-----------------------------------------------------------------------
   Пер. с фр. - С.Викторова, Е.Шлапоберская, Я.Лесюк.
   "Собрание сочинений", т.9.
   М., Государственное издательство художественной литературы, 1957.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 25 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------





   Восемнадцатого октября 1827 года, около пяти  часов  вечера,  небольшое
левантское судно, держась круто к ветру, стремилось до наступления темноты
достигнуть гавани Итилон, лежащей у входа в Корейский залив.
   Гавань эта - Гомер называл ее  Этил  -  расположена  в  одном  из  трех
глубоких вырезов, образованных Ионическим  и  Эгейским  морями,  благодаря
которым Южная Греция напоминает своими очертаниями лист платана.  На  этом
подобии зубчатого листа и  раскинулся  древний  Пелопоннес  -  современная
Морея. Первый из этих вырезов - Корейский залив - заключен между Мессинией
и Мани; второй залив  -  Марафонский  -  широким  полукругом  врезается  в
побережье суровой Лаконии; третий -  Навплийский  -  отделяет  Лаконию  от
Арголиды.
   К самому западному из них - Корейскому  заливу  -  и  относится  гавань
Итилон. Она притаилась в глубокой выемке среди скал отрогов Тайгета, этого
хребта Манийского края, которые окаймляют восточный берег неправильной  по
форме бухты.  Надежные  стоянки,  удобный  фарватер,  прикрывающие  Итилон
возвышенности делают эту гавань одним из лучших убежищ на  побережье,  где
вечно бушуют средиземноморские ветры.
   С итилонских пристаней нельзя  было  разглядеть  приближающееся  судно,
которое шло в крутой бейдевинд против  довольно  свежего  норд-норд-веста.
Корабль еще отделяло от берега расстояние в шесть-семь миль.  Хотя  погода
стояла очень  ясная,  даже  верхушки  самых  высоких  парусов  и  те  едва
вырисовывались на освещенном горизонте.
   Но если снизу никто не мог бы различить корабль, то он был хорошо виден
сверху, с гребней скал, господствующих над  селением.  Итилон  возвышается
амфитеатром на крутых обрывах -  неприступном  подножии  акрополя  древней
Келафы. Над селением виднеется несколько старых башен -  руины,  не  столь
древние, как  те  любопытные  развалины  храма  Сераписа,  чьи  ионические
колонны и капители еще и поныне украшают итилонскую церковь.  Недалеко  от
этих башен стоят  две-три  полузабытые  часовенки,  где  церковные  службы
совершают простые монахи.
   Здесь уместно объяснить, как надо понимать слова "церковные службы",  а
также, что представляют собою мессинские монахи,  именуемые  "калугерами".
Кстати, один из них только что вышел из часовни  и  может  быть  описан  с
натуры.
   В те времена  религия  в  Греции  еще  оставалась  своеобразной  смесью
языческих  легенд  и  христианских  догматов.  Нередко  верующие  почитали
античные божества как святых новой религии. Даже теперь, как отмечает  г-н
Анри Белль, они "отождествляют  полубогов  с  апостолами,  духов  долин  с
ангелами рая и не делают различия между сиренами, фуриями и  богородицей".
Отсюда и берут начало  некоторые  странные  обряды  и  нелепые  обычаи,  а
духовенство  зачастую  только  мешает   верующим   разобраться   в   хаосе
полуязыческих, полухристианских воззрений.
   В первой четверти XIX века, - действие нашего повествования  начинается
лет пятьдесят назад, - священники  эллинского  полуострова  были  особенно
невежественны,  а  монахи,  ленивые,  недалекие  и  угодливые,  не  могли,
разумеется, благотворно влиять на суеверное население, с которым держались
на равной ноге.
   И пусть бы эти калугеры были только  невежественными!  Но  в  некоторых
областях Греции, особенно в глухих местностях Мани, монахи эти  -  выходцы
из низов - невероятные попрошайки, по натуре и по  необходимости,  мастера
выклянчивать драхмы у сердобольных путешественников, тунеядцы,  у  которых
только и дела было, что подсовывать богомольцам для лобызания какой-нибудь
захудалый образок да поддерживать в нишах огонь  лампад,  зажженных  перед
иконами, доведенные до отчаяния скудостью доходов, получаемых от десятины,
исповедей, похорон и крестин, не гнушались исполнять обязанности  дозорных
- и каких! - состоящих на жалованье у жителей побережья.
   Вот почему итилонские моряки, лениво лежавшие, по  своему  обыкновению,
на берегу, подобно лаццарони, которые  минуту  работают  -  час  отдыхают,
разом вскочили, увидев, что их  приятель-калугер,  возбужденно  размахивая
руками, быстро спускается к селению.
   Это был человек лет пятидесяти - пятидесяти пяти, очень толстый, вернее
тучный, как все бездельники; его  лукавая  физиономия  отнюдь  не  внушала
доверия.
   - Эй, отче, что там стряслось? - крикнул один из  моряков,  подбегая  к
монаху.
   Итилонец сильно гнусавил (как видно, он на собственный  лад  поклонялся
Венере не менее усердно, чем певец любви Овидий Назон); он  изъяснялся  на
маниотском наречии - такой мешанине из греческого, турецкого, итальянского
и албанского языков, какая могла возникнуть разве только  при  Вавилонском
столпотворении.
   - Уж не захватили ли солдаты Ибрагима вершин Тайгета? - спросил  другой
моряк, сопровождая своя  слова  беспечным  жестом,  свидетельствовавшим  о
весьма умеренном патриотизме.
   - Только бы не французы, в них мало проку! - отозвался первый итилонец.
   - Они друг друга стоят, - вмешался третий.
   Эта реплика показывала, что освободительная борьба,  даже  в  самый  ее
тяжелый период, не слишком занимала умы обитателей  крайнего  Пелопоннеса,
столь не похожих  на  жителей  северной  Мани,  доблестно  сражавшихся  за
независимость родины.
   Но калугер не мог ответить. Он  запыхался,  спускаясь  по  кручам.  Его
душила астма. Он тщетно пытался заговорить. Правда, один из  его  предков,
марафонский воин, за минуту до смерти нашел в себе силу возвестить  победу
Мильтиада. Впрочем, здесь речь шла не о Мильтиаде и не о  греко-персидской
войне. Вряд ли этих свирепых обитателей  крайней  оконечности  Мани  можно
было вообще считать сынами Эллады.
   - Да ну же, отче, не тяни,  выкладывай!  -  вскричал  старик  по  имени
Годзо, особенно нетерпеливый,  словно  он  чутьем  угадывал,  какую  весть
принес монах.
   Толстяк, наконец, отдышался. Указав рукой на горизонт, он прохрипел:
   - Корабль в виду!
   При этих словах бездельники вскочили на  ноги,  захлопали  в  ладоши  и
устремились к скале, господствовавшей над гаванью. С нее был далеко  виден
морской простор.
   Человек  посторонний  объяснил  бы  их  шумный   восторг   естественным
интересом, какой вызывает у прибрежных  жителей  -  фанатиков  всего,  что
связано с морем, - любой корабль, показавшийся на горизонте. Но  в  данном
случае  дело  было  не  в  этом,  вернее,  оживление  местных   обитателей
объяснялось интересом особого рода.
   Даже в те дни, когда пишется наша история (не говоря уже о том времени,
когда она  происходила),  Мани  занимает  исключительное  положение  среди
прочих провинций Греции, вновь превратившейся по воле европейских  держав,
подписавших  в  1829   году   Адрианопольский   договор,   в   независимое
королевство. Маниоты, или те, кто под этим именем  заселяет  остроконечные
полосы земли, образованные заливами, по-прежнему остаются полуварварами  и
больше дорожат личной свободой, чем независимостью родины. Вот  почему  во
все времена попытки покорить приморскую косу Нижней Морей  ни  к  чему  не
приводили. Не удалось это ни турецким янычарам,  ни  греческим  жандармам.
Сварливые, мстительные, передающие, подобно корсиканцам,  из  поколения  в
поколение  родовую  вражду,  пока  ее  не  потушит   кровь,   прирожденные
грабители, которые, однако,  свято  чтут  законы  гостеприимства,  готовые
убить, если без убийства нельзя украсть, эти суровые горцы  тем  не  менее
считают себя прямыми потомками спартанцев; крепко засев в отрогах Тайгета,
где  сотнями  насчитываются  "пиргосы"  -  маленькие,   почти   совершенно
неприступные крепости, -  они  весьма  охотно  играют  двусмысленную  роль
владельцев средневековых замков у дорог, чьи феодальные права отстаивались
с помощью кинжала и пищали.
   Итак, если маниоты и поныне еще почти дикари, то легко понять, что  они
представляли собой полвека назад. До  того  как  установление  регулярного
пароходного сообщения решительным образом не пресекло  морской  разбой,  в
первой трети XIX столетия, маниоты были самыми дерзкими пиратами -  грозой
торговых кораблей на всех побережьях Леванта.
   В силу своего положения на  краю  Пелопоннеса,  у  входа  в  два  моря,
поблизости от острова  Чериготто,  столь  излюбленного  корсарами,  гавань
Итилон была как нельзя более удобна для морских разбойников, хозяйничавших
в водах Архипелага и по соседству с ним - на побережье Средиземного  моря.
Особенно дорожили они стрелкой мыса  Матапан,  завершавшей  самую  обжитую
часть Мани, именовавшуюся тогда Каковоннийским краем.  Оседлав  этот  мыс,
они либо нападали на корабли прямо с моря, либо  заманивали  их  к  берегу
ложными сигналами. Затем  они  их  грабили  и  жгли.  А  судовую  команду,
независимо от того, кто входил в нее - турки, мальтийцы, египтяне  и  даже
греки, - пираты безжалостно убивали или продавали в рабство на африканское
побережье. Если же наступало вынужденное бездействие, если каботажные суда
редко показывались близ Корейского и Марафонского заливов или  в  открытом
море у острова Чериго и мыса Галло, то все итилонцы, от  мала  до  велика,
молили  бога  бурь  пригнать  вместе   с   приливом   какое-нибудь   судно
значительной вместимости и с богатым грузом. И калугеры  для  пользы  дела
никогда не отказывали верующим в подобных молебнах.
   Вот уже несколько недель итилонцам не представлялось случая поживиться.
За все это время ни одно судно не пристало к берегу Мани.  Немудрено,  что
новость, сообщенная монахом между двумя приступами одышки, вызвала  бурный
взрыв радости.
   Тотчас же раздались глухие удары  симандры  -  деревянного  колокола  с
железным  языком  (им  пользовались   в   тех   провинциях   Греции,   где
захватчики-турки запрещали бить в набат). Но этого  заунывного  гула  было
достаточно, чтобы на берег сбежались мужчины, женщины -  все,  кого  жажда
добычи толкала на грабеж и  убийство;  даже  дети  и  свирепые  псы  и  те
устремились сюда.
   Тем временем моряки на высокой скале громко и ожесточенно спорили.  Они
старались угадать, что за судно приближается к берегу.
   Подгоняемый легким норд-норд-вестом, все более свежевшим с наступлением
ночи, корабль быстро шел левым галсом. Можно было ожидать, что он повернет
к  мысу  Матапан.  Судя  по  всему,  он  плыл  с  Крита.  Корпус  корабля,
бороздившего воды и оставлявшего за собой  вспененный  след,  уже  начинал
обрисовываться, но все паруса его еще сливались в неясное  пятно.  Поэтому
было трудно определить, к какому типу судов он принадлежит,  и  ежеминутно
возникали самые противоречивые предположения.
   - Это шебека, - уверял один из моряков. - Вот мелькнули  прямые  паруса
фок-мачты.
   - Ну нет! - возражал другой. - Это пинка.  Посмотри-ка  на  приподнятую
корму и изогнутый форштевень!
   - Шебека, пинка! Как будто можно распознать их на таком  расстоянии!  -
возражал третий.
   - Под прямыми парусами может идти и полакра! - заметил какой-то  моряк,
приставивший к глазам два полусомкнутых кулака наподобие зрительной трубы.
   - Дай бог! - отозвался старый Годзо. - И полакра, и шебека, и  пинка  -
это ведь все трехмачтовые суда, а всякому понятно,  что  три  мачты  лучше
двух, если речь идет о том, чтобы заполучить добрый  груз  кандийских  вин
или смирнских тканей.
   Это мудрое замечание заставило всех еще  зорче  вглядываться  вдаль.  А
корабль все приближался и  мало-помалу  увеличивался  в  размерах;  но  он
слишком круто держался ветра, и его нельзя  было  разглядеть  с  траверса;
поэтому никто не мог сказать, сколько на нем мачт  -  две  или  три  -  и,
следовательно, какие надежды сулит его вместимость.
   - Где черт вмешался, там добра не жди! - проворчал Годзо, уснащая  свою
речь ругательствами, заимствованными у разных народов. - Это всего-навсего
фелюга...
   - Хуже  того,  сперонара!  -  воскликнул  калугер,  обманутый  в  своих
ожиданиях не меньше, чем его паства.
   Нечего и говорить, что оба эти  замечания  толпа  встретила  возгласами
досады. Но к какому бы типу судов ни относился приближавшийся корабль, его
водоизмещение явно не превышало ста - ста  двадцати  тонн.  Однако  прежде
всего важна ценность груза, а не его вес. Нередко простые  фелюги  и  даже
сперонары  служат  для  перевозки  дорогих   вин,   ароматических   масел,
драгоценных тканей. В этом случае  нападение  оправдывает  себя  -  хлопот
немного, а прибыль большая! Значит, рано  еще  было  унывать.  К  тому  же
главари шайки, весьма искушенные в морском деле, находили, что  ход  судна
отличался большим изяществом, а это было хорошим признаком.
   Тем  временем  на  западе  солнце  уже  пряталось  за  горизонт;  но  в
Ионическом море  октябрьские  сумерки  длятся  целый  час  -  срок  вполне
достаточный, чтобы рассмотреть  корабль  до  наступления  полной  темноты.
Впрочем, готовясь войти в залив, он обогнул мыс Матапан, сделал поворот на
два румба и предстал глазам наблюдателей в самом выгодном положении.
   И сразу же у старого Годзо вырвалось: саколева!
   - Саколева! - подхватили все хором и разразились градом проклятий.
   Однако спорить  никто  не  стал,  ибо  ошибки  быть  не  могло.  Судно,
маневрировавшее у входа в Корейский залив, действительно  было  саколевой.
Но жители Итилона напрасно сетовали на неудачу: на таких судах ценный груз
- вовсе не редкость.
   Саколевой на Ближнем Востоке называют корабль среднего тоннажа,  палуба
которого поднята к  корме,  что  несколько  увеличивает  ее  седловатость.
Вооружение такого судна  состоит  из  трех  мачт-однодеревок  с  косыми  и
прямыми парусами. Стоящая в центре грот-мачта сильно наклонена вперед. Она
несет один латинский парус. Фок, фор-марсель с летучим бом-брамселем,  два
кливера на носу и два остроконечных паруса на корме, укрепленные  на  двух
мачтах  разной  высоты,  составляют  парусность  саколевы,  придающую   ей
какое-то своеобразие.  Яркая  окраска  корпуса,  гордый  выгиб  форштевня,
многообразие рангоута и причудливое  сечение  парусов  -  все  это  делает
саколеву одним из любопытнейших образцов тех грациозных кораблей,  которые
сотнями лавируют в узких проливах Архипелага. Что может быть изящнее этого
легкого судна, которое под напором  волн,  обдающих  его  пеной,  взлетает
вверх, падает вниз и, непринужденно прыгая с гребня  на  гребень,  кажется
огромной птицей, чьи крылья едва касаются  морской  глади,  пламенеющей  в
прощальных лучах заходящего солнца.
   Несмотря на то, что ветер свежел, а небо покрывалось  зловещими  тучами
(на Ближнем Востоке их называют "смерчами"), саколева по-прежнему шла  под
всеми парусами. Не был убран  даже  летучий  брамсель,  что  всякий  менее
отважный моряк не преминул бы сделать. Очевидно, капитан спешил пристать к
берегу и вовсе не намеревался провести  ночь  в  открытом  море,  где  уже
поднималось волнение и мог разыграться шторм.
   Но если итилонцы и убедились, что саколева направляется в залив, то они
еще не были уверены, войдет ли она в их гавань.
   - Эх! - сокрушался один из них. -  Можно  подумать,  что  ей  нужна  не
бухта, а попутный ветер!
   - Хоть бы черт взял ее на буксир! - пробормотал другой. - Уж не  думает
ли она снова повернуть в море?
   - Не идет ли она в Корони?
   - Или в Каламу?
   Оба эти предположения  могли  оказаться  верными.  В  Корони,  порт  на
манийском побережье и главный пункт по вывозу оливкового  масла  из  Южной
Греции, нередко заходили  левантские  купеческие  суда.  А  город  Калама,
расположенный в глубине залива, славился базарами, куда свозили  различные
товары - ткани и гончарные изделия  -  со  всех  концов  Западной  Европы.
Возможно, саколева направлялась в один из этих портов, и тогда конец  всем
надеждам итилонцев, этих искателей легкой наживы!
   Между  тем  саколева,  провожаемая  алчными  взглядами,  быстро  летела
вперед. Вот она поровнялась с Итилоном. Наступила  решающая  минута.  Если
судно по-прежнему будет двигаться в глубь залива, Годзо  и  его  сообщники
должны проститься со всякой  надеждой  овладеть  им.  Действительно,  даже
самые ходкие шлюпки не могли бы догнать корабль, который,  легко  неся  на
себе громадные паруса, развивал огромную скорость.
   - Она поворачивает! -  закричал  вдруг  старый  моряк,  и  его  рука  с
крючковатыми пальцами протянулась по направлению к судну, точно абордажный
багор.
   Годзо не ошибался. Саколева, послушная рулю, неслась прямо к Итилону. В
это время на судне спустили летучий брамсель  и  второй  кливер,  а  затем
взяли на  гитовы  и  марсель.  Теперь  корабль,  частично  облегченный  от
парусов, в большей мере зависел от рулевого.
   Начинало темнеть. Времени уже оставалось ровно столько, чтобы  до  ночи
войти в фарватер итилонской гавани.  Здесь  кое-где  попадаются  подводные
рифы, которые угрожают гибелью кораблям. Однако маленькое судно не подняло
на грот-мачте лоцманский флаг. Очевидно, смелый капитан до  тонкости  знал
эти весьма опасные места, если не нуждался в проводнике.  А  скорее  всего
он, с полным основанием, не доверял чересчур опытным итилонцам, которые не
постеснялись бы посадить судно на какой-нибудь риф, уже погубивший  немало
кораблей.
   Кстати, в те времена ни один маяк  не  освещал  этой  части  манийского
побережья. Лишь простой портовый фонарь указывал  кораблям  путь  в  узком
фарватере.
   Между тем саколева приближалась. Еще немного, и она окажется в полумиле
от Итилона. Судно уверенно подходило  к  берегу.  Чувствовалось,  что  его
ведет умелая рука.
   Итилонские душегубы были недовольны.  Им  хотелось,  чтобы  вожделенный
корабль  напоролся  на  какую-нибудь   скалу.   Подводные   камни,   точно
соучастники, были всегда к  их  услугам.  Они  начинали  дело,  а  пиратам
оставалось лишь довершить его. Сперва кораблекрушение, затем грабеж -  так
они обычно и действовали. Это избавляло разбойников от вооруженной борьбы,
от прямого нападения, где они могли бы понести урон. Не раз случалось, что
отважные моряки оказывали им жестокое сопротивление.
   Но вот злоумышленники во главе с Годзо покинули наблюдательный пост  и,
не теряя ни минуты, снова спустились к морю. Они собирались  прибегнуть  к
уловке, знакомой всем морским грабителям Востока и Запада.
   Посадить саколеву  на  мель,  указав  ей  ложное  направление  в  узких
проходах залива, в темноте, еще не  совсем  полной,  но  уже  затруднявшей
движение судна, не составляло никакого труда.
   - К фонарю! - коротко скомандовал Годзо, которому  вся  шайка  привыкла
беспрекословно повиноваться.
   Приказание старого моряка было понято. Через минуту сигнальный огонь  -
обыкновенный фонарь, горевший на вершине шеста, водруженного на  невысокой
дамбе, - внезапно погас.
   Тут же на его месте зажегся другой; но если первый, неподвижный  светоч
неизменно указывал мореплавателям  верный  путь,  то  второй,  то  и  дело
менявший свое место, преследовал противоположную цель:  заставить  корабль
сбиться с пути и наткнуться на какую-нибудь подводную скалу.
   Это был точно такой же фонарь, только  пираты  привязали  его  к  рогам
козы, которую медленно водили по нижнему склону берега. Огонь, перемещаясь
вместе с животным, должен был служить судну ложным маяком.
   Местные  жители,  конечно,  не  раз  проделывали  такую  штуку.  И  эти
преступные проделки почти всегда приводили к желанной цели.
   Саколева все же вошла в фарватер. Она уже спустила грот и теперь  несла
только кливер и латинские паруса на корме. Большего ей и  не  требовалось,
чтобы подойти к берегу и бросить якорь.
   К величайшему удивлению итилонцев, наблюдавших за маленьким судном, оно
с непостижимой уверенностью двигалось по  извилистому  проливу.  Казалось,
саколеве и дела нет до переносного фонаря, привязанного к рогам козы. Даже
при дневном свете нельзя было бы маневрировать точнее. Видно,  капитан  ее
не раз преодолевал преграды на подходе к Итилону и знал их так хорошо, что
они не пугали его даже глубокой ночью.
   С берега уже можно было разглядеть этого отважного моряка, стоявшего на
носу корабля. Теперь его силуэт явственно выступал из  мрака.  Капитана  с
головы до ног покрывал "аба"  -  шерстяной,  в  широких  складках  плащ  с
капюшоном. Право, ничто в этом человеке не  напоминало  скромного  хозяина
каботажного судна, который, ведя свой корабль  среди  скал,  перебирает  с
молитвой крупные четки; без них не обходится ни один  моряк,  плававший  в
водах Архипелага. Этот же, даже не  повышая  голоса,  невозмутимо  подавал
команду рулевому. Внезапно блуждающий огонек на берегу погас.  Однако  это
не помещало саколеве неуклонно продолжать свой путь. Но вот судно  сделало
резкий поворот, и на мгновение  возникла  опасность,  что  в  непроглядном
мраке оно наскочит на скалу, выступавшую из воды в кабельтове от  входа  в
гавань. Едва заметное движение руля  -  и  корабль,  изменив  направление,
обогнул риф, едва не задев его.
   Столь же ловко рулевой  миновал  и  другой  подводный  камень,  который
загораживал фарватер, оставляя в нем только узкий  проход;  здесь,  вблизи
желанной стоянки, разбился не один корабль, независимо от того,  находился
его лоцман в сговоре с итилонцами или нет.
   Итак, пираты больше не могли рассчитывать, что  крушение  отдаст  им  в
руки беззащитную саколеву. Еще несколько  минут,  и  она  бросит  якорь  в
гавани. Чтобы  завладеть  судном,  нужно  было  непременно  взять  его  на
абордаж.
   Посовещавшись друг  с  другом,  мошенники  решили  приступить  к  делу.
Сгустившаяся тьма как нельзя лучше благоприятствовала их планам.
   - К  лодкам!  -  скомандовал  старый  Годзо,  чьи  приказы  никогда  не
встречали возражений, особенно когда он призывал к грабежу.
   Человек  тридцать  здоровенных  головорезов,  вооруженных  пистолетами,
кинжалами и топорами, прыгнули в лодки, стоявшие на привязи у  причала,  и
поплыли к судну; пираты располагали  бесспорным  численным  превосходством
над экипажем корабля.
   В тот же миг  на  саколеве  послышалась  отрывистая  команда.  Корабль,
миновав проход, очутился на середине гавани. Отдали фал, бросили якорь, и,
вздрогнув  от  толчка,  вызванного   его   падением,   судно   застыло   в
неподвижности.
   Лодки находились теперь лишь в нескольких  саженях  от  саколевы.  Даже
самый беспечный экипаж, зная  дурную  славу  итилонцев,  схватился  бы  за
оружие и на всякий случай приготовился к отпору.
   Однако на судне все оставалось по-прежнему. Едва оно  стало  на  якорь,
как капитан перешел с носа на корму, а матросы,  не  удостаивая  вниманием
приближающиеся  лодки,  преспокойно  занялись  уборкой  парусов,  торопясь
очистить палубу.
   Однако, насколько можно было заметить, они не плотно стягивали  паруса,
так что стоило лишь налечь на фалы, и судно сразу же могло вновь поставить
паруса.
   Первая лодка пристала к саколеве  слева.  Затем  и  остальные  со  всех
сторон навалились на нее. А  так  как  фальшборт  судна  был  невысок,  то
нападающие без труда перешагнули его и  с  грозным  ревом  рассыпались  по
палубе.
   Самые исступленные устремились на корму. Один из них схватил  фонарь  и
направил его на капитана.
   Тот резким движеньем сбросил с головы капюшон, и  его  ярко  освещенное
лицо выступило из мрака.
   - Эх, вы, итилонцы! - укоризненно произнес он. - Уже не узнаете  своего
земляка Николая Старкоса?
   И он спокойно скрестил руки на груди. Не прошло  и  минуты,  как  лодки
поспешно отвалили от судна и направились к берегу.





   Минут  через  десять  от  саколевы  отделилась  легкая  гребная  лодка,
"гичка", и вскоре у подножья мола из нее высадился никем не сопровождаемый
безоружный моряк, только что обративший в бегство итилонцев.
   Это был капитан "Каристы" - так называлось парусное судно, незадолго до
того бросившее якорь в гавани.
   Николай Старкос был среднего  роста,  с  могучей  грудью,  мускулистыми
руками и ногами. Он носил на голове  плотную  морскую  шапку,  оставлявшую
открытым высокий упрямый лоб; его черные волосы  кольцами  рассыпались  по
плечам. Зоркие глаза глядели сурово. Не в пример клефтам, он не закручивал
свои длинные торчащие усы, густые и пышные на  концах.  Капитану  Старкосу
можно было дать лет  тридцать  пять  с  небольшим.  Но  обветренная  кожа,
жесткое выражение  лица,  глубокая  складка  на  лбу  -  мрачная  борозда,
свидетельствовавшая о дурных наклонностях, - сильно его старили.
   Он не носил ни куртки, ни жилета, ни фустанеллы - традиционного костюма
паликара. Его  кафтан  с  капюшоном  коричневого  цвета,  расшитый  темным
шнурком, широкие зеленоватые  шаровары,  заправленные  в  высокие  сапоги,
скорее напоминали одежду моряка с берберийского побережья.
   А между тем Николай Старкос был чистейшим греком и  уроженцем  Итилона.
Здесь он провел свои детские годы. Среди этих утесов подростком,  а  затем
юношей изучал жизнь моря. У этого  побережья  плавал,  отдаваясь  на  волю
течений и ветров. Вокруг не было ни одной бухты,  где  бы  он  не  измерил
глубину вод и крутизну берегов, ни одного рифа,  каменистого  участка  дна
или подводной скалы, чье местоположение не было ему известно.  Не  нашлось
бы ни одного поворота в  извилистом  фарватере,  сквозь  который  он,  без
компаса и не прибегая к помощи лоцмана, не провел бы любой корабль. И  нет
ничего удивительного, что ложные сигналы  его  земляков  не  помешали  ему
уверенно направлять ход саколевы. Впрочем, он отлично знал, что итилонцы -
народ ненадежный: ему доводилось видеть их в деле.  В  сущности  это  были
прирожденные хищники, но он не осуждал их: его-то они не трогали!
   Но если Старкос знал итилонцев, то и  итилонцы  знали  Старкоса.  После
того  как  его  отец,  подобно  тысячам  других  патриотов,  стал  жертвой
жестокости турок, мать Николая, обуреваемая жаждой мести, только  и  ждала
случая, чтобы ринуться в первое же восстание против оттоманского  ига.  Он
сам, едва  ему  исполнилось  восемнадцать  лет,  покинул  Мани,  и  первые
странствия по морю, преимущественно в водах  Архипелага,  стали  для  него
школой не только мореходного искусства, но и пиратского промысла. На каких
кораблях служил он в ту пору своей жизни, кто из знаменитых флибустьеров и
корсаров были его вожаками, под каким  флагом  он  впервые  сражался,  чью
кровь проливал - врагов Греции или своих соотечественников, - на  все  эти
вопросы никто, кроме самого Старкоса, не ответил бы. Его не раз  встречали
в различных портах Керенского залива. Пожалуй, некоторые земляки  Старкоса
могли бы кое-что рассказать о его разбойничьих  подвигах,  совершенных  не
без их участия, о захваченных и  пущенных  на  дно  торговых  кораблях,  о
богатой добыче, попавшей к ним в руки. Однако  некая  тайна  окружала  имя
Николая Старкоса. И тем не менее у него была  столь  громкая  известность,
что вся Мани склонялась перед ним.
   Вот чем объясняется прием, оказанный этому человеку  жителями  Итилона,
вот почему, увидев его, они так испугались, что у них пропала всякая охота
грабить саколеву, как только выяснилось, кто ею командует.
   Едва капитан "Каристы" причалил к берегу, чуть позади мола, как туда во
множестве сбежались мужчины и женщины и  почтительно  выстроились  на  его
пути. Когда он  сошел  на  пристань,  в  толпе  не  раздалось  ни  единого
возгласа. Казалось, Старкос обладал магической властью: с  его  появлением
все вокруг затихало. Итилонцы ждали  его  слов,  но  он,  по  обыкновению,
молчал, и никто не смел заговорить с ним первым.
   Николай Старкос приказал  матросам  возвратиться  на  саколеву,  а  сам
направился в конец пристани, туда, где она делала  поворот.  Пройдя  шагов
двадцать, он остановился.  За  ним,  словно  ожидая  приказаний,  следовал
старый моряк, и капитан, узнав его, сказал:
   - Годзо, мне нужно пополнить команду десятью крепкими молодцами.
   - Ты их получишь, Николай Старкос, - ответил Годзо.
   Понадобись капитану "Каристы" сто человек, он нашел  бы  их  по  своему
выбору в этом морском поселке. И все они, не спросив, куда  он  их  ведет,
для какого дела предназначает, за чей счет придется  им  плавать,  в  чьих
интересах сражаться, - последовали бы за своим земляком, готовые разделить
с ним его жребий, ибо хорошо знали, что так или иначе, а внакладе  они  не
останутся.
   - Через час люди должны быть на борту "Каристы"!
   - Они там будут, - заверил Годзо.
   Знаком показав, что он  не  нуждается  в  провожатом,  Николай  Старкос
продолжал свой путь вверх по пристани,  закруглявшейся  в  конце  мола,  и
вскоре углубился в одну из узких портовых улиц.
   Старик Годзо, послушный воле капитана, возвратился к своим и  сразу  же
занялся отбором матросов для саколевы.
   Между тем Николай Старкос  медленно  поднимался  по  склонам  отвесного
берега, на которых раскинулось местечко Итилон.  Сюда,  наверх,  доносился
лишь лай свирепых псов, широкомордых, как доги,  и  с  чудовищной  пастью;
псов этих, с которыми  не  было  сладу,  путники  остерегались  не  меньше
шакалов и волков. Две-три  чайки,  коротко  взмахивая  широкими  крыльями,
быстро кружили в воздухе, собираясь  опуститься  в  гнезда  на  прибрежных
скалах.
   Скоро последние итилонские дома остались позади. Николай Старкос  вышел
на крутую  тропу,  которая  вьется  вокруг  келафского  акрополя.  Миновав
развалины крепости, возведенной Вилль-Ардуэном еще  в  ту  далекую  эпоху,
когда крестоносцы завладели различными пунктами  Пелопоннеса,  он  обогнул
развалины древних башен, которые еще покрывают берег. Здесь он остановился
и оглянулся.
   Близился час, когда лунный  серп,  опустившись  по  небосклону  за  мыс
Галло, готовится погаснуть в  водах  Ионического  моря.  Несколько  редких
звезд мерцали сквозь узкие разрывы облаков, гонимых свежим ночным  ветром.
Когда он затихал,  вокруг  акрополя  воцарялась  мертвая  тишина.  Два-три
маленьких, едва заметных паруса бороздили гладь залива, пересекая  его  по
направлению к Корони или поднимаясь к Каламе. Если бы не колеблющийся свет
мачтовых фонарей, они, пожалуй, слились бы с темнотой. Внизу, на  взморье,
то тут, то там мелькало семь или восемь огоньков; отражаясь  в  воде,  они
трепетали и двоились. Были то фонари  рыбачьих  лодок  или  свет  в  окнах
прибрежных домов? Кто знает.
   Николай  Старкос  обводил  привычным  к  темноте  взглядом   безбрежный
простор. Моряк обладает необыкновенно острым зрением:  он  видит  то,  что
недоступно другим. Но в ту минуту окружающее словно  не  существовало  для
капитана "Каристы": перед ним несомненно возникали иные  картины.  Да,  он
весь ушел в себя. Он безотчетно упивался воздухом родного края -  дыханием
отчизны. Скрестив руки, он, задумавшись, долго стоял неподвижно, и  голова
его, с которой упал капюшон, казалась высеченной из камня.
   Так прошло с четверть часа. Николай Старкос, не отрываясь,  смотрел  на
запад, туда, где вдали, на горизонте, небо сливалось  с  морем.  Затем  он
сделал несколько шагов в сторону и начал наискось подниматься  по  крутому
утесу. Не случайно свернул он с тропы.  Тайная  мысль  вела  его;  но  он,
казалось, не смел взглянуть на то, ради чего поднялся на итилонские скалы.
   Между прочим, трудно найти более  пустынную  местность,  чем  побережье
мыса Матапан до последней бухты залива.  Здесь  нет  ни  апельсиновых,  ни
лимонных рощ, здесь не растут ни  шиповник,  ни  олеандр,  ни  арголидский
жасмин, здесь не  встретишь  ни  толокнянки,  ни  смоковницы,  ни  тутовых
деревьев -  словом,  той  пышной  растительности,  которая  придает  такую
прелесть некоторым областям Греции. Нигде не  увидишь  ни  златоцвета,  ни
платана, ни гранатового дерева на фоне темной стены  кипарисов  и  кедров.
Повсюду скалы вулканической формации,  готовые  при  первом  же  подземном
толчке низвергнуться в  воды  залива.  Повсюду  неприступна  и  скупа  эта
своеобразная манийская земля,  впроголодь  кормящая  своих  сынов.  Только
несколько высоких голых сосен, причудливо искривленных и обескровленных  -
из них выкачали всю смолу, - показывают глубокие раны  на  своих  стволах.
Здесь и там, словно колючий чертополох, торчат тощие кактусы,  удивительно
похожие на маленьких полуоблезлых ежей. Чахлые кустарники и почти лишенная
травы почва, в которой больше песку, чем перегноя, не в  силах  прокормить
даже коз, столь умеренных и нетребовательных в еде.
   Пройдя еще десяток-другой шагов,  Николай  Старкос  снова  остановился.
Затем повернулся лицом на северо-восток, туда, где на фоне  более  светлой
части небосвода вырисовывался профиль  далекого  гребня  Тайгета.  Две-три
звезды, восходящие в этот час, еще висели над горизонтом, точно  громадные
светляки.
   Николай Старкос  замер  на  месте.  Он  не  сводил  глаз  с  низенького
деревянного домика, прилепившегося шагах в  пятидесяти  к  выступу  скалы.
Крутые тропинки вели к высоко вознесенной над селением  скромной  усадьбе,
сиротливо стоявшей  среди  почти  лишенных  листвы  деревьев  на  участке,
обнесенном живой изгородью из терновника. Все говорило о том,  что  жилище
это давным-давно заброшено. Изгородь пришла в упадок,  местами  она  густо
разрослась, местами поредела и не могла больше служить  надежной  оградой.
Бездомные псы и шакалы, иногда появлявшиеся здесь, не раз опустошали  этот
одичавший уголок манийской земли. Сорные травы да низкий кустарник  -  вот
все, чем одаряла природа эту пустошь с тех пор, как к ней  не  прикасалась
рука человека.
   Но почему такая заброшенность? Потому что хозяина усадьбы уже много лет
нет в живых. Потому что вдова его, Андроника Старкос, покинула родной край
и встала в ряды доблестных  женщин  -  славных  борцов  за  независимость.
Потому что сын его ушел из отчего дома и ни разу туда не возвращался.
   А между тем под этим кровом Николай Старкос родился.  Здесь  он  провел
раннее детство. После долгих лет плаванья его отец, честный  моряк,  нашел
себе тут пристанище, но он держался в стороне от обитателей  Итилона,  чьи
пиратские нравы претили ему. К тому же,  отличаясь  от  итилонцев  умом  и
достатком, он сумел создать для себя, жены и сына какую-то  особую  жизнь.
Так проводил он дни, всеми забытый, в глубоком и мирном уединении до  того
часа, когда в порыве негодования осмелился восстать против  притеснения  и
поплатился жизнью за свою смелость.  От  прислужников  Порты  трудно  было
укрыться даже на самом краю полуострова!
   После смерти отца Николай остался без надзора - мать была  не  в  силах
обуздать сына. Он бежал из дома и пустился скитаться по морям, поставив на
службу разбойникам и разбою свои  удивительные  способности  прирожденного
моряка.
   Итак, прошло десять лет с тех пор, как сын покинул родной дом, и  шесть
лет, как дом этот  покинула  мать.  Однако  в  Итилоне  поговаривали,  что
Андронику несколько раз видели в окрестностях селения.  По  крайней  мере,
если верить слухам, она  с  большими  перерывами  и  ненадолго  появлялась
здесь, но ни с кем из итилонцев не общалась.
   А Николай Старкос, которого превратности странствий изредка приводили в
Мани, до сего дня не  выказывал  намерения  вновь  увидеть  свое  скромное
жилище на крутой скале. Он никогда не спрашивал, уцелел ли покинутый  дом.
Он никогда  не  пытался,  хотя  бы  стороною,  узнать,  посещает  ли  мать
опустевшее гнездо. Но, возможно, сквозь грозные события,  залившие  кровью
Грецию, до него доходило имя Андроники - единственное имя,  которое  могло
бы пробудить в нем совесть, если бы она у него была.
   Однако на этот раз Николай Старкос зашел в итилонский  порт  не  только
для того, чтобы пополнить свою команду десятью  матросами.  Желание,  даже
больше, чем желание, - властное побуждение, в  котором  он,  возможно,  не
отдавал  себе  полностью  отчета,  толкало  его  на  это.  Он   чувствовал
неодолимую потребность вновь увидеть, несомненно в последний  раз,  родное
пепелище, вновь ступить на ту землю, где он учился ходить, вдохнуть воздух
дома, в стенах которого раздался его первый вздох и прозвучал  его  первый
младенческий  лепет.  Да!  Вот  что  заставило  его  подняться  по  крутым
тропинкам на знакомую скалу, вот почему он в столь  поздний  час  стоял  у
ветхого плетня маленькой усадьбы.
   Здесь обычная невозмутимость, казалось, изменила ему. Найдется ли такое
черствое сердце, что не дрогнет под наплывом воспоминаний о  детстве.  Нет
на свете человека, который мог бы остаться равнодушным, глядя на дом,  где
он родился, где его убаюкивала мать. Душа  не  может  настолько  огрубеть,
чтобы ни одна струна ее не откликнулась на голос прошлого.
   Все  это  испытал  на  себе  Николай  Старкос,   остановившийся   перед
заброшенной усадьбой  -  такой  мрачной  и  безмолвной,  будто  совершенно
вымершей и снаружи и внутри.
   - Войти?.. Да!.. Войти!
   Эти слова, первые после  долгого  молчания,  Николай  Старкос  произнес
шепотом,  словно  боясь,  что  его  услышат,  что  перед   ним   возникнет
какой-нибудь призрак былого.
   Войти, казалось, так легко и просто! Ограда была наполовину  разрушена,
колья валялись на земле. Незачем было даже отпирать калитку  и  отодвигать
засов.
   Николай Старкос вошел и остановился перед самым домом, кровля которого,
полуистлевшая  от  дождей,  едва  держалась  на  одних  только  обломанных
проржавевших скобах.
   В то же мгновение из густой листвы мастикового дерева, росшего у  самой
двери, со зловещим криком вылетела сова.
   Тут Старкос снова  заколебался.  Он  твердо  решил  осмотреть  все,  до
последней  каморки.  Однако  то,  что  происходило  в  нем,  -  раскаяние,
шевелившееся в его душе, - вызывало у него глухую злобу. Он был взволнован
и в то же время раздражен. Ему казалось, что родной край отталкивает  его,
посылает ему самые страшные проклятия!
   Поэтому, прежде чем войти в жилище, он решил обогнуть его снаружи. Ночь
стояла темная. Незримо бродил он вокруг в таком мраке, когда и самого себя
не разглядишь. Но ведь днем он, вероятно, и не пришел бы сюда! В  потемках
легче отмахнуться от воспоминаний.
   И вот, подобно злоумышленнику, который ищет, как ему лучше пробраться в
дом, чтобы ограбить его, крадется  Николай  Старкос  вдоль  потрескавшихся
стен, огибает углы  с  отбитыми  краями,  густо  одетые  мохом,  ощупывает
расшатанные камни, словно желая убедиться,  сохранились  ли  еще  признаки
жизни в трупе этого жилища, старается уловить хотя бы  слабое  биение  его
сердца! Дворик за домом оставался полностью погруженным в сумрак.  Молодой
месяц был уже на исходе, и его косые лучи сюда не доходили.
   Медленно обошел Николай усадьбу. Темное строение  было  полно  какой-то
тревожной тишины, казалось, в нем притаились духи или призраки.  Он  снова
очутился у фасада, обращенного на запад,  и  подошел  к  двери,  собираясь
сильным толчком раскрыть ее, если она держалась  только  на  щеколде,  или
взломать, если она была на замке.
   Внезапно кровь бросилась ему в голову. Его; как говорится,  "бросило  в
жар": он увидел огонь. Теперь он не решался войти под родной кров, где так
хотел побывать еще раз. Ему мерещилось, что отец и мать  покажутся  сейчас
на пороге  и,  указав  ему  на  дверь,  проклянут  его,  предателя  семьи,
изменника родины, забывшего сыновний и гражданский долг!
   В эту минуту дверь медленно отворилась. На пороге появилась женщина. На
ней был обычный костюм маниотки - юбка из черной бумажной материи с  узкой
красной каймой, темная, перетянутая в поясе  безрукавка,  а  на  голове  -
коричневый колпачок, обвитый,  наподобие  чалмы,  шелковым  платком  цвета
греческого флага.
   Смуглое ее  лицо,  обветренное,  как  у  приморских  рыбачек,  поражало
внутренней силой, ее большие  черные  глаза  горели  живым,  чуть  мрачным
огнем. Глядя на эту высокую, стройную женщину никто бы не поверил, что  ей
больше шестидесяти лет.
   То была Андроника Старкос. Мать  и  сын  после  долгих  лет  разлуки  и
полного отчуждения оказались лицом к лицу.
   Николай Старкос не ожидал встретить мать... Ее появление потрясло его.
   Андроника повелительным жестом преградила путь сыну, и несколько скупых
слов, произнесенных ею, прозвучали с грозной силой, присущей ей одной:
   - Никогда Николай Старкос не переступит порог отчего дома!.. Никогда!
   И сын, согнувшись под тяжестью этого запрета, шаг  за  шагом  отступал.
Та, что некогда носила его в своем чреве,  теперь  гнала  его,  как  гонят
предателя. Нет, он все-таки подойдет к ней... Еще более решительный  жест,
немое проклятие остановило его.
   Николай Старкос отпрянул. Затем выбежал за ограду и,  не  оборачиваясь,
большими шагами спустился по тропинке с  утеса,  словно  чья-то  невидимая
рука толкала его в спину.
   Андроника неподвижно стояла на пороге и смотрела ему вслед, пока он  не
исчез во мраке ночи.
   Через несколько минут  Николай  Старкос  уже  оправился  от  пережитого
волнения и овладел собой; дойдя до гавани, он кликнул  гичку  и  поплыл  к
саколеве. Десять матросов, завербованных Годзо, уже ожидали его там.
   Молча поднялся Старкос на палубу "Каристы" и  подал  знак  сниматься  с
якоря.
   Приказ был выполнен молниеносно. Оставалось  только  побыстрее  поднять
паруса на готовом к отплытию  судне.  Береговой  ветер  облегчал  саколеве
выход из гавани.
   Не прошло и пяти минут, как "Кариста" уверенно и в  полной  тишине  уже
преодолевала извилистый  фарватер;  команда  судна  и  жители  Итилона  не
обменялись ни единым прощальным приветом.
   Саколева не прошла еще и  мили  в  открытом  море,  когда  яркое  пламя
озарило гребень скалы.
   Это горело объятое сверху донизу огнем жилище Андроники  Старкос.  Рука
матери подожгла его. Она хотела бесследно уничтожить дом, где  родился  ее
сын.
   Уже три мили легли между манийской землей и "Каристой",  а  капитан  ее
все еще не мог оторвать глаз от зарева: следил за ним до тех пор, пока  не
погасла во мгле последняя вспышка пожара.
   Андроника сказала:
   -  Никогда  Николаю  Старкосу  не  переступить  порога  отчего  дома!..
Никогда!..





