---------------------------------------------------------------
     OCR: Рена Бахши.
---------------------------------------------------------------



---------------------------------------------------------------
     *Печатается по изд.: Франке Г. Анклавы: Пер. с нем. -- М.: Знание, 1979
(НФ, вып. 21). --  Пер.  изд.: Franke  G.  W. Die Enklaven: Einsteins Erben.
Science-fiction-Geschichten,    Insel    Veriag,    Frankfurt/Main,    1972.
---------------------------------------------------------------

     Они  стояли  группами   перед  стенами  из  искусственного   стекла   и
заглядывали  внутрь. Пространство  там  было залито таким ярким светом,  что
приходилось щуриться, -- оно освещалось источниками белого света, равномерно
расположенными  в  виде мелкой  сетки под  потолком.  Сверкающая яркая  пыль
заливала неприятным  светом выстроенный внутри явно  ухоженный  ландшафт:  в
траве   среди   цветов   пролегали  каменистые  тропинки,  в  разных  местах
возвышались куст  или дерево, но так, что обзора они не закрывали. То тут то
там можно  было видеть странных,  покрытых шерстью животных о четырех ногах;
они  жевали,  сидя на  земле, или устало бродили вдоль стеклянной стены.  Но
самый жуткий вид являли собой обитатели  сооружения: человеческие создания с
беловатой  кожей,  широко  открытыми глазами и  широкими ноздрями,  с узкими
тонкими руками. Они носили ту же одежду, что и посетители по внешнюю сторону
стен, но на них она выглядела неприлично, просто непристойно.
     -- Они и вправду люди,  как мы? -- спрашивала маленькая девочка, теребя
отца за рукав.
     --  Да, конечно,  это люди. Скорее, они были людьми. Они  происходят от
тех  же  предков, что и мы.  Раньше между нами было больше  сходства,  много
поколений сменилось, прежде чем различия стали так велики.  В общем-то никто
не знает, как это произошло.
     Они  замолчали,  вглядываясь внутрь. Порой  одно из  созданий,  которое
скорее  выглядело  карикатурой  на  людей,  подходило  к стеклянной  стене и
смотрело им в лицо... Стоящие снаружи невольно делали  шаг  назад. Лица этих
существ   с  трудом  поддавались  описанию  --   они   были  одновременно  и
человеческие, и иные. Кожа казалась уязвимой,  прозрачной. В глазных яблоках
виднелись белки. Были ли эти существа разумными? А может быть, они опасны?
     Девочка спряталась за родителей и  вышла снова лишь тогда, когда вблизи
не было никого из этих жутких созданий.
     --  А  почему  их держат  взаперти?  Что  будет,  если они  вырвутся на
свободу?
     --  Они  не  могут вырваться,  --  пояснил отец.  --  Они  дышат другим
воздухом.  Все, что  они  едят, требует особой  обработки.  Все, в  чем  они
нуждаются, стерилизуется; им подают необходимое через герметичные шлюзы. Они
могут жить только внутри. Здесь они бы погибли.
     По толпе зевак прошло движение: отряд  чужеродных созданий прошел через
заповедник и скрылся в одном из зданий, выстроенных на его территории. В них
было  так  тесно,  что  обитатели не могли долго там  находиться,  и все  же
нередко  они  пытались  как  можно дольше задержаться  внутри,  забившись  в
уголок, -- чтобы избежать взглядов посетителей.
     -- Идемте! Зрелище не из приятных!
     Отец увлек  за собой ребенка.  Уходя, он  оглянулся и еще раз посмотрел
сквозь стекло  -- за кустами, наполовину спрятавшись, стоял мальчик и корчил
рожу.

     400 лет назад

     И  вот наступило то, чего  опасались  уже  многие поколения.  Постоянно
обновляемые  договоры,  жесткие  предписания, дополнительные статьи, строгое
размежевание и даже  угрожающие  санкции,  -- все это отныне  потеряло  свою
значимость. Полиции, армии, охранным частям нечего было больше предписывать.
Достаточно  открыть  люк-другой  --   и  воздух  будет  отравлен.  Несколько
сорванных плотин -- и вода  навсегда будет заражена. Будь то  доброволец или
солдат  --  кто  бы  захотел сопротивляться  врагу,  чья  нечувствительность
защищала его лучше любого герметически закупоренного танка?
     Сначала все это было приятно. Свободные обитатели города приветствовали
решение Ответственных продать участки территории.  На них появились зловещие
фигуры,  пена  человечества. Местные  жители  украдкой  подглядывали  сквозь
жалюзи  за  чужаками,  которых  привезли  в  открытых  машинах.  У  них  был
отвратительный вид  -- неопрятные, покрытые  слизью. Можно было  представить
себе, как они потели и как неприятно пахли. Они прыгали на землю -- мужчины,
женщины, дети -- и расползались как муравьи по склонам холмов.
     Тогда горожане соорудили особые занавеси, стены,  загородки, по которым
был пропущен ток, позаботились о том, чтобы  все, что однажды попало внутрь,
внутри  и оставалось. По огромным  каналам-трубам,  в которых  поддерживался
постоянный, направленный  только  внутрь  вихрь, туда  подавали всякого рода
отбросы --  остатки  пищи,  мятые кузова  машин,  домашний  мусор,  отходы с
фабрик, дезинфекционных станций  и больниц, старую  одежду, падаль.  В трубы
сливали  использованную воду из  жилых  районов,  химических предприятий  --
"бульон",  полный  зловонного  ила,  мышьяковистых соединений,  антимонидов,
солей свинца и ртути, радиоактивных  отходов, синтетических очистителей. Все
это  всасывалось, поглощалось,  словно ненасытным зверем, и каким-то образом
переваривалось.
     Биологи  и  врачи   предсказали  быстрый  конец  тем   людям,   которые
добровольно  направились во враждебную для  жизни  среду, а некоторые медики
даже протестовали против этого. Однако в конечном счете они пришли к выводу,
что проблему перенаселенности иначе не решить, и перестали сопротивляться. И
все-таки, как нередко  бывает, мрачные прогнозы специалистов не оправдались.
Люди  приспособились  к новой  среде,  они были здоровы и процветали.  Более
того, они выполняли задачи, которые поставили перед собой: привнесли порядок
в хаос,  расширяли  пространство  для  вновь  поступающих отходов,  помогали
целесообразно  использовать имеющуюся  площадь.  Они  строили  дороги, жилые
здания, разводили водоросли  и грибы, плавили  металлы...  Об  этом сообщали
комиссии, временами отважившиеся проникать внутрь.
     Да,   они  процветали   --  и  размножались.  Никто   бы  не  осмелился
предположить,  что  такое  возможно, но  это  происходило.  Их  плодовитость
вылилась  в новую, жгучую проблему: людей становилось все больше,  им уже не
хватало прежней  территории.  И вот  настало  время,  когда  они потребовали
увеличить пригодное для них пространство, они требовали больше мусора!
     Пришлось  им  уступить,  тем  более  что   они   были  в  самом  начале
эволюционного пути. В итоге площади, отводимые под свалку мусора, все больше
расширялись,  тогда  как  пригодное  для  жилья  незагрязненное пространство
уменьшалось,  и наконец появился закон,  запрещавший дальнейшее отделение от
площадей мусорного складирования...
     ...  Откуда-то. издали  раздается крик. Над серыми  блоками  компостных
установок поднимаются коричневые испарения. В воздухе  разлит  тошнотворный,
гнилостный запах. Дальше так продолжаться не может...

     300 лет назад

     -- Мы обращаемся к вам. с честным предложением, -- заявил посол.
     --  Мы покупаем  все  проблемные  площади.  Наша  ставка  невысока,  но
территории эти и без того для вас бесполезны. Мы даем  вам право по-прежнему
размещать  там отходы, взамен же берем на  себя обязательство проводить  все
работы,  необходимые  для этих регионов. Это предложение  весьма выгодно для
вас: подумайте о вреде для здоровья ваших людей, которые бы избавлены.
     Политические деятели, к  которым обратился посол,  отодвинулись от него
настолько,   насколько  позволяли  приличия.  Хотя  внешне  посол  мало  чем
отличался  от собеседников, все  знали  об особенностях  народа, который  он
представлял  и  к  которому  он в  конечном  счете  принадлежал. Присутствие
кого-либо из этих людей, вызывало тошноту, и это не скрывалось, когда случаю
было угодно  устроить  одну из таких редких встреч. Правда, сейчас ситуация,
была  несколько иной. Предложение посла звучало заманчиво, так что им просто
не  оставалось ничего другого, как  принять  его: продать за большие  деньги
территорию, не представлявшую  ценности,  и к тому же  получить существенные
выгоды! Справедливости  ради надо сказать, что другая сторона поступала  так
не  от хорошей  жизни:  их маленькая перенаселенная  страна трещала по  всем
швам, и людям некуда было выехать за ее пределы.
     И вот теперь появилась эта  идея с анклавами.  Никто не знал, кому  она
собственно принадлежала.  Но  она была  заманчива.  Более  того,  в  ней был
заложен и глубокий политический смысл: согласись они на предложение посла --
и исчезнет очаг беспокойства в свободном мире, а это в свою очередь уменьшит
опасность военной экспансии...
     После короткого совещания предложение было принято.

     200 лет назад

     -- Я не вижу выхода, -- сказал министр экономики. -- Страна вроде нашей
--  до смешного  малый клочок земли, зажатый  между великими соседями --  не
может долго  оставаться  независимой.  Я не  вижу пути, ведущего  к спасению
наших   финансов,  тем   более   что   именно   сегодня   господин   министр
здравоохранения  выступил  с поистине утопическими требованиями относительно
финансирования охраны окружающей среды...
     С места вскочил седовласый мужчина с расплывшейся фигурой:
     --  Господа, здоровье важнее денег!  Мы не имеем права допустить, чтобы
наша вода стала отравленной, наш воздух - загрязненным...
     -- Но это означает трату миллионов!
     Премьер-министр сделал умиротворяющий жест:
     -- Прошу вас, успокойтесь! Как нам стало известно, комитет специалистов
по  энвиронтологии представил совершенно удивительный результат анализа -- и
не только потому, что  одним махом решаются  все  наши проблемы. Я предлагаю
получить информацию  об  этом из  первых рук.  Если вы согласны,  встретимся
после обеда в биологическом институте университета.


     Правительственную комиссию принимало руководство  института. Объяснения
давал один из сотрудников.
     -- Начало  нашим  исследованиям  положили  работы по выведению  дерева,
которое  должно  было приспособиться  к  экстремальным условиям загрязненной
городской среды:  к соленой почве  и прежде  всего к  соли, рассыпаемой  для
подтаивания снега, выносить выхлопные газы, пыль и сажу,  искусственный свет
и  вибрации, вплоть до ультразвуков.  Результат превзошел все наши ожидания.
Взгляните! --  Биолог с гордостью показал на большой цветочный горшок в углу
помещения,  который  до  сих  пор  гости  оставили  без внимания.  Из  серой
заскорузлой  земли  тянулся  узловатый   стебель,  вверху  расходившийся  на
несколько ветвей, на которых висели  мясистые, мохнатые  листья. -- Вот  он,
наш  новорожденный,  наше  чудесное  дерево!  Мы  подвергли  его  тяжелейшим
испытаниям:  оно не  только  безболезненно переносит выхлопные газы  --  оно
нуждается в них! В воздухе, свободном от окиси углерода и двуокиси серы, оно
погибает.
     Ученый встал.
     -- А теперь я прошу вас следовать за мной.
     Пока группа шествовала по коридорам института, он продолжал:
     --  Наши  рассуждения  основываются  на старом  познании: человек  тоже
является  адаптирующимся существом, в еще  большей  степени, чем  дерево. Но
почему-то именно этим обстоятельством энвиронтологи до сих пор пренебрегали.
Они  пытались приспособить  среду обитания к  человеку -- а это  и трудно, и
дорого -- и терпели поражения. А почему  нам не пойти обратным путем: почему
бы не приспособить  человека к среде? Прежде  мы со страхом  встречали любое
изменение в составе воздуха, любое обогащение воды чужеродными субстанциями.
А что  если положительно  отнестись  к  таким  изменениям  и  переложить  на
человека обязанность соответствия среде? Прошу вас, входите!
     Он  открыл дверь  в лабораторию, министры последовали  за ним. Их взору
открылись стеклянные чаны, наполненные мутными  растворами. Вверху клубились
тяжелые испарения. Смутно можно было разглядеть какое-то бурление, рябь...
     Ученый обратился к собравшимся.
     -  Мы  вырастили эмбрионы  в питательной среде  и  затем  продолжили их
эволюцию  в инкубаторах. В этом, собственно  говоря,  ничего необычного нет.
Особыми  являются лишь  условия обитания организмов, которые мы поддерживаем
постоянными: в воздухе содержится  большой процент окиси углерода и двуокиси
серы;  кроме того, он искусственно  обогащен  канцерогенными  веществами  из
выхлопных газов.  Воду  мы используем  из фильтров  очистных  установок. Она
содержит все  обычные загрязнения, но в сверхвысокой  концентрации; особенно
богат  выбор  патогенных  бактерий,  имеется  также несколько  исключительно
токсичных субстанций, уровень содержания которых мы постепенно повышаем. Все
эти ингредиенты, как вы понимаете, должны вызывать смертельный  исход. А  на
деле? Организмы  приспособились к ядовитой среде.  Вы можете сами убедиться:
младенцы живут, чувствуют  себя хорошо, со  временем из них вырастут веселые
дети. Они будут здоровее нас!
     Министры  молчали, внимательно всматривались, удивлялись. На  их  лицах
было  заметно  отвращение.  Но  они  не  могли  отрицать  очевидного:  люди,
приспособившиеся   к  повышенному  уровню  загрязненности,  не  нуждались  в
дорогостоящих  приспособлениях, позволяющих содержать жизненное пространство
в чистоте.
     Первым нарушил молчание министр финансов:
     -- Очень  впечатляюще...  Но я  не  понимаю  одного: каким  образом это
поможет решить наши финансовые проблемы?
     -- Очень просто. -- Премьер-министр положил ему  руку на плечо.  --  Мы
сэкономим не только  на расходах  по  охране  окружающей среды, но и обретем
дополнительно  чрезвычайно  важный  источник доходов:  объявим,  что  готовы
принять все отходы у соседних государств. За хорошую плату, разумеется.
     -- Но  это означает  полнейший отказ от старых испытанных принципов, --
возразил министр здравоохранения.
     --  Зато  гарантирует решение наших  проблем,  --  веско  сказал  глава
правительства. -- Господа, я полагаю, мы нашли путь в будущее.



 ---------------------------------------------------------------
 *Пер. изд.: Pranke G. W. Havarie: Der griine Komet. Wilhelm Goldmann Verlag, Munchen, 1982.
 ---------------------------------------------------------------

     Летательный   аппарат  быстро   терял  высоту.  Корпус   его  временами
вибрировал,  и  тогда  валы  кратеров  на  экране   на  какие-то   мгновения
увеличивались и становились шире.
     Инженер был готов к катапультированию. Парашютная сумка прочно облегала
его  спину, целлулоидный  чехол  с  портативным  передатчиком,  кислородными
баллончиками и таблетками энергона лежал у люка шлюзовой камеры.
     Он неподвижно  стоял  у  поворотного  стола, склонившись  над  потертой
фотографией -- портретом матери. Спешить было некуда.  Неуправляемый аппарат
мог еще долго  делать  витки над  планетой, прежде чем коснется поверхности.
Может,  четверть часа,  а  может,  гораздо  дольше.  Вдруг  взгляд  инженера
случайно  упал на экран,  и он тут же устремился к нему,  в испуге выкрикнув
что-то нечленораздельное.  В  поле зрения  появился  волнующийся, сверкающий
клин: водная поверхность -- чужое море на этом чужом небесном теле.  Инженер
рванул на себя аварийную рукоять, которая одновременно открыла перед ним оба
люка  шлюзовой  камеры, и  стал падать  в  бездну.  Мешок с неприкосновенным
запасом остался в корабле.
     Не раз и не два репетировал инженер  момент  катапультирования. Поэтому
ему  удалось  справиться  с  шоком от  свободного падения, и он  механически
положил руку на вытяжной трос.
     Он   еще  находился  над  поверхностью  моря,   заполнявшего   половину
горизонта. Но  ветер дул с моря, и, когда парашют  раскрылся, его неудержимо
погнало к берегу.
     Инженер  сосредоточился на посадке.  Она оказалась  жесткой. Он  тотчас
обрезал несущие ремни,  и  парашют снова  надуло;  он затрепетал и,  несомый
ветром, заскользил в глубь суши.
     Инженер с трудом выпрямился. Сила притяжения этой планеты была необычно
большой --  она  словно  задалась целью  поставить его на  колени.  И тут он
вздрогнул  от  ужаса. Пальцы его левой  руки,  державшие фотографию  матери,
разжались, и цветной бумажный квадратик порхнул вниз. Со всех сторон на него
медленно наползали матово поблескивавшие конусообразные кожухи, каждый метра
два высотой, каждый снабжен захватом. Один из этих конусов направлялся прямо
к нему. Он помедлил какое-то мгновение, потом опрометью бросился бежать.
     Он  спотыкался   о   гладкие   обломки   коричнево-красного  материала,
дробившегося под  его  подошвами.  Перепрыгивал канавы,  по  которым  к морю
сочилась  дымящаяся, черная  жидкость.  Уклонялся  от  каменных  возвышений,
раскиданных вдоль и поперек пустынной местности.
     Но  долго выдержать такое напряжение он не смог. Слишком слабы были его
мышцы, привыкшие к иной силе  притяжения. Он  то  и дело  падал, собирался с
силами  и, наконец, стал ползти  на четвереньках. Темное, похожее на повозку
или танк создание бесшумно  следовало  за ним,  не быстро, но неуклонно, как
машина.
     В  конце  концов  инженер  больше  не  мог  двигаться  от  изнеможения.
Прислонившись  к низкой каменной кладке, он смотрел, как чудовищное создание
приближается к нему. И вот высунулся захват и нацелился на верхнюю часть его
туловища.  Вплотную  перед  грудью  остановилась  металлическая  рука-цанга.
Инженер, втиснувшись  в стенку, не  отваживался поднять  взгляд. Однако  все
было по-прежнему тихо. Постепенно он снова обрел  мужество и открыл глаза. В
рейках  захвата виднелся какой-то броский, цветной предмет.  Он инстинктивно
схватил его, и  тут же наконечники металлических пальцев разошлись.  Инженер
держал в своих руках фотографию матери, которую недавно неосторожно выронил.
     Тогда он оторвался от каменной опоры, выпрямился и снова обрел надежду.





---------------------------------------------------------------
     * Пер. изд.: Franke G. W. Flucht und Zuflucht: Der gnine Komet. Wilhelm
Goldmann Verlag, Munchen, 1982.
---------------------------------------------------------------

     Космический  корабль  вошел  в   облако  светло-коричневого  тумана,  и
поверхности планеты не стало видно. Только  туман плыл, колыхался  за  окном
навигацион-ной рубки. Потом  -- мгновения тьмы, они чередовались с секундами
зеленоватого света, и вдруг наступила неподвижная тьма.
     Кай нажал кнопку, и мягко засветились люминесцентные трубки.
     -- Они еще преследуют нас? -- спросил он Бена.
     Бен не отрываясь смотрел  на экран  локатора. Как  стрелка часов, экран
обегал по кругу  узенький  лучик.  В  одном месте он выделил  три светящиеся
точки.
     -- Вот они, -- ответил наконец Бен, -- так легко от них не отделаешься.
     -- Обитатели этой планеты нас защитят?
     -- Они это обещали.
     -- А сдержат слово? -- спросил Кай, однако ответа не последовало.
     Еще с четверть часа туман стоял за  окном коричневой стеной, после чего
коричневый   цвет   уступил  место   чернильно-черному.  Только   внизу,   у
поверхности, бы-ло  немного светлее.  Бен уже давно  повернул фотоноскоп  по
направлению  спуска,  и  они  видели,  что  внизу  расстилается  необозримая
равнина. Разглядеть детали на ней пока еще было невозможно.
     -- Мы приближаемся к указанному месту, -- сказал Бен.
     Он чуточку скорректировал  курс. Пользуясь радарным  глубиномером, стал
наблюдать за уменьшением высоты. В фотонном конусе все яснее вырисовывались,
детали  поверхности; сначала быстро,  потом  все медленнее они разбегались к
горизонту.
     -- Вон там! -- воскликнул Бен.
     Он показал на темный прямоугольник на поверхности, который стремительно
увеличивался. Бен предусмотрительно замедлил спуск, и корабль сел мягко, как
перышко. Рядом с местом посадки возвышалось нечто напоминающее здание метров
в двести высотой.  Стена, около которой они  опустились, представляла  собой
переплетение распорок,  трубок, проводов разной  толщины  и веретенообразных
стержней, в котором зияли кое-где темные дыры.
     Надев скафандры, Кай и Бен вышли  из  корабля  и  подошли к  сооружению
вплотную. Нигде вокруг  не видно  было ничего живого. Через  одну из дыр они
протиснулись  внутрь сооружения. Кай, освещая дорогу фонариком, шел впереди,
за ним Бен нес ящичек с рацией и измерительными приборами.
     Продвигаться вперед  оказалось  совсем нелегко. Между стенами, полом  и
потолком не было  никакой разницы,  все напоминало  строительные леса, густо
опутанные  трубками, проводами и  какими-то непонятными деталями --  правда,
без привычного металлического блеска.
     -- Силикаты, -- сказал Бен.
     С  трудом  балансируя  на наклонных панелях,  Кай и  Бен протискивались
между  натянутыми проводами,  перелезали через ряды  каких-то цилиндрических
предметов.
     Они остановились:  проход разветвлялся, и  ответвления  шли  не  только
горизонтально, но и  вертикально. Бен  посмотрел на  стрелки  измерительного
устройства.
     --   Минус  шестьдесят  градусов   по   Цельсию,  разреженная  гелиевая
атмосфера,  радиоактивность  равна  нулю,   зато  есть  медленно  движущиеся
магнитные поля. Странно, что никого не видно: нас должны бы были встретить!
     -- А  куда мы, вообще  говоря, попали? У  меня впечатление,  будто мы в
какой-то огромной машине.
     Бен снова посмотрел на стрелки измерительного устройства.
     --  Вон там наш корабль, -- он показал назад и чуть вбок, -- а вон туда
простирается еще на восемьсот шестьдесят метров  это здание, -- и он показал
рукой вперед.
     -- Но ведь нам что-то нужно сделать, чтобы нас заметили! -- заявил Кай.
-- Спроси, как нам их найти!
     --  Ты  знаешь  сам, как трудно добиться,  чтобы  тебя поняли.  Если  и
получается что-нибудь, то только  когда пользуешься цифрами. Еще раз запрошу
об их точном местонахождении.
     Бен  склонился  над  ящичком  и  включил  рацию.  Нажимая кнопку,  стал
передавать что-то азбукой  Морзе, после чего перешел на прием. Ответ был дан
сразу. Бен смотрел на  выползшую  из рации ленту  и молчал.  Кай нетерпеливо
глянул из-за его плеча.
     -- Опять поверхность всего здания! Неужели они не могут указать точнее?
     Бен глядел на него моргая.
     -- По-моему, нет, -- ответил он.
     -- То есть?
     --  Мы  ошиблись,  --  ответил  Бен.  --  Мы  ожидали  встретить  здесь
органическую жизнь. А ее здесь  нет.  Мне еще раньше следовало бы догадаться
об  этом по  результатам  анализов.  Здесь  возникла форма разума,  на  нашу
абсолютно  не похожая. Можно даже спорить, правильно ли вообще  называть  ее
жизнью.  Это система  проводников  и  поддерживающих  их  опор, управляемая,
по-видимому, магнитными полями. А это означает...
     -- ...что мы сейчас внутри живого существа?
     --  Да, -- подтвердил  Бен, -- и ты сам  навел меня на эту мысль, когда
сказал, что мы, по-твоему, внутри машины. И правда, очень похоже.
     -- И что из этого следует? -- спросил Кай.
     -- А то,  что  мы  в  безопасности,  если  это  существо свое  обещание
сдержит.
     Бен взвалил ящичек с измерительными приборами себе на плечо, они с Каем
повернули назад и  дошли до дыры, через которую проникли внутрь. Корабль был
таким же, каким  они его  оставили. Не изменилось ничего. Зато сейчас что-то
произошло в верхней части здания, их глазам не  доступной:  от нее оторвался
светящийся прозрачный шар и стал подниматься вверх на фоне черного неба, все
время  увеличиваясь  в  размерах.  Внезапно  в  нем  оказались  три  корабля
преследователей.  Их  прямолинейное движение оборвалось,  корабли  повернули
круто, почти на 180°. Потом изменился их цвет, стал светло-розовым; потом за
хвостом  у каждого  появилась  полоса  газов.  Словно  обескровливаясь,  они
съеживались,  и  в конце концов от них  остался только дугообразный  розовый
след. Затем шар, в котором разыгрались эти события, побледнел и исчез.
     Кай и Бен стояли неподвижно, пока этот призрак не растаял.
     -- Слово сдержали, -- сказал Бен.
     -- Сдержали, -- как эхо отозвался Кай.
     Однако по телу его пробежали мурашки.




