об этом,
двинулся на врагов с конницею и пехотою, которая ехала в насадах по реке
Ловати; но у Муравьина князь должен был отпустить пехоту назад, потому что у
ней недостало хлеба, а сам продолжал путь с одною конницею; в Торопецкой
волости на Дубровне встретил он литовцев и разбил их; побежденные потеряли
300 лошадей, весь товар и побежали в лес, побросавши оружие, щиты, совни, а
некоторые тут и костью пали; новгородцы потеряли 10 человек убитыми.
Из событий в других княжествах летопись упоминает об усобице в
Смоленске: по смерти Мстислава Давыдовича (1230 г.) стол этот по родовым
счетам должен был перейти в третье поколение Ростиславичей, именно достаться
внуку Романову, Святославу Мстиславичу; но смольняне почему-то не хотели
иметь его своим князем; тогда Святослав в 1232 г. с помощью полочан взял
Смоленск на щит, перебил его жителей, себе враждебных, и сел на столе.
Подвиги Мстислава торопецкого не принесли никакой существенной пользы
для Южной Руси; но по смерти Мстислава судьба дала ей другого князя,
которого характер вполне был способен доставить ей прочную и великую
будущность, если только будущность Южной Руси могла зависеть от личности
одного князя; этот князь был молодой Даниил, сын Романа Великого. С
блестящим мужеством, славолюбием, наследственным в племени Изяславовом,
Даниил соединял способность к обширным государственным замыслам и к
государственной распорядительности; с твердостью, уменьем неуклонно
стремиться к раз предположенной цели он соединял мягкость в поведении,
разборчивость в средствах, в чем походил на прадеда своего, Изяслава, и
резко отличался от отца своего, Романа. Начиная рассказ о подвигах
Данииловых, летописец имел полное право сказать: "Начнем рассказывать о
бесчисленных ратях, великих трудах, частых войнах, многих крамолах, частых
восстаниях, многих мятежах"; имел полное право сказать, что сыновьям
Романовым измлада не было покоя. По смерти Мстислава они остались окруженные
со всех сторон врагами: в Галиче королевич венгерский и неприязненные бояре;
в Пинске князь Ростислав, злобившийся на Даниила за отнятие Чарторыйска и
плен сыновей; в Киеве Владимир Рюрикович, наследовавший вражду отца своего к
Роману Великому и сыновьям последнего; князья черниговские не хотели также
забыть притязания племени своего на Галич и злой обиды, полученной там.
Тщетно митрополит Кирилл, которого мы уже в третий раз застаем в святом деле
миротворства и которого летописец величает преблаженным и святым, старался
отвратить усобицу: Ростислав пинский не переставал клеветать на Даниила и
подвигать других князей, и вот Владимир киевский собрал войско. "Отец
Даниилов постриг отца моего", - говорил он, и была у него в сердце боязнь
великая, прибавляет летописец; значит, Владимир боялся, что молодой Даниил
пойдет по следам отца своего и плохо придется от него соседям. Владимир
посадил и половецкого хана Котяна на коня, всех половцев и вместе с Михаилом
черниговским осадил Каменец; в рати осаждающих были: куряны (жители Курска),
пиняне, новгородцы (северские), туровцы. Даниил видел, что нельзя ему
противиться такой рати, тем более что в Галиче королевич и главный советник
его, боярин Судислав, были в союзе с киевским князем: он начал мирные
переговоры, чтоб выиграть время и разделить союзников, что и удалось ему
относительно половецкого хана Котяна. "Батюшка! - послал сказать Даниил
половчину, - расстрой эту войну, прими меня в любовь к себе". Котян
отделился от союзников, опустошил Галицкую землю и ушел назад к себе в
степи; остальные союзники, не успевши взять Каменец, также отступили в свои
владения. А между тем Даниил спешил в Польшу за помощью и, получивши ее,
предпринял со своей стороны наступательное движение, пошел к Киеву; но на
дороге встретили его послы от киевского и черниговского князей и заключили
мир.
В следующем 1229 году успех ждал Даниила на другой стороне, в Галиче:
когда он был в Угровске, то преданные ему галичане прислали сказать ему:
"Ступай скорее к нам: Судислав ушел в Понизье, а королевич один остался в
Галиче". Даниил немедленно с небольшою дружиною пошел к этому городу, а
тысяцкого своего Дамьяна послал на Судислава; на третьи сутки в ночь подошел
Даниил к Галичу, где успел уже затвориться Судислав, ускользнувший от
Дамьяна; волынцам удалось только захватить его двор подле Галича, где они
нашли много вина, овощей, корму всякого, копий, стрел. Даниил стоял против
города, на другом берегу Днестра; галичане и венгры выезжали и бились на
льду; но к вечеру лед поднялся, река наводнилась, и враждебный Даниилу
боярин Семьюнко (которого летописец сравнивает с лисицею по красноте лица)
зажег мост. В это время явился к Даниилу Дамьян со многими галицкими
боярами, принявшими сторону сына Романова, у которого таким образом
набралась многочисленная рать. Даниил очень обрадовался ей, жалел только,
что мост зажжен и не по чему перейти Днестр; но когда поехал он посмотреть
на место, то увидал, что конец моста погас и переправа возможна; радость
была большая, и на другой же день все войско перешло Днестр и обступило
Галич с четырех сторон; осажденные не могли держаться долее и сдали город,
причем королевич достался в плен Даниилу; но тот вспомнил прежнюю любовь к
себе отца его Андрея и отпустил его к последнему; из бояр галицких с
королевичем пошел только один Судислав, в которого народ бросал камнями,
крича: "Вон из города, мятежник земский!" Но Судислав спешил отомстить
народу новым мятежом: приехавши в Венгрию, он не переставал твердить королю
и королевичу: "Ступайте на Галич, возьмите землю Русскую; если же не
пойдете, то они укрепятся на вас".
Андрей послушался, собрал большое войско и объявил поход. "Не останется
в Галиче камень на камне, - говорил он, - никто уже теперь не избавит его от
моей руки".
Но как скоро вступил он в Карпаты, то полили сильные дожди, лошади
тонули, люди едва могли спастись на высоких местах. Несмотря на то, король
шел дальше и осадил Галич, для защиты которого Даниил оставил известного нам
тысяцкого Дамьяна. Этот воевода не испугался высокомерного вызова
королевского и не сдал города; Андрею же нельзя было долее оставаться под
Галичем, потому что в войсках его открылась страшная болезнь: кожа падала у
венгров с ног, как обувь. Король снял осаду; галичане напали на отсталых, и
много перебили, и побрали в плен, еще больше умерло на дороге от болезни.
Даниил избавился от врагов внешних, но летописец опять начинает рассказ
свой зловещими словами: "Скажем многий мятеж, великия льсти, бесчисленныя
рати".
Бояре галицкие, привыкшие к крамолам, находившие свою выгоду в
беспорядке, в возможности переходить от одного князя к другому, не могли
сносить спокойно установление наряда, утверждение сына Романова на столе
отцовском. Они стали сноситься с давним врагом Романовичей, Александром
бельзским, как бы убить Даниила и взять к себе в князья его, Александра.
Однажды заговорщики сидели вместе и советовались, как бы зажечь двор
княжеский и таким образом погубить Даниила; в это время брат его Василько
выходит к ним и в шутку бросается с обнаженным мечом на одного слугу,
вырывает щиту другого; заговорщики испугались, думая, что Василько поступает
так с намерением, открывши их замысел, и бросились бежать. Даниил с братом
никак не могли догадаться, отчего побежали бояре, как один из оставшихся,
Филипп, стал звать к себе Даниила на пир; Даниил поехал, но на дороге нагнал
его посол от тысяцкого Дамьяна. "Пир затеян злой, - сказал ему посол, -
Филипп с Александром бельзским сговорились убить тебя". Даниил возвратился в
Галич и послал сказать брату Васильку во Владимир, чтоб шел на Александра;
Василько выгнал Александра в Перемышль, взял Бельз, а седельничего своего
Ивана Михайловича послал захватить бояр, которых и взято было 28 человек; но
Даниил не хотел поступать по примеру отца и простил крамольников.
Великодушие, однако, не помогло, а только еще усилило дерзость бояр:
один из этих безбожников, по выражению летописца, залил на пиру князю лицо
вином; Даниил стерпел и это оскорбление. Но он не хотел оставить без
наказания Александра бельзского, который засел в Перемышле со своими
галицкими соумышленниками. Из всей дружины у Даниила осталось только 18
отроков, на которых можно было положиться; он созвал их на вече вместе с
Дамьяном-тысяцким и спросил: "Хотите ли оставаться мне верными и идти со
мною на врагов моих?" Те отвечали: "Верны мы богу и тебе, господину нашему,
ступай с божиею помощью"; а сотский Микула прибавил при этом: "Господин! не
раздавивши пчел, меду не есть". Старый дядька Даниила, Мирослав, привел к
нему на помощь еще немного отроков, и с такою-то небольшою дружиною Даниил
выступил к Перемышлю; на дороге, впрочем, присоединились к нему и неверные
бояре, показывая только вид верности.
Александр, узнавши о приближении Даниила, бросил все свое имение и
убежал в Венгрию, где вместе с Судиславом стал опять поднимать короля на
Даниила; король послушался и с двумя сыновьями выступил к Ярославлю, где
заперся воевода Даниилов, Давыд Вышатич, который отбивался целый день от
венгров и отбился. Но у Давыда была теща, большая приятельница Судиславу,
который звал ее не иначе как матерью: она стала стращать зятя и успела
напугать его; тщетно товарищ его, Василько Гаврилович, муж крепкий и
храбрый, уговаривал не сдаваться, тщетно переметчик, приехавший из полков
венгерских, говорил Давыду, что ослабленные венгры не в состоянии взять
города, - Давыд сдал Ярославль, только сам вышел цел со всем войском. Взявши
Ярославль, король пошел к Галичу, а между тем отступление от Даниила боярина
Климяты, убежавшего с Голых гор к королю, послужило знаком к измене всех
остальных бояр галицких. Отнявши Галич у Даниила, король перешел теперь в
дедовскую волость его и осадил Владимир Волынский; король Андрей, по словам
летописца, удивлен был видом этого города, многочисленностию ратников,
которых оружие и щиты блистали, как солнце. "Такого города не находил я и в
немецких землях", - сказал он. И начальник в городе был надежный - старый
дядька Даниилов, Мирослав. "Бог знает, что с ним случилось, - говорит
летописец, - в старину он был храбр, а тут смутился умом и заключил мир с
королем, без совета с своими князьями - Даниилом и Васильком, обязался
уступить Бельз и Червень Александру". Сильно упрекали за это Романовичи
Мирослава: "Зачем мирился, имея такое большое войско?" Старик отпирался, что
не уступал венграм Червени. Как бы то ни было, король достиг своей цели,
посадил опять сына в Галиче и ушел было в Венгрию, но скоро опять сын его
Андрей поднял рать на Даниила: с королевичем был Александр бельзский, Глеб
Зеремеевич, князья болховские и множество венгров. Соперники - королевич и
Даниил виделись на реке Велье, но не уладились; из слов летописца видно, что
виною этого была гордость Даниила, слишком понадеявшегося на свою силу. На
другой день Даниил перешел реку у Шумска и дал кровопролитную битву венграм,
причем воеводы уговаривали Романовичей воспользоваться выгодным положением
на высоких горах, но Даниил отвечал словами писания: "Медляй на брань
страшливу душу имать", - испустил полки свои вниз на неприятеля; оба брата
приняли деятельное участие в битве, подвергаясь страшной опасности; но
дружина Даниилова не отвечала храбрости князя своего и в конце дела
обратилась в бегство; впрочем, урон, претерпенный венграми, был так велик,
что они не смели преследовать неприятеля и отступили в Галич; Даниил с
успехом продолжал войну до конца года, мерилом его успеха служит то, что
заклятый враг Романовичей, Александр бельзский, перешел от королевича на их
сторону, прислал сказать им: "Не годится мне быть нигде, кроме вас"; и
братья приняли его с любовию. В следующем 1232 году королевич и Судислав
выслали против Даниила воеводу Дианиша; Даниил поехал в Киев, привел оттуда
на помощь князя Владимира Рюриковича, Изяслава, которого считают обыкновенно
Владимировичем, внуком Игоря Северского, половцев и выступил против венгров,
которые после нерешительной битвы должны были возвратиться назад; Изяслав в
самом начале похода отступил от Даниила и, вместо того чтоб помогать ему,
опустошил его же волость. Следующий 1233 год был счастлив для Даниила: Глеб
Зеремеевич перешел на его сторону, после чего Даниил и Василько немедленно
отправились к Галичу, где были встречены большею частию бояр: ясно, что
переход Глеба произошел с согласия целой стороны боярской; Даниил занял всю
волость, роздал города боярам и воеводам (как видно, с этим условием они и
призвали его, не надеясь получить того же от венгров) и осадил королевича с
Дианишем и Судиславом в Галиче. 9 недель стоял Даниил у города, где
осажденные изнемогли от недостатка пищи, и дожидался только льду на Днестре,
чтоб идти на приступ. В таких обстоятельствах Судислав придумал средство
ослабить осаждающих: он послал сказать Александру бельзскому: "дам тебе
Галич, только отступи от брата"; Александр прельстился обещанием и отступил.
Но это вероломство не повредило нисколько Даниилу: скоро королевич умер, и
галичане прислали звать Даниила на его место; Судиславу удалось уйти в
Венгрию, но Александр бельзский был схвачен на дороге в Киев.
Даниил утвердился опять в Галиче; но ему суждено было измлада не иметь
покоя: вражда встала на востоке между Мономаховичами и Ольговичами, и Даниил
вмешался в нее. Еще в 1231 году Владимир киевский, угрожаемый Михаилом
черниговским, присылал звать на помощь Даниила, и тот ездил по этому случаю
в Киев; Владимир уступил ему из Русской земли часть Торческа, которую Даниил
тотчас же отдал детям Мстислава торопецкого, шурьям своим, сказав им: "За
добро отца вашего возьмите и держите этот город". Но нападение венгров
вызвало Даниила из Киева. В 1233 году Владимир опять прислал звать его на
помощь, потому что Михаил стоял у Киева; Даниил, спокойный теперь в Галиче
со стороны венгров, пошел к Днепру и заставил Михаила удалиться. Не
удовольствовавшись этим, Мономаховичи перешли Днепр, стали пустошить
Черниговскую волость, забирать города по Десне, наконец, осадили Чернигов,
поставили таран и били из него стену камнями, а камни были в подъем только
человекам четырем сильным; но Михаилу удалось обмануть осаждающих, выйти из
города и побить галицкие полки. Мономаховичи - Даниил и Владимир -
возвратились в Киев, истомленные продолжительною войною, которую вели от
Крещенья до Вознесенья, и Даниил уже сбирался идти домой лесною стороною,
как пришла весть, что Изяслав с половцами воюет Русскую землю Владимир стал
просить Даниила помочь ему и против поганых, старый дядька Мирослав просил
за Владимира, и Даниил, несмотря на изнеможение полков своих, отправился в
новый поход. У Звенигорода встретились они с варварами: Владимир и Мирослав
стали теперь уговаривать Даниила возвратиться, но уже он не захотел. "Воин,
- говорил он, - вышедши раз на брань, должен или победить, или пасть; прежде
я сам вас отговаривал идти в поход, а теперь вижу, что вы трусы; разве я вам
не говорил, что не следует выходить усталым полкам против свежих? а теперь
чего испугались, ступайте!" Сеча была лютая, Даниил погнал половцев, но
потерял коня и, видя, что все другие бегут, побежал и сам; а Владимир и
Мирослав со многими другими боярами были взяты в плен. Даниил прибежал в
Галич и по ложной вести, что Изяслав с половцами у Владимира, отправил все
свои полки с братом Васильком на помощь этому городу; но как скоро бояре
галицкие увидали, что князь остался без полков, то подняли крамолу, и Даниил
принужден был уехать в Венгрию. Цель этой поездки состояла, как видно, в
том, чтоб убедить нового короля Белу IV не мешаться в галицкие дела и дать
время Романовичам управиться с врагами единоплеменными. Владимир Рюрикович
освободился из половецкого плена, но не мог занять Киева, где сидел уже
Изяслав, а союзник его, Михаил черниговский, занял между тем Галич; таким
образом, у Романовичей осталась опять одна Волынь.
Следующие годы прошли, как следует ожидать, в беспрерывной борьбе:
враги Романовичей предприняли наступательное движение на их волость,
отправили войска с князьями болховскими к Каменцу, но бояре Данииловы с
помощию торков поразили их и взяли в плен князей болховских. Михаил и
Изяслав стали тогда присылать к Даниилу с угрозою: "Отдай нашу братью, а не
то придем на тебя войною". Даниил не исполнил их требований, и они навели на
него ляхов, русь и половцев. Но польский князь, узнавши о разбитии своего
отряда у Червеня, побежал назад, потопивши много войска в реке Вепре;
половцы же пришли не для того, чтоб биться с Даниилом, а чтоб опустошить
Галицкую волость, принадлежавшую союзнику их Михаилу. Тогда Романовичи в
свою очередь предприняли наступательное движение на Михаила; два раза
мирились, и в последний раз Михаил уступил Даниилу Перемышль.
Между тем в Киеве произошла перемена: князь Переяславля Залесского и
Новгорода Великого, Ярослав Всеволодович, решился воспользоваться усобицею
на юге и утвердиться в Олеговой столице, как утвердился в Рюриковой; с
другой стороны, усиление врага его Михаила черниговского и вообще усиление
Ольговичей на счет Мономаховичей могло также побудить Ярослава вмешаться в
дела юга, но, разумеется, он вмешался в дело не для того только, чтобы дать
перевес Мономаховичам над Ольговичами, как делывал Мстислав торопецкий;
оставя в Новгороде сына Александра, взявши с собою несколько знатных
новгородцев, 100 человек новоторжан, полки переяславские и ростовскую помощь
от племянников, Ярослав двинулся к югу, опустошил область Черниговскую и сел
на столе в Киеве, выгнав оттуда Изяслава" Но страшные вести с северо-востока
о татарском нашествии не позволили Ярославу долго оставаться в Киеве.
Удалением Ярослава спешил воспользоваться Михаил черниговский: он занял и
Киев, отдавши Галич сыну своему Ростиславу и отнявши Перемышль у Даниила, с
которым надеялся легко теперь управиться, но обманулся в надежде, потому что
как только Даниил получил весть, что Ростислав с дружиною отправился на
литву, то появился немедленно пред стенами Галича и стал говорить его
жителям: "Люди городские! до каких пор хотите вы терпеть державу
иноплеменных князей?" Те закричали в ответ: "Вот наш держатель богом
данный!" - и пустились к Даниилу, как дети к отцу, как пчелы к матке, как
жаждущие воды к источнику, по выражению летописца. Епископ Артемий и
дворский Григорий сперва удерживали жителей от сдачи; но, видя, что не могут
более удержать, явились к Даниилу со слезами на глазах, с осклабленным
лицом, облизывая губы, поневоле сказали ему: "Приди, князь Данило! прими
город". Даниил вошел в свой город и в знак победы поставил хоругвь свою на
Немецких воротах, а на другое утро пришла ему весть, что Ростислав
возвратился было к Галичу, но, узнавши, что город уже взят, бежал в Венгрию.
Тогда бояре, лишенные последней надежды, пришли к Даниилу, упали ему в ноги
и стали просить милости, говоря:
"Виноваты, что иного князя держали". Даниил отвечал: "Милую вас, только
смотрите, вперед этого не делайте, чтоб хуже не было".
Таковы были внутренние дела в Юго-Западной Руси до татарского
нашествия; касательно внешних мы видели столкновения с Польшею и Венгриею по
поводу Галича.
В Польше в это время происходили события, имевшие после важное влияние
на судьбы Восточной Европы. После того как Владислав Ласконогий,
принужденный уступить Краков Лешку Казимировичу, возвратился в свою отчину,
встала усобица между ним и племянником его, сыном Оттоновым, Владиславом,
обыкновенно называемым Одоничем (Оттоновичем); эта усобица скоро охватила
всю Польшу и страшно опустошила ее, способствуя, с другой стороны, большему
ослаблению власти княжеской и усилению власти прелатов и вельмож. В 1227
году Владислав Одонич нанес страшное поражение Ласконогому и занял почти все
его владения; тогда на помощь Ласконогому встали против Одонича князья -
Лешко краковский, брат его Конрад мазовецкий и князь Генрих бреславский, а
на сторону Одонича стал зять его (женин брат) Святополк, князь поморский.
Святополк и Одонич напали нечаянно на враждебных князей и поразили их,
причем Лешко краковский лишился жизни. Тогда брат его, Конрад мазовецкий,
призвал на помощь против Одонича Даниила и Василька, постоянных союзников
покойного Лешка; Романовичи пошли вместе с Конрадом и осадили Калиш.
Даниил хотел непременно взять город, но поляки не шли биться, несмотря
на то что Конрад, любя русский бой, понуждал их идти вместе с Русью. Между
тем осажденные, видя приготовления Данииловых ратников к приступу, послали
просить Конрада, чтоб прислал к ним двоих мужей своих для переговоров; один
из последних, Пакослав, сказал Даниилу: "Переоденься, и поедем вместе с нами
на переговоры". Даниил сперва не хотел ехать, но брат Василько уговорил его:
"Ступай, послушай их вече", потому что Конрад не верил одному из посланных,
Мстиую. Даниил, надевши шлем Пакославов, стал позади послов и слушал, что
осажденные говорили с забрал вельможам Конрадовым. "Скажите вот что великому
князю Конраду, - наказывали им граждане, - этот город не твой ли, и мы разве
чужие, ваши же братья, что ж над нами не сжалитесь? Если нас Русь пленит, то
какую славу Конрад получит? Если русская хоругвь станет на забралах, то кому
честь доставишь? Не Романовичам ли одним? а свою честь унизишь; нынче брату
твоему служим, а завтра будем твои, не дай славы Руси, не погуби нашего
города". Пакослав отвечал им на это: "Конрад-то бы и рад вас помиловать, да
Даниил очень лют, не хочет отойти прочь, не взявши города; да вот он и сам
стоит, поговорите с ним", - прибавил он, смеясь и указывая на Даниила. Князь
снял с себя шлем, а граждане закричали ему:
"Смилуйся, помирись". Романович много смеялся и долго разговаривал с
ними, потом взял у них двух человек, пошел к Конраду, и тот заключил с ними
мир. Русские попленили множество челяди и боярынь; но тут Русь и поляки
заключили между собою условие и утвердили его клятвою: если вперед будет
между ними война, то не воевать полякам русской челяди, а Руси - польской.
После этого Романовичи возвратились домой с честью и славою: ни один другой
князь не входил так глубоко в землю Польскую, кроме Владимира Великого,
который землю крестил, говорит летописец. Мы уже видели, что Конрад отплатил
Романовичам за услугу, соединившись с их врагами; Даниил за это навел на
него литовского князя Миндовга и русского Изяслава новогрудского
(новгородского).
Этот Конрад знаменит в истории Восточной Европы как виновник события,
имевшего важное влияние на последующие судьбы ее. В то время, когда западные
русские области терпели от опустошительных набегов литвы, волости польские,
преимущественно Мазовия, терпели еще больше от набегов единоплеменных ей
пруссов. Конрад доведен был до отчаяния этими набегами, ибо не имел никаких
средств вести не только наступательный, но и оборонительной войны с
варварами: мы видели уже, как повиновались ему подданные на войне. Однажды
шайка пруссов пришла к нему требовать лошадей и платья; Конрад не смел не
исполнить требование и между тем не имел средств удовлетворить его. Что же
он сделал в таких обстоятельствах? Зазвал к себе на пир знатнейших панов
своих с женами и во время пира велел отобрать их лошадей и верхнее платье и
отослать пруссам. Но не всегда же можно было употреблять подобные средства,
и поэтому Конрад начал думать о других. В это время в Ливонии рыцари Меча
успешно действовали против туземцев.
Конраду пришла мысль учредить подобный рыцарский орден на границе своих
владений для постоянной борьбы с пруссами; орден был учрежден под именем
Христова ордена, и Конрад дал ему во владение замок Добрынь. Пруссы, сведав
о новом враге, несколько раз подступали к замку, взять его не могли, но зато
нагнали такой страх, что четверо или пятеро язычников спокойно грабили под
самыми валами Добрыня, и никто не смел остановить их. Конрад видел, что на
подвиги добрыньских рыцарей плохая надежда, и поэтому обратился к другому,
более знаменитому своею храбростью ордену. В 1192 году, во время последних
попыток христиан удержаться в Палестине, Тевтонский орден рыцарей богородицы
получил окончательное утверждение. Новые рыцари носили черную тунику и белый
плащ с черным крестом на левом плече; кроме обыкновенных монашеских обетов
они обязывались ходить за больными и биться с врагами веры; только немец и
член старого дворянского рода имел право на вступление в орден. Устав его
был строгий: рыцари жили вместе, спали на твердых ложах, ели скудную пищу за
общею трапезой, не могли без позволения начальников выходить из дому, писать
и получать письма; не смели ничего держать под замком, чтоб не иметь и мысли
об отдельной собственности; не смели разговаривать с женщиной. Каждого вновь
вступающего брата встречали суровыми словами: "Жестоко ошибаешься, ежели
думаешь жить у нас спокойно и весело; наш устав - когда хочешь есть, то
должен поститься; когда хочешь поститься, тогда должен есть; когда хочешь
идти спать, должен бодрствовать; когда хочешь бодрствовать, должен идти
спать. Для Ордена ты должен отречься от отца, от матери, от брата и сестры,
и в награду за это Орден даст тебе хлеб, воду да рубище".
К этому-то Ордену обратился Конрад мазовецкий с просьбою о помощи
против пруссов. Тевтонские рыцари были славны своими подвигами в Палестине,
богаты недвижимым имуществом, которое приобрели в дар от государей в разных
странах Европы; но они хорошо видели, что им нельзя долго держаться в
Палестине, и потому не могли не согласиться на предложение Конрада. Оно
обещало им новое поприще, новое средство продлить существование Ордена,
которое условливалось возможностию постоянной борьбы с врагами креста
христова. В 1225 году послы Конрада предложили магистру Ордена, Герману фон
Зальцу, землю Хельмскую, или Кульмскую (terra Culmensis), с обязанностью
защищать польские владения от язычников; в 1226 году император Фридрих II
предоставил Ордену владение Кульмскою землею и всеми странами, которые он
отнимет вперед у пруссов, но в виде имперского лена, без всякой зависимости
от мазовецких князей; в 1228 году явился в новых владениях Ордена первый
областной магистр Пруссии, Герман Балк, с сильным отрядом рыцарей; в 1230
году последовало окончательное утверждение условий с Конрадом, и Орден начал
свою деятельность на новой почве.
Пруссия была разделена на одиннадцать областей, не связанных друг с
другом никаким политическим союзом; жители этих областей могли безнаказанно
опустошать владения Польши, слабой от раздела, усобиц и внутреннего
нестроения, но сами в свою очередь были не способны ни к какому
соединенному, дружному предприятию; их нападения на Польшу были набегами
разбойничьих шаек; при обороне собственной земли они не могли выставить
также общего, дружного сопротивления; каждая область, каждое племя боролось
поодиночке со своим новым врагом, а этот враг был военное братство, которое
существовало с целью постоянной, неусыпной борьбы и которое обладало всеми
средствами к этой борьбе: на его стороне была постоянная, самая строгая
дисциплина, на его стороне было военное искусство, на его стороне было
религиозное одушевление; потери Ордена были для него нечувствительны; после
каждого поражения он восставал с более грозными силами, потому что ряды
погибших братьев быстро замещались новыми подвижниками, стекавшимися со всех
сторон, чтоб пролить кровь свою в священной борьбе, под славною хоругвию
девы Марии и св.
Георгия. Против сурового дикаря Западная Европа выставила столь же
сурового рыцаря, но со всеми преимуществами образованности. Верен был успех
на стороне Ордена; но Орден дорого заплатил за этот успех. Первое занятие
прусских земель немцами совершилось довольно быстро; городки старшин
прусских полегли перед рыцарями, и замки последних строились
беспрепятственно: что шаг вперед, то новая твердыня. Но одним построением
крепостей в новозанятых странах Орден не ограничивался; льготами
привлекались немецкие колонисты в новопоставленные города; люди, стекавшиеся
из разных стран помогать Ордену в священных войнах, получали от него в лен
земельные участки, на которых строили новые замки; туземцы, оставшиеся от
истребления, принуждены были или бежать в Литву, или принять христианство и
подчиниться игу новых господ. Для утверждения новой веры среди пруссов Орден
отбирал детей у туземцев и отсылал их учиться в Германию, с тем чтобы эти
молодые люди, возвратясь потом на родину, содействовали распространению
христианства и немецкой народности среди своих соплеменников.
Несмотря, однако, на эти средства, пруссы, озлобленные жестокими
притеснениями, тяжкими работами, надменным обхождением победителей, пять раз
восставали против последних и против новой веры, принятой неволею. В первое
из этих восстаний только две области, прежде всех занятые немцами, остались
верны Ордену; в других же областях прусских рыцари едва успели удержать за
собою несколько замков, и такое состояние дел продолжалось четырнадцать лет.
Казалось, что Орден должен был отказаться от надежды вторично покорить
Пруссию; но вышло иначе по причинам вышеизложенным: Орден нельзя было
окончательно обессилить опустошением его владений, ибо он получал свое
питание извне, из всей Германии, из всей Европы. А пруссы? Благодаря
побуждению и подкреплению извне, от князей литовских, они умели
единовременно восстать против пришельцев; но при самом этом единодушном и
единовременном восстании каждая область выбрала особого вождя - дурное
предвещание для будущего единства в борьбе! И точно, когда Орден начал снова
наступательное движение, борьба приняла прежний характер: каждая область
снова защищалась отдельно и, разумеется, при такой особности не могла
устоять пред дружным и постоянным напором рыцарей. Наконец, продолжительное
знакомство с христианством, с высшею образованностию пришельцев должно было
произвести среди пруссов свое действие: несмотря на упорную привязанность к
родной старине, на жестокую ненависть к пришельцам-поработителям, некоторые
из пруссов, разумеется лучшие, не могли не заметить превосходства веры и
быта последних; и вот иногда случалось, что среди сильного восстания
избранный вождь этого восстания, лучший человек в области, вдруг покидал
дело соплеменников, переходил на сторону рыцарей и принимал христианство с
целым родом своим: так начала обнаруживаться слабость в самой основе
сопротивления со стороны пруссов, в религиозном одушевлении. Второе
восстание было последним обнаружением сил прусской народности; третье
восстание, случившееся в последней четверти XIII века, показало только, что
эта народность находится уже при последнем своем часе: вспыхнувши вследствие
личных, своекорыстных побуждений одного человека, оно тотчас же потухло;
четвертое и пятое восстания носили такой же характер; при пятом жители одной
прусской области, Самбии, видя, что все лучшие люди прямят Ордену, положили
истребить сперва их и потом уже броситься на немцев; они выбрали себе в
предводители одного молодого человека, но тот принял это звание для того
только, чтоб удобнее предать главных врагов в руки рыцарей. Ясны были
признаки бессилия пруссов, а между тем рыцари не отдыхали на лаврах,
неутомимо и неуклонно преследовали свою цель и после пятидесятидвухлетней
кровавой борьбы покончили завоевание Пруссии.
Таким образом, благодаря Конраду мазовецкому Пруссия и даже некоторые
из старых славянских земель уступлены были в пользу немецкой народности. О
непосредственном столкновении новых завоевателей с Русью летописец оставил
нам неполный и смутный рассказ под 1235 годом: по его словам, Даниил сказал:
"Не годится держать нашу отчину крестовым рыцарям" - и пошел с братом на них
в силе тяжкой, взял город, захватил в плен старшину Бруно, ратников и
возвратился во Владимир. Даниил хотел было также принять участие в войне
императора Фридриха II с австрийским герцогом Фридрихом Воинственным,
помогать последнему, но был остановлен в этом намерении королем венгерским.
Кроме того, летописец упоминает о войнах с Литвою и ятвягами: в 1229 году,
во время отсутствия Романовича в Польшу на помощь Конраду, жители Бреста с
князем Владимиром пинским истребили толпу литовцев. Над ятвягами Романовичи
одержали победу в 1226 году. Половцы по-прежнему участвуют в княжеских
усобицах, но о походах на них не слышно.
В таком положении находились дела в Северной и Южной Руси, когда в
другой раз услыхали о татарах. В 1227 году умер Чингисхан; ему наследовал
сын его Угедей (Октай); старший сын Чингиса - Джучи, назначенный владельцем
страны, лежащей между Яиком и Днепром, Кипчака, прежних кочевьев половецких,
умер при жизни отца, и Чингис отдал Кипчак сыну его Батыю (Бату). Еще под
1229 годом наши летописи упоминают, что саксины и половцы прибежали с
низовьев Волги к болгарам, гонимые татарами, прибежали и сторожа болгарские,
разбитые последними на реке Яике. В 1236 году 300000 татар под начальством
Батыя вошли в землю Болгарскую, сожгли славный город Великий, истребили всех
жителей, опустошили всю землю: толпы болгар, избежавших истребления и плена,
явились в пределах русских и просили князя Юрия дать им здесь место для
поселения; Юрий обрадовался и указал развести их по городам поволжским и
другим. В следующем году лесною стороною с востока явились в рязанских
пределах и татары; ставши на одном из притоков Суры, Батый послал
жену-чародейку и с нею двух мужей к князьям рязанским требовать десятины от
всего - князей, простых людей и коней, десятины от коней белых, десятины от
вороных, бурых, рыжих, пегих; князья рязанские, Юрий Игоревич с двумя
племянниками Ингваревичами Олегом и Романом, также князья муромский и
пронский, не подпуская татар к городам, отправились к ним навстречу в
Воронеж и объявили им: "Когда никого из нас не останется, тогда все будет
ваше". Между тем они послали во Владимир к князю Юрию объявить о беде и
просить помощи, но Юрий не исполнил их просьбы и хотел один оборониться.
Услыхавши ответ князей рязанских, татары двинулись дальше и 16-го декабря
осадили Рязань, а 21-го взяли приступом и сожгли, истребивши жителей; князя
Юрия удалось им выманить обманом из города; они повели его к Пронску, где
была у него жена, выманили и ее обманом, убили обоих, опустошили всю землю
Рязанскую и двинулись к Коломне.
Здесь дожидался их сын великого князя Юрия, Всеволод, с беглецом
рязанским князем Романом Ингваревичем и воеводою Еремеем Глебовичем: после
крепкой сечи великокняжеское войско потерпело поражение; в числе убитых были
князь Роман и воевода Еремей, а Всеволод Юрьевич успел спастись бегством во
Владимир с малою дружиною. Татары шли дальше, взяли Москву, где убили
воеводу Филиппа Няньку, захватили князя Владимира Юрьевича и отправились с
ним ко Владимиру. Великий князь оставил здесь своих сыновей, Всеволода и
Мстислава, с воеводою Петром Ослядюковичем, а сам с тремя племянниками
Константиновичами поехал на Волгу и стал на реке Сити; потом, оставив здесь
воеводу Жирослава Михайловича, он отправился по окрестным волостям собирать
ратных людей, поджидал и братьев - Ярослава и Святослава, 3-го февраля толпы
татарские, бесчисленные как саранча, подступили к Владимиру и, подъехавши к
Золотым воротам с пленником своим князем Владимиром московским, стали
спрашивать у жителей: "Великий князь Юрий в городе ли?" Владимирцы вместо
ответа пустили в них стрелы, татары отплатили им тем же, потом закричали:
"не стреляйте!" - и, когда стрельба прекратилась, подвели поближе к воротам
и показали им Владимира, спрашивая: "Узнаете ли вашего княжича?" Братья,
бояре и весь народ заплакали, увидавши Владимира, бледного, исхудалого.
Возбужденные этим видом, князья Всеволод и Мстислав хотели было немедленно
выехать из Золотых ворот и биться с татарами, но были удержаны воеводою
Ослядюковичем. Между тем татары, урядивши, где стать им около Владимира,
пошли сперва к Суздалю, сожгли его и, возвратившись опять ко Владимиру,
начали ставить леса и пороки (стенобитные орудия), ставили с утра до вечера
и в ночь нагородили тын около всего города. Утром князь Всеволод и владыка
Митрофан, увидавши эти приготовления, поняли, что города не отстоять, и
начали приготовляться к смерти; 7-го февраля татары приступили к городу, до
обеда взяли новый город и запалили его, после чего князья Всеволод и
Мстислав и все жители бросились бежать в старый, или Печерный, город; князь
Всеволод, думая умилостивить Батыя, вышел к нему из города с малою дружиною,
неся дары; но Батый не пощадил его молодости, велел зарезать перед собою.
Между тем епископ Митрофан, великая княгиня с дочерью, снохами и внучатами,
другие княгини со множеством бояр и простых людей заперлись в Богородичной
церкви на полатях.
Татары отбили двери, ограбили церковь, потом наклали лесу около церкви
и в самую церковь и зажгли ее: все бывшие на полатях задохнулись от дыма,
или сгорели, или были убиты. Из Владимира татары пошли дальше, разделившись
на несколько отрядов: одни отправились к Ростову и Ярославлю, другие - на
Волгу и на Городец и попленили всю страну поволжскую до самого Галича
Мерского; иные пошли к Переяславлю, взяли его, взяли другие города: Юрьев,
Дмитров, Волоколамск, Тверь, где убили сына Ярославова; до самого Торжка не
осталось ни одного места, где бы не воевали, в один февраль месяц взяли
четырнадцать городов кроме слобод и погостов.
Великий князь Юрий стоял на Сити, когда пришла к нему весть о сожжении
Владимира и гибели семейства; он послал воеводу Дорожа с трехтысячным
отрядом разузнать о неприятеле; Дорож прибежал назад и объявил, что татары
уже обошли русское войско кругом. Тогда князь сел на коня и вместе с братом
Святославом и тремя племянниками выступил против врагов 4-го марта 1238
года; после злой сечи русские полки побежали пред иноплеменниками, причем
князь Юрий был убит и множество войска его погибло, а Василько
Константинович был взят в плен. Татарам очень хотелось, чтоб Василько принял
их обычаи и воевал вместе с ними; но ростовский князь не ел, не пил, чтоб не
оскверниться пищею поганых, укоризнами отвечал на их убеждения, и
раздосадованные варвары наконец убили его. Летописец очень хвалит этого
князя: был он красив лицом, имел ясный и вместе грозный взгляд, был
необыкновенно храбр, отважен на охоте, сердцем легок, до бояр ласков;
боярин, который ему служил, хлеб его ел, чашу пил и дары брал, тот боярин
никак не мог быть у других князей: так Василько любил своих слуг. От Сити
татары пошли к юго-западу, осадили Торжок, били в него пороками две недели и
наконец взяли 23-го марта, истребили всех жителей. От Торжка пошли
Селигерским путем, посекая людей, как траву; но, не дошедши ста верст до
Новгорода, остановились, боясь, по некоторым известиям, приближения
весеннего времени, разлива рек, таяния болот, и пошли к юго-востоку, на
степь. На этой дороге Батый был задержан семь недель у города Козельска, где
княжил один из Ольговичей, молодой Василий; жители Козельска решились не
сдаваться татарам. "Хотя князь наш и молод, - сказали они, - но положим
живот свой за него; и здесь славу, и там небесные венцы от Христа бога
получим". Татары разбили наконец городские стены и взошли на вал, но и тут
встретили упорное сопротивление: горожане резались с ними ножами, а другие
вышли из города, напали на татарские полки и убили 4000 неприятелей, пока
сами все не были истреблены; остальные жители, жены и младенцы подверглись
той же участи; что случилось с князем Василием, неизвестно; одни говорят,
что он утонул в крови, потому что был еще молод. С тех пор, прибавляет
летописец, татары не смели называть Козельск настоящим его именем, а
называли злым городом.
По взятии Козельска Батый отправился в степи, в землю Половецкую, и
разбил здесь хана Котяна, который с 40000 своего народа удалился в Венгрию,
где получил земли для поселения. В следующем 1239 году татарские толпы снова
явились на северо-востоке, взяли землю Мордовскую, повоевали по Клязьме,
пожгли город Гороховец, принадлежавший владимирской Богородичной церкви.
Весть о новом их нашествии нагнала такой ужас, что жители городов и сел
бежали сами не зная куда.
На этот раз, впрочем, татары не шли далее Клязьмы на северо-востоке; но
зато путем половецким явились в пределах Южной Руси, взяли и сожгли
Переяславль Южный, половину жителей истребили, других повели в плен. В то же
время Батый отправил отряд войска и на Чернигов; на помощь осажденным явился
двоюродный брат Михаила, Мстислав Глебович, но потерпел поражение и убежал в
Венгрию; Чернигов был взят и сожжен, но епископ был пощажен; так уже
обозначилось обыкновение татар - уважать религию каждого народа и ее
служителей. По взятии Чернигова племянник Батыя, сын Угедея, Менгухан
приехал к Песочному городку на левый берег Днепра, против Киева, чтоб
посмотреть на этот город; по словам летописца, татарин удивился красоте и
величеству Киева и отправил послов к князю Михаилу и гражданам склонять их к
сдаче; но те не послушались, и послы были убиты. Михаил, однако, не дождался
осады и бежал в Венгрию; несмотря на опасность, красота и величество Киева
привлекали еще князей к этому городу, и на место Михаила явился из Смоленска
внук Давыдов, Ростислав Мстиславич; но старший по родовой лествице
четвероюродный брат его Даниил галицкий не позволил ему долго оставаться в
Киеве: он схватил Ростислава и взял Киев себе; сам, однако, не остался в
нем, а поручил оборонять его от татар тысяцкому Димитрию. Между тем во время
бегства Михаилова в Венгрию жена его (сестра Даниилова) и бояре были
захвачены князем Ярославом, который овладел также Каменцом. Услыхав об этом,
Даниил послал сказать ему: "Отпусти ко мне сестру, потому что Михаил на
обоих нас зло мыслит".
Ярослав исполнил Даниилову просьбу, отправил черниговскую княгиню к
брату, а между тем дела мужа ее шли неудачно в Венгрии: король не захотел
выдать дочери своей за сына его Ростислава и прогнал его от себя; Михаил с
сыном отправились тогда в Польшу к дяде своему Конраду. Но и здесь, как
видно, они не могли получить помощи и потому должны были смириться пред
Романовичами, послали сказать им: "Много раз грешили мы пред вами, много
наделали вам вреда и обещаний своих не исполняли; когда и хотели жить в
дружбе с вами, то неверные галичане не допускали нас до этого; но теперь
клянемся, что никогда не будем враждовать с вами". Романовичи позабыли зло,
отпустили сестру свою к Михаилу и привели его самого к себе из Польши; мало
того, обещали отдать ему Киев, а сыну его Ростиславу отдали Луцк; но Михаил,
боясь татар, не смел идти в Киев и ходил по волости Романовичей, которые
надавали ему много пшеницы, меду, быков и овец.
Боязнь Михаилова была основательна: в 1240 году явился Батый под
Киевом; окружила город и остолпила сила татарская, по выражению летописца;
киевлянам нельзя было расслышать друг друга от скрыпа телег татарских, рева
верблюдов, ржания лошадей. Батый поставил пороки подле ворот Лядских, потому
что около этого места были дебри; пороки били беспрестанно, день и ночь, и
выбили наконец стены, тогда граждане взошли на остаток укреплений и все
продолжали защищаться; тысяцкий Димитрий был ранен, татары овладели и
последними стенами и расположились провести на них остаток дня и ночь. Но в
ночь граждане выстроили новые деревянные укрепления около Богородичной
церкви, и татарам на другой день нужно было брать их опять с кровопролитного
бою. Граждане спешили спастись с имением своим на церкви, но стены церковные
рухнули под ними от тяжести, и татары окончательно овладели Киевом 6-го
декабря; раненого Димитрия Батый не велел убивать за его храбрость. Весть о
гибели Киева послужила знаком к отъезду князей - Михаила в Польшу к Конраду,
Даниила в Венгрию. Узнавши об этом, Батый двинулся на Волынь; подошедши к
городу Ладыжину на Буге он поставил против него 12 пороков и не мог разбить
стен; тогда льстивыми словами начал уговаривать граждан к сдаче, те поверили
его обещаниям, сдались и были все истреблены. Потом взят был Каменец,
Владимир, Галич и много других городов, обойден один Кременец по своей
неприступности. Тогда пленный тысяцкий Димитрий, видя гибель земли Русской,
стал говорить Батыю: "Будет тебе здесь воевать, время идти на венгров; если
же еще станешь медлить, то там земля сильная, соберутся и не пустят тебя в
нее". Батый послушался и направил путь к венгерским границам.
Страх напал на Западную Европу, когда узнали о приближении татар к
границам католического мира. Известия об ужасах, испытанных Русью от татар,
страшные рассказы об их дикости в соединении с чудесными баснями об их
происхождении и прежних судьбах распространялись по Германии и далее на
запад. Рассказывали, что татарское войско занимает пространство на двадцать
дней пути в длину и пятнадцать в ширину, огромные табуны диких лошадей
следуют за ними, что татары вышли прямо из ада и потому наружностью не
похожи на других людей. Император Фридрих II разослал воззвание к общему
вооружению против страшных врагов.
"Время, - писал он, - пробудиться от сна, открыть глаза духовные и
телесные. Уже секира лежит при дереве, и по всему свету разносится весть о
враге, который грозит гибелью целому христианству. Уже давно мы слышали о
нем, но считали опасность отдаленною, когда между ним и нами находилось
столько храбрых народов и князей. Но теперь, когда одни из этих князей
погибли, а другие обращены в рабство, теперь пришла наша очередь стать
оплотом христианству против свирепого неприятеля". Но воззвание доблестного
Гогенштауфена не достигло цели: в Германии не тронулись на призыв ко
всеобщему вооружению, ибо этому мешала борьба императора с папою и
проистекавшее от этой борьбы разъединение; Германия ждала врагов в
бездейственном страхе, и одни славянские государства должны были взять на
себя борьбу с татарами.
Весною 1241 года Батый перешел Карпаты и поразил венгерского короля на
реке Солоной (Сайо); король убежал в Австрию, и владения его были
опустошены. Еще прежде другой отряд татар опустошил волость Сендомирскую;
потом татары перешли Вислицу, поразили двух польских князей и в конце апреля
вторглись в Нижнюю Силезию. Здешний герцог Генрих вышел к ним навстречу у
Лигница, пал в битве, и уже татарам открыт был путь чрез Лузацкие долины к
Эльбе во внутренность Германии, как день спустя после Лигницкой. битвы перед
ними явились полки чешского короля Вячеслава. Татары не решились вступить во
вторичную битву и пошли назад в Венгрию; на этом пути опустошили Силезию и
Моравию, но при осаде Ольмюца потерпели поражение от чешского воеводы
Ярослава из Штернберга и удалились поспешно в Венгрию. Отсюда в том же году
они попытались вторгнуться в Австрию, но здесь загородило им дорогу большое
ополчение под начальством короля чешского Вячеслава, герцогов австрийского и
каринтийского; татары опять не решились вступить в битву и скоро отхлынули
на восток. Западная Европа была спасена; но соседняя со степями Русь,
европейская украйна, надолго подпала влиянию татар. Чтобы впоследствии
вернее определить степень этого влияния, мы должны теперь познакомиться с
нравами и бытом этих последних азиатских владык Восточной европейской
равнины. Мы будем пользоваться известиями западных путешественников, сводя
их с восточными известиями, нам доступными.
По этим известиям наружностию своею новые завоеватели нисколько не
походили на других людей: большее, чем у других племен, расстояние между
глазами и щеками, выдавшиеся скулы, приплюснутый нос, маленькие глаза,
небольшой рост, редкие волосы на бороде - вот отличительные черты их
наружности. Жен татарин имеет столько, сколько может содержать, женятся не
разбирая родства, не берут за себя только мать, дочь и сестру от одной
матери; жен покупают дорогою ценою у родителей последних. Живут они в
круглых юртах, сделанных из хворосту и тонких жердей, покрытых войлоком;
наверху находится отверстие для освещения и выхода дыма, потому что
посередине юрты всегда у них разведен огонь. Некоторые из этих юрт легко
разбираются и опять складываются, некоторые же не могут разбираться и
возятся на телегах как есть, и куда бы ни пошли татары, на войну или так
куда-нибудь, всюду возят их за собою. Главное богатство их состоит в скоте:
верблюдах, быках, овцах, козах и лошадях; у них столько скота, сколько нет
во всем остальном мире. Верят в одного бога, творца всего видимого и
невидимого, виновника счастия и бедствий. Но этому богу они не молятся и не
чествуют его, а приносят жертвы идолам, сделанным из разных материалов
наподобие людей и помещаемым против дверей юрты; под этими идолами кладут
изображение сосцов, считая их охранителями стад. Боготворят также умерших
ханов своих, изображениям которых приносят жертвы, и творят поклоны, смотря
на юг; обожают солнце, луну, воду и землю. Держатся разных суеверных
преданий, например считают грехом дотронуться ножом до огня, бичом до стрел,
ловить или бить молодых птиц, переломить кость другою костью, пролить на
землю молоко или другой какой-нибудь напиток и т. п. Молнию считают огненным
драконом, падающим с неба и могущим оплодотворять женщин. Верят в будущую
жизнь, но думают, что и по смерти будут вести такую же жизнь, как и здесь,
на земле. Сильно верят гаданиям и чарам; думают, например, что огонь все
очищает, и потому иностранных послов и князей с дарами их проводят сперва
между двух огней, чтоб они не могли принести хану какого-нибудь зла. Нет ни
одного народа в мире, который бы отличался таким послушанием и уважением к
начальникам своим, как татары. Бранятся они редко между собою и никогда не
дерутся; воров у них нет, и потому юрты и кибитки их не запираются; друг с
другом общительны, помогают в нужде; воздержны и терпеливы: случится день,
два не поесть - ничего: поют и играют, как будто бы сытно пообедали, легко
переносят также холод и жар; жены их целомудренны на деле, но некоторые не
воздержны на непристойные слова. Любят пить, но и в пьяном виде не бранятся
и не дерутся. Описав добрые качества татар, западный путешественник минорит
Иоанн Плано-Карпини переходит к дурным; прежде всего поразила его в них
непомерная гордость, презрение ко всем другим народам: мы видели, говорит
он, при дворе ханском великого князя русского Ярослава, сына царя
грузинского и многих других владетельных особ - и ни одному из них не было
воздаваемо должной почести: приставленные к ним татары, люди незначительные,
всегда брали перед ними первое место. Татары сколько обходительны друг с
другом, столько же раздражительны, гневливы с чужими, лживы, коварны,
страшно жадны и скупы, свирепы: убить человека им ничего не стоит; наконец,
очень неопрятны. По законам Чингисхана смертная казнь назначалась за 14
преступлений: за супружескую неверность, воровство, убийство и, между
прочим, за то, если кто убьет животное не по принятому обычаю. Между детьми
от жены и наложницы нет у них различия; однако наследником престола считался
младший сын, которого мать была знатнее по происхождению своему всех других
ханш; младший сын считался охранителем домашнего очага, он поддерживал семью
в случае, если старшие будут убиты на войне. Мужчины ничем не занимались,
кроме стрельбы, да еще немного заботились о стадах, большую же часть времени
проводили на охоте и в стрельбе, потому что все они от мала до велика
хорошие стрелки: дети с двух или трех лет начинают ездить верхом и стрелять
в цель. Девушки и женщины ездят верхом, как мужчины, носят луки и стрелы; на
женщинах лежат все хозяйственные заботы. Вообще женщины пользовались
уважением, щадить их по возможности было законом; ханши имели сильное
влияние на дела, им принадлежало регентство; в торжественных случаях подле
хана сидела и жена его или жены, даже магометанин Узбек садился по пятницам
на золотом троне окруженный справа и слева женами. Касательно военного
устройства Чингисхан определил, чтоб над каждыми десятью человеками был один
начальник, десятник, над десятью десятниками начальствовал сотник, над
десятью сотниками - тысячник; над десятью тысячниками - особый начальник, а
число войска, ему подчиненного, называлось тьмою; сторожевые отряды
назывались караулами. Беглецы с поля битвы (если только бегство не было
всеобщим) все умерщвлялись; если из десятка один или несколько храбро
бились, а остальные не следовали их примеру, то последние умерщвлялись; если
из десятка один или несколько были взяты в плен, а товарищи их не
освободили, то последние также умерщвлялись. Каждый татарин должен иметь
лук, колчан, наполненный стрелами, топор и веревки, для того чтоб тащить
осадные машины. Богатые сверх того имеют кривые сабли, шлемы, брони и
лошадей также защищенных; некоторые делают брони для себя и для лошадей из
кожи, некоторые вооружаются также копьями; щиты у них хворостяные. Вступая в
неприятельскую землю, татары посылают передовые отряды, которые ничего не
опустошают, но стараются только убивать людей или обратить их в бегство; за
ними следует целое войско, которое, наоборот, истребляет все на пути своем.
Если встретится большая река, то переправляются сидя на кожаных мешках,
наполненных пожитками и привязанных к лошадиным хвостам! Завидя неприятеля,
передовой отряд бросает в него по три или четыре стрелы и, если замечает,
что не может одолеть его в схватке, обращается в бегство, чтоб заманить
преследующего неприятеля в засаду; на войне это самый хитрый народ, и не
мудрено: больше сорока лет ведут они беспрестанные войны. Вожди не вступают
в битву, но стоят далеко от неприятелей, окруженные детьми и женщинами на
лошадях, иногда сажают на лошадей чучел, чтоб казалось больше войска. Прямо
против неприятеля высылают отряды из покоренных народов, а толпы самых
храбрых людей посылают направо и налево в дальнем расстоянии, чтоб после
неожиданно обхватить врага. Если последний крепко бьется, то обращаются в
бегство и в бегстве бьют стрелами преследующего неприятеля. Вообще они не
охотники до ручных схваток, но стараются сперва перебить и переранить как
можно больше людей и лошадей стрелами и потом уже схватываются с ослабленным
таким образом неприятелем. При осаде крепостей разбивают стены машинами,
бросая стрелы в осажденных, и не перестают бить и биться ни днем, ни ночью,
чтоб не давать нисколько покоя последним, а сами отдыхают, потому что один
отряд сменяет другой; бросают на крыши домов жир убитых людей и потом
греческий огонь, который от того лучше горит; отводят реки от городов или,
наоборот, наводняют последние, делают подкопы; наконец, огораживают свой
стан, чтоб быть безопасными от стрельбы неприятелей, и долгим облежанием
принуждают последних к сдаче. При этом они стараются сперва обещаниями
уговорить граждан к сдаче, и когда те согласятся, то говорят им:
"Выходите, чтоб, по своему обычаю, мы могли пересчитать вас", и когда
все жители выйдут из города, то спрашивают, кто между ними знает
какое-нибудь искусство, и тех сохраняют, остальных же убивают, кроме тех,
которых выбирают в рабы, но при этом лучшие, благородные люди никогда не
дождутся от них пощады. По приказанию Чингисхана не должно щадить имения и
жизни врагов, потому что плод пощады - сожаление. Мир заключают они только с
теми народами, которые соглашаются признать их господство, потому что
Чингис-хан завещал им покорить по возможности все народы. Условия, на
которых татары принимают к себе в подданство какой-нибудь народ, суть
следующие: жители подчиненной страны обязаны ходить с ними на войну по
первому востребованию, потом давать десятину от всего, от людей и от вещей,
берут они десятого отрока и девицу, которых отводят в свои кочевья и держат
в рабстве, остальных жителей перечисляют для сбора подати. Требуют также,
чтоб князья подчиненных стран являлись без замедления в Орду и привозили
богатые подарки хану, его женам, тысячникам, сотникам - одним словом, всем,
имеющим какое-нибудь значение; некоторые из этих князей лишаются жизни в
Орде; некоторые возвращаются, но оставляют в заложниках сыновей или братьев
и принимают в свои земли баскаков, которым как сами князья, так и все жители
обязаны повиноваться, в противном случае по донесению баскаков является
толпа татар, которая истребляет ослушников, опустошает их город или страну;
не только сам хан или наместник его, но всякий татарин, если случится ему
приехать в подчиненную страну, ведет себя в ней как господин, требует все,
чего только захочет, и получает. Во время пребывания в Орде у великого хана
Плано-Карпини заметил необыкновенную терпимость последнего относительно
чуждых вероисповеданий; терпимость эта была предписана законом: в самом
семействе хана были христиане; на собственном иждивении содержал он
христианских духовных греческого исповедания, которые открыто отправляли
свое богослужение в церкви, помещавшейся перед большою его палаткою. Другой
западный путешественник, минорит Рубруквис, сам был свидетелем, как перед
ханом Мангу совершали службу сперва христианские несторианские духовные,
потом муллы магометанские, наконец языческие жрецы.
Рубруквис описывает также любопытный спор, происходивший по ханскому
приказанию между проповедниками трех религий - христианской, магометанской и
языческой.
Рубруквис, защищавший христианство против языческого жреца, позван был
после того к хану, который сказал ему: "Мы, татары, веруем во единого бога,
которым живем и умираем; но как руке бог дал различные пальцы, так и людям
дал различные пути к спасению: вам бог дал писание, и вы его не соблюдаете;
нам дал колдунов, мы делаем то, что они нам говорят, и живем в мире". По
уставу Чингисхана и Октая, подтвержденному впоследствии, служители всех
религий были освобождены от платежа дани.
ДО БОРЬБЫ МЕЖДУ СЫНОВЬЯМИ АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО (1240-1276)
Ярослав Всеволодович на севере.- Его поездки к татарам и смерть.- Войны
с Литвою, шведами и ливонскими рыцарями.- Деятельность Александра Ярославича
Невского.- Михаил Ярославич, князь московский.- Отношения между сыновьями
Ярослава - Александром и Андреем.- Андрей изгнан.- Александр - великим
князем.- Ссора Александра с Новгородом.-Татарская перепись.Движение против
татар.- Смерть Александра Невского.- Внешние войны.Ярослав тверской -
великим князем.- Отношение его к Новгороду.- Княжение Василия Ярославича
костромского.- Ослаба от насилия татарского.Продолжение борьбы с Литвою и
немцами.- События в разных княжествах Северо-Восточной Руси.- Бояре.События
в Юго-Западной Руси.
Узнавши о гибели великого князя, старший по нем брат, Ярослав
Всеволодович, приехал княжить во Владимир; он очистил церкви от трупов,
собрал оставшихся от истребления людей, утешил их и, как старший, начал
распоряжаться волостями:
брату Святославу отдал Суздаль, другому, Ивану, - Стародуб северный.
При этом распоряжении волостями видим господство отчинности: Переяславль,
прежняя волость Ярослава, остается за ним; Ростов, старший стол после
Владимира, остается постоянно в племени Константиновом; и здесь видим то же
самое явление: по смерти старшего Константиновича, Василька, старшая волость
Ростовская не переходит к брату его Владимиру, который остается на прежнем
столе своем в Угличе; Ростовская волость переходит к сыновьям Василька, из
которых старший, Борис, остался в Ростове, а младший, Глеб, сел на
Беле-озере; Ярославль остается за сыном убитого Всеволода, Василием.
Татары оставляли в покое только те народы, которые признавали над собою
власть их; противиться им не было средств у владимирского князя: мы видели,
какой ужас напал на жителей при вести о вторичном появлении татар в русских
пределах; надобно было покориться, надобно было изъявить эту покорность
лично перед ханом, - и Ярослав отправился в Орду к Батыю, который раскинул
стан свой на берегу Волги; Батый, по словам летописца, принял Ярослава с
честию и, отпуская, сказал ему: "Будь ты старший между всеми князьями в
русском народе". Вслед за Ярославом отправились к Батыю и все родичи его, а
сын великокняжеский, Константин, поехал дальше, к великому хану; но
присутствием сына не удовольствовались: в 1245 г.
