© TOO "Нугешиинвест"
     © TOO "Ространсфер"
     © TOO "NBN"
     Ocr: Ихтик (г.Уфа). ihtik.lib.ru, [email protected]
     Номер страницы следует за страницей -- (прим. сканировщика)











     Введение..............................................3

     Часть первая .........................................13
     I. Стела Аристандра...............................13
     II. Цари Македонии ...............................14
     III. Храм и книга...................................20
     IV. Регент Филипп.................................21
     V. Время Амона...................................25
     VI. Олимпиада ...................................27
     VII. Фиванская стена................................38
     VIII. Несчастливый брак .............................39
     IX. Тот, кто отмечен знаком Овна....................44
     X. Проблеск зари..................................46
     XI. Пожар в Эфесе.................................48
     XII. Стрела Амона..................................49
     XIII. Еще один ваятель души..........................55
     XIV. Клит и Арридей ................................55
     XV. Враг, заключенный в нас самих...................62
     XVI. Ахилл и серебряный шар.........................63
     XVII. Слово и глагол ................................68
     XVIII: Демосфен......................................70
     XIX. Как передаются знания..........................78
     XX. Аристотель за коня..............................79

     Часть вторая .........................................91
     I. Пророчество о фараоне..........................91
     II. От Перинфа до регентства .......................91
     III. Скромность....................................99
     IV. Калликсена...................................100
     V. Земли и цари..................................102
     VI. Война Демосфена..............................103
     VII. Беседа .......................................111
     VIII. Афины.......................................112
     IX. Гибельные перемены...........................115
     X. Племянница Аттала............................116
     XI. Царские души.................................122
     XII. Плохой год ...................................123
     XIII. Совет........................................130
     XIV. Грудь человека................................130
     XV. Сын Амона ...................................138
     XVI. Молнии подобный .............................139
     XVII. Человек с золотым ножом.......................146
     XVIII. Празднество Муз ..............................147

     Часть третья ........................................152
     I. Персидская держава ..........................152
     II. Ахиллова битва................................154
     III. Колесница Гордия .............................159
     IV. Триумфальный путь ...........................160
     V. Имя царей....................................170
     VI. Лагерь Дария .................................170
     VII. Брисеида.....................................180
     VIII. Дочь Артабаза.................................181
     IX. Сириус.......................................186
     X. Геракловы подвиги.............................186
     XI. Искушение ...................................194
     XII. Врата Египта..................................197
     XIII. Иерусалимское пророчество.....................199
     XIV. Фараон.......................................202
     XV. Александрия..................................205
     XVI. Оракул пустыни...............................207
     XVII. Слухи с востока ...............................211
     XVIII. Победа Овна..................................214
     XIX. Вавилон......................................225

     Часть четвертая......................................229
     I. Престолы Персии..............................229
     II. Ненависть....................................239
     III. В погоне за Дарием ............................239
     IV. Конец Пармениона ............................244
     V. Расположение звезд............................255
     VI. Александрия Крайняя..........................255
     VII. Дионис.......................................267
     VIII. Смерть Клита.................................269
     IX. Полубоги.....................................274
     X. Роксана ......................................275
     XI. Война слонов..................................280
     XII. Речь, произнесенная на берегу реки ..............288
     XIII. Маллийская стрела ............................292
     XIV. Инд и океан.................................. .296
     XV. Пески смерти .................................299
     XVI. Костер для Каланоса ...........................306
     XVII. Бракосочетание в Сузах ........................308
     XVIII. Смерть Патрокла..............................318
     XIX. Последние пророчества.........................323
     XX. Солнце заходит в Вавилоне .....................326
     XXI. Стела Александра..............................337

     Примечания и комментарии ...........................338
     Хронология  царствований  Филиппа  II  и   Александра   III,  государей
Македонии .................361
     Список литературы...................................365








     Нас, побочных детей,  не существует, и мы ничего не имеем. Все законные
дети могут пользоваться благами земли, не платя за это.
     Жан-Поль Сартр, Дьявол и Господь Бог

     ...Не смешивайте ни мифы с божественными жизнеописаниями, ни богов с их
изображениями.
     Андре Мальро, Метаморфозы богов







     Идея написать эту книгу пришла мне, когда  я читал Плутарха. Первые два
из его "параллельных жизнеописаний" -- это биографии побочных детей, Тесея и
Ромула.  "Между  Тесеем  и  Ромулом  много  общего,  --  пишет  Плутарх,  --
происхождение обоих темно,  поэтому  они  считаются  потомками богов...  Оба
сочетали в себе ум и физическую силу. Один из них основал Рим, другой создал
Афины -- знаменитейшие города в мире; оба похищали  женщин; ни один не избег
несчастия в собственном доме  и ненависти родственников, кроме того, оба они
рассорились, говорят,  перед  смертью, со своими согражданами,  если  только
правдой  в их жизни считать  то,  что всего  менее носит на себе поэтическую
окраску"*.

     * Плутарх. Избранные жизнеописания. -- Т. 1. -- М.: 1990. -- С. 28.


     Характерные черты незаконных детей в  полной мере обнаруживаются в этом
описании; те  же  природные черты  или  сходные случаи можно  найти в судьбе
почти  всех  великих  побочных  детей  Истории,  особенно  тех,  что жили  в
древности.

     Утверждение своей  сыновней связи  со  сверхъестественным,  пророческие
дарования, мессианское  призвание,  исключительная  физическая выносливость,
живость  ума,   бунт  против   родной   среды,   разногласия   с   близкими,
непостоянство, приступы убийственного  гнева, побеги, воля к завоеваниям и к
господству  как  над землями,  так  и  над женщинами,  к основанию  городов,
империй  и  учений,  необычайная  способность  к  проявлению таких  качеств,
которые делали этих людей невыносимыми для современников, трагический конец,
часто преждевременный, или смерть  в одиночестве  или  скорби  -- более  или
менее устойчивые  черты,  с поправкой на условия  жизни той  эпохи,  которые
постоянно предстают перед нами в этих увлекательных жизнеописаниях.

     Часто  и Моисея  называли  незаконнорожденным,  и  в  этом  есть  нечто
большее, чем простое предположение.  Моисей  наверняка был египтянином (если
рассмотреть  среди  прочих  доводы  Фрейда)  и,  весьма  вероятно,  из  рода
фараонов,  по крайней  мере, со  стороны матери,  то есть он  был той крови,
которую считали  божественной. "Подкидывание"  его  в реку, его  спасение  и
усыновление (или псевдоусыновление) жрицей --  дочерью фараона  --  скрывают
тайну его рождения. Библейский рассказ, довольно краткий и неясный, очевидно
совпадает с текстом, созданным примерно на  пятнадцать столетий  раньше, где
говорится о царе Саргоне, основателе древней вавилонской династии.

     "Я Саргон,  могущественный царь  Аккада. Моя  мать была непорочна; я не
знал своего  отца. И  в городе моем Азупирани,  на берегах Евфрата, мать моя
почувствовала, что  беременна  мною.  Она  тайно  произвела  меня  на  свет,
посадила  в  тростниковую корзину, отверстия в  которой  заделала смолой,  и
пустила  меня  по  течению; я  не  утонул. Течение  принесло  меня  к  Акки,
черпателю воды.  Акки, черпатель воды, по доброте  своей  спас меня  из вод.
Акки, черпатель воды, воспитал меня как своего сына..."

     Бросить ребенка на волю волн или  оставить на холме -- в те времена это
были   самые  обычные  способы  устранить  плод  преступной  любви  жрицы  и
одновременно  отдать  под  единственно  возможную  защиту  богов  того,  чье
существование, как явствовало из пророчеств, угрожало власти  царя -- именно
так, наверное, и  произошло с Моисеем. Видимо, его  мать была  более искусна
или  сильнее одарена  помощью свыше, чем мать  Саргона. Она могла и оставить
ребенка,  и устроить  его  мнимую "находку"  в тростнике. Ребенок, найденный
таким образом, был, согласно Библии, отдан для вскармливания  евреям,  иначе
говоря,  укрыт в бедных кварталах. И какое  иное основание могло быть у этой
царевны,  исполнявшей  жреческие  обязанности,  взять  к  себе  неизвестного
маленького еврея,  воспитывать  его  как своего  сына,  обучать  религиозным
знаниям, вверять ему важные должности и звания, если он и вправду не  был ее
собственным сыном?

     Если  окинуть мысленным взглядом Древний Египет, если  представить себе
те  социальные  условия,  в  которых  находились  евреи, а  также  священный
характер царской семьи и ритуальные узы, которыми были охвачены  все стороны
дворцовой жизни, то всякая иная гипотеза представляется немыслимой.

     Обученный в  храмах,  достигший  высших ступеней иерархии, Моисей  стал
защищать  дело  ереси  или,  как  минимум, раскола;  он поссорился со  своей
царской родней, убил египтянина,  удалился в пустыню, где открылось ему все,
чего  ожидал  от него Всевышний,  и затем  вывел по своим стопам  угнетенный
народ, который вскормил его в раннем детстве, и основал самую строгую и в то
же время самую стойкую из великих религий.

     И Александр Великий, промчавшийся от Индии до Атлантики подобно метеору
и  тем предопределивший эллинизацию всего древнего мира, был побочным сыном,
то есть  также "священного"  происхождения;  его мать, бывшая  и  царевной и
жрицей, нашептывала  ему это на протяжении всего детства; враги говорили ему
об  этом открыто,  в  глаза,  когда  он стал взрослым, и  сам  он гордо  это
провозглашал,  после  того  как  оракулы  в  Ливийской  пустыне  подтвердили
божественное  предназначение его  жизни.  Его роль, предвешенная  пророками,
состояла в том, чтобы освободить Египет и восстановить культ Амона.

     Такого  же рода тайной окутано рождение Иисуса Христа.  Авторы Писаний,
обычно  весьма  сдержанные в  таких  вопросах,  здесь  высказываются  весьма
недвусмысленно: "Вот как был рожден Иисус. Мария, его мать, была  обручена с
Иосифом, однако, прежде чем начать супружескую жизнь, она почувствовала себя
беременной силою Духа  Святого. Иосиф, ее супруг,  был мужем  праведным и не
хотел  обличать  ее при  всех: он  решил тайно,  без  огласки, развестись  с
нею..." (Св. Матфей).

     Слова  Плутархова  жизнеописания  поразительным образом применимы  и  к
Иисусу.  Он тоже был рожден "вне законного  брака" и  с ранних лет  считался
ребенком "божественного" происхождения (по уверению матери -- как Ромул, как
Александр). К тому же он явился не из среды людей бедных или безвестных, как
это иногда пытаются представить. Его  семья -- с материнской стороны -- была
высшего,   священнического    сословия;   отец   Марии    являлся    богатым
землевладельцем,  ее  дядя  или  двоюродный  брат  занимал  одну  из  высших
должностей в религиозном суде, а  сама Мария  была из числа дев, посвященных
храму. Иисус с двенадцатилетнего возраста  смущал  ученых людей  силою своих
рассуждений и необычайно  ранним умственным  и религиозным развитием. Жизнь,
которую  он  вел  во времена  своих  проповедей, полная  воздержания, ночных
бдений  и путешествий,  говорит о его  сверхчеловеческой  выносливости.  Его
склонность  к насилию проявилась  в  истории  с  торгующими  в храме и в его
проклятиях Иерусалиму.  Как  революционер, он выступает  реформатором закона
Моисея и  изгоняет из синагог нарушителей благочестия. Он  почти не выражает
нежных чувств  по  отношению  к  своим  близким и,  по-видимому,  испытывает
постоянное  раздражение от всего, что составляет семейные  связи.  "Кто  моя
мать  и  кто братья мои?" (Св.  Матфей).  "Если кто-то приходит ко мне и  не
может ненавидеть своего  отца, свою  мать,  своих братьев и  сестер..." (Св.
Лука). "Я пришел разделить мужа и отца его, дочь и мать ее..." (Св. Матфей).

     Он стал основателем города, огромного  города без стен, сотни миллионов
жителей которого, рассеянные по миру,  повинуются единому закону. Хотя он не
увлекал женщин,  его духовный соблазн привлекал  прежде всего  женские души.
Подвигам   Тесея  или   Александра,  в   которых  видели  доказательства  их
сверхъестественного происхождения,  или  дару  нахождения водных источников,
которым  обладал Моисей, соответствуют чудесные  исцеления, чудотворная сила
Назаретянина.  И,  конечно, ему сопутствовала ненависть сограждан, пославших
его на распятие.

     Таким  образом,  пять  средиземноморских  цивилизаций,  из  которых  мы
происходим, труды и история которых  создали основы  нашей культуры,  законы
которых все  еще определяют наши установления, догмы которых  лежат в основе
наших культов, -- каждые эти пять цивилизаций имели своего хорошо известного
основателя  или  зачинателя, однако все  эти  пять основателей --  существа,
рождение которых окутано облаком тайны.

     Иисус Христос -- последний по времени из божественных детей. После него
христианская  концепция   космоса  разделила  строй  божественный  и   строй
человеческий.  Бог  окончательно  удалился  в  глубины  небесные.  Если он и
вездесущ,  то скорее  как созерцатель, как судия, но воля его -- абстрактна.
Он  утратил ту многообразную причастность к жизни  смертных, которую имел  в
дохристианские времена. Его  редкие прямые вмешательства  признаются  лишь в
тех  открытых проявлениях,  которые кажутся противными естественному порядку
вещей:  необыкновенные  исцеления,  раны,  появившиеся необъяснимым образом,
видения --  все  это  считается  чудесами.  Но  никогда  уже с  тех  пор  не
считалось, что рождение  бывает отмечено чудом, никогда  не допускалось, что
рожденный  от  незаконного  союза  может  быть  сопричастен  божеству, иметь
предопределение свыше.

     Напротив, церковь  недоверчиво относилась к  побочным детям и запрещала
им, за редким исключением, доступ  к священному сану, подтверждая  тем самым
то  особое  приниженное  положение,  которое  предписывала   им  гражданская
юрисдикция.  Дети  внебрачные, побочные, незаконнорожденные  с тех пор  были
окружены некой беспокойной атмосферой  позора, подозрительного  любопытства.
Как дети  греха, они олицетворяли собою одновременно и  ужас, и  соблазн.  Б
некоторой степени по  отношению к  ним как  бы  воскрешалось  дохристианское
представление,  но с  обратным знаком: их охотно считали созданиями дьявола.
Тайна  их  происхождения  порождала домыслы,  обсуждалась шепотом; положение
"неправильных"   внутри  общественного  распорядка  придавало  им  тревожное
очарование,  народ  называл их "детьми Амура". Амур -- это неясный  бог, его
оплодотворяющая сила всегда желанная и всегда устрашающая, в ней соединяются
радостные страсти Зевса, соблазны Афродиты, стрелы Эрота, опьянение Диониса,
грубость Марса и огненный луч, исходящий от Амона-Ра, или непроизносимого.

     Почему  с давних времен,  с самого  появления организованных обществ  и
независимо от того, каковы были моральные и религиозные основы этих обществ,
существовали  два  положения:  одно  --  для законных  детей, другое --  для
незаконных?

     В  этом  отношении показательна  юридическая  терминология.  Внебрачный
ребенок,  чтобы   стать  узаконенным,  должен   быть  признан   (не  принят,
подтвержден, выбран, обретен, избран, а именно признан). До этого  он не был
таким же, как другие дети.

     Неудивительно,  что   существа,  которым  не  досталось  ни  места,  ни
милосердия в рамках установленного порядка (которые не существуют и не имеют
ничего,  если  вновь  воспользоваться  выражением Сартра),  познают  желание
установить новый порядок; что они бывают непокорны законам  своего общества;
что  они  легко  ладят со всеми, кто из-за  своего нрава  или по  воле  рока
оказался  вне закона;  что они,  подобно Ромулу,  увлекая  за  собой  воров,
разбойников,  рабов и обездоленных, пытаются основать свой собственный город
--  в другом месте; что они  таят  вражду  к своим  матерям за то,  что были
рождены в  таких позорных условиях;  что они распространяют это злопамятство
на весь женский род; что  они стремятся  соблазнять цариц и низводить  их до
положения  блудниц;  что судьи,  правители, должностные  лица, начальники  и
прелаты   обычно  им  глубоко   противны;  что  они  обходятся  без   помощи
священников: вопрошая  непосредственно Бога,  облечены ли они на этой  Земле
какой-либо  определенной   миссией,   и,  если   ответ   представляется   им
отрицательным, они оставляют  за  собой  право отрицать  само  существование
Бога.

     Ибо это -- самый главный вопрос, который  они задают  из  тысячелетия в
тысячелетие. Кто они: всего лишь  несчастные плоды страсти или все-таки  они
родились для чего-то еще? И ответит им только молва об их собственных делах.
Древняя эпоха, видимо, полагалась  на  эти дела. От незаконных союзов всегда
рождалось немалое число вояк, завоевателей и кондотьеров; бунт, инакомыслие,
вызов,  непримиримость всегда неким образом отмечали дела незаконных  детей.
Именно  они  ниспровергают,  устанавливают  новые  порядки, открывают лучшие
пути, которые даются им путем завоевания, и предпочитают стремиться  к тому,
чтобы  пожинать  плоды,  совершать  подвиги,  все  использовать  с  выгодой.
Существование таких людей в определенные времена представляется необходимым.
И мудрецы  из глубин храмов устремляли взоры на судьбы побочных детей, часто
еще до их рождения.

     Изо всех великих божественных побочных детей древности образ Александра
Македонского наиболее  доступен  нашему пониманию.  Он  принадлежит временам
историческим, а не легендарным. Даже догматические абстрагирования не скрыли
от  нас  его  лица.  Его  поразительная  жизнь,  хотя  в  ней  и есть  некие
таинственные стороны,  нам довольно  хорошо известна, причем в  развитии. Ее
превратности, на  первый  взгляд,  уводящие в сторону, обозначили новый путь
для целой цивилизации. Кажется, что силы, жившие в нем, имели  иные пределы,
нежели те, что обычны для сил человеческих.

     И отнюдь не без причин память о нем чудесным образом сохраняется в мире
вот уже двадцать  три века. Песок еще не стер следы  его шагов; из  двадцати
четырех  основанных им городов многие еще  стоят и носят его  имя;  границы,
установленные его  завоеваниями, зачастую  сохраняются  до  наших  дней  как
государственные границы.

     Александр Великий, умерший в  возрасте  тридцати неполных лет, с самого
своего рождения  рассматривался  некоторыми жрецами, людьми посвященными,  и
знатоками-оракулами на обоих берегах Средиземного моря как  сын Зевса-Амона.
Афиняне,  большинство  греческих  городов и  даже  сами  римляне  официально
признали его  тринадцатым среди  олимпийских богов; египтяне короновали  его
как фараона,  вавилоняне -- как царя.  Евреи увидели в  нем одного из князей
мира, предшественника  Мессии,  о котором  говорится в пророчествах Даниила.
Некоторые народы Индии взяли  за образец  его черты, чтобы представить  себе
Будду,  которому до  прихода завоевателя  не придавали  зрительного  образа.
Некоторые  первые  христианские   церкви   благославляли  его  и  устраивали
праздники  в  честь Александра. Ислам поместил его  среди  героев под именем
Искандер,  а также  в Коране -- под  именем Дуль-Карнаин (то есть  человек о
двух рогах, поскольку арабские народы помнили его изображения на  монетах  в
облике  Зевса-Лмона с  бараньими рогами). Оккультисты никогда не переставали
им интересоваться. Предание гласит, что доктор Фауст в конце XV века вызывал
дух Александра в присутствии императора Максимилиана.

     Тут  можно  порассуждать  об интерпретациях,  и это  приводит к мысли о
всеобщности  мифов. Жил Александр  десять  или  двадцать  веков  назад, но в
легенде  о  нем  видели,  должно  быть,  только теллургический  культ земной
стихии, символику весны.

     Современники Александра тоже постоянно задавались вопросом: "Человек он
или  бог?". И, похоже, что  в пользу первого  мнения было не меньше доводов,
чем в пользу второго.

     Нам, отделенным от того  времени толщей веков, страдающим  недоверием к
иррациональному,  которым,  как  ревматизмом, больна и  вся  наша  культура,
вопрос  представляется  несколько иначе: "Что означало в ту эпоху быть богом
среди людей? Был ли это на самом деле человеко-бог?".

     Многие спутники Александра, командиры его войск, исполнители его работ,
близкие  друзья  его  дней  и  ночей после  смерти  героя  принялись  писать
повествования о  его  судьбе  и  подвигах. Насчитывалось  не  менее двадцати
восьми сочинений,  составленных свидетелями  его жизни --  почти столько же,
сколько  Евангелий.  Все  эти  тексты  исчезли.  Но  прежде  чем  претерпеть
уничтожение, которое было повсеместным  и  вряд  ли  случайным,  эти  тексты
находились еще в распоряжении пяти античных писателей: Диодора Сицилийского,
Трога Помпея, Квинта Курция, Плутарха из Херонеи и Арриана из Никомедии.

     Несколько  пространных  фрагментов из  этих текстов из века в  век,  из
поколения в поколение представляют собой  главный  источник для бесчисленных
биографий, исследований, диссертаций и работ, посвященных Александру.

     Таким образом, нам известны внешние черты, характеры, дела, склад  ума,
слова и суждения не только самого Александра, но и его спутников.

     Среди  этих  основных  свидетелей был  один, не  оставивший  нам  своих
воспоминаний  --  именно  тот,  кто  знал  об Александре  более  всего,  кто
присутствовал  при  его  рождении,  являлся  свидетелем  его  роста, отчасти
направлял   его   образование,  сопровождал  его  в  походах,  объяснял  его
сновидения, толковал предзнаменования перед сражениями, входил вместе с  ним
в храмы и был рядом с ним до самой смерти. С рассвета до заката  он следовал
за этой звездой по всей ее орбите и, похоже, нередко направлял ее ход.

     Речь   идет  об   Аристандре  из   Тельмесса,  придворном   прорицателе
властителей Македонии. До  нас дошло немалое  количество его предсказаний. Я
попытался  воссоздать   именно  его  личность,   его  ход   мыслей  (как  бы
восстановить воспоминания прорицателя Аристандра).

     Я знаю, что это начинание чревато неточностями, что оно открывает двери
спорам  -- ибо в этой области открыта  всякая  дверь.  Но мне представляется
невозможным понять  жизнь Аристандра, не проникнувшись древними религиозными
знаниями с их действенным волшебством. Я следовал правилу: не ограничиваться
исторической  достоверностью,  но высказывать смелые гипотезы. И если  после
всех уже опубликованных жизнеописаний Александра это покажется кому-то новым
и удивительным, я отвечу так же, как ответил Арриан  из Никомедии семнадцать
веков назад по тому же поводу: "Новый источник идет по стопам многих других;
возможно,  если  сравнить  его  со  старыми,   он  уже  не  покажется  столь
удивительным".

     Мои последователи могут сказать то же самое: тема не исчерпана.








     Часть первая
     I. СТЕЛА АРИСТАНДРА*

     * Имя Аристандр буквально значит: лучший или достойнейший из  людей  --
Прим. перевод.


     Я -- Аристандр из Тельмесса, и вот моя стела.

     Я был лучшим среди лучших, мудрым  меж мудрых, ученым меж ученых.  Свет
знания  был  дан  мне;  боги  предназначили мне  дары знаний. С детства  был
признан я способным к делам исключительным.

     В мое время не было  прорицателя более просвященного, чем я;  слава моя
затмила славу моих предков, и сравнить меня можно лишь с Тиресием из  Фив**,
жившим в давние времена.

     **  Слепой  прорицатель,  предшественник  фиванских  жрецов   --  Прим.
перевод.


     Я обучался  в храме моей страны, на берегах Ликея, и в ранней молодости
совершил путешествие в Египет, где приобретаются  и  пополняются все знания.
Подобно  Фалесу и Пифагору,  я отправился  в  священные  обители Нила, чтобы
изучать  медицину,  геометрию,  астрономию и  божественные  законы,  которые
правят всеми вещами и всей жизнью  в  этом вечном мире. Но  то, что  Фалес и
Пифагор,  а позднее  божественный Платон  узнали  там с  целью обучить этому
других, я изучил, чтобы действовать.

     Я  был  неоскверненным  молодым человеком; я получил очищение водой;  я
никогда не ел запретной пищи. Тайны Гермеса были открыты мне.

     Великий  жрец, видевший бога и проникший  в святая святых, терпевший от
своего   учителя,   следовавший  своему   учителю,   исполнявший   священные
обязанности  вместе с другими  прорицателями, будучи сам  прорицателем  бога
Амона,  в  царствование  двух  царей Македонии  я читал  предзнаменования  и
подсказывал действия;  чтобы доказать мое превосходство над людьми, эти цари
часто сажали меня на седалища столь же высокие, как и их собственные.

     Как Асклепий премудрый при Зозере Великом, как Аменхотеп при Аменофисе,
я был поставлен при Александре,  царе и фараоне, чтобы через него свершились
божественные замыслы. Я был его руками и головою, дабы свершились его деяния
и мысли. Поэтому имя Аристандра не должно отделять от имени Александра.

     Душа  моя в мире, ибо я был  праведен в трудах своих. Своею собственной
рукой я сделал надпись на моей стеле, и я не подвергнусь перевоплощению*.

     * Вера в  переселение душ (по аналогии с индийской) была распространена
и в эллинистическом мире до христианства -- Прим. перевод.










     II. ЦАРИ МАКЕДОНИИ [1]

     Я  был  призван к обязанностям первого советника  в священных  делах  и
царского прорицателя примерно в то время, когда Филипп Македонский убил свою
мать, царицу Эвридику. Я был очень  молод, чуть старше двадцати лет, и  тот,
кто главенствовал надо мной и кому мне надлежало давать советы, был столь же
молод.  Но если ты и так  лучше  всех,  то  следует  ли  долго ждать  высших
должностей?  Проводя   жизнь  на  низших   должностях,  ты  не   обязательно
приобретаешь  качества, необходимые  для исполнения высших.  Каждый человек,
как только станет взрослым, может быть призван к труду, предназначенному ему
природой.

     Когда умер последний прорицатель Македонского двора, собралась коллегия
царского храма Афитиса, в который направили меня мои наставники из Египта, и
назначила  меня  -- самого  молодого  из  всех  --  на  важнейшую  в  стране
должность, при самом царе.

     Чтобы уметь различать знаки будущего,  прорицатель должен быть посвящен
в  прошлое,  ибо при изучении прошлого читается равно  видимое  и невидимое.
Царский  прорицатель  должен  знать  прошлое  царства  и ведать, под  какими
звездами это царство родилось, ибо нации живут и  умирают, как  люди. Народы
воплощаются в своих царях. Вот история царей Македонии.

     В начале был  Зевс, отец и предок всех царей Земли, а среди сынов Зевса
был Геракл,  а среди сынов Геракла был Хилл, у которого  был  сын Клеодем, у
которого был сын  Аристомах, у которого  был сын,  герой  Аргоса, Темен,  от
которого произошли три брата, именуемые Гайан, Аэроп и Пердикка.

     Эти  три  брата, пространствовав в поисках счастья, в Верхней Македонии
поступили  на службу к властителю одного города. Тот  доверил старшему брату
сторожить своих лошадей, второму -- быков, и последнему, Пердикке, надзирать
за козами и свиньями.

     Пердикка,  самый молодой  из  всех  троих,  был еще  и самым  красивым.
Властитель очень  скоро заметил,  что  из трех хлебов,  которые каждый  день
выпекала  его  жена,  чтобы  накормить  сторожей,  тот,  что  предназначался
прекрасному Пердикке, всегда оказывался самым  большим и румяным. Властитель
заподозрил, что жена его обманывает  и, хотя она  ему сказала, с обычной для
неверных супруг дерзостью, что хлеб Пердикки магическим образом  вдвое вырос
под ее пальцами с  тех пор, как она замесила тесто, властитель решил выгнать
всех братьев. Прежде чем уйти, они потребовали плату за свой труд; указав им
на луч  света в  центре потолка,  в  отверстии,  через которое выходил  дым,
властитель  ответил:  "Вот плата, которую вы заслужили.  Возьмите это солнце
себе в уплату".

     Он хотел посмеяться над ними,  но Пердикка оказался хитрее: повергнув в
удивление своих братьев, он  ответил, что согласен, и мелом очертил на земле
круг по контуру  света. Он вошел в круг и трижды подставил солнцу свою голую
грудь, а поскольку круг находился в центре дома властителя, Пердикка заявил,
что отныне он -- владелец всех благ, принадлежащих его бывшему хозяину.

     Властитель  хотел предать троих братьев смерти, но им удалось спастись:
река, внезапно  вздувшаяся от бури, позволила им скрыться от преследователей
-- Зевс всегда покровительствует своему потомству.  Поселившись в прибрежном
краю, Пердикка  вошел  в  союз с соседними племенами;  он проявил  качества,
достойные  вождя,  и  ему  доверили  власть   над  обширными  землями;  став
достаточно сильным, он отобрал  владение у своего бывшего хозяина и  наконец
короновался как царь.

     И у Пердикки I родился сын Аргей I, у  которого родился сын Филипп I, у
которого  родился сын Аэроп I, у  которого родился сын Альцет I, у  которого
родился сын Аминт I, у которого родился сын Александр I.

     Все эти  цари  проводили время  своего царствования  в  битвах: сначала
против соседей в Македонии, а затем, когда  они уже имели в своей власти всю
Македонию, против соседей в Иллирии, Эпире, Линкестиде и Фрикии...

     Македония --  земля, холодная зимой,  знойная летом, сырая  весной. Она
взращивает сильных людей. В развитии мира рост всякого народа связан с волей
провидения. Крошечное царство Македония было предназначено  для  того, чтобы
однажды разбить  колоссальную империю персов и мидян;  но гигант не видит  в
новорожденном ребенке будущего соперника, который когда-нибудь победит его.

     Александр,  сын  Аминта,  бросил  первый  вызов  Востоку, убив  семерых
послов, пребывавших в  опьянении, которых Великий Царь послал  к нему, чтобы
потребовать  от  Македонии  повиновения  и  дани.  Тогда  греки, жившие  под
постоянной угрозой нападения персов,  начали  интересоваться этим  маленьким
народом,  который они считали варварским и который жил на севере, по  другую
сторону от снегов Олимпа.

     Этот  Александр -- первый с таким именем --  совершил  убийство послов,
будучи  еще  только  наследником  трона.  Став  царем,  он  проявил  большую
политическую мудрость;  некоторое время  он притворялся колеблющимся  и даже
союзником  Дария  и  Ксеркса во  времена  Марафона, пожара  Афин  и морского
сражения  при  Саламине,  но накануне  сражения  при Платеях быстро  оставил
персов  и  перешел  на сторону  афинян,  и потому после  победы  был  назван
Александром Филэллином, то есть "другом греков".

     Сыном  Александра  Филэллина  был царь Пердикка II,  который имел честь
часто принимать  знаменитого Гиппократа,  искушенного  более всех  других  в
науке врачевания и происходившего, как  и он, от  Геракла. Во  дворце  царей
Македонии Гиппократ частично составил  свое  наставление, которое начинается
знаменитыми словами: "Жизнь коротка, искусство долго, случая легко избежать,
эмпиризм опасен, рассуждение трудно".

     Пердикке II  наследовал Архелай,  который  был вовсе  не  законным  его
сыном, а побочным, рожденным от брака неосвященного. Архелай,  убив законных
сыновей,  своих  сводных  братьев,  стал  царем и  показал  себя  еще  более
властным, чем его предшественники. Он покинул  старую столицу Эгею  и выбрал
для нового  царского города Пеллу, расположенную на  холме, на берегу озера,
соединенного  с  морем рекой Лидиас; теперь  купеческие корабли  могли вести
торговлю, бросая якорь под стенами города.

     Архелай  дал  Македонии  дороги,  законы,  храмы,   сильную  армию.  Он
распространил  среди своего  народа искусства  и  науки,  при нем  Македония
начала терять славу варварской страны. Он посылал жрецов обучаться в Египет.
Он принимал поэтов, дал приют Эврипиду, бежавшему  из Афин, где его обвинили
в безбожии. Именно в  Пелле  Эврипид погиб от несчастного случая (его  съели
дворцовые псы).

     Чтобы украсить свое новое жилище, Архелай призвал самого знаменитого  в
то время художника  по имени Зевксис, который в конце концов  так разбогател
от своих трудов, что стал отдавать картины даром, так как никто не был столь
богат,   чтобы  за  них  заплатить.  Этот  Зевксис,  хотя  и  был  настолько
сумасброден,  что  носил  на  одежде  свое  имя,  вышитое большими  золотыми
буквами,  и правда являлся мастером в своем  искусстве до такой степени, что
не  только люди,  но и  животные  его  искусством  обманывались и птицы даже
пытались клевать виноград, который он рисовал на стене.

     Как  это  часто  случается  с  незаконными детьми,  которые  заставляют
признать себя,  убив своих родственников, Архелай тоже был убит. За избытком
насилия часто  следует  анархия:  в  течение  десяти  лет, последовавших  за
смертью Архелая, в Македонии был хаос.

     В конце этого десятилетия Аминт II, двоюродный брат Архелая по законной
линии,  снова   взял  в  руки  царскую  власть,  но  царствование  его  было
несчастливым, поскольку он не только вовевал с  соседями, которым удалось на
время лишить его трона, но, кроме того, дома со своей супругой Эвридикой вел
еще более жестокую войну, в которой и потерпел поражение.

     В  молодые годы, только  приехав в  Македонию,  я  видел эту  Эвридику,
царевну  Линкестиды,  ставшую матерью знаменитого царя  Филиппа, --  следует
рассказать  о   ее   жестокости,  кровожадности,  властолюбии  и  чудовищных
преступлениях. Редко воплощается  в женщине столь ярко тяга  к убийству. Для
нее оно  являлось и  естественным  средством, и наслаждением.  От мужа у нее
было  четверо детей: дочь и три  сына.  Дочь  в очень раннем возрасте выдали
замуж за  Птолемея  Алороса. Эвридика  вскоре  воспылала  к  этому  Птолемею
неистовой  страстью  и стала любовницей  своего зятя. С  тех пор члены семьи
стали гибнуть от ее руки.

     Первой жертвой стал сам царь Аминт, обманутый  супруг.  Поскольку никто
еще  не знал,  на  какие  злодеяния  способна Эвридика,  то поначалу  ее  не
решились обвинить в преступлении. Однако вскоре Эвридика отравила свою дочь,
чтобы избавиться от соперницы на ложе зятя.

     Если  страсть  была  удовлетворена,  то  властолюбие не  ослабло  ни  в
Эвридике,  ни  в  ее  любовнике.  Старший  из  трех  сыновей  Эвридики   был
провозглашен  царем  под  именем  Александр II; чтобы отнять у  него власть,
Эвридика  и Птолемей  расправились с ним таким  образом, что на преступление
наложилось  еще  и святотатство.  Во  время ритуального  танца, при  котором
присутствовал молодой царь со  всеми атрибутами  верховного жреца, Птолемей,
затеявший   с  воинами  из  своей  стражи  подобие  схватки,  приблизился  к
безоружному  царю  и пронзил его мечом. Затем  он  настоял на том, чтобы это
убийство  признали  несчастным  случаем.  Царем  провозгласили  второго сына
Эвридики, Пердикку,  а  регентом --  Птолемея Алороса,  тогда как последнего
сына,  Филиппа,  вначале отправили  на  родину матери,  в  Линкестиду, чтобы
держать его подальше от трона, а затем в Фивы  в качестве заложника. Проведя
несколько  лет в безвластии,  под  угрозой смерти, Пердикка III смог наконец
покончить с ужасным Птолемеем. Филипп  вернулся из Фив,  чтобы помочь своему
брату.  Эвридика  сбежала  и укрылась в  своем родном племени, но не сложила
оружия.  У  нее была  душа полководца,  она умела вести  воинов  в бой.  Она
собрала  войска, спустилась к  Пелле и отомстила  за смерть любовника,  убив
второго своего сына.

     Племя македонцев ни  в чем  не уступало  ни  Атридам, ни потомкам Лайя;
Эвридика  из Линкестиды  превзошла  Клитемнестру;  а одному  из ее  сыновей,
оставшемуся в живых, пришлось превзойти Эдипа.

     Филипп, последний  сын Эвридики, прекрасно знал,  какая  ему  уготована
судьба;  он  предупредил  события,  убив свою мать.  Петля затянулась,  круг
замкнулся; убийство матери под стать детоубийству.

     Однако все это время могущество Македонии крепло, несмотря на трагедии,
происходящие с ее правителями. Всегда удивительно видеть, как народ  выходит
на первый план,  в то время как смуты раздирают тех, кто над ним властвует и
кровь  заливает  дворцовые плиты. Однако не стоит заблуждаться: дело в  том,
что  именно  в жилах этого  народа  закипает горячая  кровь. Кто  силен, тот
воинственен,  и   та  же   сила,   которая  возносит   царство   к   высшему
предназначению, толкает его правителей к противоборству. Поэтому никогда  не
придавайте  значения  тому,  что  соперничество, взаимные обвинения,  тяжбы,
изгнания  потрясают  молодую  нацию,  не  думайте,  что  она  преждевременно
задохнется, истощится: просто она переживает болезнь роста.

     В  тот же год,  когда Филипп  встал  у  власти  в Македонии [2],  новый
фараон,  в  результате восстания,  свергнувшего его отца  Теоса,  взошел  на
египетский трон, а в Персеполе незаконнорожденный Артаксеркс III, убив своих
братьев, сменил на престоле Артаксеркса II.

     Сильные раздоры сотрясали  небеса.  Именно  в  это время я  был призван
истолковывать знаки свыше и предсказать, что предназначили боги Македонии.












     Я никогда не читал вслух надписи, начертанные на стенах храмов.

     Я произносил  лишь то, что  имел право произнести,  потому  что  не все
может быть услышано.

     Наши храмы  --  это книги из  камня; большую часть их страниц не должно
читать низшему жречеству, и тем более непосвященным. Я отношусь к тем,  кому
дозволено читать все, что написано на каменных страницах храмов.

     В фиванских храмах,  в  Египте, где  я учился,  в некоторых залах стоят
камни: на  одних начертаны знаки, на других  ничего  нет, опять знаки  --  и
снова  голый  камень;  переходя  от  испещренного  знаками  камня к другому,
чистому, видишь только подобие текста, наделенного смыслом; те, кто прочитал
его, думают, что поняли содержание, на самом же деле они не понимают ничего,
потому  что нужно  еще  зайти  с  другой  стороны  стены,  где  в  такой  же
последовательности расположены камни, не тронутые резцом, и другие, покрытые
знаками, при том, что каждому камню  с надписью в  одном  зале соответствует
чистый камень в другом.

     И если ты не способен прочитать то, что начертано по обе стороны стены,
ты не сможешь познать истину.

     Моя  книга написана  так же,  как  и каменные  скрижали  храмов  Фив  и
Мемфиса. Страницы, исполненные ясного смысла, чередуются в ней со страницами
темного  содержания,  которые  нужно  читать  в  ином  свете.  Книги  должны
создаваться, как храмы,  потому что книги, как и храмы, -- всего лишь образы
мира, в которых за видимостью скрыта тайна,  в  которых сам человек -- всего
лишь проявление  божественного.  Но  сам  он не понимает своего сокровенного
смысла  и может постичь  лишь малую его  толику, необходимую для того, чтобы
осуществить свое предназначение в мире.












     Со смертью  Эвридики круг замкнулся: плод  снова  превратился в  зерно,
змея свернулась в клубок, чтобы затем развернуться вновь.

     Единственный малолетний  сын  Пердикки  III был  провозглашен царем под
именем  Аминта  III,  и  вскоре  македоняне назначили  Филиппа,  покаравшего
нечестивую царицу, опекуном его племянника, регентом царства. На  самом деле
его  вскоре  стали  считать  настоящим  властелином,  ему  оказывали  высшие
почести, называли  надлежащими титулами и вел он себя как настоящий царь, по
праву и по закону, каковым и стал восемь лет спустя по всеобщему согласию.

     Филиппу исполнилось  в то  время  двадцать три  года.  Это был высокий,
красивый  юноша атлетического  сложения, с мощными  мышцами, крепкий, как  и
всякий потомок горцев.  Тело  его  закалили  упражнения, в которых он всегда
побеждал своих сверстников.  У него были очень темные  блестящие глаза, тело
его покрывали темные жесткие  волосы.  Носил он  бороду  клином  и  короткую
стрижку. Филипп производил чарующее впечатление на женщин и на мужчин до тех
пор, пока вино, сластолюбие и боевые ранения не придали ему в последние годы
жизни  отталкивающий вид. Его звонкий смех, общительность, жизнерадостность,
простота,  с которой он спускался  на арену,  чтобы повалить на землю самого
сильного  борца  или  обогнать  самого  быстрого бегуна,  непринужденность в
обращении  со слугами  и  воинами помогали ему  быстро  завоевывать  дружбу,
зачастую недолгую, которую он вскоре предавал, потому что был, без сомнения,
самым коварным  из когда-либо живших на земле людей. Двуличность была  столь
же естественна для  него, как дыхание; ему нравилось обманывать так же,  как
выполнять  физическое упражнение;  иногда он  даже не отдавал  себе отчета в
том, что обманывает -- настолько ложь стала частью его самого.

     Он был  не воздержан в  удовольствиях, разговорчив,  а  после  третьего
бокала превращался в  горлопана,  играл  так, словно  родился  с  игральными
костями в руках, и позволял  себе такие излишества в  отношении женщин,  что
все  это  вскоре превратилось в  притчу во  языцех. Ни  одна  из  тех,  что,
попавшись ему  на глаза,  приоткрывала стройную ножку, гибкую талию, крепкую
грудь, не  избегала преследований  этого охотника,  однако  стоило  ей  лишь
немного  пококетничать, как  он  сам становился  ее  добычей.  Те,  кого  он
когда-либо заманивал в укромные места, те, что говорили ему: "Да оставь меня
в покое,  все  женщины одинаковы,  когда  гаснет светильник", -- хорошо  это
знали, потому что, на самом деле, все женщины для него были одинаковы, но он
никогда  не хотел  признать  за собой это  очевидное свойство своей натуры и
всегда ожидал от удовлетворения своего желания какого-то иного удовольствия,
нежели то, которое получал.

     Он любил все, что  было связано с Афинами,  мечтал, чтобы его принимали
за афинянина. Он пытался подражать  аттическим нравам, говорить на  тамошнем
наречии, отличном от македонского, следовать тамошней моде, но, поскольку он
не был  способен  к  систематическому самообразованию и не  мог себя к этому
принудить, то не  питал  по отношению  к  себе иллюзий  и злился,  заметив у
афинянина взгляд, оценивающий его по достоинству: "Пройдоха, но мужлан".

     Всем лучшим в своем воспитании он был обязан годам, проведенным в Фивах
в  качестве заложника, и потому, желая  походить на афинянина, он  на  самом
деле вел себя как беотиец.

     Войско  было постоянной  его заботой.  Лишь  только  став регентом,  по
образцу знаменитой фиванской фаланги он создал македонскую фалангу шириной в
десять  -- шестнадцать,  рядов: воины первых  рядов были вооружены короткими
копьями, в то  время как воины четвертого ряда держали копья в  четырнадцать
или  даже тридцать шагов  длиной,  которые  клали  на  плечи впередистоящих,
выставляя  навстречу  врагу  заградительный  частокол.  Именно  эта  фаланга
снискала Филиппу победы.

     В первые  дни своего  властвования  он  создал по  этому подобию войско
численностью  в  десять  тысяч  человек,  которое  применил  сначала  против
соплеменников своей матери, истребив из них семь тысяч и окончательно изгнав
остальных в горы Линкестиды.

     Пять претендентов на  престол выступили с войсками,  чтобы оспорить его
право на  венец. Филипп, признавший своего малолетнего племянника царем лишь
для  того, чтобы утвердиться у власти, обратил в бегство троих претендентов,
умертвил четвертого и наголову разбил войска пятого. Он имел власть и армию,
и теперь нуждался в золоте,  чтобы содержать армию и сохранить власть. Тогда
он захватил золотые копи  на горе Пангее, бывшей  частью афинских колоний и,
принеся  извинения афинянам,  заверил их, что действовал таким  образом лишь
для того, чтобы лучше исполнить свой  союзнический долг;  однако эти копи он
оставил за собой и так их использовал, что македонские золотые  монеты с его
профилем распространились по всей Греции, а затем и в более далеких странах,
вплоть до западного побережья Великого океана.

     Таким  образом, у него  было  все, что  нужно, и теперь ему недоставало
лишь согласия  богов,  без которого  нельзя  рассчитывать на  долговременное
согласие народов. А  народы, находившиеся во власти сильной державной  руки,
проявляли  нетерпение  и,  поскольку  память   людская  недолговечна,  стали
осуждать своих господ за те поступки, которые раньше приветствовали.

     Филипп  избавил  Македонию  от  преступлений   Эвридики  и  от  набегов
линкестидцев;  тем не менее,  он продолжал  считаться убийцей своей  матери.
Чтобы  стереть  пятно этого деяния,  о котором шептались  во всех лавках при
обнародовании   всякого   нового  эдикта,   я   посоветовал   ему  совершить
паломничество в Самофракию:  совершенное гам  жертвоприношение богам Кабирам
снимает  с человека  грех кровопролития,  каковы  бы ни  были совершенное им
убийство  и его причины. Перед тем, как предложить  ему это путешествие,  мы
часто  собирали  коллегию  жрецов,  изучали  расположение  звезд,  толковали
пророчества  и  рассчитывали  время.  Мы  принимали  посланников  от  многих
оракулов. Мы знали, что из Самофракии Филипп вернется не один.















     Надобно знать,  что есть годы  вселенские  и  годы  земные;  в  большом
вселенском  году  примерно двадцать  пять тысяч  наших лет, и поделен он  на
месяцы длиной приблизительно в две  тысячи сто лет каждый. Вселенские месяцы
высчитываются по смещению  точки равноденствия  на  циферблате  Зодиака; они
проходят знаки Зодиака в обратном направлении, нежели  земные месяцы. Так, в
смене месяцев земного года Дева следует за Львом, а Козерог за  Стрельцом, в
то время как по очередности вселенского года за Стрельцом следует Козерог, а
за Девой --  Лев. Это говорит о том,  что каждому моменту  там соответствует
его   противоположность   здесь   и  что  упомянутые   циклы,   вращаясь   в
противоположных  направлениях,  представляют  как  видимую, так и  невидимую
сущность той же самой жизни.

     Надобно знать, что  каждый  месяц большого вселенского года  называется
"временем"  и  что  управляет  им  один  из  двенадцати  знаков.  Земной год
завершается  знаком  Рыб,  а   начинается   в  знаке  Овна;  вселенский  год
заканчивается  в  знаке  Тельца, начало же его --  в  Рыбах.  Промежуток  от
времени  Овна  до времени Рыб отмечен на  небе расположением звезд,  которое
называется "концом времен", что вовсе не означает, что мир должен рухнуть, а
означает лишь, что двенадцать времен минули.

     Надобно  знать, что  то, о чем я здесь рассказываю, свершилось к  концу
двенадцатого  времени, то  есть  времени Овна,  которое  сменило  семнадцать
столетий назад время  Быка и которому осталось  не более  трехсот пятидесяти
лет.

     Надобно знать, что в Египте ипостасью Овна является Амон [3]. Однако не
следует  думать, что Амон и Амон-Ра -- это одно и то  же: ведь в царственном
солнечном  Ра  божественным  образом воплощен полный земной год,  а  Амон-Ра
является ипостасью  Ра во 'времени Овна. Ошибаются также те, кто  считает Ра
верховным  божеством  египтян, равно  как  и  другие,  которые  думают,  что
египтяне  не знают высшего  божества, создателя  всего;  Ра  -- божественная
ипостась  Солнца, при  том,  что  он  -- самый  великий среди наших богов --
является  лишь  созданием   Единственного  непроизводного,   всеобщего,   не
сводимого к одному, но являющегося источником всего, бога, слишком великого,
чтобы наделять его именем и даже чтобы вообще называть его богом.

     Надобно еще знать, что Зевс-Амон в Греции является ипостасью Амона-Ра в
Египте,  как,  впрочем,  и  Амон-Найос  и  Мин-Амон  молниедержащий,  и  как
Бел-Мардук в Вавилонии. Все это -- лики одного  и того  же бога-времени, под
которыми он известен в разных местах, где ему поклоняются. Благодаря жрецам,
все святилища Амона-Ра и Зевса-Амона всегда были связаны между собой, а в те
времена --  связаны  еще  более  тесно из-за пророчеств, о  которых  мы были
извещены.

     Ничто  из того, что происходило в  древние года, и  из того, что должно
случиться в будущем, не было тайной для египетских мудрецов. С самого начала
конец Египта был  предрешен. Божественный  Гермес  предсказал  божественному
Асклепию:

     "...придет время,  когда  станет  ясно, что  египтяне напрасно почитали
своих  богов; все их молитвы  будут бесполезны, бесплодны. Иноземцы заполнят
их страну.  И  тогда эта земля --  родина святилищ и храмов -- вся покроется
могилами и мертвыми телами. О,  Египет, Египет! От твоих верований останутся
лишь легенды,  и даже твои дети, родившиеся после, не поверят им.  Ничто  не
уцелеет, кроме слов,  выбитых  на камнях,  которые поведают  о твоих  благих
деяниях" [4].

     Так вот, эти последние времена были уже близки.  Уже не раз иноземцы --
персы, завоевывали Египет, опрокидывая алтари Амона и подвергая гонениям его
жрецов. Их прогнали при помощи греческих войск. Однако было предсказано, что
они явятся  вновь  и что новый  фараон  Некта-небо II окончит дни свои не на
троне отцов. Мы знали об этом, и сам он  это знал, так как было предсказано,
что он будет последним фараоном-египтянином.

     И все же вера Амона еще не погибла, потому что время еще не истекло. Мы
были оповещены о том, что произойдет  божественное воплощение Амона, которое
в последний раз утвердит его веру, прежде чем он исчезнет в Рыбах.

     Пророчество гласило: "И тогда Солнце взойдет на севере".

     Жрецы, изучавшие по звездам судьбы народов,  обращали  взоры  в сторону
самых  северных  стран,  где  исповедовалась  вера  Амона, в сторону царств,
находившихся на севере Греции. Одно святилище Зевса-Амона  имелось в Афитисе
в Македонии,  другое  -- в Додоне в  Эпире, в дубовой роще. Но самое главное
святилище и  самый  главный оракул  находились в  оазисе Сива в  Ливии. Наши
взоры были  прикованы к  судьбам  царевичей  Эпира и  Македонии.  Вычисления
делались   исходя   из   пророчеств;  восстановитель   веры,   это   солнце,
воплотившееся в человеке, должен быть зачат в течение осени, в последний год
105-й греческой Олимпиады.

     Из  того, о чем  можно  говорить, нужно сказать следующее: предсказания
обычно сбываются не сами  по себе, а потому, что мы действуем таким образом,
чтобы они свершились. Смысл  пророчеств предупредить мудрецов о том, что они
должны  делать,  чтобы свершилось то,  что  должно  свершиться.  Но так  как
великим знанием обладают очень немногие, они никогда в полной мере не бывают
услышаны.














     Мы ехали верхом из  Пеллы к берегу моря, где затем пересели на корабль,
идущий к  архипелагу. В  свите  у Филиппа был  некий  Антипий,  по  прозвищу
Антипатр,  сын  Йолла, лучший  из  военачальников, человек,  которому Филипп
доверял безраздельно и с полным на то основанием,  поскольку никто и никогда
не был столь предан Филиппу, чтобы тот мог сказать: "Я спал спокойно, потому
что Антипий бдил".

     Его  верность граничила с  назойливостью,  он так беспокоился  о  благе
своего  господина, которого  был старше  лет на двадцать, что не задумываясь
попрекал  его  прилюдно; его называли еще Антипием Премудрым. Нося  шлем, он
преждевременно облысел. Глядя на него, я читал на его челе, что он переживет
Филиппа, будет пользоваться в Македонии  большой властью и что  превратности
судьбы  омрачат последние  дни  его  жизни.  Его  непросвещенный ум  не  был
способен к  широте  мышления, его  способностей хватало лишь  на  то,  чтобы
исполнять обязанности  военачальника, подчиняя своей воле войска. Меня он не
любил никогда, потому что ничего не понимал в божественных науках.  Филипп в
глубине души  опасался его, и когда во  время  игры видел, что в  палатку  с
суровым  видом входит  Антипий,  он  прятал  кости и  рожок под кровать.  Но
Антипий  был полезен Филиппу, так  как всем  своим видом постоянно напоминал
ему об обязанностях властителя.

     Высокий  скалистый берег острова Самофракия выступил из вод перед носом
нашего корабля.  Пристав в порту Палеаполе, мы увидели, что он кишит толпами
народа,  так  как сюда  на  празднование  мистерий,  которое  начиналось  на
следующий  день,  сошлось множество  паломников и разных стран.  Филипп  был
принят с почестями,  соответствующими его царскому достоинству; ему показали
святилища и прилегающие к ним кварталы, где жили жрецы и священные гетеры.

     "На  время мистерий мы выбрали тебе спутницу  царской  крови, если твой
вещун  согласится  с нашим выбором,  -- сказал Филиппу главный  жрец. --  Ее
зовут Олимпиада, ей  шестнадцать лет. Ее покойный отец Неоптолем  был  царем
Эпира, а брат  ее Александр  Молосс  -- царь в соседнем с тобой государстве.
Она  происходит из рода Ахилла, с детства воспитывалась в  храме  в Додоне и
вот уже  несколько  месяцев живет при нашем святилище. В течение десяти дней
она будет  все  свое  время! посвящать  тебе, вместо того чтобы принадлежать
многим паломникам, подобно другим гетерам".

     Затем в  храме я имел долгую беседу с самыми главными жрецами. Там были
не  только  служители  храма  Кабиров, но также  жрецы  из других  святилищ;
некоторые прибыли  из  Додоны,  один маг  -- из  Эфеса, что в Лидии, а  один
египтянин был прислан первым жрецом Амона.  Мы сели в круг на землю так, что
в  центре  образовалась окружность  правильных  очертаний,  и погрузились  в
медитацию.

     "Эта жрица Зевса-Амона,  божья служительница, является земной  супругой
Бога [5], -- сказал один из жрецов Кабиров. -- Мы поручили  ее заботам змею,
которая, будучи  недвижима, изображает  начало и  конец, а  когда двигается,
отсчитывает ритм Вселенной".

     Жрец-астролог наметил на круглой навощенной дощечке расположение звезд,
под которыми родилась Олимпиада.

     -- Это точно она? -- спросил меня великий  жрец. Я прикрыл глаза, чтобы
постичь смысл.

     -- Да,  это  она,  --  ответил я. -- Ведает  ли она,  что уготовано  ей
судьбой?

     -- Да, ей было об этом объявлено, и она знает свое предназначение.

     Положив руки на колени, мы вновь погрузились в медитацию.

     -- Видишь ли ты ее подле него? -- снова спросил он меня.

     -- Я уже давно ее вижу.

     Тогда заговорил египтянин:

     -- Северное царство станет яйцом, которое вскормит Восстановителя веры,
однако тот, кого назовут  его отцом, не будет его отцом. Дух Амона  не может
снизойти на царевича Северного царства, поскольку сам он  не является  сыном
Амона.

     -- Дух Амона может снизойти на его жрецов.

     --  Да, может, если фараон не оставит по  себе продолжателя и если Амон
прикажет небесному гончару.

     После этого мы разошлись.

     На следующий  вечер, с наступлением  темноты, жрецы, гетеры и паломники
собрались у  храма, перед  которым  были воздвигнуты  статуи  четырех  богов
Кабиров --  Аксиры, Аксиокерсы, Акагокерса и Кадма -- две статуи с поднятыми
фаллосами символизировали мужское начало, две других -- женское. Их называли
также:  Деметра  -- олицетворяющая  созидание, Персефона  --  возрождение из
огня, Гадес -- смерть человека и Гермес -- его рождение.

     Мистерии  являют собой грандиозное представление,  похожее на  театр, с
той только разницей, что здесь  нет  зрителей, или,  вернее, те, кто думают,
что они зрители, сами того не  ведая, становятся  актерами. Потому  что этот
театр   воспроизводит  саму   жизнь,  и   в  нем   посредством   необходимых
символических  и  магических  действий исполняют  события жизненного  цикла,
чтобы  освободить нас от  неправедных  поступков, которые мы  совершили,  от
дурного влияния,  которому  мы  подчинились,  и  от  воспоминаний  о  благих
деяниях, от которых мы отвратились.

     Театральные  представления, на  которые смотрят толпы, сидя  на скамьях
театрона  в наших  городах,  -- это  всего лишь  мирское  подобие  мистерий;
последние избавляют нас  от того, что  нами содеяно,  в то  время как первые
освобождают нас от наших собственных желаний.

     Для посвященных  действия мистерии наделены ясным  смыслом, в  то время
как  непосвященные ничего в этом не понимают, но это не столь важно,  потому
что  магические символы действуют сами по себе и их влияние  сказывается  на
вещах более глубоких, чем сознание и понимание.

     Мистерия  Кабиров  началась с  представления  о  смерти, с  изображения
убийства;  затем  великий  жрец Кой, наделенный  правом  прощать неправедные
деяния,  подойдя  к каждому, освободил  его  от  бремени  дурного  поступка,
прервавшего ход божественного жизненного цикла.

     Он  возложил  руки на  Филиппа и  долгое  время не отнимал  их, а затем
остановился перед Антипием, который, казалось, был  этим удивлен  и которому
стало   не  по  себе,  --  ведь,  как   всякий  солдат,  много  убивавший  и
приказывавший убивать,  он  считал себя  совершенно безгрешным. И  вдруг все
увидели, как  Антипий  Премудрый, подобно  некоторым другим  присутствующим,
охваченный буйством, ринулся вперед, нанося  колющие удары  по земле  -- при
том,  что в  руках у него ничего не  было, -- а затем бросился  на невидимый
труп  и забился на земле с пеной у рта; он поднялся лишь, когда Кой возложил
на него руки, но еще дрожал всем телом вплоть до выхода гетер.

     Они вышли  под звуки  флейт, в руках держа ситры и трещотки,  кимвалы и
тамбурины;  занавеси  в  храме  распахнулись  и  появилась  огромная  маска,
скрывавшая  под  собой  жреца, исполнявшего  роль  Адама,  первого  человека
людского племени.  Я знал, что следом  за  ним должна появиться богоподобная
заклинательница змей. Я прикрыл глаза, чтобы в  последний раз представить ее
такой, какой много раз видел ее в  своих прозрениях и понять, когда  подниму
веки, не ошибся ли я. Я гнал прочь всякую мысль, пытаясь представить себе ту
большую  черную сферу с сероватой  аурой вокруг,  в центре которой мы, вещие
люди,  распознаем  лица и  тела,  удаленные на  большие расстояния.  Затем я
открыл глаза.

     Олимпиада была тут, передо мной, -- так близко  я не ожидал ее увидеть.
Она все  приближалась, тонкая, почти обнаженная  --  лишь  прозрачная  ткань
прикрывала ее бедра и грудь. Все факелы были опущены к земле, но она так вся
и лучилась светом.  Вокруг ее тела обвивалась змея Амона, чешуйчатая  голова
которой лежала на ее плече, подобно огромной живой драгоценности. У нее была
очень  белая кожа, узкое  лицо, дугообразные брови, но  главное,  что я смог
заметить,  -- это огромные глаза  с металлическим блеском: я часто видел эти
глаза  посреди черной сферы;  они сияли, как слюда,  и  была в  них какая-то
странная  сосредоточенность   на  своем   предназначении.   Олимпиада   была
небольшого  роста,  но  ее легкое  тело,  выдерживавшее  немалый  вес  змеи,
по-видимому,  таило исключительную силу. Она подошла  ко мне, и голова  змеи
почти коснулась меня. Я заметил три маленькие родинки у нее на лбу, на плече
и на груди -- в тех местах, на которые возлагают руки при посвящении фараона
в таинство. Ее волосы в свете факелов отливали рыжиной. Я подошел к Филиппу,
до  того сидевшему  с  мрачным  видом, а  теперь  вдруг  разинувшему  рот от
изумления, и прошептал ему: "Эта та, что предназначена тебе судьбой".

     Но она уже отвернулась.

     Второй частью мистерии было представление  о зарождении  жизни; видимо,
только  таким   способом  можно  смягчить   то  потрясение,  которое  вносит
вмешательство  в божественный  распорядок жизни,  потому что всякая  угасшая
жизнь должна быть восполнена новой, потому что искуплением  за отнятую жизнь
является дарение жизни, потому что лишь любовь стирает память об убийстве, а
за кончиной вновь и вновь следует новая жизнь.

     Олимпиада подошла к жрецу,  изображавшему Адама, который стоял теперь в
центре  площадки перед храмом; она танцевала перед ним со змеей  в руках,  и
то, как она подносила к  своим губам язык змеи, как оборачивала вокруг своей
шеи  и живота  толстые зеленые кольца, как пропускала  тело змеи между своих
ляжек, как  разворачивала  ее,  чтобы затем снова  обернуть вокруг  себя, не
могло не вызвать чувства жуткого восхищения.  Другие гетеры играли  на своих
инструментах  и  пели,  следуя ритму, заданному жрецами,  --  это  был  ритм
рождения жизни  --  и все паломники, сами того не сознавая, дышали  в  ритме
этого танца.

     Факелы  то опускались, то поднимались,  свет и  тень  пробегали по телу
Олимпиады, которая  теперь,  лежа на  земле, с  таким пылом  и совершенством
изображала любовный  трепет, что  присутствующие не  могли  сдержать  криков
восхищения; Адам бегал вокруг нее сужающимися кругами; приблизившись совсем,
он поднял  ее  на  руки и  исчез вместе  с нею  за  занавесями храма;  змея,
извиваясь по камням, уползла следом за ними.

     Через  мгновение  Олимпиада появилась вновь, но уже  без Адама  и змеи.
Мистерия окончилась, и простые паломники удалились в квартал гетер.

     Я подвел  Олимпиаду к Филиппу. Эту ночь он провел с ней, не обладая ею,
ибо  заклинательница священной змеи во время  мистерий не может принадлежать
никому, кроме бога.  Тем не менее, она  обучила  Филиппа, который был груб и
скор в своих  удовольствиях, таким  ласкам,  о  которых он до сих  пор и  не
догадывался. Жрецы научили ее всем тонкостям любовной науки, потому что нега
является одним из путей к  познанию божественного.  Ночь за ночью, в течение
всего времени мистерий, когда паломник" забывают  о себе самих и о времени и
освобождаются от неведомых им  доселе страданий, Олимпиада открывала Филиппу
тайные пути, связывающие плоть с духом, и он безумно увлекся ею, как мы того
и ожидали. Он не был слишком скрытен в  таких вещах, и после  ласк Олимпиады
только о них и говорил целыми днями.

     Сверх того, для верности, чтобы укрепить союз,  мы приворожили Филиппа,
однако  это  было почти излишним; сама  Олимпиада, с помощью  расточаемых ею
милостей   и  осторожных   отказов  очаровала   регента   Македонии.  Филипп
расставался  с  нею лишь  для того, чтобы снова ждать встречи, его  взор  не
обращался более к  другим  девицам,  от  зари и  до зари он  был  погружен в
воспоминания  о  прошедшей  ночи, и нетерпение, с  которым он  ожидал начала
мистерий, и то, как он пробирался  в первые ряды зрителей, и глубокие вздохи
умиротворения и надежды, вырывавшиеся из его груди, лишь  только  появлялась
Олимпиада, бледная и хрупкая, обвитая  перламутровыми змеиными кольцами,  --
все это говорило о том, насколько он привязался к ней.

     Каждый вечер роль Адама исполнял  новый жрец.  Однажды, когда Олимпиада
ушла за занавеси, а я стоял перед входом в храм, сквозь оглушительный грохот
кимвал  и  трещоток, усиленный  эхом зала,  из  глубины  донеслись  до  меня
заклинения  Олимпиады:  "Дух  ослепительного Амона,  снизойди на рабу  твою,
окажи честь супруге твоей.  Подари  ей сына,  который будет  посвящен  тебе,
который будет твоей десницей на Земле. Чтобы царствовал он над людьми, чтобы
царствовал  он над  народами.  Ослепительный  дух  Амона,  ослепительный дух
Зевса,  снизойди на рабу твою. Чтобы  сын твой стал великим,  чтобы сын твой
стал благородным, чтобы сын твой стал царем,  чтобы явил он твою мощь, чтобы
стал он защитником твоей веры, богоравным властителем царств".

     Потом она  произносила лишь имя Амона, непрестанно повторяя его в ритме
священных песнопений.

     На одиннадцатую ночь,  когда мистерии  окончились, Олимпиада, по нашему
совету, согласилась отдаться  Филиппу; тот  на  следующее  утро объявил, что
намерен сочетаться с нею законным браком.

     Услышав эту  новость,  Антипий  Премудрый принялся кричать, что  Филипп
либо  сошел  с  ума,  либо  его  околдовали,  пользуясь  его  склонностью  к
сладострастию. "Если уж она  так  тебе  нравится,  то возьми  ее с собой как
наложницу. А еще, зная тебя, бьюсь об заклад,  что прельщаться ты ею  будешь
недолго".

     Филипп отвечал, что этого быть  не может и  что, поскольку Олимпиада --
одновременно и царевна, и жрица, то он обязан на ней жениться,  если  хочет,
чтобы она покинула храм.

     "Ну так и оставь ее жрецам,  для которых она и предназначена, -- сказал
Антипий. -- Ты хочешь пустить под свою крышу заклинательницу змей, колдунью?
Пусть  она и  царевна!  Ты -- первый человек в Македонии, кто  хочет взять в
жены  девку,  чье  ремесло  состоит  в  том,  чтобы  предаваться  разврату с
мужчинами на ступеньках храмов, девку, которая отдавалась до тебя другим, и,
без сомнения, будет потом отдаваться следующим!  Как же  ты  слеп! Хорош  ты
будешь,  когда какой-нибудь путешественник, бывший тут, оказавшись при дворе
в Пелле,  вспомнит, что  видел  твою  супругу  с голым  животом и задранными
ногами, катающуюся по земле среди сотен таких  же проституток и  горлопанов,
предающихся забавам Приапа!"

     Оскорбленный  Филипп  тут   же   обвинил  Антипия  в   святотатстве   и
богохульстве. Все, что здесь происходит -- чисто и свято, и ничего общего не
имеет с обычным развратом. И  не забыл  ли сам Антипий, как он вел  себя  во
время  мистерий? Смешивая  политику с  любовью, Филипп убеждал себя,  что не
может заключить лучшего союза. Родина Олимпиады, Эпир, соседняя с Македонией
земля.  Таким  образом,  он обеспечивал  себе  союзника  в  лице  Александра
Молосса.  Филипп  попросил  меня изучить  расположение  звезд  и  посмотреть
предсказания, -- они подтвердили то, что я уже знал раньше.

     Сама же  Олимпиада вся была во  власти ослепительной  надежды  получить
обещанного  ей  предсказаниями сына Амона.  По  отношению к  Филиппу она  не
испытывала  ни любви,  ни  отвращения.  Разве  найдется  человек,  способный
пробудить в ней  любовь, если она живет в мистическом единении с богом? В то
же  время  она с изумлением,  естественным  для  шестнадцатилетней  женщины,
смотрела, как странная судьба вела ее через леса  Додоны и святилища Кабиров
к трону великой царицы Македонии.

     Вскоре посланник отбыл в Эпир.













     Тот, кто воспитывался в большом храме в египетских Фивах, был допущен в
зал рождений, где находится все,  что связано с появлением на свет  будущего
фараона. И вот что смог прочитать и понять тот, кто был туда допущен.

