Том 4
----------------------------------------------------------------------------
Publisher: Oleg E. Kolesnikov
Origin: http://www.magister.msk.ru/library/history/history1.htm
----------------------------------------------------------------------------
КНЯЖЕНИЕ ВАСИЛИЯ ДИМИТРИЕВИЧА (1389-1425)
Присоединение к Москве княжества Нижегородского.- Столкновение великого
князя с дядею Владимиром Андреевичем Донским.- Договоры великого князя с
родными братьями.- Отношения к Новгороду Великому.- Внутренние движения в
Новгороде.- Ссора Новгорода со Псковом.- Отношения Москвы к Рязани и Твери.-
Усобицы между тверскими князьями.- Нашествие Эдигея на Москву.Отношение
великого князя к татарам после Эдигеева нашествия.- Отношения литовские:
взятие Смоленска Витовтом; намерение Витовта овладеть Новгородом; битва
Витовта с татарами на Ворскле; вторичное взятие Смоленска Витовтом; борьба
московского князя с литовским и мир на Угре; взгляд летописца на литовские и
татарские отношения.- Отношения Литвы к Польше и Тевтонскому ордену.- Борьба
Пскова и Новгорода с Ливонским орденом.- Борьба Новгорода со шведами.Смерть
Василия Димитриевича.- Его духовные грамоты.- Бояре Василия
Молодой сын Донского в самом начале княжения своего показал, что
останется верен преданию отцовскому и дедовскому. Через год после того, как
посол ханский посадил его на великокняжеский стол во Владимире, Василий
отправился в Орду и купил там ярлык на княжество Нижегородское, которое
незадолго перед тем выпросил себе в Орде же Борис Константинович. Услыхав о
замыслах Васильевых, Борис созвал к себе бояр своих и стал говорить им со
слезами: "Господа и братья, бояре и друзья мои! вспомните свое крестное
целование, вспомните, как вы клялись мне".
Старшим боярином у него был Василий Румянец, который и отвечал князю:
"Не печалься, господин князь! Все мы тебе верны и готовы головы свои сложить
за тебя и кровь пролить". Так он говорил своему князю, а между тем
пересылался с Василием Димитриевичем, обещаясь выдать ему Бориса. Василий на
возвратном пути из Орды, доехавши до Коломны, отправил оттуда в Нижний
Тохтамышева посла с своими боярами. Борис сначала не хотел пускать их в
город, но Румянец стал говорить ему: "Господин князь! посол ханский и бояре
московские идут сюда за тем, чтоб мир покрепить и любовь утвердить вечную, а
ты сам хочешь поднять брань и рать; впусти их в город; что они могут тебе
сделать? Мы все с тобою". Но только что посол и бояре въехали в город, как
велели звонить в колокола, собрали народ и объявили ему, что Нижний
принадлежит уже князю московскому. Борис, услыхав об этой новости, послал за
боярами и стал говорить им: "Господа мои и братья, милая дружина! вспомните
крестное целование, не выдайте меня врагам моим". На это отвечал ему тот же
Румянец: "Господин князь! не надейся на нас, мы уже теперь не твои и не с
тобою, а на тебя". Борис был схвачен. Немного спустя приехал в Нижний
Василий Димитриевич, посадил здесь своих наместников, а князя Бориса с
женою, детьми и доброхотами велел развести в оковах по разным городам и
держать за крепкою стражею. По тому же ярлыку кроме Нижнего Василий
приобретал Городец, Муром, Мещеру, Тарусу.
Но у Бориса нижегородского оставалось двое племянников - Василий и
Семен Димитриевичи, родные дядья по матери московскому князю; как видно, они
оставались княжить в Суздальской волости, обхваченной теперь со всех сторон
московскими владениями, или по крайней мере оставались жить в Суздале; но в
1394 году, тотчас по смерти Бориса Константиновича, оба племянника его
вследствие притеснений от московского князя, как шел слух, выбежали из
Суздаля в Орду добиваться ярлыков на отчину свою - Нижний, Суздаль и
Городец. Московский князь послал за ними погоню, но им удалось избежать ее и
благополучно достигнуть Орды.
В 1399 году князь Семен Димитриевич вместе с каким-то татарским
царевичем Ейтяком, у которого было 1000 человек войска, подступил к Нижнему
Новгороду, где затворились трое московских воевод; три дня бились татары под
городом, и много людей пало от стрел, наконец нижегородцы сдали город,
взявши с татар клятву, что они не будут ни грабить христиан, ни брать в
плен. Но татары нарушили клятву, ограбили всех русских донага, а князь Семен
говорил: "Не я обманул, а татары; я в них не волен, я с ними ничего не могу
сделать". Две недели пробыли татары в Нижнем с Семеном, но потом, услыхавши,
что московский князь собирается на них с войском, убежали в Орду. Василий
Димитриевич послал большую рать с братом своим князем Юрием, воеводами и
старшими боярами; они вошли в Болгарию, взяли города:
Болгары, Жукотин, Казань, Кременчук, в три месяца повоевали всю землю и
возвратились домой с большою добычею.
После этого Семен крылся все в татарских местах, не отказываясь от
надежды возвратить себе родовое владение. Это заставило московского князя в
1401 году послать двоих воевод своих, Ивана Уду и Федора Глебовича, искать
князя Семена, жену, детей, бояр его. В земле Мордовской отыскали они жену
Семенову, княгиню Александру, на месте, называемом Цыбирца, у св. Николы,
где бусурманин Хазибаба поставил церковь. Княгиню ограбили и привели вместе
с детьми в Москву, где она сидела на дворе Белеутове до тех пор, пока муж ее
не прислал к великому князю с челобитьем и покорился ему. Василий, быть
может по увещанию св. Кирилла белозерского, дал ему опасную грамоту,
получивши которую Семен приехал в Москву, заключил мир с великим князем,
взял семейство и больной отправился в Вятку, издавна зависевшую от
Суздальского княжества: здесь он через пять месяцев умер.
Этот князь, говорит летописец, испытал много напастей, претерпел много
истомы в Орде и на Руси, все добиваясь своей отчины; восемь лет не знал он
покоя, служил в Орде четырем ханам, все поднимая рать на великого князя
московского; не имел он своего пристанища, не знал покоя ногам своим - и все
понапрасну. Брат Семенов, Василий, как видно, также помирился с великим
князем московским, потому что под 1403 годом встречаем известие о смерти
его, случившейся в Городце, и в некоторых летописях он называется прямо
князем городецким; но Василий не мог оставить Городца сыну своему Ивану,
которого мы видим после в изгнании, а Городец в числе московских владений.
Неизвестно, каким образом освободились сыновья Бориса Константиновича -
Иван и Даниил. Имеем, впрочем, право отнести к Ивану Борисовичу следующее
место в договорной грамоте великого князя с дядею своим Владимиром
Андреевичем: уступая дяде Городец с волостями, великий князь говорит: "А чем
я пожаловал князя Ивана Борисовича, в то князю Владимиру и его детям не
вступаться". Но в 1411 году встречаем уже известие о бое между сыновьями
Борисовыми и князем Петром Димитриевичем на Лыскове; изгнанники с союзниками
своими, князьями болгарскими и жукотинским, остались победителями. В том же
году князь Даниил Борисович, призвавши к себе какого-то татарского царевича
Талыча, послал вместе с ним ко Владимиру тайно лесом боярина своего Семена
Карамышева. Татары и дружина Даниилова подкрались к городу в полдень, когда
все жители спали, захватили городское стадо, взяли посады и пожгли их, людей
побили множество. В соборной Богородичной церкви затворился ключарь,
священник Патрикий, родом грек; он забрал сколько мог сосудов церковных и
других вещей, снес все это в церковь, посадил там несколько людей, запер их,
сошел вниз, отбросил лестницы и стал молиться со слезами пред образом
богородицы. И вот татары прискакали к церкви, кричат по-русски, чтоб им ее
отперли; ключарь стоит неподвижно перед образом и молится; татары отбили
двери, вошли, ободрали икону богородицы и другие образа, ограбили всю
церковь, а Патрикия схватили и стали пытать: где остальная казна церковная и
где люди, которые были с ним вместе? Ставили его на огненную сковороду,
втыкали щепы за ногти, драли кожу - Патрикий не сказал ни слова; тогда
привязали его за ноги к лошадиному хвосту и таким образом умертвили. Весь
город после того был пожжен и пограблен, жителей повели в плен; всей добычи
татары не могли взять с собою, так складывали в копны и жгли, а деньги
делили мерками; колокола растопились от пожару, город и окрестности
наполнились трупами. В 1412 году Борисовичи успели выхлопотать себе в Орде
ярлыки на отчину свою; но один ярлык давно уже потерял значение на Руси, ив
1416 году приехали в Москву нижегородские князья Иван Васильевич, внук
Димитрия, и Борисович Иван, а сын последнего Иван приехал еще за два года
перед тем; в следующем году явился и князь Даниил Борисович, но в 1418 году
убежал отсюда опять вместе с братом Иваном. Дальнейших летописных известий о
судьбе князей суздальских не встречаем; но имеем право заключать, что
Суздальская волость оставалась за ними, потому что великий князь Василий в
завещании своем ни слова не говорит о Суздале, отказывая сыну только два
примысла свои - Нижний и Муром.
Утверждение нового порядка вещей не обошлось без сопротивлений и в
самом роде князей московских: в первый же год княжения Василиева встречаем
известие о ссоре великого князя с дядею Владимиром Андреевичем, который
выехал из Москвы сперва в свой наследственный город Серпухов, а потом в
новгородскую область, в Торжок. Но в начале следующего года находим уже
известие о мире между дядею и племянником:
Василий придал Владимиру к его отчине два города - Волок и Ржеву.
Договор дошел до нас: великий князь выговаривает себе право посылать дядю в
поход, и тот должен садиться на коня без ослушания. Следующее условие
показывает сильную недоверчивость между родственниками. "Если я, - говорит
великий князь дяде, - сам сяду в осаде в городе (Москве), а тебя пошлю из
города, то ты должен оставить при мне свою княгиню, своих детей и своих
бояр; если же я тебя оставлю в городе, а сам поеду прочь, то я оставлю при
тебе свою мать, своих братьев младших и бояр". Предположение "Если переменит
бог Орду" находится в договоре; видно также, что при заключении договора
Василий уже имел намерение примыслить Муром, Торусу и другие места: "Найду я
себе Муром, или Торусу, или другие места, то ты (князь Владимир) не
участвуешь в издержках, которые я понесу при этом; если же тебе бог даст
какие другие места кроме Мурома и Торусы, то мы (великий князь с братьями)
не участвуем в твоих издержках". Потом заключен был второй договор с
Владимиром, по которому он уступил великому князю Волок и Ржеву и взял
вместо них Городец, Углич, Козельск и некоторые другие места. Владимир
обязался не вступаться в примыслы великого князя - Нижний Новгород, Муром,
Мещеру и ни в какие другие места татарские и мордовские, которые были за
дедом Василиевым Димитрием Константиновичем и за ним самим. Владимир
обязался в случае смерти великого князя признать старшим, отцом, сына его, а
своего внука, Ивана; здесь, впрочем, выговорена небольшая перемена в
отношениях. "Если, господин! - говорит Владимир, - будет сын твой на твоем
месте и сядет сын твой на коня, то и мне с ним вместе садиться на коня; если
же сын твой сам не сядет на коня, то и мне не садиться, а пошлет детей моих,
то им сесть на коня без ослушанья". В 1410 году умер князь Владимир
Андреевич. В завещании он разделил свою волость на пять частей по числу
сыновей своих, которых вместе с княгинею своею и боярами приказал великому
князю Василию с просьбою печаловаться об них; споры между сыновьями решает
княгиня, мать их, и великий князь должен привести в исполнение приговор ее,
причем завещатель прибавляет: "А вотчине бы их и уделам было без убытку". В
случае смерти одного из сыновей завещатель распорядился так: "Если не будет
у него сына и останется дочь, то все дети мои брата своего дочь выдадут
замуж, а брата своего уделом поделятся все поровну".
До нас дошли также договорные грамоты Василия Димитриевича с родными
его братьями. В них нет отмен против прежних подобного же рода грамот. Для
объяснения последующих событий нужно заметить, что князья Андрей и Петр
Димитриевичи обязываются в случае смерти Василия блюсти великое княжение и
под сыном его, тогда как в договорной грамоте Юрия этого условия не
находится.
Подобно Юрию, и самый младший брат великокняжеский, Константин, не
хотел сначала отказаться от прав своих в пользу племянника. Мы видели, что
Константин родился незадолго до смерти отца, так что ему в духовной Донского
не было назначено никакого удела, и Василий Димитриевич в первом завещании
своем, распорядившись насчет родного сына, говорит: "А брата своего и сына,
князя Константина, благословляю, даю ему в удел Тошню да Устюжну по душевной
грамоте отца нашего, великого князя". Но когда Василий в 1419 году
потребовал от братьев, чтоб они отреклись от прав своих на старшинство в
пользу племянника, то Константин оказал явное сопротивление. "Этого от
начала никогда не бывало", - говорил молодой князь; Василий рассердился,
отнял у него удел, и Константин ушел в Новгород, убежище всех недовольных
князей; однако скоро он уступил требованиям старшего брата и возвратился в
Москву.
С Новгородом Великим началась у московского князя вражда в 1393 году.
Давно уже новгородцы одним из главных условий своих с великими князьями
ставили, чтоб не звать их к суду в Низовые города; в 1385 году они вздумали
приобресть то же право и в отношении к суду церковному; посадник и тысяцкий
созвали вече, где все укрепились крестным целованием не ходить в Москву на
суд к митрополиту, а судиться у своих владык по закону греческому; написали
об этом и утвержденную грамоту. Когда в 1391 году митрополит Киприан приехал
в Новгород, то целые две недели уговаривал граждан разодрать эту грамоту.
Новгородцы отвечали одними устами: "Целовали мы крест заодно, грамоты
пописали и попечатали и души свои запечатали". Митрополит говорил им на это:
"Целованье крестное с вас снимаю, у грамот печати порву, а вас благословляю
и прощаю, только мне суд дайте, как было при прежних митрополитах".
Новгородцы не послушались, и Киприан поехал от них с большим гневом.
Московский князь, хорошо зная, что зависеть от митрополита значило зависеть
от Москвы, не хотел позволить новгородцам отложиться от суда митрополичьего:
примысливши Нижний Новгород, он послал сказать гражданам Великого, чтоб дали
ему черный бор, заплатили все княжеские пошлины (княжчины) и чтоб отослали
грамоту о суде к митрополиту, который снимет с них грех клятвопреступления.
Новгородцы не согласились, и великий князь отправил дядю своего Владимира
Андреевича и брата Юрия с войском к Торжку. Новоторжцы побежали с женами и
детьми в Новгород и другие места, и много народу из новгородских волостей
сбежалось с домочадцами своими в Новгород. Князь Владимир и Юрий сели в
Торжке, а рать распустили воевать новгородские волости; взяты были Волок
Ламский и Вологда. Остальные жители Торжка возмутились было и умертвили
великокняжеского боярина Максима; но Василий послал перехватать убийц,
которые были привезены в Москву и казнены различными муками. Между тем
новгородская охочая рать с двумя князьями (Романом литовским и Константином
белозерским) и пятью своими воеводами начала воевать великокняжеские
волости, взяла Кличен городок и Устюжню, а из Заволочья новгородцы с
двинянами взяли Устюг. Много было кровопролития с обеих сторон, и
новгородцы, по словам их летописца, не желая видеть большего кровопролития
между христианами, отправили послов к великому князю с челобитьем о старине,
а к митрополиту отослали грамоту целовальную; митрополит отвечал: "Я грамоту
целовальную беру, грех с вас снимаю и благословляю вас". Великий князь также
принял новгородское челобитье и взял мир по старине. Новгородцы дали князю
черный бор по своим волостям, заплатили 350 рублей князю и митрополиту зато,
что последний благословил их владыку и весь Новгород; те, за которыми были
княжчины, поклялись не утаивать их.
Три года прошло мирно: в 1395 году митрополит Киприан приехал в
Новгород вместе с послом патриаршим и запросил суда; новгородцы суда ему не
дали, и несмотря на то, при отъезде он благословил владыку Ивана и весь
Великий Новгород. Но в 1397 году великий князь вдруг послал за Волок на
Двину бояр своих, приказавши объявить всей Двинской свободе (колонии): "Чтоб
вам задаться за великого князя, а от Новгорода бы отняться? Князь великий
хочет вас от Новгорода оборонять, хочет стоять за вас". В дошедших до нас
летописях выставлена одна причина такого поступка великокняжеского: Василий
Димитриевич вместе с Витовтом литовским отправили послов своих к новгородцам
с требованием разорвать мир с немцами; новгородцы не послушались князей и
дали такой ответ в Москву: "Князь Василий! С тобою у нас мир, с Витовтом
другой, с немцами третий!" Но есть очень вероятное известие, что великий
князь решился захватить Заволоцкую свободу, узнавши о сношениях новгородцев
с Витовтом литовским, который склонял их поддаться ему.
Как бы то ни было, бояре двинские и все двиняне задались за великого
князя и целовали ему крест; но Василий не удовольствовался этим, послал
войско захватить Волок Ламский, Торжок, Бежецкий Верх, Вологду, после чего
сложил с себя крестное целование к Новгороду и крестную грамоту скинул.
Новгородцы сделали то же самое, но хотели кончить дело миром, и когда
митрополит прислал ко владыке, чтоб тот ехал в Москву по святительским
делам, то вместе с архиепископом новгородцы отправили к великому князю
послов своих: владыка подал великому князю благословение и доброе слово, а
послы - челобитье от Новгорода; владыка говорил Василию: "Чтоб тебе,
господин сын князь великий, мое благословение и доброе слово и новгородское
челобитье принять, от Новгорода от своих мужей вольных нелюбье отложить,
принять их в старину; чтобы при твоем, сын, княжении другого кровопролития
между христианами не было; а что ты, сын князь великий, на крестном
целовании отнял у Новгорода Заволочье, Торжок, Волок, Вологду, Бежецкий
Верх, того, князь великий, отступись, пусть пойдет то к Новгороду по
старине, и общий суд на порубежьи отложи потому что это не старина". Но
великий князь не принял ни благословения, ни доброго слова от владыки, ни
челобитья от послов новгородских и мира не взял.
Тогда на следующий (1398) год, весною, новгородцы сказали своему
господину владыке отцу Иоанну: "Не можем, господин отец, терпеть такого
насилия от своего князя великого, Василия Димитриевича, что отнял у нас, у
св. Софии и у Великого Новгорода пригороды и волости, нашу отчину и дедину,
хотим поискать их", - и целовали крест все за один брат, что отыскивать им
пригородов и волостей св.
Софии и Великого Новгорода, сказали: "Или найдем свою отчину, или
головы свои положим за св. Софию и за своего господина, за Великий
Новгород". Владыка Иоанн благословил своих детей, и новгородцы с тремя
воеводами отправились за Волок, на Двину, к городку Орлецу. На дороге
встретил их вельский волостель владыкин, Исаия, и сказал: "Господа воеводы
новгородские! наехал князя великого боярин Андрей с двинянами на Софийскую
волость Вель в самый велик день, волость св.
Софии повоевали, а на головах окуп взяли; от великого князя приехал в
засаду, на Двину, князь Федор ростовский городок беречь, судить и пошлины
брать с новгородских волостей, а двинские воеводы, Иван да Конон, с своими
друзьями волости новгородские и бояр новгородских поделили себе на части".
Услыхавши об этом, новгородские воеводы сказали друг другу: "Братья! если
так вздумал господин наш князь великий с клятвопреступниками двинскими
воеводами, то лучше нам умереть за св. Софию, чем быть в обиде от своего
великого князя", - и пошли на великокняжеские волости, на Белоозеро, взяли
их на щит, повоевали и пожгли; старый городок белозерский пожгли, а из
нового вышли князья белозерские с великокняжескими воеводами и добили челом
воеводам новгородскими всему войску, заплативши 60 рублей окупа. Новгородцы
захватили и Кубенские волости, воевали около Вологды, взяли и сожгли Устюг,
где оставались четыре недели; отсюда двое воевод с детьми боярскими ходили к
Галичу и только одного дня не дошли до него.
Добычу взяли новгородцы страшную; пленников отпустили на окуп, потому
что уже лодьи не поднимали, и многое принуждены были бросить. С Устюга
Двиною пошли новгородцы к городку Орлецу, стояли под ним четыре недели, но
когда начали бить пороками, то двиняне вышли из городка с плачем, и воеводы,
по новгородскому слову, приняли их челобитье, схватили только воевод
заволоцких, которые водили Двинскую землю на зло, по словам летописца: одних
казнили смертию, других сковали, у князя Федора ростовского взяли присуд и
пошлины, которые он побрал, а самого с товарищами оставили в живых; у гостей
великокняжеских взяли окупа 300 рублей; у двинян за их вину взяли 2000
рублей да 3000 лошадей. С торжеством возвратилось новгородское войско домой,
из 3000 человек потерявши только одного.
Пленный воевода заволоцкий Иван Никитин как главный переветник скинут
был с моста; братья его Герасим и Родион выпросили себе у Великого Новгорода
жизнь с условием постричься в монахи; четвертый, Анфал, убежал с дороги; за
ним погнался Яков Прокофьев с 700 человек и пригнал к Устюгу, где в то время
был ростовский архиепископ Григорий и князь Юрий Андреевич; Яков спросил
владыку Григория, князя Юрия и устюжан: "Стоите ли за беглеца новгородского
Анфала?" Те отвечали, что не стоят. Тогда Яков пошел дальше за Анфалом и
настиг его за Медвежьею горою, где беглец с товарищами своими устроил себе
острог и бился из-за него с новгородцами; устюжане обманули Якова и в числе
2000 человек пришли на помощь к Анфалу и бились с новгородцами крепко на
реке Сухоне, у порога Стрельного: Яков победил, убил 400 человек устюжан и
дружины Анфаловой, перетопил других в Сухоне, но сам Анфал убежал в Устюг.
Это было уже в 1399 году; но еще в предыдущем 1398 новгородцы, несмотря на
свои успехи, отправили к великому князю архимандрита, посадника, тысяцкого и
двоих житых людей со вторичною просьбою о мире и получили его на старинных
условиях.
Но в Москве не могли забыть неудачи относительно Заволоцкого края, не
могли забыть и того, что владыка Иоанн благословил новгородцев на войну с
великим князем. В 1401 году владыка был позван к митрополиту Киприану в
Москву для святительских дел, но был задержан там и пробыл в наказании и
смирении с лишком три года. В то же время на Двине возобновлена была прежняя
попытка: известный нам Анфал Никитин с братом Герасимом, которому удалось
выбежать из новгородского монастыря, с полками великокняжескими явились
нежданно в Двинской земле и взяли ее всю на щит, жителей посекли и повешали,
имение их забрали, захватили и посадников двинских; но трое из них, собравши
вожан, нагнали Анфала и Герасима, бились с ними на Холмогорах и отняли у них
бояр новгородских. В то же время великий князь послал двоих бояр своих с 300
человек в Торжок, где они захватили двоих бояр новгородских и взяли имение
их, хранившееся в церкви. Как шли дела дальше, неизвестно; в 1402 году
великий князь отпустил бояр новгородских, захваченных в Торжке, а в 1404
отпущен был и владыка Иоанн. Потом, под 1406 годом, встречаем известие о
приезде в Новгород князя Петра, брата великокняжеского; в 1408 году великий
князь послал наместником в Новгород брата своего Константина, чего уже давно
не бывало. Анфал Никитич не беспокоил более владений новгородских: в 1409
году он пошел с вятчанами Камою и Волгою на город Болгары, но был разбит
татарами и отведен в Орду; избавившись от плена, он явился опять в Вятку, но
был здесь убит другим новгородским беглецом, Разсохиным, в 1418 году. Этот
Разсохин шел по следам Анфала относительно Новгорода; в 1417 году из Вятки,
из отчины великого князя, как выражается новгородский летописец, боярин
князя Юрия Димитриевича, Глеб Семенович, с новгородскими беглецами -
Жадовским и Разсохиным, с устюжанами и вятчанами наехали в насадах без вести
на Заволоцкую землю и повоевали волости Борок, Емцу и Холмогоры, захватили и
двоих бояр новгородских. Но четверо других бояр новгородских нагнали Глеба
Семеновича и отбили свою братью со всеми другими пленниками и добычею, после
чего четверо воевод новгородских пошли с заволочанами в погоню за
разбойниками и пограбили Устюг. Это было последнее враждебное столкновение
Москвы с Новгородом в княжение Василия Димитриевича, который первый ясно
показал намерение примыслить к Москве Заволоцкие владения.
Овладевши Нижним Новгородом с помощию тамошних бояр, великий князь
попытался сделать то же самое и в Двинской области; первая попытка была
неудачна, но московский князь, верный преданиям своего рода, не теряет
надежды на успех, повторяет попытку, не упускает из виду раз намеченной
цели. Почетный прием, оказанный новгородцами в 1419 году князю Константину
Димитриевичу, поссорившемуся с старшим братом, как видно, не имел неприятных
следствий для Новгорода.
Следы внутреннего разделения в Новгороде, разделения между лучшими и
меньшими людьми, опять обнаруживаются: в 1418 году какой-то простолюдин
Степан схватил боярина Даниила Ивановича и стал кричать прохожим: "Господа,
помогите мне управиться с этим злодеем!" Прохожие кинулись на Даниила,
поволокли его к толпе, собравшейся на вече, и стали бить; между прочим,
выскочила из толпы какая-то женщина и начала бранить и бить его как
неистовая, крича, что он ее обидел; наконец полумертвого Даниила свели с
веча и сбросили с моста; но один рыбак, Личков сын, захотел ему добра и взял
на свой челн; народ разъярился на рыбака и разграбил его дом, а сам он успел
скрыться. Дело этим не кончилось, потому что боярин Даниил хотел непременно
отомстить Степану: он схватил его и стал мучить.
Когда разнеслась в народе весть, что Степан схвачен, то зазвонили вече
на дворе Ярославовом, собралось множество народа, и несколько дней сряду
кричали: "Пойдем на этого Даниила, разграбим его дом!" Подняли доспехи,
развернули знамя и пошли на Козмодемьянскую улицу, где разграбили дом
Даниилов и много других домов, а на Яневой улице пограбили берег. Тогда
козмодемьянцы, боясь, чтоб не было с ними чего хуже, решились выпустить
Степана и, пришедши к архиепископу, стали умолять его, чтоб вступился в дело
и послал к людскому собранию; святитель исполнил их просьбу и послал
священника козмодемьянского вместе с своим боярином, которые и освободили
Степана. Но и этим дело не кончилось: народ встал, как пьяный, на другого
боярина, Ивана Иевлича, разграбил его дом на Чудинцевой улице и много других
домов боярских, мало того, разграбили и Никольский монастырь на поле,
говоря, что тут житницы боярские; потом, в то же утро, разграбили много
дворов на Люгоще улице, говоря, что там живут их супостаты, пришли было и на
Прусскую улицу, но жители ее отбились от грабителей, и это послужило поводом
к большому смятению. Вечники прибежали на свою Торговую сторону и начали
кричать, что Софийская сторона хочет на них вооружиться и домы их грабить,
начали звонить по всему городу - и вот с обеих сторон толпы повалили, как на
рать, в доспехах на большой мост, стали уже и падать мертвые: одни от стрел,
другие от лошадей; в то же самое время страшная гроза разразилась над
городом с громом и молниею, дождем и градом; ужас напал на обе стороны, и
многие начали уже переносить имение свое в церкви. Тогда владыка Симеон
пошел в церковь св. Софии, облачился, велел взять крест и образ богородицы и
пошел на большой мост, за ним следовали священники, причет церковный и толпа
народу. Многие добрые люди плакали, говоря: "Да укротит господь народ
молитвами господина нашего святителя!"; другие, припадая к ногам владыки, с
плачем говорили: "Иди, святитель, благослови народ, да утишит господь твоим
благословением усобную рать!"; а иные прибавляли: "Пусть все зло падет на
зачинщиков!" Между тем крестный ход, невзирая на тесноту от вооруженных
людей, достиг большого моста; владыка стал посреди него и начал
благословлять крестом на обе стороны: тогда одни, видя крест, начали
кланяться, другие прослезились; от Софийской стороны пришел старый посадник
Федор Тимофеевич с другими посадниками и тысяцкими и стал просить владыку,
чтоб установил народ; владыка послал духовника своего, архимандрита
Варлаама, и протодьякона на двор Ярославов к св. Николе отнести
благословение степенному посаднику Василью Осиповичу, тысяцкому, всему
народу и сказать им, чтоб расходились по домам. Те отвечали:
"Пусть святитель прикажет своей стороне разойтись, а мы здесь своим, по
его благословению, приказываем то же самое", и таким образом все разошлись.
Мы видели, как дорого поплатились новгородцы за своих ушкуйников при
Димитрии Донском; это заставляло их строго смотреть, чтоб шайки людей,
обремененных долгами, холопей, рабов не собирались в их волостях и не
отправлялись разбойничать на Волгу; это же повело и к ссоре Новгорода со
Псковом в 1390 году.
Пошли новгородцы с войском ко Пскову под предводительством князя Семена
Олгердовича и стали на Солце. Но тут явились к ним послы псковские и
заключили мир с обязательством не вступаться за должников, холопей и рабов,
которые ходили на Волгу, но выдавать их. Ушкуйничество, впрочем, не
прекратилось: под следующим же годом встречаем известие, что новгородцы,
устюжане и другие собрались и пошли в насадах и ушкуях рекою Вяткою и Камою,
взяли Жукотин, Казань, выплыли потом на Волгу и пограбили всех гостей. Не
прекратилась и вражда Новгорода со Псковом: в 1394 году новгородцы пошли с
войском ко Пскову и стояли под ним 8 дней; был у них бой с псковичами, где
они потерпели неудачу и принуждены были ночью бежать домой, побросавши свои
стенобитные орудия; вследствие этого-то неудачного похода свергнут был, как
видно, посадник Осип Захарович. Несмотря, однако, на свое торжество,
псковичи не хотели продолжать войны с старшим братом и отправили послов в
Новгород; но на этот раз послы возвратились без мира; через два года явились
в Новгород новые знатные послы из Пскова и били челом владыке Иоанну:
"Чтоб ты, господин, благословил детей своих Великий Новгород, чтобы
господин наш Великий Новгород нелюбье нам отдал и принял бы нас в старину".
Владыка благословил детей своих: "Вы бы, дети, мое благословение приняли,
псковичам нелюбье отдали и свою братью младшую приняли по старине; потому
что, дети, видите, уже последнее время приходит, надобно христианам быть
заодно".
Новгородцы послушались и заключили мир по старине.
Но если после этого не было войны между Новгородом и Псковом, зато не
было и единодушного союза между ними, какого желал владыка; и после
псковский летописец постоянно жалуется, что новгородцы не помогают
псковичам. Отношения между старшим и младшим братом были таковы, что они не
могли действовать заодно; но этот недостаток единства между ними пролагал
московским князьям путь к усилению своей власти, к собранию Русской земли.
Действительно, по словам новгородского владыки, приходило теперь последнее
время, но последнее время для особного существования Новгорода, Пскова и
других русских волостей. Угрожаемый немцами и Литвою, оставляемый без помощи
Новгородом, Псков необходимо должен был обратиться к сильному князю
московскому, который теперь имел возможность заняться его делами, оборонить
отчину св. Ольги, и вот с последнего года XIV века во Пскове происходит
важная перемена: он начинает принимать князей от руки великого князя
московского. Таким образом, сын Донского примыслил богатые волости на
берегах Оки и Волги, утвердил свое влияние во Пскове, заставил новгородцев
держать свое княжение честно и грозно, потому что грозил постоянно их
богатым колониям заволоцким. Рязань и Тверь, слабые, волнуемые усобицами, не
могли и думать о борьбе с Москвою, но все более и более подчинялись ее
влиянию.
В 1402 году великий князь московский Василий от имени всех родичей -
дяди Владимира Андреевича и троих родных братьев - Юрия, Андрея и Петра -
заключил договор с великим князем рязанским Федором Ольговичем. В этом
договоре московский князь делит своих родичей на два разряда - братьев
младших (князь Владимир Андреевич и князь Юрий Димитриевич) и братьев
меньших (князья Андрей и Петр Димитриевичи). Великий князь рязанский
обязывается держать великого князя московского старшим братом, младших его
братьев равными себе братьями, меньших братьев младшими. Обязывается не
приставать к татарам; выговаривает себе право отправлять посла (киличея) в
Орду с подарками, право принять у себя татарского посла с честию для добра
христианского; но при этом обязывается давать знать в Москву, если вздумает
послать киличея, равно как передавать в Москву все вести ордынские. "А
отдалится от нас Орда, тогда тебе с нами учинить по думе", - прибавляет
великий князь московский. Не раз было упомянуто о наследственной вражде
между великими князьями - рязанским и пронским; московский князь ставит себя
посредником между ними и вносит в договор следующее условие: "С князем
великим Иваном Владимировичем (пронским) взять любовь по прежним грамотам, а
если учинится между вас какая обида, то вам послать бояр своих для решения
спора, если же они не решат, то третий (судья) им митрополит: кого
митрополит обвинит, тот и должен отдать обидное; а не отдаст, то я, великий
князь Василий Димитриевич, заставлю его исправиться". Московский князь
обязывает рязанского помириться с князьями новосильским и торусским по
прежним грамотам и жить с ними без обиды, потому что те князья один человек
с московским. Если случится у этих князей спор с князем рязанским о земле
или о воде, то решают его бояре, высланные с обеих сторон; если же бояре не
уладятся, то избирают третьего судью, приговор которого приводится в
исполнение князем московским. Если князь литовский Витовт захочет любви с
князем рязанским, то последний может взять с ним любовь, но только по думе с
князем московским, как будет годно. Но, несмотря на посредничество
московского князя, вражда между князьями рязанским и пронским не стихла: в
1408 году князь Иван Владимирович пронский пришел нечаянно с татарами и
выгнал из Рязани князя Федора Ольговича, который бежал за Оку.
Московский князь послал на помощь к изгнанному воевод коломенского и
муромского с тамошними полками; на реке Смядве встретились они с пронским
князем и были разбиты: коломенский воевода был убит, муромский взят в плен.
Несмотря, однако, на эту победу, пронский князь уступил Рязань опять Федору,
вероятно вследствие угроз князя московского.
В 1399 году умер тверской князь Михаил, последний опасный соперник
московского князя. Договорная грамота его с сыном Донского дошла до нас: в
ней отношения князя тверского к московскому и его братьям не определены
родовыми счетами:
Михаил называется просто братом Василия. Тверской князь обязывается за
себя, за детей своих, за внучат и за племянников не искать ни Москвы, ни
великого княжения Владимирского, ни Великого Новгорода; обязывается быть
заодно с московским князем на татар, на литву, на немцев и ляхов. Если на
московских князей нападут татары, литва, немцы или поляки и сам Василий с
братьями сядет на коня, то Михаил обязан послать к ним на помощь двоих
сыновей да двоих племянников, оставив у себя одного сына; если же татары,
литва или немцы нападут на Тверское княжество, то московский князь обязан
сам идти на помощь к Михаилу с своею братьею. Эта разница в обязательствах
объясняется старостию Михаила относительно Василия. Тверской князь обязан
объявить Витовту литовскому, что он один человек с московским князем. К Орде
тверскому князю путь чист, равно его детям, внучатам и людям. В первый раз
московский князь упоминает о князьях, которых ему или его младшей братье бог
поручил: если кто-нибудь из них отъедет к тверскому князю, то последний не
может вступаться в их вотчины: они остаются за московским князем.
Распределение Тверских волостей между сыновьями, сделанное князем
Михаилом, замечательно, и здесь ясно обнаруживается намерение завещателя
увеличить волость старшего брата пред волостями младших, чтоб сделать
восстание последних и усобицы невозможными: старший сын Михаила, Иван,
получил Тверь с семью городами, а двое других сыновей, Василий и Федор, -
только по два города; притом можно думать, что в Кашинском же уделе второго
сына, Василия Михайловича, помещен был и внук Михайлов Иван, сын умершего
при жизни отцовой Бориса Михайловича. Мы видели упорную борьбу Михаила с
Дмитрием московским, которая обличила большую энергию в тверском князе; мы
видели также стремление Михаила подчинить себе Кашинское княжество; это
стремление увенчалось успехом, несмотря на сопротивление Москвы, ибо мы
видим Кашин во власти Михаила, и он завещает этот город второму сыну своему
Василию. Мир, господствовавший в Тверских волостях в продолжение 25 лет по
окончании борьбы с Москвою, дал Михаилу досуг обратить свою деятельность на
устроение внутреннего наряда; и автор сказания о его смерти говорит, что в
княжение его разбойники, воры и ябедники исчезли, корчемники, мытари и
торговые злые тамги истребились, о насилиях и грабежах нигде не было слышно;
вообще о Михаиле встречаем в летописях такой отзыв: был он крепок, сановит и
смышлен, взор имел грозный и дивный.
Новый тверской князь Иван Михайлович, по обычаю, немедленно же хотел
воспользоваться полученными от отца средствами для приведения в свою волю
младших братьев. Тверские бояре великокняжеские начали обижать удельных
князей.
Василий Михайлович кашинский пришел к своей матери, великой княгине
Евдокии и стал говорить ей: "Бояре брата нашего крестное целование к нам
сложили, тогда как они клялись отцу нашему - хотеть нам добра". Великая
княгиня тотчас же отправила своих бояр с боярами младших сыновей к старшему,
которому они должны были сказать: "Господин князь великий! вопреки грамоте
отца нашего, бояре твои сложили к нам крестное целование, и ты б, господин
князь великий, пожаловал, велел своим боярам крестное целование держать по
грамотам отца нашего". Но Иван велел им прямо сказать, что бояре тверские
сложили к ним крестное целование по его приказу, и начал с тех пор сердиться
на мать, братьев и племянника. Но мать последнего, вдова Бориса Михайловича,
родом смольнянка, взяла сына, боярина Воронца и явилась в Тверь к великому
князю с оправданием, что она не посылала своих бояр вместе с другими
удельными. Эта лукавая лесть, по выражению летописца, понравилась Ивану; он
отнял у брата Василия кашинского Луское озеро и отдал его племяннику Ивану
Борисовичу. Тщетно Василий чрез владыку тверского Арсения просил у брата
общего суда: тот велел отвечать ему: "Суда тебе не дам".
Скоро Иван успел примыслить новую волость к своей отчине: в 1402 году
умер двоюродный брат его Иван Всеволодович холмекий и мимо родного брата
Юрия отказал свой удел сыну великого князя Александру; в следующем году этот
Александр выгнал дядю Василия Михайловича из Кашина; тот убежал в Москву, и
великий князь успел на этот раз помирить его с старшим братом; но чрез год,
когда кашинский князь приехал за чем-то в Тверь к старшему брату, то
последний велел схватить его вместе с боярами; двоюродный брат их Юрий
Всеволодович, боясь такой же участи, убежал в Москву; неизвестно, что
заставило Ивана выпустить своего пленника и поцеловать с ним крест; но через
месяц кашинский князь был уже в Москве, и тверские наместники сидели в
Кашине, угнетая его жителей продажами и грабежом.
Дела литовские мешали московскому великому князю вступиться в усобицу
тверских князей. Как видно, он дал изгнанному Василию Михайловичу
Переяславль в кормление; но когда явился из Литвы более важный для Москвы
выходец, князь Александр Нелюб, то великий князь Василий отдал Переяславль
ему; вероятно, это самое обстоятельство заставило кашинского князя вступить
в переговоры с старшим братом своим, Иваном тверским, который возвратил ему
Кашин.
Между тем Юрий Всеволодович холмский все жил в Москве и вдруг в 1407
году поехал в Орду искать великого княжения Тверского под двоюродным братом
своим Иваном.
Последний, узнав об этом, также отправился в Орду судиться с Юрием; но
легко было предвидеть, кто из двух будет оправдан на этом суде - богатый ли
Иван или безземельный Юрий? Все князья ордынские, говорит летописец,
оправили князя Ивана Михайловича и с честию отпустили его в Тверь, а Юрий
остался в Орде. В 1408 году поднялась вражда между князем Иваном
Михайловичем и племянником его Иваном Борисовичем, которому он до сих пор
покровительствовал: услыхав о приближении дяди с войском к Кашину, Иван
Борисович бежал в Москву, но мать его отвезена была пленницею в Тверь, и в
Кашине сели наместники великого князя тверского, т. е., как надобно
полагать, в той части Кашина, которою владел Иван Борисович, ибо тут же
сказано, что князь Иван Михайлович заключил мир с братом своим, Василием
кашинским. Мир этот, однако, продолжался не более трех лет: в 1412 году
встало опять между братьями нелюбье великое, по выражению летописца: князь
Иван Михайлович тверской велел схватить брата своего Василия Михайловича
кашинского вместе с женою, боярами и слугами; княгиню велел отвезти в Тверь,
а самого Василия Михайловича в Старицу; но при переправе через реку Тмаку,
когда все провожатые сошли с лошадей, князь в одном терлике, без кивера
погнал свою лошадь вброд, переправился через реку и потом поскакал по
неезжалым дорогам; в одном селе посчастливилось ему найти преданного
человека, который заботился об нем, укрывал в лесу, перенимал вести и,
улучив наконец удобное время, убежал с князем в Москву.
В это самое время явился из Орды в Тверь посол лютый звать князя Ивана
к хану; тот поехал, но еще прежде него отправился в Орду из Москвы брат его
Василий, прежде и возвратился и, пользуясь отсутствием старшего брата,
попытался было овладеть Кашином с татарами; но князь Иван Борисович с
тверскою заставою (гарнизоном) не пустил его в город. Это показывает,
во-первых, что Василий успел склонить хана на свою сторону, ибо тот дал ему
татар в помощь, во-вторых, видим, что князь Иван Борисович помирился уже с
старшим дядею и действовал за него, против младшего. Скоро перемена хана в
Орде переменила и дела тверские: враждебный князю Ивану Михайловичу хан
Зелени-Салтан был убит, и преемник его отпустил тверского князя с честию и
пожалованием.
Этим оканчиваются известия о тверских делах в княжение Василия
Димитриевича.
Дела ордынские и литовские мешали московскому князю пользоваться
тверскими усобицами; сначала князь Иван Михайлович был в союзе с Москвою и
послал полки свои на помощь Василию Димитриевичу против Витовта к реке
Плаве; но тут московский князь скрыл свои переговоры с Витовтом от князей и
воевод тверских; кроме того, в договорной грамоте с литовским князем написал
имя тверского великого князя ниже имен родных братьев своих Димитриевичей,
вследствие чего тверичи с гневом ушли домой, и князь их с тех пор перестал
помогать Москве 26.
Несмотря на то, однако, он не смел и думать об открытой борьбе с
Москвою.
Опасение тверского князя затронуть могущественную Москву видно из того,
что когда Эдигей во время осады Москвы послал звать его к себе на помощь с
войском, то князь Иван показал вид, что послушался приказа, и поехал к
Эдигею, только один, без войска; а потом под предлогом болезни возвратился с
дороги.
Современники считали этот поступок тверского князя мастерским делом;
вот что говорит летописец: "Таковым коварством перемудрова, ни Эдигея
разгнева, ни князю великому погруби, обоим обоего избежа; се же створи
уменски, паче же истински".
Тверской князь боялся князя московского наравне с ханом татарским; это
всего лучше показывает значение Москвы при сыне Донского; несмотря на то,
Василий Димитриевич не мог еще смотреть на хана как только на равного себе
владетеля, не мог совершенно избавиться от зависимости ордынской. Мы видели,
что в начале своего княжения московский князь ездил в Орду искать
благосклонности Тохтамыша, с ярлыком которого овладел Нижним. Между тем
летописи говорят о нападениях татар на Рязань: два раза пустошили они это
пограничное с степью княжество безнаказанно, в третий были побиты князем
Олегом; в 1391 году Тохтамыш послал какого-то царевича Бектута, которому
удалось взять Вятку, перебить и попленить ее жителей; как видно, этот поход
был предпринят с целию отомстить вятчанам за их ушкуйничество. Более важных
предприятий нельзя было ожидать со стороны Тохтамыша, потому что к смятениям
внутренним присоединялась еще борьба с Тамерланом. В конце XIV века для Азии
повторились времена Чингисхановы: сын небогатого чагатайского князька,
Тимур, или Тамерлан, начал в половине XIV века поприще свое мелким грабежом
и разбоями, а в 1371 году владел уже землями от Каспийского моря до
Маньчжурии. Ему был обязан Тохтамыш престолом Кипчакским, но не хотел быть
благодарным и вооружился против Тамерлана. В 1395 году на берегах Терека
Тохтамыш потерпел поражение и принужден был спасаться бегством в лесах
болгарских, а Тамерлан вошел в русские пределы, взял Елец, пленил его князя,
опустошил окрестную страну. Нападение не было нечаянное, и Василий
Димитриевич имел время приготовиться: он собрал большое войско и стал на
границе своего княжества, на берегу Оки. Но он не дождался врага; простоявши
15 дней в земле Рязанской, опустошивши оба берега Дона, Тамерлан вышел из
русских пределов в тот самый день, когда москвичи встретили образ
богородицы, принесенный из Владимира.
После разгрома Тамерланова Золотая Орда долго не была опасна
московскому князю; в продолжение 12 лет летописец раза три упоминает только
о пограничных сшибках хищнических отрядов татарских с рязанцами, причем
успех большею частию оставался на стороне последних. Несколько ханов
переменилось в Орде, а великий князь московский не думал не только сам
ездить к ним на поклон, но даже не посылал никого: на требование дани
отвечал, что княжество его стало бедно людьми, не на ком взять выхода, тогда
как татарская дань с двух сох по рублю шла в казну великокняжескую. Наконец,
обращение с татарами переменилось в областях московских: над послами и
гостями ордынскими начали смеяться и мстить им за прежнее разными
притеснениями. В это время, как во время Мамаево, всеми делами в Орде
заведовал князь Эдигей; долго терпел он презрительное обращение московского
князя с бывшими повелителями; наконец решился напомнить ему о себе. Но,
подобно Тохтамышу, и Эдигей не осмелился явно напасть на Москву, встретиться
в чистом поле с ее полками; только от хитрости и тайны ждал он успеха; дал
знать великому князю, что хан со всею Ордою идет на Витовта, а сам с
необыкновенною скоростию устремился к Москве. Василий Димитриевич,
застигнутый врасплох, оставил защищать Москву дядю Владимира Андреевича да
братьев своих Андрея и Петра Димитриевичей, а сам с княгинею и детьми уехал
в Кострому. Жители Москвы смутились, от страха побежали в разные стороны, не
заботясь об имении, чем воспользовались разбойники и воры и наполнили руки
свои богатством. Посады были уже выжжены, когда явились татары Эдигеевы и со
всех сторон облегли город. Остановившись у Москвы, Эдигей разослал в разные
стороны отряды, которые опустошили Переяславль, Ростов, Дмитров, Серпухов,
Верею, Новгород Нижний, Городец, Клин; много народу погибло от татар, много
и от жестокого холоду и вьюг. Тридцатичетырехтысячный отряд послан был в
погоню за великим князем, ноне успел догнать его. Между тем Эдигей стоял
спокойно под Кремлем; сберегая людей и помня неудачу Тохтамышеву, он не
делал приступов, а хотел зимовать и принудить к сдаче голодом; уже месяц
стоял Эдигей под Москвою, как вдруг пришла к нему весть из Орды от хана,
чтоб шел немедленно домой, потому что какой-то царевич напал на хана.
Осажденные ничего не знали об этом, и когда Эдигей прислал к ним с мирными
предложениями, то они с радостию заплатили ему три тысячи рублей за
отступление; Эдигей поспешно поднялся и вышел из русских пределов, взявши по
дороге Рязань (1408 г.).
Но и после нашествия Эдигеева московский князь три года не ездил в Орду
сам и не посылал туда ни родственников своих, ни бояр больших; только в 1412
году, когда новый хан Зелени-Салтан (Джелаледдин Султан), сын Тохтамыша, дал
изгнанным нижегородским князьям ярлык на их отчину, Василий Димитриевич
поехал в Орду с большим богатством и со всеми своими вельможами. Это
последнее известие об отношениях Москвы к Орде в княжение Василия
Димитриевича; после встречаем только известия о нападениях татарских на
пограничные с степью русские области: в 1410 году татары напали нечаянно на
Рязань, но были отбиты и потеряли добычу; в 1414 они воевали по Задонью,
взяли Елец и убили тамошнего князя; в 1422 году они прогнаны были из области
Одоевской; в 1424 году хан Куидадат вошел в Одоевскую область, простоял
здесь три недели и отправился к Рязани; но вдесь встречен был русскими
войсками и поражен.
Опаснее была Литва. Когда еще в 1386 году Василий Димитриевич спасался
бегством из Орды от Тохтамыша, то, разумеется, не мог бежать прямою дорогою,
а направлял путь к западным странам, свободным от татарского влияния;
сначала он укрывался в Молдавии, а оттуда пробирался в Москву чрез литовские
владения; известия разногласят насчет того, где именно Василий встретился с
Витовтом, ведшим тогда борьбу с Ягайлом; но согласны в том, что молодой
московский князь дал или принужден был дать Кейстутову сыну слово жениться
на его дочери Софии. Слово было сдержано, как только Василий стал великим
князем: в 1390 году трое бояр великокняжеских привезли невесту в Москву
из-за моря, от немцев, по выражению летописца, т. е. из владений Ордена, где
жил тогда Витовт. Но эта близкая родственная связь не принесла Москве
никакой пользы, когда Витовт, помирившись с Ягайлом, стал великим князем
литовским и начал стремиться к увеличению своих владений, ибо это увеличение
единственно могло произойти чрез покорение областей Руси Восточной.
Сначала Орден не давал Витовту досуга обратить свое внимание на восток;
великий магистр Конрад фон Юнгинген хотел воспользоваться борьбою между
Ягайлом и младшим братом его, Свидригайлом Олгердовичем витебским (который,
по обычаю, отдался под покровительство Ордена), и в 1394 году осадил Вильну.
Но, несмотря на многочисленность осаждавших, их искусство, опытность вождей,
превосходную по тому времени артиллерию, осажденные отбивались с таким
мужеством, что магистр, потеряв треть войска, множество лошадей и снарядов,
принужден был снять осаду и заключить мир с Витовтом, чтоб только
беспрепятственно выйти из Литвы. Мир с немцами дал Витовту возможность
обратить внимание на восток и примыслить важную волость Смоленскую. В
Смоленске происходила в это время сильная усобица между князем Юрием
Святославичем и братьями его за уделы и за то, что ни один брат не хотел
служить другому. Князь Юрий был принужден уехать из Смоленска к тестю своему
князю Олегу рязанскому, а Витовт спешил воспользоваться этим
обстоятельством, ибо удаление Юрия не примирило остальных Святославичей;
литовский князь распустил слух, что идет на татар, - вместо того вдруг
явился под Смоленском. Один из князей, Глеб Святославич, выехал к нему
навстречу с небольшою дружиною, был принят с честию, отпущен с миром, причем
Витовт велел сказать остальным князьям: "Чтоб вам, всем князьям братьям,
выехать ко мне с любовию, по охранной грамоте (по опасу); слышал я, что
между вами нет единства и вражда большая; так если будет между вами какой
спор, то вы сошлитесь на меня как на третьего, и я вас рассужу справедливо".
Смоленские князья обрадовались, что нашелся беспристрастный третий судья,
который рассудит их по всей справедливости и разделит им вотчину по жребию:
все они собрались и поехали к Витовту с дарами; но Витовт, взявши дары,
велел перехватать всех князей и отослал их в Литву, потом подступил к
городу, пожег посады, взял крепость и посадил здесь своих наместников (1395
г.).
Но старший из смоленских князей, Юрий, оставался на свободе, в Рязани,
и в конце 1395 года тесть его Олег вместе с ним и другими князьями опустошил
литовские владения; но еще не успел Олег возвратиться в Рязань, как услыхал,
что Витовт пустошит его собственные волости. Тогда, оставив свою добычу в
надежном месте, Олег ударил врасплох на литовцев, рассеявшихся для грабежа,
и поразил их; Витовт испугался и ушел домой. Великий князь московский при
всех этих событиях явно держал сторону тестя: в 1396 году он ездил на
свидание с ним в Смоленск, праздновал здесь пасху, я когда рязанский князь
снова вошел с полками в землю Литовскую и осадил Любутск, то Василий
отправил к нему посла и отвел его от того города. Потом, когда Витовт вошел
в рязанские владения и пролил здесь кровь, как воду, по выражению летописей,
и людей побивал, сажая их улицами, то из Москвы не было ему никакого
препятствия, напротив, зять встретил его в Коломне, поднес дары и оказал
большую честь. Мы видели, что в 1397 году оба князя, и московский и
литовский, заодно посылали требовать от новгородцев, чтоб те разорвали мир с
немцами; но тогда же московский князь мог узнать, какого союзника он имел в
своем тесте, ибо в то же время Витовт требовал от новгородцев, чтобы те
поддались ему; получивши отказ, он послал в 1399 году в Новгород грамоту
разметную (объявление войны) и велел сказать новгородцам: "Вы меня
обесчестили: что было вам мне поддаться, а мне было вашим князем великим
быть и вас оборонять: но вы мне не поддались". Но не один Витовт объявлял
свои притязания на Новгород: еще в 1389 году приехал туда князь
Симеон-Лугвений Олгердович, был принят новгородцами с честию и за эту честь
дал брату своему королю Ягайлу следующую запись: "Так как господин Владислав
(Ягайло), король польский, литовский, русский и иных земель многих
господарь, поставил нас опекуном над мужами и людьми Великого Новгорода, то
мы королю и Ядвиге королеве вместе с новгородцами обещались и обещаемся,
пока держим Новгород в нашей опеке, быть при короне Польской и никогда не
отступать от нее".
Намерение Витовта овладеть Новгородом обнаруживается и в договоре его с
Орденом в 1398 году; здесь Витовт обещался Ордену помогать ему в завоевании
Пскова, за что Орден с своей стороны обязался помогать Витовту в завоевании
Великого Новгорода. Но война с последним была отложена, потому что Витовт
обратил внимание на дела ордынские, вмешательство в которые обещало ему
выгоды более важные. По удалении Тамерлана на юг Тохтамыш попытался было
снова утвердиться в Золотой Орде, но был изгнан ханом Темир-Кутлуем
(Kotlogh-Timur) и отдался в покровительство Витовту, который обещал ему
возвратить Кипчак с тем, чтобы Тохтамыш потом помог ему овладеть Москвою.
В 1399 году Витовт собрал огромное войско; кроме руси, литвы, жмуди и
татар Тохтамышевых здесь были полки волошские, польские и немецкие, ибо и
находившийся тогда в мире с Витовтом великий магистр Ордена прислал ему
отряд войска; одних князей летописцы насчитывают до пятидесяти. Перед
выступлением в поход к Витовту явились послы от Темира-Кутлуя. "Выдай мне
беглого Тохтамыша, - велел сказать ему хан, - он мой враг, не могу
оставаться в покое, зная, что он жив и у тебя живет, потому что изменчива
жизнь наша: нынче хан, а завтра беглец, нынче богат, завтра нищий, нынче
много друзей, а завтра все враги. Я боюсь и своих, не только что чужих, а
хан Тохтамыш чужой мне и враг мой, да еще злой враг; так выдай мне его, а
что ни есть около его, то все тебе". Витовт велел отвечать на это: "Хана
Тохтамыша не выдам, а с ханом Темир-Кутлуем хочу видеться сам". На берегах
Ворсклы произошло это свидание, в поле чистом, в земле Татарской. Но перед
битвою начались опять переговоры; Темир-Кутлуй послал сказать Витовту:
"Зачем ты на меня пошел? Я твоей земли не брал, ни городов, ни сел твоих".
Витовт велел отвечать: "Бог покорил мне все земли, покорись и ты мне, будь
мне сыном, а я тебе буду отцом, и давай мне всякий год дани и оброки; если
же не хочешь быть сыном, так будешь рабом, и вся орда твоя будет предана
мечу". Испуганный хан соглашался на все требования Витовта, который, видя
такую уступчивость, начал требовать, чтоб на деньгах ордынских чеканилось
клеймо литовского князя; хан просил три дня срока подумать. Но в это время
пришел к нему Эдигей; старик, узнавши об условиях, сказал хану: "Лучше нам
умереть, чем согласиться на них", - и послал к Витовту требовать личных
переговоров; литовский князь выехал на берег Ворсклы, и Эдигей стал ему
говорить с другого берега: "По праву взял ты нашего хана в сыновья, потому
что ты стар, а он молод; но я старше еще тебя, так следует тебе быть моим
сыном, дани давать каждый год, клеймо мое чеканить на литовских деньгах".
Витовт рассвирепел и велел немедленно полкам своим сходиться на битву.
Сначала полки Витовтовы схватились с полками Эдигеевыми; с обеих сторон
стреляли из самострелов и пищалей; но пушки и пищали плохо действовали в
чистом поле. Несмотря на то, Витовтова рать крепко боролась, падали стрелы
как дождь, и стали полки Витовтовы перемогать князя Эдигея. Но в это время
обошли кругом полки Темир-Кутлуевы, вступили в битву и одолели силу
литовскую. Тохтамыш первый обратился в бегство и в этом бегстве много народа
побрал и много Литовской земли пограбил. Победители взяли весь обоз Витовта,
который едва успел убежать с небольшою дружиною; татары гнались за ним
пятьсот верст до самого Киева: ставши под этим городом, Темир-Кутлуй
распустил свою силу воевать Литовскую землю, и ходила татарская рать до
самого Луцка, опустошив все на своем пути. Киев откупился тремя тысячами
рублей, причем Печерский монастырь заплатил от себя 30 рублей, и хан ушел в
степи, оставив Литовскую землю в плаче и скудости: летописец насчитывает
между убитыми с лишком 20 князей.
Битва Куликовская возвестила падение татарского владычества в Восточной
Европе; Мамай пришел на Дон с целию напомнить Руси Батыя, восстановить
порядок вещей, утвердившийся после сражения при Сити; Мамай был побежден, и
битва при Ворскле показала ясно следствия этой победы: Темир-Кутлуй пришел
не нападать, но защищаться от замыслов одного из государей Восточной Европы:
унизительные условия, которые он соглашался принять, показывают всего лучше
перемену отношений; татары победили, но какие же были следствия этой победы?
Опустошение некоторой части литовских владений - и только! Темир-Кутлуй
должен был удовольствоваться тем, что освободился от страха пред Тохтамышем.
Важность битвы при Ворскле для судеб Восточной Европы не подлежит сомнению:
конечно, нельзя нисколько утверждать, что торжество Витовта и Тохтамыша над
Темир-Кутлуем имело бы необходимым следствием подчинение Москвы и остальных
княжений Восточной Руси Витовту; но нельзя также не признать, что опасность
Москве от этого торжества грозила большая.
Витовт приутих и заключил с новгородцами мир по старине в 1400 году. В
то же время и смольняне, которым тяжко было господство литовское, завели
сношения с родным князем своим, Юрием Святославичем, жившим по-прежнему у
тестя в Рязани.
Юрий пришел к Олегу и стал говорить ему со слезами: "Пришли ко мне
послы из Смоленска от доброхотов моих, говорят, что многие хотят меня видеть
на отчине и дедине моей; сотвори, господин, христову любовь, помоги, посади
меня на отчине и дедине моей, на великом княжении Смоленском". И вот в 1401
году Олег вместе с Юрием, князьями пронским, муромским и козельским
отправился к Смоленску: время он улучил удобное, говорит летописец, потому
что Витовт оскудел тогда до конца людьми после побоища при Ворскле, и в
Смоленске была крамола: одни хотели здесь Витовта, а другие многие - своего
отчича, старинного князя Юрия. Пришедши под Смоленск, Олег велел повестить
его жителям: "Если не отворите города и не примете господина вашего, князя
Юрия, то буду стоять здесь долго и предам вас мечу и огню; выбирайте между
животом и смертию". Смольняне сдались, и многие из них были рады князю
своему Юрию, но другие ненавидели его. Вошедши в город, Юрий начал тем, что
убил Витовтова наместника, князя Романа Михайловича брянского, с его
боярами, а потом перебил и смоленских бояр, преданных Витовту, Олег,
возвративши зятю его отчину, не был этим доволен, но вошел со всем войском в
литовские владения и возвратился оттуда с большою добычею. В августе месяце
утвердился в Смоленске Юрий, а осенью того же года Витовт уже стоял с
полками под этим городом, где поднялась сторона, ему преданная; но
противники Литвы осилили, перебили много ее приверженцев, и Витовт,
простоявши четыре недели понапрасну, заключил перемирие и отступил от
Смоленска. Следующий 1402 год был счастливее для Витовта: сын рязанского
князя Родослав Ольгович пошел на Брянск, но у Любутска встретили его двое
князей Гедиминовичей - Симеон-Лугвений Олгердович и Александр Патрикиевич
стародубский, разбили его и взяли в плен; три года просидел он в тяжком
заключении у Витовта, наконец отпущен в Рязань за 3000 рублей. В 1403 году
победитель Родослава Лугвений взял Вязьму, а в 1404 сам Витовт опять осадил
Смоленск, и опять неудачно: три месяца стоял он под городом, много трудился
и бил пушками, но взять не мог и, опустошив окрестности, ушел в Литву,
Смоленский князь Юрий видел, однако, что один он не в состоянии противиться
Витовту, который показывал ясно намерение овладеть во что бы то ни стало
Смоленском, внутри которого была у него сильная сторона; Олег рязанский умер
(1402 г.), следовательно, отсюда нечего было ожидать помощи. Оставался
только один русский князь, могший поспорить с Витовтом, то был князь
московский, но последний, зять Витовта, до сих пор был с ним в постоянном
союзе; трудно было надеяться и отсюда помощи бескорыстной; Юрий видел, что
из двух подданств надобно выбрать менее тяжкое, и потому, взявши опасную
грамоту, приехал в Москву и стал умолять Василия Дмитриевича о помощи. "Тебе
все возможно, - говорил он, - потому что он тебе тесть, и дружба между вами
большая, помири и меня с ним, чтоб не обижал меня. Если же он ни слез моих,
ни твоего дружеского совета не послушает, то помоги мне, бедному, не отдавай
меня на съедение Витовту, если же и этого не хочешь, то возьми город мой за
себя; владей лучше ты им, а не поганая Литва". Василий обещался помочь ему,
но медлил; в некоторых источниках эта медленность объясняется
доброжелательством московского князя к тестю, хотя она может, естественно,
объясняться и без этого. Как бы то ни было, в то время, когда медлили в
Москве, в Смоленске и Литве не теряли времени: бояре смоленские,
доброжелательствовавшие Витовту, послали сказать ему, чтоб шел как можно
скорее к их городу, прежде чем придет Юрий с помощию московскою. Витовт
явился, и бояре сдали ему город вместе с женою Юрьевою, дочерью Олега
рязанского. Витовт отослал княгиню в Литву вместе с некоторыми боярами,
других бояр, самых сильных себе противников, казнил смертию, посадил в
городе своих наместников, а жителям дал большие льготы, отводя их тем от
князя Юрия, чтоб земля Смоленская не хотела последнего и не любила. В Москве
сильно рассердились или по крайней мере показали вид, что рассердились,
когда узнали о сдаче Смоленска; желая, как видно, сложить всю вину на самого
Юрия и поскорее освободиться от него, Василий сказал ему: "Приехал ты сюда с
обманом, приказавши смольнянам сдаться Витовту", и Юрий, видя гнев
московского князя, уехал в Новгород, где жители приняли его и дали
тринадцать за городов; Юрий и новгородцы целовали друг другу крест - не
разлучаться ни в жизни, ни в смерти; если пойдут какие иноплеменники на
Новгород ратью, то обороняться от них князю Юрию с новгородцами заодно. Так
пало знаменитое княжество Ростиславичей, отчина Мстислава!
Новгородцы, заключая договор с князем Юрием против иноплеменников, по
всем вероятностям, имели в виду самого опасного из этих иноплеменников,
князя литовского. И действительно, в следующем же 1405 году Витовт, пославши
объявление войны в Новгород, сам пошел с войском в Псковскую волость, тогда
как псковский посол жил еще в Литве, и псковичи, ничего не зная, не могли
приготовиться: Витовт взял город Коложе и вывел 11000 пленных, мужчин,
женщин и детей, не считая уже убитых; потом стоял два дня под другим
городом, Вороначем, где литовцы накидали две лодки мертвых детей: такой
гадости, говорит летописец, не бывало с тех пор, как Псков стал. Между тем
псковичи послали в Новгород просить помощи, и новгородцы прислали к ним
полки с тремя воеводами; но Витовт уже вышел из русских пределов. Псковичи
вздумали отомстить ему походом в его владения и звали с собою новгородцев:
"Пойдемте, господа, с нами на Литву мстить за кровь христианскую"; но
воеводы новгородские побоялись затрагивать страшного литовского князя и
отвечали псковичам: "Нас владыка не благословил идти на Литву, и Новгород
нам не указал, а идем с вами на немцев". Псковичи рассердились, отправили
новгородцев домой, а сами выступили в поход, повоевали Ржеву, в Великих
Луках взяли стяг Коложский, бывший в плену у Литвы, и возвратились с
добычею. Мало этого, в 1406 году псковичи подняли всю свою область и пошли к
Полоцку, под которым стояли трое суток.
Но ни псковичи, ни новгородцы не надеялись одними собственными силами
управиться с Витовтом и потому послали просить защиты у московского князя.
Мы не знаем, какие были уговоры у Василия Дмитриевича с Витовтом
относительно Смоленска, уже прежде принадлежавшего литовскому князю; нет
ничего странного, что Москва действовала нерешительно в смоленском деле. Но
нападение на псковские волости показывало ясно, что Витовт, ободренный
вторичным взятием Смоленска, не хочет удовольствоваться этим одним
примыслом, и московский князь не хотел ему уступать Пскова и Новгорода:
Василий разорвал мир с тестем за псковскую обиду, отправил брата Петра в
Новгород; потом, сложивши вместе с тверским князем крестное целование к
Витовту, собрал полки и послал их в Литовскую землю: они приступали к
Вязьме, Серпейску и Козельску, но безуспешно. Витовт за это велел перебить
всех москвичей, находившихся в его владениях; но здесь уже отозвался разрыв
с московским князем: до сих пор те из южных русинов и литвинов, которые были
недовольны новым порядком вещей, начавшим утверждаться со времени соединения
Литвы с Польшею, должны были сдерживать свое неудовольствие, ибо негде было
искать помощи, кроме иноверного Ордена: сильный единоверный московский князь
находился постоянно в союзе с Витовтом. Но когда этот союз переменился на
вражду, то недовольным литовским открылось убежище в Москве: первый приехал
из Литвы на службу к великому князю московскому князь Александр Нелюб, сын
князя Ивана Ольгимантовича, и с ним много литвы и поляков; Василий
Димитриевич принял его с любовью и дал ему в кормление Переяславль. С обеих
сторон, и в Москве и в Литве, собирали большое войско, и осенью 1406 года
московский князь выступил в поход и остановился на реке Плаве, близ
Кропивны, куда пришли к нему на помощь полки тверские с четырьмя князьями и
татарские от хана Шадибека. Литовский князь также вышел навстречу к зятю с
сильным войском, поляками и жмудью, но, по обычаю, битвы между ними не было:
князья начали пересылаться, заключили перемирие до следующего года и
разошлись, причем татары, уходя, пограбили русские области.
В 1407 году литовцы начали неприятельские действия, взявши Одоев.
Московский князь пошел опять с большим войском на Литовскую землю, взял и
сжег город Дмитровец; но, встретившись с тестем у Вязьмы, опять заключил
перемирие, и оба князя разошлись по домам. В следующем году отъехал из Литвы
в Москву родной брат короля Ягайла, северский князь Свидригайло Олгердович,
постоянный соперник Витовта, и соперник опасный, потому что пользовался
привязанностию православного народонаселения в Южной Руси. Свидригайло
приехал не один; с ним приехал владыка черниговский, шесть князей
Юго-Западной Руси и множество бояр черниговских и северских. Московский
князь не знал, чем изъявить свое радушие знаменитому выходцу: он дал
Свидригайлу в кормление город Владимир со всеми волостями и пошлинами,
селами и хлебами земляными и стоячими, также Переяславль (взятый,
следовательно, у князя Нелюба), Юрьев Польский, Волок Ламский, Ржеву и
половину Коломны. В июле приехал Свидригайло, в сентябре Василий с полками
своими и татарскими уже стоял на границах, на берегу Угры, а на другом
берегу этой реки стоял Витовт с Литвою, поляками, немцами и жмудью. Но и тут
битвы не было: постоявши много дней друг против друга, князья заключили мир
и разошлись.
Витовт был сдержан: после мира на Угре, во все остальное время княжения
Василиева, он не обнаруживал больше неприятельских замыслов ни против
Москвы, ни против Новгорода и Пскова. Во время войны между князьями
московским и литовским новгородцы, по обычаю, не хотели быть ни за того, ни
за другого: не отступали от Москвы и между тем держали у себя на пригородах
князя Симеона-Лугвения Олгердовича, присяжника Ягайлова. Напрасно после того
Ягайло и Витовт уговаривали новгородцев заключить тесный союз с Польшею и
Литвою и воевать вместе с немцами; те не соглашались, причем высказалась уже
главная причина, которая будет постоянно препятствовать тесному союзу
Новгорода с Гедиминовичами: последние уже были латины, поганые. В 1411 году
Симеон-Лугвений, видя, что мало пользы служить на пригородах новгородских,
уехал в Литву, свел и наместников своих, и в начале следующего года Ягайло,
Витовт и Лугвений разорвали всякий союз с новгородцами, прислали им взметные
грамоты и велели сказать: "Что было вам взяться служить нам, разорвать мир с
немцами, с нами стать заодно и закрепиться на обе стороны в запас;
пригодился бы этот союз - хорошо; а не пригодился, так ничего бы дурного не
было; мы к вам посылали бояр своих Немира и Зиновья Братошича спросить вас,
стоите ли в прежнем договоре? И вы отвечали Немиру: "Не может Новгород
исполнить королевского требования: как он с литовским князем мирен, так и с
немцами мирен". Мы князя Лугвения вывели от вас к себе, с немцами заключили
мир вечный, и с венграми, и со всеми нашими соседями (граничниками), а вы
слово свое забыли, да еще ваши люди нас бранили и бесчестили, погаными
звали; кроме того, вы приняли нашего врага, сына смоленского князя".
Лугвений велел прибавить: "Держали вы меня у себя хлебокормлением, а теперь
старшим моим братьям, королю и Витовту, это не любо и мне не любо, потому
что я с ними один человек, и с меня крестное целование долой". Войны,
однако, у Новгорода с Литвою не было: в 1414 году новгородские послы ездили
в Литву и заключили с Витовтом мир по старине; псковичи же заключили мир с
литовским князем еще в 1409 году по старине, на псковской воле, по
докончанию великого князя Василия Димитриевича; следовательно, при
заключении мира на Угре московский князь выговорил у Витовта и мир со
Псковом. Но в 1418 году Витовт писал к великому магистру Немецкого ордена,
поднимая его против псковичей; магистр отговаривался тем, что у Ордена со
Псковом заключен десятилетний мир; Витовт возражал, что Орден учрежден для
постоянной борьбы с неверными и, следовательно, должен помогать ему,
Витовту, как единоверному государю против неверных псковичей; представлял в
пример собственное поведение: в прошлом году московский великий князь
прислал звать его на немцев, но он не согласился. Неизвестно, потому ли
Витовт хотел поднять Орден на псковичей, что сам не мог напасть на них без
нарушения договора с Москвою; известно только то, что войны со Псковом не
было.
Витовт был сдержан; но на северо-востоке не умели понять необходимости
войны с литовским князем; видели вооружения сильные, но с первого взгляда
бесполезные, видели странную борьбу, кончившуюся как будто ничем; сильно
досадовали, что иноплеменнику Свидригайлу дано так много богатых волостей;
всего больше боялись и ненавидели татар: от них опасались вредных замыслов,
и вот действительно Эдигей страшно опустошил московские владения. "Эдигей, -
по мнению летописца, - ссорил тестя с зятем, чтоб они тратили свои силы в
борьбе и тем легче стали бы добычею татар; Эдигей посылал в Москву к
великому князю Василию, побуждая его на Витовта, давая ему помощь свою, а
князья и бояре и все думцы великокняжеские и вся Москва радовались Эдигеевой
любви к Василию Дмитриевичу и говорили: "Вся Орда в воле великого князя,
кого хочет воюет". Вот и начали воевать Литву, водя с собою рать татарскую,
а Литва воевала москвичей, крови лилось много. Татары обогащались добычею, а
московские бояре, воеводы и вельможи веселились. Но старикам старым это не
нравилось: не добра дума бояр наших, говорили они, что приводят на помощь к
себе татар, нанимают их серебром и золотом; не оттого ли в старину Киеву и
Чернигову приключились большие напасти и беды? И там братья воевали друг с
другом, поднимая половцев на помощь; а половцы, рассмотревши весь наряд и
всю крепость князей наших, потом их всех одолевали.
Что, если и теперь то же случится? Князь великий Василий Димитриевич
воевал с тестем своим, великим князем Витовтом Кейстутовичем, утомились и
заключили перемирие; а вражда между ними умножилась, и оба понесли много
убытков и томления. Не было в то время на Москве бояр старых, но молодые обо
всем советовали, радуясь войне и кровопролитию, а между тем Эдигей
беспрестанно ссорил князей, рассматривая весь русский наряд и все войско,
дожидаясь удобного времени, когда бы напасть на Русь. В это время прислал в
Москву к великому князю Свидригайло Олгердович, желая с ним вместе воевать
Литву. Свидригайло был верою лях, но устроен к брани, муж храбрый и крепкий
на ополчение; обрадовался ему князь великий со всеми боярами своими, дали
ему городов много, чуть-чуть не половину всего княжения Московского и даже
славный город Владимир, где соборная златоверхая церковь Пречистой
богородицы: и это все ляху-пришельцу дано было; оттого и многие беды
постигли нас: храбрый князь Свидригайло Олгердович и храброе его воинство
смутились и испугались, как дети малые, во время Эдигеева нашествия и
обратились в бегство".
Так рассуждает летописец. Свидригайло действительно не оправдал надежд
великого князя, хотя, быть может, союз этого Олгердовича с московским князем
и заставил Витовта ускорить заключением мира с последним. Свидригайло не мог
быть доволен таким окончанием войны, которое нисколько не изменяло его
положения к лучшему относительно Литвы: ему не удалось свергнуть Витовта с
московскою помощию. Вот почему он вошел в тесную дружбу с братом великого
князя Юрием, который уже тогда был в размолвке с Василием, не желая уступать
старшинства племяннику; этим объясняется поступок Свидригайла, который во
время Эдигеева нашествия не оказал великому князю никакой помощи и скоро
отъехал назад в Литву (1409 г.), обнаружив свою вражду к Москве тем, что на
дороге ограбил Серпухов.
Неизвестно, чего надеялся Свидригайло в Литве; известно только то, что
по приезде своем сюда он был схвачен в Кременце, заключен в темницу Ягайлом
и Витовтом и пробыл в цепях около девяти лет: только в 1418 году он был
освобожден острожским князем и убежал в Венгрию. Но заключение Свидригайла
не могло положить конца волнениям в Литве и Руси, ибо эти волнения зависели
не от личности одного человека, но от взаимных отношений двух или трех
народов, приведенных в неожиданную связь одним случайным обстоятельством.
Следя за отношениями московского князя к литовскому, мы видели обширные
честолюбивые замыслы последнего: примыслив важную волость Смоленскую, Витовт
хотел сделать то же с Новгородом и Псковом, хотел посадить своего хана в
Кипчаке и с его помощию подчинить себе Москву; но этот могущественный и
честолюбивый князь был не иное что, как вассал двоюродного брата своего,
короля польского: мог ли Витовт терпеливо сносить такое положение, могли ли
терпеливо сносить его Литва и Русь?
В 1398 году королева Ядвига прислала к Витовту письмо, в котором
говорилось, что Ягайло отдал ей княжества Литовское и Русское в вено,
вследствие чего она имеет право на ежегодную дань от них. Витовт собрал сейм
в Вильне и предложил боярам литовским и русским вопрос: "Считают ли они себя
подданными короны Польской в такой степени, что обязаны платить дань
королеве?" Все единогласно отвечали: "Мы не подданные Польши ни под каким
видом; мы всегда были вольны, наши предки никогда полякам дани не платили,
не будем и мы платить, останемся при нашей прежней вольности". После этого
поляки больше уже не толковали о дани. Но Витовт и бояре его не могли забыть
этой попытки со стороны Польши и должны были подумать о том, как бы
высвободиться и из-под номинального подчинения. Однажды на обеде, данном по
случаю заключения мира с Орденом, бояре провозгласили тост за Витовта,
короля литовского и русского, и просили его, чтоб он позволил всегда так
величать себя. Витовт на этот раз притворился скромником и отвечал, что не
смеет еще почитать себя достойным такого высокого титула. Королем литовским
и русским могли провозглашать его вельможи, потому что еще в 1396 году
древняя собственная Русь, или Киевская область, лишилась своего великого
князя Скиргайла-Ивана и соединилась опять с Литвою. Но если князь
литовско-русский с своими боярами хотел независимости от Польши, то вельможи
польские старались всеми силами соединить неразрывно Литву и Русь с своим
государством: в 1401 году на Виленском сейме в присутствии Ягайла и Витовта
было определено, что по смерти Витовта Литва и Русь возвращаются снова под
власть Ягайла; по смерти же королевской ни Литва без Польши не выбирает
великого князя, ни Польша без Литвы не выбирает короля: оба народа имеют
общих врагов и друзей. Ходили слухи еще об одном пункте договора, а именно
что по смерти Ягайла престол польский переходит к Витовту. В 1413 году связь
с Польшею была еще более скреплена на сейме Городельском: дворянство
литовское сравнено в правах с дворянством польским, за исключением, однако,
православных.
Последний пункт показывал ясно, как мало прочности было для будущего в
этой связи Литвы с Польшею; но пока она еще не рушилась, и первым важным
следствием ее для Восточной Европы было сокрушение Немецкого ордена. В конце
XIV века Витовт, чтобы заняться делами на востоке, хотел жить в мире с
немцами и даже отдал им на жертву Жмудь, упорно державшуюся язычества. В
1399 году, пользуясь прибытием заграничных крестоносцев, в том числе Карла,
герцога лотарингского, великий магистр выступил на Жмудь, жители которой
одни не могли сопротивляться немцам и принуждены были принять подданство и
крещение; некоторые из них, однако, по примеру старых пруссов убежали в
Литву. Когда Орден неотступно требовал их выдачи у Витовта, то последний
отвечал: "Вы, верно, хотите, чтоб я всем жмудинам за раз велел возвратиться
в их землю? Хорошо; но знайте, что эти люди самые горячие приверженцы
независимости, которую вы отняли у их земляков; никто лучше их не защитит
ее". Угроза Витовта скоро исполнилась: восстание вспыхнуло во всей Жмуди,
толпы вышли из лесов и ударили на новопостроенные замки орденские, сожгли
их, изрубили гарнизоны, начальников, рыцарей, духовных побрали в неволю,
после чего отправлены были послы к Витовту с просьбою, чтоб он взял Жмудь
под свою власть. Витовт согласился; жмудины разослали всюду грамоты с
жалобою на Орден: "Выслушайте нас, угнетенных, измученных, выслушайте нас,
князья духовные и светские! Орден не ищет душ наших для бога, он ищет земель
наших для себя; он нас довел до того, что мы должны или ходить по миру, или
разбойничать, чтобы было чем жить. Как они после того смеют называть себя
братьями, как смеют крестить? Кто хочет других умывать, должен быть сам
чист.
Правда, что пруссы покрещены; но они так же ничего не смыслят в вере,
как и прежде: когда войдут с рыцарями в чужую землю, то поступают хуже
турок, и чем злее свирепствуют, тем больше похвал получают от Ордена. Все
плоды земли нашей и улья пчелиные рыцари у нас забрали; не дают нам ни зверя
бить, ни рыбы ловить, ни торговать с соседями; что год, увозили детей наших
к себе в заложники; старшин наших завезли в Пруссию, других со всем родом
огнем сожгли; сестер и дочерей наших силой увлекли - а еще крест святой на
платье носят! Сжальтесь над нами! Мы просим крещения, но вспомните, что мы
люди же, сотворенные по образу и подобию божию, а не звери какие... От всей
души хотим быть христианами, но хотим креститься водою, а не кровию".
Началась война. Рыцари, пользуясь отсутствием Витовта к брату в Краков,
опустошили окрестности Гродна, за что Жмудь взяла Мемель; два раза потом
сильное орденское войско опустошало Литву; Витовт отплатил рыцарям
опустошением Пруссии; с обеих сторон, впрочем, не сделали ничего важного и
заключили перемирие, а в 1404 году вечный мир. Витовт принужден был спешить
заключением мира с Орденом, потому что должен был обратить внимание свое на
отношения к Северо-Восточной Руси; он уступил опять Жмудь рыцарям,
обязавшись даже в случае сопротивления жмудинов помогать Ордену при их
покорении. Несмотря на это. Жмудь не думала покоряться добровольно. Когда
орденские и Витовтовы войска входили в ее области, жители преклонялись на
время перед силою, но потом восставали опять. "Немало у нас (говорили они)
прелатов, ксендзов и тому подобных людей, которые отбирают у нас шерсть и
молоко, а в учении христианском не наставляют нас". Между тем Витовт,
управившись на востоке, начал думать, как бы опять овладеть Жмудью, стал
поддерживать жителей ее в их восстаниях, следствием чего были новые войны
Польши и Литвы с Орденом. В 1410 году Витовт соединился с Ягайлом и встретил
орденское войско под Грюнвальдом: у рыцарей было 83000 войска, у Витовта и
Ягайла - 163000, между которыми находились русские полки: смоленский,
полоцкий, витебский, киевский, пинский и другие. В начале битвы успех был в
стороне рыцарей; но отчаянное мужество русских смоленских полков,
выдержавших натиск немцев, дало возможность Витовту поправить дело: рыцари
потерпели страшное поражение, потеряли великого магистра Ульриха фон
Юнгингена, более 40000 убитыми и 15000 взятыми в плен вместе со всем обозом.
Грюнвальдская битва была одна из тех битв, которые решают судьбы народов:
слава и сила Ордена погибли в ней окончательно, покорители разъединенных
пруссов встретили громадное ополчение из трех соединенных народов Восточной
Европы, пред которым силы, мужество, искусство рыцарей оказались
недостаточными; военное братство, существовавшее для борьбы, не имело более
ни средств, ни цели для борьбы; силы его поникли пред соединенными силами
трех народов христианских, в ополчении врагов Ордена не приносилось более
языческих жертв, в нем раздавалась христианская молитва:
"Богородице, дево, радуйся!" Орден был предоставлен собственным
средствам: потерянные силы не восполнялись более толпами рыцарей из разных
краев Европы, потому что Орден не вел более войн с неверными, следовательно,
существование его становилось уже бесцельным, ненужным, и существование это
после Грюнвальдской битвы представляет только продолжительную агонию.
В то время, как орден Тевтонский в Пруссии оканчивал борьбу свою с
Литвою, другая половина его, орден Меченосцев в Ливонии, продолжала борьбу
со Псковом и Новгородом, В 1406 году, по возвращении псковичей с войны
литовской, из-под Полоцка, магистр ливонский пришел со всею силою и ходил
две недели по их волости: но известно, что значило тогда ходить по чужой
волости. Жители пригорода Велья выехали в числе 150 человек железной рати,
помолились богу и св.
Михаилу и ударили на немцев; поганые не выдержали и обратились в
бегство, потерявши много людей и знамя; а из вельян никто не был не только
убит, но даже и ранен; одного только немцы взяли в плен, но и тот убежал.
Это было в августе месяце; в октябре псковичи подняли всю свою волость и
пошли на Немецкую землю, подстерегли немецкую рать, убили у нее 20 человек
да 7 взяли живых; потом пошли за Новый городок, встретили другую немецкую
рать, ударили и на нее, убили 315 немцев, потеряли своих 34 человека и
возвратились домой с большою добычею. В следующем году приехал во Псков брат
великого князя московского Константин; первым делом его было послать слугу
своего в Новгород на добро Пскову, просить помощи на немцев; новгородцы,
однако, отказались, не помогли псковичам ни словом, ни делом. Тогда князь
Константин, будучи юн верстою, по выражению летописца, но совершен умом,
поднявши всю область Псковскую и пригороды, пошел воевать за Нарову;
повоевали много погостов, взяли много добычи; со времен князей Довмонта и
Давыда псковичи не бывали еще так далеко в Немецкой земле.
Благополучно возвратились псковичи из похода; но скоро князь Константин
уехал от них, и дела переменились; магистр пришел ко Пскову со всею немецкою
силою; псковичи вышли к нему навстречу, четыре дня стояли неприятели друг
против друга и бились об реку; немцы не отважились перейти ее и пошли уже
назад, как псковичи, ободренные этим отступлением, перешли реку в погнались
за ними; тогда немцы оборотились и нанесли им сильное поражение на
Логозовицком поле, убили трех посадников, множество бояр и сельских людей,
всего 700 человек; немцам победа стоила также дорого, и они не могли
воспользоваться ею. Это побоище, по словам летописца, было так же сильно,
как Ледовое и Раковорское. В то же самое время другая рать псковская
потерпела неудачу за Наровою, принуждена была бросить свои лодки и бежать от
неприятеля. Псковский летописец при этом продолжает жаловаться на
новгородцев: они взяли князя из Литвы, говорит он, все псковичам наперекор,
вложил им дьявол злые мысли в сердце - водить дружбу с Литвою и немцами, а
псковичам не помогают ни словом, ни делом. В следующем 1408 году магистр
пришел опять со всею силою на Псковскую волость, ходил по ней две недели, но
безуспешно, осаждал Велье; потом встречаем известие о новом неудачном набеге
немцев на Велье и о неудачном походе псковичей на Немецкую землю. В 1409
году новое нашествие немцев, опять без важных последствий, кроме поражения
псковских охочих людей. Наконец, в 1410 году псковские посадники и бояре
съехались с рыцарями у Киремпе и заключили мир по старине, на псковской
воле; в 1417 в Ригу приехал посол великокняжеский с двумя псковскими
сановниками, и заключили договор о свободной торговле и непропуске врагов
Ордена чрез псковские, а псковских - чрез орденские владения; в обидах
положено искать управы судом, а не мечом; великий князь Василий в этой
грамоте называется великим королем московским, императором русским. В 1420
году немецкие послы съехались с новгородскими на реке Нарове и заключили
вечный мир по старине, как было при Александре Невском.
В 1392 году приходили шведские разбойники в Неву, взяли села по обе
стороны реки, не доходя 5 верст до города Орешка; но князь Симеон (Лугвений)
Олгердович нагнал их и разбил; в 1395 году новое безуспешное покушение
шведов на город Яму; в следующем году опять нападение шведов на Корельскую
землю, где они повоевали два погоста; в 1397 году они взяли семь сел у
города Яма. В 1411 году успех шведов был значительнее: они овладели одним
пригородом новгородским; тогда новгородцы с князем Симеоном Олгердовичем
пошли сами в Шведскую землю, села повоевали и пожгли, народу много перебили
и взяли в плен, а у города Выборга взяли наружные укрепления. В том же году
двинский воевода с заволочанами по приказу из Новгорода ходил на норвежцев,
последние отомстили в 1419 году: пришло их 500 человек в бусах и шнеках к
берегам Белого моря, повоевали одиннадцать мест; заволочанам удалось
истребить у них только две шнеки.
Когда войны стихли на всех концах Северо-Восточной Руси, тогда явилось
бедствие физическое, начал свирепствовать странный мор. В это время умер
великий князь московский Василий Димитриевич, 1425 года 27 февраля, после
тридцатишестилетнего правления. До нас дошли три его духовные грамоты.
Первая написана, когда еще у него был жив сын Иван, а Василий еще не
родился. В это время великий князь не был уверен, достанется ли великое
княжение Владимирское, равно как богатые примыслы Нижний и Муром, сыну его,
и потому говорит предположительно: "А даст бог сыну моему князю Ивану
княженье великое держать... А даст бог сыну моему держать Новгород Нижний да
Муром". Во второй духовной грамоте великий князь благословляет сына Василия
утвердительно своею отчиною, великим княжением; о Новгороде же Нижнем
говорит опять предположительно: "Если мне даст бог Новгород Нижний, то я
благословляю им сына моего князя Василия". В третьей грамоте утвердительно
благословляет сына примыслом своим Новгородом Нижним и Муромом; но о великом
княжении Владимирском говорит опять предположительно: "А даст бог сыну моему
великое княженье". Замечательнее всего в этих духовных то обстоятельство,
что великий князь приказывает сына тестю Витовту, братьям Андрею, Петру и
Константину, равно как троюродным братьям, сыновьям Владимира Андреевича; но
ни в одной грамоте не говорится ни слова о старшем из братьев Юрии
Димитриевиче - знак, что этот князь еще при жизни Василия Димитриевича
постоянно отрицался признать старшинство племянника, основываясь на древних
родовых счетах и на кривотолкуемом завещании Донского, где последний
говорит, что в случае смерти Василия удел его переходит к старшему по нем
брату; но здесь, как и во всех других завещаниях, разумеется кончина
беспотомственная, ибо речь идет о целом уделе Василиевом, которого отчинная
часть по крайней мере, если исключим великое княжение Владимирское, должна
была переходить к сыновьям покойного; притязания брата Юрия, как видно, и
заставили Василия в последней своей духовной грамоте сказать
предположительно о великом княжении; в третьей грамоте нет также имени
Константина Димитриевича в числе князей, которым Василий поручал своего
сына.
На первом плане в княжение Василия Димитриевича стоят, бесспорно,
отношения литовские. Почти в одно время со вступлением на московский стол
Василия в Литве окончательно утверждается тесть его Витовт; оба
ознаменовывают начало своего княжения богатыми примыслами: Василий
овладевает Нижним Новгородом и Муромом, Витовт - Смоленском. Примыслы эти
достались им нелегко, не вдруг, и на берегах Волги и на берегах Днепра не
обошлось без борьбы, довольно продолжительной. В этой борьбе оба князя не
только не мешают друг другу, но находятся, по-видимому, в тесном союзе,
живут как добрые родственники, хотя Витовт и выговаривает себе Москву у
Тохтамыша. Но как скоро литовский князь, утвердившись в Смоленске, начинает
теснить Псков и Новгород, то Василий вооружается против него. Кажется,
наступает решительная минута, в которую должен решиться вопрос о судьбах
Восточной Европы, но ни потомки Всеволода III, ни потомки Гедимина не любят
средств решительных: тесть и зять не раз выходят с полками друг против друга
и расходятся без битвы; дело оканчивается тем, что Витовт отказывается от
дальнейших покушений на независимость Пскова, куда московский князь посылает
своих наместников; с другой стороны, и Василий принужден отказаться на время
от богатого примысла - Двинской земли. Но мы видели, что порвание мира между
тестем и зятем возбудило сильное неудовольствие в Москве; летописец
жалуется, что не было больше в думе княжеской старых бояр, и обо всех делах
начали советовать молодые. Кто ж были эти старые бояре, державшиеся союза с
Литвою и осторожно поступавшие относительно татар, и кто были эти молодые,
начавшие действовать иначе? Это мы узнаем из письма Эдигеева, которое он
прислал великому князю, возвращаясь от Москвы в степи.
"Добрые нравы, и добрая дума, и добрые дела в Орде были от боярина
Федора Кошки; добрый был человек; которые были добрые дела ордынские - и он
тебе об них напоминал; но это время прошло. Теперь у тебя сын его Иван
казначей твой и любимец, старейшина, из которого слова и думы ты не
выступаешь. А от этой думы улусу твоему теперь разорение и христиане
изгибли. Так ты вперед поступай иначе, молодых не слушай, а собери старших
своих бояр: Илью Ивановича, Петра Константиновича, Ивана Никитича да иных
многих стариков земских - и думай с ними добрую думу".
Итак, важнейшее влияние на дела оказывал сначала боярин Федор Андреевич
Кошка, а потом сын его Иван, подле которых видим и родичей их младших
сыновей Федора Кошки - Федора Федоровича и Михаила Федоровича и родного
племянника его Игнатия Семеновича Жеребцова, бывшего коломенским воеводою и
убитого в сражении с пронским князем. Старшими боярами Эдигей называет Илью
Ивановича, Петра Константиновича, Ивана Никитича, из которых первый, по
родословным, оказывается сыном известного Ивана Родионовича Квашни. Этот
Иван Родионович умер в 1390 году, и известие об его смерти занесено в
летопись. Из Вельяминовых по соображении с родословными книгами можно
указать только Федора Ивановича, сына казненного Ивана Васильевича.
Знаменитый боярин Донского Федор Андреевич Свибл больше не упоминается; но в
духовных грамотах своих великий князь Василий говорит о селах Федора Свибла,
которые он взял за себя, и о холопах, которых он отнял у него: это выражение
указывает на опалу; но между боярами Василия упоминается родной брат Свибла
Михаил Андреевич Челядня. Из известных нам прежде родов и лиц упоминаются
также между боярами: Константин Димитриевич Шея, сын Димитрия Александровича
Зерна, внук Четов; Иван Димитриевич, сын Димитрия Всеволожа; Владимир
Данилович Красный-Снабдя, бывший наместником в Нижнем Новгороде; Даниил и
Степан Феофановичи Плещеевы, родные племянники св. митрополита Алексия; о
Данииле сказано в летописи под 1393 годом: "Преставился Данило Феофанович,
который много служил великому князю в Орде, и на Руси, и по чужим землям".
Наконец, упоминаются в летописи Иван Уда и Александр Белеут. Из неизвестных
упоминаются: Димитрий Афинеевич, подписавшийся на первой духовной Василия на
третьем месте; Андрей Албердов, занявший Двинскую землю; Александр Поле,
Иван Марин (оба под 1401 годом); Селиван (или Селиван Борисович, внук
Димитрия Михайловича Волынского, или Селиван Глебович Кутузов); Димитрий
Васильевич; Степан Васильевич; наместниками в Нижнем Новгороде вместе с
Владимиром Даниловичем Красным были Григорий Владимирович и Иван Лихорь; в
1393 году новоторжцы убили вели кокняжеского боярина Максима; в битве с
пронским князем вместе с Игнатием Жеребцовым погибли Михайла Лялин и Иван
Брынка, тут же попался в плен муромский воевода Семен Жирославич;
наместником во Владимире упоминается Юрий Васильевич Щека; под 1390 годом
встречаем известие, что в Коломне на игрушке был убит Осей, кормиличич
великого князя. Как при Донском новоприезжий боярин Димитрий Михайлович
Волынский оттеснил на низшую степень или заехал, по тогдашнему выражению,
некоторых старых бояр, так при Василии Димитриевиче литовский князь, Юрий
Патрикеевич, внук Наримантов, вступивши в службу к московскому князю, заехал
также некоторых бояр, и его имя встречаем на первом месте в духовных
великокняжеских. Брат его, князь Федор Патрикеевич, был наместником великого
князя в Новгороде в 1420 году. Дьяками великокняжескими были: Тимофей
Ачкасов и Алексей Стромилов.
КНЯЖЕНИЕ ВАСИЛИЯ ВАСИЛЬЕВИЧА ТЕМНОГО (1425-1462)
Малолетство Василия Васильевича.- Новая усобица дяди с племянником.Спор
в Орде между ними.- Московский боярин Всеволожский.- Хан решает дело в
пользу племянника Василия против дяди Юрия Димитриевича.- Отъезд боярина
Всеволожского от великого князя к дяде его Юрию.- Возобновление борьбы между
дядею и племянником.- Василий попадается в плен к Юрию.- Василий в Коломне.-
Продолжение борьбы.- Смерть Юрия.- Василий утверждается в Москве.- Отношения
Василия Васильевича к двоюродным братьям, сыновьям Юрия, Василию Косому и
Димитрию Шемяке.- Ослепление Косого.- Отношения великого князя к другим
удельным князьям.- Отношения татарские.- Плен великого князя у казанских
татар и освобождение.- Шемяка овладевает Москвою, захватывает великого князя
в Троицком монастыре и ослепляет.Слепой Василий получает Вологду.- Движения
его приверженцев, которые овладевают Москвою.- Продолжение борьбы Василия с
Шемякою.- Деятельность духовенства в этой борьбе.- Смерть Шемяки.- Отношения
великого князя к другим удельным князьям.- Отношения к Рязани и
Твери.Отношения к Новгороду и Пскову.- События в Литве, борьба ее с
Польшею.Отношения Литвы к Москве.- Татарские нашествия.- Борьба Новгорода и
Пскова со шведами и немцами.- Смерть великого князя Василия; его духовная
грамота; его приближенные
По смерти Василия Димитриевича на столе московском и всея Руси явился
опять малолетный, десятилетний, князь Василий Васильевич. Малолетством деда
его Димитрия хотел воспользоваться Димитрий суздальский, князь из старшей
линии потомства Ярослава Всеволодовича; но Москва была уже так сильна, что,
несмотря и на малолетство ее князя, Суздаль, даже поддерживаемый ханом, не
мог остаться победителем в борьбе. Теперь, при малолетном внуке Димитриевом,
никто из князей не осмеливается спорить за Владимир с потомками Калиты:
Нижний, Суздаль принадлежат уже Москве, Тверь давно уже отказалась от
всякого наступательного движения. Но теперь, когда не может быть более
борьбы у московского князя за Владимир ни с князем нижегородским, ни с
тверским, начинается борьба между самими потомками Калиты, между самими
князьями московскими - за Москву и уже неразрывно соединенный с нею
Владимир. До сих пор мы видели частые и явные нарушения родовых прав
старшинства в потомстве Всеволода III, нарушения, постоянно увенчивавшиеся
успехом: видели восстание Михаила Ярославича московского против дяди
Святослава, восстание Андрея Александровича городецкого против старшего
брата, Димитрия переяславского, восстание Юрия московского против старшего в
роде Михаила тверского; но все это были восстания против порядка вещей,
который хотя и видимо ослабевал (что именно доказывалось успехом явлений,
против него направленных), однако еще держался, признавался вообще всеми как
законно существующий, и явления, ему враждебные, были только исключениями;
не являлось еще ни одного князя, который решился бы это исключение сделать
правилом. Димитрий Донской первый завещал старшие столы, и московский и
владимирский, сыну своему мимо двоюродного брата, который сам согласился на
это распоряжение, согласился признать племянника старшим братом; но этот
брат Донского был, во-первых, брат двоюродный, во-вторых, не мог занять
старшего стола по отчине, отец его не был никогда великим князем московским
и владимирским. Гораздо важнее, следовательно, и решительнее было
распоряжение сына Димитриева Василия, завещавшего старшинство сыну своему
мимо родных своих братьев, которых права по старине были совершенно
бесспорны. И вот полноправный им по старине наследник старшинства князь Юрий
Димитриевич звенигородский отказывается признать старшинство племянника,
отказывается признать законность нового порядка престолонаследия. Должна
была возгореться борьба, борьба последняя и решительная, которая нисколько
не похожа на прежние усобицы между дядьми и племянниками; припомним древнюю
борьбу Изяслава Мстиславича с дядею Юрием Долгоруким: Изяслав занял Киев
вопреки правам дяди, но никогда не смел отрицать этих прав, говорил прямо,
что Юрий старше его, но не умеет жить с родичами и проч.; припомним также,
что возможность этой борьбы условливалась обстоятельством случайным,
слабостию, неспособностию полноправного дяди Вячеслава, пред которым,
однако, Изяслав принужден был наконец покаяться. Но теперь оба порядка, оба
обычая, старый и новый, сталкиваются друг с другом во всей чистоте: князь
Юрий - полноправный наследник старшинства по старине; племянник его Василий
Васильевич получает это старшинство по завещанию отцовскому, с полным
отрицанием прав дяди, без всякого пособия какого-либо случайного
обстоятельства, которое ослабляло бы права дяди и давало племяннику предлог
к восстанию против них. В этой новой борьбе дяди с племянником как бы
нарочно племянник является малолетным и потому неспособным действовать сам
по себе; до сих пор, когда племянники восставали против дядей, то это было
обыкновенно восстание более даровитой, более сильной личности; но теперь,
как нарочно, слабый отрок вступает в борьбу против сильного своим правом
старого дяди, следовательно, все преимущества, по-видимому, на стороне
последнего, а между тем побеждает малолетный племянник, и тем резче
обнаруживается вся крепость нового порядка вещей, который не зависит более
от личных средств.