Константин возвратился в Русь, и отец его Ярослав должен был сам
отправиться в Татарию, где в августе 1246 года был свидетелем воцарения
Куюка, сына Угедеева, Известный уже нам путешественник, монах Плано-Карпини
встретился с Ярославом в Орде; невелика была, по его словам, честь, которою
пользовался здесь старший князь русский; но все же эта честь была
относительно велика, ибо Ярославу давали высшее место перед всеми другими
владельцами. Тот же путешественник оставил нам некоторые подробности и о
смерти великого князя, последовавшей в 1246 году; Ярослава позвали к матери
великого хана, которая, как бы желая оказать честь русскому князю, дала ему
есть и пить из собственных рук; но, возвратившись от ханши, Ярослав заболел
и через семь дней умер, причем тело его удивительным образом посинело,
почему все и думали, что ханша отравила его, дабы татары могли свободнее
владеть Русью; доказательством служит еще и то, прибавляет Плано-Карпини,
что ханша поспешила отправить посла в Россию к сыну Ярославову Александру с
обещанием дать ему отцовское наследство, если приедет к ней; но Александр не
поехал. Догадка Плано-Карпини о причине отравления Ярослава невероятна, ибо
смерть одного Ярослава не переменяла дел на севере, следовательно, не могла
быть полезна для татар, которым надобно было истребить всех князей, для того
чтоб свободно владеть Россиею. Известия наших летописей проливают новый,
хотя не ясный свет на событие: по этим известиям виною смерти Ярославовой
была крамола его соотечественников, именно какого-то Федора Яруновича,
который оклеветал великого князя; но трудно предположить, чтоб Ярунович
действовал здесь лично от себя и для себя; гораздо легче подумать, что
смерть Ярослава в Орде была явлением, одинаким со смертию других князей
русских там же, была следствием наговора родичей, следствием родовых
княжеских усобиц.
В то время как на востоке русские князья принуждены были ездить с
поклоном к ханам степных варваров, на западе шла борьба с сильными врагами,
которые начали грозить Руси еще прежде татар. Тотчас по занятии старшего
стола, в 1239 году, Ярослав должен был выступить против Литвы, которая
воевала уже в окрестностях Смоленска; великий князь победил литовцев, взял в
плен их князя, потом урядил смольнян, посадивши у них князем Всеволода, сына
Мстислава Романовича, и возвратился домой с большою добычею и честию. Но у
Литвы оставалось много князей и много силы; с двух других сторон нападают на
Северо-Западную Русь враги не менее опасные: шведы и ливонские рыцари.
Владимирским князьям нельзя было оборонять ее постоянно от всех этих врагов:
у них было много дела у себя, на востоке, вследствие утверждения нового
порядка вещей, беспрестанных усобиц для усиления одного княжества на счет
всех других, и татарских отношений. Тогда Новгород Великий должен был взять
на свою долю борьбу со шведами, а Псков, бедный средствами Псков, должен был
вести борьбу с двумя самыми опасными врагами - Литвою и немцами, при
внутреннем неустройстве, при частом отсутствии князя, при ссорах с старшим
братом своим Новгородом Великим.
Самым сильным ударам с трех сторон Новгород и Псков подверглись с 1240
года; они выдержали их и этим преимущественно обязаны были сыну великого
князя Ярослава, Александру, который стал княжить у них один после отца с
1236 года. В Швеции борьба между готским и шведским владетельными домами,
кончившаяся в 1222 году, усилила власть вельмож, между которыми первое место
занимал род Фолькунгов, владевший наследственно достоинством ярла.
Могущественный представитель этой фамилии, Биргер, побуждаемый папскими
посланиями, предпринял крестовый поход против Руси. Как скоро пришла в
Новгород весть, что шведы явились в устье Ижоры и хотят идти на Ладогу, то
Александр не стал дожидаться ни полков отцовских, ни пока соберутся все силы
Новгородской волости, с небольшою дружиною выступил против неприятеля и 15
июля нанес ему поражение, за которое получил славное прозвание Невского. Сам
Александр рассказывал после о подвигах шестерых мужей из дружины своей: один
из них, Гаврило Олексич, прорвался вслед за бегущим Биргером до самого
корабля его, был низвергнут и с конем в воду, но вышел невредим и опять
поехал биться с воеводою шведским, который называется в летописи Спиридоном;
этот воевода остался на месте, а по некоторым известиям, та же участь
постигла и епископа. Другой новгородец, Сбыслав Якунович, удивил также всех
своею силою и храбростию, не раз врываясь с одним топором в толпы
неприятельские. Якуновичу в храбрости не уступал княжеский ловчий Яков
Полочанин, с мечом в руках ворвавшийся в шведские ряды. Четвертый
новгородец, Миша, пешком с отрядом своим ударил на неприятельские корабли и
погубил три из них; пятый, отрок княжеский Савва, пробился до большого
златоверхого шатра Биргерова и подсек у него столп, шатер повалился, и
падение его сильно обрадовало новгородцев в битве; шестой, слуга княжеский
Ратмир, бился пеш, был окружен со всех сторон врагами и пал от множества
ран; всех убитых со стороны новгородской было не более 20 человек. Зная,
какой характер носила эта борьба, с каким намерением приходили шведы, мы
поймем то религиозное значение, которое имела Невская победа для Новгорода и
остальной Руси; это значение ясно видно в особенном сказании о подвигах
Александра: здесь шведы не иначе называются как римлянами - прямое указание
на религиозное различие, во имя которого предпринята была война. Победа была
одержана непосредственною помощию свыше: был старшина в земле Ижорской,
именем Пелгусий, которому было поручено сторожить неприятеля на море;
Пелгусий был крещен и носил христианское имя Филиппа, хотя род его находился
еще в язычестве; Пелгусий жил богоугодно, держал строгий пост по середам и
пяткам и сподобился видения: однажды пробыл он всю ночь без сна и при
восходе солнечном вдруг слышит сильный шум на море и видит, что гребет к
берегу насад, а посреди насада стоят св. мученики Борис и Глеб в пурпурных
одеждах, гребцы сидят как будто мглою одеты, и слышит он, что Борис говорит
Глебу: "Брат Глеб! вели грести, поможем сроднику своему великому князю
Александру Ярославичу". Пелгусий рассказал потом видение Александру, и тот
запретил ему больше никому не рассказывать об нем.
Новгородцы любили видеть Александра в челе дружин своих; но недолго
могли ужиться с ним как с правителем, ибо Александр шел по следам отцовским
и дедовским: в самый год Невской победы он выехал из Новгорода, рассорившись
с жителями. А между тем немцы опять с князем Ярославом Владимировичем взяли
Изборск; псковичи вышли к ним навстречу и были разбиты, потеряли воеводу
Гаврилу Гориславича, а немцы по следам бегущих подступили ко Пскову, пожгли
посады, окрестные села и целую неделю стояли под городом. Псковичи
принуждены были исполнить все их требования и дали детей своих в заложники:
в Пскове начал владеть вместе с немцами какой-то Твердило Иванович, который
и подвел врагов, как утверждает летописец; мы уже видели во вражде сторон
причину таких измен.
Приверженцы противной стороны бежали в Новгород, который остался без
князя, а между тем немцы не довольствовались Псковом: вместе с чудью напали
они на Вотскую пятину, завоевали ее, наложили дань на жителей и, намереваясь
стать твердою ногою в Новгородской волости, построили крепость в Копорьи
погосте; по берегам Луги побрали всех лошадей и скот; по селам нельзя было
земли пахать, да и нечем; по дорогам в тридцати верстах от Новгорода
неприятель бил купцов. Тогда новгородцы послали в низовую землю к Ярославу
за князем, и тот дал им другого сына своего, Андрея; но надобен был
Александр, а не Андрей: новгородцы подумали и отправили опять владыку с
боярами за Александром; Ярослав дал им его опять, на каких условиях,
неизвестно, но, вероятно, не на всей воле новгородской: мы увидим после
самовластие Александра в Новгороде; жалобы граждан на это самовластие
остались в договорах их с братом Александровым.
Приехавши в Новгород в 1241 году, Александр немедленно пошел на немцев
к Копорью, взял крепость, гарнизон немецкий привел в Новгород, часть его
отпустил на волю, только изменников вожан и чудь перевешал. Но нельзя было
так скоро освободить Псков; только в следующем 1242 году, съездивши в Орду,
Александр выступил ко Пскову и взял его, причем погибло семьдесят рыцарей со
множеством простых ратников, шесть рыцарей взяты в плен и замучены, как
говорит немецкий летописец. После этого Александр вошел в Чудскую землю, во
владения Ордена; войско последнего встретило один из русских отрядов и
разбило его наголову; когда беглецы принесли Александру весть об этом
поражении, то он отступил к Псковскому озеру и стал дожидаться неприятеля на
льду его, который был еще крепок 5 апреля. На солнечном восходе началась
знаменитая битва, слывущая в наших летописях под именем Ледового побоища.
Немцы и чудь пробились свиньею (острою колонною) сквозь русские полки и
погнали уже бегущих, как Александр обогнал врагов с тыла и решил дело в свою
пользу; была злая сеча, говорит летописец, льда на озере стало не видно, все
покрылось кровию; русские гнали немцев по льду до берега на расстоянии семи
верст, убили у них 500 человек, а чуди бесчисленное множество, взяли в плен
50 рыцарей. "Немцы, - говорит летописец, - хвалились: возьмем князя
Александра руками, а теперь их самих бог предал ему в руки". Когда Александр
возвращался во Псков после победы, то пленных рыцарей вели пешком подле
коней их; весь Псков вышел навстречу к своему избавителю, игумны и
священники со крестами. "О псковичи! - говорит автор повести о великом князе
Александре, - если забудете это и отступите от рода великого князя
Александра Ярославича, то похожи будете на жидов, которых господь напитал в
пустыне, а они забыли все благодеяния его; если кто из самых дальних
Александровых потомков приедет в печали жить к вам во Псков и не примете
его, не почтите, то назоветесь вторые жиды". После этого славного похода
Александр должен был ехать во Владимир прощаться с отцом, отправлявшимся в
Орду; в его отсутствие немцы прислали с поклоном в Новгород, послы их
говорили: "Что зашли мы мечом, Воть, Лугу, Псков, Летголу, от того от всего
отступаемся; сколько взяли людей ваших в плен, теми разменяемся: мы ваших
пустим, а вы наших пустите"; отпустили также заложников псковских и
помирились.
Но оставалась еще Литва: в 1245 году толпы литовцев явились около
Торжка и Бежецка; в Торжке в это время сидел возвратившийся, вероятно после
мира, из Ливонии князь Ярослав Владимирович; он погнался было с новоторжцами
за литвою, но потерпел поражение, потерял всех лошадей, потом новоторжцы и
Ярослав погнались опять вместе с тверичами и дмитровцами; на этот раз
литовцы были разбиты под Торопцом, и князья их вбежали в город. Но утром на
другой день приспел Александр с новгородцами, взял Торопец, отнял у литовцев
весь плен и перебил князей их, больше осьми человек. Новгородские полки
возвратились от Торопца; но Александр с одним двором своим погнался опять за
литовцами, разбил их снова у озера Жизца, не оставил в живых ни одного
человека, побил и остаток князей. После этого он отправился в Витебск,
откуда, взявши сына, возвращался назад, как вдруг наткнулся опять на толпу
литовцев подле Усвята; Александр ударил на неприятелей и снова разбил их.
Так были отбиты со славою все три врага Северо-Западной Руси; Александр
не мог долго оставаться здесь, ибо дела на востоке переменились со смертию
отца его После Ярослава старшинство и стол владимирский наследовал по
старине брат его Святослав, который утвердил племянников своих, сыновей
Ярослава, на уделах, данных им покойным великим князем. Еще в 1242 г.
Невский ездил в Орду, потому что Батый прислал сказать ему: "Мне покорил бог
многие народы, неужели ты один не хочешь покориться моей державе? Если
хочешь сберечь землю свою, то приходи поклониться мне и увидишь честь и
славу царства моего". Летописец говорит, что хан, увидавши Александра,
сказал своим вельможам: "Все, что мне ни говорили об нем, все правда: нет
подобного этому князю". По смерти отца Александр отправился к Батыю вместе с
братом Андреем; с берегов Волги поехали они, по обычаю, в Татарию; а между
тем в отсутствие старших Ярославичей в Руси произошла важная перемена: один
из младших братьев их, Михаил, по прозванию Хоробрит, князь московский,
отнял у дяди Святослава великое княжение и сам заступил его место.
Это явление очень важно, потому что здесь мы видим совершенный
произвол, полное невнимание ко всякому родовому праву, исключительное
преобладание права сильного: Михаил не был даже и старшим сыном от старшего
брата. Михаил скоро погиб в битве с литовцами, еще до возвращения старших
братьев из Орды, где Александр был утвержден на столе киевском и
новгородском, удерживая также на северо-востоке как отчину Переяславль
Залесский, Андрей же получил великое княжение владимирское. Изгнанный дядя
Святослав ездил в Орду; неизвестно, требовал ли он у хана возвращения
великокняжеского достоинства или нет; известно только то, что не получил его
и скоро умер (в 1252 г.). Оставался князь, который по старине мог предъявить
права свои на великое княжение: именно Владимир углицкий, сын Константина
ростовского, старшего из сыновей Всеволода III; но кто мог думать о праве
Владимира в то время, когда Михаил московский не обращал никакого внимания
ни на свое бесправие, ни на право дяди? Ярославичи были сильнее углицкого
князя; этого было довольно, чтоб заставить позабыть о последнем.
Но раздел между Ярославичами не был мирен; есть известие, что Александр
с Андреем имели в Орде большой спор, кому быть во Владимире, кому - в Киеве,
и хан отдал Киев Александру, а Владимир - Андрею, основываясь на завещании
покойного великого князя Ярослава. Что же могло заставить Ярослава завещать
старшему Александру Киев, а младшему Андрею - Владимир? Быть может,
особенная любовь к Андрею, который оставался всегда при нем; быть может,
также, что Ярослав, желая удержать и Южную Русь в своем роде, отдал Киев
Александру, как более способному держать его. Но если подобное завещание
существовало в самом деле, то оно исключало необходимо брата Святослава,
тогда как летопись говорит прямо, что Святослав утвердил племянников на
уделах, как распорядился покойный Ярослав.
Впрочем, есть средство согласить оба свидетельства: Ярослав при жизни
назначил Александра в Киев, Андрей оставался на севере; по изгнании
Святослава Михаилом и по смерти последнего Андрей, желая получить
владимирский стол, настаивал на том, что уже старший брат его получил
старший стол - Киев и Русскую землю по распоряжению покойного отца, и тем
убедил хана, который для собственной безопасности мог не желать усиления
Александра. Но Александр, как старший, не мог быть доволен таким решением,
ибо давно уже Владимир получил первенство над Киевом относительно
старшинства, давно уже киевские князья не могли быть без владимирских;
теперь особенно, когда Южная Русь была опустошена, когда Киев представлял
одни развалины, владение им не могло быть лестно. Вот почему Невский мог
считать себя вправе сердиться на младшего брата, видеть в нем хищника прав
своих (1249 г.). Как бы то ни было, Андрей два года спокойно сидел во
Владимире; Александр, по некоторым известиям, хотел идти в Киев, но был
удержан новгородцами, представившими ему опасность от татар на юге. В 1250
году Андрей вступил в тесную связь с Даниилом галицким, женившись на его
дочери; а в 1252 году Александр отправился на Дон к сыну Батыеву Сартаку с
жалобою на брата, который отнял у него старшинство и не исполняет своих
обязанностей относительно татар. Александр получил старшинство, и толпы
татар под начальством Неврюя вторгнулись в землю Суздальскую. Андрей при
этой вести сказал: "Что это, господи! покуда нам между собою ссориться и
наводить друг на друга татар; лучше мне бежать в чужую землю, чем дружиться
с татарами и служить им". Собравши войско, он вышел против Неврюя, но был
разбит и бежал в Новгород, не был там принят и удалился в Швецию, где был
принят с честию. Татары взяли Переяславль, захватили здесь семейство
Ярослава, брата Андреева, убили его воеводу, попленили жителей и пошли назад
в Орду. Александр приехал княжить во Владимир; Андрей также возвратился на
Русь и помирился с братом, который помирил его с ханом и дал в удел Суздаль.
Но скоро началась у Александра вражда с другим братом, Ярославом,
княжившим в Твери. Вследствие появления на севере отдельных отчин, уделов
между князьями необходимо обнаруживается стремление усиливать эти уделы на
счет других; уже в Ярославе Всеволодовиче ясно обнаружилось это стремление:
недовольный своим Переяславским уделом, он старался утвердиться в Новгороде,
даже в Киеве; сын его Ярослав тверской шел по следам отцовским. В 1254 году
он отправился княжить во Псков (а по другим известиям, в Ладогу), где
приняли его с большою честию; но Псков находился в тесной связи с
Новгородом, а в Новгороде не все были довольны великим князем Александром,
вместо которого княжил теперь здесь сын его Василий, и вот в 1255 году
новгородцы выгнали Василия и перевели к себе изо Пскова Ярослава тверского.
Но Василий не думал уступать дяде без борьбы и, засевши, по обычаю, в
Торжке, дожидался отца своего с полками, и ждал недолго; Александр явился с
двоюродным братом своим Димитрием Святославичем и, присоединив к себе сына с
новоторжцами, выступил против Новгорода; на дороге встретил его какой-то
Ратишка с переветом. "Ступай, князь! - говорил он, - брат твой Ярослав
убежал".
Несмотря, однако, на бегство князя, новгородцы не хотели безусловно
покориться Александру и выстроили два полка, конный и пеший, причем в первый
раз высказались две сословные партии: меньшие люди, собравши вече у св.
Николы, сказали: "Братья! а что как князь скажет: выдайте мне врагов моих!"
В ответ все меньшие целовали образ богородицы стать всем заодно - либо
живот, либо смерть за правду новгородскую, за свою отчизну. Но лучшие люди
думали иначе: им хотелось побить меньших и ввести князя на своей воле, и
Михалко, сын последнего посадника, внук Твердиславов, предводитель стороны
лучших людей, уже побежал из города к св. Георгию (к Юрьеву монастырю), чтоб
оттуда со своим полком ударить на меньших. Посадником в это время на место
Твердиславова сына Степана (умершего в 1243 году) был Анания, который, желая
добра Михалку, послал за ним тайно; но весть о замысле Михалковом уже
разнеслась между черными людьми, и они погнали было грабить его двор, но
были удержаны посадником. "Братья, - говорил им Анания, - если хотите убить
Михалка, то убейте прежде меня!" Он не знал, что лучшие люди уже порешили
схватить его самого и посадничество отдать Михалку.
Между тем посол Александров явился на вече и объявил народу волю
княжескую:
"Выдайте мне Ананию-посадника, а не выдадите, то я вам не князь, еду на
город ратью". Новгородцы отправили к нему с ответом владыку и тысяцкого:
"Ступай, князь, на свой стол, а злодеев не слушай, на Ананию и всех мужей
новгородских перестань сердиться". Но князь не послушал просьб владыки и
тысяцкого; тогда новгородцы сказали: "Если, братья, князь согласился с
нашими изменниками, то бог им судья и св. София, а князь без греха", - и
стоял весь полк три дня за свою правду, а на четвертый день Александр
прислал объявить новое условие: "Если Анания не будет посадником, то
помирюсь с вами". Это требование было исполнено:
Анания свергнут, его место занял Михалко Степанович, и Василий
Александрович опять стал княжить в Новгороде.
Через год (1257 г.) злая весть, что татары хотят наложить тамги и
десятины на Новгород, опять смутила его жителей. Первая перепись татарская
для сбора дани должна была происходить еще в начале княжения Ярослава;
Плано-Карпини говорит, что во время пребывания его в России ханы - Куюк и
Батый - прислали сюда баскаком одного сарацина, который у каждого отца
семейства, имевшего трех сыновей, брал одного, захватил всех неженатых
мужчин и женщин, не имевших законных мужей, также всех нищих, остальных же
перечислил, по обычаю татарскому, и обложил данью: каждый человек мужского
пола, какого бы возраста и состояния ни был, обязан был платить по меху
медвежью, бобровому, соболиному, хорьковому и лисьему; кто не мог заплатить,
того отводили в рабство. В 1255 году умер Батый, ему наследовал сын его
Сартак, или Сертак, скоро умерший, и Золотая Орда досталась брату Батыеву,
Берге, или Берке. По воцарении этого нового хана, в 1257 году, по русским
известиям, происходила вторая переписью приехали численники, сочли всю землю
Суздальскую, Рязанскую и Муромскую, поставили десятников, сотников,
тысячников и темников, не считали только игуменов, чернецов, священников и
клирошан. Подобная же перепись происходила одновременно во всех странах,
подвластных татарам, и везде служители всех религий, исключая еврейских
раввинов, были освобождены от подати. В Новгороде после вести о переписи все
лето продолжалось смятение; а зимою убили посадника Михалка; "если бы кто
добро друг другу делал, - прибавляет летописец, - то добро бы и было, а кто
копает под другим яму, тот сам в нее попадает". Вслед за этим приехал в
Новгород великий князь с татарскими послами, которые начали требовать
десятины и тамги; новгородцы не согласились, дали дары для хана и отпустили
послов с миром; сам Василий, сын Невского, был против дани, следовательно,
против воли отцовской, и выехал во Псков, как только отец приехал в
Новгород; Александр выгнал его оттуда и отправил в Суздальскую область, а
советников его наказал жестоко. Волнения не прекращались в Новгороде: тою ж
зимою убили Мишу, быть может того самого, который так славно бился со
шведами при Неве; посадничество дано было Михаилу Федоровичу, выведенному из
Ладоги. Целый следующий год, однако, прошел без слухов о требованиях
татарских; но в 1259 г. приехал с Низу (из Суздальской области) Михайла
Пинещинич с ложным посольством. "Если не согласитесь на перепись, - говорил
он новгородцам, - то уже полки татарские в Низовой земле". Новгородцы
испугались и согласились; но когда зимою приехал Александр и с ним окаянные
татары-сыроядцы с женами, то опять встал сильный мятеж; татары испугались и
начали говорить Александру: "Дай нам сторожей, а то убьют нас", и князь
велел их стеречь но ночам сыну посадничью со всеми детьми боярскими. Татарам
наскучило дожидаться. "Дайте нам число, или побежим прочь", - говорили они.
Но в Новгороде и в этом случае, как в предыдущем, высказались две враждебные
сословные партии: одни граждане никак не хотели дать числа. "Умрем честию за
св. Софию и за домы ангельские", - говорили они; но другие требовали
согласия на перепись и наконец осилили, когда Александр с татарами съехали
уже с Городища. И начали ездить окаянные татары по улицам, переписывая домы
христианские. Взявши число, татары уехали; вслед за ними отправился и князь
Александр, оставивший в Новгороде сына Димитрия.
В Новгороде стало тихо; но поднялись волнения на востоке, в земле
Ростовской: здесь в 1262 году народ был выведен из терпения насилиями
татарских откупщиков дани; поднялись веча и выгнали откупщиков из Ростова,
Владимира, Суздаля, Переяславля и Ярославля; в последнем городе убит был в
это время отступник Изосим, который принял магометанство в угоду татарскому
баскаку и хуже иноплеменников угнетал своих прежних сограждан. Понятно, что
в Орде но могли спокойно снести этого события, и полки татарские уже посланы
были пленить христиан: тогда Александр, чтобы отмолить людей от беды,
отправился в четвертый раз в Орду; как видно, он успел в своем деле
благодаря, быть может, персидской войне, которая сильно занимала хана Берге.
Но это было уже последним делом Александра: больной поехал он из Орды,
проведши там всю зиму, и на дороге, в Городце Волжском, умер 14 ноября 1263
года, "много потрудившись за землю Русскую, за Новгород и за Псков, за все
великое княжение отдавая живот свой и за правоверную веру". Соблюдение
Русской земли от беды на востоке, знаменательные подвиги за веру и землю на
западе доставили Александру славную память на Руси, сделали его самым видным
историческим лицом в нашей древней истории - от Мономаха до Донского. Знаком
этой памяти и славы служит особое сказание о подвигах Александровых,
дошедшее до нас вместе с летописями, написанное современником и, как видно,
человеком близким к князю. Великий князь Александр Ярославич, говорит автор
сказания, побеждал везде, а сам не был нигде побежден; приходил в Новгород
от западных стран знаменитый рыцарь, видел Александра и, возвратясь в свою
землю, рассказывал: "Прошел я много стран и народов, но нигде не видал
такого ни в царях царя, ни в князьях князя"; такой же отзыв сделал об нем и
хан. Когда Александр после отцовой смерти приехал во Владимир, то был грозен
приезд его, промчалась весть о нем до самых устий Волги, и жены моавитские
начали стращать детей своих: "Молчи, великий князь Александр едет!"
Однажды явились к нему послы из великого Рима от папы, который велел
сказать Александру: "Слышали мы о тебе, князь, что ты честен и дивен, и
велика земля твоя: поэтому прислали мы к тебе от двенадцати кардиналов двоих
хитрейших - Галда и Гемонта, да послушаешь учения нашего". Александр,
подумавши с мудрецами своими, описал папе все случившееся от сотворения мира
до седьмого вселенского собора, прибавив: "Все это мы знаем хорошо, но от
вас учения не принимаем". Идя по следам отцовским, Александр передавал много
золота и серебра в Орду на выкуп пленных. Митрополит Кирилл был во
Владимире, когда узнал о смерти Александра; он так объявил об этом народу:
"Дети мои милые! знайте, что зашло солнце земли Русской", и все люди
завопили в ответ: "Уже погибаем!"
Занимаясь по смерти отца преимущественно отношениями ордынскими,
Александр должен был следить и за обычною борьбою на западе, в которой
прежде принимал такое славное участие. Мы видели, что Михаил московский
недолго пользовался старшим столом, отнятым у дяди, пал в битве с литвою; но
другие Ярославичи отомстили за его смерть, поразивши литву из 3убцова (в
1249 году); около этого же времени псковичи потерпели поражение от литвы на
Кудепи; в 1253 году литва явилась в области Новгородской; но князь Василий с
новгородцами нагнали ее у Торопца, разбили, отняли полон. В 1258 г. пришла
литва с полочанами к Смоленску и взяла город Войщину на щит; после этого
литовцы явились у Торжка, жители которого вышли к ним навстречу, но
потерпели поражение, и город их много пострадал; под 1262 годом встречаем
известие о мире новгородцев с литвою. Шведы и датчане с финнами пришли в
1256 году и стали чинить город на Нарове; новгородцы, сидевшие в это время
без князя, послали в Суздальскую землю к Александру за полками, разослали и
по своей волости собирать войско; неприятель испугался этих приготовлений и
ушел за море. На зиму приехал в Новгород князь Александр и отправился в
поход - куда, никто не знал; думали, что князь идет на чудь, но он от
Копорья пошел на ямь; путь был трудный, войско не видело ни дня, ни ночи от
метели; несмотря на то, русские вошли в неприятельскую землю и опустошили
ее. После мира 1242 года немцы десять лет не поднимались на Русь; только в
1253 году, ободренные удачными войнами с Литвою, они нарушили договор,
пришли под Псков и сожгли посад, но самих их много псковичи били, говорит
летописец. Видно, впрочем, что осада крепости тянулась до тех пор, пока
пришел полк новгородский на выручку; тогда немцы испугались, сняли осаду и
ушли. В Новгороде в это время было покойно, и потому решились не
довольствоваться освобождением Пскова, а идти пустошить Ливонию: пошли за
Нарову и положили пусту немецкую волость; корелы также ей много зла
наделали. Псковичи с своей стороны не хотели оставаться в долгу, пошли в
Ливонию и победили немецкий полк, вышедший к ним навстречу. Тогда немцы
послали во Псков и в Новгород просить мира на всей воле новгородской и
псковской и помирились. В 1262 г. собрались князья идти к старой отчине
своей, к Юрьеву ливонскому. Этот поход замечателен тем, что здесь в первый
раз видим русских князей в союзе с литовскими для наступательного движения
против немцев. Русские князья - брат Невского Ярослав и сын Дмитрий с
Миндовгом литовским, Тройнатом жмудьским и Тевтивилом полоцким уговорились
ударить вместе на Орден. Миндовг явился перед Венденом, но тщетно дожидался
русских и возвратился назад, удовольствовавшись одним опустошением страны.
Когда ушла литва, явились русские полки и осадили Юрьев; немцы сильно
укрепили его.
"Был город Юрьев тверд, - говорит летописец, - в три стены, и множество
людей в нем всяких, и оборону себе пристроили на городе крепкую". Посад был
взят приступом, сожжен; русские набрали много полону и товара всякого, но
крепости взять не могли и ушли назад. Немецкий летописец прибавляет, что
русские оставили Юрьев, слыша о приближении магистра Вернера фон
Брейтгаузена, и что магистр по их следам вторгнулся в русские владения,
опустошил их, но болезнь принудила его возвратиться.
Прежний великий князь Андрей Ярославич недолго пережил брата своего: он
умер весною 1264 года. Сохранилось известие, что Андрей по смерти Александра
снова хотел занять стол владимирский, но что брат его Ярослав перенес дело
на решение хана, и тот утвердил Ярослава. Это известие подтверждается тем,
что в летописях вступление Ярослава на великокняжеский престол означено не
тотчас по смерти Александра, в 1263, но уже по смерти Андрея, в 1264 году.
Неизвестно, где Невский имел пребывание, в отчинном ли городе Переяславле
Залесском или во Владимире, по крайней мере погребен был в последнем; брат
же его Ярослав, как видно, жил то в Твери, то во Владимире, то в Новгороде и
был похоронен в Твери.
Смерть Невского повела прежде всего к перемене в Новгороде; сын его
Димитрий был изгнан; мы видели, что посадник Анания был свержен по
требованию Александра, и на его место поставлен Михалко Степанович -
необходимо угодный великому князю; но Михалко был убит меньшими людьми,
постоянно не ладившими с Александром, следовательно, и посадника, ими
выбранного, Михаила Федоровича мы не имеем права считать в числе
приверженцев последнего. Поэтому неудивительно встретить в летописи
известие, что новгородцы изгнали Димитрия Александровича по совету с
посадником своим Михаилом и послали в Тверь сына посадникова и лучших бояр
звать Ярослава к себе на стол: вспомним, что и прежде Ярослав был позван в
Новгород вследствие желания меньших людей, которые так сильно после того
противились Александру. Ряд новгородцев с Ярославом дошел до нас во всей
полноте в двух грамотах; новгородцы называют предложенные князю условия
древними, быть может, они были предложены впервые Всеволоду, внуку
Мономахову; внесено также в условия, чтобы поступки Невского нег
повторялись, несмотря на то, новгородцы недолго нажили в мире и с новым
князем. Первая размолвка произошла по поводу псковичей, которые посадили у
себя князем Довмонта литовского, тогда как прежде сидел у них сын Ярославов
Святослав; в 1266 году Ярослав пришел в Новгород с полками низовыми, чтоб
идти на псковичей и Довмонта, уже славного подвигами своими за Русскую
землю; новгородцы воспротивились этому походу и сказали князю:
"Прежде переведайся с нами, а потом уже поезжай во Псков". Ярослав
отослал полки свои назад. Наместником Ярославовым в Новгороде сидел
племянник его, Юрий Андреевич, но в 1269 году приходил туда сам великий
князь и стал жаловаться:
"Мужи мои и братья мои и ваши побиты в войне с немцами": князь
складывал всю вину на трех граждан - Жирослава Давыдовича, Михаила Мишинича
и Юрия Сбыславича, желая лишить их волостей. Но новгородцы были за них;
князь в сердцах собрался выехать из города: жители стали кланяться ему:
"Князь! перестань сердиться на Жирослава, Михайла и Юрия и от нас не езди",
потому что мир с немцами был еще непрочен. Ярослав не послушался и уехал; но
они послали за ним владыку и лучших мужей и воротили его с Бронниц; чтоб
угодить ему, выбрали тысяцкого Ратибора Клуксовича по его воле, а посадником
на место Михаила Федоровича, умершего в 1268 году, был избран тогда же еще
сын известного Анании, Павша.
Новгородцы хотели мира с Ярославом из страха перед немцами только, и
когда этот страх прошел, то в следующем же 1270 году встал мятеж в городе:
начали выгонять князя, собрали вече на Ярославовом дворе, убили приятеля
княжеского Ивапка, а другие приятели Ярославовы, и между ними тысяцкий
Ратибор, скрылись к князю на Городище; новгородцы разграбили их домы, хоромы
разнесли, а к князю послали грамоту с жалобою, что отнят Волхов гогольными
ловцами, а поле отнято заячьими ловцами, взят двор Алексы Морткинича, взято
серебро на Никифоре Манускиниче, на Романе Болдыжевиче, на Варфоломее; кроме
того, выводятся иноземцы, которые живут в Новгороде, Ярослав, несмотря на
все свои старания, должен был выехать, и новгородцы послали за Димитрием
Александровичем, но ошиблись в расчете: Димитрий отказался ехать к ним,
сказавши: "Не хочу взять стола перед дядею". Новгородцы приуныли, особенно
когда узнали, что Ярослав копит полки на них, мало того, послал к хану их
прежнего тысяцкого Ратибора просить помощи на Новгород; Ратибор говорил
хану: "Новгородцы тебя не слушают; мы просили у них дани для тебя, а они нас
выгнали, других убили, домы наши разграбили и Ярослава обесчестили". Хан
поверил и отправил войско к Ярославу. В такой крайней опасности Новгород был
спасен не князем Южной, старой Руси, но родным братом великого князя,
Василием Ярославичем костромским: этот князь вступился за старый город не по
сочувствию с его бытом, но из соперничества с братом: как князь костромской,
Василий боялся усиления князя тверского, ибо такое усиление грозило не
только правам его на княжество Владимирское, но даже независимости его
княжества Костромского.
Василий послал сказать новгородцам: "Кланяюсь св. Софии и мужам
новгородцам: слышал я, что Ярослав идет на Новгород со всею своею силою,
Димитрий с переяславцами и Глеб с смолянами; жаль мне своей отчины". Но
Василий не ограничился одним сожалением: сам поехал в Орду, сказал хану, что
новгородцы правы, а Ярослав виноват, и возвратил с дороги татарскую рать.
Между тем новгородцы поставили острог около города, имение свое вывезли в
крепость, и когда явились сторожа Ярославовы, то весь город вышел с оружием
от мала до велика. Ярослав, узнав об этом, засел в Русе, а в Новгород послал
с мирными предложениями: "Обещаюсь впредь не делать ничего того, за что на
меня сердитесь, все князья в том за меня поручатся". Новгородцы отвечали:
"Князь! ты вздумал зло на св. Софию, так ступай: а мы изомрем честно за св.
Софию; у нас князя нет, но с нами бог и правда и св. София, а тебя не
хотим". Новгородцы могли так разговаривать - к Ярославу татары не приходили,
а к ним собралась вся их волость. Псковичи, ладожане, корела, ижора, вожане
пошли все к устью Шелони и стояли неделю на броде, а полк Ярославов - по
другую сторону реки. Дело, впрочем, не дошло до битвы, потому что явился
новый посредник: прислал митрополит грамоту, в которой писал: "Мне поручил
бог архиепископию в Русской земле, вам надобно слушаться бога и меня: крови
не проливайте, а Ярослав не сделает вам ничего дурного, я за то ручаюсь;
если же вы крест целовали не держать его, то я за это принимаю епитимью на
себя и отвечаю перед богом".
Митрополичья грамота подействовала, и когда Ярослав опять прислал в
новгородский полк с поклоном, то новгородцы помирились с ним на всей своей
воле, посадили его опять у себя на столе и привели к кресту. Зимою Ярослав
отправился во Владимир, а оттуда в Орду, оставя в Новгороде наместником
Андрея Вратиславича, а во Пскове князя Айгуста литовского.
В 1272 году Ярослав умер на возвратном пути из Орды. По старому порядку
вещей великое княжество перешло к брату его Василию костромскому; но
относительно Новгорода явился ему соперник, и, таким образом, новгородцы
получили право выбора: послы Василия костромского и племянника его, Димитрия
переяславского в одно время съехались в Новгороде; оба князя просили себе
этого стола. Казалось, что выбор будет легок для новгородцев: благодарность
заставляла их избрать Василия, недавно избавившего их от страшной опасности.
Несмотря на то, они посадили у себя Димитрия. Есть известие, объясняющее
причину такого поступка:
Василий требовал уничтожения грамот брата своего, следовательно,
новгородцы выбрали того, кто согласился княжить у них на всей их воле.
Однако новый великий князь не думал уступать своих прав: с татарами и
племянником своим, князем тверским Святославом, он повоевал волости
новгородские, взял Торжок, пожег хоромы, посадил своего тиуна, торговля с
Низовою землею прекратилась, купцов новгородских перехватали там, и хлеб
сильно вздорожал в городе. Зимою 1273 года князь Димитрий с новгородцами
пошел к Твери, а к Василию послали сказать:
"Возврати волости новгородские и помирись с нами"; но Василий не хотел
мириться - тогда в Новгороде возмутились люди и захотели Василия; Димитрий,
не дожидаясь изгнания, добровольно уехал в свой Переяславль, и Василий сел
на столе новгородском; по некоторым известиям, великий князь наказал своих
противников, в числе которых был тысяцкий; судя по обстоятельствам, с
вероятностию можно положить, что прежние требования Василия относительно
грамот были исполнены.
Перемена князя повлекла и перемену посадника: еще до приезда Васильева
отняли посадничество у Павши (Павла Семеновича) и дали Михаилу Мишиничу
(вероятно, сыну убитого прежде Миши); Давша бежал сперва к Димитрию, но
потом раздумал и поехал с поклоном к Василию, который, как видно, принял его
милостиво, потому что как скоро Василий утвердился в Новгороде, то отняли
посадничество у Михаила и отдали опять Павше, выведши его из Костромы; но в
следующем же 1274 году Павша умер, и Михаил стал опять посадником. В 1276
году умер великий князь Василии и погребен в своей отчине, Костроме; с ним
прекратилось первое поколение потомства Ярослава Всеволодовича, и
старшинство со столом владимирским перешло по старине к старшему сыну
Невского, Димитрию Александровичу переяславскому. Таким образом, при
ослаблении родовой связи и общности владения, при образовании уделов,
отдельных отчин и при необходимо следующем отсюда стремлении каждого
великого князя усилить свое собственное княжество, причем все они начинают с
Новгорода, жребий - усилиться и стать чрез это сосредоточивающим пунктом
Руси - выпал сперва Твери, но недостаток твердости в Ярославе тверском и
соперничество брата его Василия воспрепятствовали усилению Твери; Василий
костромской едва получил великокняжескую область, как начал действовать
точно таким же образом, какой осуждал в брате; подобно ему привел татар на
новгородцев, тогда как прежде заступился за последних и отклонил от них
татарское нашествие; но кратковременное пятилетнее правление не позволило
ему усилить Костромское княжество, он умер бездетен, и очередь перешла к
Переяславлю Залесскому.
Касательно ордынских отношений по смерти Невского: в 1266 году
кончилось первое, самое тяжелое двадцатипятилетие татарского ига; в этом
году, говорят летописи, и умер хан Берге и была ослаба Руси от насилия
татарского; Берге был первый хан, который принял магометанство, и поэтому
неудивительно читать в летописях, что какой-то Изосим принял ислам в
угодность татарскому баскаку. Берге наследовал Менгу-Тимур, внук Батыя от
второго сына его Тутукана. В 1275 году происходила вторичная перепись народа
на Руси и в Новгороде. На западе по-прежнему шла борьба с Литвою и немцами.
В Литве в это время произошли усобицы, вследствие которых прибежал во Псков
один из литовских князей, именем Довмонт, с дружиною и с целым родом, принял
крещение под именем Тимофея и был посажен псковитянами на столе св.
Всеволода: здесь в первый раз видим то явление, что русский город призывает
к себе в князья литвина вместо Рюриковича, явление любопытное, потому что
оно объясняет нам тогдашние понятия и отношения, объясняет древнее призвание
самого Рюрика, объясняет ту легкость, с какою и другие западные русские
города в это время и после подчинялись династии князей литовских. Псковичи
не ошиблись в выборе: Довмонт своими доблестями, своею ревностию по новой
вере и новом отечестве напомнил Руси лучших князей ее из рода Рюрикова -
Мстиславов, Александра Невского. Чрез несколько дней после того, как
псковичи провозгласили его князем, Довмонт, взявши три девяноста дружины,
отправился на Литовскую землю и повоевал свое прежнее отечество, пленил
родную тетку свою, жену князя Гердена, и с большим полоном возвращался во
Псков. Переправившись через Двину и отъехав верст пять от берега, он стал
шатрами на бору, расставил сторожей по реке, отпустил два девяноста ратных с
полоном во Псков, а сам остался с одним девяностом, ожидая за собою погони.
Гердена и других князей не было дома, когда Довмонт пустошил их землю;
возвратившись, они погнались с 700 человек вслед за ним, грозясь схватить
его руками и предать лютой смерти, а псковичей иссечь мечами. Стража,
расставленная Довмонтом на берегу Двины, прибежала и объявила ему, что литва
уже переправилась через реку. Тогда Довмонт сказал своей дружине:
"Братья мужи псковичи! кто стар, тот отец, а кто молод, тот брат!
слышал я о мужестве вашем во всех сторонах; теперь перед нами, братья, живот
и смерть: братья мужи псковичи! потянем за св. Троицу и за свое отечество".
Поехал князь Довмонт с псковичами на литву и одним девяностом семьсот
победил. В следующем 1267 году новгородцы с Довмонтом и псковичами ходили на
Литву и много повоевали; в 1275 году русские князья ходили на Литву вместе с
татарами и возвратились с большою добычею. В 1268 году новгородцы собрались
было опять на Литву, но на дороге раздумали и пошли за Нарову к Раковору
(Везенберг), много земли попустошили, но города не взяли и, потерявши 7
человек, возвратились домой; но скоро потом решились предпринять поход
поважнее и, подумавши с посадником своим Михаилом, послали за князем
Димитрием Александровичем, сыном Невского, звать его из Переяславля с
полками; послали и к великому князю Ярославу, и тот прислал сыновей своих с
войском, Тогда новгородцы сыскали мастеров, умеющих делать стенобитные
орудия, и начали чинить пороки на владычнем дворе. Немцы-рижане, феллинцы,
юрьевцы, услыхавши о таких сборах, отправили в Новгород послов, которые
объявили гражданам: "Нам с вами мир, переведывайтесь с датчанами-колыванцами
(ревельцами) и раковорцами (везенбергцами), а мы к ним не пристаем, на чем и
крест целуем"; и точно - поцеловали крест; новгородцы, однако, этим не
удовольствовались, послали в Ливонию привести к кресту всех пискупов и
божиих дворян (рыцарей), и те все присягнули, что не будут помогать
датчанам. Обезопасив себя таким образом со стороны немцев, новгородцы
выступили в поход под предводительством семи князей, в числе которых был и
Довмонт с псковичами. В январе месяце вошли они в Немецкую землю и начали
опустошать ее, по обычаю; в одном месте русские нашли огромную непроходимую
пещеру, куда спряталось множество чуди; три дня стояли полки перед пещерою и
никак не могли добраться до чуди; наконец один из мастеров, который был при
машинах, догадался пустить в нее воду: этим средством чудь принуждена была
покинуть свое убежище и была перебита. От пещеры русские пошли дальше к
Раковору, но когда достигли реки Кеголы 18 февраля, то вдруг увидали перед
собою полки немецкие, которые стояли как лес дремучий, потому что собралась
вся земля немецкая, обманувши новгородцев ложною клятвою. Русские, однако,
не испугались, пошли к немцам за реку и начали ставить полки: псковичи стали
по правую руку; князь Димитрий Александрович с переяславцами и с сыном
великого князя Святославом стали по правую же руку повыше; по левую стал
другой сын великого князя, Михаил, с тверичами, а новгородцы стали в лице
железному полку против великой свиньи и в таком порядке схватились с немцами
Было побоище страшное, говорит летописец, какого не видали ни отцы, ни деды;
русские сломили немцев и гнали их семь верст вплоть до города Раковора; но
дорого стоила им эта победа: посадник с тринадцатью знаменитейшими
гражданами полегли на месте, много пало и других добрых бояр, а черных людей
без числа: иные пропали без вести, и в том числе тысяцкий Кондрат. Сколько
пало неприятелей, видно из того, что конница русская не могла пробиться по
их трупам; но у них оставались еще свежие полки, которые во время бегства
остальных успели врезаться свиньею в обоз новгородский; князь Димитрий хотел
немедленно напасть на них, но другие князья его удержали. "Время уже к ночи,
- говорили они, - в темноте смешаемся и будем бить своих". Таким образом,
оба войска остановились друг против друга, ожидая рассвета, чтоб начать
снова битву; но когда рассвело, то немецких полков уже не было более видно:
они бежали в ночь. Новгородцы стояли три дня на костях (на поле битвы), на
четвертый тронулись, везя с собою избиенных братий, честно отдавших живот
свой, по выражению летописца. Но Довмонт с псковичами хотели воспользоваться
победою, опустошили Ливонию до самого моря и, возвратившись, наполнили землю
свою множеством полона. Латины (немцы), собравши остаток сил, спешили
отомстить псковичам: пришли тайно на границу, сожгли несколько псковских сел
и ушли назад, не имея возможности предпринять что-нибудь важное; их было
только 800 человек; но Довмонт погнался за ними с 60 человек дружины и
разбил. В следующем 1269 году магистр пришел под Псков с силою тяжкою: 10
дней стояли немцы под городом и с уроном принуждены были отступить; между
тем явились новгородцы на помощь и погнались за неприятелем, который успел,
однако, уйти за реку и оттуда заключить мир на всей воле новгородской.
Оставалось покончить с датчанами ревельскими, и в том же году сам
великий князь Ярослав послал сына Святослава в Низовую землю собирать полки;
собрались все князья, и бесчисленное множество войска пришло в Новгород; был
тут и баскак великий владимирский, именем Амраган, и все вместе хотели
выступить на Колывань.
Датчане испугались и прислали просить мира: "Кланяемся на всей вашей
воле, Наровы всей отступаемся, только крови не проливайте". Новгородцы
подумали и заключили мир на этих условиях.
До сих пор мы преимущественно обращали внимание на преемство великих
князей владимирских и отношения их к родичам; теперь взглянем на отношения
князей в других волостях Северо-Восточной Руси. Летописец не говорит, где
княжил Святослав Всеволодович, лишенный владимирского стола, и сын его
Димитрий, ибо прежний удел их Суздаль отдан был Невским брату своему Андрею
Ярославичу, также лишившемуся Владимира; мы видим после, что этот Димитрий
помогает Невскому в войне против Новгорода; наконец, под 1269 годом
встречаем известие о смерти Димитрия и погребении его в Юрьеве - знак, что
он княжил в этом городе, который держал отец его Святослав по смерти
Всеволода III, следовательно, Юрьев, как неотъемлемая вотчина, остался за
Святославом и тогда, когда он получил от брата Ярослава Суздаль, По смерти
Андрея Ярославича остались сыновья Юрий и Михайла; первого мы видели в
Новгороде. В 1249 г. умер последний сын Константина Всеволодовича, Владимир
углицкий, оставив двоих сыновей - Андрея и Романа, из которых Андрей умер в
1261 г. В один год с Владимиром умер племянник его Василий Всеволодович
ярославский, не оставив сыновей, вследствие чего произошло любопытное
явление: прежде, в старой Руси, волости не считались собственностию
отдельных князей, но собственностию целого рода, и если какой-нибудь князь
умирал, то волость его не переходила даже и к сыновьям, но к старшему в роде
или племени; на севере мы видим, что волости начинают переходить прямо к
сыновьям, исключая одной старшей волости, Владимирской; но мало этого,
понятие о собственности, отдельности владения так утвердилось, что удел, за
неимением сыновей, переходит к дочери покойного князя, вследствие чего дочь
Василия Всеволодовича начала княжить в Ярославле с матерью, которая стала
искать ей жениха. В это время в Смоленской волости княжили трое сыновей
Ростислава Мстиславича, внука Давыда Ростиславича: Глеб, которого мы видели
союзником Ярослава Ярославича против Новгорода, Михаил и Феодор; по словам
летописца, Глеб и Михаил обидели Феодора, давши ему один только Можайск;
этого-то Феодора можайского вдова Василия Всеволодовича выбрала в мужья
своей дочери, и таким образом один из Ростиславичей смоленских получил в
приданое за женою волость суздальских Юрьевичей. В житии князя Феодора
находим следующие дополнительные известия: от первой жены, княжны
ярославской, он имел сына Михаила; во время отсутствия князя в Орду жена его
умерла, и теща с боярами, провозгласив князем молодого Михаила, не впустили
в город Феодора, когда он приехал из Орды. Феодор отправился назад в Орду,
там женился на ханской дочери, прижил с нею двоих сыновей - Давида и
Константина - и, услыхав о смерти старшего сына, Михаила, возвратился в
Ярославль, где утвердился с ханскою помощию.
Из князей муромских упоминается Ярослав по случаю брака ростовского
князя Бориса Васильевича на его дочери. В Рязани княжил Олег Ингваревич,
внук Игорев, правнук Глебов, оставивший (1258 г.) стол сыну Роману. В 1270
году на Романа донесли хану Менгу-Тимуру, будто он хулит хана и ругается
вере татарской; хан напустил на Романа татар, которые стали принуждать его к
своей вере; тот не соглашался, и когда стали его бить, то он продолжал
восхвалять христианство и бранить веру татарскую; тогда разъяренные татары
отрезали ему язык, заткнули рот платком и, изрезавши всего по составам,
отняли наконец голову и взоткнули на копье.
Рассказавши смерть Романову, летописец обращается к русским князьям и
увещевает их не пленяться суетною славою света сего, не обижать друг друга,
не лукавствовать между собою, не похищать чужого, не обижать меньших
родичей.
Неизвестно, кто оклеветал Романа.
Из бояр при князьях Северо-Восточной Руси упоминается Жидислав, воевода
князя Ярослава Ярославича, которого татары убили в Переяславле в 1252 году;
именем своим он напоминает прежних, славных на севере Жидиславов, или
Жирославов. У князя Василия костромского упоминается воевода Семен,
опустошавший в 1272 году Новгородскую волость; можно думать, что это одно
лицо с знаменитым впоследствии Семеном Тонилиевичем.
Обратимся теперь к Юго-Западной Руси.
Плано-Карпини, проехавший через древнюю собственную Русь (Киевскую
область) в 1245 году, говорит, что он во все продолжение пути находился в
беспрестанном страхе перед литовцами, которые начали опустошать теперь и
Приднепровье благодаря тому, что некому было противиться: большая часть
жителей Руси или была побита, или взята в плен татарами; Киев после Батыева
опустошения сделался ничтожным городком, в котором едва насчитывалось домов
с двести, жители находились в страшном рабстве; по окрестностям
путешественники находили бесчисленное множество черепов и костей
человеческих, разбросанных по полям.
Таким образом, Русь находилась между двумя страшными врагами, татарами
с востока и Литвою с запада, которые не замедлят вступить в борьбу за нее.
Но у нее оставался еще знаменитый князь, под знаменем которого она могла еще
с успехом отстаивать свою независимость, хотя и тут, разумеется, собственная
Русь не могла играть по-прежнему первенствующей роли; Киев уже прежде
потерял свое первенствующее значение, перешедшее теперь к богатой области
Прикарпатской, отчине знаменитого правнука Изяслава Мстиславича. Но к этой
волости перешло также роковое преимущество Киевского княжества быть
предметом усобиц между Мономаховичами и Ольговичами: несмотря на татарское
опустошение, за Галич продолжали бороться двое представителей обеих
враждебных линий - Даниил Романович Мономахович и Михаил Всеволодович
Ольгович.
Даниил еще до взятия Киева Батыем поехал в Венгрию, но был дурно принят
королем, который отказался выдать дочь свою за его сына. Даниил выехал из
Венгрии, но, встретив на дороге толпы народа, спасавшегося бегством от
татар, должен был возвратиться назад; потом, услыхав, что брат, жена и дети
спаслись в Польшу, отправился и сам туда же, на дороге соединился с
семейством и вместе с ним поехал к Кондратову сыну Болеславу, который дал
ему на время Вышгород, где Даниил и пробыл до тех пор, пока узнал, что
татары вышли из его волости.
Обстоятельство, что Даниил выехал в Венгрию только с одним сыном Львом,
оставивши семейство в Галиче, заставляет думать, что он не бежал пред
татарами, а ездил для сватовства и заключения союза с королем против татар.
В Галиче ждали Даниила прежние неприятности: когда он подъехал к городу
Дрогичину, то наместник тамошний не позволил ему войти в город; другие
города были опустошены; из Бреста нельзя было выйти в поле от смрада гниющих
трупов; во Владимире не осталось ни одного живого человека; Богородичный
собор и другие церкви были наполнены трупами. Между тем и Михаил
черниговский с сыном Ростиславом возвратились из Польши, где также
скрывались от татар, и проехали мимо Владимира к Пинску, не давши знать
Романовичам о своем приезде, чем явно выказывали вражду свою к ним; из
Пинска Михаил отправился в Киев и жил под этим городом на острове, а сын его
Ростислав поехал княжить в Чернигов, Когда, таким образом, Черниговские
обнаруживали неприязнь свою к Романовичам, последние должны были бороться со
внутренними врагами. Бояре галицкие, по словам летописца, называли Даниила
своим князем, а между тем сами держали всю землю; главными из них были в это
время Доброслав Судьич, попов внук, и Григорий Васильевич: первый взял себе
Бакоту и все Понизье, а другой хотел овладеть Горною стороною Перемышльскою,
и был мятеж большой в земле и грабеж от них, Даниил послал стольника своего
Якова сказать Доброславу: "Я ваш князь, а вы меня не слушаетесь, землю
грабите; я не велел тебе принимать черниговских бояр, велел дать волости
галицким, а Коломыйскую соль отписать на меня", "Хорошо, - отвечал
Доброслав, - так и будет сделано"; но в это самое время вошли к нему Лазарь
Домажирич и Ивор Молибожич, два беззаконника от племени смердьего, как
называет их летописец; они поклонились Доброславу до земли. Яков удивился и
спросил; "За что это они так тебе низко кланяются?" "За то, что я отдал им
Коломыю", - отвечал Доброслав. "Как же ты смел это сделать без княжеского
приказа? - сказал Яков. - Великие князья держат эту Коломыю на раздачу
оруженосцам своим, а эти чего стоят?" "Что же мне говорить?" - отвечал,
смеясь, Доброслав; другого ничего Яков не мог от него добиться. К счастию
Даниила, оба боярина, Доброслав и Григорий, скоро перессорились; Доброславу
не хотелось иметь товарища, и потому он прислал к князю с доносом на
Григория, и оба потом явились с наветами друг на Друга к Даниилу, который
был особенно оскорблен гордостию Доброслава: этот боярин приехал к князю в
одной сорочке, закинув вверх голову, в сопровождении толпы галичан, шедших у
его стремени. Романовичи увидали, что оба боярина лгут, оба не хотят ходить
по воле княжеской, и потому велели схватить обоих, потом отправили печатника
Кирилла в Бакоту собрать подробные сведения о грабительствах боярских и
успокоить землю, в чем Кирилл и успел.
Но только что установилось спокойствие внутреннее, как Романовичи
должны были приняться за оружие для отражения врагов внешних: в 1241 году
Ростислав Михайлович черниговский, собравши князей болховских и галичан себе
преданных, осадил Кирилла в Бакоте; после битвы у городских ворот Ростислав
потребовал свидания с печатником, надеясь склонить его на свою сторону, но
Кирилл отвечал ему: "Так-то ты благодаришь дядей своих за их добро? ты
позабыл, как тебя выгнал и с отцом король венгерский и как тогда приняли
тебя господа мои, твои дядья? отца твоего в великой чести держали и Киев ему
обещали, тебе Луцк отдали, а мать твою и сестру из Ярославовых рук
освободили". Много умных речей говорил Кирилл, но Ростислав не послушался;
тогда печатник принялся за другое средство, подействительнее, и вышел на
черниговского князя с пехотою; тот не решился вступить в битву и ушел за
Днепр. Даниил, услыхавши, что Ростислав приходил на Бакоту с князьями
болховскими, пошел немедленно на последних, потому что эти князья также
отплатили ему злою неблагодарностию за добро: когда он жил в Вышгороде у
Болеслава мазовецкого, то князья болховские прибежали также в Польшу от
татар; но Болеслав не хотел принимать их, а хотел ограбить. "Это особенные
князья, а не твои ратники", - говорил он Даниилу, который вступился за них;
галицкий князь хотел было даже биться за них с Болеславом, насилу брат его
Василько умолил последнего не трогать болховских, которые обещались служить
полякам. Но теперь они забыли все это, и Даниил без милости опустошал их
землю, оставленную татарами в целости для того, чтоб жители сеяли на них
пшеницу и просо; семь городов их взял Даниил и сжег. Но Ростислав
черниговский не думал еще отставать от своих враждебных намерений:
соединившись с изменником Данииловым, боярином Владиславом, и с рязанским
изгнанником, братоубийцею, князем Константином Владимировичем, овладел
Галичем, но был скоро выгнан оттуда Романовичами и спасен был от дальнейшего
преследования только вестию, что татары вышли из Венгрии и идут на землю
Галицкую; Константин с крамольным владыкою перемышльским также принужден был
бежать перед дворецким Данииловым, Андреем; Андрей настиг и разграбил гордых
слуг владыкиных, разодрал тулы их бобровые, прилбицы (опушки у шапок подле
лба) волчьи и барсуковые; тут же попался в плен и славный певец Митуса,
который прежде по гордости не хотел служить князю Даниилу.
Через три года (в 1245) Ростислав, женившийся между тем на дочери
короля венгерского, пришел с тестевым войском опять на волость Даниила,
разбил бояр последнего, но был выгнан самим Даниилом.
Через несколько времени Ростислав с полками венгерскими в польскими
вошел в последний раз в землю Галицкую и осадил Ярославль. Во время сильных
боев перед городом венгры и поляки укрепили свой лагерь, чтобы не терпеть
никакого вреда от осажденных до тех пор, пока не будут готовы осадные машины
Ростислав хвастался перед войском своим: "Если б я знал только, где Даниил и
Василько, то поехал бы на них с десятью человеками". Он устроил воинскую
игру перед городом и, сражаясь с каким-то Воршем, упал с лошади и вывихнул
себе плечо - примета была не на добро, замечает летописец. Даниил и
Василько, услыхавши о его приходе, помолились богу и стали собирать войска.
На реке Сане произошла последняя кровопролитная битва между Мономаховичами и
Ольговичами; перед сражением, говорит летописец, пролетела над полком стая
птиц хищных, орлов и воронов, и стали птицы играть, клоктать и плавать по
воздуху - знамение было на добро.
Первый напал на полки Ростиславовы дворецкий Андрей; когда с обеих
сторон переломали копья, то послышался треск, как от грома, и много с обеих
сторон попадало всадников с коней своих; Даниил послал к Андрею 20 отборных
мужей на помощь; но те испугались и прибежали назад к Сану, оставя храброго
дворского среди врагов с малою дружиною. Между тем поляки, поднявши страшный
крик, поя Кирлешь (Кирие елеисон), двинулись на Василька; с ними был сам
Ростислав, а в заднем полку стоял с хоругвию известный венгерский воевода
Филя; он по-прежнему хвастался и укорял Русь. "Русские, - говорил он своим,
- горячо наступают, но долго не выдерживают боя, стоит нам только выдержать
их первый натиск". Даниил бросился на выручку брата, попался было в плен,
вырвался, выехал из полков, но потом возвратился опять, ударил на Филю, смял
полк его, разодрал хоругвь пополам; увидавши это, Ростислав побежал, а за
ним и все венгры. Мы оставили Василька, ожидавшего нападения поляков,
которые кричали друг другу: "Погоним длинные бороды". "Лжете, - прокричал им
в ответ Василько, - бог помощник нам" - и с этими словами, пришпорив коня,
двинулся к ним навстречу. Поляки не выдержали натиска и обратились в
бегство. Даниил, гоня венгров и русь Ростиславову через глубокую дебрь,
сильно тужил, не зная, что делается с братом, как вдруг увидел хоругвь его и
самого князя, гонящего поляков; Даниил остановился на могиле против города и
подождал брата, с которым стал советоваться - продолжать ли преследование?