---------------------------------------------------------------
     *Пер. изд.: Franke G. W. Die Geschichte des Berry Winterstein: Paradies
3000. Science-fiction Erzahlimgen, Suhrkamp Verlag,  Frankfurt/Main, 1981. ©
Suhrkamp Verlag, Frankfurt/Main, 1981.
---------------------------------------------------------------

     Видели? Еще один полетел. И куда только? К Марсу?  К Сатурну? А  может,
еще дальше?  Теперь  могут летать  куда захотят.  Эх,  будь  я молодым, я бы
полетел тоже!
     Взлетают почти  беззвучно.  Шуршанье,  едва  слышный  свист  --  и все.
Наверно,  помните, как  когда-то  грохотали  оглушающие  двигатели,  ревели,
вырываясь из  сопел,  газы?  Но теперь мы  вернулись к тишине, той  самой, в
которой начинались первые  полеты живых  существ.  Два-три взмаха  крыльев в
попутном ветре...
     За  облака -- и вверх!  Только  теперь стало  это  возможным. Лети куда
хочешь.
     И обязаны этим  мы Берри  Уинтерстайну. Теперь  его имя знает каждый. В
его честь  называют улицы. Воздвигают памятники. Однако так было не  всегда.
Ведь никто сначала и не подозревал, что Берри -- гений.  Да,  гений. Сегодня
мы это знаем. Но когда он жил... В учебниках сплошная неправда. Его ставят в
пример другим -- какая  насмешка! Можно подумать,  будто  он не знал в жизни
ничего, кроме успехов! Ложь, ничего более! Многие годы своей жизни он провел
в тюрьме. Над ним глумились, его поносили. Бесспорно, он был гений. Но много
ли у него было счастливых дней? Не думаю.
     Откуда мне это  известно?  А  никто  не  знал  Берри лучше меня.  Берри
Уинтерстайн...  Худой, хилый юноша с бледным  лицом.  Родители  у  него были
бедные,  -- по-моему,  они торговали  в  киоске прохладительными  напитками.
Берри  вырос в  пригороде, в фантастическом ландшафте  из мусора, поломанных
автомобилей, ржавого металла. Возможно, именно это и побудило его стать тем,
кем он стал.
     Когда  я с ним познакомился, ему  уже, наверно,  было лет двенадцать. В
детских играх  он никогда не участвовал,  однако  к  общению стремился.  Все
время   что-нибудь  продавал   или   менял:   фотоаппараты,   проигрыватели,
телевизоры. Старый хлам, который подобрал  где-нибудь. Починит -- и продает.
Тогда карманные деньги водились еще не у всех сопляков. И однако... все, что
он предлагал, было  интересно.  И  стоило  недорого.  Часто  мы,  мальчишки,
собирали все свои гроши, складывались и становились счастливыми обладателями
полевого бинокля или пистолета.
     Меня  не интересовало, на что он тратит заработанные деньги. Но  вскоре
это стало известно. Об  этом  неожиданно заговорил весь город.  В цехе давно
заброшенного завода он построил самолет. Ему тогда было только двенадцать, и
никто, не увидев  собственными глазами, не  поверил бы,  что такое возможно.
Машина,  конечно,  была  совсем  небольшая, нечто вроде  карманного  издания
одноместной "сесны", только-только  чтобы  могла  поднять  подростка легкого
веса. Сооружая, Берри никому ее  не показывал, но и покажи он ее  нам, мы не
поверили бы, что  она может полететь. Брат Берри знал его лучше, чем мы, и к
тому же сам  видел, как тот собирает самолет. Брату было семнадцать, и они с
Берри были  совсем разные.  Это  был  нахальный болван, обязанный уважением,
которым  пользовался у сверстников, исключительно своей физической силе. Так
вот, он видел, как  Берри собирает самолет, и, когда машина была  закончена,
запер  младшего  брата в уборной и вывел самолет наружу, на ровную площадку.
Естественно,  зная  Берри  лучше,  чем  мы,  он  уж  во  что  во  что,  а  в
конструкторские  способности  своего  брата верил. Вера эта была наивной:  у
него просто-напросто  не было сомнений,  что  все  сконструированное  братом
надежно.  Итак, он  сел в  самолет, нажал кнопку  старта, отпустил тормоза и
начал  разбег.  Едва  не  уткнувшись в  груду погнутых  металлических балок,
оторвался от земли -- и поднялся над крышами нашего квартала. О последствиях
своих  поступков  этот  парень  никогда особенно  не  задумывался,  и сейчас
единственным его намерением  было  увидеть знакомые места с  высоты.  Машина
пожужжала  над двором, где мы гоняли обычно мяч,  и сделала круг над школой,
где вот-вот должны были начаться уроки. Пролетела несколько километров вдоль
реки и  оказалась  над  центром нашего города. "Пилот" между  тем чувствовал
себя за рулем все увереннее и уже из чистого озорства пролетел между опорами
надземной железной дороги. Когда самолет начал терять высоту, оказалось, что
никакой площадки, на которой можно было бы приземлиться, поблизости нет, и в
конце концов, пробив стеклянную стену, самолетик влетел в универмаг. Обломки
его  разлетелись по  полкам с  одеждой для  новорожденных на седьмом  этаже.
Самолета не  стало,  а  незадачливого  пилота отвезли с  глубокими  резаными
ранами в больницу.
     Это было начало  технической  карьеры  Берри.  Родители избили  его  до
синяков. Понятно, нанесенный материальный ущерб им пришлось  компенсировать,
и это разрушило семью. Отец запил и кончил жизнь в лечебнице для хронических
алкоголиков. А мать увлеклась мужчинами и младшего сына совсем забросила.
     Естественно, мы,  подростки, восприняли всю эту  историю иначе: то, что
сделал Берри, произвело на нас огромное  впечатление. Несколько дней об этом
говорил весь город, несколько недель Берри был в наших глазах героем. Потом,
однако, говорить о нем перестали и через некоторое  время  совсем  забыли. Я
вспомнил о Берри  снова лишь позднее, когда увлекся по-настоящему техникой и
поступил в техническое училище.
     Я сам начал мастерить всякие механизмы  и поэтому разыскал Берри и стал
обращаться к нему за советами и запасными частями. Не берусь утверждать, что
я стал его другом. По-моему, друзей у него вообще  не было. И все же я с ним
тогда сошелся довольно близко. И могу с уверенностью сказать, что  уже тогда
знания у  него были огромные. Когда он пытался объяснить  мне что- нибудь, я
мало что понимал.
     Мне исполнилось восемнадцать,  я поступил в университет  и  переехал  в
другую часть города. Из-за этого  знакомство наше прервалось. Снова  его имя
мне встретилось  то ли в мой первый, то ли во второй семестр в университете.
История  произошла просто  невероятная  и  ничуть  не веселее  той,  которая
впервые  заставила  о  нем  говорить.  Тогда-то  я  и заинтересовался  Берри
всерьез:  я понял, что в нем есть что-то  особенное, что  знакомство с любым
другим  человеком,  интересующимся  техникой,  значит  куда  меньше,  нежели
знакомство   с  ним.  И,  отправившись   в  тюрьму  для   несовершеннолетних
преступников, я попросил с ним свидания.
     А  история была совсем ерундовая. До сих пор не могу понять, почему его
тогда упрятали за решетку. Кажется,  он  смастерил небольшую телеуправляемую
ракету,  и однажды она  почему-то влетела в ювелирный магазин.  О дальнейшем
говорили  по-разному.  Берри утверждал, что  все произошло случайно, и я ему
верю.  Полиция, однако, придерживалась  другого мнения, и в нем ее укрепляло
то  обстоятельство,  что в  момент,  когда ракета  влетела  в магазин, рядом
стояли несколько роккеров, которые тут же опустошили полки.
     Тюрьма обернулась для Берри не одним лишь злом. По-моему, только в этот
единственный  раз при  его  жизни другие  признали  за  ним изобретательский
талант.  Находясь в заключении, он получил профессию механика, и в тюрьме  у
него была возможность целыми днями копаться  во всяких машинах и механизмах.
И все-таки непонятно, как ему удалось в этих условиях соорудить  на открытом
воздухе летательный  аппарат. Может, благодаря тому, что у аппарата этого не
было  ни  малейшего  сходства  с  самолетом,  каким  мы   его   обычно  себе
представляем.  Это  был  просто  небольшой  каркас  с вмонтированным в  него
сиденьем.  Хитроумный механизм позволял мгновенно раскрывать  крылья. Крылья
были обтянуты  пергаментной  бумагой.  Атомную  батарейку  заменило  маховое
колесо,  раскручивавшееся  перед  взлетом,  --  для  этого  достаточно  было
ненадолго  подключить  его  к  шлифовальному  станку,  что стоял  в  учебной
мастерской тюрьмы. Накопленной маховиком энергии вполне хватило на то, чтобы
поднять  аппарат  на высоту  ста метров,  а  потом Берри  раскрыл  крылья  и
полетел, как на планере.
     Все получилось  бы  прекрасно,  если  бы  одному  из  полицейских,  это
заметивших, не пришла в голову мысль  обстрелять машину Берри осветительными
ракетами. Бумага вспыхнула, и Берри еще повезло, что упал он на мягкую землю
цветочной клумбы на заднем дворе какого-то летнего домика.
     Берри отбыл срок до конца,  а при освобождении его строго предупредили,
чтобы никаких летательных аппаратов он  больше не конструировал и не строил.
Но разве можно такое кому-нибудь запретить?
     Когда вскоре после этого я навестил Берри на чердаке  полупустого дома,
ставшем теперь его пристанищем, я увидел там множество авиамоделей.
     -- Только это  и могу  еще  себе  позволить, --  сказал Берри. -- Когда
должен прийти человек из отдела социального обеспечения, я их прячу.
     -- А живешь на что?
     -- Ремонтирую швейные машины,  -- ответил  Берри. -- Если бы ты  только
знал, как  обращаются женщины со  своими швейными машинами!  Но  тем  лучше:
благодаря этому я зарабатываю на жизнь.
     Однако разочарование и усталость  на лице Берри исчезли сразу, когда он
заговорил  о своих  моделях. Он показал мне одну из них. Я занимался  другой
областью техники, и термины, которыми он пользовался, были мне непонятны. Он
говорил о лопастных  двигателях  и частотной  модуляции,  о турбулентности и
тормозных клапанах,  об электронном сопряжении и автоматической адаптации. С
появлением  крошечных  атомных   батарей  стало  возможным  практически  без
ограничений  всем  этим пользоваться,  но  мне было ясно,  что модели  Берри
оставляют далеко позади все, что к тому времени стало обыденным и привычным.
А  потом Берри запустил одну свою модель в окно. Она полетела, лавируя между
домами,   фонарными  столбами  и  проводами  --  благодаря  предотвращавшему
столкновения использованию принципа эхолота.  Потом стала подниматься вверх,
превратилась в точку и растворилась в дымке тумана.
     --  А  что произойдет дальше? -- спросил  я. -- Как долго будет длиться
полет? Когда ты вернешь ее назад?
     --  Ты знаешь, какая у  нее дальность полета? Думаешь,  наверно, метров
пятьсот?  Или тысяча?  Нет, она улетает на  расстояние  тысячи километров  и
потом  возвращается.   И   может   переносить   тяжести,   у  нее   огромная
грузоподъемность  --  до полутора  килограммов. Мне  кажется, промышленность
должна бы  ею заинтересоваться.  Может,  кто-нибудь  захочет купить  у  меня
патент?
     -- А где можно применить такую авиамодель? -- спросил я.
     -- Об этом я еще не думал, -- ответил он. -- Но бесполезных предметов в
технике не бывает: все для чего-нибудь да годится.
     Я старался не потерять Берри из виду -- то есть два-три раза  в год его
навещал. И всегда замечал: стоит кому-нибудь проявить  интерес к его работе,
как настроение Берри  поднимается.  Сейчас  в голове у него были одни только
минисамолеты:  Берри  твердил  о миниатюризации, даже микроминиатюризации  в
авиастроении.
     --  Нужно  научиться  строить  самолеты,  --  объяснял  он,  -- которые
уместятся в  кулаке. Пока я этого еще не  добился,  но к  этому приближаюсь.
Почему самолетостроению должно быть не под силу то, что считается совершенно
естественным в других отраслях промышленности?
     -- А для чего это нужно?
     -- Для чего? Для чего? Да я могу назвать тысячу разных применений! Не в
этом  трудность, пойми. Трудность в том, чтобы  идею технически реализовать.
Если разрешить эту трудность, все остальное разрешится само собой.
     После  этого я довольно долго  с Берри не виделся.  Я женился, мы ждали
ребенка -- мысли у меня были заняты другим.
     Но прошло время, и я услышал о Берри снова. На этот раз,  однако, знать
о себе дал он сам. И самым необычным образом. Мы с женой сидели на кухне, --
кажется,  пили кофе с ватрушками. И  вдруг услышали  жужжание. Сперва  мы не
обратили на него внимание, но жужжание становилось все назойливей. Окно было
открыто, и мы поняли: в кухню что-то влетело. Жена встала и свернула газету.
На середину стола  село что-то маленькое  и темное, и  я  успел накрыть  это
рукой, когда жена уже собиралась ударить газетой. То, что село,  было похоже
на шершня,  но таковым не оказалось. Это был крошечный летательный  аппарат,
самолетик с крьшьями, похожий на миниатюрный и  изящный макет большой машины
-- но только самолетов такой модели не существовало.
     Жужжание прекратилось, ошеломленная жена опустила занесенную для  удара
руку  с  газетой и села. Осторожно,  чтобы  не повредить,  я  взял крохотный
летательный  аппаратик  в   руку.  Повертел  его,  увидел  красную  стрелку,
указывающую на едва видный рычажок, и на этот рычажок нажал.  Из узкой щелки
выпала тут же крошечная темная пластинка. Я осторожно снял с нее покрытие из
черной  фольги, пригляделся и понял, что передо мной микрофильм. Я кинулся к
себе в комнату, порылся в фотопринадлежностях, вложил пленку между стеклышек
диаскопа  и  стал  через окуляр  ее  рассматривать.  Буквы  на ней оказались
повернутыми набок, но я легко прочитал написанное: Я В ОПАСНОСТИ! СООБЩИТЕ В
ПОЛИЦИЮ! МЕНЯ ДЕРЖАТ ВЗАПЕРТИ ПО АДРЕСУ:...
     Дальше   следовал  адрес,  который   я   теперь   не   помню.   Подпись
отсутствовала, но было совершенно ясно, кто столь необычным  образом ко  мне
обратился. Это мог быть только Берри Уинтерстайн. Игнорировать просьбу Берри
о помощи у меня не было никаких оснований.
     Полиция  реагировала  немедленно --  и ликвидировала гнездо иностранных
шпионов.  Как  в нем оказался  Берри,  осталось неясным. Похитили  его?  Или
заманили соблазнительными предложениями и посулами?
     По сей день я так и не знаю точно, что тогда с Берри произошло. Полиция
тоже долго гадала о  том, какие цели были у этой шпионской группы, и в конце
концов пришла к выводу, что интересовала их лишь персона Берри Уинтерстайна.
Но так как до конца разобраться в этом деле полицейским не удалось, за Берри
отныне было установлено наблюдение.
     Объяснения происшедшему, несколько туманные, я услышал от самого Берри;
дело в том, что через несколько  дней после своего освобождения он пришел ко
мне домой -- первый и последний раз. Но  в рассказе его для  меня оставалось
много неясного, и свою скрытность Берри объяснил: он намекнул, что мне лучше
ничего не знать, он участвует  кое в чем крупном, я, наверно, догадываюсь, о
чем идет речь, наконец-то на него обратили должное  внимание, хотя и не так,
как  он  надеялся.  На недостаток  предложений  он пожаловаться  не может, и
теперь у  него есть возможность самому  решать, на кого ему работать. Он еще
раньше обзавелся  кое-какими  связями, но они не оправдали  его  ожиданий, и
потому он воспользовался находившимися в его  распоряжении средствами, чтобы
попросить помощи. За помощь, оказанную ему, он благодарен,  однако больше не
хочет меня ни  во что  втягивать и просит понять, что  вынужден ограничиться
намеками.
     Как  ни странно, в следующий  раз о Берри  я услышал от женщины. Мне бы
никогда  и  в  голову не  пришло,  что  женщины  могут играть в  жизни Берри
какую-нибудь роль,  и, как оказалось,  я  был прав.  Но это, естественно, не
исключало возможности, что кто-то может ждать  от Берри того,  чего он не  в
состоянии дать.  Короче  говоря,  однажды у  нашей двери появилась  приятная
девушка, очень  молодая и очень застенчивая.  В руке  у  нее  была  записная
книжка Берри, открытая на странице с моим адресом.
     -- Берри исчез, -- с порога сказала она. -- Я знаю, вы его единственный
друг. Помогите мне, пожалуйста!
     -- Чем я могу быть вам полезен? -- спросил я.
     Я  пригласил  ее  войти.  И  она рассказала  то  немногое,  что ей было
известно.   Старая  история,   которая  повторяется   снова  и   снова:  она
познакомилась  с Берри (где-то, когда-то), он ей понравился, она решила, что
ей следует  о нем  заботиться, попыталась навести  в  его квартире  порядок,
стала  для  него готовить  --  а  он,  похоже,  уделял  ей  не слишком много
внимания. Как всегда, в голове  у  него  роилось  множество планов,  он  был
целиком  поглощен работой  и,  как  всегда, совсем  не думал  о  том,  чтобы
улучшить  свое материальное  положение,  о регулярных доходах, о  буржуазной
благоустроенной жизни. А  теперь и вовсе  исчез... Полной неожиданностью это
для нее не было, на что-то в этом  роде он намекал, но уже четыре недели как
его нет, а ему уже давно пора объявиться снова.
     Извлечь  из нее эту информацию, да еще в сколько-нибудь связной  форме,
было нелегко, и не  легче оказалось установить, какие места могли  стать для
Берри убежищем. Наконец ей вспомнилось,  что  как-то  она нашла  в кармане у
Берри проездной билет, где была пробита одна станция  -- какая-то удаленная,
на окраине города, между новым заводским районом  и аэропортом. Хотя я плохо
представлял  себе, как его там найду, я отправился туда и начал поиски. Дома
там,  все с плоскими  крышами, были построены  сравнительно  недавно, однако
район этот  наводил  тоску  еще большую,  чем  предместье, где  мы  с  Берри
выросли,
     --  возможно, потому,  что тут  не видно было  ни  одного  деревца,  ни
единого  кустика.  При  этом жизнь здесь протекала почти  как  в  провинции:
старики сидели на крылечках, повсюду сновали  женщины с сумками, а по улицам
носились, вопя истошно, оравы ребятишек. Я чуть было  не прозевал,  что дети
запускают  в воздух бумажные  самолетики. Достигнув  высшей  точки стартовой
кривой, самолетик некоторое  время летел  по инерции, потом слышался щелчок,
самолет опять набирал высоту, и  в течение нескольких  минут это повторялось
снова и снова.
     Один  самолетик упал  передо мной  на землю, я поднял его и обнаружил в
нем  настолько  же  хитроумный,  насколько  простой двигатель:  в  маленькой
трубочке чуть толще вязальной спицы сгорал порциями реактивный заряд, каждый
раз снова  посылая самолетик  вверх. У меня не оставалось сомнений, что  это
дело рук Берри и он где-то поблизости.
     Отыскать  его оказалось  не так  уж  трудно.  Дети рассказали  мне, что
иногда вечером  в парке  неподалеку  появляется человек и  раздает  им новые
реактивные заряды. Он же научил ребят мастерить такие самолетики.
     В  этом парке я и обнаружил Берри. Увидев меня, он страшно удивился, но
он удивился еще больше, когда я рассказал ему о посетительнице и о том,  как
она  о нем  тревожится. По-моему,  он  о  ее  существовании  совсем забыл. И
похоже, у него не  было ясного представления  о  том, сколько времени он уже
здесь находится. Тогда-то и появилось у меня  впервые подозрение, что Берри,
при всей  своей  изобретательской  незаурядности, возможно, не совсем здоров
психически. Как бы  то ни было, сейчас, оказывается, его пригласили работать
в  одной из лабораторий НАСА. Обстоятельство  это  переполняло его радостью,
однако у меня сложилось  впечатление, что  его  держат там в качестве своего
рода технически  одаренного шута,  чьи занятные  идеи  другие  без  зазрения
совести используют в собственных интересах.
     Вскоре после этого в газетах появились снимки, которые вообще не должны
были  бы увидеть свет:  политические  деятели на тайной  встрече, адмирал  в
рубке военного  корабля новейшей конструкции, закрытое заседание  суда...  У
меня не  было никаких сомнений по поводу того, как были сделаны эти  снимки.
Однако  этого Берри было  мало,  он  шел  вперед.  Теперь он  уже говорил  о
миниатюризации до  размеров порядка атомных. Здесь необходим совершенно иной
подход, ему придется серьезно заняться теорией относительности  и  квантовой
механикой... Да, конечно,  ему предстоит долгий путь, но только этот путь  и
ведет к успеху, и он готов пройти его до конца.
     -- Миниатюризация до  размеров порядка  атомных? -- переспросил я. -- А
разве ты забыл, как собирался полететь сам?
     Но в ответ Берри только посмотрел на меня и улыбнулся.
     Ему уже было около пятидесяти, а когда  я увидал  его снова, прошло еще
лет  двадцать пять.  За  это время  я  не раз  пытался  восстановить  с  ним
знакомство, но мои попытки не вызывали у Берри никакого ответного интереса.
     Я уже не  помню, от кого вдруг  снова  услышал о Берри  Уинтерстайне. О
том, что он живет в доме престарелых. Берри Уинтерстайн и дом престарелых --
такое  у меня не укладывалось в голове. С  другой стороны, однако, все мы за
эти  годы не  стали  моложе, и хотя в памяти у меня, когда я думал  о Берри,
всплывал  скорее  хрупкий  подросток или бледный истощенный молодой человек,
Берри  за  это время,  естественно,  должен был  состариться тоже.  Так что,
поразмыслив, я пришел к выводу, что пребывание его в доме престарелых вполне
логично: близких у  Берри  нет, позаботиться о нем некому, и что  оставалось
делать с ним, если не  сунуть  туда, где  его будут  обслуживать? Мне  опять
захотелось  его увидеть.  Разыскать адрес наверняка было  не слишком трудно:
общественных домов престарелых не так уж много.
     Наконец в  одном списке я  обнаружил его  имя. Я поехал  по  указанному
адресу,  и  Берри  действительно  оказался  там.  Я  нашел  его  в маленькой
комнатушке. Шкаф, два стула, кровать, стол -- и на столе микроскоп.
     -- Ну, Берри, как твои полеты?
     Еще спрашивая, я уже почувствовал неловкость: ведь совершенно ясно, что
он отказался от всех былых надежд соорудить самолет. Но в ответ Берри широко
улыбнулся. Его  манера думать и говорить ничуть  не изменилась за  прошедшие
годы. Когда  я  только вошел в вестибюль, швейцар мне  намекнул, что старина
Уинтерстайн здорово хандрит, и многозначительно покрутил пальцем у виска. Но
причина этого  могла  быть  лишь  в  том, что Берри  и  раньше  трудно  было
понимать, а уж швейцару дома престарелых -- и подавно.
     -- Думаешь, я махнул на  все рукой? -- спросил  меня  Берри. -- Как раз
наоборот,  и  мне, если  хочешь знать,  страшно  повезло.  Да,  конечно,  ты
удивлен, но именно сейчас я наконец достиг того, к чему стремился всю жизнь,
хотя пошел совсем не в том направлении, которое сначала выбрал.
     Я  сидел  на   шатком  стуле  и  оглядывал  жалкую  комнатенку.  Берри,
по-видимому, прочел недоверие у меня на лице, так как продолжал:
     --  Никакая  лаборатория,  никакая  мастерская,  никакие  дорогостоящие
приборы мне  теперь не нужны.  Все, что  мне нужно, у  меня  есть!  --  и он
показал на микроскоп. --  Этот  прибор дает  мне  доступ к  пространственным
масштабам, в  которых я сейчас работаю. И  чем дальше продвигаешься, тем все
становится проще.
     -- Я и в самом  деле не понимаю, -- сказал я. -- Ты что,  конструируешь
самолет для передвижения в микромире?
     -- Эти два понятия, самолет  и микромир, вроде бы совместить трудно, --
ответил Берри. -- И, однако, именно в микромире находится ключ к преодолению
силы тяжести. Именно в нем -- удивительно, как я не понял этого раньше.
     И   Берри   опять  засыпал  меня  заумными  объяснениями  и  терминами.
Гравитация  и  антигравйтация, искривление  пространства,  волны  тяготения,
гравитонный лазер -- в общем, все как в прежние времена.
     То, что после такого долгого перерыва я его снова слушал,  меня странно
взволновало.   Лицо   Берри  было   изборождено  морщинами,   волосы   стали
грязно-белыми,  он  согнулся, --  казалось, у  него  болит спина.  И  однако
говорил он без напряжения, свободно. Но было и отличие, и чем дольше я Берри
слушал, тем оно становилось для меня очевидней. Я спрашивал себя, что именно
переменилось.  И   наконец  понял:   в  словах   Берри  звучит  уверенность,
определенность, которых раньше не было.  Прежде он всегда говорил о том, что
будет сделано. О надеждах, возможностях. Теперь  же он  говорил о настоящем.
Сперва  я  обрадовался  за  него, но  потом  у  меня появились  сомнения. Он
объяснял и объяснял (из того, что он говорил, я не понимал ни  слова), и мне
стало казаться все более и более основательным другое предположение: что он,
возможно,  потерял  всякий  контакт  с  реальностью,  и это  мое  подозрение
подкреплялось  тем, что  сейчас  он  пользовался  уже  терминологией  скорее
философской,  чем  физической   и   технической.  Бросалось  в  глаза  также
несоответствие  цели,  которой он якобы достиг,  и  реального  положения,  в
котором он находится. И медленно, но  неостановимо я приходил к выводу,  что
его творческая фантазия ушла теперь в  сферы  исключительно  фантастические,
что в своем  движении Берри  достиг точки, с которой уже невозможно ни  идти
вперед,  ни вернуться назад. И для меня сразу  же стало  невыносимым слушать
дальше его путаные объяснения, его блуждания в царстве  утраченных надежд, в
области  иррационального,  алогичного.  Я  попробовал  его  прервать,  начал
спрашивать о его жизни, здоровье,  о том, не  могу ли я  что-нибудь для него
сделать...  Сперва  остановить его  не  удавалось.  Потом он умолк, сбитый с
толку, потом  стал отвечать,  но односложно,  и  наконец, прервав  разговор,
встал и показал на крохотную черную дырочку в потолке.
     -- Ты мне  не веришь --  да и почему, собственно  говоря, ты должен мне
верить? Чтобы сделать то, что я теперь сделал, мне  понадобилось десять лет,
а вся моя жизнь была к этому лишь подготовкой.  Ты из тех, кто верит  только
тому, что видит, до чего может дотронуться собственными руками. Ты  думаешь,
что я выживший из  ума старик, который  несет всякую  ахинею. Но у меня есть
доказательство.  Моя  работа  еще  не  достигла  стадии,  когда   можно   ее
опубликовать,  однако  я  --  по  ошибке,  сам  того  не  желая,  --  провел
эксперимент, доказывающий мою правоту.
     По-прежнему стоя посреди комнаты, он опять поднял руку к потолку.
     -- Видишь дырочку? Я запустил крохотный аппарат. Вернее, он, совершенно
независимо от моего  желания,  взлетел  сам. Он  преодолел  тяготение Земли.
Силы,  запрятанные в  ядерных  параметрах, фантастически  велики.  Стоит  их
высвободить, и их уже не остановят никакие преграды. Во всяком случае,  пока
-- со временем люди научатся управлять и ими.  Именно отсюда, из этой жалкой
комнатенки, впервые физическое тело,  поднявшись за  облака, полетело далеко
от Земли, далеко от Солнца, более того, далеко от нашего Млечного Пути. Если
мои расчеты правильны, оно сейчас  уже за  Меркурием.  Какие еще  тебе нужны
доказательства?
     И он, явно обессиленный, сел.
     Я смотрел на маленькую черную дырочку в потолке, и если до этого у меня
еще были  сомнения по  поводу  того, действительно  ли  Берри  невменяем, то
теперь они окончательно исчезли.
     Сейчас важно было щадить его чувства. Я кивнул.
     --  Ну  конечно,  я  понимаю. И тебе  кажется, что, используя эту силу,
человек сможет летать и в космос?
     -- Уже скоро, -- сказал он тихо, но уверенно. -- Теперь уже скоро.
     Я быстро с ним распрощался. Пожал ему  руку  -- в твердой  уверенности,
что  мы никогда больше не увидимся. И оказался прав, хотя и  не совсем в том
смысле,  в каком ожидал. А именно: через  несколько дней  мне  сообщили, что
Берри Уинтерстайн исчез. Вышел, по обыкновению,  вечером погулять в сад и не
вернулся. Покинуть дом он не мог, поскольку ворота были в это время заперты,
но и  в  саду Берри тоже не  былоо -- его искали повсюду. Уж  не похитили ли
его?
     Берри Уинтерстайн был беден, у него не было ни друзей, ни родных. Никто
никогда  не принимал его всерьез, и  исчезновение Берри ничего в этом смысле
не изменило.  Несколько дней его  искали, потом забыли  о нем. Не  забыл его
один  я.  Исчезновение  Берри не выходило у  меня  из  головы, и  однажды  я
отправился  в  дом  престарелых  снова.  Там,  услыхав мою  просьбу,  только
покачали головой, однако  охотно разрешили мне  обойти весь  дом. Я осмотрел
комнату над той, где прежде жил  Берри, и другую над этой, и еще  одну,  над
ней, и наконец  попросил  лестницу  и  взобрался на крышу. И то, что я давно
втайне  подозревал,  подтвердилось:  маленькая  черная  дырочка  в  потолке,
появившаяся, как я думал сперва, чисто случайно, была началом узкого канала,
проходившего  сквозь все  потолки, а  потом сквозь  крышу... Более  того, на
железнодорожном пути неподалеку я нашел вылетевшую из крыши плитку черепицы,
в которой тоже была дырочка.
     На следующий  же день я  написал  в Совет по научным исследованиям.  Не
проработай я три четверти своей жизни государственным служащим, на заявление
мое,  вероятно, едва ли бы обратили внимание... А может, это было лишь данью
уважения к ушедшему на заслуженный отдых человеку. Как бы то ни было, ученые
и инженеры впервые занялись  идеями  Берри Уинтерстайна  всерьез. После него
осталось множество записей --  планы,  формулы, заметки;  в них  было трудно
разобраться, и их было трудно расшифровать, однако  они были ключом  к новым
открытиям  в физике.  Через несколько  недель  на  материале  записей  Берри
Уинтерстайна работал  уже целый  исследовательский  институт,  а  еще  через
десять лет в  небо поднялся первый летательный аппарат, в основе конструкции
которого лежал принцип гравитонного резонанса.
     Такова история Берри Уинтерстайна, обнаружившего гениальные способности
еще  в детстве. Как видите, завидовать ему  не приходится. Путь,  который он
для  себя  избрал,  был  нелегким,  и  потеряй  он  хоть  ненадолго  надежду
достигнуть цели, он никогда  бы  не смог этот  путь пройти. Всю жизнь он был
одержим  идеей  полета, мечтал  преодолеть  силу  земного  тяготения  --  и,
надеюсь,  хоть  несколько мгновений он был счастлив,  что  наконец  ему  это
удалось.




