----------------------------------------------------------------------------
Jean Racine. Tragedies
Жан Расин. Трагедии
Серия "Литературные памятники"
Издание подготовили Н. А. Жирмунская, Ю. Б. Корнеев
Издательство "Наука", Сибирское отделение, Новосибирск, 1977
OCR Бычков М.Н. mailto:[email protected]
----------------------------------------------------------------------------
Творчество Расина падает на эпоху формирования французской классической
национальной культуры, ознаменованную появлением ряда выдающихся прозаиков и
поэтов - Мольера, Паскаля, Лафонтена, Буало, Лабрюйера. Его вступление в
литературу совпадает с четко обозначенным рубежом в политической истории
Франции XVII в. Укрепление централизованной королевской власти, опирающейся
на разветвленный административно-чиновничий аппарат, было в основном
завершено кардиналом Ришелье, всесильным министром при слабом короле (с 1624
по 1642 г.). После смерти Ришелье и Людовика XIII наступает временное
ослабление абсолютной монархии. Оппозиционно настроенная знать пытается
вернуть свою былую политическую независимость, городская буржуазия - оказать
сопротивление растущему финансовому давлению нового министра, кардинала
Мазарини; волна массовых крестьянских восстаний прокатывается по всей
Франции.
Это сложное по своему социальному составу движение, именуемое Фрондой,
на какой-то момент поколебало твердыню королевской власти, однако уже в
начале 1650-х годов она одержала верх над своими противниками внутри страны,
а несколькими годами позже и над внешним врагом - испанской монархией
Габсбургов. Пиренейский мир (1659), заключенный Мазарини, совпал с
совершеннолетием короля, который сразу же после смерти министра взял в свои
руки управление государством.
Политический курс Людовика XIV заключался в дальнейшей абсолютизации
королевской власти, объявившей себя единственным и исключительным
авторитетом во всех областях общественной, духовной и даже частной жизни.
Пышность, репрезентативность, тщательно разработанный и обязательный этикет
становятся характерными внешними признаками французской культуры второй
половины XVII в. Но за этой блестящей внешней стороной скрываются глубокие и
трагические противоречия социального и нравственного порядка, определившие
содержание французской духовной жизни и литературы второй половины XVII в.
Острота политических проблем, выдвинутых эпохой Ришелье, утрачивает свою
актуальность, они уступают место проблемам философским и этическим.
Если для литературы 1620-1630-х годов существенную роль играли идеи
неостоицизма в их светском и религиозно-аскетическом вариантах, идея свободы
воли и торжество разума, то в середине века им на смену приходят более
сложное понимание человеческой души, получившее свое выражение в учении
янсенистов и в связанной с ним философии Паскаля. Эти идеи сыграли важную
роль в формировании духовного мира Расина.
Янсенизм (названный так по имени его основоположника, голландского
богослова Корнелия Янсения) представлял собой религиозное течение в рамках
католической церкви, выступавшее, однако, критически по отношению к
некоторым ее догмам. Философским стержнем янсенизма была идея
предопределения, "благодати", от которой зависит в конечном счете спасение
души. Изначальная греховность человека, слабость его натуры может быть
преодолена лишь при поддержке свыше, но непременным условием спасения
является внутреннее осознание этой слабости и греховности, постоянное
стремление к нравственной чистоте и добродетели. Таким образом, в учении
янсенистов противоречиво сочетаются смирение перед неисповедимым промыслом
господним и пафос внутренней нравственной борьбы с грехом и пороками,
направляемый анализирующей силой разума. Будучи по природе своей течением
религиозным, янсенизм вместе с тем был детищем рационалистического XVII века
- об этом ясно свидетельствует то место, которое отведено в его учении
самоанализу и роли разума, а также вся та система построений и аргументации,
которая обосновывает это учение в целом и отдельные его положения.
Однако роль и значение янсенизма в общественной и духовной жизни
Франции не исчерпываются этой религиозно-философской стороной. Решительное и
мужественное осуждение развращенных нравов общества, в том числе сильных и
сильнейших мира сего, в особенности же борьба против растлевающей морали
иезуитов, определяют место янсенизма в идеологической атмосфере эпохи. Они
же и стали главной причиной тех преследований, которым подвергся янсенизм
начиная с 1650-х годов и которые завершились полным и жестоким его
разгромом.
Центром янсенистской общины был женский монастырь Пор-Рояль в Париже.
Ее идейными вождями были люди светских профессий: филологи, юристы, философы
- Аптуан Арно, Пьер Николь, Лансело, Амон, Леметр. Все они так или иначе
сыграли роль в формировании личности Расина и в его судьбе.
Если обратиться от этих философских предпосылок творчества Расина к
литературно-эстетическим, то нужно иметь в виду прежде всего ту в целом
сложившуюся художественную систему, которую мы именуем классицизмом, но
которая на протяжении XVII века эволюционирует и получает свое наиболее
полное воплощение именно в творчестве Расина.
Формирование классической доктрины падает в основном на 1620-1630-е
годы, когда постепенно в ходе критических дискуссий и выступлений
вырабатывается система правил, регламентирующая разные жанры литературы. Эта
строго нормативная система опиралась на принципы и методы рационалистической
философии, прежде всего на универсальные, "общечеловеческие" законы разума,
и выдвигала в качестве основополагающих требований ясность мысли и ее
словесного выражения, гармоническую строгость построения, логическое
правдоподобие (которое в сочинениях второстепенных теоретиков
отождествлялось с "общепринятым мнением").
Для эстетической системы классицизма характерно тяготение к
абстрактно-обобщенному типизированному воплощению человеческих страстей и
характеров, перенесение интереса с внешних событий на внутренний мир
человека и связанное с этим углубление психологического анализа.
Рационалистические основы эстетики классицизма определили и ее объективный
характер, исключавший произвол авторской фантазии и сводивший к минимуму
личный элемент в поэтическом произведении. Этим отчасти объясняется
преимущественное развитие "объективных" - драматических жанров, характерное
для французского классицизма. Другой причиной следует считать "объективную"
общественно значимую проблематику, которая составляла содержание французской
литературы XVII в. и требовала соответствующих жанровых форм художественного
воплощения.
Эти очень суммарно обозначенные черты французского классицизма,
разумеется, не исчерпывают и не вмещают в себя всего многообразия
литературной жизни Франции. За их пределами остались внеклассические
направления, с которыми, однако, творчество Расина почти не соприкасалось и
не перекрещивалось, - такие как бурлескная литература, бытовой роман,
прециозная лирика.
Сложнее решается вопрос о взаимоотношении творчества Расина с
литературой и в особенности с драматургией барокко, которая в начале века
предстает в резко обособленном виде, эстетически и идейно противостоит
складывающейся классицистической литературе, а затем, в 30-е и 40-е годы,
проявляется в виде структурных и идейных компонентов, содержащихся в
произведениях, классических по своей внешней форме. {Подробнее см.: Сигал Н.
А. Тенденции барокко во французской драматургии 30-40-х гг. XVII века. - В
кн.: XVII век в мировом литературном развитии. М., 1969, с. 239-269.} Это
касается прежде всего непосредственных предшественников Расина - трагических
поэтов Пьера Корнеля (1606-1684) и Жана Ротру (1609-1650), бесспорно имевших
немалое значение для формирования его творческого лица.
Корнель по праву считается отцом французской классической трагедии. Он
создал ее наиболее общий тип, однако в своем обширном и сложно
эволюционировавшем творчестве дал множество вариантов и отклонений от этого
типа, в особенности же - от формальной доктрины классицизма, с которой он
неоднократно полемизировал. Тенденции барокко, проявившиеся в тяге к
исключительному, неправдоподобному, к усложненности действия и драматических
коллизий, особенно заметно проступают в позднем творчестве Корнеля, которое
по времени частично совпадает с приходом в литературу Расина. Они и служат
предметом теоретической полемики, о которой подробнее будет сказано ниже.
Однако между обоими поэтами пролегла - хронологически и эстетически -
своего рода "ничейная земля": драматургия 1650-х - начала 1660-х годов,
отошедшая от большой философской и гражданской проблематики трагедий Корнеля
и не сумевшая подняться до философско-этической - будущих трагедий Расина.
Она трактовала в основном любовную тему в условно-галантном и слащавом духе.
Главная фигура этого периода - Филипп Кино (1635-1688) в дальнейшем перешел
к сочинению оперных либретто и длительно сотрудничал с композитором Ж.-Б.
Люлли. Пьесы Кино вполне соответствовали вкусам придворных кругов в период,
последовавший за поражением Фронды, они отражали модные веяния этого
переходного времени, но не проникали в глубь тех проблем, которые выдвигала
новая эпоха. Ответить на эти проблемы стало делом Расина.
Жан Расин родился в середине декабря 1639 г. (дата крещения - 22
декабря) в небольшом провинциальном городке Ферте-Милон. Семья его
принадлежала к чиновничьей буржуазии, занимавшей на протяжении нескольких
поколений административные должности. Такая социальная стабильность в
условиях замкнутого провинциального уклада жизни сулила в будущем солидное
общественное положение и известный материальный достаток. Но ранняя смерть
родителей, не оставивших никакого наследства, круто изменила судьбу Расина.
В трехлетнем возрасте он остался на попечении бабушки, Мари Демулен, также
весьма ограниченной в средствах. Однако давние и прочные связи семьи с
янсенистской общиной обеспечили мальчику возможность бесплатно получить
превосходное образование.
С 1649 по 1653 г. он был воспитанником школы при монастыре Пор-Рояль,
затем обучался в коллеже в Бове, потом снова в Париже, все время под эгидой
янсенистов. Преподавание в этих учебных заведениях велось на новых для того
времени началах. Кроме латыни оно включало греческий язык и литературу -
впоследствии это ощутимо отразилось на творчестве Расина. Основательно
изучались риторика, всеобщая грамматика, философия, логика, а также основы
поэтики. Режим занятий для младших учеников был строгим и напряженным.
Большое внимание уделялось формированию нравственных и религиозных взглядов
воспитанников.
Духовная атмосфера, в которой прошли детские и отроческие годы Расина,
была, таким образом, благоприятной для развития его интеллекта. Но,
по-видимому, он рано начал тяготиться той опекой и аскетической строгостью,
которая окружала его в янсенистской школе. Были и другие моменты, оказавшие
в разном смысле влияние на становление личности будущего писателя и на его
дальнейшую судьбу. Силой обстоятельств он оказался в центре напряженной
идейной борьбы, сыгравшей большую роль в жизни французского общества XVII в.
Уже в предшествующие десятилетия янсенисты не раз подвергались гонениям
со стороны официальной церкви. Атмосфера накалилась еще более после выхода
"Писем к провинциалу" Паскаля (1656), которые были открытым обвинением
иезуитов. Родственник Расина Никола Витар, принимавший близкое участие в его
судьбе, имел прямое отношение к изданию и распространению "Писем". Сочинение
Паскаля читалось и изучалось в стенах Пор-Рояля. Оно стало для Расина школой
полемического искусства, которое он вскоре обратил против учителей своей
юности и в дальнейшем широко использовал в своей литературной борьбе.
