---------------------------------------------------------------
     Перевод с французского С. Никитина
     Москва, "Текст", 1995
     OCR: Жданова Наталья ? http://www.korneev.hut.ru/
---------------------------------------------------------------



     Я прожил сто лет. Пока живешь, столетие кажется вечностью, но потом, обернувшись
назад, видишь, как оно сжимается в один краткий миг, в котором рождение мысли и
зрелость ума, вдохновенная мечта и ее крушение - все это сливается в одно
неизбывное воспоминание, без начала и конца. Я горько оплакиваю погибший мир и
всех населявших его людей. Я единственный пережил его. Сам Господь Бог отходит в
мир иной, и Дьявол - вместе с ним. Жажда абсолютного, всегда двигавшая мной,
обрела наконец в бездействии свой идеал: абсолютное одиночество. Мертвящую
пустоту. К чему теперь скромность и недомолвки? Не должен ли я сказать: я
сотворил мир, и вот он мертв? А вся богоравная дерзость этого притязания меркнет
перед его конечным итогом - смертью, и два значения слова "тщеславие" - гордыня
и тщета, - стирая друг друга, приблизительно передают то ничтожество, в котором
я завершаю свой путь.
     А вокруг меня продолжается жизнь. Стоит мне переступить порог чудесной пещеры,
которая вот уже пятьдесят лет дает мне кров и пристанище, и я вижу ее - в
беспокойном движении или неподвижно застывшую - в мертвой материи, которая, я
теперь это знаю, и есть наше конечное бытие. Мне случается разговаривать с
деревьями и зверями. Они не знают ни прошлого, ни будущего, и потому не ведают
печали. Неразумные твари, они следуют бессмысленному животному закону. Их мир
вечен, и в нем лишь следы моего мира возвещают о смерти.
Моя пещера находится почти на самой вершине скалистого холма, который
возвышается над всей округой. От входа - с того самого места, где полвека назад
Вивиана, стремясь подчинить меня своей власти, сотворила свои призрачные чары,
не понимая, что я только того и хотел и что ее тело, а не ее сомнительное
волшебство удерживало меня здесь, - открывается вид далеко на земли Беноика. На
востоке, над грязно-светлым илом болотных топей с островками зелени и ярко
поблескивающими лужицами воды, громоздятся черные развалины замка Треб. Его
зловещие обуглившиеся башни, над которыми иногда взлетают стаи грифов - Бог
весть в чем находящих себе пропитание, разве в воспоминаниях о пирах и сечах в
далекие времена войны Клаудаса и короля Бана, - вырисовываются на фоне напоенной
летним зноем, сверкающей лазури неба. Покрывшаяся мелкой сеткой трещин
поверхность болот высыхает у кромки твердой земли, где раскинулся волнистый
шатер Дольнего Леса, расцвеченный всеми оттенками сочного темно-зеленого.
Местами частые и непроходимые заросли кустарника и мелкие деревца, споря между
собой за каждый клочок земли, расступаются перед каким-нибудь древним исполином,
который, поглощая своей широкой и густой кроной солнечные лучи, оставляет вокруг
себя тенистые проходы, сдерживая напор хищной молодой поросли, жадно обступившей
его в погоне за светом и жизнью. Растительное царство неуклонно подступает к
самым моим ногам, цепляясь за каждую горсть земли, оставшуюся в углублении
скалы; его волна понемногу мельчает и наконец замирает у самой вершины на голом
и гладком камне. Внизу тусклые воды озера Дианы - словно гигантские крепостные
рвы - разрывают сплошной ковер зелени и тихо плещутся о стены замка,
воздвигнутого в прежние времена любовью, оплота учености и веселых утех,
ставшего под действием разрушительного времени безмолвным прибежищем одинокой
покойницы, величественным и нечаянным надгробием, под которым обрела свой вечный
покой Вивиана.
     На севере, за лесом, за песчаными холмами и хаотическим нагромождением
прибрежных скал - море, омывающее обе Британии, разлилось, словно расплавленное
серебро, то сверкая на солнце тысячами огненных бликов, то вдруг мрачнея от
набежавшего облака, гонимого на материк сонным океанским бризом. Вдалеке, там,
где море сливается с небом, какие-то неясные очертания поднимаются из вод.
Авалон. Вечнозеленый и скорбный Insula Pomorum - Остров Плодов. Царство Морганы,
остров колдуньи. Проплывая мимо, суеверные моряки и боязливые путешественники
молча взирают на него со своих кораблей, считая его волшебной страной
сладострастия и смерти, сказочным манящим адом, где царят злые духи и бродят
тени несчастных, осмелившихся приблизиться к самой прекрасной и самой ужасной
женщине под западным небом. Но я, воздвигший гробницу, где, обретя мир и покой
после долгой страстной любви и непримиримой ненависти, навечно уснули брат и
сестра, Артур и Моргана, я-то знаю, что остров пуст и что плоды дерев,
бесконечным дождем осыпающиеся на землю, сгнивают, никому не нужные, без пользы
удобряя пустынный дол.
     Так, все зримые - насколько хватает глаз - следы присутствия человека говорят о
смерти и разрушении. И я в конечном счете не устоял под бременем вечности и
мира, уже почти вкусив бессмертия и безграничной власти духа, но скорбь моя
тускнеет перед страданием более жестоким и человечным; когда одним взглядом
охватываю я печальные места, где покоятся три самых дорогих мне существа. Ведь в
конце концов смерть одного человека потрясает нас сильнее, чем гибель целого
мира.
     Дольний Лес полнится звонким пением птиц. Стая диких уток опустилась на
поверхность озера Дианы, в вышине неба неподвижно повис ястреб, расправив на
ветру крылья и высматривая добычу. Кабан шумно возится на своей лежке. Их мир
вечен. А мой мир, не был ли он всего лишь беззаконным созданием моего ума? Быть
может, человеческая мысль лишь скользит по поверхности мира вещей, не проникая
внутрь него, и потому обречена на гибель и забвение? Быть может, воображение
дано человеку лишь для того, чтобы примирить его с тем, с чем примириться
невозможно. Я хотел заставить дьявола, по преданию породившего меня, служить
Богу, то есть человеку. Но вот эти безжизненные тени растворяются в хаосе
природы, которая стихийно и бессознательно, без усилия и без цели, торжествует в
человеке и над человеком. А у меня цель была. Рожденная в крови, она в крови и
потонула. Напоенная кровью земля Бадона и Камланна, где травы гуще и выше,
хранит о ней память, как след, что остается на мертвой материи и в бездушном
мире.
     Что же останется от этого соединения Бога и Дьявола в памяти людей, в ком
уживается светлая душа и мрачный хаос? Свирепость кротких, предательство верных,
безрассудство мудрых, сладострастность благородных, прелюбодейство и
кровосмесительство непорочных, бессилие могущественных, возвышенность целей и
безнравственность средств. И моя собственная вещая слепота. Останется ли в
памяти людей человеческая мысль близкой к победе или же поверженной в конечном
итоге грубой силой вещей? То, что могло быть, или то, что было и что есть?



     Наступала ночь. Солнце уже почти потонуло в западном море, и его последние лучи
окрашивали в оранжево-золотистый цвет высокие прибрежные скалы. На востоке, на
чернеющем фоне неба факелом пылала Иска, построенная некогда римскими легионами,
могущественная крепость силуров. На юге, очень далеко, еще видны были залитые
косым светом заката едва выступающие над водой очертания берегов Думнонии.
Морской ветер, свежий и легкий, гнал к востоку запах крови и пожарищ.
Равнина была мертва. Деметы, забрав с собой тела раненных и убитых в сражении
товарищей и сняв с трупов своих врагов оружие и доспехи, отошли на холмы, где
был разбит их лагерь. Изнуренные жестоким сражением, продолжавшимся без
передышки двенадцать часов, они были молчаливы. Они даже не разжигали костров.
Немногие ели, большинство же спало на голой земле - в полном вооружении,
покрытые грязью и кровью - там, где сон настиг и свалил их.
Армии силуров более не существовало. Из пятнадцати тысяч воинов в живых не
осталось ни одного. Бессчетной грудой они лежали на равнине. Другие сгорали в
огне Иски. Некоторые - таких было очень мало, потому что почти все они отчаянно
дрались до последнего, - лежали чуть поодаль - на дороге в Кардуэл, по которой
пытались бежать и где их догнала и зарубила конница деметов.
Несильный морской ветер, дувший над равниной, не колыхал высокие травы, и по ним
не бежали волнами длинные светлые тени. Здесь не осталось больше травы. Ковер из
человеческих тел заменил собой растительный покров. Земля лежала без движения,
небо было пустынно. Испуганные шумом битвы, птицы улетели далеко, а осторожные
стервятники еще не успели появиться над этим чудовищным пиршеством мертвецов.
Лишь два движения нарушали воцарившееся спокойствие. Со стороны крепости языки
пламени бросали причудливо скачущие блики на скопления тел, достигавшие в высоту
иногда четырех футов и особенно плотные возле главных ворот, где сражение было
самым ожесточенным и многолюдным. В этой пляшущей игре света и тени мертвые тела
как будто начинали шевелиться, обретая в этом движении отвратительную видимость
жизни. И еще огромный всадник, верхом на тяжелом боевом жеребце, одиноко ехал
посреди мертвых тел по направлению к холму, откуда я, под присмотром своего
учителя Блэза, целый день наблюдал за всеми перипетиями этой великой битвы. Он
остановился в нескольких шагах от нас и снял шлем.
     - Подай мне моего внука, - сказал он Блэзу.
Это был король деметов.
     Он был коронован в возрасте шестнадцати лет, вскоре после ухода легионов,
отозванных к границам на материке, которые не выдерживали натиска варварских
орд. Он был высок ростом, могуч и по ловкости во владении оружием не имел себе
равных. Союзники называли его "Львом", враги - "Дьяволом". К тому же, как ни
странно, он знал грамоту. Воспитанный в церковной мудрости и воинских доблестях,
он совмещал в себе ученого книжника и свирепого воина. Иногда в этом
безжалостном воине просыпался мыслитель. То был хищник, наделенный разумом.
Блэз подтолкнул меня вперед к левому стремени короля, тот наклонился, поднял
меня одной рукой и мгновение держал перед собой. Кровь запеклась на его покрытом
грязью и потом лице, на черных волосах и седой бороде. Была в нем какая-то
пугающая красота. С минуту он задумчиво разглядывал меня, развернул и посадил
впереди себя, потом повернул коня, и мы спустились на поле брани.
Мы ехали среди мертвых тел, и тогда я увидел, отчего издали равнина казалась
странно белой и словно испещренной маленькими червоточинками - тела павших были
совершенно наги, и местами на них засыхали черные струйки крови. Лица воинов -
безобразные кривляющиеся маски, выхваченные из самого пекла сражения одним
взмахом резца мгновенной смерти, - запечатлели безудержную ненависть и
безграничное страдание. Это был словно живой, многократно повторенный лик хаоса,
выступавший здесь и там из моря мертвечины, рассеченной чудовищными ранами,
который повергал в прах все, что Блэз говорил мне о человеке, о разумности его
дел, о достоинствах его ума, о благородстве его чувств, о его способности любить
и быть справедливым. Ужас пронизал меня до самых костей. Я дрожал. Дед положил
мне на плечо свою огромную и ласковую руку.
     - Ты должен привыкнуть, Мерлин. На свете есть только война и ничего, кроме
войны.
     Он остановил коня посреди равнины.
     - Империя гибнет от своего "pax romana". Силы, пришедшие из мрака времен,
разрушают величайшую цивилизацию, которую когда-либо знал мир. Потому что она
забыла о войне. Меня воспитали римляне в святом учении Христа. Но вот что я
понял: власть требует жестокости. Все, что живет, ведет вечную войну.
Стервятники уже приближались. Первые гонцы, не такие пугливые, как остальные их
сородичи, уже летали, постепенно снижаясь, над полем, наконец садились поодаль
на холмик из тел, не переставая следить за высокой фигурой всадника и его коня,
клевали, снова выжидали и, несколько успокоенные неподвижностью единственного
живого существа, возвышавшегося посреди распростертых на земле мертвецов,
принимались за свой мерзкий пир.
     - Они хорошо сражались, - продолжал король. - Это был их последний бой. Я разбил
все их армии, так же, как сначала я разбил всех северных ордовиков: их последний
воин погиб при Деве. Помни об этом: никогда не брать пленных. У силуров нет
больше мужчин, способных носить оружие. Я отдам их женщин моим деметам. Это
скрепит народы.
     Эта победа делала его единственным владыкой Уэльса. Он намеревался напасть на
Вортигерна, захватившего власть в могущественном королевстве Логрис, и
возвратить Пендрагону, сыну Констана, трон, принадлежавший ему по праву.
Двадцать пять лет назад, после того, как умер Констан, а власть присвоил его
главный военачальник, дед взял к своему двору Констановых сыновей: Пендрагона и
его младшего брата Утера. Он воспитал обоих детей так, чтобы сделать из них
послушных союзников и подчинить себе, при помощи армий Уэльса и Логриса, весь
огромный остров бриттов, а также и земли тех, кто бежал от саксонских союзников
Вортигерна и основал поселения в галльской Арморике, по ту сторону моря.
     - Ты будешь моим наследником и наследником Пендрагона. И завещаешь своим
потомкам всю Западную империю. Воюй, Мерлин. Воюй, чтобы завоевывать и чтобы
сохранить завоеванное. Воюй, чтобы уничтожить своих врагов, а еще для того,
чтобы властвовать над народами, потому что тот подданный, чью жизнь ты
подвергаешь опасности рядом с собой, будет более тебе предан, чем тот, кто
обязан тебе своим благосостоянием во время мира. На свете есть только война,
Мерлин, - и ничего кроме войны.
     Он замолчал. Я чувствовал на себе его могучее и ровное дыхание. Потом он
добавил:
     - Сражайся сам. Научись владеть оружием. В своей армии будь лучшим воином и
сражайся во главе ее. Будь сам своим главным военачальником. Презрение твоих
солдат опаснее, чем ярость самого жестокого врага. Констан из Логриса поставил
во главе своей армии Вортигерна. Вортигерн изменил, и армия не помешала ему. Она
повиновалась своему командиру. При этом пусть в смертельной опасности рядом с
тобой будут твои самые честолюбивые воины и твои самые могущественные союзники.
Они лучше защитят твою жизнь, защищая свою. А если их убьют...
Он усмехнулся.
     - Мертвые не предают.
Он повернул коня. Темная туча стервятников взлетела. Теперь их было бессчетное
множество, они подкрались, как воры. Мы вернулись к холму, где ждал Блэз. Король
опустил меня на землю и сказал ему:
     - Возьми охрану и отвези Мерлина в Моридунум. Отведи его к моей дочери и оставь
их одних. Настало время ему увидеть свою мать и кое-что узнать от нее о своем
рождении. Завтра я начну осаду Кардуэла, столицы силуров - я сделаю ее столицей
всего Уэльса и поселюсь в ней. Ты приедешь туда с моей дочерью и внуком. Тогда я
торжественно, перед всем двором провозглашу Мерлина моим наследником. Ступай!
Он уехал в сторону холмов, где стояла его армия. Совсем стемнело, и пылающая
Иска бросала отсветы на что-то огромное и живое, что-то черное, бесформенное,
копошащееся, словно подергивался и колыхался саван, который накрыл мертвых.
Стервятники вернулись.
     Это происходило в четыреста пятидесятом году от Рождества Христова, или в одна
тысяча двести втором от основания Рима. Мне было пять лет.



     - Блэз, почему ты говорил мне, что моя мать умерла? Почему нас разлучили, если
она жива, и почему она живет затворницей, словно мертвая? Повинна ли она в
каком-нибудь преступлении или испытывает к человеческому роду такую сильную
ненависть, что всякая связь с ним внушает ей отвращение? Потому ли, что у меня
нет отца, я был лишен и матери? И не в моем ли рождении кроется этот грех или
причина этой ненависти? Почему я читаю страх в глазах всех, кто видит меня, за
исключением тебя и короля? Ты солгал мне, святой отец! И твоя святость, твоя
ученость, твой авторитет учителя и достоинство твоей старости, отравленные
ложью, внушают мне сомнения.
     - Я предсказываю тебе, Мерлин, что ты будешь мудрецом и учителем среди людей,
вечным старцем и лгуном. Я предсказываю тебе, что твой ясный ум и стремление к
добру неизбежно заставят тебя лгать, лгать не самому себе, но другим - слепым и
глухим, малым и блаженным. Потому что они - суть бесформенный и безликий
материал, из которого можно вылепить святых праведников или закоренелых злодеев,
и ложь - нередко лучшее для этого средство. Ты не любишь этот мир, и сказал мне,
что хочешь выдумать другой. Но в каждой выдумке есть обман, и даже поиск истины
не обходится без заблуждений. Как иначе убедить слабого в том, что у него есть
права, сильного - что у него есть обязанности, и обоих - что права одного
являются также и обязанностями другого, уравнивая их силу и возможности? Это
хороший закон, но он никогда не соблюдается. Единственный истинный закон,
Мерлин, - это закон твоего деда. А в том, что ты называешь моей ложью о твоем
рождении, - я лишь выполнил приказ короля и в особенности волю твоей матери,
которая была моей ученицей до тебя и которую я люблю больше всего на свете. Она
скажет тебе об этом все, что сочтет нужным. Что же до страха, который ты
внушаешь, я скажу тебе лишь то, что ты и сам можешь заметить. За пять первых лет
твоей жизни ты узнал столько, сколько твоя мать узнала за двадцать лет, а я - за
всю мою жизнь. В этом есть что-то - божественное или же дьявольское, - что
смущает простых людей, которых больше всего пугает самобытность ума. Даже наши
тяжеловесные мыслители, наши записные мудрецы, рядящиеся в глубокомысленность, а
на самом деле являющиеся лишь старательным списком изреченной мудрости, и, я бы
сказал, именно они-то - посредственности, ревниво оберегающие собственную
исключительность и способные оценить достоинства лишь себе подобных, - больше
всего боятся тебя и ненавидят. Таким образом, ничтожество поддерживает самое
себя. Все, у кого есть хоть какая-нибудь власть - безмозглые скоты или ученые
мужи, - забросали бы тебя камнями или изгнали из страны, не будь ты любимым
внуком самого грозного из королей. Твою мать также боялись и ненавидели, и,
отвечая им презрением, она по своей воле затворилась от мира. Но если ты,
Мерлин, хочешь его изменить, ты должен будешь вступить в бой с этими ничтожными
царьками мира материального и бесплотного и использовать их в соответствии с
твоим замыслом; и только убедив их в том, что они могут быть выше, чем они есть,
тебе, возможно, удастся возвеличить их. Народ последует за тобой, потому что не
столь ему важно понимать, сколько хочется верить. Помни только, что наш век
короток и что благородная самоотверженность и вера не вечны и легко уничтожаются
тем, что называется силой вещей, которая есть не что иное, как возвращение к
истинному закону. Вот все, что я хотел сказать тебе о моей лжи, о том страхе,
который испытывают другие, и о твоей собственной честолюбивой мечте - в надежде
на то, что твой старый учитель стал теперь в твоих глазах немного менее достоин
оскорблений.



