---------------------------------------------------------------
Origin: "Запретная книга" - русский фэн-сайт Г.Ф. Лавкрафта
---------------------------------------------------------------
С наступлением сумерек дикая и пустынная местность, словно стерегущая
подходы к поселку под названием Данвич, что находится чуть севернее
центральной части Массачусетса, начинает казаться еще более безлюдной и
угрюмой, чем днем, Приглушенный свет придает опустевшим полям и
куполообразным холмам за ними некоторую необычность, даже загадочность, и
привносит в окружающий ландшафт некий элемент пронизывающей, настороженной
враждебности. Вековые деревья и окаймленные зарослями вереска каменные
стены, почти вплотную прижавшиеся к пыльной дороге; топкие болота,
испещренные мириадами светлячков и наполненные непрерывными, жалобными
криками козодоев, бормотанием лягушек и пронзительным пением жаб; извилистые
повороты русла Мискатоника, несущего свои воды между темными холмами в
сторону моря - все это буквально окутывает одинокого путешественника плотным
и сумрачным покрывалом, словно стараясь удержать его в своей власти и лишить
малейшей возможности к бегству.
Направляясь в Данвич, Эбнер Уотелей вновь испытал на себе магическую
силу этих мест, как испытал ее тогда, когда он, в далеком детстве, объятый
ужасом, бросился однажды к матери, умоляя увезти его и из Данвича, и от деда
Лютера Уотелея, у которого они в то время гостили. Как много лет прошло с
тех пор! Столько, что он и счет им забыл. И все же ему было странно, что эта
местность по-прежнему оказывает на него столь сильное воздействие,
просачиваясь сквозь череду прожитых лет, наполненных пребыванием в Сорбонне,
Каире и Лондоне, и словно полностью игнорируя все то строгое, академическое
образование, которое он получил уже после того, как прекратил наносить
визиты старому и угрюмому деду Уотелею, жившему в своем древнем доме,
сросшемся со стоявшей на берегу Мискатоника мельницей. И все же это были
места, где прошло его детство, и которые вновь возвращались сейчас из тумана
времени, так что ему даже казалось, что он лишь вчера посещал здесь своих
родных.
Всех их давно уже нет в живых. Ни матери, ни деда Уотелея, ни его
второй дочери, тетушки Сари - ее он, правда, никогда не видел и знал только,
что она жила где-то в их большом старом доме, - ни мерзкого кузена Уилбэра и
его ужасного брата-близнеца, которые встретили свою жуткую смерть на вершине
Сторожевого холма. И все же сейчас, проезжая по избитому и отчаянно
неровному мосту, он отчетливо видел, что Данвич совершенно не изменился. Его
центральная улица все так же окаймляла подножие маячившей в отдалении
Круглой горы. На месте остались и ветхие, покинутые дома с подгнившими и
кое-где провалившимися двускатными крышами, в старинной церкви со сломанной
колокольней все так же размещался единственный в деревне магазин, а над всем
этим зависала плотная, легко уловимая атмосфера упадка и запустения.
Он свернул с главной улицы поселка и по изъезженной дороге поехал вдоль
берега реки, пока не увидел большой, замшелого вида дом, который казался
несколько непропорциональным из-за прилаженного к нему со стороны реки
большого мельничного колеса. Ныне, в соответствии с завещанием деда Уотелея,
это была уже его частная собственность, причем перед смертью старик особо
оговорил в документах, что если внук захочет поселиться в доме, то он должен
будет предпринять необходимые меры по ликвидации отдельных его частей ,
которые сам дед не успел завершить. Довольно странная оговорка, подумал
тогда Эбнер, хотя, если разобраться, в личности старого Лютера Уотелея почти
все было странным, как если бы упадок Данвича коснулся и его своим леденящим
крылом.
Но самым нелепым в завещании был именно тот пункт, где особо
оговаривалось, что ему, Эбнеру Уотелею, надлежало прекратить свои блуждания
по свету и исполнить предписанные дедом распоряжения относительно дома, хотя
и слепой мог бы заметить, что само по себе строение едва ли заслуживало всех
тех сил и времени, которые неизбежно ушли бы на его вышеупомянутую
реконструкцию. Кроме того, он совершенно отчетливо представлял себе, что
некоторые из родственников, которые и поныне проживали в самом Данвиче или
поблизости от него, едва ли обрадуются его возвращению в их причудливый, но
вполне устоявшийся мир уединенной сельской жизни, которая была характерна
для большинства Уотелеев, особенно после тех кошмарных событий, которые
потрясли ее провинциальную ветвь на Сторожевом холме.
На первый взгляд, дом совершенно не изменился. Его обращенное к реке
крыло в незапамятные времена было переоборудовано под мельницу, но мельница
уже давно перестала функционировать, поскольку окружавшие Данвич поля и
угодья с каждым годом все больше превращались в бесплодные пространства.
Особое место в доме занимала лишь одна комната. Она располагалась
непосредственно над водяным колесом и была комнатой покойной тети Сари.
Другие же, выходившие к Мискатонику своими окнами комнаты были практически
заброшены уже в годы его детства, когда Эбнер Уотелей в последний раз гостил
у деда, жившего там в полном одиночестве, если не считать столь загадочной
для юного отпрыска рода Уотелеев второй дочери Лютера. Дверь ее комнаты была
постоянно заперта, сама она никогда не выходила, и лишь смерть избавила ее
от подобных жестоких ограничений.
Опоясывавшая жилую часть дома веранда заметно просела, и с решетчатой
конструкции под карнизом свисала густая паутина, к которой годами никто не
прикасался, если не считать редких порывов ветра. Все было покрыто толстым
слоем пыли как снаружи, так и изнутри, причем последнее особенно бросилось в
глаза Эбнеру, когда он отыскал на переданной ему адвокатом связке нужный
ключ. Войдя в дом, он нашел лампу - старый дед презирал электричество - и
зажег ее. В желтоватом мерцании света он разобрал очертания старой кухни с
ее утварью девятнадцатого века и невольно поразился тому, что так все хорошо
сохранил в своей памяти. Просторное помещение, срубленные вручную стол и
стулья, стоявшие на камине древние часы, потертая метла - все это сейчас
олицетворяло собой зримые следы его детских воспоминаний и давних,
сопровождавшихся смутным страхом визитах в этот грозный дом и к его еще
более грозному хозяину.
В свете лампы он обнаружил кое-что еще: на кухонном столе лежало
письмо, адресованное лично ему, о чем свидетельствовала начертанная на
конверте надпись, исполненная чуть угловатым и неимоверно корявым почерком,
который мог принадлежать лишь такому старому и дряхлому человеку как его
дед. Отложив на время процедуру переноса вещей из машины в дом, Эбнер присел
у стола, предварительно смахнув с него, а также со стула пыль, и распечатал
конверт.
Взгляд его упал на хитросплетение тонких завитков и линий, которые
казались такими же строгими, каким был при жизни и сам дед. Текст начинался
сразу, как-то внезапно, без малейшего намека на ласковое обращение или хотя
бы прозаическое приветствие:
Внук, когда ты станешь читать эти строки, меня уже несколько месяцев не
будет в живых. Возможно, даже дольше, если только им не удастся разыскать
тебя скорее, нежели я предполагаю. Я завещаю тебе некоторую сумму денег -
все, что у меня осталось ко дню смерти, - которую положил в банк Эркхама на
твое имя. Сделал я это не только потому, что ты остаешься моим единственным
внуком, но также и в связи с тем, что среди остальных Уотелеев - а мы, мой
мальчик, являемся проклятым Богом кланом, - ты дальше всех нас выбился в
люди и получил хорошее образование, которое позволит тебе взглянуть на все
здешние вещи и события непредвзятым взглядом, не подверженным ни одержимому
влиянию предрассудков невежества, ни коварству предрассудков науки. Вскоре
ты и сам поймешь, что я имею в виду.
Я предписываю тебе как можно скорее разрушить в этом доме по крайней
мере ту его часть, которая непосредственно примыкает к водяному колесу. Там
должно быть разобрано абсолютно все - блок за блоком, кирпич за кирпичом.
Если обнаружишь внутри хоть одно живое существо, торжественно заклинаю тебя
убить его, вне зависимости от того, сколь малых размеров оно может
оказаться. Неважно также, какую форму оно будет иметь, и даже если оно
покажется тебе человеком, то учти, что в конце концов оно обманет тебя и
поставит под угрозу жизнь - как твою собственную, так и Бог знает скольких
еще людей.
Слушай, что я говорю.
Если тебе сейчас кажется, что перед смертью я окончательно лишился
рассудка, то имей в виду, что в роду Уотелеев давно поселилось нечто гораздо
худшее, чем просто безумие. Мне удалось не запятнать себя этой мерзостью,
хотя пошла она именно от меня. Но гораздо более крепкое безумие засело в тех
из нас, кто отрицает возможность существования подобных вещей - они, как я
считаю, поражены безумием еще больше, чем даже и представители нашего рода,
которые сами занимались гнусными вещами, творили богохульство и даже более
того.
Твой дед, Лютер С. Уотелей .
Как это было похоже на моего деда, подумал Эбнер. Ознакомившись с этим
загадочным, самоуверенным посланием, он вспомнил, как однажды, когда его
мать в какой-то связи упомянула свою сестру Сару и тут же в ужасе прикрыла
ладонями рот, он кинулся к деду и спросил: - Дедушка, а где тетя Сари?
Старик тогда поднял на него свой гипнотический взгляд и ответил: -
Мальчик, в этом доме не принято упоминать Сару.
Было похоже на то, что тетя Сари каким-то ужасным образом обидела или
оскорбила своего отца - по крайней мере, сам этот черствый педант показывал,
что все обстояло именно так. Во всяком случае, с тех пор, как Эбнер помнил
себя, имя старшей сестры его матери никогда не произносилось вслух, а сама
она жила взаперти в большой комнате над мельницей, скрытая за толстыми
стенами и заколоченными ставнями. Эбнеру и его матери не разрешалось даже
проходить перед дверями ее комнаты, хотя однажды мальчик все же прокрался
туда и прильнул к ним ухом. При этом он расслышал лишь доносившиеся изнутри
какие-то сопящие или хныкающие звуки, которые, как ему тогда показалось, мог
издавать грузный и болезненный человек. Про себя он тоща решил, что тетя
Сари похожа на тех толстых женщин, что выступают в цирке, тем более, что она
очень много ела, о чем можно было судить по громадным тарелкам с едой, в
основном - с сырым мясом, которое она, похоже, сама себе готовила. Еду эту
дважды в день подносил к дверям ее комнаты сам Лютер Уотелей, поскольку слуг
в доме не держали с тех самых пор, когда мать Эбнера вышла замуж, а сама
тетя Сари вернулась - заметно растерянная и даже расстроенная - из поездки к
какой-то своей дальней родне, проживавшей в Иннсмауте.
Эбнер сложил письмо и сунул его в конверт, решив поразмышлять над его
содержанием позднее. Сейчас же ему надо было позаботиться о своем ночлеге.
Он вышел наружу, принес в дом два остававшихся в машине чемодана, прошел с
ними в кухню, после чего взял лампу и принялся бродить с нею по дому. В
старомодную гостиную, которую открывали только к приезду или приходу гостей
- а в Данвиче Уотелеев приглашали одни лишь Уотелеи, - он даже не заглянул и
направился прямо в спальню деда. Ему казалось вполне естественным, что он
займет кровать старика, поскольку теперь именно он, а не Лютер Уотелей, был
здесь полноправным хозяином.
