-----------------------------------------------------------------------
   Пер. с фр. - М.Мошенко, Р.Розенталь, О.Моисеенко.
   "Собрание сочинений", т.7.
   М., Государственное издательство художественной литературы, 1956.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   Дневник пассажира Ж.-Р.Казаллона






   Корабль покидает набережную Баттери в три часа пополудни. Отлив  быстро
несет его в открытое море. Капитан Хантли приказывает поставить верхние  и
нижние паруса, и "Ченслер", подгоняемый северным ветром, пересекает бухту.
Вскоре он огибает форт Самтер  и  оставляет  слева  береговые  батареи.  В
четыре часа корабль входит в пролив, где его подхватывает стремительное  в
эту пору дня течение. Но до открытого моря еще далеко, и, чтобы  добраться
до него, надо пройти по  одному  из  узких  каналов,  прорытых  волнами  в
песчаных отмелях.  Капитан  Хантли  направляет  корабль  по  юго-западному
фарватеру,  влево  от  форта  Самтер.  Теперь  "Ченслер"  идет  в   крутой
бейдевинд. В семь часов вечера корабль минует последнюю песчаную  косу,  и
вот он уже несется под всеми парусами по Атлантическому океану.
   "Ченслер" -  превосходное  трехмачтовое  судно  с  прямым  вооружением,
водоизмещением  в  девятьсот  тонн  -  принадлежит  крупной  Ливерпульской
компании "Лирд и братья". Он был спущен на воду  два  года  назад.  Корпус
обшит медью, палуба сделана из индийского дуба, а все нижние мачты,  кроме
бизань-мачты, - железные, так же, как и часть  оснастки.  Этот  прочный  и
красивый  корабль,  числящийся  среди  лучших  кораблей  в  реестрах  бюро
"Веритас", совершает свое третье плаванье между Чарлстоном  и  Ливерпулем;
Хотя при выходе из Чарлстонской  бухты  британский  флаг  был  спущен,  но
стоило любому моряку взглянуть на корабль,  чтобы  безошибочно  определить
его национальную принадлежность. От ватерлинии до  клотика  "Ченслер"  был
тем, чем он казался, то есть типично английским судном.
   Вот причины, по которым я решил сесть на этот корабль, возвращавшийся в
Англию.
   Между Южной Каролиной и Соединенным королевством не существует  прямого
пароходного сообщения. Чтобы совершить это трансатлантическое путешествие,
надо отправиться в Соединенные Штаты, в Нью-Йорк или в Новый Орлеан. Между
Нью-Йорком и Старым Светом есть несколько линий - английская, французская,
гамбургская; любой пароход  -  "Шотландия",  "Перейре"  или  "Голсатия"  -
быстро доставил бы меня по назначению. А между Новым  Орлеаном  и  Европой
курсируют  суда  "Национальной  пароходной  компании",  следуя  по   линии
французских трансатлантических кораблей: Колон - Франция. Но, прохаживаясь
по набережной Чарлстона, я увидел "Ченслер". Он мне понравился.  Не  знаю,
что побудило меня сесть на это судно. Возможно, вид комфортабельных  кают.
К тому же плавание под парусами, особенно при  благоприятном  ветре  и  не
слишком сильном волнении, можно совершить почти  так  же  быстро,  как  на
пароходе, но зато оно во всех отношениях приятнее. В начале осени  в  этих
широтах погода стоит еще прекрасная. Итак, я решил ехать на "Ченслере".
   Хорошо ли я поступил?  Не  придется  ли  мне  раскаиваться  в  принятом
решении? Это покажет будущее. Я изо дня в день буду вести дневник, хоть  и
не знаю, когда  пишу  эти  строки,  попадет  ли  он  когда-нибудь  в  руки
читателю.





   Я уже говорил, что капитан "Ченслера" - Хантли, прибавлю еще, что зовут
его  Джон-Сайлас.  Это  шотландец  из  Данди.  Ему  пятьдесят  лет,  и  он
пользуется  репутацией  опытного   моряка,   много   раз   плававшего   по
Атлантическому океану. Хантли - человек среднего роста, узкий в плечах,  с
небольшой головой, по привычке несколько склоненной  влево.  Не  причисляя
себя к первостатейным физиономистам, я думаю, что составил себе правильное
представление о капитане, хотя я знаю его лишь несколько часов.
   Возможно, что Сайлас Хантли хороший моряк и прекрасно знает свое  дело,
но вряд ли он человек физически сильный, твердый и решительный.
   В самом деле, Хантли несколько тяжеловесен, плечи у  него  опущены.  Он
апатичен, о чем свидетельствуют неуверенный взгляд, нерешительные движения
и медленная, вперевалку, походка. У  капитана  нет  и  не  может  быть  ни
стойкости, ни даже упрямства. Чтобы убедиться в этом, стоит  взглянуть  на
его безжизненные глаза, вялый рот и бессильно опущенные руки. К тому же  я
подметил на лице у Сайласа Хантли какое-то  странное  выражение;  не  могу
пока объяснить, в чем тут дело, хоть и наблюдаю за ним  с  тем  вниманием,
которого заслуживает капитан, тот, кого называют на корабле "первым  после
бога".
   Однако, если я не ошибаюсь, на борту "Ченслера" есть человек, который в
случае надобности может занять важное место между богом и Сайласом Хантли.
Это помощник капитана, которого я еще недостаточно изучил. Вот  почему  не
стану пока говорить о нем.
   Экипаж "Ченслера" состоит из восемнадцати человек - капитан Хантли, его
помощник,  Роберт  Кертис,  лейтенант  Уолтер,   боцман   и   четырнадцать
английских и шотландских матросов - количество более чем  достаточное  для
трехмачтового судна водоизмещением в девятьсот тонн. Эти  люди,  очевидно,
хорошо  знают  свое  дело.  Могу  только  сказать,  что  при   выходе   из
Чарлстонской бухты они отлично справились со всеми маневрами под  командой
помощника капитана.
   Чтобы покончить с перечислением лиц, находящихся на  борту  "Ченслера",
следует назвать  буфетчика  Хоббарта,  негра-повара  Джинкстропа  и  также
упомянуть о пассажирах.
   Пассажиров, включая и меня, восемь человек. Я  почти  не  знаю  их,  но
однообразная жизнь на корабле, мелкие  повседневные  случайности,  близкое
соприкосновение на тесном пространстве, естественная потребность  общения,
любопытство, присущее каждому человеку, - все  это  в  конце  концов  нас,
вероятно, сблизит. До сих пор суматоха, неизбежная при посадке, хлопоты по
устройству, необходимому для двадцати - двадцатипятидневного  плавания,  и
всевозможные другие дела отдаляли нас друг от друга. Вчера и сегодня  даже
не все вышли к столу в кают-компании, - возможно, что некоторые  пассажиры
страдают морской болезнью. Словом, я не всех видел, но знаю, что среди нас
есть две дамы, занимающие каюты в кормовой части судна.
   Вот список пассажиров, взятый мной из судового журнала:
   Мистер и миссис Кир, американцы из Буффало;
   Мисс Херби, англичанка, компаньонка миссис Кир;
   Господин Летурнер с сыном Андре, французы из Гавра;
   Уильям Фолстен,  инженер  из  Манчестера,  и  Джон  Руби,  торговец  из
Кардиффа, - оба англичане.
   Дж.-Р.Казаллон из Лондона - автор этого дневника.





   Привожу текст коносамента капитана Хантли, иначе  говоря  документа,  в
котором  засвидетельствован  факт  погрузки   товаров   на   "Ченслер"   и
перечислены условия их доставки.

   "Бронсфилд и Кo, комиссионеры. Чарлстон.
   Я,  Джон-Сайлас  Хантли  из  порта  Данди  (Шотландия),  капитан  судна
"Ченслер" водоизмещением в девятьсот  тонн  или  около  того,  находясь  в
настоящее время в Чарлстоне, с тем чтобы при первом попутном ветре  отбыть
с помощью божьей прямым путем в Ливерпуль, принял от  господ  Бронсфилд  и
компания, торговых комиссионеров в Чарлстоне, одну  тысячу  семьсот  тюков
хлопка, стоимостью в двадцать шесть тысяч фунтов [приблизительно  шестьсот
пятьдесят тысяч франков (прим.авт.)], все тюки в прекрасном  состоянии,  с
клеймом и номером согласно прилагаемой описи; указанный  груз  я  обязуюсь
доставить в полной сохранности в Ливерпуль, если  не  приключится  в  море
какой-либо прискорбной случайности, и сдать братьям Лирд или  любому  лицу
по их приказанию, получив фрахт ровно две  тысячи  фунтов  [приблизительно
пятьдесят тысяч франков (прим.авт.)], как то указано в  договоре  о  найме
корабля, и сверх того  возмещение  убытков  от  могущих  быть  повреждений
согласно существующим на это  морским  правилам  и  обычаям.  В  том,  что
принятые на себя обязательства будут  выполнены,  ручаюсь  судном  и  всем
своим достоянием.
   В удостоверение чего и подписываю  три  тождественных  коносамента.  По
приложении на одном из них подписи получателя остальные два теряют силу.
   Составлен в Чарлстоне тринадцатого сентября 1870 года.
   Дж.-С.Хантли".

   Итак,  "Ченслер"  везет  в  Ливерпуль  тысячу  семьсот  тюков   хлопка.
Отправители: Бронсфилд и Кo  из  Чарлстона.  Получатели:  Братья  Лирд  из
Ливерпуля.
   Погрузка прошла вполне  удачно,  ибо  судно  специально  построено  для
перевозки хлопка. Весь трюм заполнен хлопком за исключением небольшой  его
части, предназначенной для багажа пассажиров. Плотно уложенные при  помощи
ваг тюки  лежат  тесными  рядами.  В  трюме  не  оказалось  таким  образом
свободного места, что весьма  выгодно  для  капитана  судна,  перевозящего
груз.





   "Ченслер" - быстроходное судно, без труда обгоняющее корабли такого  же
водоизмещения. С тех пор  как  ветер  посвежел,  за  его  кормой  остается
пенистый след, он тянется насколько видит глаз, словно  белое  кружево  на
синем фоне моря.
   Волнение в океане не особенно  сильное.  Насколько  я  знаю,  никто  на
корабле не страдает ни от  бортовой,  ни  от  килевой  качки.  К  тому  же
пассажиры наши едут не впервые, и все они более или менее знакомы с морем.
Поэтому за столом в часы трапез не пустует ни одно место.
   Пассажиры постепенно знакомятся друг  с  другом,  и  жизнь  на  корабле
становится  менее  скучной.  Я  часто  беседую  с  французом,   господином
Летурнером.
   Господин Летурнер - высокий человек лет пятидесяти пяти. У  него  седые
волосы, в бороде проглядывают серебряные нити. На вид он безусловно старше
своих лет - очевидно, ему пришлось немало выстрадать. Чувствуется,  что  и
сейчас его снедает какое-то затаенное горе. Видимо, этот человек  носит  в
себе неиссякаемый источник печали, что заметно  по  его  слегка  согнутому
стану и по манере часто опускать голову на грудь. Он никогда не смеется, а
если слегка улыбается, то только своему сыну. Взгляд его ласков, но словно
затуманен слезами. Во всем облике старика -  характерная  смесь  горечи  и
нежности, обычно же его лицо выражает безграничную доброту.
   Можно подумать, что господин Летурнер в  чем-то  себя  укоряет.  И  это
действительно так! Но как не испытать глубокого волнения,  узнав,  какими,
безусловно преувеличенными, упреками осыпает себя несчастный отец?
   Господин Летурнер едет  на  корабле  вместе  с  сыном  Андре.  У  этого
двадцатилетнего юноши мягкое привлекательное лицо. Он очень похож на отца,
только наружность у него менее волевая. Но Андре  -  калека,  вот  причина
неутешного горя старика. Левая нога у юноши сильно искривлена, и ходит  он
не иначе, как опираясь на палку и сильно хромая.
   Отец боготворит сына,  и  чувствуется,  что  вся  его  жизнь  посвящена
бедному калеке. Он страдает из-за  врожденного  недостатка  Андре  гораздо
сильнее, чем  сын,  и  в  душе  постоянно  просит  у  него  прощения.  Его
преданность Андре проявляется ежеминутно. Он  не  оставляет  сына  одного,
исполняет малейшее его желание, следит за каждым его движением. Руки  отца
принадлежат  больше  сыну,  чем  ему  самому.  Они   неизменно   обнимают,
поддерживают юношу, когда тот гуляет по палубе "Ченслера".
   Из всех пассажиров господин  Летурнер  особенно  сблизился  со  мной  и
постоянно рассказывает мне о сыне.
   Сегодня я ему сказал:
   - Я только что беседовал с Андре. У вас хороший сын, господин Летурнер,
Это умный и образованный молодой человек.
   - Да, господин Казаллон, - ответил Летурнер,  силясь  улыбнуться,  -  у
него прекрасная душа, заключенная в  убогом  теле,  -  душа  его  покойной
матери, которая умерла, произведя его на свет!
   - Он вас любит, сударь.
   - Дорогое дитя! - прошептал господин Летурнер, грустно опуская  голову.
- Да, вам трудно понять, - продолжал он, - как  страдает  отец,  глядя  на
сына-калеку... калеку от рождения!
   - Господин Летурнер, - ответил я, - несчастье поразило и вас  и  вашего
сына, но бремя это вы  разделили  не  поровну.  Андре  безусловно  достоин
жалости, но разве мало быть любимым так, как  вы  его  любите?  Физический
недуг переносится легче, чем нравственные муки, а они-то  главным  образом
достались на вашу долю. Я внимательно наблюдал за Андре и  готов  побиться
об заклад, что его удручает больше всего ваша печаль...
   - Но я всячески скрываю от него  свое  горе,  -  взволнованно  произнес
господин Летурнер, - и стремлюсь только к  одному:  развлекать  Андре,  не
давать ему грустить. Я знаю, несмотря на хромоту, мой сын  страстно  любит
путешествия. У него всесторонне развитой ум, богатая фантазия, и  вот  уже
несколько лет как мы с ним путешествуем.  Сначала  мы  объехали  Европу  а
теперь возвращаемся из Соединенных Штатов. Я  сам  руководил  образованием
Андре, мне не хотелось посылать его в коллеж. Теперь же,  чтобы  пополнить
полученное сыном образование, я путешествую вместе  с  ним.  Андре  одарен
живым умом, пылким воображением, он очень восприимчив. Иногда я с радостью
вижу, что он забывает о своем несчастье, любуясь величием природы.
   - Да, сударь... без сомнения... - взволнованно говорю я.
   - Но если он и забывает, - продолжает Летурнер, пожимая мне руку, -  то
я не могу забыть и не забуду никогда! Скажите, сударь, думаете ли вы,  что
мой сын не винит ни мать, ни меня в том, что он калека от рождения?
   Меня удручает скорбь этого отца, который казнит себя за то, в чем никто
не виноват. Я порываюсь его утешить, но в  эту  минуту  появляется  Андре.
Летурнер спешит к нему навстречу и помогает подняться по довольно  крутому
трапу, ведущему на ют.
   Там Андре Летурнер опускается на одну  из  скамеек,  расположенных  над
клетками для кур, отец садится рядом с ним. Они  беседуют,  и  я  принимаю
участие в разговоре. Речь  идет  о  плавании  "Ченслера",  о  случайностях
путешествия и о жизни на  корабле.  Господин  Летурнер  тоже  не  особенно
хорошего мнения о Сайласе Хантли. Нерешительность капитана, его сонный вид
действительно производят неприятное  впечатление.  И,  наоборот,  помощник
капитана Роберт Кертис чрезвычайно нравится  Летурнеру.  Это  человек  лет
тридцати,  хорошо  сложенный,  в  высшей  степени  подвижной  и  физически
сильный. Он, очевидно, наделен неукротимой волей и не  любит  пребывать  в
бездействии.
   Роберт Кертис как раз появляется на палубе. Я  внимательно  разглядываю
помощника капитана, и меня поражает  его  волевая  наружность  и  огромная
жизненная сила. У него статная фигура, уверенные  манеры,  гордый  взгляд,
слегка сдвинутые брови. Видно, что он не только энергичен, но  и  обладает
хладнокровием, столь необходимым моряку. В то же время у него добрая душа,
ибо  он  очень  участливо  относится  к  молодому  Летурнеру  и  неизменно
старается быть ему полезным.
   Оглядев небо и проверив паруса, помощник капитана  вступает  с  нами  в
разговор.
   Заметно, что молодой Летурнер любит с ним беседовать.
   Роберт Кертис сообщает нам некоторые сведения о пассажирах, с  которыми
мы еще очень мало знакомы.
   Мистер и миссис Кир - американцы из Северной Америки, разбогатевшие  на
эксплуатации нефтяных месторождений. Известно, что  в  Соединенных  Штатах
очень многие нажили себе на этом огромные состояния. Мистер Кир -  человек
лет пятидесяти - производит впечатление  скорее  разбогатевшего  выскочки,
чем богача. Это  скучный  попутчик,  ничего  не  признающий,  кроме  своих
удобств. Руки у него постоянно засунуты в карманы, в  которых  позвякивают
золотые  и  серебряные  монеты.  Он  горделив,   тщеславен,   самовлюблен,
презирает других и проявляет величайшее безразличие ко всему  и  ко  всем,
кроме собственной особы. Он выступает  важно,  как  павлин,  о  нем  можно
сказать словами ученого  физиономиста  Гратиоле:  "Он  сам  себя  вдыхает,
смакует, вкушает". Словом, это глупец и эгоист. Не понимаю, почему он едет
на "Ченслере" - простом коммерческом судне, где ему не могут  предоставить
комфорта, каким отличаются трансатлантические пароходы.
   Миссис Кир - незначительная сорокалетняя женщина, с заметной сединой на
висках, вялая, ко всему равнодушная; она неумна, необразованна,  не  умеет
поддержать разговор. Кажется, что она смотрит и не  видит,  слушает  и  не
слышит. Думает ли она? Я не решился бы это утверждать.
   Единственное занятие миссис Кир - требовать по всякому поводу услуг  от
своей компаньонки мисс Херби, молодой двадцатилетней англичанки, доброй  и
спокойной; ради жалких грошей,  которые  платит  ей,  словно  из  милости,
торговец нефтью, ей приходится терпеть немало унижений.
   Молодая девушка очень хороша собой - блондинка с темно-голубыми глазами
и  изящным  овалом  лица.  В  ней  совершенно  не   чувствуется   пустоты,
свойственной англичанкам. Рот у нее прелестен, но редко кому  удается  это
заметить, ведь у бедной девушки нет ни времени, ни повода для улыбки. Да и
кому стала бы улыбаться компаньонка, выносящая  беспрестанные  придирки  и
нелепые капризы своей госпожи?  Однако,  если  мисс  Херби  и  страдает  в
глубине души, она все же смирилась со своей участью, или по  крайней  мере
так кажется со стороны.
   У Уильяма Фолстена,  инженера  из  Манчестера,  характерная  английская
наружность. Он управляет большим  заводом  гидравлических  машин  в  Южной
Каролине и едет в Европу за  разными  новыми  усовершенствованиями,  между
прочим - за центробежными мельницами  фирмы  Кэйл.  Этот  сорокапятилетний
мужчина - тип ученого, который думает лишь о машинах, - с головой  ушел  в
механику и в математические расчеты и ничего,  кроме  этого,  не  знает  и
знать не хочет. Когда он с вами заговаривает, от  него  невозможно  бывает
отделаться, причем испытываешь такое чувство, словно попал между  шестерен
какой-то безжалостной машины.
   Среди пассажиров есть некто  по  имени  Джон  Руби,  торговец,  человек
заурядный, мелкий, ограниченный. Целых двадцать лет он только и делал, что
продавал и покупал, и так как обычно продавал дороже, чем  покупал,  то  и
нажил состояние. Что теперь делать с деньгами, он и сам не знает. Всю свою
жизнь он вел розничную  торговлю  и  отвык  думать,  размышлять,  стал  на
редкость невосприимчив, и, уж конечно, к нему трудно  применить  изречение
Паскаля: "Человек явно создан для того, чтобы  мыслить.  В  этом  все  его
достоинство и вся его заслуга".





   Вот уже десять дней как мы покинули Чарлстон, и, по-видимому,  плавание
протекает  благополучно.  Мне  часто  случается  беседовать  с  помощником
капитана, и между нами установились дружеские отношения.
   Сегодня Роберт Кертис сообщил, что мы находимся недалеко от  Бермудских
островов, иначе говоря, мы удалились от мыса Гаттераса в  открытый  океан.
Согласно произведенным вычислениям координаты судна 32o20' северной широты
и 64o50' западной долготы, считая от Гринвичского меридиана.
   - Мы увидим Бермудские  острова,  вернее  остров  Святого  Георгия,  до
наступления ночи, - сказал мне Роберт Кертис.
   - Как Бермудские острова? А я-то полагал, что корабль, держащий курс из
Чарлстона  в  Ливерпуль,  должен  идти   севернее,   следуя   по   течению
Гольфстрима? - удивленно спросил я.
   - Без сомнения, господин Казаллон,  -  ответил  Роберт  Кертис,  -  это
обычный путь судов, но, по-видимому, на этот раз капитан  не  намерен  его
придерживаться.
   - Почему?
   - Это мне неизвестно, но он взял курс на восток, и  "Ченслер"  идет  на
восток.
   - И вы обратили его внимание на то, что...
   - Да, я обратил его внимание на необычайность такого курса, но  получил
ответ, что он сам отвечает за свои поступки!
   При этом Роберт Кертис хмурится, машинально проводит рукой  по  лбу  и,
как мне кажется, не говорит всего того, что хотел бы сказать.
   - Но как же так, господин Кертис, - настойчиво продолжаю я,  -  сегодня
седьмое октября и отыскивать новые пути поздно. Нельзя  терять  ни  одного
дня, иначе мы не прибудем в Европу до наступления сезона плохих погод...
   - Безусловно, господин Казаллон, ни одного дня.
   - Не сочтите это за  нескромность,  господин  Кертис,  но  мне  хочется
спросить, что вы думаете о капитане Хантли?
   - Я думаю, - ответил помощник капитана, - я  думаю,  что...  он  -  мой
капитан!
   Этот уклончивый ответ до сих пор меня беспокоит.
   Роберт Кертис не ошибся. Около трех часов пополудни  вахтенный  заметил
землю с наветренной стороны, на северо-востоке, но сперва  она  показалась
нам лишь голубоватой дымкой.
   В шесть часов я поднялся на палубу с отцом и сыном Летурнер, и мы стали
рассматривать Бермудский архипелаг - ряд сравнительно невысоких  островов,
окруженных грядой рифов.
   - Вот тот  волшебный  архипелаг,  господин  Казаллон,  -  сказал  Андре
Летурнер, - те живописнейшие острова, которые ваш поэт Томас Мур воспел  в
своих одах! А еще раньше, в тысяча шестьсот сорок третьем году,  о  них  с
восторгом отзывался изгнанник Уолтер. Если не  ошибаюсь,  английские  дамы
одно время носили шляпы, сделанные из листьев какой-то бермудской пальмы.
   - Вы правы, дорогой Андре, - ответил я, - Бермудский  архипелаг  был  в
моде в семнадцатом веке, но теперь он совершенно забыт.
   - А между тем,  Андре,  моряки  придерживаются  иного  мнения  об  этих
островах, - заметил Роберт Кертис, - и это вполне естественно: место столь
живописное очень опасно для кораблей. В двух-трех лье  от  берега  тянется
цепь подводных камней, которых особенно страшатся  мореплаватели.  Следует
добавить, что хотя небо здесь прозрачно и  ясно,  чем  по  праву  гордятся
жители Бермудских островов,  хорошая  погода  часто  сменяется  ураганами.
Бури, опустошающие Антильские острова, захватывают краем  и  Бермудские  и
бывают здесь  особенно  страшны.  Так  что  я  не  советую  мореплавателям
доверяться рассказам Уолтера и Томаса Мура.
   - Вы, конечно, правы, господин Кертис,  -  продолжал,  улыбаясь,  Андре
Летурнер, - но поэты, как и пословицы, существуют  лишь  для  того,  чтобы
опровергать друг друга. Правда, Томас Мур  и  Уолтер  прославили  чудесную
красоту этого архипелага, но зато величайший  из  ваших  поэтов,  Шекспир,
знающий архипелаг безусловно лучше, чем они, избрал  его  местом  действия
самых ужасных сцен своей "Бури"!
   В самом деле, море здесь очень опасно.  Англичане,  которым  Бермудские
острова принадлежат со времени их открытия, используют их лишь как военную
базу между  Антильскими  островами  и  Новой  Шотландией.  Этот  архипелаг
состоит из ста пятидесяти островов и островков, но когда-нибудь  их  будет
насчитываться гораздо больше, так как мадрепоры работают неустанно,  строя
все новые Бермуды, которые в отдаленном будущем  сольются  между  собой  и
образуют новый материк. Таков закон природы.
   Никто из остальных пассажиров не потрудился подняться на палубу,  чтобы
взглянуть на  любопытный  архипелаг.  А  бедная  мисс  Херби  едва  только
появилась на юте,  как  послышался  скрипучий  голос  миссис  Кир,  и  она
вынуждена была вернуться к своей хозяйке.





   Северо-восточный ветер все крепчает, и "Ченслер" под фоком и марселями,
у которых взяты все рифы, лавирует против ветра.
   На  море  сильное  волнение,  и  плавание  очень  утомляет.   Переборки
кают-компании неприятно скрипят, и это  начинает  раздражать.  Большинство
пассажиров находится в помещениях на юте.
   Я же предпочитаю оставаться на палубе, хотя ветер подхватывает дождевые
струи и, дробя их в водяную пыль, пронизывает меня до костей.
   Так в течение двух дней мы  идем  в  крутой  бейдевинд.  "Свежий  бриз"
превратился   в   шторм.   Брам-стеньги   спущены.   Ветер   усилился   до
пятидесяти-шестидесяти  миль  в  час  [приблизительно  тридцать  метров  в
секунду (прим.авт.)].
   Несмотря  на  свои   превосходные   качества,   "Ченслер"   значительно
отклонился от первоначального пути, и его все больше относит к югу. Густые
облака мешают измерить высоту солнца, приходится ограничиться  счислением,
чтобы приблизительно знать местонахождение судна.
   Наши спутники, которым помощник капитана ничего не говорил, до сих  пор
не знают, что мы взяли какой-то странный курс. Англия на северо-востоке, а
мы плывем на юго-восток! Роберт Кертис  решительно  не  понимает  упорства
капитана, который должен был  бы  повернуть  на  другой  галс  и,  идя  на
северо-запад, использовать попутные течения. Но нет! С тех пор  как  ветер
подул с северо-востока, "Ченслер" забирает все больше к югу.
   Встретясь сегодня на юте с Робертом Кертисом, я говорю ему:
   - Уж не с ума ли сошел ваш капитан?
   - Я хотел вас спросить об этом, господин Казаллон, ведь  вы  как  будто
внимательно наблюдали за ним, - отвечает Роберт Кертис.
   - Право, не знаю, что вам сказать, господин Кертис, но, признаться, его
странный вид, порой блуждающий взгляд... Вам уже случалось плавать  вместе
с ним?
   - Нет, это впервые.
   - А вы с ним больше не говорили о курсе корабля?
   - Говорил, но он мне ответил, что курс правильный.
   - А что думают о действиях капитана лейтенант Уолтер и боцман?
   - Они думают то же, что и я.
   - Ну, а если бы капитан Хантли захотел вести корабль в Китай?
   - Они повиновались бы так же, как и я.
   - Однако повиновение имеет границы?
   - Нет, до тех пор пока поведение капитана не ведет корабль к гибели.
   - А если он сумасшедший?
   - Если это так, господин Казаллон, то я приму необходимые меры.
   Предпринимая путешествие на  "Ченслере",  я  совсем  не  ожидал  такого
осложнения.
   Между тем  погода  все  больше  портится,  и  настоящий  шторм,  словно
сорвавшись с цепи, разражается в этой части Атлантического океана. Корабль
идет под малым кливером и грот-марселем, у которого взяты все рифы,  и  он
мог смело идти навстречу ветру и бушующим волнам. Но, как я  уже  говорил,
"Ченслер" значительно отклонился от курса, и его все дальше относит к югу,
что стало совершенно очевидным, когда в ночь с 11 на  12  октября  корабль
вошел в Саргассово море.
   Это море - не что иное, как обширное  водное  пространство,  окруженное
теплым течением Гольфстрима.  Оно  заросло  водорослями,  которые  испанцы
зовут "саргассо", и корабли Колумба не без труда пересекли  его  во  время
своего первого плавания.
   С наступлением утра Атлантический океан принял довольно странный вид, и
Летурнеры вышли взглянуть на него,  несмотря  на  свирепые  порывы  ветра,
заставляющие звучать металлические ванты подобно струнам арфы.  Ветер  так
силен, что наша одежда разлетелась бы в клочья, если бы он проник под нее.
Корабль несется по этому морю, покрытому водорослями, словно по  обширной,
поросшей травой равнине, и форштевень проходит по ней,  как  лемех  плуга.
Порой ветер подхватывает водоросли и несет их с собой;  они  цепляются  за
снасти, обвивают мачты до самых верхушек, точно Дикие виноградные лозы,  и
образуют у нас над головой причудливую беседку  из  зелени.  Некоторые  из
этих водорослей - огромные ленты в  триста  -  четыреста  футов  длиной  -
развеваются по ветру,  похожие  на  языки  пламени.  Несколько  часов  нам
приходится пробиваться сквозь  море  саргассов,  и  "Ченслер"  с  мачтами,
увитыми водорослями, напоминает рощу, двигающуюся среди бескрайней прерии.





   "Ченслер", наконец, покинул этот океан водорослей. Шторм заметно  стих.
Ветер превратился в "свежий бриз", и  мы  быстро  идем  под  марселями,  у
которых взяты два рифа.
   Ярко  светит  появившееся  в  небе  солнце.  Становится  очень   жарко.
Определение координат судна, произведенное в хороших условиях, дает 21o33'
северной широты и 50o17' западной долготы. Итак,  "Ченслер"  отклонился  к
югу более чем на 10o.
   Корабль по-прежнему держит курс на юго-восток!
   Желая понять, в чем причина недопустимого упрямства капитана Хантли,  я
несколько раз заговаривал с ним. В своем ли он уме, или нет? Не знаю,  что
и думать. В общем, он рассуждает здраво. Может быть, у капитана  частичное
помешательство и затмение находит на него лишь тогда, когда дело  касается
мореплавания. Подобные случаи уже наблюдались в  медицинской  практике.  Я
говорю об этом Роберту Кертису, который холодно меня выслушивает. Он вновь
заявляет,  что  не  вправе  отстранить  капитана,  пока  его  безумие   не
установлено и не грозит гибелью судну. Действительно, это серьезная  мера,
и большая ответственность легла бы в случае чего на помощника капитана.
   Я вернулся  в  свою  каюту  около  восьми  часов  вечера  и  при  свете
раскачивающейся лампы провел час, читая и размышляя. Потом прилег и уснул.
   Несколько, часов  спустя  меня  разбудил  необычайный  шум.  На  палубе
раздавались тяжелые шаги и слышались взволнованные голоса. Мне показалось,
что матросы суетятся, бегают по судну.  Что  за  причина  столь  странного
оживления? Без сомнения брасопят  реи,  что  необходимо  для  поворота  на
другой галс... Но нет! "Ченслер"  продолжает  крениться  на  правый  борт,
следовательно он не изменил галса.
   Я подумал было подняться на палубу, но  шум  вскоре  утих.  Слыша,  что
капитан Хантли возвратился в свою каюту, расположенную  на  юте,  я  снова
улегся на койку. По  всей  вероятности,  какой-нибудь  маневр  вызвал  это
хождение взад и вперед. Однако ход корабля не увеличился. Значит, ветер не
крепчает.
   На следующий день, 14 октября, в шесть часов утра я поднимаюсь на ют  и
окидываю взглядом корабль.
   Как будто ничто не изменилось. "Ченслер" идет левым галсом под  нижними
парусами, марселями и брамселями. Он очень устойчив и  прекрасно  держится
на волнах, подгоняемый довольно свежим ветром. Скорость  довольно  велика,
должно быть не менее одиннадцати миль в час.
   Вскоре на палубе показывается господин  Летурнер  с  сыном.  Я  помогаю
юноше подняться на ют. Андре с наслаждением вдыхает  живительный  утренний
воздух, насыщенный запахом моря.
   Я спрашиваю, не были ли они разбужены этой ночью шумом шагов, суетой?
   - Нет, что вы, - отвечает Андре Летурнер, -  я  спал  без  просыпу  всю
ночь.
   - Значит, ты спал очень крепко, дорогой мой, - замечает отец, -  потому
что меня тоже разбудил шум, о котором говорит господин Казаллон. Мне  даже
послышались слова: "Скорее, скорее! К люкам!"
   - А в котором часу это было? - интересуюсь я.
   - Приблизительно часа в три утра, - отвечает господин Летурнер.
   - Вы не знаете причину этого шума?
   - Право,  не  знаю,  господин  Казаллон,  но  вряд  ли  это  что-нибудь
серьезное, потому что иначе нас вызвали бы на палубу.
   Я осматриваю  люки,  расположенные  по  обе  стороны  грот-мачты.  Люки
задраены как обычно, но я замечаю, что они  покрыты  толстым  брезентом  и
приняты все меры, чтобы воздух не проникал в них. Почему же так  тщательно
законопачены люки. На это, очевидно,  есть  причина,  которую  я  не  могу
отгадать. Роберт Кертис, наверно, все мне расскажет. Я оставляю  про  себя
свои наблюдения,  ничего  не  говорю  господину  Летурнеру  и  жду,  когда
наступит вахта помощника капитана.
   День обещает быть прекрасным, солнце взошло ослепительно яркое,  словно
умытое, а это хорошая при мета. На противоположной стороне небосвода виден
ущербный диск луны, которая должна зайти в  десять  часов  пятьдесят  семь
минут утра. Через три дня наступит последняя ее  четверть,  а  24  октября
появится молодой месяц. Я справляюсь по календарю и вижу, что в этот  день
ожидается прилив,  совпадающий  с  периодом  новолуния.  Нас,  плывущих  в
открытом море, это почти не коснется. Ведь мы не увидим  прилива  во  всей
его мощи. Зато на берегу материков и островов будет  интересно  наблюдать,
как под  влиянием  молодого  месяца  огромные  массы  воды  поднимутся  на
значительную высоту.
   Я один на юте. Летурнеры спустились пить чай. Я же  поджидаю  помощника
капитана.
   В восемь часов приходит Роберт Кертис и принимает  вахту  у  лейтенанта
Уолтера. Я хочу пожать ему руку. Но  прежде  чем  поздороваться  со  мной,
Роберт Кертис бросает  быстрый  взгляд  на  палубу,  и  брови  его  слегка
хмурятся. Затем он изучает небо и осматривает паруса.
   Приблизившись к лейтенанту Уолтеру, он спрашивает:
   - А капитан Хантли?
   - Я еще не видел его, сударь.
   - Ничего нового?
   - Ничего.
   Несколько минут они  разговаривают,  понизив  голос.  Лейтенант  Уолтер
качает головой в ответ на какой-то заданный ему вопрос.
   - Пришлите мне боцмана, Уолтер,  -  говорит  помощник  капитана,  когда
лейтенант уже собирается уходить.
   Боцман  является  немедленно,  и  Роберт  Кертис  задает  ему  какие-то
вопросы, на которые тот отвечает тихим голосом, качая  головой.  Затем  по
приказу помощника капитана  боцман  вызывает  вахтенную  команду  и  велит
полить водой брезент, покрывающий большой люк.
   Через несколько минут я подхожу к Роберту Кертису, и  разговор  заходит
сперва о каких-то незначительных мелочах. Помощник капитана не затрагивает
интересующего меня вопроса, и, наконец, я говорю ему:
   - Кстати, господин Кертис, что такое произошло этой ночью на корабле?
   Он пристально смотрит на меня и не отвечает.
   - Да, - продолжаю я, - меня разбудил необычный шум, потревоживший также
сон господина Летурнера. Что случилось?
   - Ничего,  господин  Казаллон,  -  отвечает  Роберт  Кертис,  -  просто
ошибочный поворот руля чуть было  не  вывел  корабль  из  ветра,  пришлось
переставлять паруса, что и вызвало  беготню  по  палубе.  Но  беду  быстро
исправили, и "Ченслер" немедленно лег на свой курс.
   Мне кажется, что Роберт Кертис, всегда такой прямой, на этот раз  скрыл
от меня правду.





   Плавание продолжается в тех  же  условиях.  Ветер  по-прежнему  дует  с
северо-востока, и неопытному глазу кажется, что на борту ничего особенного
не случилось.
   А между тем что-то есть! Матросы часто  собираются  кучками,  о  чем-то
говорят, но тотчас же замолкают при нашем  приближении.  Несколько  раз  я
уловил слово "люк", которое уже привлекло внимание господина  Летурнера  в
ту тревожную ночь. Что такое происходит в  трюме  "Ченслера",  из-за  чего
такие предосторожности? Почему люки герметически закрыты?  Право,  будь  в
трюме пленный экипаж вражеского корабля, мы и тогда не  приняли  бы  более
решительных мер.
   Пятнадцатого октября, прогуливаясь на баке, я услышал, как матрос  Оуэн
сказал товарищам:
   - А знаете что, ребята? Не стану я ждать до последнего! Каждый за себя!
   - Ну, а что же ты сделаешь, Оуэн? - спрашивает повар Джинкстроп.
   - Что? - удивляется матрос. -  Да  ведь  шлюпки-то  изобретены  не  для
дельфинов, как по-вашему?
   Этот разговор резко обрывается, и мне ничего больше не удается узнать.
   Что это? Уж не готовится ли мятеж против офицеров корабля?  Заметил  ли
Роберт Кертис признаки недовольства? Надо быть настороже против  некоторых
матросов и применять к ним железную дисциплину.
   Прошло три дня, но ничего нового как будто не произошло.
   Со  вчерашнего  дня  я  замечаю,  что  капитан  и  его  помощник  часто
совещаются  друг  с  другом.  Роберт  Кертис  проявляет  нетерпение,   что
удивительно со стороны человека, так хорошо владеющего собой. Мне кажется,
что  после  этих   совещаний   капитан   Хантли   более   чем   когда-либо
придерживается своего мнения. Кроме того,  он  находится,  по-видимому,  в
состоянии нервного возбуждения, причина которого от меня ускользает.
   За обедом мы с господином Летурнером замечаем молчаливость  капитана  и
озабоченность Роберта Кертиса. Порой помощник капитана  пытается  завязать
разговор, который тут же обрывается, и ни инженер Фолстен, ни господин Кир
не могут его поддержать. Молчит, конечно, и Руби. Между тем  пассажиры  не
без основания начинают жаловаться, что  путешествие  затягивается.  Мистер
Кир как человек, перед которым, по его мнению,  все  должны  преклоняться,
очевидно, возлагает ответственность за эту задержку на капитана  Хантли  и
ведет себя по отношению к нему очень высокомерно.
   Начиная с семнадцатого числа палубу поливают  по  приказанию  помощника
капитана несколько раз в день. Обычно  это  проделывали  только  утром,  а
теперь, вероятно, поливку приходится производить чаще из-за жары, ведь нас
сильно отнесло к югу. Чехлы, покрывающие люки, постоянно смачиваются, и их
плотная ткань стала непроницаемой. "Ченслер"  вполне  обеспечен  шлангами,
которые облегчают дело. Я думаю, что палубы роскошнейших яхт не моются так
усердно. Казалось бы, матросы имеют  основание  жаловаться  на  увеличение
работы, но они не жалуются.
   В ночь с 23 на 24 октября жара в каютах и  в  кают-компании  показалась
мне нестерпимой. Хотя на море сильное волнение, я  был  вынужден  оставить
открытым иллюминатор в своей каюте, находящейся на правой стороне корабля.
   Определенно чувствуется, что мы находимся под тропиками.
   Я поднялся на палубу с зарей. Непонятно, почему температура снаружи  не
соответствует внутренней температуре корабля. Утро скорее прохладное,  так
как солнце едва показалось над горизонтом, а на верхней  палубе  в  то  же
время очень жарко.
   Матросы все время моют палубу; вырываясь непрерывной струей из шлангов,
вода стекает по шпигатам правого или левого борта, в зависимости от  крена
корабля. По палубе струится прозрачный пенистый ручей, и матросы бегают по
нему босые. Не знаю почему, но мне захотелось последовать  их  примеру.  Я
разуваюсь, снимаю носки и вот уже шлепаю по прохладной морской воде.
   К своему великому изумлению, я ощущаю под ногами, что палуба "Ченслера"
очень горяча, и не могу удержаться от восклицания.
   Услышав это, Роберт Кертис оборачивается, идет ко мне и, отвечая на мой
немой вопрос, говорит:
   - Ну да! На борту пожар!