     Я впервые увидел свою мать. Ей было двадцать пять лет. Она стояла передо мной,
высокая и ослепительно красивая, но с тем выражением холодной резкости и
непреклонной властности на лице, которые я заметил и у короля. Она тоже
рассматривала меня, не говоря ни слова.
     Потом она посадила меня на свое ложе и села сама, на некотором удалении. Она
заговорила мелодичным и ровным голосом - иногда только он ей изменял, и плавное
течение ее речи прерывалось, выдавая какое-то сильное волнение, скрытое за
внешней спокойной строгостью.
     - Поскольку, по словам Блэза, ты за несколько лет превзошел его огромные
познания и твой ум уже достиг той зрелости, когда никакая истина не может
испугать его, я, с согласия короля, открою тебе то, что уже известно всем и что
до сего часа скрывалось только от тебя. Для этого я должна рассказать тебе кое-
что о себе, такой странной матери необычного ребенка, которого, несмотря на
частые и подробные отчеты Блэза о твоей жизни и твоем воспитании, я никогда не
могла себе представить.
     Она в задумчивости посмотрела на меня. Потом в первый раз улыбнулась. И в эту
минуту я полюбил ее.
     - Ты уже знаешь, что я единственная дочь короля деметов. Поскольку королева не
смогла произвести на свет других детей, мой отец возложил на меня свою последнюю
надежду иметь прямого наследника мужеского пола, чтобы оставить ему все
завоеванные им земли. Однако хотя он и видел во мне - как мужчина и государь -
свою покорную подданную, во всем послушную его воле, но - поскольку я
единственный человек, за исключением тебя, к кому он когда-либо испытывал
любовь, - он способствовал моей склонности к наукам и дал мне наставника,
известного своей ученостью во всех землях от западного моря и до
Константинополя. Сделав это, он, сам того не зная, создал препятствие для
выполнения своего замысла, поскольку дал мне возможность противиться его воле. Я
очень рано решила посвятить свою жизнь премудростям науки, а не супругу, и
отбросила саму мысль о браке, как о тяжкой и унизительной обязанности. И потому
я решительно отвергала всех являвшихся ко мне женихов, в том числе и Пендрагона,
в отношении которого король был особенно настойчив, потому что такой союз помог
бы его плану объединения бриттских королевств.
Его беспокойство и раздражение росли год от года, пока не достигли той степени,
когда я начала уже думать, что он меня возненавидел и потому силой принудит
покориться его желанию. Настал день, когда мне исполнилось девятнадцать лет...
Здесь она снова прервала свой рассказ, словно не зная, продолжать ли ей дальше.
     - В тот день Блэз пришел ко мне и объявил: "Поскольку ты отвергаешь всех
женихов, но сына ты все равно должна родить, ты родишь его от нечеловеческого
существа - от Бога или дьявола. И поскольку Бог уже оплодотворил Марию и послал
к людям своего сына, а это может произойти только один раз, то, выходит, отцом
твоего ребенка будет Сатана. Уж здесь-то ты не сможешь отказаться, и твоя
гордость, заставляющая тебя теперь пренебрегать государями этого мира как
невеждами и малыми детьми, должна будет удовольствоваться государем познания. И
не бойся родить бесенка, потому как это зачатие - не только воля короля, но
также и воля Божия, который извлек же из грязи самое совершенное свое творение и
единственное наделенное божественным разумом, - так неужели же он не сумеет
извлечь даже из величайшей мерзости подобного союза создание еще более
совершенное и еще более разумное". Я согласилась, хотя ужас обуял меня. Тогда
Блэз сказал мне: "Он придет сегодня ночью. Я дам тебе напиток, который усыпит
твою волю и рассудок. Оставь дверь открытой и погаси все лампы, как сделала бы
по доброй воле неразумная дева. Затем ложись нагая на свою постель". Я так и
поступила и скоро забылась глубоким сном. Помню только, как вдруг почувствовала
непомерную тяжесть - на себе, и боль - внутри, потом, прежде чем снова
погрузиться в небытие, я как в тумане увидела огромную тень, неподвижно и
безмолвно стоявшую перед моей постелью. Я проснулась испачканная и в крови.
Именно так ты и был зачат, Мерлин, сын дьявола, мой сын.
Я не помнил себя от страха. Моему измученному воображению поочередно являлись
образы дьявола - то ярко-красного, как огонь, то черного, как ночь, то
отвратительного, то прекрасного, то жестокого, то задумчивого, овладевавшего с
яростью и нежностью, словно полновластный хозяин, белым и священным телом моей
матери. И вдруг безумная круговерть остановилась, и я отчетливо увидал его лик.
То был лик короля, моего деда.
     Я не знал, был ли я избранником или изгоем, как не знал, сделает ли меня судьба
первым или последним среди людей. Я только почувствовал, что, как бы она ни
сложилась, я буду навсегда исключен из числа простых смертных, и я ясно ощутил
тяжкий гнет одиночества.
     - Как только ты родился, мой отец забрал тебя к себе во дворец и препоручил
заботам кормилицы, потому что он непременно хотел самолично, с помощью Блэза,
дать тебе воспитание, достойное государя. Он не пожелал держать все это в тайне,
поскольку собирался перед всем миром объявить тебя своим законным наследником. К
тому же длинные языки моих слуг разнесли слух о моей беременности, относительно
которой не было единого мнения, была ли она просто греховной, и в таком случае я
заслуживала смерти, или же сверхъестественной, - тогда следовало обратиться к
суду отцов Церкви, которые решили бы мою судьбу. Король устроил открытое
разбирательство. Незадолго до того, как я предстала перед судьями, он пришел ко
мне и сказал, чтобы я ничего не боялась, потому что он не допустит, чтобы мне
причинили какое-нибудь зло. На суде Блэз был моим защитником и утверждал, что я
была лишь орудием - орудием страдательным, что было чистой правдой, и слепым,
что было ложью, - Божественного Провидения, чьей целью было создать из хаоса
человека, способного победить хаос. И то ли его красноречие их убедило, то ли
из-за страха, который им внушал король, но только судьи объявили меня невиновной
и подтвердили, что твое рождение было доказательством победы Бога над мятежным
разумом, а также и абсолютной победы веры над знанием. Таким образом,
использовав эти лицемерные и подневольные свидетельства, король и Блэз смогли
смыть позор, но не подавили глухое недоверие и плохо скрываемый страх, которые
отделили меня от людей, окружив пустыней, в которой, быть может, живешь уже и
ты. Я бросилась в изучение наук, но из пищи они сделались лекарством, отчего
приобрели горький привкус и имели то странное действие, противоположное их
подлинному призванию, что, постигая их, я не только не приближалась к истине, но
безнадежно удалялась от нее. Потому что, равно неспособная как к вере, так и к
знанию, я замкнулась в изучении случайных следствий, тогда как главные причины
оставались мне недоступны. Я больше не знаю, кто такой король, - тот, кого я
считала своим отцом. Я больше не знаю, кто такой Блэз, которого я считала
разумом мира. И я не знаю, кто ты - Мерлин.
     - Я твой сын, мама, и я люблю тебя. Она приблизилась и, обхватив меня руками,
крепко сжала в своих объятиях. Прижавшись головой к ее нежной груди, я вдыхал
аромат ее тела. По тому, как вдруг судорожно вздрогнула ее грудь и дрожь
сотрясла все ее члены, я почувствовал, что она плачет, но не мог постичь, что
означали эти безмолвные слезы, взволновавшие меня до глубины души. Меня
переполняла страсть, которая достигла предела, едва успев родиться, - страсть,
которая, я знал, никогда уже не оставит меня и в которой я столь же ясно видел
чистую любовь, сколь и безудержное желание слиться с ней: мой рано созревший в
детском теле разум уже мог постичь природу этих вещей.
     - Ты никогда больше не будешь жить в пустыне, потому что я заменю тебе всех
людей, насколько я по своей природе и возрасту способен на это, - я стану твоим
сыном и мужем.
     Мы разделили с ней ужин. Потом я смотрел, как ее слуги готовят ее ко сну. И
когда она возлегла на ложе, я разделся и лег рядом с ней. И до самой зари, когда
меня наконец сразил сон, я в упоении гладил и ласкал ее тело, не уставая
повторять "мама" - слово, неизвестное мне до сих пор. И она отвечала на мои
ласки, покрывая меня поцелуями и произнося нежные слова любви.
И с тех пор я проводил возле нее каждую ночь, чувствуя себя одновременно любящим
сыном и нежным возлюбленным.



     Армии бриттов и саксов, построившись в боевые порядки, смотрели друг на друга в
молчании, нарушаемом только ржанием коней и бряцанием мечей. Равнина то
вспыхивала тысячью огней, которые отбрасывали сверкающие на солнце стальные
доспехи, то вдруг небо закрывала плотная гряда хмурых туч, в которых глухо
погрохатывал гром, и тогда земля и люди скрывались в сумрачной мгле. Все - на
небе и на земле - было полно грозных предзнаменований.
     - Это будет великая битва, мой юный принц, мудрое дитя, наш общий отец, - сказал
мне весело Утер. - Даст Бог, военная удача будет не так переменчива, как небо.
Сегодня вечером эта земля будет кроваво-красной, цвета саксонской крови - была
бы на то воля Господня, а за мной дело не станет.
И он засмеялся. Утер больше всего на свете любил войну.
Почти все логрское королевство уже покорилось ему. Вортигерн погиб, заживо
сгорев в своем лондонском дворце. В самом начале войны большая часть бриттских
войск узурпатора при известии о том, что Пендрагон и Утер находятся вместе с
моим дедом во главе вторгшейся армии, присоединилась к последней и провозгласила
своим законным государем старшего сына Констана. Но Пендрагон хотел получить
корону только из рук своего покровителя, короля Уэльса. За время войны он
показал себя незаурядным вождем и мудрым стратегом, а Утер - непревзойденным
воином, но оба беспрекословно повиновались власти и приказам моего деда, в
наивысшей степени соединявшего в себе эти воинские доблести.
Отряды саксов, которые Вортигерн, боясь возвращения сыновей Констана и измены
своих солдат, разместил на юге королевства, и которые обосновались и
благополучно простояли там более пятнадцати лет, не участвовали в войне и
собрались теперь, чтобы встретить соединенные армии Уэльса и Логриса на равнине
к западу от Венты Белгарум.
     Мой дед поднял меч. Бескрайние ряды всадников всколыхнулись, за ними - пешие
воины. Прямо на нас, построившись острым клином, двинулись саксы, словно хотели
прорвать наши порядки в том месте, где находились вожди. Они испускали громкие
крики и изрыгали проклятия и оскорбления. Планомерное безмолвное приближение
правильных шеренг бриттов было еще ужаснее. Король во второй раз поднял меч.
Всадники расступились. Они разделились на две равные части, открывая для удара
саксонского клина плотные ряды пеших воинов. Конница бриттов во весь опор
поскакала вокруг вражеской армии и замкнула окружение за ней. Это была сеть
ретиария против меча мирмиллона. Резня началась.
В течение нескольких часов окружение удерживалось. Первые ряды саксов были
изрублены в куски. Большинство воинов, стиснутые в середине своими же
товарищами, были скованы и не могли броситься на врага. Наконец наброшенная сеть
была прорвана в двух местах. Людской поток, вырвавшись из смертельных тисков,
устремился наружу через проделанные бреши.
     Мой дед и Пендрагон с несколькими сотнями конных деметов были отрезаны от Утера,
который оставался с главными силами кавалерии и большей частью пехоты. Саксы
воздвигли между ними непреодолимую преграду. Они ограничивались тем, что
отбивали атаки Утера, приберегая всю свою ярость для двух королей, оставшихся
без прикрытия. Эти последние скоро оказались в смертельной опасности. Деметы, на
которых обрушились полчища врагов, стояли насмерть, не отступая ни на шаг.
Пендрагон сражался доблестно. Но ни один воин не мог сравниться с королем
Уэльса. Его огромный меч ломал шлемы и щиты, отрубал руки и ноги и кромсал
черепа, на мгновение создавая вокруг него кровавую пустоту, которую немедленно
заполнял новый, еще более яростный вал нападающих. Ловкий, могучий и неутомимый,
он не один раз был ранен, но каждая рана, вместо того чтобы ослаблять его,
казалось, только еще сильнее разжигала в нем воинственный дух. То была живая
легенда - Лев и Дьявол, - и он убивал без устали.
Вдруг Пендрагон, пронзенный копьем в живот, рухнул на холку своего коня и
соскользнул вниз. Мой дед спрыгнул на землю, встал впереди него и продолжал бой
пешим. Видя это. Утер - он тысячу раз уже рисковал жизнью, пробиваясь им на
помощь и безуспешно пытаясь прорвать ряды саксов, - обернулся к своим воинам и
закричал:
     - Ко мне, заячьи душонки! Они убивают ваших королей! Сюда, грязные лежебоки!
Пусть вас порубят на куски, трусливое семя! Вы, логры, тридцать лет служившие
вонючему псу, умрите же за мужа! Алой кровью смойте черный позор ваших душ, если
только и кровь ваша еще не отравлена предательством!
И с бешенством отчаяния бросился он в самую гущу вражеских рядов. Охраняемый в
тылу самыми преданными деметами короля, я посильнее хлестнул моего коня и,
прежде чем они успели меня остановить, направил его в прорыв, пробитый атакой
Утера.
     Оглушительный рев валлийцев и логров поглотил все вокруг. Я увидел, как они
бегут на врага со звериной яростью, удесятеренной нанесенным им оскорблением.
Это был ураган, и он смел все на своем пути. В рядах саксов началась паника. Бой
отодвинулся на несколько миль, освободив то место, где, словно скала, стоял
перед распростертым на земле телом Пендрагона мой дед.
Я остался один перед ним, посреди горы из мертвых тел - красноречивого
свидетельства беспощадности, с которой он защищался. Он был ужасен. Покрытый
кровью с головы до ног, он, казалось, держался на ногах только благодаря
нечеловеческому усилию и чудовищной воле. Его голова вздрагивала, как у
смертельно раненного хищного зверя, который в отупении наступающей смерти
собирает последние силы, чтобы продлить еще немного свою жизнь. При каждой
судороге с его лица стекал и падал на траву кровавый дождь. Он воткнул меч в
землю и оперся о него.
     - Еще слишком рано, - прошептал он. - Спускаются тени. Слишком рано. Нужно
преследовать их. Обещай мне, Мерлин.
     - Я клянусь тебе, отец.
Он бросил на меня странный взгляд и упал замертво.
Мои стражи догнали меня. Они с плачем окружили тело короля - это были его самые
старые товарищи, они были рядом с ним во все время его царствия. Я один не
проливал слез и в смятении чувств, обуревавших меня, сам не знал, любил ли я или
ненавидел этого человека.
     Пендрагон был еще жив. Я велел перенести обоих королей в шатер и обмыть их раны.
На ту рану, что Пендрагон получил в живот, было ужасно смотреть. Я сшил ее
разошедшиеся края, но я достаточно понимал во врачебном искусстве, чтобы
определить, что он был обречен. Он не издал ни единого стона. Мой дед был
иссечен сотней ран, через которые - хотя ни одна из них и не была смертельной -
жизнь вытекла вместе со всей его кровью. Их красная сеть пересекала белые нити
его старых шрамов. И это гигантское истерзанное тело, словно побежденное наконец
совершенное  орудие войны, выражало собой со всей безобразной красноречивостью
то вечное торжество грубой и жестокой силы, которым и была его жизнь.
Утер вернулся с наступлением ночи - с обессиленной, но победоносной армией. Он
разбил саксов. Войдя в шатер, он, безмолвный и потрясенный, смотрел на двух
королей, возлежащих на своих ложах. Пендрагон увидел его, сделал нам знак
приблизиться и заговорил слабым голосом:
     - Заботьтесь друг о друге и будьте каждый для другого одновременно сыном и
отцом. Ибо один из вас ребенок телом, а другой умом. Вместе вы будете владеть
миром. Утер, назначь Мерлина твоим наследником, как сделал я, получив корону.
Такова была воля короля.
     Сказав это, он умер. Утер упал на колени и горько зарыдал, как оставшийся один
на свете сирота. Это было необычайное и ошеломляющее зрелище - видеть, как
плачет такой великий воин. В этом был весь он, словно в подтверждение слов
Пендрагона: тридцатилетний ребенок, неистовый и благородный - в войне и в
скорби.



     - Едва только родственники короля узнали о его смерти и о том, что на поле битвы
ты провозглашен полновластным властителем Уэльса, они собрались в Кардуэльском
дворце, не выказывая ни малейших признаков скорби, но наоборот - дух мятежа и
предательства. Они заявили, что престол не может достаться ребенку и
дьявольскому отродью, и объявили наследником племянника короля. А тот решил
послать сюда с посольством своего сына, чтобы предложить королю Утеру союз и
убедить войска Уэльса признать его власть. Они сделали это беспрепятственно,
поскольку все верные твоему деду воины были с ним в походе на Логрис. Мне,
одному из самых старых его слуг, удалось бежать, и я скакал целый день, чтобы
известить тебя об этих событиях.
     - Что сталось с моей матерью?
Гонец в нерешительности бросил на меня испуганный взгляд и опустил голову.
     - Что сталось с моей матерью?
     - Они убили ее, а также твоего и ее учителя, отца Блэза.
Я почувствовал, как рука Утера опустилась на мое плечо.
     - Прикажи воинам готовиться в поход, - сказал я ему. - Пусть каждый конный
посадит на своего коня одного пешего. Мы немедленно выступаем из Венты Белгарум.
Я хочу, чтобы уже завтра мы были в Кардуэле.
С этими словами я вышел из его шатра и вернулся в свой, откуда выгнал всех своих
слуг, потому что не мог никого видеть.
     Я скакал всю ночь и половину следующего дня во главе армии, рядом с Утером, не
проронив ни слова. Наконец мы подъехали к Кардуэлу. Люди и лошади были измучены,
но, не давая им отдыха, я велел окружить город, чтобы ни одна душа не смогла
выйти оттуда. Потом вместе с Утером и частью армии я въехал в город. Жители
заперлись в своих домах, опасаясь бесчинств со стороны солдат. Они никак не
участвовали в перевороте, но, по-видимому, опасались наказания за свою
бездеятельность, однако я и не думал их наказывать, поскольку весь мой гнев
обратился против моей собственной семьи.
     Так - через пустой, будто вымерший город - мы подъехали к дворцу. Королевская
гвардия, оставленная при дворе моим дедом и состоявшая исключительно из деметов,
численностью в пятьсот человек, сложила оружие и покорилась. Я приказал убить
всех до последнего человека. Никто из них не защищался и не издал ни единого
звука. Все подставляли себя под мечи своих братьев, и те резали их, как свиней,
с отвращением, говорившим о том, что они предпочли бы сопротивление. Все
закончилось очень быстро, в страшной тишине, нарушаемой лишь свистом
опускавшихся мечей и глухим шумом падавших на землю тел.
Я приказал осадить дворец и найти всех, кто в нем укрывался. Вскоре узурпатор
вышел оттуда со своими родственниками и приближенными. Среди них было тридцать
мужчин, столько же женщин и много детей. Увидев мертвые тела стражников, все они
обнаружили явный испуг и отчаяние, ибо поняли, что пощады не будет. Вождь их,
мертвенно бледный, выступил вперед и приблизился к нам. Страх его, который он
тщетно старался превозмочь, был омерзителен.
     - Сын дьявола, - вскричал он, - если власть твоя и мудрость твоя не от отца
твоего, но от Господа, что заповедал нам прощение, - пощади нас. Твое милосердие
навсегда смоет с тебя все подозрения в глазах людей, но смерть наша только
подтвердит нашу правоту, а тебя обречет на проклятие. Так пощади же нас, Мерлин!
Пощади!
     Возгласы неодобрения послышались в рядах деметов. Я повернулся к Утеру, лицо
которого выражало отвращение и презрение, и сказал ему:
     - Отправь в изгнание женщин и детей. Проследи, чтобы им не было причинено
никакого вреда. Они не должны быть разлучены. Мужчин же убей всех до одного.
Я вошел во дворец, чтобы отыскать свою мать. Мертвый Блэз нес стражу у ее
покоев. Он был приколочен к двери. В его широко отверстых глазах, подернутых
дымкой смерти, еще не погас насмешливый огонек, но ему противоречил страшный
оскал его рта, искривленного страданием и застывшего в нескончаемом последнем
крике. Когда я толкнул дверь, он словно посторонился, чтобы пропустить меня. Моя
мать лежала на полу перед своим ложем, лицом вверх. Белизна ее прозрачной кожи
сливалась с белизной ее платья, посреди которого расплылось большое черное
кровяное пятно; кровь запеклась и на полу вокруг ее бедер, окружая их, наподобие
нимба. Я приблизился и всмотрелся в ее нежное и гордое лицо, сияния которого
едва коснулась уже начавшаяся безобразная и тайная работа смерти, ведущая
каждого человека к разрушению и забвению. Посередине черного пятна я увидел
какой-то предмет, выступавший между ее ног. То был меч, всаженный по самую
рукоять, - чудовищная жестокость, убийство и одновременно бесчестье. Рана эта
была единственной - без сомнения, ее умертвили именно таким способом, дабы
покарать за то, что она произвела меня на свет. Я схватился за меч и со страшным
криком, так, словно он поразил мое собственное тело, вырвал его и отбросил
далеко прочь. Зловонная жидкость потекла из раны. Я старательно обмыл свою мать
и переодел ее, выбрав самую богатую одежду, какую только смог найти. Потом
поднял ее и положил на постель. Я сел возле нее и оставался там, не отводя от
нее глаз и неустанно вполголоса призывая ее, с чувством страстной любви, чистой
и беззаконной, словно желая вернуть ее из холодной страны смерти в этот еще
более холодный мир, где она оставила меня одного.
Вдруг я заметил, что почти уже не вижу ее, потому что настала ночь. И эта
слепота, словно последний знак смерти, навсегда разлучившей нас, наконец вселила
в меня ужас. Та необычайная решимость, которая прежде заставляла меня
действовать и мыслить как бы отдельно от самого себя и притупляла осознание
всего происходившего, или, вернее, его истинного значения, избавляя меня от
самых невыносимых страданий, теперь оставила меня. Я разом почувствовал всю
звериную жестокость жизни и погрузился в ад. Я бросился на тело матери и
судорожно сжал его в своих объятиях, я безутешно плакал и безнадежно кричал, как
может кричать и плакать лишь тот, кто на пороге своей жизни познал горечь утрат.
Так мир рухнул в первый раз. Мне было девять лет. Я чувствовал себя ребенком и
стариком.