Большая двуспальная кровать была укрыта пожелтевшими номерами Эркхам
Эдвертайзера , призванными уберечь от мошкары прекрасную ткань покрывала,
украшенного вышитыми сюжетами на рыцарские темы и также являвшегося ныне
частью законного наследства. Поставив лампу на тумбочку и убрав газеты и
покрывало, он увидел, что постель застлана чистым бельем - по-видимому, одна
из двоюродных сестер деда позаботилась об этом после похорон, явно готовясь
к предстоящему приезду Эбнера.
Он перенес чемоданы в спальню, окна которой выходили на реку, хотя
частично их загораживала мельничная пристройка. Распахнув одно из окон,
прикрытое в нижней своей половине шторой, он присел на край кровати и
принялся размышлять над теми обстоятельствами, которые после стольких лет
блужданий по свету вновь привели его в Данвич.
К тому же он порядком устал за этот день - дорога из Бостона оказалась
довольно утомительной, а контраст между большим городом и уединением
сельской местности угнетал и раздражал его. Более того, он смутно чувствовал
слабые, почти неосязаемые признаки какой-то тревоги. Если бы Эбнер так не
нуждался в средствах для продолжения своих зарубежных научных изысканий,
связанных с исследованием древних цивилизаций южной части Тихого океана, он
вообще бы едва ли приехал сюда. И все же семейные узы существовали, как бы
ни пытался он их отрицать: вечно угрюмый и строгий, старый Лютер Уотелей
по-прежнему оставался отцом его матери, и именно сейчас внук должен был
следовать голосу их общей крови.
Из окна спальни казалось, что Круглая гора находится совсем близко, и
сейчас он ощущал ее присутствие так же отчетливо, как и тогда, в далеком
детстве, когда засыпал в комнате наверху. Деревья словно давили своими
буйными кронами на дом, а с одною из них в потемневший от сгустившихся
сумерек спокойный летний воздух неожиданно прорвалось глухое, похожее на
звуки колокола уханье совы. Несколько минут он, странно очарованный
показавшимся ему привлекательным голосом птицы, лежал. В мозгу вертелись
тысячи мыслей, теснились мириады воспоминаний. Он снова увидел себя
маленьким мальчиком, которому всегда было чуточку страшно играть в этих
наполненных смутными предчувствиями местах, куда так приятно приезжать, но
покидать которые несоизмеримо приятней.
Внезапно он поймал себя на мысли, что непозволительно вот так просто
лежать, какой бы расслабляющей ни казалась окружавшая его обстановка, Прежде
чем покинуть эти места, ему предстояло сделать массу дел, и он попросту не
мог позволить себе ни часа праздного времяпрепровождения: надо было
приступать к исполнению возложенных на него весьма туманных, но все же
непреложных обязательств, а потому он поднялся с кровати, взял лампу и
принялся обследовать внутреннее убранство дома.
Из спальни Эбнер направился в столовую, которая располагалась возле
кухни и представляла собой комнату, обставленную жесткой, неудобной, также
изготовленной вручную мебелью, а оттуда прошел в небольшую гостиную, своей
меблировкой и общим убранством скорее напоминавшую интерьер не столько
девятнадцатого, сколько восемнадцатого века. Судя по отсутствию пыли на
предметах, Эбнер предположил, что двери в эту комнату закрывались намного
плотнее, чем во все остальные помещения дома. Потом по открытой лестнице
поднялся на верхний этаж и стал переходить из спальни в спальню - все они
были основательно запыленные, с поблекшими занавесками, и всем своим видом
красноречиво указывали на то, что на протяжении последних лет в них никто не
жил.
Наконец он вышел в коридор, в конце которого располагалась та самая
запертая комната, убежище - а может, тюрьма? - тетушки Сари, по-прежнему не
представляя себе, что могло за ней скрываться. Подчиняясь какому-то
навязчивому импульсу, он прошел прямо к ее двери и, непонятно к чему
прислушиваясь, остановился. Изнутри, естественно, не доносилось ни шороха,
ни звука, ни малейшего поскрипывания - абсолютно ничего, - а он все
продолжал стоять перед дверью, объятый воспоминаниями о прошлом, и словно
все еще находясь во власти того нелепого запрета, который много лет назад
был наложен его дедом.
Однако теперь Эбнер уже не видел никакого смысла следовать
распоряжениями старика, а потому, вынув из кармана массивную связку, он
терпеливо перепробовал несколько ключей, пока не нашел нужный. Повернув ключ
в замке, он толкнул дверь - чуть протестующе скрипнув, та отошла в сторону,
и он поднял лампу повыше.
По правде говоря, Эбнер не исключал, что может увидеть перед собой
нечто похожее на будуар дамы, однако содержимое запертой комнаты повергло
его в немалое изумление.
Постельное белье пребывало в полнейшем беспорядке, подушки валялись на
полу, на громадном блюде остались засохшие остатки какой-то еды. В комнате
стоял странный рыбий запах, который нахлынул на него с такой неожиданной
силой, что он едва не поперхнулся от отвращения. Иными словами, все в
комнате находилось буквально вверх дном, причем явно пребывало в таком
состоянии уже долгое, очень долгое время.
Эбнер поставил лампу на отодвинутый от стены комод, прошел к окну,
зависавшему как раз над мельничным колесом, отпер его и поднял створку.
Потом попытался было распахнуть ставни, но тут же вспомнил, что они были
наглухо приколочены гвоздями. Тогда он выпрямился, отступил на шаги ударом
ноги вышиб деревянные панели, чтобы впустить в комнату поток свежего,
влажного воздуха.
После этого он прошел к соседней, наружной стене комнаты и таким же
образом освободил от ставней единственное находившееся в ней окно. Лишь
отступив на пару шагов, чтобы полюбоваться результатами своего труда, он
заметил, что случайно отломил кусок рамы с того окна, которое располагалось
над мельничным колесом. Внезапно вспыхнувшая досада от содеянного столь же
быстро улеглась, когда он вспомнил наказ деда относительно самой мельницы и
располагавшейся над ней комнаты, а именно то, что они должны быть
разъединены, а затем и вовсе разрушены. Чего уж тут было горевать о какой-то
попорченой оконной раме!
Затем он снова подошел к комоду за лампой и случайно задел его бедром,
отчего тот немного отклонился к стене - и в тот же миг услышал слабый шорох.
Посмотрев себе под ноги, Эбнер разглядел что-то вроде длинноногой лягушки
или жабы - толком даже не разобрал, что именно это было, - которая проворно
скрылась под комодом. Сначала он хотел нагнуться и выгнать неведомую тварь
наружу, однако потом решил, что ее присутствие вряд ли представляет
какую-либо опасность - в самом деле, раз уж она все это время сидела в этом
запертом помещении, питаясь одними лишь тараканами и другими насекомыми,
которых ей удавалось отыскать, то вполне заслуживала ого, чтобы ее не
тревожили.
Выйдя из комнаты, Эбнер запер за собой дверь и вернулся в хозяйскую
спальню на первом этаже. Про себя н подумал, что все же положил пусть
банальное, но все же начало своему вступлению в права владения домом, как
говорится - вспахал первую борозду. После столь непродолжительного и
поверхностного осмотра помещения он почувствовал себя еще более уставшим, а
потому, даже несмотря на относительно раннее время, решил лечь в постель,
чтобы проснуться как можно раньше. Завтра предстояло обследовать старую
мельницу - как знать, возможно, кое-что из ее механизмов, если таковые еще
сохранились, можно будет продать, тем более что водяное колесо стало по
нынешним временам довольно большой редкостью - ценностью почти антикварной.
Эбнер еще несколько минут постоял на веранде, невольно вслушиваясь в
заливистый стрекот сверчков, кузнечиков, а также хор козодоев и лягушек,
который окружал ею буквально со всех сторон и своей оглушающей
настойчивостью едва ли не заглушал все остальные звуки, в том числе и слабые
шорохи самого Данвича, Он стоял так до тех пор, покуда голоса этих диких
порождений природы не стали совсем уж невыносимыми, после чего вернулся в
дом, запер за собой дверь и прошел в спальню.
Раздевшись, Эбнер улегся в постель, однако еще почти целый час не мог
заснуть. Он беспрестанно ворочался с боку на бок и испытывал все более
нараставшее раздражение по поводу того самого разрушения , о котором писал
дед и осуществить которое ему одному было; увы, просто не под силу. В конце
концов к нему все же пришел долгожданный сон, хотя сам он этою, естественно,
не почувствовал.
Проснулся Эбнер с рассветом, но едва ли почувствовал себя хорошо
отдохнувшим. Всю ночь ему снились невиданные места и населявшие их
фантастические существа, которые поражали его своей неземной красотой,
диковинным видом и одновременно наполняли сердце необъяснимым чувством
страха. Он словно бороздил океанскую пучину и рассекал своим телом воды
Мискатоника, где его окружали рыбы, амфибии и странныме люди, также
являвшиеся наполовину земноводными; видел также поистине чудовищные
организмы, спавшие в необычных каменных городах на дне моря; слышал
затейливую, фантастическую музыку, отдаленно напоминавшую пение флейт и
сопровождавшуюся не столько пением, сколько непривычным подвыванием каких-то
диких, явно нечеловеческих голосов; видел своего деда Лютера Уотелея,
который стоял перед ним, выпрямившись во весь рост, и посылал ему проклятия
за то, что он осмелился войти в запертую комнату тетки Сари.
Разумеется, подобные ночные видения особой радости ему не доставили и
даже отчасти встревожили, однако он тут же отбросил подобные мысли, вспомнив
о том, что ему предстоит сделать массу дел, а в первую очередь отправиться в
Данвич за покупками, поскольку в спешке он совершенно не позаботился о
провианте хотя бы на первое время. Утро выдалось ясное и солнечное; на
ветвях деревьев заливались дрозды и другие мелкие птицы, а на листве и траве
поблескивали жемчужные капельки росы, отражая солнечные лучи тысячами
крохотных драгоценных камней, устилавших края тропинки, которая должна была
вывести его на центральную улицу деревни. Ступая по ней, Эбнер чувствовал,
как к нему возвращается хорошее настроение, а потому, весело насвистывая,
обдумывал первоочередные шаги своей жизни в унаследованном доме: ведь лишь
после их совершения он сможет покинуть этот полузаброшенный, Богом забытый
уголок провинциальной глуши.
К своей немалой досаде он обнаружил, что при свете дня центральная
улица Данвича, как ни странно, отнюдь не казалась столь же приветливой и
безмятежной, как накануне; когда над ней начинала сгущаться дымка вечерних
сумерек. Деревня была как бы зажата между руслом Мискатоника и почти
вертикальными склонами Круглой горы и представляла собой темное, унылое
поселение, которое словно никогда и не выбиралось за черту 1900 года, и
будто бы именно здесь время остановило свое продвижение навстречу грядущим
столетиям. Постепенно его игривое насвистывание стало затихать и наконец
умолкло совсем. Он старался не глядеть в сторону строений, почти полностью
превратившихся в развалины. Также он избегал встречаться с любопытными
взглядами прохожих, а направился прямо к старинной церкви, в которой
располагался местный торговый центр , где, как он предполагал, его также
встретит неряшливое убранство и беспорядок, полностью гармонировавший с
видом самой деревни. Войдя в магазин, Эбнер направился прямо к прилавку и
попросил ветчину, кофе, яйца и молоко.
Хозяин даже не шелохнулся, - Вы, похоже, один из Уотелеев. А меня вы,
наверное, и не знаете, хотя я ваш кузен Тобиас. И который же из них вы
будете? - Я Эбнер, внук Лютера, - неохотно проговорил он.
Лицо Тобиаса Уотелея окаменело. - Сын Либби - той самой Либби, что
вышла замуж за кузена Иеремию... Так вы что, решили вернуться назад -
обратно к Лютеру? - Не мы, а я один, - коротко проговорил Эбнер. - И вообще,
я не вполне понимаю, о чем вы говорите. - Ну, если не понимаете, то не мне
вам об этом и рассказывать.