   Теперь все стало понятным: разговоры матросов,  их  встревоженный  вид,
слова Оуэна, беспрестанная поливка палубы и, наконец,  эта  жара,  которая
дошла уже до кают-компании  и  становится  нестерпимой.  Пассажиры  просто
изнемогают и никак не могут понять причину столь высокой температуры.
   Сделав мне это  важное  сообщение,  Роберт  Кертис  умолкает.  Он  ждет
расспросов,  но  меня,  признаться,  трясет  как  в  лихорадке.  Вот   оно
ужаснейшее из несчастий, какие только случаются в море, и ни один человек,
как бы он хорошо ни владел собой, не может слышать без содрогания зловещие
слова: "На борту пожар!"
   Однако я почти тотчас беру себя в руки и спрашиваю Роберта Кертиса:
   - Когда начался пожар?
   - Шесть дней тому назад.
   - Шесть дней! Значит, в ту самую ночь?
   - Да, в ту ночь,  когда  был  такой  переполох  на  палубе  "Ченслера".
Вахтенные матросы заметили легкий дымок, выбивавшийся  из  щелей  большого
люка. Они немедленно сообщили об этом капитану и мне. Сомнений не было.  В
трюме загорелся груз,  а  добраться  до  очага  пожара  не  представлялось
возможным. Мы сделали все что могли в  этом  случае,  то  есть  заколотили
люки, чтобы преградить доступ воздуха в трюм.  Я  надеялся  таким  образом
затушить начинающийся пожар; и действительно, в первые дни мне показалось,
что мы справились с огнем. Но вот уже три дня, как пришлось, к  несчастью,
убедиться, что пожар разгорается. Палуба у нас под ногами  нагревается,  и
если бы из предосторожности я не приказал все время ее поливать, здесь уже
нельзя было бы стоять. Мне  хотелось,  чтобы  вы  знали  правду,  господин
Казаллон, - говорит в заключение Роберт Кертис, - вот почему  я  рассказал
вам все это.
   Я молча выслушал рассказ помощника капитана. Положение очень  серьезное
- это  ясно.  Пожар  все  усиливается,  и  не  в  силах  человеческих  его
остановить.
   - Знаете ли вы, как возник пожар? - спрашиваю я у Роберта Кертиса.
   - Очевидно, получилось самовозгорание хлопка, - отвечает он.
   - А часто это случается?
   - Часто? Нет, но иногда; например, если  хлопок  был  не  очень  сух  в
момент погрузки, самовозгорание может произойти в  глубине  сырого  трюма,
который плохо вентилируется. Для меня более чем  ясно,  что  возникший  на
борту пожар не имеет иной причины.
   - Зачем нам доискиваться до причин, - замечаю  я.  -  Скажите,  нет  ли
каких-нибудь средств помочь беде, господин Кертис?
   - Нет, господин Казаллон, - говорит Роберт Кертис, - повторяю вам,  что
все необходимое уже сделано. Я хотел было прорубить  отверстие  в  корпусе
судна на высоте ватерлинии, чтобы таким  образом  в  трюм  проникла  вода,
которую затем выкачали бы насосами, но оказалось, что огонь  уже  добрался
до верхних слоев хлопка и потушить его можно лишь затопив весь  трюм.  Все
же я велел проделать в палубе несколько отверстий, и по ночам в  них  льют
воду, но этого недостаточно. Нет,  существует  один  только  способ,  -  к
нему-то и прибегают в подобных случаях, - это прекратить доступ воздуха  в
трюм и предоставить огню самому потухнуть за недостатком кислорода.
   - Но пожар все же усиливается?
   - Да, и это доказывает, что воздух откуда-то проникает в трюм.  Однако,
несмотря на все поиски, мы нигде не обнаружили ни одной щели.
   - А бывало, что корабли, попавшие в такое положение, все же спасались?
   - Ну, конечно, господин Казаллон. Иногда корабли прибывали в  Ливерпуль
или Гавр с грузом  хлопка,  наполовину  уничтоженным  огнем.  Но  в  таких
случаях пожар удавалось затушить в пути или по крайней мере  не  дать  ему
разгореться. Я знаю не одного капитана, входившего в порт  с  горящей  под
ногами палубой. Там не медля приступали к выгрузке, стараясь  одновременно
спасти и судно и нетронутую часть груза. У  нас  -  другое  дело.  Я  ясно
чувствую, что пожар не только не  прекращается,  а  усиливается  с  каждым
днем! Безусловно где-то есть отверстие, которое мы никак не можем найти, и
наружный воздух, проходя в трюм, только раздувает огонь!
   - Не лучше ли повернуть назад и направиться в ближайшую гавань?
   - Пожалуй, - отвечает Роберт Кертис.  -  Как  раз  об  этом  лейтенант,
боцман и я хотим поговорить сегодня с капитаном. Признаюсь  вам,  господин
Казаллон, что я уже изменил курс на свой страх и риск, и мы идем теперь  с
попутным ветром на юго-запад, то есть к берегу.
   - Пассажиры не знают о грозящей опасности?
   - Нет, и я прошу вас держать в тайне то, что я вам сейчас сказал. Испуг
женщин и трусов лишь осложнит наше положение. Вот почему матросы  получили
приказ молчать.
   Я понимаю, насколько вески доводы помощника капитана, и обещаю  ему  не
проронить ни слова.





   А "Ченслер" между тем  продолжает  плавание.  На  нем  поднято  столько
парусов, сколько может выдержать рангоут. Временами брам-стеньги гнутся и,
кажется, вот-вот сломаются. Но Роберт Кертис  начеку.  Он  боится  всецело
положиться на рулевого и стоит рядом с ним у штурвала,  умело  маневрируя,
чтобы ослабить действие ветра, когда тот грозит, судну бедой.  В  надежных
руках своего кормчего  "Ченслер"  идет  вперед,  ни  на  минуту  не  теряя
скорости.
   Весь день 20 октября пассажиры провели на юте.
   Они,   конечно,   заметили   ненормальное   повышение   температуры   в
кают-компании, но, не подозревая истины, ничуть не тревожатся. К  тому  же
ноги у них хорошо обуты и не ощущают, как нагрелись доски палубы, хотя  ее
и поливают почти беспрерывно. Шланги не  остаются  в  бездействии,  и  это
могло бы вызвать хоть недоумение, но нет, в  большинстве  своем  пассажиры
растянулись на скамьях и, убаюканные легкой  качкой,  наслаждаются  полным
покоем.
   Один только Летурнер, по-видимому, удивлен чрезмерной  чистоплотностью,
необычной на торговых судах. Он заговаривает со мной по этому поводу, но я
отвечаю ему уклончиво. Правда, этот француз - человек энергичный, волевой,
и ему можно довериться, но я обещал Роберту Кертису молчать и молчу.
   Между тем сердце мое сжимается, когда я думаю о возможных  последствиях
пожара. Нас на борту двадцать восемь человек, быть может - двадцать восемь
смертников, под ногами у которых огонь скоро не  оставит  ни  одной  целой
доски!
   Сегодня состоялось совещание  капитана,  его  помощника,  лейтенанта  и
боцмана,  совещание,  от  которого  зависит   спасение   "Ченслера",   его
пассажиров и всего экипажа.
   Роберт  Кертис  сообщил  мне  о  принятом  решении.  Как   легко   было
предвидеть, капитан Хантли совершенно потерял голову. У него  не  осталось
ни выдержки, ни решимости, ни энергии, и он негласно передал  командование
Роберту Кертису.  Огонь  распространяется,  это  бесспорно.  В  помещении,
отведенном  для  матросов  в  носовой  части  "Ченслера",  уже  невозможно
оставаться. Очевидно, потушить пожар нельзя, и он рано или поздно вырвется
наружу.
   Что же делать в таком случае? Остается  одно:  добраться  до  ближайшей
земли. Такой землей, согласно произведенным вычислениям,  оказались  Малые
Антильские  острова,  и  есть  надежда  быстро  туда  добраться  благодаря
постоянному северо-восточному ветру.
   Вот какое решение было принято, и помощнику  капитана  остается  только
придерживаться  того  курса,  которым  корабль  идет  уже   целые   сутки.
Пассажиры, не умеющие ориентироваться среди беспредельной пустыни океана и
плохо разбирающиеся в  показаниях  компаса,  не  заметили,  что  "Ченслер"
переменил курс.
   А на самом деле, подняв все паруса вплоть до лиселей  и  бом-брамселей,
он спешит к Антильским островам, отстоящим от него более чем  на  шестьсот
миль.
   Между прочим, на вопрос Летурнера  об  изменении  курса  Роберт  Кертис
ответил, что он не в силах бороться с ветром и ведет судно на запад, чтобы
воспользоваться там благоприятными течениями.
   Это было единственное замечание, вызванное тем, что  "Ченслер"  изменил
путь.
   Следующий день,  21  октября,  не  принес  никаких  перемен.  Пассажиры
считают, что плавание совершается в обычных условиях и  жизнь  на  корабле
течет по-прежнему.
   Распространение пожара в трюме  не  особенно  заметно  снаружи,  и  это
хороший знак. Все отверстия так плотно заделаны, что не видно ни малейшего
дымка, свидетельствующего  о  пожаре.  Может  быть,  удастся  локализовать
огонь, может быть, за недостатком воздуха он затухнет или  будет  спокойно
тлеть, а не разгорится, не охватит всего груза. Вот на что надеется Роберт
Кертис и из предосторожности велит тщательно законопатить отверстия, через
которые в трюм опущены шланги,  боясь,  как  бы  вместе  с  ними  туда  не
проникло немного воздуха.
   Да поможет нам бог, так как, по  правде  сказать,  сами  мы  совершенно
бессильны.
   День прошел без происшествий, если не  считать  случайно  подслушанного
мною разговора, из которого явствует, что  наше  положение,  и  так  очень
серьезное, может стать катастрофическим.
   Судите сами.
   Я сидел  на  юте,  а  поблизости  тихо  беседовали  два  пассажира,  не
предполагая, что кто-нибудь их услышит. То были инженер Фолстен и торговец
Руби, которые часто разговаривают между собой.
   Мое  внимание  сначала  привлекли  гневные  жесты  инженера,   который,
казалось, в чем-то упрекал своего собеседника. Я невольно прислушался.
   - Это идиотство, идиотство, - повторяет Фолстен. - Как можно быть таким
неосторожным!
   - Да полно, - беззаботно отвечает Руби, - ничего не случится!
   - Напротив, может случиться большое несчастье, - продолжает инженер.
   - Я уже не первый раз так поступаю.
   - Но ведь достаточно одного толчка, чтобы вызвать взрыв!
   - Бутыль прекрасно упакована, господин Фолстен, и я  повторяю:  бояться
нечего.
   - Но почему вы не предупредили капитана?
   - Да просто потому, что он отказался бы взять бутыль.
   Ветер на несколько мгновений стих, и я ничего больше не слышу, но  ясно
- инженер продолжает настаивать. Руби в ответ только пожимает плечами.
   Вскоре до меня доносится продолжение разговора.
   -  Да,  да!  Надо  предупредить  капитана,  -  настаивает  Фолстен,   -
необходимо бросить бутыль в море. У меня нет охоты взлететь на воздух.
   Взлететь на воздух! Я срываюсь с места. Что хочет сказать  инженер?  На
что он намекает? Ведь он не знает положения, не знает, что  на  "Ченслере"
пожар!
   Но одно страшное в нашем положении слово  заставляет  меня  подскочить.
Это слово, или, вернее, слова "пикрат калия" повторены несколько раз.
   В один миг я очутился возле двух собеседников и, сам  себе  не  отдавая
отчета в том, что делаю, схватил Руби за шиворот.
   - На борту есть пикрат калия?
   - Да! - отвечает Фолстен. - Целая бутыль в тридцать фунтов.
   - Где?
   - В трюме, там же, где и хлопок!





   Не могу передать, что я почувствовал, услышав ответ Фолстена. То был не
ужас, нет, а скорее что-то вроде чувства покорности судьбе!  Мне  кажется,
что все  это  не  столько  осложнит  положение,  сколько  может  послужить
развязкой драмы! И вот я совершенно спокойно иду к Роберту Кертису на бак.
   Узнав, что бутыль, содержащая  тридцать  фунтов  пикрата  калия,  иначе
говоря, количество, достаточное, чтобы взорвать целую  гору,  находится  в
глубине трюма, в самом очаге пожара, и что "Ченслер" с  минуты  на  минуту
может взорваться, Роберт Кертис даже глазом не моргнул, только  на  лбу  у
него залегли складки да зрачки расширились.
   - Так! - говорит он мне. - Ни слова об этом... Где этот Руби?
   - На юте.
   - Идемте со мной, господин Казаллон!
   Мы отправляемся на ют, где продолжают пререкаться инженер и торговец.
   Роберт Кертис подходит прямо к ним.
   - Это вы сделали? - спрашивает он Руби.
   - Ну да, я, - спокойно отвечает Руби, который думает, что виноват разве
только в провозе запрещенного груза.
   Мне показалось на одно мгновение,  что  Роберт  Кертис  сейчас  задушит
злосчастного  пассажира,   не   понимающего   всей   опасности   подобного
безрассудства. Но помощник капитана сдерживается,  и  я  замечаю,  как  он
закладывает руки за спину, чтобы не поддаться соблазну и не схватить  Руби
за горло.
   Затем начинает спокойно  допрашивать  торговца.  Тот  подтверждает  мои
слова. Среди  его  товаров  находится  бутыль,  содержащая  приблизительно
тридцать фунтов взрывчатого вещества.
   Руби  поступил  в  данном  случае  с  неосторожностью,  присущей,  надо
признаться, англосаксам, и погрузил взрывчатую  смесь  в  трюм  корабля  с
такой же беспечностью, с  какой  француз  поставил  бы  туда  обыкновенную
бутылку вина. И если он не сказал капитану о содержимом  бутыли,  то  лишь
потому, что, как ему было хорошо известно, тот отказался бы принять его на
борт своего корабля.
   - Все это дело  выеденного  яйца  не  стоит,  -  замечает  он,  пожимая
плечами, - если же бутыль вам мешает, прикажите выбросить ее в  море!  Мой
груз застрахован!
   При этом заявлении я уже  не  могу  больше  сдерживаться,  так  как  не
обладаю хладнокровием Роберта Кертиса.
   Вне себя от гнева я подбегаю к Руби и, прежде  чем  помощнику  капитана
удается меня остановить, кричу:
   - Негодяй, разве вы не знаете, что на борту пожар?
   Я тут же пожалел об этих словах, но было слишком поздно! Они  произвели
на Руби потрясающее впечатление. Несчастного охватил панический страх.  От
ужаса он застыл на месте, волосы стали  дыбом,  глаза  вылезли  из  орбит,
дыхание стало прерывистым, как у астматика, язык онемел.  Внезапно  пальцы
его задвигались, он оглядел палубу "Ченслера", которая с минуты на  минуту
может взлететь на воздух и,  размахивая  руками,  соскочил  с  юта,  упал,
поднялся и начал бегать по кораблю. Тут к нему вернулся дар речи, и с  его
губ сорвались зловещие слова:
   - Пожар, пожар на борту!
   Услышав этот крик, на палубу сбегаются все матросы, видимо полагая, что
огонь пробился наружу и настала минута спасаться  на  шлюпках.  Появляются
также пассажиры, мистер Кир с женой, мисс  Херби,  оба  Летурнера.  Роберт
Кертис хочет заставить Руби замолчать, но тот от страха потерял рассудок.
   Суматоха царит  неописуемая.  Миссис  Кир  падает  в  обморок.  Муж  не
обращает на нее никакого внимания, предоставляя мисс  Херби  ухаживать  за
ней. Матросы уже схватили тали, чтобы снять шлюпку и спустить ее на воду.
   Я сообщаю Летурнерам то, чего они не знают, а именно,  что  груз  объят
пламенем. Взволнованный отец думает только об  Андре  и  прижимает  его  к
себе, словно стараясь защитить.  Юноша  сохраняет  полное  хладнокровие  и
старается успокоить отца, повторяя,  что  непосредственной  опасности  еще
нет.
   Между тем Роберту  Кертису  удается  с  помощью  лейтенанта  остановить
матросов. Он заверяет их, что пожар не усилился, а пассажир  Руби  потерял
голову  и  сам  не  знает,  что  говорит.  Он  убеждает  их  не  поступать
опрометчиво,  так  как  все  успеют  покинуть  корабль,  когда  это  будет
необходимо...
   Матросы останавливаются, услышав  голос  помощника  капитана,  которого
любят и уважают. Он добивается от них того, чего капитан Хантли не мог  бы
добиться, и шлюпка остается на месте.
   Большое счастье, что Руби не заикнулся о пикрате калия,  находящемся  в
трюме. Если бы матросы узнали правду, если бы поняли, что  "Ченслер"  стал
вулканом, готовым взорваться у них под ногами, они вышли бы из повиновения
и, несмотря на все уговоры, непременно сбежали бы с корабля.
   Помощник капитана, инженер Фолстен и я - одни только знаем, как  ужасны
могут быть последствия пожара, и это должно быть известно только нам.
   Едва только порядок восстановлен, мы с Робертом Кертисом отправляемся к
Фолстену на ют. Инженер оставался там среди общей паники  и,  скрестив  на
груди руки, обдумывал, вероятно, какую-нибудь  проблему  по  механике.  Мы
просим его не говорить  никому  ни  слова  о  новом  несчастье,  вызванном
неосторожностью Руби.
   Фолстен обещает хранить молчание. Что же до капитана  Хантли,  которому
еще не известен весь ужас нашего положения, то Роберт Кертис  сам  берется
поставить его в известность.
   Но прежде всего надо принять меры  в  отношении  Руби,  ибо  несчастный
совершенно лишился рассудка. Он  не  сознает,  что  делает,  и  продолжает
бегать по палубе с криками: "Пожар! Пожар!"
   Роберт Кертис приказывает матросам  схватить  пассажира.  Руби  удается
связать, заткнуть ему рот и перенести в каюту, где он будет находиться под
постоянным присмотром.
   Роковое слово так и не сорвалось с его губ!





   Роберт Кертис  все  сообщил  капитану  Хантли;  формально  он  все  еще
является командиром  корабля,  от  которого  нельзя  скрывать  создавшееся
положение.
   На это сообщение капитан не ответил ни слова. Проведя рукой по лбу, как
человек, который хочет отогнать от себя докучливую мысль,  он  преспокойно
вошел в свою каюту, не сделав никакого распоряжения.
   Роберт Кертис, лейтенант, Фолстен и  я  держим  совет,  и  меня  крайне
поражает хладнокровие, с которым мы относимся к постигшей нас беде.
   Мы обсуждаем все шансы на спасение, и Роберт Кертис говорит под конец:
   - Пожар остановить невозможно, жара в носовой части стала  невыносимой.
Наступит момент, и, вероятно, очень скоро, когда огонь прорвется, наконец,
сквозь  палубу.  Если  волнение  на  море  позволит  нам   воспользоваться
шлюпками, то мы еще до этого покинем "Ченслер". Если же бежать  с  корабля
не удастся, мы будем бороться с огнем до последней возможности. Кто знает,
не легче ли будет затушить пожар, когда он вырвется наружу? Возможно,  что
мы скорее одолеем явного врага, чем тайного.
   - Я вполне согласен с вами, - спокойно отвечает инженер.
   - И я тоже, - говорю я. - Но, господин Кертис, учитываете ли вы, что  в
глубине трюма находятся тридцать фунтов взрывчатого вещества?
   - Нет, господин Казаллон, - это пустяки, и они не в счет! Зачем мне зря
беспокоиться? Могу ли я вынуть  из  горящего  груза  бутыль  с  взрывчатым
веществом, да еще спустившись в трюм, куда нельзя открыть доступ  воздуха.
Нет! Об этом и помышлять нечего. Не взорвется ли пикрат калия раньше,  чем
я закончу эту фразу? Вполне возможно! Огонь либо доберется до  него,  либо
не доберется. Следовательно, то обстоятельство, о котором вы говорите, для
меня не существует. Избавить всех нас от ужасного конца - дело бога, а  не
мое.
   Роберт Кертис говорит все это спокойно, серьезно, мы же молча  опускаем
головы. При таком бурном морс спастись бегством  нельзя,  -  значит,  надо
забыть об этом.
   "Взрыв не обязателен, но возможен", - сказал бы формалист.
   Такое замечание с прекраснейшим в мире хладнокровием сделал инженер.
   - У меня к вам есть вопрос, господин Фолстен, - говорю я тогда. - Может
ли пикрат калия воспламениться без предварительного толчка?
   - Безусловно, - отвечает инженер. - В  обычных  условиях  пикрат  калия
воспламеняется так же, как порох. Ergo... [следовательно (лат.)]
   Да, Фолстен сказал "Ergo". Похоже,  право,  что  он  читает  лекцию  по
химии.
   Мы поднимаемся  на  палубу.  Выходя  из  кают-компании,  Роберт  Кертис
сжимает мне руку.
   - Господин Казаллон, - говорит он, не пытаясь скрыть свое  волнение,  -
"Ченслер" - это корабль, который я так люблю... Видеть, как  его  пожирает
огонь, и быть бессильным, совершенно бессильным!..
   - Господин Кертис, ваше волнение...
   - Сударь, простите меня, в эту минуту я потерял власть  над  собой!  Вы
один видели, как я страдаю. Но этого больше  не  будет,  -  добавляет  он,
стараясь овладеть собой.
   - Значит, положение безнадежно?
   - Безнадежно, - бесстрастно повторяет Роберт Кертис. - Мы  привязаны  к
мине, фитиль которой зажжен! Остается узнать, долго ли он будет гореть.
   Сказав это, Роберт Кертис ушел.
   Во всяком случае, ни матросы, ни пассажиры не знают,  насколько  опасно
наше положение.
   С тех пор как стало известно  о  пожаре,  мистер  Кир  занялся  отбором
наиболее ценных вещей  и,  конечно,  позабыл,  о  жене.  Заявив  помощнику
капитана,  что  необходимо   затушить   огонь,   он   возложил   на   него
ответственность за  все  последствия  пожара,  удалился  в  свою  каюту  в
кормовой части судна и больше не показывался. Миссис Кир все время стонет,
и, несмотря на свои чудачества, несчастная женщина внушает  жалость.  Мисс
Херби считает себя более  чем  когда-либо  обязанной  ухаживать  за  своей
госпожой и  проявляет  исключительную  самоотверженность.  Я  не  могу  не
восхищаться этой молодой девушкой, для которой долг - это все.
   На  следующий  день,  23  октября,  капитан  Хантли  пригласил   своего
помощника к себе в каюту, где между  ними  произошел  следующий  разговор,
который мне и передал Роберт Кертис.
   - Господин  Кертис,  -  говорит  капитан,  блуждающий  взгляд  которого
свидетельствует о помрачении рассудка, - ведь я моряк, не правда ли?
   - Да, сударь!
   - Так вот, представьте себе, что я позабыл свое дело... Не понимаю, что
со мной...  но  я  забываю...  не  знаю...  Разве  мы  не  взяли  курс  на
северо-восток по выходе из Чарлстона?
   - Нет, сударь, -  отвечает  Роберт  Кертис,  -  мы  все  время  шли  на
юго-восток, согласно вашему приказу.
   - Однако мы везем груз в Ливерпуль?
   - Конечно.
   - А как... как называется наш корабль, господин Кертис?
   - "Ченслер".
   - Ах, да! "Ченслер"... Где он сейчас находится?
   - Несколько южнее тропика Рака.
   - Так вот, сударь, я не берусь вести его на север... Нет! Не могу... Не
хочу выходить из каюты... Вид моря мне противен...
   - Надеюсь, сударь, что заботливый уход...
   - Да... да! Увидим... позже. А сейчас  я  дам  вам  приказ,  последний,
который вы от меня получите.
   - Я вас слушаю.
   - Начиная с этой минуты, сударь, я  -  ничто  на  борту  корабля  и  вы
принимаете его командование... Обстоятельства сильнее меня, не могу больше
бороться... Что-то плохо соображаю  и  мне  очень  не  по  себе,  господин
Кертис, - добавляет Сайлас Хантли, сжимая лоб обеими руками.
   Помощник капитана внимательно вглядывается  в  того,  кто  до  сих  пор
командовал кораблем, и ограничивается ответом:
   - Хорошо, сударь!
   Потом, поднявшись на палубу, он передает мне этот разговор.
   - Если этот человек окончательно и не сошел с ума, - говорю я, - то  во
всяком случае он душевнобольной. Хорошо, что капитан добровольно отказался
от командования.
   - Я замещаю его в очень тяжелых условиях, - заявляет Роберт  Кертис.  -
Ну что же, я исполню свой долг.
   Сказав это, Роберт  Кертис  подзывает  матроса  и  приказывает  вызвать
боцмана, который тотчас же является.
   - Боцман, - говорит ему Роберт Кертис, - соберите экипаж у грот-мачты.
   Через несколько минут все матросы "Ченслера" уже толпятся в назначенном
месте.
   Роберт Кертис становится среди них.
   - Ребята, - говорит  он  спокойно,  -  в  этом  тяжелом  для  всех  нас
положении и по причинам, о которых  я  не  хочу  говорить,  Сайлас  Хантли
сложил с себя обязанности капитана. С сегодняшнего дня на  борту  командую
я.
   Так Роберт Кертис стал капитаном "Ченслера",  и  это  назначение  может
лишь послужить к общему благу.  Теперь  во  главе  экипажа  стоит  человек
решительный и надежный, готовый на все ради  нашего  спасения.  Летурнеры,
Фолстен и я тотчас же поздравляем Роберта Кертиса,  к  нам  присоединяются
лейтенант и боцман.
   Корабль продолжает идти на юго-запад, и Роберт  Кертис,  велев  поднять
все паруса, стремится поскорее добраться до ближайшего из Малых Антильских
островов.





   Все эти пять дней море  очень  неспокойно.  И  хотя  "Ченслер"  идет  с
попутным ветром и волной, его так и подбрасывает. Находясь на этом горящем
брандере, мы не имеем ни минуты покоя  и  завистливым  взглядом  созерцаем
окружающую нас воду, которая притягивает, завораживает.
   - А почему бы не прорубить отверстие в палубе? - спрашиваю я у  Роберта
Кертиса. - Пусть вода зальет трюм. Велика ли беда, если корабль наполнится
водой? Ведь, потушив пожар, можно будет насосами откачать воду!
   - Я уже говорил вам и повторяю, господин Казаллон,  -  отвечает  Роберт
Кертис, - что едва только воздух проникнет в  трюм,  как  пожар  мгновенно
распространится и пламя охватит  весь  корабль  от  киля  до  клотика!  Мы
бессильны  что-либо  сделать.  Бывают  обстоятельства,  когда  надо  иметь
мужество ждать.
   - Да, герметически заделать все щели - вот единственное средство борьбы
с пожаром. Этим-то как раз и занимаются матросы.
   Между тем пожар все больше распространяется и, быть может, быстрее, чем
мы предполагаем. Стало так жарко, что пассажиры вынуждены  искать  убежище
на палубе и в двух кормовых каютах с большими иллюминаторами; только там и
можно еще дышать. Миссис Кир не покидает одну  из  них,  а  другую  Роберт
Кертис  предоставил  торговцу  Руби.  Я  несколько   раз   навещал   этого
несчастного, который совершенно потерял рассудок, и его приходится держать
связанным, иначе он разнесет в щепки дверь каюты. Странное дело!  В  своем
безумии он не забыл о пожаре и жалобно  стонет,  точно  в  силу  какого-то
непонятного физиологического явления ощущает настоящие ожоги.
   Я не раз заходил также к бывшему капитану. Он вполне спокоен  и  здраво
рассуждает обо всем, кроме мореплавания. Касаясь  этого  предмета,  Сайлас
Хантли становится невменяемым. Я предложил больному поухаживать за ним, по
он отказался. Из своей каюты он не выходит.
   Сегодня  помещение  экипажа  полно  едким,  удушливым  дымом,   который
проникает сквозь перегородку. Ясно, что пожар приближается с этой стороны,
и, прислушавшись, можно даже расслышать глухое шипение. Но ведь для  того,
чтобы огонь разгорелся, надо много кислорода. Где  же  отверстие,  которое
осталось  незамеченным  во  время  наших  поисков?   Страшная   катастрофа
близится! Быть может, это вопрос нескольких дней, нескольких часов.  А  на
море, к несчастью, такое волнение,  что  нечего  и  думать  о  том,  чтобы
спустить шлюпки.
   По приказу  Роберта  Кертиса  перегородку  покрыли  брезентом,  который
беспрестанно  поливают   водой.   Несмотря   на   это,   дым   по-прежнему
распространяется вместе с влажным горячим  воздухом  и  наполняет  носовую
часть корабля, где становится невозможно дышать.
   Хорошо, что  грот-мачта  и  фок-мачта  железные.  Не  будь  этого,  они
загорелись бы у основания, упали бы на палубу и мы погибли бы.
   Роберт  Кертис  велел  поставить  все  паруса,  какие  у  нас  есть,  и
подгоняемый усилившимся  северо-восточным  ветром  "Ченслер"  быстро  идет
вперед.
   Вот уже две недели, как начался пожар, и он  разгорается,  так  как  мы
бессильны бороться с ним. Управлять судном становится все труднее.  Ют  не
приходится над  трюмом,  и  там  еще  можно  ходить,  но  зато  на  палубу
невозможно ступить, вплоть до бака, даже в обуви на толстой подошве.  Вода
больше не охлаждает досок, которые лижет  снизу  огонь,  и  они  коробятся
посредине. Пазы  расходятся.  Смола  плавится,  закипает  вокруг  суков  и
растекается капризными узорами, следуя крену судна, которое из  стороны  в
сторону швыряют волны.
   Вдруг в довершение несчастья ветер резко меняет направление и  начинает
дуть с такой бешеной силой, что напоминает ураганы, какие бывают иногда  в
этих местах. Он лишь отдаляет нас от Антильских  островов,  к  которым  мы
стремимся. Роберт Кертис пытается сопротивляться буре и приводит "Ченслер"
к ветру, но сила ветра так велика, что нам  остается  спасаться  бегством,
чтобы  избавиться  от  свирепых  валов,  особенно  страшных,   когда   они
обрушиваются на кормовую часть судна.
   Двадцать девятого октября  ярость  шторма  доходит  до  предела.  Волны
неистовствуют, обдавая брызгами  весь  корабль.  Спустить  шлюпку  в  море
невозможно - она мгновенно затонула бы. Одни  из  нас  спасаются  на  юте,
другие на баке. Смотрим друг на друга, боясь произнести хоть слово.
   Мы даже не думаем  о  бутыли  с  пикратом  калия.  Мы  забыли  об  этих
"пустяках", как сказал Роберт Кертис. Не пожелать ли, право, чтобы корабль
взорвался, - по крайней мере наступит развязка. Говоря об этом, я хочу как
можно точнее выразить наше общее чувство. Человек, которому долго угрожает
опасность, начинает  под  конец  призывать  ее,  ибо  ожидание  неизбежной
катастрофы ужаснее самой катастрофы.
   Капитан  Кертис  своевременно  позаботился   о   том,   чтобы   извлечь
продовольствие из камбуза, куда сейчас уже нельзя попасть. От жары  и  так
уже испортилось много  провизии,  но  несколько  бочонков  с  солониной  и
сухарями, бочонок водки, бочки с водой все-таки вытащили на палубу.  Рядом
положили несколько одеял, инструменты, компас, запасные паруса, чтобы  при
первой возможности немедленно покинуть корабль.
   В восемь часов вечера, несмотря на вой урагана, слышится громкий  треск
огня. Доски на палубе поднимаются под напором горячего воздуха,  и  из-под
них вырываются черные клубы дыма, словно пар из-под крышки парового котла.
   Матросы бросаются к Роберту Кертису, ожидая его приказаний. У всех одна
мысль: бежать с этого вулкана, который вот-вот начнет  действовать  у  нас
под ногами!
   Роберт Кертис  окидывает  взглядом  океан  с  его  огромными  бушующими
волнами. К шлюпке, укрепленной посреди палубы, уже нельзя приблизиться, но
еще можно использовать лодку, подвешенную  у  правого  борта,  и  вельбот,
висящий на корме корабля.
   Матросы бегут к лодке.
   - Назад! - кричит Роберт Кертис. - Назад! Иначе мы  лишимся  последнего
шанса на спасение!
   Несколько обезумевших матросов во главе с Оуэном все же хотят  спустить
лодку. Роберт Кертис бросается на ют и, схватив топор, предупреждает:
   - Проломлю голову первому, кто дотронется до талей!
   Матросы отступают. Одни лезут на ванты. Другие взбираются на марсы.
   В одиннадцать часов утра в трюме раздаются громкие взрывы. Это лопаются
переборки, открывая путь раскаленному воздуху и  дыму.  Тотчас  же  потоки
пара вырываются  из  помещения  экипажа,  и  длинный  язык  пламени  лижет
фок-мачту.
   Раздаются крики.  Миссис  Кир,  поддерживаемая  мисс  Херби,  торопливо
покидает свою каюту,  которой  угрожает  огонь.  Затем  появляется  Сайлас
Хантли с черным от дыма лицом и, поклонившись  Роберту  Кертису,  спокойно
направляется  на  корму,  поднимается  по  выбленкам  и   усаживается   на
крюйс-марсе.
   Увидев Сайласа  Хантли,  я  вспоминаю  о  другом  человеке,  оставшемся
запертым под ютом, в каюте, к которой, возможно, уже подобрался огонь.
   Нельзя же  дать  погибнуть  несчастному  Руби!  Я  спешу  к  трапу,  но
сумасшедший уже разорвал свои путы и появляется  на  палубе  с  опаленными
волосами, в горящей одежде. Без единого крика шагает он по тлеющим доскам,
не чувствуя боли от ожогов. Он  попадает  в  клубы  черного  дыма,  но  не
задыхается. Точно саламандра в образе человека, Руби идет сквозь огонь!
   Слышится новый грохот, - это шлюпка разлетелась в щепы; крышка среднего
люка  вылетает,  разодрав  брезент,  и  столб  долго  сдерживаемого   огня
взвивается до середины мачты.
   В этот момент сумасшедший испускает дикий вопль и с его  губ  срываются
слова:
   -  Пикрат  калия!  Пикрат  калия!  Мы  все  взорвемся...   взорвемся!..
взорвемся!..
   И прежде чем кто-либо мог  его  остановить,  он  бросается  в  огненную
пучину трюма.





   Эта сцена потрясла нас, и, несмотря на  наше  отчаянное  положение,  мы
почувствовали весь ее ужас.
   Руби не стало, но его последние  слова,  возможно,  будут  иметь  самые
печальные последствия. Матросы слышали, как он кричал; "Пикрат калия". Они
поняли, что корабль может с минуты на минуту взлететь на воздух и  что  им
угрожает не только пожар, но и чудовищной силы взрыв.
   Несколько  матросов,  потеряв  всякое   самообладание,   хотят   бежать
немедленно, бежать любой ценой...
   - Лодка! Лодка! - кричат они.
   Безумцы, они не видят, не хотят видеть бушующего моря, не понимают, что
ни одна лодка не справится с валами, вздымающимися  на  головокружительную
высоту. Ничто не может их  удержать,  они  уже  не  подчиняются  капитану.
Роберт Кертис бросается в толпу  матросов  -  напрасно!  Оуэн  подстрекает
товарищей, найтовы отданы, и лодку перекидывают за борт.  Следуя  движению
корабля, она с минуту раскачивается в воздухе, но цепляется  за  поручень.
Матросы не без труда высвобождают ее. Лодка уже почти касается  воды,  как
вдруг чудовищная волна подхватывает  ее,  относит  в  сторону  и  затем  с
неодолимой силой швыряет о корпус "Ченслера".
   Шлюпка и лодка  уничтожены,  у  нас  остался  только  хрупкий  и  узкий
вельбот.
   Матросы остолбенели, пораженные  ужасом.  Слышен  лишь  свист  ветра  в
снастях да треск и шипение огня. Пожар свирепствует  в  глубине  судна,  и
потоки почерневшего от сажи пара, вырываясь из люка, столбом поднимаются к
небу. С кормы не видно, что делается на носу  корабля,  так  как  огненная
завеса разделяет "Ченслер" на две части.
   Пассажиры и два-три человека из экипажа укрылись в  задней  части  юта.
Миссис Кир лежит без сознания на клетках для кур, а мисс Херби сидит подле
нее.  Господин  Летурнер  прижимает  к  груди  сына.  Нервное  возбуждение
овладевает мной, и  я  не  в  силах  с  ним  справиться.  Инженер  Фолстен
хладнокровно посматривает на часы и засекает время в блокноте.
   Что делается на носу, где, по всей  вероятности,  находятся  лейтенант,
боцман и остальной экипаж, нам не  видно.  Всякое  сообщение  между  двумя
половинами корабля прервано, и никто  не  может  пробиться  сквозь  завесу
огня, вырывающегося из центрального люка.
   Я подхожу к Роберту Кертису.
   - Надежда потеряна? - спрашиваю я.
   - Нет, - отвечает он. - Теперь,  когда  люк  открыт,  мы  обрушим  туда
потоки воды, и, может быть, нам удастся затушить пожар!
   - Но как же работать шлангами на горящей палубе, господин  Кертис?  Как
давать приказания сквозь пламя?
   Роберт Кертис не отвечает.
   - Все погибло? - снова спрашиваю я.
   - Нет, нет! - повторяет Роберт Кертис. - Я не отчаюсь до тех пор,  пока
от "Ченслера" останется хоть одна доска.
   Пожар между тем все усиливается. Вода в  море  приобретает  красноватый
оттенок. Заревом полыхают облака у нас над головой. Длинные языки  пламени
вырываются из люков, и нам приходится искать спасения на гакаборте. Миссис
Кир кладут в подвешенный вельбот, мисс Херби занимает место рядом с ней.
   Какая страшная ночь! Чье перо сумеет описать весь этот ужас!
   Разыгравшийся не на шутку ураган раздувает точно огромными мехами  этот
пылающий костер, и "Ченслер"  несется  во  мраке,  похожий  на  гигантский
брандер. Нет иной альтернативы: либо броситься в море,  либо  погибнуть  в
пламени!
   Так, значит, пикрат калия не взорвется? Огненная бездна не разверзнется
под нашими ногами! Руби солгал! В трюме нет взрывчатого вещества!
   В половине двенадцатого, когда море разбушевалось не  на  шутку,  среди
рева разъяренных стихий слышится характерный треск,  которого  так  боятся
моряки, и на носу корабля раздается крик:
   - Буруны, буруны с правого борта!
   Роберт Кертис вскакивает на  борт,  окидывает  быстрым  взглядом  белые
гребни волн и, повергнувшись к рулевому, повелительно кричит:
   - Лево на борт!
   Слишком поздно... чудовищная волна подхватывает "Ченслер", и мы ощущаем
глухой толчок. Корабль ударяется кормовой частью, киль  его  упирается  во
что-то твердое, и бизань-мачта, переломившись у основания, падает в  море.
"Ченслер" недвижим.