     Утер, соединившаяся кровь Уэльса и Логриса сплотила их не браком, не любовью и
не общим потомством, но убийством, войной и смертью. И мы с тобой - единственные
оставшиеся в живых дети смешанной крови от этого мрачного союза. Мы - дважды
наследники двух родов: одних и тех же людей, связанных между собой двойственными
узами - в зависимости от того, идет ли речь о кровном или духовном родстве.
Потому что ты, брат Пендрагона, по своему характеру и уму - продолжение моего
деда, а я, потомок этого грозного короля, - ближе к Пендрагону, разделявшему
вместе с моей матерью и в соответствии с учением Блэза ту мысль, что истинная
власть в большей степени основывается на знании, чем на силе. Между тем знание
без силы бесплодно, а сила без знания в конечном счете разрушает сама себя. Я не
воин. Я не гожусь для этого ни по своему возрасту, ни по своим наклонностям. А
ты - величайший из воинов западного мира после смерти короля - не
государственный муж, потому что можно завоевать мир, но не быть способным его
построить. Поэтому мы и должны быть, следуя в этом мудрому совету Пендрагона,
королем о двух головах. Но поскольку в глазах народа государь должен быть только
один - им будешь ты. Я отдаю тебе Уэльс. Логрис, раздвинув свои границы,
омываемый двумя морями - Ирландским и Галльским, - не имеющий себе равных среди
бриттских королевств, сможет и дальше расширять свои владения, осуществляя тем
самым мечту короля об объединении, а также и мою мечту, отличную от его.
     - Но, Мерлин, коль скоро король, Пендрагон и я назначили тебя нашим общим
наследником, почему бы тебе теперь же не вступить в свои права? Я буду твоим
военачальником. Я буду воевать, а ты станешь строить, и вместе мы будем
следовать каждый своему предназначению. Мне кажется, что раз власть ничего не
стоит без вечности, она должна принадлежать скорее терпеливому строителю, чем
завоевателю, чьи победы призрачны и недолговечны.
     - Нет. Мой дед был прав. Король сам должен быть своим военачальником. Да и
потом, люди могут подчиняться только одному из себе подобных. В сознании народа
я инородец. Они боятся меня. Это не того рода страх, что вызывает преданность,
но тот, что порождает недоверие и ненависть.
     - Если ты откажешься от престола, то кто будет править после меня?
     - Новый человек. Воин, достаточно сильный и грозный, чтобы водворить наконец мир
и остановить эту резню, идущую с тех пор, как стоит мир. Государственный муж,
достаточно рассудительный, чтобы быть философом, достаточно искусный, чтобы
убедить других в том, что они думают то, чего в действительности не думают и
хотят того, чего в действительности не хотят, достаточно прямодушный и
справедливый чтобы внушить уважение даже самым заклятым врагам. Мудрец с
познаниями достаточно всеобъемлющими, для того чтобы наилучшим образом
воспользоваться точными знаниями тех, кто не обладает необходимой широтой ума, и
с их помощью из маленьких отдельных камешков выстроить огромное и стройное
здание. Судья, достаточно милосердный, чтобы быть любимым. Человек, который
сможет наконец примирить Бога с дьяволом, то есть разум с самим собой. Человек,
которого я должен создать одновременно с миром, так как в противном случае этот
мир погибнет, не родившись, ибо будет пуст. То будет твой сын, Утер. Но для того
чтобы мечта воплотилась наяву, ты должен теперь же поклясться мне, что отдашь
его мне с самого его рождения и что передашь мне все права родительства, все
обязанности по его воспитанию, все преимущества отцовской любви.
     - Почему ты не воспитаешь таким своего сына?
     - Потому что у меня не будет детей. Неужели ты думаешь, что люди будут больше
любить внука дьявола, чем его сына? Так принесешь ли ты мне клятву, которую я
требую от тебя?
     - Я клянусь тебе в этом, Мерлин, душой моего брата Пендрагона. И пусть моя душа
будет проклята, если я нарушу эту клятву.
     Я велел похоронить свою мать, деда и Пендрагона на том месте, которое саксы
называют Стангендж - Каменные Столбы, что к северу от равнины, где оба короля
нашли свою смерть. В древности люди воздвигли там круги из огромных камней, а
теперь гигантское сооружение, превращенное мной в усыпальницу, должно было
навсегда сохранить в людях память об этих троих мертвецах. Блэза предали земле в
стране деметов.
     Перед собравшимися войсками Утер был провозглашен королем Логриса и Уэльса. В
мою честь он перенес столицу из Лондона в Кардуэл, а в память своего брата
принял имя Утер-Пендрагон.
     Не медля нимало отправился он в завоевательные походы против своих соседей. Я
был рядом с ним. Так вступил на царство Утер, а вместе с ним и я.



     Шёл снег. Крепость мало-помалу становилась совершенно белой, как и город,
раскинувшийся внизу. Внутри крепостных стен расхаживали вооруженные люди,
чистили лошадей, по нескольку человек собирались погреться вокруг костров. Из
башни, нависшей над главными воротами, я смотрел, как по девственно чистому
полотну, которое суровая работница-зима старательно набросила на окрестные поля
и возвышенности, перекрасив их в один безнадежно-ослепительный белый цвет,
медленно движется длинная и черная вереница всадников.
Вот к всадникам подъехали несколько наших дозоров. Они вступили в переговоры.
Скоро, в окружении воинов Логриса, они продолжали свой путь, в то время как один
из дозорных во весь опор поскакал по направлению к крепости. Я обернулся к Утеру
и сказал:
     - Это посольство бригантов.
Война продолжалась уже четыре года. Утер, одерживая повсюду победы, завоевал
земли корновиев, коритан и икенов, расположенные по северным границам Логриса, а
также далекую страну паризиев, где провел последнюю зиму и восстановил по моему
совету древнюю римскую крепость Эбуракум, откуда он теперь готовился захватить
обширную страну бригантов, простирающуюся до самой стены Адриана.
Солдат вошел, поклонился и сказал:
     - Король бригантов и король оркнейцев просят принять их.
Утер молча кивнул, и солдат вышел. Вскоре два человека переступили порог
комнаты. Один - могучий воин, почти такой же высокий и сильный, как Утер. Другой
был совсем еще молод. Они посмотрели на меня с любопытством. Первый заговорил:
     - Король Утер и ты, дитя, - должно быть, ты тот самый Мерлин, о котором говорит
весь бриттский мир, - я Леодеган, король бригантов, а это принц Лот Орканийский.
Он мой союзник против каледонийцев из Горры и пиктов, которые являются также и
вашими врагами. Мы вместе предлагаем вам мир и союз во избежание кровавой и
бессмысленной войны.
     Утер смерил их долгим взглядом. На его лице нельзя было прочесть, о чем он
думал. Наконец он ответил:
     - Пока отдохните с дороги. Я пошлю за вами и дам свой ответ.
Как только они вышли, Утер с раздражением сказал мне:
     - Что касается союза с Лотом, то я не вижу препятствий. Его владения слишком
далеки и слишком малы, чтобы я захотел их присоединить, тем более что никогда не
помешает заключить союз с врагом пиктов. Но Леодеган владеет большим
королевством на моих границах, которое я мог бы легко подчинить силой, расширив
таким образом Логрис до границ прежней империи. Меня беспокоит, когда возможная
жертва предлагает дружбу; ведь мир, предложенный волку ягненком, не может не
быть подозрительным. Но по-видимому, я не могу заключить раздельный союз. В
конце концов это не имеет значения. Армия Лота немного значит для меня, и потом,
если из-за удаленности и ограниченности его владении его полезнее иметь
союзником, чем вассалом, то и в качестве врага он не доставит мне особых хлопот.
     - Заключай союз, Утер.
     Утер, с трудом сдерживая гнев, принялся раздраженно мерить шагами комнату. Но
мало-помалу он успокоился и, улыбаясь, сказал мне со смесью нежности и
неудовольствия:
     - Я полагаюсь в этом на тебя, Мерлин, хотя ты и лишаешь меня радости сражения, а
также верной победы.
     Он велел позвать обоих королей, и я сказал им:
     - Мы заключим договор на следующих условиях: ты, Леодеган, заручившись с юга
прочным миром, будешь держать против Горры, вдоль стены Адриана, многочисленную
и хорошо вооруженную армию, готовую отразить любое нападение, а также способную
при необходимости ударить первой, когда мы решим разбить наших врагов на севере.
А ты. Лот, со своей стороны будешь беспокоить пиктов, так, чтобы поддерживать в
них постоянное чувство опасности, которое заставило бы их отказаться от их
обычных разбойничьих набегов и подумать о защите своей собственной земли. Мы
дадим тебе новые корабли.
     Леодеган и Лот приняли наши условия, и союз был заключен. Я решил, кроме того,
оставить в Эбуракуме войска кантиаков из Логриса, а также подкрепление из
нескольких отрядов ордовиков из Уэльса, чтобы, по мере необходимости, либо
оказать Леодегану помощь, либо, в случае его измены, подавить его сопротивление.
После этого мы отправились в долгий обратный путь.
Теперь Утер-Пендрагон присоединил или подчинил себе все земли к югу от стены
Адриана, за исключением Думнонии, огромного полуострова, расположенного на
крайнем юго-западе Британии. Он рассчитывал захватить ее после короткого отдыха
в столице. Но король думнонейцев, предвидя эти намерения и не желая сражаться с
непобедимым противником, ждал его в Кардуэле, куда он прибыл со своим двором и
семейством, чтобы торжественно предложить Утеру союз, подчеркнуто и на все лады
выражая свои добрые чувства и любовь к королю, - с тем, чтобы тот не смог
отвергнуть мир, предложенный с такой верноподданнической любезностью, хотя,
может быть, и не от чистого сердца. Такой поворот дела привел Утера в ярость, и
на этот раз я разделял его чувства, поскольку - кроме того, что здесь, в отличие
от севера, нам не приходилось действовать осмотрительно, заручаясь поддержкой
одних и откладывая завоевательные походы против других, учитывая близость
Кардуэла и Думнонии, а также полное отсутствие в этой части страны враждебных
нам народов - мне не внушал доверия сам этот государь, известный своим
вероломством, интригами и тем еще, как мало он ценил данное им слово, тогда как
Леодеган и Лот показались мне людьми чести.
     - Речи этого пса насквозь лживы, - сказал мне Утер после первого приема короля
думнонейцев. - С самого начала своего царствия он был союзником Вортигерна, что,
впрочем, не помешало ему разорвать союз, когда он понял, что победа будет на
стороне твоего деда, а его медоточивые предложения мира лишают меня законного
мщения и новых земель. Но я не попадусь в его ловушку. Я прилюдно нанесу ему
оскорбление, и он будет вынужден начать войну.
     - Это было бы необдуманно и могло бы показаться самочинством в глазах бриттских
вождей, наших новых вассалов и союзников.
     - Должно ли мне, сильнейшему, прислушиваться к их мнению? Ах, Мерлин! Мир твоего
деда был проще и понятнее мне, чем твой. Как бы там ни было, не требуй от меня,
чтобы я унизился до этого шута и кривил душой в ответ на его притворные
заверения. Это не в моем характере, и я готов скорее разрубить его вот этим
мечом, чем поцеловать в знак примирения.
     - Он должен сам объявить тебе войну - из-за такой причины, которая заставила бы
его забыть про всякое коварство и осторожность.
     - Этот план, - отвечал со смехом Утер, - показался бы мне вздорным и
легковесным, если бы его предложил кто иной, а не ты. Но пока он этого не
сделал, как я должен отвечать?
     - Скажи ему, что ты требуешь отсрочки, необходимой для того, чтобы он представил
тебе неопровержимые доказательства своей преданности, потому что ты не можешь
вдруг слепо доверяться человеку, который так долго был союзником самого
заклятого врага твоего рода.
     - Слава Богу, на это я могу согласиться без унижения. Да будет так. Он
направился к двери.
     - Утер!
     - Что еще?
     - Рассмотри получше его жену, королеву Игрейну.
     - К чему это?
     - Делай, как я говорю.
     - Хорошо, Мерлин, я рассмотрю ее.
     Вечером на улицах и площадях города были устроены празднества, а в самой большой
зале дворца Утер задал пир, на который созвал находившихся в ту пору в Кардуэле
вождей и знатных мужей из разных городов своего королевства, а также иностранных
послов. Короля Думнонии и его свиту он приказал посадить за самый дальний стол,
выражая тем самым свою холодность и свои подозрения. Войдя в залу, король
думнонейцев на мгновение переменился в лице от этого намеренного оскорбления, но
немедленно принял самый любезный вид.
     Когда же в залу вошла королева Игрейна, воцарилась тишина. Она была так
прекрасна и так благородна, что не могла не вызвать всеобщего восхищения и
любви. Утер раз взглянул на нее и не смог отвести глаз.
     - Это союз львицы с шакалом, - сказал он мне.
     - А в тебе, я полагаю, бьется львиное сердце?
     - Как ты и задумал, мой мудрый Мерлин.
     - Как я и задумал, любезный мой Утер.
С этой минуты и в продолжение всего пира Утер открыто ухаживал за Игрейной, от
чего между Логрисом и Думнонией произошла война, которая продолжалась весь
четыреста пятьдесят девятый год. В первом же сражении семья короля была взята в
плен, но ему самому удалось бежать и с остатками своей армии укрыться в
считавшейся неприступной крепости Тинтагель. Утер вошел к Игрейне, и так был
зачат Артур. Осада Тинтагеля была долгой и трудной. Вовремя последнего приступа
Утер убил короля, и гарнизон сложил оружие.
     Страна думнонейцев была присоединена к Логрису. Утер стал приемным отцом обеих
дочерей короля и Игрейны: Моргаузы, которой было тогда три года и которую он
обещал в жены Лоту Оркнейскому для укрепления их союза, и двухлетней Морганы.
Утер женился на Игрейне через пять месяцев после зачатия Артура.



     Артур родился весной четыреста шестидесятого года, и Утер, верный своей клятве,
отдал его мне на воспитание. Я дал ему кормилицу и поместил его в доме Эктора,
человека простого и добродетельного, всецело мне преданного, - в стороне от
королевского двора, в нескольких часах пути от города, так, чтобы иметь
возможность постоянно видеть его. Эктор жил неподалеку от красивой и мощной
крепости Камелот, в стране дуротригов, западной провинции Логриса, на самом краю
земли, там, где полуостров Думнония присоединяется к Британии. Он был вдов, и у
него был сын по имени Кэй.
     Так в пятнадцать лет мне пришлось стать отцом, чтобы любить сына, воспитывать
короля и создавать Человека.



     Круглый Стол занимал целую залу в Кардуэльском дворце. Тяжелый и массивный, он
был сделан из сердцевины дуба. Толстые лощеные доски, так плотно пригнанные друг
к другу, что стыки между ними были едва заметны, опирались на обвязку из
гигантских балок, к которым крепились ножки, похожие на маленькие резные
колонны. Лучшие плотники и столяры Логриса многие месяцы, под моим руководством,
работали на его постройке, собирая стол на том самом месте, где он должен был
стоять, потому что его невозможно было сдвинуть с места - такой он был большой и
громоздкий. Пятьдесят мест было за столом.
     Пятьдесят один человек восседал за Круглым Столом. Среди них было три короля:
Утер, Леодеган и Лот, и сорок семь бриттских вождей - по одному от каждого
племени Логриса. От деметов, ордовиков и силуров с запада - из Уэльса. От
думнонейцев с юго-запада. От дуротригов, белгов и регненсов с юга. От добуннов,
катувеллаунов и атребатов из срединных областей. От корновиев, коритан и
паризиев с севера. От кантиаков, триновантов и икенов с востока, а также от
жителей Лондона, называемого также Августой, бывшего престола римского викария и
первой столицы Лог-риса. Я был пятьдесят первым.
     - Короли и вожди, - сказал я им, - вы избраны сидеть за этим столом, поскольку
облечены властью. Но вы не знаете ничего или почти ничего о том, что такое
власть. Вам известны лишь ее простейшие условия: побеждать или быть побежденным,
и ее первоначальные следствия: господство или порабощение, владение или
отчуждение, радости жизни или смерть. Все это знают и дикие звери, и в этом вы
не отличаетесь от них, потому что данный человеку разум служит вам лишь для
того, чтобы - при помощи сознательного расчета - умножить природную жестокость
этого мира, отчего господство силы, слепая кровожадность, вражда, обман, охота и
убийство - являющиеся естественными законами материи - превращаются в тиранию,
безжалостность, ненависть, коварство, войну и хладнокровную резню. Таковы деяния
разума, порабощенного материей. Но вы избраны еще и потому, что слывете
справедливыми и честными в глазах ваших народов, а также потому, что - хотя в
вас и слились дух и хаос, божественный закон под беззаконием и насилием - вам,
может быть, удастся установить новый закон, новую власть, которая будет служить
уже не одному человеку, ею обладающему, но всему человеческому роду, власть,
которой должен будет подчиниться и сам король, какими бы ни были его добродетели
и пороки. Война только еще началась. Но теперь это уже не война одного
честолюбия против другого. Это война права против силы, света против тьмы,
разума против природы, дьявола против людского невежества и Бога против своего
собственного творения. Вы были орудиями смерти, а я сделаю вас орудиями вечности
Вы были ночной тенью, а будете солнечным днем без конца. Вы были раздором, а
будете законом. Вы были ничем, а будете смыслом и разумом мира. Вы были железным
веком, а приготовите век золотой, которого - я верю - никогда еще не было, но
который - через вас, - может быть, настанет. Вы будете всем этим, ибо отныне вы
     - Круглый Стол.



     Артур и Кэй сражались на легких деревянных мечах. Пятилетний Артур, стройный и
ловкий, часто наносил восьмилетнему Кэю точные и быстрые удары, а тот, тяжелый и
неповоротливый, немного медлительный, бил сплеча, не задумываясь, как будто
рубил лес. В Артуре угадывалось уже рослое и могучее тело его отца и красота
Игрейны, от которой он взял правильный овал лица, светлую кожу, голубые глаза и
густые темные волосы. Кэй, раздраженный тем, как легко его побеждает ребенок,
потерял всякое терпение и нанес боковой удар такой силы, что его противник, хотя
и успел подставить меч, не сумел его отбить и сильно ушиб руку. Он не издал ни
звука, но было видно, как трудно ему продолжать бой.
     - Довольно, - сказал Эктор. - Кэй, ты опять злоупотребляешь своей силой; вспышка
твоего уязвленного самолюбия доказывает лишь слабость твоего духа. Потому что
ранний талант Артура - вместо того чтобы вдохновлять - унижает тебя и превращает
честное соревнование в грубую и личную ссору. Уходи вон и не попадайся мне на
глаза до вечера.
     Кэй попросил прощения у Артура, который его с готовностью простил, и,
пристыженный, ушел.
     - Он не злой, - продолжал Эктор, обернувшись ко мне, - просто самолюбивый и
порывистый.
     - Не страшно, Эктор. И даже то, что ты называешь слабостью духа твоего сына,
может оказаться полезным, если оно укрепляет дух Артура.
     - Не всегда легко быть простым орудием, господин мой, как бы велика ни была
цель. Я тоже отец, и Кэй иногда беспокоит меня. Быть может, ему будет дозволено
получить хотя бы толику того учения, что так великодушно ты преподаешь Артуру?
     - Кэй займет в Логрисе завидное положение, возможно, даже незаслуженно высокое.
Однако даже по этой величайшей милости он не сможет получить королевского
воспитания, и в еще меньшей степени, воспитания, данного этому королю. Это
слишком тонкая алхимия, не терпящая присутствия инородных тел. В противном
случае, зачем бы я удалял Артура от двора? Ты говоришь, Эктор, что ты отец?
Хорошо, я не мешаю тебе. К тому же ты мудр и добр - так воспитывай же своего
сына и не беспокой меня. А теперь оставь нас одних.
После того как он ушел, Артур сказал мне с упреком:
     - Эктор любит меня. И Кэй тоже, несмотря на свою вспыльчивость. Они для меня как
отец и брат.
     - Они только стражи твои, Артур. Утер и Игрейна - твои отец и мать по крови, а я
     - твой духовный отец. Такого рода разделение не ново в короткой истории Логриса
и Уэльса. Привязанность Эктора, конечно же, нужна тебе, но не настолько, чтобы
повлиять на твою судьбу.
     - Для того ли ты отнял меня у моих родителей?
     - Да, Артур. Ибо если хочешь владеть чьим-либо умом так, чтобы впоследствии он
владел собой сам, нельзя воспитывать его посреди страстей. Твой отец - великий
король, но в нем благородство неотделимо от жестокости, мудрость от безумия,
расчет от безотчетного порыва - не мог же я взять какую-нибудь одну часть его,
указав ее тебе в качестве образца, и отбросить, скрыв ее от тебя, другую,
имеющую свое первобытное очарование. Поэтому-то он хотя и великий король, но не
тот, что нужен для будущего мира, - в чем я как раз и вижу твое предназначение.
Король деятельный и король-мечтатель - ибо праздная мечта бесплодна, а действие
без мечты, сестры идеала, - бесцельно. Король, который возбудит страсти, но сам
никогда им не поддастся, ибо в страстях есть покорность, а король подвластен
лишь своей собственной воле. Но не чувствам. Любовь - наверное, самое
благородное, что есть в человеке, само основание жизни и тайный смысл мира. Но
как и все чувства, она недолговечна и непредсказуема. Правда не в чувстве, но в
законе. И потому отныне и навеки назначение короля - блюсти закон.
     - Я не уверен, что понимаю все это. Впрочем, если это моя судьба, - я принимаю
ее. Но моя мать, почему я разлучен с нею? Какая она, Мерлин? Можешь ли ты хотя
бы описать мне ее?
     Внезапно будущее Логриса и грядущее величие Круглого Стола словно померкло в
моем сознании - передо мной сиротливо стоял маленький мальчик. И это взволновало
меня, напомнив старинную боль, такой же бунт против Блэза и то, как - в возрасте
Артура - я открыл для себя белый рай материнских рук.
     - Каждый день она просит, чтобы я рассказал ей о тебе. Ты скоро ее увидишь. И
будешь часто видеть. А теперь пойдем поохотимся, ты не против?
Он улыбался, весь озареннный внутренним светом. Среди детей человеческих я видел
только одного ребенка, который превосходил его красотою: его единоутробную
сестру Моргану.