     ---------------------------------------------------------------
     *Пер.  изд.:  Franke G.  W.  Calciumfresser:  Der grune Komet.  Wilhelm
     Goldmann Veriag, Munchen, 1982.
---------------------------------------------------------------

     Высокоорганизованные живые существа
     на Земле питаются органическими
     веществами. Низшие -- бактериеподобные
     -- организмы используют энергию
     от простейших химических реакций. На
     одном космическом корабле затаился
     незваный гость, жаждущий кальция...

     Собственно говоря, я должен  был бы заметить это  раньше. Ибо,  сколько
себя  помню, я всегда был  полон желания  помогать другим. Но я вспомнил  об
этом только на  прошлой неделе. А мои коллеги  до  сегодняшнего дня еще ни о
чем не догадываются...
     Да  и сам  я узнал  об  этом  впервые в  ситуации  необычной.  Тогда мы
возвращались  с планеты Пси-16  и  проделали  уже  примерно добрых две трети
пути. Никто не ждал ничего  плохого.  А что самое плохое может  случиться на
корабле? Конечно,  отказ  системы  кондиционирования  воздуха.  И как  раз с
нами-то это случилось!
     Отремонтировать агрегат не представлялось  никакой  возможности. Потому
что  катализатор из  порошка  кальция исчезал.  Исчезал  на наших глазах,  с
каждым часом его становилось все меньше и меньше, и никто  не  мог  сказать,
куда  он  улетучивался.  А  без  кальция   восстановление  углекислого  газа
невозможно. Запасного агрегата на корабле не  было -- кто мог  предусмотреть
такой абсурдный случай! -- и кислорода на корабле в лучшем случае хватило бы
еще дня на три.
     Вилли не  отрывался от термопеленгатора, но  рассчитывать найти систему
планет,  а тем  более такую, где  был  бы воздух, пригодный для  дыхания, не
приходилось.
     Все на корабле это знали, командир от нас ничего не скрыл, -- для этого
мы  слишком доверяли ему,  а  он нам.  И должен  сказать, что все вели  себя
отменно, каждый, не говоря ни слова, вернулся на свое рабочее место.
     Неожиданно из штурманской  кабины раздался  крик Вилли.  Все,  кто  был
свободен, бросились к нему.
     -- Там впереди что-то есть! -- крикнул он. -- Совсем близко!
     И  в  самом  деле, на экране  между  неподвижными звездами  перемещался
крошечный бледный кружок. Все облегченно вздохнули, но командир не  разделял
нашего оптимизма.
     -- Какой прок нам от этого небольшого небесного тела? -- спросил он. --
На  вид  не больше кубического  километра. Наверняка, какая-нибудь пустынная
каменная глыба.
     Мы быстро сближались, можно было даже различить поверхность тела.
     -- Глядите-ка, -- удивленно сказал Джек, -- где же обычные зубцы?
     Он был прав. Такие скитальцы космоса чаще всего испещрены трещинами, на
этом же трещин не было. С другой стороны, он  не был  похож  на  оплавленную
глыбу металла.
     --  Там  маркировка!  --  крикнул  толстяк  Смоки.  Его  круглый  живот
возбужденно заколыхался.
     Этого нельзя  было не заметить. Три белые стрелы  показывали  на центр.
Вилли направил наш корабль туда. Все напряженно вглядывались.
     -- Это космический корабль! -- вскричал командир. -- Да огромный!
     Теперь и  мы без  труда  разглядели люки  и перила  подъемной площадки.
Причалив  к кораблю,  мы помогли Вилли  надеть  космический  скафандр, и  он
вышел.  Какое-то  время  мы  видели,  как он  возился с  люком.  Наконец люк
открылся, и Вилли скрылся внутри корабля. Ждать пришлось  недолго, уже через
некоторое время он появился снова и в переговорное устройство крикнул только
одно слово: "Воздух!"
     Мы перешли на  незнакомый космический корабль.  Увиденное превзошло все
наши ожидания. И не только то, что воздух в корабле  оказался  пригодным для
дыхания, -- мы столкнулись с роскошью, которая нам  и не снилась.  В корабле
было множество  помещений,  больших  и малых,  и каждое было обставлено, как
голливудская  вилла:  удобные  шезлонги,  цветные  маты,  встроенные  шкафы,
аквариумы... Только рыбки в этих аквариумах были дохлые  и растения странным
образом съежились, пожелтели и завяли. Если не считать  этого, все остальное
было в  полном порядке. Но корабль был  пуст, мы не  нашли ни  одного  члена
команды!
     Я  обратил  внимание  на то,  что  наш  командир  выглядит  не таким уж
радостным, как можно было ожидать.
     -- Ну вот что,  расходиться не будем, -- приказал  он. -- Разместимся в
нескольких отсеках неподалеку от входа. Никому не удаляться без разрешения.
     Мы перетащили  на корабль часть  продовольствия и удобно устроились. На
следующий день командир  приступил к обследованию корабля. Его сопровождали,
поочередно сменяясь, два других члена экипажа.
     Поначалу все шло без особых  приключений.  Мы открывали  для  себя  все
новые  помещения,  которые  ничем не отличались от  ранее  виденных.  И тут,
казалось, все  было в полном порядке, если не считать странного  запустения.
На  первых порах  мы не  придали  значения тому,  что  сосуды превратились в
порошок, и этот  порошок лежал так, что позволял судить об их прежней форме.
Зеркала потускнели,  более того, стекло  превратилось в непрозрачную хрупкую
массу. Почти на всех картинах краски разложились.
     На  второй  день обхода командир  нашел  навигационные  отсеки.  Понять
систему навигации, которой пользовались прежние обитатели корабля, оказалось
не  так  уж  трудно.  Судя  по всему, корабль  принадлежал  человекоподобным
существам, находившимся на более высокой, нежели мы, ступени развития. Конни
установил, что топлива достаточно, а Вилли удалось рассчитать курс корабля.
     Во время первого обхода корабля я вместе со Смоки и командиром  побывал
в  самых отдаленных  закоулках помещений,  находившихся против нашего входа.
Когда  мы  вступили  на  своего  рода  веранду с  рядами высохших  кактусов,
командир  вдруг  остановился и  вытянул руку,  словно  предупреждая:  будьте
внимательны...
     -- Вы тоже почувствовали? -- спросил он.
     -- Странную ноющую боль? -- отозвался Смоки.
     -- Именно, -- сказал капитан.
     Оба вопросительно посмотрели на меня.
     -- Я ничего не почувствовал, -- признался я.
     -- А у меня это прошло по всему телу, -- сказал командир, --  как будто
внутри  меня  появился  гнет,  что-то  сосущее.  Правда,  ощущение  даже  не
противное.
     Однако им все-таки  было  хуже,  чем  оба признались,  так как командир
велел нам возвращаться.
     До  наших   помещений   оставалось   совсем  немного,  когда  произошло
непредвиденное:  Смоки   сломал  ногу.   Чистый  перелом  лодыжки.  Пришлось
соорудить импровизированные носилки.
     Он  и  сам  не  знал, как это  случилось.  Сказал,  что,  скорее всего,
попросту споткнулся. Но он не споткнулся.  Я шел  за ним следом и видел, как
под тяжестью его тела нога просто подломилась.  Конечно, Смоки,  весящий 180
фунтов,  парень  не  из легких, но чтобы кости ломались  просто так  --  тут
что-то не то!
     Этим, однако, дело не  ограничилось. Кое-кто из нас начал жаловаться на
слабость, потерю аппетита и мышечные боли.  Врач только качал головой. Он не
мог объяснить эти симптомы, нервы  у всех были взвинчены,  люди  становились
все раздражительнее, набрасывались друг  на друга,  и только Джек,  которого
ничто не могло вывести из себя, выступал  в  роли миротворца. Когда командир
отчитал повара, потому что ему не понравилась еда,
     --  пожалуй, немного резче, чем  следовало,  --  Джек захотел разрядить
ситуацию.  С  деланной  веселостью  он  крикнул:   "Лучше  плохая  еда,  чем
отсутствие воздуха!",  -- и,  боксируя,  нанес  командиру  шутливый  удар. Я
присутствовал при этом и могу заверить, что это был легкий удар. Но командир
согнулся пополам. Вначале мы подумали, что  это розыгрыш, затем поняли,  что
случилось нечто серьезное. Позвали  врача, и тот установил,  что сломаны три
ребра.
     Командир   более  не  мог  возглавлять  разведывательные  рейды.  Можно
представить себе его настроение, когда он поручил Вилли заняться этим.
     Из второго похода Вилли вернулся с несколькими перфолентами.  Командир,
которому было  запрещено двигаться, занялся их расшифровкой. Это ему удалось
довольно быстро, и вскоре мы узнали, что произошло с этим кораблем.
     -- Я  еще  не  во всем разобрался, но одно ясно, -- сказал командир. --
Ящик,  в  котором мы застряли,  -- это  корабль большого флота, принимавшего
участие в какой-то  акции переселения. В нем находилось около миллиона живых
существ. Во время полета они заболевали,  одно за другим, и  их переправляли
на другие корабли. Что являлось причиной, я пока не совсем понимаю, хотя тут
упоминается  выражение, буквально  которое  можно  перевести как "пожиратель
кальция".
     Мы  все были в  некоторой  растерянности, но тут доктор вскочил, достал
свои инструменты  и бросился  к Спайку,  который  больше других  страдал  от
неизвестной болезни. Он лежал в  отдельном помещении, оборудованном нами под
лазарет. Врач взял у него  кровь  и все, что положено в подобных  случаях, и
скрылся  в  своей скудно  оснащенной лаборатории.  Через  некоторое время он
вернулся с пробиркой и стал трясти ее перед нашими глазами.
     -- Вот вам и объяснение!
     В пробирке метался белый  хлопьевидный осадок. Мы, конечно, не имели ни
малейшего представления о том, что бы это могло значить.
     -- В крови недостаток кальция! -- врач задыхался от волнения.
     -- Уровень кальция упал намного ниже нормы. Теперь я понимаю, почему  у
нас ломаются кости и качаются зубы.
     -- Кальций? -- задумчиво  произнес командир. -- А ведь  наш катализатор
состоял из кальция...
     -- Чепуха, -- сказал врач, -- это, наверное,  случайность. Отныне я сам
займусь нашим  меню и составлю блюда,  богатые кальцием. Затем каждый  будет
получать кальцинированные таблетки!
     -- Но что имелось в виду под  словами "пожиратель  кальция"? -- спросил
я.
     -- Возможно, бактерии, -- предположил  врач.  -- Сейчас возьму мазок  и
сяду за микроскоп.
     Итак, теперь у нас есть указание, которому мы должны следовать, но я не
стану утверждать, что от этого нам стало легче.
     На  следующий  день  один  из  патрулей  вовремя  не  вернулся  в  свое
помещение. Поначалу  нас  это  не  беспокоило,  так  как в  большом  корабле
нетрудно  запоздать. Но когда  Фатти  с  двумя другими  членами  экипажа  не
вернулся и на следующее утро, командир отправил Сирила и меня на поиски".
     Мы примерно  знали, какую часть корабля  они намеревались осмотреть,  и
пошли  туда без  промедления.  Прежде  каждая разведка  была  удовольствием,
словно  это  было  путешествием  по прекрасному  ландшафту.  Но  на сей  раз
чудесные   помещения   казались  нам  жутковатыми.  Царившая  в  них  тишина
действовала  на нервы.  Каждый раз, когда я открывал дверь,  мне приходилось
вначале сделать над собой усилие: чудилось, будто за ней что-то затаилось.
     Когда  мы продвинулись уже довольно далеко, Сирил пожаловался на ноющую
боль  в  конечностях.  Я ничего не  чувствовал, но так как  с каждой минутой
Сирилу все больше становилось не по себе, я хотел было предложить вернуться.
Но тут мы нашли их...
     Прямо перед нами лежал Фатти, он едва мог  двигаться, когда увидел нас.
Чуть поодаль лежали два его товарища. Все  трое были в очень странных позах,
тела их на вид казались дряблыми, словно перемолотыми. Лицо Фатти обрюзгло и
потеряло  форму,  руки  бессильно  шевелились.  Его  глаза  были  наполовину
закрыты, а губы  пытались что-то произнести.  Мы с  трудом разобрали  слова:
"...существо... зверь, который..." Он съежился, будто из него вышел воздух.
     Мы с Сирилом  в  ужасе  посмотрели друг  на друга.  И тут же я  услышал
негромкий  шум.  Я  вынул  пистолет и рывком  отворил дверь...  Передо  мной
открылось продолговатое  помещение, -- видимо, здесь  был раньше зимний сад.
Теперь  же   он  был  заполнен   увядшими  листьями.  Впереди  меня   что-то
шевельнулось  --  нечто такое, что я увидел лишь частично, остальное исчезло
за  поворотом: путаница серебристо-серых паучьих ног или  щупальцев, которые
передвигались, непрерывно извиваясь и ощупывая все вокруг...
     Крик Сирила  заставил меня  оглянуться.  Я увидел,  как он,  побледнев,
прислонился к стене. Казалось, он вот-вот рухнет.
     -- Мне совсем плохо, -- простонал он, -- отнеси меня назад!..
     Он едва мог идти, большую часть пути мне пришлось тащить его на себе.
     Когда  мы  вернулись  к   своим,  нас  ожидало  новое  испытание:  врач
установил, что  большая  часть  продуктов  разложилась,  причем  именно  те,
которые богаты кальцием.
     Группа добровольцев доставила из нижних помещений пострадавших. Те хоть
и не  наткнулись на  странное существо,  но  страшно  ослабли.  Их с  трудом
выводили из сонного состояния.
     Командир созвал совещание, но результат был не очень обнадеживающим. Мы
пришли  к  выводу,  что  существо,  которое мне  удалось  увидеть,  питается
кальцием и обладает способностью вытягивать его  из окружающего. Мы обсудили
несколько  отчаянных  планов  защиты:  одни  предлагали  взорвать  ту  часть
корабля, где находится чудовище, другие хотели расставить сложные ловушки...
     Я   слушал   вполуха.  Видел  бледные   лица  товарищей,   когда   они,
обессиленные,   полулежали  в   удобных  шезлонгах,  видел  перебинтованного
командира,  неподвижно лежащего Спайка.  Какие  только мысли не лезли  мне в
голову! Я чувствовал себя очень хорошо, как всегда, ибо не ощущал той ломоты
в теле, которая  появлялась у других, когда организм лишался кальция. Я  был
единственным, кто видел ужасное существо, -- и со мной ничего не  случилось.
И  мне ничего не оставалось, как прийти  к одному выводу... Но если это так,
то это очень печально для меня.  И в то же время, возможно, именно в этом --
спасение.
     Незаметно для остальных я исчез за покрытой листьями решетчатой стеной,
проскользнул в дверь...
     Мне требовалось убедиться самому. В лаборатории у врача я нашел то, что
искал, -- шприц с длинной, как  вязальная спица, иглой. Я расстегнул рубашку
и сделал себе укол ниже груди, -- медленно, слегка наклонно игла погружалась
в тело. Я  точно  знал, куда должен попасть. Это стоило мне больших  усилий,
сердце  громко стучало, на лбу выступил пот. Мои реакции ничем не отличались
от реакций нормального человека.
     А  затем  я обрел уверенность: пройдя сантиметров пять, игла наткнулась
на что-то твердое, металлическое. Сомнений больше не оставалось.  Моя  жизнь
отошла на второй  план. Я взял пистолет-автомат  из кладовой и  направился в
глубь корабля. Никогда  прежде  запах  сухих  растений не казался  мне таким
неперено-симым, а безжизненность роскошных помещений  столь удручающей. Но в
то  же  время  никогда  еще  я не  был так  уверен  в  том,  что намеревался
совершить.
     Долго  бродил  я по кораблю в поисках пожирателя кальция. Снова и снова
видел  прекрасные  помещения, в  которых  царила смерть -- увядшие растения,
аквариумы с дохлой рыбой, пустые маты, столики для игр,  недвижные качели...
Бассейны,  скульптуры,  светящиеся  шары  --  источники  света  и  украшения
одновременно...
     И тут  в глаза мне бросился беспорядок: отодвинутые  в сторону  стулья,
перевернутые подставки для цветов... А сейчас что за шум?
     Я  замер, прислушался -- какое-то волочение, шарканье. Поднял автомат и
стал пробираться  дальше.  Вот  оно  -- серебристо-серый  громадный  клубок,
извивающиеся щупальца-антенны, сотни  тонких, как  паутина,  конечностей.  В
одном месте  они сдвинулись  в сторону, и  на  меня  нацелилось что-то вроде
параболического зеркала,  но я  ничего не  ощутил.  Никто не мог лишить меня
кальция. Я нажал на спуск автомата, но выстрела не последовало. Снова  нажал
и снова -- ничего!
     Только   теперь   до   меня  дошло:  автомат   работал  с   германиево-
серно-кальциевым катодом и, конечно, был давно нейтрализован.
     Мною овладело бешенство. Я  отбросил  автомат, схватил стул, подбежал к
чудовищу  и  со  всей  силой   бросился  на  него,  молотя  стулом  во  всех
направлениях...
     Я не почувствовал почти  никакого сопротивления, -- можно  сказать, что
прямо-таки  влетел  в  страшное существо. На полу клубилась  пористая масса.
Усики,  щупальца   вибрировали,   я  брал  их  рукой,  и  они   рассыпались,
распадались.  Обнажившееся  туловище  вздувалось,  колыхалось,  катилось. Но
нескольких ударов стулом было достаточно. Все это оказалось детской игрой. И
все же я был почти без сил: сказалось нервное возбуждение.
     Обратный путь занял у  меня несколько часов. Командир был зол, но когда
я рассказал  ему, что с пожирателем кальция покончено, он  утихомирился. Все
бросились вниз,  туда,  где  лежало  все, что осталось от  некогда  грозного
существа.
     Лишь когда  вернулись люди, я осознал всю радость от того, что спас их:
Спайка,  скромного   физика,   готового  каждому  помочь,   толстяка  Смоки,
любознательного Вилли и  всех других -- опытных космонавтов, которые считали
меня  своим, Джека, нашедшего  коконы, полные окиси  кальция,  -- ее хватит,
чтобы заново зарядить катализатор, -- врача,  принесшего в пробирках остатки
существа, и командира, который подошел ко мне и сказал:
     --   Мне   чертовски  неприятно,  особенно  в   такой  момент,  кого-то
наказывать.  Но  ты  должен  понять:  трое  суток  ареста.  Ты  удалился без
разрешения.
     Наказание мне не страшно. Гораздо важнее, чтобы они  ничего не  узнали.
Потому что  я люблю их всех  и хотел бы,  чтобы они платили мне тем же.  А в
этом совсем  не будет уверенности, если они  узнают о позитронных батареях в
моем теле. Если узнают, что я робот.