   Полночь еще не наступила. Луны нет, кругом кромешная тьма. Мы не знаем,
где наш корабль наскочил на  риф.  Быть  может,  подгоняемый  штормом,  он
достиг американского берега и с рассветом мы увидим землю?
   Я сказал, что, ударившись несколько раз кормой, "Ченслер"  остановился.
Вскоре на носу слышится грохот цепей, и Роберт Кертис понимает, что  якоря
отданы.
   - Отлично! - говорит он. - Лейтенант с боцманом отдали оба якоря.  Надо
надеяться, корабль не сорвется.
   Я вижу, что Роберт Кертис идет по направлению  к  границе,  переступить
которую не позволяет огонь. Он добирается до русленей правого борта,  куда
как раз кренится  корабль,  и  несколько  минут  стоит  там,  несмотря  на
окатывающие его огромные волны. Он  прислушивается.  Можно  подумать,  что
среди шума бури он различает какой-то особый звук.
   Наконец, Роберт Кертис возвращается на ют.
   - Вода вливается в трюм, - говорит он. - Да поможет нам небо! Возможно,
она победит огонь!
   - Ну, а потом? - спрашиваю я.
   - "Потом" - это будущее, господин Казаллон, а оно в руках божьих! Будем
думать только о настоящем! - отвечает Роберт Кертис.
   Первое, что надо сделать, это испытать насосы,  но  их  нельзя  достать
среди пламени. Может быть, корабль получил пробоину и теперь вода заливает
огонь. Мне кажется, пожар утихает. Слышится глухое  шипение,  говорящее  о
борьбе двух стихий. Без сомнения, трюм  наполняется  и  нижний  ряд  тюков
хлопка уже затоплен. Ну что ж!  Пусть  вода  затушит  пожар,  а  потом  мы
справимся с ней. Надо надеяться, она окажется менее  страшна,  чем  огонь!
Вода - это стихия моряка, и он привык ее побеждать!
   До утра остается три часа, ночь тянется бесконечно, и мы ждем рассвета,
терзаясь  беспокойством.  Где  мы?  Неизвестно,  Несомненно   одно:   буря
мало-помалу  стихает,  ярость  волн  уменьшается.  По-видимому,  "Ченслер"
налетел на подводную скалу через час после наибольшей высоты  прилива,  но
это трудно определить точно, без предварительных  расчетов  и  наблюдений.
Если это так, то есть надежда, что, затушив пожар, мы без труда снимемся с
рифа в следующий же прилив.
   Около половины пятого утра огненная завеса,  отделяющая  нос  от  кормы
корабля, понемногу рассеивается, и мы  замечаем,  наконец,  темную  группу
людей. Это экипаж, укрывавшийся на баке. Скоро сообщение восстанавливается
между обеими частями судна, и лейтенант с боцманом перебираются на  ют  по
поручням, так как на палубу невозможно ступить.
   Капитан Кертис, лейтенант и боцман  совещаются  в  моем  присутствии  и
приходят к заключению, что не следует ничего предпринимать до  утра.  Если
земля недалеко и волнение немного утихнет, мы достигнем берега на вельботе
или на плоту. Если же не видно земли и "Ченслер" потерпел аварию далеко  в
море, надо постараться снять его с рифа, наскоро починить и  добраться  до
ближайшего порта.
   - Трудно угадать, где мы находимся, -  говорит  Роберт  Кертис,  мнение
которого разделяют лейтенант и боцман, - северо-западный ветер,  очевидно,
отнес "Ченслер" довольно далеко к югу. Я давно  уже  не  определял  высоту
солнца, но, насколько я знаю, в этой части Атлантики  нет  никаких  рифов.
Возможно,  поэтому  мы  потерпели  крушение  где-нибудь  у  берегов  Южной
Америки.
   - Но мы по-прежнему находимся под угрозой взрыва, -  замечаю  я.  -  Не
лучше ли покинуть "Ченслер" и укрыться...
   - На этом рифе? - возражает Роберт Кертис. - Но что мы знаем о нем?  Не
покрывается ли он водой во время прилива?  Разве  можно  его  осмотреть  в
такой темноте? Подождем до утра, там будет видно.
   Я немедленно передаю слова Роберта Кертиса остальным пассажирам. В  них
нет ничего  особенно  ободряющего,  но  никто  не  хочет  думать  о  новой
опасности, грозящей кораблю, э том случае, если  он,  на  наше  несчастье,
налетел на неведомый риф в нескольких стах  милях  от  берега.  Мы  думаем
только об одном: вода теперь работает на нас и успешно борется с  пожаром,
сводя на нет опасность взрыва.
   В самом деле, из люка вместо яркого пламени повалил густой черный  дым.
Несколько огненных языков еще мелькают среди его темных клубов,  но  почти
тотчас же гаснут. Треск  огня  сменяется  свистом  воды,  испаряющейся  из
внутреннего очага пожара.  Безусловно,  море  делает  то,  чего  не  могли
сделать все наши шланги и ведра, и действительно,  чтобы  затушить  пожар,
вспыхнувший среди тысячи семисот тюков хлопка, требовалось по меньшей мере
наводнение!





   Утро уже забрезжило, но туман ограничивает поле зрения. Земли не видно,
и все же мы нетерпеливо всматриваемся в западную и южную часть океана.
   Вода почти совсем спала. Корабль, который с полным грузом  имеет  около
пятнадцати футов осадки, сидит теперь не глубже чем на  шесть  футов.  Над
поверхностью океана торчат там и  сям  верхушки  подводных  скал,  наверно
базальтовых, если судить по их окраске. Каким образом  "Ченслер"  оказался
посреди этих рифов? Очевидно, он был подхвачен огромной волной,  что  я  и
почувствовал за несколько мгновений до аварии. Я изучаю расположение скал,
окружающих корабль, и не могу себе представить, как нам удастся  выбраться
отсюда. "Ченслер" имеет большой дифферент на  нос,  что  очень  затрудняет
передвижение по палубе; кроме того, с тех пор как вода  убывает,  он  стал
крениться на левый борт. Роберт Кертис опасался  даже,  как  бы  во  время
отлива корабль не опрокинулся, но крен больше не увеличивается, и  в  этом
отношении бояться нечего.
   В шесть  часов  утра  чувствуются  сильные  толчки.  Это  бизань-мачта,
унесенная волнами, снова приплыла и ударяется о бок "Ченслера".  В  то  же
время раздаются крики и слышится несколько  раз  повторенное  имя  Роберта
Кертиса.
   Посмотрев в ту сторону, откуда доносятся  крики,  мы  видим  в  неясном
свете зарождающегося дня человека, вцепившегося в  крюйс-марс.  Это  чудом
избежавший смерти Сайлас Хантли, которого увлекла за собой упавшая в  море
мачта.
   Пренебрегая  опасностью,  Роберт  Кертис  бросается  на  помощь  своему
бывшему капитану и вытаскивает его из воды. Сайлас Хантли,  не  сказав  ни
слова, усаживается в самом отдаленном углу юта.  Это  уже  не  человек,  а
какая-то безвольная тень, с ним никто больше не считается.
   Наконец, удается подвести бизань-мачту к "Ченслеру" и крепко  привязать
с подветренной стороны, чтобы она не угрожала больше пробить корпус судна,
к тому же этот обломок нам еще, быть может, пригодится.
   Теперь, когда достаточно рассвело, туман понемногу  рассеивается.  Море
уже видно на расстоянии более трех миль в окружности, но нигде нет  ничего
похожего на берег. Гряда рифов с  милю  длиною  тянется  с  юго-запада  на
северо-восток. На севере, не более чем в двухстах саженях  от  "Ченслера",
выступает из воды островок  неправильной  формы.  Это  не  что  иное,  как
причудливое  нагромождение  скал,  футов  в  пятьдесят  высотой,  и  море,
наверно, не покрывает их даже в самый сильный прилив. Мы сможем  в  случае
необходимости добраться до этого острова по узкой отмели, обнажающейся при
низкой воде.
   Вдали море снова принимает темную окраску. Глубина там большая и  гряда
рифов кончается.
   Огромное   разочарование   овладевает   всеми.   Действительно,   можно
опасаться, что за этими бурунами нет никакой земли.
   Уже  семь  часов,  -  стало  совсем  светло,  и  туман   исчез.   Четко
вырисовывается линия горизонта, но океан пустынен -  кругом  лишь  вода  и
небо.
   Роберт  Кертис  безмолвно,  напряженно  обозревает  океан,  взгляд  его
подолгу  задерживается  на  западной  части  горизонта.  Мы  с  господином
Летурнером стоим рядом, ловим малейшее его движение и ясно  читаем  мысли,
вихрем проносящиеся в голове  капитана.  Его  удивление  велико.  Ведь  он
считал, что корабль находится вблизи земли,  ибо  со  времени  поворота  у
Бермудских островов мы неизменно шли на юг. А между тем никакой  земли  не
видно.
   Роберт  Кертис  покидает  ют,  пробирается  по  борту   до   грот-вант,
поднимается по выбленкам  и  ловко  влезает  на  брам-стеньгу.  Оттуда  он
несколько минут старательно осматривает  бескрайнее  водное  пространство,
потом,  схватившись  за  один  из   бак-штагов,   соскальзывает   вниз   и
возвращается к нам.
   Мы смотрим на него вопрошающим взглядом.
   - Земли не видно! - холодно отвечает он на наш немой вопрос.
   Подходит мистер Кир и спрашивает раздраженно:
   - Где мы находимся, сударь?
   - Не знаю, - отвечает Роберт Кертис.
   - Вы должны это знать, - глупо заявляет торговец нефтью.
   - Пусть так! Но я все же не знаю!
   - Так имейте в виду, - продолжает мистер Кир, - что я не намерен  вечно
торчать на вашем корабле, сударь, и требую, чтобы вы продолжали путь!
   Роберт Кертис лишь пожимает плечами.
   Потом, обернувшись ко мне и Летурнеру, говорит:
   - Если покажется солнце, я определю его  высоту,  тогда  мы  узнаем,  в
какое место Атлантического океана нас забросила буря.
   И Роберт Кертис дает распоряжение выдать съестные припасы пассажирам  и
экипажу, в чем мы очень нуждаемся, так как истощены усталостью и  голодом.
Мы едим сухари с  консервированным  мясом.  Затем  капитан,  не  теряя  ни
минуты, начинает изыскивать средства, чтобы снять корабль с рифа.
   Пожар значительно уменьшился, и огонь уже  не  вырывается  наружу.  Дым
стал не такой густой, хотя он все еще черен, как сажа. Очевидно,  в  трюме
"Ченслера"  много  воды,  но  в  этом  убедиться  нельзя,  ибо  по  палубе
по-прежнему невозможно ходить.
   Роберт Кертис приказывает поливать тлеющие  доски,  и  через  два  часа
матросы могут спуститься на палубу.
   В первую очередь приступают  к  измерению  воды  в  трюме.  Этим  делом
занимается боцман.  Оказывается,  уровень  ее  достигает  пяти  футов,  но
капитан не дает приказа пустить в ход насосы, так как  хочет,  чтобы  вода
завершила свое дело. Сначала надо покончить с пожаром, потом с водой.
   Не лучше ли, однако, немедленно покинуть корабль и искать пристанища на
скалистом островке? Но капитан не согласен с этим, так же как лейтенант  и
боцман. И они правы, ведь при сильном волнении нельзя будет оставаться  на
этих скалах, даже на самых высоких из них, ибо валы все с них сметут.  Что
касается взрыва, то опасность  его  тоже  значительно  уменьшилась.  Вода,
несомненно, наполнила ту часть трюма, в которой находятся товары  Руби,  а
следовательно и бутыль с  пикратом  калия.  Итак,  решено,  что  никто  не
покинет "Ченслера". Мы тут же устраиваем на юте нечто вроде лагеря, причем
несколько  уцелевших  от  пожара  матрацев  предоставлены  двум  женщинам.
Матросы, которым удалось сберечь свои вещевые  мешки,  тащат  их  на  бак.
Здесь они и располагаются, так как их помещение не пригодно для жилья.
   Какое счастье, что повреждения в камбузе  не  очень  велики  и  большую
часть продуктов, а также бочки с водой,  удалось  спасти!  Склад  запасных
парусов, расположенный на носу, тоже остался нетронутым.
   Наконец-то наши испытания как будто подходят  к  концу!  Хочется  этому
верить, тем более что с утра ветер значительно  упал  и  в  открытом  море
стало немного спокойнее. Это очень хорошо,  ибо  волны  могли  бы  в  щепы
разнести "Ченслер" о твердые базальтовые скалы.
   Мы с Летурнерами долго беседовали  об  офицерах  и  матросах  и  об  их
поведении  перед  лицом   опасности.   Все   они   проявили   мужество   и
решительность. Особенно отличились  лейтенант  Уолтер,  боцман  и  плотник
Даулас. Да, у нас на корабле  есть  славные  люди  и  хорошие  моряки,  на
которых можно положиться. О Роберте  Кертисе  не  приходится  и  говорить.
Сегодня, как и всегда, он полон энергии, всюду поспевает, ничто не застает
его врасплох. Капитан воодушевляет матросов словом  и  делом,  он  -  душа
всего экипажа, который беспрекословно ему повинуется.
   Между тем в семь часов утра вода начала прибывать.  Сейчас  одиннадцать
часов, и все гребни рифов уже скрылись в волнах. Как и следовало  ожидать,
вместе с приливом стал повышаться уровень воды в трюме "Ченслера".  Вскоре
лот показывает девять футов, значит затоплены новые ряды тюков  хлопка,  с
чем нас можно только поздравить.
   С  тех  пор  как  наступил  прилив,  большая  часть  скал,   окружающих
"Ченслер", исчезла под водой. Видны только очертания  маленького  круглого
бассейна диаметром в двести пятьдесят -  триста  футов,  в  северном  углу
которого находится "Ченслер". Море здесь довольно  спокойно,  и  волны  не
доходят до корабля. При неподвижности нашего судна это - большое  счастье,
так как иначе валы разбивались бы о него, как об утес.
   Наконец, в  половине  двенадцатого  весьма  кстати  показалось  солнце,
которое с десяти часов скрывалось за облаками. Капитан  еще  ранним  утром
успел вычислить часовой угол и теперь готовится определить  меридиональную
высоту, чтобы в полдень сделать точную обсервацию.
   Затем он удаляется  в  свою  каюту,  вычисляет  координаты  корабля  и,
возвращаясь на ют, говорит нам:
   - Мы находимся на восемнадцатом градусе пятой минуте северной широты  и
сорок пятом градусе пятьдесят третьей минуте западной долготы.
   Капитан тут же разъясняет  положение  судна  тем,  кто  мало  знаком  с
долготами и широтами. Роберт Кертис прав, что ничего не хочет скрывать. Он
за то, чтобы каждый из нас уяснил себе положение.
   "Ченслер" потерпел аварию на 18o5' северной широты  и  45o53'  западной
долготы, наскочив на риф, не обозначенный на карте. Спрашивается,  как  до
сих пор могли не знать о существовании рифов в этой  части  Атлантического
океана?  По-видимому,  наш  островок  появился  сравнительно  недавно.  Не
вулканического ли он происхождения? Не знаю, как можно иначе объяснить его
возникновение.
   Как бы то ни было, а островок находится по крайней  мере  в  восьмистах
милях от Гвианы, то есть от ближайшей к нам земли, -  вот  что  совершенно
точно показывают вычисленные Робертом Кертисом координаты.
   "Ченслер", таким образом, отклонился  к  югу  вплоть  до  восемнадцатой
параллели, сначала из-за безрассудного упрямства Сайласа Хантли,  а  потом
по причине штормового северо-западного ветра, от которого он вынужден  был
спасаться бегством. Значит, ему  надо  еще  пройти  более  восьмисот  миль
прежде, чем он достигнет ближайшего берега.
   Положение серьезное, но все, что нам сказал  капитан,  не  слишком  нас
расстроило, во всяком случае в данный момент. Какие  опасности  могут  нас
испугать теперь, когда мы только что  избежали  угрозы  пожара  и  взрыва?
Совершенно забывается, что  трюм  "Ченслера"  заливает  водой,  что  земля
далеко, что, выйдя снова в море, корабль может затонуть в пути...  Мы  еще
находимся под  впечатлением  пережитых  ужасов  и,  немного  успокоившись,
склонны верить в благополучный исход плавания.
   Что сейчас предпримет Роберт Кертис? Очевидно то, чего требует  здравый
смысл: надо окончательно потушить пожар, выбросить в море  весь  груз  или
часть его,  не  позабыв  о  бутыли  с  пикратом  калия,  заделать  течь  и
воспользоваться приливом, чтобы как можно скорее покинуть риф.





   Я беседовал с господином Летурнером о нашем положении.  По-моему,  если
все сложится хорошо, мы недолго останемся сидеть  на  рифе,  но  Летурнер,
по-видимому, не разделяет моего оптимизма.
   - А я, напротив, очень боюсь, - ответил он, - как бы  нам  не  пришлось
надолго задержаться на этих скалах!
   - Но почему? Выбросить за борт несколько сотен тюков хлопка не  так  уж
трудно и долго, - эту работу можно сделать за два-три дня.
   - Разумеется, господин Казаллон, выбросить тюки  -  дело  нехитрое.  Но
ведь проникнуть в трюм "Ченслера" нельзя, там нечем  дышать,  и,  пожалуй,
раньше как через несколько дней туда не попадешь, раз  груз  еще  горит  в
середине. И сможем ли мы вообще продолжать плавание,  даже  когда  потушим
пожар? Нет! Надо еще заделать течь, очевидно порядочную, и заделать  очень
тщательно, чтобы не пойти ко дну после того, как  мы  чуть  не  погибли  в
огне? Нет, господин Казаллон, я не  строю  себе  иллюзий  и  почел  бы  за
счастье, если бы нам удалось покинуть этот риф через три недели. И  дай-то
бог, чтобы буря не  разыгралась  прежде,  чем  мы  выйдем  в  море.  Иначе
"Ченслер" разобьется, как скорлупка, об этот  риф,  который  станет  нашей
могилой!
   В самом деле, такова наибольшая опасность, которая нам сейчас угрожает.
Пожар мы потушим, пробоину, надо думать, заделаем, но ведь мы  зависим  от
милости ветра. Пусть даже мы спасемся  от  бури,  взобравшись  на  вершину
скалы, но что станется с пассажирами и экипажем, если корабль разобьется о
скалы?
   - Доверяете ли вы Роберту Кертису, господин Летурнер? - спрашиваю я.
   - Безусловно, и считаю милостью божьей, что наш прежний капитан передал
ему командование судном. Я уверен, что Роберт  Кертис  сделает  решительно
все, чтобы найти выход из нашего трудного положения.
   Когда спрашиваешь капитана,  долго  ли  продлится  вынужденная  стоянка
"Ченслера", он неизменно отвечает, что ничего пока не может  сказать,  все
зависит от обстоятельств, но он надеется,  что  погода  не  испортится.  И
действительно, барометр  неуклонно  поднимается,  указывая  на  отсутствие
атмосферических колебаний. А это верный признак продолжительного безветрия
и счастливое предзнаменование для предстоящих нам работ.
   Время еще не ушло, и все мы энергично принимаемся за дело.
   Роберт Кертис хочет прежде всего окончательно потушить  огонь,  который
еще тлеет над уровнем воды, залившей трюм.
   О спасении груза не стоит и помышлять. Поэтому  остается  только  одно:
затушить огонь, залив его сверху водой. И вот снова прибегают к шлангам.
   Матросы вполне справляются с работой без посторонней помощи. Пассажиров
пока не привлекают, хоть все мы готовы предложить свои услуги,  и  ими  не
придется пренебрегать, когда вопрос станет о разгрузке корабля. В ожидании
этого мы с Летурнером  занимаемся  беседой,  чтением,  а  я,  кроме  того,
посвящаю  несколько  часов  своему  дневнику.  Инженер  Фолстен,   человек
малообщительный, он либо погружен в  цифры,  либо  чертит  эпюры  машин  с
планом, разрезами и видом снизу. Дай-то бог, чтобы он изобрел какой-нибудь
мощный механизм, который помог бы снять "Ченслер" с  рифов!  Что  касается
супругов  Кир,  то  они  держатся  в  стороне,  не  докучая   нам   своими
бесконечными пререканиями; к несчастью, мисс Херби вынуждена оставаться  с
ними, и мы видим молодую девушку очень мало,  а  то  и  совсем  не  видим.
Сайлас Хантли ни во что не вмешивается. Моряк в нем умер, а как человек он
не живет, а прозябает. Буфетчик Хоббарт исполняет  свои  обязанности  так,
словно на корабле ничего не случилось и он идет обычным курсом.
   Хоббарт - личность до приторности угодливая. Он очень скрытен, и у него
бывают вечные  раздоры  с  поваром  Джинкстропом  -  грубым,  уродливым  и
нахальным негром, который слишком  много  времени  проводит  с  остальными
матросами.
   Итак, развлечений на борту очень мало. К счастью, мне пришла  в  голову
мысль исследовать незнакомый риф, на который наткнулся "Ченслер". Прогулка
не обещает быть ни долгой, ни интересной, но это единственная  возможность
хоть на несколько часов покинуть корабль и изучить островок, происхождение
которого, несомненно, очень любопытно.
   Кроме того, очень важно снять план рифа, не обозначенного на картах.  Я
думаю, что мы с  Летурнерами  вполне  справимся  с  этой  гидрографической
задачей, предоставив Роберту Кертису  дополнить  ее  точными  координатами
островка.
   Мое предложение поддержано Летурнерами. Нам предоставляют  вельбот,  и,
захватив с собой гирю и лотлинь, мы покидаем "Ченслер" 31 октября утром  в
сопровождении лишь одного матроса-гребца.





   Прежде всего мы обошли вокруг островка, имеющего около четверти мили  в
длину.
   Это маленькое "кругосветное путешествие" быстро закончено, и с лотом  в
руках мы устанавливаем, что берега островка  почти  отвесно  обрываются  у
воды. Глубина здесь очень велика и не подлежит сомнению,  что  островок  -
результат  внезапного  поднятия   морского   дна,   вызванного   действием
плутонических сил.
   Словом, происхождение  островка,  несомненно,  вулканическое.  Куда  ни
кинешь взгляд, всюду видны базальтовые глыбы, словно старательно уложенные
рукою человека  и  своей  правильной  призматической  формой  напоминающие
гигантские кристаллы.
   Море вокруг так изумительно прозрачно, что  легко  различить  основание
этого любопытного надводного сооружения, тоже состоящее из сросшихся между
собою базальтовых призм.
   - Что за  странный  островок!  -  восклицает  господин  Летурнер.  -  И
безусловно недавнего происхождения!
   - Ты прав, отец, - подтверждает Андре. - Замечу только, что  этот  утес
образовался так же,  как  островок  Джулия  у  берегов  Сицилии  и  группа
островов Санторин в Эгейском море. Природа словно нарочно создала его  для
того, чтобы он послужил пристанищем "Ченслеру".
   -  По-видимому,  здесь  недавно  произошло  поднятие  морского  дна,  -
вмешиваюсь я в разговор, - ибо этот риф  не  обозначен  даже  на  новейших
картах. Не заметить же моряки его не могли, так как пути  многих  кораблей
пересекают эту часть Атлантического океана. Давайте же  получше  исследуем
островок и сообщим о нем мореплавателям.
   - А не исчезнет ли он так же внезапно, как и появился? - замечает Андре
Летурнер. - Вы же знаете, господин Казаллон,  что  острова  вулканического
происхождения весьма недолговечны. Едва наш остров нанесут на  карту,  как
от него, быть может, не останется и следа.
   - Неважно, сынок, - возражает господин Летурнер, - лучше указать  людям
на несуществующую опасность, чем позабыть о вполне реальной угрозе. Уверяю
тебя, моряки не вправе будут жаловаться, если не найдут больше  рифа  там,
где мы его обозначим!
   - Твоя правда, отец, - отвечает Андре, - ведь не исключена возможность,
что островок просуществует столько же, сколько и  материки.  Но  если  ему
суждено исчезнуть, пусть это  произойдет  через  несколько  дней.  Капитан
Кертис успеет как раз исправить все повреждения, и вместе  с  тем  ему  не
придется снимать корабль с рифа.
   - Право, Андре, - шутливо восклицаю я,  -  вы  собираетесь  самовластно
распоряжаться природой. Вы желаете,  чтобы  она  воздвигала  и  уничтожала
острова по вашему усмотрению, ради ваших удобств! Создав риф, чтобы помочь
затушить пожар на  "Ченслере",  она  по  мановению  вашей  палочки  должна
опустить его на дно океана и таким образом освободить корабль.
   - Ничего я не хочу, господин Казаллон, -  отвечает,  улыбаясь,  молодой
человек, - кроме одного - возблагодарить бога за его  несомненную  помощь.
Ему угодно было забросить наш корабль на эту  подводную  скалу,  и  он  же
спустит его на воду, когда придет время.
   - А мы со своей стороны приложим все усилия, чтобы помочь  самим  себе,
не так ли, друзья?
   - Да, господин Казаллон, - серьезно отвечает господин Летурнер, -  ведь
люди должны  сами  себе  помогать.  Однако  Андре  прав,  доверяясь  богу.
Конечно, пускаясь в дальнее плавание, человек проявляет все  те  качества,
которыми  одарила  его  природа.  Но  среди  безграничного  океана,  среди
бушующих стихий он чувствует, насколько хрупко его суденышко и как сам  он
слаб и беспомощен! Поэтому я думаю, что у моряка должен быть такой  девиз:
"Уверенность в себе, вера в бога!"
   - Вполне разделяю ваше мнение, сударь, - замечаю я,  -  по-моему,  мало
найдется моряков, для которых не существует бога!
   Беседуя так, мы тщательно исследуем  основание  островка  и  все  более
убеждаемся в  том,  что  он  возник  совсем  недавно.  В  самом  деле,  на
базальтовых скалах не видно ни одной ракушки, ни единого пучка водорослей.
Любитель естественной истории не стал бы затрачивать время на исследования
этого нагромождения камней, где отсутствуют флора и фауна, где не  найдешь
ни моллюсков, ни водорослей. Ветер не занес еще сюда ни единого семечка, и
морские птицы  никогда  не  залетали  сюда.  Один  только  геолог  мог  бы
обнаружить интересный для  изучения  материал,  исследуя  эти  базальтовые
глыбы, сохранившие еще следы своего вулканического происхождения.
   Наш вельбот как раз возвращается к южному мысу островка,  где  потерпел
аварию "Ченслер". Я предлагаю своим спутникам сойти на берег, и они охотно
соглашаются.
   - Если островку суждено исчезнуть, - смеясь, говорит Андре, - пусть  на
него хоть раз ступит нога человека!
   Лодка причаливает, и мы выходим на берег. Андре опережает нас:  в  этом
месте скат довольно пологий, и молодой человек может идти без  посторонней
помощи.
   Отец Летурнер остается позади, рядом со мной, и мы поднимаемся по очень
удобному склону на самую большую скалу.
   Через четверть часа мы уже наверху и  все  трое  садимся  отдохнуть  на
базальтовую призму - это самая  высокая  точка  островка.  Андре  Летурнер
достает из кармана  записную  книжку  и  начинает  зарисовывать  островок,
который очень четко выделяется на зеленом фоне моря.
   На небе ни облачка. Отлив только что обнажил последние рифы, образующие
на юге узкий  канал,  по  которому  и  прошел  "Ченслер"  перед  тем,  как
наскочить на подводную скалу.
   Форма  островка  довольно  странная  и  очень  напоминает  окорок.   Мы
находимся как раз там, где этот окорок утолщается.
   Едва  только  Андре  зарисовал  очертания  островка,   как   его   отец
восклицает:
   - Ведь ты нарисовал окорок, сынок!
   - Да, отец, - отвечает Андре, - окорок из  базальта,  размеры  которого
порадовали бы Гаргантюа. Если только капитан Кертис согласится, мы назовем
этот риф Хэм-Рок [Ветчинный риф (англ.)].
   - Удачное название, - говорю я, - риф Хэм-Рок! Но  пусть  мореплаватели
не слишком приближаются к нему, надо иметь крепкие  зубы,  чтобы  отведать
этакой ветчинки.
   "Ченслер" наскочил на южную оконечность  островка,  то  есть  на  ножку
окорока, и  находится  в  маленькой  бухточке,  образованной  ее  загнутым
концом. Нос у корабля опущен, и он сильно кренится, ибо вода сейчас сильно
спала.
   Как только набросок  Андре  Летурнера  закончен,  мы  идем  обратно  по
другому склону утеса, полого спускающемуся к западу, и скоро нашим  взорам
открывается красивый грот. При взгляде на него можно, право, подумать, что
это одно из тех чудесных произведений, которые природа создала на Гебридах
и особенно на острове  Стаффа.  Летурнеры,  посетившие  Фингалову  пещеру,
говорят, что наш грот -  точная  ее  копия,  только  в  миниатюре.  Те  же
призматические глыбы, образовавшиеся в  результате  охлаждения  базальтов;
тот же черный готический свод с желтыми орнаментами; та же чистота рисунка
призматических граней, которые ни  один  архитектор  не  мог  бы  обтесать
лучше. Наконец, тот же мелодичный шум ветра, эхом отдающийся в базальтовых
глыбах,  который  древние  кельты  приписывали   игре   на   арфах   неких
таинственных теней. Но если в гроте на острове Стаффа под ногами  струится
вода, то наш грот целиком  вымощен  тем  же  крепким  базальтом,  и  волны
заливают его лишь в сильную бурю.
   - Есть еще одно различие, - замечает Андре Летурнер,  -  если  грот  на
острове Стаффа - великолепный готический собор, то наш грот -  всего  лишь
придел в этом соборе! Ну, кто бы мог подумать, что  на  неизвестном  рифе,
затерянном среди океана, встретится такое чудо природы?
   Отдохнув около часа на Хэм-Роке, мы возвращаемся по берегу островка  на
"Ченслер". Сообщаем Роберту  Кертису  о  своих  открытиях,  и  он  наносит
островок на корабельную карту под наименованием,  которое  дал  ему  Андре
Летурнер.
   С тех пор мы не пропускали ни одного дня, чтобы не побывать на Хэм-Роке
и не провести там нескольких приятных часов. Роберт Кертис  также  посетил
островок, но он слишком озабочен и не уделил  должного  внимания  красотам
грота. Фолстен съездил туда один раз, чтобы  исследовать  природу  скал  и
отколоть несколько кусков базальта с бесцеремонностью геолога. Мистер  Кир
не пожелал двинуться с места и все время провел на  корабле.  Я  предложил
как-то миссис Кир сопутствовать  нам,  но  она  боялась,  что  переезд  на
вельботе ее утомит, и отказалась.
   Господин Летурнер спросил со своей стороны мисс Херби, не хочется ли ей
осмотреть островок. Молодая девушка  чуть  было  не  согласилась,  радуясь
возможности избавиться хотя бы на час от тирании своей капризной  хозяйки,
но, когда она обратилась к миссис  Кир  за  разрешением,  та  отказала  ей
наотрез.
   Я был возмущен поведением миссис Кир и  вступился  за  ее  компаньонку.
Дело обошлось не  без  борьбы,  но,  так  как  мне  приходилось  оказывать
небольшие услуги эгоистической даме и я могу еще  пригодиться  в  будущем,
она уступила под конец моим настояниям.
   Мисс Херби несколько раз сопровождала нас во время  этих  прогулок.  Мы
ловим рыбу на побережье островка и весело завтракаем в гроте, слушая,  как
звучат от дуновения ветерка невидимые арфы. И мы поистине счастливы, видя,
как радуется вырвавшаяся на свободу мисс Херби. Конечно, островок мал,  но
ничто в мире еще не казалось таким большим и прекрасным  молодой  девушке.
Мы тоже полюбили этот голый риф, и вскоре на нем  не  осталось  ни  одного
неизвестного нам камня, ни одной неисследованной расселины. По сравнению с
палубой "Ченслера" это - целый мир, и я уверен, что в  минуту  отъезда  мы
покинем островок не без грусти.
   Кстати, Андре Летурнер  сообщил  нам,  что  остров  Стаффа  принадлежит
семейству Мак-Дональда, которое сдает его в аренду  за  двенадцать  фунтов
стерлингов [триста франков (прим.авт.)] в год.
   - А как вы думаете, господа, - спросила мисс Херби, - можно бы сдать  в
аренду наш островок больше чем за полкроны?
   - За него и пенни не дадут, мисс, - сказал я смеясь.  -  Уж  не  вы  ли
намерены арендовать его?
   - Нет, что вы, господин Казаллон, - ответила молодая девушка,  подавляя
вздох, - а между тем  это  может  быть  единственное  место,  где  я  была
счастлива!
   - И я тоже! - прошептал Андре.
   Сколько скрытой  боли  чувствуется  в  словах  мисс  Херби!  Несчастная
сирота, не имеющая ни родных, ни друзей, нашла проблеск  счастья  лишь  на
этом неведомом рифе посреди Атлантического океана!





   В первые пять дней после аварии из трюма  "Ченслера"  вырывался  густой
едкий дым, потом он понемногу стал редеть, и 6 ноября можно  уже  считать,
что пожар  прекратился.  Из  предосторожности  Роберт  Кертис  приказывает
по-прежнему накачивать воду в трюм, так что корпус судна залит теперь чуть
ли не до межпалубного пространства. Только во время отлива  вода  в  трюме
убывает, понижаясь до уровня моря.
   - Раз вода вытекает так быстро, значит пробоина получилась  большая,  -
говорит мне Роберт Кертис.
   И  в  самом  деле,  пробоина  в  корпусе  оказалась  не  менее  четырех
квадратных футов. Один из  матросов,  Флейпол,  нырнув  при  низкой  воде,
определил место и размеры повреждения. Течь открывается в  тридцати  футах
от руля; три доски обшивки выбиты при ударе  приблизительно  на  два  фута
выше килевого шпунта. Огромная сила толчка объясняется не только  штормом,
бушевавшим  тогда  на  море,  но  и  значительной  осадкой   судна.   Даже
удивительно, что корпус не был  проломлен  в  нескольких  местах.  Что  же
касается течи, то  пока  еще  невозможно  сказать,  легко  ли  удастся  ее
заделать. Для  этого  надо  вытащить  или  переместить  груз,  чтобы  дать
плотнику осмотреть поврежденное место. Но пройдет еще дня два прежде,  чем
можно будет проникнуть в трюм и вытащить оттуда тюки хлопка, уцелевшие  от
огня.
   А пока что Роберт Кертис трудится не покладая рук,  и  матросы  усердно
следуют его примеру. Выполнен ряд важных работ.
   Так, капитан приказал поставить упавшую во время  аварии  бизань-мачту,
которую удалось втащить  на  риф  вместе  со  всем  такелажем.  С  помощью
установленных на корме кранов мачта поднята на борт судна. Плотник  Даулас
мастерски  приделал  ее  к  прежнему  основанию.   Обе   сломанные   части
крепко-накрепко соединены железными болтами.
   Вслед  за  этим  матросы  тщательно  пересмотрели  все  снасти,  заново
натянули ванты, фордуны и штаги,  сменили  несколько  парусов,  привели  в
порядок бегучий такелаж, и теперь можно спокойно продолжать плавание.
   Есть еще много работы на корме и на носу "Ченслера", ибо ют и помещение
экипажа сильно пострадали от огня; необходимо все отремонтировать  заново,
а это потребует времени и труда. Времени у нас достаточно, есть и  рабочие
руки, и мы скоро сможем опять занять свои каюты.
   Только восьмого числа удалось приступить к  разгрузке  "Ченслера".  Так
как во время прилива груз покрывается водой, у люков устанавливают тали, и
мы помогаем матросам вытаскивать из трюма тяжелые тюки хлопка, по  большей
части совершенно испорченные. Их грузят по одному в вельбот и перевозят на
риф.
   Когда верхний слой тюков выгружен, приходится  подумать  о  том,  чтобы
откачать, хотя бы частично, наполняющую трюм воду.  Для  этого  необходимо
прежде всего как можно скорее-заделать  пробоину.  Это  трудное  дело,  но
боцман и матрос Флейпол превосходно справляются с ним. Во время отлива они
ныряют в море  под  корму  корабля,  добираются  до  пробоины  и  забивают
отверстие медным листом.  Но  так  как  лист  может  не  выдержать  напора
снаружи, когда вода из трюма будет  выкачена,  Роберт  Кертис  приказывает
навалить тюки хлопка на поврежденное место. В материале нет недостатка,  и
вскоре все дно "Ченслера"  как  бы  вымощено  тяжелыми  водонепроницаемыми
тюками, благодаря  чему,  надо  надеяться,  медный  лист  будет  держаться
крепче.
   Все удалось как нельзя лучше. И едва заработали насосы, уровень воды  в
трюме  стал  мало-помалу  снижаться,  что  дало   возможность   продолжать
разгрузку.
   - Нам, вероятно, удастся подойти вплотную к пробоине  и  заделать  течь
изнутри, - говорит нам Роберт Кертис.  -  Конечно,  лучше  всего  было  бы
положить судно на бок и сменить доски обшивки, но мы не можем  предпринять
такой сложный ремонт, к тому же я боюсь, как  бы  не  испортилась  погода.
Если корабль будет лежать на боку, его погубит первый же налетевший шквал.
Все же я ручаюсь, что течь будет прочно заделана и  вскоре  мы  попытаемся
достигнуть берега, не подвергая себя слишком большой опасности.
   После двух дней упорной работы выкачали  почти  всю  воду  и  закончили
выгрузку хлопка. Пассажирам пришлось в свою  очередь  взяться  за  насосы,
чтобы помочь матросам,  и  мы  добросовестно  справились  с  делом.  Андре
Летурнер работал вместе со всеми, несмотря на хромоту,  и  каждый  из  нас
выполнил долг по мере своих сил.
   Все же это утомительное дело, и мы не можем долго откачивать  воду,  не
отдыхая.  Руки  и  поясница  скоро  устают  от  бесконечного  подымания  и
опускания ручки насоса, и я понимаю, почему матросы  питают  отвращение  к
этой работе. А ведь надо  сознаться,  что  мы  находимся  в  благоприятных
условиях, поскольку судно стоит на месте и у нас  нет  под  ногами  бездны
океана. Мы не защищаем свою жизнь от угрожающего нам моря,  не  боремся  с
водой, которая вновь заливает судно  по  мере  того,  как  ее  выкачивают.
Дай-то бог, чтобы мы никогда больше не подверглись подобному испытанию  на
тонущем корабле.