Василько отговорил его гнаться дальше. Поражение неприятелей было полное:
множество венгров и поляков было побито и взято в плен, в числе пленных
находился гордый Филя, схваченный Андреем дворским, и знаменитый изменник
галицкий, боярин Владислав: оба казнены были в тот же день вместе со многими
другими венгерскими пленниками.
Ярославская победа окончательно утверждала Даниила на столе галицком: с
этих пор никто из русских князей уже не беспокоил его более своим
соперничеством; венгры также оставили свои притязания; должны были
успокоиться и внутренние враги народа, бояре, не имея более возможности
крамолить, не находя соперников сыну Романову. Но сколько славен был для
Даниила 1249 год, столько же тяжек следующий, 1250: от татар пришло грозное
слово: "Дай Галич!" В глубокой грусти оба Романовича стали думать: что
делать? В чистом поле не было возможности сопротивляться татарам, городов не
успели укрепить; наконец, Даниил сказал: "Не отдам пол-отчины моей, лучше
поеду сам к Батыю". Даниил отправился в путь, приехал в опустошенный Киев,
где сидел боярин Димитрий Ейкович, посланный туда великим князем Ярославом
суздальским; в Киеве Даниил остановился в Выдубицком монастыре, созвал
братию, попросил их отслужить молебен, чтоб бог помиловал его, и поплыл по
Днепру в сильной тоске, видя перед собою беду грозную. В Переяславле,
стольном городе прадеда своего Мономаха, он уже встретил татар; упомянутые
выше западные путешественники рассказывают о тяжком впечатлении, которое
произвело на них первое знакомство с татарами, показавшимися им какими-то
демонами; такое же тяжкое впечатление произвели татары и на Даниила, по
свидетельству летописца: варварские обряды, суеверия внушали глубокое
отвращение сыну Романову, с ужасом думал он, что все приходящие к хану
подчиненные владельцы должны исполнять эти обряды, ходить около куста,
кланяться солнцу, луне, земле, дьяволу, умершим, находящимся в аде предкам
их ханским. В черных мыслях приехал Даниил на Волгу, в Орду Батыеву, и
первая весть, услышанная им здесь, не могла его утешить: пришел к нему слуга
великого князя Ярослава суздальского и сказал: "Брат твой Ярослав кланялся
кусту, и тебе кланяться". "Дьявол говорит твоими устами, - отвечал ему на
это Даниил, - да заградит их бог". К счастию, Батый не потребовал от него
исполнения суеверных обрядов: когда Даниил при входе в вежу поклонился, по
татарскому обычаю, то Батый встретил его словами: "Данило! зачем так долго
не приходил; но все хорошо, что теперь пришел; пьешь ли черное молоко, наше
питье, кобылий кумыс!" "До сих пор не пил, - отвечал Даниил, - но теперь,
если велишь, буду пить". "Ты уже наш татарин, - продолжал Батый, - пей наше
питье". Даниил выпил, поклонился, по их обычаю, и, сказавши хану, что
следовало о делах своих, попросил позволения идти к ханше; Батый сказал:
"Иди". Князь пошел поклониться ханше; потом Батый прислал к нему вина,
велевши сказать: "Не привыкли вы пить молоко, пей вино". Северный летописец,
довольный относительным уважением, каким пользовались наши князья в Орде,
повторяет постоянно, что они принимались там с честию; но южный, рассказавши
о принятии Даниила ханом, разражается горькими жалобами: "О, злее зла честь
татарская! Даниил Романович князь был великий, обладал вместе с братом
Русскою землею, Киевом, Владимиром и Галичем; а теперь сидит на коленях и
холопом называется, дани хотят, живота не чает, и грозы приходят. О, злая
честь татарская! Отец был царем в Русской земле, покорил Половецкую землю и
воевал на иные все страны; и такого отца сын не принял чести, кто ж другой
после того получит от них что-нибудь? Злобе и лести их нет конца!" Пробывши
двадцать пять дней в Орде, Даниил достиг цели своей поездки: хан оставил за
ним все его земли.
Приехавши в Русь, он был встречен братом и сыновьями, и был плач об его
обиде, говорит летописец, но еще больше радовались, что увидели его опять
здоровым.
Даниил мог немного утешиться немедленным полезным следствием своей
поездки к хану: король венгерский, испуганный не столько Ярославскою
победою, сколько благосклонностию Батыя к Даниилу, тотчас же прислал к
последнему с предложением мира и родственного союза, который прежде
отвергнул Даниил изъявил сперва сомнение в искренности короля; но митрополит
Кирилл съездил в Венгрию и уладил дело: Лев Данилович женился на дочери
королевской, и Даниил отдал королю пленников венгерских, взятых при
Ярославле. Но чем спокойнее было княжение Даниила внутри, чем славнее
становился он между соседними государями европейскими, тем тягостнее была
для него злая честь татарская, и он стал искать средств к свержению ига. С
одними средствами Галича и Волыни нельзя было и думать об этом; сломить
могущество татар, отбросить их в степи можно было только с помощию новых
крестовых походов, с помощию союза всей Европы или по крайней мере всей
восточной ее половины. Но о крестовом союзе католических государств нельзя
было думать без главы римской церкви, от которого должно было изойти первое,
самое сильное побуждение; князь русский мог быть принят в этот союз только в
качестве сына римской церкви - и вот Даниил завязал сношения с папою
Иннокентием IV о соединении церквей. Легко понять, как обрадовался папа
предложениям галицкого князя; письмо за письмом, распоряжение за
распоряжением следовали от его имени по случаю присоединения Галицкой Руси.
Он отправил доминиканского монаха Алексея с товарищем для безотлучного
пребывания при дворе Даниила, поручил архиепископу прусскому и эстонскому
легатство на Руси, позволил русскому духовенству совершать службу на
заквашенных просвирах, признал законным брак Даниилова брата Василька на
одной из родственниц, уступил требованию Даниила, чтобы никто из
крестоносцев и других духовных лиц не мог приобретать имений в русских
областях без позволения князя. Но с самого уже начала обнаружилось, что
связь с Римом не будет продолжительна: время крестовых походов прошло, папа
не имел уже прежнего значения, не мог своими буллами подвинуть целой Европы
против Востока: в 1253 году он писал ко всем христианам Богемии, Моравии,
Сербии и Померании об отражении татарских набегов на земли христианские и
проповедовании крестового похода; но это послание не произвело никакого
действия; то же в следующем году писал он к христианам Ливонии, Эстонии и
Пруссии, и также безуспешно. Вместо помощи против татар папа предлагал
Даниилу королевский титул в награду за соединение с римскою церквию. Но
Даниила не мог прельстить королевский титул. "Рать татарская не перестает:
как я могу принять венец, прежде чем ты подашь мне помощь?" - приказывал
отвечать он папе. В 1254 году, когда он был в Кракове у князя Болеслава,
туда же явились и послы папские с короною, требуя свидания с Даниилом; тот
отделался на этот раз, велевши сказать им, что не годится ему с ними
видеться в чужой земле. На следующий год послы явились опять с короною и с
обещанием помощи; Даниил, не полагаясь на пустые обещания, не хотел сперва и
тут принимать короны, но был уговорен матерью своею и князьями польскими,
которые говорили ему: "Прими только венец, а мы уже будем помогать тебе на
поганых"; с другой стороны, папа проклинал тех, которые хулили православную
веру греческую, и обещал созвать собор для рассуждения об общем соединении
церквей. Даниил короновался в Дрогичине; но событие это осталось без
следствий; видя, что от папы не дождаться помощи, Даниил прервал с ним
всякие сношения, не обращая внимания на укоры Александра IV; впрочем, титул
королевский остался навсегда за князем галицким.
Предоставленный одним собственным средствам, Даниил не хотел, однако,
отказаться от мысли о сопротивлении татарам: укреплял города и не позволял
баскакам утверждаться в низовьях днестровских. Ближайшим соседом Данииловым
в Приднепровье был баскак Куремса, не могущий внушить большого страха
галицкому князю, так что в 1257 году последний решился предпринять
наступательное движение против татар и побрал все русские города,
непосредственно от них зависевшие. В 1259 году войско Куремсы явилось у
Владимира, но было отбито жителями, сам Куремса не мог взять Луцка, потому
что сильный ветер относил от города каменья, бросаемые татарами из машин. Но
в 1260 вместо Куремсы явился другой баскак, Бурундай, с которым не так легко
было управиться; Бурундай прислал сказать Даниилу: "Я иду на Литву; если ты
мирен с нами, то ступай со мною в поход".
Опечаленный Даниил сел думать с братом и сыном: они хорошо знали, что
если Даниил сам поедет к Бурундаю, то не воротится с добром за явную войну с
Куремсою, и потому решили, что Василько поедет за брата. Василько
отправился, на дороге встретил отряд литовцев, разбил их и привез сайгат
(трофеи) к Бурундаю; это понравилось татарину, он похвалил Василька, поехал
с ним вместе воевать литву и после войны отпустил домой. Но этим дело не
кончилось: в следующем 1261 году Бурундай опять прислал сказать Романовичам:
"Если вы мирны со мною, то встретьте меня, а кто не встретит, тот мне враг".
Опять поехал к нему Василько, взявши с собою племянника Льва и владыку
холмского Ивана (на Руси узнали уже, что монголы уважают служителей всех
религий); татарин встретил их сильною бранью, так что владыка Иван стоял ни
жив ни мертв от страха; наконец Бурундай сказал Васильку: "Если вы со мною
мирны, то размечите все свои города". Надобно было исполнить приказание: Лев
разметал Данилов, Истожек, послал и Львов разметать, а Василько послал
разрушить укрепления Кременца и Луцка. Владыка Иван отправлен был ими к
Даниилу с вестию о гневе Бурундая; Даниил испугался и уехал сперва в Польшу,
потом в Венгрию, а между тем Бурундай вместе с Васильком приехал к Владимиру
и приказал разрушить городские укрепления; Василько видел, что такие
обширные укрепления нельзя скоро разрушить, и потому велел зажечь их, и
горели они целую ночь; сжегши свой город, Василько на другой день должен был
угощать Бурундая в беззащитном Владимире; но татарину и этого было мало: он
потребовал, чтоб рвы городские были раскопаны, и это было исполнено. Из
Владимира Бурундай и Василько приехали к Холму, любимому городу короля
Даниила; город был затворен, в нем сидели бояре и люди добрые с пороками и
самострелами, так что взять его не было никакой надежды у Бурундая, и он
стал говорить Васильку: "Это город брата твоего, ступай, скажи гражданам,
чтоб сдались".
Василько поехал, а при нем три татарина и толмач, знавший русский язык,
- слушать, что Василько будет говорить с холмовцами. Но Василько догадался,
как сделать: набрал в руки камней и, подъехавши к стенам, начал кричать
главным боярам: "Константин холоп и ты другой холоп, Лука Иваныч! это город
брата моего и мой, сдавайтесь!" - и, сказавши это, три раза ударил камнем об
землю, давая этим знать, чтоб не сдавались, а бились с татарами. Константин,
стоя на забралах, увидал знак, понял его смысл и отвечал Васильку: "Ступай
прочь, если не хочешь, чтоб ударили тебя камнем в лицо, ты уже не брат
королю, а враг ему".
Татары, бывшие с Васильком, рассказали Бурундаю ответ Константинов, и
тот, не смея приступить к Холму, отправился пустошить Польшу, а оттуда
возвратился в степи. Таким образом, Даниил, обманутый слабостью Куремсы,
рано начал действовать против татар и поплатился за преждевременную смелость
городами галицкими и волынскими; но, с другой стороны, Даниил не ошибся
относительно выбора главного средства сопротивления против степных полчищ,
именно укрепления городов: наиболее укрепленный Холм остался цел; должно
заметить, впрочем, что пред этим городом был один баскак со своим отрядом,
конечно, и Холм не мог бы устоять против тех полчищ, которые приводил Батый
на Русь.
Но если Даниил не имел успеха в борьбе с Востоком, зато он вознагражден
был счастливою борьбою с европейскими своими соседями. Здесь первое место
занимает борьба его с литвою, среди которой произошли важные перемены,
имевшие решительное влияние на судьбы Юго-Западной Руси. До сих пор литовцы,
подобно соплеменникам своим пруссам, были разъединены, повиновались многим
князьям; такое разъединение, не препятствуя литовцам собираться
многочисленными толпами и опустошать соседние страны, препятствовало
единству, постоянству в движениях, не могло сообщать этим движениям
завоевательного, прочного характера. Для этого нужно было единовластие; и
вот в то время, как пруссы гибнут от меча немецких рыцарей или теряют свою
народность вследствие разъединения, среди литовцев, значительно усиленных,
без сомнения, беглецами прусскими, являются князья, которые начинают
стремиться к единовластию; самым замечательным из них был Миндовг. Характер
Миндовга ручался за успех дела в обществе варварском: этот князь был жесток,
хитр, не разбирал средств для достижения цели, никакое злодейство не могло
остановить его; но где нельзя было действовать силою, там он сыпал золото,
употреблял обман. Из рассказа Плано-Карпини мы видели, что литовцы после
нашествия Батыева безнаказанно опустошали русские области; но в 1246 году,
возвращаясь с набега на окрестности Пересопницы, они были настигнуты у
Пинска обоими Романовичами и поражены наголову; в следующем году встречаем
известие о новом поражении их от князей - галицкого и волынского. В 1252
году Миндовг отправил дядю своего Выкынта и двоих племянников - Тевтивила и
Едивида - воевать к Смоленску; он сказал им: "Что кто возьмет, тот пусть и
держит при себе". Но этот поход был хитростию со стороны Миндовга: он
воспользовался отсутствием родичей, чтоб захватить их волости и богатство,
после чего отправил войско, чтоб нагнать и убить их самих. Князья, однако,
вовремя узнали о намерениях Миндовга и убежали к Даниилу, за которым была
сестра Тевтивила и Едивида. Миндовг послал сказать Даниилу, чтоб тот не
вступался за изгнанников, но Даниил не послушался сколько по родству с
последними, столько же и потому, что хотел воспользоваться этим
обстоятельством для обессиления Литвы: посоветовавшись с братом, он послал
сказать князьям польским: "Время теперь христианам идти на поганых, потому
что у лих встали усобицы". Поляки обещались идти с ним вместе на войну и не
исполнили обещания. Тогда Романовичи стали искать против Миндовга других
союзников и отправили Выкынта к ятвягам, в Жмудь, и к немцам, в Ригу;
Выкынту удалось серебром и дарами уговорить ятвягов и половину Жмуди
подняться на Миндовга; немцы также прислали сказать Даниилу: "Для тебя
помирились мы с Выкынтом, хотя он погубил много нашей братьи" - и обещались
также идти на помощь к изгнанникам.
Обнадеженные этим, Романовичи выступили в поход: Даниил послал брата на
Волковыйск, сына на Слоним, а сам пошел к Здитову, побрали много городов и
возвратились Домой; потом отправил Даниил Тевтивила с русью и половцами
воевать Миндовгову землю; но немцы не двигались, и Тевтивил сам отправился в
Ригу, где принял крещение; это подействовало, и Орден стал готовиться к
войне.
Миндовг увидал, что не может противиться в одно время двум врагам - и
Романовичам и Ордену, и потому принялся за другие средства: он послал тайно
к магистру Ордена Андрею фон Штукланду с богатыми дарами и с следующим
предложением: "Если убьешь или выгонишь Тевтивила, то еще больше получишь".
Андрей принял дары и отвечал, что питает к Миндовгу сильную дружбу, но
не может помогать ему до тех пор, пока он не примет крещения. Миндовг просил
личного свидания с магистром, и за роскошным обедом было улажено все дело.
Миндовг крестился, и папа был в восторге: он принял литовского князя, по
обычаю, под покровительство св. Петра, писал к ливонскому епископу, чтоб
никто не смел оскорблять новообращенного, поручил епископу кульмскому
венчать Миндовга королевским венцом, писал об установлении соборной церкви в
Литве и епископа; но Миндовг принял христианство точно так же, как пруссы
принимали его под мечом рыцарей, только для вида, до первой возможности
возвратиться к отцовской вере.
"Крещение его было льстиво, - говорит летописец, - потому что втайне он
не переставал приносить жертвы своим прежним богам, сожигал мертвецов; а
если, когда выедет на охоту, и заяц перебежит дорогу, то уж ни за что не
пойдет в лес, не посмеет и ветки сломить там". Как бы то ни было, Миндовгу
удалось отстранить опасность, грозившую ему от Ордена, и Тевтивил должен был
бежать из Риги в Жмудь, к дяде своему Выкынту; он собрал войско из ятвягов,
жмуди, вспомогательного русского отряда, присланного ему Даниилом, и
выступил против Миндовга, на помощь к которому пришли немцы Война не
ознаменовалась никаким решительным действием в 1252 году; в следующем 1253
сам Даниил принял в ней участие, опустошил область Новгородскую
(Новогрудскую); потом Василько с племянником Романом Данииловичем взял
Городен, а сын Миндовгов за то опустошил окрестности Турийска. Но этот набег
не мог перевесить успехов русской рати, и Миндовг прислал к Даниилу с
предложением мира и руки своей дочери для Шварна, сына Даниилова; литовский
князь, впрочем, и тут нашел средство заставить Даниила благосклоннее
выслушать его предложения: в одно время с Миндовговыми послами явился к
Даниилу Тевтивил и объявил, что Миндовг подкупил ятвягов, и те не хотят
больше воевать с ним. Даниил рассердился на ятвягов, но делать было нечего.
Почти два года после того не встречаем известий о делах литовских; в
конце 1255 года летописец рассказывает о мире между Даниилом и сыном
Миндовговым, Воишелком, князем новгородским (новогрудским); характер и жизнь
этого Воишелка очень замечательны для нас, потому что подобные явления всего
лучше показывают состояние нравов в известный век, в известном обществе.
Жесток был и Миндовг, но бесчеловечие Воишелка превосходило всякое вероятие;
наивный рассказ летописца наводит ужас: "Воишелк стал княжить в Новгороде,
будучи в поганстве, и начал проливать крови много: убивал всякий день по
три, по четыре человека; в который день не убивал никого, был печален, а как
убьет кого, так и развеселится". И вдруг пронеслась весть, что Воишелк -
христианин; мало того, он оставляет княжение свое и постригается в монахи.
Этот-то Воишелк явился в 1255 году к королю Даниилу посредником мира между
ним и отцом своим Миндовгом; условия были так выгодны, что нельзя было не
принять их: Шварн Данилович получал руку Миндовговой дочери, а старший брат
его, Роман, получал Новогрудек от Миндовга да Слоним с Волковыйском и
другими городами от Воишелка с обязанностию, впрочем, признавать над собою
власть Миндовга. При заключении этого мира Воишелк просил Даниила дать ему
возможность пробраться на Афонскую гору, и Даниил выхлопотал для него
свободный путь через венгерские владения; но смуты, происходившие тогда на
Балканском полуострове, заставили Воишелка возвратиться назад из Болгарии,
после чего он построил себе свой особый монастырь на реке Немане между
Литвою и Новогрудеком.
Таким образом, южным Мономаховичам удалось снова утвердиться в
волостях, занятых было Литвою; но зато Изяславичи полоцкие должны были
уступить свои волости князьям литовским. Последним полоцким князем является
в наших летописях Брячислав, которого имя записано под 1239 годом по случаю
брака Александра Невского на его дочери; но потом (в 1262 г.) полоцким
князем является уже литвин Тевтивил, племянник Миндовгов от сестры. Но и
Роману Даниловичу трудно было княжить в своей новой волости, среди
родственников, подобных Воишелку: под 1260 годом встречаем известие, что
король Даниил и брат его Василько воевали Литву, ища Романа Даниловича,
схваченного Воишелком и Тевтивилом; чем кончилось дело, как освободился
Роман - неизвестно; известно только то, что в 1262 году Миндовг, желая
отомстить Васильку, который вместе с татарами воевал его землю, послал на
Волынь две рати, набравшие добычи; но одну из них Василько нагнал у города
Небла; литовцы стояли у озера и, увидавши неприятеля, сели в три ряда за
щитами, по своему обычаю; Василько ударил на них и победил, причем не
осталось из них ни одного человека: одни погибли от меча, другие потонули в
озере. Василько отправил сайгат к брату своему Даниилу, который был тогда на
дороге в Венгрию и сильно тосковал по брате и молодом племяннике Владимире,
зная, что они пошли в поход, как вдруг один из слуг начал говорить:
"Господин! какие-то люди едут за щитами с сулицами, и кони с ними в
поводах". Король вскочил с радостию и сказал:
"Слава тебе, господи! это Василько победил Литву!" Посланный подъехал и
привел сайгат: коней в седлах, щиты, сулицы, шлемы. Эта война Романовичей с
Литвою была последнею при жизни Миндовга. В то время как сын его Воишелк жил
в монастыре, Миндовг ждал случая отвергнуть новую веру и прервать связь с
Орденом или, лучше сказать, зависимость от него; он долго выказывал себя
пред рыцарями ревностным христианином, послушным сыном папы, союзником
Ордена, уступил последнему значительные земли; мало того, завещал ему всю
Литву в случае своей беспотомственной смерти, а между тем толпы литовцев в
1259 г. вторгнулись в Курляндию и пустошили там орденские владения; отряд
тевтонских рыцарей вышел к ним навстречу, и на берегах реки Дурбы произошла
битва, которая служила печальным предвещанием для Ордена: литовцы одержали
блистательную победу и отпраздновали ее сожжением пленных рыцарей в жертву
богам. Эта победа Литвы служила знаком к волнению пруссов, подстрекнутых,
как говорят, Миндовгом; а в 1260 г., в условленный день, вспыхнуло
повсеместное восстание. Миндовг еще медлил, все выжидал, наконец, видя, что
час пробил, решился действовать открыто: отрекся от христианства и
королевского титула, вступил с войском в Пруссию и страшно опустошил ее. С
другой стороны, его войско счастливо воевало польские владения, убило одного
князя, взяло в плен другого; с литовским войском в этом походе находился
рязанский выходец Евстафий, сын известного нам братоубийцы князя
Константина; сын, как видно, был похож на отца, потому что летописец
называет Евстафия окаянным и беззаконным. Такие успехи не могли быть
перевешены неудачею, которую литовцы в последнее время потерпели от Василька
волынского, и летописец говорит, что Миндовг начал сильно гордиться и не
признавал себе никого равным. В 1262 году умерла у него жена, о которой он
очень жалел. У покойной была сестра за Довмонтом, князем нальщанским;
Миндовг послал сказать ей: "Сестра твоя умерла, приезжай сюда плакаться по
ней"; но когда та приехала, то он стал говорить ей: "Сестра твоя, умирая,
велела мне жениться на тебе, чтоб другая детей ее не мучила", - и женился на
свояченице. Муж последней, Довмонт, озлобившись за это на Миндовга, стал
думать, как бы убить его, но открыто сделать этого не мог, потому что сила
его была мала, а Миндовгова велика; тогда Довмонт стал искать себе союзника
и нашел его в племяннике Миндовговом от сестры, Треняте, князе жмудском. В
1263 году Миндовг послал все свои войска за Днепр, на князя Романа
брянского, и Довмонт находился также в этом ополчении; усмотря удобное
время, он объявил другим вожакам, что волхвы предсказывают ему дурное, и
потому не может продолжать поход; возвратившись назад, он немедленно
отправился ко двору Миндовга, застал его врасплох и убил вместе с двумя
сыновьями. Тренята, вероятно вследствие прежнего ряда с Довмонтом, стал
княжить в Литве, на месте Миндовга, и в Жмуди и послал сказать брату своему,
Тевтивилу полоцкому: "Приезжай сюда, разделим землю и все имение
Миндовгово"; но дележ повел к ссоре между братьями: Тевтивил стал думать,
как бы убить Треняту, а Тренята - как бы отделаться от Тевтивила; боярин
последнего, Прокопий Полочанин, донес Треняте о замыслах своего князя, тот
предупредил брата, убил его и стал княжить один, но недолго накняжил:
четверо конюших Миндовговых составили заговор отомстить убийцам прежнего
князя своего и убили Треняту, когда тот шел в баню.
Тогда начал действовать единственный оставшийся в живых сын Миндовга
Воишелк; когда он узнал о смерти отца своего, то испугался и ушел из Литвы в
Пинск; но когда услыхал, что Тренята убит, то с пинским войском отправился в
Новогрудек и, взявши здесь другие полки, пошел в Литву, где был принят с
радостью отцовскими приверженцами. Воишелк стал княжить и, как бы желая
привести в забвение, что он был когда-нибудь монахом, начал поступать точно
так же, как поступал, будучи князем в Новогрудке. "Он стал княжить по всей
земле Литовской, - говорит летописец, - и начал избивать своих врагов, и
перебил их бесчисленное множество, а другие разбежались". Воишелк утвердился
в Литве с помощью зятя своего Шварна Даниловича и дяди его Василька
Романовича волынского, которого он назвал отцом своим и господином; вместе с
Шварном, приведшим в Литву сильное войско, Воишелк пошел на своих врагов,
города их побрал, самих перебил; в числе убитых находился и рязанский
изгнанник Евстафий Константинович.
Таким образом, отношения литовские при жизни Даниила кончились с явною
выгодою для Руси: Миндовга не было более, а сын его Воишелк, обязанный
утверждением своим в Литве русскому войску, признал зависимость свою от
брата Даниилова, ибо таково значение слов, что он назвал Василька отцом и
господином. С таким же успехом шла борьба и с другим соседним варварским
народом - ятвягами: в 1248 году ятвяги потерпели сильное поражение от
Василька Романовича при Дрогичине, потеряли сорок князьков своих. В 1251
году отправились на ятвягов оба Романовича с поляками и половцами, перешли
болота и вошли в страну их, причем поляки не утерпели, зажгли первую весь;
Романовичи сильно рассердились на них за это, потому что пожар дал весть
варварам о рати; ятвяги собрались всею землею и, как видно, зная о гневе
Даниила на поляков, прислали сказать ему: "Оставь нам поляков, а сам ступай
с миром из земли нашей"; Даниил не согласился. Ночью ятвяги напали на
укрепленный стан польский и готовились проломить острог, но польский князь
Семовит послал просить стрельцов у Романовичей на помощь; русские князья
насилу отпустили стрельцов, все еще сердясь на поляков. Стрельцам удалось
откинуть ятвягов от острога, хотя во всю ночь не было от них покоя. На
другой день Даниил двинулся вперед, а брат его Василько с Семовитом остался
на месте, имея позади отряд половецкий; ятвяги ударили на последний,
обратили его в бегство, отняли хоругвь и схватились потом с Васильком и
Семовитом; сеча была лютая, и с обеих сторон падало много народу; известный
нам Андрей дворский, крепкий сердцем и больной телом, поскакал было по
привычке на неприятеля, но не мог удержать копья в слабых руках и едва не
лишился жизни; Василько послал к брату за помощью, и возвращение Даниила
дало перевес русским. Земля неприятельская была пожжена и попленена, много
князей ее побито; но скоро к ятвягам пришли на помощь пруссы и борты;
русские и поляки сошли с коней и пешком двинулись навстречу к врагам: щиты
их сияли, как заря, шлемы, как солнце восходящее, копья казались густым
тростником, а князь Даниил разъезжал на коне среди полков и рядил войско.
Тогда пруссы сказали ятвягам: "Можете ли дерево поддержать сулицами и
дерзнуть на эту рать?" Ятвяги отступили; Даниил также возвратился в свою
землю, избавивши от плена многих христиан, которые пели победителям славные
песни; как видно, эти песни имели влияние и на рассказ летописца.
Через три года (в 1255 году) Даниил с сыном Львом и польским князем
Семовитом отправился опять на ятвягов, молодой Лев Данилович, узнавши, что
один из князей ятвяжских, Стекинт, укрепился (осекся) со своими в лесу,
пошел на него, убил самого Стекинта, ранил брата его, обратил в бегство
остальных ятвягов и принес к отцу оружие Стекинтово и брата его, обличая тем
свою победу: королю была большая радость, Ятвяги прислали просить мира,
обещаясь быть в подданстве у Даниила; но это возбудило зависть поляков, и
они стали благоприятствовать поганым; узнавши об этом, Даниил велел
пустошить землю Ятвяжскую, причем истреблен был весь дом Стекинтов, так что
и теперь, говорит летописец, пусто на этом месте. В 1256 году Даниил с
сыновьями Львом, Шварном, Романом, который княжил тогда в Новогрудке, с
двумя из остальных Изяславичей полоцких (минских) и с Семовитом польским
наполнил ятвяжские болота своими многочисленными полками. Князья русские и
польские собрали совет и сказали Даниилу: "Ты король, голова всем полкам:
если кого-нибудь из нас пошлешь напереди, то другие не будут слушаться; а ты
ратный чин знаешь, война тебе за обычай, все тебя побоятся и постыдятся;
ступай сам напереди". Даниил, устроивши полки, поехал сам напереди с
небольшим отрядом вооруженных отроков, перед собою пустил стрельцов, а
другие стрельцы шли по обеим сторонам дороги; дворский ехал за королем, к
которому присоединились потом и сыновья его Лев и Роман. Узнавши, что ятвяги
дожидались неприятелей в веси Привище, Даниил послал сказать дворскому: "Как
скоро увидишь, что мы поскакали вперед, то немедленно ступай за нами,
распустивши полк, чтоб всякий мог ехать как можно скорее"; но посланный
молодой отрок не понял приказания и передал его совершенно иначе дворскому;
это подвергло короля и сыновей его страшной опасности, потому что, надеясь
на подкрепление от дворского, они ударили на весь, крича: "Беги! беги!"
Ятвяги точно дрогнули сначала и побежали, но потом остановились посередине
веси, и Даниилу со Львом стоило больших усилий обратить их вторично в
бегство; дворский приехал уже тогда, когда одержана была полная победа,
следствием которой было обычное опустошение страны" На другой день ятвяги
прислали просить мира и предлагали заложников, чтоб только русские не
убивали их пленных. Неизвестно, какое следствие имело это предложение:
летописец говорит, что Даниил, возвратившись с честию и славою домой,
сбирался опять идти на ятвягов, но те поспешили отправить к нему послов с
данью и с обещанием служить ему и строить города в земле своей, в
удостоверение чего прислали детей своих в заложники. Так Даниил достиг того,
что начал отец его, Роман Великий: тот заставлял дикарей расчищать землю под
пашни, Даниил заставил их строить города в земле своей; торжество галицкого
князя над ятвягами было торжеством гражданственности над варварством в
Восточной Европе, и торжество это тем замечательнее, что в описываемое время
цивилизующее племя само находилось под гнетом азиатских варваров. В 1257
году Даниил послал боярина своего взять дань с ятвягов черными куницами,
белками и серебром; часть дани послана была польскому воеводе: пусть узнает
вся земля Польская, что ятвяги платят дань королю Даниилу.
Но не одною счастливою борьбою с варварами знаменит был король Даниил в
соседних государствах; борьба с варварами не мешала ему принимать участие в
делах этих государств, возвысить и здесь значение Руси, В Польше борьба
между Владиславом Ласконогим и племянником его Владиславом Одоничем
кончилась в 1231 году смертию Ласконогого, вследствие чего Одонич стал
единовластителем великой Польши, Но усобица началась с другой стороны; по
смерти Лешка брат его, Конрад мазовецкий, спешил взять в свои руки
управление его волостями - Краковом и Сендомиром в качестве опекуна над
малолетним племянником своим Болеславом; но мать и вельможи последнего
предложили эту опеку герцогу силезскому Генриху I; отсюда война между
Генрихом и Конрадом, в которой Конрад остался победителем и удержал за собою
опеку над Болеславом краковским. Когда Болеслав, возмужав, потребовал от
дяди очищения отцовских владений, то Конрад захватил его в плен; но
племянник успел убежать из заключения и опять обратился с просьбою о помощи
к Генриху силезскому; тот вступился в дело и помог Болеславу Лешковичу
против дяди; но за эту помощь взял себе Краков и часть Сендомирской волости.
С таким же успехом кончил Генрих и войну с великопольским князем Владиславом
Одоничем в 1234 году:
Одонич должен был уступить силезскому герцогу все свои земли, лежащие к
югу от Варты. Благодаря этим успехам Генриха силезского самая старшая линия
Пястов усилилась над всеми остальными линиями. Но, пролагая, с одной
стороны, путь своему потомству к усилению себя на счет всех остальных
родичей и к собранию земли Польской, Генрих, с другой стороны, сильно
содействовал преобладанию немецкой народности над славянскою в областях
польских. Не раз замечали мы, как наши русские князья тяготились
малонаселенностию земли своей и старались отовсюду призывать в нее
колонистов; та же самая потребность чувствовалась и в других землях
славянских; монастыри, получившие большие земли во владение, искали средств
расчистить свои леса, населить, обработать пустоши: для этого они стали
перезывать к себе немецких колонистов. Князья перезывали их частию с тою же
целию, частию селили их в старых городах и основывали для них новые, дабы
посредством них усилить промыслы, торговлю и таким образом увеличить свои
доходы; остальные землевладельцы последовали примеру духовенства и князей, и
вот немцы распространяются по всем западнославянским землям. Пример к выводу
немецких колонистов в польские владения должна была подать по своим
особенным обстоятельствам Силезия. Родоначальник силезских князей, Владислав
II, по изгнании своем с старшего стола нашел дружественный прием в Германии;
сыновья его, рожденные от немецкой принцессы, были здесь воспитаны и с
помощию императора Фридриха Барбаруссы получили от дядей волость в родной
земле - Силезию. Это все повело к теснейшей связи их с Германиею. С другой
стороны действовала церковь: монастыри, наполненные немецкими монахами и
монахинями, рыцарские ордена, получившие себе земли от щедрости князей,
стали с позволения последних вызывать в свои владения немецких колонистов;
скоро и города начали также наполняться немцами, причем важно было то, что
последние сохраняли вполне свою народность, судились и рядились своим
правом. Особенную склонность к немцам обнаружил Генрих I силезский, и легко
понять, какое значение для всей Польши должна была иметь эта склонность,
когда Генрих стал самым сильным из ее владетелей. Генрих умер в 1238 году,
оставя сыну своему Генриху II Благочестивому княжество, которое превосходило
величиною владения всех остальных Пястов; но впадение монголов, в битве с
которыми пал Генрих Благочестивый, воспрепятствовало усилению Силезии на
счет других польских областей: владения Генриха разделились между тремя его
сыновьями; старший из них, Болеслав, которому достался Краков и часть
великой Польши, беспорядочным поведением и наследственною в своем роде
любовию к немцам вооружил против себя вельмож, которые провозгласили своим
князем Болеслава, Лешкова сына, а жители великой Польши передались сыновьям
старого своего князя Владислава Одонича. Но этого мало: скоро началась
усобица между Болеславом Генриховичем и его родными братьями, причем
соперники обращались к немецким князьям и платили за помощь частию своих
владений, а между тем прелаты, пользуясь недальновидною щедростию князей и
их ослаблением вследствие усобиц, все более и более усиливали свое значение,
и в Польше повторились явления, о которых начал уже забывать дальнейший
запад: в 1258 году Болеслав Генрихович принужден был в одежде кающегося,
босыми ногами отправиться в болеславскую церковь Иоанна Крестителя, чтоб
избавиться от проклятия, над ним тяготевшего.
Мы видели, что слабостию Силезии воспользовался Болеслав (Стыдливый),
сын Лешка (Белого), для возвращения своей отчины, стола краковского; но
прежде утверждения своего здесь он должен был выдержать войну с дядею
Конрадом мазовецким. Даниил галицкий снова находился в союзе с последним, и
потому в 1245 году встречаем известие о войне его с Болеславом Лешковичем; в
первый поход, вошедши в Польшу четырьмя дорогами, Романовичи опустошили
Люблинскую область до рек Вислы и Сана; во второй поход осадили Люблин и
сняли осаду только тогда, когда люблинцы дали слово не помогать Болеславу.
Следствием этих войн было то, что в битве под Ярославлем поляки Болеславовы
находились в войске Ростислава черниговского, а Романовичи, заслышав приход
последнего, послали сказать Конраду: "Из-за тебя пришли на нас ляхи
Болеславовы, потому что мы помогали тебе", и Конрад послал им
вспомогательный отряд, который, однако, не успел принять участие в битве. В
1247 году умер Конрад, славный, предобрый, по выражению летописца, и Даниил
с Васильком жалели об нем; еще при жизни своей он разделил Мазовию между
двумя сыновьями: Казимиром и Болеславом; последний умер вскоре после отца и
по просьбам князя Даниила отдал свою волость младшему брату Семовиту, за
которым была племянница Даниилова, дочь Александра бельзского; дружеские
отношения между Даниилом и Семовитом не прерывались до самой смерти
последнего; с Болеславом краковским галицкий князь находился также в мире.
Ярославскою битвою кончились, как мы видели, враждебные отношения к
Венгрии, и за союзом родственным скоро последовал политический, когда по
смерти последнего австрийского герцога Фридриха за владения его возникла
упорная борьба между королями чешскими венгерским; последний обратился с
просьбою о помощи к Даниилу и заключил с ним договор, по которому сын
Даниила, Роман, женился на сестре покойного герцога Гертруде и в приданое
брал Австрию. Следствием этого договора была война Даниила с чехами. В 1254
году Даниил предпринял поход в землю Опавскую (Троппау) сколько для короля
венгерского, говорит летописец, столько же и для славы, потому что ни один
князь русский, ни Святослав Храбрый, ни Владимир Святой, не воевал земли
Чешской. Даниил выступил в поход вместе с Болеславом Стыдливым краковским,
женатым на дочери венгерского короля; союзники, приближаясь к Опаве,
отправили к городу сторожевой отряд из поляков, который был разбит чехами,
выехавшими из Опавы. Такое неудачное начало навело сильный страх на поляков,
и Даниил должен был увещевать их быть пободрее. "Чего вы испугались? -
говорил он им, - разве вы не знаете, что война без мертвых не бывает? разве
вы не знали, что вышли на мужчин вооруженных, а не на женщин? если воин убит
на рати, то какое тут чудо? другие и дома умирают без славы, а эти со славою
умерли; укрепите сердца ваши и ступайте бодро вперед". Но тщетно Даниил
уговаривал поляков подступить поближе к городу: те никак не согласились;
Даниил сильно горевал, тем более что большая часть его войска с сыном Львом
отправилась другим путем и неизвестно где находилась; наконец пришел Лев
Данилович, и началась осада, которая, однако, не имела успеха по причине
глазной болезни Данииловой; взят был только ближний город Насилье
(Носсельт). Опустошивши вконец всю землю Опавскую, Даниил и Болеслав
возвратились домой, Даниил по уговору с королем венгерским опустошил чешские
владения, но король не исполнил своих обещаний, данных Роману, и оставил его
в городе Нейбурге, подле Вены, безо всякой помощи; чешский король Оттокар
осадил Нейбург и, не будучи в состоянии взять его силою, прислал сказать
Роману: "Ты мне родня и свояк (Оттокар был женат на Маргарите, другой сестре
австрийского герцога Фридриха), оставь венгерского короля, и мы разделим с
тобою пополам Австрию; король тебе много обещает и ничего не сделает; а я
тебе говорю правду и поставлю свидетелей - папу и 12 епископов". Роман
отвечал: "Не могу иметь с тобою никакого дела, потому что стыдно будет мне и
грех вопреки обещаниям покинуть короля венгерского", - и послал объявить
последнему о предложении Оттокар а, прося немедленной помощи. Но король явно
его обманывал: хотел Австрию для себя, а Роману обещал дать города в Венгрии
и не посылал ему помощи, а между тем осажденные терпели сильный голод в
Нейбурге: одна женщина тайком прокрадывалась в Вену и покупала там съестные
припасы для князя. Тогда жена Романова стала уговаривать мужа ехать к отцу,
и Роман, воспользовавшись доброхотством какого-то Веренгера Просвела,
выбрался из города и уехал в Галицию. В 1260 году Даниил опять соединил
полки свои с войском Белы против Оттокара богемского; но союзники были
разбиты последним при реке Мораве, и Даниил должен был отказаться от надежды
видеть сына своего на престоле австрийском, тем более что татарские
отношения занимали тогда все его внимание.
Король Даниил не долго пережил разрушение своих надежд на успешную
борьбу с татарами; он умер между 1264-1266 годом; таким образом, почти в
одно время Восточная Европа лишилась троих знаменитейших своих владетелей: в
Руси Северной не стало Александра Невского, в Южной - Даниила, в Литве -
Миндовга. Не трудно заметить сходство в деятельности обоих князей русских -
Невского и короля Даниила: оба прославились воинскими подвигами на западе и
оба должны были поникнуть пред монголами, причем неудача предприятий
Данииловых служит самым лучшим объяснением постоянной покорности
Александровой и выставляет с выгодной стороны проницательность и
осторожность внука Всеволода III; легко заметить, как оба князя,
представители - один Северной, другой Южной - Руси, представители двух долго
враждебных линий Мономахова племени, остаются верны каждый своей стране и
своему племени по личному характеру своему, несмотря на известное сходство в
характере их деятельности. Даниил сделал для Южной Руси все, что можно было
ожидать от него при тех тяжких обстоятельствах, которым мог быть в уровень
только князь, талантливый подобно Даниилу и подобно Даниилу испытанный
бедствиями, с ранней молодости не знавший покоя. Крепости срыты по
приказанию татарского баскака, но Холм сбережен, и вообще отношения
монгольские не так тяжки на юге, гроза Бурундаева прошла как-то мимо; Литва
и ятвяги в зависимости, среди соседних христианских государств Русь получила
важное место с признанным необходимым влиянием, чему много способствовало
то, что главная сцена действия перенесена была с востока, из области
днепровской, на запад, в область днестровскую Но кроме подвигов внешних
Даниил прославился особенно внутреннею распорядительностию: после
монгольского опустошения успел привести свою землю в цветущее состояние,
населил, обстроил города, усилил промышленность, торговлю.
При этом должно заметить, однако, что Даниил, населяя города свои,
наполнил их немцами, поляками, армянами, жидами, что не могло не иметь
влияние на будущую судьбу страны.
По смерти короля Даниила мысль Романа Великого была приведена в
исполнение:
Галицкая земля перешла прямо к сыновьям Данииловым: Льву, Мстиславу и
Шварну (Роман больше не упоминается), а дядя их Василько остался княжить
по-прежнему на Волыни. Литва готовилась окончательно слиться с Русью под
властию одного из сыновей Данииловых: в 1268 году Воишелк снова заключился в
монастыре, отдав все свои владения зятю Шварну. Последний, боясь, как видно,
возобновления внутренних волнений в Литве в пользу князей природных,
уговаривал Воишелка покняжить еще вместе, но тот решительно отказался,
говоря: "Много согрешил я пред богом и перед людьми; ты княжи, а земля тебе
безопасна". Живя в угровском Данилове монастыре, Воишелк говорил: "Вот здесь
подле меня сын мой Шварн, а там господин мой отец князь Василько, буду ими
утешаться". Но он недолго утешался: Шварн умер бездетным, и литовцы снова
вызвали Воишелка из монастыря для управления делами княжества; это возбудило
вражду в брате Шварновом, Льве Даниловиче, которому хотелось быть
наследником брату в Литве, а Воишелк не склонялся на его желание.
Между обоими князьями готовы уже были начаться неприятельские действия,
как Василько Романович, князь волынский, предложил им съезжаться вместе для
примирения. Воишелк и Лев приехали к Васильку во Владимир Волынский, где
Маркольд, родом немец, старый советник короля Даниила, позвал всех троих
князей к себе на обед; обедали весело, много пили, и Василько после обеда
поехал к себе домой спать, а Воишелк поехал в Михайловский монастырь, где
стоял. На этом дело не кончилось: Лев приехал в монастырь к Воишелку и стал
говорить ему: "Кум! попьем-ка еще!" Тот согласился, и началась опять
попойка, во время которой князья опять поссорились, от брани дошло до драки,
и Воишелк был убит Львом.
Последний хотел было воспользоваться смертью Воишелка и приобрести себе
Литву; но он не получил успеха в этом деле, и литовцы выбрали себе
единоплеменного князя. Так порвано было в самом начале мирное соединение
Литвы с Русью. С поляками, именно с Болеславом краковским, началась война
скоро по смерти Данииловой; в ней русские потерпели поражение вследствие
неосторожности Шварна, который, не послушавшись совета старого дяди
Василька, не дождался полков волынских и ударил один на соединенных врагов,
тогда как Василько именно говорил: "Не бейтесь сначала с поляками, но
отпустите их в свою землю, когда пойдут, разделившись, тогда нападайте". В
1271 году умер Василько волынский, оставив стол свой сыну Владимиру. Кроме
потомков Романа Великого на западной стороне Днепра упоминаются трое князей
пинских: Федор, Демид и Юрий Владимировичи в союзе с Васильком волынским
(1262 г.); Изяслав, князь свислочский (1256); Глеб Ростиславич степанский.
Обратимся теперь к другим княжествам Южной Руси, на восточном берегу
Днепра. Мы оставили Михаила черниговского в Киеве, где он жил под городом на
острове.
Узнавши, что король венгерский выдал наконец дочь свою за его сына
Ростислава, он поехал в Венгрию, но не получил почетного приема ни от свата,
ни от сына и, рассердившись на Ростислава, поехал в Чернигов, и оттуда - к
Батыю просить себе ярлыка на это княжество. Приехавши в Орду, он никак не
хотел, обратившись на юг, поклониться изображению умершего Чингисхана,
говоря, что охотно поклонится хану и даже рабам его, но христианин не должен
кланяться изображению мертвого человека. Напрасно князь Борис ростовский
уговаривал его со слезами исполнить обряд, а бояре ростовские обещались
принять на себя за него епитимью и со всею своею областью - Михаил оставался
непреклонным, тем более что боярин его Федор напоминал ему увещания
духовника не губить души идолопоклонством. Михаил умер мучительною смертию;
летопись называет палачом его русского отступника путивльца Домана; боярин
Феодор был также убит (в 1246 г.). В Чернигове начал княжить Андрей
Всеволодович, как видно, брат Михаилов. Из других черниговских князей
упоминается Роман брянский, который в 1264 году поразил литовское войско,
нападшее на его волость. Под 1241 годом упоминается князь рыльский Мстислав,
убитый татарами. В одной летописи под 1245 годом упоминается о смерти князя
Андрея Мстиславича, убитого Батыем; Плано-Карпини называет его князем
черниговским.
БОРЬБА МЕЖДУ СЫНОВЬЯМИ АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО (1276-1304)
Исчезновение прежних понятий о праве старшинства.- Великий князь
Димитрий Александрович переяславский стремится к усилению.- Восстание против
него младшего брата, Андрея городецкого, с помощию Орды.- Влияние боярина
Семена Тонилиевича.- Союз князей против Димитрия.- Осторожность северных
князей.- Разделение Орды, и Димитрий пользуется этим разделением.- Убиение
Семена Тонилиевича.- Новая усобица.- Торжество Андрея.- Безуспешный съезд
князей.- Князь переяславский Иван Дмитриевич отказывает свою волость князю
Даниилу Александровичу московскому.- Смерть Андрея.- События в других
северных княжествах.- Отношения к татарам, шведам, немцам и Литве.- Дела на
юго-западе.
Мы достигли того времени, когда прежние понятия о праве старшинства
исчезают; великие князья показывают ясно, что они добиваются не старшинства,
но силы.
Каждый князь, получив область Владимирскую, старается увеличить свою
собственность на счет других княжеств. Но когда преобладание понятия о
собственности, отдельности владения заставляло каждого великого князя
заботиться только о самом себе, то все остальные князья не могут уже более
доверять родственной связи, должны также заботиться о самих себе, всеми
средствами должны стараться приобресть силу, потому что им оставалось на
выбор: быть жертвою сильнейшего или других сделать жертвами своей силы. Вот
почему мы видим теперь восстания князей на великого с попранием всех
старинных прав, родовых отношений.
Князь Димитрий Александрович переяславский, присоединивши к своей
отчине область Владимирскую, начал тем же, чем начинали его предшественники,
- стремлением усилиться на счет Новгорода, который по смерти Василия
поспешил признать его своим князем. В 1279 году он, по словам летописца,
выпросил у новгородцев позволение поставить для себя крепость Копорье, пошел
и сам срубил ее; в следующем году он поехал туда вторично с посадником
Михаилом, с лучшими гражданами; заложили в Копорье крепость каменную. В том
же году посадник Михаил Мишинич, возведенный в это достоинство при Василии,
был сменен, и на его место был возведен Семен Михайлович, неизвестно, сын
какого из прежде бывших посадников - Михалка Степановича или Михаила
Федоровича. Летопись говорит, что у Мишинича отнято было посадничество
князем и новгородцами вместе - все показывало, следовательно, согласие
города с Димитрием; но в следующем 1281 году вдруг встречаем известие о
ссоре великого князя с новгородцами. Очень вероятно, что ссора эта произошла
по поводу Копорья, на который Димитрий хотел смотреть как на свою
собственность, что не нравилось новгородцам. Как бы то ни было, когда
новгородцы отправили к Димитрию владыку с мольбою, то он не послушал его,
пришел с войском на волость Новгородскую и сильно опустошил ее, после чего
заключен был мир, как видно на всей воле великого князя. Быть может, этот
поступок Димитрия, обличавший стремление его усилить себя на счет других,
послужил Андрею Александровичу городецкому знаком к восстанию на старшего
брата; быть может, он хотел подражать дяде своему Василию Ярославичу,
который посредством хана не позволил брату своему Ярославу усилиться
окончательно на счет Новгорода; впрочем, летописцы указывают на бояр
Андреевых, и особенно на одного из них, Семена Тонилиевича, как главного
виновника этого восстания. Мы видели у князя Василия костромского воеводу
Семена, который водил полки своего князя против Димитрия и новгородцев.
Очень вероятно, что вследствие этих отношений к Димитрию Семен по смерти
Василия перешел не к переяславскому князю, а к городецкому Андрею, тем более
что Кострома по смерти бездетного Василия перешла к Андрею Этот-то Семен
начал вооружать нового князя против Димитрия, и вот Андрей отправляется в
Орду, имея споспешником себе и помощником Семена Тонилиевича и других
многих, говорит летописец.
Задаривши хана Менгу-Тимура, Андрей получил ярлык на Владимир и войско
против Димитрия, потому что последний не думал повиноваться слову ханскому,
и нужно было принудить его к тому силою, причем все князья, ближние и
дальние родственники, соединились с Андреем против Димитрия. Мы не станем
предполагать, что Димитрий дурно обходился с ними, пусть Димитрий был
добрый, кроткий князь: для нас важна здесь недоверчивость князей к великому
князю владимирскому, постоянное нерасположение их к каждому князю,
присоединявшему к своему уделу Владимирскую область. Димитрий, видя союз
князей и татарские полки против себя, поехал к Новгороду, желая засесть в
своем Копорье, но на озере Ильмене встретил полки новгородские; новгородцы
показали князю путь, самого не схватили, но взяли двух дочерей его и бояр в
заложники. "Отпустим их тогда, - сказали они Димитрию, - когда дружина твоя
выступит из Копорья", Но дружина эта не думала оставлять крепости, потому
что ею начальствовал зять Димитрия, знаменитый Довмонт псковский: он
нечаянно напал на Ладогу и высвободил оттуда имение Димитриево; но когда
новгородские полки подошли к Копорью, то дружина великокняжеская не могла
долее здесь держаться и, получив беспрепятственный выход, оставила крепость,
которую разрыли новгородцы. Между тем Димитрий отправился за море, а татары,
пришедшие с Андреем, ища Димитрия, рассыпались по всей земле, опустошили все
около Мурома, Владимира, Юрьева, Суздаля, Переяславля, Ростова, Твери до
самого Торжка и далее к Новгороду. Андрей сел во Владимире, угостил богатым
пиром, одарил князей ордынских и, отпустив их домой, поехал в Новгород, где
был честно посажен на стол. Но скоро пришла к нему сюда весть, что Димитрий
возвратился из-за моря с наемными войсками, засел в своем Переяславле,
укрепляется там и собирает полки. Андрей немедленно выехал из Новгорода во
Владимир, оттуда в Городец, а из Городца поехал в Орду опять вместе с
Семеном Тонилиевичем жаловаться на брата хану Тудай-Менгу, брату и преемнику
Менгу-Тимурову, доносить, что Димитрий не хочет повиноваться татарам,
платить им дани; а между тем в его отсутствие князья Святослав Ярославич
тверской, Даниил Александрович московский и новгородцы двинулись на
Димитрия: союз также замечательный!
Враждебные войска сошлись у Дмитрова, стояли пять дней, ссылаясь о
мире, и наконец заключили его, неизвестно на каких условиях. Становится
заметным, как редко на севере князья вступают в битвы друг с другом:
обыкновенно, сошедшись, они заключают мир и расходятся (1281-1283 г.).
Между тем Андрей пришел из Орды с полками татарскими; Димитрий бежал
вторично, но на этот раз уже не за Балтийское море, а к берегам Черного:
там, в степях, раскинулась другая орда, независимая и враждебная Золотой,
или Волжской, орда Ногайская. Повелитель ее Ногай, князь рода Джучиева и
полководец со времен Берге, из соперничества с ханом Золотой Орды принял с
честию Димитрия и дал ему свои полки; на этот раз Андрей должен был уступить
и возвратил брату Владимир.
Как же Димитрий воспользовался своею победою? В 1283 году двое
переяславских бояр, Антон и Феофан, явились в Кострому, схватили нечаянно
Семена Тонилиевича и начали допытываться у него о прежних и настоящих
намерениях его князя. Семен отвечал: "Напрасно допрашиваете меня; мое дело
служить верою и правдою своему князю; если же были между ним и братом его
какие раздоры, то они сами лучше знают их причины". "Ты поднимал ордынского
царя, ты приводил татар на нашего князя", - продолжали переяславские бояре.
"Ничего не знаю, - отвечал Семен, - если хотите узнать подробнее об этом,
спросите у господина моего, князя Андрея Александровича, тот ответит вам на
все ваши вопросы". "Если ты не расскажешь нам о всех замыслах своего князя,
- продолжали Димитриевы бояре, - то мы убьем тебя". "А где же клятва,
которою клялся ваш князь моему, - отвечал Семен, - клятва мира и любви?
Неужели ваш князь и вы думаете исполнить эту клятву, убивая бояр нашего
господина?" Переяславские бояре исполнили поручение своего князя - убили
Семена Тонилиевича.
Легко было предвидеть, что убийство Семена не потушит вражды между
братьями:
Андрей сильно тужил о своем боярине и начал ссылаться с новгородцами; в
Торжке (в 1284 г.) они обменялись клятвами стоять друг за друга, против
Димитрия. Но последний был силен. Андрей уступил и на этот раз и даже
нашелся принужденным вместе с Димитрием и его татарами опустошать волости
новгородские. После этого Андрей обратился к татарам и привел на Димитрия
какого-то царевича из Орды; но когда татары рассеялись для грабежа, то
Димитрий собрал большую рать и ударил на них; царевич убежал в Орду, бояре
Андрея попались в плен, и городецкий князь должен был опять уступить;
новгородцы приняли к себе Димитрия, конечно не на всей своей воле; есть
известие о наказании людей, ему неприязненных; посадник Семен Михайлович,
отправлявший свою должность во все время дружбы Новгорода с Андреем и потому
необходимо приятный последнему, был свергнут при торжестве Димитрия; его
место заступил Андрей Климович; но Семен не отделался одним лишением
посадничества: в 1287 году встал на него весь Новгород понапрасну (без
исправы), говорит летописец: пошли на него из всех концов, как сильная рать,
каждый с оружием, пришли на двор к нему, взяли весь дом с шумом; Семен
прибежал к владыке, а владыка проводил его в Софийскую церковь, где он и
пробыл в безопасности до другого дня, пока смятение утихло. Семен чрез
несколько дней умер; но и Андрей Климович недолго посадничал: в 1289 г. он
был свергнут, и на его место возведен брат прежде бывшего посадника Юрий
Мишинич, а ладожское посадничество отдано было Матвею Семеновичу, как видно
сыну Семена Михайловича.
Неизвестно, в связи ли с этими переменами было убиение Самойлы
Ратшинича жителями Прусской улицы на владычнем Дворе; новгородцы сзвонили
вече у св. Софии и у св. Николы, откуда пошли вооруженные, взяли улицу
Прусскую, домы разграбили, улицу всю пожгли. В следующем году крамольники
пограбили торг; на другой день новгородцы собрались на вече и сбросили двух
крамольников с мосту.
Между тем Димитрий, смирив брата и новгородцев, хотел, как видно,
разделаться и с теми княжествами, которые помогали Андрею против него: в
1288 году Димитрий вместе с ростовским князем и новгородцами Пошел на
тверского князя Михаила Ярославича наследовавшего брату своему Святославу,
неизвестно когда умершему; но Михаил встретил Димитрия с полками у Кашина, и
дело кончилось без боя - миром.
Неизвестны подробности, как Димитрий поступил с другими князьями;
известно только то, что в 1292 году отправились жаловаться на него в Орду
князья: Андрей городецкий, Димитрий ростовский с сыном и братом Константином
углицким, двоюродный брат их Михаил Глебович белозерский, тесть последнего,
Федор Ростиславич ярославский, с ростовским епископом Тарасием. В орде
Волжской Тудай-Менгу был свергнут четырьмя племянниками своими, внуками
Тутукана, которые скоро в свою очередь были истреблены сыном Менгу-Тимура
Тохтою, или Токтаем.
Тохта, выслушав жалобы князей, хотел сначала послать в Русь за
Димитрием, но потом раздумал и отправил туда большое войско, Переяславцы,
узнавши о приближении татар, все разбежались, и Димитрий должен был бежать
из своего города сперва на Волок, а оттуда во Псков; татары же с Андреем
городецким и Федором ярославским взяли Владимир, разграбили Богородичную
церковь, взяли потом 14 других городов и опустошили всю землю. Тверь
наполнилась беглецами со всех сторон, которые уговаривались не пускать татар
дальше и биться с ними; но татары хотели идти с Волока к Новгороду и Пскову;
тогда новгородцы послали к предводителю их Дуденю богатые дары, и варвары,
удовольствовавшись ими, отправились назад, в степи. Союзники - Андрей
городецкий и Федор ярославский - поделили между собою волости: Андрей взял
себе Владимир и Новгород, Федор - Переяславль, сына Димитриева Ивана вывели
в Кострому. По удалении татар Димитрий хотел было пробраться из Пскова в
Тверь, ибо Михаил не нарушал с ним мира и не показан в числе жалобщиков на
него; сам Димитрий успел проехать в Тверь, но обоз его был захвачен Андреем
и новгородцами с новым посадником их Андреем Климовичем, заступившим место
Юрия Мишинича, как видно вследствие торжества городецкого князя; Димитрий
принужден был просить мира у брата, который и принял предложение: как видно
взявши Владимир, Андрей уступил старшему брату опять Переяславль, ибо
встречаем известие, что Федор ярославский пожег этот город, вероятно с
досады, что должен был отступиться от своего приобретения, и после видим в
Переяславле сына Димитриева; Волок возвращен новгородцам. Но Димитрий не
достиг своей отчины: он умер по дороге в Волок в 1294 году, погребен же, по
обычаю, в своем Переяславле.
Андрей заступил место брата и потому при тогдашних отношениях не мог
оставить других князей в покое, ни сам остаться от них в покое. Мы видели,
что и прежде Андрей был в союзе с князем Федором ярославским: союз остался
ненарушимым и теперь; на их же стороне стоял и князь Константин ростовский;
но против этих троих князей образовался другой союз также из троих князей:
Михаила тверского, Даниила московского и Ивана переяславского, который,
впрочем, был в это время в Орде и поручил защищать свою волость двум первым.