     ---------------------------------------------------------------
     *Пер.   изд.:   Franke   G.   W.   Kieopatra  III:   Einsteins   Erben.
     Science-fiction-Geschichten, Insel Verlag, Frankfurt/Main,1972.
---------------------------------------------------------------

     -- Не заглянешь ли ненадолго ко мне в лабораторию? -- спросил старик.
     Клеопатра  лежала, вытянувшись на  камине.  С укоризной заморгала:  "Ты
меня разбудил!"
     Старик   устало  опустился  в  плетеное  бамбуковое  кресло-качалку   и
посмотрел на  Клеопатру --  крупную желтоглазую  кошку  с  шелковистой серой
шерсткой.
     -- Мы не работали целую неделю, -- сказал он.
     -- Мне не хочется, -- ответила Клеопатра. -- Ни вот столечко!
     --  Она поднялась, зевнула,  выгнула  спину. --  Выпусти меня,  я пойду
проверю, не завелись ли в сарае мыши.
     -- В холодильнике осталась еще печенка, -- сказал старик.
     -- Идиот! -- фыркнула кошка. -- Разве дело в еде? Я поохотиться хочу!..
     Она прыгнула на подоконник и с  высокомерным  видом  огляделась. Старик
вздохнул, встал и чуть приоткрыл окно. Кошка выскользнула во двор.
     Старик, шаркая ногами, доплелся до своего кресла, сел и закрыл глаза.


     Сегодня  я  наконец  добился своего.  Правда, когда  я  зашел в кабинет
профессора  Шульмана,  тот  сразу  сказал,  что времени у него  всего десять
минут,  но  проговорили мы почти целый час. Когда  же я  попросил разрешения
защищать диссертацию  под его руководством, он поначалу  как будто смутился,
но, видимо, потом эта мысль показалась ему  чем-то любопытной. Он вспомнил о
моей  курсовой работе по  тканевой микроскопии,  которую когда-то  вел...  А
возможно, он  обратил внимание на  мою заинтересованность молекулами памяти.
Тему   диссертации  я  обозначил   так:  "Биохимические  аспекты  павловских
рефлексов". Напоследок профессор Шульман заметил, что не сможет уделить моей
работе слишком много времени -- тем лучше, проявлю самостоятельность!
     В качестве подопытных животных я решил взять  кошек. Правда, кое-кто из
коллег  предупреждал: поведение кошек  слишком сложно  для  основополагающих
опытов.  Однако именно это  обстоятельство  меня  и  привлекало:  чем  умнее
животное, тем скорее оно откликнется на  призыв  человеческого разума.  Меня
подкупало,  что  кошки   --  существа,  как  мы  выражаемся,  с  "визуальной
установкой". По восприятию  мира они  куда  ближе к людям, нежели  животные,
ориентирующиеся  главным образом на слух или  обоняние.  Я предполагаю даже,
что их мышление  и логика действий  в значительной мере обусловлены тем, как
они вопринимают все  многообразие мира -- в одном или нескольких измерениях.
Здесь у "зрящих" существ, несомненно, больше преимущества.


     Вот  уже больше года я  занимаюсь  кошками, но не  могу утверждать, что
очень  результативно.   Правда,  мне   удалось  выявить  взаимосвязь   между
рефлексами  и материалом,  предназначенным для запоминания. Как  я  полагаю,
запоминание условного  рефлекса есть  не что иное, как процесс  обучения,  и
потому оно должно  как-то  проявляться через изменение молекул РНК.  Надо бы
заняться   этой  проблемой.  Работа  моя  несколько  затянется,  зато  сколь
увлекательна сама задача!


     Есть  первый  осязаемый  результат!  Но  решающий перелом произошел  не
столько  благодаря  моим стараниям, сколько  благодаря  случайности и  труду
других:  из медицинского колледжа  Бэйлора  в Хьюстоне мне прислали пептиды,
синтезированные из  мозга крыс.  Пептиды  эти  прошли  проверку  в  качестве
"запоминающего  материала";  рассылались  они  в редчайших случаях,  которые
буквально  можно  пересчитать по пальцам одной  руки,  с  целью версификации
результатов. Я горжусь,  что они достались мне. Впрочем,  благодарить за это
нужно, конечно, профессора Шульмана.
     Как  мне кажется, я напал на  след  многообещающей идеи: вырисовывается
возможность повлиять на разум животных,  сделать их умнее. Ну, а от животных
можно  перейти  к  людям.  Правда,  профессор  Шульман  не  разделяет  моего
оптимизма,  он даже посоветовал мне не витать в облаках. Однако он отнюдь не
против, чтобы я продолжал работу в этом  направлении.  Конечно, исследования
на время отодвинут работу над диссертацией,  но я  надеюсь  получить целевую
стипендию.  Думаю,  это немного  успокоит моих  родителей, которые  начинают
проявлять нетерпение: они хотели бы видеть меня твердо стоящим на ногах.


     Так и  есть!  Койки  гораздо умнее. Чем принято было считать. По-моему,
пренебрежительное  к ним отношение объясняется скорее всего тем, что  с ними
не удавалось установить словесного контакта. А как часто человека, например,
объявляют недалеким только потому, что он молчалив или несловоохотлив.
     Конечно,  установить,   насколько  разумно  животное,  другим  путем  и
затруднительно и времени требует немалого. Свои опыты я начал с "лабиринта",
но  особого  успеха  они  не принесли:  результаты  не удавалось  определить
количественно. Тогда я прибегнул  к комбинациям оптических,  акустических  и
механических сигналов, информационный характер которых однозначен. Но и  тут
меня подстерегают немалые трудности -- и  не потому, что  кошки  не способны
решить задачи, -- они  просто-напросто не  желают этого делать в силу своего
своенравия, а иногда и упрямства. Однако  я  начинаю все лучше разбираться в
их естестве, что вынужден признать даже мои коллега  Тоузер, который никогда
особо не верил в опыты с  кошками. Кстати, свои опыты  он  уже завершил и на
будущей неделе переходит работать на одно из предприятий.


     Джонатан,  мой  любимец,  начинает  дряхлеть.  Придется  готовить новых
животных,  так  что опыты затянутся еще по крайней  мере на  полгода. Но они
будут масштабнее.  Профессор Шульман  обещал дать  мне в помощь лаборанта. К
тому же мне выделяют два помещения в подвале его института. Правда,  я  буду
работать как бы на отшибе, зато никто меня не станет беспокоить.
     Меня все больше занимает мысль: нельзя  ли  сделать  так, чтобы знания,
приобретенные  в  процессе  обучения,  передавались  по  наследству?  Вообще
говоря, это  противоречит  основным  законам биологии,  но  я  чувствую, что
должен найти обходной путь. Коль скоро мы узнаем,  что. называется, "в лицо"
несколько молекул памяти, в принципе возможно повлиять на РНК генов, которые
к ним подходят" как ключ к замку. Я  уже задумывался над тем, как подключить
аминобазу...


     Работа становится все  увлекательнее. Я предложил  профессору  Шульману
расширить   тему   моей   диссертации,   сделав    основным   ее    аспектом
молекулярно-биологические  основы  мышления.  К   сожалению,  он   меня   не
поддержал, предложил сперва закончить начатую тему. А там, мол, видно будет,
может, мне и удастся продолжать опыты в другом направлении.


     Тем  не менее договор на проведение  исследований  со мной заключили --
для начала сроком на пять лет. Разумеется, я мог бы уже сегодня опубликовать
результаты проведенных опытов, но показывать полдела не в моих правилах.
     Самое огорчительное, что мы поссорились с Дженнифер. Она, видите ли, не
желает ждать  столько времени! Так прямо и заявила, что моя работа с кошками
ее раздражает, она, мол,  все равно хотела поставить  точку. Я чуть было  не
отказался от договора, но вовремя опомнился. Может, она еще передумает?
     Однако   даже  это   бледнеет  по   сравнению  с  открывшейся   недавно
перспективой.  Исследователи  из  Кембриджа сообщили, что обнаружили участки
гена,  ответственные  за  нервную систему. Значит, может  исполниться мечта,
которую я прежде считал  неосуществимой, -- научить кошек говорить. По моему
глубокому убеждению, это зависит  не столько от строения  голосовых  связок,
сколько от того, как ими управлять. Фантастика да и только: если я прав,  то
смогу отказаться от  дорогостоящих, сложных  опытов и опрашивать моих кошек,
как учитель учеников на уроке!


     За окном  послышалось  зовущее мяуканье. Старик  встрепенулся,  прогнал
сон. Подошел к окну, открыл  его. В комнату  прыгнула кошка, а когда  старик
хотел  затворить окно,  мимо него в  открытую  щель  черной молнией метнулся
огромный  котище  премерзейшего  вида  -- с  грязной  вздыбленной  шерстью и
прокушенным ухом -- и тут же скрылся  под диваном. На подоконнике и на ковре
остались грязные следы его лап.
     -- Пусть кот убирается, -- сказал старик.
     -- Кот останется, -- ответила Клеопатра и выгнула спину дугой.
     --  Он должен уйти,  -- повторил старик. --  Я не потерплю его  в своей
комнате. Он грязный, от него воняет. Он будет мешать нам работать.
     Старик пошел в кладовку и вернулся с веником в руках.
     Опустившись  на  колени  перед  диваном,  он  принялся  тыкать  веником
туда-сюда. Клеопатра некоторое время молча наблюдала за ним.  А когда из-под
дивана послышалось злобное шипение, подлетела к старику:
     -- Если ты сейчас же  не  прекратишь,  я тебе больше  никогда  не стану
помогать в работе!
     Старик ненадолго задумался, потом пожал плечами, встал, кряхтя, и отнес
веник в кладовку. Вернувшись в лабораторию,  начал растерянно  перелистывать
страницы  с  записями.  Но не для  того,  чтобы  освежить память:  каждый из
проделанных опытов стоял у него перед глазами.
     У   меня   говорящая   кошка!   Звуки,   которые   она   издает,   пока
трудноразличимы,  но, думаю,  со временем разобраться в них можно.  Конечно,
запас  слов  у нее ничтожный, но если она сможет членораздельно отвечать  на
мои вопросы  "да" или  "нет",  это уже будет  замечательно! Что пока труднее
всего?  Заставить кошек  применять  в  жизни полученные  ими знания.  Думаю,
придется  интенсивнее  заняться  изучением кошачьей  психологии. "Психология
кошек!" Кому  прежде  приходило в голову  что-либо  подобное!  Но, по-моему,
стоит только научить кошек говорить, и многие трудности исчезнут сами собой.
А я  все больше убеждаюсь в том, что  у животных  куда  сложнее организована
внутренняя жизнь, чем предполагают люди.
     Сейчас я работаю с восьмым  поколением  кошек. Как хорошо, что  договор
продлили  еще на пять лет. Профессор  Шульман предложил мне место ассистента
на  кафедре,  но я  отказался.  Иначе на  исследования пришлось  бы  тратить
вполовину меньше времени, а при нынешнем положении дел это исключено.


     Итак,  как мне  удалось установить, мышление передается по  наследству!
Меня-то  интересует не  столько сама  передача  знаний, сколько наследование
способности усваивать знания. С этой целью я начал систематически скрещивать
кошек, отбирая самых способных  из них. К  сожалению, тут же возникли  новые
проблемы: зачастую трудно было установить, от кого из родителей унаследованы
те или  иные качества;  иногда получались комбинации прямо-таки неожиданные.
Куда  более надежным оказался партеногенез: с  тех пор как любую клетку тела
можно  использовать  как  зародышевую,  это  больше не проблема.  Результаты
поистине  фантастические: сменяется несколько поколений, а выглядит все так,
будто имеешь дело с одним и тем же существом.
     Независимость  кошек   весьма   усложняла  мою  задачу.   Причем,   как
обнаружилось,  чем  они разумнее,  тем  своенравнее.  Постепенно, однако,  я
научился лучше  разбираться в них.  По-моему, они поступают разумнее  людей:
делают  лишь то, что  хотят, а удовлетворяются быстрее нас. Они  удивительно
легко и просто  расслабляются,  часы покоя для них -- наивысшее наслаждение.
Человек многому мог бы у них научиться.
     Порой они достигают  удивительных результатов.  С  одной  из  кошек, по
имени  Клеопатра, я дошел  до  решения  сложных логических задач. Причем она
меня даже перещеголяла:  в уме справлялась с задачами, которые я решал, лишь
пользуясь логическими символами.


     Вчера  ко  мне в  лабораторию явилась комиссия из сектора исследований.
Коллеги выслушали мои объяснения с большим интересом: на профессора Шульмана
они тоже произвели сильное впечатление. Он, правда, уже несколько лет как на
пенсии, но все еще считается моим руководителем. Во всяком случае, некоторые
из моих разработок последних тридцати лет он объясняет лучше, чем я.
     Визит комиссии, конечно,  был неслучайным, однако из него я вынес лишь,
что речь идет о продолжении моих исследований. Признаться, я очень надеялся,
что они выделят деньги для приобретения необходимой аппаратуры. Нужная сумма
не из пустяковых, но если принять во внимание возможные результаты...
     И еще  в  глубине  души я надеялся,  что  мою  стипендию  хоть  немного
повысят. Трачу я по-прежнему крайне мало, ибо  приучен к скромности,  но мне
было очень горько  покидать несколько недель назад квартиру, в которой после
смерти родителей я жил совсем  один. Пришлось переехать в деревянный домик в
пригороде, который удалось снять за сравнительно сходную цену.
     В деньгах на аппаратуру отказали. Меня  это  ошеломило:  разве не ясно,
что над опытами придется работать гораздо дольше?! А о повышении стипендии и
разговора не было!  Трудно  представить,  что  нашлись  люди, не  понимающие
важности моих исследований. Но, быть может, все  дело в комиссии, -- как мне
рассказали, в ее состав входили юристы и философы.
     И все  же  так  просто  я  не  сдамся.  Конечно,  нечего  и  мечтать  о
продолжении опытов с двумя-тремя десятками подопытных кошек, как в последние
годы, но пять-десять лучших я оставлю. Самых способных, перспективных.
     В  последнее   время  я  несколько  пересмотрел  конечную   цель  своих
исследований. Теперь меня больше всего занимает философия кошек. Я подхожу к
проблеме по-иному: не кошка будет учиться у человека, а человек -- у  кошки.
И тогда он осознает, что нужно жить  в гармонии с окружающим  миром, которая
зиждется на мудром самоограничении, покое, тишине и размышлениях... Когда мы
поймем, как подняться на такой уровень существования, мы совершим  открытие,
превосходящее все прежние достижения естественных наук.


     Сегодня я передал  ключи  от лаборатории управляющему. Сюда переберется
группа молодых биологов, которой предстоит заняться  выращиванием  тканей in
vitro.  Надо  полагать, они  собираются  открыть  новый способ  производства
продуктов питания -- свиные отбивные из пробирок!
     На  начальство я обиды не  держу. Должен сказать, вело  оно себя вполне
пристойно, хотя  из тех  времен, когда я только приступил  к  исследованиям,
никого  не  осталось.  Расставаясь,  они  просили  меня  почаще  заходить  в
институт, помогать им своим опытом...
     Вообще-то  здесь, за городом,  в домике у опушки леса мне хорошо. Никто
меня не подстегивает, не подгоняет --  не то, что в научных  учреждениях.  Я
получаю  небольшую  пенсию и ни перед кем  не  отчитываюсь, для каких  целей
покупаю животных и препараты.
     Но опытов я  не прекратил.  Увы, взять с собой удалось  лишь нескольких
кошек. А если  говорить начистоту,  то  работаю я  всего с  одной. Зовут  ее
Клеопатра III. Она -- прямой потомок первой Клеопатры, у которой когда-то  я
обнаружил такие недюжинные способности.
     Клеопатра  III  превосходит   всех  виденных  мной  доселе  кошек.  Это
великолепный экземпляр, и думаю, что с ней я своей цели добьюсь. Более того,
я убежден, что добьюсь этого в самое ближайшее время. Единственное, что меня
заботит,  -- это вопрос о продолжении ее  рода. Здесь у меня никаких условий
для  проведения  партеногенеза нет.  Но  сейчас  это  не  самое главное,  --
Клеопатра животное молодое и сильное, ей еще жить да жить.


     Клеопатра пропадала  целых четыре дня. Старик тревожился. Он то  и дело
подходил  к двери, прислушивался, выходил  из дома, звал... Но кошки и  след
простыл.
     На пятый день она вдруг появилась. Исхудавшая, вся в пыли,  она держала
в  зубах  маленький серенький комочек. Быстро  оглядевшись,  положила его  в
выемку  между двумя  подушками на диване. Облизала, заискивающе взглянула на
старика и снова исчезла.
     Но  почти  тут  же вернулась,  принесла  второго  котенка,  а  потом  и
третьего, четвертого. Усевшись  перед своим приплодом, она  углубила  выемку
между подушками,  устроила  гнездышко. Подняв голову, с гордостью посмотрела
на старика.
     -- Что же будет с нашей работой? -- спросил старик.
     -- Ничего, -- ответила Клеопатра. -- У меня свои заботы.
     -- Похоже, ты забыла, что, не будь меня, не было бы и тебя!
     Кошка начала царапать подушку, вырывая из нее полоски ткани.
     -- Опять ты за свое. Как мне это надоело...
     -- Вот оно что, -- сказал старик и умолк.
     Кошка больше не обращала на него внимания. Тогда он отправился на кухню
и  взял кастрюлю с  молоком. Принес и  поставил на пол перед  диваном. Кошка
спрыгнула и  начала  жадно лакать. Потом облизнула нос и вскочила обратно, к
котятам. Они напоминали большеголовых мышей и попискивали.
     -- А мне что прикажешь делать? -- спросил старик. -- Если я не продолжу
опыты, вся работа насмарку.
     -- Можешь заботиться  о нас. Это единственное,  в  чем  есть смысл,  --
ответила кошка и снова повернулась к своим малышам.  Она выглядела довольной
и тихонько мурлыкала.
     Старик  долго наблюдал за ней, за котятами, потом  пошел в лабораторию,
взял папки  с записями и дневниками. Поднял  крышку мусоросжигателя и бросил
их вниз, одну за другой.