Могущественные средства малолетнаго Василия обнаружились в самом
начале: в ту самую ночь, как умер великий князь Василий Димитриевич,
митрополит Фотий послал своего боярина в Звенигород к Юрию звать его в
Москву. Но Юрий не захотел признавать племянника старшим, боялся принуждения
в Москве, боялся даже оставаться поблизости в Звенигороде и уехал в
отдаленный Галич, откуда прислал с угрозами к племяннику и с требованием
перемирия месяца на четыре. В Москве согласились на перемирие, которое было
употреблено с обеих сторон для собрания войска. Бояре московские с
малолетним князем своим предупредили Юрия и пошли к Костроме с большим
войском, в котором находились и остальные дядья великого князя,
Димитриевичи; это напугало Юрия, который побежал в Нижний Новгород и сел
там; против него отправлен был брат его Константин Димитриевич, который
прежде сам вооружался за старшинство дядей; Юрий из Нижнего побежал за Суру
и стал на одном ее берегу, а Константин на другом и, постоявши несколько
времени, возвратился в Москву под тем предлогом, что нельзя было перейти
реку: но, по некоторым, очень вероятным известиям, Константин радел не
племяннику, а брату и потому не хотел, как должно, преследовать Юрия,
который возвратился в Галич и послал в Москву просить опять перемирия на
год. Но если для Юрия выгодно было не заключать окончательного мирного
договора, в котором он принужден был бы отказаться от своих притязаний, если
ему выгодны были только перемирия, которые позволяли ему собирать силы и
выжидать удобного времени, то в Москве, наоборот, желали чего-нибудь
решительного, и по общему совету - митрополита, матери великокняжеской
Софии, дядей и даже деда Витовта литовского - митрополит Фотий отправился в
Галич уговаривать Юрия к вечному миру. Юрий, узнавши, что митрополит едет,
встретил его с детьми, боярами, лучшими людьми, собрал и чернь всю из
городов и деревень и поставил ее по горе так, чтобы Фотий мог видеть большую
толпу народа при въезде в город. Но галицкий князь не достиг своей цели, не
испугал митрополита, который, взглянув на густые толпы черни, сказал ему:
"Сын князь Юрий! не видывал я никогда столько народа в овечьей шерсти",
давая тем знать, что люди, одетые в сермяги, - плохие ратники.
Начались переговоры: митрополит настаивал на вечный мир, но Юрий не
хотел об нем слышать, а требовал только перемирия, Фотий рассердился и
выехал из Галича, не благословив ни князя, ни город, и вдруг после его
отъезда открылся мор в Галиче.
Юрий испугался, поскакал сам за митрополитом, нагнал его за озером и
едва успел со слезами умолить его возвратиться. Фотий приехал опять в Галич,
благословил народ, и мор стал прекращаться, а Юрий обещал митрополиту
послать и действительно послал двух бояр своих в Москву, которые заключили
мир на том условии, что Юрий не будет искать великого княжения сам собою, но
ханом: кому хан даст великое княжение, тот и будет великим князем. Но
понятно, что и это была только одна уловка, одно средство продлить
нерешительное положение, потому что если и прежние князья мало обращали
внимания на решения ханские, то могли ли повиноваться им сын и внук
Донского? Вот почему после того ни дядя, ни племянник не думали ехать в
Орду, и Юрий, отчаявшись в успехе своего дела, заключил в 1428 году договор
с Василием, по которому признавал себя младшим братом племянника и
обязывался не искать великого княжения под Василием. Но в 1431 году Юрий
прислал означенный договор вместе со складною грамотою, и оба соперника
решились ехать в Орду, к хану Махмету. Обратив внимание на время
возобновления вражды, мы не можем не прийти к мысли, что поводом к нему была
смерть Витовта: в 1428 году Юрий признал старшинство племянника, потому что
в предыдущем году великая княгиня Софья Витовтовна ездила к отцу и поручила
ему сына и все Московское княжество; в 1430 году Витовт умер, и на его месте
стал княжить Свидригайло, побратим, свояк Юрия; вот почему последний в 1431
году, пользуясь благоприятною для себя переменою обстоятельств, разрывает с
племянником.
В челе московского боярства стоял тогда известный уже нам боярин Иван
Димитриевич Всеволожский, хитрый, ловкий, находчивый, достойный преемник тех
московских бояр, которые при отце, деде и прадеде Василия умели удержать за
Москвою первенство и дать ей могущество. Когда Юрий по прибытии в Орду уехал
в Крым вместе с доброжелателем своим, могущественным мурзою Тегинею, который
обещал ему великое княжение, Иван Димитриевич подольстился к остальным
мурзам, возбудил их самолюбие и ревность к могуществу Тегини. "Ваши просьбы,
- говорил он им, - ничего не значат у хана, который не может выступить из
Тегинина слова: по его слову дается великое княжение князю Юрию; но если хан
так сделает, послушавшись Тегини, то что будет с вами? Юрий будет великим
князем в Москве, в Литве великим князем побратим его Свидригайло, а в Орде
будет сильнее всех вас Тегиня". Этими словами, говорит летопись, он уязвил
сердца мурз как стрелою; все они стали бить челом хану за князя Василия и
так настроили хана, что тот начал грозить Тегине смертию, если он вымолвит
хотя слово за Юрия. Весною 1432 года был суд между дядею и племянником: Юрий
основывал свои права на древнем родовом обычае, доказывал летописями и,
наконец, ссылался на кривотолкуемое завещание Донского. За Василия говорил
Иван Димитриевич, он сказал хану: "Князь Юрий ищет великого княжения по
завещанию отца своего, а князь Василий по твоей милости; ты дал улус свой
отцу его Василию Димитриевичу, тот, основываясь на твоей милости, передал
его сыну своему, который уже столько лет княжит и не свергнут тобою,
следовательно, княжит по твоей же милости". Эта лесть, выражавшая
совершенное презрение к старине, произвела свое действие: хан дал ярлык
Василию и даже хотел заставить Юрия вести коня под племянником, но последний
сам не захотел нанести такой позор дяде; Юрию уступлен был также Дмитров,
выморочный удел брата его Петра (умершего в 1428 году). Так кончился суд в
Орде; разумеется, он не мог потушить распри; Юрий не мог забыть неудачи, а в
Москве не могли не воспользоваться своим торжеством для окончательного
низложения соперника. Вот почему в том же году встречаем известие, что Юрий
побоялся жить вблизи от Москвы, в новоприобретенном Дмитрове, и уехал опять
в Галич, а Василий тотчас же выгнал его наместников из Дмитрова и захватил
город; но вдруг дела в Москве неожиданно приняли благоприятный оборот для
старого дяди.
Иван Димитриевич в награду за услуги, оказанные им Василию в Орде,
надеялся, что великий князь женится на его дочери; эта надежда вовсе не была
дерзкою в то время, когда князья часто женились на дочерях боярских и
выдавали за бояр дочерей своих. Сам же Иван Димитриевич вел свой род от
князей смоленских и женат был на внуке великого князя нижегородского, почему
и был уже в родстве с великим князем московским. Василий, будучи в Орде, дал
Ивану Димитриевичу обещание жениться на его дочери; но по приезде в Москву
дела переменились; мать великого князя Софья Витовтовна никак не согласилась
на этот брак и настояла, чтоб сын обручился на княжне Марье Ярославне, внуке
Владимира Андреевича. Тогда Иван Димитриевич, так сильно ратовавший в Орде
против старины княжеской, вспомнил старину боярскую и отъехал от московского
князя. Он боялся прямо ехать к Юрию и потому кинулся сперва к брату его
Константину Димитриевичу, надеясь пробудить в нем старинные замыслы, потом к
тверскому князю, наследственному сопернику Москвы: но все это уже была
старина, над которою сам боярин так недавно посмеялся в Орде; новым,
действительным было могущество Москвы, против которого никто не смел
тронуться, могущество, утвержденное с помощию предшественников, товарищей
Ивана и его самого. Наконец боярин решился явиться к Юрию и был принят
радушно. Но между тем как Иван Димитриевич подговаривал Юрия возобновить
старые притязания, в Москве сыновья Юрия - Василий Косой и Димитрий Шемяка -
пировали на свадьбе великокняжеской. Василий Косой приехал в богатом золотом
поясе, усаженном дорогими каменьями. Старый боярин Петр Константинович
рассказал историю этого пояса матери великокняжеской, Софье Витовтовне,
историю любопытную: пояс этот был дан суздальским князем Димитрием
Константиновичем в приданое за дочерью Евдокиею, шедшею замуж за Димитрия
Донского; последний тысяцкий Василий Вельяминов, имевший важное значение на
княжеской свадьбе, подменил этот пояс другим, меньшей цены, а настоящий
отдал сыну своему Николаю, за которым была другая дочь князя Димитрия
суздальского, Марья. Николай Вельяминов отдал пояс также в приданое за
дочерью, которая вышла за нашего боярина, Ивана Димитриевича; Иван отдал его
в приданое за дочерью же князю Андрею, сыну Владимира Андреевича, и по
смерти Андреевой, обручив его дочь, а свою внучку за Василия Косого, подарил
жениху пояс, в котором тот и явился на свадьбу великого князя. Софья
Витовтовна, узнав, что за пояс был на Косом, при всех сняла его с князя как
собственность своего семейства, беззаконно перешедшую в чужое. Юрьевичи,
оскорбленные таким позором, тотчас выехали из Москвы, и это послужило
предлогом к войне.
В Москве тогда только узнали о движениях Юрия, когда уже он был в
Переяславле с большим войском. Московский князь, захваченный врасплох,
послал бояр своих просить мира у дяди, которого они нашли в Троицком
монастыре; но Иван Димитриевич не дал и слова молвить о мире. "И была, -
говорит летописец, - между боярами брань великая и слова неподобные". Тогда
Василий, собравши наскоро, сколько мог, ратных людей и московских жителей,
гостей и других, выступил против дяди, но с своей малочисленною и нестройною
толпою был разбит наголову сильными полками Юриевыми на Клязьме, за 20 верст
от Москвы (в апреле 1433 года), и бежал в Кострому, где был захвачен в плен.
Юрий въехал в Москву и стал великим князем.
Но какие же могли быть следствия этого события? Старина, возобновленная
Юрием, была новостию в Москве, и потому победитель находился в
затруднительном положении относительно побежденного. Сперва при господстве
родовых отношений сын старшего, или великого, князя при жизни отца имел свою
волость, и когда старший в роде заступал место покойного великого князя, то
сын последнего оставался на своем столе или переменял его на другой, лучший,
что было тогда легко. Но теперь Василий при жизни отца не имел особого
удела, его удел была Москва и великое княжение; вытеснив его из Москвы,
Юрий, чтоб поместить его где-нибудь, должен был разрушить порядок вещей,
установленный завещаниями князей предшествовавших.
Далее, представлялся вопрос: по смерти Юрия кто должен был занять его
место? По старому порядку вещей, Константин Дмитриевич, единственный из
оставшихся в живых сын Донского (Андрей умер в 1432 году), и после него
опять Василий, как сын старшего брата. Но московский боярин Иван Дмитриевич
и сыновья Юрия думали не так: они позабыли старину и знать ее не хотели. Их
право не было старинное право старшинства, но право новое, право силы и
удачи. Выгнавши Василия из Москвы, добывши его в свои руки, Юрьевичи вовсе
не думали возобновлять старых родовых счетов с кем бы то ни было; они
хотели, по новому порядку, наследовать своему отцу точно так, как Василий
наследовал своему; они хотели воспользоваться своею победою, чтоб тотчас же
избавиться от соперника. Но Юрий был более совестлив или по крайней мере не
имел столько твердости, чтоб решиться на меры насильственные.
Скоро Василий нашел за себя пред ним ревностного ходатая: у Юрия был
старинный любимый боярин Семен Морозов, который, вероятно, из соперничества
с Иваном Дмитриевичем, отбившим у него первое место, заступился за пленного
Василия и уговорил Юрия отдать последнему в удел Коломну, постоянно
переходившую к старшему сыну московского князя. Тщетно Иван Дмитриевич и
сыновья Юрия сердились и восставали против этого решения: Юрий дал
прощальный пир племяннику, богато одарил его и отпустил в Коломну со всеми
боярами его.
Но едва прибыл Василий в Коломну, как начал призывать к себе отовсюду
людей, и отовсюду начали стекаться к нему князья, бояре, воеводы, дворяне,
слуги, откладываясь от Юрия, потому что, говорит летописец, не привыкли они
служить галицким князьям; одним словом, около Василия собрались все те,
которые пришли бы к нему и в Москву по первому зову, но не успели этого
сделать, потому что Юрий напал на племянника врасплох и этому только был
обязан своим торжеством.
Тогда старшие Юрьевичи, Василий Косой и Димитрий Шемяка, увидя
исполнение своих опасений, обратили ярость свою на главного виновника
отцовской ошибки и убили Семена Морозова в дворцовых сенях, приговаривая:
"Ты злодей, крамольник! Ты ввел отца нашего в беду и нам издавна крамольник
и лиходей". Избегая отцовского гнева, убийцы удалились из Москвы; тогда
Юрий, видя себя оставленным всеми, послал к Василию звать его обратно на
великое княжение, а сам уехал в Галич, сопровождаемый только пятью
человеками. Так торжественно была показана невозможность восстановления
старины! Но борьба этим не кончилась.
Удаляясь из Москвы в пылу негодования на двоих старших сыновей, Василия
Косого и Димитрия Шемяку, Юрий отделил их дело от своего и заключил с
Василием Васильевичем договор, в котором за себя и за младшего сына, любимца
своего, Димитрия Красного, отказался принимать к себе Косого и Шемяку,
отказался от Дмитрова, вместо которого взял Бежецкий Верх с разными другими
волостями; признал племянника старшим братом, который один имеет право знать
Орду; старый дядя выговорил только не садиться на коня, когда племянник сам
поведет свои полки, не ездить к племяннику и не давать ему помощи на Литву,
где по смерти Витовта княжил побратим и свояк Юрьев, Свидригайло. Что же
касается до Ивана Дмитриевича, то есть известие, что он был схвачен великим
князем Василием и ослеплен, села его были взяты в казну великокняжескую за
его вину, как сказано в договоре Юрия с Василием. Понадеявшись на обещание
дяди, Василий отправил воеводу своего, князя Юрия Патрикеевича, к Костроме,
на Косого и Шемяку; но те с вятчанами и галичанами разбили московское войско
на реке Куси и взяли в плен воеводу. Василий узнал, что дядя не сдержал
своих обещаний, что полки его были в войске сыновей при Куси, и потому в
1434 году пошел на Юрия к Галичу, сжег этот город и заставил дядю бежать на
Белоозеро. Но, когда Василий ушел домой, Юрий также возвратился в Галич,
послал за сыновьями, за вятчанами и весною двинулся на московского князя с
большою силою. Он встретил двух племянников - Василия московского и Ивана
можайского (сына умершего Андрея Дмитриевича) - в Ростовской области, у св.
Николы на горе, и разбил их: Василий убежал в Новгород, Иван можайский - в
Тверь вместе с матерью; Василий Васильевич послал к нему боярина с просьбою
не отступать от него в беде; но Можайский отвечал: "Господин и государь! где
ни буду, везде я твой человек, но теперь нельзя же мне потерять свою отчину
и мать свою заставить скитаться по чужой стороне". Позванный Юрием, Иван
отправился к нему в Троицкий монастырь и вместе с дядею приступил к Москве,
которая сдалась по прошествии недели, причем мать и жена Васильевы попались
в плен и были отосланы в Звенигород. Сам Василий, не видя ниоткуда помощи,
перебрался из Новгорода Великого в Нижний и, слыша о погоне за собою от
Юрьевичей, которые стояли во Владимире, сбирался в Орду, как вдруг узнал о
скоропостижной смерти Юрия и о том, что старший сын последнего Василий Косой
занял стол московский, по новому обычаю.
Но братья Косого, два Димитрия - Шемяка и Красный,- послали сказать
ему: "Если богу неугодно, чтоб княжил отец наш, то тебя сами не хотим", - и
в то же время послали к Василию Васильевичу в Нижний звать его на великое
княжение в Москву; они знали, что брату их не удержаться в Москве, и спешили
добровольным признанием Василия получить расположение последнего и прибавки
к своим уделам.
Василий Васильевич действительно отдал Шемяке удел умершего дяди
Константина Дмитриевича - Ржеву и Углич, Димитрию Красному - Бежецкий Верх,
но зато Удержал за собою удел дяди Петра - Дмитров и удел Косого -
Звенигород; кроме того, выговорил, чтоб Шемяка не вступался в Вятку,
воинственное народонаселение которой давало постоянно деятельную помощь
Юрию. Косой был изгнан из Москвы и лишен удела; ему не оставалось ничего,
кроме самых отчаянных средств, которые, следовательно, условливались его
положением и притом еще личным характером.
Вообще, чтоб уяснить себе характер Косого и Шемяки, надобно войти в их
положение: притязания отца вовлекли их во вражду с Василием московским, из
которой им не было выхода. Когда отец их овладел в первый раз Москвою, они
требовали насильственных мер против Василия, понимая, что дело идет о том,
кому быть московским князем и кому быть слугою московского князя; теперь,
когда восторжествовал Василий, Юрьевичи чувствуют, что победитель должен
употребить против них те же самые средства, какие прежде они сами хотели
употребить против него, и если они примиряются с ним, то это примирение
вынуждено только обстоятельствами, ненадежно, и обе стороны пользуются им
для отыскания средств к возобновлению борьбы. Но во имя чего же идет эта
борьба? Какое право поддерживают Юрьевичи против Василия? Борьба идет во имя
права самосохранения: доведенные до отчаяния, озлобленные неудачею, Юрьевичи
повинуются одному инстинкту самосохранения и не разбирают средств для
достижения цели; но средства, употребляемые Юрьевичами, вызывают подобные же
и со стороны их соперника.
Косой бежал из Москвы в Новгород Великий, но скоро выехал оттуда,
пограбивши по дороге берега Мсты, Бежецкий Верх и Заволочье. В 1435 году он
успел собрать войско в Костроме и встретился с великим князем московским в
Ярославской волости, на берегу Которости, между Кузьминским и Великим Селом:
бог помог Василию Васильевичу, Косой бежал в Кашин и, собравшись здесь с
силами, напал нечаянно на Вологду, где была застава (гарнизон)
великокняжеская, захватил воевод и дворян московских и послал за вятчанами,
которые не замедлили прийти к нему. Московский князь пошел опять за ним к
Костроме и стал у нынешнего монастыря Ипатьевского, на мысе между Волгою и
Костромою, за которою расположился Косой. Река помешала биться, и двоюродные
братья помирились: великий князь отдал Косому в удел Дмитров; почему же не
прежний удел его - Звенигород? Почему и прежде Василий не дал этого
отцовского удела Шемяке и уступил ему удел Константина Дмитриевича!
Распоряжение это объясняется последующими распоряжениями: и после великие
князья стараются переменять владения князей удельных, дабы последние,
постоянно живя в одном уделе, не могли приучить к себе его жителей,
приобресть их любовь. Юрьевич признал Василия Васильевича старшим братом,
обязался не брать великого княжения, если татары будут давать ему его,
обязался также отдать всю казну, увезенную им из Москвы, равно казну
покойного дяди Константина. В этом же договоре встречаем следующее условие:
"Которые гости суконники завели крамолу на меня, великого князя, и на мою
мать, великую княгиню, да ушли из Москвы в Тверь во время нашей войны, тех
тебе не принимать". Но мир был не долог: прожив только месяц в Дмитрове,
Косой отправился опять в Кострому, отославши к великому князю разметные
грамоты.
Проживши в Костроме до зимнего пути, отправился к брату в Галич, отсюда
к Устюгу, куда пришли к нему и вятчане; не могши взять крепости устюжской
Гледена силою, взял его на условиях, но, нарушив их, убил московского
воеводу князя Оболенского, повесил десятильника владыки ростовского и многих
устюжан перебил и перевешал. И в это самое время брат Косого Шемяка приехал
в Москву звать великого князя к себе на свадьбу; но Василий Васильевич велел
задержать его и стеречь в Коломне на все время войны с братом его; третий же
Юрьевич, Димитрий Красный, по своему кроткому характеру не мог возбудить
подозрения и был в войсках великого князя. Последний встретился с Косым в
Ростовской области, при селе Скорятине. У Юрьевича кроме вятчан был двор
брата его Шемяки; с великим князем кроме Димитрия Красного находился Иван
можайский и новоприбывший из Литвы князь Иван Баба Друцкой, который изрядил
свой полк с копьями, по литовскому обычаю. Косой не надеялся одолеть
соперника силою и решился употребить коварство: заключил с великим князем
перемирие до утра, и, когда Василий, понадеявшись на это, распустил свои
полки для сбора припасов, вдруг прибежали к нему сторожа с вестию, что
неприятель наступает. Великий князь тотчас разослал по всем сторонам приказ
собираться, сам схватил трубу и начал трубить; полки московские успели
собраться до прихода Косого, который был разбит, взят в плен и отвезен в
Москву, и когда союзники его, вятчане, схватили воеводу великокняжеского,
князя Александра Брюхатого, взяли с него богатый окуп и, несмотря на это,
отвели к себе в плен, то великий князь велел ослепить Косого.
Ожесточенная борьба, в которой решался вопрос, кому стать сильнее всех
и подчинить себе всех других, давно уже шла между князьями, борьба, по
означенному характеру не могшая отличаться мягкостию средств: так, борьба
между Москвою и Тверью кончилась гибелью четырех князей тверских. Московские
князья погубили их в Орде посредством хана, но не менее того погубили;
теперь же, в борьбе между московскими князьями, соперники были поставлены в
положение гораздо опаснейшее: прежде вопрос шел только о великом княжении
Владимирском, торжество одного князя еще не грозило такою близкою гибелью
побежденному: он, его сыновья и внуки могли существовать как владельцы почти
независимые, тогда как теперь обстоятельства были уже не те, Косой обнаружил
свой характер и свои цели, показал, что, пока он жив, имеет средства
вредить, до тех пор Василий Васильевич не будет покоен; ханы в это время
потеряли прежнее значение, их уже нельзя было употреблять орудием для гибели
соперника, и князьям было предоставлено разделываться самим друг с другом.
По ослеплении Косого великий князь выпустил брата его Шемяку из Коломны
в прежний удел и заключил с ним договор, совершенно одинаковый с предыдущим.
В 1440 году встречаем новый договор с Юрьевичем, где, между прочим, сказано
следующее: "Также и теперь, что вы взяли на Москве нынешним приходом у меня,
и у моей матери, и у моих князей, у бояр моих и детей боярских и что будет у
вас, то все вы должны отдать". Это место ясно указывает на неприятельский
приход Юрьевичей к Москве. Летописцы молчат об этом приходе Шемяки под 1440
годом и помещают приход его под 1442, которому предшествовал поход великого
князя на Юрьевича и бегство последнего в Новгородскую область; причиною
вражды Василия к Шемяке в этом случае было то, что Юрьевич ослушался зову
великокняжеского и не пошел помогать Москве, когда она была осаждена ханом
Улу-Махметом в 1439 году, соперники были примирены троицким архимандритом
Зиновием. Если мы предположим, что в летописи перемешаны года и этот поход
1442 года должно отнести к 1440, после которого и был заключен означенный
договор, то дело может объясниться легко: в 1439 году Улу-Махмет осаждал
Москву; Шемяка не явился на помощь, за что великий князь пошел на него и
прогнал в Новгородскую область; потом Шемяка, оправившись, явился сам под
Москвою и заключил мир.
Так кончилась первая половина усобицы в княжение Василия Васильевича.
За право дядей боролся один Юрий, остальные три Дмитриевича были на стороне
племянника, хотя, как видно, и не желали окончательного низложения брата.
Все они умерли во время первой половины усобицы, до 1440 года; Петр и
Константин умерли бездетны, Андрей оставил двоих сыновей - Ивана можайского
и Михаила верейского. Мы видели поведение Ивана можайского в борьбе Юрия с
Василием: чтобы не лишиться волости, чтобы не заставить мать свою скитаться
по чужим сторонам, он принимает сторону победителя, уверяя в верности своей
побежденного, - таково обыкновенно поведение слабых в борьбе двух сильных.
До нас дошел договор обоих Андреевичей с Василием Васильевичем, заключенный,
как видно, еще до поездки в Орду, когда еще Василий не был уверен, что
получит великое княжение, ибо Андреевичи говорят: "А даст тебе бог достать
свою вотчину, великое княжение, то ты нас пожалуешь, как обещался, - из
великого княжения, попригожу". Андреевичи обязываются считать себя младшими
братьями. После торжества дяди Юрия они заключили и с ним договор, в котором
обязываются почитать его отцом, не сноситься с Василием Васильевичем и по
кончине Юрия признать великое княжение за детьми его, - знак, что Юрий под
предлогом старшинства вел борьбу вовсе не за старый порядок вещей и, добывши
себе великое княжение, передавал его своим детям мимо законного по старине
наследника. Так же точно обязался не искать великого княжения Московского
под сыновьями Юрия и рязанский князь Иван Федорович, по матери родной
племянник Юрию, который обязывается иметь его племянником; Василий Косой
обязывается иметь рязанского князя братом равным, Димитрий Шемяка и Димитрий
Красный - братом старшим. До нас дошел также договор князя Василия
Ярославича, внука Владимира Андреевича, с зятем (мужем сестры) и
четвероюродным братом Василием Васильевичем московским. В этом договоре
замечаем другой тон, гораздо униженнее: Василий Ярославич называет
московского князя старшим братом и отцом, обязывается держать под ним
великое княжение честно и грозно.
С 1440 года по 1445 у великого князя не было враждебных столкновений с
Шемякою; последний дожидался удобного случая для возобновления борьбы, и
этот случай наконец представился по поводу дел татарских. Прежде поездки
Василия Васильевича с дядею в Орду, для суда пред ханом, мы встречаем
известия об обычных набегах татар на украинские места: в 1425 году они
приходили на Рязанскую украйну, но были разбиты рязанцами и потеряли всю
добычу; в конце 1428 года они напали нечаянно на Галицкую область и стояли
здесь месяц; потом взяли Кострому, Плесо, Лух и ушли Волгою вниз. Великий
князь Василий послал за ними в погоню дядей своих Андрея и Константина
Дмитриевичей и боярина Ивана Дмитриевича с полками московскими; они не
догнали татар и возвратились; но князь Федор Стародубский-Пестрый с Федором
Константиновичем Добрынским тайком от московских князей погнались за
татарами, догнали задние отряды и побили. Тот же князь Федор Давыдович
Пестрый по приказанию князя московского ходил на болгар и попленил всю их
землю в 1431 году. В 1437 году татары опустошили границы рязанские; но
гораздо важнее были дела с ними в конце года, когда хан Улу-Махмет,
изгнанный из Золотой Орды братом своим, явился на границах русских и засел в
Белеве. Великий князь отправил против него сильные полки под начальством
обоих Юрьевичей - Шемяки и Красного, которые, по свидетельству летописца,
грабили по дороге своих, русских, мучили людей, допытываясь у них имения,
били скот и позволяли себе всякого рода неприличные поступки. Когда они
пришли к Белеву, то хан испугался, прислал просить мира, отдаваясь на всю
волю князей русских, но те не послушали его речей, двинулись к городу и
нанесли татарам сильное поражение. На другой день татарские мурзы приехали
опять для переговоров с великокняжескими воеводами: хан давал сына и мурз
своих в заложники, обязывался, пока жив, стеречь Русскую землю и не
требовать никаких выходов. Но воеводы не соглашались и на эти условия; тогда
мурзы сказали им: "Не хотите мира, так оглянитесь назад!" - и воеводы
увидали, что все русское войско бежит назад перед татарами.
Причиною этого бегства был литовский мценский воевода Григорий
Протасьев, присланный своим князем на помощь москвичам: он передался на
сторону хана и начал говорить московским воеводам: "Великий князь мой
прислал ко мне приказ, чтоб я не бился с ханом, а заключил с ним мир и
распустил полки". Когда московские воеводы приуныли от этого объявления,
Протасьев послал ночью к хану, чтоб тот утром нападал на московскую рать.
Утро, как нарочно, было мглистое, и русские сторожа не видали, как татары
вышли из города и напали на московские полки; Протасьев побежал прежде всех,
крича: "Беги! беги!" - и все в ужасе побежали за ним.
После этой победы Улу-Махмет пошел степью мимо русских границ,
переправился через Волгу и засел в опустелой от русских набегов Казани, где
поставил себе деревянный город на новом месте, и в июле 1439 года явился
нечаянно под Москвою.
Великий князь не успел собраться с силами и уехал за Волгу, оставив
защищать Москву воеводу своего, князя Юрия Патрикеевича; хан стоял 10 дней
под городом, взять его не мог, но наделал много зла Русской земле, на
возвратном пути сжег Коломну и погубил множество людей. В 1444 году султан
Мустафа пришел на Рязань со множеством татар, повоевал волости и села
рязанские и остановился в степи для продажи пленников, которых выкупали
рязанцы. Когда пленные были все выкуплены, Мустафа пришел опять в Рязань, на
этот раз уже с миром; хотелось ему зимовать в городе, потому что в степи не
было никакой возможности оставаться: осенью вся степь погорела пожаром, а
зима была лютая, с большими снегами и сильными вьюгами; от бескормицы лошади
у татар перемерли. Когда в Москве узнали об этом, то великий князь отправил
на Мустафу двоих воевод своих - князя Василия Оболенского и Андрея Голтяева
- с двором своим да мордву на лыжах. Московские воеводы нашли Мустафу под
Переяславлем на речке Листани, потому что рязанцы выслали его из своего
города. Несчастные татары, полузамерзшие, бесконные, не могшие владеть
луками по причине сильного вихря, должны были выдержать нападение с трех
сторон: от воевод московских, от мордвы и от казаков рязанских, которые
упоминаются тут в первый раз. Несмотря на беспомощное состояние свое, татары
резались крепко, по выражению летописца, живыми в руки не давались и были
сломлены только превосходным числом неприятелей, причем сам Муста-фа был
убит.
Другие татары в том же году отплатили за Мустафу нападением и на
Рязанскую украйну, и на землю Мордовскую; а в 1445 году хан Улу-Махмет засел
в старом Нижнем Новгороде и оттуда пришел к Мурому. Великий князь вышел
против него со всеми своими силами, с князьями - Шемякою, обоими
Андреевичами и Василием Ярославичем; хан испугался и убежал назад в Нижний
Новгород, только передовым полкам великокняжеским удалось побить татар под
Муромом, Гороховцом и в других местах.
Но иначе кончилось дело при второй встрече Василия с татарами
Улу-Махметовыми.
Весною того же года пришла в Москву весть, что двое сыновей
Улу-Махметовых опять появились в русских границах, и великий князь,
заговевшись на Петров пост, вышел против них. В Юрьев прискакали к нему
нижегородские воеводы - князь Федор Долголядов и Юшка Драница - с вестию,
"что они выбежали ночью из города, зажегши его, потому что не могли долее
переносить голода: что было хлебного запасу, все переели". Тогда великий
князь, проведши Петров день в Юрьеве, пошел к Суздалю и стал на реке
Каменке, куда пришли к нему двоюродные братья Андреевичи и Василий
Ярославич. 6 июля московское войско переполошилось, надели доспехи, подняли
знамена и выступили в поле, но неприятель не показывался, и великий князь,
возвратившись в стан, сел ужинать с князьями и боярами; долго пили ночью,
встали на другой день уже после солнечного восхода, и Василий, отслушав
заутреню, хотел было опять лечь спать, как пришла весть, что татары
переправляются чрез реку Нерль. Великий князь тотчас же послал с этою вестию
по всем станам, сам надел доспехи, поднял знамена и выступил в поле, но
войска было у него мало, всего тысячи с полторы, потому что полки союзных
князей не успели собраться, не успели прийти и союзные татары, не пришел и
Шемяка, несмотря на то что к нему много раз посылали. Подле Евфимиева
монастыря, по левую сторону, сошлись русские полки с татарами, и в первой
стычке рать великокняжеская обратила в бегство татар; но когда стала гнаться
за ними в беспорядке, то неприятель обратился и нанес русским совершенное
поражение. Великий князь отбивался храбро, получил множество ран и был
наконец взят в плен вместе с двоюродным братом Михаилом Андреевичем; князь
Иван Андреевич можайский был также ранен и сбит с коня, но успел пересесть
на другого и спасся бегством. Победители рассыпались по окрестностям для
грабежа, а сыновья ханские, остановившись в Евфимиеве монастыре, сняли с
великого князя крест-тельник и отослали в Москву к матери и жене пленника.
Когда узнали в Москве об участи великого князя, то поднялся плач
великий и рыдание многое, говорит летописец. Но за этою бедою для москвичей
по следам шла другая: ночью 14 июля загорелся их город и выгорел весь; не
осталось ни одного дерева, а каменные церкви распались, и стены каменные
попадали во многих местах; людей много погорело: по некоторым известиям, 700
человек, по другим - гораздо больше, духовных и мирян, потому что с одной
стороны огонь, а с другой - боялись татар; казны и всякого товара сгорело
множество, ибо из разных городов собрались тогда жители в Москву и сели в
осаде. Великие княгини Софья и Марья с детьми и боярами уехали в Ростов; по
некоторым же известиям, великая княгиня Софья отправилась было сначала в
Тверь, но от реки Дубны была возвращена назад Шемякою. Между тем в Москве
после отъезда княгинь поднялось волнение: те, которые могли бежать, хотели
оставить Москву; но чернь, собравшись, прежде всего начала строить городовые
ворота, хотевших бежать хватали, били, ковали и тем прекратили волнение: все
вместе начали укреплять город и готовить лес для постройки домов.
Между тем победители-татары подошли было к Владимиру, но не решились на
приступ и удалились сперва к Мурому, потом к Нижнему, откуда Улу-Махмет со
всею Ордою и пленным великим князем отступил к Курмышу, отправивши посла
своего Бегича к Шемяке, который мог теперь думать, что благоприятная судьба
внезапною развязкою дает ему желанное торжество. Он принял посла с большою
честию и отпустил его, по выражению летописца, "со всем лихом на великого
князя" и вместе с Бегичем отправил к хану своего посла, дьяка Дубенского,
хлопотать о том, чтоб Василию не выйти на великое княжение. Но хан хотел
кончить дело как можно скорее, как можно скорее получить выгоды от своей
победы; думая, что посол его, долго не возвращавшийся от Шемяки, убит
последним, Махмет вступил в переговоры с своим пленником и согласился
отпустить его в Москву. Касательно условий освобождения свидетельства
разногласят: в большей части летописей сказано: "Царь Улу-Махмет и сын его
утвердили великого князя крестным целованием, что дать ему с себя окуп,
сколько может"; но в некоторых означена огромная сумма - 200000 рублей,
намекается также и на другие какие-то условия: "А иное бог весть, и они
между собою"; во всяком случае трудно согласиться, чтоб окуп был умеренный.
Летописи единогласно говорят, что с великим князем выехали из Орды многие
князья татарские со многими людьми. И прежде Василий принимал татарских
князей в службу и давал им кормление - средство превосходное
противопоставлять варварам варваров же, средство, которое Россия должна была
употреблять вследствие самого своего географического положения; но
современники думали не так: мы видели, как они роптали, когда при отце
Василия давались литовским князьям богатые кормления; еще более возбудили их
негодование подобные поступки с татарами, потому что в них не могла еще
тогда погаснуть сильная ненависть к этому народу, и когда к тому еще были
наложены тяжкие подати, чтоб достать деньги для окупа, то неудовольствие
обнаружилось в самых стенах Москвы: им спешил воспользоваться Шемяка. Теперь
больше чем когда-либо Юрьевич должен был опасаться Василия, потому что посол
его к хану был перехвачен, и великий князь знал об его замыслах; но, занятый
делами татарскими, он не мог еще думать о преследовании Димитрия. Последний
спешил предупредить его и начал сноситься с князем Борисом тверским и
можайским князем Иваном Андреевичем, у которого хотя прежде и было
неудовольствие с великим князем, однако потом заключен был мир: Василий дал
ему Козельск с волостями, и можайский князь вместе с братом, как мы видели,
находились в Суздальской битве. Шемяка сообщил князьям слух, который носился
тогда, об условиях Василия с ханом Махметом: шла молва, будто великий князь
обещал отдать хану все Московское княжество, а сам удовольствовался Тверью.
Князья тверской и можайский поверили или сочли полезным для себя
поверить и согласились действовать заодно с Шемякою и московскими
недовольными, в числе которых были бояре, гости и даже чернецы, а главным
двигателем был Иван Старков; из бояр Шемякиных главными советниками
летописец называет Константиновичей, из которых после на видном месте
является Никита Константинович.
В 1446 году московские недовольные дали знать союзным князьям, что
Василий поехал молиться в Троицкий монастырь; Шемяка и Можайский ночью 12
февраля овладели врасплох Москвою, схватили мать и жену великого князя,
казну его разграбили, верных бояр перехватали и пограбили, пограбили также
многих граждан, и в ту же ночь Можайский отправился к Троице с большою
толпою своих и Шемякиных людей. Великий князь слушал обедню 13 числа, как
вдруг вбегает в церковь рязанец Бунко и объявляет ему, что Шемяка и
Можайский идут на него ратию. Василий не поверил ему, потому что Бунко
незадолго перед тем отъехал от него к Шемяке. "Эти люди только смущают нас,
- сказал великий князь, - может ли быть, чтобы братья пошли на меня, когда я
с ними в крестном целовании?" - и велел выбить Бунка из монастыря, поворотив
его назад. Не поверивши Бунку, великий князь послал, однако, на всякий
случай сторожей к Радонежу (на гору), но сторожа просмотрели ратных людей
Можайского, ибо те увидали их прежде и сказали своему князю, который велел
собрать много саней, иные с рогожами, другие с полостями, и положить в них
по два человека в доспехах, а третьему велел идти сзади, как будто за возом.
Въехавши на гору, ратники выскочили из возов и перехватали сторожей, которым
нельзя было убежать, потому что тогда снег лежал на девять пядей. Забравши
сторожей, войско Можайского пошло тотчас же к монастырю. Великий князь
увидал неприятелей, как они скакали с Радонежской горы к селу
Клементьевскому, и бросился было на конюшенный двор, но здесь не было ни
одной готовой лошади, потому что сам он прежде не распорядился, понадеявшись
на крестное целование, а люди все оторопели от страха. Тогда Василий побежал
в монастырь, к Троицкой церкви, куда пономарь впустил его и запер за ним
двери.
Тотчас после этого вскакали на монастырь и враги; прежде всех въехал
боярин Шемякин Никита Константинович, который разлетелся на коне даже на
лестницу церковную, но, как стал слезать с лошади, споткнулся об камень,
лежащий на паперти, и упал: когда его подняли, то он едва очнулся, шатался
точно пьяный и побледнел как мертвец. Потом въехал на монастырь и сам князь
Иван и стал спрашивать, где князь великий. Василий, услыхав его голос,
закричал ему из церкви: "Братья! помилуйте меня! Позвольте мне остаться
здесь, смотреть на образ божий, пречистой богородицы, всех святых; я не
выйду из этого монастыря, постригусь здесь", - и, взявши икону с гроба св.
Сергия, пошел к южным дверям, сам отпер их и, встретив князя Ивана с иконою
в руках, сказал ему: "Брат!
Целовали мы животворящий крест и эту икону в этой самой церкви, у этого
гроба чудотворцева, что не мыслить нам друг на друга никакого лиха, а теперь
не знаю, что надо мною делается?" Иван отвечал: "Государь! если мы захотим
сделать тебе какое зло, то пусть это зло будет над нами; а что теперь
делаем, так это мы делаем для христианства, для твоего окупа. Татары,
которые с тобою пришли, когда увидят это, облегчат окуп".
Василий, поставив икону на место, упал пред чудотворцевым гробом и стал
молиться с такими слезами, воплем и рыданием, что прослезил самих врагов
своих. Князь Иван, помолившись немного в церкви, вышел вон, сказавши Никите:
"Возьми его".
Великий князь, помолившись, встал и, оглянувшись кругом, спросил: "Где
же брат, князь Иван?" Вместо ответа подошел к нему Никита Константинович,
схватил его за плеча и сказал: "Взят ты великим князем Димитрием Юрьевичем".
Василий сказал на это: "Да будет воля божия!" Тогда Никита вывел его из
церкви и из монастыря, после чего посадили его на голые сани с чернецом
напротив и повезли в Москву; бояр великокняжеских также перехватали, но о
сыновьях, Иване и Юрии, бывших вместе с отцом в монастыре, даже и не
спросили. Эти малолетные князья днем спрятались вместе с некоторыми из слуг,
а ночью убежали в Юрьев, к князю Ивану Ряполовскому, в село его Боярово;
Ряполовский, взявши их, побежал вместе с братьями Семеном и Димитрием и со
всеми людьми своими в Муром и там заперся.
Между тем великого князя привезли в Москву на ночь 14 февраля и
посадили на дворе Шемякине; 16 числа на ночь ослепили и сослали в Углич
вместе с женою, а мать, великую княгиню Софью Витовтовну, отослали на
Чухлому. В некоторых летописях приведены причины, побудившие Шемяку ослепить
Василия: "Зачем привел татар на Русскую землю и города с волостями отдал им
в кормление? Татар и речь их любишь сверх меры, а христиан томишь без
милости; золото, серебро и всякое имение отдаешь татарам, наконец, зачем
ослепил князя Василия Юрьевича?"
Услыхавши об ослеплении великого князя, брат жены его, князь Василий
Ярославич, вместе с князем Семеном Ивановичем Оболенским убежали в Литву. Мы
видели литовских князей в Москве, теперь видим явление обратное: и великие
князья литовские принимают московских выходцев точно так же, как московские
принимали литовско-русских, - с честию, дают им богатые кормления: так,
Василию Ярославичу дали Брянск, Гомель, Стародуб, Мстиславль и многие другие
места. Из бояр и слуг Васильевых одни присягнули Шемяке, другие убежали в
Тверь; всех отважнее поступил Федор Басенок, объявивший, что не хочет
служить Шемяке, который за это велел заковать его в железа; но Басенок успел
вырваться из них, убежал в Коломну, подговорил там многих людей, разграбил с
ними Коломенский уезд и ушел в Литву к князю Василию Ярославичу, который
отдал ему и князю Семену Оболенскому Брянск.
Шемяка видел, что не может быть покоен до тех пор, пока сыновья Василия
находятся на свободе в Муроме с многочисленною дружиною, но не смел послать
против них войско, боясь всеобщего негодования против себя, и придумал
следующее средство: призвал к себе в Москву рязанского епископа Иону и стал
говорить ему:
"Батюшка! поезжай в свою епископию, в Муром, и возьми на свою
епитрахиль детей великого князя Василия, а я с радостию их пожалую, отца их
выпущу и вотчину дам достаточную, чем будет им можно жить". Владыка
отправился в Муром и передал Ряполовским слова Шемяки. Те начали думать:
"Если мы теперь святителя не послушаем, не пойдем к князю Димитрию с детьми
великокняжескими, то он придет с войском и город возьмет; тогда и дети, и
отец их, и мы все будем в его воле".
Решившись исполнить требование Шемяки, они сказали Ионе: "Мы не
отпустим с тобою детей великокняжеских так просто, но пойдем в соборную
церковь, и там возьмешь их на свою епитрахиль". Иона согласился, пошел в
церковь, отслужил молебен богородице, взял детей с пелены от пречистой на
свою епитрахиль и поехал с ними к Шемяке в Переяславль, куда прибыл 6 мая.
Шемяка принял малюток ласково, позвал на обед, одарил; но на третий день
отослал к отцу, в Углич, в заточение. Тогда Ряполовские, увидев, что Шемяка
не сдержал своего слова, стали думать, как бы освободить великого князя из
заточения. В этой думе были с ними вместе: князь Иван Васильевич
Стрига-Оболенский, Иван Ощера с братом Бобром, Юшка Драница, которого прежде
мы видели воеводою нижегородским, Семен Филимонов с детьми, Русалка, Руно и
многие другие дети боярские. Они сговорились сойтись к Угличу в Петров день,
в полдень. Семен Филимонов пришел ровно в срок, но Ряполовские не могли
этого сделать, потому что были задержаны отрядом Шемяки, за ними посланным;
они разбили этот отряд, но, зная, что уже опоздали, двинулись назад по
Новгородской области в Литву, где соединились с прежними выходцами, а
Филимонов пошел опять к Москве.
Шемяка испугался этих движений в пользу пленного Василия, послал за
владыками и начал думать с ними, с князем Иваном можайским и боярами:
выпускать ли пленного Василия из заточения или нет? Сильнее всех в пользу
Василия говорил епископ Иона, нареченный митрополит; он каждый день твердил
Шемяке: "Сделал ты неправду, а меня ввел в грех и срам; ты обещал и князя
великого выпустить, а вместо того и детей его с ним посадил; ты мне дал
честное слово, и они меня послушали, а теперь я остаюсь перед ними лжецом.
Выпусти его, сними грех со своей души и с моей! Что тебе может сделать
слепой да малые дети? Если боишься, укрепи его еще крестом честным, да и
нашею братьею, владыками". Шемяка решился наконец освободить Василия, дать
ему отчину и осенью 1446 года отправился в Углич с епископами,
архимандритами, игуменами. Приехавши туда, он выпустил Василия и детей его
из заключения, каялся и просил у него прощения; Василий также в свою очередь
складывал всю вину на одного себя, говорил: "И не так еще мне надобно было
пострадать за грехи мои и клятвопреступление перед вами, старшими братьями
моими, и перед всем православным христианством, которое изгубил и еще
изгубить хотел. Достоин был я и смертной казни, но ты, государь, показал ко
мне милосердие, не погубил меня с моими беззакониями, дал мне время
покаяться".
Когда он это говорил, слезы текли у него из глаз как ручьи; все
присутствующие дивились такому смирению и умилению и плакали сами, на него
глядя. На радости примирения Шемяка дал Василию, жене его и детям большой
пир, где были все епископы, многие бояре и дети боярские; Василий получил
богатые дары и Вологду в отчину, давши наперед Шемяке проклятые грамоты не
искать великого княжения. Но приверженцы Василия ждали только его
освобождения и толпами кинулись к нему.
Затруднение состояло в проклятых грамотах, данных на себя Василием:
Трифон, игумен Кириллова Белозерского монастыря, снял их на себя, когда
Василий приехал из Вологды в его монастырь под предлогом накормить братию и
раздать ей милостыню. С Бела-озера великий князь отправился к Твери, которой
князь Борис Александрович обещал ему помощь с условием, чтоб он обручил
своего старшего сына и наследника Ивана на его дочери Марье; жениху было
тогда только семь лет.
Василий согласился и с тверскими полками пошел на Шемяку к Москве.
Между тем князь Василий Ярославич и другие московские выходцы, жившие в
Литве, еще не зная об освобождении великого князя, решились, оставя
семейства свои в Литве, идти к Угличу и вывести оттуда Василия. Они уже
назначили срок собираться всем в Пацыне, как пришла весть, что великий князь
выпущен и дана ему Вологда.
Тогда князь Василий Ярославич двинулся из Мстиславля, князь Семен
Оболенский с Басенком из Брянска, сошлись в Пацыне и, получивши здесь весть,
что великий князь уже пошел из Вологды на Белоозеро и оттуда к Твери,
двинулись к нему на помощь. Близ Ельны встретили они татарский отряд и
начали было уже с ним стреляться, как татары закричали: "Кто вы?" Они
отвечали: "Москвичи; идем с князем Василием Ярославичем искать своего
государя, великого князя Василия Васильевича, сказывают, что он уже выпущен;
а вы кто?" Татары отвечали: "Мы пришли из страны Черкасской, с двумя
царевичами, детьми Улу-Махметовыми, Касимом и Эгупом; слышали царевичи о
великом князе, что он пострадал от братьев, и пошли искать его за прежнее
его добро и за хлеб, потому что много его добра до нас было". Когда дело
таким образом объяснилось, москвичи и татары съехались, дали друг другу
клятву и пошли вместе искать великого князя. Шемяка с князем Иваном
можайским выступил к Волоку, навстречу неприятелю, но в его отсутствие
Москва внезапно и легко была захвачена приверженцами Василия Васильевича,
как прежде приверженцами Шемяки. Боярин Михаил Борисович Плещеев,
отправленный великим князем с очень небольшим отрядом войска, пробрался мимо
Шемякиной рати и подъехал к Москве в ночь накануне Рождества Христова, в
самую заутреню; Никольские ворота были отворены для княгини Ульяны, жены
Василия Владимировича (сына Владимира Андреевича); этим воспользовался
Плещеев и ворвался в кремль; Шемякин наместник, Федор Галицкий, убежал от
заутрени из собора; наместник князя Ивана можайского, Василий Шига, выехал
было из кремля на лошади, но был схвачен истопником великой княгини
Ростопчею и приведен к воеводам, которые сковали его вместе с другими
боярами Шемяки и Можайского, а с граждан взяли присягу на имя великого князя
Василия и начали укреплять город.
Великий князь, узнавши, что Москва за ним, двинулся к Волоку на Шемяку
и Можайского, которые, видя, что из Твери идет великий князь, из Литвы -
Василий Ярославич с татарами, Москва взята и люди бегут от них толпами,
побежали к Галичу, оттуда в Чухлому, где взяли с собою мать великого князя,
Софью Витовтовну, и отправились в Каргополь. Василий, отпустивши жену в
Москву, пошел за ними, взял Углич, который сдался только тогда, когда
тверской князь прислал пушки осаждающим; в Угличе соединился с великим
князем Василий Ярославич, и все вместе пошли к Ярославлю, где соединились с
татарскими царевичами. Из Ярославля Василий послал сказать Шемяке: "Брат
князь Дмитрий Юрьевич! Какая тебе честь или хвала держать в плену мою мать,
а свою тетку? Неужели ты этим хочешь мне отмстить? я уже на своем столе, на
великом княжении!" Отпустивши с этим посла к Шемяке, великий князь
отправился в Москву, куда приехал 17 февраля 1447 года; а Шемяка, выслушавши
посла Василиева, стал думать с своими боярами. "Братья, - говорил он им, -
что мне томить тетку и госпожу свою, великую княгиню? Сам я бегаю, люди
надобны самому, они уже и так истомлены, а тут еще надобно ее стеречь, лучше
отпустим ее". Порешивши на этом, он отпустил Софью из Каргополя с боярином
своим, Михаилом Федоровичем Сабуровым, и детьми боярскими. Великий князь,
услыхав, что мать отпущена, поехал к ней навстречу в Троицкий монастырь, а
оттуда с нею же вместе в Переяславль; боярин Шемякин, Сабуров со всеми
своими товарищами добил челом великому князю, чтоб принял их к себе в
службу.
После этого Шемяка с Можайским решились просить мира и обратились к
посредничеству князей, остававшихся верными Василию, - Михаила Андреевича
верейского и Василия Ярославича серпуховского, заключили с ними перемирие и
в перемирном договоре обещались бить челом своему господину, брату старшему,
великому князю Василию Васильевичу, чтоб принял их в любовь и мир, пожаловал
их прежними их отчинами, за что обязывались возвратить всю казну,
захваченную ими у великого князя, его матери, жены, жениной матери и бояр:
кроме того, Шемяка отступался от пожалования великого князя - Углича, Ржевы
и Бежецкой волости, а Можайский отступался от Козельска, Алексина и Лисина,
обещались отдать все взятые в казне великокняжеской договорные грамоты,
ярлыки и дефтери. Любопытно высказанное в этом договоре недоверие: Шемяка и
Можайский просят, чтобы великий князь не вызывал их в Москву до тех пор,
пока не будет там митрополита, который один мог дать им ручательство в
безопасности. На основании этих статей заключен был мир между Шемякою,
Иваном можайским и великим князем. Но мы видели, что и Василий дал Шемяке в
Угличе такие же проклятые грамоты.
Теперь мы должны обратиться несколько назад и посмотреть, что сделал
Шемяка, сидя в Москве на столе великокняжеском. Положение его здесь было
незавидное: отовсюду окруженный людьми подозрительной верности,
доброжелателями Василия, он не мог идти по следам своих предшественников,
примышлять к своей отчине, потому что только уступками мог приобрести
расположение других князей. Обязанный своим успехом содействию князя Ивана
Андреевича можайского, он отдал ему Суздальское княжество; но правнуки
Димитрия Константиновича были еще живы и, как видно, княжили в Суздале
неизвестно в каких отношениях к московским князьям. Когда Шемяка снова
лишился Москвы, то заключил с ними договор, признал старшего брата, князя
Василия Юрьевича, сыном, младшего, князя Федора Юрьевича, племянником; но
сын Шемяки, князь Иван Димитриевич, должен был считать князя Василия
Юрьевича братом равным, следовательно, в случае смерти Шемяки суздальский
князь, будучи равным сыну его и наследнику, имел равное с ним право на
великое княжение Владимирское! Шемяка обязался не отдавать Суздаля князю
можайскому, как отдал прежде, не вступаться в прадедину, дедину и отчину
обоих братьев, Суздаль, Новгород Нижний, Городец и Вятку. Здесь, как видно,
нарочно прибавлено: прадедину, чтоб показать давность права князей на эти
области. Шемяка уступает суздальским одно из самых важных прав - ведаться
самим с Ордою; обязывается не заключать никаких договоров с великим князем
Василием без ведома князей суздальских. Касательно оборонительного и
наступательного союза обязанности равные: если сам Шемяка поведет войско, то
и князь суздальский должен сесть на коня, если же пошлет сына, то и
суздальский князь посылает только сына или брата. Московские служилые князья
и бояре, купившие волости в Суздальском княжестве во время невзгоды прежних
князей его (в их неверемя), должны отступиться от своих приобретений;
наконец, читаем: "Что мы, наши бояре и люди пограбили в твоей отчине,
великом княженьи, то все оставить, пока даст тебе бог, велит достать своей
отчины, великого княжения".
Обязанный уступать требованиям князей-союзников в ущерб силе
Московского княжества, Шемяка, разумеется, должен был уступать требованиям
своей дружины и своих московских приверженцев; граждане, к нему не
расположенные или по крайней мере равнодушные, не могли найти против них
защиты на суде Шемякине, и этот суд пословицею перешел в потомство с
значением суда несправедливого.
Но после торжества Василиева отношения московского князя к другим
князьям, союзным и враждебным, родным и неродным, принимают прежний
характер. Мы видели, на каких основаниях заключен был мир с Шемякою и
Можайским; до нас дошла договорная грамота последнего с великим князем;
Можайский повторяет в ней: "Что ты, господин князь великий, от нас потерпел,
за то за все ни ты сам, ни твоя мать, ни жена, ни дети не должны мстить ни
мне, ни моим детям, не должны ничего этого ни помнить, ни поминать, ни на
сердце держать". Когда детям великокняжеским исполнится по 42 лет, то они
должны сами целовать крест в соблюдении этого договора. Договаривающиеся
ставят в свидетели бога, богородицу, великих чудотворцев, великого святителя
Николу, св. Петра митрополита, св.
Леонтия Ростовского, Сергия и Кирилла, молитву родителей, отцов, дедов
и прадедов; а поруками - князя тверского, его жену (сестру Можайского),
князей Михаила Андреевича и Василия Ярославича; кто нарушит договор, на том
не будет милости божией, богородицы, молитвы означенных святых и
родительской, а поруки будут с правым на виноватого.
Союз можайского князя пока еще был нужен Василию, и в сентябре 1447
года заключен был с ним новый договор, но которому великий князь пожаловал
Ивана Андреевича Бежецким Верхом, половиною Заозерья и Лисиным; Можайский
клянется держать великое княжение честно и грозно, без обиды, в случае
смерти Василия обязуется признать его сына великим князем и быть с ним
заодно, ходить на войну по приказу великокняжескому без ослушанья, но
выговаривает опять: "А к тебе, великому князю, мне не ездить, пока бог не
даст отца нашего митрополита в земле нашей". Князья, оставшиеся верными
Василию, были награждены: в июне 1447 года заключен был договор с Михаилом
Андреевичем верейским, по которому тот получал освобождение от татарской
дани на два года, кроме того, большую часть Заозерья в вотчину; серпуховской
князь Василий Ярославич получил за свои услуги Дмитров и еще несколько
волостей.
Все эти князья были довольны; не мог быть доволен один Шемяка. Везде, в
Новгороде и Казани, между князьями удельными и в стенах самой Москвы, он
заводил крамолы, хотел возбудить нерасположение к Василию: он не переставал
сноситься с Новгородом, называя себя великим князем и требуя помощи от
граждан, повторяя старое обвинение Василию, что по его поблажке Москва в
руках татар, не прекратил сношений и с прежним союзником своим, Иваном
можайским: последний не скрывал этого союза от великого князя, послы его
прямо говорили Василию: "Если пожалуешь князя Димитрия Юрьевича, то все
равно, что ты и меня, князь Ивана, пожаловал; если же не пожалуешь князя
Димитрия, то это значит, что и меня ты не пожаловал".
Из этого свидетельства видно, что Шемяка просил у великого князя
волостей, потерянных по договору 1447 года, или других каких-либо и не
получал просимого.
Отказавшись от всякой власти над Вяткою, Шемяка между тем посылал
подговаривать ее беспокойное народонаселение на Москву; поклявшись не
сноситься с Ордою, Шемяка держал у себя казанского посла, и легко было
догадаться, какие переговоры вел он с ханом, потому что последний сковал
посла великокняжеского; когда же от хана Большой Орды пришли послы в Москву
и великий князь послал к Шемяке за выходом, то он не дал ничего,
отозвавшись, что хан Большой Орды не имеет никакой власти над Русью.
Поклявшись возвратить все захваченное им в Москве через месяц, Шемяка не
возвращал и по истечении шести месяцев, особенно не возвращал ярлыков и
грамот. Далее, в договоре находилось условие, общее всем княжеским договорам
того времени, что бояре, дети боярские и слуги вольные вольны переходить от
одного князя к другому, не лишаясь своих отчин, так что боярин одного князя,
покинув его службу, перейдя к другому, мог жить, однако, во владениях
прежнего князя, и тот обязывался блюсти его, как своих верных бояр. Но
Шемяка не мог смотреть равнодушно, что бояре его отъезжают в Москву, и
вопреки клятве грабил их, отнимал села, дома, все имущество, находившееся в
его владениях. Мы знаем, что младшим сыновьям великокняжеским давались части
в самом городе Москве, и каждый из них держал тиуна в своей части: Шемяка,
владея в Москве жребием отца своего Юрия, посылал к тиуну своему Ватазину
грамоты, в которых приказывал ему стараться отклонять граждан от великого
князя. Эти грамоты были перехвачены, и Василий отдал дело на суд
духовенству.
Если русское духовенство в лице своего представителя, митрополита, так
сильно содействовало возвеличению Москвы, то одинаково могущественно
содействовало и утверждению единовластия, ибо в это время духовенство
сознательнее других сословий могло смотреть на стремление великих князей
московских, вполне оценить это стремление. Проникнутое понятиями о власти
царской, власти, получаемой от бога и не зависящей ни от кого и ни от чего,
духовенство по этому самому должно было находиться постоянно во враждебном
отношении к старому порядку вещей, к родовым отношениям, не говоря уже о
том, что усобицы княжеские находились в прямой противоположности с духом
религии, а без единовластия они не могли прекратиться. Вот почему, когда
московские князья начали стремиться к единовластию, то стремления их
совершенно совпали с стремлениями духовенства; можно сказать, что вместе с
мечом светским, великокняжеским, против удельных князей постоянно был
направлен меч духовный. Мы видели, как митрополит Фотий в начала Васильева
княжения действовал против замыслов дяди Юрия, как потом кирилловский игумен
Трифон разрешил Василия от клятвы, данной Шемяке; а теперь, когда Шемяка не
соблюл своей клятвы и великий князь объявил об этом духовенству, то оно
вооружилось против Юрьевича и отправило к нему грозное послание,
замечательное по необыкновенному для того времени искусству, с каким
написано, по уменью соединить цели государственные с религиозными. Послание
написано от лица пяти владык, двух архимандритов, которые поименованы, и
потом от лица всего духовенства. Здесь прежде всего обращает на себя
внимание порядок, в каком следуют владыки один за другим: они написаны по
старшинству городов, и первое место занимает владыка ростовский. Ростов
Великий, давно утративший свое значение, давно преклонившийся пред
пригородами своими, удерживает прежнее место относительно церковной иерархии
и напоминает, что область, в которой находится теперь историческая сцена
действия, есть древняя область Ростовская; за ним следует владыка
суздальский, и уже третье место занимает нареченный митрополит Иона, владыка
рязанский, за которым следуют владыки коломенский и пермский.
Второе, что останавливает нас здесь, - это единство русского
духовенства: Иона, епископ рязанский, ревностно поддерживает государственное
стремление московского князя, и московский князь не медлит дать свое
согласие на возведение этого епископа в сан митрополита, зная, что рязанский
владыка не принесет в Москву областных рязанских стремлений.
В первых строках послания духовенство высказывает ясно свою основную
мысль о царственном единодержавии: оно сравнивает грех отца Шемякина, Юрия,
помыслившего беззаконно о великом княжении, с грехом праотца Адама, которому
сатана вложил в сердце желание равнобожества. "Сколько трудов перенес отец
твой, - говорит духовенство Шемяке, - сколько истомы потерпело от него
христианство, но великокняжеского стола все не получил, чего ему богом не
дано, ни земскою изначала пошлиною". Последними словами духовенство
объявляет себя прямо на стороне нового порядка престолонаследия, называя его
земскою изначала пошлиною.
Упомянув о поступках и неудачах Юрия и Василия Косого, духовенство
обращается к поступкам самого Шемяки; укорив его тем, что он не подавал
никогда помощи великому князю в борьбе его с татарами, переходит к
ослеплению Василия: "Когда великий князь пришел из плена на свое
государство, то дьявол вооружил тебя на него желанием самоначальства:
разбойнически, как ночной вор, напал ты на него, будучи в мире, и поступил с
ним не лучше того, как поступили древние братоубийцы Каин и Святополк
Окаянный. Но рассуди, какое добро сделал ты православному христианству или
какую пользу получил самому себе, много ли нагосподарствовал, пожил ли в
тишине? Не постоянно ли жил ты в заботах, в переездах с места на место, днем
томился тяжелыми думами, ночью дурными снами? Ища и желая большего, ты
погубил и свое меньшее". Потом приводится последняя договорная грамота
Шемяки с великим князем и показывается, что Юрьевич не соблюл ни одного
условия.
Духовенство отстраняет упрек, делаемый великому князю за то, что он
держит в службе своей татар: "Если татары живут в земле христианской, то это
потому, что ты не хочешь соблюдать договора, следовательно, все слезы
христианские, проливаемые от татар, на тебе же. Но как скоро ты с своим
старшим братом, великим князем, управишься во всем чисто, по крестному
целованию, то мы ручаемся, что великий князь сейчас же вышлет татар вон из
земли". Как видно, Шемяка сильно досадовал на духовенство за то, что оно
держало сторону Василия, и выражал на словах свою досаду; духовенство пишет:
"Ты оскверняешь наши святые епитрахили неподобными своими богомерзкими
речами: это делаешь ты не как христианин, но хуже и поганых, ибо сам знаешь,
что святые епитрахили изображают страдание господа нашего Иисуса Христа:
епитрахили наши твоими речами не могут никак оскверниться, но только ты сам
душу свою губишь". В заключение духовенство говорит, что оно по своему долгу
било челом за Шемяку великому князю, что тот послушал святительского слова и
хочет мира с двоюродным братом, назначая ему срок для исполнения договора.
Если же Шемяка и тут не исполнит условий, в таком случае духовенство
отлучает его от бога, от церкви божией, от православной христианской веры и
предает проклятию.
Шемяка не послушался увещаний духовенства, и в 1448 году великий князь
выступил в поход. Тогда Юрьевич, не пугавшийся церковного проклятия,
испугался полков Васильевых и послал просить мира к великому князю, который
остановился в Костроме. Мир был заключен, как видно, на прежних условиях, и
Шемяка дал на себя проклятые грамоты. Иона, посвященный в декабре 1448 года
в митрополиты, уведомляя об этом посвящении своем князей, панов, бояр,
наместников, воевод и все христоименитое господне людство, пишет: "Знаете,
дети, какое зло и запустение земля наша потерпела от князя Дмитрия Юрьевича,
сколько крови христианской пролилось; потом князь Дмитрий добил челом
старшему брату своему, великому князю, и честный крест целовал, и не
однажды, но все изменял; наконец, написал на себя грамоту, что если
вооружится опять на великого князя, то не будь на нем милости божией,
пречистой богоматери, великого чудотворца Николы, св. чудотворцев Петра и
Леонтия, преподобных Сергия и Кирилла, благословения всех владык и всего
духовенства ни в сей век, ни в будущий; поэтому, продолжает Иона, пишу к
вам, чтобы вы пощадили себя, не только телесно, но особенно духовно,
посылали бить челом к своему господарю великому князю о жалованье, как ему
бог положит на сердце. Если же не станете бить челом своему господарю и
прольется от того кровь христианская, то вся эта кровь взыщется от бога на
вас, за ваше окаменение и неразумие; будете чужды милости божией, своего
христианства, благословения и молитвы нашего смирения, да и всего великого
священства божия благословения не будет на вас; в земле вашей никто не будет
больше называться христианином, ни один священник не будет священствовать,
но все божнп церкви затворятся от нашего смирения".
В конце 1448 года уведомлял митрополит о мире великого князя с Шемякою,
а весною следующего 1449 года Шемяка уже нарушил крестное целование, свои
проклятые грамоты и в самое Светлое воскресенье осадил Кострому, бился долго
под городом, но взять его не мог, потому что в нем была сильная застава
(гарнизон) великокняжеская под начальством князя Ивана Стриги и Федора
Басенка. Скоро и сам великий князь выступил с полками против Шемяки, с
которым опять заодно действовал Иван можайский, а с великим князем шли
вместе также могущественные союзники - митрополит и епископы. На Волге, в
селе Рудине, близ Ярославля, встретились неприятели, но битвы не было,
потому что Можайский оставил Шемяку и помирился с Василием, который придал
ему Бежецкий Верх. Мы видели, что Бежецкий Верх был отдан Ивану гораздо
прежде, в 1447 году, но это нисколько не может заставить нас заподозрить
приведенное летописное известие, потому что до нас не дошло никаких известий
о причинах, которые побуждали Шемяку и Можайского восставать на великого
князя; очень может быть, что у Можайского почему-нибудь было отнято
пожалование 1447 года; мы знаем, что еще в феврале 1448 года Можайский чрез
посредство тестя своего князя Федора Воротынского вошел в сношения с великим
князем литовским Казимиром, требуя помощи последнего для овладения столом
Московским, за что обязывался писаться всегда Казимиру братом младшим,
уступить Литве Ржеву, Медынь, не вступаться в Козельск и помогать во всех
войнах, особенно против татар. Под 1450 годом встречаем новое известие о
походе великого князя на Шемяку, к Галичу: 27 января великокняжеский воевода
князь Василий Иванович Оболенский напал на Шемяку, который стоял под городом
со всею своею силою; Шемяка потерпел страшное поражение и едва мог спастись
бегством; Галич сдался великому князю, который посадил здесь своих
наместников.
Лишенный удела, Шемяка скрылся сначала в Новгороде, но потом,
собравшись с силами, захватил Устюг; земли он не воевал, говорит летописец,
но привел добрых людей к присяге, кто же из них не хотел изменить великому
князю Василию, тех бросал в реку Сухону, навязавши камень на шею; из Устюга
ходил воевать к Вологде. Великий князь, занятый делами татарскими, не мог
действовать против Шемяки в 1451 году и только в начале 1452 выступил против
него к Устюгу; Шемяка испугался и убежал на реку Кокшенгу, где у него были
городки; но преследуемый и там великокняжескими полками, убежал опять в
Новгород. В 1453 году отправился туда из Москвы дьяк Степан Бородатый; он
подговорил боярина Шемякина Ивана Котова, а тот подговорил повара: Юрьевич
умер, поевши курицы, напитанной ядом.
23 июня пригнал к великому князю из Новгорода подьячий Василий Беда с
вестию о смерти Шемякиной и был пожалован за это в дьяки.
Сын Шемяки Иван ушел в Литву, где, как прежде враги отца его, нашел
себе почетный прием и кормление. Но кроме Шемяки в Московском княжестве
оставались еще другие удельные князья, от которых Василию надобно было
избавиться; он начал, как и следовало ожидать, с Ивана можайского: в 1454
году великий князь пошел к Можайску на князя Ивана Андреевича за его
неисправление, говорит летописец. Князь Иван не сопротивлялся; он выбрался
из города с женою, детьми, со всеми своими и побежал в Литву; Можайск был
присоединен к Москве. Какое было неисправление Ивана можайского, узнаем из
письма митрополита Ионы к смоленскому епископу. "Вы знаете, - пишет
митрополит, - что и прежде этот князь Иван Андреевич сделал с нашим сыном, а
своим братом старшим, но не скажу: с братом, с своим господарем, великим
князем". Здесь глава русского духовенства ясно говорит, что родовых
отношений между князьями более не существует, что князья удельные не суть
братья великому, но подданные! Вина Ивана можайского, по словам Ионы,
состояла в том, что во время двукратного нашествия татар митрополит посылал
к нему с просьбою о помощи великому князю; но Иван но явился. Цель письма -
чрез посредство смоленского владыки внушить литовскому правительству, чтоб
оно, приняв беглеца, удовольствовалось этим и не позволяло ему враждовать
против Москвы, ибо это необходимо должно вызвать неприязненное движение и со
стороны Василия Васильевича.
Из остальных удельных князей всех беспокойнее мог быть Василий
Ярославич серпуховской, именно потому, что оказал большие услуги великому
князю и, следовательно, имел большие притязания на благодарность и
уступчивость последнего. Мы видели, что в благодарность за услугу великий
князь уступил серпуховскому князю Дмитров; но после, неизвестно в какое
именно время, Василий Ярославич должен был отказаться от этого пожалования,
и только когда Иван можайский был изгнан из своего удела, великий князь
уступил Василию Ярославичу Бежецкий Верх и Звенигород. Но в 1456 году
серпуховской князь был схвачен в Москве и заточен в Углич, откуда после
перевезен в Вологду, где и умер; той же участи подверглись и меньшие его
дети, а старший, Иван, вместе с матерью убежал в Литву. Летописцы не
объявляют вины серпуховского князя, одна только Степенная книга глухо
говорит: "за некую крамолу". Иван Васильевич серпуховской встретился в Литве
с Иваном Андреевичем можайским; общее бедствие соединило их, и они
уговорились действовать заодно; Иван серпуховской говорит в договорной
грамоте князю можайскому: "Так как великий князь Василий Васильевич отнял у
тебя твою отчину и дедину на крестном целовании, выгнал тебя из твоей отчины
и дедины; также и моего отца, князя Василия Ярославича, великий князь
схватил на крестном целовании безвинно и меня выгнал из моей отчины и
дедины; то идти тебе, князь Иван Андреевич, доставать вместе и отца моего,
князя Василия Ярославича, и нашей отчины и дедины, а мне идти с тобою
заодно. Если великий князь станет звать тебя на твою отчину, станет отдавать
тебе твою отчину или придавать к ней, а моего отца не пожалует, не выпустит
и отчины ему по старине не отдаст или станет жаловать отца моего, как мне
нелюбо, то тебе с великим князем без моей воли не мириться, стоять со мною
заодно, доставать отца моего; и если отец мой погибнет в неволе или умрет
своею смертию, то тебе с великим князем также не мириться без моей воли, но
мстить за обиду отца моего. Наоборот, если великий князь захочет помириться
с отцом моим, а с тобою не захочет, то мне от тебя не отставать. Если
великий князь не смилуется, ни тебе отчины не отдаст, ни отца моего не
выпустит, и, даст бог, князя великого побьем или сгоним, и ты достанешь
великое княжение и отца моего освободишь, то тебе принять отца моего в
любовь и докончанье и в его отчину тебе не вступаться; а меня тебе принять в
братья младшие и дать мне отчину особую, Дмитров и Суздаль; а если кто
станет тебе на меня наговаривать, то тебе меня вдруг не захватывать, но
обослать сперва своими боярами и спросить по крестному целованию, и мне тебе
сказать всю правду, а тебе мне верить". Это условие любопытно; оно может
указывать, что князь Василий Ярославич серпуховской был схвачен по наговору,
и сын его требует от своего союзника, чтобы вперед не было подобного. В
изгнании, лишенные почти всякой надежды, князья - можайский и серпуховской -
мечтали: один - о великом княжении, другой - о Дмитрове и Суздале. Замыслы
изгнанников не осуществились; попытка некоторых верных слуг освободить
старого серпуховского князя также не удалась: они были схвачены и казнены в
Москве в 1462 году. Таким образом, из всех уделов Московского княжества
остался только один - Верейский, ибо князь его, Михаил Андреевич, как видно,
вел себя так, что на него не могло быть никакого наговора. До нас дошел
договор великого князя Василия с суздальским князем Иваном Васильевичем
Горбатым, правнуком Димитрия Константиновича чрез второго сына Семена; князь
Иван отказался от Суздаля и Нижнего, возвращал московскому князю все ярлыки,
прежде на эти княжества взятые, и сам брал от Василия в виде пожалования
Городец да несколько сел в Суздальской области с условием, что если он
отступит от великого князя или сыновей его, то эта отчина отходит к Москве,
а он, Иван, подвергается церковному проклятию. Какая была судьба князей -
Василия и Федора Юрьевичей, - неизвестно; известно только то, что великий
князь московский завещал Суздаль старшему сыну своему.
Так кончилась знаменитая усобица между князьями московскими, потомками
Калиты.
Сперва началась было она под предлогом старого права дяди пред
племянником; но скоро приняла сообразный со временем характер: сыновья Юрия
мимо всех прав враждуют с Василием Васильевичем, добиваются великого
княжения, ибо чувствуют, что удельными князьями они больше оставаться не
могут. Вследствие сухости, краткости, отрывочности летописных известий у нас
нет средств с точностью определить, во сколько торжество старшей линии в
потомстве Донского зависело от личности главных деятелей в этой борьбе; но
из современных источников, при всей их неполноте, мы можем ясно усмотреть,
как старые права, старые счеты родовые являются обветшалыми, являются чем-то
диким, странным; московский боярин смеется в Орде над правами, которые
основываются на старых летописях, старых бумагах; духовенство торжественно
провозглашает, что новый порядок престолонаследия от отца к сыну, а не от
брата к брату есть земская изначала пошлина; старый дядя Юрий остается
одинок в Москве с своим старым правом; сын его Шемяка побеждается
беззащитным, слепым пленником своим, который успевает уничтожить все (кроме
одного) уделы в Московском княжестве и удержать примыслы отцовские и
дедовские.
Но в то время, как в Московском княжестве происходила эта знаменитая
усобица между правнуками Калиты, усобица первая и последняя, ясно
показавшая, что Московское княжество основалось на новых началах, не
допускающих родовых счетов и родовых усобиц между князьями, - в это время
что же делали великие князья, давние соперники московских, - князь рязанский
и тверской? Отчего они не воспользовались усобицею и не постарались
усилиться на счет Москвы? Как видно, они были так слабы, что им не приходило
и на мысль подобное предприятие. Этим князьям давно уже оставалось на выбор
- подчиниться московским или литовским великим князьям, смотря по тому,
которые из них возьмут верх. Когда усиление Московского княжества было
приостановлено усобицею между потомками Калиты, рязанский князь Иван
Федорович почел нужным примкнуть к Литве и заключил с Витовтом следующий
договор: "Я, князь великий Иван Федорович рязанский, добил челом господину
господарю моему, великому князю Витовту, отдался ему на службу:
служить мне ему верно, без хитрости и быть с ним всегда заодно, а
великому князю Витовту оборонять меня от всякого. Если будет от кого
притеснение внуку его, великому князю Василию Васильевичу, и если велит мне
великий князь Витовт, то по его приказанию я буду пособлять великому князю
Василию на всякого и буду жить с ним по старине. Но если начнется ссора
между великим князем Витовтом и внуком его, великим князем Василием, или
родственниками последнего, то мне помогать на них великому князю Витовту без
всякой хитрости. А великому князю Витовту не вступаться в мою отчину, ни в
землю, ни в воду, суд и исправу давать ему мне во всех делах чисто, без
переводу: судьи его съезжаются с моими судьями и судят, целовав крест, безо
всякой хитрости, а если в чем не согласятся, то решает дела великий князь
Витовт". Временем этого подданства и договора можно положить 1427 год: от 15
августа этого года Витовт писал к великому магистру Ордена, что во время
поездки его по русским областям явились к нему князья рязанские -
переяславский и пронский, также князья новосильский, одоевский и воротынский
и все поддались ему; что потом приехала к нему дочь, великая княгиня
московская, которая с сыном и великим княжеством своим, с землями и людьми
отдалась в его опеку и оберегание. Таким образом, чего, с одной стороны, не
успевали сделать князья московские, то, с другой, доканчивали литовские,
отнимая независимость и у князей Восточной Руси, заставляя их вступать к
себе в службу. В одно время с рязанским князем и великий князь пронский
заключил точно такой договор с Витовтом - "Служить ему верно, безо всякия
хитрости". Но когда Витовт умер и Литва ослабела от междоусобий, а в Москве
Василий Васильевич взял явный верх, тогда тот же рязанский князь Иван
Федорович примкнул к Москве и, умирая, в 1456 году отдал осьмилетнего сына
своего на руки великому князю Василию: последний перевез малютку Василия
вместе с сестрою к себе в Москву, а в Рязань и другие города княжества
послал своих наместников.
В Твери в 1426 году умер великий князь Иван Михайлович во время
сильного морового поветрия; Ивану наследовал сын его Александр, но и этот
умер в том же году; старший сын и наследник его, Юрий, княжил только четыре
недели и умер; место Юрия занял брат его Борис Александрович, тогда как
оставался еще в живых двоюродный дед его, князь Василий Михайлович
кашинский. Василий, как видно, не хотел уступать своего старшинства без
борьбы, и Борис спешил предупредить его: под тем же годом встречаем
известие, что князь Борис Александрович схватил деда своего Василия
Михайловича кашинского. Но если старый порядок вещей явно везде рушился, то
новый не установился еще окончательно: Борис занял главный стол мимо старых
прав двоюродного деда и мимо новых прав племянника от старшего брата, ибо у
князя Юрия Александровича остался сын Иван, который не наследовал отцу в
Твери и должен был удовольствоваться уделом Зубцовским. Во время малолетства
Василиева и смут московских и Борис тверской, подобно рязанскому князю,
примкнул к Литве, хотя на гораздо выгоднейших условиях: в 1427 году он
заключил с Витовтом договор, по которому обязался быть с литовским князем
заодно, при его стороне, и помогать на всякого без исключения; Витовт с
своей стороны обязался оборонять Бориса от всякого думою и помощию. В этом
договоре всего любопытнее то, что тверской великий князь не позволяет
Витовту никакого вмешательства в отношения свои к удельным тверским князьям
- знак, что в описываемое время все великие князья в отношении к удельным
преследовали одинакие цели, все стремились сделать их из родичей
подручниками, подданными. Борис говорит в договоре: "Дядьям моим, братьям и
племени моему - князьям быть у меня в послушании: я, князь великий Борис
Александрович, волен, кого жалую, кого казню, и моему господину деду,
великому князю Витовту, не вступаться; если кто из них захочет отдаться в
службу к моему господину деду вместе с отчиною, то моему господину деду с
отчиною не принимать; кто из них пойдет в Литву, тот отчины лишится: в
отчине его волен я, князь великий Борис Александрович". Вследствие этого
договора тверские полки находились в войске Витовта, когда последний в 1428
году воевал Новгородскую землю. Но по смерти Витовта начинается
беспрестанное колебание тверского князя между союзом литовским и московским,
причем Борис Александрович сохраняет равенство положения, пользуясь
благоприятными для себя обстоятельствами, т. е.
тем, что оба сильнейшие князя были заняты внутренними смутами и не
имели возможности действовать наступательно на Тверь. Так, дошел до нас
договор тверского князя с великим князем Василием Васильевичем и двоюродными
братьями его - Димитрием Шемякою и Димитрием Красным. Борис Александрович
выговаривает, чтоб московский князь не принимал тверских областей в дар от
татар. Оба князя клянутся быть заодно на татар, на ляхов, на литву, на
немцев; Борис обязывается сложить целование к Сигизмунду литовскому, объявив
ему, что Тверь в союзе с Москвою, и без князя московского не заключать
договоров ни с каким князем литовским. Мы видели, что тверской князь,
находившийся в близком свойстве с князем можайским, соединился с последним и
Шемякою против Василия, но тотчас же и принял сторону его, увидавши, что все
Московское княжество против Шемяки; мы видели также, что Борис в награду за
помощь выговорил у Василия согласие на брак его старшего сына и наследника,
Ивана, на своей дочери Марии. Между тем у тверского князя была война с
литовским, и войска последнего взяли Ржеву. Это, как видно, заставило Бориса
заключить мир с Казимиром литовским, который возвратил Ржеву, но за это
Борис обязался быть в постоянном союзе с литовским князем, помогать ему на
всех, никого не исключая. И московский великий князь, заключая в том же году
договор с Казимиром, объявляет тверского князя на стороне литовской, о своих
же отношениях к нему говорит, что он с ним в любви и докончании. Но после
1454 года опять встречаем договор тверского князя с московским, в котором
оба клянутся быть заодно на татар, на ляхов, на литву и немцев. В этом
договоре замечательно следующее условие: "Что отступил от тебя князь Иван
можайский да сын Димитрия Шемяки, князь Иван, или который другой брат тебе
сгрубит: и мне, великому князю Борису, и моим детям, и братьям моим младшим
к себе их не принимать; а быть нам с тобою на них заодно и с твоими детьми.
Также, если кто из моих братьев младших или меньших мне, великому князю
Борису, сгрубит или моему сыну, князю Михаилу, и меньшим моим детям, то
тебе, великому князю Василию, и твоим детям великому князю Ивану и князю
Юрию, и меньшим твоим детям к себе их не принимать; а быть вам со мною и с
моими детьми на них заодно". Оба свата обязываются в заключение, что если
один из них умрет, то оставшийся в живых должен заботиться о жене и детях
умершего. И в сношениях с князем тверским митрополит Иона принимает
деятельное участие. До нас дошло послание его к тверскому епископу о том,
чтоб тот убедил своего князя подать помощь великому князю Василию против
татар. "Благословляю тебя, - пишет митрополит епископу, - чтоб ты сыну
моему, великому князю Борису Александровичу, говорил и бил челом и докучал
твердо, по своему святительскому долгу, чтоб он послал своих воевод к
великому князю Василию Васильевичу на безбожных, ибо сам ты знаешь, что если
великий князь Василий Васильевич получит над ними верх, то это будет общее
добро обоих великих государей и всего нашего православного христианства".
Так духовенство старалось тогда поддержать сознание об общих русских
выгодах.
Рязань и Тверь постоянно колебались между Москвою и Литвою; Новгород
Великий хотел быть самостоятельнее, тем более что теперь он был порадован
возобновлением усобиц между самими князьями московскими. Во время этих
усобиц новгородцы следовали правилу признавать победителя своим князем, но
между тем давать у себя убежище и побежденному; так, в 1434 году нашел в
Новгороде убежище Василий Васильевич, и в том же году видим там и противника
его, Василия Юрьевича Косого.
Но последний, кроме почетного приема, не мог ничего получить от
новгородцев и, уезжая от них, пограбил их волости. Угрожаемый Косым, Василий
Васильевич заключил в 1435 году договор с новгородцами, по которому обещал
отступиться от всех новгородских земель, захваченных его предшественниками,
- Бежецкого Верха, волостей на Ламском Волоке и Вологде, а новгородцы
обещали также отступиться от всего следующего великому князю и для этого
обязались с обеих сторон выслать своих бояр на развод земли. Новгородцы
выслали своих бояр в назначенный срок, но московские бояре не явились.
Несмотря, однако, на это, открытой вражды не было; когда в 1437 году от
великого князя из Москвы приехал в Новгород князь Юрий Патрикеевич просить
черного бору, то новгородцы черного бору дали; с другой стороны, московский
князь был занят борьбою с Косым и татарами. Но в 1441 году, когда со всех
сторон было спокойно, Василий прислал в Новгород складную грамоту и повоевал
волостей новгородских много вместе со псковитянами, которые опустошили
новгородские владения на 300 верст в длину и 50 в ширину; двое тверских
воевод были также в полках Василиевых. Новгородские воеводы с своей стороны
много воевали за Волоком по земле великокняжеской; тем не менее новгородцы
послали в город Демон к великому князю владыку, бояр и житых людей, которые
купили у него мир на старинных условиях - за 8000 рублей. Если мы,
основываясь на договоре великого князя с Шемякою 1440 года, предположим
смешение годов в летописях и отнесем войну Василия Васильевича с Шемякою к
1439 и 1440 годам вместо 1442, то будем в состоянии объяснить себе причину
разрыва великого князя с Новгородом в 1441 году: во время войны своей с
Василием Шемяка убежал в новгородские владения на Бежецком Верху и оттуда
послал сказать новгородцам: "Примите меня на своей воле". Те отвечали:
"Хочешь, князь, приезжай к нам, а не хочешь, то как тебе любо".
1444 год был тяжек для Новгорода: с одной стороны напали немцы, с
другой стороны тверичи неизвестно по какому поводу опустошили много
пограничных волостей новгородских; тогда великий князь литовский Казимир
прислал сказать новгородцам:
"Возьмите моих наместников на Городище, и я вас обороню, я для вас не
заключил мира с великим князем московским". Новгородцы не приняли этого
предложения, не было им обороны ни от Литвы, ни от Москвы против князя
тверского, который опять взял у них 50 волостей вместе с Торжком. Плен
великого князя Василия у татар придал тверскому князю еще больше смелости:
он прислал своих людей и воевод на Торжок, разогнал, ограбил остальных его
жителей, иных погубил, на других взял окуп, свез в Тверь 40 возов товару
московского, новгородского и торжокского, из них несколько потонуло в реке.
Притесняемые Тверью, новгородцы по крайней мере могли надеяться спокойствия
со стороны Москвы, где опять начались усобицы; Шемяка восторжествовал над
Василием, но был слаб и потому прислал поклонщиков в Новгород и заключил с
ним мир на всех старинах. Шемяка недолго княжил в Москве; в новой войне его
с Василием новгородцы, по словам их летописца, не вступились ни за одного и
тем самым уже возбуждали неудовольствие победителя; еще более раздражали они
его тем, что, по обычаю, приняли к себе Шемяку. Митрополит Иона и тут
вступился в дело; несколько раз писал он к новгородскому архиепископу
Евфимию и к новгородцам, чтоб они поберегли себя душевного ради устроения и
тишины. Новгородцы с своей стороны присылали к митрополиту с просьбою, чтоб
бил челом за них великому князю и дал для их послов опасные грамоты. Опасные
грамоты были даны с тем, чтобы новгородцы отправили в Москву своих послов,
людей больших, по своим делам, а чтоб Шемяка прислал своего посла с чистым
покаянием бить челом своему господину и старшему брату, великому князю, и
жалованья у него просить. Новгородцы прислали своих послов, людей великих,
но прислали ни с чем; Шемяка прислал также своего боярина, но с такими
условиями, на которые в Москве никак не хотели согласиться. Митрополит
жаловался на это новгородскому владыке, зачем Шемяка посылает свои грамоты с
великою высостию, о своем преступлении и о своей вине ни одного слова
пригодного не приказывает. Между тем новгородцы продолжали держать Шемяку, и
владыка в письмах к митрополиту оправдывал их старинным обычаем, по которому
каждый князь, приехавший к св. Софии, принимался с честию, указывал, что и
сам митрополит называет Шемяку сыном. Иона отвечал на это: "Прочти
хорошенько все мои грамоты, какие только я к тебе писал, и вразумись, мог ли
я называть сыном того князя, с которым не велю детям твоим, новгородцам, ни
пить, ни есть, потому что он сам себя от христианства отлучил.
Ты сам видел грамоту, которую он написал на себя, и после сколько зла
наделал, сколько крови христианской пролил? После того можно ли князя
Дмитрия называть сыном церкви божией и нашего смирения? Я тебе писал и
теперь пишу, что я и вместе со мною все владыки и все священство Русской
земли считаем князя Дмитрия неблагословенным и отлученным от божией церкви.
Ты пишешь, что прежде русские князья приезжали в дом св. Софии, в Великий
Новгород, и новгородцы честь им воздавали по силе, а прежние митрополиты
таких грамот с тягостию не посылывали; но скажи мне, сын, какие это прежние
князья приезжали к вам, сделавши такое зло над своим старшим братом и оставя
у вас княгиню свою, детей и весь кош, ходили от вас в великое княжение
христианство губить и кровь проливать? Как прежде не бывало в нашей земле
братоубийства и к вам с таким лихом ни один князь не приезжал, так и прежние
митрополиты в Великий Новгород таких грамот с тягостию не посылывали".
Новгородцы все не слушались и держали Шемяку до самой его смерти; они
должны были ждать мести из Москвы, и вот, управившись с князем можайским и
татарами, Василий в 1456 году выступил в поход против Новгорода за его
неисправление. В Волоке собрались к нему все князья и воеводы со множеством
войска; из Новгорода также явился туда посадник с челобитьем, чтоб великий
князь пожаловал - на Новгород не шел и гнев свой отложил. Но Василий не
принял челобитья и продолжал поход, отправивши наперед на Русу двоих воевод,
князя Ивана Васильевича Оболенского-Стригу и Федора Басенка, а сам
остановился в Яжелбицах. Стрига и Басенок вошли в Русу и захватили здесь
много богатства, потому что жители, застигнутые врасплох, не успели убежать
и спрятать свое имение. Московские воеводы отпустили главную рать свою назад
с добычею, а сами с немногими детьми боярскими поотстали от нее, как вдруг
показалось пятитысячное новгородское войско. Москвичи, которых не было и
двухсот, сначала испугались, но потом начали говорить: "Если не пойдем
против них биться, то погибнем от своего государя великого князя; лучше
помереть". Схватиться им в рукопашный бой с новгородцами было нельзя; мешали
плетни и свежие сугробы; тогда воеводы придумали средство: видя на
новгородцах крепкие доспехи, они велели стрелять по лошадям, которые начали
от ран беситься и сбивать всадников. Новгородцы, никогда и прежде не
любившие и не умевшие биться верхом, никак не могли сладить с лошадьми, не
умели действовать и длинными копьями и валились под коней своих, точно
мертвые.
Московские воеводы одержали решительную победу, много перебили
неприятелей, взяли в плен посадника Михаила Тучу, но других пленников было
мало, потому что некому было брать их. Когда беглецы принесли в Новгород
весть о своем поражении, то поднялся сильный плач, потом зазвонили в вечевой
колокол; сошелся весь город на вече, и стали бить челом владыке Евфимию,
чтоб ехал вместе с посадниками, тысяцкими и житыми людьми к великому князю
просить о мире. Владыка приехал в Яжелбицы, стал бить челом сперва князьям и
боярам, а потом уже самому великому князю, который принял челобитье, дал
мир, но взял за него 10000 рублей кроме того, что получили князья и бояре.
Договор, заключенный в Яжелбицах, дошел до нас здесь кроме обычных старинных
условий встречаем следующие новые: 1) вечевым грамотам не быть; 2) печати
быть князей великих; 3) Великий Новгород не будет принимать к себе князя
можайского и его детей, князя Ивана Дмитриевича Шемякина и его детей, его
матери и зятьев; и после, если какой-нибудь лиходей великим князьям приедет
в Новгород, то Новгороду его не принимать, приедет ли он прямо из Московской
земли или побежит сперва в Литву или к немцам и оттуда приедет в Новгород.
Что оставалось новгородцам после таких условий? В Суздальской земле, как они
продолжали называть новую Русь, теперь один великий князь, ибо великие
князья - тверской и рязанский - по своему относительному бессилию готовы
стать его подручниками или отказаться от своих владений; татары уже не
вступаются в дела князей, их ярлыки недействительны; последний поход показал
новгородцам их бессилие пред полками московскими: теперь эти полки постоянно
будут готовы устремиться к Новгороду, ибо не будут более заняты усобицами;
притом же новгородцы поклялись не вмешиваться в междоусобия княжеские, не
принимать к себе врагов Василия и его сына. Новгородцы понимали всю
трудность своего положения, предчувствовали приближающееся падение своего
быта, и это произвело в некоторых из них неукротимую ненависть к московскому
князю, отнявшему у веча печать и грамоты. В 1460 году Василий с младшими
сыновьями - Юрием и Андреем - поехал в Новгород: вечники начали
сговариваться, как бы убить его и с детьми; намерение не было приведено в
исполнение только потому, что архиепископ Иона представил всю его
бесполезность: с Василием не было старшего сына, Иоанна; смерть старого
князя могла бы только возбудить всеобщую ненависть к новгородцам, навлечь на
них страшную месть сына Василиева; некоторые хотели убить лучшего и
вернейшего воеводу великокняжеского, Федора Басенка, но и этот замысел не
удался.
Новгород был наказан за то, что давал у себя убежище лиходеям
великокняжеским; но колония новгородская, Вятка, оказывала этим лиходеям
более деятельную помощь и потому не могла быть забыта московским князем,
когда он восторжествовал над всеми своими врагами. В 1458 году великий князь
отправил на вятчан воевод своих: князя Ивана Васильевича Горбатого
суздальского, князя Семена Ряполовского и Григория Перхушкова; но этот поход
не удался, потому что Перхушков за подарки благоприятствовал вятчанам. В
следующем году были посланы другие воеводы, князь Иван Юрьевич Патрикеев,
Иван Иванович и князь Димитрий Ряполовский: они взяли два города, Орлов и
Котельнич, и долго держали в осаде главный город Хлынов; наконец вятчане
добили челом на всей воле великого князя, как ему было надобно.
Другим, не насильственным, путем утверждалась власть московского
великого князя во Пскове. Несмотря на то что внутренние смуты, происходившие
в первую половину княжения Василиева, не позволяли московскому князю
постоянно наблюдать за Псковом, жители последнего долго не прерывали связи с
Москвою, прося утверждения князьям своим от великого князя московского. Так,
в 1429 году псковичи прислали к Василию Васильевичу в Москву просить себе
князя, и он отпустил к ним князя Александра Федоровича ростовского; потом, с
1434 года, видим во Пскове князем зятя Александрова, Владимира Даниловича,
приехавшего из Литвы; во время его княжения, в 1436 году, явился из Москвы,
от великого князя, князь Борис; псковичи приняли его, посадили на княжом
дворе, но отправили старого своего князя Владимира в Москву; великий князь
дал ему опять княжение, а Борису велел выехать из Пскова, потому что
последний пролгался ему, по выражению летописца, т. е., вероятно, Борис,
просясь у Василия на псковский стол, представил тамошние дела не так, как
они были на самом деле. Мы видели, что псковичи усердно помогли великому
князю в войне с Новгородом. В 1443 году стал княжить во Пскове князь
Александр Васильевич Чарторыйский: посол московский поручил ему княжение по
великого князя слову, псковичи посадили Александра на стол у св. Троицы, и
он целовал крест к великому князю Василию Васильевичу и ко всему Пскову на
всей псковской пошлине. Бедствие великого князя Василия и борьба его с
Шемякою прервали на время связь Пскова с Москвою; псковичи теснее
соединились с новгородцами; отпустивши князя своего Александра в Новгород в
1447 году, они взяли оттуда князя Василия Васильевича Шуйского-Гребенку,
правнука Димитрия Константиновича нижегородского чрез сына Семена. Когда в
1454 году сын Шемяки Иван, убегая из Новгорода в Литву, приехал во Псков, то
навстречу к нему вышло все священство с крестами, посадники и весь Псков
приняли его с великою честию, угощали три недели и при отъезде подарили ему
на вече 20 рублей. Когда в 1456 году великий князь Василий Васильевич начал
войну с Новгородом, то оттуда явился гонец во Псков и стал говорить на вече:
"Братья младшие, мужи псковичи! брат Великий Новгород вам кланяется, чтобы
вы нам помогли против великого князя и крестное целование исправили".
Псковичи, говорит летописец, взирая на бога и на дом св. Троицы и старых
времен не поминая, что новгородцы псковичам никогда не помогали ни словом,
ни делом, ни на какую землю, послали воевод своих на помощь Новгороду. Между
тем начались у Новгорода мирные переговоры с великим князем, и псковичам
оставалось только отправить вместе с новгородскими послами и своих -
добивать челом последнему. Но приведение Новгорода в волю московского князя
необходимо утверждало власть его и во Пскове. Здесь снова княжил теперь
Александр Чарторыйский, сменивший Василия Шуйского, уехавшего в Новгород.
Когда в 1460 году великий князь приехал в Новгород, то псковичи отправили к
нему знатных послов с 50 рублями дару и с челобитьем, чтоб жаловал и
печаловался своею отчиною, мужами псковичами, добровольными людьми. "Обижены
мы от поганых немцев, водою, землею и головами, церкви божии пожжены
погаными на миру и на крестном целовании", - говорили послы, после чего били
челом великому князю о князе своем Александре Васильевиче, чтоб быть ему
наместником великокняжеским и во Пскове князем. Василий отвечал: "Я вас,
свою отчину, хочу жаловать и оборонять от поганых, как делывали отцы наши и
деды, князья великие; а что мне говорите о князе Александре Чарторыйском, то
и этим вас, свою отчину, жалую: если князь Александр поцелует животворящий
крест ко мне, великому князю, и к моим детям, великим князьям, что ему зла
на нас не хотеть, не мыслить, то пусть будет вам князем, а от меня
наместником". Услыхавши этот ответ, князь Александр не захотел целовать
креста и сказал псковичам: "Не слуга я великому князю, и не будь вашего
целования на мне и моего на вас; когда станут псковичи соколом ворон ловить,
тогда и меня, Чарторыйского, вспомнят". Он попрощался на вече, сказал:
"Я вам не князь", - и уехал в Литву с двором своим, 300 человек боевых
людей кованой рати кроме кошевых; псковичи много били ему челом, чтоб
остался, но он не послушал псковского челобитья. Когда великий князь
услыхал, что Александра нет больше во Пскове, то послал туда сына своего,
князя Юрия. Посадники и бояре псковские встретили его за рубежом с великою
честию, духовенство со крестами встретило его за городом, пели многолетие и
посадили на столе отцовском, знаменовавши крестом, а посадники и весь Псков
приняли его честно в княжой двор.