     Вначале жрецы Амона высчитывали время и день, когда дух Амона снизойдет
на царствующего фараона, чтобы тот приступил к  зачатию  продолжателя своего
рода. В это время бог-ваятель Хнум в небесных высотах лепил будущего фараона
и его двойника. И когда наступал условленный день, жрец-провозвестник входил
к супруге фараона, которая должна была понести, и говорил ей: "Пришло время,
чтобы  ты  зачала этого  сына". Этот сын не  обязательно должен был  быть ее
первенцем.

     Затем  происходило совокупление, во время которого Амон приобретал  вид
фараона  и воссоединялся  с  царицей;  в  это  время  царица, громко  крича,
начинала  понимать, что  сын ее  будет  наделен  необыкновенными  чертами  и
качествами.

     Потом в течение всей  беременности двойник ребенка, который  должен был
родиться, восседал на коленях Амона, направлявшего его судьбу, а все  боги и
гении  царств,  которыми ему  надлежало  править,  бдили  у чрева матери,  в
котором была заключена его земная ипостась.

     Затем, когда срок  беременности подходил  к концу  и на  свет появлялся
царственный ребенок и сын царя,  двойник его спускался с колен Амона,  чтобы
слиться со своим земным телом. Тогда ребенка кропили очистительной водой  из
двух амфор [6]. Так появлялся на свет тот, кому надлежало  царствовать, кому
надлежало стать самым выдающимся человеком своего времени.

     Лишь  жрецы и пророки  Амона  могут переносить дух Амона, а фараоны тут
лишние.














     Нетерпение жениха  было  столь велико, что свадьбу Олимпиады и  Филиппа
отпраздновали в следующем же месяце.

     В  ночь перед  бракосочетанием Олимпиада видела  сон. Ей  снилось,  что
сверкнувшая в  небе  молния  поразила  ее в  живот  и  что  огромное  пламя,
вырвавшееся  из ее чрева, объяло небеса. Она закричала -- на крик  сбежались
всполошенные  женщины.  Наутро все во дворце уже говорили о ее  видении. Так
как молния -- это атрибут Зевса, то все пришли  к  выводу, что  этим  знаком
объявлено  о   появлении   потомства,   которому   уготовано  самое  высокое
предназначение.

     Свадебный обряд совершался по македонскому ритуалу. Олимпиада, чье чело
было убрано листьями,  под  легкой вуалью, одетая во все белое, поднялась на
колесницу,  запряженную шестеркой белых быков с  длинными рогами,  по  форме
напоминающими  лиру.  Филипп занял место  подле нее. Впереди колесницы  рабы
несли потушенные факелы, а во главе процессии шли эфеб, игравший на  флейте,
и дева, державшая пустую амфору.

     Толпа,  стоявшая  вдоль  всего  пути,  размахивала  лавровыми  ветвями.
Каждому хотелось увидеть царевну, которую  выбрал регент и о  которой ходило
столько странных слухов.

     По прибытии  в  храм  Деметры  жрица произнесла ритуальное обращение  к
чете;  ребенок преподнес  супругам в  корзине священный  хлеб,  который  они
вместе преломили в знак нерушимого союза.

     Затем  процессия во  главе  со  слугами, несшими уже зажженные  факелы,
вернулась во дворец. Пир, во время которого гости  располагались по двое или
по  трое  на  ложах,  продолжался  до самой  ночи.  Филипп  пил больше,  чем
следовало,  и призывал приятелей напиться вместе с ним, чтобы  отпраздновать
его радость.

     Олимпиаду постигло тогда первое разочарование. Напоминающая  маленького
идола, с тонким носом  и сияющими глазами, она неподвижно сидела под большой
фреской Зевксиса  и наблюдала за македонскими  царевичами, которые предстали
перед нею как есть -- то есть пьяницами, горлопанами, людьми грубыми в своих
развлечениях.  Филипп,  по  всегдашнему  своему обыкновению, говорил  спьяну
такие  вещи,  которые  следовало  бы  держать  при  себе. Он  слишком  много
вспоминал о Самофракии, он хотел  каждому  показать прелести своей супруги и
разозлился, когда  она отказалась раздеться,  чтобы  продемонстрировать, что
она умеет танцевать  лучше, чем нанятые для пира танцовщицы. Антипий, пивший
умеренно, пребывал в мрачном настроении.

     Наконец  Филипп решил  взять свою жену  на руки,  чтобы  отнести  ее  в
брачные покои. Гости с пением провожали их.  Одна из родственниц поставила в
покоях  священный  факел в знак  божественного покровительства.  Потом двери
закрыли, и желающие могли снова вернуться к возлияниям.

     В ту ночь Филипп не обрел чаемых им  наслаждений. Он пожаловался мне на
это на следующее утро; супруга  не снизошла к  его домогательствам, да и сам
он не  испытал того  волнения, которое познал на Самофракии и  которое столь
сильно побуждало его  к свадьбе. Он отнес эту неудачу на  счет  вина. Но, ко
всему прочему, сам он имел видение, сильно его встревожившее.

     Ему снилось, что он опечатал  воском чрево своей супруги; на печати был
выгравирован лев. Он попросил меня истолковать сон.

     "Повелитель,  -- ответил я ему,  -- никто никогда не опечатывает пустые
мехи". -- "Это я понимаю, --  сказал Филипп. -- Ты мне  нужен  не  для того,
чтобы давать такие ответы. Я хочу знать, кто наполнил эти мехи".

     Им овладели подозрения, пелена спала с его глаз.

     Я попросил  отсрочки  для обдумывания ответа, дабы он не  был ложью, но
чтобы и правды вопрошающий не смог постичь до конца.

     "Твой сон  не оставляет сомнений, -- ответил я Филиппу. -- Он означает,
что  в первую  брачную  ночь  твоя  супруга  уже была  беременна  и  что она
произведет на свет младенца мужского пола, у которого будет сердце льва".

     Мой ответ отнюдь не исчерпал всех вопросов Филиппа по  поводу Олимпиады
и не рассеял их взаимного разочарования.  Дух разлада воцарился  в их ночных
покоях.  Вдали от  воодушевлявших  ее  мистерий  Олимпиада, казалось,  стала
равнодушна  к  радостям любви  на  супружеском  ложе.  Она,  знавшая восторг
слияния с богом, с презрением взирала на этого грубого  солдата, видевшего в
ней лишь орудие для удовлетворения своей похоти.

     Избранница Амона, обладательница тайны,  которую  она бережно  хранила"
Олимпиада была оскорблена  тем, что ее не почитают как  жрицу,  когда Филипп
довольно грубо напоминал ей о Самофракии. Она отворачивалась от него, смеясь
про себя над супругом, обманутым еще до свадьбы, за которого она вышла замуж
лишь  повинуясь  высшей  власти.  Каждое  утро  Филипп  выходил из спальни с
озабоченным лицом, не понимая, что с ним происходит.

     Однажды ночью, лежа  рядом с  Олимпиадой, он  с  удивлением  обнаружил,
придвинув к ней ногу, что бок у нее ледяной. "Как ты  можешь говорить, что у
меня ледяной бок, -- ответила  Олимпиада,  не скрывая  иронии, -- если ты до
меня даже не дотронулся?" Тогда Филипп отбросил простыню. То, что он увидел,
извергло из  его  груди  крик. Огромная  змея лежала  в кровати, вытянувшись
между ним  и его супругой. Он бросился за кинжалом. Но Олимпиада кинулась на
мужа  и схватила его за руку. Это была ее змея, священное животное,  которое
передали ей жрецы. Филипп упорствовал, тогда она ему крикнула, что надо быть
большим  трусом,  чтобы испугаться  такой  безобидной  твари,  которую  она,
женщина, приручила, и что поднять на нее руку -- святотатство. И разве он не
знает, что священная змея  является ипостасью Зевса-Амона, когда ему хочется
принять ее облик. Если Филипп убьет ее змею, она никогда более не  подпустит
его к себе, а его ожидает страшная кара. В конце концов она расцарапала  ему
лицо.  Испугавшись как гнева Олимпиады, так и самого этого открытия,  Филипп
схватил свои одежды и выбежал из покоев, оглашая дворец криками.  "Довольно,
-- говорил он себе,  -- я уже женился на  проститутке, но вдобавок ко  всему
она еще и колдунья, и сумасшедшая". С того дня он отказался разделять ложе с
ней и с ее змеей, и  отправился к наложнице, которую, благодаренье богу, еще
оставил при себе.

     На следующее утро он поставил стражу перед дверями покоев Олимпиады,  и
с той поры она жила под  постоянным наблюдением, поскольку теперь он ей ни в
чем  не доверял  и  подозревал,  что  она  способна  под  прикрытием  ложной
набожности принимать  у  себя и  других  мужчин. Сам  же он появлялся у  нее
только днем и при оружии -- с  коротким  и осмотрительным визитом. Вдобавок,
прежде  чем  войти, он  из  осторожности  приникал к  дверной  щелке и долго
выжидал. И однажды он наблюдал,  как его жена, раздетая, лежала на  постели,
обнимая  свою любимую  змею, и использовала ее таким образом,  как будто  та
была ее супругом.

     Пораженный этим, Филипп призвал меня.

     "У меня  такое чувство, -- сказал он мне, -- что  я  в своем доме играю
роль Амфитриона.  То, что  я  видел,  --  это  плод  моего  воображения  или
извращение сумасшедшей?  Или от меня что-то  скрывают? И почему  всякий раз,
как я встречаюсь с Олимпиадой, она ведет себя вызывающе, говорит, что ей все
безразлично, что ее держат как  пленницу,  потому что ребенок,  которого она
носит, будет  сильней всех, кого когда-либо видели со  времен Геракла, и что
он превзойдет меня во всем и ни в чем не будет походить на меня? Мне надоели
эти насмешки, я хочу знать правду"  -- "Так обратись к богам, -- посоветовал
я ему, -- и пошли справиться об этом у оракула".

     Рассказать обо всех этих событиях жрецам и расспросить пифию был послан
в Дельфы  Херон из Мегалополиса, один из придворных писцов. Вернувшись через
несколько дней, Херон принес ответ оракула в том  виде, в каком перевели его
жрецы:  "Из всех богов  Филипп неизменно должен почитать Зевса-Амона, и  ему
следует ожидать наказания за то, что он застал свою жену при соитии с богом"
[7].

     Торжеству  Олимпиады  не  было  границ.  Она  с  гордостью  несла  свою
беременность, ставшую уже заметной,  не стесняясь более сказать кому-нибудь,
что у нее будет ребенок от  Зевса. Она усердствовала в жертвоприношениях,  в
молитвах и  долгие часы проводила  в ожидании  озарения, чтобы изваять  душу
ребенка.

     Я старался несколько упорядочить ее рвение. Однако я не мог помешать ей
по всякому поводу демонстрировать Филиппу свое пренебрежение и обращать  его
в  предмет  шуток.  Облеченная  в   своих  собственных  глазах  божественным
заступничеством, эта оса не переставала его жалить.  И это  являло собой тем
более тягостное зрелище, что  мишенью служил могучий смуглый атлет, в полном
расцвете сил и духа,  мудрый законодатель, воин,  предприимчивый строитель и
искусный  дипломат,  павший жертвой презрения  шестнадцатилетней  девчонки с
сияющими  глазами,  которой не хватило скромности перед  лицом ее  судьбы. Я
знал, что она уготовила себе жизнь, полную несчастий.

     Филипп  был  мрачен,  к  его беспокойству  прибавился теперь  суеверный
страх; по глазам домочадцев  он пытался угадать  их мысли. При нем опасались
произносить некоторые слова. Хотя он и плохо был обучен священным наукам, но
все же знал достаточно, чтобы понимать,  что  у ребенка божественной природы
есть и земной отец, и что  божественный дух воплощается  через мужское семя.
Сон об  опечатанных  мехах неотступно преследовал его. Я посоветовал  ему не
придавать  особого  значения  словам   Олимпиады,  вызванным  ее  чрезмерной
молодостью  и ее  жреческим саном. Я подводил его  к  наилучшему  объяснению
сомнений: ничто не говорило о том, что не он являлся земным отцом ребенка, а
в  выборе,  павшем на  него, следовало видеть  указание Зевса.  Моей  версии
придерживались  и   жрецы.   Этому   поверили   люди   набожные,   увидевшие
подтверждение в предсказаниях, но далеко не все. Чтобы  положить конец своим
волнениям  и оградить свою честь перед  двором и народом, Филипп  согласился
удовлетвориться этим объяснением. Ко всему прочему, у него не было доводов в
пользу  ни одной  из  версий.  Однако самое  ничтожное проявление  любви  со
стороны Олимпиады лучше успокоило бы его.

     Весна  выдалась  беспокойной, с бурями  на  побережьи и многочисленными
землетрясениями; в некоторых местах даже обвалились здания. В этих стихийный
бедствиях Филипп видел мистическую связь со своей женитьбой, словно  они его
касались лично; всякая дурная весть, как  ему казалось, подтверждала, что он
совершил ошибку, женившись на заклинательнице змей, наводящей порчу.

     Он воспользовался первым же случаем, чтобы удалиться от домашних забот.
У границ Македонии зашевелились соседи, и он отправил на  север  войско  под
командованием  своего  военачальника   Пармениона;  сам   же,  убедившись  в
благоприятных  предсказаниях, пошел на Халкидику. Таким образом,  от отбыл в
начале лета, в то время, когда Олимпиада должна была разрешиться от бремени.













     Примерно за одиннадцать тысяч  пятьсот лет до того времени, о котором я
говорю, последние жившие на Земле боги открыли людям тайные законы Вселенной
и передали им знание о Зодиаке, дабы те могли знать свою судьбу [8].

     Зодиак  -- это  огромное  кольцо,  идеальной  окружностью  охватывающее
небесный  свод, по  которому, подобно бегунам на стадионе, движутся  Солнце,
Луна  и планеты,  называемые  правителями.  И,  подобно  тому,  как  все  во
Вселенной, от бесконечно большого до  бесконечно  малого, подчинено  одним и
тем  же законам, числам, перемещениям, так  и судьбы народов и  людей  могут
быть  вычислены, если знать, каким образом располагаются звезды по отношению
друг к другу.

     В  двенадцати  частях  кольца   Зодиака,  которые  называются  знаками,
вращаются правители, и  само кольцо  вращается  вокруг Земли.  Бытие каждого
человека зависит от того, каково было расположение звезд при его рождении, и
вся его  жизнь, вся его судьба будет зависеть от того,  как перемещается его
созвездие  в двенадцати  знаках кольца. Поскольку сущность каждого  человека
двойственна и  определяется соединением  или противостоянием двух сил, то на
каждое человеческое  существо  при появлении  на свет влияют два знака:  тот
знак, в котором находилось Солнце, царь звезд, во время его рождения, и знак
созвездия,  которое  поднялось в восточной  части  сферы  в  то время, когда
ребенок испустил свой первый крик. Таким  образом, ничего нельзя предсказать
о судьбе человека, если знаешь лишь один из его знаков.

     Знаки распределяются  по отношению к одному из  четырех элементов:  это
воздух, земля, вода и  огонь, которые троекратно повторяются в кольце.  Овен
--  первый знак огня. Он связан с  победой Солнца  над ночью, с пробуждением
животворящих  сил  природы, с  торжеством жизни. Так как всем  народам Земли
было  явлено  откровение,  то  повсюду, хотя  и  под разными  именами,  знак
изображается одним и  тем же способом -- в  виде рогатого  овна, ягненка или
руна.

     У того, кто отмечен  знаком Овна, в нижней части  лба видны два  сильно
выступающих бугорка, подобных рогам баранов, которых можно встретить в наших
овчарнях.  Брови  у  таких  людей  очерчивают полную дугу и часто  настолько
срастаются, что как  будто образуют иероглиф знака. Глаза у  них расставлены
чуть шире, чем  у других. Они гордо держат голову, чуть наклонив  ее вперед,
потому  что  всегда  готовы  двинуться  туда.  Они  бросаются  в  схватку  с
наклоненной  головой  и  бросаются  на  вожака, чтобы его  убить.  Ничто  не
заставит  их  отступить от осуществления их желаний или  задачи, которую они
себе наметили; ничто не может их остановить в достижении цели, которая может
граничить с  безумием.  Голова Овна уязвима  для ударов  и  ран. В погоне за
идеалом он часто очень  быстро сжигает  свою жизнь и падает, растратив силы.
Горячечная смерть предписана ему судьбой, потому что огонь Овна, от которого
занимается весь мир, сжигает его самого.

     Восстановитель веры Амона прежде всего должен быть отмечен знаком Овна.
Но необходимо  также, чтобы  второй знак  был знаком могущества  и всемирной
власти. Таким знаком стал для него Лев.














     В  покое,  куда  уже  принесли  вазы  и  тазы, жрица Деметры  воскуряла
благовония;  призванные  сюда  музыкантши  играли  на  тростниковых флейтах,
певицы исполняли  гимны,  чтобы сладкозвучным  пением усыпить  боли  родовых
схваток, а  почтенные матроны, следуя указаниям врача Филиппа из  Акарнании,
готовились к исполнению своих обязанностей. Олимпиада непрерывно  переводила
встревоженный взор с одного лица на другое,  ее блестящие глаза расширились,
под  ними  залегли тени. Страх перед страданиями смешивался в  ее  глазах со
священным экстазом. Со времени наступления ночи мы все пребывали в ожидании,
и я свершил перед роженицей жертвоприношения.

     Олимпиада первой услышала раскаты грома в небе. Подняв глазе к потолку,
она  прошептала: "Зевс!  Зевс!"  --  и  присутствующие  были  поражены  этим
совпадением, подтвердившим предсвадебное видение.

     Когда пришло время и  матроны приподняли Олимпиаду,  придерживая ее  за
руки, -- с тем, чтобы  она разрешилась  от  бремени, -- я поднялся  на крышу
дворца,  где уже ждали выбранные мною жрец-горолог и  жрец-астролог. Вспышки
молний прорезали  небо; в  прорыве туч мы с  трудом увидели на  миг  звезды.
Сильный  ветер  овевал  нас  теплым дыханием  летней ночи.  Взоры  наши были
устремлены на восток.

     Запыхавшийся слуга, вбежав на  террасу, объявил  нам, что новорожденный
мальчик  только  что издал первый крик. Прорезавшая  тучи молния открыла нам
восточную часть горизонта. Я не мог сдержать победного вскрика, слившегося с
раскатом  грома: ведь мы, вещуны,  подобны прочим людям, и в наших невидимых
трудах нам бывают знакомы такие же минуты неуверенности, как  и другим людям
в  их  зримых делах.  И мы преисполняемся  священного  трепета,  когда силы,
вызванные нами, начинают действовать.

     Все это  происходило ровно  в  полночь; Солнце, завершив  свой  бег  по
другую  сторону  света,  вошло тогда  в знак года -- Льва,  --  а на востоке
поднималось созвездие Овна. Так отметил Амон своего сына [9].

     Не успели  мы закончить наблюдения, как дождь полил как из  ведра, и мы
спустились вниз, вымокшие до  нитки. Как только я ступил во внутренний двор,
один  из  двоюродных братьев Олимпиады, человек довольно бедный,  но строгих
правил,  которого  царь  Эпира  Александр  отрядил  в  свиту  своей  сестры,
остановил меня, показывая пальцем на две тени на крыше дворца.

     "Видел ли ты, вещун,  этих птиц, -- спросил он, -- которые нашли  здесь
приют?" -- "Я видел этих двух орлов,  -- ответил  я. -- Они прилетели  сюда,
чтобы  объявить  нам,  что родившийся  ребенок будет  царствовать над  двумя
империями".

     Тут  же был послан гонец Филиппу, осаждавшему тогда город Потиду. Гонец
прибыл как  раз  в  тот день, когда Филипп взял город, который стал для него
новым опорным пунктом у Фракийского моря. Одновременно прибыл и другой гонец
из  Иллирии  с сообщением Филиппу, что  его  военачальник Парменион  одержал
большую победу; чуть позже другой вестник должен был сообщить  ему, что одна
из его колесниц, принимавших участие в бегах, получила приз.

     Находясь под впечатлением своих побед,  он благосклонно принял известие
о рождении сына... Со времени  путешествия в Самофракию прошло около  девяти
месяцев;  этот  расчет  приглушил  сомнения  Филиппа  и  даже  позволил  ему
истолковать их в самом благоприятном смысле.  Впрочем, вдали от Олимпиады он
пребывал  в  спокойном  состоянии духа, и  мысли  его были обращены к другим
делам.  Все говорило  о  том, что сын, родившийся  во время таких побед,  не
может  не  стать великим  вождем.  Всем своим  видом  Филипп  показывал, что
доволен своей ролью отца, даже при том, что должен делить ее с Зевсом.

     Он спросил, какое имя дали ребенку.

     "С твоего согласия,  повелитель,  --  ответил  гонец,  --  его  назовут
Александром, как первого из  твоих, ныне покойных, братьев, и как  его дядю,
царя  Эпира".  --  "Таким  образом,  все  семейство  будет довольно... Пусть
принесут  вина  для возлияния  в честь моего сына... и  его отца," -- сказал
Филипп,  переводя взгляд на  Солнце и  показывая этим,  что воспринимает это
известие благосклонно.

     И  вскоре его  целиком поглотили  мысли о том,  как устроиться  в новой
крепости и продолжить завоевания.












     Однажды,  спустя  некоторое время  после рождения  Александра,  когда я
находился  в   святилище  Афитиса,  где   вместе  со  жрецами  Амона  изучал
расположение  звезд,  чтобы узнать будущее, в  дверь постучал один  человек.
Прежде  мы никогда не видели его; на нем  были длинные одежды, какие носят в
Азии, и с виду он походил на богатого путешественника.

     Он  сказал,  что сам он из Милета, что в Карии, по ту сторону  моря, но
прибыл из Эфеса, куда призвали его дела: он  был торговцем.  Он сообщил нам,
что  жители  этой земли  пребывают в большой печали, так как  в  шестую ночь
этого  месяца  огромный  храм  Артемиды, средоточие их  веры, был  опустошен
пожаром и разрушен до основания.

     "Поскольку  я направлялся  в ваши  края,  эфесские жрецы  поручили  мне
передать вам это  послание. Они сказали, чтобы я передал  слово в  слово вот
что: "Этой ночью  в мире зажегся факел, пламя которого охватит весь Восток".
И еще  они  поручили  другим  вестникам,  направлявшимся  в  разные  страны,
сообщить эту новость".

     Затем милетец распрощался с нами, и мы провожали его взглядами, пока он
удалялся по дороге, извивавшейся среди окружавших святилище дубов.

     Он уже исчез из вида, а мы все еще пребывали в молчании [10].














     Боги  все время загадывают  людям  загадки; люди  же,  дабы  постичь их
смысл, прибегают  к  помощи  вещунов,  однако  боги,  забавляясь, и  вещунов
сбивают с толку.

     Когда я  пришел к Олимпиаде,  чтобы сообщить  ей  предсказание эфесских
жрецов,  она, подведя  меня  к колыбели, спросила: "Как объяснишь ты, вещун,
этот знак?"

     Сначала я не понял, что она  имеет в виду. Я увидел грудного  ребенка с
белой  кожей,  чья круглая  головка  была покрыта  светлым  пушком,  немного
отливавшим рыжиной; на лбу, над  бровями, виднелись два маленьких бугорка. С
восхищением  смотрел  я  на  эти  признаки  будущего  властителя  мира.  Вид
новорожденного ребенка, чей  образ составлен  заранее и чья судьба вычислена
по расположению  звезд,  --  такого маленького, похожего на  всех  остальных
детей, не может  не привести в  некоторое замешательство. В ходе планет  мне
виделась   меньшая   тайна,  нежели  в  этом  хрупком  живом  существе,  еще
бессознательном.

     Ребенок открыл глаза и посмотрел на меня. И тут я увидел,  что  глаза у
него разного цвета: левый -- голубой, а правый -- карий.

     "Я  не  знаю,  что это  может означать, -- сказал  я  Олимпиаде.  -- Ни
обучение в храмах,  ни книги ничего не открыли мне  по  этому поводу. Я могу
лишь сказать тебе, что ребенок, который с самого своего рождения озадачивает
вещуна  так, что ему нечего ответить, без сомнения, превзойдет в славе своей
самого вещуна. И  всю его жизнь каждый, на кого он посмотрит, будет озадачен
тайной его  глаз, и подчинится  ему, так  как, пока люди  будут изумляться и
пытаться разгадать его тайну, он сможет в некоторой степени оказывать на них
влияние".

     Тем временем Филипп по-прежнему находился далеко от Пеллы, в которой не
показывался уже полтора года. Жизнь его проходила в сражениях и завоеваниях,
составлявших, казалось, единственную его отраду. Он нимало не спешил увидеть
сына,  которого произвела на свет его  молодая жена.  Впрочем,  ему уже не в
первый  раз довелось стать отцом. От одной женщины с севера страны по  имени
Одата, скрашивавшей его  ночи в те времена,  когда он воевал со сторонниками
своей  матери в горах Линкестиды, у него была  дочь Кинна: ей к тому времени
исполнилось три года и она воспитывалась в Гинекее. Филипп никогда  о ней не
заботился. Свою наложницу Арсиною он  быстро выдал замуж за одного из  своих
командиров  по  имени Лагос, сделавшего  блестящую карьеру не столько  из-за
своих  личных достоинств,  сколько из-за  этой женитьбы. Первенца  Лагоса  и
Арсинои, названного Птолемеем, все считали сыном Филиппа.

     Последний,  когда   женщина   ему   надоедала,  сразу   же   переставал
интересоваться ребенком, которого прижил с  нею,  а поскольку он часто менял
привязанности,  то обычно ребенок, едва успев  родиться, уже  не интересовал
его.

     Олимпиада не любила  Филиппа, однако рассердилась, узнав, что  он нашел
себе новую  наложницу;  она  не  мечтала о его возвращении,  но все  же была
оскорблена тем, что он не захотел сделать  несколько переходов верхом, чтобы
навестить ее в Пелле. Она  сама посеяла в  нем сомнения  в  том, его  ли это
ребенок, а теперь  укоряла Филиппа, что он плохой отец. Она была замужем  не
так давно, но ее уже обуревали горькие переживания и злоба, какие воцаряются
обычно в долгом неудачном браке.  Зная, что за ней пристально следят, она не
могла завести возлюбленного.  Впрочем,  она  мало  об этом  думала.  В  свои
восемнадцать лет  она  уже  выполнила предназначение,  для которого  и  была
рождена на свет. Отныне, что бы она ни делала, все оборачивалось против нее,
ибо человек становился несчастным, когда перестает быть нужным своей судьбе.
Живя  отдельно от других женщин, она  большую часть  времени проводила перед
маленьким  жертвенником  Зевса-Амона,  который  повелела  поставить в  своих
покоях, -- воскуряя благовония, напевая  гимны и исполняя танцы прежней поры
для этого незримого возлюбленного, который никогда ей больше не являлся, или
для  ребенка,  божьего сына,  который сидел на  ковре и,  ничего не понимая,
смотрел на нее своими разными глазами.

     Кормилицей  Александра  была  Ланика,  молодая женщина  из  благородной
семьи, сестра  одного  из  молодых начальников  дворцовой стражи.  Александр
относился  к ней с большой нежностью, да  и  сама  она любила его чуть ли не
больше, чем своих родных детей.

     В течение конца этого года и всего следующего Филипп воевал  сначала на
севере  с племенами  Пеонии,  затем  на  западе,  где  нанес  сокрушительное
поражение иллирийским  племенам,  а  потом  пересек свои земли с  запада  на
восток  и спустился  к  побережью Эгейского  моря,  чтобы  овладеть  городом
Метона,  афинской  колонией,  который  вместе   с  городом  Пинда  составлял
независимое владение, вклинивавшееся в южные земли Македонии. После стольких
легких  побед его удивило,  что город не сдался" а затворил ворота и вынудил
Филиппа приступить к осаде. Это было в разгар  зимы; посреди холода  и грязи
раздраженный Филипп разбил  лагерь.  Он приказал мне  явиться в расположение
войска. Прибыв на место, я  застал  его  рассерженным на вещуна, которого он
брал  с  собою  и который,  как  он  мне  сказал, с  таким  же успехом  умел
предсказывать по печени животных, что и деревенский мясник.

     "Я  хочу взять этот город! -- кричал он. -- Я отдам за  это все,  что у
меня есть!"

     Люди, делающие такие заявления,  сами не ведают,  что говорят. Совершив
жертвоприношения,  изучив  внутренности   животных  и  тщательно  истолковав
предзнаменования, я ответствовал  Филиппу: "Ты возьмешь этот город, если так
хочешь этого. Не думай о  том, что  принести  для этого в жертву,  боги сами
берут то, что  им нужно.  Во имя исполнения  своих желаний всегда приходится
чем-то поступаться. Ты можешь назначить штурм на завтра".

     Филипп  был  настроен  на  то, чтобы как можно скорее покончить с  этим
делом, поэтому на следующее утро, когда воины взошли на крепостные стены, он
приказал убрать за ними  лестницы, принуждая их одержать победу, если они не
хотят пасть в бездну.

     Сам же он, в пылу  боя, забыл прикрыться.  Стрела,  пущенная воином  из
Метоны (его потом разыскали и  узнали, что его зовут Астер), попала в  него,
пробив ему  веко и щеку, и сделала его кривым на  один глаз.  Изуродованный,
Филипп все же взял город.

     Все думали, что из мести он прикажет перебить все население. Но он умел
в достаточной мере властвовать  собой  и  отдавал  себе отчет в  том, какова
может  быть  реакция со стороны Афин. Таким образом, ему пришлось  сохранить
жизнь афинским колонистам Метоны: они бежали, в то  время  как город полыхал
за их спинами. И на этот раз Филипп собрался вернуться в Пеллу.

     Всю  дорогу  назад рана кровоточила и  причиняла ему страдания,  он  же
думал об ответе дельфийского оракула и о каре, предреченной ему  за то,  что
он застал змею Зевса в объятиях своей супруги.

     "Этим глазом я подсматривал сквозь  замочную скважину",  -- признавался
он своим близким.

     И мало кто сомневался, что стрела,  пущенная из Метоны, была направлена
рукою Зевса-Амона.

     Удивительно,   что   при  встрече   с  Олимпиадой  Филипп   не  выказал
злопамятства.  Наоборот, ранение, кажется, сблизило его с супругой. Представ
перед нею с повязкой через все лицо и размотав затем повязку, чтобы показать
зияющую пустую глазницу, он заверил ее, что сожалеет об их прошлой ссоре и о
своей суровости по  отношению к ней. Он расхваливал  ее красоту и  выказывал
признаки  нежного к ней расположения. Однако все это, возможно, было вызвано
не  любовью,  а осторожностью или же боязнью  не понравиться больше ни одной
женщине: изуродованный победитель просил о мире.

     В  Олимпиаде  также   странным   образом   пробудилось   подобие  новой
привязанности к царю: он вернулся к ней слабый, полный раскаянья, с раной на
лице, которую она истолковала как знак своей правоты. Если  она когда-нибудь
и любила его, то именно в эти недели.

     С маленьким Александром, который уже начал ходить, Филипп вел себя так,
словно  был рад появлению  сына  в  семье. В каком-то  смысле его  вид  даже
успокоил  царя:  Александр  был  здоровым,   розовощеким,  похожим  на  всех
остальных детей, за исключением  разве  что странного цвета  глаз. "Эх,  мой
мальчик, -- говаривал он ему, -- один глаз у тебя светлый, другой темный,  а
посмотри на меня: у меня оба глаза были одного цвета,  а теперь остался лишь
один".

     Малыш с  криком  убегал от этого  облаченного в  панцирь  чернобородого
гиганта  с  перевязанной  головой,  смотревшего на него  своим  единственным
глазом, налившимся кровью  от  чрезмерного  употребления  вина. Филипп очень
этим огорчался  и,  желая  вызвать  в  ребенке ответную любовь, --  что  так
свойственно крупным людям,  обычно пугающим детей,  -- бежал  за  мальчиком,
пока тот не находил убежища на руках у кормилицы, и гладил Александра против
его  воли. "Я прекрасно  вижу, -- говорил Филипп, -- что ты меня не  любишь.
Надо бы, чтобы ты ко мне привык".

     Все эти ночи Олимпиада укладывала  свою  змею  спать  в  других покоях.
После столь  долгого  одиночества эта женщина, слишком рано  познавшая науку
неги, обрела в объятиях мужа простое человеческое счастье.  Вскоре она снова
забеременела,  и  на  этот раз в  отцовстве  Филиппа не могло  быть  никаких
сомнений.

     Как и все люди, между  которыми невозможно взаимопонимание, они недолго
питали  иллюзии  по  поводу встречи.  Стоило  страсти немного утихнуть, и  в
царственной семье снова разразились ссоры. Супруги  смотрели друг на друга с
раздражением, и  каждый  видел другого без  прикрас. Грубые  манеры Филиппа,
подходящие скорее для лагерной жизни, задевали Олимпиаду, а спустя некоторое
время  и его  окровавленный глаз  стал вызывать у  нее  отвращение.  Также и
Олимпиада, с ее претензиями на  приобщенность к  миру  богов,  стала Филиппу
несносна. Старая  ревность заползла в их постель, как змея. Дворец огласился
бранью. Филипп попрекал  жену за то,  что она  раньше была проституткой; она
парировала,  говоря, что он знал  об этом еще до женитьбы, что жениться  его
никто не  принуждал  и  что если  бы у  него  самого  не  было  склонности к
распутству, о которой говорят его многочисленные  истории с женщинами, он не
вступил бы с ней в связь.

     Тем  не менее у нее хватало ума не напоминать мужу о рождении  ребенка,
не возбуждать в нем подозрений и не провоцировать его на богохульства.

     Еще  до наступления лета Филипп отбыл на войну;  осенью у него родилась
дочь Клеопатра.













     Я уже говорил о том, что Хнум,  бог-гончар, с помощью богини Изис лепит
в  высях  небесных двойника божественного дитяти и  усаживает его на  колени
Амона, в то время как само тело ребенка создается на земле.

     Но  когда двойник воссоединяется с  телом родившегося ребенка,  который
пока  слаб и  духом и телом, ему требуется еще один  гончар, который вылепит
будущность  его  дней. Потому  что  судьба  человека  подобна его  двойнику,
который  опережает его в развитии  и с которым он  сливается на каждом этапе
жизни. Всякий день является, таким образом, днем рождения.

     Вылепить судьбу  человека значит не только подготовить его  к будущему,
но еще подготовить и тех,  кто  будет ему  служить, предусмотреть, кто будет
его  друзьями,  союзниками,  приятелями;  это означает  удалить  тех  людей,
встреча  с  которыми  была  бы для него пагубна,  вместо  того, чтобы  ждать
внезапного явления врага или упустить из вида нужного слугу.

     Для  этого   неоходимо  знание  людей,  основывающееся  не  только   на
расположении  звезд, но также  и  на изучении их  внешнего  вида и сердечных
склонностей.

     Подобно Хнуму,  которому помогает  Изис, я был при Александре еще одним
ваятелем его души. И в этом мне помогала Олимпиада.














     Первым товарищем  Александра стал  Клит,  молодой  начальник  дворцовой
стражи, приходившийся братом кормилице Ланике. Его называли "Черным", потому
что у него  были очень темные  кожа  и  волосы. В  то время  как мрачный вид
Филиппа пугал  маленького  царевича, облик Черного  Клита не  вызывал у него
отвращения, скорее наоборот. И с тех пор как Александр смог стоять на ногах,
можно было  видеть, как он бегает по анфиладе дворцовых зал за Клитом, играя
ножнами его меча, или цепляясь  за ремешки его сандалий. Если он и спускался
с рук кормилицы, то лишь для того,  чтобы взяться за руку начальника стражи,
в котором он чувствовал ту же горячую кровь.

     Я сказал Олимпиаде: "Молодой Клит втайне любит тебя. Никогда не отвечай
ему взаимностью, даже в апрельские или октябрьские ночи, когда глас Афродиты
в тебе  сильнее  всего, но  одари его дружбой  и дай ему понять, что ты тоже
могла  бы  полюбить  его, если б  не неприступные стены, разделяющие вас, --
тогда  он  обратит всю свою преданность  на твоего  сына и всегда  будет его
оберегать. Посмотри; ведь  он привязан к нему больше,  чем к  ребенку  своей
родной сестры, маленькому Протею! Когда он гладит  по голове Александра,  он
как бы лелеет свою мечту. Чаще доверяй ему  сына. В первые годы у ребенка не
обязательно должен быть  слишком  ученый воспитатель; ему  нужен прямодушный
мужчина, силой и бесстрашием которого он восхищался бы и поведению  которого
хотел бы подражать. Пусть Александр бегает за  Клитом, тот научит его ходить
по  каменистой   дороге,  пить  сырую  воду  из  родника,  валяться  в  свое
удовольствие  на  траве.  Для того,  чтобы  разъяснить  смысл  слов  "хлеб",
"листва", "птица",  "плод" -- не нужно обладать большим умом, нужно  только,
чтобы человек, объясняющий это, любил тебя, любил жизнь  и  хотел, чтобы  ты
тоже полюбил ее".

     В  течение   четырех  лет,  с  двухлетнего  до  шестилетнего  возраста,
Александра все  время  видели с Клитом, чистил ли  тот  лошадей в  дворцовых
конюшнях, начищал ли до блеска свое оружие или разгружал повозки с трофеями,
присланными Филиппом с войны. "Твой отец -- великий полководец,"  -- говорил
ребенку Клит.

     Однако  временами этот  молодой воин, полный сил, проявлял нетерпение и
стыдился оставаться в мирной  столице в то время, как там, далеко, сражаются
войска.

     "Клит, -- говорил  я ему,  -- верь  прорицаниям.  Хватит  на  твою долю
сражений  и  побед, и  тот, кто  сегодня  в  славе, еще  позавидует тебе. Но
снискать  славу,  которая  навеки  осенит  твое  имя,  тебе суждено не подле
Филиппа, а подле  этого ребенка,  что  спотыкается о твои  ноги. Не  пытайся
опередить события".

     Тогда  Клит сажал  маленького  Александра  верхом  на смирную лошадку и
водил ее по кругу,  давая ему первые уроки  выездки,  или брал его с собою в
поля, показывая ему, как удирают зайцы,  или  доставал ему  из гнезда птичий
выводок. Когда я видел, как они в сумерках возвращаются домой, как начальник
стражи несет на руках спящего от усталости ребенка, у меня сжималось сердце,
потому что  я провидел будущность, идущую за ними по пятам. Я прозревал, что
однажды  этот мальчик убьет молодого человека, пронзив  его грудь, к которой
он приникает сейчас своей златокудрой головкой.

     Я  тоже часто заглядывал к Александру, чтобы показать ему чудеса, какие
иные  бродячие  фокусники  из Египта,  Иудеи  и  Вавилонии  в  базарные  дни
показывают  толпам  зевак  и  которые   для  нас,  магов,  являются   вещами
элементарными,  вроде  своеобразного развлечения.  На  его  глазах  я  делал
предметы невидимыми или превращал один  хлеб в двадцать.  Я разрезал веревку
на  мелкие  кусочки,  а потом возвращал  ее целой.  Я  изменял  цвет  воды в
кувшине.  Я делал так, чтобы камень источал благовоние розы. Я протыкал себе
щеку  иглой  или заставлял  ковер  плавать под потолком.  Маг всегда немного
фокусник. Таким образом, я открывал Александру удивительный мир чудес.

     Затем я стал  водить  его в  храм  и рассказывать о богах. Я научил его
произносить  их  имена  так,  как  произносят  их  жрецы  --  с  необходимым
выражением,  чтобы  высвободить сокрытые  в  них  могущественные  силы,  ибо
известно,  что  в   слове   заключена  энергия.  Александр  вместе  со  мной
присутствовал   при  жертвоприношениях,   я   учил  его   предсказывать   по
внутренностям животных. Еще не умея читать, он уже мог по печени жертвенного
животного распознавать изначальные знаки предсказаний.

     День Александра  всегда  завершался  в обществе Олимпиады. Он радовался
встрече  с матерью, такой молодой и красивой. С отсутствующим  взором сидела
она  на скамейке из слоновой кости  и пряла пряжу. Когда сын прибегал к ней,
она  откладывала  пряжу в  сторону  и  брала  его  на  руки.  Она благоухала
диковинными  духами; все ее покои пропитались благовониями. Мало интересуясь
своей  дочерью  Клеопатрой,  которую  поручила  заботам  служанок,  она   по
малейшему поводу беспокоилась за сына и проводила долгие часы, созерцая его,
как идола.  Глаза ее  при  этом озарялись голубоватым холодным  светом.  Она
подводила ребенка к возвышающемуся в глубине  покоев алтарю, на котором день
и  ночь  горели  светильники и воскурялись благовония. Сидя на  корточках  с
распущенными  волосами и простирая  вверх ладони,  как  того требовал  обряд
поклонения, торжественным голосом, напоминавшим ребенку голос жреца в храме,
она произносила заклинания.

     -- Что ты делаешь, мама? -- спрашивал он.
     -- Я взываю к твоему отцу и призываю на тебя его благословение.
     -- А где мой отец?
     -- Он  там, -- отвечала Олимпиада, указывая на алтарь, -- так же, как и
повсюду в мире, в солнце, в звездах.

     Александр  не мог  понять,  как это  отец мог  жить  взаперти  в тесном
ящичке,  стоявшем  на мраморном столе, и одновременно быть  тем победоносным
полководцем  с повязкой  на глазу, который  время  от  времени  появлялся во
дворце, нагоняя на  него страх.  Однако скоро  он пришел к заключению, что у
человека может быть два отца: один на Земле, другой в небесах.








     Между тем  Филипп,  значительно расширив  владения  Македонии  за  счет
афинских  колоний,  расположенных  на   побережье  Эгейского  моря,  впервые
попытался вторгнуться в пределы самой Греции.

     Великий  Совет  Дельфийской  Амфиктионии  --   не  особенно   надежного
оборонительного  союза,  в который входили главные  государства  центральной
Греции,  -- вступил в войну  с коалицией Фокиды и Фессалии. Фиванское войско
--  лучшее,  чем  располагал  союз,  --  потерпело  поражение.  Перед  лицом
опасности Великий Совет впервые призвал на помощь Македонию [11].

     Филипп    воспользовался    случаем,    чтобы   одновременно   получить
подтверждение своим фракийским завоеваниям со стороны просвещенных греческих
государств и войти  в  их союз на правах  спасителя. Тогда другие  эллинские
земли стали бы смотреть на Македонию не как на полуварварскую страну, но как
на братское государство. Он уже воображал, как он, заступник и освободитель,
вступает  в дельфийский  храм, украшенный  пальмами  по повелению Священного
Совета.

     Собрав войска,  он двинулся на юг и с такой поспешностью  устремился на
тирана Фессалии,  что  был  разбит  и  принужден  в беспорядке  отступить  к
границам Македонии.  Своим  же  дрогнувшим  воинам  и  горько разочарованным
союзникам он сказал,  что это был всего лишь  стратегический маневр, и  что,
подобно тарану, бьющему в  городские ворота, он отошел лишь для того,  чтобы
затем ударить с  большей  силой. Удивительны не  эти  слова,  но то, что  он
выполнил свое обещание.

     Филипп  был  хорошим оратором.  Приказав своим  воинам надеть  лавровые
венки, подобно  священным воителям, и  сам двигаясь  впереди  --  бородатый,
кривой -- этакий  защитник  веры  и  свободы, он вернулся  и  прижал  войска
противника к заливу  Патаса. Предводитель фокидцев Ономарх бросился в  море,
надеясь   добраться  вплавь   до   проходящего   мимо  корабля  нейтрального
государства,  однако  лучникам удалось в него попасть,  и  он был  доставлен
обратно на берег. Филипп велел распять его как богохульника, и в тот же день
приказал  казнить  три  тисячи  пленных,  часть  которых  повесили,  а часть
утопили.

     Достаточно  скоро всем  стало очевидно, какие выгоды он извлек из  этой
кампании  и во что обошлась его помощь. Прогнав фессалийского тирана, он сел
на его место, занял страну целиком и присоединил к ней все побережье, вплоть
до острова Эвбеи, став, таким образом, властителем  северной Греции от  моря
до Эпира -- родины своей жены.

     Он готов был  двинуться и  дальше,  под тем предлогом,  что Дельфийский
Совет, в  признание его заслуг,  дал ему такое  право, и хотел  уже пройти с
войсками через Фермопилы.  Но тут афиняне, дотоле не вмешивавшиеся в распрю,
но с неприязнью поглядывавшие на победы этого спасителя веры, заняли  своими
войсками знаменитое ущелье.

     Антипий, заслуженно  носивший  прозвание  Премудрый,  с трудом вразумил
окрыленного  успехами  Филиппа,  однако  в  конце  концов  последний   решил
удовольствоваться тем, что уже завоевал.  Он  знал,  что  в Афинах  появился
человек, провозгласивший  себя  его противником. Это  был  оратор  Демосфен,
возглавлявший  многочисленную  партию и имевший большое влияние на толп>, он
являлся  защитником  в  суде и, пользуясь своим даром  красноречия,  убеждал
сограждан, что македонская экспансия представляет для них большую опасность.
Он не переставая оплакивал утраченные афинские колонии: гору Пангею, Потиду,
Метону... и  призывал защитить  колонии,  находящиеся под  угрозой  захвата.
Опасаясь  вызвать новую  священную  войну,  но на  сей раз  уже  против себя
самого, Филипп решил не пожинать дельфийские лавры. Он обосновался в столице
Фессалии Ларисе, чтобы наладить  управление  новыми землями.  И здесь он, по
извечной своей привычке, снова влюбился.

     Его  ночи в Фессалии  скрашивала прекрасная  Филемора. Филипп настолько
увлекся, что с  гордостью демонстрировал ее окружающим, уступал ее желаниям,
стали  даже  поговаривать, что  она его околдовала.  Он держал ее в качестве
официальной наложницы  и затем  беременной привез  в Пеллу. Когда фессалийку
представили Олимпиаде, та, осмотрев  соперницу, лишь заявила,  что  подобная
красота  сама  по себе есть колдовство и девушка  может обойтись  без других
чар. Однако доброжелательство царицы было притворным.

     "Подождем, --  говорила Олимпиада своим  близким,  -- пока она  надоест
Филиппу, как надоедали все остальные, как надоела я сама.  Подождем, пока он
уедет".

     Ждать пришлось недолго. Проведя в Пелле несколько недель, на протяжении
которых он занимался чеканкой монет, благоустройством дорог и возлияниями во
дворце, Филипп отбыл во Фракию, оставив прекрасную Филемору накануне родов.

     Родившегося  у нее сына назвали Арридеем.  Созвездие,  под  которым  он
родился,   соперничало   с   созвездием   Александра,   но  для   настоящего
противостояния ему все же не хватало силы; к тому же оно было осенено знаком
преждевременного несчастья.

     Олимпиада сказала мне: "Сделай так, чтобы он умер".

     Я  объяснил  ей,  что   убийство  в  данном   случае  дело  ненужное  и
небезопасное.  Существует   другой  путь.  К   чему   брать   на  себя  грех
преступления, к  тому же  ненужного?  "Этому  ребенку,  -- продолжал  я,  --
звездами определена  такая  же  долгая  жизнь, как и  твоему  сыну.  Но  ему
уготована жизнь крота, а твоему сыну -- жизнь орла; пусть он живет -- на его
фоне жизнь Александра  засияет еще ярче". Существуют средства для укрепления
жизненных сил и умственных способностей, но есть и такие, которые  ослабляют
рассудок и телесную силу, с их  помощью  из  царевича можно сделать дурачка.
Ребенку  наложницы давали яды замедленного  действия. Уже  с колыбели в  его
голове сгущалась мгла слабоумия, которое проступало и  в его чертах; никогда
не суждено  ему  было выбраться из этого тумана.  Таким увидел  его  Филипп,
когда вернулся в следующем  году после того, как захватив тридцать две новых
греческих  колонии, расширил свои границы до Геллеспонта,  почти до пределов
Великой  Персидской  Империи.  Если  раньше  он  и  подумывал  о том,  чтобы
когда-нибудь  вместо  Александра  поставить  у  кормила  македонской  власти
Арридея, то теперь похоронил эту идею.















     Мудрость богов передавалась людям через уста Гермеса, и среди его речей
были и такие:

     "Зло  от  невежества заполняет  собой  всю  Землю;  она  калечит  душу,
заточенную в теле.

     Раз  за  разом  тебе  нужно  раздирать  на  себе  ткань  туники  твоего
невежества, покрывало лукавства, оковы разложения -- мрачную темницу, заживо
хоронящую  тебя, твой, еще  способный чувствовать труп,  могилу,  которую ты
повсюду носишь с собой,  вора,  который живет  в твоем  доме, приживальщица,
который все, что любит, обращает в ненависть к тебе и все, что ненавидит, --
в зависть тебе. Это враг, которого ты носишь на себе, как тунику".

     Нужно по  семь недель медитировать по поводу каждого врага, которого мы
носим в себе, и лишь затем можно начинать учить других.














     Люди никогда не перестанут удивляться тому, как мало времени требуется,
чтобы создать империю, и тому, как медленно она распадается. Империи подобны
людям,   которые,  после  затянувшегося  отрочества,  за  несколько  месяцев
завоевывают   себе   положение  и   до  самой   старости  их  благосостояние
основывается на каком-либо счастливом  жизненном  эпизоде  или на могуществе
скопленного состояния.

     Филиппу хватило восьми лет,  чтобы утроить владения Македонии и сделать
ее  одним из  самых могущественных  государств. В течение восьми  лет  народ
видел в  нем  настоящего царя. Гром его  побед вызывал преклонение, и каждое
его возвращение в Пеллу сопровождалось рукоплесканиями.

     Однако  рана,  обезобразившая  лицо,  жизнь,  полная  сражений,  ночные
попойки и распутство --  все  это  сильно  изменило его  внешность.  В  свои
тридцать  три года  он был  грузным человеком, с лицом, перечеркнутым черной
повязкой.  И внутри  у него затаились признаки дряхления. Он по-прежнему был
еще очень силен,  но, когда впервые  один борец положил его на  лопатки,  он
поднялся и,  глядя  на  отпечаток  своего тела на  песке,  сказал  скорее  с
удивлением,  чем с недовольством:  "Клянусь Гераклом! Как мало места занял я
на земле, а ведь хотел владеть ею целиком...".

     Эта мысль долго не давала ему покоя.

     Он без счета  разбрасывал золото  -- оно ничего  ему не стоило, так как
было награбленным.  Его  расточительство вошло  в поговорку, но  раздаваемое
таким  образом  золото,  если  и помогает  привлечь партнеров или  сохранить
рабов, то  не дает возможности  обзавестись  настоящими друзьями, а, скорее,
множит завистников.

     Если Филипп хотел сохранить в неприкосновенности свою власть и передать
ее когда-нибудь законному наследнику, то надо было, чтобы его признали царем
на основе священного закона. Случай не замедлил подвернуться --  в это время
в  небе появилась  комета. Решение  жрецов, объявивших, что  Филиппа следует
увенчать царским венцом, было утверждено всенародным согласием.

     Его племянник Аминт III,  еще ребенок, к тому же не проявивший твердого
характера,  был потихоньку  отстранен  от  дел, а  Филипп  стал  властителем
Македонии, Фессалии и других областей.

     Похоже, что в то  время  он, если и не по-настоящему снова сблизился  с
Олимпиадой, то, по  крайней мере, обращался с ней теперь в соответствии с ее
титулом  царицы. К Александру он тоже изменил отношение: этот ребенок должен
был сменить его на троне.

     Когда  Александру исполнилось шесть  лет,  Филипп  решил  поручить  его
заботам наставника  и  облек  этой  миссией  некоего Лисимаха,  придворного,
изгнанного из Эпира из-за огласки одной любовной истории.

     Можно было  только  удивляться  подобному выбору, ибо  наставник такого
рода  мало  подходил для  обучения  молодого царевича.  Однако  Филипп  имел
обыкновение предоставлять должности  людям, которые  его забавляли. Таким же
образом он  приблизил к себе, назначив на  высокую должность, одного бывшего
раба по имени  Агафокл,  который непристойными  шутками мог в  нужный момент
рассмешить его, и дело дошло до того, что для записи его острот Филипп нанял
афинских писцов.

     Лисимах  был хвастливым глупцом, любившим пышные выражения; он  выдавал
себя за  жертву большой  любви и говорил с театральным пафосом. Россказни  о
том, как из-за любви ему пришлось бежать из своей страны от гнева обманутого
мужа,  вызывали у  Филиппа  приступы  грязной радости.  К счастью,  мало что
знавший Лисимах наизусть помнил Гомера и мог, не дожидаясь просьб, прочитать
из  него любую строку. Он помнил в деталях как  "Илиаду",  так и  "Одиссею",
являлся  большим  знатоком  в области  родственных связей  богов  и  царей и
говорил  о героях мифов так, словно это  были его близкие  родственники. Так
что можно  сказать,  что скорее Гомер,  чем Лисимах, стал первым наставником
Александра.

     Между  начальным  изучением природы  и  приобщением  к  более  глубоким
знаниям полезно заниматься поэзией -- она  развивает ум. Она развивает также
память,  приучает  слух  к  звуковой  гармонии  и  откладывает  в   сознании
наиважнейшие понятия и символы.

     Лисимах имел привычку, превратившуюся  почти в манию, находить сходство
между людьми, на которых он смотрел, и  героями  Гомера. Это также  являлось
для  него  способом  подольститься  к собеседнику.  Так  как  род  Олимпиады
восходил  к Ахиллу, он убеждал Александра, что  тот -- воплощение победителя
троянцев.  Часто можно было слышать, как он  говорил  ученику: "Юноша Ахилл,
подойдите исполните долг перед матерью вашей, Фетидой божественной,  и перед
вашим отцом, непобедимым  Пелеем. Затем совершим мы прогулку,  внизу перейдя
скамандр".

     Филипп  не сердился  за  то,  что  его  называют  Пелеем,  и всякий раз
улыбался в бороду. Когда  Александр падал,  ссаживая  колени, Лисимах тут же
начинал покрикивать: "Ахилл не плачет!".

     И Александр, глотая слезы, сдерживался. Латы Ахилла  постоянно  маячили
перед его  мысленным взором и  он с нетерпением ждал, когда наконец вырастет
настолько, чтобы надеть их.

     При таком распределении ролей  Лисимах  не  забывал и себя. Он  называл
себя  Фениксом,  потому  что у  Гомера Феникс  был  изгнан  из  Эпира  из-за
несчастливой любовной истории с царской супругой и прибыл в Фессалию  искать
пристанища  у  Пелея, царя мирмидонов,  который  и  поручил ему  воспитывать
своего сына. Таким образом, современность в точности повторила историю.

     Мания -- вещь  заразительная: долгое время двор  Пеллы предавался  этой
игре.  Люди называли  друг  друга Нестором,  Лаэртом или Диомедом; врагов же
Македонии  звали  не  иначе  как  Приамом,  Гектором  или Парисом;  сильного
человека  называли  Аяксом,  опозоренного  супруга  --  Менелаем,  искусного
советчика  --  новым Улиссом. Однажды,  услышав у себя  за спиной:  "Привет,
Калхас!", я понял, что речь идет обо мне.

     Этот  спектакль  продолжался все время,  пока Филипп  находился в Пелле
после венчания  на  царство. Но  вскоре, пополнив свой гинекей двумя  новыми
наложницами, он отбыл к побережью Халкидики, задумав взять еще неподчиненную
могущественную афинскую колонию -- город Олинф.

     Лишь только простыл его след,  как полномочия Лисимаха были урезаны,  а
затем Олимпиада подыскала сыну  нового воспитателя.  Она остановила выбор на
Леониде, бедном родственнике,  которого она когда-то взяла из Эпира, включив
в свою свиту.

     Случается,   что  люди  возводят  превратности   своей  судьбы  в  ранг
добродетели.  Леонид  очень  гордился  своей  бедностью   и  всем  советовал
придерживаться бережливости, воздержания в пище  и скромности в одеяниях  --
как будто  такое поведение являлось самым великим человеческим достоинством,
а не  признаком вынужденной бедности. Подобный наставник был  очень  полезен
Александру,  ибо  для   наследника   могущественного  человека  нет  большей
опасности,  чем  пользоваться  привилегиями  и богатством,  не  прилагая  ни
малейшего усилия, чтобы подтвердить свое право на них.

     Под присмотром  Леонида  Александр  вынужден был рано  вставать, каждый
день  приходить   ко  мне  в  храм,   чтобы   на  заре  присутствовать   при
жертвоприношении,  довольствоваться сытной, но скромной пищей, облачаться  в
грубое полотно,  совершать в быстром темпе длинные  переходы, отдыхать после
обеда  недолго,  но  в установленное время,  без  устали заниматься верховой
ездой и вдобавок ко всему  перед сном  размышлять на  темы о нравственности.
Такой  распорядок  дня укрепил его  ноги  и  плечи, сделал грудь  широкой  и
сильной.

     Леонид обыскивал ларцы, где у ребенка хранились одеяла и  одежда, чтобы
убедиться,  что Олимпиада ничего ему не подсунула такого,  в чем он на самом
деле не нуждался. О существовании редкостных блюд,  готовящихся на дворцовой
кухне, Александр  догадывался лишь по запаху; бдительный наставник устраивал
облавы и  на  сладости, которые добрая  кормилица  Ланика  или  какой-нибудь
расчувствовавшийся слуга могли сунуть в руку его воспитанника.

     Позднее  Александр  с  признательностью,  свойственной  сильным  людям,
получившим в детстве строгое воспитание, мог сказать: "Леонид поручил заботу
о  моем аппетите лучшим  кулинарам:  это прогулка на заре вместо завтрака, а
вечером -- легкий завтрак вместо ужина".

     Однажды  в  храме,  когда  Александр,  воскуряя благовония, пригоршнями
бросал их в огонь, Леонид быстро пресек это бесполезное транжирство.

     "Нет  ничего   слишком  дорогого  или  слишком   обильного,   чего   не
пожертвовали  бы мы  богам", -- ответил  Александр, который теперь не лез за
словом  в  карман.  --  "Ты можешь  жечь столько  благовоний,  сколько  тебе
заблагорассудится, --  сказал наставник, -- когда покоришь те страны, откуда
их  привозят. Царю Филиппу вольно  разбрасывать золото  --  ведь он захватил
копи горы Пангеи".

     Следовало быть именно  таким суровым, черствым и неутомимым  человеком,
чтобы  держать  в  руках  этого ребенка, который мог внезапно переходить  от
мечтательности  к  гневу,  часами  стоять,  склонив  голову к  левому плечу,
подолгу  всматриваться  в  небеса;  мог,  если кто-то  противился его  воле,
внезапно в ярости затопать ногами,  тряся золотыми кудрями, или кататься  по
земле, молотя кулаками.  Леонид помнил о пророчестве, явленном в виде орлов,
севших   на  крышу  дворца;  некоторые  тайны  приоткрывались  ему,  другие,
скрывавшие будущность, были ему заказаны. Благодаря его воспитанию Александр
понял, что ничего не будет иметь,  если ничего не завоюет и что саму царскую
власть нужно завоевывать изо дня в день.

     Позднее, во время походов, Александр никогда не страдал ни от жажды, ни
от голода,  ни  от  длинных переходов; он мог подчинять своей  воле  других,
потому что в первую  очередь владел собой, и  всем  этим  он  был обязан  не
только исключительной врожденной физической силе, но и урокам Леонида.

     Воспитанный  в контакте  с  мистическими  силами  благодаря  матери,  в
героическом духе -- благодаря Гомеру, приобщенный мною к священным знаниям и
приученный Леонидом к  суровому образу  жизни завоевателя, Александр поражал
всех, кто месяц за месяцем следил за его возмужанием.

     К концу дня он валился с ног от усталости; это время Леонид использовал
для того, чтобы задать ему задачу, на решение которой отводился час.

     "Усталость   тела,  --  говорил  Леонид,  --  не  должна  мешать   ходу
размышлений".

     Дабы не позволять Александру уснуть,  Леонид велел дать ему  серебряный
шарик  и  таз.  Лежа  на  постели, ребенок  должен был, зажав  в руке шарик,
держать его  над тазом;  если он засыпал,  рука  разжималась, и шарик падал,
отчего Александр пробуждался и вскакивал.

     Это  были единственные игрушки, которые когда-либо дарил Леонид  своему
воспитаннику,  и  звук  падающего  серебряного  шарика сопровождал  все  дни
Александра, пока ему не исполнилось десять лет.













     Ты хочешь знать,  сын мой, в чем разница между словом и глаголом. Тогда
слушай.

     Честолюбивый   человек,   проницательный   мыслитель,   видящий    свое
предназначение в  том, чтобы вести за собой сограждан, целыми  днями готовит
речь,  которая, по его мнению,  должна  убедить  толпу, повлиять  на решение
городских  властей,  изменить  ход  событий.  Он взвешивает аргументы,  ищет
прецеденты в прошлом, оттачивает слог, репетирует  речь; он выходит на агору
и обращается  с длинной  речью  к  согражданам, упрекая  их  в безразличии и
слепоте,  критикуя то, что было содеяно, доказывая, что следует предпринять,
и призывая  полис к незамедлительным действиям.  Собрание  внимает ему, одно
подтверждает,  другое  порицает; все  заняты  обсуждением,  никто  ничего не
решает... Вот это, сын мой, и есть слово.

     Человек же, приобщенный к священным знаниям, сидя с закрытыми глазами в
преддверии храма, безучастный к идущей мимо толпе, троекратно произносит имя
Амона  так, как  должно  его произносить,  дабы  эхо его  привело в движение
невидимые волны.  И тогда нисходит  на него вдохновение, в уме его возникает
представление о том, что будет, действенные токи начинают исходить от  него,
и  он  может,  подойдя  к городскому старейшине,  сказать:  "Вот  что должно
произойти. Прикажи сделать то-то,  избегай делать то-то и то-то. Ищи союза с
таким-то  народом -- сегодня  он кажется тебе  ненужным, но скоро  он станет
могучим; в этом году не предпринимай никакого похода...". Вот это,  сын мой,
и есть глагол.

     Итак, грядут времена,  когда людям внятны будут лишь слова, и только им
одним будут  они верить  и не  устанут  удивляться тому,  насколько мало они
действенны.  И,  поскольку  люди  позабудут назначение и  смысл глагола, то,
когда им напомнят, что он лежал в  основе всего, они лишь непонимающе пожмут
плечами.  Сын мой,  грядут темные  времена  несчастий, когда  человек  будет
плутать среди слов своего языка, как заблудившийся в лесу ребенок.













     Около  трех лет  потратил Филипп  на  осаду  Олинфа. Город  был надежно
укреплен,  защищен крепкими  стенами и  хорошо  снабжался  по морю. Он  имел
богатых  союзников,  способных  нанять подкрепление. Стрелы  воинов  Филиппа
ломались  о  каменные  стены  и  о  щиты защитников  города.  Бездействующая
македонская конница вытаптывала окрестные  поля, трава  на которых  уже была
выщипана конями до корешков.  Олинфцы не  могли  освободиться от македонских
тисков, но и Филиппу не удавалось проникнуть в Олинф.

     А  тем  временем  в Афинах  некий  оратор  вел  ожесточенную  борьбу  с
Филиппом,  пытаясь  своими  речами поднять город на  защиту  колоний.  Этого
знаменитого оратора звали Демосфеном.

     Он начал свою карьеру в очень  молодом возрасте,  защищая самого себя в
судебном процессе о наследстве, который  выиграл, так и  не вернув,  однако,
своего  имущества. Чтобы  заработать на жизнь, он  стал логографом, то  есть
начал   подготавливать  защитительные   речи   для  малообразованных  людей,
неспособных  защитить в суде  самих  себя  или плохо  знающих  законы  [12].
Вначале   он   получал  за  эти   дела  довольно   скромные  вознаграждения,
специализируясь на процессах о клевете, в которых его ловкость  и не слишком
большая  щепетильность  в  обращении  с  аргументами  зачастую  приводили  к
вынесению приговора жертве и к оправданию виновного. Он также зарекомендовал
себя  в  качестве  хорошего  советчика  по  таким  вопросам,  как извращение
какого-либо  мнения и подкуп судей.  Он  был очень умен, работал под началом
лучших  ораторов  и риторов, посещал Платона и  вынес  из  этого  достаточно
знаний, чтобы придать блеск своим речам.

     Его репутация привлекала клиентуру, состоящую из людей, обогатившихся в
Афинах за счет  морской торговли с колониями.  В то  же  время  он  оказался
замешанным  во  многих  политических  процессах,  в  результате  чего   стал
участвовать  в  общественной  жизни,  которая  с  детства была предметом его
честолюбивых помыслов.

     Этот  человек  страдал  сильными  приступами  честолюбия,  -- оно-то  и
принуждало  его  доказывать  свою  правоту,  несмотря на очевидные  факты  и
наперекор собственной природе.

     Будучи  заикой, он хотел  снискать  славу  оратора и тренировал  голос,
крича  в погребе.  От природы неспособный  произносить  некоторые  звуки, он
набивал  рот  морской галькой и  в ветреные дни декламировал на берегу моря,
перекрывая  голосом  шум  бури.  Борясь  с  одышкой,  он  бегал по  холмам и
декламировал Эсхила.  Так как во время речи его обычно перекашивало и  плечо
начинало подергиваться, то  в  своей рабочей  комнате  он подвешивал тяжелую
бронзовую  гирю и  становился  под  нее,  чтобы, больно  ударившись, обрести
контроль над своим телом.

     Он  был некрасив, но хотел пленять всех и уделял столько внимания своей
внешности,  сколько  не  уделяют   и  женщины.  Тем  не  менее,  готовясь  к
выступлению, этот тугодум, с трудом сочинявший речи, выбривал полголовы, тем
самым обрекая себя  на сидение дома, дабы не показываться на людях в смешном
виде.  Противники   говорили,  что  от  его  сочинений  пахнет  маслом   для
светильников, при свете которых проходят его бдения.

     Единственное, чего  он  не  мог в  себе  побороть, так это  чрезмерного
влечения к женщинам,  которые, однако, редко отвечали  ему взаимностью. Если
какая-нибудь из них, даже невзрачная, уступала  наконец его домогательствам,
он  настолько терял  голову, что его писец говорил:  "Ну можно  ли  поручать
Демосфену серьезное  дело?  Все, над чем он размышлял в течение года, теперь
поставлено под угрозу из-за какой-то женщины!".

     Несомненно, этим и  объяснялись  странности его  характера, честолюбие,
желание быть важной персоной. Ходившие о нем слухи вызывали  любопытство; он
умел изощренно  браниться перед собранием, образованным людям нравились  его
тщательно отточенные  фразы, -- поэтому  все  спешили  его послушать. Он был
одним из первых, кто понял, что его собственные интересы и интересы клиентов
связаны с интересами города.  Афинские колонии  платили Демосфену, чтобы  он
проводил  через  голосование  выгодные  им законы;  таким  образом  он  стал
защищать их от Македонии. Он  взывал к чести Афин, к священному праву греков
на  эти территории,  к  договорным обязательствам. Он  не учитывал того, что
колонии существуют не так давно и что колонисты обосновались в них, опираясь
на силу, -- либо  перебив население, либо обратив  его в рабство, -- так что
Филипп зачастую играл для них роль освободителя.

     Видя в  Филиппе,  который  оплачивал других  афинских  ораторов, своего
злейшего врага, Демосфен  вел с ним постоянную борьбу. Стоило прийти вести о
сдаче еще какого-нибудь  города  во Фракии  или  Халкидике, тут же  Демосфен
влезал на возвышение  и  для  начала напоминал  со  скорбным  видом, что  он
предупреждал  об  этом  несчастье,  а  затем обещал  в  будущем  еще  худшие
невзгоды,  если  его  не будут  слушать,  перечислял  совершенные  ошибки  и
призывал сограждан к незамедлительным действиям.