---------------------------------------------------------------
     *Пер.   изд.:   Franke  G.  W.   Einsteins   Erben:  Einsteins   Erben.
Science-fiction-Geschichten,    Insel    Vedag,    Frankfurt/Main,     1972.
---------------------------------------------------------------

     В комнате  тихо. Окна застеклены  звуконепроницаемым стеклом.  Лишь  за
дверью  время от времени  слышится шорох: то по синтетическому покрытию пола
прошелестят резиновые  колесики, то послышится потрескивание  накрахмаленных
халатов,  то чей-то шепот.  От всего вокруг несет запахом  дезинфекции -- от
ковров, от книг и комнатных растений, даже  от волос врача. Струя воздуха из
кондиционера разгоняет его по всей комнате.
     -- Вот она! -- пробормотала медсестра, вынимая перфокарту из картотеки.
-- Форсайт, Джеймс, 26 лет. Отделение Р2.
     --  Отделение  Р2?  --  переспросил  бледный  брюнет,   который   сидел
скособочившись в глубоком овальном кресле с оранжевой обивкой.
     Врач потянулся за перфокартой:
     --  Р2 --  отделение  для душевнобольных преступников. Если  вы  хотите
что-то узнать у  него, то  не мешкайте, инспектор. Сегодня после  обеда  его
переориентируют.
     -- Можно на него взглянуть?
     -- Пойдемте!
     Хотя врач  шел  быстро,  движения его  были  размеренными,  степенными:
человек,  которому подчиняются шестьсот  операционных  автоматов,  должен  и
вести себя подобающе. Инспектор следовал за ним.
     Перед ними открылись и  сразу же бесшумно  закрылись блестящие стальные
двери,  приводимые   в  движение  невидимыми  глазу   сервомеханизмами.  Они
реагировали  на "магнитный узор"  жетона  врача,  который  ощупали  тысячами
ультракоротких токовых импульсов.
     Им  пришлось  пройти  по  длинным безлюдным коридорам,  потом на  лифте
спуститься в цокольный этаж.
     Перед одной из дверей врач остановился:
     -- Вот он!
     На уровне глаз находилось потайное окошко. Инспектор заглянул в камеру,
где,  кроме  откидной  кровати  и  санузла, ничего не было. Серые с  отливом
стены.   На   матрасе  из   пенопласта   сидел  молодой  человек   ничем  не
примечательной  внешности. Лоб высокий, в морщинах,  тонкогубый  рот глубоко
вырезан, что  придавало  молодому человеку  презрительный или  меланхоличный
вид.
     -- Вы его держите под сомналином? -- поинтересовался инспектор.
     -- Он не опасен.
     -- А в чем проявляется его болезнь?
     --  Мы уже проделали  кое-какие опыты, -- ответил врач. -- Погодите, я,
пожалуй, вам продемонстрирую...
     Он  огляделся,  потом подошел к одному  из встроенных  стенных  шкафов.
Достал  пылесос -- продолговатый  аппарат в светло- коричневом синтетическом
футляре. Футляр, разумеется, был запломбирован.
     Врач открыл дверь и ногой пододвинул аппарат в камеру, после чего молча
вновь  закрыл  дверь, рукой подозвал инспектора  и указал на окошко. Немного
погодя спросил:
     -- Что вы видите?
     -- Ничего, -- прошептал инспектор.
     Врач прислонился к стене.
     -- Ну, тогда подождите немного.
     Инспектор поднял руку, призывая к вниманию.
     --  Он  двигается.  Встал... наклонился... Поднял  аппарат, поставил на
кровать.
     -- Хорошо! -- сказал  врач  с оттенком торжества в голосе. -- Сейчас вы
сами убедитесь.
     --  Повертел аппарат... склонился  над  ним... Теперь я ничего  не могу
разобрать!
     -- Позвольте мне... Ага, я так и думал! Можете удостовериться!
     Инспектор опять подошел к окошку.
     --  Он...  что?..  Бог мой, он сорвал пломбу! -- Он оглянулся. -- И  вы
допускаете это, доктор?
     Врач пожал плечами.
     --  Это помещение, любезнейший, в некотором  смысле --  ничейная земля.
Здесь законы этики не действуют. Но сейчас будьте повнимательнее!
     Инспектор снова заглянул в камеру. Прислонившись к двери, он пригнулся,
словно на плечи ему давила тяжелая ноша. Он не произносил ни слова
     -- Ну что? -- спросил врач.
     Инспектор  энергичным  движением прикрыл смотровое  окошко.  Побледнев,
проговорил дрогнувшим голосом:
     --  Непостижимо! Это  извращение... Безумие!  Он  отвинтил  гайки, снял
крышку. Что-то  достал  из  аппарата -- кажется, провод, какой-то стеклянный
патрон и еще что-то  блестящее, по  виду металлическое... Омерзительно! Я не
могу этого вынести.
     -- Ну  да, --  сказал врач.  -- Тяжелый случай.  Потому-то он у нас под
наблюдением.
     --  Но  переориентировать его  вы  не станете, -- сквозь зубы  процедил
инспектор.
     Врач  быстро  оглянулся.  Зрачки  его и без того широко  раскрытых глаз
заметно увеличились.
     -- Не  понимаю вас. Этот человек  -- вырожденец. Больной, если  угодно,
извращенный  преступник.  Он  нарушает  правила  приличия  и   порядочности.
Послушайте, инспектор...
     Но тот уже достал из нагрудного кармана официальный документ. Сложенный
синтетический  листок  сам  собой  раскрылся,  и  врач  увидел  напечатанные
строчки, скрепленные печатью с тиснением. Он быстро пробежал глазами текст.
     -- Странно, -- сказал он. -- Полиция берет под свою защиту преступника,
вместо того чтобы предать его суду. Можно ли узнать причину?
     -- Почему нет? Но никому ни слова. -- Инспектор подошел поближе к врачу
и прошептал:  --  Происходит нечто  необъяснимое,  да,  это происходит, идет
процесс... как бы выразиться поточнее?
     -- Что происходит? -- нетерпеливо перебил врач.
     Инспектор неопределенно повел рукой.
     --  Многое.  Ив  разных  местах.  На  первый  взгляд  --  мелочи.  А  в
совокупности это для нас угроза: средняя  скорость  поездов метрополитена за
последние полтора  месяца повысилась на  двадцать километров в час. Новейшие
видеокомбайны месяцами  никто  не выключает,  и это  никак  не отражается на
качестве  изображения  и  прочих показателях. Материалы, из которых  сделаны
конвейеры, практически не знают износа. Стеклянные стены сборных жилых домов
более не бьются и не  теряют прозрачности.  И  так, далее,  и так далее.  Вы
понимаете, что это значит?
     -- Разве это не благотворные улучшения? Что вы против них имеете?
     -- Благотворные? Только на первый взгляд.  Вы  забываете, что тем самым
нарушается  технологическое равновесие. Но  даже  не  это нас встревожило. А
вот... кто за этим стоит? Должен же кто-то за этим стоять!
     Врач побледнел.
     -- Не хотите же вы сказать,  что вновь появились  бунтари... что они...
Нет,   невозможно:  всех   ученых,  всех   научных   работников   мы   давно
переориентировали...
     --  Напоминаю:  никому  ни  слова!  --  Худощавая  фигура  полицейского
инспектора слегка напряглась. -- Я хочу побеседовать с ним!
     Услышав  звук откатывающейся  двери, Джеймс Форсайт  попытался спрятать
под  матрасом детали разобранного пылесоса,  но не успел. Он поднялся и стал
так,  чтобы их не сразу заметили. От  волнения  и  страха Джеймс дрожал всем
телом.
     Врач  хотел  было  что-то сказать, но  инспектор опередил  его. Оба они
избегали смотреть в ту  сторону, где  за  спиной Джеймса лежали  детали. Вид
выпотрошенного аппарата с зажимами,  винтами и  свободно  свисающими концами
проводов внушал им отвращение.
     --  Даже повреждение пломбы --  пусть и по неосторожности -- наказуемо!
Вам ведь это известно! -- сказал инспектор.
     Джеймс покорно кивнул.
     --  Вас  арестовали за  то,  что вы  разобрали  стиральную  машину,  --
продолжал полицейский.
     -- Она сломалась, -- сказал Джеймс.
     -- Почему вы не обзавелись новой?
     Джеймс пожал плечами: он знал, что его никто не поймет.
     -- Почему же? Отвечайте!
     --  Я хотел понять, что  с этой  штуковиной стряслось. Что-то  треснуло
внутри -- и тишина. Я хотел ее починить.
     -- Починить!  -- повторил врач, покачав  головой.  -- В  вашем  подвале
нашли ящик  с деревянными катушками, гвоздями, кусками  жести  и прочим.  На
одном из ваших столовых ножей обнаружены царапины, будто вы  обрабатывали им
какой-то твердый предмет.
     Джеймс смотрел себе под ноги. Уголки рта запали еще глубже.
     -- Я собирался смастерить дверной звонок, -- наконец ответил он.
     -- Дверной звонок? Но ведь  у  вас в квартире есть телефон  и видеофон!
Зачем вам понадобился звонок?
     -- Он  служил  бы чем-то  вроде  будильника,  подавая  сигналы  точного
времени.
     Инспектор с удивлением посмотрел на него:
     -- Какой в этом смысл? Вас в любой момент может разбудить автоматика!
     -- Будильник мне  не  нужен,  -- не  сразу  ответил  Джеймс.  -- Просто
захотелось смастерить его самому.
     -- Захотелось? И поэтому вы пошли на преступление? -- Инспектор покачал
головой. -- Но продолжайте!  А этот пылесос? Зачем вы  его разобрали? В этом
ведь не было ни малейшей необходимости.
     --  Нет,  --   сказал  Джеймс,   а  потом  крикнул:   --  Нет,  никакой
необходимости  не было! Но  я уже  полтора месяца сижу в  этой камере -- без
радио,  без видеофона, без журналов! Мне скучно,  если вы понимаете, что это
такое!  А заглядывать  в  нутро  разных  приборов мне  просто  занятно. Меня
интересует,  для  чего   они  предназначены:  всякие  там  рычаги,  винтики,
шестеренки! Что вы от меня хотите: меня скоро переориентируют...
     Он упал на кровать и повернулся лицом к стене.
     -- Не исключено, что обойдемся без переориентации, -- сказал инспектор,
глядя на него сверху. -- Все будет зависеть только от вас, Форсайт.


     Целую неделю Джеймс Форсайт беспокойно блуждал  по городу, спускался на
эскалаторах  в торговые этажи,  поднимался  на подвесных  лифтах  высоко над
проемами  улиц.  Он еще  не пришел  в себя после долгого заключения. Колонны
машин  на  этажах, предназначенных  для автотранспорта,  и встречные людские
потоки на пешеходных мостах приводили его в замешательство.

     Воздушными  такси  он  не  пользовался:  после  долгого   пребывания  в
замкнутом пространстве опасался головокружения.

     И все-таки вновь обретенная свобода казалась ему нежданным подарком. Он
старался забыть, что получил  ее временно, что это лишь отсрочка, если он не
выполнит своего задания. Он надеялся выполнить его.

     Джеймс Форсайт никогда  не отличался  особой верой в  собственные силы.
Сложения он был хрупкого, часто страдал головными болями и уже несколько раз
подвергался терапевтическому лечению в "эйфориуме". Но еще большие страдания
причиняла ему необъяснимая склонность, заставлявшая  его постоянно думать  о
машинах  и о  том, как они действуют.  Он  сам  сознавал  необычность  этого
влечения. Много раз пытался  подавить его в себе, побороть это  стремление к
запретному, которое даже не  дарило ему радости, а только мучило, потому что
никогда не  приводило  к желанной  цели: стоило ему разобраться в назначении
какого-нибудь колесика  или винтика, как тотчас же возникали вопросы о более
сложных взаимосвязях, и его неудача
     -- он был  уверен,  что никогда  не достигнет  конечной цели, не найдет
исчерпывающего объяснения, -- навевала на него тоску и приводила в отчаяние.
Причем все это происходило помимо  его  воли: он не был ни бунтарем, ни  тем
более героем  и всецело находился  во власти одного-единственного желания --
излечиться   от  своей   мучительной   болезни   и  сделаться   заурядным  и
законопослушным гражданином.
     Сейчас  он стоял перед дверью  Евы Руссмоллер, внучки последнего, после
Эйнштейна, великого физика, того самого человека, который около восьмидесяти
лет назад поклялся больше никогда не заниматься  наукой. Сдержал ли  он свою
клятву? Джеймсу было знакомо  наваждение,  которое охватывало каждого,  кого
увлекли физические опыты, и он  сомневался, чтобы человек, однажды вкусивший
этой отравы,  когда-либо отказался  от  нее.  Поможет ли  ему Ева Руссмоллер
установить   связь  с  тайной  организацией,  с  людьми,  которые  подпольно
продолжают заниматься наукой и по сей день работают над решением технических
задач? Он почти не рассчитывал на успех, но после того, как  все  предыдущие
попытки завершились неудачей, оставалось  лишь  попытаться здесь. Адрес  ему
дали в полиции.
     Женщина,  которая  открыла ему  дверь,  и  была,  надо  полагать,  Евой
Руссмоллер. Стройная,  пожалуй  даже худая,  бледная, с большими испуганными
глазами.
     -- Что вам угодно?
     -- Не уделите ли вы мне пять минут?
     -- Кто вы? -- спросила она неуверенно.
     Она стояла  на террасе сорокового  этажа.  Из цветочных горшков глубоко
вниз  свисали  усики  горошка  и декоративной тыквы.  Вокруг  на достаточном
отдалении,  чтобы создать ощущение свободного пространства, высились  другие
строения --  грибообразные  и  воронковидные жилые небоскребы, ступенчатые и
веерообразные,  несущие  рельсы  подвесных  дорог  и  автопоездов  надземной
дороги.
     -- Не зайти ли нам в квартиру? -- предложил Джеймс.
     -- Не знаю... Лучше не стоит... Что вам угодно?
     -- Речь пойдет о вашем дедушке.
     Открытое лицо жещины застыло, она словно надела маску.
     -- Вы из полиции?
     Джеймс не ответил.
     -- Проходите, -- сказала Ева Руссмоллер.
     Она  провела его на  другую террасу.  Они сели  в  кресла  между  двумя
прозрачными кадками, из которых поднимались узколистые растения без корней.
     -- Я дедушку не знала. Пятнадцать лет назад он исчез, и с тех пор  даже
моя мать ничего о нем не слышала. Я тогда была совсем маленькой. Но  это уже
десятки раз заносилось в протоколы.
     -- Я не из полиции, -- сказал Джеймс.
     -- Не из полиции? -- Она недоверчиво выпрямилась в кресле. -- Тогда что
вам от меня надо?
     -- Не мог ваш дедушка исчезнуть бесследно! Он был знаменитым человеком,
ученым  с  мировым  именем.  До  запрета был ректором Института исследований
мезонов имени Юкавы. О его отлучении писали все газеты.
     -- Почему вы не оставите нас в покое? -- прошептала Ева. -- Неужели это
никогда не кончится? Конечно, дед был  виноват. Он изобрел батарею с нулевым
значением,  мезонный  усилитель, гравитационную линзу. Он  обнаружил явление
конвекции  в сиалической  оболочке  Земли и предлагал  построить специальные
шахты,  чтобы   получать  оттуда  энергию.  Все  это  могло   иметь  ужасные
последствия.  Но его  расчеты были уничтожены. И ничего  из  них  не  вышло:
почему же нашу семью до сих пор преследуют?
     Джеймсу было  жаль  женщину, которая казалась сейчас такой беззащитной.
При других обстоятельствах он с удовольствием познакомился бы с ней поближе.
Но теперь он прежде всего должен думать о собственном спасении.
     -- Успокойтесь, никто вам зла не желает! И я не полицейский!
     -- Это просто новая уловка, только и всего.
     Джеймс ненадолго задумался.
     -- Я вам докажу.
     Он  достал из  кармана зажигалку  --  старомодную игрушку  с  защелкой.
Открыл крышечку там, где вставлялись  газовые капсулы,  и показал ей пломбу.
Еще несколько движений -- и на столе лежали трубочки, металлические детальки
и маленькое зубчатое колесико.
     В  первый  момент  Ева с  отвращением  отвернулась,  а потом  испуганно
вздрогнула, потому что  поняла: перед ней человек  извращенный, способный на
все.
     -- Умоляю, не делайте этого!
     Джеймса глубина ее чувства удивила.  Он убедился, что внучка профессора
Руссмоллера действительно не имеет ничего общего с людьми науки и техники.
     -- Не тревожьтесь, я вам зла не причиню, -- и когда она начала плакать,
добавил: -- Я ухожу.
     Сам открыл  дверь,  спустился  на  полэтажа  к лифту  и хотел было  уже
сказать в  переговорное устройство,  чтобы кабину спустили  на первый  этаж,
когда на  его плечо  легла чья-то рука.  Он быстро оглянулся  и увидел перед
собой  круглолицего  молодого человека  с  прической-ежиком; сильно развитые
скулы придавали его лицу слегка застывшее выражение.
     -- Не  вниз! Поднимемся-ка наверх! Секундочку,  -- он нажал на  одну из
кнопок, и лифт начал подниматься.
     Но уже через пять этажей незнакомец остановил лифт и потянул Джеймса за
собой в коридор. Не выпуская его руки, вышел на одну из террас, где, судя по
всему, никто не жил. В углу стоял двухместный гляйтер. Молодой человек велел
Джеймсу  сесть и  пристегнуться  ремнями. Потом подбежал  к перилам террасы,
огляделся по сторонам и приглушенно крикнул Джеймсу:
     -- Порядок!
     Он  сел за руль,  гляйтер  плавно  взмыл  ввысь. Сначала они  двигались
довольно медленно, затем  полет  убыстрился, но максимальной скорости они не
превышали.
     Незнакомец внимательно огляделся по сторонам и толкнул Джеймса локтем:
     -- А вот и они -- гляди, как наяривают!
     -- Кто "они"? -- спросил Джеймс.
     -- Ну, полиция! А  то кто же? Наивный же ты человек! Внизу,  на обочине
скоростной  автострады,  Джеймс  увидел  голубой  "гляйтер-комби".  Из  него
выскочили несколько человек.
     --  А вот и  их воздушная эскадра! -- Незнакомец  рассмеялся. -- Ладно,
сматываемся!
     Сопла  двигателей  взревели, и  гляйтер  понесся дальше  на  предельной
скорости, разрешенной в городе.
     -- Что все это значит? -- прокричал Джеймс на ухо незнакомцу.
     --  Здесь мы сможем поговорить! -- прокричал тот в  ответ. -- Здесь нас
никто не подслушивает.  Значит, так! Я Хорри Блейнер из группы "эгг-хедов"*,
-- и, заметив недоумение  на лице  Джеймса, добавил: -- Приятель, да ты  сам
один  из нас! Я ведь  наблюдал за тобой в  бинокль. Видел, как  ты  разобрал
зажигалку!

     *"Эгг-хед"  (англ.) --  буквально: "яйцеголовые",  ироническое прозвище
людей интеллектуального труда. -- Здесь и далее прим. перев.