Потом посадники и весь Псков били ему челом: "Чтоб, господин,
пожаловал, дал бы нам от великого князя и от себя наместника во Псков, князя
Ивана Васильевича" (Оболенского-Стригу), и князь Юрий пожаловал свою отчину,
по приказу отца своего и старшего брата дал псковичам в наместники князя
Оболенского; Юрий пробыл во Пскове три недели и два дня; псковичи подарили
ему 100 рублей и проводили 20 верст за рубеж.
Таким образом, в конце княжения Василиева обозначилось ясно, куда
должны примкнуть эти спорные между Москвою и Литвою области - Рязань,
Новгород, Псков: все они находились уже почти в воле великого князя
московского. Но как же должны были смотреть на это князья литовские? что
заставило их выпустить из рук добычу без борьбы, что помешало им
воспользоваться усобицами князей московских для окончательного усиления себя
на счет последних? Они не имели для этого средств, ибо если прежде
сдерживались они на западе борьбою с Немецким орденом, то теперь
сдерживались они еще более союзом с Польшею и потом окончательною борьбою с
тем же Орденом. Мы видели, что если поляки сильно хлопотали о вечном
соединении своего государства с Литвою, то в Литве хлопотали также о
независимости своего княжества от Польши. На Ленчицеком сейме, бывшем в 1426
году, опять толковали о средствах, как бы помешать отделению Литвы от
Польши, о котором стал снова замышлять Витовт. Но Витовт, замышляя о
независимости Литвы от Польши, замышлял также и о зависимости Польши от
себя. Мы видели, что в случае смерти Ягайла бездетным престол польский мог
перейти к нему, но Ягайло от второго брака имел уже двоих сыновей, и
королева Софья была беременна третьим ребенком; Витовт придумал средство:
ославив мать, лишить и сыновей надежды на престол; в 1427 году на сейме в
Городне Витовт обвинил молодую королеву в неверности Ягайлу; пыткою вынудили
показания у некоторых придворных женщин, перехватили указанных виновников
преступления; но королева успела очистить себя присягою, и Ягайло
успокоился. Тогда Витовт стал думать о другом средстве достать независимость
для Литвы и корону королевскую для себя: для этого он обратился к императору
Сигизмунду. Сигизмунд, находясь в затруднительном положении по случаю войны
с гуситами и турками, требовал и не мог добиться помощи от слабого Ягайла,
который сам признавался, что не может ничего сделать без совета с Витовтом;
вот почему императору очень хотелось сблизиться с Витовтом. "Вижу, - говорил
он, - что король Владислав - человек простоватый и во всем подчиняется
влиянию Витовта, так мне нужно привязать к себе прежде всего литовского
князя, чтоб посредством его овладеть и Ягайлом". Начались частые пересылки
между Сигизмундом и Витовтом, наконец положили свидеться в Луцке, куда
должен был приехать и Ягайло. В 1429 году был этот знаменитый съезд трех
коронованных лиц вместе со множеством вельмож польских, литовских и русских.
После празднеств начались совещания, и на одном из них император сказал
следующие слова: "Я понуждаю папу, чтоб он созвал собор для примирения с
гуситами и для преобразования церкви; отправлюсь туда сам, если он
согласится; если же не согласится, созову собор собственною моею властию. Не
должно пренебрегать также и соединением с греками, потому что они исповедуют
одну с нами веру, отличаясь от нас только бородами да тем, что священники у
них женатые. Но этого, однако, не должно ставить им в порок, потому что
греческие священники довольствуются одною женою, а латинские держат их по
десяти и больше". Эти слова императора скоро были в устах всех русских,
которые превозносили его похвалами, к великой досаде католиков и поляков. Но
досада последних усилилась еще более, когда они узнали о главном предмете
совещаний между Сигизмундом и Витовтом: этот предмет был признание Витовта
независимым королем Литвы и Руси. Сигизмунд легко успел уговорить Ягайла
дать на это свое согласие, но сильное сопротивление, как следовало ожидать,
оказалось со стороны прелатов и вельмож польских, у которых из рук
вырывалась богатая добыча: Збигнев Олесницкий, епископ краковский, бывший
везде впереди по своему характеру и талантам, в полном собрании обратился к
Витовту с резкими словами, говоря, что при избрании Ягайла они
руководствовались только духовным благом литовцев, владения которых не могли
представить им ничего лестного, потому что были все почти опустошены и
разобраны соседними владельцами. Палатин краковский, Ян Тарновский, и все
другие шумно выразили свое согласие с речью Олесницкого.
Витовт, всегда скрытный, тут, однако, не мог удержать своего
неудовольствия, которое выразилось в отрывочных гневных восклицаниях. "Пусть
так! - сказал он, выходя из собрания, - а я все-таки найду средства сделать
по-моему". Поляки тогда обратились с упреками к своему королю: "Разве ты нас
за тем сюда позвал, чтобы быть свидетелями отделения от Польши таких знатных
владений?"
(Следовательно, Литва и Русь не были еще вконец опустошены и разобраны
соседними государями!!) Ягайло заливался слезами, благодарил их за верность,
клялся, что никогда не давал согласия Сигизмунду и Витовту на отделение
Литвы, что рад хоть сейчас бежать из Луцка, куда они сами назначат. И точно,
прелаты и паны польские собрались и уехали днем, а Ягайло побежал за ними в
ночь. Витовта сильно раздосадовало это поспешное бегство поляков и короля
их; однако крутые, решительные меры были не в характере Витовта; зная
польское корыстолюбие, он начал обдаривать панов, чтобы как можно тише, без
помощи оружия, достигнуть своей цели.
На следующем сейме у поляков было положено - кроткими мерами отвлекать
Витовта от его опасного намерения. Послан был к нему в Литву все тот же
Збигнев Олесницкий, который истощил перед ним все свое красноречие. "Знай, -
говорил он Витовту, - что корона королевская скорее уменьшит твое величие,
чем возвысит: между князьями ты первый, а между королями будешь последний;
что за честь в преклонных летах окружить голову небольшим количеством золота
и дорогих камней, а целые народы окружить ужасами кровопролитных войн?" Но в
литовском князе Збигнев встретил достойного противника. "Никогда, - отвечал
ему Витовт, - у меня и в голове не было намерения стать независимым королем;
давно уже император убеждал меня принять королевский титул, но я не
соглашался. Теперь же сам король Владислав потребовал этого от меня; уступая
его мольбам, повинуясь его приказанию, я дал публично свое согласие, после
чего постыдно было бы для меня отречься от своего слова". Олесницкий
возвратился ни с чем, а между тем приближенные Витовта не переставали
убеждать своего князя привести как можно скорее к концу начатое предприятие.
Витовт писал к Ягайлу, укоряя его за то, что он взял назад свое согласие, и
за то, что хочет сделать народ литовский и князя его вассалами Польши; писал
и к императору с теми же жалобами. Поляки были в страшной тревоге; после
долгих совещаний положено было опять слать послов к Витовту, и опять
отправлен был Збигнев Олесницкий вместе с Яном Тарновским, палатином
краковским. Послы удивили Витовта предложением принять корону польскую,
которую уступает ему Ягайло, по старости лет уже чувствующий себя
неспособным к правлению. Витовт отвечал, что считает гнусным делом принять
польскую корону, отнявши ее у брата, и прибавил, что сам не станет более
добиваться королевской короны, но если ее пришлют ему, то не откажется
принять.
Между тем поляки действовали против намерений Витовта, и, с другой
стороны, они представили папе всю опасность, которою грозит католицизму
отделение Литвы и Руси от Польши, потому что тогда издревле господствовавшее
в этих странах православие опять возьмет прежнюю силу и подавит только что
водворившееся в Литве латинство. Папа, поняв справедливость опасения,
немедленно отправил к императору запрет посылать корону в Литву, а Витовту -
запрет принимать ее.
Получив папскую грамоту, Витовт в 1430 году написал прелатам и
вельможам польским, жалуясь им на короля Владислава, который чернит его пред
папою и другими владетелями католическими. В это время поляки были
встревожены вестию, что литовский князь взял с своих бояр присягу служить
ему против короля и королевства Польского, и снова Збигнев отправился в
Литву успокоить Витовта насчет папского послания и укорить в неприязненных
намерениях против Польши.
Витовт отвечал, что он взял присягу с своих и утвердил крепости вовсе
не с целию начать наступательные движения против Польши, но только для
предохранения себя от внезапного нападения врагов, ибо ему достоверно
известно, что гуситы беспрестанно добиваются от короля Владислава позволения
пройти чрез его области на Пруссию и на Литву, и король ему об этом ничего
не объявил. Збигневу нечего было отвечать на это. Между тем днем Витовтовой
коронации назначен был праздник Успения богородицы; но так как посланные от
Сигизмунда с короною опоздали к этому дню, то назначен был другой праздник -
Рождества богородицы, и приглашены были уже к этому торжеству многие
соседние владельцы, в том числе и внук Витовта, князь московский. Поляки
знали об этих приготовлениях и потому расставили сторожевые отряды по
границам, чтобы не пропускать Сигизмундовых послов в Литву. На границах
Саксонии и Пруссии схвачены были двое послов - Чигала и Рот, которые ехали к
Витовту с известием, что корона уже отправлена, и с грамотами, в силу
которых он получал право на королевский титул; за этими послами следовали
другие, знатнейшие и многочисленнейшие, везшие корону. Чтоб перехватить их,
отправилось трое польских вельмож с значительным отрядом, поклявшись
помешать отделению Литвы и Руси, хотя бы для перехвачения короны нужно было
ехать в самые отдаленные пределы. Послы, узнав об этом, испугались и
возвратились назад, к Сигизмунду.
Весть об этом так поразила Витовта, что сильно расстроила его здоровье;
однако больной старик еще не терял совершенно надежды как бы то ни было
успеть в своем намерении. Зная слабохарактерность Ягайла, он послал звать
его к себе в Вильну.
Ягайлу и самому очень хотелось поехать в Литву, не потому, что он питал
сильную привязанность к родной стране, а потому, что в ней всего лучше
удовлетворял он своей страсти к охоте. Но польские прелаты и вельможи знали,
что если Ягайло раз свидится с Витовтом, то не будет в состоянии отказать
ему ни в чем; знали также, что Сигизмундовы послы убеждают Витовта
употребить при венчании корону, сделанную в Вильне, что не помешает
Сигизмунду признать его королем, и потому боялись отпустить Ягайла одного в
Литву, а приставили к нему Збигнева Олесницкого, на твердость которого
вполне полагались. Витовт принял двоюродного брата с большим торжеством; но
сам со дня на день становился все слабее и слабее, не переставая, однако,
требовать от Ягайла, чтобы тот согласился на его коронацию. Ягайло отвечал,
что он сам по себе рад дать согласие, да что ж ему делать, когда поляки
приставили к нему Збигнева, без согласия которого ничего нельзя сделать; что
прежде всего нужно как-нибудь размягчить этот камень. Витовт принялся
размягчать и просьбами и дарами, каких никто до сих пор не получал еще в
Литве, но Збигнев остался непреклонен. Тогда Витовт прибегнул к угрозам,
давая знать, что употребит все средства, рассыплет повсюду то самое золото,
раздаст те самые дары, которые были приготовлены для Збигнева, чтобы лишить
его краковской епископии. Но угрозы не испугали, а только ожесточили
Збигнева, и Витовт должен был оставить всякую надежду преклонить его на свою
сторону, а скоро тяжкая болезнь заставила его отложить все другие надежды.
Витовт умер 27 октября 1430 года; главною причиною смерти полагают тяжкую
скорбь о несбывшихся намерениях.
Не имея сыновей, Витовт сосредоточил все свои желания на удовлетворении
личного честолюбия, для чего так усиленно добивался венца королевского, и не
мог, по-видимому, в последнее пятилетие жизни заботиться о расширении своих
владений, которых некому было оставить. Несмотря на то, еще в 1425 году
Витовт посылал к великому магистру Ордена требовать помощи против Пскова,
магистр отказал, и Витовт почему-то отложил поход; в 1426 году он опять
послал за тем же к магистру; тот опять отвечал, что не может нарушить
крестного целования к псковичам; но на этот раз Витовт не стал дожидаться
союзников, объявил войну псковичам и по прошествии четырех недель и четырех
дней после объявления, в августе месяце, явился с полками литовскими,
польскими, русскими и татарскими под Опочкою, жители которой устроили мост
на канатах, под мостом набили кольев, а сами спрятались в крепости, чтобы
неприятелю показалась она пустою. Татарская конница, не видя никого на
стенах, бросилась на мост: тогда граждане подрезали канаты, и мост вместе с
татарами упал на колья, почти все неприятели лишились жизни, а которые
попались в плен, тех жестоко и позорно изувечили в городе и в таком виде
показали осаждающим. Витовт отошел от Опочки и осадил другой город -
Воронач, под которым стоял три недели, разбивая пороками стены. Вороначанам
стало очень тяжко, и они послали сказать в Псков: "Господа псковичи!
помогайте нам, думайте об нас, нам теперь очень тяжко!" Псковичи послали в
литовский стан своего посадника бить челом Витовту; но тот не принял
псковского челобитья.
Другой псковский посадник с 400 человек хотел пробраться в город
Котельну и засесть там, но был перенят по дороге 7000 литовцев и татар и
успел убежать в Котельну, потерявши 30 человек; в двух других стычках с
татарами жители псковских пригородов были счастливее. Между тем в одну ночь
случилось чудо страшное, говорит летописец: внезапно нашла туча грозная,
полился дождь, загремел гром, молния сверкала беспрестанно, и все думали,
что или от дождя потонут, или от молнии сгорят, или от грома камнями будут
побиты; гром был такой страшный, что земля тряслась, и Витовт, ухватясь за
шатерный столп, кричал в ужасе: "Господи помилуй!" Псковский летописец этой
грозе приписывает смирение Витовта, который дал перемирие вороначанам; но
летописец московский приводит другое обстоятельство: к Витовту приехал посол
из Москвы, князь Лыков, и сказал от имени великого князя Василия: "Зачем это
ты так делаешь вопреки договору?
Вместо того чтобы быть тебе со мною заодно, ты мою отчину воюешь и
пустошишь".
Витовт, послушавшись внука своего, заключил с псковичами мир; вместо
трех тысяч рублей взял с них только одну тысячу и пленников их отдал на
поруки, с условием, чтоб в известный срок они явились к нему в Вильну;
псковский летописец не говорит ничего о после московском и жалуется, по
обычаю, на новгородцев, которые не помогли Пскову ничем, ни словом, ни
делом, хотя их посол был все это время в стане у Витовта, и под Опочкою, и
под Вороначем. Когда срок ехать в Вильну с деньгами и пленными стал
приближаться, псковичи послали в Москву просить великого князя, чтоб
отправил к деду своих бояр бить челом за псковичей.
Московский посол поехал в Вильну вместе с псковскими, повезли деньги,
1000 рублей, и пленников; Витовт деньги взял, но пленников оставил у себя, и
посол московский не помог ничего своим посольством, говорит псковский
летописец: псковичи принуждены были опять послать посадника в Вильну и
выкупить пленных деньгами.
В 1428 году пришел черед и новгородцам: Витовт объявил им войну за то,
что они называли его изменником и пьяницею; новгородцы послали просить
помощи у псковичей, но те отвечали: "Как вы нам не помогли, так и мы вам не
поможем, да еще мы и договор заключили с Витовтом, что не помогать вам".
Великий князь московский также целовал крест Витовту, что не будет помогать
ни Новгороду, ни Пскову, а тверской князь отправил даже свои полки на помощь
Витовту. И вот Витовт пришел сначала к Вышгороду, а потом к Порхову с
пушками; была у него одна огромная пушка по имени Галка, которая наделала
много вреда и Порхову и Литве, потому что, разорвавшись, убила самого
мастера, воеводу полоцкого и много ратных людей и лошадей. Несмотря на то,
Порхов не мог долее держаться и заплатил за себя Витовту 5000 рублей; потом
приехали из Новгорода владыка с боярами и заплатили еще 5000 да тысячу за
пленных; сбирали это серебро по всем волостям Новгородским и за Волоком,
брали с 10 человек по рублю. "Вот вам за то, что называли меня изменником и
бражником", - сказал Витовт новгородцам, принимая у них деньги.
Смерть Витовта обрадовала многих и в Польше, и в Северо-Восточной Руси;
ей радовались и в Юго-Западной Руси те, которым дорого было свое и которые
видели ясно, что Витовт в своих честолюбивых стремлениях руководился одними
личными, корыстными целями. Их надежды давно уже были обращены на брата
Ягайлова, Свидригайла Олгердовича, который оказывал явное расположение к
православию и явную ненависть к Польше. Польские писатели изображают
Свидригайла человеком, преданным вину и праздности, непостоянным,
вспыльчивым, безрассудным, склонным на все стороны, куда ветер подует, и
находят в нем одно только доброе качество - щедрость. Но должно заметить,
что почти всех Гедиминовичей можно упрекать в непостоянстве, видя, с какою
легкостию изменяют они одной вере и народности в пользу другой, лишь бы
только эта измена вела к скорейшему достижению известной цели. Эта фамильная
черта Гедиминовичей равно поражает нас как в Ягайле, Свидригайле и Витовте,
так и в последнем из Гедиминовичей, Сигизмунде Августе, который точно так же
был равнодушен, точно так же колебался между католицизмом и протестантизмом,
как предки его колебались между католицизмом и православием.
Быть может, причина такому явлению заключалась в самом положении
литовского народа, который, не успев выработать для себя крепких основ
народного характера, пришел в столкновение с различными чуждыми и высшими
его народностями: к одной которой-нибудь из них он должен был при равняться,
не насильственно, однако, а с правом выбора.
По смерти Витовта Ягайло не мог противиться всеобщему желанию: русские
и литовские вельможи бросились к Свидригайлу и провозгласили его великим
князем.
Свидригайло ознаменовал свое вступление на отцовский стол тем, что
занял литовские замки от своего имени, с исключением Ягайлова, и тем
обнаружил намерение отложиться от Польши. Кипя гневом за прежние обиды и
гонения, он в резких словах укорял короля и его польских советников, грозя
им местию. Ягайло находился в самом затруднительном положении; эта
затруднительность еще более усилилась при известии, что поляки, услыхав о
смерти Витовта, внезапно захватили Подолию, вытеснив оттуда литовских
наместников. Свидригайло выходил из себя, грозил королю тюрьмою и даже
смертию, если поляки не возвратят Подолию Литве.
Тогда советники королевские решились умертвить Свидригайла и, запершись
в Вильне, держаться там до прибытия коронного войска. Но Ягайло никак не
соглашался на такую меру и почел за лучшее возвратить брату Подолию.
Свидригайло, обрадованный уступчивостию короля, утих и начал ласкаться
к брату; но вельможи польские были в отчаянии, что Подолия отходит от них,
стали придумывать средства, как бы помешать королевскому намерению, и
наконец нашли: тайным образом дали знать польскому коменданту Каменца, чтоб
он не слушался королевского повеления, не сдавал города Литве и заключил бы
в оковы Ягайловых и Свидригайловых посланных; комендант исполнил их желание.
В 1431 году Ягайло возвратился в Польшу; на Сендомирском сейме слабый
старик стал жаловаться на обиды от Свидригайла; негодование поляков было
усилено еще вестями, что Свидригайло не оставляет в покое ни Подолии, ни
других соседних областей; но они боялись действовать против литовского князя
вооруженною силою, зная сильную приверженность к нему русских, заподозривая
и короля своего в тайном доброжелательстве брату, и потому решились
попытаться сперва мирным путем склонить Свидригайла к уступке Подолии и к
признанию своей зависимости от Польши. Первое посольство их осталось без
успеха; при втором, выведенный из терпения дерзкими требованиями Яна Лутека
Бржеского, Свидригайло дал ему пощечину. В том же году (1431) Бржеский опять
приехал послом от Ягайла, опять говорил Свидригайлу те же речи, опять
получил от него пощечину, но теперь уже не был отпущен назад, а заключен в
тюрьму. Ягайло выступил с войском на Литву, хотя, как выражается польский
историк, горше смерти был ему этот поход против родной земли и родного
брата. Борьба между народностями, из которых одна посягала на права другой,
ведена была, как и следовало ожидать, с большим ожесточением: с обеих сторон
не было пощады пленникам, причем русские особенно изливали свою месть на
латинское духовенство. Жители Луцка с удивительным мужеством выдерживали
осаду от королевского войска; несмотря на то, по уверению польского
историка, город должен был бы скоро сдаться и война кончилась бы с выгодою и
честию для короля и королевства, если б тому не помешал сам Ягайло,
благоприятствовавший Свидригайлу и его подданным, с которыми поспешил
заключить перемирие, причем положен был срок и место для переговоров о
вечном мире. Король снял осаду Луцка, и русские торжествовали отступление
неприятеля тем, что разрушили все католические церкви в Луцкой земле.
Съезд для заключения вечного мира назначен был в Парчеве; но
Свидригайло не явился туда и не прислал своих уполномоченных. Тогда поляки,
не надеясь справиться с литовским князем открытою силою, решились выставить
ему соперника и возбудить междоусобие в собственных его владениях. Мы
видели, что Свидригайло держался русского народонаселения. Это возбуждало
неудовольствие собственно литовских вельмож, особенно тех, которые приняли
католицизм. Поляки воспользовались их неудовольствием и послали Лаврентия
Зоронбу в Литву с явным поручением от Ягайла к брату его - склонять
последнего к покорности - и с тайным поручением - уговаривать литовских
вельмож к свержению Свидригайла и к принятию к себе в князья Витовтова
брата, Сигизмунда Кейстутовича, князя стародубского.
Зоронба успел как нельзя лучше выполнить свое поручение: составлен был
заговор, с помощию которого Сигизмунд стародубский напал нечаянно на
Свидригайла и выгнал его из Литвы; но Русь (т. е. Малороссия), Смоленск и
Витебск остались верными Свидригайлу.
Сведав об изгнании Свидригайла из Литвы, король созвал вельмож и
прелатов для совещания о делах этой страны. Положено было отправить к
Сигизмунду полномочных послов, в числе которых находился Збигнев Олесницкий.
Сигизмунд с почестями принял посольство и подчинил себя и свое княжество
короне Польской. Такой поступок понятен: Сигизмунд собственными средствами
не мог держаться против Свидригайла; ему нужна была помощь Польши, авторитет
ее короля. Но понятно также, что подчинение Литвы Польше не могло доставить
Сигизмунду расположения многих литовцев, которые не хотели этого подчинения;
вот почему Сигизмунд скоро увидел, что окружен людьми, на верность которых
не может положиться; и хотя польский летописец видит в этом случае только
врожденное непостоянство литовцев, но мы имеем право видеть еще что-нибудь
другое, тем более что тот же самый летописец в один голос с летописцем
русским упрекает Сигизмунда в страшной жестокости и безнравственности.
Открыт был заговор на жизнь Сигизмунда, и главами заговора были двое
знаменитейших вельмож: Янут, палатин троцкий, и Румбольд, гетман литовский.
Янут и Румбольд вместе с другими соучастниками погибли под топором; но
ожесточение против Сигизмунда не уменьшилось: он не смел встретиться с
Свидригайлом в открытом поле, боясь измены своих.
В таком положении находились Литва и Юго-Западная Русь, когда в 1434
году умер король Ягайло. Поляки возвели на престол сына его Владислава, не
без смут, впрочем, и сопротивления со стороны некоторых вельмож. Но
перемена, совершившаяся в Польше, не изменила положения Литвы и Руси: здесь
по-прежнему шла борьба между Сигизмундом и Свидригайлом, по-прежнему
последний не хотел отказываться от прав своих на Литву и по-прежнему был
несчастлив на войне: войска его потерпели сильное поражение под Вилькомиром.
Но Сигизмунд недолго наслаждался своим торжеством: двое братьев, русские
князья Иван и Александр Чарторыйские составили новый заговор, вследствие
которого Сигизмунд лишился жизни.
По убиении Сигизмунда литовские вельможи разделились: одни хотели
видеть великим князем Владислава Ягайловича, короля польского; другие,
возвеличенные Сигизмундом, держались сына его Михаила; третьи, наконец,
хотели Свидригайла.
Король Владислав был в это время в большом затруднении: венгры выбрали
его на свой престол и просили поспешить приездом к ним, а между тем Литва
требовала также его присутствия и в противном случае грозила отделиться от
Польши. После долгих совещаний с польскими вельможами решено было, чтоб сам
Владислав поспешил в Венгрию для упрочения себе тамошнего престола, а в
Литву отправил вместо себя родного брата своего, молодого Казимира, не в
качестве, однако, великого князя литовского, а в качестве наместника
польского. Литовские и некоторые из русских вельмож вместе с Александром,
или Олельком, Владимировичем, князем киевским, внуком Олгердовым, приняли
Казимира, но никак не хотели видеть в нем наместника Владиславова и
требовали возведения его на великокняжеский престол; поляки, окружавшие
Казимира, никак не хотели согласиться на это требование, и тогда литовцы
против их воли провозгласили Казимира великим князем. Видя это, король
Владислав и его польские советники придумали средство обессилить Литву,
отнять у ее князей возможность к сопротивлению польскому владычеству: это
средство было - разделение литовских областей между Казимиром Ягеллоновичем,
Михаилом Сигизмундовичем и Болеславом мазовецким; назначен был для этого уже
и съезд в Парчеве, но сопротивление литовских вельмож помешало и этому
намерению.
В 1444 году Владислав, король польский и венгерский, пал в битве с
турками при Варне, и это событие имело важное значение в судьбах Литвы и
Руси; оно снова затягивало связь их с Польшею, потому что бездетному
Владиславу должен был наследовать брат его, осьмнадцатилетний Казимир
литовский. Поляки, по мысли Збигнева Олесницкого, прислали звать Казимира к
себе на престол; тот по внушениям литовцев долго не соглашался: на
Петрковском сейме в 1446 году послы Казимировы, русские князья Василий
Красный и Юрий Семенович, объявили панам прямой отказ своего князя
наследовать брату на престоле польском; второе посольство поляков также не
имело успеха; наконец Казимир должен был уступить их требованиям, когда
узнал, что на сейме идет речь о выборе в короли Болеслава, князя
мазовецкого, тестя и покровителя соперника его, Михаила Сигизмундовича.
Затруднительно было положение Казимира между притязаниями поляков на
литовские владения и стремлениями литовцев удержать свою самостоятельность
относительно Польши; иногда дело доходило до явного разрыва, и больших
усилий стоило Казимиру отвратить кровопролитие. Но этого мало: Орден
является опять на сцену, чтоб отвлечь внимание государей польско-литовских
от востока к западу. Грюнвальдская битва, нанесшая решительный удар Ордену,
служила знаком ко внутренним беспокойствам в его владениях: ослабленные
рыцари стали нуждаться теперь в помощи дворянства и городов; последние
воспользовались обстоятельствами и начали требовать участия в правлении,
начали требовать, чтоб при великом магистре находился совет, состоящий из
выборных от Ордена, дворянства и главных городов, и чтоб на этом совете
решались все важнейшие дела. Вследствие этих стремлений между Орденом, с
одной стороны, дворянством и городами - с другой, начались неудовольствия,
кончившиеся тем, что в 1454 году послы от дворян и городов прусских явились
к королю Казимиру с просьбою принять их в свое подданство.
Казимир согласился, и следствием этого была война с Орденом, война
продолжительная, ведшаяся с переменным счастием и поглотившая все внимание
короля и сеймов.
Такое затруднительное положение великого князя литовского, с одной
стороны, и не менее затруднительное положение великого князя московского - с
другой, сдерживало обоих, мешало значительным столкновениям Руси
Юго-Западной с Северо-Восточною во все описываемое время. Но если не могло
быть между Литвою и Москвою войны значительной, богатой решительными
последствиями, то самые усобицы, однако происходившие одновременно и здесь и
там, не могли допустить и постоянного мира между обеими державами, потому
что враждующие стороны на северо-востоке искали себе пособия и убежища на
юго-западе и наоборот.
Свидригайло был побратим князю Юрию Дмитриевичу, следовательно, Василий
московский должен был находиться в союзе с врагом Свидригайловым,
Сигизмундом Кейстутовичем и сыном его Михаилом, а убийца Сигизмунда, князь
Чарторыйский, жил у Шемяки и вместе с ним приходил воевать на Москву.
Василий держал сторону Михаила и в борьбе его с Казимиром; мы видели, что в
1444 году, находясь в войне с Михаилом и Болеславом мазовецким, Казимир
предлагал новгородцам помощь под условием подданства. Новгородцы не
согласились на это предложение, и в 1445 году великий князь Василий послал
нечаянно двух татарских царевичей на литовские города - Вязьму, Брянск и
другие; татары много воевали, много народу побили и в плен повели, пожгли
Литовскую землю почти до самого Смоленска и возвратились домой с большим
богатством. Казимир спешил отомстить и отправил под Калугу 7000 войска под
начальством семерых панов своих. Были они под Козельском и под Калугою, но
не могли здесь сделать ничего и отошли к Суходрову; тут встретили их сто
человек можайцев, сто верейцев и шестьдесят боровцев и сразились: русские
потеряли своих воевод, литовцы также потеряли двести человек убитыми и
возвратились домой. Это, впрочем, было единственное ратное дело с Литвою в
княжение Василия; в 1448 году был в Москве посол литовский, а в 1449 году
заключен был договор между королем Казимиром и великим князем Василием и его
братьями: Иваном Андреевичем, Михаилом Андреевичем и Василием Ярославичем;
Василий обязался жить с Казимиром в любви и быть с ним везде заодно, хотеть
добра ему и его земле везде, где бы ни было; те же обязательства взял на
себя и Казимир. Договаривающиеся клянутся иметь одних врагов и друзей;
Казимир обязывается не принимать к себе Димитрия Шемяки, а Василий - Михаила
Сигизмундовича. Если пойдут татары на украинские места, то князьям и
воеводам, литовским и московским, переславшись друг с другом, обороняться
заодно. Казимир и Василий обещают не вступаться во владения друг друга, и в
случае смерти одного из них другой должен заботиться о семействе умершего.
Обязываются помогать друг другу войском в случае нападения неприятельского;
но это обязательство может быть и не исполнено, если союзник будет занят сам
у себя дома войною. Орду великий князь московский знает по старине, ему
самому и послам его путь чист в Орду чрез литовские владения. С первого
взгляда последнее условие кажется странным: для чего было московскому князю
или послам его ездить в Орду чрез литовские владения? Но мы не должны
забывать, что при усобицах княжеских победитель захватывал пути в Орду, чтоб
не пропускать туда соперника, и для последнего в таком случае было очень
важно проехать беспрепятственно окольными путями. Далее, договаривающиеся
обязываются не трогать служилых князей. Василий московский называет себя в
договоре князем новгородским и требует от Казимира, чтобы тот не вступался в
Новгород Великий, и во Псков, и во все новгородские и псковские места, и
если новгородцы или псковичи предложат ему принять их в подданство, то
король не должен соглашаться на это. Если новгородцы или псковичи нагрубят
королю, то последний должен уведомить об этом великого князя московского и
потом может переведаться с новгородцами и псковичами, и Василий не вступится
за них, не будет сердиться на Казимира, если только последний не захватит их
земли и воды. Казимир обязывается держать с немцами вечный мир, с
новгородцами особенный мир, с псковичами особенный, и если станут они
воевать друг с другом, то король не вмешивается в их дело. Если новгородцы
или псковичи нагрубят великому князю московскому и тот захочет их показнить,
то Казимиру за них не вступаться. Великий князь Иван Федорович рязанский в
любви с великим князем московским, старшим своим братом, и потому король не
должен обижать его, и если рязанский князь нагрубит Казимиру, то последний
обязан дать знать об этом Василию, и тот удержит его, заставит исправиться;
если же рязанский князь не исправится, то король волен его показнить, и
московский князь не будет за него заступаться; если же рязанский князь
захочет служить королю, то Василий не будет за это на него сердиться или
мстить ему.
Войны не было после этого между Москвою и Литвою, но и договор не был
соблюдаем; Михаил Сигизмундович был принят в Москве, где и умер в 1452 году,
в одно время с знаменитым Свидригайлом; с своей стороны Казимир принял сына
Шемяки и потом Ивана Андреевича можайского и Ивана Васильевича
серпуховского: Шемячич получил во владение Рыльск и Новгород Северский;
Можайский получил сперва Брянск, потом Стародуб и Гомей. Видим новые
переговоры между великими князьями - московским и литовским, причем
митрополит Иона является посредником. Рязанцы опустошали литовские владения
и входили за промыслами туда, куда им издавна входов не бывало; Казимир
жаловался на это великому князю рязанскому Ивану Федоровичу, но получил ли
удовлетворение - неизвестно.
Московские удельные князья бежали в Литву вследствие стремлений своего
старшего, великого князя к единовластию; но чего они не хотели в Москве,
тому самому должны были подвергнуться в Литве: они не могли быть здесь
князьями самостоятельными и, принимая волости от внука Олгердова, клялись
быть его подручниками, слугами, данниками. В тех же самых отношениях к
литовскому великому князю были уже давно все князья Рюриковичи Юго-Западной
Руси.
Литва не мешала московскому князю утверждать единовластие на
северо-востоке по смерти Шемякиной; мешали тому татары: в 1449 году отряд их
внезапно явился на берегах реки Похры и много зла наделал христианам, сек и
в полон вел. Великого князя обвинили в том, что он любит татар, кормит их,
принимает в службу; в настоящем случае поведение Василия получило полное
оправдание, потому что против грабителей выступил татарский же царевич Касим
из Звенигорода, разбил их, отнял добычу, прогнал в степь. И в следующем году
Касим оказал такую же услугу Москве, разбивши татар вместе с коломенским
воеводою Беззубцевым на реке Битюге. Но в 1451 году дело было значительнее:
великому князю дали весть, что идет на него из-за Волги царевич Мазовша;
Василий, не собравшись с силами, вышел было к Коломне, но, услыхав, что
татары уже подле берега, возвратился в Москву, а всех людей своих отпустил к
Оке с воеводою, князем Иваном звенигородским, чтоб препятствовать, сколько
можно долее, переправе татар через реку; но Звенигородский испугался и
вернулся также назад, только другим путем, а не прямо за великим князем.
Между тем Василий, пробыв Петров день в Москве, укрепил (осадил) город,
оставил в нем свою мать княгиню Софью Витовтовну, сына князя Юрия, множество
бояр и детей боярских, митрополита Иону, жену с другими детьми отпустил в
Углич, а сам со старшим сыном Иваном отправился к Волге. Татары подошли к
Оке, думая, что на берегу стоит русская рать, и, не видя никого, послали
сторожей на другую сторону реки посмотреть, не скрылись ли русские где в
засаде. Сторожа обыскали всюду и возвратились к своим с вестию, что нет
нигде никого. Тогда татары переправились через Оку и без остановки
устремились к Москве и подошли к ней 2 июля. В один час зажжены были все
посады, время было сухое, и пламя обняло город со всех сторон, церкви
загорелись, и от дыма нельзя было ничего видеть; несмотря на то, осажденные
отбили приступ у всех ворот.
Когда посады сгорели, то москвичам стало легче от огня и дыма, и они
начали выходить из города и биться с татарами; в сумерки неприятель
отступил, а граждане стали готовить пушки и всякое оружие, чтоб отбивать на
другой день приступы; но при солнечном восходе ни одного татарина уже не
было под городом: в ночь все убежали, покинувши тяжелые товары, медь,
железо. Великая княгиня Софья тотчас же послала сказать об этом сыну,
который в то самое время перевозился через Волгу при устье Дубны; Василий
немедленно возвратился в Москву и утешал народ, говоря ему: "Эта беда на вас
ради моих грехов; но вы не унывайте, ставьте хоромы по своим местам, а я рад
вас жаловать и льготу давать". Через три года татары попытались было опять
тем же путем пробраться к Москве, но были разбиты полками великокняжескими у
Коломны. В 1459 году новый приход татар к берегам Оки: на этот раз отбил их
старший сын великого князя, Иоанн Васильевич. На следующий год хан Большой
Орды Ахмат приходил с всею силою под Переяславль Рязанский в августе месяце,
стоял шесть дней под городом и принужден был отступить с уроном и стыдом.
Это было последнее нападение из Большой Орды в княжение Василия; с Казанью
был нарушен мир в 1461 году; великий князь собрался идти на нее войною, но
во Владимире явились к нему послы казанские и заключили мир.
Новгородцы, или, лучше сказать, новгородские подданные, воевали со
шведами и норвежцами не на берегах Невы и Ладожского озера, но в отдаленном
Заволочье, на берегах Белого моря: в 1445 году кореляне заволоцкие напали на
норвежские владения, перебили и попленили жителей и возвратились поздорову
домой. Как видно, чтобы отомстить за это нападение, в следующем году шведы и
норвежцы пришли нечаянно в Двинскую губу, на посад Неноксу, повоевали,
пожгли, людей перебили и в плен повели; услыхавши об этом, двиняне собрались
скоро, напали на неприятеля, убили у него троих воевод, взяли в плен сорок
человек и прислали их в Новгород; только немногим удалось пометаться в
корабли и уйти в море.
Собственные волости новгородские не терпели от шведов; в 1443 году
шведский князь из Выборга приехал ратью на миру и крестном целовании на реку
Нарову и схватил псковского сына посадничьего Максима Ларионова вместе с 27
человеками, а других перебил; только на следующий год псковичи выкупили
Максима с товарищами за 120 рублей, а всех проторей они потерпели 150
рублей. Вреднее была для новгородских волостей война с ливонскими немцами: в
1444 году немцы пожгли посад у города Ямы и берег повоевали, а в Новгород
прислали сказать: "Не мы вас воюем, а воюет вас из-за моря князь клевский,
мстит вам за своего проводника и толмача". Князь клевский действительно
ездил через Россию в Палестину и претерпел неприятности, потому что его
именем немцы грабили Новгородскую землю.
Зимою новгородцы пошли в Немецкую землю, за Нарову, пожгли и попленили
все около Ругодива (Нарвы), по берегам Наровы до Чудского озера. За это
магистр Ордена приходил со всеми своими силами под город Яму, бил его
пушками и стоял пять дней, пожег и попленил по Вотской земле, по Ижоре и по
Неве, но города взять не мог и с уроном должен был возвратиться домой.
Новгородцы собрались отомстить ему за это, идти опять за Нарову, но конский
падеж помешал походу. В 1446 году съехались было новгородцы с немцами для
заключения мира, но магистр захотел Острова, и потому разъехались без мира.
Между тем у псковичей происходили с немцами мелкие столкновения; в 1427 году
немцы убили шесть человек опочан-бортников, убили на русской земле; другие
подошли к Опочке, посекли и пожгли все на миру и на крестном целовании; иные
в то же время косили сено на псковской земле; псковичи за это поехали на них
в двух насадах, сено пожгли, схватили 7 человек чуди и повесили их у
Выбутска. На следующий год, впрочем, заключен был мир с магистром жителями
Юрьева и со всею землею Немецкою, по старому крестному целованию, только без
Новгорода, потому что новгородцы не помогли ничем, по словам псковского
летописца. Семь лет продолжался этот мир: но в 1436 году псковичи захватили
гостей немецких с товарами, всего 24 человека, и посадили их в тюрьму за то,
что немцы во время мира стали захватывать псковских рыболовов, а некоторых и
убили. В 1443 году заключен был мир на 10 лет; но тотчас же после этого
псковичи с князем Александром Чарторыйским поехали под Новый городок
немецкий, истребили все жито и повесили 7 чухнов, схвативши их на своей
земле. Под 1448 годом псковский летописец говорит о походе новгородцев с
князем Александром Васильевичем Чарторыйским против ливонских и тевтонских
рыцарей и короля шведского: новгородцы стали на Нарове и бились через реку с
немцами; бог помог новгородцам, они побили много врагов, иных побили много
на море в судах (бусах), другие потонули в море, 84 человека попались в
плен, и с ними два князя; добычи было взято много русскими; в то же время
отряд немецкий потерпел поражение под Ямою от новгородцев, бывших под
начальством князя Василия Васильевича суздальского. Эта неудача, как видно,
заставила немцев быть сговорчивее; в следующем году псковичи отправили своих
послов на съезд, на реку Нарову, вместе с послами новгородскими, и заключен
был выгодный для русских мир на 25 лет с магистром Ордена и епископом
юрьевским: немцы возвратили со стыдом и срамом, по выражению летописца, все
старины псковские, которые прежде отняты были юрьевцами. Восемь лет
соблюдали этот мир; но в 1458 году началась опять ссора за границы: князь
Александр Чарторыйский с посадниками псковскими поехали на спорную землю,
сено покосили и велели своим рыболовам рыбу ловить по старине, церковь
поставили и чудь перевешали. Но в следующем году поганые латины, не веруя в
крестное целование, напали нечаянно на это спорное место, сожгли церковь и
десять человек. Псковичи с князем Александром немедленно поехали в насадах и
лодьях в Немецкую землю и также много людей, мужчин и женщин, пожгли, мстя
за те головы неповинные. Немцы спешили отомстить за своих: въехали в шнеках
и в лодьях в Нарову, отняли у псковских рыболовов насаду с пушками и со всем
запасом ратным, а в Березской волости выжгли 42 двора, людей же бог
сохранил. Но скоро потом приехал посол из Новгорода во Псков, посадник Карп
Савинич, с дружиною и объявил, что немцы бьют челом и назначили срок для
мирного съезда. Князь Александр вместе с посадником новгородским и псковским
и боярами изо всех концов отправились на спорное (обидное) место, обыскали и
нашли, что земля и вода принадлежат св. Троице; немцы же, зная свою
неправду, не явились на спорное место в назначенный срок. После этого
псковичи с своим князем Александром поехали в Немецкую землю и много вреда
наделали, повоевали землю Немецкую на 70 верст и три ночи в ней ночевали:
много добра пограбили и погостов много пожгли, божницу великую выжгли, сняли
с нее крест и четыре колокола; со множеством других пленников привели во
Псков и попа немецкого.
Это был последний поход на немцев в княжение Темного. Удачный ли поход
псковичей или весть о том, что могущественный князь московский принял дела
псковские в свое заведование, заставили немцев желать мира, - только в 1460
же году приехали во Псков немецкие послы бить челом находившемуся тогда
здесь сыну великокняжескому Юрию Васильевичу о перемирии; князь Юрий принял
их челобитье, и в следующем году большие послы немецкие приехали в Новгород
бить челом о перемирии с псковичами на пять лет. Посол великого князя и
Новгорода, спросившись с псковичами, послали в Москву гонцов доложить
великому князю о просьбе немцев: гонцы говорили Василию, что Новгород и
Псков полагают на него упование. Великий князь согласился на пятилетнее
перемирие, и оно было заключено с тем условием относительно спорного места,
что псковичи будут ловить рыбу на своем берегу, а юрьевцы и епископ их на
своем; кроме того, немцы возвратили иконы и все вещи, пограбленные ими в
прежнюю войну. В столкновениях своих с финскими племенами приуральскими
новгородцы не были счастливы в это время; в 1446 году двое воевод их,
Василий Шенкурский и Михаил Яковлев, пошли с трехтысячною заволоцкою ратию
на Югру, набрали много добычи и стали вести себя оплошно, чем
воспользовались югорцы и обманули их, говоря: "Мы хотим вам дань давать,
хотим перечислить, сколько всех нас, указать вам станы, острова и уречища",
а между тем собрались и ударили на острог Василия Шенкурского, где перебили
80 человек детей боярских и удалых людей; воевода Василий успел спастись с
сыном и небольшою дружиною, другие разбежались по лесу. Товарищ Шенкурского,
Михаил Яковлев, был в это время на другой реке; приехавши к Васильеву
острогу и видя, что он разорен и люди побиты, стал искать беглецов по реке,
и когда все они собрались к нему, то пошли назад в свою землю. А между тем
на дороге новгородцев к Уралу стоял город, который нетолько не признавал над
собою власти Великого Новгорода, но и не один раз решался враждовать с ним:
то был Устюг Великий: в 1425 году устюжане повоевали землю Заволоцкую;
новгородцы пошли за это ратью к Устюгу и взяли с него окуп: 8000 белок да
шесть сороков соболей.
С Устюгом легко было справиться новгородцам в 1425 году; то было для
них благоприятное время: начало княжения Василия Васильевича, начало смут в
Московском княжестве; но тяжек был для Новгорода конец княжения Темного,
когда все смуты прекратились и великий князь стал жаловаться, что новгородцы
чтут его не так, как следует, его, который держит в руках всех князей
русских. В Новгороде знали о жалобах великого князя, и вот владыка Иона,
несмотря на свою старость, отправился в Москву, где своими увещаниями и
успел на время отклонить от Новгорода последний удар: Иона убедил Василия
отказаться от похода на Новгород и обратить все свое внимание на татар,
врагов христианства; но скоро смерть положила конец всем предприятиям
великого князя. В 1462 году Василий разболелся сухотною болестию и велел
пользовать себя обыкновенным тогда в этой болезни лекарством, зажигать на
разных частях тела трут по нескольку раз; но лекарство не помогло; раны
загнили, и больному стало очень тяжко; он захотел постричься в монахи, но
другие не согласились на это, и 27 марта, в субботу, на четвертой неделе
великого поста, Василий скончался.
Желая узаконить новый порядок престолонаследия и отнять у враждебных
князей всякий предлог к смуте, Василий еще при жизни своей назвал старшего
сына Иоанна великим князем, объявил его соправителем; все грамоты писались
от имени двух великих князей. Димитрий Донской первый решился благословить
старшего своего сына великим княжением Владимирским, потому что не боялся
ему соперников ни из Твери, ни из Нижнего; Василий Дмитриевич не решился
благословить сына своего утвердительно великим княжением, зная о притязаниях
брата своего Юрия. Василий Темный не только благословляет старшего сына
своего отчиною, великим княжением, но считает великое княжение Владимирское
неразрывно соединенным с Московским, вследствие чего Владимир и другие
города этого княжества смешивает с городами московскими. До сих пор в
завещаниях своих князья прежде всего распоряжались отчинными своими
Московскими волостями и потом уже благословляли старшего сына великим
княжением Владимирским утвердительно или предположительно; но Василий Темный
начинает с того, что благословляет старшего сына отчиною своею, великим
княжением, потом дает ему треть в Москве, Коломну, и за Коломною следует
Владимир - отдельно от великого княжения, за ним города, принадлежавшие
прежде к Владимирской области, - Переяславль и Кострома; за Костромою
следует Галич, за Галичем - Устюг, который до сих пор не упоминался в
завещаниях княжеских, равно как Вятка и Суздаль, что все отказывается
старшему сыну, великому князю, вместе с Новгородом Нижним, Муромом, Юрьевом,
Великою Солью, Боровском, Суходолом, Калугою, Алексином - огромные владения
в сравнении с теми, которые были отказаны самому Василию отцом его. Второй
сын, Юрий, получил Дмитров, Можайск, Медынь, Серпухов и Хатунь; третий сын,
Андрей Большой, получил Углич, Бежецкий Верх и Звенигород; четвертый, Борис,
- Ржеву, Волок и Рузу; пятый, Андрей Меньшой, - Вологду с Кубеною, Заозерьем
и некоторыми Костромскими волостями. Жене своей великий князь отказал
московскую часть Ростова с тем, чтобы по смерти своей она отдала ее второму
сыну, Юрию. Таким образом, старший получил городов гораздо больше, чем все
остальные братья вместе, не говоря уже о значении городов и величине
областей; замечательно, что все уделы младших братьев назначены на севере и
западе, отчасти юге, тогда как весь восток сплошь составляет участок
старшего, великого, князя; замечательно также, что в уделы младшим отданы те
волости, которые и прежде были уделами, область же великого княжения
Владимирского и примыслы - Нижний, Суздаль и Муром - без раздела переходят к
старшему брату, которому даны были все материальные средства держать младших
под своею рукою.
В княжение Темного чаще, нежели прежде, встречаются имена служилых
князей, бояр и воевод московских. Еще в княжение Василия Дмитриевича мы
видели, как литовский выходец князь Юрий Патрикеевич оттеснил (заехал)
некоторых бояр и занял первое место между ними. И в княжение Темного князь
Юрий Патрикеевич водил в поход полки московские, но неудачно: он был разбит
и взят в плен Косым и Шемякою; но после, под 1437 годом, мы видим его опять
в Новгороде в качестве посла великокняжеского. Сын его Иван Юрьевич
наследовал отцовское место: под духовною Темного он подписался прежде всех;
этот Иван Юрьевич замечателен тем, что участвовал в покорении Вятки. Из
князей Рюриковичей на службе московского князя виднее других являются князья
Ряполовские и Палецкий, потомки Ивана Всеволодовича Стародубского, и
Оболенские, потомки св. Михаила черниговского. Мы видели, какую важную
услугу оказали Ряполовские семейству великого князя; из четверых братьев -
Ивана, Семена, Димитрия и Андрея Лобана Ивановичей - Семен известен
неудачным походом под Вятку, Димитрий - удачным, Андрей Лобан убит в
сражении с татарами под Б елевом, двоюродный брат их князь Федор Давыдович
Палецкий-Пестрый известен победою над татарами в 1428 году. Из шести сыновей
князя Ивана Константиновича Оболенского трое внесли свои имена в летопись:
Василий, Семен и Глеб; Василий разбил татар под Переяславлем Рязанским
в 1444 году; Семен явился ревностным приверженцем Темного, по ослеплении
которого бежал в Литву вместе с князем Василием Ярославичем; Глеб был убит
Косым; сын Василия Ивановича Оболенского, князь Иван Васильевич Стрига,
подобно отцу, известен победами: он отбил Шемяку от Костромы в 1449 году,
потом разбил новгородцев под Русою. Из потомков св. Михаила черниговского
упоминается также князь Федор Тарусский; по родословным, это должен быть
один из князей Мезецких, упоминается и несколько других князей северного
происхождения. Из старых московских знатных фамилий прежнее значение
удерживает фамилия Кобылиных-Кошкиных, которой представителями в княжение
Темного являются Андрей Федорович Голтяев, внук старого главного советника
при Василии Дмитриевиче, Федора Кошки, чрез второго сына его, Федора Голтяя,
и другой внук того же Федора Кошки через третьего его сына, Александра
Беззубца, Константин Александрович Беззубцев. Андрей Федорович Голтяев
уговаривает князя Ивана можайского не отставать от Василия Васильевича при
торжестве дяди Юрия, в 1435 году он попадается в плен к Косому в Вологде; в
1438 ведет переговоры с ханом Улу-Махметом у Белева; в 1444 году вместе с
князем Василием Ивановичем Оболенским разбивает татар у Переяславля
Рязанского; Константин Александрович Беззубцев разбивает татар в 1450 году.
Что касается до старшего их двоюродного брата Ивана Ивановича, сына того
знаменитого советника при великом князе Василии Дмитриевиче, на которого так
жаловался Эдигей, то, по всем вероятностям, это тот самый боярин Иван
Иванович, который подписался под завещанием Темного на втором месте после
князя Юрия Патрикеевича и который вместе с князем Иваном Юрьевичем покорил
Вятку. Из знаменитой фамилии Акинфовых упоминается Федор Михайлович
Челяднин. Верными слугами Темного являются члены другой древней фамилии -
Плещеевы: Михаил Борисович и двоюродный брат его Андрей Федорович, правнуки
Александра Плещеева, младшего брата св. Алексия, митрополита: Михаил был
отправлен захватить Москву под Шемякою, Андрей - объявить в Москве об
освобождении великого князя из татарского плена. Одного рода с известною нам
прежде фамилиею Белеутовых было двое братьев Сорокоумовых - Иван Ощера и
Дмитрий Бобр, вместе с знаменитым Басенком отличившие себя верностию к
Темному; действовавший с ними заодно Семен Филимонов принадлежал к роду
Морозовых, был родной племянник известного Семена Морозова, любимца князя
Юрия Дмитриевича; Юрий или Юшка Драница, литовский выходец, был вторым
воеводою в Нижнем, потом действовал вместе с поименованными лицами в пользу
Василия Темного и был убит под Угличем: летопись называет его храбрым
человеком; Василий Федорович Кутузов, потомок слуги Александра Невского, был
послан Темным к Шемяке требовать возвращения из плена великой княгини Софьи
Витовтовны. Это все приверженцы Темного; врагом его оказался Иван Старков,
который был наместником в Коломне и приставом при Шемяке, когда последнего
отослали в Коломну под стражу; этот Старков, по родословным, причитается
внуком татарского царевича Серкиза, выехавшего из Большой орды при Димитрии
Донском. Из бояр Шемякиных главными советниками своего князя выставлен
Никита Константинович с братьями; Михаил Федорович Сабуров, потомок мурзы
Чета перешел от Шемяки к Темному. Дьяками у последнего были Федор и потом
Василий Беда.
ВНУТРЕННЕЕ СОСТОЯНИЕ РУССКОГО ОБЩЕСТВА
ОТ КОНЧИНЫ КНЯЗЯ МСТИСЛАВА МСТИСЛАВИЧА ТОРОПЕЦКОГО
ДО КОНЧИНЫ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ ВАСИЛИЯ ВАСИЛЬЕВИЧА ТЕМНОГО (1228-1462)
Общий ход событий.- Причины усиления Московского княжества.- Московские
волости.- Их судьба по княжеским завещаниям.- Способы их увеличения.Границы
их.- Перемены в отношениях между старшим и младшими князьями.Положение
женщины в роде княжеском.- Служебные князья.- Титулы
княжеские.Печати.Посажение на стол.-Отношение к татарам.- Законодательная
власть князя.Финансы.- Богатство князей.- Жизнь русского князя на севере и
юге.Положение дружины.- Войско.- Характер войны.-Города.- Сельское
народонаселение.- Казаки.- Бедствия политические и
физические.Торговля.Деньги.- Искусство, ремесла.- Церковь.- Законодательные
памятники.Международное право.- Правы.- Обычаи.- Литература.- Летописи.-
Общий ход русской истории до образования Московского государства
Мы обозрели события более чем двухсотлетнего периода времени - от
смерти Мстислава торопецкого до смерти Василия Темного. Мы остановились на
смерти Удалого, потому что это был последний князь, который связывал еще
судьбы обеих половин Руси, Северной и Южной, который, будучи представителем
последней, оказал между тем сильное влияние и на судьбы первой, тогда как
прежде, при Андрее Боголюбском и Всеволоде III, наоборот, Южная Русь
подчинялась влиянию Северной, князь последней считался старшим, главным
князем, без которого князья южные не могли обойтись, по собственному их
признанию. Следя за внутреннею связью явлений, наблюдая за переходом от
старого быта Руси к новому, от родовых княжеских отношений к единовластию,
мы заметили в Северной Руси внутренние условия, благоприятствующие этому
переходу, заметили несостоятельность Южной в этом отношении. Еще прежде
Мстислава, при Романе Великом, можно заметить, что и в Южной Руси главная
сцена действия готова уже оставить Приднепровье, славные горы Киевские и
перенестись в богатую область Галицкую, издавна служившую посредницею между
Русью и миром западным; Мстислав умирает в Галиче, и там же является
достойный ему преемник в сыне Романовом Данииле. Не менее Мстислава
доблестный, но не странствующий герой, подобный ему, Даниил отчинными
преданиями привязан к одной известной области; он с ранней молодости не
знает покоя, чтобы добыть отцовское наследие; добывши его, заботится об нем,
устанавливает наряд внутренний, старается защитить от татар, ятвягов и
Литвы, старается распространить свое влияние на севере и западе. Будущность
Южной Руси в руках Даниила и его потомства, в котором историк надеется
увидеть собирателей Русской земли на юге; но надежды эти оказываются
обманчивыми. Южная Русь не собирается в одно самостоятельное целое; большая
часть ее подчиняется князьям литовским, меньшая отходит к Польше. Литва и
Русь соединяются с Польшею под одною династиею; но соединение это
оказывается внешним, непрочным, слияния внутреннего, государственного и
народного нет, и причина этого заключается в том, что большую часть владений
князей литовских составляют русские области, большую часть их подданных
составляет русское православное народонаселение, которое с самого начала,
будучи затронуто в самом существенном своем интересе, должно было вступить в
борьбу с католическими стремлениями Ягеллонов и преемников их. Историк
должен со вниманием и участием следить за этою борьбою по тому великому
значению, какое имела она, и особенно исход ее, на судьбы России, на судьбы
Восточной Европы, но при этом внимании и участии он не может дать истории
Юго-Западной Руси равного места, равного значения с историею Руси
Северо-Восточной, где вследствие внутренних движений образовалось
самостоятельное Русское государство, и важность Юго-Западной Руси, важность
исхода борьбы ее с Польшей для судеб Восточной Европы условливается
самостоятельным существованием Московского государства на севере; довольно
сказать, что история Юго-Западной Руси после Гедимина и Казимира Великого
немыслима одна, сама по себе, но только в связи с историею Литвы и Польши.
Итак, если несправедливо, в научном отношении неверно и односторонне
упускать из виду Юго-Западную Русь после отделения ее от Северо-Восточной,
поверхностно только касаться событий ее истории, ее быта и отношений к Литве
и Польше, тем более что ее быт представляет постоянно народные русские
особенности и самая видная сторона ее отношений к Литве и Польше есть борьба
для поддержания основ русской народности, то, с другой стороны, также
несправедливо, также неверно историю Юго-Западной Руси ставить наряду с
историею Северо-Восточной: значение Юго-Западной Руси остается всегда
важным, но всегда второстепенным; главное внимание историка должно быть
постоянно обращено на север.
Здесь благодаря Мстиславу торопецкому и Липецкой победе старший сын
Всеволода III, Константин, усиливается не в пример перед братьями, которые
как побежденные должны были удовольствоваться ничтожными волостями, данными
из милости победителем. Но преждевременная смерть Константина помешала ему
воспользоваться своим выгодным положением и упрочить могущество сыновей
своих, которые должны были удовольствоваться одною Ростовскою волостью.
Очередь усиливаться перешла к Юрию; но этот Всеволодович погиб от татар со
всем семейством своим и двумя племянниками Константиновичами. Оставались еще
трое Всеволодовичей, и старшим между ними был Ярослав. Этот князь уже давно
из всех сыновей Всеволодовых отличался предприимчивым духом, охотою к
примыслам; будучи еще только князем переяславским, он не отставал от
Новгорода, все старался привести его в свою волю, несмотря на урок, заданный
ему Мстиславом на Липице. По отношениям новгородским он завел ссору с
Черниговом и, не надеясь получить скоро старшинства на севере, бросился на
юг и овладел Киевом. Татары истреблением семейства Юриева очистили Ярославу
великое княжение и обширные волости для раздачи сыновьям своим. Он отдал
Суздаль брату Святославу, Стародуб - другому брату, Ивану; свою отчину,
Переяславль, передал нераздельною старшему сыну Александру, остальных же
пятерых сыновей поделил волостями из великого княжения, не давши ничего из
него потомкам Константиновым. Неизвестно, что он дал второму сыну своему,
Андрею, вероятно Юрьев, который уступил ему Святослав Всеволодович за
Суздаль; третий сын, Константин, получил Галич, четвертый, Ярослав, - Тверь,
пятый, Михаил, - Москву, шестой, Василий, - Кострому. Таким образом, вся
почти Владимирская область явилась в руках сыновей Ярославовых: что могли
предпринять против этих шестерых князей дядья их - князья суздальский и
стародубский? Ясно, что при ослаблении родовых понятий по смерти Ярослава
брат его Святослав не мог долго держаться на старшем столе, был изгнан
Михаилом Ярославичем московским, а после даже лишился и Суздаля, который
перешел к Ярославичам же, а Святослав и его потомство должны были
удовольствоваться опять одним Юрьевом. При этом надобно заметить, что
сыновья Ярославовы и по личному характеру своему были в уровень своему
положению, могли только распространить и укрепить отцовское наследство, а не
растратить его: Александр получил название Невского, в отваге Андрея нельзя
сомневаться, когда он решился поднять оружие против татар; Михаил
прозывается Хоробритом, Ярослав идет постоянно по следам отцовским,
постоянно хлопочет о примыслах, хочет привести Новгород в свою волю, но не
может этого сделать, потому что Василий костромской также не хочет спокойно
смотреть на деятельность старших братьев. Кратковременная вражда между
Александром Невским и братом его Андреем не могла принести вреда семье
Ярославовой; важное значение Невского не ограничивается только подвигами его
против шведов, немцев, литвы и благоразумным поведением относительно татар:
в нем с первого же раза виден внук Всеволода III и дед Калиты; он страшен
Новгороду не менее отца и деда; в великом княжении распоряжается
по-отцовски; Переяславскую отчину без раздела отдает старшему сыну Димитрию,
остальных сыновей наделяет волостями великокняжескими:
Андрею отдает Городец с Нижним, Даниилу - Москву, выморочный удел
Михаила Хоробрита. По смерти Невского Ярославу тверскому помешал усилиться
Василий костромской, но сам умер скоро и беспотомственно, очистив таким
образом старший стол для сыновей Невского; здесь повторяется то же явление:
Димитрию переяславскому мешает усилиться Андрей городецкий; начинается
продолжительная усобица, во время которой старшие Александровичи истощают
свои силы, не могут сделать ничего для своего потомства, притом же сын
Димитрия умирает бездетным; а между тем во время этой усобицы князей
переяславского и городецкого в тиши усиливаются два княжества: Тверское -
при сыне Ярослава Ярославича, Михаиле, и Московское - при младшем сыне
Невского, Данииле. Соперничество между ними по этому самому необходимо; но
будет ли это соперничество последним?
До сих пор при стремлении северных князей к примыслам, к увеличению
своих волостей, своих материальных средств, они обыкновенно стараются
привести в свою волю Новгород Великий, утвердиться здесь прочнее прежних
князей; но борьба с Новгородом ни для одного из них не увенчивается полным
успехом; средства князей еще не так велики, средства Новгорода обширны;
притом же предприятие слишком важно, слишком громко, возбуждает внимание,
опасение других князей, которые стараются ему воспрепятствовать. Московские
князья при начале своего усиления поступают благоразумнее: вооружаются
против ближайших соседей, слабых, с которыми легко сладить, притом же
примыслы на их счет слишком далеки от главной сцены действия, не могут
возбудить подозрения и сильного противодействия. Даниил Александрович
вооружается против Рязани, берет в плен ее князя, упрочивает за своим
княжеством Коломну, важный пункт при устье Москвы-реки в Оку; сын Даниилов
Юрий обращается на другую сторону, берет Можайск у Смоленского княжества,
также важный пункт при верховьях Москвы-реки. Гораздо заметнее, крупнее по
тогдашним отношениям было приобретение Переяславля Залесского, доставшегося
Даниилу по завещанию бездетного племянника Ивана Димитриевича: Андрей
городецкий не хотел уступить Переяславля московскому князю; не хотел
уступить ему его и Михаил тверской, когда стал великим князем владимирским,
но Москва крепко держалась за свой примысл, несмотря на то что и ее князья,
до самого Василия Темного, признавали Переяславль волостию великого
княжения. Уже одно держание Переяславля могло повести к усобице между
Москвою и Тверью кроме явного намерения Юрия спорить с Михаилом и о самом
Владимире. Борьба сначала решилась было в пользу Твери; но мы уже видели,
что все великие князья стремятся примыслить к своей отчине Новгород: не мог
не последовать отцовскому примеру и Михаил тверской, ближайший сосед
Новгорода. Но мы заметили также, что предприятие против богатого Новгорода
было для князя довольно затруднительно: и теперь, стесненные Михаилом,
новгородцы обращаются к Юрию московскому, и нет сомнения, что деньги их
всего более помогли последнему успеть в Орде и сблизиться, породниться с
семейством ханским, что и было причиною гибели Михаиловой. Но Тверь не пала
вместе с Михаилом; Юрий, хлопотавший так много для примыслов, не разбиравший
средств для них, проведший всю жизнь в беспокойствах, странствованиях, не
воспользовался плодами своих тяжких и непривлекательных трудов, погиб
беспотомственно в Орде от руки сына Михаилова. Но ему наследовал брат его
Иоанн Калита, и если Александр Михайлович тверской получил от хана великое
княжение Владимирское, то Калита перезвал к себе в Москву митрополита, что
было важнее всяких ярлыков ханских.
Борьба, следовательно, не кончилась; Калита ждал удобного случая, и вот
в Твери вспыхнуло восстание, вырезали татар; Калита с татарским войском
опустошил, обессилил вконец Тверское княжество и погубил потом Александра в
Орде. Москва восторжествовала и, не имея более соперников, стала собирать
Русскую землю.
Изложивши ход событий, вследствие которого княжество Московское
усилилось на счет всех остальных княжеств и собрало около себя Русскую землю
на севере, мы должны еще обратить внимание на некоторые обстоятельства,
благоприятствовавшие усилению Москвы. Здесь, разумеется, прежде всего мы
должны обратить внимание на географическое положение Москвы и ее области.
Уже прежде, в своем месте, было замечено о важном значении Москвы как
срединного, пограничного места между старою, Южною, и новою, Северною,
Русью. Когда Южная Русь потеряла свое значение, княжества обессилели от
усобиц, размельчения волостей и особенно от погрому татарского, после
которого не было здесь более безопасности, то необходимо должно было
усилиться переселение народа с юга на север, в места более безопасные, и
первым пограничным княжеством было Московское: боярин Родион Несторович
пришел из Киева в Москву на службу к ее князьям и привел с собою 1700
человек дружины; черниговский боярин Плещеев вследствие татарских
опустошений также перешел в Москву. Но если переселялись дружинники, то нет
основания полагать, что не переселялись люди других сословий. Притом же
кроме Южной Руси в Московское княжество должно было стекаться
народонаселение и из ближайших областей - Рязанской, Тверской, Ростовской,
постоянно менее безопасных, чем область Московская; пограничная с степью,
Рязанская волость часто терпела от татарских нападений, тогда как Москва
после 1293 года до самого Тохтамышева нашествия не слыхала о них. Тверское
княжество было страшно опустошено татарами и Калитою, потом здесь начинаются
усобицы княжеские, заставлявшие жителей, по прямому свидетельству летописи,
переселяться в другие области; в Ростовском княжестве насилия москвичей при
Калите заставили многих жителей из городов и сел перейти в московские
владения. Увеличение народонаселения в княжестве вместе с его
продолжительною безопасностию увеличивало доходы княжеские, и отсюда
объясняется, почему уже Калита был так богат, что мог покупать целые
княжества, как Белоозеро, Углич и Галич; но что же заставило князей
белозерского и галицкого продать свои волости Калите? По всем вероятностям,
невозможность платить выходы ордынские. Обилие в деньгах не только позволяло
московским князьям увеличивать свои владения внутри и удерживать за собою
великокняжеское достоинство, задаривая хана и вельмож его; оно давало им еще
новое средство увеличивать народонаселение своих волостей, скупая пленных в
Орде и поселяя их у себя; так произошел особенный класс народонаселения -
ордынцы, о которых часто упоминается в завещаниях и договорах княжеских; не
говорим уже о том, что обилие в деньгах позволяло московским князьям давать
переселенцам большие льготы, чем какие они могли получить в других областях,
от других, менее богатых князей.
Любопытно, что древние путешественники, хваля плодородие Владимирской и
Нижегородской областей, называют область собственно Московского княжества
малоплодородною. Мы знаем, что относительно плодородия почвы Владимирская
область не имеет преимущества пред Московскою, и потому известие
путешественников может быть объяснено только более ранним истощением
московской почвы вследствие более раннего и более густого населения.
Кроме увеличения доходов, зависевшего от умножения народонаселения,
казна московских князей должна была обогащаться также вследствие выгодного
торгового положения их области, которая не только была посредствующею
областию между севером и югом, но также благодаря своей реке посредствовала
в торговом отношении между северо-западом и юго-востоком. Впоследствии мы
видим большой торговый путь из Азии в Европу и обратно по Волге, Оке и
Москве-реке; видим указания путешественников на важность торгового положения
Московской области вследствие удобства речной системы; нет сомнения, что
этот торговый путь существовал и в описываемое время, и прежде: этим
объясняется, почему торговые новгородцы утвердили свое владение на Волоке
Ламском, важном торговом пункте между рекою Москвою, притоком Оки, Ламою,
притоком Волги, и озерною их областию.
Но кроме Волжского торгового пути Москва-река имела важное торговое
значение для Новгорода как путь в Рязанскую область, богатейшую
естественными произведениями из всех областей Северо-Восточной Руси, по
уверению путешественников, и особенно изобилующую медом и воском, а этими
товарами, как известно, Россия чрез Новгород и Псков снабжала всю Европу.
Важно было положение Москвы в средине, на границе между Северною и
Южною Русью, в политическом отношении; важно было посредничество ее речной
области между юго-востоком и северо-западом в отношении торговом; думаем,
что срединность положения ее между Северною и Южною Русью имела немалое
значение и в отношении церковном. Всероссийские митрополиты, пребывавшие на
юге, в Киеве, после того как этот город потерял значение, перешедшее на
север, и после погрома татарского должны были обратить особенное внимание на
Русь Северо-Восточную, куда, видимо, перенеслась главная сцена действия
русского православного мира. Митрополиты начинают часто путешествовать с юга
на север и наконец утверждают свое пребывание во Владимире Клязьменском; но
в то же время, блюдя единство русской церкви, не переставая называться
митрополитами киевскими и всея Руси, они не могли оставить без внимания и
Руси Юго-Западной; в этом отношении Владимир не мог быть для них удобным
местопребыванием, находясь слишком далеко на Северо-Востоке, тогда как
Москва, пограничный город между старою и новою Русью вполне удовлетворяла
потребности всероссийского митрополита, долженствовавшего одинаково
заботиться и о севере и о юге.
Таковы были обстоятельства, содействовавшие усилению Московского
княжества; обратимся теперь к рассмотрению волостей этого княжества и их
постепенного увеличения. Вот Московские волости, как они, подробно
исчисленные, являются в первый раз в завещании Иоанна Калиты. "Приказываю
сыновьям своим, - пишет Калита, - отчину свою Москву, а вот как я разделил
им волости". Из этих слов видим, что город Москва находится в общем владении
сыновей завещателя; в таком же общем владении Москва продолжает находиться у
всего потомства Калиты. Общее владение Москвою противополагается частному,
отдельному владению каждого князя известными волостями, уделу. Эти уделы
сыновей Калиты были следующие: удел старшего сына Симеона: Можайск, Коломна
со всеми Коломенскими волостями, Городенка, Мезыня, Песочна, Середокорытна,
Похряне, Устьмерска, Брошевая, Гвоздна, Иваны деревни, Маковец, Левичин,
Скулнев, Канев, Гжеля, Горетова, Горки, село Астафьевское, село на Северьсце
в Похрянском уезде, село Константиновское, село Орининское, село Островское,
село Копотенское, селце Микульское, село Малаховское, село Напрудское у
города. Удел второго сына, Иоанна: Звенигород, Кремична, Руза, Фоминское,
Суходол, Великая свобода, Замошская свобода, Угожь, Ростовци, Окатьева
слободка, Скирминовское, Тростна, Негуча; села: Рюховское, Каменичское,
Рузское, Белжинское, Максимовское, Андреевское, Вяземское, Домонтовское,
село в Заможской свободе, село Семцинское.
Удел князя Андрея Иоанновича: Лопастна, Северска, Нарунижское,
Серпухов, Нивна, Темна, Голичичи, Щитов, Перемышль, Ростовец, Тухачев; села:
Талежское, Серпуховское, Колбасинское, Нарское, Перемышльское, Битяговское,
Труфоновское, Ясиновское, Коломнинское, Ногатинское. Княгине с меньшими
детьми завещаны: Сурожик, Мушкина гора, Радонежское, Бели, Воря,
Черноголовль, на Вори - свободка Софроньевская, Вохна, Дейково Раменье,
Данилищева свободка, Мишев, Селна, Гуслицы, Раменье; села: Михайловское,
Луцинское, село у озера, село Радонежское, Дейгунинское, Тыловское, Ротожь,
Протасьевское, Аристовское, Лопастенское, Михайловское на Яузе, два села
Коломенских. В духовной у Калиты означены и прикупы его: село Аваковское в
Новгороде, на Улале, Борисовское во Владимире, которые оба отданы князю
Симеону, четыре села на Масе, Петровское, Олексинское, Вседобричь и
Павловское; половина их была куплена, и половина выменена у митрополита; все
они отданы князю Ивану. Два села: Варварское и Меловское у Юрьева - князю
Андрею. Новое селце, купленное на Костроме, вместе с покупкою бабки
Калитиной, жены Александра Невского, селом Павловским, завещатель отказал
жене своей. Купленное в Ростове село Богородицкое отдано в поместье Бориску
Воркову. Три селца, одно на Кержачи, другое Леонтьевское, третье
Шараповское, отданы св. Александру на поминанье. Но в духовных Калиты
умолчано о важных прикупах, о которых говорится в завещании Донского, - о
Галиче, Белеозере и Угличе, остававшихся, по всем вероятностям, еще за
прежними князьями своими на известных условиях; умолчано также и о другом
прикупе - Кистме в Бежецком Верхе, которая впервые упоминается в завещании
Василия Димитриевича.
В договоре великого князя Симеона с братьями встречаем уже новые села:
Новое село на Купавне и Вышневское означены во владении великого князя;
села: Михайловское, Микульское на Пруженке, Микифоровское и Парфеньевское -
во владениях младших братьев - Ивана и Андрея. Из шестерых сыновей Симеона
Гордого ни один не остался в живых; Симеон завещал весь свой удел, все свое
движимое и недвижимое имение жене Марии, не означив в духовной, кому все это
имущество должно принадлежать по ее смерти. Но добровольно или нет, Мария
еще при жизни передала свои волости великому князю Иоанну, оставив за собой
только два примысла мужа своего; да и те обязалась передать по своей смерти
великой княгине Александре, жене Иоанновой, причем у великого князя не было
никакого дележа с племянником Владимиром Андреевичем. Таким образом при
Иоанне II две части Московского княжества (Коломенско-Можайская и
Звенигородская), как они были при Калите, соединились опять в один участок.
В завещании Симеона Гордого упоминаются следующие новые волости, ему
принадлежавшие: Заячков, которым благословила его тетка, княгиня Анна, и
Гордошевичи; потом села: Ивановское, село на Клязьме Хвостовское,
Дейгунинское, село на Сулешне погосте; купли в Переяславле: село
Самаровское, Романовское на Кержаче, Ортаковское в Юрьевской волости, село
Семеновское во Владимирской волости, село на Костроме Александровское, село
в Дмитрове и Заберег.
Иоанн II, умирая, разделил свой участок двоим сыновьям - Димитрию и
Иоанну, и таким образом Московское княжество опять разделилось на три части,
как по смерти Калиты: Коломенско-Можайский удел Симеонов отдан был старшему
сыну Димитрию; здесь при исчислении Коломенских волостей между Каневом и
Гжелею встречаем Каширу; примыслов Симеоновых - Заячкова и Заберега - нет,
потому что они оставались при вдове Симеоновой, Марии; но неизвестно, почему
нет других примыслов Симеоновых, равно села Астафьевского; зато встречаем
названия новых волостей: село Малино, село Холмы, Мещерка у Коломны. Младший
сын Иоанн получил прежний отцовский удел Звенигородский; здесь вместо
Великая свобода встречаем название Истерва свободка; нет Угожа, Акатьевой
свободки и Скирминовского; из сел нет Рузского, Белжинского, Вяземского,
Семцинского, вместо которых встречаем: Михалевское, село на Репне в
Боровеце, Милцинское, Выславское, Кузминское, Каринское и Козловское. Из
мест Рязанских по сю сторону Оки дан Владимиру Андреевичу Новый городок на
устье Поротли, а другие Рязанские места - князьям Димитрию и Иоанну;
Димитрию же - село на Рокше Романовское, и Ивану - село Афинеевское да селце
у Павловского села, само же село Павловское - св.
Александру впрок - на память. Жене своей Александре Иоанн завещал село
Семцинское, которого потому и недостает между волостями Ивановыми; потом из
уделов обоих сыновей выделил ей волости в пожизненное владение, а после
смерти ее они отходили к уделу того князя, у которого были взяты; из
Коломенских волостей были ей выделены: село Лысцевское вместе с Похрянами,
Песочною и Середокорытною; из Звенигородских: Угожь, Великая свобода Юрьева,
село Кляповское и Белцинское с Новым селцем. В завещании Иоанна II встречаем
также распоряжение относительно волостей мачехи его, жены Калиты, княгини
Ульяны: волости ее - Сурожик и Лучинское - после ее смерти поступают к ее
дочери, остальные же волости и пошлина в Москве, называемая осмничим, по ее
смерти переходили к князьям Димитрию, Ивану и двоюродному брату их Владимиру
Андреевичу.
Князь Иван скоро умер, и опять две части Московского княжества
соединились в одних руках - Димитрия, как были они в руках отца его Иоанна;
притом же Димитрий успел увеличить свои владения примыслами, которые делали
не так чувствительным раздробление волостей на пять или даже на шесть
участков - по числу сыновей его.
Важнее всех примыслов было то, что старший сын Донского Василий получал
Владимирскую великокняжескую область бесспорно, по завещанию отцовскому, что
утешало его в лишении Можайской волости, которая вместе с Коломною
доставалась до сих пор постоянно старшему. Относительно Москвы (в которой
Димитрий владел только двумя частями, а третья принадлежала двоюродному
брату его Владимиру Андреевичу) завещатель увеличил долго старшего, которому
дана половина, а другим братьям - части остальной половины; встречаем в
первый раз выражение старший путь. "Сына своего князя Василия, - говорит
Донской, - благословляю на старший путь в городе и в станах моего удела -
двух жребиев половина, а трем сынам моим половина, и в пошлинах городских
половина". Кроме того, на старший путь великому князю Василию отказано
Василцево сто и Добрятинская борть с селом Добрятинским.
Между Коломенскими волостями первое место занимает Мещерка,
встречающаяся в первый раз в завещании отца Димитриева, потом Раменка,
которой не встречаем прежде, по крайней мере в этой форме; из прежде
известных Коломенских волостей нет Мезыни, Середокорытны, Горетовой, Горок;
но зато встречаются новые волости:
Кочема и Комарев с берегом. Из сел, принадлежавших прежде к уделу
старшего сына, нет Астафьевского, села на Северьсце, Микульского и
Напрудского; вместо них встречаем Митин починок, Жирошкины деревни,
Хвостовское на Клязьме, встречающееся в первый раз в завещании Симеона
Гордого. Надобно заметить также, что из Коломенских волостей Левичин,
Скулнев и следующие за ними в завещании Донского названы деревнями. Подле
Москвы великому князю Василию отказан луг великий за рекою.
Второму сыну, Юрию, отдан удел Звенигородский; здесь между прежними
волостями встречаем новые: Сурожик и Бели, бывшие за княгинею Ульяною, потом
Вышегород, Плеснь и Дмитриева слободка. Из московских сел Юрий получил
только Михалевское и Домантовское с Ходынским лугом.
Для третьего сына, Андрея, уже надобно было выделить из прежнего удела
Коломенско-Можайского Можайск с его волостями, которые теперь впервые
перечисляются: Исмея, Числов, Боянь, Берестов, Поротва, Колоча, Тушков,
вышнее Глинское, Пневичи с Загорьем, Болонеск; к Можайскому же уделу приданы
были волости: Коржань и Моишин Холм, равно как отъездные волости: Верея,
Рудь, Дордошевичи (примысл Симеона Гордого), Гремичи, Заберега (примысл
Симеона Гордого), Сушов, село Репнинское, принадлежавшее прежде к уделу
Звенигородскому.
Из московских сел: Напрудское, принадлежавшее прежде к волостям
старшего брата, Луцинское на Яузе с мельницею и Деунинское (оба из волостей
княгини Ульяны), Хвостовское в Перемышле, луг Боровский и другой против
Воскресенья; из юрьевских сел - село Алексинское на Пешке.
Так были разделены на три удела два участка Московского княжества, в
буквальном смысле отчина и дедина Димитриева; но у Димитрия оставались еще
другие сыновья, которым также надобно было назначать уделы, и для этого
послужили примыслы.
Летописи не говорят, каким образом был примышлен Дмитров; мы знаем
только, что этот город вместе с Галичем находился во владении потомков
Константина Ярославича; Галич был куплен Калитою, но князь его окончательно
изгнан из своей волости Димитрием Донским; вероятно, в то же время
приобретен был и Дмитров.
Умирая, Донской отдает этот примысл четвертому сыну, Петру; волости
Дмитревские означены следующие: Вышегород, Берендеева слобода, Лутосна с
отъезцем, Инобаш; к этой небольшой волости приданы были еще старые места
московские, большею частию волости княгини Ульяны: Мушкова гора, Ижва,
Раменка, слободка княжа Иванова, Воря, Корзенево, Рогож или Ротож, Загарье,
Вохна, Селна, Гуслица, Шерна-городок.
Из московских сел: Новое и Сулишин погост (приобретение Симеона
Гордого). Пятому сыну, князю Ивану, отделена была маленькая волость:
Райменице с бортниками, село Зверковское с Сохонским починком, что отошло от
князя Владимира Андреевича, и Сохна.
Кроме Дмитрова были окончательно примышлены при Донском Галич,
Белоозеро и Углич: Галич отдан князю Юрию со всеми волостями и с теми
селами, которые тянули к Костроме, - Никольским и Борисовским. Белоозеро
отдано князю Андрею со всеми волостями, и Вольским с Шаготью, и с
Милолюбским езом, и с слободками. Углич отдан князю Петру вместе с Тошною и
Сямою. Потом прикуплены были села: Красное, Елизаровское и Проватово в
Юрьеве, Васильевское в Ростове; все они отданы были старшему сыну Василию.
Село Козмодемьянское в Юрьеве с починком Красного села за Везнею и село
Богородицкое в Ростове отданы были сыну Юрию. Примышлены были волости
изменника Ивана Вельяминова и одна из них - село в Гремичах - отдана была
князю Андрею. Вероятно, при Донском же присоединены были к Московскому
княжеству Калуга и Роща; вытяганы были у смольнян Тов (?) и Медынь, и все
это отдано князю Андрею. Князю Петру был отдан примысл: село Богородицкое на
Богоне в Юрьеве. Великой княгине Евдокии завещаны примыслы: Скирменевская
слободка с Шепновым, Смоляные с Митяевским починком и с бортью, с
вышегородскими бортниками, Кропивна с бортниками кропивенскими, исменскими,
гордошевскими, рудскими, Железнова слободка с бортыо и селом Ивана
Хороброва, Исконская слободка, Кузовская слободка; на Коломне примысл -
Самойлецов починок с деревнями, Савельевский починок, Микульское село,
Бабышево, Ослебятевское; из юрьевских покупок - Петровское село, Фроловское,
Елох. Княгиня Федосья (должно быть, дочь Калиты от второй жены) отдала
великому князю Суду на Белеозере, да Калашку и Слободку, а великую княгиню
благословила Городком и Волочком; этими волостями, впрочем, она пользовалась
во все продолжение жизни своей, после же смерти ее они отходили к великой
княгине. Сама великая княгиня прикупила себе Лохно; кроме того, ей выделено
было в пожизненное владение по нескольку волостей из удела каждого сына; из
великокняжеской Владимирской области она получила в Переяславском уезде
Юлку, в Костромском - Иледам с Комелою; из Галича - Соль; из Бела-озера -
Вольское с Шаготью и Милолюбский ез; из владимирских сел - Андреевское; из
переяславских - Доброе село; из Коломенского уезда - Канев, Песочну, а из
сел: Малинское, Лысцево; из Звенигородского удела: Юрьеву слободу.
Суходол с Истьею и с Истервою, села - Андреевское и Каменское; из
Можайского удела: Верею, Числов, село Лучинское; из Дмитровского удела: Ижво
да Сяму. Потом ей принадлежало село Репенское и московские села: Семцинское
с Ходынскою мельницею, Остафьевское, Илмовское, наконец, Холхол и Заячков.
Василий Димитриевич примыслил к своим владениям богатые волости
нижегородские, муромские и торусские, и все эти примыслы со всеми волостями,
полученными от отца, мог оставить в нераздельности единственному сыну своему
Василию, которому суждено было собрать княжество Московское, как оно было
при Калите, вместе с примыслами всех преемников последнего. Но до нас дошло
еще завещание Василия Димитриевича в пользу сына Ивана, умершего до рождения
Василия: в этом завещании между Коломенскими волостями мы находим новые
названия мест: Радокин с берегом, Крутинки. Из волостей, завещанных великой
княгине Софье Витовтовне, встречаем новые названия: Оглоблино со всеми
деревнями и с Ольхом, Колычевское с Змеевским, село в Левичине,
принадлежавшее Ивану Вельяминову, с землею Чухистова и со всеми прикупами.
Из московских сел, отказанных великому князю Василию Васильевичу, встречаем
село Григорьевское Фаустова; но из сел самый богатый примысл Василия
Димитриевича составляли владения знаменитого боярина Федора Свибла: эти села
находились на Устюге, и в Отводном, и на Сяме, и в Ростове, и в Бежецком
Верхе (Максимовское с деревнями), в Переяславле (Весьское с Радивоновским),
на Москве Буйловское с Алексеевскою деревнею, да села:
Тимофеевское - на Яузе, в Юрьеве - Чагино, Савельевское, Иворово,
Карабузино, в Новгороде - Непейцино. Кроме того, великий князь купил Ухтюшку
и приобрел Фоминские села дьяконовы: все эти примыслы отданы были в
пожизненное владение великой княгине вместе с юрьевскими селами - Фроловским
(с Ольхом), Петровским, Богородицким и Алексинским, которые Василий
Димитриевич выменял у матери своей.
Из нового примысла, княжества Нижегородского, великая княгиня получила
Алачинские села, Монгач, Курмыш со всеми селами и пошлинами и Алгаш, из
Муромской области - сельце. В опричнину (владение отдельное, которым можно
было располагать по произволу) даны были ей два села Юрьевские -
Богородицкое и Алексинское. Василий Димитриевич должен был также наделить и
младшего брата своего Константина: ему даны были Тошна и Устюжна.
Во втором завещании, написанном в пользу сына Василия, находим
некоторые перемены и новизны: сыну великий князь отказывает в городе на
Москве: двор Фомы Ивановича у Боровицких ворот, да другой двор, что был за
Михайлом за Вяжем, да новый двор за городом у св. Владимира, да примысл в
Юрьеве - села Петровское и Алексинское; мы видели, что эти села отданы были
по прежнему завещанию великой княгине, которой теперь из Коломенских
волостей отданы Песочна, Брашева с селцем, и с Гвозднею, и с Иваном,
Устьмерска и Гжеля с путями и селами (из коломенских сел не встречаем против
прежнего Оглоблина, Колычевского и Змеевского); село Васильевское в Ростове
(примысл Донского), по-прежнему все села Свибловские, подмосковные села -
Митин починок и Семцинское с Самсоновым лугом; примысл Донского - слободку
на Гуси, хотя это название и встречается здесь в первый раз; в Юрьеве
примыслы Донского - село Красное с Проватовом и Елизаровским, прежние
примыслы завещателя - Фроловское, Елох и Богородицкое, Устюшка на Вологде.
Из великокняжеских волостей: из Костромы получала Иледам с Обнорою, Комелою
и Волочком, Нерехту с варницами, бортниками, бобровниками и Княгининским
селом; из Переяславля - Юлку и Доброе село; из Владимира - Андреевское село
и Тошну, если великий князь выменяет ее у детей князя Владимира Андреевича;
из Нижнего - Сокольское село и Киржанец; из Мурома - селце и Шатур.
Из всех этих волостей Гжеля и Семцинское село были даны в опричнину.
Из новых примыслов, которых нет в прежнем завещании, упоминаются между
коломенскими селами Окуловское и Захаровское; в Бежецком Верхе - Кистма и
села Антоновские, хотя и названные куплею Калиты, но встречающиеся в первый
раз, Троицкая слободка - на Волге, Белеутовские (боярина Белеута) села - на
Волоке и в Юрьеве слободе; под Москвою - село Крилатское, на Беле-озере -
слободка, на Устюге - села Ивана Головина и Тутолмина-все эти примыслы были
отказаны великой княгине.
Если два жребия, или участка, Московского княжества, соединенные при
Димитрии Донском, по смерти его разделились на пять частей, то и третий
участок князя Владимира Андреевича разделился также на пять частей - по
числу его сыновей.
Владимир Андреевич отказал вотчину свою Москву, свою треть, сыновьям -
Ивану, Семену, Ярославу, Андрею, Василию, которые должны ведать ее по годам.
Подобно Донскому, он благословил старшего сына Ивана на старейший путь в
Москве и станах, дал ему конюший путь, бортников, садовников, псарей,
бобровников, барашей и делюев. Дал ему Серпухов с волостями: Городец,
Нарское, Нивна, Темна, Синилища, Гомонин, Ярославля слободка, Мокрая
слободка, Дягилева слободка, Львова, Верх-Москвиц слободка, Круглая и
Остапкова слободки; из московских сел: Микулинское, Губкино, Немцово,
Поповское и Коломенка с мельницею, Туловское со всеми деревнями; село
Сесипетрово и Струпиково; князю же Ивану: Козельск, Гоголь, Алексин и купля
Лисин.
Князю Семену: Боровск с волостями: Голчицы, Хопилева слободка, Истья с
слободкою, Мушковы треть, половина Щитова; из московских сел: Выпряжково на
Студенце с деревнями, Колычевское, мельница на Неглинной; в Юрьеве Польском
4 села: Варварское, Богоявленское, Попловское, Федоровское.
Князю Ярославу: Ярославль с Хотунью, Вихорну, Полянку, Ростунову
слободку, Мошненскую слободку; из московских сел: Сарыевское, да Кирьясово с
лугами, да на устье Мстица мельница. Семену и Ярославу вместе: Городец на
Волге кроме мыта и тамги, которыми будет пользоваться княгиня, их мать;
город же и станы князья разделят пополам со всеми пошлинами: Семену - станы
по сю сторону Волги, пониже Городца, да Белогородье; Ярославу - станы по ту
сторону Волги, повыше Городца, да Юрьевец; если же Белогородье окажется
больше Юрьевца и Черняковой, то князь Семен придаст князю Ярославу
Коряковой; если же Юрьевец и Чернякова окажутся больше Белогородья, то
оставить по-прежнему, а Корякову разделить пополам вместе с слободками. Ез
(рыбные ловли) оба князя устроят под Городцом вместе и делят себе добычу
пополам. Но кроме этого раздела князю Семену одному дана на Городце
Пороздна.
Князю Андрею: Радонеж, Бели, Черноголовль с численными людьми на
Кержаче, Яковля слободка, Кишкина слободка, Тухачев; из московских сел:
Михайловское с мельницею, Калиткиново, на Уче - Поповское да Илья Святый,
селце Дмитрия Воронина, Четрековское и Мосейково - на Любосивли, Сакова
деревня.
Князю Василию: Перемышль, Ростовец, половина Щитова, треть
Добрятинская; из московских сел: Ясиновское с деревнями да Паншина гарь.
Князьям Андрею и Василию вместе - город Углич.
Княгине Елене: Лужу, Козлов Брод, Бадееву слободку; слободы и волости
Лужевские:
Ловышина, Ярцева слободка, Сосновец, Турьи горы, Буболь, Вепрейка,
Якимова слободка, Маковец, Сетунка, Терехова, Спиркова, Артемова слободка,
Скомантова, Гриди Ярцева, Михалкова Степана Осипова, Дынка Мосолова, Гриди
Федотова Лукина.
Из московских сел: Коломенское со всеми лугами и деревнями,
Ногатинское, Танинское с Кореевым, Косино с тремя озерами, Обухово, мельница
на устье Яузы; Косино, Обухово и мельница даны в опричнину. Из сыновних
уделов в пожизненное владение княгиня получила: из удела князя Ивана:
Всходное с деревнями, Тетково озеро; из удела князя Семена: Омутское с
деревнями и лугами; из удела князя Ярослава: Бовыкино и Долгое озеро на
устье Лопастны; из удела князя Андрея - Вороновское, Ковезинское,
радонежских бортников с деревнями и бортью; из удела князя Василья:
Битягово, Домодедово; на Угличе - село Богородицкое. По смерти княгини Елены
Коломенское село должно отойти к старшему ее сыну, князю Ивану, Ногатинское
- к Семену, Танинское с Кореевым - к Василью; Козлов брод - пополам князю
Ивану с братом Ярославом, равно как и Бадеева слободка, а Лужу со всеми
волостями должны поделить на три части князья Семен, Андрей и Василий, кроме
сел - Бубольского, Бенитского, Медкина и Дьяковского, в которых княгиня
вольна.
Старшему сыну, князю Ивану, завещатель отказал в Москве дворы -
Зворыкин, Игнатьев и Бутов сад; Семену и Ярославу - пополам двор великой
княгини Марии (жены Симеона Гордого); Семену - за Неглинною Терехов сад;
княгине с Андреем и Васильем - большой двор московский пополам; Ярославу,
Андрею и Василью - Чичаков сад натрое. Соль на Городце князья Семен и
Ярослав ведают заодно и добычу делят пополам, кроме Федоровской варницы.
Сравнивая волости, исчисленные в завещании Владимира Андреевича, с
волостями, которые получил отец его по завещанию Калиты, мы видим, что князь
Владимир успел значительно увеличить свой удел. Из этого удела еще при
великом князе Иоанне II была потеряна Лопастна, отошедшая к Рязани, но она
заменена была Новым городком на устье Поротли. Потом Владимир Андреевич
вследствие завещания Калиты получил треть из волостей княгини Ульяны;
великий князь Димитрий Донской дал ему Лужу и Боровск; племянник Василий
Димитриевич дал ему Волок и Ржеву с волостями; но потом произошла у них
мена: быть может, Василию не хотелось, чтоб волости серпуховского князя
простирались так далеко на запад, по границам новгородским и тверским; он
взял назад у дяди Волок и Ржеву и вместо первого уступил ему часть своих
примыслов на востоке, именно Городец с волостями: Белгородьем, Юрьевцем,
Коряковою и Черняковою слободами и Унжинскою тамгою, а вместо Ржевы- Углич с
селом Золоторусским; наконец, на юге даны были Владимиру Андреевичу в удел и
отчину: Козельск, Гоголь, Алексин и Лисин с куплею Пересветовою. Но
умножение сел подмосковных, слобод в разных других местах, сел в Юрьеве
нельзя приписать ничему иному, как покупкам со стороны Владимира Андреевича;
в завещании своем он упоминает об одной покупке сына своего, князя
Ивана,доказательство, что князья еще при жизни отцов своих имели средства
покупать себе волости.
В завещании Владимира Андреевича и в договорах его с великим князем
Василием Димитриевичем останавливает нас еще одно обстоятельство: он
получает от великого князя Углич; но мы видели, что этот город по завещанию
Донского отказан был не Василию, а Петру Димитриевичу, князю дмитровскому.
Эта мена волостей произошла вследствие составления удела для меньшего брата,
Константина Димитриевича. Мы видели, что в первом завещании своем Василий
Димитриевич отказывает на долю Константина Тошню и Устюжну; но этого было
мало; все князья должны были участвовать в составлении удела, и вот
бездетный князь Петр Димитриевич уступает младшему брату Углич, взамен
получает от Юрия Шачебал и Ликурги, но и эти две волости уступает также
Константину; кроме того, Юрий отдает Константину еще несколько своих
Звенигородских волостей. За это, а может быть и за что-нибудь другое, Юрий
получает от великого князя часть его примысла, Вятку, принадлежавшую к
Суздальско-Нижегородскому княжеству. Но великий князь взял у Константина
Углич и променял у Владимира Андреевича на Ржеву для Константина же,
которому придал еще великокняжеские владения в Бежецком Верхе; Волок,
выменянный на Городец, остался за великим князем. Такое распределение
волостей существовало недолго по смерти князя Владимира Андреевича, ибо
великий князь отобрал у его детей все свои пожалования: Углич, Городец,
Козельск, Гоголь, Алексин, куплю Пересветову и Лисин, из которых Углич отдал
опять брату Константину, вероятно, чтоб заставить его отказаться от своих
притязаний на старшинство. Владимировичи не имели средств противиться
великому князю и должны были отказаться от примыслов отцовских, и один из
них, Ярослав, принужден был отъехать в Литву.
Впрочем, великий князь дал им некоторое вознаграждение: отдавая Углич
Константину, он взял у него Тошню и отдал Владимировичам, наказавши, однако,
сыну своему в завещании выменять ее у них.
Так были распределены волости в Северо-Восточной Руси, когда малолетний
Василий Васильевич сел на столе отца своего и начались знаменитые усобицы,
поведшие к собранию почти всех волостей Московских в одно целое. Прежде
всего должен был возникнуть вопрос о Дмитрове, выморочном уделе князя Петра
Димитриевича; сначала он был, как видно, присоединен к волостям Василия
Васильевича, но потом, после суда в Орде, Дмитров был отдан дяде Юрию в
вознаграждение за потерю старшинства.
Заключая договор с племянником после смерти Морозова и бегства своего
из Москвы, Юрий уступил ему опять Дмитров, но зато взял Сурожик, село
Лучинское, Шепкову, Шачебал, Ликурги, Костромские волости: Андому, Корегу,
Борку, Березовец с Залесьем и Шиленгу, наконец, остальные великокняжеские
владения в Бежецком Верхе, кроме волостей, уступленных прежде князю
Константину, и кроме сел боярина Ивана Дмитриевича, которые Василий оставлял
за собою, ибо "взял в своей вине".
Оба брата, и Юрий и Константин, несмотря на разницу в летах, умерли
почти в одно время; выморочный удел бездетного Константина взял себе великий
князь Василий; у Юрия оставалось трое сыновей. До нас дошло его завещание,
но написанное гораздо прежде смерти, когда еще он владел Дмитровом,
следовательно, до первого завладения Москвою. В этом завещании особенно
замечательно то, что не сделано никакого различия между старшим и младшими
братьями, участок Московский отказан всем трем сыновьям поровну, старшего
пути нет; быть может, холодность к старшему сыну, Василию Косому, и
особенная привязанность к младшему, Димитрию Красному, были тому причиною.
Василий Косой получил Звенигород с волостями: Угожею, Плеснью, Дмитриевою
слободкою, Тростною, Негучею, Андреевским; из московских сел: Домантовское
да луга Тамашинские в Перерве; Димитрий Шемяка получил город Рузу с ее
волостями: Юрьевою слободою, Замошьем, Кремичною, Скирмановом, Белми,
Ростовцами, Фоминским, селом Михайловским и Никифоровским со всеми
деревнями; из подмосковных волостей получил он бортников на той стороне
Москвы-реки да луг против города. Димитрий Красный получил Вышгород с
Коситским селом, Суходол с Истьею и с Истервою, с Уборичною слободкою, с
Боровковою, Смоляную; из подмосковных волостей: село Михалевское, селце
Сущевское у города, доблинских сокольников, бортников, псарей да луг
Ходынский. Дмитров-город завещан троим сыновьям вместе, а из волостей
Дмитровских Василью Косому: Селна, Гуслица, Вохна, Загарье, Рогожь, Куней;
Шемяке: городок Шорна, Корзенева, Воря, Вышегород, Инобаж; Красному: Ижво,
Мушкова, Раменка, Берендеево с слободкою Кузмодемьянскою, Лутосна, Куликова.
