200 дней до часа "ч"...
На мой взгляд, ребятки были с явным извращением, но тут уж ничего не
поделаешь, для публики извращение - главная приманка, и на том мы все
стоим. И если я не хочу, чтобы "Мандалу" забила "Американская мечта",
которая передает свои программы по телевидению, я должен забыть, что от
некоторых вещей меня воротит, и постараться во что бы то ни стало
переплюнуть конкурентов. И потому не прошло и часа после того, как я
открыл "Четырех всадников", а они уже сидели у меня в кабинете и вели со
мной деловые переговоры.
"Всадники" сели чин по чину, согласно их внутренней иерархии. Возле
стола - звезда группы, гитарист и певец Стоуни Кларк: льняные волосы до
плеч, темные очки в стальной оправе, глаза, когда он эти самые очки снял,
- ей-боу, такие увидишь только в морге: по слухам - редкостный злыдень, по
виду - матерый психопат. За ним шел ударник Хейр: балахон "Апостола
сатаны" - свастика и все прочее, что там у них положено, невооруженным
глазом видно, что наркоман, взгляд стопроцентного маньяка. Я, рассматривая
его, подумал: интересно, он на самом деле "Апостол сатаны" и пришел в
группу, соблазнившись этим тряпьем со свастиками, или же он музыкант и
нацепил его ради возможности выступать перед публикой? Потом
"Супернегр", он сам так себя именовал, и все было на полном серьезе:
короткие нераспрямленные волосы, свитер а-ля Стокли Кармайкл [один из
лидеров негритянского национально-освободительного движения], на плетеном
кожаном ремешке вокруг шеи - усохшая человеческая голова, выбеленная
жидким кремом для обуви. Этот самый "Супернегр" работал у них на подхвате:
ситар, контрабас, орган, флейта и так далее. И наконец, мистер Джонс.
Жутковатая личность, я ни в одной рок-гpyппe ничего похожего не встречал,
а групп этих через мои руки прошло достаточно. Мистер Джонс был у них
светохудожником, он же сидел за синтезатором и управлял электроникой. Лет
сорок парню, не меньше, одет в духе ранних хиппи. Говорят, подвизался в
"Ренд корпорейшн" [институт политических и экономических прогнозов, был
создан в 1946 году как филиал авиационного концерна "Дуглас эйркрафт
корпорейшн"], но потом ушел оттуда. О-хо-хо, и с кем только нашему брату,
владельцам ночных клубов, не приходится иметь дело!
- Значит так, ребятки, - говорю, - вы, конечно, здорово странная
группа, но мне ваши чудачества подходят. Раньше-то вы где работали?
- А нигде, дедушка, - отвечает Кларк. - Мы - новорожденные. Я до этого
торговал наркотиками в Хейт Эшбери [район в Сан-Франциско, где живут
хиппи]. Хейр был ударником в оркестре какой-то ритмо-пластической балетной
труппы в Нью-Йорке. "Супернегр" считает себя реинкарнацией Чарли Паркера
[саксофонист и композитор, реформатор джаза], и мы не спорим - бесполезно.
А мистер Джонс - он все больше помалкивает. Может, он марсианин, кто его
знает. Наша группа только-только образовалась.
Любопытная вещь: оркестр, у которого нет своего импрессарио, можно
нанять за бесценок. Ребята не в меру словоохотливы.
- Великолепно! - говорю. - Стало быть, я ваш первооткрыватель, очень
рад. Вашу группу сейчас в Лос-Анджелесе никто не знает, но, думаю, дело у
вас пойдет. Пожалуй, стоит рискнуть и взять вас на недельку. Будете играть
с часу ночи до закрытия, то бишь до двух. Начнем со вторника, в
воскресенье наше заведение тоже работает. Плачу четыре сотни.
- Вы, случаем, не еврей? - спрашивает Хейр.
- Что?!
- Уймись, - велел ему Кларк. Хейр унялся. - Это он к тому, - объяснил
мне Кларк, - что четыре сотни в общем-то не деньги.
- Мы договор не подпишем, если в нем будет опцион [условие,
оговаривающее для одной из сторон право продлить контракт на выгодных для
себя условиях], - заявил мистер Джонс.
- Марсианин-то дело говорит, - подтвердил Кларк. - Правильно, первую
неделю играем за четыре сотни, а потом начинаем родиться заново.
Это в мои планы не входило. Если публика клюнет на "Всадников", мне они
просто станут не по карману. Но, с другой стороны, четыреста долларов
действительно не деньги, а мне позарез нужен дешевый заключительный номер.
- Ладно, - согласился я, - но уговор: вы остаетесь у меня, кто бы вас
ни сманивал.
- Даем честное слово, -- ответил Стоуни Кларк.
Вот на чем держится наше дело - на честном слове, которым обменялись
бывший шулер и лабух-педераст.
199 дней до часа "ч"...
Военных не интересует конечный результат их деятельности, поэтому мысли
этих людей легко контролировать, легко направлять и столь же легко
привести в смятение. Конечный результат есть цель, которую поставили перед
военными гражданские власти. Определить цель - дело гражданских властей,
дело военных - достичь этой цели наивыгоднейшим применением имеющихся в их
распоряжении средств.
Вполне естественно, что ведение войны в Азии вызвало среди моих
высокопоставленных клиентов из Пентагона смятение. Цель правительство
сформулировало им четко: уничтожить партизан. Однако оно превысило свои
полномочия, вмешавшись в дело выбора средств. Генералитет счел это
вопиющей несправедливостью, мало сказать несправедливостью - беззаконием.
Сложившаяся ситуация не сулила стране ничего хорошего, но я,
воспользовавшись массовым распространением паранойи среди членов
генералитета, убедил их представить оба моих плана президенту. Президент
дал согласие на проведение в жизнь главного при условии, что
вспомогательный обеспечит формирование общественного мнения в нужной
плоскости.
Мой главный план прост и ясен. Зная, что плохая летная погода делает
наши самолеты с их весьма относительной точностью поражения цели
малоэффективными, неприятель взял за правило концентрировать свои силы в
более крупные соединения и предпринимать против нас во время сезона дождей
наступательные операции. Однако эти более крупные боевые соединения
представляют собой в высшей степени уязвимую цель для тактического
ядерного оружия, эффект действия которого не зависит от точности
попадания. В полной уверенности, что, по соображениям внутриполитического
характера, мы никогда не решимся применить ядерное оружие, неприятель,
конечно, снова попытается перегруппировать свои силы к следующему сезону
дождей в более крупные единицы размера дивизии или даже полка.