   В доисторическую эпоху, когда под воздействием внутренних нептунических
или плутонических сил земной шар покрылся плотной корой, могучий катаклизм
вытолкнул на водную поверхность кусок земли, именуемый ныне Грецией, и тот
же  катаклизм  поглотил  часть  суши  Архипелага,  возвышенности  которого
превратились в острова.  Греция  и  в  самом  деле  расположена  на  линии
вулканов, идущей от Кипра  до  Тосканы  [начиная  с  того  времени,  когда
развертывается действие  этой  повести,  остров  Санториин  несколько  раз
становился жертвой подземных сил; в 1661 г.  Востец  и  Фивы,  а  затем  и
Сен-Мор были разрушены землетрясением (прим.авт.)].
   Очевидно, от неустойчивой почвы своей  родины  унаследовали  эллины  ту
врожденную  физическую  и  моральную  возбудимость,  которая   делает   их
способными на беспредельный героизм. Это так же верно, как то, что  только
благодаря  своим  природным  качествам  -  неукротимой  отваге,  глубокому
патриотизму и свободолюбию - им удалось сплотить в независимое государство
отдельные провинции, находившиеся столько веков под властью турок.
   В незапамятные времена Греция  была  населена  азиатскими  племенами  -
пеласгами; в период почти мифологический, в эпоху Аргонавтов, Гераклидов и
Троянской войны, с XVI по XIV век до нашей эры, она, с появлением эллинов,
стала эллинской, причем одному из племен - грайи - предстояло впоследствии
дать ей свое имя; затем,  вслед  за  полулегендарным  Ликургом,  Мильтиад,
Фемистокл, Аристид, Леонид, Эсхил, Софокл,  Аристофан,  Геродот,  Фукидид,
Пифагор, Сократ, Платон, Аристотель, Гиппократ, Фидий,  Перикл,  Алкивиад,
Пелопид,  Эпаминонд,  Демосфен  мало-помалу  превращали  страну  в   чисто
греческое государство; позднее Филипп и Александр сделали это  государство
македонским,  и  в  конце  концов  за  сто  сорок  шесть  лет  до   начала
христианской эры  Греция  стала  римской  провинцией  под  именем  Ахеи  и
оставалась ею на протяжении четырех столетий.
   С той поры в нее  поочередно  вторгались  вестготы,  вандалы,  остготы,
болгары, славяне, арабы, норманны, сицилийцы, в начале  тринадцатого  века
ее завоевали  крестоносцы,  а  в  пятнадцатом  столетии  раздробленная  на
множество феодальных владений  страна,  выдержавшая  столько  испытаний  в
античное время и в средние века, в конце концов попала в руки турок, и  на
нее всей тяжестью легло мусульманское иго.
   Можно  сказать,  что  почти  на  два  века  политическая  жизнь  Греции
совершенно прекратилась. Деспотизм правивших ею оттоманских властителей не
имел границ. По своему положений греки  не  могли  быть  приравнены  ни  к
присоединенным, ни к завоеванным, ни даже к побежденным народам: они стали
рабами, которых держал под палкой паша с  имамом-священнослужителем  -  по
правую руку и джелахом-палачом - по левую.
   Но жизнь не совсем еще  покинула  эту  умиравшую  страну.  Острая  боль
пробудила ее к бытию. Сначала черногорцы в Эпире, в 1766 году, и маниоты в
1769 году,  а  затем  албанские  сулиоты  восстали  и  провозгласили  свою
независимость; но  в  1804  году  эта  попытка  мятежа  была  окончательно
подавлена Али Тепеленским, пашой Янины.
   Тогда пришел час европейским державам вмешаться  в  ход  событий,  если
только  они  не  хотели  стать  свидетелями  полного  уничтожения  Греции.
Предоставленная самой себе, она могла лишь умирать, безуспешно  борясь  за
свою независимость.
   В 1821 году Али Тепеленский  в  свою  очередь  восстал  против  султана
Махмуда и призвал на  помощь  греков,  пообещав  им  взамен  свободу.  Они
поднялись как один. Со всех концов Европы на помощь грекам стали стекаться
филэллины. Итальянцы, поляки, немцы и главным образом французы примкнули к
борцам против поработителей. Ги де  Сент-Элен,  Гайар,  Шовасэн,  капитаны
Балест  и  Журдэн,  полковник   Фавье,   командир   эскадрона   Реньо   де
Сен-Жан-д'Анжели, генерал Мэзон, а также три англичанина  -  лорд  Кокрэн,
лорд Байрон и полковник Гастингс - оставили по себе неизгладимую память  в
стране, в которую они прибыли сражаться и умирать.
   На подвиги этих людей, на их беззаветную преданность делу  освобождения
угнетенных  Греция  ответила  выдвижением   своих   национальных   героев,
представителей старинных родов:  трех  гидриотов  -  Томбазиса,  Цамадоса,
Миаулиса,   затем    Колокотрониса,    Марко    Боцариса,    Маврокордато,
Мавромихалиса,  Константина  Канариса,  Негриса,  Константина  и  Димитрия
Ипсиланти, Одиссея и многих других. С самого начала мятеж перерос в  войну
не на жизнь, а на смерть; ее девиз - око за око, зуб за  зуб  -  привел  к
страшным жестокостям с обеих сторон.
   В 1821 году восстали сулиоты и маниоты. В Патрасе  епископ  Германос  с
крестом в руках первым бросил клич. Морея, Молдавия, Архипелаг  стали  под
знамя  независимости.  Эллинам,  искушенным  в  морских  победах,  удалось
овладеть Триполицей. На первые успехи греков турки ответили  избиением  их
соотечественников, находившихся в то время в Константинополе.
   В 1822 году  Али  Тепеленский,  осажденный  в  янинской  крепости,  был
предательски  убит  во  время  переговоров,  предложенных   ему   турецким
генералом Хуршидом. Вслед  за  этим  Маврокордато  и  филэллины  потерпели
поражение в битве при Арте, но зато вынудили армию  Омер-Вриона  снять,  с
немалым для него уроном, первую осаду Миссолонги.
   В  1823  году  иностранные  державы  усиливают  свое  вмешательство   в
греческие дела. Они предлагают султану посредничество. Тот отклоняет его и
подкрепляет свой отказ высадкой десяти тысяч азиатских  солдат  на  Эвбее.
Затем он назначает главнокомандующим  турецкой  армией  своего  вассала  -
египетского пашу Мухаммеда-Али. В одном из сражений этого года пал патриот
Марко Боцарис, о ком можно сказать: он  жил,  как  Аристид,  и  умер,  как
Леонид.
   В  1824  году,  принесшем  много  неудач  борцам  за  независимость,  в
Миссолонги 24 января прибыл великий английский поэт Байрон, а в день пасхи
он умер возле Лепанто, так и не  дождавшись  осуществления  своих  надежд.
Ипсариоты были истреблены турками,  а  город  Кандия,  на  Крите,  отворил
ворота солдатам Мухаммеда-Али. Одни только морские победы могли  несколько
утешить греков в тяжелых бедствиях.
   В  1825  году   Ибрагим-паша,   сын   Мухаммеда-Али,   высаживается   с
одиннадцатитысячной армией у Модона, в Морее. Он  овладевает  Наварином  и
наносит  в  Триполице   поражение   Колокотронису.   И   тогда   греческое
правительство  поручило  командование  корпусом  регулярных   войск   двум
французам - Фавье и Реньо де Сен-Жан-д'Анжели; но пока они приводили  свои
войска в боевую готовность, Ибрагим опустошал Мессинию и Мани. И  если  он
прекратил свои набеги, то лишь потому,  что  захотел  принять  участие  во
второй осаде Миссолонги,  присоединившись  к  генералу  Киутаги,  которому
никак не удавалось овладеть  этим  городом,  хотя  султан  и  сказал  ему:
"Миссолонги или твоя голова!"
   Пятого  января  1826  года  Ибрагим,  предав  огню  Пиргос,  подошел  к
Миссолонги. За три дня - с 25 по 28 января - он обрушил  на  город  восемь
тысяч снарядов и-ядер, трижды пытался взять его приступом и не смог  войти
в него, хотя город защищали  всего  две  с  половиной  тысячи  истомленных
голодом борцов. Однако перевес был на стороне турок, особенно после  того,
как  им  удалось  отбросить  эскадру  Миаулиса,   которая   везла   помощь
осажденным. И только 23 апреля, после упорной осады, стоившей жизни тысяче
девятистам грекам, Ибрагим овладел Миссолонги и отдал город на растерзание
своим солдатам, убивавшим без разбора мужчин, женщин и детей -  всех,  кто
остался в живых из девятитысячного населения. В  том  же  году  турки  под
предводительством Киутаги, опустошив Фокиду и Беотию, подошли к Фивам,  10
июля вторглись в Аттику,  обложили  Афины  и,  водворившись  там,  осадили
Акрополь, гарнизон которого насчитывал полторы тысячи человек.  На  помощь
этой крепости - ключу к Греции - новое  правительство  послало  одного  из
героев Миссолонги  -  Карайскакиса  и  полковника  Фавье  с  его  корпусом
регулярных войск. Они дали туркам сражение при Хайдари  и  проиграли  его,
после чего Киутаги вернулся к осаде Акрополя.  Тем  временем  Карайскакис,
прорвавшись через Парнасские ущелья, 5 декабря разбил турок при Арахове  и
воздвиг на поле брани холм из трехсот отрубленных вражеских  голов.  Почти
вся Северная Греция вновь стала свободной.
   По несчастью, эта борьба открыла  доступ  в  Архипелаг  самым  страшным
корсарам, когда либо опустошавшим его моря. И среди них называли  наиболее
кровожадного и, быть может, наиболее дерзкого пирата Сакратифа,  одно  имя
которого наводило ужас на все побережье Леванта.
   Между  тем  месяцев  за  семь  до  начала  нашего  повествования  турки
вынуждены были укрываться в некоторых укрепленных местах Северной  Греции.
В феврале 1827 года греки отвоевали свою независимость на всей  территории
от залива Амбракии до  границ  Аттики.  Турецкий  флаг  развевался  теперь
только в Миссолонги, Вонице, Лепанто. 31 марта под влиянием лорда  Кокрэна
Северная Греция и  Пелопоннес  прекратили  междоусобицу,  и  представители
народа,  избранные  в  единое  национальное  собрание  в  Трезене,  решили
сосредоточить верховную власть  в  одних  руках:  президентом  страны  был
избран Каподистрия, русский дипломат, грек родом с острова Корфу.
   Однако Афины все еще  находились  во  власти  турок.  5  июня  Акрополь
сдался. Северная Греция была вынуждена вновь подчиниться Турции. Правда, 6
июля  Франция,  Англия,  Россия  и  Австрия  подписали  договор,  который,
признавая суверенитет Порты, провозглашал существование  греческой  нации.
Кроме того, в секретной статье  державы,  подписавшие  договор,  обязались
объединиться против султана,  если  он  откажется  от  мирного  разрешения
греческого вопроса.
   Таковы главные вехи  этой  кровопролитной  войны;  читатель  должен  их
запомнить, ибо они имеют самое прямое отношение к тому, что будет изложено
дальше.
   Теперь от исторических событий перейдем к связанным с ними  действующим
лицам, тем, которые уже появлялись, и тем, которые еще только появятся  на
страницах нашей драматической истории.
   Прежде всего остановимся на Андронике, вдове патриота Старкоса.
   Война за независимость Греции породила не только героев, но и  героинь,
чьи славные имена вплетены в яркие дела тех дней.
   Вот перед нами Боболина - уроженка маленького  острова,  расположенного
при входе в Навплийский залив. В 1812 году ее муж был  схвачен,  увезен  в
Константинополь и там по приказу султана посажен на кол.  Раздался  первый
призыв к борьбе против  турецкого  ига.  В  1821  году  Боболина  на  свои
средства снаряжает три  корабля,  и,  как  рассказывает,  со  слов  одного
старого клефта, г-н Анри Белль,  она,  подняв  на  них  знамя  с  лозунгом
спартанских женщин - "Со щитом или на  щите",  -  отправляется  к  берегам
Малой Азии и там  с  неустрашимостью,  достойной  Цамадоса  или  Канариса,
захватывает и предает огню турецкие суда; затем, великодушно подарив  свои
корабли новому правительству, она участвует в осаде Триполицы,  подвергает
Навплию блокаде, длящейся четырнадцать месяцев, и в конце концов вынуждает
крепость сдаться. И этой женщине, вся жизнь  которой  напоминает  легенду,
суждено было пасть от руки брата, пронзившего ее кинжалом в  пылу  обычной
семейной ссоры!
   Величественный образ  другой  дочери  Греции  достоин  стоять  рядом  с
доблестной гидриоткой. Одинаковые причины порождают одинаковые  следствия.
По приказу султана в Константинополе был удушен  отец  Модены  Мавроейнис,
женщины, у которой красота соединялась со знатным  происхождением.  Модена
сразу же бросается в огонь восстания, призывает жителей Миконоса к мятежу,
снаряжает  суда  и  сама  плавает  на  них,   подготовляет   и   руководит
партизанскими вылазками, останавливает армию Селим-паши  в  узких  ущельях
Пелиона и доблестно сражается до конца войны,  не  давая  туркам  покоя  в
теснинах Фтиотидских гор.
   Нужно еще назвать Кайдос,  взорвавшую  стены  Вилии  и  с  неустрашимой
отвагой сражавшуюся в монастыре св.Венеранды; Москос, ее мать,  боровшуюся
рядом с мужем, погребая турок под обломками скал; Деспо, которая, не желая
попасть в руки мусульман, взорвала себя вместе с  дочерьми,  невестками  и
внуками.  А  сулиотские  женщины,  а   защитницы   нового   правительства,
обосновавшегося в Саламине, взявшие  на  себя  командование  флотилией,  а
Констанция Захариас, которая, подав сигнал к восстанию в равнинах Лаконии,
бросилась во главе пятисот крестьян на Леондари! Все  они,  как  и  многие
другие гречанки - участницы этой войны,  кровью  своей  доказали,  на  что
способны благородные дочери Эллады!
   Подобно им поступила и  вдова  Старкос.  Отрекшись  от  своей  фамилии,
опозоренной сыном, Андроника, движимая неодолимой жаждой мести и любовью к
свободе, целиком посвятила себя борьбе за независимость. Она не  могла  на
собственный счет снаряжать корабли и  вооружать  отряды,  как  это  делали
Боболина, вдова мученика-патриота, Модена или Констанция Захариас,  -  она
могла лишь жертвовать собою, участвуя в великой драме этого восстания!
   В  1821  году  Андроника  присоединилась  к   тем   маниотам,   которых
Колокотронис, приговоренный турками к смерти и  укрывшийся  на  Ионических
островах, призвал под свое знамя, высадившись 18 января в Скардамуле.  Она
участвовала в первом крупном сражении в Фессалии, где  Колокотронис  напал
на жителей Фонари и Каритены, присоединившихся к туркам на берегах  Руфии.
17 мая, при  Вальтезио,  она  была  в  рядах  воинов,  разгромивших  армию
Мустафы-бея.  Особенно  отличилась  она  во  время  осады  Триполицы,  где
спартанцы называли турок "подлыми персами", а те их - "трусливыми  зайцами
Лаконии"! Но на сей раз зайцы одержали верх. 5 октября столица Пелопоннеса
капитулировала, ибо турецкий флот не мог  разжать  кольцо  осады.  Вопреки
соглашению, Триполица была на три дня предана  огню  и  мечу,  что  стоило
жизни в стенах и за стенами города десяти тысячам турок обоего пола и всех
возрастов.
   Четвертого марта следующего года Андроника, находившаяся  под  командой
адмирала Миаулиса на одном из его кораблей, видела, как после пятичасового
боя турецкие суда обратились в бегство, ища убежище в порту  Занте.  Но  в
одном  из  лоцманов  вражеских  судов  она  узнала  своего  сына;  он  вел
оттоманскую эскадру через Патрасский  залив!..  В  тот  день,  подавленная
позором, она искала смерти в самых опасных схватках... Смерть пощадила ее.
   А между тем Николаю Старкосу предстояло пойти еще дальше по  преступной
стезе. Несколько недель спустя он присоединился  к  Кара-Али,  подвергшему
артиллерийскому обстрелу город Хиос на острове того же  названия.  Он  был
причастен к той зверской резне, во  время  которой  погибло  двадцать  три
тысячи христиан, не считая сорока семи тысяч,  проданных  на  невольничьих
рынках Смирны. Именно он командовал одним из судов, отвозивших  несчастных
на берберийское побережье; он, грек, сын  Андроники,  продавал  в  рабство
своих собратьев!
   Впоследствии, когда эллинам пришлось сражаться против соединенных армий
турок и египтян, Андроника не переставала следовать примеру  героинь,  уже
известных читателю.
   Наступили тяжелые времена,  особенно  для  Морей.  Ибрагим  только  что
бросил на нее своих кровожадных арабов, еще  более  свирепых,  чем  турки.
Когда Колокотронис, получивший  звание  главнокомандующего  пелопоннесских
войск, собрал вокруг себя всего четыре тысячи воинов, Андроника была в  их
числе. Ибрагим, высадив на мессинийский берег одиннадцатитысячный  десант,
занялся прежде всего снятием осады с Корони и Патраса, а затем уже овладел
Наварином, чья крепость должна была служить туркам опорной базой, а гавань
- дать верное убежище их флоту. Затем Ибрагим сжег Аргос и отнял у  греков
Триполицу, что позволило  ему  до  самой  зимы  совершать  опустошительные
набеги  на  соседние  провинции.  Больше  всего  от  жестокого   нашествия
пострадала Мессиния. Вот почему Андронике, чтобы не попасть в руки арабов,
часто приходилось скрываться в глубине Мани. Однако  она  и  не  думала  о
покое. Можно ли жить  спокойно,  когда  родная  земля  в  ярме?  Андронику
встречают в походах 1825 и 1826 годов, она сражается в Верийских  ущельях,
участвует в битве, после которой Ибрагим отступил  на  Полиаравос,  откуда
жителям  Северной  Мани  удалось  отбросить   его   еще   дальше.   Затем,
присоединившись к регулярному войску полковника Фавье,  Андроника  в  июле
1826 года участвовала в бою при Хайдари. Там ее, тяжело  раненную,  вырвал
из  рук  беспощадных  солдат  Киутаги,  самоотверженный  молодой  француз,
воевавший под знаменем филэллинов.
   Несколько месяцев Андроника была на волоске от смерти.  Крепкая  натура
спасла ее; но 1826 год  уже  давно  кончился,  а  она  все  еще  не  могла
вернуться к борьбе.
   Вот при каких обстоятельствах она в августе 1827  года  возвратилась  в
Мани.  Ей  захотелось  снова  увидеть  свой  очаг  в   Итилоне.   Странная
случайность привела туда в тот самый день и ее сына... Мы уже  знаем,  чем
кончилась встреча Андроники с Николаем Старкосом, какое страшное проклятие
бросила она ему с порога своего дома.
   И теперь, когда ничто больше не  удерживало  ее  на  родине,  Андроника
решила продолжать  борьбу  до  тех  пор,  пока  Греция  снова  не  обретет
независимость.
   Так обстояло дело,  когда  осенью  1827  года  вдова  Старкос  еще  раз
пустилась по дорогам Мани, чтобы  присоединиться  к  жителям  Пелопоннеса,
которые шаг за шагом отвоевывали свою землю у солдат Ибрагима.





   Пока "Кариста" шла на север, к месту  назначения,  известному  лишь  ее
капитану, одно частное событие, случившееся в  Корфу,  привлекло  всеобщее
внимание к главным героям этой повести.
   Следует  напомнить,  что  по  договору  1815  года  группа   Ионических
островов, находившаяся до 1814 года под протекторатом Франции, перешла  во
власть Англии [Ионические острова,  восстановившие  свою  независимость  и
разделенные на три округа,  были  в  1864  г.  присоединены  к  Эллинскому
королевству (прим.авт.)].
   Речь идет  об  островах  Чериго,  Занте,  Итаке,  Кефаллинии,  Левкасе,
Паксосе и Корфу, причем самый северный и самый  важный  из  них  -  Корфу,
который  в  древности  называли  Коркирой.  Остров,  которым  владел  царь
Алкиной, радушный хозяин Язона и Медеи, приютивший после  Троянской  войны
хитроумного Одиссея, по праву играл значительную роль в античной  истории.
Выдержавший борьбу  с  франками,  болгарами,  сарацинами,  неаполитанцами,
разграбленный в XVI  веке  Барбароссой,  находившийся  в  XVIII  веке  под
покровительством графа фон Шулленбурга,  а  в  конце  Первой  империи  под
защитой генерала  Донзело,  остров  Корфу  в  итоге  сделался  резиденцией
верховного английского комиссара.
   В то время верховным комиссаром и губернатором Ионических островов  был
сэр Фредерик Адам. Так  как  борьба  греков  против  турок  сопровождалась
всевозможными неожиданностями, он  постоянно  имел  в  своем  распоряжении
несколько  фрегатов,  предназначенных  для  полицейской  службы  в   морях
Архипелага. Только линейные корабли и могли, поддерживать порядок в водах,
открытых для греческого и  турецкого  флота  и  для  обладателей  каперных
свидетельств, не говоря уже о пиратах,  которые  считали  своим  долгом  и
правом грабить все суда без разбора.
   В то время на Корфу встречалось немало  иностранцев;  их  приводили  на
остров, особенно за последние три-четыре года,  перипетии  освободительной
войны. Одни из них отправлялись отсюда на театр военных  действий.  Другие
прибывали сюда, чтобы отдохнуть от ратных трудов.
   Восстановить свои  силы  приехал  в  Корфу  и  некий  молодой  француз.
Увлеченный  высокой  целью,  он  в   продолжение   пяти   лет   храбро   и
самоотверженно участвовал  в  главных  событиях  борьбы,  охватившей  весь
греческий полуостров.
   Анри  д'Альбаре,  один  из  самых  молодых   лейтенантов   французского
королевского флота, находился тогда в  бессрочном  отпуске.  Когда  Греция
восстала, он, покинув родину, стал под знамена филэллинов. Среднего роста,
крепкий,  он,   казалось,   был   создан   для   тягот   морской   службы;
обходительность этого хорошо  воспитанного  тридцатилетнего  офицера,  его
обаятельная  внешность,  умный  открытый  взгляд  и  в  довершение   всего
прекрасные связи в обществе при первом же знакомстве располагали к нему; и
чем ближе его узнавали, тем больше он нравился.
   Анри д'Альбаре принадлежал к богатой парижской семье. Матери  своей  он
почти не помнил, отца же потерял,  едва  достигнув  совершеннолетия,  года
через два после окончания морского училища. Унаследовав  довольно  крупное
состояние, Анри и не подумал отказаться от своей профессии.  Напротив.  Он
не  изменил  своему  призванию  -  прекраснейшему  в  мире  -  и  был  уже
лейтенантом морского флота, когда Северная Греция и  Пелопоннес  поднялись
под греческим знаменем против турецкого полумесяца.
   Анри  д'Альбаре  не  колебался.  Подобно  большинству  юных  храбрецов,
неудержимо  ринувшихся  в  освободительную  борьбу,  он  присоединился   к
волонтерам,  которые,  направлялись  во  главе  с  офицерами  к   границам
Восточной Европы, и был в числе первых филэллинов, проливших свою кровь за
независимость Греции. В 1822 году он участвовал  в  знаменитой  битве  при
Арте и находился среди побежденных героев Маврокордато, а при первой осаде
Миссолонги - среди победителей. Был он на поле брани и в  следующем  году,
когда пал Марко Боцарис. В 1824 году он несколько раз отличился в  морских
сражениях, которыми греки расквитались с турками за победы  Мухаммеда-Али.
В 1825 году, после взятия Триполицы,  Анри  д'Альбаре  командовал  отрядом
регулярных войск, предводительствуемых полковником Фавье. В июле 1826 года
в кровавом бою при Хайдари, где филэллины понесли невозвратимые потери, он
спас жизнь Андронике Старкос: ее чуть было не растоптала конница Киутаги.
   Анри  д'Альбаре  оставался  верен  своему  начальнику  и  вскоре  снова
присоединился к нему в Метенах.
   В то время афинский Акрополь защищал комендант Гурас, стоявший во главе
полуторатысячного гарнизона. В крепости нашли прибежище пятьсот  женщин  и
детей, которым не удалось бежать до  того,  как  турки  овладели  городом.
Гурас имел годовой запас провианта, четырнадцать пушек,  три  гаубицы,  но
терпел недостаток в боевых припасах.
   Фавье решил снабдить ими Акрополь. Он  обратился  к  своим  солдатам  с
призывом помочь ему в смелом замысле. На этот призыв откликнулось  пятьсот
тридцать добровольцев; среди них -  сорок  филэллинов,  во  главе  с  Анри
д'Альбаре. Под командой Фавье отважные воины, каждый с  мешком  пороха  за
плечами, взошли в Метенах на корабль.
   Тринадцатого  декабря  отряд  высаживается  почти  у  самого   подножья
Акрополя. Светлая, лунная  ночь  выдает  его.  Турки  встречают  храбрецов
ружейной пальбой. Фавье командует; "Вперед!", ни один человек  не  бросает
мешка с порохом,  и,  рискуя  каждую  минуту  взлететь  на  воздух,  отряд
переправляется через ров и входит в открытые  для  него  ворота  крепости.
Осажденные победоносно отгоняют турок. Но Фавье ранен, его помощник  убит,
Анри д'Альбаре также получает ранение. Афиняне не отпускают от себя смелых
своих спасителей, и отряд во главе с командирами остается в крепости.
   Молодой офицер, страдая от раны, по счастью, не опасной,  был  вынужден
делить все лишения и невзгоды с осажденными,  получавшими  в  день  только
несколько горстей ячменя. Прошло полгода, прежде чем капитуляция  Акрополя
вернула ему свободу.  Лишь  5  июня  1827  года  Фавье,  его  волонтеры  и
осажденные смогли, по соглашению с Киутаги, покинуть афинскую  крепость  и
сесть на корабли, которые перевезли их в Саламин.
   Чувствуя себя еще очень слабым, Анри д'Альбаре не захотел оставаться  в
этом городе и уехал в Корфу. Там он прожил два месяца, отдохнул, оправился
от ранения и уже  готов  был  возвратиться  на  передовые  позиции,  когда
неожиданное обстоятельство перевернуло всю его жизнь, которая до  тех  пор
была только жизнью солдата.
   В Корфу, в самом конце Страда Реале, стоял старый, невзрачный  дом,  не
то греческой, не то итальянской архитектуры. В нем жил  человек,  которого
мало кто видел, но о ком много говорили. Это был банкир Элизундо. Никто не
мог бы сказать, сколько ему было лет - шестьдесят или семьдесят.  Уже  лет
двадцать он жил в своем мрачном жилище, из которого почти не  выходил.  Но
если сам он нигде не бывал, к  нему  в  контору  приходили  многочисленные
посетители - люди разных национальностей  и  сословий,  -  его  постоянные
клиенты. Очевидно, банкир, пользовавшийся безупречной репутацией, совершал
весьма крупные сделки. Между прочим,  ходили  слухи,  что  Элизундо  очень
богат. Ни один банкирский дом не только на Ионических  островах,  но  даже
среди его долматских собратьев в Заре и Рагузе не мог соперничать с ним  в
кредитоспособности. Учтенные Элизундо  векселя  ценились  на  вес  золота.
Разумеется,  старик  не   доверял   кому   попало.   Он   казался   весьма
осмотрительным в делах и требовал: рекомендаций - безупречных, гарантий  -
полных, но уж если касса  его  открывалась,  она  казалась  неисчерпаемой.
Нужно еще сказать, что все свои дела, за редким исключением, Элизундо  вел
сам и только переписку бумаг, да и то самых маловажных, поручал одному  из
своих домочадцев, о котором речь пойдет впереди. Старик служил самому себе
и кассиром и счетоводом. Каждый вексель он  самолично  подписывал,  каждое
письмо собственноручно составлял. Поэтому его контора не знала посторонних
служащих. И не удивительно, что  операции  Элизундо  оставались  для  всех
тайной.
   Откуда родом был этот банкир? Одни говорили - из Иллирии, другие  -  из
Далмации, но точно никто ничего не мог сказать. Сам Элизундо ни словом  не
касался  ни  своего  прошлого,  ни  настоящего;   он   как-то   сторонился
городского,  общества.  Когда  группа  Ионических  островов  перешла   под
протекторат Англии, образ жизни старого банкира остался таким  же,  как  в
пору  французского  господства.  Несомненно,  слухи   о   его   богатстве,
исчисляемом сотнями миллионов, были сильно  преувеличены,  но  все  же  он
должен был обладать и, конечно, обладал  большими  деньгами,  хотя  и  вел
весьма скромный образ жизни.
   Элизундо овдовел еще лет двадцать назад - до своего  приезда  в  Корфу,
куда он прибыл с двухлетней малюткой девочкой. Теперь Хаджине,  так  звали
его дочь, уже исполнилось двадцать два года, и она была полной хозяйкой  в
доме.
   Даже здесь, на  Востоке,  где  женщины  так  хороши,  Хаджина  Элизундо
выделялась редкой  красотою;  ее  не  портило  даже  строгое  и  несколько
грустное выражение лица. И могло ли не отразиться  на  девушке  сиротливое
детство, жизнь  без  доброй  наставницы-матери,  без  подруги,  поверенной
первых  девичьих  дум?  Хаджина   была   среднего   роста   и   отличалась
необыкновенным изяществом. Гречанка по матери,  она  принадлежала  к  тому
типу молодых женщин Лаконии, внешность которых считается образцом на  всем
Пелопоннесе.
   Между отцом и дочерью не существовало,  да  и  не  могло  существовать,
настоящей близости. Банкир, молчаливый, замкнутый, жил нелюдимо, от  всего
отворачиваясь, ни на что не глядя, точно  человек,  которому  режет  глаза
яркий свет. Малообщительный и в личных и в деловых отношениях, он держался
чопорно и сухо даже со своими постоянными  клиентами.  Как  было  Хаджине,
запертой в четырех стенах,  где  она  никак  не  могла  подобрать  ключ  к
отцовскому сердцу, радоваться жизни?
   По счастью, возле нее был славный,  преданный,  любящий  друг,  готовый
пожертвовать собою ради юной госпожи, друг,  который  грустил,  когда  она
грустила, и радовался каждой ее улыбке. Он жил одной  Хаджиной.  По  этому
описанию читатель еще решит, что речь идет о добром, верном псе, об  одном
из тех, кого Мишле назвал  "почти  человеком",  а  Ламартин  -  "смиренным
другом". Нет, то  был  всего  только  человек,  но  пес  не  мог  бы  быть
самоотверженнее! Хаджина родилась на его  глазах,  он  никогда  с  ней  не
расставался, нянчил ее, когда она была ребенком, и служил  ей,  когда  она
выросла.
   Это был грек по имени Ксарис - молочный брат матери Хаджины, за которой
он последовал в дом ее мужа на Корфу. Ксарис почти четверть века провел  в
доме  Элизундо;  он  считался  больше,  нежели  простым  слугою,  и   даже
переписывал для банкира некоторые бумаги.
   Рослый, широкоплечий, наделенный богатырской силой, Ксарис  олицетворял
собою классический тип лаконийца. Красивое лицо, чудесные глаза,  открытый
взгляд, длинный нос с горбинкой,  рот,  оттененный  великолепными  черными
усами... На голове у него красовалась  темная  шерстяная  шапочка,  вокруг
бедер - изящная национальная фустанелла.
   Когда Хаджине Элизундо случалось выйти  из  дому  за  покупками  или  в
католическую церковь св.Спиридиона, а то и просто подышать свежим  морским
воздухом,  не  доходившим  до  дома  на  Страда  Реале,  Ксарис  неизменно
сопровождал ее. Молодые корфиоты не раз видели, как она гуляла  с  ним  по
эспланаде или по улицам предместья Кастрадес, которое тянется вдоль  бухты
того же названия. Многие из них пытались проникнуть в дом ее отца. Кого не
прельщала красота девушки, а быть может, и миллионы банкира  Элизундо?  Но
Хаджина неизменно пресекала подобные попытки, а отец никогда  не  старался
повлиять на ее решение. Ксарис же ради счастья своей юной хозяйки на земле
не колеблясь поступился бы своим  блаженством  на  небе,  блаженством,  на
которое безграничная преданность давала ему право!
   Таков был этот унылый  и  мрачный  дом,  одиноко  стоявший  на  окраине
столицы древней Коркиры; таков был тесный семейный  круг  его  обитателей,
куда по воле случая вступил Анри д'Альбаре.
   На первых порах между  банкиром  и  французским  офицером  существовали
чисто деловые отношения. Покидая Париж, молодой человек  запасся  крупными
чеками на контору Элизундо. Получать по ним деньги он приезжал в Корфу. Во
время филэллинских походов он черпал здесь все нужные средства.  Несколько
раз приходилось ему бывать на острове, и  в  один  из  своих  приездов  он
познакомился с Хаджиной Элизундо. Красота девушки поразила его.  Ее  образ
преследовал офицера даже на полях сражений в Морее и Аттике.
   После капитуляции Акрополя Анри д'Альбаре счел,  что  ему  лучше  всего
вернуться в Корфу. Рана еще давала о себе знать. Непомерно тяжелые  месяцы
осады  надломили  его  силы.  Поселившись  на  острове,  он  ежедневно  по
нескольку  часов  проводил  в  доме   банкира,   где   пользовался   таким
гостеприимством, какого до сих пор не мог  добиться  ни  один  посторонний
человек.
   Так прошло около трех месяцев. Визиты французского офицера к  Элизундо,
поначалу строго деловые, с каждым днем становились все  более  дружескими.
Хаджина произвела сильное впечатление на Анри д'Альбаре. Она не  могла  не
почувствовать, что он влюблен, видя, с каким  восхищением  он  смотрит  на
нее, внимает ей!  И  она  не  задумываясь  взяла  на  себя  заботу  о  его
подорванном здоровье. Ее попечение пошло ему на пользу.
   А тут еще и Ксарис, не таясь, вымазывал  расположение  Анри  д'Альбаре,
чей открытый добродушный нрав все больше и больше нравился ему.
   - Ты правильно поступаешь, Хаджина, - не раз говорил  он.  -  Греция  -
наша родина, и мы должны всегда помнить, что перенес этот офицер, сражаясь
за нее!
   - Он любит меня! - сказала она однажды Ксарису.
   Признание молодой девушки прозвучало очень просто,  как  все,  что  она
делала и говорила.
   - Ну, что ж! Прими его любовь! - отозвался Ксарис. - Твой отец стареет,
Хаджина! Я тоже не вечен!.. Где ты найдешь более надежного защитника,  чем
Анри д'Альбаре?
   Хаджина промолчала. Ей хотелось ответить, что и она  разделяет  чувства
Анри. Но вполне понятная сдержанность не позволяла ей  признаться  в  этом
даже Ксарису.
   А между тем Хаджина  и  Анри  действительно  любили  друг  друга.  И  в
обществе их взаимная привязанность уже не была  секретом.  Еще  ничего  не
было объявлено, а об их свадьбе в городе говорили, как о решенном деле.
   Надо заметить, что банкир благосклонно относился к намерениям  молодого
человека. Как говорил Ксарис, старик чувствовал, что быстро дряхлеет.  Как
ни очерствел он душой, его не могла не тревожить мысль о том, что будет  с
Хаджиной, когда она, унаследовав огромное  состояние,  останется  одна  на
свете. К слову сказать, денежная сторона дела нисколько не  занимала  Анри
д'Альбаре. Он ни на минуту не задумывался над тем, богата дочь банкира или
нет. Его чувство к ней родилось из влечения  сердца,  а  не  из  низменных
расчетов. Он страдал, видя, как безрадостно протекает ее жизнь в отцовском
доме. Анри был пленен ее  душевной  красотой  не  меньше,  чем  прекрасной
внешностью. Он любил девушку за благородство мыслей, за  широту  взглядов,
за сильный характер и самоотверженную душу,  способную  на  любые  жертвы,
если того потребуют обстоятельства.
   В этом нетрудно было убедиться: стоило лишь послушать,  с  каким  жаром
говорила Хаджина об угнетенной Греции и о нечеловеческих усилиях ее сынов,
стремившихся вернуть свободу родине, Анри во всем был согласен  с  молодой
девушкой.
   Сколько часов проводили они в горячих беседах на родном языке  Хаджины,
которым Анри уже владел в совершенстве! Какую глубокую радость  переживали
они, когда победы на море вознаграждали греков  за  поражения  в  Морее  и
Аттике! Анри д'Альбаре приходилось, ничего  не  упуская,  описывать  столь
памятные ему битвы, в которых он сам принимал участие, он должен  был  без
конца повторять  имена  греков  и  иностранцев,  отличившихся  в  кровавых
схватках, имена всех женщин, чью участь  Хаджина,  будь  на  то  ее  воля,
охотно разделила бы; вновь и вновь  рассказывал  он  о  Боболине,  Модене,
Захариас, Кайдос и о  доблестной  Андронике,  спасенной  им  в  Хайдарской
резне.
   Как-то раз Анри д'Альбаре  упомянул  имя  этой  женщины  в  присутствии
Элизундо, и непроизвольное  движение,  вырвавшееся  при  этом  у  банкира,
удивило его дочь.
   - Что с вами, отец? - спросила она.
   - Ничего, - ответил банкир.
   Затем, прикинувшись равнодушным, он обратился к офицеру.
   - Вы знавали эту Андронику? - спросил он.
   - Да, сударь.
   - И вам известно, что с ней сталось?
   - Нет, - отвечал Анри д'Альбаре. - По-моему, после  битвы  при  Хайдари
она вернулась на родину в Мани. Но я надеюсь, что рано  или  поздно  снова
встречу ее где-нибудь на поле боя...
   - Там, где место всем нам! - подхватила Хаджина.
   Почему Элизундо  расспрашивал  об  Андронике?  Никто  не  задал  такого
вопроса. Да он бы наверное уклонился от ответа.  Хаджина  не  задумывалась
над этим, она не знала, какие знакомства были у старого банкира. Да и  что
могло связывать ее отца с Андроникой, которой она так восхищалась?
   Элизундо, надо сказать, ни разу не обмолвился  ни  словом  о  том,  что
касалось освободительной  войны.  С  кем  он  был  -  с  угнетателями  или
угнетенными, - этого никто не знал; впрочем, вряд  ли  такой  человек  мог
поддерживать кого-либо или что-либо. Достоверно было известно одно, банкир
получал столько же писем из Турции, сколько из Греции.
   Следует напомнить,  что,  хотя  молодой  офицер  преданно  служил  делу
эллинов, Элизундо радушно принимал его у себя.
   Между тем Анри д'Альбаре не мог дольше оставаться на Корфу. Оправившись
от раны, он решил довести до конца то, в чем полагал свой долг.  Он  часто
делился своими планами с молодой девушкой.
   - Вы правы, Анри, долг прежде всего! - соглашалась Хаджина. - Хотя  мне
будет очень тяжело без вас, я понимаю, что вы  должны  вернуться  к  своим
товарищам по оружию! Да! Пока Греция не станет свободной,  надо  сражаться
за нее!
   - Хаджина, я на днях уезжаю! - сказал  однажды  Анри.  -  Успокойте  же
меня, скажите на прощанье, что я дорог вам так же, как вы мне...
   - Анри, - прервала его  Хаджина,  -  мне  незачем  таить  от  вас  свои
чувства. Я уже не дитя и достаточно серьезно смотрю  на  будущее.  Я  верю
вам, -  добавила  она,  протягивая  ему  руку,  -  верьте  же  и  вы  мне!
Вернувшись, вы найдете мое сердце неизменным!
   Анри д'Альбаре сжал руку Хаджины, протянутую ему, как залог любви.
   - Благодарю вас от всей души! - ответил он. - Да! Мы... уже принадлежим
друг другу. И хотя теперь разлука станет еще  горше,  зато  я  знаю  -  вы
любите меня!.. Но перед  отъездом  я  хочу  переговорить  с  вашим  отцом,
Хаджина!.. Я хочу убедиться, что он благословит нашу любовь и не будет  ей
противиться...
   - Я согласна, Анри, - ответила девушка. - Заручитесь его словом, как вы
заручились моим!
   Анри д'Альбаре не мог дольше медлить ни одного дня, ибо он уже  заранее
решил вновь присоединиться к отряду полковника Фавье.
   Дела борцов за независимость шли все хуже и  хуже.  Лондонский  договор
пока не принес им никакой ощутимой пользы, и невольно думалось, что  перед
лицом султана  европейские  державы  не  решатся  пойти  дальше  благих  и
совершенно платонических пожеланий.
   К  тому  же  турки,  опьяненные  своими  победами,  казалось,  не  были
расположены к уступкам. Несмотря на то, что в Эгейском  море  в  то  время
находились  две  эскадры  -  одна   английская,   под   началом   адмирала
Кодрингтона,  другая  французская,  под  командой  адмирала  де  Риньи,  а
греческое  правительство  пребывало  на  острове  Эгине,  где   в   полной
безопасности без конца совещалось, турки выказывали  упорство,  в  котором
было что-то поистине угрожающее.
   Впрочем, все объяснилось 7 сентября, когда целая  армада  из  девяноста
двух  турецких,  египетских  и  тунисских  кораблей  вошла   на   обширный
Наваринский рейд. Флот этот вез огромные  запасы  -  все  необходимое  для
экспедиции, которую Ибрагим подготовлял против гидриотов.
   Итак, Анри д'Альбаре решил присоединиться к корпусу волонтеров именно в
Гидре. Этот остров, расположенный возле самой оконечности Арголиды, - один
из самых богатых в Архипелаге. Немало пожертвовав и кровью и деньгами ради
общего дела эллинов, выдвинув таких отважных,  наводивших  ужас  на  турок
моряков-воинов, как Томбазис, Миаулис, Цамадос, обитатели Гидры  очутились
в конце концов под угрозой страшного возмездия.
   Вот почему Анри д'Альбаре не мог дольше  задерживаться  в  Корфу,  если
хотел попасть на Гидру раньше солдат Ибрагима. И он окончательно  назначил
свой отъезд на 21 октября.
   За несколько дней перед тем молодой офицер, как было решено,  явился  к
Элизундо и попросил у него руки дочери. Он не скрыл от  старика,  что  уже
объяснился с Хаджиной  и  ему  осталось  заручиться  лишь  его  согласием.
Хаджина будет счастлива,  если  отец  одобрит  ее  выбор,  прибавил  Анри,
свадьбу отпразднуют по его возвращении. Впрочем, надо  надеяться,  разлука
будет недолгой.
   Банкир знал имущественное положение Анри д'Альбаре, состояние его  дел,
добропорядочность семьи. Никаких объяснений здесь не  требовалось.  Старик
со своей стороны пользовался  безупречной  репутацией,  и  никогда  дурная
молва не касалась его дома. Поскольку  офицер  не  заговорил  о  приданом,
банкир также не упомянул об этом. Что же касается самого  предложения,  то
Элизундо  ответил  согласием.  Он  рад  этому  браку,  который  безусловно
составит счастье его дочери.
   Все это было сказано довольно холодно, но так или иначе  было  сказано.
Элизундо обещал Анри д'Альбаре руку Хаджины и принял благодарность  дочери
с обычной для него сдержанностью.
   Казалось, все складывалось так, как только молодые люди  могли  мечтать
и,  надо  добавить,  как  мог  желать  Ксарис.  Узнав  обо  всем,   добряк
расплакался, как ребенок, и охотно прижал бы офицера к своей груди!
   Между тем Анри д'Альбаре недолго  оставалось  пробыть  с  невестой.  Он
решил отправиться в путь на левантском бриге, уходившем из Корфу на  Гидру
21 октября.
   О том, как Анри и Хаджина проводили последние  дни  в  доме  на  Страда
Реале, легко догадаться без слов. Офицер и девушка не расставались  ни  на
один час. Подолгу разговаривали они  в  низкой  гостиной  в  первом  этаже
мрачного жилища.  Возвышенная  любовь  придавала  этим  невеселым  беседам
волнующую прелость, вносила в них светлые нотки. Обрученные  утешали  себя
тем, что если настоящее пока еще ускользает от них,  то  будущее  -  в  их
руках. О настоящем же они  старались  думать  спокойно.  Бодро,  с  полным
присутствием  духа,  взвешивали  они  все  хорошее  и  дурное,  что  могло
случиться с ними. И по-прежнему горячо говорили они  о  благородной  цели,
вновь призывавшей Анри д'Альбаре.
   Наступил вечер 20 октября, жених и невеста в  последний  раз  повторяли
друг другу то, что было столько раз  уже  говорено,  но  волновались  они,
пожалуй, как никогда. Ведь это был канун отъезда Анри.
   Внезапно в гостиную вошел Ксарис. Он не мог  произнести  ни  слова.  Он
задыхался. Видимо, он бежал, и как бежал! В несколько минут  крепкие  ноги
пронесли его от крепости до Страда Реале, на другой конец города.
   - Что случилось?.. Что с тобою, Ксарис?.. Чем ты  так  взволнован?..  -
бросилась к нему Хаджина.
   - Я только что... узнал! Новость!.. важную... чрезвычайную новость!
   -  Говорите!..  Говорите!..  Ксарис!  -  воскликнул  в   свою   очередь
д'Альбаре, не зная, радоваться ему или тревожиться.
   - Не  могу!..  Не  могу!  -  отвечал  Ксарис,  буквально  задыхаясь  от
волнения.
   - Какое-нибудь военное известие? - спросила Хаджина, беря его за руку.
   - Да!.. Да!..
   - Говори же!.. Говори же скорее, милый Ксарис! -  просила  она.  -  Что
случилось?
   - Турки... сегодня разбиты... при Наварине!
   Вот каким образом Анри и Хаджина узнали о морском сражении 20 октября.
   Шумное вторжение Ксариса привело  в  гостиную  старика  банкира.  Узнав
новость, он не выказал ни удовлетворения, ни досады, только невольно  сжал
губы и нахмурил лоб. А молодые  люди  тем  временем  от  души  предавались
бурной радости.
   Весть о Наваринской битве только что дошла до Корфу. Но не  успела  она
распространиться по городу, как уже по  воздушному  телеграфу  из  Албании
были сообщены подробности о морском сражении.
   Английская, французская и присоединившаяся  к  ним  русская  эскадры  в
составе двадцати семи кораблей  -  всего  тысяча  двести  семьдесят  шесть
орудий, - заперев вход на Наваринский рейд,  атаковали  оттоманский  флот.
Турки, несмотря на численное превосходство (у них  было  шестьдесят  судов
различных размеров, вооруженных тысячью  девятьюстами  девяносто  четырьмя
орудиями), были разбиты. Многие их корабли пошли ко дну,  другие  взлетели
на воздух вместе с экипажем. Теперь в  походе  на  Гидру  Ибрагим  не  мог
рассчитывать на помощь султана с моря.
   То было событие большой важности. Наваринский  бой  сделался  отправным
пунктом нового периода в  истории  Греции.  Три  союзных  державы  заранее
обязались не извлекать для себя никакой территориальной выгоды из разгрома
Порты, и следовало ожидать, что их  совместные  действия  в  конце  концов
вызволят эллинов из-под  турецкого  ига  и  через  некоторое  время  будет
утверждена независимость Греческого королевства.
   Такого мнения придерживались в доме банкира Элизундо. Хаджина,  Анри  и
Ксарис ликовали. Вместе с ними радовались все корфиоты.  Гром  наваринских
пушек возвестил свободу сынам Греции.
   Победа союзных держав - лучше  сказать,  поражение  турецкого  флота  -
совершенно  изменила  планы  Анри  д'Альбаре.  Теперь  Ибрагиму   пришлось
отказаться от задуманного им похода на Гидру. Отныне об этом не могло быть
и речи.
   Стало быть, Анри  д'Альбаре  мог  по-иному  располагать  собой.  Отпала
необходимость присоединяться к волонтерам, спешившим на помощь  гидриотам.
Поэтому он решил остаться в Корфу и  ждать  здесь  естественного  развития
событий.
   Как бы  то  ни  было,  а  судьба  Греции  больше  не  могла  оставаться
неопределенной: Европа не даст ее  раздавить!  Вскоре  на  всем  эллинском
полуострове знамя  независимости  вытеснит  полумесяц!  Ибрагим  удерживал
теперь только центр и приморские города Пелопоннеса, рано или  поздно  ему
придется очистить и последние опорные пункты.
   В какой части полуострова требовались  теперь  услуги  Анри  д'Альбаре?
Полковник Фавье собирался, по-видимому, покинуть  Митилини,  чтобы  начать
наступление на турок, засевших на острове Хиосе, но приготовления к походу
еще не  были  закончены,  и  для  них  требовалось  время.  Следовательно,
торопиться с отъездом не приходилось.
   Так полагал Анри д'Альбаре. Хаджина, разумеется, полностью  соглашалась
с ним. Они решили не откладывать свадьбу. Впрочем, и Элизундо не  возражал
против этого. Бракосочетание назначили через десять дней, то есть на самый
конец октября.
   Трудно передать, что  переживали  влюбленные  накануне  бракосочетания.
Теперь не было и речи об отъезде на войну, где Анри  мог  лишиться  жизни!
Кончились разговоры о  мучительной  разлуке,  когда  Хаджине  пришлось  бы
считать дни и часы! Но самым счастливым в доме, если кто-нибудь может быть
счастливее жениха и невесты, был Ксарис. Он так радовался, будто готовился
к собственной женитьбе! Словом, все были довольны, даже банкир, чье  лицо,
вопреки обычной  холодности,  выражало  явное  удовольствие.  Будущее  его
дочери находилось в надежных руках.
   Венчание решили устроить как можно скромнее и сочли излишним приглашать
на него весь город. Счастье Хаджины и Анри не нуждалось  в  многочисленных
свидетелях.  Но  все  же  торжество  требовало  кое-каких   приготовлений,
которыми и занялись без излишней помпы.
   Наступило 23 октября. До свадебной церемонии оставалась  всего  неделя.
Казалось, пора было уже проститься со всеми страхами и сомнениями. А между
тем произошло событие, которое сильно встревожило бы Хаджину и Анри,  если
бы они узнали о нем.
   В тот день Элизундо среди утренней почты обнаружил письмо, нанесшее ему
внезапный удар. Банкир скомкал его, разорвал и даже сжег, что  говорило  о
крайнем смятении такого, никогда не терявшего самообладания человека,  как
он.
   При этом старик чуть слышно прошептал:
   - Почему это письмо не пришло неделей  позже!  Будь  проклят  тот,  кто
написал его!