В 1296 году в присутствии ханского посла князья собрались во Владимир для
окончания своих споров, но чуть-чуть дело не дошло до кровопролития; владыка
Симеон отвратил его, но ненадолго: в том же году Андрей, собравши большое
войско, пошел к Переяславлю; но Даниил московский и Михаил тверской
заступили ему дорогу: битвы, по обычаю, не было, князья стали пересылаться и
помирились. В 1301 году князья опять съехались в Дмитрове: Андрей и Даниил
уладили свои дела, но Иван переяславский и Михаил тверской разъехались в
распре - знак, что на этих новых съездах каждый князь толковал отдельно о
своих отдельных интересах и, уладивши дело с одним, мог не уладиться с
другим. В следующем 1302 году произошло событие, важное по своим следствиям
и подавшее непосредственно повод к новой борьбе между князьями: князь Иван
Димитриевич переяславский умер бездетным: кому же должна была достаться его
отчина, старший удел в племени Ярослава Всеволодовича? По старине великий
князь должен был распорядиться этою родовою собственностию по общему совету
со всеми родичами, сделать с ними ряд, по древнему выражению. Но теперь на
севере смотрели на волости, уделы как на частную собственность, и каждый
князь, как частный собственник, отделенный от рода, считал себя вправе
завещать свою собственность кому хотел, и вот Иван Димитриевич завещевает
Переяславль мимо старшего дяди Андрея младшему - Даниилу московскому. Легко
понять, какое значение это событие имело в то время, когда каждый князь
стремился к усилению своего удела на счет других: область княжества
Московского увеличивалась целою областью другого княжества! Великий князь
Андрей не хотел позволить Даниилу воспользоваться завещанием племянника и
тотчас по смерти Ивана отправил в Переяславль своих наместников; но Даниил
не думал уступать: он выгнал наместников Андреевых и посадил своих; Андрей
отправился в Орду, вероятно жаловаться хану, В следующем 1303 году умер
Даниил Александрович московский; старший сын его Юрий был совершенно в
уровень своему времени: приобретать и усиливаться во что бы то ни стало было
главною его целию, и когда Андрей возвратился из Орды с ярлыками ханскими,
то Юрий не уступил ему Переяславля, жители которого хотели непременно иметь
его своим князем и, доставшись отцу его по завещанию, не толковали, как
некогда киевляне, что не хотят доставаться по наследству. В 1304 году умер
Андрей; смерть его служила знаком к борьбе между Москвою и Тверью.
Описавши борьбу между сыновьями Невского, обратимся к событиям,
происходившим в других княжествах. В Ростове по смерти князя Бориса
Васильковича (1277 г.) взял опять перевес смолоду, говорит старый обычай:
здесь стал княжить брат покойного, Глеб Василькович белозерский. Но Глеб
умер в следующем же 1278 году: он смолоду, говорит летописец, служил татарам
и много христиан избавил от них из плена; ему наследовал в Ростове племянник
от старшего брата, Димитрий Борисович, на Беле-озере остался княжить сын
покойного Глеба, Михаил. Димитрий Борисович, по обычаю времени, захотел
усилиться на счет этого младшего двоюродного брата и отнял у него волости с
грехом и неправдою, по выражению летописца; от двоюродного брата Димитрий
скоро (1271 г.) перешел к родному, Константину Борисовичу, княжившему с ним
вместе в Ростове; была между ними крамола и вражда великая, говорит
летописец; быть может, эта вражда произошла вследствие смерти углицкого
князя Романа Владимировича (1269 г.), не оставившего наследников.
Напрасно старался примирить их владыка Игнатий: Константин должен был
выехать из Ростова, а Димитрий стал собирать войско и укреплять город, боясь
нападения от брата. Тогда владыка Игнатий отправился к великому князю
Димитрию Александровичу и упросил его приехать в Ростов; тот приехал и
помирил братьев. В 1287 году братья разделились: старший, Димитрий, остался
в Ростове, младший, Константин, сел в Угличе. В 1294 году умер князь
Димитрий Борисович ростовский; место его занял брат Константин Борисович,
оставив в Угличе сына своего Александра. Из других князей племени Всеволода
III упоминается под 1281 годом внук его князь Михаил Иванович стародубский,
дядя сыновьям Невского, но не могший быть старшим ни по праву, потому что не
был отчинником, ни по силе. Под 1278 годом упоминается внук Ярослава
Всеволодовича, Давид Константинович, князь галицкий и дмитровский, он умер в
1290 году. Из князей суздальских, сыновей Андрея Ярославича, Юрий Андреевич
умер в 1279 году, и его место занял брат его Михаил.
В Рязани княжил Федор, сын убитого в Орде Романа; он умер в 1294 году,
и место его заступил брат Константин Романович; третий Романович, Ярослав,
князь пронский, умер в 1299 году. В 1278 году умер смоленский князь Глеб
Ростиславич; место его занял брат Михаил Ростиславич, но и этот умер в
следующем 1279 году; тогда Смоленск перешел к третьему Ростиславичу, Федору
ярославскому; соединение двух княжеств - Смоленского и Ярославского - могло
бы повести к важным следствиям для Северной Руси при тогдашних
обстоятельствах, если б географическое разъединение этих княжеств в самом
начале не положило препятствия их политическому соединению: племянник Федора
от старшего брата, Александр Глебович, овладел Смоленском под дядею;
последний в 1298 году с большим войском пошел на Александра, долго стоял под
Смоленском и бился крепко, но взять города не мог и возвратился в Ярославль
без успеха. Смоленское княжество удержало свою независимость; после, в 1301
году, видим здесь усобицы между Александром смоленским и Андреем вяземским:
Александр вместе с родным братом Романом осадил Дорогобуж и людям зла много
сделал, отнявши у них воду, но Андрей вяземский подоспел на помощь к
дорогобужцам, и Александр, раненный, потерявши сына, должен был с большим
уроном отступить от города. На судьбу обоих княжеств, и Рязанского и
Смоленского, в описываемое время начало оказывать влияние соседнее им обоим
срединное княжество на севере, Московское, где, как мы видели, княжил
третий, младший сын Невского, Даниил, сперва бывший в союзе с братом Андреем
против старшего Димитрия, потом, когда Андрей стал великим князем,
вооружившийся против него вместе с князьями тверским и переяславским. Кроме
этого любопытного поведения и приобретения, по завещанию племянника,
Переяславского княжества Даниил замечателен еще тем, что в 1301 году явился
с войском у Переяславля Рязанского, одолел тамошнего князя Константина
Романовича, перебил много бояр и простых людей и наконец взял в плен самого
князя Константина какою-то хитростию вследствие измены бояр рязанских;
Даниил, по словам летописца, держал пленника своего в чести, хотел
укрепиться с ним крестным целованием и отпустить его в Рязань. Сын Даниилов,
Юрий, в самый год отцовской смерти отправился с братьями на другое соседнее
княжество, Можайское: город взял, князя Святослава Глебовича привел пленным
в Москву. Так уже первые московские князья начинают собирать Русскую землю.
В Новгороде после торжества Андреева над братом княжил сын великого князя
Борис Андреевич; посадник Андрей был сменен братом Семеном Ивановичем,
неизвестно в котором году; но в 1303 году Семена сменил опять Андрей. В
последние годы отношения Новгорода к великому князю Андрею, как видно,
переменились: до нас дошел договор новгородцев с Михаилом тверским, в
котором этот князь, объявляя о союзе своем с Даниилом московским и Иваном
переяславским, обязывает новгородцев, чтобы они помогали ему в случае
притеснения от великого князя Андрея, или от татарина, или от кого-нибудь
другого; новгородцы со своей стороны обязывают Михаила, чтоб он в случае
обиды Новгороду защищал его вместе с братом своим Даниилом.
Касательно внешних отношений в описываемое время мы видели, что татары
опустошали Северную Русь, помогая враждующим князьям, как прежде половцы
пустошили Южную. В 1277 году русские князья Андрей городецкий, Глеб
ростовский с сыном и племянником, Федор ярославский, будучи в Орде у хана
Менгу-Тимура, должны были вместе с ним отправиться в поход против ясов,
взяли их город Дедяков и возвратились с честью и дарами от хана. В следующем
году Федор ярославский и Михаил, сын Глеба ростовского, ходили опять с
татарами на войну. В том же году татары приходили на Рязань и, наделавши
много зла, возвратились домой. Через десять лет встречаем новое известие о
нападении татар на Рязань и Муром. В 1293 году был тяжек для Твери царевич
татарский; в Ростове в 1290 г. жители встали вечем на татар и разграбили их.
На западе продолжалась прежняя борьба новгородцев со шведами, новгородцев и
псковичей с немцами и Литвою. В 1283 году шведы вошли Невою в озеро
Ладожское, перебили новгородцев - обонежских купцов, ладожане вышли к ним
навстречу и бились, но счастливо ли, неизвестно; в следующем году такое же
новое покушение шведов, хотевших взять дань на кореле; но на этот раз
новгородцы и ладожане встретили врагов в устье Невы, побили их и заставили
бежать. В 1292 году пришли шведы в числе 800 человек: 400 пошли на корелу,
400 - на ижору; но ижора перебила своих, а корела - своих. Это были
покушения неважные; но в 1293 году шведы обнаружили намерение стать твердою
ногою в новгородских владениях и построили город на Корельской земле;
небольшое новгородское войско со смоленским князем Романом Глебовичем
подошло к городу, но должно было отступить от него по причине оттепели и
недостатка в конском корме; в 1295 году шведы построили другой город на
Корельской же земле, но этот город новгородцы раскопали, истребивши гарнизон
шведский. Шведы, однако, не отстали от своего намерения и в 1300 году вошли
в Неву с большою силою, привели мастеров из своей земли и из Италии и
поставили город при устье Охты, утвердили его твердостию несказанною, по
словам летописца, поставили в нем пороки и назвали в похвальбу Венцом земли
(Ландскрона); маршал Торкель Кнутсон, правивший Швециею в малолетство короля
Биргера, сам присутствовал при постройке Ландскроны и оставил в нем сильный
гарнизон с воеводою Стеном. Против такой опасности нужно было вооружиться
всеми силами, и вот в следующем году сам великий князь Андрей с полками
низовыми и новгородскими подступил к Ландскроне: город был взят, раскопан,
гарнизон частию истреблен, частию отведен в неволю, шведам не удалось
утвердиться в новгородских владениях; также неудачна была и попытка датчан
из Ревеля поставить город на русской стороне Наровы в 1294 году: новгородцы
пожгли город, и в 1302 году заключен был мир, за которым новгородские послы
ездили в Данию. Псков продолжал бороться с Ливонским орденом. В 1298 году
Довмонт в другой раз отбил от него немцев; это был последний его подвиг, в
1299 году он умер, много пострадавши (потрудившись) за св. Софию и за св.
Троицу (т. е. за Новгород и за Псков) - лучшая похвала князю от летописца:
литовский выходец сравнялся ею с Мономахом. Летописец прибавляет, что
Довмонт был милостив безмерно, священников любил, церкви украшал, нищих
миловал, все праздники честно проводил, за сирот, вдов и всяких обиженных
заступался. Неприятельские действия Литвы против Новгородской области
ограничились в описываемое время одним опустошением берегов Ловати в 1285
году; но в следующем году литовцы напали на Олешню, церковную волость
тверского владыки: тверичи, москвичи, волочане, новгородцы, дмитровцы,
зубчане, ржевичи соединились, догнали разбойников, побили их, отняли добычу,
взяли в плен князя. С финскими племенами продолжалась борьба с прежним
характером: в 1292 году новгородские молодцы ходили с княжими воеводами
воевать Емскую (ямь) землю и, повоевавши ее, пришли все поздорову; но в
описываемое время одно из ближайших финских племен, корела, давно платившее
дань Новгороду и еще до татар покрещенное, стало возмущаться. Еще в 1269
году князь Ярослав Ярославич собирался идти на корелу, но на этот раз
новгородцы упросили его не ходить. Под 1278 годом встречаем известие, что
князь Димитрий Александрович с новгородцами и со всею Низовскою землею
казнил корелян и взял землю их на щит.
Князей Юго-Западной Руси - Льва Даниловича галицкого и двоюродного
брата его, Владимира Васильковича волынского, занимали преимущественно
отношения польские, литовские и татарские. С Болеславом Лешковичем
краковским они помирились и даже помогали ему в войне с Болеславом
Генриховичем бреславским (силезским). Мы видели, что Мазовия по смерти
Конрада разделилась между двумя его сыновьями: сначала между Казимиром и
Болеславом, потом, по смерти последнего, между Казимиром и Семовитом.
Казимир, умерший в 1267 году, оставил свою часть пяти сыновьям: Лешку
Черному, Земомыслу, Владиславу Локетку, Семовиту и Казимиру; Семовит оставил
свою часть двум сыновьям, Болеславу и Конраду. С последним у волынского
князя было враждебное столкновение по поводу ятвягов: эти дикари
взволновались снова по смерти Даниила, но воеводы сыновей его, Льва и
Мстислава, и племянника Владимира заставили их смириться; в 1279 году был
сильный голод по всей земле Русской и Польской, у Литвы и ятвягов; послы
ятвяжские приехали к князю Владимиру волынскому и стали ему говорить:
"Господин князь Владимир! приехали мы к тебе ото всех ятвягов, понадеясь на
бога и на твое здоровье; господин! не помори нас, а перекорми, пошли к нам
жито свое на продажу, мы с радостию станем покупать, что хочешь, то и будем
давать: воску, белок, бобров, черных куниц, серебро". Владимир сжалился и
послал к ним жито из Бреста в лодках по Бугу с людьми добрыми, кому верил.
Волынцы из Буга вошли в Нарев, поплыли по этой реке, но когда остановились
ночевать под Полтовском (Пултуском), то все были перебиты, жито унесено,
лодки потоплены. Владимир стал доискиваться, кто это сделал, и послал
сказать Конраду: "Под твоим городом перебиты мои люди: либо ты приказал их
убить, либо кто другой; ты должен знать, что делается в твоей земле, объяви
мне". Конрад заперся: "Сам не бил и другого никого не знаю". Но дядя его,
Болеслав краковский, бывший в ссоре с племянником, послал сказать Владимиру:
"Конрад лжет, сам избил твоих людей, переведайся с ним, осрамил он тебя,
смой свой позор". Владимир послушался и послал на Конрада войско, которое
опустошило земли по сю сторону Вислы и взяло много плену; Конрад прислал
просить мира у Владимира, тот согласился, и началась между обоими князьями
большая любовь: Владимир возвратил Конраду всю челядь, которую побрало его
войско.
Смерть бездетного Болеслава краковского, последовавшая в 1279 году,
подала повод к новым смутам. Болеславу наследовал старший из двоюродных
племянников, Лешко Черный, князь мазовецкий-сераджский, сын Казимира
Конрадовича, и это преемство утверждено было избранием краковской шляхты.
Лев Данилович галицкий, не успевши получить Литвы после брата, захотел
попытаться, не успеет ли овладеть наследством Болеслава краковского, но
бояре сильные, по выражению летописца, нe дали ему земли. Тогда Лев захотел
по крайней мере овладеть некоторыми порубежными городами и послал просить
войска у хана Ногая; тот исполнил его просьбу, и Лев с татарскими полками и
сыном Юрием вступил в польские владения, а брат его Мстислав с сыном
Даниилом и двоюродный брат Владимир волынский пошли туда же неволею
татарскою. Лев шел к Кракову с гордостью великою, говорит летописец, но
возвратился с великим бесчестием, потому что при Гошличе, в двух милях от
Сендомира, поляки поразили его наголову, а в следующем 1281 году Лешко
отплатил ему вторжением в Галицкую область, где взял город Перевореск
(Пршеворск) и сжег его, перебивши всех жителей. С другой стороны, поляки
вошли в волынские владения у Бреста, взяли десять сел и пошли назад; но
жители Бреста с воеводою Титом, в числе 70 человек, ударили на 200 поляков,
убили у них 80 человек, других взяли в плен и возвратили все пограбленное.
Скоро встала усобица между Семовитовичами мазовецкими - известным нам
Конрадом и братом его Болеславом. Конрад обратился с просьбою о помощи к
Владимиру Васильковичу волынскому; тот принял к сердцу его обиду и со
слезами отвечал его послу: "Скажи брату - бог будет мстителем за твой позор,
а я готов тебе на помощь", - и действительно стал собираться на Болеслава;
послал и к племяннику Юрию Львовичу холмскому за помощью, и тот отвечал:
"Дядюшка! с радостию бы пошел и сам с тобою, но некогда: еду в Суздаль
жениться, а с собою беру немногих людей: так все мои люди и бояре богу на
руки да тебе, когда тебе будет угодно, тогда с ними и ступай". Владимир
собрал рать и выступил к Бресту, но прежде отправил к Конраду посла,
который, опасаясь неверных бояр последнего, сказал при них князю:
"Брат твой Владимир велел тебе сказать: с радостию бы помог тебе, да
нельзя: татары мешают". Сказавши это, посол взял Конрада за руку и сильно
пожал ее; князь догадался, вышел с ним вон, и посол начал опять говорить:
"Брат велел тебе сказать: приготовляйся сам и лодки приготовь на Висле, рать
у тебя будет завтра". Конрад сильно обрадовался, велел поскорее готовить
лодки и сам приготовился; рать волынская пришла, перевезлась через Вислу и
пошла вместе с Конрадом во владения Болеслава, где осадили город Гостинный.
Конрад, ездя по полкам, начал говорить: "Братья моя, милая Русь! ступайте,
бейтесь дружнее!"
Полки двинулись под стены, другие стали неподвижно, оберегая товарищей
от внезапного нападения поляков. Осажденные сыпали на русских каменья, как
град сильный, но те ловко отстреливались; дело дошло и до копий, и поляки
начали валиться со стен, как снопы, наконец город был взят; победители
захватили в нем много всякого добра и пленных, остальных перебили, город
сожгли и возвратились домой с победою и честью великою, потерявши только
двух человек убитыми, но и те были убиты не под городом, а в наезде, один
был родом прусс, а другой - придворный слуга князя Владимира, любимый его
сын боярский Pax Михайлович. Когда войска шли мимо Сохачева (Сохоцин), то
князь Болеслав выехал из этого города, чтоб поймать кого-нибудь из
неприятелей в разгоне; князь Владимир наказывал своим воеводам не распускать
войска, а идти всем вместе к городу; но тридцать человек отделились от
войска и поехали в лес ловить челядь, которая скрылась там из сел; в это
время Болеслав ударил на них; все разбежались, не побежали только двое - Pax
с пруссом: последний пустился на самого Болеслава и был убит окружавшими
князя; Pax убил знатного боярина Болеславова, но также заплатил жизнию за
свой подвиг; они умерли мужественно, говорит летописец, оставили по себе
славу будущим векам. В 1282 году два хана - Ногай и Телебуга - пошли на
венгров с огромным войском, велели идти с собою и русским князьям. Пользуясь
этим, Болеслав напал с небольшою дружиною на русские границы, взял несколько
сел и пошел назад, величаясь, как будто бы всю землю завоевал. Лев
Данилович, возвратясь из похода, послал сказать Владимиру Васильковичу:
"Брат! смоем с себя позор, наведи литву на Болеслава". Владимир послал за
литвою и получил ответ:
"Владимир, Добрый князь, правдивый! можем за тебя свои головы сложить;
если тебе любо, то мы готовы". Лев и Владимир, собравши полки, пошли к
Бресту, дожидаясь литвы, но литва не пришла к сроку, и князья отпустили
одних своих воевод, которые повоевали Болеславову землю, взяли бесчисленное
множество челяди, скота, коней. После пришли литовцы к Бресту и стали
говорить Владимиру: "Ты нас поднял, так веди куда-нибудь, мы готовы, мы на
то и пришли". Князь стал думать, куда их вести: своя рать ушла уже далеко,
реки разливаются, и вспомнил, что Лешко краковский посылал люблинцев,
которые взяли одно пограничное волынское село; Владимир несколько раз ему
напоминал, чтоб он возвратил пленных, но Лешко не возвратил, и за это теперь
Владимир послал на него литву, которая повоевала около Люблина и взяла
множество пленных. Скоро возвратились и русские воеводы из польского похода
с большою добычею; но Болеслав все не переставал враждовать; Владимир с
племянником Юрием опять собрали войско, опять привели литву; русские и
литовцы взяли у Болеслава Сохачев и возвратились назад с большою добычею.
С литовским князем Тройденом Владимир Василькович воевал целый 1274 год
мелкою войною; потом Тройден взял город Дрогичин у Льва Даниловича; Лев
послал к хану Менгу-Тимуру за помощью, татары пришли, а это значило, что все
русские князья должны идти с ними вместе, и пошли на Литву Лев, Мстислав,
Владимир, Роман брянский с сыном Олегом, Глеб смоленский, князья пинские и
туровские. Лев с татарами пришел прежде всех к Новогрудку и, не дожидаясь
других князей, взял окольный город; на другой день пришли остальные князья и
стали сердиться на Льва, что без них начал дело; в этих сердцах они не пошли
дальше и возвратились от Новогрудка; волынский князь звал тестя своего,
Романа брянского, заехать к нему во Владимир: "Господин батюшка! приезжай,
побудешь в своем доме и дочери своей здоровье увидишь". Роман отвечал: "Сын
Владимир! не могу от своего войска уехать, хожу в земле ратной, кто проводит
войско мое домой? Пусть вместо меня едет сын мой Олег". В 1276 году толпы
пруссов, спасаясь от притеснений Ордена, явились к литовскому князю с
просьбою о помещении: Тройден одну часть их посадил в Гродне, а другую в
Слониме. Владимиру и Льву это соседство показалось опасным; они послали рать
свою к Слониму и взяли пруссов. За это Тройден послал воевать около Каменца
(Литовского); Владимир отомстил ему взятием Турийска Неманского.
Борьба на этот раз кончилась, и летописец говорит, что оба князя -
Тройден и Владимир - начали жить в большой любви. Но последний, как видно,
не полагался на долговременность этого мира и стал думать, где бы поставить
город за Брестом. В этом раздумье он взял книги пророческие и разогнул их на
следующем месте: "Дух господень на мне, его же ради помаза мя... и созижют
пустыня вечная, запустевшая прежде, воздвигнути городы пусты, запустевшая от
рода". Владимир, говорит летописец, уразумел к себе милость божию и начал
искать места, где бы поставить город, для чего послал мужа искусного именем
Алексу с туземцами на челнах вверх по реке Лосне; Алекса нашел удобное место
и объявил об этом князю, который сам отправился на берега Лосны и заложил
город, названный Каменцом, потому что почва была каменистая.
На этот раз татары не дали русским и литовским князьям пожить в мире; в
1277 году Ногай прислал к русским князьям грамоту: "Вы все мне жалуетесь на
Литву, так вот вам войско и с воеводою, ступайте с ним на своих врагов".
Зимою пошли русские князья Мстислав, Владимир и Юрий Львович на Литву к
Новогрудку; но когда пришли они к Бресту, то получили весть, что татары
опередили их; тогда князья стали думать: "Что нам идти к Новогрудку? там
татары все уже извоевали; пойдем куда-нибудь к целому месту" - и пошли к
Гродну. Минувши Волковыйск, они остановились ночевать, и тут Мстислав с
Юрием тайком от Владимира послали лучших своих бояр и слуг с воеводою Тюймою
воевать окрестную страну. Те, повоевавши, расположились также на ночлег
вдалеке от главной рати, сторожей не расставили и доспехи сняли. Тогда один
переметчик убежал от них прямо в город и объявил жителям: "Там-то и там-то
на селе люди лежат безо всякого порядка". Пруссы и борты выехали из города и
ударили на сонных русских: половину избили, другую повели пленными в город,
а Тюйму повезли на санях, потому что был тяжело ранен.
На другой день, когда главная рать подошла к городу, прибежал к ней
один из посланных с Тюймою, наг и бос, и объявил о поражении своих; князья,
погоревавши, начали промышлять, как бы взять город: перед ним стояла высокая
каменная башня, где заперлись пруссы и стрельбою своею никак не давали
приблизиться к городу; русские поэтому приступили сперва к башне и взяли ее,
тогда страх напал на горожан; они стояли как мертвые на забралах, потому что
вся их надежда была на башню, стали рядиться с осаждающими и порешили на
том, что русские не будут брать города, за что осажденные выдали им всех
бояр, взятых в плен ночью.
Татары же водили русских князей и на поляков в 1287 году: Телебуга
послал звать с собою в поход всех князей волынских и заднепровских. Князья,
каждый на границе своей волости, встречали хана с напитками и дарами; они
боялись, что татары перебьют их и города возьмут себе. Этого не случилось,
но насилиям татарским в городах и по волости не было конца. Телебуга,
отправившись в Польшу, оставил около Владимира отряд татар кормить любимых
коней своих; эти татары опустошили всю землю Владимирскую, не давали никому
выйти из города за съестными припасами: кто выедет, тот непременно будет или
убит, или схвачен, или ограблен, и от того в городе Владимире померло людей
бесчисленное множество. Пробывши десять дней в Польше, Телебуга на
возвратном пути остановился в Галицком княжестве на две недели и опустошил
его точно так же, как татары его опустошили Волынское.
В то время еще, когда Телебуга был на Волыни, тамошний князь Владимир,
уже давно страдавший тяжкою болезнию (гниением нижней челюсти),
почувствовал, что становится ему гораздо хуже, и послал сказать двоюродному
брату своему, Мстиславу Даниловичу луцкому: "Брат! Ты видишь мою немощь, а
детей у меня нет; так даю тебе, брату своему, землю свою всю и города по
смерти своей и даю это тебе при хане и его вельможах". Послал также сказать
и другому двоюродному брату, Льву, и племяннику Юрию: "Объявляю вам, что я
отдал брату Мстиславу землю свою и города". Лев отвечал Владимиру: "И хорошо
сделал, что отдал; мне разве искать под ним после твоей смерти? все мы под
богом ходим, а мне дал бы только бог и своим княжеством управить в нынешнее
время". Потом Мстислав послал сказать брату Льву и племяннику: "Брат
Владимир отдал мне землю свою и города; если чего захочешь искать по смерти
брата Владимира, так скажи лучше теперь, когда здесь хан". Лев не отвечал на
это ни слова. Телебуга пошел в Польшу со всеми князьями и с Владимиром; но
последний должен был воротиться с дороги, потому что жалко было смотреть на
него. Пробыв несколько дней во Владимире, он начал говорить княгине и
боярам: "Хотелось бы мне поехать в Любомль, потому что погань эта (татары)
сильно мне опротивела; я человек больной, нельзя мне с ними толковать, пусть
вместо меня остается здесь епископ Марк". Князь поехал в Любомль с княгинею
и слугами придворными, из Любомля в Брест, а из Бреста в Каменец
(Литовский), где и слег в постель, говоря княгине и слугам: "Когда эта
погань выйдет из земли, то поедем в Любомль". Чрез несколько дней приехали к
нему слуги бывшие в Польше на войне с татарами; он стал спрашивать их o
Телебуге, пошел ли он назад из Польши? Те отвечали, что пошел. "А брат мой
Лев, и Мстислав, и племянник здоровы ли? Те отвечали, что все здоровы, бояре
и слуги, причем сказали, что Мстислав уже раздает своим боярам города и села
волынские. Владимир очень рассердился и стал говорить: "Я лежу болен, а брат
придал мне еще болезни; я еще жив, а он уже раздает города мои и села; мог
бы подождать, когда умру". И отправил посла к Мстиславу с жалобою: "Брат!
ведь ты меня ни на полону взял, ни копьем добыл, ни ратью выбил меня из
городов моих - что так со мною поступаешь! ты мне брат, но ведь есть у меня
и другой брат, Лев, и племянник Юрий; из вас троих я выбрал тебя одного и
отдал тебе свою землю и города по своей смерти, а пока жив, тебе не
вступаться ни во что; я так распорядился, отдал тебе землю за гордость брата
Льва и племянника Юрия". Мстислав спешил успокоить больного.
"Брат и господин! - велел он отвечать ему, - земля божия и твоя и
города твои, и я над ними не волен, сам я в твоей воле, и дай мне бог иметь
тебя как отца и служить тебе со всею правдою до смерти, чтоб ты, господин,
здоров был, а мне главная надежда на тебя". Эта речь была люба Владимиру, он
успокоился и поехал в Рай-город; здесь он начал говорить княгине: "Хочу
послать за братом Мстиславом, урядиться с ним о земле, и о городах, и о
тебе, княгиня моя милая Ольга, и об этом ребенке Изяславе, которую люблю,
как дочь родную; бог за грехи мои не дал мне детей, так эта была мне вместо
родной, потому что взял ее от матери в пеленах и вскормил". За Мстиславом
послали, и когда он приехал, то Владимир поднялся с постели, сел и стал его
расспрашивать про поход; Мстислав рассказал ему все по порядку, как было, и
когда пришел к себе на подворье, то Владимир послал епископа и двух бояр
сказать ему: "Брат! я за тем тебя вызвал, что хочу урядиться с тобою о земле
и о городах, о княгине своей и о ребенке Изяславе, хочу грамоты писать".
Мстислав отвечал: "Брат и господин! Я разве хотел искать твоей земли по
твоей смерти? Сам ты прислал ко мне в Польшу объявить, что отказываешь мне
свою землю; если хочешь грамоты писать, то пиши как богу любо и тебе".
Епископ возвратился с этим ответом, и Владимир велел писцу писать грамоты: в
одной отказал Мстиславу всю свою землю и города; в другой отказал жене своей
город Кобрин с несколькими селами и монастырь Апостольский с селами же. "А
княгиня моя, сказано в конце грамоты, захочет идти в монастырь после меня,
пусть идет, а не захочет, то как ей любо: мне ведь не смотреть, вставши из
гроба, что кто станет делать по моей смерти".
Когда грамоты были написаны, Владимир послал сказать Мстиславу: "Целуй
крест на том, что не отнимешь ничего у княгини моей и у ребенка Изяславы, не
отдашь ее неволею ни за кого, но за кого захочет княгиня моя, за того
отдашь". Мстислав поцеловал крест, после чего поехал во Владимир, в
Богородичную церковь, куда созваны были бояре и граждане русские и немцы;
перед ними прочли Владимирову духовную, в которой отказана была вся земля
Мстиславу, и епископ благословил последнего крестом воздвизальным на
княжение; Мстислав уже хотел начать после этого княжить, но опять был
остановлен больным Владимиром, который велел ему подождать до своей кончины.
Мстислав отправился в свою Луцкую волость, а Владимир из Рая переехал в
Любомль, где лежал больной всю зиму, рассылая слуг своих на охоту, потому
что был страстный охотник и храбрый: завидит вепря или медведя - не станет
дожидаться слуг, сам убьет всякого зверя. Но больному князю не дали
успокоиться; как наступило лето, прислал к нему Конрад Семовитович
мазовецкий. "Брат и господин! - велел сказать ему Конрад, - ты был мне
вместо отца, держал под своею рукою, своею милостью; тобою я княжил и города
свои держал, от братьи отступился и был грозен; а теперь, господин! слышал
я, что ты отказал свои земли брату своему Мстиславу - так послал бы ты к
нему своего посла вместе с моим, чтоб и он принял меня под свою руку и стоял
бы за меня, как ты".
Владимир исполнил желание Конрада, послал к Мстиславу, и тот обещался
не давать в обиду мазовецкого князя и, если случится, голову свою за него
сложить.
Мстиславу хотелось также видеться лично с Конрадом; тот согласился с
радостию, заехал сперва к Владимиру, в Любомль, где горько плакал, увидевши,
как болезнь истощила красивое тело князя волынского; оттуда поехал к
Мстиславу, который встретил его с боярами и слугами своими и принял с честию
и любовию под свою руку, сказавши: "Как тебя брат мой Владимир честил и
дарил, так дай бог и мне честить тебя, и дарить, и стоять за тебя, когда
кто-нибудь тебя обидит". Потом князья начали веселиться: Мстислав одарил
Конрада конями красивыми в седлах дивных, платьем дорогим и другими дарами
многими и так с честью отпустил его.
За Конрадом явился к больному Владимиру другой гость: прислал князь
Юрий Львович посла своего сказать дяде: "Господин дядюшка! Бог знает, и ты
знаешь, как я служил тебе со всею правдою, почитал я тебя, как отца; чтоб
тебе сжалиться за мою службу? теперь отец прислал ко мне, отнимает у меня
города, что прежде дал, - Бельз, Червень и Холм, а велит мне быть в
Дрогичине и Мельнике; бью челом богу и тебе: дай мне, господин дядюшка,
Брест". Владимир велел отвечать ему:
"Племянник! не дам: сам знаешь, что я не двуречив и не лгун, не могу
нарушить договора, что заключил с братом Мстиславом: дал ему всю землю и все
города и грамоты написал". Отправивши с этим ответом Юрьева посла, Владимир
отрядил к брату Мстиславу верного слугу своего Ратьшу с таким наказом:
"Присылал ко мне племянник Юрий просить Бреста, но я не дал ему ни города,
ни села" - и, взявши из-под постели клок соломы, прибавил: "Не давай и
такого клока соломы никому после моей смерти". Мстислав велел отвечать ему:
"Ты мне и брат, ты мне и отец, Данило король, когда принял меня под свои
руки; что ни велишь мне, все с радостию исполню". Но этим дело не кончилось:
чрез несколько времени вошли слуги и объявили больному: "Владыка, господин,
приехал". "Какой владыка?" - спросил Владимир. "Перемышльский Мемнон, от
брата твоего Льва приехал". Догадался Владимир, зачем приехал владыка, но
делать нечего, велел позвать; владыка вошел, поклонился князю до земли,
промолвив: "Брат тебе кланяется", сел и начал править посольство: "Брат твой
велел тебе сказать, господин: дядя твой Данило король, а мой отец лежит в
Холме у св. Богородицы, и сыновья его, братья мои и твои, Роман и Шварн, и
всех кости тут лежат; а теперь, брат, слышал я про твою болезнь тяжкую: чтоб
тебе, братец, не погасить свечи над гробом дяди своего и братьи своей, дать
бы тебе свой город Брест? То бы твоя свеча была". Владимир, говорит
летописец, разумел всякие притчи и темные слова и начал с епископом длинный
разговор от книг, потому что был книжник большой и философ, какого не было
во всей земле, да и по нем не будет; наконец отпустил епископа к брату с
такими словами: "Брат Лев! что ты думаешь, что я уже из ума выжил и не пойму
твоей хитрости? мало тебе твоей земли, что еще Бреста захотел, когда сам три
княженья держишь: Галицкое, Перемышльское и Бельзское, и того все мало? мой
отец, а твой дядя лежит у св. Богородицы во Владимире, а много ль ты над ним
свеч поставил? какой город дал, чтоб свеча была? сперва просил ты живым, а
теперь уже мертвым просишь; не дам не только города, села у меня не
выпросишь, разумею я твою хитрость, не дам".
Волость свою Владимир отдал брату; что же касается движимого имения,
то, еще будучи на ногах, роздал его бедным: золото, серебро, камни
драгоценные, пояса отцовские и свои, золотые и серебряные, все роздал; блюда
большие серебряные, кубки золотые и серебряные сам пред глазами своими побил
и полил в гривны, полил и монисты, большие золотые бабки и матери своей, и
разослал милостыню по всей земле; и стада роздал убогим людям, у кого
лошадей нет и кто потерял их во время Телебугина нашествия. Владимир умер в
1288 году, после двадцатилетнего княжения.
Княгиня и слуги придворные обмыли тело, обвили бархатом с кружевами,
как следует хоронить царей, и, положивши на сани (10 декабря), повезли во
Владимир; граждане от мала до велика с громким плачем проводили своего
господина. Привезши во Владимир вечером того же дня, на другой день
похоронили в соборной Богородичной церкви, причем княгиня причитала: "Царь
мой добрый, кроткий, смиренный, правдивый! вправду назвали тебя в крещеньи
Иваном, всякими добродетелями похож ты был на него: много досад принял ты от
сродников своих, но не видала я, чтоб ты отомстил им злом за зло"; а бояре
причитали: "Хорошо б нам было с тобою умереть: как дед твой Роман, ты
освободил нас от всяких обид, поревновал ты деду своему и наследовал путь
его; а уж теперь нельзя нам больше тебя видеть: солнце наше зашло и остались
мы в обиде". Так плакали над ним множество владимирцев, мужчины, женщины и
дети, немцы, сурожцы, новгородцы; жиды плакали точно так, как отцы их,
ведомые в плен вавилонский.
Мстислав, приехавши после похорон и поплакавши над братним гробом,
спешил разослать засады (гарнизоны) по всем городам, боясь Льва и Юрия.
Страх его не был напрасен: на юге не все так охотно исполняли завещания
князей своих, как на севере, и Мстиславу дали знать, что Юрьева дружина уже
сидит в трех городах:
Бресте, Каменце (Литовском) и Бельске. Еще во время болезни
Владимировой жители Бреста поклялись признать своим князем Юрия, и тот
сейчас же после дядиной смерти приехал в Брест и стал здесь княжить. Но
бояре Мстиславовы, старые луцкие и новые владимирские, начали говорить
своему князю: "Господин! племянник осрамил тебя, отнял то, что дал тебе бог,
брат, молитва отцовская и дедовская; можем и с детьми положить за тебя свои
головы, ступай, возьми сначала Юрьевы города - Бельз и Червень, а потом
пойдешь к Бресту". Мстислав отвечал: "Не дай мне бог пролить кровь
неповинную; я исправлю дело богом и благословением брата своего Владимира",
- и послал сказать племяннику: "Племянник! добро бы ты не был сам на том
пути и ничего не слыхал, а то сам слышал и отец твой и вся рать слышала, что
брат Владимир отдал мне землю свою и города все, при хане и при его
вельможах, и мы оба, я и Владимир, вам об этом объявляли: если ты чего
хотел, то почему тогда ничего не сказал мне при хане? теперь объяви мне: сам
ли ты сел в Бресте своею волею или по приказанию отца своего? не на мне
будет кровь, а на виноватом; я пошлю за татарами, а ты сиди, пожалуй, не
поедешь добром, так злом поедешь".
Потом отправил епископа владимирского к брату Льву сказать ему:
"Жалуюсь богу и тебе, потому что ты мне больше всех по боге, брат ты мне
старший; скажи мне правду: своею ли волею сын твой сел в Бресте или по
твоему приказанию? если по твоему приказанию, то объявляю тебе прямо: я
послал за татарами и сам собираю войско; как меня бог с вами рассудит". Лев
испугался, потому что еще у него не сошла оскомина после Телебугина
нашествия, говорит летописец, и велел отвечать брату: "Сын мой это сделал
без моего ведома, своим молодым умом, и об этом, братец, не беспокойся, я
пошлю к нему, чтоб он выехал из Бреста". И действительно, послал сказать
Юрию: "Ступай вон из города, не погуби земли: брат послал за татарами; если
же не поедешь, то я сам буду помогать брату на тебя и отрешу тебя от
наследства, все отдам брату Мстиславу, если меня, отца своего, не
послушаешься". Юрий поехал из Бреста с большим позором, взявши с собою
главных крамольников, которых поклялся не выдавать дяде, пограбивши все дома
дядины, и не осталось камня на камне ни в Бресте, ни в Каменце, ни в
Бельске. Мстислав приехал в Брест и наказал его жителей тем, что заставил их
содержать ловчих княжеских, и тем, что известие о крамоле их велел внести в
летопись.
Покончив так удачно с родственниками, Мстислав был одинаково счастлив и
в отношениях литовских: двое тамошних князей отдали ему свой город
Волковыйск, чтоб только был с ними в мире. Со стороны Польши не могло быть
также никакой опасности: в то время, когда Конрад Семовитович мазовецкий был
в Луцке у Мстислава, в Любомль к больному Владимиру приехал лях из Люблина и
объявил, что ищет Конрада, потому что Лешко Черный краковский умер, и
люблинцы послали за Конрадом, хотят, чтоб он княжил в Кракове. Владимир
велел дать гонцу свежую лошадь, и он нагнал Конрада во Владимире; тот сильно
обрадовался краковскому княжению и, взявши у Владимира воеводу волынского
Дуная, чтоб было почетнее приехать в Люблин, немедленно отправился туда, но
нашел ворота городские запертыми. Остановившись в монастыре, он послал
сказать гражданам: "Зачем же вы привели меня, когда теперь город передо мною
затворили?" Те отвечали: "Мы тебя не приводили и не посылали за тобою,
голова нам Краков: там воеводы наши и бояре большие; если ты станешь княжить
в Кракове, то и мы будем твои". После этого вдруг разнеслась весть, что рать
идет литовская к городу: Конрад переполошился и вбежал в башню к монахам; но
оказалось, что рать была не литовская, а русская; привел ее князь Юрий
Львович, хотевший овладеть Люблином, но граждане не приняли его, стояли
вооруженные на стенах и кричали ему: "Князь! плохо ездишь, рать с тобою
малая, придет ляхов много, позор тебе будет большой". Юрий должен был
удовольствоваться опустошением окрестностей краковских и отправился назад с
добычею; поехал назад и Конрад мазовецкий, взявши себе позор великий, так
что лучше было бы ему умереть, говорит летописец.
Шляхта краковская позвала себе на престол старшего брата его, Болеслава
Семовитовича; но княжение Болеслава не могло быть продолжительно и спокойно,
ибо если прежде в Польше на княжеские отношения обнаруживали сильное влияние
вельможи я прелаты, то теперь сюда присоединилось третье сословие, не
туземное, как в Европе Западной, так называемое среднее сословие,
выступившее тогда на сцену вследствие известных обстоятельств, но
иностранное, немецкое. Немцы краковские, сендомирские и из других городов,
которым не понравился новый князь Болеслав, обратили свои взоры на Генриха
IV, князя силезского-вратиславского (бреславского), Пяста, но совершенно
онемеченного, который сочинял немецкие любовные песни (Minnelieder) и был
вассалом немецкого императора. Генрих принял предложение краковских граждан,
часть шляхты приняла также его сторону, и он успел выгнать Болеслава. Но тот
не думал еще уступать ему: он собрал войско и призвал на помощь родного
брата Конрада и двоюродного Владислава Локетка, собственно законного
наследника Кракову по родном брате своем, Лешке Черном.
Мазовецкие князья пошли на Генриха, и тот выехал в Бреславль, поручивши
охранять краковскую крепость немцам, лучшим мужам своим, задобрив их
обещаниями даров и волостей и оставя им много съестных припасов. Немцы
объявили, что сложат за него свои головы, а крепости не сдадут, и сдержали
слово: Болеслав вошел в город (посад), но крепости взять не мог; при этом
граждане отказались биться с крепостным гарнизоном, говоря: "Кто будет
княжить в Кракове, тот наш и князь".
Целое лето стояли мазовецкие князья под крепостью; наконец на помощь к
ним явился Лев Данилович галицкий, стал ездить около крепости, стращая
гарнизон, но приступить ниоткуда нельзя было: вся она была каменная,
утверждена пороками и самострелами, большими и малыми, которые
поворачивались во все стороны. Видя невозможность взять крепость, Лев послал
войско в Силезию, к Бреславлю, пустошить наследственную волость Генрихову, и
галицкая рать взяла множество добычи, потому что никакое другое войско до
нее не входило так глубоко в эту область. Удовольствовавшись этим, Лев
окончил поход и поехал на свидание к чешскому королю Вячеславу; очень
вероятно, что при этом свидании была речь и уговор насчет Краковского
княжества, ибо, когда по смерти Генриха силезского (1290 г.) за Краков
подняли вражду Пршемыслав великопольский, внук Владислава Одонича, с
Владиславом Локетком мазовецким, краковцы послали к Вячеславу с предложением
ему короны, и Вячеслав согласился принять ее. Ни Пршемыслав великопольский,
ни Владислав Локетек мазовецкий не хотели сначала отказаться от прав своих в
пользу чужеземца, следствием чего была усобица: кому из них помогали русские
князья Лев и Мстислав Данииловичи - неизвестно, известно только то, что они
во время этой усобицы входили в Сендомирскую землю и опустошили ее.
Наконец, по смерти Пршемыслава Вячеславу чешскому удалось утвердиться в
Кракове:
Пясты, княжившие в других польских областях, должны были признать свою
зависимость от него, как от короля всей Польши, а сам Вячеслав был вассал
императора немецкого (1300).
Кроме потомков Романа Великого на западной стороне Днепра упоминаются
еще другие князья из других племен: так, под 1289 годом упоминается Юрий,
князь поросский, служивший волынским князьям - Владимиру и потом Мстиславу;
под 1292 годом помещены известия о смерти пинского князя Юрия Владимировича
и степанского князя Ивана Глебовича, после которого стал княжить сын его
Владимир.
Из князей на восточной стороне Днепра мы встретили опять Романа
брянского с сыном Олегом; этот Роман известен не по одной борьбе своей с
Литвою: в 1286 году он приходил под Смоленск, пожег окрестности, посад,
приступал к крепости, но, не взявши ее, ушел прочь. Из других черниговских
Ольговичей упоминаются Олег, князь рыльский и волгорский, и Святослав, князь
липецкий, по поводу следующего происшествия. Был в Курске ханский баскак,
именем Ахмат, сын Темиров; он откупал в Орде всякие дани Курского княжества,
и тяжко было от него и князьям, и черным людям; мало того, он построил себе
две большие слободы во владениях князя Олега рыльского и волгорского и князя
Святослава липецкого. Олег и Святослав были родственники между собою, но,
как обыкновенно тогда водилось, то жили в мире, то воевали друг с другом;
нападали они и на Ахматовы слободы, враждовали с ним и опять мирились, так
что в Орде ничего об этом не знали. Но скоро князьям нельзя стало более
терпеть у себя этих слобод, которых народонаселение увеличилось беглецами
отовсюду, и окрестным жителям стало от них уже слишком тяжко. Олег и
Святослав начали думать, как помочь злу, и решили, чтоб Олег шел с жалобою в
Орду, к Телебуге. Хан решил дело в пользу князей, велел им разорить слободы
и жителей их вывести в свою волость; князья исполнили приказ ханский. Тогда
Ахмат, видя, что Телебуга принял сторону русских князей, обратился с жалобою
на них к сопернику Телебугину, Ногаю. "Князь Олег и родственник его, князь
Святослав, - говорил он Ногаю, - именем только князья, а на самом деле
разбойники и тебе неприятели; если не веришь, то испытай: есть в Олеговой
волости много ловищ лебединых: ты пошли своих сокольников, пусть наловят
тебе лебедей, и князь Олег пусть с ними же ловит, а потом пусть они позовут
его к тебе: если Олег послушается, придет к тебе, то я солгал, а Олег прав".
Ногай сделал по Ахматову, послал звать к себе Олега, и тот не пошел: он
боялся, что хотя сам он и не грабил слобод Ахматовых, но люди его и князь
Святослав липецкий грабили; к этому можно прибавить также, что пойти к
Ногаю, признать над собою его суд и власть значило рассердить Телебугу.
Сокольники возвратились и объявили Ногаю, что Ахмат прав, а Олег со
Святославом разбойничают и не слушаются хана. Ногай рассердился и послал
вместе с Ахматом войско для опустошения волости Олеговой и Святославовой.
Татары пришли к городу Ворголу в январе месяце, в сильную стужу; Олег,
услыхав о Ногаевой рати, бросился бежать в Орду к своему хану Телебуге с
женою и детьми, а Святослав бежал в Рязанское княжество, в леса воронежские;
бояре Олеговы побежали было вслед за своим князем, но были перехвачены
татарами, в числе одиннадцати человек. Двадцать дней стояли татары в
Рыльском и Липецком княжествах, воюя повсюду и складывая добычу в слободах
Ахматовых, которые наполнились людьми, и скотом, и всяким богатством. В
числе пленников находились и купцы иностранные, немецкие и цареградские,
которых привели закованных в железа немецкие; но татары, узнавши, что они
купцы, освободили их и отдали им все товары, сказавши: "Вы купцы, торгуете,
ходите по всяким землям, так рассказывайте всюду, что бывает тому, кто
станет спорить со своим баскаком".
Бояр Олеговых Ахмат велел перебить и трупы их развешать по деревьям, а
в слободах оставил двух своих братьев с отрядом войска из татар и русских.
В следующем году по весне случилось обоим братьям Ахматовым идти из
одной слободы в другую, а с ними шло 35 человек русских слуг их. Липецкий
князь Святослав, услыхав об этом, подстерег их со своими боярами и дружиною,
ударил нечаянно, убил 25 человек русских да двух татар, а братья Ахматовы
успели убежать в слободу; Святослав преследовал их и туда, но слобожане
встретили его с оружием, и с обеих сторон пало много людей в бою. Братья
Ахматовы побоялись, однако, оставаться долее в слободе и побежали в Курск к
брату, а за ними разбежались и все остальные слобожане. Ахмат прислал к
Святославу с миром, но тот убил и посла. В это время возвратился из Орды от
Телебуги князь Олег рыльский, сделал поминки по боярам своим и всем побитым,
после чего послал сказать Святославу: "Что это ты, брат, сделал! правду нашу
погубил, наложил на себя и на меня имя разбойничье, знаешь обычай татарский,
да и у нас на Руси разбойников не любят, ступай в Орду, отвечай". Святослав
велел сказать ему на это: "Из чего ты хлопочешь, какое тебе до меня дело? я
сам знаю про себя, что хочу, то и делаю; а что баскаковы слободы грабил, в
том я прав, не человека я обидел, а зверя; врагам своим отомстил; не буду
отвечать ни перед богом, ни перед людьми в том, что поганых кровопийцев
избил". Олег послал опять сказать ему: "Мы целовали с тобою крест, что
ходить нам по одной думе обоим; когда рать была, то ты со мною к царю не
бежал, остался в Руси, спрятался в воронежских лесах, чтоб после
разбойничать, а теперь погубил и мою, и свою правду, нейдешь ни к своему
царю, ни к Ногаю на исправу, так как тебя со мною бог рассудит".
Объявивши войну Святославу, Олег отправился в Орду, пришел оттуда с
толпою татар и убил Святослава. Место последнего занял брат его Александр;
он не мог стерпеть, чтобы не отомстить за брата, пошел в Орду с богатыми
дарами и, взявши от хана войско, убил князя Олега рыльского с двумя
сыновьями. Летописец говорит о своем рассказе, что в нем пропущено много
подробностей, потому что и малая эта повесть может исторгнуть слезы у
разумного человека.
БОРЬБА МЕЖДУ МОСКВОЮ И ТВЕРЬЮ
ДО КОНЧИНЫ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ ИОАННА ДАНИЛОВИЧА КАЛИТЫ (1304-1341)
Соперничество между Михаилом Ярославичем тверским и Юрием Даниловичем
московским.- Борьба за Переяславль.- Юрий увеличивает свою
волость.Наступательные движения Твери на Москву.- Борьба Новгорода с
Михаилом.Юрий женится на сестре ханской и воюет с Михаилом, который
побеждает его.Жена Юрия умирает в плену тверском.- Вызов Михаила в Орду и
убиение его.Юрий получает ярлык на великое княжение.- Димитрий Михайлович
тверской усиливается против него в Орде.- Димитрий убивает Юрия и сам убит
по ханскому приказу.- Хан отдает великое княжение брату Димитриеву,
Александру Михайловичу.- События в других княжествах.- Продолжение борьбы у
Новгорода со шведами, у Пскова с ливонскими немцами.- Набег литвы.Война
новгородцев с устюжанами.- Иоанн Данилович Калита княжит в Москве.Митрополит
Петр утверждает свой престол в Москве.- Истребление татар в Твери.- Калита с
татарами опустошает Тверское княжество.- Александр спасается сперва в
Пскове, а потом в Литве.- Он мирится с ханом и возвращается в
Тверь.Возобновление борьбы между Александром и Калитою.Александр вызывается
в Орду и умерщвляется там.- Московский князь примышляет к своей волости.-
Судьба Ростова и Твери.- События в других северных княжествах.- События в
Новгороде и Пскове.- Смерть Калиты и его духовные грамоты.- Усиление Литвы
на западе.Поляки овладевают Галичем.События на восточной стороне Днепра.
По смерти Андрея Александровича, по прежнему обычаю, старшинство
принадлежало Михаилу Ярославичу тверскому, потому что он был внуком Ярослава
Всеволодовича, а Юрий Данилович московский - правнуком, и отец его Даниил не
держал старшинства.
Но мы уже видели, что место родовых споров между князьями заступило
теперь соперничество по праву силы: Юрий московский был также силен, если
еще не сильнее Михаила тверского, и потому считал себя вправе быть ему
соперником.
Когда Михаил отправился в Орду за ярлыком, то и Юрий поехал туда же.
Когда он был во Владимире, митрополит Максим уговаривал его не ходить в
Орду, не спорить с Михаилом, ставил себя и тверскую княгиню, мать Михаилову,
поруками, что Михаил даст ему волости, какие только он захочет. Юрий
отвечал: "Я иду в Орду так, по своим делам, а вовсе не искать великого
княжения". Он оставил в Москве брата своего Ивана, а другого, Бориса,
отправил в Кострому; но здесь Борис был схвачен тверскими боярами, которые
хотели перехватить и самого Юрия на дороге, но тот пробрался другим путем.
Опасность грозила Переяславлю, и князь Иван Данилович переехал из Москвы
сюда оборонять отцовское приобретение от тверичей. Ему дали тайно весть из
Твери, что хотят оттуда прийти внезапно под Переяславль с войском; и
действительно, под городом скоро появились тверские полки под начальством
боярина Акинфа. Этот Акинф был прежде боярином великого князя Андрея
Александровича городецкого, по смерти которого вместе с другими боярами
перешел в Москву; но туда же пришел тогда на службу знаменитый киевский
боярин Родион Несторович с сыном и привел собственный двор, состоявший из
1700 человек; московские князья обрадовались такому слуге и дали ему первое
место между своими боярами. На этом оскорбился Акинф, отъехал к Михаилу
тверскому и теперь спешил отомстить Даниловичам московским за свое
бесчестье. Он три дня держал Ивана в осаде; но на четвертый день явился на
выручку Родион из Москвы, зашел тверичам в тыл; Иван в то же время сделал
вылазку из города, и неприятель потерпел совершенное поражение; Родион
собственноручно убил Акинфа, взоткнул голову его на копье и поднес князю
Ивану с такими словами: "Вот, господин, твоего изменника, а моего местника
голова!"
Между тем в Орде решился спор между князьями другим образом: когда Юрий
приехал в Орду, то князья татарские сказали ему: "Если ты дашь выходу (дани)
больше князя Михаила тверского, то мы дадим тебе великое княжение". Юрий
обещал дать больше Михаила, но тот надбавил еще больше; Юрий отказался, и
Михаил получил ярлык. В 1305 году Михаил возвратился из Орды и, узнав о
смерти боярина своего Акинфа, пошел на Юрия; чем кончилась эта война, на
каких условиях помирились соперники, неизвестно; но известно, что после
этого Юрий московский начал стремиться к усилению своей волости, не разбирая
средств: он убил рязанского князя, плененного отцом его Даниилом, и удержал
за собою Коломну, и в том же году встречаем известие об отъезде братьев
Юрьевых из Москвы в Тверь. Через два года (1308) Михаил опять пошел к
Москве, бился под ее стенами, наделал много зла, но ушел, не взявши города.
Под 1312 годом находим в летописях трудное для объяснения известие, что
двенадцатилетний сын Михаила тверского, Димитрий, отправился в поход на
Нижний Новгород, на князя Юрия, но во Владимире был удержан от своего
намерения митрополитом Петром и распустил войско.
До сих пор мы видели наступательные движения на Москву со стороны
Твери; но в 1313 году дела переменились: хан Тохта умер, престол ханский
занял молодой племянник его Узбек, и Михаил спешил в Орду взять ярлык от
нового хана; этим отсутствием решились воспользоваться новгородцы, чтоб с
помощью московского князя избавиться от притеснений тверского. Уже давно
северные князья по примеру родоначальника своего Всеволода III стремились
привести Новгород в свою волю, и только соперничеству между ними последний
был обязан продлением своего быта.
Когда по смерти Андрея Александровича оба князя соперника - и
московский и тверской - отправились в Орду, тверичи хотели силою ввести в
Новгород наместников своего князя; но последние не были приняты
новгородцами, которые немедленно отправили рать оберегать Торжок на случай
нападения тверичей; тверские полки действительно явились у Торжка, но не
решились напасть, потому что новгородцы собрали всю свою землю против них;
наконец, положено было, что новгородцы на свободе будут дожидаться ханского
решения, признают своим князем того из соперников, кто привезет ярлык на
Владимирское княжество. Ярлык привез Михаил, и новгородцы в 1308 году
посадили его у себя на столе на обычных условиях. Однако в самом начале мы
уже встречаем повторительные договорные грамоты новгородцев с Михаилом, и в
их числе находится следующая жалоба новгородцев на двоих волостелей: "Князь
великий Андрей и весь Новгород дали Федору Михайловичу город стольный Псков,
и он ел хлеб; а как пошла рать, то он отъехал, город бросил, новгородского и
псковского поклона не послушал, да еще приехавши в село Новгородскую волость
пусту положил, братью нашу испродал. Тебе, князь, не кормить его
новгородским хлебом, кормить его у себя, а за села его мы деньги ему
отдадим. Бориса Константиновича кормил Новгород корелою, а он корелу всю
истерял и за немцев загнал, да и на Новгороде брал больше, чем следует. Как
будешь в Новгороде у отца своего владыки и у своих мужей, то нам с ним суд
перед тобою, господин, и теперь серебра не вели ему брать. И тебе, господин,
новгородским хлебом не кормить его, пусть выедет из Новгородской волости, а
за села его деньги отдадим". Четыре года прошли, впрочем, мирно; на пятый
встала ссора: Михаил вывел своих наместников, захватил Торжок, Бежецк со
всеми волостями и остановил подвоз хлеба, что всего хуже было для
новгородцев; весною, в распутье, отправили они владыку Давыда в Тверь, и тот
успел заключить мир:
Михаил отворил ворота для обозов и прислал опять своих наместников в
Новгород, взявши с него за мир 1500 гривен серебра. Легко догадаться, что
тверские наместники не стали воздержнее после этого, было от них новгородцам
много обид и нужды, и вот в 1314 году, в отсутствие Михаила, новгородцы
послали в Москву звать к себе князя Юрия. Тот отправил к ним сначала князя
Федора ржевского, который перехватал тверских наместников и пошел с
новгородскими полками к Волге, куда навстречу вышел к нему сын Михаилов
Димитрий с тверскою ратью. Битвы, впрочем, не было: простоявши до морозов у
Волги, новгородцы заключили мир с Димитрием и послали в другой раз в Москву
звать к себе князя Юрия на всей воле новгородской; Юрий на этот раз приехал
сам вместе с братом Афанасием, и рады были новгородцы своему хотению,
говорит их летописец.
Недолго радовались новгородцы: хан прислал звать Юрия в Орду, и тот
поехал вместе с послами новгородскими, оставив в Новгороде брата Афанасия;
тогда же пришла весть, что Михаил идет в Русь, ведет с собою татар.
Новгородцы не могли теперь ждать от него милости и решились защищаться
силою: князь Афанасий вышел с полками к Торжку и стоял здесь шесть недель,
чтоб перенять весть; весть пришла, что Михаил со всею Низовою землею и
татарами идет на Новгород. На этот раз дело не обошлось без битвы, и битва
была злая: новгородцы потеряли много мужей добрых, бояр и купцов, и
потерпели совершенное поражение: князь Афанасий с остатком рати затворился в
Торжке, куда победитель прислал сказать новгородцам:
"Выдайте мне Афанасия и Федора ржевского, так я с вами мир заключу".
Новгородцы отвечали: "Не выдаем Афанасия, но помрем все честно за св.