Одновременной детонации небольшого количества ядерных устройств - скажем,
двадцати бомб силой действия по сто килотонн - в стратегически важных
местах будет достаточно, чтобы уничтожить не менее двухсот тысяч вражеских
солдат, что составляет почти две трети их войск. Удар будет
сокрушительный.
Мой вспомогательный план, от успеха которого зависит, быть или не быть
главному, гораздо хитроумнее, да ведь и цель его куда более коварна:
добиться того, чтобы общественное мнение согласилось на использование
ядерного оружия, а в оптимальном варианте - даже потребовало бы этого.
Задача не из легких, однако мой план, при всей своей экзотичности,
надежен, и, если мне обеспечат безоговорочную - пусть скрытую, это
неважно, - поддержку военной верхушки, соответствующих правительственных
кругов и руководителей военных концернов, я берусь его осуществить с
помощью тех средств, которыми я сейчас располагаю. Элемент риска, конечно,
есть, совсем сбрасывать его со счетов не стоит, однако он не выходит за
пределы допустимого.
189 дней до часа "ч"...
Ну, надавал я своим компаньонам по мордам! И поделом, другого обращения
эти аферисты не понимают. Как они со мной обошлись, думаете, лучше?
Втерлись в доверие, обвели вокруг пальца, а потом и на шею сели.
Сначала-то, когда им надо было заманить меня, они сулили золотые горы.
- Двадцать процентов чистой прибыли твои, Херм, - напевали.
- Все наши артисты, все декорации в твоем распоряжении, Херм, -
твердили.
- Мы тебя сделаем миллионером, Херм! - обещали.
А я развесил уши, как последний дурак, потому что сидел на мели, и
подписал с ними договор, не прочитав мелкого шрифта. Откуда же мне было
знать, что эти грабители взвалят все налоги на меня? Превратили
"Американскую мечту" в телестудию, гребут денежки, я же работаю как негр и
не свожу концы с концами. Проходимцы, мошенники, разорили, пустили по
миру, да еще и помыкать хотят, указывают, кого я должен ангажировать в
свое заведение.
- Иди договорись с "Четырьмя всадниками", - посылают они меня. - Их
группа сейчас поет в "Мандале". Мы хотим показать ребят в программе "Вечер
в "Американской мечте". На них все рвутся.
- Ага, - отвечаю, - рвутся. Стало быть, и влетят мне эти самые
"Всадники" в копеечку. Пардон, -- говорю я им, - ничего не выйдет.
Но они опять суют мне под нос контракт - еще один пункт мелким шрифтом!
Ей-богу, теперь я всегда буду читать договоры под микроскопом. И что вы
думаете! Оказывается, я _должен_ приглашать всех, кого мне велят мои
компаньоны-телевизионщики, и при этом нести все расходы. Тьфу, да
подавитесь вы своими "Всадниками"!
Нечего делать, пошел я в "Мандалу" уламывать этих хиппи. Явился туда
уже в половине первого, решил поменьше толкаться среди тамошнего сброда.
Бернстайн купил прогоревший актерский клуб на Стрип, сломал внутри все
стены и перегородки и натянул что-то вроде огромной палатки из белого
холста. Снаружи - проекторы, юпитеры, динамики и всякая электронная
чертовщина, внутри похоже, будто ты со всех сторон окружен киноэкранами,
- натянутый вокруг холст и голый пол, сцены и той нет, какая-то площадка
на колесиках, на ней вкатывают и выкатывают выступающих. Дешевка
отчаянная.
Сами понимаете, настоящая публика в такой сарай не пойдет, тем более
что рядом функционирует "Американская мечта", на которой наживаются мои
компаньоны, будь они трижды прокляты. Собираются в "Мандале" немытые
хиппи, которых я бы к себе и на порог не пустил, и пижоны-старшеклассники,
которым, видно, кажется, что в этом кабаке они приобщаются к красивой
жизни. Идет бойкая торговля наркотиками. Полицейские это место не жалуют,
во время налетов здесь хватают закоренелых смутьянов. Вертеп, настоящий
вертеп. Предпоследний номер кончился, "Всадников" еще не выкатили,
оставалось наблюдать набившихся в эту идиотскую палатку хиппи: добрая
половина уже основательно нагрузилась героином, марихуаной, амфетамином,
ЛСД и прочим добром, работающие под хиппи школьники тоже почти все на
взводе, задираются, несколько сумасшедших черномазых того и гляди начнут
драку с полицейскими. Все стоят и чего-то ждут, и глаза у них горят от
нетерпения. Я держусь поближе к выходу - на всякий случай, ибо береженого
и бог бережет.
Вдруг освещение в зале гаснет, мрак - будто эти жулики-телевизионщики
открыли передо мной свою душу. Я хватаюсь за бумажник, народец тут такой,
поди поручись, что никто не полезет в карман. Да, так вот, темень хоть
глаз выколи. Проходит пять, десять секунд, и мне начинает казаться, что
вроде бы по моему телу что-то ползет. Ага, смекаю, инфразвуковые фокусы,
потому что хиппи замерли, не шелохнутся и тишина вокруг стоит мертвая.
Но вот из огромных динамиков падает удар, такой громкий, что я чуть не
оглох. Потом другой, третий, они падают медленно-медленно и тяжело,
гулко - наверное, так стучит сердце у кита. Ползущий по мне инфразвук
начинает содрогаться в такт с этими ударами, и я сам превращаюсь в это
огромное дурацкое сердце, которое бьется здесь в темноте.
В луче темно-красного света, такого густого и плотного, что его и
светом-то назвать трудно, возникает сцена, которую за это время успели
выкатить. На сцене - четыре молодчика в черных балахонах, и этот
безобразный красный свет заливает их, как кровь. Бр-р-р, страсть.
Бум-ба-бум... Бум-ба-бум... Сердце все отстукивает свои удары, по телу
ползет и ползет эта инфразвуковая дрожь, и хиппи глядят на "Всадников" как
загипнотизированные куры.
Ритм сердечных ударов подхватывает контрабас (поглядеть на парня,
который на нем играет, - испугаешься: бандит, законченный уголовный тип).