Тобиас Уотелей и в самом деле замолчал, не произнеся больше ни слова.
Он принес все, что заказал Эбнер, с угрюмым видом принял деньги и с плохо
скрываемой недоброжелательностью смотрел ему в спину, когда тот выходил из
магазина.
Сцена эта задела Эбнера за живое. Приветливая свежесть утра
окончательно померкла для него, хотя на безоблачном небосклоне по-прежнему
ярко сияло солнце. Он поспешно удалялся от магазина, а заодно и от
центральной улицы, стремясь поскорее вернуться в свою новую временную
обитель.
Там его, однако, поджидало новое открытие - перед домом стояла понурая
лошадь, впряженная в неимоверно ветхий фургон. Рядом с ней под деревом стоял
какой--то мальчик, а внутри фургона виднелась фигура старика с окладистой
белой бородой. Заметив приближение Эбнера, он сделал своему юному спутнику
знак рукой, чтобы тот помог ему выбраться наружу, после чего с превеликим
трудом спустился на землю и стал поджидать приближения молодого человека.
Как только Эбнер подошел к ним, мальчик без тени улыбки на лице произнес: -
Дедушка хочет с вами поговорить. - Эбнер, - проговорил старик дрожащим
голосом, и тот лишь сейчас понял, насколько древним был этот человек. - Это
мой прадедушка Зэбулон Уотелей, - пояснил мальчик.
Таким образом, перед ним стоял брат его собственного деда, Лютера
Уотелея - единственный оставшийся в живых представитель старшего поколения
рода Уотелеев. - Проходите в дом, сэр, - проговорил Эбнер, протягивая
старику руку.
Зэбулон пожал ее, после чего вся троица медленно направилась в сторону
веранды, где старик остановился около нижней ступеньки, из-под густых седых
бровей поднял на Эбнера взгляд своих темных глаз и. мягко покачал головой. -
Нет, я лучше здесь присяду, если стул найдется. - Принеси стул из кухни, -
попросил Эбнер мальчика.
Тот поднялся по лестнице и вошел в дом, тут же вернулся со стулом,
помог старику опуститься на него, после чего встал рядом с ним, пока
Зэбулон, глядя в землю под ногами, пытался успокоить разгоряченное дыхание.
Наконец он перевел взгляд на Эбнера и принялся внимательно разглядывать
его, всматриваться в каждую деталь одежды, которая, в отличие от его
собственной, была сшита отнюдь не вручную. - Зачем ты приехал, Эбнер? -
спросил он уже несколько более окрепшим голосом.
Эбнер объяснил ему все, стараясь говорить как можно проще и короче.
Зэбулон покачал головой. - Похоже на то, что ты знаешь не больше, чем
другие, а может, и того меньше. Что за человек был Лютер, одному Богу
известно. Но Лютера уже нет, и теперь тебе предстоит сделать это за него.
Скажу тебе только одно, Эбнер, и могу поклясться при этом Господом Богом,
что и сам не знаю, почему он так повел себя и зачем запер и себя самого, и
Сари, после того как она вернулась из Иннсмаута.
Знаю только одно - то, что это было что-то ужасное, страшное и дикое, а
то, что произошло потом, и вовсе походило на кошмар. Никого теперь не
осталось, кто мог бы подтвердить, что во всем виноват был именно Лютер, а
совсем не бедная Сари. Но только теперь и ты берегись, берегись, Эбнер. - Я
намерен последовать указаниям своего деда, - спокойно сказал Эбнер.
Старик кивнул, однако по-прежнему встревоженно смотрел на молодого
человека, причем было заметно, что он не особенно доверял его словам. - А
откуда вы узнали, дядя Зэбулон, что я приехал? - спросил тот. - Люди
сказали. И я посчитал своим долгом поговорить с тобой, На всех Уотелеях
лежит печать проклятия. Те, кто сейчас уже лежат в земле, когда-то вели дела
с самим дьяволом. Много тогда слухов ходило обо всяких ужасных вещах - о
чем-то вроде тех, что были и не людьми, и не рыбами, а - так, середина на
половину, Жили вроде на суше, но надолго уплывали далеко-далеко в море, и
что-то там в них росло, изменялось, отчего они совсем странными и чудными
становились; или еще о том, что случилось тогда на Сторожевом холме с
Лавинией Уилбэр, и о том, что нашли тогда рядом со Сторожевым камнем... Боже
мой, меня всего трясет, когда вспоминаю об этом... - Дедушка, ну что ты так
расстраиваешься, - укоризненным тоном произнес мальчик. - Не буду, не буду,
- с дрожью в голосе проговорил старик. - Да, сейчас уже все в прошлом, все
забыто. Помню только я один, да еще те, кто унесли свои знаки вниз - знаки,
которые указывали на Данйич. Поговаривали, что это слишком страшное место,
чтобы о нем кто-то узнал...
Он покачал головой и замолчал. - Дядя Зэбулон, - робко вмешался Эбнер,
пытаясь хоть что-то уяснить в невнятном бормотании старика, - понимаете, я
ведь сам-то никогда не видел тетю Сари. - Нет-нет, мой мальчик, тогда ее уже
держали взаперти, Кажется, это было еще до твоего рождения. - Но почему? -
Об этом знал только Лютер - и Господь Бог. Но Лютера уже нет, а Господь,
похоже, не очень-то хочет вспоминать про то, что есть еще такое место как
Данвич. - А что делала тетя Сари в Иннсмауте? - Родню навещала. - Там что,
тоже Уотелеи живут? - Не Уотелеи. Марши. Старый Обед Марш, который был
кузеном нашего отца Обед и его жена, которую он нашел себе, когда плавал за
море - на Понапе это было, если ты знаешь, что это такое. - Слышал про такое
место. - Правда? А я и не знал. Говорят, Сари навещала кого-то из Маршей -
то ли сына Обеда, то ли внука, сейчас толком и не помню. Да в общем-то,
никогда особо этим и не интересовался - не очень меня все это и волновало.
Она была ничего собой, ладная такая, а когда вернулась, то, говорят, стала
совсем другой. Пугливая какая-то. Беспокойная. И вскоре твой дед запер ее в
той комнате, где она и просидела до самой своей смерти. - А когда это -
вскоре? - Месяца через три-четыре, Но Лютер никогда не объяснял, почему он
так сделал. И никто ее с тех пор не видел, пока ее не вынесли из дома в
закрытом гробу. Два, а то и три года назад это было. А где-то примерно через
год после того, как она вернулась из Иннсмаута, у них в доме что-то
произошло - крики, вопли, драки. Многие тогда в Данвиче слышали это, да
только никто не решился пойти и посмотреть, в чем там дело. А на следующий
день Лютер объявил, что у Сари случился припадок. Может, именно так оно и
было, а может, и еще что-то...
- А что еще могло быть, дядя Зебулон?
- Проделки дьявола, вот что, - поспешно проговорил
старик. - Но я совсем забыл - ты же у нас теперь образованный. В роду
Уотелеев не так много было образованных. Это все Лавиния - она читала
страшные книжки, да только плохо это на ней сказалось. И Сари - она тоже
некоторые из них читала. А вообще, по мне все это учение - сущая ерунда, от
него только еще труднее живется. Лучше, когда совсем необразованный, совсем.
Эбнер улыбнулся. - А ты не смейся, парень! - Я не смеюсь, дядя Зебулон,
и вполне с вами согласен. - Ну ладно... Так вот, если тебе придется
столкнуться с ними лицом к лицу, я думаю ты знаешь, что надо делать. Не
станешь стоять как столб и думать-раздумывать, а просто станешь действовать.
- В отношении кого я буду действовать? - Я и сам бы хотел это знать, Эбнер,
да вот только не знаю. Один Господь знает. Еще Лютер знал, но Лютер мертв.
Сдается мне, что Сари тоже знала, но ведь и она умерла. А потому сейчас
никто не знает, что это был за страх. Если бы я ходил в церковь, то молился
бы за то, чтобы и ты ничего не узнал. Но если тебе все же это удастся, то не
медли и не рассчитывай на свою образованность, а просто сделай то, что тебе
надо сделать. Твой дед вел какие-то записи - поищи их. Может, узнаешь, что
за люди были эти Марши, а они были совсем непохожи на нас - что-то ужасное с
ними произошло, и как знать, может, потом оно добралось и до Сари...
Эбнер слушал старика и все явственнее ощущал, что между ними словно
зависала какая-то пустота, вакуум определенного взаимного недопонимания -
нечто такое, что не высказывалось ими вслух, а возможно, даже толком и не
осознавалось. Но при одной лишь мысли об этом недоговоренном по спине Эбнера
поползли мурашки, хотя он и пытался всячески побороть столь неприятное
чувство. - Я постараюсь выяснить все, что в моих силах, дядя Зебулон, -
пообещал он.
Старик кивнул и сделал знак мальчику, что хотел бы вернуться в свой
фургон. Тот поспешил к лошади. - Если я понадоблюсь тебе, скажи об этом
Тобиасу, - проговорил он на прощание. - Я приду - если смогу. - Спасибо.
Эбнер с мальчиком помогли старику забраться в фургон; напоследок тот
слабо помахал ему рукой, мальчик ударил кнутом лошадь, и повозка стала
удаляться.
Эбнер еще несколько секунд смотрел им вслед, чувствуя в душе смесь
раздражения и одновременно беспокойства. Он действительно был не на шутку
встревожен, поскольку в словах старца явно просматривался намек на какое-то
смутное предостережение, и одновременно раздосадован, потому что, несмотря
на все свои письменные увещевания и заклинания, дед оставил ему слишком мало
фактической информации, на которую можно было бы опереться. Как знать,
возможно, старик попросту рассчитывал на то, что его внуку, когда он в
очередной раз переступит порог дома своего далекого детства, все же удастся
избежать сколь-нибудь серьезных неприятностей. Во всяком случае, другой
версии у Эбнера пока просто не было.
И все же в глубине души он не мог удовлетвориться подобным объяснением.
А может, речь действительно шла о чем- то настолько ужасном, что Эбнеру не
следовало раньше времени, а то и вовсе узнавать обо всем этом? А если
посмотреть на все иначе, то не мог ли Лютер Уотелей и в самом деле
припрятать где-нибудь в доме ключ к разгадке своей тайны? Это, однако,
казалось довольно маловероятным с учетом характера старика...
Продолжая пребывать в состоянии крайнего недоумения, Эбнер прошел в
дом, разложил покупки и приступил к выработке плана первоочередных действий.
Первым делом ему надо было осмотреть примыкавшую к дому мельницу и
определить, нельзя ли будет отремонтировать и затем продать какую-то часть
ее механизмов. Потом предстояло найти человека или людей, которые бы взялись
аккуратно снести саму мельницу и располагавшуюся над ней комнату. Наконец,
следовало позаботиться о продаже дома и всего остального унаследованного им
имущества, хотя Эбнер испытывал большое сомнение в том, что ему удастся
отыскать человека, который согласился бы поселиться в такой дыре, как
массачусетский Данвич.
Он решил не терять времени даром и сразу же приступил к выполнению
намеченных мероприятий. Осмотр мельницы, однако, показал, что основная часть
механизмов, за исключением тех, которые соединялись непосредственно с
колесом, уже была кем-то демонтирована и, очевидно, продана. Возможно, это
было сделано самим дедом Лютером, решившим таким образом увеличить денежную
часть своего наследства. Таким образом Эбнер был по крайней мере избавлен от
необходимости демонтировать оборудование перед окончательным сносом
мельницы.
Бродя по заросшим паутиной помещениям мельницы, он едва не задыхался от
пыли, которая толстенным слоем покрывала все вокруг, тугими клубами
вздымалась у него из-под ног и делала почти неслышным звук шагов, а потому
он с нескрываемым облегчением вышел наружу, намереваясь приступить к осмотру
колеса.