     - Почему люди умирают, Мерлин?
     Моргана сидела под деревом, рассеянно перебирая на земле собранные целебные
травы. Ее огромные зеленые глаза, блеск которых становился подчас невыносимым,
были задумчивы и выражали зрелость ума, которая в соединении с глубокой печалью
так странно сочеталась в этой маленькой семилетней девочке с нежностью и
прелестью незакончившегося детства.
     Нас окружал густой полумрак. Через широкий проем в лесной чаще, отлого
спускавшейся к берегу, видны были залитые ярким солнечным светом стены Кардуэла
и дальше - глубокий залив, который отделял земли силуров от страны белгов,
расширялся к западу, пока совсем не терялся в Ирландском море.
     - Почему люди умирают? - повторила Моргана. - Я еще так мала, но я все равно
чувствую бег времени и смерть - так коротка жизнь.
     - Конец одной жизни - это еще не конец времен, Моргана, а смерть одного человека
     - еще не смерть человечества.
     - Но какое мне дело до того, что людской род бессмертен? - сказала она с гневом.
     - Ведь умру-то я, а не он. Ненавижу его. Человек - раб, смирившийся со своей
судьбой, верящий, чтобы успокоить себя, всем тем глупостям относительно
вечности, которые преподносят ему пустые мечтатели и лгуны. Во весь этот вздор о
загробной жизни, про рай или ад на небесах, под землей или я не знаю еще где,
про этих смешных или надменных богов Греции или Египта, жестоких - финикийских
или карфагенских, самоустранившегося - еврейского или же безумного -
христианского. Шумное скопище богов, открывающих своим приверженцам лишь
глупость, безумие или извращенный вкус своих создателей. Неужели ты думаешь, что
меня, Моргану, радует, что я буду увековечена таким человеком, чье единственное
бессмертие в его неизменной глупости? Конец одной жизни - для нее самой - конец
всего сущего; смерть не может быть этими нелепыми сказками, она - ужас, холод и
ночь.
     - Нужно постараться при помощи разума и своих рук построить крепость - защиту от
холода и ночи, дом в пустоте. Нужно строить без устали, сколько есть сил. Это
безусловный долг каждого, кто получил в удел разум, воображение и предвидение.
Если эта попытка родит глупость или безрассудство - нужды нет. Мы должны
побороть страх. Это вопрос собственного достоинства. Бессмертие человеческого
рода, которое ты презираешь, - не что иное, как бессмертие этого состояния духа.
Именно в этом и состоит связь и преемственность отдельных людей, рождающихся и
умирающих в одиночестве, которое так страшит тебя. Именно в этом - вечность, а
не в бессмертии одного тела или одного разума, о неизменности и вечной жизни
которых ты мечтаешь, - даже если эти тело и разум, преисполненные гордости и
высокомерия, принадлежат самому прекрасному, самому умному и проницательному и
самому непокорному маленькому человечку, какой когда-либо рождался под солнцем.
И наверное, даже это чудо творения не сочтет для себя дерзкой мою просьбу
проявить хотя бы немного достоинства, о котором я говорил.
Она улыбнулась и скорчила гримаску в ответ на этот строгий комплимент. Потом как
будто снова погрузилась в свои размышления. И вдруг сказала мне:
     - Я думала о том, как устроена Вселенная.
     - По-видимому, ты считаешь Птолемея жалким образчиком человеческого рода, а его
"Географию" - нагромождением ошибок и заблуждений?
     - И да и нет. Я думаю, как и он, что земля круглая, потому что линия горизонта
отступает по мере того, как мы хотим ее достигнуть, и потому еще, что на сфере,
даже на самой маленькой, дороги не имеют конца. Так что наш мир может быть
бесконечно велик в наших глазах и под нашими ногами - и ничтожно мал для нашего
разума. Таким он видится мне. Потому что, я думаю, что не он является центром
Вселенной, - но Солнце.
     - Как ты пришла к этому заключению?
     - После наших бесед об астрономии. Думаю, что ты и сам разделяешь это мнение,
потому что ты больше настаивал на противоречиях птолемеевской системы, чем на ее
внешней связности, хотя ты и представил мне эту космологию как вполне достойную
веры, подкрепив ее философией Аристотеля, но умолчав, правда, при этом кое о
чем, чтобы не испугать меня и не вселить ужас в мое сердце. Но я сама нашла этот
ужас - путем умозаключений. Я полагаю, что все небесные тела - на разном
расстоянии и с разной скоростью - вращаются вокруг Солнца, которое является
неподвижным центром Вселенной, подобно тому, как люди соединяются и движутся
вокруг одного солнечного ядра, или центра притяжения, - каждый в зависимости от
своих потребностей в движении, свете и тепле. И Земля, которую Птолемей считает
центром Вселенной, не является исключением из общего правила и оказывается,
таким образом, миром среди многих других миров. Она оборачивается вокруг Солнца
за один день, двигаясь в таком направлении, что нам кажется, будто Солнце
восходит на востоке и заходит на западе. Это дневное обращение сопровождается
меньшим и более медленным поперечным отклонением и приближением - двусторонним
движением, середину которого составляет время равноденствий, а крайние точки -
время солнцестояний, полный же период занимает один год. Этим объясняется смена
времен года, изменения в пути следования Солнца по небу, а также изменения
долготы дней и ночей. Луна тоже обращается вокруг Солнца, совершая пока неясное
для меня движение, пересекающее путь Земли, так что она находится то выше, то
ниже, иногда ближе, чем мы, к Солнцу, а иногда - дальше, и принимает различные
очертания, в зависимости от того, какую часть ее поверхности мы видим освещенной
солнечным светом. И именно различные положения, которые попеременно занимают
Земля и Луна относительно Солнца, создают затмения. Что же касается тех
причудливых миров, которые Лукан называет "stellae vagae", а Ксенофонт -
"блуждающими звездами", то их движение также может быть признано упорядоченным,
если предположить, что они - как и Земля - вращаются вокруг Солнца - на
расстояниях и со скоростями, не схожими между собой. Я придумала все это,
основываясь на твоем учении, а также на том неудовольствии, с каким ты излагал
мне разные успокоительные теории. Таким образом я поняла, что твердость духа
весьма редко сочетается с твердостью ума, ибо ум размышляет и желает знать
истину, чего бы это ему ни стоило, тогда как дух предается мечтам и страшится
открытий ума, разрушающих радужные картины абсолютной вечности и блаженства,
которым он поклоняется.
     - Чего ты боишься, маленькая Моргана? Того ли, что солнечный очаг важнее, чем та
жизнь, что греется в его лучах?
     - Да, Мерлин. Ведь если очаг вечен, а люди смертны и преходящи - это значит
лишь, что сам очаг лишен смысла и что конечная целесообразность, присваиваемая
человеком каждой вещи - с точки зрения своего ничтожного и призрачного бытия, -
в действительности ничего не стоит и является всего лишь обманом. А сам человек,
как и все живое на земле, - лишь мимолетная тусклая тень, которую горячая
материя отбрасывает на материю холодную, оплодотворяя ее и рождая тем самым
иллюзию жизни. Меня возмущает, что центр Вселенной лишен причины и смысла, тогда
как одушевленное порождение случая, едва копошащееся под его ярким светом среди
других тел, бесцельно блуждающих в пустынном пространстве, как раз способно
постичь цель и что эта способность служит ему лишь для того, чтобы острее
осознать свое собственное ничтожество. Из чего я и заключаю, что Бог, творец
всего этого, если он существует, - в тысячу раз злее и безжалостнее дьявола. И
я, Моргана, - жертва этой жестокости, ненавидя этого чудовищного Бога и этого
глупого и лживого человека, которого ты защищаешь, - в ответ на вселенское зло
сама буду жестокой и беспощадной, ибо я обречена на знание, страх, страдание и
смерть.
     И вдруг она горько и безутешно заплакала, как может плакать лишь ребенок,
безраздельно отдавшийся своему горю, - Моргана - чудесная и необыкновенная
маленькая девочка, проливающая детские слезы над вещами, не доступными
человеческому разуму, хрупкое тельце с недетским умом, затерянным в
головокружительных безднах. Я подошел и взял ее на руки. Она обхватила своими
ручонками мою шею и положила голову мне на плечо.
     - С тобой мне не страшно, Мерлин. Люби меня. Люби меня всегда, и я не умру.
Я почувствовал, как она в последний раз судорожно всхлипнула, потом успокоилась
и заснула. Ее лицо, прижатое к моему плечу, было обращено ко мне. На щеках еще
блестели бороздки от слез, но губы уже сложились в очаровательную улыбку. Ее
длинные черные волосы ниспадали ей на спину. Она казалась безмятежной, хрупкой и
беззащитной, вновь обретя свой возраст в забвении сна. И вдруг я почувствовал,
что ничто больше не имеет значения, кроме этой ласковой и непокорной девочки,
спящей у меня на руках. И этот миг абсолютной любви, омывший своим ослепительным
и мимолетным светом мир, построенный на ухищрениях терпеливого разума и на
слепой и искусственной вере, поверг в ничто Бога и дьявола, закон и хаос, добро
и зло, ум человеческий и смерть - он был бессмертнее, чем само бессмертие.
Моргана спала. Я осторожно сел на коня, и ровным и медленным шагом мы вернулись
в Кардуэл, залитый золотыми лучами заходящего солнца.



     - Дa будет проклят этот коварный и безжалостный враг, с которым я не могу
сразиться с мечом в руке. Он поражает меня медленно, и я чувствую, как его
железная длань сдавила мне сердце. Недуг точит меня, Мерлин, и если даже ты не в
состоянии излечить меня, это означает лишь то, что настал мой час. Я умираю от
праздности и мира, как осадная машина, источенная червями и покрывшаяся
ржавчиной, которая в бездействии постепенно разваливается и приходит в
негодность. Логрис непобедим, и его народы сплочены единым законом. Горра
забилась в норы, пикты не осмеливаются больше высовываться из своих берлог.
Саксонские ладьи избегают наших берегов. Мои подданные любят меня, благословляя
за свою спокойную и счастливую жизнь, которая-то и убивает меня. "Мир Утера"!
Какая насмешка, когда имя воина сытый народ соединяет с собственным
благоденствием! Я оплакиваю закон короля, твоего деда. Это был лев среди волков.
А ты сделал волков - псами, приближающими, сами не ведая того, приход нового
мира, который ты строишь якобы для человека, но где есть только один человек -
ты сам. Господство силы, бывшее законом твоего деда, хотя бы давало побежденному
свободное право умереть или покориться, но господство разума, которое является
твоим законом, ведет лишь к порабощению. Ты сделал меня, короля Утера,
несомненного владыку Логриса, твоим добровольным рабом - тем самым ты нарушил
естественный закон, посадив силу на цепь разума, отчего я и умираю. И
неопровержимейшее доказательство моего рабства и твоей, сын дьявола, власти в
том, что, зная обо всем этом, я не перестаю любить тебя. Это правда, что собаки
любят своих хозяев. Но свободен ли ты, Мерлин, - единственный свободный человек
в твоем мире?
     - Ты говоришь: нарушение естественного закона - обуздание силы разумом. Но можно
и перевернуть твои слова, ибо разум нуждается в силе, чтобы воплотить свои
намерения, без нее он бессилен, о чем, со своей стороны, я могу только горько
сожалеть; поэтому, мне кажется, справедливее было бы сказать, что они прикованы
друг к другу. Благодаря чему я - не меньший раб, чем ты, а ты - так же свободен,
как и я. Это взаимное подчинение силы и разума существовало уже в моем деде, чья
мудрость была воспитана грубой силой, и в Пендрагоне, в котором их соотношение
было обратным. Ты великий король, Утер, - единственный, кто подходит для этих
смутных времен, и твое смятение является лишь отражением зыбкости и непрочности
всех вещей. Прежний мир, о котором ты скорбишь, еще не ушел в прошлое. Его
власть простирается на весь запад, отданный на растерзание свирепым и
безначальным варварам, где имя Логриса займет место одряхлевшего Рима,
доживающего свои последние дни. Артур осуществит мечту моего деда, а также и
мою, - тесно связанные между собой, ибо он - законодатель с оружием в руках и
воин, способный мыслить как государственный муж. А ты своими победами и в
особенности этим миром, который ты презираешь, дал ему армию - армию не волков
или псов, но людей, которые, сражаясь за короля, будут думать, что сражаются
также и за самих себя, поскольку будут разделять с ним одну цель, плоды которой
сами же и соберут. Я не знаю, можно ли назвать таких людей свободными - или же
их следует назвать добровольными рабами. Не в том дело. Если ощущение свободы
имеет то же действие, что и идеальная свобода, которую пока еще никому не
удалось определить, то вопрос не имеет никакого значения, потому что золотой век
еще далеко впереди. В чем я уверен - так это в том, что такая армия непобедима.
Утер в задумчивости некоторое время молчал. Его гнев прошел. Внезапно он спросил
меня:
     - Он хороший воин?
     - Я думаю, только ты в Логрисе мог бы стать ему достойным соперником. А ему еще
только пятнадцать лет. Он любит войну. Этого он получил от тебя в достатке. Он
станет самым великим воином во всей бывшей империи.
     - Скажи ему, пусть ни перед кем не опускает меча. Так он чему-нибудь научится и
у меня.
     - Я скажу ему.
     - Тот ли он человек, какой тебе нужен? Тот, о котором ты говорил мне в начале
моего царствия?
     - Думаю, да.
Он снова замолчал. Его ослабила лихорадка. Наконец он снова заговорил:
     - Мерлин, что будет после смерти?
     - Этого не знает никто.
     - Даже ты?
     - Даже я.
     - Но во что ты веришь?
     - Я верю в обстоятельства и в поступки, способные на них влиять. А в остальном
каждый волен устраивать собственное бессмертие по своему усмотрению.
Он с трудом поднялся.
     - Помоги мне одеться. Я хочу выбраться из этой клетки.
Когда с одеванием было покончено, он спустился во двор замка и велел седлать
своего лучшего коня.
     Я отыскал его уже в сумерках, недалеко от Камелота - он лежал на дороге подле
своего дрожавшего от усталости коня. Он был мертв.



     Густая трава покрывала три кургана, в которых покоились тела моей матери, короля
Уэльса и Пендрагона. Рядом с ними зияла свежая могильная яма, в которой был
установлен большой каменный саркофаг. Все происходившее теперь в Стангендже
странно напоминало события двадцатилетней давности - под сенью тех же вечных
гигантских камней.
     Тридцать тысяч воинов стояли на равнине, построившись в правильные шеренги.
Неподвижные, словно бронзовые статуи, молчаливые, скорбящие, они пришли в
последний раз взглянуть на того, кто был их государем на время мира и
предводителем на время войны, прежде чем земля навсегда поглотит его. Перед ними
стояли все вожди Логриса, сыны Круглого Стола.
Тело Утера в полном вооружении несли два короля, Леодеган и Лот, потом его
положили в саркофаг и накрыли тяжелой плитой, которую с трудом могли приподнять
десять человек. Крышка глухо стукнула, и яму засыпали.
Я сделал знак Артуру, который до сих пор скромно стоял в стороне, и он вышел
вперед и встал перед могилой своего отца, на виду у всех. Он в одиночку проделал
весь путь из дома Эктора, который он впервые оставил, и присоединился к армии
уже в Стангендже, перед самым погребением. О его существовании было известно,
поскольку Утер объявил о рождении сына и об его удалении из Кардуэла, но никто
не знал Артура в лицо. За исключением Эктора, Кэя, меня самого и нескольких
слуг, только мать Игрейна могла иногда его видеть.
Одет он был просто - в тунику и плащ. Всего шестнадцати лет от роду, он был
очень высок, и во всем теле его чувствовалась сила, гибкость и изящество.
Держался он уверенно и с достоинством. Его необыкновенной красоты лицо было
сурово, а спокойные голубые глаза смотрели прямо, останавливаясь на
открывавшемся его взору людском море без тени робости или высокомерия, так, как
если бы они рассматривали каждого в отдельности. Я встал рядом с ним.
     - Вот Артур, сын Утера-Пендрагона, внук Констана, наследник Логриса и Уэльса.
Вот ваш король.
     Наступило долгое молчание. Солдаты смотрели на него с любопытством, не скрывая
своего восхищения перед блистательным величием воина, но и своих опасений перед
человеком, почти еще ребенком, явившимся из неизвестности.
     - Моя первая воля, - громко сказал Артур, - чтобы в сегодняшний день - день
моего вступления на престол - не было никаких торжеств. Ибо вы знаете, кого
только что потеряли - величайшего и любимейшего из королей, - но не знаете, кого
получили взамен, и потому у вас, вероятно, больше оснований скорбеть, нежели
радоваться. Моя вторая воля - чтобы торжеств не было также и завтра. Потому что
завтра мы отправимся за море и покорим земли галльских бриттов.
Армия всколыхнулась в ошеломлении, ряды воинов вздрогнули. Леодеган и Лот высоко
подняли свои мечи, выкрикивая имя Артура, - их примеру немедленно последовали
вожди, а затем и все остальные. И это имя прокатилось по равнине - казалось, что
его эхо должно было быть услышано по всей стране, перенестись через море и
зазвучать на всем западе. В эту минуту здесь родилось что-то такое, о чем мир не
забудет никогда.
     И было это в первый день года четыреста семьдесят шестого от Рождества Христова,
года окончательного крушения Римской империи под нахлынувшими ордами варваров,
года падения Вечного Города, осажденного Герулом Одоакром.
Тогда Артур впервые явился перед всем миром - в тот самый час, когда померк Рим.