Дум-да-дум... Дум-да-дум... Оглушительная дробь барабана. Надсадные,
хватающие за душу аккорды электрогитары - вопли растерзанной кошки.
Уэнг-ка-уэнг... Уэнг-ка-уэнг...
Ух, пробирает прямо-таки до костей, до самой печенки. В ушах словно
стучит паровой молот. Все раскачиваются в такт ударам, я раскачиваюсь
вместе со всеми... Бум-ба-бум... Бум-ба-бум...
И бессильным, предсмертным хрипом хрипит гитарист:
- И вспыхнет огонь... И вспыхнет огонь...
Парень за световым пультом начинает колдовать на своих кнопках, и стены
палатки освещаются: меняя цвет, по ним ползут снизу вверх кольца света, у
самого пола они синие, чуть выше становятся зелеными, зеленый переходит в
желтый, желтый в оранжевый, а оранжевое кольцо смыкается на потолке в
красный круг неоново-противоестественной яркости. Кольцо успевает
обежать палатку ровно за один такт.
Господи, что же это? Меня мерно, в такт ударам сжимает какая-то сила,
словно я тюбик с зубной пастой. Невыносимо, череп мой сейчас разорвется!
А темп становится все быстрее. Те же удары, похожие на удары сердца, та
же дробь барабанов, те же аккорды электрогитары, те же переливающиеся
кольца света, те же заклинания "И вспыхнет огонь! И вспыхнет огонь!", и
инфразвуковая, ползущая по телу дрожь, и рвущее струны пиццикато
контрабаса - все то же самое, только немного быстрее... быстрее, быстрее!
Еще минуту - и я не выдержу. Сердце сейчас выскочит из груди. Строчит
нескончаемая пулеметная очередь барабана, кольца света втягивают меня по
стенам вверх, в красную неоновую воронку...
Это конец, конец! Звуки, цвет, свет - все слилось в бешеном вихре, и
голос уже не хрипит, а рыдает, и стук сердца - гром, и дробь барабана -
стон, глухо всхлипывает гитара, и меня нет, нет, я распадаюсь на атомы,
исчезаю...
Стены и потолок палатки вспыхивают. Я слепну от неожиданного света.
Динамики выбрасывают в зал звук такого мощного взрыва, что я чуть не
падаю с ног.
Я чувствую, как всего меня выдавливает через лопнувший череп - боже
мой, до чего же это приятно...
Потом:
Грохот взрыва переходит в гул.
Лучи прожекторов сбегаются в одну точку на потолке, все остальное
погружается в темноту.
Пятно света на потолке превращается в атомное облако.
Атомное облако медленно разворачивается под стихающий гул взрыва. Оно
бледнеет, гаснет и наконец растворяется в глухой черноте.
В зале зажигается свет.
Ах ты, черт. Потрясающе!
Ах ты, черт. Гениально!
После представления я отвел ребят в сторону, чтобы потолковать один на
один. Когда выяснилось, что у них нет импресарио и они не связаны с
"Мандалой" даже опционом контракта, я принял решение молниеносно.
Не буду вдаваться в подробности, скажу только, что подложил студии
колоссальнейшую свинью. Я подписал со "Всадниками" договор, который сделал
меня их импресарио и отдал мне двадцать процентов их сборов. Затем
ангажировал их в "Американскую мечту" за десять тысяч долларов в неделю,
выписал чек как директор "Американской мечты", положил его себе в карман
как импресарио "Четырех всадников" и порвал свой договор с телестудией,
оставив ей долг в десять тысяч долларов, а себе - двадцать процентов от
сборов самой многообещающей после "Битлов" группы.
А какого черта, в самом-то деле: кто на мелком шрифте наживается, тот
от мелкого шрифта и погибнет.
148 дней до часа "ч"...
- Вы ведь еще не видели пленку, Б. Д.? - спросил меня Джейк. Он что-то
сильно нервничал. Для людей моего ранга привычно, чтобы подчиненные в их
присутствии нервничали, но Джейк Питкин все-таки заведующий отделом
монтажа на студии, а не рядовая мелкая сошка, ему, казалось бы, не к лицу
робеть перед начальством. Неужели в слухах, которые до меня дошли, есть
доля правды?
Мы были одни в просмотровой. По-моему, киномеханик нас слышать не мог.
- Видеть не видел, - ответил я. - Но слышал довольно странные вещи.
Джейк сделался бледен как смерть.
- Касающиеся пленки, Б. Д.?
- Касающиеся вас, Джейк. - Я дружелюбно улыбнулся: пусть знает, что я
не придаю слухам никакого значения. - Я слышал, например, что вы не хотите
пускать передачу в эфир.
- Это правда, Б. Д., - твердо сказал он.
- Да вы отдаете себе отчет в том, что вы говорите?! Каковы бы ни были
ваши личные вкусы - кстати, если хотите знать, мне самому эти "Всадники"
не по душе, в них есть какая-то патология, - но сейчас это самая модная в
стране рок-группа. Этот гнусный мошенник Херм Геллмен содрал с нас двести
пятьдесят тысяч долларов всего за один час. Двести тысяч мы ухлопали,
чтобы отснять пленку, еще сто тысяч съела реклама - заказчики не жалеют
расходов. Лента влетела в миллион, если не больше. И если мы не выпустим
передачу в эфир, мы швырнем этот миллион псу под хвост.
- Я знаю, Б. Д., - ответил Джейк. - Знаю и то, что рискую потерять
работу. И все равно я против того, чтобы передача пошла в эфир. Подумайте
об этом. Давайте я покажу вам самый конец. Я уверен, вы поймете, почему я
готов остаться без работы, и согласитесь со мной.
Под ложечкой у меня противно засосало. Надо мной тоже стоит начальство,
и это начальство заявило, что программа "Всадники зовут" будет при всех
условиях показана телезрителям. При всех условиях. И обсуждению этот
вопрос не подлежит. Да, происходит что-то не совсем понятное. Время для
коммерческой передачи купили у нас за неслыханную цену, и сделал это
военный концерн, который никогда еще не заказывал нам рекламу. Однако меня
гораздо больше беспокоило другое: Джейк Питкин не славился свободомыслием
и независимостью взглядов, и вот поди ж ты - ставит теперь на карту свою
работу. Значит, уверен в моей поддержке, иначе не отважился бы на такой
шаг. Увы, от меня ровным счетом ничего не зависело, хоть Джейку я об этом
сказать и не мог.