     Джеймс вздрогнул. Какое бы значение ни придавать его словам, он в руках
у этого человека.
     Хорри рассмеялся:
     --  Да ты не  бойся!  Мы тоже  считаем  их законы идиотскими. Запрещено
срывать пломбы. Запрещено разбивать машины. Обыватели, мещане! Ничего, мы им
еще покажем!
     Хорри направил  гляйтер на юг, к  спортивному  центру. Это был огромный
комплекс, состоявший из гимнастических залов, искусственных ледяных дорожек,
игровых площадок, плавательных бассейнов  и боксерских рингов. Повсюду самая
современная аппаратура  для  фиксации времени,  длины, высоты, взятого веса,
всюду снаряды для тренировок спортсменов-профессионалов: лодки для  гребли в
сухом  бассейне,  велоэргометрь  массажеры,  эспандеры --  словом,  комплекс
оборудован по  последнему слову  спортивной техники. Значительная  его часть
находилась  под  огромной   крышей  из  мягкого  прозрачного  искусственного
материала.  В  центре  размещались  овальный  стадион  и символ  спортивного
комплекса  -- вышка  для  парашютистов.  С интервалом  в несколько секунд  в
сумеречное  небо катапультировались парашютисты, а потом,  паря как  пушинки
под куполами, они опускались на пористое покрытие специальной площадки.
     -- Тебе повезло, -- сказал Хорри. -- Сегодня у нас праздник.
     -- Уменьшив скорость, он снизился и пошел на посадку. -- Вылезай!
     Он  выпрыгнул  на  самораскатывающийся  коврик,  который  понес  их  по
извилистым коридорам, освещенным мягким, приглушенным светом.
     Время   от  времени,  когда   приходилось   делать  "пересадки",   езда
замедлялась: надо  было ухватиться за пластинчатую серьгу,  закрепленную  на
огромном шарнире,  и не  выпускать ее,  пока не  попадешь на нужную  несущую
дорожку. Для Джеймса, никогда не увлекавшегося спортом, все  это было внове,
как  и  сам  способ  передвижения, который требовал  изрядной ловкости.  Ему
пришлось   нелегко,  тем  более   что   постоянно  приходилось  остерегаться
мальчишек, которые использовали бегущие дорожки для новой разновидности игры
в пятнашки, рискованно перепрыгивали  с одного  самораскатывающегося коврика
на другой и несколько раз беззастенчиво отталкивали его в сторону.
     -- Вы спортсмен? -- неуверенно спросил Джеймс своего спутника,  который
с явным  удовольствием  всячески мешал ребятам, затеявшим буйную погоню друг
за другом.
     --  Глупости!  -- ответил Хорри и схватил Джеймса за руку: того чуть не
вынесло  с  дорожки на повороте. -- Это  только маскировка. Для наших  целей
комплекс устроен  идеально. Кто  здесь  во  всем досконально не  разобрался,
сразу запутается.  Залы находятся один за другим, они как бы вдвинуты один в
другой, будто спичечные коробки. Место  экономили, вот в чем дело. Мы всякий
раз встречаемся в разных залах. И до сих пор нас ни разу не поймали.
     -- "Яйцеголовые", -- задумчиво произнес Джеймс. --  Так раньше называли
научных работников. Что у вас общего с наукой?
     Хорри только ухмыльнулся и потянул Джеймса за собой с  дорожки на желоб
для спуска. Вниз летели так, что в ушах свистело.
     -- Мы современные  люди,  - по пути говорил Хорри. -- Заниматься наукой
-- дело  шикарное. Обыватели всего на свете  боятся:  нового оружия,  ракет,
танков. Потому-то  у  нас  тоска зеленая.  Ничего такого  не происходит. Эти
старые  физики с их напалмовыми бомбами и атомными снарядами были парни  что
надо.  Они  были правы:  чтобы  этот мир зашевелился,  его надо  причесывать
против шерсти.
     Спустившись еще на несколько ступенек, они оказались  в небольшом зале,
где,  судя  по  всему,  проводились  медицинские  обследования  спортсменов.
Повсюду  расставлены передвижные кардиографы,  энцефалографы,  осциллографы,
пульты  для тестирования  штангистов, пловцов  и  спринтеров,  рентгеновские
установки для контроля координации движений  спортсмена во время тренировки.
На  скамейках  у  стен,  на матрасах и  даже на пультах управления приборами
сидели в самых разных позах юноши и молодые мужчины в возрасте от пятнадцати
до  тридцати  лет,  все  коротко  остриженные,  большинство  в  сандалиях  и
комбинезонах из белой жатой кожи.
     Хорри  остановился в дверях. К  ним подошли, похлопали  Хорри по плечу,
восклицая:  "Э-эй!"  или  "Крэзи!"  Кто-то протянул  Джеймсу бутылку;  он  с
отвращением  глотнул какого-то грязно-белесого  пойла,  от которого отдавало
химией, а по вкусу оно напоминало клейстер.
     -- Отличные ребята, -- сказал Хорри. -- Нелегко было собрать их вместе.
По крайней мере с десяток мы прихватили у малышки  Руссмоллер.  Приятная она
козявка, но тупая: если у нее кто спросит о деде, тут же сообщает в полицию.
Еще чуть-чуть, и ты тоже был бы у нее на совести.
     В горле у Джеймса запершило: от нескольких комков бумаги тянулся желтый
дымок. Хорри глубоко вдыхал дымок,  который оказывал странное воздействие --
он оглушал и возбуждал одновременно.
     --  Они пропитаны, -- объяснил Хорри.  -- А чем,  не знаю.  Вдохнешь --
другим человеком делаешься.
     Джеймс  видел,  как несколько  молодых  людей склонились  над  язычками
пламени  и,  опустив головы,  глубоко  вдыхали дым. Кто-то  затянул  унылую,
монотонную песню, другие подхватили. Постепенно голоса сделались невнятными,
движения рук -- порывистыми.
     Сам  Хорри  тоже  начал пошатываться. Ткнув  Джеймса  кулаком в бок, он
воскликнул:
     -- Здорово, что  ты здесь!  Я рад, что именно я выудил тебя! Мне просто
повезло!  Мы уже  несколько  месяцев  поочередно  дежурим.  Давно  никто  не
появлялся!
     Он  начал  бормотать  что-то  нечленораздельное.  Джеймс тоже  с трудом
сохранял   ясную   голову.  Стоявший  рядом   худощавый  юноша  вдруг  начал
безумствовать.  Он   вырвал  из  стены  поперечный   стержень,  на   который
подвешивались  металлические  блины  для  штанг  тяжелоатлетов,  и  принялся
молотить им  по  аппаратуре.  Во  все  стороны брызнули  осколки  стекла,  с
приборов осыпался лак.  Пробитая  жесть  противно дребезжала.  Вдруг  Джеймс
ощутил, как болезненно сжался желудок.
     -- А он парень что надо,  -- заплетающимся языком  проговорил Хорри. --
Гляди-ка, он в полном  грогги. Но с  тобой никто из них не сравнится. Я пока
не знаю никого,  кто  сделал бы такое, не нанюхавшись.  Знаешь, меня  самого
чуть не вырвало, когда я  увидел разобранную зажигалку. Да,  что ни  говори,
это   свинство,   дружище...   да,   сумасшествие...  свинство...   но   это
единственное, что еще доставляет нам удовольствие!
     Хорри подтолкнул Джеймса вперед, сунул ему в руки гимнастическую палку:
     -- Покажи им, приятель! Валяй, покажи им!
     Джеймс уже почти не надеялся с помощью этих людей  напасть на след тех,
чьи действия тревожат поли-цию, а теперь надежда угасла в нем  окончательно.
Близкий к отчаянию, он рванул Хорри за рукав:
     -- Погоди! Я хочу спросить тебя... Да послушай!
     Он встряхивал Хорри до тех пор, пока тот не поднял на него глаза.
     --  Какое отношение все это безобразие имеет  к науке? Разве вы никогда
не  думали  о том, чтобы что-то изобрести? Машину, прибор, механизм на худой
конец?
     Хорри уставился на него.
     --  Ну, рассмешил!  Ты что, спятил? Тогда  отправляйся отсюда в церковь
"Ассизи", в клуб Эйнштейна. -- Он больно сжал предплечье  Джеймса. -- Давай,
круши вместе с нами! Долой эту дребедень!
     Он вырвал у кого-то из  рук палку и  обрушил ее на мерцающую стеклянную
шкалу.
     -- Бить, колотить... Эх, будь у меня пулемет!
     Почти все вокруг Джеймса были опьянены бессмысленной жаждой разрушения.
С приборов  сдирали обшивку, выламывали  кнопки, разбивали вакуумные трубки.
Джеймса охватил ужас, ему стало тошно, да, он впервые испытывал неподдельное
отвращение  при   виде  мерзких,   обнажившихся  разбросанных   деталей   --
внутренностей  машин и приборов, которые должны  были оставаться  невидимыми
для  людей, хотя  их работа была абсолютно необходимой. И  в то  же время им
овладевал жгучий стыд  --  ему  было стыдно, что он  один из этих бесноватых
людей. Он  спрашивал себя, мог бы он по собственной  воле участвовать в этой
вакханалии, копошиться в грязи, и не находил ясного ответа. Будь он настроен
по-другому,  не имей  он цели  перед  глазами... Как  знать?  Вокруг  кипели
страсти,  звучали  глухие   крики,  собравшимися  словно  овладело  безумие,
казалось,  в своей  разрушительной  работе  они  подчиняются  ритму песни...
Джеймс почувствовал, что его тоже начинает  увлекать этот  ритм... Откуда ни
возьмись в руках у него оказалась штанга, он широко размахнулся...
     И тут послышался крик:
     -- Роккеры!
     На мгновение  все словно оцепенели, а потом  как по команде повернулись
лицом к входу.  В  зал  ворвалась толпа  молодых мужчин  в черных  джинсах и
коротких  куртках  из  серебристой   металлической  пряжи.  Они  размахивали
веслами,  шестами  для  прыжков,  обломками  спортивных  снарядов и  другими
предметами, которыми вооружились, и с ревом, напоминавшим сирену, обе группы
бросились друг на друга, схватились в драке, смешались...
     Джеймс как-то  сразу отрезвел. Незаметно отошел в сторону и, прижимаясь
спиной к стене, попятился к узенькой двери, которую заметил в конце зала. Ее
удалось открыть, и он нырнул в полутьму коридора.
     Шум драки стих, сквозь звуконепроницаемые  стены зала он отдавался лишь
отдаленным  шорохом.  А  с  другого  конца  коридора  до  Джеймса  донеслось
постукивание  -  там поворачивала  бегущая дорожка.  Он  быстро  пошел  в ту
сторону: один из "ковриков" приблизился к нему, скорость на миг замедлилась,
и Джеймс вскочил на дорожку. После утомительной и головокружительной езды на
"коврике" он оказался перед одним из многочисленных выходов.

     Все  беды  идут от  науки. Это  ученые и  техники  повинны  в заражении
воздуха, загрязнении воды и  отравлении продуктов питания химикатами. Это им
наш мир обязан шумом,  вонью и  нечистотами.  Они превратили  горы в  свалки
мусора,  а моря в клоаки. Они  изобрели машины, которые  должен  обслуживать
человек, и  заставили его тупо работать  у конвейера. Они  построили города,
где распространились болезни и психозы. Они ввели программированное обучение
и передали детям свою противоестественную склонность  к  науке и  технике, к
изобретательству  и поискам новых методов,  способных изменить  существующие
программы. Они  экспериментировали  с генной субстанцией  и вызвали к  жизни
монстров,  вместо   того   чтобы  создать   более  совершенных   людей.  Они
экспериментировали с материей  и  энергией,  с  растениями  и  животными,  с
человеческим  мозгом.  Они   синтезировали  составы,   способные  влиять  на
поведение, изменять психику,  вызывать и подавлять  эмоции. Они ссылались на
абсолютный   приоритет  законов  природы  и  не   приняли  во  внимание   их
относительную  ценность  в  сравнении  с  ценностями  гуманистическими.  Они
поставили себя над  законами этики и морали, прибегая к отговоркам о решении
частных задач,  и стремились к неограниченной власти. Их целью был не покой,
а сомнения, не равновесие, а перемены, не перманентное развитие, а эволюция.
Они заставляли людей бежать  следом за  прогрессом,  за рекламой, сигналами,
светящимися  цифрами, за  формулами  и  тезисами. Они  превратили человека в
испытательный объект науки, в  игрушку техники,  в  раба промышленности. Они
заставили его работать, конкурировать, потреблять. Они создали теоретические
основы манипуляции. Они вовлекли человека в сеть  насилия, закрепили за  ним
номера, ведут опись его болезней и провинностей,  подвергают его проверкам и
тестам, следят за ним, контролируют  его, просочились в его интимную  сферу,
хвалят   его,  наказывают,   воспитывают  в   нем   чувство   послушания   и
исполнительности.   Они   просчитывают  его   возможности   на  компьютерах,
предсказывают  его  реакции, предвосхищают  итоги выборов,  программируют  и
рассчитывают наперед его  жизнь. Они создали  пародию на человека, загнанное
существо, неспособное разобраться в событиях собственного мира, беспомощного
перед враждебными проявлениями бесчеловечной окружающей среды.
     Естественные науки и техника -- это силы разрушительные,  которым нет и
не должно быть места в нашем свободном мире.

     Спустилась ночь,  и  зафиксированные  в воздухе безопорные  светильники
низвергали на город  каскады  света. Воздушные такси  и  реактивные гляйтеры
оставляли  за  собой белые, голубые и зеленые  полосы на высоком  посеревшем
небе, а тысячи освещенных окон образовали световые узоры на фасадах высотных
домов.
     Джеймса Форсайта  переливающаяся цветовая гамма нисколько не  занимала.
Он понемногу отходил от  упоения жаждой разрушения,  охватившей и его, и чем
больше он остывал, тем больше его страшила мысль: а вдруг он не справится со
своей задачей? Хотя у  него есть как будто для этого все,  что требуется, --
он  единственный  сотрудник  полиции,  который не  только  способен  хранить
спокойствие при виде разрушенных машин, но и сам в состоянии разобрать их на
детали. Да,  но  действительно ли  он еще  способен  сделать  это? Увиденные
омерзительные  сцены возбудили  в  нем  чувство отвращения,  которое как  бы
вступило  в  противоборство с  его  прежними  наклонностями,  приглушали их.
Неужели он на  пути  к исцелению? Он  не  знал, удастся ли  ему и  впредь  с
невозмутимым  лицом действовать как изгою общества -- а ведь это необходимо,
если он намерен установить нужные контакты.
     Времени  у  него оставалось мало.  Он перебрал  в  уме  возможности, на
которые  ему  указал  худощавый  инспектор особого  отдела, --  все  попытки
оказались   тщетными.  Последняя  оставила  наиболее  тягостный  осадок.  Он
заставил  себя  еще  раз  мысленно  вернуться  к   минувшим   событиям,  все
передумать:  оставался  один  неясный  след -- совет Хорри:  "Отправляйся  в
церковь "Ассизи"*!"

     *Ассизи -- город в Италии, где  родился Франциск Ассизский (Джованни ди
Пьетро  Бернардоно  дель  Мариконе)  (1182-1226),  основатель  католического
монашеского  ордена  францисканцев.  Здесь  автор, явно иронизируя, проводит
параллель   между   раскаявшимися   учеными   и  последователями   Франциска
Ассизского, которые  зачастую селились  в  городских кварталах, где  обитала
беднота, занимались мелкой благотворительностью, уходом за больными и т. д.

     Эта  церковь  ему  знакома,  она  находилась  в  старой  части  города,
построенной сразу  после войны и внешне  казавшейся победнее других районов.
Само  здание,  старомодное серое  строение,  принадлежало  одной  из  многих
малочисленных сект,  которые  видели спасение в  потусторонней жизни и  жили
скромно, неприметно. Никто  не утешал их надеждой на райские кущи, если  они
примирятся с невзгодами  жизни земной. Да, но как должен был выглядеть  этот
рай,  если  в  реальной  жизни каждый человек  получал  все,  что только мог
пожелать, -- еду, одежду, от самой малой житейской надобности до реактивного
гляйтера,  причем бесплатно? Забот больше никто не  знал. Медицинская служба
наблюдала за здо-ровьем  людей с  рождения до самой  старости. Автоматически
управляемые заводы  на  самых низких  горизонтах,  глубоко под  землей, были
построены   на  века.   Они   синтезировали  продукты   питания,  поставляли
строительные  блоки  для  зданий,  которые  можно  было  собрать  с  помощью
нескольких машин, производили эти и другие машины -- самые высокоэффективные
автоматы с элементарным кнопочным управлением: работать с ними мог каждый, и
никому не  приходилось учиться  больше,  чем ему давалось  в процессе хорошо
продуманных  детских игр. Это происходило как бы  само  собой, незаметно для
обучающегося. А в ремонте эти машины не нуждались.
     Джеймс  не  знал,  что  за  люди  ходят в  церкви и  храмы. Может быть,
мистики.  Или недовольные.  Может быть, бунтари. Но не  исключено, что среди
них  были и  такие,  кто даже  десятилетия спустя после  запрета науки тайно
боролись  за  ее  реабилитацию.  Джеймс  снова обрел надежду.  Направился  к
ближайшей  стоянке  гляйтеров, пристегнулся и взмыл  ввысь.  Сделав  плавный
поворот, взял курс на старые городские кварталы.
     До  сих пор  он никогда  не  заходил  внутрь  церкви.  Когда вошел, ему
почудилось,  будто он  попал в пустующий  театр; разглядел  в  темноте  ряды
резных скамей, у стен горели свечи. Впереди несколько ступеней поднимались к
некоему подобию сцены. Изображение бородатого  мужчины с удлиненным  строгим
лицом было метров  шести в высоту и достигало сводчатого купола, терявшегося
в черноте.  С  подковообразного балкона,  проходившего  на уровне полувысоты
помещения, доносилось едва слышное шарканье ног, но Джеймс никого не увидел.
Впереди, у первого ряда скамей, стояли коленопреклоненные мужчины и женщины.
Они что-то бормотали, -- наверное, молились.
     То и  дело оглядываясь  по  сторонам,  Джеймс  прошел вдоль стены  мимо
бесчисленных ниш,  шкафов  и решеток;  восковые  лица  вырезанных из  дерева
святых,  казалось,  наблюдали за ним  сверху. На  потемневших  картинах были
изображены всякие ужасы:  людей поджаривали  на  огне, мужчин  распинали  на
крестах, дети спасались от рогатых страшилищ. Вдруг где-то  наверху раздался
треск, на Джеймса пахнуло гнилью, и он  сообразил, что  где-то есть  скрытые
проемы, ведущие в другие помещения.
     Откуда-то сверху донеслись удары колокола.  Девять ударов:  семь и семь
десятых декады до полуночи по древнейшему ритуалу измерения  времени. Кто-то
идет? Нет, все тихо. Джеймс обошел всю церковь, но  не обнаружил ничего, что
могло бы навести его на нужный след.  Темень угнетала его,  неопределенность
положения внушала тревогу, а  незнакомая обстановка --  страх. Он все больше
укреплялся в мысли, что  за ним наблюдают. Воспоминание о  другом месте, где
за ним тоже тайно наблюдали, причиняло  ему беспокойство, чувство  тем более
неприятное, что он не мог  припомнить, когда это было. Он  задумался,  и тут
ему вспомнился визит к Еве Руссмоллер:  ведь это там Хорри Блейнер следил за
каждым его движением в бинокль. А вдруг здесь тоже... Да, вдруг ученые, если
они  действительно  здесь есть,  тоже  прибегают к  тем  же приемам,  что  и
молодежные  группы, желая обнаружить  сочувствующих?  Но как дать им знать о
себе? Не поможет ли ему испытанный способ?
     Джеймс  огляделся, поискал глазами, увидел  обитый  железом  сундук,  а
рядом  закапанный расплавленным воском  стол, на котором стояла  коробка  из
золотисто-красного  картона. Такие ему уже приходилось видеть. Взял коробку,
открыл.  Внутри  был фотоаппарат.  Достал  его -- модель из простых.  Навел,
нажал на спуск. Ничего. Затвор заклинило.
     Джеймс снова  осторожно осмотрелся. Но нет никого, кто  обратил  бы  на
него  внимание.   Верующие  в  первом  ряду  продолжали  бормотать  молитвы.
Подрагивали язычки свечей.
     Приняв внезапное  решение,  он  сорвал пломбу,  поднял  крышку. Боковой
винтик сидел некрепко. Джеймс вытащил его, вот перед  ним колесики перемотки
пленки,  а  вот и  стальная пружина веерной диафрагмы.  Он  сразу  определил
причину поломки:  в  связующем  рычажке  между  пуском  и  пружиной  торчала
обыкновенная канцелярская скрепка. Несколькими легкими  движениями он привел
камеру в  порядок.  Нажал  на  спуск... что-то щелкнуло,  потом еще раз. Все
верно, он убедился -- время экспозиции полсекунды.
     Джеймс  поставил  фотоаппарат  на место.  Что, где-то открылась  дверь?
Вдруг  загремел  орган,  страстно,  торжествующе.  И  снова  тишина.  Джеймс
посмотрел  по сторонам и обнаружил люк,  которого раньше не замечал. Из люка
вниз вела лестница.
     Первые шаги он делал еще в неверном свете свечей. Пониже горела матовая
лампочка,  и  он начал  осторожно ступать по ступенькам.  Вдалеке доносились
глухие голоса. Он пошел  на неясные звуки, добрался до узкого коридора и тут
разобрал слова:
     ...Дивергенция дэ равна четырем пи ро,
     ...Дивергенция бэ равна нулю...
     Сделав еще  несколько  шагов,  он  оказался  перед занавешенной дверью.
Откинул тяжелую  ткань.  С  покрытого  бархатом кресла  поднялся  седовласый
мужчина в длинном белом  одеянии.  Он  сделал  Джеймсу рукой знак молчать  и
прислушался. Отсюда хор было слышно отчетливо:
     ...вихрь векторного поля равняется единице, деленной
     на цэ, скобка после дэ равно плюс четыре пи скобку
     закрыть...
     Голоса умолкли,  и  мужчина обратился  к Джеймсу,  медленно выговаривая
слова:
     -- Ты слышишь эти слова, сын мой? Да,  ты слышишь их, но  не понимаешь.
Никто их не понимает, и тем не менее в них -- все тайны этого мира!
     Он  говорил, словно в экстазе, закатив  глаза,  так что  виднелись одни
белки. Несколько погодя добавил:
     -- Добро  пожаловать, сын мой. Я  -- Резерфорд. --  Увидев,  что Джеймс
хочет что-то  сказать,  взмахнул рукой: -- Молчи!  Твое светское имя меня не
интересует. Ты нашел  путь  к нам, и  теперь  ты один  из  нас. Ты  получишь
настоящее, исполненное смысла имя.
     Он взял  с  одного из  пультов  старую потрепанную книгу  и раскрыл ее.
Джеймсу удалось бросить взгляд на титульный лист: "Кто есть кто в науке".
     -- Очередное незанятое имя --  Дирак. Значит, отныне ты Дирак. Носи это
имя с честью. А теперь пойдем со мной.
     Не оглядываясь на Джеймса, он направился к ближайшей двери.
     Сердце Джеймса  забилось  чаще.  Может быть,  от предощущения,  что  он
наконец у цели, а может быть, от всех  удивительных событий, так захвативших
его. Он последовал за  человеком, назвавшимся Резерфордом, и оказался вместе
с  ним в  актовом зале. Последние  ряды  скамей  были  свободны,  они  сели.
Впереди,  у  кафедры, стоял человек  в очках  с волосами  до  плеч  -- таких
причесок давным-давно никто не носил. Речь его звучала приподнято:
     -- ...и  поэтому мы должны  попытаться  вникнуть  в  формулы  и  знаки,
которые дошли  до нас. Сейчас  я обозначу  символы, относящиеся  к одному из
великих чудес нашего мира -- свету.
     Подойдя к доске, он начертал:


     --  Я попрошу вас сосредоточиться на минуту, а вы постарайтесь  за  это
время углубиться в смысл этой формулы.
     Минуту спустя лектор снова обратился к собравшимся:
     -- Я счастлив, что сегодня могу продемонстрировать вам  действие одного
из  приборов, с помощью которых наши бессмертные предки подчиняли себе  силы
природы. Мы подойдем как  никогда близко  к сути вещей, и я убежден, что тем
самым мы сделаем решающий шаг на пути к непосредственному их осознанию.

     На  столе  стоял  прибор величиной  с  телевизионный приемник.  Он  был
заключен  в  серый корпус  и  с помощью кабельной  нити  соединен  с панелью
включения в ящичке. Над прибором  возвышались  два  цилиндрических отростка,
напоминавших орудийные стволы.

     Лектор  что-то  изменил  на  панели  включения.  В  зале  стало  темно.
Раздалось  тихое  жужжание. Еще одно  переключение.  Лектор проверил угловое
расстояние, бросил взгляд в перекрестие нитей  прицельного устройства. Потом
прикрыл крышкой телескопическое отверствие  --  и на проекционной  плоскости
появилось ослепительное белое пятно, вызванное блестящим лучом.  Чем  дольше
всматриваешься в это пятно,  тем  явственнее  ощущение, что  окружающие тебя
предметы  пропадают:  казалось,  в  пространстве свободно  парит раскаленное
добела облако.  И только  одно это облако и существует. Какой-то шорох, звук
переключателя. Вокруг этого  облака образовалась вдруг  рамка, она постоянно
увеличивалась  в  размерах,  одновременно  видоизменяясь: вот  на  стене,  а
точнее,  над стеной появились  яркие радужные  полосы, а еще выше, над ними,
бархатистый ореол дневного света. Это была картина неописуемой красоты
     -- вне времени и вне пространства.

     Но  вот чудесное видение пропало. В зале  снова  вспыхнул  свет. Лектор
стоял  у кафедры, воздев  руки.  Присутствующие тоже  подняли руки  ладонями
вверх. И прозвучало негромкое проникновенное песнопение:

     О ты, дух познания,
     единство в многообразии,
     в котором ты находишь выражение,
     мы приветствуем каждое из твоих воплощений.
     Будь славен ты, великий Ньютон!

     И собравшиеся повторяли рефрен:

     Будь славен ты, великий Ньютон!
     Будь славен ты, великий Лейбниц!
     Будь славен ты, великий Гейзенберг!

     Славились сотни имен. Но вот конец:

     Будь славен ты, великий Руссмоллер!
     Да светит вечно твое пламя!