   Выйдя из гавани Итилона, "Кариста" всю ночь шла на юго-запад, пересекая
Корейский залив. Николай Старкос спустился в свою каюту и оставался там до
утра.
   Дул благоприятный ветер - один  из  тех  свежих  юго-восточных  бризов,
которые преобладают в этих морях главным образом в конце лета и  в  начале
весны - когда средиземноморские испарения проливаются дождем.
   На заре "Кариста" обогнула оконечность Мессинии - мыс Галло,  и  вскоре
последние вершины Тайгета, чередующиеся с крутыми перевалами,  потонули  в
предрассветном тумане.
   Когда стрелка мыса осталась позади, Николай Старкос вновь показался  на
палубе. Прежде всего он бросил взгляд на восток.
   Манийская земля уже скрылась из виду. Теперь на ее месте,  чуть  позади
мыса, высился могучий кряж горы Агиос - Димитриос.
   Капитан протянул руку в  сторону  Мани.  Была  ли  то  угроза?  Или  он
прощался навек с родным краем? Кто знает! Однако взор Николая  Старкоса  в
ту минуту не предвещал ничего доброго!
   Саколева стремительно неслась  под  прямыми  и  латинскими  парусами  и
правым галсом шла теперь на северо-запад. Ветер дул с берега, так что море
благоприятствовало плаванью, и судно быстро набирало скорость.
   "Кариста" оставила слева острова Энус, Кабреру,  Сапиенцу  и  Венетикс,
пролетела через узкий пролив между Сапиенцей и материком и вышла к Модону.
   Теперь  перед  "Каристой"  развертывался  берег  Мессинии  с   чудесной
панорамой  гор   явно   вулканического   происхождения.   Позднее,   после
образования королевства, Мессиния вошла в  состав  тринадцати  номов,  или
провинций,  из  которых  состоит  современная  Греция,  включая   сюда   и
Ионические острова. Но в  описываемую  эпоху  Мессиния  в  зависимости  от
военного счастья переходила то в руки Ибрагима, то в руки  греков  и  была
одним из многочисленных театров военных действий, подобно тому как некогда
она  являлась  ареной  трех  войн,  которые  вела  против  Спарты,   когда
прославились имена Аристомена и Эпаминонда.
   Молча, проверив по компасу  курс  судна  и  убедившись,  что  ничто  не
предвещает перемены погоды, Николай Старкос уселся на корме саколевы.
   Тем временем на носу корабля, вполголоса переговариваясь  между  собой,
собрался весь экипаж "Каристы", состоявший вместе с десятью завербованными
накануне итилонцами примерно из двадцати  человек,  которыми  под  началом
Старкоса командовал простой боцман. Помощник капитана на этот раз  остался
на берегу.
   Шли толки о том, куда направляется маленькое  судно  и  с  какой  целью
следует оно вдоль берегов Греции.  Само  собой  разумеется,  расспрашивали
новички, а отвечали ветераны.
   - Не больно речист ваш капитан Старкос!
   - Да, он слов на ветер не  бросает;  но  уж  коли  заговорит,  держись,
поспевай только поворачиваться.
   - А куда направляется "Кариста"?
   - Этого никто никогда не знает!
   - Что ж! Мы нанялись без уговора и готовы плыть хоть к черту на рога!
   - Что верно, то верно! Куда капитан, туда и мы!
   - Но где уж "Каристе" с двумя маленькими каронадами на носу нападать на
торговые суда Архипелага!
   - Да она и не нападает! Для морской  охоты  у  капитана  Старкоса  есть
другие суда, и на них - все что нужно: и вооружение и оснастка. "Кариста",
как бы это  сказать,  прогулочная  яхта.  Поэтому  и  вид  ее  не  внушает
подозрений:  так  легче  провести  французские,  английские,  греческие  и
турецкие крейсеры!
   - А как же добыча?..
   - Добычу получает тот, кто ее берет. И вас не обойдут в конце кампании!
Не бойтесь, работы всем хватит, а где опасность, там и нажива!
   - Выходит, пока мы в водах Архипелага, дела не будет?
   - Не будет... Так же как и в водах Адриатики, если капитану взбредет на
ум вести нас в ту сторону! Итак, до нового приказа мы - честные моряки, на
палубе честной саколевы, самым честным образом плывем по Ионическому морю!
Но все это изменится!
   - И чем скорее, тем лучше!
   Итак, новые матросы "Каристы" были под  стать  старым  -  их  ничто  не
останавливало.  Раскаяние,  сожаление,  даже   простые   предрассудки   не
обременяли этих приморских жителей Нижней Мани. По правде говоря, они были
достойны того, кто ими командовал, а тот знал, что может  рассчитывать  на
них.
   Но если итилонцы хорошо знали капитана Старкоса, то они вовсе не  знали
его помощника, преданного ему душой  и  телом,  одновременно  и  моряка  и
дельца. Его звали Скопело, он был  родом  с  Чериготто  -  пользовавшегося
дурной  славой  маленького  островка,  расположенного  на  южной   границе
Архипелага между Чериго и Критом. Один из новичков, обратившись к  боцману
"Каристы", спросил:
   - А где же помощник капитана?
   - Его нет на борту, - ответил боцман.
   - Мы его так и не увидим?
   - Увидите.
   - А когда?
   - Когда будет нужно!
   - Где же он?
   - Там, где ему надлежит быть!
   Пришлось удовольствоваться этим уклончивым ответом. Впрочем,  в  ту  же
минуту свисток боцмана  призвал  всю  команду  наверх  -  выбирать  шкоты.
Любопытному матросу пришлось сразу же прекратить расспросы.
   Дело в том, что нужно было держаться еще круче к ветру, чтобы следовать
на расстоянии мили вдоль мессинийского  берега.  Около  полудня  "Кариста"
прошла  в  виду  Модона.  Однако  она  направлялась  не  сюда.  Судно   не
остановилось у городка, построенного на развалинах древней Мефаны, на краю
мыса, чья скалистая оконечность тянется почти до самого острова  Сапиенцы.
Вскоре маяк, стоявший у входа в гавань, скрылся за прибрежными утесами.
   Тем временем саколева дала сигнал. Черный вымпел с красным  полумесяцем
взвился на ноке грот-реи. Но с земли не ответили. И  "Кариста"  продолжала
свой путь на север.
   К вечеру судно вошло на Наваринский рейд - своего рода большое  морское
озеро,  окаймленное  высокими  горами.  На  миг   за   гигантской   скалой
промелькнул город, над  ним  неясной  громадой  высилась  крепость.  Здесь
кончалась    естественная    насыпь,    сдерживавшая    яростные    порывы
северо-западных ветров: Адриатика сыпала их, как из мешка,  на  Ионическое
море.
   Последние  лучи  заходящего  солнца  еще  освещали  горные  вершины  на
востоке; но обширный рейд уже погружался во тьму.
   На сей раз экипаж "Каристы" мог бы подумать, что она собирается войти в
Наварин. Действительно, саколева направилась прямо в пролив Мегало-Фуро, к
югу от узкого острова Сфактерии, протянувшегося  почти  на  четыре  тысячи
метров в длину. Там уже высились два надгробия,  воздвигнутые  на  могилах
двух благороднейших жертв войны: французского капитана  Малле,  павшего  в
1825 году, и -  в  глубине  грота  -  графа  де  Санта-Роза,  итальянского
филэллина, бывшего пьемонтского министра, отдавшего свою жизнь  в  том  же
году и за то же дело.
   Когда саколева уже находилась кабельтовых в десяти  от  города,  она  с
кливером, вынесенным на ветер, легла в дрейф. Теперь на  ее  грот-рее  был
поднят огонек - на этот раз сигнал был не черный, а красный. Но  с  берега
опять не последовало ответа.
   "Каристе" незачем было оставаться на  рейде,  где  в  то  время  стояло
множество турецких кораблей. Ловко лавируя, она обошла расположенный почти
посредине бухты маленький беловатый островок Кулонески. Затем  по  команде
боцмана  шкоты  были  слегка  потравлены,  руль  положен  право,  и  судно
повернуло к берегам Сфактерии.
   На этом островке Кулонески в начале войны, в 1821 году,  греки  обрекли
на голодную, смерть несколько сот турок, хотя  те  сдались  в  плен  после
заверения, что их перевезут на родину.
   Позднее, в  1825  году,  во  время  осады  острова  Сфактерии,  который
оборонял сам Маврокордато, войска Ибрагима в отместку  вырезали  восемьсот
греков.
   Теперь саколева направлялась к проходу Сикиа, шириной в двести  метров,
зажатому между северным берегом  острова  Кулонески  и  мысом  Корифазион.
Только тот, кто хорошо знал его фарватер, почти  недоступный  для  глубоко
сидящих кораблей, мог рискнуть войти в него. Но Николай Старкос  смело,  с
ловкостью опытного лоцмана, обошел скалистые  кручи  побережья  острова  и
обогнул мыс Корифазион. Затем, увидев стоявшую на якоре  в  открытом  море
многочисленную  иностранную  эскадру   -   около   тридцати   французских,
английских и русских судов, - он осторожно миновал ее и под покровом  ночи
снова прошел вдоль мессинийского берега, проскользнув  между  материком  и
островом Продана; на рассвете "Кариста", увлекаемая  свежим  юго-восточным
ветром, проследовала вдоль  извилистого  побережья  спокойного  Аркадского
залива.
   Солнце уже поднималось из-за вершины Итома, откуда взгляду  открывается
территория древней Мессинии, а также безбрежная гладь Корейского залива  и
другого  залива,  названного  Аркадским  -  по   имени   города   Аркадии,
расположенного на его берегу. От лучистого света занимавшегося дня на море
ложились длинные блики, вспыхивавшие всякий раз,  когда  утренний  ветерок
гнал по воде легкую рябь.
   С зарей Николай  Старкос  уже  маневрировал,  стремясь  по  возможности
пройти в  виду  города,  расположенного  в  одном  из  углублений  берега,
который, закругляясь, образовывал обширный открытый рейд.
   Часов в десять утра на корме саколевы появился  боцман  и  замер  перед
капитаном, ожидая приказаний.
   На востоке тем временем разматывался  огромный  клубок  Аркадских  гор.
Селенья на пологих холмах тонули в садах, прячась в густой тени  оливковых
и миндальных рощ; ручьи журчали между купами миртов и  кустами  олеандров,
пробивая себе путь к реке; знаменитые коринфские виноградники, цепляясь за
каждый бугорок, ползли во все стороны, и бесчисленные  их  лозы  покрывали
склоны, не оставляя ни единого пустого клочка  земли;  а  ниже,  у  самого
моря, сверкали красные городские дома - яркие пятна на фоне  темно-зеленой
завесы кипарисов: такой представала великолепная панорама одного из  самых
живописных уголков Пелопоннеса.
   Но по мере приближения к  Аркадии  -  древней  Кипариссии,  которая  во
времена Эпаминонда была главным портом Мессинии, а после крестовых походов
-  феодальным  владением  француза  Вилль-Ардуэна,  невыразимо   печальное
зрелище открывалось взору каждого, кто свято чтит воспоминания прошлого, и
будило в его сердце горькие сожаления.
   Два года  назад  Ибрагим  разрушил  город,  умертвил  детей,  женщин  и
стариков!  В  развалинах  лежал  старинный  замок,  возведенный  на  месте
античного Акрополя; в развалинах  -  опустошенная  фанатиками-мусульманами
церковь св.Георгия; в развалинах - жилые дома и общественные сооружения!
   - Сразу видно, что тут побывали  наши  друзья-египтяне!  -  пробормотал
Николай Старкос, чье сердце даже не сжалось при виде этих разрушений.
   - А теперь здесь турки хозяева! - откликнулся боцман.
   - Да... надолго... надо надеяться, навсегда! - прибавил капитан.
   - Причалим здесь или пойдем дальше?
   Николай Старкос внимательно посмотрел  в  сторону  гавани,  от  которой
судно находилось всего в нескольких кабельтовых. Затем он  перевел  взгляд
на самый город,  раскинувшийся  милей  дальше,  у  подножья  горы  Психро.
Подходя к  Аркадии,  капитан,  видимо,  еще  не  решил,  что  предпринять:
пристать к молу или вновь пуститься в открытое море.
   Боцман по-прежнему ждал ответа.
   - Подать сигнал! - скомандовал, наконец, Николай Старкос.
   Красный вымпел с серебряным полумесяцем  взвился  на  ноке  грот-реи  и
развернулся в воздухе.
   Через несколько минут на мачте, стоявшей на молу, заколыхался такой  же
вымпел.
   - Право руль! - скомандовал капитан.
   Короткое движение руля, и  саколева  повернула  по  ветру.  Как  только
доступ в гавань оказался открытым, судно  свободно  вошло  в  нее.  Убрали
паруса - сперва с фок-мачты, затем был  убран  грот,  -  и  "Кариста"  под
кливером и лиселем двинулась вперед. На небольшой скорости  она  дошла  до
середины гавани. Там судно бросило  якорь,  и  матросы  занялись  работой,
связанной с приходом в порт.
   Тут же для капитана спустили шлюпку; отвалив под ударами двух пар весел
от саколевы, она вскоре пристала к небольшой лестнице, высеченной в  толще
каменной набережной. Там в ожидании стоял какой-то человек, который вместо
приветствия произнес:
   - Околело весь в распоряжении Николая Старкоса!
   Капитан ответил дружеским жестом. Он  первым  поднялся  по  лестнице  и
направился к расположенным неподалеку домам - преддверию  города.  Миновав
развалины - следы последней  осады  -  и  пройдя  по  улицам,  запруженным
турецкими и арабскими солдатами, он остановился возле  уцелевшего  кабачка
под вывеской "Минерва" и вошел туда в сопровождении своего спутника.
   Спустя минуту капитан Старкос и Скопело уже сидели в отдельной  комнате
за столиком, на котором стояли два стакана и бутылка "ракии" - крепчайшего
спирта, полученного  из  златоцветника.  Собеседники  скрутили,  зажгли  и
закурили ароматные сигареты из золотистого  миссолонгского  табака;  затем
между ними завязался разговор, причем один из них  охотно  выказывал  себя
покорным слугой другого.
   Отталкивающая физиономия - низкая и коварная, но при этом  смышленая  -
была у этого Скопело. Ему, вероятно, было лет пятьдесят,  но  выглядел  он
старше. Представьте себе лицо ростовщика, хитрые  быстрые  глаза,  коротко
остриженные волосы, нос крючком, кривые пальцы и такие огромные ступни,  о
которых в Албании говорят: "Большой палец уже в Македонии, когда пятка еще
только в Беотии".  В  довершение  всего  у  этого  невысокого,  тщедушного
человека была большая плешивая голова и круглое лицо с седоватой бородкой;
усов он не носил. Скопело - арабский еврей по внешности  и  христианин  по
рождению - был одет очень просто: на нем были куртка и  штаны  левантского
матроса и широкий дорожный плащ.
   Скопело был как раз таким дельцом, какого могли желать для себя  пираты
Архипелага: никто лучше его  не  сбывал  награбленное,  никто  дешевле  не
скупал невольников на турецких рынках и не перепродавал их  прибыльнее  на
берберийском побережье.
   Нетрудно догадаться, о чем беседовали между  собой  Николай  Старкос  и
Скопело, что обсуждали они, как оценивали события бушевавшей  в  то  время
войны, какие выгоды предполагали извлечь из нее.
   - Что происходит сейчас в Греции? - спросил капитан.
   - После вашего отъезда почти ничего не изменилось, - отвечал Скопело. -
Видно, за тот  месяц  без  малого,  что  "Кариста"  проплавала  у  берегов
Триполитании, вы не получали никаких известий?
   - Действительно никаких.
   - Так вот, я сообщаю вам, капитан, что турецкие суда совсем уже  готовы
перевезти войска Ибрагима на Гидру.
   - Это  я  знаю,  -  ответил  Старкос.  -  Видел  их  вчера  вечером  на
Наваринском рейде.
   - Вы нигде не останавливались после  того,  как  вышли  из  Триполи?  -
спросил Скопело.
   - Останавливался... однажды! Всего  на  несколько  часов  в  Итилоне...
чтобы пополнить команду "Каристы". Но после того как  я  потерял  из  виду
берега Мани, мне нигде до самой Аркадии не отвечали на сигналы.
   - Видимо, нечего было сообщать, - заметил Скопело.
   - Скажи-ка, - продолжал Николай Старкос, - что делают сейчас Миаулис  и
Канарис?
   - Их действия,  капитан,  свелись  к  внезапным  нападениям,  способным
принести только частичный успех, но не полную победу! И пока они  охотятся
за  турецкими  кораблями,  пираты  чувствуют  себя   привольно   в   водах
Архипелага.
   - А что, по-прежнему говорят о...
   - О Сакратифе?  -  перебил  Скопело,  слегка  понизив  голос.  -  Да!..
повсюду... и везде, Николай Старкос,  и  только  от  него  зависит,  чтобы
заговорили еще больше!
   - И заговорят!
   Николай Старкос залпом осушил стакан,  который  Скопело  тут  же  снова
наполнил, и встал. Он несколько раз прошелся взад  и  вперед  по  комнате;
затем  приблизился  к  окну  и,  скрестив  руки,  долго  прислушивался   к
доносившемуся издали грубому пению турецких солдат.
   Наконец, возвратившись к столу, он снова сел против  Скопело  и,  резко
переменив разговор, спросил:
   - Я понял по твоему сигналу, что у тебя здесь припасены невольники?
   - Да, Николай Старкос, и  столько,  что  ими  можно  нагрузить  корабль
водоизмещением в четыреста тонн! Здесь все, что  осталось  после  резни  в
павшем Креммиди! Клянусь дьяволом! Турки на этот раз  перестарались!  Будь
их воля, они не оставили бы в живых ни одного пленника!
   - Тут и мужчины и женщины?
   - Да, и дети... словом, всех понемногу!
   - Где они?
   - В Аркадской крепости.
   - Дорого ты за них заплатил?
   - Н-да! Паша оказался не особенно сговорчивым, - ответил Скопело. -  Он
считает, что война за  независимость  идет  к  концу...  по  несчастью!  А
прекратится война - прекратятся и сражения! Как говорят  в  Берберии:  нет
войны - нет набегов, нет набегов - нет живого и всякого иного  товара.  Но
если невольников мало, цена на них  поднимается!  Одно  покрывает  другое,
капитан! Я знаю из верного источника, что  сейчас  на  африканских  рынках
сильная нужда в рабах, и мы выгодно продадим наших!
   - Ладно! - отвечал Николай Старкос. - А у тебя все  готово?  Ты  можешь
сейчас же отправиться со мной на "Каристу"?
   - Да, все закончено, и меня здесь ничто не задерживает.
   - Хорошо, Скопело! Через  неделю,  самое  большее  через  десять  дней,
корабль, посланный из Скарпанто, заберет наш товар.  Его  беспрепятственно
выпустят?
   - Беспрепятственно. Я твердо договорился,  -  заверил  Скопело.  -  Как
только уплатим денежки. Стало быть,  нужно  заранее  снестись  с  банкиром
Элизундо, чтоб он учел наши векселя. Его подпись много значит: паша примет
их как звонкую монету.
   - Я сейчас же напишу Элизундо, что вскоре приеду в Корфу и покончу  там
с этим делом...
   - И с этим... и с другим, не  менее  важным,  не  так  ли,  Старкос?  -
добавил Скопело.
   - Быть может!.. - ответил капитан.
   - По правде говоря,  того  требует  справедливость!  Элизундо  богат...
несметно богат,  по  слухам!..  А  кто  обогатил  его,  как  не  мы  своей
торговлей?.. Да, с риском повиснуть на мачте по свистку боцмана!..  Эх,  в
нынешние времена очень выгодно быть  банкиром  пиратов  Архипелага!  Итак,
повторяю, Николай Старкос, того требует справедливость!
   - Чего требует справедливость? - спросил Старкос,  пристально  глядя  в
глаза своему помощнику.
   - Э, словно вы сами  не  знаете?  -  отвечал  Скопело.  -  Признайтесь,
капитан, положа руку на сердце, ведь вы добиваетесь только того,  чтобы  в
сотый раз услышать то же.
   - Возможно!
   - Так вот, дочь банкира Элизундо...
   - Что справедливо, то будет сделано!.. - перебил его  Старкос,  вставая
из-за стола.
   Затем он вышел из  кабачка  и  в  сопровождении  Скопело  направился  к
пристани, где его уже ждала шлюпка.
   - Садись, - сказал он Скопело. - По приезде в Корфу  мы  договоримся  с
Элизундо о векселях. А когда это дело уладится, ты вернешься в  Аркадию  и
выкупишь груз.
   - Слушаю! - отозвался Скопело.
   Через час "Кариста" уже выходила из залива.  И  еще  до  захода  солнца
Николай Старкос уловил далекие раскаты грома. Они доносились с юга.
   Это грохотали пушки союзных эскадр на Наваринском рейде.





   Неуклонно держа путь на норд-норд-вест, саколева плыла  мимо  сменяющих
друг друга живописных Ионических островов.
   К счастью для "Каристы", вид добропорядочного левантского судна, то  ли
прогулочной яхты, то ли торгового корабля, ничем не выдавал  ее  истинного
характера. В противном случае  со  стороны  капитана  было  бы  рискованно
подставлять себя под орудия британских укреплений или отдаваться  на  волю
фрегатов Соединенного королевства.
   Только каких-нибудь пятнадцать морских лье отделяет Аркадию от  острова
Занте - "цветка Леванта", как поэтично называют его итальянцы.  Вдали,  за
заливом, по которому неслась "Кариста", виднелись зеленеющие вершины  горы
Скопос; по ее  уступам  взбегают  густые  рощи  оливковых  и  апельсиновых
деревьев, пришедшие на смену дремучим лесам, некогда  воспетым  Гомером  и
Вергилием.
   С берега, с юго-востока, дул ровный  попутный  ветер,  и  саколева  под
лиселями быстро разрезала воды тихого в тот час, как  озеро,  моря  вокруг
Занте.
   К вечеру "Кариста" прошла в виду столицы острова, носящей  одно  с  ним
название.  Это  -  красивый,  итальянский  городок,  расцветший  на  земле
Закинфа, сына троянца Дардана. С палубы судна были видны лишь огни города,
протянувшегося на добрую половину лье по берегу круглой бухты.  Огни  эти,
горевшие на разной высоте - от портовой набережной до кровли венецианского
замка,  воздвигнутого  на  уровне  трехсот   футов   над   уровнем   моря,
образовывали точно огромное созвездие,  причем  самые  яркие  его  светила
отмечали дворцы эпохи Ренессанса, расположенные на главной улице, и  собор
св.Дионисия Закинфского.
   Жители  Занте  претерпели  глубокие  изменения  от  соприкосновения   с
венецианцами, французами, англичанами и русскими; они, не в пример туркам,
обосновавшимся на Пелопоннесе, не вели с Николаем Старкосом  работорговли.
Вот почему ему незачем было посылать сигналы  портовым  дозорным,  незачем
было и  останавливаться  на  острове  -  родине  двух  знаменитых  поэтов:
итальянца Уго Фосколо, начавшего писать в конце XVIII века, и  Саломоса  -
славы современной Греции.
   "Кариста" пересекла узкий морской рукав, отделяющий  Занте  от  Ахеи  и
Элиды. Несомненно, кое-кому на саколеве совсем не по душе пришлись  песни,
доносившиеся  ветерком,  как  и  баркароллы,  распеваемые  на   Лило!   Но
приходилось мириться с этим. На следующий день  корабль,  выйдя  из  плена
итальянских напевов, уже плыл мимо Патрасского залива, глубоко  вдающегося
в материк; его продолжением служит Лепантский залив,  который  тянется  до
самого Коринфского перешейка.
   Николай Старкос, стоя на носу "Каристы",  окидывал  взглядом  побережье
Акарнании, которая расположена к северу от залива. Здесь  таился  источник
великих и бессмертных воспоминаний, они могли бы тронуть сердце  истинного
сына  Греции,  но  не  сердце  отступника,  уже  давно   продавшего   свою
мать-отчизну.
   - Миссолонги! - произнес Скопело, указав на северо-восток.  -  Скверный
народ! Предпочитают взлететь на воздух, лишь бы не сдаться неприятелю!
   Два  года  назад  ему  здесь   на   редкость   не   посчастливилось   с
куплей-продажей  невольников.  После   десятимесячной   борьбы   защитники
Миссолонги,   разбитые   усталостью,   истомленные   голодом,   не   желая
капитулировать  перед  Ибрагимом,  взорвали  город  и  крепость.  Мужчины,
женщины, дети - все погибли, не уцелели и победители.
   А еще годом раньше в эти места, где незадолго перед тем  был  похоронен
Марко Боцарис, приехал один из героев войны за независимость -  умирающий,
павший духом, разочарованный поэт Байрон,  чьи  останки  ныне  покоятся  в
Вестминстере.  Одно  лишь  сердце  его  осталось  в  любимой  им   Греции,
освобожденной только после кончины поэта!
   Николай Старкос резким движением отозвался на слова Скопело. Между  тем
саколева, миновав Патрасский залив, направилась к Кефаллинии.
   При попутном ветре достаточно нескольких часов, чтобы  пройти  путь  от
острова Занте до Кефаллинии. Впрочем, "Кариста"  не  вошла  в  ее  столицу
Аргостолион - отменный порт, правда, только для кораблей среднего тоннажа,
для больших же он  несколько  мелковат;  "Кариста",  смело  пройдя  сквозь
тесный фарватер, обогнула остров с востока и  часов  в  шесть  вечера  уже
приближалась к острому выступу Биаки - древней Итаки.
   Этот остров, имеющий восемь лье в  длину  и  полтора  -  в  ширину,  на
редкость каменист и просто великолепен в  своей  первобытной  дикости;  он
очень богат маслом и вином и насчитывает около десяти  тысяч  жителей.  Не
сыграв никакой роли в истории, остров Итака тем не менее оставил  по  себе
громкую  славу  в  античности.  Он  был  родиной   Одиссея   и   Пенелопы,
воспоминания о которых еще живут на вершинах Аноги, в глубокой пещере горы
св.Стефана, среди обломков горы Этос, на  полях  Эвмеи,  у  подошвы  скалы
Воронов, где согласно поэтичной легенде бьет источник Аретузы.
   С наступлением ночи земля сына  Лаэрта,  отступив  лье  на  пятнадцать,
мало-помалу  исчезла  во  мраке  за  последним  мысом  Кефаллинии.   Ночью
"Кариста", несколько удалившись в открытое море,  чтобы  избежать  опасной
теснины  между  северной  оконечностью  Итаки  и  южным  выступом  острова
Сен-Мор, прошла милях в двух от восточного побережья этого острова.
   При свете луны можно было смутно различить нечто вроде крутого  обрыва,
нависшего над морем на высоте ста восьмидесяти  футов:  это  белела  скала
Левкида, воспетая Сафо и Артемизой. Но с  восходом  солнца  остров,  также
получивший в древности имя Левкида, уже бесследно исчез на юге, и саколева
на всех парусах помчалась к Корфу, держась вблизи албанского берега.
   В тот день судну оставалось сделать еще около двадцати лье, ибо Николай
Старкос хотел до сумерек войти в гавань столицы острова.
   Чтобы быстрее покрыть это расстояние, экипаж "Каристы"  смело  поставил
все паруса, так что планшир саколевы почти скользил по воде. Ветер заметно
посвежел. Рулевому приходилось смотреть в оба, чтобы  не  позволить  судну
опрокинуться под этой чрезмерной парусностью. По счастью, мачты были очень
крепкие, оснастка почти новая и весьма добротная. Ни один риф не был взят,
ни один лисель не был убран.
   Саколева летела так, словно принимала участие в международных гонках.
   На такой скорости она пронеслась мимо островка Паксос.  На  севере  уже
вырисовывались  первые  возвышенности  Корфу.  Справа,  на  горизонте,  со
стороны албанского берега выступал зубчатый силуэт Акрокерониенских гор. В
этой  весьма  оживленной  части  Ионического  моря  судну  несколько   раз
попадались навстречу  военные  корабли,  шедшие  под  английским  или  под
турецким флагом. "Кариста" не избегала ни тех, ни других.  При  первом  же
сигнале "лечь в дрейф" она не колеблясь подчинилась бы требованию, ведь на
борту ее не было ни груза, ни бумаг, которые могли бы ее выдать.
   В четыре часа пополудни саколева стала держаться немного круче к ветру,
собираясь войти в пролив, отделяющий остров  Корфу  от  материка.  Выбрали
шкоты, и рулевой повернул на один румб, чтобы обогнуть  южную  оконечность
острова - мыс Бианко.
   К северу фарватер пролива не очень привлекателен. Но в южной  части  он
радует глаз и составляет счастливый контраст с  албанским  берегом,  в  те
времена почти невозделанным и полудиким. Несколькими милями дальше  пролив
расширяется,  образуя  бухточку,  которая  подковой  вдается  в  побережье
острова. Саколева понеслась чуть  быстрее  и  пересекла  бухту.  Благодаря
своим очень извилистым очертаниям остров Корфу имеет шестьдесят пять лье в
периметре, тогда как в длину он насчитывает от  силы  двадцать  лье,  а  в
ширину - не более шести.
   Около пяти часов "Кариста" прошла вблизи островка Улисса через  проток,
связывающий озеро Каликиопуло - древнюю  иллаическую  гавань  -  с  морем.
Затем она проплыла вдоль прелестного "каньона" - узкой долины, по  которой
среди зарослей алоэ и агав уже катили  в  экипажах  и  проносились  верхом
горожане,  обычно  собиравшиеся  здесь,  одним  лье  южнее  города,  чтобы
подышать  свежим  морским  воздухом  и  полюбоваться  чудесной  панорамой,
которую  по  ту  сторону  пролива  замыкают  Албанские   горы,   "Кариста"
проскользнула мимо бухты Кардакио и венчающих  ее  берега  развалин,  мимо
летнего дворца верховного лорда-комиссара, оставив слева бухту Кастрадес с
одноименным предместьем, полукругом огибающим ее, Страда Марина  -  скорее
широкую аллею, чем улицу,  затем  тюрьму,  древнюю  крепость  Сальвадор  и
первые дома столицы острова. Она миновала мыс Сидеро, на  котором  высится
крепость - своеобразный военный городок, настолько  обширный,  что  в  нем
помещается комендатура, офицерские квартиры, госпиталь и бывшая  греческая
церковь, превращенная  англичанами  в  протестантскую.  Наконец,  двигаясь
прямо на запад, капитан Старкос обогнул оконечность Сан-Николо и,  проплыв
вдоль северной части города, бросил якорь в полукабельтове от мола.
   Спустили шлюпку, Николай Старкос и Скопело сели в нее,  причем  капитан
не забыл сунуть за пояс  нож  с  коротким  и  широким  лезвием  -  оружие,
распространенное  в  различных   областях   Мессинии.   Высадившись,   они
направились в карантинное бюро, где предъявили судовые бумаги, оказавшиеся
в полном порядке. Теперь каждый из них был волен идти куда ему вздумается,
и они расстались, условившись встретиться в одиннадцать часов ночи,  чтобы
вместе возвратиться на саколеву.
   Скопело, как всегда занятый  делами  "Каристы",  углубился  в  торговую
часть  города,  напоминавшую  своими  кривыми  уличками   с   итальянскими
названиями, сводчатыми лавчонками и толчеей неаполитанский квартал.
   Николай Старкос решил в тот вечер, как говорится, "навострить  уши".  С
этой целью он отправился на эспланаду - самое  аристократическое  место  в
столице Корфу.
   Эспланада  -  парадная  площадь,  обсаженная  по  бокам   великолепными
деревьями, - расположена между городом и крепостью, от которой ее отделяет
широкий  ров.  Хотя  день  не  был   праздничным,   по   эспланаде   двумя
нескончаемыми встречными потоками двигались местные жители и иностранцы. В
ворота св.Георгия и св.Михаила, выходящие  по  обе  стороны  белокаменного
фасада  дворца,  воздвигнутого  на  северной  стороне  площади   генералом
Мэтландом,  то  и  дело  входили  и  выходили   курьеры.   Таким   образом
осуществлялась непрерывная связь между губернаторским дворцом и крепостью;
ее  подъемный  мост  против  статуи  фельдмаршала  Шулленбурга  все  время
оставался опущенным.
   Николай  Старкос  смешался  с  толпой,  которой   владело   необычайное
волнение. Старкос  был  не  из  тех,  кто  расспрашивает,  он  предпочитал
слушать. Его поразило, как часто повторялось здесь одно  и  то  же  имя  с
прибавлением самых нелестных эпитетов - имя Сакратифа.
   В первую минуту любопытство Старкоса, казалось, было слегка задето;  но
затем, чуть пожав плечами, он стал  спускаться  по  эспланаде  к  террасе,
выступавшей над морем.
   Небольшая группа  зевак  собралась  около  круглой  часовенки,  недавно
возведенной в память сэра Томаса Мэтланда. Здесь же в честь одного из  его
преемников - сэра Говарда Дугласа - несколько лет спустя соорудили обелиск
в пару к статуе тогдашнего  верховного  лорда-комиссара  Фредерика  Адама,
красовавшейся перед губернаторским дворцом. Вероятно, если  бы  английский
протекторат продолжался еще некоторое время и Ионические острова не  вошли
бы в состав Эллинского королевства, все улицы  Корфу  были  бы  заставлены
изваяниями губернаторов этих островов. Тем не менее мало кому из корфиотов
приходило в голову порицать изобилие бронзовых и мраморных памятников,  и,
может статься, ныне, когда прежний порядок канул в прошлое,  об  увлечении
монументами  вспоминают  так  же  тепло,  как  и   о   прочих   начинаниях
администрации Соединенного королевства.
   Но если мнения по этому поводу, как и по  многим  другим,  расходились,
ибо в число семидесяти тысяч жителей древней Коркиры (из которых  двадцать
тысяч  населяло  ее  столицу),  входили  и  католики,  и  православные,  и
многочисленные евреи, жившие в ту эпоху обособленно, в своего рода  гетто,
если  различные  интересы,  свойственные  представителям  разных   рас   и
верований, проявлялись в борьбе трудно совместимых идей, - то в тот  вечер
все разногласия, казалось, отступили на  задний  план  перед  одной  общей
мыслью, растворились в едином проклятии, адресованном  человеку,  чье  имя
склонялось на все лады:
   "Сакратиф! Сакратиф! Смерть пирату Сакратифу!"
   И на каком бы языке ни произносилось  это  гнусное  имя  -  английском,
французском или греческом, - оно предавалось анафеме с одинаковым чувством
отвращения.
   Николай Старкос по-прежнему слушал и молчал. С высоты  террасы  он  мог
удобно разглядывать почти весь пролив,  простиравшийся  неподвижно,  точно
лагуна, от острова Корфу до самой  гряды  замыкавших  его  Албанских  гор,
вершины которых уже позолотили лучи заходящего солнца.
   Затем, повернувшись  в  сторону  порта,  капитан  обратил  внимание  на
царившее в нем  оживление.  Множество  лодок  направлялось  к  стоявшим  у
пристани военным кораблям. Ответные сигналы то и дело вспыхивали на мачтах
кораблей и на флагштоке крепости, батареи и казематы которой скрывались за
стеной гигантских алоэ.
   По всему было видно, - а опытного моряка не обманешь,  -  что  один,  а
может быть, даже несколько кораблей  готовились  покинуть  Корфу,  и  надо
признаться, корфиоты выказывали при этом необычайную заинтересованность.
   Но вот солнце уже исчезло за горными  вершинами  острова,  и  вслед  за
недолгими в этих широтах сумерками вскоре должна была наступить ночь.
   Николай  Старкос  рассудил,  что  пришло  время   уходить.   Он   снова
возвратился на эспланаду,  оставив  на  террасе  толпу  любопытных.  Затем
неторопливым шагом  направился  к  домам  с  аркадами,  тянувшимися  вдоль
западной стороны площади.
   Здесь не было недостатка ни в ярко освещенных кофейнях, ни в  столиках,
расставленных рядами прямо  на  тротуаре  и  уже  занятых  многочисленными
"потребителями". И надо заметить, что все они  больше  разговаривали,  чем
"потребляли",  если  столь  современное  слово  может  быть  применено   к
корфиотам, жившим полвека назад.
   Николай Старкос уселся за один из таких столиков с  твердым  намерением
не пропустить ни одного слова из разговоров, которые велись по соседству.
   - Право, опасно стало торговать, -  сетовал  какой-то  судовладелец  со
Страда Марина. - Скоро никто не решится отправлять корабли с ценным грузом
мимо побережья Леванта!
   - Скоро, - подхватил его собеседник, из той породы  дородных  англичан,
которые всегда кажутся сидящими на тюке  с  шерстью,  подобно  спикеру  их
палаты общин, - скоро не найдется ни одного матроса, который согласился бы
служить на кораблях, плавающих в водах Архипелага.
   - Ох, этот Сакратиф!.. Этот Сакратиф! - твердили повсюду с неподдельным
негодованием.
   - Замечательное имечко! - радовался про себя хозяин кофейни. - От  него
дерет в горле и все время хочется пить.
   - В каком часу отплывает "Сифанта"? - спросил негоциант.
   - В восемь часов, - отвечал один из корфиотов. - Но, -  прибавил  он  с
изрядной долей сомнения, - мало отплыть, надо еще достичь цели!
   - Э! Достигнут! - воскликнул другой  корфиот.  -  И  никто  не  посмеет
утверждать,  будто  какой-то  пират  препятствовал  действиям  британского
флота...
   -  И  греческого,  и  французского,  и  итальянского!   -   бесстрастно
перечислил сидевший поблизости английский офицер, словно хотел, чтобы  все
государств-а получили свою долю неприятностей в этом деле.
   - Однако, - продолжал негоциант, вставая из-за стола, - время  идет,  и
если  мы  хотим  проводить  в  путь  "Сифанту",  то  нам,  пожалуй,   пора
отправляться на эспланаду!
   - Нет, - возразил его собеседник, -  не  к  чему  торопиться.  Ведь  об
отплытии судна возвестят пушечным выстрелом!
   И они снова присоединились к хору  голосов,  призывавших  проклятья  на
голову Сакратифа.
   Решив, что теперь самое время  вступить  в  разговор,  Николай  Старкос
обратился к своим соседям по  столику;  при  этом  ничто  в  его  речи  не
обличало уроженца Южной Греции.
   - Позвольте мне, господа, спросить вас, что это за "Сифанта", о которой
только и говорят сегодня?
   - Это корвет, сударь, - отвечали ему.  -  Его  приобрела,  снарядила  и
вооружила на собственный счет компания английских, французских и греческих
негоциантов; экипаж "Сифанты" набран из людей тех  же  национальностей,  а
командует ею храбрый капитан Страдена! Быть может, корвету удастся то, что
до сих пор не удавалось ни английским, ни французским военным кораблям!
   - Ах, вот что, - произнес Николай  Старкос,  -  отплывает  корвет!..  А
куда, позвольте осведомиться?
   - Туда, где он сможет обнаружить, схватить и вздернуть всем  известного
Сакратифа!
   - В таком случае я  попрошу  вам  сказать  мне,  кто  такой  этот  всем
известный Сакратиф.
   - Вы спрашиваете, кто такой  Сакратиф?  -  в  растерянности  воскликнул
корфиот, к которому присоединился англичанин,  выразивший  свое  изумление
одним только возгласом: "О!"
   Нельзя было не поразиться тому, что в Корфу отыскался  человек,  ничего
не слыхавший о Сакратифе, когда вокруг все только и говорили о нем.
   Капитан "Каристы" сразу же заметил,  какое  впечатление  произвела  его
неосведомленность. Поэтому он поспешил добавить:
   - Я приезжий, господа. Только что  прибыл  из  Зары,  так  сказать,  из
самого сердца Адриатики, и понятия не имею о том, что происходит сейчас на
Ионических островах...
   - Скажите лучше, что творится на всем Архипелаге, - воскликнул корфиот,
- ибо Сакратиф поистине превратил Архипелаг в зону своего разбоя!
   - А! - произнес Николай Старкос. - Стало быть, речь идет о пирате?..
   - О пирате, о  корсаре,  о  морском  разбойнике!  -  отозвался  толстый
англичанин. - Да! Сакратиф заслужил все эти  имена  и  другие,  еще  более
ужасные! Никакими словами не передать его злодеяний!
   Выпалив все это, англичанин с минуту  отдувался  и,  переведя  дыхание,
продолжал:
   - Меня удивляет, сударь, что еще существует европеец,  не  слыхавший  о
Сакратифе!
   - Не стану отрицать, милостивый государь, - ответил Николай Старкос,  -
имя это мне знакомо, но я не знал, что именно оно так взбудоражило сегодня
весь город. Разве пират намерен высадиться в Корфу?
   - Посмел бы только! - вскричал негоциант. -  Он  никогда  не  отважится
ступить на землю нашего острова.
   - В самом деле? - усомнился капитан "Каристы".
   - Разумеется, сударь, а  если  бы  он  решился  на  это,  то  виселицы,
слышите, виселицы, вырастали бы сами собой на его пути и петля захлестнула
бы его на каком-нибудь перекрестке.
   - Ну коли так, то почему  же  такие  волнения?  -  переспросил  Николай
Старкос. - Я здесь около часа - и никак не могу взять в толк, чем  вызвана
общая тревога...
   - Я вам это мигом объясню, - ответил англичанин. - С месяц  тому  назад
Сакратиф захватил два коммерческих судна: "Three Brothers"  и  "Carnatic";
больше того, он продал на рынках  Триполитании  матросов  обоих  экипажей,
уцелевших после боя.
   - О! - вскричал Николай Старкос. - Вот черное дело, и Сакратифу, должно
быть, придется когда-нибудь раскаяться в нем!
   - Тогда, - продолжал корфиот, -  несколько  негоциантов  соединились  и
общими силами снарядили великолепный военный корвет, весьма  быстроходный,
с отборным экипажем  под  командой  отважного  моряка  капитана  Страдены,
который начнет охоту на Сакратифа, и теперь уж можно надеяться, что  пират
не избежит заслуженной кары и перестанет,  на  конец,  мешать  торговле  в
Архипелаге.
   - Ну, изловить его не так-то просто, - пробормотал Николай Старкос.
   - Весь город в волнении, - снова  заговорил  английский  купец,  -  все
жители собрались  на  эспланаде,  чтобы  восторженными  криками  проводить
"Сифанту", когда она поплывет вниз по Корфскому проливу.
   Николай Старкос, видимо, выведал все, что хотел. Он поблагодарил  своих
собеседников;  затем,  выйдя  из-за  стола,  снова  смешался   с   толпой,
наводнившей эспланаду.
   Англичанин и корфиоты  ничего  не  преувеличивали.  Они  сказали  сущую
правду!  Вот  уже  несколько  лет,  как  разбойничьи  действия   Сакратифа
становились все более дерзкими. Множество торговых  судов,  плававших  под
различными флагами, попало в руки этого пирата,  наглого  и  кровожадного.
Откуда он взялся? Кто был родом? Принадлежал ли он к корсарам - выходцам с
берберийских берегов? Трудно было сказать! Его никто не  знал.  Его  никто
никогда не видел. Те, кто попадали под огонь его пушек,  не  возвращались;
их или убивали, или продавали в рабство. Как было  опознать  его  корабль?
Сакратиф каждый раз плавал на другом. Он совершал  свои  нападения  всегда
под черным флагом, то на быстром левантском бриге,  то  на  одном  из  тех
легких корветов, которым нет равных в скорости. Если при встрече с грозным
противником - военным кораблем - сила была не на  его  стороне,  он  искал
спасение в бегстве и внезапно исчезал. В каком скрытом  убежище,  в  каком
никому неведомом уголке Архипелага, следовало искать его?  Он  знал  самые
потайные  проходы  на  этом  в  ту  пору  еще  мало  изученном  побережье,
гидрография которого оставляла желать многого.
   Сакратиф сочетал в себе черты отличного моряка и безжалостного бандита.
Он возглавлял преданную ему команду, готовую на все,  ибо  она  после  боя
неизменно получала свою "чертову долю" - несколько часов резни и  грабежа.
Поэтому сообщники следовали за ним куда бы он их  ни  вел.  Они  выполняли
любые его приказания. Они готовы были умереть  за  него.  Никакие  угрозы,
никакие пытки не заставили бы корсаров выдать своего вожака, имевшего  над
ними поистине чудесную власть. Редкое судно могло устоять  перед  натиском
этих головорезов, устремлявшихся  на  абордаж;  особенно  беззащитны  были
слабовооруженные торговые корабли.
   Надо сказать, что, если бы Сакратифа,  вопреки  его  ловкости,  все  же
настиг какой-нибудь военный корабль, пират скорее взорвал бы  свое  судно,
чем сдался. Рассказывали даже, что однажды, когда  ему  в  разгар  боя  не
хватило ядер, он будто бы зарядил орудия головами, отрубленными у  трупов,
валявшихся тут же на палубе.
   Вот каков был человек, чье ненавистное имя возбуждало столько  страстей
в городе Корфу, грозный пират, в погоню за которым устремлялась "Сифанта".
   Вскоре грянул выстрел. Яркая вспышка - и над  земляным  валом  крепости
поднялись клубы дыма. То был сигнал к отплытию. "Сифанта" снялась с  якоря
и вошла в пролив Корфу, направляясь в южную часть Ионического моря.
   Вся толпа подалась на край эспланады,  к  террасе,  украшенной  статуей
сэра Мэтланда.
   Старкос, властно побуждаемый чувством,  возможно,  более  сильным,  чем
простое любопытство, вскоре очутился в первом ряду зрителей.
   Корвет с зажженными отличительными огнями  медленно  выплывал  в  лучах
луны. Он шел круто к ветру, держа курс на южную оконечность острова -  мыс
Бианко. Из крепости послышался второй выстрел, за  ним  третий,  "Сифанта"
ответила столькими же залпами, осветившими ее орудийные порты. Грому пушек
вторило тысячеголосое  "ура",  последние  раскаты  которого  донеслись  до
корвета в ту минуту, когда он уже огибал бухту Кардакио.
   Затем  все  снова  погрузилось  в  тишину.  Толпа  мало-помалу  редела,
расходясь по улицам предместья Кострадес;  теперь  здесь  попадались  лишь
редкие прохожие, которых дела или развлечения удерживали на эспланаде.
   Целый час еще Николай Старкос  задумчиво  стоял  на  обширной  и  почти
безлюдной площади. Но ни в голове у него, ни на  душе  не  было  покоя.  В
глазах его горел огонь, и он не мог  скрыть  его  под  опущенными  веками.
Взгляд его невольно уносился за корветом, который только  что  скрылся  за
еле различимой громадой острова.
   Когда на церкви  св.Спиридиона  пробило  одиннадцать,  Николай  Старкос
вспомнил, что условился в этот час встретиться около карантинного бюро  со
Скопело. Он поднялся по улице, которая вела к  Новой  крепости,  и  вскоре
вышел на набережную.
   Скопело уже ждал его.
   Подойдя к нему, капитан сказал:
   - Корвет "Сифанта" только что отплыл!
   - А! - проронил Скопело.
   - Да... в погоню за Сакратифом!
   - Он либо другой, - не все ли равно!..  -  коротко  ответил  Скопело  и
указал затем на гичку, качавшуюся  внизу,  возле  лестницы,  на  последних
волнах прибоя.
   Несколько минут спустя лодка подошла к  "Каристе",  и  Николай  Старкос
поднялся на палубу со словами:
   - До завтра, у Элизундо!