Вятка отказана всем сыновьям вместе; но Галич со всеми волостями и доходами
- одному Димитрию Красному. Троим сыновьям вместе Юрий отказывает двор свой,
сад за городом на посаде и другой садик поменьше. Из этого завещания видим,
что, кроме Вятки и Дмитрова, уступленных братом и племянником, Юрий не успел
прикупить ничего к своему уделу, а потерял Сурожик (отданный, как видно,
брату Константину); не упомянуты также в его завещании села Юрьевское и
Ростовское. Иначе, как видно, распорядился Юрий перед смертию: Вышгород и
Галич, волости Красного по прежнему завещанию, теперь видим у Шемяки; за
Красным видим волости Бежецкие и Костромские, недавно приобретенные Юрием,
кроме, однако, Шачебала, Ликургов и Андомы. Но смерть Юрия и вражда Косого с
Василием Васильевичем послужили для последнего первым поводом к примышлению
на счет живых князей: он отобрал у Косого его Звенигородскую волость;
Шемяка, заключая договор с великим князем, отказался и от Звенигорода, и от
Дмитрова, и от Вятки, а взял удел дяди Константина - Ржеву и Углич - да
подмосковные волости - Зарыдалье, Сохну, Раменейцо, Осташевские деревни,
Щукинское, Сурожик, Шепкову, Лучинское. После встречи при Костроме Косому
отдан был Дмитров вместо Звенигорода, но, как мы видели, ненадолго.
Таким образом, удел Петра Дмитриевича и половина удела Юрия Дмитриевича
были присоединены к Коломенскому великокняжескому уделу. Но уделы
Серпуховской и Можайский оставались еще не тронутыми: первый вследствие
беспотомственной смерти четырех сыновей Владимира Андреевича сосредоточился
в руках единственного внука его Василия Ярославича; удел Можайский по смерти
Андрея Димитриевича разделился на два удела: Можайский, доставшийся старшему
сыну Андрееву - Ивану, и Верейский - младшему, Михаилу. Шурин великого князя
Василий Ярославич отказался от всех пожалований, полученных дедом его от
отца Василиева; но часть этих пожалований, именно Козельск с волостями -
Серенском, Людимском, Коропками, Вырною, Пересветовою куплею, Алексином,
Лисином и Свибловом, в Москве сочли нужным отдать Ивану Андреевичу
можайскому. Союз Ивана Андреевича с Шемякою, имевший следствием взятие и
ослепление великого князя, имел также следствием и присоединение Можайского
удела к волостям Василиевым: в то время, когда Шемяка принужден был
отказаться от Углича, Ржевы и Бежецка, можайский князь должен был уступить
Козельск, Алексин и Лисин. Потом, отказавшись от союза с Шемякою, Иван
Андреевич получил было за это снова Лисин и, кроме того, владения в Бежецком
Верхе, как они были за Димитрием Красным (умершим в 1440 году и передавшим
свои волости Шемяке), и половину Заозерья - волости кубенских князей; но
скоро после, вследствие известных обстоятельств, Иван Андреевич лишился не
только этих новых примыслов, но и своего удела Можайского. Все волости
Шемяки еще прежде были присоединены к владениям великокняжеским. Оставались
уделы Серпуховской и Верейский. После услуг, оказанных Василием Ярославичем
великому князю, последний вспомнил, что серпуховскому князю недодана была
его дедина: Углич, Городец, Козельск, и в вознаграждение за это отдал ему
Дмитров, кроме того, из отобранных у Шемяки волостей - Суходол с Красным
селом. По изгнании Ивана Андреевича можайского между шурином и зятем
произошла мена волостями: Василий Ярославич отдал Дмитров назад великому
князю и за то получил Звенигород с теми волостями, которые были за Косым,
кроме Плесни и села Ершовского, потом Бежецкий Верх со всем и с селами тех
бояр и детей боярских, которые пошли в изгнание с князем Иваном можайским,
кроме сел, проданных уже московским боярам,- Толстикова и Башарова - и
вотчинных деревень детей Сопрычиных. Но Василий Ярославич недолго
пользовался этими волостями: сначала был принужден отдать назад Звенигород и
Бежецкий Верх, а потом лишился и всех волостей своих.
Уцелел один удел Верейский; князь Михаил Андреевич не только сохранил
свою отчину, но еще успел приобресть некоторые примысли: сначала верейский
князь получил от Василия Васильевича в отчину и удел половину Заозерья,
отчины заозерских князей; кроме того, к этой половине прибавлено было еще
100 деревень из половины великокняжеской, да за половину Кубены Михаил
Андреевич получил из великокняжеских Заозерских волостей попригожу, на той
стороне, которая приходилась к его отчине Белуозеру. Потом из Шемякиных
волостей великий князь дал Михаилу Андреевичу Вышгород с волостями, путями и
селами да из Звенигородских волостей - Плеснь, кроме Плесенского села, кроме
того, Смоляные, Сохну, Зарыдалье, Зерем и тарусицких бортников. Ценность
пожалования была увеличена еще тем, что Вышгород освобождался от выхода на
пять лет и вся Верейская волость три года платила только полвыхода.
Относительно распределения волостей в княжение Василия Васильевича любопытны
духовные завещания двух княгинь: Елены, жены Владимира Андреевича, и великой
княгини, Софьи Витовтовны, матери Василия Темного. Елена сочла нужным
благословить своего господина великого князя Василия Васильевича селом
Коломенским; внука своего Василия Ярославича она благословила селами:
Омутским, Всходским, в Луже, селами Юрьевским, Деготским, Осеневским,
Аврамовским, Михалковом, Миседским, Сосновским, в стану Московском, селом
Туловским; сноху свою, жену князя Семена, Василису благословила селом
Ногатинским с лугами и городскими Ногатинцами, в Луже, селом Бубольским и
Бенитским; другую сноху, жену князя Василия, Ульяну, благословила селами
Битяговом и Домодедовом, а в стану (Московском), селом Танинским да селом
Богородским; внука князя Василия Ярославича благословила также селом
Ковезинским в Радонеже; внуку княгиню Марью Ивановну, селом Вороновским в
Дмитрове, в городе (Москве), местом под двором старым на Подоле, где были
владычни хоромы, а по смерти княгини Марьи село и место, князю Василию
Ярославичу. В этом завещании мы видим не все волости, которые получила Елена
по духовной мужа своего, и, между прочим, не видим тех волостей, которые
были даны ей в опричнину, как Обухово, Косино. С другой стороны, мы знаем,
что княгини имели право располагать только теми волостями, которые были
назначены им в опричнину, или своими собственными примыслами; каким же
образом княгиня Елена располагает всеми своими волостями? Это явление можно
объяснить только тем, что Елена пережила всех своих сыновей, которым должны
были достаться ее волости, взятые из их уделов, а правила, по которому
единственный внук ее Василий Ярославич должен был считаться необходимым
наследником всех своих бездетных дядей, не было.
Духовное завещание великой княгини Софьи Витовтовны замечательно в двух
отношениях: во-первых, по большому количеству прикупов, что показывает
большие средства, которыми обладала завещательница; во-вторых, замечательно
тем, что большая часть этих прикупов отказана одному любимому внуку князю
Юрию Васильевичу. Княгини по завещанию мужей своих получали большие и
богатые волости - некоторые из них в опричнину, большую часть в пожизненное
владение; но доходы со всех волостей, равно как некоторые другие доходы,
оставляемые умирающими князьями в пользу жен своих, давали последним
средства прикупать волости, которыми уже они могли располагать по произволу,
и смотря по привязанности увеличивать ими удел того или другого внука. В
завещании княгини Софьи встречаем из 52 волостей не более шести, которые не
были ее прикупами, именно села:
Бабышевское, Лысцево, Ослебятевское, прикупы Димитрия Донского,
завещанные им жене своей Евдокии и неизвестно по какому случаю перешедшие в
полную собственность княгини Софьи, и потом опричнина последней - селце
Семчинское с Самсоновым лугом и Гжеля. Первые три села она отказала снохе
своей, великой княгине Марии Ярославовне, а последние- любимому внуку Юрию.
Теперь следуют прикупы: коломенские села: Колычевское, Николцево,
Липятинское, Чухистово, Окуловское и Репинское; юрьевские: Курчевское,
Елецкое, Варварское; за Волгою на Шексне волость Устьугла, стан Веретейка со
всеми деревнями - отказаны сыну, великому князю Василию. Коломенские
прикупы: на Северьсце село Григорья Наумова да у Малина село Ивана Бункова -
отказаны великой княгине Марии. Владимирский прикуп - села Толба, Вижекша и
Головино -внуку Иоанну. Московский прикуп - села Поповское, Воробьеве с
Семеновским и деревнями, на Похре село Мячково с Фаустовским, Ладыгинским,
Левонтьевским, Тяжином и рыболовлими деревнями; коломенские села: Вилино,
Кривцово, Бронниче, Чевырево, Марчуково, Рожок, починок у Щелина озера;
юрьевские прикупы - Турабьевские села, потом: Кучка, Деревенька, Шадрино;
костромские прикупы: Качаловское, Ушаковское, Святое; вологодские:
Масленские села, Янгасарские, Говоровские - отказаны внуку Юрию, кроме трех
сел юрьевских: Турабьевских Березников, Ратькова и Алексина; Алексино -
княгине Евфросинии, Березники и Ратьково - великой княгине Марии, но по
смерти их - князю же Юрию. Село Вышелес - внуку Андрею; прикуп на Волоке -
Белеутовские села и Окораковские - внуку Борису.
Наконец, все уделы Московского княжества (кроме одного, Верейского)
вместе со всеми примыслами в других областях собраны были Василием Темным,
который, смещав все их вместе с великокняжескою областью Владимирскою,
разделил между пятью сыновьями: старшего, Иоанна Васильевича, благословил
великим княжением, третью в Москве, чем его самого благословил
отец,Коломною, Владимиром, Переяславлем, Костромою, Галичем, Устюгом,
Вяткою, Суздалем, Новгородом Нижним, Муромом, Юрьевом с Великою Солью,
Боровском, Суходолом, Калугой, Алексином; из московских сел: Островским,
Орининским, Константиновским, Малаховским, Красным над Великим прудом и
лугом большим у города по реке Москве. Второго сына, Юрия, благословил в
Москве третью, которая была за князем Владимиром Андреевичем; но Юрий должен
был разделить эту треть с братом Андреем Большим и держать ее по годам.
Кроме половины московской трети Юрий получил в Москве же год князя
Константина Димитриевича, потом волости: Дмитров, Юлку, Серебож, Бускутово,
Рожественое, Можайск, Медынь, Серпухов, Хотунь, все волости, завещанные ему
бабкою Софьею Витовтовною, с придачею Шипиловского села к Турабьевским. Мы
замечаем желание князей округлить свои уделы, не иметь в них волостей,
принадлежащих другим князьям: так, например, князь Владимир Андреевич
требовал от своего сына Ивана, чтоб тот отказался от прикупа своего,
приходившегося в уделе другого сына, Ярослава, теперь по завещанию Софьи
Витовтовны села князя Юрия приходились в Коломенском уделе великого князя
Иоанна, вследствие чего Василий Темный дает последнему право выменять их у
младшего брата без обиды. Третий сын, князь Андрей Большой, получил Углич,
Устюжну, Рожалово, Кистму, Бежецкий Верх, Звенигород, у Москвы село
Сущевское. Четвертый сын, князь Борис, получил в Москве год князя Ивана
Андреевича можайского, Ржеву, Волок, Рузу. Если князь Юрий Васильевич
благодаря особенной любви бабки своей с отцовой стороны получил большую
часть ее многочисленных прикупов, то князь Борис был любимцем другой бабки -
с материнской стороны, княгини Марьи Федоровны Голтяевой, и получил от нее
также много волостей, без сомнения доставшихся ей после отца, боярина Федора
Федоровича Голтяя-Кошкина и бездетных братьев; эти волости были: у Коломны
села Проскурниковские да Введенские, на Городне деревня, на Москве за Похрою
Разсудовские села - Зверевское и Бирановское, во Владимире Симизинские села,
Лазарское, Котязино, у Владимира Евнутьевское село, на Костроме, на Волге,
Нижняя слобода, Базеевское, Мануиловское, на Вологде Турандаевское,
Понизовное, Ковылинские села, Горка, на Шоме деревни да у Москвы село
Шарапово, Лошаково, луг на Москве-реке под Крутицею, в Берендееве село
Ростовцовское, в Кинеле Суровцово, Тимофеевское, Микульское, двор внутри
города Москвы и дворы на посаде. Пятый сын, Андрей Меньшой, получил в Москве
год князя Петра Дмитриевича, у Москвы село Танинское, Ясеневское, Раменейце,
потом Вологду с Кубеною и Заозерьем, Иледам с Обнорою, Комелою и Волочком,
Авнегу, Шиленгу, Пельшму, Бохтюгу, Ухтюшку, Сяму, Отводное с Перхушковскими
селами, Тошну, Янгосар.
Великая княгиня Мария получила в пожизненное владение: Ростов, т. е. ту
часть города, которая была за Василием Темным, в остальной же части еще
владели князья ростовские; по смерти великой княгини ее часть Ростова
переходила к князю Юрию.
Потом утверждались за нею купля ее Романов и устье Шексны; далее,
великая княгиня получала волости по Волге и Шексне, которые были за князем
Иваном можайским, вместе с селами, отобранными у изменившего боярина Петра
Константиновичах Усть-Углы, Нерехту, у Москвы село Напрудское, мельницу
Ходынскую с лугом Ходынским, Ногатинское, Новинки, Озерецкие села,
Михалевское, Олешню, Лужские села, Павшинское, деревни боярина Петра
Константиновича на Истре. Из уделов: из Коломенского: городок Брашову, с
селцем, с Гвозднею и с Иваном, Устьмерску, Песочну, Малинские села, село
Серкизовское с Мезынкою, Высокое, Шкинь, селце Федора Степанова,
Свербеевское, Лысцевское, Бабышево у Коломны, Чухистово; в Переяславле:
Рюминское, Маринину слободу, село Доброе; в Юрьеве: село Фроловское с
Елохом, Красное, Курчево, Елцы, Варварино, Кузьмодемьянское, Голенищево,
Добрыньское, Волстиново, Сорогошино, села Петра Константиновича: Матвеицово
и Ворогово; в Суздале: Шокшов, Давыдовское; на Костроме: села Михайла
Данилова, села Колдомские, данные ей Михаилом Сабуровым; на Устюге, в
придачу к ее купле Леонтьевскому, Пятницкому и Вондокурью, село Мошемское и
Дымкову сторону; из удела Андрея Большого: Елду, Кадку, Васильково; из удела
князя Бориса: Издетемлю, Иудину слободу, Ядрово, село Андреевское во Ржеве;
из удела Андрея Меньшого: Иледам с Комелою и Обнорою; из Нижнего Новгорода:
села, которые были за великою княгинею Софьею Витовтовною, с Сокольским
селцем и Керженцом; из Мурома - селце Муромское и Шатур. После составлена
была еще приписная духовная грамота, по которой великой княгине отказаны:
село Коломенское, Дьяковское, Хвостовское, луг князя Юрия Димитриевича
против великокняжеского двора, Юрьевский луг Казначеев, два стана к
Марининой слободе; в Переяславле - Городище с деревнями Волнинскими да
Бармазово с деревнями; в Муроме - Почап, Заколпье, Черсово; на Коломне -
село Оксинское с деревнями, также Мячково, купленное у Настасьи, жены Федора
Андреевича, села на реке Москве, купленные у ее дочери. В Можайске: село
Чертаковское, Белевицы, Исмейское село, мельницу под городом; села муромские
и села в Вотском Стародубе, данные Анною, женою Василия Ивановича; села
Долмата Юрьева в Хотунском, Растунове и Перемышле - в опричнину. Двор князя
Ивана можайского в Москве отдан старшему сыну Ивану; двор серпуховских
князей за Архангельским собором - сыну Юрию, а двор, данный ему бабкою у
церкви Иоанна Предтечи, отдан великой княгине; двор Шемяки - Андрею
Большому; опальные же дворы бояр Константиновичей - Петра, Ивана и Никиты,
также за городом дворы отдаются в распоряжение великой княгине - кому из
сыновей что даст. Села Окуловское и Репинское, которые великая княгиня дала
Федору Басенку, а в духовной своей отдала в распоряжение великому князю, -
эти села будут находиться у Басенка в пожизненном владении, а после смерти
его отходят к великой княгине Марии.
Из этого обзора постепенного распространения, разделения и собирания
Московских волостей мы видим, что в распространении Московского княжества
завоевания играют весьма малую роль; первоначальное распространение на счет
соседних княжеств - Смоленского и Рязанского, присоединение Можайска и
Коломны с Вереею, Боровском, Лужею произошло силою оружия; но со времен
Калиты распространение происходило преимущественно прикупами и примыслами
особого рода, в которых оружие не участвовало. Московский князь скупает
(отсюда название окупных князьков) отдаленные северо-западные и
северо-восточные княжества, волости, как видно пустынные, бедные, которых
князья не были в состоянии удовлетворять ордынским требованиям, а с другой
стороны, не были в состоянии противиться ближайшим соседям, князьям более
сильным. Таким образом, московские князья распространяют свои владения на
счет слабых, раздробленных владений потомков Константина, Ивана
Всеволодовичей, Константина Ярославича; Калитою куплены были Белоозеро,
Галич, Углич; летописцы не говорят, как приобретен Дмитров; они говорят об
изгнании из волости князей галицкого и стародубского при Донском; но волости
стародубских князей не упоминаются среди волостей Донского и наследников
его; следовательно, они оставались за князьями-отчичами, вошедшими в
служебные отношения к московским князьям. Княжества Нижегородско-Суздальское
и Муромское были заняты не силою оружия, только после нужно было в
продолжение известного времени защищать этот примысл от притязаний прежних
его князей; на юге московские князья распространяют свои владения на счет
слабых, раздробленных областей Черниговско-Северских, на юго-востоке - на
счет князей мещерских. Но в то время, когда волости присоединяются путем
мирным, куплею или хотя насильственным, но без походов и завоеваний,
продолжительные войны московских князей с соседними княжествами, хотя и
оканчивавшиеся благополучно, не имели следствием земельных приобретений:
так, ничего не было приобретено от Твери после счастливых войн с нею при
Донском, ничего не было приобретено от Рязани после определения границ при
Иоанне II; попытка приобресть волости Новгородские за Двиною при Василии
Дмитриевиче не удалась. Кроме приобретения целых княжеств московские князья
обогатились приобретением многих сел и мест. Мы знаем, что князья постоянно
вносили в свои договоры условие - не приобретать волостей в чужих владениях,
вследствие чего московские князья, несмотря на свои денежные средства, не
могли купить волостей ни в Тверской, ни в Рязанской области; но им открыта
была для прикупов великокняжеская область Владимирская, которою они
постоянно владели, и мы видели из их завещаний, как они воспользовались
этим, как преимущественно наполнили своими куплями уезд Юрьева Польского;
вот также одна из причин усиления московских князей. Двояким путем князья
московские приобретали села:
куплею и отобранием у опальных бояр; так приобретены были села
Вельяминовские, Свибловские, Всеволожские (Ивана Димитриевича), братьев
Константиновичей.
Границы Московского княжества при кончине Иоанна Калиты не совпадали
даже с границами нынешней Московской губернии, ибо для этого недоставало ему
Дмитрова, Клина, Волока Ламского; потом захватывали некоторую часть Тульской
и Калужской губерний; но при кончине праправнука Калитина, Василия Темного,
московские владения последнего не только обнимают всю нынешнюю Московскую
губернию (кроме Клина), но простираются по губерниям: Калужской, Тульской,
Владимирской, Нижегородской, Вятской, Костромской, Вологодской, Ярославской,
Тверской.
Границы собственно Московского княжества на юго-востоке с Рязанскою
областию определены в договорах рязанских князей с московскими: граница шла
по реке Оке и Цне; прежние места Рязанские, от Коломны вверх по Оке, на
стороне Московской:
Новый городок, Лужа, Верея, Боровск - и все другие места на левой
стороне реки принадлежат Москве, а вниз по Оке от Коломны по реку Цну и от
устья Цны вверх все места на Рязанской стороне - к Рязани, а на Московской -
к Москве.
Вследствие этого раздела Окою старые Рязанские места на правом берегу,
бывшие до времен Иоанна II за Москвою, отошли к Рязани, именно: Лопастна,
уезд Мстиславль, Жадене городище, Жадемль, Дубок, Броднич с местами. Места:
Талица, Выползов, Такасов - отошли к Москве, равно как Мещера, купля
Донского. Иначе, думаем, нельзя понимать этого места: "А межи нас роздел
земли по реку по Оку, от Коломны вверх по Оце, на Московской стороне почен,
Новый городок, Лужа, Верея, Боровск, и иная места Рязанская, которая ни
будут на той стороне, то к Москве; а на низ по Оце, по реку на Тцну от усть
Тцны вверх по Тцсне, что на Московской стороне Тцсны, то к Москве; а что на
Рязанской стороне за Окою, что доселе потягло к Москве, почен, Лопастна и
проч., та места к Рязани". Но спрашивается: каким образом Лопастна могла
быть на Рязанской стороне, за Окою? Относительно Тулы новая трудность: "А
что место князя великого Димитрия Ивановича на Рязанской стороне, Тула, как
было при царице при Тайдуле, и коли ее баскаци ведали; в то ся князю
великому Олгу не вступатся, и князю великому Димитрию". Тула называется
местом великого князя Димитрия на Рязанской стороне, он от нее отступается -
это понятно, но в то же время отступается от нее и великий князь Олег! В чью
же пользу? Можно было бы предположить ошибку в договоре Донского и,
основываясь на позднейших договорах рязанских князей с Василием и Юрием
Дмитриевичами, принимать, что великие князья московские отступились от Тулы
в пользу князей рязанских, ибо в этих позднейших договорах московские князья
обязываются не вступаться в Тулу; но здесь опять затрудняет дело договор
рязанского князя Ивана Федоровича с Витовтом, где встречаем следующее
условие: "Великому князю Витовту в вотчину мою не вступатися Ивана
Федоровича, в землю ни в воду, поколе рубежь Рязанские земли Переяславскые
моее вотчины вынемши Тулу, Берестей, Ретань с Паши, Дорожен, Заколотен
Гордеевской".
Любопытно, что в договорах московских князей с рязанскими не только
Лопастна, но также Верея и Боровск называются старыми местами Рязанскими,
тогда как, по свидетельству летописца под 1176 годом, Лопастна была волостию
Черниговскою; но уже из этого самого свидетельства можно заметить, что
рязанские князья начинают захватывать ближайшие к ним волости Черниговские,
как, например, упоминаемый тут же Свирельск. По всем вероятностям, рязанцы
захватили и Лопастну, и Верею, и Боровск, и Лужу вскоре после Батыева
нашествия, когда Черниговско-Северское княжество опустело, раздробилось и
обессилело.
Из новгородских договорных грамот мы знаем, что Волок, Вологда и
Бежецкий Верх считаются до последнего времени владениями новгородскими; но в
то же самое время в договорах и духовных грамотах великокняжеских мы видим,
как великие князья распоряжаются и Волоком, и Бежецким Верхом, и Вологдою -
знак, что здесь волости Новгородские находились в смесном владении с
великокняжескими; и действительно, великий князь Василий Васильевич,
утверждая Бежецкий Верх за Шемякою и братом его Дмитрием Красным, ставит
условием договора, чтобы они держали эту волость по старине с Новым городом.
Мы видели, что новгородцы хотели здесь размежеваться с великим князем; по
Василий Васильевич Темный почему-то не хотел этого размежевания. На
основании известия под 1220 годом, что великий князь Юрий Всеполодович велел
племяннику, Васильку Константиновичу ростовскому, выслать против болгар
полки из Ростова и из Устюга, мы заключили, что Устюг зависел от ростовских
князей. Не знаем, удержали ли они Устюг во время своей слабости и
зависимости от великих князей, или Устюг отошел к Владимирской области;
знаем только, что Устюг является как город, принадлежащий князьям
московским, впервые только в завещании Василия Темного, когда в первый раз
города Владимирского княжества были смешаны с московскими и когда в первый
же раз Ростов был отказан великим князем жене. Что касается общих русских
границ на юго-востоке, то с большою вероятностию можно предположить, что они
совпадали с границами епархии Рязанской и Сарайской, ибо последняя
находилась уже в собственных владениях татарских. Этой границею в
митрополичьих грамотах определяется река Великая Ворона, из тех же грамот
узнаем, что христиане находились в пределе Черленого Яру (реки) и по
караулам возле Хопра до Дону. На восточном берегу Дона, там, где эта река
имеет ширину одинакую с шириною Сены в Париже, Рубруквис нашел русскую
слободу, построенную Батыем и Сартаком; жители ее обязаны были перевозить
через реку купцов и послов. Относительно этих границ важно для нас известие
о путешествии Пимена митрополита в Константинополь. Митрополит отправился из
Рязани сухим путем, взявши три струга и насад на колесах. Достигши Дона,
путешественники спустили суда на реку и поплыли вниз. Вот как описывается
плавание по Дону: "Путешествие это было печально и уныло, потому что по
обеим сторонам реки пустыни: не видно ни города, ни села, виднеются одни
только места прежде бывших здесь городов, красивых и обширных; нигде не
видно человека, но зверей множество: коз, лосей, волков, лисиц, выдр,
медведей, бобров, множество и птиц - орлов, гусей, лебедей, журавлей и
разных других". Миновавши реки Медведицу, Высокие Горы и Белый Яр, также
место древнего козарского Саркела, путешественники начали встречать
татарские кочевья. Видно, что на Донской системе в конце XIV века крайним
русским княжеством было Елецкое; кочевья же татарские начинались в нынешней
земле войска Донского, около тех мест, где Дон находится в самом ближайшем
расстоянии от Волги.
Касательно юго-западных границ с литовскими владениями мы знаем, что
при Василии Дмитриевиче московском и Витовте литовском границею была
назначена река Угра; но это определение односторонне. Мы видели также, как
рязанский князь определил свои границы с Литвою; но из этого определения
ничего понять нельзя. Из княжеских договоров и завещаний мы знаем, что
Перемышль, Лихвин (Лисин), Козельск, Тросна считались в числе Московских
волостей. Что же касается до земель присяжных князей Одоевских, Белевских,
Воротынских, то здесь границ определить нельзя, потому что, по собственным
словам Иоанна III, эти князья служили и его предкам и предкам Казимира
литовского, на обе стороны, сообща; мы знаем также, что город Одоев,
например, разделялся на две половины: одна принадлежала линии князей,
зависевших от Москвы, а другая - линии князей, зависевших от Литвы. Из
переговоров между московскими боярами и литовскими послами при Иоанне III мы
знаем также, что договоры, заключенные с Литвою при Василии Дмитриевиче и
сыне его Василии Темном, были невыгодны для Москвы, которая должна была тут
уступить волости, принадлежавшие ей по прежним договорам, заключенным при
Симеоне Гордом и брате его, Иоанне II. При Олгерде половина Серенска
принадлежала Москве, а другая половина - Литве; в договоре Василия Темного с
Казимиром Козельск был написан на обыск, т. е. по заключении договора должно
было обыскать, кому этот город принадлежал прежде; но обыска не было, и
Козельск остался за Москвою. Со стороны Смоленской или Верхнеднепровской
области границею между московскими и литовскими владениями была сначала
Угра, потом далее, на севере, границ Москвы и Твери с Литвою должно искать
по водоразделу между речными областями Днепра и Волги. Границы между Литвою
и новгородскими (с псковскими) владениями должны были оставаться те же
самые, какие были между Смоленским и Полоцким княжествами и Новгородом. Как
на востоке были волости, находившиеся в смесном владении у новгородцев и
великих князей владимирских, например Торжок, Волок, Бежичи, так и на юге
были такие же смесные владения у новгородцев и великих князей литовских;
таковы были Великие Луки, Ржева (Новгородская) и еще волостей десять, менее
значительных: все эти земли принадлежали к новгородским владениям, но дань и
некоторые другие доходы шли с них великому князю литовскому; как в Торжке
были два тиуна - новгородский и московский, так и на Луках сидели два же
тиуна - новгородский и литовский, и суд у них был пополам. Без сомнения,
такие отношения к Лукам, Ржеве и другим местам литовские князья наследовали
от князей смоленских, которых княжеством они овладели. Такое явление, что
волость принадлежала одному государству, а дань с нее шла другому, мы видим
не в одних Новгородских областях: в договорах великих князей тверских с
литовскими читаем: "Порубежные места, которые тянут к Литве или к Смоленску,
а подать дают к Твери, должны и теперь тянуть по-старому, равно как те
места, которые тянули к Твери, а подать давали к Литве или к Смоленску, тем
и ныне тянуть по-прежнему и подать давать по-прежнему же".
Западные границы, границы Псковских волостей с Ливонским орденом,
совпадали с нынешними границами Псковской губернии с Остзейским краем. Что
касается границ Новгородской области со стороны шведских владений в
Финляндии, то мы не имеем возможности определить их до 1323 года, к которому
относится дошедший до нас договор великого князя Юрия Даниловича с шведским
королем Магнусом. В этом договоре сказано, что Юрий с новгородцами уступили
шведам три корельских округа: Саволакс, Ескис и Егрепя, вследствие чего и
сделалось возможным определить границу.
Дошел до нас перечень и Новгородских Двинских волостей: Орлец,
Матигоры, Колмогоры, Кур-остров, Чухчелема, Ухть-остров, Кургия,
Княж-остров, Лисич-остров, Конечные дворы, Ненокса, Уна, Кривой, Ракула,
Наволок, Челмахта, Емец, Калея, Кирия Горы, Нижняя Тойма. Потом из северных
местностей упоминаются:
Вельск, Кубена, Сухона, Кемь, Андома, Чухлома, Каргополь, Кокшенга и
Вага. Из вятских городов упоминаются Орлов и Котельнич. На востоке
определить границу трудно: знаем только, что на Суре был уже русский
нижегородский город Курмыш.
Мы обозрели исторически распространение Московского княжества, усиление
владельцев его волостями на счет других князей; но рядом с этим усилением
московских и великих князей, разумеется, должно было идти изменение в
отношениях между старшим и младшими князьями. Рассмотрим также и это
изменение исторически; сперва обратим внимание на отношения князя
московского и вместе великого князя владимирского к ближайшим родичам своим,
удельным князьям, а потом на отношения его к дальним родичам, которые
благодаря ослаблению родовой связи назвались, каждый в своей волости,
великими князьями и пользовались одинакими правами с великим князем
владимирским, хотя последний при удобном случае и старался приравнять их к
своим удельным; таковы были князья тверской, рязанский, нижегородский.
В завещаниях своих великие князья определяют отношения между старшими и
младшими сыновьями по старине; Калита говорит: "Приказываю тебе, сыну своему
Семену, братьев твоих младших и княгиню свою с меньшими детьми: по боге ты
им будешь печальник". Донской завещает детям: "Дети мои, младшие братья
князя Василия, чтите и слушайте своего брата старшего, князя Василия, вместо
меня, своего отца; а сын мой князь Василий держит своего брата князя Юрия и
своих братьев младших в братстве без обиды". Против духовной Калиты в
завещании Донского встречаем ту новость, что он придает волостей старшему
сыну на старший путь. Одинакое наставление детям насчет отношений младших к
старшему повторил и великий князь Василий Васильевич в своем завещании. Но
описываемое время было переходным между родовыми и государственными
отношениями; первые ослабели, вторые еще не утвердились; вот почему
неудивительно встретить нам такие завещания княжеские, где завещатель вовсе
не упоминает об отношениях младших сыновей своих к старшему: таковы
завещания Владимира Андреевича и Юрия Дмитриевича. Можно было бы подумать,
что так как эти завещания писаны младшими, удельными князьями, то они и не
упомянули об отношениях между сыновьями, которые все были одинаково младшие
братья относительно великого князя; но в таком случае они упомянули бы об
обязанностях своих сыновей к этому великому князю, чего мы не находим;
притом, например, Владимир Андреевич делает же различие между старшим своим
сыном и младшими, назначает первому особые волости на старший путь, наконец,
определяет обязанности сыновей к их матери, своей жене, говорит, чтоб они
чтили ее и слушались, говорит, чтоб они жили согласно, заодно, и, однако, не
прибавляет старой обычной формы - чтоб они чтили и слушались старшего брата,
как отца.
Посмотрим теперь, как определялись обязанности удельных князей к
великому в их договорах друг с другом. В договоре сыновей Калиты младшие
братья называют старшего господином князем великим; клянутся быть заодно до
смерти; брата старшего иметь и чтить вместо отца. Кто будет, говорят они,
брату нашему старшему недруг, тот и нам недруг, а кто будет ему друг, тот и
нам друг. Ни старший без младших, ни младшие без старшего не заключают ни с
кем договора.
Если кто станет их ссорить, то они должны исследовать дело (исправу
учинить), виноватого казнить после этого исследования, а вражды не иметь
друг к другу.
Старший обязан не отнимать у младших волостей, полученных ими от отца:
"Того под ними блюсти, а не обидети". Когда кто-нибудь из младших умрет, то
старший обязан заботиться (печаловаться) об оставшемся после умершего
семействе, не обижать его, не отнимать волостей, полученных в наследство от
отца; не отнимать также примыслов и прикупов. Если старший сядет на коня
(выступит в поход), то и младшие обязаны также садиться на коней; если
старший сам не сядет на коня, а пошлет в поход одних младших, то они должны
идти без ослушанья. Если случится какая-нибудь оплошность (просторожа) от
великого князя, или от младших князей, или от тысяцкого, или от наместников
их, то князья обязаны исследовать дело, а не сердиться друг на друга.
В договоре Димитрия Донского с двоюродным братом Владимиром Андреевичем
встречаем уже важные дополнения: младший брат обязывается держать под
старшим княженье великое честно и грозно, добра хотеть ему во всем: великий
князь обязывается держать удельного в братстве, без обиды: "Тебе знать свою
отчину, а мне знать свою". Заслышавши от христианина или от поганина
что-нибудь доброе или дурное о великом князе, о его отчине или о всех
христианах, младший обязан объявить ему вправду, без примышления, по
крестному целованию, равно как и старший - младшему. Оба князя обязываются
не покупать сел в уделах друг у друга, не позволять этого и своим боярам, не
держать закладней и оброчников, не давать жалованных грамот; если случится
иск одному князю на подданных другого, давать исправу. Младший обязан
посылать своих воевод с воеводами великокняжескими вместе, без ослушанья;
если кто-нибудь из воевод ослушается, то великий князь имеет право казнить
его вместе с удельным. Если во время похода удельный князь захочет оставить
кого-нибудь из своих бояр у себя, то он обязан доложить об этом великому
князю, и оба распорядятся вместе, по обоюдному согласию (по згадце): кому
будет прилично остаться, тот останется, кому ехать, тот поедет. Младший
должен служить старшему без ослушанья, по згадце, как будет прилично тому и
другому, а великий князь обязан кормить удельного князя смотря по его
службе.
Когда оба сядут на коня, то бояре и слуги удельного князя, кто где ни
живет, должны быть под его знаменем. Если случится какое-нибудь дело между
обоими князьями, то они отсылают для решения спора (для учинения исправы)
своих бояр; если же бояре будут не в состоянии покончить дела, то едут к
митрополиту, а не будет митрополита в Русской земле, то едут к кому-нибудь
на третейский суд (на третей), кого сами себе выберут; и если который князь
проиграет свое дело, то бояре его не виноваты в том.
Владимир Андреевич отказался от старшинства в пользу племянника,
обязался признавать последнего старшим братом, но все же он был дядею
Василию Димитриевичу, и потому договор, заключенный между ними, написан в
более легких для серпуховского князя выражениях. Последний обязывается
держать своего племянника, брата старейшего, честно, а слова грозно нет;
великий князь обязывается держать дядю и вместе брата младшего в братстве и
в чести без обиды.
Во втором договоре старик дядя выговаривает даже себе право не садиться
на коня, когда племянник сам не сядет; этот второй договор замечателен тем,
что договаривающиеся уже хотят продлить и упрочить свои отношения: здесь в
первый раз князья клянутся исполнять условия договора за себя и за детей
своих. В завещании своем Владимир Андреевич приказывает жену, детей и бояр
своих брату старшему, великому князю; если между детьми его случится
какой-нибудь спор, то они для его решения посылают своих бояр; если и эти не
согласятся между собою, то идут пред старую княгиню-вдову; которого сына
княгиня обвинит, на том великий князь должен доправить, так, однако, чтоб
вотчине их и уделам было без убытка.
Относительно пользования уделами, Владимир Андреевич определяет, чтоб
сыновья его не въезжали в уделы друг ко другу на свою утеху, т. е. на охоту,
равно и в удел матери своей, разве получат позволение; не должны присылать в
удел друг к другу приставов и не судить судов.
Димитрий Донской имел всю возможность привесть в свою волю двоюродного
брата, который не имел средств бороться с владельцем двух частей Московского
княжества и целого Владимирского; притом же серпуховской князь не имел права
на старшинство ни в Москве, ни во Владимире. В других отношениях находился
Василий Димитриевич к родным братьям, которых надобно было щадить, ласкать,
чтоб заставить решиться сделать первый тяжкий шаг - отказаться от
старшинства в пользу племянника. Отсюда понятно, почему в договорах Василия
Димитриевича с братьями мы не находим тех резких выражений, тех прямых
указаний на служебные отношения удельного князя к великому, какие встречаем
в договорах Донского с Владимиром Андреевичем. Младшие братья обязываются
держать Василия только вместо отца; Юрий Димитриевич в отдельном договоре
своем с старшим братом обязывается держать его в старшинстве, и только; нет
выражения честно и грозно, нет обязательства служить старшему брату.
Василию Димитриевичу не удалось склонить брата Юрия к уступке
старшинства племяннику; отсюда усобица в княжение Василия Васильевича. Эта
усобица кончилась торжеством нового порядка вещей, собранием уделов, но в
продолжение ее великий князь иногда находился в затруднительных
обстоятельствах и потому не мог слишком круто поступать с удельными. Дядя
Юрий Димитриевич, принуждаемый отказаться от старшинства, хотя и называет
племянника старшим братом, однако заключает с ним договоры как союзник
равноправный, безо всякого определения, как он должен держать старшего
брата; Юрий освобождает себя от обязанности садиться на коня даже и тогда,
когда сам великий князь выступит в поход; относительно этого обстоятельства
в первом договоре встречаем следующее условие: если Василий Васильевич сядет
на коня, то Юрий посылает с ним своих детей, бояр и слуг; если великий князь
пошлет в поход младших дядей своих или детей Юрия, то последний обязан
выслать детей с боярами и слугами; если же великий князь посылает своих
воевод, то и Юрий обязан выслать только своего воеводу с своими людьми. Во
втором договоре: когда Василий сам сядет на коня или пошлет в поход дядю
Константина, то Юрий высылает сына; если же великий князь пошлет двоюродных
братьев или воевод, то Юрий высылает только воевод своих; если же великий
князь пошлет одного сына Юриева на службу, то последний должен идти без
ослушанья.
Выражения честно и грозно в начале княжения Василия Васильевича не
находим в договорных грамотах этого великого князя даже и с двоюродными
братьями Андреевичами, встречаем только в договоре с князем Василием
Ярославичем, внуком Владимира Андреевича; нет этого выражения и в договоре
Андреевичей с Юрием; но после смерти Юрия оно является постоянно в договорах
Василия Васильевича с удельными князьями.
Договоры великих князей московских с великими же князьями тверскими и
рязанскими сходны с упомянутым выше договором великого князя Василия
Васильевича с дядею Юрием, с тою только разницею, что Юрий, как удельный
князь, не может сам собою, непосредственно, сноситься с Ордою, посылает дань
чрез великого князя, тогда как великие князья тверской и рязанский сохраняют
относительно татар вполне независимое от московского князя положение, сами
знают Орду, по тогдашнему выражению. Если тверской князь и обязывается
иногда считать московского старшим братом, то это определение отношений
остается без дальнейшего объяснения.
Относительно выступления в поход в договорах между великими князьями -
московским, тверским и рязанским - встречаем обыкновенно условие, что если
великий князь московский сядет на коня, то и другой договаривающийся великий
князь обязан садиться на коня; если московский пошлет воевод, то и другой
обязан сделать то же; только в договорах Димитрия Донского и сына его
Василия с Михаилом тверским встречаем особенности: в первом тверской великий
князь обязан садиться на коня и в том случае, когда выйдет на рать
двоюродный брат московского князя Владимир Андреевич. В договоре Василия
Димитриевича читаем:
"Пойдет на нас царь (хан) ратию или рать татарская, и сяду я на коня
сам с своею братьею, то и тебе, брат, послать ко мне на помощь двух своих
сыновей да двух племянников, оставив у себя одного сына; если же пойдут на
нас или литва, или ляхи, или немцы, то тебе послать детей своих и
племянников на помощь; корм они возьмут, но иным ничем корыстоваться не
должны. Также если пойдут на вас татары, литва или немцы, то мне идти самому
к вам на помощь с братьями, а нужно будет мне которого брата оставить у себя
на сторожу, и я оставлю. А к Орде тебе и к царю путь чист и твоим детям, и
твоим внучатам, и вашим людям". Этот договор заключен совершенно на равных
правах, даже у тверского князя более прав, чем у московского, без сомнения
вследствие возраста Михаила Александровича: так, последний ни в каком случае
не обязывается сам выступать в поход.
Что касается формы договорных грамот, то до времен великого князя
Василия Димитриевича они обыкновенно начинались словами: "По благословению
отца нашего митрополита"; первая дошедшая до нас договорная грамота,
начинающаяся словами:
"Божиею милостию и пречистыя богоматери", есть договорная грамота
Василия Димитриевича с тверским князем Михаилом; постоянно же эта форма
начинает встречаться в договорных грамотах со времен Василия Васильевича
Темного, именно начиная с договора его с князем Василием Ярославичем
серпуховским. После этих слов следуют слова: "На сем на всем (имярек) целуй
ко мне крест (имярек)".
Оканчиваются грамоты такими же словами: "А на сем на всем целуй ко мне
крест по любви вправду, без хитрости". Когда вследствие известных стремлений
вражда между родичами, между великим князем и удельными, дошла до крайности,
когда мирились только по нужде, с враждою в сердце, с намерением нарушить
мир при первом удобном случае, то начали употреблять более сильные
нравственные средства, для того чтобы побудить к сохранению договора:
явились так называемые проклятые грамоты. Но эти проклятые грамоты, это
усиление нравственных принуждений не достигало цели и служит для нас только
признаком крайнего усиления борьбы, при которой враждующие действовали по
инстинкту самосохранения, не разбирая средств, не сдерживаясь никакими
нравственными препятствиями. Что касается формы духовных завещаний
княжеских, то они начинались следующими словами: "Во имя отца и сына и св.
духа. Се аз грешный худый раб божий (имярек) пишу душевную грамоту, никем не
нужен, целым своим умом, в своем здоровьи".
При обзоре распределения волостей княжеских мы видели, какую важную
долю из них князья давали обыкновенно своим женам. Этому богатому наделению
соответствовало и сильное нравственное и политическое влияние, какое
уступалось им по духовным завещаниям мужей. Калита в своем завещании
приказывает княгиню свою с меньшими детьми старшему сыну Семену, который
должен быть по боге ее печальником. Здесь завещатель не предписывает
сыновьям, кроме попечения, никаких обязанностей относительно жены своей,
потому что эта жена, княгиня Ульяна, была им мачеха. До какой степени мачеха
и ее дети были чужды тогда детям от первой жены, доказательством служит то,
что сын Калиты, Иоанн II, не иначе называет свою мачеху как княгинею Ульяною
только, дочь ее не называет сестрою; это объясняет нам старинные отношения
сыновей и внуков Мстислава Великого к сыну его от другой жены, Владимиру
Мстиславичу, мачешичу. Иначе определяются отношения сыновей к родным матерям
по духовным завещаниям княжеским: Донской приказывает детей своих княгине.
"А вы, дети мои, - говорит он, - живите заодно, а матери своей слушайтесь во
всем; если кто из сыновей моих умрет, то княгиня моя поделит его уделом
остальных сыновей моих: кому что даст, то тому и есть, а дети мои из ее воли
не выйдут. Даст мне бог сына, и княгиня моя поделит его, взявши по части у
больших его братьев. Если у кого-нибудь из сыновей моих убудет отчины, чем я
его благословил, то княгиня моя поделит сыновей моих из их уделов; а вы,
дети мои, матери слушайтесь. Если отнимет бог сына моего, князя Василия, то
удел его идет тому сыну моему, который будет под ним, а уделом последнего
княгиня моя поделит сыновей моих; а вы, дети мои, слушайтесь своей матери:
что кому даст, то того и есть. А приказал я своих детей своей княгине; а вы,
дети мои, слушайтесь своей матери во всем, из ее воли не выступайте ни в
чем. А который сын мой не станет слушаться своей матери, на том не будет
моего благословения".
Договор великого князя Василия Димитриевича с братьями начинается так:
"По слову и благословению матери пашей Авдотьи". В договор свой с братом
Юрием Василий вносит следующее условие: "А матерь свою нам держать в
матерстве и в чести".
Сыну своему Василий Димитриевич наказывает держать свою мать в чести и
матерстве, как бог рекл; в другом завещании обязывает сына почитать мать
точно так же, как почитал отца. Князь Владимир Андреевич серпуховской дает
своей жене право судить окончательно споры между сыновьями, приказывает
последним чтить и слушаться матери. То же самое приказывает сыновьям и
Василий Темный.
Относительно княгинь-вдов и дочерей их в завещании Владимира Андреевича
находим следующее распоряжение: "Если бог отнимет которого-нибудь из моих
сыновей и останется у него жена, которая не пойдет замуж, то пусть она с
своими детьми сидит в уделе мужа своего, когда же умрет, то удел идет сыну
ее, моему внуку; если же останется дочь, то дети мои все брата своего дочь
выдадут замуж и брата своего уделом поделятся все поровну. Если же не будет
у нее вовсе детей, то и тогда пусть сноха моя сидит в уделе мужа своего до
смерти и поминает нашу душу, а дети мои до ее смерти в брата своего удел не
вступаются никаким образом".
Мы видели, что волости, оставляемые княгиням, разделялись на такие,
которыми они не имели права располагать в своих завещаниях, и на такие,
которыми могли распорядиться произвольно; последние назывались опричнинами.
Но кроме того, в Московском княжестве были такие волости, которые постоянно
находились во владении княгинь, назначались на их содержание; эти волости
назывались княгининскими пошлыми. Относительно их великий князь Василий
Димитриевич в завещании своем делает следующее распоряжение: "Что касается
сел княгининских пошлых, то они принадлежат ей, ведает она их до тех пор,
пока женится сын мой, после чего она должна отдать их княгине сына моего,
своей снохе, те села, которые были издавна за княгинями".
Во всех этих волостях княгиня была полною владетельницею. Димитрий
Донской на этот счет распоряжается так: "До каких мест свободские волостели
судили те свободы при мне, до тех же мест судят и волостели княгини моей.
Если в тех волостях, слободах и селах, которые я взял из уделов сыновей моих
и дал княгине моей, кому-нибудь из сирот (крестьян) случится пожаловаться на
волостелей, то дело разберет княгиня моя (учинит исправу), а дети мои в то
не вступаются".
Владимир Андреевич распорядился так: "На мытников и таможников
городецких дети мои приставов своих не дают и не судят их: судит их, своих
мытников и таможников, княгиня моя".
Духовенство во имя религии поддерживало все эти отношения сыновей к
матерям, как они определялись в духовных завещаниях княжеских. Митрополит
Иона писал князьям, которые отнимали у матери своей волости, принадлежащие
ей по завещанию отца:
"Дети! Била мне челом на вас мать ваша, а моя дочь, жалуется на вас,
что вы поотнимали у нее волости, которые отец ваш дал ей в опричнину, чтобы
было ей чем прожить, а вам дал особые уделы. И это вы, дети, делаете
богопротивное дело, на свою душевную погибель, и здесь, и в будущем веке...
Благословляю вас, чтобы вы своей матери челом добили, прощение у ней
выпросили, честь бы ей обычную воздавали, слушались бы ее во всем, а не
обижали, пусть она ведает свое, а вы свое, по благословению отцовскому.
Отпишите к нам, как вы с своею матерью управитесь: и мы за вас будем бога
молить по своему святительскому долгу и по вашему чистому покаянию. Если же
станете опять гневить и оскорблять свою мать, то, делать нечего, сам, боясь
бога и по своему святительскому долгу, пошлю за своим сыном, за вашим
владыкою, и за другими многими священниками да взглянувши вместе с ними в
божественные правила, поговорив и рассудив, возложим на вас духовную тягость
церковную, свое и прочих священников неблагословение".
Таковы были междукняжеские отношения в Северо-Восточной Руси. Мы видим,
что переход родовых отношений в государственные, переход удельных князей из
родичей в служебников, поскольку он выражается в договорных княжеских
грамотах, совершается очень медленно благодаря именно долгому господству
родовых княжеских отношений и вследствие того, что великий князь должен
здесь усиливать свою власть на счет ближайших родственников, выгоды которых
требуют поддержания старых родовых форм при определении отношений в
договорах, хотя, разумеется, при перемене отношений на деле, при новых
стремлениях и понятиях и самые родовые формы изменяются и показывают ясно
разрушение старых отношений: так, например, выражения, встречающиеся в
договорах описываемого времени, - держать дядею, держать племянником,
держать братом ровным - не имеют смысла при родовых отношениях, где
существуют только отношения отца к детям, где дядя есть отец, старший брат -
отец, племянник, младший брат - сыновья. Обязательство удельного князя
служить великому и обязательство последнего кормить удельного смотря по
службе являются раз в договоре Димитрия Донского с двоюродным братом
Владимиром Андреевичем и потом исчезают вследствие того, что Василий
Димитриевич и Василий Васильевич находятся в менее выгодном положении
относительно родичей. Даже довольно неопределенное выражение "держать
великое княжение честно и грозно"
утверждается не вдруг в договорных грамотах. Договоров служебных князей
с теми князьями, к которым они вступали в службу с отчинами, из
Северо-Восточной Руси до нас не дошло; но мы имеем довольное число таких
договоров из Руси Юго-Западной. В 1448 году князь Федор Львович Воротынский,
взявши город Козельск в наместничество из руки Казимира, короля польского и
великого князя литовского, записался своему господарю без лести и без
хитрости. Король Казимир в 1455 году пишет, что дал вотчину князю
Воротынскому, узревши верную его службу. Договорная грамота князей
новосильских и одоевских с Казимиром начинается тем, что означенные князья
били челом господарю великому князю, чтобы принял их в службу.
Тот пожаловал, принял их в службу, и они обязываются служить ему верно
во всем, без всякой хитрости, и быть во всем послушными, давать ему
ежегодную дань (полетное), быть в его воле, иметь одних друзей и врагов.
Казимир с своей стороны обязывается держать их в чести и в жалованье,
оборонять от всякого; обязывается и за наследников своих не нарушать
договора, не вступаться в их отчину; в противном случае крестное целованье с
них долой, и они становятся вольными; обязывается суд и исправу давать им во
всяких делах чистые, без перевода; судьи королевские съезжаются с их судьями
и судят, поцеловавши крест, без всякой хитрости; если возникнет у судей
спор, то дело переносится на решение великого князя; споры самих князей
между собою отдаются также на решение Казимира. Любопытно сравнить дошедшую
до нас духовную грамоту Олгердова внука, князя Андрея Владимировича, с
духовными грамотами московских князей; и в этих письменных памятниках, как
во всяких других, высказывается различие в характере стран, где они писаны.
И московские и южно-русское завещания начинаются словами:
"Во имя отца, и сына, и св. духа", после чего в московских, как мы
видели, означается, что завещатель находился в добром здоровье, душевном и
телесном,- замечание, необходимое для того, чтобы духовная имела полную
силу, и потом, без всяких околичностей, излагаются распоряжения завещателя.
В духовной же Гедиминовича нет замечания о душевном и телесном здравии:
вместо того завещатель распространяется, как он с женою и детьми приехал в
Киев богу молиться, поклонился всем святыням, благословился у архимандрита
Николая, поклонился гробам родственников и всех святых старцев и стал
размышлять в своем сердце: сколько тут гробов, а ведь все эти мертвецы жили
на сем свете и пошли все к богу! Пораздумав, что скоро и ему туда придется
идти, где отцы и братья, князь почел приличным написать духовное завещание.
Мы видели, что прежде князь было общим, неотъемлемым названием для всех
членов Рюрикова рода, а старший в этом роде князь назывался великим, причем
мы видели, что название великий князь придавалось иногда и младшему в роде
просто из учтивости, от усердия пишущего к известному князю. В описываемое
время на севере при ослаблении родовой связи, родового единства, при
стремлении князей к особности, независимости мы должны ожидать, что явится
много князей, которые в одно и то же время будут величать себя названием
великих, и не обманываемся в своих ожиданиях: князья московские носят это
название по праву, обладая постоянно старшим столом Владимирским; но в то же
самое время называют себя великими князья тверские и рязанские, в роде
князей рязанских князья пронские, стремясь постоянно к независимости,
называют себя также великими; наконец, видим, что по-прежнему и те младшие,
удельные князья, которые в официальных памятниках никогда не смеют называть
себя великими, в памятниках неофициальных из учтивости величаются этим
названием: так, св. Кирилл Белозерский в духовной своей называет великим
князем удельного можайского, Андрея Димитриевича. Прежде, когда все внимание
обращалось на родовые отношения князей, а не на владения, старшему великому
князю противополагались младшие; но теперь, когда родовые отношения стали
рушиться, отношения же по владениям и зависимости начали выдвигаться на
первый план, в противоположность великому князю для младших являются
названия удельных и поместных князей. Мы видели, что и прежде некоторые
князья назывались великими князьями всея Руси, как, например, Мономах, Юрий
Долгорукий; в описываемое время из официальных памятников видим, что уже
Иоанн Калита называется великим князем всея Руси и потом все его преемники.
Из прежних названий княжеских встречаем господин; вновь являются господарь и
государь. Что касается происхождения первого слова, то оно одинаково с
происхождением слова князь: оспода означает семью, осподарь - начальника
семьи, отца семейства; должно заметить также, что первое название
употребительнее на юге, второе - на севере. Господин и господарь встречаются
в соединении, например: "Занеже, господине князь великий, нам, твоим нищим,
нечим боронитися противу обидящих нас, но токмо, господине, богом, и
пречистою богородицею, и твоим, господине, жалованием нашего господина и
господаря". Что значение слова господарь или государь было гораздо важнее
значения прежнего господин, свидетельствует упорное сопротивление
новгородцев ввести его в употребление вместо господин. Господарь
противополагается служащим: "Кто кому служит, тот с своим господарем и
едет".
Для великих князей встречаем названия: великого государя земского,
великого государя русского, великого господаря, самодержца. Самый полный
титул великого князя московского для внешних сношений встречаем в договорной
грамоте его с Казимиром, королем польским: "По божьей воли и по нашей любви,
божьею милостью, се яз князь великий Василий Васильевич, московский и
новгородский и ростовский и пермьский и иных". По-прежнему подданные, все
остальное народонаселение, противополагаются князьям под названием черных
людей.
При подлинных грамотах княжеских, дошедших до нас от описываемого
времени, находятся печати князей с различными изображениями и надписями. На
печати Иоанна Даниловича Калиты с одной стороны находится изображение Иисуса
Христа, на другой - св. Иоанна; вокруг надпись: "Печать великого князя
Ивана". У Симеона Гордого на одной стороне печати - изображение святого
Симеона, на другой - надпись:
"Печать князя великого Семенова всея Руси". У брата его Иоанна II на
одной стороне печати - изображение святого Иоанна с надписью: "Агиос Иоанн",
на другой - надпись: "Печать князя великого Ивана Ивановича". У Димитрия
Донского на одной стороне печати - изображение св. Димитрия, на другой -
надпись: "Печать князя великого Димитрия"; но на другой печати того же князя
встречаем надпись с прибавлением: всея Руси. У Василия Димитриевича
несколько печатей: на одной - изображение св. Василия Кесарийского и
надпись: "Печать князя великого Васильева Димитриевича всея Руси"; на другой
- изображение всадника с копьем, обращенным острием книзу; третья печать
имеет изображение всадника с поднятым мечом, и разные другие. На печати
Василия Темного виден всадник с копьем, находящимся в покойном положении,
острием вверх. На печати тверского князя Бориса Александровича встречаем
также изображение всадника с поднятым мечом.
И в описываемое время вступление князя на стол сопровождалось обрядом
посажения.
Вот как описывается посажение Александра Невского во Владимире:
преосвященный Кирилл митрополит встретил его со крестами, со священным
собором и со множеством людей и посадил его на великом княжении во
Владимире, на стол отца его, с пожалованием царевым (ханским). Великий князь
Василий Димитриевич был посажен на стол послом Тохтамышевым; Василия
Васильевича посадил на стол посол ханский у Пречистыя, у золотых дверей.
Таким образом, в этом самом обряде обозначалась ясно зависимость русских
князей от ханов татарских; теперь, следовательно, для удовлетворительнейшего
решения вопроса о значении князя на Руси в описываемое время мы должны
постараться определить степень зависимости его от хана; зависимость эта
выражалась ли только в необходимости требовать ханского утверждения,
ханского ярлыка и в обязанности платить дань, или она имела влияние на
внутреннюю деятельность князя, стесняла его? Здесь, разумеется, прежде всего
должно решить вопрос о том, как хан мог наблюдать за деятельностию князя,
имел ли он при нем постоянного представителя своего, наместника? В известном
рассказе об Ахмате, баскаке курском, летописец говорит, что Ахмат держал
баскачество Курского княжения, другие же татары держали баскачество по иным
городам, во всей Русской земле и были велики. В повести о мучении св.
Михаила Черниговского сказано, что Батый поставил наместников и властелей
своих по всем городам русским. В известии о перечислении говорится, что
численники поставили десятников, сотников, тысячников и темников и, урядивши
все, возвратились в Орду. Под 1262 годом летописец говорит, что по всем
городам русским был совет на татар, которых Батый и потом сын его Сартак
посажали властелями по всем городам русским. Князья, согласившись между
собою, выгнали татар, потому что было от них насилие: богатые люди откупали
у татар дани и корыстовались при этом сами, а многие бедные работали в
ростах. Тогда же, при изгнании и убиении татар, в Ярославле убили отступника
Зосиму или Изосима, который с позволения посла ханского делал много зла
христианам. В 1269 году великий князь Ярослав Ярославич, сбираясь идти на
немцев, пришел в Новгород вместе с Амраганом, великим баскаком владимирским.
Потом великий князь Василий Ярославич с тем же самым Амраганом воевал
волости новгородские. Под 1275 годом упоминается о втором перечислении; под
1290 о восстании жителей ростовских на татар, которые были ограблены. После
известия об Амрагане мы не встречаем на севере известий о баскаках,
встречаем баскака только раз на юге, в Курской области; под 1284 годом -
ясный знак, что на севере баскаков больше не было, иначе летописи не могли
бы умолчать о них в рассказе о событиях, в которых татары принимали важное
участие, как, например, в борьбе между сыновьями Невского; упоминаются
только одни послы, временно являвшиеся в русских городах. После 1275 года не
упоминается более о перечислении - ясный знак, что ханы по разным причинам
начали оказывать полную доверенность князьям и что последние взяли на себя
доставку дани в Орду; но еще под 1266 годом летописец говорит об ослабе от
насилия татарского по смерти хана Берге. Уже князь Андрей Александрович
городецкий взводил в Орде обвинение на старшего брата Димитрия
переяславского, будто тот не хочет платить дани хану; конечно, если бы в это
время находился в России баскак или главный сборщик податей, дорога, то не
родному брату пришлось бы доносить на Димитрия, и хан не стал бы
основываться на одних Андреевых доносах; если же в этих делах были замешаны
и баскаки и дороги, то каким образом летописец умолчал о них? Не умолчал же
он о Кавгадые. Таким образом, через удаление баскаков, численников и
сборщиков дани князья освобождались совершенно от татарского влияния на свои
внутренние распоряжения; но и во время присутствия баскаков мы не имеем
основания предполагать большого влияния их на внутреннее управление, ибо не
видим ни малейших следов такого влияния.
На юго-западе самое подробное описание вступления княжеского на стол
читаем в рассказе волынского летописца о вступлении Мстислава Даниловича на
стол Владимирский, оставленный ему по распоряжению двоюродного брата
Владимира Васильковича: Мстислав приехал в соборную церковь, созвал бояр и
граждан, русских и немцев, которым прочли Владимирово завещание, и слышали
все от мала до велика, после чего епископ благословил Мстислава крестом
воздвизальным на княжение. Здесь, на юге, жители Бреста не хотели признавать
Мстислава своим князем, не хотели исполнять завещания Владимирова; на севере
не видим ничего подобного, не встречаем также известий о рядах или уговорах
граждан с князьями; не встречаем известий о том, чтобы князья созывали веча
и объявляли народу о походе. Князья по-прежнему чаще сами предводительствуют
войском, чем посылают воевод; но ни в одном из них не замечаем такой охоты к
бою, какую видели в князьях старой, Южной, Руси.
Законодательная деятельность князей выразилась в описываемое время на
севере в уставной грамоте великого князя Василия Димитриевича на Двину, в
судной грамоте великого князя Александра Михайловича, данной Пскову, и в
уставной грамоте князя Константина Димитриевича, данной тому же городу. В
1395 году митрополит Киприан писал псковичам: "Слышал я, что суздальский
владыка Дионисий, будучи во Пскове, составил грамоту и присоединил ее к
грамоте великого князя Александра - по чему ходить, как судить, кого как
казнить, да написал и проклятие на того, кто начнет поступать иначе.
Дионисий владыка сделал это не свое дело, не по закону и не по правилам.
Если великий князь Александр написал грамоту, по чему ходить, то волен, в
том всякий царь в своем царстве, или князь в своем княженьи - всякие дела
решить и грамоты записывать; так и великий князь Александр волен был
написать грамоту, по чему ходить, на христианское добро, а Дионисий владыка
вплелся не в свое дело, написал грамоту негодную, и я эту грамоту рушаю. Вы
же, дети мои псковичи, как прежде ходили по грамоте князя великого
Александра, как была это у вас старина так и теперь по той старине ходите; а
грамоту Дионисиеву пришлите ко мне, я сам ее раздеру; та грамота не в
грамоту, а что написал он там проклятие и неблагословение патриаршее, то я
это проклятие снимаю и благословляю вас. Ходите, дети, по своему обычаю (по
своей пошлине) и по старине суды судите: кого виноватого пожалуете, вольны,
показните ли за какую вину, также вольны; делайте по старине, чисто и без
греха, как и всякие христиане делают". О деятельности князя относительно
суда и расправы так читаем в договоре Димитрия Донского с Владимиром
Андреевичем серпуховским: великий князь говорит двоюродному брату: "Судов
тебе московских без моих наместников не судить, а стану я судить московские
суды, то я буду этим с тобою делиться. Если случится мне не быть в Москве, и
ударит мне челом москвитин на москвитина, то я дам пристава и пошлю к своим
наместникам, чтоб они решили дело вместе с твоими наместниками. Если же
ударит мне челом кто из великого княжения на москвитина, на твоего боярина,
то я пошлю за ним пристава, а ты пошлешь за своим своего боярина. Если же
ударит мне челом мой на твоего, кто живет в твоем уделе, то я пошлю к тебе,
а ты решишь дело; а ударит тебе челом твой на моего, кто живет в моем уделе
и в великом княжении, то ты пошлешь ко мне, и я решу дело, а послать нам за
ними своих бояр".
Мы видим, что по прошествии известного времени Россия освободилась от
татарских численников и сами князья стали собирать дань со своих волостей и
доставлять в Орду. О том, как собиралась дань в волостях, составлявших общее
владение Калитина потомства, можно найти известия в условиях договора между
Димитрием Донским и Владимиром Андреевичем серпуховским. "Если мне,- говорит
великий князь,- придется послать своих данщиков в город, и на перевозы, и в
волости княгини Ульяны, то тебе своих данщиков слать с моими данщиками
вместе, а в твой удел мне своих данщиков не всылать", следовательно, каждый
удельный князь собирал в своем уделе дань независимо и потом отдавал ее
великому князю для доставления в Орду. В другом договоре тех же князей
говорится: "Что наши данщики сберут в городе (Москве), в станах и в варях,
тому идти в мою (великого князя) казну, а мне давать в выход". После того
как поголовное перечисление не возобновлялось более, то количество выхода,
разумеется, стало зависеть от соглашений великих князей с ханами. Без
сомнения, с самого начала великие князья предложили ханам большую сумму
денег, чем та, которую доставляли татарские численники и откупщики; потом
эта сумма должна была изменяться вследствие разных обстоятельств; так,
например, мы видели, что иногда князья, соперничествуя из ярлыка, надбавляли
количество выхода. Мамай требовал от Димитрия Донского дани, какую предки
последнего платили ханам Узбеку и Чанибеку, а Димитрий соглашался только на
такую дань, какая в последнее время была условлена между ним самим и Мамаем;
нашествие Тохтамыша и задержание в Орде сына великокняжеского Василия
заставили потом Донского заплатить огромный выход: была дань великая по
всему княжению Московскому, говорит летописец, брали по полтине с деревни,
давали и золотом в Орду. В завещании своем Димитрий Донской упоминает о
выходе в 1000 рублей со всех волостей, принадлежавших его сыновьям; здесь
доля каждого из пяти уделов определяется следующим образом: Коломенского -
342 рубля, Звенигородскою - 272, Можайского с отъездными местами - 235,
Дмитровского -III, удела князя Ивана - 10 рублей. Доля выхода, падавшая на
княжество Серпуховское, удел Владимира Андреевича, не могла быть здесь
означена, и, таким образом, мы лишены средства сравнить Серпуховской удел с
другими уделами Московского княжества относительно количества выхода и,
следовательно, относительно материальных средств. Доля Серпуховского удела
определена в договоре великого князя Василия Димитриевича с дядею Владимиром
Андреевичем и в завещании последнего: эта доля состояла из 320 рублей; но
количество всего выхода в обоих случаях означено другое, именно 5000 рублей;
наконец, во втором договоре Василия Димитриевича с князем серпуховским
встречаем известие о выходе в 7000 рублей; из тех же источников узнаем, что
Нижегородское княжество платило выходу 1500 рублей.
Известна также доля каждого из пяти уделов, на которые раздробилось
Серпуховское княжество по смерти Владимира Андреевича: княгиня с своего
участка платила 88 рублей, князь серпуховской - 48 рублей с половиною, князь
боровский - 33 рубля, князь ярославский - 76, князь радонежский - 42 рубля;
князь перемышльский - 41 рубль; с Городца князья Семен и Ярослав платили 160
рублей в нижегородский выход (1500 рублей); с Углича - 105 рублей. Здесь
останавливает нас малость доли князя Семена боровского - 33 рубля; любопытно
также, что средства одного Городца превышали средства двух уделов князей
Семена и Ярослава, Боровска и Ярославля. В эти уроки, в эту определенную
сумму, которую должен был вносить каждый удел для выхода, не входила
чрезвычайная дань, которую князья брали с своих бояр больших и путных по
кормлению и путям. Это выражение: брать дань по кормлению и путям, также:
брать дань на Московских станах и на городе на Москве, с противоположением
дани, взятой на численных людях; выражение: положить дань на волости по
людем по силе; наконец, выражение: потянуть данью по земле и по воде - все
эти выражения уже показывают, что дань бралась не поголовно. Великий князь
Василий Васильевич пишет в своем завещании: "Как начнут дети мои жить по
своим уделам, то княгиня моя и дети пошлют писцов, которые опишут их уделы
по крестному целованию, обложат данью по сохам и по людям, и по этому окладу
княгиня и дети мои станут давать в выход сыну моему Ивану". Едигей в письме
к великому князю Василию Димитриевичу говорит, что последний во всех своих
владениях брал дань по рублю с двух сох, но серебра этого не присылал в
Орду.
Изменчивость выхода выражается обычным в княжеских договорах условием:
"А прибудет дани больше или меньше, взять ее по тому же расчету" и т. п. Со
времен Донского обычною статьею в договорах и завещаниях княжеских является
то условие, что если бог освободит от Орды, то удельные князья берут дань,
собранную с их уделов, себе и ничего из нее не дают великому князю: так
продолжают сохранять они родовое равенство в противоположность подданству,
всего резче обозначаемому данью, которую князья Западной Руси уже платят
великому князю литовскому.
Кроме выхода, или дани, были еще другого рода издержки на татар,
ордынские тягости и проторы. Таков был ям - обязанность доставлять подводы
татарским чиновникам, содержание посла татарского и его многочисленной
хищной свиты; наконец, поездки князей в Орду, где должно было дарите хана,
жен его, вельмож и всех сколько-нибудь значительных людей; неудивительно,
что у князей иногда недоставало денег, и они должны были занимать их в Орде,
у тамошних бесерменских купцов, а чтобы заплатить потом последним, занимать
у своих русских купцов; отсюда долги княжеские разделяются в их договорах на
долг бесерменский и русский: князь звенигородский Юрий Димитриевич в
договоре с племянником Василием Васильевичем говорит: "Что я занял у гостей
и у суконников 600 рублей и заплатил твой ордынской долг Резеп-Хозе и Абипу
в кабалы и на кабалах подписал это серебро, то ты сними с меня этот долг 600
рублей, а с теми гостями ведайся сам без меня; я только назову тебе тех
людей, у которых я занял деньги". Как средства великого князя превосходили
средства удельных, видно из того, что он нередко имел возможность жаловать
последних, позволяя им известное время не платить выхода с целого удела или
с части его.
Дань шла в казну княжескую тогда только, когда не было запросов из
Орды, то есть когда считали возможным не удовлетворять этим запросам;
постоянные же доходы княжеские состояли по-прежнему в пошлинах торговых,
судных и доходов с земельной частной собственности. Торговые пошлины в
княжеских договорах определяются таким образом: князья требуют обыкновенно
друг от друга, чтобы новых мытов не замышлять, старые же, обычные, мыты
состоят в следующих сборах: с воза пошлины деньга, с человека косток деньга,
если кто поедет без воза, верхом на лошади, но для торговли, платить деньгу
же; кто утаится от мытника, промытится, тот платит с воза промыты 6 алтын да
заповеди столько же, сколько бы возов ни было; промыта состоит в том, когда
кто объедет мыт; если же кто проедет мыт, а мытника у заставы (завора) не
будет, то промыты нет; если мытник догонит купца, то пусть возьмет свой мыт,
но промыты и заповеди здесь нет. С лодьи пошлина: с доски два алтына, со
струга алтын. Тамги и осмничего берется от рубля алтын; но тамга и осмничее
берется только тогда, когда кто начнет торговать; если же поедет только
мимо, то знает свой мыт да костки, а других пошлин нет; если же кто поедет
без торгу, то с того ни мыта нет, ни пошлин.
Кроме означенных пошлин в источниках упоминаются еще: гостиное, весчее,
пудовое, пошлина с серебряного литья, резанка, шестьдесят, побережное, пятно
(пошлина с положения клейма на лошадей), пошлины с соляных варниц
(противень, плошки), сторожевое, медовое, езовое (пошлина с рыбных
промыслов), закось, или закосная пошлина, поватажное, портное.
Из судных пошлин упоминаются: вина, поличное, безадщина, татин рубль,
пересуд и проч. Наконец, упоминается пошлина с браков, или так называемая
повоженная куница. В описываемое время не встречаем упоминания о двух
отраслях княжеских доходов, которые под именем полюдья и погородья
упоминаются в известной грамоте князя Ростислава смоленского. Обычай князей
ездить на полюдье, т. е. объезжать свою волость, вершить дела судные и брать
дары, упоминается еще в известиях Константина Багрянородного, потом
встречаем упоминовение о нем в летописи в конце XII века, потом это название
исчезает; но исчез ли обычай, и когда именно исчез? Этих вопросов решить не
можем.
Мы видели, какою богатою земельною собственностию владели князья;
произведения этих земель не только служили для продовольствия двора, но шли
также в торговлю; на последнее указывает условие в договоре с рязанским
князем, чтоб с торговых людей великокняжеских не брали мыта. В описываемое
время встречаются известия об оброке, который должны были платить поселенные
на землях люди два раза в год, весною и осенью на весенний и осенний Юрьев
день. Одною из важнейших статей дохода было пчеловодство и варка меду; об
этой статье князья постоянно упоминают в своих договорах и завещаниях. Потом
упоминаются княжеские соляные варницы: в области Галицкой, так называемая
Соль, в Нерехте, подле Юрьева упоминается Великая Соль, в Ростове -
Ростовская Соль; на Городце Волжском князья имели также соляные варницы. О
важности рыбной ловли для князей свидетельствует завещание серпуховского
князя Владимира Андреевича о рыбной ловле под Городцом; он приказывает двоим
сыновьям, чтоб они устроили себе общий ез и делили добычу поровну. Одною из
важнейших отраслей звероловства была ловля бобров, для которой у князей был
особый разряд служителей (бобровники); что бобры водились тогда поблизости
Москвы даже, свидетельствует завещание князя Владимира Андреевича, который
отказывает старшему сыну бобровников в станах Московских. Выгоды от
звероловства и страсть к охоте придавали в глазах князей большую важность
ловчему и сокольничему пути, т. е. праву промышлять над зверем и птицею;
Симеон Гордый потребовал от братьев, чтоб они уступили ему на старейшинство
оба этих пути в станах Московских, которые должны были находиться в общем
владении; по завещанию Владимира Андреевича ни один из его сыновей не смел
охотиться в уделе другого без позволения последнего. Что охота была псовая,
свидетельствует название ловчих псарями; для ловли птиц употреблялись также
и перевесы. Князья посылали толпы своих промышленников, ватаги, к Белому
морю и Северному океану, в страну Терскую и Печерскую за рыбою, зверем и
птицею: из грамоты великого князя Андрея Александровича узнаем, что уже
тогда три ватаги великокняжеские ходили на море со своим ватамманом
(ватагаманом, атаманом); Калита дает жалованную грамоту печерским
сокольникам. В завещаниях и договорах княжеских упоминается о конюшем пути,
о праве ставить и кормить своих коней; Иоанн Калита завещал одно свое стадце
сыну Семену, другое - Ивану, а остальными приказал поделиться сыновьям и
жене поровну. Симеон Гордый завещал своей жене 50 коней ездовых и два стада.
Иоанн II отказал своим сыновьям пополам стада свои коневые, жеребцов и
кобылиц; Донской разделил стада между сыновьями и женою. Владимир Андреевич
серпуховской отказал свое стадо седельное - коней, лошаков и жеребцов, также
кобылье стадо жене своей. Наконец, доходной статьею для князей являются
сады, к которым причислено было известное число садовников.
Мы видели, что князья пользовались остатками своих доходов для
приобретения имуществ недвижимых; о движимости их можно иметь довольно
полное понятие из духовных завещаний. Иоанн Калита оставил после себя
двенадцать цепей золотых, три пояса золотых, пояс большой с жемчугом и с
каменьем, пояс золотой с капторгами, пояс сердоничный окован золотом, пояс
золотой фряжский с жемчугом и каменьем, пояс золотой с крюком на червчатом
шелку, пояс золотой царевский; две чаши золотые с жемчугом, два овкача
золотых, две чашки круглые золотые, две чары золотые; блюдце золотое с
жемчугом и каменьем, десять блюд серебряных, два чума золотых больших, два
чумка золотых поменьше, коробочку золотую; после первой жены его, княгини
Елены, остались вещи: четырнадцать обручей, ожерелье, монисто кованое, чело,
гривна. Кроме того, Калита упоминает еще о золоте, которое он придобыл, и о
серебряных сосудах. Из дорогого платья Калита оставил детям: кожух червленый
жемчужный, кожух желтый объяринный с жемчугом, два кожуха с аламами и с
жемчугом, коц великую с бармами, бугай соболий с наплечками, с жемчугом и
каменьем, скорлатное портище, саженое с бармами, шапку золотую.
Все это движимое имущество разделено было между тремя сыновьями и
женою; вещи первой жены пошли ее дочери. Доля князя Андрея Ивановича
серпуховского досталась сыну его Владимиру; Симеон Гордый завещал все жене
своей, от которой только некоторые вещи перешли к великому князю Иоанну II;
последний оставил после себя три иконы, пять цепей золотых, из которых три с
крестами, одну шапку золотую, одни бармы, четыре пояса, из которых два с
жемчугом и каменьем, две сабли золотые, две обязи золотые, две серьги с
жемчугом, два чекака золотых с каменьем и жемчугами, три овкача золотых, два
ковша больших золотых, одну коробку сердоничную, золотом окованную, одну
бадью серебряную с наливкою серебряною, один опашень скорлатный саженый,
алам жемчужный, наплечки золотые с кругами, с каменьем и жемчугами, алам
малый с жемчугами, чашку золотую и стакан цареградский, кованный золотом,
блюдо серебряное с кольцами. Будущим зятьям своим великий князь оставил по
цепи золотой и поясу золотому.
Димитрий Донской оставил после себя одну икону, одну цепь, восемь
поясов, бармы, шапку золотую, вотолу саженую, снасть золотую, наплечки,
алам, два ковша золотых.
Василий Димитриевич оставил своему сыну: страсти большие, крест
патриарха Филофея, икону Парамшина дела, цепь кресчатую, шапку золотую,
бармы, три пояса, коробку сердоничную, ковш золотой князя Симеона Гордого,
сосуд, окованный золотом, каменный сосуд, присланный в подарок от Витовта,
кубок хрустальный, присланный в подарок от польского короля. Удельный князь
Юрий Димитриевич звенигородский оставил после себя три иконы, окованные
золотом, три пояса и блюдо большое двухколечное.
Великая княгиня Софья Витовтовна оставила: ящик с мощами, икону,
окованную на мусии, икону пречистыя богородицы с пеленою, большую икону
богородицы степную с пеленою и с убрусцами, икону св. Козьмы и Дамиана,
икону св. Федора Стратилата, выбитую на серебре. Кроме того, оставила два
дубовых ларчика, большой и малый, большой ящик и коробью с крестами, иконами
и мощами.
Великий князь Василий Васильевич Темный оставил пять крестов золотых:
один из них Петра чудотворца, другой Парамшинский, третий патриарха Филофея;
икону золотую и на изумруде, шапку, бармы, сердоликовую коробку и два пояса.
Из этого перечисления мы видим, что движимое имущество великих князей
московских вовсе не увеличивается после Калиты, напротив, уменьшается;
бедность завещанных вещей особенно поражает нас в духовной Димитрия
Донского, сына и внука его. Такое оскудение мы должны приписать, во-первых,
разделению между сыновьями и передаче вещей дочерям; потом желанию князей
увеличивать более недвижимую собственность, чем движимую; Тохтамышеву
нашествию и большим издержкам в Орде после этого нашествия; большим
издержкам в Орде при Василии Димитриевиче для приобретения ярлыков на Нижний
Новгород и Муром; наконец, смутному княжению Василия Васильевича и тому, что
Василий Косой и Шемяка грабили в Москве казну великокняжескую. Золотая шапка
завещается постоянно старшему сыну, начиная с завещания Калиты; барм Калита
не отказывает старшему сыну Семену, отказывает одежды с бармами младшим
сыновьям; но с завещания Иоанна II мы видим бармы постоянно в числе вещей,
завещаемых старшему сыну; также, начиная с завещания Иоанна II, к старшему
сыну постоянно переходит коробка сердоничная или сердоликовая, золотом
окованная; впрочем, и Калита упоминает о золотой коробочке, которую он
завещал княгине с дочерьми. Благословение иконами встречаем впервые в
завещании Иоанна II; замечательно, что оружие, именно две золотые сабли,
встречаем только между вещами этого князя, равно как две серьги, завещанные
сыновьям.
В духовной Димитрия Донского встречаем очень мало платья; в духовных
Василия Димитриевича и Василия Темного вовсе не встречаем его. Движимое
богатство князей Юго-Западной Руси состояло, как видно, в тех же самых
вещах, как и на северо-востоке; так, мы видели, что князь Владимир
Васильевич волынский пред смертию роздал бедным все свое имение: золото,
серебро, дорогие камни, золотые и серебряные пояса, отцовские и свои;
серебряные блюда большие и кубки золотые и серебряные побил и полил в
гривны, так же поступил с золотыми монистами бабки и матери своей.
Жизнь русского князя на севере и юге в описываемое время мало чем
разнилась от жизни прежних русских князей. Замечаем, что княжие имена
выходят из употребления; князья обыкновенно называются именами, взятыми из
греческих святцев; из старых славянских имен употребляются такие, которые
принадлежали святым прославленным князьям, каковы: Владимир, Борис, Глеб,
Всеволод. В потомстве Константина Всеволодовича встречаем только одного
Мстислава; в потомстве Ярослава Всеволодовича находим одного Ярослава и
одного Святослава; чаще встречаем княжие имена в областях, принадлежавших к
старой Руси, Смоленской, Рязанской, Черниговской. Но если вышло из обычая
давать князьям славянские языческие имена, то сохранялся обычай давать по
два имени, хотя оба были взяты из греческих святцев; так, известно, что сын
Василия Темного имел два имени - Иоанн и Тимофей, из которых употреблялось
только одно первое.
Восприемниками при крещении князей встречаем духовные лица: так,
владыка новгородский Василий ездил во Псков крестить сына (Михаила) у князя
Александра Михайловича тверского; митрополит Алексий крестил князя Ивана
Борисовича нижегородского; у Димитрия Донского сына Юрия крестил св. Сергий
Радонежский; у князя Василия Михайловича кашинского крестил сына Димитрия
троицкий игумен Никон, преемник св. Сергия, вместе с бабкою новорожденного,
великою княгинею Евдокиею; у Василия Васильевича Темного крестил сына
(Иоанна) троицкий же игумен Зиновий. На княжеские крестины бывали большие
съезды, приезжали князья-родственники с женами, братьями, детьми и боярами.
Обряд пострига сохранялся. Касательно воспитания князей встречаем одно
известие, что князь Михаил Александрович тверской ездил в Новгород к
крестному отцу своему, владыке Василию, учиться у него грамоте; молодому
князю было тогда семь лет. Между боярами княжескими упоминаются дядьки.
Женились князья в первый раз от четырнадцатилетнего до двадцатилетнего
возраста; как и прежде, свадьбы сопровождались богатыми пирами; как видно,
венчались князья в том городе, где княжил отец невесты, у которого был
первый пир, а потом все родные и гости пировали у женихова отца; так, Глеб
Васильевич, князь ростовский, женил сына Михаила на дочери ярославского
князя Федора Ростиславича, и венчание происходило у последнего в Ярославле,
куда приехал отец женихов и много других князей и бояр; потом женихов отец
задал большой пир в Ярославле же, почтил свата своего, князя Федора
Ростиславича, и всех гостей - князей, бояр и слуг, брачные пиры назывались
кашею. От обычая жениться в городе отца невестина происходит выражение, что
такой-то князь женился у такого-то князя. Но понятно, что подобный обычай
мог соблюдаться только тогда, как жених был еще князь молодой, ниже или
равный по достоинству с отцом невесты, и когда последний был жив; но если
женился князь не молодой уже или даже если молодой, но важнее тестя или брал
сироту, то жених не ездил сам в город, невестин, а посылал за нею бояр
своих: так, Симеон Гордый, великий князь московский, послал двух бояр
привезти себе невесту из Твери, сироту, дочь князя Александра Михайловича.
Димитрий Донской женился на дочери нижегородского князя Димитрия
Константиновича, но свадьба была не в Москве и не в Нижнем, а в Коломне, на
половине дороги, ибо из Москвы в Нижний путь шел Москвою-рекою и Окою мимо
Коломны; выбор Коломны здесь объясняется тем, что оба великих князя не
хотели нарушить своего достоинства.
Московский не хотел ехать жениться в Нижний, а нижегородский не хотел
ехать на свадьбу к дочери в Москву к шестнадцатилетнему зятю. Так и
Александр Невский, взявши дочь у полоцкого князя, венчался с нею в Торопце,
где был первый пир, и потом в Новгороде - другой. Венчали князей епископы;
если в городе, где женился князь, не было епископского стола, то приглашался
для венчания тот епископ, к епархии которого принадлежало княжество; так,
венчать князя Василия Ярославича в Кострому приезжал епископ из Ростова. Из
завещания великого князя Иоанна II мы видим, что было в обычае тестю дарить
зятьев: так, великий князь назначает будущим зятьям в завещании по золотой
цепи и по золотому поясу. Мы видели, что обычай давать приданое был уже и
прежде; по теперь встречаем в источниках и самое это слово; так, Димитрий
Шемяка в договоре с великим князем Василием Васильевичем упоминает о своем
приданом, которое было означено в духовной грамоте его тестя и которое
захватил брат его Василий Косой. Женились князья и в описываемое время, как
мы уже могли усмотреть, в своем роде, потом часто женились на княжнах
литовских и выдавали дочерей своих замуж в Литву; иногда женились в Орде на
княжнах татарских; великий князь Василий Димитриевич отдал дочь свою Анну за
греческого царевича Иоанна, сына Мануилова; наконец, князья женились на
дочерях боярских и выдавали дочерей своих за бояр; дочь великого князя
нижегородского Димитрия Константиновича была замужем за московским боярином
Николаем Васильевичем, сыном тысяцкого Вельяминова; дочери московского
боярина Ивана Димитриевича были - одна за сыном Владимира Андреевича
серпуховского, Андреем, другая за одним из князей тверских; сын Донского
князь Петр дмитровский женился на дочери московского боярина Полиевкта
Васильевича; один из сыновей тверского великого князя Михаила Александровича
женат был на дочери московского боярина Федора Андреевича Кошки, а внучка
последнего была за князем Ярославом, сыном Владимира Андреевича
серпуховского. Из примера Симеона Гордого видим, что князья вступали в брак
иногда до трех раз; тот же великий князь Симеон развелся со второю женою
своею Евпраксиею и отослал ее к отцу, одному из князей смоленских; князь
Всеволод Александрович холмский также отослал княгиню свою к родным в
Рязань.
О занятиях княжеских в описываемое время по характеру источников мы
имеем меньше известий, чем в период предшествовавший. Против прежнего для
князей прибавилась теперь новая, важная и тяжкая обязанность - это поездки в
Орду; Иоанн Калита ездил туда девять раз; сын его Симеон Гордый в
кратковременное княжение свое был там пять раз. Иногда князья отправлялись в
Орду и с женами и с детьми, иногда собиралось по нескольку князей и ехали
туда вместе; о князе Глебе Васильевиче ростовском говорится, что он с
молодых лет служил татарам и много христиан избавил от их обид; иногда
князья должны были отправляться с ханом в поход.
Волынский летописец говорит, что князь Даниил галицкий, поехавши
однажды провожать свое войско, убил на дороге сам рогатиною три вепря, да
отрок его - трех же. О племяннике Данииловом, князе Владимире Васильевиче
волынском, говорится, что он был ловец добрый и храбрый, завидит вепря или
медведя, не станет дожидаться слуг, но сам сейчас убьет всякого зверя. Не
знаем, в такой ли степени северные князья разделяли эту страсть к охоте с
своими южными соплеменниками мы видели, что князь Владимир Андреевич
серпуховской запретил сыновьям в духовном завещании охотиться без позволения
в чужих уделах; видели, что у князей были ловчие, псари и сокольники,
которыми они дорожили; но, с другой стороны, мы знаем, что для князей охота
составляла также промысел, что они посылали без себя своих ловчих добывать
зверя и птицу. Так, в сказании о Луке Колоцком говорится, что когда
сокольники удельного князя можайского Андрея Димитриевича выезжали по
княжескому приказу с ястребами и соколами на ловлю, то Лука бил и грабил
сокольников, ястребов и соколов себе брал, и случалось это много раз. Князь
Андрей Димитриевич терпел иногда и посылал к Луке, но тот приказывал
отвечать ему жестоко и сурово и сам не переставал бить и грабить не только
сокольников, но и ловчих княжеских, отнимая у них медведей. Один из ловчих
решился отомстить Луке и нашел удобный случай: поймавши однажды медведя
лютого, он приказал вести его мимо Лукина двора; Лука, увидавши медведя,
вышел сам к нему с служкою и приказал княжескому ловчему пустить зверя на
дворе; тот воспользовался случаем и выпустил медведя прежде, чем Лука успел
уйти в комнаты: зверь бросился на него и истерзал так, что слуги отняли его
едва живого. Из этого рассказа видно, что ловили больших медведей живыми и
употребляли их потом на утеху.
Как северные князья проводили свой день, видно отчасти из одного
известия, именно из известия о Суздальской битве: здесь сказано, что великий
князь Василий Васильевич ужинал у себя со всеми князьями и боярами и пир
продолжался до глубокой ночи. На другой день по восшествии солнца (7 июля)
великий князь приказал служить заутреню, после которой пошел опять уснуть.
Видим, что по утрам к князю являлись сыновья его, бояре и другие люди с
разными делами по управлению. Смерти княжеской предшествовало обыкновенно
пострижение в иноки и в схиму; о кончине князя Димитрия Святославича
юрьевского рассказывается, что когда ростовский епископ постриг его в иноки
и в схиму, то он внезапно лишился употребления языка, потом опять стал
говорить и, взглянувши на епископа радостными глазами, сказал ему: "Господин
отец, владыка Игнатий! Исполни господь бог твой труд, что приготовил меня на
долгий путь, на вечное лето, снарядил меня воином истинному царю Христу,
богу нашему". Вот подробное описание кончины великого князя тверского
Михаила Александровича: уже два года прошло, как Михаил отправил в Царьград
послов с милостынею к соборной церкви св. Софии и к патриарху, по своему
обычаю; император и патриарх приняли и отпустили послов тверских с большою
честию, и патриарх отправил к Михаилу своего посла с иконою страшного суда,
с мощами святых, с честным миром. Когда великий князь узнал, что послы
приближаются к Твери, то велел им войти в город к вечеру: пришла ему мысль -
встретив икону от святого места и приняв благословение от патриарха, не
возвращаться более домой. На другой день утром, когда сыновья, другие
князья, бояре и разные люди ждали его с делами по обычному городскому
управлению, Михаил не велел уже никому входить к себе, а позвал одного
епископа Арсения, которому объявил о намерении своем постричься, прося его,
чтоб он не говорил об этом никому другому. Несмотря на то, уже по всему
городу разнесся слух, что Михаил хочет оставить княжение и постричься в
монахи. Народ изумился, иные не верили, но все собирались, как на дивное
чудо; бояре и отроки его, склоняясь друг к другу, проливали слезы, плакала
княгиня, молодые князья, но в присутствии Михаила никто не смел сказать ни
слова, потому что все боялись его: был он человек страшный, и сердце у него
точно львиное. Между тем послы из Царяграда вошли в город, неся священные
подарки; епископ, все духовенство и множество народа вышли к ним навстречу
со свечами и кадилами, вышел и сам великий князь, с трудом вставши с
постели, и встретил послов на своем дворе у церкви святого Михаила.
Поклонившись иконе, Михаил приказал отнести ее в соборную церковь св.
Спаса, сам ее проводил туда и, когда икону поставили на приготовленное
для нее место, вышел из церкви к народу, стал на высокую ступень и,
поклонясь на все стороны, сказал: "Простите меня, братия и дружина, добрые
сыны тверские!
Оставляю вам любимого и старшего сына Ивана, пусть будет вам князем
вместо меня, любите его, как и меня любили, а он пусть соблюдает вас, как я
соблюдал". Народ отвечал горькими слезами и похвалами своему старому князю,
который смиренно всем опять поклонился и пошел на пострижение в
Афанасьевский монастырь, где за известную плату выпросился жить у одного
монаха, именем Григория. На четвертый день он принял пострижение под именем
Матвея и через восемь дней после этого обряда умер. В рассказе о кончине
князя Димитрия Юрьевича Красного говорится, что его не хоронили семь дней,
до тех пор пока приехал брат его Димитрий Шемяка; тогда отпели, положили в
колоду, засмолили ее и повезли в Москву для погребения в церкви архангела
Михаила - общем месте погребения всех потомков Калиты, как великих князей,
так и удельных. Великий князь Василий Васильевич Темный, по словам
летописца, хотел пред смертию постричься в монахи, но ему не дали воли; умер
он в субботу, в третьем часу ночи, а на другой день, в воскресенье,
схоронили его - следовательно, без особенных обстоятельств хоронили на
другой день. На юго-западе погребение волынского князя Владимира описывается
так:
княгиня с слугами дверными омыли тело, обвили его аксамитом с кружевом,
положили на сани и повезли во Владимир, где поставили в Богородичной церкви
на сенях, потому что было уже поздно; на другой день совершено было
погребение с обычными причитаниями. Похвала доброму князю в устах летописца
мало рознится от прежней; но в ней не встречаем известных слов об отношениях
к дружине; о великом князе Василии Ярославиче костромском говорится, что он
был очень добродетелен, любил бога от всего сердца, без лукавства, был
милостив, ко святым церквам прилежен, чтил много епископов как начальников и
пастырей, любил и чтил и весь священнический и монашеский чин; был незлобив
и легко прощал согрешающих пред ним. О князе Глебе Васильевиче ростовском
говорится, что он пищи и питья не щадил и подавал требующим, много церквей
построил и украсил иконами и книгами, священнический и монашеский чин очень
почитал, ко всем был любовен и милостив, гордости ненавидел и отвращался от
нее как от змия; когда умер, то немалую жалость и плач оставил по себе всем
знающим его. Об одежде княжеской мы уже могли составить понятие при
исчислении вещей, остававшихся после князей московских; в летописи при
описании бегства князя Василия Михайловича кашинского сказано, что он убежал
в одном терлике и без кивера. При описании наружности волынского князя
Владимира Васильковича говорится, что он стриг бороду.
Изменения, происшедшие в междукняжеских отношениях должны были
непременно отразиться и на положении дружины. Оседлость князей в одних
известных княжествах должна была повести и к оседлости дружины, которая
могла теперь приобресть важное первенствующее земское значение в качестве
постоянных, богатейших землевладельцев, в качестве лиц, пользующихся
наследственно правительственными должностями. Потомки Даниила Александровича
не трогаются из Москвы; начиная с Иоанна Калиты, все московские князья
постоянно удерживают за собою великокняжескую Владимирскую область; князья
не позволяют чужим боярам покупать села в своих волостях; одни только
московские бояре имеют постоянную возможность покупать села в области
Владимирской, как принадлежащей постоянно их князьям, и мы видим, что они
пользуются этим правом. Им выгодно, следовательно, удерживать Владимирскую
область и вместе главное, первенствующее значение за своими князьями, и мы
видим, как они усердно об этом стараются. Как вместе с увеличением
могущества князей московских усиливалось значение бояр их, видно из того,
что великие князья нижегородский, тверской ищут родственных союзов с ними.
Несмотря на скудость источников, дошедших до нас от описываемого
времени, в них можно встретить довольно ясные указания на усилившееся
значение бояр. Уже было упомянуто в своем месте, как переселение бояр с юга
в Московское княжество помогло усилению последнего, а это самое усиление в
свою очередь должно было привлекать к московским князьям отовсюду богатых,
знатных и даровитых бояр; мы видели, какую службу отслужил Москве пришлец с
юга - боярин волынский Боброк Дмитрий Алибуртович; но он не вдруг перешел с
юга в Москву, а сначала был тысяцким у нижегородского князя Димитрия
Константиновича. Здесь мы видим, как известное положение дружины на Руси
способствовало усилению одного княжества на счет других, собранию земли
Русской: вследствие единства рода княжеского в древней Руси земля сохраняла
свое единство; дружинник, переходя от одного князя к другому, не изменял
чрез это нисколько ни Русской земле, ни роду княжескому, владевшему ею
нераздельно. Это право свободного перехода дружинники удержали и на севере:
отсюда, как скоро они замечали невыгоду службы у слабого князя и выгоду у
сильного, то свободно переходили к последнему, ибо здесь не было измены
прежнему князю, а только пользование своим правом, признанным всеми
князьями; так, мы видели, что великий князь Василий Дмитриевич, склонивши на
свою сторону дружину нижегородского князя, овладел беспрепятственно его
княжеством.
По родословным книгам, еще с князем Даниилом Александровичем приехал в
Москву вельможа Протасий, предок знаменитых Вельяминовых; вернее, известие,
что Протасий был тысяцким при Калите, после чего мы видим этот сан
наследственным и для потомков Протасия. При одинаковой оседлости князей и
бояр их в других княжествах подобные явления найдем не в одной Москве: так,
выехал из Чернигова в Тверь Борис Федорович, прозвищем Половой, и был в
Твери боярином; сын его также здесь боярином, внук, правнук и праправнук
были тысяцкими. Кроме Вельяминовых мы видели целый ряд знатных фамилий,
который продолжается от Калиты до праправнука его. Но подле этих, так
сказать, коренных московских бояр мы видим постоянно приплыв пришельцев:
приезжают служить московским князьям не только знатные люди из Юго-Западной
Руси и из стран чуждых, но вступают к ним в службу князья Рюриковичи с юга и
севера, Гедиминовичи из Литвы. Мы видели, к каким явлениям иногда подавал
повод приезд нового знатного выходца, который хотел вступить в службу к
князю только при условии высокого места; но, чтобы дать ему это место, нужно
было взять его у другого старинного боярина, понизить последнего и вместе с
ним целый ряд других бояр, занимавших места под ним,- это называлось на
тогдашнем языке заездом: новый выходец заезжал старых бояр, которые обязаны
были подвинуться, чтобы дать ему высшее место. Так, при Калите выходец с юга
Родион Несторович заехал боярина Акинфа с товарищами. Тогда Москва не взяла
еще явного перевеса над другими княжествами, Акинфу можно было пренебречь
ею, и, раздосадованный заездом, он отъехал в Тверь; но после, когда Москва
усилилась окончательно и боярские роды обжились в ней, тогда им невыгодно
стало отъезжать отсюда; они в случае заезда скорее соглашались уступать
высшее место пришельцу.
Так, в княжение Донского выходец волынский Боброк заехал Тимофея
Васильевича Вельяминова с товарищами, и тот уступил ему первое место; при
Василии Димитриевиче литовский выходец, князь Юрий Патрикеевич, заехал также
некоторых бояр, именно Константина Шею, Ивана Дмитриевича, Володимера
Даниловича, Димитрия Васильевича, Федора Кошкина-Голтяя. Относительно этого
заезда дошло до нас любопытное известие: князю Юрию Патрикеевичу князь
великий место упросил, когда за него дал сестру свою великую княжну Анну (по
летописям, дочь Марью). А брат был большой у князя Юрия Патрикеевича -
Хованский; и Федор Сабур на свадьбе князя Юрия Патрикеевича брата большого
посел Хованского (занял высшее место). И Хованский молвил Сабуру: "Посядь
брата моего меньшего, князя Юрия Патрикеевича".
И Федор Сабур молвил Хованскому: "У того бог в кике, а у тебя бога в
кике нет" - да сел Хованского выше. "У того бог в кике" значит: у того
счастье, судьба в кичке; кичка вместо: женщина, жена; князь Юрий получил
высшее место по жене.
До нас дошла также любопытная местная грамота нижегородского великого
князя Димитрия Константиновича: "Князь великий Дмитрий Константинович
Нижнего Новгорода и городецкой и курмышской. Пожаловал есми бояр своих и
князей, дал им местную грамоту по их челобитью и по печалованию архимандрита
нижегородского печерского отца своего духовного Ионы и по благословению
владычню Серапиона нижегородского и городецкого и сарского и курмышского:
кому с кем сидеть и кому под кем сидеть. Велел садитись от своего места
тысяцкому своему Дмитрию Алибуртовичу князю волынскому, а под Дмитрием
садиться князю Ивану Васильевичу городецкому, да против его в скамье
садиться Дмитрию Ивановичу Лобанову, да в лавке же под князем Иваном князю
Федору польскому Андреевичу; да садитись боярину его Василью Петровичу
Новосильцеву, да против в скамье садитись казначею боярину Тарасию Петровичу
Новосильцеву. А пожаловал его боярством за то, что он окупил из полону
государя своего дважды великого князя Дмитрия Константиновича, а в третие
окупил великую княгиню Марфу. Да садитись боярину князю Петру Ивановичу
Березопольскому, да садитись в лавке князю Дмитрию Федоровичу курмышскому. А
к местной грамоте князь великий велел боярам своим и дьяку руки
прикладывать, а местную грамоту писал великого князя дьяк Петр Давыдов сын
Русин". Из этой грамоты мы видим, как в каждом княжестве сильнейшие князья
примышляли себе волости, сводя их князей на степень слуг своих; здесь эти
князья должны садиться ниже простых бояр, и в начале грамоты бояре вообще
поставлены выше князей.