Годы учения имели для Расина еще одно - практическое значение.
Янсенисты числили среди своих питомцев немало людей, принадлежавших к
высшему аристократическому кругу. Расин рано соприкоснулся с этой средой,
так непохожей на его семейное окружение, приобрел светский лоск и
непринужденность в обращении, завязал дружеские связи, впоследствии
сыгравшие немаловажную роль в его карьере. Несколько лет он провел в доме
близкого янсенистам вельможи - герцога де Люинь, куда его ввел Витар,
состоявший управляющим у герцога. С этой семьей вскоре породнился Кольбер,
будущий министр Людовика XIV, в дальнейшем оказывавший неизменное
покровительство Расину.
Однако по окончании коллежа жизненные планы двадцатилетнего Расина
оставались крайне неопределенными. Положение "бедного родственника" делало
сомнительной даже скромную карьеру провинциального чиновника, на которую он
мог бы претендовать по своим семейным связям. Более всего его привлекала
литература - еще в школьные годы он начал писать латинские и французские
стихи, обратившие на себя внимание товарищей и учителей. Это увлечение
Расина, поощряемое его новыми светскими друзьями, встретило резко
неодобрительное отношение со стороны его духовных руководителей. По словам
Расина, ему "слали письмо за письмом, анафему за анафемой". Однако в эту
пору доверие и почтение Расина к его воспитателям были заметно поколеблены
новыми отношениями и интересами, в особенности же удачным литературным
дебютом: в 1660 г. он написал оду "Нимфа Сены" по случаю бракосочетания
короля, она была одобрена официальными авторитетами в вопросах поэзии и
напечатана. Тем не менее Расин, подчиняясь настояниям родственников, покинул
столицу и отправился в городок Юзес на юге Франции в надежде получить там с
помощью дяди-каноника какую-нибудь ни к чему не обязывающую церковную
должность. Однако хлопоты дяди натолкнулись на сопротивление местного
духовенства, и Расин, проведя два года в провинциальной глуши, без особых
сожалений покинул Юзес и вернулся в 1663 г. в Париж.
Момент оказался как нельзя более благоприятным для его истинных
устремлений: одним из аспектов новой политики, проводимой Кольбером, было
официальное (в том числе и финансовое) поощрение наук и искусств, которые
должны были прославить молодого короля и придать невиданный до тех пор блеск
его царствованию. Старый поэт Шаплен, который еще при кардинале Ришелье
считался арбитром в вопросах литературы и был секретарем основанной в 1634
г. Французской Академии, был уполномочен составить список кандидатов на
получение королевских пенсий. Он вспомнил об авторе оды "Нимфа Сены", за
которой к этому времени последовали и некоторые другие стихотворения в таком
же духе, и включил Расина в список наряду с людьми, гораздо раньше
зарекомендовавшими себя в области поэзии. Возможно, что помогли и давние
связи Расина с окружением Кольбера. Во всяком случае он получил скромную, но
почетную пенсию в 600 ливров.
Тогда же была написана первая дошедшая до нас трагедия Расина "Фиваида,
или Враждующие братья", представленная труппой Мольера летом 1664 г. Сам
Расин в предисловии к изданию 1676 г. называет в качестве основного
источника "Финикиянок" Еврипида, но его пьеса гораздо большим обязана
трагедиям Сенеки и Ротру и, отчасти, Корнеля. Это говорит о том, что вкусы и
творческое лицо начинающего драматурга еще не определились, и он в
значительной мере тяготел к напряженным коллизиям в духе поэтики барокко.
Вместе с тем уже в этой подражательной вещи проступают некоторые черты,
которые будут характерны для зрелых произведений Расина - лаконизм в
построении сюжета, соблюдение трех единств, внимание к психологическому
анализу.
Заметно расширяется круг литературных связей Расина. Еще до отъезда в
Юзес он был знаком с Лафонтеном. Постановка "Фиваиды" сближает его, правда
на короткое время, с Мольером. Тогда же он знакомится с Буало, который в
дальнейшем становится его ближайшим другом и единомышленником.
В 1665 г. Расин пишет свою вторую трагедию "Александр Великий", которая
в начале декабря была с успехом сыграна труппой Мольера. Однако меньше чем
через две недели она появилась на сцене Бургундского отеля, признанного
первого театра Парижа - факт неслыханный и неприличный по понятиям того
времени. Пьеса, переданная драматургом театральной труппе, считалась на
какое-то время ее исключительной собственностью - конкурирующая постановка
могла ощутимо отразиться на сборах. Поэтому понятно возмущение Мольера и его
труппы, поддержанное и общественным мнением. Впоследствии недоброжелатели
Расина не раз напоминали о его некорректном поведении, стремясь
дискредитировать его в моральном отношении. Обычно, вслед за первым
биографом Расина - его сыном Луи, этот поступок начинающего автора объясняют
соображениями чисто художественного порядка - чересчур "реалистическим"
исполнением трагедии в театре Мольера, ставившем преимущественно комедии,
тогда как Расин более склонялся к условному приподнято-декламационному
стилю. Эта манера исполнения высокой трагедии, незадолго до того высмеянная
Мольером в его пьесе "Версальский экспромт", культивировалась в Бургундском
отеле. Возможно, однако, что известную роль сыграли более практические
мотивы - официальная репутация первого театра столицы импонировала и
авторам, и актерам, при первой возможности покидавшим более скромную труппу
ради более блестящей. Так поступила, в частности, под влиянием Расина лучшая
актриса мольеровской труппы Тереза Дю Парк, прославившаяся через два года
исполнением роли Андромахи. Отныне Расин прочно связал свою театральную
судьбу с Бургундским отелем, ставившим все его пьесы вплоть до "Федры".
Разумеется, отношения его с Мольером приняли враждебный характер, и
впоследствии не раз на сцене мольеровского театра появлялись пьесы,
конкурировавшие с трагедиями Расина или направленные против него.
"Александр Великий", вызвавший этот скандал в театральной жизни Парижа,
был, несмотря на формально исторический сюжет, очень далек от
существовавшего тогда типа исторической трагедии. Обычно его толкуют как
попытку Расина вступить в состязание с общепризнанным мастером этого жанра -
Корнелем. На самом деле это было не состязание, а полемика, которая получила
продолжение и развитие в следующих пьесах Расина. Это была проба пера
молодого автора, еще не нашедшего своих прочных художественных позиций, но
уже явно критичного по отношению к знаменитому предшественнику. Уже
современники обратили внимание на то, что политическая тема совершенно
отсутствует в "Александре", а герой - не столько завоеватель и глава мировой
империи, сколько образцовый любовник, трактуемый в духе рыцарских романов об
Александре и галантных романов XVII в. В "Александре Великом" отчетливо
проступают вкусы и установки новой эпохи, для которой драматургия Корнеля с
ее пафосом политических идей представляла уже вчерашний день. Вместе с тем
та перестройка проблематики высокой трагедии, которая станет очевидной
начиная со следующей трагедии Расина - "Андромахи", еще не обрела
полноценного художественного воплощения. Это было сразу же замечено
критиками, в особенности старшего поколения, воспитанными в школе Корнеля.
Они увидели в пьесе Расина утрату прежних завоеваний, а не обретение нового
качества. Известный знаток литературы, опальный аристократ Сен-Эвремон,
находившийся в эмиграции в Англии и весьма критически настроенный к новым
веяниям в политике и культурной жизни Франции, писал: "Меня удивляет, что у
этой пьесы столько поклонников и критиков, - я не вижу в ней ничего, что
могло бы внушить восторг или зависть". Вместе с тем пьеса получила
достаточно широкий резонанс даже за пределами Франции. Расин явно начинал
выходить в первый ряд театральных авторов. События последующих лет еще более
привлекли к нему общественное внимание.
Окрыленный своими литературными успехами, Расин включается в острую
дискуссию, развернувшуюся между его вчерашними учителями - янсенистами и их
идейными противниками из официальных церковных кругов. Исходным толчком
послужили "Письма о мнимой ереси" (1664-1665) одного из идейных вождей
янсенизма Николя. Они были направлены против поэта и драматурга Демаре де
Сен-Сорлена, выступившего от лица официальной церковной верхушки с нападками
на янсенистов. Ответ Демаре вызвал новую серию открытых писем Николя, на
этот раз озаглавленных "Духовидцы". "Письма" Николя по стилю полемики (и
общему числу - 18) явно подражали "Письмам к провинциалу " Паскаля, но
уступали им по таланту и остроте мысли. В первом "Письме о духовидцах"
Николь с пренебрежением отзывался о прежней литературной деятельности
Демаре, называя ее "малопочтенным занятием в глазах порядочных людей и
мерзким с точки зрения христианской религии и евангельского учения".
"Сочинитель романов и театральных пьес, - писал Николь, - публичный
отравитель не тел, а душ верующих, и его должно считать виновником
бесчисленного множества духовных убийств".
Это осуждение театра, последовательно проводившееся янсенистами и в их
писаниях, и в их педагогической деятельности, в "Письмах" Николя было лишь
попутным полемическим приемом, желанием морально дискредитировать
противника. Но Расин воспринял его как выпад против всех театральных поэтов
и лично против него самого. Давно уже наступившее отчуждение между ним и его
наставниками перерастает в открытую вражду. В январе 1666 г. выходит
(анонимно) его брошюра "Письмо автору Мнимых ересей и Духовидцев", в которой
он, беря под защиту театральных авторов, осыпает насмешками своих недавних
учителей. При этом религиозный аспект полемики, занимавший главное место в
выступлении Николя и ответе Демаре, мало интересует Расина - он отстаивает
прежде всего общественный авторитет и моральную репутацию драматурга:
"Удовольствуйтесь тем, чтобы раздавать чины на том свете, не занимайтесь
воздаяниями на этом", - пишет он, обращаясь в лице Николя к янсенистам
вообще.
