Каждый год на сретение провансальские поэты выпускают в Авиньоне
веселую книжку с красивыми стихами и очаровательными сказками. Только что я
получил книжку этого года и нашел в ней прелестное фабльо[1], чуточку
сократив, я попытаюсь вам его перевести... Ну, парижане, приготовьтесь. На
этот раз вас угостят изысканным провансальским блюдом...
Аббат Мартен был кюре... в Кюкюньяне. Он был мягок, как хлеб, чист, как
золото, и любил отеческой любовью своих кюкюньянцев; для него Кюкюньян был
бы земным раем, если бы кюкюньянцы радовали его немножко больше. Но увы!
Пауки плели паутину в исповедальне, а в светлое Христово воскресенье
облатки[2] лежали нетронутыми на дне дароносицы[3]. Добрый пастырь
исстрадался душой и молил Бога смилостивиться и не дать ему умереть, не
собрав в лоно церкви свою разбредшуюся паству.
И вы сейчас убедитесь, что Бог внял его мольбам.
Однажды, в воскресный день, после чтения Евангелия, аббат Мартен взошел
на кафедру.
-- Братие! -- сказал он. -- Хотите -- верьте, хотите -- нет: прошлой
ночью я, недостойный грешник, очутился у врат рая.
Я постучался, и апостол Петр отворил мне.
-- Ах, это вы, мой милый господин Мартен, -- сказал он. -- Каким
ветром?.. Чем могу быть полезен?
-- Святой апостол Петр! Вы ведаете гроссбухом и ключами. Не скажете ли,
если только не сочтете это праздным любопытством, сколько кюкюньянцев у вас
в раю?
-- Я ни в чем не могу вам отказать, господин Мартен. Присядьте, давайте
вместе разберемся.
Апостол Петр взял свой гроссбух, открыл его, надел очки.
-- Проверим... Стало быть, кюкюньянцы. Кю... кю... Кюкюньян. Так,
нашел... Господин Мартен, голубчик! Страница-то чистая! Ни души... У нас
кюкюньянцев не больше, чем рыбьих костей в индюшке.
-- Как! Здесь нет ни одного кюкюньянца? Ни одного? Не может быть!
Поглядите как следует...
-- Ни одного, праведник божий. Поглядите сами, если думаете, что я
шучу.
-- Ах, я несчастный!
Я затрясся и, сложив руки, взмолился о пощаде. Тогда апостол Петр
сказал:
-- Поверьте мне, господин Мартен: не стоит так близко принимать это к
сердцу, а то как бы с вами удар не приключился. В конце концов вы тут ни при
чем. Видите ли, я уверен, что ваши кюкюньянцы постятся положенные сорок дней
в чистилище.
-- Смилуйтесь, святой Петр! Дайте мне возможность хоть повидать и
утешить их.
-- Пожалуйста, голубчик... Вот, обуйте поскорей эти сандалии. Дорога
туда неважная... Вот так... Теперь ступайте прямо, куда глаза глядят. Видите
там, вдали, за углом? Там серебряная дверь, вся усеянная черными крестами...
По правую руку... Постучитесь, вам отворят... Прощайте! Будьте здоровы и не
унывайте.
Уж я шел, шел!.. Ну и дорога! Только вспомнишь, мурашки по коже бегают.
Узенькая тропка, вся в колючках, усеянная сверкающими карбункулами[4] и
шипящими змеями,
привела меня как раз к серебряной двери.
"Тук! Тук!"
-- Кто стучится? -- спросил голос хриплый и скорбный.
-- Кюре из Кюкюньяна!
-- Откуда? -- Из Кюкюньяна.
-- А!.. Войдите.
Я вошел. Прекрасный ангел с черными, как ночь, крыльями, в сияющих, как
день, ризах, с бриллиантовым ключом на поясе, писал, скрипя пером, в большой
книге, еще объемистей, чем у апостола Петра.