- Начинайте, - распорядился Джейк в микрофон. И когда свет в
просмотровой погас, повернулся ко мне: - Вы сейчас увидите их последний
номер, Б. Д.
...Чистое голубое небо на экране, томные, ленивые аккорды гитары.
Камера медленно ползет по небу: легкие белые облака, маленькое, бесконечно
далекое солнце - не солнце, а крошечная светящаяся точка. Эта точка
подплывает к центру экрана, и в этот момент в аккорды электрогитары
вплетается тихое жужжанье ситара. Медленный, очень медленный наезд на
солнце. И чем больше становится его шар, тем громче жужжанье, гитара
смолкает, и начинает отбивать ритм барабан. Громче, громче гудит ситар, и
жестче стук барабана, и все быстрее, быстрее, а солнце продолжает расти, и
наконец весь экран заполняет невыносимо яркое сияние. Ситар и барабан
словно обезумели, но, перекрывая их, звучит голос - словно стон больного в
горячечном бреду:
- Ярче - тысячи - солнц...
Свет чуть бледнеет, из него проступает прекрасное лицо женщины с
темными волосами, огромными глазами и влажными губами, и вдруг на звуковой
дорожке остаются только приглушенные воркующие звуки гитары и тихие
голоса:
- Ярче тысячи... тысячи солнц!
Лицо женщины расплывается, вместо него на экране - "Четыре всадника" в
черных одеждах, и мелодия, возникшая с появлением лица женщины, переходит
в минор и звучит уже как погребальная песнь под аккомпанемент скорбных,
отрешенных аккордов электрогитары и тоскливого гуденья ситара:
- Мир темнеет... темнеет... темнеет.
Монтаж вставных кадров:
Горящая вьетнамская деревня, убитые женщины, дети...
- Мир темнеет, темнеет, темнеет.
Горы трупов в Освенциме...
- И ночь!
Гигантские кладбища машин, на переднем плане - худые, как скелеты,
негритянские ребятишки в лохмотьях...
- Я умру...
Охваченное пламенем негритянское гетто в Вашингтоне, на заднем плане --
туманный силуэт Капитолия...
- ...не увидев рассвета!
Огромное, во весь экран, лицо "всадника"-солиста, сведенное судорогой
отчаяния и экстаза. Ситар играет в дубль-ритме, горестно плачет гитара, и
"всадник" кричит в исступлении:
- Но я еще жив, и дай мне пройти этот путь! Скорей, я зову вас с собой,
остались мгновенья!
Снова лицо женщины, но бесплотное, прозрачное, сквозь него бьет
беспощадный желтый свет. Все быстрее рокочет ситар под обреченное рыданье
гитары, и "всадник" заходится в неизбывной муке:
- И вспыхнет огонь, великий огонь озарит мое небо!
На экране - ничего, кроме жесткого, ослепляющего света...
- Смерть! Хаос! Ничто!
Экран мгновенно гаснет. Через несколько секунд чернота начинает
высвечиваться вдоль горизонта тусклым синеватым заревом...
- Пусть вспыхнет огонь... великий огонь... наш последний свет... Никто
не вернется, чтобы снова пройти этот путь!
Музыка смолкает. В полной тишине экран освещается взрывом чудовищной
силы. Рвущий барабанные перепонки грохот. Медленно разворачивается
зловещий гриб атомного облака. Под слабеющий гул и рев оно наливается
огнем. Снова, на этот раз едва различимое, проступает сквозь атомное
облако лицо женщины. И, заглушая рев, с непристойным благоговением шепчет
голос:
- Ярче тысячи... Боже великий, ярче тысячи... тысячи солнц!
Экран потух, в зале зажегся свет.
Я сидел и глядел на Джейка. Джейк глядел на меня.
- Какая мерзость, - наконец произнес я. - Меня просто тошнит.
- Вы ведь не согласитесь показывать ее людям, правда, Б. Д.? - тихо
спросил Джейк.
Я быстро прикинул. Номер занял минуты четыре - четыре с половиной...
пожалуй, можно попробовать.
- Вы правы, Джейк, - решил я. - Мы не станем показывать людям этот
бред. Вырежем номер и втиснем еще какую-нибудь рекламу. Время будет
покрыто полностью.
- Вы не поняли, Б. Д., - ответил Джейк. - Контракт, который навязал
студии Херм, не позволяет нам ничего менять. Мы показываем все как есть
или вообще ничего не показываем. А пленка вся такая.
- Что значит - вся такая?
Джейк заерзал на стуле.
- Эти ребята... понимаете, Б. Д., они больные...
- _Больные_?
- Они... видите ли, у них навязчивая идея, они влюблены в атомную
бомбу. Все, что они делают, бьет в одну точку.
- То есть, значит, что же - _вся_ пленка такая?
- Вот именно, Б. Д. И мы показываем этих маньяков ровно час или не
показываем вообще.
- С ума сойти.
Мне хотелось сказать Джейку: "Сожгите ленту и спишите миллион долларов
в убыток". Но я знал, что эти слова будут стоить мне места на студии. И
еще я знал, что не успеет закрыться за мной дверь, а на моем месте уже
будет сидеть человек, который не пойдет против воли начальства. Начальство
же, судя по всему, просто выполняет волю еще более высокого начальства.
Стало быть, все бесполезно. И выбора у меня нет.
- Ничего не поделаешь, Джейк, - сказал я. - Будем показывать все как
есть.
- Больше я здесь не работаю, - сказал Джейк Питкин, человек отнюдь не
славившийся свободомыслием и независимостью взглядов.
10 дней до часа "ч"...
- Но ведь нам тогда придется нарушить договор о запрещении ядерных
испытаний, - сказал я.
- Мы назовем это использованием атомной энергии в мирных целях, и пусть
русские потом кричат сколько им угодно, - ответил заместитель министра.
Судя по всему, новость ошеломила его не меньше, чем меня.
- Это безумие...
- Возможно, - согласился заместитель министра, - но вы получили приказ,
генерал Карсон, и я тоже получил приказ. Сверху. И четвертого июля в
двадцать часов пятьдесят восемь минут по местному времени вы сбросите
атомную бомбу силой действия в пятьдесят килотонн в намеченном квадрате
долины Юкка.