Письмо Расина, написанное в остроумной и изящной форме, выгодно
отличалось от тяжеловесного и педантичного стиля Николя. Оно получило сразу
же широкий резонанс и вызвало ответную реакцию двух анонимных авторов из
янсенистского лагеря. Расин написал второе письмо, еще более резкое, но по
совету друзей воздержался от его опубликования. Сыновья Расина впоследствии
ссылались на вмешательство Буало, который напомнил Расину, что он выступает
против "честнейших людей в мире", к тому же подвергавшихся в ту пору
жестоким гонениям сверху. По-видимому, сыграли роль и другие причины - было
достаточно широко известно, сколь многим обязан Расин янсенистам, и это
выставляло его поведение в неблаговидном свете. Кроме того, в частном письме
к одному из деятелей Пор-Рояля он решительно отрицал авторство своего
первого "Письма", и эта двойная игра легко могла всплыть наружу. Ходили
слухи, будто парижский архиепископ, очень довольный выступлением Расина,
предложил ему выгодную церковную синекуру в награду за второе письмо, - а
это и вовсе могло скомпрометировать нравственный облик писателя. Как бы там
ни было, Расин воздержался от продолжения полемики. Его отношения с
янсенистами прервались надолго - на целое десятилетие. Но основы его
философского мировоззрения, его понимания нравственной природы человека,
заложенные в ранней юности янсенистским воспитанием, не раз проявлялись в
трагедиях этого десятилетия и, прежде всего, в "Андромахе", знаменующей
наступление его творческой зрелости.
Второе обращение Расина к древнегреческому мифологическому сюжету
отличается от "Фиваиды" прежде всего масштабом нравственной проблемы,
органической спаянностью различных элементов идейной и художественной
структуры произведения. Основная драматическая ситуация "Андромахи"
почерпнута Расином из античных источников - Еврипида, Сенеки, Вергилия (см.
примечания). Но она же возвращает нас к типовой сюжетной схеме пасторальных
романов, казалось бы, бесконечно далеких по своим художественным принципам
от строгой классической трагедии: пастушок А любит пастушку В, которая любит
пастушка С, который любит пастушку D, и т. д. Но эта схема, которая в
галантном романе была источником неограниченного разбухания сюжета за счет
множества попутно возникающих эпизодов, эта разомкнутая цепь, которую можно
было произвольно наращивать или сокращать, не имела никакого цементирующего
идейного ядра. В "Андромахе" таким ядром выступает столкновение разумного и
нравственного начала в человеке со стихийной страстью, влекущей его к
преступлению и гибели.
Наследие янсенистской концепции человека в форме, чрезвычайно близкой к
идеям Паскаля, отчетливо выступает в расстановке четырех персонажей
трагедии. Трое - Пирр, Гермиона и Орест - становятся жертвой своей страсти,
которую они осознают как недолжную, противоречащую нравственному закону, но
неподвластную их воле. Четвертая - Андромаха - как нравственная личность
стоит вне страстей и над страстями, но как побежденная царица, пленница, она
оказывается помимо своей воли вовлеченной в водоворот чужих страстей,
играющих ее судьбой и судьбой ее сына. Исконный конфликт, на котором выросла
французская классическая трагедия, прежде всего трагедия Корнеля, - конфликт
между разумом и страстью, чувством и долгом - полностью переосмысляется в
этой трагедии Расина, и в этом впервые проявляется его внутреннее
высвобождение из пут традиции и образцов. Свобода выбора, которой обладали
герои Корнеля, иначе - свобода разумной воли принимать решение и
осуществлять его хотя бы ценою жизни, недоступна героям Расина: первым трем
из-за их внутреннего бессилия, обреченности перед лицом собственной страсти;
Андромахе - из-за ее внешнего бесправия и обреченности перед чужой
безжалостной и деспотической волей. Альтернатива, стоящая перед Андромахой,
- изменить памяти мужа, став женой убийцы всей ее семьи, или принести в
жертву единственного сына - не имеет разумного и нравственного решения. {См.
об этом: Goldmann L. Structure de la tragedie racinienne. - In: Le theatre
tragique. Paris, 1962, p. 255.} И когда Андромаха такое решение находит - в
самоубийстве у брачного алтаря, то это не просто героический отказ от жизни
во имя высокого долга (в духе корнелевских героев). Это моральный
компромисс, построенный на двойном смысле ее брачного обета, - ведь
супружество, которым будет куплена жизнь ее сына, фактически не совершится.
Антагонисты Андромахи, Пирр и Гермиона, казалось бы, внешне свободные в
решении своей и ее судьбы, связаны и порабощены своей страстью не меньше,
чем Андромаха своим положением пленницы. И еще меньше волен распоряжаться
собой Орест. Возникает парадоксальная ситуация: все колебания и повороты в
их судьбе, иными словами, все развитие действия трагедии определяется тем,
какое решение примет Андромаха, а она в состоянии принять лишь мнимое
решение. И такую же цепочку мнимых решений представляет удивительная по
напряженности событий развязка: убийство Пирра приносит Оресту вместо
желанной награды - безумие, Гермионе вместо удовлетворения ее оскорбленной
гордости - безысходное отчаяние и добровольную гибель. Таким образом, если
герои Корнеля (пусть в итоге внутренней борьбы и колебаний) знали, на что
они идут, чем и во имя чего жертвуют, то герои Расина исступленно сражаются
с собой и друг с другом во имя мнимостей, обнажающих свой истинный смысл
слишком поздно. И даже благополучная для главной героини развязка - спасение
сына и провозглашение ее царицей Эпира - несет на себе печать мнимости: так
и не став супругой Пирра, она тем не менее принимает в наследство, вместе с
его престолом, обязательство отомстить за того, кто должен был занять место
Гектора.
Новизна и даже известная парадоксальность художественного построения
"Андромахи" не только в этом несоответствии поступков героев и их
результатов. Такое же несоответствие существует и между поступками и внешним
положением героев. Сознание зрителей XVII в. было воспитано на устойчивых
стереотипах поведения, закрепленных этикетом и отождествляемых с
универсальными законами разума. Герои "Андромахи" на каждом шагу нарушают
эти стереотипы, и в этом также проявляется сила охватившей их страсти. Пирр
не просто охладевает к Гермионе, но ведет с ней недостойную игру,
рассчитанную на то, чтобы сломить сопротивление Андромахи. Гермиона, вместо
того чтобы с презрением отвергнуть Пирра и тем самым соблюсти свое
достоинство и честь (gloire, о которой так много говорят героини трагедий
Корнеля), готова принять его, даже зная о его любви к троянке. Орест, вместо
того чтобы честно выполнить свою миссию посла, делает все, чтобы она не
увенчалась успехом. {См.: Butler Ph. Classicisme et baroque dans l'oeuvre de
Racine. Paris, 1959, P. 148.}
Какая же роль отводится в этой трагедии разуму? И нет ли здесь
оснований говорить о торжестве иррационального миропонимания, характерного
для литературы барокко? Разум присутствует в трагедии как способность героев
осознавать и анализировать свои чувства и поступки и в конечном счете
выносить самим себе приговор, иначе, говоря словами Паскаля, как осознание
своей слабости. Герои "Андромахи" отступают от нравственной нормы не потому,
что не сознают ее, а потому, что не в силах подняться до этой нормы, поборов
обуревающие их страсти. {Ср.: Goldmann L. Structure de la tragedie..., p.
257.} Отчетливее всего это звучит в словах Пирра:
Препятствовать страстям напрасно, как грозе...
...Рассудку вопреки я жажду, чтобы жрец
Назвал моей жену ту, кем я ненавидим.
Наперекор себе в священный храм мы внидем.
Эта философско-этическая концепция человека, которую Расин пронесет
сквозь все свое дальнейшее творчество, и составляет принципиальное отличие
"Андромахи" от первых трагедий Расина и от галантных слащавых пьес в духе
Филиппа Кино. Когда критики упрекали Расина в том, что его Пирр чересчур
смахивает на образцовых любовников галантных романов, они были глубоко
неправы - могучая стихия страсти, которая не в силах ни покориться разуму,
ни полностью пренебречь им, эта диалектика человеческой души, так тонко
сформулированная Паскалем, была подлинным художественным открытием Расина.
Она же определила и композиционную структуру трагедии - простоту развития
действия, которое тем не менее движется к развязке с нарастающим
драматическим напряжением. Расину не нужны внешние события, которыми
насыщены трагедии Корнеля и которые неизбежно приходят в столкновение с
правилом трех единств. События лежат за рамкой действия и включаются в
него, лишь пропущенные сквозь сознание героев, - вспомним исполненный
драматизма монолог Андромахи о ночи, когда пала Троя, или рассказ Ореста о
его скитаниях. В дальнейшем эти попутные, лежащие "за рамкой" мотивы и
реминисценции будут нарастать, пронизывая всю художественную ткань трагедий
Расина ("Ифигения", "Федра", "Гофолия"). В "Андромахе" они даны лаконично и
только как психологическая мотивировка поведения героев.
Впечатление, произведенное "Андромахой", было огромно. Об этом
свидетельствует, в частности, обилие критических откликов, на которые Расин
с большим полемическим искусством ответил - официально в предисловии к
изданию пьесы, неофициально - в остроумных эпиграммах. Отражением
недоброжелательной критики явилась комедия третьестепенного драматурга
Сюблиньи "Безумный спор или критика "Андромахи"", поставленная весной 1668
г. в театре Мольера. По словам одного из персонажей, все вплоть до кучера и
водоноса обсуждают новую трагедию Расина. Со времен "Урока женам" Мольера
(1662) эта форма театральной критики и полемики вошла в моду и нередко
только способствовала популярности разбираемой пьесы вместо того, чтобы
дискредитировать ее в глазах публики. Все эти факты свидетельствуют о том,
что "Андромаха" сразу выдвинула Расина на первое место среди французских
драматургов. Последующие годы подтвердили и закрепили этот успех.
Вслед за "Андромахой" Расин в первый и единственный раз обратился к
комедийному жанру - осенью 1668 г. он поставил комедию "Сутяги", написанную
в духе Аристофана. В этой веселой изящной пьесе, пересыпанной озорными
намеками и пародийными цитатами (из "Сида" Корнеля), Расин высмеивает
архаические формы судопроизводства и манию сутяжничества. Тема была
злободневной - незадолго до того был издан специальный королевский ордонанс,
имевший целью упростить и модернизировать ведение судебных процессов.
Примечательна разница между позицией Расина как комедиографа-сатирика и
Мольера: комедии Мольера ставили глубокие и жгучие вопросы социальной жизни
Франции - и в максимально острой форме. Расин высмеивает то, что уже
официально осуждено верховной властью.
После "Сутяг" Расин обращается к политической трагедии на историческую
тему, в которой открыто бросает вызов Корнелю - в конце 1669 г. французская
публика увидела "Британика". Но именно внешнее сходство проблематики и
исторического материала особенно ясно показало принципиальную разницу в их
трактовке у обоих драматургов.
Классические трагедии Корнеля создавались в атмосфере напряженной
политической борьбы между абсолютной монархией и феодальной аристократией
старого типа, стремившейся сохранить свою независимость перед лицом
крепнущей королевской власти. Конфликт между государством и личностью
определял гражданский пафос этих трагедий, а идея государственного блага
трактовалась как высшая сверхличная ценность. В "Британике" получила
отражение новая политическая ситуация, сложившаяся во Франции после 1660 г.