Пробираясь по деревянному карнизу в направлении круглого каркаса
колеса, он испытывал некоторое беспокойство, опасаясь, что подгнившее дерево
в любой момент проломится и сам он окажется в протекавшей внизу воде.
Конструкция, однако, оказалась более прочной, нежели он предполагал, дерево
выдержало его вес. Колесо оказалось подлинным и притом великолепно
сохранившимся образчиком работы середины девятнадцатого века, и Эбнер даже
поймал себя на мысли, что будет очень жаль уничтожать такой памятник
старины. Возможно, подумал он, его удастся демонтировать и передать в
какой-нибудь музей, или пристроить в одном из тех домов, которые
реконструируются состоятельными людьми, желающими сохранить историческое
наследие Америки.
Он уже собирался было завершить осмотр, когда его взгляд подметил
оставшуюся на лопастях колеса цепочку влажных пятен. Приглядевшись поближе,
он обнаружил, что это почти подсохшие следы, и были они оставлены каким-то
мелким животным, скорее всего, земноводным - лягушкой или жабой, - которое,
по-видимому, взбиралось по колесу утром, когда еще не начало припекать
жаркое солнце. Проследив взглядом вереницу следов, он вскоре уперся в им же
разбитые ставни располагавшейся наверху комнаты.
На какое-то мгновение он задумался, припомнив то похожее на лягушку
животное, которое видел накануне рядом с комодом в той самой запертой
комнате. Может, это оно наследило, выбравшись наружу через сломанную оконную
раму? Или, что было более вероятным, какая-то другая тварь обнаружила
присутствие в доме сородича и стала пробираться к нему? В душе Эбнера
шевельнулось гадливое и немного тревожное чувство, которое он, однако, тут
же раздраженно подавил, поскольку посчитал, что интеллигентный человек не
должен столь явно поддаваться воздействию каких-то невежественных и
мистических тайн, оставленных ему в наследство покойным дедом.
Тем не менее, он снова прошел в дом и поднялся по лестнице к запертой
комнате. Отпирая дверь ключом, он был почему-то почти уверен, что заметит в
обстановке комнаты какую-нибудь существенную перемену по сравнению с тем,
что сохранилось в его памяти с прошлого вечера. Однако уже через несколько
секунд Эбнер обнаружил, что за исключением того, что теперь ее заливали лучи
яркого летнего солнца, в ней вроде бы все оставалось по-прежнему.
Затем он подошел к окну. На подоконнике также виднелись какие-то следы,
Одни вели внутрь комнаты, другие - наружу, причем те и другие отличались
друг от друга своими размерами. Следы, ведшие наружу, были сухими,
оставленными на пыли и совсем крохотными, не более полутора сантиметров в
поперечнике, тогда как те, что вели внутрь комнаты были, по крайней мере,
вдвое больше и определенно влажные. Эбнер наклонился ниже и с неподдельным
изумлением принялся рассматривать их.
Он не был зоологом, однако все же имел некоторое представление об этой
науке. Подобных следов ему еще не приходилось видеть ни разу в жизни. Если
не считать того, что оставившие их конечности были - во всяком случае,
казались - перепончатыми, следы в мельчайших деталях представляли собой
уменьшенные до миниатюрных размеров отпечатки человеческих рук и ног.
Эбнер произвел беглый осмотр помещения в надежде обнаружить вчерашнее
существо, однако так и не отыскал его, после чего, несколько потрясенный,
покинул комнату, в очередной раз заперев дверь за собой. С каждой минутой он
все больше сожалел о том непроизвольном импульсе, который заставил его
вообще переступить порог этой комнаты и к тому же взломать ставни, так долго
отгораживавшие ее от всего остального мира.
В сущности, он не особенно удивился, обнаружив, что во всем Данвиче не
нашлось ни одного человека, который взялся бы развалить старую мельницу.
Даже те плотники, которые уже долгое время сидели без работы, отказывались
заниматься этим делом, приводя себе в оправдание всевозможные доводы, за
которыми Эбнер без труда угадал неприязнь к этому месту и даже суеверный
страх, который, казалось, был присущ едва ли не всем жителям деревни. В
итоге ему не оставалось ничего иного, кроме как ехать в соседний Эйлесбэри,
и хотя там он довольно быстро подрядил трех горластых молодых людей,
взявшихся за аккордную оплату снести под основание старую мельницу, ему все
же не удалось уговорить их сразу начать работу, поскольку у них якобы
оставались какие-то дела по ранее взятым обязательствам. В итоге он вернулся
в Данвич, заручившись их обещанием приехать через неделю, от силы - дней
десять .
Вновь оказавшись дома, Эбнер вознамерился как можно скорее разобраться
в вещах старого Лютера Уотелея. В частности, он обнаружил подшивки старых
газет, в основном Эркхам Эдвертайзер и Эйлсбэри Трэнскрипт - пожелтевшие от
времени и основательно пропылившиеся, - которые. отложил в сторону, чтобы
при случае сжечь. Были там и книги, с которыми следовало ознакомиться
повнимательнее, дабы не пропустить что-либо действительно важное, а также
связки писем, которые он хотел было сжечь первыми, но в какое-то мгновение
взгляд его случайно наткнулся на одно из них, подписанное именем Марш .
Отложив на время все остальное, Эбнер немедленно приступил к чтению этого
послания.
Лютер, то, что случилось с кузеном Обедом, до сих пор остается для меня
полнейшей загадкой. Даже и не знаю, как тебе об этом рассказать, потому как
не уверен, что слова мои прозвучат достаточно убедительными, а кроме того, я
не располагаю всеми необходимыми фактами. Лично я склонен считать, что весь
этот вздор был специально выдуман с целью сокрытия какого-нибудь
скандального происшествия, поскольку ты не хуже меня знаешь, что Марши
всегда были падки на всякого рода преувеличения и обман, да и вообще любили
ходить темными дорожками.
Сама же эта история в том виде, в каком она дошла до меня от кузена
Элайзы, выглядит следующим образом. В молодости Обед и несколько его
приятелей из Иннсмаута регулярно отправлялись в торговые плавания к
полинезийским островам, Однажды они повстречались там с довольно странными
людьми, которые сами себя называли Глубоководными и обладали способностью
жить как на суше, так и в воде. Иными словами, были амфибиями. Ну как,
верится тебе в подобное? Лично мне не очень. Но самое поразительное во всей
этой истории то, что и сам Обед, и некоторые из его парней взяли себе там в
жены местных женщин, с которыми затем вернулись домой.
Это, можно сказать, легенда, а теперь я перехожу к подлинным фактам.
Так вот, вскоре после этого бизнес Марша стал переживать необычайный подъем,
а жену его, эту самую миссис Марш, никто и в глаза не видывал, Она
практически никогда не выходила из дому, за исключением, пожалуй, лишь
отдельных мероприятий, которые организовывались каким-то Орденом Дэгона и
проводились в зале, куда пускали только членов секты. Дэгон , как я слышал,
это такой морской бог.
Лично я ничего не знаю об этих языческих религиях и знать не желаю, но
у всех детей Марша какая- то очень уж странная внешность. Прошу, поверь, я
отнюдь не преувеличиваю, но у них какие-то ужасные широченные рты, почти нет
подбородка, и настолько большие и выпуклые глаза, что, клянусь, иногда они
вообще кажутся больше похожими не на людей, а на лягушек! Жабр у них,
правда, насколько я заметил, нет, хотя, по слухам, сами эти Глубоководные
были с жабрами и поклонялись этому самому Дагону или какому-то еще морскому
божеству, имя которою я не то что написать - произнести-то не смогу.
Так вот, я не исключаю, что всю эту белиберду Марши могли специально
выдумать в каких-то собственных корыстных целях. Не берусь судить, так ли
это, но знаешь, Лютер, если посмотреть на то, как плавали его суда все те
годы в Ост-Индию и при этом ни разу не попали ни в шторм, ни еще ' в какую
переделку - ни бригантина Колумбия , ни барк Суматранская королева , ни бриг
Хетти , и еще несколько других, - так можно подумать, что он заключил
какую-то сделку с самим Нептуном!
Затем не надо забывать про все то, что вытворяли Марши у себя дома, то
есть - у нас здесь, в Иннсмауте. Взять хотя бы эти ночные купанья - они
доплывали аж до рифа Дьявола, а это не меньше полутора миль от берега. Потом
почти все люди сторонятся Маршей - кроме, разве лишь; Мартинса и нескольких
других парней, которые тоже ходили с ним в плаванье в Ост-Индию. Сейчас же,
когда старый Обед уже на том свете, равно как и его миссис Марш, их дети и
внуки, можно сказать, продолжают идти по стопам своего странного предка .
В заключение автор письма перешел к обсуждению цен на некоторые товары
- кстати сказать, непостижимо низких, если не учитывать, что существовали
они более полувека назад, когда сам Лютер был довольно молодым и еще
неженатым человеком. Письмо было подписано ею кузеном Эрайей, о котором
Эбнер никогда даже и не слышал. Что же касается самих Маршей, то несмотря на
кажущееся обилие слов, о них в письме, в сущности, не было написано ничего
конкретною - или, напротив, все, если только Эбнеру удалось бы найти ключ к
той головоломке, от которой, как он начинал со все более нарастающим
раздражением осознавать, у него в руках находились лишь незначительные
разрозненные части.
Но если Лютер действительно верил во весь этот бред, позволил ли бы он
мною лет спустя своей дочери отправиться к такой родне, к Маршам? В этом
Эбнер сильно сомневался.
Он стал просматривать также и другие бумаги - это были счета,
квитанции, обычные отчеты о поездках в Бостон, Ньюбэрипорт, Кингспорт, - и
открытки, пока не наткнулся на еще одно послание кузена Эрайи, написанное,
если верить стоявшей на нем дате, вскоре после первого, которое Эбнер
прочитал несколько минут назад. Судя по тому, что оба письма разделял
промежуток в десять дней, Лютер вполне мог успеть ответить кузену на его
первое послание.
Эбнер нетерпеливо открыл конверт.
На первой странице речь шла о всяких мелких семейных делах, связанных с
замужеством еще одной кузины, очевидно, сестры Эрайи; вторая была посвящена
размышлениям о перспективах торговли с Ост-Индией, причем один из абзацев
касался новой книги Уитмена - очевидно, Уолта; третья же целиком была отдана
ответу на тот вопрос, который, по- видимому, Лютер задавал своему кузену
относительно семейства Маршей.
Возможно, Лютер, ты и прав в том, что главной причиной чуть ли не
всеобщей неприязни к Маршам являются расовые предрассудки. Уж кто-кто, а.
я-то знаю, как здешние люди относятся к представителям других рас. Что ж, с
учетом их крайне скудного образования, они и в самом деле нередко
скатываются в пропасть всевозможных суеверий и ничем не обоснованных
предубеждений. Однако я не согласен с тобой в том, что абсолютно все здесь
может быть объяснено именно сквозь призму этих самых предрассудков.
Сказать по правде, я ума не приложу, что за раса могла придать всем
отпрыскам Обеда Марша столь странную внешность. Взять хотя бы ост- индийцев,
которых я довольно хорошо помню по своим молодым годам, когда тоже занимался
торговлей - в сущности, они мало чем отличаются от нас, разве что кожа
другого цвела, чуть бронзовая, я бы сказал. Однажды мне, правда, довелось
видеть одного аборигена, у которого были аналогичные черты лица, но едва ли
это можно было назвать типичным случаем, поскольку в доках той гавани, где я
повстречал этого парня, его сторонились буквально все рабочие. Не помню уже
сейчас, где это было - кажется, на Понапе.