   На следующее утро, около десяти часов, Николай Старкос высадился у мола
и направился к дому банкира. Уже не в первый раз являлся он в контору, где
его всегда принимали как клиента, чьими делами не пренебрегают.
   Элизундо хорошо знал Старкоса. Пожалуй, он мог бы многое порассказать о
его жизни. Банкиру было известно даже то, что он - сын героини, патриотки,
спасенной Анри д'Альбаре. Но в городе никому больше не было, да и не могло
быть известно, что представлял собою в действительности капитан "Каристы".
   Старкоса, очевидно, ждали. Его  сразу  приняли,  едва  он  вошел.  Ведь
письмо, полученное Элизундо из Аркадии двое суток  назад,  было  от  него.
Клиента   немедленно   ввели   в   кабинет   банкира,   который   тут   же
предусмотрительно запер дверь на ключ. Теперь Элизундо и Старкос очутились
с глазу на глаз. Никто не мог им помешать. Никто не мог подслушать, о  чем
они говорили.
   - Добрый день, Элизундо,  -  сказал  капитан  "Каристы",  непринужденно
опускаясь в кресло с видом человека, чувствующего себя, как дома. -  Скоро
полгода, как мы с вами не виделись; правда, вы частенько получали от  меня
вести! Поэтому, проезжая так близко от  Корфу,  я  не  утерпел,  чтобы  не
заехать сюда: мне очень хотелось пожать вам руку!
   - Не для того, чтобы повидаться со  мной  и  расточать  мне  любезности
приехали вы сюда, Николай Старкос! - возразил  банкир  глухим  голосом.  -
Чего вы от меня хотите?
   - Эх, - воскликнул капитан,  -  узнаю  моего  старого  друга  Элизундо!
Поменьше чувств, побольше дела!  Видно,  вы  давным-давно  запрятали  свое
сердце в самый потаенный ящик своей кассы, а ключ от ящика потеряли.
   - Скажите, что вас сюда привело  и  зачем  вы  мне  писали?  -  спросил
Элизундо.
   - В самом деле, вы правы, Элизундо! Шутки в  сторону!  Будем  серьезны!
Нам с  вами  надо  потолковать  сегодня  о  вещах  важных  и  не  терпящих
отлагательства!
   - В вашем письме говорится о двух делах, - продолжал банкир, - одно  из
них принадлежит к разряду обычных наших сделок, другое касается вас лично.
   - Совершенно верно, Элизундо!
   - Ну, что ж, говорите, Николай Старкос! Мне не терпится узнать,  о  чем
идет речь.
   Банкир выражался весьма определенно.  Как  видно,  он  хотел  заставить
своего посетителя объясниться начистоту, не прибегая к  уверткам.  Но  его
глухой голос как-то не вязался с прямо  поставленными  вопросами.  Перевес
сил в этом поединке был явно не на стороне банкира.
   Поэтому капитан "Каристы" не  мог  скрыть  полунасмешливую  улыбку,  но
Элизундо, не поднимавший глаз, не заметил ее.
   - Какое же дело мы обсудим в первую очередь? - спросил Старкос.
   - То, которое касается вас лично, - быстро ответил банкир.
   - А я предпочитаю начать с другого, - резко возразил капитан.
   - Извольте! Говорите.
   - Так вот, мы хотим выкупить в Аркадии  транспорт  невольников.  Двести
тридцать семь человек - мужчин, женщин и детей, - которых  сперва  отвезут
на остров Скарпанто,  откуда  я  берусь  переправить  их  на  берберийское
побережье... Нам ведь с вами не впервые заключать подобные сделки,  и  вы,
Элизундо, знаете, что турки уступают свой товар либо за  наличные  деньги,
либо под векселя, гарантированные подписью надежного человека. За этим я и
приехал к вам и рассчитываю, что, когда Скопело прибудет с  заготовленными
векселями, вы не откажете нам в своей подписи. Это вас  не  затруднит,  не
правда ли?
   Банкир молчал, но его молчание  могло  означать  лишь  согласие.  Такие
операции совершались уже не раз, и это обязывало Элизундо.
   - Должен прибавить, - небрежно продолжал Старкос, - что  сделка  весьма
выгодная. События в Греции принимают дурной оборот для Порты.  Наваринская
битва и вмешательство европейских держав гибельно  скажутся  на  положении
Оттоманской империи. Если туркам придется прекратить войну,  то  не  будет
больше пленных, следовательно - ни работорговли, ни  барышей.  Вот  почему
эти последние партии, которые нам  уступают  еще  на  достаточно  выгодных
условиях, мы продадим в Африке по высокой цене. Мы не прогадаем,  а  стало
быть, не прогадаете и вы. Итак, могу я надеяться на вашу подпись?
   - Я учту ваши векселя, - отвечал банкир, - так что моя подпись  вам  не
понадобится.
   - Как вам будет угодно, Элизундо, - согласился  капитан,  -  но  мы  бы
удовольствовались и вашим поручительством. Когда-то  вы,  не  задумываясь,
нам его давали.
   - Мало ли что было когда-то, сегодня я смотрю на это иначе!  -  отрезал
Элизундо.
   - Ах, вот как! - воскликнул капитан. - Впрочем, воля ваша! Я слышал, вы
собираетесь уйти от дел? Это правда?
   - Да, собираюсь! - отвечал банкир более твердо. - И что  касается  вас,
Николай Старкос, то это последняя операция, которую мы совершаем совместно
с вами... если уж вы настаиваете, чтобы я ее совершил!
   - Да, Элизундо, решительно настаиваю! - сухо ответил капитан.
   Затем он встал и прошелся несколько раз по кабинету, то и дело окидывая
банкира далеко не ласковым взглядом.  Наконец,  остановившись  перед  ним,
Старкос насмешливо проговорил:
   - Значит, почтеннейший Элизундо, вы очень богаты, коли намерены уйти на
покой.
   Банкир промолчал.
   - Что же вы сделаете с нажитыми миллионами, - спросил капитан,  -  ведь
не унесете же вы их с собою на тот свет? Такой  багаж  чересчур  громоздок
для последнего путешествия! Кому же они достанутся после вашей смерти?
   Элизундо продолжал хранить упорное молчание.
   - Они достанутся вашей дочери, - продолжал Николай Старкос, - красавице
Хаджине Элизундо! Она унаследует отцовское богатство! Вполне  справедливо!
Но что она с ним сделает? Одна на свете, как она  управится  со  столькими
миллионами?
   Банкир выпрямился и, сделав над собою усилие, как человек,  готовящийся
к тяжелому признанию, с трудом произнес:
   - Моя дочь не останется одинокой!
   - Вы выдадите ее замуж? - спросил  капитан.  -  А  за  кого,  позвольте
спросить? Кто захочет жениться на Хаджине Элизундо, когда  откроется,  как
нажил ее отец львиную долю своего состояния? И прибавлю: кому  она,  сама,
узнав правду, осмелится отдать свою руку?
   - А как она узнает? - возразил банкир. - Хаджина  по  сегодняшний  день
пребывает в неведенье, кто же ей откроет глаза?
   - Я, если уж на то пошло.
   - Вы?
   - Да, я! - вызывающе ответил капитан "Каристы". - Слушайте, Элизундо, и
отнеситесь внимательно к моим словам, ибо я больше не вернусь к тому,  что
собираюсь вам сказать.  Вы  нажили  громадное  состояние  главным  образом
благодаря мне, благодаря  нашим  совместным  сделкам,  причем  рисковал-то
головой я. Промышляя  награбленным  добром,  торгуя  рабами,  пока  Греция
добивалась независимости, вы  набивали  себе  карманы:  ведь  сумма  ваших
барышей исчисляется миллионами! Ну, что ж, если эти миллионы  перейдут  ко
мне, будет только справедливо! Вы знаете, что Старкос чужд  предрассудков!
И он не спросит, откуда у вас такое богатство! С окончанием войны я и  сам
брошу дела! Но меня не  прельщает  одинокое  существование,  и  я  требую,
понимаете, требую, чтобы Хаджина Элизундо стала женою Николая Старкоса!
   Банкир откинулся на спинку кресла. Он чувствовал себя в  руках  пирата,
своего давнего сообщника. Он знал, что капитан "Каристы" не остановится ни
перед чем, чтобы добиться своего. Старик не сомневался, что для достижения
цели Николай Старкос способен открыть тайну банкирского дома.
   Как ни боялся Элизундо рассердить своим отказом  Старкоса,  у  него  не
было другой возможности отвергнуть притязания пирата, и, поколебавшись, он
сказал:
   - Моя дочь не может стать вашей женой, Старкос, она  выходит  замуж  за
другого!
   - За другого! - воскликнул Николай Старкос. - Я и в самом деле  приехал
вовремя! Ах вот как! Значит, ваша дочь, банкир Элизундо, выходит замуж?..
   - Да, через пять дней?
   - И кто жених?.. - спросил капитан дрожащим от бешенства голосом.
   - Французский офицер.
   - Французский офицер! Без сомнения, один из этих филэллинов, спасителей
Греции?
   - Да!
   - Его имя?..
   - Капитан Анри д'Альбаре.
   - Так вот, почтеннейший Элизундо, -  сказал  Николай  Старкос,  подходя
вплотную к банкиру и глядя на него в упор, - я  еще  раз  повторяю:  когда
капитан Анри д'Альбаре узнает, кто вы такой, он и сам не захочет  жениться
на вашей дочери, а когда Хаджина узнает об источнике отцовского богатства,
она не посмеет и думать о капитане Анри д'Альбаре! Итак, если  вы  сегодня
же не откажетесь от мысли об этом браке, завтра он расстроится сам  собой,
ибо завтра жениху и невесте станет известно  все!..  Да!..  Да!..  Клянусь
дьяволом, они все узнают.
   Банкир привстал с места. Он пристально посмотрел на капитана  "Каристы"
и с отчаянной решимостью произнес:
   - В таком случае... я покончу с собой, Николай  Старкос,  чтобы  дочери
моей не приходилось стыдиться отца!
   - Ну нет, - возразил капитан, - вы всегда останетесь ее  позором.  Ваша
смерть  не  изгладит  из  памяти  людей,  что  вы  были  банкиром  пиратов
Архипелага.
   Элизундо, не будучи в силах что-либо возразить, в  изнеможении  упал  в
кресло.
   - Вот почему Хаджина Элизундо не может стать женой Анри д'Альбаре и  ей
волей-неволей придется выйти замуж за Николая Старкоса! - добавил  капитан
"Каристы".
   Еще полчаса продолжалась беседа, во время которой один умолял, а другой
грозил. Пират настойчиво домогался своего вовсе не из любви к девушке!  Он
хотел обладать ее миллионами, и ничто не могло заставить его отказаться от
них.
   Хаджина ничего  не  знала  о  письме,  извещавшем  о  приезде  капитана
"Каристы", но все последние дни отец казался ей еще печальнее и сумрачнее,
чем обычно, словно его снедала какая-то  тайная  тревога.  Поэтому,  когда
Старкос появился в доме банкира, ее охватило сильное беспокойство. Правда,
она несколько раз за время войны видела его в конторе, и его лицо было  ей
знакомо. Николай Старкос всегда внушал ей безотчетное отвращение. Когда он
порой смотрел на нее, она по его  глазам  видела,  что  нравится  ему,  но
говорил он с ней лишь о пустяках, подобно любому  завсегдатаю  банкирского
дома. Однако девушка не могла не заметить,  что  после  каждого  посещения
капитана "Каристы" ее отец на некоторое время впадал в  крайне  угнетенное
состояние, смешанное со страхом. Отсюда - ее неприязнь к Старкосу, до  сих
пор ничем еще не обоснованная.
   Хаджина ни разу не говорила о нем с Анри д'Альбаре. Отношения  Старкоса
с банкирским домом могли быть лишь деловыми. А дела  Элизундо,  о  природе
которых она, впрочем, ничего не знала, никогда не служили темой разговоров
влюбленных. Таким образом для  молодого  офицера,  спасшего  в  битве  при
Хайдари доблестную Андронику, оставались тайной и кровные узы, связывавшие
ее с капитаном "Каристы", и сообщничество его с банкиром.
   Ксарис, как и Хаджина, не раз  видел  Николая  Старкоса  в  конторе  на
Страда Реале. И он тоже находил  в  нем  что-то  отталкивающее.  Только  у
Ксариса, человека сильного и решительного, неприязнь выражалась  по-иному.
Если Хаджина под любым предлогом избегала встреч с  капитаном,  то  Ксарис
ничего не имел против того, чтобы столкнуться  с  ним  и  "переломать  ему
ребра", как он говаривал.
   "Конечно, у меня нет пока для этого повода, - думал Ксарис, - но, может
быть, он еще представится".
   Вполне понятно, что  новый  визит  капитана  "Каристы"  к  Элизундо  не
обрадовал  его  домочадцев.  Напротив.  Они  облегченно  вздохнули,  когда
окончилась таинственная беседа  и  Николай  Старкос  вышел  из  конторы  и
направился к гавани.
   Целый час после его ухода Элизундо провел запершись в кабинете.  Оттуда
не доносилось ни единого звука. Но старик раз навсегда запретил входить  к
нему без зова.  Хаджина  и  Ксарис  были  очень  встревожены  затянувшимся
визитом.
   Внезапно послышался звук колокольчика, прозвучавший так  слабо,  словно
рука звонившего дрожала.
   Послушный зову Ксарис открыл дверь - она уже была отперта - и  вошел  в
кабинет банкира.
   Элизундо  сидел  в  кресле  понурившись,   как   человек,   выдержавший
мучительную внутреннюю борьбу. Он поднял  голову,  посмотрел  на  Ксариса,
словно с трудом узнавая его, и, проведя рукой по лбу,  сдавленным  голосом
спросил:
   - Где Хаджина?
   Ксарис кивнул головой и вышел. Через минуту девушка  уже  стояла  перед
отцом.  Тот  без  долгих  предисловий,  не  поднимая   глаз,   сказал   ей
изменившимся от волнения голосом:
   - Хаджина... тебе придется... придется отказаться от брака с  капитаном
Анри д'Альбаре.
   - Отец, что вы говорите?.. - воскликнула девушка,  которую  неожиданный
удар поразил прямо в сердце.
   - Так надо, Хаджина! - настаивал Элизундо.
   - Отец, скажите мне, почему вы берете  назад  свое  слово?  -  спросила
девушка. - Вы знаете, я привыкла во всем вам повиноваться, я и  теперь  не
стану прекословить... Но неужели  вы  не  скажете  мне,  почему  я  должна
отказаться, от брака с Анри?
   - Потому что так нужно,  Хаджина...  ты  должна  выйти  за  другого!  -
невнятно прошептал Элизундо.
   Но дочь расслышала его слова.
   - За другого! - произнесла  она,  сраженная  вторым  ударом,  не  менее
жестоким, чем первый. - Но кто он?..
   - Капитан Старкос!
   - За него!.. За этого человека! - невольно сорвалось с уст  Хаджины,  и
она ухватилась за край стола, чтобы не упасть.
   Затем, в последней  вспышке  протеста  против  жестокого  решения,  она
сказала:
   - Отец, в этом приказании,  которое  вы,  быть  может,  отдаете  против
собственной воли, есть для  меня  что-то  непостижимое!  В  нем  заключена
загадка, которую вы не решаетесь мне открыть!
   - Не спрашивай меня ни о чем, - вскричал Элизундо, - слышишь: ни о чем!
   - Ни о чем?..  Хорошо,  отец!..  Повинуясь  вам,  я  откажусь  от  Анри
д'Альбаре, если даже это будет стоить мне жизни, но не стану женой Николая
Старкоса!.. Вы не должны понуждать меня к этому!
   - Так надо, Хаджина! - твердил Элизундо.
   - Но ведь речь идет о моем счастье! - вырвалось у девушки.
   - И о моей чести!
   - Может ли честь Элизундо зависеть от  кого-либо  другого,  кроме  него
самого? - спросила Хаджина.
   - Да, может... и этот другой - Николай Старкос!
   Банкир поднялся с кресла,  взгляд  его  дико  блуждал,  лицо  судорожно
подергивалось, словно ему грозил удар.
   Увидев отца в таком отчаянии, Хаджина  овладела  собой  и,  собрав  все
силы, воскликнула:
   - Хорошо, отец!.. Я исполню вашу волю!..
   С этими словами она вышла из комнаты.
   Ее жизнь была навеки разбита, но она поняла, что какая-то ужасная тайна
скрывается в отношениях ее отца и  капитана  "Каристы".  Она  поняла,  что
банкир находится в руках этого  негодяя!..  Она  покорилась,  пожертвовала
собой!.. Такой жертвы потребовала честь семьи!
   Почти без чувств упала девушка на руки Ксарису. Он отнес Хаджину  в  ее
комнату. Там она рассказала ему обо  всем,  что  произошло  и  на  что  ей
пришлось согласиться!.. И его ненависть к Николаю Старкосу удвоилась!
   Через час Анри д'Альбаре, по обыкновению, явился в дом банкира. Одна из
служанок на его просьбу доложить о нем ответила, что Хаджины нет дома.  Он
попросил провести его к банкиру... Банкир не мог его принять.  Он  захотел
повидать Ксариса... Ксарис куда-то вышел.
   Анри д'Альбаре  вернулся  к  себе  в  гостиницу  крайне  встревоженный.
Никогда еще ничего подобного не случалось с ним в доме Элизундо. Он  решил
еще раз пойти туда и с мучительным беспокойством ждал наступления вечера.
   В шесть часов ему принесли письмо. Взглянув на конверт, он узнал почерк
самого Элизундо. В письме было всего несколько строк:

   "Господина Анри д'Альбаре просят считать его помолвку с дочерью банкира
Элизундо недействительной. По причинам, не имеющим к нему отношения,  брак
этот не может состояться,  и  господин  Анри  д'Альбаре,  надо  надеяться,
соблаговолит прекратить свои визиты в дом банкира.
   Элизундо".

   В первую минуту молодой человек ничего не понял. Он перечитал письмо...
Оно его сразило.  Что  произошло  у  Элизундо?  Почему  такая  неожиданная
перемена? Он был у них накануне,  в  доме  шли  приготовления  к  свадьбе!
Банкир держал себя с ним, как обычно! Невеста  же  не  выказывала  никаких
признаков охлаждения.
   "Но ведь письмо подписано банкиром, а не Хаджиной! - повторял он  себе.
- Его прислал Элизундо!.. Нет! Она не знала и не знает о  решении  отца!..
Он без ее ведома взял назад свое слово!.. Почему?.. Я  не  подал  никакого
повода... О, я выясню, что за препятствие встало между мной и Хаджиной!"
   И так как  дом  банкира  был  отныне  закрыт  для  него,  Анри  написал
Элизундо, что считает себя вправе узнать о  причине  отказа,  объявленного
ему чуть ли не накануне свадьбы.
   Письмо  осталось  без  ответа.  Он  послал  второе,  третье...  Упорное
молчание продолжалось.
   Тогда Анри написал Хаджине. Он умолял ее во имя их любви подать весть о
себе, даже если она не хочет его больше видеть!.. Никакого ответа.
   Возможно, что письмо это не дошло по назначению. Так  по  крайней  мере
думал Анри д'Альбаре. Хорошо изучив характер Хаджины, он не мог допустить,
что она бы ему не ответила.
   Офицер, отчаявшись, искал случая увидеться с Ксарисом. Он проводил  дни
и ночи на Страда Реале. Часами бродил он вокруг  дома  банкира.  Все  было
напрасно. Повинуясь приказу хозяина, а может быть, уступая просьбам  самой
Хаджины, Ксарис не показывался на улице.
   Так в бесплодных попытках прошли два дня  -  24  и  25  октября.  Анри,
охваченному  невыразимой  тоской,  казалось,   что   он   достиг   предела
человеческих страданий!
   Он ошибался.
   Двадцать шестого октября по городу распространился,  слух,  заставивший
его терзаться еще сильнее.
   Мало того, что расстроилась его свадьба, о чем знал уже весь  город,  -
оказывается, Хаджина Элизундо все же выходит замуж!
   Анри был уничтожен. Хаджина станет женой другого!
   - Я открою, кто он! - воскликнул Анри. - И кто бы он  ни  был,  ему  не
уйти от меня... Я доберусь до него!.. Я с ним поговорю!.. И  ему  придется
мне ответить!
   Офицер не замедлил узнать, кто его соперник. Анри подстерег его у входа
в дом Хаджины; он дождался, пока тот выйдет оттуда; он следовал за ним  до
самого порта, где у мола того ждала лодка; он видел, как  она  пристала  к
саколеве, стоявшей на якоре в полукабельтове от берега.
   То был Николай Старкос, капитан "Каристы".
   Все это происходило 27 октября.  Собрав  самые  точные  сведения,  Анри
д'Альбаре узнал, что  свадьба  Хаджины  и  Николая  Старкоса  состоится  в
ближайшее время, ибо готовятся к ней весьма поспешно. Венчание должно было
состояться  в  церкви  св.Спиридиона  30  октября,   то   есть   в   день,
первоначально назначенный для свадьбы  самого  Анри.  Только  женихом  уже
будет не он! К венцу пойдет этот капитан, который бог весть откуда  прибыл
и неизвестно куда направится!
   Вне себя от ярости,  Анри  д'Альбаре  решил  во  что  бы  то  ни  стало
встретиться с соперником, пусть даже у алтаря, и вызвать его на дуэль.  Их
рассудит смерть, и если ему суждено пасть от руки Старкоса,  -  что  ж!  -
зато с этим невыносимым положением будет покончено.
   Напрасно повторял он себе, что брак этот состоится  по  воле  Элизундо!
Напрасно внушал он себе, что отец вправе располагать судьбой Хаджины.
   "Да, но ее насильно выдают замуж!.. - возражал он самому  себе.  -  Она
венчается против воли!.. Она приносит себя в жертву!"
   Весь день 28 октября Анри д'Альбаре искал встречи с Николаем Старкосом.
Он караулил его у пристани, у входа в контору. Все было  тщетно.  Еще  два
дня, и ненавистный брак совершится! И офицер, не теряя  ни  минуты,  делал
все возможное, чтобы проникнуть к Хаджине или очутиться  лицом  к  лицу  с
Николаем Старкосом.
   Но  29  числа,  около  шести   часов   вечера,   произошло   совершенно
непредвиденное событие, ускорившее развязку.
   После полудня в городе прошел слух, что банкира сразил  апоплексический
удар.
   И в самом деле, два часа спустя Элизундо скончался.





   Никто не мог предугадать,  каковы  будут  последствия  смерти  банкира.
Вполне естественно, что, узнав о ней, Анри д'Альбаре воспрянул  духом.  Во
всяком случае, свадьба Хаджины откладывалась.  Понимая,  что  смерть  отца
должна была причинить девушке глубокое горе, офицер тотчас же отправился в
дом на Страда Реале, но не смог увидеть ни Хаджину, ни Ксариса. Ему ничего
не оставалось, как терпеливо ждать.
   "Если, соглашаясь выйти замуж  за  Старкоса,  -  думал  он,  -  Хаджина
подчинялась воле отца, то теперь, когда  его  не  стало,  свадьба  эта  не
состоится!"
   Рассуждение это не было лишено логики. А отсюда  следовал  вывод:  если
шансы Анри д'Альбаре повысились, то шансы Николая Старкоса понизились.
   И нет ничего удивительного,  что  на  другой  же  день  Скопело  вызвал
капитана  "Каристы"  на  откровенный  разговор  по  поводу  этого  важного
события.
   Весть о  смерти  Элизундо,  поднявшей  в  городе  бурю  толков,  принес
Старкосу его помощник, явившийся на саколеву, как всегда, в  девять  часов
утра.
   Можно было ожидать, что  при  первых  же  его  словах  Николай  Старкос
разразится гневом. Ничуть не бывало. Капитан умел  сдерживать  себя  и  не
любил спорить с очевидностью.
   - А, так Элизундо умер? - переспросил он.
   - Да... умер!
   - Скорее покончил самоубийством, - прибавил Старкос  вполголоса,  будто
говоря с самим собою.
   -  Нет,  -  отвечал  Скопело,  уловив  слова  капитана.  -  Нет!  Врачи
констатировали смерть от удара...
   - Скоропостижная кончина?..
   - Почти. Он сразу же потерял сознание и до последней минуты не произнес
ни слова.
   - Хорошо, что все так получилось, Скопело!
   - Еще бы, капитан, а главное, ведь дело с Аркадией уже улажено?..
   - Вполне, - отвечал Старкос. - Векселя  он  учел,  и  теперь  транспорт
пленных в наших руках.
   - Да, черт побери, вовремя мы  все  устроили!  -  вскричал  Скопело.  -
Значит, капитан, одно дело улажено, а другое?
   - Другое?.. - спокойно переспросил капитан. - Что ж, и  оно  закончится
как надо. Я не предвижу никаких осложнений! Хаджина Элизундо выполнит волю
умершего отца, так же как она выполнила бы ее при его жизни, и по  тем  же
самым причинам!
   - Значит, капитан, вы не собираетесь идти на попятный?
   - На попятный! -  воскликнул  Старкос  тоном,  выражавшим  непреклонную
решимость сокрушить  любые  препятствия.  -  Скажи,  Скопело,  неужели  ты
думаешь, что найдется на свете человек, который согласится отдернуть  руку
в тот миг, когда в нее готовы свалиться Двадцать миллионов!
   - Двадцать миллионов! - улыбаясь и кивая головой, повторил  Скопело.  -
Да! Я именно так и оценивал состояние нашего старого приятеля Элизундо!
   - Солидный капитал и в надежных ценностях, - продолжал Николай Старкос,
- хоть сейчас же пускай в оборот...
   - С той минуты, как он перейдет к вам, капитан, - перебил его  Скопело,
- пока же им владеет красотка Хаджина...
   - А она достанется мне! Будь уверен, Скопело! Одно мое слово  -  и  имя
покойного банкира будет опозорено, а его дочери честь отца и теперь дороже
денег! Но я ничего  не  открою,  мне  не  придется  ничего  разглашать!  Я
диктовал свою волю Элизундо и буду отныне  диктовать  ее  Хаджине.  Она  с
радостью принесет в приданое Николаю Старкосу свои двадцать  миллионов,  а
если ты в этом сомневаешься, Скопело,  значит  ты  плохо  знаешь  капитана
"Каристы"!
   Николай Старкос говорил так уверенно, что его  не  слишком  легковерный
помощник склонился к тому, что  непредвиденное  событие  не  расстроит,  а
только отсрочит намеченную свадьбу.
   Насколько длительной окажется оттяжка, - вот что занимало Скопело, да и
самого Старкоса, хотя он никому бы в этом не признался. На следующий  день
он не преминул отправиться на похороны богача банкира,  которые  оказались
не особенно пышными и совсем немноголюдными.  Там  он  встретился  с  Анри
д'Альбаре; оба несколько раз обменялись взглядами, и только.
   В  течение  пяти  дней,  последовавших  за  смертью  банкира,   капитан
"Каристы" делал тщетные попытки проникнуть в дом Элизундо.  Двери  конторы
были закрыты для всех. Казалось, с кончиной хозяина вымер и весь дом.
   Впрочем, Анри д'Альбаре повезло не более, чем  его  сопернику.  Ему  не
удалось добиться ответа от Хаджины ни лично, ни в письменной форме. Не раз
спрашивал он  себя,  не  уехала  ли  девушка  из  Корфу  со  своим  верным
защитником Ксарисом, который также нигде не показывался.
   Между тем капитан "Каристы" вовсе не собирался  отказываться  от  своих
планов и  всюду  охотно  повторял,  что  осуществление  их  лишь  временно
откладывается. Благодаря его заверениям  и  хитростям  Скопело,  благодаря
слухам, намеренно распространявшимся ими, ни у кого не возникло  сомнений,
что брак Хаджины и Николая  Старкоса  состоится.  Нужно  только  переждать
время траура, а возможно, привести в  порядок  денежные  дела  банкирского
дома.
   Все знали, что Элизундо владел несметным  богатством.  В  толках  всего
квартала и пересудах города оно, разумеется, раз в пять приумножалось. Да,
утверждали, будто банкир оставил не менее ста миллионов. Как  богата  юная
Хаджина и какой счастливец ее нареченный, Николай Старкос! Об этом  только
и говорили в Корфу, в  обоих  его  предместьях  и  даже  в  самых  далеких
селеньях острова! Страда Реале притягивала к себе всех городских зевак. За
неимением лучшего они довольствовались тем, что глазели на знаменитый дом,
куда влилось столько денег и где все  они  скопились:  ведь  их  так  мало
расходовали!
   Состояние и правда было огромным. Оно доходило до двадцати миллионов  и
заключалось, как сказал Николай Старкос своему помощнику, не  в  земельной
собственности, а в легко реализуемых ценностях.
   Все это Ксарис, а вслед за ним и Хаджина узнали в первые же  дни  после
смерти Элизундо. Но девушке пришлось узнать и то, каким способом  ее  отец
нажил свое состояние. Имея некоторый навык в банковских операциях, Ксарис,
разбираясь в бумагах и счетных книгах покойного, понял, на  чем  зиждилось
процветание фирмы Элизундо. Несомненно,  старик  намеревался  впоследствии
уничтожить эти документы, но смерть застала его  врасплох.  Доказательства
были налицо. Они сами за себя говорили!
   Теперь Хаджина и Ксарис слишком хорошо понимали, каким путем  достались
банкиру  его  миллионы!  За  ними  стоял  позор  работорговли   и   тысячи
загубленных  жизней!  Так  вот  почему  Николай  Старкос  держал  в  руках
Элизундо! Старик был его сообщником! Капитан "Каристы" мог обесчестить его
одним словом! А сам бы бесследно исчез! И ценою своего молчания он покупал
у отца дочь!
   - Негодяй!.. Негодяй!.. - кричал Ксарис.
   - Молчи! - останавливала его Хаджина.
   И он умолкал, чувствуя, что слова его  могли  относиться  не  только  к
Николаю Старкосу!
   Так или иначе, но обстоятельства вынуждали Хаджину  немедленно  принять
решение. В общих интересах ей следовало ускорить развязку.
   И вот на шестой день  после  смерти  Элизундо,  часов  в  семь  вечера,
Николай Старкос встретил Ксариса, ожидавшего его на пристани, у  лестницы.
Он предложил капитану немедленно последовать за ним в дом банкира.
   Нельзя сказать, чтобы приглашение прозвучало любезно.  Тон  Ксариса  не
отличался ни приветливостью, ни дружелюбием. Но Старкос  был  не  из  тех,
кого мог смутить такой пустяк, и он двинулся за Ксарисом.
   Соседи, видевшие, как Старкос вошел в  дом  банкира,  где  до  сих  пор
упорно никого не принимали, окончательно решили, что успех на его стороне.
   Николая Старкоса провели в кабинет Элизундо, где он застал Хаджину. Она
сидела за столом, заваленным множеством  бумаг  и  счетных  книг.  Капитан
сразу понял, что девушка уже разобралась в  делах  покойного  отца,  и  не
ошибся. Но знала ли она о связях банкира с пиратами Архипелага, вот о  чем
он спрашивал себя.
   При входе Старкоса Хаджина встала, что избавляло  ее  от  необходимости
предложить ему сесть, и сделала Ксарису знак удалиться. Она была в трауре.
Хотя мучительная бессонница оставила след на ее строгом лице, но в усталых
глазах девушки читались воля и решимость. Чувствовалось,  что  она  сумеет
сохранить полное самообладание в разговоре, столь важном-для  судеб  всех,
кого он касался.
   - Я весь к вашим услугам, Хаджина Элизундо, - начал капитан. - Зачем вы
призвали меня?
   - По двум причинам, Николай Старкос, - ответила девушка. - Во-первых, я
хочу объявить вам, что отказываюсь от  брака,  навязанного  мне,  как  вам
известно, моим отцом.
   - А я, -  холодно  возразил  Николай  Старкос,  -  скажу  только  одно:
очевидно, Хаджина Элизундо не подумала о последствиях своего отказа.
   - Подумала, - ответила девушка, - и  вы,  Старкос,  поймете,  насколько
непоколебимо мое решение, если я скажу, что мне известно, какие  отношения
связывали контору Элизундо с вами и вам подобными!
   При этих словах девушки капитан  "Каристы"  помрачнел.  Разумеется,  он
ждал,  что  Хаджина  в  вежливой  форме  возьмет  назад  свое  слово,   но
рассчитывал сломить сопротивление, открыв ей  правду  об  отце,  сообщнике
корсаров. А оказывается, Хаджина все знает. Она вырвала из его  рук  самое
верное оружие. Однако он продолжал борьбу.
   - Итак, - сказал он чуть насмешливо, - вам известна  тайна  банкирского
дома Элизундо, и, зная ее, вы все же решаетесь  разговаривать  со  мной  в
таком тоне?
   - Да, решаюсь, это мой долг, и я никогда не стану разговаривать с  вами
иначе.
   - Должен ли я в таком случае считать, что Анри д'Альбаре...
   - Не впутывайте сюда имя Анри  д'Альбаре!  -  запальчиво  перебила  его
Хаджина.
   Затем, овладев собой и желая пресечь всякий разговор на эту  тему,  она
добавила:
   - Вы отлично знаете, что капитан д'Альбаре  никогда  не  согласится  на
брак с дочерью банкира Элизундо.
   - Какая разборчивость!
   - Нет, порядочность!
   - Что вы хотите этим сказать?
   - Что порядочный человек  не  свяжет  свою  судьбу  с  дочерью  банкира
пиратов! Нет, он откажется от богатства, нажитого бесчестным способом!
   - Мне кажется, мы отклонились от  того,  что  нам  надлежит  решить!  -
заметил Николай Старкос.
   - Все уже решено!
   - Позвольте вам заметить, что  Хаджина  Элизундо  собиралась  выйти  за
капитана Старкоса, а не за капитана д'Альбаре! Смерть отца не должна  была
изменить ее намерений, как она не изменила и моих.
   - Я подчинилась отцу, - ответила  Хаджина,  -  не  зная,  во  имя  чего
жертвую собой! Теперь я поняла, что, покоряясь, спасала его честь!
   - А если так... - начал было Старкос.
   - Я знаю, - не дала ему договорить Хаджина, - все началось  с  вас,  вы
вовлекли отца в  эти  гнусные  дела,  с  вашей  помощью  грязные  миллионы
проникли в его банкирский дом, дотоле ничем не запятнанный! Я знаю, что вы
угрожали ему публичным позором, если  он  не  выдаст  за  вас  свою  дочь!
Неужели, Николай Старкос, вы и вправду могли  думать,  что  я  согласилась
стать вашей женой не из одной только покорности отцу?
   - Допустим, Хаджина Элизундо, что мне нечего добавить к тому,  что  вам
уже известно! Но если при жизни отца вы оберегали его честное имя, то оно,
наверно, дорого вам и после его смерти; а если вы решитесь нарушить данное
мне слово, то...
   - То вы все раскроете! -  воскликнула  девушка  с  таким  презрением  и
отвращением, что подобие краски выступило на лбу негодяя.
   - Да... все! - подтвердил он.
   - Вы этого не сделаете, Николай Старкос!
   - Это еще почему?
   - Тем самым вы выдадите и самого себя!
   - Себя! Неужели вы думаете, что сделки совершались от моего  имени?  Не
воображаете ли вы, Хаджина Элизундо, что Николай Старкос  разбойничает  на
Архипелаге и продает в рабство военнопленных? Нет! Я  нисколько  не  уроню
себя, обличив вашего отца, а я его непременно обличу, если вы меня к этому
принудите!
   Девушка посмотрела пирату прямо в лицо. Как ни страшен был его  взгляд,
она не опустила перед ним своих гордых и честных глаз.
   - Николай Старкос, - снова заговорила она, - я могла бы вас обезоружить
одним словом, ибо не любовь, не симпатия толкают вас на брак со  мной!  Вы
хотите завладеть богатством моего отца. Да, я могла бы сказать: вам  нужны
лишь мои миллионы! Вот они!.. Возьмите их! И убирайтесь  отсюда,  чтобы  я
вас никогда больше не видела!.. Но я  так  не  скажу,  Николай  Старкос!..
Унаследованное мною богатство вам не достанется!.. Я оставлю его у себя!..
И распоряжусь им по своему усмотрению!.. Вам его никогда  не  видать!..  А
теперь вон из этой комнаты! Вон из моего дома!.. Вон!..
   Высоко  подняв  голову,  протянув  руку  вперед,   Хаджина,   казалось,
проклинала капитана, как несколько недель назад на пороге отчего дома  его
прокляла Андроника. Но если в тот  день  Старкос  отступил  перед  грозным
жестом матери, то на сей раз он решительно шагнул к девушке.
   - Хаджина Элизундо, - тихо произнес он, - мне нужны эти миллионы!.. Они
мне нужны, и я получу их... любой ценой.
   - Нет!.. Скорее я их уничтожу, скорее выброшу их  в  море!  -  отвечала
Хаджина.
   - А я говорю, что получу их!.. Я этого хочу!
   Николай  Старкос  схватил  девушку  за  руку.  Он  не  помнил  себя  от
бешенства. У него потемнело в глазах. Он был готов убить ее!
   В один миг Хаджина поняла, что ей грозит. Умереть! Ах, не все ли  равно
теперь! Смерть нисколько ее не пугала! Но сильный  характер  повелевал  ей
иначе распорядиться своей судьбою... Хаджина приговорила себя к жизни.
   - Ксарис! - крикнула она.
   Дверь распахнулась. На пороге появился Ксарис.
   - Выгони этого человека!
   Старкос не успел опомниться,  как  очутился  в  железных  объятьях.  Он
задыхался. Он силился что-то сказать,  крикнуть...  Но  это  было  так  же
невозможно, как вырваться из тисков. И вот помятого,  полузадушенного,  не
имевшего даже сил завыть от обиды, его вышвырнули за дверь.
   Ксарис напутствовал его так:
   - Я убил бы тебя, будь на то ее воля! Я  это  сделаю,  как  только  она
прикажет.
   И он запер дверь.
   Улица в тот час уже опустела. Никто  не  видел,  как  Николая  Старкоса
выставили из дома банкира Элизундо. Зато все видели, как он туда вошел,  и
этого было вполне достаточно. Когда до Анри д'Альбаре дошла весть, что его
соперника принимали там, куда он сам не имел доступа, офицер подумал,  как
и все остальные, что капитан "Каристы" на правах жениха виделся с глазу на
глаз с Хаджиной.
   Какой это был для него удар! Старкоса принимали в доме, строго-настрого
закрытом для него! В первую минуту он чуть не проклял Хаджину, да и кто на
его месте поступил бы иначе? Но ему удалось взять себя в руки, и хотя все,
по-видимому, говорило против девушки, любовь одержала верх над гневом.
   - Нет! нет!.. - восклицал он. - Невозможно!.. Она...  и  этот  человек!
Быть не может!.. Немыслимо!
   Между тем, хорошенько  поразмыслив,  Старкос,  вопреки  своим  угрозам,
решил молчать. Он рассудил, что пока не стоит  открывать  тайну  покойного
банкира. Тем самым он будет держать в руках Хаджину: ведь он всегда успеет
очернить память Элизундо, если того потребуют обстоятельства.
   Так было решено им и  Скопело.  Старкос  без  утайки  рассказал  своему
помощнику, чем закончился визит к Хаджине. Скопело согласился с  капитаном
и заметил, что раз уж дела приняли  дурной  оборот,  то  самое  правильное
выжидать, ничего  не  разглашая.  Больше  всего  сообщников  смущало,  что
девушка и не подумала купить деньгами  их  молчание.  Чем  это  объяснить?
Непостижимо!
   В течение нескольких дней, до 12 ноября, Николай Старкос ни на  час  не
покидал саколеву. Он изыскивал, он изобретал средства, способные  привести
его к цели. При этом он главным образом рассчитывал на удачу, ни  разу  не
изменявшую ему на его  мерзком  пути...  Но  теперь  он  напрасно  на  нее
надеялся.
   Анри  д'Альбаре  тоже  уединился.  Он  больше  не  возобновлял  попыток
увидеться со своей бывшей невестой, считая, что это ни к чему не приведет.
И все же надежда не покидала его.
   Двенадцатого ноября вечером офицеру принесли письмо. Сердце  подсказало
ему, что оно от Хаджины. Открыв его, он первым делом посмотрел на подпись:
предчувствие не обмануло его.
   Несколько строк, написанных рукой девушки, гласили:

   "Анри!
   Смерть отца возвратила мне свободу, и все же вы  должны  отказаться  от
меня! Дочь банкира Элизундо не достойна вас! Я никогда не выйду  замуж  за
негодяя Николая Старкоса, но не могу стать и вашей женой - женой  честного
человека! Простите и прощайте!
   Хаджина Элизундо".

   Прочитав письмо, Анри д'Альбаре,  не  раздумывая,  бросился  на  Страда
Реале...
   Дом был заперт, брошен и  пуст,  словно  Хаджина  и  ее  верный  Ксарис
покинули его навсегда.