     "Как же так получается,  -- восклицал он, -- что посланные нами войска,
--  как  это  было в  Метоне, Пагасе, Потиде,  --  всегда  прибывают слишком
поздно?  Все потому,  что  в воинских делах, в военных  приготовлениях царит
беспорядок,  нет контроля. Как  только  до нас  доходит новое  известие,  мы
назначаем  сограждан  для  снаряжения  кораблей,  а  если они уклоняются  от
обязанностей,   проверяем  обоснованность   их  отказа,  обсуждаем   размеры
расходов.  Потом   мы   решаем  отправить  вместо  наших  людей  чужеземцев,
проживающих  здесь,  и  вольноотпущенников,  затем,  вместо   них  --  своих
сограждан, потом  --  снова первых.  Покуда  мы таким образом увиливаем, то,
ради чего мы снаряжали войска, у нас отбирают, потому что вместо того, чтобы
действовать, мы занимались приготовлениями. Но  время не ждет, ему  не нужны
наши объяснения,  и силы, которые мы  вначале считали достаточными, сегодня,
как видно, уже ни на что не годятся.

     Не стыдно ли, афиняне, обманывать  самих  себя, откладывать  на  завтра
тягостные дела, действовать всегда с опозданием!

     Когда  вы  отправляете лишь одного  стратега с постановлением, лишенным
какого-либо   содержания,  но   исполненного   обещаний,  нужная   цель   не
достигается; при этом враги смеются над нами, а союзники обмирают от страха,
завидев, что приближаются наши корабли.

     Вы позволяете Филиппу вертеть вами, вы ничего не способны решить сами в
военных  делах,  вы никогда ничего  не можете  предвидеть заранее, и  всегда
оказываетесь перед свершившимся или свершающимся  фактом. И если до сей поры
мы еще могли так себя вести, то сейчас настал решающий момент, и с этим надо
кончать" [13].

     И  Демосфен начинал перечислять,  сколько необходимо кораблей,  сколько
денег  для  отправки  войск,  куда их  нужно  послать, --  так,  словно  был
казначеем, мореходом и  стратегом в одном лице. Он предупреждал сограждан об
угрозе, нависшей на Олинфом, в то время как Филипп уже приступил к осаде.

     Мнения  афинян  разделились;  они  выслушали   посланников  из  Олинфа,
проголосовали за оказание ему помощи, но не стали готовиться к войне. Дело в
том,  что они прислушивались и к другим голосам, советовавшим делать как раз
обратное, -- в частности, к голосу Исократа, самого  знаменитого ритора того
времени,  которому  было  уже  девяносто  лет.  Он  уже  не  выступал  перед
собраниями, но распространял  свои сочинения в письменном виде. Для Исократа
единственным врагом была Персидская империя и будущее Греции он видел только
в единении  ее городов. Всю жизнь  он  искал  такое государство,  племя  или
правителя,  которые  смогли  бы  наконец-то объединить в федерацию множество
маленькилх независимых городков, вечно боровшихся друг с другом по ничтожным
поводам,  приговаривая  себя тем  самым  ко  всеобщему  упадку.  Он возлагал
надежды на  Филиппа,  полагая,  что  этот сильный человек сможет  объединить
города  на  основе  общего согласия.  Предписывая  царю  Македонии планы его
деятельности, законы, которые ему  надлежит принять, реформы, которые должно
завершить, Исократ представлял его  эллинам как нового Агамемнона, спасителя
цивилизации.

     Демосфен  уже  не  раз выбривал  себе  полголовы.  Он  швырял  на ветер
оскорбления  Филиппу,  тщетно  обвинял его в попрании законов, порочности  и
клятвопреступлении. Через три года  Филипп овладел Олинфом, так и не  увидев
афинского войска.

     Впрочем,  он взял  город  не столько  силой, сколько  золотом, подкупив
достаточное количество павших духом олинфцев, чтобы они отворили ему ворота.
Фимлипп возместил убытки, продав  в рабство большую часть граждан, а затем с
войсками вернулся в Дион,  что на  севере от Олимпа, дабы  отпраздновать там
ежегодные торжества в честь Зевса.

     Афиняне  же,  охваченные  смятением,  спешно предложили  ему  заключить
договор  о  мире  и  дружбе.  И,  как это  часто бывает,  те,  кто предрекал
поражение, были отряжены, чтобы выторговать мир. Демосфен  тоже вошел в  это
посольство.

     Таким образом, во второй год 108-й Олимпиады [14] мы стали  свидетелями
прибытия в Пеллу посольства  из десяти афинян, среди которых  были Ктесифон,
Эсхин  и  Филократ.  Филипп  подготовил  им  роскошный  прием  с  застольем,
празднествами, танцами и декламацией стихов, чтобы доказать афинянам, что он
не  такой грубый  и непросвещенный варвар,  каким его представляют.  Прием и
впрямь так  очаровал посланников, что некоторые из  них  заявили  даже,  что
Филипп -- один из самых обходительных людей в мире. Один лишь Демосфен сидел
насупившись, с глубоко запавшими глазами, с выступающими скулами, желтоватым
цветом  лица, с  опущенными  уголками рта,  под  которым виднелась  короткая
борода;  лоб   его   избороздили  глубокие  морщины,  он  смотрел  вокруг  с
высокомерным   презрением,  словно  все  оказывавшиеся  ему  знаки  внимания
являлись для него оскорблением.

     В течение всего пути он готовил аргументы, подтверждающие его претензии
и  притязания,  и уверял, что  во время переговоров заткнет  глотку Филиппу,
вынудит его принести извинения и  возместить убытки. Он был настолько уверен
в себе, что убедил своих спутников выступать по старшинству. Это  давало ему
преимущество -- поскольку ему  не было и сорока лет -- высказаться последним
и сделать своего рода заключение.

     Но когда подошла  его очередь  выступать  с  долгожданной  речью, слова
застряли  у него в горле. Перед лицом царя, которого он так часто поносил  и
обвинял  издалека,  его  излияния  превратились  в  невнятное,  еле  слышное
бормотание, а вскоре его "краснорение" и  совсем иссякло. Можно сказать, что
все труды, предпринимаемые им для  того, чтобы  стать  оратором, -- все  эти
камушки во  рту, крики наперекор шторму, бег по холмам -- свелись на нет. От
страха он стал заикаться еще сильнее, чем раньше. Спокойно  сидя в окружении
македонских советников,  царь  Филипп  глядел  на  него  своим  единственным
глазом,  в  котором отражалась ложная  доброжелательность, и чем  явственнее
читалась  в  его  взгляде  ирония,  тем  в большее  замешательство  приходил
Демосфен.  Он никак не мог разобрать  записи  на дощечках, которые держал  в
руках и  все  время ронял на  пол. Смущенный, измученный,  он смог вымолвить
только, что не  может  говорить. Филипп  ободряюще посоветовал  ему  сделать
передышку  и начать  сначала,  сказав,  что понимает,  что  это  всего  лишь
небольшая заминка,  вызванная обилием нахлынувших чувств. "Все, что я слышал
о тебе, прославленный Демосфен, --  сказал он, --  говорит о том,  что  тебе
неведомы подобные затруднения".

     Однако пора  было заканчивать  аудиенцию,  ибо Демосфен так и  не  смог
продолжать речь. Мне все время казалось, что передо мной стоит немой с лицом
Демосфена.

     Он удалился, исполненный ярости за пережитое унижение, и  лишь выйдя на
улицу снова обрел дар речи и пожаловался своим спутникам, что не понимает, в
чем дело; а потом заверил их, что у него перехватило горло, так  как на него
навели колдовские чары.

     Во  время  пира,  последовавшего  за аудиенцией,  он  вел  себя  крайне
неучтиво.  Ложа  поставили  в зале,  украшенном  росписью Зевксиса.  Подобно
Олимпиаде,  облаченной в  царские одежды,  были одеты и наложницы: Одата  из
Линкестиды,  прекрасная  фессалийка  Филемора,  дочь фракийского царя  Меда,
Никесия,  --  другая фессалийка из  города  Феры,  македонка  Фила,  девушка
благородного  поведения, а  также две ее сестры -- Дардая и Махата, которых,
вероятно, Филипп тоже не оставлял своим вниманием.

     Этот парад наложниц только усилил  злобствования Демосфена. Он  напился
и, несмотря на  попытки  спутников его удержать, принялся самым непристойным
образом оскорблять  хозяина и всех  присутствующих. Филипп, умевший казаться
спокойным, когда это требовалось, сохранил хорошее настроение и учтивость, в
то время  как афинянин  показал себя  варваром.  Его  удалось успокоить лишь
подсунув ему танцовщицу. "Этот человек,  --  сказал я Филиппу, -- стал твоим
противником, еще не зная  тебя, отныне же он будет ненавидеть тебя до  твоих
последних дней".

     На  следующее  утро Филипп  удивил послов, представив условия договора,
которые превзошли все их ожидания. Он не только предлагал мир ("Кроме  того,
-- сказал он им, -- я  никогда  и не думал воевать  с вами"),  но  и союз --
одновременно оборонительный и наступательный, заверяя их, что считает дружбу
и союз с Афинами высшим даром богов.

     Послы отбыли, чтобы передать своим согражданам условия договора. Пока в
Афинах они обсуждались в  собрании, Филипп, дабы скоротать время, отправился
в  поход, взял несколько городов и вернулся в Пеллу, когда те же самые послы
прибыли  вновь, чтобы утвердить  договор.  Несмотря на то, что этот договор,
который  отстаивали  Филократ и  Эсхин, воспринимался Демосфеном  как личное
поражение, он все же  вынужден был  скрепить  его  своей подписью.  Все, что
имело  отношение  к  Македонии,  вызывало  у  него  ненависть.  Едва  увидев
Александра, Демосфен возненавидел его лишь за то, что он -- сын Филиппа. А в
исключительной одаренности, которую выказывал десятилетний мальчик, он видел
лишь пародию на ученость.  Александр вышел к послам,  чтобы прочесть стих из
Гомера и  разыграть  вместе с  несколькими  сверстниками  сцену из  комедии.
Демосфен объявил в Афинах, что Филипп воспитывает сына  как комедианта,  что
молодой царевич  проводит время  за рассматриванием внутренностей жертвенных
животных, что ему забивают голову всякими глупостями и что он  уже мнит себя
великим жрецом, тогда как на самом деле он всего лишь претенциозный глупец.

     Как слеп  был Демосфен!  Александр  раздосадовал  его тем, что знал уже
гораздо больше его и глубже разбирался в божественных знаниях.

     Когда  союз с Афинами был заключен, Филипп, почувствовав,  что  руки  у
него развязаны, снова спустился с войском к  Фокиде  и, взяв там десятка два
городов, подошел к Фермопилам, подкупил охранявшие их войска (они отошли, не
подумав сопротивляться) и затем, свершив победоносный мирный переход, прибыл
в  Дельфы, чтобы присутствовать на Великом  Совете Амфиктионии,  на  котором
союзнические государства единогласно избрали его председателем.

     Македония стала самым главным из всех греческих государств.













     Египетские жрецы говорят,  что бог Тот,  сын Гермеса, получив от своего
отца откровение, первым придумал  числа  и счет, геометрию  и  астрономию, а
также игру в чет и нечет, в кости и, наконец, буквы и письмо.

     Он  пришел   в   Фивы   в   Верхнее  Царство,  предстал   перед   царем
Амоном-Тамусом, который правил всем Египтом, и показал ему свои изобретения.
Царь-бог расспросил его о пользе каждого из них и, исходя из его объяснений,
одно порицал, другое хвалил. Он сделал немало замечаний; до нас дошли слова,
которыми обменялись божественный Тот и божественный Амон-Тамус.

     И  когда речь зашла о знаках письма, Тот  сказал: "Вот, о Царь, способ,
который  поможет египтянам  обрести  больше знаний и пополнить свою  память,
потому что теперь найдено средство для закрепления и знаний, и памяти!".

     На  что царь ответил: "О Тот, изобретатель искусств, не имеющий равных,
кто может явить миру искусство, кто споособен оценить, насколько оно полезно
или неполезно  людям, которые будут  с  ним иметь дело? Вот  ты теперь, явив
миру знаки письма, хочешь наделить  свое порождение властью противоположного
свойства. Ведь  это  изобретение, позволяющее людям  не тренировать  память,
породит  забвение  в  душах тех, кто им воспользуется,  потому что,  поверяя
мысли письму, они будут искать источник памяти вне себя, а  не в своей душе.
Следовательно, ты  придумал не средство  для укрепления  памяти,  а  скорее,
подспорье для запоминания. Что касается  знаний, то здесь ты  повернешь взор
своих  учеников  от  действительности к иллюзии:  когда  благодаря тебе  они
получат, не учась,  обширные сведения, они сочтут себя сведущими в некоторых
вещах,  в то  время как  в большинстве  других останутся  несведущими; более
того, они станут  никчемными  в  своих  помыслах, ибо  вместо  знаний  будут
руководствоваться иллюзиями!" [15].

     Греки  не знали оракула Амона. С помощью письма они хотели  запечатлеть
знания, которые были им переданы, чтобы увеличить число учеников, которых до
этого  приходилось  обучать  устно, и прославить их имена;  они  решили, что
каждый может вот  так, благодаря одному чтению, приобщиться к  знаниям;  они
позабыли, что  при передаче знаний учитель выступает  как отец, а  ученик --
как сын, и что всякого сына нужно обучать в соответствии с его характером, с
его способностями к  восприятию;  они заменили учителей книгами, а  духовных
учеников сделали сиротами.

     Итак, по мере того, как сменяются поколения  сирот, знания делаются все
более и более смутными, мир наполняется  ложным знанием, и когда-нибудь люди
скажут,  что книги  греков были  источником всеобщего  знания, тогда как  на
самом деле они стали началом упадка.















     Александру  шел  тринадцатый год. Он был в  том трудном возрасте, когда
ребенку не терпится скорее  стать взрослым. Он уже имел достаточные познания
в различных науках, которых не знает большинство  людей, и  с  удовольствием
давал  объяснения,  как и  всякий,  кто  недавно научился сам. Он  с  каждым
вступал в  спор, раздражая невежд,  надоедая ученым, и уже  хотел, чтобы его
почитали за еще несовершенные  подвиги,  о которых он только  мечтал. Таковы
зачастую дети, которым предначертана великая будущность; они ощущают  бурную
энергию, которой лишь с годами научатся пользоваться.

     Хотя  в  присутствии  Александра  перестали  говорить  о  том,  что  он
происходит непосредственно от Зевса, он помнил, как слышал об этом в  раннем
детстве, и это  еще  более укрепляло  его в мысли о  высшем  предназначении.
Прежде всего это раздражало царя Филиппа, у которого в то  время было плохое
взаимопонимание с ребенком: при каждой встрече он его одергивал, принимая за
самонадеянность то, что являлось всего лишь рано развившимся самосознанием и
жаждой  жизни. Он узнал, что  при известии об  очередной его победе ребенок,
вместо  того чтобы радоваться,  кричал,  топая  ногами:  "Так  мой отец  все
завоюет, ничего не оставив на мою долю!".

     Филипп   подумал   тогда,  что  наследник,   причинивший   ему  столько
беспокойства, ничего так не ждет, как скорейшей его кончины.

     Однажды  весенним  утром, когда  царь  пребывал  в Пелле,  фессалийский
торговец по имени  Филоник привел ему  большого  черного коня редкой  силы и
красоты, которого звали Буцефал, потому что на  лбу у него было пятно в виде
бычьей  головы. Торговец на  все лады расхваливал  животное, у которого была
отличная родословная. За этого, молодого еще коня, он  запрашивал тринадцать
талантов [16].

     Такой   дорогой  конь  вызвал   крайнее   любопытство;   многочисленные
военачальники Филиппа, находившиеся  поблизости,  обсуждали его достоинства.
Филипп, подумывавший о том, чтобы приобрести коня для себя, захотел выяснить
у меня, принесет он ему благо или нет.

     Мы спустились к  манежу, где тренировались всадники, Александр был  там
же. Он дернул меня за край одежды. Глаза его блестели от вожделения.

     "Какой прекрасный конь, -- сказал он, --  как бы я хотел, чтобы он стал
моим! Как  бы я хотел, чтобы отец купил его и отдал мне! Видел  ли ты голову
быка, отпечатавшуюся у него на лбу? Что бы это могло означать?"

     Я взглянул на коня, буйно встряхивающего гривой, и ответил Александру:

     -- Вспомни, что  говорил  я  тебе  о  небесном кольце.  Что  следует за
временем Быка и властвует над Быком, когда проходит его время?

     -- Овен, -- сказал Александр.

     -- Так значит, ты сам можешь ответить на вопрос, который задал.

     Чтобы  посмотреть,  как  ходит  Буцефал,  Филипп  велел  своим  конюхам
объездить его, но никто не  смог на нем  удержаться, а иным не  удалось даже
сесть на него, настолько конь был норовист, дик и горяч. На удилах выступала
пена;  прекрасный, как бог Солнца,  с развевающейся  гривой,  он вставал  на
дыбы, перебирая  копытами в воздухе, и не позволял оседлать себя  ни  одному
всаднику.

     "Как грубо  обращаются  они  с  таким изумительным  конем  из-за  своей
неловкости и трусости", -- внезапно сказал Александр.

     Царь  пожал  плечами  и  ничего  ему не ответил. Увидев, что  конюхи не
справились с конем, он приказал взяться  за  дело  тем  военачальникам,  что
слыли лучшими наездниками. Но и те не добились успеха.

     Александр   продолжал:  "Клянусь   богами,  какая  жалость!  Отсутствие
сноровки и смелости не дает им справиться с таким прекрасным конем!".

     Тем временем военачальники бахвалились друг перед  другом, надеясь, что
им повезет там, где их друзей  постигла неудача. Но те, что чувствовали себя
наиболее уверенно, через  некоторое  время  возвращались назад, злые и все в
пыли.

     Филипп с надутой физиономией уже выговаривал  Филонику за то,  что  тот
заставил  его  потерять столько времени: "Можешь  его  увести!  Конечно,  он
красив, но ни один, даже самый прекрасный в мире конь не нужен, если на него
нельзя  сесть".  -- "Жаль, очень жаль, -- приговаривал  Александр.  -- А все
оттого, что не хватает ловкости и смелости".

     Филипп,  которому  это  надоело, оборвал  его: "Перестань  докучать нам
своим  тщеславием! -- вскричал он. -- Ты порочишь тех,  кто старше и опытнее
тебя -- так, как словно можешь лучше справиться с конем". -- "Да уж конечно!
--  ответил  Александр.  --  Я  уверено,  что с  большим  успехом,  чем они,
взобрался бы на коня".  --  "Так ты  хочешь  попробовать? Тогда  вперед, мой
мальчик, испытай себя! Однако, если ты не сможешь сделать это  лучше других,
сколько ты готов заплатить за  свою дерзость? Я предоставляю тебе установить
размер  заклада".  --  "Я  согласен  заплатить  стоимость  коня," --  сказал
Александр.

     Глядя  на   этого  тринадцатилетнего   мальчика,   все   присутствующие
рассмеялись.

     "Ну вот, теперь  ты надолго влез в долги", --  сказал Филипп. "А если я
выиграю, --  спросил Александр, -- конь будет  мой?"  -- "Разумеется,  стоит
тебе лишь сесть на него".

     Тогда  Александр  подошел  к коню, все  время глядя  на  бычью  голову,
отпечатавшуюся на его  лбу,  взял  его под  уздцы и стал гладить, постепенно
поворачивая  его к солнцу. Он заметил,  что, становясь спиной к солнцу, конь
начинал беситься,  так как пугался своей движущейся тени и тени наездника. А
все  предыдущие  всадники,  чтобы  его  не  ослепить,  почти  бессознательно
отворачивали его от солнца.

     Одновременно Александр разговаривал с конем, который, казалось, отвечал
ему,  кивая  головой  и  фыркая от  ярости,  которую  вызывали  у  него  эти
тяжеловесные  люди,  кидавшиеся ему  на спину.  Александр медленно  подобрал
повод,  а затем -- так  как  Буцефал не старался освободиться от его руки --
скинул плащ и  легко  вспрыгнул на  коня, одной  рукой  держась  за уздечку,
другой за холку  -- и выпрямился. Задрожав, Буцефал встал  на дыбы и сердито
взбрыкнул, но  Александр  был легок,  колени  имел  крепкие  и  ему  удалось
сдержать  коня.  Присутствующие умолкли. Внезапно, отпустив поводья и сдавив
коня ногами, Александр пустил его галопом через долину, чтобы он поостыл.

     Филипп воскликнул: "Зачем я ему позволил, ведь он убьется!".

     Всех охватила тревога. Конь быстро удалялся, унося на себе вцепившегося
в гриву ребенка. Никто никогда не видел столь стремительного и в то же время
столь  опасного  скакуна. Наконец  конь замедлил бег,  но  Александр  снова,
ударив пятками в бока, пустил его вскачь. Почувствовав, что конь успокоился,
мальчик спокойно прогнал его несколько кругов и медленным шагом подвел его к
Филиппу. Когда он соскользнул на землю, лицо его, по которому  струился пот,
сияло гордостью.

     Вся свита испустила  вздох  восхищения.  Изо  всех человеческих качеств
Филипп больше всего ценил физическую силу; кроме того, именно сейчас он ясно
осознал,  что  Александр -- его сын. Взволнованный настолько, что в углу его
единственного  глаза блеснули слезы, Филипп, раскрыв объятия, заключил в них
ребенка,  поцеловал его в лоб  и сказал: "Сын мой, придется  тебе  в  других
краях подыскивать достойное тебя царство: Македония слишком мала для тебя. А
пока, в ожидании этой поры, забирай Буцефала -- ты его заслужил".

     С  того  дня  отношение  его  к  Александру  совершенно  изменилось.  С
внезапным  вниманием,   свойственным  людям,  достаточно  поздно  начинающим
интересоваться  своим ребенком, Филипп следил за тем, как учится сын, хорошо
ли  исполняют свои обязанности его наставники, какие науки  он должен теперь
изучать, чтобы в будущем умело управлять царством. Александр сумел подчинить
своей  воле  лучшего коня;  Филипп  же решил дать  ему  лучшего учителя, но,
затратив на поездку к Платону тринадцать золотых талантов, был очень огорчен
его внезапной кончиной.

     Однако  у   Платона  был,   что   называется,  блистательный  преемник,
выделявшийся  среди  других учеников  и,  по  счастию,  юность  проведший  в
Македонии.   Аристотель,  уроженец   города   Стагира,   греческой  колонии,
разрушенной  Филиппом  во время походов, принадлежал к  роду,  восходящему к
Асклепию,  в  котором  врачебные  знания  перепередавались  из  поколения  в
поколение.  Отец  Аристотеля Никомах долгое время  жил при  дворе  в  Пелле,
будучи врачом царя Аминта II, отца Филиппа.

     Аристотель и Филипп  были  друзьями детства и почти одногодками, но  не
виделись уже лет двадцать. Их  жизненные пути разошлись с  тех пор, как мать
отправила  Филиппа в  Фивы в качестве заложника.  Аристотель же отправился в
Афины  к  Платону, который  в  садах  Академа обучал  своих  последователей,
прибывших со всех концов Греции, с Сицилии, с Востока. Аристотель сразу стал
выделяться среди них. По примеру учителя  он составил множество "Диалогов" и
сам начал преподавать. Один бывший раб  по имени Гермей, учившийся  у него и
ставший затем  властителем  Атарнеи в Мизии, призвал его ко двору в качестве
первого советника. Но вскоре Гермей был  казнен по приказу персидского царя.
Аристотель женился на его сестре Питии.

     Таким образом, он не  имел ни покровителя,  ни  занятия,  однако в свои
тридцать восемь  лет был признан  духовным  наследником Платона и к тому  же
женат  на  царской  сестре.  Дабы  он  подготовил  Александра  к  исполнению
царственных  обязанностей,  Филипп  предложил ему дружбу, кров, содержание и
почести. "Я счастлив тем, -- писал он  Аристотелю, -- что Александр  живет в
одно время с тобой и может стать твоим учеником".

     Так  вернулся  в Пеллу  этот  человек,  обладающий  обширными знаниями,
чувствующий себя  более полновластным в царстве духа, нежели  цари, правящие
империями. Он  разговаривал с людьми, глядя чуть  поверх  их голов,  рот его
презрительно  кривился. Речь его была  небезупречна -- он немного шепелявил.
Он презирал всякую чужую мысль.  Даже Платон под конец жизни  шутя жаловался
на  него:  "Аристотель  обращается со мной с  таким  же  пренебрежением, как
жеребенок со своей матерью".

     Считая, причем  безосновательно,  что  он превзошел Платона, Аристотель
тем  не менее старался во всем ему подражать. Их судьбы были в чем-то схожи:
Платон начал посещать Сократа восемнадцати лет; Аристотель в том же возрасте
познакомился  с Платоном. Дружбы  того  и  другого добивались могущественные
цари: Платона  --  оба  Диониса Сиракузских,  Аристотеля --  сначала Гермей,
затем  Филипп. Каждый  познал  превратности  судьбы: Платон -- месть Диониса
Старшего --  так, что еле избежал рабства, Аристотель же вынужден был бежать
из Атарнеи после падения Гермея.

     Обучая правителей,  властвующих  над другими людьми, науке  властвовать
собой, Аристотель считал,  что за  это  мало любой платы. Филипп сделал  ему
первый подарок, приказав заново отстроить город Стагиру, имевший  честь быть
родиной философа. Все граждане, ранее из него изгнанные, получили разрешение
вернуться, так как среди них были  родственники Аристотеля, и даже проданные
в рабство были выкуплены и возвращены на родину.

     С трудом верилось, что Аристотель и Филипп найдут общий язык,  -- столь
разительно  огромный,  бородатый,  пузатый  царь  отличался  от  тщедушного,
хрупкого философа, презиравшего физические упражнения. Тем не менее  нашлись
общие интересы  --  застолье.  Ведь Аристотель был  большим  гурманом,  как,
впрочем, и  любителем  красивой  одежды,  ценил изысканный стол,  вино  и по
окончании  обеда  обожал  слушать фривольные  песенки  --  ум  его при  этом
отдыхал.

     Он объяснил  царю, что, подобно Платону, любит преподавать под открытым
небом и что  не сможет  хорошо учить, если у него  будет лишь один ученик --
ему  требовалась школа. Филипп, готовившийся  отбыть на войну, предоставил в
его распоряжение свою резиденцию в Мизе недалеко от Стагиры и повелел, чтобы
молодые люди  из  самых  знатных  родов  его царства  отправились  вместе  с
Александром слушать поучения философа.

     В роще, некогда посвященной  нимфам, для учителя, его супруги, учеников
и  слуг были  построены прекрасные  здания, нечто вроде  царского дворца,  в
котором  повелевал  философ. В  роще прорубили широкие аллеи, а  в центре ее
установили ротонду,  где Аристотель, утомившись после  прогулки, усаживался,
чтобы продолжить свою речь, в то время как ученики располагались вокруг. Эта
привычка  беседовать  во  время  прогулки,  которую  Аристотель  сохранил  и
позднее, когда основал свой Ликей в Афинах, дала название всей его школе  --
ее стали называть "школой перипатетиков" -- то есть "прогуливающихся".

     Товарищами  Александра  по занятиям  в  роще  нимф  стали  один из  его
двоюродных  братьев  из  Линкестиды,   его  молочный  брат  Протей   --  сын
благородной кормилицы Ланики, Гектор и Никанор -- младшие дети военачальника
Пармениона,  сын Лагоса  Птолемей, настоящим  отцом  которого был Филипп,  и
другие молодые аристократы, такие, как Леонат -- будущий помощник Александра
в  военных делах,  Герпал, который занял потом высокое положение,  Марсий из
Пеллы,  описавший  впоследствии  годы  их  учебы,   и,  наконец,  прекрасный
Гефестион, сыгравший важную роль в жизни завоевателя. Сколь много среди этих
подростков было будущих царей и  полководцев!  Сколько  судеб, о которых они
еще и сами не ведали, начиналось здесь!

     Обладая  исключительными   умственными  способностями,  приобщившись  к
священным знаниям, Александр был  подготовлен  к  быстрому восприятию других
наук. Трех лет  хватило Аристотелю, чтобы  научить  его тому, что он знал  о
геометрии, географии, морали, праве, физике, медицине,  истории и  философии
-- с тем, чтобы однажды  он стал царем не только по  титулу,  но и  смог  бы
помериться  знаниями с любым жителем его владений,  каким бы ремеслом тот не
занимался. Впрочем, в этом деле Аристотель следовал  наставлениям Платона --
тот говорил, что "неосведомленность в медицине, философии, геометрии, логике
и неспособность высказать свое мнение об этих предметах -- позор для царя".

     Эту "царскую  науку", включающую  в  себя все  другие науки,  Александр
постиг с легкостью за три года обучения в Мизе, в чем нельзя было не увидеть
его  божественного  дара; в дальнейшем  это  позволило ему  править  многими
народами, находясь постоянно в дальних походах.

     Способ обучения Аристотеля был  хорош тем, что исходил  из  характера и
способностей каждого.  Один воспринимал  поучение,  прослеживая определенную
цепочку  умозаключений,  другой шел к тому  же  результату  иным путем. Всем
хотел  он дать  такие знания,  которые могли найти применение  в жизни.  Для
пояснения своих речей и в  качестве тем для размышлений он часто пользовался
цитатами из поэм  Гомера;  Александр, благодаря  Лисимаху  знавший  "Илиаду"
почти  наизусть,  без  труда  следил за его  речью.  Единственным  просчетом
Аристотеля  в отношении царственного ученика стало преподавание метафизики и
умозрительных наук:  ведь  туда,  куда  философ пытался проникнуть с помощью
изощренной  логики,  Александр уже был допущен  благодаря своей  мистической
природе.  Иными  словами, один  из  них  еще стоял  перед дверями,  а другой
находился уже по ту сторону их.

     Один  из  постулатов  учения  Аристотеля  гласил,  что  каждый  человек
испытывает потребность в дружбе,  в сочувствии к другому человеку. В этом он
также следовал Платону, презиравшему общество  женщин и  боявшегося даже  их
приближения. Аристотель, хотя  и  был  женат  и имел детей, не  считал,  что
супружеские узы  способствуют  достаточному раскрытию  чувств,  любил водить
дружбу с молодыми людьми  и полагал, не  без оснований, что без малой толики
любви невозможно полноценное преподавание.  Он настаивал, чтобы молодые люди
обзаводились товарищами,  которые были бы  подобны  их двойникам  или своего
рода отражениям, дабы на любом жизненном этапе иметь нужного собеседника.

     Однако дух  не  может  полностью раскрыться  и  проявиться, если  тело,
являющееся его оболочкой, не следует его порывам. Все, что заложено богами в
человеке,  имеет  две  ипостаси: обычную и высшую, явную и  тайную.  Одно из
обыденных и пошлых  проявлений  любви -- произведение людьми  себе подобных;
высшая  же ступень  любви,  ее тайная  сторона, заключается  в таком способе
общения и понимания, какого невозможно достичь иным путем.

     В качестве предмета своей отроческой любви  среди товарищей по  учебе в
роще  нимф  Александр  выбрал прекрасного Гефестиона --  мальчика  с черными
удлиненными глазами,  с темными  кудрявыми волосами, с  правильным профилем.
Ростом он  был  выше Александра,  сложен  безупречно. Однако нет  любви  без
взаимного восхищения. В противоположность Александру, Гефестион не выделялся
умом  среди товарищей, и Александр  подавлял его быстротой ума. Для  полноты
любви необходимо ощущение господства. Вначале молодые люди, которых  взаимно
влекло друг к другу, стали  как бы шутя называть друг друга Ахилл и Патрокл,
затем  нежность, прилив которой  они  испытывали,  встречаясь,  соприкасаясь
руками или обнимая друг друга за талию или за плечо, радостное  возбуждение,
охватывавшее  их, когда они вместе бегали, думы, которыми они  делились,  --
все это изо дня в день подводило их к мысли, что они созданы друг  для друга
и  никогда  не должны разлучаться. Они обменивались тайными мечтами,  давали
клятвы. Замечательно то, что они претворили в жизнь эти мечты и сдержали эти
клятвы. Прекрасный  Гефестион  всегда  находился  подле Александра,  подобно
сопровождавшему его сиянию.

     Можно  было  по-разному  относиться  к   Аристотелю,  возмущаться   его
надменностью,  его манерой говорить обо  всех науках так,  будто  он сам  их
изобрел, можно было упрекать  его  в постоянной  заботе  о  себе... Однажды,
например, он с  ложной скромностью  спрашивал  учеников,  что  они для  него
сделают, когда займут места своих отцов. Один на это ответил: "Я сделаю так,
учитель, что все будут уважать и почитать тебя".

     Другой сказал так: "Я назначу тебя своим главным советником".

     Александр  долго молчал, а потом,  когда его стали торопить с  ответом,
сказал: "Как можешь ты, учитель, задавать мне подобный вопрос,  и как я могу
знать,  что ждет нас в будущем? Подожди,  пока я стану царем, тогда увидишь,
как я стану с тобой обращаться".

     Если  не  считать  этих  недостатков, которые, впрочем, не умаляют  его
величия,   Аристотель  действительно   являлся  тем  учителем,  который  был
необходим Александру;  его сочинения, подытожившие достижения наук в Греции,
увековечили его имя; он воспитал царевича, который без устали сеял затем эти
знания по всему свету.

     Шестнадцатилетний  Александр Македонский  был юношей среднего  роста, с
горделивой  осанкой, широкой  грудью и прекрасно  развитой мускулатурой. Его
светлая, почти молочного цвета  кожа  на подбородке  и на животе становилась
чуть  розоватой; рыжевато-золотистую голову он  держал немного склоненной  к
плечу -- привычка, так и  оставшаяся у него на всю  жизнь; глаза его -- один
карий,  другой голубой --  всегда  испытующе  смотрели в  небо  и на  людей.
Трудноопределимый  сладкий запах, который можно сравнить  с запахом  цветов,
исходил от него -- ведь боги всегда окутаны благовониями.

     Всем  жрецам  ведомы  такие  волшебные превращения, когда  какой-нибудь
ткани или  предмету  придается аромат розы, мирта, жасмина,  однако  гораздо
труднее пропитать ароматами живое тело.

     Александр  обучался  науке   красноречия,  но   так  и  не  стал  таким
краснобаем, как Филипп; его  голос был  другого  свойства, отличался  низким
тембром,  и только гнев  или волнение могли  подвигнуть  его на вдохновенную
речь.

     Обычно он ходил быстрым шагом, как учил его Леонид и как позднее сам он
учил  ходить своих  воинов.  Всем известно, сколь искусен был он в  верховой
езде.  Отличался он  в  метании  копья, да и в  обращении  с  другими видами
оружия.

     В  шестнадцать  лет  он  был  крепок,  как  спартанец,  образован,  как
афинянин,   мудр,  как  египетский  жрец,  тщеславен,  как  варвар.  Все  им
восхищались, и когда он шел мимо, трудно было не поверить в то, что он божий
сын.

     Однажды  в Мизу  прибыл гонец из Геллеспонта. Царь  Филипп просил  сына
приехать к нему под Перинф, город, который он осаждал. Юноша заехал в Пеллу,
чтобы взять с собой свиту, попрощаться с матерью и  вместе со мной совершить
жертвоприношения. Затем он отправился на войну -- в сторону восхода.













     Часть вторая
     I. ПРОРОЧЕСТВО О ФАРАОНЕ

     В то время  как в роще нимф Аристотель  завершал обучение Александра, а
на  берегах  Геллеспонта  Филипп  Македонский  пытался  захватить  последнюю
греческую колонию,  персидский  царь  Артаксеркс  III Охос бросил войска  на
землю   египетскую,   захватил  дельту   Нила,   из   которой  тысячелетиями
распространялись по  всему свету  высокие  знания, вынудил сдаться священный
город  Мемфис  и  учинил  бесчисленные святотатства в храмах  Амона.  Фараон
Нектанебо  II,  последний  в чреде  трехсот  пятидесяти властителей,  бежал,
спустившись вниз по священной реке, и, достигнув Эфиопии,  исчез бесследно и
навсегда.

     Некоторое  время  спустя  первый  прорицатель  Амона  огласил  послание
оракула: "Фараон  ушел, но он вернется на землю Египта не в облике старца, а
в расцвете молодых сил и изгонит с нашей земли персидского завоевателя".

     Это  было  произнесено  и услышано людьми  в  храмах,  когда  Александр
покидал Мизу. Северное солнце вот-вот должно было выйти из-за туч.












     Прибыв  в   Перинф,   Александр  нашел   Филиппа  сильно  изменившимся,
постаревшим. В последних походах  он получил два ранения: один удар пришелся
по лопатке, другой по  руке с  той же стороны; уже будучи кривым,  теперь он
стал почти калекой и с трудом пользовался одной левой рукой.

     Он отяжелел,  пил все  больше и больше. В то время он стал нетерпелив и
вспыльчив,  так  как устал  многие  месяцы топтаться  перед  этой  прекрасно
укрепленной крепостью,  которую он мог лишить лишь наружного оборонительного
кольца,  но  не  был  способен  отрезать от моря; персы  снабжали  население
продовольствием, греки -- войсками.

     Тяжелым взглядом смерил Филипп юношу, так и не сказав, зачем вызвал его
в войско. Он  выделил ему палатку  по соседству  со своей, однако не передал
ему командования ни над каким отрядом. "Ты останешься подле меня", -- сказал
Филипп сыну.

     И  Александр  стал жить  лагерной жизнью, среди грубых  и  разнузданных
военачальников,  привыкших к разным вольностям, каким предаются  победители.
Для своих удовольствий они использовали не  только похищенных или  продажных
женщин, но  и своих  подчиненных, солдат  и  рабов:  любовь между  мужчинами
процветала  в  этом  войске,  созданном  по образу фиванской  рати,  основой
которой был  героический Священный фиванский отряд -- входившие в него воины
сожительствовали, как любовник с любовницей или как муж с женой, поклявшись,
что ни один из них не переживет другого.

     Иные  из  окружения  Филиппа слишком нарочито подражали  фиванцам (что,
впрочем,  не  умаляло  их  бойцовских  качеств):  надушенные,  облаченные  в
роскошные ткани, украсив  драгоценностями волосатые руки и  груди,  они  так
ухаживали за своими бородами, как обычно женщины ухаживают  за волосами,  и,
не стесняясь, ходили  при всех в обнимку; стороннему наблюдателю эта когорта
показалась бы сборищем шутов.

     Александр, только что  прошедший обучение у Аристотеля и познавший лишь
целомудренную любовь, соединившую его  нежными узами с Гефестионом, был всем
этим  крайне шокирован.  Сцены пьянства, при которых он присутствовал каждый
вечер, не присоединяясь  к бражникам, вызывали у  него чувство  отвращения и
сурово осуждались им. Отклоняя домогательства куртизанок в мужском обличий и
разбитных вояк, он дожидался, пока вино  одурманит всех, чтобы, удалившись в
палатку,  предаться чтению Гомера и мечтам  об  Ахилле и Патрокле, Ахилле  и
Бресииде.  Филипп,  глядя на  этого молчаливого  блюстителя  нравственности,
говорил, пожимая  плечами: "Клянусь  богами, не пойму, отчего  мальчик ходит
грустный. Зачем мне в войске второй Антипий?!".

     Однако под стенами Перинфа часто происходили стычки -- когда осажденные
пытались сделать  вылазку  либо когда македонцы  проверяли силу  неприятеля.
Вскоре  после своего приезда Александр  смог впервые принять участие  в бою.
Эта маленькая стычка была  так  же  важна  для юноши, как большое  сражение.
Сражаясь рядом  с отцом,  он хотел  показать  ветеранам свою  силу  и удаль.
Военачальники  посмеивались  над тем,  что  он  не  участвует  в  их  грубых
развлечениях, и он пытался доказать, что в ратном деле  ни в чем не уступает
им.

     Среди разрушенных укреплений невозможно было сражаться верхом, а только
в пешем строю -- при помощи копья и меча. Александр ринулся на неприятеля со
всей силой, ловкостью, отвагой, разя направо и налево, что вызвало восторг у
всех, кто  это  видел. Казалось, что у  него десять  рук.  Когда  потом  его
спросили, что он тогда почувствовал, юноша ответил: "Не знаю, я в тот момент
ни о чем не думал".

     Вечером Филипп выказал по отношению  к  Александру те же чувства, то же
внимание,  что и  тогда, когда увидел его верхом на Буцефале. Он сказал: "Ты
мало пьешь. Но, тем не менее, ты достоин быть моим сыном".

     Чтобы доставить ему удовольствие, Александр залпом осушил большой кубок
вина.

     В Перинфе Александр понял, что во время войны царь,  сражаясь в течение
двух  часов,  сто  других  часов  проводит,  заботясь   о  снабжении  лагеря
продовольствием,  собирая  сведения  о  противнике.  Он  должен  выслушивать
гонцов, управлять службами, сноситься с чужеземными государствами. Александр
понял, что властитель  может управлять своими  владениями прямо  из палатки,
поставленной в поле,  но при условии, что у него хорошо налажены связи и все
издалека  ощущают его грозную  силу. В этом деле  Филиппу не было равных. Он
знал, что каждый день делает  каждый управляющий его провинциями и отправлял
им  личные приказы  при малейшем  затруднении. Его  регулярно осведомляли  о
происходящем  в Афинах, где Демосфен  постоянно  призывал своих сограждан  к
войне, и дошел даже до того, что советовал заключить союз с их вечным врагом
-- Персией -- против Македонии.

     Когда  Демосфен  заявлял:  "Не  думайте, афиняне, что подданные Филиппа
радуются  тому, что  радует его  самого. Совсем наоборот --  он  стремится к
славе, они же  -- к  своей безопасности. В то время как он старается достичь
цели,  пренебрегая опасностью,  они  не  хотят,  чтобы их отрывали  от дома,
детей,  родителей  и  жен...";  и  когда он  утверждал: "Не  только в  стане
союзников Филиппа, которых он подозревает в измене, царит недовольство, но и
в  его  собственном  царстве  нет  единства и  согласия,  о котором  столько
говорят", --  то  он  был  не  так уж  далек от истины,  и Филипп это  знал.
Довольно неприятные  новости  доходили до  него  даже из Македонии,  где  он
прославился  благодаря   своим  прошлым  заслугам.  Он  правил  страной  уже
девятнадцать  лет, однако  одиннадцать  лет  непрерывных  --  пусть  даже  и
победоносных -- войн не могли  не утомить даже победителей. Филипп  понимал,
что  в представлении своих подданных  он, должно быть, превратился в далекий
призрак,  требующий  себе  все новых и  новых  воинов,  которые  никогда  не
возвращаются назад; он понимал, что нужно вернуться в Пеллу, чтобы в течение
нескольких месяцев приструнить недовольный народ, успокоить его,  а кое-кого
и  покарать. Но он  не мог решиться отступить от Перинфа и следующего за ним
Византия,  не  взяв их,  потому  что тем  самым он  признал бы  свою  первую
неудачу. Нужен  был кто-то, кто представлял бы некоторое время его  власть в
Пелле.  А кто мог сделать это лучше, чем  наследник престола, если, конечно,
он был  к тому способен? Вскоре Александр  понял, зачем  вызвал  его Филипп.
Пока  Александр  был в войсках, отец постоянно держал его подле себя,  когда
исполнял царские  обязанности  и, чтобы испытать  его, все время  спрашивал:
"Как бы ты поступил в этом случае? Что, по-твоему, нужно сделать?".

     И всякий раз  Александр поражал его здравомыслием и зрелостью суждений.
Филипп решил, что  не стоит больше ждать, чтобы применить способности своего
отпрыска, и через несколько недель отправил его обратно в Македонию, наделив
полномочиями регента.

     Возвращение  Александра  было  пышно  обставлено:  слух  о  его  отваге
опережал  его,  и  к  миссии  своей  он   отнесся  весьма  ответственно.  Он
расположился во дворце, из которого выходил всегда в сопровождении матери --
никогда она столь полно не ощущала себя царицей, как в те месяцы.

     Филипп часто глумился над ней при людях; теперь, находясь при сыне, она
брала реванш. Черный  Клит, руководивший первыми  шагами Александра и бывший
его первым  приятелем  в играх, стал  начальником  его  личной охраны. Мы  с
Аристотелем сделались советниками молодого регента.

     С новым правителем люди всегда связывают новые надежды. Македонцы имели
все  основания  полюбить  шестнадцатилетнего  царевича.  Сразу   вспомнились
предсказания,  связанные с  его рождением. Хотя  никто и не мог проникнуть в
глубину тайны, тем не менее, все  были уверены, что  тайна существует. Всюду
-- от самых богатых домов до беднейших лавок -- говорили  об этом. Возникший
интерес   пробудил  старые  воспоминания;  исходя  из  услышанного,   каждый
высказывал  свое  мнение. В  зависимости от отношения к  Филиппу, Александра
считали то  похожим, то совершенно не похожим на него. От дворцовой служанки
стало известно,  что  соперничавшие  между собой,  но  объединявшиеся против
Обимпиады наложницы отказывают  царю в отцовстве по отношению к  юноше.  Все
это окутывало его покровом тайны.

     Во время его краткого  регентства Александру  представилось два  случая
укрепить  свой  авторитет. Вначале  прибыло посольство  персов, которые вели
переговоры с Филиппом по поводу колоний на Геллеспонте. Александр их принял.

     К  тому  времени он  уже  много думал  о Персии, мысль о  ее могуществе
неотступно преследовала  его. Он  знал,  что персы повсюду искореняют веру в
Амона; кроме того, Аристотель, который не мог простить Великому  Царю смерти
своего благодетеля и  шурина, тирана Гермея, воспитал Александра в ненависти
к Персии. И, наконец, его вдохновляли идеи Исократа. Если Филиппу не удалось
свершить то,  что было  предписано  ему Исократом, если  он не смог  собрать
воедино  греческие  государства,  чтобы  направить  их  силы  на  разрушение
"азиатской империи", то  он, Александр, выполнит  этот завет  и покроет себя
славой.

     В обращении с персидскими послами молодой царевич проявил себя отменным
дипломатом: принял их с роскошью, устроил им пиры и развлечения,  окружил их
вниманием   и,   главное,  таким  уважением,  которому  никто  не  смог   бы
противостоять: основа его в том, чтобы с  интересом выслушивать собеседника.
Он  не столько вел  с ними  переговоры, сколько высказывал им свое дружеское
расположение;  он  проявил  неподдельную  любознательность  и  восхищение  в
отношении всего, о чем они рассказывали;  в  мельчайших деталях расспрашивал
об устройстве Персидской империи, о  ее протяженности, о состоянии дорог,  о
путях, которым нужно следовать,  чтобы попасть из одного города в другой, об
организации войска, о состоянии казны и даже лично о самом Артаксерксе и его
полководческих  качествах.  Разузнав  о  противнике  все,  что  подсказывали
Александру его честолюбивые намерения, он внушил послам мысль, что они имеют
дело с союзником.  Те настолько были восхищены сообразительностью, мудростью
и приятными манерами молодого человека, что  всем говорили, что сын  Филиппа
давно уже превзошел своего отца.

     В это время Филипп,  совсем утомившись  от осады  Перинфа,  который  не
хотел сдаваться, подступил к Византию, однако с тем же успехом. Когда ночью,
чтобы  застать  крепость  врасплох, он отдал приказ о  штурме,  все собаки в
городе  начали  лаять и  разбуженные  жители  выбежали  на  стены.  Византий
оказался таким же  неприступным, как и Перинф. Войска были недовольны, казна
пуста, люди хотели скорее вернуться домой. Чтобы восстановить свой авторитет
за  счет легкой победы и  вернуться победителем, Филипп поднялся к северу, к
побережью Понта  Евксинского, где в устьи  Истра разгромил  девяностолетнего
царя скифов.

     В  это  время  восстали  меды  --  племена,  жившие  на  северо-востоке
Македонии,  в  тех землях, через которые  лежал  обратный путь Филиппа [17].
Александр, чей военный опыт сводился к одному короткому бою и который,  если
бы  не  был  царским  сыном, в  своем  возрасте не  получил  бы командования
фалангой, поднял в поход  свое первое войско и выступил из Пеллы так, словно
уже  стал  победителем.  Он двинулся  на  север. Я  сопровождал его  в  этом
коротком   и  легком  походе.   Племена  были  свирепого  нрава,  но   плохо
организованы; они  поджидали войско Филиппа (как мы уже говорили, измотанное
и  на  грани  мятежа), а вместо  того  увидели,  что  молодой царевич  бодро
движется на них со стороны, откуда его никто не ждал, во главе свежих войск,
воины которых молились на него, как на бога.

     "Овен  поражает  голову, --  сказал я  Александру, --  в  битве  всегда
пробивайся к  вождю". Однако  он едва ли нуждался  в  подобном  совете.  Его
природа  сама  подсказывала  ему,  как надо действовать.  Ускоренным  маршем
двинулся он прямо на  город, в котором  укрепился вождь  восставших  племен.
Меды предпочитали биться в  открытом поле, а не  держать оборону;  город был
взят сразу  же, едва  успело  сомкнуться  кольцо окружения. В  тот  же  день
Александр  изгнал жителей и,  по примеру Филиппа,  назвавшего  своим  именем
город на  склоне  Родоп,  издал приказ  о том,  что отныне новая македонская
колония будет носить имя Александрополь.

     Весть  о победе исполнила радости  царицу  Олимпиаду и всех македонцев,
однако   у  Филиппа   к   чувству  удовлетворения   примешивалось  некоторое
беспокойство. Пока он  возвращался из долгого и не слишком успешного похода,
во  время которого  его  достоинства  стратега  впервые были  поставлены под
сомнение и пришлось даже принять меры к  подавлению бунта среди своих людей,
его наследник неожиданно покрыл себя славой. Лавры перешли к другому.

     Филипп  приказал  Александру незамедлительно  присоединиться  к нему на
севере: ему не хотелось, чтобы молодой победитель торжествовал без него. Так
что  возвращались они вместе, бок о бок  -- одноглазый, несколько удрученный
гигант и прекрасный, как Аполлон, молодой царевич на черном Буцефале.

     Однажды,  проезжая  по горному ущелью, они попали в засаду,  устроенную
племенами  медов.  Во  время  боя они потеряли  друг друга из  вида.  Вдруг,
обернувшись,  Александр  увидел, что копье  пронзило живот коня  Филиппа,  а
самого  его ранило  в бедро. Конь завалился на бок,  придавив раненого царя.
Спрыгнув с Буцефала, Александр подбежал к Филиппу, прикрыл его своим щитом и
отбивался от дюжины наседавших врагов, пока не подоспела подмога. Если бы не
Александр,  Филипп  Македонский  был  бы в  тот день убит. Он  безоговорочно
признал это и публично выразил юноше свою благодарность.

     Но к благодарности примешивалась толика горечи. Когда  войска входили в
Пеллу,  Александр ехал  верхом,  а  Филиппа  несли  на  носилках. Вследствие
последнего ранения царь  остался  хромым. Он уже  привык к потере  глаза,  к
ранению в лопатку и в руку, оставшуюся искалеченной, но так пенял  на судьбу
из-за своей короткой ноги, так часто на это жаловался, что однажды, дабы его
успокоить, Александр  сказал ему: "Как  ты  можешь сожалеть  о  том, что при
каждом шаге напоминает тебе о твоей отваге?".

     Филипп  ничего  не  ответил.  Он  только  качал  головой  и  размышлял,
действительно ли  он дал когда-то жизнь этому юноше. Но одно он  знал точно:
теперь он  сам обязан ему  жизнью.  Потом он приказал налить себе вина, дабы
забыть о том, что времена юности миновали.














     Никому не следует извиняться за то, каков он есть.

     Если тебе,  сын мой, с юного возраста говорили  о твоем великом будущем
или если  о  твоем  величии  говорит  тебе тайное чувство, отставь в сторону
скромность. То,  что  для  других  людей  --  добродетель,  для  тебя  будет
оплошностью и проявлением слабости.

     Если  ты  призван  царствовать, вести за собой и повелевать  --  отринь
всякие намерения казаться смиренным, ибо это  ложь, ибо на самом  деле ты не
чувствуешь себя смиренным. Оставь это смирение для общения с богами.

     Как  смогут те, кто вверен твоей власти, поверить в твое превосходство,
если ты  сам  в нем сомневаешься; уподобившись  им,  ты  окажешь  им  плохую
услугу.

     Пророк,  правитель  или  царь  требует,  чтобы  ему  оказывали  должные
почести.  Люби славу, пусть жалуют тебя  почестями. Склонившиеся перед тобой
только подчеркнут твое величие.

     Ты можешь пренебрегать любовью окружающих,  твой удел -- одиночество. К
чему тебе внимание  одной-единственной  женщины,  когда тебе  внимают  целые
народы?














     В свои семнадцать лет Александр доказал, что  может командовать войском
и управлять государством, однако он оставался девственником.

     Целомудрие   молодых   людей   обычно   предстает   упреком   стареющим
распутникам; кроме  того, всякое  отличие Александра от Филиппа возбуждало в
последнем   старые  подозрения.  Отсутствие  интереса,  даже  любопытства  у
царевича по отношению к любовным забавам казалось Филиппу, рано привыкшему к
разврату,  настолько  непонятным, что  он  уже стал  сомневаться  в  мужских
способностях Александра и беспокоиться за будущее династии.

     Олимпиада  не  менее  его  была обеспокоена  целомудрием  сына.  Как  и
большинство матерей, оскорбленных неверностью мужа, она тем не менее желала,
чтобы ее  сын обольщал всех  женщин  подряд. Она полагала,  что если уж  она
родила такого бога-победителя,  то в  таком же качестве он  должен  проявить
себя  и на  любовном  поприще.  В Пелле хватало и  девственниц,  и  замужних
женщин, и  вдов, мечтавших отдаться  прекрасному Александру, но он  проходил
мимо, не обращая внимания на их многообещающие взгляды.  Его давние товарищи
по учебе в роще нимф -- Гектор, Никанор, Марсий и Птолемей -- крепкие юноши,
соревновавшиеся в  любовных приключениях, однажды попробовали из любопытства
завлечь его в объятия одной замужней женщины, но он отказался, оставив жену,
уже готовую изменить мужу, в крайней досаде.

     Чтобы  посвятить Александра  в  таинства любви,  Олимпиада обратилась к
Калликсене, прекраснейшей двадцатипятилетней фессалийке,  обучавшейся у жриц
Афродиты, но отошедшей от священных дел и ставшей в столице  одной из лучших
гетер.  У Калликсены  были  прекрасные  зубы,  обнажавшиеся в  ослепительной
улыбке, стройное  горячее тело; ходила  она  с высоко  поднятой головой.  Ее
жилище, убранное по образу домов известных афинских гетер, украшали подарки,
которых она никогда  не выпрашивала; самые замечательные  люди посещали ее и
всегда чувствовали себя  здесь уютно.  Знатный  чужеземец,  если  уезжал  из
Пеллы,  не отужинав  у  Калликсены,  чувствовал  себя  обделенным.  Ей  было
небезразлично,   кому  отдаваться;  она  имела  одновременно   по  нескольку
возлюбленных, причем все они оставались ее друзьями. Посетители расхваливали
ее прекрасный  голос,  очарование ее бесед;  те,  кто видел ее без покровов,
говорили, что ее тело можно сравнить с самыми прекрасными статуями. Те же, у
кого она побывала в объятиях, уже никогда не могли ее забыть.

     Калликсену  пригласили во дворец от имени Олимпиады, и та рассказала ей
о своих намерениях. Куртизанка  поспешно,  почти с признательностью  приняла
предложение. В глазах всех гетер Олимпиада, царевна Эпира, прошедшая путь от
храмовой  наложницы   до  царицы,  была  идеалом,  образцом,  олицетворенным
оправданием их профессии.  Предложение, сделанное прекрасной фессалийке, как
бы немного приобщало ее к высшим сферам власти.

     В условленный вечер  Олимпиада сама  ввела гетеру  в  покои Александра,
который, как верный сын, подчинился ей.

     Калликсена  знала  разных  мужчин,  в  том  числе  и  девственников:  и
дрожавших, и падавших в обморок, и хвастунов, и таких, что кидались в пучину
удовольствий,  как в битву,  и  стыдливых,  стеснявшихся  света, и  тех, что
доверчиво шли в объятия, словно  ребенок к матери. Но она никогда  не видела
такого высокомерного,  безразличного к ней юноши: он шагал из  угла в угол и
говорил  как бы  для  самого себя, не завершая фраз  --  так, будто она была
недостойна их слышать. Она предложила раздеть его -- он разрешил ей это. Она
разделась сама; он посмотрел на нее, как смотрят на посторонний предмет. Она
притянула его на край постели, взяла его руку, которую он пытался отдернуть,
и  положила себе на грудь. Александр предался думам, пытаясь найти  опору  в
философских учениях, чтобы постичь это тело, так разительно  отличающееся от
мужского;  он размышлял  о двойственной природе  вещей,  о двух типах  всего
сущего во Вселенной --  мужском и  женском. Податливая мягкость и  влажность
женского тела мало его трогали.

     Ночь  истекала. Калликсена пыталась повернуть мысли Александра к поводу
их встречи, расхваливала его тело, проводя рукой по мышцам, а он в это время
описывал ей  военные упражнения и доказывал, что метание копья  способствует
развитию поперечных мышц живота. Оскорбленная таким безразличием, она начала
злиться: ее профессиональная честь  куртизанки была  поставлена  под угрозу.
Она стала более требовательной и, торопя события, воспользовалась всем своим
знанием любовной науки, чтобы  пробудить  желание  в  этом молодом боге, все
время  болтающем  и отстраняющемся.  Однако  куртизанка  с  трудом  добилась
своего, соитие было кратким и  не  удовлетворило ни его, ни ее.  Александр с
отсутствующим видом как бы наблюдал себя и женщину со стороны.

     Калликсена получила от  Олимпиады царский подарок. Однако прошли многие
годы, прежде чем Александр снова приблизился к женщине.













     Всяким  местом на Земле,  как  и людьми, управляют  звезды.  Поэтому  у
каждого человека, от ничтожнейшего до самого великого, есть предопределенные
места:  в одних он  живет счастливо, в  других может ожидать своей погибели.
Одни места могут быть для него роковыми, другие -- благоприятными, однако не
всегда от его воли зависит избегать первых и оставаться во вторых.

     Вот что сказано в поучении Асклепия по поводу царей: "Царь  назван так,
потому  что одной ногой он опирается  на высшую власть; он является хозяином
слова, несущего мир. Поэтому часто случается, что само слово "царь" обращает
врагов вспять".











     Филипп,  окруженный  заботами  врачей, медленно оправлялся  от  раны  в
бедро, размышляя о своих неудачах на  Геллеспонте. Он укорял себя за то, что
не до конца следовал советам  Исократа и вторгся  на  восток,  бросив  вызов
Персии, до того, как объединил всю Грецию под своей властью.

     В  начале следующей весны Совет Амфиктионии снова попросил его  помощи,
на этот раз -- против соседней  с Дельфами Амфиссы, которая захватила земли,
издавна посвященные Аполлону.

     Дабы покарать горное племя и уладить дело о священном имуществе, Филипп
с  войсками прошел  через Фессалию и Фермопилы и  встал лагерем у Элатеи, на
границе с фиванскими землями, в шести днях перехода от Афин.

     Демосфен не преминул тут  же выступить  на агоре.  На этот  раз доводы,
которые он  столько раз приводил раньше, взяли верх. По его словам,  Филипп,
разорвав поддельный мирный  договор, которым он дурачил  афинян, движется на
них лишь с одной целью -- отнять их свободу.

     Оратор Демад, бывший моряк, получавший деньги от Филиппа, -- из чего он
не  делал тайны -- на  поддержку партии, ратовавшей  за  союз  с Македонией,
оказался  в меньшинстве и был обвинен чуть ли  не в  пособничестве. Демосфен
видел, что настал его звездный час. Решение о  войне, к которой он в течение
восьми   лет  каждую  весну   призывал,  было  принято  внезапно,  на  волне
энтузиазма.  Однако Демосфен не  ограничился  призывами  к  родному  городу:
прибыв в  Фивы, он придумал, что македонский посол находится в городе, чтобы
добиться  согласия  о  вступлении  в  будущую  федерацию  и  обсудить   план
наступления  на  Афины.  Он выступил  на  фиванской агоре, льстя  беотийцам,
используя все свое искусство,  чтобы подкупить их, пугая опасностью, которой
они  подвергаются, придерживаясь нейтралитета, -- и в несколько дней добился
разрыва  традиционного союза Фив с Македонией. Фиванцы,  которые были готовы
играть  роль  примиряющих  посредников, оказались  втянутыми  в войну против
всегдашнего  своего  союзника.   Демосфен   развивал   все   более   кипучую
деятельность. Он произносил речи, хлопотал, повсюду рассылал послов, пытаясь
придать этой войне характер обороны Священной лиги. Эвбея, Акарнания, Корфу,
Левкида,  Ахайя,  Коринф,  Мегара,  часть  Пелопоннеса  и  далекий  Византий
присоединились к Аттике  и  Беотии,  чтобы  осудить Совет  Амфиктионии и  ее
призыв к вторжению македонцев. Лишь Спарта и Аркадия не вошли в коалицию.

     Филипп,  удивленный размахом организованного отпора и тем, сколь далеко
завели его в этом деле противники, захотел как можно скорее  показать, какие
цели он преследует в своем походе, и повелел взять приступом Амфиссу. Однако
десять тысяч  человек, которых  от отрядил против города,  были  разгромлены
фиванскими  и афинскими войсками. Возникла  нелепая  ситуация,  какая всегда
возникает  в смутные времена:  Афины и  Фивы под предлогом  защиты греческих
государств пришли  на помощь  врагам Дельфийского Совета, то есть  своего же
верховного суда.

     Филипп топтался на  месте до самого лета. Как и всегда, когда войско не
добивается успеха, он прибег к  хитрости. Он отправил Антипию,  командующему
войсками,  осаждавшими  Амфиссу,  конфиденциальное  письмо, полное дружеских
излияний,  в  котором  сообщал,   что  восстание  во  Фракии  вынуждает  его
немедленно уйти с большей частью войск обратно  на север. Он отправил письмо
с гонцом таким образом, чтобы оно попало в руки неприятеля.

     Новость  переполнила  радостью  его   противников;  воинам,  защищавшим
Амфиссу и бывшим начеку  в  течение нескольких  месяцев, дали  отдых, многих
отпустили домой.

     Филипп,  который,  как  полагали, ушел восвояси,  сделав однажды  ночью
переход  по  горам, напал на город и без  труда уничтожил  небольшой  спящий
гарнизон. Дельфы  устроили  овацию своему спасителю; оракул пообещал горе  и
беды тем, кто восстанет с оружием против царя Македонии.

     Филипп всем предложил мир и с  этим предложением разослал гонцов во все
города  коалиции.  На переговоры  согласились даже Фивы, но  не Демосфен. Ни
гонцы, ни оракулы не заставят его отступиться. Сегодня  он  -- первый  среди
афинян,  а завтра  будет  первым  среди  всех греков, если  Филипп  потерпит
поражение.

     Войска  лиги  теперь  объединились.  Следовало  быть  поистине  великим
человеком (каковым не являлся Демосфен)  , чтобы отказаться от этого похода,
в   который  он  вложил  столько  сил  и  энергии,  и  снова  стать  простым
гражданином.  Его не  останавливала  ни перспектива бойни, гибели,  ни  иной
печальный  исход;  перед  его  глазами  маячила  лишь  его  будущая  статуя,
украшенная пальмовыми ветвями. Все надежды Демосфена, как и всего греческого
ополчения, связывались с исходом одного-единственного сражения.

     Однажды вечером на исходе августа  в долине  Херонеи на берегах  Кефиса
выстроились все войска коалиции, перегородив большую дорогу, ведущую из Фив.
На левом фланге находилось  десять тысяч гоплитов афинской пехоты и шестьсот
всадников, в  центре  --  отряды небольших  греческих  государств, усиленные
пятью   тысячами  наемников,  на  правом  фланге  стояла  двенадцатитысячная
фиванская фаланга  во главе со знаменитым  Священным  отрядом. На  следующее
утро напротив них развернулось тридцатитисячное македонское  войско; отрядом
конницы, стоявшим против фиванцев, командовал молодой Александр.

     Перейдя   реку,   афиняне  первыми  ринулись   веред  с  криками   "Бей
македонцев!" -- и ряды македонцев дрогнули.

     В то  же  время на другом  фланге  фиванцы, признанные лучшими  воинами
Греции, внезапно  отступили под стремительным натиском македонцев. Александр
во главе своих товарищей  из  рощи  нимф -- Гефестиона,  Гектора, Ни-канора,
Марсия, Птолемея и других молодых македонских аристократов, которые с  этого
дня  будут  гордо  называть  себя  "товарищами",  -- атаковал фланг, занятый
Священным   отрядом,   прорубая   себе   дорогу  среди  бойцов-возлюбленных,
поклявшихся не разлучаться до самой смерти. Они  остались верны своей клятве
-- расказывали, что конь Александра перепрыгивал через горы трупов.

     Прикрыв ладонью от солнца единственный глаз,  Филипп увидел отступление
фиванцев и, чтобы окончательно сломить сопротивление греков, использовал тот
же  прием,  что  и  Александр,  когда  укрощал  Буцефала.  Отступив,  он так
развернул свои войска,  что они  почти  поменялись  позициями с противником,
который  стоял  теперь  лицом  на  юг,  то  есть  против  солнца.  Тогда  он
стремительно  атаковал  афинян,  ослепленных солнечным светом и уставших  от
беспорядочных передвижений.

     Порядок   коалиционных  войск   нарушился.  Первыми  рассеялись  отряды
небольших  государств,  за  ними последовали  наемники; афиняне,  прижатые к
горе, тоже  не смогли удержать своих позиций: большинство их вынуждено  было
сдаться  в  плен, тогда как  другие  пытались  спастись  бегством. Как потом
рассказывали, Демосфен,  бежавший в толпе отступающих,  вдруг  почувствовал,
что  кто-то схватил его за край одежды. Воздев руки к небу, он  взмолился  о
пощаде.  В  тот  миг вокруг него находились  только свои,  а  одежда  просто
зацепилась  за  куст.  Рванувшись  вперед, он  со всех ног бросился  бежать,
оставив на ветках клочья туники.

     Фиванцы  рассеялись в последнюю очередь.  Александр со  своей  конницей
гнал их по долине, кося их ряды, подобно жнецу.  От Священного отрядя ничего
не осталось -- Александр истребил его, командующий был убит.

     Когда солнце  село, Македония стала властительницей Греции, а Александр
-- победителем битвы при Херонее. В рядах македонцев уже стали поговаривать:
"Филипп -- наш полководец, а Александр -- наш настоящий царь".

     Побежденных  Филипп  подверг  различным  наказаниям.  Так  как  фиванцы
нарушили старый союзнический договор, он даже  запретил им хоронить мертвых.
Афиняне  являлись  его вечными соперниками, их  поражение открывало  ему все
пути, обещало  исполнение  всех  надежд;  он  пригласил на  ужин  их пленных
военачальников.  На  предложение Пармениона, советовавшего Филиппу завтра же
выступить  в  поход, чтобы  стереть  с лица земли Афины, он  ответил, что не
сделает этого. "К чему мне разрушать средоточие моей славы?" -- сказал он.