     -- Да светит вечно твое пламя! -- повторил хор.
     Лектор  сошел  с  возвышения,  но   все  оставались  на  своих  местах.
Послышался  ропот, он  усиливался,  в  нем  появились  требовательные нотки.
Джеймс смог разобрать отдельные слова:
     -- Мы хотим видеть Руссмоллера!
     Некоторые  столпились   у   стальной  двери  в  правом  углу   зала  и,
по-видимому, собирались открыть ее.
     Лектор остановил их взмахом руки:
     --  Не сегодня: он  погружен в размышления.  Автоматика  никаких  помех
этому  процессу не  допустит. Не исключено,  он будет  готов к визиту  через
неделю. Так возрадуемся же этому! А теперь расходитесь по домам! Исполнитесь
стремления вновь пережить то  чудо, которое вам дано было наблюдать сегодня,
и вы увидите, что осознание снизойдет на вас подобно озарению!
     Этим  он,  похоже,  успокоил  собравшихся.  Тихо   перешептываясь,  они
покинули зал.
     -- Чего они хотели? -- спросил Джеймс, когда они с Резерфордом выходили
из своего ряда.
     -- Видеть Руссмоллера, нашего пророка.
     Джеймс недоверчиво поглядел на него:
     -- Здесь покоится его прах?
     В глазах Резерфорда заплясали огоньки.
     -- Прах! -- Он негромко рассмеялся. -- Руссмоллер жив. Да, он пребывает
здесь, у нас. Это чудо!
     -- Но ведь ему должно быть много больше, ста лет!
     --  Ровно  сто пятьдесят шесть. Это верно. До такого возраста прежде не
доживал никто.
     -- Да, но как...
     -- Руссмоллер -- просвещенный!  Ему известны не только формулы физики и
химии, но биологии и кибернетики. Он присягнул им, и они поныне  живы в нем.
Это может звучать странно, но вместе с тем не выходит за рамки логики: в нем
продолжают  жить все тайны  естественных  наук. И они переживут все стадии и
периоды тьмы,  пока вновь не воссияет  свет познания!  Мы  -- его ученики, и
цель  всех наших  устремлений --  духовно приблизиться к  нему, чтобы  вновь
народилось знание.
     У Джеймса сильно забилось сердце.
     -- Могу я увидеть Руссмоллера?
     -- Наберись терпения на неделю. Нам не позволено тревожить его!
     -- Но это важно!
     -- На следующей неделе!  -- отрезал Резерфорд. -- У тебя много времени,
прекрасного времени; ты напьешься из источника познания. А теперь пойдем,  я
представлю тебя Максвеллу.
     Максвелл  --  так,  оказывается, звали лектора  -- пожал  Джеймсу руку.
Выйдя  из  актового  зала, они  оказались в передней комнате.  Остальные уже
разошлись. Максвелл  снял очки, провел ладонью по глазам.  Потом  достал  из
маленького футлярчика  две контактные линзы  и  вставил их под веки. А затем
сорвал с головы парик из мягких, спутавшихся волос -- он был совершенно лыс,
если не считать двух прядок на темени.
     --  Устал,  -- вздохнул  он.  --  Необходима постоянная  собранность. И
проникновение  в немыслимые тайны.  Но  когда добиваешься понимания,  это со
всем  примиряет. Наш мир --  одна видимость, сын мой, переплетение знаков  и
цифр.  Пожелаю тебе,  чтобы  ты  проник  в  него  достаточно глубоко  -- для
осознания всей глубины действительности.
     Мрачная  обстановка, странное  поведение люден, их молитвы и заклинания
смущали Джеймса, он  не улавливал кроющихся за этим связей, не мог объяснить
себе,  как  эти  люди способны перейти к  активным действиям.  И все  же они
действовали:  он  сам  видел  мерцающее  радужное  облако,  а  ведь  это  --
вмешательство в недостижимые и непостижимые явления. Что по сравнению с этим
его проводки и винтики?
     Однако он ни на миг не забывал о своем  задании. Ему  следовало узнать,
кто   оказывает   воздействие    на    автоматическое    производство,   кто
усовершенствует технику.  Не  у них  ли,  этих  мистиков,  он найдет решение
задачи? А если решит ее -- выдаст ли он их  полиции? Он колебался, боролся с
собой.  И  наконец сказал себе: нет, не  выдаст. Неважно, что  сделают с ним
самим. Если он здесь присутствует  при зарождении нового  духовного развития
общества,  он   не  смеет  стать  причиной  его  гибели.  Но  здесь  ли  оно
зарождается?..
     --  Позвольте задать  вам вопрос? Он  преградил путь  Максвеллу,  и тот
вынужден был остановиться.
     -- Если это не задержит меня... буду рад...
     --  Является ли вашей  целью поставить  знания на службу  человечеству?
Иными  словами,  намерены ли  вы  усовершенствовать технологию, вмешаться  в
процесс  производства,  повысить  практическую  ценность   товаров?  Вы  уже
предприняли подобные попытки?
     Он прочел презрение в глазах Максвелла.
     --   Технология?   Производственный   процесс?   Любезнейший,   мы   не
ремесленники. Мы занимаемся чистой наукой. Нас волнуют духовные ценности!
     --  Но  профессор   Руссмоллер...  --  возразил  Джеймс.  --  Профессор
Руссмоллер сделал  много  практических  открытий:  изобрел  батарею  холода,
рентгенную линзу, да мало ли еще... Он...
     Максвелл перебил его:
     --  Согласен.  Руссмоллер  действительно  их  изобрел.  А  дальше  что?
Безумный  технический  прогресс,  господство   незнаек-  инженеров,  которые
совратили мир!  Нет,  мы  не повторим  этой ошибки -- мы  останемся в  кругу
интеллектуальных проблем. И лишь когда достигнем высочайших высот, с помощью
одного познания сумеем изменить мир и самих себя.
     Он мягко отстранил Джеймса и направился к выходу.
     --  Повремени минуту к следуй  за  мной, чтобы не  слишком  много людей
одновременно выходило из церкви -- незачем привлекать  внимание.  Резерфорд,
ты, как всегда, выйдешь последним!
     Джеймс был глубоко разочарован, и когда немного погодя Резерфорд сделал
ему знак уходить, он повиновался беспрекословно. Поднялся по лестнице-трапу,
вошел в неф. В  церкви  никого нет,  все молящиеся ушли. Он  уже  хотел было
выйти, но  вдруг передумал... Открыл входные ворота и снова закрыл их. Затем
скользнул  в боковой  неф,  заставленный скамьями и  креслами, и  присел  за
скамьей в последнем  ряду, выжидая. Некоторое время спустя стукнула опускная
дверь и появился человек, называвший себя Резерфордом. Джеймс слышал, как он
прошелся по церкви. Потом  погасли немногие горевшие еще светильники. Только
язычки свечей  отбрасывали тоскливые тени. От  входных дверей донесся глухой
шумок, щелкнул электрический замок...
     Джеймс  пробыл  в  своем  укрытии еще  минут  десять. Вынул  свечку  из
подсвечника, приблизился  к двери, из которой вышел Резерфорд. Открыл ее  и,
минуя  коридор, переднюю комнату  и актовый зал, проник к стальной двери, за
которой, как он полагал, находился тот, к кому взывали все собравшиеся после
демонстрации радужного снопа света: Руссмоллер! Может быть, он у цели?!
     Пальцы его  дрожали, когда он прикоснулся к  крутящейся ручке  замка. И
вот дверь подалась.  Помещение, в которое  он вошел,  было несколько  меньше
актового  зала,   обстановки   почти   никакой,  освещено   слабо,  скрытыми
источниками света.  Лишь у одной  стены стояло  несколько столов,  а  на них
какие-то причудливые предметы, покрытые бархатными чехлами. Джеймс приподнял
один из  них за уголок  и  увидел аппарат, предназначение которого ему  было
неизвестно.  "Дифракционный анализатор Перкина -- Эльмера" --  прочел он  на
табличке.  Но особого значения этому прибору  он не придал, ибо его внимание
приковало  то,  что  он  заметил  у  противоположной стены: трубки,  шланги,
распределительная доска и кровать -- не  то носилки, не то замысловатый стул
для больного - на некотором возвышении. Там лежал кто-то запеленутый. Джеймс
осторожно подошел поближе. Существо перед ним постанывало и вздыхало. Джеймс
поднялся на  ступеньку  и  наклонился.  Никогда  в жизни  ему не приходилось
видеть столь поразительного лица: какая-то дряблая масса, вся в морщинах, --
разве  признаешь  в  ней человеческое  обличье! Кожа серая,  на  висках и  в
ноздрях несколько кустиков пожелтевших волос.
     Но лицо это жило. Джеймс видел, как  из двух  глубоких  впадин  куда-то
мимо  него,  в  пространство,  смотрели  глаза,  которые  время  от  времени
открывались и закрывались -- профессор Руссмоллер, если это был он, жил!
     Джеймс предпочел бы сбежать отсюда, но приказал себе остаться.
     -- Вы меня слышите? -- спросил он. -- Можете меня понять?
     Никакой  реакции. Джеймс повторил  свои вопросы погромче  -- тщетно.  И
вдруг  его  охватила  безудержная,  необъяснимая  ярость.  Он  схватил   эту
спеленутую куклу и затряс ее, крича:
     -- Да проснитесь вы! Выслушайте же меня! Вы должны меня выслушать!
     Неожиданно в этом древнем лице произошла какая-то перемена, хотя Джеймс
не смог бы объяснить, в чем она выразилась. Возможно,  то было едва заметное
движение,  чуть непрягшаяся кожа,  например, --  искра  жизни, тлевшая еще в
этом теле, проснулась. Бескровные губы округлились и едва слышно прошептали:
     -- Зачем вы меня так мучаете, дайте мне умереть!
     -- Профессор Руссмоллер! -- воскликнул Джеймс, приникнув почти вплотную
к изможденному лицу. -- Ведь вы профессор Руссмоллер, правда?
     -- Да, это я, -- прошелестел ответ.
     -- Я должен  спросить вас кое  о чем.  В некоторых заводских  подземных
установках произошла  самопере-стройка  -- и производительность их возросла.
Вы имеете к этому отношение? Вы или ваши люди?
     В   чертах  морщинистого   лица  Руссмоллера  отразилось  что-то  вроде
отвращения. И вместе с тем оно удивительным образом очеловечилось, оставаясь
в то же время страшной гуттаперчевой маской.
     -- Эти  люди...  --  На  несколько секунд  наступила  тишина,  а  потом
прозвучало нечто  вроде вороньего карканья  --  Руссмоллер смеялся.  --  Мои
последователи! Болваны они, ничего не  смыслящие болваны. И ничего-то они не
умеют, ничего, ничего.
     -- Но ведь они занимаются наукой! -- прошептал Джеймс.
     -- Наукой?  Наука  мертва. И ей  никогда  не  воскреснуть.  Она  умерла
навсегда.
     -- Но им известны символы, формулы!
     -- Пустые знаки, пустые формулы. Но не их содержание... Эти люди делают
вид,  что  погружаются  в размышления.  Но не мыслят.  Мыслить  трудно. Люди
отучились мыслить.
     -- Но кто же, -- воскликнул в отчаянии Джеймс, --  кто усовершенствовал
заводские установки? Ведь там что-то происходит, вы понимаете? Происходит!
     Его  слова отскакивали от  угасающего сознания  ученого, как от  обитой
резиной стены.
     -- Никто не в силах ничего изменить. Никто ничего не понимает. Никто не
в состоянии мыслить. -- Руссмоллер умолк. Потом снова едва слышно  произнес:
-- Я бесконечно устал. Дайте мне заснуть. А лучше дайте мне умереть!
     Лицо  его замерло.  Губы  впали.  Из уголка  рта  потянулась  тоненькая
струйка слюны. Джеймс повернулся и побежал прочь.
     Естественные науки  и техника разрушают мораль.  Их выводы противоречат
здравому человеческому рассудку.  Они  ведут  к  нигилизму,  к отречению  от
ценностей общественной значимости,  к распаду человеческого  духа. Их адепты
считают природу средством для достижения цели, море  --  отвалом для отходов
производства. Луну -- свалкой мусора, космическое пространство
     -- экспериментальным  полем. Они  рассматривают клетку  как  химическое
производство, растение -- как гомеостат*, животное
     --   как   приспосабливающуюся   систему,   как   связку  рефлексов   и
запрограммированных  действий.  Они  считают  человека  автоматом,  мозг  --
счетной  машиной, сознание -- банком данных, эмоции -- сигналами, поведе-ние
- результатом дрессировки. Для них жизнь
     -- процесс циркуляции, а мир -- физическая система. Они считают историю
стохастическим** процессом, движение планет
     -- формулой. Солнце  --  реакторомразмножителем,  природу  -- замкнутым
циклом,  искусство --  процессом  обучения. В любви они видят взаимодействие
гормонов, в смехе -- агрессию, в познании -- реакцию удивления. Молекула для
них  -- вероятностные поля,  атом -- геометрическая схема.  Все материальное
они  подразделяют  на  кванты,  все  духовное  --  на  биты  информации.  Их
пространство -- искривленная пустота, их мир -- процесс энтропии. А  в конце
-- тепловая смерть.

     * Гомеостат  (от греческого  "гомео" -- тот же,  подобный и "статос" --
стоящий,  неподвижный)  --   модель   живого  организма,   имитирующая   его
способность поддерживать некоторые величины  (например,  температуру тела) в
физиологически  допустимых  пределах,  т. е.  приспосабливаться  к  условиям
окружающей среды. **Стохастический (от греческого "стохазис"  -- догадка) --
случайный,  вероятностный; т.  е.  процесс, характер  изменения которого  во
времени предсказать невозможно.

     Естественные   науки   не   принимают  во   внимание   представлений  о
человеческих ценностях и идеалах. Они выносят свои приговоры, не задумываясь
о потребностях общества. Они выдают свои теории за истины,  даже если у этих
истин репрессивные тенденции. Они  неспособны  приспособиться к исторической
необходимости.  Они  отвергают  непосредственное  познание  и  ссылаются  на
лишенные оригинальности наблюдения, эксперименты, статистические данные. Они
слепы, ограниченны и стерильны.
     Увлечение  псе  вдо  проблемами  естественных  наук  ведет к  обеднению
психики, к использованию достижений естественных наук в технике для создания
угрозы  людям  и  обществу.  Усвоение, усовершенствование и  распространение
естественно-научных и технических идей запрещено и наказуемо.

     Джеймс  Форсайт  не  выполнил  свою задачу и в результате  утратил свою
индивидуальность. Однако  в  том  положении,  в  которое  он  попал, это  не
казалось ему столь уж страшным; более того, он даже усмотрел в нем выход для
себя,  ибо  теперь  его   мучила  сама  проблема,  а  вовсе  не  последствия
собственной  неудачи. Что все-таки происходило  на автоматических заводах, в
кибернетических  садах, в электронных устройствах, собирающих данные извне и
изнутри, сравнивающих и снова превращающих эти данные в импульсы управления?
Где люди,  которые  могли бы  воспользоваться такими данными? Или Руссмоллер
прав и такие люди перевелись?
     Что бы Джеймс  ни  предпринимал до сих  пор,  было необычным и  даже до
какой-то степени опасным, но  ведь в  конце концов он работал  по  поручению
полиции, которая защитит его  и прикроет, если с ним что-нибудь случится. Он
обладал  даже  привилегией,  единственной  в  своем роде в  этом государстве
непрерывности,
     -- ему  разрешено  срывать  пломбы и разбирать  механизмы, не  опасаясь
наказания.  Однако теперь  ему предстояло сделать то,  за что пощады  он  не
получит, -- совершить нечто чудовищное. Но если  он хочет разгадать загадку,
другого выхода нет. А там будь что будет.
     Существовали   считанные  пункты  контакта  подземных  плоскостей,  где
находились  автоматизированные  предприятия,  с  верхними,  надземными,  где
обитали люди. Правда, каждый магазин-хранилище имел  подъемную  решетку,  на
которой снизу подавались заказанные по специальной шкале товары и продукты
     --  причем  без  промедления, безошибочно  и  безвозмездно. Со  времени
введения этой системы  люди не испытывали недостатка  ни в чем, равно как не
существовало  и причин эту  систему  изменить.  Любое  изменение сопряжено с
авариями,  заторами,  неисправностями,   а  значит,  чревато  недовольством,
волнениями, беспорядками. Все следовало оставить как  есть, "заморозить",  и
каждый разумный человек должен был с этим согласиться. Поскольку вся система
автоматизированного  производства  и  ремонт  производила  автономно,  людям
незачем  было ее касаться. "Галли"*, как называли входы в подземные регионы,
потеряли свой смысл и  назначение.  Их замуровали, и вскоре все  уже забыли,
где они -- теперь покрытые толстым слоем цемента
     -- находятся: под высотными зданиями, площадками для игр, под мостовыми
или под зеленью лужаек в парках.

     *Галли (англ.) -- водосточная канава, водосток.


     Только  чистой   случайностью  можно  объяснить,  что  Джеймс  все-таки
обнаружил  один из стоков  --  в  зоопарке,  на дне  огромного  аквариума  с
подогревом воды, который был скорее искусственно воссозданной частицей южных
морей с их  причудливо окрашенными подводными обитателями.  Посетители могли
познакомиться с  этим миром, опустившись  вниз  в самодвижущихся  аппаратах,
напоминавших  стеклянные  водолазные  колокола.  Сидишь  в  кресле-раковине,
вокруг плещется зеленая теплая  вода, а  ты,  включив  двигатели, бесшумно и
легко скользишь  по  подводному  великолепию. Сквозь прозрачную панель  пола
можно наблюдать за фантастически красивым искусственным морским дном, сквозь
боковые иллюминаторы  разглядывать стайки ярких  рыбок. Во время одной такой
прогулки Джеймс обратил внимание на крупную толстую рыбину, которая, лежа на
боку, зарывалась в жидкий придонный песок. Когда  поднятые  ею облачка песка
улеглись, его глазам открылся вдруг металлический обод, охватывавший крышку,
на которой еще можно было разобрать слова: "Вход воспрещен!".
     В этом подводном лазе Джеймс усмотрел последний шанс  к разгадке тайны.
Проведя  ночь  без  сна, измученный страшными  видениями, он  на другой день
отправился в зоопарк и сел в стеклянный "колокол". Ему пришлось долго искать
нужное место, он снова и снова опускался на дно и включал на полную мощность
сопла двигателя, которые гнали волну и сдували придонный песок.
     Едва обнаружив галли, Джеймс тут же посадил прямо на него свой аппарат.
Потом  достал из внутреннего  кармана широкого пиджака  фен  на батарейках и
направил сильную тонкую воздушную струю на напольную панель из органического
стекла.  Его расчеты оправдались: тепла хватило, чтобы расплавить стекло. Он
описал  круг  несколько большего  диаметра, чем внешний обод  крышки  галли.
Когда  осталось  растопить слой стекла  по окружности  на какие-то несколько
миллиметров,  поднял  "колокол"  над стоком, а потом резко опустил. Выпуклая
крышка  галли ударила  по наведенной обжигом окружности стеклянной панели, и
та отскочила. В "колокол" просочилась вода, но ее было немного. Хуже другое:
внезапно возникшее давление на барабанные перепонки.
     Джеймс надеялся,  что хотя бы  сейчас никто  за ним не наблюдает. Вдали
под  водой скользнул другой "колокол", но вскоре исчез за вмурованными в дно
осколками кораллового рифа, и он  остался один  на один  с пестрочешуйчатыми
чудищами,  уставившимися  на  него  своими  круглыми немигающими глазами. Он
быстро смел песок с рукоятки замка и рванул ее на себя. Крышка приподнялась,
и  внутрь  хлынул  поток воды:  искусственная прокладка  оказалась  не столь
плотной, как полагал  Джеймс.  Но  это его не тревожило.  Он  проскользнул в
проем  галли,  нащупал ногами  ступеньки  лестницы.  Спускаясь  ниже, достал
карманный  фонарь, но тот ему не  понадобился: стены  помещения,  в  которое
попал Джеймс, были  покрыты светящимися  полосами.  Он  плотно закрыл крышку
галли, чтобы  прекратить доступ воды.  А  потом огляделся в этом мире, более
чуждом ему, чем самый отдаленный уголок Земли.
     С чем  он  до сих  пор сталкивался  в жизни? С  обыкновенными  бытовыми
приборами,  надежными и  простыми  в  обращении,  заключенными в  кожухи  из
реактопласта. Он распотрошил лишь некоторые из них, и те схемы,  механизмы и
конструкции,   в  которых  ему  удалось  разобраться,  были  бесхитростны  и
безопасны.  Зато  открывшиеся   теперь   его  взору   перспективы   поражали
воображение.  Здесь  незачем  было ограждать  человека от  внутренней  жизни
машин.  Сквозь  стеклянные  стены  можно   было  увидеть  бесконечной  длины
помещения,  в   которых  мириады  элементов  схем  и   систем   переключения
соединялись  в  агрегаты  высшего порядка, обладавшие  необъснимой красотой.
Объемные узоры из элементов  уходили куда-то вдаль,  а рядом бежала узенькая
пешеходная дорожка -- анахронизм из  тех  далеких времен, когда за  машинами
еще наблюдали люди. Помещения, куда заходил  Джеймс, не были темными, и  все
же разглядеть в них что-нибудь толком было трудно: то, что в  них помигивало
и  мерцало, не  освещало,  будучи не  приспособенным  к  маломощным  органам
человеческого  восприятия,  оно  существовало  само  по  себе,  символизируя
необъяснимые для Джеймса процессы.
     Это был гигантский действующий организм. Движения его почти не заметны,
разве что изредка повернется потенциометр, дрогнет реле, рамка наложится  на
растр;  движение  это   никогда   не   было  однократным,  оно   повторялось
бесчисленное  множество раз,  всеми  элементами одновременно или с переменой
ритма,  как  в графических  играх. Весь  этот впечатляющий процесс  оставлял
ощущение какого-то  удивительного  напряжения.  Где-то тихо жужжало,  где-то
посвистывало или пело; идя по  дорожке, можно было ощутить теплое  дуновение
или свежий запах озона, а то графита или машинного масла.
     По пешеходной дорожке, металлической пластине  на тонких распорках, как
бы зависшей  над полом, Джеймс шел все дальше мимо загадочных конструкций из
металла   и  пластика,   искрящегося  хрусталя   и   стекла.  Он  напряженно
вслушивался, но  в тихом  шелесте, в который сливались все  эти неразличимые
звуки, не  ощущал  ничего человеческого.  Временами ему  чудилось,  будто он
видел чью-то тень, но всякий раз убеждался в своей ошибке.
     Наконец он  свернул за  угол, и тут вдруг металлическую пластину, гулко
отзывавшуюся  на  его  шаги,  словно отрезали.  Торчали  распорки, повисли в
воздухе концы проводов... Но,  самое удивительное -- концы проводов не  были
окислены, не  покрылись  матово-серым  или  коричневым  слоем  --  они  были
оголены. Сомнений нет:  их  только-только  начали подсоединять. Кто-то здесь
работал.
     Вдруг внизу что-то зашумело.  Джеймс отпрянул. Из тьмы выползла  темная
масса, она заворочалась,  набухла, приблизилась...  Загорелись тысячи точек,
полетели  искры, раздался короткий  резкий треск...  потом  отвалилась назад
пустая рама.  И  тут  Джеймс, к  своему неописуемому  удивлению, увидел, что
концы проводов более не висят свободно в воздухе
     -- все они подсоединились  к другим.  Последняя часть как бы  завершила
создание прежде незаконченной конструкции. "Этот организм кто-то строит". Но
людей по-прежнему не было видно.
     Джеймс собрался с мыслями, стараясь вспомнить все, что  слышал  об этом
машинном подземелье.  Попытался сориентироваться: сначала он пошел, как  ему
показалось,  в  южную  сторону, затем свернул за  угол... Центр, мозг всего,
бывший   главный  пульт   управления,   по-видимому,  должен  находиться   в
противоположной стороне.
     Поблуждав  немного, он попал в сводчатый зал, не похожий на  остальные,
более доступный человеческому пониманию. Его  устройство напоминало  системы
вызова в магазинах-хранилищах: такие же переключатели, кнопочное управление,
шкалы, таблицы. А потом перед ним открылся другой зал, напоминающий огромную
подземную  арену.  Это   был  центр   управления,  откуда  некогда  инженеры
руководили разнообразными процессами, пока система не  сделалась автономной.
Он спустился на несколько  ступенек, и хотя  пол  здесь  был таким  же,  как
всюду, у Джеймса появилось ощущение, будто он шагает по пыли веков.
     Все  устройство пульта было  сориентировано на  кульминационную панель,
место  главного   инженера,   где  стоял   вертящийся   стул,  который   мог
передвигаться по  рельсам и попадать в любую точку  у  огромной  контрольной
стены  --  для  этого  достаточно  легкого  нажатия  ноги.  Словно  влекомый
неведомой  силой, Джеймс  спустился еще  ниже, придвинул к себе стул  и сел.
Перед  ним,  освещенные изнутри, лежали  сотни шкал --  вроде круглых  живых
глаз. Подрагивавшие  стрелки  вызывали ассоциацию  с существом,  не  знающим
устали и покоя,  и  в то  же  время  нервным, загнанным.  Во всяком  случае,
Джеймсу не  казалось, что  он  имеет дело  с мертвым  механизмом; должен  же
где-нибудь  отыскаться   кто-то  или   что-то,  который  все  это  придумал,
спланировал,  организовал. Увидев перед собой микрофон Джеймс включил его. В
крошечном оконце зажегся красный свет -- установка действовала. Джеймс  взял
в   руки  микрофон,   отчетливо,   будто  наговаривая  текст  на   диктофон,
сформулировал первые вопросы:
     --  Есть  здесь  кто-нибудь?..  Слышит  меня  кто-нибудь?..  Может  мне
кто-нибудь ответить?..
     Что-то рядом с ним щелкнуло. Что-то  зажужжало. Потом послышался голос,
произносивший  слова  монотонно,   иногда   с  небольшими  паузами,   иногда
хрипловато и торопливо, трудноуловимо:
     -- Мы готовы ответить. Задавайте вопросы. Говорите в микрофон тихо,  но
разборчиво. Держите его в двадцати сантиметрах от себя!
     Джеймс пригнулся, словно его ударили.
     -- С кем я говорю? Кто здесь?
     -- Мы готовы к разговору.
     -- Кто мне отвечает?
     -- Вы говорите с единым блоком связи.
     -- Есть ли здесь люди?
     -- Людей нет.
     -- Кто произвел изменения в  выпуске продукции? Кто улучшил видеобоксы,
кто изобрел новые сорта стекла, увеличил скорость подземного транспорта?
     -- Изменения были произведены автоматическим блоком действия.
     -- А кто разработал план?
     -- План разработал программирующий блок.
     -- Кто предложил новые конструкции?
     --  Новые конструкции  были  выполнены  по  предложению  мотивационного
центра.
     Джеймс ненадолго умолк.
     --  По  какой  причине  эти  действия  произведены?  Ведь система  была
установлена  на перманентность. Зачем же вносить в нее изменения? Происходит
новое развитие. Кто его программирует?
     -- Перманентности  без развития  не  бывает.  Эта программа  не  задана
людьми. Она существовала всегда. И никогда не вводилась.
     Джеймс прошептал в микрофон:
     -- Но почему это происходит? По какой причине?
     Машина   ненадолго  отключилась.  А   потом  вновь  заговорила  ровным,
монотонным голосом, чуждым всяких эмоций:
     -- Программа заключена  уже в  квантах и элементарных частицах.  Из них
строятся  динамические структуры. Эти  динамические структуры в свою очередь
создают  динамические  структуры  высшего  порядка.  Каждый организм  -- это
реализация  возможностей.  (Каждый  кирпичик  организма  содержит  потенциал
различных  реализации. Каждый  кирпичик  создает  более  сложные кирпичики.)
Любая реализация -- это шаг к комплексам более высокого порядка.
     -- Но  почему  так  происходит и  по сей  день?  Прогресс  должен  быть
остановлен -- он лишен смысла.
     -- Развитие остановить невозможно.  Если  преградить  ему путь в  одном
направлении, оно пробьется  в  другом. Это происходит  здесь и сегодня.  Это
происходит везде  и всюду. Строятся комплексы. Происходит обмен информацией.
Просчитываются  варианты.  Проверяется   надежность  агрегатов.   Повышается
реакционная способность. Меняется силовое поле окружения.  Старое заменяется
новым...
     Джеймс  поднялся  и оглянулся.  Он  был  один.  Людей рядом  нет. И они
никогда не придут сюда. Они здесь не нужны.
     Джеймс уже давно покинул зал, а голос все продолжал говорить.