   Сегодня удалось осмотреть трюм, где и была, наконец, обнаружена  бутыль
с пикратом калия. Она находилась близ кормы, куда, к счастью, еще не дошел
пожар. Бутыль цела и невредима, даже содержимое  не  попорчено  водой.  Ее
спрятали в надежном месте на дальнем краю островка. Но почему было тут  же
не бросить взрывчатое вещество в море? Не знаю, но, как  бы  то  ни  было,
бутыль не бросили.
   Роберт  Кертис  и  Даулас  установили  при  осмотре,   что   палуба   и
поддерживающие ее бимсы пострадали гораздо меньше, чем предполагалось.  От
сильного жара толстые крепкие доски и поперечные брусья лишь покоробились,
- очевидно, огонь обрушился главным образом на корпус "Ченслера".
   В  самом  деле,  внутренняя  обшивка  корабля   выгорела   на   большом
пространстве. То там,  то  тут  торчат  обугленные  концы  нагелей,  и,  к
несчастью, очень серьезно пострадал набор корабля.  Пенька  в  торцовых  и
продольных швах  усохла,  и  просто  чудо,  что  корабль  до  сих  пор  не
развалился.
   Нельзя не признать, что все  это  очень  неприятно.  "Ченслер"  получил
такие повреждения, которые нашими  средствами  невозможно  исправить,  тем
более что кораблю предстоит еще долгое плавание.
   Понятно,  что  капитан  и  плотник   возвращаются   с   осмотра   очень
озабоченные. Повреждения настолько серьезны, что, будь  Роберт  Кертис  на
острове, а не на утесе, который море грозит залить каждую минуту,  он,  не
колеблясь, разобрал бы судно, чтобы построить из него другое, поменьше, но
более надежное.
   Однако Роберт  Кертис  быстро  принимает  решение  и  собирает  всех  -
матросов и пассажиров - на палубе.
   - Друзья мои, - говорит он,  -  авария  гораздо  значительнее,  чем  мы
предполагали, корпус "Ченслера" сильно поврежден. Вместе с тем у  нас  нет
ни возможности, как следует починить судно, ни  времени,  чтобы  построить
новое, так как при первом шторме нас смоет с этого островка. Вот почему  я
предлагаю сделать следующее: заделать как можно лучше течь и добраться  до
ближайшей земли. Мы находимся лишь в восьмистах милях от порта  Парамарибо
на северном берегу голландской Гвианы и при благоприятной погоде будем там
через десять - двенадцать дней.
   Ничего другого не оставалось делать, и предложение Роберта Кертиса было
единодушно принято.
   Даулас со своими помощниками  тотчас  же  принялся  заделывать  течь  и
укреплять насколько возможно шпангоуты, поврежденные огнем. Ясно,  однако,
что "Ченслер" не выдержит длительного перехода и с него придется  сойти  в
первом же порту.
   Плотник конопатит также внешнюю обшивку судна  в  тех  местах,  которые
обнажаются во время отлива, но  он  ничего  не  может  сделать  с  частью,
неизменно скрытой  под  водой,  и  вынужден  ограничиться  там  внутренним
ремонтом.
   Работы заканчиваются 20 ноября. Сделав все, что  в  человеческих  силах
для восстановления корабля, Роберт Кертис решает в тот  же  день  выйти  в
море.
   Нечего и говорить, что как только выбросили груз  и  выкачали  воду  из
трюма, "Ченслер" сошел с рифа и оставался на поверхности воды даже в  часы
отлива. Из предосторожности, чтобы корабль не прибило к  рифу,  с  носа  и
кормы были отданы якоря. "Ченслер" стоял в маленькой естественной  гавани,
справа и слева защищенный скалами, которые  море  не  покрывает  даже  при
полной  воде.  В  самой  широкой   части   этой   гавани   "Ченслер"   мог
поворачиваться по ветру, причем этот маневр  облегчался  прикрепленными  к
рифу перлинями. В данный момент корабль был обращен носом к югу.
   По всей вероятности, вывести "Ченслер" в открытое море будет  нетрудно.
Надо либо поднять паруса при благоприятном ветре, либо дотащить  судно  на
буксире до конца пролива  при  противном  ветре.  Встретятся,  конечно,  и
некоторые трудности, которые надо будет преодолеть.
   В самом деле, вход в пролив преграждает подводная  скала,  и  даже  при
полной  воде  глубина,  там  едва  ли  достаточна  для  теперешней  осадки
"Ченслера". Если он и прошел над  этой  плотиной  перед  катастрофой,  то,
повторяю, потому, что его поднял огромный вал и перебросил в  естественную
гавань, о которой  я  уже  говорил.  К  тому  же  в  тот  день  наблюдался
исключительно  сильный  прилив,  один  из  тех,  что  бывает   в   периоды
равноденствия, и раньше нескольких месяцев он не повторится.
   Само собой разумеется, что Роберт Кертис не согласится ждать  несколько
месяцев. Сегодня полнолуние, и вода высока; следует воспользоваться  этим,
вывести корабль из гавани и, нагрузив его балластом,  чтобы  он  устойчиво
держался  под  парусами,  пуститься  в  дальний  путь.   Ветер   как   раз
благоприятный, северо-восточный. Дует он по направлению к проливу.  Однако
капитан поступает совершенно правильно, не желая пускаться на всех парусах
навстречу препятствию,  на  которое  может  наскочить  корабль,  прочность
которого  теперь  оставляет  желать  лучшего.  И  вот,  посоветовавшись  с
лейтенантом Уолтером, боцманом  и  плотником,  Роберт  Кертис  приказывает
тащить "Ченслер" на буксире. Один якорь отдают с  кормы  на  случай,  если
маневр не удастся и придется возвращаться обратно, два других  выносят  за
пролив, длина которого не превышает двухсот футов.  Цепи  наматываются  на
вал брашпиля, у которого работает весь экипаж, и в четыре  часа  пополудни
"Ченслер" начинает двигаться по направлению к проливу.
   В двадцать три минуты пятого прилив достигнет наивысшей точки. Остается
еще десять минут. "Ченслер" протащили так далеко, как только позволяет его
осадка, но вот передняя часть киля поднялась на подводную скалу, и корабль
остановился.
   И теперь, когда форштевень  "Ченслера"  преодолел  препятствие,  Роберт
Кертис  решает  присоединить  силу  действия  ветра  к  механической  силе
брашпиля и велит поставить верхние и нижние паруса.
   Однако пора!  Море  не  шелохнется.  Матросы  и  пассажиры  работают  у
брашпиля. Летурнеры, Фолстен и я стоим на правом борту, у  насоса.  Роберт
Кертис на юте наблюдает за парусами, лейтенант дежурит на баке,  боцман  у
руля.
   "Ченслер" несколько раз вздрагивает, прилив  слегка  приподнимает  его.
Море, к счастью, спокойно.
   - Ну, друзья,  -  кричит  Роберт  Кертис  своим  спокойным  решительным
голосом, - дружно, разом... вперед!
   Брашпиль вновь начинает работать. Слышно  позвякивание  цепей.  Проходя
через клюзы, они постепенно  натягиваются.  Ветер  крепчает,  и,  так  как
корабль не  может  развить  нужную  скорость,  мачты  гнутся  под  напором
парусов. Проходим футов двадцать. Один из матросов запевает громкую песню,
под  которую  легче  становится  работать.  Мы  удваиваем  усилия,  корпус
"Ченслера" дрожит...
   Напрасные старания! Прилив начинает спадать. Мы не пройдем.
   Однако "Ченслер" не  может  оставаться  на  подводной  скале  во  время
отлива, он потеряет равновесие и переломится надвое. По  приказу  капитана
быстро убирают паруса, кормовой  якорь  должен  немедленно  сослужить  нам
службу. Терять нельзя ни минуты. Корабль тянется назад, и все  замирают  в
страшной тревоге... Но "Ченслер" плавно скользит килем по подводной  скале
и возвращается обратно в маленькую гавань, которая становится  отныне  его
тюрьмой.
   - Господин капитан, как же мы теперь пройдем? - спрашивает боцман.
   - Не знаю, - отвечает Роберт Кертис, - но мы пройдем!





   В самом деле, надо уходить из этого узкого бассейна и без  промедления.
Погода, благоприятствовавшая нам весь ноябрь месяц,  грозит  перемениться.
Со  вчерашнего  дня  барометр  упал,  и  море  вокруг  Хэм-Рока   начинает
волноваться. Между тем в бурю нельзя оставаться  близ  островка,  так  как
"Ченслер" вдребезги разобьется о скалы.
   В тот же вечер мы с Робертом Кертисом, Фолстеном, боцманом  и  Дауласом
исследуем подводную скалу, заграждающую выход  из  бухточки.  Есть  только
один способ проложить путь кораблю - это пробить скалу кирками  на  десять
футов в ширину,  на  шесть  футов  в  длину  и  углубить  дно  пролива  на
восемь-девять  дюймов,  хорошо  все  расчистив  кругом.  Тогда  при  своей
теперешней осадке "Ченслер" без труда выйдет из бассейна в открытое море.
   - Но ведь базальт тверд, как гранит, - замечает боцман,  -  придется  с
ним повозиться, тем более что работать можно только во время отлива, иначе
говоря каких-нибудь два часа в сутки!
   - Тем более, боцман, нельзя терять ни минуты, - отвечает Роберт Кертис.
   - Да на это  понадобится  целый  месяц,  господин  капитан,  -  говорит
Даулас. - Нельзя ли взорвать скалу? Ведь у нас на борту есть порох.
   - Его слишком мало, - заявляет боцман.
   - Действительно, положение чрезвычайно серьезное. Целый  месяц  работы!
Да ведь раньше месяца волны разобьют корабль.
   - А ведь у нас есть нечто получше  пороха,  -  вмешивается  в  разговор
Фолстен.
   - Что же это такое? - спрашивает Роберт Кертис.
   - Пикрат калия!
   В самом деле, у  нас  есть  пикрат  калия.  Та  самая  бутыль,  которую
погрузил на борт "Ченслера" несчастный Руби. Пикрат чуть было  не  взорвал
корабль, а теперь пригодится, чтобы  взорвать  препятствие!  Стоит  только
заложить мину, и скала будет сметена с лица земли!
   Как я уже говорил,  бутыль  с  пикратом  калия  укрыта  на  островке  в
надежном  месте.  Какое  счастье,  просто  перст  провидения,  что  ее  не
выбросили в море!
   Матросы приносят кирки, и Даулас под руководством Фолстена  принимается
долбить базальт, в определенном направлении, чтобы сделать минную  камеру.
Можно надеяться, что камера будет готова ночью, а завтра на рассвете перед
кораблем откроется после взрыва свободный выход в море.
   Как известно, пикриновая кислота -  горькое  кристаллическое  вещество,
добываемое из каменного угля. В соединении с углекислым  калием  она  дает
желтого цвета соль, известную под названием пикрата калия. Взрывчатая сила
его несколько слабее, чем у пироксилина или динамита, но  намного  больше,
чем у обыкновенного пороха [один грамм пикринового  порошка  равняется  по
силе  действия  тринадцати  граммам  обыкновенного  пороха   (прим.авт.)].
Воспламеняется пикрат калия от сильного, резкого удара. Мы без труда можем
достигнуть того же результата при помощи капсюля - детонатора.
   Даулас и его помощники трудятся с  большим  усердием,  но  на  рассвете
конца работы все еще не видно. Да это и  не  удивительно  -  ведь  долбить
минную  камеру  можно  только  во  время  отлива,  то   есть   в   течение
какого-нибудь часа-двух. Значит, надо  поработать  четыре  отлива  подряд,
чтобы сделать ее достаточно глубокой.
   И вот только утром 23 ноября работа, наконец, закончена. В  базальтовой
скале сделано косое углубление, в  которое  как  раз  могут  войти  фунтов
десять взрывчатого вещества. А время между тем уже приближается к восьми.
   Перед тем как заложить мину, Фолстен заявляет нам:
   - По-моему, не худо бы смешать пикрат  с  обыкновенным  порохом,  тогда
вместо капсюля, который взрывается лишь от  удара,  можно  будет  попросту
зажечь фитиль, что гораздо проще. Кроме того, употребление смеси пороха  и
пикрата рекомендуется при взрыве твердых пород. Пикрат, обладающий большой
взрывчатой силой, проложит путь, а порох, который воспламеняется медленнее
и горит равномернее, лучше разрушит базальт.
   Инженер Фолстен говорит мало, но надо ему отдать  справедливость  -  уж
если раскроет рот, то скажет что-нибудь дельное.  Его  совет  принимается.
Смешивают оба вещества и, опустив один конец  фитиля  на  дно  углубления,
закладывают туда минный заряд.
   "Ченслер" стоит достаточно далеко от  мины,  и  ему  нечего  опасаться.
Однако из предосторожности пассажиры  и  матросы  укрываются  в  гроте  на
противоположном  берегу  островка,  и  даже  мистер   Кир,   несмотря   на
возражения, вынужден покинуть корабль.
   Тогда Фолстен зажигает фитиль, который должен гореть  минут  десять  до
взрыва, и присоединяется к нам.
   Слышится взрыв. Он звучит глухо, гораздо слабее, чем  мы  предполагали,
но так всегда бывает, когда мина заложена глубоко.
   Спешим взглянуть, что получилось... Все удалось как  нельзя  лучше:  от
базальтовой скалы буквально не осталось и  следа,  препятствие  устранено;
образовавшийся маленький канал быстро начинает наполняться водой, так  как
прилив уже наступил.
   Путь свободен. Мы оглушительно кричим "ура". Дверь тюрьмы распахнулась,
и заключенным остается только бежать.
   И вот, дождавшись высокой воды, "Ченслер" минует  пролив  и  выходит  в
открытое море.
   Но нам приходится пробыть еще один день возле островка, так  как  перед
плаванием необходимо взять балласт для придания остойчивости судну.  Целые
сутки матросы проводят за погрузкой камней и  наименее  испорченных  тюков
хлопка.
   В этот день Летурнеры, мисс Херби и я совершили еще  одну  прогулку  на
базальтовый островок, который мы никогда больше не увидим  и  где  провели
целых три недели. Андре очень искусно выгравировал на одной из скал  слово
"Ченслер", название рифа, а также дату кораблекрушения.  И  вот  последнее
"прости"  сказано  островку,   связанному   для   некоторых   из   нас   с
воспоминаниями о счастливейших днях жизни.
   Наконец, 24 ноября, в  час  утреннего  прилива,  на  "Ченслере"  ставят
нижние паруса, марселя и брамселя, и два часа  спустя  последняя  верхушка
Хэм-Рока исчезает за горизонтом.





   И вот  мы  снова  в  море,  на  корабле,  надежностью  которого  нельзя
похвастаться. Большое счастье,  что  плавание  нам  предстоит  недолгое  -
остается пройти всего восемьсот миль. Если попутный северо-восточный ветер
продержится еще несколько дней, то "Ченслер" не слишком пострадает в  пути
и без труда достигнет берегов Гвианы.
   Курс взят на юго-запад. Жизнь на борту идет своим чередом.
   Первые дни проходят спокойно, без происшествий.  Направление  ветра  не
меняется, но Роберт Кертис не хочет ставить много парусов,  опасаясь,  как
бы при большой скорости судна не открылась течь.
   Невесело, в общем, плыть, когда нет уверенности в прочности корабля, на
котором находишься, к тому же мы  возвращаемся  по  уже  пройденному  пути
вместо того, чтобы идти вперед! Поэтому каждый погружен в свои мысли и нет
на борту того оживления, которое наблюдается при быстром  и  благополучном
плавании.
   Днем 29 ноября ветер передвигается на  один  румб  к  северу.  Идти  на
фордевинд уже нельзя. Приходится брасопить реи и ставить паруса на  правый
галс. Поэтому судно довольно сильно накренилось.
   Видя, что крен не уменьшается, а это очень опасно для  корабля,  Роберт
Кертис дает команду взять брамселя на гитовы. И он прав, ведь  дело  не  в
том, чтобы ускорить плавание, а в том, чтобы добраться до берега без новых
происшествий.
   Ночь с 29 на 30 ноября темная,  пасмурная.  Ветер  все  крепчает  и,  к
несчастью, начинает дуть с северо-запада. Пассажиры большей частью сидят в
каютах, но капитан Кертис остается на юте, и матросы не  покидают  палубы.
Корабль все время идет с большим креном, хотя верхние паруса и убраны.
   Около двух часов ночи, когда я только что собрался спуститься к себе  в
каюту, матрос Берке выбегает из трюма с криком:
   - Вода! На два фута воды!
   Роберт Кертис и боцман  спешат  по  трапу  в  трюм  и  убеждаются,  что
зловещая  новость  более  чем  справедлива.  То  ли,   несмотря   на   все
предосторожности,  снова   открылась   течь,   то   ли   разошлись   плохо
законопаченные швы, но только трюм довольно быстро наполняется водой.
   Капитан возвращается на ют, приводит корабль на  фордевинд,  чтобы  его
меньше качало. И мы ждем утра.
   На заре новое измерение показывает, что в трюме уровень  воды  поднялся
до трех футов.
   Я смотрю на Роберта Кертиса. От  волнения  у  него  побелели  губы,  но
внешне он вполне спокоен. Несколько пассажиров поднимаются на палубу.  Они
уже осведомлены о происходящем, да это и трудно скрыть.
   - Новое несчастье? - спрашивает господин Летурнер.
   - Это можно было предвидеть, - отвечаю я. - Но мы,  наверно,  не  очень
далеко от земли и, надеюсь, скоро до нее доберемся.
   - Да услышит вас бог! - замечает господин Летурнер.
   - Разве есть бог на борту? - восклицает, пожимая плечами, Фолстен.
   - Да, сударь, он здесь, - серьезно говорит мисс Херби.
   Инженер  умолкает,  относясь  с  уважением  к   этим   словам,   полным
нерассуждающей веры.
   Между тем по приказу  Роберта  Кертиса  работа  насосов  возобновилась.
Матросы принялись за дело без всякой охоты, с молчаливой  покорностью.  Но
ведь вопрос стоит о спасении корабля, и, разделившись на две команды,  они
посменно выкачивают воду.
   Днем боцман несколько раз измеряет уровень воды в трюме и обнаруживает,
что она медленно, но неуклонно прибывает.
   К несчастью, от долгого употребления насосы стали  часто  портиться,  и
приходится их чинить. А иногда  они  засоряются  то  золой,  то  волокнами
хлопка, заполняющего нижнюю  часть  трюма.  Чистка  тоже  отнимает  немало
времени и тормозит работу.
   На следующее утро оказывается после нового измерения, что уровень  воды
поднялся до пяти футов. Итак, стоит почему-либо перестать откачивать воду,
и  она  зальет  весь  корабль.  Это  было  бы  лишь  вопросом  времени  и,
несомненно, очень короткого. Ватерлиния "Ченслера" уже опустилась  в  воду
на один фут, и килевая качка становится все ощутимее, ибо корабль с трудом
поднимается на гребень волны. Я вижу, как хмурится капитан  Кертис  всякий
раз, когда боцман или лейтенант подходят к нему  с  докладом.  Это  плохой
признак.
   Работа насосов не прекращается весь день и  всю  ночь,  но  море  опять
побеждает. Матросы выбились из сил, упали духом,  и  это  чувствуется.  Но
капитан и боцман сами занимают места у насосов,  и  пассажиры  следуют  их
примеру.
   Положение было лучше, когда "Ченслер" налетел на  риф  Хэм-Рок.  Теперь
корабль находится над морской бездной, которая каждую  минуту  грозит  его
поглотить.





   Мы боремся изо всех сил  еще  сутки,  не  давая  уровню  воды  в  трюме
подниматься. Ясно, однако, что скоро уже нельзя будет  выкачивать  столько
воды, сколько ее набирается.
   Капитан Кертис не отдыхает ни минуты. Он снова лично осматривает  трюм,
я сопровождаю его вместе  с  плотником  и  боцманом.  Отодвинув  несколько
тюков, мы прислушиваемся  и  различаем  какое-то  журчание,  или,  точнее,
бульканье. Не открылась ли снова течь? Или весь корпус  судна  расшатался?
Трудно сказать. Как бы то  ни  было,  Роберт  Кертис  пытается  преградить
доступ воде, подведя с внешней стороны под корму просмоленный парус.  Быть
может, приток воды  хоть  временно  прекратится?  В  таком  случае  работа
насосов пойдет успешнее и осадка корабля, вероятно, уменьшится.
   Но дело это  гораздо  сложнее,  чем  кажется.  Сначала  надо  уменьшить
скорость "Ченслера", затем при помощи горденей подвести толстые паруса под
его киль и закрыть ими  место,  где  находится  пробоина,  плотно  обтянув
талями этот пластырь.
   Все приведено в исполнение, теперь мы уже  начинаем  побеждать  море  и
испытываем прилив бодрости. Несомненно, вода  еще  проникает  в  трюм,  но
меньше, чем прежде, и к концу дня установлено, что уровень ее понизился на
несколько дюймов. Всего лишь несколько дюймов!  Не  беда!  Все  же  насосы
выбрасывают  больше  воды,  чем  ее  просачивается  в  трюм.   Работа   не
прекращается ни на минуту.
   Ночь выдалась темная, ветер сильно посвежел, капитан Кертис приказывает
поставить все паруса. Он прекрасно знает, как ненадежен корпус "Ченслера",
и потому спешит добраться до ближайшего берега. Если бы  в  открытом  море
показался  какой-нибудь  корабль,  он,  не  колеблясь,  подал  бы   сигнал
бедствия, чтобы спасти пассажиров и матросов, а сам остался  бы  на  борту
"Ченслер а", считая своим долгом не покидать корабля до последней  минуты.
На следующий день выясняется, однако, что все принятые меры ни к  чему  не
привели.
   За ночь парус, которым было обтянуто поврежденное  место,  не  выдержал
напора воды, и утром 3 декабря боцман произвел, как  всегда,  измерение  и
крикнул, отчаянно ругаясь:
   - Опять на шесть футов воды в трюме!
   Да, это неоспоримый факт! Корабль снова погружается, и  его  ватерлиния
уже заметно ушла под воду.
   Однако мы  работаем  насосами  еще  усерднее,  чем  прежде.  Силы  наши
слабеют, руки болят, пальцы в крови, но,  несмотря  на  все  усилия,  вода
побеждает. Роберт Кертис выстроил людей в  ряд  большого  люка,  и  полные
ведра быстро начинают переходить из рук в руки.
   Все напрасно! В половине девятого утра отмечено новое повышение  уровня
воды в трюме. Тут некоторыми матросами овладевает отчаяние. Роберт  Кертис
приказывает им продолжать работу. Они отказываются.
   У матросов есть зачинщик, о котором я уже говорил, это  мятежник  Оуэн.
Ему сорок лет. На подбородке - рыжеватая остроконечная борода,  нерастущая
или чисто выбритая на щеках. Губы  узкие,  поджатые,  светло-карие  глазки
окружены  красными  веками,  прямой  кос,  сильно  оттопыренные  уши,  лоб
изборожден злыми морщинами.
   Он первый покидает пост.
   Пять или шесть товарищей следуют за ним, и среди них я  замечаю  повара
Джинкстропа, он тоже нехороший человек.
   На приказание Роберта Кертиса вернуться  к  насосам  Оуэн  отвечает  от
имени всех решительным отказом.
   Капитан повторяет приказ. Оуэн снова отказывается.
   Роберт Кертис вплотную подходит к бунтовщику.
   - Не советую вам меня трогать! - холодно заявляет Оуэн и поднимается на
бак.
   Тогда Роберт Кертис идет  к  себе  в  каюту  и  возвращается  оттуда  с
заряженным револьвером в руке.
   Оуэн одно мгновение  пристально  смотрит  на  капитана,  но  Джинкстроп
делает ему знак, и все снова принимаются за работу.





   Первая попытка к возмущению  была  энергично  пресечена  капитаном.  Но
можно ли рассчитывать на такую же удачу в будущем? Надо надеяться, что да:
если экипаж разложится, наше  положение,  и  без  того  серьезное,  станет
ужасным.
   Ночью насосы уже едва справляются с откачкой. Судно движется тяжело,  с
трудом поднимаясь на гребень волны. Вода хлещет через  борт,  проникает  в
люки. Она все прибывает.
   Положение скоро станет не менее опасным, чем оно было во время  пожара,
в последние его  часы.  Пассажиры,  экипаж  -  все  чувствуют,  что  судно
постепенно уходит у них  из-под  ног.  Они  видят,  что  вода  поднимается
медленно, но непрерывно, она начинает им внушать такой же ужас, как прежде
огонь.
   Между тем  матросы  продолжают  работать  под  грозные  окрики  Роберта
Кертиса и волей-неволей борются изо всех сил, но силы эти уже  на  исходе.
Матросы не могут выкачать воду, которая прибывает без  конца;  уровень  ее
поднимается с каждым часом. Те, кто вычерпывает ее ведрами  в  трюме,  уже
стоят по пояс в воде и рискуют утонуть. Они вынуждены подняться на палубу.
   Остается один лишь выход, и утром 4 декабря лейтенант, боцман и капитан
Кертис, посовещавшись, принимают решение оставить судно. Так как  вельбот,
единственное, что у нас осталось, не может вместить и пассажиров и экипаж,
- придется сделать плот. Матросы будут выкачивать воду до тех пор, пока не
получат приказа покинуть судно.
   Вызывают плотника Дауласа. Решено, что плот начнут  строить  немедленно
из запасных рей и рангоута, предварительно распиленных  на  бревна  нужной
длины. Море относительно спокойно, и это облегчит работу, трудную даже при
самых благоприятных обстоятельствах.
   И вот Роберт  Кертис,  инженер  Фолстен,  плотник  и  десять  матросов,
вооруженных пилами и топорами,  достают  и  распиливают  реи,  прежде  чем
бросить их в море. После этого останется лишь крепко связать их и  сделать
прочное основание футов сорока в  длину  и  двадцати  -  двадцати  пяти  в
ширину.
   Остальная команда и мы, пассажиры, занимаемся откачкой воды. Возле меня
работает Андре Летурнер, на которого отец смотрит с глубокой скорбью.  Что
будет с его сыном, под силу ли ему сражаться с волнами в такой обстановке,
когда даже здоровому человеку трудно спастись? Как  бы  то  ни  было,  нас
двое, и мы не покинем юношу в беде.
   От  миссис  Кир,  надолго   впавшей   в   какое-то   дремотное,   почти
бессознательное состояние, скрыли грозящую нам опасность.
   Мисс Херби несколько раз ненадолго выходила на палубу. От усталости она
побледнела, но держится стойко. Я советую ей быть готовой ко всему.
   - Я всегда готова к худшему,  сударь,  -  отвечает  храбрая  девушка  и
тотчас же возвращается к миссис Кир.
   Андре Летурнер провожает ее печальным взглядом.
   К восьми часам  вечера  основание  плота  уже  почти  готово.  Спускают
пустые, герметически закрытые бочки и прикрепляют их  к  плоту,  чтобы  он
лучше держался на воде.
   Через два часа в рубке раздаются отчаянные вопли. Выбегает мистер Кир.
   - Мы тонем! Тонем! - кричит он.
   И тотчас же мисс Херби и Фолстен выносят бесчувственную миссис Кир.
   Роберт  Кертис  бросается  в  свою  каюту  и  возвращается  с   картой,
секстаном, компасом.
   Крики ужаса... На судне все и вся  беспорядочно  перемешалось.  Матросы
устремляются  к  плоту,  но  не  могут  им  воспользоваться:  готово  лишь
основание, настил еще отсутствует...
   Невозможно пересказать все мысли, промелькнувшие у меня в  эту  минуту,
или нарисовать быстро пронесшиеся видения - развернутый свиток моей жизни!
Мне кажется, что все мое существование сосредоточилось в  этой  последней,
завершающей его минуте! Я чувствую, что палуба уходит у меня из-под ног. Я
вижу, как вокруг судна поднимается вода, точно океан разверзся, чтобы  нас
поглотить!
   Несколько матросов, испуская вопли ужаса, ищут  убежища  на  вантах.  Я
собираюсь последовать за ними...
   Кто-то останавливает меня. Летурнер указывает мне на сына, из его  глаз
текут крупные слезы.
   - Да, - говорю я, судорожно сжимая его плечо. - Вдвоем мы спасем его!
   Но Роберт Кертис опережает меня, он подходит к Андре, чтобы отнести его
на ванты грот-мачты. "Ченслер", который шел с большой  скоростью,  гонимый
ветром, внезапно останавливается. Мы ощущаем сильный толчок.
   Судно идет ко дну! Вода уже лижет мне ноги, я инстинктивно хватаюсь  за
канат... Но вдруг мы перестали погружаться. И хотя палуба ушла на два фута
под воду, "Ченслер" продолжает держаться на поверхности океана.





   Роберт Кертис берет на руки молодого Летурнера и, перебежав с ним через
залитую водой палубу, ставит его на ванты правого борта. Отец Летурнер и я
взбираемся на те же ванты.
   Я оглядываюсь. Ночь достаточно светла, и я могу  рассмотреть  все,  что
делается вокруг. Роберт Кертис опять занял свой пост в рубке. Сзади, возле
незатопленного еще гакаборта, я различаю смутные силуэты мистера Кира, его
жены, мисс Херби и Фолстена; на самом краю бака вижу лейтенанта и боцмана;
на марсах и вантах - всех остальных.
   Андре  Летурнер  поднялся  на  грот-марс  с   помощью   отца,   который
переставлял его ноги с перекладины на перекладину, и, несмотря  на  качку,
благополучно добрался  до  места.  Но  миссис  Кир  не  поддалась  никаким
уговорам и не покинула рубки, где ее может  смыть  волной,  если  усилится
ветер. Поэтому и мисс Херби самоотверженно осталась подле нее.
   Как  только  судно  перестало  погружаться,  Роберт   Кертис   приказал
немедленно спустить все паруса, а затем убрать реи и  брам-стеньги,  чтобы
оно не потеряло  остойчивости.  Он  надеется,  что  благодаря  этим  мерам
"Ченслер" не будет опрокинут волнами. Но ведь  судно  может  с  минуты  на
минуту затонуть? Я подхожу к Роберту Кертису и задаю ему этот вопрос.
   - Не знаю, - отвечает он спокойно. - Это прежде всего зависит от  моря.
Ясно, что теперь "Ченслер" находится  в  состоянии  равновесия...  но  это
каждое мгновение может измениться.
   -  Может  ли  плавать  "Ченслер",  раз  его  палуба  уже  на  два  фута
погрузилась в воду?
   - Нет, господин Казаллон, но течение и ветер могут нести его и, если он
продержится несколько дней, прибить его к  какой-нибудь  точке  побережья.
Наконец, у нас есть плот - наше  последнее  прибежище;  он  будет  окончен
через несколько часов, и с наступлением дня мы на него переберемся.
   - Значит, надежда еще не потеряна? - спросил я, удивленный спокойствием
Роберта Кертиса.
   - Надежды никогда  нельзя  терять,  господин  Казаллон,  даже  в  самом
отчаянном положении. Если из ста шансов девяносто девять против нас, то на
сотый все-таки можно рассчитывать, это все, что я могу сказать  вам.  Если
память мне не изменяет, наполовину затонувший "Ченслер" находится точно  в
таком же положении, в каком  было  трехмачтовое  судно  "Юнона"  в  тысяча
семьсот девяносто пятом  году.  Более  двадцати  дней  оно  находилось  на
волосок от гибели. Пассажиры и  матросы  спаслись  на  марсах,  и,  когда,
наконец, показалась земля, все, кто вынес голод и усталость, были спасены.
Это известный факт из летописи флота, и я не могу не  вспомнить  о  нем  в
такую минуту! Нет никаких оснований полагать, что на "Ченслере" оставшимся
в живых повезет меньше, чем на "Юноне".
   Многое, пожалуй, можно возразить Роберту Кертису, но из этого разговора
ясно одно: наш капитан не потерял надежды.
   Но раз равновесие может быть в  любое  мгновение  нарушено,  необходимо
покинуть "Ченслер", и чем раньше, тем-лучше. Поэтому решено,  что  завтра,
как только плот будет готов, все переберутся на него.
   Легко представить себе, какое отчаяние овладело экипажем, когда  Даулас
заметил около полуночи, что остов плота исчез! Канаты,  как  они  ни  были
крепки, перетерлись от боковой качки, и плот  уже,  вероятно,  с  час  как
унесен течением.
   Когда матросы узнали об  этом  новом  несчастье,  послышались  возгласы
отчаяния.
   - В море! Мачты в море! - кричат потерявшие голову люди.
   Они хотят перерезать такелаж, чтобы сбросить а море стеньги и сейчас же
построить новый плот...
   Но тут раздается голос Роберта Кертиса.
   - По местам, ребята! - кричит  он.  -  Чтобы  ни  одна  нитка  не  была
перерезана без моего приказания!  "Ченслер"  держится!  "Ченслер"  еще  не
тонет!
   К экипажу, как только он услышал решительный голос капитана,  вернулось
хладнокровие, и, несмотря на явное неудовольствие некоторых матросов,  все
разошлись по местам.
   С наступлением дня Роберт Кертис поднимается на салинг, он  внимательно
осматривает даль вокруг судна. Нет! Плота нигде не видно! Что  же  делать?
Снарядить вельбот и пуститься на  поиски,  быть  может  продолжительные  и
опасные? При сильном волнении это невозможно, такому утлому  суденышку  не
совладать с ним. Значит, надо  взяться  за  постройку  нового  плота  -  и
немедленно.
   Волнение еще усилилось, и миссис Кир, наконец, решилась  оставить  свое
место в конце юта; она тоже взобралась на грот-марс и упала  там  почти  в
полном бесчувствии. Мистер Кир поместился  вместе  с  Сайласом  Хантли  на
фор-марсе. Возле миссис Кир и мисс Херби устроились оба  Летурнера,  тесно
прижавшись друг к другу, ведь длина этой площадки составляет всего-навсего
двенадцать футов. Но между  вантами  протянуты  канаты,  которые  помогают
держаться при сильной качке. Кроме того, Роберт Кертис велел натянуть  над
марсом парус, который немного защищает обеих женщин от палящего солнца.
   Несколько бочонков и ящиков,  плававших  между  мачтами,  были  вовремя
подобраны, подняты на марс и  крепко  привязаны  к  штагам.  Эти  ящики  с
консервами и сухарями да бочонки с пресной водой - весь наш скудный  запас
провизии.





   Жаркий день. Декабрь на шестнадцатой параллели это уже  не  осенний,  а
настоящий летний месяц. Надо ждать жестокой жары,  если  ветер  не  умерит
палящего зноя солнечных лучей.
   Однако на море волнение продолжается. Волны бьются, точно  об  утес,  о
корпус судна,  на  три  четверти  погруженного  в  воду.  Пенистые  гребни
достигают марсов и обдают нас брызгами, похожими на мелкий дождь.
   Вот все, что осталось от "Ченслера", что находится еще  на  поверхности
бурного моря: три мачты, над ними - стеньги, бушприт, к которому  подвешен
вельбот, чтобы его не разбили волны, затем рубка и бак,  соединенные  лишь
узким фальшбортом. Что касается палубы, она совершенно погружена в воду.
   Сообщение между марсами очень затруднено. Только матросы,  передвигаясь
по штагам, могут пробираться от  одного  марса  до  другого.  Внизу  между
мачтами, на пространстве  от  гакаборта  до  бака,  волны  перекатываются,
пенясь, точно над подводной скалой, и мало-помалу отрывают от судна  куски
обшивки;  матросы  подбирают  доски.  Воистину   ужасающее   зрелище   для
пассажиров, взгромоздившихся на узкие площадки, - видеть у себя под ногами
ревущий океан. Мачты, торчащие  из  воды,  вздрагивают  при  каждом  ударе
волны, и кажется, что их вот-вот смоет.
   Лучше всего не  смотреть,  не  думать,  ведь  эта  бездна  притягивает,
хочется броситься в нее!
   Между тем матросы без устали трудятся над сооружением второго плота.  В
дело идут стеньги, брам-стеньги, реи;  под  руководством  Роберта  Кертиса
работа ведется самым тщательным образом. По-видимому, "Ченслер" затонет не
скоро: по словам капитана, он еще продержится некоторое время,  наполовину
погруженный в воду. И  Роберт  Кертис  следит,  чтобы  плот  был  сколочен
возможно  крепче.  Путь  предстоит  долгий,  так  как   ближайший   берег,
гвианский, отстоит от нас на несколько сот миль.  Поэтому  лучше  провести
лишний день на марсах и за это время соорудить плот  понадежнее.  На  этот
счет мы все одного и того же мнения.
   Матросы несколько приободрились, работа идет дружно.
   И только один моряк, шестидесятилетний старик, поседевший в  плаваниях,
находит, что нет смысла покидать "Ченслер". Это ирландец О'Реди.
   Как-то мы с ним одновременно оказались в рубке.
   - Сударь, - сказал он, жуя табак  с  видом  величайшего  равнодушия,  -
товарищи думают, что нам надо оставить судно. Я - нет. Я девять раз терпел
кораблекрушение - четыре раза в открытом море и пять  раз  у  берега.  Это
стало моей профессией.  О,  я  знаю  толк  в  кораблекрушениях.  Так  вот,
провались я на этом месте, ежели вру, но те хитрецы, что  искали  спасения
на плотах или в шлюпках, всегда находили гибель! Пока судно держится, надо
оставаться на нем. Уж поверьте мне.
   Произнеся  весьма  решительным  тоном  эту  тираду,  старый   ирландец,
заговоривший, очевидно, для очистки совести, снова ушел в себя и не сказал
больше ни слова.
   Сегодня днем, часа в три, я заметил, что мистер Кир  и  бывший  капитан
Сайлас Хантли  оживленно  разговаривают  на  фор-марсе.  Торговец  нефтью,
по-видимому, в чем-то горячо убеждает своего собеседника, а тот возражает.
Сайлас Хантли несколько раз и  подолгу  озирает  море  и  небо,  покачивая
головой. Наконец, после целого часа препирательств  Хантли  спускается  по
штагу на бак, подходит к группе матросов, и я теряю его из виду.
   Впрочем, я не придаю особого значения этому разговору.  Возвращаюсь  на
грот-марс и несколько часов провожу в беседе с  обоими  Летурнерами,  мисс
Херби и  Фолстеном.  Солнце  палит  немилосердно,  и  если  бы  не  парус,
заменяющий тент, положение наше было бы невыносимо.
   В пять часов мы обедаем. Каждый получает по  сухарю,  немного  сушеного
мяса и полстакана воды. Миссис Кир, изнуренная лихорадкой,  не  ест.  Мисс
Херби ухаживает за больной, время от времени смачивая водой ее  запекшиеся
губы. Несчастная женщина сильно  страдает.  Сомневаюсь,  чтобы  она  могла
долго выдержать выпавшие на нашу долю испытания.
   Муж ни разу не осведомился о  ней.  Впрочем,  была  минута,  когда  мне
показалось, что сердце этого  эгоиста  забилось,  наконец,  от  искреннего
душевного порыва. Часов около шести мистер Кир позвал несколько матросов с
бака и попросил их помочь ему спуститься с фор-марса. Не  почувствовал  ли
он желание побыть возле жены, лежащей на грот-марсе?
   Матросы не сразу ответили на зов мистера  Кира.  Тот  окликнул  их  еще
громче, обещая хорошо заплатить тем, кто окажет ему эту услугу.
   Два матроса, Берке и Сандон, тотчас же  бросились  к  фальшборту  и  по
вантам поднялись на марс.
   Добравшись до мистера Кира, они  долго  торгуются.  Ясно,  что  матросы
заломили большую цену, а мистер Кир не хочет ее дать.  Матросы  собираются
даже спуститься обратно, оставив пассажира  на  марсе.  Но,  наконец,  обе
стороны приходят к соглашению, мистер Кир достает пачку долларов и вручает
ее одному из матросов. Тот  внимательно  пересчитывает  деньги  -  на  мой
взгляд, не меньше ста долларов.
   Матросам предстоит доставить  мистера  Кира  на  бак.  Берке  и  Сандон
обвязывают вокруг его тела веревку, которую затем наматывают на штаг.  Они
спускают пассажира словно  тюк,  встряхивая  его  под  шутки  и  прибаутки
матросов.
   Но я ошибся. Мистер Кир не имел ни  малейшего  желания  отправиться  на
грот-марс и побыть возле жены. Он  остается  на  баке  вместе  с  Сайласом
Хантли, который поджидал его там. Вскоре становится темно, и я теряю их из
вида.
   Наступила ночь, ветер стих, но море все еще неспокойно. Луна, взошедшая
еще в четыре часа дня, лишь изредка проглядывает в  узкие  просветы  между
туч. Длинные слоистые облака, обложившие горизонт, отливают  красным,  что
предвещает на завтра крепкий ветер. Дай-то бог, чтобы  он  опять  подул  с
северо-востока и понес нас к берегу! Если же направление ветра  изменится,
нас ждет неминуемая гибель. Ведь мы переберемся  на  плот,  который  может
идти лишь по ветру.
   Роберт Кертис поднялся на грот-марс в восемь часов вечера. Он, кажется,
не особенно доволен видами на погоду и старается угадать,  что  сулит  нам
завтрашний день. С  четверть  часа  капитан  наблюдает  небо;  прежде  чем
спуститься, он, не говоря ни слова, пожимает мне руку  и  отправляется  на
свое обычное место, в рубку.
   Я пытаюсь заснуть на марсе, в тесноте, но  сон  не  приходит.  Осаждают
мрачные предчувствия, тревожит почти полное безветрие, которое кажется мне
зловещим. Лишь изредка легкое  дуновение  проносится  по  оснастке  судна,
чуть-чуть дрожат металлические тросы. Впрочем, море  не  совсем  спокойно.
Волнение довольно сильное - очевидно, где-то далеко свирепствует буря.
   Часам к  одиннадцати  вечера  ярко  засияла  луна,  показавшаяся  между
тучами, и волны заблестели, точно сами излучали этот свет.
   Я встаю, всматриваюсь вдаль. Странно,  мне  мерещится  какая-то  черная
точка, которая то поднимается, то  опускается  на  сверкающей  поверхности
моря. Это не скала, нет, так как она перемещается вместе с волнами. Что же
это такое?
   Луна снова заволакивается облаками, тьма становится непроглядной,  я  я
ложусь возле вант левого борта.