     Пир при Херонее  должен  был  войти  в историю как самый знаменитый  из
пиров,  которые задавались когда-либо великими пьяницами. Поскольку  на  нем
присутствовали афинские вожди, Филипп старался вести  себя  более или  менее
пристойно, чтобы показать себя человеком благородного поведения. Но едва они
удалились, он  начал по-настоящему справлять победу и напился самым жестоким
образом. Кубки не успевали наполнять, вино струилось по бороде и груди царя,
смешиваясь с  пылью битвы. Он  сорвал с глаза повязку, ужасно сквернословил,
благодарил своих военачальников,  целовал  их в губы и самолично подливал им
вина.

     К тому времени Александр уже давно  удалился. Усталый, не слыша криков,
доносившихся от пиршественного стола, он спал, подложив под голову сочинение
Гомера.

     Тем временем с Филиппом продолжали пить два  человека,  которые недавно
приобрели его расположение. Первый из них, недавно назначенный военачальник,
некий Аттал, быстро пошел  в гору по той причине, что  был  таким  же  лихим
пьяницей, как  и Филипп,  мог пить с  ним  до утра, когда все остальные  уже
лежали мертвецки пьяные. Их дружбу скрепило вино.

     Второй, молодой воин  из  царской стражи по  имени Павсаний, был  почти
подростком; Филипп, с тех пор, как охромел, завел привычку опираться  на его
плечо. Филиппу было приятно ощущать податливую упругость молодого тела, и во
время  последнего  похода, когда  в лагере не было женщин, подросток заменял
ему гетер, без которых царь не мог обходиться.

     Павсаний был странный малый, всегда взволнованный, с  темными, горящими
глазами, с подвижными  чертами  лица. Им владела  наихудшая  напасть,  какой
только может подвергнуться мужчина: желание стать знаменитым -- при том, что
он не обладал необходимыми качествами для подкрепления  своего тщеславия. Он
завидовал всем и каждому, был готов на любые низости, лишь бы иметь доступ в
общество  могущественных  людей,  которых  тоже тайно ненавидел, потому  что
прислуживал им. Он вовсе  не  был крепче старших  и  боролся  с  усталостью,
чтобы, оставшись на ногах в конце оргии, беспрестанно наполнять кубок царя и
исполнять любые его желания.

     Уже  близился  рассвет,  и  серая  полоса  света  озарила восток, когда
Филиппу  пришла  в  голову  идея  обойти поле битвы.  Опираясь на  Аттала  и
Павсания,  который  едва  его  удерживал,  в  окружении  нескольких  слуг  с
фонарями, царь Македонии, властитель Греции,  горланя  песни,  прихрамывая и
пританцовывая,  начал  глумиться над  телами  павших афинян.  Он кидал  свои
сандалии в недвижимые тела, месил ногами кровавую грязь. Бока убитых лошадей
уже начали вздуваться, в воздухе стоял тяжелый запах гниения и экскрементов.

     "Где Демосфен?  -- кричал Филипп. -- Я хочу  его увидеть  до того,  как
вороны расклюют эту падаль!".

     Напрасно Аттал говорил, что Демосфен бежал  --  пьяный Филипп, движимый
навязчивой идеей, продолжал поиски, поворачивая мертвецов за бороды к  свету
фонаря. Вид кровавых тел, отрубленных рук, вылезших из орбит глаз,  пробитых
грудей -- всей этой  кровавой  бойни -- вызывал у  него приступы  радостного
смеха.  В конце  концов,  встав  и  помочившись  на  труп,  он  стал  читать
постановление Демосфена,  направленное против него, за которое проголосовали
афиняне. Внезапно в ночи раздался отчетливый голос: "Царь, судьбою было тебе
предназначено  стать подобным Агамемнону -- не  стыдно ли  тебе  играть роль
шута?".

     Филипп замер. Голос принадлежал  одному из  афинских  пленных, стоявших
поодаль. "Кто это  сказал? Кто ты,  человек? Принесите фонари!"  -- закричал
Филипп. "Это я, Демад", -- ответил афинянин.

     Бывший моряк, оратор,  который  всегда  на  афинской  агоре выступал  с
речами  в  поддержку   Филиппа,  предводитель  так  называемой  "македонской
партии",  сносивший  все выпады Демосфена, тот самый Демад,  который столько
боролся,  чтобы избежать  этой  войны, вынужден был  принять в ней участие в
рядах своих сограждан.

     Стыд  несколько привел Филиппа в чувство, он добрался  до палатки более
или  менее  твердым шагом,  широким жестом смел  со стола оставшиеся кубки с
вином и приказал позвать Демада.

     Когда пленник предстал перед ним,  Филипп  сказал ему: "Я докажу  тебе,
Демад,  что я  царь.  Ты  свободен, так же, как  и прочие афиняне. Вы можете
вернуться к себе  и рассказать Демосфену, как с вами обходились. Но фиванцев
я навеки обращу в рабство".

     Я присутствовал при этом, только что окончив наблюдать звезды. Я видел,
с каким трудом говорил отяжелевший, шатающийся Филипп,  опираясь на Павсания
и Аттала. Мне показалось, что он опирается на плечо смерти.

     Затем  он удалился, рухнул  на постель и  проспал до полудня следующего
дня.















     -- Вещун, будет ли моя судьба равной судьбе Ахилла?

     -- Она превзойдет судьбу Ахилла, если  ты сделаешь  тот же  самый выбор
между короткой жизнью, исполненной славы, и жизнью долгой, но бесславной.

     -- Я сделал выбор.

     --  Таков  и выбор  богов.  То,  что называют свободой,  заключается  в
возможности, предоставляемой нам богами, среди разных деяний выбрать те, что
мы должны совершить.

     Так было изречено.












     Вернувшись в  Афины,  Демад  застал  своих  перепуганных  сограждан  за
спешными работами по укреплению города. Сообщенное Демадом известие принесло
им  огромное облегчение.  Македонские  гарнизоны  стояли во  всех  фиванских
городах, однако афинянам  Филипп предложил  только договор  о союзе, который
должен  был  доставить  им  приятнейший посол --  обольстительный  наследный
царевич Александр в сопровождении двух  военачальников: премудрого Антипия и
ловкого Алхимаха.

     Филипп удовольствовался тем,  что оставил за  собой восточные  афинские
колонии, которым предоставил, впрочем, полную политическую независимость; он
не  применил  к  ним  финансовых санкций,  не  обложил  данью; притом  Афины
сохраняли свое преимущественное положение среди греческих государств. Город,
который, как ожидали, должны были завоевать, сжечь, стереть с лица земли, не
мог   рассчитывать   на    подобную    снисходительность.   Филипп   проявил
сверхловкость, редко встречающуюся у победителей: сначала  внушив страх,  он
поразил  затем  врага неожиданным  великодушием. Редкий народ способен этому
воспротивиться; в  подобных случаях он с таким же рвением стремится  перейти
под высокую руку победоносного противника, с каким вступал с ним в бой.

     И   молодого   Александра  приняли  скорее  как  избавителя,  чем   как
победителя, несмотря на все старания сторонников Демосфена, -- ряды которых,
правда,  сильно поредели  --  упорно  желающих видеть  в  этом мягком мирном
договоре  повод  к тревоге.  Они опасались некоторых прибавленных к договору
статей,  касавшихся  всей  совокупности  греческих   государств.   Поскольку
созданная  Демосфеном  коалиция  перешла  в  руки  Филиппа,  в этом  великом
объединении  греческих  государств  Македония  заняла ведущее  место.  Совет
Амфиктионии  в Дельфах продолжал исполнять роль  высшего суда, но был создан
еще один,  более расширенный совет под председательством  Филиппа,  которому
надлежало  располагаться в Коринфе, то есть между Аттикой и Пелопоннесом, --
и  который являлся настоящим управляющим  органом  коалиции.  Заявленная как
оборонительный  союз, эта коалиция позволяла  Филиппу готовиться к  великому
походу против Персидской империи.

     Исократ  мог бы радоваться, видя, как  претворяется в жизнь то, что  он
все время проповедовал;  тем не менее, старый  ритор, огорченный битвой  при
Херонее,  разочаровавшись  в  Филиппе,  --  который  в  точности  последовал
предначертанному  Исократом  плану,   --  уморил  себя  голодом  в  возрасте
девяноста восьми лет.

     Время  переговоров было  единственной  передышкой  в  жизни Александра,
единственной  его  мирной  поездкой,  отпуском  под   сенью  славы...   Этот
царственный  отпрыск, чья  отвага  стала  уже  легендарной, прекрасный,  как
Алкивиад,  способный наизусть цитировать  Гомера, Эсхила  и  Еврипида, очень
скоро  завоевал  сердца  афинян.  Любознательный, готовый впитывать  знания,
взращенный  в афинском духе,  на афинских произведениях, он,  гуляя по этому
огромному  городу, в котором жило двести пятьдесят тысяч человек,  вспоминал
годы своего ученичества. Как паломник, ходил  он из  дома Сократа в академию
Платона,  о которой  ему столько  рассказывал Аристотель,  любовался  стеной
Фемистокла,  храмом  Ники,  лестницей Пропилей и  созданным  столетие  назад
Парфеноном.

     Выдающемуся  человеку  нужно  немного времени  провести в  этом городе,
чтобы постичь его сущность. Если впоследствии Александр сумел распространить
по всему миру семена греческих знаний, то лишь благодаря тому времени, когда
он почувствовал себя афинянином в Афинах.

     Вместе с прекрасным Гефестионом он исходил  весь город, бродил по агоре
меж крестьян, приехавших из Аттики продавать дроздов, зайцев, овощи, фрукты,
среди  рыбаков  из  Пирея  и Фалер, криком зазывавших купить тунцов из Понта
Евксинского, угрей, барабулек,  дорад, среди колбасников,  прохаживающихся с
дымящимся  на  вертелах  мясом,  среди менял,  торговцев  вазами,  свитками,
табличками  для  письма,   среди  торговок  цветами  и  благовониями,  среди
птицеловов, оружейников,  пекарей... Завидев  Александра,  толпа почтительно
расступалась, а самые смелые из  свободных людей, живущих в этом городе, где
каждый считал себя царем, кричали ему с душевной простотой: "Привет, молодой
царь!".

     С  высоты Акрополя смотрел он  на  Пантеликосский луг  и гору Ликабетт,
вдыхал  золотистый предосенний  воздух  и предавался  мечтам о своих будущих
победах.

     В то время Филипп завершил триумфальное путешествие по другим греческим
городам, только что признавшим его  верховную власть. Поделив таким  образом
между  собой обязанности, царь  и  его наследник проявили  осмотрительность.
Вместо  того, чтобы  самому  прибыть  к  афинянам,  знакомым с его  прошлыми
делами, Филипп,  чувствовавший се,бя стесненно  в их присутствии,  прислал к
ним  своего  приветливого   наследника,  как   бы   своего  двойника,  более
привлекательного, чем он сам. И когда афиняне в приливе радости от того, что
их  поражение  так легко обошлось, решили сделать Филиппа гражданином Афин и
возвести ему статую на агоре, то в его лице они уже проставляли Александра.

     Филипп  же, совершивший  объезд маленьких государств, готовых пасть ниц
перед  лицом  завоевателя,  не  хотел  иметь  рядом  прекрасного  отрока,  в
сравнении с которым он сам представлялся еще более грузным, хромым и старым,
чем на самом деле.

     Лишь один город  не открыл  перед  ним ворот  -- Спарта --  царственная
воительница,  отныне  занявшая  позицию надменного  нейтралитета. От  старых
своих  обычаев  спартанцы  сохранили  только скверный характер  и  краткость
высказываний. На просьбу Филиппа впустить его  в город, они ответили просто:
"Если ты вообразил, что  победа сделала  тебя более великим, то  измерь свою
тень".

     И  Филипп,  покоривший  всю  Грецию,  прошел  мимо приходящей  в упадок
Спарты.












     Вот  что  еще я  запомнил из  учения Гермеса,  сохраненного в священных
книгах:

     "Все сущее на  Земле всегда было,  есть и пребудет подвержено гибельным
переменам -- так велит Провидение Истинного. Без прихода всего  в негодность
не может быть и рождения,  гибель необходима, чтобы появлялись на свет новые
живые существа. В самом  деле,  рожденное  должно  непременно  подвергнуться
порче,  чтобы не остановилось  возобновление  рода. Признай это  как  первую
очевидную причину рождения всех существ.

     Так  вот,  существа, порожденные  всеобщей  порчей, не могут быть ничем
иным,  как  ложью.  Ибо  не   может  быть  истинным   то,  что  не  остается
тождественным самому себе. Человек  --  это видимость человеческого, ребенок
-- это видимость ребенка, отрок -- это видимость отрока, взрослый муж -- это
видимость мужа, старец -- это видимость старца. Поскольку вещи меняются, они
лгут.  Однако следует понимать, что даже эти обманы здешнего мира повинуются
воле небес и что сама иллюзия есть творение истины".

     Для того,  кто  размышлял над  этими  словами, они означают, что  порча
всего сущего, которую мы называем злом, так же необходима для жизни, как то,
что мы  называем добром; ибо без этого  не было бы  смерти и  жизнь, которая
есть постоянное движение, была бы невозможна.

     Поэтому никогда не нужно удивляться, видя,  как человек  любит то,  что
вредит его  жизни: пьяница -- вино, вспыльчивый -- свой гнев, сладострастник
--  свою похоть. Боги  позволили развиться  нашим порокам,  чтобы помочь нам
умирать. Человек боится  смерти, когда он созерцает ее  мысленный  образ; но
человек любит свою  смерть не видя ее, в каждом из поступков, подводящих его
к собственному необходимому уничтожению.













     Каждая война приносила Филиппу Македонскому новую любовь. Казалось, его
походы не могли закончиться до тех пор, пока новая женщина не взойдет на его
ложе. Наложницы были военной добычей, украшавшей его дворец.

     Победа над  объединенными  греческими  городами означала исполнение его
судьбы; на  небо вернулись те же светила, которые видели зарю его могущества
и победу над войсками его матери Евридики.

     Но  и любовь повинуется циклам. Так буря страстей,  изведанная Филиппом
лет  двадцать  тому  назад  на острове Самофракия,  вновь зарождалась в нем,
обещая любовные утехи его закатных дней.

     У военачальника Аттала, с которым Филиппа сблизили бесконечные попойки,
была  племянница по  имени  Клеопатра, восемнадцати лет  от роду. Когда  она
распускала свои черные волосы, они падали ей  до  колен;  ее длиненные глаза
горели темным огнем, который можно  было принять  за пламя плотской страсти,
но это  было  всего лишь снедавшее  ее честолюбие. Как только Аттал заметил,
что девушка нравится Филиппу, он понял, какую пользу можно из этого извлечь.
А  поскольку  она была не  меньшей интриганкой,  чем  дядя,  да  еще в маске
невинности,   какой   юность   прикрывает    коварство,   то   она   искусно
воспользовалась советами, на которые тот не скупился.

     В  ответ  на знаки  внимания,  оказанные ей царем, она изобразила самую
возвышенную любовь,  представ перед ним то взволнованной, то восхищенной, то
застенчивой,  то грустной; она смотрела на  этого хромого одноглазого Силена
так,  как будто  открывала в нем  прелесть Адониса и чары Орфея; она слушала
без устали его рассказы о себе  самом и хвалила его еще усерднее, чем он сам
себя  хвалил;  она  польстила  ему  своей  ревностью   ко  всем  его  бывшим
возлюбленным, но доказала, что она не такая, как они, не отдавшись ему.

     Филипп,  приученный к  большей  доступности,  пылко заглотнул  наживку.
Вскоре он уже не  сомневался, что встретил  женщину исключительной души, без
которой его счастье будет невозможно. Его желание превратилось в неотступное
стремление, а потом в наваждение.

     Утром он спешил в дом Аттала, где Клеопатра заставляла  его ждать, пока
закончится   ее  утренний  туалет.  Когда  он  проезжал  по  городу,  каждая
драгоценность, замеченная  в ювелирных лавках,  казалась  ему  созданной для
Клеопатры. После  охоты  он посылал кабанов  Клеопатре,  которая терпеть  не
могла дичины, не притворялась, что лакома до нее.

     Вечера царь проводил в обществе девушки, но никогда  они не  оставались
одни.  Родные,  служанки   и  домашние  могли  созерцать  властелина  Эллады
коленопреклоненным  перед  восемнадцатилетними  ножками, которые  отнюдь  не
размыкались. Ибо,  невзирая на  почести,  которыми Филипп осыпал  Аттала,  и
щедрые подарки его племяннице,  та  оставалась  непреклонной. Она была якобы
слишком набожной, чтобы взойти на ложе Филиппа без напутствия жрецов.

     Убедившись, что он уже задыхается от желания, она приступила к нападкам
на Олимпиаду. Ибо  единственная помеха их  счастью, уверяла она, исходила от
царицы. Неужели такой всемогущий владыка,  как Филипп, не может развестись с
женой,  которую  он  давным-давно разлюбил и которая никогда  его не любила?
Разве Филипп  не знает, что народ говорит о рождении Александра? Как мог  он
дать себя обмануть  этой басней  о вмешательстве Амона, которая представляет
его в смешном свете?

     Филипп  был  весьма расположен  слушать подобные  речи  и его поведение
сильно беспокоило приближенных. Однажды Антипатр сказал ему об этом со своей
обычной грубоватостью: "И не стыдно  тебе, царь, быть на глазах твоего двора
и твоего народа  игрушкой  девчонки, которой столько  же  лет, сколько твоей
дочери, и вдобавок носящей то же имя?".

     Немедленно Атталу  были переданы некоторые из функций, которые до этого
Антипатр ни с кем не делил.

     Наконец,  когда ослепление  Филиппа стало  полным,  он призвал меня  и,
осыпав похвалами и подарками, побудил вопросить светила  и  знамения, станет
ли счастливым его брак с Клеопатрой.

     Зевс-Амон, внуши  смирение  твоему  слуге, ибо он  может обмануть  себя
мыслью, что все сделано им  самим, тогда  как ему понадобилось лишь прочесть
твою волю, столь ясно выраженную!

     В небе  Клеопатры  замужество, вдовство и смерть были  начертаны до  ее
двадцатилетия.  Что касается трех жертвенных  животных,  то печень быка была
больной  и в безобразных пятнах,  печень свиньи черна и испещрена нехорошими
линиями,  печень же  барана  оказалась  гладкой  и  здоровой.  Время Филиппа
приходило к концу; близко было время Александра.

     Я передал царю тот ответ, на какой он надеялся, и посоветовал заключить
брачный  союз, радости  которого, заверил я, он будет вкушать до конца своих
дней.

     Филипп  тотчас  объявил  о своем  решении  развестись  с  Олимпиадой  и
жениться  на  племяннице Аттала.  В дни,  последовавшие за  этим,  воздух во
дворце  казался  отравленным.  Образовались  два  клана;  многие  придворные
колебались   между   ними,   не   решаясь   отречься    сразу   от   прежних
верноподданических чувств,  но и опасаясь опоздать войти в милость к будущей
царице. Наложницы, понимая,  что над  ними  всеми  нависла угроза,  забыли о
прежнем  соперничестве  и  приняли  сторону Олимпиады. Филипп отказывался ее
видеть.  Все  же   ему  пришлось  выслушать  гневные  упреки  Александра   в
оскорблении,  нанесенном  его матери  и  ему  самому.  Это  было  их  первое
столкновение на  людях. Филипп едва  слышал юношу;  он  был не способен ни к
какой рассудительности. Он  уже не помнил, что Александр спас  ему жизнь  на
равнинах Дуная, что он был ему обязан своей победой при Херонее, равно как и
уважением  со  стороны  народа  и  войска.  На  требование  Александра  ясно
подтвердить его наследственные права ввиду того, что от новой жены у Филиппа
могли  родиться  дети, тот  бросил  презрительно:  "Дав  тебе соперников,  я
представлю тебе прекрасный случай доказать твои достоинства".

     Это  означало то,  что  права  Александра  на  престол  поставлены  под
сомнение.  Более  того,  Филипп  потребовал  от  Александра  присутствия  на
свадебных  торжествах,  дав  ему  понять, что,  если  он не придет,  то  сам
вычеркнет себя из числа наследников.

     Мне пришлось много постараться, чтобы успокоить Александра и Олимпиаду,
убедить их не  прибегать ни  к железу, ни к  яду, а также не употреблять  ни
воск,  ни  иголки,  не  обращаться  к  дурным  магам-колдунам,   куда  менее
образованным и способным менее помочь, чем я. Ибо в  тот момент все, что они
захотели  бы  предпринять   против  Филиппа,   оказалось  бы  безуспешным  и
обернулось против них.

     "Этот год, -- сказал я Александру, -- плохой для тебя;  он единственный
в  твоей  судьбе омрачен  Сатурном.  Тебе предстоят невзгоды, даже изгнание.
Перенеси этот  год  терпеливо,  ведь  несчастья,  которые  он тебе принесет,
чреваты грядущими триумфами. Подожди конца будущего лета".

     И  вот бракосочетание Филиппа и  Клеопатры состоялось. Александр пришел
на пир последним.  Все  взгляды  обратились  на него.  Он с  особым  тщанием
позаботился  о своей внешности и предстал во всей красоте юного бога. Он был
почти единственным среди гостей, не считая Гефестиона  и меня, кто не  носил
бороды, вопреки обычаю македонян и большинства греков. Эта  привычка бриться
в  возрасте,  когда  юноши  обычно  гордятся  волосами,  пробивающимися   на
подбородке, вызывала улыбку у Филиппа и у старых полководцев, которые видели
здесь лишь желание выделиться среди других и играть в великого жреца. Они не
знали, что  египтяне  удаляют  со  своего  лица и тела все волосы,  ибо  они
собирают грязь,  и  что борода фараона,  которую он носит один  и только  во
время церемоний, -- накладная.  Будучи слугою  Амона,  я никогда не отпускал
бороды и  дал  Александру совет  поступать  так  же.  Гефестион первый начал
подражать своему  другу, а впоследствии приближенные Александра и  почти все
его войско переняли этот обычай.

     В царевиче было в тот день особое очарование, которое сдерживаемый гнев
добавляет  к  красоте; при виде его на  лице новой супруги Филиппа мелькнуло
сожаление. Она возлежала на центральном  ложе рядом с Филиппом, чья  рука во
все время трапезы покидала блюда только затем, чтобы исследовать контуры его
самого трудного завоевания. Теперь, когда бракосочетание освятило ее триумф,
Клеопатра меньше заботилась о своем целомудрии и охотно показывала всем, что
она истинная владычица державы, поскольку держит царя в таком порабощении.

     На  ложе,  поставленном справа  от  них,  Аттал нежился в  своей  славе
счастливого дядюшки.  Слева  находились  Александр,  Антипатр  и  Парменион.
Возвышение  Аттала  очень  приблизило за последнее время этих полководцев  к
царевичу.

     Но  не одни их лица были мрачны в просторном зале, украшенном фресками.
Честолюбивый  Павсаний,   раболепный  спутник   вечеров   Филиппа  во  время
херонейского похода, был назначен нести стражу у дверей и так явно выказывал
свою досаду, будто с ним самим был учинен развод.

     Чем  дольше  продолжалась трапеза и чем громче раздавались  голоса, тем
тяжелее в воздухе  реяло насилие.  Слишком  много  ревности,  соперничества,
интриг, боязни не угодить и невысказанного осуждения переполняли  эти покои.
Взрыв должен был произойти. Филипп был уже заметно пьян и все время побуждал
Аттала,  чью  племянницу  он  держал  в  объятиях,  воздавать  ему  должное.
Поскольку, согласно обычаю, все гости вставали по очереди, чтобы выпить вина
за  благополучие   новых  супругов,   Аттал  поднялся   и,   потеряв  всякую
сдержанность, воскликнул: "Я молю богов, Филипп, чтобы они благословили твой
союз и дали наконец тебе законного наследника македонского престола".

     Александр вскочил.  "Пес,  так  ты назвал меня незаконнорожденным?"  --
вскричал он.

     И  раньше, чем  кто-либо смог предупредить  его  жест,  он  бросил свой
тяжелый кубок Атталу в голову. Тот увернулся от кубка, но был  облит  вином.
Он ответил  тем  же. Все присутствующие  вскочили  со  своих  мест,  начался
сильный  шум.  Кто-то  кинулся  разнимать противников,  которые  уже  бежали
навстречу друг другу.  Столы  были опрокинуты; чаши и кувшины  покатились по
полу.   Все  кричали,  дав  наконец   себе   свободу  после  слишком  долгой
сдержанности;  одни  принимали  сторону Александра, другие Аттала,  и  новые
драки уже готовы  были  вспыхнуть,  когда  вдруг  Филипп встал, оглядел  эту
свалку  своим единственным  глазом,  красным от опьянения и ярости, выхватил
меч и ринулся на Александра с криком, что убьет его.

     Все  подозрения,  накопившиеся  еще  с  Самофракии,  все  разочарования
первого брака,  вся зависть, внушенная ему успехами Александра,  --  все это
направляло его убийственный порыв. Однако он не завел Филиппа далеко; хромая
нога изменила  ему с первого же шага, и  он рухнул на  пол прямо  в разлитое
вино. Ошеломленный падением, неспособный подняться, он шлепал руками по луже
и брюзжал. В наступившей глубокой тишине Александр, обернувшись к  лежавшему
пьянице,  воскликнул:   "Смотрите,  македоняне,  смотрите  внимательно!  Вот
человек, который хочет вести вас из Европы в Азию, а не может даже пройти от
одного стола к другому, не упав".

     Он вышел,  немедленно  направился к  матери  и  ночью, в  сопровождении
нескольких верных ему людей, ускакал с нею по дороге в Эпир.















     Когда Гор спросил свою мать, богиню Исиду, о происхождении царских душ,
вот что ответила ему богиня Исида: "Есть четыре области во Вселенной; каждая
из них повинуется непогрешимой  власти. Эти  области -- Небо, Эфир, Воздух и
Земля.

     На небе живут боги, которыми,  как всеми прочими существами, повелевает
Неназываемый, непостижимый создатель мира. Создатель -- царь богов.

     Эфир населен светилами, которыми повелевает самое большое  и блистающее
из них, Солнце. Солнце -- царь светил.

     Воздух -- это  место, где движутся  души,  управляемые Луной.  Луна  --
царица душ.

     На Земле живут люди и другие  живые  существа, которыми повелевает тот,
кто в это  время рожден царем; ибо боги,  сын мой, порождают  царей, которые
достойны быть их  потомками на Земле. Царь -- это обычно последний из богов,
но он  первый среди людей. Он весьма далек от истинной божественной природы,
но  по  сравнению   с  другими  людьми  в  нем  есть  нечто  исключительное,
уподобляющее  его богам.  Душа,  сошедшая в него,  родом  из  области  более
высокой, чем души других людей".

     С незапамятных времен каждый фараон Египта знал  об  этих  вещах. Когда
Александр  обратился  с  вопросом к своей  матери,  она  ответила  таким  же
образом.
















     И вот  Олимпиада вновь увидела Эпир своего детства, тяжеловесный дворец
отцов  и  храм  Амона  в  Додоне,   где  посвященным  было  дано  расслышать
пророчества в голосе ветра, дующего среди вековых дубов.

     Двадцать лет  пролетели с  тех пор,  как  она покинула этот лес,  чтобы
отправиться  навстречу обещанной ей высокой судьбе. Теперь  вся лучшая часть
ее женской жизни миновала. Месяцы, проведенные в Самофракии, оставались в ее
памяти как  прекраснейшие  из пережитых  ею, и  уже  двадцать  лет  она жила
воспоминанием  и сожалением  о них.  Почему  не осталась она жрицей кабиров?
Разочарованная в своем  супруге,  униженная,  оставленная  с  самого  начала
брачной  жизни,  она обрела  радость  лишь в мистическом экстазе и  в  сыне,
помеченном божественной печатью. А теперь  она  вернулась  к  тому, от  чего
ушла, отвергнутая, лишенная прав супруги и царицы и  уже  немолодая; сам сын
ее стал изгнанником и был далек от господства над миром, которое ему обещали
маги.   Неужели   Амон  оставил  ее?  Ошиблись   ли   прорицатели  или   они
воспользовались  ею для своих обманных целей?  Она  начинала сомневаться  во
всем,  чему  ее  учили,  и  в  богах, показавших ей  свой  враждебный лик. В
ноябрьском  ветре,  раскачивавшем  дубы,  она  слышала  только  эхо   своего
несчастья.

     Несмотря на это, она  не пребывала в бездействии и  подавленности. В ее
сердце крепко укоренился вкус к мести; она замышляла интриги, убийства, даже
войну.

     И  Александр переживал тяжелые  дни.  Обвинение  в незаконном рождении,
отныне брошенное ему публично, ставило  перед ним  сотню вопросов. Он должен
был  приготовиться к  тому,  что  его  права  будут  всегда оспариваться. Он
вспоминал  о наставлениях  Леонида.  Александр, по  словам  воспитателя, мог
надеяться  обладать  только  тем,  что  завоюет.  Он  должен  показать  себя
сильнейшим и лучшим.

     Он  задавал вопросы Олимпиаде, глядя  на нее  новым взглядом, в котором
читалось подозрение. Она никогда  не скрывала  от Александра, что у него был
божественный отец,  и  воспитала  его как  сына Зевса-Амона. Но кто  был его
земным  отцом?  Юный  царевич  требовал  иных  ответов,  чем  те,   которыми
довольствуется ребенок. А Олимпиаде  трудно было  дать  их  ему,  потому что
случившееся в Самофракии было  для нее  самой  отчасти необъяснимо: и потому
что она, как жрица, поклялась хранить тайну мистерий и страх удерживал ее от
полного  признания;  и потому что  матери было  неловко  открыть сыну, в чем
точно состояли ее тогдашние обязанности.

     Двусмысленные ответы  Олимпиады уверили  Александра только в одном -- в
том, что его сомнения глубоко обоснованны.  Но поскольку  он мог  быть сыном
Филиппа,  в  его  интересах  было считать  это предположение  официальной  и
общепризнанной истиной.  Его право  на престол было  даровано  свыше, прямым
волеизъявлением богов.

     Мать  и  сын   пытались  убедить  царя  Эпира,   брата   Олимпиады,   в
необходимости отомстить за поруганную  семейную честь; но Александр Эпирский
был   спокойным  и   рассудительным  государем,  которому  претили   военные
приключения; он плохо представлял себе, как он может со своим незначительным
войском   выступить  против  могущественного  македонского  зятя.  Он   счел
достаточным  отправить  к Филиппу посла передать, что  считает себя  глубоко
оскорбленным и  возмущен  его  действиями;  однако  он не двинулся из своего
города.

     Александру наконец надоел этот  добродушный дядюшка,  и он отправился в
Линкестиду,  где один  из  племенных вождей  по имени  Плеврий  поссорился с
Филиппом  и  отказывался  платить  налог.  Александра   сопровождали  только
несколько юношей его возраста,  решившие разделить  его изгнание и  верность
которых он никогда потом  не забыл. Среди этих юношей  были Неарх, Гарпал  и
Птолемей. Последний мог  быть сыном Филиппа с куда большей вероятностью, чем
Александр.  Он  встал   на  его  сторону  как  брат;  их   сплачивала  общая
неуверенность, витавшая над их рождением.

     У линкестийцев  мятежный царевич  встретил самый прекрасный  прием. Эти
мрачно-злопамятные горцы  не забыли ни умерщвление Евридики,  ни семь  тысяч
убитых --  первый  военный подвиг Филиппа.  Каждая семья  хранила  память об
одной или нескольких жертвах резни.

     Филипп проведал об опасности, которая могла вновь возникнуть для него с
этой стороны и поспешил  туда  во  главе  легковооруженного войска вместе  с
Атталом. Он думал,  что достаточно  будет его появления, чтобы  восстановить
порядок  в этом краю. Но он попал в  засаду и  чуть не был убит; его  спасла
преданность одного из молодых телохранителей, который закрыл его собою и был
пронзен в грудь стрелами, предназначенными царю.  Прежде, чем испустить дух,
юный герой попросил у Аттала единственную награду -- дать обещание отомстить
за  него Павсанию, который  говорил оскорбительные вещи  о его отношениях  с
царем.

     Случившееся потрясло  Филиппа. Он, всегда  такой храбрый и решительный,
предпочел отступить,  как будто услыхал предупреждение судьбы. Он перечислял
свои ранения: глаз, плечо, рука, нога; ему оставалось только потерять жизнь,
и  не хватило всего  доли  секунды,  чтобы это  произошло. Последствия  ран,
пьянство  и любовь чересчур молодой  женщины преждевременно состарили его, и
он больше не  чувствовал в себе достаточно задора,  чтобы бегать  по  горам,
преследуя горстку непокорных или  разгневанного сына. Зачем  рисковать своей
жизнью в глупейшем предприятии,  которое одобрял один Аттал? Ведь вся Греция
была в его власти, и ему предстояло завоевать Малую Азию!

     Сделав  вид,  что  важные заботы отзывают  его из  дальнего похода,  он
вернулся  в Пеллу. Там  его ждал  старый друг,  коринфянин  Демарат.  Филипп
спросил его,  что  нового  в Великом  Совете,  и  похвастался, что установил
согласие среди  греческих  городов. На что этот мудрый  человек ответил так:
"Тебе ли говорить о  согласии  в Греции,  когда  ты поселил распри и ссоры в
твоем собственном доме?".

     Эти  слова  в  устах  человека,  знающего  жизнь,  который  всегда  его
поддерживал и оказывал ему услуги, произвели большое впечатление на царя. Он
выслушал  все,  что  тот  пожелал  ему  высказать, принял  все  его  упреки,
согласился  с тем, что  подает  плохой  пример своим народам; под  конец  он
поручил  Демарату вести переговоры  с  Александром  о  примирении. Александр
выставил свои условия, и несколько недель спустя его мать и он сам вернулись
в столицу.

     Хотя  она  и не была восстановлена  в  качестве супруги,  но  Олимпиада
сохранила   положение   царицы  как  мать  наследника  престола.   Это  было
достигнуто,   разумеется,  не  без   жалоб  и  сопротивления  Аттала  и  его
племянницы. Но Филипп уже не с прежним пылом повиновался воле новой супруги.
С возрастом  наслаждение,  как и  война,  все больше утомляло его; Клеопатра
была беременна, и к Филиппу вернулся тон повелителя.

     В Пелле вновь образовались два клана -- новой и прежней цариц. Павсаний
очень  скоро  стал  приближенным  Олимпиады.  Впавший  в  немилость  фаворит
сделался разносчиком самых злых  слухов о  Филиппе, Клеопатре  и  Аттале. Он
подсматривал,  подслушивал, передавал сказанное, выдумывал. Чтобы продолжать
жить  в обществе  высоких  лиц,  у  него оставался  единственный  способ  --
поставлять пищу для их взаимной ненависти.

     Примирение  между  Филиппом  и  Александром  было  показным.  Александр
страдал  от  безделья. Ему  казалось,  что плохой год  никогда  не кончится.
Филипп держал его в стороне от приготовлений к восточному  походу, и он даже
не был уверен, будет  ли он допущен к  участию в нем. Ему  было девятнадцать
лет, а ему казалось временами, что жизнь кончена.

     Конфликты возобновились,  когда Филипп решил заключить ряд браков среди
членов  своей  семьи. Прежде  всего он  соединил  старшую  из своих побочных
дочерей, Кинну, которую ему родила линкестийка Авдата, с Амин-той, тем самым
племянником, при  котором он  был регентом, лишив  его затем  престола,  и о
котором  никто с тех  пор не  вспоминал.  Неожиданный выход  на  сцену этого
молодого человека, спокойного, не обладавшего ни честолюбием, ни выдающимися
достоинствами,  но  который  мог  однажды,  на  вполне  законном  основании,
потребовать назад свой царский венец, был еще одной западней на будущем пути
Александра.

     Вскоре  настала  очередь  Арридея,  внебрачного  сына  от   фессалийки,
которого сделало слабоумным искусство магии, --  и  его тоже решил  устроить
Филипп. Он отправил посольство во  главе с Аристокритом в великолепный город
Галикарнас  к сатрапу  персидского  царя Пиксодору,  прося у  него  руки его
старшей дочери для Арридея. Филипп хотел таким образом облегчить себе захват
Малой Азии,  заключив  союз  с  одним из  ее  главных  владык.  Но поскольку
карийская  сатрапия переходила по женской линии,  подобно власти египетского
фараона,  супруг  старшей  дочери  Пиксдора  должен  был  стать  со временем
сатрапом этого государства.  Из  этого следовало, что Филипп как бы назначал
Арридея наследником задуманных завоеваний.

     Александр  решил расстроить этот замысел.  Он  отправил  к сатрапу свое
собственное посольство в лице знаменитого актера Фессала. Раз Пиксодор желал
получить македонского зятя, Александр предлагал  себя,  не  сомневаясь,  что
сатрап взглянет на него более  благосклонно, чем на внебрачного сына женщины
невысокого происхождения, да к тому же идиота. Портрет Арридея, изображенный
искуснейшим мимом Фессалом,  -- непослушный язык,  тупое лицо, отвислые губы
-- обеспокоил  Пиксодора, и дело на  этом кончилось.  Но Аристокрит и Фессал
встретились в Галикарнасе;  так  Филипп  узнал о случившемся.  Он  пришел  в
сильный гнев, наполовину искренний, наполовину притворный.

     "Не стыдно тебе, -- сказал он  Александру, --  искать против моей  воли
союза с варваром?  Тебе, на  кого  я смотрю как  на законного наследника! Ты
слишком прислушиваешься к дурным  советам  твоей матери, которая из кожи вон
лезет, чтобы мне навредить, и к безмозглым мальчишкам из твоего окружения".

     Он разыграл оскорбленного отца, чьи добрые чувства остались непонятыми:
ведь брак, который он  предполагал для Арридея, был не  достоин  Александра.
Те, кто помогал осуществлению этого  негодного замысла,  должны были понести
наказание. Филипп  распорядился,  чтобы коринфяне  задержали Фессала  по его
возвращении и  чтобы актер  был  доставлен  к  нему со связанными  руками  и
ногами.  Он  изгнал из  Македонии  самых  опасных,  по  его  мнению,  друзей
Александра: Гарпала, Неарха, Фригия и прежде всего Птолемея.  Он рассчитывал
обезглавить  таким  образом  кружок  Олимпиады и  положить  конец  интригам,
которые  плелись за  закрытыми дверями, среди женской болтовни  и юношеского
нетерпения.

     В то  же  время, желая выказать свое стремление к равновесию,  он решил
выдать  замуж  за  эпирского  царя, брата  Олимпиады, свою  дочь от  нее  --
Клеопатру, сестру Александра.  Можно ли было лучше проявить заботу  о  семье
Олимпиады, чем выдав племянницу за дядю и став тестем собственного шурина?

     Тут забеспокоился клан Аттала, уязвленный этой  странной  милостью.  Но
упреки и  этой стороны уже начинали надоедать Филиппу; чтобы избавиться хоть
на время от  домогательств  Аттала,  он послал  его  разделить с Парменионом
командование  армией на  Геллеспонте,  пока он сам собирал в Греции  союзные
войска для азиатского похода.

     Перед   отъездом  Аттал   вспомнил   про   обещание,  данное   молодому
телохранителю, который несколькими неделями раньше в горах пожертвовал собой
и  спас попавшего в  засаду  Филиппа. У Аттала и самого были веские причины,
чтобы желать отомстить  Павсанию.  Хоть  он  и не слишком  принимал  всерьез
бывшего фаворита, но тот должен был поплатиться  за все свои  оскорбительные
слова, происки, доносы, похвальбу, и Аттал решил  наказать его унижением. Он
пригласил  Павсания отужинать, притворившись,  что  стремится  завоевать его
дружбу; тот не замедлил прийти, считая  себя уже настолько важным лицом, что
соперникам неоходимо вести с ним переговоры. Аттал напоил его,  и когда  тот
показался ему достаточно  опьяневшим,  позвал своих слуг и  конюхов, которые
бросились  на  юношу, раздели  его, привязали,  не обращая  внимания на  его
крики,  ничком  к  ложу  и затем, по  приказу их  господина, обошлись  с ним
поочередно  самым непотребным образом на  глазах у  прочих  гостей. Это  был
довольно обычный способ обесчестить мужчину. После чего Павсания развязали и
выбросили вон, сунув одежду ему в руки.

     Истерзанный и весь в  слезах,  Павсаний кинулся жаловаться  царю, прося
покарать Аттала, чтобы  смыть нанесенное ему гнусное оскорбление. Он валялся
в ногах  у  Филиппа, вопил,  стенал, охваченный  каким-то  безумием. Неужели
Филипп может  стерпеть, что тело,  которое он прежде любил, было  отдано  на
поругание конюхам? Разве он не чувствует, что оскорбление причинено и ему?

     Но  Филиппа скорее  насмешил рассказ о случившемся и он  посчитал,  что
достаточно утешил  юношу, сделав ему небольшой денежный  подарок и  пообещав
продвижение по службе.

     Ненависть Павсания с этой минуты перенеслась всецело на Филиппа.













     Государь, никогда не убивай сам,  если другая рука  может  нанести удар
вместо твоей.











     Александру  минуло  двадцать  лет. Месяц спустя  новая  супруга Филиппа
произвела  на свет сына. Он был назван Караном, по  имени отдаленного предка
македонских  царей,  известного  своими  многочисленными  подвигами.  Филипп
показывал этим, какое  значение  он придавал  этому рождению; он  не скрывал
своей радости  и по многим признакам  можно  было предположить,  что он  уже
собирался отвести новорожденному лучшую долю в своем наследстве.

     Год,  о котором я говорил Александру, близился к концу. Я опасался, как
бы нетерпение да еще появление этого крошечного соперника не толкнули его на
какое-нибудь безумие.

     "Отныне тебя отделяет от трона всего только грудь человека, -- сказал я
ему. -- Поступь судьбы неумолима. Предоставь богам действовать".

     Бракосочетание царя Эпира  с сестрой  Александра должно было состояться
через несколько дней.

     Между тем Павсаний, чья история стала  известна  в городе, сам повторял
ее каждому встречному. Рассказывая в сотый раз о своей  обиде, он брал людей
в свидетели неблагодарности, проявленной по отношению к нему Филиппом.

     Разве подобное  предательство  не  взывает  к  отмщению?  Долго ли  еще
Македония  будет  терпеть  такого  подлого,  развращенного и подпавшего  под
власть женщины царя?

     Олимпиада   слушала  его  охотно  и  внимательно.   Отвергнутая  царица
сочувствовала ему, поощряла его злопамятство. Она дала ему понять, что будет
безмерно благодарна  тому,  кто заодно  с благословенным  несчастным случаем
избавит ее от неверного супруга. Об убийстве не говорят  прямо, достаточно и
намеков.  Честолюбивый Павсаний  опьянялся мечтами о справедливом возмездии,
смешивая в  одну кучу свое  собственное бесчестье  и  обиды, накопившиеся  в
целой державе. Он увиделся с Александром и, желая испытать чувства царевича,
умолял дать  ему  совет, кому и как должен он мстить за оскорбление. В ответ
Александр лишь произнес стих  Еврипида из трагедии о Медее: "Всем  отомстить
-- отцу, невесте, жениху".

     Так он указывал тому, кто хотел понять, на Филиппа, Клеопатру,  а также
Аттала,  подстроившего  их союз, подобно тому, как Креонт выдал свою дочь за
Ясона, вынудив того отвергнуть Медею [18].

     Чтобы  еще  больше возвысить себя в собственных глазах и чужом  мнении,
Павсаний,  посоветовавшись  с  людьми  царской  крови,  обратился   затем  к
мудрецам.  Он  пришел  к  философу  Гермократу,  имевшему  школу  в Пелле  и
чрезвычайно враждебному  Филиппу,  я  спросил, какой  самый надежный  способ
оставить свое имя потомству может избрать человек. Гермократ смерил взглядом
юношу,  оценил,  чего он  стоит, и,  отвечая  на  его  тайную мысль, сказал:
"Лучшее, что может сделать  человек, о котором ты  говоришь, это убить того,
кто совершил величайшие  подвиги; таким образом, всякий раз, как зайдет речь
о его жертве, будет произноситься и его имя".

     После  этого  Павсания было уже нетрудно убедить,  что сами боги желали
того, что он замышлял.

     Филипп  не был в  неведении относительно  странного поведения  молодого
воина, так как слухи о готовящемся на него покушении достигли Афин. Ничто не
мешало  ему  приказать  схватить  и бросить  в  тюрьму  Павсания;  но Филипп
презирал человека, от которого исходила угроза. Он выказывал ту удивительную
беспечность  владык,  привыкших  к  победам,  которая   мешает  им  замечать
обступившие их смутные опасности, овладевая ими как раз  тогда, когда  конец
их близок. И вот уже они  пренебрегают предупреждениями, хотят показать, что
не сомневаются  в своей удаче  и не страшатся за  жизнь,  которой  так часто
рисковали; когда приходит срок исполнения  судьбы, бессознательная и  слепая
сила толкает их на последнее состязание с роком; они идут к своей смерти как
будто по собственной воле [19].

     Филипп  решил, что бракосочетание его  дочери  с  эпирским  шурином  --
хороший повод  для  больших празднеств,  которые станут прелюдией азиатского
похода и  покажут всем его  могущество;  он  даже  избрал  местом  свадебной
церемонии Эгей (бывшую столицу,  где находился некрополь македонских царей).
Возвращаясь  в священный город своих предков, он приближался к своей будущей
могиле.

     В Эгей, укрепленный город на вершине скалы,  нависшей над долиной Аксия
среди  величественных  и диких  лесов  и  озер, вернулась  на несколько дней
забытая прежняя жизнь.  Из-за  Олимпа,  вершину которого можно было видеть в
ясную погоду, стеклись со  всей  Греции послы с  дарами  для  новобрачных  и
самого Филиппа. Прибыли посланцы государей, республик  и  колоний,  а  также
целая  толпа жрецов, поэтов, актеров и атлетов  из всех земель. Кроме  всего
прочего,  выбор  Эгея  был  со  стороны  Филиппа ловким  шагом: новая царица
Клеопатра, еще не оправившаяся от родов,  не могла  покинуть  Пеллу, а Аттал
находился  на  Геллеспонте. Таким образом  создавалось  впечатление  полного
примирения Филиппа со своей эпирской семьей. Олимпиада была рядом с ним, так
же как Александр.

     В  первый  день  церемония прошла  по установленному  распорядку; после
освящения брака в храме все послы явились для вручения даров. Делегаты Афин,
первого по значению города  в  союзе,  выступили последними;  один  из  них,
передавая  от своих сограждан  золотой венец  царю,  прочел  указ,  принятый
голосованием в его  поддержку: "Мы, афиняне,  свидетельствуя наше уважение и
почтение  Филиппу,  сыну  Аминты, царю  Македонии  и гегемону  [20] эллинов,
заявляем,  что каждый, кто замыслит заговор против его жизни, будет объявлен
клятвопреступником, изменившим делу всей Греции. В  случае, если  преступник
попытается  искать  прибежище  в Афинах,  мы  обязуемся выдать его  судебным
властям Македонии, дабы он мог быть наказан согласно обычаям этой страны".

     Слушая этот указ,  Филипп помрачнел.  Право,  афиняне проявляли слишком
много  заботы. Неужели там  у  них так  открыто говорили о  его  предстоящей
смерти,  что  союзники  сочли  нужным   подчеркнуть  свою  непричастность  к
заговору, который  они,  может  статься, тайно поощряли?  Вряд  ли  Демосфен
вотировал этот указ вполне искренне.

     Как  это   делалось  во  всех  важных  обстоятельствах,   был  запрошен
Дельфийский оракул, и гонец всенародно объявил ответ пифии, как его передали
жрецы   Аполлона:   "Телец   украшен  гирляндами,   конец   его  близок,   и
жертвоприноситель готов".

     Это могло означать, что персидскому царю грозило великое поражение, что
жрец-жертвоприноситель  был  Филипп  и  что  походу  в  Малую  Азию  суждено
увенчаться победой. Именно так  и было официально истолковано  предсказание,
ко  всеобщему видимому  удовлетворению.  Но  для того, кто  знал, как сильно
помечен знаком Тельца любящий наслаждения, чувственный, упрямый, привязанный
к  земле и к обладанию Филипп; для того, кто  знал,  какой  знак следует  за
Тельцом, и помнил, что  Александр несет печать Амона-Овна, ответ оракула мог
возыметь совсем другое  значение.  Люди видели, как Филипп провел  несколько
раз рукой по лбу, словно чувствуя себя озабоченным и усталым.

     На  последовавшем  за  тем  пиру Филипп  попросил  Неоптолема, великого
афинского актера, который  был  в числе его гостей, продекламировать  стихи.
Чтобы польстить Филиппу,  намекнув  на его военные замыслы, Неоптолем выбрал
отрывок из  трагедии, где говорилось о близкой  гибели завоевателя  обширной
державы.  И снова все увидели,  как Филипп провел рукой по налобной повязке;
затем  взглянул  на двери,  как  будто  хотел  увериться в присутствии своей
охраны.  Павсаний, с коротким  мечом на боку, стоял,  чуть отступив, за  его
спиной.

     Прекрасное  лицо  Олимпиады, над которым время было почти не властно, с
огромными глазами,  отливавшими металлом,  ни  разу не  дрогнуло.  Александр
также оставался бесстрастным.

     Вечером Филипп не скрыл от своих приближенных, что чувствует усталость.
Ему предстоял  великий  поход;  но  не  окажется  ли  помехой  его  возраст?
Неожиданно  он  заговорил  об  отдыхе,  о   приятности  мирной  жизни  среди
счастливых  подданных  и  дружной  семьи.  Может  быть, эта грусть  возникла
оттого,  что  он выдавал  замуж дочь?  Это  бывает с любым отцом в  подобных
обстоятельствах. Он счел за благо  посмеяться над собой.  Но ночь его прошла
беспокойно. На следующее утро, прежде чем отправиться в театр смотреть игры,
он отдал распоряжение о своей безопасности.  Он хотел идти один, отделившись
от членов семьи и придворных, под защитой одной своей охраны. По  всей длине
шествия должны были стоять люди, держащие на расстоянии толпу.

     Ступени амфитеатра были заполнены народом, когда прибыл царский кортеж.
Сначала из сводчатого прохода, ведущего к театру, появились царь Эпира и его
молодая  супруга;   раздались   радостные  выкрики.   Затем   более  громкие
приветствия встретили Олимпиаду в золотых украшениях и  Александра в зеленой
тунике, на  которой  пылали его рыжие волосы. Проходя  под  длинным  мрачным
сводом, они узнали Павсания в командирских латах, который отдавал приказания
охранникам,  стоявшим  через  каждые пять  шагов  вдоль  стены;  он  казался
спокойным и всецело  занятым  служебными обязанностями. Последовала довольно
долгая  пауза. В  рядах зрителей  все головы были повернуты к  одной  точке.
Солдаты подтянулись, звякнув оружием. Музыканты ожидали  знака распорядителя
игр. Царь Македонии, гегемон эллинов, вошел в каменный коридор.

     В то утро я не был в театре. Примерно за час до события я вошел в храм.
Я  попросил  дежурного жреца дать мне  мину [21] ярого  воска  и подготовить
цыпленка; затем я  заперся в  помещении для  медитаций,  как будто  с  целью
исследовать знамения.

     Я разлил по каменному столу ярый воск таким образом, чтобы он образовал
треугольник  основанием  ко мне и  вершиной  к  театру.  Я  взял  цыпленка с
разрезанным брюхом, вынул из него внутренности и разложил их на воске, более
плотно  у основания треугольника. Я  прочел  заклинение, произнося священные
имена  с той  интонацией  и  в  том  ритме,  как  меня учили, и  повторил их
необходимое число раз, пока не почувствовал, что как бы покидаю себя самого,
свою оболочку, и  могу  перенести  свою силу в  другое  место  и  в  другого
человека.

     Прошли  долгие  минуты;  я   ждал,  не   спуская   глаз   с   цыплячьих
внутренностей, и наконец  в их  жемчужных  извивах  увидел  то,  что  ожидал
увидеть. Это было похоже  на  вход в туннель; к нему  приближался  Филипп; в
полумраке стоял Павсаний. Изображения были крошечные, но четкие.

     Я  принялся  сжимать  цыплячьи внутренности  в  руках  так,  чтобы  они
поднялись к вершине воскового треугольника.

     Одновременно,  сначала шепотом,  затем все  сильнее  повышая  голос,  я
направлял движения двух людей, в которых я перенесся и чей образ наблюдал на
жемчужной поверхности.

     И когда внутренности оказались спрессованы близ вершины треугольника, я
крикнул: "Ударь!",  нажимая изо всех сил; вспыхнул яркий свет,  в  котором я
различил блеск оружия,  затем стало темно; внутренности  лопнули, покрыв мне
руки желчью и экскрементами.

     Внезапно  я  почувствовал себя  обессиленным,  как  будто  меня  самого
покидала жизнь и как будто я был в одно и  то же время обезумевшим от страха
убийцей и умирающей жертвой.

     Я разжал руки, затем изобразил  на  каменном столе, за пределами воска,
форму нового треугольника, раскрывавшегося кверху, чтобы энергия, только что
покинувшая тело, перешла немедленно в другое  тело  и чтобы  высвободившаяся
мощь была подхвачена тем, кому суждено ею воспользоваться.

     Когда я поднялся,  ноги  мои  подкашивались.  Никогда ведь  не  бываешь
уверен в успехе. Я  вытер руки, вышел на  крыльцо храма и повернул  голову к
театру.  По  могучему  гулу толпы,  доносившемуся оттуда,  я  узнал,  что  в
Македонии уже другой царь.

     Зрители,  находившиеся  более или  менее  далеко,  приняли  раздавшиеся
возгласы  за  приветствия,  и  амфитеатр  разразился  радостными  кликами  и
пожеланиями долгой  жизни тому,  кто  только  что  скончался. Но  тотчас  же
всеобщее ликование сменилось воплями ужаса.

     Филипп  не вышел  из другого конца  коридора. Полумрак благоприятствует
преступлению.  В сводчатом проходе лежало тело царя,  уткнувшееся  бородой в
пыль;  его  туника  была окрашена  в ярко-красный  цвет на  уровне  сердца и
пористые  камни  впитывали  его  кровь. Во  время  падения налобная  повязка
соскочила, открыв старую рану, нанесенную Амоном.

     Несколько солдат охраны бросились вслед за убийцей. Павсаний оставил их
далеко  позади,  он уже подбегал к выходу,  и  крики "Остановите! Остановите
его!" не  достигали его ушей. Его  лошадь была привязана  к стене театра; он
успел вскочить на нее и пуститься галопом, но налетел на низкорастущую ветку
дерева,  которую  не  заметил;  она ударила  его с размаху  в  грудь,  и  он
покатился по земле.

     Тот,  кто должен  умереть и  кого  ослепляет  чуждая  сила,  может  все
предусмотреть для  своего  спасения; но он не видит  ветки, растущей поперек
его дороги.  Прежде,  чем  оглушенный  падением  Павсаний  успел  подняться,
преследователи навалились на него, и десяток мечей пронзил его тело.

     С  первого  же  мгновения  Александр  показал  себя  царем.  Он призвал
Антипатра, собрал военачальников и советников, но отнюдь не для  того, чтобы
выслушать их и заручиться их признанием,  а чтобы отдать приказания, как это
подобает владыке;  и все повиновались  без  спора, как будто это само  собой
разумелось.

     Тело  Филиппа перенесли во дворец, а труп его  убийцы был пригвозден  к
кресту посреди площади, чтобы оставаться там до погребальной цремонии.

     Олимпиада в тот же день отбыла с эскортом в Пеллу.  Она достигла города
поздно  вечером, после долгого пути на лошади,  и  сейчас же  направилась  к
покоям  племянницы Аттала.  Она нашла ту  в постели, еще слабую после родов;
черные  волосы  были  рассыпаны по  простыне. Развязав свой шарф,  Олимпиада
протянула его сопернице и сказала: "Ты можешь повеситься,  наш супруг мертв.
Если у тебя не хватит храбрости, я могу позвать моих охранников".

     И она  оставила  Клеопатру  одну за  дверями,  перегороженными копьями.
Через несколько  мгновений,  когда оттуда  не  доносилось больше  ни  звука,
створки  дверей  были  снова раскрыты, и стал виден лежащий вдоль стены труп
молодой  женщины с почерневшим  лицом и вывалившимся языком. Тогда Олимпиада
приказала,  чтобы  ей принесли  маленького Карана; она  взяла на руки  этого
ребенка,  нескольких дней от роду,  из  которого хотели сделать соперника ее
сыну;  в  сопровождении  прислужниц она направилась в храм  Амона, приказала
разжечь огонь на алтаре и бросила туда ребенка как искупительную жертву.

     В  Эгее на  следующее утро люди  увидели  на голове  распятого  золотой
венец, присланный Филиппу афинянами.

     Затем были торжественные похороны; чтобы умилостивить богов, жрецы дали
совет сжечь  на  одном  костре трупы Филиппа и  Павсания. Их  общий прах был
погребен в царском некрополе.













     Восхвалим  богов, внушающих их  слугам нужный жест в нужный момент. Ибо
все  несчастье людей  от  того, что их нетерпение,  тщеславие или невежество
толкают  их на поступки, которые могли бы быть хороши, но будучи совершены в
неподходящее время, оказываются бесполезны или пагубны. Так человек попадает
в ловушку,  которую  сам  подстроил, так  корона увенчивает  не  ту  голову,
которой была  предназначена.  Восхвалим богов, когда они  внушают свои мысли
мудрецам и когда к мудрецам прислушиваются.

     Как только  Александр стал царем,  я  раскрыл ему секрет его рождения и
смысл его жизни. Я поведал ему о тайнах Самофракии, о призвании его матери и
обстоятельствах его зачатия. Впоследствии в долгой беседе с матерью он нашел
подтверждение всем моим словам [22].

     Я сообщил ему о пророчествах, относившихся к  нему, и о  том, как жрецы
Амона договорились способствовать их осуществлению. Я  рассказал, как в  нем
воплотилось    божественное   начало,    как   Филипп    был   избран    его
отцом-воспитателем,  а  Македония  -- яйцом, в  котором должно  было созреть
могущество восстановителя Амона.

     Я долго  читал  ему звездные письмена, и он  понял, почему  я так  рано
посвятил его в храмовые таинства.

     Я  сказал ему, чтобы он не задерживался в Греции, потому что  отныне он
должен стать  стремительным, как  молния,  и  что  в  Египте его  ждет венец
освободителя, долгожданного сына Амона.

     Я  сказал  ему также, что, пока  он не достигнет своей цели,  он должен
по-прежнему  выказывать на людях  почтение к памяти Филиппа как своего отца,
дабы македоняне и греки не могли усомниться в  законности его власти, и  что
он будет подобен  в этом  множеству людей,  которые  получают  наследство от
отца, их не зачавшего; и что, наконец, он должен рассматривать свое право на
трон,  доставшееся  ему  не естественным ходом  вещей,  как  непосредственно
явленное божественное право.

     К тому времени, когда заря сменила долгую ночь, слышавшую наш разговор,
я раздвинул перед Александром все завесы, кроме одной.

     Александр  попросил меня  быть его  прорицателем  и проводником к земле
Амона.














     Освободившись от ига  Филиппа,  Греция полагала,  что длань  Александра
будет для  нее не столь  тяжела. Прошло не больше недели, как в Фессалии уже
намечался мятеж; одна из  колоний на юге Эпира изгнала македонский гарнизон;
Аркадия и  Этолия  объявили о расторжении договора о вассальной зависимости;
Фокида волновалась, а Фивы готовились к восстанию.

     В  Афинах  Демосфен  облачился  в  праздничные  одежды, украсил  голову
цветами, приписал себе честь сновидца и требовал вотировать почетный венок в
память Павсания. На  что  оратор враждебной партии Фокион возразил, что пока
что македонская армия стала меньше всего лишь на одного человека.

     Но Демосфен не ограничился словесными триумфами; он вошел в сношения  с
Атталом, под началом которого находилась половина Филипповых войск, стоявшая
у Геллеспонта, и  подстрекал его  к мятежу. Ободренный Аттал послал в  Пеллу
делегацию, которая  присягнула в верности  не Александру, а  его двоюродному
брату, бывшему царю Аминту III, в свое время низложенному. В ответ Александр
послал  к Геллеспонту одного  из  своих  командиров  -- Гекатея, с  приказом
казнить  Аттала, что  тот и  исполнил менее чем  через час по прибытии. Этим
завершился ряд действий, предначертанных в словах Еврипида: вслед за мужем и
женой пал и устроитель их брака.

     Переписка  с Демосфеном была  передана  в руки Александра;  то, что  он
оттуда узнал, дало  ему основания  для немедленной  казни  двоюродного брата
Аминты.  Примерно  в это время  фессалийская наложница Филиппа -- Филемо-ра,
мать Арридея, повесилась с отчаяния. И если сам Арридей избегнул кончины, то
только потому, что  никому в тот момент не пришло в голову, что этот дурачок
может оказаться кому-нибудь опасен.

     Отныне  всякий, кто  вздумал бы оспаривать  у  Александра престол,  был
предупрежден  о  том,  какая  его ждет  участь.  Если бы  старые  полководцы
закусили удила, они тоже знали, какая им уготована кара.

     Укротив отдельных людей, надлежало затем внушить уважение народам.

     Александр собрал тридцать  тысяч человек для похода, цель которого была
такова: показать грекам нового гегемона, ниспосланного им богами. На вопросы
командиров,  по  какому пути  пойдет  армия,  Александр  отвечал:  "По  пути
Ахилла".  Он провел войска между Олимпом  и морем, проник в Фессалию, выслал
вперед военных строителей, чтобы расширить козьи тропы горы Оссы,  прошел по
Магнесии вдоль побережья и вступил в край, где родился Ахилл.

     Фесалийцы оказались обойдены и  отрезаны от остальной Греции; когда они
объявили,  что  сдаются  и ждали сурового наказания,  Александр  удивил  их,
сказав,  что  в  память  Ахилла,  предка его  матери, он освобождает  их  от
налогов. Снискав  их  благодарность,  Александр совершил затем переход через
Фермопилы, прибыл  в  Дельфы  в  тот  самый момент, когда  там заседал Совет
Амфиктионии,  и  самолично появился на  нем,  чтобы получить  признание  как
преемник  Филиппа в качестве верховного  протектора. Когда все были уверены,
что он  еще в Дельфах, он  уже стоял под Фивами.  Перепуганные Афины выслали
делегацию,  в  которую  входил  Демосфен;  но,  испытав  по  дороге  приступ
панического страха,  тот внезапно  повернул назад,  предоставив товарищам по
посольству  услышать слова  примирения, которые обратил к ним  Александр. Он
потребовал от  афинян  лишь одного  --  подтверждения  договора, который  он
заключил  с  ними  два  года  тому  назад  от  имени  своего  отца.  Чувство
облегчения,   испытанное  афинским   народом,  перешло   в  шумный  восторг;
проголосовав недавно за золотой венок в память Павсания, он вотировал теперь
два венка в честь Александра.

     А тот пошел на  Коринф, где собрал союзный  совет; он хотел подтвердить
еще  раз  свои  прерогативы  наследника  и   преемника  Филиппа.   Оставаясь
автономными,  греческие  государства  должны были  выставить для  азиатского
похода оговоренное раньше количество войск.

     Во время своего недолгого пребывания в Коринфе Александр пожелал, чтобы
развлечься,  увидеть старого безумца  Диогена, знаменитого тем, что довольно
остроумно  оскорблял  людей.  Культивируя  в  себе  гордыню  падения,  часто
свойственную неудачникам,  этот Диоген кичился тем, что беден, грязен, что у
него отталкивающий  вид  и  от  него  воняет, и  считал себя  в  лунные ночи
сторожевым  псом  мудрости.  Он  был  бездельным  холопом богатой коринфской
семьи, которая забавлялась тем, что держала этого шута на лавке около  своих
ворот. Люди ждали, что  же такое он скажет Александру.  По правде говоря, он
показал себя не слишком изобретательным.

     "Не  заслоняй  мне  солнце",  --  проворчал  старый грубиян  на  вопрос
молодого царя, не хочет ли он высказать какое-либо пожелание.

     Многие восхищенно  отзывались об этой грубой выходке; придавался  также
разный смысл  ответу Александра: "Если бы я не  был  царем, я  хотел бы быть
Диогеном".

     А это означало просто-напросто, что, если бы он не был первым из людей,
на  вершине славы  и могущества, он предпочел бы  быть последним, совершенно
одиноким и нищим; тем,  кому  не нужно ни с кем считаться, потому что нечего
терять.

     Александр возвращался назад  через  Дельфы, где  хотел  получить  совет
пифии. Но у старой жрицы, которая  исполняла тогда эту обязанность, было как
раз  время  отдыха.  Ей были необходимы несколько дней  поста  и  магической
подготовки,  чтобы   обрести  состояние,  в  каком  она  может  воссесть  на
треножник. Для достижения священного бреда, в котором  жрица произносит свои
предсказания,  следует  жечь некие растения  и вдыхать их аромат, пить некие
настойки.  Но Александр торопился,  он направился в  жилище  пифии,  толкнул
дверь и  вошел, как юный  торжествующий  бог;  он завел  разговор со  старой
женщиной, пленил ее,  убедил, обнял за талию и  повлек к храму. "Сын мой, --
сказала она, улыбаясь, -- тебе невозможно сопротивляться".

     Александр остановился. "Не  нужно идти  в храм,  --  воскликнул он.  --
Возвращайся домой,  матушка, ты сказала  то, что я хотел узнать;  это и есть
твое предсказание".

     В этих переездах  прошла осень. Возвратившись в Пеллу,  Александр вновь
принялся  за подготовку  похода в Азию.  Прежде всего надлежало справиться с
трудностями  казны,  в  которой  из-за  мотовства  Филиппа  осталось  только
шестьдесят золотых талантов -- всего впятеро больше  того, что стоил Буцефал
--  при  пятистах  талантах долгов  [23].  Вот  наследство,  которое  принял
Александр, вот одна из причин сумрачного  настроения Филиппа в последние дни
его  жизни! Александр  заплатил  долги  и  еще  нашел  кредит  на  восемьсот
талантов, необходимых, чтобы начать поход.

     Но  тут  ему  сообщили  о  волнениях, начавшихся среди северных племен.
Оставив  командование  столицей  Антипатру,  он взял  с собой двадцать тысяч
человек  и к  концу зимы, совершив переход через горы, где еще  лежал  снег,
явился к варварам, которые жили вдоль границ его страны, В первом же племени
он убил  полторы тысячи мужчин, захватил женщин и детей  в горных деревнях и
отослал на невольничьи  рынки  в порты  Геллеспонта;  остаток добычи  раздал
своим воинам, чтобы им нравилось побеждать вместе с ним.

     Часть македонских кораблей была сосредоточена на востоке; они  получили
от него приказ  сняться  с якоря  и  идти  вверх по Истру. Александр  и  сам
направился к этой реке, за которой начинаются неведомые нам земли. Блягодаря
нескольким победоносным боям, его слава бежала впереди него. Однажды, собрав
плоты  и ладьи, он переправился на другой берег  Истра; там задержался ровно
столько,  чтобы  совершить  грандиозное  жертвоприношение  Зевсу  и  принять
почести  от  скифов.   Этот  грубый  народ  не   знал  доныне  наших  богов;
единственное,  чего они страшатся, сказали они ему,  это чтобы небо не упало
им на голову, если они нарушат клятву. Так Александр провел северную границу
земель, подчиненных владычеству Амона [24].

     В  конце  мая  он получил  предупреждение,  что  царь  Иллирии идет  на
Македонию.  У  Антипатра  было  в  Пелле  достаточно войска,  чтобы  оказать
сопротивление; но  Александр желал  личной победы.  Он заставил  свою  армию
пройти за  несколько  дней восемьсот стадиев  [25] и обрушился  с севера  на
город Пелион, где засел иллирийский царь.