Правда, надо отдать им должное Марши вообще не склонны распространяться
о себе и своих делах, да и остальные семьи, которые живут здесь, также не
отличаются особой разговорчивостью. При этом они фактически заправляют всей
жизнью города. Возможно, это покажется характерным, а может, на самом деле
всего лишь совпадение, однако когда один из членов городского управления по
какому- то вопросу выступил против них, то его труп вскоре выловили в море.
Я прекрасно знаю, что нередко случаются и еще более странные совпадения,
однако странно как-то получается- в большинстве подобных случаев так или
иначе оказываются замешанными люди, настроенные враждебно по отношению к
Маршам.
Впрочем, я достаточно хорошо тебя знаю и представляю, как отнесется ко
всему этому твой холодный, аналитический ум, а потому намерен поведать тебе
еще кое о чем .
И все - больше ни слова, Эбнер скрупулезно перебрал оставшиеся связки
писем, однако все его усилия оказались тщетными. В остальных своих посланиях
Эрайя касался лишь самых обычных, бытовых вопросов. По-видимому, Лютер
вполне конкретно выразил ему свое неудовольствие по поводу подобного
увлечения всевозможными слухами, поскольку, даже несмотря на свою молодость,
отличался ярко выраженными рационализмом и самодисциплиной.
Помимо писем Эбнеру удалось обнаружить еще лишь одно сообщение,
каким-то образом связанное с тайной Иннсмаута. Это была вырезка из газеты,
и, судя по ее содержанию, можно было предположить, что автор заметки весьма
слабо знал фактическую сторону описываемых событий. Речь в ней шла о
действиях федеральных властей, предпринятых в 1928 году как в самом
Иннсмауте, так и поблизости от него - об их попытке разрушить риф Дьявола, о
взрывах, проведенных в располагавшихся вдоль береговой линии строениях, а
также о массовых арестах членов семей Марша, Мартинса и некоторых других.
Однако данные события по времени на несколько десятилетий отстояли от всего
того, о чем писал Эрайя.
Эбнер положил в карман письма, которых речь шла о Маршах, а остальные
сжег на костре, который в тот же вечер соорудил на берегу реки и в который
побросал много других ненужных ему вещей, обнаруженных при осмотре дома.
Пока пламя пожирало свою добычу, он стоял рядом и подправлял костер палкой,
опасаясь того, что от резкого порыва ветра может ненароком вылететь
какая-нибудь искра, которая перекинется на, окружающую траву - в столь
необычно засушливое лето это могло обернуться весьма тяжкими последствиями.
Ему всегда нравился специфический аромат костра, а сейчас тем более,
поскольку он перебивал доносившийся со стороны реки запах какой-то
мертвечины - скорее всего, это были полуразложившиеся останки крупной
рыбины, припасенной впрок каким-то животным вроде выдры.
Стоя рядом с костром, он машинально скользил взглядом по старому дому
Уотелеев и с тоской думал о том, что и в самом деле стоит снести эту
мельницу, тем более, что несколько стекол разбитою им окна в комнате тети
Сари, а также часть сломанной рамы вывалились наружу, и сейчас их осколки
лежали разбросанными на лопастях мельничного колеса.
Начало смеркаться, Огонь к тому же стал постепенно угасать, а потому
можно было уходить, не опасаясь пожара. Вернувшись в дом, он проглотил свой
бесхитростный ужин и почувствовал, что уже немало перечитал за сегодняшний
день всякой всячины, а потому отказался от задуманных было поисков тех самых
записей деда, о которых упоминал дядя Зэбулон Уотелей. Вместо этого он
прошел на веранду, чтобы полюбоваться сгущающимися сумерками, в которых
отчетливо слышалось все более усиливающееся пение лягушек и козодоев.
Довольно скоро он с особой отчетливостью почувствовал навалившуюся на него
усталость и решил пораньше лечь спать.
Сон, однако, никак не шел. Ночь выдалась особенно душная, и в воздухе
не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка. Кроме того, даже несмотря на
заливистые лягушачьи рулады и несмолкаемое, почти демоническое неистовство
козодоев, его все более донимали странные звуки, казалось, доносившиеся
откуда-то изнутри самого дома: поскрипывания и постанывания массивного
деревянного строения, словно также готовившегося отойти ко сну; странный
шорох и шелест, как будто кто-то полуподпрыгивая - полуволочась перемещался
по доскам перекрытий - последнее Эбнер приписал крысам, которые должны были
в изобилии водиться в помещении мельницы. Звуки были какие-то приглушенные и
достигали его словно с некоторого удаления... но внезапно к ним примешался
треск дерева и звон разбиваемого стекла, которые, как показалось Эбнеру,
донеслись непосредственно из располагавшейся над ним комнаты. Создавалось
впечатление, что дом попросту разваливается на части, и сам он является
чем-то вроде катализатора окончательного разрушения старого, обветшалого
строения.
Подобная мысль даже немного позабавила его, поскольку получалось, что
таким образом он, сам того не желая, выполнял последнюю волю своего деда. С
этими мыслями он наконец погрузился в сон.
Утром Эбнера разбудил телефонный звонок, поскольку на время своего
пребывания в Данвиче он предусмотрительно подсоединил аппарат к розетке. Он
уже снял слуховую трубку висевшего на стене древнего переговорного
устройства, когда до него дошло, что сигнал шел по общему для всего поселка
проводу, а потому необязательно предназначался именно ему лично. Тем не
менее обрушившийся на него пронзительный женский голос с такой
настойчивостью разрывал окружающую тишину, что он так и не отнял трубку от
уха и продолжал слушать, неподвижно застыв на месте. - ...и знаете, что я
еще вам скажу, мисс Кори, - вчера ночью я слышала такие звуки, словно вся
земля заговорила, а ближе к полуночи раздался этот вопль... Верите ли, я и
представить себе не могла, что корова способна так орать буквально, как
свинья, когда ее режут, только гораздо ниже, разумеется. Это оказалась
корова Лети Сойер - они нашли ее сегодня утром. От туши осталось не больше
половины - все остальное сожрало это зверье... - Но вы же не думаете, мисс
Бишоп , что они снова вернулись?
Я не знаю. И молю Бога, чтобы этого не случилось. Но все происходит в
точности, как и тогда. - Они только одну корову задрали? - Только одну. О
других, вроде, ничего не слышно, Но ведь и тогда, мисс Кори, все начиналось
точно так же.
Эбнер тихо опустил трубку на рычаг и мрачно усмехнулся по поводу этого
образчика необузданного суеверия данвичских жителей. Ранее он не имел ни
малейшего представления об истинной глубине невежества и религиозных
предрассудков, обуявших жителей такого Богом забытого уголка как Данвич, и
подобный диалог, как он понимал, был еще далеко не самым ярким их
проявлением.
Впрочем, у него не было времени предаваться подобным размышлениям,
поскольку надо было идти в поселок за свежим молоком, а потому он ступил под
затянутое облаками утреннее небо с чувством некоторого облегчения - приятно
было хотя бы ненадолго вырваться из этого дома.
Завидев приближающегося Эбнера, Тобиас Уотелей, казалось, еще более
помрачнел и замкнулся в себе, причем в его поведении ощущалась не только
неприязнь - теперь к ней явно примешивались признаки самого настоящего
страха. Это немало удивило Эбнера, и поэтому заметив, что на все его вопросы
торговец отвечал исключительно короткими, односложными словами, он, желая
хоть немного развязать ему язык, решил заговорить о том, что случайно
подслушал по телефону. - Я знаю, - коротко отреагировал на рассказ Эбнера
Тобиас и впервые за все это время глянул на молодого человека с выражением
неприкрытого ужаса.
Тот буквально окаменел от изумления. В глазах Тобиаса он увидел жуткую
смесь дикого страха и непримиримой враждебности. Поняв чувства стоявшего
напротив него человека, он поспешно расплатился за покупки. Продавец опустил
глаза, взял деньги и негромко спросил: - Вы видели Зэбулона? - Да, он
приезжал ко мне домой, - Вы с ним поговорили? - Поговорили.
Казалось, Тобиас ожидал от беседы Эбнера со стариком чего-то
особенного, однако нынешняя позиция заезжего гостя явно свидетельствовала о
том, что произошедшие вслед за тем разговором события явились для него
полнейшей неожиданностью. Таким образом торговец сделал вывод, что либо
старый Зэбулон не сказал молодому человеку того, что, как надеялся Тобиас,
должен был сказать, либо что Эбнер попросту проигнорировал советы старика.
Теперь Эбнер уже окончательно ничего не понимал. После странных намеков
дяди Зэбулона и телефонного разговора двух суеверных жительниц Данвича
подобная позиция Тобиаса ввергла его в состояние крайнего замешательства,
Хозяин магазина, похоже, в еще большей степени, чем даже старый Зэбулон, был
склонен пойти на откровенность и облечь в слова свои мрачные мысли, причем и
тот и другой вели себя так, словно Эбнер сам должен был что-то знать и
понимать.
Он покинул магазин в состоянии крайнего смущения и направился назад к
дому Уотелея, преисполненный твердой решимости как можно скорее завершить
начатые дела и убраться из этого Богом забытого, дремучего поселка,
населенного погрязшими во всяческих суевериях жителями.
С такими мыслями он продолжил изучение личных вещей деда,
предварительно, правда, наскоро покончив со своим скудным завтраком -
малоприятный визит в магазин заметно притупил его аппетит, который он
испытывал, выходя из дома.
Лишь где-то к концу второй половины дня ему удалось отыскать то, что он
искал - это была большая тетрадь, в которую Лютер Уотелей малоразборчивым
почерком заносил некоторые из своих впечатлений о жизни.
Наспех перекусив, Эбнер зажег лампу, подсел к кухонному столу и открыл
тетрадь Лютера. Первые страницы оказались почти целиком вырванными, однако
по тем фрагментам фраз, которые остались на сохранившихся у края переплета
обрывках бумаги, он понял, что это были почти сплошь какие-то счета.
Наверное, смекнул он, дед решил использовать старую, но не до конца
исписанную бухгалтерскую книгу, и потому удалил из нее уже использованные
страницы.
Уже с первых страниц текста на него повеяло какой-то тайной. Даты в
тексте отсутствовали и были проставлены лишь дни недели.
В эту субботу Эрайя ответил на мое письмо. С. неск. раз видели в
компании Ральсы Марша. Правнук Обеда. Вместе ходили ночью купаться .
Таковым было начало, явно относящееся к поездке тети Сари в Иннсмаут, о
которой дед, очевидно, спрашивал Эрайю, Что-то побудило Лютера заняться
подобным частным расследованием, а зная отдельные фрагменты событий, Эбнер
сделал вывод о том, что начато оно было уже после возвращения Сари в Данвич.
Но зачем?
Следующий текст был вклеен в тетрадь и определенно являлся частью
какого-то полученного Лютером Уотелеем письма, напечатанного на машинке.
Похоже на то, что из всех членов их семьи Ральса Марш имеет самую
отталкивающую внешность. Глядя на него, можно подумать, что это самый
настоящий дегенерат. Я помню твои слова о том, что из всех твоих дочерей
Сара не самая красивая, но даже если и так, все равно невозможно взять в
толк, как она могла гулять с таким чудищем как Ральса. Ведь в нем, как ни в
одном другом члене семьи Марша, заметны признаки того вырождения, которое
стало наблюдаться среди них после странной женитьбы Обеда на той
полинезийке, причем у него они приобрели особенно омерзительную форму.
Кстати сказать, сами Марши отрицали тот факт, что жена Обеда была
полинезийкой, хотя он действительно часто плавал туда по своим торговым
делам. Лично мне не очень-то верится во все эти россказни насчет какого-то
неизвестного острова, на котором он якобы на некоторое время задержался, ну
и все прочее.