   Мне удалось на несколько часов заснуть. В четыре часа утра  меня  вдруг
разбудил свист ветра. Сквозь рев бури, сотрясающей мачты,  слышится  голос
Роберта Кертиса.
   Я поднимаюсь. Крепко уцепившись  за  канат,  пытаюсь  рассмотреть,  что
происходит вокруг.
   Во мраке слышен рев моря.  Между  мачтами,  содрогающимися  от  боковой
качки, проносятся пенистые  волны,  скорее  мертвенно-синего,  чем  белого
цвета. На беловатом фоне моря, со стороны кормы, видны  две  черные  тени.
Это капитан Кертис и боцман. Их голоса, едва различимые среди грохота моря
и свиста ветра, доносятся до меня, словно стоны.
   В эту минуту мимо проходит один из матросов, поднявшийся на марс, чтобы
закрепить какую-то снасть.
   - Что случилось? - спрашиваю я.
   - Ветер переменился...
   Матрос говорит еще что-то, но я не разбираю его слов.
   Мне слышится нечто вроде "подул в обратную сторону"!
   - В обратную сторону! Но значит, это уже не северо-восточный  ветер,  а
юго-западный, и  теперь  нас  несет  от  берега  в  открытое  море!  Итак,
предчувствие не обмануло меня!
   Медленно занимается день. Оказывается, ветер - северо-западный  и  дует
он хотя не прямо от берега, но это тоже для нас плохо. Он удаляет  нас  от
земли. Но этого мало. Вода на палубе поднялась  до  пяти  футов,  так  что
фальшборт уже не виден. За ночь судно еще глубже погрузилось в воду; бак и
рубка едва виднеются над волнами, которые  непрестанно  на  них  набегают.
Ветер крепчает. Роберт Кертис и его матросы кончают  постройку  плота,  но
работа идет медленно из-за сильного волнения; надо принять самые серьезные
меры, чтобы плот не разбило волнами еще раньше, чем он будет готов.
   Отец и сын Летурнеры как раз стоят возле меня. Качка очень усилилась, и
старик поддерживает Андре.
   - Марс ломается!  -  восклицает  старик  Летурнер,  слыша,  как  трещит
небольшая площадка, на которой мы примостились.
   При этих словах мисс Херби поднимается и говорит,  указывая  на  миссис
Кир, распростертую у ее ног:
   - Что же нам делать?
   - Оставаться здесь, - отвечаю я.
   - Мисс Херби, - прибавляет  Андре,  -  марс  пока  еще  самое  надежное
убежище. Не бойтесь ничего...
   - Не за себя я боюсь, - спокойно отвечает молодая девушка, - а за  тех,
кто дорожит своей жизнью.
   В четверть девятого боцман кричит матросам:
   - Эй, вы там - на баке!
   - В чем дело, боцман? - отвечает один из матросов, кажется О'Реди.
   - Вельбот не у вас?
   - Нет, боцман.
   - Ну, значит, гуляет по морю!
   В самом деле, вельбота на бушприте уже нет, и тотчас же  все  замечают,
что вместе с ним исчезли мистер Кир,  Сайлас  Хантли  и  три  человека  из
экипажа - один шотландец и два англичанина. Теперь я понял, о чем накануне
совещались мистер Кир и Сайлас Хантли. Опасаясь, что "Ченслер"  пойдет  ко
дну до окончания постройки плота, они уговорились бежать и, подкупив  трех
матросов, завладели вельботом. Так вот  что  это  была  за  черная  точка,
которую я видел ночью. Негодяй бросил свою жену на произвол судьбы! Подлец
капитан покинул судно! Они украли у нас вельбот, единственное оставшееся у
нас суденышко!
   - Пять человек спаслись! - говорит боцман.
   - Пять человек погибли! - возражает старик ирландец.
   И в самом деле, вид бушующего моря как бы подтверждает слова О'Реди.
   Теперь нас  на  борту  только  двадцать  два  человека.  Насколько  еще
уменьшится это число?
   Узнав о подлом дезертирстве капитана и о краже вельбота, экипаж осыпает
беглецов проклятиями. Если бы случай привел их обратно на  "Ченслер",  они
дорого заплатили бы за свое предательство!
   Я советую скрыть от миссис Кир бегство мужа. Несчастную женщину снедает
лихорадка, с которой мы бессильны бороться, ведь катастрофа произошла  так
быстро, что мы не успели спасти аптечку. Но, будь у нас  лекарства,  разве
они помогли бы в той обстановке, в какой находится миссис Кир?





   "Ченслер" с трудом сохраняет  равновесие  среди  осаждающих  его  волн.
Весьма вероятно, что корпус судна не выдержит и распадется; к тому же  оно
все глубже погружается в море.
   К счастью, плот будет закончен вечером. Мы сможем перебраться на  него,
если только Роберт Кертис не предпочтет сделать это  завтра  на  рассвете.
Основание плота сделано прочно. Бревна связаны крепкими веревками,  а  так
как они кладутся крест-накрест, то все сооружение возвышается примерно  на
два фута над поверхностью воды. Настил же  состоит  из  досок  фальшборта,
оторванных волнами и своевременно подобранных.
   К вечеру на  плот  начинают  грузить  все  уцелевшие  припасы,  паруса,
приборы, инструменты. Надо торопиться, так  как  грот-марс  уже  находится
всего на высоте десяти футов над водой, а от бушприта виден только  сильно
накренившийся кончик.
   Я буду очень удивлен, если завтра "Ченслеру" на придет конец.
   Ну, а наше душевное  состояние?  Я  стараюсь  разобраться  в  том,  что
происходит во мне.
   Я  испытываю  скорее  какое-то  глубокое   безразличие,   чем   чувство
покорности судьбе. Господин Летурнер живет только своим сыном,  который  в
свою  очередь  думает  лишь  об  отце.   Андре   выказывает   мужественную
христианскую покорность, очень напоминающую настроение мисс Херби. Фолстен
всегда остается Фолстеном, и помилуй меня бог - он  еще  заносит  какие-то
цифры в свою записную книжку. Миссис Кир умирает, несмотря  на  заботливый
уход молодой девушки и все мои старания.
   Что касается матросов, двое-трое спокойны, но остальные почти  потеряли
голову. Иные находятся  во  власти  грубейших  инстинктов,  которые  могут
толкнуть их на любую крайность. Этих людей, подпавших под влияние Оуэна  и
Джинкстропа, трудно будет сдерживать, когда мы очутимся с ними  на  тесном
плоту!
   Лейтенант Уолтер очень ослабел; несмотря на все свое мужество, он не  в
состоянии выполнять свои  обязанности.  Роберт  Кертис  и  боцман  -  люди
энергичные, непоколебимые, люди "крепкого закала" - пользуясь  выражением,
употребляемым в металлургии.
   Около пяти часов вечера перестал страдать один из  наших  товарищей  по
несчастью:  миссис  Кир  умерла  после  мучительной  агонии,  вероятно  не
сознавая опасности своего положения. Послышался вздох, другой - и все было
кончено. Мисс Херби до последней минуты окружала ее заботами, которые всех
нас глубоко тронули!
   Ночь прошла без всяких происшествий.  Утром,  едва  забрезжил  свет,  я
дотронулся до руки умершей, она уже окоченела. Тело  нельзя  оставлять  на
марсе. Мисс Херби и я завернули миссис Кир в ее одежду.  Затем  мы  прочли
несколько молитв за  упокой  души  несчастной  женщины,  и  первая  жертва
постигших нас бедствий исчезла в морской пучине.
   Тут один из матросов, находящихся на вантах, произнес ужасные слова:
   - Мы скоро пожалеем, что бросили в море труп!
   Я оборачиваюсь. Это Оуэн. Мне приходит в голову, что  ведь  и  в  самом
деле может наступить день, когда мы окажемся без продовольствия.





   Судно  все  больше  погружается  в  воду,  которая  доходит  почти   до
фор-марса. Ют и бак покрыты водой, нок  бушприта  исчез.  Из  волн  торчат
только три мачты.
   Но плот готов, и на него погружено все, что можно  спасти.  В  передней
части плота устроено гнездо для мачты, которую будут  поддерживать  ванты,
прикрепленные к краям  площадки.  Грот-бом-брамсель  привяжут  к  рее,  он
поможет нам добраться до берега.
   Кто знает, не спасемся ли  мы  на  этом  хрупком  дощатом  плоту,  ведь
"Ченслер" все равно обречен на гибель? Надежда  так  глубоко  гнездится  в
человеческом сердце, что я все еще не потерял ее!
   Уже семь часов утра. Мы собираемся перебраться на плот. Вдруг "Ченслер"
начинает быстро погружаться в воду;  плотники  и  матросы,  работающие  на
плоту, вынуждены обрубить швартовы, чтобы не попасть в водоворот вместе  с
кораблем.
   Мы испытываем мучительную тревогу: как раз в то мгновение, когда бездна
готовится  поглотить  судно,  плот,  наше  единственное  спасение,   может
ускользнуть от нас!
   Два матроса и юнга потеряв голову бросаются в море вслед за плотом,  но
бороться с волнами они на в силах. Вскоре всем нам  становится  ясно,  что
они не смогут ни добраться до плота, ни вернуться на судно: волны и  ветер
слишком сильны. Роберт Кертис привязывает себе к поясу веревку и бросается
к ним на помощь. Напрасное самопожертвование! Еще прежде, чем он  успевает
доплыть до них,  трое  несчастных,  несмотря  на  свои  отчаянные  усилия,
исчезают в пучине, тщетно протягивая к нам руки!
   Матросы вытаскивают из воды Роберта Кертиса, который весь избит валами,
- валы уже доходят до верхушек мачт.
   Между тем Даулас и  матросы  пытаются  снова  приблизиться  к  судну  с
помощью шестов, которыми они гребут как веслами.  После  часа  напряженной
работы, часа, показавшегося нам веком, так как море за это время поднялось
до уровня марсов,  плот,  отнесенный  только  на  два  кабельтовых  [около
четырехсот метров (прим.авт.)], приблизился к "Ченслеру".  Боцман  бросает
Дауласу швартов, и плот снова привязывают к такелажу грот-мачты.
   Нельзя терять  ни  минуты:  возле  тонущего  судна  образуется  сильный
водоворот, и поверхность воды покрывается огромными пузырями.
   - На плот! На плот! - кричит Роберт Кертис.
   Мы бросаемся к  плоту.  Андре  Летурнер,  уверившись,  что  мисс  Херби
спустилась, сам благополучно перебирается на площадку плота,  а  вслед  за
ним - и его отец.  В  течение  нескольких  минут  мы  садимся  все,  кроме
капитана Кертиса и старика матроса О'Реди.
   Роберт Кертис стоит на грот-марсе. Он покинет свое судно  только  перед
тем, как оно канет в бездну. Это его долг и  его  право.  Какое  волнение,
по-видимому, охватывает капитана в эти минуты  прощания  с  "Ченслером"  -
судном, которое он любит, которым он еще командует!
   Ирландец остался на фор-марсе.
   - Садись на плот, старина! - кричит ему капитан.
   - Судно тонет? - с величайшим хладнокровием спрашивает упрямый старик.
   - Да. Тонет.
   - Значит, надо уходить, - отвечает О'Реди, стоя по пояс в воде.
   И, тряхнув головой, прыгает на плот.
   Роберт Кертис еще остается  на  марсе;  он  бросает  вокруг  прощальный
взгляд и покидает свой корабль последним.
   Пора! Швартовы медленно перерезывают,  и  плот  медленно  отплывает  от
гибнущего судна.
   Все мы смотрим в ту сторону, где идет ко дну корабль. Сначала  исчезает
верхушка фок-мачты, затем - грот-мачты, и, наконец, от красавца "Ченслера"
не остается и следа.





   Уносящий нас плот затонуть не может. Он сделан из бревен,  которые  при
любых обстоятельствах будут держаться на  воде.  Но  не  разобьют  ли  его
волны? Не перетрутся ли канаты, которыми он связан? Не  поглотит  ли  море
горстку потерпевших кораблекрушение, собравшихся на этой скорлупе?
   Из двадцати восьми  человек,  отплывших  на  "Ченслере"  из  Чарлстона,
десять уже погибло.
   Осталось, значит, восемнадцать - восемнадцать человек на плоту, имеющем
футов сорок в длину и двадцать в ширину.
   Вот имена тех, кто остался в живых: Летурнеры,  инженер  Фолстен,  мисс
Херби и я - пассажиры; капитан Роберт Кертис,  лейтенант  Уолтер,  боцман,
буфетчик Хоббарт, повар - негр Джинкстроп, плотник Даулас и семь матросов:
Остин, Оуэн, Уилсон, О'Реди, Берке, Сандон и Флейпол.
   Не довольно ли бедствий ниспослано нам небом за семьдесят два дня  -  с
тех пор как мы покинули берега Америки? Не достаточно ли уже  тяжко  бремя
страданий, возложенное на нас? Даже самые доверчивые не смеют надеяться.
   Но не надо заглядывать в будущее, будем думать  только  о  настоящем  и
отмечать день за днем все эпизоды разыгрывающейся драмы.
   С пассажирами плота  читатель  уже  знаком.  Скажем  несколько  слов  о
провизии и вещах, оставшихся в их распоряжении.
   Роберт Кертис мог погрузить на плот только то, что удалось  извлечь  из
камбуза; большая часть провианта пропала в тот  момент,  когда  опустилась
под воду палуба "Ченслера". Запасы наши скудны, если принять во  внимание,
что придется кормить восемнадцать человек и что пройдет, быть может, много
времени, прежде чем мы увидим  корабль  или  землю.  Бочонок  с  сухарями,
бочонок с сушеным мясом, маленькая бочка водки, две бочки  воды  -  вот  и
все,  что  нам  удалось  спасти.  Поэтому  необходимо  с  первого  же  дня
установить рацион.
   Запасной одежды  нет  никакой.  Несколько  парусов  будут  служить  нам
одновременно и одеялами  и  крышей.  Инструменты,  принадлежащие  плотнику
Дауласу, секстан и компас, карта,  складные  ножи,  металлический  чайник,
жестяная кружка, с которой никогда не расстается старый ирландец О'Реди, -
таковы инструменты и утварь, которыми мы располагаем. Все ящики,  стоявшие
на палубе в ожидании погрузки на первый плот, затонули, когда судно  стало
погружаться в море, а пробраться в трюм после этого было невозможно.
   Положение наше тяжелое, но  отчаиваться  нет  основания.  К  несчастью,
следует опасаться, что с упадком физических сил у многих пропадет и воля к
борьбе. К тому же среди нас есть лица с дурными наклонностями.  Справиться
с ними будет нелегко.





   Первый день прошел без приключений.
   Сегодня в восемь часов утра капитан Кертис собрал всех нас,  пассажиров
и матросов.
   - Друзья мои, - сказал он, - выслушайте меня. Я командую на этом плоту,
как командовал на борту "Ченслера", и рассчитываю на  повиновение  каждого
из вас. Будем же  думать  только  об  общем  спасении,  будем  действовать
дружно, и да смилуется над нами небо!
   Эти слова были встречены всеобщим одобрением.
   Ветерок, направление которого капитан определил  по  компасу,  окреп  и
подул с севера - обстоятельство  весьма  благоприятное.  Надо  немедля  им
воспользоваться,  чтобы  возможно  скорее  вернуться  к  берегам  Америки.
Плотник Даулас занялся установкой мачты, гнездо которой было прилажено  на
передней  части  плота;  он  сделал  две  подпорки,  чтобы  придать  мачте
устойчивость.  Тем  временем  боцман  и   матросы   прикрепили   маленький
бом-брамсель к рее, специально для этого предназначенной.
   К половине десятого мачта уже поставлена и укреплена при  помощи  вант.
Парус поднят, галс посажен, шкот выбран, и плот, подгоняемый ветром,  идет
довольно быстро; ветер еще крепчает.
   Как только кончили эту работу,  плотник  принялся  за  установку  руля,
который позволит нам придерживаться желаемого направления. Роберт Кертис и
инженер Фолстен дают плотнику советы и указания. После двухчасовой  работы
удается приладить к заднему краю  плота  подобие  кормового  весла,  вроде
того, что употребляют малайцы.
   В это время капитан Кертис  производит  необходимые  наблюдения,  чтобы
точно вычислить долготу, а с наступлением полудня измеряет высоту  солнца.
Вот результаты его наблюдений: северная широта - 15o7', западная долгота -
49o35', считая от Гринвичского меридиана.
   Эта  точка,  нанесенная  на  карту,  показывает,   что   мы   находимся
приблизительно на расстоянии шестисот пятидесяти миль к северо-востоку  от
Парамарибо, самой близкой к нам части южноамериканского материка, то  есть
берегов голландской Гвианы.
   А между тем мы не можем даже при наличии пассатов рассчитывать  на  то,
что нам удастся делать более десяти - двенадцати  миль  в  день  на  таком
несовершенном сооружении, как плот, неспособном спорить с ветром.  Другими
словами - при самых  благоприятных  обстоятельствах  нам  понадобится  два
месяца, чтобы достигнуть берега, если только мы не  встретим  какое-нибудь
судно - случай маловероятный. В этой части Атлантического  океана  корабли
ходят гораздо реже, чем дальше к северу или югу. К несчастью, нас  отнесло
в  сторону  от  путей,  по  которым  следуют  английские  или  французские
трансатлантические корабли, направляющиеся к  Антильским  островам  или  в
Бразилию; лучше не рассчитывать на  случайную  встречу.  А  если  наступит
штиль, если ветер переменится и понесет нас на восток, понадобится,  может
быть, и не два месяца, а четыре,  шесть;  а  ведь  наши  съестные  припасы
кончатся к концу третьего месяца!
   Итак, осторожность требует, чтобы мы с первого же дня  ограничили  свои
потребности. Капитан Кертис совещался с нами по этому поводу, и  мы  ввели
суровый  режим,  которого  намерены  придерживаться.   Рацион   установлен
одинаковый для всех и с таким  расчетом,  чтобы  лишь  наполовину  утолять
голод и жажду. Управление плотом не требует  большого  расхода  физических
сил. Нам можно поэтому довольствоваться и скудным питанием. Водка, -  а  в
бочонке ее имеется  только  пять  галлонов  [около  двадцати  трех  литров
(прим.авт.)], -  будет  выдаваться  очень  скупо.  Никто  не  имеет  права
прикасаться к ней без разрешения капитана.
   Режим "на борту" установлен следующий: пять унций  мяса  и  пять  унций
сухарей в  день  на  душу.  Немного,  но  тут  ничего  не  поделаешь,  ибо
восемнадцать человек съедят в день более чем по  пяти  фунтов  каждого  из
этих продуктов, то есть в  три  месяца  -  шестьсот  фунтов.  В  нашем  же
распоряжении  имеется  не  больше  шестисот   фунтов   мяса   и   сухарей.
Следовательно, рацион нельзя увеличить. Воды же у нас около  ста  тридцати
двух галлонов [около шестисот литров (прим.авт.)], и решено, что мы  будем
получать на человека всего одну пинту [0,56  литра  (прим.авт.)]  в  день;
таким образом воды нам тоже хватит на три месяца.
   Раздача съестных припасов  будет  производиться  в  десять  часов  утра
боцманом. Каждый получит на день свой рацион сухарей и мяса, а съедать его
будет, как и когда захочет. За недостатком посуды - ведь у нас нет ничего,
кроме чайника и кружки ирландца, - вода будет выдаваться два раза в  день,
в десять часов утра и в шесть вечера: каждому придется выпить ее тут же.
   Надо заметить, что у нас есть надежда увеличить свои  запасы:  дождь  и
рыбная  ловля  могут  оказаться  для  нас  немалым  подспорьем.  На  плоту
выставлены две пустые бочки в расчете на то,  что  дождь  наполнит  их.  А
рыболовную снасть взялись изготовить матросы; плот потащит ее за собой.
   Вот какие  меры  приняты  нами.  Они  всеми  одобрены  и  будут  строго
соблюдаться. Лишь  при  самом  суровом  режиме  можно  надеяться,  что  мы
избегнем    ужасов    голода.    Жестокие    испытания     научили     нас
предусмотрительности, и если нам придется терпеть еще большие лишения,  то
лишь потому, что судьба пошлет нам новые удары!





   С  наступлением  вечера  мы  забились  под  паруса.  Утомленный  долгим
пребыванием на рангоуте, я на несколько часов заснул.  Плот,  относительно
мало нагруженный,  плывет  довольно  легко.  Море  спокойно,  и  волны  не
беспокоят нас. К несчастью,  волнение  стихло  лишь  потому,  что  спадает
ветер, и к утру я вынужден отметить в дневнике: штиль.
   С наступлением дня  я  не  мог  записать  ничего  нового.  Отец  и  сын
Летурнеры тоже проспали часть ночи. Мы еще раз  пожали  друг  другу  руки.
Отдохнула и мисс Херби; ее лицо уже не кажется  таким  усталым,  оно,  как
всегда, дышит спокойствием.
   Мы находимся ниже одиннадцатой параллели. Стоит  сильная  жара,  солнце
светит ярко. Воздух насыщен горячими испарениями. Ветер налетает порывами,
и в промежутках, увы, слишком продолжительных, парус неподвижно  висит  на
мачте. Но  Роберт  Кертис  и  боцман  по  некоторым  приметам,  в  которых
разбираются только моряки, предполагают, что какое-то течение увлекает нас
на запад - со скоростью двух-трех миль в час. Это была бы для  нас  удача,
которая сильно сократила бы наше плавание. Хочется надеяться, что  капитан
и боцман не ошиблись - ведь с первых же дней в такую жару нам едва хватает
нашего рациона воды, чтобы утолить жажду!
   И, однако, с тех пор как мы  покинули  "Ченслер",  или,  вернее,  марсы
корабля, чтобы пересесть на плот, положение значительно  улучшилось.  Ведь
"Ченслер" мог в любую минуту затонуть, а деревянная площадка,  которую  мы
сейчас занимаем, относительно  прочна.  Да,  повторяю,  положение  заметно
улучшилось, и по сравнению с прежним все мы чувствуем себя неплохо. У  нас
есть  некоторые  удобства.  Мы  можем  передвигаться  по  плоту.  Днем  мы
собираемся, разговариваем, спорим, смотрим на море. Ночью спим под защитой
парусов. Развлекаемся, наблюдая  за  горизонтом  и  следя  за  рыболовными
снастями, опущенными в воду.
   - Господин Казаллон, - говорит мне Андре Летурнер через несколько  дней
после нашего перехода на плот, - мне кажется, что здесь нам живется так же
спокойно, как на острове Хэм-Рок.
   - Да, дорогой Андре.
   - Но прибавлю, что у плота есть перед островом важное преимущество:  он
движется.
   - При попутном ветре, Андре, преимущество явно на  стороне,  плота,  но
если ветер переменится...
   - Полно, господин Казаллон! - отвечает  молодой  человек.  -  Не  будем
смотреть на будущее слишком мрачно. Побольше веры!
   Вера воодушевляет всех нас! Да! Нам кажется, что ужасные наши испытания
кончились!  Обстоятельства  переменились   к   лучшему.   Все   мы   почти
успокоились.
   Я не знаю, что происходит в душе Роберта Кертиса  и  не  могу  сказать,
разделяет  ли  он  наши  радужные  надежды.  Держится  он  большей  частью
особняком.   Это   объясняется,   конечно,   лежащей   на   нем   огромной
ответственностью. Он - капитан, он обязан спасать не только свою жизнь, но
и наши! Я уверен, что он понимает свой долг именно так. Поэтому  он  часто
сидит погруженный в размышления, и мы стараемся не беспокоить его.
   В эти долгие часы большинство матросов спит на переднем конце плота. По
приказу  капитана  другую  половину  отвели  пассажирам;  здесь  соорудили
палатку,   которая   дает   нам   немного   тени.   Чувствуем   мы    себя
удовлетворительно. Только лейтенанту Уолтеру никак не удается поправиться.
Заботы, которыми мы окружаем его, не идут ему впрок, и он слабеет с каждым
днем.
   Только теперь я вполне оценил Андре  Летурнера.  Этот  славный  молодой
человек - душа нашего маленького кружка. Он  обладает  оригинальным  умом,
его суждения часто поражают своей новизной и неожиданностью. Беседа с  ним
нас развлекает и подчас бывает очень поучительна. Когда Андре говорит, его
несколько болезненное лицо оживляется. Отец, можно сказать, упивается  его
словами. Иногда он берет сына за руку и не выпускает ее целыми часами.
   Мисс Херби, как  всегда,  очень  сдержанная,  все  же  порой  принимает
участие в наших беседах. Каждый из  нас  старается  заботами  и  вниманием
отвлечь ее от мыслей об утрате людей, которые считались ее  покровителями.
Эта молодая девушка нашла в господине  Летурнере  надежного  друга,  почти
отца; когда она обращается к нему, в ее словах  сквозит  непринужденность,
объясняемая пожилым возрастом Летурнера. По его настоянию  она  рассказала
ему свою жизнь - жизнь, полную мужества и самоотверженности. На что  может
рассчитывать бедная сирота? Она прожила два  года  в  доме  миссис  Кир  и
теперь осталась без всяких средств, но с спокойной верой  в  будущее,  ибо
она готова встретить любые испытания.  Мисс  Херби  внушает  нам  уважение
своим характером, своей нравственной силой, и до сих пор ни один из  самых
грубых людей, находящихся на борту, не осмелился оскорбить ее  ни  словом,
ни жестом.
   Двенадцатого, тринадцатого и четырнадцатого декабря никаких  перемен  в
нашем положении не произошло. Ветер по-прежнему налетал порывами. Плавание
наше ничем не нарушалось.  Никаких  работ  на  плоту  не  было  надобности
выполнять. Не пришлось даже переделывать руль, вернее кормовое весло. Плот
идет, подгоняемый ветром, он достаточно устойчив и  не  дает  крена  ни  в
одну, ни  в  другую  сторону.  На  переднем  конце  плота  всегда  дежурят
несколько матросов: им приказано зорко наблюдать за морем.
   Уже прошла неделя с тех пор, как мы покинули "Ченслер". Я замечаю,  что
мы привыкли к нашему рациону - по крайней мере к рациону еды. Правда,  нам
не приходится истощать свои  силы  физической  работой.  Как  говорится  в
просторечии, "мы не изматываем себя" - выражение,  хорошо  передающее  мою
мысль; в наших условиях человеку немного надо для поддержания  сил.  Самое
тяжелое для нас - это недостаток воды: в такую жару нам  явно  не  хватает
выдаваемой порции.
   Пятнадцатого декабря возле плота появилась целая  стая  рыб  из  породы
спаров. Хотя наши  рыболовные  снасти  состоят  всего-навсего  из  длинных
веревок с загнутым гвоздем  на  конце  и  кусочками  сухого  мяса  в  виде
приманки, мы вылавливаем множество спаров, до того они прожорливы.
   Да, улов поистине чудесный, и в этот день у нас на плоту  праздник.  Мы
жарим рыбу на вертеле, варим ее в морской воде, разведя костер на переднем
конце плота. Какое пиршество! Да и пополнение наших  запасов...  Рыбы  так
много, что за два дня мы наловили ее около двухсот  фунтов.  Если  бы  еще
вдобавок пошел дождь, то лучшего и желать нельзя было бы.
   К несчастью, стая спаров недолго оставалась в наших водах.  17  декабря
на поверхности моря появилось  несколько  крупных  акул  -  из  чудовищной
породы пятнистых морских волков, в четыре-пять метров длиной.  Плавники  и
спина у них черные, с белыми пятнами и поперечными полосами. Близость этих
ужасных акул всегда вызывает тревогу. Плот  наш  не  высок,  мы  находимся
почти на одном с ними уровне, и несколько раз их хвосты ударяли по  нашему
борту с невероятной силой. Однако матросам  удалось  прогнать  их  ударами
аншпугов. Я был бы очень удивлен, если бы акулы не  последовали  за  нами,
считая нас верной добычей. Не нравятся мне эти "предчувствующие" чудовища.





   Сегодня погода переменилась, ветер усилился. Не  будем  жаловаться,  он
нам  благоприятствует.  Капитан  приказал  из   предосторожности   получше
укрепить мачту, чтобы  вздувшийся  парус  не  опрокинул  ее.  После  этого
тяжелый плот стал двигаться несколько быстрее, оставляя за  собой  длинный
след.
   Днем на небе появились облака, и жара несколько  спала.  Волны  сильнее
раскачивают плот, два или  три  раза  они  даже  залили  его.  К  счастью,
плотнику удалось сделать из нескольких досок фальшборт в два фута вышиной,
и теперь мы лучше защищены от моря. Бочонки с  провизией  и  водой  крепко
принайтовлены двойным канатом. Если бы волны унесли их, это обрекло бы нас
на ужасные бедствия, нельзя  даже  и  подумать  о  такой  возможности  без
содрогания!
   Восемнадцатого декабря  матросы  достали  из  воды  морские  водоросли,
известные  под  названием  "саргассовые",  мы  уже  встречали   их   между
Бермудскими островами  и  Хэм-Роком.  Это  не  что  иное,  как  сахаристые
ламинарии. Я советую моим спутникам пожевать их стебли. Они очень освежают
рот и горло.
   Сегодня не произошло ничего  нового.  Я  лишь  заметил,  что  некоторые
матросы  -  Оуэн,  Берке,  Флейпол,  Уилсон  и  негр  Джинкстроп  -  часто
совещаются между собой. О чем? Не могу понять. Они  умолкают,  как  только
кто-нибудь из офицеров или пассажиров приближается к  ним.  Роберт  Кертис
заметил это еще до меня. Эти тайные совещания ему не  нравятся.  Он  решил
внимательно наблюдать за  матросами.  Негр  Джинкстроп  и  матрос  Оуэн  -
негодяи, которых следует остерегаться, так как они могут увлечь  за  собой
других.
   Девятнадцатого декабря зной становится невыносимым. На небе ни облачка.
Ветер не надувает паруса, и плот остается неподвижным. Несколько  матросов
окунулось в море, и купанье очень освежило их, на время умерив  жажду.  Но
купаться в море, изобилующем акулами, чрезвычайно опасно, и никто  из  нас
не последовал примеру этих беспечных людей. Кто знает, может быть  позднее
мы не устоим и сами будем купаться. Когда видишь, что плот стоит на месте,
поверхность океана гладка, парус вяло обвис на мачте, становится  страшно:
неужели же наше плавание еще затянется?
   Нас очень беспокоит  здоровье  лейтенанта  Уолтера.  Молодого  человека
снедает лихорадка, припадки которой наступают  через  неравные  промежутки
времени. Быть может, с болезнью удалось бы справиться  с  помощью  хинина.
Но, повторяю, рубку затопило  так  быстро,  что  ящик  с  медикаментами  в
мгновение ока исчез  в  волнах.  Кроме  того,  бедный  малый,  невидимому,
страдает туберкулезом - болезнью неизлечимой, и  за  последнее  время  его
состояние  очень  ухудшилось.  Некоторые  симптомы  весьма  характерны.  У
Уолтера сухой кашель,  короткое  дыхание,  обильные  выпоты,  особенно  по
утрам; он худеет, нос  заострился,  скулы  выдаются,  и  на  бледном  лице
пятнами выделяется  чахоточный  румянец,  щеки  впали,  рот  свело,  глаза
неестественно блестят. Если  бы  даже  несчастный  лейтенант  находился  в
лучших условиях, медицина оказалась бы бессильной перед  этой  беспощадной
болезнью.
   Двадцатого декабря та же жара, плот все так же неподвижен. Горячие лучи
солнца проникают сквозь полотно нашего тента, и зной так невыносим, что мы
просто задыхаемся. С каким нетерпением мы ждем минуты, когда боцман выдаст
нам скудную порцию воды! С какою алчностью мы глотаем эти несколько капель
теплой жидкости! Кто не испытывал мук жажды, тот меня не поймет.
   Лейтенант Уолтер очень осунулся; недостаток воды он переносит хуже, чем
все мы. Я заметил, что мисс Херби отдает ему почти всю  свою  порцию.  Эта
добрая душа всеми силами старается хоть немного облегчить страдания нашего
несчастного товарища.
   Сегодня мисс Херби сказала мне:
   - Наш больной слабеет с каждым днем, господин Казаллон.
   - Да, мисс, - ответил я, - и мы  ничего  не  можем  сделать  для  него,
ничего!
   - Тише, - сказала мисс Херби, - как бы он нас не услышал!
   Она  отходит,  садится  на  край  плота  и,  опустив  голову  на  руки,
погружается в раздумье.
   Сегодня произошел  неприятный  случай,  о  котором  следует  упомянуть.
Матросы Оуэн, Флейпол, Берке и негр Джинкстроп оживленно  разговаривали  о
чем-то целый час. Они спорили вполголоса и, судя по их жестам, были сильно
возбуждены. После этого разговора Оуэн решительно направился к  той  части
плота, которая отведена пассажирам.
   - Ты куда, Оуэн? - спрашивает у него боцман.
   - Куда нужно, - нахально отвечает матрос.
   Услышав этот  грубый  ответ,  боцман  поднимается,  но  Роберт  Кертис,
опередив его, уже стоит лицом к лицу с Оуэном.
   Матрос, выдержав взгляд капитана, развязно заявляет:
   - Капитан, я должен поговорить с вами от имени товарищей.
   - Говори, - холодно отвечает Роберт Кертис.
   - Это касательно водки, -  продолжает  Оуэн.  -  Вы  знаете,  маленький
бочонок... для кого его берегут? Для дельфинов, для офицеров?
   - Дальше? - спрашивает Роберт Кертис.
   - Мы требуем, чтобы по утрам нам выдавали, как всегда, нашу порцию.
   - Нет, - отвечает капитан.
   - Что такое?.. - вскрикивает Оуэн.
   - Я говорю: нет.
   Матрос пристально смотрит на Роберта  Кертиса;  на  его  губах  змеится
недобрая улыбка. Одно  мгновение  он  колеблется,  может  быть  собирается
настаивать,  но,  сдержавшись,  молча  возвращается  к  товарищам.  И  они
начинают шушукаться.
   Правильно ли поступил Роберт Кертис, так решительно  отвергнув  просьбу
матросов? Это  покажет  будущее.  Когда  я  заговорил  об  этом  случае  с
капитаном, он сказал:
   - Дать водку этим людям? Уж лучше выбросить бочонок в море.