   Остров Скио, или, как его с некоторых пор называют, Хиос,  находится  в
Эгейском море, к западу от Смирнского  залива,  у  побережья  Малой  Азии.
Вместе с Лесбосом на севере и Самосом на юге он входит в группу Спорадских
островов, расположенных в восточной  части  Архипелага.  Его  периметр  не
превышает сорока лье.  На  Хиосе  возвышается  гора  Пиллиней  (ныне  тора
Элиас), достигающая высоты в две тысячи пятьсот футов над уровнем моря.
   Важнейшие города на острове - Волиссос,  Питис,  Дельфиниум,  Левкония,
Кавкаса, но самый крупный из них его столица, Хиос. Здесь 30 октября  1827
года  высадился  полковник  Фавье  во  главе  небольшого   экспедиционного
корпуса, который насчитывал  семьсот  солдат  регулярных  войск  и  двести
всадников, а также полторы тысячи солдат на жалованье у  жителей;  корпусу
были приданы десять гаубиц и десять пушек.
   Вмешательство европейских  держав  после  битвы  при  Наварине  еще  не
привело к окончательному решению греческого вопроса. По  существу  Англия,
Франция и Россия стремились ограничить новое королевство  территорией,  на
которую распространилось  восстание.  Однако  греческое  правительство  не
могло с этим согласиться. Оно требовало помимо всей континентальной Греции
острова Крит и Хиос, необходимые  для  обеспечения  независимости  страны.
Поэтому, в то время как Миаулис сражался на Крите, а Дюка -  на  материке,
Фавье в указанный нами день высадился в Мавролимене, да Хиосе.
   Нетрудно понять, почему греки так  стремились  отобрать  у  турок  этот
замечательный  остров,  жемчужину  Спорад.  Его  чудесный  климат  -   дар
лазурного неба, с которым бессильны соперничать небеса всей Малой Азии,  -
не знает ни жгучего зноя, ни  резких  холодов.  Легкий  бриз  несет  Хиосу
прохладу, делая его самым  благодатным  из  всех  островов  Архипелага.  В
гимне, который приписывают Гомеру, - а Хиос считает  его  одним  из  своих
сынов, - поэт называет остров "весьма тучным". Западная часть его славится
тончайшими винами, способными поспорить с лучшими напитками  древности,  и
медом, не уступающим меду Гимета. На востоке вызревают апельсины и лимоны,
которые высоко ценятся во всей Западной Европе. На  юге  растут  различные
виды мастиковых деревьев, приносящих  стране  ее  величайшее  богатство  -
драгоценную камедь, мастику, столь широко применяемую в искусстве и даже в
медицине. Наконец в этом благословенном богами крае произрастают финиковые
пальмы, фиговые, миндальные, гранатовые и оливковые деревья  -  прекрасные
сорта плодовых, встречающихся в южных областях Европы.
   Итак, правительство стремилось включить этот  остров  в  состав  нового
королевства. Вот почему отважный  Фавье,  невзирая  на  все  неприятности,
причиняемые ему даже теми, за кого он проливал свою кровь,  взял  на  себя
задачу его отвоевать.
   Между тем в последние месяцы того года турки по-прежнему творили разбой
и зверства на всем эллинском полуострове, и происходило это  незадолго  до
прибытия Каподистрии в Навплион. Приезд этого политического деятеля должен
был положить конец постоянным распрям между греками и сосредоточить власть
в одних руках. Через полгода России  предстояло  объявить  войну  султану,
содействуя этим образованию нового королевства, но пока  что  Ибрагим  еще
удерживал в своих руках среднюю часть  и  приморские  города  Пелопоннеса.
Восемь месяцев спустя, 6 июля 1828 года, ему пришлось вывести свои  войска
из разоренной страны, и к сентябрю того же года на греческой земле уже  не
оставалось ни единого египтянина; но пока их  дикие  орды  еще  опустошали
Морею.
   Поскольку турки и их  союзники  занимали  некоторые  прибрежные  города
Пелопоннеса и Крита, не удивительно, что соседние моря кишели пиратами.  И
если они часто  нападали  на  торговые  суда,  которые  курсировали  между
островами,  то  происходило  это  отнюдь  не  потому,  что  их   перестали
преследовать командиры греческих, флотилий  Миаулис,  Канарис  и  Цамадос;
просто пираты были многочисленны и неутомимы, и  плавать  у  этих  берегов
стало весьма опасно. Весь Архипелаг - от Крита до Митилини и от Родоса  до
Негрепонте - был охвачен огнем.
   Шайки пиратов, составленные из отбросов всех наций,  рыскали  и  вокруг
острова Хиос, оказывая помощь паше, запертому в крепости, осаду которой, в
самых неблагоприятных условиях, собирался начать полковник Фавье.
   Читатель  помнит,  что  негоцианты  Ионических   островов,   напуганные
создавшимся положением, общим для всех побережий  Леванта,  соединились  и
снарядили корвет, предназначенный для преследования  пиратов.  Вот  почему
пять недель  назад  "Сифанта"  и  вышла  из  Корфу  в  плавание  по  морям
Архипелага. Два-три выигранных сражения, захват нескольких  подозрительных
кораблей прибавили ее экипажу  решимости  упорно  добиваться  своей  цели.
Корвет неоднократно появлялся у берегов Псары,  Скироса,  Кеоса,  Лимноса,
Пароса, Санторини, и его командир Страдена выполнял свою миссию  столь  же
отважно, сколь и успешно. Однако  ему  не  удавалось  пока  встретиться  с
неуловимым  Сакратифом,  чье  появление   всегда   сопровождалось   самыми
кровавыми расправами. О нем постоянно говорили, но никто его не видел.
   Итак, не более двух недель назад, 13 ноября,  "Сифанта"  была  замечена
неподалеку от Хиоса. В тот день в порт был доставлен один  из  захваченных
ею пиратских кораблей, и Фавье совершил скорый суд  над  его  разбойничьим
экипажем.
   Но с того времени о корвете не было больше никаких известий.  Никто  не
мог сказать, у каких берегов преследует он теперь  пиратов.  Имелись  даже
основания для тревоги. В самом деле, до  сих  пор  в  этих  тесных  морях,
сплошь усеянных островами  и,  следовательно,  якорными  стоянками,  редко
случалось, чтобы какой-нибудь корабль надолго исчезал из виду.
   При таких обстоятельствах 27 ноября, спустя неделю после своего отъезда
с Корфу, Анри д'Альбаре прибыл в Хиос. Он  собирался  примкнуть  к  своему
прежнему командиру, чтобы продолжать сражаться против турок.
   Исчезновение Хаджины Элизундо как  громом  поразило  молодого  офицера.
Девушка отвергла Старкоса, как ничтожного и недостойного ее  человека;  но
она отказалась и от своего избранника, считая себя недостойной-его!  Какая
тайна скрывалась за всем этим? В чем  искать  разгадку?  Неужели  в  жизни
Хаджины, до сих пор такой ясной и чистой?  Нет,  конечно!  Может  быть,  в
жизни ее отца? Но что общего было у банкира Элизундо и капитана Старкоса?
   Кто мог бы ответить на эти вопросы? Дом банкира опустел. Видимо, Ксарис
покинул его вместе с девушкой.  Никто  не  был  в  состоянии  помочь  Анри
д'Альбаре проникнуть в тайны семьи Элизундо: ему приходилось  рассчитывать
только на себя.
   Тогда у него возникла мысль произвести розыски в городе Корфу, а  затем
и по всему острову. Быть может, Хаджина нашла себе убежище в  каком-нибудь
укромном уголке? В самом деле, на Корфу рассыпано множество  селений,  где
легко обрести надежный приют. Беницца, Санта Декка, Левкимми и два десятка
других предоставляют надежное пристанище тому, кто хочет скрыться от людей
и заставить забыть о себе. Анри д'Альбаре метался по всем дорогам, пытаясь
даже в крошечных деревушках отыскать следы молодой девушки. Он  ничего  не
обнаружил.
   Впрочем, некоторые  данные  позволили  ему  предположить,  что  Хаджина
Элизундо покинула Корфу.  В  небольшом  порту  Алипа,  на  северо-западной
оконечности острова,  ему  сообщили,  что  в  море  недавно  вышла  легкая
сперонара, принявшая на борт двух пассажиров, на чьи средства  она  втайне
была нанята.
   Но  пока  что  это  были  весьма  неопределенные   сведения.   Впрочем,
совпадение некоторых фактов и дат вскоре дало молодому человеку повод  для
новых опасений.
   Вернувшись в город  Корфу,  он  узнал,  что  саколева  в  свою  очередь
покинула порт. И самое неприятное заключалось в том, что она вышла в  море
в тот самый день, когда исчезла Хаджина Элизундо. Следовало ли усматривать
связь между этими двумя событиями? Не была ли  молодая  девушка  завлечена
вместе с Ксарисом в какую-нибудь ловушку и увезена силой? Не находилась ли
она теперь во власти капитана "Каристы"?
   Эта мысль терзала  Анри  д'Альбаре.  Но  что  предпринять?  Где  искать
Старкоса?  Кто  он,  этот  авантюрист?  Неизвестно  откуда   явившаяся   и
неизвестно куда отплывшая, "Кариста" могла  быть  по  праву  причислена  к
разряду подозрительных кораблей! Однако, едва  самообладание  вернулось  к
нему, молодой офицер решительно отбросил эту  мысль.  Коль  скоро  Хаджина
Элизундо объявила себя недостойной его, Анри, коль  скоро  она  не  хотела
больше с ним видеться,  самым  естественным  было  предположить,  что  она
скрылась добровольно, под защитой Ксариса.
   Но  если  дело  обстоит  так,  он   сумеет   ее   отыскать!   Возможно,
патриотические чувства побудили Хаджину  принять  участие  в  борьбе,  где
решались судьбы ее родины. Быть может, ей захотелось пожертвовать на  дело
войны  за  независимость  огромное  состояние,  которым  она  была  вправе
распоряжаться? Почему ей было не  последовать  примеру  Боболины,  Молены,
Андроники  и  многих  других  героинь,  вызывавших  у   нее   безграничное
восхищение?
   Окончательно убедившись в том, что Хаджина Элизундо не находится  более
на Корфу, Анри д'Альбаре решил вновь занять место  в  корпусе  филэллинов.
Полковник Фавье со своими солдатами находился на Хиосе. Анри решил к  нему
присоединиться. Покинув Ионические острова, он  пересек  Северную  Грецию,
миновал Патрасский и  Лепантский  заливы,  в  Эгинском  заливе  взошел  на
корабль и, с трудом ускользнув от многочисленных пиратов, бороздивших море
вокруг Киклад, в скором времени прибыл на Хиос.
   Фавье оказал молодому офицеру сердечный  прием,  свидетельствовавший  о
том, как высоко он  его  ценит.  Отважный  воин  видел  в  нем  не  только
преданного товарища по оружию, но  и  надежного  друга,  которому  он  мог
поведать о своих огорчениях, а их было  немало.  Плохая  дисциплина  среди
наемников, составлявших значительную часть экспедиционного корпуса, низкое
жалованье, которое им  выплачивали  с  перебоями,  трудности,  создаваемые
самими жителями  Хиоса,  -  все  это  осложняло  и  замедляло  его  боевые
операции.
   Тем не менее осада Хиосской крепости была начата. Анри д'Альбаре прибыл
вполне своевременно, чтобы принять в ней участие. Союзные  державы  дважды
предписывали полковнику Фавье прекратить подготовку к осаде, но, пользуясь
открытой поддержкой греческого правительства, он игнорировал эти  указания
и невозмутимо продолжал свое дело.
   Вскоре осада перешла в некое подобие блокады,  однако  настолько  плохо
организованной,  что  осажденные  имели  возможность  все  время  получать
продовольствие и боевые припасы. Как бы то ни было, Фавье, возможно, сумел
бы" овладеть крепостью, если бы его войско,  день  ото  дня  слабевшее  от
голода, не разбрелось по острову и не занялось мародерством. Именно  в  ту
пору оттоманскому флоту в составе пяти кораблей удалось прорваться в  порт
Хиос и доставить туркам  подкрепление  в  количестве  двух  тысяч  пятисот
человек. Правда, через некоторое  время  для  оказания  помощи  полковнику
Фавье прибыл Миаулис со своей эскадрой, но  было  уже  слишком  поздно,  и
Фавье пришлось отступить.
   Греческого адмирала сопровождало несколько кораблей, на которых прибыли
добровольцы для пополнения экспедиционного корпуса на Хиосе.
   В их числе была женщина.
   Андроника, сражавшаяся до последнего часа  против  солдат  Ибрагима  на
Пелопоннесе, находилась в рядах повстанцев с первых дней  войны  и  хотела
участвовать в ней до конца. Вот почему она и прибыла на Хиос,  исполненная
решимости погибнуть, если потребуется,  на  этом  острове,  который  греки
стремились присоединить к своему новому королевству. Ей казалось, что  так
она искупит то зло, которое ее недостойный  сын  причинил  этому  краю  во
время ужасной резни 1822 года.
   ...Это случилось в  те  дни,  когда  султан  вынес  острову  Хиос  свой
страшный приговор: огонь, меч, рабство. Привести  его  в  исполнение  было
поручено капудан-паше Кара-Али. Он сделал свое  дело.  Его  кровавые  орды
заполнили остров. Все мужчины старше двенадцати лет и все  женщины  старше
сорока были безжалостно истреблены. Оставшиеся в  живых  были  обращены  в
рабство, и их должны были отправить  на  рынки  Смирны  и  Берберии.  Так,
руками тридцати тысяч турок весь остров был предан огню  и  залит  кровью.
Двадцать три тысячи жителей Хиоса  были  убиты.  Сорок  семь  тысяч  стали
невольниками.
   Вот тогда-то в дело вмешался  Николай  Старкос.  Он  и  его  сообщники,
натешившись убийствами и грабежами, стали  главными  посредниками  в  этом
постыдном промысле, который должен был насытить алчность турок  населением
целого острова. Корабли этого предателя служили для перевозки многих тысяч
несчастных  к  берегам  Малой  Азии  и  Африки.   Именно   в   ходе   этих
отвратительных операций Николай Старкос и  вошел  в  сношения  с  банкиром
Элизундо. Отсюда проистекали те  огромные  барыши,  львиная  доля  которых
попадала в руки отца Хаджины.
   Андроника слишком хорошо знала, какое участие принимал Николай  Старкос
в Хиосской резне, какую роль он играл в этой ужасной трагедии. Вот  почему
она испытала  властную  потребность  приехать  сюда,  где  бы  ее  осыпали
жестокими проклятиями, если бы  знали,  что  она  является  матерью  этого
негодяя. Ей казалось, что, сражаясь на этом острове, проливая  свою  кровь
за дело жителей Хиоса, она как бы искупает преступления своего сына.
   Прибыв на Хиос, Андроника должна была в один прекрасный день  неминуемо
встретиться с Анри д'Альбаре. И в самом деле, через некоторое время  после
своего приезда, 15 января, она внезапно столкнулась  с  молодым  офицером,
спасшим ей жизнь в битве при Хайдари.
   Женщина кинулась к нему и, раскрыв объятия, воскликнула:
   - Анри д'Альбаре!
   - Андроника! Вы?! - вскричал молодой офицер. - И вы здесь?
   - Да! - ответила она. - Разве мое место не там, где еще  длится  борьба
против угнетателей?
   - Андроника, - продолжал Анри д'Альбаре, - вы  можете  гордиться  своей
страной! Вы можете гордиться сынами  и  дочерьми  Греции,  защищавшими  ее
вместе с вами! Еще немного, и на греческой земле не  останется  ни  одного
турецкого солдата!
   - Я уповаю на это, Анри д'Альбаре, и молю бога, чтобы он дал мне дожить
до тех пор.
   И Андроника рассказала о своей жизни с того  дня,  как  они  расстались
после битвы при Хайдари, о своем путешествии  в  родные  края  -  в  Мани,
который ей захотелось увидеть в последний раз, затем - о своем возвращении
в армию, сражавшуюся в Пелопоннесе, и, наконец, о своем прибытии на Хиос.
   Со своей стороны, Анри д'Альбаре сообщил ей, при каких  обстоятельствах
он вернулся в Корфу, поведал о своих отношениях  с  банкиром  Элизундо,  о
своей расстроившейся свадьбе, об исчезновении Хаджины, которую он все  еще
надеялся отыскать.
   - Анри д'Альбаре, - сказала Андроника, - если вы и не знаете еще, какая
тайна окутывает жизнь этой молодой девушки, верьте, Хаджина достойна  вас!
Да! Вы свидитесь с ней и будете счастливы, как оба того заслуживаете.
   - Скажите мне, Андроника, - спросил Анри д'Альбаре, -  не  был  ли  вам
знаком банкир Элизундо?
   - Нет, - отвечала Андроника. - Откуда я могла знать  его  и  почему  вы
задаете мне этот вопрос?
   - Потому что мне неоднократно случалось называть в его присутствии ваше
имя, - ответил молодой офицер, - и оно всегда странным образом  привлекало
его внимание. Однажды он спросил у меня, не знаю ли я, что сталось с  вами
после нашей разлуки.
   - Я не знакома с  ним,  Анри  д'Альбаре,  мне  никогда  не  приходилось
слышать даже имени банкира Элизундо!
   - Во всем этом кроется какая-то тайна, которую  я  не  могу  постичь  и
которую мне, вероятно, уже никогда не разгадать, ибо Элизундо нет в живых!
   Анри д'Альбаре умолк. На него нахлынули воспоминания о Корфу. Он  вновь
стал размышлять о том, сколько  выстрадал  и  сколько  еще  предстоит  ему
выстрадать в разлуке с Хаджиной!
   Затем он обратился к Андронике.
   - Что вы собираетесь делать, когда окончится война? - спросил он.
   - Тогда бог сжалится надо мной и приберет меня с  этого  света,  где  я
терзаюсь угрызениями совести за то, что еще живу, - отвечала она.
   - Угрызения совести? У вас, Андроника?
   - Да!
   Матери Николая Старкоса  хотелось  сказать,  что  сама  ее  жизнь  была
преступлением, ибо она произвела на свет такого сына!
   Но, отогнав эту мысль, она продолжала:
   - Что касается вас, Анри д'Альбаре, то вы молоды, и да пошлет  вам  бог
долгую жизнь! Постарайтесь же найти ту, кого потеряли, ту, что вас любит!
   - Да, Андроника, я буду искать ее  повсюду,  как  и  того  ненавистного
соперника, который явился, чтобы стать между нами!
   - Кто этот человек? - спросила Андроника.
   - Капитан какого-то подозрительного судна, - ответил Анри д'Альбаре,  -
отплывшего из Корфу сразу же после исчезновения Хаджины.
   - Как его зовут?
   - Николай Старкос!
   - Он!..
   Еще одно слово, и у Андроники вырвалась бы ее тайна: она призналась бы,
что Николай Старкос - ее сын.
   Это имя, так неожиданно произнесенное Анри д'Альбаре, наводило  на  нее
ужас. Как ни сильна была Андроника, она  страшно  побледнела.  Итак,  зло,
причиненное молодому  офицеру,  тому,  кто  спас  ее,  рискуя  собственной
жизнью, - это зло исходило от Николая Старкоса!
   Однако от Анри д'Альбаре не укрылось впечатление, произведенное  именем
Старкоса на Андронику. Понятно,  что  ему  захотелось  узнать  причину  ее
волнения.
   - Что случилось?.. Что с вами?.. - вскричал он. - Отчего  вы  смешались
при имени капитана "Каристы"? Говорите!.. Говорите же! Знаете ли вы  того,
кто носит это имя?
   - Нет... Анри д'Альбаре, нет! - отвечала Андроника срывающимся голосом.
   - О, я вижу!.. Вы знаете его!.. Андроника, умоляю вас, скажите мне, кто
этот человек... чем он занимается... где находится  в  настоящее  время...
где я могу с ним встретиться?
   - Не знаю!
   -  Нет,  знаете!..  Он  вам  знаком,  Андроника,  и  вы   отказываетесь
признаться в этом... и кому... мне! Может быть, одним-единственным  словом
вы могли бы навести меня на его след... возможно, на след Хаджины... и  вы
отказываетесь говорить!
   - Анри д'Альбаре, - с твердостью ответила  Андроника,  -  я  ничего  не
знаю!.. Мне неизвестно, где находится этот капитан!.. Я  не  знаю  Николая
Старкоса!
   Сказав это, она ушла, оставив молодого офицера в глубоком волнении.  Но
с этого дня все его попытки встретиться с Андроникой оказывались тщетными.
Без сомнения, она покинула Хиос и возвратилась на материк. Анри  д'Альбаре
пришлось оставить всякую надежду ее разыскать.
   Между тем кампания, предпринятая полковником Фавье, подходила к  концу,
не дав никаких результатов.
   Дело в том, что в экспедиционном корпусе вскоре началось  дезертирство.
Невзирая на уговоры офицеров, солдаты дезертировали и, садясь на  корабли,
отплывали с острова. Артиллеристы, в которых Фавье был совершенно  уверен,
бросали свои орудия. Перед лицом  такого  упадка  дисциплины,  охватившего
даже лучших людей, опускались руки!
   Пришлось снять осаду  и  вернуться  в  Сиру,  откуда  была  начата  эта
злосчастная экспедиция. Здесь в награду за его  героическую  борьбу  Фавье
ожидали упреки и самая черная неблагодарность.
   Что касается Анри д'Альбаре, то он принял решение покинуть остров  Хиос
вместе со своим командиром. Но в каком месте Архипелага продолжит он  свои
розыски? Он пока не знал этого, как вдруг непредвиденное событие  положило
конец его колебаниям.
   Накануне отплытия в Грецию почта доставила ему письмо.
   Это письмо, со штампом Коринфа, адресованное капитану  Анри  д'Альбаре,
содержало лишь следующее сообщение:

   "В командовании корвета "Сифанта", приписанного к порту Корфу,  имеется
вакантное место. Не угодно ли будет капитану Анри д'Альбаре занять  его  и
продолжить кампанию против Сакратифа и пиратов Архипелага?
   В начале марта "Сифанта" подойдет к мысу Анапомера,  в  северной  части
острова, и шлюпка корвета  будет  постоянно  находиться  в  бухте  Ора,  у
основания мыса.
   Пусть капитан Анри д'Альбаре поступит так, как ему подсказывает чувство
долга".

   Подписи не было. Почерк  был  незнакомый.  Ничто  не  могло  подсказать
молодому офицеру, от кого это письмо.
   Во всяком случае, в нем  содержалось  известие  о  корвете,  о  котором
долгое время ничего не было слышно. Анри  д'Альбаре  представлялся  случай
вернуться  к  профессии  моряка.  Он  получал   возможность   преследовать
Сакратифа и, если удастся,  избавить  от  него  Архипелаг;  вместе  с  тем
появлялась надежда - и это не  осталось  без  влияния  на  его  решение  -
встретить в этих морях Николая Старкоса и его саколеву.
   Анри д'Альбаре немедленно решил принять предложение,  сделанное  ему  в
загадочном письме. Он распростился  с  полковником  Фавье,  отплывающим  в
Сиру,  затем,  наняв  легкое  судно,  направился  к  северной  оконечности
острова.
   Плавание не могло длиться  долго,  особенно  в  условиях  юго-западного
ветра, дувшего с  суши.  Судно  миновало  порт  Колокинту  между  островом
Аноссаи и мысом Пампака. Пройдя этот мыс, оно направилось  к  мысу  Ора  и
двинулось вдоль берега, с намерением войти в бухту того же названия.
   Первого марта, после полудня, Анри д'Альбаре высадился в этой бухте.
   У подножья скалы его ожидала стоявшая на якоре шлюпка. В открытом  море
в дрейфе лежал корвет.
   -  Я  капитан  Анри  д'Альбаре,  -  сказал  молодой  офицер   рулевому,
командовавшему шлюпкой.
   - Угодно ли капитану д'Альбаре отправиться  на  корвет?  -  осведомился
тот.
   - Без промедления.
   Шлюпка отчалила.  Движимая  тремя  парами  весел,  она  быстро  покрыла
расстояние в одну милю, отделявшее ее от корвета.
   Едва  Анри  д'Альбаре  показался   на   борту   "Сифанты",   послышался
продолжительный свисток, затем один  за  другим  прогремели  три  пушечных
выстрела. В момент, когда молодой офицер ступил на  палубу,  весь  экипаж,
выстроенный как на параде, отдал  ему  честь,  а  на  гафеле  бизань-мачты
взвился корфиотский флаг.
   Помощник  командира  "Сифанты"  выступил  вперед  и   зычным   голосом,
отчетливо прозвучавшим в тишине, проговорил:
   - Офицеры и  матросы  "Сифанты"  счастливы  приветствовать  на  корвете
своего командира, Анри д'Альбаре!





   "Сифанта" - корвет второго ранга - насчитывала в своей батарее двадцать
две двадцатичетырехфунтовых пушки, а на палубе, хотя в то время  это  было
необычным для кораблей ее типа, шесть  двенадцатифунтовых  каронад.  Гордо
выдававшийся вперед форштевень и изящная корма,  высокая  надводная  часть
корпуса, позволяли ей соперничать с лучшими кораблями своего времени.  Без
труда развивая самую большую скорость, "Сифанта", имевшая плавную бортовую
качку, как и все хорошие парусники, отлично шла в крутой бейдевинд  и  при
свежем ветре могла идти  под  всеми  незарифленными  парусами,  вплоть  до
бом-брамселей.  Если  командир  корвета  был  отважным  моряком,  он   мог
пользоваться ее парусностью  без  всякого  риска.  "Сифанта"  обладала  не
меньшей остойчивостью, чем фрегат. Она скорее лишилась бы своего рангоута,
чем опрокинулась бы под парусами. Это позволяло, даже в штормовую  погоду,
достигать наивысшей скорости, что давало ей серьезные шансы на успех в той
опасной погоне  за  пиратами  Архипелага,  для  которой  ее  предназначали
владельцы.
   Хотя корвет и не считался  военным  кораблем,  ибо  он  принадлежал  не
государству, а частным лицам, он находился под военным командованием.  Его
офицеры  и  матросы  сделали  бы  честь  лучшему   корвету   Франции   или
Соединенного королевства.  Здесь  была  та  же  четкость  маневра,  та  же
дисциплина, тот же порядок, как в море, так и на  стоянках.  На  судне  не
замечалось  никакой  распущенности,  характерной  для  наспех  вооруженных
кораблей,  экипажи  которых,  отличаясь  удальством,  не  всегда  отвечают
требованиям, предъявляемым на кораблях военного флота.
   В состав команды корвета  входило  двести  пятьдесят  человек;  из  них
добрую  половину  составляли  французы  -  бретонцы  и  провансальцы;  что
касается  остальных,  то  это  были  преимущественно  англичане,  греки  и
корфиоты. Все они были люди искушенные в морском деле и надежные в  бою  -
одним словом, моряки до мозга костей, на которых вполне можно  положиться:
им было не привыкать к испытаниям. Квартирмейстеры, боцманматы  и  боцманы
хорошо  несли  службу  и  были  умелыми  посредниками  между  офицерами  и
матросами.  В  командование  корвета  входили   старший   офицер,   четыре
лейтенанта и восемь мичманов, опять-таки корфиоты, англичане  и  французы.
Старший офицер, бывалый моряк, капитан Тодрос, до  тонкостей  изучил  моря
Архипелага,  которые  корвету  предстояло  обследовать  вплоть  до   самых
отдаленных мест. Трудно было найти остров, не известный ему в подробностях
- со всеми бухтами, заливами  и  вырезами  берега.  Трудно  было  отыскать
островок, не обнаруженный  им  во  время  его  прежних  походов.  Вряд  ли
существовали фарватеры, глубина которых  не  была  бы  запечатлена  в  его
памяти с той же точностью, что и на картах.
   Этот пятидесятилетний офицер, грек с острова Гидры, служивший ранее под
началом Канариса и Томазиса, должен был стать  неоценимым  помощником  для
командира "Сифанты".
   Первую часть своей экспедиции по морям Архипелага корвет  совершил  под
командой капитана Страдены. Как уже говорилось, сперва плавание  проходило
довольно удачно. Потопленные корабли и захваченные в плен пираты -  таково
было успешное начало. Но дело не обошлось без весьма ощутимых  потерь  для
команды и  офицерского  состава.  И  если  в  течение  долгого  времени  о
"Сифанте" не было никаких известий, то это объяснялось тем, что 27 февраля
в виду острова Лимнос корвету пришлось выдержать бой против целой флотилии
пиратов.
   В этом бою  "Сифанта"  потеряла  не  только  сорок  человек  убитыми  и
ранеными, но также и своего командира Страдену, смертельно раненного ядром
на юте.
   Тогда командование корветом принял капитан Тодрос; добившись  победы  в
этом бою, он повел "Сифанту" в порт Эгины для неотложного ремонта  корпуса
и рангоута.
   Здесь  через  несколько  дней  после  прибытия  "Сифанты",   к   общему
удивлению, выяснилось, что корвет был за  очень  высокую  цену  приобретен
неким банкиром из Рагузы, чей поверенный явился  в  Эгину  для  оформления
судовых документов. Все  это  совершилось  так  гладко,  что  не  возникло
никаких споров; с соблюдением всех  формальностей  было  установлено,  что
корвет    не    принадлежит     больше     своим     прежним     хозяевам,
судовладельцам-корфиотам, чья прибыль  от  его  продажи  оказалась  весьма
значительной.
   Но хотя "Сифанта" и сменила владельца, назначение ее осталось  прежним.
Очистить воды Архипелага от кишевших в них бандитов, вернуть на родину  по
мере возможности  тех  невольников,  которых  ей  удастся  освободить,  не
складывать оружия до тех пор, пока не будет  уничтожен  самый  ужасный  из
морских разбойников - пират Сакратиф, - такова  по-прежнему  была  миссия,
возложенная на "Сифанту". По окончании ремонтных работ помощник  командира
получил приказание направиться к северному побережью Хиоса; там должен был
находиться новый капитан, которому предстояло  стать  на  корвете  "первым
после бога".
   В это время Анри д'Альбаре и получил то лаконичное послание, в  котором
ему сообщали, что в командовании корвета "Сифанта" есть вакантное место.
   Читателю уже известно, что он принял предложение, не  подозревая  того,
что это еще не занятое место было местом командира. Однако, едва он ступил
на палубу, офицеры и матросы отдали себя в его  распоряжение,  а  пушечный
салют возвестил поднятие корфиотского флага.
   Все сведения о корвете Анри д'Альбаре получил от капитана Тодроса. Акт,
в силу которого он вводился в командование корветом, был в полном порядке.
Таким образом назначение молодого офицера  не  могло  никем  оспариваться,
впрочем, оно и не оспаривалось. Многие офицеры корвета  уже  знали  своего
командира. Им было известно, что, имея звание капитан-лейтенанта,  он  был
одним из самых молодых и в то же время  самых  выдающихся  офицеров  этого
ранга во французском флоте. Его участие в войне за независимость  принесло
ему заслуженную известность. Поэтому с первого же  смотра,  произведенного
им на борту "Сифанты", имя его было на устах у всего экипажа.
   - Офицеры и матросы, - просто сказал Анри д'Альбаре, -  я  знаю,  какая
миссия доверена "Сифанте". Мы выполним ее  до  конца,  если  будет  угодно
богу! Вечная слава вашему прежнему командиру, с честью  павшему  на  своем
посту! Положитесь на меня, как я полагаюсь на вас! Вольно!
   На следующий день, 2 марта, корвет, шедший под всеми парусами,  потерял
из виду берега Хиоса,  затем  вершину  горы  Элиас,  которая  высится  над
островом, и взял курс на север Архипелага.
   Для моряка довольно одного-беглого взгляда и нескольких часов плавания,
чтобы оценить  достоинства  своего  корабля.  Дул  свежий  северо-западный
ветер, и не было необходимости  уменьшать  паруса.  Благодаря  этому  Анри
д'Альбаре мог в первый же день познакомиться с  великолепными  мореходными
качествами корвета.
   - Он может уступить свои брамсели любому кораблю, и он может  нести  их
при ветре, когда нужно брать два рифа на  нижних  парусах,  -  сказал  ему
капитан Тодрос.
   На языке бравого моряка  это  означало  две  вещи:  прежде  всего,  что
никакой другой парусник не мог соперничать с "Сифантой" в скорости, затем,
что его прочный рангоут и остойчивость  позволяли  ему  нести  паруса  при
такой погоде, которая заставила бы всякий  другой  корабль  убрать  их  из
боязни опрокинуться.
   Идя в бейдевинд левого галса, "Сифанта" стремилась на  север,  оставляя
на  востоке  остров  Митилини,  или  Лесбос,  один  из  самых  крупных   в
Архипелаге.
   На другой день корвет прошел в виду этого  острова,  где  уже  в  самом
начале войны за  независимость,  в  1821  году,  греки  достигли  большого
превосходства над турецким флотом.
   - Я был там, - сказал капитан Тодрос командиру д'Альбаре. - Дело было в
мае. Семьдесят наших бригов преследовали пять  турецких  кораблей,  четыре
фрегата и четыре корвета, которые укрылись в порту Митилини. Один из  них,
семидесятичетырехпушечный  корабль,  отправился   в   Константинополь   за
помощью, но мы ему задали жару,  и  он  взлетел  на  воздух,  а  с  ним  и
девятьсот пятьдесят матросов. Да! Я там был, я-то и поджег рубашки из серы
и дегтя, в которые мы одели корпус этого корабля! Хорошие, теплые рубашки,
капитан! Рекомендую вам их на случай... словом, для господ пиратов!
   Стоило только послушать капитана Тодроса, когда он рассказывал о  своих
похождениях с добродушным юмором матросам на баке! Но  помощник  командира
"Сифанты" говорил сущую правду: он  и  в  самом  деле  сделал  то,  о  чем
рассказывал, и сделал великолепно.
   Вступив в командование корветом, Анри д'Альбаре  не  без  причины  взял
курс на север. За несколько дней до его отъезда с Хиоса  около  Лимноса  и
Самофракии были замечены подозрительные  корабли.  Несколько  левантинских
каботажных  судов  было  захвачено  и  разграблено  у   самого   побережья
Европейской Турции.  Возможно,  пираты,  упорно  преследуемые  "Сифантой",
решили на время укрыться в северных водах Архипелага.  Это  было  бы  лишь
проявлением благоразумия с их стороны.
   У берегов Митилини ничего обнаружить не  удалось.  Там  оказалось  лишь
несколько торговых судов, которые обменялись  сигналами  с  корветом,  чье
появление не могло не придать бодрости их командам.
   В течение двух недель, выдерживая борьбу с  суровой  непогодой,  обычно
наступающей здесь в дни равноденствия, "Сифанта"  добросовестно  выполняла
свою задачу. Когда сильный шквал, налетавший несколько раз кряду, заставил
Анри д'Альбаре уменьшить паруса,  он  получил  возможность  судить  как  о
качестве корвета, так и об умелости его экипажа. Но и он  в  свою  очередь
смог  проявить  себя,  оправдав  репутацию  офицеров  французского  флота,
слывших весьма искусными в маневрировании. Его блестящее понимание тактики
морского боя выявилось позднее. Что же касается личной отваги капитана, то
в ней никто не сомневался.
   В этих сложных условиях молодой офицер показал себя весьма  незаурядным
командиром.  Он  обладал  твердым  характером,  большой  душевной   силой,
неизменным хладнокровием  и  умел  не  только  предвидеть  события,  но  и
принимать правильное решение. Короче говоря, то  был  настоящий  моряк,  и
этим все сказано.
   Во второй половине марта корвет обследовал берега острова Лимнос.  Этот
остров, самый крупный в этой части Эгейского моря, имеет пятнадцать лье  в
длину и пять-шесть в ширину. Как  и  соседний  с  ним  остров  Имброс,  он
совершенно не пострадал от  войны  за  независимость,  но  пираты  не  раз
доходили до  самого  его  рейда  и  захватывали  торговые  корабли.  Чтобы
пополнить свои запасы, корвет бросил якорь в порту Лимноса, где в ту  пору
скопилось множество судов. Тогда на Лимносе сооружалось немало кораблей, и
если новые суда не достраивались из страха перед пиратами, то  законченные
корабли по той же  причине  не  покидали  порт.  Это  и  приводило  к  его
загромождению.
   Сведения, полученные здесь командиром д'Альбаре,  могли  лишь  укрепить
его в намерении продолжать путь на север Архипелага. Ему и его офицерам не
раз приходилось слышать имя Сакратифа.
   - Эх! - воскликнул капитан Тодрос. - Не терпится мне столкнуться  лицом
к лицу с этим мерзавцем, который кажется  почти  легендарным!  По  крайней
мере я убедился бы, что он существует.
   - А разве вы сомневаетесь в этом? - живо спросил Анри д'Альбаре.
   - По совести говоря, командир, - отвечал Тодрос, -  если  хотите  знать
мое  мнение,  я  почти  не  верю  в  существование  Сакратифа.  Кто  может
похвастать, что когда-нибудь видел его? Возможно, что  это  просто  боевая
кличка, которую  по  очереди  принимают  главари  пиратов!  Видите  ли,  я
полагаю, что многие носители этого имени уже  висели  на  реях  фок-мачты.
Впрочем, это неважно! Самое главное было вздернуть этих  негодяев,  и  это
было сделано!
   - Пожалуй, это так, капитан Тодрос, - заметил  Анри  д'Альбаре.  -  Это
могло бы объяснить ту вездесущность, которую приписывают этому Сакратифу!
   - Вы правы, командир, - добавил один из французских  офицеров.  -  Если
Сакратифа, как говорят, в одно и то  же  время  видели  в  разных  местах,
значит этим именем пользуются сразу несколько пиратских главарей.
   - И делают это для того, чтобы вернее сбить со следа порядочных  людей,
которые за ними охотятся! - подхватил капитан Тодрос. - Но я повторяю  еще
раз: есть только один способ добиться, чтобы это имя исчезло, - схватить и
повесить тех, кто его носит... и даже тех, кто  его  не  носит!  Тогда  уж
настоящему Сакратифу, ежели  он  существует,  не  удастся  ускользнуть  от
веревки, которая давным-давно по нем плачет!
   Капитан Тодрос был прав, но главная трудность заключалась в том,  чтобы
обнаружить этих неуловимых злодеев.
   - Капитан Тодрос, - спросил затем Анри д'Альбаре, - не  встречалась  ли
вам в первые месяцы плавания "Сифанты" или во время ваших прежних кампаний
саколева водоизмещением в сотню тонн под названием "Кариста"?
   - Ни разу, - ответил тот.
   - А вам, господа? - добавил командир, обращаясь к офицерам.
   Но ни один из них ничего не слышал о саколеве, хотя почти  все  плавали
по морям Архипелага с самого начала войны за независимость.
   - Не приходилось ли вам слышать имени Старкоса, капитана  "Каристы",  -
настойчиво продолжал свои расспросы Анри д'Альбаре.
   Это имя было совершенно неизвестно офицерам корвета. Впрочем, в том  не
было  ничего  удивительного,  ибо  речь  шла  всего   лишь   о   владельце
обыкновенного торгового судна, каких в портах Леванта встречаются сотни.
   Однако Тодрос смутно припоминал, что он как будто слышал  имя  Старкоса
во  время  одной  из  стоянок  в  порту  Аркадия,  в  Мессинии.  Это   имя
принадлежало капитану  одного  из  тех  промышлявших  контрабандой  судов,
которые  переправляли  на  берберийский   берег   невольников,   проданных
турецкими властями.
   - Впрочем, это, должно быть, другой  Старкос,  -  добавил  он.  -  Тот,
говорите вы, владелец саколевы, а саколева не пригодна для такой торговли.
   - В самом деле, - согласился Анри д'Альбаре и прекратил разговор.
   Но он не мог  не  думать  о  Старкосе,  так  как  его  мысли  неизменно
возвращались к непостижимой  тайне  исчезновения  двух  женщин  -  Хаджины
Элизундо и Андроники.  Теперь  два  этих  имени  были  нераздельны  в  его
воспоминаниях.
   Двадцать пятого марта "Сифанта" находилась возле острова Самофракии,  в
шестидесяти лье к северу от Хиоса. Если учесть, сколько  времени  было  ею
затрачено на пройденный путь, то станет  ясным,  что  в  этих  местах  она
должна была обшарить  каждый  уголок.  И  действительно,  там,  где  из-за
мелководья не мог пройти корвет, разведку производили его шлюпки. Но  пока
что все поиски оставались безрезультатными.
   Остров Самофракия подвергся во время  войны  жестокому  опустошению,  и
турки все еще держали его под своим гнетом. Можно было  предположить,  что
за  отсутствием  удобной  гавани  корсары  находили  надежное  убежище   в
многочисленных  бухтах.  Над  островом  высится  гора  Саос,   достигающая
пяти-шести тысяч футов; с такой высоты дозорным  нетрудно  заметить  любой
корабль  и  дать  о  нем  знать,  если  он  покажется  им  подозрительным.
Предупрежденные таким образом заранее,  пираты  имели  полную  возможность
скрыться, прежде чем им будет отрезан путь. Вероятно, дело обстояло именно
так, ибо в этих почти пустынных водах "Сифанте" так  и  не  встретился  ни
один корабль.
   Тогда Анри д'Альбаре взял курс на северо-запад с  тем,  чтобы  миновать
остров Тасос, расположенный приблизительно в двадцати лье  от  Самофракии.
Корвету пришлось лавировать, борясь с сильным встречным ветром; но  вскоре
он оказался вблизи берега, где море было  спокойнее,  и  условия  плавания
стали более благоприятными.
   Как непохоже сложилась судьба у различных  островов  Архипелага!  В  то
время как Хиосу и Самофракии  пришлось  так  много  выстрадать  от  турок,
Тасос, подобно Лимносу или Имбросу,  не  знал  военных  столкновений.  Все
население Тасоса составляют греки; нравы  там  патриархальные;  мужчины  и
женщины до сих пор еще сохраняют  в  убранстве,  одежде  и  прическах  все
изящество античного искусства. Турецкие власти, которым  этот  остров  был
подчинен с начала пятнадцатого века, могли бы беспрепятственно  разграбить
его, не встретив  ни  малейшего  сопротивления.  Однако  в  силу  какой-то
необъяснимой привилегии и несмотря на то, что  богатство  жителей  острова
само  по  себе  могло  возбудить  вожделение  этих  весьма  беззастенчивых
варваров, Тасос до сих пор оставался нетронутым.
   И все же, не прибудь туда "Сифанта",  острову,  вероятно,  пришлось  бы
узнать все ужасы грабительского нападения.
   Дело в том, что 2 апреля порту, который расположен на севере Тасоса и в
наши дни носит имя Пиргос, угрожала высадка  пиратов.  К  острову  подошли
пять  или  шесть  пиратских  кораблей  по  типу  -  мистики  и  жермы,   в
сопровождении бригантины, вооруженной дюжиной пушек. Высадка  бандитов  на
острове несомненно привела бы к катастрофе,  ибо  население  его  не  было
искушено  в  сражениях  и   не   располагало   достаточными   силами   для
сопротивления.
   Но едва на рейде появился корвет, как на грот-мачте бригантины  взвился
флаг, и все  пиратские  корабли  построились  в  боевую  линию,  что  было
необычайной дерзостью с их стороны.
   - Уж не собираются ли они атаковать нас? - воскликнул  капитан  Тодрос,
стоявший рядом с командиром на юте.
   - Атаковать... или  защищаться?  -  заметил  Анри  д'Альбаре,  порядком
удивленный таким поведением пиратов.
   - Черт побери! Я ожидал,  что  эти  негодяи  будут  удирать  под  всеми
парусами!
   - Напротив, капитан Тодрос, пусть сопротивляются! Пусть  даже  атакуют!
Бели бы они обратились в бегство, некоторым из них несомненно  удалось  бы
от нас уйти! Прикажите объявить боевую тревогу!
   Приказ командира был немедленна выполнен.  Пушки  были  заряжены,  ядра
сложены возле орудийной прислуги; палубные  каронады  приведены  в  боевую
готовность,  матросы  получили  оружие  -  мушкеты,  пистолеты,  сабли   и
абордажные топоры. Марсовые приготовились к маневру, как на случай боя  на
месте, так и на случай погони за беглецами. Все это делалось  с  такой  же
быстротой и четкостью, как на военном корабле.
   Тем временем корвет приближался к флотилии, в равной степени готовый  и
к нападению и к отпору. Командир намеревался открыть огонь по бригантине и
угостить ее залпом, способным вывести судно из  строя,  а  затем,  подойдя
вплотную, бросить людей на абордаж.
   Но было вполне вероятно, что пираты, делая вид, что готовятся к бою, на
самом деле помышляют лишь о бегстве. Им не удалось осуществить его раньше,
потому что прибытие корвета застигло их врасплох, а теперь  он  преграждал
им выход в открытое море. Единственно, что им оставалось, - это  хитростью
попытаться проскочить в проход.
   Первой открыла огонь бригантина. Ее орудия были наведены таким образом,
чтобы поразить рангоут корвета и лишить его по крайней мере одной из мачт.
Если бы это удалось, бригантине было бы потом куда  легче  ускользнуть  от
своего противника.
   Снаряды просвистели над палубой "Сифанты" на  высоте  семи  или  восьми
футов, кое-где срезали фалы, повредили брасы, разнесли в  щепы  деревянный
настил между грот- и фок-мачтами и легко ранили трех-четырех  матросов.  В
общем, они не причинили серьезного вреда.
   Анри д'Альбаре ответил не сразу. Он  приказал  стрелять  по  бригантине
прямой наводкой, но залп  с  правого  борта  был  дан  лишь  тогда,  когда
рассеялся дым от первых выстрелов.
   По  счастью  для   бригантины,   ее   капитан   сумел   сманеврировать,
воспользовавшись ветром, и всего несколько  ядер  угодили  в  корпус,  над
ватерлинией. Хотя на бригантине и оказалось несколько убитых, она  все  же
не была выведена из строя.
   Но ядра корвета, не поразившие бригантину, не пропали даром. Почти  все
они  врезались  в  левый  борт  мистики,  открывшейся  благодаря   маневру
бригантины, и она тотчас же стала наполняться водой.
   - Попали! Не в бригантину, так в ее  спутницу,  эту  старую  калошу!  -
закричали матросы на баке "Сифанты".
   - Ставлю свою порцию вина, что через пять минут мистика пойдет ко дну!
   - Через три!
   - Идет! Пусть твое вино так же льется в мою глотку, как вода в пробоины
корпуса этого пиратского корабля!
   - Тонет!.. Тонет!
   - Смотрите! Она уже наполовину погрузилась... Вода вот-вот ее покроет!
   - И всех этих детей дьявола, что бросаются в море и спасаются вплавь!
   - Ну что ж! Коли они предпочитают веревку воде, не станем им мешать!
   В самом деле, мистика понемногу погружалась. Поэтому, пока вода еще  не
достигла фальшборта, команда  ее  кинулась  в  море,  чтобы  добраться  до
какого-нибудь другого судна флотилии.
   Однако пиратским кораблям было не до того,  чтобы  подбирать  уцелевших
людей с мистики. Теперь у  них  было  только  одно  намерение  -  спастись
бегством. Вот почему все эти несчастные утонули, так и не дождавшись, пока
им бросят хоть веревку, чтобы поднять их на борт.
   Тем временем с "Сифанты" был дан второй залп,  приведший  в  негодность
одну из жерм, которая неосторожно подставила  ему  борт.  Этого  оказалось
довольно, чтобы ее уничтожить. Вскоре жерма  исчезла  за  сплошной  стеной
огня, зажженного на ее палубе полудюжиной раскаленных снарядов.
   Увидев, какая судьба постигла жерму, на  двух  остальных  мелких  судах
поняли, что им не укрыться от пушек корвета.  Было  также  очевидно,  что,
обратившись в бегство, они не смогут ускользнуть от быстроходного корабля.
   Поэтому капитан бригантины принял единственно  правильное  решение  для
спасения своих людей. Он дал сигнал собраться всем вместе. Через несколько
минут пираты уже оказались на борту бригантины, спешно покинув  мистику  и
жерму, которые тут же взорвались.
   Команда бригантины, получившая благодаря этому подкрепление  человек  в
сто, оказалась в более благоприятных  условиях  для  принятия  абордажного
боя, если бы ей не удалось уйти.
   Но хотя ее экипаж и равнялся теперь  по  численности  экипажу  корвета,
лучшим выходом для нее все же было бегство. Поэтому капитан бригантины без
колебаний решил воспользоваться быстроходностью судна,  чтобы  укрыться  у
турецкого берега. Там она могла бы искусно  спрятаться  между  прибрежными
скалами, и корвету навряд ли удалось бы ее там обнаружить и настичь.
   Ветер заметно крепчал.  Однако  на  бригантине  поставили  все  паруса,
вплоть до трюмселя, и, рискуя сломать свой рангоут, она  начала  удаляться
от "Сифанты".
   - Что ж! - воскликнул капитан Тодрос. - Я буду весьма удивлен,  если  у
нее окажутся такие же длинные ноги, как у нашего корвета!
   И он обернулся к командиру, ожидая приказаний.
   Однако в эту минуту внимание Анри  д'Альбаре  было  обращено  совсем  в
другую сторону. Он больше не смотрел  на  бригантину.  Направив  подзорную
трубу в сторону Тасоса, он следил  за  легким  судном,  которое  поднимало
паруса, готовясь покинуть порт.
   Это  была  саколева.  Влекомая  свежим  норд-вестом,   позволившим   ей
поставить все паруса, она устремилась к южному  выходу  из  гавани,  через
который ей было легко пройти благодаря небольшому водоизмещению.
   Хорошенько разглядев судно,  Анри  д'Альбаре  резко  опустил  подзорную
трубу.
   - "Кариста"! - воскликнул он.
   - Как, та самая саколева, о которой вы нам говорили? - спросил  капитан
Тодрос.
   - Да, она; я догоню и захвачу ее...
   Анри д'Альбаре не  договорил.  Долг  не  позволил  ему  выбирать  между
бригантиной с многочисленными пиратами и "Каристой", хотя ею  вне  всякого
сомнения  командовал  Николай  Старкос.   Отказавшись   от   преследования
бригантины и следуя на самой большой скорости, он наверняка  мог  отрезать
путь саколеве, мог догнать и захватить ее.  Но  это  значило  пожертвовать
общим благом ради собственных интересов. Он не имел  на  это  права.  Долг
повелевал ему, не  теряя  ни  секунды,  броситься  вслед  за  бригантиной,
сделать все, чтобы захватить и уничтожить ее; так он и поступил. Он бросил
последний взгляд на "Каристу", которая с невероятной  быстротой  удалялась
по свободному проходу, и  дал  приказ  пуститься  в  погоню  за  пиратским
судном, двигавшимся в противоположном направлении.
   Вскоре "Сифанта" под всеми парусами быстро понеслась вслед  бригантине.
В то же время ее носовые пушки были наведены на пиратское  судно,  и,  так
как оба корабля были отделены друг от друга расстоянием не  более,  чем  в
полмили, корвет заговорил.
   Речь его, как видно, пришлась бригантине не по вкусу. Поэтому, взяв два
румба на ветер, она попыталась уйти от противника.
   Но из этого ничего не вышло.
   Рулевой "Сифанты" немного повернул штурвал, и  корвет  в  свою  очередь
пошел более круто.
   Погоня продолжалась  еще  около  часа.  Корвет  заметно  приблизился  к
пиратам, и не оставалось сомнений, что он настигнет их еще до  наступления
ночи. Но поединку между двумя кораблями суждено было окончиться иначе.
   Один из ядер "Сифанты" срезал фок-мачту  бригантины.  Судно  тотчас  же
легло  в  дрейф,  и  корвету  оставалось  только   двигаться   в   прежнем
направлении, чтобы через четверть часа оказаться на траверсе бригантины.
   И тогда  послышался  ужасный  грохот.  Приблизившись  на  расстояние  в
полкабельтова, "Сифанта" открыла  огонь  из  всех  орудий  правого  борта.
Казалось, эта лавина раскаленного металла подбросила бригантину вверх,  но
залп повредил лишь ее надводную часть, и она не затонула.
   Тем не менее капитан судна,  команда  которого  сильно  поредела  после
этого залпа, понял, что не сможет долее сопротивляться, и спустил флаг.
   В одно мгновение шлюпки корвета подплыли к бригантине и забрали  с  нее
немногих уцелевших: Подожженный корабль горел до тех пор,  пока  огонь  не
достиг его ватерлинии. После этого он погрузился в пучину.
   "Сифанта" сделала доброе и  полезное  дело.  Кто  командовал  пиратской
флотилией, как его звали, где он родился, кем были его предки, - этого так
и не удалось узнать, ибо атаман наотрез отказался отвечать на заданные ему
вопросы. Товарищи его тоже молчали; вполне возможно, что  они  и  в  самом
деле ничего не знали о прежней жизни своего вожака, как это нередко бывало
среди пиратов. Однако  в  том,  что  они  были  пиратами,  сомневаться  не
приходилось, и над ними был совершен скорый суд.
   Между тем внезапное появление и  исчезновение  саколевы  повергло  Анри
д'Альбаре в глубокую задумчивость. Ведь обстоятельства,  при  которых  она
покинула  Тасос,  невольно  наводили  на  размышления.   Хотела   ли   она
воспользоваться сражением, которое корвет навязал флотилии,  чтобы  вернее
скрыться? Боялась ли оказаться лицом к лицу с  "Сифантой",  которую,  быть
может, узнала? Честное торговое судно преспокойно осталось бы в порту, ибо
пираты не желали ничего иного, как уйти  оттуда!  Вместо  этого  "Кариста"
поспешила сняться с якоря и выйти в море, рискуя попасть им в руки! Ничего
не могло быть подозрительнее такого поведения, и напрашивался  вопрос,  не
заодно ли она с ними? По  правде  говоря,  командир  д'Альбаре  ничуть  не
удивился бы, узнав, что Николай Старкос принадлежит к  числу  корсаров.  К
несчастью, теперь  только  случай  мог  помочь  корвету  напасть  на  след
саколевы. Наступила ночь, и "Сифанта", скользившая к югу, не имела никаких
шансов на встречу с "Каристой". Так что, несмотря на все сожаления,  какие
испытывал Анри д'Альбаре, упустивший случай  захватить  Николая  Старкоса,
ему приходилось с этим мириться; но зато он  выполнил  свой  долг.  Итогом
этой битвы у Тасоса было пять уничтоженных пиратских кораблей, в то  время
как экипаж корвета почти не понес потерь. После  этого  сражения  в  южных
морях Архипелага должно было на некоторое время воцариться спокойствие.