Окончательное торжество абсолютной монархии, утверждение ее престижа и
авторитета двора выдвигают на первый план моральный аспект политической
проблемы. Не формы правления - республика или монархия, не конфликт между
личным чувством и государственным долгом, не борьба законного монарха с
узурпатором, а нравственная личность монарха, формирующаяся в атмосфере
неограниченной власти, стоит в центре трагедии Расина.
С этим связан и выбор исторического сюжета и источника. Политическая
мысль второй половины XVII в. все чаще обращается к Тациту, ища у него
ответа на актуальные вопросы, выдвигаемые современной действительностью. При
этом восприятие Тацита накладывалось на теории Макьявелли, которые начиная с
середины XVII в. получают широкое отражение в политических трактатах
идеологов абсолютной монархии (заметим, что труды флорентийского политика
имелись в библиотеке Расина). {См.: Butler Ph. Classicisme et baroque..., p.
177.}
По сравнению с "Андромахой" в "Британике" бросается в глаза
необыкновенно интенсивное использование источника, тем более примечательное,
что речь идет о произведении совсем иного жанра. "Британик" буквально
пестрит дословными реминисценциями из Тацита (см. примечания), однако их
функция, место и структурная организация существенно иные, чем в тексте
римского автора. Сопоставление исторической трагедии с историческим
повествованием приводит нас к важному моменту художественной системы Расина
- к вопросу о художественной функции категории времени. Мифологический сюжет
"Андромахи" был в минимальной степени соотнесен с временным развитием, тем
более что действие трагедии было крайне бедно событиями. Иное дело
"Британик". Когда Расин в своем предисловии называет Нерона "чудовищем в
зачатке", то этим самым он имплицитно вводит категорию времени как
принципиально важную для построения драматического характера и для
художественной структуры трагедии в целом. Взамен априорно заданного героя,
который, согласно правилам классической поэтики, должен оставаться "самим
собой", Расин выводит героя в решающий момент становления его личности.
Ощущение перелома, в котором проявляется течение времени, не покидает нас с
первой же сцены - с первых слов Агриппины, встревоженной переменой,
происшедшей в ее сыне. Эта перемена и нарастающее ожидание того, во что она
выльется, и определяют драматическое напряжение пьесы.
С временным потоком связаны и многочисленные упоминания прошедших
событий, лежащих в разных временных планах, и предсказание будущих.
Хронологическая цепь фактов, предстающая в труде Тацита в линейной
последовательности, у Расина распадается на отдельные звенья, казалось бы,
произвольно рассыпанные по ходу действия: события недавнего прошлого,
необходимые для понимания исходной сюжетной ситуации, перемежаются с
историческими экскурсами, характеристиками и оценками более отдаленных
времен и персонажей - Августа и Ливии, Тиберия, Калигулы, Германика, предков
Нерона с отцовской стороны. Различен и масштаб, "оптика": события крупного
плана - смены династий, убийства, насилие над законом чередуются с
отдельными зарисовками, мизансценами повседневной жизни двора, такими, как
тайное присутствие Агриппины за занавесом, как жест Нерона, отстраняющего ее
от престола. Эта разновременность и разномасштабность материала,
почерпнутого у Тацита, подчинена двум целям: раскрытию главных характеров -
Нерона и Агриппины и той общей нравственной атмосферы, которая формирует и
объясняет эти характеры. Максимального напряжения поток исторических
реминисценций достигает в знаменитом монологе Агриппины (IV, 2). Этот
необычно длинный монолог, несмотря на свой повествовательный характер,
принципиально отличается от аналогичных монологов в исторических трагедиях
Корнеля (например, в "Цинне"). Там это необходимый способ объяснить иногда
чересчур усложненную экспозицию пьесы, то есть фактически раздвинуть строгие
рамки единства времени, углубив сюжетную перспективу. Здесь это прежде всего
углубление перспективы внутренней, психологической. Все козни и преступления
Агриппины, о которых она с такой настойчивостью напоминает Нерону, надеясь
пробудить его благодарность и вернуть свое влияние, уже известны зрителю из
отдельных, более ранних упоминаний. Но выстроенные в этой циничной исповеди
в одну чудовищную цепь, они производят совсем иное впечатление и на зрителя
- и на Нерона. Монолог Агриппины выполняет не риторическую и не
"информативную" функцию, а создает потрясающую моральное чувство зрителя
картину той исторической атмосферы, которая порождает будущее "чудовище".
Логическим завершением этой картины служат пророческие слова Агриппины о ее
собственном конце и конце Нерона.
В критике не раз отмечалось, что любовная линия трагедии носит явно
подчиненный характер и никак не определяет внутреннего развития действия. В
соперничестве Нерона и Британика, приводящем к убийству последнего, борьба
за власть играет все же первенствующую роль. В этом существенное отличие
"Британика" от других трагедий Расина, вплоть до "Федры". Но вместе с тем
любовная тема не является здесь "инородным" привеском, как в некоторых
поздних трагедиях Корнеля. Она органически связана с основной задачей и
вносит дополнительные психологические оттенки в характеры главных персонажей
- Нерона и Агриппины.
Значительно сложнее вопрос о том, как соотносится нравственная и
политическая идея трагедии с современной общественной ситуацией. Не подлежит
сомнению, что политическая линия, принятая Людовиком XIV и получившая свою
кульминацию в девизе: "Государство - это я", давала повод для широких
аналогий с императорским Римом. Однако официальным историческим прототипом
"короля-солнца" был идеализированный образ Августа, а отнюдь не его
сомнительных в моральном отношении преемников. Поэтому было бы бесполезно
искать в "Британике" прямых сопоставлений или намеков на версальскую
действительность. Такие попытки делались, но обнаружили свою
несостоятельность. "Агриппина - не Анна Австрийская, так же как Британик -
не Филипп Орлеанский, а Нерон - не Людовик XIV", - пишет современный
исследователь творчества Расина. {Ibid., p. 190.} Перекличка с
современностью присутствует в трагедии в более общем аспекте: описание
раболепного двора и его пороков, продажного сената, в особенности же фигура
циничного фаворита Нарцисса с его макьявеллистическими сентенциями и
проповедью политического аморализма явно были ориентированы на современные
отношения и нравы французского двора. Несомненно одно: Расин был весьма
далек от оптимистических иллюзий Корнеля, написавшего в разгар жестоких
репрессий кардинала Ришелье свою трагедию "Цинна, или Милосердие Августа".
Решительность, с которой молодой король взял бразды правления в свои руки и
расправился с всесильным суперинтендантом финансов Фуке, оставляла мало
поводов для такого рода иллюзий. И когда Нерон с раздраженьем говорит Бурру:
Так что же, быть всегда в плену, в порабощенье
У плебса римского? Он утром любит нас,
А вечером, глядишь, его восторг угас... -
(IV, 3)
то это достаточно близко перекликается со словами Людовика XIV: "Я
знаю, что меня не любят, но мне нет до этого дела - я хочу царствовать с
помощью страха". {Ibid., p. 191.}
"Британика" нельзя рассматривать ни как "урок царям", ни как прямое
обличение реального монарха - в этом случае вряд ли он заслужил бы то
высочайшее одобрение, которое решило дальнейшую судьбу пьесы. Но эта
трагедия по-новому поставила политическую проблему и подготовила самого
Расина к тем гораздо более радикальным ее решениям, которые он много лет
спустя дал в своей последней трагедии "Гофолия".
Всего один год отделяет "Британика" от "Береники", написанной также на
сюжет из истории императорского Рима, и всего 25 лет отделяют правление Тита
от первого преступления Нерона. Однако эта новая трагедия Расина по своей
центральной идее и художественной структуре контрастно противостоит
предыдущей.
Необузданному в своих страстях и пороках тирану противопоставлен
идеальный правитель, жертвующий своим личным счастьем и любовью - чистой,
высокой, ничем не запятнанной - во имя соблюдения правовой идеи,
осознаваемой как непреложная нравственная норма. Препятствие, стоящее на
пути союза Береники и Тита, реально только в сознании высоконравственного
монарха. Для Тита морально невозможно нарушить закон, запрещающий римскому
императору брак с иноземной царицей, хотя этот закон представляется ему
неразумным. И так же невозможно для него своей властью или, вернее,
произволом отменить неугодный закон, признанный и чтимый народом, хотя так
не раз поступали его предшественники - Тиберий, Калигула, Клавдий, Нерон.
При этом не угроза народного возмущения удерживает Тита, не боязнь потерять
престол, а страх и отвращение к тем нравственным компромиссам, которыми
придется, быть может, со временем заплатить за нарушение закона:
Когда обычаев отцовских оскорбленье,
Быть может, вызовет опасные волненья,
Придется силой мне свой выбор утвердить,
А за молчание народное платить.
Кто знает, что с меня потребуют за это?
Какой лихой цены?..
(IV, 5)
Идея правовой нормы, общезначимой силы закона, которому равно
подчиняются и монарх, и народ, может существовать только в своей абсолютной
целостности и неприкосновенности. Всякое нарушение ее, пусть даже в
отдельном единичном случае оправданное - Береника добродетельна, достойна
всеобщей любви и уважения, - все равно повлечет за собой цепь других
нарушений, более зловещих, и в конце концов рухнет само понятие права и
закона. Какой разительный контраст с макьявеллистическими рассуждениями
Нарцисса в "Британике"!
"Береника" - единственная трагедия Расина, в которой проблема чувства и
долга решается героями так бесповоротно и однозначно, где страсть
оказывается одолимой и управляемой с помощью разума. В этом смысле она более
всех остальных отходит от янсенистской концепции слабости человека и отчасти
сближается с нравственным строем классических трагедий Корнеля
(парадоксальным образом она ближе к ним, чем собственная пьеса Корнеля на ту
же тему, написанная одновременно с трагедией Расина, - см. примечания). Но
при этом сходстве морального конфликта и его решения "Береника" полностью
свободна от риторического пафоса и исключительности драматической ситуации,
характерных для трагедий Корнеля. Не случайно именно в предисловии к
"Беренике" Расин решительно выступает против эстетики Корнеля, выдвигая в
противовес его требованию неправдоподобного сюжета свой тезис: "В трагедии
волнует только правдоподобное". В этой самой лиричной из пьес Расина,
которую Вольтер не напрасно называл "элегией в драматической форме", трагизм
развязки измеряется не внешними событиями, а глубиной внутреннего
переживания. Сам Расин подчеркивает это в предисловии. Это трагедия без
"крови и мертвых тел", без измен, самоубийств, безумия, без того накала
страстей, которые впервые предстали в "Андромахе", а потом не раз
повторялись и в более поздних трагедиях Расина - "Баязете" и "Федре". Герои
"Береники" приносят свою любовь в жертву нравственному закону, расстаются
навек, но находят в себе силы и мужество жить: Тит - из сознания своего
долга правителя, Береника - ради душевного спокойствия Тита.