     На следующий же день, не заезжая в Кардуэл, где его в радости и скорби ждала вся
семья, Артур сразу отправился в Дурноварию, что в земле дуротригов, а затем на
южный берег Логриса, где стояла на якоре часть его боевых кораблей. Он взял с
собой ровно половину своей армии и вождей, остальных же послал в провинции.
Поскольку я решил быть рядом с ним в его первом походе, он поручил управление
всеми делами Лоту Орканийскому, мужу своей сводной сестры Моргаузы, старшей
дочери Игрейны, жившему в ту пору в Кардуэле вместе с женой и их первенцем Гавейном,
которому было тогда еще несколько месяцев. Леодеган должен был
вернуться в свою столицу Изуриум, чтобы вновь принять командование над всеми
армиями Севера, стоявшими на страже логрских границ вдоль древней стены Адриана.
Леодегану было шестьдесят три года, когда у него незадолго до этого от второго
брака также родился ребенок. Это была девочка, и он дал ей имя Гвиневера.
Война длилась два года. Вскоре после высадки логрской армии на северный берег
земли гонов вожди двух бриттских племен, переселившихся туда более тридцати лет
назад из южного Логриса, - в те времена, когда на остров пришли саксы, вступив в
позорный сговор с Вортигерном, - собрали всех своих воинов и присягнули Артуру,
признав тем самым над собой власть рода Констана. Они были братья, оба ровесники
Артура, и звали их Бан и Богорт. Но было много других - выходцев из Думнонии,
откуда они бежали после вторжения Утера, - ненавидевших само имя Логриса и
потому заключивших союз с местными племенами, чтобы остановить продвижение
логрской армии. Артур одержал множество побед и окончательно разбил их на
востоке страны в земле редонов, где они собрали свои последние силы. Во всех
этих испытаниях молодой король показал себя отличным стратегом и грозным воином.
Он сочетал в себе все воинские доблести Пендрагона и Утера, а соединение в нем
самой безумной отваги и трезвого расчета, личного бесстрашия и осмотрительности
искусного военачальника не могло не напомнить мне моего деда, с той лишь
разницей, что Артур убивал без удовольствия и ему было ведомо сострадание. За
короткое время он снискал благоговейную любовь своих солдат, все они боготворили
его.
     Потом он упрочил свои завоевания. Страну гонов на западе он отдал во владение
Богорту, а более обширную срединную область Беноик - Бану, совершившему много
славных подвигов на полях сражений. Во главе редонов он по моему совету поставил
вождя по имени Кардевк, бывшего скорее мудрецом, нежели воином, ученого мужа,
соединявшего в себе ученость греков и римлян с тайной мудростью древних друидов.
Артур дал Логрису законы, стремясь в то же время - как я его учил - уважать
обычаи покоренных народов; в каждой стране он оставил своих наместников и
войско, возглавляемое верными ему людьми.
     Таким образом, он уже в самом начале своего царствия смог совершить все те вели
кие дела, к которым я готовил его, обретя в них случай показать свой талант
вождя и законодателя, непоколебимую целеустремленность и великодушие - словно в
предвосхищение своей великой судьбы. Он с легкостью вышел из всех испытаний. Я
ждал от него неизбежной неловкости, свойственной начинающим. У него ее не было.
Моя мечта воплощалась.
     В конце четыреста семьдесят седьмого года мы вернулись в Логрис, и Артур впервые
в своей жизни въехал в Кардуэл, свою столицу.



     Ночь была ясной, в безоблачной черной глубине зимнего неба полная луна лила на
землю свой холодный белый свет. Темное море, зажатое между берегами страны
силуров и землей думнонейцев, вздувалось огромными могучими валами, которые
явились из неведомых далей вольного океана и, гонимые свежим и сильным западным
ветром, разбивались у берега, на прибрежных отмелях, светлыми пенистыми
брызгами. От коней шел молочно-белый пар, который сразу же растворялся в
ветреном воздухе. Тяжелая ночная роса легла на высокие травы, и равнина, точно
зеркальная гладь, засверкала тысячами серебристых огней. Там, на севере,
сожженные некогда деметами и заново отстроенные Морганой поднимались высокие
каменные и деревянные стены Иски.
     Моргана не явилась торжественно встречать победителя.
Мы были одни, молодой король и я; остановившись на дороге, идущей берегом из
Кардуэла в Иску, мы дали отдых коням. Какой-то всадник направлялся к нам шагом.
Мы молча смотрели, как он приближается. Длинные темные волосы наполовину
скрывали его лицо, развеваясь черными змейками на морском ветру. Он подъехал
совсем близко и спешился. Это была Моргана. На ней была простая мужская туника и
плащ, и в этой грубой одежде она была необыкновенно прекрасна; ее удивительная,
неизъяснимая красота поражала ум и сердце подобно внезапно открывшейся нам
частице вселенной, торжествующей, чудесной, неведомой.
     - Ты не забыл меня, Мерлин? Это я, Моргана. Твоя маленькая Моргана.
Она подошла, обняла меня и положила голову мне на плечо, как обычно делала,
когда была ребенком. Потом отстранилась и повернулась к Артуру.
     - Вот - король Логриса, - сказал я ей, - твой брат.
Они внимательно смотрели друг на друга. Они были как день и ночь, соединенные
вместе, и сияние дня тускнело перед сверкающим величием ночи. Моргана улыбалась.
Но в зеленом блеске ее глаз я увидел что-то холодное и рассудочное, как будто
затаенную мысль или трезвый расчет. И я сказал себе, глядя на этих двоих детей
моего разума, что и Господь Бог, создавая человека, не знал, что его ожидает.



     Камелот.
В память о годах своего детства, проведенных невдалеке отсюда, в доме Эктора,
Артур построил второй Круглый Стол в крепости дуротригов. Приняв решение
разослать своих наместников в разные концы государства, с тем чтобы не быть
застигнутым врасплох и в силу необходимости утверждать повсюду свое присутствие,
он в то же самое время решил установить Круглый Стол в каком-нибудь новом месте,
связанном только с его именем, - месте суровом и ненаселенном, которое стало бы
символом и воплощением нового идеала.
     Второй Стол был больше первого, и за ним заседало еще больше достойных мужей.
Там были не только старые вожди, служившие еще Утеру, но и их старшие сыновья, а
также молодые вожди, избранные взамен погибших. Среди них было пять королей:
Артур, Леодеган, Лот, Бан из Беноика и Богорт из страны гонов. Кроме того,
сидеть за Круглым Столом Артур назначил еще нескольких человек, которые не были
ни королями, ни вождями, но которым он хотел оказать этим честь; среди них был
Кэй, сын Эктора.
     Собрав их впервые в Камелоте, в моем присутствии, Артур сказал им:
     - Это собрание является королевской особой во многих лицах. Я - лишь часть вас.
Вы - настоящий Артур Логрский. Так разделил я свое тело за этим Круглым Столом,
как это сделал Христос за столом Его Последней Вечери. Вы - смертные члены
бессмертного тела. И это тело через насилие и любовь оплодотворит землю. Вы
должны будете вспахать ее мечом, бросить в отверзтые раны ее семена вашей души и
оросить их кровью вашей. И будет у вас два врага и две ночи, ибо поведете войну
не токмо против мрака и невежества варварских народов, но и против той тьмы, что
внутри вас. Осветит же пути ваши огонь страстной любви, зажженный пятьсот лет
назад на Востоке и горящий теперь в Камелоте. И говорю я вам, что огонь этот
станет пожаром, пожар - зарей, а заря - ярким светом нового дня, который
воссияет над миром. И так - смертные - победите вы смерть. Но если вы
отступитесь и предадите, то умрете, мы все умрем навеки, и неразгаданный
бездушный мир сотрет наши следы.



     - Моргана - это хаос, - сказал мне Артур - Хаос, в котором исчезает всякий
смысл, в котором с наслаждением тонет кропотливый и ревностный строитель,
извечно и настойчиво стремящийся к цели. Моргана - это наваждение чувств,
убивающее в человеке одержимость мечтой. Она - абсолютное настоящее, убивающее
хрупкое будущее. Ее ум - опустошение и гибель всего живого, и я ненавижу его - и
боготворю каждую частицу ее тела, малейшее его движение, подобное нескончаемому
танцу очарования и смерти. И при этом я не могу не понимать, что ее тело - лишь
нежнейшее и чудеснейшее воплощение ее ума, что оба они составляют единое и
неразрывное целое и что обольстительность внешней оболочки, с которой ничто в
природе не может сравниться, - лишь точное соответствие в тысячу раз более
сильного соблазна, таящегося в коварном великолепии гениального и извращенного
ума. И пока я в изнеможении пью из источника моей радости и страдания, пока я
обретаю власть над ее сладостным и чувственным телом, я чувствую, как она
обретает такую же власть над моей душой. Потому моя ненависть - всего лишь
любовь, исполненная ужаса. И вот теперь я, Артур Логрский, государь Круглого
Стола, дерзко взявшийся преподать хаосу урок войны, хаосу, в котором я не видел
ничего, кроме чудовищной жестокости и всепожирающей ненависти, получил от хаоса
в ответ проповедь любви. И это - другая война, в которой я чувствую себя
беспомощным и безоружным. Слова любви теряют привычный смысл, мистическое
откровение обретает вдруг плоть и кровь, бездна наслаждения сливается с бездной
небытия. Моргана - это нежная река, которая уносит меня, тонущего и счастливого
пловца, в никуда, в бессловесный простор морских волн. Я люблю Моргану, как
любят женщину и как можно любить только Бога. Кто сможет разбить оковы из
неразрывного слияния светлого тела и темной души?
     - Сама Моргана, сколько я ее знаю.



     Окровавленный ребенок выходил из прекрасного материнского тела. Его
высвободившиеся ручки зашевелились, и я вложил в его ладошки два пальца, которые
они цепко обхватили. Я потянул. Он крепко держался за меня. Так он и родился, с
натужным криком, словно сам вырывался из материнской утробы в этот мир,
схватившись за руки своего злейшего врага. Я принял его и, перерезав пуповину,
поднял на свет и поднеск своему лицу. Он был тяжелый, хорошо сложенный, полный
жизненной силы. В задумчивости я смотрел на сына Артура и Морганы.
Как только она узнала, что беременна, Моргана закрыла для короля двери своего
дворца. И Артур в отчаянии бродил ночи напролет по равнине и по песчаным берегам
близ Иски. Опасаясь, как бы его безрассудство не обнаружило этой преступной
связи, покрыв позором его самого, а через него и Круглый Стол, я пришел к
Моргане и сказал:
     - Теперь, когда ты осуществила свой замысел, породив дитя мрака из самого света,
предназначенное затмить его, ты хочешь довести своего брата до безумия и
обесчестить его. Но я увезу тебя далеко от Артура, за море - тебя и тот позор,
что ты носишь во чреве. Ты оставишь здесь все, что ты знала и чем владела. Мы
уедем одни, без провожатых.
     И мы пересекли море и высадились на побережье Арморики. Я навестил короля Бана в
его столице Беноике и попросил его предоставить в мое распоряжение богатый
уединенный замок посреди его страны, в лесу Броселианд, называвшийся Дольним
замком, а также сотню воинов и слуг, выбранных из самых надежных и преданных.
Что он немедленно и исполнил. И я провел там подле Морганы все время, пока она
не разрешилась от бремени.
     Я смотрел на ребенка. Вот уже много месяцев я не раз думал о том, что должен
буду убить его, как только он появится на свет. Но теперь я не мог на это
решиться. Я держал его на руках и был неспособен причинить ему зло: он был
сильнее меня - той силой, что нагие и беззащитные черпают в самой своей наготе и
беззащитности. Я протянул его Моргане, и она прижала его к груди. Она была вся в
крови и в поту, но никогда еще не казалась мне такой красивой. Я обтер ее тело
влажным полотенцем. И продолжал в задумчивости, как зачарованный, смотреть на
нее, не говоря ни слова.
     - Почему ты не убил его? - спросила она у меня.
     - Не существует неотвратимого и злого рока. Я - живое тому подтверждение, и к
тому же чувствую какое-то родство с этим ребенком, как будто - общность
происхождения. Так же, как я не могу быть полностью уверенным в том, что мне
подвластна судьба Артура, так и ты не можешь надеяться окончательно
предопределить будущее твоего сына. Таким образом, нет ничего неотвратимого ни в
творении, ни в разрушении, поскольку на свете существуют две вещи, не
поддающиеся самым тщательным расчетам предусмотрительного ума: душа и случай. И
Даже если тебе удастся сделать из этого существа совершенное орудие, служащее
твоей ненависти к человеческому роду, оно сможет причинить вред только в том
случае, если Артур и пэры Круглого Стола проявят безумие или слабость. А если
они станут безумными или слабыми - так не все ли равно, в чем будет причина их
гибели, потому что виновной тогда будешь не ты и не твой сын, но они сами.
     - Сколько хитрых уловок, для того чтобы просто сказать, что ты не способен убить
младенца.
     - И уловка, и действительность могут в равной степени быть признаны истинными.
Она улыбнулась мне.
     - Разве ты больше не испытываешь ко мне ненависти, Мерлин?
     - Я буду всегда любить тебя, Моргана. Сильнее всего на свете. Ты мое дитя, а
также и другая сторона меня самого. Но я сильнее тебя.
Так в году четыреста семьдесят девятом в Дольнем замке, который вскоре, из-за
злодеяний Морганы, должен был получить печальное имя Замка В Долине Откуда Нет
Возврата, родился Мордред.



     - Государь, - поклонившись Артуру, сказал гонец, - вот что король Бан из
Беноика, которому ты повелел следить за продвижением саксов, поручил сообщить
тебе. Их военный флот, войдя в залив, разделяющий Уэльс и Думнонию, и
продвинувшись до самого его конца, бросил якорь у пустынных южных берегов, в
стране белгов, оставив без внимания противоположный берег силуров и богатый
Кардуэл. Район высадки огромен - никогда в Логрисе не видали еще такой
саксонской морской мощи, даже в правление их союзника Вортигерна. Флот состоит
из пятисот судов. На каждом из них, нагруженном до предела, умещается сорок
воинов. Из чего следует, что вся вражеская армия насчитывает двадцать тысяч
человек. Они не взяли с собой коней, даже для своих вождей, - несомненно, для
того, чтобы оставить больше места людям, и потому еще, что они, по-видимому,
надеются найти их здесь в предстоящих сражениях и набегах. Они поставили
временный лагерь, но он слабо укреплен, что говорит о том, что они не замедлят
двинуться дальше - может быть, уже завтра.
     - Хорошо. Скажи Бану, пусть не обнаруживает своего присутствия перед саксами.
Сегодня ночью я присоединюсь к нему с моим войском. Пусть он найдет скрытное
место для армии и вышлет мне навстречу проводника. Я подойду с юго-запада, со
стороны моря.
     Артур обернулся к тем, кто слушал сообщение гонца. В зале крепости Камелота
собрались все члены Круглого Стола и все военные вожди Логриса, среди прочих
король Леодеган, несгибаемый старик семидесяти восьми лет. Лот Орканийский и его
старший сын Гавейн, которому тогда едва сравнялось пятнадцать лет и для которого
это было первое сражение, Богорт Гонский, брат Бана, и Кэй, сын Эктора и товарищ
детских игр Артура. Все это были грозные бойцы, цвет бриттского воинства, но
Артур превосходил их всех ростом и телесной мощью. Он слыл непобедимым. Ему шел
тогда тридцатый год. Он был все так же красив лицом, хотя черты его несколько
посуровели под бременем государственных забот и какой-то тайной печали. Он
утратил ту юношескую гибкость, что была у него в начале царствия, и теперь его
более тяжелые и спокойные движения рождали ощущение огромной и укрощенной силы.
Лицо его выражало смесь властности и задумчивой грусти. Он был добр и милостив с
простыми людьми, сдержан со знатью. Народ боготворил его, вельможи - боялись, но
не переставали любить. К тому времени он стал уже легендой.
Войска выстроились у крепостных стен и ждали приказа. Они состояли из постоянной
королевской армии, насчитывавшей десять тысяч человек, и резервов, взятых из
гарнизонов, размещавшихся в соседних городах: Моридунуме, Кардуэле, Кориниуме,
Каллеве, Новиомагусе, Венте Белгарум, Дурноварии и Тинтагеле - и поспешно
собранных, как только саксонский флот был замечен вблизи логрских берегов. В
более удаленные города были посланы гонцы, чтобы, не оголяя чрезмерно крепостные
гарнизоны и не забирая ни одного человека из армии бригантов, стоявшей на страже
северных границ, собрать войско, которое должно было ускоренным маршем
направиться к Камелоту. За более или менее длительный срок Артур мог набрать
тридцать тысяч солдат, что составляло внушительную силу: такая огромная армия
собиралась прежде лишь один раз - по случаю его восшествия на престол и
погребения Утера. Но теперь в его распоряжении было только четыре тысячи конных
и двенадцать тысяч пеших воинов, которых он решил вести в бой не откладывая,
чтобы не допустить опустошения своих земель.
     - Это не грабительский набег, - сказал он, - а захватническая война. У саксов
нет верховной власти, их отряды действуют независимо друг от друга, каждый
подчиняется своему вождю. Если их шайки смогли договориться между собой и
объединиться, образовав такое многочисленное войско, - за всем этим непременно
стоит далеко идущий план. И если они не высадились, как делали это в прошлом, на
наши восточные или южные берега, следуя наиболее коротким морским путем, но
обогнули их, борясь со встречными ветрами, если они обошли стороной Кардуэл и
пристали к противоположному берегу - так это потому, что оттуда лежит самый
близкий путь к Камелоту, и потому, что они в первую очередь хотят разрушить
Круглый Стол, чтобы получить возможность прочнее закрепиться на теле Логриса,
тем самым обезглавив его и поразив в самое сердце. Потому они придут сюда самой
прямой дорогой так быстро, как только смогут. Они не имеют коней, и чтобы
покрыть расстояние, отделяющее берег от Камелота, им потребуется восемь часов.
Вот что я решил. Между нами и саксами лежат Бадонские холмы. Ты, Леодеган, и ты,
Лот, со всеми моими вождями и двенадцатью тысячами пеших воинов сегодня же ночью
пойдете и станете на этих высотах. Там вы остановите неприятеля. Я же вместе с
Богортом и Кэем во главе четырех тысяч конных воинов пойду на соединение с Баном
к месту высадки, но буду, при всем этом, держаться на достаточном удалении,
чтобы саксы не смогли раскрыть наше присутствие. Стремясь одним ударом разбить
королевскую армию и разрушить Камелот, они оставят как можно меньше воинов
охранять свои корабли. Может быть, тысячу. Самое большее, две. После ухода их
основных сил я выжду три часа. За это время они как раз успеют дойти до Бадона и
вступить в бой с Леодеганом и Лотом. В этот момент я и ударю. Внезапно окружив
их лагерь и перебив охрану, я сожгу их военный флот. Если их войска, втянутые в
сражение у Бадона, заметят дымы пожарища, они не смогут повернуться к вам спиной
и возвратиться к берегу, потому что в таком случае им грозит сокрушительное
поражение. Как только я подожгу корабли, я ни минуты не медля иду к Бадону и
нападаю на них с тыла, замыкая тем самым тиски окружения. До моего подхода не
пытайтесь атаковать сами, берегите свои силы, потому что вы будете в
значительном меньшинстве. Удерживайте холмы и отражайте их удары. Но, едва лишь
завидите меня, смело бросайтесь в бой. Перебейте врагов или умрите сами. Если
саксы все же выскользнут из наших клещей и сумеют добраться до берега, они
найдут на месте своего гордого флота лишь несколько обгорелых досок и попадут в
новую, еще более гибельную для них ловушку, поскольку тогда они окажутся уже
прижатыми к морю, капкан захлопнется, и вырваться из него будет невозможно.
     - Сжигая их корабли, - сказал Леодеган, - ты лишаешь их всякой надежды на
отступление и вынуждаешь сражаться до последнего человека. Они уже превосходят
нас числом. Следует опасаться, как бы такая стратегия не усилила их воинскую
доблесть, которая и без того велика, остервенением от полной безысходности и
чтобы они не почерпнули в этом безнадежном положении силы, необходимые для
победы. Потому что ярость и упорство в бою сдерживает всегда остающаяся
возможность бежать.
     - Я не хочу, чтобы они смогли бежать. Я хочу устрашающим примером охладить пыл
саксов и подавить в них всякое желание совершать новые набеги - если не
навсегда, то, по крайней мере, надолго. А собрав такую многочисленную армию, что
не в их обычаях и что не сможет скоро повториться, они дарят мне случай,
которого я искал. Что же касается их воинской доблести, упорства и остервенения,
я рассчитываю, что наше упорство и остервенение будут еще большими, ибо,
сражаясь на своей земле, являющейся нашим последним оплотом, мы имеем еще меньше
возможностей для бегства, чем они. Если мы потерпим поражение, оставшиеся в
живых вожди восстановят армию из тех резервов, что движутся теперь к нам на
помощь из городов, и продолжат беспощадный бой до тех пор, пока ни одного живого
сакса не останется на нашей земле.
     На мгновение он замолчал, потом спокойно добавил:
     - Это значит, что мы не будем брать пленных.