Кроме завещания Димитрия Донского и из других известий мы знаем, что
бояре по-прежнему были думцами князя, князь думал, советовался с ними о
делах. Начиная с Симеона Гордого, бояре являются свидетелями в княжеских
духовных грамотах.
Рязанский великий князь Олег Иванович в одной своей жалованной грамоте
говорит:
"Посоветовавшись (сгадав) с отцом своим, владыкою Василием, и с своими
боярами (следуют имена их), дал я" и проч., но мы должны заметить, что в
грамотах московских князей мы этого выражения не находим. Видим бояр,
которые пользуются особенною доверенностию некоторых князей и чрез это
обнаруживают большое влияние на дела: таков был Семен Тонилиевич при князе
Андрее Александровиче, бояре Федор Андреевич и сын его Иван Федорович Кошка
при Василии Димитриевиче, Морозов при князе Юрии Димитриевиче; мы видели,
как влияние, переданное стариком Кошкою молодому (относительно) сыну своему,
возбудило негодование старших, отразившееся и в летописи.
Разделение дружины на старшую и младшую сохраняется и в описываемое
время, только с переменою некоторых названий. Старшая дружина по-прежнему
носит название бояр, или боляр. Право бояр на свободный отъезд от одного
князя к другому, от великого к удельному и наоборот, также от великого к
великому же, от московского, например, к тверскому или рязанскому и
наоборот, подтверждается во всех договорах княжеских. Князья обязывались в
договорах своих не сердиться на отъехавших от них бояр, не захватывать их
сел и домов, оставшихся во владениях прежнего князя. Вследствие этого права
бояр сохранять свои недвижимые имущества после отъезда в княжеских уделах
постоянно могли находиться волости чужих бояр, несмотря на то что князья не
позволяли чужим боярам покупать сел в своих уделах; волости чужих бояр могли
находиться в княжеских уделах еще и потому, что известное княжество,
например Серпуховское, принадлежало сначала одному князю, Владимиру
Андреевичу, и бояре его могли свободно покупать села по всему княжеству, но
по смерти Владимира Андреевича его владения разделились между сыновьями его
на несколько особых уделов, бояре его также разошлись по сыновьям, причем
легко могло случиться, что боярин остался служить старшему брату,
серпуховскому князю, а село его, по новому разделу, очутилось в уделе князя
боровского. Это обстоятельство заставило князей вносить в свои договоры
условие, что бояре относительно суда и дани подведомственны тому князю, во
владениях которого живут, где у них недвижимая собственность: князья
обязываются ведать таких бояр судом и данью как своих; но в военное время
бояре должны были идти в поход с тем князем, которому служили, в случае же
осады города, в котором или близ которого они жили, они должны были
оставаться и защищать этот город. В случае спорного дела между одним князем
и боярином другого оба князя отсылали от себя по боярину для решения этого
дела; если же посланные бояре не могли между собою согласиться, то избирали
третьего судью; но всякое дело боярина с своим князем судит последний. За
службу свою бояре получали от князей известные волости и села в кормление:
Иоанн Калита в завещании своем упоминает о селе Богородицком, которое он
купил и отдал Борису Воркову. "Если этот Ворков,- говорит великий
князь,будет служить которому-нибудь из моих сыновей, то село останется за
ним; если же перестанет служить детям моим, то село отнимут".
Касательно пользования доходами с кормлений Симеон Гордый распоряжается
так в своем завещании: "Если кто-нибудь из бояр моих станет служить моей
княгине и будет ведать волости, то обязан отдавать княгине моей половину
дохода (прибытка)". Димитрий Донской с двоюродным братом своим Владимиром
Андреевичем уговорились так относительно боярских кормлений: "Если боярин
поедет с кормленья от тебя ли ко мне, от меня ли к тебе, не отслужив службы,
то дать ему кормленье по исправе, т. е. зато только время, какое он
находился в службе, или он обязан отслужить службу". До нас дошли ввозные,
или послушные, грамоты, дававшиеся при пожаловании кормлением: в них
приказывалось жителям отдаваемой в кормление волости чтить и слушаться
посланного к ним на кормление последний ведает их и судит, и тиунам своим
ходить у них велит, а доход должен брать по наказному списку; волости
жаловались в кормление с мытами, перевозами, со всеми наместничьими доходами
в с пошлиною.
Между самыми старшими членами дружины, между боярами, встречаем
различие: встречаем название больших бояр. Летописец говорит, что после
убийства тысяцкого Алексея Петровича Хвоста большие московские бояре
отъехали в Рязань. Димитрий Донской требует от двоюродного брата своего
Владимира Андреевича, что в случае если он, великий князь, возьмет дань на
своих боярах, на больших и на путных, то и удельный князь должен также взять
дань на своих боярах смотря по кормлению и по путям и отдать ее великому
князю. Великий князь Василий Васильевич договаривается с Шемякою, что если
общие судьи их не согласятся то берут себе третьего судью, для чего берут
сперва из бояр великокняжеских двоих да из бояр Шемяки одного большого.
Кроме упомянутого условия Донского с Владимиром Андреевичем, мы не встречаем
больше названия больших бояр вместе с путными; но вместе с путными боярами,
или путниками, встречаем на первом месте бояр введенных. Относительно этих
введенных и путных бояр мы постоянно встречаем условие, что когда в случае
городовой осады бояре обязаны садиться в осаду или защищать тот город, в
котором живут, бояре введенные и путники избавляются от этой обязанности.
Кроме того, о путных боярах в договоре великого князя Василия Димитриевича с
Владимиром Андреевичем серпуховским встречаем условие: "Если нам взять
(дань) на своих боярах на путных, то тебе взять на своих боярах на десяти".
В жалованной грамоте великого князя Василия Васильевича Троицкому Сергиеву
монастырю в 1453 году читаем: "Если кто станет чего искать на игуменском
приказчике, то сужу его я, князь великий, или мой боярин введенный".
В родословной Кикиных говорится, что Логгин Михайлович Кикин был у
великого князя Димитрия Иоанновича боярин введенный, или горододержавец,
держал города Волок и Торжок без отнимки; сын Логгина, Тимофей, называется
также боярином введенным.
Объяснить значение этих названий: боярин введенный и путный - мы можем
только по соображению с другими подобными же названиями. Мы видели, что в
одной грамоте на месте бояр введенных находятся большие, из чего имеем
основание заключать, что оба этих названия были равнозначащи. После
встречаем название дьяков введенных.
Что же касается различия между боярами введенными, или большими, и
путными, то его можно усмотреть в приведенном месте из договора Димитрия
Донского с Владимиром Андреевичем: "Если великий князь возьмет дань на своих
боярах, на больших и на путных, то и удельный князь должен также взять дань
на своих боярах смотря по кормлению и по путям". Значит, большой боярин, или
введенный, был именно горододержавец, получавший города, волости в
кормление; путный же боярин получал содержание с известных доходных статей
княжеских, или так называемых путей. Боярин путный должен был иметь поэтому
какую-нибудь придворную должность: конюший боярин, например, пользовался
доходами с волостей, определенных на конюший путь. Старинное слово: путь и
настоящее наше доход (от доходить) выражают одно и то же представление.
Встречаем в описываемое время и название окольничего: так, оно
находится в грамоте смоленского князя Федора Ростиславича 1284 года; в
договорной грамоте Симеона Гордого с братьями. Серпуховской князь Владимир
Андреевич сделал наместником в Серпухове окольничего своего, Якова Юрьевича
Носильца; в рассказе о битве с Бегичем упоминается московский окольничий
Тимофей (Вельяминов). В жалованной грамоте рязанского князя Олега Ивановича
Ольгову монастырю в числе бояр, с которыми советовался при этом князь,
упоминается Юрий окольничий. Этот Юрий занимает здесь шестое место, из чего
можем заключить, что окольничие и в описываемое время, как после, хотя и
причислялись к старшей дружине, составляли вместе с большими боярами (после
просто с боярами) думу княжескую, однако занимали второстепенное место. В
числе бояр в означенной Ольговой грамоте упоминается Манасия дядька,
занимающий место выше окольничего, и Юрий чашник, следующий за окольничим. В
другой рязанской грамоте выше чашника встречаем название стольника которое
встречается и в московских грамотах. Эти оба звания определяются легко из
самых слов, указывающих прямо на должность; но что была за должность
окольничего? На нее мы встречаем указание в позднейших источниках, из
которых видим, что окольничий употреблялся в походах царских, ездил перед
государем по станам, и при этом случае иногда в окольничие назначались
дворяне - ясный знак, что здесь окольничий представлял не чин только, а
должность. Если мы сравним это известие о значении окольничих с известиями о
значении бояр путных, то будем иметь основание принять их за тождественные,
тем более что в каком отношении прежде находятся путники к боярам большим,
или введенным, в таком же отношении после находим окольничих к боярам.
Младшая дружина в противоположность старшей, боярам, носит общее название
слуг и дворян; но в большей части памятников выделяются составные части
младшей дружины, и первое место здесь, второе после бояр, занимают дети
боярские - название, показывающее ясно, из кого составлялся этот высший
отдел младшей дружины. Дети боярские имеют одинакое положение с боярами
относительно права отъезда и волостей, не имея только права участвовать в
думе княжеской.
Второй отдел младшей дружины составляют собственно так называемые
слуги, слуги вольные, люди дверные, которые, по тогдашнему выражению, бывали
в кормлении и в доводе и которые относительно свободного отъезда имели
одинакое право с боярами и детьми боярскими, отличаясь от последних
происхождением. От этих слуг вольных отличались слуги другого рода,
промышленники и ремесленники, как-то: бортники, садовники, псари,
бобровники, бараши, делюи, которые пользовались княжескими землями.
Московские князья обязываются не принимать их в службу, блюсти заодно,
земель их не покупать. Если кто из этих слуг не захочет жить на своей земле,
то сам может уйти прочь, но земли лишается, она отходит к князю. Такого рода
слуги обыкновенно называются в грамотах слуги под дворским, ибо находились
под ведомством дворского; этим названием отличаются они от вольных слуг
первого разряда, которые бывали в кормлении и в доводе. Наконец, у князей
встречаем невольных слуг, холопей, которые могли употребляться в те же самые
должности, в каких находились и слуги под дворским, равно и в высшие
должности, по домовому и волостному управлению, например в тиуны,
посельские, ключники, старосты, казначеи, дьяки; все эти должностные лица
назывались большими людьми в отличие от простых холопей, меньших людей.
Название гриди, гридьба исчезает, но встречается еще иногда название мужа.
На юго-западе встречаем также бояр, слуг и слуг дверных; между боярами
встречаем лучших бояр; между слугами - дворных детей боярских. Со времени
литовского владычества название бояр для старших членов дружины остается в
областях русских, но при дворе великокняжеском оно исчезает, заменяется
названием паны, паны рада. До нас дошли жалованные грамоты великих князей
литовских вступавшим к ним в службу русским дружинникам. Если кто-нибудь из
вельмож литовских свидетельствовал пред великим князем о знатности выходца,
то последнего принимали и при дворе литовском соответственно его прежнему
значению, как человека родовитого и рыцарского, равняли его в правах с
князьями, панами и шляхтою хоругвенною. Новый слуга обязывался быть верным
великому князю: с кем последний будет мирен, с тем и он должен быть мирен, и
наоборот, и отправлять военную службу вместе с прочею шляхтою, князьями,
панами и земянами. Из этого мы видим, как разделялись и назывались служилые
люди (шляхта) при дворе великих князей литовских. Дошли до нас присяжные
грамоты и тех вельмож, которым великие князья литовские давали держать
города: новый державец обязывался держать город верно, не передавать его
никакому другому государству, кроме великого княжества Литовского; в случае
смерти великого князя город сдать его преемнику. О богатстве южнорусских,
именно галицких, бояр можно иметь понятие из известия о взятии двора боярина
Судислава, где найдено было много вина, овощей, корма, копий, стрел. Что
бояре на юге получали от князей волости, об этом источники описываемого
времени говорят ясно; Даниил Романович не велит принимать черниговских бояр,
а раздавать волости галицким только; и вслед за тем встречаем известие, что
доходы с Коломыйской соли шли на раздачу оружникам. Больному волынскому
князю Владимиру донесли, что брат его Мстислав, еще не вступив в управление
княжеством, уже раздает боярам города и села. От времен литовских дошли до
нас известия о жаловании слуг землями в вечное владение; при этих
пожалованиях определяется обязанность пожалованного являться на службу с
известным количеством вооруженных слуг. Имения даются в вечное владение с
правом передать их по смерти детям и ближним, с правом продать, подарить,
распорядиться ими, как сочтут для себя полезнее; впрочем, Олгердов внук,
князь Андрей Владимирович, пишет в своей духовной, что бояре, которым он дал
имения, должны с этих имений служить жене его. Боярские вотчины в
Юго-Западной Руси издавна были свободны от дани, не были тяглыми; в
Смоленске дань (посощина) шла только с тех имений боярских, которые были
пожалованы великим князем Витовтом и его преемниками.
По привилегии Казимира Ягелловича, данной литовским землям в 1457 году,
князья, паны и бояре могли выезжать в чужие земли, кроме земель
неприятельских, для приращения своего состояния и для подвигов воинских, с
тем, однако, условием, чтоб в их отсутствие служба великокняжеская с их
имений нисколько не страдала.
Имуществами отчинными или пожалованными от Витовта они имеют право
владеть так, как князья, паны и бояре польские владеют своими имуществами,
имеют право их продать, променять, отчудить, подарить и всячески на свою
пользу употребить.
Подданные их освобождаются от всяких податей, платежей, поборов и
серебщизны, от мер, которые называются дяклями, от подвод, от обязанности
возить камень, бревна, дрова для обжигания кирпичей или извести, от кошения
сена и проч., исключая работ, необходимых для построения новых крепостей и
поправки старых; остаются также в силе старые повинности: постои, поборы,
постройки новых мостов, поправки старых, исправление дорог. Их люди,
зависимые и невольные, не могут быть принимаемы ни великим князем, ни его
чиновниками. Если будет жалоба на кого-нибудь из людей их, то великий князь
не посылает своего детского, но прежде будет потребована управа у господина,
которому виноватый принадлежит, и только в том случае, когда в назначенный
срок управа не будет учинена, детский посылается, но виноватый платит за
вину только своему господину, а не кому-либо другому.
Мы видели на севере в числе бояр окольничих, стольников, чашников.
Встречаем также должность конюшего, дворского. В современных источниках
указана только одна обязанность дворского: ведать слуг княжеских -
мастеровых и промышленных, но, конечно, деятельность его этим не
ограничивалась. Встречаем казначеев, ключников, тиунов: все эти должностные
лица могли быть из свободных и из холопей. Относительно ключников свободных
в завещании князя Владимира Андреевича серпуховского находим следующее
распоряжение: "Что мои ключники некупленные, а покупили деревни за моим
ключем, сами ключники детям моим не надобны, а деревни их детям моим". В
рассказе о Мамаевом побоище встречаем рынду, который тут имеет обязанность
возить великокняжеское знамя. Из лиц правительственных находим древний сан
тысяцкого и видим его уничтожение в Москве при Димитрии Донском. Не
встречаем более посадников, вместо них находим наместников, волостелей,
становщиков и околичников, которые различались друг от друга обширностию и
важностию управляемых участков. В жалованных грамотах обыкновенно говорится,
что наместники и волостели не въезжают в известные волости, не судят
тамошних людей и не посылают к ним ни за чем. Великий князь Василий
Димитриевич требует от дяди своего Владимира Андреевича, чтобы тот не судил
судов московских без великокняжеских наместников; если в отсутствие великого
князя из Москвы подаст ему просьбу москвич на москвича то он дает пристава и
посылает к своим наместникам, которые должны разобрать дело вместе с
наместниками удельного князя. Тиуны являются с прежним значением. При
разбирательстве дел употреблялись чиновники: приставы, доводчики; селами
управляли посельские, о которых нам прямо известно, что они могли быть из
несвободных слуг княжеских; для письменных дел употреблялись дьяки и
подьячие; дьяки употреблялись также и для дел посольских: так, Шемяка послал
в Казань дьяка своего Федора Дубенского стараться о том, чтоб великого князя
Василия Васильевича не выпускали из плена. Описи земель производились
писцами. Для сбора разного рода податей существовал ряд чиновников под
названием данщиков, боровщиков (от бора), бельщиков (от белки), ямщиков (от
яма), бобровников, закосников, бортников.
На юго-западе до литовского владычества встречаем звание дворского,
который имеет здесь важное значение и в мире, и на войне: дворский Григорий
в Галиче вместе с епископом Артемием является на первом плане: оба
противятся князю Даниилу Романовичу и потом оба являются к нему с
предложенном принять город.
Знаменитый Андрей, дворский Даниила, является на первом плане в
походах; по всему видно, что вследствие влияния соседних государств,
Польского и Венгерского, дворский в Галиче имел важное значение палатина.
Важным сановником является на юге печатник (канцлер): печатник Кирилл послан
был князьями Даниилом и Васильком в Бакоту исписать грабительства бояр и
утишить землю; печатника встречаем и в Смоленске в конце XIII века. Видим и
в Москве печатника, которым при Димитрии Донском был знаменитый священник
Митяй. Встречаем и на юге стольников. Встречаем седельничего, но в другом,
высшем значении, чем прежде, находим новое название снузников подле бояр;
писец на юге употребляется в том же значении, в каком дьяк на севере.
Таков был состав дружины и собственно двора княжеского на севере и юге.
Но кроме означенных званий и разделений и здесь, и там в описываемое время
входят в число княжеских слуг князья же племени Рюрикова и Гедиминова,
лишенные своих владений или по крайней мере лишенные прав независимых
владельцев. Вначале, в описываемое время, эти князья не входят еще в общий
служебный распорядок, составляют особый отдел дружины, причем, хотя не
везде, становятся выше бояр. Князья условливаются друг с другом, что в
случае отъезда князья служебные лишаются своих вотчин. Что же касается
происхождения остальных членов дружины, то на севере она наполнялась
выходцами из Южной Руси, из Литвы, из Орды и даже из Германии. На юге, во
Владимире Волынском, видим немца Маркольта с важным значением; там же, в
службе князя Владимира Васильковича, видим Кафилата, выходца из Силезии,
потом прусса.
В смутное время в Галиче важного значения достиг боярин Григорий, внук
священника; вместе с ним упоминаются Лазарь Доможирич и Ивор Молибожич, люди
низкого происхождения (племени смердья); но было ля это явление следствием
смутного времени или могло случиться и при обыкновенном порядке вещей -
этого решить нельзя. Мы видим, что люди знатного происхождения, но не
достигшие еще звания члена старшей дружины образуют особый отдел в младшей
дружине под именем детей боярских.
Кроме дружины войско по-прежнему составлялось и из городовых полков;
полки, составленные из московских жителей, упоминаются в княжеских договорах
обыкновенно под именем московской рати; Василий Васильевич Темный вывел
против дяди Юрия московских гостей и других жителей. В жалованной грамоте
Василия Темного Троицкому Сергиеву монастырю говорится о сельчанах,
обязанных береговою службою. На юге Ростислав Михайлович черниговский собрал
в Перемышль многих смердов для войны с Даниилом галицким, причем летописец
говорит, что эти смерды составляли пехоту, которая дала победу Ростиславу;
но в знаменитом Ярославском сражении тот же Ростислав вступил в битву с
одною конницею, оставил пехоту у города и был побежден Даниилом, у которого
была и конница и пехота. На севере, заслышав о приближении неприятеля,
князья рассылали грамоты по всем волостям своим для сбора войска; но мы
видели, как эти сборы были медленны, когда надобно было иметь дело с
неприятелем, подобным Олгерду или Тохтамышу. Когда неприятель был уже
близко, то из первых собравшихся ратников составляли сторожевой полк и
отправляли в заставу, чтобы задержать по возможности врага. Выступив в
поход, посылали наперед сторожи разведать о движениях неприятеля, добыть
пленников, от которых можно было бы узнать все подробно; добыть пленника
значило, по тогдашнему выражению, добыть языка. В походе войско кормилось на
счет областей, чрез которые проходило: так, говорится, что великий князь
Василий Васильевич, заключив перемирие с Василием Косым, распустил свои
полки, которые разъехались все для собрания кормов. Пред вступлением в битву
войско располагалось по-прежнему: в средине становился великий полк, по обе
стороны его две руки - правая и левая, напереди передовой полк; видим
употребление с большою пользою засад, или западных полков: засада решила
Куликовскую битву в пользу русских; благодаря засаде начальник ушкуйников
Прокопий с двумя тысячами войска разбил пять тысяч костромичей. По-прежнему
пред началом битвы князья говорили речи.
По-прежнему, видя бегство неприятеля, ратники бросались обдирать
мертвых, иногда преждевременно, как, например на Суздальском бою; на юге и
на севере видим старый обычай браниться с неприятелем. В южной летописи
упоминается о русском бое как отличавшемся своими особенностями. Северный
летописец по случаю битвы Василия Васильевича Темного с Василием Косым
говорит, что литовский выходец, князь Иван Баба Друцкой, изрядил свой полк с
копьями по-литовски, и этот литовский обычай противополагает русскому.
Выражение: с копьями - не может нам дать понятия об особенностях литовского
боя, ибо и русские одинаково употребляли это оружие; так, например, при
описании Куликовской битвы говорится, что задний ряд закладывал копья на
плеча передним, причем у передних копья были короче, а у задних длиннее.
Венгерский полководец отзывался о южнорусских ратниках, что они охочи до
бою, стремительны на первый удар, но долго не выдерживают; южнорусские полки
любили биться в чистом поле, на открытых местах; Даниил галицкий во время
похода на ятвягов говорит своему войску: "Разве не знаете, что христианам
пространство есть крепость, а поганым теснота". В северном летописце находим
известие, что когда великий князь Василий Васильевич послал полки свои
против татар к Оке под начальством князя звенигородского, то этот воевода
испугался и возвратился назад; иначе поступили другие воеводы, князь Иван
Васильевич Оболенский-Стрига и Федор Басенок, в войне новгородской:
встретившись в числе двухсот человек с неприятелем, у которого было 5000
человек, они сказали: "Если не вступим в бой, то погибнем от своего государя
великого князя", сразились и одержали победу. На юге сохранялся обычай, по
которому князь должен был ехать впереди войска, потому что он был искуснее
всех в ратном деле и его более всех слушались; так, князья русские и
польские говорили Даниилу Романовичу: "Ты король, голова всем полкам; если
пошлешь кого-нибудь из нас наперед, то войско не будет слушаться, ты знаешь
воинский чин, ратное дело тебе за обычай, и всякий тебя постыдится и
побоится; ступай сам напереди". И Даниил, урядивши полки, сам поехал
напереди с одним дворским и небольшим числом отроков. На севере, по
свидетельству сказаний о Мамаевом побоище, великий князь Димитрий, поездив
немного впереди в сторожевых полках, возвратился в великий полк.
Вооружение на севере состояло из щитов, шлемов, рогатин, сулиц, копий,
сабель, ослопов, топоров. Южный летописец так описывает вооружение полков
Даниила галицкого: "Щиты их были, как заря, шлемы, как солнце восходящее,
копья дрожали в руках их, как трости многие, стрельцы шли по обе стороны и
держали в руках рожанцы свои, наложивши на них стрелы". В другой раз,
вышедши на помощь к королю венгерскому, Даниил вооружил свое войско
по-татарски: лошади были в личинах и коярах кожаных, а люди - в ярыках, сам
же Даниил одет был по обычаю русскому: седло на коне его было из жженого
золота, стрелы и сабля украшены золотом и разными хитростями, кожух из
греческого оловира, обшит кружевами золотыми плоскими, сапоги из зеленого
сафьяна (хза) шиты золотом; когда король попросился у него в стан, то Даниил
ввел его в свою полату (палатку). И на юге между оружием попадается название
рогтичи, или рогатицы, также мечи и сулицы. В духовной волынского князя
Владимира упоминается броня дощатая. Из отнятых у неприятеля коней и оружия
составляли сайгат. По-прежнему на юге употребляются стяги или хоругви, на
севере они уже начинают называться знаменами: так, в сказании о Мамаевом
побоище упоминается черное знамя, которое возили над великим князем. Для
созвания войска на бой употреблялись трубы: Василий Васильевич Темный сам
начал трубить войску, заслышав о приближении Косого.
Относительно характера войн должно заметить, что на севере (включая
сюда область Северскую, Рязанскую и Смоленскую) из девяноста известий о
войнах внутренних, или междоусобных, мы встречаем не более двадцати известий
о битвах, следовательно, семьдесят походов совершено было без битв. Разделив
описываемый период времени в 234 года на две равные половины, увидим, что в
первую половину, до 1345 года, который придется в начале княжения Симеона
Гордого, было только пять битв, остальные же пятнадцать относятся ко второй
половине, и из этих пятнадцати почти половина, именно семь битв, приходятся
на усобицу, происходившую в княжение Василия Темного между этим князем и его
дядею и двоюродными братьями, - доказательство усиленного ожесточения к
концу борьбы. На юге же в продолжение семнадцати лет, от 1228 года до
Ярославской битвы, встречаем двенадцать известий о походах и между ними
четыре известия о битвах, между которыми две были лютые - Звенигородская и
Ярославская. О внешних войнах в описываемое время на севере встречаем около
160 известий, и в том числе около пятидесяти только известий о битвах; из
этого числа битв более тринадцати было выиграно русскими. Из общего числа
известий о войнах сорок пять относятся к войнам с татарами, сорок одно - к
войне с литовцами, тридцать - с немцами ливонскими; остальные относятся к
войне со шведами, болгарами и проч. На юге до литовского владычества
встречаем сорок с чем-нибудь известий о войнах внешних, в том числе
одиннадцать известий о битвах, из которых восемь были выиграны русскими. Во
время междоусобных войн на севере встречаем раз тридцать пять известия о
взятии городов, причем раз пять попадаются осады неудачные; во внешних
войнах раз пятнадцать упоминается о взятии городов русскими, раз семь -
неудачные осады; раз семнадцать русские отбили осаждающих от своих городов,
раз около семидесяти упоминается о взятии русских городов, преимущественно
татарами, во время нашествия Батыева, Тохтамышева, Едигеева. На юге во
внешних войнах раз семь упоминается о взятии городов русскими, раза три -
избавление русских городов от осады, раз неудачная осада русскими, раз
одиннадцать - взятие городов русских неприятелем.
Касательно осад городов в самом начале описываемого периода мы уже
встречаем известия о стенобитных орудиях, пороках, таранах, турах. Во время
осады Чернигова Даниилом Романовичем галицким и Владимиром Рюриковичем
киевским осаждающие поставили таран, который метал камнем на полтора
перестрела, а камень был в подъем четырем мужчинам сильным. Ростислав
Михайлович черниговский во время осады Ярославля галицкого употреблял
пороки, или праки. Вот как описывается взятие приступом города Гостиного
волынского войсками, отправленными на помощь к польскому князю Конраду:
"Когда полки пришли к городу и стали около него, то начали пристроиваться на
взятие города; князь Конрад ездил и говорил русским: "Братья моя милая Русь!
потяните за одно сердце!" - и ратники полезли под забрала, а другие полки
стояли неподвижно, сторожа, чтоб поляки не подкрались внезапно. Когда
ратники прилезли под забрала, то поляки стали пускать на них камни, точно
град сильный, но стрелы осаждающих не давали осажденным выникнуть из забрал;
потом начали колоться копьями; много было раненных в городе от копий и
стрел, и начали мертвые падать из забрал как снопы; таким образом взят был
город и сожжен, жители перебиты и поведены в плен". На севере новгородцы,
собираясь в поход под Раковор, приискали мастеров, которые стали чинить
пороки на владычнем дворе. Во время осады Твери Димитрием Донским осаждающие
окружили город острогом, приставили туры и приметали примет около всего
города; эта осада продолжалась четыре недели, город не был взят, потому что
тверской князь поспешил заключить мир с московским. Первым делом осаждающих
было пожечь посад и все строения около осажденной крепости или города; но
иногда это делали сами осажденные, приготовляясь к осаде. В рассказе об
осаде Москвы Тохтамышем в первый раз упоминаются пушки и тюфяки,
употребленные осажденными; тут же упоминаются и самострелы; осажденные кроме
того, что бросали камни и стрелы, лили на осаждающих также горячую воду.
Московский кремль ни разу не был взят силою, ибо Тохтамыш овладел им
хитростию; Смоленск оба раза был взят Витовтом также хитростию; Тверь после
татарского нашествия с Калитою ни разу не была взята; Новгород не был взят
никогда; Псков выдержал шесть осад от немцев.
Относительно числа войск в описываемое время у нас еще менее точных
известий, чем даже в период предшествовавший. Правда, мы имеем известие о
числе русского войска, сражавшегося на Куликовом поле, но это известие
почерпнуто из украшенных сказаний, и есть еще другие причины сомневаться в
его верности. Когда великий князь Димитрий перевезся через Оку и сосчитал
своих ратников, то нашел, что их более двухсот тысяч, причем великий князь
жалел, что у него мало пехоты, и оставил у Лопасны великого воеводу своего
Тимофея Васильевича, чтоб он провожал по Рязанской земле те пешие и конные
отряды, которые будут приходить после. И действительно, потом сказано, что
пришло к нему много пехоты, много житейских людей и купцов изо всех земель и
городов, так что после их прихода насчиталось уже более 400000 войска. Но
если мы примем в соображение, что Димитрий должен был ограничиться силами
одного Московского и великого княжества с подручными князьями и отрядом двух
Олгердовичей, что известие о приходе новгородцев более чем сомнительно, что
на известии о тверской помощи также нельзя много настаивать, что о полках
нижегородских и суздальских нет и помину, то известие о 400000 войска не
может не показаться преувеличенным. В Суздальском бою с Василием Темным было
только полторы тысячи войска, хотя с ним были тут князья можайский,
верейский и серпуховской, недоставало одного Шемяки, чтоб все силы
Московского княжества были в сборе. Новгородцы выставили против Василия
Томного 5000 войска, и эту рать летописец называет великою вельми.
Разумеется, мы не можем сравнивать похода Василия Темного на казанского хана
с походом деда его Димитрия на Мамая: самые жалобы летописца на чрезмерное
истощение областей Московских после Куликовской битвы показывают напряжение
чрезвычайное.
Таково является, по источникам, состояние дружины и войска вообще. Что
касается до остального народонаселения, городского и сельского, то города
Северо-Восточной Руси в описываемое время представляются нам с другим
значением, чем какое видели мы у городов древней, Юго-Западной Руси. Усобицы
между князьями продолжаются по-прежнему, но города не принимают в них
участия, как прежде, их голоса не слышно; ни один князь не собирает веча для
объявления городовому народонаселению о походе или о каком-нибудь другом
важном деле, ни один князь не уряживается ни о чем с горожанами. За Владимир
и его область борются князья - переяславский и городецкий, московский и
тверской, но расположение владимирцев к тому или другому сопернику никогда
не кладется на весы для решения спора, как некогда расположение киевлян;
ценя важность Владимира и его области, борясь за них, князья, однако,
перестают жить в стольном городе отцов, остаются в своих опричнинах, это
обстоятельство должно было бы дать владимирцам большую независимость при
обнаружении своего расположения в пользу того или другого соперника: но
ничего подобного не видим. Начинается усобица в Московском княжестве между
дядею и племянником; один изгоняет другого из Москвы, как некогда из Киева,
но о голосе москвичей ни слова, ни слова о том, чтоб князья-соперники
прислушивались к этому голосу, спрашивали его; говорится о заговоре многих
москвичей, бояр, гостей и чернецов в пользу Шемяки против Василия Темного,
но ни слова о вече, о гласном выражении народного мнения, о распре сторон
между гражданами, как это мы видели в старину на юге; два раза Москва,
лишенная князей, предоставляется себе самой: во время Тохтамышева нашествия
и после Суздальского боя, и ни в том, ни в другом случае ни слова о вече;
летописец говорит только о волнении, которое в первом случае было утишено
прибытием князя Остея. Три раза упоминаются веча, или восстания: два раза
веча простых людей на бояр - в Костроме, Нижнем, Торжке, один раз - вече в
Ростове на татар; упоминаются и прежде советы на татар в городах, причем
видим и участие князей; но в старых городах, Смоленске, Муроме, Брянске,
жители вмешиваются в княжеские усобицы: смольняне не хотели иметь своим
князем Святослава Мстиславича, и последний должен был силою сесть у них на
столе; брянцы сходятся вечем на князя своего Глеба Святославича; в Муроме
обнаруживаются две стороны, из которых одна стоит за князя Федора Глебовича,
а другая - за Юрия Ярославича.
Но и в описываемое время существовал на севере город, который, несмотря
на усилия Андрея Боголюбского, Всеволода III, сына его Ярослава, внука
Ярослава, правнука Михаила, сохранил прежнее значение старших городов в
областях, значение власти, сохранил прежний обычай, как на думу, на вече
сходиться: то был Новгород Великий. Мы видели, как вследствие родовых
княжеских отношений и усобиц явились ряды, как великие князья рядились с
киевлянами, как после Всеволода Ольговича тиун в Киеве становился выборным
от города; мы видели, что вследствие тех же самых обстоятельств, но еще
более усиленных, явились ряды и в Новгороде, и здесь посадники и тысяцкие
стали выборными. Мы видели, что начало рядов новгородских должно отнести ко
временам Всеволода Мстиславича; но дошедшая до нас самая древняя из
договорных грамот новгородских с великими князьями относится ко временам
Ярослава Ярославича; после этого князя мы имеем целый ряд подобных грамот с
малыми изменениями одна против другой, ибо новгородцы держались старины:
новые отношения, явившиеся на севере, не могли дать им новых льгот; все
старание их долженствовало быть направлено к тому только, чтоб удержать
прежнее.
Так, в начале грамот новгородцы обыкновенно говорят, чтоб князь целовал
крест на том, на чем целовали деды и отцы, держать Новгород в старине, по
пошлине, без обиды; после исчисления всех условий говорится, что так пошло
от дедов и отцов.
В грамотах Ярослава Ярославича говорится только о крестоцеловании
княжеском; но в грамотах сына его Михаила является уже и клятва новгородцев
- держать княжение честно, по пошлине, без обиды; наконец, с того времени,
как младшие, удельные, князья московские начали присягать - держать княжение
старших честно и грозно, новгородцы также должны были внести в свои грамоты:
грозно. Договор заключался от имени владыки, посадника, тысяцкого, соцких,
от всех старейших, от всех меньших, от всего Новгорода. Владыка посылал
князю благословение, остальные сановники и жители поклон.
По условиям, определявшим права князя как правителя, князь держал все
волости новгородские не своими мужами, но мужами новгородскими. Мы не должны
забывать, что под именем волостей разумелось тогда не только то, что мы
теперь разумеем под этим названием, но также должности, доходы. Князь без
посадника не раздавал волостей, не давал грамот. Князь рядил Новгород и
раздавал волости, находясь в Новгороде, но не мог делать этого, находясь в
Суздальской земле; без вины не лишал никого волости. На Немецком дворе князь
торговал посредством купцов новгородских, не мог затворять двора,
приставлять к нему приставов, нарушать договоров, заключенных с городами
немецкими, должен был, по выражению грамот, блюсти новгородскую душу, т. е.
не делать новгородцев клятвопреступниками перед немцами. Из этих условий
видим, что давать грамоты, скреплять ими известные права - принадлежало
князю только при участии посадника; но потом Новгород в этом отношении забыл
старину, и грамоты стали даваться на вече без участия князя; так, дана была
жалованная грамота Троицкому Сергиеву монастырю в следующей форме: "По
благословению господина преосвященного архиепископа богоспасаемого Великого
Новгорода владыки Еуфимия, по старой грамоте жалованной, пожаловали посадник
Великого Новгорода Димитрий Васильевич и все старые посадники, тысяцкий
Михайла Андреевич и все старые тысяцкие, и бояре, и житые люди, и купцы, и
весь господин Великий Новгород на вече, на Ярославле дворе".
Великий князь Василий Васильевич уничтожил эту новизну; в его договоре
с новгородцами читаем условие: "Вечным грамотам не быть" - вместе с другим
условием: "А печати быть князей великих". Понятно, что, присвоивши себе
право давать грамоты от веча, без князя, новгородцы привешивали к этим
грамотам и свою городовую печать.
По условиям, определявшим права князя как судьи, князь не судил суда
без посадника; новгородцы обязываются не отнимать суда у великокняжеских
наместников, исключая двух случаев: во-первых, когда придет весть о
вторжении неприятеля; во-вторых, когда жители будут заняты укреплением
города, и обвиненные или тяжущиеся не будут иметь времени отвечать перед
судом. Сотские и рядовичи без великокняжеского наместника и без посадника не
судят нигде. Зов к суду по волости производится посредством позовников
великокняжеских и новгородских, в городе посредством подвойского
великокняжеского и новгородского.
Если князю донесут на кого бы то ни было, то он не дает веры доносу,
прежде нежели исследуется дело; князь не посуживает грамот, т. е. не
переменяет грамот, данных прежними князьями; не посужает ряду вольного, т.
е. когда соперники полюбовно уладят дело между собою; не замышляет сам суда;
не дает веры наветам холопа или рабы на господина; не судит ни холопа, ни
рабы, ни половника без господаря их; дворяне княжеские из Новгородской
волости за рубеж суда не выводят и не судят, вязчей пошлины не берут. Если
случится суд великокняжескому человеку с новгородцем, то судят от великого
князя боярин и от Великого Новгорода боярин, судят право, по крестному
целованию. Если же заспорят, не смогут решить дела, то, когда великий князь,
или его брат, или сын приедут в Новгород, тогда решат это дело. Судей своих
по волости князь шлет на Петров день.
По условиям, определявшим доходы княжеские, князь получал дар от всех
Новгородских волостей; в Торжке и Волоке держал тиуна в той части этих
городов, которая ему принадлежала, а в Вологде тиуна не держал; на двух
погостах, Имоволожском и Важанском, брал куны; когда князь ехал в Новгород,
то брал дар по станциям (по стояниям), а когда ехал из Новгорода, тогда дара
не брал. Судных пошлин новгородцы обязываются не утаивать, равно как всяких
доходов и оброков княжеских. Пошлины великим князьям и митрополиту от
владыки брать по старине.
Крюк великим князьям по старине на третий год. Князь пользовался в
назначенных местах правом косить сено, ловить зверей, рыбу, варить мед.
Князь собирал дань в Заволоцких владениях Новгорода; но он или продавал
(отдавал на откуп) эту дань Новгороду, или мог посылать и своего мужа, но
только из Новгорода в двух насадах, и никак не с Низу, и потом посланный
должен был возвращаться опять в Новгород, а не прямо к великому князю;
раздавать даней на Низу князь не мог. В Вотскую землю князь посылал
ежегодов. Дворяне княжеские и тиуны его имеют право брать прогоны; но
дворяне не имеют права по селам брать подводы у купцов, разве только в том
случае, когда надобно дать весть о приближении неприятеля. Ни князь, ни
княгиня, ни бояре, ни дворяне их не могли в Новгородской волости держать
сел, покупать их, принимать в дар, также ставить слобод и мытов.
Из всех этих условий видно, что Новгород не платил великому князю дани,
исключая даней заволоцких, о которых упоминается еще под 1133 годом. Но мы
видели, что в 1259 году наложена была на Новгород дань татарская, число;
летописец говорит, что татары переписали дома христианские и что богатым
было легко, а бедным тяжело; из последних слов можно видеть, что количество
платимой суммы было одинаковое для всех жителей, дань была наложена без
соображения с средствами плательщика. Но мы видели также, что татары скоро
перестают сами сбирать дань и поручают это князьям, которые таким образом
получают возможность распорядиться сбором дани по-своему; то же самое делают
и новгородцы: они платят великому князю так называемый черный бор для хана и
вносят в свои договоры условие: "Если приведется князьям великим взять
черный бор, и нам черный бор дать по старине".
Так, когда Димитрий Донской после Тохтамышева нашествия должен был дать
в Орду большой выход, то послал и в Новгород брать черный бор. Как брался
этот черный бор, мы знаем из данной новгородской грамоты великому князю
Василию Васильевичу на черный бор по Новоторжским волостям: "Брать князя
великаго черноборцам на Новоторжских волостях на всех, куда пошло по
старине, с сохи по гривне новой, да писцу княжому мортка с сохи; а в соху
два коня да третье припряжь, да тшан кожевничий за соху (идет), невод за
соху, лавка за соху, плуг за две сохи, кузнец за соху, четыре пешци за соху,
ладья за две сохи, црен за две сохи; а кто сидит на исполовьи, на том взять
за полсохи; где новгородец заехал лодьею или торгует лавкою, или староста,
на том не взять; и кто будет одерноватый, берет месячину, на том также не
брать. Кто, покинув свой двор, вбежит во двор боярский или кто утаит соху и
будет изобличен, тот платит за вину свою вдвое за соху".
Таким образом, мы видим, что дань платилась с промыслов и определялась
величиною средств промышленника, причем все промыслы приравнивались к сохе,
которая выражала определенную величину средств, употребляемых при обработке
земли.
Мы видели, что определение одних только финансовых отношений Новгорода
к великим князьям можно отнести к временам Ярослава I, что определение
остальных отношений, как мы встречаем его в договорных грамотах, должно быть
отнесено ко временам позднейшим, началось не ранее княжения Ярополка
Владимировича в Киеве.
Начавшиеся с этих пор усобицы между Мономаховичами и Ольговичами и
между разными линиями Мономахова потомства, частые перемены великих князей
отразились в Новгороде, который постоянно признавал свою зависимость от
великого князя, брал себе князя из его руки: и здесь начались волнения и
усобицы, смены, изгнание князей, образовались партии, приверженные то к
тому, то к другому из них; если сначала князья сменялись вследствие смен в
Киеве, то потом начали сменяться вследствие торжества той или другой стороны
в самом Новгороде; чиновники княжеские, посадники, тысяцкие стали выборными,
начали сменяться вследствие торжества той или другой стороны, вследствие
смены князей, с которыми стали заключаться договоры, ряды. Князья южные,
занятые своими родовыми счетами и усобицами, смотрели равнодушно на
утверждение такого порядка вещей в Новгороде; если Ольговичи уступали
киевлянам выбор тиуна, то нет ничего удивительного, что другие южные князья
легко соглашались и на новгородские условия; Изяслав Мстиславич одинаково
ведет себя как на киевском, так и на новгородском вече. Но, с тех пор как
приняли первенствующее положение князья северные, мы видим постоянное
враждебное столкновение их с бытом Новгорода, развившимся, по всем
вероятностям, полнее и определившимся точнее, нежели в других старых
городах.
Всеволод III привел было уже Новгород совершенно в свою волю, сын его
Ярослав хотел сделать то же самое, хотел управлять Новгородом из пригорода
Торжка: обоим помешал южный князь Мстислав; Александр Невский шел по следам
предков; брат его Ярослав хотел привести Новгород в свою волю с помощию
татарскою, но был остановлен братом Василием; Димитрий Александрович был
остановлен в подобных же намерениях братом Андреем, Михаил тверской - Юрием
московским. Но московские князья, получивши первенство, изменяют поведение
предшествовавших князей относительно Новгорода: они оставляют в покое его
быт, не допускают только дальнейшего распространения новгородских прав,
например освобождения от митрополичьего суда, и все внимание обращают только
на то, чтоб получить с Новгорода как можно больше денег, овладеть его
главными доходами, получаемыми с Заволочья. Калита сталкивается враждебно с
Новгородом, и всякий раз за деньги, за то, что хочет взять с него больше
положенного; он делает также первую попытку овладеть Заволочьем; сын его
Симеон Гордый начинает княжение походом на Новгород из-за денег, из-за того,
что новгородцы не хотят позволить ему собирать дань на Торжокских волостях.
Димитрий Донской идет на Новгород, когда вследствие Тохтамышева нашествия он
чувствует большую надобность в деньгах; Василий Димитриевич возобновляет
попытку Калиты, хочет овладеть Заволочьем; Темный берет с Новгорода богатые
окупы; но Темный уже сильнее всех своих предшественников, он освободился от
родичей, собрал их уделы, у него нет соперников ни в Твери, ни в Нижнем, он
не боится ни Литвы, ни Орды и потому может думать уже о последнем ударе
Новгороду, об уничтожении его старого быта; он действительно думает об этом,
но смерть мешает исполнению думы.
Уже давно, по всем вероятностям во второй четверти XII века, посадник в
Новгороде стал выборным и занял место подле князя при суде и раздаче
волостей, хотя при этом князь не потерял влияния при избрании посадника и не
лишился права требовать его смены, объявивши только вину его: так, мы видим,
что в 1171 году князь Рюрик Ростиславич отнял посадничество у Жирослава и
выгнал его из города; князь Святослав Мстиславич не мог сделать того же с
посадником Твердиславом, потому что вопреки условию хотел лишить его
должности без вины; в описываемое время Александр Невский настоял на том,
чтоб посадник Анания лишен был должности; брат Невского Ярослав требовал,
чтоб трое бояр были лишены должности; новгородцы упросили его простить этим
людям и удовольствоваться тем, что должность тысяцкого отдана была по его
воле человеку, ему преданному. От начала XV века дошло до нас иностранное
известие (Ланноа), что посадники и тысяцкие менялись ежегодно. Мы видим, что
великие князья посылают в Новгород своих наместников; какое же было значение
этих лиц? Под 1342 годом летописец указывает нам наместника великокняжеского
Бориса, который вместе с владыкою Василием примирил враждующие стороны; под
1375 годом встречаем другое известие о наместнике: новгородцы, желая
упросить владыку Алексея, чтоб он не оставлял епископии, стали вечем на
дворе Ярослава и послали с челобитьем к владыке с веча наместника
великокняжеского Ивана Прокшинича, посадника, тысяцкого и других многих бояр
и добрых мужей; здесь, как и следует ожидать, наместник занимает место выше
городских сановников. В описываемое время, когда попадаются известия о
довольно значительных войнах новгородцев с шведами, ливонскими немцами,
Литвою, войнах, которые объявлялись формально и оканчивались мирными
договорами, можно усмотреть степень участия князя или наместника его во
внешних сношениях, в решениях относительно войны и мира. Под 1242 годом
встречаем известие, что после Ледового побоища немцы прислали в Новгород за
миром с поклоном, без князя (Александра), и мир был заключен. Под 1256 годом
встречаем любопытное известие, что Александр Невский выступил в поход с
своими полками и новгородскими, причем новгородцы не знали, куда, на какой
народ князь идет,- знак, что Александр не объявлял на вече о походе, не
спрашивал согласия граждан на него. Ореховский договор со шведами,
заключенный в 1323 году, начинается так: "Я, князь великий Юрий, с
посадником Варфоломеем, тысяцким Аврамом и со всем Новгородом докончал с
братом моим, свейским королем". Во времена московских князей, предоставивших
Новгород самому себе, дававших литовским князьям право показнить
новгородцев, если они сгрубят им, в это время, разумеется, вече получило
большую свободу в определении своих внешних отношений: так, видим, что когда
шведский король Магнус прислал в Новгород с требованием принять католицизм,
грозя в противном случае войною, то в совещании по этому случаю видим
владыку посадника, тысяцкого и всех новгородцев - о наместнике
великокняжеском не упомянуто; а при заключении договора с князем Михаилом
Александровичем тверским новгородцы вносят условие, чтобы великий князь без
новгородского слова не замышлял войны. Но при этом князь не терял своего
участия во внешних сношениях: в 1420 году Орден прислал послов в Новгород с
предложением назначить съезд для мирных переговоров. В это время в Новгороде
жил князь Константин Димитриевич, рассорившийся с братом, великим князем
Василием; новгородцы приняли его в честь, дали ему пригороды, бывшие прежде
за литовскими князьями, кроме того, по всей волости Новгородской сбор
пошлины, называемой коробейщиною, но в то же время в Новгороде находился и
наместник великого князя Василия, князь Федор Патрикеевич, и вот, по словам
летописца, немецкие послы условились с князем Константином и со всем Великим
Новгородом, что быть на съезд самому магистру, а князю Константину и
новгородцам послать своих бояр, вследствие чего были посланы на съезд
наместник великокняжеский князь Федор Патрикеевич, боярин князя Константина
- Андрей Константинович, двое посадников и трое бояр новгородских. Наконец,
из дошедших до нас договорных грамот новгородцев с Любеком и Готским берегом
одна, относящаяся к концу XIII или началу XIV века, написана от имени
великого князя Андрея, посадника, тысяцкого и всего Новгорода; в ней
сказано, что гости будут на божиих руках, княжеских и всего Новгорода;
другая грамота, относящаяся ко второй половине XIV века, половине
московской, или наместнической, написана от имени архиепископа, посадника,
тысяцкого и всего Новгорода.
Из двенадцати смут в Новгороде, о которых упоминает летописец в период
от 1054 до 1228 года, только две не были в связи с княжескими переменами:
восстание концов вследствие бегства Матея Душильчевича в 1218 году и
восстание на владыку Арсения в 1228 году. В период от 1228 до 1462 года
летописец упоминает 21 раз о смутах, из которых только четыре были в связи с
княжескими отношениями. Большею частию новгородцы восстают на своих
сановников, причем нельзя не усмотреть борьбы двух сторон, стороны лучших и
стороны меньших людей. Мы видели, что и в период от 1054 до 1228 года
посадники избирались обыкновенно из одного известного круга знатных фамилий;
если при избрании в другие должности следовали тому же обычаю, то легко
понять, какое значение должны были получить знатные фамилии, какие общие
цели должны были они преследовать и какие волнения в городе должна была
производить вражда некоторых из них друг с другом. Мы видели, к каким
явлениям повела распря Степана Твердиславича с Водовиком в 1230 году; в 1255
г. лучшие люди составляют совет - побить меньших и ввести князя на своей
воле; на разделение интересов обеих сторон летописец указывает также в
известии о наложении дани татарской; то же самое видим и в смуте 1418 года.
Но здесь рождается вопрос о происхождении бояр новгородских: было ли это
название наследственным в некоторых фамилия или нет? Известно, что в нашей
древней истории никогда и нигде боярское звание не было наследственным;
боярами назывались старшие члены дружины, думцы, советники князя, который
возводил в это звание, давал это значение или сыновьям своих старых бояр и
дружинников вообще смотря по мере их достоинства, или людям, вновь
вступающим в дружину смотря опять по достоинству и по разным другим
условиям: разумеется, происхождение от знаменитого и любимого князем боярина
давало его сыну большее право и легкость к достижению того же звания; но в
случае нужды и детские могли стать боярами, как обещал сделать князь
Владимир Мстиславич при известном случае. Но мы должны строго различать в
источниках название боярина в значении старшего члена дружины, название,
употребляющееся в противоположность с названиями других младших членов
дружины, и то же самое название, употребленное в общем смысле, в смысле
знатных, больших людей, в смысле дружины вообще, с противоположением ей
всего остального народонаселения, людей простых, черных. Так, и в
Новгородской летописи название бояр употребляется в общем смысле знатных
людей, вячших, в противоположность меньшим, простым. Под именем бояр, или
больших, вячших людей, в Новгороде разумеются все правительственные лица,
как отправляющие свою должность, так и старые, члены всех тех знатных
фамилий, которые успели сосредоточить в своем кругу правительственные
должности. Сын посадника имел важное значение, как сын посадника, как сын
при этом знаменитого, могущественного по своему влиянию человека, и
вследствие этого принадлежал к числу больших, знатных людей, бояр; назывался
боярином в отличие от обыкновенного, простого человека, а не потому он
назывался так, что имел особый сан боярина или принадлежал к сословию бояр.
Татары, боясь волнения народного в Новгороде, просят князя Александра, чтоб
он приставил к ним сторожей, и князь велит стеречь их сыну посадничьему и
всем детям боярским; потом, по смерти Александра Невского, новгородцы
послали за братом его Ярославом сына посадничьего и лучших бояр.
Слово бояре в общем значении лучших, знатных людей, противополагаемых
простым людям, употребляется не в одной Новгородской, но и во всех других
летописях; понятно, что в других княжествах под именем бояр обыкновенно
члены дружины противополагаются всему остальному народонаселению. Так, под
1315 годом летописец говорит, что князь Афанасий Данилович пошел из
Новгорода в Торжок с новгородскими боярами без черных людей, при описании
усобиц в Твери говорится, что тяжко было боярам и слугам, тяжко было и
черным людям. О Димитрии Донском сказано, что он, желая предупредить Михаила
тверского, привел по всем городам к присяге бояр и черных людей. При
описании Раковорской битвы новгородский летописец говорит, что много пало
добрых бояр, а иных черных людей без числа.
Встречается и старинное название люди в значении простых, черных людей
и в противоположность знатным, боярам, дружине вообще; так, говорится, что
тверской князь Михаил Александрович, пожегши Дмитровские посады, волости и
села, бояр и людей привел пленными в Тверь, а в Волынской летописи встречаем
название простых людей в противоположность боярам. Наконец, в
противоположность дружине все остальное народонаселение носит название
земских людей. Таким образом, в противоположность князьям все не князья были
смерды, черные люди; в противоположность боярам и дружине вообще все
остальное народонаселение также носило название простых, черных людей; из
этого народонаселения будут выделяться новые высшие разряды, или сословия, и
все остальные низшие в отношении к этим новым разрядам будут называться
также черными людьми. Так, в Новгороде при подробном перечислении слоев
городового народонаселения после бояр встречаем житых людей, значительных по
своему богатству, людей, которые, не принадлежа к городовой аристократии, к
лицам и фамилиям правительственным, не принадлежали также и к купцам, ибо не
занимались торговлею. За житыми людьми, или мужами, следуют купцы и,
наконец, черные люди; под 1398 годом летописец говорит, что ко владыке
новгородскому пришли бить челом посадники, бояре, дети боярские, житые люди
и купеческие дети; иногда житые люди помещаются после купцов. Те же самые
части городового населения, кроме житых людей, видим и во всех других
городах Северо-Восточной Руси: когда князь Юрий Ярославич обновил запустелый
Муром и поставил в нем свой двор, то ему подражали в этом бояре, вельможи,
купцы и черные люди. В Москве купцы уже разделяются на гостей и суконников;
московские князья в договорах своих условливаются обыкновенно гостей,
суконников и городских людей блюсти вместе и в службу их не принимать.
Последнее условие объясняется тем, что гости, суконники и вообще городские
люди были люди данные, или тяглые, и позволение переходить им в дружину
лишало бы князей главного источника доходов, лишало бы их средств платить
выход в Орду. После, в XVII веке, мы увидим, какой страшный ущерб в
московских финансах был произведен стремлением тяглых городских людей выйти
из податного состояния вступлением в службу или зависимость от духовенства,
бояр и служилых людей и какие сильные меры употребляло правительство для
воспрепятствования этому выходу. То же самое побуждение заставляло князей и
в описываемое время условливаться не принимать в службу данных людей, ни
купцов, ни черных людей, ни численных, или числяков, и земель их не
покупать; если же кто купил подобные земли, то прежние владельцы должны
выкупить их, если могут, если же не будут в состоянии выкупить, то покупщики
должны потянуть к черным людям; если же не захотят тянуть, то лишаются своих
земель, которые даром переходят к черным людям,- распоряжение, тождественное
с позднейшими распоряжениями, по которым беломестцам, людям нетяглым,
запрещалось покупать земли тяглых людей. То же самое побуждение заставляло
московских князей условливаться не держать в Москве закладней и не покупать
человека с двором; князья обязываются также не покупать земель ордынцев и
делюев, которые должны знать свою службу, как было прежде, при отцах. Под
именем делюев разумеются всякого рода ремесленные и промышленные люди,
поселенные на княжих землях; ордынцами же называются пленники, выкупленные
князьями в Орде и поселенные также на княжих землях.
Городское тяглое население по-прежнему разделялось на сотни: новгородцы
говорят в своих грамотах, что купец должен тянуть в свое сто, а смерд в свой
погост; здесь под смердом разумеется сельский житель. Московские князья в
своих договорах говорят о черных людях, которые тянут к сотникам; иногда же
говорят о черных людях, которые тянут к становщику: и здесь надобно, думаем,
понимать так, что в первом случае говорится о городских людях, а во втором -
о сельских.
Сотник, или сотский, удерживает прежнее значительное положение свое в
Новгороде; в начале договорных грамот с князьями говорится, что шлется князю
благословение от владыки, поклон от посадника, тысяцкого и всех сотских. Но
если купцы и вообще горожане тянули к своим сотским, то сотские должны были
тянуть к тысяцкому; великий князь в договорах с удельными выговаривает, чтоб
московская рать по-прежнему выступала в поход под его воеводою и чтоб князья
не принимали к себе никого из этой рати; последнее условие показывает нам,
что эта рать состояла из горожан; мы знаем также, что имя воеводы давалось
преимущественно тысяцкому. Кроме собственных горожан, тянувших в городские
сотни, могли жить в городе на своих дворах холопи и сельчане княжеские: так,
Димитрий Донской условливается с Владимиром Андреевичем серпуховским послать
в город (Москву) своих наместников, которые должны очистить холопей их и
сельчан; от этого происходило, что в Москве находились дворы, которые тянули
к селам.
На вятское устройство могут указать нам только первые строки послания
митрополита Ионы, который обращается к троим воеводам земским, ко всем
ватаманам, подвойским, боярам, купцам, житым людям и ко всему христианству.
В городовом быту Юго-Западной Руси до литовского владычества самым
замечательным явлением был приплыв чуждого народонаселения - немцев, жидов,
армян. Под 1259 годом волынский летописец сообщает нам любопытное известие о
построении и населении города Холма: однажды князь Даниил Романович,
охотясь, увидел красивое и лесное место на горе, окруженной равниною
(полем): место ему полюбилось, и он построил сперва на нем маленькую
крепость, а потом другую, большую и начал призывать отовсюду немцев и
русских, иноязычников и поляков, и набежало много всяких ремесленников от
татар: седельники, лучники, тулники, кузнецы, медники, серебряники, закипела
жизнь, и наполнились дворами окрестности города (крепости), поле и села.
Князь Мстислав Данилович для выслушания завещания брата своего Владимира
Васильевича созывает во Владимире Волынском горожан (местичей) - русских и
немцев; на похоронах Владимировых плакали немцы, сурожцы и жиды. Во время
литовского владычества жиды получили большие льготы; по грамоте Витовтовой,
данной в 1388 году, за убийство, нанесение раны, побоев жиду виноватый
отвечает так же, как за убийство, раны, побои, нанесенные шляхтичу; если
христианин разгонит жидовское собрание, то наказывается по обычаю земскому и
все его имущество отбирается в казну; за оскорбление, нанесенное школе
жидовской, виноватый платит великокняжескому старосте два фунта перцу. Жида
можно заставить присягнуть на десяти заповедях только при важном иске, где
дело идет не меньше как о 50 гривнах литого серебра; в других же случаях жид
присягает перед школою, у дверей. Жида-заимодавца нельзя заставить выдать
заклад в субботу. Если христианин обвинит жида в убийстве христианского
младенца, то преступление должно быть засвидетельствовано тремя христианами
и тремя жидами добрыми; если же свидетели объявят его невинным, то
обвинитель должен потерпеть то же наказание, какое предстояло обвиненному.
Во время литовского владычества города русские стали получать право
немецкое, магдебургское. Ставши королем польским, Ягайло немедленно, в 1387
году, дал Вильне магдебургское право; великий князь Сигизмунд Кейстутович в
1432 году подтвердил это пожалование грамотою на русском языке: вследствие
этого жители Вильны, как римской, так и русской веры, высвобождались из-под
ведомства воевод, судей и всяких чиновников великокняжеских и во всех делах
расправлялись перед своим войтом. От того же Сигизмунда жители Вильны, как
ляхи, так и русы, получили право безмытной торговли по всему княжеству
Литовскому, весчую и другие пошлины в своем городе, а великий князь Казимир
Ягайлович освободил их от обязанности доставлять подводы. В привилегии
короля Казимира, данной литовским землям в 1457 году, городские жители
сравнены в правах с князьями, панами и боярами, кроме права выезжать за
границу и кроме управы над подвластными людьми. Старый Полоцк, имевший
одинакий быт с Новгородом Великим, сохраняет этот быт или по крайней мере
очень заметные следы его и при князьях литовских. Так, видим, что он
заключает договоры с Ригою, с магистром ливонским и привешивает к этим
договорам свою печать. Король Казимир в своей уставной грамоте Полоцку
говорит:
"Приказываем, чтобы бояре, мещане, дворяне городские и все поспольство
жили в согласии и дела бы наши городские делали все вместе согласно, по
старине, а сходились бы все на том месте, где прежде издавна сходились; и
без бояр мещанам, дворянам и черни сеймов не собирать". Для сбора денег на
короля устроен был в Полоцке ящик за четырьмя ключами: ключ боярский, ключ
мещанский, ключ дворянский и ключ поспольский; для хранения ключей
избирались из всех этих сословий по два человека добрых, годных и верных,
которые один без другого ящика не отпирали.
Кто были эти дворяне? Без сомнения, служня прежних полоцких князей.
Внешний вид русского города не разнился от внешнего вида его в прежде
описанное время. В Москве явилась каменная крепость (кремль) только в
княжение Димитрия Донского; мы видели, как во время Тохтамышева нашествия
москвичи хвалились, что у них город каменный, твердый и ворота железные. В
1394 году задумали в Москве копать ров от Кучкова поля в Москву-реку: много
было людям убытка, говорит летописец, много хором разметали, много трудились
- и ничего не сделали. Через пять лет после заложения московского кремля
заложен был и каменный кремль нижегородский. Заложение обширной крепости в
Твери летописец приписывает еще св.
Михаилу Ярославичу; но под 1368 годом встречаем известие, что в Твери
срубили деревянную крепость и глиною помазали; потом князь Михаил
Александрович велел около крепостного вала выкопать ров и вал засыпать от
Волги до Тмаки, а в 1394 году тот же князь велел рушить обветшалую стену и
тут же рубить брусьем. Как видно, кремль Донского был единственною каменною
крепостью во всем Московском княжестве; в Серпухове князь Владимир Андреевич
построил крепость дубовую.
Гораздо более известий о городских постройках встречаем в летописях
новгородских и псковских: в 1302 году заложена была в. Новгороде каменная
крепость; в 1331 владыка Василий заложил город каменный от Владимирской
церкви до Богородичной и от Богородичной до Борисоглебской, и в два года
строение было окончено; а юрьевский архимандрит Лаврентий поставил стены
около своего монастыря в сорок сажен, с заборалами; в 1334 году владыка
покрыл свой каменный город, а в следующем году заложил острог каменный от
Ильинской церкви к Павловской. В 1372 году выкопали ров около Людина конца,
Загородья и Неревского конца; в 1383 выкопали ров около Софийской стороны, к
старому валу; в 1387 сделали вал около Торговой стороны. В 1400 владыка
Иоанн заложил каменный детинец. Иностранному путешественнику Ланноа (в
начале XV века) Новгород показался удивительно огромным, но дурно
укрепленным; Псков, по его отзыву, укреплен был гораздо лучше.
Действительно, мы часто встречаем известия о городовых постройках в Пскове:
в 1309 году здесь заложена была стена плитяная от Петропавловской церкви к
Великой-реке; в 1374 году псковичи заложили четвертую стену плитяную от реки
Псковы до Великой, подле старой стенки, которая была с дубом немного выше
человеческого роста, а через год поставили два костра каменных на торгу; в
1387 году поставили три каменных костра у новой стены на приступе; в 1394
выстроили перши, или перси; в 1397 четыре костра каменных; в 1399 заложена
новая стена с тремя кострами; в следующем году поставлены два новых костра,
а в 1401 году пристроили новую стену к старой подле реки Великой; в 1404
заложили новую стену каменную подле реки Псковы и старой стены, толще и выше
последней, и покрыли ее; в 1407 выстроили стену против персей от гребли
сторожевой избы толще и выше; в 1417 наняли мастеров, выстроили стену и
поставили костер: в Петров пост кончили строение, а в Успенский оно упало; в
1420 поставили новый костер и выстроены были новые перши: строили их 200
человек, которые взяли у Пскова за работу 1000 рублей, да тем, которые плиту
обжигали, дали 200 рублей; но через три года строение распалось. В 1452 году
урядили новую стену у першей и в ней 5 погребов; в 1458 надделали над старою
стеною новую и дали за это мастерам полтораста рублей. Кроме самих Новгорода
и Пскова в их волости видим и несколько других каменных городов: Копорье,
Орешек, Ямский город, Порхов, Изборск, Гдов; как легко и скоро строили
деревянные крепости, видно из известия под 1414 годом, что псковичи
поставили город Коложе в две недели; деревянную московскую крепость Калиты
начали рубить (строить) в ноябре и кончили в начале весны следующего 1338
года.
В Новгороде от 1228 до 1462 года было выстроено не менее 150 церквей,
включая монастырские и исключая поставленные на месте старых, обветшалых; из
этого числа не менее 100 каменных; в период предшествовавший, как мы видели,
было построено около 70 церквей, и так как число церквей, построенных при
св. Владимире и Ярославе I, нельзя простирать далеко за 20, то число всех
церквей новгородских в половине XV века можно полагать около 230; любопытно,
что в продолжение первых 42 лет - от 1228 до 1270 года - летописец упоминает
о построении только двух церквей в Новгороде. Во Пскове в описываемое время
построено было 35 церквей, из них 23 каменные, две деревянные и о десяти
неизвестно. В Москве летописец упоминает о построении только пятнадцати
каменных церквей: из этого видно, как отстал главный город Северо-Восточной
Руси от Новгорода и даже от Пскова; о количестве церквей московских в
половине XIV века можно судить по известию о пожаре 1342 года: сказано, что
погорел город Москва весь и церквей сгорело 18. В Нижнем Новгороде в конце
XIV века было 32 церкви. Упоминаются мостовые в Пскове:
например, в 1308 году посадник Борис замыслил помостить торговище, и
помостили, и было всем людям хорошо, заключает летописец; в 1397 году снова
помостили торговище; но мы видим, что от Пскова или Новгорода никак нельзя
заключать к другим городам, да и во Пскове мостили только торговую площадь,
где было беспрерывное стечение народа, для которого, разумеется, было
хорошо, когда он не был принужден стоять по колена в грязи. Эта мостовая
была, разумеется, деревянная, ибо каменной не было здесь и в XVII веке. В
Новгородской и Псковской летописях находим известие о построении мостов с
некоторыми подробностями:
например, в 1435 году наняли псковичи наймитов сорок человек строить
новый мост на реке Пскове; балки должны были доставить наймиты сами, а
рилини, городни и дубья были псковские; наймитам заплачено было 70 рублей; в
1456 году намостили мост большой через реку Пскову и дали мастерам 60
рублей, да потом еще прибавили 20. Из городских частей упоминаются в
Новгороде концы, улицы, полуулицы, улки.
Что касается до внешнего вида юго-западных русских городов, то мы знаем
отзыв венгерского короля о Владимире Волынском, что такого города не находил
он и в немецких землях; городские стены и на юге, как на севере,
утверждались пороками и самострелами. В Холме при Данииле Романовиче среди
города была построена башня высокая, с которой можно было стрелять по
окрестностям, основание ее было каменное, вышиною 15 локтей, а сама была
построена из тесаного дерева и выбелена, как сыр, светилась на все стороны;
подле нее находился колодезь, глубиною в 35 сажен. В поприще от города
находился столп каменный, а на нем орел каменный изваян, высота камню 10
локтей, с головами же и подножками -12.0 князе Владимире Васильковиче
летописец говорит, что он много городов срубил; между прочим, в Каменце
поставил столп каменный, вышиною в 17 сажен, так что все удивлялись, смотря
на него. Столица великого княжества Литовского, Вильна, в начале XV века
состояла из дурных деревянных домов, имела деревянную крепость и несколько
кирпичных церквей.
Так как и в описываемое время, кроме стен и церквей, остальное строение
в русских городах было почти исключительно деревянное, то и теперь пожары
должны были свирепствовать по-прежнему. О московских пожарах летопись
упоминает в первый раз под 1330 годом; в 1335 году Москва погорела вместе с
некоторыми другими городами; в 1337 был новый большой пожар, причем сгорело
18 церквей; после пожара пошел сильный дождь, и что было вынесено в погреба
и на площади, то все потонуло. В 1342 подобный же пожар; в 1357 Москва
сгорела вся с 13 церквами; в 1364 году загорелась Москва во время сильной
засухи и зноя, поднялась буря и разметала огонь повсюду; этот пожар,
начавшийся от церкви Всех святых, слыл большим; в 1388 сгорела почти вся
Москва; в 1389 сгорело в Москве несколько тысяч дворов; подобный же пожар в
1395 году; потом упоминается о пожаре в Москве в 1413, 1414, 1415, в 1422,
1441; в 1445 знаменитый пожар после Суздальского бою; в 1453 выгорел весь
кремль; в 1458 сгорело около трети города. Таким образом, в 130 лет 17
больших пожаров - по одному на 7 лет. В Новгороде в 1231 году сгорел весь
Славенский конец; пожар был так лют, говорит летописец, что огонь ходил по
воде через Волхов; в 1252 году опять погорело Славно; в 1261 сгорело 80
дворов; в 1267 сгорел конец Неревский, причем много товара погорело на
Волхове в лодьях, все сгорело в один час, и многие от того разбогатели, а
другие многие обнищали; в 1275 погорел торг с семью деревянными церквами,
четыре каменные сгорели да пятая немецкая; в 1299 году ночью загорелось на
Варяжской улице, поднялась буря, из Немецкого двора перекинуло на Неревский
конец, занялся большой мост, и была великая пагуба: на Торговой стороне
сгорело 12 церквей, в Неревском конце - 10. В 1311 году было три сильных
пожара: сгорело 9 церквей деревянных, 46 обгорело; потом упоминается сильный
пожар под 1326 годом; такой же - под 1329, 1339; в 1340 году упоминается об
одном из самых лютых пожаров: между прочим, погорел владычный двор и церковь
св. Софии, из которой не успели вынести всех икон; большой мост сгорел весь
по самую воду; всех церквей сгорело 43, по другим известиям - 50, а людей
погибло 70 человек; по иным известиям, сгорело 48 церквей деревянных и упало
три каменные. В 1342 году, во время большого пожара, сгорело три церкви и
много зла случилось; люди не смели жить в городе, перебрались на поле, а
иные жили по берегу в судах, весь город был в движении, бегали больше
недели, наконец, владыка с духовенством замыслили пост и ходили со крестами
по монастырям и церквам. В 1347 году погорело шесть улиц; в 1348 два пожара:
во второй горело на пяти улицах, сгорели 4 деревянные церкви; в 1360 погорел
Подол с Гончарским концом, причем сгорело семь деревянных церквей; в 1368
году был пожар злой, по выражению летописца: погорел весь детинец, владычный
двор, церковь св. Софии сгорела, часть Неревского конца и Плотницкий конец
весь, а в следующем году погорел конец Славенский; через год новый пожар:
погорел весь Подол и некоторые другие части города; в 1377 году сгорело семь
церквей деревянных и сгорели три каменные; в 1379 сгорело 8 улиц и 12
церквей; в 1384 был пожар в Неревском конце, сгорело две церкви; в следующем
году сгорело два конца - Плотницкий и Славенский, весь торг; каменных
церквей сгорело 25, деревянных 6; начался пожар в середу утром, горело весь
день и ночь и в четверг все утро, людей сгорело 70 человек. В 1386 году
сгорел конец Никитиной улицы; в 1388 году погорела Торговая сторона: сгорело
24. церкви и погибло 75 человек. В 1391 сгорело 8 деревянных церквей, по
другим известиям - 15, сгорело 3 каменные, по другим известиям - семь, людей
погибло 14 человек; в том же месяце погорел весь Людин конец с семью
деревянными церквами и четырьмя каменными; в 1394 погорел владычный двор с
околотком, сгорело 2 церкви деревянные и 8 каменных сгорело; в 1397 погорел
берег; в 1399 был пожар в Плотницком конце, Славенский сгорел кесь, сгорело
22 каменные церкви, сгорела одна деревянная; в 1403 году опять погорела
часть Плотницкого конца, а Славенский сгорел весь, причем сгорело 15
каменных церквей, по другим известиям, каменных - 7, а деревянных - две; в
1405 - два пожара: на Яневой улице сгорело 15 дворов, потом погорел Людин
конец, часть Прусской улицы, часть детинца, сгорело 5 деревянных церквей и
одна каменная, сгорело каменных 12, причем погибло 30 человек; в 1406
погорел княжой двор, а в следующем году погорел Неревский конец, сгорело 12
церквей каменных, и в том числе св. Софии, сгорело 6 деревянных; в 1414
погорел Неревский конец, пять деревянных церквей сгорело, 8 каменных
сгорело; в 1419 погорело два конца - Славенский и Плотницкий с 24 церквами;
в 1424 погорела Торговая сторона и Людин конец весь; в 1434 погорели два
конца; в 1442 было три сильных пожара в одном месяце. Таким образом, в
Новгороде в описываемое время приходилось по одному сильному пожару на 5
лет. Под 1391 годом встречаем в летописи известие о средстве, которое
придумали новгородцы для предупреждения пожаров: после большого пожара,
бывшего в этом году, они взяли у св. Софии с полатей десять тысяч серебра,
скопленных владыкою Алексеем, и разделили по 1000 рублей на каждый конец: на
эти деньги поставили костры каменные по обе стороны острога у всякой улицы.
Во Пскове упоминается десять больших пожаров, в Твери - семь, два-в
Смоленске, два - в Торжке и по одному - в Нижнем, Старице, Ростове, Коломне,
Муроме, Корельском городке, Орешке, Молвотичах. Что касается народонаселения
городов, то под 1230 годом говорится, что в Смоленске погибло от мору 32000
человек; в Новгороде в 1390 году, по одному иностранному известию (Кранца),
погибло от мору 80000 человек; в Москве во время Тохтамышева взятия, по
одним известиям, погибло 24000 человек, по другим - вдвое меньше.
Земельные участки, принадлежащие к городу, назывались его волостями, а
совокупность всех этих участков называлась уездом, название уезда происходит
от способа, или обряда, размежевания, который назывался разъездом, межевщик
- разъезжиком, или заездником, межевать - разъезжать, следовательно, все,
что было приписано, примежевано к известному месту, было к нему уехано, или
заехано, составляло его уезд, что было отписано, не принадлежало к нему,
было отъехано, составляло волости отъездные. Но уездом называлась не одна
совокупность мест, волостей, принадлежавших городу: такое же название могла
носить и совокупность мест или земель, принадлежавших к известному селу, и
действительно, мы встречаем село с уездом. В правительственном отношении
уезд разделялся на волости, волости на станы, станы на околицы; населенные
места в уезде носили различные названия: встречаем городки, слободы,
слободки, села, селца, деревни, починки села, новоселки, встречаем села,
принадлежащие к слободкам, села в слободах, деревни, принадлежащие к селам,
к починкам. Известно, как обширна была волость Новгорода Великого; по давно
утвердившемуся в нашей науке мнению, Новгородские волости исстари делились
на пять больших частей, или пятин, которые соответствовали разделению
Новгорода на пять концов, так что жители каждой пятины ведались у старосты
того городского конца, к которому их пятина принадлежала. Об этом прямо и
ясно говорит Герберштейн; из русских источников, в житии св. Саввы
Вишерского читаем, что преподобный, имея нужду в земле для построения
монастыря, посылал для испрошения этой земли в Славенский конец. Сохранились
даже в списках и грамоты, данные правлением конца Вишерскому монастырю на
земли, концу принадлежавшие. Здесь могут возразить, что в означенных
грамотах дело идет не о пятинных отношениях к концу, а просто о землях,
находившихся недалеко от Новгорода (в 7 верстах) и принадлежавших
Славенскому концу. Но известно, что области пятин, как, например, Обонежской
(в которой находились Вишерские земли), начинались непосредственно от
Новгорода, что в Обонежской пятине были погосты, находившиеся еще ближе к
Новгороду, чем Вишерские земли, например Деревяницкий, Волотовский.
И в описываемое время видим, что князья и вообще землевладельцы
стараются увеличивать народонаселение льготами, которые они дают пришлым
людям: в княжение Димитрия Донского какой-то Евсейка вздумал переселиться из
Торжка в великокняжескую вотчину, на Кострому, и великий князь освободил его
от всех податей, кроме оброка по 5 куниц на год; кроме того, приказал его
блюсти дяде своему Василию тысяцкому. При уступке земельного участка
монастырю или какому-нибудь частному лицу князья обыкновенно помещают в
своих жалованных грамотах то условие, что если землевладелец населит данный
участок, то население освобождается на несколько лет от всех податей или
тягостей, причем различаются два случая: если землевладелец перезовет на
свой участок прежде живших на нем людей, старожилцев, или перезовет выходцев
из других княжеств, инокняженцев: для последних льгот было больше, давалась
им свобода от всех податей на двойное количество лет в сравнении с первыми,
обыкновенно на десять лет вместо пяти; в случае успешного заселения данного
участка землевладелец получал новые льготы, новые награды; так, например,
монахи Кириллова монастыря за то, что полученную ими пустошь распахали,
людей собрали, селце и деревни нарядили, получили от великого князя Василия
Васильевича льготу: никому из чиновников не велено было ездить на это селце
и деревни и останавливаться в них, брать кормы, проводников, подводы.
Условия, на которых пришлые люди поселялись на пустых участках, разумеется,
зависели от взаимного соглашения их с землевладельцами: они могли
обрабатывать землю за известную плату от владельца, по найму, и назывались
наймитами, могли пользоваться землею, уплачивая владельцу ее половину
собираемых произведений, и потому назывались половниками, треть произведений
- почему назывались третниками, крестьянин, занявший при поселении деньги у
землевладельца, назывался серебряником, наконец, встречаем название рядовых
людей - от какого-нибудь, нам неизвестного, ряда, или договора. Мы видим из
княжеских грамот, что эти люди переходили с одной земли на другую, из одного
княжества в другое, перезывались; понятно, что самые льготы, которые они
получали при заселении пустых участков, побуждали их к переходам: ибо, живя
на одном месте, по истечении известного срока, например десяти лет, они
лишались льгот, и им выгодно было перейти на другое место, заселив которое
они получали опять льготы. Впрочем, видим уже ограничение произвольного
перехода сирот, или хрестьян (так называлось тогда сельское
народонаселение), определением срока для него: сирота мог оставлять землю,
отказываться, только осенью, по окончании полевых работ, именно за две
недели до Юрьева дня и неделю спустя после Юрьева дня осеннего, причем
серебряники должны были заплатить свое серебро. Потом видим запрещение
перехода или перезыва крестьян в виде льготы для известного землевладельца:
так, например, великий князь Василий Васильевич пожаловал игумена Троицкого
Сергиева монастыря и братию, запретив переход крестьянам-старожилцам из
монастырского села Присек и деревень, к нему принадлежащих. Дальнейшим
ограничением было запрещение землевладельцам, которых земли были освобождены
от общего княжеского суда и пошлин, принимать к себе тяглых волостных людей,
тянувших судом и пошлинами к князю, они должны были довольствоваться только
перезывом инокняженцев: так, Иоанн Калита запретил юрьевскому архимандриту
принимать на свои земли тяглых волоцких людей и выходцев из Московского
княжества; так, великий князь Василий Димитриевич постановил это условие при
позволении митрополиту Фотию купить деревню в волости Талше.
Наконец, иногда князь не только позволял известному землевладельцу не
отпускать от себя крестьян, но давал право возвращать и тех, которые прежде
вышли: так, великий князь Василий Васильевич дал это право игумену Троицкого
Сергиева монастыря относительно людей, вышедших из монастырских сел в
Углицком уезде. Что же касается до отношений переходного сельского
народонаселения к землевладельцам, то мы знаем, что некоторым из последних
князья жаловали право суда над поселенными на их землях людьми, кроме
душегубства и суда смесного; в последнем случае землевладельцы эти судили
вместе с наместниками и волостелями княжескими или их тиунами; иногда
жаловалось право суда, кроме душегубства, разбоя и татьбы с поличным.
Но подле этого переходного сельского народонаселения мы видим
народонаселение несвободное, принадлежащее землевладельцам; так, в
жалованных грамотах землевладельцам отличаются люди, купленные ими, от тех,
кого они перезовут, или старожилцы и пришлые люди отличаются от окупленных;
князья в своих договорах отличают холопей своих от сельчан, говорят о своих
бортниках и оброчниках купленных, о людях купленных, о людях деловых,
которых они прикупили или за вину взяли себе, о людях полных (рожденных в
холопстве), купленных грамотных (отдавшихся добровольно в холопство по
кабальным грамотам). Из зависимых людей упоминаются также закладни, или
закладники, которые на известных условиях заложились за Другого, так как
главным побуждением к закладничеству было желание освободиться от
повинностей, лежавших на свободном и самостоятельном человеке, то князья и
условливаются не держать закладней в городе (Москве). Таким образом, мы
должны отличать в описываемое время людей свободных и самостоятельных, людей
несамостоятельных (каковы были закладни) и, наконец, людей несвободных,
которые могли быть вечно или временно несвободны смотря по тому, родились ли
они в несвободном состоянии, были куплены, попались в плен или отдались
добровольно в холопство на ограниченное число лет. Для первых встречаем
название людей полных, челяди дерноватой, выражение: послать на отхожую -
значило освободить подобных людей. Замечательно, что вместо человек вольный
говорилось: "Человек великого князя". Что касается положения холопа, то
новгородцы в своих договорах требуют, чтобы донос холопа, или раба, на
господина не имел силы и чтобы судьи не судили холопа и половника без
господаря.
Говоря о разных слоях народонаселения в древней Руси, мы не можем
обойти вопроса о том: кто и как мог владеть земельною собственностию? Кроме
людей служилых и духовенства в числе землевладельцев видим и гостей: под
1371 годом находим известие, что в Нижнем Новгороде был гость Тарас Петров,
который выкупил из плена своею казною множество всяких чинов людей и купил
себе вотчину у великого князя, шесть сел за рекою Кудьмою. Но значение гостя
в летописи не определено: иногда гости употребляются вообще в смысле
торговых людей, купцов, иногда в значении лучших, богатейших купцов; в
новгородских памятниках гости не составляют особого разряда, везде видим
только купцов. Но естественно, что только богатейшие купцы, гости, могли
приобретать земельную собственность, ибо они одни только по своим средствам
могли, не оставляя торговли, заниматься и сельским хозяйством, тогда как
купцы незначительные не были в состоянии в одно время и торговать в лавке и
жить в селе. Кроме того, столкновение государственных интересов должно было
уже в описываемое время вести к тому, что купцам нельзя было владеть
земельною собственностию, ибо всякий землевладелец должен был служить
государству, а купец был человек данный, плативший в казну деньги с своего
промысла; если купец становился землевладельцем, то он относительно
государственных требований должен был совмещать в себе два характера:
человека служилого и человека данного; но понятно, что он не мог
удовлетворить вместе этим двум требованиям; мало того, мы видели, что по
финансовым требованиям он не мог бросить торга и перейти в служилые люди,
ибо князья клялись друг другу не принимать к себе в службу торговых людей.
Все землевладельцы необходимо должны были перейти в служилые люди, ибо
государство не хотело между служилыми и промышленными людьми признавать
никакого другого разряда: так, после, по Уложению, дети неслужилых отцов,
купившие вотчины, должны были записаться в царскую службу; в противном
случае вотчины отбирались у них в казну. Класса землевладельцев, живущих на
своих землях, не могло образоваться в описываемое время, ибо и теперь, как
прежде, продолжалась постоянная колонизация северо-восточных пространств,
постоянное переселение, брожение; земледельцу невыгодно было оставаться
долго на одном месте по самому качеству почвы на северо-востоке, которая
нигде не обещала продолжительного плодородия; чрез несколько времени после
первого занятия, после выжиги леса, требовала уже больших трудов, и
земледельцу выгодно было оставлять ее и переходить на новую почву. Кроме
того, во все продолжение древней русской истории мы видим стремление менее
богатых, менее значительных людей закладываться за людей более богатых,
более значительных, пользующихся особенными правами, чтобы под их
покровительством найти облегчение от повинностей и безопасность. Стремление
это мы видим и в других европейских государствах в средние века; оно
естественно в новорожденных обществах, при отсутствии безопасности, когда
правительство, законы еще не так сильны, чтоб дать покровительство,
безопасность всем членам общества. Таким образом, выгодно было земледельцам
переходить на земли богатых и знатных землевладельцев, архиереев,
монастырей, вельмож, ибо кроме вышеупомянутых льгот при первом поселении
поселенцы пользовались еще льготами, заключавшимися в разных правах, которые
имели те или другие землевладельцы, а главное - пользовались
покровительством сильных людей. При обращении внимания на отличительную
черту нашей древней истории, на колонизацию страны, легко решается вопрос о
том, как произошла поземельная собственность и различные ее виды. Как только
Северо-Восточная Русь выступает на историческую сцену, так мы видим в ней
сильную колонизацию, происходящую под покровительством князей; если бы мы
даже не имели определительных известий об этой колонизации, то мы необходимо
должны были бы предположить ее, ибо история застает Северо-Восточную Русь
финскою страной, а потом видим ее славянскою; следовательно, допустив даже,
что финское народонаселение не исчезало, но ославянивалось, мы должны
допустить сильную славянскую колонизацию. Но эта колонизация происходила не
в доисторические времена, когда "живяху кождо с родом своим на своих
местех"; она происходила на памяти истории, когда Северо-Восточная Русь
составляла уже определенную область, княжество, где владела известная линия
княжеская; следовательно, колонизация не могла происходить без ведома и
влияния известного правительства. Ростов Великий существовал до призвания
князей; ему принадлежала обширная, малонаселенная, но определенная область.
Для потомков первых насельников, городских и сельских, земля находится в
общем владении; на это указывает обычный способ владения землями,
принадлежавшими общинам городским и сельским. Но остаются обширные
ненаселенные пространства, никому не принадлежащие, т. е. принадлежащие
городу Ростову, а в Ростове находится высшее правительственное лицо, князь,
который управляет всею областью посредством своих чиновников, волостелей,
следовательно, никакая дальнейшая перемена, никакие новые права и отношения
не могут произойти без ведома, без распоряжения княжеского; положим, что
сначала князь распоряжается в области не без ведома и участия старшего
города, но, конечно, мы не имеем никакого права думать, чтобы после Андрея
Боголюбского и Всеволода III князья распоряжались чем бы то ни было с ведома
и согласия ростовцев. Прежде всего князья могли распоряжаться землею,
принадлежащею их волости, отдавая ее в полное владение членам своей дружины
с правом населять ее всякого рода людьми, вольными и невольными; могли
распоряжаться землею отдавая ее духовенству; наконец, могли продавать ее
богатым купцам, или гостям, подобным вышеупомянутому Тарасу Петрову, которые
имели возможность населить купленную землю,- вот разные виды происхождения
частной земельной собственности, вотчин. Но с одной стороны, мы видели, что
для жителей городов и сел существовала исконная привычка смотреть на земли,
принадлежавшие их городам и селам, как на общее достояние; земля
принадлежала общине, а не отдельным членам ее; когда же община потеряла свое
самостоятельное значение перед князем, то земля, естественно, стала
государевою; с другой стороны, земли оставалось все еще много; как частные
люди, землевладельцы старались населить принадлежавшие им участки, перезывая
к себе отовсюду земледельцев; так точно старалось и правительство о
населении остававшихся у него пустых земель. Являлись насельники,
земледельцы и принимались с радостию; но каким же образом они селились? Они
не покупали земель у правительства, ибо, во-первых, им не было никакой
выгоды покупать, когда они могли пользоваться землею без покупки и потом,
найдя землю неудобною, переселяться на новые места. Если подобные поселенцы
оставались долго на занятых ими участках, то, разумеется, эти участки
переходили к их детям безо всяких новых форм и сделок; но ясно, что как у
правительства, так и у насельников сохранялось вполне сознание, что занятые
последними земли не составляют их полной собственности, не суть их вотчины,
не пожалованы им за службу, не куплены ими, но уступлены только в
пользование, хотя правительству и выгодно, чтоб это пользование продолжалось
как можно долее, переходило из рода в род. Вот происхождение так называемых
черных, или государственных, земель. Что сказано о селах, то должно быть
применено и к городам, ибо города населялись точно так же, как села.
Известный промышленник селился в городе на отведенной ему от правительства
земле, ставил двор, оставлял эту землю и двор в наследство детям, передавал
их за деньги, продавал другому подобному себе лицу - правительство не
вступалось, лишь бы только эта черная земля не сделалась белою, не перешла
бы к кому-нибудь в виде полной частной собственности: отсюда все известные
распоряжения о непокупке земель черных людей, т. е. о непереводе
собственности государственной в частную.
Кроме повинностей, означенных выше в статье о доходах княжеских, в
описываемое время встречаем известия о других обязанностях сельского
народонаселения, например, об обязанностях город делать, двор княжой и
волостелин ставить, коня княжого кормить, сено косить, на охоту ходить по
приказанию ловчих княжеских (на медведя и на лося), давать корм, подводы и
проводников князю, воеводам, наместникам, волостелям тиунам и всякого рода
чиновникам и посланцам княжеским.
Кроме означенных слоев народонаселения в первый раз в описываемое
время, именно в конце первой половины XV века, встречаем название казаков
рязанских, которые пришли на помощь к рязанцам и москвичам против татарского
царевича Мустафы; они пришли вооруженные сулицами, рогатинами и саблями.
Мы видели старание князей умножать народонаселение в своих княжествах;
теперь обратим внимание на обстоятельства, препятствовавшие этому умножению,
на бедствия - политические (войны междоусобные и внешние) и физические
(голод, мор и другие). Мы видели на севере в описываемое время 90 усобиц, в
продолжение которых Владимирская область (с Переяславлем, Костромою и
Галичем) терпела 16 раз, Новгородская - 15, Московская - 14, Тверская - 13,
Смоленская, Рязанская и Двинская - по 9 раз, Северская и
Суздальско-Нижегородская - по 4, Ярославско-Ростовская - 3, Вятская - 2,
Псковская - 1; таким образом, Владимирская область, более других терпевшая
от усобиц, подвергалась опустошениям по одному разу почти в 15 лет,
относительно же всей Северной России придется по одной войне с лишком на два
года. Опустошениям от внешних врагов Новгородская область подвергалась 29
раз, Псковская - 24, Рязанская - 17, Московская - 14, Владимирская и
Нижегородская - по 11, Северская - 8, Смоленская и Тверская - по семи,
Ярославско-Ростовская - 4, Вятская - 1; следовательно, Новгородская область,
более других, по-видимому, терпевшая от внешних войн, подвергалась
неприятельским нашествиям по одному разу на 8 лет. Круглое число
неприятельских нашествий будет 133; из этого числа на долю татарских
опустошений приходится 48, считая все известия о тиранствах баскаков в
разных городах; приложив к числу опустошений от внешних врагов число
опустошений от усобиц, получим 232, следовательно, придется по опустошению
почти на каждый год. Но понятно, чго на этих одних цифрах нельзя основать
никаких выводов; так, например, Новгородская и Псковская области терпели
больше всех других от нашествий внешних врагов, и, несмотря на то, Новгород
и Псков оставались самыми богатыми городами во всей Северной России, ибо
Псков во все это время был только раз во власти врагов, которые, впрочем,
как видно, не причинили ему большого вреда: Новгород же ни разу не
доставался в руки неприятелю; большая часть нашествий немецких, шведских и
литовских, от которых терпели Новгород и Псков, ограничивались пограничными
волостями их и нисколько не могут идти в сравнение с нашествием Батыя, с
двукратным татарским опустошением во время усобиц между сыновьями Невского,
с опустошением Тверской области татарами и Калитою, с нашествием Тохтамыша,
Едигея. Также обманчивы приведенные цифры и относительно восточных областей;
так, например, цифры показывают что Московское княжество подвергалось
большим опустошениям, чем княжество Тверское; но рассмотрение других
обстоятельств, и именно когда и какого рода опустошениям подвергались оба
соперничествующие княжества, совершенно изменяет дело: Тверское княжество
подверглось страшному опустошению вконец от татар и Калиты при князе
Александре Михайловиче; потом, не успело оно оправиться от этого бедствия,
начинаются усобицы княжеские, заставляющие народ выселяться из родных
пределов в другие княжества, тогда как Москва не терпит опустошений от
внешних врагов от Калиты до Донского, а усобицы начинаются в ней только в
княжение Василия Васильевича, когда она уже воспользовалась временем отдыха
и взяла окончательно верх над всеми другими княжествами. Цифры показывают,
что более частым нападениям внешних врагов подвергались пограничные области
на юго-востоке и северо-западе - Рязанская, Новгородская и Псковская;
Рязанская - от татар, Новгородская и Псковская - от шведов, немцев и Литвы -
и числовое большинство остается на стороне северо-западных границ. Но мы
заметили, что нашествий шведских и немецких нельзя сравнить с татарскими; с
другой стороны, не должно преувеличивать и вреда, который Россия
претерпевала от татар; не должно забывать, что иго тяготело особенно только
в продолжение первых 25 лет, что уже в 1266 году летописец извещает об его
ослаблении, что уже в конце XIII века исчезают баскаки и князья сами
распоряжаются относительно выхода; что после татарских опустошений, которые
были следствием усобицы между сыновьями Невского, до опустошения Тверской
области татарами с Калитою и после этого вплоть до Тохтамышева нашествия, в
продолжение, следовательно, с лишком 50 лет, за исключением пограничных
княжеств Рязанского и Нижегородского, Северо-Восточная Россия не слыхала о
татарских нашествиях, а потом, кроме Тохтамышева, Едигеева и Улу-Махметова
нашествия, набеги касались только границ, и по-прежнему терпело от них
преимущественно княжество Рязанское. Вообще с цифрами в истории надобно
обходиться очень осторожно.
Обратимся к физическим бедствиям. Под 1230 годом летописец говорит о
голоде, свирепствовавшем во всей России, кроме Киева: в половине сентября
мороз побил весь хлеб в Новгородской области, и отсюда началось горе
большое, говорит летописец: начали покупать хлеб по 8 кун, кадь ржи - по 20
гривен, пшеницы - по 40 гривен, пшена - по 50, овса - по 13; разошелся весь
город наш и вся волость, и наполнились чужие города и страны братьями нашими
и сестрами; оставшиеся начали мереть: трупы лежали по улицам, младенцев
грызли псы; ели мох, сосну, кору липовую, лист разный; некоторые из черни
резали живых людей и ели, другие обрезывали мясо с трупов, иные ели лошадей,
собак, кошек; преступников казнили, вешали, жгли, но встало другое зло:
начали зажигать домы людей добрых, у которых чуяли рожь, и грабили имение
их; между родными не было жалости, сосед соседу не хотел отломить куска
хлеба; отцы и матери отдавали детей своих из хлеба в рабство купцам
иноземным; по улицам скорбь при виде трупов, лежащих без погребения, дома
тоска при виде детей, плачущих по хлебе или умирающих с голоду; цены
возвысились, наконец, до того, что четвертую часть кади ржи начали покупать
по гривне серебра. Архиепископ Спиридон поставил скудельницу и приставил
человека доброго и смиренного, именем Станил, возить в нее мертвецов на
лошади со всего города; Станил возил целый день беспрестанно и навозил 3030
трупов; скудельница наполнилась, поставили еще другую и наклали 3500 трупов.
Псковский летописец рассказывает об этом голоде у себя в тех же чертах; его
особенно поразило то, что в великий пост люди ели конину. "Написал бы еще
кой о чем похуже, да и так уже горько",- оканчивает он свой рассказ. В
Смоленске выстроено было четыре скудельницы, в которых было положено 32000
трупов. В 1251 году пошли дожди в Новгородской области, подмочили хлеб и
сено, осенью мороз побил хлеб; в 1291 году то же самое; в 1303 году там же
зима была теплая, не было снегу через всю зиму, и люди хлеба не добыли. В
1309 году был голод сильный и по всей Русской земле, потому что мышь поела
всякий хлеб. В 1331 году была большая дороговизна в Русской земле: это
голодное время слыло под названием рослой ржи.
В 1364 году с половины лета стояла мгла, зной был страшный, леса,
болота и земля горели, реки высохли; в следующем году то же самое, и отсюда
сильный голод.
Осенью 1370 года было снегу много, и хлеб пошел под снег; но зима была
теплая, весь снег сошел в самом начале великого поста, и хлеб был сжат в
великий пост; летом в солнце показались места черные, как гвозди, мгла была
такая, что на сажени нельзя было ничего перед собою видеть, люди
сталкивались лбами, птицы падали с воздуху людям на головы, звери
смешивались с людьми, медведи и волки бродили по селам, реки, болота, озера
высохли, леса горели, голод был сильный по всей земле. В 1373 году при
сильном зное не было ни капли дождя во все лето.
Летом 1407 года было сумрачно и дождливо, крылатый червь летел от
востока на запад, поел деревья и засушил их; в 1409 году множество людей
померло от голоду; в 1412 дороговизна в Нижнем Новгороде; в 1418 году снег
выпал 15 сентября, шел трое суток и покрыл землю на 4 пяди, пошли морозы; но
потом стало тепло, снег сошел, но хлеба сжали мало после снега, и начался
голод по всей Русской земле. В 1421 году свирепствовал голод в Новгороде и
по всей Русской земле, много людей померло с голоду, другие ушли в Литву,
иные померзли на дороге, потому что зима была очень холодна; в Москве оков
ржи покупали по полтора рубля, в Костроме - по два рубля, в Нижнем - по
шести; во Пскове тогда клети были полны хлеба от прежних лет, и вот пошли ко
Пскову новгородцы, корела, чудь, вожане, тверичи, москвичи, просто сказать,
пошел народ со всей Русской земли, и нашло его множество, стали покупать
рожь во Пскове, по волостям и пригородам и возить за рубеж, цены поднялись,
зобница ржи начала продаваться по 70 ногат, жита - по 50, овса - по 30,
вследствие чего псковичи запретили вывозить хлеб за рубеж, а нахожих людей
стали выгонять изо Пскова и изо всех волостей; иные разошлись, а которые
остались во Пскове, тех множество перемерло, и наклали их в одном Пскове
четыре скудельницы, а сколько погибло по пригородам и волостям - тем и числа
нет. Осенью 1429 года земля и леса горели, дым стлался по воздуху, с трудом
можно было видеть друг друга, от дыму умирала рыба и птица, рыба после того
пахла дымом два года; следствием такой погоды был голод сильный по всей
земле Русской; в 1436 году мороз побил хлеб в жатвенную пору, и была большая
дороговизна; зимою 1442 года лютые морозы много причинили зла людям и
животным; в 1444 году опять лютая зима и дороговизна сена; под 1446 годом
новгородский летописец говорит, что в его области хлеб был дорог не только
этого году, но в продолжение 10 лет, две коробьи по полтине, иногда больше,
иногда меньше, а иногда и вовсе негде купить; была скорбь сильная: только и
слышно было, что плач да рыдание по улицам и по торгу, многие от голоду
падали мертвые, дети перед родителями, отцы и матери перед детьми; многие
разошлись в Литву, к немцам, бусурманам и жидам, из хлеба отдавались в
рабство купцам.