     Однако войско  иллирийских горцев  пришло на  подкрепление и  напало  с
фланга на Александра; он оказался зажат между крепостью и войском на равнине
и отрезан от своих тылов.  Тогда,  на глазах  у изумленных жителей  гор,  он
заставил свои  войска  пройти македонским  строем,  как  на  учениях  или на
смотру. По его приказу они дефилировали направо, налево, разворачивались для
боя, останавливались, снова приходили в движение, трижды симулировали атаку;
обескураженные  враги перебегали  по равнине с места на место, ожидая удара,
которого все не было; наконец,  когда  они  уже выдохлись, он бросил  вперед
свои фаланги  и разбил беспорядочную  орду. На ночь он отошел в ущелье, а на
следующий день вернулся к стенам  Пелиона. Тщетно царь  Иллирии принес перед
битвой в  жертву богам троих юношей, троих  девушек и троих  черных баранов;
иллирийцы бежали из Пелиона, который сами подожгли.

     Во время боя Александр  получил свое первое ранение -- в голову. В него
попали камнем из  пращи и еще нанесли  удар палицей.  Известие об этой  ране
распространилось  по всей Греции,  постепенно  превратившись  в слух  о  его
смерти; а он в это время заканчивал разгром горцев.

     В Афинах Демосфен  снова торжествовал;  он показывал на агоре человека,
который  клялся,  что  видел мертвого Александра.  Он так усердствовал,  что
Демад  сказал потом:  "Демосфен  почти  что  проволок  перед  нашими глазами
мертвое тело Александра!".

     Демосфену удалось подтолкнуть Беотию на новое восстание. А  тринадцатью
днями позже Демосфенов мертвец был у ворот Фив.

     Между молодым героем, которого не могло остановить ничто -- ни снег, ни
горы, ни реки, ни расстояния,  ни  войска, ни крепостные стены, ни даже раны
--  и восставшими  фиванцами произошел краткий  диалог. Александр  предложил
городу мир при условии, что ему будут выданы два военачальника, руководившие
восстанием:  Феникс  и  Протит. Подражая  дерзости  спартанцев,  жители  Фив
ответили,  что  выдадут двоих  предводителей, если Александр  отдаст им двух
своих: Антипатра и Филоту, старшего сына Пармениона.

     "Всегда  предлагай мир  дважды, -- сказал я  Александру,  -- чтобы дать
противнику  время смирить свою гордыню. Но если и во второй раз ты не будешь
услышан, то карай без пощады".

     Александр сделал  второе предложение;  он  обещал, что фиванцы, которые
явятся в его лагерь, не понесут никакого наказания и будут пользоваться теми
же свободами,  что и все греки. В ответ фиванцы приняли такое постановление:
"Все греки,  которые  пожелают  присоединиться  к  нам  для  общей  борьбы с
Александром, будут с радостью приняты в наших стенах".

     По наущению Демосфена, они официально объявили  себя союзниками персов.
Видимо, их прорицатели плохо истолковали знамения.

     В стычке между солдатами случай открыл перед войском Александра одни из
семи ворот города;  уличный бой, продлившийся до вечера, перешел в ужасающую
резню. Шесть тысяч  фиванцев были убиты, тридцать тысяч взяты в плен, из них
восемь  тысяч проданы потом в  рабство, женщины и больные перебиты в храмах,
где искали убежища; так погиб народ Фив.

     Мало было  уничтожить население; нужно было  еще стереть с лица земли и
сам  город, его  камни.  Все  дома,  за исключением  храмов  и  жилища поэта
Пиндара,  были  разрушены  до  основания.  Процессии  жрецов  и   флейтистов
проходили по улицам, между тем как солдаты ломали стены. Вечный город Эдипа,
Иокасты  и  Креонта,  город  Этеок-ла  и  Полиника,  город  Антигоны,  город
ненависти,  убийства и  крови, воспетый  Эсхилом  в трагедии  "Семеро против
Фив",  Софоклом в "Эдипе",  Еврипидом  в "Финикиянках", город, чей народ был
вооружен  лучше всех  в  Греции  и  где  Филипп  Македонский изучал  военное
искусство, был отныне каменной пустыней, над которой парили птицы молчания.

     Вся Греция склонила голову.  Если бы  Олимп  раскололся  надвое, она не
была бы потрясена  сильнее.  Все полисы поспешили призвать  к власти  людей,
настроенных  в пользу Македонии, которых еще  вчера  считали предателями,  а
сегодня осыпали почестями в надежде, что они добьются милости молодого царя.
Отовсюду  стекались  послы,  принося  хвалы и  заверения в  дружбе. Послание
афинян  Александр  скомкал,  кинул  наземь  и  попрал   ногой  на  глазах  у
посланников. Если Афины не желают себе судьбы Фив, пусть выдадут его главных
противников, прежде  всего  Демосфена. Афины  послали к  Александру  Демада,
бывшего  херонейского  пленника,  который  на  поле  битвы сумел  пристыдить
пьяного  Филиппа,  и  Фокиона,  того,  кто  после  смерти  Филиппа   ответил
Демосфену, что  Македония  потеряла  всего  лишь  одного солдата.  Они-то  и
просили милости для дрожащего от страха Демосфена.

     "Царь, предлагай мир дважды...".

     И  Александр обещал афинянам,  что они будут  с  ним  в  расчете,  если
отстранят Демосфена от  общественной жизни и начнут расследование  по поводу
денег,  полученных им  от  Персии.  Бесчестье  Демосфена стало  единственной
данью, которую Александр потребовал с Афин.

     От  Дуная  до  Пелопоннеса, от  Иллирии до  Геллеспонта  греческий  мир
безусловно  покорился  этому царю  двадцати  одного  года  от роду.  Страху,
которым он наполнил эти земли менее чем за одиннадцать месяцев, суждено было
жить столько же, сколько ему самому.













     Однажды утром Александр позвал меня  и описал сон, смутивший его ночной
покой:  "Я увидел,  как навстречу мне идет человек  в высокой конусообразной
шапке;  он был  одет  в нечто  наподобие  мантии из  белого  льна  с золотой
вышивкой  и  держал   в  руке   нож  с  золотым  лезвием,  на  котором  были
выгравированы знаки на непонятном языке. Человек сказал, чтобы я не опасался
переправиться через  Геллеспонт, так как он встанет во  главе моего войска и
благодаря ему я завоюю Персидское царство".

     На минуту я закрыл глаза, потом  ответил Александру:  "Повинуйся  этому
сну. Однажды ты встретишь этого человека на своем пути".













     Осень и зима прошли между Пеллой  и  лагерем в  Амфиполе, где Александр
собирал войска всех народностей Греции и готовил поход. Он решил выступить в
месяце Овна.

     Многие старые македоняне умоляли Александра отложить задуманное до того
времени, как он возьмет себе жену и родит сына. Он пожал плечами; что ему до
будущего  македонской династии, если  он знает, что пришел из царства богов!
Земля,  на которой  он вырос, всего лишь приемная  земля. Незаконнорожденный
сын бога, он не был царем, подобным другим,  и не чувствовал  себя  чем-либо
обязанным  человеческим  предкам  или потомкам.  Он  знал о  том, что должен
исполнить, и это  был долг более высокого порядка, чем  продолжение рода или
передача власти. Если только  он сумеет совершить  дело, к которому призван,
оно будет жить после его смерти, независимо от того, родится у  него сын или
нет. Дети богов на Земле одиноки.

     Членам  вскормившей  его   семьи,   слугам,   хранившим  его   детство,
наставникам,  сформировавшим  его ум изучением  человеческих наук, он роздал
свои  земли, свои доходы, свои драгоценности, все свое добро.  Из наследства
Филиппа  он не хотел  удержать  ничего,  кроме принципа царской  власти; все
остальное было ему лишь одолжено, и он его  возвращал. Один  из полководцев,
Пердикка, воскликнул, удивленный этой безумной раздачей: "Царь, но что же ты
оставляешь себе?".

     Александр ответил, улыбаясь: "Надежды".

     Он избавлялся перед уходом от своего имущества, как это подобает делать
людям,  идущим  исполнить мистическое поручение (будь  то цари или пророки),
ибо  они  не  нуждаются  ни в  чем  и должны положиться  на  богов,  которые
позаботятся об их пропитании на всем протяжении их пути.

     В Пелле Александр  оставлял царские полномочия  Олимпиаде, а управление
--  мудрому Антипатру. Он дал  правителю всего двенадцать  тысяч человек для
того, чтобы поддерживать порядок в целой  Греции. Двенадцать  тысяч человек,
да еще страх, внушаемый с недавних пор его именем.

     Он  шел в Персидское  царство  не только с  войной;  он нес туда, кроме
того, надлежащее  почитание богов,  дабы оно продлилось  до скончания времен
Амона; он нес  искусства, которым боги обучили людей, чтобы  они  сделали из
своей  жизни  образ  божественного.  Поэтому  незадолго  до  своего  отбытия
Александр устроил в посвященном Зевсу городе Дионе, расположенном у подножия
Олимпа,  грандиозное празднество, которое заняло девять дней, по  одному  на
каждую музу.

     Первый день  был посвящен Каллиопе, музе эпической поэзии,  в честь той
эпопеи, которую готовились пережить войска Македонии и Греции.

     Второй стал днем Клио, музы истории, в которой отныне открывалась новая
глава.

     Третий день  прошел  под  знаком Евтерпы,  вдохновительницы  лирической
поэзии, благодаря которой сердце человека раскрывается красоте мира.

     Четвертый день почтил Мельпомену  и с  ней трагедию, которая  неизбежно
присутствует во всякой великой судьбе.

     Пятый   день  был  отдан  Терпсихоре,  высокой  покровительнице  танца,
воспроизводящего божественные жесты и ритмы.

     Шестой день стал праздником  любовной  поэзии и ее музы  Эрато,  ибо не
угоден богам человек, живущий без любви.

     Седьмой день  восславил  Полигимнию за священные песнопения, в  которых
человек сквозь собственный голос, внимает гласу богов.

     Восьмой  день был  отведен  Урании, музе астрономии, наставнице  в  том
единственном знании,  которое  позволяет  нам согласовать  наши  поступки  с
движением Вселенной.

     Наконец, девятый день был посвящен комедии, лицо которой нам показывает
Талия;  ибо мы иллюзорны и несовершенны и,  что  бы мы ни делали, мы должны,
завершив свои  труды,  уметь посмеяться  над своим несовершенством  и тщетой
своих надежд.

     Так были вознесены  моления и  хвалы  девяти  сестрам,  дочерям Зевса и
Мнемосины-Памяти,  дочери   Неба  и  Земли.  Самые  великие  актеры,  певцы,
танцовщики, музыканты и поэты Греции приняли участи в этих зрелищах [26], на
которых присутствовал  Александр, окруженный наставниками своего  детства, а
также  товарищами  по  роще  Нимф, которые  все стали теперь двадцатилетними
военачальниками, брили подбородок, как их повелитель, и готовились завоевать
мир  вместе  с  ним. По  правую  руку  от себя  он  посадил  свою  мать, еще
прекрасную в свои тридцать семь лет, в царских облачениях; ее глаза сверкали
гордостью. Налево от него восседал правитель Антипатр.

     В последнюю  ночь было устроено угощение  для глав  городов-государств,
послов и  полководцев. В большой палатке из белого полотна,  раскинутой  под
апрельскими звездами, триста гостей возлежали на более чем ста ложах.

     После  этого мы вернулись в Пеллу. Настало утро, когда войско, которому
было  суждено  изменить  лицо  мира,  ждало,   опершись  на  копья,  приказа
выступать,  а  Александр пошел проститься  с  Олимпиадой  и в последний  раз
преклонить  колени  рядом с ней перед  алтарем  Амона; затем  он обнял ее  и
спросил: "Мать, кто стал в Самофракии моим земным отцом?".

     Царица глубоко заглянула в разноцветные глаза своего дитяти: "Даже  для
меня, сын мой,  это осталось сокровенным. Тебе  смогут ответить только жрецы
оракула Амона в египетской пустыне, если бог позволит".

     Олимпиада была задумчива и ее  сердце  сжималось, когда,  стоя на крыше
дворца в окружении своих женщин,  она присутствовала  при уходе  армии.  Она
видела, как вскочил  в седло, на своего большого черного коня, золотоволосый
герой, которого она породила. Антипатр склонился перед  ним в последний раз;
потом Александр поднял руку и запели трубы.

     Парменион, старый полководец Филиппа, которому  было  теперь шестьдесят
три   года,  был  назначен  первым  командующим.  Его  старший   сын  Филота
предводительствовал  гоплитами  --  тяжеловооруженной  македонской  пехотой,
снаряжение  которой состояло из шлема, щита, поножей, меча и длинного копья.
Второй сын Пармениона, Никанор, был начальником легковооруженных пехотинцев;
они носили большую войлочную шапку, а оружием им служил  дротик. Под началом
Черного Клита находились знатные македонские всадники-гетайры,  охрана царя.
Фессалийские  воины  повиновались  Каласу, а Антигон  стал  во главе  войска
греческих союзников. Затем шли критские лучники и отряд фракийских всадников
в шлемах с конскими султанами и панцирях с кожаной бахромой.

     Для  управления своей личной  канцелярией  и всеми связями с царством и
союзниками Александр выбрал человека большой  культуры  и весьма деятельного
--  Евмена из Кардии, которому он  придал  в помощники  Диодота  из Эритреи.
Эпимелет стал главным  интендантом армии,  а Леоннат -- главным исполнителем
поручений. Александр вез с собой племянника Аристотеля Каллисфена из  Олинфа
в качестве историографа, а также  своего первого учителя Лисимаха, чтобы тот
продолжал декламировать ему  Гомера. Гефестион должен был находиться рядом с
ним, делить  его  труды  и помогать в бою. Птолемей,  Неарх, Гарпал, Кратер,
Пердикка и Мелеагр стали его высшими  командирами; им  всем  суждено было --
кому больше,  кому  меньше  --  прославить в  грядущем свои имена. Строитель
военных машин Диад заведовал осадной и походной артиллерией, снаряжением для
строительства  катящихся башен, таранами, легкими  катапультами для  метания
бронзовых стрел, тяжелыми катапультами,  стреляющими каменными  снарядами, и
отрядом понтонеров.

     В обозе Александра, отправлявшегося на завоевание Малой  Азии и Египта,
было на месяц провианта и жалованья солдатам. Во главе войск шли музыканты и
танцоры, затем жрецы.

     Я, Аристандр  из  Тельмесса,  пророк Амона  и  македонский прорицатель,
следовал  за ними  на  белом  коне;  я ехал  непосредственно  впереди  царя.
Единственный  из  тридцати  пяти  тысяч человек,  чей шаг  за  нашей  спиной
сотрясал землю, я знал, что Александр никогда не вернется.













     Часть третья
     I. ПЕРСИДСКАЯ ДЕРЖАВА

     Тот,  кто собирается сразиться с каким-либо народом,  должен знать  его
прошлое; тот, кто хочет бросить вызов какому-либо царю,  должен изучить  его
род; тот, кто отправляется на завоевание  какой-либо страны, должен  постичь
ее богов. История -- составная часть священной науки.

     Я родился в  Малой  Азии, на берегу залива Главка. Мой город подчинялся
одному из  сатрапов персидского царя.  По  другую сторону моря, на которое я
смотрел в  детстве, находится устье Нила. Над Главком и над Нилом встают  те
же звезда в те же часы.

     Я много узнал об истории Персии.

     Персы  учат, что откровение было ими получено от вестника неба по имени
Хом;  между  тем Хом --  это  Гермес,  или  Гормес, или  Горусси-Исис,  или,
наконец, Гор-Амон, ибо даже  если  нам  кажется,  что откровение  было  дано
сотней голосов, все эти голоса рождены одними устами. Непостижимое, источник
Единого, имеет лишь одно слово.

     Хом передал истину царю, который стал отцом Джамшида; но когда Джамшиду
пришла  пора стать  в  свою очередь  царем,  он  решил, что,  поскольку  ему
сообщена истина,  он сам и  есть истина; он дает пищу, сон и  радость, трава
растет по его соизволению; и он уничтожил смерть на Земле. Он пожелал, чтобы
его почитали наряду  с создателем мира, и  присвоил себе имена, которые люди
употребляют,  обращаясь к  Неназываемому.  Тогда  прекратилось  изобилие  на
персидской  земле, иссякли  колодцы, погибли  стада,  люди истощили  себя  в
кровавых битвах, и золотой век окончился.

     После   этого  персам  пришлось  ждать  много  веков,  пока  не  явился
Заратуштра, который, подобно Имхотепу-Асклепию,  возобновил  учение Гермеса.
Он говорил людям, что только знание о небесном  и магические свойства звуков
способны отвести фатальные несчастья, как частные,  так и  всеобщие. Он учил
также, что Ормузд и  семь  архангелов света вечно борются с Ариманом и семью
демонами мрака и  что  человек  -- единственное из живых  существ, свободное
выбрать между Ормуздом и Ариманом и способствовать торжеству добра или зла.

     Благодаря его  мудрости, персы  восстали из  мрака; при царях, носивших
имена Кир, Камбиз, Дарий и Артаксеркс, они  стали сильны и могущественны; но
вина Джамшида  постоянно  тяготела  над  ними.  На  их глазах  была  пелена,
мешавшая  им признать, что боги других народов --  те  же,  что их боги; они
лишь  принимают иные формы и имена,  чтобы иметь  силу в иных  землях. Из-за
этого заблуждения персам суждено было погибнуть.

     Когда  Александр  выступил  из   Македонии,  Персидская  держава   была
величайшей в мире. Она простиралась от Понта Евксинского до Индии  и от реки
Яксарт до Нильской пустыни [27].

     Ее властителем был уже не Артаксеркс III Незаконнорожденный, вступивший
на персидский престол в год, когда  Филипп пришел к власти в Македонии. Этот
Артаксеркс захватил  Египет,  прогнал фараона,  приказал убить  быка  Аписа,
чтобы  съесть его изжаренным, выкрал анналы и устроил ослиное стойло в храме
бога Пта;  однако  он не намного  пережил свои мрачные подвиги. Его  хилиарх
[28] евнух Багой, которому он передал все орудия власти, предводитель войска
и начальник  писцов, отравил  его и всех его сыновей, за исключением одного,
которого возвел на трон; имя этого царя было Арc.

     Но и Арc  царствовал всего два года, ибо евнух Багой приказал умертвить
его в свой черед.  Наследником ему Багой  выбрал  царевича из младшей  ветви
Кодоманов,  в котором ожидал найти больше  послушания;  тот возложил на себя
тиару под именем Дария III.  Первое,  о чем позаботился  Дарий Кодоман, было
протянуть  Багою на празднестве по случаю своего коронования чашу, в которую
он влил яд.

     В тот же год, когда воцарился Дарий, взошел на престол и Александр, как
будто отныне  судьбы  Персии и  Македонии управлялись  ходом одних и тех  же
светил.

     Ни Артаксеркс  III Незаконнорожденный, ни Арc, ни Дарий Кодоман не были
коронованы как фараоны; они не  считали себя сынами богов Египта, и на земле
истины они стали ее притеснителями.

     Армии Дария Кодомана были огромны, как размеры его царства. У него было
сто тысяч воинов из  Малой Азии, сорок  тысяч из  Армении, Киликии, Сирии  и
Египта,  столько  же  греческих наемников и,  по слухам, он мог  получить из
Индии миллион солдат.












     За двадцать дней мы совершили переход к берегам Геллеспонта.

     Пока  основные  силы  под  руководством Пармениона переправлялись через
пролив, Александр с гетайрами взошел на корабли в том самом месте  (напротив
Сигейского  мыса), откуда в  старину  Агамемнон  повел  греческий флот [29].
Каждый  уголок  этой земли,  каждая  долина, каждая скала над морем  воспеты
Гомером;  Александр  беспрестанно оборачивался к  Лисимаху,  и  во все время
путешествия они перебрасывались стихами из "Илиады".

     На  Александре был панцирь  из такого светлого металла, что  он казался
серебряным, и  шлем  с  высокими белыми  перьями,  по которым его можно было
узнать издалека.  На борту царской галеры он встал рядом с кормчим и  держал
руку  на руле. Посреди пролива я принес, как подобало, в жертву быка,  чтобы
умилостивить бога  морей Посейдона, и воздал почести  нимфе  Фетиде,  матери
Ахилла, потомком  которой был Александр.  Сам юный царь взял  золотую  чашу,
наполнил ее вином и бросил в волны.

     Мы приблизились к берегу,  и  Александр перешел на корму корабля; когда
песок заскрипел  под  килем,  он метнул  дротик  на берег  в знак того,  что
вступил во владение этой страной  по праву завоевания. Он первым спрыгнул на
землю Азии; ему было двадцать один год и девять месяцев.

     Были  воздвигнуты  три  жертвенника,  на  которых я совершил приношения
Зевсу-Амону,  основателю  македонской  династии  Гераклу  и  покровительнице
греков  Афине. Затем наша процессия поднялась на  склоны древнего  Илиона  и
направилась в  храм, где хранилось оружие Ахилла. Жители современного города
смотрели  на нас  с уважением, но  удивленно. Александр  снял со стены храма
старый  проржавевший  щит, о котором говорили, что он принадлежал Ахиллу,  и
повесил  на  его  место  свой, инкрустированный  золотом.  После  этого  все
спустились  в  долину Скамандра,  чтобы  воздать почести  гробницам  героев;
согласно   ритуалу,   Александр,   Лисимах,  Гефестион  и   главные  гетайры
обнажились, умастили  тело,  полили вином  могилу Ахилла,  возложили  на нее
цветы и, держа  в  руке  копье,  с  пением  обежали  несколько  раз  вокруг.
"Счастлив Ахилл,  --  воскликнул внезапно  Александр, --  у которого был при
жизни  такой  верный друг, как Патрокл, а после  смерти такой великий певец,
как Гомер!".

     Прекрасный  Гефестион немедленно побежал к  могиле Патрокла;  в тот  же
вечер Каллисфен из  Олинфа,  племянник Аристотеля, взял свои дощечки и начал
записывать на них поступки и слова Александра.

     На следующий день мы соединились  в Абидосе с основными силами армии, и
Александр сделал людям смотр, прежде чем послать их в южном направлении.

     Дарий Кодоман не удостоил покинуть свою далекую столицу Сузы ради этого
самонадеянного  юноши,  о  чьем приходе  ему  объявили; но,  чтобы  развеять
надежды  македонского царя, он велел собрать войско из ста тысяч человек под
командой лидийского сатрапа Спиридата и  родосца Мемнона, лучшего полководца
своего времени.

     Мемнон советовал выжечь  землю перед захватчиками,  уничтожить  урожай,
засыпать  колодцы, увести стада и уйти подальше в глубь страны;  тогда воины
Александра должны были  погибнуть от жажды, голода и изнурения. Но сатрап  и
вельможи  отказались  последовать  этому совету, ибо  это  означало  для них
потерю  большой части их  богатства;  им  казалось,  что  немногочисленность
македонского  войска не  оправдывает  таких жертв.  Они предпочли  перекрыть
дорогу во Фригию, ожидая противника у переправы через первую реку -- Граник.

     Продолжая путь, Александр увидел, что приближается посланец Дария; этот
человек  передал  ему  письмо  и ларец  с  дарами.  Письмо  содержало  совет
Александру  вернуться поскорее  назад  и  искать убежища  в  объятиях  своей
матери, если он не хочет быть распятым; дары состояли из нескольких  золотых
монет, мяча и  кнута.  Золотые  монеты,  пояснял  Дарий  в  своем  послании,
предназначались  для  мелких  расходов  Александра,  у  которого,  как  всем
известно,   сокровищница  наполовину  пуста;  мяч  --  для  того,  чтобы  он
забавлялся с ним, а не разыгрывал из себя  солдата; наконец, кнут  был нужен
затем,  что  его  следовало  наказать, как  мальчишку.  Великий Царь  обещал
Александру прощение, если он снова взойдет на корабль и не будет ему  больше
досаждать.

     Пять суток спустя во второй половине дня Александр подошел к Гранику.

     На другом берегу стояло персидское войско -- полчище вооруженных людей,
кони и  шатры.  Александру  сказали,  что  в  сверкающей  доспехами  коннице
противника находились сын,  зять и шурин Дария. Тут же юный  царь  приказал,
чтобы ему привели Буцефала и строились к бою. Парменион вздрогнул от испуга.
Этот покрытый славой полководец, который провел сорок лет в сражениях, хотел
дать  отдых войскам, изучить местность, собрать  сведения,  подготовить план
битвы. "Царь, -- сказал он Александру, -- наши  солдаты  прошли за последние
дни пятьсот  стадиев; против каждого из наших трое врагов;  и, хотя эту реку
можно,  видимо,  перейти  вброд,  нам  все  же  предстоит переправа.  Начать
наступление раньше завтрашнего утра невозможно". -- "Завтра солнце будет мне
светить в глаза,  а сейчас оно слепит персов, -- ответил  Александр. -- Да и
знамения, которые мы наблюдали сегодня утром, благоприятны для меня".

     Вспрыгнув на  коня, он пронесся  вскачь вдоль переднего края армии,  по
берегу  реки,  желая  одновременно и  показаться своим людям, и  познакомить
врага со  своим шлемом, на котором развевались белые перья. Сам он разглядел
персидскую  знать на  конях, напротив своего правого фланга; он сосредоточил
на  этой  стороне  отборную  конницу  гетайров  и  принял  командование  ею.
Зазвучали трубы. Отдавая приказ своим двум сыновьям двинуть  вперед гоплитов
и легковооруженную пехоту, Парменион был не слишком  далек от мнения  Дария,
что Александра следовало высечь.

     Но Александр, крича, подобно  грекам у стен  Трои: "Эниалий! Эниалий!",
уже бросился в реку; снопы брызг  поднялись вокруг гетайров; те, кто первыми
приблизились к берегу, были повержены,  но когда Александр  ступил на землю,
персам пришлось потесниться  перед этим яростным  воином, все опрокидывающим
на своем пути. Македонские кони  знают в бою только галоп, и воздух сотрясся
от  могучего  столкновения всадников. Александр прокладывал  себе  дорогу  к
царственным  врагам,  родичам  Великого  Царя,  чьи  остроконечные  шлемы  и
панцири, усыпанные драгоценными  каменьями, ослепительно сверкали на солнце.
Внезапно, в самой гуще  схватки, дротик сломался у  него в руке;  он схватил
тот, что ему  протянул коринфский  конник, оказавшийся  рядом,  и устремился
навстречу Митридату,  зятю  Дария,  который  шел на  него с поднятым  мечом.
Александр убил Митридата ударом дротика прямо в лицо. Но и сам он был ранен;
брат Митридата, от руки  которого он не успел уклониться,  отколол  кусок от
его  красивого  шлема.  Но почувствовал ли Александр это удар?.. Он выхватил
меч и вонзил его  в панцирь противника.  В  то же  мгновение сзади подскочил
лидийский сатрап Спиридат, начальник  персидского войска. Александр не видел
его;  кривая сабля  Спиридата уже была занесена над его  головой. Но  Черный
Клит уже подоспел защитить царя, которого вскормила его сестра; он поднял на
дыбы  своего коня  и  отрубил  мечом  руку сатрапа.  Только сейчас Александр
заметил дротик, воткнувшийся ему в  панцирь, и вырвал его; рана кровоточила,
но он не обращал на это внимания.

     В это время части  пехоты Филоты и Никанора завладели  берегом и метали
копья из-за сомкнутых щитов, жестоко тесня противника. Видя, что  их конница
смешала  ряды,  а  царственные  предводители  пали,  персы  подались  назад,
заколебались, скоро пришли в смятение  и пустились  в беспорядочное бегство.
Лишь  греческие наемники Дария, зная, что  им  не будет  пощады,  сдерживали
некоторое время удар, а затем также дрогнули.

     Буцефал утомился, но Александр ничуть. Он поменял коня;  новый конь был
убит под ним;  он взял  третьего  и  помчался перебить  греческих наемников,
которые  еще  сопротивлялись.  По  дороге  он  опрокидывал, топтал  и  давил
беспорядочно отступающих персов. Поле боя стало побоищем. Весь в песке, поту
и  крови,  Александр  пересек, торжествуя, равнину  Граника,  загроможденную
трупами.

     За то, что  он презрел юного бога,  пришедшего с севера, далекий  Дарий
потерял в течение нескольких  часов сына, зятя и шурина; его сатрап Спиридат
погиб; Аргит,  один из  его лучших военачальников, покончил  с собой,  и сам
родосец Мемнон, отчаявшись, бежал на восток с остатками армии.

     Александр распорядился снять с мертвых триста самых красивых панцирей и
отправить их в Афины.

     Его раны не были серьезны, и, как только  их перевязали, он  уже не мог
находиться в бездействии; он  обходил раненых  и обсуждал с врачами, как  их
лечить.  Управители его  канцелярии Евмен из Кардии и Диодот  из  Эритреи  с
трудом  поспевали  записывать  приказы,  которые  он  спешил  отдать,  чтобы
ослепить  мир  своей  победой.  Взятых  в  плен  греческих  наемников  Дария
следовало продать в рабство. Двадцать пять всадников-гетайров пали в бою; их
бронзовые статуи,  заказанные ваятелю Лисиппу, должны были быть поставлены в
Дионе, у подножия  Олимпа, там,  где был  устроен праздник  муз.  В память о
новом  Ахилле  предстояло основать в  окрестностях  Илиона новый  город, уже
второй, носящий его  имя,  -- Александрию Троадскую. Своей  матери Олимпиаде
Александр велел отправить  самые прекрасные ковры, золотые чаши  и пурпурные
одежды,  найденные в  поклаже  персов.  Ему  хотелось  пить,  и пока  солнце
садилось  в  той стороне, где  Троя, нескольких чаш  вина не  хватило, чтобы
утолить его жажду.

     В тот вечер Александру стало  понятно, почему Филипп всегда столько пил
после боя.













     Глубоко  в  горах Фригии  стоит город Гордион,  названный  так по имени
Гордия,  простого  крестьянина,  ставшего в стародавние  времена  знаменитым
царем этой страны и отцом царя Мидаса.

     Случилось так, что, когда Гордий пахал землю, на его упряжку  сел орел;
желая  получить  объяснение  этому  чуду, он  отправился в  город  на  своей
повозке,  влекомой парой  быков, дышло  которой соединяла с ярмом  кизиловая
кора,  заплетенная  узлом.  Узел  был  таким  сложным,  так   причудливо   и
многократно  переплетенным,  что  его  нельзя  было  ни  распутать,  ни даже
отыскать его концы.

     А незадолго перед этим оракул объявил фригийцам, что борьба и бедствия,
в которых проливалась кровь их народа, окончатся,  когда  явится  человек на
колеснице  и  они изберут его  царем.  Они признали  в  Гордии посланца,  на
которого им  указал  Зевс, и  этот пахарь, умевший так  ловко запутать кору,
оказался достаточно терпеливым,  чтобы распутывать  государственные интриги.
Он сделал из Фригии процветающую страну.

     Его повозка  хранилась в  храме укрепленного города, потому что однажды
было предсказано: тот, кто сумеет отвязать  дышло от ярма, станет господином
Азии.

     Одни лишь жрецы Гордиона знали секрет этого  узла; изредка, когда ремни
из  коры начинали  разлезаться,  они восстанавливали его. За  последние века
память не сохранила ни одного пришельца, который захотел бы подвергнуть себя
испытанию.














     После победы на  Гранике народы стали склоняться перед Александром, как
полевая трава, которую мнет поступь гиганта.

     Греческие колонии побережья, платившие  дань Персии, встречали его  как
освободителя.  Для населения внутренних  областей он  был носителем престижа
Греции, который вот уже полвека все возрастал в этих краях. Ведь если учение
по-прежнему отправлялись в Египет,  чтобы черпать из источника науки, то  во
всем,  что  касалось искусств, наслаждений ума,  убранства дворцов, красоты,
торговли предметами роскоши, взгляд обращался к Греции.

     Отныне  правители с берегов Понта Евксинского отдавали своих сестер или
дочерей за  греческих  полководцев,  искали  для своих  гаремов куртизанок с
Пелопоннеса,   покупали   для   них   греческие   драгоценности,   оказывали
покровительство торговцам Коринфа и Мегары, чеканили свою монету, на которой
были выгравированы  творения афинских ваятелей. Впрочем, повсюду можно  было
расплачиваться   монетами   из  золота,  добываемого   на   горе  Пангей,  с
изображением Филиппа, и  уже близко было время, когда в  употреблении  будут
только серебряные тетрадрахмы с изображением Александра [30].

     Во Фригии,  Лидии, Карии, Памфилии были  банкиры,  слушавшие  в  юности
лекции Платона;  теперь они  посылали  своих сыновей  учиться у  Аристотеля.
Государи,  вдохновляясь идеями этих  философов,  открывали в своих  столицах
академии  и ликеи;  если кто-либо заказывал  себе новый  дом,  то непременно
греческому архитектору; аттическим художникам и скульпторам щедро платили, и
города  изобиловали  их произведениями;  один тиран не счел слишком  высокой
цену  в двадцать золотых талантов за то, чтобы получить послание, написанное
рукой  Исократа.  Риторы,  поэты,  актеры  были  не  в  силах   принять  все
приглашения  и переезжали из города в город,  чтобы  выступать там публично.
Человеку  хотелось  казаться греком даже после  смерти,  и он заказывал себе
саркофаг из пентелийского мрамора.

     Если   на  взгляд  некоторых   афинян  македоняне  были  еще   довольно
неотесанным  народом, то  для Востока Александр Македонский, гегемон Греции,
представлял целую цивилизацию, которой все восхищались; он нес ее, казалось,
в себе самом. Девять муз шли по дороге, пролагаемой его  мечом, и он сам был
как бы воплощением Эллады.

     Оставив  Пармениона  продолжать  занятие западной  Фригии,  завоеватель
пошел на Лидию, где древняя столица Креза -- Сарды, открыла перед ним ворота
без боя. Александр  остался там ровно столько времени, сколько понадобилось,
чтобы заложить первый камень святилища Зевса на холме -- там, где в день его
прихода пролился грозовой  дождь. На смену сатрапу Спиридату, которого  Клит
убил  при  Гранике,  он поставил правителем  одного из своих  командиров  --
Асандра, из семьи  Пармениона.  Затем он достиг  за  несколько дней Эфеса --
города, где в день, когда он появился на свет, сгорел большой храм Артемиды,
жрецы  которого  предсказали  его судьбу. Александр  постановил, что налоги,
которые город платил персидскому царю, будут теперь поступать в сокровищницу
храма. Два  знаменитых художника работали  в то  время  над  восстановлением
здания:  архитектор  Динократ  и  живописец  Апеллес.  Александр   пришел  в
восхищение от сделанного ими;  он  решил, что  обратится к Динократу,  когда
задумает  строить  новые  города,  и  трижды  позировал  живописцу,  который
изобразил его верхом на  Буцефале  и с  молнией Зевса в  руке. Александр был
сначала  не вполне доволен  портретом; он  находил, что он, и особенно конь,
получились непохожими на себя. Он пожелал дать  мастеру уроки  искусства; но
гениальный  Апеллес  был обидчив. "Царь, --  ответил он,  -- ты бы лучше  не
говорил о  таких  вещах,  потому  что ты  смешишь моих учеников.  Твой  конь
понимает в живописи лучше, чем ты".

     Когда  насмешка  исходила  не от  человека  царского  звания, Александр
воспринимал  ее добродушно; ему  не было неприятно, если ему  противоречили,
ибо он зидел  в  этом доказательство  искренности.  Апеллес стал вскоре  его
другом, и  Александр  распорядился,  что отныне никакой другой  живописец не
будет  писать с  него  портрета,  как  уже  раньше решил, что Лисипп  станет
единственным, кто запечатлеет его черты в мраморе и бронзе.

     Город Милет у устья Меандра, пожелав остаться нейтральным, заявил,  что
его порт будет равно открыт для кораблей Александра и для персидского флота.
Последний,  насчитывавший  четыреста  судов,  был  сосредоточен  поблизости.
Городу было суждено жестоко расплатиться за свой нейтралитет.

     Парменион, вышедший на соединение с Александром, советовал дать морской
бой; Александр  же,  упрекнув  его в  том, что он дурно толкует знамение  --
падение орла,  которое  видели  с  моря,  -- отказался  вверить свое счастье
волнам  и избрал сражение на  суше.  Город  был взят  приступом;  в жестокой
схватке были убиты молочный  брат Александра Протей и  другой сын  кормилицы
Ланики, то есть  два  племянника Клита;  но  из защитников  Милета  спаслись
только триста  греческих наемников Дария,  укрывшихся на маленьком островке;
взяв  их  в  плен,  Александр включил  их в  состав  своего войска. Затем он
временно  распустил  свой  флот, и Никанор, который  им  недолго командовал,
снова возглавил легковооруженную пехоту.

     В пятидесяти  стадиях  к  югу  Мемнон, разбитый при  Гранике, заперся в
Галикарнасе  с  остатками  своей  армии.   Чтобы  заверить  Дария   в  своей
преданности, старый  родосский  полководец  послал ему  свою жену Барсину  и
своих детей в качестве  заложников. И Дарий передал ему правление всей Малой
Азией.

     Тогда Александр пошел на Галикарнас -- город, куда тремя годами раньше,
в пору своей  ссоры  с  Филиппом, он отправил  послом актера Фессала просить
руки царевны, которую предназначали его сводному брату Арридею.

     В  богатейшей  столице  Карии, родине  Геродота,  находилась знаменитая
гробница, построенная  царицей  Артемидой в память о  своем супруге и брате,
царе  Мавсоле (прошло десять  лет, как  она  была  закончена).  Это огромное
здание, тридцать шесть колонн которого поддерживали монументальную пирамиду,
считалось уже тогда одним из  шести  чудес света: ведь седьмое еще  не  было
построено.  Старая низложенная царица, младшая сестра  Артемиды Ада, которую
сатрапы  Пиксодор  и   Оронтобат  отстранили  от  власти,   вышла  навстречу
Александру, чтобы предложить ему союз;  она  была  очарована им, стала звать
своим сыном; скромность его  стола так  ее  разжалобила,  что она  принялась
снабжать   его   с   изобилии  пряными,   сладкими,   изысканными   блюдами,
приготовленными  на  ее  кухнях.  Наконец она решила  усыновить  Александра,
объявила  его своим наследником и отдала ему крепость  Алинды, единственную,
которая у нее оставалась.

     Таким образом, у Александра была на  примете царица для галикарнасского
престола;  однако город,  по-видимому, не готовился  к сдаче. Он был окружен
глубокими  рвами,  которые  пришлось  засыпать;  башни  и  катапульты  Диада
причиняли ему  мало ущерба; атаки  не  приносили  пользы, и  осада  угрожала
затянуться, когда вдруг два пьяных македонских солдата, поспорив, кто из них
совершил больше  подвигов,  подрались под  крепостной  стеной. Люди  Мемнона
вышли,  чтобы  захватить их  в плен; товарищи пьяниц  кинулись защищать  их;
подмога прибывала с обеих сторон, в  схватке уже участвовала куча  народу, и
вскоре множество  македонян  ворвалось  в  город.  Видя,  что  не  сможет их
сдержать, Мемнон приказал поджечь город, и македоняне шли  среди полыхающего
огня, задыхаясь  от  дыма.  Мемнон  же укрылся  в одном из портовых городов,
откуда  ему удалось потом  перебраться в Митилену на острове Лесбос,  где он
попытался  восстановить  армию  и возобновить войну  с моря.  В  Галикарнасе
Александр приказал завершить заступом  начатое  огнем  и передал  царице Аде
город, в котором оставались только храмы и гробница Мавсола.

     Все это было исполнено Александром до достижения им двадцати двух лет.

     После того, как Кария была завоевана,  не  составлило  труда привести к
повиновению Ликию, Писидию и Памфилию. Несколько авангардных боев, несколько
атак  против  плохо  укрепленных  стен  внесли какое-то разнообразие  в  это
триумфальное  шествие.  Уже  не  счесть  было  городов,  которые   ежедневно
изъявляли покорность Александру или его военачальникам. Персидские правители
бежали  при его  приближении,  а то и спешили  вступить с  ним в переговоры;
население выходило навстречу победителю, иногда  -- как  это было в Фаселисе
-- для того, чтобы преподнести ему золотой венок.

     И вот я  вошел однажды вечером в Тельмесс, мой родной город, который  я
не видел почти тридцать лет. Во все времена Тельмесс был известен на Востоке
своими прорицателями, которые считаются  самыми  искусными;  дар пророчества
передается  здесь  в некоторых семьях  по  наследству,  и  им  обладают даже
женщины и дети. На девушке из Тельмесса, принадлежавшей к пророческому роду,
женился  когда-то  фригийский царь  Гордий и от нее имел  сына Мидаса. Члены
моей семьи и друзья моей юности простерлись ниц предо мной и  просили у меня
прорицаний; городской совет решил воздвигнуть мне, как самому прославленному
из детей Тельмесса, статую при входе в храм.

     Наступила  зима.  Пройдя высокие плоскогорья, на  которых мели  снежные
бури, вся  армия собралась в  центре  Фрагии  --  Гордионе. После  того, как
войска весной покинули Пеллу, они прошли тринадцать тысяч стадиев.

     На другой день  по  прибытии в  Гордион Александр  пришел  на Акрополь,
чтобы совершить жертвоприношения и увидеть Гордиеву колесницу, сохраняемую в
храме Зевса.  Ему было известно  о пророчестве. Минуту он рассматривал узел,
которым была завязана кора,  и,  увидев,  что терпением с ним не справиться,
вынул меч и  разрубил  узел одним  ударом,  отделив дышло от ярма. Затем  он
воскликнул "Поглядите, он развязан".

     Следующей  ночью разразилась  ужасная  гроза,  молния освещала  небо  в
течение двух часов; вскоре после этого Александр получил две важные новости:
родосец Мемнон умер на  Лесбосе, а Антипатр одержал  крупную  морскую победу
над персидским флотом.

     Александр  послал  Птолемея, Кена и Мелеагра  за новобранцами,  которых
могли  дать  Македония  и Эллада;  когда весною  они вернулись в Гордион, мы
снялись  с лагеря и  продолжили  завоевательный  поход  -- сначала на восток
через Анкиру, затем на юг через Каппадокию и высокие горы Тавра.

     В  ущелье,  называемом  Киликийскими Вратами, которое было известно уже
Ксенофонту, войско очутилось перед узким проходом, где могли пройти шеренгой
лишь четверо человек.  Парменион, осторожный по своему обыкновению,  считал,
что лучше обогнуть гору. Александр оставил его  с основными силами при входе
в  теснину, взял с собой горстку людей, прошел через  ущелье глубокой ночью,
рассеял персидские наблюдательные посты,  которым достаточно было бы скатить
несколько больших  камней, чтобы раздавить  его, и открыл путь  своей армии.
Находясь там, он  узнал, что сатрап Тарса Арсан готовится сжечь свой  город,
прежде чем оставить его. Александру нужно было сделать остановку, чтобы дать
отдых своим дойскам, а Тарс, основанный в древности Сарданапалом*, был очень
богатым  городом;  он  устремился  по  склонам  со  своей  конницей,   чтобы
предупредить пожар,  и проскакал от зари до захода солнца четыреста стадиев,
отделявших  его   от   Тарса.  Заслышав  шум,  поднятый  всадниками,   персы
разбежались в  беспорядке, не успев применить  свои факелы. Воздух побережья
показался душным тому, кто мчался галопом  от самой вершины горы. Утомленный
целым днем  скачки, Александр остановился на берегу Кидна, сбросил  одежду и
искупался. Вода, стекавшая с гор,  была холодна, как лед.  Два дня  спустя у
Александра началась такая слиьная лихорадка, что все думали, что он умрет, и
удрученное состояние духа распространилось по лагерю [31].

     * Так древнегреческие авторы именовали  ассирийского царя Ашшурбанапала
(VII в. до н.э.) -- Прим. перевод.


     Я провел много времени  у его  изголовья. В  окружении  Александра было
несколько  врачей,  которым  была  известна   власть   магических  искусств,
неотделимых от науки врачевания. А среди этих  врачей  больше всех  он любил
Филиппа из Акарнании, который помогал  его приходу в мир, лечил его  детские
болезни, а теперь шел в  обозе его армии. И вот Александр получает секретное
послание Пармениона,  который  советует  ему чрезвычайно  остерегаться этого
Филиппа и  снадобий,  которые тот предпишет, так как ходят слухи, что лекарь
дал  себя  подкупить персидскими деньгами и участвует  в заговоре. Александр
держал это письмо рядом  с собой, между своим списком Гомера и щитом Ахилла,
когда  Филипп   из  Акарнании  принес   приготовленное  им   собственноручно
лекарство, от которого он  обещал большую пользу. Александр  протянул письмо
Филиппу  и одновременно  взял чашу из  его рук; и когда тот прочел послание,
Александр  поднес  питье к губам и смотрел прямо в глаза врачу, пока пил. На
другой  день  лихорадка спала  и стало видно, что царь спасен.  Тогда Филипп
Акарнанянин был  осыпан похвалами; хвалили также и меня за мое предсказание:
я говорил, что,  хотя лихорадка и прочитывается в светилах Александра, он не
может умереть от нее в двадцать три года.

     Тем не менее, выздоровление было долгим; оно растянулось на целое лето,
проведенное  нами  в Тарсе. У воинов  было время  поразмышлять над надписью,
высеченной на гробнице Сарданапала в  Анхиалоне близ Тарса: "Сарданапал, сын
Анакиндаракса, основал  в один  день  Анхиалон и  Тарc; прохожий, ешь, пей и
люби; остальное -- тщета".

     Только ближе к концу сентября Александр снова двинулся в путь, совершая
короткие  переходы  вдоль побережья.  Он шел уже около  недели, переправился
через Пирам и  достиг города Солы на границе с Финикией, когда прибыл гонец.
Александр сказал ему слова, которые часто обращал к вестникам: "Храбрец мой,
о каком чуде ты мне расскажешь? Может быть, вернулся к жизни Гомер?".

     Вестник  сообщил,  что  за  ним шел прибывший с севера  Дарий Кодоман с
армией в сто шестьдесят тысяч человек.

     Донесения лазутчиков рисовали  грандиозную военную процессию, в которой
участвовали  все народы великого царства -- армяне, мидийцы, халдеи, иранцы,
кавказцы, скифы, бактрийцы, греческие наемники; она медленно продвигалась по
пустыне  и  горам Ассирии, растянувшись на многие  десятки стадиев.  Порядок
шествия был строг и ритуален. Впереди  рабы несли  серебряные жертвенники, в
которых   горел  неугасимый  огонь;  затем   шли   маги   с  пением  гимнов,
сопровождаемые таким  числом младших жрецов, каково число дней в году; далее
катилась  колесница  Солнца,  влекомая  белыми  конями,   а  за  ней  скакун
баснословных размеров, которого называли конем Солнца. Возничие были одеты в
белое  и держали в руке  золотые прутья. Вслед за ними являлись глазу десять
боевых колесниц, выложенных  золотом и  серебром;  затем  конница двенадцати
народов; далее десять тысяч воинов, именовавшихся "бессмертными", с золотыми
цепями  на  шее  и  в   хитонах  из  золотой  парчи  с  рукавами,  расшитыми
драгоценными камнями; через тридцать шагов после них -- дальние родственники
царя  числом  пятнадцать  тысяч; затем дорифоры, несущие царские  одежды; и,
наконец, на  колеснице, украшенной статуями  богов  и  золотыми орлами,  сам
Великий Царь на троне. На  голове у него была голубая тиара, а вокруг нее --
пурпурная  с белым  повязка;  на  пурпурную с серебряной полосой тунику  был
наброшен  халат,  усеянный каменьями, как  небо звездами,  на  котором  были
вышиты  два ястреба, прядающие с облаков; на золотом поясе царя висел кривой
меч в  ножнах из  драгоценного камня.  Рядом с  царем шествовали двести  его
самых  близких  родичей, а десять тысяч копейщиков, составлявших его охрану,
шли впереди тридцати тысяч пеших воинов. Сзади вели его личных коней, числом
четыреста. Затем следовали колесницы матери Дария и его жены Статиры, конные
прислужницы и малые дети  в повозке; далее триста шестьдесят пять наложниц и
у  каждой  экипаж,  как у царицы. Триста  верблюдов  и  шестьсот мулов везли
военную  казну  под охраной  стрелков  из  лука. Царевны,  вельможи,  гаремы
высоких сановников,  евнухи, армейская  прислуга, бесчисленные  служители  и
рабы замыкали шествие;  их подталкивали  сзади  солдаты  арьергарда, которым
было поручено поторапливать отстающих и казнить беглецов.

     Едва Александр успел выслушать описание армии своего врага, как прибыли
другие гонцы,  сообщившие ему, что арьергард, оставленный  им у  Исса, между
горами и  морем,  перебит персами.  Вновь  возник  спор  между Александром и
Парменионом. Старый полководец хотел спуститься дальше к югу, занять позиции
на  широкой равнине, освоиться с местностью и ждать битвы. "Ты таким образом
в точности выполнишь  замысел Дария!  -- воскликнул Александр. -- Ведь тогда
персы, воспользовавшись  своим численным преимуществом, смогут  накрыть нас,
как сетью. Напротив, мы развернемся и обрушимся на Дария, пока его  огромная
армия, отягощенная женщинами и обозом, будет находиться в теснине".

     Созвали  войско,  и  Александр  обратился  к  нему  с  речью;  близость
решительного боя вдохновляла его. Он говорил  солдатам о  том, что, невзирая
на малочисленность, велико их  превосходство над  врагом: это  превосходство
закаленных  воинов  над азиатами, одетыми, как женщины; свободных  людей над
рабами; эллинов над  варварами. Он сумел обратить  похвальное слово к каждой
фаланге,  к каждому командиру;  он  хвалил  Пармениона за его  преданность и
мудрость, Филоту за храбрость, проявленную при Гранике, Пердикку за  то, что
он  первым  вошел в Галикарнас;  он принес благодарность Клиту, спасшему ему
жизнь,  когда ей  угрожал  Спиридат.  Гефестион, Никанор,  Кратер,  Мелеагр,
Неарх,  Диад, Птолемей  --  все  получили  словесные лавры. Затем  Александр
распорядился, чтобы люди хорошо подкрепились и были наготове к  исходу  дня.
Поднявшись к северу, он перешел ночью перевал там, где никто его не  ждал, и
на другой день оказался, как  он того и  хотел, лицом к армии Дария, в узкой
долине Исса, между горами и морем.













     Вы, неверующие, вы, кто сомневается  в  магической силе букв и  звуков,
как вы  думаете: почему среди  царей, из поколения в  поколение, повторяются
одни и те же имена,  точно так же,  как передается по  наследству престол? А
почему вы  сами даете вашим детям  имена знаменитых людей или  тех  из ваших
предков,  чья  память делает  вам  честь?  Не  потому  ли, что  уповаете  на
способность этих имен передавать благодетельные силы?












     Александр пил из чаши, взятой среди другой добычи; ее стоимости хватило
бы, чтобы  купить  дворец. Устроившись в  шатре Дария, растянувшись на  ложе
Дария, он поглядывал временами на широкое кровавое пятно, проступившее через
повязку, которую  ему  наложили  на бедро,  и, казалось, не понимал,  откуда
взялась эта рана.

     И на  этот раз, как при Гранике, но  только в еще  большей степени, бой
прошел для него как бы в бреду. В нем обитали небесные силы, завоевание было
его  призванием, и  потому в момент битвы он становился подобен пифии, когда
та пророчествует,  аэду,  когда тот  сочиняет  свой  трагический  гимн,  или
Пифагору, склоненному над триадой чисел:  душа  покидала  его, чтобы войти в
сговор с тайными  силами мира. А теперь, закончив  на  сегодня  свою  работу
победителя, он слушал рассказ о битве, которую плохо помнил.

     В полдень, когда македоняне спустились по горному склону, они оказались
лицом к лицу  с  неприятелем,  который ждал их, укрепившись  за частоколами.
Там,  стоя  на колеснице, далекий и все  же узнаваемый,  окруженный тысячами
огней,  которые солнце зажигало на  драгоценных камнях  его  панциря,  Дарий
Кодоман   возвышался   над   своей    армией.   Александр   развернул   свою
тяжеловооруженную   пехоту,  построив  ее  в  шестнадцать  рядов,  и  послал
фессалийскую  конницу на  левый  фланг,  вдоль  побережья,  которое приказал
Пармениону удерживать во  что  бы то ни стало. Внезапно невероятный вопль из
более чем  ста тысяч глоток  поднялся  над  тесниной, и эхо разнесло  его по
соседним долинам. Тридцать тысяч  македонян ответили своим  военным  кличем.
Обе  армии  хотели криком напутать друг  друга. Дальше  Александр  ничего не
помнил.

     Возлежавший  рядом с ним  прекрасный Гефестион  рассказывал: "Ты  встал
рядом с нами, гетайрами, на правом фланге; едва ты увидел  Дария, как уже ты
не  мог сдержать нетерпения и ринулся в атаку,  и песок полетел из-под копыт
наших коней". -- "Солнце стояло над  нами, --  сказал Александр,  --  и било
персам  в  глаза".  Гефестион  продолжал: "Ты выглядел счастливым. Ты первым
перешел через устье  речки,  которая  отделяла нас от  персов;  ты  заставил
Буцефала перепрыгнуть через частокол; мы скакали рядом с тобой; ты кинулся в
схватку. Ты разил  направо и налево, всадники падали с коней; ни один не мог
сопротивляться тебе;  и  мы,  следуя  за  тобой,  поспевали  с  трудом,  так
стремительно ты врезался в гущу врагов".

     "Ты видел, Гефестион, -- спросил Александр, -- как огромен Дарий?".

     Мы все видели того, кто назывался Царем  Царей, гиганта  с  лицом цвета
позеленевшей бронзы и длинной черной завитой бородой; он был неподвижен, как
идол, среди статуй своей колесницы, среди гула битвы.

     "Однако персы хорошо  защищались, -- продолжал Гефестион. -- Чем больше
мы  убивали, тем больше  людей  вставало на место убитых. Они  сменяли  друг
друга,  защищая  подступы  к  колеснице  своего царя.  А  ты  наносил  удары
безостановочно,  как  лесоруб  в  лесу,  где  деревья  вырастают снова после
каждого взмаха топором. От твоей руки пали  несколько персидских царевичей и
среди них  сатрап  Египта. Как они не убили тебя самого?  Должно быть,  ты и
впрямь из породы богов".  --  "Я хотел убить Дария,  -- сказал Александр. --
Почему он ускользнул от меня?"

     Это было его  единственное отчетливое воспоминание  о битве; оно стерло
все остальные; он все время возвращался мыслью к нему.

     Перед  ним  снова  и снова вставало  это  странное видение,  наполовину
человек, наполовину статуя, в шлеме,  имеющем  форму  тиары. На мгновение их
взгляды скрестились. В длинных черных глазах врага Александр прочел какую-то
величественную грусть;  никакой жестокости  не было в этом  взгляде,  а было
чувство,  которое Александр  не  мог  понять;  он  выражал что-то похожее на
усталость.  Сверкавший камнями  гигант  в тиаре притягивал  его, как магнит.
Конечно, он хотел его убить, но  сначала  он хотел, чтобы  Дарий открыл ему,
пусть  хоть взглядом,  отчего это  выражение безысходности  и отчего  он  не
разделяет  Александровой неистовой страсти  сражения.  Ему казалось,  что  в
неподвижности царя персов была какая-то тайна.

     "Мы испугались за твою жизнь, -- говорил Гефестион, -- когда персидский
солдат  ранил  тебя в  бедро;  твоя  кровь пролилась, а ты  продолжал разить
врагов, словно ничего не чувствуя. Ты неуязвим, как Ахилл!"

     Александр улибнулся, потому что ему нравилось,  когда его сравнивали  с
героями, и приятно было обонять фимиам лести.

     Это  верно,  он не  почувствовал,  что  ранен;  он продолжал  биться  в
железном лесу. Он был уже совсем  близко от огромной колесницы и запряженные
в  нее кони уже вставали  на дыбы, когда  вдруг Дарий исчез.  Колесница была
пуста. Хотя  ничто с  начала боя не предвещало подобного  хода событий, царь
персов вскочил на одну из лошадей, которых конюхи держали наготове, и словно
растворился в  бушующих волнах  своего войска. Он исчез  так  внезапно,  что
можно  было  усомниться,  действительно  ли  он  находился  только  что   на
колеснице. Какие знамения,  возвещенные  его магами,  какое  пророчество или
непросредственное  тайное  знание  толкнуло  на это  решение  Великого Царя,
прославленного своей силой, самого  храброго воина своей державы, о  котором
даже его глаза говорили, что он не боится смерти?

     Смятение, наступившее тотчас  же среди персов, помогло ему скрыться. Со
всех сторон слышались  крики: "Царь бежал, царь бежал!". Парменион, которому
угрожала  перед  этим  серьезная  опасность,  увидел,  как вражеская  пехота
внезапно дрогнула,  а затем отступила  в  беспорядке.  Александр  понял, что
выиграл битву, когда заметил, что его армия преследует  огромное обезумевшее
Стадо людей.  Персы бежали с  воплями, бросая  на поле боя оружие и поклажу;
"бессмертные" и родственники царя  смешались в одну кучу с пешими солдатами,
конюхами и рабами.

     Пока  не настала  ночь, Александр пытался нагнать Дария; он искал его в
горах, где вход в каждое ущелье  был завален трупами.  Нельзя  было  понять,
какой  дорогой бежал Великий Царь. И Александр вернулся  в лагерь Дария, где
развертывались страшные картины.

     Если   хочешь,  чтобы   собаки  хорошо  охотились,   нужно   кинуть  им
внутренности дичи; примерно так  же обстоит  дело с солдатами. Но насилия  и
ужасы, увиденные в тот вечер, затмили худшие воспоминания любого вояки.

     Хотя  часть  знатнейших  семейств  с  основной  поклажей  и казной была
оставлена Дарием  в Дамаске, все же большое количество сановников, наложниц,
служанок,  евнухов и  слуг последовало за армией до лагеря в Иссе.  Все  они
находились  теперь в  руках  победителей. Грубые македоняне,  горцы Иллирии,
Фессалии и Фракии,  ахейцы  и даже афиняне набросились  на эту живую добычу,
которую они вытаскивали  из повозок и шатров.  В  наступавшей  темноте  были
слышны  вопли  метавшихся женщин,  с  которых  уже  были  содраны  одежды  и
драгоценности и  которые тщетно пытались убежать от солдат; на каждую из них
наваливался десяток  панцирей; их насиловали прямо  на трупах, в  еще свежей
крови; те, кто не успел завладеть  женщиной,  отыгрывался на юных слугах или
младших жрецах, а не то, заменяя любовь убийством, перерезал  горло раненым,
пленникам, детям.

     Армия пощадила только шатры Великого Царя,  его матери, жены и дочерей,
которые  принадлежали Александру по  закону войны. Поражало  различие  между
лагерем,  предоставленным  ярости  победителей, и  просторным сооружением из
драгоценной ткани, куда вошел Александр и где все  оставалось так, как  было
утром,  когда  Дарий  вышел  отсюда,  чтобы  подняться  на  свою  колесницу.
Персидские  слуги зажгли факелы  на подставках; они простерлись ниц, касаясь
лбом  ковра,  перед новым  господином,  которого  им  посылала  переменчивая
военная  судьба;  и Александр,  в  обществе  своих приближенных, съел  ужин,
приготовленный для Дария.

     В то  время  как  все  продолжали  обсуждать битву, а  Парменион  делал
распоряжения на  завтра, Александр рассматривал  окружавшие его великолепные
ковры, инкрустированную  мебель, золотую посуду, на которой  ему подали еду,
баснословну  роскошь  самых мелких предметов обихода. Перед боем  он  уверял
своих  солдат,  что  персов  будет легко победить,  потому  что они отягчены
своими богатствами;  теперь  же он находился среди сокровищ своего бежавшего
врага  и был  невольно  ослеплен и даже подавлен  ими. "Вот что значит  быть
царем, --  сказал он задумчиво.  -- Я бы хотел, чтобы  Аттал воскрес сегодня
вечером  и  увидел  меня здесь".  Среди персидского блеска и  великолепия он
вспоминал человека, который когда-то, на второй свадьбе Филиппа, назвал  его
незаконнорожденным.

     Его вывели  из  задумчивости крики,  раздававшиеся из  соседнего  шатра
матери  Дария. Он послал армейского командира узнать, что случилось. Кричали
царицы  Персии  и  их   прислужницы.  Одна  из  женщин  увидела,  как  везли
разрушенную  колесницу  Дария,  а также  оружие и пурпурную мантию  Великого
Царя: он  бросил их в бегстве, а теперь их  принесли Александру. Они думали,
что Дарий убит и оплакивали его кончину.

     Александр, который провел целый день в  резне  и знал, что в эту минуту
предсмертный хрип раненых наполняет равнину,  был  взволнован  этим  горем и
тотчас  послал своего  главного  исполнителя  поручений  Леонната  успокоить
царственных пленниц. Когда Леоннат подошел ко входу в  шатер,  ни один слуга
не  явился,  чтобы проводить его; он  вошел и  увидел десятка два  женщин  в
одеждах, разорванных в знак траура, и посыпающих голову  пеплом. Царица-мать
Сисигамбис  и  жена  Дария Статира  сидели обнявшись в углу, ожидая худшего;
увидев вошедшего вооруженного командира, они решили, что настал их последний
час. Весь гинекей завыл еще громче, а  царица-мать, невзирая на свой возраст
и  свое  достоинство, распростерлась у ног посланца  Александра с рыданиями,
умоляя позволить ей похоронить сына согласно персидским обычаям, после  чего
царь греков  может  распоряжаться ее жизнью  и жизнью  всех ее близких.  Она
говорила по-персидски;  пришлось  искать переводчика;  нашли евнуха, который
смог передать смысл ее  слов; затем понадобилось время, чтобы  объяснить ей,
что ее  сын не умер и  что Александр не собирается предать  смерти ни ее, ни
какую-либо женщину из ее семьи. Леоннат помог старой царице подняться, и она
приняла его помощь с природным величием.

     На  другой день  Александр посетил  раненых; он шел с  некоторым трудом
из-за  удара  копьем,  попавшего  ему в  бедро. Сопровождавший его Парменион
сказал,  полагая,  что это  похвала:  "Царь,  вот  ты и хромаешь,  как  твой
достославный отец Филипп".

     Но  Александр,  казалось,  обиделся  на его  замечание  и  отвернулся с
неудовольствием. Затем он позвал Гефестиона и отправился к пленницам.

     Царицы знали Александра только по рассказам и представляли его высоким;
вот почему Сисигамбис поклонилась вначале Гефестиону, так  как он был  выше.
Когда евнух указал царице на ее ошибку, она пришла в сильное замешательство;
Гефестион был смущен не меньше;  но Александр сумел  одной  фразой успокоить
обоих: "Ты не ошиблась, царица, -- сказал он, -- ибо он тоже Александр".

     Сисигамбис была  царицей, каких рисуют  нам поэты.  Благородная осанка,
лицо, которое  годы  сделали  еще величественнее,  прямой  и гордый  взгляд,
приветливость, соединенная  с  умением держать людей на расстоянии, -- все в
ней  обличало  государыню.  Возраст,  замедлявший  ее  жесты,  еще  усиливал
почтение, которое она внушала. Ее сын бежал, армия ее страны  была перебита,
тысячи трупов еще устилали равнину, она сама была в плену,  и все же теперь,
когда ее  вчерашний страх  рассеялся,  она сохраняла твердость и достоинство
среди постигших  ее бедствий  и всеобщего  крушения.  Александру  захотелось
оправдать  свое  положения  победителя,  показав  побежденным, что  он  тоже
великий  царь.  "Я  никогда  не  желал  зла  твоему   сына,  --  сказал   он
царице-матери. -- Я только честно сражаюсь с ним; я знаю, что это отважный и
прославленный  своим  мужеством  враг. Превратности войны отдали тебя  в мои
руки, но я  хочу  видеть в  тебе свою мать и велю, чтобы с тобой  обращались
так, как  если бы ты действительно была ею.  Ты сможешь  похоронить погибших
согласно их обычаям  и  воздать  им почести, принятые  в их странах". --  "Я
благодарю тебя за  твое милосердие, Александр, -- ответила Сисигамбис, -- ты
заслужил, чтобы  я  и мои дочери  молились о тебе, как о Дарии.  Тебе угодно
называть меня матерью, и я согласна называть тебя сыном; величие твоей  души
делает тебя достойным этого".

     Затем она представила ему мальчика шести лет.

     "Вот сын твоего врага, -- сказала она. --  Я хочу верить, что ты будешь
отцом для него, как ты теперь сын для меня".

     Александр наклонился  и поднял на руки  ребенка, который не  дичился  и
обвил  ему шею ручонками. "Я желал  бы, чтобы  отец был со мной  в таких  же
добрых отношениях, как сын, --  сказал  Александр,  улыбаясь. --  Тогда всем
нашим затруднениям пришел бы конец".

     Он  увидел затем двух дочерей  Дария, которым было тринадцать и  десять
лет. Царица Статира, супруга Дария, присутствовала при беседе, но с закрытым
лицом  и отступив  в тень  в  глубине  шатра, чтобы не  показалось, что  она
предлагает себя победителю. Александр  не попросил ее снять  покрывало, хотя
она  была известна  своей  необыкновенной  красотой.  Она ждала,  что  будет
принуждена разделить ложе Александра, и не только она, но и ее старшая дочь,
также  Статира,  которая  уже  достигла брачного возраста и чья  совершенная
красота  была  в  начале  своего  расцвета.  Александр  весьма  удивил своих
пленниц, а также  своих собственных  командиров, тем, что не  воспользовался
своим правом  завоевателя, а,  напротив, распорядился окружить  этих  женщин
самым  неназойливым  вниманием и  даровал  им свое покровительство.  Как  он
объяснял, он слишком осуждал поведение  своих солдат, хоть  это и неизбежное
следствие военных побед, чтобы совершить то, что ему претило в других.

     Это была  одна из черт его поведения, отличавшая его от обычных  людей:
он не уступал  любопытству желания и никогда  не позволял своей склонности к
женщине оказать  влияние на  его поступки. Он часто говорил  в то время, что
требования плоти, так же как  необходимость сна, являются для него досадными
признаками  его  смертной  природы,  и  он  считал   для  себя  делом  чести
преодолевать их.  Разве мы не видели, как однажды во время пира он отказался
от красавицы-танцовщицы, к которой его  влекло, и  сделал это только потому,
что один из гетайров  признался ему,  что сильно в нее  влюблен? Был случай,
когда он  поступил еще более  удивительным образом. Он захотел иметь портрет
женщины  по  имени Панкаста, которая была какое-то  время  его наложницей, и
попросил  своего  любимого художника  Апеллеса  написать ее  обнаженной;  но
вскоре  Александр  заметил,  что, работая  над  картиной,  Апеллес  проникся
любовью к  своей  модели;  вместо  того, чтобы  почувствовать  ревность  или
досаду,  он подарил Паркасту  Апеллесу,  пожелав ему найти в ее обществе все
возможное  блаженство. Однако ему  суждено  было  уступить  соблазнам  любви
раньше, чем он мог предполагать.

     Его  отношение  к  царственным  персиянкам  ставилось  потом в пример и
вызывало  большое  уважение  к  нему;  впоследствии  я  слышал,  как  многие
заявляли,  что если бы он  сохранил эту сдержанность  до конца  своей жизни,
если бы  он победил  гордость и гнев, которые  им часто овладевали, если  бы
посреди пиров  он не обагрял руки в крови своих лучших друзей и не торопился
лишать  жизни великих людей, которым был обязан  частью своих  побед, то  он
сделался бы более достоин полного восхищения.