- Но зрители... оперативные группы с телевидения...
- Они будут находиться на безопасном расстоянии от поражаемой зоны - не
меньше двух миль. Надеюсь, стратегическое военное командование способно
обеспечить такую точность попадания в экспериментальных условиях.
Я выпрямился.
- С заданием справится любой экипаж стратегической авиации, в этом я не
сомневаюсь, - ответил я. - Я сомневаюсь в том, что поставленное задание
необходимо. Я сомневаюсь в том, что отданный приказ разумен.
Заместитель министра пожал плечами, криво усмехнулся:
- Вы не одиноки.
- Как, значит, вам тоже неизвестно, с какой целью все это затевается?
- Мне известно только то, что счел нужным сообщить министр обороны,
причем у меня есть подозрение, что и он знает лишь какую-то часть.
Пентагон уже давно требует применения ядерного оружия, чтобы положить
конец войне в Азии, и громче всех требуете этого вы, то есть командование
стратегических военно-воздушных сил. Так вот, несколько месяцев тому назад
президент дал условное согласие на использование ядерного оружия во время
следующего сезона дождей.
Я свистнул. Что же все это значит: вняло ли правительство голосу разума
или сошло с ума?
- От чего же зависит окончательное согласие президента?
- От общественного мнения, - ответил заместитель министра. -- Точнее,
от того, произойдет или не произойдет резкий поворот в общественном
мнении. Президент дал согласие санкционировать использование тактического
ядерного оружия при условии, что к назначенному сроку, до которого
осталось несколько месяцев, не менее шестидесяти пяти процентов населения
отнесется одобрительно к применению ядерного оружия и не более двадцати
процентов активно выступит против.
- Все понятно. Придумали уловку, чтобы отвести глаза начальникам
штабов.
- Генерал Карсон, - нахмурился заместитель министра, - вы, видимо,
совершенно не следите за настроениями в стране. После первого выступления
"Четырех всадников" по телевидению опрос общественного мнения, показал,
что использование ядерного оружия одобряют двадцать пять процентов
американцев. После второго выступления число сторонников увеличилось до
сорока одного процента. Сейчас их сорок восемь процентов, а активных
противников атомной бомбы - всего тридцать два процента.
- Вы хотите сказать, что какая-то эстрадная группа...
- Эстрадная группа и культ, созданный вокруг нее, генерал. Этот культ
приобретает характер массовой истерии. У "Всадников" уже есть подражатели.
Вы разве не видели значки, которые сейчас все носят?
- С изображением атомного облака и призывом "Сделай!"?
Заместитель министра кивнул.
- Ни вы, ни я не знаем, с чего все началось: то ли Национальный Совет
Безопасности решил использовать психопатическое увлечение "Всадниками" для
воздействия на общественное мнение, то ли "Четыре всадника" вообще его
креатура, да это сейчас и не важно, потому что цель достигнута - вызванной
"Всадниками" истерии поддались те самые слои населения, которые раньше
наиболее решительно выступали против применения ядерного оружия, то есть
хиппи, студенты, молодежь призывного возраста. Демонстрации протеста
против войны и против применения ядерного оружия почти прекратились. Нужно
совсем немного, чтобы шестьдесят пять процентов сторонников стали
реальностью. Есть мнение - кажется, высказал его президент, - что еще одно
выступление "Четырех всадников" - и цифра эта будет даже перекрыта.
- Значит, за всем этим стоит президент?
- Кто, кроме президента, имеет право санкционировать сброс атомной
бомбы, подумайте сами, - ответил заместитель министра. - Мы дали
разрешение передавать концерт "Всадников" из долины Юкка прямо в эфир.
Расходы оплачивает крупный военный концерн, чрезвычайно заинтересованный в
получении оборонных заказов. Мы дали разрешение допустить на представление
зрителей. И конечно, за всем этим стоит президент, иначе и быть не может.
- И представление завершится взрывом атомной бомбы?
- Совершенно верно.
- Видел я как-то этих самых "Всадников", - сказал я, - вместе с моими
ребятами, они как раз смотрели телевизор. Чертовски странное чувство... я
все время ждал, что вот-вот зазвонит красный телефон. И мне хотелось,
чтобы он зазвонил.
- Да, примерно такое же ощущение было и у меня, - сказал заместитель
министра. - Иногда мне кажется, что те, чьей волей все это вершится,
сами стали жертвами истерии... что теперь "Всадники" направляют действия
людей, которые раньше пользовались для своих целей ими... круг
замкнулся... Но я что-то за последнее время устал. Мы все так устали от
этой войны. Разделаться бы с ней поскорее.
- Да, все мы хотим разделаться с ней любыми средствами, - согласился я.
60 минут до часа "ч"...
Я получил приказ: весь экипаж подводной лодки "Бэкфиш" должен смотреть
четвертое выступление "Четырех всадников". На первый взгляд приказ мог
показаться странным - зачем всему личному составу подводного флота,
оснащенного ядерными ракетами "Поларис", смотреть какую-то передачу по
телевизору, однако если вдуматься, то станет ясно, что приказ продиктован
заботой о моральном состоянии в войсках.
Служба на ядерных подводных лодках - дело нелегкое, не всякие нервы ее
выдержат. Почти все свое время мы тратим на то, чтобы достичь вершин
искусства, которое нам никогда нельзя будет применить. Накопление ядерного
потенциала - разумная политика, она сдерживает агрессивные устремления, но
на людях в ядерных войсках сказывается огромным напряжением, которое в
прошлом усугублялось еще и тем, что возложенная на нас миссия не вызывала
сочувствия среди наших соотечественников.
Поэтому установление более благожелательного отношения к нам в стране,
которое все связывают с выступлением "Четырех всадников", сделало этих
музыкантов чуть ли не кумирами ядерного подводного флота. Когда они поют,
нам кажется, что они поют прежде всего для нас, что они обращаются
непосредственно к нам.
Я решил смотреть передачу в пункте управления ракетами, где боевая
команда должна быть готова в любую минуту дня и ночи выпустить по приказу
"Поларисы". С ребятами, дежурящими здесь, у меня крепкая, нерасторжимая
связь, какой я не чувствую с другими членами моего экипажа. Возле пульта
мы не капитан и его подчиненные, нет, здесь мы - голова и руки. И если
придет приказ, он будет исполнен моей волей и их повиновением. В такую
минуту легче, когда ты не один...