О море долго не встречаем известий: под 1284 годом южный летописец
упоминает о сильном море на животных в Руси, Польше и у татар: лошади,
рогатый скот, овцы померли без остатка; северный летописец упоминает о море
на скот под 1298 годом; потом, под 1308 о море на людей; под 1318 - о море в
Твери; под 1341 - о море на рогатый скот в Новгороде; в Пскове же в этом
году был мор сильный на людей: негде стало погребать, где выкопают могилу
мужу или жене, там же положат и детей малых, голов семь или восемь в одном
гробе. Но это бедствие было только предвестником ужаснейших: наступила
страшная вторая половина XIV века. Еще под 1348 годом летописец упоминает о
море в Полоцке; в 1350 году заслышали о море в дальних странах; в 1351 году
начался мор во Пскове с таким признаком: харкнет человек кровью и на
четвертый день умирает; предвидя скорую смерть, мужчины и женщины шли в
монастыри и там умирали, постригшись; другие приготовлялись к смерти в домах
заботами о душах своих, отдавая имение свое церквам и монастырям, духовным
отцам и нищим; священники не успевали ходить за каждым мертвецом на дом, но
приказывали свозить всех на церковный двор, и за ночь к утру набиралось
трупов по тридцати и больше у каждой церкви, и всем было одно отпевание,
только молитву разрешительную читали каждому порознь и клали по три или по
пяти голов в один гроб; так было по всем церквам, и скоро стало негде
погребать, начали погребать подальше от церквей, наконец, отведены были под
кладбище пустые места совершенно вдалеке от церквей. Многие думали, что
никто уже не останется в живых, потому что если мор войдет в какой-либо род
или семью, то редко кто оставался в живых; если умиравшие отдавали кому
детей своих или имение, то и принимавшие скоро заболевали и умирали,
вследствие чего стали бояться принимать что-либо от умирающих и родные
начали бегать родных; зато некоторые великодушные, отбросивши всякий страх,
и чужих мертвецов погребали для спасения душ своих. Псковичи послали в
Новгород звать владыку Василия, чтобы приехал благословить их; владыка
приехал, обошел весь город с духовенством со крестами, мощами святых, весь
народ провожал кресты, взывая: "Господи помилуй!" Пробыв немного дней во
Пскове, владыка поехал назад здоровым, но на дороге, на реке Узе, занемог и
умер. Вслед за владыкою мор шел изо Пскова в Новгород: во Пскове
свирепствовал он с весны до зимы, в Новгороде - от Успеньева дня до весны
следующего года; единовременно с Новгородом мор свирепствовал в Смоленске,
Киеве, Чернигове, Суздале; в Глухове и Белозерске не осталось ни одного
человека; мы видели, что в 1353 году мор свирепствовал в Москве. В 1360 году
свирепствовал второй мор во Пскове с новым признаком: у кого выложатся
железа, тот скоро умирал; опять псковичи послали в Новгород звать к себе
владыку Алексея; тот приехал, благословил всех - от великого до убогого,
обошел весь город со крестами, отслужил три литургии, и мор начал
переставать. В 1363 году явился мор с низовьев Волги, начал свирепствовать в
Нижнем Новгороде, потом в Рязани, Коломне, Переяславле, Москве, Твери,
Владимире, Суздале, Дмитрове, Можайске, Волоке, Белоозере; пред началом
болезни человека как рогатиною ударит в лопатку, или под груди против
сердца, или между крыльцами, потом больной начинает харкать кровью,
почувствует сильный жар, за жаром следуют обильный пот, за потом дрожь - и
это последнее; болезнь продолжалась день, два, редко три; показывалась и
железа не одинаково: у иного на шее, у другого на стегне, под пазухою, под
скулою, за лопаткою; умирало в день человек по пятидесяти, по сту и больше;
бедствие продолжалось не один год, обходя разные города. Под 1373 годом
летописец упоминает о сильном море на людей и скотском падеже вследствие
жаров и бездождия. В 1375 упоминается о море в Киеве; в 1387 был сильный мор
в Смоленской области: из самого Смоленска вышли только пять человек живых и
затворили город; под 1389 годом упоминается сильный мор во Пскове, под
следующим годом - в Новгороде. Под 1402 годом упоминается мор в Смоленске,
под 1403 - во Пскове - железою, мор пришел из Дерпта; в 1406 году это
бедствие возобновилось во Пскове; в 1409 году мор с кровяною харкотою
свирепствовал в волостях Ржевских, Можайских, Дмитровских, Звенигородских,
Переяславских, Владимирских, Юрьевских, Рязанских и Тарусских, показывался и
в некоторых Московских волостях: первый признак - у больного руки и ноги
прикорчит, шею скривит, зубы скрежещут, кости хрустят, все суставы трещат,
кричит, вопит; у иных и мысль изменится, ум отнимется; иные, один день
поболевши, умирали, другие полтора дня, некоторые два дня, а иные, поболевши
три или четыре дня, выздоравливали; в 1414 была болезнь тяжкая по всей
Русской земле - костолом; в 1417 мор с кровохарканием и железою опустошил
Новгород, Ладогу, Русу, Порхов, Псков, Торжок, Дмитров и Тверь; в Новгороде
владыка Симеон с духовенством всех семи соборов и всеми жителями обошел
крестным ходом около всего города, после чего новгородцы, одни на лошадях,
другие пешком, отправились в лес, привезли бревен и поставили церковь св.
Анастасии, которую в тот же день освятили и отслужили в ней литургию, а из
остального лесу поставили церковь св. Илии; в Торжке также в одно утро
построили церковь св. Афанасия; под 1419 годом упоминается мор в Киеве и
других юго-западных странах; в следующем году мор начал опустошать
северо-восточную полосу - Кострому, Ярославль, Юрьев, Владимир, Суздаль,
Переяславль, Галич, Плесо, Ростов; хлеб стоял на нивах, жать было некому;
потом мор вместе с голодом опустошил Новгород и Псков; в 1423 году - мор с
железою и кровохарканием в Новгороде, Кореле и по всей Русской земле; в 1425
мор был в Галиче, а с Троицына дня в Москве и по другим областям продолжался
в следующих годах; явился новый признак - прыщ; если будет прыщ синий, то
человек на третий день умирает, если же красный, то выгнивал, и больной
выздоравливал; в декабре 1441 года начался сильный мор железою во Пскове и
продолжался все лето 1442 года, а по пригородам и волостям - до января 1443
г. Последнее известие о море под 1448 годом: был мор на лошадей и на всякий
скот, был и на людей, но не сильный. Таким образом, в продолжение всего
описываемого времени встречаем не менее 23 известий о море в разных местах;
но если мы обратим внимание, что до второй половины XIV века о море
упоминается не более трех или четырех раз и все остальные известия относятся
к этой несчастной половине века, то здесь придется по известию на каждые
пять лет. Нельзя не заметить, что после успокоения от внешних и внутренних
войн, которым наслаждалось княжество Московское, Владимирское и
Нижегородское во времена Калиты и Симеона Гордого, с первых же годов второй
половины XIV века начинает свирепствовать моровая язва, и скоро потом опять
начинаются сильные внутренние и внешние войны; возобновляется борьба Москвы
с Тверью, Рязанью, Новгородом, видим опустошительные нашествия татарские и
литовские. Несмотря, однако, на это, Димитрий Донской нашел средства вывести
на Куликово поле войско, достаточное для победы над Мамаевыми толпами; при
этом нельзя забывать того явления что после физических бедствий, пагубных
для народонаселения, последнее стремится к увеличению с большею силою; таким
образом, на Куликовскую битву явилось молодое поколение, которое родилось
уже после страшной язвы, опустошившей Русь в конце княжения Симеона Гордого.
Из других разрушительных явлений природы летописи упоминают о землетрясении
под 1230 годом и потом не ранее как под 1446 годом; о первом упоминают
летописцы суздальский и новгородский, о втором - московский; суздальскому
рассказывали самовидцы, как в Киеве во время землетрясения 1230 года
расступилась в Печерском монастыре Богородичная каменная церковь на четыре
части, в трапезнице снесло со столов все кушанье и питье; в Переяславле
Русском церковь св. Михаила расселась надвое; земля тряслась везде в один
день и час, 3 мая, во время литургии. Того же месяца 10 числа солнце при
своем восхождении было на три угла, как коврига, по выражению летописца,
потом сделалось мало, как звезда, и погибло; 14 числа солнце опять начало
погибать и три дня являлось в виде месяца; того же 14 числа, как солнце
стояло месяцем, по обе его стороны явились столпы красные, зеленые, синие, и
сошел огонь с небеси, как облако большое, над ручьем Лыбедью; всем людям
показалось, что уже пришел последний час, начали целоваться друг с другом,
прощаться, горько плакали, но страшный огонь прошел через весь город без
вреда, пал в Днепр и тут погиб. В Новгородской летописи встречаем известия о
сильных наводнениях: например, в 1421 году, в мае месяце, вода в Волхове
поднялась, снесла великий мост и два других, в одном месте снесла церковь,
во многих церквах могли служить только на хорах (полатях), потому что внизу
была вода. Под 1399 годом летописец упоминает о необыкновенно ранней весне,
о страшных грозах, от которых погибло много людей; такие же грозы были и в
1406 году, между прочим, под этим годом встречаем в летописи следующее
известие: после Петрова дня в Нижегородской области была такая буря, что
ветер поднял на воздух человека вместе с телегою и лошадью; на другой день
нашли телегу висящею на верху высокого дерева, и то на другой стороне Волги,
лошадь - мертвою на земле, а человека нигде не нашли; о лютых морозах зимою,
о страшных грозах и бурях летом упоминается еще под 1442 годом; в июне 1460
года в Москве с запада явилась туча страшная и темная, и поднялась такая
буря, что от пыли никому нельзя было смотреть, люди были в отчаянии; на этот
раз мрак и ветер скоро прекратились, но на другой день к вечеру взошла туча
с юга, поднялась опять страшная гроза и буря, многие и каменные церкви
поколебались, забрала на кремлевских стенах были сорваны и разнесены, крыши
с церквей и верхи сметаны, по селам многие церкви из основания вырваны и
отнесены далеко в сторону, леса старых, боры и дубы с корнем вырваны.
Из обычаев, вредно действовавших на народное здоровье, видим обычай
хоронить мертвых внутри городов, около церквей; не знаем, какие, наоборот,
принимались меры предосторожности во время моровых язв; что же касается
вообще до врачебных средств, то об них не имеем почти никаких известий;
узнаем только, что великий князь Василий Васильевич как средство от сухотной
болезни приказывал зажигать у себя на теле трут, во многих местах и часто;
раны разгнились, и болезнь кончилась смертию.
Мы видели обстоятельства, долженствовавшие содействовать умножению
народонаселения в некоторых областях преимущественно перед другими, например
в княжестве Московском. Из областей, и прежде имевших относительно густейшее
народонаселение вследствие выгод положения, благоприятного для торговли,
области Новгородская и Псковская сохраняли эти выгоды. Торговое значение
Новгорода для Восточной Европы в описываемое время не могло нисколько
уменьшиться, по-прежнему он был посредником торговых сношений между Азиею,
Восточною и Северною Европою; отсюда понятно накопление богатств в
Новгороде, увеличение его народонаселения, расширение, украшение самого
города, который после упадка Киева, бесспорно, оставался самым богатым,
самым значительным городом во всей России. Новгородских купцов видим на
отдаленном юго-западе, во Владимире Волынском, везде Великий Новгород
выговаривает путь чистый без рубежа и новых мытов для купцов своих,
торжокских и пригородных, для чего куплена была в Орде и ханская грамота;
выговаривает, чтоб князья не нарушили договоров, заключенных им с городами
немецкими, не затворяли двора немецкого, не приставляли к нему приставов и
торговали на этом дворе только посредством новгородцев. Как немцы дорожили
Новгородом, видно из того, что, когда в 1231 году свирепствовал здесь голод,
немецкие купцы приехали с хлебом из-за моря и сделали много добра, по словам
летописца, значит, продали товар свой дешевою ценою. С 1383 до 1391 года не
было крепкого мира у Новгорода с немцами, и вот в 1391 году съехались в
Изборске новгородские послы с немецкими; в числе последних были не только
послы из Риги, Юрьева и Ревеля, но также заморские, из Любека и Готского
берега. Встречаем в летописи особый отдел новгородских купцов, производивших
торг солью (прасолов); встречаем упоминовение о торговых дворах - Готском,
Псковском. Наконец, от описываемого времени до нас дошли три договора
новгородцев с Любеком, Готским берегом и Ригою: первый относится к 1270 году
и немногим отличается от приведенного прежде договора; второй относится к
концу XIII или началу XIV века, ко времени княжения Андрея Александровича: в
нем новгородцы дают купцам латинского (немецкого) языка три сухих (горных)
пути по своей волости и четвертый водяный (в речках) с условием, что если
путь сделается нечист (опасен), то князь подаст об этом весть иностранным
купцам и велит своим мужам проводить их. В другой грамоте, относящейся ко
второй половине XIV века, новгородцы обязываются не поминать вперед вреда,
причиненного их купцам немецкими разбойниками перед Невою; из этого договора
узнаем, что новгородцы ездили торговать в Любек, на Готский берег и в
Стокгольм. Любопытны некоторые подробности о немецкой торговле в Новгороде,
заключающиеся в постановлениях, или так называемых скрах: например,
запрещалось брать у русских товар в кредит, вступать с ними в торговую
компанию и перевозить их товары; запрещалось вывозить поддельный воск,
ввозить поддельные сукна; запрещалось продавать товары по мелочам; розничная
продажа с ограничениями дозволялась только так называемым Kindern. Никому не
позволялось ввозить товаров на сумму, превышавшую 1000 марок серебра. Право
избирать олдерманов было впоследствии предоставлено только депутатам Любека
и Висби, и притом из их же граждан; то же самое соблюдалось и при выборе
священников. Запрещалось испрашивать привилегии для личных выгод или делать
новые постановления без согласия Любека и Висби. Запрещалось привозить
купцов иностранных, не принадлежавших к немецкому обществу, преимущественно
ломбардских. Главный путь иностранных купцов шел по-прежнему - Невою,
Ладожским озером, Волховом через Старую Ладогу, к волховским порогам, по
которым за известную плату проводили их суда особенные лоцмана, далее к
Taberna piscatorum (Рыбацкая слобода на 33 версте от Ладож. озера), потом к
Gestevelt (Гостинопольская пристань на 34 версте от Ладож. озера), где
платили пошлину наконец приезжали в Новгородскую пристань.
Смоленск продолжает торговые связи с Ригою, которые были так выгодны,
что правительства обоих городов условились в 1284 году не препятствовать
взаимной торговле, хотя бы между смоленским князем и епископом, или
магистром, и произошли какие-нибудь неприятности; кроме послов от магистра
или горожан рижских заключили этот договор двое купцов - один из
Брауншвейга, другой из Мюнстера. От половины XIV века до нас дошел также
договор между Смоленском и Ригою, заключенный по докончанию дедовскому и по
старым грамотам, смоленский князь называет магистра братом, обещается блюсти
немцев в своих владениях, как своих смольнян, а правительство рижское
обязывается поступать точно так же у себя с смольнянами. Полоцк продолжает
свои торговые связи с Ригою и под литовскою зависимостию: в 1407 году
полочане заключили договор с рижанами о свободной торговле между обоими
городами; постановлено, чтоб полочане в Риге, а рижане в Полоцке не
торговали малою торговлею, что розницею зовут; полочане могут мимо Риги
ездить в какую угодно землю сухим путем и водою, то же право имеют и рижане
относительно Полоцка; если полочанин совершит какое-нибудь преступление в
Риге, то его отсылать для суда в Полоцк, и наоборот; соль в Полоцке должно
весить тем же весом, каким весят воск, теми же колоколами, вес полоцкий
будет больше рижского полупудом; сперва рижане посылают свои колокола и
скалвы в Полоцк на свой счет, а потом, когда эти колокола сотрутся, или
изломаются, или пропадут, то уже полочане на свой счет посылают в Ригу для
исправления этих колоколов; серебряные весы держать в Риге полузолотником
больше одного рубля; весовщикам целовать крест, что будут весить
справедливо; как одному, так и другому весовщику при взвешивании отойти
прочь от скала и рукою не принимать, а весчую пошлину брать в Риге на
полочанах такую же, какую берут в Полоцке на рижанах. Если случится тяжба
между полочанином и рижанином, то истцу знать истца, а другому никому в их
дело не вмешиваться и за это препятствий торговле не делать; купцам будет
путь свободный и во время усобицы между магистром Ордена (мештерем
задвинским) и земскими людьми. Привозимые немецкими купцами товары были:
хлеб, соль, сельди, копченое мясо, сукно, полотно, пряжа, рукавицы, жемчуг,
сердолик, золото, серебро, медь, олово, свинец, сера, иголки, четки,
пергамент, вино, пиво. Вывозимые: меха, кожи, волос, щетина, сало, воск,
лес, скот и произведения востока: жемчуг, шелк, драгоценные одежды, оружие.
Во Псков из Немецкой земли приходили вино, хлеб, овощи. Из вещей, носивших
название русских, встречаем: русские перчатки, русские постели, русские
чашки. Мы видели возвышение цен на съестные припасы; о ценах же обыкновенных
на севере можно иметь понятие из одной жалованной грамоты великого князя
Василия Васильевича Троицкому Сергиеву монастырю: "Волостелю дают с двух
плугов полоть мяса, мех овса, воз сена, десять хлебов, а не люб полоть, то
два алтына, не люб овес - алтын, не люб воз сена - алтын, не любы хлебы - за
ковригу по деньге".
Если Новгород, Смоленск, Полоцк, старинные русские торжища, богатели
по-прежнему торговлею благодаря выгодному положению своему, то древнее
средоточие южной, греческой торговли на Руси, Киев, опустошенный усобицами и
татарами, переставший быть главным городом Руси, презренный сильнейшими
князьями, суздальскими, галицкими, литовскими, представлял во второй
половине XIII века жалкое зрелище:
Плано-Карпини насчитывает в нем не более 200 домов. Но природные выгоды
оставались прежние, и купцы из разных стран по старой привычке продолжали
приезжать в Киев: так, вместе с Плано-Карпини приехали туда купцы из
Бреславля; потом приходило туда много купцов из Польши, Австрии,
Константинополя; последние были итальянцы: генуэзцы, венециане, пизане.
Купцы из Торна приезжали на Волынь и в Галич: в 1320 году здешний князь
Андрей Юрьевич, который называет себя Dux Ladimiriae et dommus Russiae, дал
торнским купцам грамоту, в силу которой никто из его мытников или служителей
не смел требовать от них сукон или других товаров, уступает им все права,
которыми они пользовались при отце его; обещает, что если кто-нибудь из них
потерпит обиду, то за каждый денарий, неправедно отнятый, получит вдвое.
После Гедиминовичи, княжившие на Волыни, не хотели пропускать купцов из
Польши и Германии через свою землю на восток (Heidenland), дабы утвердить
складку товаров во Владимире, Луцке и Львове, как бывало исстари.
О торговле галичан и подольцев в Молдавии, Бессарабии, Венгрии получаем
известие из уставной грамоты, данной львовским и подольским купцам
господарем молдавским в 1407 году; русские купцы покупали в молдавских
владениях татарский товар: шелк, перец, камки, тебенки, ладан, греческий
квас, потом покупали скот: свиней, овец, лошадей, меха беличьи и лисьи,
овчины, кожи, рыбу, воск; продавали сукно, которое складывалось в Сочаве,
шапки, ногавицы, пояса, мечи, серебро жженое венгерское, куниц венгерских.
Черноморская торговля производилась через город Солдайю, или Судак, в
Тавриде: сюда приставали все купцы, идущие из Турции в северные страны, сюда
же сходились купцы, идущие из России и стран северных в Турцию: первые
привозили ткани бумажные шелковые и пряные коренья, последние -
преимущественно дорогие меха; что под этими меховыми торговцами должно
разуметь именно русских купцов, доказывает рассказ Рубруквиса о крытых
телегах, запряженных волами, в которых русские купцы возят свои меха; по
словам того же Рубруквиса, купцы изо всей России приезжали в Крым за солью и
с каждой нагруженной телеги давали татарам две бумажные ткани пошлины. Знаем
также из других источников, что в XIV веке русских купцов можно было найти в
Кафе, Оце, Греции.
Встречаем известия и о торговле приволжской с татарами: так, летописец
говорит, что татарский царевич Арапша перебил много русских купцов и
богатство их пограбил. Тохтамыш послал слуг своих в Болгарию захватить
русских купцов с судами их и товарами. Нижний Новгород благодаря положению
своему уже и в описываемое время производил значительную торговлю: так,
говорится, что новгородские ушкуйники пограбили в Нижнем множество купцов,
татар и армян, равно и нижегородских; пограбили товару их множество, а суда
их рассекли; здесь перечисляются и разные названия этих судов: паузки,
карбасы, лодьи, учаны, мишаны, бафты и струги. Восточные купцы торговали в
городах русских под покровительством татар: тверичи во время восстания
своего на татар истребили и купцов ордынских старых и пришедших вновь с
Шевкалом; под 1355 годом упоминается о приходе в Москву татарского посла и с
ним гостей-сурожан; под 1389 годом встречаем известие об Аврааме - армянине,
жившем в Москве; наконец, видим, что в Москву приходили и купцы с запада,
именно из Литвы.
Мы видели заботы новгородцев о том, чтоб купцам их был путь чист по
русским княжествам; великие князья Северо-Восточной Руси в договорах между
собою и в договорах с великим князем литовским выговаривают то же самое.
Видим, что монастыри получают право беспошлинной торговли: новгородцы в
половине XV века дали на вече Троицкому Сергиеву монастырю грамоту, в
которой запрещалось двинским посадникам, холмогорским и вологодским, их
приказчикам и пошлинникам брать пошлины и судить людей Троицкого монастыря,
старцев или мирян, которые будут посланы монастырем на Двину, зимою на
возах, а летом на одиннадцати лодьях: "А кто эту грамоту новгородскую
нарушит, обидит купчину Сергиева монастыря, или его кормников (кормчих), или
осначев (оснастчиков), тот даст посаднику и тысяцкому и всему господину
Великому Новгороду пятьдесят рублей в стену. А вы, бояре двинские, и житые
люди, и купцы! обороняйте купчину Сергиева монастыря даже и тогда, когда
Новгород Великий будет немирен с некоторыми сторонами; блюдите монастырскую
купчину и людей его, как своих, потому что весь господин Великий Новгород
жаловал Сергиев монастырь, держит его своим, и вы, посадники, бояре,
приказчики их и пошлинники, сей грамоты новгородской не ослушайтесь".
Митрополит из Москвы посылал своих слуг в Казань с рухлядью для торговли.
Великие князья литовские для поднятия своего главного города Вильны дают ее
купцам право беспошлинной и беспрепятственной торговли во всех литовских и
русских областях. В Вильне видим ярмарки два раза в год; в городах Восточной
России видим торги по воскресеньям.
Относительно монеты должно заметить, что в первой половине XIV века
счет гривнами заменяется счетом рублями, причем не трудно усмотреть, что
старая гривна серебра и новый рубль одно и то же; слово куны в значении
денег вообще начинает сменяться теперь употребительным татарским словом
деньги. Так как от описываемого времени дошли до нас прямые известия о
кожаных деньгах, то мы обязаны здесь подробнее рассмотреть этот давний,
важный и запутанный вопрос в нашей исторической литературе. Здесь должно
отличать два вопроса: вопрос о мехах, обращавшихся вместо денег и имеющих
ценность сами по себе, и вопрос собственно о кожаных деньгах, о частицах
шкуры известного животного, не имеющих никакой ценности сами по себе и
обращающихся в виде денег условно. Относительно обоих вопросов мы встречаем
у исследователей крайние мнения: одни не хотят допускать в древней России
металлической монеты и заставляют ограничиваться одними мехами, другие,
наоборот, подле металлической монеты не допускают вовсе мехов. Против
первого мнения мы уже указали неопровержимые свидетельства источников,
против второго существуют свидетельства также неопровержимые, например в
уставной грамоте князя Ростислава смоленского: "А се погородие от
Мьстиславля 6 гривен урока, а почестья гривна и три лисицы: а се от Крупля
гривна урока, а пять ногат за лисицу". Или: "Се заложил Власей св. Николе
полсела в 10 рублех да в трех сорокех белки". Здесь мы ясно видим, что
подле, вместе с гривнами и рублями принимались в уплату меха, и это самое
показывает, что, без всякого сомнения, было время, когда употребление мехов
для уплат всякого рода, употребление их вместо денег было господствующим;
смоленский князь или его пошлинник вместе с рублем брал три лисицы; частное
лицо, какой-то Власий, вместе с 10 рублями занял и три сорока белки и
обязался уплатить то же самое; так же точно первые князья брали дань с
подчиненных племен одними черными куницами и белками, потому что серебра
этим племенам было взять негде; так точно в это время и частные люди
совершали свои уплаты одними мехами. Явилась металлическая монета, но она не
вытеснила еще мехов; выражение: "А пять ногат за лисицу" - показывает нам
переход от уплаты мехами к уплате деньгами. Если и князья и простые люди
принимали в уплату меха вместо денег, то нет нам нужды рассуждать о том, что
ценность пушного товара не могла оставаться всегда одинаковою по различию
лиц, имеющих или не имеющих в нем нужду, по различию мест, более или менее
богатых этим товаром, что шкуры зверей - товар, подверженный порче, что он
теряет достоинство даже от частого перехода из рук в руки: ни пошлинник
смоленского князя не взял бы в казну трех истертых лисьих мехов, ни
упомянутый Власий не занял бы трех сороков истертых белок, и ясно также, что
если в Смоленской области лисица стоила пять ногат, то в Черниговской могла
стоить больше или меньше. Труднее объяснение другого явления, именно
собственных кожаных денег, имеющих условную ценность; но в истории много
таких явлений, которых мы объяснить теперь не можем и которых однако,
отвергать не имеем права, если об них существуют ясные, не подлежащие
сомнению известия. Но таковы именно свидетельства современников и очевидцев
- Рубруквиса и Гильберта де Ланноа; названия единиц нашей древней монетной
системы могли, положим, ввести в заблуждение Герберштейна, за сто лет до
которого, по его собственному свидетельству, перестали уже употреблять
вместо денег мордки и ушки белок и других зверей; но как же отвергать
свидетельства Рубруквиса и Ланноа - очевидцев? Один старый исследователь,
отвергавший кожаные деньги, смеялся над свидетельством, что в Ливонии ходили
беличьи ушки с серебряными гвоздиками и назывались ногатами; другой,
позднейший исследователь находит это известие замечательным: но его мнению,
оно может указывать на обычай наших предков мелкую серебряную монету для
сохранности укреплять в лоскутки звериных шкур, откуда легко могло
образоваться у иностранцев мнение, что в России ходили беличьи и куньи
мордки или ушки, части шкуры, негодные для меха, но надежные для хранения
монет. Исследователи могут успокоиться насчет кожаных лоскутков с
гвоздиками, ибо такова была именно форма древнейших ассигнаций в Европе: к
1241 году император Фридрих II пустил в обращение кожаные деньги в Италии;
они состояли из кожаного лоскута, на одной стороне которого находился
небольшой серебряный гвоздик, а на другой - изображение государя; каждый
лоскут имел ценность золотого августала. Знаем, что такого же рода монеты
ходили во Франции в XIV веке. Неужели же мы должны предположить, что Ланноа
в Новгороде, Рубруквис в степях приволжских, итальянские, французские
историки на западе Европы - все согласились выдумать кожаные деньги и дать
им обращение - в своих известиях только! Наконец, знаем, что у татар в
описываемое время были бумажные и кожаные деньги по образцу китайскому.
О переменах монеты в Новгороде встречаем следующие известия: под 1410
годом летописец говорит, что новгородцы начали употреблять во внутренней
торговле лобки и гроши литовские и артуги немецкие, а куны отложили; под
1420 годом говорится, что новгородцы стали торговать деньгами серебряными,
артуги же, которыми торговали 9 лет, продали немцам. Псковский летописец в
соответствие новгородскому известию под 1410 говорит под 1409, что во Пскове
отложили куны и стали торговать пенязями, а под 1422 годом говорит, что
псковичи стали торговать чистым серебром; новгородский же летописец говорит,
что в это время во Пскове деньги сковали и начали торговать деньгами во всей
Русской земле. Но эти перемены не могли обойтись без смут в Новгороде: под
1447 годом летописец рассказывает, что начали новгородцы хулить деньги
серебряные, встали мятежи и ссоры большие: между прочим, посадник Сокира,
или Секира, напоивши ливца и весца серебряного, Федора Жеребца, вывел его на
вече и стал допытываться, на кого он лил рубли. Жеребец оговорил 18 человек,
и, по его речам, народ скинул с моста некоторых из оговоренных, у других
домы разграбили и даже вытащили имение их из церквей, чего прежде не бывало,
замечает летописец. Несправедливые бояре научали того же Федора говорить на
многих людей, грозя ему смертию; но когда Жеребец протрезвился, то стал
говорить: "Я лил на всех, на всю землю и весил с своею братьею, с ливцами".
Тогда весь город был в большой печали, одни только голодники, ябедники и
посульники радовались; Жеребца казнили смертию, имение его вынули из церкви
и разграбили. Чтоб помочь злу, посадник, тысяцкий и весь Новгород установили
пять денежников и начали переливать старые деньги, а новые ковать в ту же
меру, платя за работу от гривны по полуденьге; и была христианам скорбь
великая и убыток в городе и по волостям. Главные торговые города древней
Руси - Новгород, Киев, Смоленск, Полоцк - обязаны были своею торговлею и
своим богатством природному положению, удобству водных путей сообщения. В
описываемое время города Северо-Восточной Руси, Москва, Нижний, Вологда,
были обязаны своим относительным процветанием тому же самому. И долго после
сухим путем по России можно было только ездить зимою; летом же оставался
один водный путь, который потому имеет такое важное значение в нашей
истории; мороз и снега зимою и реки летом нельзя не включить в число
важнейших деятелей в истории русской цивилизации. Князья ездили в Орду
водою; так, известно, что сын Димитрия Донского Василий отправился к
Тохтамышу в судах из Владимира Клязьмою в Оку, а из Оки вниз по Волге; Юрий
Данилович московский поехал в последний раз в Орду из Заволочья по Каме и
Волге. Из Москвы в города приокские и приволжские отправлялись водою; так,
отправился из Москвы в Муром на судах нареченный митрополит Иона для
переговоров с князьями Ряполовскими насчет детей великого князя Василия
Темного. Епифаний в житии св. Стефана Пермского говорит: "Всякому, хотящему
шествовати в Пермскую землю, удобствен путь есть от града Уствыма рекою
Вычегдою вверх, дондеже внидет в самую Пермь".
При удобстве путей сообщения водою летом и санным путем зимою
перечисленные прежде благоприятные обстоятельства для торговли имели силу и
теперь. Касательно же препятствий для торговли мы прежде всего должны
упомянуть, разумеется, о татарских опустошениях, после которых Киев,
например, не мог уже более оправиться. Но здесь мы опять должны заметить,
что Киев упал не вследствие одного татарского разгрома, упадок его начался
гораздо прежде татар: вследствие отлива жизненных сил, с одной стороны, на
северо-восток, с другой - на запад.
Других главных рынков - Новгорода, Пскова, Смоленска, Полоцка - не
коснулись татарские опустошения. После утверждения татарского господства
ханы и баскаки их для собственной выгоды должны были благоприятствовать
торговле русской; в Орде можно было все купить, и у новгородцев была ханская
грамота, обеспечивавшая их торговлю, притом же по прошествии первого
двадцатипятилетия тяжесть ига начинает уменьшаться, и после видим
значительное развитие восточной торговли и волжского судоходства; даже с
достоверностию можно положить, что утверждение татарского владычества в
Средней Азии, также в низовьях Волги и Дона и вступление России в число
зависящих от Орды владений очень много способствовало развитию восточной
торговли; время от Калиты до Димитрия Донского должно считать самым
благоприятным для восточной торговли, ибо непосредственной тяжести ига более
не чувствовалось, и между тем татары, успокоиваемые покорностию князей, их
данью и дарами, не пустошили русских владений, не загораживали путей. После
попыток порвать татарскую зависимость, после Куликовской битвы или несколько
ранее, обстоятельства становятся не так благоприятны для восточной торговли:
опять начинаются опустошительные нашествия, от которых особенно страдают
области Рязанская и Нижегородская, Нижегородская - преимущественно жившая
восточною, волжскою торговлею; теперь ханы, вооружаясь против России, прежде
всего бросаются на русских купцов, которых только могут достать своею рукою.
Под 1371 годом встречаем любопытное известие, из которого, с одной стороны,
можно видеть богатство купцов нижегородских, а с другой стороны, гибельное
влияние татарских опустошений на пограничные русские области: был,
говорится, в Нижнем гость Тарас Петров, первый богач во всем городе; откупил
он полону множество всяких чинов людей своею казною, и купил он себе вотчину
у князя, шесть сел за Кудьмою-рекою, а как запустел от татар этот уезд,
тогда и гость переехал из Нижнего в Москву.
Но не всегда же Россия после Мамая находилась в неприязненных
отношениях к Орде, и давно протоптанный путь не мог быть вдруг покинут.
В договоре Димитрия Донского с Олгердом видим условие о взаимной
свободной торговле; но этим договором не кончилась борьба между Москвою и
Литвою, не могла не страдать от нее и торговля. Впрочем, открытая вражда
между московскими и литовскими князьями не была постоянною, притом же во
время ссор с Москвою Литва находилась в мире с Рязанью, Тверью, Новгородом и
Псковом. Псков часто враждовал с немцами, и несмотря на то, торговля
заграничная делала его одним из самых богатых и значительных городов русских
- знак, что частая вражда с немцами не могла много вредить этой торговле. И
Новгород не всегда был в мире с немцами: мы видели, что с 1383 до 1391 года
не было между ними крепкого мира, и когда в последнем году мир был заключен,
то немецкие послы приехали в Новгород, товары свои взяли, крест целовали и
начали двор свой ставить снова: значит, при начале ссоры товары были
захвачены новгородцами и двор немецкий разорен. Из приведенной выше грамоты
узнаем, что новгородские купцы терпели иногда от немецких разбойников перед
самою Невою: шведы неблагоприятно смотрели на торговлю новгородцев с
немцами; король Биргер писал в 1295 году любчанам, что шведы не будут
тревожить немецких купцов, идущих в Новгород с товарами, только в угождение
императору, ибо для него, Биргера, эта торговля невыгодна, потому что
усиливает врагов его (новгородцев). Он дает купцам свободу отправляться в
Новгород, но под условием, чтоб они не возили туда оружия, железа, стали и
пр.
Много, как видно, терпела волжская торговля от новгородских ушкуйников;
но и это бедствие не было продолжительно. Относительно ушкуйничества должно
заметить, что это явление служит также доказательством развития волжской
торговли в XIV веке: значит, было что грабить, когда образовались такие
многочисленные разбойничьи шайки.
Торговля должна была содействовать распространению ремесел, искусств в
тех местах, в которых она наиболее процветала: самые богатые торговые
города, Новгород, Псков, отличаются прочностию своих укреплений,
многочисленностию своих церквей. Церкви и каменные по-прежнему строились
скоро: церковь архангела Михаила в Москве была заложена, окончена и освящена
в один год; то же говорится и о монастырской церкви Чуда архангела Михаила;
некоторые деревянные церкви, так называемые обыденные, начинали строить,
оканчивали и освящали в один день; но соборная церковь св. Троицы во Пскове
строилась три года: сперва псковичи дали наймитам 200 рублей, чтобы
разрушить стены старой церкви; старый материал был свален в реку Великую,
ибо считалось неприличным употребить его на какое-нибудь другое дело; на
другой год заложили новую церковь, дали мастерам 400 рублей и много их
потчевали.
В Твери во время стройки соборной церкви св. Спаса поставили внутри ее
маленькую деревянную церковь и служили в ней, пока мастера оканчивали
большую. И в описываемое время иногда складывали церкви очень неискусно; в
Коломне только что окончили каменную церковь, как она упала; в Новгороде
едва успели мастера, окончивши работы, сойти с церкви св. Иоанна Златоуста,
как она упала. Летописцы употребляют в известиях о построении церквей
иностранное слово: мастера, но нигде не видно, чтобы призываемы были
иностранцы для этих построек. В княжение Василия Димитриевича в Новгороде
известны были как искусные строители три мастера: Иван, Климент и Алексей.
Кроме церквей и колоколен под 1409 годом упоминается о построении в
Новгороде владыкою Иоанном теремца каменного, где святили воду каждый месяц.
Упоминается по-прежнему о покрытии церквей оловом; в 1420 году псковичи
наняли мастеров Федора и дружину его обивать церковь св.
Троицы свинцом; но не могли отыскать ни во Пскове, ни в Новгороде
такого мастера, который бы мог лить свинчатые доски: посылали и к немцам в
Юрьев, но поганые, как выражается летописец, не дали мастера; наконец
приехал мастер из Москвы от Фотия митрополита и научил Федора, как лить
доски; мастера получили 44 рубля. Новгородский владыка Евфимий покрыл
чешуек) церковь св. Георгия в Ладоге.
Упоминается по-прежнему о золочении глав, или маковиц, упоминается о
позлащении гроба князя Владимира Ярославича и матери его Анны в новгородском
Софийском соборе. Говорится, что тверской епископ Федор сделал у церкви св.
Спаса двери медные; в нижегородской церкви св. Спаса были двери дивные,
устроенные медью золоченою. Ростовский епископ Игнатий помостил красным
мрамором дно (пол)
Богородичной церкви; то же сделал тверской владыка Федор у себя в
церкви св. Спаса. Встречаем известия об украшении церквей живописью: в 1343
году греческие мастера подписали (расписали) соборную церковь Успения
богородицы в Москве, под следующим годом говорится о расписании монастырской
церкви св. Спаса в Москве; мастера были родом русские, ученики греков, -
Гойтан, Семен и Иван с учениками своими и дружиною. Под 1395 годом
упоминается о расписании церкви Рождества богородицы и придела св. Лазаря в
Кремле: мастера были - Феофан Грек и Семен Черный; тот же Феофан Грек
расписал церковь св. архистратига Михаила в 1399 году; в 1405 году
расписывали церковь Благовещения на княжом дворе иконник Феофан Грек,
Прохор, старец из Городца, да чернец Андрей Рублев. Под 1409 годом говорится
о расписании церкви Богородицы владимирской мастерами Даниилом иконником и
Андреем Рублевым. Они же расписали церковь Троицкую над гробом св.
Сергия, церковь в московском Андрониковом монастыре. В Новгороде
церковною живописью занимались также греки: под 1338 годом упоминается Исаия
Гречин.
Упомянутый мастер, грек Феофан, расписал в 1378 году в Новгороде
церковь Христа Спасителя на Ильине улице; под 1385 годом при описании
большого пожара в Новгороде говорится, что вместе с другими сгорел в Павлове
монастыре Иваш, церковный росписник, как видно русский. Под 1345 годом
находим известие, что в Москве слиты были три колокола больших и два
меньших, и лил их мастер Борис Римлянин; но еще прежде, в 1342 году, как
видно, этот же самый Борис вызван был из Москвы в Новгород и слил там
большой колокол к св. Софии. В 1403 году слит был колокол в Твери к соборной
церкви Преображения, но не сказано, каким мастером. Из построек не церковных
упоминается под 1409 годом о построении в Новгороде владыкою Иоанном
пекленицы (поварни?) каменной; под 1433 годом - о построении новгородским
владыкою Евфимием у себя на дворе палаты каменной с 30 дверями: строили
мастера немецкие из-за моря (т. е. не ливонские) вместе с новгородскими; в
1439 году тот же владыка поставил ключницу хлебную каменную; в следующем
году поставил комнату каменную меньшую; в 1441 году большая палата владыкина
и сени прежние были расписаны; в 1442 году тот же владыка поставил на своем
дворе поварни каменные и комнату каменную, а в 1444 - духовницу и сторожню
каменные. В Москве только в 1450 году митрополит Иона заложил на своем дворе
палату каменную. Наконец, находим известия об устройстве часов; под 1404
годом говорится, что поставлены были часы в Москве, на дворе великого князя,
за церковию Благовещения, устроил их монах Лазарь, пришедший из Сербии. Вот
как описываются эти часы: "Сий же часник наречется часомерье; на всякий же
час ударяет молотом в колокол, размеряя и расчитая часы ночныя и дневныя; не
бо человек ударяше, но человековидно, самозвонно и самодвижно, страннолепно
некако сотворено есть человеческою хитростью, преизмечтано и преухищрено". В
Новгороде в 1436 году владыка Евфимий устроил у себя над палатою часы
звонящие, а под 1449 годом говорится, что тот же владыка поставил часозвоню.
О построении и украшении церквей в Юго-Западной Руси можем иметь
понятие из рассказа волынского летописца о построении церквей в Холме
Даниилом Романовичем под 1259 годом: построена была церковь св. Иоанна,
красивая и великолепная; построена она была так: четверо комар, с каждого
угла перевод, а стояли они на четырех головах человеческих, изваянных
некоторым хитрецом; три окна украшены были стеклами римскими; при входе в
алтарь стояли два столпа из цельного камня, и на них - комара; потолок был
украшен звездами золотыми на лазури; внутренний помост был слит из меди и
олова чистого и блестел как зеркало; двое дверей украшены камнем галицким,
белым и зеленым холмским, тесаным, сработаны некоторым хитрецом Авдеем,
прилепы от всех шаров - из золота, напереди их изваян св. Спас, а на
полунощных - св. Иоанн, на удивление всем смотрящим; иконы, принесенные из
Киева, украшены были драгоценными камнями, жемчугом и золотом; колокола
привезены были также из Киева, а другие слиты на месте. Другая церковь была
построена в честь св. безмездников Кузьмы и Дамиана; верх ее поддерживали
четыре столпа из цельного камня истесанного. Построена была и церковь св.
Богородицы, величиною и красотою не хуже первых, и украшена пречудными
иконами: князь Даниил принес из Венгрии чашу, мраморную, багряную, изваянную
чудесно, с змеиными головами вокруг, и поставил ее перед дверями церковными,
называемыми царскими: в этой чаше святили воду на Богоявленье. Князь
Владимир Василькович построил в Каменце церковь Благовещения, украсил ее
иконами золотыми, сковал сосуды служебные серебряные, евангелие дал также
окованное серебром, положил и крест воздвизальный. Во Владимире расписал всю
церковь св. Димитрия, сосуды служебные серебряные сковал, икону св.
богородицы оковал серебром и дорогими камнями, завесы у иконы были золотом
шитые, а другие аксамитные с дробницею; в кафедральном соборе Св. богородицы
образ спасителя большой оковал серебром, евангелие также оковал серебром,
сосуды служебные устроил из жженого золота с дорогими камнями и образ Спасов
оковал золотом с дорогими камнями и поставил на память себе. В перемытльский
собор дал евангелие, окованное серебром с жемчугом; в черниговский собор
послал евангелие, золотом писанное, окованное серебром и жемчугом, и среди
его - Спас с финифтью; в луцкий собор дал крест большой, серебряный,
позолоченный, с честным древом. В Любимле поставил церковь каменную св.
Георгия, украсил ее иконами коваными, сосудами серебряными, платцы дал
аксамитные, шитые золотом с жемчугом, херувим и серафим, индитью, золотом
шитую всю, а другую из белчатой паволоки, а в малых алтарях обе индитьи из
белчатой паволоки, евангелие, окованное все золотом с дорогими камнями и
жемчугом, деисус на нем скован из золота, цаты большие с финифтью, другое
евангелие волочено оловиром; два кадила - одно серебряное, другое медное;
икона местная св. Георгия была написана на золоте; на эту икону князь
положил гривну золотую с жемчугом, другая икона, Богородицы, была также
написана на золоте, и на ней было монисто золотое с дорогими камнями; двери
в церкви были медные; князь начал расписывать эту церковь и расписал уже все
три алтаря, начали было расписывать и шею, но не окончили по причине
княжеской болезни; колокола были слиты такие удивительные на слух, что
подобных не было во всей земле.
Что касается ремесел вообще, то из рассказа летописцева о населении
Холма Галицкого мы видим, какие были главные, самые нужные из них - это
мастерство оружейное и металлическое; начали, сказано, собираться в Холм
седельники, лучники, тульники и кузнецы железа, меди и серебра; в Новгороде
встречаем щитника и серебряника; ибо что касается других ремесел, например
сапожного, портного, то, по всем вероятностям, они отправлялись в домах
слугами. О мебели, удобствах домашней жизни, расположении и украшении жилищ
мы не имеем почти никаких известий и должны заключить, что домашний быт
отличался по-прежнему простотою. Богатый волынский князь Владимир
Василькович, который построил столько городов, церквей, так их богато
украсил, лежал во время болезни своей на соломе. О богатстве московских
князей можем иметь понятие по их завещаниям, где упоминается об иконах,
дорогих платьях, цепях, редко - о дорогом оружии, о нескольких сосудах
столовых, и все это в таком небольшом количестве, что не могло занимать
много места, легко могло быть спрятано, собрано, увезено. Но если так было у
князей, то чего же мы должны искать у простых людей? У последних, кроме
самой простой и необходимой рухляди, нельзя было ничего сыскать, ибо все,
что получше и подороже, хранилось в церквах как местах, наименее
подвергавшихся пожарам и разграблениям. Жилища располагались, как видно,
по-прежнему; вот описание пожара, бывшего в доме тверского великого князя
Михаила Ярославича: загорелись сени, и сгорел двор княжой весь; но божиею
милостию проснулся сам князь Михаил и выбросился в окно с княгинею, а сени
полны были княжат и боярченков, которые тут спали, и сторожей было много, но
никто не слыхал. О княжеских одеждах упомянуто было выше; относительно
платья простых людей встречаем названия: охабни, опашни, шубы, вотолы,
сарафаны, чупруны, котыги; из украшений: перстни, колтки, цепочки (золотые
враные). О пище нет подробностей; узнаем только, что бедные употребляли в
пищу овсяные хлебы. Обратимся к состоянию нравственному.
Начавши описывать состояние религии и церкви в предшествующий период,
мы должны были упомянуть о противодействии, которое христианство встретило
на финском севере от язычества, от волхвов; в описываемое время мы не видим
более подобных явлений; замечаем, напротив, успешное распространение
христианства в финских пределах. Еще под 1227 годом летописец говорит о
крещении корел; но земля последних скоро стала спорною между новгородцами и
шведами; этот спор давал кореле возможность менять зависимость от одного
народа на зависимость от другого, причем менялась и вера. Без соперничества
распространялось православие на северо-востоке: здесь апостолом зырян, или
пермяков, явился св. Стефан, сын устюжского причетника и постриженик
ростовский; вероятно знакомый еще в Устюге с языком зырянским, Стефан
приготовился к своему апостольскому подвигу тем, что изобрел азбуку и
перевел нужнейшие богослужебные книги на язык зырянский.
Несмотря на все препятствия со стороны ревнителей язычества, дело
Стефана увенчалось успехом: на месте разрушенных требищ языческих он основал
церкви, при церквах - училища для детей. Стефан был поставлен епископом в
Пермь; о характере его деятельности в этом звании можно заключить из
следующих слов "Плача земли Пермской на смерть Стефана", помещенного в житии
его: "Теперь мы лишились доброго промышленника и ходатая, который богу
молился о спасении душ наших, а князю доносил наши жалобы, хлопотал о наших
льготах, о нашей пользе; пред боярами и всякими властями был нашим теплым
заступником, часто избавлял нас от насилий, работы и тиунской продажи,
облегчал от тяжкой дани Самые новгородцы, ушкуйники, разбойники слов его
слушались и не воевали нас". Преемниками св.
Стефана были епископы Исаак и Питирим: последний был взят в плен
вогулами и умерщвлен. Если вследствие татарского ига мы видели один пример
отступничества в Зосиме, или Изосиме, то зато встречаем известия о крещении
татар; так, например, под 1390 годом летописец говорит, что били челом
великому князю Василию Димитриевичу в службу три татарина, ханские
постельники, желая принять христианство: митрополит Киприан сам крестил их,
нарекши имена: Анания, Азария, Мисаил.
Во главе русской церкви по-прежнему находятся митрополиты; но
деятельность их в описываемое время гораздо заметнее, чем прежде; тому две
главнейшие причины: период предшествовавший характеризуется господством
родовых княжеских отношений и происходивших отсюда усобиц; духовенство могло
противодействовать этим усобицам, утишать их, но не могло действовать
открыто и с успехом против причины усобиц, против господствующего обычая: мы
видим, как летописец, лицо, бесспорно, духовное, принимает сторону дядей
против племянников; таковы были господствующие представления о праве
княжеского старшинства в целом русском народе, в целом русском духовенстве;
если бы митрополиты, приходившие из Византии, и враждебно смотрели на такое
представление, то их мнение, как чужеземцев, не могло иметь большого
авторитета, и здесь, именно в этой чуженародности митрополитов, заключалась
вторая главная причина их не очень заметной деятельности. Другого рода
явлениями характеризуется описываемое время; оно характеризуется борьбою
между старым и новым порядком вещей, борьбою, которая должна была окончиться
единовластием: при этой борьбе духовенство не могло оставаться равнодушным,
оно должно было объявить себя в пользу того из них, который обещал земле
успокоение от усобиц, установление мира и порядка. Но кроме этой знаменитой
борьбы внимание духовенства, митрополитов должны были обратить на себя
другие, новые, важные отношения, именно: отношения татарские, литовские и
отношения к изнемогающей Византии, которые должны были принять новый
характер. Таким образом, важность событий описываемого времени, сменивших
однообразие и односторонность явлений периода предшествовавшего, событий,
имевших тесную связь с интересами церкви, должна была вызвать духовенство к
сильной деятельности, и сюда же присоединилось теперь то важное
обстоятельство, что митрополиты начинают являться русские родом;
действительно, нельзя не заметить, что самая значительная деятельность в
описываемое время принадлежит троим митрополитам из русских: Петру, Алексею,
Ионе.
Мы видели, что в Константинополе не согласились на разделение русской
митрополии, на поставление особого митрополита для Северной Руси во Владимир
Клязьменский, но важное значение, с каким явилась Северная Русь при Андрее
Боголюбском и Всеволоде III, заставило киевских митрополитов обратить на нее
особенное внимание и отправляться во Владимир для умирения тамошних князей с
князьями южными, для поддержания согласия между двумя половинами Руси,
согласия, необходимого для поддержания единства и в церковном управлении.
После 1228 года и после татарского разгрома, когда значение Киева и Южной,
приднепровской Руси пало окончательно, митрополиты киевские и всея Руси
должны были обратить еще большее внимание на Северную Русь, и вот под 1250
годом встречаем известие о путешествии митрополита Кирилла II (родом
русского) из Киева в Чернигов, Рязань, землю Суздальскую и, наконец, в
Новгород Великий. Но потом опять мы видим Кирилла во Владимире, в 1255 и при
похоронах Александра Невского в 1263 году; после этого он ездил в Киев; о
возвращении его оттуда летописец говорит под 1274 годом; в том же году
Кирилл созывал собор во Владимире для исправления церковного; наконец, перед
кончиною Кирилл является опять из Киева в Суздальской земле и умирает в
Переяславле Залесском в 1280 году, в княжение Димитрия Александровича, но
погребен в Киеве. Если мы на основании этих известий и не имеем еще права
сказать, что Кирилл перенес кафедру из Киева во Владимир, то по крайней мере
видим, что он несколько раз является на севере, и очень вероятно, что он жил
здесь если не долее, то столько же, сколько и на юге; и если Кирилл II не
сделал того, что обыкновенно приписывается митрополиту Максиму,- не перенес
пребывания с юга на север, то по крайней мере приготовил явление,
необходимое по всем обстоятельствам; любопытно также известие о кончине
Кирилла в Переяславле Залесском: здесь мы можем видеть также необходимый по
обстоятельствам шаг со стороны митрополита всея Руси, можем видеть
предпочтение города, в котором живет сильнейший князь, городу, главному
только по имени.
Кирилл не дожил до важного для Северной Руси события - открытия борьбы
между сыновьями Невского: старшим Димитрием и младшим Андреем; но он оказал
участие в одном также значительном событии, именно - в борьбе великого князя
Ярослава Ярославича с Новгородом: вследствие его посредничества новгородцы
помирились с князем. С другой стороны, при Кирилле определились отношения
ордынские; все русские были обложены данью, исключая духовенство; другим
следствием терпимости татар было то, что в самом Сарае, столице ханов,
учреждается православная епископская кафедра в зависимости от русского
митрополита; в 1261 году Кирилл поставил в Сарай епископом Митрофана; под
1279 годом встречаем известие, что сарайский епископ Феогност в третий раз
возвратился из Царя-града, куда посылали его митрополит Кирилл и хан
Менгу-Тимур, к патриарху и императору с письмами и дарами, известие
любопытное, показывающее значение русского сарайского епископа для
христианского востока.
Преемником Кирилла был Максим, родом грек; нет известий, чтоб Кирилл
ездил в Орду, но Максим отправился туда немедленно по приезде в Киев из
Константинополя.
Сначала Максим показал, что столицею митрополии русской должен остаться
Киев; сюда в 1284 году должны были явиться к нему все епископы русские. В
следующем году видим его на севере, даже в Новгороде и Пскове; но во время
знаменитой усобицы на севере между Александровичами мы не слышим о
митрополите: он остается в Киеве; быть может, эта усобица и удерживала его
на юге, потому что, как скоро она приутихла, Максим переселился совершенно
из Киева во Владимир, пришел с клиросом и совсем житьем своим, по выражению
летописца; последний приводит и причину переселения: митрополит не хотел
терпеть насилия от татар в Киеве; но трудно предположить, чтобы насилия
татарские в это время именно усилились против прежнего. Таким образом,
Максим сделал решительный, окончательный шаг, которым ясно
засвидетельствовал, что жизненные силы совершенно отлили с юга на север, и
действительно, до сих пор, если Киев потерял прежнее значение и
благосостояние, то значение и благосостояние поддерживалось еще на
юго-западе, в Галиции, на Волыни; но по смерти Даниила, Василька и Владимира
Васильевича и здесь оставалось мало надежды на что-нибудь сильное и прочное.
Максим не долго прожил на севере: не оказавши нравственного влияния,
посредничества в усобице между сыновьями Невского, он хотел
воспрепятствовать усобице между князьями московским и тверским, но старания
его остались тщетны; он умер в 1305 году, и преемником ему поставлен был
Петр, родом русский, из Волыни. После поставления своего Петр только
проездом остановился в Киеве и спешил на север: но и здесь пробыл недолго,
отправился опять на юг. В Брянске он уговаривал князя Святослава, чтоб тот
поделился волостями с племянником или даже оставил бы ему все, бежал бы из
города, а не бился. Неизвестно, шел ли Петр далее Брянска на юг и было ли
прекращение брянской усобицы главною целию его поездки туда; всего
вероятнее, что святитель возвратился из Брянска на север, во Владимир, ибо
под следующим годом встречаем в летописи известие, что он не пустил
тверского княжича Димитрия Михайловича идти войною на Новгород Нижний;
впрочем, за правильность порядка годов в летописных сборниках ручаться
нельзя; очень может быть, что митрополит был в Брянске и уговаривал
тамошнего князя, когда ехал в первый раз из Киева во Владимир; после мы не
встречаем известий о поездках св. Петра на юг. Митрополит Кирилл колебался
между севером и югом; Максим переехал с клиросом и со всем житьем своим на
север; Петр сделал новый шаг: Владимир, где поселился Максим, был столицею
старшего князя только по имени; каждый князь, получавший старшинство и
великое княжение Владимирское, оставался жить в своем прежнем наследственном
городе, и шла борьба за то, которому из этих городов усилиться окончательно,
собрать Русскую землю, и вот Петр назнаменует это окончательное торжество
Москвы, оставаясь здесь долее, чем в других городах, и выбравши Москву
местом успокоения своего на старости и местом погребения своего. Любопытно
видеть, как во все это время митрополиты, тогдашние представители духовного
единства Руси, не имеют постоянного пребывания, странствуют то с юга на
север, то с севера на юг и на севере не пребывают постоянно во Владимире:
св. Петр, по словам автора жития его, проходил места и города и, полюбивши
московского князя Иоанна Даниловича, стал жить в Москве долее, чем в других
местах. Это движение митрополитов всего лучше выражает то брожение, то
переходное состояние, в котором находилась тогда Русь, состояние,
прекратившееся с тех пор, как средоточие государственной жизни утвердилось в
Москве, чему, как мы видели, много содействовало расположение св.
Петра к этому городу или его князю. Во сколько этому расположению к
Москве способствовали неприязненные отношения Твери и ее епископа Андрея к
св. Петру, мы определить не можем; но мы не должны упускать этого
обстоятельства из внимания. Подобно Максиму, и Петр должен был отправиться в
Орду: это случилось по смерти хана Тохты, когда со вступлением на престол
Узбека все обновилось, по выражению летописца, когда все приходили в Орду и
брали новые ярлыки, и князья и епископы. Петр был принят в Орде с большою
честию и скоро отпущен на Русь. Еще в самом начале, когда определились
татарские отношения, наложена была дань на всех, за исключением духовенства:
последнему дан был ярлык, свидетельствующий об этом освобождении. В дошедшем
до нас ярлыке Менгу-Тимура именно говорится о жалованных грамотах
духовенству первых ханов, которых грамот Менгу-Тимур не хочет изменять;
следовательно, ярлык Менгу-Тимуров мы имеем полное право считать одинаковым
со всеми прежними ярлыками; в нем хан обращается к баскакам, князьям,
данщикам и всякого рода чиновникам татарским с объявлением, что он дал
жалованные грамоты русским митрополитам и всему духовенству, белому и
черному, чтоб они правым сердцем, без печали, молили бога за него и за все
его племя и благословляли их: не надобна с них ни дань, ни тамга, ни
поплужное, ни ям, ни подводы, ни война, ни корм; не надобна с них никакая
пошлина, ни ханская, ни ханшина, ни князей, ни рядцев, ни дороги (сборщика
податей), ни посла, никоторых пошлинников никакие доходы; никто не смеет
занимать церковных земель, вод, огородов, виноградников, мельниц, зимовищ и
летовищ; никто не смеет брать на работу или на сторожу церковных людей:
мастеров, сокольников, пардусников; никто не смеет взять, изодрать,
испортить икон, книг и никаких других богослужебных вещей, чтобы духовные не
проклинали хана, но в покое за него молились; кто веру их похулит,
наругается над нею, тот без всякого извинения умрет злою смертию.
Братья и сыновья священников, живущие с ними вместе, на одном хлебе,
освобождаются также от всяких даней и пошлин; но если отделятся, из дому
выйдут, то дают пошлины и дани. А кто из баскаков или других чиновников
возьмет какую-либо дань или пошлину с духовенства, тот без всякого извинения
будет казнен смертию. Но с воцарением Узбека, как было упомянуто, надобно
было брать новые ярлыки, т. е. снова платить за них, и митрополиту Петру дан
был новый ярлык на его имя. Этот ярлык одинаков с Менгу-Тимуровым, только
многословнее; прибавлено то, что митрополит Петр управляет своими людьми и
судит их во всяких делах, не исключая и уголовных, что все церковные люди
должны повиноваться ему.
Преемник Петра, грек Феогност, приехал на север, когда уже борьба между
Москвою и Тверью кончилась, когда Тверская область была страшно опустошена,
князь ее в изгнании и московский князь первенствовал без соперника. Новому
митрополиту не оставалось ничего более, как последовать примеру своего
святого предшественника, и Феогност, по словам летописца, сел на месте св.
Петра, стал жить на его дворе в Москве, что другим князьям было не очень
сладостно. Мы видели, какого важного союзника имел Калита в Феогносте,
который страхом отлучения заставил псковичей отказаться от покровительства
Александру тверскому. Но, покончивши дела на севере, Феогност должен был
спешить на юг, где в последнее время произошла важная перемена; вместо
многих отдельных, мелких, слабых князей, потомков Рюрика, здесь
господствовал теперь сильный князь литовский Гедимин, язычник, но не
гонитель христианства. Вследствие этого события отношения всероссийского
митрополита к Юго-Западной Руси должны были принять новый характер: прежде
можно было оставить юг для севера, пренебрегая неудовольствием многих,
слабых, разделенных князей, если бы они решились выразить неудовольствие на
отсутствие митрополита; но теперь могущественными князьями литовскими
пренебрегать было нельзя, и Феогност долго живет на Волыни, потом встречаем
известие о поездке его туда же в другой раз, и это известие нельзя не
привести в связь с другим одновременным известием о насилиях поляков на
Волыни, о гонениях на православие; притом удаление киевского митрополита на
север уже заставляло думать на юге об избрании особого митрополита, который,
по известным нам обстоятельствам, должен был иметь пребывание в Галицкой
Руси, а не в Днепровской. До нас дошли письма константинопольского
императора к митрополиту Феогносту, к великому князю Симеону московскому, к
волынскому князю Любарту об уничтожении Галицкой митрополии, установленной
прежним патриархом. В Орду Феогност должен был ездить два раза; во второй
раз его ждали там большие неприятности: какие-то русские люди насказали хану
Чанибеку, что митрополит русский получает огромный доход, что у него
множество золота, серебра и всякого богатства и что ему ничего не стоит
платить ежегодную дань в Орду. Хан потребовал этой дани от Феогноста, но тот
вытерпел тесное заключение, раздарил хану, ханше и князьям много денег и
остался при прежних льготах.
Мы видели, что, начиная с Кирилла II, до сих пор митрополиты из русских
и из греков, так сказать, чередуются: после русского Кирилла видим грека
Максима, потом опять русского Петра и потом опять грека Феогноста. Как
избирались все эти митрополиты, русские и греки, по предложению или по
согласию каких русских князей ставились они - мы знаем мало. Но мы знаем
подробности о выборе преемника Феогностова. При князе Юрии Даниловиче выехал
из Чернигова в Москву боярин Федор Плещеев; сын его, Елевферий-Симеон,
крестник Иоанна Калиты, с двенадцатилетнего возраста начал вести себя
монахом и на двадцатом году постригся в московском Богоявленском монастыре
под именем Алексия. Прославившись духовною жизнию, Алексий был взят
митрополитом Феогностом в наместники, должность которого состояла в суде над
церковными людьми; после двенадцатилетнего исправления этой должности
Феогност поставил Алексия епископом во Владимир и еще при жизни своей
благословил его себе в преемники на столе митрополичьем, и отправлены уже
были от великого князя и митрополита послы в Царьград к патриарху, чтоб тот
имел в виду Алексия и не ставил никого другого в митрополиты русские. Когда
Феогност умер, Алексий отправился в Царьград на поставление; но там, не
дожидаясь известия из Москвы, уже поставили в митрополиты Романа и, не
решаясь отказать московскому князю, поставили потом и Алексия и обоих
отпустили в Русь:
сотворился мятеж во святительстве, чего прежде никогда не бывало на
Руси, говорит летописец; от обоих митрополитов начали являться послы к
областным владыкам, и была везде тяжесть большая священническому чину. Таким
образом, теперь в самом Константинополе указано было на то, что прежде здесь
же было отвергнуто, именно разделение русской митрополии; надобно было
испоместить двух митрополитов, и, когда Алексий пришел в Москву, Роман
отправился на Литовскую и Волынскую землю. Но Алексий, посвященный в
митрополиты киевские и всея Руси, не мог отказаться от Киева; он поехал туда
в 1358 году; но, когда через год возвратился в Москву, Роман явился в Твери;
здешний владыка Феодор не захотел с ним видеться и не оказал ему никакого
почета; но князья, бояре и некоторые другие, по словам летописца, давали ему
потребное; особенно большую честь оказал и богатые дары дал ему князь
Всеволод Александрович холмский. Такое поведение Всеволода объясняется
легко: Всеволод враждовал с дядею Васильем Михайловичем, на стороне которого
был московский князь и митрополит Алексий; Всеволод же нашел помощь в Литве
у зятя своего Олгерда, посредничеству которого, без сомнения, Всеволод был
обязан тем, что дядя уступил ему треть отчины; Всеволод возвратился из Литвы
и Тверь в то самое время, когда приезжал туда и митрополит Роман; очень
вероятно, следовательно, что последний приезжал с Олгердовым поручением
примирить князей и добыть Всеволоду волость; но если бы и не так было, то
понятно, что Всеволод, родственник и союзник Олгерда, должен был оказывать
всякое расположение митрополиту, признаваемому в земле Литовской.
Нам не нужно повторять здесь сказанного выше о могущественном
содействии св.
Алексия московским князьям в утверждении их власти над другими
князьями. Недаром великий князь Симеон завещал своим братьям не слушаться
лихих людей, но слушаться владыки Алексея да старых бояр, которые отцу их и
им добра хотели: и Тверь и Нижний испытали, как св. Алексий хотел добра
сыновьям и внукам своего крестного отца Иоанна Калиты. Не будучи греком,
Алексий умел поддержать постоянное расположение к себе и к Москве двора и
патриарха константинопольского. Патриарх писал к Донскому об особенном
расположении своем к ному и брату его Владимиру, о гневе своем на других
князей русских, им неприязненных. В другой грамоте патриарх писал, что он не
снимет проклятия, наложенного митрополитом Алексием на некоторых князей
русских, до тех нор, пока они не исполнят всех условий и пока митрополит не
напишет, что они раскаялись, ибо эти князья дали великому князю страшную
клятву выступить вместе против врагов веры. Смоленский князь Святослав
жаловался, что митрополит предал его проклятию; патриарх отвечал, что
поступок митрополита справедлив, ибо Святослав помогал Олгерду против
Москвы. Князь тверской жаловался также на митрополита и требовал суда с ним;
патриарх отвечал, что считает неприличным князю судиться с митрополитом пред
послом патриаршим. Слава благочестивой жизни русского митрополита достигла и
Орды: жена хана Чанибека, Тайдула, заболевши глазами, прислала в Москву
просить Алексия, чтоб посетил ее; св. Алексий поехал в Орду, и ханша
получила исцеление.
Алексий хотел видеть и преемником своим мужа, славного своею
святостию,- Сергия, игумена, основателя Троицкого монастыря, но смиренный
инок отказался от власти; а между тем в Константинополе не хотели дожидаться
московского избранника: туда с разных сторон приходили жалобы на то, что
митрополит покинул юг для севера; польский король Казимир, владея Галицкою
Русью, требовал для нее особого митрополита грозя в противном случае
обращать русских в латинскую веру. Угроза подействовала, и в Константинополе
поставили особого митрополита для Галича, подчинив ему епархии - Холмскую,
Туровскую, Перемышльскую и Владимирскую на Волыни. С другой стороны, Олгерд
литовский писал жалобы к патриарху, что Москва обидела шурина его, Михаила
тверского, зятя, Бориса нижегородского, другого зятя, Ивана новосильского,
побрала много городов; жаловался, что митрополит благословляет московского
князя на такие поступки по благословению патриаршему, не приезжал ни в
Литву, ни в Киев, снимает крестное целование с перебежчиков из Литвы в
Москву; Олгерд требовал другого митрополита киевского на Смоленск, на Тверь,
на Малую Россию, на Новосиль, на Нижний Новгород. И вот по просьбам
юго-западных русских князей в Константинополе поставили им митрополита
Киприана, родом серба, с условием, чтоб по смерти митрополита Алексия он был
митрополитом всея России. Но понятно, что если в Литве хотели своего
митрополита, то в Москве хотели также своего. Ни в Москве, ни в Новгороде,
ни во Пскове не признали Киприана, и он принужден был отправиться на житье в
Киев: опять повторилось, следовательно, прежнее явление, опять указывалась
возможность разделения русской митрополии, ибо в Москве не хотели принимать
Киприана и по смерти Алексия; здесь был свой избранник. Был в городе Коломне
священник Михаил-Митяй, человек необыкновенно видный, красивой наружности,
грамотный, с речью легкою и чистою, голосом громким и приятным, превосходил
всех уменьем толковать силу книжную; память имел необыкновенную, знал все
старинные повести, книги и притчи: во всяких делах и судах рассуждал
красноречиво и умно. Такие достоинства обратили на него внимание великого
князя Димитрия, который и взял Митяя к себе в духовники и печатники. Митяй
год от году приобретал все более славы и значения: никто, по словам
летописца, не был в такой чести и славе, как Митяй; от великого князя не
было ему ни в чем отказу, все почитали его, как царя какого, и, что еще
важнее, любили его все.
В Спасском монастыре (внутри Кремля) очистилось архимандричье место;
великому князю и боярам непременно хотелось, чтоб на этом месте был Митяй;
по сам Митяй не хотел; великий князь стал его уговаривать: "Видишь: Алексий
митрополит уже стар, и ты будешь после него митрополитом всея Руси;
постригись только теперь в монахи и будешь архимандритом в Спасском
монастыре и моим отцем духовным по-прежнему". Митяй согласился; до обеда
постригли его в монахи, а после обеда назначили архимандритом. Теперь
надобно было уговорить митрополита, чтоб благословил Митяя себе в преемники;
но св. Алексий не соглашался на это. "Митяй еще недавно в монахах, - говорил
он, - надобно ему еще поискуситься, облечься благими делами и нравами".
Великий князь долго его упрашивал, то сам приходил к нему, то посылал брата
двоюродного, Владимира Андреевича, то бояр - все напрасно. "Кому даст
господь бог, пречистая богородица, патриарх и вселенский собор, того и я
благословлю",- был от него ответ. Несмотря на то, когда св.
Алексий преставился в 1377 г., Митяй вошел на митрополичий двор, стал
ходить в митрополичьем одеянии и начал обращаться с духовенством и
властвовать как митрополит. Сперва он сбирался ехать в Константинополь на
поставление к патриарху, но потом раздумал и начал говорить великому князю:
"В правилах писано, что два или три епископа поставляют епископа; так пусть
и теперь сойдутся епископы русские, пять или шесть, и посвятят меня в
митрополиты".
Великий князь и бояре согласились, и епископы уже собрались. Но что
случилось в XII веке при поставлении митрополита Клима одним собором русских
епископов, то же самое случилось и теперь: как тогда Нифонт новгородский
восстал против неправильного, по его мнению, поставления Климова, так теперь
против поставления Митяева вооружился Дионисий, епископ суздальский.
Сопротивление Дионисия заставило Митяя опять думать о путешествии в
Царьград; туда же начал сбираться и Дионисий, желая сам получить митрополию.
Узнавши об этом, Митяй стал советовать великому князю удержать Дионисия,
который может помешать ему в Константинополе, и великий князь велел держать
суздальского епископа под крепкою стражею.
Дионисий, чтоб избавиться из заключения, дал великому князю обещание не
ездить в Царьград без его позволения и поставил поручителем преподобного
Сергия Радонежского, но не сдержал слова: из Суздаля поехал в Нижний, отсюда
Волгою - в Сарай, а из Сарая - в Константинополь. Митяй и прежде не
соглашался на освобождение Дионисия; ему казалось, что св. Алексий не хотел
благословить его, Митяя, по совету преподобного Сергия, который и теперь
действует против него заодно с Дионисием; когда же он узнал о бегстве
Дионисия в Константинополь, то негодование его достигло высшей степени, и
св. Сергий говорил: "Молю господа бога сокрушенным сердцем, да не попустит
Митяю исполнить свою угрозу - разорить место это святое и изгнать нас без
вины". С другой стороны, явился новый соперник Митяю: Киприан из Киева ехал
в Москву и был уже в Любутске, откуда дал знать св. Сергию, что идет к сыну
своему, великому князю, с миром и благословением. Но великий князь, узнав о
прибытии незваного гостя, разослал всюду заставы, чтоб не пропустить его в
Москву; Киприана схватили и с бесчестием отправили назад.
Движения Дионисия и Киприана должны были ускорить поездку Митяя в
Константинополь, и он отправился наконец с полномочием от великого князя
действовать как заблагорассудит, смотря по обстоятельствам, для чего взял с
собою про запас белые хартии с привешенною к ним великокняжескою печатню
чтоб в случае надобности можно было написать на них кабалу, или вексель:
Димитрий позволил ему занять тысячу рублей серебра, и даже больше, на
великокняжеское имя. Митяй отправился в сопровождении трех архимандритов и
многих других духовных лиц, также большого боярина великокняжеского Юрия
Кочевина и митрополичьих бояр. В степи Митяй был захвачен Мамаем, но
ненадолго задержан; переплыто было уже благополучно и Черное море, как вдруг
в виду Константинополя Митяй разболелся и умер. Между провожавшими его
духовными и боярами встало тогда сильное смятение: одни хотели поставить в
митрополиты Иоанна, архимандрита петровского, из Москвы, а другие - Нимена,
архимандрита горицкого, из Переяславля; наконец бояре, хотевшие Пимена,
пересилили и едва не умертвили Иоанна, который не соглашался. с ними. На
одной из белых хартий написали от имени великого князя грамоту к императору
и патриарху с просьбою о поставлении Пимена в митрополиты. Сперва дело пошло
было дурно: император и патриарх отвечали, что уже давно посвящен и
отправлен в Россию митрополит Киприан и другого не следует ставить; тогда
русские заняли у итальянских и восточных купцов денег в рост, написавши
кабалу на другой белой хартии, раздали повсюду богатые подарки и достигли
своей цели в Константинополе; но не достигли ее в Москве. Когда сюда пришла
весть, что Митяй умер на море и вместо него поставлен Пимен, и когда в то же
время, как обыкновенно бывает, стали носиться слухи, что Митяй умер не своею
смертию, то сильно опечаленный великий князь сказал: "Я не посылал Пимена в
митрополиты, послал я его как слугу при Митяе; что сделалось с Митяем, я не
знаю, один бог знает, один бог и судит, только Пимена я не приму и видеть
его не хочу". Еще Пимен медлил в Константинополе, как великий князь отправил
духовника своего в Киев звать на митрополичий стол Киприана, и тот приехал в
Москву; когда же узнали о приходе Пимена, то остановили его в Коломне, сняли
белый клобук и отправили в заточение.
Но Киприан не долго на этот раз пробыл в Москве, и Пимен не долго
дожидался своей очереди; как прежде присутствие нескольких князей,
предъявляющих права свои на старшинство, давало возможность выбора между
ними, так теперь присутствие двух митрополитов, уже поставленных в
Константинополе, делало возможным выбор и между ними. Мы видели, что во
время Тохтамышева нашествия митрополит Киприан уехал из Москвы в Тверь;
отъезд ли Киприана из Москвы, или отъезд именно в Тверь, которой князь
немедленно после Тохтамышева отступления отправился в Орду искать ярлыка,
или, наконец, какое-нибудь другое обстоятельство было причиною
нерасположения великого князя Димитрия к Киприану, только встречаем
известие, что Димитрий не захотел видеть Киприана в Москве, и тот отправился
в Киев, где сел на свое митрополичье место, принят был от всех с честию и
радостию и стал жить здесь, управляя, по обычаю, делами церковными, а в
Москву был вызван из заточения Пимен, который был также встречен здесь с
честию и вступил в церковное управление. Таким образом, опять для юга и
севера, для Киева и Москвы, явились два отдельных митрополита; этого мало: в
Киев явился из Византии еще третий митрополит, известный уже нам епископ
суздальский Дионисий; но киевский князь Владимир Олгердович велел схватить
Дионисия и посадить в заключение, где этот соперник Митяев и умер через год;
несколько лет спустя умер и Пимен в Халкидоне, на дороге в Константинополь.
Смерть Пимена соединяла снова русскую церковь под одним митрополитом -
Киприаном, для которого не было более препятствий и в Москве: здесь Донской
умер, и сын его Василий встретил с честию Киприана.
Согласие московского князя с митрополитом не прерывалось после этого ни
разу: мы видели, как оба они дружно действовали в делах новгородских. Союз
Василия Димитриевича с тестем Витовтом литовским удерживал и церковную связь
между Русью Литовскою и Московскою: так, когда московский князь ездил в
Смоленск на свидание с тестем, то в то же время ездил туда и митрополит
Киприан, который из Смоленска поехал в Киев и жил там полтора года; потом,
под 1404 годом, встречаем известие о новой поездке Киприана в Литву, к
Витовту, и в Киев: от Витовта и от Ягайла получил он большую честь и много
даров, большую честь видел от всех князей, панов и от всей земли; в Киеве он
велел схватить наместника своего архимандрита Тимофея и слуг своих тамошних
и отвести их в Москву; в это же путешествие Киприан должен был снять сап и
отослать в Москву, в Симонов монастырь, Антония, епископа туровского, по
настоянию Витовта, пред которым Антоний был оклеветан в сношениях с
татарами; главною же причиною ненависти литовских властей к Антонию полагают
ревность этого епископа к православию.
Но вскоре за тем последовал разрыв между князьями московским и
литовским, долженствовавший повлечь за собою и разделение митрополии.
Киприан не дожил до этого события. Когда по его смерти московский великий
князь, не имея своего избранника, послал в Константинополь с просьбою
выслать оттуда митрополита на Русь, Витовт отправил туда же полоцкого
епископа Феодосия; литовский князь просил императора и патриарха: "Поставьте
Феодосия нам в митрополиты, чтобы сидел на столе киевской митрополии по
старине, строил бы церковь божию по-прежнему, как наш, потому что по воле
божией мы обладаем тем городом, Киевом". Но в Константинополе не исполнили
желания Витовтова, а прислали на всероссийскую митрополию Фотия, родом
грека, из Мореи. Нет основания думать чтобы Витовт, желая поставления
Феодосия полоцкого в митрополиты, имел в виду именно разделение митрополии,
чтоб он хотел поставления особого митрополита в Литву: он хотел только,
чтобы митрополит всероссийский жил по старине, в Киеве, в областях литовских
и был бы, таким образом, его митрополитом, хотел перезвать митрополита из
враждебной Москвы, о чем, без сомнения, он уговорился с своим избранником,
Феодосием; положение Витовта было совершенно иное, чем положение Олгерда:
последний, жалуясь патриарху на митрополита Алексия, поборавшего за Москву,
не смел думать, чтобы патриарх по этой жалобе снял сан с Алексия и чтобы в
Москве согласились на это, а потому и просил для Литвы особого митрополита;
тогда как теперь положение дел было иное: общего для юга и севера
митрополита не стало, и Витовт спешил предложить в этот сан своего
избранника, который бы по старине остался жить в Киеве. Почему в
Константинополе не посвятили Феодосия, неизвестно; очень вероятно, что не
хотели, в угоду князю иноверному, сделать неприятность государю московскому,
который незадолго перед тем, в 1398 году, отправил к императору Мануилу
богатое денежное вспоможение; о тогдашних дружеских отношениях между
московским и константинопольским дворами можно судить по тому, что в 1414
году Мануил женил сына своего Иоанна на дочери Василия Димитриевича Анне;
если московский князь оказывал такую учтивость, предоставляя императору и
патриарху по старине выбор митрополита, то странно было бы на эту учтивость
ответить поставлением человека, присланного князем, враждебным Москве;
наконец, очень может быть, что Фотий был посвящен прежде приезда Феодосиева.
Как бы то ни было, когда Фотий приехал в Киев, то Витовт сначала не хотел
было принимать его, но потом принял, взявши с него обещание жить в Киеве. Но
Фотий, пробывши в Киеве около семи месяцев, отправился в Москву и занялся
здесь устройством хозяйственных дел митрополии. "После татар,- говорит
летописец,- и после частых моровых поветрий начало умножаться
народонаселение в Русской земле, после чего и Фотий митрополит стал
обновлять владения и доходы церковные, отыскивать, что где пропало, что
забрано князьями, боярами или другим кем-нибудь - доходы, пошлины, земли,
воды, села и волости; иное что и прикупил". Эти отыскивания захваченного у
церкви вооружили против Фотия сильных людей, которые стали наговаривать на
него великому князю Василию Димитриевичу и успели поссорить последнего с
митрополитом. Фотий писал сначала великому князю, прося утвердить грамотою
принесенное в дар церкви и устроить все ее пошлины; потом в другом послании
просил великого князя не уничижать церкви, обратиться к ней с раскаянием,
восстановить ее права, возвратить данное и утвержденное прародителями.
Чем кончились неприятности Фотия с московским князем, неизвестно;
летописец говорит только, что клеветники, бывшие в числе людей, близких к
митрополиту, принуждены были бежать от него из Москвы к черниговскому
владыке и оттуда в Литву к Витовту; это известие может показывать нам, что
Василий Димитриевич взял наконец сторону митрополита, почему клеветники и
принуждены были бежать из Москвы. Но они бежали к Витовту, сердитому уже на
Фотия за предпочтение Москвы Киеву; теперь враги Фотия стали внушать
литовскому князю, что митрополит переносит из Киева в Москву все узорочье
церковное и сосуды, пустошит Киев и весь юг тяжкими пошлинами и данями. Эти
обвинения были для Витовта желанным предлогом покончить дело с митрополитом,
жившим в Москве, и поставить своего в Киев; он собрал подручных себе князей
русских и решил с ними свергнуть Фотия со стола Киевской митрополии, после
чего послали в Константинополь с жалобою на Фотия и с просьбою поставить на
Киев особого митрополита, Григория Цамблака, родом булгара. Но те же самые
причины, препятствовавшие прежде исполнить желание Витовтово, существовали и
теперь в Константинополе: по-прежнему здесь существовала тесная связь с
единоверным двором московским, уже скрепленная родственным союзом;
по-прежнему здесь не любили чужих избранников и при бедственном состоянии
империи надеялись получить большую помощь от своего Фотия, чем от Витовтова
Григория, болгарина. Просьба литовского князя была отвергнута.
Тогда Витовт, приписывая этот ответ корыстолюбию константинопольского
двора и патриарха, которые хотят ставить своего митрополита по накупу - кто
им больше даст и будет в их воле, будет отсылать к ним русские деньги,
созвал владык и архимандритов и объявил им о необходимости поставить своего
митрополита. "Жаль мне смотреть на все это, - говорил Витовт, - чужие люди
станут толковать: "Вот государь не в той вере, так и церковь оскудела; так
чтоб этих толков не было, а дело явное, что все нестроение и запущение
церкви от митрополита, а не от меня"". Епископы отвечали: "Мы и сами не в
первый раз слышим и видим, что церковь скудеет, а император и патриарх
строителя доброго к нашей церкви не дают". Но по другим известиям, епископы,
по крайней мере некоторые, только по принуждению решились разорвать связь с
Фотием, и потом из самой Витовтовой грамоты видно, что, разрывая с Фотием,
они не хотели разрывать с Константинополем и, подумав, отвечали своему
князю: "Пошлем еще раз в Царьград, к императору и патриарху". Витовт
отправил послов в Константинополь в марте месяце 1415 года с угрозою, что
если там не исполнят его желание, то в Киеве будет поставлен митрополит
своими русскими епископами; срок послам назначен был Ильин день, последний
срок - Успение; но потом императорский и патриарший послы, возвращавшиеся из
Москвы чрез литовские владения, упросили отложить до Филиппова дня. Но когда
и этот срок прошел, то Григорий и был посвящен собором русских епископов.
Фотий, узнавши о замыслах Витовтовых, поспешил отправиться в Киев, чтоб там
помириться с литовским князем, если же это не удастся, ехать в Царьград и
там препятствовать исполнению намерения Витовтова; но на границах литовских
владений митрополит был схвачен, ограблен и принужден возвратиться в Москву.
Чтоб оправдать свой поступок, южнорусские епископы отправили к Фотию
послание, в котором вообще упрекают его в каких-то неправильных поступках,
замеченных ими в самом начале его управления, потом упоминают о какой-то
важной вине, признать которую предоставляют собственной совести Фотия, сами
же объявить ее не хотят, не желая опозорить его. В соборной грамоте об
избрании и посвящении Григория, написанной от имени 8 епископов, говорится,
что епископы, видя церковь киевскую в пренебрежении от митрополита, который,
собирая доходы с нее, относит их в другое место, где живет, по совету
великого князя, всех других князей, бояр, вельмож, архимандритов, игуменов,
иноков и священников поставили в митрополиты Григория, руководствуясь
уставом апостольским, прежним примером русских епископов, которые при
великом князе Изяславе сами поставили митрополита Клима; потом примером
единоплеменных болгар и сербов. "Этим поступком,говорят епископы,- мы не
отделяемся от восточной церкви, продолжаем почитать патриархов восточных,
митрополитов и епископов отцами и братиями, согласно с ними держим
исповедание веры, хотим избежать только насилий и вмешательства мирского
человека, симонии и всех беспорядков, которые происходили недавно, когда
Киприан, Пимен и Дионисий спорили о митрополии". Епископы хотят избежать
симонии, в которой упрекают константинопольский двор; но в 1398 году луцкий
епископ Иоанн обязался дать королю Ягайлу двести гривен и тридцать коней,
если тот поможет ему получить Галицкую митрополию. Витовт с своей стороны
выдал окружную грамоту о поставлении Григория, в которой выставляет те же
самые причины события и, описавши подробно ход дела, заключает: "Пишем вам,
чтоб вы знали и ведали, как дело было. Кто хочет по старине держаться под
властию митрополита киевского - хорошо, а кто не хочет, то как хочет, знайте
одно: мы не вашей веры, и если б мы хотели, чтоб в наших владениях вера ваша
истреблялась и церкви ваши стояли без устройства, то мы бы ни о ком и не
хлопотали; но когда митрополита нет или епископ который умрет, то мы бы
наместника своего держали, а доход церковный, митрополичий и епископский
себе бы брали. Но мы, желая, чтоб ваша вера не истреблялась и церквам вашим
было бы строение, поставили собором митрополита на киевскую митрополию, чтоб
русская честь вся стояла на своей земле". Фотий с своей стороны издал также
окружное послание к православному южнорусскому народонаселению. Не упоминая
о Витовте, митрополит в очень сильных выражениях порицает поступок Григория
Цамблака и епископов, его поставивших. Из послания узнаем, что Григорий
ездил сперва в Константинополь на поставление, но был там лишен
священнического сана патриархом Евфимием и едва спасся бегством от казни.
Этот случай Фотий приводит в доказательство бескорыстия константинопольского
двора, ибо как сам Григорий, так и прежде его Феодосий полоцкий обещали
много золота и серебра за свое поставление, но не получили желаемого. Фотий
требует от православных, чтоб они не сообщались с епископами, замыслившими
разделение митрополии.
Цамблак, славившийся между современниками красноречием, остался верен
правилу, выраженному в послании поставивших его епископов, т. е. остался
верен православию. В наших летописях сохранилось известие, будто бы он задал
вопрос Витовту: зачем тот не в православии? И будто бы Витовт отвечал, что
если Григорий поедет в Рим и оспорит там папу и всех мудрецов его, то он со
всеми своими подданными обратится в православие. Это известие может
указывать только на побуждения, которые заставили Григория отправиться
вместе с посольством Витовтовым на Констанцский собор. Литовское посольство
прибыло в Констанц уже к концу заседания собора, на который оно явилось 18
февраля 1418 года вместе с послами греческого императора Мануила, имевшими
поручение начать переговоры с папою о соединении церквей. Посольство
греческое и литовское были приняты торжественно, получили право отправлять
богослужение по своему обряду, но уехали ни с чем, потому что собор
разошелся, не начавши совещания о соединении церквей.
Григорий жил недолго по возвращении из Констанца; он умер в 1419 году.
В это время вражда к Москве остыла в Витовте, и все внимание его было
поглощено отношениями польскими; вот почему по смерти Цамблака он не
старался об избрании особого митрополита для Киева, и Фотий снова получил в
управление церковь южнорусскую. Извещая об этом событии православных, он
пишет: "Христос, устрояющий всю вселенную, снова древним благолепием и миром
свою церковь украсил и смирение мое в церковь свою ввел, советованием
благородного, славного, великого князя Александра (Витовта)". В 1421 году мы
видим Фотия на юго-западе: во Львове, Владимире, Вильне; а в 1430 году он
был в Троках и в Вильне у Витовта вместе с московским великим князем
Василием Васильевичем, причем литовский князь оказал большую честь
митрополиту; такую же честь оказал ему и преемник Витовта, Свидригайло.
Мы видели, каким важным шагом ознаменовал свою политическую
деятельность Фотий на севере, в Москве, объявивши себя торжественно на
стороне племянника против дяди; при жизни Фотия открытой вражды не было и
Юрий признавал старшинство племянника, но тотчас по смерти митрополита
князья снова заспорили и стали собираться в Орду. Усобицы между Василием и
Юрием происходили, когда митрополита не было в Москве, и мы с уверенностию
можем сказать, что присутствие митрополита дало бы иной характер событиям,
ибо мы видели, как митрополит Иона сильно действовал в пользу Василия
Темного; мы видели, как побежденные князья требуют у победителя, чтоб он не
призывал их в Москву в то время, когда там не будет митрополита, который
один мог дать им ручательство в безопасности.
Московские смуты долго мешали назначению нового митрополита; наконец
был избран рязанский епископ Иона, первый митрополит не только русский, но
рождением и происхождением из Северной Руси, именно из Солигалицкой области.
Но, когда медлили в Москве, спешили в Литве, и, прежде чем Иона успел
собраться ехать в Константинополь, оттуда уже явился митрополитом смоленский
епископ Герасим, который остановился в Смоленске, пережидая здесь, пока в
Москве прекратятся усобицы. Усобицы прекратились, но Москва не видала
Герасима: поссорившись с литовским князем Свидригайлом, митрополит был
схвачен им и сожжен. На этот раз Иона отправился в Константинополь, но опять
был предупрежден: здесь уже поставили Исидора, последнего русского
митрополита из греков и поставленного в Греции, потому что Флорентийский
собор, смуты и падение Византии должны были повести необходимо к
независимости русской митрополии от константинопольского патриарха.
Исидор, приехавши в Москву, стал собираться на собор, созванный в
Италии для соединения церквей. Самое уже место собора в стране
неправославной должно было возбуждать подозрение в Москве. Великому князю не
хотелось, чтобы Исидор ехал в Италию; когда же он не смог отклонить
митрополита от этого путешествия, то сказал ему: "Смотри же, приноси к нам
древнее благочестие, какое мы приняли от прародителя нашего Владимира, а
нового, чужого, не приноси, если же принесешь что-нибудь новое и чужое, то
мы не примем". Исидор обещался крепко стоять в православии, но уже на дороге
православные спутники стали замечать в нем наклонность к латинству: так, в
Юрьеве Ливонском (Дерпте), когда русское народонаселение города вышло к нему
навстречу с священниками и крестами и в то же время вышли навстречу немцы с
своими крестами, то он подошел сначала к последним. На соборе Исидор принял
соединение: между другими побуждениями Исидор мог иметь в виду и большие
средства к поддержанию единства митрополии, большие удобства в положении
русского митрополита, когда князья - московский и литовский - не будут
разниться в вере. Но в Москве не хотели иметь в виду ничего, кроме
поддержания древнего благочестия и когда Исидор, возвратясь в Москву, принес
новое и чужое, когда начал называться легатом папиным и велел носить пред
собою крыж латинский и три палицы серебряные, когда на литургии велел
поминать папу вместо патриархов вселенских, а после литургии велел на амвоне
читать грамоту о соединении церквей, когда услыхали, что дух св. исходит от
отца и сына, что хлеб бесквасный и квасной может одинаково претворяться в
тело Христово и прочие новизны, то великий князь назвал Исидора латинским
ересным прелестником, волком, велел свести его с митрополичьего двора и
посадить в Чудове монастыре под стражу, а сам созвал епископов,
архимандритов, игуменов, монахов и велел им рассмотреть дело. Те нашли, что
все это папино дело, несогласное с божественными правилами и преданиями; а
между тем Исидор успел бежать из заключения. Великий князь не велел догонять
его.
Флорентийский собор заставил наконец решиться на то, что хотел сделать
Митяй на севере, что сделали потом на юге епископы, поставившие Цамблака.
Великий князь отправил в Константинополь грамоту к патриарху. "Прошло уже с
лишком 450 лет, - пишет Василий, - как Россия держит древнее благочестие,
принятое от Византии при св. Владимире. По смерти митрополита Фотия мы
понудили идти к вам епископа рязанского Иону, мужа духовного, от
младенчества живущего в добродетельном житии; но не знаем, почему вы нашего
прошения не приняли, грамотам и послу нашему не вняли и вместо Ионы прислали
Исидора, за которым мы не посылали, которого не просили и не требовали;
мольба императорского посла, благословение патриарха, сокрушение, покорение,
челобитье самого Исидора едва-едва могли заставить нас принять его. Нам
тогда и в мысль не приходило, что со временем от него станется! Он принес
нам папские новизны, приехал легатом, с латински изваянным распятием и
злочестиво двоеженствовал, называя себя учителем и настоятелем двух церквей,
православной и латинской. Мы собрали наше православное духовенство, и всем
Исидорово поведение показалось чуждым, странным и противозаконным.
Вследствие всего этого просим твое святейшее владычество, пошли к нам
честнейшую твою грамоту, чтоб наши епископы могли избирать и поставлять
митрополита в Русь, потому что и прежде по нужде так бывало; а теперь у нас
нашествие безбожных агарян, в окрестных странах неустройство и мятежи;
притом же нам надобно сноситься с митрополитом о важных делах, и когда
митрополит грек, то мы должны разговаривать с ним через переводчиков, людей
незначительных, которые таким образом прежде других будут знать важные
тайны".
Эта грамота не достигла Константинополя: в Москву пришла весть, будто
император греческий принял латинство и переселился в Рим; тогда великий
князь велел возвратить послов с дороги. Скоро после того в Москве начались
новые бедствия и смуты: плен великого князя Василия, сперва у татар, потом у
Шемяки, не дал возможности думать о поставлении митрополита, и здесь мы
должны также заметить, что это обстоятельство - отсутствие митрополита -
имело важное влияние на ход событий: едва ли Шемяка и Можайский могли бы
привести в исполнение свой замысел при митрополите. Когда Василий утвердился
опять на столе великокняжеском, то поспешили поставлением митрополита:
поставлен был своими епископами давно нареченный на митрополию Иона
рязанский, уже успевший оказать важные услуги великому князю и его
семейству.
Услуги, оказанные Ионою московскому правительству после поставления его
в митрополиты, мы видели прежде, в своем месте, здесь же должны обратить
внимание на отношения к Византии и Литовской Руси. После Ионина поставления
великий князь отправил к императору Константину Палеологу грамоту, в которой
писал: "После кончины Фотия митрополита мы, посоветовавшись с своею матерью,
великою княгинею, и с нашею братьею, русскими князьями, великими и
поместными, также и с государем Литовской земли, с святителями и со всем
духовенством, с боярами и со всею землею Русскою, со всем православным
христианством, избрали и отправили с нашим послом рязанского епископа Иону к
вам в Константинополь для поставления; но прежде его прихода туда император
и патриарх поставили на Киев, на всю Русь, митрополитом Исидора, Ионе же
сказали: "Ступай на свой стол - Рязанскую епископию; если же Исидор умрет
или что-нибудь другое с ним случится, то ты будь готов благословен на
митрополичий престол всея Руси". Так как в ваших благословенных державах
произошло разногласие в церкви божией, путешественники в Константинополь
претерпевают на дороге всякого рода затруднения, в наших странах
неустройство всякое, нашествие безбожных агарян, междоусобные войны, мы сами
не от чужих, но от братьев твоих претерпели страшное бедствие, то при такой
великой нужде, собравши своих русских святителей согласно с правилами,
поставили мы вышеупомянутого Иону на митрополию русскую, на Киев и на всю
Русь. Мы поступили так по великой нужде, а не по гордости или дерзости; до
скончания века пребудем мы в преданном нам православии; наша церковь всегда
будет искать благословения церкви цареградской и во всем по древнему
благочестию ей повиноваться; и отец наш, Иона митрополит, также просит
благословения и соединения, кроме нынешних новых разногласий, и молим твое
святое царство, будь благосклонен к отцу нашему Ионе митрополиту. Мы хотели
обо всех этих делах церковных писать и к святейшему патриарху православному,
требовать его благословения и молитвы; но не знаем, есть ли в вашем
царствующем граде патриарх или нет? Если же, бог даст, будет у вас патриарх
по древнему благочестию, то мы будем извещать его о всех наших положениях и
просить благословения". В 1453 году Константинополь был взят турками; в
Москве узнали об этом событии от бежавшего из плена грека Димитрия;
митрополит Иона окружным посланием уведомил православных о падении
Константинограда, о страшных бедствиях греческого народа и просил помочь
означенному Димитрию выкупить семейство из турецкого плена. К патриарху
Геннадию Иона писал, что просит его благословения и посылает дары, какие
нашлись у него.
"Не погневайся, - пишет Иона, - за наши малые поминки (подарки), потому
что и наша земля от поганства и междоусобных войн очень истощилась. Да
покажи к нам, господин, духовную любовь, пришли к моему сыну, великому
князю, честную свою грамоту к душевной пользе великому нашему православию;
сколько у нас ни было грамот от прежних патриархов, мы все их держали за
земскую честь, к своей душевной пользе; но все эти грамоты погибли от
пожаров во время земских нестроений". Быть может, грамота от патриарха нужна
была в Москве как доказательство, что поставление русского митрополита
независимо от Константинополя не уничтожило единения с последним, что там не
сердятся за эту перемену отношений.
Если московский князь и митрополит обязывались оставаться в единении с
Византиею только под условием, чтоб там сохранялось древнее благочестие,
если новизны Флорентийского собора, принесенные Исидором, нашли себе такой
сильный отпор в Москве, и прежде всего со стороны самого правительства, то
понятно, что иначе встречена была эта новизна от католических правителей
Руси Литовской: в 1443 году польский король Владислав Ягеллович дал
жалованную грамоту русскому духовенству, в которой объявлял, что церковь
восточная - греческая и русская - приведена в давно жданное соединение с
римскою, вследствие чего русское духовенство, терпевшее до сих пор некоторое
утеснение, как выражается король, жалуется всеми томи правами и вольностями,
которыми пользуется духовенство католическое. Но Исидор, принужденный бежать
из Москвы, не остался нигде на Руси; король Владислав в следующем же 1444
году пал под Варною, преемник его Казимир находился в затруднительном
положении между требованиями Польши и Литвы, что заставляло его прекратить
неприязнь с Москвою, а мир мог быть всего скорее заключен под влиянием
митрополита Ионы: литовский князь, желая мира с Москвою, должен был для
этого приобресть расположение Ионы подчинением ему церкви литовско-русской;
Иона с своей стороны должен был всеми силами стараться о мире между
Казимиром и Василием, потому что только под условием этого мира могло
сохраниться единство церковное. Так, мы видим, что когда по заключении мира
встретились вновь какие-то недоразумения, то Казимир, отправляя своего посла
в Москву, приказал ему попросить митрополита постараться, чтоб мир не был
нарушен.
Иона, называя себя общим богомольцем, отвечал Казимиру, что он говорил
великому князю Василию о мире с благословением и мольбою и что Василий хочет
с королем братства и любви. "Благодарю твое господство, - пишет Иона, - за
доброе расположение и благословляю тебя на любовь с братом твоим великим
князем Василием Васильевичем, который желает того же; я же ваш общий
богомолец, по своему святительскому долгу рад бога молить и стараться о мире
между вами; за великое ваше жалованье и поминки благодарю и благословляю".
Мы знаем, в чем состояло это великое жалованье, за которое Иона благодарит
Казимира: последний обещал восстановить единство русской церкви по старине и
прислать Ионе решительный ответ по возвращении своем из Польши в Литву.
Король сдержал слово и подчинил юго-западную русскую церковь Ионе, которого
видим в Литве в 1451 году.