   Спустя восемь дней после битвы при Тасосе "Сифанта", обыскав все  бухты
турецкого побережья от Кавалы до Орфано,  пересекла  Контессинский  залив;
затем, пройдя от мыса  Депранон  до  мыса  Палиури,  она  миновала  заливы
Монте-Санто и Кассандра и, наконец, 15 апреля стала терять из виду вершины
горы Атос, чья наивысшая точка  достигает  почти  двух  тысяч  метров  над
уровнем моря.
   В этих местах корвет не встретил  ни  одного  подозрительного  корабля.
Несколько раз показывались турецкие эскадры; однако "Сифанта", плывшая под
корфиотским флагом, не считала нужным отвечать на сигналы  этих  кораблей,
которые ее командир охотнее встретил  бы  пушечным  залпом,  чем  вежливым
приветствием. Иначе отнесся он к греческим  каботажным  судам,  передавшим
ему некоторые весьма ценные сведения.
   В этих обстоятельствах 26 апреля  командир  д'Альбаре  узнал  об  одном
событии большой важности. Союзные державы  приняли  решение  перехватывать
все подкрепления, посылаемые войскам Ибрагима морским путем.  Более  того,
Россия официально объявила войну султану. Таким образом, положение  Греции
постепенно улучшалось, и при всех трудностях, которые  ей  еще  предстояло
пережить, она уверенно шла к достижению своей независимости.
   Тридцатого апреля корвет углубился в Салоникский залив, дойдя до  самых
отдаленных его берегов - крайнего пункта своего маршрута на  северо-западе
Архипелага.  Ему  представился  случай  поохотиться  еще  за   несколькими
пиратскими судами - шебеками, шнявами и полакрами, которым удалось уйти от
преследования, лишь выбросившись на берег.  Хотя  их  команды  и  не  были
истреблены до последнего человека, сами суда по крайней мере были выведены
из строя.
   Затем  "Сифанта"  вновь  взяла  курс  на  юго-восток,  чтобы  тщательно
обследовать южный берег Салоникского залива. Но,  как  видно,  пираты  уже
подняли тревогу, ибо корвету не встретился ни  один  разбойничий  корабль,
над которым надо было бы совершить правосудие.
   Тогда-то на судне и произошел странный, необъяснимый случай.
   Войдя 10 мая около семи часов вечера в  кают-компанию,  занимавшую  всю
корму "Сифанты", Анри д'Альбаре увидел на столе какое-то письмо.  Он  взял
его и, поднеся  к  лампе,  качавшейся  под  потолком,  прочел  надпись  на
конверте.
   Она гласила:

   "Капитану Анри  д'Альбаре,  командиру  корвета  "Сифонта",  в  открытом
море".

   Почерк показался молодому офицеру знакомым.  Он  напомнил  ему  письмо,
полученное на Хиосе и извещавшее о том, что в  командовании  корвета  есть
вакантное место.
   Вот что  содержалось  в  этом  письме,  прибывшем  на  сей  раз  столь,
необычно, без помощи почты.

   "Если командир д'Альбаре пожелает разработать  план  своей  кампании  в
Архипелаге  так,  чтобы  в  первую  неделю  сентября  прибыть  к   берегам
Скарпанто, он поступит к общему благу, а также на  пользу  вверенного  ему
дела".

   Ни числа, ни подписи, как и в письме, полученном им  на  Хиосе.  Сличив
оба письма, Анри д'Альбаре убедился, что  они  написаны  одной  и  той  же
рукой.
   Как это объяснить? Первое письмо ему доставила почта. Что  же  касается
второго, то его мог положить на стол лишь человек, находящийся на корабле.
Очевидно, он держал у себя письмо с самого начала плавания или же  получил
его во время одной из последних стоянок "Сифанты". Более того,  письма  не
было и  в  помине  час  назад,  когда  командир  вышел  из  кают-компании,
направляясь на палубу, чтобы отдать распоряжения на ночь. Итак, письмо вне
всякого сомнения положили на стол менее часа назад.
   Анри д'Альбаре позвонил.
   Вошел вахтенный.
   - Кто-нибудь входил сюда, пока я был на палубе? - спросил командир.
   - Нет, господин капитан, - ответил матрос.
   - Нет?.. А не мог ли кто-либо войти сюда так, что ты этого не видел?
   - Нет, господин капитан, ведь я ни на секунду не отлучался от двери.
   - Хорошо!
   Приложив руку к берету, матрос удалился.
   "И в самом деле кажется невероятным, - сказал себе  Анри  д'Альбаре,  -
что кто-нибудь мог войти в эту дверь незамеченным. Но разве нельзя было  в
сумерках  пробраться  на  наружную  галерею  и  влезть  в  одно  из   окон
кают-компании?"
   Анри  д'Альбаре  проверил  состояние  иллюминаторов,  открывавшихся  на
палубу. Однако здесь, как и в его каюте, они запирались  изнутри,  и  было
немыслимо проникнуть извне в одно из этих отверстий.
   Все это, в общем, не  могло  вызвать  у  Анри  д'Альбаре  ни  малейшего
беспокойства; он ощутил лишь удивление  и  то  чувство  неудовлетворенного
любопытства, какое испытываешь перед лицом необъяснимого факта. Ясно  было
лишь одно: так или иначе, анонимное письмо прибыло  по  назначению  и  его
адресатом был не кто иной, как он сам - командир "Сифанты".
   Поразмыслив,  Анри  д'Альбаре  решил  никому  не   говорить   об   этом
происшествии, даже своему старшему офицеру.  Что  бы  это  ему  дало?  Его
таинственный корреспондент, кем бы он ни был, наверняка  не  обнаружил  бы
себя.
   Но принимал ли капитан совет,  заключенный  в  письме?  "Несомненно!  -
сказал он себе. - Тот, кто писал  мне  в  первый  раз,  не  обманул  меня,
утверждая, что в командовании "Сифанты" есть вакантное место, Зачем бы  он
стал обманывать  меня  во  втором  письме,  приглашая  прибыть  к  острову
Скарпанто в первую неделю  сентября?  Да!  Я  изменю  план  кампании  и  в
назначенный срок прибуду, куда мне указано!"
   Анри д'Альбаре тщательно сложил  письмо,  содержавшее  новые  указания;
затем, достав свои карты, принялся пересматривать план похода, с тем чтобы
наилучшим образом использовать четыре месяца, оставшиеся до конца августа.
   Остров  Скарпанто  расположен  на   юго-востоке,   на   противоположной
оконечности Архипелага, то есть примерно на расстоянии ста лье  по  прямой
от тогдашнего местонахождения корвета. Итак, в распоряжении Анри д'Альбаре
было достаточно времени, чтобы обследовать все берега Морей, где так легко
удавалось скрываться пиратам, а также всю  группу  Киклад,  рассеянных  от
входа в Эгинский залив до острова Крита.
   Следует сказать, что необходимость прибыть в указанный срок  к  острову
Скарпанто лишь  незначительно  меняла  маршрут,  разработанный  командиром
д'Альбаре. Он мог осуществить все то,  что  ранее  наметил,  нисколько  не
сокращая своей программы. Поэтому 20  мая,  обследовав  небольшие  острова
Пелерисс, Пепери, Саракинон и Сканцура, к северу от Негрепонте,  "Сифанта"
отправилась на разведку к берегам Скироса.
   Скирос - самый значительный из девяти  островов,  составляющих  группу,
которую древние с полным правом могли бы превратить в обитель девяти  муз.
В его хорошо защищенной, обширной гавани св.Георгия, с отличными  якорными
стоянками, экипаж корвета мог  без  труда  запастись  свежей  провизией  -
бараниной,  пшеницей,  ячменем,  а   также   закупить   прекрасное   вино,
составляющее  одно  из  главных  богатств  края.  Этому   острову,   тесно
связанному с полулегендарными событиями  Троянской  войны,  прославленному
именами Ликомеда, Ахилла и  Одиссея,  предстояло  вскоре  войти  в  состав
нового греческого королевства, в Эвбейскую епархию.
   Берега Скироса изрезаны множеством заливов  и  бухт,  где  легко  могли
найти себе убежище пираты; поэтому Анри д'Альбаре распорядился обследовать
их самым тщательным образом. Пока  корвет  лежал  в  дрейфе  в  нескольких
кабельтовых от острова, его шлюпки  осмотрели  все  побережье,  вплоть  до
последнего закоулка.
   Разведка не принесла никаких результатов. Все эти укромные уголки  были
пусты. Единственные сведения, которые командиру д'Альбаре удалось получить
у властей острова, заключались в следующем: месяц назад судно, плывшее под
пиратским флагом,  атаковало,  разграбило  и  уничтожило  у  этих  берегов
несколько торговых кораблей. Этот разбойничий акт приписывали пресловутому
Сакратифу. Однако никто не мог сказать, на чем основано  это  утверждение,
ибо полная неопределенность царила во всем, что  касалось  этого  корсара,
вплоть до самого факта его существования.
   После пятидневной стоянки корвет покинул воды Скироса. К концу  мая  он
подошел к берегам большого острова Эвбеи, называемого также Негрепонте,  и
внимательно осмотрел все подходы к нему на  протяжении  более  чем  сорока
лье.
   Известно, что остров этот восстал одним из первых, в самом начале войны
- в 1821 году; но турки, засевшие в  цитадели  Негрепонте  и  одновременно
укрепившиеся в крепости Каристос, оказывали упорное сопротивление.  Затем,
получив подкрепление за счет войск паши  Юсуфа,  они  распространились  по
острову и принялись чинить обычные для них зверства, до тех пор пока  один
из греческих вождей, Диамантис, не остановил  их  в  сентябре  1823  года.
Внезапно атаковав турецких  солдат,  он  уничтожил  большую  их  часть,  а
оставшиеся в живых были вынуждены переправиться через пролив и укрыться  в
Фессалии.
   Но в конечном счете преимущество осталось на стороне турок,  обладавших
численным   превосходством.   После   тщетной   попытки   разгромить   их,
предпринятой в 1826 году полковником Фавье и командиром эскадрона Реньо де
Сен-Жан-д'Анжели, турки окончательно сделались хозяевами острова.
   Когда "Сифанта"  проходила  в  виду  берегов  Негрепонте,  он  все  еще
находился в их власти. С палубы корабля Анри д'Альбаре мог  вновь  увидеть
эту арену кровавой борьбы, в  которой  он  сам  принимал  участие.  Теперь
сражения там прекратились, и после  признания  нового  королевства  остров
Эвбея с населением в шестьдесят тысяч человек должен был составить одну из
провинций Греции.
   Как ни опасно было патрулировать эти воды, почти под носом  у  турецких
береговых батарей, корвет продолжал свое плавание и  уничтожил  еще  около
двадцати пиратских кораблей, шнырявших вокруг Эвбеи.
   Эта экспедиция заняла почти весь июнь. Затем "Сифанта"  направилась  на
юго-восток. В последние дни этого месяца она уже находилась возле Андроса,
первого из Кикладских островов, расположенного  возле  оконечности  Эвбеи;
жители  этого  острова-патриота  восстали  против  турецкого   владычества
одновременно с жителями Псары.
   Здесь командир д'Альбаре  счел  необходимым  изменить  курс  корвета  и
повернул прямо на юго-запад, чтобы приблизиться к берегам  Пелопоннеса.  2
июля ему открылся остров Зея, некогда Кеос, или Кос, над  которым  высится
величавая вершина горы Эли.
   Несколько дней корвет стоял на якоре в порту Зеи,  одном  из  лучших  у
этих берегов. Анри д'Альбаре и его офицеры встретили тут  немало  отважных
зеотов, которые были их товарищами по оружию  в  первые  годы  войны.  Вот
почему корвету был оказан самый радушный  прием.  Но  так  как  ни  одному
пирату не пришло  бы  в  голову  прятаться  в  бухтах  этого  острова,  то
"Сифанта" вскоре возобновила свое плавание и 5 июля обогнула мыс Колонн на
юго-восточной оконечности Аттики.
   В конце недели, при входе в Эгинский залив, глубоко врезающийся в землю
Греции вплоть до Коринфского перешейка,  продвижение  корвета  замедлилось
из-за  отсутствия  ветра.  Вахту  приходилось  нести  особенно  тщательно.
Наступил полный штиль,  и  "Сифанта"  стояла,  не  двигаясь,  с  поникшими
парусами. Если бы в этих пустынных водах к корвету  подплыла  сотня-другая
шлюпок, ему пришлось бы худо. Поэтому экипаж "Сифанты" постоянно был готов
к отпору, и это было совершенно правильно.
   И в самом  деле,  к  корвету  несколько  раз  приближались  лодки,  чьи
воинственные намерения не  оставляли  сомнений,  однако  они  не  рискнули
бросить вызов пушкам и мушкетам корабля на более близком расстоянии.
   Десятого июля вновь задул северный ветер, что  было  весьма  кстати,  и
"Сифанта", пройдя в виду небольшого города  Дамалы,  быстро  обогнула  мыс
Скили, у выхода из Навплийского залива.
   Одиннадцатого она появилась возле острова Гидры, а  еще  через  день  -
возле  Специи.  Нет  нужды  напоминать,  какое   участие   в   борьбе   за
независимость приняло население двух этих островов. В начале войны  жители
Гидры, Специи и Псары имели более трехсот торговых кораблей. Превратив  их
в военные суда, они не без успеха бросили их против турецкого  флота.  Эти
острова были колыбелью  Кондуриотиса,  Томбазиса,  Миаулиса,  Орландоса  и
других людей знатного происхождения, заплативших долг родине сначала своим
состоянием, а затем и  собственной  кровью.  Отсюда  отплыли  те  страшные
брандеры, которые вскоре сделались  грозою  турок.  Поэтому,  несмотря  на
внутренние неурядицы, острова эти никогда не были под пятой угнетателей.
   В ту пору, когда их посетил Анри д'Альбаре, они понемногу  выходили  из
борьбы, уже затихавшей и с одной и с другой стороны. Близился  час,  когда
им суждено было  войти  в  новое  королевство,  образовав  две  епархии  в
провинциях Коринфии и Арголиды.
   Двадцатого июля корвет бросил якорь в  порту  Гермополиса,  на  острове
Сира - родине верного Эвмея, столь поэтично воспетого Гомером. В это время
остров еще служил убежищем для всех тех, кого турки изгнали с  континента.
Сира,  католический  епископ  которой  неизменно  находился  под   защитой
Франции, предоставила в распоряжение Анри д'Альбаре  свои  ресурсы.  Ни  в
одном из портов  своей  родины  молодой  командир  не  встретил  бы  более
сердечного приема.
   Лишь одно обстоятельство омрачило радость, которую он испытал в связи с
этой теплой встречей: то, что он не прибыл сюда тремя днями раньше.
   Из беседы с французским консулом выяснилось, что шестьдесят часов назад
саколева "Кариста", плывшая  под  греческим  флагом,  покинула  порт.  Это
позволяло заключить, что, ускользнув из  гавани  острова  Тасос  во  время
битвы корвета с пиратами, она двинулась к южным берегам Архипелага.
   - Но, может быть, известно, куда  она  отплыла?  -  живо  спросил  Анри
д'Альбаре.
   - Судя  по  тому,  что  я  слышал,  саколева,  видимо,  держит  путь  к
юго-восточным островам, если только она не направилась в  один  из  портов
Крита.
   - Вам не пришлось видеться с ее капитаном? - осведомился офицер.
   - Нет, командир.
   - А не слыхали вы, как его зовут? Николай Старкос?
   - Не знаю.
   - Есть ли какие-либо основания подозревать, что саколева принадлежит  к
флотилии пиратов, которыми кишит эта часть Архипелага?
   - Нет; но если бы это было так, -  ответил  консул,  -  то  нет  ничего
удивительного, что она поплыла к Криту, где многие порты все  еще  открыты
для этих негодяев!
   Новость эта не могла не взволновать командира "Сифанты", как и все  то,
что прямо или косвенно относилось к исчезновению Хаджины  Элизундо.  Какое
это было невезение -  прибыть  сюда  спустя  такое  короткое  время  после
отплытия саколевы! Однако, коль скоро она взяла курс на  юг,  быть  может,
корвету, который должен следовать в том же  направлении,  удастся  настичь
ее? Поэтому Анри д'Альбаре, страстно желавший оказаться  лицом  к  лицу  с
Николаем Старкосом, в тот же  вечер,  21  июля,  покинул  Сиру;  "Сифанта"
снялась с якоря при слабом ветре, который, судя по  показаниям  барометра,
должен был вскоре усилиться.
   Надо сознаться, что в  течение  двух  недель  капитан  д'Альбаре  искал
саколеву не менее усердно, чем пиратов. Решительно,  в  его  представлении
"Кариста" заслуживала такого же отношения к себе, как и корсары, и по  тем
же причинам. Если бы ему улыбнулась удача, он бы уж знал, как поступить!
   Тем не менее, несмотря на все поиски, корвету  не  удалось  напасть  на
след саколевы. На Наксосе, где "Сифанта" заходила во все порты,  "Кариста"
не останавливалась. Среди  островков  и  рифов,  окружающих  этот  остров,
корвету  повезло  ничуть  не  больше.  К  тому  же  здесь  совершенно   не
встречались пиратские суда, хотя обычно они  охотно  посещали  эти  места.
Ведь между богатыми Кикладскими  островами  ведется  большая  торговля,  и
возможность поживиться должна была,  казалось,  особенно  привлекать  этих
морских разбойников.
   Такая же неудача ожидала корвет возле острова Пароса: его  отделяет  от
Наксоса обыкновенный пролив, шириною, в семь миль.  Порты  Паркия,  Навса,
св.Марии, Агула, Дико не удостоились визита Николая Старкоса.  Несомненно,
консул на Сире был  прав:  саколева  направилась  в  один  из  пунктов  на
побережье Крита.
   Девятого августа "Сифанта" бросила якорь в гавани Милоса. Этот  остров,
процветавший  вплоть  до  середины  XVIII  века,  оскудел   в   результате
вулканических извержений; теперь его флору и фауну  отравляют  вредоносные
испарения, и население Милоса продолжает сокращаться.
   И здесь все поиски оказались тщетными. "Кариста" не появлялась;  больше
того, не удалось обнаружить даже ни одного из пиратских  кораблей,  обычно
бороздивших  море  вокруг  Киклад.  Невольно  возникало  подозрение,  что,
вовремя заметив появление "Сифанты", они  успели  скрыться.  Корвет  нанес
немалый урон пиратам на севере Архипелага, и немудрено,  что  на  юге  они
старались избежать с ним встречи.  Так  или  иначе,  никогда  еще  у  этих
берегов не царило такое спокойствие. Казалось, что отныне торговые корабли
могут плавать здесь в полной безопасности. Некоторые из крупных каботажных
судов  -  шебеки,  шнявы,  полакры,  тартаны,  фелюги   и   каравеллы,   -
повстречавшиеся корвету, были опрошены, но  из  ответов  их  владельцев  и
капитанов командир д'Альбаре не извлек для себя ничего, что помогло бы ему
уяснить положение дел.
   Между тем наступило 14 августа. Оставалось лишь две  недели  для  того,
чтобы к первым  числам  сентября  попасть  к  острову  Скарпанто.  Покинув
Кикладские острова, "Сифанта" должна была пройти семьдесят  -  восемьдесят
лье к югу. Как известно, Эгейское море замыкает на  юге  удлиненная  земля
Крита, и вот уже над линией горизонта показались самые высокие горы  этого
острова, покрытые вечными снегами.
   Командир  д'Альбаре  принял  решение  следовать  в  этом   направлении.
Оказавшись в виду Крита, он должен будет лишь повернуть к  востоку,  чтобы
достичь Скарпанто.
   Покинув Милое, "Сифанта" продвинулась далее на юго-восток,  до  острова
Санторини,  и  обыскала  все  закоулки  его  мрачных,  скалистых  берегов.
Плавание в этих водах чревато опасностями, ибо каждую минуту, под  напором
вулканического огня, здесь может появиться новый  риф.  Затем,  приняв  за
ориентир древнюю гору Иду, современную Псиланти, которая  возвышается  над
Критом более чем на семь тысяч футов,  корвет  устремился  к  своей  цели,
подгоняемый свежим вест-норд-вестом, позволившим поставить все паруса.
   На следующий день, 15 августа, на ясном горизонте  выступили  живописно
изрезанные берега Крита - от мыса Спада  до  мыса  Ставрос.  Резкий  изгиб
побережья скрывал еще от корвета тот вырез, в глубине которого расположена
Кания, столица этого самого большого из островов Архипелага.
   - Намерены ли вы, мой командир, - спросил  капитан  Тодрос,  -  бросить
якорь в одном из здешних портов?
   - Крит по-прежнему находится в руках турок, - ответил Анри д'Альбаре, -
и я полагаю, что нам тут делать нечего. Если верить известиям,  которые  я
получил в Сире, солдаты Мустафы, овладев Ретимноном, стали хозяевами всего
острова, несмотря на мужество сфакиотов.
   - Отважные горцы эти сфакиоты, - отозвался капитан Тодрос,  -  и  своей
храбростью они по праву стяжали себе славу с самого начала войны...
   - Да, храбростью... и жадностью, Тодрос, - ответил  Анри  д'Альбаре.  -
Всего лишь два месяца назад судьба Крита была всецело в их руках.  Мустафа
и его войско едва не погибли, застигнутые ими врасплох; но по его  приказу
турецкие солдаты стали бросать драгоценности, украшения, дорогое оружие  -
все, что было у них самого ценного, и когда сфакиоты  бросились  подбирать
эти предметы, туркам удалось ускользнуть из ущелья, в котором  они  должны
были найти себе смерть!
   - Это весьма прискорбно, но в конце концов, мой командир, жители  Крита
не настоящие греки!
   Не следует  удивляться,  слыша  такую  речь  из  уст  старшего  офицера
"Сифанты", эллина по рождению. Жители Крита, при всем их  патриотизме,  не
были греками не только в глазах капитана Тодроса; им не пришлось сделаться
ими даже при окончательном создании нового  королевства.  Так  же,  как  и
Самое, Крит оставался под турецким владычеством по крайней  мере  до  1832
года,  когда  султану  пришлось  уступить  свои  права  на   этот   остров
Мухаммеду-Али.
   Итак,  при  тогдашнем  положении  вещей  Анри  д'Альбаре  незачем  было
заходить в  различные  порты  Крита.  Кания  сделалась  главным  арсеналом
египтян, и именно отсюда паша бросил на Грецию своих озверелых солдат. Что
касается Кании, то по наущению оттоманских  властей  ее  население  могло,
чего доброго, оказать плохой прием корфиотскому флагу,  развевавшемуся  на
гафеле "Сифанты". Словом, нигде - ни в Иерапетра, ни в Суде, ни в Кисамосе
- Анри д'Альбаре не получил бы сведений, которые помогли бы  ему  увенчать
свою экспедицию захватом какого-нибудь крупного пиратского судна.
   - Нет, - сказал он капитану Тодросу, - по-моему, бесполезно обследовать
северный берег, но мы могли бы обойти остров с северо-запада, обогнуть мыс
Спада и в течение дня или двух крейсировать возле Грабузы.
   Такое решение было, очевидно, наилучшим. В водах Грабузы,  пользующихся
дурной славой, "Сифанте", возможно, представился бы случай дать  несколько
залпов по пиратам, которых она не встречала уже больше месяца.
   Кроме того, поскольку саколева,  по  всей  вероятности,  направилась  к
Криту, не было исключено, что она сделала остановку  в  Грабузе.  Это  еще
более укрепило Анри д'Альбаре в намерении осмотреть подходы к этой гавани.
   В те времена Грабуза была настоящим  пиратским  гнездом.  Месяцев  семь
назад  для  расправы  с  этим  притоном  разбойников  сюда  прибыла  целая
англо-французская  эскадра  и  отряд  регулярных   греческих   войск   под
командованием Маврокордато.  И  что  удивительнее  всего  -  власти  Крита
отказались передать командующему английской эскадрой дюжину  преступников,
выдачи которых он требовал. Чтобы добиться своего, он вынужден был открыть
огонь по крепости, сжечь несколько кораблей и  высадить  на  остров  своих
матросов.
   Итак, естественно было предположить, что после  ухода  союзной  эскадры
пираты будут охотно укрываться  в  Грабузе,  где  они  обрели  неожиданных
союзников. Поэтому Анри д'Альбаре решил следовать в Скарпанто вдоль южного
берега  Крита,  чтобы  пройти  мимо  Грабузы.  Он  отдал   соответствующие
приказания, а капитан Тодрос поспешил привести их в исполнение.
   Погода стояла великолепная. Впрочем,  в  этих  благодатных  краях  зима
начинается в декабре, а  заканчивается  в  январе.  Благословенный  остров
Крит, родина  царя  Миноса  и  первого  инженера  древности  Дедала!  Сюда
Гиппократ посылал  своих  богатых  пациентов  из  Греции,  по  которой  он
путешествовал, обучая искусству врачевания!
   Держась круто к ветру, "Сифанта" лавировала, чтобы обогнуть мыс  Спада,
который выступает на оконечности  языка  суши,  вытянутого  между  заливом
Кании и заливом Кисаму. Вечером мыс был пройден; ночью,  прозрачной  ночью
Востока, корвет обогнул крайний выступ острова. Достаточно было  ему  лечь
на другой галс, чтобы снова взять курс на юг и утром, под малыми парусами,
корвет лавировал перед входом в Грабузу.
   Шесть дней командир д'Альбаре не прекращал осмотра западного  побережья
острова, заключенного между Грабузой и  Кисаму.  Порт  покидало  множество
торговых кораблей - фелюг и шебек. Некоторых из них "Сифанта"  "опросила",
не имея оснований  сомневаться  в  их  ответах.  Однако  на  все  вопросы,
касающиеся пиратов, которые, возможно, нашли себе убежище в  Грабузе,  они
отвечали крайне сдержанно. Чувствовалось, что они боятся  сказать  слишком
много. Анри д'Альбаре не удалось даже установить, находится  ли  в  данное
время в порту саколева "Кариста".
   Тогда корвет расширил  зону  своих  наблюдений.  Он  проследовал  вдоль
берега, тянущегося между Грабузой и мысом  Криос.  Затем,  22  числа,  при
сильном ветре, который крепчал днем и стихал ночью, он обогнул этот мыс  и
стал следовать как можно ближе к побережью Ливийского моря, более ровному,
менее изрезанному, не столь усеянному мысами и  выступами,  чем  побережье
Критского моря. На северном горизонте тянулась горная  цепь  Аспровуна,  с
возвышающейся на востоке поэтической вершиной Иды, чьи вечные снега упорно
сопротивляются горячему солнцу Архипелага.
   Не заходя ни в один из мелких портов этого  побережья,  корвет  не  раз
останавливался в полумиле от Румелиса, Анополиса и Сфакии, но вахтенные не
обнаружили в этих водах ни одного пиратского судна.
   Двадцать седьмого августа, исследовав большой залив Месарас,  "Сифанта"
обогнула мыс Матала - самую южную точку  Крита,  ширина  которого  в  этом
месте не превышает десяти - одиннадцати лье. Трудно  было  надеяться,  что
это  обследование   принесет   какие-нибудь   результаты,   полезные   для
экспедиции. В самом деле, лишь немногие корабли пересекают Ливийское  море
на этой широте. Обычно они следуют либо севернее,  через  Архипелаг,  либо
южнее, приближаясь к берегам Египта. Вот почему корвету  попадались  почти
одни рыбацкие лодки, стоявшие на якоре у скал, и время от времени  длинные
баркасы,  груженные  морскими  улитками,  этим   довольно   редким   видом
моллюсков, которых Крит огромными партиями поставляет  на  другие  острова
Архипелага.
   Не повстречав никого  в  этой  части  побережья,  оканчивающейся  мысом
Матала, где среди многочисленных островков может укрыться множество мелких
судов, "Сифанта" имела мало шансов на успех во время плавания вдоль другой
части южного побережья Крита. Анри  д'Альбаре  решил  поэтому  направиться
прямо к  Скарпанто,  рискуя  оказаться  там  раньше  срока,  указанного  в
таинственном письме. Однако вечером  29  августа  его  намерения  внезапно
переменились.
   Было шесть  часов.  Собравшись  на  юте,  командир,  старший  офицер  и
несколько других офицеров обозревали мыс Матала. В этот момент  послышался
голос марсового, несшего вахту на салинге.
   - Корабль впереди, с левого борта!
   Все подзорные трубы были  тотчас  же  направлены  на  указанную  точку,
находившуюся в нескольких милях от корвета.
   - В самом деле, - сказал Анри д'Альбаре, - вот  корабль,  идущий  вдоль
самого берега.
   - Видимо, он хорошо знает эту землю, раз держится к ней так  близко,  -
добавил капитан Тодрос.
   - Поднял ли он флаг?
   - Нет, мой командир, - ответил один из офицеров.
   - Спросите у вахтенных, нельзя ли  узнать  национальную  принадлежность
этого корабля?
   Приказание было выполнено. Ответ, полученный  через  несколько  секунд,
гласил, что ни на гафеле судна, ни на его мачтах не видно никакого флага.
   Однако было еще настолько светло, чтоб можно было  определить  если  не
национальную принадлежность,  то  по  крайней  мере  водоизмещение  и  тип
корабля.
   Это был бриг,  грот-мачта  которого  сильно  отклонялась  назад.  Очень
вытянутый, весьма изящной формы, оснащенный необыкновенно высокими мачтами
и широкими парусами, он, насколько можно было судить на таком  расстоянии,
обладал водоизмещением в семьсот - восемьсот тонн и,  по  всей  видимости,
отличался исключительной быстроходностью. Но был ли он  вооружен?  Имелись
ли на его палубе орудия? Был ли его фальшборт снабжен орудийными  портами,
в то время закрытыми съемными  щитами?  Этого  нельзя  было  разглядеть  с
корвета даже в лучшие подзорные трубы.
   Ведь бриг отделяло от "Сифанты" расстояние по  меньшей  мере  в  четыре
мили. К тому же, едва солнце скрылось за  вершинами  Аспровуны,  наступили
сумерки, и подножья прибрежных скал окутала густая тьма.
   - Странное судно! - заметил капитан Тодрос.
   - Можно  подумать,  что  оно  стремится  проскользнуть  между  островом
Платана и берегом! - добавил один из офицеров.
   - Да! Точно корабль, боящийся, как  бы  его  не  заметили,  и  желающий
скрыться! - ответил помощник.
   Анри д'Альбаре не ответил, но он,  как  видно,  разделял  мнение  своих
офицеров. Маневр брига в ту минуту показался и ему подозрительным.
   - Капитан Тодрос, - проговорил он наконец, - нам важно не потерять след
этого корабля в течение ночи. Мы будем действовать таким образом, чтобы до
наступления дня идти за ним. Но он не должен нас видеть, поэтому прикажите
погасить все огни на корвете.
   Старший  офицер  отдал  нужные  распоряжения.  Наблюдение   за   бригом
продолжалось до тех пор, пока его можно было различить на фоне  нависавших
над ним скал. Когда наступила ночь, он  совершенно  скрылся  из  виду,  не
обнаруживая себя ни единым огоньком.
   На следующий день, с первыми лучами зари, Анри  д'Альбаре  был  уже  на
носу "Сифанты", ожидая, пока на поверхности моря рассеется туман.
   К семи часам пелена растаяла, и все подзорные трубы были направлены  на
восток.
   Бриг по-прежнему шел вдоль берега;  он  находился  теперь  против  мыса
Аликапорита, примерно в шести милях от "Сифанты". За ночь  он  еще  больше
ушел вперед, хотя совершенно не прибавил парусов к тем, что  были  у  него
накануне - фоку, фор и грот-марселям и  фор-брамселю,  тогда  как  грот  и
косой грот были взяты на гитовы.
   - Это совсем не похоже на поведение корабля, стремящегося  скрыться,  -
заметил помощник.
   - Неважно! - ответил командир. -  Попытаемся  разглядеть  его  поближе!
Капитан Тодрос, прикажите следовать за бригом.
   Немедленно  по  свистку  боцмана  были  поставлены  верхние  паруса,  и
скорость корвета заметно увеличилась.
   Но бриг, без сомнения, стремился сохранить прежнюю дистанцию, ибо он  в
свою очередь поставил косой грот и большой брамсель - и  только.  Но  хотя
бриг и не хотел подпустить к себе "Сифанту", он, как видно, и не стремился
от нее уйти. Он по-прежнему держался возле берега, прижимаясь к  нему  как
можно ближе.
   К десяти часам утра, то ли потому, что корвету больше благоприятствовал
ветер, то ли из-за того,  что  неизвестный  корабль  решил  позволить  ему
немного приблизиться к себе, расстояние между судами сократилось на четыре
мили.
   Теперь бриг можно было рассмотреть наилучшим образом. Он  был  вооружен
двадцатью каронадами и, по-видимому, имел межпалубное пространство, хотя и
глубоко сидел в воде.
   - Поднять флаг! - приказал Анри д'Альбаре.
   Раздался пушечный выстрел, на гафеле взвился флаг.  Это  означало,  что
корвет хочет узнать национальную принадлежность замеченного корабля. Но на
этот сигнал не последовало никакого ответа. Бриг не изменил ни  курса,  ни
скорости и лишь ненадолго отклонился на один румб,  чтобы  обогнуть  бухту
Кератон.
   - Молодчик-то не больно вежлив! - закричали матросы.
   - Но, видать, себе на уме!  -  ответил  старый  марсовой.  -  Со  своей
наклоненной грот-мачтой он выглядит так, словно шапка у него  набекрень  и
ему неохота снимать ее для поклона!
   Второй выстрел, сделанный корветом,  также  не  достиг  цели.  Бриг  не
остановился, он  спокойно  продолжал  свой  путь,  обратив  на  требования
корвета не больше внимания, чем если бы это был мираж.
   Между двумя кораблями началось  настоящее  состязание  в  скорости.  На
"Сифанте" были подняты все паруса - лиселя, трюмселя, бом-брамселя, - все,
вплоть до блинда. Но бриг в  свою  очередь  прибавил  паруса  и  неизменно
удерживал дистанцию.
   - Должно быть, в его нутре черти сидят! - воскликнул старый марсовой.
   Говоря по правде, на борту  корвета  начинали  приходить  в  ярость  не
только матросы, но и офицеры, а больше всех - нетерпеливый капитан Тодрос.
Боже правый! Он охотно отдал бы свою долю добычи, лишь бы  захватить  этот
бриг, какой бы он ни был национальности!
   На носу "Сифанты" стояло дальнобойное  орудие,  которое  могло  послать
снаряд весом в тридцать фунтов на расстояние почти в две мили.
   Командир д'Альбаре, сохранявший, по крайней мере внешне,  хладнокровие,
дал команду стрелять.
   Раздался выстрел, но снаряд, отскочив рикошетом от воды, упал саженях в
двадцати от брига.
   Вместо ответа последний ограничился тем, что поставил лиселя, и  вскоре
расстояние, отделявшее его от корвета, вновь увеличилось.
   Неужели его нельзя было догнать, ни  увеличивая  паруса,  ни  подвергая
обстрелу?  Это  было  унизительно  для  такого  быстроходного  судна,  как
"Сифанта"!
   Между тем наступила ночь. Корвет  находился  теперь  недалеко  от  мыса
Перистера. Ветер усилился настолько ощутимо, что пришлось убрать лиселя  и
оставить на ночь более подходящие паруса.
   Командир "Сифанты" полагал, что с наступлением утра он больше не увидит
брига - не увидит  даже  верхушек  его  мачт,  которые  скроются  либо  на
востоке, за линией горизонта, либо за выступом берега.
   Он ошибся.
   С восходом солнца бриг все еще был в виду, идя прежним ходом и сохраняя
то же расстояние. Можно было подумать, что он соразмерял свою скорость  со
скоростью корвета.
   - Если так пойдет дальше, покажется,  что  мы  у  него  на  буксире!  -
поговаривали на баке.
   Что правда, то правда!
   В это время, войдя в пролив Куфониси, между островом того же названия и
Критом, бриг обогнул  мыс  Какиалити,  чтобы  достигнуть  восточной  части
Крита.
   Не собирался ли он укрыться в каком-либо порту или исчезнуть в одном из
узких проливов побережья?
   Ничего этого не произошло.
   Около семи часов утра  бриг  решительно  повернул  на  северо-восток  и
направился в открытое море.
   - Неужели он идет в Скарпанто? - не без  удивления  спросил  себя  Анри
д'Альбаре.
   И при все усиливавшемся ветре, рискуя сломать часть своего рангоута, он
продолжал эту бесконечную погоню, прекратить которую ему не  позволяли  ни
его миссия, ни честь его корабля.
   Здесь, в этой части Архипелага, широко открытой во  всех  направлениях,
на бескрайнем морском  просторе,  не  заслоненном  больше  возвышенностями
Крита, "Сифанте" вначале удалось  добиться  некоторого  превосходства  над
бригом. К часу пополудни расстояние между обоими кораблями сократилось  по
меньшей мере на три мили. С корвета полетело еще несколько ядер, но они не
могли достичь цели и не вызвали никаких изменений в ходе брига.
   На горизонте  уже  показались  возвышенности  Скарпанто,  выглядывавшие
из-за небольшого острова Касос, который лежит возле оконечности Скарпанто,
подобно тому как Сицилия лежит возле оконечности Италии.
   Командир д'Альбаре, его офицеры и команда могли теперь надеяться свести
в конце концов знакомство с этим таинственным  кораблем,  который  был  до
того невежлив, что не отвечал ни на сигналы, ни на ядра.
   Но к пяти часам вечера, когда ветер утих, бриг снова вырвался вперед.
   - Ах, негодяй!.. За него сам дьявол!.. Он  уйдет  от  нас!  -  вскричал
капитан Тодрос.
   И тогда было пущено в ход все, что  только  может  предпринять  опытный
моряк, стремящийся увеличить скорость своего корабля,  -  смочили  паруса,
чтобы полотно их лучше натянулось, подвесили гамаки, чье  колебание  могло
благоприятно повлиять на ход корвета, - все это принесло некоторый  успех.
Действительно, к  семи  часам,  вскоре  после  захода  солнца,  оба  судна
разделяло не более двух миль.
   Но в этих широтах ночь наступает быстро. Сумерки здесь длятся  недолго.
Чтобы догнать бриг до наступления ночи, требовалось еще увеличить скорость
корвета.
   В это время бриг проходил между островками Касо-Пуло и островом  Касос.
Вскоре он скрылся в глубине узкого пролива,  отделяющего  этот  остров  от
Скарпанто.
   Полчаса спустя "Сифанта" прибыла на то же место, прижимаясь  к  берегу,
чтобы держаться под ветром. Было еще достаточно светло, чтобы  можно  было
различить даже корабль небольших размеров на несколько миль в окружности.
   Бриг исчез.