Все смотрят на экран телевизора, который установлен над главным пультом
управления.
На экране - крутящаяся смерчем спираль, химически желтая на химически
голубом фоне. Ползет вязкое, глухое гудение - по-моему, ситар и какой-то
электронный инструмент, и мне кажется, что это гудит моя голова: спираль
врезается в сетчатку, глазам больно, но нет на свете силы, которая
заставила бы меня отвести их.
Голос произносит медленно и торжественно:
- Пусть свершится все...
Другой подхватывает:
- Пусть сейчас свершится.
- Все... сейчас... все... сейчас... все... сейчас...
В голове у меня гулко отдается "все-сейчас", "все-сейчас",
"все-сейчас", экран начинает пульсировать разными цветами: "все" -
вспыхивает желтый вихрь спирали на голубом фоне, "сейчас" - зеленый вихрь
на красном... "все-сейчас-все-сейчас-все-сейчас-все-сейчас..."
"Сейчас" - это экран, "все" - это я... Как странно, словно я бьюсь о
невидимую стену, которая стоит между мной и экраном, и мозг мой сжимает
стальной обруч, а я пытаюсь этот обруч сорвать... Сорвать? Зачем мне его
срывать?
Экран пульсирует быстрее, быстрее, между "все" и "сейчас" уже давно нет
паузы, они слились, глаз не может вынести безостановочное мелькание,
изображение не успевает стереться с сетчатки, на него сразу же
накладывается другое, третье, четвертое... нет, так нельзя, голова моя
сейчас расколется...
Пение и музыка обрываются, перед нами на фоне чистого голубого неба
"Четыре всадника" в своих черных одеждах, и одинокий голос умиротворенно
вздыхает:
- Свершилось...
Теперь камера находится прямо над "Всадниками", которые стоят на
каком-то круглом помосте. Она медленно и плавно поворачивается вверх и в
сторону, и я вижу, что этот помост устроен на самом верху высокой башни, а
вокруг башни - тысячи, десятки тысяч людей, они сидят прямо на песке,
который тянется до самого горизонта.
- И я, и ты, и он...
Да, я тоже один из этой толпы, она струится с экрана и обволакивает
меня, она тает и течет, как нагретый пластик.
- Мы все...
Удивительное, несказанное ощущение! Музыка все быстрее, все
экстатичнее, все исступленнее. Наш "Бэкфиш" - неужели он еще существует?
Толпа медленно раскачивается вокруг меня, расстояние, отделяющее нас,
исчезло, я с ними, там, они со мною, здесь мы - одно существо;
- Мы все... мы вместе... это чудо совершили!
45 минут до часа "ч"...
Мы с Джереми сидели, глядя на экран, забыв и друг о друге, и обо всем
на свете. Хоть вахты у нас короткие, но, когда ты находишься здесь, в
бункере, под многотонной толщей бетона, один на один со своим напарником,
и у вас нет другого дела, как думать невеселые думы да действовать друг
другу на нервы, на душе у тебя порой становится на редкость погано. Нас
считают самыми уравновешенными людьми на свете, во всяком случае так нам
говорят, и так оно, наверное, и есть, потому что мир пока еще не полетел в
тартарары. Ведь так мало нужно - вдруг на ребят, дежурящих за пультами
"минитменов", что-то одновременно накатило, они повернули свои ключи в
стартовых замках, нажали кнопки и - готово, третья мировая война началась!
Скверная эта мысль, не должна она приходить нам в голову, иначе я начну
следить за Джереми, Джереми начнет следить за мной, это превратится в
навязчивую идею, в манию... Впрочем, опасаться нечего, мы слишком
уравновешенны и слишком остро сознаем лежащую на нас ответственность. Пока
мы помним, что нам и положено испытывать в бункере что-то вроде легкого
страха, все в порядке.
Тем не менее хорошо, что здесь есть телевизор. Он не дает нам забыть о
внешнем мире, он все время напоминает, что этот мир существует, иначе
слишком уж легко поверить, будто этот наш бункер - единственный реально
существующий мир, а происходящее там, наверху, лишь пустяки, о которых не
стоит даже и думать. Ох, плохо, когда тебе в голову приходят подобные
мысли!
"Четыре всадника"... они помогают нам с ними справиться. Человек не
может выносить такое напряжение бесконечно, иногда хочется плюнуть на
долг, ответственность и прочие вколоченные в нас понятия и разом со всем
покончить. А "Всадники" для нас - разрядка, с ними напряжение снимается
безболезненно и не причиняя никому вреда, ты просто позволяешь волне
нахлынуть на тебя и потом незаметно схлынуть... По-моему, эти ребята
сумасшедшие, в них - то самое безумие, которое мы должны всеми силами
душить в себе здесь, под землей. Отдаться этому безумию до конца, пока
слушаешь "Всадников", - вернейшая гарантия, что потом ты не выпустишь его
из-под своей власти. Может быть, по этой же причине многие из нас и
надевают значки с призывом "Сделай!", когда поднимаются на землю.
Начальство не возражает - стало быть, понимает, что это всего лишь не
слишком веселая шутка, которой мы пытаемся поддерживать настроение..
На экране снова вспыхнула та самая спираль, которой началась передача,
снова поползло низкое гудение. И я снова впился в телевизор, словно
выступление "Четырех всадников" и не прерывалось рекламой.
- ... чудо совершили.
Лицо их солиста - крупным планом, он глядит прямо на меня, он рядом со
мной, как Джереми, только еще более живой и настоящий, и глаза у него
такие, что сразу становится ясно: ты перед ним со всеми своими затаенными
мыслями как на ладони. Раздается резкое, рвущее струны пиццикато на
контрабасе и свист какого-то электроинструмента, от которого по коже у
меня ползут мурашки. А "всадник" хватает гитару и начинает играть -
злобно, с вывертом. И петь, только это похоже не на пение, а на пьяную
ругань в непотребном кабаке:
- Я зарезал свою мать, задушил сестренку.
Гитара, издеваясь, вторит ему грубыми, мрачными аккордами: словно
обнаженная вена, пульсирует на экране огромная свастика - красная на
черном, черная на красном...