Но опасные следствия Флорентийского собора не могли ограничиться для
Юго-Западной Руси одною попыткою Исидора: папы не любили отказываться от
того, что раз каким бы то ни было образом попадало в их руки, а литовский
князь, католик, не мог препятствовать намерениям главы католицизма. В 1458
году отъехавший в Рим константинопольский патриарх Григорий Мамма поставил
Григория, ученика Исидорова, в митрополиты на Русь. В Москву дали знать об
этом немедленно, и еще до прихода Григория в Литву великий князь Василий
послал сказать королю Казимиру, чтоб тот не принимал митрополита из Рима, на
общего отца. Иону, но вводил новизны, не нарушал старины. "Старина же наша,-
писал Василий,- которая ведется со времен прародителя нашего Владимира,
крестившего Русскую землю, состоит в том, что выбор митрополита принадлежал
всегда нашим прародителям, великим князьям русским, и теперь принадлежит
нам, а не великим князьям литовским; кто будет нам люб, тот и будет у нас на
всей Руси, а от Рима митрополиту у нас не бывать, такой мне по надобен; и
ты, брат, ни под каким видом не принимай его, если же примешь, то ты церковь
божию разделишь, а не мы".
Иона, не могший сам отправиться в Литву по причине старости и болезней,
отправил туда двух архимандритов с посланием к православным епископам,
князьям, панам и боярам, чтоб стояли за православную веру твердо, помня
древнее законоположение, установленное на седми соборах. В Москве созван был
собор из владык Северной Руси, рукоположенных митрополитом Ионою: владыки
дали здесь обещание - от святой церкви соборной Московской и от господина и
отца своего Ионы митрополита всея Руси быть неотступными и повиноваться во
всем ему и преемнику его, кто будет поставлен по избранию св. духа, по
правилам апостолов и св. отцов, по повелению господина великого князя
Василия Васильевича, русского самодержца, в соборной церкви св. Богородицы,
на Москве, у гроба св. Петра митрополита, русского чудотворца; к самозванцу
же Григорию, ученику Исидорову, от которого произошло разделение московской
соборной церкви с киевскою церковию, не приступать, грамот от него никаких
не принимать и совета с ним ни о чем не иметь. Это обещание, обнародованное
в соборной грамоте, важно для нас в том отношении, что здесь впервые указано
на Москву как на престольный город русской митрополии: владыки клянутся не
отступать от московской соборной церкви св. Богородицы; до сих пор
митрополит назывался киевскими всея Руси, в этой же грамоте он называется
просто митрополитом всея Руси, или русским; потом в этой грамоте определен и
на будущее время образ поставления митрополита русского: законный митрополит
русский отныне есть тот, который будет поставлен без всякого отношения к
Византии в Москве по повелению московского князя. Владыки северные, бывшие
на соборе, - ростовский, суздальский, коломенский, сарайский, пермский -
отправили также грамоту к литовским - черниговскому, полоцкому, смоленскому,
туровскому и луцкому - с увещанием не принимать митрополита от латин; Иона
послал от своего имени окружное послание к литовским епископам в том же
смысле, писал и отдельно епископам черниговскому и смоленскому, увещевая не
принимать Григория, в случае принуждения приглашал их в Москву как в
безопасное убежище от латинских насилий; в противном случае грозил великою
тягостию церковною; наконец, писал и всему остальному православному
народонаселению литовско-русских областей; обещался посетить свою литовскую
паству, как только получит облегчение от болезни, увещевал не принимать
Григория, не слушать его учения, которое подобно Македониеву, страдать за
православие даже и до смерти, потому что таким страдальцам готов венец
мученический. Но все эти меры остались тщетными: Казимир не мог не принять
митрополита из Рима; он даже присылал уговаривать и великого князя Василия
признать Григория общим митрополитом по той причине, что Иона уже устарел.
Московский князь, разумеется, не согласился, и митрополия русская
разделилась окончательно. Иона не долго пережил это печальное для него
событие: он умер в 1461 году, назначив себе преемником Феодосия,
архиепископа ростовского, который и был поставлен, по новому обычаю, в
Москве собором северных русских владык.
Таковы были главные явления истории русской церковной иерархии в
описываемое время. Мысль, естественно явившаяся впервые тогда, когда Андрей
Боголюбский задумал дать Северной Руси отдельное, самостоятельное
существование и даже господство над Южною Русью, - эта мысль осуществилась,
когда обе половины Руси разделились под две равно могущественные и
враждебные одна другой династии: вследствие этого разделения разделилась и
митрополия, причем посредствующими явлениями опять вследствие явлений
политических было образование отдельной Галицкой митрополии и перенесение
киевского митрополичьего стола на север. Это перенесение, бедствия Византии,
смуты, Флорентийский собор, наконец, падение империи высвободили московскую
митрополию из непосредственной зависимости от константинопольского
патриархата. Флорентийский собор и поведение Исидора имеют важное значение в
нашей истории потому, что заставили Северо-Восточную Русь окончательно и
резко высказаться насчет соединения с Римом; понятно, что решительность
московского правительства держаться отеческого предания, древнего
благочестия и не допускать никаких новизн в церкви принадлежит к числу
явлений, определивших будущие судьбы Восточной Европы. В поведении русских
митрополитов при всех этих важных и решительных обстоятельствах,
действовавших в продолжение описанного периода, всего лучше можно заметить
великое влияние византийских отношений, характера восточной церкви.
Митрополиты русские не стараются получить самостоятельное, независимое от
светской власти существование. Пребывание в Киеве, среди князей слабых, в
отдалении от сильнейших, от главных сцен политического действия, всего лучше
могло бы дать им такое существование; но Киев не становится русским Римом:
митрополиты покидают его и стремятся на север, под покров могущества
гражданского; и на севере не долго остаются во Владимире, который, будучи
покинут сильнейшими князьями, мог бы иметь для митрополитов значение Киева,
но переселяются в стольный город одного из сильнейших князей и всеми силами
стараются помочь этому князю одолеть противников, утвердить единовластие.
Борьбами, сопровождавшими это утверждение, значением, которое получают здесь
митрополиты, значением, которое придают им сами князья, митрополиты вовсе не
пользуются для утверждения своего влияния, своего господства над князьями,
за свою помощь не выговаривают себе особых прав и для упрочения этих прав не
стараются раздорами уменьшить силу князей, не стараются для князя
сильнейшего, опаснейшего для их прав возбуждать соперников и усиливать их
своим влиянием, как то делывалось на западе; напротив, стараются как можно
скорее усилить одного князя на счет всех других, вследствие чего власть
церковная и гражданская должны были стать в те же отношения, в каких они
были в Византии: все, следовательно, показывает, откуда идет предание и
пример.
Относительно определения отношений власти митрополичьей ко власти
великокняжеской мы получаем известия из грамоты, составленной по взаимному
согласию великого князя Василия Димитриевича и митрополита Киприана; из этой
грамоты видим, что все лица, принадлежащие к церкви, подчиняются суду
митрополичьему; если человек великокняжеский ударит великому князю челом на
игумена, священника или чернеца, то суд общий, т. е. судит великий князь
вместе с митрополитом; если же митрополит будет в отлучке, то судит один
великий князь, а прибытком делится пополам с митрополитом; если кто ударит
челом великому князю на митрополичья наместника, десятинника или волостеля,
то великий князь судит сам. В случае войны, когда сам великий князь сядет на
коня, тогда и митрополичьи бояре и слуги выступают в поход под митрополичьим
воеводою, но под стягом великокняжеским; которые из бояр и слуг не служили
Алексию митрополиту, вступили в митрополичью службу недавно (приказались
ново), те пойдут с воеводою великокняжеским смотря по месту, где кто живет.
Слуг великокняжеских и людей тяглых, платящих дань в великокняжескую казну
(данных людей), митрополит не имел права ставить в священники или дьяконы,
ибо этим наносился ущерб службе и казне великокняжеской. Здесь причина,
почему в духовное звание поступали только люди из того же звания. Но сын
священника, хотя записанный в службу великокняжескую, если захочет, может
быть поставлен в священники или в дьяконы. Сын священника, который живет у
отца, ест хлеб отцовский, принадлежит к ведомству митрополичьему, а который
отделен, живет не вместе с отцом, хлеб ест свой, тот принадлежит великому
князю. Из этой грамоты мы уже видим, что у митрополита был свой двор, свои
бояре и слуги, дом его называется дворцом. Встречаем и в летописи известия о
митрополичьих боярах, отроках: о Митяе говорится, что бояре митрополичьи
служили ему, отроки предстояли, куда двинется, и те и другие шли перед ним.
Митрополит имел своих стольников: так, митрополит Киприан посылал своего
стольника Федора Тимофеева звать новгородского владыку в Москву; имел своего
печатника, своего конюшего. Из этих придворных слуг своих митрополит посылал
для управления волостями (в волостели), для суда церковного (в десятинники)
и проч. Мы видели, какое важное значение имел митрополит в отношениях
княжеских, и потому встречаем подписи митрополичьи и печати на грамотах
княжеских, на договорах, духовных завещаниях. Из дошедших до нас грамот
договорная Димитрия Донского с двоюродным братом Владимиром Андреевичем -
первая, в начале которой встречаем слова: "По благословению отца нашего
Олексея митрополита всея Руси". В конце духовного завещания Димитрия
Донского читаем: "А сю грамоту писал есмь себе душевную, и явил есмь отцю
своему Олексею митрополиту всея Руси, и отец мой Олексей митрополит всея
Руси и печать свою привесил к сей грамоте". Печать митрополичья имеет на
одной стороне изображение богородицы с младенцем Иисусом, и на другой -
надпись: "Божиею милостию печать (имя) митрополита всея Руси". На духовном
завещании Василия Димитриевича встречаем подпись митрополита Фотия
по-гречески; ту же подпись видим и на договорной грамоте Василия Васильевича
с дядею Юрием. С 1450 года грамоты пишутся по благословению митрополита Ионы
и утверждаются его подписью: "Смиренный Иона, архиепископ киевский и всея
Руси". Такова же подпись и преемника Ионина, Феодосия.
В настольных грамотах патриарших новопоставленному митрополиту
говорилось, что великий князь должен воздавать ему честь, показывать
духовную любовь с благоговением и послушанием и благим повиновением, равно
как все другие русские князья, сановники, духовенство и весь христоименитый
народ, и что митрополит должен во всем пределе своем ставить архиепископов,
священников, монахов, дьяконов, поддьяконов и чтецов, освящать церкви и
управлять всеми церковными делами. Избрание епископов, как видно,
производилось так же, как и в предшествовавшем периоде: так, под 1289 годом
читаем в летописи, что великий князь Михаил Ярославич тверской вместе с
матерью своею послал игумена Андрея в Киев, к митрополиту Максиму, и тот
поставил его епископом в Тверь; этот Андрей был сын литовского князя.
Впрочем, от конца описываемого времени дошел до нас устав, как должно
избирать епископа здесь говорится, что по случаю избрания митрополит
созывает всех епископов, ему подчиненных; который из них не мог приехать,
присылал грамоту, что будет согласен на решение остальных; собравшиеся
епископы избирают три лица, имена которых в запечатанном свитке отсылают
митрополиту, и тот из троих выбирает уже одного. Такой порядок действительно
мог быть введен в конце описываемого времени, когда значение областных
князей поникло. Избранный пред посвящением давал обет исповедовать
православие, повиноваться митрополиту, не препятствовать в своей епархии
сбору митрополичьих пошлин, не исполнять обязанностей своего звания в чужих
епархиях, приезжать к митрополиту беспрекословно по первому зову, не
позволять в своей епархии православным вступать в браки, кумиться и
брататься с армянами и латинами; тут же новопоставляемый объявлял, что не
дал ничего за поставление, не обещался дать и не даст; запись эту он писал
собственною рукою и подписывал. Настольные грамоты митрополичьи епископам
писались по приведенному образцу настольной патриаршей митрополиту.
Архиепископы и епископы не могли называть митрополита братом, но только
отцом; в противном случае подвергались выговору.
Митрополит имел право отлучать епископов от службы. В 1280 году
митрополит Кирилл, обозревая подведомственные ему епархии, приехал в Ростов
и узнал, что здешний епископ Игнатий велел в полночь выкинуть из соборной
церкви тело князя Глеба Васильковича и запросто закопать его в монастыре.
Митрополит немедленно отлучил за это епископа от службы и простил его только
по усердным просьбам князя Димитрия Борисовича, причем дал такое наставление
Игнатию: "Не возносись и не думай, что ты без греха, больше освобождай и
прощай, чем запрещай и отлучай.
Плачь и кайся до самой смерти в этой дерзости, потому что осудил ты
прежде суда божия уже мертвого человека, а живого боялся, дары от него
принимал, ел с ним, пил и веселился и, когда было можно исправить его, не
исправлял, а теперь уже мертвого хочешь исправить таким жестоким отлучением.
Если хочешь помочь ему на том свете, то помогай милостынями и молитвами".
Митрополит Петр снял сан с епископа сарайского Измаила; митрополит Феогност
отлучил и потом простил суздальского епископа Даниила. Князь, недовольный
своим епископом, ездил жаловаться на него митрополиту. Тверской епископ
Евфимий возбудил на себя сильное негодование своего князя Михаила
Александровича, который в 1390 году послал звать в Тверь митрополита
Киприана. Тот отправился с двумя владыками греческими и несколькими
русскими. За 30 верст от Твери его встретил внук великого князя, за 20 -
старший сын, за 5 - сам великий князь. Встреченный перед городскими воротами
духовенством со крестами, Киприан отслужил обедню в соборной церкви, после
чего обедал у великого князя; получил дары и честь большую. Три дня князь
Михаил угощал таким образом митрополита; на четвертый собралось на
великокняжеском дворе духовенство и бояре, и когда приехал туда Киприан, то
все начали жаловаться ему на епископа Евфимия; митрополит вместе с другими
владыками стал судить: по одним известиям, обвиняемый не мог оправдаться, не
обрелась правда в устах его, по другим, обвинения были клеветами. Но как бы
то ни было, известия согласны в одном, что неудовольствие на Евфимия было
страшное, и митрополит, не успевши помирить князя с епископом, отослал
последнего в Москву, а на его место поставил в Тверь протодьякона своего
Арсения, который едва согласился быть здесь епископом, видя такие вражды и
смуты. В начале описываемого времени, именно под 1229 годом, находим
любопытное известие о суде местного князя над епископом как владельцем
частной собственности. "Пришло, - говорит летописец, - искушение на
ростовского епископа Кирилла: в один день все богатство отнялось от него
вследствие проигрыша тяжбы, а решил дело в пользу соперников Кирилловых
князь Ярослав; Кирилл был очень богат, деньгами и селами, всяким товаром и
книгами, одним словом, такого богатого епископа еще не бывало в Суздальской
земле".
Встречаем известие о жалобе епископа на митрополита
константинопольскому патриарху. Так, жаловался на митрополита Петра
упомянутый уже прежде тверской епископ Андрей, родом литвин. Патриарх для
разобрания дела отправил в Россию своего посланного, который когда приехал,
то созван был собор в Переяславле: явился обвиненный, явился и обвинитель, с
которым вместе приехали из Твери двое князей - Димитрий и Александр
Михайловичи, другие князья, много вельмож и духовных. Обвинитель был уличен
во лжи; но Петр простил его и, поучив присутствующих, распустил собор. Если
по приведенному выше уставу должен был созываться собор для избрания
епископа, то встречаем известие о созвании собора для отрешения его: так, в
1401 году митрополит Киприан созвал в Москве собор, на котором отписались от
своих епископий Иоанн новгородский и Савва луцкий.
Митрополит Кирилл в 1274 году воспользовался собором, созванным для
поставления владимирского епископа Серапиона, чтобы предложить правило для
установления церковного и народного благочиния. "Сам видел я и от других
слышал о сильном церковном неустройстве, - говорит Кирилл в своем правиле, -
в одном месте держатся такого обычая, в другом - иного, много несогласий и
грубости... Какую пользу получили мы от того, что оставили правила
божественные? не рассеял ли нас бог по лицу всей земли? не взяты ли наши
города? не пали ли сильные князья наши от острия меча? не отведены ли были в
плен дети наши? не запустели ли святые божии церкви? не томят ли пас каждый
день безбожные и нечестивые поганы?" Прежде всего митрополит вооружается
против поставления в духовный сан на мзде и преподает правила относительно
этого поставления. В народе по-прежнему продолжалась страсть к кулачным и
дрекольным боям, которые мы видели в такой силе в предыдущем периоде; Кирилл
пишет: "Узнал я, что еще держатся бесовского обычая треклятых еллин: в
божественные праздники со свистом, кличем и воплем скаредные пьяницы сзывают
друг друга, бьются дреколием до смерти и берут платье убитых; на укоризну
совершается это божиим праздникам и на досаждение божиим церквам". Кирилл
вооружается также против пьянства, препятствующего совершать божественную
службу от Вербной недели до дня Всех святых. На соборах решались иногда и
другие дела, как, например, споры относительно границ епархий: митрополит
Алексий в грамоте к красноярским жителям пишет, что предел Рязанской и
Сарайской епархий указанна Костромском соборе; на соборе ростовский
архиепископ Феодосий был убежден в неправильности своего мнения относительно
рода пищи, какую должно употреблять в богоявленское навечерие, если оно
придется в день воскресный; на соборе было определено о неправильности
поступка Исидорова; на соборе владыки Северо-Восточной Руси решили держаться
московского митрополита Ионы и не сообщаться с киевским Григорием. Кроме
общих соборов, созывавшихся митрополитом всея Руси из подведомственных ему
владык, могли быть еще частные, созывавшиеся владыкою, какой-нибудь области
из подведомственного ему духовенства: так, в 1458 году ростовский
архиепископ Феодосий созвал собор в Белозерске для отвращения некоторых
злоупотреблений, например позволения вступать в четвертый брак.
Кроме соборов митрополиты старались уничтожить нравственные беспорядки
посланиями к духовенству и мирянам; таково поучение Фотия митрополита
священникам и монахам о важности их сана, "каковым подобает им быти
ходатаем, посылаемым к царю царствующих о душах человеческих"; митрополит
обращает особое внимание священников на то, чтоб они блюли за чистотою
браков у своих прихожан: не позволяли бы им бросать законных жен и жить с
незаконными, как то делывалось, также чтобы не дозволяли отнюдь четвертого
брака. Сохранился и прежний обычай, по которому духовные лица обращались к
митрополиту с разными вопросами, которых сами решить были не в состоянии;
так, дошли до нас ответы митрополита Киприана на вопросы игумена Афанасия,
ответы того же митрополита на вопросы неизвестных духовных лиц.
Особенные отношения Новгорода, Пскова, Вятки требовали особенной
деятельности митрополитов относительно этих городов. Что касается избрания
владыки новгородского в описываемое время, то обыкновенно на вече избирались
три лица, имена которых, или жребии, клались на престол в церкви св. Софии,
после чего духовенство собором служило обедню, а народ стоял вечем у церкви;
по окончании же службы протопоп софийский выносил народу по порядку жребии,
и владыкою провозглашался тот, чей жребий выносился последний. Если и везде
владыки имели важное значение, то оно еще более усиливалось в Новгороде, при
известных отношениях его жителей к князю, при частых распрях с последним,
при частом междукняжии и внутренних смутах. Архиепископ в Новгороде без
князя был первым правительственным лицом; его имя читается прежде всех
других в грамотах; он был посредником города в распрях его с великими
князьями, укротителем внутренних волнений, без его благословения не
предпринималось ничего важного. Но владыка новгородский принимал посвящение
от митрополита, зависел от него, от суда владычнего был перенос дел на суд
митрополита, и когда последний, утвердив свое пребывание в Москве, начал
стараться всеми зависевшими от него средствами содействовать московскому
великому князю в приобретении могущества, в утверждении единовластия, причем
и Новгород должен был отказаться от своего особного и особенного быта, то
положение новгородского владыки стало очень затруднительно: владыка Иоанн
благословил новгородцев воевать с великим князем для возвращения Двинской
области и заплатил за это трехлетним заключением в Москве. Мы упоминали в
своем месте о неприятной переписке митрополита Ионы с новгородским владыкою
по поводу Шемяки. Митрополит Иона счел также своею обязанностию дать
наставление новгородскому владыке и его пастве насчет воздержания от вечевых
буйств. "Я слышал, дети,- пишет митрополит,- что по наветам дьявольским
творится богоненавистное дело у вас, в отчине сына моего, великого князя, в
Великом Новгороде, не только между простыми людьми, но между честными,
великими: за всякое важное и пустое дело начинается гнев, от гнева - ярость,
свары, прекословия, с обеих враждующих сторон является многонародное
собрание, нанимают сбродней, пьянчивых и кровопролитных людей, замышляют бой
и души христианские губят". Предшественник Ионы, митрополит Фотий, также
посылал поучение новгородскому владыке и его пастве: митрополит увещевает
новгородцев удерживаться от привычки сквернословить (за которую летописец
осуждает еще дорюриковские славянские племена); Фотий говорит, что такой
привычки нет нигде между христианами. Далее митрополит увещевает новгородцев
басней не слушать, лихих баб не принимать, узлов, примолвленья, зелья,
ворожбы и ничего подобного не употреблять; при крещении приказывает
погружать в сосуде, а не обливать водою, по обычаю латинскому; запрещает
венчать девочек ранее тринадцатого года; запрещает духовенству белому и
черному торговать или давать деньги в рост; если кто пред выходом на поле
(судебный поединок) придет к священнику за св. причастием, тому причастия
нет; который из соперников убьет другого, тот отлучается от церкви на 18
лет, а убитого не хоронить.
Политические и находившиеся в тесной связи с ними церковные отношения
Новгорода ко Пскову также требовали внимания митрополита. Мы видели, что
Псков, разбогатевший от торговли, давно уже начал стремиться к независимости
от Новгорода, вследствие чего последний стал обнаруживать нерасположение ко
Пскову, высказывавшееся иногда открытою войной. Понятно, как затруднительно
было при таких отнотшениях положение Пскова, зависевшего в церковных делах
от владыки новгородского; отсюда естественное желание псковитян избавиться
от этой зависимости, получит особого владыку. Но мы видели, как их старание
об этом осталось тщетным, ибо митрополит Феогност не согласился поставить им
особого епископа. Действительно, псковичи выбрали дурное время: митрополит
Феогност, подобно своему предшественнику, утвердил пребывание в Москве, и
Псков более других городов испытал на себе следствия этого утверждения: еще
недавно Феогност грозил ему проклятием в случае, если он не откажется от
союза с Александром тверским; теперь же этот самый Александр опять княжил у
них, и под покровительством литовским, тогда как Новгород еще не ссорился с
Москвою. О прямой вражде псковичей с новгородским владыкою не раз упоминает
летописец; так, он говорит о ссоре их с владыкой Феоктистом в 1307 году; в
1337 году владыка Василий поехал в Псков на подъезд, но псковичи не дали ему
суда, и владыка выехал из города, проклявши жителей; когда в 1411 году
владыка Иоанн прислал протопопа во Псков просить подъезда на тамошнем
духовенстве, то псковичи не велели давать и отослали протопопа с таким
ответом: "Если, бог даст, будет сам владыка во Пскове, тогда и подъезд его
чист, как пошло изначала, по старине". В 1435 году приехал во Псков владыка
Евфимий, не в свой подъезд, не в свою череду, псковичи, однако, приняли его
и били ему челом о соборовании; но он созвать собор не обещался, а стал
просить суда да на священниках своего подъезда.
Псковичи ему этого не посулили, но стали за соборование и за свою
старину, стали говорить владыке, зачем он сажает наместника и печатника из
своей руки - новгородцев, а не псковичей; владыка за это рассердился и
уехал, побывши только одну неделю во Пскове. Князь Владимир, посадники и
бояре поехали за ним, нагнали и упросили возвратиться: псковичи дали ему суд
на месяц, подъезд на священниках; о соборе же владыка сказал, что отлагает
его до митрополита. Но владычный наместник начал судить не по псковской
пошлине, начал уничтожать разные уговорные грамоты (посужать рукописанья и
рядницы), стал сажать дьяконов в гридницу, все по-новому, покинувши старину;
псковичи были правы, говорит их летописец, священники за подъезд и оброк не
стояли, но по грехам и дьявольскому наваждению случился бой между псковичами
и владычными служилыми людьми (софьянамп). Тогда владыка опять рассердился и
уехал, не взявши псковского подарка, а игуменам и священникам наделал много
убытка, не бывало так прежде никогда, с тех пор как начал Псков стоять.
После того как псковичи вместе с московским войском опустошили новгородские
владения и заключили мир, оба города жили дружно, и дружба эта отразилась на
отношениях церковных: в 1449 году владыка Евфимий приехал во Псков;
духовенство с крестами, князь, посадники, бояре вышли к нему навстречу и
приняли с великою честью. В самый день приезда владыка служил обедню у св.
Троицы, а на третий день соборовал в той же церкви и читал синодик: прокляли
злых, которые хотят зла Великому Новгороду и Пскову, а благоверным князьям,
лежащим в дому св. Софии и св. Троицы, пели вечную память, также и другим
добрым людям, которые сложили головы и кровь пролили за домы божии и за
православное христианство, живым же новгородцам и псковичам пели многая
лета. Князь, посадники и во всех концах господина владыку много чтили и
дарили и проводили его из своей земли до границы с великою честию. С такою
же честию был принят и провожен владыка и в 1453 году, потому что он делал
все точно так же, как и прежние братья его - архиепископы.
Неприязненные отношения Пскова к Новгороду и его владыке были причиною
церковного неустройства и заставляли псковичей обращаться прямо к
митрополиту за управлением и наставлением, а неприязненные отношения
Новгорода к митрополиту благоприятствовали этим непосредственным сообщениям.
Так, псковичи послали в Москву к митрополиту Киприану несколько священников
для поставления и для извещения о своих нуждах, что нет у них церковного
правила настоящего.
Митрополит посвятил священников и послал с ними устав службы и синодик
правый, какой читают в Константинополе у св. Софии, приложил к этому
правило, как поминать православных царей и князей великих, как совершать
крещение и брак: велел вывести прежний обычай - держать детей при крещении
на руках и сверху поливать водою; послал также 60 антиминсов с запрещением
резать их, по примеру новгородского епископа. Разрывы псковичей с владыкою
новгородским и проистекавшее от того церковное безначалие вело к тому, что
вече псковское присвоило себе право судить и наказывать священников:
митрополит Киприан в 1395 году писал псковичам, что это противно
христианскому закону, что священника судит и наказывает святитель, который
его поставил; при этом митрополит запрещал также псковичам вступаться в
земли и села церковные. Близость Пскова к литовским границам, частые и
давние сношения его с Литвою и князьями ее заставляли митрополитов
беспокоиться о Пскове при разделении митрополии: так, митрополит Фотий в
1416 году писал псковичам, чтоб они удалялись от неправедных пределов,
отметающихся божия закона и святых правил, также чтобы с радушием принимали
православных, которые вследствие религиозного гонения будут искать убежища в
их городе. В другой раз писал Фотий к псковскому духовенству с приказанием
не употреблять при крещении мира латинского, но только цареградское и не
обливать младенцев, но погружать; митрополит требует, чтоб псковичи прислали
к нему одного из своих священников, человека искусного, и он научит его всем
церковным правилам и миро святое с ним пришлет. В другом послании Фотий
пишет, чтобы псковичи не позволяли людям, играющим клятвою, быть церковными
старостами и вообще занимать правительственные и судебные должности; также
чтоб не позволяли старостить в церквах людям, которые, разведясь с законными
женами, вступили в новые браки. Митрополит Иона, стараясь везде утверждать
власть великого князя московского, писал и во Псков, называя его отчиною
великого государя русского, который дедич и отчич во Пскове, по родству, по
изначальству прежних великих господарей, великих князей русских, его
праотцев. Митрополит увещевает псковичей жить по своему христианству, по той
доброй старине, которая пошла от великого князя Александра; увещевает их
стоять в том, что обещали великому князю.
Увещание Ионы не могло остаться без влияния во Пскове, ибо мы знаем,
какое важное значение имел здесь митрополит: так, будучи недовольны новою
уставною грамотою, которую дал им князь Константин Димитриевич и которую они
поклялись соблюдать, псковичи обратились к митрополиту Фотию с просьбою
разрешить их от этой клятвы и благословить жить по старине; митрополит
исполнил их просьбу.
Наконец, до нас дошли два послания митрополита Фотия к псковичам,
замечательные по отношению к особенностям их пополнения: в одном послании,
написанном по случаю морового поветрия, митрополит обращается к нарочитым
гражданам и увещевает их, чтоб они были довольны своими уроками и в куплях и
в мерилах праведных божию правду соблюдали; в другой раз псковичи обратились
к митрополиту за разрешением недоумения их - пользоваться ли им хлебом,
вином и овощами, приходящими из Немецкой земли? Митрополит разрешил
пользоваться, очистив молитвою иерейскою. Но кроме означенных отношений еще
одно явление заставило обратить внимание не только митрополитов русских, но
и патриархов константинопольских на Псков и Новгород, преимущественно на
первый. Враждебные отношения Пскова к Новгороду отзывались в отношениях
Пскова к владыке новгородскому и вместе псковскому; не раз поведение владыки
возбуждало сильное негодование псковичей; раздражение вследствие
несбывшегося желания независимости от Новгорода в церковном отношении
возбудило в некоторых желание освободиться совершенно от всякой иерархии;
споры о подъездах, судах, жалобы на убытки дали повод - и вот явилась ересь
стригольников в семидесятых годах XIV века.
Начальниками ереси летописи называют дьякона Никиту и Карпа, простого
человека; но в так называемом послании Антония патриарха и в "Просветителе"
Иосифа Волоцкого начало ереси приписывается одному Карпу, причем в первом
источнике Карп называется дьяконом, отлученным от службы, стригольником; во
втором говорится, что он был художеством стригольник. Разноречия эти можно
согласить тем, что Карп, действительно бывший прежде дьяконом, как
отлученный от службы, мог называться и простым уже человеком; от этого
отлучения, расстрижения, могло произойти и название стригольника, которое,
будучи после не понято, превратилось в название художества. Учение, как
излагают его источники, состояло в том, что духовные недостойны своего сана,
потому что поставляются на мзде, стараются приобретать имение и неприлично
ведут себя; что не должно принимать от них таинств; что миряне могут учить
народ вере; что должно каяться, обращаясь к земле; что не должно ни отпевать
умерших, ни поминать их, ни служить заупокойных обеден, ни приносов
приносить, ни пиров учреждать, ни милостыни раздавать по душе умершего;
ходили даже слухи, что стригольники отвергали будущую жизнь.
Ересь началась и распространилась во Пскове; неизвестно волею или
неволею ересиархи явились в Новгороде; известно только то, что здесь в 1375
году Карпа, Никиту и еще третьего какого-то их товарища сбросили с мосту в
Волхов. Но гибель ересиархов не искоренила ереси; стригольники прельщали
народ своим бескорыстием, своею примерною нравственностию, уменьем говорить
от писания; указывая на них, говорили: "Вот эти не грабят, имения не
собирают". В обличительных посланиях читаем об них: "Таковы были и все
еретики: постники, богомольцы, книжники, лицемеры, перед людьми люди чистые;
если бы видели, что они неблагочестиво живут, то никто бы им и не поверил; и
если бы они говорили не от писания, то никто бы их и слушать не стал". Из
XIV века ересь перешла в XV; до нас дошло три послания митрополита Фотия к
псковичам относительно стригольников. Митрополит запрещает духовенству
псковскому принимать приношения от стригольников, мирским людям сообщаться с
ними в еде или питье. Псковичи отвечали, что, исполняя приказание
митрополита, они обыскали и показнили еретиков, что некоторые из них
убежали, но что другие упорствуют в своих мнениях и, устремляя глаза на
небо, говорят, что там их отец. Митрополит писал на это, чтобы псковичи
продолжали удаляться от еретиков, могут и наказывать их, только не смертию,
а телесными наказаниями и заточением. После 1427 года, когда написано
последнее послание Фотия, мы не встречаем более известий о стригольниках.
Относительно материального благосостояния церкви: источниками для
содержания митрополита и епископов служили, во-первых, сборы с церквей; эти
сборы в уставной грамоте великого князя Василия Дмитриевича и митрополита
Киприана определены так: "Сборного митрополиту брать с церкви шесть алтын, а
заезда - три деньги; десятиннику, на десятину наседши, брать за въездное, и
за рождественское, и за петровское пошлины шесть алтын; сборное брать о
рождестве Христове, а десятиннику брать свои пошлины о Петрове дни; которые
же соборные церкви по городам не давали сборного при прежних митрополитах,
тем и нынче не давать". Архиепископ ростовский Феодосий, освобождая две
церкви Кириллова Белозерского монастыря, пишет в своей грамоте: "Кто у тех
церквей будут священники или игумены, не надобно давать им моей дани, ни
данничьих пошлин, ни десятинничьей пошлины, ни доводчичьей, ни другой
какой-либо, десятинники мои их не судят, и пристава на них не дают". О Митяе
говорится, что он, вступив во все права митрополита, начал со всех церквей в
митрополии дань сбирать, сборы петровские и рождественские, доходы, уроки и
оброки митрополичьи. По-прежнему источниками дохода для митрополита и
епископов служили пошлины ставленые и судные; для суда церковного посылался
архиереем особый чиновник, называвшийся десятинником; вместо того чтобы
сказать: такой-то город был подведомствен такому-то владыке, говорилось:
такой-то город был его десятиною. Один из десятинников митрополита Ионы,
Юрий конюший, приехавши в Вышгород, волость князя Михаила Андреевича
верейского, остановился на подворье у священника, который вместе с
горожанами начал бить десятинника и дворян митрополичьих, прибили в улог и
двоих-троих изувечили. Митрополит, извещая об этом происшествии князя
Михаила, пишет: "Ты сам, сын, великий господарь: так посмотри и старых своих
бояр спроси, бывала ли при твоих прародителях и родителях такая нечесть
церкви божией и святителям? Тебе известно, что князь великий Витовт был не
нашей веры, да и теперешний король тоже, и все их княжата, и паны; но
спроси, как они оберегают церковь и какую честь ей воздают? а эти, будучи
православными христианами, ругаются и бесчестят церковь божию и нас. Я за
священниками своего пристава послал; а тебя благословляю и молю, чтобы ты,
как истинный великий православный господарь, церковь божию и меня, своего
отца и пастыря, от своих горожан оборонил, чтобы вперед не было ничего
подобного; а не оборонишь меня, то поберегись воздаянья от бога, а я буду от
них обороняться законом божиим. Если же мой десятинник сделал что-нибудь
дурное, то ты бы, сын, обыскал дело чисто да ко мне отписал; и я бы тебе без
суда выдал его головою, как и прежде сделал" Мы видели, что новгородский
архиепископ получал подъезд с псковского духовенства.
Как псковское духовенство давало содержание новгородскому владыке и
дары, когда он приезжал во Псков, так точно и митрополит получал содержание
и дары, когда приезжал в Новгород или какую-нибудь другую область: под 1341
годом летописец говорит, что митрополит Феогност приехал в Новгород в
сопровождении большого числа людей, и оттого было тяжко владыке и
монастырям, обязанным давать корм и дары. Под 1352 годом встречаем известие,
что новгородский архиепископ Моисей отправлял послов к византийскому
патриарху с жалобою на обиды людей, приходивших в Новгород от митрополита.
Наконец, важный доход доставляли недвижимые имущества. Под 1286 годом
встречаем известие, что литовцы воевали церковную волость тверского владыки;
город Алексин называется городом Петра митрополита, в Новгородской области
упоминается городок Молвотичи, принадлежавший владыке; князья завещевали
села свои митрополитам встречаем известие о мене сел между князем и
митрополитом. Касательно этих волостей отношения великого князя и
митрополита были определены так: даньщику и бельщику великокняжескому на
митрополичьих селах не быть, дань брать с них в выход по оброку, по оброчной
грамоте великокняжеской; ям - по старине, шестой день, и дают его
митрополичьи села тогда, когда дают великокняжеские; на людях митрополичьих,
которые живут в городе, а тянут ко дворцу, положен оброк как на дворянах
великокняжеских.
Митрополичьи церковные люди тамги не дают при продаже своих домашних
произведений, но дают тамгу, когда станут торговать прикупом; оброк дают
церковные люди тогда только, когда придется платить дань татарам. Касательно
содержания низшего духовенства мы видим, что князья в завещаниях своих
назначают доходы в пользу духовенства некоторых церквей, в ругу: так,
великий князь Иоанн II отказал четвертую часть коломенской тамги в церковь
Св. богородицы на Крутицах, костки московские - в Успенский и Архангельский
соборы, в память по отце, братьях и себе: то им руга, говорит завещатель.
Княгини Елена, жена Владимира Андреевича, и Софья, жена Василия Дмитриевича,
отказали села московскому Архангельскому собору; видим, что князья в своих
завещаниях приказывают раздавать пояса свои и платья по священникам, деньги
- по церквам.
Должно заметить, что во Пскове в описываемое время священники
распределялись не по приходам, а по соборам и ведались поповскими
старостами. Об употреблении митрополитами своих доходов летописец говорит,
что митрополит Фотий закреплял за собою доходы, пошлины, земли, воды, села и
волости на прокормление убогих и нищих, потому что церковное богатство -
нищих богатство; в житии Ионы митрополита находим известие, как одна вдова
приходила на митрополичий погреб пить мед для облегчения в болезни.
Касательно Южной России до нас дошла запись о денежных и медовых данях,
получавшихся с киевской Софийской митрополичьей отчины; видим село у
епископа перемышльского; видим, что князья дают села церквам.
И в новой Северо-Восточной Руси монастырь не теряет своего прежнего
важного значения; чем был Печерский монастырь Антония и Феодосия для
древнего средоточия русской жизни - Киева, тем был Троицкий монастырь
Сергиев для нового ее средоточия - Москвы. Мы видели, как сюда, в это новое
средоточие, стекались выходцы из разных стран, бояре и простые люди,
отыскивая убежище от смут внутренних, от непокоев татарских и, наконец, от
насилий самой Москвы и принося на службу последней, на службу новому порядку
вещей, ею представляемому, и силы материальные, и силы духовные. В одно
почти время явились в московскую область два выходца с концов
противоположных: из Южной Руси, из Чернигова, - боярин Федор Плещеев, убегая
от разорений татарских; с севера, из самого древнего и знаменитого здесь
города, Ростова, - боярин Кирилл, разорившийся и принужденный оставить свой
родной город вследствие насилий московских. Сыновья этих пришлецов, один - в
сане митрополита всея Руси, другой - в звании смиренного инока, но
отвергнувшего сан митрополичий, заключили тесный союз, для того чтобы
соединенными нравственными силами содействовать возвеличению своего нового
отечества. Ростовский выходец Кирилл поселился в Радонеже; средний сын его,
Варфоломей, с малолетства обнаружил стремление к иночеству, и как только
похоронил своих родителей, так немедленно удалился в пустыню - лес великий -
и долго жил здесь один, не видя лица человеческого; один медведь приходил к
пустыннику делить с ним его скудную пищу. Но как в старину Антоний не мог
скрыть своих подвигов в пещере, так теперь Варфоломей, принявший при
пострижении имя Сергия, не мог утаиться в дремучем лесу; иноки стали
собираться к нему, несмотря на суровый привет, которым встречал их
пустынник: "Знайте прежде всего, что место это трудно, голодно и бедно;
готовьтесь не к пище сытной, не к питью, не к покою и веселию, но к трудам,
поту, печалям, напастям". Явилось несколько бедных келий, огороженных тыном;
сам Сергий своими руками построил три или четыре кельи, сам носил дрова из
лесу и колол их, носил воду из колодезя и ставил ведра у каждой кельи, сам
готовил кушанье на всю братию, шил платье и сапоги - одним словом, служил
всем как раб купленный. И это-то смиренное служение прославило Сергия по
всем областям русским и дало ему ту великую нравственную силу, то значение,
с каким мы уже встречали его в политических событиях княжения Димитрия
Донского; здесь мы видели Сергия грозным послом для Нижнего Новгорода, не
повинующегося воле московского князя, тихим примирителем последнего с
озлобленным Олегом рязанским, твердым увещателем в битве с полками
Мамаевыми. Из монастыря Сергиева, прославленного святостию своего
основателя, выведено было много колоний, много других монастырей в разные
стороны, сподвижниками, учениками и учениками учеников Сергиевых. Из этих
монастырей более других значения в гражданской истории нашей имеет монастырь
Белозерский, основанный св.
Кириллом, пострижеником симоновского архимандрита Федора, ученика и
племянника св. Сергия. Мы видели, что в свидетели клятв княжеских в
последние усобицы вместе с св. Сергием призывался и св. Кирилл как один из
покровителей Северо-Восточной Руси. От Сергия осталась нам память о делах,
память о тихих и кротких речах, которыми он исправлял братию и умилял
озлобленных князей; от Кирилла дошли до нас послания к князьям; так, дошло
его послание к великому князю Василию Димитриевичу. "Чем более святые
приближаются к богу любовию, тем более видят себя грешными, - пишет Кирилл,
- ты, господин, приобретаешь себе великое спасение и пользу душевную этим
смирением своим, что посылаешь ко мне, грешному, нищему, страстному и
недостойному, с просьбою о молитвах... Я, грешный, с братиею своею рад,
сколько силы будет, молить бога о тебе, нашем господине; ты же сам, бога
ради, будь внимателен к себе и ко всему княжению твоему. Если в корабле
гребец ошибется, то малый вред причинит плавающим, если же ошибется кормчий,
то всему кораблю причиняет пагубу: так, если кто от бояр согрешит, повредит
этим одному себе; если же сам князь, то причиняет вред всем людям.
Возненавидь, господин, все, что влечет тебя на грех, бойся бога, истинного
царя, и будешь блажен. Слышал я, господин князь великий, что большая смута
между тобою и сродниками твоими, князьями суздальскими. Ты, господин, свою
правду сказываешь, а они свою, а христианам чрез это кровопролитие великое
происходит. Так посмотри, господин, повнимательнее, в чем будет их правда
перед тобою, и но своему смирению уступи им, в чем же будет твоя правда
перед ними, так ты за себя стой по правде. Если же они станут тебе бить
челом, то, бога ради, пожалуй их по их мере, ибо слышал я, что они до сих
пор были у тебя в нужде, и оттого начали враждовать. Так, бога ради,
господин, покажи к ним свою любовь и жалованье, чтоб не погибли, скитаясь в
татарских странах". Кирилл переписывался и с братьями великокняжескими -
Андреем, в уделе которого находился его монастырь, и Юрием. К Андрею св.
Кирилл писал: "Ты властелин в отчине своей, от бога поставленный унимать
людей своих от лихого обычая: пусть судят суд праведный, поклепов, подметов
бы не было, судьи посулов бы не брали, были бы довольны уроками своими;
чтобы корчмы в твоей отчине не было, ибо это великая пагуба душам: христиане
пропиваются, а души гибнут; чтоб мытов не было, ибо это деньги неправедные,
а где перевоз, там надобно дать за труд; чтобы разбоя и воровства в твоей
вотчине не было, и если не уймется от злого дела, то вели наказывать; также,
господин, унимай от скверных слов и брани". К Юрию Димитриевичу св. Кирилл
писал послание утешительное по случаю болезни жены его; здесь любопытны
следующие слова: "А что, господин князь Юрий, писал ты, что давно желаешь
видеться со мною, то, ради бога, не приезжай ко мне: если поедешь ко мне, то
на меня придет искушение и, покинув монастырь, уйду, куда бог укажет.
Вы думаете, что я здесь добр и свят, а на деле выходит, что я всех
людей окаяннее и грешнее. Ты, господин князь Юрий, не осердись на меня за
это: слышу, что божественное писание сам вконец разумеешь, читаешь и знаешь,
какой нам вред приходит от похвалы человеческой, особенно нам, страстным. Да
и то, господин, рассуди: твоей вотчины от нашей стороне нет, и если ты
поедешь сюда, то все станут говорить: "Только для Кирилла поехал". Был здесь
брат твой, князь Андрей, но здесь его вотчина, и нам нельзя было ему, нашему
господину, челом не ударить". Князь Юрий Дмитриевич и сын его Димитрий
Шемяка нашли более строгого увещателя в другом святом игумене, Григории
вологодском (на Пельшме). Когда Юрий, вытеснив племянника Василия,
утвердился в Москве, Григорий явился к нему сюда с увещаниями удалиться с
неправедно приобретенного стола; потом, когда Шемяка овладел Вологдою и
наделал много зла жителям, Григорий немедленно явился и к нему с
обличениями, угрожая гибелью за злодейства над христианами: Шемяка, не терпя
обличений, велел сринуть с помосту святого старца, так что тот едва живой
возвратился в монастырь свой.
Монастыри имеют еще другое значение в истории русской
гражданственности: по разным направлениям в дремучих лесах и болотах севера
пробирались пустынники, ища уединения и безмолвия, но между тем приносили с
собою начала новой жизни.
Сперва поселится пустынник в дупле большого дерева, но потом скоро
собирается братия, и являются от нее послы в Москву к великому князю с
просьбою, чтоб пожаловал, велел богомолье свое, монастырь, строить на пустом
месте, в диком лесу, братию собирать и пашню пахать. Св. Димитрий Прилуцкий
поставил обитель свою на многих путях, которые шли от Вологды до Северного
океана, всех странников принимали в монастырь и кормили; однажды пришел к
преподобному обнищавший купец просить благословения идти торговать с
погаными народами, которые слывут югрою и печорою; в другой раз какой-то
богатый человек принес преподобному в подарок съестные припасы, но святой
велел ему отнести эти припасы назад домой и раздать их рабам и рабыням,
которые у него голодали. Клопский монастырь кормил странников и людей,
стекавшихся в него за пищею во время голода. Кроме препятствий со стороны
дикой природы иноки, основатели монастырей, терпели много и от язв юного,
неустроенного общества, много терпели от разбойников и от соседних
землевладельцев, которые но боялись самоуправствовать.
Обычай отдавать ближайшие земли новопостроенным монастырям вел иногда к
тому, что окрестные жители старались разорить новую обитель из страха, чтоб
монахи не овладели их землями.
Преподобный Сергий, говорится в житии его, принимал всякого к себе в
монастырь, и старых, и молодых, и богатых, и бедных, и всех постригал с
радостию; племянника своего Иоанна (Феодора) преподобный постриг, когда тому
было 12 лет.
Сначала в монастырях каждый инок имел свое особое хозяйство; но с конца
XIV века замечаем старания ввести общее житие; так, оно было введено в
Троицкий Сергиев монастырь еще при жизни самого основателя: распределили
братию по службам:
одного назначили келарем, другого - подкеларником, иного казначеем,
уставщиком, некоторых назначили трапезниками, поварами, хлебниками,
больничными служителями, все богатство и имущество монастырское сделали
общим, запретили инокам иметь отдельную собственность; некоторым не
понравилась эта перемена, и они ушли тайно из монастыря Сергиева.
Основателем общего жития в собственно московских монастырях называется
Иоанн, архимандрит петровский, сопровождавший Митяя в Константинополь, в
женских монастырях - игуменья Алексеевского монастыря Ульяна; в уставе
общего жития, данном Снетогорскому монастырю, читаем: ни игумен, ни братия
не должны иметь ничего своего; не могут ни есть, ни пить у себя по кельям,
есть и пить должны в трапезе все вместе; одежду необходимую должно брать у
игумена из обыкновенных, а не из немецких сукон, шубы бараньи носить без
пуху, обувь, даже онучи, брать у игумена, и лишнего платья не держать. Из
посланий митрополита Фотия в Киево-Печерский монастырь видна забота его о
приведении в лучший порядок монастырской жизни. Тот же митрополит писал в
Новгород, чтоб игумены, священники и чернецы не торговали и не давали денег
в рост, чтоб в одних и тех же монастырях не жили монахи и монахини вместе,
чтобы при женских монастырях были священники белые, не вдовые. Эти же заботы
наследовал от Фотия и митрополит Иона. Об избрании игуменов до нас дошли
следующие известия: в 1433 году братия нижегородского Печерского монастыря
прислали к великому князю Василию Васильевичу и матери его с просьбою о
назначении к ним в архимандриты избранного ими старца. Великий князь и
княгиня исполнили просьбу, велели митрополиту поставить избранного иноками
старца в архимандриты; в 1448 году иноки Кириллова Белозерского монастыря,
выбравши себе в игумены старца Кассиана, послали просить о поставлении его к
ростовскому архиепископу, и тот, для их прошения и моления, благословил
Кассиана, с тем, однако, чтобы последний приехал к нему для духовной беседы.
Новгородский архиепископ Симеон писал в Снетогорский монастырь: "Велел я
игумену и всем старцам крепость монастырскую держать:
чернецам быть у игумена и у старцев в послушании и духовного отца
держать, а кто будет противиться, таких из обители отстроивать, причем
вклада их не возвращать им. Если чернец умрет, то все оставшееся после него
имущество составляет собственность обители и братскую, а мирские люди к нему
не должны прикасаться.
Если чернец, вышедши из монастыря, станет поднимать на игумена и на
старцев мирских людей или судей, такой будет под тягостию церковною, равно
как и те миряне, которые вступятся в монастырские дела. Если же произойдет
ссора между братиями, то судит их игумен со старцами, причетниками и
старостами Св. богородицы, а миряне не вступаются". Но мы знаем, что
монастыри, основанные иждивением князей или других лиц, находились в
заведовании этих лиц и наследников их: так, волынский князь Владимир
Василькович завещал основанный им монастырь Апостольский жене своей;
московский князь Петр Константинович дал митрополиту Ионе монастырь св.
Саввы в Москве; этим объясняется, почему братия Печерского нижегородского
монастыря присылали в Москву к великому князю испрашивать утверждения
избранному ими игумену.
Монастыри владеют большою недвижимою собственностию: князья продают им
свои села, покупают села у игуменов, позволяют покупать земли у частных лиц,
дарят, завещевают по душе, монастыри берут села в заклад, частные лица дают
монастырям села по душе. От описываемого времени дошло до нас множество
грамот княжеских монастырям с пожалованием разных льгот монастырским людям и
крестьянам: давались селища монастырю, и люди, которых игумен перезовет
сюда, освобождались ото всех повинностей на известное число лет; давались
населенные земли с освобождением старожильцев и новопризываемых крестьян от
всяких даней, пошлин и повинностей на вечные времена, с тем, однако, что
когда придет татарская дань, то игумен за монастырских людей платит по силе;
крестьяне освобождались от даней, пошлин и повинностей, но если придет из
Орды посол сильный и нельзя будет его спровадить, то архимандрит с крестьян
своих помогает в ту тягость, однако и тут князь не посылает к монастырским
людям ни за чем; освобождались от всех даней и пошлин с условием платежа
денежного оброка в казну княжескую один раз в год; освобождались от всех
даней и пошлин с тем, чтобы давали сотнику оброк на Юрьев день вешний и
осенний по три четверти; наконец, освобождались от всяких даней, пошлин и
повинностей на вечные времена безо всяких условий; иногда игумен получал
право держать в монастыре свое пятно: монастырский крестьянин, купивший или
выменявший лошадь, пятнал ее в монастыре, за что платил игумену известную
пошлину; монастырский крестьянин, продавший что-нибудь на торгу или на селе,
платил тамгу также игумену в монастыре; если он пропятнится или протамжится
(утаит пятно или тамгу), то за вину платил опять в монастырь; наместничьим,
боярским и всяким другим людям; запрещалось ездить незваным на пиры к
монастырским людям; последние освобождались от обязанности ставить у себя
ездоков или гонцов, посылаемых для правительственных нужд, давать им кормы,
подводы и проводников, кроме того случая, когда гонцы ехали с военным
известием; монастырские люди освобождались от мыта даже и в чужих областях
князьями последних; торговой монастырской лодье позволялось ходить со
всякими товарами во всякое время, будет ли тишина в земле или нет;
дозволялось возить монастырское сено по реке, когда другим заповедано было
ездить по ней; монастырские люди, посланные на ватагу или какую-нибудь
другую службу, освобождались от поватажной и от всяких других пошлин;
монастыри освобождались от военного постоя; посланным княжеским запрещалось
даже ставиться под известным монастырем, делать себе тут перевоз, и брать
себе на перевоз людей и суда монастырские. Крестьяне монастырские
освобождались от суда наместников, волостелей княжеских и тиунов их: игумен
ведал сам своих людей во всех делах и судил им сам или тот, кому приказывал;
иногда право суда давалось вполне, во всех делах, гражданских и уголовных,
иногда с ограничениями: иногда исключалось душегубство, иногда вместе с
душегубством и разбой, иногда вместе с душегубством и разбоем татьба с
поличным; в некоторых грамотах крестьяне монастырские освобождались от
княжеского суда с тем условием, чтоб давали волостелю два корма на год: на
Рождество Христово и на Петров день; кормы эти определяются так: на
Рождество Христово с двух плугов полоть мяса, мех овса, воз сена, десять
хлебов; не люб полоть, так вместо него два алтына, не люб мех овса - вместо
него алтын, не люб воз сена - алтын, не любы хлебы - за ковригу по деньге;
на Петров день с двух плугов барана и 10 хлебов, не люб баран - десять
денег. Когда игумен имел право суда, то в случае суда смесного, т. е. при
тяжбе монастырских людей с городскими и волостными, наместник или тиун его
судил вместе с игуменом или его приказчиком. Иногда игумену давалось право
назначать срок для смесных судов; когда игумен не имеет права уголовного
суда, то встречаем в грамотах распоряжение, что наместник или тиун должен
отдать душегубца на поруку и за тою порукою поставить перед князем;
встречается также распоряжение, что наместник и тиун не берут с монастырских
крестьян за мертвое тело, если человек с дерева убьется или на воде утонет;
слуги монастырские освобождаются от обязанности целовать крест: сироты их
стоят у креста. В случае иска на игуменове приказчике судит его сам князь
или боярин введенный; если приедет пристав княжеский по людей монастырских,
то дает им известное число сроков для явки к суду - два, три, иногда
позволяется монастырским людям самим метать между собою сроки вольные.
Встречаем грамоты, которыми даются монастырям села со всем к ним
принадлежащим, кроме людей страдных и кроме суда. Иногда дается монастырю
село с условием, чтоб его не продавать и не менять; крестьяне освобождаются
от даней и пошлин с условием, чтобы не принимать на монастырские земли
тяглых людей княжеских. Встречаем известия, что у монастырей во владении
находились соляные варницы, относительно которых давались также особенные
льготы; князья приказывали посельским или управителям своим давать в
известные монастыри на храмовые праздники рожь, сыры, масло, рыбу; встречаем
жалованные грамоты монастырям на рыбные ловли и бобровые гоны; Соловецкий
монастырь по новгородской вечевой грамоте получал десятину от всех
промыслов, производимых на принадлежащих ему островах; некоторые монастыри
получали десятину с известных сел. Что касается до женских монастырей, то им
давались так же льготы, как и мужеским; иногда игуменья получала право не
только гражданского, но и уголовного суда над крестьянами своего монастыря;
встречаем, впрочем, распоряжения, по которым управление селами поручалось
священникам, доходы же делились пополам между священниками и игуменьею с
черницами. Частные лица давали села в монастырь с условием, чтоб игумен
держал общее житие, чтобы чернецов держал, как его силы позволят, и держал
таких, которые ему любы, чтоб игумен и чернецы собин (отдельной
собственности) не имели; если игумен пойдет прочь из монастыря, то пусть
дает отчет (уцет) чернецам; выговаривалось условие, чтоб игумен не принимал
на монастырские земли половников и отхожих людей с земель отчинника, давшего
села в монастырь.
Что монастырские крестьяне обязаны были давать монастырю и делать для
него в описываемое время, об этом можем получить сведения из уставной
грамоты митрополита Киприана Константиновскому монастырю: большие люди из
монастырских сел, т. е. имевшие лошадей, церковь наряжали, монастырь и двор
обводили тыном (тынили), хоромы ставили, игуменскую часть пашни орали
взгоном, сеяли, жали и свозили, сено косили десятинами и во двор ввозили, ез
били вешний и зимний, сады оплетали, на невод ходили, пруды прудили, на
бобров осенью ходили, истоки забивали; на Велик день и на Петров день
приходили к игумену с припасами (приходили - что у кого в руках); пешеходцы
(не имевшие лошадей) из сел к празднику рожь молотили, хлеб пекли, солод
молотили, пиво варили, на семя рожь молотили, лен даст игумен в село - они
прядут, сежи и дели неводные наряжают; на праздник дают все люди яловицу; а
в которое село приедет игумен на братчину, дают овес коням его.
Несмотря, однако, на богатое наделение монастырей недвижимым
имуществом, в описываемое время существовало сомнение, следует ли монастырям
владеть селами?
Митрополит Киприан писал к игумену Афанасию. "Святыми отцами не
предано, чтоб инокам держать села и людей. Как можно человеку, раз
отрекшемуся от мира и всего мирского, обязываться опять делами мирскими и
снова созидать разоренное? Древние отцы сел не приобретали и богатства не
копили. Ты спрашиваешь меня о селе, которое тебе князь в монастырь дал, что
с ним делать? Вот мой ответ: если уповаешь с братиею на бога, что до сих пор
пропитал вас без села и вперед пропитает, то зачем обязываться мирскими
попечениями и вместо того, чтобы памятовать о боге и ему единому служить,
памятовать о селах и мирских заботах?
Подумай и о том, что когда чернец не заботится ни о чем мирском, то от
всех людей любим и почитаем; когда же начнет хлопотать о селах, тогда нужно
ему и к князьям ходить, и к властелям, суда искать, защищать обиженных,
ссориться, мириться, поднимать большой труд и оставлять свое правило. Если
чернец станет селами владеть, мужчин и женщин судить, часто ходить к ним и
об них заботиться, то чем он отличится от мирянина? а с женщинами сообщаться
и разговаривать с ними - чернецу хуже всего. Если бы можно было так сделать:
пусть село будет под монастырем, но чтобы чернец никогда не бывал в нем, а
поручить его какому-нибудь мирянину богобоязненному, который бы хлопотал об
нем, а в монастырь привозил готовое житом и другими припасами, потому что
пагуба чернецам селами владеть и туда часто ходить".
В Руси Юго-Западной продолжался также обычай наделять монастыри
недвижимыми имуществами и селами: князь волынский Владимир Василькович купил
село и дал его в Апостольский монастырь. Тому же обычаю следовали и
православные потомки Гедиминовы. Здесь, на юго-западе, встречаем жалованные
грамоты княжеские монастырям, по которым люди последних освобождались от
суда наместничьего и тиунского и от всех даней и повинностей: если
митрополит поедет мимо монастыря, то архимандрита не судит и подвод у
монастырских людей не берет, равно как и местный епископ: судит архимандрита
сам князь; если же владыке будет до архимандрита дело духовное, то судит
князь с владыкою; владычные десятинники и городские людей монастырских также
не судят.
Таково было состояние церкви. От описываемого времени дошло до нас
несколько законодательных памятников, из которых также можно получить
понятие о нравственном состоянии общества. Так, дошла до нас уставная
Двинская грамота великого князя Василия Дмитриевича, данная во время
непродолжительного присоединения Двинской области к Москве. Эта уставная
грамота разделяется на две половины: в первой заключаются правила, как
должны поступать наместники великокняжеские относительно суда, во второй -
торговые льготы двинянам. В первой, судной, половине грамоты излагаются
правила, как поступать в случае душегубства и нанесения ран, побоев и брани
боярину и слуге, драки на пиру, переорания или перекошения межи, в случае
воровства, самосуда, неявления обвиненного к суду, убийства холопа
господином. Если случится душегубство, то преступника должны отыскать жители
того места, где совершено было преступление; если же не найдут, то должны
заплатить известную сумму денег наместникам. Если кто выбранит или прибьет
боярина или слугу, то наместники присуждают плату за бесчестье смотря по
отечеству обесчещенного; но, к сожалению, мы не знаем здесь самого
любопытного, именно: чем руководились наместники при определении этого
отечества. Впрочем, очень важно уже, что в Двинской грамоте полагаются
взыскания за обиды словесные, тогда как в Русской Правде о них не
упоминается. Случится драка на пиру, и поссорившиеся помирятся, не выходя с
пиру, то наместники и дворяне не берут за это с них ничего, если же
помирятся, вышедши с пиру, то должны дать наместникам по кунице. При
переорании или перекошении межи различается, нарушена ли межа на одном поле
или между селами, или, наконец, нарушена будет межа княжая. Если кто у кого
узнает покраденную вещь, то владелец ее сводит с себя обвинение до десяти
изводов; с уличенного вора в первый раз берется столько же, сколько стоит
украденная вещь, во второй раз берут с него без милости, в третий вешают; но
всякий раз его пятнают. За самосуд платится четыре рубля; самосудом
называется тот случай, когда кто-нибудь, поймав вора с поличным, отпустит
его, а себе посул возьмет. Обвиненного куют только тогда, когда нет поруки.
Обвиненный, не явившийся к суду, тем самым проигрывает свое дело: наместники
дают на него грамоту правую бессудную. Если господин, ударивши холопа или
рабу, ненароком причинит смерть (огрешится - а случится смерть), то
наместники не судят и за вину ничего не берут.
Уже выше упомянуто было о судных грамотах, данных Пскову князьями
Александром Михайловичем тверским и Константином Димитриевичем московским;
до нас дошел сборник судных правил, составленный из этих двух грамот, равно
как из приписков к ним всех других псковских судных обычаев (пошлин). Здесь
относительно убийства встречаем следующее постановление: где учинится
головщина и уличат головника, то князь на головниках возьмет рубль продажи;
убьет сын отца или брат брата, то князю продажа. Относительно воровства
встречаем постановление, сходное с постановлением, заключающимся в Двинской
грамоте: дважды вор отпускается, берется с него только денежная пеня, равная
цене украденного, но в третий раз он казнится смертию; это правило имеет
силу, впрочем, тогда только, когда покража произойдет на посаде; вор же,
покравший в Кромном городе, также вор коневый вместе с переветником и
зажигальщиком подвергаются смертной казни за первое преступление. Касательно
споров о землевладении четырех- или пятилетняя давность решает дело.
Довольно подробно говорится о займах, о даче денег или вещей на сохранение;
заемные записи как в Новгороде, так и во Пскове назывались досками; чтоб эти
доски имели силу, нужно, чтоб копия с них хранилась в ларе, находившемся в
соборной церкви Св. троицы; позволялось давать взаймы без заклада и без
записи только до рубля; ручаться позволялось также в сумме не более рубля.
Касательно семейных отношений встречаем постановление, что если сын
откажется кормить отца или мать до смерти и пойдет из дому, то он лишается
своей части в наследстве. Относительно наследства говорится, что если умрет
жена без завещания (рукописания), оставив отчину, то муж ее владеет этою
отчиною до своей смерти, если только не женится в другой раз; то же самое и
относительно жены; встречаем указание на случай, когда старший брат с
младшим живут на одном хлебе. Довольно подробно говорится о спорах между
домовладельцем и землевладельцем (государями) и их наймитами, между
мастерами и учениками: эти подробности, впрочем, касаются преимущественно
случаев неисполнения обязательств и назначения срока, когда один мог
отказывать, а другой отказываться. Срок этот был - Филиппово заговенье, т.
е. 14 ноября; при поселении насельник получал от хозяина покруту, т. е.
подмогу или ссуду, на обзаведение хозяйством; она могла состоять из денег,
из разных орудий домашних, земледельческих, рыболовных, из хлеба озимого и
ярового.
Судебные доказательства: свидетельство или послушничество, клятва и
поле, или судебный поединок; в случае, если одно из тяжущихся лиц будет
женщина, ребенок, старик больной, увечный или монах, то ему дозволялось
нанимать вместо себя бойца для поля, и тогда соперник его мог или сам
выходить против наемника, или также выставить своего наемника; но если будут
тягаться две женщины, то они должны сами выходить на поединок, а не могут
выставить наймитов. Местом суда назначены сени княжеские, и именно сказано,
чтоб князь и посадник на вече суда не судили.
Когда на кого дойдет жалоба, то позовник отправлялся на место
жительства позываемого и требовал, чтоб тот шел к церкви слушать позывную
грамоту (позывницу); если же он не пойдет, то позовник читал грамоту на
погосте пред священником, и если тогда, не прося отсрочки, позываемый не
являлся на суд, то сопернику его давалась грамота, по которой он мог
схватить его, причем тот, кто имел такую грамоту (ограмочий), схвативши
противника, не мог ни бить его, ни мучить, но только поставить пред судей; а
тот, на кого дана была грамота (ограмочный), не мог ни биться, ни колоться
против своего противника. Тяжущиеся (сутяжники) могли входить в судную
комнату (судебницу) только вдвоем, а не могли брать помощников; помощник
допускался только тогда, когда одно из тяжущихся лиц была женщина, ребенок,
монах, монахиня, старик или глухой; если же в обыкновенном случае кто
вздумает помогать тяжущимся, или силою взойдет в судебницу, или ударит
придверника (подверника), то посадить его в дыбу и взять пеню в пользу князя
и подверников, которых было двое: один -от князя, а Другой - от Пскова.
Посадник и всякое другое правительственное лицо (властель) не мог тягаться
за друга, мог тягаться только по своему собственному делу или за церковь,
когда был церковным старостою. В случае тяжбы за церковную землю на суд
ходили одни старосты, соседи не могли идти на помощь.
Как в Двинской, так и в Псковской грамоте назначается прямо смертная
казнь за известные преступления, например за троекратное воровство,
зажигательство и проч.; но в обеих грамотах умалчивается о душегубстве;
казнили ли в описываемое время за смертоубийство смертию или следовали
уставу сыновей Ярославовых? Этого вопроса мы не можем решить; в жалованной
грамоте Кириллову монастырю князь Михаил Андреевич верейский говорит, что в
случае душегубства в селах монастырских должно отдавать душегубца на поруку
и за тою порукою поставить его перед ним, князем, а он сам исправу учинит;
если же убийцы не будет налицо, то брать виры за голову рубль новгородский;
но как чинил исправу князь, мы не знаем; знаем только, что по-прежнему люди,
уличенные в известных преступлениях, становились собственностию князя: мы
видели, что князья упоминают о людях, которые им в вине достались. Что
князья предавали смерти лиц себе противных и в описываемое время и прежде, в
этом не может быть сомнения; если Мономах и советует своим детям не убивать
ни правого, ни виноватого, то это уже самое показывает, что убиение
случалось; притом же число князей не ограничивалось детьми Мономаха. Андрей
Боголюбский казнил Кучковича, Всеволод III предал смерти враждебного ему
новгородского боярина; говорят, что казнь Ивана Вельяминова, по приказанию
Димитрия Донского совершенная, была первою публичною смертною казнию; но мы
не знаем, как предан был смерти Кучкович при Андрее Боголюбском; форма здесь
не главное.
В Новгороде Великом в 1385 году установлено было следующее: посадник и
тысяцкий судят свои суды по русскому обычаю, по целованью крестному, причем
обе тяжущиеся стороны берут на суд по два боярина и по два мужа житейских.
Суд иногда отдавался на откуп: так, в первой дошедшей до нас договорной
грамоте новгородцев с князем Ярославом встречаем известие, что князь
Димитрий с новгородцами отдал суд бежичанам и обонежанам на три года; в 1434
году великокняжеский наместник в Новгороде продал обонежский суд двум лицам
- Якиму Гурееву и Матвею Петрову. Мы видели, что в Псковской судной грамоте
при спорах о землевладении четырех- или пятилетняя давность решала дело, но
в одной грамоте Иоанна III, 1483 года, есть указание на закон великого князя
Василия Димитриевича, которым давность определена в 15 лет.
Вот картина гражданского суда, как он производился в описываемое время.
Пред судьею являются двое тяжущихся: один - монах Игнатий, митрополичий
посельский, другой - мирянин, землевладелец, Семен Терпилов. Игнатий начал:
"Жалоба мне, господин, на этого Сеньку Терпилова: косит он у нас силою
другой год луг митрополичий, а на лугу ставится 200 копен сена, и луг тот
митрополичий исстарины Спасского села". Судья сказал Сеньке Терпилову:
"Отвечай!" Сенька начал говорить: "Тот луг, господин, на реке на Шексне -
земля великого князя, а тянет исстари к моей деревне Дорофеевской, а кошу
тот луг я и сено вожу". Судья спросил старца Игнатия: "Почему ты называешь
этот луг митрополичьим исстари Спасского села?" Игнатий отвечал: "Луг
митрополичий исстари: однажды перекосил его у нас Леонтий Васильев, и наш
посельский с ним судился и вышел прав; грамота правая у нас на тот луг есть,
а вот, господин, с нее список пред тобою, подлинная же в казне
митрополичьей, и я положу ее пред великим князем". Судья велел читать список
с правой грамоты, и читали следующее: Судил суд судья великой княгини Марфы,
Василий Ушаков, по грамоте своей государыни, великой княгини. Ставши на
земле, на лугу на реке Шексне, перед Василием Ушаковым, митрополичий
посельский Данило так сказал: "Жалоба мне, господин, на Леонтия Васильева
сына; перекосил он пожню митрополичью, ту, на которой стоим". Судья сказал
Леонтию: "Отвечай!" Леонтий начал: "Я, господин, эту пожню косил, а межи не
ведаю; эту пожню заложил мне в деньгах Сысой Савелов: а вот, господин, тот
Сысой перед тобою". Сысой стал говорить: "Эта пожня, господин, моя; заложил
ее Леонтию я, и указал я ему косить по те места, которые Данило называет
своими; до сих пор моей пожне была межа по эти места. А теперь, господин,
вели Даниловым знахарям указать межу; как укажут, так и будет, душа их
поднимет, а у меня этой пожне разводных знахарей нет". Судья спросил
митрополичьего посольского Данила:
"Кто у тебя знахари на эту пожню, на разводные межи?" Данило отвечал:
"Есть у меня, господин, старожильцы, люди добрые, Увар, да Гавшук, да Игнат;
а вот, господин, эти знахари стоят перед тобою". Судья обратился к Увару, да
к Гавшуку, да к Игнату: "Скажите, братцы, по правде, знаете ли, где
митрополичьей пожне с Сысоевою межа? поведите нас по меже!" Увар, Гавшук и
Игнат отвечали: "Знаем, господин; ступай за нами, мы тебя по меже поведем".
И повели они из подлесья от березы да насередь пожни к трем дубкам, да на
берег по ветлу по виловатую, по самые разсохи, и тут сказали: "По сих пор
знаем: это межа митрополичьей пожне с Сысоевою". Судья спросил Сысоя: "А у
тебя есть ли знахари?" Сысой отвечал:
"Знахарей у меня нет: их душа поднимет". Тогда обоим истцам назначен
был срок стать перед великою княгинею у доклада; посельский Данило стал на
срок, но Сысой не явился, вследствие чего Данилку оправили и пожню присудили
к митрополичьей земле; а на суде были мужи: староста арбужевский Костя, Иев
Софрон, Костя Савин Дарьина, Лева Якимов, Сенька Терпилов.
Когда прочли правую грамоту, судья спросил у Сеньки Терпилова: "Ты
написан в этой грамоте судным мужем; был ли такой суд Леонтию Васильеву с
митрополичьим посельским Данилкою об этом лугу, и ты был ли на суде?" Сенька
отвечал: "Был такой суд, и я был на нем в мужах, а все же исстари этот луг -
земля великого князя моей деревни Дорофеевской". Судья спросил у старца
Игнатия: "Кроме вашей правой грамоты есть ли у тебя на этот луг иной довод?
Кто знает, что этот луг митрополичий исстарины и Сенька Терпилов косил его
два года?" Игнатий отвечал:
"Ведомо это людям добрым, старожильцам: Ивану Харламову, да Олферу
Уварову, да Малашу Франику, да Луке Давидову, а вот эти старожильцы,
господин, перед тобою".
На вопрос судьи старожильцы подтвердили показание Игнатия и сказали:
"Поезжай, господин судья, за нами, и мы отведем межу этому лугу с
великокняжеской землею".
И повели Игнатьевы старожильцы с верхнего конца, с ивового куста из
подлесья на голенастый дуб, на вислый сук, к реке Шексне на берег, и
сказали: "С правой стороны земля великокняжеская, а с левой луг
митрополичий". Тогда судья спросил у Сеньки Терпилова: "А ты почему зовешь
этот луг великокняжеским, кому это у тебя ведомо?" Сенька отвечал: "Ведомо
добрым людям, старожильцам трех волостей, и вот, господин, эти старожильцы
перед тобою". На вопрос судьи старожильцы подтвердили показание Сеньки и
повели судью также показывать настоящие межи. Но Игнатьевы старожильцы
сказали судье: "Эти Сенькины старожильцы свидетельствуют лживо и отводят луг
митрополичий безмежно. Дай нам, господин, с ними целованье: мы целуем
животворящий крест на том, что луг этот исстари митрополичий".
Сенькины старожильцы также сказали: "Целуем животворящий крест на том,
что луг этот великокняжеский исстари". Тогда судья сказал, что доложит
государю, великому князю всея Руси, перед которым велел старцу Игнатию
положить свою правую грамоту.
От описываемого же времени дошли до нас разного рода юридические акты:
записи купчие, меновые, данные, отводные, возные, заемные и закладные,
раздельные, духовные. В купчих означается прежде всего лицо покупающее и
лицо продающее: "Се купи такой-то у такого-то". Иногда покупка производится
целым племенем, несколькими братьями, у целого же племени, которое владеет
землею нераздельно; такие братья-совладельцы называются братениками,
сябрами. Иногда покупали землю двое, как видно, чужих друг другу людей и
вносили в купчую условие, что если один из покупателей или дети его захотят
отказаться от своей покупки, то не должны продавать своего участка никому
мимо другого покупателя и детей его.
Между покупателями видим лица духовные, священников, монахов; игумены
покупают земли для монастыря и собственно для себя. Между продавцами
встречаем женщин замужних, которые продают землю, полученную ими в приданое,
но к их имени присоединяется и мужнее имя: "Се купи такой-то у такой-то и у
ее мужа". Иногда муж покупал землю у своей жены, у ее зятя и у его жены.
После имен покупателя и продающего подробно означается предмет купли и цена,
за него заплаченная, причем обыкновенно к сумме денег прибавляется пополнок,
большею частию какое-нибудь животное, например: "И дал за ту землю три
рубля, а свинью пополнка". Далее означается, произведена ли купля на
известное число лет или навеки; последнее условие выражается словом одерень:
"А купи себе одерень и своей братьи" или: "И своим детем". Означается, что
земля продана вместе с грамотами на нее, или означается, у кого эти грамоты
находятся. Если покупают несколько братьев, то означается, какому брату
владеть сколькими частями купленной земли. При покупке земли означаются ее
межи или говорится просто: "770 старым межам". Вносится условие, что если
кто-нибудь станет предъявлять свои права на купленную землю, то очищать ее
обязан продавец и его дети: в некоторых грамотах встречаем условие, чтоб
покупатель не продавал земли никому, кроме земца. На каждой грамоте видим
имена нескольких свидетелей, или послухов, которые иногда называются просто
людьми, бывшими на заводи, т. е. при определении границ продаваемой земли.
Говорится обыкновенно, что у печати стоял и землю завел сам продавец; но
иногда встречаются и другие лица при обоих действиях. Означается также имя
писавшего грамоту - священника, дьякона, дьяка, церковного дьяка. В начале
купчей Кирилла Белозерского сказано, что она совершена с ведома тиуна
княжеского. В приданных записях означались имена обоих родителей, равно как
имена зятя и дочери; в конце грамоты писались также имена послухов и
прикладывалась печать, при которой стоял отец. В раздельных грамотах
делившиеся родственники, например дядя с племянником, уговаривались, что
если у одного из них не будет детей (отрода) или захочет он свой участок
променять, продать, приказать кому-нибудь, то он не должен этого делать мимо
другого отделившегося родственника. При разделе свидетелями с обеих сторон
были люди добрые; за нарушение условий нарушитель в Новгороде обязан был
дать князю и владыке известную сумму денег. В духовных грамотах завещатели,
имея жену, приказывают имущество матери своей и сыновьям, отчину и дедину,
землю и воду по отцовской грамоте и по владенью; распоряжаются челядью
дерноватою; в других завещаниях имение приказывается жене и сыновьям; жена
если, оставшись вдовою, станет сидеть в имении мужа, то будет господарынею в
этом имении; если же выйдет замуж, то берет в наделок известную сумму денег;
также берет назад все свое приданое; в некоторых же завещаниях говорится,
что в таком случае нет ей участка ни в чем.
Если по смерти завещателя родится у него сын, то ему равная доля со
старшими братьями, если дочь, то братья выдают ее замуж по силе; при
распоряжении имуществом иные земли завещатель делит между сыновьями, другие
оставляет им в общее владение. Если завещатель оставляет малолетних сыновей,
то до их возраста родственник, например брат, ездит по селам и владеет
людьми, а хлеб, деньги и дары идут матери и сыновьям. В случае смерти
сыновей завещатель отдает половину своего имения брату, а другую половину
велит продать и вырученное раздать по церквам на поминовение, челядь
дерноватую отпустить на волю. В заключение завещатель поручает оставляемую
семью известным лицам, иногда целой улице в Новгороде. В затруднительных
обстоятельствах относительно наследства обращались ко власти церковной; так,
одна вдова обратилась к митрополиту Киприану с вопросом, что ей делать: муж
ее умер насильственною смертию, завещания не оставил, детей нет, но есть
приемыш (приимачек). Митрополит решил, что она имеет право владеть землею,
людьми и всем имуществом мужа своего, поминать душу последнего, дитя свое
приемное кормить и распорядиться мужним имением в завещании как хочет.
Наконец, от описываемого времени дошли до нас записи мировые.
Из приведенных памятников мы видим, что имущество жены было отдельно от
имущества мужа; жена не могла продать своего приданого без согласия мужа,
продавали они его вместе, причем имя жены стоит прежде имени мужа. Видим,
что жена продает свое имение мужу. Мы видели, что, по Русской Правде, за
известные преступления преступник выдавался князю на поток со всем
семейством; без сомнения, это правило имело силу и в описываемое время. Но
отвечала ли жена за долги мужа, за нарушение им частных прав? В первом
договоре новгородцев с немцами положено было, что должник-неплательщик
отдается заимодавцу в рабство со всем семейством; во втором договоре эта
статья изменена так: если жена поручалась за мужа, то в случае неплатежа
отдавалась в рабство; если же не поручалась, то оставалась свободною. Но из
этой статьи договора с немцами следует ли заключить, что подобное же правило
соблюдалось и внутри России? Не имея других доказательств, мы считаем себя
вправе сомневаться, ибо в договоре с немцами затрагивались особого рода
интересы: важно было ограничить вывод людей из Новгородской области в чужую
сторону, православных к иноверцам. В Русской Правде, например, было
положено, что жена и дети холопа не выдаются за преступление мужа и отца,
если они не участвовали в этом преступлении; но здесь дело не в том, что они
не отвечают за преступление, ибо в переходе от одного господина к другому
для них нет еще наказания; здесь дело в том, что господин за преступление
одного из своих холопей не должен лишаться нескольких, следовательно, здесь
правило устанавливается вследствие влияния особого интереса.
Что касается юридических понятий в Юго-Западной, Литовской Руси, то
земскою привилегиею великого князя Казимира Ягайловича 1457 года
постановлено, что никто из князей, панов и мещан не казнится смертию и не
наказывается по чьему-либо доносу, явному или тайному, или по подозрению,
прежде нежели будет уличен на явном суде в присутствии обвинителя и
обвиненного. За чужое преступление никто другой, кроме преступника, не
наказывается, ни жена за преступление мужа, ни отец за преступление сына и
наоборот, также никакой другой родственник, ни слуга. Иностранцы не могут
получать должностей и земель в Литве. Относительно положения жены по смерти
мужа находим такое же распоряжение, какое мы видели в Псковской судной
грамоте и в новгородских духовных: вдова остается в имении мужа, пока не
выйдет замуж; в этом случае имение переходит к детям или родственникам
покойного; если же последний назначил жене из своего имения какое-нибудь
вено, то оно остается при ней и в том случае, когда она вступит во второй
брак.
Из правых грамот видим, что и на юго-западе споры о границах владений
решались так же, как и на северо-востоке: свидетельство старцев общих в
Литовской Руси имеет такое же значение, как свидетельство знахарей,
старожильцев в Руси Московской. Галицкая купчая 1351 года по форме сходна с
купчими в Северо-Восточной Руси.
Относительно народного права мы видим, что война ведется с таким же
характером, как и прежде, если еще не с большею жестокостию. Нижегородцы,
взявши пленных у мордвы, затравили их собаками. Смольняне во время похода
своего на Литву младенцев сажали на копья, других вешали стремглав на
жердях, взрослых давили между бревнами и проч.; ругательства псковичей над
пленными ратниками Витовтовыми мы отказываемся сообщить нашим читателям; во
время похода московских войск на Улу-Махмета ратники по дороге грабили и
мучили своих, русских; митрополит Иона говорит о вятчанах, что они во время
походов своих с Шемякою много православных перемучили, переморили, иных в
воду пометали, других в избах пожгли, иным глаза выжигали, младенцев на кол
сажали, взяли пленников более полуторы тысячи и продавали татарам. Военные
жестокости, следовательно, могли доходить до ужасных крайностей; но всегда
ли доходили - это вопрос; можно думать, что приведенные случаи были
исключениями, которые условливались особенными обстоятельствами, особенным
ожесточением, и потому заслужили быть упомянутыми в источниках, хотя, с
другой стороны, не имеем права предполагать вообще мягкости в поступках
ратных людей в земле неприятельской.
При заключении мира князья Северо-Восточной Руси договариваются
возвратить всех пленных и все пограбленное во время войны, с поручителей
свести поруку, с давших присягу свести крестное целование, все пограбленное
отдается по исправе; если же не будет исправы, то требующие возьмут по
крестному целованью; не возвращается съестное и то, что взято у неприятеля
во время боя. Если в продолжение войны в отнятой у неприятеля земле отнявший
князь сажал своих волостелей, то по заключении мира обязывался исследовать
их поведение - и что взято право, то взять, а что взято криво, то по исправе
отдать. Иногда встречаем условие, что князья обязываются отыскать, выкупить
и возвратить даже тех пленных, которые были запроданы за границу; иногда
князья уговариваются не требовать друг с друга ничего взятого во время
войны, кроме людей, и тех без взятого у них имущества:
"Что взято в наше размирье, тому всему погреб", или "тому всему дерть
на обе стороны". В случаях столкновения между подданными двух княжеств был
общий суд:
"Между нами судить суд общий людям старейшим"; если общие судьи не
смогут решить дела, то должны передать его на решение третьего: на кого
третий помолвит, виноватый перед правым поклонится и взятое отдаст; чьи же
судьи на третий не поедут или обвиненный третьим не захочет исполнить
приговора, то правый может силою отнять свое, и это не должно считаться
нарушением мира; об общем и третейском суде обычное выражение: "Обидному суд
без перевода, а судьям нашим третий вольный; в суд общий нам (князьям) не
вступаться; судьям садиться судить, поцеловавши крест, что им судить
вправду, по присяге". Иногда, впрочем, третий обозначается именно на лице;
иногда условливаются: "Кто хочет, тот назовет три князя христианских, и из
этих одного выбирает тот, на ком ищут" или: "Если судьи наши не смогут
решить дела, то зовутся на третий, берут себе третьего из моих бояр
великокняжеских, двух бояр, и из твоих большого боярина одного; третьего
назовет тот, кто ищет, а тот берет, на ком ищут; если же не выберут себе
третьего из этих троих бояр, то я им третий, князь великий: пусть придут
перед меня, я им велю выбирать из тех же троих бояр, и если не захочет тот,
на ком ищут, то я его обвиню". Относительно суда встречаем еще следующий
уговор: "Если случится разбой, или наезд, или воровство из твоей отчины на
моих людей великокняжеских, то суда общего не ждать, отослать нам своих
судей и велеть дать управу без перевода; если же ты не дашь мне управы или
судьи твои судом переведут, то я свое отниму, и это не будет считаться
нарушением мира". Понятно, что условия изменялись вследствие обстоятельств,
при которых заключался договор, вследствие того, между какими князьями он
заключался.
Князья условливались вывода и рубежа не замышлять, а кто замыслит
рубеж, то рубежника выдавать по исследовании дела: выдавать также но
исследовании дела холопа, рабу, поручника, должника, вора, разбойника,
душегубца; кто приедет из одного княжества в другое за холопом или
должником, поймает его сам без пристава, но поставит перед князем,
наместником или волостелем, тот не виноват; но если выведет из волости и
перед волостелем не поставит, будет виноват; если холоп станет с кем
тягаться, но поруки по себе не представит, то холопа обвинить и выдать
господарю, причем обыкновенно определяется, сколько платить пошлины за
одного холопа и за целую семью; определяются также и все другие судные
издержки, которые обязан платить истец; если же холоп или раба не станут
тягаться, то пошлин нет. Если по должнике не будет поруки, то его обвинить.
Вора, разбойника, грабежника душегубца судить там, где поймают, если же
станет проситься на извод, то пускать. Новгородцы договорились с Тверью, что
если из новгородских волостей явится обвинение на тверского вора или
разбойника и тверичи скажут, что такого у них нет, то пусть его не будет и
после в Тверских волостях; если же явится в них, то выдать его без суда.
На северо-востоке мы встречаем известие об убиении посла, отправленного
от одного князя к другому. Встречаем известие об убийстве татарских послов в
Нижнем; в 1414 году немцы убили псковского посла в Нейгаузене, псковичи
убили дерптского. Мы видели, что в войнах псковичей с литовцами был обычай
отдавать пленных на поруки.
На юго-западе под 1229 годом встречаем замечательное известие об
условии, заключенном между Конрадом мазовецким и Даниилом галицким: если
когда-нибудь начнется между ними война, то полякам не воевать русской
челяди, а русским - польской. Потом и здесь встречаем также известие о
возвращении пленных после войны. В договоре Василия Темного с королем
Казимиром находим условие: "А которые люди с которых мест вышли добровольно,
ино тым людем вольным воля, где хотят, тут живут". В договорах великих
князей литовских с Новгородом и Псковом встречаем условие: если великий
князь захочет начать войну с Новгородом или Псковом, то обязан прислать
разметные грамоты и может начать войну только спустя месяц после этой
присылки. Витовт, которого по справедливости русский летописец называет
неверником правде, чтоб напасть врасплох на псковичей, послал в 1406 году
разметную грамоту не во Псков, а в Новгород под предлогом старой зависимости
первого от последнего, а сам вступил в Псковскую область. Для предотвращения
впредь подобного коварства псковичи, заключая договор с Казимиром, обязали
его в случае разрыва отсылать разметную грамоту не в Москву и не в Новгород,
но положить ее во Пскове. Новгородцы, заключая договор с тем же Казимиром,
условились, чтобы литовские послы по Новгородской волости подвод не брали, а
новгородские - по Литовской. Но как видно, между Москвою и Литвою не было
условий относительно подданных одного государства, находившихся в областях
другого во время разрыва между ними, ибо под 1406 годом находим известие,
что при разрыве Витовта с Василием Димитриевичем в Литве перебили москвичей.
Что касается нравственного состояния вообще на Руси в описываемое
время, то мы уже заметили и в предыдущем периоде, что чем далее на восток,
тем нравы становятся жестче. Понятно, что удаление славянских переселенцев в
пустыни Северо-Восточной Европы, удаление от других народов христианских,
стоявших с ними на одинакой степени гражданственности, и вступление в
постоянное сообщество только с народами, стоявшими на низшей степени не
могли действовать благоприятно на нравы этих переселенцев; понятно, если
последние не только остановились в этом отношении, но даже пошли назад; не
забудем здесь и влияния самой природы, о котором была уже речь прежде. Но
кроме этих собственно географических причин были еще другие, исторические,
которые не могли способствовать смягчению нравов.
Одна географическая отдаленность главной сцены действия не могла
надолго отнять у русских людей возможность сообщения с другими христианскими
народами: мы видим, что когда Северо-Восточная Русь образовалась в одно
сильное государство, то начиная со второй половины XV века уже является
стремление к сообщению с другими христианскими державами; в продолжение XVI
и XVII веков, несмотря на все препятствия, это стремление становится все
сильнее и сильнее, и наконец в XVIII веке видим вступление России в систему
европейских государств. Следовательно, полное уединение Руси в XIII, XIV и
XV веках условливалось не географическим только отдалением, но
преимущественно тем, что все внимание ее было поглощено внутренним, тяжким,
болезненным переходом от одного порядка вещей к другому.
Этот-то болезненный переход и действовал неблагоприятно на нравы. На
юге мы видели сильные усобицы; но усобицы эти шли вследствие споров за
родовые права: тот или другой князь становился старшим, занимал Киев
вследствие своего торжества,- отношения к нему младших оставались прежние;
но и тут мы замечаем большую жесткость, большую неразборчивость средств у
тех князей, которые вследствие разных обстоятельств были доводимы до
крайности, лишались волостей и принуждены были потом приобретать их и
сохранять мечом. На севере же, как мы видели, изменилась цель усобиц, должен
был измениться и характер их: князья показали ясно, что они борются не за
старшинство, как прежде, но за силу, хотят увеличить свои волости,
приобресть могущество и вследствие этого могущества подчинить себе всех
остальных князей, лишить их владений. При таком характере борьбы нет речи о
правах и обязанностях, каждый действует по инстинкту самосохранения, а где
человек действует только по инстинкту самосохранения, там не может быть
выбора средств, сильный пользуется первым удобным случаем употребить свою
силу, слабый прибегает к хитрости, коварству, взаимное доверие рушится,
сильные начинают прибегать к страшным нравственным обязательным средствам в
отношении к слабым, но и эти средства оказываются недействительными:
страшные проклятые грамоты нарушаются так же легко, как и обыкновенные
договоры; хитрость, двоедушие слабого получает похвалу, как дело мудрости:
летописец хвалит князя тверского, который, будучи слабым среди борьбы двух
сильных, умел извернуться, не прогневал ни князя московского, ни Эдигея.
Борьба, доведенная до крайности, условливала и средства крайние: сперва
губили соперников в Орде; но здесь могли видеть еще только следствия
судебного приговора, произнесенного высшею властию; когда же князья стали
управляться друг с другом независимо от всякого чуждого влияния и когда
борьба, приходя к концу, достигла крайнего ожесточения, является сперва
ослепление, а потом и смерть насильственная.
Обычай, по которому дружинники свободно переходили от одного князя к
другому, обычай, много облегчивший объединение Северо-Восточной Руси, с
другой стороны, вредил нравственности; поступок Румянца и товарищей его в
Нижнем Новгороде, конечно, не может быть причислен к поступкам нравственным.
Насилия со стороны сильных, хитрость, коварство со стороны слабых,
недоверчивость, ослабление общественных уз среди всех - вот необходимые
следствия такого порядка вещей.
Нравы грубели, привычка руководствоваться инстинктом самосохранения
вела к господству всякого рода материальных побуждений над нравственными;
грубость нравов должна была отражаться на деле, на слове, на всех движениях
человека. В это время имущества граждан прятались в церквах и монастырях как
местах наиболее, хотя не всегда, безопасных; сокровища нравственные имели
нужду также в безопасных убежищах - в пустынях, монастырях, теремах; женщина
спешила удалиться, или ее спешили удалить от общества мужчин, чтоб волею или
неволею удержать в чистоте нравственность, чистоту семейную; не вследствие
византийского, или татарского, или какого-нибудь другого влияния явилось
затворничество женщин в высших сословиях, но вследствие известной
нравственной экономии в народном теле; подтверждение здесь сказанному нами
найдем мы после в прямых известиях современников-очевидцев. Историк не
решится отвечать на вопрос: что бы сталось с нами в XIV веке без церкви,
монастыря и терема? Но понятно, что удаление женщин, бывшее следствием
огрубения нравов, само в свою очередь могло производить еще большее
огрубение.
Но хотя это большее огрубение в нравах очень заметно в описываемое
время, однако историк не имеет права делать уже слишком резкого различия
между нравами описываемого времени и нравами предшествовавшей эпохи в пользу
последней. Мы уже имели случай заметить, что увещание Мономаха детям не
убивать ни правого, ни виноватого нисколько не служит доказательством, чтоб
подобных убийств не было в его время; мы сомневаемся, чтоб торжественная
смертная казнь была установлена Димитрием Донским, ибо не знаем, как Андрей
Боголюбский казнил Кучковича.
Говорят, что от времен Василия Ярославича до Иоанна Калиты отечество
наше походило более на темный лес, нежели на государство: сила казалась
правом; кто мог, грабил, не только чужие, но и свои; не было безопасности ни
в пути, ни дома; татьба сделалась общею язвою собственности. В
доказательство этих слов приводят одно известие летописи, что Иоанн Калита
прославился уменьшением разбойников и воров. Хотя в источниках можно
отыскать и более указаний относительно разбоев; однако, с одной стороны, мы
не скажем, чтоб в приведенной картине краски не были слитком ярки, а с
другой стороны, нет основания предполагать, чтоб прежде было много лучше и
чтоб в других соседних христианских странах в описываемое время было также
много лучше; в последнем усомнится всякий, кто, например, сравнит известия о
разбоях в польских владениях во время Казимира Ягайловича. Говорят: легкие
денежные пени могли некогда удерживать наших предков от воровства; но в XIV
веке воров клеймили и вешали, причем спрашивают: был ли действителен стыд
гражданский там, где человек с клеймом вора оставался в обществе? Но мы в
свою очередь спросим: был ли действителен стыд гражданский там, где вор,
отделавшись легкою пенею, без клейма оставался в обществе? К описываемому же
времени относят появление телесных наказаний; но мы уже в Русской Правде
встретили известие о муках или телесных истязаниях, которым виновный
подвергался по приказанию княжескому; телесные наказания существовали везде
в средние века, но были ограничены известными отношениями сословными; у нас
же вследствие известных причин такие сословные отношения не выработались,
откуда и произошло безразличие касательно телесных наказаний. Но если мы не
можем допустить излишней яркости некоторых красок в картине нравов и
резкости в противоположении нравов описываемого времени нравам
предшествовавшей эпохи, то, с другой стороны, мы видели в описываемое время
причины, которые должны были вредно действовать на нравственность народную,
изменять ее не к лучшему.
В примерах жестокости наказаний нет недостатка в источниках; советники
молодого князя Василия Александровича подверглись жестоким наказаниям: у
одних нос и уши обрезали, у других глаза выкололи, руки отсекли.
Под 1442 годом летописец упоминает, что каких-то Колударова и Режского
кнутом били; это известие вставлено в рассказ о войне великого князя Василия
с Шемякою, и потому можно думать, что преступление этих людей состояло в
доброжелательстве последнему. Под 1444 годом говорится, что князь Иван
Андреевич можайский схватил Андрея Димитриевича Мамона и вместе с женою сжег
в Можайске; после мы узнаем, что эти люди были обвинены в еретичестве.
Старое суеверие, привычка обвинять ведьм в общественных бедствиях
сохранялись: псковичи во время язвы сожгли 12 ведьм. Когда в 1462 году
схвачены были дружинники серпуховского князя Василия Ярославича, задумавшие
было освободить своего господаря, то Василий Темный велел их казнить - бить
кнутом, отсекать руки, резать носы, а некоторым отсечь головы.
Относительно нравов служебных встречаем известие, что Вятка не была
взята по вине воеводы Перфушкова, который благоприятствовал вятчанам за
посулы.
Соблазнительная история о поясе, который был подменен на княжеской
свадьбе первым вельможею, не может дать выгодного понятия о тогдашней
нравственности.
Вспомним и о страшном поступке последнего смоленского князя, Юрия.
Лишенный волости, он жил в Торжке в качестве наместника великокняжеского.
Здесь же нашел приют изгнанный с ним вместе князь Семен Мстиславич
вяземский. Юрий влюбился в жену Вяземского Ульяну и, не находя в ней
взаимности, убил ее мужа, чтоб воспользоваться беззащитным состоянием жены;
но Ульяна схватила нож; не попавши в горло насильнику, ранила его в руку и
бросилась бежать; но Юрий догнал ее на дворе, изрубил мечом и велел бросить
в реку. Но, к чести тогдашнего общества, мы должны привести слова летописца:
"И бысть ему в грех и в студ велик и с того побеже к Орде, не терпя горького
своего безвременья, срама и бесчестия". Юрий умер в Рязанской земле, где жил
у пустынника Петра, плачась о грехах своих. Мы видели, что митрополиты
обратили внимание на нравственную порчу в Новгороде и Пскове, вооружились
против буйства, сквернословия, разводов, суеверий, клятвопреступлений.
Летописец новгородский особенно упрекает своих сограждан за грабежи на
пожарах: от лютого пожара, бывшего в 1267 году, многие разбогатели; описывая
пожар 1293 года, летописец говорит: "Злые люди пали на грабеж; что было в
церквах, все разграбили, у св. Иоанна сторожа убили над имением"; подобное
же известие встречаем под 1311 годом, потом под 1340 и 1342. Летописец
сильно жалуется также на дурное состояние правосудия в Новгороде под 1446
годом. "В то время, - говорит он, - не было в Новгороде правды и правого
суда, встали ябедники, изнарядили четы, обеты и крестные целования на
неправды, начали грабить по селам, волостям и по городу, и были мы в
поругание соседям нашим, сущим окрест нас; были по волости изъезды великие и
боры частые, крик, рыдание, вопль и клятва от всех людей на старейшин наших
и на город наш, потому что не было в нас милости и суда правого".
Страсть к вину в сильной степени выказывается в некоторых известиях,
как, например, в известии об осаде Москвы Тохтамышем; в описании похода
Василия Темного против дяди, Юрия, сказано, что великий князь взял с собою
из Москвы купцов и других людей, которые были пьяны и везли с собою мед,
чтобы еще пить.
Ссоры, драки, убийства и всякого рода преступления по-прежнему всего
чаще происходили на пьяных пирах; в 1453 году великий князь Василий
Васильевич писал своим посельским и приказникам: "Говорил мне отец мой Иона
митрополит, что ваши люди ездят в митрополичьи села по праздникам, по пирам
и по братчинам незваные и на этих пирах происходят душегубства, воровства и
других лихих дел много. И я, князь великий, дал митрополиту грамоту, что в
его села по праздникам, пирам и братчинам никому незваным не ездить". Чем
далее к северо-востоку, тем нравы были грубее: из послания митрополита Ионы
к вятскому духовенству узнаем, что в Вятке некоторые брали по пяти, шести,
семи и даже по десяти жен, а священники их благословляли и приношения от них
принимали в церковь; некоторые жили с женами вовсе без венчания, иные,
постригшись в монахи, расстригались и женились.
Мы видели, что митрополит уговаривал новгородцев воздерживаться от
суеверий; в 1357 году они утвердились между собою крестным целованием, чтоб
играния бесовского не любить и бочек не бить. Но борьбы, кончавшиеся иногда
убийством, продолжались повсюду: так, в 1390 году в Коломне на игрушке был
убит Осей, сын кормильца, или дядьки, великого князя Василия Димитриевича.
Невыгодное мнение о безопасности общественной мы получаем из летописных
известий об ушкуйничестве; известий о разбоях, производимых не в столь
обширных размерах, мы не находим в летописях, но находим в житиях святых.
Относительно состояния общества любопытны приведенные нами выше известия - о
судьбе митрополичьего десятильника, погибшего в Вышгороде, и о Луке
Можайском, который, разбогатев, не сдерживался уже ничем при удовлетворении
своих желаний.