Это новое для Расина толкование трагического конфликта и его разрешения
определило и все звенья художественной структуры пьесы. По-иному использован
исторический источник: на этот раз Расин заимствует у Светония лишь самые
скупые данные, необходимые для исходной драматической ситуации. В трагедии
минимально присутствует тот насыщенный историческими реминисценциями фон,
который играл такую важную роль в "Британике". Из мира политики, густо
населенного воспоминаниями, сопоставлениями, параллелями и примерами, мы
попадаем в прозрачный мир интимных общечеловеческих чувств, разумеется
сублимированных в соответствии с высоким положением героев.
По-иному трактуется и категория времени. По сути дела развязка трагедии
предрешена с самого начала - развитие действия представляет лишь осознание
этой необходимости. Поэтому мы не ощущаем здесь того реального течения
времени, которое играло такую важную роль в структуре "Британика". Прошлое
героев выступает не в форме событий, а все в той же лирической функции - как
мера их любви, Знаменитые слова Тита, ставшие крылатой фразой:
Пять лет я каждый день в покои к ней вхожу
И словно в первый раз на милую гляжу
(11,2)
подчеркивают эту неподвижность времени. Время в "Беренике" утрачивает
свои три измерения, ибо для героев, вернее, для главного - для их любви -
нет будущего. Время становится одномерным. И это получает свое отражение в
той идеальной реализации классического правила единства времени, которое мы
видим в "Беренике".
По гармоничной простоте и строгости композиции, лаконизму сюжета и
прозрачной ясности языка "Береника" представляет наиболее полное и чистое
воплощение принципов поэтики классицизма.
"Береника" окончательно закрепила главенствующее положение Расина на
театральном горизонте Франции. Неудачное для Корнеля состязание только
подчеркнуло и выявило историческую грань, которая пролегла между ними,
отодвинув Корнеля в прошлое. Отныне даже самые верные поклонники старшего
поэта вынуждены были признать достоинства младшего.
В этой атмосфере всеобщего признания появляются две следующие трагедии
Расина - "Баязет" (1672) и "Митридат" (1673). "Баязет" занимает особое место
в трагедии французского классицизма, ибо вместо традиционного античного
материала Расин обращается к современному Востоку - к событиям, происшедшим
в Турции в 1638 г. Он сам оговаривает это обстоятельство во втором
предисловии (1676 г.), указывая, что "удаленность страны в какой-то мере
возмещает слишком большую близость во времени". Иными словами, дистанция,
необходимая для высокого трагического действа, не обязательно должна быть
временной. В "Баязете" неистовая безудержность страсти, проявившаяся уже в
"Андромахе", сочетается с атмосферой политических интриг и преступлений,
знакомых нам по "Британику". И то, и другое здесь усилено специфическим
колоритом восточного двора. И хотя недоброжелатели Расина во главе с
Корнелем иронизировали над тем, что его герои - турки лишь по одежде, а по
чувствам и словам - французы, следует признать, что Расину удалось придать
своей трагедии "восточный колорит", разумеется, в том ограниченном и
условном понимании, которое допускала абстрактно-обобщенная эстетика
классицизма. Что касается основной драматической ситуации - преступной
страсти султанши Роксаны к младшему брату ее мужа, то ее можно рассматривать
в какой-то мере как прообраз будущей "Федры", но еще не осложненный той
морально-этической проблематикой, которая будет присуща трагедии 1677 г.
Успех "Баязета", одной из самых сценичных трагедий Расина, был
продолжительным. Пьеса прочно вошла в театральный репертуар.
В том же году Расин, едва достигший 33 лет, был избран членом
Французской Академии. Эта необычно ранняя честь, означавшая высшее признание
литературных заслуг, по-видимому, встретила сопротивление большинства членов
Академии. Одни видели в Расине выскочку и карьериста, другие были раздражены
неизменно агрессивным тоном его предисловий к пьесам. У тех, кто принадлежал
к духовному званию (а таких в Академии было немало), не вызывала сочувствия
его репутация театрального драматурга. Однако вопрос решило явное
покровительство, оказываемое Расину Кольбером. Ситуация, возникшая в
Академии, знаменательна для двойственного положения, в котором оказывается
Расин в середине 1670-х годов. С одной стороны, он пользуется
благосклонностью двора, с другой - его быстрая карьера, литературная слава и
успех вызывают резко неприязненную реакцию не только в писательских кругах
(этим можно было в конце концов пренебречь), но и в аристократических
салонах, недовольных политикой двора и прежде всего покровительством,
оказываемым литераторам из буржуазной среды. Нападки критики, которые
несколькими годами раньше можно было объяснить просто профессиональной
завистью или групповыми интересами, сейчас получают поддержку или даже
инспирируются влиятельными лицами высшего света. Если одновременная
постановка двух "Береник" еще могла выглядеть как непредвзятое состязание
обоих поэтов, то в 1674-1675 гг. история двух "Ифигений" и в 1677 г. двух
"Федр" уже не оставляет никаких сомнений в том, насколько активно и
сплоченно действуют враги Расина.
В первом случае Расин без особых усилий вышел победителем из борьбы
(см. примечания к "Ифигении"). Второй оказался поворотным пунктом в его
судьбе.
Внешний успех "Ифигении" был настолько велик, что мог даже поспорить с
успехом "Андромахи". Более того, огромное впечатление, произведенное в 1667
г. появлением нового выдающегося театрального поэта, сопровождалось
придирчивой критикой; "Ифигения" же, поставленная, когда Расин находился в
зените славы, почти не вызвала критических замечаний. Это отчетливо
ощущается и в авторском предисловии к трагедии.
На первый взгляд, "Ифигения" знаменует возвращение Расина к истокам его
творчества - после четырех трагедий на историческую тему он вновь обращается
к греческому мифу, на этот раз целиком опираясь на Еврипида. Но проблематика
римских политических трагедий в своеобразно трансформированном виде
присутствует в абстрактно-обобщенной оболочке мифологического сюжета,
определяя тем самым двойственный характер трагедии.
Миф о заклании дочери Агамемнона служит поводом для нового
драматического воплощения коллизии между долгом и чувством. Но дилемма,
перед которой стоит Агамемнон, острее и мучительнее той, которую должен был
решать Тит. Успех того дела, во главе которого стоит Агамемнон, - похода на
Трою - может быть куплен только ценой тяжкой жертвы - жизнью его дочери
Ифигении. Если император Тит, реальный глава реального государства, духовный
наследник многовековой государственной мудрости и политического искусства,
мог анализировать и оценивать закон, ставящий препятствия его личному
счастью, то легендарный микенский царь, потомок богов и отпрыск проклятого
рода, не может ни сомневаться в словах оракула, ни оспаривать их. Он может
лишь уклоняться, оттягивать их исполнение, заведомо обрекая на крах свою
высокую миссию. Но в том-то и состоит парадокс, что если для Тита, при всех
его колебаниях и сомнениях, закон, установленный людьми, государством,
обладает абсолютной нравственной силой и значимостью, то в гораздо более
условном мире "Ифигении" моральная обязательность гибели героини оказывается
не абсолютной, а относительной. Дело, которому должна быть принесена в
жертву Ифигения, предстает в речах по крайней мере двух персонажей, Ахилла и
Клитемнестры, как личная месть Менелая и честолюбивая авантюра Агамемнона.
Кровь невинной девушки должна помочь искуплению прелюбодеяния спартанской
царицы и принести воинскую славу бессердечному отцу, а это - в высшей
степени сомнительный моральный баланс.
Двойственная точка зрения на исходный конфликт трагедии создает ту
психологическую глубину и "стереоскопичность" образов, которая составляет
главное художественное достоинство "Ифигении".
Действительно, Агамемнон никак не укладывается в условную модель
героического военачальника и монарха, жертвующего дочерью ради общего блага.
Это благо для него самого не безусловно, он пытается уйти от тягостного
решения, задержав прибытие жены и дочери в лагерь, и только искусно
рассчитанная аргументация Улисса, строптивость Ахилла и, наконец,
героическая самоотверженность Ифигении окончательно склоняют его подчиниться
воле оракула. Эта усложненность главного драматического характера пьесы еще
усиливается с помощью разного рода мифологических реминисценций, рассыпанных
по всей пьесе, но тематически сосредоточенных вокруг фигуры Агамемнона. Это
в особенности многочисленные упоминания о "пире Атрея" и о грядущей судьбе
Агамемнона и Клитемнестры. По сравнению с относительно лаконичным
использованием мифологических мотивов в "Андромахе" "Ифигения" поражает
обилием этих "вторичных" деталей, несущих совсем иную художественную
нагрузку: они переносят нас в трепетный, полный драматизма, плотно
населенный мир древней Эллады, далеко выходящий за пределы лаконичной фабулы
пьесы. Раздвигаются ее временные рамки, в них входит прошлое - преступление
Атрея, сватовство женихов Елены, ее тайный брак с Тесеем и похищение
Парисом, но входит также и будущее - глухое предчувствие убийства
Клитемнестры сыном, звучащее в словах Ифигении, обращенных к матери.
Раздвигаются и пространственные рамки - Аргос, Лесбос, Троя, Спарта
присутствуют в трагедии не просто как декоративные имена, а ощущаются как
центры больших и малых событий, из которых слагается действие. Да и сам
исходный сюжетный момент связан с мотивом движения в реальном пространстве -
с отплытием греческих кораблей из Авлиды. Расин, как никто из классических
драматургов, умел естественно и непринужденно соблюдать правило трех
единств. Вернее, оно было для него не правилом, а само собой разумеющейся
формой художественного бытия его пьес. Но одновременно происходила и
компенсация этих добровольных самоограничений - разумеется, в рамках
эстетической системы классицизма. Пространство и время, исключенные из узкой
сценической площадки "какого угодно дворца" (palais a volonte) и 24 часов,
входили в ткань трагедии в идеальной форме - через сознание героев.
Иную функцию выполняет мифологическая реминисценция из "Илиады" -
столкновение Ахилла и Агамемнона, которая образует структурный центр в
развитии действия и одновременно вводит в трагедию политический мотив.
Некоторые новейшие исследователи склонны видеть в этом отражение реальной
политической ситуации середины 1670-х годов - крах политики Кольбера,
несостоятельность военных авантюр Людовика XIV, заставлявших его считаться
со старой аристократией больше, чем ему того хотелось, {Ср. Butler Ph.
Classicisme et baroque..., p. 251-252.} однако попытки интерпретировать
трагедии Расина в прямой связи со злободневными событиями и отношениями (в
духе пресловутых "романов с ключом") обычно оказываются натянутыми и
малоубедительными; явная идеализация Ахилла в противовес Агамемнону означала
бы в этом случае симпатию Расина к аристократической оппозиции и критическое
отношение к королю. Между тем мы знаем, что именно к этой аристократической
среде сходились основные нити интриг, которые плелись против Расина, тогда
как главную опору и покровительство он имел в лице короля и его ближайшего
окружения. Если можно говорить о каком-то политическом подтексте "Ифигении",
то он настолько переосмыслен и абстрагирован в трагедии, что сохраняет лишь
самую общую связь с настроениями, проблемами и отношениями текущего момента.