Глумящееся лицо "всадника"...
- Я распнул щенка в сортире.
Аккорды гитары и пульсирующая свастика...
- Разжег костер и сжег котенка - пусть визжит, пусть визжит, пусть
визжит!
На экране большие языки медленно разгорающегося пламени, и голос - стон
тоски и отчаяния:
- Красный огонь, красный костер пляшет в моем мозгу. Палит меня красный
огонь, красный костер в мозгу. Паяльной лампой я спины жег, задыхаясь от
дыма и смрада.
Из огня выступает лицо женщины-вьетнамки, она с криком бежит по
деревне, пытаясь сорвать горящую одежду.
- Я понял тогда: человек - дерьмо в грязи земного шара!
Кадры демонстрации в Нюрнберге: движущаяся свастика - колонна людей,
размахивающих факелами...
Изломанный огненный крест свастики расплывается, снова возникает
"всадник".
- Как ты ненавидишь меня, мой брат! Бьется огонь в мозгу... Но я все
равно растопчу тебя, гад! Бьется огонь в мозгу...
Лицо "всадника", источающее звериную ненависть:
- И мне наплевать на мольбы и плач, ползущие по земле. Да, мать, я -
чудовище, я - палач!
Всюду, куда хватает глаз, - толпа, люди машут руками, что-то беззвучно
кричат. Быстрый наплыв - лица, лица, лица, мелькающие, как в
калейдоскопе, обезумевшие глаза, раскрытые в исступлении рты.
- Имя мое...
На лица беснующихся людей накладывается лицо "всадника":
- ...ЧЕЛОВЕК!
Я гляжу на Джереми. Он вертит в руках висящий у него на груди стартовый
ключ на цепочке. Лоб его покрыт каплями пота. И вдруг до меня доходит, что
и мое лицо залито потом, и мне жжет ладонь маленький медный ключ...
13 минут до часа "ч"...
Наш капитан смотрит с нами выступление "Четырех всадников" в пункте
управления ракетами - чудно! Я сижу перед своим пультом, гляжу на экран
телевизора и чувствую, как он дышит мне в затылок. Мне кажется, он знает,
что сейчас творится со мной, а вот я не знаю, что творится с ним, и от
этого в жгущий меня огонь словно бы подмешивается что-то нечистое.
Но вот кончилась реклама, на экране снова вспыхнула спираль, и - конец,
я снова в плену у телевизора, мне уже не до капитана.
А спираль наливается желтым светом на синем фоне, потом красным на
зеленом, начинает крутиться - сначала медленно, через несколько секунд
чуть быстрее, быстрее, еще быстрее в лихорадочной пульсации цвета, в
бешеной пляске витков... И что-то звенит, вроде бы колокольчик
кони-айлендских каруселей, звенит все быстрее, и звон этот кружится,
кружится, кружится, вспыхивает красно-зеленым, желто-синим, кружится,
кружится, безостановочно кружится...
Меня до краев наполняет низкое гудение, от которого дрожит все вокруг,
оно тоже кружится, кружится. Мышцы мои расслабились, из меня словно вынули
стержень, и все во мне кружится, кружится, и так легко, так блаженно, все
кружится, кружится, кружится...
А в центре этого цветового водоворота - яркая бесцветная точка, она в
самой середине, она стоит на месте и никуда не движется, а вокруг нее в
неодолимом мелькании красок кружится и кружится весь мир под карусельный
звон пульсирующих витков. В этой точке дрожит низкое, глухое гудение, оно
поет свою песню мне, для меня, обо мне...
Эта точка - свет - в конце длинного, бесконечно длинного вращающегося
тоннеля. Гудение слегка усиливается, яркая точка начинает расти. Я
медленно плыву к ней по тоннелю, а все вокруг кружится, кружится,
кружится...
11 минут до часа "ч"...
Кружащийся вихрь несет меня по длинному, пульсирующему красками тоннелю
туда, к выходу, к яркому свету... Скорей бы доплыть до него, погрузиться в
эту упоительную, пронизывающую все мое тело вибрацию, тогда я смогу
забыть, что сижу в подземелье, что в руке у меня стартовый ключ и рядом со
мной - только Дюк, мы одни с ним в этой пещере среди вьющихся красок
спирали, и нас кружит, и кружит, и кружит какая-то сила и мчит к манящему
свету, который сияет у выхода из тоннеля...
10 минут до часа "ч"...
Световой круг у выхода из тоннеля все больше, все больше, гудение все
громче, на душе все светлее, стены "Бэкфиша" отодвигаются от меня все
дальше, дальше, страшный груз ответственности все легче, и все кружится,
кружится, кружится, и такая радость переполняет меня, что хочется
плакать, и радость эта кружится, кружится, кружится...
9 минут до часа "ч"...
Кружится все вокруг, кружится, кружится - кружусь я, кружится Джереми,
кружится наш бункер... свет в конце тоннеля все ближе, ближе...
Наконец-то! Меня вынесло наружу. Все вокруг заливает желтый свет. Светлый,
химически яркий желтый свет. И вдруг он превращается в химически яркий
голубой. Желтый... Голубой... Желтый. Голубой.
Желтый-голубой-желтый-голубой-желтый-голубой-желтый...
Чистый пульсирующий свет. Чистый вибрирующий звук. И слово. Я не могу
прочесть его за желтыми и голубыми вспышками, но знаю, что оно там, за
ними, бледное, почти неразличимое - важное, самое важное слово на свете...
И голос, он словно поет во мне, словно это я сам пою:
- Узнать... узнать... узнать всю правду. Узнать... узнать... узнать всю
правду...
Весь мир содрогается в пульсирующих вспышках вокруг слова, которое я не
могу прочесть, не могу разобрать, но должен, непременно должен это
сделать... вот, сейчас я прочту его...
- Узнать... узнать... помоги узнать всю правду...
Бесформенные клубящиеся тени скрывают от меня голубую - желто-голубую
мерцающую вселенную, прячут слово... Прочь, вы мешаете мне проникнуть в
тайну, узнать всю правду!
- О скажи, скажи мне... правду, правду, правду, правду...
7 минут до часа "ч"...
Я не могу прочесть это слово! Почему капитан мне мешает? А голос внутри
меня продолжает петь: "Узнать... узнать... узнать... отчего такая мука..."