Софию". Михаил прислал опять, требовал выдачи по крайней мере одного Федора
ржевского; новгородцы сперва не соглашались, но потом поневоле выдали его,
кроме того, заплатили Михаилу 50000 гривен серебра (по другим известиям -
только 5000) и заключили мир. Но Михаил, несмотря на мирное постановление,
призвавши к себе князя Афанасия и бояр новгородских, перехватал их и
отправил заложниками в Тверь, на жителей Торжка наложил окуп, сколько кто
мог заплатить за себя, отобрал у них все оружие и тогда отправил своих
наместников в Новгород, где посадничество дано было Семену Климовичу; но, по
некоторым, очень вероятным известиям, Михаил дал посадничество из своей руки
Михаилу Климовичу и Ивану Димитриевичу. Заключен был договор: "Что сталось
между князем и Новгородом, какое розратье, что в эту замятню взято в княжой
волости, или у наместников, или у послов, или гостиный товар, или
купеческий, или в церквах, или у которого боярина и по всей волости, то все
князь отложил; а что взято новгородского товара но всей волости, того всего
Новгороду не поминать. Которые села или люди новгородские заложились в эту
замятню за князя и за княгиню, или за детей их и бояр, или кто купил села -
тот возьмет свои деньги, а села отойдут Новгороду по прежней грамоте владыки
Феоктиста, что утвердил в Твери. Что взято полону по всей волости
Новгородской, то пойдет к Новгороду без окупа. Князю великому Михаилу и
боярам его не наводить рати на Новгород ни за что, гостя не задерживать в
Суздальской земле, нигде; а за все это взять князю у Новгорода 12000
серебра, а что взято у заложников, то пойдет в счет этих 12000; брать эти
деньги в низовый вес, в четыре срока; а когда князь все серебро возьмет, то
всех заложников должен отпустить. Нелюбье князь отложил от Новгорода, и от
Пскова, и от всех пригородов и недругам своим мстить не будет; Новгороду
держать княженье без обиды, а князю великому держать Новгород без обиды, по
старине; опять сел князь великий Михаил на Феоктистовой грамоте, которую
утвердил с владыкою и послами новгородскими в Твери. Если Новгород заплатит
все серебро, 12000, то великий князь должен изрезать две прежние грамоты:
одну, которая утверждена была в Городце, на Волге, и другую - новоторжскую,
что утвердили в Торжке".
Договор не был исполнен; новгородцы отправили послов к хану жаловаться
на Михаила, но тверичи поймали послов и привели их в Тверь; в 1316 году
наместники Михаиловы выехали из Новгорода, по другим известиям, были
выгнаны, и Михаил отправился к Новгороду со всею Низовскою землею, а
новгородцы сделали острог около города по обе стороны, и к ним на помощь
сошлась вся волость: псковичи, ладожане, рушане, корела, ижора, вожане
схватили какого-то Игната Беска, били его на вече и сбросили с моста в
Волхов, подозревая, что он держит перевет к Михаилу, но правда ли это - бог
один знает, по замечанию летописца; тогда же убит был и Данилко Писцов своим
холопом, который донес горожанам, что господин посылал его с грамотами к
князю Михаилу. Между тем Михаил приближался с войском и стал в 50 верстах от
города; но собственная болезнь, мор на лошадей, вести о враждебных
намерениях Юрия московского заставили его отступить, и отступление было
гибельно: тверские ратники заблудились в озерах и болотах, начали мереть от
голода, ели конину, оружие свое пожгли или побросали и пришли пешком домой.
В надежде, что эта беда сделает Михаила уступчивым, новгородцы в следующем
1317 году отправили к нему владыку Давыда с мольбою отпустить на окуп
новгородских заложников; но Михаил не послушал просьбы архиепископской; ему,
как видно, нужно было иметь в руках новгородских заложников в предстоящей
борьбе с Юрием московским.
Юрий недаром жил в Орде; он не только оправдался в обвинениях
Михаиловых, но умел сблизиться с семейством хана и женился на сестре его,
Кончаке, которую при крещении назвали Агафиею. Ханский зять возвратился в
Русь с сильными послами татарскими, из которых главным был Кавгадый; один
татарин отправился в Новгород звать на Михаила его жителей; но последние,
еще не зная, где князь Юрий, заключили с Михаилом договор в Торжке, по
которому обязались не вступаться ни за одного из соперников, после чего
тверской князь, собравши войско и снесшись с другими князьями, пошел к
Костроме, навстречу Юрию; Долго соперники стояли на берегу Волги, наконец
заключили договор, в содержании которого источники разногласят: по одним
известиям, Юрий уступил великое княжение Михаилу, по другим, наоборот,
Михаил уступил его Юрию. Как бы то ни было, дело этим не кончилось; Михаил,
возвратясь в Тверь, стал укреплять этот город, ожидая, как видно, к себе
врага, и действительно, Юрий остался в Костроме, собирая отовсюду войска.
Когда пришли к нему князья суздальские и другие, то он двинулся из Костромы
к Ростову, из Ростова пошел к Переяславлю, из Переяславля к Дмитрову, из
Дмитрова к Клину; а новгородцы уже дожидались его в Торжке. Наконец войска
Юриевы пошли в Тверскую волость и сильно опустошили ее; послы Кавгадыевы
ездили в Тверь, к Михаилу, с лестию, по выражению летописца, но мира не
было, и в 40 верстах от Твери при селе Бортеневе произошел сильный бой, в
котором Михаил остался победителем; Юрий с небольшою дружиною успел убежать
в Новгород, но жена его, брат Борис, многие князья и бояре остались пленными
в руках победителя.
Кавгадый, видя торжество тверского князя, велел дружине своей бросить
стяги и бежать в стан, а на другой день послал к Михаилу с мирными
предложениями и поехал к нему в Тверь. Михаил принял его с честию, и татары
стали говорить ему:
"Мы с этих пор твои, да и приходили мы на тебя с князем Юрием без
ханского приказа, виноваты и боимся от хана опалы, что такое дело сделали и
много крови пролили". Князь Михаил поверил им, одарил и отпустил с честию.
Между тем Юрий явился опять у Волги, и с ним весь Новгород и Псков с
владыкою своим Давыдом: понятно, что Новгород должен был вступиться за Юрия,
не ожидая себе добра от усиления Михаилова. Тверской князь вышел к
неприятелю навстречу, но битвы не было: заключили договор, по которому оба
соперника обязались идти в Орду и там решать свои споры; Михаил обязался
также освободить жену Юриеву и брата; новгородцы заключили с ним особый
договор, как с посторонним владельцем (1317 г.). Но жена Юриева не
возвратилась в Москву: она умерла в Твери, и пронесся слух, что ее отравили.
Этот слух был выгоден Юрию и опасен для Михаила в Орде, и когда тверской
князь отправил в Москву посла Александра Марковича с мирными предложениями,
то Юрий убил посла и поехал в Орду с Кавгадыем, со многими князьями, боярами
и новгородцами.
Начальником всего зла летописец называет Кавгадыя: по Кавгадыеву совету
Юрий пошел в Орду. Кавгадый наклеветал хану на Михаила, и рассерженный Узбек
велел схватить сына Михаилова, Константина, посланного отцом перед собою в
Орду; хан велел было уморить голодом молодого князя, но некоторые вельможи
заметили ему, что если он умертвит сына, то отец никогда не явится в Орду, и
Узбек приказал выпустить Константина. Что же касается до Кавгадыя, то он
боялся присутствия Михаилова в Орде и послал толпу татар перехватить его на
ДОроге и убить; но это не удалось; чтоб воспрепятствовать другим способом
приезду Михаилову, Кавгадый стал говорить хану, что тверской князь никогда
не приедет в Орду, что нечего его дожидаться, а надобно послать на него
войско. Но в августе 1318 года Михаил отправился в Орду, и когда был во
Владимире, то явился туда к нему посол из Орды, именем Ахмыл, и сказал ему:
"Зовет тебя хан, поезжай скорее, поспевай в месяц; если же не приедешь к
сроку, то уже назначена рать на тебя и на города твои: Кавгадый обнес тебя
перед ханом, сказал, что не бывать тебе в Орде". Бояре стали говорить
Михаилу: "Один сын твой в Орде, пошли еще другого". Сыновья его, Димитрий и
Александр, также говорили ему: "Батюшка! не езди в Орду сам, но пошли
кого-нибудь из нас, хану тебя оклеветали, подожди, пока гнев его пройдет".
Михаил отвечал им: "Хан зовет не вас и никого другого, а моей головы
хочет; не поеду, так вотчина моя вся будет опустошена и множество христиан
избито; после когда-нибудь надобно же умирать, так лучше теперь положу душу
мою за многие души". Давши ряд сыновьям, разделив им отчину свою, написавши
грамоту, Михаил отправился в Орду, настиг хана на устье Дона, по обычаю,
отнес подарки всем князьям ордынским, женам ханским, самому хану и полтора
месяца жил спокойно; хан дал ему пристава, чтоб никто не смел обижать его.
Наконец Узбек вспомнил о деле и сказал князьям своим: "Вы мне говорили на
князя Михаила: так рассудите его с московским князем и скажите мне, кто прав
и кто виноват". Начался суд; два раза приводили Михаила в собрание вельмож
ордынских, где читали ему грамоты обвинительные: "Ты был горд и непокорлив
хану нашему, ты позорил посла ханского Кавгадыя, бился с ним и татар его
побил, дани ханские брал себе, хотел бежать к немцам с казною и казну в Рим
к папе отпустил, княгиню Юрьеву отравил". Михаил защищался; но судьи стояли
явно за Юрия и Кавгадыя; причем последний был вместе и обвинителем и судьею.
В другой раз Михаила привели на суд уже связанного; потом отобрали у него
платье, отогнали бояр, слуг и духовника, наложили на шею тяжелую колоду и
повели за ханом, который ехал на охоту; по ночам руки у Михаила забивали в
колодки, и так как он постоянно читал псалтирь, то отрок сидел перед ним и
перевертывал листы. Орда остановилась за рекою Тереком, на реке Севенце, под
городом Дедяковым, недалеко от Дербента. На дороге отроки говорили Михаилу:
"Князь! Проводники и лошади готовы, беги в горы, спаси жизнь свою".
Михаил отказался. "Если я один спасусь, - говорил он, - а людей своих
оставлю в беде, то какая мне будет слава?" Уже двадцать четыре дня Михаил
терпел всякую нужду, как однажды Кавгадый велел привести его на торг, созвал
всех заимодавцев, велел поставить князя перед собою на колени, величался и
говорил много досадных слов Михаилу, потом сказал ему: "Знай, Михайло! Таков
ханский обычай: если хан рассердится на кого и из родственников своих, то
также велит держать его в колодке, а потом, когда гнев минет, то возвращает
ему прежнюю честь; так и тебя завтра или послезавтра освободят от всей этой
тяжести, и в большей чести будешь"; после чего, обратясь к сторожам,
прибавил: "Зачем не снимете с него колоды?" Те отвечали: "Завтра или
послезавтра снимем, как ты говоришь". "Ну по крайней мере поддержите колоду,
чтоб не отдавила ему плеч", - сказал на это Кавгадый, и один из сторожей
стал поддерживать колоду. Наругавшись таким образом над Михаилом, Кавгадый
велел отвести его прочь; но тот захотел отдохнуть и велел отрокам своим
подать себе стул; около него собралась большая толпа греков, немцев, литвы и
руси; тогда один из приближенных сказал ему: "Господин князь!
Видишь, сколько народа стоит и смотрит на позор твой, а прежде они
слыхали, что был ты князем в земле своей; пошел бы ты в свою вежу". Михаил
встал и пошел домой. С тех пор на глазах его были всегда слезы, потому что
он предугадывал свою участь. Прошел еще день, и Михаил велел отпеть
заутреню, часы, прочел со слезами правило к причащению, исповедался, призвал
сына своего Константина, чтоб объявить ему последнюю свою волю, потом
сказал: "Дайте мне псалтирь, очень тяжело у меня на душе". Открылся псалом:
"Сердце мое смутися во мне, и страх смертный прииде на мя". "Что значит этот
псалом?" - спросил князь у священников; те, чтоб не смутить его еще больше,
указали ему на другой псалом: "Возверзи на господа печаль свою, и той тя
пропитает и не даст вовеки смятения праведному".
Когда Михаил перестал читать и согнул книгу, вдруг вскочил отрок в
вежу, бледный, и едва мог выговорить: "Господин князь! Идут от хана Кавгадый
и князь Юрий Данилович со множеством народа прямо к твоей веже!" Михаил
тотчас встал и со вздохом сказал: "Знаю, зачем идут, убить меня", - и послал
сына своего Константина к ханше. Юрий и Кавгадый отрядили к Михаилу в вежу
убийц, а сами сошли с лошадей на торгу, потому что торг был близко от вежи,
на перелет камня.
Убийцы вскочили в вежу, разогнали всех людей, схватили Михаила за
колоду и ударили его об стену, так что вежа проломилась; несмотря на то,
Михаил вскочил на ноги, но тогда бросилось на него множество убийц, повалили
на землю и били пятами нещадно; наконец один из них, именем Романец,
выхватил большой нож, ударил им Михаила в ребро и вырезал сердце. Вежу
разграбили русь и татары, тело мученика бросили нагое. Когда Юрию и Кавгадыю
дали знать, что Михаил уже убит, то они приехали к телу, и Кавгадый с
сердцем сказал Юрию: "Старший брат тебе вместо отца; чего же ты смотришь,
что тело его брошено нагое?" Юрий велел своим прикрыть тело, потом положили
его на доску, доску привязали к телеге и перевезли в город Маджары, здесь
гости, знавшие покойника, хотели прикрыть тело его дорогими тканями и
поставить в церкви с честию, со свечами, но бояре московские не дали им и
поглядеть на покойника и с бранью поставили его в хлеве за сторожами; из
Маджар повезли тело в Русь, привезли в Москву и похоронили в Спасском
монастыре. Из бояр и слуг Михайловых спаслись только те, которым удалось
убежать к ханше; других же ограбили донага, били как злодеев и заковали в
железа (1319 г.).
В 1320 году Юрий возвратился в Москву с ярлыком на великое княжение и
привел с собою молодого князя тверского Константина и бояр его в виде
пленников; мать и братья Константиновы, узнавши о кончине Михаила и
погребении его в Москве, прислали просить Юрия, чтоб отпустил тело в Тверь;
Юрий исполнил их просьбу не прежде, как сын Михаилов Александр явился к нему
во Владимир и заключил мир, вероятно на условиях, предписанных московским
князем. В том же году Юрий отправил в Новгород брата своего Афанасия и ходил
войною на рязанского князя Ивана, с которым заключил мир, а под следующим
годом встречаем известие о сборах Юрия на тверских князей; но войны не было:
князь Дмитрий Михайлович отправил к Юрию в Переяславль послов и заключил
мир, по которому заплатил московскому князю 2000 рублей серебра и обязался
не искать под ним великого княжения. Две тысячи рублей взяты были для хана;
но Юрий не пошел с ними навстречу к татарскому послу, отправился в Новгород,
куда вызвали его для дел ратных. Этим воспользовался Димитрий тверской,
поехал в Орду и выхлопотал себе ярлык на великое княжение; есть известие,
что он объяснил хану всю неправду Юрия и особенно Кавгадыя и что хан велел
казнить последнего, а Димитрию дал великое княжение, узнавши от него, что
Юрий сбирает дань для хана и удерживает ее у себя. Последнее известие тем
вероятнее, что находится в прямой связи с приведенным выше известием
летописи об удержании тверского выхода Юрием; в связи с известием о гневе
ханском на Юрия находится также известие о татарском после Ахмыле, который
сделал много зла Низовской земле, много избил христиан, а других повел
рабами в Орду. Как бы то ни было, впрочем, Тверь взяла перевес; Юрий видел
необходимость идти опять в Орду и усердно просил новгородцев, чтоб проводили
его: но на дороге, на реке Урдоме, он был захвачен врасплох братом
Димитриевым Александром, казна его была отнята, сам же он едва спасся во
Псков, откуда опять приехал в Новгород, ходил с новгородцами на берега Невы,
потом в Заволочье и оттуда уже отправился в Орду по Каме, будучи позван
послом ханским, в 1324 году.
Димитрий тверской не хотел пускать соперника одного в Орду и поспешил
туда сам.
Мы не знаем подробностей о встрече двух врагов; летописец говорит, что
Димитрий убил Юрия, понадеявшись на благоволение ханское; Узбек, однако,
сильно осердился на это самоуправство, долго думал, наконец велел убить
Димитрия (1325 г.); но великое княжение отдал брату его Александру; таким
образом, Тверь не теряла ничего ни от смерти Михаила, ни от смерти Димитрия;
в третий раз первенство и сила перешли к ее князю.
Взглянем теперь, что происходило в других княжествах во время этой
первой половины борьбы между Москвою и Тверью. В год смерти великого князя
Андрея Александровича (1304) вспыхнул мятеж в Костроме: простые люди собрали
вече на бояр, и двое из последних были убиты; в следующем году в Нижнем
Новгороде черные люди избили бояр князя Андрея Александровича; но в том же
году возвратился из Орды князь Михаил Андреевич и перебил всех вечников,
которые умертвили бояр.
Здесь представляется вопрос: кто был этот князь Михаил Андреевич? До
сих пор утверждено было мнение, что все князья суздальские происходят от
Андрея Ярославича, брата Александра Невского, в таком порядке: Андрей -
Михаил - Василий - Константин - Димитрий и т. д. В самом деле, летопись
говорит, что после Андрея Ярославича осталось двое сыновей - Юрий и Михаил.
Юрий умер в 1279 году, и вместо него садится в Суздале брат его Михаил;
потом летопись упоминает о смерти сына Михаилова Василия в 1309 году; потом
встречаем Александра и Константина Васильевичей суздальских, которых легко
принять за детей Василья Михайловича. И действительно, в большей части
родословных эти князья показаны происходящими от Андрея Ярославича. Но вот
под 1364 годом читаем в летописи известие о кончине князя Андрея
Константиновича суздальского, и этот князь называется потомком не Андрея
Ярославича, но Андрея Александровича, сына Невского, в таком порядке: Андрей
- Михаил - Василий - Константин. В известии о кончине брата Андреева,
Димитрия Константиновича, повторена та же родословная.
Эта последняя родословная объявлена ошибочною; утверждено, что князь
Михаил Андреевич был сын Андрея Ярославича, а не Александровича, у которого
детей не было, кроме Бориса, умершего при жизни отца. Но на чем же основано
такое утверждение? Основываются на том, что по смерти Андрея Александровича
бояре, не имея государя, уехали к Михаилу тверскому. Но если б Михаил
Андреевич был сын Андрея Александровича, то бояре последнего могли по разным
причинам отъехать к Михаилу тверскому, имея за собою право отъезда. Мы
привели известия летописи об избиении бояр черными людьми в Нижнем Новгороде
и о наказании мятежников великим князем Михаилом Андреевичем; но если Михаил
Андреевич был сын Андрея Ярославича, а не Александровича, то почему бояре
последнего являются в его княжестве и распоряжаются так, что возбуждают
против себя черных людей? Это показывает, с другой стороны, что не все бояре
Андрея Александровича отъехали в Тверь; часть их, и может быть большая,
дожидалась в Нижнем прибытия князя Михаила Андреевича, сына своего прежнего
князя. Итак, отъезд бояр - не причина признавать Михаила Андреевича сыном
Андрея Ярославича, а не Александровича. Но есть еще другие указания,
подтверждающие родословную летописи: царь Василий Иванович Шуйский в грамоте
о своем избрании, говоря о происхождении своем, ведет общий род до
Александра Невского, которого называет своим прародителем, и после
Александра начинает разветвление рода на две отрасли: отрасль Андрея
Александровича, от которого пошли они, князья суздальские - Шуйские, и
отрасль Даниила Александровича, от которого пошли князья, потом цари
московские: "Учинились мы на отчине прародителей наших, царем и великим
князем на Российском государстве, которое даровал бог прародителю нашему
Рюрику, и потом в продолжение многих лет, до прародителя нашего великого
князя Александра Ярославича Невского, на Российском государстве были
прародители мои, а потом на Суздальский удел отделились, не отнятием, не по
неволе, но как обыкновенно большие братья на большие места садились". Линия
Андрея Александровича отделилась на Суздальский удел, как обыкновенно
большие братья сажались на большие места: в самом деле, Андрей Александрович
был большой брат Даниилу Александровичу, и Суздаль был большое место
относительно Москвы. Итак, вопрос о происхождении князей
суздальских-нижегородских не может быть решен окончательно.
В Ростове в 1309 году умер князь Константин Борисович, и место его
заступил сын Василий; другого, Александра, мы видели в Угличе; под 1320
годом упоминается о смерти сына его, Юрия Александровича. В Ярославле в 1321
году умер князь Давыд, сын Федора Ростиславича Черного, смоленского; место
его занял сын, Василий Давыдович. В Галиче упоминается под 1310 годом князь
Василий Константинович, внук Ярослава Всеволодовича, княживший, как видно,
по брате своем, Давыде. В Стародубе по смерти внука Всеволода III, Михаила
Ивановича, княжил сын его Иван, умерший в 1315 году; место покойного
заступил сын его, Федор Иванович. В Рязани после Константина Романовича,
убитого в Москве, княжил сын его Василий, который был убит в Орде в 1308
году; в 1320 году видим в Рязани двоюродного брата Василиева, князя Ивана
Ярославича, против которого предпринимал поход Юрий московский. В 1313 году
умер князь Александр Глебович смоленский, оставив двоих сыновей, Василия и
Ивана.
Касательно внешних отношений упоминается под 1308 годом о нашествии
татар на Рязань, имевшем, как видно, связь с убиением тамошнего князя
Василия Константиновича в Орде. В 1318 году приходил из Орды лютый посол,
именем Конча, убил 120 человек у Костромы, потом пошел и весь Ростов
повоевал ратию. В 1320 г. посол Байдера много зла наделал во Владимире; в
1321 г. татарин Таянчар был тяжек Кашину; в 1322 году посол Ахмыл наделал
много зла низовым городам, Ярославль взял и повел много пленников в Орду. На
северо-западе продолжалась старая борьба - у Новгорода со шведами, у Пскова
с ливонскими немцами. В 1310 году новгородцы в лодьях и лойвах вошли в
Ладожское озеро, в реку Узерву, и построили на пороге новый город,
разрушивши старый. В следующем году под начальством князя Димитрия
Романовича смоленского они отправились войною за море, в шведские владения,
в Финляндию (емь); переехавши море, повоевали сначала берега Купецкой реки,
села пожгли, людей побрали в плен, скот побили; потом взяли всю Черную реку,
по ней подплыли к городу Ванаю, город взяли и сожгли; шведы заперлись во
внутренней крепости, или детинце, построенном на высокой неприступной скале,
и прислали к новгородцам с поклоном просить мира, но те мира не дали и
стояли трое суток под городом, опустошая окрестную страну: села большие
пожгли, хлеб весь потравили, а из скота не оставили ни рога; потом пошли,
взяли места по рекам Кавгале и Перне, выплыли этими реками в море и
возвратились в Новгород все здоровы. Шведы отомстили новгородцам сожжением
Ладоги в 1313 году. Мы уже видели попытки корелы отложиться от Новгорода и
попытки шведов утвердиться в Корельской земле; видели и причину
неудовольствия корелы в жалобе новгородцев на княжеского наместника, Бориса
Константиновича, который своими притеснениями заставлял корелян бежать к
шведам; в 1314 году встречаем новое известие о восстании корелян: они
перебили русских, находившихся в Корельском городке, и ввели к себе шведов;
новгородцы, однако, недолго позволяли короле оставаться за шведами; в том же
году пошли они с наместником великого князя Михаила Ярославича Феодором к
городу и перебили в нем всех шведов и переветников корелян. Через два года
неприятельские действия возобновились: шведы в 1317 году вошли в Ладожское
озеро и побили много обонежских купцов; а в следующем году новгородцы
отправились за море и много воевали: взяли Або и находившийся недалеко от
него епископский замок. В 1322 году шве ды опять пришли драться к
Корельскому городку, но не могли взять его; вслед за этим новгородцы с
великим князем Юрием пошли к Выборгу и били его 6 пороками, но взять не
могли, перебили только много шведов в городе и взяли в плен; из пленников
одних перевешали, других отправили в Суздальскую землю (на Низ), потеряли
несколько и своих добрых мужей. Надобно было ждать мести от шведов, и
новгородцы в 1323 году укрепили исток Невы из Ладожского озера, поставили
город на Ореховом острове (Орешек); но вместо рати явились послы шведские с
мирными предложениями, и заключен был мир вечный по старине. Юрий с
новгородцами уступил шведам три корельских округа: Саволакс, Ескис и Егрепя.
Под 1320 годом встречаем известие о враждебном столкновении с норвежцами:
какой-то Лука, сказано, ходил на норвежцев, которые разбили суда какого-то
Игната Молыгина.
По смерти Довмонта для Пскова наступило тяжелое время; на востоке
князья заняты усобицами, там идет важный вопрос о том, какому княжеству
пересилить все остальные и собрать землю Русскую; Новгород занят также этими
усобицами и борьбою со шведами; притом же у него со Псковом начинаются
неприятности, переходящие иногда в открытую вражду, причины которой в
летописи не высказаны ясно. Стремление Пскова выйти из-под опеки старшего
брата своего Новгорода мы замечаем с самого начала: после это стремление все
более и более усиливается; новгородцы, разумеется, не могли смотреть на это
равнодушно и не могли близко принимать к сердцу затруднительное положение
младших братьев: отсюда жалобы последних на холодность новгородцев,
оставление без помощи, что еще более усиливало размолвку; притом же, не имея
возможности давать чувствовать псковичам свое господство в политическом
отношении, новгородцы сильно давали чувствовать его в церковном, вследствие
того что Псков был подведомствен их владыке: отсюда новые неприятности и
стремление псковичей отложиться от новгородского владыки, получить для себя
особого епископа. Когда князья русские приезжали во Псков, то граждане
принимали их с честью, от всего сердца; но эти князья не могли ходить с
псковичами на немцев или отсиживаться в осаде от них; так, были во Пскове по
необходимости на короткое время князья Димитрий Александрович и Юрий
Данилович.
Не видя помощи от русских князей, псковитяне принуждены были посылать
за литовскими. В 1322 году немцы во время мира перебили псковских купцов на
озере и рыболовов на реке Нарове, опустошили часть Псковской волости;
псковичи послали в Литву за князем Давыдом, пошли с ним за Нарову и
опустошили землю до самого Ревеля. В марте 1323 года пришли немцы под Псков
со всею силою, стояли у города три дня и ушли с позором, но в мае явились
опять, загордившись, в силе тяжкой, без бога; пришли на кораблях, в лодках и
на конях, со стенобитными машинами, подвижными городками и многим
замышлением. На первом приступе убили посадника; стояли у города 18 дней,
били стены машинами, придвигали городки, приставляли лестницы. В это время
много гонцов гоняло из Пскова к великому князю Юрию Даниловичу и к
Новгороду, со многою печалию и тугою, потому что очень тяжко было в то время
Пскову, как вдруг явился из Литвы князь Давыд с дружиною, ударил вместе с
псковичами на немцев, прогнал их за реку Великую, машины отнял, городки
зажег, и побежали немцы со стыдом; а князь великий Юрий и новгородцы не
помогли, прибавляет псковский летописец.
Литовцы в 1323 году напали на страну по реке Ловати, но были прогнаны
новгородцами. Мы видели волнения среди корел, видели и прежде восстания
финских племен в Двинской области против новгородцев; в 1323 году началась у
последних вражда с устюжанами, которые перехватили новгородцев, ходивших на
югру, и ограбили их. Задвинские дани и торговля были главным источником
богатства для новгородцев, и потому они не могли оставить этого дела без
внимания: в следующем же году с князем Юрием Даниловичем они пошли в
Заволочье и взяли Устюг на щит; когда они были на Двине, то князья устюжские
прислали к Юрию и новгородцам просить мира и заключили его на старинных
условиях. В чем состояли эти старинные условия, мы не знаем; знаем только
то, что еще в 1220 году великий князь Юрий Всеволодович, собирая войско на
болгар, велел ростовскому князю взять также и полки устюжские; из этого
известия можно только заключить о зависимости Устюга от ростовских князей.
Таковы были отношения Северной Руси к соседним народам в первую
половину борьбы между Тверью и Москвою до смерти Димитрия тверского и Юрия
московского. Димитрию наследовал, как мы видели, брат его Александр
Михайлович с ярлыком и на великое княжение, Юрию также брат - Иоанн
Данилович Калита, остальные братья которого - Александр, Афанасий, Борис -
умерли еще при жизни Юрьевой. Калита, следовательно, княжил один в
Московской волости; как видно, он управлял Москвою гораздо прежде смерти
Юрия, когда последний находился то в Орде, то в Новгороде; иначе он не имел
бы времени сблизиться с митрополитом Петром, ибо Юрий убит в 1325 году, а
митрополит Петр умер в 1326. Еще в 1299 году митрополит Максим оставил
опустошенный Киев, где не мог найти безопасности, и переехал на жительство
во Владимир. Последний город был столицею великих, или сильнейших, князей
только по имени, ибо каждый из них жил в своем наследственном городе; однако
пребывание митрополита во Владимире при тогдашнем значении и деятельности
духовенства сообщало этому городу вид столицы более, чем предание и обычай.
После этого ясно, как важно было для какого-нибудь города,
стремившегося к первенству, чтоб митрополит утвердил в нем свое пребывание;
это необходимо давало ему вид столицы всея Руси, ибо единство последней
поддерживалось в это время единым митрополитом, мало того, способствовало
его возрастанию и обогащению, ибо в него со всех сторон стекались лица,
имевшие нужду до митрополита, как в средоточие церковного управления;
наконец, митрополит должен был действовать постоянно в пользу того князя, в
городе которого имел пребывание, Калита умел приобресть расположение
митрополита Петра, так что этот святитель живал в Москве больше, чем в
других местах, умер и погребен в ней.
Гроб святого мужа был для Москвы так же драгоценен, как и пребывание
живого святителя: выбор Петра казался внушением божиим, и новый митрополит
Феогност уже не хотел оставить гроба и дома чудотворцева. Петр, увещевая
Калиту построить в Москве каменную церковь Богоматери, говорил: "Если меня,
сын, послушаешься, храм Пречистой богородицы построишь, и меня упокоишь в
своем городе, то и сам прославишься больше других князей, и сыновья и внуки
твои и город этот славен будет, святители станут в нем жить, и подчинит он
себе все остальные города".
Другие князья хорошо видели важные последствия этого явления и
сердились; но помочь было уже нельзя.
Но в то время, как московский князь утверждением у себя митрополичьего
престола приобретал такие важные выгоды, Александр тверской необдуманным
поступком погубил себя и все княжество свое. В 1327 году приехал в Тверь
ханский посол, именем Шевкал (Чолхан), или Щелкан, как его называют наши
летописи, двоюродный брат Узбека, и по обыкновению всех послов татарских
позволял себе и людям своим всякого рода насилия. Вдруг в народе разнесся
слух, что Шевкал хочет сам княжить в Твери, своих князей татарских посажать
по другим русским городам, а христиан привести в татарскую веру. Трудно
допустить, чтоб этот слух был основателен: татары изначала отличались
веротерпимостью и по принятии магометанства не были ревнителями новой
религии. Узбек, по приказу которого должен был действовать Шевкал,
покровительствовал христианам в Кафе, позволил католическому монаху Ионе
Валенсу обращать в христианство ясов и другие народы по берегу Черного моря;
он же, как мы видели, выдал сестру свою за Юрия московского и позволил ей
креститься. Еще страшнее был слух, что Шевкал хочет сам сесть на великом
княжении в Твери, а другие города раздать своим татарам. Когда пронеслась
молва, что татары хотят исполнить свой замысел в Успеньев день, пользуясь
большим стечением народа по случаю праздника, то Александр с тверичами
захотели предупредить их намерение и рано утром, на солнечном восходе,
вступили в бой с татарами, бились целый день и к вечеру одолели. Шевкал
бросился в старый дом князя Михаила, но Александр велел зажечь отцовский
двор, и татары погибли в пламени; купцы старые, ордынские, и новые,
пришедшие с Шевкалом, были истреблены, несмотря на то что не вступали в бой
с русскими: одних из них перебили, других перетопили, иных сожгли на
кострах.
Но в так называемой Тверской летописи Шевкалово дело рассказано
подробнее, естественнее и без упоминовения о замысле Шевкала относительно
веры: Шевкал, говорится в этой летописи, сильно притеснял тверичей, согнал
князя Александра со двора его и сам стал жить на нем; тверичи просили князя
Александра об обороне, но князь приказывал им терпеть. Несмотря на то,
ожесточение тверичей дошло до такой степени, что они ждали только первого
случая восстать против притеснителей; этот случай представился 15 августа:
дьякон Дюдко повел кобылу молодую и тучную на пойло; татары стали ее у него
отнимать, дьякон начал вопить о помощи, и сбежавшиеся тверичи напали на
татар.
Узбек очень рассердился, узнав об участи Шевкаловой, и, по некоторым
известиям, послал за московским князем, но, по другим известиям, Калита
поехал сам в Орду тотчас после тверских происшествий и возвратился оттуда с
50000 татарского войска. Присоединив к себе еще князя суздальского, Калита
вошел в Тверскую волость по ханскому приказу; татары пожгли города и села,
людей повели в плен и, просто сказать, положили пусту всю землю Русскую, по
выражению летописца; но спаслась Москва, отчина Калиты, да Новгород, который
дал татарским воеводам 2000 серебра и множество даров. Александр, послышав о
приближении татар, хотел бежать в Новгород, но новгородцы не захотели
подвергать себя опасности из-за сына Михаилова и приняли наместников Калиты;
тогда Александр бежал во Псков, а братья его нашли убежище в Ладоге. В
следующем 1328 году Калита и тверской князь Константин Михайлович поехали в
Орду; новгородцы отправили туда также своего посла; Узбек дал великое
княжение Калите, Константину Михайловичу дал Тверь и отпустил их с приказом
искать князя Александра. И вот во Псков явились послы от князей московского,
тверского, суздальского и от новгородцев уговаривать Александра, чтоб ехал в
Орду к Узбеку; послы говорили ему от имени князей: "Царь Узбек всем нам
велел искать тебя и прислать к нему в Орду; ступай к нему, чтоб нам всем не
пострадать от него из-за тебя одного; лучше тебе за всех пострадать, чем нам
всем из-за тебя одного попустошить всю землю". Александр отвечал:
"Точно, мне следует с терпением и любовию за всех страдать и не мстить
за себя лукавым крамольникам; но и вам недурно было бы друг за друга и брат
за брата стоять, а татарам не выдавать и всем вместе противиться им,
защищать Русскую землю и православное христианство". Александр хотел ехать в
Орду, но псковитяне не пустили его, говоря: "Не езди, господин, в Орду; что
б с тобою ни случилось, умрем, господин, с тобою на одном месте". Надобно
было действовать силою, но северные князья не любили действовать силою там,
где успех был неверен; они рассуждали: "Псковичи крепко взялись защищать
Александра, обещались все умереть за него, а близко их немцы, те подадут им
помощь". Придумали другое средство, и придумал его Калита, по свидетельству
псковского летописца: уговорили митрополита Феогноста проклясть и отлучить
от церкви князя Александра и весь Псков, если они не исполнят требование
князей. Средство подействовало, Александр сказал псковичам: "Братья мои и
друзья мои! не будь на вас проклятия ради меня; еду вон из вашего города и
снимаю с вас крестное целование, только целуйте крест, что не выдадите
княгини моей". Псковичи поцеловали крест и отпустили Александра в Литву,
хотя очень горьки были им его проводы: тогда, говорит летописец, была во
Пскове туга и печаль и молва многая по князе Александре, который добротою и
любовию своею пришелся по сердцу псковичам. По отъезде Александра послы
псковские отправились к великому князю московскому и сказали ему: "Князь
Александр изо Пскова поехал прочь; а тебе, господину своему князю великому,
весь Псков кланяется от мала и до велика: и попы, и чернецы, и черницы, и
сироты, и вдовы, и жены, и малые дети". Услыхав, что Александр уехал изо
Пскова, Калита заключил с псковичами мир вечный по старине, по отчине и по
дедине, после чего митрополит Феогност с новгородским владыкою благословили
посадника и весь Псков (1329 г.).
Полтора года пробыл Александр в Литве и, когда гроза приутихла,
возвратился к жене во Псков, жители которого приняли его с честию и посадили
у себя на княжении. Десять лет спокойно княжил Александр во Пскове, но
тосковал по своей родной Твери: Псков по формам своего быта не мог быть
наследственным княжеством для сыновей его; относительно же родной области он
знал старый обычай, по которому дети изгнанного князя не могли надеяться на
наследство; по словам летописи, Александр рассуждал так: "Если умру здесь,
то что будет с детьми моими? все знают, что я выбежал из княжества моего и
умер на чужбине: так дети мои будут лишены своего княжества". В 1336 году
Александр послал в Орду сына Феодора попытаться, нельзя ли как-нибудь
умилостивить хана, и, узнавши, что есть надежда на успех, в 1337 году
отправился сам к Узбеку. "Я сделал много зла тебе, - сказал он хану, - но
теперь пришел принять от тебя смерть или жизнь, будучи готов на все, что бог
возвестит тебе". Узбек сказал на это окружавшим: "Князь Александр смиренною
мудростию избавил себя от смерти" - и позволил ему занять тверской стол;
князь Константин Михайлович волею или неволею уступил княжество старшему
брату.
Но возвращение Александра служило знаком к возобновлению борьбы между
Москвою и Тверью: скоро встречаем в летописи известие, что тверской князь не
мог поладить с московским, и не заключили они между собою мира. Еще прежде
видим, что бояре тверские отъезжают от Александра к московскому князю. Спор
мог кончиться только гибелью одного из соперников, и Калита решился
предупредить врага: в 1339 году он отправился с двумя сыновьями в Орду, и
вслед за этим Александр получил приказ явиться туда же: зов этот последовал
думою Калиты, говорит летописец. Александр уже знал, что кто-то оклеветал
его пред ханом, который опять очень сердит на него, и потому отправил перед
собою сына Феодора, а за ним уже отправился сам по новому зову из Орды.
Феодор Александрович встретил отца и объявил ему, что дела идут плохо;
проживши месяц в Орде, Александр узнал от татар - приятелей своих, что
участь его решена. Узбек определил ему смерть, назначили и день казни. В
этот день, 29 октября, Александр встал рано, помолился и, видя, что время
проходит, послал к ханше за вестями, сел и сам на коня и поехал по знакомым
разузнавать о своей участи, но везде был один ответ, что она решена, что он
должен ждать в этот самый день смерти, дома его ждал его посланный от ханши
с тою же вестию. Александр стал прощаться с сыном и боярами, сделал
распоряжение насчет княжества своего, исповедался, причастился; то же самое
сделали и сын его Феодор и бояре, потому что никто из них не думал остаться
в живых. Ждали после того недолго: вошли отроки с плачем и объявили о
приближении убийц; Александр вышел сам к ним навстречу - и был рознят по
составам вместе с сыном. Калита еще прежде уехал из Орды с великим
пожалованием и с честию; сыновья его возвратились после смерти
Александровой, приехали в Москву с великою радостию и веселием, по словам
летописи. Тверской стол перешел к брату Александрову, Константину
Михайловичу, который называется собирателем и восстановителем Тверской
волости после татарского опустошения.
Мы видели, что князья хорошо понимали, к чему поведет усиление одного
княжества на счет других при исчезновении родовых отношений, и потому
старались препятствовать этому усилению, составляя союзы против сильнейшего.
Что предугадывали они, то и случилось: московский князь, ставши силен и без
соперника, спешил воспользоваться этою силою, чтоб примыслить сколько можно
больше к своей собственности. Начало княжения Калиты было, по выражению
летописца, началом насилия для других княжеств, где московский собственник
распоряжался своевольно. Горькая участь постигла знаменитый Ростов Великий:
три раза проиграл он свое дело в борьбе с пригородами, и хотя после перешел
как собственность, как опричнина в род старшего из сыновей Всеволодовых,
однако не помогло ему это старшинство без силы; ни один из Константиновичей
ростовских не держал стола великокняжеского, ни один, следовательно, не мог
усилить свой наследственный Ростов богатыми примыслами, и скоро старший из
городов северных должен был испытать тяжкие насилия от младшего из
пригородов: отнялись от князей ростовских власть и княжение, имущество,
честь и слава, говорит летописец.
Прислан был из Москвы в Ростов от князя Ивана Даниловича, как воевода
какой-нибудь, вельможа Василий Кочева и другой с ним, Миняй. Наложили они
великую нужду на город Ростов и на всех жителей его; немало ростовцев должны
были передавать москвичам имение свое по нужде, но, кроме того, принимали
еще от них раны и оковы; старшего боярина ростовского Аверкия москвичи
стремглав повесили и после такого поругания чуть жива отпустили. И не в
одном Ростове это делалось, но во всех волостях и селах его, так что много
людей разбежалось из Ростовского княжества в другие страны. Мы не знаем, по
какому случаю, вследствие каких предшествовавших обстоятельств позволил себе
Калита такие поступки в Ростовском княжестве; должно полагать, что
ростовским князем в это время был Василий Константинович. Со стороны
утесненных князей не обошлось без сопротивления: так, московский князь
встретил врага в зяте своем, Василии Давыдовиче ярославском, внуке Федора
Ростиславича Черного; Василий, как видно, действовал заодно с Александром
тверским и помогал ему в Орде, ибо есть известие, что Калита посылал
перехватить его на дороге к хану, но ярославский князь отбился от
московского отряда, состоявшего из 500 человек, достиг Орды, благополучно
возвратился оттуда и пережил Калиту. По смерти Александра и Тверь не
избежала насилий московских: Калита велел снять от св. Спаса колокол и
привезти в Москву - насилие очень чувствительное по тогдашним понятиям о
колоколе вообще, и особенно о колоколе главной церкви в городе. Из других
князей упоминаются: князь Александр Васильевич суздальский, помогавший
Калите опустошать тверские волости; Александр умер в 1332 году, его место
занял брат его, Константин Васильевич, участвовавший в походе под Смоленск,
Стародубский князь Федор Иванович был убит в Орде в 1329 году. Мы видели,
что Галич и Дмитров достались брату Александра Невского, Константину
Ярославичу, у которого упоминаются сыновья - Давыд, князь галицкий и
дмитровский, и Василий, после которого видим разделение волости, ибо под
1333 годом говорится о смерти князя Бориса дмитровского, а под 1334 годом -
о смерти Федора галицкого. Упоминается князь Романчук белозерский. Под 1338
годом упоминается князь Иван Ярославич юрьевский - это, должно быть, потомок
Святослава Всеволодовича, Об убиении князя Ивана Ярославича рязанского в
летописи упомянуто в рассказе о походе татар с Калитою на Тверь; сын и
преемник Ивана Ярославича, Иван Иванович Коротопол, возвращаясь в 1340 году
из Орды, встретил родственника своего, Двоюродного брата Александра
Михайловича пронского, отправлявшегося туда же с данью, или выходом, ограбил
его, привел в Переяславль Рязанский и там велел убить; явление это
объясняется тем, что старшие, или сильнейшие, князья в каждом княжестве в
видах усиления своего на счет младших, слабейших, хотели одни знать Орду, т.
е. собирать дань и отвозить ее к хану. В Смоленске княжил Иван
Александрович; как видно надеясь на отдаленность своего княжества, он не
хотел подчиняться хану и возить выход в Орду, и потому Узбек в 1340 году
послал войско к Смоленску, куда велел также идти и всем князьям русским:
рязанскому, суздальскому, ростовскому, юрьевскому, друцкому, фоминскому - и
мордовским князьям; московский великий князь сам не пошел, но отправил свое
войско под начальством двоих воевод - Александра Ивановича и Федора
Акинфовича. Эта рать пожгла посады смоленские, пограбила села и волости,
несколько дней постояла под Смоленском и пошла назад: татары пошли в Орду с
большим полоном и богатством, а русские князья возвратились домой здоровы и
целы.
Новгородцы, освобожденные московским князем от Василия тверского, не
могли доброжелательствовать наследникам Михайловым; они признали своим
князем Димитрия, потом Александра Михайловича, когда он возвратился с
ярлыком из Орды, но не приняли к себе Александра после убийства Шевкалова,
взяли наместников московского князя и стояли за последнего против Александра
и псковичей. Но Калита скоро показал новгородцам, что переменилось только
имя и что значение Твери относительно Новгорода перешло к Москве. Что же
теперь спасет Новгород? От Твери спасла его Москва, от Москвы должен спасти
его какой-нибудь другой город, Москве враждебный: следовательно, новгородцы
должны искать врагов московским князьям, пользоваться ссорами в семействе
последних; но когда эти ссоры прекратятся, когда уже не будет других князей,
кроме московского, то что тогда останется новгородцам? Останется или
отказаться от своего старого быта, приравняться к Москве, или искать
соперника московскому князю в Литве. Но московским князьям нужны были еще
прежде всего деньги, чтоб, с одной стороны, задаривать хана, с другой -
накупать как можно больше сел и городов в других княжествах; вот почему
Новгород мог еще на несколько времени сохранить свой прежний быт,
удовлетворяя денежным требованиям великих князей, усиливая последних на свой
счет. В 1332 году Калита запросил у новгородцев серебра закамского,
старинной дани печерской и за отказ взял Торжок, Бежецкий Верх, а в
следующем году пришел в Торжок со всеми князьями низовскими и рязанскими и
начал опустошать новгородские волости. Новгородцы отправили послов звать
великого князя в Новгород, но он их не послушал и, не давши мира, поехал
прочь.
Новгородцы отправили за ним новых послов с владыкою Василием, которые
нашли Калиту в Переяславле, давали ему пятьсот рублей, только бы отступился
от слободы, которую построил на Новгородской земле; много упрашивал его
владыка, чтоб помирился, но он не послушался его. Любопытно, что тотчас по
возвращении из своего неуспешного посольства к Калите владыка Василий
отправился во Псков, где уже новгородские архиепископы не бывали семь лет;
во Пскове княжил в это время враг московского князя Александр тверской, у
которого владыка Василий окрестил сына Михаила; можно думать, что все это
происходило вследствие размолвки Новгорода с Калиток). Александр и псковичи
находились в тесной связи с Литвою, и вот под тем же 1333 годом новгородский
летописец говорит, что вложил бог в сердце князю Нариманту-Глебу, сыну
великого князя литовского Гедимина, прислать в Новгород с просьбою позволить
ему поклониться св. Софии; новгородцы послали звать его, и он немедленно
приехал, принят был с честию, целовал крест ко всему Новгороду и получил
пригороды - Ладогу, Орешек, Корельский городок с Корельскою землею и
половину Копорья в отчину и дедину. По другим известиям, новгородцы еще
прежде уговорились об этом с Наримантом. Как бы то ни было, уговор этот был
исполнен тогда, когда Новгороду стал нужен союз Литвы против московского
князя.
На следующий год Калита принял с любовию послов новгородских и сам
ездил в Новгород; неизвестно, что было причиною такой перемены: новгородцы
ли уступили всем требованиям Калиты, или последний смягчил свои требования,
опасаясь связи новгородцев с Литвою и Александром псковским? Можно думать
также, что мир заключен был не без участия митрополита, у которого перед тем
был владыка Василий. В кратких известиях летописи причины явлений не
показаны; но по всему видно, что Калита не мог долго сносить пребывания
Александра тверского во Пскове. В 1335 году Калита собрался с новгородцами и
со всею Низовскою землею идти на Псков, но почему-то поход был отложен, хотя
псковичам и не дали мира; намерение, следовательно, воевать с ними не было
оставлено, и московский князь продолжал ласкать новгородцев: в том же году
он позвал к себе в Москву на честь владыку, посадника, тысяцкого, знатнейших
бояр, и они, говорит летописец, бывши в Москве, много чести видели. Но в тот
самый 1337 год, когда Александр тверской отправился из Пскова в Орду и
помирился с ханом, Калита, вдруг забывши крестное целование, послал рать
свою на Двину за Волок, ибо заволоцкие владения и доходы новгородцев всего
больше должны были соблазнять московского князя; но предприятие не удалось:
московские войска были посрамлены и поражены, как выражается летописец;
имели ли какую-нибудь связь эти два события - поездка Александра в Орду и
разрыв Калиты с Новгородом, - неизвестно. Новгородцы могли надеяться, что
восстановление Александра на отцовском столе и новая борьба его с Калитою
помешают последнему теснить их; но московский князь не терял времени, и
Александр погиб в Орде. Новгородцы отправили к великому князю послов с
выходом, но Калита послал к ним своих просить другого выхода: "Дайте мне еще
царев запрос, чего у меня царь запросил". Новгородцы отвечали: "Этого у нас
не бывало от начала мира, а ты целовал крест по старой пошлине новгородской
и по Ярославовым грамотам". Калита велел своим наместникам выехать из
Новгорода, и не было с ним мира.
Прежде, когда было много князей-соперников, переменявших охотно волости
свои, Новгород редко оставался долгое время без князя: на смену одного
спешил другой; но теперь, когда князья уселись неподвижно каждый в своей
наследственной волости, в Новгороде вместо князя видим уже бояр -
наместников великокняжеских, которые выезжают при первой размолвке
новгородцев с великим князем, и Новгород предоставляется самому себе.
Вследствие этого нового порядка вещей стороны, партии княжеские должны были
исчезнуть: какие могли быть княжеские партии в Новгороде во время Калиты,
когда Новгород мог иметь дело только с одним великим князем, который раз,
много - два приедет в Новгород на самое короткое время?
Тверской партии не могло быть, потому что ни Михаил, ни сыновья его не
жили в Новгороде, не могло быть и вследствие постоянно враждебных отношений;
великим князьям и не нужно теперь иметь в Новгороде приверженную к себе
сторону; их цель - рано или поздно уничтожить самостоятельность Новгорода, а
пока им нужно брать с него как можно больше денег; они знают, что Новгород
будет их, если они будут сильны, сильнее всех других, но изменчивое
расположение новгородцев не даст им этой силы. Любопытно, что с описываемого
времени летописец новгородский становится видимо равнодушен к смене
посадников, начинает часто пропускать их; мы уже прежде упоминали об этих
пропусках. Под 1315 годом встречаем известие о вручении посадничества Семену
Климовичу, и после того до самого 1331 года нет ни слова о посадниках в
летописи; в этом году встречаем известие о посаднике Варфоломее; но под
следующим 1332 годом говорится, что встали крамольники, отняли посадничество
у Федора Ахмыла и дали Захару Михайловичу, причем пограбили двор Семена
Судокова, а у брата его Ксенофонта села пограбили; но Захар недолго был
посадником: в том же году он был свержен и на его место выбран Матвей. Под
1335 годом упоминается новый посадник Федор Данилович, неизвестно когда и на
чье место избранный. Прежде, еще под 1327 годом, летописец упоминает о
мятеже, во время которого народ пограбил и пожег двор Евстафия Дворянинца;
потом, под 1335 годом, встречаем известие об усобице, во время которой едва
не дошло до кровопролития: по обеим сторонам Волхова граждане стояли с
оружием, но потом сошлись в любовь. Что касается до принятого на кормление
литовского князя Нариманта, то новгородцы с самого начала увидали
ненадежность этих союзов с Литвою: в 1338 году, когда новгородцы вели войну
со шведами, Наримант был в Литве; новгородцы много раз посылали за ним, но
он не приехал, даже и сына своего Александра вывел из Орешка, оставил только
своих наместников.
По известиям Новгородской летописи, псковичи, взявши к себе в князья
Александра тверского, признали в то же самое время зависимость свою от
Литвы: естественно, Псков должен был употребить это средство, чтобы защитить
себя в случае нового движения северо-восточных русских князей по настоянию
Калиты и по приказу ханскому. Имея особого князя, псковичи хотели получить
полную независимость от Новгорода, хотели иметь и особого епископа.
В 1331 году новоизбранный новгородский владыка Василий отправился для
посвящения своего на Волынь, где находился тогда митрополит Феогност. Но в
то же время к митрополиту явились послы изо Пскова, от князя Александра,
вместе с послами от Гедимина и всех других князей литовских; они привели с
собою монаха Арсения, прося митрополита, чтоб поставил его владыкою во
Псков; но Феогност отказал им в просьбе. Новгородский летописец говорит при
этом: "Псковичи хотели поставить себе Арсения на владычество, но осрамились,
пошли прочь ни с чем от митрополита из Волынской земли; они Новгород считали
за ничто уже; вознеслись высокоумием своим, но бог и св. София низлагают
всегда высокомыслящих, потому что псковичи изменили крестному целованию к
Новгороду, посадили к себе князя Александра из литовской руки". Мы видели,
что в 1333 году было сближение Новгорода со Псковом и его князем вследствие
разрыва новгородцев с князем московским; но потом, когда в 1335 году
новгородцы помирились с Калитою, то снова началась вражда со Псковом; в 1337
году владыка Василий поехал во Псков для своих святительских дел, на
подъезд, как тогда выражались, но псковичи суда ему не дали, и он поехал
прочь, проклявши их.
Еще в 1316 и 1323 году источники западные упоминают о враждебных
столкновениях новгородцев с Норвегиею; в 1326 году заключен был мир между
ними на 10 лет. В 1337 году у новгородцев началась война со шведами опять по
поводу корел, которые подвели шведов, побили новгородских и ладожских купцов
и всех христиан, находившихся в их земле, а сами убежали в Выборг и, выходя
оттуда, били новгородцев. В следующем году новгородцы с посадником Федором
Даниловичем отправились в Неву и стояли под Орешком, пересылаясь с шведским
воеводою Стеном; но переговоры кончились ничем; новгородцы возвратились
домой; а шведы с корелою много воевали по Обонежью, а потом сожгли посад у
Ладоги. Мстить им за это ходили молодцы Довгородские с воеводами: они
повоевали шведскую корелу около Выборга, сильно опустошили землю, хлеб
пожгли, скот изрубили и пришли домой все здоровы, с полоном. По их удалении
шведы вышли из Выборга, воевали Толдогу и оттуда пошли на Вотскую землю, но
здесь ничего не взяли, потому что жители поостереглись; копорьяне напали на
них в небольшом числе и разбили. После этого пришли послы в Новгород из
Выборга от воеводы Петрика и объявили, что шведский князь ничего не знает о
войне, начал ее своевольно Стен, воевода. Новгородцы отправили в Выборг
своих послов, которые и заключили мир на тех же условиях, на каких помирился
князь Юрий Данилович на Неве; относительно же Кобылитской Корелы положено
было послать к шведскому князю. В следующем 1339 году новгородцы отправили
двоих послов, да еще третьего от владыки, за море, к шведскому князю, и
заключили с ним мир по старым грамотам; о короле же сказали так: "Если наши
побегут к вам, то секите их и вешайте; если и ваши прибегут к нам, то и мы с
ними будем делать то же самое, чтоб из-за них ссоры между нами не было;
которые же прежде были за нами, тех не выдадим, потому что они покрещены в
нашу веру, да и мало их осталось, все померли гневом божиим". На западе
волновались корелы, на северо-востоке, в Двинской области, финские племена
также не хотели быть спокойны: под 1329 годом опять встречаем известие, что
новгородцы, шедшие в Югру, были перебиты устюжскими князьями. В 1326 году
приезжали в Новгород послы из Литвы: брат Гедимина, Воин, князь полоцкий,
Василий, князь минский, и князь Федор Святославич; они заключили мир с
новгородцами и немцами. Но в 1335 году, несмотря на этот мир и несмотря на
то что литовский князь Наримант кормился на пригородах новгородских, Литва
повоевала Новоторжскую волость; великий князь был в это время в Торжке и
немедленно послал свое войско в Литву, оно пожгли городки литовские -
Осечен, Рясну и много других.
Под 1329 годом летопись упоминает об убиении в Дерпте новгородского
посла, мужа честного, Ивана Сыпа, но о следствиях этого убийства не говорит
ничего. И в Псковской летописи с 1323 до 1341 года мы не встречаем известий
о войне с орденом Ливонским. Причина была та, что уже давно, еще с конца
XIII века, в Ливонии происходили усобицы. Мы видели, что главным деятелем
при утверждении немецкого владычества в Ливонии был епископ рижский, по
старанию которого был учрежден рыцарский Орден, необходимо становившийся в
служебное отношение к рижской церкви. Но мир не мог долго сохраниться между
двумя учреждениями, из которых у одного были материальные средства, право
силы, меча, у другого же - одни права исторические и духовные; первое не
могло долго подчиняться последнему; но епископы также не хотели уступить
магистрам Ордена своего первенствующего положения, и следствием этого была
усобица. Особенно разгорелась она при магистре Бруно и архиепископе Иоанне
фон-дер-Фехте, причем, не имея достаточно собственных материальных средств
для борьбы с рыцарями, епископ и рижане призвали себе на помощь
литовцев-язычников! Началась ожесточенная война; в течение 18 месяцев дано
было девять битв, большую часть которых выиграли рыцари; но в 1298 году
литовский князь Витенес вторгнулся в Ливонию, встретился с войском рыцарей
на реке Аа и нанес им страшное поражение: магистр Бруно, 60 рыцарей и
множество простого войска полегли в битве; ободренные победою, войска
рижские и литовцы осадили орденскую крепость Неумюль, но потерпели под нею
поражение от тевтонских рыцарей, пришедших на помощь своим ливонским
собратиям.
Не видя возможности одолеть Орден материальными средствами, епископы
ливонские прибегли к другим: в это время, т. е. в начале XIV века, внимание
Западной Европы обращено было на страшный процесс Храмовых рыцарей; великий
магистр их уже был в оковах вместе с братиями, находившимися во Франции, и
ненависть Филиппа Красивого грозила печальным окончанием процесса. Это
подало надежду ливонским епископам, что подобная же участь может постигнуть
и Немецкий орден в Пруссии и Ливонии. В 1308 году они подали папе
обвинительный лист, в котором приписывали Ордену неуспех в обращении
литовцев, обвиняли рыцарей в истреблении жителей Семигаллии, когда те были
уже христианами, и проч.; нашлось обвинение и вроде тех, которые тяготели
над несчастными Тамплиерами: епископы доносили, что когда рыцарь получал
рану в битве, то остальные товарищи добивали его и сожигали тело, по обычаю
язычников. Папа Климент V нарядил комиссию на месте для исследования
справедливости жалоб; дело кончилось ничем; епископы не удовлетворились
таким окончанием его, и когда король польский завел спор с Орденом о земле
Поморской, когда архиепископ гнезенский, епископы куявский, плоцкий и
познанский встали против Ордена, то архиепископ рижский соединился с ними в
надежде, что такое сильное восстание достигнет наконец своей цели -
низложения Ордена. Всего больше архиепископ и рижане настаивали на том, что
князья литовские и народ их давно были бы христианами и католиками, если б
не препятствовали тому рыцари - обвинение, имевшее на своей стороне
вероятность: если б в самом деле Литва приняла христианство, то Орден,
которого целию было обращение язычников, тем самым должен был прекратить
свое существование.
Несмотря, однако, на все старания епископов, великий магистр
фон-Беффарт выиграл в Авиньоне дело в пользу Ордена, который был оправдан во
всех взводимых на него обвинениях: самым лучшим доказательством в пользу
Ордена послужило представленное Беффартом папе оригинальное письмо
архиепископа и рижан к литовскому князю с просьбою напасть на владения
Ордена. Но дело, решенное в Авиньоне, далеко было до окончания своего в
Ливонии, потому что при такой долгой борьбе за самые существенные интересы
ненависть с обеих сторон достигла высшей степени и не могла скоро потухнуть.
Обманувшись в надежде повредить Ордену процессом у папы, рижане обратились
опять к прежнему средству и вошли в сношения с литовскими язычниками против
рыцарей. Тогда магистр ливонский Ебергарт фон-Монгейм решился покончить дело
оружием и, собравши большое войско, осадил Ригу. Около года длилась осада;
но наконец рижане, терпя сильный голод, запросили мира и получили его на
тяжких условиях: лучшие граждане должны были явиться в стан рыцарей и у ног
магистра положить все свои привилегии. Потом, велевши засыпать часть
городских рвов и понизить валы, магистр заложил новую крепость, которая
должна была сдерживать беспокойное народонаселение.