Грубость нравов и приведенные причины этой грубости должны были
задержать также и литературное развитие. Мы не встречаем нигде известий об
образованности князей и вельмож: о Димитрии Донском прямо говорится, что он
не был хорошо изучен книгами; о Василии Темном говорится, что он был ни
книжен, ни грамотен, учились по-прежнему у лиц духовного звания; так, в
житии св. Ионы новгородского говорится, что он учился у дьякона со
множеством других детей. Хотя Исидор и отзывался о русских епископах, что
они некнижны, однако мы должны принимать этот отзыв относительно:
грамотность сохранялась в сословии духовном; книги не могли утратить своего
значения как вместилища религиозных сокровищ; учение книжное не могло не
оставаться желанною целию для лучших людей, как сообщавшее им познание вещей
божественных, дававшее средства к религиозному совершенствованию. Книга,
следовательно, продолжала считаться сокровищем; во время Тохтамышевой осады
в Москву со всех сторон снесено было множество книг; книги усердно
переписывались иноками, переводились с греческого, составлялись сборники;
вместе с книгами духовного содержания переписывались и летописи; не одно
врожденное человеку любопытство и уважение к делам предков давали значение
летописям; они употреблялись как доказательства в княжеских спорах: мы
видели, что князь Юрий Димитриевич доказывал права свои на старшинство
летописями. Обычай записывать современные события также не прекратился;
известия о событиях важных, возбуждавших особенное внимание и сочувствие,
записывались с разными прибавками молвы стоустой, украшались по мере сил и
знаний.
Епископы продолжали говорить поучения народу в церкви: о Кирилле,
епископе ростовском, говорится, что народ из окрестных городов стекался
слушать его учение от св. книг, и автор этого известия говорит о себе, что
он, стоя в церкви в некотором узком и уединенном месте, записывал слова
проповедника. О владимирском епископе Серапионе и тверском Симеоне
говорится, что они были учительны и сильны в книгах божественного писания.
Под 1382 годом летописец говорит о кончине нижегородского инока Павла
Высокого, который был очень книжен и большой философ; слово его было солью
божественною растворено. До нас дошло несколько слов, или поучений, от
описываемого времени. Дошло слово на собор архистратига Михаила,
приписываемое митрополиту Кириллу: проповедник говорит о сотворении небесных
сил, их занятии, о падении сатаны, о сущности души человеческой, о падении
первого человека, излагается кратко история Ветхого и Нового завета, после
чего проповедник обращается опять к ангелам, описывает служение
ангелов-хранителей, говорит о том, что ожидает душу человека по разлучении с
телом, описываются так называемые мытарства, в числе которых помещены
срамословие и иные бесстыдные слова, пляски на пирах, свадьбах, вечерях,
игрищах, на улицах, басни, всякие позорные игры, плескание ручное, скакание
ногами, вера во встречу, чох, полаз и птичий грай, ворожбу. Затем следует
наставление духовенству. "Если вы сохраните все эти завещания,- говорит
проповедник,- то бога возвеселите, ангелов удивите, молитва ваша услышана
будет от бога, земля наша облегчится от иноверного ига бесерменского,
милость божия на все страны Русской земли умножится, пагубы и порчи плодам и
скотам перестанут, гнев божий утолится, народы всей Русской земли в тишине и
безмолвии поживут и милость божию получат в нынешнем веке, особенно же в
будущем". В конце поучения замечательны для нас следующие слова: "Уже,
видимо, кончина мира приблизилась, и урок житию нашему приспел, и лета
сокращаются, сбылось уже все сказанное господом: восстанет бо язык на
язык... Говорят, что по прошествии семи тысяч лет пришествие Христово
будет".
Современником Кирилла был Серапион, епископ владимирский, отзыв о
котором мы привели уже выше. Серапион был поставлен в епископы митрополитом
Кириллом из архимандритов киевского Печерского монастыря, следовательно,
происходил из Южной Руси. Серапион в своих словах также призывает к
покаянию, указывая на страшные бедствия, тяготеющие над Русью и возвещающие
последнее время. Особенно замечательно из слов его то, где он вооружается
против упомянутой выше привычки приписывать общественные бедствия ведьмам и
губить их за это: "Я было короткое время порадовался, дети, видя вашу любовь
и послушание к нашей худости; я стал было думать, что вы уже утвердились и с
радостию принимаете божественное писание. Но вы все еще держитесь поганского
обычая, волхвованию веруете и сожигаете невинных людей. Если кто из вас и
сам не бил их, но был в сонме с другими в одной мысли, и тот такой же
убийца, ибо если кто мог помочь да не помог, все равно что сам велел
убивать. В каких книгах, в каких писаниях вы слышали, что голода бывают на
земле от волхвования и, наоборот, волхвованием же хлеб умножается? Если вы
этому верите, то зачем же вы пожигаете волхвов?
Умоляйте, почитайте их, дары им приносите, чтоб устроивали мир, дождь
ниспускали, тепло приводили, земле велели быть плодоносною. Теперь вот уже
три года хлеб не родится не только на Руси, но и в латинских землях; что ж?
все это волхвы наделали? Чародеи и чародейки действуют силою бесовскою над
теми, кто их боится, а кто веру твердую держит к богу, над тем они не имеют
власти. Скорблю о вашем безумии; умоляю вас: отступите от дел поганских.
Если хотите очистить город от беззаконных людей, то очищайте, как царь Давид
очищал Иерусалим: он страхом божиим судил, духом святым прозревал. А вы как
осуждаете на смерть, будучи сами исполнены страстей? - один губит по вражде,
другой хочет прибытка, а иному безумному хочется только побить да пограбить,
а за что бьет и грабит, того сам не знает. Правила божественные повелевают
осуждать человека на смерть по выслушании многих свидетелей; а вы в
свидетели поставили воду, говорите: если начнет тонуть - невинна, если же
поплывет, то - ведьма. Но разве дьявол, видя ваше маловерие, не может
поддержать ее, чтоб не тонула, и тем ввести вас в душегубство? Свидетельство
человека отвергаете, а идете к бездушному естеству, к воде, за
свидетельством!"
Дошли до нас поучения митрополитов Петра, Алексия, Фотия.
Литовско-русский митрополит Григорий Цамблак, изученный, по словам
летописей, книжной мудрости, оставил много проповедей. Мы должны обратить
внимание на поучение новгородского владыки Симеона псковичам, ибо в нем
высказываются отношения новгородских владык к их пастве: "Благородные и
христолюбивые честные мужи псковичи! сами знаете, что кто честь воздает
своему святителю, то честь эта самому Христу приходит и воздающий принимает
от него мзду сторицею. И вы, дети, честь воздавайте своему святителю и отцам
своим духовным со всяким пекорением и любовию, не пытая от них ничего и не
говоря вопреки ничего; но смотрите сами на себя, укоряйте и судите сами
себя, плачьтесь о грехах своих, не похищайте чужого, не радуйтесь бедам
братии своей; не мудрствуйте о себе и не гордитесь, но со смирением
повинуйтесь отцам своим духовным. Церковь божию не обижайте, в дела
церковные не вступайтесь, не вступайтесь в земли и воды, в суды и печать и
во все пошлины церковные, потому что всякому надобно гнева божия бояться,
милость его призывать, о грехах своих плакаться и чужого не брать". К
описываемому времени можно отнести окончательное составление краткого
домостроя, который в некоторых сборниках называется "Поучение владыки Матфея
сарайского к детям моим". Это сочинение замечательно тем, что в нем три раза
преподается наставление хорошо обращаться с прислугою. Сначала говорится:
"Не морите их голодом и паче того, ибо это домашние нищие: нищий выпросит
себе в другом месте, а прислуга в одни твои руки смотрит". Потом снова
наставление: "Челядь свою милуйте и учите, старых на свободу отпускайте,
молодых на добро учите". В заключение опять наставление: "Челядь свою
кормите. Холопа или рабу твою убьют на воровстве - тебе отвечать за их
кровь". Тут же советуется не щадить жезла на непослушных рабов, но не
давать, однако, более 30 ран.
От митрополитов Киприана и Фотия дошли до нас прощальные грамоты. За
четыре дня до преставления своего митрополит Киприан написал грамоту, по
выражению летописца, незнаему и страннолепну, в которой всех прощал и
благословлял и сам требовал от всех прощения и благословения с приказанием
прочесть эту грамоту во всеуслышание, когда тело его будут класть во гроб,
что и было исполнено. Фотиева грамота подобна Киприановой, только более
распространена в начале, там, где митрополит говорит о своих трудах и
печалях, и в конце, где говорится о церковных имуществах.
Митрополит Киприан написал житие предшественника своего, св. Петра. Вот
образец слога Киприанова: "Праведницы вовеки живут, и от господа мзда их, и
строение их от вышнего, и праведник аще постигнет скончатися, в покое будет,
и похваляему праведнику возвеселятся людие занеже праведным подобает
похвала. От сих убо един есть, иже и ныне нами похваляемый
священноначальник, и аще убо никто же доволен ныне есть похвалили достойно
его по достоинству, но паки неправедно рассудих, таковаго святителя венец не
украшен некако оставити, аще и прежде нас бывшии самохотием преминуша,
смотрение и се некое божие мню и святаго дарованя, яко да и мы малу мзду
приимем, ако же вдовица она, принесшая две медницы, тако и аз убо многими
деньми томим и привлачим любовию ко истинному пастуху, и хотящю ми убо малое
некое похваление святителю принести, но свою немощь смотряющу недостижну ко
онаго вечествию и удерживахся, паки же до конца оставити и обленитись
тяжчайше вмених". Митрополит Феодосий описал чудо, бывшее у гроба св.
Алексия; он начинает свой труд так: "Светло нам днесь позорище и чюдно
торжество, и просвещено и собрано, днесь радостен праздник и чудеси
исполнен, праздник душевному спасению потреба есть, иже всякаго ума и слова
превосходит... Како ли кто может по достоянию доблести твоя похвалити и
многа чюдеса, ими же тя бог прославил? слышана же бысть чудес твоих пучина,
отовсюду к тебе различных родов человеци верою влекоми течаху, якоже елени
на источники водныя во время распаления, насладитися твоих дарований; ты бо
душевная и телесная чувства светло просвещаеши, имеют бо в душах своих
слово, от сущия к тебе благодати даемое любезно. Аз смиренный, видя таковая,
велми удивихся, надеющу же ми ся помощи святаго, и еже ми к нему веры и
любви боязни, дерзнух простерти смиреного ми телесе руку и омочих мою трость
в светящееся смирение, и дерзнул положити начало, еже написати великое и
преславное чудо". Встречается слово похвальное св. верховным апостолам Петру
и Павлу - творение Феодосия, архиепископа всея Руси.
Из других писателей житий святых известен троицкий монах Епифаний
Премудрый, написавший службу, житие и чудеса св. Сергия и Никона
Радонежских, также житие Стефана Пермского. "Был ли Епифаний на Афоне и в
других православных центрах просвещения или нет,- но он был хорошо знаком с
современной ему русской книжностью и в совершенстве усвоил приемы образцовых
произведений церковного витийства на славянском языке, переводных или
оригинальных, которые стали размножаться в русской письменности с его
времени. По житию Стефана можно составить значительный лексикон тех
искусственных, чуждых русскому языку по своему грамматическому образованию
слов, которые вносила в книжный язык древней Руси южнославянская
письменность. Риторические фигуры и всевозможные амплификации рассеяны в
житии с утомительным изобилием; автор не любит рассказывать и размышлять
просто, но облекает часто одну и ту же мысль в несколько тавтологических
оборотов; для характеристики святого он набирает в одном месте 20, в другом
25 эпитетов, и почти все они разные... Вообще Епифаний в своем творении
больше проповедник, чем биограф, и в смешении жития с церковным панегириком
идет гораздо дальше Киприана. Исторический рассказ о Стефане в потоке
авторского витийства является скудными отрывками". Чтобы объяснить себе
такой характер житий, надобно вникнуть в их происхождение, в побуждения,
которые заставляли писать их. Религиозное чувство требовало отнестись к
святому с молитвою и прославлением, что выражалось в службе святому: из
жизни святого выбирались именно такие черты, которые особенно возбуждали
умиление, религиозное чувство, служили к прославлению угодника божия.
Церковная песнь, канон, похвальное слово - вот первоначальная, естественная
и необходимая форма известий о жизни святого, и позднейшие жития должны были
слагаться под влиянием этой формы, тем более что и в их составителях
действовало то же побуждение, то же желание прославить святого, принести ему
"малое некое похваление". Поэтому в житиях святых мы и не можем найти много
черт быта и важных теперь для нас указаний исторических. Тем менее можем мы
искать этого в сочинениях писателя пришлого, для которого обстановка
тогдашней русской жизни была чуждою, в сочинениях знаменитого книжника
Пахомия Логофета, родом серба, который, живя то в Троицком монастыре, то в
Новгороде, писал жития святых, похвальные слова и каноны по поручению
начальства. Искусством в книжном сложении славился также митрополичий дьяк
Родион Кожух, из сочинений которого дошли до нас сказание о чуде св.
Варлаама и сказание о трусе, бывшем в 1460 году. Вот образец Родионова
искусства: "Прежде взыде под небесы туча на облацех и всем зрети, яко
обычно, шествоваше воздухе носимо, и тако поиде от юга совокупляяся облакы
по аэру воздуха парящаго, по пророческому словеси: сбирая яко в мех воды
морския и полагая в скровищах бездны; и тако поиде к востоку солнечному на
облацех, и яко уже совокупи в свое величество, исполнены водоточнаго
естества, и так распространися надо многими месты, и бысть видением туча
грозна и велика велми".
И в описываемое время сохранился обычай странствовать ко св. местам
цареградским, афонским, палестинским. Так, дошло до нас описание Цареграда,
сочиненное Стефаном новгородцем в половине XIV века. Вот цель путешествия
Стефанова, как он сам определяет ее в начале своего описания: "Аз грешный
Стефан из Великаго Новгорода с своими други осмью приидохом и Царьград
поклонитися святым местам, и целовати телеса святых, и помиловани быхом от
св. Софии премудрости божией". Любопытно видеть, как чудеса искусства и
прочность камня поражали русских людей, привыкших к своим бедным и непрочным
зданиям: статуя Юстинианова показалась нашему новгородцу вельми чудна, "аки
жив, грозно видети его... Суть же много и иниих столпов по граду стоят, от
камени мрамора, много же на них писания от верха и до долу, писано рытиею
великою. Много бо есть дивитися и ум сказати не может: како бо толико лет
камня того ничто не имет?". Видим, что русские путешественники пользовались
в Константинополе особенным вниманием со стороны правительства, гражданского
и церковного: так, царев боярин, видя, что новгородцы стиснуты в толпе и не
могут пробраться к страстям господним, очистил им дорогу; патриарх, увидевши
русских странников, подозвал их к себе, благословил и разговаривал с ними,
"понеже бо вельми любит Русь. О великое чудо!
Колико смирение бысть ему, иж беседова с странники ны грешнии; не наш
бо обычай имеет". Описывая монастырь Студийский, Стефан говорит, что из
этого монастыря в Русь посылали много книг: уставы, триоди. Обходя другие
монастыри, Стефан встретил двоих своих новгородцев, Ивана и Добрилу, которые
жили в Константинополе, занимаясь списыванием церковных книг в Студийском
монастыре.
Троицкий монах Зосима, странствовавший по святым местам в 1420 году,
так говорит о побуждениях, заставивших его описать свое хождение: "Понеже
глаголет писание: тайну бо цареву хранити добро есть, а дела божия
проповедати преславно есть: да еже бо не хранити царевы тайны неправедно и
блазнено есть, а еже бо молчати дела божия, ино беду наносить душе своей.
Убо и аз боюся дела божия таити, воспоминая муку раба онаго, иже приимше
талант господень и в земле скрывый... Буди же се написание всем нам
причащающимся благословение от бога и святаго гроба, и от святых мест сих;
мзду бо много равну приимут с ходящими до св. града Иерусалима и видевшими
святые сии места. Блажени бо видевше и веровавше; треблажении бо не видевше
и веровавше... Но бога ради, братие и отцы и господие мои, сынове Рустии! Не
зазрите моему худоумию и грубости моей; да не будет ми в похуление написание
се. Не меня для, грешнаго человека, но святых для мест прочитайте с любовию
и верою, да мзду приимете от бога нашего Иисуса Христа".
Стефан новгородец говорит, что войдешь в Царьград, как в дубраву какую,
и без доброго провожатого ходить нельзя. Наши странники записывали без
разбора все, что им говорили эти провожатые, записывали и о жабе, которая,
по улицам ходя, смертию людей пожирала, а метлы сами мели: встанут люди рано
- улицы чисты, и многое тому подобное.
Один из спутников митрополита Исидора описывал путешествие во
Флоренцию. И здесь любопытны впечатления, произведенные на русского человека
западными городами и западною природою: "Город Юрьев (Дерпт) велик,
каменный, таких нет у нас; палаты в нем чудные, мы таких не видывали и
дивились. Город Любек очень дивен, поля, горы вокруг великие, сады
прекрасные, палаты чудные с позолоченными верхами; товара в нем много
всякого; воды проведены в него, текут по всем улицам, по трубам, а иные из
столпов, студены и сладки". В монастыре Любском путешественники видели
мудрость недоуменную и несказанную: как живая стоит Пречистая и Спаса держит
на руках; зазвенит колокольчик - слетает ангел сверху и сносит венец, кладет
его на Пречистую; потом пойдет звезда как по небу, и, глядя на нее, идут три
волхва, перед ними человек с мечом, за ними другой с дарами. В Любеке же наш
путешественник видел колесо на реке, воду берет из реки и пускает во все
стороны; другое колесо тут же, небольшое, мелет и сукна ткет. В Люнебурге
поразил его фонтан: среди города столпы устроены из меди позолоченной
чудесные!
У каждого столпа люди приряжены тоже медные, текут из них всех воды
сладкие и холодные - у иного изо рту, у другого из уха, а у третьего из
глаза, текут шибко, точно из бочек; люди эти поят водою весь город и скот,
проведенье вод этих очень хитро, и стекание несказанное. В Брауншвейге
удивили его крыши домов:
крыты домы досками из камня мудреного, который много лет не рушится.
Нюренберг показался хитрее всех прежде виденных городов: сказать нельзя и
недомысленно. Но Флоренция лучше еще Нюренберга: в ней делают камки и
аксамиты с золотом, сукна скарлатные, товару всякого множество и садов
масличных, где делают деревянное масло; о колокольнице флорентийской
недоумевает ум. В Венеции по всем улицам воды и ездят в барках; церковь св.
Марка каменная, столпы в ней чудные, гречин писал мусиею. О хорватах
путешественник заметил, что язык у них с Руси, а вера латинская. Другой
спутник Исидора, инок Симеон суздалец, составил описание Флорентийского
собора: "Повесть инока Симеона иерея суздальца, како римский папа Евгений
составлял осьмый собор с своими единомысленники". Симеон не был доволен
поведением Исидора во Флоренции; вот что он говорит о своем сопротивлении
митрополиту и гонениях, которые он за то потерпел от последнего: "Исидор
митрополит остался в Венеции и пересылался с папою, да ходя по божницам,
приклякал (приседал) по-фряжски, и нам приказал то же делать; но я много раз
с ним за это спорил, и он меня держал в большой крепости. Тогда я" видя
такую неправду и великую ересь, побежал в Новгород, из Новгорода в
Смоленск".
Смоленский князь выдал Симеона Исидору, который посадил его в темницу,
в железа, и сидел он всю зиму в одной свитке, на босу ногу, потом повезли
его из Смоленска в Москву.
Продолжали переводить с греческого: митрополит Киприан перевел
"Лествицу" св.
Иоанна и толкование на нее; переводили Андрея Критского, Златоуста,
преп. Нила, св. Исаака Сирина, преп. Максима. Впрочем, большая часть
переводов совершена была не в России, а на Афоне, в русском Пантелеймоновом
и сербском Хиландарском монастырях, переводились и сочинения позднейшие,
иногда ничтожные по содержанию.
Под 1384 годом читаем в летописи: того же года переведено было слово
святого и премудрого Георгия Писида - Похвала богу о сотворении всякой
твари. Это поэма "Миротворение" Георгия Писида, митрополита никомидийского,
писателя VII века; переводчиком был Димитрий Зоограф. От XIV века дошел до
нас список Пчелы, сборника или антологии, составленной по известным
греческим антологиям Максима Исповедника и Антония Мелиссы (Пчелы);
антологии эти обыкновенно начинаются выписками из Евангелия, Апостола,
творений св. отцов, и вслед за ними идут выдержки из писателей языческих -
Исократа, Демокрита, Аристотеля, Ксенофонта, Платона и др. Из Болгарии и
Сербии перешли в Русь и сочинения апокрифические, разного рода повести,
особенно привлекательные для людей, стоящих на той степени образования, на
какой стояли русские люди в описываемое время. Рассказы новгородских
путешественников подали повод и к русскому оригинальному сочинению подобного
рода; многие новгородцы рассказывали, что видели на дышащем море червь
неусыпающий, слышали скрежет зубный, видели реку молненную Морг, видели, как
вода входит в преисподнюю и опять выходит трижды в день. Судно новгородца
Моислава прибило бурею к высоким горам, и вот путешественники увидали на
горе деисус, написан лазорем чудным, и свет был на том месте самосиянный,
такой, что человеку и рассказать нельзя, солнца не видать, а между тем
светло, светлее солнца, на горах слышались ликования, веселые голоса; один
новгородец взбежал на гору, всплеснул руками, засмеялся и скрылся от
товарищей, то же сделал и другой; третьему привязали веревку к ноге, и когда
стащили его насильно с горы, то он оказался мертв. Эти рассказы вместе с
известиями, почерпнутыми из других, также мутных источников, заставили
новгородского архиепископа Василия писать к тверскому епископу Феодору
послание о рае.
Сказания о Китоврасе и т.п. переписывались, а в богослужебных книгах
ощущался недостаток; в житии св. Димитрия Прилуцкого говорится, что братия
жаловалась ему на недостаток книг; во Пскове не было настоящего церковного
правила, митрополит Киприан посылал туда устав службы Златоустого и Василия,
чин крещения и венчания; в списки вкрадывались разности, искажения: тот же
митрополит Киприан писал, что в толстых сельских сборниках много ложного,
посеянного еретиками на соблазн невеждам, например молитвы о трясавицах.
Что касается литературы светской, то до нас дошли от описываемого
времени исторические песни, сказания и летописи. Из первых дошла песня о
Щелкане Дудентьевиче, замечательная по взгляду на татар и на поведение
ханских баскаков в Руси. Хан Узбек, творящий суд и расправу, изображается
так: "Сидит тут Азвяк - суды рассуживает и ряды разряживает, костылем
размахивает по бритым тем усам, по татарским тем головам". Узбек жалует
своих родственников русскими городами, не жалует одного Щелкана, потому что
тот находится в отсутствии, в земле литовской, где "брал он дани невыходы,
царские невыплаты, с князей брал по сту рублев, с бояр по пятидесяти, с
крестьян по пяти рублев, у которого денег нет, у того дитя возьмет, у
которого дитя нет, у того жену возьмет, у которого жены-то нет, того самого
головой возьмет". Возвратившись в Орду, Щелкан просит Узбека пожаловать его
Тверью старою, Тверью богатою; Узбек соглашается, но с условием, чтоб Щелкан
прежде заколол любимого своего сына, нацедил чашу горячей крови и выпил бы
ее.
Щелкан исполняет условие и приезжает в Тверь судьею: "А немного он
судьею сидел: и вдовы-то бесчестити, красны девицы позорити, надо всеми
наругатися, над домами насмехатися". Тверичи принесли жалобу своим князьям,
которые называются братьями Борисовичами, и потом пошли с поклоном и
подарками к Щелкану, тот загордился, повздорил с тверичами, которые и
растерзали его.
Содержание украшенных сказаний составляют подвиги самых знаменитых
князей, самые важные события в жизни народной, счастливые или бедственные,
наконец, события, особенно поразившие воображение современников
какими-нибудь чудесными обстоятельствами. Если прежде содержанием
исторических песен и слов служили подвиги князей и богатырей против
печенегов и половцев, то мы должны ожидать, что в описываемое время это
содержание будет заимствовано из борьбы с татарами, сменившими половцев. На
западе, для Новгорода и Пскова, шла также опасная борьба со шведами,
ливонскими немцами и Литвою; в этой борьбе прославились два князя -
Александр новгородский и Довмонт псковский; и вот мы видим, что подвиги их
служат предметом особенных украшенных сказаний.
Сочинитель сказания о великом князе Александре был современник и
приближенный человек к своему герою: сам Александр рассказывал ему о
подробностях Невской битвы. Мы уже воспользовались прежде этими
подробностями; теперь же приведем начало сказания в образец слога: "О
велицем князе нашем Александре Ярославиче, о умном и кротком и смысленом, о
храбром, тезоименитом царя Александра Македоньскаго, подобнике царю Алевхысу
(Ахиллесу) крепкому и храброму, сице бысть повесть о нем. О господе бозе
нашем, аз худый и грешный и малосмысленный покушаюся написати житие святаго
и великаго князя Александра Ярославича, внука великаго князя Всеволода.
Понеже слышахом от отец своих, и самовидец есмь възраста его, и рад бых
исповедал святое и честное житие его славное; но яко же Приточник рече: в
злохитру душю не внидеть мудрость... Аще груб есмь умом, но молитвою св.
богородице и поспешением св. великаго князя Александра начаток положю. Сей
бе князь великый Александр богом рожен от отца боголюбива и мужелюбца, паче
же и кротка, великаго князя Ярослава Всеволодича и от матери святыя великия
княгини Феодосии. Яко же рече Исаия пророк: тако глаголеть господь: князи аз
учиняю, священи бо суть, аз вожу я в истину; без божия повеления не бе
княжение его. И възраст его паче инех человек, глас его яко труба в народе,
лице же его бе яко Иосифа Прекраснаго, сила же его бе вторая часть от сил
Самсоня; и дал ему бе бог премудрость Соломоню, храбрость же яко царя
римского Еуспасьяна". Сказание о благоверном князе Довмонте и о храбрости
его отличается большею простотою.
К борьбе Новгорода со шведами относится также любопытный литературный
памятник - рукописание Магнуша, короля свейского. Мы видели, что шведский
король Магнус Ерихсон предпринимал крестовый поход против Новгорода; поход
этот, грозивший сначала большою опасностию новгородцам, не удался; в
отечестве Магнуса ждали бедствия: сначала он должен был вести войну с
родными сыновьями, потом был свергнут с престола вельможами, которые
провозгласили королем племянника его от сестры, Амбрехта Мекленбургского;
Магнус был взят в плен, освободился только через пять лет и кончил жизнь в
Норвегии в 1374 году. Эти известия о плачевной судьбе короля, который грозил
такою опасностию православию, были причиною появления в Новгороде "Магнушева
рукописания", которое начинается обычною формою русских завещаний: "Я,
Магнус, король шведский, нареченный во св. крещении Григорий, отходя от
света сего, пишу рукописанье при своем животе и приказываю своим детям,
своей братье и всей земле Шведской: не наступайте на Русь на крестном
целовании, потому что нам не удается". Следует исчисление неудачных шведских
походов на Русь, от Биргерова до Магнусова. "После похода моего, -
продолжает Магнус, - нашла на нашу землю Шведскую погибель, потоп, мор,
голод и междоусобная брань. У меня самого отнял бог ум, и сидел я целый год
заделан в палате, прикован на цепи; потом приехал сын мой из Мурманской
(Норвежской) земли, вынул меня из палаты и повез в свою землю Мурманскую. Но
на дороге опять поднялась буря, потопила корабли и людей моих, самого меня
ветер носил три дня и три ночи, наконец принес под монастырь св. Спаса в
Полную реку; здесь монахи сняли меня с доски, внесли в монастырь, постригли
в чернецы и схиму, после чего живу я три дня и три ночи: а все это меня бог
казнил за мое высокоумие, что наступал на Русь вопреки крестному целованию.
Теперь приказываю своим детям и братьям: не наступайте на Русь на крестном
целовании; а кто наступит, на того бог, и огонь, и вода, которыми я был
казнен; а все это сотворил мне бог к моему спасению".
Сказания, относящиеся к борьбе с татарами, начинаются рязанским
сказанием о Батыеве нашествии. Заслышав приход безбожного царя Батыя,
великий князь рязанский Юрий Игоревич послал за своими родственниками: за
князем Олегом Игоревичем Красным, Давыдом Игоревичем муромским, за сыном
своим, князем Федором Юрьевичем, за пронским князем Всеволодом и за прочими
князьями местными, боярами и воеводами. Князья решили на совете послать
князя Федора Юрьевича с дарами к Батыю, чтоб не воевал Рязанской земли.
Князь Федор отправился и был принят ласково Батыем; но тут один вельможа
рязанский шепнул хану, что у Федора жена красавица; татарин стал добиваться,
чтоб Федор показал ему жену свою; но тот отвечал: "Когда нас одолеешь, то и
женами нашими владеть будешь". Батый велел убить Федора; жена его Евпраксия
стояла вместе с сыном Иваном на превысоких хоромах, когда один из дядек
Федоровых явился к ней с вестию о гибели мужа; услыхав эту весть, княгиня
вместе с сыном бросились с хором на землю и убились до смерти. Тогда князь
Юрий выступил с братьею против татар, и произошла сеча злая и ужасная: один
бился с тысячами, двое - со тьмами. Первый пал князь Давыд Игоревич; тогда
князь Юрий вскричал в горести души своей: "Братия моя милая, дружина
ласковая, узорочье и воспитание рязанское! мужайтесь и крепитесь!"
Удальцы и резвецы рязанские бились крепко и нещадно, так что земля
стонала; наконец сильные полки татарские одолели, князья были все перебиты,
кроме одного Олега Игоревича, который попался в плен, бранью отвечал на
убеждения Батыя отатариться и был рассечен на части; Рязань взята, вся земля
Рязанская опустошена. Тогда является вельможа рязанский Ипатий Коловрат,
бывший все это время в Чернигове, где брал дань на великого князя рязанского
(?). Ипатий собрал 1700 человек дружины и нечаянно ударил на татар, которых
начал сечь без милости.
Батый испугался; когда привели к нему пятерых пленных, то он спросил
их: "Какой вы веры, из какой земли? зачем мне так много зла наделали?"
Пленники отвечали:
"Мы веры христианской, рабы великого князя Георгия Игоревича, из полку
Ипатия Коловрата, посланы от князя Игоря Игоревича рязанского тебя, сильного
царя, почтить и честно проводить; не сердись, государь, что не успеваем чаш
наливать на великую силу татарскую". Батый подивился ответу их мудрому и
послал шурина своего Таврула на Ипатия с полками сильными. Таврул
похвалился, что приведет Ипатия живого, но вместо того сам был рассечен
пополам Ипатием. Тогда татары навели на этого крепкого исполина множество
саней с нарядом (?) и тут едва одолели. Когда труп Ипатия принесли к Батыю,
то хан сказал: "Ну, брат Ипатий!
Гораздо ты меня потчевал, с малой дружиною многих богатырей побил; если
бы ты у меня такую службу служил, то держал бы я тебя против своего сердца".
Князь Игорь Игоревич был в это время в Чернигове, у тамошнего князя Михаила
Всеволодовича.
Возвратясь в родную землю, он начал хоронить трупы и так плакал над
побитою братьею: "Возопи горьким гласом, вельми ревыи, слезы от очию
изпущающи яко струю силну, утробою располающи, в перси руками бьющи и гласом
же яко труба рати поведающим, яко органь сладко вещающе. И рече сице: почто
не промолвыте ко мне цвете мои, и прекраснии виногради мои многоплоднии уже
не подасте сладость души моея; кому приказываете мя, солнце мое драгое рано
заходящиа, месяц мои краснои скоропогибшии, звезды восточны, почто рано
зашли есте" и проч.
Составилось сказание и о смерти Батыя. Батый вошел в Венгрию и осадил
город Варадин, стоящий среди земли Венгерской; около этого города мало
простых деревьев, но все деревья виноградные. Среди города стоял столп
высокий каменный, на столпе укрывался король Власлав, или Владислав, король
венграм, чехам, и немцам, и всему Поморью. Были венгры прежде в православии,
потому что приняли крещение от греков; но не успели на своем языке грамоты
сложить, и соседние римляне присоединили их к своей ереси. И король
Владислав повиновался римской церкви до тех пор, пока не пришел к нему св.
Савва, архиепископ сербский, который обратил его к греческому закону; но
Владислав исповедовал этот закон тайно, боясь восстания от венгров. И вот,
когда Батый осадил Варадин, Владислав не пил, не ел, все молил Христа бога,
да преложит гнев на милость. Однажды он увидел со столпа, что сестра его
бежала к нему в город, но была перехвачена татарами и отведена к Батыю. С
тех пор Владислав начал еще усерднее молиться:
слезы текли из глаз его, как быстрины речные, и, где падали на мрамор,
проходили насквозь, так что и теперь видны скважины на мраморах. И вот
является к нему какой-то человек, светлый и страшный, и говорит ему: "Ради
слез твоих дает тебе бог победу над Батыем; ступай сейчас же на него".
Вестник исчез; но у башни стоял конь оседланный, никем не держимый, и на
коне секира. Владислав немедленно сел на коня, взял секиру в руки и повел
дружину свою на стан Батыев, а у Батыя тогда было мало войска, потому что
все татары его разошлись в загоны.
Находившиеся в стане татары побежали пред Владиславом; побежал и сам
Батый с сестрою королевскою, но был настигнут Владиславом, который сам
сразился с ним.
Королевна стала помогать Батыю; тогда Владислав возопил к богу о
помощи, одолел Батыя и убил его вместе с сестрою своею. Венгры расположились
в стане Батыевом и хватали татар, возвращавшихся из загонов: добычу
отнимали, самих предавали смерти, но кто хотел креститься, тех оставляли в
живых. И на память последнему роду воздвигнуто было на городовом столпе
изваяние: сидит король Владислав на коне, в руке держит секиру, которою убил
Батыя и сестру свою. В основе сказания лежит истинное происшествие -
поражение татар при осаде Ольмюца чешским воеводою, Ярославом Штернбергским;
и по чешскому поэтическому преданию, от руки Ярослава погиб в битве сын хана
Кублая. Нет сомнения, что сказание это составилось на юге и принесено к нам
на север известным сербом, Пахомием Логофетом.
Великое событие, которым началось освобождение Северо-Восточной Руси от
татар, - Куликовская битва не могла остаться без особенного описания. И
действительно, составилось первоначальное сказание, вполне сходное по
характеру своему со сказанием об Александре Невском, проникнутое религиозным
чувством, вследствие чего приводятся в полноте молитвы, которые произносит
главное действующее лицо, помещены благочестивые рассуждения и восклицания
самого писателя; при описании самого дела нет подозрительных подробностей. В
таком виде первоначальное сказание внесено в некоторые летописи; оно
начинается так: "Прииде ордынский князь Мамай с единомышленники своими, и с
всеми прочими князьми ордынскими, и с всею силою татарьскою и половецкою, и
еще к тому рати понаимовав, бесермены, и армены, и фрязи, черкасы, и ясы, и
буртасы; также с Мамаем вкупе в единомыслии в единой думе и литовьский
Ягайло со всею силою литовьскою и лятскою, с ним же в одиначестве Олег
Иванович, князь рязанский, с всеми сими съветники поиде на великаго князя
Дмитрея Ивановича и на брата его Володимера Андреевича. Но хотя
человеколюбивый бог спасти и свободити род крестьянский, молитвами пречистыя
его матере, от работы измаилтеския, от поганаго Мамая, и от сонма
печестиваго Ягайла, и от велеречиваго и худаго Олга рязаньскаго, не
снабдевшаго своего крестьянства; и приидет ему день великый господень в суд
аду. Окаянный же Мамай разгордевся, мнев себе аки царя, начат злый сьвет
творити, темныя своя князи поганыя звати; и рече им: пойдем на русскаго
князя и на всю силу русскую, яко же при Батыи было, крестьянство потеряем, и
церкви божии попалим, и кровь их прольем, и законы их погубим, сего ради
нечестивый люте гневашеся о своих друзех и любовницех о князех избьеных на
реце на Воже". Вот описание самой битвы:
"Съступишася обои силы великыя на долг час вместе, и покрыша поле
полкы, яко на десяти верст от множества вой: и бысть сеча велика и брань
крепка, и трус велик зело, яко от начала миру не бывала сеча такова великым
князем русьскым. Биющим же ся им от шестаго часа до девятого, и пролияся
кровь акы дождевая туча обоих, и крестьян и татар, и множество много
безчислено падоша трупия мертвых обоих...
И рече к себе Мамай: власи наши растерзаются, очи наши не могут
огненных слез испущати, языци наши связуются, гортани пересыхают, сердце
раставает, и чресла ми протерзаются" и проч.
Но событие было так велико, так сильно всех занимало, что одним
сказанием не могли ограничиться. О подобных событиях обыкновенно обращается
в народе много разных подробностей, верных и неверных; подробности верные с
течением времени, переходя из уст в уста, искажаются, перемешиваются имена
лиц, порядок событий; но так как важность события не уменьшается, то
является потребность собрать все эти подробности и составить из них новое
украшенное сказание; при переписывании его вносятся новые подробности. Это
второго рода сказание отличается от первого преимущественно большими
подробностями, вероятными, подозрительными, явно неверными. Но до нас дошел
еще третий род сказания о Куликовской битве, Слово о великом князе Дмитрее
Ивановиче и о брате его князе Владимире Андреевиче, яко победили супостата
своего царя Мамая, написанное явно по подражанию древнему южнорусскому
произведению, Слову о полку Игореве. Автор этого "Слова о Димитрии" говорит,
что он написал жалость и похвалу великому князю Димитрию Иоанновичу и брату
его, чем выражает взгляд современников на Куликовскую битву,
представлявшуюся им, с одной стороны, событием славным, с другой -
бедственным вследствие страшного урона убитыми с русской стороны. В кратком
сказании вовсе не говорится о поражении русских полков вначале; по его
словам, битва происходила с одинаким успехом для той и другой стороны:
"Много руси биено от татар, и от руси татар, и паде труп на трупе, а инде
видети русин за татарином гонится, а татарин русина състигаше. Мнози же
небывальцы москвичи устрашишаяся и живота отчаяшися, а иные сыны агарины на
побег возвратишася от клича великаго и зря злаго убийства". После этого
автор извещает о поражении татар, не приводя никакой земной причины,
склонившей победу на сторону русских, указывая только на одну небесную
помощь: "По сих же в 9 час дни, призре господь милостивыма очима на великаго
князя Димитрия Ивановича и на все князи русьскыя, и на крепкия воеводы и на
вся христпяны, и не устрашишася християне, дерзнуща яко велиции ратници.
Видеша вернии, яко в 9 час биющеся, ангели помогающе християном, и св.
мученик полкы, и воина великого Христова Георгия, и славнаго Димитрия, и
великых князей тезоименитых Бориса и Глеба, в них же бе воевода свершеннаго
полка небесных сил великый архистратиг Михаил: видеша погании полци двои
воеводы, тресолнечныя полкы и пламенныя их стрелы, яже идуть на них;
безбожнии же татарове от страха божия и от оружия христианьского падаху.
Взнесе бог десницею великаго князя Димитрия Ивановича на победу
иноплеменник. Безбожный же Мамай со страхом встрепетав" и проч. В
пространном сказании говорится, что татары везде одолели; но что тут
внезапный удар из засады свежих сил под начальством князя Владимира
Андреевича и воеводы Волынского решил дело в пользу русских. Наконец, в
третьем, по преимуществу поэтическом слове говорится также о поражении
русских вначале, почему и первая часть сочинения является как жалость: "На
том поле сильныи тучи ступишася, а из них часто сияли молыньи и загремели
громы велицыи; то ти ступишася русские удальцы с погаными татарами за свою
великую обиду, а в них сияли сильные доспехи злаченые, а гремели князи
русские мечьми булатными о шеломы хиновские. А билися из утра до полудни в
суботу на Рожество св. богородицы. Не тури возгремели у Дунаю великаго на
поле Куликове, и не тури побеждении у Дунаю великаго; но посечени князи
руские и бояры и воеводы великаго князя Димитрея Ивановича, побеждены князи
белозерстии от поганых татар, Феодор Семенович, да Семен Михайлович, да
Тимофей Валуевич, да Андрей Серкиаович, да и Михайло Иванович и иная многая
дружина Пересвета чернца, брянскаго боярина, на суженое место привели.
Восплакашася все княгини и боярыни и вси воеводские жены о избиенных..."
После этого плача жен автор переходит к похвале, к победе, и здесь,
полусогласно с пространным сказанием, выставляет князя Владимира Андреевича,
который увещевает брата, великого князя, наступить на татар, тот двигается -
и победа одержана: "Того же дни в суботу на Рожество св. богородицы иссекша
христиана поганые полки на поле Куликове, на реке Напряде; и нюкнув князь
великый Владимир Андреевич гораздо, и скакаше в полцех поганых в татарских,
а злаченным тым шеломом посвечивает, а скакаше со всем своим войским, и
загремели мечьми булатными о шеломы хиновские. И восхвалит брата своего
великаго князя Димитрея Ивановича: свои полки понужай... уже бо поганые
татары поля поступают, а храбрую дружину у нас потеряли, а в трупи человечьи
борзи кони не могут скочити, а в крови по колена бродят, а уже бо, брате,
жалостно видети кровь крестьянская. И кн. вел. Димитрей Иванович рече своим
боярам: братия бояра и воеводы и дети боярские! то ти ваши московские
сладкие меды и великие места, туто добудете себе места и своим женам, туто,
брате, стару помолодеть, а молодому чести добыть. И рече кн. вел. Димитрей
Иванович: Господи боже мой! на тя уповах да не постыжуся в век, ни да
посмиютмися враги моя; и помолися богу и пречистой его матери и всем святым
его, и прослезися горько, и утер слезы. И тогда аки соколы борзо полетели. И
поскакивает князь вел. Димитрей Иванович" и проч.
Таковы источники, которыми должен пользоваться историк при описании
Куликовской битвы. В какое время составились эти сказания, мы не знаем; на
одном списке пространного сказания означено, что оно составлено рязанцем,
иереем Софронием: в одной летописи он назван Софонием рязанцем, брянским
боярином; автор поэтического слова поминает рязанца Софония как своего
предшественника в сочинении похвал великого князя Димитрия.
Нашествие Тохтамыша на Москву послужило также предметом особого
сказания: "О Московском взятии от царя Тактамыша и о пленении земля
Руськыя". Это сказание носит такой же характер, как и краткое сказание о
Куликовской битве, но отличается от него большею простотою и
обстоятельностию рассказа. Известия о Тамерлановом нашествии вошли в
"Повесть преславнаго чудеси от иконы пречистыя богородицы, еже нарицается
владимирская". Здесь говорится о Тамерлане, что он родился между заяицкими
татарами, в Самаркандской стране, был простой, бедный человек, ремеслом
кузнец, нравом хищник, ябедник и вор. В молодости украл он овцу, хозяин
которой переломил ему за это ногу и бедро; но Тамерлан оковал себе ногу
железом, отчего и был прозван Железным Хромцом, Темир-Аксаком. К выходу из
русских владений побудил его сон, в котором явилась ему на воздухе жена в
багряных ризах, воспрещавшая ему идти далее на Русскую землю. Особое
сказание о битве русских под Рязанью с татарами внесено в летопись под
заглавием Повести о Мустафе царевиче. Битва на Ворскле послужила предметом
также особого сказания.
Если столкновения с татарами вообще и битва Куликовская в особенности
возбуждали сильное внимание народа, вследствие чего являлись разного рода
сказания об них, то неудивительно, что жизнь того князя, который впервые
вывел русские полки против татар и победил, стала предметом украшенного
сказания. В этом сказании О житии и преставлении великаго князя Димитрия
Ивановича, царя русьскаго мы не должны искать подробных известий о подвигах
Донского; сказание это есть не иное что, как похвальное слово, касающееся
почти исключительно нравственной стороны.
Автор начинает с происхождения своего героя, потом говорит о его
душевных качествах, которыми он отличался в молодости, когда принял
правление: "Еще же млад сый возрастом, и о духовных прилежа делесех, и
пустотных бесед не творяше, и срамных грагол не любляше, злонравных человек
отвращашеся, а с благыми всегда беседоваше, божественных писаний всегда со
умилением послушаше, о церквах божиих велми печашеся, а стражбу земли
Русьскыя мужеством своим держаше, злобою отроча обреташеся, а умом свершен
всегда бываше, ратным же всегда в бранех страшен бываше, и многы врагы,
встающая на ны, победи, и славный град свой Москву стенами чюдными огради, и
во всем мире славен бысть, яко кедр в Ливане умножися и яко финик в древесех
процвете". Далее говорится о женитьбе Димитрия, после чего следуют известия
о двух победах над татарами, при Воже и на Куликове поле.
Поход Мамая автор приписывает зависти людей, окрест живущих, к
Димитрию; говорит, что лукавые советники, которые христианскую веру держат,
а поганские дела творят, начали внушать Мамаю: "Великий князь Димитрий
московский называет себя царем Русской земли, он честнее тебя славою и
противится твоему царству".
Мамай объявил своим вельможам, что идет на Русь, с тем чтоб ввести туда
магометанскую веру вместо христианской. Куликовская битва описывается
кратко, в общих выражениях. Упомянувши о победах Вожской и Куликовской,
автор обращается опять к нравственным достоинствам Димитрия, которые
выставляет с той целию, чтоб цари и князья научились подражать ему. Описавши
целомудрие, воздержание, благочестие Димитрия, автор переходит к описанию
его кончины, говорит об увещаниях его сыновьям, боярам, о распределении
волостей между сыновьями.
Описывается плач великой княгини Евдокии, которая так причитала: "Почто
не промолвиши ко мне, цвете мой прекрасный? что рано увядаеши? винограде
многоплодный, уже не подаси плода сердцу моему и сладости души моей; солнце
мое, рано заходиши; месяц мой прекрасный, рано погыбаеши; звездо восточная,
почто к западу грядеши?" и проч. Описавши погребение великого князя, автор
продолжает:
"О страшно чюдо, братие, и дива исполнено; о трепетное видение и ужас
обдержаше!
Слыши небо и внуши земле! Како въспишу или како възглаголю о
преставлении сего великаго князя? от горести души язык связается, уста
загражаются, гортань премолкает, смысл изменяется, зрак опусневает; крепость
изнемогает; аще ли премолчю нудить мя язык яснее рещи". Слово оканчивается
обычным прославлением героя в виде уподобления его другим знаменитым лицам
священной и гражданской истории; это прославление оканчивается также
известным образом: "Похваляет бо царя Коньстантина Гречьская земля,
Володимера Киевская со окрестными грады; тебе же, великый князь Димитрей
Иванович, вся Руськая земля". Надобно заметить, что это похвальное слово
есть самое блестящее литературное произведение из дошедших до нас от
описываемого времени.
По образцу похвального слова Димитрию Донскому составлена повесть о
житии соперника его, Михаила Александровича тверского, только написана эта
повесть гораздо проще. В одной летописи сказано, что она составлена по
приказанию князя Бориса тверского.
Уже выше было сказано о характере летописи северной, и собственно
северо-восточной, о различии ее от летописи южной. Тяжек становится для
историка его труд в XIII и XIV веках, когда он остается с одною северною
летописью; появление грамот, число которых все более и более увеличивается,
дает ему новый, богатый материал, но все не восполняет того, о чем молчат
летописи, а летописи молчат о самом главном, о причинах событий, не дают
видеть связи явлений. Нет более живой, драматической формы рассказа, к какой
историк привык в южной летописи; в северной летописи действующие лица
действуют молча; воюют, мирятся: по ни сами не скажут, ни летописец от себя
не прибавит, за что они воюют, вследствие чего мирятся; в городе, на дворе
княжеском ничего не слышно, все тихо; все сидят запершись и думают думу про
себя; отворяются двери, выходят люди на сцену, делают что-нибудь, но делают
молча. Конечно, здесь выражается характер эпохи, характер целого
народонаселения, которого действующие лица являются представителями:
летописец не мог выдумывать речей, которых он не слыхал; но, с другой
стороны, нельзя не заметить, что сам летописец неразговорчив, ибо в его
характере отражается также характер эпохи, характер целого народонаселения;
как современник, он знал подробности любопытного явления и, однако, записал
только, что "много нечто нестроение бысть".
До сих пор, называя северную летопись общим именем Суздальской, мы
рассматривали ее в противоположности с южною летописью вообще. Но,
рассматривая южную летопись, мы заметили, что в позднейших сборниках она
слагается из разных местных летописей - Киевской, Волынской, Черниговской
или Северской. Теперь, приступая к подробнейшему рассмотрению северной
летописи, мы должны решить вопрос: не повторяется ли и здесь то же самое
явление? Взглянем на известия о северных событиях по Лаврентьевскому списку
летописи. Мы уже видели, что в рассказе о убиении Андрея Боголюбского
находится ясное свидетельство, что рассказ этот написан при Всеволоде III и
в его владениях; в рассказе о событиях по смерти Боголюбского в словах: "не
хотящих нам добра, завистью граду сему" - обозначается летописец именно
владимирский; под 1180 и 1185 годами находим те же признаки. Потом мы
замечаем особенную привязанность летописца к старшему сыну Всеволода III,
Константину; эта особенная привязанность видна из рассказа о том, как этот
князь отправлялся в Новгород, о том, как он возвратился из Новгорода, о
встрече его с отцом в Москве; видна из умолчания о поведении Константина
перед смертию отцовскою. В дальнейшем рассказе изумляет сперва умолчание о
подробностях вражды между Всеволодовичами, о Липецкой битве; но если
предположить, что летопись составлена приверженцем Константина, но после его
смерти, когда вследствие новых отношений, в интересах самих детей
Константиновых не нужно было напоминать дяде их Юрию о Липецкой битве, то мы
поймем смысл этого краткого известия о вражде Всеволодовичей, этого старания
указать преимущественно на великую любовь, которая после того начала
господствовать между братьями. Подробности о предсмертных распоряжениях
Константина, пространная похвала ему, упоминовение, что в 1221 году погорел
город Ярославль, но двор княжий остался цел молитвою доброго Константина,
утверждают нас именно в том предположении, что летопись продолжала писаться
и по смерти Константина его приверженцем, который поселился теперь в Ростове
у старшего сына Константинова; самое выражение под 1227 годом в рассказе о
посвящении епископа владимирского Митрофана:. "Приключися мне грешному ту
быти" - это выражение, указывающее на случайное в то время пребывание
летописца во Владимире, заставляет нас также думать, что постоянно он жил в
Ростове. Описание посвящения ростовского епископа Кирилла, встреча ему в
Ростове, похвала ему, наконец, свидетельство, что автор рассказа сам
записывал проповеди Кирилловы, убеждают нас окончательно в том, что мы имеем
дело с ростовским летописцем, т. е. живущим в Ростове. В известии о
нашествии Батыя ростовского же летописца обличают подробности о кончине
ростовского князя Василька Константиновича похвала этому князю, особенно же
слова, что бояре, служившие доброму Васильку, не могли уже после служить
никакому другому князю: так он был добр до своих слуг! Признак ростовского
летописца можно видеть и под 1260 годом в известии о приезде Александра
Невского в Ростов; также под 1261 годом в известии об епископе Кирилле и об
архимандрите Игнатии. Как известия этого летописца относятся к указанным
прежде известиям владимирского летописца, определить с точностию нельзя;
очень быть может, что один и тот же летописец, который жил сперва во
Владимире при Всеволоде III, был в числе приближенных людей к старшему сыну
его Константину и переселился вместе с ним в Ростов.
Но в то же самое время, как мы замечаем следы этого ростовского, или
владимирско-ростовского, летописца, приверженца Константинова, в летописном
сборнике, носящем название Лаврентьевской летописи, в другом сборнике при
описании тех же самых событий замечаем явственные следы переяславского
летописца. В сказании о смерти Андрея Боголюбского, там, где упомянутый выше
летописец просит Андрея, чтобы тот молился за брата своего Всеволода,
летописец переяславский говорит: "Молися помиловати князя нашего и господина
Ярослава, своего же приснаго и благороднаго сыновца и дай же ему на
противныя (победу), и многа лета с княгинею, и прижитие детий благородных".
Последние слова о детях повели к правильному заключению, что они написаны в
то время, когда Ярослав Всеволодович был еще молод и княжил в Переяславле.
Потом, при описании событий, последовавших на севере за смертию Андрея,
везде, там, где владимирский летописец говорит об одних владимирцах,
переяславский прибавляет переяславцев.
Важное значение получают для нас известия переяславского летописца с
1213 года, когда он начинает излагать подробности борьбы между Константином
ростовским и его младшими братьями, подробности, намеренно умолчанные
летописцем владимирско-ростовским. К сожалению, мы не долго пользуемся этими
подробными известиями, ибо они прекращаются на 1214 году. Таким образом, мы
лишены описания Липецкой битвы, которое было бы составлено приверженцем
Ярослава Всеволодовича и, следовательно, союзника его Юрия; мы видели, что
приверженец Константина намеренно смолчал о ней; то же описание Липецкой
битвы, которое находим в известных летописях, отзывается новгородским
составлением.
Мы видели важнейшие прибавки, которые находятся у переяславского
летописца против владимирско-ростовского, в Лаврентьевском сборнике. Большая
часть известий буквально сходны; но есть разности и даже противоречия.
Резкое противоречие находится в рассказе о борьбе Всеволода III с Рязанью
под 1208 годом: в Лаврентьевском и других списках говорится, что Всеволод,
взявши Пронск, посадил здесь князем Олега Владимировича, одного из рязанских
князей; а у переяславского летописца говорится, что Всеволод посадил в
Пронске Давида, муромского князя, и что в следующем году Олег, Глеб, Изяслав
Владимировичи и князь Михаил Всеволодович рязанские приходили к Пронску на
Давида, говоря:
"Разве ему отчина Пронск, а не нам?" Давид послал им сказать: "Братья!
я бы сам не набился на Пронск, посадил меня в нем Всеволод, а теперь город
ваш, я иду в свою волость". В Пронске сел кир Михаил, Олег же Владимирович
умер в Белгороде в том же году. Из двух противоречивых известий в нашем
рассказе помещено то, которое находится в большем числе списков; но не
знаем, едва ли не справедливее будет предпочесть известие переяславского
летописца, ибо трудно предположить, чтоб известие о приходе рязанских князей
к Пронску на Давида было выдумано. Под тем же 1208 годом у переяславского
летописца находится новое любопытное известие, что Всеволод III посылал
воеводу своего Степана Здиловича к Серенску, и город был пожжен. Посылка эта
очень вероятна как месть Всеволода черниговским князьям за изгнание сына его
Ярослава из Переяславля Южного.
Мы сказали, что в большей части известий летописцы
владимирско-ростовский и переяславский буквально сходны. Но трудно
предположить, чтоб они не были современниками, чтоб не составляли своих
летописей одновременно, и потому трудно предположить, чтоб один списывал у
другого, прибавляя кой-что свое. Гораздо легче предположить, что так
называемая Персяславская летопись по самому составу своему есть позднейший
сборник, составитель которого, относительно событий конца XII и начала XIII
века, пользовался обеими летописями, и Переяславскою и
Владимирско-Ростовскою, написанными первоначально безо всякого отношения
друг к другу. Можно даже найти след, как позднейший составитель, черпая
известия из двух различных летописей, сбивался иногда их показаниями: так,
после описания торжества князя Михаила Юрьевича и владимирцев над
Ростиславичами и ростовцами летописец владимирский говорит: "И бысть радость
велика в Володимере граде, видяще у себе великаго князя всея Ростовьскыя
земли". В летописи Переяславской, без сомнения, в том же самом месте
говорилось о посажении Михаилова брата Всеволода в Переяславле и о радости
переяславцев по этому случаю, и вот позднейший составитель, смешавшись в
этих двух известиях, захотел к известию владимирского летописца прибавить
собственное имя князя, находившееся в Переяславской летописи, и написал:
"Бысть радость велика в граде Володимири, видяще у себе великаго Всеволода
всея Ростовскыя земля". Итак, мы думаем, что в "Летописце русских царей",
который в печати назван "Летописцем Переяславля Суздальского", находятся
известия, взятые из Переяславской летописи XIII века; но отсюда еще никак не
следует, чтоб весь этот сборник в том виде, в каком дошел до нас, был
составлен переяславским летописцем жившим в XIII веке.
С 1285 года по Лаврентьевскому списку нельзя не заметить следов
тверского летописца: тверские события на первом плане, о тверском князе
Михаиле рассказывается в подробности. 1305 годом оканчивается Лаврентьевский
список, так важный для нас по своей относительной древности; любопытен он и
по точному указанию, когда, кем и для кого он написан. Указания эти
находятся в следующей приписи: "Радуется купец прикуп створив, и кормьчий в
отишье пристав, и странник в отечьство свое пришед; тако же радуется и
книжный списатель, дошед конца книгам, тако же и аз худый, недостойный и
многогрешный раб божий Лаврентей мних.
Начал есм писати книги сия, глаголемый летописец, месяца генваря в 14,
на память святых отец наших аввад, в Синаи и в Раифе избьеных, князю
великому Димитрию Константиновичю, а по благословенью священьнаго епископа
Дионисья, и кончал семь месяца марта в 20, на память святых отец наших, иже
в монастыри святаго Савы избьеных от Срацин, в лето 6885 (1377), при
благовернем и христолюбивем князе великом Димитрии Константиновичи, и при
епископе нашем христолюбивом священном Дионисье суждальском и новгородьском
и городьском. И ныне, господа отци и братья, оже ся где буду описал, или
переписал, или не дописал, чтите исправливая бога деля, а не клените, занеже
книгы ветшаны, а ум молод не дошел; слышите Павла апостола глаголюща: не
клените, но благословите. А со всеми нами хрестьяны Христос бог наш, сын
бога живаго, ему же слава и держава и честь и поклонянье со отцем и с
пресвятым духом, и ныня и присно в векы, аминь". Таким образом, Лаврентий,
составляя летопись свою в 1377 году, должен был окончить ее 1305 годом:
значит, при всех средствах своих, пиша для князя, не нашел описания
любопытных событий от начала борьбы между Москвою и Тверью.
В Никоновском сборнике и во второй половине XIII века видны следы
ростовского летописца, который подробнее всего рассказывает о князьях
ростовских, их поездках в Орду, женитьбах, характерах, усобицах. С
девяностых годов XIII века заметны и здесь следы тверского летописца. В
известиях о первой борьбе между Москвою и Тверью трудно распознать, какому
местному летописцу принадлежат они; но с 1345 года подле московского
летописца мы видим опять явственные следы тверского в подробностях усобиц
между потомками Михаила Ярославича, и эти подробности продолжаются до
двадцатых годов XV века. Но когда подробные известия о тверских событиях
прекращаются в Никоновском сборнике, любопытные известия об отношениях
тверских князей к московским в княжение Ивана Михайловича находим в так
называемой Тверской летописи, еще не изданной и хранящейся теперь в
императорской Публичной библиотеке. Этот чрезвычайно любопытный летописный
сборник, составленный каким-то ростовцем во второй четверти XVI века,
конечно, не может быть назван Тверскою летописью только потому, что его
составитель для некоторого времени пользовался Тверскою летописью.
Относительно тверских событий сборник этот важен для нас не только по
известиям позднейшим, начиная с княжения Ивана Михайловича, но особенно по
известию о восстании на Шевкала в Твери. Давно уже мы выразили сильное
сомнение относительно справедливости известия, будто бы Шевкал хотел
обращать русских в магометанскую веру, и вот в упомянутом сборнике Шевкалово
дело рассказано подробнее, естественнее, чем в других летописях, и без
упоминовения о намерении Шевкала относительно веры. Шевкал, по обычаю всех
послов татарских, сильно притеснял тверичей, согнал князя Александра со
двора и сам стал жить на нем; тверичи просили князя Александра об обороне;
но князь приказывал им терпеть. Несмотря на то, ожесточение тверичей дошло
до такой степени, что они ждали только первого случая восстать против
притеснителей; этот случай представился 15 августа; дьякон Дюдко повел
кобылу молодую и тучную на пойло; татары стали ее у него отнимать, дьякон
начал вопить о помощи, и сбежавшиеся тверичи напали на татар.
Что существовало несколько летописей, в которых описывались события
конца первой половины XV века, видно ясно из Никоновского сборника под 1445
годом: приведши краткое известие о приходе литовцев на Калугу, составитель
вслед за этим помещает два других пространнейших известия о том же самом
событии, прямо говоря: "От инаго летописца о том же". Что касается до
современных понятий, религиозных, нравственных, политических и научных,
высказываемых в летописи, то в описываемое время в северо-восточной летописи
голос летописца слышится гораздо реже, чем прежде. Описавши мученическую
кончину князя Романа рязанского в Орде, летописец обращается к князьям с
таким наставлением: "Возлюбленные князья русские! не прельщайтесь суетною и
маловременною прелестною славою света сего, которая хуже паутины, как тень
проходит, как дым исчезает; не принесли вы на этот свет с собою ничего,
ничего и не отнесете; не обижайте друг друга, не лукавствуйте между собою,
не похищайте чужого, не обижайте меньших родственников своих". Тверской
летописец, сказавши о примирении своих князей, прибавляет: "И радовахусь
бояре их, и вси вельможи их, тако же гости и купцы и вси работники, людие
роды и племена Адамова; вси бо сии един род и племя Адамово, и цари, и
князи, и бояре, и вельможи, и гости, и купцы, и ремественницы, и работнии
людие, един род и племя Адамово; и забывшеся друг на друга враждуют и
ненавидят, и грызут, и кусают, отстоящи от заповедей божиих, еже любити
искренняго своего яко сам себе". Особенно сильно раздается голос московского
летописца при описании Едигеева нашествия, бедствие которого он приписывает
неблагоразумной политике молодых бояр. "Подобает нам разуметь, - говорит он,
- вследствие чего агаряне так восстали на нас; не явно ли, что за наши грехи
наводит их господь бог, да обратимся и покаемся?.. Быть может, некоторым
покажется неприятно написанное нами, быть может, найдут неприличным, что мы
рассказали события, не очень для нас лестные; но все сказанное нами клонится
к тому, чтоб удержать от зла, направить к добру. Мы написали это не в
досаду, не в поношение чье-либо, не из зависти к чести честных; мы пишем по
примеру начального летословца Киевского, который все события земские не
обинуясь показывает; да и первые наши властодержцы без гнева повелевали
описывать все, что ни случится доброго или недоброго в земле; хочешь, прочти
прилежно того великого Сильвестра Выдубицкого, без украшений писавшего при
Владимире Мономахе. Блага временные и вечные приобретаются не гневом и
гордостию, но простотою, умилением и смирением. Отцы наши безгневием,
простотою и смирением обрели блага настоящего и будущего века и нам предали;
мы же, поучаясь их примером, не преминули описать все приключившееся во дни
наши, да властодержцы наши прилежно внимают, избирая лучшее; юноши да
почитают старцев, и сами одни без опытнейших старцев да не самочинствуют в
земском правлении". Северный, теперь, как видно, московский, летописец
продолжает неприязненно смотреть на Новгород и его быт, очень неблагосклонно
отзывается о новгородцах, называя их людьми суровыми, непокорными, упрямыми
и вместе непостоянными, вечниками, крамольниками. Из научных понятий
летописца можем привести только следующее объяснение случаев, когда молния
убивает и когда нет: "Если молния происходит только от столкновения облаков,
то не вредит, проходит мимо и угасает, если же при столкновении облаков к
ним сойдет небесный свет огненный, пламевидный, и соединится с молниею, то
последняя спускается вниз, к земле, и сожигает все, к чему приразится".
Новгородская летопись отличается тем же самым характером, какой показан
был и прежде. Примету летописца находим в ней под 1230 годом: сказавши о
смерти юрьевского игумена Саввы, летописец прибавляет: "А дай бог молитва
его святая всем крестьяном и мне грешному Тимофею пономарю"; в других же
списках вместо этого имени читаем: "и мне грешному Иоанну попови". Под 1399
годом выказывается летописец-современник, принимавший теплое участие в
церкви Покрова на Зверинце.
В так называемой Новгородской четвертой летописи под 1384 годом при
описании вечевой смуты в Новгороде летописец говорит: "И стояху славляне по
князе, и звониша веча на Ярославли дворе по две недели, а здесе, на сей
стороне, три князи другое вече ставиша". Под 1418 годом опять виден
летописец-современник описанного события. При описании события 1255 года
летописец прямо дает знать, что он принадлежит к стороне меньших: "И побежа
Михалко из города к св. Георгию, како было ему своим полком уразити нашю
сторону". Если московский летописец неблагосклонно отзывается о новгородцах,
то и новгородский пользуется случаем сказать дурное о москвичах, упрекнуть
их в трусости; так, при описании Батыева нашествия читаем: "Москвичи же
побегоша, ничего же не видевше".
Мы упомянули о так называемой Новгородской четвертой летописи. Всякому
с первого же взгляда на нее будет ясно, что это название неправильно, ибо
означенная летопись есть довольно полный сборник разных летописей, в том
числе и Новгородской; но, конечно, он не может получить названия от одной
только составной части своей. Здесь под 1352 годом встречаем мы летописца
псковского, распространяющегося о моровой язве в его городе; под 1371 годом
встречаем летописца московского, который, рассказывая о сражении москвичей с
рязанцами, называет первых нашими, видим явные сшивки из разных летописей;
так, например, под 1386 годом два раза рассказано об одном и том же событии,
именно о походе смоленских князей под Мстиславль, сначала короче, а потом
пространнее; а под 1404 годом два раза рассказано о взятии Смоленска
Витовтом.
Мы видели, что в конце XIV и начале XV века распространилось мнение о
близком конце мира; мы видели, что новгородский владыка Иоанн в 1397 году
уговаривал новгородцев помириться с псковичами, представляя им, что уже
приходит последнее время. В этом отношении замечательно следующее место в
сборнике, носящем название Новгородской четвертой летописи, под 1402 годом:
"В великой пост, в марте месяце, являлось знамение на небеси: в вечернюю
зарю, на западе, звезда не малая в виде копья, а на верху у нее как луч
сиял. Это является ради наших грехов, преобразует и претит и велит нам
покаяться; смею сказать, сбывается слово евангельское: знамения на небеси
являются; встали и языки друг на друга: татары, турки, фряги, ляхи, немцы,
литва. Но что мне говорить о татарах и турках и прочих языках неверных и
некрещеных? Мы сами, называемые христиане, правоверные и православные, ведем
между собою брани и рати. Случается так: встает правоверный князь на
правоверного князя, на брата своего родного или на дядю и от вражды,
непокорения и гнева доходит дело до кровопролития. Воины, с обеих сторон
православные христиане, ратуют каждый по своем князе, волею и неволею; в
схватке секутся без милости: поднимает руку христианин на христианина, кует
копье брат на брата, острит меч приятель на приятеля, стрелами стреляет
ближний ближнего, сулицею прободает сродник сродника, племенник своего
племенника низлагает и правоверный единоверного рассекает, юноша седин
старческих не стыдится и раб божий раба божиего не пощадит".
Начало псковских летописей можно отнести ко второй четверти XIII века.
Относительно состава списков их, до нас дошедших, встречаем любопытное
указание в так называемой второй Псковской летописи под 1352 годом: "Бысть
мор зол во Пскове, и по селам, и по всей волости, хракотный: о сем
пространне обрящеши написано в Русском летописци". Это пространное известие
о море, написанное, как по всему видно, псковичом и современником, находится
во Псковской первой и в Новгородской четвертой летописи; но какая летопись
разумеется здесь под именем Русского летописца? Мы думаем только, что здесь
не может разуметься местная Псковская. Что касается характера Псковских
летописей, то рассказ их отличается особенным простодушием; при этом
замечаем в Псковских летописцах сильную привязанность к одним и тем же
обычным выражениям при описании известных событий. Легко заметить, на каких
отношениях сосредоточивается преимущественно участие летописца - на
отношениях к немцам ливонским и к Новгороду; мы заметили, что жалоба на
непособие от новгородцев служит постоянным припевом псковского летописца.
В северо-восточной летописи вообще в описываемое время, именно с конца
XIV века, замечаем важную перемену: годы мироздания перестают считаться с
марта и начинают считаться с сентября. Заметим и перемену в веществе
рукописей: с XIV века вместо пергамена стали употреблять бумагу, сделанную
из хлопчатой, и тряпичную.
На юго-западе во второй четверти XIII века славился певец Митуса,
которого летописец называет словутным и говорит, что он по гордости не хотел
служить князю Даниилу; Митуса находился, как видно, в службе владыки
перемышльского, ибо взят был в плен вместе со слугами последнего. До
литовского владычества юго-западные русские князья - Рюриковичи в любви к
книгам подражали, как видно, своим предшественникам: о Владимире
Васильковиче волынском читаем, что он говорил ясно от книг, потому что был
философ великий. Этот князь сам трудился над переписыванием книг: так,
говорится, что он сам списал Евангелие и Апостол, другие священные и
богослужебные книги велел переписывать и раздавал по церквам; молитвенник
купил за 8 гривен кун.
Что касается юго-западной, т. е. Волынской, летописи, то к сказанному
прежде мы должны прибавить теперь, что эта летопись любопытна отсутствием
хронологии, ибо годы, выставленные в дошедших до нас списках, выставлены
позднейшими переписчиками; первоначально же летопись составляла сплошной
рассказ, как это, например, ясно видно между годами 1259 и 1260. Для
объяснения этого служит следующее место летописи, находящееся под 1254
годом: "В та же лета, времени минувшу, хронографу же нужа есть писати все и
вся бывшая, овогда же писати в передняя, овогда же возступати в задняя;
чьтый мудрый разумеет; число же летом вде не писахом, в задняя впишем по
Антивохыйскым сором алумпиядам, грьцкыми же численицами, римськы же
високостом, якоже Евсевий и Памьфил, инии хронографи списаша от Адама до
Хрестоса; вся же лета спишем росчетше во заднья". Здесь слова "овогда же
(нужа) писати в передняя, овогда же возступати в задняя" показывают нам, что
летописец тяготился хронологическим порядком, который заставляет прерывать
нить однородных известий, понимал, что иногда нужно вести рассказ сплошь в
продолжение нескольких лет и потом опять возвращаться назад к другого рода
событиям. Должно прибавить также, что рассказ о кончине князя Владимира
Васильковича обличает современника-очевидца, писавшего в княжение преемника
Владимирова, Мстислава Даниловича; на это указывают следующие слова в
обращении к Владимиру: "Возстани, видь брата твоего, красящаго стол земли
твоея; к сему же вижь и благоверную свою княгиню, како благоверье держит по
преданью твоему". Касательно образованности волынского Летописца мы должны
заметить, что он знает Гомера; так, под 1232 годом читаем: "О лесть зла
есть! якоже Омир пишет, до обличенья сладка есть, обличена же зла есть".
Русский язык остался господствующим, письменным и правительственным, и после
утверждения власти князей литовских в Западной Руси. На русском же языке
продолжались писаться и летописи, следы которых можно отыскать в XIV веке:
до нас дошла летопись от первой половины XV века, в которой говорится, что
она есть сокращение древнейших; рассказ ее отличается особенною наивностию.
Мы окончили тот отдел русской истории, который по преимуществу носит
название древней истории; мы не можем расстаться с ним, не показавши его
общего значения, не показавши отношений его к следующему отделу, тем более
что теперь каждое слово наше будет находить подтверждение в преждесказанном,
читателю уже известном.
На великой Северо-Восточной равнине, на перекрестном открытом пути
между Европою и Азиею и между Северною Европою и Южною, т. е. между новою
Европою и старою, на пути из Варяг в Греки, основалось государство Русское.
"Земля наша велика и обильна",-сказали племена призываемым князьям; но они
не могли сказать, что великая и обильная страна их хорошо населена. То была
обширная, девственная страна, ожидавшая населения, ожидавшая истории: отсюда
древняя русская история есть история страны, которая колонизуется. Отсюда
постоянное сильное движение народонаселения на огромных пространствах: леса
горят, готовится богатая почва, но поселенец не долго на ней останется; чуть
труд станет тяжелее он идет искать нового места, ибо везде простор, везде
готовы принять его; земельная собственность не имеет цены, ибо главное дело
в населении. Населить как можно скорее, перезвать отовсюду людей на пустые
места, приманить всякого рода льготами; уйти на новые, лучшие места, на
выгоднейшие условия, в более мирный, спокойный край; с другой стороны
удержать население, возвратить, заставить других не принимать его - вот
важные вопросы колонизующейся страны, вопросы, которые мы встречаем в
древней русской истории. Народонаселение движется; славянский колонист,
кочевник-земледелец с топором, косою и плугом, идет вперед все к
северо-востоку, сквозь финских звероловов. От такой расходчивости,
расплывчатости, привычки уходить при первом неудобстве происходила
полуоседлость, отсутствие привязанности к одному месту, что ослабляло
нравственную сосредоточенность, приучало к исканию легкого труда, к
безрасчетливости, какой-то междоумочной жизни, к жизни день за день. Но
рассматриваемая нами страна не была колония, удаленная океанами от
метрополии: в ней самой находилось средоточие государственной жизни;
государственные потребности увеличивались, государственные отправления
осложнялись все более и более, а между тем страна не лишилась характера
страны колонизующейся: легко понять, какие трудности должно было встретить
государство при подчинении своим интересам интересов частных; легко понять
происхождение этих разного рода льготных грамот, жалуемых землевладельцам,
населителям земель.
Если колонизация имеет такое важное значение в нашей истории, то
понятно, как должно быть важно для историка направление колонизации, ибо это
направление будет вместе и направлением общего исторического движения.
Направление колонизации мы узнаем из первых строк летописца, который говорит
о движении славянских племен с юго-запада к северо-востоку, с берегов Дуная
к берегам Днепра и далее на север и восток. Таким образом, два племени,
которым принадлежит новая история Европы, славянское и германское, при
разделении между собою европейской почвы, будущей исторической сцены,
движутся путями противоположными: германское - от северо-востока к
юго-западу, славянское, наоборот, - от юго-запада к северо-востоку. Судьба
этих племен определилась означенным движением, определилась природою стран,
занятых вследствие движения, прежним бытом этих стран, их прежними
отношениями. Здесь прежде всего нам представляется вопрос, почему в древней
истории главного славянского государства, представителя славянских
государств по могуществу и самостоятельности, мы замечаем движение именно на
северо-восток? Если германские племена при своем западном движении разрушили
Западную Римскую империю, поселились в ее областях, основали здесь отдельные
государства, то почему же славянские племена при восточном движении не
разрушили Восточной Римской империи и не основали на ее развалинах новых
государств? Почему вместо юго-восточного направления они приняли
северо-восточное? Причин тому много.
При движении своем к юго-востоку славяне должны были сталкиваться со
стремительным движением азиатских племен, прорывавшихся чрез Каспийские
ворота, по нынешней Южной России к западу. Известны движения гуннов, аваров
и судьба народов, которые подпадали их натиску. От среднего Днепра
славянским племенам нельзя было двигаться к югу и юго-востоку; оставалось
только направление северо-восточное, и мы видим, что племена от среднего
Днепра двигаются в этом направлении к Десне, к Оке; по и здесь даже они не
безопасны от азиатцев - и здесь они принуждены были платить дань коз арам. С
другой стороны, однако, мы видим славянские племена на Нижнем Дунае, видим
славянское народонаселение и гораздо южнее, на Балканском полуострове; но
славяне здесь не господствуют, Восточная империя держится, на что есть также
свои причины: во-первых, здесь империя была еще крепка, здесь были собраны
все остальные жизненные силы ее, благодаря которым она и просуществовала до
половины XV века; раньше этого времени ее не могли разрушить ни готфы, ни
аравитяне; славяне были ближе, но у них не было достаточных сил. Азиатские
народы, стремившиеся с востока на запад, постоянно разрезывали славян, мы
видели, как азиатцы оттолкнули русских славян от юга и заставили их взять
для своего движения северо-восточное направление; западных славян
задерживали немцы; таким образом, к Нижнему Дунаю, на Балканский полуостров
не приходили постоянно, новые массы славянских племен, которые бы теснили
одни других, заставляя преждепришедших двигаться вперед, как это было на
западе у германских племен. Мы видели, как мадьяры окончательно разрезали
чехо-моравских славян от иллирийских нижнедунайских, порвали связь между
ними, начинавшуюся было посредством народной славянской церкви. Основание
Русского государства на великом восточном пути из Балтийского моря в Черное,
соединение под одною властию славянских племен, живших по этому пути и
около, могло, по-видимому, переменить дела на Востоке: лодки Олега являются
под Константинополем, Святослав поселяется на Дунае. Но судьба Святослава
показала ясно, что первые русские князья не могли иметь для Восточной
империи того значения, какое Одоакры и Кловисы имели для Западной;
славянские племена, вошедшие в состав Русского государства, раскинулись
широко и привольно по огромной Северо-Восточной равнине Европы; они не
получали никакого толчка с севера и северо-востока, ничто не побуждало их
покидать землю великую и обильную и отправляться искать новых земель, как то
делывали германские племена на западе; ничто не побуждало их предпринимать
стремительного движения целыми массами с севера на юг, и Святослав вовсе не
был предводителем подобных масс: он оставил назади громадное владение,
редкое население которого вовсе не хотело переселяться на юг, хотело, чтоб
князь жил среди него и защищал его от диких степных орд. "Ты, князь, чужой
земли ищешь; а нас здесь чуть не взяли печенеги",- говорят киевляне в
предании, знак, что у киевлян была своя земля, а чужой искать они не хотели.
Святослав был предводителем только небольшой дружины, которая, несмотря на
всю свою храбрость, не могла произвести никакого важного переворота на
Балканском полуострове. Вытесненный Цимисхием с берегов Дуная, Святослав
погиб в степи от печенегов - знак, что, с одной стороны, империя имела еще
довольно сил, чтоб отбиться от князей новорожденной Руси, а с другой
стороны, степные варвары по-прежнему отрезывали северо-восточных славян от
империи; и действительно, мы знаем, с какими трудностями и опасностями
вначале и после сопряжено было сообщение Руси с Византиею вследствие того,
что печенеги, половцы, татары стояли между ними. Следствием столкновения
первых русских князей с Византиею было не разрушение империи, но принятие
христианства Русью из Византии: мы видели, какое великое влияние при
образовании Русского государства имело церковное предание, заимствованное из
Византии.
Таким образом, и после основания Русского государства, т. е. после
соединения восточных славянских племен, главное направление движения
оставалось прежнее, т. е. с юго-запада на северо-восток, потому что
юго-восточная часть великой равнины по-прежнему занята кочевыми азиатскими
ордами, на которые новорожденная Русь не в силах предпринимать
наступательное движение. Правда, вначале, когда средоточие правительственной
деятельности утвердилось в Днепровской области, мы замечаем в князьях
стремление переводить народонаселение с севера на юг, населять людьми севера
южные украинские города, долженствовавшие защищать Русь от степных варваров.
Но скоро господствующие обстоятельства взяли свое: степная украйна, область
Днепровская, подвергается постоянным, сильным опустошениям от кочевников; ее
города пусты: в них живут псари да половцы, по отзыву самих князей; куда же
было удалиться русским людям от плена и разорения? Конечно, не на
юго-восток, прямо в руки к половцам; конечно, не на запад, к иноверным
ляхами венграм; свободный путь оставался один - на северо-восток: так,
Ростовская, изначала финская, область получила свое славянское население. Мы
видели, как северные князья воспользовались приплывом народонаселения в свою
область; мы видели, какое значение в русской истории имела колонизация
севера, совершившаяся в историческое же время под влиянием, под
распоряжением князей.
Так было в XII веке; в XIII и последующих веках побуждения,
заставлявшие народонаселение двигаться от юго-запада к северо-востоку,
становятся еще сильнее; с юго-востока - татары, с запада - литва; крайний
северо-восток, еще не подвластный русским князьям, населенный зырянами и
вогуличами, не привлекателен и опасен для поселенцев невоинственных, идущих
небольшими массами; таким образом, теперь с востока, юга и запада население,
так сказать, сгоняется в средину страны, где на берегах Москвы-реки
завязывается крепкий государственный узел. Мы видели, как московские князья
воспользовались средствами, полученными от увеличившегося населения их
области, как умели доставить этой области безопасность и тем более привлечь
в нее насельников, как Москва собрала около себя Северо-Восточную Русь.
Таков был в общих чертах ход древней русской истории. Уже давно, как
только начали заниматься русскою историею с научною целию, подмечены были
главные, особенно выдающиеся в ней события, события поворотные, от которых
история заметно начинает новый путь. На этих событиях начали останавливаться
историки, делить по ним историю на части, периоды; начали останавливаться на
смерти Ярослава 1, на деятельности Андрея Боголюбского, на сороковых годах
XIII века, на времени вступления на московский престол Иоанна Калиты, на
смерти Василия Темного и вступлении на престол Иоанна III, на прекращении
старой династии и восшествии новой, на вступлении на престол Петра Великого,
на вступлении на престол Екатерины II. Некоторые писатели из этих важных
событий начали выбирать наиболее, по их мнению, важные: так явилось деление
русской истории на три больших отдела: древнюю - от Рюрика до Иоанна III,
среднюю - от Иоанна III до Петра Великого, новую - от Петра Великого до
позднейших времен; некоторые были недовольны этим делением и объявили, что в
русской истории может быть только два больших отдела: история древняя - до
Петра Великого и новая - после него.
Обыкновенно каждый новый писатель старался показать неправильность
деления своего предшественника, обыкновенно старался показать, что и после
того события, при котором предшествующий писатель положил свою грань,
продолжался прежний порядок вещей, что, наоборот, перед этою гранью мы видим
явления которыми писатель характеризовал новый период и т. д. Споры
бесконечные, ибо в истории ничто не оканчивается вдруг и ничто не начинается
вдруг; новое начинается в то время, когда старое продолжается.
Но мы не будем продолжать этих споров, мы не станем доказывать
неправильности деления предшествовавших писателей и придумывать свое
деление, более правильное.
Мы начнем с того, что объявим все эти деления правильными; мы начнем с
того, что признаем заслугу каждого из предшествовавших писателей, ибо каждый
в свою очередь указывал на новую сторону предмета и тем способствовал
лучшему пониманию его. Все эти деления и споры о правильности того или
другого из них были необходимы в свое время, в первое время занятия
историею: тут необходимо, чтобы легче осмотреться, поскорее разделить
предмет, поставить грани по более видным, по более громким событиям; тут
необходим сначала внешний взгляд, по которому эти самые видные, громкие
события и являются исключительными определителями исторического хода,
уничтожающими вдруг все старое и начинающими новое. Но с течением времени
наука мужает, и является потребность соединить то, что прежде было
разделено, показать связь между событиями, показать, как новое проистекло из
старого, соединить разрозненные части в одно органическое целое, является
потребность заменить анатомическое изучение предмета физиологическим.
Впервые обыкновенно останавливаются на половине XI века, на смерти
Ярослава I; здесь полагают грань между первым и вторым периодом русской
истории. Грань поставлена совершенно правильно; но какая же непосредственная
связь между первым и вторым периодами, как второй произошел из первого? В
XVIII веке в первом периоде видели Русь рождающуюся, во втором -
разделенную; связи между периодами не было показано, но удачные названия по
крайней мере указывали на естественную связь между рождением и разделением.
Позднейшие писатели, однако, не воспользовались этими удачными названиями:
они старались уничтожить всякую мысль о связи, естественном переходе, мысль,
случайно выразившуюся в названиях, опровергая последние как неправильные.
"Век св. Владимира был уже веком могущества и славы, а не рождения, -
объявили они. - Государство (в первый период), шагнув в один век от колыбели
своей до величия, слабело и разрушалось более трехсот лет (во второй
период)". Читая эти слова, мы невольно начинаем думать, что имеем дело с
Ассириею, Вавилониею, Мидиею, теми восточными государствами, которые, шагнув
внезапно от колыбели до величия, начинали потом разрушаться; и каково же
должно быть наше удивление, когда после узнаем, что государство, о котором
идет речь, после трехсотлетнего разрушения вдруг опять обновилось и явилось
могущественнее прежнего! Потом первому периоду дали название норманского,
второму - удельного; в первом выставили на главный план норманнов, все
явления приписали их деятельности; во втором - разделение России на части,
борьбу между князьями, владельцами этих частей. Но мы спросим: какая же
связь между норманским и удельным периодами? Как второй произошел из
первого?
Некоторые писатели попытались было указать на связь между норманизмом и
уделизмом, объявив, что удельная система, те княжеские отношения, какие мы
видим во время ее господства, были заимствованы от норманнов, - попытка
похвальная, но вполне неудачная, потому что ни у скандинавов, ни вообще у
всех германских племен не найдем ничего похожего на отношения, какие видим
между русскими князьями, нигде не видим, чтобы после князя наследовал брат,
а не сын, нигде не видим, чтобы главный стол принадлежал старшему в целом
роде; подобные отношения видим только в славянских государствах и потому
должны заключить, что явление это есть чисто, исключительно славянское.
Теперь спрашивается: каким же образом случилось, что в продолжение целого
периода, до самой смерти Ярославовой, на первом плане действуют норманны,
действуют по-нормански, отсюда все норманское, и вдруг при переходе в
следующий период встречаем господствующее явление - отношения между
князьями, потомками норманнов, и это явление есть чисто, исключительно
славянское? Ищем норманнов всюду и нигде не находим.
Это самое отсутствие связи между первым и вторым периодами, если первый
обозначим именем норманского, всего лучше показывает нам неверность
последнего названия. Норманны основали государство, норманны действуют
преимущественно, даже исключительно, в продолжение двухсот лет и вдруг
исчезают, и вдруг государство является славянским! Дело в том, что
основалось государство славянское, в основании его участвуют и финны, и
норманны; но потом сцена действия немедленно же переносится на юг, в область
Днепровскую, в сторону славян исключительно, утверждается здесь, и потому
славянское начало господствует вполне; в первых князьях мы не должны видеть
варягов, предводителей варяжских дружин, морских королей; мы должны видеть в
них князей известного владения, имеющего свои особенности, свои условия,
которые и определяют характер деятельности исторических лиц. Два раза
является по нескольку князей в новом владении, но немедленно исчезают в
пользу одного; в третий раз является опять несколько князей, которые
начинают владеть в разных областях, и такой порядок вещей утверждается
надолго; говорят, Россия разделилась. Посмотрим же теперь, что это за
явление, какое отношение его к явлениям предыдущим, к первому, начальному
периоду?
История знает различные виды образования государств: или государство,
начавшись незаметною точкою, в короткое время достигает громадных размеров,
в короткое время покоряет себе многие различные народы; к одной небольшой
области в короткое время силою завоевания привязываются многие другие
государства, связь между которыми не условливается природою. Обыкновенно
такие государства как скоро возросли, так же скоро и падают: такова,
например, судьба азиатских громадных государств. В другом месте видим, что
государство начинается на ничтожном пространстве и потом вследствие
постоянной напряженности сил от внутреннего движения в продолжение довольно
долгого времени распространяет свои владения на счет соседних стран и
народов, образует громадное тело и наконец распадается на части вследствие
самой громадности своей и вследствие отсутствия внутреннего движения,
исчезновения внутренних живительных соков: таково было образование
государства Римского. Образование всех этих древних громадных государств,
какова бы ни была в других отношениях разница между ними, можно назвать
образованием неорганическим, ибо они обыкновенно составляются нарастанием
извне, внешним присоединением частей посредством завоевания. Иной характер
представляется нам в образовании новых, европейских, христианских
государств: здесь государства при самом рождении своем вследствие племенных
и преимущественно географических условий являются уже в тех же почти
границах, в каких им предназначено действовать впоследствии; потом наступает
для всех государств долгий, тяжкий, болезненный процесс внутреннего
возрастания и укрепления, в начале которого государства эти являются
обыкновенно в видимом разделении, потом это разделение мало-помалу исчезает,
уступая место единству: государство образуется. Такое образование мы имеем
право назвать высшим, органическим.
Какое же образование нашего государства?
Громадность русской государственной области может привести некоторых в
заблуждение, заставить подумать, что Россия - колоссальное государство вроде
древних: Ассирийского, Персидского, Римского; но стоит только внимательнее
вглядеться в явления начальной русской истории, чтоб увидеть, как неверно
подобное мнение. Мы видели, как прежние историки обозначали древнюю русскую
историю: "Государство, шагнув, так сказать, в один век от колыбели своей до
величия, слабело и разрушалось более трехсот лет". Так должны были смотреть
прежде, при внешности взгляда; для нас же теперь это явление имеет
совершенно обратный смысл. Что значит: "государство шагнуло в один век от
колыбели своей до величия"? Это значит, что государство при самом рождении
своем является уже в громадных размерах и что эти громадные размеры
условливаются природою: для области нового государства была определена
обширная Восточная европейская равнина, которая, как обширная равнина,
орошаемая в разных направлениях бегущими великими реками, но берущими начало
в одном общем узле, необходимо долженствовала быть областью единого
государства. Страна была громадна, но пустынна; племена редко разбросались
на огромных пространствах, по рекам; новое государство, пользуясь этим
удобством водяных путей во всех направлениях, быстро обхватило племена,
быстро наметило громадную для себя область; но эта область по-прежнему
оставалась пустынною; данного, кроме почвы, большею частию не было ничего,
нужно было все населить, все устроить, все создать: "Земля была велика и
обильна, но наряду в ней не было", и вот Русское государство, подобно другим
органически образованным государствам, вступает в долгий, тяжкий,
болезненный период внутреннего возрастания, окрепления.
В этот период мы видим и у нас, как в других органически образованных
государствах, что страна как будто бы разделилась на части, находящиеся под
властию разных владетелей. Всматриваясь внимательнее, однако, мы видим, что
при этом наружном разделении государство сохраняет единство, ибо владельцы
частей находятся в связи друг с другом и в общей зависимости от одного
главного из них.
Эти-то отношения владельцев, характер их зависимости от владельца
верховного и должны стать на первом плане для историка, ибо они держат от
себя в зависимости все прочие отношения, определяют ход событий не только в
то время, в которое господствуют, но и надолго вперед. Касательно этих
внутренних владельческих отношений новые европейские государства разделяются
на две группы: на группу государств германских и на группу государств
славянских; в первых мы видим господство так называемых феодальных
отношений, во вторых, и преимущественно в России, сохранившей в большой
чистоте славянский характер, видим господство родовых княжеских отношений.
Там, на Западе, связью между частями государства служила зависимость
владельца каждой из этих частей от своего высшего (вассала от сюзерена),
зависимость, развивавшаяся из первоначальной зависимости членов дружины к
вождю; здесь, на Востоке, связью между частями государства служило родовое
отношение владельца каждой части к владельцам других частей и к самому
старшему из них, отношение, основанное не только на происхождении всех
владельцев от одного общего родоначальника, но и на особенном способе
владения, которым поддерживалось единство рода княжеского; этот особенный
способ состоял в том, что главный, старший стол переходил постоянно во
владение к старшему в целом роде княжеском. Явления в высокой степени
любопытные представляют нам феодализм на Западе, родовые княжеские отношения
на Востоке: единство государства, по-видимому, расторгнуто, на сцене
множество владельцев, из которых каждый преследует свои личные цели с
презрением чужих прав и своих обязанностей:
там вассал воюет против своего государя, здесь младший князь
вооружается против старшего; феодальная цепь на Западе и родовая связь на
Востоке кажутся так слабы, так ничтожны при страшной борьбе материальных
сил, и, несмотря на то, благодаря известной экономии человеческих обществ
эти две нравственные связи, нравственные силы так могущественны, что в
состоянии охранить государственное единство; несмотря на частные нарушения
обязанностей феодальных - на Западе, родовых - на Востоке, вообще эти
обязанности признаются безусловно, юные государства крепко держатся за них
как за основы своего единства; феодализму на Западе и родовым княжеским
отношениям на Востоке, бесспорно, принадлежала опека над новорожденными
европейскими обществами в опасный период их младенчества.
Но этот период начал проходить для Руси: стало заметно образовываться
крепкое государственное средоточие; родовые княжеские отношения должны
уступить место единовластию. Мы видели, где и как, при каких условиях
образовалось это государственное средоточие, как нанесен был первый удар
господствующим отношениям, как началась, продолжалась и окончилась борьба
между старым и новым порядком вещей. Мы видели, как первоначальная сцена
русской истории, знаменитая водная дорога из Варяг в Греки, в конце XII века
оказалась неспособною развить из себя крепкие основы государственного быта.
Жизненные силы, следуя изначала определенному направлению, отливают от
юго-запада к северо-востоку; народонаселение движется в этом направлении, и
вместе с ним идет история.
Область Верхней Волги колонизуется; мы видели, под влиянием какого
начала произошла эта колонизация, какой характер вследствие этого приняли
здесь отношения нового народонаселения ко власти, его призвавшей, новых
городов к князьям, их построившим, отношения, определившие характер нового
государства. Мы видели, как эти отношения немедленно же обнаруживают свое
действие, как, основываясь на них, начинается борьба нового порядка вещей со
старым, государственных отношений с родовыми и оканчивается торжеством
первых над последними, вследствие чего Северо-Восточная Русь собирается в
одно целое; мы видели причины, почему она собирается около Москвы; видели,
как московские князья пользуются выгодным положением своей срединной
области, наибольшим стечением в нее народонаселения, богатеют, усиливаются,
подчиняют себе остальных князей, отбивают и татар, и Литву.
Препятствий им при этом мало, пособий много. Способствовало им
отсутствие сильных областных привязанностей, что условливалось природою
страны, передвижкою народонаселения, привычкою переходить из одного
княжества в другое при первых затруднительных обстоятельствах и везде
находить одинакие удобства, одинакий быт; неразвитость самостоятельной жизни
в городах Северо-Восточной Руси, вследствие чего голоса их при важных
событиях, при важных борьбах не слышно; характер северного народонаселения
вообще, изначала неохотно принимавшего участие в усобицах, склонного к
мирным занятиям, не легко увлекающегося, рассудительного: народонаселению с
таким характером скорее, чем какому-либо другому, должны были наскучить
усобицы, сопряженные с ними беспокойства, бедствия, такое народонаселение
должно было скорее другого понять, что единственным выходом из этого
положения было единовластие, подчинение всех князей одному - сильнейшему,
причем, как видно, народонаселение присоединяемых к Москве княжеств ничего
не теряло, не имело повода жалеть о своей прежней особности. Не могло быть
сильных препятствий со стороны дружин, ибо дружинники, как мы знаем, не были
тесно связаны с известным князем, с известным княжеством, имели право
перехода от слабейших князей к сильнейшему, служба которому была выгоднее.
Наконец, сословие, пользовавшееся могущественным нравственным влиянием, -
сословие духовное изначала действовало в пользу единовластия.
Извне Литва не могла мешать Москве усиливаться, сильно и долго защищать
от нее слабейшие княжества; сначала Тевтонский орден, еще могущественный,
постоянно отвлекал внимание литовских князей на запад; потом, после брака
Ягайлова на Ядвиге, внимание их было поглощено отношениями к Польше, к
которым присоединились еще отношения к падающему и распадающемуся Ордену, к
Богемии, Венгрии. Натиски Швеции и Ордена Ливонского были таковы, что
отдельных сил Новгорода и Пскова было достаточно для противоборства им.
Продаваемая за деньги помощь татарская была постоянно готова для каждого
сильного и богатого князя.
Между тем в Европе происходят великие явления: если на север от Черного
моря владычеству азиатцев нанесен сильный удар от новорожденного Московского
государства; если Куликовская битва предвозвестила конец давнего господства
кочевых варваров на великой Восточной равнине вследствие начавшегося здесь
сосредоточения и усиления европейского государства, то на юге одряхлевшая
окончательно Византия пала пред турками. Европейские христианские народы не
поддержали Греческой империи: подобных государств нельзя поддержать при всем
желании и при всех средствах; кроме того, европейские народы в описываемое
время были сильно заняты у себя: то был знаменитый XV век, когда юные
европейские государства после тяжелого внутреннего процесса, знаменующего
так называемую среднюю историю, стремились к окончательному сосредоточению
как на Западе, так и на Востоке. На Востоке единственно видим сосредоточение
северных русских областей около Москвы, сосредоточение Полыни и образование
Литовского государства преимущественно из областей Руси Юго-Западной. Польша
соединяется с Литвою под одной династией, но соединяется внешним
соединением, ибо внутреннему препятствует разность вероисповеданий. И вот
Рим, пользуясь бедствием Византии, устраивает дело соединения церквей;
Исидор в звании митрополита всея Руси подписывает во Флоренции акт
соединения; но в Москве этот акт отвергнут, здесь решили остаться при
древнем благочестии - одно из тех великих решений, которые на многие века
вперед определяют судьбы народов! Если борьба между католицизмом и
протестантизмом, борьба, предвозвещенная в описываемое время Гусом,
определила надолго судьбы Западной Европы, то борьба между католицизмом и
православием, борьба, условленная отринутием флорентийского соединения в
Москве, определила судьбы Европы Восточной: верность древнему благочестию,
провозглашенная великим князем Василием Васильевичем, поддержала
самостоятельность Северо-Восточной Руси в 1612 году, сделала невозможным
вступление на московский престол польского королевича, повела к борьбе за
веру в польских владениях, произвела соединение Малой России с Великою,
условила падение Польши, могущество России и связь последней с единоверными
народами Балканского полуострова.
При таких обстоятельствах образовалось Московское государство. Формы, в
которых оно образовалось, условливались отношениями к духовенству, дружине и
остальному народонаселению; отношения духовенства условливались
византийскими преданиями; дружина не была дружиною завоевателей; сначала на
юге при многочисленности членов княжеского рода члены дружины не могли
приобресть значения постоянных областных правителей; при господстве родовых
княжеских отношений, при переходе князей из одной области в другую члены
дружины не могли приобресть в областях значения постоянных знатнейших
землевладельцев; на севере при оседлости князей члены дружины получили
возможность приобресть последнее значение; здесь видим богатые и
могущественные фамилии; но сначала уже замечаем, что при самых богатых и
могущественных из них богатство и могущество не остаются долго; Алексей
Петрович Хвост гибнет, как видно, от соперников своих, от Вельяминовых;
значение последних никнет при Димитрии Донском; при Василии Дмитриевиче
поднимаются Кошки, но не сохраняют своего первенствующего положения при
Василии Темном; Всеволожский, поднявшийся было в малолетство последнего,
скоро падает, имение его также переходит к великому князю, равно как имения
Свибловых и Константиновичей. Соперничество фамилий, бесспорно, много
помогло и при уничтожении сана тысяцкого и вообще помогало князьям
управляться с отдельными членами дружины, опасными или почему бы то ни было
неугодными, тем более что вообще очень важное значение дружины не
затрагивалось. С другой стороны, значение старых фамилий постоянно
ослаблялось приплывом знатных выходцев, искавших службы при дворе сильных
князей московских; особенно в последнее время приезжает много князей,
Рюриковичей и Гедиминовичей, которые в описываемый период сохраняют свое
первенствующее положение, именуются прежде бояр; пришельцы заезжают,
оттесняют членов старых фамилий, неудовольствие последних не может вести ни
к чему: без них обойдутся, других слуг много; не выгодно променять службу в
сильной, богатой Москве на службу в другом княжестве; если же недовольный и
отъедет, начнет крамолить, поджигать усобицы, то все эти усобицы
оканчивались торжеством князя московского, причем известна участь
Вельяминова, Всеволожского, Константиновичей. При постоянном движении,
приезде отовсюду новых слуг, трудно было образоваться каким-нибудь
постоянным отношениям и положениям, и потому видим смены, перемещения; в
конце описываемого времени видим на первом плане или князей, или членов
таких родов, которых не видим прежде на первом месте. Касательно отношений
остального народонаселения нам не нужно ничего прибавлять к тому, что было
прежде сказано о значении городов Северо-Восточной Руси.
Так образовалось Московское государство.
Популярность: 1, Last-modified: Mon, 09 Apr 2001 20:38:07 GmT