   Вчерашнее столкновение пока еще не имеет никаких последствий.
   Спары опять появились на  несколько  часов  возле  нашего  плота;  улов
оказался богатым. Рыбу складывают в пустую бочку; теперь, когда у нас есть
лишний запас провизии, мы надеемся, что по крайней мере не будем  страдать
от голода.
   Наступил вечер, но не принес с собой прохлады, обычной для  тропических
ночей. Сегодня будет, невидимому, очень душно. Над волнами носятся тяжелые
испарения. Молодой месяц взойдет лишь в половине второго утра. Ни  зги  не
видно,  и  вдруг   горизонт   озаряется   ослепительным   светом   зарниц.
Электрические вспышки пожаром охватывают часть неба.  Но  грома  нет  и  в
помине. Тишина кругом стоит такая, что становится жутко.
   Мисс Херби, Андре Летурнер и я, дожидаясь мгновения прохлады, целых два
часа наблюдаем эти предвестники грозы, эту репетицию, устроенную природой;
мы забываем об опасностях, восхищаясь великолепным зрелищем: битвой  между
заряженными  электричеством  облаками.  Они  походят  на  зубчатые   стены
крепости,  гребни  которых  поминутно   вспыхивают   огнем.   Души   самые
ожесточенные  чувствительны  к  таким  величественным  зрелищам;   матросы
внимательно наблюдают за этим разгорающимся в облаках  пожаром.  В  то  же
время все настороженно следят за  "всполохами",  которые  так  называют  в
просторечье, потому что они вспыхивают то тут,  то  там  и  сеют  тревогу,
предвещая близкую битву стихий. В самом деле, что станется с нашим  плотом
среди бешеного разгула моря и неба?
   До полуночи мы все сидим на  заднем  конце  плота.  При  свете  молний,
особенно ярких в  ночной  тьме,  лица  кажутся  мертвенно-бледными;  такой
призрачный оттенок обычно  придает  предметам  пламя  спирта,  насыщенного
солью.
   - Вы не боитесь грозы,  мисс  Харби?  -  спрашивает  Андре  Летурнер  у
молодой девушки.
   - Нет, - отвечает мисс Херби, - я сказала бы, что чувствую не страх,  а
скорее благоговение. Ведь это одно из самых прекрасных явлений природы, не
восхищаться им нельзя.
   - Да, это правда, мисс Херби, - отвечает  Андре  Летурнер,  -  особенно
когда  рокочет  гром.  Нет  звуков  более  величественных...  Разве  может
выдержать  с  ними  сравнение  гром  артиллерии,  этот  сухой  грохот  без
раскатов?  Гром  наполняет  душу,  это  именно  звук,  а  не  шум,  он  то
усиливается, то стихает, как  голос  певца.  Правду  говоря,  мисс  Херби,
никогда голос артиста не волновал меня так, как этот великий  несравненный
голос природы.
   - Глубокий бас, - сказал я смеясь.
   - Да, в самом деле, - ответил Андре, - и хотелось бы, наконец, услышать
его... ведь эти молнии без звука так однообразны!
   - Да что вы, дорогой Андре, - ответил  я.  -  Будет  гроза,  ничего  не
поделаешь, но только не накликайте ее.
   - Гроза - это ветер!
   - И вода, конечно, - прибавила мисс Херби, - вода, которой нам  так  не
хватает!
   Многое можно было бы возразить этим  двум  молодым  людям,  но  мне  не
хочется примешивать свою грустную прозу к  их  поэзии.  Они  рассматривают
грозу с особой точки зрения и вот уже целый час как  занимаются  тем,  что
поэтизируют и призывают ее.
   Тем временем  звездное  небо  постепенно  скрылось  за  густой  пеленой
облаков.  Звезды  гаснут  одна  за  другой  в  зените  после   того,   как
зодиакальные созвездия исчезли  в  тумане,  заволакивающем  горизонт.  Над
нашими головами повисли, закрыв последние звезды, тяжелые черные тучи.  Из
них поминутно вырываются белые снопы света, озаряя плывущие ниже маленькие
сероватые облака.
   Все электричество, накопившееся в верхних слоях атмосферы, до  сих  пор
разряжалось бесшумно, но так как воздух очень сух и служит поэтому  плохим
проводником, электрические  флюиды  не  замедлят  проложить  себе  путь  с
сокрушительной силой. Ясно, что вскоре разразится страшная гроза.
   Роберт Кертис и боцман вполне со мной согласны. Боцман  руководствуется
только своим чутьем моряка - чутьем непогрешимым; что  касается  капитана,
то, кроме чутья weather wise [буквально: угадывающий погоду  (англ.)],  он
обладает познаниями ученого. Он  показывает  мне  густое  облако,  которое
метеорологи называют "cloud-ring" [кольцеобразное облако  (англ.)];  такой
формы облака образуются только в  жарком  поясе,  насыщенном  испарениями,
которые пассаты несут с различных точек океана.
   - Да, господин Казаллон, - говорит мне Роберт Кертис, - мы находимся  в
зоне гроз, куда  ветер  занес  наш  плот.  Наблюдатель,  одаренный  тонким
слухом, постоянно слышит здесь раскаты грома. Это замечание  было  сделано
уже давно, и я думаю, что оно верно.
   - Мне кажется, - ответил я, напряженно прислушиваясь,  -  что  различаю
раскаты, о которых вы говорите.
   - В самом деле, - сказал Роберт Кертис. - Это первые предвестники бури,
которая через два часа разгуляется на  славу.  Ну  что  ж!  Мы  готовы  ее
встретить.
   Никто из нас не думает о сне, да и не мог бы спать  в  этой  атмосфере.
Молнии  сверкают  все  ярче,  они  вспыхивают  на   горизонте,   охватывая
пространство в 100-150o и постепенно распространяются по всему  небосводу,
а воздух начинает излучать фосфоресцирующий свет.
   Наконец, раскаты грома приближаются, становятся  явственнее,  но,  если
можно так выразиться, это пока еще закругленные звуки, без углов, то  есть
без сильных взрывов, - рокот, не усиливаемый эхом. Небесный  свод  как  бы
окутан облаками, заглушающими грохот электрических разрядов.
   Море до сих пор оставалось  спокойным,  тяжелым,  почти  недвижным,  но
постепенно на нем начинают вздыматься широкие волны - безошибочная примета
для моряков. Они говорят,  что  море  "вот-вот  разыграется",  что  где-то
вдалеке прошла буря и оно ее чувствует. Вскоре поднимается страшный ветер.
Если бы мы были на "Ченслере",  капитан  приказал  бы  "привести  судно  к
ветру", но плот не может маневрировать, и ему  придется  нестись  по  воле
бури.
   В час утра яркая молния, сопровождаемая через несколько  секунд  ударом
грома, показала нам, что гроза уже почти над нами. Горизонт вдруг исчез  в
плотном  сыром  тумане,  и  нам  почудилось,  что  стена  тумана  вплотную
придвинулась к нам.
   И тотчас же послышался голос одного из матросов:
   - Шквал! Шквал!





   Боцман хватает фал, привязанный к парусу, и одним рывком спускает  рею.
И как раз вовремя, ибо шквал налетел  с  необычайной  силой.  Если  бы  не
предостерегающий крик матроса, шквал опрокинул бы нас и  швырнул  в  море.
Палатку, устроенную на заднем конце плота, снесло в один миг.
   Но если плот, еле возвышающийся над водой, не боится ветра и  не  может
пострадать от него, ему угрожают чудовищные  волны,  вздымаемые  ураганом.
Море на несколько минут как бы оцепенело  под  напором  ветра;  но  затем,
противодействуя его силе, волны поднимаются еще  с  большей  яростью,  еще
выше.
   Плот отражает эти беспорядочные скачки волн, он  не  идет  вперед,  его
кидает из стороны в сторону, как щепку.
   - Привяжите себя! Привяжите себя! - кричит боцман, бросая нам веревки.
   На помощь пассажирам приходит Роберт Кертис. И вот Летурнеры, Фолстен и
я уже крепко привязаны к плоту. Море смоет нас только в том  случае,  если
плот будет разбит. Мисс Херби привязала себя за талию к одному  из  шестов
унесенной ветром палатки. При свете молнии я вижу, что  лицо  ее  осталось
спокойным, ясным.
   Теперь молнии сверкают непрерывно  и  сопровождаются  раскатами  грома.
Этим светом, этими звуками мы ослеплены,  оглушены.  Удары  грома  следуют
один за другим, одна  молния  не  успевает  погаснуть,  как  уже  полыхает
другая. От этих ярких вспышек кажется, что весь небосвод  объят  пламенем.
Да и самый океан охвачен пожаром; и мне  чудится,  что  молнии  слетают  с
гребней волн, взвиваются в небо и скрещиваются  с  такими  же  молниями  в
облаках. В воздухе распространяется сильный запах серы, но молнии  до  сих
пор нас щадили и падали только в воду.
   К двум часам  ночи  гроза  разбушевалась  вовсю.  Ветер  превратился  в
ураган, и-сильное волнение грозит разбить  плот.  Плотник  Даулас,  Роберт
Кертис, боцман и другие матросы стараются получше скрепить его  веревками.
На нас обрушиваются огромные валы, окатывая с ног до головы  почти  теплой
водой. Летурнер подставляет себя этим яростным волнам  как  бы  для  того,
чтобы защитить сына. Мисс Херби  неподвижна,  как  статуя,  олицетворяющая
покорность судьбе.
   При мимолетном свете  молний  я  замечаю  длинные  и  густые  рыжеватые
облака; слышится треск, напоминающий ружейную  пальбу;  этот  особый  звук
производится бесчисленными электрическими разрядами, встречающими на своем
пути зерна града. И в самом деле, от столкновения грозовой тучи с холодной
струей воздуха образовался град, и  теперь  он  идет  с  неистовой  силой.
Градины величиной с орех падают на нас как снаряды и ударяют  по  плоту  с
металлическим звуком.
   Град продолжается с полчаса и понемногу сбивает ветер, который,  мечась
из стороны в сторону, через некоторое  время  возобновляется  с  небывалой
силой.  Ванты  лопнули,  и  мачта  лежит  поперек  плота,  матросы  спешат
высвободить ее из гнезда, чтобы она  не  переломилась  у  основания.  Руль
унесен валами, а  вслед  за  ним  и  кормовое  весло;  удержать  его  было
невозможно. Левый фальшборт  сорван,  и  в  образовавшуюся  брешь  хлынули
волны.
   Плотник и матросы хотят исправить повреждение, но качка мешает им,  они
валятся один на другого. Вдруг плот, поднятый на гребень чудовищного вала,
наклоняется под углом более чем в 45o. Как этих людей не  унесло?  Как  не
разорвались удерживающие нас веревки? Как волны не  швырнули  всех  нас  в
море? На эти вопросы невозможно ответить. Мне  кажется  немыслимым,  чтобы
один из валов не опрокинул плот, и тогда мы, привязанные  к  этим  доскам,
утонем, задохнемся.
   И в самом деле, около трех часов утра, когда ураган  разыгрался  с  еще
большей силой, плот, поднятый волной, стал чуть ли не на ребро.  Раздались
крики ужаса! Мы опрокинемся!.. Нет... Плот удержался на гребне  волны,  на
непостижимой высоте, и при ослепительном  свете  перекрещивающихся  молний
мы, ошеломленные, оцепеневшие от  страха,  окидываем  взглядом  море:  оно
бурлит, пенится, словно ударяясь о скалы.
   Затем плот почти тотчас же снова принимает горизонтальное положение; но
при толчке порвались канаты, которыми  были  привязаны  бочонки.  На  моих
глазах один из них исчез в море, у другого, наполненного водой,  выскочило
дно.
   Матросы бросаются, чтобы удержать бочонок с сушеным мясом. Но  один  из
них защемил ногу  между  разошедшимися  досками  плота  и  упал,  испуская
жалобные стоны.
   Я хочу бежать к нему на помощь, с трудом развязываю  удерживающие  меня
веревки... Слишком поздно, и при вспышке молнии  я  вижу,  что  несчастный
матрос, которому удалось высвободить ногу, унесен  волной,  залившей  весь
плот. Его товарищ исчез вместе с ним. Мы лишены возможности спасти их.
   Волна опрокидывает меня на настил плота; голова моя  ударяется  о  край
какого-то бревна, и я теряю сознание.





   Наконец, наступило утро; из-за облаков, еще остававшихся на небе  после
бури, показалось солнце. Борьба стихий продолжалась всего несколько часов,
но она была ужасна; ветер и вода вступили в чудовищное единоборство.
   Я отметил только важнейшие события: ведь обморок,  вызванный  падением,
лишил меня возможности видеть конец катаклизма. Знаю  только,  что  вскоре
после сильного ливня  ураган  утих.  Избыток  атмосферного  электричества,
наконец, получил грозовую разрядку. Гроза не затянулась на  всю  ночь.  Но
какой урон, какие невознаградимые потери она причинила нам за это короткое
время. Какие бедствия нас теперь ожидают! Мы не сумели собрать ни капли из
тех потоков воды, которые пролились на нас!
   Я пришел в себя благодаря заботам Летурнеров и мисс Херби. Но если я не
был унесен, когда на нас вторично хлынули волны, то  этим  обязан  Роберту
Кертису.
   Один из двух матросов, погибших во время бури, - Остин, двадцати восьми
лет, славный парень, энергичный и мужественный. Второй -  старик  ирландец
О'Реди, переживший на своем веку столько кораблекрушений.
   Теперь нас на плоту только шестнадцать - значит,  около  половины  тех,
кто сел на борт "Ченслера", уже нет в живых.
   Что у нас осталось из провизии?
   Роберт Кертис  решил  сделать  точный  подсчет  уцелевшим  запасам.  На
сколько времени их хватит?.
   Вода у нас пока есть, так как на дне разбившейся бочки  осталось  около
четырнадцати галлонов  [шестьдесят  пять  литров  (прим.авт.)],  а  второй
бочонок уцелел. Но бочонок с сушеным мясом и тот, в который мы  складывали
наловленную рыбу,  унесены;  из  этого  запаса  не  осталось  ничего.  Что
касается сухарей, то Роберт Кертис  полагает,  что  их  уцелело  не  более
шестидесяти фунтов.
   Шестьдесят фунтов сухарей на шестнадцать человек - это значит, что пища
у нас есть только на восемь дней, если считать по полфунта в день на душу.
   Роберт Кертис ничего не скрыл от нас. Его выслушали в полном  молчании.
В таком же молчании прошел весь день 22 декабря. Все мы ушли  в  себя,  но
ясно, что одни и те же мысли преследуют каждого из нас. Мне  кажется,  что
теперь мы смотрим друг на друга  совсем  другими  глазами  и  что  призрак
голода уже стоит над нами. До сих пор мы еще по-настоящему не страдали  ни
от голода, ни от жажды. А теперь рацион воды придется  уменьшить,  что  же
касается рациона сухарей...
   Как-то я подошел к группе матросов, растянувшихся на краю плота, в  тот
момент, когда Флейпол иронически говорил:
   - Если кому суждено умереть, так уж пусть лучше поскорей умирает.
   - Да, - ответил Оуэн, - по крайней мере его порция достанется другим.
   День прошел в подавленном  настроении.  Каждый  получил  свои  полфунта
сухарей. Некоторые набросились на них с жадностью, другие бережно отложили
часть про запас. Мне кажется, что инженер Фолстен разделил свою порцию  на
несколько частей, по числу обычных приемов пищи.
   Если кто-нибудь из нас выживет, то это Фолстен.





   После бури ветер, все еще свежий, подул  с  северо-востока.  Надо  этим
воспользоваться, так  как  он  несет  нас  к  земле.  Мачта,  исправленная
стараниями Дауласа, опять крепко вделана в гнездо, парус  поднят,  и  плот
идет, подгоняемый ветром, со скоростью двух - двух с половиной миль в час.
   Матросы занялись изготовлением  кормового  весла  из  шеста  и  широкой
доски. Оно работает кое-как, но при той скорости, которую  ветер  сообщает
плоту, нет нужды в больших усилиях, чтобы управлять им.
   Настил  мы  тоже  исправили,  скрепив  веревками  разошедшиеся   доски.
Унесенная морем обшивка левого борта заменена новой,  и  теперь  волны  не
заливают нас. Словом, мы сделали все возможное, чтобы исправить плот - это
соединение мачт и рей, - но главная опасность грозит нам с другой стороны.
   Небо прояснилось, засияло солнце, а с ним вернулась  тропическая  жара,
от которой мы так страдали за  последние  дни.  Сегодня  она,  к  счастью,
умеряется ветром. Палатку вновь соорудили, и мы по очереди ищем там защиты
от жгучих солнечных лучей.
   Однако недостаток пищи дает себя знать. Мы явно страдаем от  голода.  У
всех ввалились щеки, осунулись лица. У многих из нас  явно  не  в  порядке
нервная система; пустота в желудке вызывает сильные боли. Будь у нас  хоть
какой-нибудь наркотик, опиум  или  табак,  нам,  быть  может,  удалось  бы
обмануть голод, усыпить его! Но нет! Мы лишены всего!
   Только один человек на плоту не ощущает этой властной потребности.  Это
лейтенант Уолтер, снедаемый изнурительной лихорадкой, - она-то и  "питает"
его; но зато больного мучит сильнейшая жажда. Мисс Херби не только  отдает
ему часть своей порции, но и выпросила у  капитана  дополнительный  рацион
воды; каждые четверть часа она смачивает  лейтенанту  губы.  Уолтер  не  в
силах говорить, но он благодарит  добрую  девушку  взглядом.  Бедняга!  Он
обречен, и самый заботливый уход не спасет его. Ему-то  во  всяком  случае
уже недолго осталось страдать!
   Сегодня, по-видимому, лейтенант сознает свое  положение;  он  подзывает
меня рукой. Я сажусь возле  него.  Тогда  он  собирает  все  свои  силы  и
прерывающимся голосом спрашивает:
   - Господин Казаллон, я скоро умру?
   Я колеблюсь лишь одно мгновение, но Уолтер замечает это.
   - Правду! - говорит он. - Всю правду!
   - Я не врач и не могу...
   - Это неважно! Отвечайте мне, прошу вас!..
   Я долго смотрю на больного, потом  прикладываю  ухо  к  его  груди.  За
последние дни чахотка, по-видимому, произвела  в  этом  организме  ужасные
опустошения. Совершенно ясно, что одно из его легких отказалось  работать,
а другое с трудом справляется со своей задачей. У Уолтера сильно поднялась
температура, а при заболевании туберкулезом это, насколько я знаю, признак
близкого конца.
   Что мне ответить на вопрос лейтенанта?
   Он не спускает с меня вопрошающих глаз, а я не  знаю,  что  сказать,  и
подыскиваю слова для уклончивого ответа.
   - Друг мой, - говорю я, - при таком положении никто  из  нас  не  может
рассчитывать на долгую жизнь! Кто знает, может быть, не пройдет и  недели,
как все мы тут на плоту...
   - Не пройдет и недели! - шепчет лейтенант, по-прежнему  не  отрывая  от
меня горящих глаз.
   Затем он отворачивается и, по-видимому, забывается сном.
   Двадцать четвертого, двадцать пятого, двадцать шестого декабря  никаких
перемен в  нашем  положении.  Это  может  показаться  невероятным,  но  мы
привыкаем не умирать с голоду. Потерпевшие крушение часто отмечали в своих
рассказах то же, что наблюдаю и я. Читая их, я не верил, находил, что  все
преувеличено. Но это не так. Теперь я вижу,  что  голод  можно  переносить
гораздо дольше, чем я думал. Между прочим, капитан  счел  нужным  выдавать
нам, кроме сухарей, еще несколько капель водки,  и  это  поддерживает  нас
гораздо больше, чем можно было бы думать. Если бы  такой  рацион  был  нам
обеспечен хотя бы на два, на один месяц! Но запасы истощаются,  и  недалек
тот день, когда у нас не будет даже этого скудного пропитания.
   Надо, значит, во что бы то ни стало вырвать пищу у моря, а  это  теперь
очень трудно. Все же боцман и плотник смастерили новые удочки, рассучив  с
этой целью веревку; они вырвали  несколько  гвоздей  из  досок  настила  и
прикрепили их к удочкам вместо крючков.
   Боцман, по-видимому, доволен своей работой.
   - Это, конечно, не то, что заправские удочки, - говорит он, -  но  рыба
все равно может клюнуть. Да вот, все дело в насадке!  У  нас  есть  только
сухари, а сухарь на удочке не держится. Если бы поймать хоть одну рыбу!  Я
бы уж использовал ее для насадки. Но как ее словить, эту  первую  рыбу,  -
вот в чем загвоздка!
   Боцман прав, и ловля вряд ли что-нибудь даст нам. Все  же  он  решается
рискнуть, забрасывает удочки. Но, как и можно было ожидать, рыба не клюет.
Да и мало рыбы в этих морях!
   Двадцать восьмого и двадцать девятого декабря мы снова силимся  поймать
рыбу - и так же неудачно. Кусочки сухаря, которые мы насаживаем на удочки,
размокают в воде. Приходится отказаться от дальнейших попыток.  Мы  только
без всякого толку тратим сухари, нашу единственную  пищу,  а  ведь  пришла
пора считать даже крошки.
   Боцман в поисках выхода вздумал насадить на  гвозди  лоскутки  материи.
Мисс Херби оторвала для него кусок своей красной шали.  Может  быть,  этот
яркий лоскут, мелькая под водой, привлечет какую-нибудь прожорливую рыбу?
   Эту новую попытку предприняли днем  тридцатого.  В  течение  нескольких
часов мы забрасываем удочки,  но,  когда  вынимаем  их,  оказывается,  что
красный лоскут остался нетронутым.
   Боцман совершенно обескуражен. Опять сорвалось! Чего  бы  мы  не  дали,
чтобы выудить эту первую рыбу, которая дала бы нам возможность  поймать  и
других!
   - Есть еще одно средство заправить наши удочки, - говорит мне боцман на
ухо.
   - Какое? - спрашиваю я.
   - Узнаете потом! - отвечает боцман, как-то странно взглянув на меня.
   Что он хотел сказать? Ведь этот человек никогда зря не болтает! Я думал
о его словах всю ночь.





   Прошло более трех месяцев с тех пор, как  мы  вышли  на  "Ченслере"  из
Чарлстона. Уже целых двадцать дней мы носимся по океану  на  нашем  плоту,
отдавшись на волю стихий! Подвинулись ли мы на запад, к побережью Америки,
или же  буря  отбросила  нас  еще  дальше  от  земли?  Мы  даже  не  имеем
возможности ответить на этот вопрос. Во время урагана,  имевшего  для  нас
такие роковые последствия, инструменты капитана сломались, несмотря на все
предосторожности. У Роберта Кертиса нет уже ни компаса, который  помог  бы
ему определить страны света, ни  секстана  для  измерения  высоты  светил.
Находимся ли мы поблизости от берега или отделены от  него  сотнями  миль?
Этого мы не знаем, но опасаемся, что земля  далеко:  ведь  все  ополчилось
против нас.
   Полная неизвестность порою доводит нас до отчаяния; но так как  надежда
неразлучна с человеческим сердцем, мы порою верим вопреки разуму, что суша
недалеко. Каждый вглядывается в горизонт и старается  различить  очертания
берега в беспредельной дали  океана.  Нас,  пассажиров,  глаза  все  время
обманывают, и это еще обостряет наши мучения. Думаешь, будто увидел...  но
нет! Это только облако, это туман или более высокая,  чем  другие,  волна.
Земли не видно, ни одно судно не выделяется на сероватом фоне  воды.  Плот
неизменно остается в центре пустынного океана.
   Первого января мы съели  наш  последний  сухарь,  или,  вернее  говоря,
последние сухарные крошки. Первое января! Какие воспоминания пробуждает  у
нас этот день и каким тягостным он кажется нам  по  сравнению  с  прошлым.
Новый год, поздравления, пожелания, сердечное внимание родных  и  близких,
надежда, от которой полнится сердце, - все это не  для  нас!  Кто  из  нас
посмел бы сказать слова, обычно произносимые с улыбкой: "С новым годом!  С
новым счастьем!" Кто из нас смеет надеяться прожить еще один день?
   И, однако, боцман подошел ко мне и сказал, как-то странно  взглянув  на
меня:
   - Господин Казаллон, поздравляю вас...
   - С новым годом?
   - Нет, с наступлением нового дня, - и даже  это  очень  самонадеянно  с
моей стороны, так как на плоту нет ни крошки еды.
   Да, больше нечего есть. Это всем нам известно, и, однако, наутро, в час
выдачи пайка, это поражает нас, как неожиданный удар.  С  трудом  верится,
что наступил абсолютный голод!
   К вечеру я почувствовал сильные рези в  желудке.  Началась  мучительная
зевота; через два часа боли несколько утихли.
   Третьего января я с удивлением убеждаюсь,  что  никаких  болей  нет.  Я
чувствую  внутри  какую-то  бездонную  пустоту,  но  это  скорее  душевное
состояние, чем  физическое  ощущение.  Мне  кажется,  что  голова  у  меня
невероятно тяжелая, еле держится на плечах, она кружится, точно я стою над
пропастью.
   Но не все испытывают одно и то же. Некоторые из моих  спутников  ужасно
страдают. Между прочим, плотник и боцман,  обладающие  волчьим  аппетитом,
так мучаются, что у них время от времени невольно  вырываются  стоны.  Они
туго стянули себе живот веревкой. А ведь это только второй день!
   Ах!  полфунта  сухарей,  этот  скудный  паек,   который   казался   нам
недостаточным, каким завидным он стал в наших глазах! Теперь, когда у  нас
нет ничего, эта порция кажется нам огромной! Если бы нам  еще  раз  выдали
эти полфунта, если  бы  мы  получили  хоть  половину,  хоть  четверть,  мы
просуществовали бы несколько дней! Мы ели бы сухари по крошке.
   В  осажденном  городе,  обреченном  на  голод,  можно  еще  отыскать  в
развалинах,  в  канавах,  в  закоулках  какую-нибудь  кость,  какие-нибудь
отбросы, чтобы хоть на минуту обмануть голод! Но на этих  досках,  не  раз
омытых волнами, уже не найдешь ничего, - ведь мы обыскали  все  щели,  все
уголки, куда ветер мог бы занести хоть крошку...
   Очень долгими кажутся нам ночи - более долгими, чем дни!  Тщетно  ждешь
от сна хотя бы минутного  забвения!  Если  смыкаешь  глаза,  то  это  лишь
лихорадочная дрема, полная кошмаров.
   Но сегодня ночью, изнемогая от усталости, я на несколько часов уснул, и
вместе со мной уснул мой голод.
   На следующее утро в шесть часов меня разбудили крики, раздававшиеся  на
плоту. Я вскакиваю и вижу  на  передней  части  плота  негра  Джинкстропа,
матросов Оуэна, Флейпола, Уилсона, Берке, Сандона. Они собрались в кучку и
держат себя вызывающе. Эти  негодяи  завладели  инструментами  плотника  -
топором, пилой, лопатой и угрожают капитану, боцману и Дауласу.  Я  тотчас
же подхожу к Роберту Кертису и тем, кто его окружает. Фолстен  следует  за
мной. У нас нет ничего, кроме перочинных ножей, но тем не менее  мы  полны
решимости защищаться.
   Оуэн и его отряд идут на нас. Эти несчастные пьяны. Ночью  они  разбили
бочонок с водкой и напились.
   Чего они хотят?
   Оуэн  и  негр,  более  трезвые,  чем   остальные,   подстрекают   своих
сторонников убить нас; все охвачены каким-то пьяным бешенством.
   - Долой Кертиса! - кричат они.  -  В  море  капитана!  Командует  Оуэн!
Командует Оуэн!
   Вожак - это Оуэн, а негр - его правая рука. Ненависть этих двух человек
к офицерам проявилась в этом бунте, который даже в случае удачи не улучшит
их положения. Но их мятежники не способны рассуждать; они вооружены, а  мы
нет - и в этом их сила.
   Роберт Кертис, видя, что они  приближаются,  идет  к  ним  навстречу  и
кричит громовым голосом:
   - Сложите оружие!
   - Смерть капитану! - ревет Оуэн.
   Негодяй  жестом  подбадривает  своих  сообщников,  но  Роберт   Кертис,
отстранив пьяных матросов, направляется прямо к нему.
   - Чего ты хочешь? - спрашивает он.
   - Чтобы никто не командовал на плоту! -  отвечает  Оуэн.  -  Здесь  все
равны!
   Глупец! Как будто бы не все равны перед таким бедствием!
   - Оуэн, - вторично говорит капитан, - отдай оружие!
   - Смелее! - кричит Оуэн своим.
   Начинается схватка. Оуэн и Уилсон бросаются на Роберта Кертиса, который
отбивается обломком шеста; Берке и  Флейпол  нападают  на  Фолстена  и  на
боцмана.  Я  сцепился  с  негром  Джинкстропом,  он  размахивает  топором,
стараясь меня ударить. Я пытаюсь обхватить его руками, чтобы  сковать  его
движения, но негодяй сильнее меня. После недолгой борьбы я  чувствую,  что
начинаю слабеть. Но тут Джинкстроп падает,  увлекая  меня  за  собой.  Это
Андре Летурнер схватил его за ногу и повалил.
   Он-то и спас меня. Негр, падая, выпустил оружие, которым я завладел.  Я
хочу размозжить ему голову, но Андре останавливает меня в свою очередь.
   Взбунтовавшиеся матросы  оттеснены  на  переднюю  часть  плота.  Роберт
Кертис, увернувшись от ударов, которые пытался нанести ему  Оуэн,  схватил
топор и размахнулся.
   Но Оуэн отскочил в сторону, и  топор  угодил  прямо  в  грудь  Уилсону.
Негодяй падает навзничь, прямо в воду и исчезает в волнах.
   - Спасите его! Спасите его! - кричит боцман.
   - Но он мертв! - отвечает Даулас.
   - Э! Именно поэтому!.. - вырывается у боцмана, но он не кончает фразы.
   Смертью Уилсона схватка закончилась. Флейпол и Берке, мертвецки пьяные,
лежат без движения, мы бросаемся на Джинкстропа и крепко привязываем его к
подножию мачты.
   С Оуэном совладали плотник и боцман. Роберт Кертис подходит к нему.
   - Молись богу! Ты умрешь! - говорит он.
   - Вам,  видно,  страсть  как  хочется  съесть  меня!  -  отвечает  Оуэн
невообразимо нахальным тоном.
   Этот  ужасный  ответ  спас  ему  жизнь.   Роберт   Кертис,   побледнев,
отбрасывает уже занесенный топор, отходит в  сторону  и  садится  на  край
плота.





   Это происшествие нас глубоко  поразило.  Слова  Оуэна  при  сложившихся
обстоятельствах не могли не потрясти даже сильных духом.
   Немного успокоившись, я горячо поблагодарил молодого Летурнера, который
спас мне жизнь.
   - Вы меня благодарите, - отвечает  он,  -  а  ведь  вам  бы  следовало,
пожалуй, меня проклинать!
   - Вас, Андре!
   - Господин Казаллон, я только продлил ваши мучения!
   - Все равно, господин Летурнер, - говорит подошедшая к нам в эту минуту
мисс Херби, - вы исполнили ваш долг!
   Чувство долга - вот что неизменно поддерживает мисс Херби. Она похудела
от перенесенных лишений; полинявшее платье разорвано, свисает клочьями, но
ни одна жалоба не срывается у нее с языка; молодая  девушка  не  поддается
унынию.
   - Господин Казаллон, - спросила она, - мы обречены на голодную смерть?
   - Да, мисс Херби, - ответил я почти жестко.
   - Сколько времени можно прожить без еды?
   - Дольше, чем принято думать! Может быть, долгие, бесконечные дни!
   - Люди более крепкие страдают сильнее, не так ли? - спрашивает она.
   - Да, но зато они скорее умирают.
   Как я мог так ответить молодой девушке? Я  не  нашел  ни  одного  слова
надежды! Я бросил ей в лицо голую, жестокую  правду!  Или  во  мне  угасло
всякое чувство человечности? Андре Летурнер и его  отец,  присутствовавшие
при этом  разговоре,  поглядывали  на  меня  удивленными  ясными  глазами,
расширенными от голода. Они, должно быть, спрашивают себя, я ли говорю все
это.
   Несколько минут спустя, когда мы остались с глазу на глаз с мисс Херби,
она сказала мне вполголоса:
   - Господин Казаллон, окажете вы мне одну услугу?
   - Да, мисс, - отвечаю я взволнованно; я готов сделать  для  мисс  Херби
все, что в моих силах.
   - Если я умру раньше вас, -  продолжает  мисс  Херби,  -  а  это  может
случиться, ведь я слабее вас, - обещайте бросить мое тело в море.
   - Мисс Херби, я совершенно напрасно...
   - Нет, нет, - протестует она с полуулыбкой, - вы были правы, что именно
так говорили со мной, но обещайте исполнить мою просьбу. Это -  малодушие.
Живая, я ничего не боюсь... Но после смерти... дайте  же  мне  слово,  что
бросите меня в море.
   Я обещал. Мисс Херби  протянула  мне  руку,  и  я  почувствовал  слабое
пожатие ее похудевших пальчиков.
   Прошла еще одна ночь. Минутами мои страдания так жестоки,  что  у  меня
вырываются  стоны;  потом  боли  стихают,  и  на  меня  нападает  какое-то
оцепенение. Очнувшись, я с удивлением вижу, что товарищи мои еще живы.
   По-видимому, лучше других переносит лишения  наш  буфетчик  Хоббарт,  о
котором я почти не упоминал до сих пор. Это низенький человечек  с  хитрой
физиономией и вкрадчивым взглядом; он часто улыбается одними губами, глаза
его всегда полузакрыты, как бы для того, чтобы скрыть  мысли.  Все  в  нем
фальшиво. Я готов присягнуть, что это лицемер. Я уже сказал, что  лишения,
по-видимому, мало отразились на нем... Не  то  чтобы  он  не  жаловался  -
напротив, он без конца хнычет, но, не знаю почему,  это  хныканье  кажется
мне  притворным.  Посмотрим,  что  будет  дальше.  Буду  следить  за  этим
человеком, так как у меня  возникли  на  его  счет  некоторые  подозрения;
хотелось бы проверить их.
   Сегодня, 6 января, Летурнер отозвал меня в сторону и сказал, что  хочет
"поговорить по секрету". Он не желает,  чтобы  его  при  этом  видели  или
слышали.
   Я отправляюсь с ним на  самый  дальний  край  плота,  и,  так  как  уже
наступил вечер, темнота скрывает нас от посторонних взоров.
   - Сударь, - говорит мне вполголоса Летурнер, - Андре  очень  слаб!  Мой
сын умирает с голоду! Сударь, я не могу этого видеть!  Нет,  я  больше  не
могу!
   Летурнер произносит эти слова голосом, в  котором  слышится  сдержанный
гнев, глубокое отчаяние. О! Я понимаю, как должен страдать этот отец!
   - Нельзя терять надежду, - говорю я, беря его за руку.  -  Какое-нибудь
судно...
   - Сударь, - продолжает отец, прерывая меня, - я говорю с вами совсем не
для того, чтобы выслушивать банальные утешения. Никакого судна  не  будет,
вам это хорошо известно. Нет. Я имею в виду совсем другое. Сколько времени
мой сын, вы сами и все остальные ничего не ели?
   - Запас сухарей кончился второго января. Сегодня  шестое.  Значит,  уже
четыре дня... - отвечаю я на этот неожиданный вопрос.
   - Четыре дня как вы не ели! - заканчивает Летурнер. - Ну,  а  я  не  ел
восемь дней!
   - Восемь дней!
   - Да! Я сберегал сухари для моего сына.
   У меня выступают слезы на глазах. Я беру за руку  Летурнера...  Я  едва
могу говорить. Я смотрю на него!.. Восемь дней!
   - Сударь, - произношу я наконец, - что я могу сделать для вас?
   - Тсс! Не так громко! Чтобы никто не слышал!
   - Говорите же!
   - Я хочу, - шепчет он, - я желаю, чтобы вы предложили Андре...
   - А вы разве не можете?..
   - Нет! Нет!.. Он понял бы, что  я  лишал  себя  пищи  ради  него!..  Он
отказался бы... Нет! Надо, чтобы это исходило от вас...
   - Господин Летурнер!..
   - Умоляю вас! окажите мне эту услугу...  величайшую  из  всех...  Между
прочим... за ваш труд...
   При этих словах Летурнер берет мою руку и тихонько гладит ее.
   - За ваш труд... Вы покушаете сами... немного!..
   Бедный отец! Слушая его, я дрожу, как ребенок. Я весь трепещу, и сердце
у меня громко стучит! А Летурнер тихонько вкладывает мне в руку  маленький
кусочек сухаря.
   - Берегитесь, чтобы никто вас не видел! - говорит он. - Эти  звери  вас
убьют. Вот тут дневная порция, но завтра я дам вам столько же.
   Несчастный отец не верит мне! И, быть может, он прав: почувствовав этот
кусочек сухаря в своей руке, я чуть не поднес его ко рту!
   Я устоял, и пусть читатели поймут все, что  не  в  силах  выразить  мое
перо! Ночь наступила внезапно, как всегда на низких широтах.  Я  незаметно
подхожу к Андре Летурнеру и отдаю ему кусочек сухаря, будто бы сбереженный
мною.
   Молодой человек, не раздумывая, хватает его.
   - А отец? - спрашивает он, опомнившись.
   Я отвечаю, что господин Летурнер получил столько же... И я тоже...  Что
завтра... и в следующие дни... я смогу давать ему по  такой  же  порции...
Пусть берет... Пусть берет, не колеблясь!
   Андре не поинтересовался, откуда у меня этот сухарь,  он  жадно  поднес
его ко рту.
   В этот вечер, несмотря на предложение  Летурнера,  я  не  ел  ничего!..
Ничего!..





   Морская  вода,  почти  беспрестанно   заливающая   плот,   как   только
поднимается волнение, стала разъедать кожу на ногах у некоторых  матросов.
Оуэн, которого боцман после  бунта  держит  связанным  на  переднем  конце
плота, находится в самом плачевном состоянии.  По  нашей  просьбе  с  него
сняли веревки. Сандон и Берке тоже пострадали от едкой соленой воды, а  мы
пока пощажены: волны почти не доходят до задней части плота.
   Сегодня  боцман,  обезумев  от  голода,  стал  грызть  куски   парусов,
деревянные шесты. У меня еще и сейчас отдается в  ушах  скрип  его  зубов.
Несчастный не в силах дольше  выносить  такие  мучения  и  старается  хоть
чем-нибудь наполнить желудок, чтобы обмануть голод. После  долгих  поисков
он, наконец, находит болтающийся на одной из мачт обрывок кожи. Ведь  кожа
все же вещество органическое, и он пожирает ее  с  невыразимой  жадностью.
По-видимому, боцману становится легче. Все мы следуем его примеру. Кожаная
шляпа, козырьки фуражек, все съедобное, что мы сумели отыскать, - все идет
в ход. В  нас  говорит  какой-то  звериный  инстинкт,  которого  мы  не  в
состоянии подавить. В эту минуту, можно подумать, что в  нас  не  осталось
ничего человеческого. Никогда не забуду этой сцены!
   Если голод и не утолен, то по крайней мере  рези  в  желудке  на  время
утихли. Но некоторые из нас не могли вынести этой отвратительной пищи:  их
вырвало.
   Прошу извинить меня за эти подробности! Я должен  передать  без  утайки
все, что перестрадали потерпевшие  кораблекрушение  на  "Ченслере".  Пусть
читатели  узнают  из  моего  рассказа,  сколько  моральных  и   физических
страданий может вынести человеческое существо! Пусть это послужит  уроком,
вынесенным из моего дневника! Расскажу решительно обо всем; к сожалению, я
предчувствую, что мы не достигли еще предела наших мучений!
   Во время этой сцены я  сделал  наблюдение,  подтвердившее  мои  догадки
насчет буфетчика. Хоббарт, хотя и хныкал по-прежнему и  даже  больше,  чем
всегда, но к другим не присоединился. Его послушать,  так  он  умирает  от
истощения, но, глядя на него, невольно думаешь, что  он  меньше  страдает,
чем остальные. Не припрятан ли у этого  лицемера  в  каком-нибудь  тайнике
запасец, которым он до сих пор пользуется?  Я  слежу  за  ним,  но  ничего
особенного не открыл.
   Зной по-прежнему нестерпим, в особенности если ветер  не  умеряет  его.
Рацион воды, конечно, недостаточен, но голод, по-видимому, убивает  жажду.
И хотя я думал, что от недостатка воды мы будем страдать еще  больше,  чем
от недостатка пищи, я еще не могу  этому  поверить  или  по  крайней  мере
представить себе это. Да избавит нас господь от новой муки!
   К счастью, в бочонке, который наполовину разбился,  осталось  несколько
пинт воды, а второй еще не тронут. Хотя нас теперь стало меньше,  капитан,
вопреки требованию  некоторых  матросов,  уменьшил  ежедневный  рацион  до
полпинты на душу. Я одобряю эту меру.
   Что касается водки, ее осталось лишь четверть  галлона,  спрятанного  в
надежном месте, назади плота.
   Сегодня,  7  января,  около  половины  восьмого  вечера,  один  из  нас
скончался. Теперь нас осталось только четырнадцать! Лейтенант Уолтер  умер
у меня на руках. Ни я, ни мисс Херби не могли его спасти...  он  уже  свое
отстрадал!
   За несколько минут до смерти Уолтер  поблагодарил  мисс  Херби  и  меня
голосом, который мы с трудом могли расслышать. Из его дрожащих рук  выпало
смятое письмо.
   - Сударь, - сказал он. - Это письмо... от  моей  матери...  я  не  имею
сил... последнее, которое я получил! Она пишет: "Я жду тебя, дитя  мое,  я
хочу свидеться с тобой!" Нет, мама, ты уже не увидишь меня! Сударь...  это
письмо... приложите его к моим губам... я хочу поцеловать  его...  Мама...
боже!..
   Я вложил это письмо в холодеющую руку лейтенанта Уолтера  и  помог  ему
поднести его к губам. Его взгляд на мгновение оживился, я  услышал  слабый
звук поцелуя...
   Лейтенант Уолтер умер! Господи, прими его душу!