С тех пор, говорит летописец, как московский князь Иоанн Данилович стал
великим князем, наступила тишина великая по всей Русской земле и перестали
татары воевать ее. Таково было непосредственное следствие усиления одного
княжества, Московского, на счет всех других; в одном древнем памятнике
деятельность Калиты обозначена тем, что он избавил Русскую землю от воров
(татей) - видно, что предки наши представляли себе Калиту установителем
тишины, безопасности, внутреннего наряда, который до тех пор постоянно был
нарушаем сперва родовыми усобицами княжескими, потом усобицами князей или,
лучше сказать, отдельных княжеств для усиления себя на счет всех других, что
вело к единовластию. Борьба эта для усиления себя на счет других с
презрением родовой связи и счетов началась давно: Михаил Хоробрит
московский, Ярослав тверской, Василий костромской, Андрей городецкий
показали ясно новый характер борьбы; борьба Твери с Москвою была последнею
сильною, ожесточенною, кровавою борьбою двух княжеств, стремившихся к
окончательному усилению. Для Москвы средства к этой борьбе были приготовлены
еще при Данииле, начал борьбу и неутомимо продолжал Юрий Данилович.
Калита умел воспользоваться обстоятельствами, окончить борьбу с полным
торжеством для своего княжества и дал современникам почувствовать первые
добрые следствия этого торжества, дал им предвкусить выгоды единовластия,
почему и перешел в потомство с именем первого собирателя Русской земли.
Калита умер 31 марта 1341 года, не успев окончить дел своих с
Новгородом. До нас дошли две его духовные грамоты: между тремя сыновьями и
женою поделил он свое движимое и недвижимое имение: старшему, Семену, отдано
26 городов и селений, в числе которых примыслы Юрия Даниловича - Можайск и
Коломна; второму сыну, Ивану, 23 города и селения, из них главные Звенигород
и Руза; третьему, Андрею, 21 город и селение, из них известнее Серпухов;
княгине с меньшими детьми опять 26.
Таким образом, величина уделов следует старшинству: самый старший и
материально сильнее, притом города его значительнее, например Можайск был
особым княжеством; старшему же должно было получить и великокняжескую
область Владимирскую с Переяславлем.
В то самое время как на северо-востоке Русская земля собиралась около
Москвы, такое же собирание русских волостей в одно целое происходило и на
юго-западе.
Давно уже можно было ожидать, что дело собрания старой, Юго-Западной
Руси предназначено князьям галицко-волынским, потомкам Романа Великого.
Случайные обстоятельства были в пользу этих князей, в пользу скорого
собрания Юго-Западной Руси: в старшем сыне Романовом с блестящею храбростию
соединялся ясный смысл, государственное понимание, отношения его к брату
Васильку волынскому представляют образец братской любви и согласия. Волости
не дробятся, ибо сын Василька, Владимир, умирая бездетным, отказывает Волынь
сыну Даниилову, Мстиславу; мало того, при сыне Льва, Юрии, видим соединение
Галича и Волыни под одну власть; при внуке этого Юрия, Юрии II, видим также
соединение обеих волостей, потому что этот князь пишет свои грамоты то во
Львове, то во Владимире. Несмотря на все эти благоприятные обстоятельства,
Юго-Западная Русь не собралась в одно государство под знаменем своих родных
князей из племени Романа Великого; мы не знаем никаких подробностей о
княжении внуков Данииловых, мы знаем только имена их и титулы, как они
сохранились в грамотах их к Немецкому ордену: читаем в этих грамотах имя
Юрия, который называет себя королем русским и князем владимирским; в другой
грамоте находим имена сыновей его, Андрея и Льва; наконец, есть позднейшие
грамоты от Андреева сына, Юрия, князя всей Малой России. Эти грамоты важны
для нас еще в другом отношении: они показывают, что в Галиче и на Волыни
бояре и дружина сохранили по-прежнему свое важное значение, ибо грамоты
написаны не от имени одного князя, но также от имени знатнейших бояр и
дружины вообще; в числе баронов (бояр) упоминается и епископ галицкий;
последняя грамота Юрия II относится к 1335 году. Но в то время как
Юго-Западная Русь не воспользовалась благоприятными обстоятельствами и
закоснела в старине своей, соседние государства, Литовское и Польское,
успели усилиться внутри единовластием и приобрели, таким образом,
возможность действовать наступательно на Русь. Мы видели, что по смерти
Миндовговой предположенное соединение Руси с Литвою не состоялось: литовцы
после убиения Воишелкова выбрали себе князя из своего народа. При этом князе
и его преемниках продолжалось и окончилось начатое еще прежде утверждение
литовского господства в русских княжествах - Полоцком, Туровском и отчасти
Волынском. В 1315 г. последовала перемена в династии князей литовских,
произведенная знаменитым Гедимином. Примером сильных противоречий, которыми
наполнены источники литовской и малороссийской истории, служат известия о
происхождении Гедимина: одни говорят, что Гедимин был конюшим великого князя
Витенеса, в заговоре с молодою женою последнего убил своего государя и
овладел его престолом; другие утверждают, что Гедимин был сын Витенеса и
получил престол литовский по смерти отца, пораженного громом; наконец, есть
известие, что Гедимин был брат Витенеса.
В самом начале княжения Гедимина уже упоминается о столкновениях его с
князьями русскими, галицкими и волынскими; можем принять известие, что эти
князья хотели сообща с Немецким орденом сдержать опасные стремления
литовского владельца и первые начали против него наступательное движение. Но
за верность дальнейших известий о ходе борьбы историк ручаться уже не может;
по одним свидетельствам, в 1320 году Гедимин предпринял поход на Владимир
Волынский, где княжил Владимир Владимирович, под предводительством которого
граждане оказали упорное сопротивление; наконец князь Владимир пал, и
стольный город его отворил ворота победителю, причем в войске Гедиминовом
литва занимала незначительную часть; большинство же состояло из русских -
полочан, жителей Новгородка, Гродна. Таким образом, по одним известиям,
Владимирское княжество завоевано Гедимином; но, по другим, Владимир, Луцк и
вся земля Волынская досталась Любарту, сыну Гедиминову, которого последний
князь этой страны, не имея сыновей, принял к дочери. Здесь сказано, что Луцк
вместе с Владимиром взят был Любартом в приданое за женою; а по другим
известиям, в Луцке княжил особый князь, Лев Юрьевич, который, испугавшись
участи князя владимирского, бросил свой стольный город и убежал в Брянск,
где у него были родственники. Луцк поддался Гедимину, и бояре, собранные со
всей Волыни, признали его своим князем, удержав прежние права, обычаи, веру.
На следующий 1321 год Гедимин двинулся к Киеву, которым владел какой-то
князь Станислав; на помощь к нему пришел Олег, князь переяславский,
Святослав и Василий, князья брянские, и вместе с ними бежавший из Волыни
князь Лев. Над рекою Ирпенем сошлись неприятели - и Гедимин победил; князья
Олег и Лев были убиты, Станислав убежал в Брянск с тамошними князьями;
Белгород сдался победителю, но Киев выдержал двухмесячную осаду; наконец
граждане, не видя ниоткуда помощи, собрались на вече и решили поддаться
литовскому князю, который с триумфом въехал в Золотые ворота. Другие города
русские последовали примеру Киева; Гедимин оставил везде старый порядок,
только посажал своих наместников и гарнизоны по городам. Наместником в Киеве
был назначен Миндовг, князь гольшанский. Новгородская летопись под 1331
годом упоминает о киевском князе Федоре, который вместе с татарским баскаком
гнался, как разбойник, за новгородским владыкою Василием, шедшим от
митрополита из Волыни; новгородцы, провожавшие владыку, остереглись, и Федор
не посмел напасть на них.
Как бы то ни было, переворот, произведенный на севере своими князьями,
потомками св. Владимира, был произведен на юге князем литовским, который тем
или другим способом собрал Русскую землю под одну власть. Гедимин умер в
1339 году, оставив семерых сыновей - Монвида, князя карачевского и
Слонимского, который скоро последовал за отцом в могилу; Нариманта-Глеба,
князя туровского и пинского, которого мы видели в Новгороде; от второй жены,
Ольги, русской родом, Гедимин оставил Олгерда, который, женившись на дочери
князя витебского, получил это княжество за женою в приданое; кроме Олгерда
от Ольги Гедимин имел другого сына, Кейстута, князя троцкого. От третьей
жены, Еввы, также княжны русской, он оставил Любарта-Владимира, князя
волынского, Кориата-Михаила, князя новгородского, наконец, Евнутия, князя
виленского. Последний, несмотря на то что был самый младший, получил,
однако, стольный город отцовский, быть может по стараниям матери своей; но
двое старших Гедиминовичей - Олгерд и Кейстут отняли у Евнутия старший стол.
Олгерд и Кейстут жили между собою очень дружно, говорит летописец Западной
Руси, а князь великий Евнутий, державший старшинство, не полюбился им, и
сговорились они между собою, как бы Евнутия из Вильны выгнать.
Сговорившись, положили срок, в который день взять Вильну под братом
Евнутием.
Князь Олгерд из Витебска не поспел к тому сроку, а князь Кейстут один
напал на Вильну и прорвался в город; великий князь Евнутий спасся бегством в
горы, отморозил ноги и попался в плен. Привезли его к брату Кейстуту; тот
отдал его под стражу, а сам послал гонца сказать Олгерду, чтоб шел скорее в
Вильну и что Евнутий уже в их руках. Когда Олгерд пришел, то Кейстут сказал
ему: "Тебе следует быть великим князем в Вильне, ты старший брат, а я с
тобою буду жить заодно". И посадил его на великом княжении в Вильне, а
Евнутию дали Изяславль.
Потом уговорились оба князя между собою, чтоб всей братьи слушаться
князя Олгерда; условились, что добудут, город ли, волость ли, все делить
пополам и жить до смерти в любви, не мыслить лиха одному на другого. Олгерд
и Кейстут поклялись и сдержали клятву. Так рассказывает летописец Литовский;
Московский же летописец говорит, что Олгерд и Кейстут напали внезапно в
Вильне на двух братьев, Нариманта и Евнутия; жители города испугались, и
Наримант бежал в Орду, а Евнутий сперва во Псков, оттуда в Новгород, из
Новгорода в Москву к преемнику Калиты, Симеону Ивановичу, здесь был крещен и
назван Иваном (1346 г.).
Но в то время, как единовластие утверждалось в Восточной Руси благодаря
князьям московским и в Западной вследствие подчинения ее князьям литовским,
в Польше также утвердилось оно после великих смут, происходивших в этой
стране в конце XIII и начале XIV века. Мы видели, что в 1300 году в Кракове
утвердился чужой князь, Вячеслав, король чешский. Но по смерти Вячеслава
Владиславу Локетку, которого характер исправился в школе бедствий, удалось
после бесчисленных затруднений утвердиться на троне и успокоить Польшу (1319
г.). Правление Локетка особенно замечательно тем, что с его времени
аристократия в Польше уступает место шляхетской демократии, потому что
король, имея нужду в шляхте, по причине беспрестанных и тяжких войн, призвал
ее на сейм для совещания о делах общественных; таким образом, при Локетке
положено начало той шляхетской воли и власти, которые имели такое сильное
влияние на будущую судьбу Польши, были главною причиною ее падения. Тщетно
сын и преемник Владислава Локетка, Казимир Великий, старался обуздать эту
волю и власть и защищать низшее народонаселение:
он не мог произвести никакой перемены в этом отношении. В истории
Юго-Западной Руси Казимир Великий замечателен тем, что ему удалось
присоединить к Польше королевство Галицкое. Как видно, потомство Романа
Великого в мужеском колене пресеклось смертию Юрия II, и преемником
последнего в Галиче мы видим племянника его от сестры Марии, Болеслава,
князя мазовецкого. Но Болеслав возбудил против себя сильное негодование
новых подданных: он угнетал их тяжкими податями, насиловал их жен и дочерей,
окружил себя поляками, чехами, немцами, раздавал им должности мимо туземцев,
наконец, старался ввести латинство. Галичане отравили его ядом; тогда
Казимир Великий, пользуясь несогласием бояр относительно выбора князя, в два
похода успел овладеть княжеством Мстислава торопецкого и Даниила Романовича
(1340 г.)
На восточной стороне Днепра замечательны для нас события, происходившие
в княжестве Брянском; замечательны они по соответствию событиям, которые
видим в других княжествах русских в описываемое время: везде князья
обнаруживают одинакие стремления - усилиться во что бы то ни стало на счет
других, и везде борьба эта, ведущаяся по инстинкту самосохранения, принимает
суровый характер, сопровождается кровавыми явлениями. Под 1309 годом
летописец говорит, что князь Святослав Глебович выгнал племянника своего,
князя Василия, из Брянска и сам сел на его место, Василий ушел в Орду
жаловаться хану на дядю и в следующем году пришел под Брянск с татарским
войском. В городе встал сильный мятеж. В это время находился здесь
митрополит Петр, который стал уговаривать Святослава поделиться волостью с
племянником или, оставивши ему все, бежать из города, а не биться. Но
Святослав надеялся на свою силу и на мужество; был он крепок телом, очень
храбр и потому не послушался митрополита, отвечал ему: "Господин! Брянцы
меня не пустят, они хотят за меня головы свои сложить". Святослав не хотел
даже защищаться в стенах города, но вышел на полдень пути от Брянска и
сразился с татарами. Последние, по обычаю, сначала помрачили воздух
стрелами, потом, когда дело дошло до копий и сабель, то брянцы-крамольники,
как их называет летописец, выдали князя Святослава, бросили стяги и
побежали; Святослав остался только с одним двором своим, бился долго,
наконец был убит. Митрополит Петр затворился в церкви и там спасся от татар.
Князь Василий, овладевши Брянском, не терял времени и случая: в том же году
ходил с татарами к Карачеву и убил тамошнего князя Святослава Мстиславича.
Смерть Василия брянского помещена под 1314 годом; в 1333 упоминается о
походе князя Димитрия брянского на Смоленск с татарами:
бились много и заключили мир. В 1340 году брянцы, злые крамольники, по
выражению летописца, сошлись вечем и убили князя своего Глеба Святославича,
несмотря на увещания митрополита Феогноста. В Карачевском княжестве князь
Андрей Мстиславич был убит племянником своим, Василием Пантелеичем, в 1339
году.
СОБЫТИЯ В КНЯЖЕНИЕ СЫНОВЕЙ ИОАННА КАЛИТЫ (1341-1362)
Симеон Гордый; подручнические отношения князей к нему.- Походы Симеона
на Смоленск и Новгород.- Волнения в Новгороде, Твери и Рязани.- События в
Ярославле и Муроме.- Дела татарские и литовские.- Олгерд и борьба его с
Тевтонским орденом.- Войны Пскова с ливонскими немцами, Новгорода со
шведами.- Договор великого князя Симеона с братьями.- Черная смерть.Кончина
и завещание Симеона Гордого.- Соперничество преемника его Иоанна с
суздальским князем.- Война с Рязанью.- Судьба московского тысяцкого Алексея
Петровича Хвоста.- Усобицы в Муроме, Твери и Новгороде.- Отношения к Орде и
Литве.- Смерть великого князя Иоанна.- Торжество его сына Димитрия над
суздальским князем.- Московские бояре.
По смерти Калиты все русские князья отправились в Орду; но
соперничество их с богатым и сильным московским князем было невозможно, и
хан объявил старшего сына Калиты, Симеона, великим князем владимирским.
Благодаря усилению Москвы это уже не был теперь один только титул; но чего
опасались князья еще со времен Мстислава Храброго, то исполнилось; они
перестали быть родичами равноправными и стали подручниками. "Все князья
русские даны были под руки Симеона", - говорят летописи. Что князья хорошо
понимали эту перемену, что сын Калиты заставил их ее почувствовать,
доказательством служит прозвание Гордого, которое они ему дали.
Есть известие, что Симеон, созывая князей для известных целей своих,
напоминал им, что Русь была только тогда сильна и славна, когда князья
беспрекословно повиновались старшему, и что теперь только таким же
беспрекословным повиновением ему, Симеону, они могут освободиться от
татарского ига; но князья знали разницу между прежними и настоящими
отношениями, знали, к чему поведет такая покорность.
Как бы то ни было, князья повиновались Симеону; Тверь не думала более о
борьбе: князь ее Всеволод Александрович отказался от мести за отца своего
сыну Калиты и отдал за Симеона московского сестру свою Марию в 1346 году, а
в 1349 году племянник Александров Михаил, сын великого князя тверского,
Василия Михайловича, женился на дочери Симеоновой. В 1351 году летопись
упоминает о походе Симеона с двумя братьями - Иваном и Андреем на Смоленск,
но послы смоленские встретили его на реке Угре и заключили мир; причины
похода и условия мира неизвестны. В то время как Симеон по смерти отца
своего находился в Орде, новгородские молодцы, как называет их летописец,
повоевали и пожгли Устюжну; жители последней нагнали их и отняли добычу; но
потом молодцы эти повоевали Белозерскую волость. Мы видели, что Калита купил
Белозерск; Симеон должен был смотреть на этот город уже как на свою
собственность; когда он возвратился из Орды, то первым его делом было
послать в Торжок за сбором дани, причем сборщики стали притеснять жителей.
Новоторжцы послали просить помощи у новгородцев, и те отправили войско,
которое внезапно овладело Торжком, схватило великокняжеских наместников и
сборщиков дани, перековало их с женами и детьми, укрепило город, а
новгородцы между тем послали в Москву сказать Симеону: "Ты еще не сел у нас
на княжении, а уже бояре твои насильничают". Новоторжцы, боясь мести
великого князя, послали сказать новгородцам, чтоб они садились на коней и
спешили к ним на помощь; но чернь новгородская не захотела выступить в
поход. Тогда новоторжская чернь, видя, что из Новгорода рать не приходит,
встала на бояр, говоря: "Зачем вы призвали новгородцев? Они перехватали
княжих людей, и нам теперь приходится за это погибать!" Черные люди
вооружились, надели брони, пошли на дворы, где содержались московские
пленники, освободили их, а новгородцев выпроводили из города, потом
бросились на своих бояр, домы их разграбили, хоромы развезли, села
опустошили, одного боярина Семена Внучка убили на вече, остальные убежали в
Новгород. Между тем в Москве был съезд всем князьям русским - Симеон Гордый
шел в поход на Новгород; с ним вместе отправился и митрополит Феогност.
Новгородцы, узнав, что великий князь в Торжке со всею землею Низовскою,
начали собирать всю свою волость к себе в город, но сперва попытались
кончить дело миром: владыку Василия отправили бить челом к митрополиту, а
тысяцкого с боярами - к великому князю. Симеон согласился на мир по старым
грамотам новгородским, но. взял за это черный бор по всей волости, и 1000
рублей с Торжка, после чего отпустил наместника в Новгород. По некоторым
известиям, Симеон кроме денег потребовал еще неслыханного до тех пор
унижения от послов новгородских; прозвание Гордый побуждает верить этому
свидетельству. Только в 1347 году Симеон по зову владыки Василия,
приезжавшего за тем в Москву, отправился в Новгород, где сел на стол и
пробыл три недели.
Сторон княжеских теперь не могло быть более в Новгороде, ибо нельзя
стало более выбирать из многих князей; но существование сильных сторон
боярских очевидно из рассказов летописца о внутренних делах Новгорода. Под
1342 годом летописец упоминает о смерти посадника Варфоломея, сына Юрия
Мишинича; место его заступил прежний посадник Федор Данилович. Вскоре после
этого Лука Варфоломеич, как видно сын умершего посадника, против воли
Новгорода, не взявши благословения ни у митрополита, ни у владыки, собравши
бродячих холопей, пошел за Волок на Двину, поставил городок Орлец и,
набравши емчан, опустошил всю землю Заволоцкую по Двине, взял все погосты на
щит; потом, отпустивши сына своего Оницифора на Вагу, выехал воевать только
с двумястами человек и был убит заволочанами. Когда пришла в Новгород весть
о смерти Луки, то черные люди встали на какого-то Андрюшку да на посадника
Федора Даниловича, пограбили их домы и села, обвиняя их в убийстве Луки.
Федор и Андрюшка убежали в Копорье и сидели там всю зиму до великого поста,
когда возвратился с Ваги Оницифор и стал бить на них челом Новгороду.
"Федор и Андрюшка заслали убить моего отца", - говорил он. Владыка и
Новгород послали архимандрита с боярами в Копорье привести оттуда
обвиненных; Федор и Андрей приехали и объявили: "Не думали мы на брата
своего Луку, чтоб его убить, не засылали на него". Тогда Оницифор вместе с
Матвеем собрали вече у св. Софии, а Федор и Андрей собрали другое вече на
Ярославовом дворе; Оницифор и Матвей послали было на это вече владыку, но,
не дождавшись его возвращения, ударили на Ярославов двор, были разбиты,
Матвей Коска (Козка) с сыном попались в руки врагов, а Оницифор убежал с
своими пособниками. Это случилось утром; а после обеда вооружился весь
город, разделившись на две стороны; однако владыка Василий с великокняжеским
наместником Борисом помирили граждан: крест был возвеличен, а дьявол
посрамлен, говорит летописец. После этого, как видно, посадником был избран
Евстафий Дворянинец; но в 1345 г. он был лишен посадничества, которое было
отдано упомянутому выше Матвею Варфоломеевичу, по всем вероятностям дяде
Оницифорову, сыну покойного посадника Варфоломея. "Божиею благодатию, -
говорит летописец, - не было лиха между ними", т. е. между старым и новым
посадником.
Потом, как видно, Матвей опять скоро был свергнут и замещен
Дворянинцем, по смерти которого видим в 1348 году посадником опять Федора
Даниловича. В 1350 году Федор Данилович был свергнут, и посадничество отдано
известному Оницифору Лукиничу, но этим дело не кончилось: скоро Федора
выгнали с тремя братьями, пограбили домы их и всю Прусскую улицу; изгнанники
отправились сперва во Псков, а потом в Копорье.
В остальных княжествах происходили волнения другого рода. В Твери до
1346 года княжил Константин Михайлович. Стремясь, подобно всем князьям,
усилить себя на счет родичей, он начал теснить вдову брата своего
Александра, Анастасию, и сына его, Всеволода Александровича, князя
холмского, силою захватывал бояр и слуг их.
Всеволод не мог сносить этих притеснений и ушел в Москву к Симеону;
потом в том же 1346 г. и Константин и Всеволод поехали в Орду, где
Константин умер, а Всеволод выхлопотал у хана ярлык на княжение, несмотря на
то что у него оставался еще дядя, Василий Михайлович, князь кашинский.
Последний, услыхав о братней смерти, спешил также в Орду, но, зная, что туда
незачем ездить с пустыми руками, взял дань с племянниковой Холмской волости
и отправился; Всеволод, узнавши о поступке дяди и о поездке его в Орду,
выехал оттуда к нему навстречу вместе с ханским послом и ограбил его,
вследствие чего Василий должен был возвратиться в свою отчину - Кашин.
Понятно, что вражда между дядею и племянником не кончилась этим, а только
началась. "Была между ними ссора, - говорит летописец, - а людям тверским
тягость, и многие люди тверские от такого нестроения разошлись; вражда была
сильная между князьями, чуть-чуть не дошло до кровопролития". Однако
любопытно, что кровопролития не было: не любили его северные князья,
старались кончить дело какими-нибудь другими средствами. В 1349 году
епископу Феодору удалось помирить князей; Всеволод уступил Тверь дяде, и оба
укрепились между собою крестным целованием, поклялись жить в совете и
единстве, и вот когда узнали, что князья помирились, то пошли к ним отовсюду
люди в города их и волости, народонаселение умножилось, и все тверпчи сильно
радовались. Но радовались они недолго; только что Василий получил ярлык из
Орды, как начал опять сердиться на племянника, припоминая, как тот ограбил
его на дороге в Орду; средства к угнетению племянника употреблены были и
Василием те же самые, какие прежде употреблял Константин: он стал притеснять
бояр и слуг холмского князя. Но подобные явления происходили не в одном
Тверском княжестве: мы видели, что рязанский князь Иван Иванович Коротопол
убил родственника своего, Александра Михайловича пронского. В 1342 году сын
убитого Александра, Ярослав, выхлопотал себе ярлык и выгнал самого
Коротопола из Переяславля Рязанского, потом встречаем известие, что
Коротопол был убит неизвестно где, кем и как, а под 1344 годом упоминается о
смерти Ярослава пронского. Под 1349 годом упоминается о смерти рязанского
князя Василия Александровича, как видно брата Ярославова, после чего видим в
Рязани князем знаменитого Олега Иоанновича. В 1344 году умерли князья
Василий Давыдович ярославский и Василий муромский; преемник последнего, Юрий
Ярославич, обновил отчину свою Муром, запустелый издавна, со времен первых
князей; Юрий поставил двор свой в этом городе, его примеру последовали
бояре, вельможи, купцы и черные люди.
В Орде в 1340 году умер хан Узбек; старший сын и преемник его, Тинбек
(Инсанбег), был убит в 1342 году младшим братом своим Чанибеком. Пять раз
ходил Симеон московский в Орду и всякий раз возвращался оттуда со многою
честию и пожалованием, по выражению летописца: о татарских опустошениях,
насилиях баскаков и послов не слышно и в княжение Симеона, как в княжение
отца его; только раз, под 1347 годом, летописец упоминает о приходе
ордынского князя Темира под город Алексин: татары сожгли посад и
возвратились в Орду с большой добычею. С отношениями татарскими при Симеоне
соединились литовские. Мы видели, что в то самое время, как на
северо-востоке усилились московские князья и стали собирать Русскую землю,
на юго-западе то же самое дело совершено было князьями литовскими; но как
скоро обе половины Руси собрались в два сильные тела, то и вступили в борьбу
между собою; Гедимин занят был подчинением себе волостей Юго-Западной Руси;
сын его Олгерд, спокойный с этой стороны, обратил внимание на
Северо-Восточную. Олгерд, по отзыву нашего летописца, был очень умен,
говорил на разных языках, не любил забав и занимался делами
правительственными день и ночь; был воздержан, вина, пива, меду и никакого
хмельного напитка не пил и от этого приобрел великий разум и смысл,
коварством своим многие земли повоевал и увеличил свое княжество. В 1341
году Олгерд явился под Можайском, опустошил окрестности, пожег посад, но
города взять не мог. Мы видели, что Евнутий, брат Олгердов, нашел убежище в
Москве у Симеона. Но литовские князья, подобно соперникам своим, князьям
московским, отличаются большою осторожностию в своем поведении, не любят
решительных средств, открытой борьбы, где в одной битве можно потерять
собранное многолетними трудами. Олгерд, коварству которого удивляется
летописец, вздумал погубить Московское княжество посредством татар, для чего
в 1349 году отправил брата своего Кориада к Чанибеку просить у него помощи
на Симеона. Тот, узнавши об этом, немедленно послал сказать хану: "Олгерд
опустошил твои улусы (юго-западные русские волости) и вывел их в плен;
теперь то же хочет сделать и с нами, твоим верным улусом, после чего,
разбогатевши, вооружится и на тебя самого". Хан был столько умен, что понял
справедливость слов Симеоновых, задержал Кориада и выдал его московскому
князю. Олгерд присмирел на время и отправил послов в Москву с дарами и
челобитьем, прося освободить брата; Симеон исполнил просьбу. Мало того, оба
брата, Олгерд и Любарт, женатые и прежде на княжнах русских и овдовевшие, в
один год прислали к Симеону просить за себя двух его родственниц: Любарт -
племянницу, княжну ростовскую, а Олгерд - свояченицу, княжну тверскую.
Симеон спросился митрополита, и тот разрешил эти браки, вероятно имея в виду
пользу, какая могла произойти от них для православной Юго-Западной Руси, где
Любарт волынский боролся с Казимиром польским, угнетавшим православие. С
Новгородом также было у Олгерда враждебное столкновение в 1346 году:
литовский князь вошел в новгородские пределы со всею братьею и со всею
литовскою землею, стал на реке Шелони, при впадении в нее Пшаги, и послал
объявить новгородцам: "Хочу с вами видеться: бранил меня посадник ваш,
Евстафий Дворянинец, называл псом", после чего опустошил страну по рекам
Шелони и Луге и пошел домой; новгородцы вышли было против него на Лугу, но
возвратились к себе в город, собрали вече и убили посадника своего
Дворянинца, крича ему: "Из-за тебя опустошили нашу волость".
Но не одна врожденная осторожность заставляла Олгерда действовать
нерешительно против Северо-Восточной Руси; он сдерживался на западе опасною
борьбою с Немецким орденом, влияние которого на судьбы Восточной Европы
становится, таким образом, еще важнее. Мы видели, что торжеством своим над
пруссами Орден был обязан преимущественно их разделению на многие
независимые племена, не могшие потому выставить завоевателям дружного
сопротивления. Но борьба переменила характер, когда рыцари, окончив
завоевание Пруссии, обратились на Литву, ибо здесь благодаря стремлениям
Миндовга и его преемников они должны были иметь дело с соединенными силами
целой страны, силами, которые постоянно увеличивались, сначала толпами
пруссов, которые бежали от ига немцев, потом русскими волостями, входившими
в состав великого княжества Литовского. Последние годы тринадцатого и первые
четырнадцатого века протекли в опустошительных набегах рыцарей на литовские
области и литовцев на владения рыцарей; последним не удалось стать твердою
ногою на литовском берегу Немана. Неудачны были речные походы рыцарей по
Неману; огромная барка их, сделанная в виде плавучего острожка, села на мель
и была сожжена литовцами; одинаково неудачны были и походы сухопутные;
взятие литовских крепостей стоило Ордену много трудов и крови. В 1336 году
прибыл в Пруссию маркграф Бранденбургский, граф Геннебергский и граф
Намурский с многочисленными войсками, чтоб помогать Ордену в войне с
язычниками. Магистр Ордена воспользовался удобным случаем, двинулся вместе с
союзниками на литву и осадил Пунэ, острожек, служивший пристанищем для
литвы, возвращавшейся с набегов. На этот раз в острожке укрылось четыре
тысячи окрестных жителей с женами, детьми и со всем имуществом. В
христианском ополчении было много военных машин, которые так успешно били в
стены острожка, что осажденные скоро увидали невозможность защищаться долее
и, несмотря на то, решились лучше погибнуть с женами и детьми, чем сдаться
врагу; оборонялись до последней крайности, потратили много народа на
вылазках; все способные к бою были покрыты ранами, а между тем часть стен
была уже раскачена таранами, другая грозила рухнуть от подкопов. Тогда
литвины перебили жен и детей, поклали трупы их на огромный костер,
сгроможденный среди крепости, зажгли его и потом стали сами умерщвлять друг
друга; большую часть перебил Маргер, начальник крепости, поклявшийся, что по
умерщвлении товарищей сам себя лишит жизни; много помогла Маргеру одна
старуха, которая обезглавила топором сто ратников и потом убила сама себя
при виде входящих неприятелей. Немцы беспрепятственно вступили в крепость;
оставшиеся в живых литвины бросались сами под удары их мечей. Маргер сдержал
свое слово: он бился еще с горстью отчаянных храбрецов и, когда все они
пали, бросился в подземелье, где спрятал жену, убил сперва ее, а потом и
самого себя.
В таком положении находились дела до 1346 г., когда великим магистром
Ордена был избран Генрих фон-Арфберг. Новый магистр начал действовать
решительнее своих предшественников, и борьба началась с обеих сторон с
большими усилиями, с большим ожесточением. Арфберг проник до Трок, страшно
опустошил их окрестности, потом встретился с литовскими и русскими полками
Олгерда и поразил их в злой сече, какой еще не было до сих пор между
рыцарями и Литвою. Следствием победы было новое опустошение литовских
областей. Но Олгерд недолго заставил ждать мести: он вторгнулся с братьями в
пределы орденских владений и с лихвою отплатил за недавнее опустошение
Литвы; войско Олгердово возвращалось уже домой, обремененное добычею, как
было настигнуто великим магистром: произошла новая злая битва, и опять
литовцы потерпели поражение. С таким-то опасным врагом должен был бороться
Олгерд на западе.
Прекращение внутренней борьбы дало возможность Ливонскому ордену
возобновить свои нападения на Псков. В 1341 году без объявления войны немцы
убили псковских послов; псковичи отомстили им опустошением ливонских
областей и, видя, что скоро должно ожидать сильного нападения, начали
кланяться новгородцам, чтоб те дали им наместника и помощь; новгородцы не
дали ни того, ни другого, а между тем немцы пришли со всею силою, поставили
городок на Псковской земле. Псковичи начали мелкую войну, ездили воевать
немецкие села. Как производилась эта война, можно видеть из следующего
рассказа летописца: двое удальцов - Филипп Ледович и Олферий Селкович,
подговоривши 60 человек поречан, послали спросить островичей:
"Хотите ли ехать воевать Латыгору?" Островичи согласились и назначили
срок, когда собраться всем вместе на княжем селе - Изгоях. Поречане выехали
в назначенное место и время; но островичи замедлили, а между тем немецкий
отряд, состоявший более чем из 200 человек, явился опустошать Псковскую
область; 60 человек псковичей, не дожидаясь товарищей, схватились биться с
немцами, бились с солнечного восхода до полудня, потеряли Ледовича и
Селковича и еще семь человек своих, утомились и отступили: очень было им
тогда притужно, говорит летописец.
Немцы не преследовали их, а начали переправлять трупы своих убитых за
реку Великую; в это время явились островичи с посадником своим Васильем
Онисимовичем, ударили с свежими силами на немцев, одних убили, другие
потонули в реке, а те, которые переплыли ее с трупами, бросились бежать,
покинувши мертвых. Потом 50 молодых псковичей сговорились идти на немцев под
начальством Калеки Карпа Даниловича, и в то же самое время немцы переехали
Нарову-реку и стали воевать псковские села по берегу; Карпова дружина
встретилась с ними на Кушели, у села на болоте, схватились биться крепко и
убили на припоре 20 немцев, а остальные побежали прочь со стыдом, бросивши
все, что пограбили. Зимою 1342 года Володша Строилович поднял псковичей
воевать немецкие села; поехали по озеру, по льду, и, услыхав, что немцы
воюют село псковское Ремду, отправились туда и поразили их.
Еще при самом начале неприятельских действий псковичи, видя, что
ниоткуда нет помощи, послали в Витебск, к литовскому князю Олгерду, велели
сказать ему:
"Братья наши, новгородцы, нас покинули, не помогают нам; помоги нам ты,
господин!" Олгерд не оставил псковского слова без внимания и приехал во
Псков сам с братом своим Кейстутом, полками литовскими и русскими. Воевода
Олгердов, князь Юрий Витовтович, отправился на границу добывать языка и
наткнулся на сильную рать немецкую, которая шла к Изборску. Потерявши 60
человек своей дружины, Юрий прибежал в Изборск, и на другой день явились под
этим городом немцы, "загордившись, в силе тяжкой, без бога, с пороками,
городами и со многим замышленном, и оступили город Изборск, хотя пленить дом
св. Николы". Тяжко было в то время Изборску, послали жители его гонца во
Псков "со многою тугою и печалию", но князь Олгерд, и Кейстут, и мужи их
литовники отреклись идти против немецкой силы; Олгерд говорил псковичам:
"Сидите в городе, не сдавайтесь, бейтесь с немцами, и если только не будет у
вас крамолы, то ничего вам не сделают. А если мне пойти с своею силою на
великую их силу, то сколько там падет мертвых и кто знает, чей будет верх?
Если, бог даст, и мы возьмем верх, то сколько будет побито народу, а какая
будет из этого польза?" Пять дней стояли немцы под Изборском и вдруг
отступили, пожегши пороки и города свои, не зная, что в Изборске воды не
было и что он потому не мог долго держаться. После этого псковичи приняли
много труда, уговаривая князя Олгерда креститься и сесть у них во Пскове на
княжении; Олгерд отвечал "Я уже крещен, я уже христианин, в другой раз
креститься не хочу и садиться у вас на княжение не хочу". Он согласился
только на то, чтоб сын его Андрей крестился и остался княжить в Пскове. Но,
уезжая из Пскова, Олгерд и Кейстут истребили в Псковской области хлеб и
травы, так что зимою у жителей пало много лошадей и скота от бескормицы.
Тогда псковичи, видя, что помощи нет ниоткуда, помирились с Новгородом.
Иначе рассказывает дело новгородский летописец: в начале войны, по его
словам, псковские послы приехали в Новгород с поклоном. "Идет на нас рать
немецкая, - говорили они, - кланяемся вам, господам своим, обороните нас".
Новгородцы, не медля нимало, запечатали все общины и выступили в поход, кто
в великую пятницу, а кто в субботу. Но когда они дошли до села Мелетова,
приехали опять послы псковские и объявили: "Кланяемся вам: рати на нас нет;
пришли немцы, но они ставят город на рубеже на своей земле". Новгородцы
сначала хотели продолжать путь, но потом послушались просьбы послов и
возвратились домой.
В мае 1343 года псковичи, уговорившись с изборянами, подняли всю
область Псковскую и поехали воевать немецкую землю. Пять дней и пять ночей
воевали они неприятельские села около Медвежьей головы (Оденпе), не слезая с
лошадей, воевали там, где не бывали их отцы и деды, и поехали назад во Псков
с большим полоном. Немцы, собравши силу, погнали вслед за ними и догнали
недалеко от Нового городка (Нейгаузена) немецкого, на Малом Борку. Стали
псковичи на бой, помолились святой Троице, святым князьям своим Всеволоду и
Тимофею (Довмонту), простились друг с другом и сказали: "Не опозорим отцов,
потянем за св. Троицу и за св. церкви, за свое отечество!" Была сеча
большая, и бог помог псковичам: побили они немцев и стали на костях,
потерявши 17 человек убитыми; кроме того, некоторые из них обеспамятели от
бессонницы и погибли, блуждая по лесу; иные, впрочем, вышли после рати.
Между тем еще при самом начале битвы Руда, священник борисоглебский, пригнал
в Изборск и распустил лихую весть, что всех псковичей и изборян немцы
побили; ту же весть перенес и во Псков. Здесь поднялся плач и вопль, какого
никогда прежде не бывало; отрядили гонцом в Новгород Фому, старосту
поповского, сказать там: "Псковичи все побиты, а вы, новгородцы, братья
наши, ступайте скорее, чтоб немцы не взяли прежде вас города".
Опамятовавшись, однако, немного, послали проведать, точно ли правду сказал
Руда, и нашли, что псковичи, которых считали мертвыми, спокойно спят в стане
под Изборском. Сильная радость сменила горе, когда пришла во Псков эта
добрая весть. Лет шесть потом не было слышно о немцах; но в 1348 году, когда
войско псковское находилось в новгородских областях, помогая Новгороду в
войне со шведами, немцы начали жечь псковские села, а весною 1349 года отряд
их явился внезапно у Изборска. В это время жил во Пскове литовский князь
Юрий Витовтович; он вышел против немцев и был убит при первой стычке: была
тогда во Пскове скорбь и печаль великая, все духовенство проводило князя, и
положили его в церкви св. Троицы. В том же году немцы поставили новую
крепость над рекою Наровою, псковичи подняли всю свою область и поехали -
одни в лодках, другие на лошадях, приехали к Новому городку, обступили и
зажгли его; немцы и чудь, которые в нем были, одни сгорели, другие
пометались из крепости и были побиты псковичами. Во всех этих войнах не
упоминается о князе Андрее Олгердовиче: он не жил сам во Пскове, а держал
наместника. Пока этим наместником был храбрый и любимый Юрий Витовтович,
псковичи молчали; но после смерти его они послали сказать Андрею: "Тебе
было, князь, сидеть самому во Пскове на княжении, а наместниками Пскова не
держать: когда тебе неугодно сидеть у нас, в другом месте княжишь, то
наместников твоих не хотим". Этим поступком псковичи накликали на себя новых
врагов: Олгерд и Андрей немедленно захватили в своих владениях всех купцов
псковских, товар у них отняли, самих отпустили только тогда, когда они
заплатили окуп; кроме того, Андрей из Полоцка повоевал псковские села;
псковичи отомстили ему тем же.
В отношениях Пскова к Новгороду произошла важная перемена вследствие
войны шведской. Еще во время малолетства короля Магнуса Ерихсона собрана
была в Швеции десятина для крестового похода на русских - язычников, как
величались они в папских буллах. В 1348 году Магнус предпринял этот поход.
Послы его явились в Новгород и объявили вечу от имени короля: "Пришлите на
съезд своих философов, а я пришлю своих, пусть они поговорят о вере; хочу я
узнать, какая вера будет лучше: если ваша будет лучше, то я иду в вашу веру,
если же наша лучше, то вы ступайте в нашу веру, и будем все как один
человек; если же не хотите соединиться с нами, то иду на вас со всею моею
силою". Владыка Василий, посадник Федор Данилович, тысяцкий Авраам и все
новгородцы, подумавши, велели отвечать Магнусу: "Если хочешь узнать, какая
вера лучше, наша или ваша, то пошли в Царьград к патриарху, потому что мы
приняли от греков православную веру, а с тобою нам нечего спорить о вере;
если же тебе есть какая-нибудь от нас обида, то шлем к тебе на съезд", - и
послали к нему Авраама тысяцкого с боярами. Но Магнус отвечал послам: "Обиды
мне от вас нет никакой; ступайте в мою веру, а не пойдете, так иду на вас со
всею моею силою"; и, отпустивши послов с этим ответом, осадил Орешек, стал
крестить ижорян в свою веру, а которые не захотели креститься, на тех рать
пустил, всем попавшимся в его руки русским велел стричь бороды и потом
перекрещивать их в латинство. Но русские скоро показали, что у них бороды
опять отросли, говорит шведская хроника; новгородцы отправили против
неприятеля известного нам Оницифора Лукича с малою дружиною; но Оницифору
удалось с потерею только трех человек из своего войска перебить 500 человек
шведов, других взять в плен и казнить переветников. Между тем посадник Федор
Данилович с наместниками великокняжескими, со всею волостью Новгородскою и
псковичами двинулся к Ладоге, пославши сказать великому князю Симеону:
"Приходи, князь, к нам оборонять свою отчину, идет на нас король шведский,
нарушивши крестное целование". Симеон отвечал: "С радостию иду, но держат
меня дела ханские". Спустя несколько времени Симеон выступил в поход, но,
дошедши до Ситна, возвратился назад в Москву: гонец привез ему известие, что
хан выдал ему Олгердова брата Кориада; тогда московские полки повел в
Новгород брат Симеонов Иоанн. Этот князь пришел в Новгород, но в Ладогу, к
новгородскому войску, не отправился, а между тем королю удалось овладеть
Орешком, где он захватил и послов новгородских, Авраама тысяцкого с
товарищами. Удовольствовавшись взятием Орешка, Магнус оставил в нем
наместников, а сам отправился в Швецию; князь Иоанн, услыхав о взятии
Орешка, также ушел назад в Москву, и новгородцы с псковичами одни
отправились осенью к Орешку и взяли его. Но, идучи к Орешку, новгородцы, по
выражению летописца, дали жалованье Пскову, определили: посадникам
новгородским во Пскове не сидеть, не судить: от владыки судить во Пскове
псковичу, из Новгорода псковитян на суд не вызывать ни дворянами, ни
подвойскими, ни софьянами, ни изветниками, ни биричами - и назвали Псков
младшим братом Новугороду. Впрочем, есть известие, что псковитяне плохо
отблагодарили новгородцев за это жалованье: они не хотели долго стоять под
Орешком, и когда новгородцы просили, чтоб они ушли по крайней мере ночью, то
псковичи не хотели исполнить и этой просьбы, но вышли из стана нарочно в
полдень, с громкою музыкою. Через год Магнус приплыл опять к русским
берегам, переночевал под Копорьем и, узнавши о приближении новгородского
войска, ушел назад в море, где ждала его буря, истребившая много шведской
рати в устье реки Наровы; а новгородцы пошли к Выборгу, пожгли окрестности,
посад и разбили шведов, сделавших вылазку из города, наконец, в Дерпте
разменяли пленных с обеих сторон и заключили мир.
Опасная борьба шла на западных границах; внутри разных княжеств
происходили волнения, усобицы княжеские, заставлявшие народ выселяться из
родной стороны; но Московское княжество было спокойно и при Симеоне, как при
отце его; народ не терпел ни от татар, ни от усобиц. Симеон жил мирно с
братьями, до нас дошел любопытный договор его с ними. Договор начинается
так: "Я, князь великий Симеон Иоаннович, всея Руси с своими братьями
младшими, с князем Иваном и князем Андреем, целовали между собою крест у
отцовского гроба. Быть нам заодно до смерти, брата старшего иметь и чтить в
отцово место; а тебе, господин князь великий, без нас не доканчивать ни с
кем". Все эти выражения с первого разу напоминают старину, но в старину
князья не иначе называли друг друга как: брат, отец, сын, в договоре же
Симеона младшие братья, обещая, что будут держать старшего в отцово место,
не смеют, однако, или не хотят, или не умеют назвать его: отче! но постоянно
называют: "Господин, князь великий!" Любопытно также, что братья всего
больше толкуют о собственности, о своих участках, младшие выговаривают, чтоб
старший брат не обидел, чего не отнял у них; также: "Кто из нас что
примыслил или прикупил или кто вперед что прикупит или примыслит чужое к
своим волостям, то все блюсти, не обидеть".
Если в княжение Симеона Русь не испытала ни кровавых усобиц, ни
татарских опустошений, зато в 1352 году явилась страшная язва - черная
смерть; в 1353 году она поразила в Москве митрополита Феогноста, самого
великого князя, двоих сыновей и брата Андрея. Симеон умер еще очень молод,
36 лет; он также оставил завещание, в котором отказал удел свой и все
движимое и недвижимое имение жене, по смерти которой все это переходило к
брату Симеонову, великому князю Иоанну.
Это обстоятельство важно в том отношении, что два удела Московского
княжества соединились теперь в один, и, таким образом, сила великого князя
Иоанна увеличивалась вдвое. Мы видели, что третий сын Калиты, Андрей, умер в
одно время с Симеоном, и уже по смерти его родился у него сын Владимир,
получивший только один удел отцовский. В завещании Симеона любопытно
следующее наставление братьям, из которого оказывается оседлость бояр
вследствие нового порядка вещей, явление старых отцовских бояр, хранителей
правительственных преданий, добрых советников, которых мы так мало видим
прежде: "По отца нашего благословенью, что приказал нам жить заодин, также и
я вам приказываю, своей братье, жить заодин; лихих людей не слушайте,
которые станут вас ссорить; слушайте отца нашего, владыки Алексея, да старых
бояр, которые отцу нашему и нам добра хотели. Пишу вам это слово для того,
чтоб не перестала память родителей наших и наша, чтоб свеча не угасла".
У брата Симеонова Иоанна явился соперник в искании великого княжения
Владимирского - то был Константин Васильевич, князь суздальский. Если мы
предположим, что Константин происходил от Андрея Ярославича, а не
Александровича и был, таким образом, дядею сыновьям Калиты, то и тогда он не
имел права на старшинство, ибо взял бы его не по отчине и не по дедине: ни
отец, ни дед его небыли великими князьями. Константин суздальский искал
великого княжения не по старым правам, во по новым понятиям и отношениям, по
которым всякий князь вмел право в том случае, когда был отважен, богат и
силен. Об отваге Константина свидетельствует летопись, говоря, что он княжил
честно и грозно, оборонял отчину свою от сильных князей и от татар, причем
под сильными князьями нельзя разуметь других, кроме московских. Если
Константин не мог быть богат собственною казною, чтоб перекупить ярлык у
московского князя, то мог получить денежную помощь из Новгорода, жители
которого, притесненные Калитою, смиренные Симеоном, не могли надеяться добра
от сильной Москвы и старались, чтоб великое княжение перешло к другому
князю, послабее; узнавши о смерти Симеона, они отправили немедленно посла
своего в Орду просить великого княжения Константину суздальскому. Но все их
старания были напрасны: хан отдал ярлык Иоанну московскому. Впрочем, сначала
ни суздальский князь, ни новгородцы не обратили внимания на ярлык:
Константин помирился с Иоанном перед своею смертию, в 1354 году; с
Новгородом у московского князя полтора года не было мира.
В год смерти Симеоновой рязанцы взяли Лопасню, захватили здесь
наместника Александра Михайловича, отвели в Рязань и держали там в большом
томлении, пока не выкупили его из Москвы. Лопасня, принадлежавшая к уделу
малолетнего серпуховского князя, Владимира Андреевича, и шесть других мест
были потеряны; но этот урон был вознагражден другими приобретениями в
Рязанской области. Внутри Московского княжества в правление Иоанна произошло
следующее замечательное событие. Мы уже имели случай говорить, что при
оседлости князей и бояре их должны были приобрести большое значение в
княжестве; большее значение должен был приобрести и тысяцкий, получивший
возможность отправлять свою важную должность при нескольких князьях сряду
без смены, могла даже явиться наследственность должности в одном роде. Но
при таких обстоятельствах власть тысяцкого при непосредственных отношениях
этой власти к городовому народонаселению могла быть опасна другим боярам,
которых влияние стеснялось влиянием тысяцкого, потом могла быть опасна и
самой власти княжеской. В описываемое время должность московского тысяцкого
отправлял боярин Алексей Петрович Хвост. При Симеоне Гордом он поднял
крамолу против великого князя, был изгнан, лишен своих волостей; все три
брата:
Симеон, Иоанн и Андрей - поклялись не принимать к себе в службу
мятежного боярина, ни детей его; Иоанн особенно поклялся не отдавать Алексею
Петровичу той части его имения, которую он, Иоанн, получил от брата своего,
великого князя Симеона, и несмотря на все это, Алексей Петрович является
тысяцкимв княжение Иоанна. Но зимою, 3 февраля 1357 года, рано, во время
заутрени, тело Алексея Петровича было найдено на площади со всеми признаками
насильственной смерти; никто не видал, как совершилось убийство; но слух
шел, что бояре собирали на тысяцкого тайный совет, строили ковы, и погиб он
от своих товарищей, общею всех думою, как погиб Андрей Боголюбский от
Кучковичей. Сильный мятеж встал в городе вследствие этого убийства, и
большие бояре московские отъехали в Рязань с женами и детьми; но в следующем
году великий князь перезвал к себе опять из Рязани двоих бояр - Михаила и
зятя его Василия Васильевича.
В других княжествах продолжались прежние явления. В Муромской волости в
1354 году князь Федор Глебович, собравши большое войско, пошел к Мурому на
тамошнего князя Юрия Ярославича, выгнал его и сам сел на его место. Муромцы
были ему рады и пошли с ним в Орду; но спустя неделю по отъезде Федора
пришел в Муром прежний князь, Юрий, собрал остальных жителей Мурома и пошел
также в Орду судиться с Федором. По суду ханскому муромское княжение
досталось Федору Глебовичу; Юрий был выдан сопернику, который посадил его в
крепкую тюрьму, где он и умер. В Твери продолжалась вражда между дядею
Василием Михайловичем и племянником Всеволодом Александровичем холмским. В
1357 году митрополит Алексей приехал во Владимир, и туда явился к нему князь
Всеволод Александрович с жалобою на дядю.
По митрополичью слову, Василий Михайлович, заключив договор с великим
князем московским, также приехал во Владимир судиться с племянником пред
митрополитом, с ним вместе приехал и владыка тверской Федор; много было
между князьями споров, глаголания, как говорит летописец, но конечный мир и
любовь не состоялись.
Московский князь, как видно, держал сторону дяди, Василия, потому что
когда потом оба соперника отправились в Орду и Всеволод хотел пробраться
туда через Переяславль, то наместники московские не пустили его, и он
принужден был уехать в Литву. Немудрено, что и в Орде дело было решено также
в пользу дяди; здесь хан и ханша без суда выдали Всеволода Василию; и было,
по словам летописца, Всеволоду от дяди томление большое, много натерпелись и
бояре, и слуги холмского князя, и черные люди.
Но у сына Александрова был могущественный союзник, Олгерд, князь
литовский, женатый на родной сестре его. Неизвестно, каким образом удалось
Всеволоду уехать в Литву; но когда он возвратился оттуда в 1360 году, то
Василий уступил племянникам треть их отчины. Из других князей летопись
упоминает под 1354 годом о смерти Димитрия Федоровича стародубского,
которому наследовал брат его Иван Федорович. В 1359 г. умер смоленский князь
Иван Александрович, и его место заступил сын его Святослав.
В Новгороде в 1354 году посадник Оницифор Лукич добровольно отказался
от своей должности, и на его место был избран Александр, брат убитого
Дворянинца. Но потом, в 1359 году, упоминается уже другой посадник, Адриан
Захарыч, у которого в этом году было отнято посадничество, но не всем
городом, а только одним Славенским концом; на место Адриана был избран
Сильвестр Лентеевич. Но другие части города не согласились на это избрание,
и на Ярославове дворе произошла сеча, потому что жители Славенского конца
явились в доспехах и разогнали безоружных заречан, бояр многих били и
грабили, одного убили до смерти. Это повело к новой усобице: Софийская
сторона вооружилась, чтоб отомстить за бесчестье братьев своих, а Славенская
по необходимости, чтоб защищать имение и головы свои; три дня враждебные
стороны стояли друг против друга, славенцы переметали уже мост, как пришли
два владыки - старый, Моисей, из монастыря, где жил на покое, и новый
Алексей, с архимандритами и игуменами. Владыки стали благословлять народ,
говоря: "Дети! не накликайте себе брани, а поганым похвалы, святым церквам и
месту этому пустоты, не сходитесь на бой". Толпы послушались и разошлись; но
села Селивестровы были опустошены, взято много сел и у других славенцев,
причем погибло много и невиноватых; посадником был избран Никита Матвеевич,
как видно сын прежнего посадника Матвея.
В орде хан Чанибек был убит в 1357 году сыном своим Бердибеком; русский
летописец говорит об убитом, что он был очень добр к христианству и при нем
была большая льгота земле Русской. В этом же году летописец упоминает о
татарском после Кошаке, от которого была большая истома князьям русским.
Бердибек был убит сыном своим Кулпою, Кулпа Неврусом. В 1358 году сын
Бердибеков, Мамат-хожа, пришедши в Рязанскую землю, прислал в Москву к
великому князю с предложением установить твердые границы между Московским и
Рязанским княжествами; но великий князь не пустил Мамат-хожу в свою отчину.
Опаснее был враг на западе: под 1356 годом летописец говорит, что литовцы
овладели Ржевою, в тот же самый год Олгерд приходил под Брянск и под
Смоленск и пленил сына у князя Василия смоленского.
Этот Василий в том же году пришел из Орды с ярлыком на Брянск,
утвердился здесь, но скоро умер; после его смерти, по словам летописца, был
в Брянске мятеж от лихих людей, смута великая и опустение города, после чего
стал владеть Брянском великий князь литовский. В 1358 году войско тверское и
можайское отняло Ржеву у литовцев; в 1359 году смольняне воевали Бельчу. Но
Олгерд не любил отдавать назад раз что-нибудь взятое: в том же году он
приходил под Смоленск, сын его Андрей взял опять Ржеву, и в 1360 году сам
Олгерд приезжал смотреть этот город, верно боясь, чтоб русские в другой раз
не отняли его у Литвы. Но к счастию для слабых княжеств, Смоленского и
Тверского, Олгерд постоянно сдерживался на западе Тевтонским орденом: борьба
с рыцарями шла одинаково неудачно для Литвы и при наследнике Арфберга,
Винрихе фон-Книпроде. В 1360 году Олгерд, Кейстут и сын последнего Патрикий
сошлись с великим магистром на границах литовских: битва продолжалась целый
день, и рыцари одержали победу. Напрасно Кейстут старался остановить бегущих
и возобновить битву: его свалили с коня, Патрикий ринулся в середину
неприятелей для спасения отца, но также был сброшен с лошади, поднялся и
отбивался до тех пор, пока подоспел отряд литовцев и выручил его из беды; но
отца спасти не мог. Кейстута отвезли в Мариенбург, столицу Ордена, и
засадили в тесную тюрьму; день и ночь стояла у дверей стража и не пускала к
пленнику никого, кроме слуги, приносившего пищу, но этот слуга, приближенный
к магистру, отличавшийся своею верностию, был родом литвин, в молодости
захваченный в плен и окрещенный. Ежедневный разговор с Кейстутом на родном
языке, злая судьба и знаменитые подвиги литовского богатыря разбудили в нем
давно уснувшую любовь к старому отечеству: он дал средство Кейстуту уйти из
заточения и достичь двора зятя своего, князя мазовецкого. Кейстут не хотел
возвращаться на родину, не отомстивши рыцарям: он взял у них два замка и с
добычею возвращался домой, как на дороге был захвачен орденским отрядом,
вторично попался в неволю, вторично ушел из нее и опять начал готовиться ко
вторжению в Пруссию. К 1362 или 1363 году относят победу Олгерда над
татарами при Синих водах, следствием которой было очищение Подолии от татар.
У Новгорода со шведами, а у Пскова с Ливонским орденом войны не было в
княжение Иоанна; встречаем только известие о двукратном походе псковичей к
Полоцку.
В 1359 году умер Иоанн московский, кроткий, тихий и милостивый князь,
по словам летописца. Иоанн умер еще очень молод, 33 лет, оставив двух
малолетних сыновей, Димитрия и Ивана, и малолетнего племянника Владимира
Андреевича. Следовательно, Московское княжество по смерти Иоанна находилось
точно в том же положении, как и по смерти Калиты, разделялось на три
участка, а именно: старший сын Иоанна Димитрий получил удел дяди Симеона,
младший, Иван, участок отца своего, а двоюродный их брат Владимир удержал
волость отца своего Андрея. Но Иван скоро умер (1365 г.), и Димитрий опять
соединил два участка, при которых владел еще Владимирскою великокняжескою
областию с прикупами дедовскими; Владимир Андреевич имел только один участок
отцовский, борьба между братьями была поэтому невозможна, и Владимир должен
был подчиняться распоряжениям Димитрия, как увидим впоследствии.
Казалось, что ранняя смерть Иоанна будет гибельна для Москвы, ибо
малютка сын его мог ли хлопотать в Орде, мог ли бороться с притязаниями
других князей? И действительно, когда все князья явились в Орде и
недоставало одного московского, то хан отдал великокняжескую Владимирскую
область князю суздальскому, который получил ее не по отчине и не по дедине,
повторяет летописец, следовательно, безо всякого права. Еще замечательнее
здесь то, что добыл у хана ярлык не старший из суздальских князей - Андрей
Константинович, но младший - Димитрий. Андрей, по словам летописца, не
захотел взять ярлыка; есть известие, будто он говорил:
"Доискиваться ярлыка - потратить только деньги, а потом, когда вырастет
законный наследник Димитрий московский, то надобно будет воевать с ним,
притом должно нарушить клятву, данную отцу его". Димитрий Константинович
думал иначе: он поехал во Владимир и, чтоб упрочить его за собою, остался
жить в этой древней столице великокняжеской. Но Москва не думала уступать.
Бояре ее, привыкшие быть боярами сильнейших князей, князей всея Руси, не
хотели сойти на низшую степень и начали стараться добыть ярлык своему князю.
Малютка Димитрий отправился в Орду; но там нельзя было ничего добиться при
сильной смуте, когда один хан сменял другого: Неврус был свергнут и убит
заяицким ханом Хидырем (Хидрбег). Хидырь был убит сыном своим Темир-Ходжею;
наконец, Орда разделилась между двумя ханами:
Абдулом (Аbdullah), именем которого правил сильный темник Мамай, и
Мюридом.
Московские бояре отправили послов к последнему, и он дал ярлык
малолетнему их князю. Есть известие, что за Димитрия московского хлопотали в
Орде также родственники его, князья ростовские и тверские, вероятно
думавшие, что гораздо безопаснее для них иметь на владимирском столе
малютку, чем взрослого. Бояре посадили на коней всех трех малолетних князей
своих, Димитрия, Ивана и Владимира, и выступили с ними на Димитрия
Константиновича. Последний не мог противиться московским полкам, и внук
Калиты получил великое княжение Владимирское (1362 г.).