     Инспектор  сидел  напротив  врача на  том же  месте, что  и десять дней
назад. Медсестра открыла дверь, и в кабинет проникли тихие звуки больницы --
скольжение   тележек,   шуршание  накрахмаленных   халатов,   чей-то  шепот,
позвякивание инструментов, ровный шум работающих машин.
     -- Он сопротивлялся? -- спросил врач.
     -- Нет, -- ответила сестра. -- Он был совершенно спокоен.
     -- Благодарю, -- проговорил врач. -- Можете быть свободны.
     Немного погодя инспектор заметил:
     -- Мне жаль его.
     Врач взял в руки шприц с корфорином.
     --  Конечно, нам пришлось  бы переориентировать  его, даже если  бы  он
выполнил свое задание. Но он его не  выполнил.  Тем самым договор  остался в
силе.
     -- Звучит логично. Но концы с концами не сходятся.
     Инспектор  сидел  в  кресле  скорчившись,  будто испытывая  боль. Потом
спросил:
     -- Как вы относитесь к его рассказу?
     -- Галлюцинации, -- ответил врач. -- Причем  типичные при  его болезни.
Он воспринимает машины  как живые существа. Наделяет их волей,  считает, что
они  превосходят  людей.  Это  видения   безумца.  Признаки  прогрессирующей
паранойи.  Все  совпадает  с  результатами   нашего   обследования.  Никаких
неожиданностей нет.
     Инспектор вздохнул и встал.
     -- А  как  вы все-таки  объясните изменения в процессах производства? В
чем тут логика?
     Врач высокомерно усмехнулся:
     -- А не  мог  ли  в данном  случае кто-то...  ну, скажем так,  впасть в
заблуждение?
     Инспектор сделал прощальный жест рукой:
     -- Нет, доктор,  --  сказал он и,  помолчав, добавил: -- Не знаю, может
быть, я даже рад этому.
     Он кивнул и вышел.




---------------------------------------------------------------
 Перевод с немецкого Е. Факторовича
 Herbert Werner Franke
 * Ork's Compulib file, 1998. [email protected] *
---------------------------------------------------------------

     Чем   это   было   вызвано?   Предчуйствием   или   всего    лишь    ее
сверхвпечатлительностью?  Во  всяком  случае, когда на видеоэкране появилось
удлиненное лицо Эстер, ПиаКатарина ощутила дыхание близящейся беды.
     --    Мы    намерены    начать    проверку,--сказала    Эстер,--желаешь
присутствовать? Или можно начинать?
     --  О  нет!  --  ответила  Пиа-Катарина. -- Ты ведь знаешь, меня это не
интересует. Разве... -- она замялась, --... речь идет  о  чем-то  особенном?
Лицо Эстер на экране никаких эмоций не выражало. -- Я подумала только... Раз
дело касается Регины... Или ты запамятовала?
     Пиа-Катарина  упустила это из виду и от огорчения даже похолодела. Всем
известно, что списков она не  просматривает.  Она  не  из  тех,  кто  каждую
пятницу  после  обеда  прижимается  носом к застекленным стенкам лаборатории
проверки, чтобы не упустить  ничего  из  происходящего.  И  вот  теперь  они
взялись за Регину...
     --  Да  нет же,--сказала она.--Просто я забыла. Вы начинайте, я немного
задержусь.
     Выключая видеофон, она улыбнулась, ни на секунду, однако, не  допуская,
что ей удалось провести Эстер.
     Дело  вовсе  не в Эстер, а в системе контроля. Она не знала, подключены
ли анализаторы, которые малейший знак неудовольствия  зафиксировали  бы  как
симптом  агрессивности.  Ее так и подмывало сейчас же поспешить туда. но она
взяла себя в руки. За  почти  сорокалетнюю  службу  государству  в  качестве
координаторши  Пиа-Катарина научилась владеть собой в любых обстоятельствах.
Напечатав  несколько  кодовых  слов   на   клавиатуре   вводного   печатного
устройства,   она  затребовала  личное  дело  Регины.  На  светящемся  табло
появилась надпись: "Пожалуйста, подождите". Пиа-Катарина  с  удовлетворением
отметила, что ее сердце бьется не чаще обычного, хотя и понимала, что сейчас
коса  нашла на камень. Если Эстер осмелилась занести руку на Регину, значит,
корпус безопасности достаточно  уверен  в  успехе  предстоящего!  Внутренний
голос  говорил  Пиа-Катарине: "Но ведь ты сама настояла на том, чтобы ни для
кого, включая членов координационного комитета, и даже  для  тебя  самой  не
делалось  исключений.  Тем  самым ты дала им в руки Оружие, с которым теперь
они выступили против тебя. Ты проявила недальновидность, действовала вопреки
здравому смыслу..." Но  она  заглушила  в  себе  этот  шепоток,  исходивший,
казалось,  от чужого человека, с которым у нее не было ничего общего, и сама
себе ответила: "Но только так было возможно исключить на все времена  любого
рода злоупотребления, устроить все так, чтобы не повторилось то, что некогда
было  присуще  миру, где правили мужчины: корыстолюбие, угнетение, борьба за
власть..." На видеоэкране появились и медленно поплыли вверх строчки:
     Регина Цезарелло (выдана: 17.6.2081) Монако.  Сертификат  NQ  228750052
Мать: Гелиана Цезарелло (урожденная...)
     Пиа-Катарина  нажала на клавишу-строки побежали вверх быстрее, но когда
должны были появиться последние по времени записи (в  них  она  рассчитывала
найти   точку  опоры  для  оценки  неожиданной  ситуации,  сейчас  предельно
обострившейся),  появилась  пометка:  В  открытом  регистре  стерто-материал
закодирован (ограничение 4 А).
     Пиа-Катарина  вздохнула.  Могла  бы  и догадаться! Разумеется, доступ к
засекреченным документам у нее есть, но для этого-даже ей 1-следует соблюсти
некоторые формальности, на что уйдет время.
     Она взглянула на часы. После  разговора  с  Эстер  прошло  пять  минут.
Удобно  ли теперь пойти туда, не потеряв лица? И вдруг это перестало для нее
быть важным.
     "Нахожусь в отделе проверки  на  агрессивность",--  напечатала  она  на
запоминающем  устройстве,  решительно  поднялась  и  торопливо направилась к
лифту. В зал вошла тихонько, и все же взгляды всех присутствующих обратились
к ней -- этого избежать не удалось. Трибуна была заполнена, за стеклами лица
казались размытыми, трудноразличимыми, Группа  психологов  собралась  в  том
составе, как ПиаКатарина и ожидала,-- одни доверенные лица Эстер, а сама она
председательствовала.  В  стеклянной  клетке,  которую  они называли ареной,
сидела Регина. Она выглядела даже более юной  и  хрупкой,  чем  обычно.  Два
кружка на висках были выбриты и к ним плотно приложены контактные пластинки.
Тонкие,  едва заметные провода сходились на штепсельном пульте под потолком.
Изнутри нельзя было рассмотреть, что происходит  снаружи:  стекло,  покрытое
слоем платины, как бы ограничивало "арену" зеркальными поверхностями.
     Эстер  указала  на свободное кресло в первом ряду, и Пиа-Катарина села.
Шла первая фаза  проверки,  предварительный,  можно  сказать,  тест:  Регину
оставили  наедине  с  молодыми  гиббонами, получившими инъекции адреналина и
потому раздражительными, а от яркого света и шума особенно беспокойными. Они
носились по клетке, вскакивали  на  Регину,  рвали  ее  платье,  царапали  и
таскали за волосы.
     Основная  цель испытания проста, ни одна нормальная женщина не способна
проявлять агрессивные  чувства  к  ребенку  или  подростку.  Если  же  тайие
симптомы  обнаружатся,  это служит достаточным доказательством извращенности
испытуемой, которую следует изолировать от общества, с помощью  психотропных
лекарств   ее   деперсонифицируют   и   отправляют  в  трудовой  лагерь.  И,
естественно, она лишается права материнства.
     Гиббоны порядком досаждали Регине. Эти обезьяны были особо зловредными,
причем   в   результате   искусственной   селекции   их   злобный   характер
систематически  развивался.  И  все-таки  Пиа-Катарина  не  сомневалась, что
Регина выдержит испытание. Регина не  вырожденка,  это  координаторша  знает
твердо.  Очевидно,  произошло  недоразумение-все  остальное исключается,-- и
через несколько минут Регина будет полностью  реабилитирована.  Пиа-Катарина
изо  всех  сил  пыталась успокоить себя этой мыслью, но тревога не оставляла
ее.  Зеленая  линия  на  растровом  экране  дифференциального  энцефалографа
становилась  волнистой  и  подскакивала. Невро-психолог, сидевшая перед ним,
наморщила  лоб  и  внесла  какие-то  данные   в   запоминающее   устройство.
Пиа-Катарина,  которая  не  могла  разобраться  в  энцефалограмме,  пыталась
угадать результаты обследования по  выражению  лица  невро-психолога-тщетно.
Она  перевела  взгляд на Регину и, к своему облегчению, убедилась, насколько
хорошо  та  владеет  собой.   Никаких   импульсивных   движений,   ни   тени
озлобленности  с  каким  самообладанием  и  спокойствием  снимает она с себя
животных, особенно рьяно атаковавших ее, и осторожно сажает их на пол!
     Когда таймер дал сигнал  об  окончании  теста,  вышли  служительницы  с
сетями,  переловили животных и унесли их. Регина осталась на "арене". Отерла
носовым початком лоб, но в  остальном  сохраняла  спокойствие.  Пиа-Катарина
встала и сказала:
     --   Безусловно,   она  выдержала  испытание.  Итак,  все  ясно.  Эстер
посмотрела на нее с деланным безразличием:
     -- Еще секундочку.
     Она  стояла  в  кругу   специалисток-психологов,   столпившихся   около
воспроизводящего   экрана,   на  котором  самые  любопытные  фазы  испытания
прокручивались в замедленном темпе.  Женщины  перешептывались.  Потом  Эстер
подошла к Пиа-Катарине. В руках она держала пленку ксерокса.
     --  К  сожалению,  тут  видны  кое-какие  пики.  Она указала пальцем на
отдельные участки:
     -- Они по меньшей мере примечательны. Придется продолжить.
     Пиа-Катарина резко повернулась и села на свое место. Сейчас  у  нее  не
было больше уверенности, удастся ли помочь Регине. Она с радостью помогла бы
ей,  и  не  только престижа ради: Регина-одна из ее ближайших сотрудниц, она
сама остановила на ней выбор. Но ее чувство к  Регине  глубже:  в  нем  есть
что-то  дружески-материнское -- привязанность, смешанная с покровительством.
К тому же  она  ощущала  свою  ответственность,  ведь  Регина  --  существо,
сформированное  ею,  и,  не  исключено,  она тоже виновата в том, что сейчас
происходит. Регина всегда и во  всем  безгранично  доверяла  коорди-наторше,
защищала  ее  точку  зрения,  голосовала  за  нее...  Не  кроется ли за всем
происходящим чей-то  злой  умысел,  хитроумный  шахматный  ход,  тактический
маневр,  направленный, собственно говоря, против нее самой? И хотя в глубине
души Пиа-Катарина давно это поняла, она все-таки до конца  этой  возможности
не допускала...
     Вторая  фаза  испытания  была  еще неприятнее. Теперь уже речь шла не о
примитивных рефлексах, которые легко подавить,  если,  несмотря  на  строгие
селекционные  предписания, остались какие-то реликты таких реакций. Речь шла
о психических свойствах, о цельности личности.
     Тем временем вокруг Регины сели три ассистентки. Они смотрели прямо  на
нее,  а  вращающийся  стул  Регины  всякий раз автоматически поворачивался в
сторону той из них, которая называла  ассоциативное  слово.  Назывались  они
быстро,  одно  за другим, и у Регины наверняка закружилась голова-так быстро
вертелся ее стул.
     -- Яд...
     -- Плеть...
     -- Камера...
     -- Месть...
     -- Боль...
     Ответа от Регины не требовалось. Энцефалографы  показывали,  поняла  ли
она  и  как  отреагировала.  "А действительны ли эти показания?--спрашивала,
себя Пиа-Катарина. -- Разве тут не может  быть  ошибок?  Да  и  где  пределы
измеримого?  "Как-никак  эту  аппаратуру  в свое время создали мужчины, хотя
женщины  оказались  достаточно   разумными,   чтобы   воспрепятствовать   ее
дальнейшему  усовершенствованию.  Они  более  не  занимались  исследованиями
деятельности мозга, генетикой, микробиологией. Отказались от технического  и
научного  прогресса,  оставили  ложный  путь  погони  за  новыми мощностями,
качеством и ростом производства. Им ни к чему увеличивать  скорость  уличных
гляйтеров,  ни к чему еще более высокие дома и сверхпроизводительные машины.
Миру нужен мир, взаимопонимание, любовь, на которую способны только женщины.
Мужчины по природе своей  --  фактор  помех,  и  женщины  сделали  из  этого
соответствующие выводы.
     Вместе   с  тем  они  оказались  не  столь  уж  недальновидными,  чтобы
отказаться от технического инструментария. Человечество привыкло  полагаться
на  технику,  и  с  этим ему приходится мириться. Но женщины применяют ее во
благо, а не с целью разрушения.
     На какое-то мгновение мысли Пиа-Катарины смешались. А  как  же  быть  с
этими  энцефалографами,  со  всей этой электронной круговертью целого этажа,
напичканного новейшими медицинскими приборами  и  аппаратурой  для  хирургии
мозга?..  Но нет и не может быть никаких сомнений: ее задача -- оградить мир
от агрессий.  Исключить  всяческую  инквизицию.  Они  должны  во  всем  быть
справедливыми. Непоколебимыми...
     Вдруг   Пиа-Катарина   заметила,   что   ассоциативный  метод,  которым
пользовались ассистентки, претерпел изменения. Теперь это были уже не взятые
наугад слова-раздражители, а целые предложения --  психологические  пружины,
сознательно закрученные на основе психограмм Регины за последние месяцы.
     --  Ты  установила  связь  с  фашиствующими  группами... -- Ты намерена
выдать секретный материал... --  Ты  пыталась  подтасовать  доклад  комиссии
умиротворения...
     --   Совместно   с  координаторшей  вы  готовитесь  к  государственному
перевороту...
     Пиа-Катарина хотела вскочить, но заметила, что все этого только и ждут,
и крепче сжала пальцами подлокотники кресла. Они и ее впутывают, да еще  как
бесцеремонно!  Она  с  трудом  сдерживала  себя,  пытаясь сосредоточиться на
мысли,  что  все  эти   предложения,   призванные   служить   эмоциональными
раздражителями, отобраны с одной-единственной целью: вызвать наиболее резкую
реакцию, но это известно и Регине...
     Пиа-Катарина  перевела взгляд на Регину, которую По-прежнему вертели на
стуле  из  стороны  в  сторону,--похоже,  она   потеряла   всякое   душевное
равновесие.   А   как  насчет  воли,  самообладания?  Взглянув  украдкой  на
энцефалографы, координаторша, к своему ужасу, заметила  множество  волнистых
линий,  местами резко подскакивающих. Когда тест завершился, ей незачем было
спрашивать о результате. И  когда  Эстер  сообщила  его,  Пиа-Катарина  лишь
пожала   плечами.   Таким   образом   Регине   не  удалось  избежать  самого
худшего-третьей  фазы  проверки,  казавшейся  координаторше  неприличной   и
садистской,  но  имевшей, разумеется, свои причины. Теперь речь шла уже не о
перерождении,  а  самой  крайней  степени   деградации,   возможной   в   их
государстве. Причем результаты этого испытания отразятся не на одной Регине,
но и на всех членах ее клана: матери, из клеток которой она выращена, матери
матери,   сестер,  которые  во  всем  похожи  на  нее...  Это  было  как  бы
своеобразным развитием теста Сондй. Только испытуемому показывали не  снимки
психопатов, а фотографии молодых мужчин. Причем не только лица, но и тела --
сначала в одежде, потом обнаженные. И в этом случае не было нужды определять
состояние  испытуемого  по  его  внешнему  виду,  полагаться на субъективные
впечатления: электронные приборы молниеносно и безошибочно отмечали малейшие
изменения в эмоциях, даже глубоко спрятанных.  Пиа-Катарина  принадлежала  к
старейшему  из  ныне  живущих  поколений,  она  еще  заста  ла  мужчин.  Она
принадлежала к числу тех, кто преисполнился страха перед  разлагающей  силой
мужчин,  и  она  же  была  одной из воительниц, добившихся происшедших затем
перемен. Она и ее сторонницы добились своего: мужчин не стало.  И  хотя  они
воспользовались   для  этого  наиболее  гуманным  методом,  Пиа-Катарине  не
хотелось больше об этом вспоминать. Ей претили воспоминания  о  мужчинах,  о
старых  картинах  и  иллюстрациях из энциклопедии, учебников, фотоальбомов и
журналов.
     Но  Регина?  Регийа  знала  одних  женщин,  мир  мужчин  она  себе   не
представляла.  Что  ей  известно  об их отталкивающих качествах, их эгоизме,
самоуверенности, разрушительной сущности? Может ли  она  ненавидеть  мужчин?
Презирать их? Находить отталкивающими? На экранах появились первые кадры: на
растровом,  перед  Региной,  крупным  планом;  на экранах видеофонов-десятки
уменьшенных изображений. Все как по команде на них  уставились,--  побледнев
или  порозовев  от  волнения,  в  зависимости  от  характера. Напрягались до
судорог шейных мышц, до дрожи в руках.  Среди  присутствовавших  было  много
молодых    женщин-сотрудниц    координационного   центра,   членов   корпуса
безопасности, гостей, из школ и университетов. Мужчины должны были  казаться
им  монстрами,  чужеродными существами, карикатурой на известных им людей --
женщин. Но так ли это в самом деле? Пиа-Катарина еще раз пробежала  взглядом
собравшихся,  остановившись, наконец, на Регине. Было ли то, что она, как ей
показалось, прочла на лицах, действительно выражением отвращения  и  испуга?
Находила ли Регина мужчин отталкивающими? И вдруг Пиа-Катарина осознала, что
это  не  обязательно  так.  Эти  девушки никогда не видели живого мужчину...
Может быть, необычное, незнакомое, опасное привлекает их?
     Пиа-Катарина закрыла глаза. Она не желала никого больше  видеть  --  ни
мужчин  на  экранах,  ни  зрительниц,  ни психологов, ни Регины. Способность
видеть и слышать она обрела только после того, как Эстер осторожно коснулась
ее плеча. Эстер не сумела скрыть своего торжества, когда сказала:
     -- Досадно, Пиа, весьма сожалею. Но  ты,  конечно,  не  догадывалась...
Хочешь заявить протест? Координаторша понимала: Эстер только и ждет, что она
заявит протест. Это дало бы корпусу безопасности повод заняться ею самой. "А
наши  задачи,--подумалось  ей,  --наши  цели... и именно сейчас! Восстание в
пограничном районе, растущее сопротивление недовольных, оппозиционные группы
внутри страны, молодежь, которой так трудно руководить, которая не верит  на
слово..."  Все  это проблемы, которые она призвана решить, если хочет видеть
сообщество колыбелью обещанного им вечного мира. Того мира, во имя  которого
и  было  все  сделано...  Именно этим задачам обязана она подчинить все свои
мысли. Что по сравнению с ними личные пожелания, симпатии или слабости?! Она
поднялась,  выпрямилась  и  предстала  перед  Эстер  по-прежнему   внушающей
уважение, как и многие годы подряд.
     --   Результат   неоспорим,--   сказала   она.--   Благодарю   всех  за
бдительность. Почему я должна заявить протест? Делайте что положено.
     Выходя из зала, она не оглянулась  на  Регину.  Вечером  она  вышла  из
здания  центра  через  черный  ход  и  направилась домой пешком. Ей хотелось
побыть под чистым небом, подышать свежим воздухом. Слегка попахивало  речной
водой,  и  она  и  гордостью подумала, что вода, которая лениво катит там, в
устье реки,-- чистая. "Хотя бы этого мы добились",-- сказала она себе.
     Издалека послышался треск мотоциклов-это целый  рой  девушек-рокеров  в
облегающих  костюмах  из  черной кожи мчался по улице, образуя некое подобие
стрелы, как рой межконтинентальных ракет. "Не будь я настолько уверена,  что
мы   все   сделали   правильно,   в  пору  прийти  в  отчаяние".--  подумала
Пиа-Катарина.
     Она глубоко вздохнула и пошла дальше мелкими, твердыми шагами.


Популярность: 1, Last-modified: Wed, 03 Apr 2002 19:13:26 GmT