Любовная тема, занимавшая центральное место во всех трагедиях Расина,
кроме "Британика", отодвинута в "Ифигении" на второй план и связана не
столько с отношениями Ифигении и Ахилла, сколько с соперничеством между
Ифигенией и Эрифилой. Расин сохраняет здесь расстановку персонажей, ставшую
типичной для его драматургической техники и подсказанную в какой-то мере
реальными условиями сценического воплощения тех или иных ролей актрисами
Бургундского отеля. Благородной и чистой Ифигении противостоит страстная и
мстительная Эрифила, подобно тому как в других трагедиях контрастно
противопоставлены Андромаха и Гермиона, Роксана и Аталида, Федра и Арикия, и
даже в известном смысле (хотя и в другом взаимоотношении) Агриппина и Юния.
Однако, по-видимому, сам Расин ощущал некоторую искусственность и
нарочитость этого персонажа, ибо считал необходимым специально обосновать
свое нововведение в предисловии. Эрифила была нужна ему не только для
эффектного психологического контраста с Ифигенией, но и для благополучной
развязки, не нарушающей правдоподобия в его современном понимании. Эта
благополучная развязка представляет собой новый момент в драматической
технике Расина и тесно связана с глубоким идейным смыслом трагедии.
Еврипидовский вариант развязки при помощи deus ex machina был отвергнут
Расином не только из соображений "неправдоподобия", но и по причинам
принесения в жертву невинной и благородной девушки. Спасение Ифигении не
должно было, с точки зрения Расина, быть делом случая, актом высочайшего
"помилования", то есть произвола. Расин вносит в развязку важную для его
нравственного сознания идею возмездия. Эрифила наказана за свою попытку
погубить соперницу, за страсть, которая толкает ее на преступление против
нравственной нормы. Но косвенно в ее лице наказана и ее мать Елена, дважды
преступившая эту нравственную норму. За частным возмездием - гибелью
Эрифилы, как его логическое завершение должно последовать возмездие более
общего порядка - поход греческих воинов на Трою. Таким образом, нравственный
баланс оказывается восстановленным, слова оракула обретают свой подлинный
смысл и тем самым утверждают идею высшего разума и гармоничной
справедливости.
Как обычно у Расина, этический аспект той или иной трактовки сюжета
тесно связан с эстетическим. Развязка "Ифигении" воплощает не только
торжество нравственного начала, но создает эффект неожиданности,
подкрепленный в заключительном рассказе Улисса декоративным описанием
событий, разыгравшихся у алтаря. Эта декоративность отчасти компенсирует тот
спад драматического напряжения, который отличает "Ифигению" от других
трагедий Расина. Некоторые исследователи объясняют такой финал трагедии
(сочетание благополучной развязки с декоративностью) растущим влиянием
оперы, которая после 1670 г. все более успешно конкурирует с высокой
трагедией, оттесняя ее прежде всего в сознании самых высокопоставленных
зрителей - короля и двора. О том, что Расин болезненно относился к этой
художественной моде, ясно свидетельствует предисловие к "Ифигении", его
защита Еврипида от поклонников Филиппа Кино и Люлли (см. примечания).
Возможно, однако, что кроме открытой полемики с противником Расин не
пренебрег и заимствованием отдельных театральных форм, присущих оперному
жанру, но "очистил" их в духе эстетической системы высокой трагедии, передав
зрелищный эффект словесно-поэтическими средствами.
Постановка "Федры" представляет одну из самых драматичных страниц в
истории французского театра. Ее не без основания называют "моделью
театральной интриги".
Литературная карьера Расина двигалась до сих пор неизменно по
восходящей линии. Вместе с тем каждый его успех сопровождался ожесточенными
нападками его противников и иногда излишне запальчивой и резкой полемикой
самого Расина. С другой стороны, светская карьера писателя воспринималась в
некоторых влиятельных аристократических кругах как посягательство на веками
утвержденную социальную иерархию. В аристократических салонах, оппозиционных
по отношению к двору, Расина и Буало рассматривали как буржуазных выскочек,
как "людей Кольбера", то есть как зримое воплощение той политической линии,
которая была им ненавистна. Главным центром этой вражды стал салон герцогини
Бульонской, племянницы кардинала Мазарини, и ее брата Филиппа Манчини,
герцога Неверского.
Когда в октябре 1676 г. стало известно, что Расин работает над
"Федрой", второстепенный драматург Прадон, приписывавший Расину неудачу
своей последней пьесы, поторопился в короткий срок написать трагедию на тот
же сюжет, которую предложил театру Генего (бывшей труппе Мольера). В XVIII
в. биографы выдвинули версию о том, что эта трагедия будто бы была заказана
Прадону герцогиней Бульонской через одну из постоянных посетительниц ее
салона поэтессу Дезульер. Однако документальных подтверждений этому нет.
{См.: Picard R. La carriere de Racine. Paris, 1959, p. 234.} Можно лишь
предполагать, что, если Прадон действовал по собственной инициативе, он имел
основание рассчитывать на авторитетную поддержку. Во всяком случае, изданию
своей трагедии он предпослал благодарственное "Послание герцогине
Бульонской", появившееся, впрочем, уже через два месяца после разыгравшегося
скандала. Как бы то ни было, пьеса Прадона была использована врагами Расина
для тщательно подготовленного провала "Федры".
Обе премьеры прошли с промежутком в два дня в двух конкурирующих
театрах. В литературных и светских кругах было известно, что две лучшие
актрисы театра Генего - вдова Мольера и мадемуазель де Бри отказались играть
главную роль в "Федре" Прадона. Тем не менее она имела неожиданно большой
успех благодаря клике, подсаженной в театр герцогиней Бульонской.
Аналогичный маневр обеспечил сенсационный провал трагедии Расина в
Бургундском отеле. Это соотношение сил сохранялось на протяжении нескольких
спектаклей. Из высокопоставленных лиц, с одобрением принявших "Федру"
Расина, современники называют только принца Конде, давнего покровителя и
доброжелателя Расина и Буало.
Литературный скандал имел свое продолжение: через несколько дней после
первых спектаклей по рукам стал ходить довольно плоский сонет, в пародийной
форме излагавший содержание "Федры". Сразу же в ответ появился другой,
написанный на те же рифмы и содержавший оскорбительные намеки на личность
герцога Неверского. Современники приписывали ему первый сонет, автором
второго считали Расина и Буало. По-видимому, однако, на деле первый сонет
принадлежал госпоже Дезульер, а второй - каким-то неизвестным нам друзьям
Расина. Во всяком случае, и Расин и Буало официально отреклись от авторства.
Первая реакция оскорбленного герцога и его окружения была чрезвычайно
острой. Расину и Буало грозили физической расправой, и только решительное
вмешательство принца Конде несколько охладило страсти. По прошествии
нескольких месяцев оценка критики свидетельствовала уже о недвусмысленной
победе Расина над Прадоном, а последовавшее осенью назначение его и Буало на
должность королевских историографов укрепило их положение и авторитет.
Вместе с тем эта весьма почетная должность практически означала отказ
от театральной деятельности - в иерархическом сознании того времени это были
вещи социально несовместимые. Расин расстался с театром. Женитьба (летом
1677 г.) на Катерине Роман_е_, девушке из солидной буржуазно-чиновничьей
семьи, упрочила его материальное и общественное положение, но знаменовала
сознательный и добровольный разрыв с прошлым - по свидетельству Луи Расина
(в данном случае заслуживающему доверия), его мать никогда не читала и не
видела на сцене ни одной пьесы своего мужа. Ее духовный мир,
сформировавшийся в кругу религиозных и нравственных представлений, близких к
янсенизму, исключал какой-либо интерес к светской литературе и тем более - к
театру.
Уже несколько ранее происходит восстановление былых отношений Расина с
янсенистами, свидетельствующее о том, что внешней перемене в его судьбе
сопутствовал и внутренний кризис. Что было первичным - решить трудно или
даже невозможно. Во всяком случае симптомы этого кризиса явственно
обнаружились уже в "Федре". И не случайно идейный вождь янсенизма Антуан
Арно сочувственно оценил эту трагедию Расина, которую Буало принес ему как
залог примирения непокорного воспитанника с его бывшими наставниками.
Формулировка Арно: "Федра - христианка, которую не осенила благодать",
постоянно приводимая во всех трудах, посвященных Расину, свидетельствует о
том, что идейное содержание трагедии связывалось в сознании современников с
янсенистской концепцией человека.
"Федра", которая по праву считается лучшим творением Расина, вызывает и
поныне самые горячие споры. Языческая или христианская трагедия,
янсенистская или экзистенциалистская, классическая или барочная - таковы
лишь самые общие противопоставления и толкования, которые возникают по ее
поводу.
По своей нравственной проблематике "Федра" ближе всего к "Андромахе".
Сила и слабость человека, преступная страсть, охватывающая душу, и твердое
сознание той нравственной нормы, которую человек нарушает под влиянием этой
страсти, приговор, выносимый им самому себе, - все это доведено в "Федре" до
апогея. Если в "Андромахе" эта концепция присутствовала скорее имплицитно,
была растворена в поступках персонажей больше, чем в их речах, то здесь она
получает свое прямое и концентрированное выражение в монологах Федры. Тема
суда над собой и высшего суда, творимого божеством, проходит через всю
трагедию, облеченная в мифологические образы, которые порою тесно
переплетаются с христианским учением в его янсенистском варианте. {См.:
Butler Ph. Classicisme et baroque..., p. 260.}
Преступная страсть Федры к пасынку с самого начала несет на себе печать
обреченности: недаром первые слова Федры в момент ее появления на сцене - о
смерти. Тема смерти пронизывает всю трагедию начиная с первой сцены - вести
о мнимой смерти Тесея - и вплоть до трагической развязки. Смерть и царство
мертвых входят в судьбу персонажей как составная часть их деяний, их семьи,
их домашнего мира: Минос, отец Федры, судья в царстве мертвых; Тесей
нисходит в Аид, чтобы помочь другу похитить жену Аидонея, владыки подземного
царства, и т. д. В мифологическом мире "Федры" стирается та грань между
земным и потусторонним, которая отчетливо ощущалась в "Ифигении" и
определяла сам отбор мифологического материала. Равным образом и генеалогия
героев, ведущих свой род от богов, осознается уже не как высокая честь,
предмет гордости и тщеславия (см. реплику Аркаса, обращенную к Агамемнону в
I д., 1 явл.), а как проклятие, обрекающее на гибель, как наследие страстей,
вражды и мести высших, сверхъестественных сил и как великое нравственное
испытание, которое оказывается не по плечу слабому смертному. Мифологический
репертуар "Федры" богаче, разнообразнее, насыщеннее, чем в "Ифигении", и
выполняет иную функцию: он создает грандиозную космическую картину мира, в
котором судьба людей и воля богов сплетаются в один трагический клубок.