Насколько я сейчас припоминаю - не забывай, что прошло уже больше двух
месяцев, а то и все три, когда она вернулась в Данвич, - они были постоянно
вместе. Удивляюсь тому, что Эрайя не сообщил тебе об этом. Никто из нас
здесь, разумеется, не мог запретить Саре встречаться с Ральсой - они ведь
кузены, да и приехала она погостить именно к Мартам, а не к нам .
По оценке Эбнера, автором этого письма была женщина, также кузина его
деда, которая словно невзначай укоряла Лютера за то, что он отправил Сару не
к ним, а к представителям другой семейной ветви. В любом случае, однако,
получалось, что Лютер через нее наводил справки относительно Ральсы Марша.
Третий фрагмент был также исполнен рукой Лютера -. в нем он как бы
суммировал сообщенное в письме Эрайи.
Суббота. Эрайя утверждает, что Глубоководные - это нечто вроде секты
или псевдорелигиозной группы. Недочеловеки, одним словом. Якобы живут в море
и поклоняются какому-то Дэгону. Есть еще одно божество, которого зовут
Цтулху. У людей этих есть жабры. Больше напоминают собой даже не рыб, а
скорее лягушек или жаб, но глаза типично рыбьи. Утверждает, что покойная
жена Обеда была одной из них. Настаивает, что все дети Обеда родились с
такими же признаками. То есть что у Маршей тоже есть жабры? Как же иначе они
могут проплыть полторы мили до рифа Дьявола, а потом вернуться обратно? Сами
Марши едят очень мало, вообще могут подолгу обходиться без еды и питья,
причем в зависимости от их количества очень быстро уменьшаются или
увеличиваются в размерах . (В этом месте Лютер поставил целых четыре
презрительных и гневных восклицательных знака).
Зэдок Аллен клянется, что видел, как Сара плавала к рифу Дьявола. Марши
взяли ее с собой. Все были голые. Утверждает, что видел Маршей, покрытых
какой-то жесткой, бородавчатой кожей. У некоторых была чешуя, как у рыб!
Божится, что видел, как они ловили и пожирали рыбу! Рвали ее на части, как
какие-то звери .
Следующий фрагмент также представлял собой часть какого-то письма,
очевидно, полученного в ответ на послание Лютера Уотелея.
Ты спрашиваешь, кто в ответе за все эти нелепые россказни про Маршей.
Знаешь, Лютер, за несколько поколений людей очень трудно вычленить какого-то
одного или даже несколько человек. Я согласен с тобой в том, что старый
Зэдок Аллен слишком много болтает, выпивает, да и вообще он любитель
прихвастнуть. Но это - всего ишь один человек, тогда как легенда эта - или,
как ты выражаешься, байка, -. передавалась из уст в уста представителями
нескольких поколений. Не менее трех кряду. Тебе достаточно хотя бы раз
взглянуть на потомков капитана Обеда, чтобы понять, откуда все это пошло,
Говорят, что некоторые отпрыски Марша настолько отвратны на вид, что на них
и взглянуть-то страшно. Это тоже старые бабские сплетни?
Тогда слушай, Доктор Роули Марш тогда и сам был слишком болен, чтобы
принять роды у одной из женщин Маршей, а потому им пришлось позвать доктора
Джилмэна. Так вот, этот доктор Джилмэн потом часто говорил, что то, что у
нее народилось, вообще не было человеком. Кстати, того новорожденного с тех
пор никто не видел, хотя позже встречались люди, которые утверждали, что им
попадались какие-то существа, которые передвигались на двух ногах, но при
этом совсем не были людьми .
Сразу вслед за этим шла короткая, но достаточно красноречивая пометка,
состоящая всего из двух слов: Наказанная Сара .
Скорее всего, это обозначало дату начала заточения Сары Уотелей в
комнате над мельницей. После этого имя дочери Лютера на некоторое время
исчезло со страниц его записей. Он не датировал свои фрагменты, которые
записывались им подряд, без видимых промежутков, и потому об их давности
можно было судить лишь по степени выцветания чернил.
Много лягушек. Похоже, они размножаются прямо на мельнице. Кажется, их
больше, чем даже на болотах по другую сторону Мискатоника. Спать по ночам
просто невозможно. Козодоев тоже стало больше, или мне это только так
кажется? Сегодня вечером только на крыльце дома насчитал тридцать семь
лягушек .
Аналогичных записей было довольно много. Эбнер прочитал их все, хотя не
нашел ни малейшего намека на то, что именно хотел этим сказать старик.
Казалось, Лютер Уотелей вел скрупулезный учет численности лягушек и их
перемещения по руслу Мискатоника - когда они появлялись на свет, вылезали из
воды и тому подобного. Все это представлялось совершенно самостоятельной
информацией, которая не имела никакого отношения к проблеме Сары.
Вскоре в тексте наступил очередной пропуск, после чего была сделана
одна- единственная, к тому же дважды подчеркнутая запись:
Эрайя был прав!
Но в чем был прав Эрайя? - задавался вопросом Эбнер. И каким образом
Лютер в этом убедился? В записях не содержалось никаких признаков того, что
они продолжали вести между собой переписку, или что Эрайя вздумал было
написать чудаковатому Лютеру без какой-либо просьбы со стороны последнего.
Вслед за этим следовал ряд записей, к которым было приклеено несколько
газетных вырезок. Все они казались не связанными между собой, однако на
основании их Эбнер заключил, что между этими записями и предыдущими прошло
не меньше года. Более того, характер последовавших затем записей показался
ему наиболее обескураживающим, а временной интервал составлял, скорее всего,
около двух лет.
В. объявился снова .
Но если Лютер и Сара были единственными, кто проживал в доме, кем же
был этот загадочный Р.? А может, к ним в гости пожаловал Ральса Марш? В этом
Эбнер сильно сомневался, поскольку ничто не указывало на то, что Ральса Марш
питал какую-то привязанность к своей дальней родственнице, да и потом, будь
это так, он бы домогался ее и раньше.
Следующая запись казалась совершенно неуместной:
Две черепахи, одна собака, останки сурка. У Бишопа: две коровы
обнаружены у реки в дальнем конце пастбища .
Чуть ниже Лютер вписал следующие фразы:
К концу месяца общий итог: 17 коров и 6 овец. Зловещие перемены; размер
пропорционален кол-ву пищи. Затих. Смущают разговоры, которые ведутся в
округе .
Могло ли 3. означать Зэбулон Эбнер был склонен думать, что это так.
Совершенно очевидно, что Зэбулон и в самом деле приезжал зря, поскольку
толком ничего не сказал, а только делал какие-то смутные намеки по поводу
ситуации, сложившейся в доме после того, как тетю Сари заперли в комнате над
мельницей. Таким образом получалось, что обо всем происходившем в те годы
Зэбулон знал даже меньше того, что понял Эбнер, ознакомившись с записями
Лютера. Но он был в курсе того, что дед ведет эти записи, а следовательно
Лютер наверняка сказал ему, что установил некоторые факты.
Все эти короткие пометки очень походили на некие краткие тезисы для
последующих и более подробных записей; расшифровать их можно было лишь
человеку, который имел к ним ключ, и ключ этот заключался в том знании общей
ситуации, которым располагал сам Лютер Уотелей. Однако в последующих записях
старика отчетливо прослеживалась явная поспешность.
Исчезла Ада Уилкерсон. Следы борьбы. В Данвиче очень неспокойно. Джон
Сойер погрозил мне кулаком - правда, с противоположной стороны улицы, где я
не мог его достать.
Понедельник. На сей раз Ховард Уилли, Нашли один башмак, а в нем его
ногами
Записи подходили к концу. К сожалению, некоторые страницы были вырваны
- отдельные с явной злостью, резко, - однако оставалось совершенно
непонятным, зачем кому-то понадобилось столь непочтительным образом
обходиться с записями деда. Скорее всего, сделал это он сам. Возможно,
подумал Эбнер, Лютер почувствовал, что и так рассказал слишком много, а
потому решил уничтожить любые свидетельства, которые могли бы навести
будущего читателя на реальный след всего того, что было связано с
пожизненным заточением тети Сари. Что ж, по крайней мере в этом он вполне
преуспел.
Следующая запись вновь касалась таинственного Р.:
Наконец-то вернулся Р.
Затем: Заколотил гвоздями окна комнаты Сары .
И наконец: Коль скоро он сбросил вес, его надо держать на строгой
диете, чтобы сохранять поддающийся контролю размер .
В сущности, это была самая загадочная фраза из всего того, что Эбнер
встречал выше. Имелось ли в виду, что он это и есть тот самый Р. ? Если так,
зачем его нужно было держать на строгой диете, и что Лютер Уотелей имел в
виду под контролем его размера? В том, что Эбнер прочитал до сих пор, ответа
на подобные вопросы не было - ни в данных записях, точнее, в тех фрагментах,
которые от них остались, ни в просмотренных перед этим письмах.
Он отшвырнул от себя тетрадь, с трудом подавив в себе желание тотчас же
ее сжечь. Что и говорить, он был раздражен, тем более, что некое тревожное
чувство недвусмысленно указывало ему не необходимость как можно скорее
проникнуть в тайну этого зловещего дома.
Время было позднее; за окнами уже стемнело и вновь поднялся вездесущий
шум лягушек и козодоев, который, казалось, окружал дом со всех сторон. На
время вытеснив из своего сознания мысли о бессвязных заметках, над чтением
которых он проторчал почти весь вечер, Эбнер попытался восстановить в своей
памяти некоторые суеверия, которые имели хождение в их семье, особенно те из
них, которые занимали доминирующее место, Во многих из них кваканье лягушек
и пение козодоев и сов ассоциировалось со смертью, и на основе этого в мозгу
его словно сама собой вырисовалась связь с земноводной темой - присутствие
лягушек создавало перед его глазами гротескную карикатуру на типичною
представителя иннсмаутского клана Маршей, каким его изображали в письмах,
хранимых Лютером Уотелеем на протяжении столь долгих лет.
Как ни странно, эта мысль, несмотря на всю ее банальность, буквально
заворожила его. Неистовство лягушачьего и жабьего пения в окружавших дом
зарослях показалось Эбнеру весьма примечательным. Что и говорить,
земноводные в окрестностях Данвича всегда водились в изобилии, и он не имел
ни малейшего представления о том, в течение какого периода времени до его
приезда они оглашали своим пением старый дом Уотелеев. При этом он сразу же
отверг всякое допущение о том, что это каким-то образом связано с его
приездом; скорее всего, близость Мискатоника, а также низменный,
заболоченный характер местности по другую сторону реки являлись теми
причинами, которые обусловливали присутствие здесь такою количества лягушек.
Скоро, однако, от его былого раздражения не осталось и следа - как,
впрочем, и от мыслей о лягушках. Он просто устал. Встав из-за стола, Эбнер
аккуратно уложил тетрадь Лютера Уотелея в один из своих чемоданов,
намереваясь увезти ее с собой и потом поразмыслить о прочитанном на досуге.
Ведь где-то же должна была таиться разгадка! Если в данной местности
действительно происходили какие-то ужасные события, то должно было
сохраниться еще какое-то письменное доказательство случившегося, причем
более убедительное, нежели скудные заметки Лютера Уотелея. Самих жителей
Данвича расспрашивать смысла не было; он знал, что перед чужаком вроде него
они и рта не раскроют, даже несмотря на существовавшую между ними отдаленную
родственную связь.
Именно тогда он вспомнил про кипы газет, которые по- прежнему
дожидались своей очереди полететь в костер. Несмотря на усталость, он
принялся листать подшивки Эйлсбэри Трэнскрипт , в которой время от времени
публиковались сообщения, обозначенные рубрикой Данвич .