   Если Крит, как повествуют мифы, был некогда колыбелью богов, то древний
Карпатос, ныне  Скарпанто,  служил  ею  для  титанов,  их  самых  отважных
противников. Хотя современные пираты нападают лишь  на  простых  смертных,
они не становятся менее достойными потомками этих мифологических  злодеев,
дерзнувших штурмовать  Олимп.  В  те  времена,  к  которым  относится  наш
рассказ, всевозможные корсары, казалось, устроили  свою  штаб-квартиру  на
этом острове, где родились четверо сыновей Яфета, внуки Титана и Земли.
   И действительно, остров Скарпанто наилучшим  образом  приспособлен  для
тех маневров, которых  требует  пиратское  ремесло.  Он  расположен  почти
изолированно, в юго-восточной части Архипелага, более чем в  сорока  милях
от острова Родос; горные вершины Скарпанто видны издалека.  Его  береговая
линия протяжением в двадцать лье изрезана, искромсана, изъедена множеством
зазубрин,  охраняемых   бесконечным   количеством   рифов.   Для   древних
мореплавателей остров был еще более страшен, чем  для  современных,  и  по
этой причине омывающие его воды были названы его именем. Считалось,  да  и
теперь еще считается, опасным пускаться в плаванье по Карпатийскому  морю,
не изучив его досконально и во всех особенностях.
   И все же на этом острове, составляющем последнее звено в  длинной  цепи
Спор ад, нет недостатка в  хороших  якорных  стоянках.  Начиная  от  мысов
Сидрос и Перниса до мысов Бонандреса и Андремоса, на его  северном  берегу
можно встретить не одну  гавань.  Четыре  его  порта  -  Агата,  Порто  ди
Тристано, Порто Грато, Порто Мало Нато - в прежние времена особенно  часто
посещали каботажные  суда  Леванта,  пока  эти  гавани  не  затмил  Родос,
лишивший их всякого торгового значения. Теперь же редко найдется  корабль,
стремящийся бросить якорь в этих местах.
   Скарпанто - остров греческий, или по крайней мере  населенный  греками,
но принадлежит он Оттоманской империи.  После  окончательного  образования
Греческого  королевства  ему  пришлось  остаться  под  властью  Турции,  и
управлял им кади, живший в укрепленном замке, расположенном  над  городком
Аркасса.
   В те времена  на  острове  можно  было  встретить  множество  турок,  и
население его, не принимавшее  участия  в  войне  за  независимость,  надо
сказать, относилось к ним  вполне  дружелюбно.  Сделавшись  центром  самых
преступных  коммерческих  операций,  Скарпанто  с  одинаковой  готовностью
принимал как турецкие корабли, так и  пиратские  суда,  доставлявшие  сюда
партии невольников. Здесь,  на  прибыльном  рынке,  где  продавался  живой
товар, толпились маклеры  Малой  Азии  и  берберийского  побережья.  Здесь
происходили торги, здесь  устанавливались  цены  на  рабов,  менявшиеся  в
зависимости от спроса и предложения. И, надо сознаться,  кади  был  немало
заинтересован в этих  операциях,  совершавшихся  в  его  присутствии,  ибо
маклеры почитали своим долгом отдавать ему известную долю барыша.
   Что касается перевозки этих несчастных на базары Смирны или Африки,  то
она совершалась на кораблях, принимавших обычно свой груз в порту Аркассы,
на западном побережье острова. Если же они не вмещали всех невольников, то
на противоположный берег посылали гонца,  и  пираты  охотно  предоставляли
свои корабли для этой позорной торговли.
   В то время у восточного побережья острова, в глубине  незаметных  бухт,
укрывалось до двадцати больших и малых судов, чьи  экипажи  насчитывали  в
общей сложности тысячу  двести  -  тысячу  триста  человек.  Эта  флотилия
дожидалась лишь прибытия своего вожака, чтобы ринуться в новую  преступную
авантюру.
   Вечером  2  сентября  "Сифанта"  бросила  якорь  в  порту  Аркассы,   в
расстоянии одного  кабельтова  от  мола,  на  глубине  в  десять  саженей.
Высаживаясь на остров, Анри д'Альбаре не сомневался в том,  что  перипетии
его экспедиции привели его в самый центр торговли невольниками.
   - Долго ли мы пробудем в Аркассе, командир? - спросил  капитан  Тодрос,
когда "Сифанта" бросила якорь.
   - Не знаю, - ответил Анри д'Альбаре. - Некоторые  обстоятельства  могут
заставить нас вскоре  покинуть  этот  порт,  но  другие  могут  нас  здесь
задержать!
   - Сойдут ли матросы на берег?
   - Да, но только группами. Необходимо, чтобы половина команды  постоянно
находилась на "Сифанте".
   - Разумеется, командир, - ответил капитан Тодрос. - Мы находимся скорее
на турецкой, чем на греческой земле, и благоразумнее быть начеку!
   Читатель  помнит,  что  Анри  д'Альбаре  ничего  не  рассказал   своему
помощнику и офицерам ни о мотивах, по которым он прибыл в Скарпанто, ни  о
том, что в анонимном письме,  неизвестно  как  попавшем  на  корабль,  ему
назначалось свидание на этом острове в первых числах сентября. Впрочем, он
рассчитывал получить здесь какое-нибудь новое известие, которое подсказало
бы ему, чего ожидал таинственный корреспондент  от  пребывания  корвета  в
водах Карпатийского моря.
   Молодой офицер не переставал думать о  загадочном  исчезновении  брига,
внезапно скрывшегося по выходе из пролива Касос, когда  все  на  "Сифанте"
были уверены, что уже настигают судно.
   Однако Анри д'Альбаре  не  считал  себя  побежденным.  Приблизившись  к
берегу,  насколько  позволяла  осадка  корвета,  он  приказал  внимательно
обследовать все излучины побережья.  Однако  судно,  подобное  бригу,  без
труда могло укрыться  среди  бесчисленных  рифов,  защищавших  подступы  к
острову, или  в  высоких  проходах  между  скалистыми  утесами.  Капитану,
знающему здешние места, ничего не стоило сбить со следа тех, кто гнался за
ним, юркнув за этот барьер из подводных камней, к  которому  "Сифанта"  не
смела подойти из боязни разбиться. Если  бриг  укрылся  в  одной  из  этих
потайных бухт, отыскать его будет так же  трудно,  как  обнаружить  другие
пиратские суда, нашедшие себе убежище в укрытых стоянках острова.
   Поиски, предпринятые корветом, длились два дня, но не принесли никакого
успеха. Можно было подумать, что, пройдя Касос, бриг погрузился  в  пучину
вод, -  настолько  бесследно  он  исчез.  Как  ни  горько  было  командиру
д'Альбаре, ему пришлось оставить всякую  надежду  отыскать  этот  корабль.
Тогда-то он и решил бросить якорь в Аркассе. Теперь  ему  оставалось  лишь
одно: ждать.
   На другой день, между тремя и пятью часами вечера,  в  городок  Аркассу
должно было собраться почти  все  население  острова,  не  говоря  уже  об
иностранцах, европейцах и азиатах, не заставлявших себя ждать  в  подобных
случаях. Дело в том, что в тот день был назначен большой базар для продажи
несчастных людей  всех  возрастов  и  положений,  недавно  взятых  в  плен
турками.
   В  те  времена  в  Аркассе  имелся  "батистан"  -  специальный   рынок,
предназначенный для торговли этого рода, невольничий рынок, подобный  тем,
какие встречаются в некоторых городах берберийского побережья. На сей  раз
батистан  вмещал  около  сотни  невольников  -  мужчин,   женщин,   детей,
захваченных  во  время  последних  турецких  набегов  на  Пелопоннес.  Они
беспорядочно толпились на открытом дворе, под лучами палящего солнца, и их
изодранная одежда, скорбные позы, лица, исполненные отчаяния,  говорили  о
том, сколько им пришлось выстрадать.  Эти  обездоленные,  утолявшие  голод
скудной и скверной пищей, а жажду - грязной водой, держались  семьями,  но
лишь до тех пор, пока прихоть покупателя безжалостно не  отрывала  жен  от
мужей, детей - от родителей. Они  способны  были  вызвать  самое  глубокое
сострадание у всех, кроме своих стражей - жестоких  "баши",  не  доступных
жалости. Но что значили эти муки в сравнении с  тем,  что  ожидало  их  на
многочисленных каторгах Алжира, Туниса и Триполи, где  смерть  так  быстро
опустошала ряды невольников, что приходилось постоянно их пополнять. И все
же надежда на освобождение не покидала  пленников.  Если,  приобретая  их,
покупатели совершали выгодную сделку, то не менее выгодно было возвращать,
за весьма крупный выкуп, свободу, в  особенности  тем,  чья  высокая  цена
определялась известным общественным положением  на  родине.  Немало  людей
было таким образом вырвано из цепей рабства, либо официальным путем, когда
пленников выкупало государство еще до их отправки на чужбину,  либо  когда
владельцы договаривались  непосредственно  с  семьями  невольников,  либо,
наконец,  когда  монахи  ордена  Милосердия,  разбогатевшие   от   сборов,
производившихся во всей Европе, приезжали  за  ними  в  крупнейшие  города
Берберии. Случалось, что и частные лица, воодушевленные идеей  милосердия,
жертвовали на эти благородные цели  долю  своего  состояния.  С  недавнего
времени на выкуп пленников  из  неизвестного  источника  начали  поступать
крупные суммы; однако они предназначались исключительно  для  освобождения
рабов, уроженцев Греции, которых превратности войны  отдали  за  последние
шесть лет в руки маклеров Африки и Малой Азии.
   На базаре Аркассы происходили публичные торги. В  них  могли  принимать
участие все - и местные жители  и  чужеземцы;  но  поскольку  в  тот  день
маклеры  скупали  рабов  лишь  для  невольничьих   рынков   Берберии,   то
продавалась всего одна партия пленников. И в зависимости от того, кому  из
маклеров она досталась бы, узникам предстояло отправиться в Алжир, Триполи
или Тунис.
   Все же существовали две группы пленников. Одни - их было большинство  -
прибыли из Пелопоннеса. Другие были недавно захвачены на борту  греческого
корабля,  везшего  их  из  Туниса  в  Скарпанто,  откуда   им   предстояло
возвратиться на родину.
   Судьбу всех этих несчастных, которых ожидало столько  горестей,  решала
последняя надбавка в цене, а повышать цену можно было  лишь  до  тех  пор,
пока  не  пробьет  пять  часов.  Пушечный  выстрел  в  крепости   Аркассы,
возвещавший о закрытии порта, одновременно прекращал торги.
   Итак, в тот день, 3 сентября, вокруг батистана толпились маклеры. Здесь
было множество агентов, прибывших из Смирны и других ближних городов Малой
Азии, и все они, как уже говорилось,  представляли  интересы  берберийских
государств.
   Вся эта  суматоха  объяснялась  как  нельзя  проще.  Дело  в  том,  что
последние события предвещали  скорое  окончание  войны  за  независимость.
Ибрагим был потеснен на Пелопоннесе, и в Морее только что высадился маршал
Мэзон с экспедиционным корпусом в  две  тысячи  французов.  Таким  образом
вывоз невольников должен был в ближайшем будущем намного сократиться, а их
продажная цена, к великому удовольствию кади, возрастала.
   Все  утро  маклеры  наведывались  на  батистан  и  уже  составили  себе
представление о количестве  и  качестве  невольников  и  о  том,  что  они
несомненно пойдут по очень высокой цене.
   - Клянусь Магометом! -  твердил  агент  из  Смирны,  разглагольствуя  в
кружке своих собратьев. - Пора выгодных сделок  миновала!  Помните  ли  вы
времена, когда корабли доставляли сюда не сотни, а тысячи пленников?
   - Да! Как это было после Хиосской резни! - подхватил другой  маклер.  -
Одним махом больше сорока тысяч рабов! Все трюмы были забиты ими!
   - Несомненно, - начал  третий  агент,  который  производил  впечатление
ловкого дельца. - Но избыток невольников ведет к  избытку  предложений,  а
избыток предложений - к снижению цены! Лучше  уж  привозить  поменьше,  да
сбывать повыгоднее, -  ведь  как  бы  ни  возрастали  расходы,  поборы  не
уменьшаются!
   - Вот, вот! Особенно в Берберии... Двенадцать процентов всей выручки  в
пользу паши, кади или правителя! Не считая одного процента  на  содержание
мола и береговых батарей.
   - И еще  один  процент  перекочевывает  из  наших  карманов  в  карманы
марабутов [мусульманских священнослужителей].
   - Поистине сплошное разорение - и для корсаров и для маклеров!
   Так беседовали между собой эти агенты, даже не сознававшие всей низости
своей торговли. Они вечно  жаловались  на  несправедливость!  И  обвинения
несомненно продолжали бы сыпаться из их уст,  если  бы  этому  не  положил
конец удар колокола, возвестивший об открытии базара.
   Само собой разумеется, на торгах присутствовал  кади.  Его  побуждал  к
этому не только долг представителя турецкого правительства,  но  и  личный
интерес.  Расположившись  на  помосте,  защищенном  тентом,  над   которым
развевался красный флаг с полумесяцем, он возлежал на больших  подушках  с
истинно восточной ленью.
   Возле него находился аукционист, который, исполняя свои обязанности, не
слишком  надрывал  горло!  Отнюдь!  На  такого  рода  торгах  маклеры   не
торопились набавлять  цену.  Более  или  менее  оживленная  борьба  вокруг
окончательной суммы происходила в сущности лишь в последние четверть часа.
   Первая цена в тысячу турецких лир была  предложена  одним  из  маклеров
Смирны.
   - Тысяча турецких лир! - повторил аукционист  и  закрыл  глаза,  словно
собираясь вздремнуть в ожидании следующей надбавки.
   В течение первого часа цена поднялась всего лишь с тысячи до двух тысяч
турецких лир, то есть приблизительно  до  сорока  семи  тысяч  франков  на
французские деньги. Маклеры присматривались  друг  к  другу,  знакомились,
беседовали о посторонних вещах. Каждый заранее обдумал  свою  ставку.  Они
отважатся назвать свою наивысшую цену лишь в самые последние минуты, перед
заключительным пушечным выстрелом...
   Однако появление нового конкурента вскоре изменило их  планы  и  внесло
неожиданный азарт в ход торгов.
   Около четырех часов на базаре Аркассы появились  два  человека.  Откуда
они прибыли? Вне всякого сомнения, из восточной  части  острова,  судя  по
тому, откуда показалась арба, подвезшая их прямо к воротам батистана.
   Их  приезд  вызвал  удивление  и  беспокойство.  Очевидно,  маклеры  не
ожидали, что появится лицо, с которым им придется соперничать.
   - Клянусь Аллахом! - воскликнул один из них. - Это сам Николай Старкос!
   - И его окаянный Скопело! - ответил другой. - А мы-то думали,  что  они
провалились в преисподнюю!
   Пришельцев хорошо знали на базаре Аркассы. Уже  не  раз  они  заключали
здесь крупные сделки, покупая невольников для африканских работорговцев. В
деньгах у них недостатка не было, хотя никто не знал, откуда они их берут;
но это было их  дело.  Что  касается  кади,  то  он  мог  лишь  радоваться
появлению таких опасных для маклеров конкурентов.
   Скопело, знатоку  своего  позорного  ремесла,  достаточно  было  одного
взгляда,  чтобы  определить  истинную  стоимость  партии  невольников.  Он
ограничился тем, что сказал несколько слов  на  ухо  Старкосу,  который  в
ответ утвердительно кивнул головой.
   При всей своей наблюдательности помощник капитана "Каристы" не  заметил
того ужаса, какой вызвало появление Николая Старкоса у одной из пленниц.
   То была высокая пожилая женщина, сидевшая в отдаленном углу  батистана.
Она  внезапно  поднялась,  точно  ее  толкнула  неодолимая  сила,  сделала
несколько шагов, и крик уже готов был сорваться с ее уст... Однако  у  нее
хватило сил сдержаться. Затем, медленно отступив, она закуталась с ног  до
головы в жалкий плащ и вновь заняла свое место  позади  группы  пленников,
стараясь остаться незамеченной. Как видно, ей мало было спрятать лицо, она
хотела всю себя скрыть от взглядов Николая Старкоса.
   Между тем, не заговаривая с капитаном "Каристы", маклеры не  сводили  с
него глаз. Он же, казалось, вовсе не обращал на них внимания. Прибыл ли он
затем, чтобы перебить у них эту партию невольников? Зная о связях Старкоса
с пашами и беями берберийских государств, они с  полным  основанием  могли
этого опасаться.
   Мысль эта вскоре завладела  всеми.  Между  тем  аукционист  поднялся  и
громким голосом повторил последнюю надбавку:
   - Две тысячи лир!
   - Две тысячи  пятьсот,  -  сказал  Скопело,  который  в  таких  случаях
действовал от имени своего капитана.
   - Две тысячи пятьсот лир! - возгласил аукционист.
   И снова в отдельных группах маклеров, настороженно  следивших  друг  за
другом, начались оживленные разговоры.
   Прошло четверть часа. После Скопело никто не предложил новой  надбавки.
Старкос, равнодушный и высокомерный, прохаживался вокруг батистана.  Ни  у
кого не оставалось сомнений, что в конце концов партия останется  за  ним,
даже без серьезной борьбы.
   Тем временем маклер из Смирны, предварительно посовещавшись с двумя или
тремя из своих собратьев, предложил новую надбавку - до двух тысяч семисот
лир.
   - Две тысячи семьсот лир, - повторил аукционист.
   - Три тысячи!
   На сей раз это был голос самого Николая Старкоса.
   Что же случилось? Почему он лично  вмешался  в  борьбу?  Отчего  в  его
голосе, всегда таком холодном, зазвучало сильное волнение, поразившее даже
Скопело? Читатель это вскоре узнает.
   Несколькими минутами ранее  Старкос,  войдя  внутрь  ограды  батистана,
прогуливался между  группами  невольников.  Старая  женщина,  заметив  его
приближение, еще плотнее закуталась в свой плащ.  Он  так  и  не  смог  ее
разглядеть.
   Внезапно внимание Старкоса привлекли двое пленников, сидевших в стороне
от других. Он остановился, словно ноги его приросли к земле.
   Перед ним возле  рослого  мужчины  прямо  на  земле  лежала  измученная
усталостью девушка.
   Заметив Николая Старкоса, мужчина резко выпрямился. Девушка  тотчас  же
открыла глаза. Однако, увидев капитана "Каристы", она отшатнулась.
   - Хаджина! - вскричал Старкос.
   То  была  Хаджина  Элизундо,  которую  Ксарис  обнял,  словно  стараясь
защитить от опасности.
   - Она! - повторил Старкос.
   Хаджина высвободилась из объятий  Ксариса  и  взглянула  прямо  в  лицо
бывшему клиенту своего отца.
   Именно  в  эту  минуту,  даже  не  попытавшись  узнать,  каким  образом
наследница  банкира  Элизундо  оказалась  в  числе  невольников  на  рынке
Аркассы, Николай Старкос изменившимся от  волнения  голосом  назвал  новую
цену в три тысячи лир.
   - Три тысячи лир! - повторил аукционист.
   Было  немногим  больше  половины  пятого.  Через  двадцать  пять  минут
прогремит пушечный выстрел, и партия рабов достанется тому,  кто  заплатит
дороже.
   Посовещавшись друг с другом, маклеры  собирались  уже  покинуть  базар,
твердо решив не предлагать более высокой цены. Казалось  несомненным,  что
за отсутствием соперников капитан "Каристы" возьмет верх, как вдруг  агент
из Смирны вздумал в последний раз вмешаться в борьбу.
   - Три тысячи пятьсот лир! - воскликнул он.
   - Четыре тысячи! - тут же ответил Николай Старкос.
   Скопело,  не  заметивший  Хаджины,  не  знал,  чему   приписать   столь
неумеренный пыл своего господина. С  его  точки  зрения,  сумма  в  четыре
тысячи лир уже намного превышала стоимость партии. Он  просто  недоумевал,
что  могло  побудить  Николая  Старкоса  ринуться  в  столь   безрассудное
предприятие.
   Между тем за последним возгласом аукциониста наступило долгое молчание.
Даже маклер из Смирны, по знаку своих товарищей, вышел из  игры.  То,  что
последнее  слово  останется  за  Старкосом,  которому  требовалось   всего
несколько минут, чтобы закрепить свою победу, более не вызывало сомнений.
   Ксарис это понял. Он еще крепче  сжал  Хаджину  в  своих  объятиях.  Ее
отнимут у него только вместе с жизнью!
   В это  мгновение  в  глубокой  тишине  прозвучал  взволнованный  голос,
крикнувший аукционисту три слова:
   - Пять тысяч лир!
   Старкос обернулся.
   К воротам батистана только что подошла группа моряков. Впереди нее  был
офицер.
   - Анри д'Альбаре! - воскликнул Николай  Старкос.  -  Анри  д'Альбаре...
Здесь... в Скарпанто!
   Чистая случайность привела командира "Сифанты" на рыночную площадь.  Он
даже не знал, что в тот день - то есть спустя сутки после его  прибытия  в
Скарпанто - в столице острова будет происходить продажа невольников. Он не
видел в гавани саколевы  и  поэтому,  встретив  в  Аркассе  Старкоса,  был
удивлен не меньше своего соперника.
   Николай Старкос со своей стороны не знал, что "Сифантой" командует Анри
д'Альбаре, хотя ему и было известно, что корвет бросил якорь в Аркассе.
   Предоставляем   читателю   судить   о   чувствах,   овладевших   обоими
противниками, когда они очутились лицом к лицу.
   Анри д'Альбаре неожиданно провозгласил новую надбавку,  ибо  он  только
что заметил среди невольников на батистане Хаджину и Ксариса,  -  Хаджину,
которая с минуты на минуту могла оказаться во власти Николая  Старкоса!  И
Хаджина услышала его голос, она узнала его и готова была броситься к нему,
если бы ее не остановила стража.
   Одним-единственным жестом Анри д'Альбаре  успокоил  молодую  девушку  и
возвратил ей уверенность. Несмотря на негодование,  охватившее  его  перед
лицом гнусного соперника,  он  не  потерял  присутствия  духа.  Он  сумеет
вырвать из рук Николая Старкоса этих невольников, сгрудившихся  на  базаре
Аркассы, а вместе с ними и ту, кого он  так  долго  искал  и  не  надеялся
больше увидеть. Да! Он сделает это, и если понадобится, даже  ценою  всего
своего состояния.
   Во всяком случае, предстояла отчаянная борьба. Хотя Николай  Старкос  и
не мог понять, каким образом Хаджина Элизундо оказалась в числе пленников,
она по-прежнему оставалась в его глазах богатой  наследницей  корфиотского
банкира. Не могли же ее миллионы исчезнуть вместе с  нею!  Они  тотчас  же
появятся на свет, чтобы выкупить ее у того, чьей рабыней она станет. Таким
образом, набавляя цену, он ничем не  рисковал.  И  Николай  Старкос  решил
продолжать торг с еще большим азартом, ибо  ему  приходилось  бороться  со
своим соперником, мало того, со счастливым соперником!
   - Шесть тысяч лир! - крикнул он.
   - Семь тысяч! - ответил  командир  "Сифанты",  даже  не  обернувшись  к
Старкосу.
   Кади мог только приветствовать оборот, который принимало дело. Он и  не
пытался  скрывать  перед  лицом  обоих  конкурентов  свое  удовлетворение,
проступавшее сквозь всю его восточную напыщенность.
   Этот алчный чиновник уже прикидывал, в какой сумме выразится его  доля.
Между тем Скопело начинал терять самообладание. Он узнал Анри д'Альбаре, а
потом и Хаджину Элизундо. Если  Николай  Старкос,  охваченный  ненавистью,
будет упорствовать, то сделка,  поначалу  еще  сулившая  какую-то  выгоду,
станет совершенно убыточной, в особенности если  девушка  лишилась  своего
состояния, как она лишилась свободы; а ведь это было вполне вероятно!
   Поэтому, отозвав Николая Старкоса в  сторону,  он  раболепно  попытался
высказать ему несколько благоразумных соображений. Но советы Скопело  были
приняты так, что больше он их не рискнул давать. Теперь капитан  "Каристы"
сам называл аукционисту цифры, делая это тоном, оскорбительным для  своего
соперника.
   Легко понять, что маклеры, видя, как разгорается битва, остались, чтобы
следить за всеми ее перипетиями. Толпа  любопытных,  наблюдавшая  за  этим
сражением, где  удары  измерялись  тысячами  лир,  выражала  свой  интерес
шумными  возгласами.  Если  большинство  присутствующих   знало   капитана
саколевы, то командир "Сифанты" не был никому  знаком.  Никто  даже  и  не
подозревал,  с  какой  целью  прибыл  к  берегам  Скарпанто  этот  корвет,
плававший  под  корфиотским  флагом.  Однако  во  время  войны  перевозкой
невольников занималось столько кораблей  всех  наций,  что  нетрудно  было
заподозрить в этом и "Сифанту". Поэтому  все  полагали,  что  кому  бы  ни
достались невольники - Анри д'Альбаре или Старкосу, - несчастных все равно
ожидала рабская доля.
   Так или иначе, через пять минут этот  вопрос  должен  был  окончательно
решиться.
   На последнюю надбавку, провозглашенную  аукционистом,  Старкос  ответил
словами:
   - Восемь тысяч лир!
   - Девять тысяч! - сказал Анри д'Альбаре.
   Наступило  молчание.  Командир   "Сифанты",   по-прежнему   сохранявший
хладнокровие, следил взглядом за Николаем Старкосом, который  в  бешенстве
ходил взад  и  вперед,  совершенно  не  обращая  внимания  на  испуганного
Скопело. Впрочем, никакие доводы не могли бы теперь умерить  разыгравшиеся
страсти.
   - Десять тысяч лир! - вскричал Старкос.
   - Одиннадцать тысяч! - ответил Анри д'Альбаре.
   - Двенадцать тысяч! - бросил Старкос, не задумываясь.
   Командир д'Альбаре ответил не сразу. Не то, что бы он колебался, но  он
заметил, как Скопело кинулся к Николаю Старкосу, видимо пытаясь  уговорить
его прекратить  безумный  торг,  и  это  на  мгновение  отвлекло  внимание
капитана "Каристы".
   В то же время пожилая невольница, до  сих  пор  упорно  прятавшая  свое
лицо, выпрямилась, словно у нее возникло желание показаться Старкосу...
   В эту  секунду  над  Аркасской  крепостью  вспыхнуло  пламя,  окутанное
клубами белого дыма; но прежде чем звук  выстрела  донесся  до  батистана,
звучный голос назвал новую сумму:
   - Тринадцать тысяч лир!
   Затем послышался выстрел, за которым последовали  долго  не  смолкавшие
возгласы "ура".
   Старкос оттолкнул Скопело с такой силой, что тот покатился по  земле...
Но было уже слишком поздно! Старкос  больше  не  имел  права  торговаться!
Хаджина Элизундо ускользнула от него, и, видимо, навсегда!
   - Идем! - глухим голосом бросил он Скопело.
   И можно было расслышать, как он пробормотал: "Это будет  и  надежнее  и
дешевле!"
   Оба взобрались на арбу и скрылись за поворотом дороги, ведущей в  глубь
острова.
   И вот уже Хаджина Элизундо, поддерживаемая Ксарисом,  вышла  за  ограду
батистана.  Она  кинулась  в  объятия  Анри  д'Альбаре,  который  говорил,
прижимая ее к сердцу:
   - Хаджина! Хаджина! Я отдал бы все  мое  состояние,  лишь  бы  выкупить
вас...
   - Как я отдала мое, чтобы выкупить свое доброе имя! - ответила девушка.
- Да, Анри!.. Хаджина Элизундо теперь бедна, но зато достойна вас!





   На следующий день в десять часов утра, снявшись с  якоря  при  попутном
ветре, "Сифанта" под  малыми  парусами  направилась  к  выходу  из  гавани
Скарпанто.
   Пленники, выкупленные Анри д'Альбаре, разместились частью на  твиндеке,
частью на батарейной палубе.  Хотя  переход  через  Архипелаг  должен  был
занять  всего  несколько  дней,  офицеры  и  матросы  старались   устроить
измученных людей как можно удобнее.
   Командир д'Альбаре еще накануне  подготовился  к  выходу  в  море.  Что
касается тринадцати тысяч лир,  то  он  представил  кади  такие  гарантии,
которыми тот вполне удовлетворился. Посадка недавних невольников на корвет
совершилась без затруднений, и через три дня этим несчастным, которые  еще
недавно были обречены на ужасы берберийской каторги, предстояло высадиться
в одном из портов Северной Греции, где им не пришлось бы больше  опасаться
за свою свободу.
   Но ведь освобождением они были всецело обязаны тому, кто вырвал  их  из
рук Николая Старкоса! Поэтому, едва поднявшись на борт корвета, они  самым
трогательным образом выразили свою благодарность.
   Среди пленников находился  старый  священник  из  Леондари.  Вместе  со
своими товарищами по несчастью  он  приблизился  к  юту,  где  в  обществе
нескольких офицеров расположились Хаджина Элизундо и Анри д'Альбаре. Затем
все они, во главе со священником, опустились на колени, и, протянув руки к
командиру, старик сказал:
   - Анри д'Альбаре, все те, кому вы вернули свободу, благословляют вас!
   -  Друзья  мои,  я  только  выполнил  свой  долг!  -  ответил   глубоко
растроганный командир "Сифанты".
   - Да!.. Все благословляют вас... все... и я  тоже,  Анри!  -  прибавила
Хаджина, в свою очередь преклонив колени.
   Анри д'Альбаре порывисто поднял ее, и тогда от юта до бака, от  батареи
до нижних рей, на которые взобралось  около  пятидесяти  матросов,  громко
кричавших "ура", прокатились возгласы: "Да здравствует Анри д'Альбаре!  Да
здравствует Хаджина Элизундо!"
   Лишь одна пленница - та самая, что накануне  так  упорно  пряталась  на
батистане, - не принимала участия в этой церемонии. Поднимаясь на корабль,
она была озабочена лишь тем, чтобы не привлечь к  себе  внимания.  Это  ей
удалось, и с той минуты, как она забилась  в  самый  темный  угол  средней
палубы,  о  ней  никто  не  вспоминал.  Видимо,  она  надеялась   остаться
незамеченной до самого конца плавания. Но для чего ей  понадобились  такие
меры предосторожности? Знал  ли  ее  кто-либо  из  офицеров  или  матросов
корвета? Так или иначе, лишь  веские  причины  могли  заставить  ее  столь
настойчиво избегать людей в течение трех или четырех суток, которые должен
был занять переезд через Архипелаг.
   Впрочем,  если  Анри  д'Альбаре  заслужил  признательность   пассажиров
корвета, то какой благодарности заслуживала Хаджина за все содеянное ею со
времени отъезда из Корфу?
   - Анри, - сказала она накануне, - Хаджина  Элизундо  теперь  бедна,  но
зато достойна вас!
   Она и впрямь была бедна! Но достойна ли молодого  офицера?..  Пусть  об
этом судит сам читатель.
   И если Анри д'Альбаре  любил  Хаджину,  несмотря  на  разъединившие  их
тяжелые обстоятельства, то как же должна была усилиться его любовь,  когда
он узнал, что заполняло жизнь девушки в течение долгого года разлуки!
   Едва Хаджине Элизундо стали известны источники состояния,  оставленного
ей отцом, она приняла решение целиком употребить его на выкуп невольников,
от продажи которых составилась большая его часть. Она не хотела  сохранить
ни гроша из этих двадцати миллионов, нажитых столь  позорным  способом.  В
свой план она посвятила лишь Ксариса. Он одобрил его, и вскоре все  ценные
бумаги банка Элизундо были реализованы.
   Анри д'Альбаре получил письмо, в котором молодая  девушка  брала  назад
данное ему слово и прощалась с  ним.  Затем  в  сопровождении  честного  и
преданного Ксариса Хаджина  тайно  покинула  Корфу,  чтобы  отправиться  в
Пелопоннес.
   В  то  время  солдаты  Ибрагима  все  еще  беспощадно  расправлялись  с
населением Центральной Морей, претерпевшим уже столько тяжелых  испытаний.
Несчастных, которым удавалось избежать гибели, отсылали в крупнейшие порты
Мессинии, Патрас или  Наварин.  Отсюда  корабли,  зафрахтованные  турецким
правительством   или   предоставленные   пиратами   Архипелага,   тысячами
перевозили  их  либо  в  Скарпанто,  либо  в  Смирну,  где  не  переставая
действовали невольничьи рынки.
   За два месяца, последовавшие за отъездом с Корфу,  Хаджине  Элизундо  и
Ксарису, которых никогда не останавливала цена,  удалось  выкупить  многие
сотни невольников из числа тех, кого еще не успели отправить из  Мессинии.
Они сделали все  возможное,  чтобы  разместить  этих  людей  в  безопасных
местах, одних - на Ионических островах, других - в освобожденных  областях
Северной Греции.
   Покончив с  этим,  оба  отправились  в  Малую  Азию  -  в  Смирну,  где
работорговля велась тогда в особенно  широких  масштабах.  Целые  караваны
судов  доставляли  сюда  множество  греческих  невольников,   освобождения
которых  особенно  добивалась  Хаджина.  Она  предлагала  цены,  настолько
превышавшие предложения маклеров Берберии  и  побережья  Малой  Азии,  что
турецкие власти охотно  вели  с  ней  дела,  считая  их  для  себя  весьма
выгодными.  Легко  понять,  как  все  эти   торговцы   злоупотребляли   ее
благородным порывом; но зато тысячи пленников избежали каторжного труда  у
африканских беев.
   И все же оставалось сделать еще  очень  много;  тогда-то  у  Хаджины  и
явилась мысль идти к своей цели двумя различными путями.
   В самом деле, мало было выкупать пленников, назначенных  к  продаже  на
публичных торгах, или ценою золота освобождать их  с  каторги.  Надо  было
также уничтожить пиратов, захватывавших корабли во всех морях Архипелага.
   Хаджина Элизундо находилась в Смирне, когда туда дошли вести о  судьбе,
постигшей "Сифанту" после первых месяцев ее  плавания.  Для  нее  не  было
тайной ни то,  что  этот  корвет  был  построен  и  вооружен  на  средства
корфиотских судовладельцев, ни то,  для  чего  он  был  предназначен.  Она
знала, что начало кампании было успешным; но затем пришло известие о  том,
что в сражении с флотилией пиратов, которой, как говорили, командовал  сам
Сакратиф, "Сифанта" потеряла своего командира,  многих  офицеров  и  часть
экипажа.
   Хаджина  Элизундо  тотчас  же  вступила  в  переговоры  с   поверенным,
представлявшим в Корфу  интересы  владельцев  "Сифанты".  Через  него  она
предложила им такую цену за корвет, что они  решились  его  продать.  Хотя
корвет был куплен от имени некоего банкира из Рагузы,  на  самом  деле  он
принадлежал наследнице Элизундо, которая шла по стопам  Боболины,  Модены,
Захариас и других выдающихся патриоток, чьи  корабли,  снаряженные  на  их
средства в начале войны за  независимость,  нанесли  такой  урон  эскадрам
турецкого флота.
   Хаджина поступила так с намерением предложить  командование  "Сифантой"
капитану Анри д'Альбаре. Преданный ей человек, племянник Ксариса, моряк  и
грек по рождению, как и его дядя, тайно следовал за молодым офицером и  на
Корфу, где тот долго и тщетно разыскивал девушку,  и  в  Хиосе,  куда  тот
отправился, чтобы примкнуть к полковнику Фавье.
   По ее приказу этот человек поступил матросом на корвет,  когда  команда
его пополнялась после битвы при Лимносе. Он-то и доставил  Анри  д'Альбаре
два письма,  написанные  рукой  Ксариса;  первое  с  уведомлением,  что  в
командовании "Сифанты" есть вакантное место, он послал на Хиосе по  почте,
второе, где корвету в первых числах сентября назначалась встреча у берегов
Скарпанто, положил на стол кают-компании, когда стоял возле нее на часах.
   Здесь, в Скарпанто, и рассчитывала оказаться к  этому  времени  Хаджина
Элизундо, выполнив свой долг великодушия  и  милосердия.  Девушка  хотела,
чтобы  "Сифанта"  отвезла  на   родину   последнюю   партию   невольников,
выкупленных ею на остатки состояния.
   Но сколько трудностей предстояло ей  вынести  в  течение  последовавших
затем шести месяцев, каким опасностям подвергнуться!
   Чтобы выполнить свою миссию, отважная девушка не колеблясь  отправилась
в сопровождении Ксариса в самое сердце  Берберии,  в  ее  порты,  кишевшие
пиратами,  в  глубь  африканского  побережья,  где  до  завоевания  Алжира
Францией  хозяйничали  отъявленные  бандиты.   Хаджина   рисковала   своей
свободой, самой жизнью, но она презирала все  опасности,  которые  на  нее
навлекали ее молодость и красота.
   Ничто не могло ее остановить. Она отправилась в путь.
   В одеянии монахини ордена Милосердия ее можно было  встретить  тогда  в
Триполи,  в  Алжире,  в  Тунисе,  на  самых  мелких  рынках  берберийского
побережья. Повсюду,  где  только  продавались  греческие  невольники,  она
выкупала их с большой выгодой для  владельцев.  С  деньгами  наготове  она
появлялась всюду, где работорговцы, словно скот, пускали с  молотка  толпы
людей. Вот когда ей довелось воочию наблюдать все ужасы рабства в  стране,
где страсти не сдерживаются никакой уздой.
   Алжир находился  тогда  во  власти  военных  отрядов,  составленных  из
мусульман и ренегатов - человеческих отбросов трех континентов, образующих
побережье Средиземного моря; они жили исключительно за счет  работорговли,
покупая  невольников  у  пиратов  и  перепродавая  их  христианам.  Уже  в
семнадцатом веке на африканской земле насчитывалось до сорока тысяч  рабов
обоего  пола  -  французов,  итальянцев,  англичан,  немцев,   фламандцев,
голландцев, греков, венгров, русских,  поляков,  испанцев,  захваченных  в
различных морях Европы.
   В Алжире, в каторжных тюрьмах бея, Али-Мами, Кулугиса и Сиди-Гассана, в
Тунисе, в застенках Юссиф-дея,  Галере-Патроне  и  Чикалы,  на  каторге  в
Триполи Хаджина Элизундо особенно старательно разыскивала  тех,  кто  стал
рабом в ходе войны  за  независимость  Эллады.  Словно  хранимая  каким-то
талисманом, она проходила невредимой  сквозь  строй  опасностей,  облегчая
пленникам их страдания. Каким-то чудом ускользала она от  всех  угрожавших
ей напастей. За шесть месяцев, пользуясь легкими каботажными  судами,  она
посетила самые далекие пункты побережья - от Триполи до  самых  отдаленных
пределов Марокко,  до  Тетуана,  бывшего  когда-то  хорошо  организованной
республикой пиратов, до Танжера, бухта которого служила местом зимовки для
этих  морских  разбойников,  до  Сале  на  западном  берегу  Африки,   где
несчастные  невольники  заживо  гнили  в  ямах  глубиною  в  двенадцать  -
пятнадцать футов.
   Наконец, когда ее миссия была окончена и у нее  не  оставалось  уже  ни
гроша из отцовских миллионов, Хаджина Элизундо решила  вместе  с  Ксарисом
возвратиться в Европу. Она села на греческий корабль,  принявший  на  борт
последнюю партию выкупленных ею невольников и направлявшийся в  Скарпанто.
Здесь она надеялась встретиться с Анри д'Альбаре. Оттуда она  рассчитывала
вернуться в Грецию на "Сифанте". Но спустя три дня после выхода из  Туниса
корабль был захвачен турками, и Хаджину отвезли в Аркассу,  чтобы  продать
там в рабство вместе с теми, кого она только что освободила!..
   Итак,  стараниями  Хаджины  Элизундо  многие  тысячи  невольников  были
выкуплены  на  деньги,  некогда  вырученные  от   их   продажи.   Девушка,
отказавшись от своего богатства, исправила, насколько это  было  возможно,
зло, причиненное ее отцом.
   Вот что узнал Анри д'Альбаре! Да! Нищая Хаджина  была  теперь  достойна
его, и, чтобы вырвать ее  из  рук  Николая  Старкоса,  он  стал  таким  же
бедняком!
   Между тем на рассвете следующего дня "Сифанта" приблизилась  к  берегам
Крита. Корвет  взял  теперь  курс  на  северо-запад  Архипелага.  Командир
д'Альбаре намеревался идти вдоль восточного берега  Греции,  мимо  острова
Эвбеи. Там, в Негрепонте или на Эгине, пассажиров можно будет  высадить  в
надежном месте, свободном от турок, отброшенных к  тому  времени  в  глубь
Пелопоннеса. Впрочем, тогда  на  эллинском  полуострове  уже  не  осталось
больше ни одного солдата Ибрагима.
   Несчастные невольники, к которым на  "Сифанте"  относились  как  нельзя
лучше, мало-помалу оправлялись от пережитых ими  ужасных  страданий.  Днем
они группами располагались на  палубе,  вдыхая  свежий  ветер  Архипелага;
здесь были матери с детьми, жены с мужьями, едва не  расставшиеся  навеки,
но теперь соединившиеся, чтобы больше не  разлучаться.  Они  знали,  какой
подвиг совершила Хаджина Элизундо, и когда она проходила мимо, опираясь на
руку Анри д'Альбаре, к ней  со  всех  сторон  неслись  самые  трогательные
изъявления благодарности.
   Через несколько часов "Сифанта" потеряла из виду вершины Крита, но  так
как ветер начал стихать, она продвинулась в тот день  на  очень  небольшое
расстояние, хотя и шла под всеми парусами. Но какое значение  могла  иметь
задержка на сутки или даже на двое суток?. Стоило ли об этом беспокоиться?
Морская гладь так и сверкала,  на  небе  не  было  ни  облачка.  Ничто  не
предвещало близкой перемены погоды. Оставалось только "предаться  на  волю
волн", как говорят моряки, и путешествие закончится,  когда  будет  угодно
богу.
   Спокойное плавание весьма располагало к беседам. Ведь на корабле  почти
ничего не приходилось делать. Вахтенные офицеры и  матросы  на  баке  вели
обычное наблюдение, чтобы сообщать о появлении суши или кораблей в виду.
   Хаджина и Анри д'Альбаре облюбовали  местечко  на  юте,  на  специально
отведенной им скамье. Здесь они обычно говорили уже  не  о  прошлом,  а  о
будущем, которое, казалось, теперь им всецело  принадлежало.  Они  строили
планы на ближайшее время, не забывая  поведать  о  них  славному  Ксарису,
ставшему для них членом семьи. Их свадьба должна была состояться тотчас же
по прибытии в Грецию. Это  было  решено.  Положение  Хаджины  Элизундо  не
вызывало теперь  ни  осложнений,  ни  проволочек.  Один-единственный  год,
потраченный ею на благотворительную деятельность, все упростил! После того
как будет сыграна свадьба, Анри д'Альбаре передаст  командование  корветом
капитану Тодросу и увезет молодую жену во  Францию,  откуда  он  собирался
впоследствии возвратиться с нею на ее родину.
   В тот вечер они беседовали как раз об этом.  Легкое  дуновение  ветерка
едва наполняло верхние паруса корвета. Заходящее солнце осветило горизонт,
и золотистые лучи еще сияли на  небосклоне,  окутанном  на  западе  легкой
дымкой.  На  востоке  уже  загорались   первые   звезды.   Море   сверкало
фосфоресцирующим блеском. Ночь обещала быть великолепной.
   Анри д'Альбаре и Хаджина наслаждались очарованием  этого  пленительного
вечера. Они смотрели на струю за кормой, едва различимую по легкому белому
кружеву пены, которую оставлял позади себя корвет.  Тишину  нарушало  лишь
хлопанье  контр-бизани,  складки  которой  слегка  шуршали.  Молодые  люди
погрузились в свои мысли,  не  замечая  ничего  вокруг.  И  только  голос,
настойчиво звавший Анри д'Альбаре, вывел их из приятного оцепенения.
   Перед ними стоял Ксарис.
   - Командир!.. - проговорил он уже в третий раз.
   - Что  вам  угодно,  мой  друг?  -  спросил  Анри  д'Альбаре,  которому
показалось, что Ксарис не решается заговорить.
   - Чего ты хочешь, мой добрый Ксарис? - подхватила Хаджина.
   - Мне нужно вам кое-что сообщить, командир.
   - Что именно?
   - Дело в том, что пассажиры корвета... эти  славные  люди,  которых  вы
везете на родину, напали на одну мысль и поручили мне передать ее вам.
   - Ну что ж, я вас слушаю, Ксарис.
   - Так вот, командир.  Им  известно,  что  вы  собираетесь  жениться  на
Хаджине...
   - Конечно, - с улыбкой ответил Анри д'Альбаре. - Это  ни  для  кого  не
секрет!
   - Ну, и эти славные люди были  бы  очень  счастливы  присутствовать  на
вашей свадьбе!
   - И они будут на ней присутствовать, Ксарис, непременно будут. Если  бы
можно было собрать вокруг Хаджины всех тех,  кого  она  вырвала  из  цепей
рабства, у нее оказалась бы свита, какой не имела еще ни одна  невеста  на
свете!
   - Анри!.. - воскликнула девушка с укором.
   - Командир прав, - ответил Ксарис. - Так или иначе,  пассажиры  корвета
там будут и...
   - Как только мы ступим на землю Греции, - начал Анри д'Альбаре, - я  их
всех приглашу на свадьбу!
   - Отлично, - ответил Ксарис. - Но  первая  мысль  навела  этих  славных
людей на другую!
   - Такую же хорошую?
   - Еще лучше. Они просят вас, чтобы  свадьба  состоялась  на  "Сифанте"!
Разве этот славный корвет, везущий нас в Грецию, не является  частицей  их
родной земли?
   - Да будет так, Ксарис, - ответил Анри д'Альбаре. - Согласны ли  вы  на
это, дорогая Хаджина?
   Вместо ответа Хаджина протянула ему руку.
   - Прекрасный ответ, - заметил Ксарис.
   - Вы можете объявить пассажирам "Сифанты", - добавил Анри д'Альбаре,  -
что их желание будет исполнено.
   - Решено, командир. Но, - добавил Ксарис с некоторым замешательством, -
это еще не все!
   - Говори же, Ксарис, - сказала девушка.
   - Так вот. Эти славные люди, напав сначала на хорошую мысль,  затем  на
вторую, еще лучшую, напали и на третью, которую они находят превосходной!
   - Подумать только, еще и третья! - сказал Анри д'Альбаре. - И какова же
эта третья мысль?
   - Что свадьба должна состояться не только на корвете, но и  в  открытом
море... завтра же! Среди нас находится старый священник...
   Внезапно речь Ксариса прервал крик марсового,  стоявшего  на  вахте  на
фор-салинге.
   - Корабли с наветра!
   Анри д'Альбаре тотчас же встал  и  присоединился  к  капитану  Тодросу,
который уже смотрел в указанном направлении.
   Меньше чем в шести милях к востоку показалась флотилия,  состоявшая  из
дюжины судов различного  водоизмещения.  Но  в  то  время  как  "Сифанта",
попавшая в штиль, была совершенно неподвижна,  эта  флотилия,  подгоняемая
последними порывами ветра, не достигавшими корвета, неуклонно приближалась
к нему.
   Взяв подзорную трубу, Анри д'Альбаре внимательно  следил  за  движением
кораблей.
   - Капитан Тодрос, - обратился он к своему  помощнику,  -  эта  флотилия
пока еще слишком далеко, чтобы можно было определить  ее  намерения  и  ее
вооружение.
   - Это так, командир, - ответил старший офицер,  -  и  в  эту  безлунную
ночь, которая становится все  темнее,  мы  ничего  не  сможем  установить!
Придется ждать до утра.
   - Да, придется, - повторил Анри  д'Альбаре.  -  Но  так  как  эти  воды
небезопасны, дайте приказ нести  вахту  особенно  тщательно.  Пусть  будут
также приняты  все  необходимые  меры  предосторожности  на  случай,  если
корабли подойдут к "Сифанте".
   Капитан  Тодрос  отдал   соответствующие   приказания,   которые   были
немедленно  выполнены.  Установленное   на   борту   корвета   пристальное
наблюдение за флотилией должно было продолжаться до рассвета.
   Само  собой  разумеется,  что  перед   лицом   возможных   случайностей
обсуждение вопроса  о  свадьбе,  поднятого  Ксарисом,  было  отложено.  По
просьбе Анри д'Альбаре Хаджина вошла в свою каюту.
   Всю ночь на корвете почти  не  спали.  Приближение  замеченной  в  море
флотилии могло вызвать тревогу. Насколько было возможно, с корвета следили
за ее маневрами. Но к девяти часам поднялся довольно густой туман,  и  она
скрылась из виду.
   Наутро, к восходу солнца, легкая дымка все еще затягивала  горизонт  на
востоке. Ввиду полного отсутствия ветра  она  могла  рассеяться  не  ранее
десяти  часов  утра.  Сквозь   туман   нельзя   было   разглядеть   ничего
подозрительного. Однако, когда он растаял, вся флотилия показалась  меньше
чем в четырех милях от корвета. С вечера она приблизилась на  две  мили  и
могла бы, вероятно, подойти еще ближе,  если  бы  не  туман,  мешавший  ее
маневрам. Она состояла из двенадцати судов, дружно двигавшихся  с  помощью
длинных галерных весел; надо сказать, что для тяжелого корвета такие весла
были бы бесполезны. "Сифанта" по-прежнему стояла неподвижно. Ей оставалось
только ждать.
   А вместе с тем уже нельзя было заблуждаться относительно намерений этой
флотилии.
   - Вот скопище  весьма  подозрительных  кораблей!  -  проворчал  капитан
Тодрос.
   - Тем более подозрительных, - подтвердил Анри д'Альбаре, - что я  узнаю
среди них тот бриг, который мы безуспешно преследовали у берегов Крита!
   Командир "Сифанты" не ошибался. Бриг, столь таинственно исчезнувший  на
подходе к Скарпанто, шел во главе флотилии. Он маневрировал таким образом,
чтобы не опережать другие корабли, следовавшие за ним.
   Тем временем с  востока  задул  легкий  ветерок.  Он  благоприятствовал
движению флотилии, но его порывы, вызвавшие  легкую  рябь  на  поверхности
моря, затихали на расстоянии одного или двух кабельтовых от корвета.
   Внезапно Анри д'Альбаре опустил подзорную трубу, которую все  время  не
отнимал от глаз.
   - Играть боевую тревогу! - вскричал он.
   Командир "Сифанты" только что заметил, как над  носом  брига  поднялось
облако белого дыма, и в то мгновение, когда звук пушечного выстрела достиг
корвета, на гафеле брига взвился флаг.
   На его черном полотнище пламенела огненно-красная буква "С".
   Это был флаг пирата Сакратифа.