Рационалистическое переосмысление еврипидовского сюжета, о котором
неизменно упоминают, говоря о "Федре", касается лишь исходного момента -
соперничества Афродиты и Артемиды, жертвами которого становятся Ипполит и
Федра. Расин действительно переносит центр тяжести на внутреннюю
психологическую сторону трагического конфликта, но и она в свою очередь
оказывается обусловленной сцеплением обстоятельств, лежащих за пределами
человеческой воли. Янсенистская идея предопределения, "благодати",
нисходящей на человека или минующей его, облекается в форму греческого мифа,
но сущность ее сохраняется. Трагизм неразделенной любви, составляющий основу
драматического конфликта "Андромахи", усугубляется здесь сознанием своей
греховности, отверженности с точки зрения нравственной нормы. Эта главная
особенность "Федры" была сразу же воспринята и оценена Буало в словах
утешения, обращенных к его другу после провала трагедии (Послание VII):
Кто Федру зрел хоть раз, кто слышал стоны боли
Царицы горестной, преступной поневоле...
С точки зрения Буало, "Федра" была идеальным воплощением основного
принципа и цели трагедии - вызвать сострадание к герою, "преступному
поневоле", представив его вину как проявление общечеловеческой слабости. Эта
же концепция лежит в основе расиновского понимания трагедии. Для Расина
неприемлем тезис Корнеля, выдвигающий наряду с аристотелевскими ужасом и
состраданием третий аффект - восхищение величием души героя, даже если это
величие проявляется в аморализме. Принцип этического оправдания героя,
сформулированный еще в предисловии к "Андромахе" со ссылкой на Аристотеля,
получает свое логическое завершение в "Федре". Страсть Федры и ее вина
исключительны, но Расин фиксирует внимание не на этом исключительном, а на
общечеловеческом в душевных страданиях и сомнениях героини.
Морально-философская идея греховности человека вообще получает свое
художественное воплощение на основе классицистического принципа типизации и
правдоподобия. Этим же обусловлены и те частные отступления от Еврипида,
которые предпринял Расин, как всегда скрупулезно оговорив их в предисловии.
Особенно плодотворным оказалось введение нового персонажа - Арикии, давшее
благодарный материал для более глубокого и динамичного раскрытия душевной
борьбы Федры.
Существенно новые черты поэтического мастерства Расина проявляются и в
тех частях трагедии, которые условно можно назвать "эпическими". "Федра"
насыщена ретроспективными рассказами, начиная с первого монолога Ипполита о
подвигах Тесея и кончая рассказом Терамена о гибели Ипполита. Этот
знаменитый монолог, вошедший во все хрестоматии, отличается от аналогичных
по функции рассказов в других трагедиях Расина живописными подробностями, не
заслоняющими, а напротив, усиливающими динамизм повествования.
После "Федры" в драматическом творчестве Расина наступает длительный
перерыв. Он усердно исполняет свои новые обязанности историографа, собирает
материалы для истории царствования Людовика XIV, сопровождает короля в его
военных кампаниях, нередко вызывая насмешки знати своим "буржуазным" видом,
неумением ездить верхом и неискушенностью в военном деле. Как и в период его
театральной карьеры, против Расина плетется сеть интриг с целью вытеснить
его с высокого и почетного поста, который, по понятиям того времени,
требовал дворянского происхождения и воспитания. Тем не менее положение
Расина при дворе оставалось прочным. Написанная им часть исторического труда
осталась в рукописи и погибла при пожаре в начале XVIII в. Но дошли
свидетельства современников о том, что король был вполне удовлетворен теми
образчиками, которые читали ему Расин и Буало. Трагедии Расина продолжают
ставиться на сцене, вызывая неизменное восхищение современников. Но
возвращение к театральному творчеству происходит лишь в 1689 г., когда Расин
пишет трагедию "Эсфирь" для закрытого женского пансиона Сен-Сир, основанного
и руководимого госпожой де Ментенон, ставшей к этому времени морганатической
женой Людовика XIV. Пьеса была исполнена воспитанницами пансиона и имела
огромный успех у той сугубо избранной публики, которая допускалась на
закрытые спектакли по спискам, составляемым госпожой де Ментенон.
Представления следовали одно за другим при неизменном присутствии короля и
его ближайшего окружения. Приглашение на спектакль рассматривалось как
высочайшая милость и было предметом зависти и мечтаний в кругу людей,
близких ко двору. Бесчисленные свидетельства тому мы находим в письмах и
дневниках современников. {См.: Picard R. La carriere..., p. 398-399.}
Вместе с тем в официальном разрешении на публикацию трагедии (так
называемая "привилегия", без которой ни одна книга не могла быть издана)
было специально оговорено, что она не может быть представлена на
профессиональной сцене. Ханжество госпожи де Ментенон не могло примириться с
тем, чтобы пьеса, предназначенная по ее желанию для воспитательных и
благочестивых целей, подверглась профанации на открытых подмостках. Выбор
библейского сюжета и отсутствие любовной интриги как нельзя более
соответствовали этим целям (не случайно несколько ранее госпожа де Ментенон,
упоминая об удачном исполнении воспитанницами "Андромахи", сказала: "Они так
хорошо сыграли ее, что более не будут ее играть".). Но современники увидели
в трагедии и нечто другое - "пьесу с ключом", настолько для них очевидным,
что она дала повод для многих откровенных толкований в эпиграммах, письмах и
даже газетных статьях.
Главные персонажи библейской истории были без труда соотнесены с самим
королем, его прежней, впавшей в немилость и отлученной от двора фавориткой
госпожой де Монтеспан; Эсфирь была, разумеется, сама госпожа де Ментенон; а
жестокого временщика Амана отождествляли с министром Лувуа. Основная тема
трагедии - преследования евреев Аманом толковалась применительно к
французским протестантам, оказавшимся вне закона после отмены Нантского
эдикта (1685). Однако ни религиозные позиции Расина, ни дипломатический такт
придворного, чутко угадывающего настроение двора, не дают основания для
такой интерпретации. Значительно правдоподобнее выглядит другое
истолкование, усматривающее в трагедии защиту янсенистов, также
подвергавшихся жестоким гонениям, тем более что главный положительный
персонаж пьесы - Мордухай легко может быть сопоставлен с Антуаном Арно.
Примечательно, однако, что сам Арно, давший высокую оценку трагедии Расина,
ни одним словом не обмолвился о таком ее понимании. И уж во всяком случае ни
король, ни госпожа де Ментенон не восприняли ее как протест против
официальной религиозной политики.
Успех "Эсфири", сделавший Расина своим человеком в интимном кружке,
допущенном в личные апартаменты короля, побудил его написать еще одну
трагедию для тех же целей и на аналогичном библейском материале. Но
"Гофолия", которой суждено было стать последней трагедией Расина, имела
совсем иную судьбу (см. примечания). Возможно, что известную роль в этом
сыграла общая ситуация - усиление влияния иезуитов, их недовольство чересчур
светскими развлечениями, каким представлялись им любительские спектакли
воспитанниц Сен-Сира, и желание госпожи де Ментенон пресечь нежелательные
толки об этом в церковных кругах. Но нельзя не принимать во внимание и
особого содержания этой трагедии, резко отличающего ее от гармоничной и в
целом оптимистической "Эсфири".
В "Гофолии" тесно сплетены политическая и религиозная темы. Жестокая
царица, истребившая своих собственных потомков, предавшаяся языческим богам
и преследующая приверженцев иудейского единобожия, выступает одновременно и
как узурпатор законной власти. Это последнее обстоятельство дало повод
связывать "Гофолию" с недавними событиями английской революции 1689 г. Не
случайно современники специально подчеркивали присутствие на закрытом
спектакле изгнанного английского короля Иакова II Стюарта, нашедшего убежище
при дворе Людовика XIV. Вопрос о французском вмешательстве в английские дела
с целью восстановить на престоле законного монарха или, во всяком случае,
его наследника дебатировался в политических кругах. {Ср.: Picard R. La
carriere..., p. 417-418.} Однако такая интерпретация сужает идейный смысл
трагедии опять-таки до уровня "пьесы с ключом" и представляется
малоубедительной. Помимо всего прочего, она не может объяснить официальный
запрет, наложенный на исполнение "Гофолии" свыше.
Несомненно, что французские дела волновали Расина гораздо более
проблематичных английских. Многие из старых друзей Расина - янсенистов, с
которыми он вновь сблизился после ухода от театральной деятельности,
находились в изгнании. Растущее влияние иезуитов также не могло не вызывать
тревоги среди людей, так или иначе сочувствовавших янсенистам или просто
свободомыслящих. Известно, что Расин предпринимал попытки склонить короля в
пользу своих бывших учителей - попытки, кончившиеся неудачно. Если весь этот
фон с известной долей вероятности соотносим с "Эсфирью", то для идейного
замысла "Гофолии" он представляется гораздо более несомненным. Уже
современники заходили так далеко, что видели в Матфане не просто иезуита
вообще (см. д. III, явл. 3, и примеч. 65), но прямо духовника Людовика XIV,
иезуита Лашеза. Многое в этой трагедии возвращает нас к атмосфере
"Британика" - и макьявеллистические принципы деспотической власти,
развиваемые Матфаном, и обличение раболепного и развращенного двора с его
растлевающим влиянием на юного монарха. Личные параллели в "Гофолии" не так
ощутимы, как в "Эсфири", и вряд ли они входили в намерения Расина. Напротив,
на первый план выступил обобщенный смысл трагедии - возмездие, которое
обрушивает на жестокого и тиранического монарха бог, избравший своим орудием
восставший народ.
Несмотря на резкое отличие проблематики, "Гофолия" по некоторым
особенностям своей художественной структуры может быть сопоставлена с
"Федрой" - прежде всего по той роли, которую играют здесь многочисленные
побочные реминисценции. Как в "Федре" античная мифология, так здесь
ветхозаветные образы, мотивы, фразеология создают целый мир, суровый и
исступленный, исполненный трепета перед грозным и карающим божеством. С этим
миром, полным напряженного драматизма, контрастируют лирические хоры девушек
- композиционный прием, впервые введенный еще в "Эсфири".