   Всю ночь я провел возле  тела  несчастного  лейтенанта,  а  мисс  Херби
несколько раз приходила молиться за усопшего.
   Когда наступило утро, труп уже совершенно остыл. Я спешил... Да! Спешил
бросить его в море. Я просил Роберта Кертиса помочь мне в  этом  печальном
деле. Мы завернем покойника в жалкие остатки одежды и предадим  погребению
в морской пучине; надеюсь, что из-за крайней худобы лейтенанта тело его не
всплывет на поверхность.
   Роберт Кертис и я, приняв  меры,  чтобы  нас  не  видели,  извлекли  из
карманов лейтенанта кой-какие предметы, которые будут переданы его матери,
если один из нас выживет.
   Заворачивая труп в одежду, которая должна послужить ему саваном,  я  не
мог не содрогнуться от ужаса.
   Правой ноги не было, вместо нее торчал окровавленный обрубок!
   Кто виновник этого кощунства? Должно быть, ночью меня одолела усталость
и кто-то воспользовался моим сном, чтобы изувечить труп  Уолтера.  Кто  же
это сделал?
   Роберт Кертис бросает  вокруг  гневные  взгляды.  Но  на  плоту  мы  не
заметили ничего необычного;  тишина  прерывается  время  от  времени  лишь
стонами. Может быть, за нами следят! Поспешим бросить эти останки в  море,
чтобы избежать еще больших ужасов!
   Прочтя заупокойную молитву, мы  бросаем  труп  в  воду.  Он  тотчас  же
исчезает в волнах.
   - Черт возьми! Хорошо питаются акулы!
   Кто это сказал? Я оборачиваюсь. Это негр Джинкстроп.
   Боцман стоит возле меня.
   - Эта нога... - спрашиваю  я  у  него.  -  Вы  думаете,  что  они,  эти
несчастные...
   - Нога?.. Ах да! - как-то странно отвечает боцман. -  Впрочем,  это  их
право!
   - Их право?! - кричу я.
   - Сударь, - говорит мне боцман, - лучше съесть мертвого, чем живого.
   Я не знаю, что ответить на эти холодно  сказанные  слова,  и  ложусь  в
конце плота.
   Часов в одиннадцать случилось, однако, счастливое событие.
   Боцман, который еще с утра закинул свои удочки, на этот раз поймал трех
рыб - крупные экземпляры трески, длиною в восемьдесят сантиметров  каждая.
Эта рыба в сушеном виде известна под названием "stokfish".
   Едва боцман вытащил свою добычу, как матросы накинулись на нее. Капитан
Кертис, Фолстен и я бросаемся, чтобы их удержать,  и  вскоре  нам  удается
установить порядок. Три рыбы на четырнадцать человек -  это  немного,  но,
как бы то ни было, каждый получит свою долю.  Одни  пожирают  рыбу  сырой,
можно даже сказать живой, и их большинство. У других  -  Роберта  Кертиса,
Андре Летурнера и мисс Херби - хватает силы воли подождать.  Они  зажигают
на углу плота несколько кусков дерева и обжаривают свою порцию на вертеле.
У меня для этого слишком мало выдержки, и я  глотаю  сырое,  окровавленное
мясо!
   Летурнер-отец проявил такое же нетерпение, как и другие, он  набросился
на свою порцию рыбы, точно голодный волк. Не могу понять,  как  еще  может
жить этот несчастный человек, так долго лишенный пищи.
   Я сказал, что боцман очень обрадовался, вытащив рыбу. Его радость  была
так велика, что походила на бред.
   Если такие уловы будут повторяться, то они могут спасти нас от голодной
смерти.
   Я вступаю в разговор с боцманом и предлагаю ему повторить попытку.
   - Да! - говорит он. - Да... Конечно... я попытаюсь... Попытаюсь!..
   - Почему же вы не закидываете удочек? - спрашиваю я.
   - Не теперь! - отвечает он уклончиво. -  Крупную  рыбу  удобнее  ловить
ночью, да и насадку надо беречь. Дураки мы,  ничего  не  сохранили,  чтобы
приманивать рыбу!
   Он прав, и возможно, что эта ошибка непоправима.
   - Однако, - говорю я, - раз вам удалось без насадки...
   - Насадка была.
   - И хорошая?
   - Отличная, сударь, раз рыба клюнула!
   Я смотрю на боцмана, а он на меня.
   - И у вас осталось еще что-нибудь для заправки удочек? - спрашиваю я.
   - Да, - тихо отвечает боцман и уходит, не прибавив ни слова.
   Скудная пища, которую мы проглотили,  придала  нам  силы,  а  вместе  с
силами явился и проблеск надежды. Мы говорим об улове боцмана и  не  можем
поверить, чтобы нам не удалось  наудить  еще  рыбы.  Может  быть,  судьба,
наконец, устанет преследовать нас?
   Мы начинаем вспоминать о прошлом - доказательство  того,  что  на  душе
стало спокойнее. Мы живем  уже  не  только  мучительным  настоящим  и  тем
ужасным будущим, которое нас  ожидает.  Отец  и  сын  Летурнеры,  Фолстен,
капитан и я вспоминаем обо всем, что случилось с  нами  после  катастрофы.
Погибшие товарищи  наши,  подробности  пожара,  кораблекрушение,  островок
Хэм-Рок,  погружение  "Ченслера"  в  воду,  ужасное  плавание  на  марсах,
постройка плота, буря - все эти эпизоды, которые кажутся нам теперь такими
далекими, проходят перед нами. Да! все это было, а мы еще живем!
   Живем! Разве это называется жить! Из двадцати восьми  человек  осталось
только четырнадцать, а скоро нас, может быть, будет только тринадцать!
   - Несчастливое число, - говорит молодой Летурнер, - но нам будет трудно
подыскать четырнадцатого!
   Ночью с 8 на 9 января боцман снова закидывает удочки  с  заднего  конца
плота, и сам остается, чтобы следить за  ними,  никому  не  доверяя  этого
дела.
   Утром  я  подхожу  к  нему.  День  едва  забрезжил.  Боцман   старается
проникнуть своим горящим взглядом в самую глубину  темной  пучины.  Он  не
видит меня, даже не слышит моих шагов.
   Я слегка дотрагиваюсь до его плеча. Он оборачивается.
   - Ну как, боцман?
   - А так, что эти проклятые акулы проглотили мою наживку! - отвечает  он
глухим голосом.
   - И у вас больше не осталось ее?
   - Нет! И знаете ли вы, что  это  доказывает,  сударь?  -  прибавил  он,
сжимая мое плечо. - Что не надо делать ничего наполовину!
   Я закрываю ему рот рукой! Я понял!..
   Бедный Уолтер!





   Сегодня опять наступил штиль. Солнце пылает, ветер спал, и ни  малейшей
ряби не видно на гладкой поверхности моря, которое едва заметно колышется.
Если здесь нет какого-нибудь  течения,  которое  мы  все  равно  не  можем
определить, плот, вероятно, находится на одном месте.
   Я уже сказал, что жара стоит нестерпимая. Поэтому и жажда причиняет нам
еще большие муки, чем голод. У большинства из нас от сухости стянуло  рот,
горло и гортань; вся слизистая оболочка затвердевает от горячего  воздуха,
вдыхаемого нами.
   По моим настояниям капитан на этот раз изменил порядок выдачи воды.  Он
удвоил нам рацион, и мы кое-как утоляем жажду четыре раза в день. Я говорю
"кое-как", ибо оставшаяся вода слишком тепла, хотя бочку и покрыли  куском
парусины.
   Словом, день выдался тяжелый. Матросы под влиянием голода снова впали в
отчаяние.
   Вечером взошла почти полная луна, но ветра по-прежнему не было. Все  же
прохладная  тропическая  ночь  приносит  некоторое  облегчение.  Но   днем
температура невыносима. Жара все усиливается, и мы из этого заключаем, что
плот сильно относит к югу.
   Мы уже перестали искать глазами берег, и нам  кажется,  что  на  земном
шаре нет ничего, кроме соленой воды. Всюду и везде лишь бесконечный океан!
   Десятого - тот же штиль, та же  температура.  С  неба  падает  огненный
дождь, и мы дышим раскаленным воздухом. Жажда становится нестерпимой,  она
так терзает нас, что мы забываем муки голода, алчно ожидая  минуты,  когда
Роберт Кертис выдаст каждому его рацион - несколько  жалких  капель  воды.
Ах! Только бы напиться всласть, хотя бы после пришлось  умереть,  исчерпав
весь запас воды!
   Сейчас полдень! Один из наших спутников вдруг  закричал  от  боли.  Это
несчастный Оуэн; лежа на передней части плота, он  корчится  в  ужаснейших
судорогах. Я иду, пошатываясь, к Оуэну. Как ни расценивать его  поведение,
надо из чувства человечности облегчить его страдания.
   Вдруг матрос Флейпол тоже испускает крик. Я оборачиваюсь.
   Флейпол стоит, прислонившись к мачте, и  указывает  рукой  на  какую-то
точку, появившуюся на горизонте.
   - Судно! - кричит он.
   Все вскакивают. На плоту - полное безмолвие. Вслед за  другими  встает,
сдерживая стоны, и Оуэн.
   В самом деле,  в  направлении,  указанном  Флейполом,  виднеется  белая
точка. Но движется ли она? Парус  ли  это?  Какого  мнения  на  этот  счет
моряки, обладающие таким острым зрением?
   Я  слежу  за  Робертом  Кертисом,  который  стоит,  скрестив  руки,   и
всматривается  в  белую  точку.  Все  мускулы  на  его  лице   напряглись,
подбородок поднят, брови насуплены, глаза  прищурены,  пристальный  взгляд
прикован к горизонту. Если эта белая точка - парус, капитан не ошибется.
   Но Роберт Кертис разочарованно встряхивает головой, руки его  бессильно
опускаются.
   Я смотрю. Белой точки не видно. То был  не  корабль,  нет,  а  какое-то
отражение, гребень мелькнувшей волны.
   Если же это судно, то оно уже исчезло!
   Какая тоска охватила нас после мгновенно  блеснувшей  надежды!  Все  мы
снова заняли привычные места. Один Роберт Кертис недвижимо стоит на месте,
хоть и не смотрит больше на горизонт.
   Тут Оуэн начинает вопить еще  громче  прежнего.  Он  весь  корчится  от
нестерпимых болей. На него страшно смотреть. Горло  у  него  спазматически
сжимается, язык сух, живот вздулся, пульс нитевидный, частый, с перебоями.
Сильнейшие судороги сотрясают его тело, временами его  даже  подбрасывает.
По этим симптомам можно безошибочно определить, что Оуэн отравился  окисью
меди.
   У нас нет необходимых противоядий.  Можно  лишь  вызвать  рвоту,  чтобы
очистить желудок Оуэна от его содержимого. Обычно с этой целью применяется
теплая вода, и я обращаюсь к капитану с просьбой дать мне ее хоть немного.
Кертис соглашается. Так как в первом бочонке вода уже  кончилась,  я  хочу
зачерпнуть из другого, еще нетронутого, но Оуэн поднимается  на  колени  и
кричит голосом, уже не похожим на человеческий:
   - Нет, нет, нет!
   Почему он отказывается? Я подхожу к Оуэну и объясняю ему,  что  намерен
сделать. Он еще решительнее заявляет, что этой воды пить не будет.
   Тогда я пытаюсь вызвать рвоту тем, что щекочу ему небо,  и  вскоре  его
начинает рвать синеватой жидкостью. Теперь совершенно ясно: Оуэн отравился
сернокислой окисью меди, иначе говоря купоросом, и, что бы мы  ни  делали,
он погиб!
   Но как он отравился? После рвоты Оуэну становится  немного  лучше.  Он,
наконец, в состоянии говорить. Капитан и я расспрашиваем его...
   Я даже не пытаюсь описать впечатление, которое произвел  на  нас  ответ
несчастного матроса!
   Оуэн, терзаемый  жаждой,  украл  несколько  пинт  воды  из  нетронутого
бочонка!.. Вода в этом бочонке отравлена!





   Оуэн умер ночью в страшнейших мучениях.
   Да, правда! В бочонке был прежде купорос. Это факт. Но по какой роковой
случайности этот  бочонок  использовали  для  хранения  воды  и  почему  -
случайность, еще более прискорбная, - он попал к нам на плот?.. Не все  ли
равно? Одно ясно: воды у нас больше нет.
   Тело Оуэна пришлось бросить в  море,  так  как  оно  тотчас  же  начало
разлагаться. Боцман не мог даже использовать его для заправки удочек;  оно
превратилось в какую-то рыхлую массу. Смерть  этого  несчастного  даже  не
принесла нам пользы.
   Все мы понимаем, в каком очутились положении, и не можем  вымолвить  ни
слова. Да и что тут скажешь? Нам даже тяжело слышать собственный голос. Мы
стали очень раздражительны, и лучше уж нам не разговаривать друг с другом,
так как малейшее слово, взгляд, жест могут вызвать взрыв  ярости,  которую
невозможно сдержать. Я не понимаю, как мы еще не помешались.
   Двенадцатого января  мы  не  получили  нашего  обычного  рациона  воды:
накануне была выпита последняя капля. На небе ни единого облачка.  Надежды
на дождь нет, и будь у нас термометр, он, вероятно,  показал  бы  104oF  в
тени (+40oC), если бы на плоту была тень.
   Тринадцатого положение не  изменилось.  Морская  вода  начинает  сильно
разъедать мне ноги, но я почти не замечаю боли. У тех же, кто  уже  раньше
страдал от этих язв, состояние ухудшилось.
   Ах, подумать только, что если можно было бы превратить  в  пар  морскую
воду, а затем ее конденсировать, она стала бы пригодной для питья! Она уже
не содержала бы соли и ее можно было бы пить!  Но  у  нас  нет  ни  нужных
приборов, ни возможности их изготовить.
   Сегодня боцман и два матроса выкупались, рискуя угодить в пасть  акулы.
Купанье немного освежает.  Троих  наших  спутников  и  меня,  людей,  едва
умеющих плавать,  спустили  на  веревке  в  воду,  где  мы  пробыли  около
получаса. В это время Роберт Кертис наблюдал за морем. К счастью, акулы не
появлялись. Несмотря на все уговоры, мисс Херби  не  захотела  последовать
нашему примеру, хотя она сильно страдает.
   Четырнадцатого, часов в одиннадцать утра,  капитан  подошел  ко  мне  и
сказал шепотом:
   - Не волнуйтесь, господин Казаллон, не  привлекайте  к  себе  внимания.
Возможно, что я ошибаюсь, и мне не хочется причинить нашим спутникам новое
разочарование.
   Я смотрю на Роберта Кертиса.
   - На этот раз, - заявляет он, - я действительно заметил судно!
   Капитан хорошо сделал, что предупредил  меня,  так  как  я  мог  бы  не
совладать с собой.
   - Взгляните, - прибавляет он. - Вон там, за левым бортом!
   Я встаю, прикидываясь равнодушным, хотя на самом деле очень волнуюсь, и
оглядываю дугу горизонта, на которую указал Роберт Кертис.  Я  не  обладаю
острым зрением моряка, но все же различаю еле  заметные  очертания  судна,
идущего под всеми парусами.
   Почти тотчас же боцман, уже несколько минут смотревший в ту же сторону,
вскрикивает:
   - Судно!
   Показавшийся на горизонте  корабль  сначала  не  производит  ожидаемого
впечатления. То ли не верят в его появление, то ли силы уже иссякли. Никто
не двигается с места. Но после того как  боцман  несколько  раз  повторил:
"Судно! судно!" - все взоры обратились, наконец, к горизонту.
   На этот раз ошибиться  невозможно.  Мы  его  видим,  этот  корабль,  на
который уже перестали надеяться. Но увидят ли нас оттуда?
   Матросы стараются определить, что это за корабль и, в особенности, куда
он держит курс.
   Роберт Кертис, долго и пристально смотревший на горизонт, говорит:
   - Это бриг, он идет в бейдевинд, правым галсом.  Если  он  пройдет  два
часа в том же направлении, то непременно перережет нам дорогу.
   Два часа! Два века! Но судно может с минуты на минуту переменить  курс,
тем более что оно, вероятно, лавирует против встречного  ветра.  Если  это
так, то, кончив маневр, оно пойдет левым галсом и исчезнет.  Ах,  если  бы
корабль шел по ветру  или  со  спущенными  парусами,  мы  имели  бы  право
надеяться!
   Надо, чтобы нас увидели с судна! Надо во что бы то ни  стало  добиться,
чтобы нас заметили оттуда! Роберт Кертис приказывает подавать всевозможные
сигналы, ибо бриг находится еще милях в  двенадцати  к  востоку  и  криков
наших там не услышат. Огнестрельного оружия у  нас  нет,  и  мы  не  можем
привлечь внимание выстрелами. Поднимем же какой-нибудь  флаг  на  верхушку
мачты. Шаль мисс Херби - красная, а этот цвет лучше  всего  выделяется  на
фоне моря и неба.
   Мы поднимаем вместо флага шаль мисс Херби, и легкий ветер,  покрывающий
рябью поверхность воды, тихонько треплет его. Когда  флаг  развевается,  в
сердце  закрадывается  надежда.  Утопающий,  как  известно,  хватается  за
соломинку.
   Для нас эта соломинка - флаг.
   Целый час  мы  попеременно  переходим  от  надежды  к  отчаянию.  Бриг,
по-видимому, приближается к плоту, но иногда он словно останавливается,  и
мы спрашиваем себя, уж не повернет ли он обратно.
   Как медленно плывет судно! А между тем оно  идет  под  всеми  парусами,
можно различить бом-брамсели, стаксели и чуть ли  не  корпус  корабля  над
горизонтом. Но ветер слаб, а если он  еще  спадет!..  Мы  отдали  бы  годы
жизни, чтобы стать старше на один час!
   В половине первого боцман и капитан определяют, что бриг  находится  от
нас на расстоянии девяти миль. Значит, за полтора часа он сделал всего три
мили. Легкий ветерок, проносящийся над нашими головами, вряд ли доходит до
него. Теперь мне кажется, что паруса брига  уже  не  надуваются,  что  они
повисли вдоль мачт. Я смотрю, не поднимется ли  ветер,  но  волны  кажутся
уснувшими, и дуновение, на которое мы возлагали такие  надежды,  замирает,
едва возникнув.
   Я стою на корме плота вместе с Летурнерами и мисс Херби;  мы  поминутно
переводим взгляд с судна на  капитана.  Роберт  Кертис  застыл  на  месте,
опершись о мачту рядом с боцманом. Глаза их ни на минуту не отрываются  от
брига. Мы читаем на их лицах волнение, которое они не  в  силах  побороть.
Никто не проронил ни слова до тех пор, пока плотник Даулас  не  крикнул  с
отчаянием, не поддающимся описанию:
   - Он поворачивает!
   Вся наша жизнь  сосредоточилась  в  это  мгновение  в  глазах.  Все  мы
вскочили, некоторые встали на колени. Вдруг у боцмана  вырывается  ужасное
ругательство. Судно находится в девяти милях от нас, и с этого  расстояния
там  не  могли  заметить  наш  сигнал!  Плот  же  -  всего  только  точка,
затерявшаяся среди  водного  простора  в  ослепительном  сиянии  солнечных
лучей. Его не увидишь. И его не видели! Ведь капитан корабля, кто бы он ни
был, не может быть  настолько  бесчеловечен,  чтобы  уйти,  не  подав  нам
помощи! Нет! Это невероятно. Он нас не видел!
   - Огня! огня! - вдруг вскрикнул Роберт Кертис. - Давайте зажжем костер!
Друзья мои! Друзья! Это наш последний шанс - иначе нас не заметят!
   На передний конец плота бросили несколько  досок,  сложили  костер.  Их
зажгли не без труда, так как они отсырели. Тем лучше: дым  будет  гуще  и,
значит, заметнее. Огонь вспыхивает,  в  воздух  поднимается  почти  черный
столб дыма. Если бы это было ночью, если бы темнота наступила прежде,  чем
бриг исчезнет из вида, пламя увидели бы даже на таком далеком расстоянии.
   Но часы бегут, огонь гаснет!..
   Чтобы смириться после этого, чтобы подчиниться божьей воле, надо  иметь
над собой власть, которую я уже потерял. Нет! Я не  могу  верить  в  бога,
обманувшего нас минутной надеждой,  которая  лишь  усилила  наши  муки.  Я
богохульствую, как богохульствовал боцман... Моего плеча коснулась  чья-то
слабая рука, и я увидел мисс Херби. Она указывает мне на небо!
   Но это уже слишком! Я ничего не хочу видеть,  я  ложусь  под  парус,  я
прячусь, и из груди моей вырываются рыдания...
   В это время судно поворачивает на другой галс,  медленно  удаляется  на
восток; три часа спустя самый зоркий  глаз  уже  не  мог  бы  заметить  на
горизонте его развернутые паруса.





   После этого последнего удара судьбы нам остается  одно:  ждать  смерти.
Раньше или позже, но она придет.
   Сегодня на западе появились облака. Потянул ветерок. Жару  стало  легче
переносить,  и,  вопреки  нашей  подавленности,   мы   чувствуем   влияние
происшедшей перемены. Я с удовольствием вдыхаю менее сухой  воздух.  Но  с
тех пор как боцман поймал рыбу, мы  ничего  не  ели,  то  есть  уже  целую
неделю. На плоту нет ни крошки. Вчера  я  дал  Андре  Летурнеру  последний
кусок сухаря, сбереженного стариком. Господин Летурнер плакал, вручая  мне
его.
   Еще вчера негру Джинкстропу удалось освободиться от своих пут, и Роберт
Кертис не отдал приказания снова связать его. Да и к чему! Негодяй  и  его
сообщники изнурены продолжительным постом. Что они могут предпринять?
   Сегодня  показалось  несколько  крупных  акул;  их  черные  плавники  с
необыкновенной быстротой рассекают воду. Я невольно думаю, что  это  живые
гробы, которые вскоре поглотят наши жалкие останки. Акулы  уже  не  пугают
меня, а скорее притягивают. Они почти вплотную подплывают к бортам  плота,
и одно из этих чудовищ чуть не откусило руку Флейполу,  опустившему  ее  в
воду.
   Боцман, широко раскрыв  глаза  и  стиснув  зубы,  неподвижным  взглядом
следит за акулами. Он рассматривает их совсем с другой точки  зрения,  чем
я: как бы съесть их, вместо того чтобы быть съеденным ими. Поймай он  хоть
одну, уж он не побрезговал бы ее жестким мясом. Да и мы тоже.
   Боцман хочет попытаться. И так как у нас нет крюка,  к  которому  можно
было бы прикрепить веревку, надо  его  сделать.  Роберт  Кертис  и  Даулас
поняли замысел боцмана и стали совещаться, все время бросая в море обломки
шестов или куски веревок, чтобы удержать акул вокруг плота.
   Даулас взял свой плотничий  топорик,  которым  он  собирается  заменить
крюк. Возможно, что этот инструмент зацепится лезвием или  противоположным
концом за пасть акулы, если  она  попытается  его  проглотить.  Деревянную
ручку  топорика  привязали  к  крепкому  канату,  другой  конец   которого
прикрепили к одному из столбов плота.
   Эти приготовления еще обостряют наш голод. Мы задыхаемся от нетерпения.
Мы стараемся удержать акул всеми возможными средствами. Крюк готов,  но  у
нас нет ничего  для  приманки.  Боцман  ходит  взад  и  вперед  по  плоту,
разговаривает сам с собой, обшаривает все углы, и порой мне  кажется,  что
он проверяет, не умер ли кто-нибудь из нас.
   Приходится прибегнуть к средству, уже  однажды  испробованному:  боцман
обертывает топорик красным лоскутом, оторванным от той же шали мисс Херби.
   Но сначала он удостоверяется, все ли  в  порядке.  Крепко  ли  привязан
топорик? Хорошо ли прикреплена снасть к плоту? Достаточно ли прочен канат?
Боцман все проверяет и только затем бросает свой снаряд на воду.
   Море прозрачно, в нем без  труда  можно  разглядеть  любой  предмет  на
глубине ста футов. Я  вижу,  как  топорик,  обернутый  в  красный  лоскут,
медленно опускается. Алое пятно отчетливо выделяется в синей воде.
   Все мы, и пассажиры и моряки, наклонились над  фальшбортом  в  глубоком
молчании. Но с тех пор как мы стараемся раздразнить акул нашей  приманкой,
они как будто исчезли. Впрочем, вряд ли эти  прожорливые  создания  уплыли
далеко, их так много  в  этих  местах,  что  любая  добыча  -  даже  самая
незавидная - будет проглочена в одно мгновение.
   Вдруг боцман делает знак рукой. Он указывает на огромную темную  массу,
она скользит по направлению к плоту, слегка высовываясь из воды. Это акула
длиною в двенадцать футов: она поднялась из глубины и плывет прямо к нам.
   Как только она оказалась саженях в четырех от  плота,  боцман  подтянул
канат, так что крюк очутился на пути акулы; красный лоскут шевелится,  что
придает ему видимость одушевленного предмета.
   Я чувствую, что сердце мое забилось с необычайной силой, как  будто  на
карту поставлена моя жизнь.
   Между тем акула все приближается; налившиеся кровью глаза  блестят  над
водой, а когда она поворачивается, в разверстой пасти видны острые зубы.
   Раздается чей-то крик!.. Акула замирает на месте  и  затем  исчезает  в
морской глубине.
   Кто из нас испустил этот крик, разумеется, невольный?
   Боцман выпрямляется, бледный от гнева.
   - Я убью первого, кто скажет хоть слово, - говорит он.
   И снова принимается за работу.
   Собственно говоря, боцман прав!
   Крюк опять погружен в воду, но прошло  полчаса,  и  ни  одна  акула  не
показывается; снаряд пришлось спустить на глубину двадцати саженей. Однако
мне кажется, что вода на этой  глубине  неспокойна,  а  это  указывает  на
присутствие акул.
   И в самом деле, веревку вдруг сильно дернуло, она выскользнула  из  рук
боцмана, но в море не ушла, так как была крепко привязана.
   Акула клюнула и сама себя подсекла.
   - На помощь, ребята, на помощь! - кричит боцман.
   Пассажиры и матросы тотчас же берутся за дело. Надежда окрылила нас,  и
все же мы недостаточно крепки, а чудовище бьется с необычайной  силой.  Мы
стараемся сообща вытащить акулу. Мало-помалу вода приходит в волнение  под
мощными ударами ее хвоста и плавников. Наклонившись, я вижу огромное тело,
судорожно бьющееся на окровавленных волнах.
   - Смелее, смелее! - кричит боцман.
   Наконец, появляется голова  акулы.  Через  полуоткрытую  пасть  топорик
проник в глотку, вонзился в тело,  и  чудовище  никак  не  может  от  него
освободиться. Даулас хватает большой топор, чтобы  прикончить  акулу,  как
только она будет на уровне плота.
   Вдруг раздается сухой треск. Акула с силой сомкнула челюсти, перекусила
рукоятку топорика и исчезла в море.
   Из груди у нас вырывается вопль отчаяния!
   Боцман, Роберт Кертис и Даулас еще раз попытались поймать  акулу,  хотя
теперь у них уже  нет  ни  топорика,  ни  инструментов,  чтобы  изготовить
снаряд. Они бросают в море веревку с мертвой петлей на конце. Но эти лассо
лишь скользят по гладкому телу  акул.  Боцман  дошел  даже  до  того,  что
пытается привлечь внимание своей голой ногой, которую он опустил за  борт,
рискуя, что она будет откушена...
   Эти бесплодные попытки, наконец, прекращаются. Каждый  возвращается  на
свое  место,  чтобы  ожидать  там  смерти,  которую  уже  ничто  не  может
предотвратить.
   Но я ушел не сразу и успел услышать, как боцман сказал Роберту Кертису:
   - Капитан, когда же мы бросим жребий?
   Роберт Кертис ничего не ответил, но вопрос поставлен.





   Мы все лежим, подстелив под себя паруса. Если бы мимо нас прошло судно,
то его экипаж принял бы плот за обломок кораблекрушения, покрытый трупами.
   Я страдаю ужасно. Разве я мог бы есть при таком состоянии  губ,  языка,
гортани? Не думаю, и, однако, мои спутники  и  я  бросаем  друг  на  друга
кровожадные взгляды.
   Сегодня, несмотря на грозовые облака, жара  еще  усилилась.  Над  морем
поднимаются густые пары. Однако мне кажется, что дождь пойдет где  угодно,
только не над нашим плотом.
   И все же мы смотрим на тучи жадным взглядом. Наши губы тянутся  к  ним.
Летурнер-отец с мольбой подымает руки к безжалостному небу.
   Я прислушиваюсь: не раздастся ли отдаленный рокот, предвещающий  грозу.
Одиннадцать часов утра. Облака застилают солнце, но теперь уже  ясно,  что
они не заряжены электричеством. Гроза, очевидно, не  разразится,  так  как
все  облака  имеют  одинаковую  окраску  и  их  контуры,   так   отчетливо
рисовавшиеся ранним утром, теперь слились в сплошную сероватую массу.  Это
всего лишь туман.
   Но разве из этого тумана не может  пролиться  дождь,  хотя  бы  дождик,
всего несколько капель!
   - Дождь! - вдруг вскрикивает Даулас.
   И в самом деле! В какой-нибудь полумиле  от  плота  с  неба  спускается
завеса дождя, и я вижу капельки,  подскакивающие  на  поверхности  океана.
Окрепший ветер дует прямо на нас. Лишь бы только туча не  иссякла  прежде,
чем пройдет над нашими головами!
   Бог, наконец, сжалился над  нами.  Дождь  падает  крупными  каплями  из
темных облаков. Но ливень не будет продолжительным. Надо собрать все,  что
он может дать, так как нижний край тучи уже пламенеет над горизонтом.
   Роберт  Кертис  велел  поставить  сломанную  бочку  так,  чтобы  в  нее
набралось побольше воды; паруса развернули: пусть впитают в  себя  столько
дождя, сколько можно.
   Мы легли навзничь, открыв рот. Дождь  поливает  мне  лицо,  губы,  и  я
чувствую, как он стекает в горло! Ах! Невыразимое наслаждение! Сама  жизнь
вливается в меня! Дождевые струйки словно смазывают у меня все  внутри.  Я
глубоко дышу, впивая живительную влагу, проникающую в самую глубину  моего
существа.
   Дождь продолжался около двадцати минут;  затем  наполовину  пролившаяся
туча рассеялась.
   Мы поднялись обновленными, лучшими. Да!  "лучшими".  Мы  пожимаем  друг
другу руки, беседуем! Нам кажется, что мы спасены! Бог в своем  милосердии
пошлет нам другие тучи, и они опять дадут нам воду, которой  мы  были  так
долго лишены!
   И ведь вода, упавшая на плот, тоже не будет потеряна. Она  впиталась  в
паруса, собралась в бочке, надо только бережно хранить ее и  раздавать  по
капле.
   В самом деле, в бочке оказалось  две-три  пинты  воды,  а  если  выжать
паруса, то наш запас еще немного увеличится.
   Матросы хотят приступить к делу, но Роберт Кертис останавливает их.
   - Погодите-ка! - говорит он. - А что, эта вода пригодна для питья?
   Я с удивлением смотрю на него. Почему бы ей быть непригодной - ведь это
дождевая вода!
   Роберт Кертис выжимает в жестяную кружку немного воды,  содержащейся  в
складках паруса. Потом он пробует ее и,  к  моему  величайшему  удивлению,
тотчас же выплевывает.
   Я попробовал ее в свою очередь. Это соленая вода! Совсем как морская!
   Дело в том, что паруса просолились от  волн  и  сообщили  воде  соленый
вкус. Непоправимое несчастье! Но все равно! Мы надеемся.  Ведь  в  бочонке
осталось несколько пинт воды, и, кроме того, раз дождь был, он еще будет.





   Если мы на некоторое время утолили  жажду,  то  голод  мучает  нас  еще
сильнее. Неужели нет никакой возможности поймать одну  из  акул,  которыми
кишит море вокруг плота? Нет, разве  только  самому  броситься  в  море  и
напасть на них с ножом в руке в их же собственной стихии, как  это  делают
индийские искатели жемчуга. Роберт Кертис подумывал о том, чтобы  попытать
счастья. Но мы его удержали. Акул здесь слишком много, и он  только  обрек
бы себя на верную и бесполезную гибель.
   Я замечаю,  что  можно  обмануть  жажду,  окунувшись  в  море  или  жуя
какой-нибудь металлический предмет. Но голод ничем не обманешь. Воду легче
достать, ее дает, например, дождь. Поэтому никогда не надо терять  надежду
на воду, но можно потерять всякую надежду на получение пищи.
   И вот мы впали в состояние полной безнадежности. Если договаривать  все
до конца, то надо сказать, что некоторые  из  моих  спутников  поглядывают
друг на друга алчным взглядом. Так вот, значит, какое направление  приняли
наши мысли и  до  какой  дикости  голод  может  довести  людей,  одержимых
одним-единственным желанием!
   После получасового дождя грозовые тучи  рассеялись,  небо  снова  стало
чистым. Ветер на мгновение окреп, но вскоре  снова  спал,  и  парус  повис
вдоль мачты. Да мы и перестали рассматривать  ветер,  как  двигатель.  Где
находится наш плот? В какую  сторону  Атлантического  океана  его  занесло
течением? Никто не может ни ответить на этот вопрос,  ни  пожелать,  чтобы
ветер подул, скажем, с востока, а не с севера или с юга! Мы просим у ветра
лишь одного, чтобы он освежил нам  грудь,  напитал  влагой  сухой  воздух,
обжигающий нас, чтобы он, наконец, умерил жару, которую шлет  нам  с  неба
огненное солнце.
   Настал вечер, до полуночи будет темно, затем покажется луна, вступившая
в последнюю четверть. Звезды, подернутые дымкой, не искрятся тем  чудесным
светом, который льется с неба в холодные ночи.
   В полубреду, терзаемый жестоким голодом, особенно острым по вечерам,  я
ложусь на груду парусов у правого борта  и  наклоняюсь  над  водой,  чтобы
вдохнуть в себя освежающий запах моря.
   Неужели кто-нибудь из товарищей, лежащих на своих обычных местах, нашел
забвение от своих мук во сне? Думаю, что никто.  Что  касается  меня,  мой
опустошенный мозг мутится, меня одолевают кошмары.
   Все же я погружаюсь в болезненную дрему, нечто  среднее  между  сном  и
бодрствованием. Не знаю, сколько времени я находился в  этом  полузабытьи.
Помню только, что меня вывело из него какое-то странное ощущение.
   Может быть, я грежу, но неожиданно до меня долетает запах,  которого  я
сначала не узнаю. Он еле уловим, и временами его приносит легкий  ветерок.
Ноздри у меня раздуваются и втягивают этот непонятный запах. "Что  же  это
такое?" - чуть не вскрикиваю я... Но инстинктивно сдерживаю  себя  и  ищу,
как ищут в памяти забытое слово или имя.
   Проходит несколько мгновений, запах становится ощутимее, и я вдыхаю его
все сильнее.
   "Но, - говорю я себе вдруг, как человек, вспомнивший позабытое,  -  это
же запах вареного мяса!"
   Еще и еще раз вдохнув его, я убеждаюсь, что чувства меня  не  обманули,
и, однако, на этом плоту...
   Поднявшись на колени, я еще глубже втягиваю в себя воздух,  -  извините
за выражение, - принюхиваюсь к нему!.. Тот  же  запах  вновь  щекочет  мне
ноздри. Я, следовательно, нахожусь  под  ветром,  который  доносит  его  с
переднего конца плота.
   И вот я покидаю свое место, ползу, как  животное,  ищу  не  глазами,  а
носом, скольжу под парусами, между шестами, с осторожностью кошки:  только
бы не привлечь внимание своих спутников.
   В течение нескольких минут я рыщу по всем углам, руководствуясь, словно
ищейка, обонянием. Иногда я теряю след - то ли удаляюсь  от  цели,  то  ли
падает ветер, - а иногда запах начинает раздражать меня с особенной силой.
Наконец-то я напал на след и чувствую, что иду прямо к цели!
   Я нахожусь как раз на переднем конце плота, у  правого  борта,  и  ясно
ощущаю, что здесь-то и пахнет  копченым  салом.  Нет,  я  не  ошибся.  Мне
кажется, что сало у меня здесь, на языке, рот наполняется слюной.
   Теперь мне остается залезть под широкую складку паруса. Никто  меня  не
видит, не слышит. Я ползу на коленях, на локтях. Протягиваю  руку.  Пальцы
схватывают предмет, завернутый в кусок бумаги. Я быстро  придвигаю  его  к
себе и  рассматриваю  при  свете  луны,  показавшейся  в  эту  минуту  над
горизонтом.
   Нет, это не обман зрения, я держу кусок сала.  В  нем  меньше  четверти
фунта, но он достаточно велик, чтобы на целый день  утишить  мои  муки!  Я
подношу его ко рту...
   Кто-то хватает меня за руку. Я оборачиваюсь, с  трудом  удерживаюсь  от
рычания. Передо мною буфетчик Хоббарт.
   Все объясняется: и  поведение  Хоббарта,  и  его  относительно  хорошее
здоровье, и лицемерные жалобы. При переходе на плот  он  сумел  припрятать
немного провизии и питался, в то время  как  мы  умирали  от  голода.  Ах,
негодяй!
   Да  нет  же!  Хоббарт  действовал  умно.  Я  нахожу,  что  он   человек
осторожный, смышленый, и если ему удалось сохранить немного пищи тайком от
всех, тем лучше для него... и для меня.
   Хоббарт другого мнения. Он хватает меня  за  руку  и  старается  отнять
кусок сала, не произнося при этом ни слова; он не хочет привлекать к  себе
внимание товарищей.
   Я тоже заинтересован в том, чтобы молчать. Как бы еще другие не вырвали
у меня из рук добычу! И я борюсь молча, с тем большей яростью,  что  слышу
бормотанье Хоббарта: "Мой последний кусок! Последний!"
   Последний? Надо добыть этот кусок во что бы то ни стало! Я хочу его!  И
получу! И я хватаю за глотку своего противника. Раздается хрип, но  вскоре
Хоббарт затихает. Я жадно впиваюсь зубами в кусок сала, крепко держа одной
рукой Хоббарта.
   Отпустив, наконец, несчастного буфетчика, я ползком возвращаюсь на свое
место. Никто меня не видел. Я поел!