Таким образом, бояре московские, упрочив первенство за молодым князем
своим, оправдали отзыв об них Симеона Гордого. Но кто же были эти бояре,
которые, по выражению Симеона, отцу его добра хотели? Мы видели, что еще к
Юрию Даниловичу в Москву пришел служить из Южной Руси боярин Родион
Несторович. В 1340 году великий князь Иоанн Данилович Калита отправил рать
свою под Смоленск с двумя воеводами: Александром Ивановичем и Федором
Акинфовичем. Последний должен быть сын знаменитого Акинфа, который по
неудовольствию на Родиона отъехал в Тверь и погиб при Переяславле; сыновья
Акинфа могли перейти опять из Твери в Москву, тем более что летописец
упоминает перед тем об отъезде многих тверских бояр в Москву, а что у Акинфа
были два сына - Федор и Иван, это мы знаем также из летописи. В 1348 году
вместе с князем Иваном ходил в Новгород воеводою из Москвы Иван Акинфович.
Наконец, мы видели действующим в Ростове боярина Василия Кочеву.
При Симеоне Гордом наместниками его в Торжке были Михаил Давыдович и
Иван Рыбкин, да сборщик податей Борис Семенов. Вознамерившись жениться на
княжне тверской, Симеон послал за невестою Андрея Кобылу и Алексея
Босоволокова. Вскоре после этого по очень важному делу Симеон отправил в
Орду Федора Хлебовича (в некоторых летописях - князя Федора Глебовича,
следов. муромского) и с ним киличеев или мечников - Федора Шубачеева и
Аминя. В 1352 году Симеон отправил в Константинополь послами Дементия
Давыдова и Юрия Воробьева; мы видели уже прежде одного Давыдовича, Михаила,
наместником в Торжке. В 1353 году наместником серпуховского князя в Лопасне
был Михаил Александрович, тогда как прежде мы видели Александра Ивановича
воеводою при Калите. Большими боярами в Москве при Иоанне Иоанновиче были,
как мы видели, Михаил и зять его Василий Васильевич, бесспорно тысяцкий, род
которого производится от Протасия, приехавшего в Москву с князем Даниилом
Александровичем и бывшего здесь тысяцким. Сын его Василий, отец нашего
Василия, по родословным книгам, был также тысяцким: отсюда объясняется
соперничество и вражда этого рода с Алексеем Петровичем Хвостом; дед нашего
Василия называется Протасием в родословных книгах, в летописи же -
Вельямином; могло быть, что он имел два имени, по обычаю того времени. В
духовной Калиты упоминается Борис Ворков, который служил великому князю и за
это получил от него село в Ростовской области. Свидетелями договора между
великим князем Симеоном и братьями его были: Василий... тысяцкий, Михаил
Александрович... Васильевич, Василий Окатьевич, Ананий Окольничий... Иван
Михайлович. Дьяком при Иоанне Калите был Кострома, при сыне его Иоанне -
Нестерко.
КНЯЖЕНИЕ ДИМИТРИЯ ИОАННОВИЧА ДОНСКОГО (1362-1389)
Следствия усиления Москвы для других княжеств.- Св. Алексей и св.
Сергий.- Вторая борьба Москвы с Тверью.- Война рязанская.- Торжество
московского князя над тверским.- События в Литве по смерти Олгерда.Борьба
Москвы с Ордою.- Поражение русских на реке Пьяне.-Победа их на
Воже.-Куликовская битва.- Нашествие Тохтамыша.- Сын великого князя в
Орде.Война с Рязанью.- События в Нижнем Новгороде.- Отношения великого князя
Димитрия к двоюродному брату Владимиру Андреевичу.- Уничтожение сана
тысяцкого и судьба боярина Вельяминова.- Отношения Москвы к Новгороду.Войны
Пскова с ливонскими немцами.- События в Литве.- Смерть великого князя
Димитрия и его завещание..- Значение княжения Димитриева.Московские бояре
Преждевременная смерть Иоанна и малолетство сына его вместо вреда,
какого, по-видимому, должно было ожидать от них для Московского княжества,
послужили только для того, чтобы показать всю силу последнего: благодаря
этой силе, скопленной дедом, дядею и отцом, одиннадцатилетний Димитрий
московский получил первенство между всеми князьями Северо-Восточной Руси. Мы
видели, что бояре московские купили ярлык для своего князя у одного из
ханов-соперников - Мюрида; но когда в 1363 году, во время пребывания
молодого Димитрия во Владимире, явился туда к нему посол из Мамаевой Орды,
от хана Абдула, с ярлыками на великое княжение Владимирское, то великий
князь принял и этого посла с честию и проводил с дарами. Это рассердило
Мюрида, который, чтоб отомстить Димитрию московскому, прислал с князем
Иваном белозерским новый ярлык на Владимир Димитрию суздальскому. Тот
обрадовался и сел в другой раз во Владимире, но сидел только двенадцать
дней, потому что Димитрий московский опять пришел на него с большим войском,
выгнал из Владимира, осадил в Суздале, опустошил окрестности этого города и
взял наконец над его князем свою волю, по выражению летописца. Но если
торжество Москвы над Тверью при Калите сопровождалось бедою для других
княжеств, то и торжество внука Калитина над соперником его, князем
суздальским, имело такие же следствия: под тем же 1363 годом летописец
говорит, что Димитрий московский взял свою волю над князем Константином
ростовским, а князя Ивана Федоровича стародубского и Димитрия галицкого
выгнал из их княжеств. Изгнанники удалились к Димитрию Константиновичу
суздальскому; но время удачных союзов многих младших князей против великого
прошло: суздальский князь, два раза уже испытав силу Москвы, не хотел
начинать борьбы в третий раз; и потом, когда в 1365 году ему снова вынесли
из Орды ярлык на Владимир, он отказался навсегда от своих притязаний в
пользу московского князя с тем, чтоб тот помог ему управиться с младшим
братом, а в 1366 году выдал дочь свою за Димитрия московского.
Между тем моровая язва сильно опустошила Россию, умерло много князей:
молодой брат Димитрия московского, Иван; ростовский князь Константин;
тверские - Семен Константинович, Всеволод, Андрей и Владимир Александровичи;
Андрей Константинович суздальский. Между оставшимися в живых князьями
начались споры за выморочные уделы; древний Суздаль, подобно Ростову, давно
уже утратил свое значение; старшие князья жили и погребались не в Суздале и
не в Городце, а в Новгороде Нижнем, уже тогда значительном по своей торговле
благодаря выгодному положению; старший из Константиновичей - Андрей княжил в
Нижнем, предоставив Суздаль младшему - Димитрию; но по смерти Андрея Нижним
овладел третий, самый младший брат Борис Константинович; Димитрий, не будучи
в силах сам отнять у брата Нижний, послал просить помощи в Москву. Димитрий
московский (четырнадцатилетний) отправил к Константиновичам послов с
увещанием помириться и поделиться вотчиною; но Борис не послушался. Тогда
Москва употребила другую силу: митрополит Алексей отнял епископию
нижегородскую и городецкую у суздальского владыки Алексея, и в то же время
послом от московского князя явился в Нижнем преподобный Сергий, игумен
радонежский; он позвал Бориса Константиновича в Москву, и когда тот не
послушался, то Сергий по приказу митрополита и великого князя московского
затворил все церкви в Нижнем. После этого присланы были из Москвы полки на
помощь Димитрию Константиновичу, и когда последний приблизился с ними и
своею ратью к Нижнему, то Борис вышел к нему навстречу с поклонами и
покорением, уступая ему захваченную волость. Димитрий помирился с ним, взял
себе Нижний, а брату отдал Городец.
В Твери князь Василий Михайлович начал опять войну с племянниками
Александровичами: в 1363 году он пошел было с войском на Михаила
Александровича, князя микулинского, но скоро помирился с ним. Смерть князя
Семена Константиновича подала новый повод к борьбе, потому что Семен отказал
удел свой двоюродному брату Михаилу Александровичу мимо дяди Василия и
родного брата Еремея Константиновича. В 1366 году Василий и Еремей начали
спор, который был отдан на решение тверского владыки Василия: Василий судил
князей по благословению и повелению митрополита и оправил князя Михаила
Александровича. Но этот князь был самый деятельный и смелый из всех потомков
св. Михаила и потому менее других был способен терпеть насилия от
могущественной Москвы. Под 1367 годом летописец говорит, что князь Димитрий
Иванович московский заложил у себя каменный кремль и всех князей русских
приводил под свою волю, посягнул и на князя Михаила Александровича
тверского. Михаил решился на борьбу, но, разумеется, он не мог противиться
Москве собственными силами и потому обратился к зятю своему, Олгерду
литовскому, следовательно, на эту вторую борьбу Твери с Москвою мы должны
смотреть, собственно, как на борьбу московского князя с литовским по поводу
тверского князя. Михаил уехал в Литву; этим воспользовались князья Василий и
Еремей, чтоб с помощью Москвы низложить соперника; прежде всего они позвали
владыку Василия в Москву на суд к митрополиту, зачем не по правде решил спор
об уделе Семена Константиновича? За это решение владыка Василий понес
большие убытки (протор велик) в Москве; жители Твери испытали также большую
беду: князь Василий с сыном Михаилом, с князем Еремеем, со всею силою
кашинскою и с полками московскими приехал в Тверь, многих людей мучил и
грабил без милости; приступал и к крепости, но не мог ее взять, опустошил
только волости и села, и много народу поведено было тогда в плен войсками
московскими и волоцкими, которые пожгли и попленили все по сю сторону Волги,
не исключая и волостей, принадлежавших церкви св. Спаса. Из этих слов
летописца мы видим, что Тверь не принадлежала более Василию, но Михаилу;
когда произошла эта перемена, мы не знаем; быть может, она-то и повела к
враждебным столкновениям Михаила с Москвою.
В этом же году Михаил пришел назад с полками литовскими, захватил в
плен жен - Еремееву и Васильеву, бояр и слуг их и отправился с своею ратию и
литовскою к Кашину. Но на дороге, в селе Андреевском, ждали его послы дяди и
от тверского епископа Василия; бог, по словам летописца, утишил ярость
Михаилову, и он помирился с дядею, а потом помирился и с двоюродным братом
Еремеем и с московским князем Димитрием. Но еще год не кончился, как Еремей
сложил с себя крестное целование к Михаилу Александровичу и уехал в Москву.
В 1368 году великий князь Димитрий и митрополит Алексей зазвали ласкою к
себе в Москву князя Михаила на третейский суд; после этого суда тверского
князя схватили вместе со всеми боярами и посадили в заключение, но вдруг
узнали о неожиданном приезде трех князей ордынских. Этот приезд напугал
врагов Михаила, и они выпустили его на свободу, заставивши отказаться от
Городка, части удела Семена Константиновича, где великий князь Димитрий
посадил наместника своего вместе с князем Еремеем. Понятно, что Михаил
выехал из Москвы непримиримым врагом ее князю, который спешил предупредить
его, пославши сильное войско на его волость.
Михаил и на этот раз ушел в Литву и стал упрашивать со слезами Олгерда,
чтоб тот оборонил его, пошел войною на Москву, отмстил Димитрию; научил и
сестру свою упрашивать мужа, и тот решился исполнить их просьбу, тем более
что еще с 1363 года встречаем известия о враждебных столкновениях Литвы с
Москвою.
У Олгерда Гедиминовича, говорит летописец, был такой обычай, что никто
не знал, ни свои, ни чужие, куда он замышляет поход, на что собирает большое
войско; этою-то хитростию он и забрал города и земли и попленил многие
страны, воевал он не столько силою, сколько мудростию. Так и на этот раз
Димитрий московский узнал о замыслах Олгердовых, когда уже тот стоял на
границе с братом Кейстутом, молодым сыном его Витовтом, своими сыновьями,
другими князьями литовскими, Михаилом тверским и полками смоленскими.
Великий князь разослал по всем городам грамоты для сбора войска, но ратники
не успели прийти из дальних мест, и Димитрий мог выслать против Олгерда в
заставу только сторожевой полк из москвичей, коломенцев и дмитровцев под
начальством своего воеводы Димитрия Минина и воеводы двоюродного брата,
Владимира Андреевича, - Акинфа Федоровича Шубы. Между тем Олгерд уже воевал
порубежные места, т. е. жег, грабил, сек; встретился с князем Семеном
Дмитриевичем стародубским - Крапивою и убил его, потом в Оболенске убил
князя Константина Юрьевича, наконец, 21 ноября на реке Тросне встретил
московский сторожевой полк и разбил его: князья, воеводы и бояре все
погибли. Узнавши здесь, что Димитрий не успел собрать большого войска и
заперся в Москве, Олгерд быстро пошел к этому городу, где Димитрий велел
пожечь посады, а сам с митрополитом, двоюродным братом Владимиром
Андреевичем, со всеми боярами и со всеми людьми затворился в новом кремле.
Три дня стоял под ним Олгерд, взять его не мог, но страшно опустошил
окрестности, повел в плен бесчисленное множество народа, погнал с собою и
весь скот. Впервые по прошествии сорока лет, то есть начиная от первого года
княжения Калиты, Московское княжество испытало теперь неприятельское
нашествие. Михаил тверской был отомщен.
Димитрий принужден был уступить ему Городок и все части удела Семена
Константиновича; дядя его Василий кашинский умер еще прежде похода
Олгердова, оставив удел свой сыну Михаилу, который в следующем 1369 г. уже
приезжал в Москву жаловаться митрополиту Алексею на владыку своего Василия.
Олгерд не мог стоять более трех дней под Москвою, потому что на западе
немцы не давали ему отдыха. Еще в 1362 году они взяли Ковно, а в 1369 году в
миле от этого города заложили замок Готтесвердер. Олгерд и Кейстут поспешили
взять его, но принуждены были снова отдать немцам. В 1370 году сильное
ополчение, состоявшее из литвы, жмуди, руси и татар, под предводительством
Олгерда, Кейстута и двоих молодых сыновей их, Ягайла и Витовта, вторгнулось
в Пруссию, где великий магистр встретил его под замком Рудавою и поразил
наголову. В это время Москва, отдохнувши год, начала наступательное
движение; ее войска вместе с волочанами воевали смоленские волости, вероятно
мстя их князю за союз с Олгердом; потом Димитрий посылал рать к Брянску,
наконец, в августе 1370 года послал объявить войну Михаилу тверскому,
который, по обычаю, спешил уйти в Литву, а московские войска, по обычаю,
опустошили Тверскую волость. Но это была только еще часть рати: скоро сам
великий князь Димитрий явился в тверских владениях с большою силою, взял и
пожег города - Зубцов, Микулин, пожег также все волости и села, а людей
многое множество вывел в свою землю со всем их богатством и скотом.
Сильно опечалился и оскорбился Михаил, когда пришло к нему в Литву
известие о страшном опустошении Тверской волости. От Олгерда нельзя было
надеяться помощи в настоящую минуту, потому что он занят был немецкими
делами, и вот Михаил вздумал попытаться, нельзя ли побороть Димитрия старым
средством - Ордою; он поехал туда, но приятели из Москвы дали ему весть, что
повсюду на дороге расставлены заставы московские, чтоб перехватить его.
Михаил возвратился опять в Литву, опять стал кланяться Олгерду и на этот раз
с успехом. Зимою, в рождественский пост, Олгерд двинулся на Москву с братом
Кейстутом, с Михаилом тверским и Святославом смоленским. Они подошли к
Волоку Ламскому, пожгли посад, окрестности, но, простояв три дня под
городом, не взяли его и пошли дальше, к Москве, которую осадили 6 декабря.
Великий князь Димитрий и на этот раз заперся в кремле московском; но брат
его Владимир Андреевич стоял в Перемышле, собирая силу; к нему на помощь
пришел князь Владимир Димитриевич пронский и полки Олега Ивановича
рязанского. Олгерд испугался, услышав о сборах в Перемышле, и стал просить
мира, предлагая выдать дочь свою за князя Владимира Андреевича; но великий
князь Димитрий вместо вечного мира согласился только на перемирив до Петрова
дня. Олгерд двинулся назад и шел с большою осторожностию, озираясь на все
стороны, боясь за собою погони.
Михаил тверской возвратился в Тверь, также помирившись с Димитрием; но
испуг Олгерда и желание литовского князя породниться с московским показывали
ему, что надобно искать помощи в другой стороне: весною 1371 года он
исполнил прежнее свое намерение, отправился в Орду и возвратился оттуда с
ярлыком на великое княжение Владимирское и с послом ханским Сарыхожею. Но
Димитрий московский по всем городам взял присягу с бояр и черных людей не
передаваться тверскому князю и не пускать его на Владимирское княжение, а
сам с братом Владимиром стал с войсками в Переяславле. Владнмирцы, исполняя
присягу, не пустили к себе Михаила, и когда Сарыхожа послал звать Димитрия
во Владимир к ярлыку, то московский князь велел отвечать ему: "К ярлыку не
еду, Михаила на княжение Владимирское не пущу; а тебе, послу, путь чист".
Сарыхожа сначала не хотел ехать к Димитрию, но потом прельстился дарами и,
отдавши ярлык Михаилу, поехал из Мологи в Москву, а Михаил, недовольный
оборотом дела, повоевал Кострому, Мологу, Углич, Бежецкий Верх и, возвратясь
в Тверь, отправил в Орду сына своего Ивана. Между тем Сарыхожа пировал в
Москве у Димитрия, набрал у него много даров и, возвратясь в Орду, начал
расхваливать московского князя, его добрый нрав и смирение. Вероятно
обнадеженный Сарыхожею в добром приеме, Димитрий сам решился отправиться в
Орду, чтоб положить конец проискам Михаиловым. Митрополит Алексей проводил
его до Оки и, дав благословение на путь, возвратился в Москву, куда в это
время приехали послы литовские обручать Олгердову дочь Елену за князя
Владимира Андреевича.
В Орде московский князь успел задобрить и Мамая, и хана, и ханш, и всех
князей, пожалован был опять великим княжением Владимирским и отпущен с
большою честию, а тверскому князю хан послал сказать: "Мы тебе дали великое
княжение, давали и войско, чтоб посадить тебя на нем; но ты войска нашего не
взял, говорил, что сядешь одною своею силою; так сиди теперь с кем хочешь, а
от нас помощи не жди".
Молодой тверской князь Иван задолжал в Орде 10000 рублей; Димитрий
московский заплатил эти деньги и взял Ивана с собою в Москву, где он сидел
на дворе митрополичьем до тех пор, пока отец выкупил его. Для нас здесь
важно то, что тверской князь принужден был задолжать в Орде 10000 рублей, а
московский имел средства выкупить его - борьба была неравная! Таким образом,
говорит летописец, великий князь Димитрий твердо укрепил под собою великое
княжение, а врагов своих посрамил. Но одного посрамления было мало: в
Бежецком Верхе тверской князь держал своего наместника, и Димитрий отправил
туда войско. Наместник Михаилов был убит, тверские волости пограблены; но
война рязанская помешала тверской. Мы видели, что во время второго нашествия
Олгердова князь пронский вместе с рязанскими полками приходил на помощь
войску московскому, собиравшемуся в Перемышле; но после доброе согласие
между Москвою и Рязанью было нарушено неизвестно по каким причинам, и в 1371
году, в декабре, великий князь отправил на Олега рязанского воеводу своего
Димитрия Михайловича Волынского с большим войском; Олег собрал также большое
войско и вышел навстречу московским полкам, причем, по словам летописца,
рязанцы говорили друг другу: "Не берите с собою ни доспехов, ни щитов, ни
коней, ни сабель, ни стрел, берите только ремни да веревки, чем взять
боязливых и слабых москвичей". Московский летописец поблагодарил их за такое
мнение в следующих выражениях: "Рязанцы, люди суровые, свирепые,
высокоумные, гордые, чаятельные, вознесшись умом и возгордившись величанием,
помыслили в высокоумии своем, полуумные людища, как чудища". Господь
низложил гордых, продолжает летописец: в злой сече рязанцы пали как снопы, и
сам князь Олег едва спасся бегством с небольшою дружиною. Мы видели, что в
Рязани шла постоянная вражда между двумя княжескими линиями, рязанскою и
пронскою; эта борьба помогала Москве, точно так как в Твери помогали ей
усобицы между князьями тверскими и кашинскими. Как только князь Владимир
Дмитриевич пронский узнал о беде Олеговой, то явился в Рязани и сел здесь на
княжении; но Олег скоро выгнал его, взял в плен и привел в свою волю.
По окончании войны рязанской, в 1372 году, началась опять война
тверская. Князю Михаилу Александровичу удалось снова заключить союз с
Литвою, и в надежде на него он начал наступательное движение, послал
племянника своего Димитрия Еремеевича с войском к городу Кистме, воеводы
которого были схвачены и приведены в Тверь. Тотчас после этого князь Михаил
Васильевич кашинский отправил посла в Москву, заключил мир с князем
Димитрием и сложил крестное целование к князю Михаилу. Тверской князь не
удовольствовался Кистмою: он пошел сам к Дмитрову, взял с города окуп,
посады, волости и села пожег, бояр и людей побрал в плен. В то же время он
подвел тайно под Переяславль рать литовскую - Олгердова брата Кейстута с
сыном Витовтом, Андрея Олгердовича полоцкого и Димитрия друцкого.
Переяславль имел участь Дмитрова; скоро разделил ее и Кашин, которого
князь принужден был подчиниться Михаилу и опять целовать ему крест. От
Кашина союзники пошли к Торжку, взяли его, и тверской князь посадил в нем
своих наместников. Но в Петров пост явились в Торжок новгородцы, укрепились
с новоторжцами крестным целованием, выслали наместников Михаиловых из
города, а купцов тверских и других людей пограбили и побили, после чего
укрепили город и сели в нем дожидаться прихода Михаилова. 31 мая пришел
Михаил под Торжок и послал сказать гражданам, чтоб выдали ему тех, которые
били и грабили тверичей, и чтоб приняли опять его наместников, после чего он
оставит их в покое. Новгородцы не согласились и вышли на бой: первый
встретил тверичей на Подоле Александр Абакумович и пал костью за св. Спаса и
за обиду новгородскую, трое товарищей его были также убиты, и новгородцы
потерпели совершенное поражение: одни побежали в поле по Новгородской
дороге, другие заперлись в крепости (городе) Торжокской. Но тверичи скоро
зажгли посад, сильный ветер потянул на город, и пошел огонь по всему городу;
несчастные новгородцы побросались оттуда с женами и детьми прямо в руки
врагам, иные сгорели, другие задохнулись в церкви св. Спаса или перетонули в
реке; добрые женщины и девицы, видя себя раздетыми донага, от стыда сами
бросались в реку, тверичи донага обдирали всех, даже чернецов и черниц,
иконных окладов и всякого серебра много побрали, чего и поганые не делают,
заключает летописец: кто из оставшихся в живых не поплачет, видя, сколько
людей приняло горькую смерть, святые церкви пожжены, город весь пуст; и от
поганых никогда не бывало такого зла; убитых, погорелых, утопших наметали
пять скудельниц, а иные сгорели без остатка, другие потонули и без вести
поплыли вниз по Тверце.
Истребивши Торжок, Михаил отправился для соединения с Олгердом, который
стоял у Любутска. На этот раз Димитрий приготовился, встретил с сильным
войском Олгерда у Любутска и разбил сторожевой полк литовский. Все войско
литовское переполошилось, сам Олгерд побежал и остановился за крутым и
глубоким оврагом, который не допустил неприятелей до битвы; много дней литва
и москвичи стояли в бездействии друг против друга, наконец заключили мир и
разошлись. Мир или, лучше сказать, перемирие было заключено на короткий
срок: от 31 июля по 26 октября (от Спожина заговенья до Дмитриева дня).
Договор заключен от имени Олгерда, Кейстута и смоленского великого князя
Святослава Ивановича; в него включены также: князь Михаил тверской, Димитрий
брянский и те князья, которые будут в имени Олгерда и Святослава
смоленского; трое князей рязанских, которые одинаково называются великими,
находятся на стороне Димитрия московского. Олгерд поручился, что Михаил
тверской возвратит все пограбленное им в волостях московских и сведет оттуда
своих наместников и волостелей. Если Михаил в перемирный срок станет грабить
волости Димитрия, то последний волен разделываться с ним и литовские князья
за него не вступятся. Димитрий предоставил себе также право покончить с
Михаилом посредством хана: "А что пошли в Орду к царю люди жаловаться на
князя Михаила, то мы в божией воле и в царевой: как повелит, так мы и будем
делать, и то от нас не в измену".
Раздоры между князем тверским и кашинским не допустили До
продолжительного мира, ибо если князь тверской от притеснений Москвы находил
защиту в Литве, то слабый князь кашинский от притеснений Твери искал
постоянно защиты в Москве. Под 1373 годом опять встречаем известие, что
князь Михаил Васильевич кашинский сложил крестное целование к Михаилу
тверскому и уехал в Москву, а из Москвы отправился в Орду, откуда
возвратился в Кашин неизвестно с чем. Скоро после этого он умер, а сын его
Василий по совету бабки и бояр приехал в Тверь к князю Михаилу
Александровичу с челобитьем и отдался в его волю; за этим примирением
последовало и примирение тверского князя с московским. Димитрий отпустил из
Москвы сына Михаилова Ивана, приведенного, как мы видели, им из Орды, а
Михаил вывел своих наместников из занятых им волостей великокняжеских. Но на
следующий год молодой кашинский князь Василий Михайлович побежал из Твери в
Москву, зато теперь и тверской князь нашел внутри самой Москвы врагов
Димитрию. По поводу насильственной смерти тысяцкого Алексея Петровича мы
упоминали о важном и опасном значении этого сановника. В 1374 г. умер
тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов, и великий князь не назначил другого
на его место, которое, по всем вероятностям, надеялся занять сын покойного,
Иван. Обманутый в этой надежде, он сговорился с другим недовольным,
Некоматом Сурожанином, то есть купцом, торгующим дорогими южными товарами, и
в 1375 году бежали оба к тверскому князю со многою лжею и льстивыми словами,
и от этого загорелся огонь, по выражению летописца. Михаил Александрович,
поверив льстивым словам московских беглецов, отправил Вельяминова с
Некоматом к хану, а сам поехал в Литву, где, пробывши малое время,
возвратился в Тверь; скоро возвратился из Орды и Некомат с ханским послом и
ярлыком Михаилу на великое княжение Владимирское и на великую погибель
христианскую, говорит летописец. Тогда Михаил, уверенный, как видно, в
помощи и G востока и с запада, послал объявить войну Димитрию московскому и
в то же время отправил наместников в Торжок и рать в Углич.
Но помощь не приходила к нему ни с востока, ни с запада, а между тем
Димитрий собрался со всею силою и двинулся к Волоку Ламскому, куда пришли к
нему князья: тесть его Димитрий Константинович суздальский с двумя братьями
и сыном, двоюродный брат Владимир Андреевич серпуховской, трое князей
ростовских, князь смоленский, двое князей ярославских, князь белозерский,
кашинский, моложский, стародубский, брянский, новосильский, оболенский и
торусский. По словам летописца, все эти князья сильно сердились на Михаила
тверского за то, что он прежде несколько раз приводил литву, наделавшую
столько зла христианам, а теперь соединился с Мамаем; но, с другой стороны,
заметим, что некоторые из этих князей были подручники Димитрия и не могли
ослушаться его приказания, некоторые же были только по имени князьями
известных волостей, как, например, князь стародубский, а Белозерск был
куплен еще Калитою. Все эти князья двинулись из Волока к Твери и стали
воевать, взяли Микулин, попленили и пожгли окружные места, наконец, осадили
Тверь, где заперся князь Михаил. Обнесши весь город тыном, наведя два
больших моста на Волге, Димитрий послал за новгородцами; те, желая почтить
великого князя и вместе отомстить тверичам за торжокское поражение,
собрались в три дня, пришли к Твери и много наделали зла. Тогда осаждающие
приступили со всеми силами к городу: приставили туры, приметали примет около
всей крепости, зажгли мост у Тмакских ворот и стрельницы; но осажденные,
хотя с большим трудом, потушили пожар, и когда Димитриева рать немного
отступила от крепости, то Михаил сделал из нее удачную вылазку, посек туры,
другие пожег и побил много людей у осаждающих. Но этот успех не принес ему
пользы: волость его была опустошена вконец, города Зубцов, Белгород и
Городок (Старица) взяты; он все ждал помощи из Литвы и от хана; литовские
полки пришли, но, услыхав, какая бесчисленная рать стоит у Твери, испугались
и ушли назад. Тогда Михаил, потеряв последнюю надежду, отправил владыку
Евфимия и больших бояр своих к Димитрию просить мира, отдаваясь во всю волю
московского князя, и тот заключил с ним мир, которого условия дошли до нас.
Независимый великий князь тверской, соперник московского по Владимирскому
великому княжению, не утрачивая своего названия великий князь, обязывается
считать себя младшим братом Димитрия, равным младшему двоюродному брату
последнего, удельному Владимиру Андреевичу. Обязанности младшего брата к
старшему определены: когда великий князь московский или брат его выступят в
поход, то и тверской князь обязан садиться на коня; если пошлет воевод, то и
он обязан послать своих воевод. Михаил обязался не искать ни Москвы, ни
великого княжения Московского, ни Новгорода, обязался не только за себя, но
и за детей своих и племянников; обязался сам не искать великого княжения
Владимирского и не принимать его от татар, за что Димитрий с своей стороны
обещался не принимать Твери от татар; но он вытребовал, чтоб княжество
Кашинское было независимо от Тверского - условие важное, выгодное для
Москвы, тяжкое для Тверского княжества, которое обессиливалось раздроблением
на две волости независимые: "В Кашин тебе не вступаться, и что потянуло к
Кашину, то ведает вотчич князь Василий, и выходом ненадобно Кашину тянуть к
Твери; князя Василия тебе не обижать; а будешь обижать, то стану его
оборонять". Также важное условие постановлено относительно татар: "Будем ли
мы в мире с татарами - это зависит от нас; дадим ли выход - это зависит от
нас; не захотим дать - это зависит также от нас. Если же татары пойдут на
нас или тебя, то нам биться вместе, если же мы пойдем на них, то и тебе идти
с нами вместе". Михаил отказался от союза с Олгердом, его братьями, детьми и
племянниками, мало того, обязался воевать с Литвою, если она нападет на
московского или на смоленского князя. С Великим Новгородом и Торжком
тверской князь обязался жить по старине и в мире и возвратить все церковные
вещи, пограбленные в Торжке во время его взятия, также все пограбленное
после мира 1373 года. Право отъезда от одного князя к другому с удержанием
сел в прежних волостях утверждено за боярами и слугами вольными, за
исключением Ивана Васильевича Вельяминова и Некомата, села которых удержал
московский князь за собою. Замечательно, что при затруднениях в смесном суде
дела москвитян и тверичей положено отдавать на решение великого князя
рязанского Олега.
Так счастливо для Москвы кончилась борьба с Тверью, т. е. с Литвою по
поводу Твери. В том же году Олгерд попустошил Смоленскую волость за то, что
князь ее воевал против Михаила тверского; с другой стороны, татары
опустошили волости Нижегородскую и Новосильскую за то же самое; но
московский князь оставался в покое ив 1376 году посылал Владимира Андреевича
с войском ко Ржеву; серпуховской князь, по обычаю, пожег посад, но, простояв
три дня под крепостью, возвратился назад. Тверской князь не думал разрывать
союза с Литвою: еще в 1375 г в Тверь приведена была дочь Кейстутова Марья,
окрещена и выдана замуж за сына великого князя Михаила, Ивана. Но союз этот
был бесполезен для тверского князя, ибо в 1377 году умер Олгерд, постригшись
перед смертью в монахи, причем мирское православное имя Александра переменил
на имя Алексея. Еще прежде умер брат его князь волынский Любарт, который всю
жизнь провел в борьбе с поляками, стремившимися овладеть и Волынью, как
овладели Галичем. Великим князем стал сын Олгерда Ягайло, в православии
Яков, и дядя Кейстут, князь троцкий, присягнул племяннику. Но Ягайло,
подобно дяде Евнутию, взял старшинство не по праву, мимо старшего брата,
Вингольта Андрея, рожденного от первой жены Олгердовой; Андрей, княживший в
Полоцке, объявил было свои притязания на старшинство, но, не получая
ниоткуда подкрепления, должен был уступить Ягайлу, лишился своей волости и
бежал в Псков, где жители посадили его на княжение с согласия великого князя
Димитрия, к которому Андрей ездил в Москву. Димитрий хотел воспользоваться
этою смутою, и в 1379 году Андрей Олгердович вместе с серпуховским князем
Владимиром Андреевичем и московским воеводою Димитрием Михайловичем
Волынским от правились на литовские владения, взяли города Трубчевск и
Стародуб, повоевали много станов и волостей и возвратились с большим
богатством домой; брат Андрея Димитрий Олгердович, князь трубчевский, не
сопротивлялся московским полкам: он вышел из города с семейством и боярами,
поехал в Москву и вступил в службу великого князя, или, как выражается
летописец, урядился в ряд и крепость взял; Димитрий принял его с честию,
любовию и дал ему Переяславль со всеми пошлинами.
За этою смутою, которая доставила московскому князю двух верных слуг
между сыновьями Олгердовыми, последовала другая, более опасная для Литвы,
более выгодная для врагов ее. Ягайло не походил на отца и деда своего: был
ленив, любил удовольствия и не имел твердого характера, вследствие чего
подвергался влиянию окружавших его. Самым приближенным из них был Войдылло,
о котором вот что говорит летописец: был у великого князя Олгерда паробок,
крепостной холоп, звали его Войдыллом; сначала был он хлебником, полюбился
великому князю, который взял его к себе постелю стлать и пить подавать, а
наконец дал ему держать город Лиду. Силен был Войдылло при Олгерде; еще
сильнее стал при Ягайле, который даже отдал за него родную сестру. Старому
князю Кейстуту очень не понравилось, что племянницу его выдали за холопа;
стал он попрекать и вдове Олгердовой, и Ягайлу, и самой племяннице, отсюда
пошла ненависть между Кейстутом и Войдыллом, и последний стал думать, как бы
избавиться от старика. С этою целик) он начал наговаривать Ягайлу на
Кейстута и поднимать на него немецких рыцарей. Куно Либштейн, командор
остерродский, кум Кейстута, послал сказать последнему: "Ты ничего не знаешь,
как Ягайло беспрестанно посылает Войдылла к нам и уже договор с нами
написал, чтоб отнять у тебя волости". Кейстут, получив эту весть, послал
сказать сыну своему Витовту: "Ты живешь с Ягайлом в тесной дружбе, а он
договорился с немцами на наше лихо". Витовт отвечал отцу, что ничему не
надобно верить, что он живет с Ягайлом душа в душу, знает все его думы.
Скоро, однако, правда обнаружилась. В Полоцке по изгнании Андрея Олгердовича
княжил сын Кейстута Андрей, прозвищем Горбатый. Ягайлу или Войдыллу хотелось
отнять эту волость у Кейстутовича и отдать ее родному брату Ягайлову,
Скиригайлу; но полочане, старые вечники, никак не согласились на эту
перемену и с позором выгнали от себя Скиригайла. Великий князь выслал против
них сильное войско, с которым соединились и немцы; но полочане не потеряли
духа: они объявили, что скорее поддадутся немцам, чем Скиригайлу, и вместе с
Андреем мужественно отразили все приступы. Старик Кейстут, услыхав о
полоцких происшествиях, опять стал жаловаться сыну своему Витовту на Ягайла:
"За Войдылла отдал мою племянницу, уговорился с немцами на мое лихо; а вот
теперь с кем мы воевали? с немцами? а он с ними заодно добывает Полоцка".
Витовт отвечал и на этот раз, что он все еще не совсем верит коварству
Ягайла, и выехал в Дрогичин, откуда скоро отправился в Гродно. Но старик
Кейстут не разделял сомнений сына своего: он решился для собственной
безопасности предупредить Ягайла, врасплох явился с войском перед Вильною,
овладел ею, взял в плен Ягайла со всем семейством, захватил все грамоты и,
между прочим, последний договор Ягайла с немцами.
Витовт, извещенный чрез гонца о торжестве отцовском, в один день
прискакал из Гродна в Вильну. Кейстут показал ему грамоту: "Ты мне все не
верил, а вот тебе и грамота на лице; написали на наше лихо, да бог нас
остерег. А я великому князю Ягайлу за это никакого зла не сделал, не
дотронулся ни до именья его, ни до стад, и сам он у меня не в плену, ходит
только за малой стражей; отчину его - Витебск и Крево и все места, что отец
его держал, все отдаю ему и ни во что его не вступаюсь; а что я теперь
сделал, того нельзя было мне не сделать: берег свою голову". Ягайло должен
был присягнуть, что никогда не вооружится против Кейстута и не выйдет из его
воли, после чего со всеми родными и имением отправился в Витебск.
Кейстут стал великим князем, но недолго пользовался своим новым
положением.
Вдова Олгердова Иулиания и дети ее не могли спокойно видеть, что стол
великокняжеский перешел к Кейстуту, и потому посредством Скиригайла,
изгнанника полоцкого, завязали снова сношения с немцами, которые были рады
смутам в Литве.
Но пока Кейстут жил в Вильне, никто не смел против него подняться, тем
более что Ягайла трудно было уговорить на какое-нибудь отважное предприятие.
Только когда Кейстут велел повесить пленника своего Войдылла, Ягайло
позволил сестре и ее приверженцам уговорить себя действовать решительно
против дяди. В это время старый Кейстут вел войну с племянником Димитрием
Олгердовичем; Ягайло обязан был также выступить в поход; но, вместо того
чтоб идти с войском на Русь, он двинулся нечаянно к Вильне, где Кейстута
тогда не было, и овладел городом; та же участь постигла и Троки. Кейстут
собрал большое войско и, соединившись с сыном Витовтом, обложил Троки;
против него стоял Ягайло с своими союзниками, немцами..
Но Олгердов сын побоялся решить дело оружием и предпочел коварство. Он
начал просить Витовта, чтоб тот помирил его с отцом, для чего просил обоих
князей приехать к нему в стан, и князь Скиригайло именем брата поклялся, что
с ними не случится ничего дурного. В надежде на эту клятву Кейстут и Витовт
приехали в стан к Ягайлу, чтоб договариваться о мире, но вместо того были
схвачены, и Кейстут был отдан в руки самым злым врагам своим, которые
сковали его, отвезли в Крево, заперли в тюрьму и на пятую ночь удавили.
Больной Витовт был также отвезен вместе с женою Анною в Крево, где
держали его под крепкою стражею. И выздоровевши, Витовт все еще притворялся
хворым; жена навещала его ежедневно вместе с двумя служанками; наконец она
получила от Ягайла для одной себя позволение ехать в Моравию. В ночь
накануне отъезда она пришла проститься с мужем и замешкалась у него, как
следовало ожидать, долее обыкновенного: в это время Витовт переодевался в
платье одной из жениных служанок, Елены, которая осталась на его месте, а
он, вышедши с женою из тюрьмы и спустившись со стены, нашел лошадей,
высланных из Волковыйска от тамошнего тиуна, в короткое время достиг
Слонима, оттуда отправился в Брест и на пятый день был уже в Плоцке. Елена,
не вставая с постели, так хорошо представляла больного князя, что только на
третий день узнали о его бегстве. Она поплатилась жизнью за свое
самоотвержение.
Эти смуты отняли у литовских князей средства враждебно действовать
против Москвы и дали последней возможность беспрепятственно управиться с
татарами. Димитрий вырос в неповиновении хану, два раза младенцем ходил он
отнимать Владимирское княжение у Димитрия суздальского, у которого был ярлык
ханский. Княжество Московское постоянно усиливалось, его князья еще со
времен Калиты привыкли располагать полками князей подручных, убеждались все
более и более в своей силе, тогда как Орда видимо ослабевала вследствие
внутренних смут и усобиц, и ничтожные ханы, подчиненные могущественным
вельможам, свергаемые ими, теряли все более и более свое значение,
переставали внушать страх. От страха перед татарами начал отвыкать русский
народ и потому, что со времен Калиты перестал испытывать их нашествия и
опустошения; возмужало целое поколение, которому чужд был трепет отцов пред
именем татарским; московский князь, находившийся в цвете лет, в самом полном
развитии сил, был представителем этого нового поколения. С малолетства
привык Димитрий действовать иначе, нежели действовали дед, дяди и отец его;
малюткою с оружием в руках добыл он себе старшинство между русскими
князьями, после до тридцатилетнего возраста не выпускал из рук оружия,
выдержал опасную борьбу с Литвою, Тверью, Рязанью и вышел из нее победителем
с полным сознанием своих сил. Неудивительно, что такой князь решился первый
поднять оружие против татар. Мы видели, что в начале княжения Димитриева
Орда делилась между двумя ханами - Мюридом (Амуратом) и Абдулом (Abdullah),
именем которого управлял темник Мамай. Но кроме них в древней стране
Болгарской утвердился третий хан Пулад-Темир, а в стране Мордовской - князь
Тогай. Последний в 1365 году напал нечаянно на Переяславль Рязанский, взял,
сжег его, попленил окрестные волости и села и уже с большою добычею
возвращался в степь, как был настигнут князьями - Олегом Ивановичем
рязанским, Владимиром пронским и Титом козельским: был между ними бой лютый,
пало много мертвых с обеих сторон, но русские князья наконец одолели, и
Тогай едва убежал с небольшою дружиною. В 1367 году Булат, или Пулад-Темир,
напал на нижегородские владения, но прогнан был князем Димитрием
Константиновичем за реку Пьяну с большим уроном, прибежал в Золотую Орду и
был там убит ханом Азизом, или Озизом, преемником Мюридовым. В 1370 году
Димитрий Константинович с братом Борисом, сыном Василием и ханским послом
Ачихожею (Хаджи Ходжа) ходил войною на болгарского князя Асана; тот встретил
их с челобитьем и дарами, они дары взяли, но посадили на княжение Салтана,
Бакова сына. В 1373 году татары из Орды Мамаевой опустошили Рязанское
княжество; великий князь московский все лето простоял на берегу Оки (куда
пришел к нему и Владимир Андреевич) и не пустил татар на свою сторону.
Сопротивление татарам и даже наступательное движение на них обнаруживалось
повсюду: в 1374 году нижегородцы перебили послов Мамаевых и с ними 1500
татар; старшего посла - Сарайку с дружиною заперли в крепости. На следующий
год князь Димитрий Константинович приказал развести пленников по разным
местам, но Сарайка с товарищами своими вырвался, убежал на архиерейский
двор, зажег его и начал отбиваться от нижегородцев, многих перебил и
переранил; наконец народ одолел татар и перебил их всех. В том же году
татары Мамаевы опустошили берега реки Киши, притока Суры, и места за рекою
Пьяною. Мы упоминали уже о нападении татар на Нижегородское и Новосильское
княжества за помощь, оказанную их князьями, Димитрию московскому против
Михаила тверского, после чего московский князь ходил с войском за Оку,
оберегая землю свою от татар. Еще в XII и XIII веках мы видели стремление
Северо-Восточной Руси к естественному распространению своему на восток, вниз
по Волге, на счет болгар, мордвы и других туземных племен; стремление это
было надолго остановлено татарским нашествием и внутренними движениями,
которые имели следствием усиление Московского княжества; теперь же, как
скоро Северо-Восточная Русь снова усилилась единовластием, а татарское
владычество ослабело, опять начинается наступательное движение русских на
древнюю Болгарскую землю. По окончании борьбы с Литвою и Тверью, весною 1376
года, великий князь послал воеводу своего Димитрия Михайловича Волынского на
болгар; с Волынским отправились двое молодых князей нижегородских - Василий
и Иван Дмитриевичи - и подступили под Казань. Казанцы вышли против них из
города, стреляя из луков и самострелов; другие производили какой-то гром,
чтоб испугать русских, а некоторые выехали на верблюдах, чтоб переполошить
лошадей. Но все эти хитрости не удались: русские вогнали неприятеля в город,
и князья казанские Асан и Магомет-Солтан принуждены были добить челом
великому князю; заплатили тысячу рублей Димитрию московскому, тысячу
новгородскому, три тысячи воеводам и ратным людям; кроме того, летописец
говорит, что русские посадили в Казани своего сборщика податей (дорогу) и
таможенников.
В 1377 году в Москву пришла весть, что в странах посурских явился новый
царевич татарский, Арапша, перебежавший за Волгу с берегов Яика и Аральского
моря.
Димитрий московский тотчас собрал большое войско и пошел на помощь к
тестю своему, Димитрию нижегородскому; но об Арапше долго не было вести, и
великий князь возвратился в Москву, оставивши воевод своих с полками
владимирскими, переяславскими, юрьевскими, муромскими и ярославскими, с
которыми соединилось и нижегородское войско под начальством своего молодого
князя Ивана. Собралась большая рать и двинулась за реку Пьяну, где воеводы
получили весть, что Арапша далеко, на реке Волчьи Воды, притоке Донца..
Князья и воеводы русские обрадовались и не обращали уже более внимания на
другие приходившие к ним вести; кто может стать против нас? - говорили они,
и стали ездить в простом платье (охабнях и сарафанах), а доспехи свои
поклали на телеги и в сумы, рогатины, сулицы и копья не были приготовлены,
иные не были еще насажены, также не были приготовлены щиты и шлемы. Было
время в конце июля, стояли сильные жары, и ратники разъезжали, спустивши
платье с плеч, расстегнувши петли, растрепавшись, точно в бане; если
случалось где найти пиво и мед, напивались допьяна и хвастались, что один из
них выедет на сто татар. Князья, бояре и воеводы также забыли всякую
осторожность, ездили на охоту, пировали, величались да ковы друг против
друга строили. В это время мордовские князья подвели тайно Арапшу, который,
разделив свою рать на пять полков, второго августа нечаянно ударил со всех
сторон на русское войско; последнее не имело возможности сопротивляться и
побежало в ужасе к реке Пьяне; князь Иван Димитриевич нижегородский утонул
при переправе вместе со множеством бояр, слуг и простых ратников, другие
были перебиты татарами. Арапша явился перед Нижним, откуда князь Димитрий
Константинович выбежал в Суздаль, а жители разбежались на судах по Волге к
Городцу. Татары перехватили тех, которые не успели спастись, сожгли город,
опустошили окрестности и ушли назад; в том же году Арапша пограбил и места
за Сурою (Засурье), потом перебил русских гостей; пришел нечаянно на Рязань,
взял ее, причем сам князь Олег, исстрелянный, едва вырвался из рук
татарских.
Надеясь, что после пьянского поражения Нижегородское княжество осталось
без защиты и мордва захотела попытать счастья против русских: приплыла
нечаянно по Волге в Нижегородский уезд и пограбила то, что осталось от
татар; но князь Борис Константинович настиг ее у реки Пьяны и поразил: одни
потонули, другие были побиты. Но оба князя, и московский и нижегородский, не
хотели этим ограничиться, и зимою, несмотря на страшные морозы,
нижегородское войско под начальством князей Бориса Константиновича и Семена
Димитриевича и московское под начальством воеводы Свибла вошло в Мордовскую
землю и "сотворило ее пусту", по выражению летописца; пленников, приведенных
в Нижний, казнили смертию, травили псами на льду на Волге. В следующем 1378
году татары явились опять нечаянно перед Нижним; князя не было тогда в
городе, а жители разбежались за Волгу. Приехавши к Нижнему из Городца, князь
Димитрий Константинович увидал, что нельзя отстоять города от татар, и
потому послал к ним окуп; но татары не взяли окупа и сожгли Нижний, потом
повоевали весь уезд и Березовое поле. Управившись с Димитрием нижегородским,
Мамай отправил князя Бегича с большим войском на Димитрия московского. Но
тот узнал о приближении неприятеля, собрал силу и выступил за Оку в землю
Рязанскую, где встретился с Бегичем на берегах реки Вожи. 11 августа к
вечеру татары переправились через эту реку и с криком помчались на русские
полки, которые храбро их встретили: с одной стороны ударил на них князь
пронский Даниил, с другой - московский окольничий Тимофей, а сам великий
князь Димитрий ударил на них в лице. Татары не выдержали, побросали копья и
бросились бежать за реку, причем множество их перетонуло и было перебито.
Ночь помешала преследовать татар, а на другое утро был сильный туман, так
что только к обеду русские могли двинуться вперед и нашли в степи весь обоз
неприятельский. Мамай собрал остаток своей рати и в сентябре ударил на
Рязанскую землю; князь Олег, никак не ожидая нападения после Вожской битвы,
бросил города и перебежал на левую сторону Оки, а татары взяли города Дубок
и Переяславль Рязанский, сожгли их и опустошили всю землю, но дальше, за
Оку, не пошли.
Борьба была открытая, после Вожской битвы московский князь не мог
надеяться, что Мамай ограничится местию на Рязанской области. До сих пор
смуты и разделение в Орде внушали смелость московскому князю не обращать
большого внимания на ярлыки ханские; Димитрий был свидетелем ослабления Орды
в самой Орде; лучшим доказательством этого ослабления было то, что Мамай
должен был отказаться от прежней дани, какую получали ханы из России во
время Чанибека, и удовольствоваться меньшим ее количеством; мы видели, до
какой самонадеянности дошли русские воеводы и ратники перед пьянским
поражением: эта самонадеянность была наказана, однако битва Вожская снова
убедила русских в возможности побеждать татар. Но отношения должны были
измениться, когда Мамай, правивший до сих пор именем ханов Абдула и потом
Магомеда, избавился наконец от последнего и провозгласил себя ханом; теперь
он имел возможность двинуть всю Орду для наказания московского князя,
которого нельзя было смирить одним отрядом: времена Андрея Ярославича
прошли; чтоб снова поработить Россию, нужно было повторить Батыево
нашествие. Говорят, что Вожское поражение привело в ярость Мамая, и он не
хотел успокоиться до тех пор, пока не отомстит Димитрию. Есть любопытное
известие, будто советники Мамая говорили ему: "Орда твоя оскудела, сила твоя
изнемогла; но у тебя много богатства, пошли нанять генуэзцев, черкес, ясов и
другие народы". Мамай послушался этого совета, и когда собралось к нему
множество войска со всех сторон, то летом 1380 года он перевезся за Волгу и
стал кочевать при устье реки Воронежа. Ягайло литовский, который имел много
причин не доброжелательствовать московскому князю, вступил в союз с Мамаем и
обещал соединиться с ним 1 сентября. Узнавши об этом, Димитрий московский
стал немедленно собирать войска; послал за полками и к князьям подручным -
ростовским, ярославским, белозерским; есть известие, что князь тверской
прислал войско с племянником своим Иваном Всеволодовичем холмским. Не
соединился с Москвою один потомок Святослава черниговского, Олег рязанский:
более других князей русских он был настращен татарами; еще недавно княжество
его подверглось страшному опустошению от не очень значительного отряда
татар, а теперь Мамай стоит на границах с громадным войском, которого
пограничная Рязань будет первою добычею в случае сопротивления. Не надеясь,
чтоб и Димитрий московский дерзнул выйти против татар, Олег послал сказать
ему о движениях Мамая, а сам спешил войти в переговоры с последним и с
Ягайлом литовским. Говорят, будто Олег и Ягайло рассуждали так: "Как скоро
князь Димитрий услышит о нашествии Мамая и о нашем союзе с ним, то убежит из
Москвы в дальние места, или в Великий Новгород, или на Двину, а мы сядем в
Москве и во Владимире; и когда хан придет, то мы его встретим с большими
дарами и упросим, чтоб возвратился домой, а сами с его согласия разделим
Московское княжество на две части - одну к Вильне, а другую к Рязани и
возьмем на них ярлыки и для потомства нашего".
Но Димитрий не думал бежать ни в Новгород Великий, ни на Двину, а
назначил всем полкам собираться в Коломну к 15 августа, отправивши наперед
сторожей в степь, которые должны были извещать его о движениях Мамая. Перед
выступлением из Москвы великий князь отправился в Троицкий монастырь,
недавно основанный св. пустынником Сергием, о котором было уже раз упомянуто
в рассказе о нижегородских событиях; Сергий благословил Димитрия на войну,
обещая победу, хотя соединенную с сильным кровопролитием, и отпустил с ним в
поход двух монахов - Пересвета и Ослябя, из которых первый был прежде
боярином в Брянске, и оба отличались в миру своим мужеством. Оставя в Москве
при жене и детях воеводу Федора Андреевича, Димитрий выехал в Коломну, куда
собралась огромная рать, какой прежде никогда не видывали на Руси, - 150000
человек! Кроме князей воеводами были: у коломенского полка - Николай
Васильевич Вельяминов, сын последнего тысяцкого, у владимирского - Тимофей
Валуевич, у костромского - Иван Родионович, у переяславского - Андрей
Серкизович; пришли и два князя иноплеменных, два Олгердовича: Андрей и
Димитрий.
Весть о сильном вооружении московского князя, должно быть, достигла
Мамая, и он попытался было сначала кончить дело миром; послы его явились в
Коломну с требованием дани, какую великие князья платили при Узбеке и
Чанибеке; но Димитрий отвергнул это требование, соглашаясь платить только
такую дань, какая была определена между ним и Мамаем в последнее свидание их
в Орде.
20 августа великий князь выступил из Коломны и, пройдя границы своего
княжества, стал на Оке, при устье Лопастны, осведомляясь о движениях
неприятельских; здесь соединился с ним двоюродный брат его Владимир
Андреевич серпуховской, приехал и большой воевода московский Тимофей
Васильевич Вельяминов с остальными полками.
Тогда, видя все полки свои в сборе, Димитрий велел переправляться через
Оку; в воскресенье, за неделю до Семенова дня (1 сентября), переправилось
войско, в понедельник переехал сам великий князь с двором своим, и шестого
сентября достигли Дона. Тут приспела грамота от преподобного игумена Сергия,
благословение от святого старца идти на татар; "чтоб еси, господине, таки
пошел, а поможет ти бог и святая богородица", - писал Сергий. Устроили
полки, начали думать; одни говорили: "Ступай, князь, за Дон", а другие: "Не
ходи, потому что врагов много, не одни татары, но и литва и рязанцы".
Дмитрий принял первое мнение и велел мостить мосты и искать броду; в ночь
7-го сентября начало переправляться войско за Дон; утром на другой день, 8
сентября, на солнечном восходе был густой туман, и когда в третьем часу
просветлело, то русские полки строились уже за Доном, при устье Непрядвы.
Часу в двенадцатом начали показываться татары: они спускались с холма на
широкое поле Куликово; русские также сошли с холма, и сторожевые полки
начали битву, какой еще никогда не бывало прежде на Руси: говорят, что кровь
лилась, как вода, на пространстве десяти верст, лошади не могли ступать по
трупам, ратники гибли под конскими копытами, задыхались от тесноты. Пешая
русская рать уже лежала как скошенное сено, и татары начали одолевать. Но в
засаде в лесу стояли еще свежие русские полки под начальством князя
Владимира Андреевича и известного уже нам воеводы московского, Димитрия
Михайловича Волынского-Боброка. Владимир, видя поражение русских, начал
говорить Волынскому: "Долго ль нам здесь стоять, какая от нас польза?
Смотри, уже все христианские полки лежат мертвы". Но Волынский отвечал, что
еще нельзя выходить из засады, потому что ветер дует прямо в лицо русским.
Но чрез несколько времени ветер переменился. "Теперь пора!" - сказал
Волынский, и засадное ополчение бросилось на татар. Это появление свежих сил
на стороне русских решило участь битвы: Мамай, стоявший на холме с пятью
знатнейшими князьями и смотревший оттуда на сражение, увидал, что победа
склонилась на сторону русских, и обратился в бегство; русские гнали татар до
реки Мечи и овладели всем их станом.
Возвратившись с погони, князь Владимир Андреевич стал на костях и велел
трубить в трубы; все оставшиеся в живых ратники собрались на эти звуки, но
не было великого князя Димитрия; Владимир стал расспрашивать: не видал ли
кто его? Одни говорили, что видели его жестоко раненного, и потому должно
искать его между трупами; другие, что видели, как он отбивался от четырех
татар и бежал, но не знают, что после с ним случилось; один объявил, что
видел, как великий князь, раненный, пешком возвращался с боя. Владимир
Андреевич стал со слезами упрашивать, чтоб все искали великого князя, обещал
богатые награды тому, кто найдет. Войско рассеялось по полю; нашли труп
любимца Димитриева Михаила Андреевича Бренка, которого перед началом битвы
великий князь поставил под свое черное знамя, велев надеть свои латы и шлем;
остановились над трупом одного из князей белозерских, похожего на Димитрия,
наконец двое ратников, уклонившись в сторону, нашли великого князя, едва
дышащего, под ветвями недавно срубленного дерева. Получивши весть, что
Димитрий найден, Владимир Андреевич поскакал к нему и объявил о победе;
Димитрий с трудом пришел в себя, с трудом распознал, кто с ним говорит и о
чем; панцирь его был весь избит, но на теле не было ни одной смертельной
раны.
Летописцы говорят, что такой битвы, как Куликовская, еще не бывало
прежде на Руси; от подобных битв давно уже отвыкла Европа. Побоища подобного
рода происходили и в западной ее половине в начале так называемых средних
веков, во время великого переселения народов, во время страшных столкновений
между европейскими и азиатскими ополчениями: таково было побоище
Каталонское, где полководец римский спас Западную Европу от гуннов; таково
было побоище Турское, где вождь франкский спас Западную Европу от аравитян.
Западная Европа была спасена от азиятцев, но восточная ее половина надолго
еще осталась открытою для их нашествий; здесь в половине IX века
образовалось государство, которое должно было служить оплотом для Европы
против Азии; в XIII веке этот оплот был, по-видимому, разрушен; но основы
европейского государства спаслись на отдаленном северо-востоке; благодаря
сохранению этих основ государство в полтораста лет успело объединиться,
окрепнуть - и Куликовская победа послужила доказательством этой крепости;
она была знаком торжества Европы над Азиею; она имеет в истории Восточной
Европы точно такое же значение, какое победы Каталонская и Турская имеют в
истории Европы Западной, и носит одинакий с ними характер, характер
страшного, кровавого побоища, отчаянного столкновения Европы с Азиею,
долженствовавшего решить великий в истории человечества вопрос - которой из
этих частей света восторжествовать над другою?
Таково всемирно-историческое значение Куликовской битвы; собственно, в
русской истории она служила освящением новому порядку вещей, начавшемуся и
утвердившемуся на северо-востоке. Полтораста лет назад татарские полчища
встретились впервые с русскими князьями в степи, на берегах Калки: здесь
была в сборе Южная Русь, которая носила преимущественно название Руси, здесь
было много храбрых князей и богатырей, здесь был самый храбрый из князей -
Мстислав Мстиславич торопецкий; но этот самый Мстислав завел распрю (котору)
с братьею и погубил войска. На севере исполнилось то, чего так боялся отец
Мстиславов: младшие братья-князья стали подручниками старшего, великого
князя, и когда этот князь вывел их против татар на берега Дона, то не было
между ними никаких котор и победа осталась за Русью. Но Куликовская победа
была из числа тех побед, которые близко граничат с тяжким поражением. Когда,
говорит предание, великий князь велел счесть, сколько осталось в живых после
битвы, то боярин Михайла Александрович донес ему, что осталось всего сорок
тысяч человек, тогда как в битву вступило больше четырехсот тысяч. Если
историк и не имеет обязанности принимать буквально последнего показания, то
для него важно выставленное здесь отношение живых к убитым. Четверо князей
(двое белозерских и двое тарусских), тринадцать бояр и троицкий монах
Пересвет были в числе убитых. Вот почему в украшенных сказаниях о Мамаевом
побоище мы видим, что событие это, представляясь, с одной стороны, как
великое торжество, с другой - представляется как событие плачевное, жалость.
Была на Руси радость великая, говорит летописец; но была и печаль большая по
убитым от Мамая на Дону; оскудела совершенно вся земля Русская воеводами, и
слугами, и всяким воинством, и от этого был страх большой по всей земле
Русской. Это оскудение дало татарам еще кратковременное торжество над
куликовскими победителями.