   Флотилия, состоявшая из двенадцати кораблей, накануне вечером  покинула
пиратское логово возле Скарпанто. Она  собиралась  навязать  неравный  бой
корвету, атаковав  его  в  лоб  или  окружив  со  всех  сторон.  Это  было
совершенно ясно. Но из-за отсутствия ветра приходилось принять  этот  бой.
Впрочем, если у Анри д'Альбаре даже и была бы  возможность  уклониться  от
сражения, он бы ею  не  воспользовался.  Флаг  "Сифанты"  покрыл  бы  себя
позором, бежав от пиратского флага.
   В  числе  этих  двенадцати  кораблей  было  четыре  брига,  имевших  на
вооружении от шестнадцати до восемнадцати пушек. Остальные  восемь  судов,
меньшего тоннажа, но все же снабженные  легкой  артиллерией,  представляли
собою большие двухмачтовые  сайки,  шнявы  с  прямыми  мачтами,  фелюги  и
саколевы,  снаряженные  по-боевому.   Насколько   могли   судить   офицеры
"Сифанты", на судах флотилии насчитывалось более ста орудий,  на  выстрелы
которых корвет мог отвечать лишь из двадцати двух пушек и  шести  каронад.
Семи или восьми  сотням  пиратов  противостояло  только  двести  пятьдесят
матросов.  Что  и  говорить,  борьба  предстояла  неравная.   И   все   же
качественнее превосходство артиллерии "Сифанты" сулило ей известные  шансы
на успех, но лишь при условии, что она  не  подпустит  к  себе  противника
слишком близко. Необходимо было  удержать  эту  флотилию  на  определенной
дистанции, постепенно выводя из строя ее корабли точными залпами.  Словом,
следовало во что бы то ни стало  избежать  абордажа,  то  есть  рукопашной
схватки. Ведь в этом случае численное превосходство  неизбежно  решило  бы
исход боя, ибо это обстоятельство имеет еще большее значение на море,  чем
на суше: невозможность отступления сводит все к одной дилемме  -  взорвать
судно или сдаться.
   Через  час  после  того,  как   рассеялся   туман,   флотилия   заметно
приблизилась к корвету, настолько неподвижному, словно он стоял  на  якоре
посреди рейда.
   Между тем Анри д'Альбаре не переставал следить  за  ходом  и  маневрами
пиратов. На корвете быстро приготовились к бою. Офицеры и  матросы  заняли
свои боевые посты. Пассажиры, способные сражаться, захотели присоединиться
к экипажу, и им выдали оружие.  На  батарее  и  на  палубе  царила  полная
тишина. Ее нарушили лишь несколько слов,  которыми  командир  обменялся  с
капитаном Тодросом.
   - Мы не позволим взять себя на абордаж, - сказал командир. -  Дождемся,
пока первые корабли подойдут на расстояние пушечного выстрела,  и  откроем
огонь из орудий правого борта.
   - Будем стараться топить или повреждать рангоут? - спросил помощник.
   - Топить, - ответил Анри д'Альбаре.
   Это был лучший способ дать отпор пиратам, таким свирепым при  абордаже,
и в частности Сакратифу, который нагло поднял свой черный флаг. Коль скоро
он сделал это, значит у него была уверенность, что на корвете  не  уцелеет
ни один человек, который  мог  бы  потом  похвалиться,  что  видел  самого
Сакратифа.
   Около часа пополудни флотилия  находилась  не  больше  чем  в  миле  от
корвета, с наветренной стороны. С помощью весел она подходила все ближе  и
ближе. "Сифанта", обращенная носом к северо-западу, с трудом  удерживалась
в этом положении. Пираты шли боевой линией -  два  брига  посредине  и  по
одному на каждом фланге. Они двигались с явным  намерением  обойти  корвет
спереди и сзади, чтобы взять его в кольцо, которое станет затем постепенно
сжиматься. Их целью было, очевидно, сначала подавить  корвет  перекрестным
огнем, а затем взять его на абордаж.
   Анри д'Альбаре сразу же разгадал этот опасный маневр,  но  не  мог  его
предотвратить,  ибо  "Сифанта"  была  обречена  на  неподвижность.  Но  он
надеялся прорвать вражескую линию пушечными  выстрелами,  прежде  чем  она
успеет охватить его со всех сторон. Офицеры уже спрашивали себя, почему их
командир до сих пор не скомандовал своим уверенным  и  спокойным  голосом:
"Открыть огонь".
   Но нет! Анри д'Альбаре  решил  бить  наверняка,  вот  почему  он  хотел
подпустить пиратов как можно ближе.
   Прошло еще десять минут. Все застыли в напряженном ожидании:  наводчики
прильнули к своим орудиям, офицеры батареи приготовились повторить  приказ
командира,  палубные  матросы  пристально  смотрели  через  фальшборт.  Не
откроет ли первым стрельбу противник теперь,  когда  расстояние  позволяло
ему вести прицельный огонь?
   Анри д'Альбаре все  еще  молчал.  Он  всматривался  в  линию  пиратских
кораблей, которые начали окружать корвет. Бриги, шедшие  в  центре,  -  на
одном из них реял черный флаг Сакратифа, - находились теперь на расстоянии
меньше мили.
   Однако  если  командир  "Сифанты"  не  торопился  открыть  огонь,   то,
казалось, и предводитель флотилии спешил ничуть не более. Может  быть,  он
даже рассчитывал вплотную подойти к корвету, не сделав ни одного пушечного
выстрела, и сразу бросить сотни пиратов на абордаж.
   Наконец Анри д'Альбаре решил,  что  медлить  больше  нельзя.  Последний
порыв ветра, донесшийся до корвета, позволил ему повернуть на  один  румб.
Повернув "Сифанту" так, что оба  брига  оказались  у  нее  в  траверсе,  в
полумиле от корвета, он крикнул:
   - На палубе и на батарее! Внимание!
   На корвете послышался легкий шум, затем наступила полная тишина.
   - Огонь! - скомандовал Анри д'Альбаре.
   Офицеры  тут  же  повторили  приказ,  наводчики  на  батарее  тщательно
прицелились в корпуса обоих бригов, в то время как с палубы целились в  их
рангоут.
   - Огонь! - крикнул командир д'Альбаре.
   Прогремел залп  с  правого  борта  корвета.  Одиннадцать  пушек  и  три
каронады, стрелявшие с батареи и с палубы, метнули снаряды,  в  том  числе
несколько парных ядер с  цепями,  приспособленных  для  срезания  мачт  на
средней дистанции.
   Когда горизонт очистился от порохового дыма, можно было сразу  отметить
результат, достигнутый этим залпом. Не все ядра попали в цель, но  все  же
эффект был значительный.
   Один  из  двух  плывших  в  центре  бригов  получил   повреждение   над
ватерлинией. К тому же были перерезаны многие  его  ванты  и  бакштаги,  а
фок-мачта, пробитая в  нескольких  футах  от  палубы,  повалилась  вперед,
сломав  при  этом  верхушку  грот-мачты.  Таким  образом  бригу   пришлось
затратить некоторое время на устранение повреждений, но он все еще  был  в
состоянии атаковать корвет. Угрожавшая "Сифанте"  опасность  окружения  не
уменьшилась после такого начала боя.
   В самом деле, два других брига, расположенные на правом и левом фланге,
поровнялись  теперь  с  корветом.  Затем  они  стали  разворачиваться,  не
преминув при этом угостить "Сифанту" залпом продольного огня, от  которого
она не в состоянии была укрыться.
   Этот залп оказался особенно чувствительным. Он  перерезал  бизань-мачту
корвета на высоте чиксов. Рухнули все  кормовые  паруса,  по  счастью,  не
потащив за собой такелаж грот-мачты. К тому же были разбиты плоты  и  одна
шлюпка. Но самым печальным была гибель офицера и двух матросов,  сраженных
наповал, не считая трех-четырех тяжело раненных, которых тут же  перенесли
на нижнюю палубу.
   Анри д'Альбаре  приказал  немедленно  очистить  ют.  Рухнувшие  паруса,
такелаж, обломки рей - все было убрано в несколько минут. Палуба приобрела
прежний вид. Ведь нельзя было  терять  ни  секунды.  Артиллерийская  дуэль
должна была тотчас же возобновиться с новой силой.  Корвету,  оказавшемуся
меж двух огней, приходилось отражать атаку с обоих бортов.
   В это мгновение раздался новый залп "Сифанты", на  сей  раз  так  точно
нацеленный, что два судна  флотилии  -  шнява  и  сайка,  которым  снаряды
угодили прямо в корпус ниже ватерлинии, через  несколько  минут  пошли  ко
дну. Их команды едва успели сесть в шлюпки и направились к находившимся  в
центре бригам, которые приняли их на борт.
   - Ура! Ура!
   Это кричали матросы корвета после удачного  двойного  удара,  делавшего
честь командиру орудийного расчета.
   - Двумя меньше! - проговорил капитан Тодрос.
   - Да, - ответил Анри д'Альбаре, - но  плывшие  на  них  негодяи  сумели
перебраться на бриги, и я все время опасаюсь абордажа; ведь в этом  случае
численное превосходство будет на их стороне!
   Перестрелка продолжалась еще четверть часа и с той и с другой  стороны.
Корвет и  пиратские  корабли  то  и  дело  скрывались  за  пеленой  белого
порохового дыма, и приходилось ждать, пока она рассеется, чтобы определить
степень причиненного судам ущерба. По несчастью, повреждения на  "Сифанте"
были весьма существенны. Погибло немало матросов, еще больше  было  тяжело
раненных. Одному французскому офицеру осколок попал прямо в  грудь  в  тот
момент, когда командир отдавал ему приказание.
   Убитых и раненых немедленно переносили на нижнюю палубу. Хирург  и  его
помощники не успевали оперировать и перевязывать тех,  кто  был  ранен  на
палубе или на батарее непосредственно снарядами или обломками дерева. Хотя
между кораблями, находившимися на половине расстояния пушечного  выстрела,
еще  не  началась  ружейная  перестрелка  и  врачам  не  приходилось  пока
извлекать пуль, раны тем не менее были весьма серьезными и опасными.
   Надо сказать, что женщины, укрывшиеся в начале боя в трюме,  не  забыли
своего долга. Хаджина Элизундо подала им пример. Все они  спешили  оказать
посильную помощь пострадавшим, ободрить и утешить их.
   Именно тогда пожилая пленница из Скарпанто вышла из своего укрытия. Вид
крови нисколько не пугал ее; было очевидно, что превратности судьбы уже не
раз приводили ее на поле битвы. При тусклом свете фонарей  она  склонялась
над койками, где лежали раненые, помогала при самых тяжелых  операциях,  и
когда очередной залп сотрясал корвет до самых кильсонов,  на  ее  лице  не
появлялось и тени испуга.
   Между тем близилась минута, когда экипажу "Сифанты" предстояло вступить
в рукопашную схватку с пиратами. Кольцо пиратских  кораблей  сомкнулось  и
продолжало сжиматься. На корвет обрушилась лавина огня.
   Однако "Сифанта" достойно защищала честь своего флага, который все  еще
реял на гафеле. Артиллерия корвета  производила  страшные  опустошения  на
кораблях флотилии. Были разрушены еще два судна - сайка и фелюга. Одно  из
них затонуло, другое, изрешеченное раскаленными ядрами, вскоре  исчезло  в
языках пламени.
   И все же абордаж был неминуем. "Сифанта" могла бы  его  избежать,  лишь
прорвав сжимавшее ее вражеское кольцо. Отсутствие ветра  лишало  ее  такой
возможности, а пираты, двигаясь с помощью галерных  весел,  подходили  тем
временем все ближе и ближе.
   Когда бриг  с  черным  флагом  был  всего  на  расстоянии  пистолетного
выстрела, он ударил по корвету из всех своих пушек.  Одно  ядро  попало  в
ахтерштевень "Сифанты" и разнесло ее руль в куски.
   Анри д'Альбаре приготовился встретить атаку пиратов и приказал  поднять
абордажные сетки. Теперь  с  обеих  сторон  уже  гремели  ружейные  залпы.
Карабины и мушкетоны, ружья и пистолеты засыпали палубу  "Сифанты"  градом
пуль. Снова было сражено множество людей и почти все  -  насмерть.  Вокруг
Анри д'Альбаре так и свистели пули,  но  он  стоял  на  юте,  недвижный  и
спокойный,  отдавая  приказания  так   хладнокровно,   словно   командовал
артиллерийским салютом во время смотра эскадры.
   В это время сквозь просветы, образовавшиеся в пелене  дыма,  противники
получили возможность разглядеть друг друга. Анри д'Альбаре тщетно  силился
различить на борту брига, плывшего под черным флагом, Сакратифа,  чье  имя
наводило ужас на весь Архипелаг.
   Между тем два брига - один из центра и один с фланга - в  сопровождении
державшихся несколько позади судов подошли настолько близко  к  правому  и
левому борту корвета, что его обшивка затрещала. Брошенные в ту же  минуту
крюки зацепились за снасти и соединили все три  корабля.  Пушкам  пришлось
умолкнуть, но так как орудийные порты "Сифанты" могли служить лазейкой для
пиратов,  артиллерийская  прислуга  оставалась  на  своих  местах,   чтобы
оборонять их с помощью секир, пистолетов и пик. Таков был приказ командира
- приказ, переданный на батарею в минуту, когда оба брига  приблизились  к
корвету.
   Внезапно со всех сторон послышались крики такой силы, что  на  какое-то
время они заглушили треск ружейной пальбы.
   - На абордаж! На абордаж!
   Началась  кровавая  рукопашная  битва.  Ни   выстрелы   из   карабинов,
мушкетонов и ружей, ни удары секир и пик не  могли  помешать  разъяренным,
пьяным от бешенства, жаждавшим крови пиратам ворваться на корвет. С марсов
своих  кораблей  они  поливали  его  дождем  гранат,  который   не   давал
возможности оборонять палубу "Сифанты"; матросы корвета  со  своих  марсов
отвечали им тем же, Анри д'Альбаре увидел, что он окружен со всех  сторон.
Бортовые заслоны корвета, хотя и более высокие, чем заслоны  бригов,  были
сметены  атакующими.  Корсары  продвигались  от  реи  к  рее  и,  прорывая
абордажные сети, прыгали  на  палубу.  Какое  могло  иметь  значение,  что
некоторых из них убивали еще до того, как они до нее  добирались!  Пиратов
было так много, что это не играло почти никакой роли.
   Команде  корвета,  насчитывавшей  к  тому  времени  не  больше  двухсот
человек, приходилось сражаться против шестисот пиратов.
   Оба брига продолжали служить  мостами  для  новых  нападающих,  которых
подвозили шлюпки флотилии. Их было столько, что противостоять им оказалось
почти невозможно. Кровь  ручьями  лилась  по  палубе  "Сифанты".  Раненые,
корчившиеся  в  агонии,  поднимались  из  последних  сил,  чтобы  еще  раз
выстрелить из пистолета  или  ударить  врага  кинжалом.  Все  смешалось  в
пороховом дыму. Но корфиотский флаг не  будет  спущен  до  тех  пор,  пока
останется в живых хотя бы один человек для его защиты!
   В самой гуще этой ужасной свалки, как лев, дрался Ксарис. Он не покидал
юта. Раз двадцать топор, который он сжимал своей могучей рукой,  опускался
на голову какого-нибудь пирата и спасал от гибели Анри д'Альбаре.
   Командир "Сифанты", бессильный перед  лицом  численного  превосходства,
сохранял во всей этой сумятице обычное самообладание. О чем  он  думал?  О
том, чтобы сдаться? Нет. Французский офицер не сдается пиратам. Но  что  ж
он предпримет  в  таком  случае?  Не  последует  ли  героическому  примеру
Биссона, который десять месяцев назад в  сходных  обстоятельствах  взорвал
свой корабль, чтобы не попасть в руки турок?  Уничтожит  ли  он  вместе  с
корветом оба брига, что прицепились к его бортам? Но это значило бы обречь
на гибель раненых матросов, невольников,  вырванных  у  Николая  Старкоса,
женщин, детей!.. Это значило бы принести в жертву Хаджину!.. И как на  сей
раз избегли бы ужасов рабства те, кто уцелел  бы  после  взрыва,  если  бы
Сакратиф даже пощадил им жизнь?
   - Берегитесь, командир! - крикнул Ксарис, бросаясь вперед.
   Еще секунда, и Анри д'Альбаре был бы  убит.  Но  Ксарис  обеими  руками
схватил пирата, собиравшегося нанести удар капитану "Сифанты",  и  сбросил
его в море. Трижды другие корсары пытались добраться до Анри д'Альбаре, но
каждый раз Ксарис укладывал их одного за другим.
   Тем временем палубу корвета заполнили толпы нападающих. Больше почти не
слышалось выстрелов. Дрались преимущественно  холодным  оружием,  и  крики
сражавшихся заглушали ружейную пальбу.
   Пираты,  уже  овладевшие  баком,  заняли  затем  все  пространство   до
грот-мачты. Мало-помалу они оттеснили команду корвета к юту.  Их  было  по
меньшей мере десять против одного. О каком сопротивлении могла идти  речь?
Если бы командир д'Альбаре и захотел теперь взорвать корабль, он бы не мог
уже этого сделать. Атакующие заняли входы в люки, ведущие внутрь  корабля.
Они проникли на батарею и нижнюю палубу, где битва продолжалась с таким же
ожесточением. Поэтому нечего было и  думать  о  том,  чтобы  добраться  до
крюйт-камеры.
   Впрочем,   нападающие   везде   брали   верх    благодаря    численному
превосходству; только барьер из тел раненых и убитых  пиратов  отделял  их
еще от кормы "Сифанты". Первые ряды,  подталкиваемые  задними,  преодолели
этот барьер, предварительно нагромоздив на него новые трупы. Затем, ступая
по этим телам окровавленными ногами, они устремились на штурм юта.
   Там собралось человек пятьдесят матросов и пять-шесть офицеров,  вместе
с капитаном Тодросом. Они окружили  командира  корабля,  полные  решимости
бороться до конца.
   На этом узком пространстве схватка стала еще отчаянней. Флаг, упавший с
гафеля вместе с рухнувшей бизань-мачтой, был снова поднят на флагштоке. То
был последний оплот,  и  делом  чести  было  защищать  его  до  последнего
человека.
   Но что мог поделать при  всей  своей  решимости  этот  маленький  отряд
против пятисот или шестисот пиратов, уже захвативших бак, середину палубы,
марсы,  откуда  градом  сыпались  гранаты?   Экипажи   кораблей   флотилии
по-прежнему посылали подкрепления нападающим.  Разбойников  было  столько,
что битва не утихала, между тем число  защитников  юта  с  каждой  минутой
таяло.
   И все же ют  был  подобен  крепости.  Пиратам  пришлось  атаковать  его
несколько раз. Трудно оказать, сколько за него было пролито крови. И  вот,
наконец,  он  взят!  Под  натиском  нападающих  людям  "Сифанты"  пришлось
отступить до самого гакаборта. Там они сгрудились вокруг  флага,  заслонив
его своими телами. В центре группы Анри д'Альбаре, с кинжалом в одной руке
и с пистолетом - в другой, наносил и отражал последние удары.
   Нет! Командир корвета не сдался! Он был подавлен количеством!  И  тогда
он решил умереть... Но тщетно! Казалось, нападавшим был дан тайный  приказ
во что бы то ни стало взять его живым - приказ,  стоивший  жизни  двадцати
самым отчаянным головорезам, павшим от руки Ксариса.
   В конце концов Анри д'Альбаре был взят вместе с уцелевшими  возле  него
офицерами.  Ксариса  и  остальных  матросов  обезоружили.  Флаг  "Сифанты"
перестал развеваться на ее корме!
   В это время со всех сторон послышались дикие вопли  и  возгласы  "ура".
Это кричали победители, громко приветствуя своего вожака:
   - Сакратиф!.. Сакратиф!
   Главарь корсаров показался на борту корвета. Толпа расступилась,  чтобы
дать ему дорогу. Он медленно шел к корме, равнодушно попирая ногами  трупы
своих  сообщников.  Затем,  поднявшись  по   окровавленному   трапу   юта,
направился к Анри д'Альбаре.
   Командир "Сифанты" получил, наконец, возможность увидеть  таинственного
Сакратифа, которого орда пиратов бурно приветствовала.
   Это был Николай Старкос.





   Сражение между флотилией и корветом  длилось  более  двух  с  половиной
часов. Нападающие потеряли по меньшей мере сто пятьдесят человек убитыми и
ранеными, почти такие же потери понес и  экипаж  "Сифанты",  насчитывавший
прежде  двести  пятьдесят   матросов.   Эти   цифры   свидетельствуют   об
ожесточении, с каким сражались обе стороны. Но  в  итоге  отваге  пришлось
отступить перед силой. Победа досталась пиратам не по справедливости. Анри
д'Альбаре, офицеры, матросы и пассажиры корвета находились теперь в  руках
безжалостного Сакратифа.
   Действительно, Сакратиф и Старкос - было одно и то же лицо. До сих  пор
никто не знал, что  под  этой  кличкой  скрывается  грек,  уроженец  Мани,
предатель, перешедший на сторону  угнетателей.  Да!  Этой  флотилией,  чьи
страшные  жестокости  сеяли  ужас  в  здешних  морях,  командовал  Николай
Старкос! Он соединил гнусное ремесло пирата с еще более гнусным занятием -
работорговлей! Он продавал  варварам,  неверным  своих  соотечественников,
избежавших  турецкой  резни!  Он,  Сакратиф!  Эта  военная,  или,  скорее,
пиратская, кличка принадлежала сыну Андроники Старкос!
   Сакратиф - гак нам придется теперь  его  называть  -  много  лет  назад
сделал центром своих операций остров Скарпанто. Там, в глубине тайных бухт
восточного берега,  находились  главные  стоянки  его  флотилии.  Там  его
сообщники, люди без чести и совести, слепо повиновавшиеся ему, готовые  по
его приказу на  любое  насилие,  на  самую  дерзкую  авантюру,  образовали
экипажи двух  десятков  судов,  командование  которыми  у  него  никто  не
оспаривал.
   Выйдя на "Каристе" из Корфу, Сакратиф направился прямо в Скарпанто.  Он
намеревался  возобновить  Свои  операции  в  морях  Архипелага  в  надежде
встретиться с корветом, чье назначение было ему известно и который на  его
глазах снялся с якоря. Однако, преследуя "Сифанту", он не  отказывался  от
мысли разыскать Хаджину Элизундо и завладеть ее миллионами, равно как и от
мести Анри д'Альбаре.
   Пиратская  флотилия  устремилась  на  поиски  "Сифанты";  но  хотя   до
Сакратифа часто доходили слухи о ней и о карательных  мерах,  которые  она
применяла к пиратам северной части Архипелага, ему не удавалось напасть на
след корабля. Вопреки молве, Сакратиф не командовал  пиратами  в  битве  у
Лимноса, где погиб капитан Страдена; но именно он  бежал  на  саколеве  из
порта Тасос, воспользовавшись сражением, начатым корветом в  виду  гавани.
Только в то время ему  еще  не  было  известно,  что  корвет  перешел  под
командование Анри д'Альбаре: пират узнал об  этом,  лишь  увидев  молодого
офицера на базаре в Скарпанто.
   Покинув Тасос, Сакратиф сделал затем стоянку на острове  Сира,  который
он покинул лишь за двое суток  до  прибытия  корвета.  Предположение,  что
саколева взяла курс на Крит, было правильным. Там,  в  порту  Грабузы,  ее
дожидался  бриг,  он  должен  был  доставить  Сакратифа  в  Скарпанто  для
подготовки новой кампании. Корвет  заметил  этот  бриг  вскоре  после  его
выхода из гавани Грабузы, но, начав погоню, не сумел его настичь, так  как
пиратское судно обладало большей скоростью.
   Сакратиф отлично узнал "Сифанту". Первой его мыслью было атаковать  ее,
попытаться взять на абордаж и пустить ко дну, утолив этим свою  ненависть.
Но, поразмыслив, он решил лучше позволить корвету преследовать себя  вдоль
побережья Крита, завлечь "Сифанту" к берегам Скарпанто, а затем  исчезнуть
в одном из укрытий, известных лишь ему одному.
   Так он и поступил. Потом  главарь  пиратов  занялся  подготовкой  своей
флотилии к нападению на корвет, но обстоятельства ускорили  развязку  этой
драмы.
   Читатель уже знает о том, что произошло, зачем Сакратиф прибыл на базар
Аркассы,  как,  заметив  сначала  Хаджину   Элизундо   среди   невольников
батистана, он очутился затем лицом к  лицу  с  командиром  "Сифанты"  Анри
д'Альбаре.
   Полагая, что Хаджина Элизундо  все  еще  является  богатой  наследницей
корфиотского банкира, он захотел во что бы то ни стало прибрать к рукам ее
миллионы... Вмешательство Анри д'Альбаре сорвало его планы.
   Утвердившись больше, чем когда-либо,  в  решимости  завладеть  Хаджиной
Элизундо, отомстить своему сопернику  и  потопить  корвет,  Сакратиф  увел
Скопело и возвратился на восточный берег острова. Не могло быть сомнение в
том, что Анри д'Альбаре немедленно отплывет из  Скарпанто,  чтобы  отвезти
недавних невольников на родину. Пиратская флотилия почти в полном  составе
на следующий же день вышла в море.  Обстоятельства  благоприятствовали  ее
продвижению, и "Сифанта" оказалась во власти корсаров.
   Сакратиф ступил на палубу корвета в три часа пополудни. Ветер усилился,
и это позволило  остальным  кораблям  флотилии  занять  такую  позицию,  с
которой они могли держать "Сифанту" под огнем своих  пушек.  Что  касается
двух бригов, стоявших у бортов корвета, то им приходилось ждать,  пока  их
вожак соизволит перейти на один из них.
   Однако пока что он был еще далек от этого, и вместе с  ним  на  корвете
оставалось около сотни пиратов.
   Сакратиф еще ничего не сказал командиру д'Альбаре. Он  удовольствовался
тем, что обменялся несколькими словами  со  Скопело,  приказавшим  отвести
невольников, офицеров и матросов вниз. Там их присоединили к тем, кто  был
захвачен на батарее и нижней палубе, затем  всех  заставили  спуститься  в
трюм, и люки захлопнулись над ними. Что ждало их?  Без  сомнения,  ужасная
смерть уничтожит их вместе с "Сифантой"!
   Теперь  на  юте  остались  только  Анри  д'Альбаре  и  капитан  Тодрос,
обезоруженные, связанные, под стражей.
   Сакратиф, окруженный десятком самых свирепых пиратов, шагнул к ним.
   - Мне было невдомек, - сказал  он,  -  что  "Сифантой"  командует  Анри
д'Альбаре. Знай я это, я поспешил бы дать ему бой в водах Крита, и ему  не
пришлось бы уподобляться отцам ордена Милосердия на базаре Скарпанто!
   - Если бы Старкос  соизволил  подождать  нас  возле  Крита,  -  ответил
командир д'Альбаре, - он бы давно уже болтался на рее фок-мачты "Сифанты".
   - В самом деле? - спросил Сакратиф. - Какой решительный и скорый суд!
   - Да, суд, достойный главаря пиратов!
   - Берегитесь, Анри д'Альбаре, - воскликнул Сакратиф, - берегитесь!  Рея
на вашей фок-мачте еще цела, и стоит мне сделать знак...
   - Что ж, делайте!
   - Офицера не вешают! - крикнул капитан Тодрос. - Его расстреливают! Эта
унизительная казнь...
   - Именно такая, какую может придумать низкий человек!  -  заметил  Анри
д'Альбаре.
   При этих словах Сакратиф сделал жест,  значение  которого  было  хорошо
известно пиратам.
   То был смертный приговор.
   Пять или шесть человек набросились на Анри д'Альбаре, в  то  время  как
другие удерживали капитана Тодроса, пытавшегося разорвать свои путы.
   Под отвратительные вопли пиратов командира "Сифанты"  потащили  на  нос
корвета. С нока реи уже спустили гордень;  еще  несколько  секунд,  и  над
французским офицером свершилась бы  подлая  расправа.  Но  тут  на  палубе
появилась Хаджина Элизундо.
   Молодую девушку привели по приказанию Сакратифа. Ей было известно,  что
главарем пиратов был Николай Старкос. Но ни спокойствие,  ни  гордость  не
изменили ей.
   Взглядом она искала Анри д'Альбаре. Она не знала,  уцелел  ли  он,  или
погиб вместе с другими защитниками "Сифанты". И вот она  увидела  его!  Он
был жив... жив, но готовился принять последнюю муку!
   Хаджина Элизундо бросилась к нему с криком:
   - Анри!.. Анри!..
   Пираты  уже  хотели  разъединить  их,  но  в   эту   минуту   Сакратиф,
направлявшийся на нос корвета, остановился в нескольких шагах от Хаджины и
Анри д'Альбаре. Он смотрел на них с выражением жестокой насмешки.
   - Вот Хаджина Элизундо и оказалась в руках Николая Старкоса!  -  сказал
он, скрестив руки на груди. - Итак, наследница богатого банкира из Корфу -
в моей власти!
   - Наследница, но не наследство! - холодно возразила Хаджина.
   Смысла этого ответа Сакратиф уловить не мог. Поэтому он продолжал:
   - Мне хочется думать, что невеста Старкоса не откажет ему в своей руке,
повстречав его под именем Сакратифа!
   - Я! - вскричала Хаджина.
   - Вы! - ответил Сакратиф с еще  большей  насмешкой.  -  Вы  испытываете
признательность к великодушному командиру "Сифанты", который вас  выкупил,
и это похвально. Но ведь и я пытался сделать то же самое! Ради вас  одной,
а не ради этих невольников, до которых мне,  право,  нет  дела,  ради  вас
одной я готов был  пожертвовать  всем  своим  состоянием!  Еще  мгновенье,
прекрасная Хаджина, и я стал бы вашим господином... вернее вашим рабом!
   Говоря это, Сакратиф сделал шаг вперед. Девушка еще крепче прижалась  к
Анри д'Альбаре.
   - Ничтожный! - воскликнула она.
   - О да! Именно ничтожный, Хаджина, - ответил Сакратиф. -  И  для  того,
чтоб выйти из ничтожества, мне и нужны ваши миллионы!
   При этих словах молодая девушка приблизилась к Сакратифу.
   - Старкос, - сказала она спокойно, - у  Хаджины  Элизундо  не  осталось
больше ничего из состояния, которое вы жаждете заполучить!  Она  истратила
его, чтобы исправить зло, причиненное ее отцом в погоне за этими деньгами!
Николай Старкос, Хаджина Элизундо теперь беднее любого из тех  несчастных,
кого "Сифанта" везла на родину!
   Эта неожиданная новость преобразила Сакратифа. Поведение  его  внезапно
изменилось. В глазах вспыхнула ярость.  Да!  Он  все  еще  рассчитывал  на
миллионы, которые Хаджина Элизундо отдала  бы,  чтобы  спасти  жизнь  Анри
д'Альбаре! И вот, оказывается, из этих миллионов - она только что  сказала
об этом так искренне, что не оставалось и тени сомнения в  правдивости  ее
слов, - ему ничего не достанется!
   Сакратиф  переводил  взгляд  с  Хаджины  на  Анри  д'Альбаре.  Скопело,
наблюдавший за ним, достаточно хорошо знал его, чтобы предвидеть  развязку
этой драмы. Впрочем, приказания относительно взрыва корвета были  ему  уже
отданы, и он ждал лишь знака, чтобы привести их в исполнение.
   Сакратиф обернулся к нему.
   - Иди, Скопело! - произнес он.
   В сопровождении нескольких пиратов Скопело спустился по трапу, ведущему
на батарею, и направился к пороховому погребу, расположенному  в  кормовой
части "Сифанты".
   В это время Сакратиф приказал  пиратам  вернуться  на  бриги,  все  еще
сцепленные с бортами корвета.
   Анри д'Альбаре понял: для удовлетворения  своей  мести  Сакратифу  мало
было гибели его одного. Сотни несчастных были обречены на смерть вместе  с
ним, чтобы полнее утолить ненависть этого чудовища!
   Оба брига уже сняли свои абордажные крюки и начали удаляться,  поставив
в помощь галерным веслам несколько парусов. На корвете оставалось не более
двадцати пиратов. Возле "Сифанты" стояли  шлюпки,  ожидая,  пока  Сакратиф
прикажет пиратам сесть в них вместе с ним.
   В это мгновение на палубе вновь появились Скопело и его люди.
   - По шлюпкам! - сказал Скопело.
   - По шлюпкам! - страшным голосом повторил Сакратиф. -  Через  несколько
минут от этого проклятого корабля ничего не  останется.  А,  ты  не  хотел
унизительной смерти, Анри д'Альбаре! Будь по-твоему! Взрыв не  пощадит  ни
пленников, ни команду, ни офицеров "Сифанты"! Скажи  мне  спасибо,  что  я
предаю тебя смерти в такой славной компании!
   - Да, Анри, скажи ему спасибо,  -  воскликнула  Хаджина,  -  скажи!  По
крайней мере мы умрем вместе!
   - Тебе умереть, Хаджина! - возразил Сакратиф. - Нет! Ты будешь  жить  и
станешь моей рабыней... моей рабыней, - слышишь?
   - Подлец! - крикнул Анри д'Альбаре.
   Молодая девушка еще теснее прижалась к нему. Неужели  она  окажется  во
власти пирата?
   - Взять ее! - приказал Сакратиф.
   - И по шлюпкам! - добавил Скопело. - Самое время!
   Два пирата схватили Хаджину и потащили ее к наружному трапу.
   - А теперь, - воскликнул Сакратиф, - пусть на "Сифанте"  погибнут  все,
все...
   - Да!.. Все... и твоя мать вместе с другими!
   Это была старуха пленница, только что появившаяся на палубе, на сей раз
с открытым лицом.
   - Моя мать!.. На этом корабле! - воскликнул Сакратиф.
   - Твоя мать, Старкос! - ответила Андроника. -  И  погибну  я  от  твоей
руки!
   - Увести ее!.. Увести ее!.. - заревел Сакратиф.
   Несколько его сообщников поспешили к Андронике.
   Но  в  эту  минуту  палубу  заполнили  уцелевшие  матросы  и  пассажиры
"Сифанты". Им удалось выломать крышки люков трюма, где они были заперты, и
прорваться на бак.
   - Ко мне!.. Ко мне! - закричал Сакратиф.
   Пираты,  еще  находившиеся  на  палубе  вместе  со  Скопело,   пытались
пробиться к нему на помощь.  Моряки,  вооруженные  топорами  и  кинжалами,
истребили их до последнего.
   Сакратиф понял, что ему не спастись. Но по крайней мере всем,  кого  он
ненавидел, предстояло погибнуть вместе с ним!
   - Взлетай же на воздух, проклятый корвет! - воскликнул  он.  -  Взлетай
скорей!
   - Взлететь на воздух!.. Нашей "Сифанте"!.. Никогда!
   Это крикнул Ксарис, который появился, держа в руках  зажженный  фитиль,
выдернутый им из бочки в пороховом погребе. Затем, подскочив к  Сакратифу,
он уложил его ударом топора.
   Андроника  испустила  отчаянный  вопль.  Последние  искры  материнского
чувства, еще теплившиеся в ее сердце, несмотря на все  преступления  сына,
вспыхнули в ней. Ей не хотелось верить  в  реальность  удара,  только  что
поразившего Сакратифа...
   На глазах у всех она приблизилась к телу Николая  Старкоса,  опустилась
на колени, словно для того,  чтобы  перед  вечной  разлукой  даровать  ему
материнское прощение... Потом она тоже упала.
   Анри д'Альбаре бросился к ней...
   - Мертва! - воскликнул он. -  Да  простит  бог  сыну  из  милосердия  к
матери!
   Тем  временем  нескольким  пиратам,  находившимся  в  шлюпках,  удалось
добраться до одного из бригов.  Известие  о  смерти  Сакратифа  тотчас  же
разнеслось по флотилии.
   Нужно было отомстить за него, и пиратские корабли вновь  открыли  огонь
по "Сифанте".
   Но на сей раз это было  бесполезно.  Анри  д'Альбаре  вновь  вступил  в
командование корветом. Все, кто остался в живых - около сотни матросов,  -
бросились к пушкам и  палубным  каронадам,  успешно  отвечавшим  на  залпы
корсаров.
   Вскоре один из бригов - тот самый,  на  котором  Сакратиф  поднял  свой
черный флаг, - получил пробоину на уровне ватерлинии и пошел  ко  дну  под
ужасные проклятья находившихся на нем пиратов.
   - Смелее, друзья, смелее!  -  кричал  Анри  д'Альбаре.  -  Спасем  нашу
"Сифанту"!
   Битва возобновилась, но уже не было неукротимого Сакратифа,  способного
увлечь за собой пиратов, и они не отважились на новый абордаж.
   Вскоре от всей флотилии осталось пять кораблей. Пушки  "Сифанты"  могли
потопить их, стреляя на некотором  расстоянии.  Поэтому,  воспользовавшись
достаточно сильным ветром, корсары обратились в бегство.
   - Да здравствует  Греция!  -  воскликнул  Анри  д'Альбаре,  когда  флаг
"Сифанты" был поднят на верхушке грот-мачты.
   - Да здравствует Франция! - ответил весь экипаж, соединяя названия двух
стран, столь тесно связанных в годы войны за независимость Эллады.
   Было пять часов вечера. Несмотря на усталость, ни один человек не хотел
отдыхать до тех пор, пока корвет не будет приведен в мореходное состояние.
Подняли запасные  паруса,  поставили  подкрепления  к  мачтам,  установили
временную мачту, вместо бизань-мачты завели новые фалы и  обтянули  ванты,
исправили руль, и в тот же вечер "Сифанта"  вновь  пустилась  в  плавание,
взяв курс на северо-запад.
   Тело Андроники Старкос, покоившееся на  корме,  охранялось  с  почетом,
достойным ее высокого патриотизма.  Анри  д'Альбаре  хотел  предать  земле
останки этой доблестной женщины на ее родине.
   Что касается трупа Старкоса, то с ядром на ногах он исчез в водах  того
самого Архипелага, которому пират Сакратиф  причинил  столько  зла  своими
бессчетными преступлениями!
   Сутки спустя, 7 сентября, около шести часов вечера, "Сифанта" подошла к
острову Эгине и бросила якорь в его гавани, завершив  кампанию,  длившуюся
целый год и вернувшую спокойствие морям Греции.
   Здесь пассажиры "Сифанты" огласили  воздух  многократным  "ура".  Затем
Анри д'Альбаре простился с офицерами и матросами своего корабля и  передал
капитану Тодросу командование корветом, который Хаджина Элизундо  принесла
в дар новому правительству.
   Через несколько  дней,  при  большом  стечении  народа,  в  присутствии
офицеров, матросов и  недавних  невольников,  доставленных  "Сифантой"  на
родину, была отпразднована свадьба  Хаджины  Элизундо  и  Анри  д'Альбаре.
Наутро новобрачные уехали во Францию в сопровождении  Ксариса,  который  с
ними не расставался; но они рассчитывали возвратиться в Грецию, как только
позволят обстоятельства.
   Между тем в морях Архипелага мало-помалу восстанавливалось долгожданное
спокойствие. Последние пираты исчезли, и "Сифанта", плававшая  теперь  под
началом капитана Тодроса, уже нигде не  встречала  черного  флага,  словно
сгинувшего вместе с Сакратифом. Архипелаг  в  огне  уступил  отныне  место
Архипелагу, где  погасли  последние  вспышки  пламени.  Архипелагу,  вновь
открытому для торговли с Востоком.
   Греческое королевство, обязанное своим  возникновением  героизму  сынов
своих, вскоре заняло достойное место среди независимых государств  Европы.
22 марта 1829 года султан подписал соглашение  с  союзными  державами.  22
сентября битва при Петре закрепила победу греков. В 1832  году  Лондонский
договор предоставил греческую корону принцу Оттону  Баварскому.  Греческое
королевство было окончательно создано.
   К этому, времени в Грецию возвратились Анри и Хаджина д'Альбаре,  чтобы
навсегда обосноваться в этой стране. Правда, они располагали теперь весьма
скромными средствами; но что еще требовалось им для счастья, если оно было
в них самих!

   1884 г.

Популярность: 1, Last-modified: Wed, 25 Apr 2001 17:18:03 GmT