-- Что же вам надобно и чего вы просите? -- спросил ангел.
-- Светлый ангел господень! Не сочтите это за праздноое любопытство,--я
хочу знать,есть ли у вас кюкюньянцы.
-- Кто?..
-- Кюкюньянцы, жители Кюкюньяна... Я, видите ли, их пастырь.
-- Ага, аббат Мартен! Не так ли?
-- К вашим услугам, господин ангел.
-- Значит, вы говорите, Кюкюньян... Ангел открыл и начал перелистывать
свой гроссбух, слюня палец, чтобы легче было листать...
-- Кюкюньян, -- сказал он и глубоко вздохнул. -- Господин Мартен, у нас
в чистилище нет никого из Кюкюньяна.
-- Иисусе Христе! Дева Мария! Святой Иосиф! В чистилище нет никого из
Кюкюньяна! Господи боже мой! Да где же они?
-- Э, праведник божий, они в раю! Где же, черт возьми, им еще быть?
-- Да я только что оттуда, из рая-то!..
-- Оттуда?.. Так в чем же дело?
-- В чем дело? Их там нет!.. О пречистая матерь!..
-- Что делать, господин кюре! Раз их нет ни в раю, ни в чистилище,
больше им негде быть, как...
-- Крест святой! Иисусе, сыне Давидове! Ай-ай-ай! Да статочное ли это
дело?.. Уж не солгал ли мне апостол Петр? Но ведь петух еще не пропел!.. Ах
мы, несчастные! Как же мне идти в рай, раз моих кюкюньянцев там нет?
-- Послушайте, бедный мой господин Мартен: раз вы во что бы то ни стало
хотите сами во всем убедиться и собственными глазами посмотреть, в чем тут
дело, вот вам тропинка, бегите по ней бегом, если только вы умеете бегать.
Налево вам встретятся широкие ворота. Там вы все точно узнаете. Да поможет
вам бог!
И ангел закрыл дверь.
То была длинная тропа, вся вымощенная раскаленными угольями. Я шатался,
как пьяный, спотыкался на каждом шагу, весь взмок, из всех пор у меня
выступил пот, в горле пересохло от жажды... Но благодаря сандалиям, которые
одолжил мне добрый апостол Петр, я не спалил себе ноги.
Когда я, ковыляя и спотыкаясь, дошел наконец до цели, я увидел по левую
руку дверь... Нет, не дверь, а ворота, широкие ворота, распахнутые настежь,
как пасть огромной печи. О чада, какая картина! Тут никто не осведомился,
как меня зовут. Тут не было никаких списков. Туда, братие, народ валом валит
в широко открытую дверь, как вы валите по воскресеньям в кабак.
Пот лил с меня градом, и все-таки я дрожал, меня знобило. Волосы стали
дыбом. Я чувствовал запах паленого, горелого мяса, вроде того запаха, что
распространяется у нас по Кюкюньяну, когда кузнец Элуа подпаливает во время
ковки копыта старому ослу. Я задыхался в этом смрадном, раскаленном чаду. Я
слышал ужасные крики, стоны, вопли и проклятия.
-- Ну, чего стоишь? Ты что, входишь или не входишь? -- сказал, пырнув
меня вилами, рогатый бес.
-- Я? Нет, не вхожу. Я праведник.
-- Ты праведник?.. Ах, ты, пес шелудивый! Так чего же ты сюда пришел?..
-- Я пришел... Ах, не расспрашивайте, я и так еле на ногах держусь... Я
пришел... пришел издалека... с покорной просьбой ответить мне... нет ли...
нет ли ненароком здесь кого-нибудь... кого-нибудь из Кюкюньяна.
-- А, громы небесные! Не строй из себя дурака. Как будто ты не знаешь,
что весь Кюкюньян здесь! Посмотри, увидишь, старая ворона, как мы их здесь
потчуем, твоих любезных кюкюньянцев...