     Для этого нужно быть бессмертным и не нести в себе, подобно всем земным
существам, даже если их природа божественна, ростки  своей собственной порчи
и гибели.

     В память о победе над персидским царем он основал свой третий город  --
Александрию-на-Иссе.












     В один из вечеров после  битвы при Иссе Александр раскрыл божественного
Гомера, предоставив случаю руководить его выбором. Его  рука остановилась на
строках,  в  которых  златокудрая пленница  Брисеида, ликом  подобная  самой
Афродите, произносит такие слова:

     Ты же меня и в слезах, когда Ахиллес градоборец
     Мужа сразил моего и обитель Минеса разрушил,
     Ты утешал, говорил, что меня Ахиллесу герою
     Сделаешь милой супругой, что скоро во фтийскую землю
     Сам отвезешь и наш брак с мирмидонцами праздновать будешь*.

     * Перевод Н. Гнедича.


     Я  сказал Александру, что в этом следует видеть знамение, которое очень
скоро  осуществится. Мысли Александра были тогда всецело заняты Дарием, и он
подумал, что я в насмешку указываю ему на жену его врага Статиру, к которой,
при всей ее красоте, он не чувствовал никакого влечения; а поскольку, к тому
же, Дарий был жив, он не очень поверил моему прорицанию.













     Узнав,  что  Дарий  оставил свою  военную казну  в  Дамаске,  Александр
поспешил послать туда,  по долине  Оронта, Пармениона с корпусом; сам  же он
занимал в это время морское побережье.

     При приближении  македонского военачальника  правитель Дамаска приказал
погрузить казну на вьючных животных, забрать  доверенных  его  попечению жен
других сатрапов и персидских вельмож и  оставил  город,  предпочитая сделать
вид,  что  застигнут в  открытом  поле,  чем быть  вынужденным  дать  бой  в
городских  стенах. Он договорился о  цене за  свою  покорность, которую иные
назвали потом изменой, и как  бы по ошибке направил огромный  обоз в сторону
наших войск.

     При виде  солдат  Пармениона, которые  шли  боевым  строем,  персидский
караван  был охвачен ужасом; командиры, охрана, рабы  и носильщики пустились
бежать,  кинув богатства,  к  которым были приставлены; возничие спрыгнули с
повозок, а обезумевшие лошади разбросали поклажу по дороге; монеты сыпались,
как песок,  из прорванных  мешков; множество пурпурных одежд усеяли  поля; у
обочины  дорог валялись  золотые  вазы, в  кустах -- пояса,  сплошь покрытые
драгоценными  камнями. Рассказывали, что  не  хватало  рук, чтобы  захватить
столь обильную добычу. Вопивших персиянок,  которые  тащили  за руку  детей,
путаясь в  своих тяжелых одеждах, было нетрудно догнать; многие сотни женщин
из  знаменитых  персидских  родов  были  пленены   и  отправлены   в  лагерь
Александра. Серебряных изделий  и  чеканной монеты было захвачено  почти  на
семьсот тысяч талантов  [32].  Было  взято  семь  тысяч вьючных  животных  и
большое количество  повозок.  В  описи  трофеев, пересланной  в тот  же день
Александру,  Парменион добавлял: "Я нашел триста  двадцать девять куртизанок
-- музыкантш и танцовщиц, сорок шесть плетельщиков гирлянд, двести семьдесят
пять поваров  для приготовления блюд и двадцать девять, чтобы стряпать  пищу
на огне, тринадцать молочников, семнадцать виночерпиев для смешения напитков
и семьдесят для подогрева вина, сорок составителей ароматов для изготовления
благовонных мазей".

     Кроме того, он взял в плен послов Спарты, Беотии и, что особенно важно,
Афин;  в  его  руки  попала  переписка, которую многие  греческие полисы или
отдельные партии продолжали поддерживать с Дарием вплоть до битвы при  Иссе.
Примеры  двуличия  были  так  многочисленны, что  Александр решил не  карать
никого и отпустил послов на свободу.

     Когда пленницы из Дамаска -- среди них племянница Дария, а  также вдова
и  дочери  предыдущего  царя  Артаксеркса  III  Незаконнорожденного --  были
представлены Александру, он удивился, когда одна из этих женщин, чью сияющую
красоту он заметил, обратилась к  нему по-гречески, и более того  -- на  том
особенном греческом языке, на каком говорили в Македонии.

     "Царь,  --  сказала  она  ему,  -- я  не  могла  бы  и вообразить,  что
пятнадцать  лет спустя снова окажусь  перед тобой и  буду твоей пленницей. У
судьбы  бывают странные повороты. Я дочь Артабаза;  мой отец нашел  приют  у
твоего  отца  как раз тогда,  когда ты родился, и  я провела  в твоей стране
восемь лет моего детства. А еще я вдова Мемнонародосца".

     В тайниках  своей памяти Александр отыскал образ  персидского царевича,
чья  попытка  поднять  бунт и  свергнуть  Артаксеркса  окончилась неудачей и
которому Филипп  оказывал гостеприимство  в Пелле в течение  нескольких лет.
Барсину Александр помнил хуже. Но она прекрасно помнила Олимпиаду, кормилицу
Ланику  и  многих других  лиц  при  македонском дворе; оживив  прошлое,  она
взволновала  Александра. Он пригласил  ее к ужину и потом, вечер за вечером,
стал находить приятность в ее обществе.

     Барсине было двадцать  восемь лет, на пять  больше, чем Александру.  Ее
отец Артабаз, вновь вошедший  в милость после смерти Артаксеркса, был теперь
одним  из   самых  высоких  сановников   персидского   царства,  управлявший
восточными провинциями. Она  была  замужем дважды и дважды  стала вдовой. Ее
последний супруг, прославленный полководец  Мемнон, скончавшийся на Лесбосе,
прислал ее  ко двору Дария  в залог  своей  верности. Так  она попала в руки
солдат Пармениона.

     Александр глубоко чтил память Мемнона, ценя в  этом великом  противнике
военную  доблесть  и  прямоту души. Барсина  открыла Александру, что  Мемнон
испытывал  перед  ним  такое  же восхищение.  Однажды,  рассказала  она,  он
услышал,  как один из  наемников,  желая  выказать  себя  с хорошей стороны,
осыпал Александра грубыми  словами;  Мемнон  ударил  солдата  древком своего
копья  и  сказал: "Я тебе плачу за то, чтобы ты дрался  с ним, а  не  за то,
чтобы ты его оскорблял".

     Голос Барсины очаровывал; она была образованна, много знала и о Персии,
и  о  Греции; к  тому  же  она  была  гречанка  по матери  и  отличалась той
небыстротечной   красотой,  какую  создает  смешение  племен.  Она  обладала
познаниями,  приобретенными в частых  путешествиях, и  душевной открытостью,
которую рождают  превратности  изгнания и ранняя  привычка к  несчастью. Она
умела слушать,  мечтать, стойко переносить беду; но она  умела и радоваться,
когда судьба улыбалась ей снова. Она любила старого Мемнона из чувства долга
и  искренне сожалела о нем. Но в ее прекрасных золотистых глазах скоро стало
вспыхивать  волнение под взглядом, наполовину темным,  наполовину  небесным,
юного завоевателя.  Она слышала  раньше о тайне и  предсказаниях, окружавших
рождение Александра,  и была  готова признать в нем  полубога.  Когда голова
победителя оказалась  на ее груди, она почувствовала себя вполне счастливой.
Она обняла его, как умеет обнимать взрослая женщина с тугим и горячим телом,
и Александр впервые всецело отдался восторгу женской любви.

     Сладостна была для них зима на побережье Финикии. Вся армия,  казалось,
была счастлива влюбленностью  своего  вождя.  Лисимах не  преминул  узреть в
Барсине Брисеиду нового Ахилла. Разве не  была она  взята в плен  на  том же
малоазийском побережье, где Ахилл  сделал своей добычей Брисеиду, победив ее
супруга?

     Александр  признал, что  был  не  прав, усомнившись в моем прорицании и
приняв его за шутку.

     Даже  Парменион,  приняв  во  внимание  царское  происхождение Барсины,
советовал Александру  жениться на  ней: казалось,  что трудно  найти  лучшую
подругу. Меня  попросили предсказать судьбу этого  союза; знамения оказались
благоприятными.  И  Александр  женился на  Барсине.  Правда, он не сделал ее
царицей, так как его венец мог  носить  только он один. Но Барсина ничего не
требовала, она приняла с признательностью то, что Александр ей дал.

     Гефестион не  выказал никакой досады или злобы, когда Александр женился
на Барсине. Пусть ей принадлежали ночи,  у него остались дни; он по-прежнему
был доверенным  лицом,  самым  близким и  нежным другом  и  словно двойником
Александра. Чтобы доказать своему Патроклу, что тот остается хранителем всех
его мыслей, юный царь,  когда ему случалось посылать секретное письмо, давал
его  вначале  прочесть  Гефестиону;  затем  он  прикладывал  к  губам  друга
служивший ему печатью перстень с резьбой, прежде чем притиснуть его к воску.

     Так вместе они ознакомились с высокомерным  посланием Дария,  в котором
тот, даже  не именуя Александра царем,  предлагал ему столько денег, сколько
может вместить Македония, за свою мать, свою  жену и детей, предсказывал ему
недолговечность хрупкой  удачи и советовал одуматься и вернуться в маленькую
страну своих предков.

     В присутствии Гефестиона Александр продиктовал  свой знаменитый  ответ,
начинавшийся словами "Царь Александр Дарию", где он напоминал  своему  врагу
все  военные действия, нашествия, походы,  грабежи и преступления, в которых
персидские цари,  начиная с "древнего Дария, чье имя он носит", были виновны
перед Грецией.  Александр утверждал  таким  образом, что  пришел в  Азию  не
затем, чтобы принести туда войну, а чтобы отвергнуть ее. "Боги, -- прибавлял
он, -- которым угодны справедливые  дела,  благословили  мое оружие, чтобы я
подчинил себе  большую  часть Азии и разбил тебя  самого в праведном  бою; и
хотя я не должен тебе ничего из того, что ты просишь, поскольку ты не воевал
со мной по-доброму, однако, если ты  придешь как  проситель, я даю тебе свое
слово,  что отдам твою мать, твою жену и твоих  детей без  выкупа,  ибо хочу
показать тебе, что умею  побеждать и делать одолжение  побежденным. Но  если
будешь писать  мне  еще раз, помни,  что  пишешь не  только царю, но  твоему
царю".











     Сириус  --  самое далекое из светил, но его  свет для наших глаз  ближе
всех к  Солнцу,  за  которым  он  следует,  как верный  пес. Поэтому  Сириус
называют звездой Пса.

     Каждый  год  в течение долгих недель  свет звезды  Пса исчезает в свете
Солнца; два светила встают и заходят вместе, и в течение этих  недель начало
Сириуса сливается с началом Ра.

     Затем  свет Сириуса  отделяется от  света  Солнца, и  египетские  жрецы
тщательно наблюдают  за  ним  в  тот момент,  когда Сириус  становится снова
видимым  на  востоке, --  прежде всего  потому, что  разливы Нила  связаны с
появлением этой  звезды,  а также потому, что  гелиакический  восход Сириуса
служит ориентиром для установления действительного года.

     Прежде чем вступить в Египет,  Александр изменил  греческий  календарь,
чтобы привести время людей в соответствие со временем Сириуса.














     В то время Александру  только  что  покорился Библ, большой  город, где
культ богов очень похож на египетский. Затем Сидон, второй по значению город
Финикии,   прославленный   на   всех   морях   числом   своих   кораблей   и
предприимчивостью своих мореплавателей, сдался ему без боя.

     Царь  Сидона  бежал.  Александр  поручил  Гефестиону назначить другого.
Гефестион остановился в доме двух молодых людей, двух братьев, которые  были
богаты  и  обладали  изящным  вкусом,  как немногие в городе; сочтя, что они
осмотрительны, хорошо знают нужды своей страны и похожи на греков по  уму  и
образу жизни, Гефестион предложил царский венец тому из них, кто захочет его
взять;  но  оба  отказались,  так  как  их  законы не разрешали занять  трон
человеку, в  чьих жилах не текла царская кровь. Придя в восхищение  от этого
поступка  и сказав,  что  в отказе от  царства  больше величия  души,  чем в
обладании  им,  Гефестион  доверил  им выбор  царя. Тогда  они  посоветовали
передать  власть некоему Абдалониму, который, будучи царского происхождения,
отличался,  однако, таким бескорыстием, был  так далек от  интриг  и даже от
всякого  честолюбия, что  ему  приходилось  наниматься на поденную  работу в
садах, чтобы прокормиться.

     Абдалоним окучивал деревья  в  апельсиновой  роще в предместье  Силона,
когда двое молодых людей  явились к нему, неся царские регалии и приветствуя
его как царя. Абдалоним подумал сначала, что это злая шутка, и  понадобилось
долго  уговаривать  его  расстаться  с  работой,  прохладной  тенью  сада  и
апельсиновым  благоуханием. Новый  царь  был  на  редкость грязен и пришлось
прежде всего подумать  о  бане, чтобы смыть с него  всю грязь, в которой  он
состарился.  Затем  его  облачили  в пурпурную, с золотой полосой, тунику  и
скорее притащили, чем  привели пред лицо Александра. Тот весьма похвалил его
за терпение, с каким он перенес нищету.

     "Да будет угодно богам,  --  отвечал Абдалоним, -- чтобы  я смог так же
стойко перенести царские обязанности, которые ты на меня возлагаешь. До сего
дня мои  руки давали  мне все, в чем я имел потребность, а поскольку у  меня
ничего не было, то не было и недостатка ни в чем".

     Этот ответ понравился Александру гораздо больше, чем  грубое  шутовство
Диогена. Он приказал, чтобы новому государю отдали часть имущества  и  казны
Дария.

     После  Библа и  Сидона на горизонте Александра виднелся Тир,  властелин
морей,  город с  двумя гаванями, основавший Карфаген, Массилию и два десятка
других  процветающих  колоний;  его  суда,  груженные  ладаном,  пряностями,
оливковым  маслом, тканями,  редкостными  каменьями и рабами, несли с  собой
удачу вдоль побережья. Город был  построен  на острове, отстоящем от  берега
всего  на  четыре стадия, но с обрывистыми  склонами,  над которыми вознесен
храм Мелькарта-Баала; бог этот -- тот же Геракл.

     Когда  Александр  расположился  лагерем  на  побережье,  в  предместье,
называемом Старым Тиром, первые  должностные лица города, сойдя с украшенных
цветами ладей, преподнесли ему золотой венок  в  знак  того, что заключают с
ним союз; но на высказанное Александром пожелание воздать почести Гераклу  в
их   храме   они   ответили  решительным  отказом,  прибавив,  что  совершая
жертвоприношение богам, он имеет обыкновение приводить с собой слишком много
солдат.

     "Но чтобы  угодить тебе,  -- сказали они, --  мы  обязуемся принимать в
наших гаванях не больше персидских кораблей, чем твоих".

     Этот  ответ очень напоминал  обещание, данное когда-то жителями Милета.
Александр пришел  в  сильный гнев  и  попрал  преподнесенный ему  венок;  но
посланцы Тира  спокойно  указали  ему  на пролив,  защищавший их город, и на
земляные  валы,  его  окружавшие;  они напомнили ему, что его осаждали  царь
Ниневии и  Халдеи Салманасар в  течение  пяти  лет и сам Навуходоносор целых
тринадцать лет; ни тот, ни другой не смогли им овладеть.

     Осада Тира Александром Македонским продлилась шесть месяцев.

     Никогда  мне  не  приходилось толковать столько  знамений,  никогда мое
содействие  не  было столь  желанным, как в это время, ибо исход предприятия
был неясен и  чудесные явления многочисленны.  Сначала Александр увидел сон;
это  случилось в  ночь после того дня, когда он разгневался на тирийцев.  Он
долго тогда не мог  сомкнуть глаз и едва задремал,  как  ему приснилось, что
Геракл берет его за руку  и ведет в город. Тотчас он послал разбудить  меня,
чтобы спросить, каков  смысл  сновидения. Я  сказал  ему, что он  несомненно
возьмет город, но только после великих  трудов, достойных того, что совершил
Геракл.

     Именно  тогда ему  пришло  в  голову засыпать море,  чтобы добраться до
Тира.

     Со  следующего  дня   солдатам  пришлось  превратиться  в  лесорубов  и
строителей, работать  в каменоломнях, чтобы под руководством Диада  возвести
гигантскую дамбу, которая должна была соединить  берег  с островом.  Послали
людей в горы Ливана, чтобы срубить там кедры; их огромные стволы  встали как
сваи посреди  воды.  Старый  Тир, расположенный  на берегу, был  разрушен до
основания, и  все  его  камни исчезли  в море, чтобы послужить  фундаментом.
Сначала  дамба подвигалась довольно  быстро;  но  вскоре тирийцы  подошли на
своих галерах и  стали осыпать солдат стрелами. Александр приказал соорудить
на  строящейся дамбе  деревянные башни, снабженные катапультами, и протянуть
между ними  огромные завесы из  сшитых  вместе бычьих шкур,  чтобы  защитить
работающих  от  вражеских  стрел.  Тогда  тирийцы сменили тактику  и бросили
против башен зажженные галеры, гребцы которых выпрыгивали в последний момент
из плавучих костров и достигали острова вплавь.

     Затем  однажды   ночью   буря   разрушила  уже  наполовину  законченное
сооружение,  и пришлось все начинать с начала. Новую дамбу  решили построить
вдвое шире  прежней, чтобы  возвести по  обеим  сторонам защитные  стены. Но
вдруг,  когда один из  солдат подкреплялся едой, люди увидели  капли крови в
хлебе,  который  он  разрезал.  Сейчас  же  все  прекратили  работу,  и  сам
Александр,  извещенный об этом  чуде,  испугался. Спешно послали за мной.  Я
пошел расспросить солдата, осмотреть место и выслушать свидетелей, ибо хлеб,
вызвавший ужас, был уже выброшен в море.

     Мне приходилось иногда  видеть, как  статуи  покрывались потом  [33], а
другие кровоточили -- это  обычная  вещь в магии; но чтобы такое случилось с
хлебом, я еще никогда не видел. Я  задавался  вопросом, кто в армии способен
ловко  исполнить  этот новый прием колдовства; или, может быть, слабый  умом
солдат пришел  в смятение при виде крови какой-то зверушки, попавшей в дурно
выпеченный хлеб, и заразил своим страхом окружающих.

     Наконец я ответил,  что, какова  бы ни  была причина,  знамение следует
считать благоприятным; в самом деле, если бы кровь капала с корки хлеба, это
имело бы зловещий смысл для тех, кто стоял у стен  города; но так как  кровь
показалась изнутри, она предвещала крах и гибель осажденным.

     Нетерпение  Александра побуждало его не щадить себя;  часто  можно было
видеть, как  он  сам  нес на спине корзину с песком  до самого конца  дамбы;
много раз он отправлялся в горы поторопить людей, валивших кедры, и защитить
их от  нападений  кочевых  племен,  населявших  местность.  В одной  из этих
поездок  он подверг большой опасности  свою жизнь по вине своего  наставника
Лисимаха.

     Феникс считал своим долгом следовать  за Ахиллом  повсюду;  а потому  и
Лисимах, дабы остаться верным своему гомеровскому образцу, упорно участвовал
во  всех  походах; но  он старел, страдал одышкой, волочил ноги и был скорее
помехой, нежели помощником. Однажды вечером, когда они шли в горах, Лисимах,
с трудом ковылявший,  отстал.  Обеспокоенный тем, что  потерял его  из виду,
Александр вернулся довольно далеко назад, а так как была уже ночь, которая в
это время  года настает  быстро, никто не заметил  его исчезновения.  Шедшие
впереди думали, что  он позади, а  замыкавшие шествие считали,  что  он ушел
вперед.  Александр нашел  своего старого  учителя на краю тропинки, где  тот
лежал, держась обеими руками за  грудь,  сотрясаемый ознобом, и хныкал,  что
пришел его конец.

     Царь  поднял  его  и  хотел  помочь  ему  идти; но  тот  был неспособен
держаться  на  ногах  и  сказал  Александру,  чтобы  он  не  рисковал  собой
понапрасну и оставил его умирать.

     И он бы умер вне всякого сомнения в эту ледяную ночь, если бы Александр
не  заметил невдалеке огонь. Он приблизился  ползком;  у костра грелись двое
воинов  из тех кочевых племен, что изматывали набегами его солдат; Александр
выхватил кинжал, бросился  на  этих  двоих, убил их, взял головни и отнес их
Лисимаху.  Находившиеся  поблизости кочевники услышали крики, вышли из своих
шатров и обнаружили  мертвые  тела;  однако, опасаясь  столкнуться с сильным
отрядом, предпочли не рисковать. Они не могли и вообразить, что в нескольких
шагах от них царь Македонии раздувал головешки, чтобы сохранить жизнь одному
читателю Гомера.  На  рассвете  солдаты  Александра,  прочесывавшие  горы  в
поисках своего  вождя, нашли его спящим, прижав к себе Лисимаха, закутанного
в плащ.

     Но всех кедров Ливана и всех камней Старого Тира, утопленных в воде, не
хватило бы,  чтобы справиться с тирийцами. Укрепляя свою оборону, они  ждали
кроме  того  помощи от Карфагена: без большого  флота,  способного  окружить
подступы к городу, невозможно было принудить их просить пощады.

     Александр отправился в Сидон, чтобы собрать там флот,  расформированный
им  после Милета;  теперь он  испытывал  в  нем жестокую  нужду. В Сидонской
гавани  он  нашел десять  трирем, только  что  приплывших с  острова Родоса,
который,  узнав о его победе  над Дарием, покорился ему; почти  одновременно
прибыли  десять  других  галер  из Фаселиса,  затем три из Киликии и одна из
Македонии. Это  было больше, чем  Александр ожидал,  и  меньше, чем ему было
необходимо.  Что  мог  он  со  своими двадцатью  четырьмя  кораблями  против
властелина морей? Он уже собирался наладить строительство новых судов, когда
вдруг   появились   восемьдесят   военных   кораблей,  принадлежащих  разным
финикийским колониям и вызванных  Дарием несколько месяцев тому  назад;  они
прибыли,  когда Дарий был побежден, и пополнили собой новый флот Александра.
Удача улыбалась  ему в Сидоне так, что это граничило с чудом: через сутки на
рассвете  показались вдали сто двадцать кипрских  судов; их  вел  Пифагор из
Саламина,  перешедший на сторону  македонского царя.  Это произошло  в  день
двадцать четвертой годовщины Александра.  С двумястами двадцатью  кораблями,
собранными таким образом за неделю, он мог теперь атаковать Тир. Сверх того,
он только что получил из  Греции четыре  тысячи новых бойцов, которых набрал
Антипатр и привел  Клеандр. В это же  время судьба обращала к  тирийцам свой
враждебный лик: Карфаген отказал в помощи городу, которому был  обязан своим
возникновением,   сославшись  на  то,  что  сам  слишком  занят   борьбой  с
Сиракузами.

     По   возвращении   из  Сидона  Александр  увидел,   что  дамба   весьма
продвинулась: всего несколько локтей отделяли ее  от крепостных стен; но  на
ее оконечности поминутно  происходило что-нибудь страшное.  Во время  работы
солдаты Диада  теперь непрерывно обстреливались осажденными; изобретательные
в своей жестокости,  те метали зажженные стрелы, куски раскаленного докрасна
железа;  их  катапульты выбрасывали кучи песка, предварительно  нагретого  в
больших печах; от этого жгучего песка работавшие задыхались, он набивался им
под одежду, они вдруг срывали с себя доспехи, туники и  носились, обнаженные
и  обезумевшие,  или бросались в  воду, а  тирийцы с высоты стен пронзали их
стрелами.

     Рыболовные сети, железные крюки, гарпуны, спущенные на длинных  шестах,
захватывали людей на дамбе, и не проходило дня или часа, чтобы македоняне не
увидели, как один из  их  товарищей  взвивался  таким  образом на воздух; он
вопил и барахтался; затем его холостили, прежде чем зарезать на стенах Тира,
превратившихся в бойню.

     Наконец дамба подошла вплотную к острову, и  Диад вывел  вперед тараны;
но  даже  при  том,  что  с  каждой  стороны  было  поставлено  сто человек,
защищенных навесом из панцирей,  тараны оказались  бессильны, ибо все время,
пока  македоняне  возводили  свое сооружение,  тирийцы  увеличивали  толщину
крепостных стен.

     Александр поменял  тактику:  он  распорядился  поднять  башни  на самые
тяжелые корабли,  а те  связать по  два, погрузить  на них  тараны и зайти с
моря, чтобы пробить брешь с другой стороны, позади царского дворца.

     В то время  у  меня  спрашивали совета  поминутно,  по  поводу  каждого
маневра флота, выбора каждого корабля и в  особенности даты последней атаки.
Так  как все  уже  устали,  то мои ответы  нередко  подвергали сомнению, мои
расчеты  прерывали,  мои  жертвоприношения  торопили.  Наконец  однажды,  на
собрании военачальников, я рассердился и потребовал доверия к моей  науке; я
утверждал, что город будет взят до окончания месяца; тут они начали смеяться
надо мной, ибо тот день был как  раз последним днем месяца и не было никакой
возможности  начать  наступление  в оставшиеся часы.  Мне пришлось объяснить
смысл моего прорицания, которое было  правильным, хоть и казалось на  первый
взгляд ошибкой. В самом деле, мой ответ был основан на расчетах, выполненных
по египетскому календарю,  который сверяется  с возвращением  Сириуса; но  я
забыл  сделать  обычное вычитание, чтобы привести расчеты в  соответствие  с
греческим  календарем,  который имеет  семь дней  разницы с истинным  годом.
Александр, с  которым  мы  часто  говорили  об  этих  вещах,  воспользовался
случаем, чтобы исправить  календарь и заодно показать  свое уважение ко мне;
он постановил, чтобы  месяц, который шел тогда,  был удлинен  на неделю: так
день,  близившийся к завершению, оказался  не тридцатым,  а двадцать третьим
числом месяца.

     А  в  конце  этой   добавленной  недели  была  произведена,   как  я  и
предсказывал, общая атака. Александр первым устремился в пролом, открывшийся
позади дворца  тирского царя;  он сражался  на  стенах, разя мечом, сокрушая
щитом;  скоро его воины-гетайры  и он сам были  все в крови убитых. К вечеру
Александр взял город, сопротивлявшийся тринадцать лет Навуходоносору.

     Из пленников, взятых  в тот день, тридцать тысяч были отданы в рабство,
а перед  тем  пять  тысяч  зарезаны, удавлены или  потоплены,  и три  тысячи
распяты   на  берегу.  Тараны,   открывшие   путь  победе,  были   посвящены
Мелькарту-Гераклу и поставлены в храме, куда Александра не пустили совершить
жертвоприношение. Грандиозное  богослужение  было устроено  на берегу  перед
городом;  было сожжено  столько  ладана, что поднимавшиеся  от  жертвенников
облака скрыли на мгновение солнце. В это время по другую сторону дамбы пожар
опустошал Тир.

     Вся армия  промаршировала по берегу и одновременно  корабли прошли один
за другим по  морю мимо трех тысяч поставленных  в  ряд крестов,  на которых
хрипели казненные.

     Тир погиб; сохранены  были только храмы  и  крепостные  сооружения.  Но
колоссальная  дамба,  построенная Александром,  осталась. Песок,  нанесенный
течениями и приливами, скапливался на камнях и ливанских кедрах; вскоре  над
водой поднялась земляная насыпь; изменился  рисунок побережья, и  то, что от
начала времен было островом, стало мысом.

     Приблизительно в это время Барсина родила сына: он был назван Гераклом.













     После падения Тира,  которое  произвело  большое  впечатление  в  мире,
Александр получил от царя Персии новые мирные предложения. На этот раз Дарий
признавал за Александром титул царя; послание содержало такие строки:

     "Кроме  десяти тысяч золотых талантов  выкупа за мою семью, я предлагаю
тебе в жены мою  старшую дочь Статиру, за которой даю в приданое всю  страну
между  Геллеспонтом  и  рекой  Галис,  оставляя себе  только земли,  которые
смотрят на восток [34].

     Если  ты воспротивишься  моим предложениям, помни, что Фортуна нигде не
задерживается долго и  чем выше вознесены  люди, тем меньше  они защищены от
зависти. Должно опасаться, что, подобно птицам, которых поднимает  к облакам
их  природная легкость,  и  тебя стремит вверх  ветер безумного  честолюбия,
увлекающий юные доблестные  души. Нет  ничего труднее, чем выдержать в твоем
возрасте столь большую удачу.

     Какие бы  потери я ни  понес, я силен и тем,  что у меня осталось после
крушения; и я не навсегда останусь  заперт в скалах. Пусть посмотрят на нас,
когда мы  встретимся в открытом  поле, где ты устыдишься  показаться с твоей
горсткой  людей перед войсками, которые выстрою я. Чтобы достичь меня,  тебе
придется переправиться через Евфрат, Тигр,  Аракc и Гидасп; эти реки не хуже
крепостных  стен охраняют  мое  царство. Когда  ты пройдешь Мидию, Карманию,
Бактрию, тебе нужно будет еще углубиться в Индию, соседствующую с Океаном, и
идти среди народов, чьи имена  едва известны; ты успеешь состариться, только
проходя  по  всем  этим  отдаленным  областям, даже  если  тебе  не придется
сражаться, чтобы двигаться вперед. Впрочем, не  спеши найти  меня;  когда бы
это ни случилось, это будет всегда слишком рано для тебя".

     Когда  эти  предложения  обсуждались  в совете военачальников, старый и
опытный Парменион  в своей длинной речи перечислил опасности,  которыми было
чревато продолжение похода, и высказался за принятие условий мира.

     "Подумай,  Александр,  -- склазал он, -- ведь пять  лет  тому  назад ты
готов был удовольствоваться дочерью  галикарнасского  сатрапа и  надеждой на
карийское наследство; сегодня Дарий предлагает  тебе  собственную дочь и всю
Малую Азию в  придачу. Я бы согласился, если бы я  был Александром". -- "А я
бы,  конечно, согласился, если бы  я  был Парменионом", -- ответил Александр
презрительно.

     Все  молодые  военачальники  поддержали его, и он  приказал  Евмену  из
Кардии составить ответ Дарию в таких выражениях:

     "Право,  ты  слишком  любезен,  предлагая  мне  то,  что  тебе  уже  не
принадлежит, и желая разделить со мной то, что ты уже безвозвратно  потерял.
Земли,  которые  ты  мне  обещаешь,  добыты  моими  победами;  закон  дается
победителем, а побежденный принимает его. Если  тебе единственному неведомо,
кто из нас двоих господин,  мы можем выяснить это в бою. Что касается денег,
тебе нет необходимости назначать мне сумму, так как я возьму у тебя все, что
мне понадобится. Дочь же  твоя в моих  руках,  и я  могу жениться на ней без
твоего  соизволения  и  когда  мне  будет угодно. Знай  же,  что  я  перешел
Геллеспонт не с  ничтожными устремлениями и после столь великолепного начала
не ограничусь малыми завоеваниями. Куда бы ты ни убежал, я последую за тобой
по  пятам,  и твои реки не испугают того, кто  пересек моря. Как у Земли  не
может быть двух Солнц, так у Азии не может быть двух царей".

     Именно  после  этого обмена посланиями Александр, чьей  целью, согласно
божестванной воле,  был до того Египет, начал  мечтать об Азиатском царстве.
Он повторял, как песню, названия рек и далеких стран:  Евфрат, Тигр,  Аракc,
Гидасп, Кармания, Бактрия,  Индия...  И я  понял: когда  он  уже был  совсем
близко  от  вершины своей  судьбы,  письмо Дария заронило  в  него искушение
невозможным. Так в наших триумфах боги скрывают  приманку,  которая увлекает
нас к неизбежной погибели.

     "Царь, -- сказал  я Александру, -- прежде чем ты предпримешь что-нибудь
иное, не забудь исполнить твое дело на земле Амона; тебя ждут там".












     Газа,   столица  филистимлян,  город  ладана,  мирры  и  ароматов,  был
последним  укрепленным  местом по пути в  Египет,  оказавшим  сопротивление.
Батис Бебемхес, черный евнух, командовавший там, счел, что у него достаточно
войск в  казармах и провианта в закромах, чтобы выдержать борьбу. Город  был
построен подобно орлиному гнезду на вершине отвесных скал, куда  нельзя было
втащить машины  Диада. Александр решил построить длинную дорогу ввысь вокруг
горы  и  закончить  ее  широкой  террасой, опоясывающей  стены.  Эта  работа
потребовала нескольких недель. Что ж, если Александр  изменил форму морского
берега, он мог также изменить и форму гор.

     Однажды на рассвете, когда Александр приносил жертву на алтарь, большой
ястреб,  какие водились в этих краях, уронил  комок земли,  прилипший  к его
добыче, и земля упала царю на плечо; затем птица  попалась в веревки и смолу
легкой башни, которую возводили перед крепостными стенами.

     Знамение было простым, и  последний  из моих младших жрецов мог бы  его
истолковать. Я сказал Александру, что он несомненно возьмет крепость, но что
велик  риск получить ранение,  и  посоветовал ему  быть  в этот  день  очень
осторожным.  Тем не менее он пожелал пойти посмотреть,  как движутся работы.
Из-за городской  стены  выстрелили из  катапульты; удар  пробил  его  щит  и
панцирь  и ранил довольно глубоко в плечо;  он потерял много крови.  Когда я
упрекнул его за то, что он пренебрег моим советом, он ответил со смехом: "Ты
предсказал  мне рану и победу; поскольку  первое со мной уже  случилось, мне
остается только ждать второго".

     Однако он  значительно ослаб; он  еще не поправился,  когда  осажденные
отважились на  вылазку,  чтобы поджечь осадные машины. Воспользовавшись тем,
что  ворота открылись, Александр тотчас  приказал  начать общую атаку.  Зная
состояние его здоровья, его врач  Филипп Акарнанянин разрешил ему руководить
атакой  при условии,  что  он  лично не будет  в ней участвовать.  Александр
следовал  на  небольшом расстоянии  за  наступающими  войсками,  когда  один
неприятельский командир  из  арабских войск  подбежал  к  нему  с  поднятыми
руками, показывая, что хочет сдаться царю. Ему дали приблизиться; он стал на
колени перед  Александром,  а затем  внезапно бросился на  него  с кинжалом.
Александр умел действовать молниеносно; он  уклонился от руки араба и ударом
меча слева отрубил  ему кисть. Тут же он забыл предписания врача и ринулся в
бой. Его  рана  открылась;  изнуренный  потерей  крови, он упал  на  колени.
Пришлось поднять его, отнести на колесницу и спешно перевязать; он оставался
там как бы в беспамятстве до  того самого момента, когда пришли ему сказать,
что Газа взята. В  доказательство  победы к нему привели  Батиса  Бебемхеса,
тоже  раненого  и  в крови. Черный  евнух ожесточенно дрался до конца и, уже
стоя перед своим победителем, все-таки отказывался унижаться  и сказать хоть
слово. Александр, разъяренный его вызывающим поведением, воскликнул: "Если я
не смогу заставить его говорить, по крайней мере, я заставлю его стонать".

     Он  приказал продеть  ремень  через  пятки Батиса  и  привязать  его  к
колеснице. Подобрав вожжи, подобный Ахиллу,  влачащему  Гектора вокруг Трои,
он пустил коней  вскачь  и пронесся вокруг  Газы, разбросав по камням клочья
своего врага.

     Газа была самым  большим в этой части мира хранилищем ладана. Александр
нагрузил  им  доверху судно,  которое отправил в  Македонию в подарок своему
старому наставнику, суровому Леониду, написав ему так:

     "Тебе не  придется больше  упрекать меня в том,  что я расточаю слишком
много  ладана,  ибо я завоевал страны, откуда он происходит, и  могу  теперь
употреблять его столько,  сколько пожелаю.  И ты тоже не  скупись больше для
богов".

     Ворота в Египет были открыты перед ним.












     Во время осады Тира, когда Александру было необходимо собрать как можно
больше  сил,  он  обратился  к  жителям  Самарии  и  Иерусалима  с  просьбой
предоставить  ему  такую же помощь, какую  они  оказывали до сих пор  своему
повелителю Дарию.

     Самаритяне  послали  ему   подкрепление  из  восьми  тысяч  человек,  и
Александр заверил их, что  им не придется сожалеть о том, что они  предпочли
его дружбу добрым отношениям с персидским царем.

     Евреи  же Иерусалима  ответили,  что никогда  не  обратят оружия против
него; как бы дорого им  ни стоила  эта клятва, они не могли помыслить о том,
чтобы нарушить ее, пока Йадда жив.

     Разгневанный  Александр велел передать  верховному  жрецу, что сразу же
после победы  над Тиром он  пойдет  с войском на  Иерусалим,  чтобы  научить
евреев, кому  они  должны теперь повиноваться.  И  когда после Тира он  взял
Газу,  Александр  сдержал свое  обещание  и с  большим  отрядом направился к
Иерусалиму, находившемуся в пяти  днях  хода. Узнав о его приближении, евреи
Иерусалима подумали, что пришел их конец, и страх разлился по  улицам, домам
и  храмам,  но верховный жрец, проведя ночь в размышлении, сказал им наутро,
что им следует рассыпать по городу  цветы, открыть  все ворота  и  ничего не
страшиться со стороны Александра, ибо этот государь станет их защитником. Он
приказал  всем  священнослужителям надеть церемониальные облачения, а народу
одеться в белое,  возложил себе на голову тиару и облекся в лазурную,  шитую
золотом ризу, взял золотой нож, на  клинке которого были выгравированы имена
Неназываемого  -- их  бога,  и,  став  во  главе народа, двинулся  навстречу
Александру.

     Увидев эту  огромную процессию и возглавлявшего  ее человека, Александр
был заметно взволнован и призвал меня. "Это  он, -- сказал он мне,  указывая
на верховного жреца евреев, -- тот человек с золотым ножом, которого я видел
во сне в Дионе".

     Отделившись от нас,  он  поспешил  навстречу верховному жрецу и стал на
колени  перед ним. Воины-гетайры,  окружавшие царя, подумали, что он утратил
рассудок; наконец Парменион уговорил Александра подняться, спрашивая, почему
он, перед кем все склоняются, простерся ниц перед еврейским жрецом, которого
обещал покарать войной.

     "Я простираюсь не  перед этим жрецом, -- ответил Александр, -- но перед
богом,  чьим  пророком он является; ибо этот самый человек  в этих  же самых
одеждах предстал передо мной во сне, когда мы собирались покинуть Македонию,
и его голос мне сказал, что персидский царь будет побежден мною, так как его
бог станет во  главе моих войск. Аристандр предрек  мне, что я встречу этого
человека на  пути к египетскому царству; и вот  чудо  свершилось. А потому я
отныне не могу сомневаться, что одержу победу над Дарием, разрушу Персидское
царство и что все мне удастся так, как я хочу".

     Тут  он  обнял  верховного  жреца  и  других  священнослужителей  среди
радостных криков толпы, желавшей  царю  эллинов  всевозможного  процветания.
Йадда,   которому  перевели  слова   Александра,  ответил,  что  нет  ничего
удивительного в  том,  что царь увидел  его во  сне.  "Ибо наши  пророки, --
сказал он, -- знали тебя еще до твоего рождения и предсказали твой приход".

     Сопровождаемый шествием жрецов, Александр вступил  в Иерусалим, вошел в
храм евреев и совершил жертвоприношения так, как его научил  верховный жрец.
Затем тот  раскрыл священные книги и поручил перевести Александру касавшееся
его предсказание  из  видений пророка  Даниила,  которые тот  имел  во время
своего вавилонского пленения. И вот каково было это пророчество:

     "Под конец же времени  сразится с  ним  царь  южный,  и  царь  северный
устремится  как  буря  на него с колесницами,  всадниками и  многочисленными
кораблями и нападет на области, наводнит их и пройдет через них. И войдет он
в прекраснейшую из земель, и многие  области пострадают, и спасутся  от руки
его только Едом, Моав  и  большая часть сынов Амоновых. И прострет руку свою
на разные страны; не спасется и земля Египетская. И завладеет он сокровищами
золота  и  серебра  и разными драгоценностями  Египта;  Ливийцы и  Ефиопляне
последуют за ним. Но слухи с востока и севера встревожат его, и выйдет он  в
величайшей  ярости, чтоб истреблять и  губить  многих. И раскинет он царские
шатры свои между  морем и горою преславного  святилища; но  придет  к своему
концу, и никто не поможет ему"* [35].

     * Ветхий Завет. Книга пророка Даниила. -- Глава 11.


     Чтение этого пророчества весьма обрадовало Александра, и на другой день
он приказал собрать народ, чтобы узнать, каких милостей от него ждали.

     Йадда  объяснил, что  он хотел соблюсти клятву,  данную  Дарию,  не  из
привязанности к  персидскому монарху, но  из верности  богу евреев, заповеди
которого запрещают клятвопреступление.  Но он  сказал также Александру,  что
еврейский народ много страдал  под владычеством мидийцев и персов и что  его
история  так  длинна потому,  что  бесконечна  череда  его несчастий.  Евреи
вынесли рабство и  рассеяние, осквернение культа и разрушение храмов. Век за
веком они терпели гонения. И тот, кто пришел избавить их от персидского ига,
был для них посланцем их бога. Они  хотели только одного: чтобы им позволили
жить по их древним законам и один раз в семь лет освободили от дани, которую
они будут платить  в остальные годы. И  еще Йадда попросил Александра, чтобы
тот, когда  завоюет Вавилонию  и Мидию,  как  обещают  пророчества, разрешил
евреям,  обосновавшимся в  этих странах, также  жить  согласно их  священным
законам; и, наконец, чтобы те евреи, которые, возможно, поступят на службу в
его армию, могли бы совершать жертвоприношения так, как велит их религия.

     Александр  удовлетворил  все  эти ходатайства;  и  тогда  многие  евреи
увидели в нем своего освободителя и попросили принять их в его войско.













     Сухопутная армия и  флот продвигались  бок о  бок. Друг царя  Гефестион
командовал  флотом,  который  шел вдоль  побережья;  затем корабли повернули
вверх по  реке  Нилу. Царь  Александр во главе своих войск  шел через пески.
Персидские гарнизоны разлетелись,  как птицы из-под ног охотника, а  те, кто
не бежал достаточно проворно, были перебиты. Сатрап Египта  Мазак  [36] сдал
без  боя укрепленный  город Пелузий, сторожащий вход в  священную  страну, и
вручил победителю казну: восемьсот золотых талантов.

     Узнав от своих жрецов,  что  время порабощения завершилось  и немилости
богов пришел  конец,  народ Египта  устремился навстречу освободителю,  путь
которого превратился  в длинную  ликующую процессию.  Войскам было запрещено
грабить население.

     Флот  и  сухопутная  армия  соединились  в  Гелиополе,  городе  Солнца,
поблизости  от великих  пирамид.  Царь Александр  расположился на  постой  в
священном городе Мемфисе.

     Я, Аристандр из Тельмесса, долго беседовал со жрецами, дабы установить,
что пророчества действительно исполнились. Мемфисские  жрецы  дали  мне  имя
"Вожатый обретенного сына Амона".

     Первым  религиозным  деянием  Александра было  принесение  жертвы  быку
Апису;  жрецы объявили  народу, что после десяти лет без государя  фараон, о
котором  говорили  пророчества,  наконец  пришел.  В  назначенный день,  при
огромном стечении народа, Александр был объявлен фараоном.

     Мемфисские  жрецы, главный  пророк Амона, специально  прибывший из Фив,
божественная поклонница Амона, земная супруга богa и жрецы основных святилищ
Египта  провели Александра в храм, называемый Хаит-Ка-Пта  --  "дом двойника
Пта", откуда произошло слово Египтос, бог Пта  -- начало всего, он руководит
всякой   деятельностью  людей.  Внутри  дома  двойника  Пта  было  совершено
помазание в  присутствии одних посвященных. Верховный жрец бога Пта, великий
глава ремесленников, окруженный многочисленными жрецами  и младшими жрецами,
освободил Александра  от одежд. Затем Александр принял  ритуальное очищение;
верховный жрец Пта возложил на него руки и помазал  елеем в тех местах тела,
где  проходят  токи  жизни, разума,  силы  и  воли.  После  этого Александра
облачили в царские  одежды; его  подвели  к трону  бога Пта,  на который  он
воссел. На шею  и руки ему надели  освященные ожерелья и браслеты. На голову
ему  возложили  убор  бога  Гора,  а  затем  Амона-Ра  с  солнечным  диском,
покоящимся на бараньих рогах, затем белую корону юга и красную корону севера
и, наконец,  царскую  тиару,  составленную из  двух  корон,  на лбу  которой
изображена свернувшаяся  кобра.  В руки ему дали  скипетр с  головой овна  и
крест жизни, и  когда перед ним воскурили фимиам,  были впервые  произнесены
вслух имена  нового фараона, которые  затем вырежут на  камне всех храмов  и
иных  зданий,   которые  он   построит  или  восстановит  за  время   своего
царствования:

     "Царь-ястреб,  властелин  победы,  царь-тростник  и  царь-оса,  любимец
Амона,  избранник бога-солнца, Александр,  господин двух  стран  и  господин
вознесений, одаренный вечной жизнью, как бог-солнце, на веки веков".

     И храм наполнился песнопениями.

     Затем  Александр простерся перед статуей последнего фараона,  Нектанеба
II;  он  приложил  губы  к губам  статуи,  чтобы  поспринять  дыхание своего
предшественника, как сын продлолжает дыхание отца [37].

     Воссев   на   церемониальное   кресло,   которое   подняли   двенадцать
носильщиков, новый  фараон покинул храм; живой бог и божественный заступник,
он позволил толпе обожать себя. Те, кто получил способность различать обычно
невидимые вещи, заметили вокруг его лба  широкий золотой нимб, лучи которого
доходили ему до плеч.

     Процессия  шла  в  предписанном  порядке:  сначала  певцы, предводитель
которых  должен   знать  две  книги   Гермеса,  содержащие   гимны  богам  и
жизнеописание   фараонов;  затем   прорицатели,  над  которыми  начальствует
прорицатель  бога  Пта,  знающий наизусть  четыре  книга  движения  светил и
несущий  часы   и   астрономическую   пальму;   далее  писцы   во  главе   с
иерограмматиком, который держит книгу, скребок, тушь и тростниковое перо; и,
наконец, столист, несущий священный локоть -- верную меру длины, применяемую
архитекторами, и сосуд  для возлияний, ибо он должен знать все, что касается
приношений,  молитв и процессий. Двенадцать  чиновников  шли  впереди царя и
несли на шитых золотом  подушках судейский скипетр, меч, лук, булаву, кнут и
другие знаки государственной власти; двенадцать  веероносцев вокруг фараона,
плывшего вровень с людскими  головами,  навевали прохладу высокими опахалами
из страусовых  перьев. Вдоль всей дороги, оцепленной с  каждой стороны двумя
рядами   солдат,   священнослужители  размахивали  кадилами.  За  царем  шли
верховные жрецы в белых тиарах, главный  жрец  бога Пта,  чью грудь украшали
символы из драгоценных камней, и главный прорицатель Амона -- оба они должны
знать  десять  книг  священной  науки;  затем  сановники  из  дома  фараона,
жреческие коллегии и, наконец,  корпорации  ремесленников, несших эмблемы их
профессий [38].

     С  наступлением ночи  на  озерах позади храмов  были  устроены зрелища;
перед восхищенными глазами плыли большие ярко освещенные лодки с музыкантами
и священными танцовщицами.

     На другой день после коронования фараон Александр, господин двух стран,
утвердил  во  всех его  должностях  главного прорицателя  Амона,  начальника
двойной  палаты серебра и золота, начальника двойной  житницы,  руководителя
строительных работ,  главу  всех  ремесленных корпораций  Фив,  которому  он
вручил золотые  перстни и  янтарную трость; ему передавался дом  и имущество
Амона со  всеми  людьми,  о  чем  царский  гонец отправился оповестить  весь
Египет.

     Подобным  же образом Александр поступил с главным жрецом  Пта,  великим
жрецом Осириса и великими жрецами  всех других культов. Кроме того, он издал
указ, запрещающий  кому бы  то  ни было забирать силой принадлежащее  богам,
подвергать пыткам хранителей священных  доходов и  взимать  налоги с земель,
посвященных  богам. Он  отдал распоряжение  архитекторам  немедленно  начать
восстановление фиванских  храмов, разгромленных персидскими завоевателями, и
возродить древнее великолепие жилищ Амона.














     Александр вскоре покинул Мемфис и, взяв с собой только часть войска для
мирного перехода, поднялся вверх по западному рукаву Нила до  берега моря. И
там, желая,  подобно великим  фараонам  прошлого, ознаменовать  несравненным
творением свое царствование на земле Египта, он решил основать свой город --
город эпохи конца.

     На смену разрушенному им Тиру Александр задумал построить новую морскую
столицу,  которая  затмила  бы своим  богатством,  размахом  деятельности  и
великолепием и Родос, и Пирей, и Карфаген, и Сиракузы.

     Позади острова Фароса, который защищал ее от морских  валов, приютилась
простая  рыбацкая  деревушка  Ракотис. На  эту-то землю  Александр, сидя  на
Буцефале,  сбросил свой белый плащ,  отметив  место, где  должен был вырасти
город Александрия.

     Динократу, восстановившему эфесский храм, было поручено составить план,
и он  набросал его контуры, исходя из формы Александрова плаща  --  короткой
закругленной  пелерины,  какую  носили македонские  всадники.  Сам Александр
провел долгие часы над  планом будущего города.  Его должна  была пересекать
длиннейшая  улица ста  футов ширины, окаймленная портиками с  колоннадой, --
дорога в Канопу. Были  выбраны места для  храмов,  дворца и садов, театров и
даже  складов. Предполагалось построить два  порта:  торговый  и царский; на
острове Фаросе было  решено  воздвигнуть, в  том  же  стиле,  что  и  храмы,
огромную квадратную  башню  из белого  мрамора,  а  на ней другую  поменьше,
восьмигранную, наверху  которой, между колоннами,  зажигался бы  каждую ночь
большой костер, чтобы указывать дорогу кораблям.

     После того, как были  изучены  знамения, ритуальная церемония основания
города совершилась  в двадцать пятый день  пятого месяца египетского года, в
первом  декане  Овна. За  неимением  обычно  употребляемого  мела,  пришлось
воспользоваться белой мукой, чтобы набросать на земле рисунок стен и главных
улиц.  Согласно  священному  обычаю  Египта,  нас  сопровождал  слепой.   Мы
остановились на том месте,  где должны были  подняться храмы, и торжественно
принесли жертвы богам Египта и Греции; на месте  будущей библиотеки, которая
должна была заключить в себе все человеческое знание, был развернут папирус;
там,   где  предполагалось  возвести  театр,  трагические  актеры  разыграли
представление.  И  вот,  пока  все  были  заняты  этими  церемониями,  птицы
всевозможных видов поднялись тучей с озера и с реки, сели на разбросанную по
земле  муку  и  склевали  ее.  Каждый  задавался  вопросом,  как понять  это
знамение; некоторые сочли его зловещим. Тогда я объявил, что,  напротив, оно
было самым благоприятным, какое может быть,  и что  город будет  процветать,
как никакой другой, поскольку его двойник вознесен птицами к небу.

     Из чудес света Александр уже видел афинского Зевса-Олимпийца, развалины
эфесского  храма,  гробницу  Мавсола,  великие  пирамиды;  родосский  колосс
находился  отныне  в  его  владениях,  и  недалек был  день, когда он увидит
висячие  сады Вавилона; но ему не суждено было  узнать седьмое чудо, которым
он сам обогатил мир: Александрийский маяк.













     Дорога, ведущая в Ливию, суха под ногами, и пески тянутся там насколько
хватает  глаз. Основав Александрию  Египетскую, царь  с одним  лишь корпусом
гетайров  направился вдоль  побережья к западу. Через  десять дней похода он
встретил послов  Киренаики,  принесших ему  заверение  в покорности ото всей
страны, простирающейся до территории Карфагена. Затем мы повернули к югу и в
течение еще  десяти  дней углублялись в пустыню. Там  мы подверглись большой
опасности и могли бы погибнуть, так как налетел сильный ветер, поднял песок,
затмил небо, и мы потеряли тропу, вдоль которой встречаются  источники воды.
Нам  показались  бесконечными часы,  когда мы,  измученные жаждой,  шли  без
дороги, а вокруг воздух не был похож ни на  день, ни на ночь  и дышал концом
света. Наконец ветер стих,  песок пустыни снова  пал на землю; и  мы поняли,
что совсем заблудились. Но я  заметил  в небе двух воронов, тоже попавших  в
бурю и  сбившихся с пути, и сказал, что нужно следовать за их полетом. Потом
две  змеи  быстро поползли от  нас по песку.  Я велел идти вслед за  змеями,
которых послал сюда Зевс-Амон, чтобы показать нам дорогу.

     Так мы взошли на верх дюна и оттуда увидели расстилавшийся под нами сад
богов. Мы  спустились в оазис,  где  росли сто  тысяч  пальм,  мы шли  среди
двухсот двадцати восьми источников;  в одних вода была голубой  и имела вкус
соли, в других желтой, цвета  серы,  а в третьих  красной, потому  что  была
окрашена железом.

     Когда мы читаем в книгах, что пророки удалились в  пустыню, это значит,
что  они  пришли  в  Сиву;  когда  говорят,  что  им было откровение,  нужно
понимать,  что это случилось в Сиве.  Эта  долина, полная  цветов и ласковой
прохлады,  которую  открываешь после бесплодных и бесконечно унылых  песков,
поистине говорит о присутствии богов и располагает душу к тому сознанию, что
выше сознания; оно-то и позволяет распознавать проявления высшей воли.

     До  Александра  фараоны  редко  посещали  Сиву;  они  получали   оттуда
прорицания,  но сами там не бывали. Александр отправился туда потому, что он
взошел  на  египетский  престол,  как  никто  из  фараонов:  лишь  благодаря
пророческому указанию.

     Мы  тотчас  направились  к  храму,  жилищу  двойника Амона, так  хорошо
спрятанному среди  масличных садов, так хорошо защищенному высокими пальмами
и окруженному столь изобильной зеленью, что лучи солнца едва проникали туда.
Жрецы храмов,  в белых облачениях и  наголо обритые, ожидали нас на паперти;
верховный  жрец,  главный  прорицатель  Сивы,  вышел  навстречу  Александру,
обратился к нему со словами "сын мой" и трижды приветствовал его с поклонами
во  имя  его отца бога Амона. Когда Александр выразил  удивление  тем, что в
глубине  пустыни  нашел  человека,  который  свободно  говорит  по-гречески,
верховный  жрец ответил ему:  "Я  путешествовал, чтобы  увидеть храмы  твоей
страны  и  многих  иных  земель;  мне  знакомы Додона  и  Афитис, а  также и
Самофракия".

     После  чего  верховный жрец  приветствовал  меня, напомнив, что мы  уже
встречались раньше в других краях.

     Затем  жрецы расступились,  и  из глубины  храма показался  сам двойник
Амона, которого  несли  в ладье. Во главе процессии, сопровождавшей его, две
обнаженные  девы танцевали и  играли на  флейте.  Ладья  была поставлена  на
сооружение,  похожее на  церемониальное  кресло  фараона; его  несли молодые
девушки из монастыря  Амона. К  ручкам  паланкина  было привешено  множество
опрокинутых чаш, производивших во время шествия звук  колокольчиков. Двойник
бога  имел тело обнаженного  мужчины, но его фаллос выходил из живота  в том
месте,  где  обычно  бывает пупок, и образовывал прямой  угол  с вертикалью.
Фаллос бога был лишен детородных признаков, а его длина приблизительно равна
одной  шестой части статуи. Голова двойника  Амона представляла собой голову
овна с золотыми рогами;  голова и  туловище  были покрыты  изумрудами; глаза
были сделаны из  двух драгоценных  камней. Ладья,  на которой покоилась  эта
фигура,  сверкающая  зеленоватыми   огнями  своих  камней,  покачивалась  от
движений носиль-щиц, воодушевляемых музыкой, напитками из трав, ароматами  и
остановками  около серных  источников.  В колебательных движениях бога жрецы
читают ответы оракула [39].

     Верховный жрец предложил  Александру задать вопросы, какие он пожелает.
Молодой фараон спросил сначала:

     -- Соизволит ли Амон дать мне власть над миром?

     Прислужницы  Амона толпились под  тяжелой ладьей и порой  спотыкались в
своем священном опьянении;  чаши стукались одна о другую. Бог с головой овна
сильно качнулся вперед,  к востоку; верховный  жрец следил  за  движениями с
напряженным вниманием; глубокое и  ритмичное дыхание вздымало  его грудь; он
ответил:  "Без  сомнения,  сын  мой,  Амон  сделает  тебя  господином своего
царства".

     Затем  Александр,  чтобы  испытать   оракула,  задал  вопрос,   который
подсказал ему я; он спросил, понесли ли кару убийцы его отца. Верховный жрец
наблюдал   некоторое   время  нестройные   и  словно   недовольные  движения
изумрудного  овна  и  дал ответ, который  произвел  большое  впечатление  на
спутников Александра: "Ты возмутил двойника Амона, выразившись неудачно; ибо
никто из смертных не может убить твоего отца. Если ты имеешь в виду Филиппа,
царство которого ты унаследовал, то все свершилось согласно справедливости и
высшей воле".

     Затем  он  пригласил  Александра  войти одному  с  ним  в  храм,  желая
объяснить  ему  знаки, высеченные  в жилище бога,  и открыть ему то,  что не
могло  быть произнесено  при  людях.  А в  это  время воины-гетайры задавали
оракулу вопросы  от  себя.  Их голоса  звучали  неуверенно, ибо этих суровых
людей охватил тот трепет разума, который человек  ощущает перед проявлениями
скрытой стороны вещей. Первым заговорил  Гефестион;  он спросил, доолжны  ли
все они взирать на Александра как на божество и воздавать ему почести, какие
полагаются  бессмертным.  Один из заместителей пророка  ответил, что они  не
могут сделать Амону ничего более приятного. Многие задали  тот же вопрос,  и
оракул отвечал каждый раз то же самое, прибавляя, что они помогут этим своей
собственной удаче.

     Слово  "удача"  пробудило  в каждом его  честолюбие; на  многочисленные
вопросы оракул  обещал  большинству  друзей  царя  возрастание  их  славы  и
могущества.  Оракул особенно  настаивал  на этом, отвечая  Птолемею;  что же
касается Гектора, младшего сына Пармениона, оракул объявил, что граница  его
удачи проходит по Нилу, и Гектор тотчас  решил, что  он получит в управление
западную часть Египта.

     Затем Александр вышел из храма, склонив голову к плечу, устремив взгляд
к небесам  и держа  в руке  два  бараньих  рога,  которые вручил ему главный
прорицатель Амона.

     Ночью,   пока   командиры   слушали  священных  певиц,  он   предавался
размышлениям  в моем  обществе рядом  с солнечным  источником  --  тем, вода
которого бывает ледяной по утрам, прохладной в разгар дня и горячей вечером.
Он  долго созерцал  сквозь пальмовые ветви  звезды, которые  здесь  больше и
ярче, чем на небе Греции.

     Назавтра он  продиктовал своему секретарю Диодоту из Эритреи послание к
своей матери, где описал посещение оракула; он закончил его такими словами:

     "Ответы на  тайные  вопросы  мне были даны; но я  не хочу  их  доверить
случайностям почты. Я перескажу их тебе лично, когда вернусь в Македонию".

     Ибо он еще  верил,  что однажды туда вернется. Прорицатели не открывают
час их  кончины тем людям, которым следует не думать о нем, чтобы продолжать
исполнение  своих  судеб. Олимпиаде не  суждено было  узнать  ответ  оракула
пустыни.













     Сразу после своего паломничества в ливийское святилище, Александр начал
носить вокруг ушей два рога Амона,  прикрепленных  к тонкой золотой сетке, в
которую убирались его огненные волосы,  и приказал выбивать на  монетах свое
изображение, увенчанное рогами.

     Кроме  того, по возвращении из  Сивы  он перестал в  публичных  речах и
писаниях официально  признавать Филиппа своим отцом; в его послании афинянам
говорилось:  "Тот,  кто  в  прошлом  назывался   моим  отцом,   царь  Филипп
Македонский...".

     Александр пробыл в Египте дольше, чем в какой-либо другой стране: более
восьми  месяцев.   Находясь   со   своим  двором  в   Мемфисе,  он   занялся
преобразованием  страны.  Он  восстановил власть  жрецов, назначил военных и
гражданских правителей для каждой провинции. Он распорядился построить  мост
через  Нил и  привести в порядок каналы.  Он  побывал в  Александрии,  чтобы
посмотреть,  как идут  работы. Он снарядил военную  экспедицию  в Судан; так
исполнилось еврейское пророчество: вслед за  ливийцами, и  эфиопы покорились
ему. Он поручил ученым, которых включил в состав экспедиции, изучить причину
разливов  Нила,  которая  от  начала  времен  оставалась  тайной.  Сведения,
полученные о режиме  дождей  в глубине Африки,  где  река брала свои истоки,
оказались  столь  удовлетворительными,  что  Аристотель  счел  этот   вопрос
решенным. Александр приказал также брать все образцы фауны, которые возможно
было найти в тех  краях, где проходила  армия, чтобы послать  их Аристотелю,
работавшему тогда над общим исследованием мира животных. Но, продолжая таким
образом  помогать  своему  бывшему  учителю  и  осыпать  его  благодеяниями,
Александр не скупился на упреки ему. "Ты поступил нехорошо, -- писал он ему,
--  издав  твои  устные  поучения в  виде  книги,  ибо  в  чем  теперь  наше
преимущество над остальными, если вещи, в  которых мы были особенно сведущи,
становятся доступными всем? Что касается меня, то уверяю тебя, что мне  было
бы приятнее превзойти других в знании трансцендентного*, чем в размерах моей
власти и моего господства".

     * Недоступного пониманию -- Прим. ред.


     Ибо Александр воспринял урок египетских храмов. Он  понял,  что  тайна,
какой египтяне окружают передачу знания,  не имеет целью скрыть его от людей
или  позволить тем немногим, которым  оно дает  преимущества, злоупотреблять
им, чтобы держать  в подчинении невежд; доступ к высшему знанию затрудняется
только  затем,  чтобы  производить  отбор  умов,  достойных  им  обладать  и
неспособных воспользоваться им для своекорыстных целей.

     Таков смысл поучения Гермеса, говорившего:

     "Избегай  бесед с толпой. Разумеется,  не потому, что я хочу, чтобы  ты
ревниво оберегал свое знание;  скорее потому,  что ты насмешишь толпу. Между
несходными  людьми не бывает  дружбы;  к урокам, которые ты  находишь здесь,
способны  прислушаться  очень  немногие.  Кроме  того,  эти  уроки  обладают
странным свойством: они  побуждают злых действовать  дурно.  Поэтому следует
остерегаться толпы, ибо она не понимает, что это учение хорошо".

     Между тем  македоняне и все греки  Александровых  войск плохо  понимали
перемены в личности их вождя. Его религиозные  постановления  удивили  их не
меньше,  чем  посвящение в сан фараона. Некоторых  все это коробило,  другие
смеялись.  Тот,  кого   они  знавали  совсем  другим,  кто  опрокидывал  все
препятствия на своем пути, бросался в атаку  во главе своих конных  отрядов,
теперь  принимал  только мирные решения  и вел себя во всем  так, будто  был
отныне царем не солдат,  а жрецов. После  Сивы старший сын Пармениона Филота
написал Александру в ироническом тоне,  поздравляя с тем, что он занял место
в  сонме  богов. "Но мне жаль,  -- прибавлял  он, -- тех,  кем  будет теперь
управлять царь, который больше, чем человек".

     Многие старые воины осуждали  Александра за  то, что  он  отрекался  от
Филиппа, признавал себя незаконнорожденным и гордился этим.

     Чтобы  исполнить  обычай  армии,  которой  он  был стольким  обязан,  и
показать  своим  людям,  что  он  не  забыл  свое  греческое  происхождение,
Александр дал  великолепные  празднества,  игры и поэтические состязания, на
которые были  созваны лучшие  греческие поэты  и  актеры. Так  народ  Египта
познакомился с искусством Эллады.

     Во время  этих празднеств Гектор, младший брат Филоты, участвовавший  в
играх на воде, утонул в  Ниле. Те из гетайров, кто побывал в Сиве, вспомнили
тогда, как оракул сказал Гектору, что по Нилу  проходит  граница  его удачи.
Александр  приказал  устроить  сыну своего  главного полководца  грандиозные
похороны,  которые  стали поводом  к новым торжествам  и дали  каждому воину
представление о почестях, которые ожидали его в случае смерти.

     Но  вскоре возникли слухи,  предсказанные в иерусалимском  пророчестве,
которые не могли не взволновать Александра.

     Там, на востоке, Дарий снова собирал силы. Со всех  концов  Персидского
царства приходили известия о наборе  солдат и передвижениях войск. Сатрапы в
своих  провинциях готовились  к военным действиям,  дороги  Азии  гудели  от
поступи армий: это было похоже на отдаленный гул морского прибоя.

     В  середине  весны  Александр,  вслед  которому  неслись молитвы  всего
Египта,  желавшего  побед  фараону,  покинул  Мемфис и снова двинулся  вдоль
побережья.














     Наш поход длился месяц, и  мы вернулись на землю Тира, памятного отныне
своим закатом.

     Афинское  посольство,  приплывшее   на   священной   триреме,   вручило
Александру золотой венок, а  также  послание Демосфена, просившего  простить
его.   Наша   стоянка   ознаменовалась   военными   шествиями,  религиозными
торжествами,  музыкальными  и поэтическими  состязаниями  участники  которых
получили великолепные дары.

     Но  солдатам  не  терпелось  встретить  войско  Дария;  они  вспоминали
баснословную добычу, захваченную при Иссе и в Дамаске и давно истраченную на
удовольствия. В Египте им было запрещено кого-либо грабить, и, хотя им щедро
выплачивалось  жалованье,  они  лишились   удовлетворения,  какое   привыкли
получать грабя, наводя ужас и ведя себя как свирепые владыки. За время своих
походов они приобрели вкус к роскоши и к женщинам Востока. Там, где вставало
солнце, им были обещаны новые богатства и новые любовницы;  они отправлялись
в путь весело рыча, как псы, которых пускают по следу дичи.

     Три  тысячи стадиев,  которые нужно было пройти по сирийской пустыне  в
разгар лета, по земле, растрескавшейся, как старая кожа, под огненным небом,
быстро успокоили этот порыв; воздух закипал перед глазами.

     Персидские  царицы следовали  в  своих повозках,  вовлеченные в  судьбу
своего  завоевателя.  Прекрасная  Барсина  также была  среди сопровождающих,
равно  как  наложницы многих военачальников -- у одних это были  царевны,  у
других  гетеры,  как, например,  афинянка Таис, возлюбленная  Птолемея,  ибо
привычки сатрапии уже укоренились в этой армии.

     Жажда, лихорадка, погоня за ускользающим горизонтом угнетали людей, и у
врачей было  много  забот с теми,  кого вдруг поражали  в лоб  или в затылок
солнечные  стрелы или кто, охваченный безумием,  кидался с воем, спотыкаясь,
бежать по пустыне.

     Неутомимый  Александр шагал  во  главе  пешего войска  быстрым шагом, в
котором когда-то упражнялся с Леонидом.