     Тридцать тысяч мертвых воинов устилали холмы Бадона. Далеко на севере черные
клубы дыма от гигантского пожарища подымались над прибрежными песками, над тем
местом, где на заре полегли три тысячи саксов и где догорал вражеский флот.
Саксы были истреблены все до одного, а от армии Артура оставалось не более двух
тысяч пеших и несколько сотен конных воинов, из которых не было ни одного, кто
остался бы невредим.
     Из ста пятидесяти членов Круглого Стола уцелело около двадцати, и среди них
король, Бан, Богорт, Кэй и Гавейн. Все старые вожди, помнившие Утера, были
мертвы. Лот погиб. Леодеган испускал дух.
     Артур, угрюмый и залитый кровью, бесцельно ехал по полю боя. Он подъехал туда,
где стоял я, склонившись над распростертым на траве Леодеганом. Слез с коня и
опустился подле него на колени.
     - Какой бой, Артур! - с улыбкой сказал Леодеган. - Никогда еще не видал я такого
боя, даже во времена Утера. Он был бы доволен. А ты сражался лучше, чем сражался
бы он, будь он здесь. Ты сражался так, как никто другой, и мир навсегда запомнит
этот день. Я счастлив умереть на глазах у такого великого воина. Мое время
прошло, и время таких, как я. Я отдаю тебе свою землю, страну бригантов, которую
твой отец и Мерлин некогда оставили в моих руках, вопреки своим завоевательным
стремлениям. Присоедини ее к Логрису. Я поручаю тебе также мою единственную
дочь, пятнадцатилетнюю Гвиневеру.
     Он посмотрел на меня.
     - Мерлин, так, значит, и Лот, и все люди старого мира мертвы?
     - Да, Леодеган.
     - Тогда твой мир действительно рождается сегодня из мертвого чрева насилия,
бывшего законом того, другого мира. Ты остаёшься его единственным творением и
единственным свидетелем. Ты одновременно отец - и сирота. Ты как дерево, чьи
корни не сходны с плодами. Ты же словно ствол, чуждый им обоим. Какое
одиночество, Мерлин! Неужели так же одиноко и после смерти, там, куда я иду?
И он замер, навсегда обретя мир и покой. Тогда Артур обхватил руками страшную
седую голову и прижал ее к себе. Он заплакал. Заплакал, как никогда не плакал за
всю свою жизнь. И я чувствовал в этих внезапных слезах, кроме скорби, кроме
ужаса от необходимости продолжать жить, в то время как повсюду вокруг воцарилась
смерть, что открылась старая, назажившая рана, из которой хлынуло слишком долго
копившееся страдание.
     Бадон. Это было в четыреста девяностом году, в первый день лета. Солнце садилось
за холмами, расцвечивая небо на западе в торжественный пурпур, словно
бесконечное отражение пожарищ и пролитой крови. Все было безмолвно, погружено в
забвение смерти и сна, в молчание изнеможения и оцепенения. Артур плакал.



     Через год после сражения при Бадоне Артур женился на Гвиневере.
Гвиневера была прекрасна. В свои шестнадцать лет она ничем не напоминала
ребенка, являя собой все. совершенства женщины. У нее были длинные и тяжелые
золотые волосы, славившиеся во всей Британии, лицо с чертами правильными и
немного холодными, которое более прельщало с первого взгляда, нежели по-
настоящему очаровывало, и нежная белая кожа. Лицо ее выражало смесь
благородства, безразличия, своенравия и скуки, входя в противоречие с той
нежностью, грацией и чувственностью, которыми были преисполнены ее движения. Все
существо ее внушало мысль о наслаждении - равнодушном и недоступном. Она
испытывала удовольствие - не будучи при этом настолько мелочной или
простодушной, чтобы показывать это, - чувствуя себя предметом всеобщего внимания
и восторженного поклонения. Выше всего она ценила власть, роскошь и богатое
платье. Поэтому когда она увидала Артура, соединявшего в себе все эти
достоинства и бывшего к тому же самым красивым мужем на всем западе, она
полюбила его так сильно, как только вообще могла любить.
Свадьбу отпраздновали в Изуриуме, столице королевства бригантов, которую Артур,
в память о Леодегане, избрал одной из своих столиц. Празднества продолжались в
Лондоне и наконец в Кардуэле. Здесь Артур, желая пышно завершить увеселения,
задал в своем дворце большой пир. Он созвал туда всех королей, вождей и знатных
людей Логриса и покоренных земель.
     В самый разгар праздничной трапезы в залу вошли двое гостей и приблизились к
самому королевскому столу. Оба были одеты в дорожные накидки, лица их были
скрыты под широкими, низко опущенными капюшонами. Тот, что был выше, откинул
свой капюшон, и все узнали Моргану. Ее красота была столь ослепительна, что все
присутствовавшие там замолчали, затаив дыхание. Рядом с ней другие женщины
казались уродливыми, словно уничтоженные этим прекрасным сиянием, и даже
великолепие Гвиневеры, которая была вдвое ее младше, тускнело в сравнении с ее
завораживающей красотой. Сильно побледневший Артур поднялся, пристально глядя на
нее с выражением ужаса и несказанной радости на лице. И я понял, что внезапное
появление Морганы было для него мигом райского блаженства, разжегшим с новой
силой адскую пытку разлуки.
     Моргана откинула капюшон со своего спутника. Шепот восхищения пробежал по зале.
Это был ребенок лет двенадцати, и по красоте его стана и лица все догадались,
что он - сын Морганы. Но я, перенесясь мыслью на двадцать лет назад, вдруг
увидел перед собой маленького Артура, за тем лишь исключением, что у этого
ребенка были более темные волосы и зеленые глаза, как у его матери. Он держался
совершенно прямо, без какой бы то ни было робости, но и без высокомерия.
     - Это Мордред - мой сын, - сказала Моргана Артуру. - Он вырос и был воспитан в
Беноике, в стране короля Бана, посреди леса Броселианд, в уединенном замке,
который мне дал Мерлин и который народ в страхе называет Замком В Долине Откуда
Нет Возврата, потому что из всех, кто заблудился в тех местах либо отправился
туда по своей воле - из похвальбы, любопытства, надеясь предаться сладострастию
или страдая от любви, - ни один, кроме разве что Мерлина, не вернулся оттуда.
Между тем именно в этом проклятом месте Мордред узнал от меня все то, что ум
возвышенный и могучий может только пожелать узнать, и даже то, чего он, может
быть, совсем и не желает знать, ибо истина нераздельна, она включает в себя в
равной мере добро и зло, а знать наполовину - невозможно. Теперь настало время
ему закалить свое тело и - поскольку он тебе родня - научиться у тебя боевым
искусствам, равно как искусству войны и искусству власти. Я хочу, чтобы он
служил тебе и стал членом Круглого Стола.
     - Почему же отец не научил его всему  этому? - надменно и гневно спросил ее один
из вождей. - Рожден ли он в согласии с нашим законом или же тот, кто его
породил, - одна из бесчисленных жертв, навсегда сгинувших в твоем волчьем
логове? Этот вопрос не должен смутить тебя, раз ты пришла сюда прилюдно
похваляться своими преступлениями - как если бы стояла над законом. Но берегись
     - хотя бы ты и была королевской крови. Никто в Логрисе, даже король, не стоит
выше закона - так постановили Мерлин и члены Круглого Стола.
Артур взялся было за рукоять меча, но я удержал его и подошел к Моргане и
Мордреду. И обратился к тому, кто только что говорил:
     - Отец Мордреда и Моргана были связаны узами родства, если это известие может
успокоить твою потревоженную добродетель. Я самолично пожелал разрушить эти узы
и осудить этого человека на вечное забвение. Это означает, что его имя не будет
произнесено. Тебе придется удовольствоваться тем, что сказано. Что же до того,
что ты сказал о законе Логриса, - это вполне справедливо, и ты прав, пусть ты и
кажешься мне взбесившимся псом, который вдруг набрасывается на своих хозяев. Вот
мое решение. Мордред будет принят при дворе, с ним обойдутся в соответствии с
его положением и воспитают так, как хочет его мать. И он станет впоследствии
пэром Круглого Стола, если окажется достойным этого. Ты, Моргана, пренебрегавшая
вот уже более десяти лет законом Логриса и испытывавшая терпение короля, равно
как и Бана, который по своему благородству и из особого расположения к роду
Артура считал тебя неприкосновенным гостем на своей земле, - ты навсегда
отправишься в изгнание.
     Я даю тебе Авалон, цветущий вечнозеленый остров Яблонь, близ северных берегов
Беноика. Отныне остров этот не является более частью Логриса, но переходит в
твое полное владение и будет подвластен лишь твоему закону. Таким образом ты
будешь защищена от правосудия Логриса, потому как не следует допускать, чтобы с
сестрой короля обходились как с простой преступницей, а Логрис будет избавлен от
твоих злодеяний и от позора, который ты навлекаешь на него. Но у тебя не будет
больше права покидать это место, под страхом немедленной смерти без суда, потому
что, когда ты, движимая дерзновенным и греховным желанием, приняла на себя одну
всю ответственность за совершенные тобой дела, - ты уже сама вынесла себе
приговор. Что же касается тех, кто, может быть, падет жертвой твоей беспричинной
и безумной ненависти к человеческому роду, то они должны знать, что с тех самых
пор, как они ступят в твои владения, они лишаются покровительства и защиты
законов Логриса, а их семьи - последнего законного оплота в борьбе с тобой, в
лице короля. Так что если в очерченных тебе границах посреди королевства
Круглого Стола ты захочешь создать ад - ты вольна сделать это, но гореть в нем
люди будут по доброй воле.
     - Я принимаю твое решение, - сказала Моргана.
     - Да будет так, - сказал Артур, и я едва узнал его голос.
После этого, не говоря больше ни слова, он внезапно встал и вышел вон.



     - Говорила ли тебе что-нибудь обо мне твоя мать, Мордред?
     - Да, государь. Она сказала мне, что ты ее воспитал. Что ты - единственный
человек, кого она когда-либо любила. Что она любит тебя как отца, мужа и учителя
и что ты любишь ее - как ребенка. Что ты - настоящий владыка Логриса, возносящий
и низвергающий королей, и что ты создал Круглый Стол. Она сказала также, что ты
помог мне родиться и еще - что ты мой враг.
     Мы были одни в зале Кардуэльского дворца. Моргана привезла ко двору оружие
против Логриса, которое она тщательно готовила в течение двенадцати лет. Но это
оружие не сознавало само себя. Слишком умна была Моргана, чтобы ставить перед
Мордредом какую-либо определенную цель, потому что тот, кто ищет какой-либо
цели, рано или поздно обнаруживает себя. Несомненно, она медленно, каплю за
каплей вливала в его душу смертельный и тайный яд, о котором он даже и не
подозревал; она исходила из того правила, что используемые определенным образом
чистые помыслы являются оружием более прочным и опасным, нежели самое коварное и
обдуманное лицемерие. Поэтому Мордред должен был расположить к себе и ввести в
заблуждение Артура, двор и меня самого не вопреки своим искренним чувствам, а
именно благодаря им. Это была угроза гибели, которую несет в себе невинность,
опасность предательства, таящаяся в самом прибежище верности. Но, с другой
стороны, я смог бы расстроить все эти планы именно в силу их двойственной
природы.
     - Мордред, а ты сам - враг мне и Логрису?
     - Почему ты спрашиваешь, государь? Разве я здесь не для того, чтобы показать
себя достойным Круглого Стола? А если бы я и был им - к чему тебе бояться
ребенка, не имеющего ни власти, ни опоры?
     - Знаешь ли ты, кто твой отец?
     - Да, - Артур Логрский, король. Я также знаю, что должен сохранять это в тайне
от всех, кроме тебя, потому что мои родители являются братом и сестрой, а это
преступление в глазах людей.
     - Ты сказал мне, что я люблю Моргану как ребенка. Ты просто повторяешь слова
своей матери или ты вкладываешь в эти слова некий смысл?
Он смутился и опустил голову. Какое-то время он молчал, с трудом сдерживаясь,
чтобы не заплакать. Наконец ответил:
     - Нет, я не вижу в этом никакого смысла. Ибо моя мать любила только одного
человека, - но не меня, а для моего отца, если он знает о моем существовании, я
могу быть лишь предметом позора и стыда.
     - И ты страдаешь от этого? Он помедлил с ответом.
     - Да, Мерлин.
     - Это пройдет. И потом, страдания делают самый совершенный животный организм -
немного более человечным. Теперь, Мордред, я знаю, что я не враг тебе.



     Перекличка и крики охотников, стук лошадиных копыт, лай собак наполняли
Кардуэльский лес. Я ехал ровным шагом через густые заросли. В лесу я чувствовал
себя хорошо. Двор тяготил меня, и я учащал эти прогулки, которые всегда
приводили меня на ту самую поляну, где когда-то, еще ребенком, Моргана открылась
мне со всей доверчивой детской непосредственностью, которая навсегда запала мне
в душу. Я был совсем недалеко оттуда, когда вдруг мой конь заржал и взвился на
дыбы, всем своим существом выражая сильный страх. Я спрыгнул на землю, привязал
его к дереву и вышел на поляну. Под деревом, прислонившись спиной к стволу,
стояла молодая девушка в охотничьем костюме, державшая в руках обломок копья,
который она занесла для удара. Она была высокого роста и производила впечатление
весьма искушенной во всем, что касается телесных упражнений, и по части силы и
ловкости способной даже потягаться с мужчиной на его законной половине, и в то
же время в очаровательных и нежных линиях ее лица и шеи, роскошных длинных
волосах, в изяществе стройных и сильных членов и прелестно развившейся груди -
во всем угадывалось совершенство истинной женщины, скрытое под мишурным нарядом
и манерами ложной мужественности. Это была Диана в напряжении всех своих сил.
Она была бледна, но держалась уверенно, не выказывая ни малейшего испуга. В
нескольких шагах от нее застыл кабан, чудовищных размеров секач, вооруженный
острыми клыками, с всклокоченной шерстью, испачканной в крови, хлеставшей из
раны, которая только сильнее разожгла его дикую злобу, - готовый броситься на
нее всей своей огромной и неуклюжей тушей. Я встал между ним и охотницей и, не
делая больше ни одного движения, так заговорил со зверем:
     - Кабан, я знаю, что ты находишься на своей земле и что ты подвергся нападению и
был ранен, хотя сам не нападал и не угрожал своему обидчику. И потому ты
совершенно прав, защищаясь от прихотей и произвола жалкого создания,
превратившего убийство в забаву, призванную в мирное время удовлетворять его
ненасытную страсть убивать, которая во время войны заставляет его уничтожать
себе подобных. Однако посмотри на все это глазами стоика. Сам рассуди, насколько
чисто философская победа предпочтительнее любой другой, а также какую ничтожную
славу ты обретешь, убив это тщедушное существо. Ты силен и могуч, а главная
добродетель сильного - с презрением и вместе с тем со снисходительностью
относиться к слабейшему, которого его собственная слабость сделала безумным
рабом необузданных страстей. Поэтому откажись от праведного мщения и предоставь
своего нелепого мучителя худшему из унижений: тому, что происходит от морального
поражения, тем более уязвляющему человеческую гордость - как бы мелочна и
извращенна она ни была, - что этот пример преподан ему неодушевленной тварью:
так, как если бы сама природа указала разуму пути благородства и великодушия.
В это время кабан, сдержавший свой наступательный порыв, зачарованный и
смущенный переливами моего голоса, повернулся и мелкой рысцой исчез в лесу. Я
услышал за спиной смех и обернулся. Девушка подошла ко мне.
     - Я благодарна тебе, высокочтимый Мерлин, за то, что ты спас меня, хотя еще
никогда за всю мою жизнь я не была так оскорблена. Я вижу, что слава о тебе
верна и что ты и в самом деле можешь убедить и очаровать диких зверей, равно как
и их добычу.
     - Я не знаю, кого из вас двоих - себя или кабана - ты подразумеваешь под словом
"дикий", а кого - под словом "добыча", как не знаю я, кого и от кого я спас. Кто
ты?
     - Мое имя Вивиана. Я дочь Кардевка, короля редонов, которого ты некогда поставил
во главе его народа по причине его учености и мягкого нрава. Он послал меня в
Логрис на свадьбу Артура вместо себя.
     - Странно. Ведь я помню, что Кардевк был безобразен, в то время как ты красива,
и что он был мудр, в то время как ты проявляешь немного мудрости, подражая
мужчине в том, в чем он менее всего разумен.
     - Я унаследовала красоту моей матери, которая умерла сразу после моего рождения.
Кардевк привил мне любовь к телесным упражнениям и научил меня обращаться с
оружием и ездить верхом, воевать и охотиться, потому как он хотел иметь
наследника мужского пола. А также он привил мне любовь к наукам и знаниям,
потому как хотел иметь мудрого наследника. Я была его сыном, дочерью и учеником.
И я почувствовала в себе непреодолимое желание в одно и то же время властвовать
и повиноваться, быть независимой и любить, приобретать в свою собственность и
принадлежать другому, желание порождать и давать жизнь - жизнь плотскую и
духовную. И желание встретить тебя, Мерлин, того, в ком соединились сразу все
противоположности. Потому как удовлетворение этого последнего желания - может
быть, равносильно для меня удовлетворению всех остальных.
     - Сдается мне, что ты никогда не бываешь скромна в выборе своих жертв, кто бы
они ни были. Чего ты хочешь от меня?
     - Я хочу, чтобы теперь ты преподал мне свою науку, как раньше мой отец. Так как
он уже обучил меня всему, что знал сам.
     - У меня уже было двое детей и двое учеников - лучшие, каких только отец и
учитель могли бы пожелать. Одному я объяснил природу людей, то есть что есть
власть и Долг, потому что ему суждено было владеть миром. Другому я объяснил
природу вещей, то есть единственное настоящее знание, потому что я любил его. Но
тебя не ждет великая судьба, а я не чувствую к тебе любви. Так зачем мне
выполнять твою волю? Разве ты делаешь мне великую честь, беря меня в наставники?
Если это так, то какой платой отплатишь ты мне за мои труды?
     - Мне нечего предложить тебе, чего бы я не получила уже от тебя через моего
отца, - разве что себя саму.
     - Мне не нужен охотник.
Она сорвала с себя одежду, бросила ее к своим ногам и нагая встала передо мной.
Тогда я увидел, что ее тело было еще прекраснее, ее плоть - еще обольстительнее,
чем я предполагал. Она была высокомерна и в то же время словно испугана своим
собственным поступком.
     - Я не охотник, - сказала она мне гневно. - Я Вивиана. Посмотри на меня. Вот моя
плата. Возьми ее. Если зрелость и умудренность ума можно купить свежестью и
нежностью тела - возьми меня. Пусть это будет твоим первым уроком.
И я взял ее. После первой боли она отдалась наслаждению, даря его затем и мне. Я
увидел, как несколько красных пятен крови окрасили ее белоснежные бедра. И вдруг
все это напомнило мне другое тело и другую рану, не зажившую во мне до сих пор.
Волны желания, гребни ярости и провалы небытия - слились в один вихрь. Когда я
опомнился, уже спустилась ночь. Лес чуть слышно шелестел под теплым морским
бризом, и бледный свет полной луны лился на деревья. Я протянул Вивиане ее
мужское платье, и она оделась. Я пошел за своим конем. Посадил ее позади себя.
Она обвила руками мой стан, и я почувствовал, как ее тело прижалось к моему. Мы
вернулись в Кардуэл, не проронив ни слова.



     - Настало время, - сказал я Артуру, - мне расстаться с моим созданием и узнать
таким образом, прочно ли оно или недолговечно, сможет ли оно жить само по себе
или же зависит от воли и убеждения одного человека - как утверждал Утер. Итак, я
оставляю тебя одного в твоем мире, который я отныне не считаю больше своим. В
жилах живого дерева Круглого Стола текут новые соки. Ты старейший из его пэров,
и тебе чуть больше тридцати. Ты разбил саксов. Горра в страхе просит мира, зная,
что близок тот час, когда ты завоюешь его. Твой племянник Гавейн, отдавший тебе
доставшуюся ему от Лота Орканию, держит под постоянной угрозой пиктов. Ты должен
покорить их и укрепить свои владения на севере. Логрис - это светоч запада,
горящий во мраке варварства, к которому обращаются все страждущие от насилия и
произвола. Моргана - милый твоему сердцу злой гений - в изгнании. У тебя
осталось всего два опасных врага: твои собственные страсти и Мордред. Но их
обоих ты можешь сделать своими союзниками. Потому что страсти рождают как уныние
     - видящее повсюду лишь бессмыслицу и суету сует пустого тщеславия, которое
сокрушает душу и сковывает тело, - так и действие, преобразующее мир. Что
касается Мордреда, то если он сделается честолюбивым и потребует власти и
почестей - в силу вашего тайного родства, поскольку ему известно, что он твой
сын, - сделай так, чтобы он погиб. Но дай ему власть и почести - если он не
хочет ничего для себя. Опасайся также его чрезмерной добродетели. Потому что
всякому делу, каково бы оно ни было, угрожает предательство либо фанатичная
преданность, и я не знаю, какое из этих двух зол Моргана решила использовать в
Логрисе, чтобы разрушить его. Я же уеду далеко отсюда, в место уединенное и
безлюдное, где ты не сможешь отыскать меня. Там я предамся наукам, созерцанию и
праздности - трем добродетелям философа. Леодеган был прав. Я живу на земле
величайшего одиночества - не только из-за предания о моем чудесном рождении,
которое с первого же дня моей жизни отделило меня от прочих людей, но еще и
потому, что я пришел из мира, который всеми силами помогал уничтожить и память о
котором не дает мне покоя, заставляя страдать; в новом же мире, который я сам
выдумал, я чувствую себя чужаком. После смерти Утера у меня оставалось только
две любви и две родственные души на этом свете: Моргана, которая сама решила
порвать с миром и обрекла себя на изгнание, и ты, чья судьба требует от меня
перестать опекать тебя и удалиться. Так - в дополнение к предсказанию Блэза,
говорившего, что я рожден из хаоса, чтобы победить хаос, - я вернусь в хаос. В
хаос природы, неподвижного вещества и жизни без цели. Я уйду в забвение, по ту
сторону добра и зла, и там примирюсь с самим собой. Но в чувствах и в помыслах
моих я всегда буду с тобой, Артур, - до конца.