Важным структурным элементом пьесы является мотив пророчества. В
качестве композиционного приема он встречается и в других трагедиях Расина -
в более развернутой форме в прощальных словах Агриппины, в виде лаконичного
намека в "Ифигении" (см. примечания). Раздвигая временные рамки действия,
позволяя заглянуть в будущее (известное зрителю из истории и мифологии),
пророчество продлевает линейное развитие действия и включает его тем самым в
более широкую историческую перспективу. В "Гофолии" этот прием носит иной
характер - пророчество органически связано с сюжетным материалом пьесы,
фигура пророка является как бы ее символическим идейным центром, имена,
деяния, судьбы библейских пророков, их речения, текстуально входящие в ткань
трагедии, встречаются на каждом шагу. Пророческими являются вещий сон
Гофолии, экстатическое видение Иодая об убийстве Захарии и грядущем
отступничестве Иоаса, последние слова Гофолии о преступной крови Ахава и
Иезавели, которая некогда проснется в жилах юного Иоаса. {Ср.: Bartbes, R.
Sur Racine. Paris, 1963, p. 58.} Эти настойчиво повторяющиеся предсказания
создают впечатление циклической повторяемости событий и страстей. Библейский
мир в отличие от древнегреческого оказывается замкнутым в себе, течение
времени - остановленным, как солнце Иисусом Навином. Сегодняшний праведник
придет к тому же, чем запятнали себя его предки. Янсенистская идея
предопределения получает гораздо более отчетливую и "глобальную" форму. Но
она же с поразительной силой и драматизмом раскрывает ничтожество сильных
мира сего, напоминает об их нравственной ответственности и неминуемом
возмездии за насилие и преступление.
По своим идейным и художественным особенностям "Гофолия" знаменует
новую фазу французской классической трагедии - она уже стоит в преддверии
просветительского классицизма, и ее первое публичное представление в 1716 г.
можно рассматривать как поворотный пункт в развитии французского театра. Об
этом свидетельствует, в частности, восторженный отзыв молодого Вольтера, для
которого "Гофолия" на всю жизнь осталась лучшей французской трагедией.
Последние годы жизни Расина отмечены все той же печатью двойственности,
которая обнаруживается в период создания "Гофолии". С одной стороны, он
признанный любимец двора, удостоенный чинов и почестей; с другой -
единомышленник и заступник гонимых и преследуемых янсенистов; слава и
гордость французского театра - и благочестивый автор "Краткой истории
Пор-Рояля", отрекшийся от своей прежней деятельности, строго соблюдающий
предписания религии. Эта двойственность обнаруживается и в частной жизни
Расина: он хлопочет о придворной карьере для своего сына и одновременно
пытается поместить свою дочь, пожелавшую стать монахиней, в монастырь
Пор-Рояль, официально закрытый для приема новых послушниц и находящийся под
угрозой полного запрещения.
По-видимому, растущее сближение Расина с янсенистами и шаги,
предпринятые им в их защиту, вызвали в какой-то момент неудовольствие короля
и госпожи де Ментенон. Однако вряд ли можно говорить, как это делается в
ряде биографических очерков, о том, что он "впал в немилость". Постепенное
отдаление от двора в последние полтора года его жизни произошло, видимо, по
инициативе самого Расина как результат усилившихся религиозных настроений.
Расин умер 21 апреля 1699 г.
Судьба творческого наследия Расина отразила этапы, которыми отмечено
литературное развитие последующих столетий.
На протяжении значительной части XVIII века Расин - общепризнанный
классик, один из двух создателей высокой трагедии, которая становится своего
рода эталоном классицизма в его разных национальных вариантах.
Эпоха сентиментализма приносит с собой критический пересмотр
классической эстетики в целом и отрицательную оценку творчества Расина.
Демократически настроенная буржуазная критика конца XVIII в. (в особенности
руссоистского направления) видит в нем по преимуществу придворного поэта,
ограниченного условностями и этикетом своего времени и своей среды. Это
неприятие в особенно резкой форме проявляется в Германии, где оно выражает
одновременно демократический протест против придворного искусства и
национальное самоутверждение в противовес влиянию иностранных образцов, в
эпоху "бури и натиска" Гердер, Гете, Ленц выдвигают в противовес французской
классической трагедии, этому "манекену древних" (Гердер), драму Шекспира.
Это противопоставление, которое мы бы сегодня назвали типологическим,
осмысляется в эпоху романтизма как программа борьбы за новые принципы и
идеалы литературы - достаточно назвать книгу Стендаля "Расин и Шекспир"
(1823), ставшую манифестом романтического направления.
В середине XIX в. Расин переживает во Франции новое сценическое
возрождение, связанное с именем замечательной французской актрисы Рашель,
давшей новую интерпретацию образов Расина. Свидетельством этого второго
рождения могут служить слова Герцена в "Письмах из Франции и Италии":
"Наконец я увидел Расина дома, увидел Расина с Рашелью - и научился понимать
его. Это очень важно, более важно, нежели кажется с первого взгляда, - это
оправдание двух веков, т. е. уразумение их вкуса. Расин встречается на
каждом шагу, с 1665 года и до Реставрации; на нем были воспитаны все эти
сильные люди XVIII века. Неужели же они ошибались, Франция ошибалась, мир
ошибался?.. И действительно, есть нечто поразительно величавое в стройной,
спокойно развивающейся речи расиновских героев; диалог часто убивает
действие, но он изящен, он сам действие; чтобы это понять, надобно видеть
Расина на сцене французского театра: там сохранились предания старого
времени, - предания о том, как созданы такие-то роли Тальмой, другие
Офреном, Жорж... Входя в театр смотреть Расина, вы должны знать, что с тем
вместе вы входите в иной мир, имеющий свои пределы, свою ограниченность, но
имеющий и свою силу, свою энергию и высокое изящество в своих пределах... Вы
пришли смотреть Расина - отрешитесь же от фламандского элемента... берите
его таким, чтоб он дал то, что он хочет дать, и он даст много прекрасного".
{Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т. Т. V. М., 1955, с. 50-52.}
Справедливость слов Герцена сохраняется и в наши дни - современные
постановки Расина подтвердили непреходящую впечатляющую силу его искусства,
главным орудием которого служит слово.
Язык Расина несомненно несет на себе печать условности, характерной для
поэтики классицизма, в особенности - зрелого классицизма XVII в. Он
оперирует тщательно отобранной лексикой, ограниченной преимущественно
отвлеченными и общими понятиями, избегает конкретных слов и разговорных
оборотов, неуместных в "высоком" жанре трагедии, но также и вычурной
орнаментальности и риторических прикрас. Вместе с тем как в вопросах
композиционной структуры, так и в языке правила классической поэтики нигде у
Расина не ощущаются как насилие, навязанное поэту извне, они не сковывают и
не подчиняют его себе - напротив, Расин с удивительной простотой и
непринужденностью подчиняет эти условности своей главной художественной
задаче: углубленному психологическому анализу душевного состояния героев.
Так, многочисленные описательные перифразы, канонизированные поэтикой
классицизма и ставшие в дальнейшем развитии французской трагедии пустыми
штампами, помогают Расину создать ту особую дистанцированную перспективу, в
которой страсти и характеры его героев предстают в типически обобщенном и
облагороженном виде. По выражению одного из самых тонких исследователей
творчества Расина Карла Фосслера, язык героев Расина "это не столько
спонтанное выражение, сколько завеса, фильтр, скрывающий их душу". {Vossler
К. Jean Racine. Munchen, 1926, S. 171.}
Острота психологического конфликта, изначально заданная драматической
ситуацией и характерами героев, получает смягченное, "приглушенное"
словесное выражение, {См. об этом: Sрitzег L. Die klassische Dampfung in
Racine's Stil. - Archivum Romanum, 1928, Bd. XII, Э 4.} создающее в конечном
счете ту гармонию и равновесие, которые являются основным принципом
классической эстетики.
Восприятие Расина в России - тема для самостоятельного изучения.
Наметим здесь лишь основные его вехи.
В сознании русских писателей XVIII в. Расин несомненно был образцом
классической трагедии. {Ср.: Gukovskij Gr. Racine en Russie. - Rev. des
etudes slaves, 1927, t. VII, fasc. 1-2.} Но переводили его относительно
мало. Зато в первые десятилетия XIX в. наблюдается резко возросший интерес
переводчиков к его пьесам, в особенности к "Федре", которая стала одной из
коронных ролей знаменитой актрисы Екатерины Семеновой. Перевод М. Лобанова,
исполненный в 1823 г. с ее участием, был одиннадцатым полным переводом
трагедии, как об этом пишет в своей рецензии Орест Сомов. {Сын отечества.
1823, ч. XXXIX, Э 46, с. 250.} Все они были выдержаны в "архаической"
Стилевой манере, встретившей довольно резкую оценку среди молодого поколения
русских поэтов. Так, Пушкин писал в 1824 г. брату: "Кстати, о гадости -
читал я "Федру" Лобанова - хотел писать на нее критику, не ради Лобанова, а
ради маркиза Расина - перо вывалилось из рук. И об этом у вас шумят, и это
называют наши журналисты прекраснейшим переводом известной трагедии г.
Расина!". {Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти т. Т. X. М.- Л., 1949, с.
80.}
В "архаической" манере выполнены и три перевода рассказа Терамена - Г.
Р. Державина, Ф. И. Тютчева и П. А. Катенина (см. Дополнения). {См. об этом:
Сигал Н. А. Из истории русских переводов "Федры" Расина. - В кн.:
Русско-европейские литературные связи. Сб. статей к 70-летию со дня рождения
акад. М. П. Алексеева. М.-Л., 1966, с. 454-462.}
Этот взрыв переводческой активности объясняется, по-видимому,
требованиями театрального репертуара, но в еще большей степени той
литературной борьбой, которая развертывается в России в эти годы. Победа
романтического направления и последующее развитие реалистической литературы
неизбежно должны были привести к отрицанию Расина. Это особенно ясно
выступает в критических высказываниях Белинского и является косвенным
подтекстом той защиты Расина, которую предпринял Герцен в приведенном выше
отзыве. Интерес к Расину в России затухает надолго, и единичные переводы его
трагедий в конце XIX в. не вносят ничего нового в его интерпретацию. В XX
в., уже после Октябрьской революции, Валерий Брюсов предпринял новый перевод
"Федры" (пятистопным ямбом) для Московского Камерного театра, где роль Федры
сыграла Алиса Коонен. К этому же времени относится перевод начала трагедии,
выполненный О. Э. Мандельштамом (см. Дополнения).
Научная реабилитация Расина, за которым со времен романтической критики
закрепилась уничижительная характеристика "ложноклассического" поэта,
началась в советском литературоведении только в 1930-е годы в трудах С. С.
Мокульского. {Mокульский. С. Расин. Л., 1940.} Тогда же вышел двухтомник
избранных пьес, выполненный в духе советской переводческой традиции того
времени. {Расин Ж. Соч. М.-Л., 1937.}
Настоящее издание ставит своей целью предложить читателю новый перевод
важнейших трагедий Расина, осуществленный с позиций современного
переводческого искусства.
Популярность: 1, Last-modified: Tue, 18 Nov 2003 23:54:20 GmT