     Так  был достигнут  Евфрат,  первая  из рек,  которыми  Дарий  в  своем
недавнем  послании   хотел   напугать  Александра.  Две  тысячи   наемников,
охранявших его  берега,  разбежались,  как только  заметили  пыль,  поднятую
македонской конницей. Фракийские понтонеры Диада  возвели плавучий мост,  по
которому  без особых помех переправились  солдаты, лошади,  повозки, военные
машины,  обоз  с  поклажей,  царские  пленницы,   любовницы  военачальников,
торговцы, ремесленники, менялы и публичные женщины. Здесь мы остановились на
несколько  недель,  расположившись  вдоль   реки,  под   деревьями,  которые
наконец-то мы видели снова.

     На берегах Евфрата Александру исполнилось двадцать пять лет.

     Вскоре мы  узнали, что  Дарий  находится  на  северо-востоке,  где-то в
Ассирии.  Но  Ассирия огромна. Сорок пять  тысяч человек снова вооружились и
пошли через страну курдов на поиски двухсот  тысяч других. Пройдя две тысячи
стадиев,  они  оказались перед второй  рекой Дария  -- Тигром; это  название
значит  по-персидски "стрела",  так  быстро  и  бурно его  течение. Брод,  к
которому  мы  вышли,  был  очень  глубок  и течение там казалось чрезвычайно
сильным. Эти кипящие  водовороты  вызывали  дрожь  у  самых  храбрых  людей;
начальники уверяли, что пешая армия не  сможет переправиться. Когда спросили
совета у Диада,  тот  заявил, что  построить  мост невозможно;  даже если бы
понтонеры смогли работать в этом яростном потоке, он немедленно  разрушил бы
плоды их трудов.

     Тогда Александр разделил надвое свою конницу и поставил ее выше  и ниже
по  течению, по обе стороны  армии; сам  он, отказавшись сесть на  Буцефала,
разделся на берегу и, обнаженный, держа оружие  и одежду над головой, первым
вошел  в воду.  Он  указывал войску линию  брода,  которую угадал  благодаря
своему  провидческому  дару  так,  как  если  бы  ему  пришлось  уже сто раз
переправляться в этом месте. Плавать он не умел.

     Борясь с  течением,  едва не сбиваемый с ног волнами, которые  время от
времени окатывали  его, так что волосы  были мокры, он кричал, чтобы солдаты
спасали  только   оружие,  а  вещи  и  одежду  он  им   вернет.  Побуждаемые
командирами,  пехотинцы   вошли   в  воду,  громко  крича  от  испуга;  люди
поскальзывались  на  камнях,  толкались,  падали  из-за того,  что  пытались
уцепиться  друг  за  друга, и  мешали  друг  другу  сильнее,  чем  им  мешал
водоворот; многие теряли снаряжение; выроненные из рук туники плыли по реке;
некоторые  солдаты  утонули, стараясь спасти свои  скудные пожитки.  Женщин,
полумертвых  от  страха,  переправили  кого  на  руках,  кого  на  повозках,
наполовину уходивших под воду. Если бы Мазей, сатрап Дария в здешних местах,
выбрал этот день для наступления, то Тигр стал бы концом судьбы Александра.

     Наконец войско  переправилось  на другой берег; там разбили лагерь.  Но
край  был  опустошен,  так  как  Мазей,  применив  метод,  который  когда-то
советовал  Мемнон, приказал сжечь перед Александром все деревни. Кроме того,
в одну из следующих ночей  Луна, которая была  тогда полной, внезапно начала
заволакиваться. Скоро она  исчезла  совсем,  и густая  тень простерлась  над
лагерем.  Панический  страх  охватил  тогда эту  армию, затерянную в далеких
землях, армию,  которая после  раскаленной  пустыни чуть было  не затонула и
спаслась только для  того, чтобы оказаться  погруженной  в жуткую  тьму.  За
несколько мгновений ужас перешел в бунт. Впервые войско утратило послушание;
фаланги рассыпались,  люди  бежали из  лагеря куда  глаза  глядят. Некоторым
казалось, что они слышат топот скачущего персидского войска; многие кричали,
что  их привели на край земли вопреки очевидной воле богов; что реки и земли
становились им враждебны; что само небо явило свою суровость; что это просто
безумие -- увлечь стольких людей на гибель ради  честолюбия одного человека,
который  пренебрегал  своей родиной,  отрекался от  отца и в своей неистовой
гордости выдавал себя за бога.

     Оказавшись перед угрозой восстания, Александр поспешил призвать меня, а
также египетских прорицателей, которых  взял  с собой из Мемфиса.  Мы быстро
посоветовались  между собой; затем командирам  удалось собрать людей,  чтобы
они выслушали меня, так как я, кажется, один мог рассеять их ужас.

     "Солдаты, -- сказал я им, -- не страшитесь ничего; Луна затмилась в эту
ночь  мимолетной тенью от Земли, но я обещаю вам, что вы снова увидите свет.
Поверьте вашим жрецам, которые умеют  читать  судьбы в небесах, и не бойтесь
этой  внезапной  темноты, но,  напротив,  радуйтесь;  ибо  Солнце -- светило
греков, которым оно покровительствует, Луна  же --  светило  персов. Всегда,
когда затмевается Луна, это грозит Персии  какой-нибудь великой катастрофой.
Это знают  египтяне, у которых было в прошлом немало  тому примеров; да и вы
сами, эллины, вспомните рассказы ваших отцов: Луна скрылась во время великой
битвы при Саламине, в которой был разбит Ксеркс [40]. Итак, в  этой тени для
вас зарождается новая победа, а дрожать от страха этой ночью надобно персам.

     Затем  я приказал  немедленно принести жертвы божествам Солнца, Луны  и
Земли; и в армию вернулся порядок.

     "Никто из моих военачальников так не ценен для меня, как ты", -- сказал
мне в ту ночь Александр.

     Он воспользовался всеобщим  успокоением, чтобы уже  на рассвете поднять
войско и возобновить поход.

     Четыре дня спустя гонцы объявили, что Дарий, о  котором  думали, что он
довольно далеко, находится поблизости  и  что  один  из его конных  корпусов
направляется  навстречу греческой армии. Александр послал в  разведку  отряд
гетайров, которые встретили персидских всадников, разбили  их и  обратили  в
бегство.  Один  из македонских командиров  по имени Аристон, желая подражать
Александру,  вызвал на поединок начальника персов, обезглавил  его  с высоты
своего коня одним ударом меча и привез его окровавленную голову царю.

     В  этой  стычке  было  взято  достаточно  пленных,  чтобы  узнать,  где
находился  Дарий.  Его  ставка  была   в   Арбелах,  а  его  огромная  армия
располагалась  лагерем  в  пятистах  стадиях впереди,  на берегах Модоса,  в
широкой равнине, называемой Гавгамелы, что означает "остановка верблюдов".

     Александр продвинул войско вперед и остановился в двух  часах ходьбы от
своего  врага. Он оставался в  этом месте четыре дня, устраивая свой лагерь,
укрепляя его частоколами  и следя  за размещением обоза. Как раз в это время
супруга Дария, пленная  царица  Статира, измученная необходимостью следовать
за своим победителем, лихорадкой и тревогой перед  близким сражением, умерла
почти внезапно на  руках царицы-матери. Ей  едва было тридцать лет.  В  этой
кончине греки увидели как бы  начало бед,  обещанных персидскому царю лунным
затмением.  Но  Александр, казалось, испытывал  настоящее горе; обняв старую
царицу Сисигамбис,  убить сына которой было его самым большим  желанием,  он
искренне оплакал  смерть  женщины, мужа  которой  готовился  уничтожить.  Он
приказал,  чтобы  Статире  были   устроены  торжественные  похороны,  и   по
персидскому обычаю постился весь день в знак траура, как будто он был членом
семьи.

     Один  из  слуг  Статиры, евнух  Тириот, убежал из  лагеря в ночь  после
похорон  и достиг позиций нашего противника,  чтобы принести известие своему
царю. По рассказам, которые  мы  услышали впоследствии,  Дарий стал горестно
стенать  и бить себя кулаками в голову.  Мало того,  сетовал он,  что царица
вынесла  оскорбление  пленом; нужно  было еще,  чтобы  она умерла  в  жалком
положении и  не получила последних  почестей,  на которые имела право! Когда
Тириот  заверил его, что Статира  не  была лишена ни одного  из  преимуществ
своего прежнего положения, "кроме света присутствия своего супруга", что она
была похоронена со всем уважением, какого была достойна, и что сам Александр
пролил  реки слез, когда она  умерла, Дария  охватили  ревнивые  подозрения.
"Если Александр так хорошо обращался  с женой своего врага, -- сказал он, --
то, несомненно, по причине, которая бесчестит меня".

     Он  принуждал  евнуха сознаться, что  Александр  сделал  Статиру  своей
наложницей. Но Тириот,  упав  к его ногам, клялся и  умолял его успокоиться;
Александр, утверждал он, был  достоин  восхищения за  то, что его уважение к
персидским женщинам  было равно его храбрости перед лицом персидских мужчин.
Тогда Дарий якобы накрыл себе голову  плащом, призвал в свидетели окружавших
его сатрапов, военачальников и  слуг и вскричал: "Ормузд, Ормузд, и вы, семь
князей света, я заклинаю вас  вернуть мне мое царство; но если мой  приговор
произнесен,  сделайте так, чтобы в Азии  не было  другого  царя, кроме этого
столь справедливого врага и столь великодушного победителя!".

     На  следующую  ночь  Александр  прошел  с  войском  вперед на  тридцать
стадиев,  и на рассвете мы  увидели с высоты последнего холма, как в равнине
темнеют скопления  людей: перед  нами была персидская армия. Все ждали,  что
Александр  тотчас  прикажет  идти в атаку, как  делал  обычно. Но он впервые
показал себя осторожным и расположил  свои фаланги на отдых в  том  порядке,
который  они должны были  принять в бою. Весь день  он посвятил обследованию
местности  и сбору  сведений  о  силах  противника. Лазутчики  и  соглядатаи
донесли ему, что  Дарий собирался  выстроить двести боевых  колесниц, колеса
которых  оснащены  длинными  вращающимися  серпами;  что  он  опустошил свои
табуны, чтобы  иметь многочисленную конницу; что его двоюродный  брат  Бесс,
наместник царя  в Бактрии, привел ему полчища  индийских воинов;  что скифы,
мидийцы, парфяне,  жители Месопотамии, вавилоняне и  арабы  явились  во всей
своей  мощи;  и,  наконец, что видели пятнадцать боевых слонов. Персы вырыли
ямы-ловушки  на своих флангах,  а на фронте  наступления  кое-где разровняли
землю, чтобы облегчить атаку своим коням.

     Имея   дело   с   армией,   которая  обладала   колоссальным  численным
превосходством  и  на  этот   раз  имела   достаточно   пространства,  чтобы
развернуться, Парменион считал,  что  атаковать нужно  ночью,  чтобы смутить
врага  неожиданностью  и использовать наиболее выгодным  образом  дисциплину
македонских  фаланг,   приученных  двигаться  в  темноте,  повинуясь  голосу
командиров. "Я не хочу красть победу, -- ответил ему Александр. -- К тому же
Солнце -- светило греков".

     Он  обратился с  короткой  речью  к  командирам,  объявив,  что  начало
сражения назначено на утро следующего дня; приказал, чтобы людей накормили и
дали им отдохнуть, после чего ушел в свой шатер; однако он не мог заснуть.

     В македонском лагере  после  обильного  ужина скоро настала тишина. Она
даже  обеспокоила персов, которые, рассуждая  так  же,  как Парменион, ждали
ночной  атаки и  всю  ночь  не  складывали  оружия. Равнина была покрыта  их
бесчисленными кострами,  и из лагеря  доносился могучий  гул,  подобный гулу
моря; Дарий на коне объезжал свои войска и поддерживал их мужество.

     Около полуночи  Александр велел  позвать меня. Я  увидел, что он сильно
встревожен; таким он не был никогда. С большим  трудом мне удалось успокоить
его. Он знал, что солнце завтрашнего  дня  увидит битву его жизни, в которой
он ставил на карту  все, что  уже завоевал. Он  спрашивал себя, не  лучше ли
было согласиться на переговоры с Дарием. Напрасно  я заверял его, что он  не
мог проиграть это сражение, -- тревога  не оставляла его. Он пожелал,  чтобы
мы  совершили  вместе  жертвоприношения.  Мы  рассмотрели  при  светильниках
внутренности  птиц  и  печень  закланного  ягненка.  Я  указал  ему  на  все
благоприятные знаки, которые он мог распознать и сам. Затем в  чаше с чистой
водой я показал ему Дария, и он увидел, как его  лик затуманился и почернел.
Наконец он успокоился и заснул.

     На рассвете,  когда весь лагерь был уже при оружии, Пармениону пришлось
прийти встряхнуть  его, чтобы разбудить от глубокого сна,  после которого он
обрел  все свое  самообладание  и радостно улыбался, как в  утро  приздника.
Очень  скоро  он  показался,  одетый в  короткую  тунику  из  белого льна, с
кипрским  мечом  на  родосской  перевязи  в  шлеме  с  белыми  перьями;  его
телохранитель Певкест нес за ним Ахиллов щит. Чтобы  доказать  свое уважение
ко мне и расположить к себе  богов,  он предложил мне вместе  с ним  сделать
смотр войскам. Я пошел надеть на голову жреческий  венец. Александр на своем
черном  Буцефале и я на белом коне проскакали перед выстроившимися войсками,
которые   громко   приветствовали   нас.   Мне   показалось,   что  песчаное
пространство, по  которому меня  нес  мой  конь, было  мне знакомо  вот  уже
четверть столетия.

     Вдруг  перед  греческими  пехотинцами  Александр  поднял правую  руку и
воскликнул: "Боги, докажите  сегодня,  что я действительно сын  Зевса-Амона:
подарите победу Элладе!". И он велел всем командирам распорядиться, чтобы их
люди молчали, пока мы будем идти, и не заглушали его приказы.

     Бесконечная полоса пыли обозначала  перед  нами фронт персидской армии.
Как при Гранике и при Иссе, Александр встал на правом фланге с гетайрами; но
линия  персидской  армии  была  настолько  длиннее,  что этот  правый  фланг
Александровых войск  едва  достигал  центра вражеского фронта, где находился
сам Дарий.  Александр  должен  был быть  готов к тому, что персидский  фланг
непременно  обойдет  его.  Чтобы  предотвратить такое  развитие событий,  он
поставил  позади  себя пеонских  всадников,  критских  стрелков  из  лука  и
некоторые другие  отряды,  чтобы  по ходу атаки развернуть их в глубину.  Он
сделал сходные распоряжения касательно левого  крыла, где командовали Кратер
и Парменион.  Таким образом,  греческая  армия, развернувшись,  должна  была
представлять  собой  не  прямолинейный фронт,  а скорее клин,  врезающийся в
неприятельские ряды.

     Построение произошло в полной тишине, среди которой раздавались приказы
Александра.  По мере приближения к персам, отряды прикрытия  переходили один
за другим на правый фланг царя, шедший прямо на Дария и его слонов.

     Бой  начался,  как  было  предусмотрено,  несколькими  налетами  сбоку,
предпринятыми бактрийскими  всадниками Бесса;  они были  отбиты. Тогда Дарий
бросил вперед свои серпоносные колесницы,  которые обрушились на нашу пехоту
с ужасающим грохотом; но  македонцы были обучены быстрым ответным действиям;
они  расступились,  чтобы  пропустить  колесницы, испуская  крики  и  ударяя
копьями  по щитам, чтобы  напугать  лошадей. И они вставали на дыбы,  ломали
дышла,  обезумев  и  опрокидывая  повозки;  возничие, сброшенные  на  землю,
скатывались  под  собственные  колесницы,  и  серпы   разрывали  их;   затем
македоняне, перестроившись  в два  ряда, лицом  к  лицу,  заключили людей  и
лошадей  в два частокола копий. Вскоре двести колесниц, которые должны  были
принести победу Дарию, превратились в кучу железа, красного от крови, откуда
свешивались клочья человеческих и конских тел.

     Чтобы поправить эту беду, персидский  царь ввел свои конные резервы; но
это  движение открыло в  его рядах  брешь,  в которую не  замедлил ворваться
Александр  с  всадниками Черного Клита. И снова два  царя оказались лицом  к
лицу.  Снова  Александр увидел  перед  собой  колосса  с  кудрявой  бородой,
увешанного  драгоценностями и  стоявшего  на серебряной колеснице; за Дарием
высились,  как серая крепостная стена, пятнадцать боевых  слонов с цепями на
ногах; они ревели и яростно махали хоботами. Но Александра не могло испугать
ничто,  даже эти гигантские животные, которые раскрывали свою розовую глотку
и  издавали душераздирающие  крики.  Он  смотрел только на  потомка великого
Кира, на живого идола, воплощавшего пространства Азии. Все люди, разделявшие
их, были заведомыми  мертвецами.  Разрубая черепа,  пронзая  грудные клетки,
пробивая себе путь среди  предсмертного хрипа, Александр продвигался вперед,
зачарованный этим взглядом, в котором нельзя было прочесть ни  ненависти, ни
страха;  его  неудержимо притягивал  к себе этот  гигант, одетый  в пурпур и
осыпанный сверкающими камнями, который возвышался над битвой, но не сражался
сам. Дарий был уже на  расстоянии полета дротика; похоже было, что  он  даст
себя  поразить,  даже  не  пошевелившись...  "И  вдруг  я  заметил,  что  он
улыбается, -- рассказывал  потом  Александр.  --  Я  увидел, как по его лицу
скользнула странная печальная улыбка".

     Внезапно,  так же  как  это случилось при Иссе, идол в  тиаре  исчез  с
колесницы. В мгновение ока Дарий оказался на коне и растаял в слепящей  пыли
сражения. И так же, как при  Иссе, Александр поклялся, что Дарий не скроется
от него, и ни телохранители, ни десять тысяч бессмертных, ни слоны не смогут
его спасти. Но в эту минуту прискакал гонец от  Пармениона.  Сатрап Мазей во
главе  индийской конницы  прорвал центр греческой  пехоты  и домчался до той
части  лагеря,  где стоял  обоз; там уже шло  побоище и полыхал  пожар. Если
Александр  не  придет на  помощь, все крыло Пармениона и Кратера  может быть
уничтожено. Таким образом, обе армии  находились в равном  положении, каждая
отчасти  одерживала  победу  и  отчасти  терпела  поражение.  Суматоха  была
величайшая;  на  всех лицах  была маска войны, вылепленная из  пота, пыли  и
крови. С гневным воплем Александр увлек отряд гетайров на помощь Пармениону.
В  яростном  наступлении  был   ранен  Гефестион.  Но  там,  где  проносился
Александр, летела и победа. Вскоре поражение персов стало полным.

     Смерть поработала  целый день на Гавгамельском  поле боя, и  кровь всех
народов Азии, хлынувшая из тысяч перерезанных глоток, перемешалась  и ушла в
песок.

     Как только его пехота оказалась вне опасности,  Александр снова кинулся
на поиски  Дария с теми из воинов, кто еще был  в силах следовать за ним; он
мчался, пока было светло, потом остановился, чтобы подождать свежих лошадей,
в полночь снова пустился в дорогу и, проскакав пятьсот стадиев, утром прибыл
в Арбелы, где стоял  персидский  лагерь. Там его  ждали еще  сокровища,  еще
слуги,  еще  женщины;  но  Дарий  со  своим   двоюродным   братом  Бессом  и
бактрийскими всадниками бежал другой дорогой на восток, в Экбатаны.














     Вавилон  --  Амонова  земля. Династия ее древних царей начинается с эры
Овна. Бог-покровитель  Вавилона Бел-Мардук  -- это другой лик  Амона.  Персы
нанесли Вавилонии глубокие раны и осквернили ее  святилища. Дарий I частично
разрушил город; Ксеркс похитил золотую статую Бела-Мардука и снес его храм.

     И  потому  Александр,  пройдя всю Ассирию с  севера  на юг  и  вторично
переправившись  через  Тигр,  пошел  в Вавилон  не  как  завоеватель, а  как
освободитель.  Щедро раздав  своим  солдатам  добычу,  захваченную в  лагере
Дария, он запретил им грабежи. Сатрап Мазей, подвергший Пармениона опасности
на Гавгамельской равнине, изъявил покорность Александру и сдал ему город без
боя. Жрецы, маги, прорицатели, музыканты Бела и все жители вышли, размахивая
гирляндами, навстречу царю и фараону Александру.

     И  мы  вошли  в  Вавилон,  где улицы были усеяны  цветами, а насыщенный
фимиамом  воздух  звенел от  гимнов.  Армия  прошла  торжественным маршем по
крепостным стенам из розового кирпича, таким широким, что по ним могли ехать
рядом две колесницы, запряженные четверкой лошадей. Александр пожелал, чтобы
ему показали  все  чудеса легендарного  города, чьим господином он стал.  Он
посетил  знаменитые висячие сады, о которых  путешественники рассказывали на
другом  конце  земли: это огромные ступенчатые террасы,  которые покоятся на
колоннах и  засажены редкими  породами  деревьев; когда-то давно вавилонский
царь повелел устроить их из любви к одной  из своих наложниц, тосковавшей по
лесам.  Александра проводили  к  мосту,  одному  из  самых больших  в  мире,
перекинутому через  Евфрат, затем  по дворец Навуходоносора на берегу  реки.
Тяжелые  двери из черного дерева, кедра и кипариса,  обшитые тонкими листами
серебра и золота,  инкрустированные  слоновой  костью, меж  косяков,  сплошь
покрытых  лазуритом,  открылись  перед  ним.  Под   конец  он  направился  в
разрушенный  храм Бела -- гигантскую башню,  которую  евреи во  время своего
пленения видели  стоящей; ее грандиозные  развалины были  и сейчас высотой с
самые большие пирамиды. И Александр вложил свою руку в руку статуи Бела.

     После  шести  месяцев  испытаний  Вавилон   стал   для   войска  местом
блаженства. Солдаты, у  которых завелось золото, бражничали в многочисленных
тавернах.  Военачальники,  командиры  высокого  ранга,   военные  строители,
знаменитые  ученые и люди искусства,  сопровождавшие  Александра,  тоже были
отнюдь не  обделены  удовольствиями. Богатые вавилоняне  были  гостеприимны,
щедры  на  угощения,  и их пиры  были  обязаны своей славой не только редким
винам,  которые  текли  там рекой.  В  самом  деле,  на  эти трапезы женщины
являлись сначала в роскошных одеждах,  но через некоторое время снимали свои
покрывала и  верхние  одеяния, а затем, с  каждой переменой блюд, сбрасывали
постепенно остальные  покровы, чтобы предстать совершенно обнаженными к тому
моменту,  когда присутствующих обносили сластями.  И это  были не  публичные
женщины, даже  не гетеры и не наемные танцовщицы;  это  были самые почтенные
супруги и их дочери, считавшие --  в  чем их  поощряли их  отцы или мужья --
такую манеру предлагать себя величайшей любезностью по отношению к гостям.

     Александр  короновался  в  Вавилоне,  как  и в Мемфисе,  ибо  священная
законность  его царских  прав  не  вызывала у  жрецов  никакого сомнения. Он
оставил Мазея наместником и отдал распоряжение восстановить храм.

     Чтобы мир узнал о его  победе, он подарил свободу всем городам Греции и
южной Италии, которые в прошлом участвовали в войнах против персов. Но скоро
его начала волновать мысль о новых походах.

     "Царь,  -- сказал  я  ему,  когда  он открыл  мне свой замысел,  --  ты
выполнил  миссию, ради которой  твой отец Амон дал тебе родиться на свет. Ты
стал  гегемоном  Греции,  фараоном  Египта,  царем  Вавилонии.  Ты  завершил
начертание треугольника".  -- "Но Дарий находится в Экбатанах, -- ответил он
мне.  --  Он вновь собирает силы; он  обратился за помощью к своим восточным
сатрапиям. И  есть еще  другие  города передо мною, которые я могу взять без
труда".  --  "Эти  края  не  посвящены Амону.  Земли Амона кончаются  здесь.
Подожди,  пока  Дарий  предложит тебе  битву  или  мир.  Тебе  неведомо, как
распорядятся боги этим  человеком". -- "Он больше не подает знака, что хочет
мира,  который  предлагал мне  еще недавно.  А пока Дарий жив или пока он не
передал мне свой венец, я не могу себя чувствовать по-настоящему царем".

     Он обратился к египетским прорицателям  и вавилонским магам с  просьбой
изучить  светила и вопросить знамения. Все  их ответы единодушно предсказали
ему  новые  триумфы. Он  воспользовался  этим,  чтобы  указать  мне  на  мою
неправоту  и упрекнуть  в  том, что  я хочу  помешать  его  удаче. Я не  мог
отрицать, что  он  пожнет многочисленные победы.  Но как объяснить  ему, что
обещанное блистательное будущее не  приведет его ни к чему, кроме страдания,
блужданий и несчастья? Отныне его разноцветные глаза видели в завтрашнем дне
лик прошедшего. Беспокойство оставалось его постоянным спутником на всем том
отрезке  пути, который был наименее подвержен случайностям; теперь же, когда
он вступал на неверную стезю, им  овладела безмерная самонадеянность. В этом
он  был похож на  многочисленных честолюбцев, вдохновленных  свыше,  которые
основывают свою уверенность в будущем на исполнении своих надежд,  тогда как
именно  беспокойство должно было бы стать для них предупреждением и побудить
к осторожности; и вот, ослепленные своими  собственными деяниями,  они  идут
через обманчивые успехи к своей неумолимой погибели.

     У  богов  есть для каждого смертного, будь  он  хотя бы и сын божества,
способ  увлечь  его к назначенному  концу; и он идет  к нему по  собственной
воле.

     После месяца в Вавилоне, проведенного в наслаждениях,  армия Александра
снова выступила в поход.













     Часть четвертая
     I. ПРЕСТОЛЫ ПЕРСИИ

     Путь  Александра,  его великие и  малые  деяния,  малейшие превратности
фортуны в последней части его судьбы известны день за днем, и ничто в них не
останется тайной для будущих времен.

     Евмен   из   Кардии,  правая   рука  Александра   в  делах   управления
государством, Диодот из Эритреи, помогавший Евмену в его трудах,  Каллисфен,
племянник Аристотеля, выбранный Александром на роль историографа, Дикеарх из
Мессены, другой племянник Аристотеля и сам писатель, Марсий из Пеллы, друг и
спутник Александра со времен рощи Нимф, Неарх, также друг его ранней юности,
ставший  наместником одной  из  сатрапий и  предводителем флота,  Онесикрит,
главный кормчий  царской флотилии, Птолемей, которому суждено было стать его
преемником  на египетском троне,  -- все  они написали воспоминания о  жизни
своего царя; то же сделали Аристобул из Кассандрии, Иероним из Кардии, Харес
из Митилены, Клеарх,  Анаксимен, все командиры,  ходившие в  походы под  его
началом, а также Эфипп из Олинфа, Арист с Кипра, Поликлет из Ларисы, Гегесий
из Магнесии,  Тимей из Тавромении, Филарх из Навкратии,  Гермипп из  Смирны,
Каристий из Пергама, Сатир из Александрии, Агатархид,  Асклепиад, Андросфен,
Медий и Гегесандр. Все эти люди знали Александра, видели его вблизи, служили
ему; каждый из них написал его историю на свой лад, одни  с похвалой, другие
с осуждением, смотря по  тому, как он обошелся с ними, но все -- с  желанием
показать свое  значение  и воспользоваться после  его  смерти обломками  его
славы.

     Что касается меня, то начиная с Вавилона мое  значение пошло  на убыль.
Моих советов уже не спрашивали так часто и не следовали им так  почтительно,
как прежде. Я сумел подавить  в себе тщеславие, ибо знал,  что моя задача  в
основном  выполнена  и  мне  не  нужно  делать  ничего  другого,  как  ждать
последнего часа.

     Так  же,  как  раньше  в Египте, Александр  привлек к себе  в  Вавилоне
халдейских жрецов; он продолжал так  же  поступать и впоследствии, находя  в
каждой  стране предсказателей, которые все пополняли его  свиту  кудесников.
Делая  так, он был прав потому,  что ему был  необходим совет людей, знающих
магию  применительно к землям, по которым  он  шел; но он был не прав  в том
отношении,  что  сами  эти земли  стали зловредны для  него,  как только  он
перешагнул границы своего мистического поручения.

     Таким  образом,  я  присутствовал  как  зритель  при развитии фатальных
событий; порой  я предостерегал его, зная, что  мои предостережения не будут
услышаны;  но  большей частью  я позволял  совершиться неизбежным  гибельным
переменам,  которые  происходят  в  каждом  человеке  для  того,  чтобы   он
встретился со своею смертью.

     В божественной душе,  нисшедшей в Александра с  высоких областей  неба,
уже  имелись зародыши его гибели. Овен  идет на противостоящего ему вожака и
не успокаивается  до тех пор, пока  не  поразит  его.  Александр восстановил
культ Амона, но персидский царь ускользнул  от него;  это была уже не борьба
богов, а борьба людей.

     Именно начиная с Вавилона об Александре можно  говорить как о человеке,
который  "сделал из своих поступков основание для законов, вместо того, чтоб
сделать   закон   основанием    для   своих   поступков".   Жившие   в   нем
сверхчеловеческие силы начали  выходить из равновесия, и в решениях, которые
он принимал, появилась  доля безумия.  Он действовал обычно так,  словно был
бессмертен,  и черпал в  своих победах  отвагу для любых безрассудств; он не
ведал  предела ни своей силе, ни своим предприятиям и  яростно устремлялся в
будущее, чтобы создать державу, границ которой он уже сам не мог вообразить.
Затем  вдруг  внезапная  усталость напоминала  ему, что  он  смертен,  и  он
погружался в отчаянье.

     Мысль  о  его   незаконном  рождении,   которая   приносила  ему  такое
удовлетворение, когда он носил тиару фараона, возвращалась и мучила его в те
часы, когда он ощущал себя всего  лишь  человеком, -- ночью, под незнакомыми
небесами Азии. Сын Амона закончил свое дело; человеческий бастард* продолжал
теперь  свой  путь,  неся в  своем сердце, разуме и  теле  сверхчеловеческую
энергию, которая ему мешала и которую необходимо было израсходовать.

     * Гибрид -- Прим. ред.


     Сузы, вторая столица  Дария, стала  следующей  стоянкой после Вавилона.
Александр  решил   оставить  там  старую   царицу  Сисигамбис,  которую   он
восстановил в ее прерогативах и царском достоинстве. Он обращался с  матерью
Дария, как  со своей собственной матерью,  и  делал  это  так  настойчиво  и
напоказ,  что  это  многим казалось  странным.  Македонский  обычай запрещал
сыновьям сидеть в присутствии их матери без  ее разрешения; Александр всегда
держал  себя  так  в  присутствии старой  государыни.  Чтобы  понимать  его,
Сисигамбис  начала  изучать греческий  язык.  Однажды  он пожелал оказать ей
честь  и выказать  чувства,  которые к ней  питал; он  подарил ей  шерстяную
ткань, сотканную Олимпиадой,  приложив к подарку веретено  и овечью  шерсть,
чтобы персидские царица и царевны могли прясть в часы досуга, как это делают
женщины царского рода Македонии. Увидев этот подарок, Сисигамбис отшатнулась
и заплакала. "Неужели, -- промолвила она,  -- Александр лжец или лицемер? Он
говорит мне о своей дружбе, зовет своей матерью -- и вдруг обходится со мной
как с  рабыней: заставляет прясть  шерсть и хочет одеть меня в ткань,  какую
носят простолюдинки. Кто посмел  бы меня так оскорбить, когда я была царицей
в этой стране?"

     Александр  тотчас бросился к ней, принося извинения; но он понял тогда,
какое расстояние отделяло македонскую царицу от персидской государыни и  как
далеко ему было еще до тиары Дария.

     В Сузах, в этом огромном дворце, Александр никогда  не чувствовал  себя
хорошо. Бесчисленные слуги держали себя с ним так, как привыкли держать себя
с  бывшими  господами  и, упорствуя  в  соблюдении  неизвестных ему  обычаев
персидских царей, поминутно показывали ему, что он для них выскочка.

     Сколько  раз, приказав переставить мебель  в покоях, ускорив церемониал
трапез или,  тем паче, совершив  сам какое-нибудь простое действие,  которое
персидский государь непременно  сделал бы  чужими руками, замечал он на лице
евнуха  пренебрежительное выражение!  Часто слуги  лучше умеют  унижать, чем
цари.

     Обстановка  не  менее,  чем  люди,  была враждебна  Александру,  в этих
огромных  залах  и  бесконечных  коридорах  ему чудились  спесивые  призраки
Ксеркса и Камбиза. Он не владел по-настоящему тем,  что завоевал,  ибо ничто
здесь не было сделано по его мерке. Казалось, что даже вещи, предназначенные
для гигантов,  какими были  персидские цари,  насмехались над ним.  Когда он
захотел сесть на трон Дария, он  почувствовал себя смешным, так как ноги его
повисли в пустоте; услужливый придворный пододвинул  низкий  стол,  чтобы он
поставил  ноги  на  него;  но  евнух, присутствовавший  при этом,  заплакал;
Александр спросил, что  его так сильно  взволновало. "Этот стол,  -- ответил
евнух, -- служил моему господину для того,  чтобы вкушать пищу, а  теперь ты
ставишь на него ноги".

     Тогда Александр  приказал  убрать  стол,  но  тут  кто-то  заметил, что
попирать  вещь, принадлежавшую  раньше его  врагу,  было,  напротив,  добрым
знаком, и Александр снова решил превратить стол в скамейку для ног.

     Ему  бы уже  было  пора  упорядочить  свои  завоевания,  проследить  за
управлением своей весьма обширной и  очень быстро созданной державы, а также
призадуматься над новостями,  приходившими из Греции.  Спарта решила  начать
военные  действия  против  Македонии;  Демосфен,  получив  прощение,   снова
принялся  волновать  Афины.  Даже  в  Пелле  не  прекращалась  борьба  между
Олимпиадой  и правителем  Антипатром, каждый из  которых обвинял  другого  в
предательстве.  От   Антипатра  пришло  подкрепление  из  пятнадцати   тысяч
наемников;  Александр  послал  правителю  большую  сумму  денег,  чтобы  тот
снарядил  поход против  Спарты,  а также  совет позаботиться о  своей личной
безопасности.

     Затем,  сочтя  недостойным  себя  заниматься  долее  делами Эллады,  он
направился к Персеполю, третьей  столице  Дария.  Жену Барсину и малолетнего
сына Геракла он оставил царице Сйсигамбис.

     Он  вышел  в  путь зимой, в  чем не  было  никакой  причины, кроме  его
нетерпеливой жажды завоеваний.  В  самые холодные месяцы года перейти  горы,
отделявшие Сузиану от Персии, было довольно дерзким предприятием.  Перевалы,
которые нам  пришлось пройти,  находились на высоте более шести тысяч футов;
после  того, как прошлым летом войска пересекли  пустыню  в  самую  страшную
жару, теперь они шли через горы  в самый лютый мороз. Жители редких селений,
которые нам повстречались, смотрели  скорее ошеломленно,  чем со страхом, на
людей в  латах и с голыми ногами, карабкавшихся  на  высоту, где лежал снег.
Следуя  за  своими случайными  проводниками,  солдаты  углублялись  в  белые
долины, всходили на молчаливый хаос  ледников, брели  по пустынным  хребтам,
спрашивая себя, не суждено ли им погибнуть здесь, окаменев от холода.

     Александр разделил  войско  надвое;  одна часть под началом  Пармениона
пошла по  более длинной, но более легкой дороге  на юг, где можно было также
пройти обозу; сам  же  он продолжил  труднейший путь  напрямик. Взяв с собой
только отряд гетайров, он  наткнулся на пять тысяч персов в ущелье,  которое
называют  Персидскими  воротами: теснина  была  перегорожена  стеной.  После
неудавшейся попытки взять ущелье приступом, он  оставил у этой стены Кратера
с большей частью воинов, а сам с  малым отрядом  обогнул гору, чтобы напасть
на врага  с  тыла.  Ночью греки налетели на  персов  с высоты скал, испуская
ужасные  крики.  Обезумевшие от  страха  персы,  атакованные с двух  сторон,
разбежались  или были перебиты. Как только проход был освобожден,  Александр
устремился к Персеполю  с такой  скоростью, что командиры Великого  Царя  не
успели создать видимость защиты или хотя бы захватить с собою казну.

     Персеполь,  сердце державы  Дария,  был истинно персидским  городом,  и
Александр не  мог делать  вид, что пришел сюда  как освободитель. Поэтому он
позволил своим войскам грабить сколько душе угодно и предоставил  им  полную
свободу. Погром был страшный;  кровавая оргия превзошла все, что приходилось
дотоле видеть. Солдаты получили приказ не трогать только два здания: царский
дворец, который оставлял за собой Александр,  и дворец  хилиарха, который он
предназначал Пармениону.

     Было  захвачено столько  монет, драгоценностей,  золотой  и  серебряной
утвари, что,  как  писал  Александр  в Македонию, сообщая  о  своей  победе,
двадцать  тысяч мулов и пять  тысяч  верблюдов не  смогли  бы увезти все это
добро.

     Из жителей  спаслись немногие.  Кровь  текла так же обильно, как  вино.
Пленных  загоняли в загородку и закалывали тут же тысячами; солдаты гонялись
за женщинами по  улицам, дворам  и  крышам, дрались между собой,  как  дикие
звери, за эту добычу; насилие становилось  лишь прелюдией к убийству; многие
из этих метавшихся в ужасе женщин предпочитали покончить с собой и бросались
с крыш домов; мелькало их покрывало -- и в следующее мгновение слышался  шум
тела, упавшего на камни мостовой.

     Все эти ужасы, которые еще недавно Александр терпел как неизбежное зло,
теперь его больше не возмущали. Он видел в них проявление если не его славы,
то, по крайней мере, его силы; раз уж Дарий, укрывшись на севере, ускользнул
от него,  он  вымещал свою  ярость  здесь, на  юге,  на всем, что составляло
прежде богатство и могущество его врага.

     Ноги  Александра  были по  щиколотку  окрашены кровью,  когда, шагая по
ковру из трупов,  он добрался до дворца. Вдруг ему преградила дорогу большая
статуя Ксеркса, повергнутая его солдатами; он  остановился перед  статуей  и
заговорил  с  ней, как будто она была живая:  "Должен  ли  я  оставить тебя,
Ксеркс, лежать  на земле в наказание за то, что ты пошел  войной на  греков,
или  поднять  тебя  из  уважения к  твоему величию?". Затем  он  пошел своей
дорогой,  так ничего и не  решив,  и  сел  на персидский  трон  под  золотой
балдахин.

     Парменион,  который считал  грабеж  справедливой  наградой  войску,  но
осуждал   бесполезные  разрушения,  пришел  попросить   его  отдать   приказ
прекратить разорение города. "Пусть разрушат все до основания, сотрут с лица
земли, -- ответил Александр со своего чересчур высокого трона. -- Персидская
история должна начаться со мной заново".

     Во время пребывания в  Персеполе Александр  проявил самую  безрассудную
расточительность;  он бросал золото пригоршнями, делал великолепные  подарки
своим  военачальникам, а иногда одаривал и  неизвестных  людей,  на  которых
случалось упасть его взору. Встретив простого  македонского гоплита, который
кряхтел под тяжестью мешка с  золотом, предназначенным для царской казны, он
сказал ему: "Будь же вознагражден за твои труды; возьми это  золото себе,  я
тебе его дарю!".

     Так  в армии сверху донизу распространялась привычка к роскоши,  заодно
со всеми безумствами, какие может  внушить людям несметное богатство. Деньги
были  отныне  в  наограниченном  количестве,  никто  их  не  считал,  каждый
воображал  себя  другим  Александром. Ионийский  военачальник  заказал  себе
башмаки с гвоздями из чистого серебра; главный исполнитель поручений Леоннат
пожелал получить из далекого Египта особенно мелкий песок для своих телесных
упражнений; Филота,  старший сын  Пармениона, требовал, чтобы  во  время его
охоты раскидывались сети длиной в двенадцать тысяч шагов, как будто он хотел
поймать в них  всех птиц мира. В банях никто больше не  пользовался простыми
маслами,  каждый обильно натирался драгоценными благовониями, которые обычно
отмеряют наперстками для помазания царей или статуй богов.

     Но уже  земля  Персеполя  жгла  подошвы  Александру.  Короткий  поход с
небольшим  войском,  в котором  пришлось снова  идти  через снега,  вырубать
ступени во льду, а затем прокладывать дорогу топором в густых лесах, дал ему
сведения о  берегах  глубокого залива, омывающего персидские  земли,  но  не
надолго его успокоил.

     Он думал уже  о четвертой  столице Дария, расположенной  на севере,  --
Экбатанах;  там укрывался  персидский  царь. Армия  возликовала,  когда было
назначено выступление, так как  солдатам обещали, что сразу после победы над
Дарием они вернутся в Грецию,  чтобы весело  истратить там свои  сокровища и
пожать плоды той славы, которой они себя покрыли.

     Накануне выступления  из Персеполя Александр  дал большой  пир в  самом
большом зале дворца, куда были приглашены все командиры и все друзья царя, а
также их наложницы и возлюбленные.  Из Суз, Вавилона, Тира, даже Мемфиса, по
дорогам, отныне хорошо охраняемым, где были  устроены многочисленные станции
для  смены лошадей, съехались все долговременные и мимолетные  подруги,  все
гетеры,  которых эти  вечные скитальцы встретили на свсем победоносном пути,
да  еще  несколько жен, похищенных у  мужей, несколько свергнутых  царевен и
утешенных  вдов.  Это  было  пиршество не  столько  военачальников,  сколько
куртизанок. Филота был со своей македонской любовницей Антигоной, а Птолемей
с Таис, бывшей  женщиной легкого поведения из Афин, которая  с ним теперь не
расставалась.

     Оргия длилась недолго и была  достойна  пиров  Вавилона. Александр в то
время  все чаще оставлял свою сдержанность, которой еще недавно  гордился, и
находил удовольствие в вине -- привычка, которую он  так презирал когда-то в
Филиппе.  В тот вечер  он, в венке из цветов, был  не  менее  пьян,  чем его
гости,  когда  внезапно афинянка  Таис  с  распущенными волосами и  открытой
грудью встала, держа кубок в  руке, и  начала говорить, вдохновленная вином:
"О, я отомщена! Я щедро вознаграждена за все мучения, которые вынесла, бредя
по дорогам Азии с твоей армией, Александр;  боги даровали мне эту милость: я
вкушаю  пищу, пью вино и предаюсь любви в этом  дворце, презрев гордыню всех
царей Персии.  Но мне  было бы еще приятнее поджечь ради праздника обиталище
этого Ксеркса, который сжег мои Афины; пусть  оно пылает и освещает город; и
мне  хотелось бы  самой поднести огонь  и разжечь пожар  на глазах  у такого
царя, как  Александр, чтобы в грядущие времена люди говорили, что женщины из
лагеря Александра заставили  персов  дороже заплатить за  беды,  причиненные
Греции,  чем все твои  военачальники  на  суше и на море".  Речь  получилась
несколько запутанной,  но  смысл  ее  был  ясен.  Патриотическая страсть  --
чувство,  достаточно  обычное  у  куртизанок  и  женщин  легкого  поведения,
особенно в конце трапезы.

     Все присутствовавшие женщины устроили овацию этой Таис, которая стояла,
похожая на Эриннию, с  растрепавшимися волосами и грудью, волнуемой  гневом.
"Царь,  -- кричали они, оборотись к  Александру, -- позволь нам отомстить за
Грецию и поджечь дворец персов!"

     Александр поднялся  и  ответил  со смехом, что они будут удовлетворены.
"Пусть мне дадут факел!", -- воскликнул он.

     Тогда  все бросились  к светильникам. Женщины  дрались, чтобы захватить
огонь, или вырывали у музыкантов, игравших на празднике, их флейты,  кимвалы
и тамбурины.  Пьяные  военачальники  и  полуголые  куртизанки  вопили, пели,
размахивая факелами и ударяли в медь,  следуя  за молодым  царем, увенчанным
цветами и внезапно превратившимся в  поджигателя. Таис была оказана странная
честь первой поднести  факел к  обивке стен, а затем  все побежали за ней из
зала в  зал и  постарались  разнести огонь на возможно большее пространство.
Скоро  пламя охватило обшивку из драгоценных пород дерева,  кедровые балки и
вырвалось из окон, озаряя ночь своими гигантскими отсветами. Солдаты  охраны
сбежались  тушить пожар;  но,  увидев, что  это  дело рук  самого царя,  его
полководцев и  их прекрасных возлюбленных, они присоединились к пожигателям,
оставили свои ведра с  водой и понесли огонь  в многочисленные постройки, из
которых  состоял  дворец. Исступление охватило  весь  город.  Персеполь, уже
опустошенный грабежом, окончил свое существование в чудовищном костре.

     Когда на  следующий день  около  полудня Александр проснулся в палатке,
которую ему поставили в саду,  он взглянул на город и не  узнал его. Рухнули
не только крыши домов, но и их стены, сделанные из легких материалов. Стояли
только высокие каменные дверные рамы, выстроившиеся насколько хватало глаз и
раскрытые в  никуда. Воздух  был  насыщен терпким  запахом дыма. А Александр
ничего не помнил. Пришлось ему рассказать, как он провел эту  ночь. "Так это
сделал я?" -- промолвил он.

     Теперь он  хотел  только одного: скорее пуститься в дорогу к последнему
убежищу Дария.














     Ненависть, так  же  как  и  любовь, укрепляет дух и питает  мысль.  Эта
взаимосвязь   усиливается  с   каждым  сражением,  и,  если  ненависть  была
достаточно   сильной,  то  потерявший  своего  врага  становится   таким  же
обездоленным, как утративший свою жену или возлюбленную.











     Экбатаны находятся на  таком же расстоянии  от Персеполя, как Персеполь
от Вавилона. Александр  прошел  этот путь за  один  месяц в конце  весны. Но
когда он прибыл в четвертую столицу Дария, самого Дария там уже не  было. Не
имея возможности  противопоставить  армию,  достаточную для ведения сражения
сомкнутыми боевыми  рядами,  персидский  царь  отступил  к дальним восточным
землям Бесса, своего двоюродного брата, сатрапа Бактрии.  По любопытной игре
судеб, в то время как  во власти Александра оказалась мать Дария, которую он
окружил сыновней заботой, в  числе последних верных вассалов, сопровождавших
Дария в отступлении, был Артабаз, отец Барсины и тесть Александра.

     В  Экбатанах, принесенных ему  в  жертву  и  уже  ненужных,  Александр,
казалось, чувствовал себя растерянным  в  течение нескольких дней.  Здесь он
узнал, что его  наместник Антипатр разгромил в  Греции спартанцев, а их царь
Агис был убит. Но мысли его были  далеко, и он не испытал никакой радости от
этих  известий.  "Сражение мышей",  -- сказал  он,  когда  ему сообщили  эту
новость.

     Единственной его  заботой  оставался Дарий. Армия устала,  солдаты и их
предводитель были в равной мере разочарованы. Им говорили об Экбатанах как о
конечной  цели.  Но  грандиозное  сражение,  подобное  битвам  при   Иссе  и
Гавгамелах, взволновало бы их меньше, чем перспектива быть вновь втянутыми в
походы по незнакомым дорогам.

     Александр принял  решение  отпустить  фессалийцев,  которые,  казалось,
особенно остро испытывали  тоску  по  родине. Им раздали две тысячи талантов
сверх  причитавшегося им жалованья  с тем,  чтобы они возвратились  в Элладу
тратить  это  богатство и рассказывать  о  своих подвигах.  Он дал  обещание
остальным войскам распустить их, когда подойдет их очередь.

     Куда же  он сам собирался направиться? Он часто говорил о возвращении в
Македонию,   но  это  скорее   напоминало  желание  разбогатевшего  человека
вернуться  в  жалкую лачугу своего  детства. Что  он будет делать  в Греции,
ставшей  для  него  слишком  тесной?  В  его  глазах  она  не  имела  других
достоинств, кроме того, что она  воспитала его в детстве как полубога и дала
ему солдат для побед. Он  мечтал увидеть  ее снова, но можно лелеять мечту и
не осуществлять ее.

     Персеполь  был  сожжен, Сузы он не любил. Но в  его владении находились
Вавилон и  Мемфис,  столицы Амона,  и,  что  особенно важно,  Александрия  в
Египте,  город,  носивший  его   имя,   который  начал   заселяться,  и  где
заканчивалось  строительство царского дворца. "Вот туда  я  и  возвращусь...
после того, как Дарий будет низложен, -- сказал он, -- ибо  до тех пор, пока
он не будет лишен короны, мое дело не будет завершено".

     Он оставил  казну  в крепости  в Экбатанах и поручил охранять ее своему
другу  Гарпалу,  которого  он сделал  правителем  сатрапии Мидия,  вмещавшей
территорию  в два раза  большую, чем Греция и Македония,  вместе  взятые. Он
разделил войска на три части: одну оставил в Экбатанах; Парменион должен был
вести   главные  силы  армии   спокойными   переходами;   сам  Александр   в
сопровождении  легкой войсковой колонны ушел вперед на восток. Его  сомнения
длились не более одной недели.

     В  летние  месяцы  на  землях  Мидии  стоит  невыносимая  жара.  В этой
полупустынной  стране,  где  днем бывает настоящее  пекло,  двигаться  можно
только ночью. Дезертиры и отставшие от персидской  армии воины, изможденные,
растерянные, похожие на загнанных животных, сдавались без сопротивления. То,
что  осталось  от  армии  Дария,  рассыпалось  подобно  изношенной  ткани  и
оставляло  клочья в  горах, на  тропинках,  на  унылых  плато.  Все  пленные
утверждали, что Дарий  ушел  далеко  вперед  и  догнать  его  невозможно,  а
всадники  Александра  уже задыхались  от дневного зноя и  во  время  тяжелых
ночных переходов.

     В  Рагах  сделали остановку  на  пять  дней.  Пока  Александр  стоял  у
Каспийских  ворот и не решался  войти  в  ущелье, к нему пришло  невероятное
известие: Дарий уже не был царем. Многие персидские военачальники неожиданно
сдались в плен и подробно рассказали о драме, разыгравшейся всего в двадцати
тысячах шагов от Александра.

     Дарий, видя, как уменьшается день за днем  расстояние  между  ним и его
преследователем  и  в то  же  время  зная,  что с Александром было небольшое
войско, решил замедлить движение, перегруппировать свои войска, находившиеся
в  непосредственной близости  к  нему,  и  дать  бой.  Его хилиарх  Набарзан
воспротивился этому и перед собравшимися персидскими военачальниками изложил
свой  план, который  был  по  существу выражением заговора,  подготовленного
задолго  до этого  дня.  По мнению хилиарха, это сражение могло  закончиться
только  полным разгромом.  Единственным  шансом  на  спасение было бегство в
Бактрию,   где  Бесс,  двоюродный   брат   Дария,  по-прежнему   пользовался
авторитетом и  сохранял союз  со скифскими и индийскими народами. Корона  от
Дария, потерявшего доверие войск из-за своих бесконечных неудач, должна была
перейти к Бессу и быть у него до полного разгрома врага.

     Дарий, взбешенный этим открытым  предательством, вынул кривую  турецкую
саблю  из ножен, украшенных  драгоценными  камнями, и бросился на  хилиарха,
который  едва успел убежать. Хилиарх тотчас же собрал свои войска и удалился
вместе с  ними из  лагеря;  так  же  поступил  его сообщник Бесс; их примеру
последовали  и другие восточные сатрапы. С Дарием  не осталось никого, кроме
последнего   преданного  ему  персидского  военачальника  Артабаза,  который
поспешил   смягчить  гнев  Великого  Царя   и  посоветовал   ему   соблюдать
осторожность. Он обошел  в лагере одного за другим всех сатрапов, сказав им,
что Дарий готов простить каждого из них. Бесс и Набарзан вернулись в палатку
Дария, пали перед ним на  колени, уверяя его в  своем раскаянии  и  верности
ему.  Но  на следующий  день  во  время похода  они  окружили  Дария  своими
войсками, а ночью в лагере, пока Артабаз готовил отряд охранников для защиты
повелителя,  заговорщики  вошли  в  палатку  Дария,  схватили  его,  связали
веревками,  затем бросили в деревенскую повозку и увезли. Бесс  готовился  к
принятию короны при первой же возможности и одновременно думал о переговорах
с  целью  выдать  Дария и в обмен  заключить договор,  по которому Александр
признавал бы за ним верховную власть в восточных провинциях.

     Артабаз  уже  ничем не  мог  помочь  царю и,  опасаясь  за свою  жизнь,
отступил на север.

     Многие персидские сановники отказались признать Бес-са, повернули назад
и сдались Александру.

     Узнав  новости,  Александр  приказал   немедленно  седлать  Буцефала  и
отобрать  тысячу  самых   выносливых   всадников.  На  этот  раз,  когда  он
стремительно покинул  Раги, никто  не мог  бы с уверенностью сказать, что им
двигало, и не  обернулось  ли его стремление захватить Дария желанием спасти
его. Предательство сатрапов настолько возмутило Александра, что он воспринял
его  как личное  оскорбление. Он  встал  на сторону бывшего врага, как будто
считал его своей собственностью, которую у него украли.

     Александр  скакал  в горах всю ночь и утро, сделал остановку до вечера,
вновь отправился в путь с наступлением прохлады и на следующее утро прибыл в
деревню,  где произошло восстание сатрапов. Там  он проспал весь день, и как
только солнце  склонилось  к закату, он опять был в седле. К полудню, сделав
только одну остановку, он, доведенный до изнеможения, прибыл  в поселок, где
накануне разбила лагерь бактрийская конница Бесса. Крестьяне  видели,  как в
грубой тряской повозке с  кучерами, хлеставшими без  отдыха лошадей, проехал
великан  с длинной  черной  бородой, с  отсутствующим и  скорбным  взглядом.
Отступавшие  двигались тоже ночью, с вечерних сумерек до утреннего рассвета,
и погоня в результате могла продолжаться, с одинаковой  скоростью  при свете
ночных звезд до  края  Земли.  Из тысячи сопровождавших Александра всадников
осталось пятьсот, у  которых лошади еще  могли двигаться,  и под раскаленным
небом, в незнакомой  и  враждебной  стране,  не видя  ничего вокруг, по едва
различимым кратчайшим  дорогам  он  шел  напрямик с  полудня  до полуночи, с
полуночи до рассвета, не заботясь о следовавших за ним спутниках, об упавших
с седла и о тех, под которыми падали лошади с истекавшими кровью ноздрями.

     На четвертое  утро этих безумных  гонок,  когда  они  догнали арьергард
Бесса, оставалось не более шестидесяти македонян, державшихся в седле только
силой привычки. Сердца их отказывались  биться в груди, и было бы достаточно
горстки людей, чтобы  разгромить  их. Но несколько тысяч  бактрийцев были до
такой  степени  обессилены,  что  как  завороженные  увидели  в  шестидесяти
всадниках всю армию  Александра  и,  даже не  пытаясь  защищаться оружием, с
воплями устремились к горным отрогам в надежде найти укрытие.

     На дороге македоняне натолкнулись на трупы  двух рабов  с  перерезанным
горлом, одетых в ливреи персидского  царя, и вскоре из  ближайшей ложбины до
Александра   донеслись  крики.  Его  звали  солдаты.  Там  стояла  брошенная
деревенская  повозка  без  кучера, в которую были  впряжены  две обезумевшие
лошади. В повозке лежал Дарий. Он был мертв.

     С грудью, пронзенной копьем, царь Вавилона, Суз, Персеполя и Экбатанов,
бывший  повелитель Египта, Финикии, Геллеспонта, земель  Азии, владыка  пяти
рек  и  тридцати сатрапий, император  половины  мира, сын Ахурамзады и  семи
богов-покровителей  света  только что скончался; тело  этого  гиганта лежало
посреди тихой долины  в  море крови.  Бесс  захотел, чтобы в руки Александра
попал только труп Дария.

     "Он  хотел  говорить  с тобой, государь, произнес  твое имя, --  сказал
командир  македонянин, первый прибывший на место, --  он испустил дух, когда
мы услышали стук копыт твоей лошади".

     Александр, пошатываясь, склонился  над ним, напрасно желая  заглянуть в
последний  раз  в эти  огромные глаза, взгляд  которых влек  его за  собой с
берегов  Средиземного моря через всю Азию, и  которые смотрели теперь только
на миры,  хранящие  молчание.  Слезы бризнули из глаз  Александра,  оставляя
бороздки в  густой пыльной маске, покрывавшей его лицо. Он обнял тело Дария,
сжал  его,  поцеловал  в  лоб и повторял  ему, как будто бы  он мог слышать:
"Клянусь тебе, я клянусь тебе, я не хотел этого!".

     Затем он снял с длинной мертвой руки кольцо, служившее Дарию печатью.

     Один  за  другим выезжали  из  ущелий  его  всадники  на  спотыкающихся
лошадях. Александр приказал сделать в этом месте привал, лег на землю в тени
повозки Дария и проспал десять часов подряд.

     Проснувшись,  он  вспомнил,  что  в  этот  день   он  родился,  --  ему
исполнилось двадцать шесть лет.













     В  то время как  останки Дария бальзамировались  и  подготавливались  в
сопровождении пышной процессии в  Сузы, где их должны были  передать  царице
Сисигамбис  и  захоронить  в  фамильной  гробнице,   Александр  прошел  мимо
Гекатомпила,   продвинулся   вперед   в   северо-восточном   направлении   и
расположился   в   Гиркании,  неподалеку  от  Каспийского  моря,  в   городе
Задракарте.

     Здесь, в  лагере, он  провел начало осени.  В Задракарте  он  надел  на
голову  диадему  персидских царей, укрепленную  на  красном с белой  полосой
венце, и  стал одеваться  по-восточному.  Письма, отправляемые  в  азиатские
провинции, он запечатывал  теперь  кольцом-печатью,  снятым с  руки мертвого
Дария,  а также  потребовал от  подданных своего  бывшего врага,  чтобы  они
падали ниц перед ним,  касаясь лбом ковра,  как они  делали это раньше перед
Дарием.  Греки  пока  освобождались  от этого  церемониала,  он  казался  им
смешным, даже если смотреть на него со стороны.

     Сюда же  в  Задракарту к нему приехал  тесть  Артабаз, с которым он был
практически  не  знаком. Он  принял  старого  персидского  властителя  и его
сыновей с  величайшими почестями, превозносил их за преданность Дарию и ввел
в круг своей семьи.

     Артабаз и его  родственники  в  большой степени способствовали введению
при  дворе  Александра   восточных  обычаев  и   манер,  которые  шокировали
ветеранов.

     Когда Александру приходило желание отдохнуть, он любил охотиться вместе
с  Филотой  на диких  зверей. Однажды в  пустынных окрестностях  Вавилона он
сразился один со львом, шкуру  которого он хранил  потом как трофей Геракла.
Иногда он  нападал на  племена,  населявшие  берега Каспия  и наводил на них
ужас:  брал  штурмом  укрепленные поселения,  срубал  головы  жителям, чтобы
оставшиеся в живых запомнили имя своего повелителя.

     Солдаты тем временем ждали возвращения домой. Их поход длился в течение
четырех с половиной  лет!  Им  тысячу раз говорили, что разгром Дария  будет
концом их мучений. Дарий был мертв, Александр  стал  во всем его преемником.
Казалось, что  цель похода была достигнута.  Окруженные полчищем  торговцев,
менял, продавцов лошадей, музыкантов, местных танцовщиц, рабов, проституток,
в  числе которых встречались  персидские  принцессы, внучки бывшего монарха,
среди  всего   этого   странного  множества  продажного  и  рабского   люда,
сопровождавшего  армию   и  несущего   рядом  с  ней  свои  пороки,  солдаты
наслаждались  отдыхом, который предшествует роспуску, и удивлялись тому, что
соответствующий приказ запаздывает.

     Парменион разделял настроение войск.  "Государь, я воюю почти пятьдесят
лет; я  добыл Филиппу первую  победу,  и  число моих сражений  перевалило за
сотню, -- сказал  он  Александру, -- я знаю, чего можно требовать от людей и
чего  нельзя. Пора тебе остановиться, распустить  одну  за другой  фаланги и
отправить их по домам". -- "Это говорят не уставшие люди, а говоришь ты сам,
Парменион,  -- ответил Александр.  --  Разумеется, чего  можно требовать  от
солдат,  если первыми  хотят уйти их военачальники. Ты, действительно, давно
служишь в армии; я думаю, что ты нуждаешься в отдыхе".

     Парменион  был  отправлен  в   Экбатаны  для  командования   резервными
войсками, а на его место был назначен Кратер. Парменион  в самом деле устал.
Ему  было около  семидесяти  трех  лет.  И, несмотря  на  свою выносливость,
которая была предметом восхищения во время бесконечных походов, он стремился
к  покою  на  старости лет.  Он  был превосходным стратегом, но Александр  с
самого  начала  своих  завоеваний  никогда не  следовал его  советам  и, что
удивительно, всегда побеждал. Парменион потерял двух  сыновей: Гектор утонул
в Ниле, а Никанор недавно умер от болезни. Единственный, кто у него остался,
Филота,  упоенный собственными  успехами,  был  только  что назначен на пост
командующего  конницей   гетайров  вместо  Клита,  переведенного  на  другую
должность. Парменион принял опалу с чувством облегчения.

     Вскоре  после  отъезда старого  воина  в  Экбатаны  несколько греческих
всадников было отпущено, и македоняне  решили, что был отдан приказ об общем
увольнении.  Солдаты  тотчас же сняли палатки,  собрали багаж и с радостными
криками  загрузили  повозки.  Александр,  привлеченный  шумом,  был  поражен
открывшимся ему зрелищем. Он незамедлительно вызвал военачальников, приказал
объявить  войскам  общий  сбор  и  перед тысячами выстроенных  в  ряд воинов
произнес речь.

     Он напомнил им о походах, сражениях, об усталости  и победах, не  забыв
ни о чем.  "Неужели  мы так  много сделали  и столько претерпели, для  того,
чтобы какой-то предатель, убивший своего царя, захватил его трон? Мне только
что сообщили, что  Бесс, этот узурпатор, собирается быть  отныне повелителем
персов и править под именем Артаксеркса IV. Стоит нам  отвернуться, как этот
трус воспользуется  плодами  наших трудов и захватит все наследие  Дария. Вы
отказываетесь от  славы и богатства, которые окупят с лихвой наши тяготы, и,
вместо того, чтобы быстро покончить с Бессом, собираетесь вернуться домой не
победителями,  а,  скорее,  побежденными,   потерявшими  все  завоеванное  и
униженными, не  завершив того, чего ожидал от нас мир? Я разрешаю уйти  всем
желающим. Уезжайте, если хотите, я никого не держу, никому  не препятствую и
никого не накажу. Храбрость покинула  вас, и не все ли равно, если  во время
вашего  отсутствия  варвары  поймут, что  перед  ними уже  не  победители, и
нападут на вас, как на женщин! И пусть боги  будут свидетелями,  что  я  мог
весь  мир положить к  ногам македонян, а мои македоняне отвернулись от меня,
моих друзей и немногих солдат, готовых разделить мою участь.

     Слезы  отчаяния блеснули  у него  в  глазах;  его  обаяние  по-прежнему
неотразимо  действовало  на людей.  Македоняне шумно  приветствовали  его  и
кричали, что он может вести их за собой, куда хочет.

     Армия быстро была приведена в порядок и  подготовлена  к выступлению на
восток вместе с вошедшими в ее состав войсками персов. Вместе с ней двинулся
обоз, с которым шли торговцы и публичные девки. Воинов теперь было  не более
двадцати  трех  тысяч. Увидев огромный багаж, тянувшийся за  войском, бывшем
теперь в три  раза меньше, чем  то, с которым он  выступал  из Македонии, он
приказал  командирам бросить  мебель, ковры,  посуду,  одежды,  целые  дома,
которые  они тащили за собой. Он  сам показал пример: велел разжечь огромный
костер и  бросить в него свой личный багаж, громоздкий, как у всех восточных
владык. Затем с обнаженной  головой, летящими по ветру волосами, в  короткой
хламиде и котурнах, он пошел пешком  по дороге так же,  как когда-то покидал
Пеллу. Рядом с  ним,  как  и  прежде,  шли Черный Клит,  Гефестион,  Кратер,
Филота, начальник канцелярии Евмен, помощник Леоннат и я -- его прорицатель.
Певкест нес щит Ахилла.

     В порыве энтузиазма солдаты  устремились вперед, но у многих зародилось
сомнение  в  необходимости новой кампании. Командиры  шагали по однообразной
дороге и негромко переговаривались.

     Стадии  следовали один за  другим; с октября по  декабрь  прошли страну
парфян, Арию и Дрангиану. Каждый день они проходили по двадцать тысяч шагов.
Местные правители  один за другим, добром  или  силой, сдавались Александру.
Некоторых  он утверждал в  их должностях, других казнил, в зависимости от их
преданности или предательства по  отношению  к Дарию. Он  как будто мстил за
своего бывшего врага.  Так был  осужден на смерть сатрап Дрангианы Барзаент,
участвовавший в мятеже Бесса.

     Колонны  пленников  отправлялись  на  средиземноморские   рынки  рабов.
Вырезались целые племена, не поспешившие признать себя побежденными. Одно из
таких племен упорно сопротивлялось, а затем воины и жители укрылись в горном
лесу.  Александр приказал поджечь лес. В пламени погибли три тысячи человек,
в том числе женщины и дети,  у них был выбор только между огнем и пропастью.
Запах горелого мяса и обугленных  деревьев долго держался в этих краях. Нрав
Александра становился  угрюмым, вспышки  гнева  --  частыми  и неожиданными.
Проходя  через Арию, он основал Александрию, пятый по счету  город, носивший
его имя, но даже не задержался, чтобы  увидеть возводимые стены. Он  оставил
там одного командира  и  сорок  человек  из  своего  близкого  окружения, на
которых  возложил управление землями,  в  три  раза превышающими  территорию
Греции [41].

     Женщины с трудом переносили тяготы походной жизни, и их становилось все
меньше в армии. Многие командиры вернулись к  привычкам одиноких мужчин. Это
стало причиной раскрытия заговора.

     Один из вновь набранных рекрутов, Никомах, находился в любовной связи с
командиром отряда гетайров Димносом, который в доказательство своей любви по
секрету  рассказал юноше, взяв  с  него клятву молчания,  о  заговоре группы
командиров  из  конницы  гетайров,  в  которую входил  сам Димнос. Участники
заговора, желавшие возвратиться  в Грецию, договорились в ближайшие  три дня
убить  Александра кинжалом или  ядом. Они были  многим недовольны, устали от
похода и считали себя обделенными при раздаче наград. Казалось, что примером
им послужило убийство Дария. Испуганный Никомах поспешил нарушить  данную им
клятву молчания и рассказал все старшему брату Себалине, солдату из соседней
фаланги.  Себалина  посчитал своим  долгом  доложить  об  услышанном  новому
командующему отрядом  гетайров  Филоте. Этот последний, казалось, не  придал
никакого значения сообщению.  Оба брата вместе напомнили еще раз Филоте о не
терпящем  отлагательства деле, но Филота и на этот раз остался безучастным и
ничего  не сказал царю. Срок  исполнения  заговора  приближался, и,  в конце
концов, Себалина сумел сам предупредить царя.