Примерно через час довольно беглого просмотра он обнаружил три довольно
малопонятные статьи, и хотя ни одна из них не располагалась непосредственно
в данвичской колонке, все они косвенным образом перекликались с содержанием
записей в тетради Лютера Уотелея. Первая была помещена под заголовком; Дикий
зверь убивает скот в предместьях Данвича . В ней говорилось следующее.
Недавно несколько коров и овец, которые обитали на фермах,
располагавшихся неподалеку от Данвича, стали жертвами, как предполагается,
какого-то дикого животного. Оставшиеся на месте резни следы указывают на то,
что это был какой-то крупный зверь, хотя сотрудник кафедры зоологии
Мискатонского университета профессор Бетнал не исключает возможности того,
что в холмистых окрестностях Данвича объявилась стая волков. На памяти
старожилов этих мест к востоку от морского побережья никогда не водились
дикие звери, которые могли бы оставить столь впечатляющие следы. Власти
округа ведут расследование .
Несмотря на все свои поиски, Эбнеру так и не удалось найти продолжения
этой истории. Вместо этого он вскоре наткнулся на сообщение относительно Ады
Уилкерсон.
Пятидесятисемилетняя вдова Ада Уилкерсон, которая проживала на берегу
Мискатоника неподалеку от Данвича, возможно, стала жертвой преступления,
совершенного три дня назад. После того, как она не пришла на заранее
обговоренную встречу с проживавшей в Данвиче подругой, та наведалась к ней
домой, однако не обнаружила ни малейших следов исчезнувшей женщины. Тем не
менее, дверь дома миссис Уилкерсон оказалась взломанной, а вся мебель в
комнатах была беспорядочно разбросана, как если бы там имела место
ожесточенная схватка. При этом в помещении стоял сильный мускусный запах.
Вплоть до сегодняшнего дня о миссис Уилкерсон не поступало никаких сведений
. В двух последующих абзацах вкратце сообщалось, что несмотря на
предпринятые полицией меры, никаких следов, которые могли бы указать на
местонахождение миссис Уилкерсон, обнаружено не было. Вновь - хотя и с явной
неохотой - была реанимирована версия о крупном звере и упоминавшейся
профессором Бетналом гипотетической стае волков, однако на том дело и
завершилось, поскольку следствие установило, что исчезнувшая дама не имела
ни крупных сбережений, ни личных врагов, и вообще ни у кого не было никаких
причин убивать ее.
Под конец, он обнаружил сообщение о смерти Ховарда Уилли, озаглавленное
Жуткое преступление в Данвиче . В ночь с двадцать первого на двадцать второе
число (месяц указан не был) уроженец и житель Данвича, тридцатисемилетний
Ховард Уилли был зверски убит, когда он возвращался домой с рыбалки в
верхних притоках Мискатоника. Нападение на мистера Уилли было совершено
примерно в полумиле от усадьбы Лютера Уотелея, когда он пересекал обсаженную
деревьями лужайку. По всей видимости, жертва оказала преступникам отчаянное
сопротивление, поскольку земля вокруг того места, где было обнаружено его
тело, была сильно измята, а трава даже кое-где вырвана с корнем. Уступив
явно превосходившим силам нападавших, бедняга был в буквальном смысле слова
разорван на части, и все, что от него осталось, это ступня одной ноги,
по-прежнему находившаяся в башмаке, Вероятнее всего, она была оторвана от
остальной части ноги под воздействием громадной силы. По сообщению нашего
корреспондента, население той местности пребывает в крайне подавленном
состоянии, но одновременно испытывает сильный страх, гнев и даже ярость.
Сами они имеют на примете несколько возможных подозреваемых, однако при этом
категорически отрицают возможность причастности кого-либо из своих
односельчан к убийству мистера Уилли, а также к загадочному исчезновению
миссис Уилкерсон, имевшему место две недели назад и также пока не нашедшему
своего убедительного объяснения .
В завершение статьи приводились кое-какие сведения о родственниках
Уилли. Остальные номера Трэнскрипта Эбнер решил предать огню, поскольку в
них не содержалось никакой информации относительно событий, которые имели
место в Данвиче. Дело в том, что несмотря на неоднократные попытки
представителей властей или прессы поговорить с кем-либо из жителей этого
поселка, все они натыкались на глухую стену молчания, поскольку те не желали
даже касаться этой темы или поделиться собственными соображениями на данный
счет.
Тем не менее в ряде комментариев по поводу указанных событий
неоднократно отмечалось, что на месте гибели мистера Уилли все же были
обнаружены какие-то странные следы, которые словно возникали из воды и затем
также уходили в воду. Иными словами, получалось, что если в произошедших в
Данвиче трагедиях действительно было замешано некое дикое животное, то
обитало оно в водной среде и, совершив свои зверства, в нее же возвращалось.
Несмотря на поздний час, Эбнер отложил номера газет с заинтересовавшими
его публикациями, а остальные сгреб в кучу и отнес к реке, чтобы сложить из
них костер и сжечь. Погода была безветренная, а потому он посчитал возможным
не следить за огнем, тем более, что он разжег его на месте прежнего костра,
где от окружающей травы уже почти ничего не осталось. Уже собравшись было
вернуться в дом, он неожиданно расслышал на фоне заливистых трелей
лягушачьего кваканья и пения козодоев, достигших к тому моменту поистине
одуряющей громкости, странный резкий звук, словно где-то ломали и буквально
раздирали древесину, Он сразу же подумал об окне в запертой комнате и
убыстрил шаг.
В очень слабых, подрагивающих отблесках костра Эбнеру показалось, что
оконный проем словно бы увеличился в размерах по сравнению с теми, что были
прежде, Не могло ли так получиться, что та часть дома, в которой находилась
мельница, стала самопроизвольно отделяться от основного строения? В
следующее мгновение он краем глаза заметил какую-то странную бесформенную
тень, которая двигалась непосредственно за колесом, а потом расслышал и
характерный плеск воды, обычно сопровождающий мощные гребки плывущего в ней
существа.
Эбнер был склонен объяснить появление тени игрой отблесков света,
падавшего от горевшего в отдалении костра, а плеск в воде мог быть вызван
косяком рыбы, либо какой-то одиночной, но очень крупной рыбиной. Тем не
менее он решил, что будет не грех лишний раз заглянуть в комнату тети Сари.
Пройдя на кухню, он взял лампу и стал подниматься по лестнице. Затем
повернул ключ в замке, настежь распахнул дверь и едва не, задохнулся от
ударившей ему в нос волны густого мускусного запаха. Казалось, в запертой
комнате смешались воедино запахи Мискатоника, окружавших его болот, вонь
того слизистого налета, который оставался на камнях и затонувших обломках
дерева, обнажившихся после спада воды в реке, и плюс к тому омерзительное,
едкое зловоние норы какого-то дикого зверя.
Несколько мгновений Эбнер стоял, чуть покачиваясь в дверях комнаты. Ему
было ясно, что в комнату запах мог проникнуть только через открытое окно.
Подняв лампу над головой так, чтобы свет ее падал на стену непосредственно
над колесом, он даже со своего места заметил, что ни от стекол, ни от самой
оконной рамы не осталось и следа. При этом он ни секунды не сомневался в
том, что повреждения были причинены не снаружи, а изнутри!
Эбнер бросился назад, с силой захлопнул дверь в комнату, запер ее на
ключ и чуть ли не кубарем скатился с лестницы, обуреваемый шквалом смутных
догадок.
Спустившись вниз, он попытался взять себя в руки. В сущности, все, что
он сейчас увидел, было всего лишь очередной деталью, новым фрагментом той
продолжавшей накапливаться, но бессистемной информации, о которую он начал
спотыкаться буквально с первого дня своего пребывания в старом доме деда. И
все же в нем с каждой минутой все более крепла убежденность в том, что
какими бы бессвязными ни казались ему все эти события, определенная логика в
них все же присутствовала, и надо было лишь отыскать между ними какой-то
связующий элемент, центральное звено, которое позволило бы выявить всю
последовательность явлений и вещей и связать их воедино.
Он действительно пребывал в состоянии сильного волнения, ибо испытывал
смутное, граничившее с убежденностью подозрение относительно того, что все
это время располагал всеми необходимыми исходными данными, и лишь его
строгое научное образование не позволяло сделать на их основе даже
первоначальные выводы. Ведь даже собственное чутье безошибочно указывало ему
на то, что в той комнате побывало некое загадочное, причем определенно дикое
существо. В самом деле, разве можно было допустить, что вся эта
омерзительная вонь проникла снаружи исключительно в комнату тети Сари, но по
странной причине миновала кухню или его собственную спальню?
Эбнер всегда считал, что обладает достаточно развитым рациональным
мышлением, а потому снова извлек из кармана последнее письмо Лютера Уотелея
и вновь перечитал его. В конце концов, ведь именно это и имел в виду его
дед, когда писал, что внук дальше всех нас выбился в люди и получил хорошее
образование, которое позволит взглянуть на все здешние вещи и события
непредвзятым взглядом, не подверженным ни одержимому влиянию предрассудков
невежества, ни коварству предрассудков науки .
Из состояния задумчивой растерянности его вывел резкий телефонный
звонок. Сунув письмо в карман, он быстро подошел к стене и снял трубку.
До него донесся голос какого-то мужчины, почти заглушаемый нестройным
хором других вопрошающих голосов - словно все эти люди, подобно Эбнеру,
разом сорвали со стен трубки своих аппаратов, чтобы узнать о какой-то
очередной жуткой трагедии. Несмотря на то, что было совершенно невозможно
разобрать, кто что говорит и что спрашивает, один из голосов вскоре все же
стал отчетливее остальных. - Это Люк Лэнг! - воскликнул кто-то. - Быстро
собирайте людей и бегите ко мне! - хриплым голосом вопил в трубку неведомый
Люк. - Оно прямо у меня под дверью, что-то вынюхивает. Уже пробовало открыть
дверь, все окна ощупало. - Люк, да что это такое? - пронзительно спросила
какая-то женщина. - О Боже, это какая-то совершенно неземная тварь. Все
время прыгает туда- сюда, как будто слишком тяжела, чтобы передвигаться
нормально. На медузу похожа. О Боже, скорее же, скорее, пока еще не поздно.
Оно уже загрызло мою собаку...- Повесь трубку, чтобы мы могли вызвать
помощь, - веско проговорил теперь уже мужской голос.
Но Люк, похоже, уже был не в состоянии что-то соображать. - Оно ломится
в дверь! - Люк! Люк! Отойди от телефона! - А теперь снова хочет через окно
забраться! - Голос Люка Лэнга буквально заходился в пароксизме ужаса. - Вот,
уже стекло высадило. Боже! Боже! Его морда..!
Голос Люка замер в отдалении, превратившись в какой-то хрип или
скрежет. Послышался звон разбиваемого стекла, треск ломаемого дерева, потом
на конце провода Люка воцарилась тишина, но продолжалась она совсем недолго,
поскольку почти сразу же снова зазвучали искаженные диким возбуждением и
страхом голоса. - На помощь! - Встретимся возле дома Бишопа!
А потом кто-то не очень громко, но отчаянно- зловеще произнес: - Это
дело рук Эбнера Уотелея!
Потрясенный, прикованный к месту от все более нараставшего осознания
происходящего, Эбнер силился оторвать от уха трубку аппарата и удалось ему
это лишь с большим трудом. Смущенный, расстроенный, испуганный, он стоял,
бессильно прислонившись к стене. Все его мысли сейчас кружились вокруг
одной- единственной, отражавшей непреложную истину: селяне считали, что
именно он повинен в происходящем, причем интуиция подсказывала ему, что эта
их убежденность базировалась на чем-то большем, нежели чем на традиционной
неприязни провинциальных жителей к чужакам.