   Дожидаюсь рассвета  со  странной  тревогой!  Что  скажет  Хоббарт?  Мне
кажется, он имеет право выдать меня. Нет! Это нелепо. Ведь я расскажу  обо
всем, что произошло. Если станет  известно,  как  жил  Хоббарт,  когда  мы
умирали от голода, как он питался тайком от нас,  в  ущерб  нам,  товарищи
безжалостно убьют его.
   Все равно! Хотелось бы скорей дождаться дня.
   Муки  голода  утихли,  хотя  сала  было  так  мало  -   один   кусочек,
"последний", как сказал этот несчастный. И все же я не страдаю, но, говоря
откровенно, меня терзает раскаяние: как же я не разделил эти жалкие  крохи
с моими товарищами? Мне следовало подумать о мисс Херби, об Андре, об  его
отце... а я думал только о себе!
   Луна поднимается все выше,  и  скоро  занимается  заря:  утро  наступит
быстро, ведь под этими широтами не бывает ни рассвета, ни сумерек.
   Я так и не сомкнул глаз. С первыми проблесками  света  мне  показалось,
что на мачте виднеется какая-то бесформенная масса.
   Что это такое? Я еще ничего не могу рассмотреть  и  остаюсь  лежать  на
груде парусов.
   Наконец, по  поверхности  моря  скользнули  первые  лучи  солнца,  и  я
различаю тело, качающееся на веревке в такт движению плота.
   Неодолимое предчувствие влечет меня к этому телу, и я бегу  к  подножию
мачты...
   Это  тело  повешенного.  Этот  повешенный  -  буфетчик.  Я  толкнул  на
самоубийство несчастного Хоббарта - да, я!
   У  меня  вырывается  крик  ужаса.  Мои  спутники  встают,  видят  тело,
бросаются к нему... Но не для того, чтобы узнать, осталась ли в  нем  хоть
искра жизни!.. Впрочем, Хоббарт мертв, и труп его уже похолодел.
   В мгновение ока веревка срезана. Боцман, Даулас, Джинкстроп, Фолстен  и
другие наклоняются над мертвым телом...
   Нет! Я не видел! Я не хотел видеть! Я не  участвовал  в  этой  страшной
трапезе! Ни мисс Херби,  ни  Андре  Летурнер,  ни  его  отец  не  пожелали
заплатить такой ценой за облегчение своих страданий!
   Что касается Роберта Кертиса, я не знаю... Я не смел спросить его.
   Но другие: боцман, Даулас, Фолстен,  матросы!  Люди,  превратившиеся  в
диких зверей... Какой ужас!
   Летурнеры, мисс Херби, я - мы  спрятались  под  тентом,  мы  ничего  не
хотели видеть! Достаточно было и того, что мы слышали!
   Андре Летурнер порывался броситься на этих  каннибалов,  отнять  у  них
остатки ужасной пищи! Я силой удержал его.
   И, однако, они имеют на это право, несчастные! Хоббарт  был  мертв!  Не
они его убили! И, как сказал однажды боцман, "лучше съесть  мертвого,  чем
живого".
   Кто  знает,  быть  может,  эта   сцена   -   только   пролог   гнусной,
кровопролитной драмы, которая разыграется у нас на плоту!
   Я поделился этими мыслями с Андре Летурнером.
   Но не мог рассеять ужас и отвращение, которые доводят его чуть ли не до
помешательства.
   Однако мы умираем от голода,  а  наши  восемь  товарищей,  быть  может,
избегнут этой ужасной смерти.
   Хоббарт благодаря припрятанной провизии был среди нас  самым  здоровым.
Ткани его тела не изменены какой-нибудь органической  болезнью.  Он  лишил
себя жизни в расцвете сил.
   Но что за ужасные мысли приходят  мне  на  ум?  Неужели  эти  каннибалы
внушают мне не отвращение, а зависть?
   В эту минуту раздается голос одного из них - плотника Дауласа.
   Он говорит, что надо выпарить на солнце морскую воду и собрать соль.
   - Мы посолим остатки, - говорит он.
   - Да, - отвечает боцман.
   Вот и все. Без сомнения, совет плотника принят, ибо я не  слышу  больше
ни звука. На плоту царит глубокое молчание, и я заключаю из этого, что мои
товарищи спят.
   Они сыты!





   В продолжение всего этого дня то  же  безоблачное  небо,  та  же  жара.
Наступает ночь, но не приносит прохлады. Я не проспал и нескольких часов.
   К утру слышу гневные крики.
   Летурнеры и мисс Херби, лежавшие вместе со мной под тентом,  встают.  Я
приподнимаю полотно, чтобы посмотреть, в чем дело.
   Боцман, Даулас  и  другие  матросы  чем-то  разъярены.  Роберт  Кертис,
сидящий на  заднем  конце  плота,  встает  и  пытается  их  успокоить.  Он
спрашивает, что привело их в такое бешенство.
   - Да! Да! Мы узнаем, кто это сделал! - говорит  Даулас,  бросая  вокруг
себя свирепые взгляды.
   - Да, - подхватывает боцман, - здесь есть вор! То, что у нас  осталось,
исчезло!
   - Это не я! Не я! - отзываются по очереди матросы.
   Несчастные шарят во всех углах, приподнимают паруса, передвигают доски.
И так как все поиски напрасны, их гнев возрастает.
   Боцман подходит ко мне.
   - Вы, должно быть, знаете, кто вор? - спрашивает он.
   - Не понимаю, что вы хотите сказать, - отвечаю я.
   Приближается Даулас, а за ним и другие матросы.
   - Мы обыскали  весь  плот,  -  говорит  Даулас.  -  Остается  осмотреть
палатку...
   - Никто из нас не выходил отсюда, Даулас.
   - Надо поглядеть!
   - Нет! Оставьте в покое тех, кто умирает с голоду!
   - Господин Казаллон, - говорит мне боцман, сдерживаясь,  -  мы  вас  не
обвиняем. Если кто-нибудь из вас взял свою долю, к  которой  он  не  хотел
притронуться вчера, что ж, это его право. Но исчезло все, вы  понимаете  -
все!
   - Обыскать палатку! - восклицает Сандон.
   Матросы подходят ближе. Я не могу противиться этим несчастным,  которых
ослепляет гнев. Мне становится страшно. Неужели Летурнер  дошел  до  того,
что взял - не для себя, конечно, но для сына... Если это так,  то  безумцы
растерзают его на части!
   Я смотрю на Роберта Кертиса,  как  бы  прося  у  него  защиты.  Капитан
становится возле меня. Обе руки его засунуты в карманы, и я угадываю,  что
он сжимает оружие.
   Между тем по настоянию боцмана мисс Херби и Летурнеры вышли из палатки;
матросы обшарили все, самые потайные ее уголки, - к счастью, тщетно.
   Очевидно, кто-то выбросил в море останки Хоббарта.
   Боцман, плотник, матросы впадают в ужасное отчаяние.
   Но кто же это сделал? Я смотрю на мисс  Херби,  на  старого  Летурнера.
Вяжу по их глазам, что не они.
   Я перевожу взгляд на Андре, который на мгновение отворачивается.
   Несчастный  молодой  человек!  Неужели  это  он?  И  понимает   ли   он
последствия этого поступка?





   В последующие дни участники ужасной трапезы, происходившей  18  января,
почти не страдали: ведь они насытились и утолили жажду.
   Но мисс Херби, Андре Летурнер, его отец и я... Наши муки неописуемы! Не
дошли  ли  мы  до  того,  что  сожалеем  об  исчезновении  останков?  Если
кто-нибудь из нас умрет, устоим ли мы?..
   Вскоре голод снова начинает терзать  боцмана,  Дауласа  и  других,  они
смотрят на нас безумными глазами. Неужели мы для них - верная добыча?
   Но голод, это не самое худшее, жажда еще более мучительна. Да! Если  бы
нам предложили на выбор несколько капель воды и несколько  крошек  сухаря,
ни один из нас не колебался бы! Это говорят все те, кто потерпел  крушение
и бедствовал, как мы. И говорят правильно! От жажды страдают сильнее,  чем
от голода, да и умирают от нее скорее.
   А вокруг - вода, вода, которая на вид ничем не отличается  от  пресной!
Ужасная пытка! Я не раз пробовал проглотить несколько капель этой воды, но
она вызывала во мне неодолимую тошноту  и  еще  более  жгучую  жажду,  чем
прежде.
   Мера терпения переполнена! Вот уже сорок два дня, как мы  расстались  с
"Ченслером". Ни у кого из нас не осталось ни проблеска надежды. Разве  нам
не суждено умереть - и худшей из всех смертей?
   Я погружаюсь в какой-то туман, и этот туман все сгущается. Я  впадаю  в
лихорадочный бред. Борюсь, стараясь удержать  разбредающиеся  мысли.  Этот
бред пугает меня! Куда он меня заведет? Буду ли я достаточно силен,  чтобы
вернуться к сознанию действительности?
   Я пришел в себя - не могу сказать после скольких часов. Голова  у  меня
покрыта компрессами, пропитанными морской водой; за мной ходит мисс Херби,
но я чувствую, что мне недолго осталось жить!
   Сегодня,  22  января,  разыгралась  ужасная  сцена.  Негр   Джинкстроп,
внезапно впавший в буйное помешательство, рыча  бегает  по  плоту.  Роберт
Кертис хочет его  успокоить,  но  напрасно!  Он  кидается  на  окружающих,
очевидно, с намерением проглотить их. Приходится защищаться от  него,  как
от хищного зверя. Джинкстроп схватил аншпуг, и увертываться от его  ударов
очень трудно.
   Но вдруг - это можно объяснить только своеобразным течением припадка  -
ярость Джинкстропа обращается на него самого. Он рвет  свое  тело  зубами,
ногтями, кровь брызжет нам в лицо.
   - Пейте! Пейте! - кричит он.
   Так он беснуется несколько минут, затем бежит к краю плота  с  теми  же
воплями:
   - Пейте! Пейте!
   Он взмахивает руками, и я слышу, как тело его падает в море.
   Боцман, Фолстен, Даулас бросаются к фальшборту, чтобы поймать  на  лету
это тело, но на поверхности моря  уже  не  видно  ничего,  кроме  большого
красного круга, посредине которого бьются чудовищные акулы!





   Теперь нас на борту только одиннадцать. Для меня  ясно,  что  с  каждым
днем будут новые жертвы. Развязка драмы приближается. Если на этой  неделе
мы не достигнем земли или нас не подберет какое-нибудь судно,  потерпевшие
крушение погибнут все до единого.
   Двадцать третьего января вид неба изменился, ветер посвежел.  Ночью  он
потянул с северо-востока. Парус надулся, и отчетливый след, остающийся  за
плотом, показывает, что мы идем довольно быстро. Со скоростью трех миль  в
час, как говорит капитан.
   Роберт Кертис и инженер Фолстен - самые крепкие  из  нас.  Несмотря  на
ужаснейшую худобу, они удивительно стойко выносят  все  лишения.  Я  не  в
силах описать, до  какого  состояния  дошла  бедная  мисс  Херби.  От  нее
осталась одна лишь душа, но душа мужественная!  Вся  жизнь  ее  как  будто
сосредоточилась в глазах, необыкновенно блестящих. Кажется, что она не  от
мира сего!
   Зато боцман, человек большой жизненной  силы,  по-видимому,  совершенно
изнемогает. Он неузнаваем. Голова падает на грудь, длинные костлявые  руки
лежат на острых коленях, резко обозначившихся под изношенными панталонами.
Он неизменно сидит в углу плота, не поднимая глаз. В отличие от мисс Херби
боцман человек вполне земной; он до того неподвижен, что порою я опасаюсь,
не умер ли он.
   На плоту не слышно ни разговоров, ни даже стонов. Полное безмолвие.  За
день не услышишь и десяти слов. Впрочем,  если  бы  мы  произнесли  нашими
опухшими и потрескавшимися  губами  несколько  слов,  их  нельзя  было  бы
разобрать. На плоту остались только привидения, бескровные,  безжизненные,
- в них уже нет ничего человеческого!





   Где мы? В какую часть Атлантического океана занесло наш плот? Два  раза
я спрашивал  об  этом  Роберта  Кертиса,  но  он  не  мог  сказать  ничего
определенного. Однако капитан, все время следивший за направлением течений
и ветров, полагает, что нас, по-видимому, относит  к  западу,  то  есть  к
земле.
   Сегодня ветер совершенно упал. Тем не  менее  по  морю  гуляют  большие
волны, указывающие,  что  на  востоке  водная  стихия  взбунтовалась.  Без
сомнения, в той части Атлантического  океана  ее  всколыхнула  буря.  Плот
очень обветшал. Роберт Кертис, Фолстен в плотник - все  из  последних  сил
стараются укрепить те части, которые грозят оторваться.
   Но к чему стараться! Пусть они, наконец, рассыпятся, эти  доски,  пусть
нас поглотит океан! Стоит ли бороться с ним за свою жалкую жизнь!
   Ведь мучения наши достигли  наивысшего  предела.  Большего  человек  не
может  вынести.  Нет,  не  может!  Жара  невыносима.  Небо  поливает   нас
расплавленным свинцом. Сквозь наши лохмотья  проступает  пот,  и  это  еще
усиливает жажду.  Я  не  могу  описать  свои  ощущения!  Нет  слов,  чтобы
изобразить такие сверхчеловеческие страдания!
   Единственный способ освежиться, к которому мы прежде иногда  прибегали,
теперь нам недоступен. Больше нельзя и думать о  купанье,  так  как  после
смерти Джинкстропа акулы приплывают стаями и окружают наш плот.
   Я попытался сегодня добыть немного  годной  для  питья  влаги,  испаряя
морскую воду, но, несмотря на все  мое  упорство,  мне  с  трудом  удается
смочить кусочек тряпки. К тому же чайник так стар, что стал  протекать,  и
мне пришлось отказаться от этой затеи.
   Инженер Фолстен тоже донельзя изнурен, - если он и  переживет  нас,  то
лишь на несколько дней. Поднимая голову, я даже не вижу его. Лежит  ли  он
под парусами, или уже умер? Один только энергичный капитан Кертис стоит на
краю плота и смотрит! Подумать только: этот человек... еще надеется!
   Я отправляюсь на свое место, чтобы растянуться там и ждать смерти.  Чем
раньше она придет, тем лучше.
   Сколько прошло часов - не знаю...
   Вдруг слышу взрыв смеха. Кто-то из нас, очевидно, сошел с ума!
   Взрывы смеха становятся громче. Я не поднимаю головы.  Мне  все  равно.
Однако до меня долетают какие-то бессвязные слова.
   - Лужайка, лужайка! Зеленые деревья! А  под  деревьями  трактир!  Живо!
Водки, джина, воды! За каждую каплю даю гинею!  Я  заплачу!  У  меня  есть
золото! Золото!
   Галлюцинирует... Бедняга... За все золото государственного банка ты  не
получишь теперь ни капли воды...
   Это матрос Флейпол. В бреду он восклицает:
   - Земля! Вон земля!
   Это слово могло бы воскресить  мертвого!  Я  с  трудом  поднимаюсь.  Ни
намека на землю! Флейпол расхаживает по  плоту,  смеется,  поет  и  подает
сигналы  в  сторону  воображаемого  берега...   У   него,   конечно,   нет
непосредственных восприятий слуха, зрения, вкуса,  но  их  заменяют  чисто
мозговые явления. Он разговаривает с отсутствующими приятелями и зовет  их
с собой в кардифский кабачок "Под  сенью  королевского  герба".  Здесь  он
предлагает им джину, виски, воды - особенно воды,  которой  он  упивается!
Ходит среди распростертых тел  и,  на  каждом  шагу  спотыкаясь,  падая  и
поднимаясь, распевает хриплым голосом. Можно подумать,  что  он  мертвецки
пьян. Отдавшись во власть безумия,  он  уже  не  страдает,  не  испытывает
жажды. Ах! хотелось бы и мне так помешаться...
   Неужели этот несчастный кончит так же, как негр Джинкстроп, неужели  он
бросится в море?
   По-видимому, у Дауласа, Фолстена и боцмана мелькнула та  же  мысль.  Но
если Флейпол захочет покончить с собой, они не допустят,  чтобы  это  было
сделано "без пользы для них"! И вот  они  поднимаются,  ходят  за  ним  по
пятам, сторожат его! Если  Флейпол  бросится  в  море,  они  на  этот  раз
выхватят его из пасти акул!
   Но Флейпол не бросился в море. Он так опьянел от  галлюцинаций,  словно
действительно напился водки. Свалившись, как сноп, он заснул тяжелым сном.





   Ночь с 24 на 25 января была туманной и почему-то одной из самых жарких,
какие только можно вообразить. От тумана мы задыхаемся. Одной лишь  искры,
чудится нам, достаточно, чтобы вспыхнул пожар, как  в  пороховом  погребе.
Плот даже не кружится на месте, он совершенно неподвижен. Я спрашиваю себя
временами, способен ли он вообще плыть?
   Ночью я несколько раз пытался сосчитать, сколько нас осталось на борту.
Кажется, что одиннадцать, но  мне  с  трудом  удается  сосредоточиться,  и
выходит то десять, то двенадцать. Должно быть, после смерти Джинкстропа на
плоту осталось одиннадцать человек. Завтра их будет десять. Я умру.
   И в самом деле, я чувствую, что страдания мои  скоро  кончатся:  передо
мной проходит вся прошлая жизнь. Родина, друзья, семья - мне дано  увидеть
их в последний раз в туманной грезе!
   К утру я проснулся, если можно  назвать  сном  болезненную  дремоту,  в
которую я впал. Да простит мне бог, но я серьезно подумываю положить конец
своим  страданиям.  Мысль  эта  засела  у  меня  в  голове.  Я   испытываю
облегчение, говоря себе, что могу поставить точку, когда захочу.
   С каким-то  странным  спокойствием  сообщаю  о  своем  решении  Роберту
Кертису. Капитан лишь одобрительно кивает головой.
   - Что касается меня, - говорит он, - я не убью себя.  Это  означало  бы
покинуть свой  пост.  Если  смерть  не  придет  за  мной  раньше,  чем  за
остальными, я останусь на этом плоту последним.
   Туман все не рассеивается. Мы окружены какой-то сероватой  пеленой.  Не
видно  даже  воды.  Туман  поднимается  с  океана  густыми   волнами,   но
чувствуется, что над ним сияет жаркое солнце, которое быстро разгонит  эти
пары.
   Около семи часов мне показалось, что над  моей  головой  кричат  птицы.
Роберт Кертис - он все еще стоит и смотрит вдаль - жадно прислушивается  к
этим крикам. Они возобновляются трижды.
   В третий раз я подхожу к нему и слышу глухое бормотанье:
   - Птицы!.. Но, значит, земля близко!..
   Неужели Роберт Кертис все еще верит в появление земли? Я в это не верю!
Не существует ни континентов, ни островов. Земной шар  всего  лишь  жидкий
сфероид, каким он был во второй период после своего возникновения!
   И все же я жду с некоторым нетерпением, чтобы туман  рассеялся;  не  то
чтобы я рассчитывал увидеть землю, но эта нелепая мысль,  эта  несбыточная
надежда преследует меня, и я спешу от нее освободиться.
   Только часам к одиннадцати туман начинает редеть. Над водой еще  вьются
густые клубы, а выше, в прорывах облаков, я вижу  небесную  лазурь.  Яркие
лучи пронзают завесу испарений и впиваются в нас, как  раскаленные  добела
металлические стрелы. Но на горизонте пары сгущаются, и я ничего  не  могу
различить.
   Клубы тумана  окружают  нас  еще  с  полчаса,  они  расползаются  очень
медленно из-за полного отсутствия ветра.
   Роберт Кертис,  опираясь  на  борт  плота,  старается  разглядеть,  что
делается за завесой тумана.
   Наконец, жгучее солнце очищает  поверхность  океана,  туман  отступает,
свет наполняет пространство, четко выступает горизонт.
   Как  и  все  эти  полтора  месяца,  он  лежит  перед   нами   пустынной
окружностью: вода сливается с небом!
   Роберт Кертис, поглядев кругом, не произносит ни слова. О! Мне искренне
жаль его, ведь он единственный из нас, кто  не  имеет  права  лишить  себя
жизни, когда захочет. Я же умру завтра, и если смерть не поразит  меня,  я
сам пойду ей навстречу. Не знаю, живы ли еще мои спутники, но мне кажется,
что я уже давно не видел их.
   Наступила ночь. Я не мог уснуть ни минуты. Часов около двух жажда стала
так нестерпима, что вызвала у меня жалобные стоны.  Как!  Неужели  мне  не
дано испытать перед смертью высшее наслаждение - загасить  огонь,  который
жжет мне грудь?
   Да! Я напьюсь собственной крови за отсутствием крови других! Пользы мне
от этого не будет, знаю, но по крайней мере я обману жажду!
   Едва эта мысль мелькнула у меня в голове, как я привел ее в исполнение.
С трудом раскрываю перочинный нож и обнажаю руку. Быстрым ударом перерезаю
себе вену. Кровь выходит капля по капле, и вот я утоляю жажду из источника
собственной жизни! Кровь снова входит в меня и на  мгновение  утишает  мои
жестокие муки; потом она останавливается, иссякает.
   Как долго ждать завтрашнего дня!
   С наступлением утра густой туман снова собрался на  горизонте  и  сузил
круг,  центром  которого  является  плот.  Этот  туман  горяч,  как  пары,
вырывающиеся из котла.
   Сегодня - последний день моей жизни. Прежде чем умереть,  мне  хотелось
обменяться рукопожатием с другом. Роберт  Кертис  стоит  неподалеку.  Я  с
трудом подползаю к нему и беру его за руку. Он меня  понимает,  он  знает,
что это прощанье, и словно порывается пробудить во мне последний  проблеск
надежды, но напрасно.
   Хотелось бы мне также повидать Летурнеров и мисс Херби... Но я не смею!
Молодая девушка все прочтет в моих глазах. Она заговорит о боге, о будущей
жизни, которую надо терпеливо  ожидать...  Ожидать!  На  это  у  меня  нет
мужества... Да простит меня бог!
   Я возвращаюсь на задний" конец плота, и после долгих усилий мне удается
стать возле мачты. Я в последний  раз  обвожу  взглядом  это  безжалостное
море, этот неизменный горизонт! Если бы даже я  увидел  землю  или  парус,
поднимающийся над волнами, я решил бы, что это игра воображения... Но море
пустынно!
   Теперь десять часов утра. Пора кончать.  Голодные  боли,  жгучая  жажда
начинают терзать меня с новой силой. Инстинкт самосохранения во мне умолк.
Через несколько минут я уже не буду  страдать!..  Да  сжалится  надо  мною
господь!
   В это мгновение раздается чей-то голос. Я узнаю голос Дауласа.
   Плотник подходит к Роберту Кертису.
   - Капитан, - говорит он, - бросим жребий!
   Я уже готов был кинуться в море, но вдруг  останавливаюсь.  Почему?  Не
знаю. Но я возвращаюсь на свое место.





   Предложение сделано. Все его слышали, все его поняли. Вот уже несколько
дней как это стало навязчивой идеей, которую никто не смел высказать.
   Итак, будет брошен жребий.
   Тот, кого изберет судьба... Что ж, каждый получит свою долю.
   Пусть так! Если жребий падет на меня, я не стану жаловаться.
   Мне кажется, что было  предложено  сделать  исключение  в  пользу  мисс
Херби, - этого потребовал  Андре  Летурнер.  Но  среди  матросов  поднялся
гневный ропот. Нас на борту одиннадцать человек, следовательно, каждый  из
нас имеет десять шансов за себя, один против, и  если  сделать  исключение
для кого бы то ни было, соотношение изменится. Мисс Херби  разделит  общую
участь.
   Половина  одиннадцатого  утра.  Боцман,  которого  предложение  Дауласа
подбодрило, настаивает на том, чтобы немедленно приступить к жеребьевке. И
он прав. Впрочем, никто из  нас  не  дорожит  жизнью.  Тот,  кого  отметит
судьба, лишь на несколько дней, может  быть,  всего  на  несколько  часов,
опередит своих спутников. Это нам известно, и мы не страшимся  смерти.  Но
не страдать от голода день или два, не  чувствовать  жажды,  вот  чего  мы
хотим, и мы этого добьемся.
   Не знаю, каким образом билетики с нашими именами  очутились  в  чьей-то
шляпе. Вероятно, Фолстен написал их на листе, вырванном из своей  записной
книжки.
   Перед нами одиннадцать имен. Мы договорились, что  жертвой  будет  тот,
чье имя окажется на последнем оставшемся билетике.
   Кому производить жеребьевку? Никто не решается.
   - Я! - говорит один из нас.
   Обернувшись   на   этот   голос,   я   узнаю   Летурнера.   Он   стоит,
мертвенно-бледный, протянув вперед руку,  страшный  в  своем  спокойствии;
пряди седых волос упали на запавшие щеки.
   Несчастный  отец!  Я  понимаю.  Я  знаю,  почему  ты  вызвался   читать
записки... Нет предела твоей отцовской самоотверженности...
   - Как хотите! - говорит боцман.
   Господин  Летурнер  опускает  руку   в   шляпу.   Он   берет   билетик,
разворачивает его, произносит вслух фамилию и передает тому, кто назван.
   Первым выходит Берке, он испускает крик радости.
   Вторым - Флейпол.
   Третьим - боцман.
   Четвертым - Фолстен.
   Пятым - Роберт Кертис.
   Шестым - Сандон.
   Уже названа половина имен плюс одно.
   Мое еще-не названо. Я пытаюсь вычислить оставшиеся у меня шансы: четыре
за, один против.
   С тех пор как Берке закричал, не было произнесено ни одного слова.
   Летурнер продолжает свое зловещее дело.
   Седьмое имя - мисс Херби; молодая девушка даже не дрогнула.
   Восьмое имя - мое. Да! Мое!
   Девятое: "Летурнер"!
   - Который? - спрашивает боцман.
   - Андре! - отвечает Летурнер-отец.
   Раздается крик, и Андре падает без сознания.
   - Ну, скорее же! - рычит плотник Даулас. В шляпе остались два билетика,
два имени: его и Летурнера.
   Даулас сверлит взглядом соперника, словно собираясь ринуться на него  и
пожрать. Летурнер спокоен, почти улыбается. Он опускает руку и вынимает из
шляпы предпоследний билет, медленно развертывает его и произносит голосом,
в котором не слышится ни малейшей дрожи, с твердостью, которой  я  никогда
не ожидал от этого человека: "Даулас!"
   Плотник спасен. Из его груди вырывается нечто похожее на рев.
   Тогда Летурнер берет последний билет и, не  развертывая  его,  рвет  на
мелкие части.
   Но один оторванный клочок залетел в угол плота. Никто этого не заметил.
Я ползу в ту сторону, подбираю кусочек бумаги и читаю: Анд...
   Летурнер бросается ко мне, он с силою вырывает у меня из  рук  бумажку,
яростно мнет ее и, пристально глядя на меня, бросает в море.





   Я угадал. Отец пожертвовал собою ради сына. Он мог  отдать  ему  только
свою жизнь и отдал ее.
   Изголодавшиеся люди не хотят больше ждать. Их муки усиливаются при виде
жертвы. Летурнер для них уже не человек. Они не говорят ни слова, но  губы
у них вытягиваются, оскаленные зубы, готовые впиться в добычу и  рвать  ее
со свирепой жадностью, как рвут клыки хищных зверей.  Не  хватает  только,
чтобы они бросились на свою жертву и проглотили ее живьем!
   Кто поверит, что  в  это  мгновение  раздался  призыв  к  человечности,
проблески которой еще сохранились, быть может, в  этих  людях?  И  кто,  в
особенности, поверит, что  этот  призыв  будет  услышан?  Да,  одно  слово
остановило матросов в ту самую минуту, когда они  собирались  ринуться  на
Летурнера. Боцман, готовый сыграть роль мясника, Даулас с топором  в  руке
вдруг застыли, словно завороженные.
   Мисс Херби подходит к ним, с трудом волоча ноги.
   - Друзья мои, - говорит она, - подождите еще  один  день!  Только  один
день! Если завтра не покажется земля, если ни  одно  судно  не  встретится
нам, наш бедный товарищ станет вашей жертвой...
   При этих словах сердце мое дрогнуло. Они показались  мне  пророческими.
Не свыше ли вдохновлена  эта  благородная  девушка?  К  сердцу  прихлынула
мощная волна надежды. Может быть, берег, судно явились мисс Херби в  одном
из тех  видений,  которые  бог  посылает  некоторым  избранным.  Да!  Надо
подождать еще один день! Разве это много - один день, после всего, что  мы
выстрадали.
   Роберт Кертис такого же мнения, как и я. Мы  присоединяемся  к  просьбе
мисс Херби. И Фолстен тоже. Мы умоляем наших спутников, боцмана, Дауласа и
других...
   Матросы останавливаются, ни один из них не ропщет.
   Боцман бросает топор; он говорит глухим голосом:
   - Завтра, на рассвете!
   Все сказано. Если завтра мы не увидим ни  земли,  ни  судна,  свершится
ужасное жертвоприношение.
   Все возвращаются на свои  места  и  остатком  воли  стараются  подавить
стоны. Матросы прячутся под парусами. Они даже не смотрят на море. Не  все
ли равно! Завтра они насытятся.
   Между тем Андре Летурнер пришел в себя и прежде всего взглянул на отца.
Затем я вижу, что он считает тех, кто остался на плоту... Все  налицо.  На
кого же пал жребий? Когда Андре потерял сознание, не были еще  произнесены
две фамилии - плотника и его отца! Но Летурнер и Даулас еще живы!
   Мисс Херби подходит к нему и говорит, что жеребьевка не была закончена.
   Андре удовлетворен ее ответом. Он  берет  за  руку  отца.  У  Летурнера
спокойное, слегка улыбающееся лицо. Он видит, он понимает только одно: его
сын пощажен.  Эти  два  существа,  так  тесно  связанные  друг  с  другом,
усаживаются на заднем конце плота и разговаривают вполголоса.
   А я еще  не  пришел  в  себя  от  первого  впечатления,  произведенного
вмешательством молодой девушки. Я верю в  помощь  провидения.  Мне  трудно
даже выразить, как глубоко эта мысль овладела мной.  Я  готов  утверждать,
что близится конец наших бедствий, и так уверен в этом, словно  судно  или
земля уже оказались перед нами, в каких-нибудь  двух-трех  милях.  В  этой
вере  нет  ничего  удивительного.  Мой  мозг  так  опустошен,  что  химеры
принимаются мною за действительность.
   Я говорю о своих предчувствиях с Летурнерами. Андре полон веры,  как  и
я. Несчастный юноша! Если бы он знал, что завтра...
   Отец серьезно слушает и поддерживает во мне надежду. Он тоже верит, что
небо пощадит оставшихся в живых пассажиров и матросов "Ченслера",  или  по
крайней мере делает вид, что верит;  он  осыпает  своего  сына  ласками  -
последними...
   Позже, когда мы остаемся вдвоем с Летурнером, он наклоняется  и  шепчет
мне на ухо:
   - Я поручаю вам моего несчастного сына, - пусть он никогда  не  узнает,
что...
   Он не кончает фразы - и крупные слезы катятся из его глаз.
   Я всей душой надеюсь. Осматриваю горизонт, ни на минуту не  отрывая  от
него глаз, весь его обегаю взглядом. Море пустынно, но это не вызывает  во
мне тревоги. Еще до наступления завтрашнего дня мы увидим парус или землю.
   Роберт Кертис, как и я,  наблюдает  море.  Мисс  Херби,  Фолстен,  даже
боцман - все глядят на бескрайний водный простор,  сосредоточив  всю  силу
жизни в этом взгляде.
   Тем временем спускается ночь,  но  я  уверен,  что  какое-нибудь  судно
приближается к нам в этой глубокой тьме и что на заре оттуда заметят  наши
сигналы.





   Я не смыкаю глаз. Прислушиваюсь к малейшему  шуму,  к  плеску  воды,  к
рокоту волн. Вокруг плота теперь  нет  ни  одной  акулы.  В  этом  я  вижу
счастливое предзнаменование.
   Луна взошла в сорок шесть минут первого. Но при смутном  свете  ее  нет
возможности видеть морскую даль. Сколько раз мне казалось, что я  различаю
в нескольких кабельтовых контуры вожделенного паруса.
   Наступает утро... Солнце встает над пустынным морем!
   Страшная минута приближается.  И  я  чувствую,  что  вчерашние  надежды
понемногу угасают во  мне.  Судно  не  показывается.  И  земли  тоже  нет.
Медленно возвращается ко мне сознание  действительности,  и  я  вспоминаю!
Сейчас свершится гнусная казнь!
   Я не смею смотреть на  жертву.  Когда  Летурнер  останавливает  на  мне
взгляд, выражающий покорность судьбе, я опускаю глаза.
   Сердце у меня сжимается от непреодолимого ужаса, а голова так кружится,
точно я пьян.
   Уже шесть часов утра. Нет, я не верю в помощь провидения. Сердце бьется
учащенно, пульс перевалил за сто, и весь я в холодном поту.
   Боцман и Роберт Кертис стоят, опершись на мачту, и  все  еще  наблюдают
океан.  На  боцмана  страшно  смотреть.  Чувствуется,  что  он  ничего  не
предпримет раньше назначенного часа, но и опоздания не допустит. Я не могу
угадать мыслей капитана. Его лицо мертвенно бледно, живут только глаза.
   Матросы, шатаясь, бродят по плоту и уже пожирают  свою  добычу  горящим
взглядом.
   Я не могу оставаться на месте и отправляюсь на передний конец плота.
   Боцман все еще стоит, все еще смотрит.
   - Пора! - восклицает он.
   Я вздрагиваю.
   Боцман, Даулас, Флейпол, Берке, Сандон  идут  на  задний  конец  плота.
Плотник судорожно сжимает топор.
   Мисс Херби не может сдержать стона.
   Вдруг Андре выпрямляется.
   - Мой отец? - вскрикивает он сдавленным голосом.
   - Жребий пал на меня... - отвечает Летурнер.
   Андре бросается к отцу и обвивает его руками.
   - Ни за что! - кричит он, и крик этот похож  на  рычание.  -  Уж  лучше
убейте меня! Да, убейте меня! Это я бросил в море труп Хоббарта! Это меня,
меня надо зарезать!
   Несчастный! Эти слова еще подливают масла в огонь.  Даулас,  подойдя  к
юноше, отрывает его от Летурнера.
   - Хватит нежностей! - говорит он.
   Андре падает навзничь, и два матроса держат его так, чтобы  он  не  мог
сделать ни одного движения.
   В то же время Берке  и  Флейпол,  схватив  свою  жертву,  тащат  ее  на
передний конец плота.
   Эта  ужасная  сцена  происходит  быстрее,  чем  можно   описать.   Ужас
пригвождает меня к месту! Я хотел бы  броситься  между  Летурнером  и  его
палачами, но не могу даже пошевельнуться!
   Господин Летурнер стоит. Он  отталкивает  матросов,  сорвавших  с  него
часть одежды. Его плечи обнажены.
   - Одну минуту, - говорит  он  тоном,  в  котором  слышится  неукротимая
энергия, - одну минуту! Я не намерен украсть у вас  ваш  рацион!  Но  ведь
сегодня вы не проглотите меня целиком, надо думать.
   Матросы останавливаются, озадаченные, они смотрят, они слушают.
   Летурнер продолжает:
   - Вас десятеро! Разве моих двух рук вам недостаточно?  Отрежьте  их,  а
завтра получите остальное!..
   Летурнер протягивает две обнаженные руки.
   - Пусть так! - страшным голосом кричит плотник Даулас.
   Быстрым, как молния, движением он поднимает топор...
   Роберт Кертис не в состоянии вынести  этого.  Я  тоже.  Пока  мы  живы,
убийство не совершится. Капитан подбегает к матросам... Но в  гуще  свалки
кто-то толкает меня, и я падаю в море.
   Я закрываю рот, я предпочитаю умереть, задохнувшись! Но не  выдерживаю.
Губы мои размыкаются! Вода вливается в рот...
   Боже милостивый! Вода - пресная!





   Я пью, пью! Я возрождаюсь! Жизнь входит в меня! Я уже не хочу умирать!
   Я кричу. Мои крики услышаны.  Роберт  Кертис  наклоняется  над  бортом,
бросает мне веревку, за которую я  цепляюсь.  Взбираюсь  по  ней  и  снова
попадаю на плот.
   И тут же кричу:
   - Вода пресная!
   - Пресная?! - повторяет Роберт Кертис. - Земля близко!
   Еще не поздно! Убийство не совершилось. Роберт Кертис и Андре  боролись
против этих каннибалов, и мой голос раздался в то мгновение, когда они уже
изнемогали.
   Борьба прекратилась. Я повторяю все то же: вода  пресная,  пресная!  И,
перегнувшись за борт, пью жадно, большими глотками!
   Мисс Херби первая последовала моему примеру. Роберт Кертис,  Фолстен  и
другие бросаются к этому источнику жизни.  Все  до  одного.  Хищные  звери
превращаются в людей и поднимают руки к небу. Некоторые матросы  крестятся
и кричат, что свершилось чудо. Все ложатся на край плота и  с  восхищением
пьют. Ярость сменяется экстазом!
   Андре и его отец последними склоняются к воде.
   - Но где же мы находимся? - спрашиваю я.
   - Менее чем в двадцати милях от земли, - отвечает Роберт Кертис.
   Все смотрят на него. С ума, что ли, сошел наш капитан? Никакого  берега
не видно, и плот по-прежнему находится в центре, водной пустыни.
   Но ведь вода-то пресная! Давно ли мы вступили в зону пресной  воды?  Не
все ли равно! Чувства не обманули нас, наша жажда утолена.
   - Да, земля невидима, но она здесь! - говорит капитан,  указывая  рукой
на запад.
   - Какая земля? - спрашивает боцман.
   - Америка, где  течет  Амазонка,  единственная  река,  течение  которой
настолько сильно, что оттесняет соленую воду океана на  двадцать  миль  от
устья!





   Роберт Кертис, очевидно, прав. Устье  Амазонки,  дебит  которой  двести
сорок тысяч кубических метров в час [в три тысячи раз больше  дебита  Сены
(прим.авт.)], единственное место в  Атлантическом  океане,  где  мы  могли
найти пресную воду. Земля близка! Мы это чувствуем! Ветер несет нас туда!
   В эту минуту мисс Херби начинает громко молиться, и мы присоединяемся к
ней.
   Андре Летурнер - в объятиях отца. Они стоят  назади  плота,  а  мы  все
собрались на переднем его конце и смотрим на горизонт, на запад...
   Проходит час, вдруг Роберт Кертис вскрикивает:
   - Земля!


   Дневник, в котором я вел ежедневные записи,  кончен.  Наше  спасение  -
дело нескольких часов, и я вкратце расскажу о нем.
   Наш плот был замечен  в  одиннадцать  часов  утра  рыбаками  с  острова
Маражо, находившимися на мысу Магуари. Нас подобрали, о нас  позаботились,
затем отвезли в город Белен, где нам был оказан трогательный прием.
   Плот пристал к  берегу  на  0o12'  северной  широты.  Он,  значит,  был
отброшен по крайней мере на 15o к юго-западу с того дня, когда мы покинули
судно. Я говорю "по крайней мере", ибо совершенно ясно, что  мы  оказались
еще южнее. Если мы очутились у устья Амазонки, то лишь  потому,  что  плот
был подхвачен Гольфстримом. Иначе мы погибли бы.
   Из двадцати восьми человек, севших на борт "Ченслера" в  Чарлстоне,  то
есть из восьми пассажиров и двадцати моряков, было подобрано  только  пять
пассажиров и шесть моряков - итого одиннадцать человек.
   Только они и остались в живых.
   Бразильскими властями был составлен протокол нашего спасения.
   Его  подписали:  мисс  Херби,   Ж.-Р.Казаллон,   Летурнер-отец,   Андре
Летурнер, Фолстен, боцман, Даулас, Берк, Флейпол, Сандон и -  последним  -
капитан Роберт Кертис.
   Я должен прибавить, что в  городе  Белене  нам  почти  тотчас  же  была
предоставлена возможность вернуться на родину. Мы сели на  судно,  которое
отвезло нас в Кайенну; отсюда  мы  доберемся  до  Колона  и  пересядем  на
французский трансатлантический пароход "Виль-де-Сен-Назер". Этот пароход и
отвезет нас в Европу.
   Вполне естественно, что теперь после  стольких  бедствий,  перенесенных
вместе, стольких опасностей, которых нам удалось  избежать,  так  сказать,
чудом, всех пассажиров "Ченслера" связывает нерушимая дружба! Куда  бы  ни
забросила каждого из нас судьба,  как  бы  ни  сложилась  наша  жизнь,  мы
никогда не забудем  наших  спутников!  Роберт  Кертис  навсегда  останется
другом тех, которые были его товарищами по несчастью.
   Мисс Херби намерена была удалиться  от  мира  и  посвятить  свою  жизнь
заботам о страждущих.
   - Разве мой сын - не больной?.. - сказал ей Летурнер.
   У мисс Херби теперь есть отец в лице Летурнера, брат в  лице  его  сына
Андре. Я говорю брат, но вскоре эта мужественная девушка обретет  в  своей
новой семье вполне заслуженное счастье, которого мы горячо ей желаем.

   1875 г.

Популярность: 1, Last-modified: Sun, 22 Apr 2001 08:09:15 GmT