Да замолчи ты, наконец, дай прочесть слово! Зачем оно мелькает так быстро?
Неужели нельзя его остановить? Или хотя бы замедлить пульсацию красок?
Тогда я прочту его, тогда я буду знать, что мне делать.
6 минут до часа "ч"".
Ладонь мою жжет мокрый от пота стартовый ключ. Дюк тоже вертит в руках
свой. Узнать! Я должен узнать! Сквозь пульсирующий желто-голубой -
желто-голубой свет, сквозь ускользающие буквы слова, которое страшным,
непереносимым напряжением разрывает мне затылок, я вижу "Четырех
всадников". Стоя на коленях с обращенными к небу лицами, они молят:
- Скажи, скажи, скажи мне...
Исполинские волны густо-красного, вскипающего золотом огня медленно
затапливают мир, я слышу голос, подобный грому. Он силится изречь какое-то
слово, он начинает его и не может докончить и прерывается со стоном...
Голубые - желто-голубые сполохи вьются вокруг слова, которое я не могу
прочесть - да ведь это же самое слово, вдруг понимаю я, тщетно пытается
произнести голос огня, этого же слова ждут молящиеся на коленях "Четыре
всадника":
- О скажи, скажи, скажи мне...
И теплый, ласковый огонь так хочет его сказать!
4 минуты до часа "ч"...
Что это за слово? Какой приказ я должен отдать? Ребята ждут его, я
знаю. Ведь я же командир, я не имею права скрывать от них приказ, узнать
его - мой долг.
О скажи, скажи мне... молят четыре фигуры в черном под гулкий набат
крови в моих висках, и я уже вижу это слово... сейчас, сейчас...
- О скажи, скажи, скажи мне... - шепчу я ласковому оранжевому огню,
который силится и не может произнести слово.
- О скажи, скажи, скажи мне... - шепчут сидящие рядом со мной ребята.
3 минуты до часа "ч"...
Мозг мой жжет желто-голубым огнем вопрос: "Что хочет сказать мне огонь?
Что это за слово?"
Я должен освободить его, разомкнуть темницу, где оно томится. Найти к
ней ключ.
Ключ... Ключ? Да вот же он, ключ! И замок этой темницы передо мной!
Нужно вставить в него ключ... Я смотрю на Джереми. Ведь есть же на свете
что-то - вернее, было когда-то, давно, что теперь и не вспомнишь, - было
же что-то, ради чего Джереми попытается остановить мою руку?
Но я вставляю в замок стартовый ключ, и Джереми не делает ни малейшего
движения, чтобы помешать мне.
2 минуты до часа "ч"...
Почему капитан скрывает от меня, какой он получил приказ? Огонь этот
приказ знает, но выразить его словом ему не дано. В мозгу что-то
болезненно бьется, слово ускользает, ускользает от меня.
- Скажи, скажи, скажи, - молю я. И вдруг понимаю, что наш капитан тоже
с мольбой повторяет:
- Скажи, скажи, скажи...
90 секунд до часа "ч"...
- Скажи, скажи... - молят "Четыре всадника". И прячущееся за вспышками
слово пылает в моем мозгу как огонь.
Я вижу ключ Дюка в стартовом замке на пульте, перед которым мы сидим.
Откуда-то издалека до меня доносится его голос:
- Мы должны сделать это одновременно.
Наши ключи... Ну, конечно, наши ключи освободят слово.
Я вставляю свой ключ в замок. Раз, два, три, мы одновременно
поворачиваем ключи. Крышка, закрывающая пульт, откидывается. На пульте -
три красные кнопки. Горят три красные лампочки боевой готовности ракет.
60 секунд до часа "ч"...
Люди ждут приказа! Оранжево-золотой огонь хочет сказать мне его. Четыре
черные фигуры молятся огню...
Сквозь желто-голубое мелькание, скрывающее слово, я вижу огромную толпу
вокруг башни. Люди, стоя, беззвучно молят.
Высящаяся над толпой башня вспыхивает тем самым оранжевым огнем,
который хочет выпустить на свободу томящееся в темнице слово. И вдруг
огненный столб превращается в грибовидное облако - величественно
клубящийся дым и невыносимое, пронзающее глаз оранжево-красное сияние...
30 секунд до часа "ч"...
Сейчас гигантский столб огня скажет нам с Джереми, что мы должны
делать. Толпа визжит и ревет. Желто-голубые - желто-голубые вспышки вокруг
грибовидного облака вьются все быстрей, быстрей, быстрей... Сейчас я
прочту слово, сейчас, еще немного! Я уже вижу его!
20 секунд до часа "ч"...
Почему капитан молчит? Сейчас я сам прочту слово! И вдруг толпа,
окружающая великолепное атомное облако, начинает скандировать:
- Сделай! Сделай! Сделай! Сделай!
10 секунд до часа "ч"...
- Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! Что
они хотят, чтобы я сделал? Может быть, Дюк знает?
Люди ждут. Приказ, приказ, какой я должен отдать им приказ? Они
склонились над пультами управления огнем и... НАД ПУЛЬТАМИ УПРАВЛЕНИЯ
ОГНЕМ?!
- Сделай! Сделай! Сделай! Сделай!
- Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! - неистовствует толпа.
- Джереми! - кричу я. - Джереми, я вижу слово!
Руки мои лежат на пульте возле пусковых кнопок.
- Сделай! Сделай! Сделай! Сделай! - Вот оно, это слово! Неужели капитан
до сих пор не понял?
- Что они хотят, чтобы мы сделали, Джереми?
Почему грибовидное облако не отдает приказ? Мои люди ждут. Настоящие
моряки всегда рвутся в бой.
Но вот голос подобный грому вырывается из огненного столба:
- Сделай! Сделай! Сделай! Сделай!
- Есть только одна вещь, которую мы можем сделать здесь, Дюк.
- Внимание, ребята, слушайте приказ! К бою! Огонь!
- Да, да, да! Джереми!
Я протягиваю руку к пусковым кнопкам на пульте. Все ребята протягивают
руки к своим кнопкам. Но я опередил их! Я нажимаю кнопку...
-------------------------------
Перевод: Ю. Жуковой
Сканировал: k-175
Источник: сборник "Вирус бессмертия", Минск, 1992 г.
Популярность: 1, Last-modified: Mon, 23 Dec 2002 21:03:13 GmT