Ему не хотелось сейчас думать о том, что случилось с Люком Лэнгом - да
и с остальными тоже. В ушах его по-прежнему звенел испуганный, искаженный
агонией голос незнакомого ему мужчины. Наконец он все же нашел в себе силы
отойти от стены и едва не споткнулся о стоявший рядом стул. Какое-то время
он постоял возле стола, не зная, что теперь делать, однако как только
сознание стало проясняться, мысли его потекли только по одному руслу - как
поскорее бежать из этого места. И все же он продолжал разрываться между
позывами к немедленному бегству и признанием того факта, что в таком случае
завещание Лютера Уотелея так и останется невыполненным.
О Боже, ведь он же все здесь обыскал, просмотрел все вещи старика -
кроме, пожалуй, книг, - договорился о предстоящем сносе мельницы, тогда как
продажу самого дома можно будет организовать через брокерское бюро - так
зачем же ему было здесь оставаться?! Он импульсивно бросился в спальню,
схватил еще неупакованные вещи, рассовал все по чемоданам и поспешил к
машине.
Сделав все это, Эбнер на секунду задумался. А к чему, собственно, такая
поспешность? Он ведь не сделал ничего плохого, ни в чем не провинился перед
этими людьми. Медленным шагом Эбнер вернулся в дом - там все оставалось
спокойным, если не считать несмолкавшего гомона лягушек и козодоев. Какое-то
мгновение постоял в нерешительности, а затем присел к столу, в очередной раз
извлек последнее письмо деда и снова принялся вчитываться в его строки.
На сей раз он читал его медленно и особенно внимательно. Что же хотел
сказать старик, когда, упоминая про безумие, поразившее семью Уотелеев,
писал: Пошло все это именно от меня? Ведь самого-то его оно отнюдь не
поразило! Бабка Уотелей скончалась задолго до появления Эбнера на свет; его
тетка Джулия умерла еще молодой девушкой; родная мать тоже вела самую что ни
на есть добропорядочную жизнь. Оставалась только одна тетя Сари. В чем же
тогда заключалось ее безумие? Ведь ничего иного Лютер просто не мог иметь в
виду. Кроме как на тетю Сари, больше и думать было не на кого. Что же она
сотворила такого, за что ее на всю оставшуюся жизнь лишили свободы? И на что
пытался намекнуть дед, когда заклинал Эбнера убить любое живое существо,
которое тот может обнаружить в примыкающей к мельнице части дома? При этом
он прямо написал; Вне зависимости от того, сколь малых размеров оно может
оказаться, и невзирая на его форму... .
То есть что, подумал Эбнер, даже настолько маленькое; как самая
безобидная жаба? Паук? Муха? Молодой человек невольно почувствовал острую
досаду: Лютер Уотелей явно предпочитал писать загадками, что уже само по
себе было оскорблением для интеллигентного человека. Или дед и в самом деле
считал, что Эбнер подвержен так называемому научному суеверию ? Муравьи,
пауки, мухи, различные виды клопов, многоножек, долгоножек - все это в
изобилии водилось на старой мельнице; разумеется, не обошлось там и без
мышей. Неужели Лютер предполагал, что его внук примется истреблять всю эту
нечисть?
Внезапно у него за спиной что-то ударило в окно. На пол посыпались
осколки стекла, а вместе с ними упало и что-то тяжелое. Эбнер вскочил на
ноги и резко обернулся. Снаружи послышался приглушенный топот бегущих ног.
На полу среди осколков стекла лежал увесистый камень, к которому
обычной бечевкой была привязана какая-то бумажка. Эбнер наклонился, поднял
камень, развязал веревку и развернул записку, исполненную на оберточной
бумаге, которой обычно пользуются в магазинах.
Глаза его забегали по коряво написанным слова. Уезжай, пока тебя самого
не убили! Это походило не столько на угрозу, сколько на искреннее и даже
доброе предупреждение, и скорее всего, подумал Эбнер, автором этого послания
являлся не кто иной, как Тобиас Уотелей. Он раздраженно швырнул записку на
стол.
Мысли его продолжали пребывать в полнейшем беспорядке, однако он все же
решил, что причин для поспешного бегства пока нет. Он останется - не только
чтобы убедиться в том, что его догадка в отношении постигшей Люка Лэнга
участи оказалась верной - как будто услышанное им по телефону оставляло для
этого какие-то сомнения, - но и чтобы предпринять решающую и последнюю
попытку разобраться в той загадке, которую оставил после себя его дед.
Эбнер потушил лампу и прошел к кровати, после чего, как был, не
раздеваясь, вытянулся на покрывале.
Сон, однако, не шел. Он лежал, блуждая по лабиринту своих мыслей, в
очередной раз силясь уловить хоть какой-то смысл в том ворохе информации,
которую успел к этому времени получить, и, как и прежде, пытаясь отыскать
тот главный факт, который стал бы ключом к пониманию всех остальных. Он был
уверен в том, что таковой действительно существует; более того, он был
уверен в том, что факт этот лежит прямо у него перед глазами, и он только не
замечает его, или не может правильно истолковать.
Так он пролежал почти полчаса, когда расслышал сквозь пульсирующий хор
лягушек и козодоев, что в водах Мискатоника что-то или кто-то плещется,
причем звук этот явно приближался, словно на берег накатывала какая-то
большая волна. Он сел кровати и прислушался. Звук тотчас же смолк, но его
место сразу занял другой - такой, от которого у него мурашки поползли по
спине и который мог означать лишь одно - кто-то пытался вскарабкаться по
мельничному колесу.
Эбнер неслышно соскользнул с кровати и вышел из комнаты.
Со стороны запертой комнаты послышался приглушенный, тяжелый падающий
звук, похожий на шлепок, а затем раздалось какое-то странное, задыхающееся
то ли хныканье, то ли всхлипывание, показавшееся ему особенно ужасным, как
если бы где-то далеко-далеко невидимый ребенок звал на помощь. Через секунду
опять все стихло, причем ему показалось, что прекратился и казавшийся
нескончаемым гвалт лягушек.
Он вернулся на кухню и зажег лампу.
Окруженный желтоватым сиянием светильника, Эбнер стал медленно
подниматься по лестнице, приближаясь к двери запертой комнаты. Шагал он
тихо, стараясь не издать ни малейшего звука.
Подойдя к двери, снова прислушался и поначалу вообще ничего не услышал
- но затем ушей его достиг какой-то шорох.
В комнате определенно кто-то находился, причем существо это дышало.
Постаравшись отбросить возникший было страх, Эбнер решительно вставил
ключ, повернул его и, широко распахнув дверь, поднял лампу над головой.
Потрясение и ужас сковали все его тело.
Прямо поверх скомканного покрывала, лежавшего на давно покинутой
кровати, сидело чудовищное, кожистое нечто , которое не было ни человеком,
ни лягушкой, и жадно пожирало окровавленный кусок мяса. Кровь вытекала из
омерзительного жабьего рта и падала на искривленные, перепончатые лапы. У
этого чудовища были длинные, мускулистые конечности, выраставшие из
дьявольского тела наподобие лягушачьих лап, и заканчивались почти настоящими
человеческими кистями, разве что с перепонками между пальцами...
Зловещая немая сцена продолжалась какую-то секунду, а затем неведомое
существо, издав леденящее душу рычание - ех-й а-й а-й а-й ахааах-нгх'
ааа-хйу х,х 'йух, поднялось, выпрямилось и бросилось на Эбнера.
Реакция молодого человека была мгновенной, как если бы в глубине сердца
он давно ожидал, что может произойти нечто подобное. Он размахнулся и что
было силы швырнул массивную керосиновую лампу прямо в устремившуюся на него
тварь.
Пламя окутало существо, которое на долю секунды замерло на месте, но
тут же принялось отчаянно пытаться сбросить с себя огонь. Огонь же не только
лизал жуткого монстра, но также перекинулся на покрывало у него за спиной,
распространился и на пол под ногами существа. В тот же миг тембр его голоса
резко изменился, превратившись из низкого, гортанного рычания в
пронзительный, протяжный вой: - Мама-мама-ма-аа-ма-аа-ми-ааа!
Эбнер выскочил из комнаты, захлопнул дверь у себя за спиной и бросился
вниз.
Летя по ступеням, едва не падая, он с безумно бьющимся сердцем пронесся
через комнаты первого этажа и наконец выбежал из дома. Все так же
спотыкаясь, добежал до машины, почти ничего не соображая и не замечая вокруг
себя, наполовину ослепленный от застилавшего глаза пота, повернул ключ
зажигания и помчался, не разбирая дороги, лишь бы оказаться подальше от
этого Богом проклятого места, над которым уже начал виться дым пожара, а
вгрызавшиеся в иссохшее дерево постройки языки пламени стали взметаться в
темное небо.
Он гнал как одержимый - через Данвич, через крытый мост, - полуприкрыв
глаза, словно желая навсегда отсечь от себя видение того, что предстало
перед его взором несколько минут назад. Темные, мглистые холмы словно
пытались дотянуться до него своими невидимыми щупальцами, а в спину ударял
зловещий и одновременно поддразнивающий вихрь лягушачьей какофонии.
Но ничто не могло стереть из его сознания этот действительно безумный
финал, это внезапно открывшееся ему инфернальное знание, которое хищным
зверем вгрызлось в его разум... Ключ, который он держал все это время в
своих руках, сам не догадываясь об этом; то самое знание, которое гнездилось
где-то в закоулках его памяти, равно как и таилось в записках, оставленных
ему Лютером Уотелеем... Куски сырого мяса, которые, как он по своей детской
наивности полагал, должны были быть приготовлены в комнате тети Сари (ведь
никто же не станет есть сырое мясо!); упоминание загадочного Р. , который
после своего отсутствия вернулся снова - возвратился в тот единственный дом,
который он когда-либо знал в своей жизни...
Эти казавшиеся бессвязными в записках деда упоминания исчезнувших
коров, овец, останков других животных... Зловещие и столь ясные теперь
намеки Лютера насчет размера Р., пропорционального кол-ву пищи , и того, что
его надо держать на строгой диете и сохранять поддающийся контролю размер -
как людей Иннсмаута! Разумеется, после смерти Сары - его матери - он
уменьшился почти до ничтожных размеров, тогда как Лютер надеялся, что
голодное заточение в запертой комнате иссушит его тело и тем самым
окончательно погубит, убьет...
И все же у старика, похоже, оставались еще какие-то сомнения, и потому
он послал внуку тот самый свой прощальный призыв убить в запертой комнате
все живое , - ту самую тварь, которую Эбнер, сам того не желая, освободил,
когда сломал раму и распахнул ставни, а она, оказавшись на свободе,
бросилась самостоятельно добывать себе пищу и стала вновь увеличиваться в
размерах, питаясь поначалу рыбой из Мискатоника, затем мелкими животными,
потом домашней скотиной, а под конец добралась и до живых людей.
Тварь, которая была полуземноводным - получеловеком, и все же
сохранившая в себе достаточно человеческого, чтобы вернуться назад в тот
самый единственный дом, который она когда-либо знала в своей жизни, и
пытаться в ужасе перед неминуемой погибелью взывать к матери о помощи.
Существо, рожденное в результате порочного смешения Сары Уотелей и Ральсы
Марша, сотворенное его гниющей и деградирующей кровью; чудовище, которому
суждено было вечно маячить на обочинах сознания Эбнера Уотелея - его
собственный кузен Ральса, названный так в честь отца и обреченный жестокой
волей старого Лютера на погибель, вместо того, чтобы давно быть
освобожденным и выпущенным в море, где он мог бы соединиться с
Глубоководными среди любимых чад Дэгона и великого Цтулху!
Популярность: 2, Last-modified: Thu, 12 Dec 2002 09:24:35 GmT