     Когда Вивиана прибыла в Логрис, чтобы участвовать в празднествах по случаю
свадьбы Артура и Гвиневеры, ее сопровождала многочисленная и блестящая свита.
Когда же она решила возвратиться ко двору своего отца, в страну редонов, к ней
присоединились многие жители Кардуэла, благородные мужчины и женщины, охотники и
ученые, поэты и музыканты, которые пленились очарованием ее ума и ее тела и не
желали уже с ней расстаться. Зная о том, что я собирался отправиться за море,
чтобы скрыться в месте моего уединения, известном одному только мне, она
предложила довезти меня до берегов Беноика. И мы переправились через море -
проплыв неподалеку от Авалона, на который я не мог смотреть без скорбной грусти,
     - и высадились на северном берегу Арморики, в пустынной и хорошо укрытой от
ветров бухте, вблизи самой красивой крепости короля Бана, которая звалась Треб.
Наступала ночь, и Вивиана велела разбить на берегу большой лагерь, и все ее
спутники весело собрались вокруг костров. Когда я увидел, что все приступили к
угощению и предались веселью, я оставил лагерь и пешком углубился в ночь. Я
держал путь к Дольнему Лесу, северная кромка которого находилась в часе ходьбы
от берега. Я избрал его местом своего изгнания потому, что никто и никогда не
заходил туда, ибо он внушал окрестным жителям суеверный страх. По местному
поверью, пришедшему из глубины веков, этот лес являлся местом священным и
заколдованным, куда попадали осужденные на проклятие и кару богов. Лес был такой
густой и темный, что мне стоило большого труда прокладывать себе дорогу в его
непроходимых зарослях. Прошло немало времени, прежде чем я выбрался из леса и
очутился на огромной поляне, окруженной со всех сторон плотной стеной деревьев.
У подножия высокого скалистого холма широко раскинулось озеро, и в черном
зеркале его вод блестела луна. Посреди него виднелся поросший лесом остров. Я
взобрался на вершину холма и оказался на ровной площадке перед входом в огромную
и глубокую пещеру. Оттуда, с высоты, мне был виден весь Дольний Лес, тянущийся
до самого южного горизонта, и моим взорам открылись голые песчаные холмы на
западе и море на севере, и только на востоке взгляд упирался в укрепленные стены
замка Треб. Около берега в темноте яркими пляшущими огнями горели костры моих
спутников, мигая, когда их вдруг закрывали людские тела. Мне казалось, что я
почти слышу их песни и смех. Это было словно последнее и грустное напоминание о
мире людей, который я покидал. Рядом со мной равнодушная в своем неумолимом
спокойствии дикая природа поднималась из леса, властно подступая к самой вершине
горы. И я остался там, наслаждаясь видением ночи, проникаясь этой торжественной
картиной, явившейся в сиянии ночных светил, и зная, что здесь я буду жить до
скончания своих дней.
     Собрав охапку листьев, я вошел в свое новое жилище. Внутри было сухо и чисто. В
глубине я сложил несколько шкур и, устроив лежанку, лег на нее. Луна повисла над
самым входом в пещеру, через который проникал ее холодный свет. Вдруг между мной
и луной встала чья-то высокая и изящная тень, окруженная тусклым сиянием,
похожим на померкший нимб. Вивиана прилегла рядом со мной.
     - Так, значит, - сказал я ей с притворной строгостью, - с первой же минуты моей
отшельнической жизни ты уже преследуешь меня мирским искушением и заставляешь,
подобно Антонию из Гераклеополя, бороться с соблазнительными видениями плоти.
     - Не прогоняй меня. Я хочу побыть с тобой еще несколько часов. Хотя бы до утра.
     - Уверен, тебе не понадобится столько времени, чтобы взять надо мной верх.
Я привлек ее к себе, крепко обнял и добавил:
     - Если бы Антония Анахорета искушали подобным образом, то, полагаю, он бы не
устоял. Ну а я и не думаю противиться тебе.
     И Вивиана продлила эти часы на всю ночь, на весь день и часть следующей ночи.
Наконец нас сразил сон. Я почувствовал, как она отодвинулась от меня и встала с
ложа, и проснулся. Она подошла к выходу из пещеры и стала совершать странные
заклинания, в которых я без труда узнал противоречивую веру Кардевка,
преисполненную суеверий древних друидов. Она взывала к галльскому богу Огмию,
прося его - если ей не дано привязать меня к себе узами любви - помочь удержать
меня в плену с помощью волшебных чар. И эта безнадежная и бесхитростная вера в
соединении с глубоким умом, это уверение в любви, высказанное в проклятии,
сделали свое дело: она добилась цели. Вивиана вернулась и легла рядом со мной, а
я притворился, что только сейчас проснулся.
     - Занимается день, Мерлин. Ты прогонишь меня?
     - Но чего хочешь ты?
     - Я хочу навсегда остаться рядом с тобой. Я не вернусь к своему отцу, я поселюсь
со всем моим двором в Дольнем Лесу и сделаю его своим владением. Вместе с теми,
кто захочет остаться и связать свою судьбу с моей, я построю замок на острове,
что посреди озера. Мы сами станем землекопами, каменотесами, каменщиками,
лесорубами и плотниками. Убежище твое будет неведомо никому, гора эта -
заповедной, и одна только я смогу навещать тебя. Я буду любить тебя, а ты - меня
учить. Вот чего я хочу.
     Так Вивиана стала Владычицей Озера.



     С тех пор минуло почти полвека. Дни следовали за днями, не отмеченные больше
великими деяниями людей и не сотрясаемые историческими смутами, но похожие один
на другой, следуя неуловимой смене времен года, изменениям неба и воздуха и
неприметным переменам в облике деревьев и повадках животных. Время подчинялось
годовым кругооборотам, в которых решительно растворялась всякая конечная цель.
Жизнь природы, поочередно то буйная и бьющая через край, то замирающая и сонно
дремлющая, неистощимая и непостижимая, обретала смысл лишь в моих наблюдениях, с
помощью которых я пытался проникнуть в ее тайну. Эта тайна была одновременно и
тайной человека - той его темной стороны, которая борется с созданиями его ума и
влечет его назад к изначальному хаосу - хаосу, в котором я постепенно научился
видеть стройный порядок, составляющий естественный закон. И так я понял, что нас
ставит в тупик и заставляет страдать отнюдь не противоположность абсолютной
упорядоченности мысли абсолютному беспорядку и бессмысленности вещей, но
противопоставление абстрактной внешней целесообразности - логики разума - и
тайной, сокровенной целесообразности - логики бессознательного инстинкта, то
есть противоречие двух законов, к примирению которых я стремился. Я изучал жизнь
растений и их полезные и вредные свойства, тонкое различие между которыми
зачастую было лишь вопросом меры - что материально объясняло давний спор церкви,
видящей в добре и зле два непримиримо противоположных начала, и философии, для
которой добро и зло - одно и то же начало, чья двойственность определяется
количественным отношением. Я наблюдал также за животными, и скоро они не только
перестали меня избегать, терпя мое присутствие, но и сами стали выходить мне
навстречу во время моих прогулок по лесу, выпрашивая немного еды, прося
успокоить боль от нанесенных им ран или ожидая от меня просто ласки. Избегая,
как и я, подданных Вивианы, они таким образом отделили меня от человеческого
рода - как еще раньше это сделали сами люди, но из других побуждений - и теперь
та самая чужеродность, которая отдалила меня от людей и окружила пустыней
страха, наполнила мое одиночество нежной привязанностью лесных обитателей.
Некоторые из них - и не самые маленькие - забирались даже на скалистую вершину,
проводя ночь в моей пещере или укрываясь там, когда люди с озера устраивали
охоту. Нередко случалось, что тяжелый кабан или огромный олень приходили и
ложились перед моей лежанкой или, разделив со мной ужин из трав и кореньев,
оставались сторожить вход в пещеру. Даже самые кровожадные и осторожные звери,
волк и лиса, по-собачьи ласкались ко мне и лизали мне руку, Принося иногда мясо
своей еще теплой добычи, которое я вежливо отвергал. Я говорил со всеми, и мне
казалось, что им нравилось это. Им была ведома фантазия, стремление к цели и
любовь, а тем, что исключало их из нравственного закона и ограничивало их
сознание простейшими истинами, - была их полная неспособность заранее предвидеть
и осознать собственную смерть, оттого что они ничего не узнавали об этом из
смерти других. И потому они каждый день проживали своего рода вечность, не
задумываясь и не придавая этому значения, покорные бесконечности круговорота. И
в этом сходстве неосознанного бессмертия и Бессмертия, о котором мечтает
абсолютное сознание человека, я увидал безнадежную никчемность разума.
Еще была Вивиана. Она часто навещала меня, и, как она того и хотела, я целиком
посвящал себя ей, отдавая все свои силы ее телу и духу, извлекая из обоих все
большее и большее наслаждение. Со временем тело и ум ее созревали, и сама она
становилась все более обольстительной и мудрой, обретая с возрастом новое
вдохновение. Она успешно боролась с холодом и равнодушием старости, посягавшими
на мое тело и мой дух, говоря, что время не имеет власти надо мной из-за моего
происхождения.
     Через нее до меня иногда доходили еще известия о мире и Логрисе, поскольку она
время от времени оставляла Дольний Лес и ненадолго отправлялась в империю Артура
или же посылала туда гонцов с поручением привезти ей последние новости из
внешнего мира. Некоторые события имели на ее жизнь непосредственное влияние.
Так, в четыреста девяносто третьем году, в скором времени после нашего прибытия
в Дольний Лес, король Клаудас, владыка обширной страны к югу от Арморики,
называемой Пустынная Земля, начал войну против Бана из Беноика и его брата
Богорта из страны гонов. Эта война продолжалась семь лет и завершилась на рубеже
веков победой Клаудаса и гибелью Бана и Богорта. Артур, который вместе с
Мордредом и Гавейном вел в это время на севере Британии ожесточенную и упорную
войну против пиктов, не смог прийти на помощь своим союзникам. И Клаудас
сделался властелином трех королевств. Вивиана приняла в Озерном замке сына Бана,
Ланселота, а также сыновей Богорта: старшего, Лионеля, и Богорта, названного в
честь отца, ибо он родился в тот самый день, когда тот погиб в бою. Вивиана
стала приемной матерью троих детей и взяла на себя заботу об их воспитании. Она
предложила мне ради них нарушить свое уединение и преподать им науки. Я
отказался. Она мне часто о них рассказывала, спрашивая моего совета, и я
побуждал ее воспитать их воинами и мудрецами, преданными делу Артура и Круглого
Стола, как в прежние времена король Уэльса воспитал Пендрагона и Утера в
преданности моему делу. И спустя некоторое время она отвезла их в Кардуэл и
представила Артуру, а тот дал им армию и в поддержку Мордреда, чтобы отвоевать
их наследные владения. Вторая война с Клаудасом началась в пятьсот двадцатом
году. Ланселот и Мордред совершили в ней много славных подвигов, так что
невозможно было решить, кто из двоих был лучшим воином и кто - лучшим стратегом.
Клаудас потерял все завоеванные им земли, свою собственную страну, а в конце
концов и жизнь. Ланселот стал королем Беноика, Лионель - королем Гонским, а
Богорт - королем Пустынной Земли; так власть Логриса распространилась на
значительную часть Галлии. Три юных государя стали пэрами Круглого Стола. Они
навестили свою приемную мать, и по этому случаю в Озерном замке было устроено
большое празднество. На следующий день Вивиана с радостью и тревогой сообщила
мне, что Ланселот воспылал страстной любовью к женщине, которая на двадцать лет
его старше, и также любим ею. Этой женщиной была королева Гвиневера.
После этого смуты и волнения оставили Арморику. Артур захватил Горру и разбил
пиктов и скоттов, живших в стране Далриада. И там снова Мордред и Ланселот
прославились своей воинской доблестью и неустрашимостью в бою, своей
безраздельной верностью королю и великодушием к побежденным врагам. И как прежде
был "мир Утера", так теперь наступил "мир Артура".
Безмятежное и невозмутимое спокойствие Дольнего Леса как будто разлилось по
всему Логрису. Времена года чередой сменяли друг друга. Мои волосы постепенно
белели, и, когда я оборачивался и смотрел назад, моя жизнь казалась мне
бесконечной, а мое рождение - навсегда затерявшимся где-то во мраке времен. В
светлой дымке тех далеких, ставших легендой времен, когда родилась моя мечта,
блуждали тени тех, кого я так любил и кто лежит теперь у Каменных Столбов.
Однако я не чувствовал в своем теле никакой усталости, тогда как спокойная и
печальная отрешенность малопомалу завладевала моим все еще деятельным умом,
погруженным в изучение материи и времени в поисках всемирного закона. Я все еще
любил Вивиану, ее ставшее еще более нежным, более чувственным и ласковым тело,
достигшее своего расцвета, немного отяжелевшее и уступившее возрасту, вечную
юность ее ума, жаждущего наслаждений и познания. Озерный замок опустел, а она и
не старалась заменить умерших, словно желая, чтобы история ее крошечного
королевства закончилась вместе с ее жизнью.
     Несокрушимый Логрис и легендарный Круглый Стол воплотились в почти божественном
триединстве: Артур, Мордред и Ланселот. Три поколения, являвшие собой лучшие
образцы человеческой породы. Между тем благородные узы, скреплявшие этот
тройственный союз, уже подтачивала кое-где разъедающая ржавчина, которая до сих
пор не давала себя знать в чрезвычайных условиях непрекращавшихся походов и
войн, подавлял емая тем необъяснимым великодушием силы, которое поддерживает
постоянная необходимость рисковать своей жизнью рядом со своим ближним и ради
него. Этой разъедающей ржавчиной были: кровосмешение, супружеская неверность и
ложь. Но мир стоял, как и прежде, империя Артура держалась непоколебимо, как
если бы Бог и дьявол соединили свои усилия, чтобы сотворить совершеннейший из
миров, когда-либо бывших на земле. И этот мир, основы которого заложил я, был в
своем роде величественным продолжением моей собственной двойственной природы.
Быть может, в конце концов я бы и победил.
     Прекрасная мечта рухнула по мановению руки. Богопротивная любовь Гвиневеры И
Ланселота внезапно открылась и сделалась всем известной. Началась междоусобная
война. Артур и Ланселот выступили войной друг против друга в Арморике, оставив
правителем Логриса Мордреда, не захотевшего вмешиваться в этот спор. Но вскоре
он - с обидой и гневом видя, как безрассудная страсть и беспутство торжествуют
над разумом и законом, - возненавидел Артура и Ланселота за их безумие и за ту
ничтожную причину, которая толкнула их - что борзых кобелей - к войне и которая
делала их в его глазах недостойными Круглого Стола. Позорная эта война разбудила
в нем старинную горечь и злобу против плотского греха, плодом и жертвой которого
он явился в этот мир. Таким образом, именно его беззаветная верность привела его
к измене. Он всенародно открыл свое происхождение и былой грех короля,
провозгласил себя законным государем Логриса и велел казнить Гвиневеру. Артур,
заключив перемирие с Ланселотом, возвратился в Британию во главе своей армии.
Отец и сын готовы были растерзать друг друга. Моргана торжествовала. Тогда я
покинул Дольний Лес и вернулся в мир.