Мамай, возвратившись в Орду, собрал опять большое войско с тем, чтоб
идти на московского князя, но был остановлен другим врагом: на него напал
хан заяицкий Тохтамыш, потомок Орды, старшего сына Джучиева. На берегах
Калки встретился Мамай с Тохтамышем, был разбит и бежал в Кафу к генуэзцам,
которые убили его.
Тохтамыш, овладевши Золотою Ордою, отправил к московскому и другим
князьям русским послов известить их о своем воцарении. Князья приняли послов
с честию и отправили своих послов в Орду с дарами для нового хана. В 1381
году Тохтамыш отправил к великому князю посла Ахкозю, который называется в
летописи царевичем, с семьюстами татар; но Ахкозя, доехавши до Нижнего
Новгорода, возвратился назад, не смел ехать в Москву; он послал было туда
несколько человек из своих татар, но и те не осмелились въехать в Москву.
Тохтамыш решился разогнать этот страх, который напал на татар после
Куликовской битвы; в 1382 году он велел пограбить русских гостей в Болгарии,
перехватить их суда, а сам внезапно с большим войском перевезся через Волгу
и пошел к Москве, наблюдая большую осторожность, чтоб в Русской земле не
узнали о его походе. Эта скрытность и поспешность Тохтамыша показывают всего
лучше перемену в татарских отношениях вследствие Куликовской битвы: хан
надеется иметь успех, только напавши врасплох на московского князя, боится
встретить его войско в чистом поле, употребляет осторожность, хитрость -
орудие слабого - и тем самым обнаруживает слабость Орды перед новым
могуществом Руси.
Нижегородский князь, узнавши о походе Тохтамыша, послал к нему двоих
сыновей своих, Василия и Семена, которые едва могли нагнать хана на границах
рязанских.
Здесь же встретил Тохтамыша и князь Олег рязанский, упросил его не
воевать Рязанской области, обвел его около нее и указал броды на Оке.
Димитрий московский, узнавши о приближении татар, хотел было выйти к ним
навстречу; но область его, страшно оскудевшая народом после Куликовского
побоища, не могла выставить вдруг достаточного числа войска, и великий князь
уехал сперва в Переяславль, а потом в Кострому собирать полки. Тохтамыш взял
Серпухов и приближался к Москве, где без князя встало сильное волнение: одни
жители хотели бежать, а другие хотели запереться в кремле. Начались распри,
от распрей дошло до разбоя и грабежа: кто хотел бежать вон из города, тех не
пускали, били и грабили; не пустили ни митрополита Киприана, ни великую
княгиню Евдокию, ни больших бояр: во всех воротах кремлевских стояли с
обнаженным оружием, а со стен метали камнями в тех, кто хотел выйти из
города, насилу наконец согласились выпустить митрополита и великую княгиню.
Мятеж утих, когда явился в Москве литовский князь Остей, которого
летописец называет внуком Олгердовым. Остей принял начальство, укрепил
кремль и затворился в нем с москвичами. 23 августа показались передовые
татарские отряды; они подъехали к кремлю и спросили: "В городе ли великий
князь Димитрий?" Им отвечали, что нет. Тогда они объехали вокруг всего
кремля, осмотрели его со всех сторон: все вокруг было чисто, потому что сами
граждане пожгли посады и не оставили ни одного тына или дерева, боясь
примета к городу. Между тем внутри кремля добрые люди молились день и ночь,
а другие вытащили из погребов боярских меды и начали пить; хмель ободрил их,
и они стали хвастаться: "Нечего нам бояться татар, город у нас каменный,
крепкий, ворота железные; татары долго не простоят под городом, потому что
им будет двойной страх: из города будут нас бояться, а с другой стороны -
княжеского войска, скоро побегут в степь".
Некоторые вошли на стены и начали всячески ругаться над татарами; те
грозили им издали саблями...
На другой день, 24 числа, подошел к кремлю сам Тохтамыш, и началась
осада.
Татары пускали стрелы как дождь, стреляли без промаха, и много падало
осажденных в городе и на стенных забралах; неприятель поделал уже лестницы и
лез на стены; но граждане лили на него из котлов горячую воду, кидали
камнями, стреляли из самострелов, пороков, тюфяков (ружей) и пушек, которые
здесь в первый раз упоминаются. Один купец-суконник, именем Адам, стоявший
над Фроловскими воротами, пустил стрелу из самострела и убил одного знатного
князя татарского, о котором очень жалел Тохтамыш. Три дня уже бились татары
под кремлем, и не было надежды взять его силою; тогда хан вздумал употребить
хитрость: на четвертый день подъехали к стенам большие князья ордынские и с
ними двое князей нижегородских, Василий и Семен, шурья великого князя
Димитрия; они стали говорить осажденным: "Царь хочет жаловать вас, своих
людей и улусников, потому что вы не виноваты: не на вас пришел царь, а на
князя Димитрия, от вас же он требует только, чтоб вы встретили его с князем
Остеем и поднесли небольшие дары; хочется ему поглядеть ваш город и побывать
в нем, а вам даст мир и любовь".
Нижегородские князья дали москвитянам клятву, что хан не сделает им
никакого зла. Те поверили, отворили кремлевские ворота, и вышли лучшие люди
со князем Остеем, со крестами и с дарами. Но татары сперва взяли к себе
тайком в стан князя Остея и убили его; потом подошли к воротам и начали без
милости рубить духовенство, ворвались в кремль, всех жителей побили или
попленили, церкви разграбили, взяли казну княжескую, имение частных людей,
пожгли и книги, которых множество отовсюду было снесено в кремль. Эта беда
случилась 26 августа.
Взявши Москву, Тохтамыш распустил рать свою к Владимиру и Переяславлю;
другие отряды взяли Юрьев, Звенигород, Можайск, Боровск, Рузу, Дмитров;
волости и села попленили; Переяславль был сожжен, но многие жители его
успели спастись в лодках на озеро. Великий князь Димитрий с семейством своим
укрылся в Костроме; митрополит Киприан - в Твери. Тверской князь Михаил
послал к Тохтамышу киличея своего с честию и с большими дарами, за что хан
послал к нему свое жалованье, ярлык и не тронул тверских владений. Между тем
князь Владимир Андреевич стоял близ Волока с большою силою; один из
Тохтамышевых отрядов, не зная об этом, подъехал к нему и был разбит;
испуганные татары прибежали к своему хану с вестию о большом русском войске
- и тогда опять ясно обнаружилась решительная перемена в отношениях Руси к
татарам, обнаружилось следствие Куликовской битвы; едва успел узнать
Тохтамыш, что великий князь стоит в Костроме, а брат его Владимир у Волока,
как тотчас стянул к себе все свои войска и пошел назад, взявши на дороге
Коломну и опустошивши Рязанскую землю. По уходе татар великий князь и брат
его Владимир возвратились в свою опустошенную отчину, поплакали и велели
хоронить убитых: Димитрий давал за погребение 80 тел по рублю и издержал на
это 300 рублей, следовательно, погребено было 24000 человек.
Бедою Москвы спешил воспользоваться тверской князь Михаил
Александрович, вместе с сыном Александром он поехал в Орду, и поехал не
прямою дорогою (не прямицами), но околицами, опасаясь и таясь от великого
князя Димитрия: он хотел искать себе великого княжения Владимирского и
Новгородского. Это заставило великого князя отправить в Орду сына своего
Василия с старшими боярами, верными и лучшими, тягаться с Михаилом о великом
княжении. Весною 1383 года отправился Василий в Орду, и летом того же года
приехал в Москву посол от Тохтамыша с добрыми речами и с пожалованием. Но за
эти добрые речи и пожалование надобно было дорого заплатить: был во
Владимире лютый посол от Тохтамыша, именем Адаш, и была дань великая по
всему княжению Московскому, с деревни по полтине, тогда же и золотом давали
в Орду, говорит летописец под 1384 годом. К таким уступкам великий князь
приневолен был не одною невозможностию опять вступить в открытую борьбу с
Ордою после недавних разорений, но еще и тем, что сын его Василий был
задержан Тохтамышем, который требовал за него 8000 окупа, и только в конце
1385 года молодой князь успел спастись бегством из плена. После этого мы
ничего не знаем об отношениях московского князя к Тохтамышу; летопись
упоминает только о двукратном нашествии татар на Рязанские земли.Не одни
отношения татарские занимали Димитрия после Куликовской битвы. Союзник
Мамаев, Олег рязанский, знал, что ему нечего ожидать добра от московского
князя, и потому, приказав по возможности препятствовать возвращению
московских войск чрез свою землю, сам убежал в Литву. Димитрий послал было в
Рязань своих наместников, но увидал, что еще трудно будет удержать ее против
Олега, и потому помирился с последним.
Договор дошел до нас: Олег, подобно Михаилу тверскому, признает себя
младшим братом Димитрия и равным московскому удельному князю - Владимиру
Андреевичу; определены границы между обоими княжествами, причем Олег уступил
Димитрию три места; Мещера, купленная князем московским, остается за ним;
упоминается о местах татарских, которые оба князя, и московский и рязанский,
взяли за себя; Олег обязался разорвать союз с Литвою и находиться с нею в
тех же самых отношениях, в каких и великий князь московский; точно так же и
с Ордою и со всеми русскими князьями. Мы видели, что во время Тохтамышева
нашествия Олег рязанский последовал примеру Димитрия нижегородского, вышел
навстречу к хану с челобитьем и обвел татар мимо своей области; но следствия
этого поступка для Олега были иные, чем для князя нижегородского: прежде
всего татары на возвратном пути опустошили Рязанское княжество, но едва
Тохтамыш выступил из рязанских пределов, как московские полки явились в
волостях Олега и разорили то, что не было тронуто татарами: злее ему стало и
татарской рати, говорит летописец. Олег, собравшись с силами, отомстил за
это в 1385 году: он напал нечаянно на Коломну, взял и разграбил ее; Димитрий
отправил против него войско под начальством Владимира Андреевича. Но
москвитяне потерпели поражение, потеряли много бояр и воевод. Димитрий стал
хлопотать о мире, отправлял к рязанскому князю послов, но никто не мог
умолить Олега; наконец по просьбе великого князя отправился в Рязань
троицкий игумен, св. Сергий. Летописец говорит, что этот чудный старец
тихими и кроткими речами много беседовал с Олегом о душевной пользе, о мире
и любви; князь Олег переменил свирепость свою на кротость, утих и умилился
душою, устыдясь такого святого мужа, и заключил с московским князем вечный
мир. Этот мир был скреплен даже семейным союзом: сын Олега женился на дочери
Димитрия.
В 1383 году умер Димитрий Константинович нижегородский; Тохтамыш отдал
ярлык на Нижний по старине брату его Борису; но племянники, сыновья
Димитрия, вооружились по-новому против дяди и с помощью зятя своего,
Димитрия московского, принудили его к уступке Нижнего. Летописец говорит,
будто Борис пророчил племянникам, что они будут плакать от врагов своих.
Пророчество это исполнилось, как увидим впоследствии.
С именем Димитрия Донского в нашей истории неразлучно имя двоюродного
брата его, Владимира Андреевича, который называется также Донским и Храбрым.
Мы видели, что великие князья тверской и рязанский в договорах с великим
князем московским приравниваются к Владимиру Андреевичу, и потому для нас
очень любопытно знать отношения последнего к старшему двоюродному брату. К
счастию, до нас дошли три договорные грамоты, заключенные между ними. Первая
написана в 1362 году. Братья обязываются жить так, как жили отцы их с
старшим своим братом, великим князем Симеоном; Симеонову договорную грамоту
с братьями мы знаем, но в ней нет таких любопытных мест, какие находим в
грамоте Димитрия и Владимира, например: "Тебе, брату моему младшему, князю
Владимиру, держать под мною княженье мое великое честно и грозно; тебе,
брату моему младшему, служить мне без ослушанья по уговору (по згадце), как
будет мне надобно и тебе: а мне тебя кормить по твоей службе". Владимир
обязывается не искать под Димитрием удела Симеонова: этим вводится новый
обычай, по которому выморочный удел поступает прямо к великому князю, без
раздела с родичами. Большая статья посвящена боярам. Несмотря на допущение
перехода бояр от великого князя к удельному и наоборот, старший брат уже
делает попытку распространить свое влияние на бояр младшего; к этому он
приступает следующим образом: "Если случится мне отпускать своих воевод из
великого княжения, то ты должен послать своих воевод с моими вместе без
ослушанья; а кто ослушается, того я буду казнить, а ты вместе со мною. Если
захочешь кого-нибудь из бояр оставить при себе, то ты должен мне об этом
доложить, и мы решим вместе - кому остаться и кому ехать". В 1371 г. был
заключен второй договор, по которому Владимир обязался не искать Московской
отчины Димитриевой и великого княжения Владимирского не только под
Димитрием, но и под сыновьями его, обязался в случае смерти Димитриевой
считать старшего сына его, а своего племянника старшим братом и служить ему.
Мы видели, что еще в первом договоре с двоюродным братом великий князь
выговаривал себе право наказывать Владимировых бояр в известном случае. В
1389 году Димитрий захотел воспользоваться этим правом, хотя нам и
неизвестно, чем именно бояре Владимировы навлекли на себя гнев великого
князя; последний велел схватить старших из них и развести по разным городам,
где держали их под крепкою стражею, под надзором жестоких приставников. О
неприязненных действиях со стороны Владимира сохранилось известие: он
захватил несколько деревень великокняжеских. Ссора, впрочем, была
непродолжительна, и братья заключили третий договор. В этом договоре
окончательно и ясно определены отношения Владимира к семейству старшего
двоюродного брата. Димитрий называет себя уж не старшим братом, но отцом
Владимиру; старший сын великого князя Василий называется старшим братом
Владимира, второй сын, Юрий, просто братом, т. е. равным; а меньшие сыновья
- младшими братьями. В остальных статьях этот договор сходен с первым;
заметим только следующие выражения, которые показывают также новые отношения
между родичами: Димитрий говорит Владимиру: "Ты мне челом добил чрез отца
моего Алексея, митрополита всея Руси, и я тебя пожаловал, дал тебе Лужу и
Боровск".
Строго начал поступать великий князь московский с боярами удельного
князя; злая участь постигла и московского боярина, дерзнувшего восстать
против своего князя.
Мы упоминали об уничтожении сана тысяцкого в Москве и о поведении Ивана
Вельяминова и Некомата Сурожанина; мы видели, что Некомат возвратился из
Орды в Тверь с ханским ярлыком для князя Михаила; но Вельяминов остался в
Орде и, как видно, продолжал свои происки в стенах московских; летописец
говорит глухо:
"Много нечто нестроения бысть". В битве на Воже русские поймали
какого-то попа, шедшего с татарами из Орды по поручению Ивана Вельяминова; у
этого попа обыскали ядовитые коренья, допросили его и сослали в заточение. В
1378 году Вельяминов сам решился явиться на Руси, но следы его были открыты,
он схвачен в Серпухове и приведен в Москву. На Кучковом поле, где теперь
Сретенка, была совершена первая торжественная смертная казнь, и был казнен
сын первого сановника в княжестве; летописец говорит: "Бе множество народа
стояща, и мнози прослезишась о нем и опечалишась о благородстве его и
величестве его". Как знаменит был род Вельяминовых, видно из того, что
летописец, говоря о смерти последнего тысяцкого, приводит его родословную.
Родной брат казненного Ивана Николай был женат на родной сестре великой
княгини московской, дочери Димитрия Константиновича нижегородского, и
великий князь в своих грамотах называет Василия Вельяминова тысяцкого дядею.
Даже и после, несмотря на измену и казнь Ивана Вельяминова, род его не
потерял своего значения: последний сын Донского Константин был крещен
Марьею, вдовою Василия Вельяминова тысяцкого.
Если Калита и Симеон Гордый давали уже чувствовать Новгороду силу
московскую, то еще большей грозы должны были ждать новгородцы от смелого
внука Калитина. По смерти Иоанна московского желание их исполнилось было:
Димитрий Константинович суздальский, за отца которого они и прежде так
хлопотали в Орде, сел на великом княжении во Владимире и немедленно послал
своих наместников в Новгород; новгородцы посадили их у себя и суд дали,
уговорившись с князем. Неизвестно, когда Новгород признал своим князем
Димитрия московского; только под 1366 годом летописец упоминает прямо уже о
ссоре Новгорода с великим князем. Причиною этой ссоры были разбои
новгородской вольницы. Еще в 1360 году, в княжение Димитрия Константиновича,
новгородская вольница взяла город Жукотин на реке Каме, перебила там
множество татар и разграбила их богатства. Жукотинские князья жаловались
хану, и тот велел русским князьям переловить разбойников и прислать к нему в
Орду, что и было исполнено тремя князьями - суздальским, нижегородским и
ростовским, которые нарочно для того съезжались в Кострому. Под 1363 годом
Новгородский летописец говорит, что приехали с Югры дети боярские и молодые
люди с воеводами - Александром Абакуновичем и Степаном Ляпою: воевали они по
реке Оби до моря, а другая половина рати воевала верховье Оби; двиняне стали
против них полком, но были разбиты. В 1366 году пошли опять из Новгорода
молодые люди на Волгу без новгородского слова с тремя воеводами: Осипом
Варфоломеевичем, Василием Федоровичем, Александром Абакуновичем, много
бусурман побили под Нижним и в том же году возвратились поздорову. Но
великий князь разорвал за это мир с новгородцами, велел сказать им: "Зачем
вы ходили на Волгу и гостей моих пограбили?" Новгородцы отвечали: "Ходили
люди молодые на Волгу без нашего слова, но твоих гостей не грабили, били
только бусурман; и ты нелюбье отложи от нас". В Вологде слуги московского
князя задержали новгородца Василия Даниловича Машкова с сыном и Прокопья
Киева, шедших с Двины; но рати не было: новгородцы отправили послов к
Димитрию и заключили мир, вследствие чего великий князь прислал своего
наместника в Новгород. К этому времени должен относиться дошедший до нас
договор новгородцев с великим князем Димитрием и двоюродным братом его
Владимиром Андреевичем: князья обязались помогать Новгороду в войне с
Литвою, Тверью и немцами, а новгородцы обязались помогать князьям в войне с
Литвою и Тверью; Димитрий обязался также в случае войны или сам быть в
Новгороде, или послать туда брата Владимира и до окончания войны Новгорода
не метать, исключая того случая, когда неприятель нападет на собственные его
области. Вследствие этого договора в 1364 году, во время войны с немцами,
князь Владимир Андреевич приезжал в Новгород.
Но тогда борьба между московским и тверским князем была еще далека до
окончания; хан не был расположен к Димитрию, Михаил домогался ярлыка в Орде,
и новгородцы заключили с тверским князем обычный договор с условием:
"Вынесут тебе из Орды княжение великое, и ты будешь князь великий; если же
не вынесут тебе княжения великого из Орды, то пойти твоим наместникам из
Новгорода прочь и из новгородских пригородов, и Новгороду в том измены нет".
Вследствие этого условия новгородцы и признали великим князем Димитрия
московского, когда тот не пустил Михаила во Владимир и сам вынес себе ярлык
из Орды. Мы упоминали уже о враждебном столкновении Новгорода с тверским
князем, о взятии Торжка и страшном его опустошении. Принужденный после того
к миру с великим князем московским, Михаил должен был заключить мир с
новгородцами на всей их воле, тверской князь обязался свести своих
наместников с Торжка и со всех волостей новгородских, возвратить всех
пленных новгородцев и новоторжцев без окупа, возвратить товары, пограбленные
у новгородских и новоторжских купцов, тогда как новгородцы не обязались
вознаградить тверского князя за убийства и грабежи, причиненные их вольницею
на Волге; Михаил обязался также возвратить все товары, захваченные у купцов
новгородских и новоторжских до взятия Торжка. Московские князья исполняли
свой договор с новгородцами: в 1373 г. князь Владимир Андреевич опять был у
них, вероятно для обереганья от Твери; но потом, как видно, отношения
изменились, потому что в 1380 году новгородцы сказали своему архиепископу
Алексею: "Что б тебе, господин, поехать к великому князю Димитрию
Ивановичу?" Владыка принял челобитье детей своих всего Новгорода и поехал в
Москву вместе со многими боярами и житыми мужами. Великий князь принял их в
любовь, а к Новгороду целовал крест на всей старине новгородской и на старых
грамотах. Между тем разбои новгородской вольницы не прекращались: в 1369
году осенью шло Волгою 10 ушкуев (разбойничьих судов), а иные шли Камою, и
били их под Болгарами; в следующем году дважды ходили новгородцы Волгою и
много зла наделали. В 1371 году ушкуйники разграбили Ярославль и Кострому. В
1374 году разбойники в 90 ушкуях пограбили Вятку; потом взяли Болгары и
хотели зажечь город, но жители откупились 300 рублей, после чего разбойники
разделились: 50 ушкуев пошли вниз по Волге, к Сараю, а 40 - вверх, дошли до
Обухова, опустошили все Засурье и Маркваш, высадились на левый берег Волги,
истребили суда свои, отправились к Вятке на лошадях и дорогою разорили много
сел по берегам Ветлуги. В 1375 году, в то время, когда великий князь
Димитрий стоял под Тверью, новгородские разбойники на 70 ушкуях под
начальством Прокопа и какого-то смольнянина явились под Костромою:
тамошний воевода Плещеев вышел к ним навстречу с 5000 рати, тогда как
разбойников было только 1500 человек; но Прокоп разделил свой отряд на две
части: с одною вступил в битву с костромичами, а другую отправил тайком в
лес, в засаду. Удар этой засады в тыл Плещееву решил дело в пользу
разбойников, которые взошли в беззащитный город и жили здесь целую неделю,
грабя домы и забирая в плен жителей; они забрали с собою только то, что было
подороже и полегче, остальное побросали в Волгу или пожгли, пленников взяли
на суда и поплыли дальше вниз. Ограбивши и зажегши Нижний Новгород, они
повернули в Каму и, помедливши здесь некоторое время, вошли в Волгу; в
городе Болгарах продали бусурманам жен и девиц, плененных в Костроме и
Нижнем, и поплыли в насадах по Волге вниз, к Сараю, грабя гостей
христианских, а бусурман побивая; они доплыли таким образом до самой
Астрахани, но князь астраханский перебил их всех обманом. Будучи занят
отношениями ордынскими, великий князь Димитрий не мог обратить большого
внимания на подвиги волжан, как называли ратников Прокопа; но, окончивши
дела рязанские, покойный со стороны Тохтамыша и для сохранения этого
спокойствия имея нужду в деньгах, Димитрий решился разделаться и с
новгородцами. В 1385 году приезжали от него в Новгород бояре брать черный
бор по тамошним волостям, причем дело не обошлось без ссоры; новгородские
бояре ездили на Городище тягаться с московскими боярами об обидах, причем
дворня (чадь) главного московского боярина, Федора Свибла, побежала прямо с
Городища в Москву, не удовлетворивши новгородцев за обиды; впрочем, другие
низовцы (москвичи) остались в городе добирать черный бор; а в следующем году
отправился к Новгороду сам великий князь с войском, собранным из 29
волостей, в числе которых упоминается Бежецкая и Новоторжская; причиною
похода были выставлены разбои волжан, взятие ими Костромы и Нижнего и еще
то, что новгородцы не платили княжеских пошлин. Новгородцы отправили
навстречу к великому князю послов с челобитьем о мире, но Димитрий отпустил
их без мира и остановился в 15 верстах от Новгорода. Сюда приехал к нему
владыка Алексей и сказал: "Господин князь великий! я благословляю тебя, а
Великий Новгород весь челом бьет, чтобы ты заключил мир, а кровопролития бы
не было, за виноватых же людей Великий Новгород доканчивает и челом бьет
тебе 8000 рублей". Но великий князь, сильно сердясь на Новгород, не послушал
и владыки; тот поехал назад без мира, пославши наперед себя сказать
новгородцам: "Великий князь мира не дал, хочет идти к Новгороду,
берегитесь". Тогда новгородцы поставили острог и пожгли около города 24
монастыря великих и всякое строение вне города за рвом: много было убытку
новгородцам и монашескому чину, говорит летописец; кроме того,
великокняжеские ратники много волостей повоевали, у купцов много товару
пограбили, много мужчин, женщин и детей отослали в Москву; новоторжцы,
большие люди, вбежали в Новгород, и из иных волостей много народу побежало
туда же.
Наконец, новгородцы отправили третье посольство к великому князю:
послали архимандрита Давыда, семь священников и пять человек житых, с конца
по человеку, которым и удалось уговорить Димитрия к миру по старине:
новгородцы взяли с полатей у св. Софии 3000 рублей и послали к великому
князю с двумя посадниками, остальные же 5000 рублей обещали взять на
заволоцких жителях, потому что они также грабили по Волге.
В то время, когда рать московская стояла под Новгородом, начальниками
рати новгородской были князья: Патрикий Наримантович, Роман Юрьевич и
какие-то копорские князья. Не наученные примером Нариманта, новгородцы
продолжали принимать к себе на кормление литовских князей: в 1379 году
приехал в Новгород Юрий Наримантович, в 1383 брат его Патрикий, которому
новгородцы дали в кормление пригороды: Орехов, Корельский город, половину
Копорья и Лузское село; но в следующем году ореховцы и кореляне приехали с
жалобою к Новгороду на князя Патрикия, который приехал также в Новгород,
поднял посулом Славянский конец и смутил весь город. Славляне стали за князя
и целые две недели звонили вече на Ярославовом дворе, а на другой стороне
три конца собрали свое вече у св. Софии; тысяцкий Осип с плотничанами и
добрыми людьми перешел к Софийскому вечу, за что Славянский конец с
Ярославодворского веча ударил на его двор, но плотничане не выдали Осипа,
били славлян и ограбили их. Тогда три конца: Неревский, Загородский и Людин
- вооружились на Славянский конец и стояли у св. Софии на вече от обеда до
вечерни; с ними сначала согласился и Плотницкий конец, желая также идти на
славлян, но на другой день отказался, и только три конца написали три
одинакие грамоты обетные - стоять заодно, а славляне с князем Патрикием все
стояли на вече на Ярославовом дворе. Наконец все пять концов уладились:
отняли прежние города у Патрикия, а вместо них дали ему Русу, Ладогу и
Наровский берег; написали с ним договорную грамоту и запечатали на вече на
Ярославовом дворе. Под 1388 годом летопись упоминает о другой смуте: встали
три конца Софийской стороны на посадника Осипа Захарьича, созвонили вече у
св. Софии и пошли на двор Осипов как рать сильная, все вооруженные, взяли
дом его и хоромы развезли, а посадник Осип бежал за реку в Плотницкий конец;
Торговая сторона встала за него вся: начали людей грабить, перевозчиков
отбивать от берега, лодки их рассекать, и так продолжалось две недели;
наконец сошлись в любовь и дали посадничество Василью Ивановичу. После того
как летописец перестал упоминать постоянно об избрании и свержении
посадников, мы потеряли возможность представлять непрерывный ряд этих
сановников и отличать посадников степенных от старых. Под 1360 годом
встречаем в летописи имя посадника Александра; под 1371 и 1375 годом
упоминается посадник Юрий Иванович; под 1386 посадник Федор Тимофеевич, под
1388 Осип Захарьич, смененный, как мы видели, Василием Ивановичем, но в том
же году упоминаются посадники (старые) Василий Федорович и Михаил Данилович.
В договорных грамотах с великим князем Димитрием московским и Михаилом
тверским встречаем имя посадника Юрия; в наказе послам, отправленным из
Новгорода к князю Михаилу тверскому, читаем имя посадника Михаила; на
печатях, приложенных к этому наказу, читаем имена посадников: Якова,
Адриана, Юрия Ивановича.
Псков по-прежнему вел войну с немцами ливонскими, в которой принимал
участие и Новгород. В 1362 году пригнали немцы и перебили на Лудве несколько
голов на миру; за это псковичи задержали немецких купцов, которых было тогда
много во Пскове. В следующем году приехали в Новгород послы немецкие из
Юрьева и Феллина договариваться с псковичами; приехали и псковичи,
наговорили много, а поехали прочь без мира, за что купцов новгородских
задержали в Юрьеве. Тогда новгородцы отправили туда своих послов, по боярину
из каждого конца, которым удалось помирить (смолвить в любовь) немцев со
псковичами: немцы отпустили новгородских купцов, а псковичи немецких, взявши
с них серебро за головы убитых на Лудве.
Мир, как обыкновенно, был непродолжителен; на этот раз миротворцем
хотел быть великий князь московский, и в 1367 году посол его Никита приехал
в Юрьев, жил здесь долго, но, не сделавши ничего доброго, возвратился во
Псков, а вслед за ним явилась рать немецкая и пожгла посад; но стояла только
одну ночь под городом и ушла назад. В то же время другая немецкая рать
явилась у Велья и разбила псковскую погоню: много пало голов добрых людей.
Потом псковичи с каким-то князем Александром отправились к Новому городку
(Нейгаузену) воевать чудь, причем небольшой отряд охочих людей под
начальством Селила Скертовского поехал в разгон к Киремпе, наткнулся на
отряд немецкий и был разбит им. Князь Александр приехал на место битвы,
похоронил убитых, собрал раненых, рассеявшихся по лесу, и возвратился назад.
Псковичи отправили послов сказать новгородцам: "Господа братья! Как вы
заботитесь об нас, своей братье младшей?" Новгородцы задержали послов
немецких, потому что новгородские купцы были задержаны в Юрьеве и других
городах ливонских, и в 1368 году отправили войска к Изборску, осажденному
немцами. Немцы бросили осаду, заслышавши о приближении новгородцев, но в
следующем году явились опять под Псков, выстояли под ним три дня и две ночи
и ушли, ничего не взявши; летописец упоминает только имена двух убитых
псковичей и одного взятого в плен и затравленного немцами. В 1370 году
новгородцы и псковичи захотели отомстить рыцарям за их нападения и пошли к
Новому городку, но не взяли его, потому что был тверд, говорит Новгородский
летописец, а Псковский жалуется на новгородцев, зачем они от Городка не
пошли в Немецкую землю, а возвратились назад, не пособивши нимало псковичам,
которые одни сожгли Киремпе, и взяли множество добычи. Немцы - одни были
побиты, а другие задохнулись от зноя в погребах. В 1371 году новгородский
посадник Юрий Иванович с тысяцким и двумя другими боярами заключил мир с
немцами под Новым городком; но под 1377 годом летописец упоминает о походе
новгородских молодых людей к Новому городку немецкому: они стояли долго под
городом, посад весь взяли, волость всю потравили, полона много привели и
сами пришли все поздорову.
Во все это время во Пскове и в пригородах мы видим разных князей
неизвестного нам происхождения. Так, упоминается изборский князь Евстафий,
умерший в 1360 году, вместе с двумя сыновьями; потом упоминается князь
Александр; в 1375 году встречаем князя Матфея; но в следующем году прибежал
во Псков бывший уже прежде здесь князем Андрей Олгердович; псковичи посадили
его к себе на княжение с согласия великого князя московского, и Андрей водил
псковские полки на Куликовскую битву, куда брат его, великий князь литовский
Ягайло, вел войско для соединения с Мамаем. Днем или еще меньше опоздал
Ягайло и, узнавши у Одоева о поражении своего союзника, возвратился назад.
После он уже не мог продолжать борьбы с Димитрием московским, потому что
внутренние дела заняли все его внимание. Мы видели, что Витовт освободился
из плена, следовательно, Ягайлу начала грозить борьба с опасным врагом; но
изгнанник не мог действовать против двоюродного брата одними собственными
средствами и вошел в сношения с Немецким орденом, обязался в случае, если
рыцари помогут ему возвратить отчину, объявить себя подручником Ордена. Для
последнего не могло быть ничего лестнее подобной сделки: он достигал таким
образом верховной власти над Литвою, поделенною между враждебными князьями.
Великий магистр послал объявить Ягайлу, чтоб он позволил возвратиться в
Литву и вступить во владение отчиною Кейстутовичам, находящимся под высокою
рукою Ордена. Ягайло не послушался, и война открылась. Сам великий магистр,
Конрад Цольнер, вступил в Литву с сильным войском, но подле хоругви Ордена
развевалось знамя литовско-жмудское, под которым шел Витовт с отрядом своих
приверженцев. Число этих приверженцев все более и более увеличивалось, когда
войско вступило на правый берег Немана. Витовт овладел Троками, и как скоро
весть об этом разнеслась по краю, толпы литвы и жмуди начали сбегаться к
сыну Кейстутову, который скоро увидал себя обладателем почти всего Троцкого
княжества. Но едва только великий магистр оставил Литву, как под Троками
явилось многочисленное войско Ягайлово и принудило немецкий гарнизон к сдаче
крепости. В такой беде Витовт решился на самые большие пожертвования, чтоб
получить более деятельную помощь от Ордена; он принял католицизм, объявил
себя вассалом Ордена и уступил последнему в полное владение лучшую часть
собственной Литвы и Жмуди. В 1384 году Неман опять покрылся многочисленными
судами, наполненными всякого рода материалами; положено было возобновить
старое Ковно, чтоб из этой крепости удобнее действовать против Ягайла. Сам
великий магистр опять предводил ополчением; шесть недель без отдыха работало
множество народа, стены нового Ковна поднялись; но крепость уже носила
новое, чуждое название Риттерсвердера.
Таким образом, становилось ясно, что Литве готовится участь Пруссии;
но, к счастию для Литвы, князья ее поспешили вовремя прекратить усобицу:
Ягайло предложил Витовту значительные волости и возобновление прежней
братской любви, если он захочет отказаться от союза с общим врагом. Витовт
охотно принял предложение, захватил два орденских замка, переменил
католицизм на православие, и оба брата начали сообща собирать силы для
борьбы с немцами. Целью их усилий был новый ковенский замок - Риттерсвердер
- ключ ко всей Литве; они осадили его и стали добывать с необыкновенною
деятельностию. Немецкий гарнизон, составленный из выборных ратников
орденского войска, выставил также упорное сопротивление.
Каждый день происходили кровавые стычки: в ловкости брали верх немцы, в
смелости и отваге - литва и русь; особенно литовские пушки плохо действовали
в сравнении с немецкими. Наконец после трехнедельных усилий литовцам и
русским удалось сделать пролом в стене, и крепость сдалась в виду немецкого
отряда, который не мог подать никакой помощи осажденным.
Примирение Витовта с двоюродным братом принесло Ордену большие потери;
по эти потери были только предвестницами страшной опасности, которая начала
грозить ему от соединения Литвы с Польшею вследствие брака Ягайла на Ядвиге,
наследнице польского престола. Польский король Казимир великий, не имея
детей, назначил наследником по себе племянника своего Людовика, короля
венгерского; король не мог исполнить своего желания без согласия сейма, и
сейм воспользовался этим благоприятным случаем для усиления своих прав на
счет прав королевских. Еще при жизни Казимира, в 1355 году, послы от сейма
вытребовали у Людовика подтверждения шляхетских прав. Двенадцатилетнее
правление Людовика ознаменовано было беспрестанными смутами, потому что
король жил в Венгрии и не обращал большого внимания на Польшу,
предоставленную, таким образом, самой себе. В 1382 году умер Людовик; не
имея сыновей, он назначил наследником по себе в Польше мужа старшей своей
дочери Марии, Сигизмунда, маркграфа бранденбургского, сына чешского короля и
немецкого императора Карла IV. Но польские вельможи, собравшись у Радома,
постановили: присягнуть второй дочери короля Людовика, Ядвиге, и выбрать ей
в мужья князя на всей своей воле. Нашелся и жених: то был князь от крови
Пяста, Семовит мазовецкий, которого и выбрали по согласию большинства.
Началась война между Семовитом и Сигизмундом, сопровождаемая внутренними
волнениями и кровопролитиями. Наконец, в 1384 году Ядвига приехала в Краков
и была принята с большою радостию всем народом, который ждал от нее
избавления от смут междуцарствия. Надобно было теперь думать о ее браке;
Семовит мазовецкий уже успел приобресть нерасположение поляков
насильственными поступками против тех, которые не хотели признать его; кроме
того, присоединение Мазовии к владениям Казимира великого мало льстило
вельможам; по той же причине отвергнут был и другой искатель - Владислав,
князь опольский, также потомок Пяста. У Ядвиги был еще другой жених, с
которым они вместе воспитывались, к которому была привязана нежною страстью:
то был Вильгельм, герцог австрийский. Но Вильгельм не нравился польским
вельможам, потому что от него нельзя было ожидать скорой помощи. Их внимание
обратил на себя более выгодный жених: в 1385 году явились к Ядвиге послы
литовские с предложениями, что князь Ягайло примет римскую веру не только
сам, но и со всеми родственниками, вельможами и народом, выдаст без окупа
польских пленников, захваченных литовцами в предыдущих войнах, соединит
навеки с Польшею свои наследственные и приобретенные владения, поможет
Польше возвратить потерянные ею земли, привезет в нее некоторые из отцовских
и дедовских сокровищ, заплатит сумму, должную Вильгельму австрийскому за
несдержание обещания насчет руки королевиной. Ядвиге не очень приятно было
это предложение, но сильно нравилось оно вельможам польским; они представили
королеве высокую заслугу апостольского подвига, успели поколебать ее
отвращение и отправили уже послов к Ягайлу для окончательных переговоров,
как вдруг неожиданно является в Кракове Вильгельм австрийский. Тщетно
вельможи запретили ему вход в Краковский замок:
Ядвига устроила с ним свидание в Францисканском монастыре, и здесь
страсть ее к прежнему жениху возобновилась и усилилась до такой степени, что
она, как говорят, и слышать не хотела об Ягайле и обвенчалась с Вильгельмом;
но когда он хотел пользоваться правами супруга в самом Краковском замке, то
с бесчестием был оттуда изгнан вельможами. Ядвига хотела за ним следовать,
но была удержана силою; тогда Вильгельм, опасаясь чего-нибудь еще худшего,
поспешил скрыться из Кракова. Между тем Ягайло приближался к этому городу;
вельможи и прелаты снова подступили к Ядвиге с просьбами не отказаться от
брака с литовским князем и заслужить название просветительницы его народа;
молодая королева, охлажденная несколько отсутствием Вильгельма, опять начала
колебаться. Ее сильно беспокоила молва, что Ягайло был варвар нравом и урод
телом; чтоб увериться в справедливости этих слухов, она отправила к нему
навстречу самого преданного себе человека с поручением рассмотреть
хорошенько наружность жениха и изведать его нрав. Ягайла предуведомили о
цели посольства; он принял посланного с необыкновенною ласкою, и тот,
возвратившись к Ядвиге, донес ей, что литовский князь наружностию приятен,
красив и строен, роста среднего, длиннолиц, во всем теле нет у него никакого
порока, в обхождении важен и смотрит государем. Ядвига успокоилась на этот
счет и позволила убедить себя.
В 1386 году совершен был брак Ягайла с Ядвигою, имевший такое великое
влияние на судьбы Восточной Европы. Согласно с условиями, Ягайло отрекся от
православия, причем прежнее имя Якова переменил на имя Владислава; ему
последовали родные братья, Олгердовичи, и двоюродный Витовт, приехавший с
ним на свадьбу в Краков.
Ягайло спешил исполнить и обещание относительно распространения
католицизма в Литве: здесь уже прежде было распространено православие;
половина виленских жителей исповедовала его; но так как православие
распространилось само собою, без особенного покровительства и пособий со
стороны светской власти, то по этому самому оно распространялось медленно.
Иначе стали действовать латинские проповедники, приехавшие теперь с Ягайлом
в Литву: они начали истреблением священных мест старого языческого
богослужения, и народ, которого прежние верования были ослаблены давным
знакомством с христианскою религиею посредством русских, без большого труда
согласился на принятие новой веры. Впрочем, латинские проповедники
действовали успешно только в тех местах, которые давно уже находились под
русским влиянием, в Жмуди же они встретили упорное сопротивление и были
выведены по приказанию Витовта, напуганного тем, что многочисленные толпы
народа начали переселяться, чтоб спастись от принуждения к новой религии. Но
если католицизму легко было сладить с язычниками собственной Литвы, то очень
трудно было бороться с православием, имевшим здесь издавна многочисленных и
верных приверженцев; наступательные действия латинства против него начались
немедленно: постановлено было, что русские, выходившие замуж за католиков,
должны принимать исповедание мужей своих, а мужья православной веры должны
принимать исповедание жен; есть даже известие, что православная церковь в
Литве имела мучеников при Ягайле.
Вместе с новостями религиозными явились и политические: князья племени
Рюрика и Гедимина принуждены были присягать короне Польской и королеве
Ядвиге: так, в 1386 году князь Федор Острожский утвержден был на своей
отчине с тем условием, чтоб он и его наследники служили Ягайлу, его
преемникам и короне Польской, как прежде служил князь Федор князю Любарту
Гедиминовичу волынскому. Но подобный порядок вещей не мог беспрепятственно
утвердиться; Литва и Русь не могли легко и добровольно подчиниться Польше в
религиозном и политическом отношении, началась борьба: началась она под
покровом личных стремлений князей литовских, кончилась восстанием Малой Руси
за веру и падением Польши.
Неизвестно, каким образом Андрей Вингольт Олгердович, которого мы
видели во Пскове, в Москве и на Куликовом поле со псковичами, успел овладеть
опять Полоцком; известно только то, что он вторично восстал на Ягайла под
тем предлогом, что последний, принявши католицизм, не имеет более права
владеть православными областями. Андрей соединился с немецкими рыцарями,
которые опустошили литовские владения больше чем на 60 миль. Эта война
кончилась тем, что другой брат Ягайлов, Скиргайло, взял Полоцк, захватил в
плен Андрея, а сына его убил. Но опаснее для Ягайла была новая борьба с
Витовтом. Новый польский король назначил наместником Литвы брата своего
Скиргайла с титулом великого князя, но столица его была в Троках; в Вильне
же сидел Поляк, староста королевский. Характер Скиргайла польские историки
описывают самыми черными красками: он был дерзок и жесток, не дрожал ни
перед каким злодейством, был почти постоянно в нетрезвом виде и потому был
нестерпим для окружающих, которые никогда не могли считать себя безопасными
в его присутствии. Иначе отзываются об нем православные летописцы, называя
его князем чудным и добрым; причина такого разноречия ясна: Скиргайло
оставался верен православию и потому был любим русским народом. Между
троцким князем Скиргайлом и гродненским Витовтом скоро возникли несогласия:
Витовту наговаривали, что Скиргайло хочет извести его каким бы то ни было
образом, не желая иметь соперника в Литве; в нерасположении Ягайла
Кейстутович мог убедиться уже из того, что король не хотел дать ему грамот
на уступленные области, не согласился придать ему волости князя Любарта
волынского; потом это нерасположение обнаружилось еще сильнее, когда Ягайло
заключил в оковы посланца Витовтова и вымучивал у него показания о сношениях
его князя с князем московским. Все это заставило Витовта вооружиться снова
против двоюродных братьев; он хотел было нечаянно овладеть Вильною, но
попытка не удалась, и он принужден был с семейством и двором удалиться
сперва в Мазовию, а потом к немецким рыцарям.
Опять Ордену открылся удобный случай утвердить свое влияние в Литве,
соединение которой с Польшею грозило ему страшною опасностию в двух
отношениях: с одной стороны, он не мог с успехом бороться против соединенных
сил двух государств; с другой стороны, самое существование его стало теперь
более ненужным, ибо он учрежден был для борьбы с язычниками, для
распространения между ними христианства по учению западной церкви; но теперь
сам великий князь литовский, ставши польским королем и принявши католицизм,
обязался утвердить последний и в своих наследственных волостях и усердно
исполнял свое обязательство. Немудрено после этого, что рыцари забили
сильную тревогу, когда узнали о намерении Ягайла вступить в брак с Ядвигою:
они стали разглашать, что это соединение Польши с Литвою грозит гибелью
христианству, потому что Литва непременно обратит Польшу в язычество; мы
видели, что они поддерживали Андрея полоцкого против Ягайла, а теперь охотно
приняли сторону Витовта, который отдал им Жмудь и Гродно под залог. Но
Ягайлу удалось взять Гродно. Чтобы поправить дело, Орден в 1390 году выслал
в Литву сильное войско, при котором в числе заграничных гостей находился
граф Дерби, после ставший герцогом ланкастерским и, наконец, королем
английским под именем Генриха IV. После удачной битвы на берегах Вилии
крестоносцы осадили Вильну, взяли нижний замок изменою приятелей Витовтовых,
но верхнего взять не могли и принуждены были отступить по причине холодных
осенних ночей, недостатка в съестных припасах и болезней. В 1391 году,
усиленный толпами новых пришельцев из Германии, Франции, Англии и Шотландии,
великий магистр Конрад Валленрод в челе 46-тысячного войска вступил в Литву.
Витовт с своею жмудью и магистр Ливонского ордена соединились также с ним, и
все двинулись опять на Вильну, но на дороге получили весть, что вся страна
на пять миль в окружности этой столицы опустошена вконец самими литовцами.
Великий магистр, потеряв надежду прокормить свое войско в опустошенной
стране, не мог более думать об осаде Вильны и возвратился назад,
удовольствовавшись построением деревянных острожков на берегах Немана,
охрана которых поручена была Витовту. Последний с немецким отрядом осадил
Гродно, где королевский гарнизон состоял большею частию из русских и литвы,
потом из поляков. Сначала осажденные оказали сильное сопротивление; Витовт
уже терял надежду взять крепость, как вдруг вспыхнул в ней пожар, а вместе с
пожаром ссора между поляками и литовцами, вероятно вследствие подозрения,
что пожар произведен последними, расположенными к Витовту. Литовцы
пересилили поляков, заперли их, загасили пожар и сдали крепость Кейстутову
сыну.
Между тем члены королевского совета в Кракове действовали благоразумнее
гродненского гарнизона: они старались всеми силами оторвать опять Витовта от
Ордена и успели в этом, потому что сыну Кейстутову тяжко было видеть себя
подручником ненавистных рыцарей и вместе с ними пустошить свою отчину;
притом король выполнял все его требования, давал ему грамоту на Литву и
Жмудь. И вот нечаянно с значительным отрядом войска явился Витовт перед
Ковно, где был принят как союзник и верный слуга Ордена, но едва успел он
войти в крепость, как велел своим людям занять все важные места, перехватал
рыцарей, немецких купцов, приказал разломать мосты на Немане и Вилии, потом
также нечаянно овладел Гродном и новыми острожками Ордена. С тех пор, т. е.
с 1392 года, мир между Ягайлом и Витовтом не прерывался более. Скиргайло,
принужденный отказаться от Литвы в пользу Витовта, получил диплом на
достоинство великого князя русского и Киев столицею; но в Киеве сидел другой
Олгердович, Владимир, посаженный здесь отцом своим, который выгнал из Киева
прежнего князя Федора. Владимир не хотел уступить Руси брату, и Витовт
должен был оружием доставить киевский стол Скиргайлу.
Все эти внутренние происшествия не давали князьям литовским возможности
думать о наступательных движениях на Северо-Восточную Русь, но они со славою
и выгодою успели уничтожить попытку смоленских князей к наступательному
движению на Литву.
В 1386 году смоленский князь Святослав Иванович с сыновьями Глебом и
Юрием и племянником Иваном Васильевичем собрал большое войско и пошел к
Мстиславлю, который прежде принадлежал смоленским князьям и потом был у них
отнят литовцами.
Идучи Литовскою землею, смольняне воевали ее, захватывая жителей,
мучили их нещадно различными казнями, мужчин, женщин и детей: иных, заперши
в избах, сжигали, младенцев на кол сажали. Жители Мстиславля затворились в
городе с наместником своим, князем Коригайлом Олгердовичем; десять дней
стояли смольняне под Мстиславлем и ничего не могли сделать ему, как в
одиннадцатый день поутру показался в поле стяг литовский: то шел великий
князь Скиргайло Олгердович; немного подальше выступал другой полк - вел его
князь Димитрий-Корибут Олгердович, за полком Корибутовым шел полк Симеона
Лугвения Олгердовича, наконец, показалась и рать Витовтова. Литовские полки
быстро приближались; смольняне смутились, увидавши их, начали скорее
одеваться в брони, выступили на бой и сошлись с литовцами на реке Вехре под
Мстиславлем, жители которого смотрели на битву, стоя на городовых забралах.
Битва была продолжительна, наконец Олгердовичи одолели; сам князь Святослав
Иванович был убит одним поляком в дубраве; племянник его Иван был также
убит, а двое сыновей попались в плен.
Литовские князья вслед за бегущими пошли к Смоленску, взяли с него окуп
и посадили князем из своей руки Юрия Святославича, а брата его Глеба повели
в Литовскую землю.
В таком положении находились дела на востоке и западе, когда в 1389
году умер великий князь московский Димитрий, еще только 39 лет от рождения.
Дед, дядя и отец Димитрия в тишине приготовили богатые средства к борьбе
открытой, решительной. Заслуга Димитрия состояла в том, что он умел
воспользоваться этими средствами, умел развернуть приготовленные силы и дать
им вовремя надлежащее употребление. Мы не станем взвешивать заслуг Димитрия
сравнительно с заслугами его предшественников; заметим только, что
употребление сил происходит обыкновенно громче и виднее их приготовления, и
богатое событиями княжение Димитрия, протекшее с начала до конца в упорной и
важной борьбе, легко затмило бедные событиями княжения предшественников;
события, подобные битве Куликовской, сильно поражают воображение
современников, надолго остаются в памяти потомков, и потому неудивительно,
что победитель Мамая получил подле Александра Невского такое видное место
между князьями новой Северо-Восточной Руси. Лучшим доказательством особенно
важного значения, придаваемого деятельности Димитрия современниками, служит
существование особого сказания о подвигах этого князя, особого, украшенно
написанного жития его. Наружность Димитрия описывается таким образом: "Бяше
крепок и мужествен, и телом велик, и широк, и плечист, и чреват вельми, и
тяжек собою зело, брадою ж и власы черн, взором же дивен зело". В житии
прославляется строгая жизнь Димитрия, отвращение от забав, благочестие,
незлобие, целомудрие до брака и после брака; между прочим, говорится: "Аще и
книгам неучен беаше добре, но духовныя книги в сердце своем имяше". Кончина
Димитрия описывается таким образом: "Разболеся и прискорбен бысть вельми,
потом же легчае бысть ему; и паки впаде в большую болезнь и стенание прииде
к сердцю его, яко торгати внутрьним его, и уже приближися к смерти душа".
Важные следствия деятельности Димитрия обнаруживаются в его духовном
завещании; в нем встречаем неслыханное прежде распоряжение: московский князь
благословляет старшего своего сына Василия великим княжением Владимирским,
которое зовет своею отчиною. Донской уже не боится соперников для своего
сына ни из Твери, ни из Суздаля. Кроме Василия у Димитрия оставалось еще
пять сыновей: Юрий, Андрей, Петр, Иван и Константин; но двое последних были
малолетни; Константин родился только за четыре дня до смерти отцовской, и
великий князь поручает свою отчину, Москву, только четверым сыновьям. В этой
отчине, т. е. в городе Москве и в станах, к ней принадлежавших, Донской
владел двумя жребиями, жребием отца своего Ивана и дяди Симеона, третьим
жребием владел Владимир Андреевич: он остался за ним и теперь. Из двух своих
жребиев великий князь половину отдает старшему сыну Василию, на старший
путь; Другая, половина разделена на три части между остальными сыновьями.
Другие города Московского княжества разделены между четырьмя сыновьями:
Коломна - старшему Василию, Звенигород - Юрию, Можайск - Андрею, Дмитров -
Петру. Благословляя старшего Василия областию великого княжения
Владимирского, к которому принадлежали области Костромская и Переяславская,
Димитрий отдает остальным троим сыновьям города, купленные еще Калитою и
окончательно присоединенные только им: Юрию - Галич, Андрею - Белоозеро,
Петру - Углич. Предпоследний сын, Иван, сильно обделен: ему ничего не
назначено из собственно Московской отчины, удел его ничтожен в сравнении с
уделами других братьев. Такую, по-видимому, несправедливость объясняют слова
завещателя: "В том уделе волен сын мой князь Иван, который брат до него
будет добр, тому даст". Из этих слов видно, что князь Иван был болен и не
мог иметь надежды на потомство: вот почему Донской дает ему право
распорядиться своим маленьким уделом в пользу того брата, который будет до
него добр; в самом деле, Иван умер скоро по смерти отца. Завещание было
написано прежде рождения самого младшего сына Константина, и потому на его
счет сказано следующее: "А даст бог сына, и княгиня моя поделит его, взявши
по доли у больших его братьев". Княгине своей Димитрий завещал по нескольку
волостей из уделов каждого сына с тем, чтоб по смерти ее эти волости отошли
к тому князю, к уделу которого принадлежали; но теми волостями, которые
примыслил сам Димитрий и дал жене или которые она сама примыслила, великая
княгиня могла распорядиться по произволу: "сыну ли которому даст, по душе ли
даст". Великой княгине уступлена также неограниченная власть при дальнейшем
распределении волостей между сыновьями в следующих случаях: когда умрет один
из князей, то уделом его княгиня делит остальных сыновей; если у
которого-нибудь из князей убудет отчины, то княгиня вознаграждает его за
потерю, отделив ему часть из уделов остальных братьев; если умрет старший
сын князь Василий, то его удел переходит к старшему по нем брату; удел
последнего княгиня делит между всеми сыновьями. Наконец, завещатель выражает
надежду, что сыновья его перестанут давать выход в Орду.
Говоря о важном значении княжения Димитриева в истории Северо-Восточной
Руси, мы не должны забывать и деятельности бояр московских: они, пользуясь
обстоятельствами, отстояли права своего малолетнего князя и своего
княжества, которым и управляли до возмужалости Димитрия. Последний не
остался неблагодарен людям, которые так сильно хотели ему добра;
доказательством служат следующие места жития его, обнаруживающие всю степень
влияния бояр на события Димитриева княжения. Чувствуя приближение смерти,
Димитрий, по словам сочинителя жития, дал сыновьям следующее наставление:
"Бояр своих любите, честь им достойную воздавайте против их службы, без воли
их ничего не делайте". Потом умирающий князь обратился к боярам с такими
словами: "Вы знаете, каков мой обычай и нрав, родился я перед вами, при вас
вырос, с вами царствовал; воевал вместе с вами на многие страны, противникам
был страшен, поганых низложил с божиею помощию и врагов покорил, великое
княжение свое сильно укрепил, мир и тишину дал Русской земле, отчину свою с
вами сохранил, вам честь и любовь оказывал, под вами города держал и большие
волости, детей ваших любил, никому зла не сделал, не отнял ничего силою, не
досадил, не укорил, не ограбил, не обесчестил, но всех любил, в чести
держал, веселился с вами, с вами и скорбел, и вы не назывались у меня
боярами, но князьями земли моей".
Кто же были эти бояре? Первое место между ними принадлежит Димитрию
Михайловичу Волынскому-Боброку, победителю рязанцев и решителю Куликовской
битвы; он выехал из Волыни в Москву при Донском и женился на сестре
великокняжеской, Анне; между свидетелями, подписавшимися на второй духовной
великого князя, имя Димитрия Михайловича стоит на первом месте. После
Волынского следует Тимофей Васильевич, окольничий, который называется также
великим воеводою; по родословным книгам, он был брат последнего тысяцкого,
Василия Васильевича Вельяминова; в первой духовной Донского он подписался
свидетелем на первом месте, во второй духовной - на втором, уступив первое
Димитрию Михайловичу Волынскому; подпись эта доказывает, что он не был убит
на Куликовском сражении, как говорится в сказаниях. После Тимофея,
окольничего, на духовных грамотах следует подпись Ивана Родионовича Квашни,
который в известиях о Куликовской битве называется костромским воеводою: это
был сын известного Родиона Несторовича, боярина Калитина. После имени Ивана
Родионовича в духовных великого князя следуют имена двоих Федоров
Андреевичей: первый был сын известного уже в предыдущее княжение боярина
Андрея Кобылы; но сын, Федор Андреевич, носил уже другое прозвание - Кошка;
о знатности этого боярина свидетельствует то, что великий князь тверской
Михаил Александрович женил своего сына на его дочери. Другой боярин, Федор
Андреевич Свибл, был правнук знаменитого Акинфа чрез сына его, известного уж
нам Ивана. Свибл, как мы видели, был начальником рати, опустошившей землю
Мордовскую; кто из обоих Федоров Андреевичей был оставлен в Москве воеводою
во время Донского похода и кто из них вытягал у смольнян два места, как
значится в духовной великого князя, - решить нельзя, ибо прозваний в обоих
случаях нет. Во второй духовной встречаем имена двоих Иванов Федоровичей:
один из них должен быть сын боярина Федора Кошки; что же касается до
другого, то в родословных книгах значится, что у последнего тысяцкого
Василия Васильевича был брат Федор Воронец, у которого был сын Иван,
носивший боярское звание. Но очень может быть также и Иван Федорович Уда,
происходивший, по родословным, от князей Фоминских-Смоленских; имя одного
Ивана Федоровича встречается и в первой духовной и в договорной грамоте с
Олгердом. Что касается до остальных имен, встречаемых в подписях на
грамотах: Ивана Михайловича, Димитрия Александровича, Симеона Васильевича,
Александра Андреевича, Ивана Андреевича, то мы видели прежде имена Михаила,
Александра, Василия и Андрея между боярами московскими; Димитрий
Александрович может быть или Димитрий Александрович Всеволож, сын выходца
смоленского, князя Александра Всеволодовича, который вместе с братом
Владимиром упоминается в сказаниях о Донской битве, или внук мурзы Чета,
выехавшего при Калите, предка Сабуровых и Годуновых. Относительно Александра
Андреевича должно заметить, что, по родословным, между боярами великого
князя Димитрия значится Андрей Одинец, у которого был сын Александр Белеут;
Александр Белеут вместе с Федором Свиблом и Иваном Федоровичем Удою был
послан в 1384 г. в Новгород брать черный бор; но, кроме того, между братьями
Федора Андреевича Свибла встречаем имена Александра и Ивана. В летописи под
1367 годом встречаем воеводу Димитрия Минина, родоначальника Софроновских и
Проестевых, посланного против Олгерда вместе с воеводою князя Владимира
Андреевича, Акинфом Федоровичем Шубою. Послом в Константинополь с нареченным
митрополитом Митяем отправлен был большой боярин Юрий Васильевич Кочевин
Олешенский, сын известного нам при Калите Василия Кочевы. В известиях о
Куликовской битве упоминается владимирский воевода Тимофей Валуевич,
переяславский Андрей Серкизович; по родословным книгам, к великому князю
Димитрию выехал из Орды царевич Серкиз, у которого был сын Андрей; боярином
же Донского называется Владимир Данилович Красный Снабдя, потомок князей
муромских. В известиях о Куликовской битве упоминается боярин и крепкий
воевода Семен Мелик; в родословных значится: "Семен Мелик да Василий: оба из
немец пришли". Между убитыми на Дону упоминаются: Михаил Андреевич Бренко,
любимец великокняжеский, Семен Михайлович, Михайла и Иван Акинфовичи, Иван
Александрович, Андрей Шуба, Валуй Окатьевич, Лев Мазырев, Тарас Шетнев.
Упоминается боярин Михалко Александрович, который сказал великому
князю, сколько осталось в живых после Куликовской битвы. Под 1382 годом
упоминаются бояре Симен Тимофеевич (сын окольничего, по родословным) и
Михаил, быть может Михаил Андреевич Челядня, брат Федора Свибла, ездившие за
митрополитом Киприаном.
Под 1375 годом упоминается наместник великого князя в Новгороде Иван
Прокшинич; послом от великого князя во Псков приезжал Никита. Под 1375 годом
упоминается костромской воевода Александр Плещей: по родословным, это был
меньшой брат св. митрополита Алексея, сын боярина Федора Бяконты, вышедшего
из Чернигова. Дьяком при великом князе Димитрии был сначала прежний Нестор,
а потом Внук.
Популярность: 1, Last-modified: Mon, 19 Mar 2001 13:03:32 GmT