И среди ужасного вихря пламени я увидел: Долговязого Кок-Галина -- вы
все его знали, братие мои,-- Кок-Галина, что так часто напивался и так часто
лупил свою несчастную КлеронЯ видел Катарине... потаскушку... с нагло
вздернутым носом... ту, что ночевала одна на гумне... Помните, плутишки?..
Но довольно о ней, я и так наговорил лишнего.
Я увидел Паскаля Дуа-де-Пуа, того, что пользовался маслинами господина
Жюльена, чтобы давить себе масло.Увидел Бабе, которая собирала на жнивье
колосья и, чтобы поскорее связать сноп, таскала целые охапки из скирд.
Увидел нотариуса Грапази, что так ловко подмазывал колеса своей повозки. И
Дофину, что так дорого торговала водой из колодца. И Тортильяра, что,
встретив меня со святыми дарами, шел своей дорогой как ни в чем не бывало,
не снимая шапки и с трубкой в зубах... гордый, будто сам Артабан...[5]
словно ему пес какой повстречался.И Куло с его Зеттой, и Жака, и Пьера, и
Тони...
Взволнованные, побледневшие от страха слушатели застонали: в настежь
открытой преисподней всякий увидал кто отца, кто мать, кто бабку, а кто
сестру...
-- Вы понимаете, братие, -- продолжал почтенный аббат Мартен, -- вы
понимаете, что так продолжаться не может. Я отвечаю за ваши души, и я хочу,
хочу спасти вас от бездны, в которую вы все уже катитесь очертя голову.
Завтра же я принимаюсь за работу, обязательно завтра же. А работы будет
немало! Вот с чего я начну. Делать -- так уж с толком, по порядку. Все
пойдет по череду, как в Жонкьере на танцах.
Завтра, в понедельник, я буду исповедовать стариков и старух. Это
плевое дело. Во вторник -- детей. С ними я скоро управлюсь. В среду --
парней и девушек. Это, пожалуй, затянется. В четверг -- мужчин. Тут мы
мешкать не будем. В пятницу -- женщин. Я скажу: не чешите языком! В субботу
-- мельника!.. На него одного целый день ухлопаешь... Если в воскресенье все
будет кончено, лучшего и желать нельзя. Видите ли, дети мои, когда хлеб
созреет, надо его жать, когда вино нацежено, надо его пить. Ну, довольно о
грязном белье, подумаем, как бы его выстирать, и выстирать дочиста. Да будет
с вами милость господня. Аминь!
Сказано -- сделано. Белье было выстирано. С того памятного воскресенья
на десять миль вокруг Кюкюньяна разносится благоухание добродетели.
И доброму пастырю, аббату Мартену, счастливому и радостному, прошлой
ночью приснилось, будто он в сопровождении всей своей сияющей паствы, идущей
с зажженными свечами, в дыму кадильниц, окруженный певчими, поющими "Тебе
бога
хвалим", всходит по освещенной дороге в град господень.
Вот вам история кюкюньянского кюре в том виде, как мне передал ее для
вас шутник Руманиль[6], а он ее слышал от своего веселого приятеля.
[1] Фабльо -- во французской литературе XII -- XIV веков короткая
повесть в стихах, написанная с грубоватым юмором.
[2] Облатка -- небольшая круглая лепешка из пресного теста,
употребляемая для причащения.
[3] Дароносица -- ковчег (вместилище культовых реликвий).
[4] Карбункул -- пироп, ценный камень из рода венисы, граната.
[5] Артабан -- герой романа французского писателя Готье де ла
Кальпренеда
(1610--1663) "Клеопатра" (1658). Его гордость вошла в поговорку.
[6] Руманиль Жозеф (1818-1891), провансальский писатель, автор книги
"Сказки" 1884.
Популярность: 1, Last-modified: Fri, 31 Aug 2001 20:53:48 GmT