     Когда я приехал в Камланн, все было кончено. Мой конь осторожно продвигался
вперед, с опаской ступая меж распростертых на земле тел, шарахаясь в сторону,
когда в море мертвой человечьей плоти что-то вдруг начинало шевелиться,
содрогаемое последними мучительными движениями жизни. Картина чудовищного
апокалипсиса, открывшаяся моему взору, и бренные останки некогда великого мира,
обнаруженные мною по возвращении, вернули меня к началу всего, напомнили мне
другого всадника, другое поле, устланное телами убитых, и то, как давным-давно,
в незапамятные времена, я впервые столкнулся со смертью в столь полном и
грандиозном ее воплощении. Я как будто слышал этот строгий, любимый и
ненавидимый мной голос - того, чей закон наконец восторжествовал:
"На свете есть только война, Мерлин, - и ничего, кроме войны". И в кровавом
свете утренней зари, и в сгущавшихся закатных сумерках, обступивших с двух
сторон ослепительное и мимолетное сияние дня - дня Круглого Стола, - я увидел
память и предвестие бескрайней ночи.
     Нагромождение тел становилось плотнее вокруг вождей, где разгорелся самый
ожесточенный бой. Изрубленные, в богатых одеждах, испачканных и разбитых
доспехах, они лежали на земле, соединившись в отвратительном братстве смерти,
как некогда были едины в своей мечте о более совершенном мире, прежде чем их
разделила самая беспощадная ненависть, которую только может породить самая
преданная любовь. Почти все лица были мне незнакомы, но некоторых из них я все
же узнал - из тех, кого помнил по временам их юности, когда они заменили за
Столом своих отцов, павших на Холмах Бадона. Я давал имена этим мертвенным
ликам, на которых пересекались отметины, начертанные временем и оставленные
мечом, и где, словно на восковых масках, навсегда застыло выражение отрешенно-
безмятежного спокойствия или уродливый оскал ярости и страдания: Гавейн,
Сагремор, Ион, Карадос, Лукан, Ивейн. Старик с белоснежными волосами и бородой,
липкими от спекшейся крови, лежал на спине с открытым черным и беззубым ртом,
как если бы бросал небу свои последние проклятия. И в этом совершенном
воплощении старческой немощи и отчаяния с большим трудом различил я тяжелые,
грубоватые и веселые черты Кэя, молочного брата Артура. Верного Кэя. Я знал, что
в сражениях он никогда не оставлял короля, и поэтому стал искать поблизости его
тело. Я нашел Мордреда. На мгновение я принял его за Артура, Но в его
неподвижных глазах, чуть подернутых дымкой смерти, обращенных к небу и словно
всматривавшихся в пустоту, я узнал знакомый зеленый огонек глаз Морганы. Его
спокойное, не тронутое мечом лицо в обрамлении длинных седых волос, которые одни
выдавали его возраст, сохранило всю свою красоту и устояло в схватке со
временем. Мордред - изменник от избытка преданности, злодей от чрезмерной
добродетели, совершенный плод того мира, который я создал и который он разрушил
именно благодаря своему совершенству. Его руки судорожно обхватили клинок,
глубоко вонзившийся ему в живот, сжимая его с такой силой, что лезвие разрезало
ладони. Это было замечательное оружие, самое прекрасное в Логрисе. Когда-то я
сам преподнес меч Артуру в день его коронации. Это был его меч. Так, отец убил
своего сына. Но, без сомнения, и сын не остался в долгу перед отцом, потому что
ничто, кроме смерти, не могло вынудить Артура расстаться с чудесным мечом. Я
снова принялся за свои поиски, но так и не нашел того, что искал. Тогда я
спешился, выдернул меч из тела Мордреда и привязал его к своему поясу. Потом,
охваченный какой-то неосознанной любовью, я обхватил его руками и перекинул
через круп своего коня. Тело было большим и очень тяжелым, но я почувствовал,
что мои иссохшие члены нисколько не потеряли своей силы. И при виде такой
прочности жизни, крепко державшейся во мне - знамении бессмертия посреди
всеобщего разрушения, проклятия сознания, обреченного на вечное одиночество в
пустыне забвения, сердце мое горестно сжалось в неизбывной тоске.
Я продолжил свой путь и поднялся на высоту, с которой видны были окрестные
камланнские поля. На севере - от края и до края земли - тянулась Адрианова
стена, скрываясь далеко на востоке, залитая последними лучами заходящего солнца.
На юге был разбит огромный лагерь. Туда я и направился. По мере того как я
подъезжал к нему, я видел движущиеся фигурки людей. Одни беспокойно сновали взад
и вперед. Другие, согнанные в кучу, сидели на земле. Казалось, что они были
связаны. Очевидно, все же кто-то остался в живых - ничтожные победители и
побежденные в этой чудовищной бойне. Несколько человек вышли мне навстречу. Один
схватил под уздцы моего коня.
     - Кто ты? - спросил он меня.
     - Я - Мерлин.
     На мгновение наступило общее замешательство; охваченные ужасом, они словно
потеряли дар речи. Потом один старый воин вышел вперед и поцеловал край моего
плаща.
     - Я узнаю тебя, государь. Я был в сражении при Бадоне, незадолго до твоего
исчезновения. Но ты не можешь знать моего имени, я - лишь один из тысяч твоих
солдат, чье лицо и тело исказило время, не властное над тобой.
     - Я тоже узнаю тебя. Ты был возле Леодегана, когда он умер.
Он заплакал. И в слезах его была благодарность и как будто облегчение, как если
бы повергнутый и сдавший неузнаваемым мир вдруг обрел смысл, как если бы то, что
он с ужасом считал концом всего, оказалось лишь очередным поворотом. "Народ
последует за тобой, потому что ему не столь важно понимать, сколько хочется
верить", - вспомнились мне слова Блэза.
     - Успокойся, - сказал я ему. - И отвечай мне. Ты был за Мордреда или Артура?
     - За Артура, потому что я не изменяю своему королю.
     - Где король? Он мертв?
     - Ранен. Между жизнью и смертью. Он в своем шатре.
     - А все вожди?
     - Погибли.
     - Перенесите Мордреда в королевский шатер.
Они были растеряны, но беспрекословно повиновались. Я вошел в шатер. Могучее
тело покоилось на ложе, покрасневшем от крови. Оно было обнажено до пояса -
широкая рана рассекала грудь. В нем читалась одновременно сила и старость.
Мышцы, поддерживаемые постоянными трудами, были выпуклыми, но время сделало их
узловатыми, лишило той совершенной, полной и изящной соразмерности, какая
свойственна молодому телу. Вытянувшееся исхудавшее лицо, почти такое же белое,
как и пышные седые волосы, обрамлявшие его, сохраняло, несмотря на морщины,
правильную красоту черт. Он был исполнен необыкновенного достоинства и
благородства. Это был Артур, тот же самый и немного другой. Некоторое время я
молча смотрел на него. Он слабо дышал, глаза его были закрыты. Лекарь неотлучно
сидел у его ног. Я велел ему выйти. Рана начала гноиться. Я надрезал ее, от чего
у короля вырвался стон, промыл ее, снова зашил и наложил новую повязку, которую
изготовил из всего, что сумел найти в лекарских запасах. Туго перевязал его.
Потом силой вставил меж губ Артура носик бурдюка и наполнил водой его рот.
Сначала он поперхнулся и выплюнул воду, смешанную с кровью. Потом стал с
жадностью пить. Открыл глаза и посмотрел на меня. Он протянул мне руку, и я сжал
ее в своей. И это пожатие двух крепких старческих рук было как будто знаком
старинного договора, подкрепленного слишком поздно и не имеющего теперь другого
смысла, кроме несбыточной грезы на смертном одре. Завет бескорыстной любви на
пороге небытия. Я держал его руку до тех пор, пока Артур не впал в беспамятство,
забывшись тяжелым сном. Тогда я встал и посмотрел на лежавших рядом отца и сына.
И вышел из шатра.
     Перед входом стояла стена людей. Здесь собрались все, кто остался в живых. Их
было, может быть, несколько тысяч. Они ждали. Я сказал им:
     - Освободите пленных и верните им оружие.
Они словно остолбенели. Никто не шелохнулся и не издал ни звука.
     - Посмотрите на север.
     В наступающей ночи было видно, как над твердыней Адриана засветились тысячи
маленьких огоньков.
     - Это стервятники. Они прилетели вкусить мертвого тела Логриса. И это только
начало. За ними слетятся другие. Мы должны драться здесь. Отступать
бессмысленно, к тому же король не выдержит еще одного перехода. Каждый человек
будет на счету. Делайте, что я говорю.
     Они освободили пленников, и недавние враги перемешались.
     - Теперь сосчитайтесь и пересчитайте коней.
Их было почти пять тысяч, а коней немного больше.
     - Сколько вас было перед сражением?
     - В десять раз больше, чем теперь. Двадцать тысяч с Артуром и тридцать с
Мордредом. Все мужчины Логриса.
     Говорил ветеран Бадона.
     - Возьми с собой десять человек, - сказал я ему. - Поезжай туда и посмотри, что
это за люди. Скажи мне, кто они и сколько их. Да поторапливайся.
Через час он вернулся.
     - Это армия мятежной Горры. Они не принимали участия в нашей войне, ожидая
своего часа. Там много пиктов, есть также скотты. Их, по меньшей мере, двадцать
тысяч, а может быть, и больше. Они стоят лагерем. Утром они будут здесь, и тогда
в Лог-рисе не останется больше ни одного воина.
Я снова собрал своих людей и сказал им:
     - Пусть все без исключения воины со всеми конями идут до ближайшего леса. Пусть
каждый из вас срубит по десять кольев толщиной в ладонь и в восемь футов длиной
и привезет их сюда. Вы должны успеть все это сделать до конца второй стражи.
И к шестому часу ночи пятьдесят тысяч кольев огромной горой были сложены перед
лагерем.
     - Сколько там на поле лежит вождей Круглого Стола? - спросил я у ветерана
Бадона.
     - Все, кроме короля и Мордреда - они лежат здесь - и трех государей Арморики.
Итого сто сорок пять вождей.
     Тогда я обратился к толпе, собравшейся при свете факелов:
     - Этими кольями вы заградите всю Камланнскую равнину. Вот что вы сделаете: вы
вобьете их в землю через каждые три фута, так, чтобы выступающий конец
приходился на высоту человеческого роста, - по триста десять кольев вместе,
выстроенных в десять шеренг по тридцати одному колу в каждой. Расстояние между
шеренгами должно быть шесть футов. Каждый такой отряд должен отстоять от другого
на десять шагов, и перед каждым вы вобьете по одному отдельному колу. Всего
должно быть сто сорок пять отрядов, расставленных в линию на общем расстоянии в
четыре тысячи шагов. К каждому из кольев, составляющих шеренгу, вы привяжете
мертвого воина, а к каждому отдельно стоящему колу - вождя. Вы должны привязать
их за щиколотки, за колени, у пояса и за плечи, так, чтобы они стояли совершенно
прямо, а еще вы привяжете их волосы к вершине кола, так, чтобы их головы были
гордо и высоко подняты. Вы воткнете в землю деревянные рукояти копий и к каждому
древку прикрепите руку воина. Возьмите все веревки, какие вы найдете в лагере и,
если их будет недостаточно, используйте для этого ткань шатров, одеяла и даже
одежду. Вы должны успеть до зари.
     Я остался у изголовья Артура. Незадолго до конца четвертой стражи бадонский
ветеран пришел сказать мне, что люди закончили свою работу. Я вышел из шатра и
увидел построенную в безукоризненном порядке, стоящую на огромном поле самую
большую армию, какая когда-либо только собиралась на земле Логриса. На востоке
над холмами показалось солнце, и логрская сталь засверкала тысячами огней в
свете наступившего утра. Тогда я велел утомленным воинам седлать коней и
выстроиться в одну линию позади мертвецов. Затем неспешным шагом объехал эту
мертвую армию, восставшую, чтобы защитить гибнущий мир. Окровавленные. У одних
не хватало руки или ноги, у других было сплошное кровавое месиво вместо лица. Но
все они, привязанные к своим шестам, стояли твердо, как будто готовые к бою,
воодушевленные какой-то ужасной решимостью, непобедимые. Гавейн, казалось,
улыбался, а Кэй изрыгал свои бесконечные проклятия.
Враг появился на том самом холме, откуда я накануне обозревал окрестные поля.
Его стройные, плотно сомкнутые шеренги вдруг застыли в неподвижности. Повисла
глубокая тишина. Они увидали перед собой огромную армию Логриса, стоявшую
поперек Камланнской равнины. Я галопом подскакал к ним и остановил коня перед
вождями. И крикнул им:
     - Посмотрите на меня. Я - Мерлин. Я вернулся из страны, откуда нет возврата,
чтобы призвать к жизни воинов, павших при Камлание. Вот они стоят перед вами -
как и прежде братья. Они ждут вас. Логрис и Круглый Стол бессмертны. Вы же
умрете страшной смертью.
     Я выхватил меч Артура и поднял его надсобой. Его лезвие сверкнуло в солнечных
лучах. Тогда пять тысяч конных логров испустили старинный боевой клич Утера:
"Пендрагон!" И крик этот был так силен, что казалось, будто кричали пятьдесят
тысяч глоток. Он прокатился по равнине и заполнил собой все вокруг. И ужас обуял
врага. Охваченный паникой, он отхлынул в беспорядке, каждый прорубал себе дорогу
ударами меча, всадники скакали по телам пеших воинов. С высоты холма я видел,
как толпы людей устремляются разом к проходам в стене, сталкиваются и давятся,
разбиваясь, подобно бурной реке, вздувшейся от схлестнувшихся вод перед слишком
узкой для нее горловиной. И вскоре на равнине Камланна не осталось больше ни
одного вражеского воина, кроме задавленных и затоптанных в ужасном бегстве.
Приветствуемый ликующими криками, я вернулся в лагерь. Логры радовались как
дети, казалось позабыв о своей скорби, как если бы их товарищи, гниющие, словно
казненные у своих позорных столбов, были живы и могли разделить их торжество.
Тогда, шатаясь, из своего шатра вышел Артур. Он, как зачарованный, смотрел на
свою армию, восставшую из мертвых. Через повязку кровь сочилась из его ран,
заливая грудь и живот. Он сделал шаг вперед и рухнул замертво.
На следующий день на заре из Арморики прибыл Ланселот с Лионелем, Богортом и
двенадцатью тысячами воинов. Когда он увидал трупы Артура и Мордреда, то
обезумел от горя. Он повалился наземь и, не помня себя, без конца повторял имя
Артура.
     В восьмом часу ветер повернул и задул с юга. Все более усиливавшееся смрадное
зловоние мертвечины, изгоняемое прежде ветром к востоку, достигло вдалеке
бегущего врага и заставило его вернуться назад. Увидев, каким образом он был
обманут, он приготовился осадить лагерь. Тогда я сказал Ланселоту, с которым
прежде не обменялся ни словом, так велик был гнев и презрение, которое я
испытывал к нему:
     - Логрис мертв, поэтому всякое сражение становится бессмысленным. Возвращайся в
свою страну.
     - В этом сражении для меня будет смысл: я найду в нем смерть, потому как я не
хочу больше жить.
     И была вторая битва при Камланне. Ланселот сражался во главе своих войск и
логрских воинов, чье ликование сменилось отчаянием. Он разбил армию Горры,
пиктов и скоттов, но сам был убит, равно как Лионель, Богорт и большая часть их
людей. Из воинов Логриса ни один не остался в живых.
Я принял начальство над безутешно скорбящими солдатами, мы предали огню тела
Мордреда и вождей, и, оставив стоящих мертвецов заботиться о своих лежащих
собратьях и забрав с собой тела четырех королей, мы пустились в обратный путь в
Арморику. Не доплыв немного до побережья Беноика, я велел высадить меня с телом
Артура на песчаный берег Авадона.
     И было это в пятьсот тридцать девятом году. Тогда, на полях Камланна, мир рухнул
во второй раз.



     Авалон был пуст и безжизнен. Корабли арморикских бриттов, испуганных мрачной
легендой, связанной с островом, быстро уплывали к южному горизонту, туда, где
вставала из вод тонкая полоска берегов Беноика.
Я пошел по петляющей тропинке через яблоневую рощу; ветви яблонь, отягощенные
сочными зелеными плодами, напрасно сулили богатый урожай - его никогда не
коснется рука человека, тление поглотит его, и даже птицы никогда не прилетят
полакомиться им. Потому что там не было птиц. Ни одной живой души - ни на земле,
ни в небе. Ничто не нарушало гнетущей, удушливой тишины, разлитой вокруг. Я
медленно продвигался вперед, неся на плечах тело Артура, и шорох моих тяжелых
шагов необыкновенно гулко отдавался в повисшем безмолвии. Сам воздух был
недвижим, и ровный ветер, дувший с моря, проносился над этим бескрайним
фруктовым садом, скрытым за высокими стенами береговых скал, не извлекая при
этом ни одного звука, даже самого легкого, в пышной роскоши разросшихся дерев.
Я вышел на широкую поляну, на которой стоял укрепленный замок. Крепостные ворота
были открыты, я вошел во двор, потом - в богато убранные залы. Вдалеке был виден
высокий человек, который, казалось, ожидал меня. Я сделал к нему несколько
шагов.
     - Остановись, Мерлин.
Я вздрогнул, узнав прекрасный, ничуть не изменившийся голос Морганы. Длинная
свита, бывшая на ней, полностью скрывала ее лицо. Я осторожно опустил на пол
тело Артура.
     - Артур и Мордред - твой брат и твой сын - убили друг друга и в своем падении
увлекли за собой Логрис и Круглый Стол. Я пришел сюда, чтобы воздвигнуть
усыпальницу для Артура, в месте, недоступном варварскому осквернению.
     - Хорошо, Мерлин. Тебе придется свершить этот труд одному, ибо я ничем не смогу
помочь тебе. Я уничтожила все и всех, кто приближался ко мне, и теперь осталась
одна. Возьми все орудия, какие найдешь. Все необходимое тебе возьми из моего
замка. Разрушь его до основания, если потребуется. Я позабочусь о твоей пище и о
том, чтобы ты ни в чем не нуждался. Но не пытайся ни подойти ко мне, ни
заговаривать со мной, даже издали. Когда достроишь усыпальницу, поставь внутри
не один, а два саркофага. А потом уходи.
     И она исчезла в недрах своего замка. Пять долгих лет я работал день за днем,
останавливаясь, чтобы передохнуть, только в короткие ночные часы, разделяющие то
время, когда я уже больше не видел своей руки, и то, когда я снова начинал ее
различать. Я собрал сложные леса и сделал машины, способные поднимать на большую
высоту тяжелые камни. Я забрал из крепостной стены и из замка все дерево и весь
камень, какой смог использовать для строительства, а недостающее вырубил сам в
древесных стволах и граните скал. Я построил одну прямоугольную залу, высокую и
просторную, вроде кельи, окруженную снаружи резными колоннами, так что они
полностью скрывали стены. Внутри ее было свободно, там был лишь голый и гладкий
камень, и, как в пещере, малейший звук отзывался долгим эхом. Свет проникал туда
только через большие двери с двумя тяжелыми, окованными железом, деревянными
створками. Посредине я вырезал в камне две гробницы, как меня и просила Моргана.
На стенах - за исключением той, в которой был вход, - высек историю Логриса: на
левой стене - сотворение, на дальней стене - его торжество, а на правой - его
гибель. Потом сделал еще девять каменных обелисков высотой в десять футов,
шириной в пять и толщиной в три ладони. И на каждом из них вырезал выпуклое
изображение. Я расставил их вдоль стен, отступив от каждой на два шага, так,
чтобы изваяния голов были обращены в сторону гробниц. Перед стеной сотворения я
поставил четыре таких обелиска, изображавших моего деда, мою мать, Пендрагона и
Утера. Перед стеной славы я поставил только один обелиск, на котором представил
Артура. А перед стеной гибели выстроил в ряд четыре оставшихся камня с
изображениями Морганы, Мордреда, Вивианы и Ланселота. Я потратил несколько
месяцев упорного и настойчивого труда, прежде чем добился точного
воспроизведения их лиц, таких, какими они запечатлелись в моей памяти, прежде
чем они стали похожи на свои оригиналы в тот миг их жизни, который моя память
избрала, чтобы навсегда сохранить их черты. Своего деда я изобразил таким, каким
он был после битвы при Иске, свою мать - во время нашей первой встречи,
Пендрагона - в Венте Белгарум, а Утера - в день его коронации. Лицо Артуру я
сделал прекрасным и суровым - как во времена Бадона. Я представил Моргану - в
Замке Долины, Откуда Нет Возврата, после ее родов, Мордреда - с безмятежной
маской смерти на лице, как на Камланнской равнине, Вивиану - охотницей, такой,
какой она явилась мне в Кардуэльском лесу, и безутешное лицо Ланселота, которого
я видел всего лишь один раз, незадолго перед его последним боем.
И, работая как одержимый, безжалостно отбрасывая все, что казалось мне
приблизительным или неумелым, воздвигая здание такого совершенства и красоты,
каких я никогда прежде не достигал ни в мыслях, ни в действительности, исправляя
в мертвом и неподвижном веществе те изъяны, которые не мог уничтожить в живом
теле и в живой душе, я ясно и отчетливо, на своем опыте, осознал, почему человек
с незапамятных времен живет в большей степени легендой и преданием, чем
историей, и почему в его сердце поэзия в конечном счете берет верх над властью.
Потому что легенда неустанно возводит здание бессмертия, лживость и порочность
которого тщится доказать история. И я, который на вершине своего могущества
заставил историю признать бессмертие Круглого Стола, я строил теперь, в своем
ничтожестве, памятник своему собственному поражению, который останется,
возможно, самым прекрасным и самым вечным из того, что я сделал - используя в
качестве строительного материала легенду, камень и слова, чтобы навсегда
остановить и увековечить ускользающее прошлое, побежденную мечту и мертвую
плоть.
     За эти пять лет я ни разу не видел Моргану. Каждый день у дверей залы замка,
служившей мне жилищем и строительной мастерской, я находил простую, обильную и
хорошую пищу, равно как и все необходимое для поддержания чистоты моего тела, а
иногда и новую одежду. Но в последнее время, когда моя работа подходила уже к
концу, пища появлялась все реже и все хуже приготовленная, и все чаще я замечал
несколько кусочков, упавших на пол возле блюд, как если бы приготовление и
принесение пищи требовало все более мучительного усилия. В последние два дня не
было уже ничего.
     Когда мой труд был завершен, я, забывшись, долгое время любовался им, охваченный
вдруг бесконечной усталостью и почти безжизненным спокойствием при виде этого
исхода, не оставлявшего после себя никакой надежды и обещавшего в будущем лишь
пустоту абсолютного одиночества.
     В одну из гробниц я положил высохшие останки Артура. Затем, пренебрегши
запретом, все же отправился в замок, вернее, в то, что от него оставалось, в
поисках Морганы. Я вошел в богато убраные покои. В глубине, на ложе неподвижно
лежал человек. Я подошел ближе. Тело лежащего было длинным, и тонкая и богатая
ткань платья только подчеркивала его изящную и болезненную хрупкость. Лицо его -
будто ссохшийся череп Медузы - было ужасно. Ввалившееся, изборожденное временем,
опустошенное ненавистью, невыносимым страданием и чрезмерными наслаждениями, в
обрамлении тяжелых вьющихся прядей, похожих на белоснежных шелковистых змей. И
когда я смотрел на эту чудовищную печать, которую время наложило на лицо
красивейшей женщины запада, мне вдруг почудилось, что я увидел обнажившуюся душу
Морганы. Она открыла глаза, и я узнал их яркий зеленый свет - такой же, как
всегда. Она чуть слышно прошептала:
     - Я не хотела, чтобы ты видел меня такой.
Я поднял ее на руки и прижал к своей груди, как делал, когда она была маленькой
девочкой. Она снова заговорила:
     - Я не знаю больше ничего о добре и зле, о любви и ненависти, о мечте и о
небытии. Я знаю только, что я умираю. Но с тобой, Мерлин, мне не страшно.
И как когда-то в Кардуэльском лесу, она заснула у меня на руках, теперь уже
навсегда. И внезапно - сраженный временем, усталостью и скорбью - я заплакал
второй раз в своей жизни.



     Я прожил сто лет.
     Во мраке усыпальницы Моргана покоится возле короля - своего брата, своего
возлюбленного и врага. Они наконец примирились, окруженные каменными призраками,
бывшими некогда светлой зарей, ясным днем и закатом Логриса и Круглого Стола.
В опустевшем Озерном замке, в большой зале, на хладном камне лежит тело. Я стер
слова, начертанные на стене моей пещеры. Напрасный труд - они навсегда
запечатлены в моей памяти: "Ланселот мертв, а ты исчез. Огмий оказался бессилен.
Если ты вернешься, мой любимый обманщик, то знай, что я сама положила конец
своим дням - пустым и постылым. Оставь меня там, где найдешь. Пусть весь этот
замок будет моей отверстой могилой. Я жила свободной, и после смерти я хочу
оставаться свободной. Даже там, в пустыне одиночества, я боюсь заточения".
Я прожил сто лет.
     Я живу в мире, придуманном Морганой, в мире ее мечты - одинокий, на блуждающей
планете, бессмысленно и бесцельно греющейся в лучах безжизненного светила.
Я живу в одном из миллионов возможных миров.
А Моргана живет во мне, в мире моих грез - необыкновенная маленькая девочка,
негодующая и мятежная, рассуждающая под высоким деревом, маленькая девочка,
мирно спящая у меня на руках по дороге в Кардуэл..
Это, в конечном счете, все - что у меня есть.
Я смотрю на Дольний Лес, замок на Озере Дианы, на крепостные стены Треб, на
Авалон, на небо и на море. И я не вижу ничего, кроме трех гробниц и смерти
человека - и торжествующей силы лета.



Популярность: 1, Last-modified: Sat, 09 Nov 2002 21:27:31 GmT