     Александр  был  поражен   тем,   что  могла  возникнуть  сама  мысль  о
посягательстве на  его  жизнь.  Он тотчас же  приказал  арестовать  Димноса.
Увидев  стражников,  Димнос  закололся  кинжалом,  что  явилось  достаточным
признанием  виновности.  Затем  к   Александру  приволокли  юного  Никомаха.
Александр,  считая  его соучастником, схватил его за горло. В доказательство
своих добрых  намерений Никомах  сказал Александру, что в течение трех  дней
предупреждал  Филоту.  Теперь  давать объяснения  пришла очередь  Филоте. Он
оправдывал свое молчание тем, что не придал значения словам Димноса, так как
считал его скверным  командиром,  надоевшим  всем своими жалобами  и сменами
настроения. Только самоубийство  Димноса заставило его  отнестись серьезно к
тому, во что он раньше не верил.

     Александр ничем не  выдал подозрения или  удивления по поводу странного
поведения Филоты. Он сделал вид, что вполне откровенно разговаривает с  ним,
даже оставил его на обед, как случалось прежде,  и был  при этом по-дружески
внимателен  к  нему.  Однако  среди  ночи он  послал  своих  приближенных  с
Гефестионом и  Кратером схватить Филоту.  Они нашли  его спавшим в постели и
связали его.

     На  рассвете  Филота,   старший  сын  Пармениона  и   один  из   первых
военачальников Александра,  предстал перед войсковым  собранием  македонян и
греков,  связанный  по  рукам и ногам и с завязанным  лицом.  Александр взял
слово и излил все свое недовольство арестованным, накопившееся еще со времен
египетской кампании, и  трудно было  себе представить, что его  память могла
хранить столь  тяжелый  груз. Он привел еще  одно доказательство вероломства
Филоты -- его письмо, написанное после паломничества  в  Си-ву, в котором он
высмеивал ответ оракула.  Александр  прочел  по  памяти отрывок  из  другого
письма,  перехваченного  у  гонца, где старик  Парменион  писал сыну: "Думай
прежде всего о себе и своих близких, только так мы придем к цели...".

     И,  наконец,  Александр  сообщил о  свидетельстве  Антигоны,  любовницы
Филоты, сопровождавшей  его  в  походах в  течение  последних  четырех  лет.
Филота, по-прежнему влюбленный  в  нее,  только теперь  узнал,  что  все эти
четыре года  она день за  днем следила за  ним и обо всем доносила царю. Все
несчастья свалились на него одновременно, это так потрясло его, что, стоя со
стражниками по бокам, он пошатнулся и на мгновение потерял сознание. Сколько
раз  говорил  он Антигоне,  что  все великие  военные  свершения имели успех
только  благодаря  ему и его  отцу,  сколько раз подвергал  критике принятые
Александром решения и уверял, что без него и его отца он не был бы так долго
царем!  Филота  был  по  натуре  тщеславным.  Случайные слова раздражения  и
бахвальства, произнесенные в  тиши алькова, в  сущности, не  имели  никакого
значения, а  теперь, сказанные вслух  перед толпой при свете дня, обернулись
преступными замыслами. Зять Филоты Кен был настолько возмущен,  что, схватив
камень,  хотел первым  бросить его в Филоту, уверенный, что за ним последуют
другие.  Но  Александр  остановил  его,  ибо  большинство  солдат  стояло  в
нерешительности. Всем  казалось  очевидным,  что  Филота  совершил серьезный
проступок, когда пренебрег сообщением о заговоре. Но они  сомневались в том,
что этот храбрый военачальник, столько раз рисковавший жизнью за Александра,
мог сознательным  замалчиванием поощрять  задуманное злодеяние и, тем более,
участвовать  в   его  подготовке.   В  то  же  время  вызывала  беспокойство
открывшаяся   способность  Александра   устанавливать  секретную  слежку  за
командирами, даже за самыми близкими ему.

     Филота прибегнул  к защите.  Какие доказательства  его вины  могли быть
выдвинуты  против  него? Разве  его  имя было упомянуто  доносчиками в числе
заговорщиков?  Его   критические   замечания  в   адрес   царя   никогда  не
произносились публично и разве сам Александр не просил его всегда говорить с
ним откровенно?

     Весь  день  солдаты   горячо  обсуждали   событие.   Одни  подтверждали
виновность  Филоты,  другие считали  его  невиновным.  Как  всегда  в  таких
случаях, истина была посредине.

     Ночью Александр приказал подвергнуть Филоту пытке.  Палачи под надзором
Кратера  били  розгами,  жгли  тело  своего товарища  по оружию раскаленными
головешками, пока он  не выдержал мучений  и  не  закричал: "Что  ты хочешь,
чтобы я тебе сказал?".

     И тогда он  признался в том, что он и его отец участвовали в  заговоре,
что многие командиры из личной охраны царя сочувствовали их замыслам, что он
ненавидел  Александра  с  тех  пор, как  царь стал  притязать на  то,  чтобы
считаться  сыном Амона. На  следующее утро  окровавленного, не стоявшего  на
ногах Филоту притащили под руки и держали перед выстроенной армией для того,
чтобы он подтвердил свои признания и указал пальцем на  командиров,  которых
он  назвал.  Вчерашние  товарищи  и  его  собственные солдаты  забросали его
камнями и копьями.

     Александр без промедления послал в Экбатаны командира Полидаму, который
на быстрых верблюдах прибыл туда  через одиннадцать  дней и сразу направился
во дворец.  Парменион прогуливался  в саду, когда посланец вручил ему письмо
Александра, и  как только Парменион углубился в чтение, Полидама пронзил ему
грудь. В  доказательство  выполненной  миссии Полидама  отправил  Александру
отрезанную голову Пармениона.

     Если  в  армии  приняли казнь  Филоты  как  справедливое возмездие,  то
неожиданная смерть  старого военачальника, вся жизнь которого была связана с
возвышением Македонии,  была  с  неодобрением  принята  солдатами,  особенно
ветеранами,  и в душах  лучших командиров Александра зародился страх.  Никто
больше  не  смел  высказать  громко  свое  мнение  по  поводу  божественного
происхождения  царя,  его  прошлых  деяний  и  решений,  вслух  его   только
восхваляли.  Перед ним  склонялись  все ниже, но  в  глазах  людей  не  было
доверия; исключение составляли самые близкие, такие как Гефестион и Клит.













     "Государь,  я  не  могу  больше читать  судьбы  по звездам,  они  здесь
сдвинулись с мест, и их свет ничего не говорит о тебе".

     Когда я сказал ему это,  Александр пожал плечами и потребовал от других
прорицателей дать ему ответы, которые он желал слышать.











     "Ты успеешь постареть за то  время,  которое тебе понадобится для того,
чтобы только пройти по моим владениям..."

     Эти  слова из  письма  Дария часто вспоминались Александру, когда после
его смерти он упорно преследовал узурпатора,  шел  на юг,  потом на восток и
север, из Дрангианы в Арахосию, из Арахосии в Паропамисады -- все эти страны
были для нас лишь  сказочными  названиями  до тех пор, пока  мы не подошли к
ним.

     Бесс,  назвавший  себя  Артаксерксом, продолжал  бежать  по  долинам  и
плоскогорьям, переправлялся через  реки. А армия  Александра в  самый разгар
зимы, как будто в бесконечном сновидении, продвигалась беспорядочно по горам
высотой в  девять тысяч метров. Гефестион, Клит и Крагер, занимавшие  теперь
главные  командные посты,  с трудом заставляли двигаться  вперед  измученные
холодом войска,  которые уже  не  знали, куда  их гонят, так  как  Александр
отказывался обходить  горные  массивы и  для скорости требовал идти по самым
высоким узким перевалам. На этих вершинах ледники принимали в объятия смерти
упавших  солдат. С  обмороженными  руками  и  ногами люди  тащились, проходя
стадий за стадием, в напрасной надежде увидеть дым жилища, где можно было бы
укрыться; они предпочитали встретиться с  враждебностью  непокорных  племен,
чем оставаться во власти враждебной природы.

     Воины  закутывались во  что  попало,  обматывали  руки и  ноги  женской
одеждой или  овечьей шерстью,  отобранными  у изредка попадавшихся крестьян;
кожа рук нередко примерзала к железным копьям и панцирям. У многих замерзали
глаза, и они падали, ослепленные. В этом бредовом переходе Александр потерял
больше людей, чем во время своих самых кровавых сражений.

     Солдаты,  мечтавшие  в Экбатанах о  возвращении  в  Грецию,  вспоминали
теперь об этом городе, как  об  утраченной родине  и блаженной стране. Какое
значение  имели  теперь мои  предсказания!  Если они  были неблагоприятными,
Александр не слушал их.

     Мне  было  тогда около  пятидесяти лет, и, несмотря  на то,  что я знал
тайны   магических  приемов,   которые  давали   мне  силу   для  сохранения
собственного  тепла  и которые  я перенял у египетских  учителей,  я  иногда
обвинял их в ошибочных предсказаниях моей судьбы. В ледяных горах индийского
Кавказа мне часто казалось, что я  уже умираю, я шел и думал только  о  том,
чтобы выжить и двигаться.

     Когда  из-за  невыносимой  погоды  и   чрезмерной  усталости  Александр
вынужден был останавливаться,  он пользовался привалом, чтобы основать новый
город, как будто хотел увековечить следы своего  безумия.  В ту  зиму, когда
люди умирали на каждом шагу, он основал две новые Александрии, и оставил там
строителей для возведения городов [42].

     Наконец весной мы  спустились  в долину Бактрии, однако страдания армии
на этом  не кончились. Бесс опустошил страну, и на  смену испытания  холодом
пришло испытание голодом. Нельзя  было найти ни вина, ни хлеба, ни масла, ни
скота, ни фуража; зерно пшеницы стоило столько же, сколько зерно ладана. Все
золото солдат, завоевавших огромные богатства, оказалось бесполезным.

     Бесс (Артаксеркс)  уже не был в своей столице Бактре, он ушел на север,
за реку Окc. Кто над кем взял верх, преследователь или преследуемый?

     Самые  высокие  горы,  самая   широкая  и  бурная  река  не  остановили
Александра. Бесс при отступлении сжег все лодки у берегов Окса, и  Александр
заставил повергнутых в ужас  воинов переправиться на плотах, сооруженных  из
бычьих шкур, прибитых  к стволам деревьев. При  этом он  чуть  не утопил всю
армию.  Едва  высадившись  на  другой  берег, он узнал, что  Бесс-Артаксеркс
только  что  разделил  судьбу Дария. Главный военачальник Бесса, Спитамен, и
несколько командиров набросились на него и сорвали с головы корону. Бесс, по
крайней  мере, был жив; Спитамен, убегая, бросил его,  и  Бесс попал  в руки
македонского авангарда.

     Бесса, избитого плетьми, обнаженного, в деревянном ошейнике, приволокли
к Александру, который осуждал его не за то, что он оказал ему сопротивление,
а за то, что он предал Дария. Александр приговорил его к обычному для персов
наказанию: здесь же, на месте,  ему отрезали нос и  уши. Затем изуродованный
Бесс  был отправлен  в Экбатаны с  приказом  везти его  медленно,  чтобы его
видели  люди, и передать  брату Дария, который возглавит казнь.  В Экбатанах
узурпатора  привязали  за  руки  и  за   ноги   к  двум   молодым  деревьям,
предварительно склонив их верхушки и  связав  их веревками,  затем разрубили
веревки, и деревья, распрямившись, разорвали его.

     Когда Бесс  был  побежден, в войсках  решили, что их испытания  на этом
закончились. В Задракарте  им обещали, что  новая кампания Александра  будет
быстрой и последней, но она длилась уже более года. Вот почему ветераны едва
не  подняли  восстание, услышав  в  лагере  на Оксе  о намерении  Александра
продолжать  поход  на  север  и захватить  Согдиану. Они  хотели  немедленно
отправиться в Экбатаны, а оттуда -- прямо в Элладу.

     К этому времени  Александр получил  большое подкрепление, прибывшее  из
разных мест империи, и сразу воспользовался этим для того, чтобы  распустить
самые усталые армейские части. Он назначил своего тестя Артабаза наместником
Бактрии, а  сам с частично  обновленной  армией направился с берегов Окса на
север до Мараканды и от Мараканды до реки Яксарт [43].

     Теперь,  когда  царство Дария принадлежало ему,  он говорил,  что хочет
обследовать его рубежи. Две  тысячи  пятьсот стадий  прибавились  к десяткам
тысяч  уже  пройденных.  Я  задумался  над  тем,  что  значит  следовать  за
человеком, воплотившим  в себе  небесные силы. Прошло около  трех лет  с тех
пор, как он выполнил миссию по возрождению Амона, но силы, вложенные в него,
не  были  исчерпаны,  и не  было  возможности  остановить  его,  как  нельзя
остановить ураган. Дух захватывало  при  одном  только воспоминании  об этом
дерзком походе; можно себе представить, чего стоило пережить его.

     Во время согдианской кампании Александра многие  города были разрушены,
один  --  за то, что  он оказал  сопротивление,  другой --  потому,  что там
проживали  потомки среднеазиатских  греков, которые пятьдесят лет тому назад
предали Грецию, перейдя на сторону персов, и теперь Александр  вымещал на их
правнуках  вину  предков.  В  одном   из  сражений  он  был  ранен  стрелой,
повредившей  ему  кость  ноги. В течение многих  недель  он передвигался  на
носилках. В  это  время произошел  удивительный  случай,  который  показывал
состояние духа в войсках. Среди тех самых солдат, которые так часто угрожали
восстанием, было столько поклонников Александра, его самого и его славы, что
фаланги  начали драться за честь нести его; пришлось  сделать  перемещение в
войсках,  так,  чтобы  каждая  часть  могла  по  очереди  пользоваться  этой
привилегией.  Отношения  Александра  с  армией  напоминали  отношения  между
любовниками: ссоры чередовались с примирением,  взрывы гнева  с восторженной
радостью. И так было до конца.

     Дойдя до берегов Яксарта -- границы Великого Царства, Александр основал
новый  город,  который  он  назвал  Александрией  Крайней,  и  строительство
которого, включая возведение стен, храмов  и домов полностью было  закончено
за семнадцать  дней. В работах участвовали все солдаты, пленные  и рабы, для
того, чтобы построенный город  был преподнесен в  дар  Александру в день его
двадцатисемилетия. Однако, в то время как целая армия каменщиков достраивала
последние  дома,  за спиной  у  нее восстала сатрапия  Согдиана.  Персидский
военачальник  Спитамен,  свергнувший  Бесса,  предпринял  осаду  гарнизона в
Мараканде; одновременно с захватом власти он продолжил борьбу.

     Александр  был  отрезан от  баз, снабжение нарушено,  световые  сигналы
выведены  из  строя,  гонцы не  имели  возможности  проникнуть в  город. Без
подкреплений,  не получая никаких известий, затерянный на границе незнакомых
земель, он оказался в таком шатком положении, каким оно не было еще никогда.
Он резко повернул армию назад и, еще хромая от раны в ноге, взял приступом и
разгромил  семь городов, истребил жителей, сея смерть среди  бегущих впереди
его лошади  мужчин  в остроконечных  шапках и  женщин  в  широких шароварах.
Восстание было потоплено в море крови, особенно  в  районах,  близких  к его
лагерю. Во время одного из штурмов он был ранен, на этот раз тяжелым камнем,
пущенным из пращи;  он потерял сознание, и в течение многих дней  его глаза,
как будто засыпанные песком, видели все как в тумане.

     Для  освобождения гарнизона, находившегося в Мараканде,  Александр счел
достаточным направить  туда  полторы тысячи  пеших  солдат  и  восемь  тысяч
всадников под командованием Медимены, одного из лучших гетайров. Сам он едва
держался на ногах, еще  слабый  после  двух ранений  и  вдобавок  мучившийся
животом из-за  жары и скверной питьевой воды, и, тем не менее, он объявил  о
своем  намерении  переправиться  через  Яксарт.  Когда  он, лежа  в кровати,
похудевший,  лихорадочно  возбужденный,  сообщил  мне  об  этом  безумии,  я
постарался заставить его отказаться от этого.

     "Ты  достиг  границы царства Дария,  до  которой ты так хотел дойти, --
сказал  я. -- Остерегайся перейти ее". -- "Именно  это я  и хочу сделать, --
ответил он, -- идти дальше и подчинить себе земли на краю света. Мне надоело
видеть на  том  берегу  скифов,  которые  смеялись надо мной все время, пока
строился  город [44]". -- "Край света, -- сказал я, -- это  гораздо  дальше,
чем ты думаешь".

     Я изучил  предзнаменования, они были зловещими. Я доверился  нескольким
военачальникам и  поделился  с  ними  своей  тревогой.  Александр  с прежним
упорством продолжал  подготавливать  экспедицию, а в новом  городе  приказал
организовать  игры,  состязания и преподнести торжественные жертвоприношения
богам.  Сам  он, больной  и  прикованный  к  постели, не мог  участвовать  в
празднестве.  Он собрал  у  себя военачальников  и с  полузакрытыми глазами,
тяжело  дыша,  с  трудом  выговаривая  слова,  обратился  к  ним:   "Друзья,
обстановка сложилась  наихудшим образом для меня  и наилучшим -- для врагов.
Но войной  управляет необходимость, и нельзя располагать обстоятельствами по
своему желанию. У нас в тылу подняли восстание  согдийцы и часть бактрийцев.
Скифы на другом  берегу наносят нам оскорбления с тех пор  как мы  здесь. На
примере бактрийцев мы должны проучить скифов и показать, на что мы способны.
Если мы сейчас отступим, то грубые варвары с того берега будут презирать нас
и постоянно угрожать;  если же мы нападем  и разгромим их, чего  никогда  не
осмелились сделать персы, нас будут повсюду бояться и уважать.  Все,  что  я
сказал, не допускает возражений. Вы думаете, что я слаб, потому что я еще не
встал с постели после  ранений. Но если вы  согласны  идти  за мной, тогда я
здоров. И если мне  суждено погибнуть в походе,  то у меня никогда не  будет
более подходящего для этого случая".

     Военачальники были  потрясены. Даже Кратер и Гефестион молчали. Эригий,
самый разумный из  гетайров, осмелился  заговорить: "Ты  знаешь, что боги не
одобряют  твои  намерения  и  грозят  тебе  серьезной  опасностью,  если  ты
перейдешь реку; Аристандр не скрывал этого от нас".

     Тогда  Александр повернулся ко мне и, собрав силы, с гневом осыпал меня
упреками и оскорблениями;  он  поставил мне в вину то,  что я доверил другим
секреты, которые должен был хранить только для него. По его словам, я сеял в
войсках неуверенность в собственных силах, был поджигателем мятежа, и только
из-за страха истолковал предзнаменования так, как мне этого хотелось.

     "Александр,  я  не  утверждал,  что ты  потерпишь поражение,  я  только
говорил, что поход может быть гибельным и тяжелым, и что, если он и принесет
какие-то плоды, то  они  будут  горькими.  Меня беспокоит не столько мой дар
прорицателя, сколько моя привязанность к тебе; я вижу, что здоровье твое еще
не  окрепло,  и боюсь, что в  тебе  больше храбрости, чем силы". -- "Боги не
ограничили мою  славу завоеванием Азии,  --  возразил  он. --  И кто  из нас
все-таки сын Амона: ты или я?" -- "Действительно,  ты  бог  и можешь  менять
предначертанное".

     Вскоре я  сообщил ему, что  предзнаменования изменились по  его  воле и
были превосходными, понимая при этом, что увеличиваю число будущих жертв.

     В действительности я боялся, что он может приблизить свою смерть, и что
его гибель отнимет одновременно веру, которую он вселял в войска, и страх, в
который он повергал врагов. Его  смерть  не оставила  бы  нам никакого шанса
вернуться  живыми с  края  света.  Я  опасался,  что  все мы, прорицатели  и
астрологи, от Самофракии до Сивы,  дали  неправильное  толкование расчетам и
видениям,  пообещав  ему  жизнь  более длинную,  чем те  двадцать семь  лет,
которые он прожил. Какую же силу безумия мы выпустили на Землю!

     Он приказал  установить вдоль реки катапульты  и  собрать вместе лодки,
которые можно было  отыскать, и плоты, сооруженные  по  его  распоряжению  и
похожие  на  те,  которые  использовались при  переправе  через  Окс.  Врачи
отказывались от ответственности за его  здоровье, если он встанет с постели,
и объявили  свою науку бесполезной. Они поручили Александра мне, чтобы я мог
помочь ему, используя все возможности магии. В этот день Александр совсем не
любил меня, он  нехотя принимал мои услуги и по-прежнему считал, что я хотел
предать его. Меня самого  стало лихорадить,  когда я  снимал с  него жар,  я
долго держал руки на  его животе,  чтобы уменьшить  боль, сделал все,  чтобы
прояснились глаза. Но не всегда это удается. Несмотря на  все мои усилия, он
провел беспокойную ночь, просыпался каждый час, приподнимал полог  палатки и
считал огни на вражеском берегу.

     Утром  началась стрельба из катапульт,  на  врага были обрушены камни и
стрелы, и тем  самым была прикрыта переправа армии. На случайных  лодках, на
плотах, на связанных  стволах деревьев или просто на  огромных охапках сена,
солдаты на коленях, с поднятыми щитами для прикрытия головы  от  ливня стрел
сумели преодолеть волны  Яксарта.  Эта переправа была  не  столько подвигом,
сколько чудом.

     Как только  первые  части войска  высадились на противоположный  берег,
завязался кровавый бой, командовать которым Александр захотел сам, не слушая
никаких  советов.  Тогда  его  лихорадочное   состояние  возобновилось;   он
выкрикивал бессмысленные  слова, пошатывался в седле, наносил удары вслепую.
Телохранители вынуждены были  увести его силой в  то время,  как он бредил и
вырывался из рук. Можно сказать, что сражение было выиграно без него.

     Враг потерял более тысячи  человек убитыми, но и македоняне насчитывали
тысячу убитых и раненых. Конница  Клита преодолела одним  рывком  более  чем
восемьдесят стадий вглубь территории и  захватила добычу -- тысячу восемьсот
лошадей.   Когда  Александр  пришел  в  себя,  конники  из  отряда  гетайров
рассказали ему,  что  они перешли так  называемую границу  Диониса,  которая
отмечена огромными каменными тумбами, поставленными впритык между деревьями.

     Вскоре  прибыли послы  скифского царя,  их было двадцать человек, все с
узкими  глазами,  одетые в расшитые платья и  меховые  шапки.  Они попросили
разрешения говорить с царем и проехали  на лошадях через весь лагерь.  Когда
их подвели  к Александру  и  он  пригласил  их  сесть,  они  долго молчали и
пристально  смотрели на  него,  как будто  хотели иметь собственное мнение о
соответствии между его внешностью и его славой. Наконец самый старый из них,
выполняя возложенную на него миссию, произнес речь. Он не читал и, казалось,
говорил по  памяти или вдохновению. При этом  он часто останавливался, чтобы
дать переводчику время перевести Александру следующие слова:

     "Если  бы  боги дали  тебе  тело, пропорциональное твоим  амбициям, вся
Вселенная была бы для тебя мала; одной рукой ты коснулся  бы востока, другой
-- запада и, недовольный  этим, ты захотел бы пойти за Солнцем и знать, куда
оно уходит.

     Такой,  какой ты есть, ты постоянно стремишься  к тому, чего, возможно,
не  сможешь  достичь.  Когда ты  покоришь весь род  человеческий,  ты будешь
воевать с реками, лесами и дикими зверями.

     Но  разве ты не знаешь,  что  большие деревья растут долго и достаточно
часа,  чтобы  их свалить?  Безумие -- желать сорвать  плоды с  дерева  и  не
принимать   во  внимание  его  высоту.  Если  полезешь  на  самую   вершину,
остерегайся упасть вместе с ветвями, в которых ты застрянешь.

     Иногда  лев  служит  пищей  самым  маленьким  птицам,  ржавчина поедает
железо,  и,  наконец,  нет  ничего  настолько прочного,  что не  может  быть
разрушено самым слабым.

     Что  нам с тобой делить? Никогда наша нога не  ступала на  твою  землю.
Разве люди, живущие в нашей стране, имеют права не знать, кто ты и откуда ты
пришел?

     Мы не хотим ни подчиняться, ни командовать кем бы то ни было. Чтобы  ты
понял, кто мы такие, знай, что мы получили от неба дорогие подарки: ярмо для
быка, лемех плуга,  стрелу, копье и чашу. Это то, чем мы пользуемся вместе с
друзьями и что используем против врагов.

     С друзьями мы делимся зерном, которое нам  добывают своим  трудом быки;
вместе  с ними  мы  подносим  богам  вино  в  чаше.  Врагов мы  поражаем  на
расстоянии стрелами, а вблизи -- дротиками.

     Ты похваляешься тем, что пришел уничтожить  воров, но самый большой вор
на Земле -- это ты.  Ты разграбил  и разорил народы, которые ты  покорил, ты
только что  угнал  наши  стада.  Руки у  тебя полны  захваченного  добра, но
продолжают искать новую добычу.

     Что ты будешь делать с этим богатством, которое только увеличивает твою
жадность? Ты первый почувствовал голод среди изобилия. Победа для тебя ничто
иное, как желание новых войн.

     Каким  бы доблестным  принцем ты ни  был,  для нас нет  никакой радости
иметь чужого повелителя. Попробуй  идти по той  неверной  дороге, которую ты
выбрал, и ты увидишь, сколь обширны наши равнины.

     Ты будешь напрасно  преследовать скифов,  не  старайся  догнать их.  Мы
бедны,  но мы  всегда  будем  более  ловкими, чем  твоя армия,  обремененная
трофеями, отнятыми  у  народов. Когда  ты  будешь  думать,  что  мы  далеко,
окажется, что мы  гонимся за тобой по пятам, потому что мы убегаем от врагов
так же быстро, как и преследуем их.

     Поверь мне, удача ненадежна, держи ее крепко, чтобы  она не ускользнула
от тебя;  если  же она захочет покинуть тебя, напрасно  ты будешь  стараться
удержать ее; по крайней  мере, набрось  на  нее удила, чтобы она не понесла,
как лошадь.

     Наконец, если  ты  бог,  как говорят  твои люди, ты должен делать добро
людям,  а  не грабить их. А если ты  человек,  то всегда думай о том, кто ты
есть, ибо  безумие  -- думать только о вещах, которые  заставляют нас забыть
самих себя.

     Люди, которых ты оставишь в покое, будут тебе  добрыми друзьями, потому
что самая крепкая дружба бывает между равными, но не думай,  что побежденные
смогут полюбить тебя; никогда не бывает дружбы между хозяином  и рабом, и во
время мира всегда может вспыхнуть война.

     Знай также,  что для заключения мира мы не нуждаемся ни в клятвах, ни в
подписании  со всей осторожностью  и торжественностью договора, не призываем
богов  в свидетели наших обещаний;  тот, кто  не  постыдится нарушить слово,
данное людям, может бессовестно обмануть богов. Наша религия  --  это добрая
воля.

     Теперь  скажи,  что ты  предпочитаешь: иметь нас друзьями  или врагами"
[45].

     Эта  речь  не удивила  Александра. Конечно, грек не смог  бы сказать  и
половины того, что он выслушал, без  риска умереть; но царь дал послу полную
свободу  высказаться.  Он  открыл  для  себя,  что  скифы  не  были  грубыми
варварами, за которых он их принимал, что они, казалось,  хорошо его  знали;
одновременно  он узнал, что их страна простиралась дальше, чем он полагал, и
не граничила с внешним океаном, который окружает Землю.

     Он  со своими войсками прошел дальше, чем это сделал когда-то Дионис, и
на этот раз  был  вполне удовлетворен  этим. Состояние его  здоровья  и  дел
подсказали,  наконец,  мудрое решение: он согласился принять  добрососедские
отношения, предложенные ему в достаточно жесткой манере. В  будущем он хотел
вернуться в эти края и дойти до северной точки Земли.

     Это решение  было тем  более  правильным, что сразу после  того, как он
перешел обратно  через Яксарт, пришла весть о беде,  которую я предсказывал.
Две  тысячи человек, направленных на помощь в Мараканду,  были  уничтожены в
горах.  Медимен был убит. Александр покинул Александрию Крайнюю;  он поручил
Кратеру вести пехоту,  а сам во главе конницы помчался со скоростью  пятисот
стадий в  день. По дороге  он наткнулся на груду трупов воинов Медимена, дал
распоряжение  захоронить  их  и  прибыл вовремя  в  Мараканду, чтобы оказать
помощь гарнизону и обратить в бегство Спитамена.

     Никогда еще в истории восстание не было  подавлено с такой жестокостью,
как это  произошло  в Согдиане и  Бактрии.  Это  продолжалось с сентября  до
следующего лета. Александр разделил армию на отдельные колонны, в них  вошли
части  молодых рекрутов,  которые должны были привыкнуть  к крови, а сам  он
стремительно  переходил от одной группы к другой, переправляясь через Яксарт
то  в  одном,  то  в другом  направлении,  заставляя  убивать  всех жителей,
попадавшихся на  их пути.  Свыше ста тысяч мужчин, женщин и детей  погибли в
тот  год.  Солдатам все  опротивело,  они  устали  убивать. В  то время, как
происходило  опустошение   страны,  Александр  основал   восьмую   по  счету
Александрию  по  случаю  своей двадцативосьмилетней  годовщины [46].  По его
приказу были также построены  шесть крепостей для охраны дороги, ведущей  из
Экбатанов, и вновь отстроены стены Бактры.

     В эту провинцию, в два раза большую, чем Македония, Александр переселил
колонистов  из  соседних  областей  с  целью создать  новый  народ,  который
воспринял  бы  искусства Греции. Он  говорил, что земля эта будет  богатой и
процветающей,  основываясь  на  том,  что  видел однажды на берегу Окса, как
брызнула струя нефти из-под опоры,  которую устанавливали для его палатки; а
нефть -- это дар богов.













     Зевс, царь богов, полюбил юную  Семелу и сделал ее матерью, проникнув в
ее  лоно  оплодотворяющим дождем. В то  время, пока в  ней  рос божественный
ребенок,   Семела  имела   неосторожность  захотеть  посмотреть   на  своего
возлюбленного в  полном сиянии его славы; но языки  пламени и летние молнии,
окружавшие Зевса, сразили Семелу, которая, умирая, потеряла несозревший плод
своего  чрева. Зевс наклонился,  чтобы подобрать плод  и  положил его в свое
бедро под золотые пряжки,  где он пребывал до тех пор, пока осенью не пришла
пора  ему созреть. Таким образом,  Дионис,  или  Зевс-Ниса, родился  дважды;
отсюда   и  пошел  народный  обычай  говорить  о  том,  кто  кичится   своим
происхождением: "Он думает, что родился из бедра Зевса".

     В  Индии  почитается  бог   Сома,  который  родился  дважды:  родившись
преждевременно из пламени, он был поднят на небо молитвами жрецов  и помещен
в бедро Индры -- духа света и эфира.

     Нимфы, богини вод, охраняли Диониса  в детстве и кормили его в гроте на
вершине горы Ниса. Стены грота  были увиты диким виноградом; Дионис выжал из
него сок -- так он открыл вино.

     Иудеям известен избранник бога,  который  после  сезона  больших дождей
укрылся на высокой горе и из сока винограда изготовил опьяняющий напиток.

     Юношей  Дионис  бродил  по  лесистым  оврагам, украсив  голову  ветвями
виноградной лозы  и густыми ветками плюща и  лавра.  Толпа нимф следовала за
ним и наполняла шумом окружающий лес.

     Позже он пошел  по всей Земле и стал победителем,  каким до него не  бы
никто, преодолевая все препятствия и опасности. В войне богов с  титанами он
совершил ни  один подвиг, вдохновляемый Зевсом, его отцом, который все время
кричал ему "Эвоэ" (не падай духом). Он спасся от тирренских пиратов и пришел
в Египет.

     Египтяне   приносят   жертвы   Осирису,   который   научил  их   сажать
виноградники.

     Всюду, где проходил Дионис: в Карии, Лидии, Каппадокии, Аравии, а также
во Фракии,  Фессалии, Эвбее, Беотии --  существует гора Ниса. Дионис женился
на  Ариадне, которую превратил своей  любовью  в богиню и взял  на  небо. Он
захватил Индию с армией мужчин и женщин, вооруженных не пиками и стрелами, а
жезлами, увитыми виноградными лозами.

     Обнаженный, великолепный, он  ездил в  колеснице, запряженной  тиграми,
львами и  пантерами. Лоб его  был украшен  рогами,  а чашей служил рог быка.
Друзей он  угощал  вином как сладким даром;  при  виде врагов его  охватывал
дикий  гнев  и  он жестоко  карал  их;  сила  его  была  неодолима, и победы
множились с каждым днем, до тех пор, пока он не подчинил себе весь мир.

     На  празднествах  Диониса,  которые  наступают после  сбора  винограда,
впереди  шествия несут  амфору с молодым вином,  затем  идет  козел, за  ним
девушка  с корзиной  инжира  и  раб,  несущий  изображение  поднятого  вверх
фаллоса. Женщины,  посвятившие себя богу,  бегают ночью по горам, размахивая
факелами;  с голов их свисают змеи  и листья, они ударяют жезлами по скалам,
кормят грудью  козлят  и волчат  и поют высокими голосами под звуки флейт  и
цимбал. Мужчины после пиршества, во время которого дают сигнал к жертвенному
возлиянию, преследуют  женщин  по  долинам  и  склонам.  Вакханки  встречают
наступающий день молчаливыми и обессиленными, ослепленные лучами восходящего
Солнца.

     "Блажен,  -- сказал поэт,  -- блажен  смертный,  познавший божественные
тайны, который  избрал  истинный путь  и,  поднявшись на гору, очищает  душу
молитвой! Блажен, кто участвует в возлияниях,  угодных  богу, и с украшенной
лавром головой, с жезлом в руке служит Дионису"















     При высадке на берег Трои Александр ощущал в  себе энергию  Ахилла. Под
Тиром им двигали силы Геракла. После переправы через Яксарт Александр  обрел
уверенность  в   том,   что  он   является   воплощением   Диониса,   самого
могущественного сына Зевса. Дионис  прославился  завоеванием  Индии, где  он
почитался  под  другим  именем. Именно поэтому  Александр  решил отправиться
туда.  Но  прежде  всего  необходимо  было  обеспечить  порядок  в  огромных
провинциях,  завоевание  которых  стоило  ему больших  усилий.  Артабаз, уже
пожилой и уставший, попросил освободить его от обременительных обязанностей.
В  Мараканде,  где  собралась  армия,  Александр  решил   назначить   своего
преданного Клита наместником и поручил ему управлять одновременно  Согдианой
и  Бактрией.  Он хотел  вознаградить  таким образом  брата своей  кормилицы,
первого  товарища  по  детским играм, начальника  своей  охраны, доблестного
первого  помощника  в  сражениях;  кроме того, он хотел  избавить  Клита  от
грозящих ему опасностей.

     Александра беспокоил один сон, в котором он видел Черного Клита сидящим
с тремя уже умершими  сыновьями  Пармениона.  Было еще  одно,  зловещее  для
Клита,  предзнаменование.  Однажды  утром, когда во  время  жертвоприношения
богам  совершавшего обряд Клита прервали и позвали  к Александру,  три овцы,
над которыми уже были сделаны жертвенные  возлияния, отвернулись от алтаря и
пошли за ним. Александр поделился со мной своими  опасениями: он боялся, что
Клит будет убит в первом же бою, если по-прежнему будет командовать конницей
гетайров. Я посоветовал Александру расстаться с Клитом, надеясь отвести этим
от  него судьбу,  которую я предугадал уже много лет  тому назад; оказалось,
что мой совет  только способствовал ее  исполнению.  Вот так  невидимые силы
используют нас для того, чтобы неизбежное свершилось.

     Накануне выступления из  Мараканды Александр устроил во  дворце большой
пир,  как делал всегда перед  началом  нового похода. Это было время,  когда
отмечали праздники, посвященные Диоскурам: Кастору, Полидевку и одновременно
Дионису.  Но  из  ложной  скромности,  про  которую  говорят,  что  она паче
гордости,   Александр   распорядился   совершить   жертвоприношения   только
Диоскурам,  считая,  что,  оказывая почести  Дионису, он  прославляет самого
себя.  Клит  был  почетным  гостем  на  празднике,  на  котором   собирались
торжественно отметить  его новое назначение и  оказать ему публично почести,
свидетельствующие об особой царской милости. Но Клит был мрачным. Ему совсем
не улыбалось оставить внезапно жизнь, полную риска и побед,  и  вместо этого
управлять  провинциями,  даже  если  они  были неспокойными. Не  осмеливаясь
уклониться от  пожалованных  ему обязанностей,  он не  догадывался  о тайных
благородных  мотивах Александра и  усматривал только немилость в назначении,
которое все считали блестящим повышением.  То, что он испытывал, было похоже
на  ревность старого слуги  к тем, кто  будет  теперь ухаживать за хозяином,
которого он  вырастил.  Неужели  его  считали  слишком  старым?  Ему  только
пятьдесят  лет  и  он может  доказать,  что  лучше многих  молодых переносит
усталость. За столом он много пил.

     На  банкете  присутствовали  молодые  знатные  македоняне,  только  что
прибывшие  и зачисленные в конницу гетайров. Они гордились тем, что допущены
в близкий круг придворных Александра,  и старались перещеголять друг друга в
дифирамбах царю, просили  его рассказать  о подвигах, о которых  они столько
слышали,  и  не  пропускали  случая,  чтобы  польстить  ему.   Их  поведение
раздражало Клита.

     Когда  произнесли  имя  царя  Филиппа,  и  вспомнили  о  его  подвигах,
Александр,  которого выпитое  в большом количестве вино сделало  хвастливым,
громко и насмешливо сказал: "Его  единственной настоящей победой была победа
при  Хероне,  и  ту  одержал я.  Остальные сражения  он  выиграл не  столько
храбростью,  сколько  хитростью,  и  если  он и побеждал,  то только  врага,
который был слабее его".

     Юные льстецы поспешили согласиться с ним и  даже добавили к этому свое:
они сравнили Филиппа с  Тиндареем, жалким царем, который  прославился только
тем, что его  жена  Леда  вызвала страсть у  Зевса  и  родила  от  него двух
сьшовей,  Кастора и  Полидевка; именно  им и  был  посвящен  этот  праздник.
Опьянение и обида,  кипевшая в нем, толкнули Клита  на  грубость, и он резко
оборвал юнцов: "Филипп был человеком, великим человеком и великим царем". Он
говорил достаточно громко, чтобы все гости могли его слышать: "Вы еще молоды
и не знали Филиппа, но его победы стоят побед Александра.  Если бы Филипп не
завоевал Грецию,  нас  бы здесь не было сегодня,  и никто не  знал бы  имени
Александра. Азия была завоевана солдатами  Филиппа. Без Пармениона, без меня
и всех остальных Александр никогда не продвинулся бы дальше Галикарнаса и не
переправился бы через Геллеспонт".

     Затем,  разгорячившись от  своих  слов,  он  прочитал  знаменитые стихи
Еврипида:

     Армия добывает победу своей кровью;
     Но есть дурной обычай: после победы
     Упоминать только имя царя-победителя.
     С высоты своего величия он презирает народ,
     Он, окторый без этого народа был бы ничто...


     Александр,  терпевший  сначала  этот приступ раздражения,  приказал ему
замолчать.

     "Я  замолчу, когда захочу, -- воскликнул Клит, -- у меня такое же право
говорить,  как  у тех, кто  окружает тебя. Пусть они  говорят  тогда,  когда
сделают столько  же,  сколько сделал я; ты сам мог бы послушать  меня,  ведь
если бы при  Гранике  я не отрубил руку  сатрапу,  который готов был нанести
тебе смертельный удар, ты не  был бы здесь, не отрекался бы от своего отца и
не называл  бы себя  сыном Зевса". --"Ну, довольно, ты достаточно наговорил,
Клит! -- закричал  Александр. Это уже похоже  на предательство и заслуживает
наказания". --  "Наказания!  --  взревел Клит.  --  Ты думаешь,  что  мне не
достаточно видеть того, что ты ведешь  себя как перс,  одеваешься в  женские
одежды и ждешь, когда македоняне упадут ниц перед тобой?"

     Он был вне себя, и военачальники старались оттащить его.  Но  ничто  не
помешает человеку идти навстречу гибели, когда пришел его час.

     "Зачем ты приглашаешь на обед, если больше не выносишь свободных людей,
говорящих то, что они думают?" -- спросил он.

     Александр схватил яблоко с блюда, швырнул его в Клита и попал в лоб.

     "Ну  что  ж, сын Амона,  --  не успокаивался  Клит, --  Верь всему, что
наговорили тебе  в  угоду,  чтобы  понравиться  бараньей голове!  Ты  можешь
думать, что  ты чей угодно сын,  это не мешает мне знать, что  ты родился от
женщины и  мужчины, такого  же, как мы все. Тебя  вскормила молоком женщина,
моя  сестра;  может  быть,  ты  забыл  об   этом!  В  тебе  не  было  ничего
божественного, когда ты едва стоял на ногах, и  я тебя брал на руки. В конце
концов,  кто-то должен был сказать это,  и ты сегодня услышал больше правды,
чем могли бы сказать тебе все оракулы мира".

     Это  было  не  что  иное,  как драма  оскорбленной любви, и слова Клита
приобретали непоправимое значение. Александр был не в силах дольше терпеть и
вырвал копье из рук стражника. Гефестион, Птолемей, Пердикка, Леоннат и  сам
старик Лисимах  схватили царя и  сдерживали  его,  умоляя успокоиться  и  не
обращать внимания  на пьяного Клита; им  удалось вырвать у  него копье. Лицо
Александра налилось кровью и он истошно закричал, что с  ним обращаются, как
Бесс  с Дарием; он приказал дать сигнал тревоги,  и поскольку трубач медлил,
Александр вырвался и свалил его  ударом кулака; затем  распорядился очистить
зал и, подобрав с полу копье, бросился за Клитом, которого тащили в коридор.

     "Где этот предатель?" -- кричал он.

     Клит выскользнул  из  рук  друзей, раздвинул занавеску и,  устремившись
назад, крикнул  с вызовом:  "Клит  здесь, вот он!". Это  были его  последние
слова.

     "Отправляйся к Филиппу, Пармениону  и Атталу", --  закричал Александр и
бросил копье [48].

     Клит  рухнул, копье  пронзило ему грудь, и слышно было, как вибрировало
деревянное древко.

     Опьянение  и  ярость  Александра  сразу  исчезли,  и  на  смену  пришло
отчаяние.  Он  бросился к  Клиту; Клит  был мертв.  Тогда он вырвал копье из
сердца друга, прислонил его древком к подножию стены, направив окровавленное
острие себе в грудь. Пришлось его обезоружить.

     "Нет,  нет!  -- кричал  он. -- Я не  имею  права на жизнь после  такого
позорного поступка".

     Он бросился  на пол, бился лбом о плиты и, раздирая лицо ногтями, рыдал
и стонал: "Клит, Клит, Клит...".

     Три дня подряд  он не  ел,  не пил, не  спал, не умывался. Он  попросил
принести  тело  Клита  в свою  комнату  и заперся с  ним.  Целыми  часами он
повторял: "Твоя сестра вскормила меня,  ты  держал меня  на руках, два твоих
племянника умерли за  меня в Милете,  ты  спас мне жизнь. Я чудовище,  дикий
зверь!".

     Он бил кулаками о  пол, уткнувшись  в него лицом, и никому  не отвечал.
Каждый как мог старался урезонить его. Каллисфен, вдохновленный Аристотелем,
произнес длинную  речь о нравственности.  Философ Анаксарх, бывший среди его
гостей, обошелся с ним строже и сурово сказал ему, что  если он  хочет  быть
выше  человеческих законов, то должен быть смелым  в  поступках и прекратить
этот жалкий спектакль,  в  котором  он  выставляет  напоказ  свое раскаяние.
Александр  не  хотел  ничего  слышать.  Пришлось мне самому  прийти к  нему,
напомнить о предсказаниях и  открыть  ему мое  давнее видение. Александр был
еще ребенком, а я уже знал, что он убьет Клита. Мне это открылось сразу, как
только  я увидел их вместе. "Случившееся было  неизбежным  и  предопределено
судьбой еще до того, как родился ты и родился сам Клит", -- сказал я ему.

     Только  тогда  Александр  согласился подняться  и его скорбь утихла. Но
таким как прежде он больше никогда уже  не  был. "Какое бы большое несчастье
не  свалилось  на меня,  --  говорил  он,  --  оно  не сможет  искупить  это
преступление".

     Странно, что  искупление вины он начал  с  других убийств; своеобразная
логика раскаяния  заставляла его  обращаться  с обидчиками не менее жестоко,
чем он поступил с Клитом. Так он чтил память жертвы.

     А в далекой Пелле Олимпия прятала во дворце  юношей, чтобы  избавить их
от армии, и в свободное время интриговала против  Антипатра. Она восхищалась
победами и подвигами своего сына и по-прежнему приходила в восторг от мысли,
что родила бога.













     Беда полубогов не столько в том, что они устают от подвигов,  сколько в
невозможности понять и  принять для себя тайну двойственности своей природы.
Это  настолько  сильно  в них, что уверенность в своей божественной сущности
приходит к ним только тогда, когда  люди, внешне похожие на них, признают за
ними  превосходство и силу  влияния,  данные им свыше.  Чтобы  сохранять эту
уверенность,   им  требуется   постоянное  и   добровольное  желание  других
оставаться в  тени.  Они достаточно безразличны  к  людям, и, тем  не менее,
сомнение,  высказанное кем-нибудь вслух,  порождает сомнение  в них самих, а
этого не терпит их божественная природа.













     В последующие  месяца, которые Александр провел в Бактрии, главными его
заботами  были  приготовления  к  индийской  экспедиции  и   признание   его
божественной сущности.

     Со времени убийства Клита вопрос о божественной  природе Александра был
предметом непрекращающихся споров среди военачальников и в армии. Постоянное
благоволение   фортуны,   размах  завоеваний,   его  неисчерпаемая  энергия,
способность быстро выздоравливать после ранений, неизменные победы,  которые
увенчивали самые безумные его начинания  -- все это,  разумеется, заставляло
многих думать о его сверхъестественной природе. Другие замечали, что кровь у
него  такая  же  красная,  как у  всех, что  он  может  свалиться  с  ног от
брошенного в него камня, страдать желудком от скверной пищи, пьянеть от вина
(значит, он только человек).

     Если  бы   ум  Александра   не   был   столь  бескомпромиссным,  он  бы
удовольствовался подобными спорами, видя в  них  необходимое доказательство,
но у него в глубине души сохранялось двойственное  отношение к себе самому и
сомнения  постоянно одолевали его  и его окружение. Поэтому,  чтобы доказать
свою  божественную власть  тем, кто в  этом  сомневался,  он обрекал  их  на
смерть.

     Многие военачальники были разжалованы только за то, что позволили  себе
улыбнуться,  когда  мидийские  или бактрийские властители падали  ниц  перед
царским троном, на котором он  сидел, одетый в золотые ткани, с рогами Амона
на голове. Его двор, впрочем, постоянно пополнялся  египтянами, финикийцами,
персами,  которые в силу традиций всегда были расположены  признавать в царе
божество  и  оказывать  ему  почести,  укрепляющие дух самого царя.  Однажды
Александр при свидетелях схватил за  волосы одного из заслуженных командиров
и ударил его лбом о  пол, чтобы научить его уважать царя. На каждом банкете,
празднике, посольском приеме  происходили все  новые инциденты.  Вскоре юные
македоняне из знатных семей переняли, одни из чувства искренней преданности,
другие  из  лести,  обычай  коленопреклонения.  Александр  благодарил  их  и
целовал.

     Каллисфен, племянник  Аристотеля  и историограф Александра, считал себя
достаточно зрелым и уважаемым человеком, чтобы подчиниться этому  обычаю. "Я
прекрасно  могу  прожить, --  заявил он, -- без лишнего  поцелуя". Он прожил
недолго. Однажды, когда он сказал Александру, что в зависимости от того, что
он  напишет,  народы в последующие века  будут верить  или не верить  в  его
божественную  сущность, Александр  его возненавидел. Один молодой  командир,
которого подвергли порке за то, что  он не оказал должного почтения  царю, и
еще несколько  недовольных,  на которых  оказали влияние  поведение  и слова
Каллисфена, подготовили  заговор; писатель не принимал в нем участия, но был
обвинен  в его  организации,  как  только заговор был раскрыт.  Заговорщиков
пытали и  затем  казнили, Каллисфена бросили в тюрьму,  где  он  умер  через
несколько месяцев.  Отношения  Александра  и  Аристотеля,  которые  к  этому
времени  уже   были  нарушены,   порвались   окончательно,   и   Аристотель,
находившийся в Афинах, одно время опасался за свою жизнь.

     Во   время   подготовки  экспедиции  в  Индию  Александр  отдал  приказ
завербовать три тысячи бактрийцев  и ввел в армию  новые контингенты воинов,
набранных  из разных мест  империи;  в основном вербовали молодежь из знати;
это  делалось  для того,  чтобы  вместе с  пополнением  войск иметь в  руках
заложников, что гарантировало полное послушание в отдаленных районах.

     Справедливости  ради надо отметить, что в государстве Александра  царил
порядок;  можно  было  только  удивляться тому,  что  столь обширные области
безоговорочно подчинялись завоевателю, который молниеносно проходил по ним и
так  же  быстро покидал  их.  Надо признать  также,  что Александр  проявлял
большую заботу  и  прилагал  немало труда  для  того,  чтобы в империи  были
хорошие дороги, охраняемые переправы, почтовые станции, многочисленные гонцы
и близко расположенные гарнизоны. Если в сражениях у него был один маневр --
атака, одна стратегия  -- риск,  то  в мирное время он правил  империей  как
великий и мудрый царь. Благоразумие он проявлял только в мирное время.

     Торговцы, строители,  поэты,  актеры, ученые и жрецы  без конца  шли по
длинным, но удобным дорогам,  и  куда бы  ни приходили, всюду способствовали
развитию торговли и искусства. В годы царствования Александра люди научились
лучше узнавать друг друга. Народы, однажды покоренные,  уже  не  восставали.
Казалось, что только его появление вызывало раздоры.

     Окончательно  усмирить  Бактрию  ему  в  большой  степени  помогли  две
женщины, одна -- преступница, другая -- влюбленная.

     Персидский  военачальник,  который  в недавнем прошлом  сверг  Бесса  и
осаждал Мараканду, и из-за которого армия Александра понесла большие потери,
продолжал с  ожесточением  сопротивляться.  Законная жена Спитамена, молодая
женщина  с  обидчивым и  страстным характером, устала  следовать за  мужем и
делить с ним бесконечные военные тяготы, но особенно ее угнетало то, что муж
пренебрег ею,  отдав предпочтение наложницам. Она  задумала поменять  своего
повелителя и соблазнить Александра, преподнеся ему подарок, о котором он мог
только мечтать.  Она прибегла  к  хитрости:  умоляла,  плакала, притворилась
нежной, чтобы стать желанной своему супругу, и он остался у нее на ночь, что
с ним не случалось уже  очень давно; она спрятала кинжал в складках платья и
ночью отрезала ему голову. Она пришла к Александру в лагерь, не смыв  с себя
следы  крови,  в сопровождении  раба, который нес завернутую  в  плащ голову
Спитамена. Александр  принял подарок, но повелел прогнать женщину: способ ее
мщения, которым она так гордилась, вызвал у него отвращение.

     Смерть  Спитамена  заставила  всех  остальных сопротивлявшихся  сдаться
Александру. Не  сдался только Оксиарт, достаточно богатый и  влиятельный для
того, чтобы продолжать сопротивление своими силами.

     Зимой Александр во  главе  войска выступил против него. Войско едва  не
погибло  от  снежной бури:  белые  вихри  сбивали  людей  с  дороги,  многие
заблудились в  горах,  срывались в пропасти, умирали от  холода.  Александр,
сидя у костра,  разожженного  между деревьями, на  походном  троне,  который
переносился  за  ним  повсюду,  увидел,  как  македонский  солдат  в  полном
изнеможении, с обмороженными ногами, едва передвигаясь, со стонами тянулся к
огню.  Александр поднял его, усадил на  трон и принялся растирать его. Когда
бедняга пришел в себя и увидел, на чем он сидит, он вскрикнул и встал, дрожа
не столько от холода, сколько от страха. Александр успокоил его: ведь он был
македонянин,  а не перс.  "Перс, севший даже  по  ошибке  на  царский  трон,
неминуемо карается  смертью,  это правда; но  ты  македонянин,  и ты  будешь
помнить, что этот трон возвратил тебе жизнь".

     Как только  буря утихла, Александр направился  к крепости, высившейся в
горах,  в  которой,  как  было  известно,  Оксиарт  оставил жену  и дочерей.
Крепость  считалась  неприступной. Александр послал вестников с  требованием
сдаться, но комендант крепости рассмеялся, показав на  пропасти,  окружавшие
укрепления,  и  попросил передать их  повелителю,  что  он  сможет  овладеть
городом, только если у его солдат вырастут орлиные крылья.

     Александр собрал  своих  людей  и  пообещал выдать  двенадцать талантов
первому, кто поднимется на вершину. Триста добровольцев бросились на  штурм,
тридцать из них  сорвались при подъеме на  отвесную скалу, но крепость  была
взята,  и  жена Оксиарта  с дочерьми  захвачены в  плен.  Одна  из  дочерей,
Роксана,   отличалась   совершенством   стана   и  редкой   красотой   лица:
продолговатые черные глаза блестели,  как  шелк, тонкий прямой  нос  плавной
линией соединялся с  верхней губой. Такую стройную  шею и изящные руки редко
можно было встретить даже в скульптуре. Во всем ее облике был какой-то налет
мечтательности. Когда она спускалась с  горы, все единодушно признались, что
никогда не встречали более красивой женщины во всем персидском царстве.

     Александр не  видел Барсину три  года, она оставалась в Сузах и растила
его  сына  Геракла.  Он никогда не  думал  о том,  чтобы призвать ее к себе:
любовные желания  возникали у  него,  как  всегда,  достаточно  редко  и  он
довольствовался случайными встречами.

     Под задумчивой внешностью Роксаны скрывался  сильный дух, надменность и
честолюбие. Быть любимой властителем мира, быть его избранницей -- разве это
не тайная мечта всех восточных принцесс, мечта, к  тому же, несбыточная, ибо
было  известно, что Александр  не  склонен  подчиняться  женщине. Но Роксана
одержала победу над победителем стольких царей.  Если  он овладел крепостью,
считавшейся неприступной,  то принцесса  овладела его сердцем,  которое  все
считали   непреклонным.   Когда  Оксиарт  наконец  сдался,  он  был  удивлен
чрезмерными почестями, с которыми его приняли, и еще  более новостью  о том,
что  Александр  собирается  стать  его  зятем.  Свадьба  состоялась,  однако
Александр не сделал для Роксаны более того, что  он  сделал для Барсины: она
не получила истинного положения царицы.

     Любовь Роксаны помогла  ему  преуспеть в том,  чего его  армия не могла
добиться в  ходе многомесячных  сражений. С  помощью Оксиарта  сопротивление
было  окончательно сломлено. Народ Бактрии,  растроганный  замужеством своей
прекрасной   принцессы,   присоединился  к  победителю  и  подчинился  миру,
предложенному Александром.

     В середине весны Александр смог отправиться в  новый поход, на этот раз
в Индию.













     В то  время, как  Александр продвигался то в спокойной обстановке, то с
боями, к нему прибыли  индийские князья;  среди  них был правитель  Таксилы,
раджа  Амби,  которого  чаще  называли  Таксилом  по  имени  его  княжества,
простиравшегося от  Инда  до  Гидаспа.  Это  происходило  приблизительно  на
двадцать девятом году жизни Александра.

     Но  земли  Таксила  были еще  далеко,  и чтобы дойти  до них, надо было
пройти по территориям  племен,  которые, хотя и пропустили индийских князей,
преградили дорогу войскам Александра. Чтобы покорить их, понадобилось девять
месяцев. Армия была разделена на две колонны; одной командовал Гефестион, во
главе второй  встал  сам  Александр. Во время  этой кампании царь опять  был
таким, как прежде, во  времена своих  первых сражений;  его  могли  видеть в
самой гуще схваток в помятом от ударов шлеме, с копьем или мечом, обагренным
кровью врага,  с которым  он  сразился  в  поединке. Он показал,  что в  нем
по-прежнему сохранялись сила, ловкость и храбрость. Потери среди солдат были
огромны,  повсюду  происходили  грабежи и  беспощадная кровавая резня.  Были
ранены  многие  военачальники,  в  том  числе  Птолемей,  отличившийся своей
храбростью.  Мелкие  князья  могли   выдержать   длительную  осаду  в  своих
укреплениях  в горах,  им  не требовалось больших продовольственных запасов,
воды тоже всегда было вдосталь, ее легко получали из растаявшего снега.

     Город Мазака,  принадлежавший правительнице  Клеофис,  надолго задержал
продвижение наших  войск. Когда он, наконец, был взят,  все  думали, что его
ждет   примерное  наказание.  Но  взятая  в   плен   правительница  Клеофис,
представшая  перед  Александром,  вызвала  у  него  удивление;  трудно  было
поверить,  что столь  молодая  и  красивая женщина могла  руководить защитой
своего народа с таким  упорством  и воинским талантом. Он  вспомнил, что  он
мужчина, и  что женщину покоряют не  мечом. Она,  в свою очередь, вспомнила,
что она женщина,  и что,  хоть она и пленница,  у нее  есть и другое оружие.
Утром Клеофис была полностью уверена в том,  что сохранит свое княжество, и,
более того, она уносила в себе будущего  властителя, так  как девять месяцев
спустя она родила сына и назвала его Александром.

     Кампания  продолжалась;  были  захвачены  крепость  Аорн, о  которой  в
легенде  говорилось,  что   в  давние  времена  она   оказала  сопротивление
индийскому богу Кришне,  а также гора Мер, на которой произрастал виноград и
плющ, и  имя  которой означало  "бедро". Находясь  в  чужих  странах,  греки
постоянно  старались  найти  богов, похожих на своих. В Кришне им захотелось
увидеть  Геракла,  и,  следовательно, Александр мог гордиться тем, что  стал
победителем там,  где  Геракл  потерпел  поражение;  а  поднявшись  на  гору
"бедро", растительность которой напоминала сады Диониса, греки обрадовались,
увидев  место, где  Зевс  вложил сына  в  свое  бедро.  Десять  дней  подряд
Александр и  его близкие друзья, увенчав головы плющом и ветвями виноградной
лозы,  с  песнями  и  танцами  пили  вино,  приходя  в  священный  экстаз  и
провозглашая себя пророками, увлекали  в свою божественную оргию женщин. Они
отпраздновали самую безумную вакханалию, которая когда-либо происходила!

     Следующей  весной,  когда  исполнился  год  со  времени  выступления из
Бактрии и было пройдено сорок тысяч стадий со дня смерти Дария, мы подошли к
берегам Инда. Река эта настолько широка, что  с одного берега с трудом можно
разглядеть  другой; тем не менее, мы переправились  через нее по  понтонному
мосту, сооруженному  под  руководством  Гефестиона.  На  другом берегу,  где
прошли религиозные службы, Александра ожидал Таксил, который преподнес ему в
дар  двести  талантов  серебром,  три тысячи быков, десять  тысяч баранов  и
тридцать слонов, дрессированных специально для войны.

     Итак,  мы  наконец пришли  в  эту  сказочную страну, где кора  деревьев
настолько  мягка, что на ней можно писать как на воске,  где в реках течение
несет воду, полную золотой пыли, где  недра гор богаты драгоценными камнями,
а жемчуг родится в глубине моря, омывающего берега страны.

     Многочисленные  храмы,  высокие  и  остроконечные,  выстроены  в  форме
пирамид и украшены тысячами скульптурных изображений из камня, раскрашенного
в  самые  яркие   и  богатые  цвета.  Жрецы   и  танцовщицы,  участвующие  в
священнодействиях,  напоминают  египетских   служителей  культа.  Есть   там
мудрецы, пророки, маги и врачи, которые не уступают нашим. Я много беседовал
с мудрецами и понял, что наши знания идут из одного божественного источника.

     Мужчины в этих  краях носят длинные  платья, доходящие до щиколоток, на
ногах у них -- легкие сандалии, а на головах -- тюрбаны. Те, кто по рождению
или  богатству стоят  выше  других,  украшают себя  серьгами  из драгоценных
камней  и  золотыми браслетами. Одни  обриты  наголо,  у других  сохраняется
борода только  вокруг  подбородка, а некоторые  отпускают  бороду,  давая ей
полную  свободу   расти.  Великолепие,   окружающее  их  князей,  во  многом
превосходит  роскошь персидских  владык. Так, сколько бы мы ни  продвигались
вперед, в мире всегда находится что-то, что вызывает наше восхищение.

     Когда   индийский  раджа  показывается  публично,  впереди  него   идут
придворные с  серебряными курильницами  и  окуривают благовониями дороги, по
которым он проходит; сам он, одетый в платье из хлопка с золотым и пурпурным
шитьем,  возлежит  в  паланкине, со всех  сторон которого  свисают жемчужные
украшения; за ним следуют телохранители; многие из них несут ветки деревьев,
на  которых  сидят  птицы,  наученные  щебетать  на  разные  голоса.  Дворец
украшается позолоченными колоннами, обвитыми  золотыми  виноградными лозами;
дом  раджи  открыт для  всех,  и в то  время,  как его одевают, причесывают,
умащивают благовониями, он принимает послов или вершит суд над подданными. С
него снимают сандалии и натирают  ноги дорогими маслами. Короткие поездки он
совершает  верхом   на  лошади,  а  в  дальнее  путешествие  отправляется  в
колеснице, запряженной слонами; в этом случае эти громадные  животные бывают
облачены в золотые  латы или их покрывают золотой попоной.  За  ним  следует
процессия паланкинов с наложницами. На определенном расстоянии от этой свиты
следует кортеж супруги повелителя, который не уступает в великолепии  выезду
раджи.  За столом ему прислуживают женщины, подают  блюда  и наливают  вино;
перед  отходом ко сну наложницы  несут  его в  спальню  с  пением  гимнов  и
молитвами [49].

     Раджа Амби принял нас  у себя в Таксиле; здесь шла подготовка к битве с
Пором и у греков было несколько недель для отдыха; грабежи на это время были
запрещены.  К Пору,  на другой берег Гидаспа, были  отправлены послы,  чтобы
потребовать от него уплатить дань  и выйти навстречу Александру  на  границу
своих   владений.   Пор   ответил,   что  он  непременно  выполнит  одно  из
предъявленных  ему   требований:  он   выйдет  навстречу  Александру,  но  в
сопровождении ста тысяч пеших солдат, четырех тысяч всадников, четырех сотен
колесниц и трехсот слонов.

     Никогда  еще  после Гавгамел  и разгрома Дария  армию  не ожидало такое
большое сражение. Самое большое беспокойство вызывали у солдат боевые слоны;
пятнадцать слонов, взятых у  Дария, следовали за армией короткими переходами
еще  из  Сирии,  но  никогда не  принимали участия  в каких-либо  действиях.
Тридцать слонов, подаренных  Таксилом, хотя  и принадлежали им, тем не менее
внушали  солдатам  скорее страх, чем  доверие. Лошади начинали метаться  при
виде этих чудовищ, и перспектива противостоять трем сотням подобных животных
отнюдь  не улыбалась  пехоте.  Александр  распорядился  обучить  специальным
приемам  некоторых пехотинцев  и снабдить их  топорами и косами;  для других
изготовили доспехи с  торчащими  до все стороны  большими стальными шипами и
вооружили  их  длинными и тяжелыми пиками, которыми они должны были наносить
удары животным  в глаза,  под мышки  и  в самые чувствительные места живота,
если сдастся повалить их. Этих воинов, прозванных катафратами,  распределили
по разным фалангам [50].

     Огромная армия Пора расположилась лагерем на восточном берегу  Гидаспа.
Пор  приказал выровнять всю  поверхность равнины  и посыпать  ее  песком для
удобства  передвижения  колесниц и слонов.  В течение многих  дней Александр
выматывал  врага,  демонстрируя различные  маневры: то поднимаясь  вверх  по
течению,  то возвращаясь и  даже делая вид, что готовится к переправе.  А на
другом  берегу параллельно  ему  следовала  армия  Пора  с той  скоростью, с
которой двигались три сотни слонов.

     Затем Александр задумал  осуществить один  маневр, который показался бы
безумным  Пармениону.  Командование  главными силами армии,  построенными  в
боевой порядок, было поручено Кратеру, рядом  с  которым находился командир,
одетый в доспехи Александра и укрывший голову его шлемом с белыми перьями. А
сам  он,  взяв с собой всего двенадцать тысяч человек  из пятидесяти  тысяч,
которыми  он располагал, отправился на поиск переправы через реку в двадцати
стадиях к северу. Этот переход он сделал за одну ночь.  Но едва он прибыл на
берег Гидаспа, как разразилась страшная гроза, многие погибли  от молнии.  В
то время, как  греки были охвачены паникой,  Александр воскликнул: "Афиняне,
афиняне, можете ли вы  себе представить, находясь  сейчас  на  Агоре,  какой
опасности я подвергаюсь, чтобы заслужить вашу похвалу!".

     С неба низвергались  водопады;  ливни будут идти еще три  месяца, но мы
тогда не знали, что в этих  краях дожди  идут  в течение целого сезона. Воды
Гидаспа резко вздулись. Армия продвигалась  на лодках  и плотах, промокшая и
продрогшая; пристав  к  берегу, при  блеске молний они увидели,  что это был
всего-навсего остров, а не  ожидаемый противоположный берег.  Посреди  этого
потопа двенадцать тысяч человек оказались отрезанными от берегов в окружении
ревущей  реки.  Им посчастливилось найти  брод  с другой стороны острова  и,
несмотря на  сильное течение, люди и  лошади сумели переправиться.  Наступил
день:  дождь  на какое-то время прекратился и индийские посты подали сигналы
тревоги.

     Сын  Пора во  главе двух тысяч конников,  не дожидаясь своего союзника,
кашмирского раджи, вырвался вперед и  первым атаковал  Александра. Индийская
конница была смята,  колесницы захвачены, и македоняне устремились навстречу
Пору. Увидев приближающегося противника, Пор приказал выстроить слонов в ряд
поперек равнины перед фронтом своей пехоты; конница и  колесницы должны были
прикрывать  фланги.  Развернув  войска  в  боевой  порядок,  который  не раз
приносил ему удачу, Александр расположил пехоту  в центре,  напротив слонов,
половина конников под командованием Кена,  шурина  покойного Филоты,  должна
была  атаковать слева,  а  сам  он обеспечивал атаку с правого фланга  в тыл
слонам, которые наводили такой ужас. Битва началась на промокшей  земле, где
песок, насыпанный по приказу Пора, превратился в грязь. Македонские всадники
имели преимущество перед боевыми  колесницами, которые скользили и увязали в
слякоти. Кен,  водивший конников  в  атаку,  покрыл  себя славой в этом бою.
Александр, как всегда, был в центре схватки, прокладывая себе дорогу к Пору;
Пор, такой  же гигант,  как  Дарий, сидел в башне на спине  самого  большого
слона, похожий на разноцветного бога на вершине горы, и руководил битвой.

     Ряды  индийцев были настолько плотными, а лошади так напуганы близостью
ужасных животных, что атаки  конницы не смогли  раздвинуть  их. На  этот раз
победу обеспечила пехота. Воины в доспехах с шипами  и другие -- вооруженные
пиками,  топорами  и  косами,  вступили  в бой;  очень скоро  раненые  слоны
рассвирепели,  испуская  страшный  рев;  некоторые  из  них, с  отрубленными
хоботами,  поливали  всех  вокруг потоками  крови;  меткими ударами  лучники
сбивали  проводников   и  солдат  со  спин  слонов.  Вскоре  триста  слонов,
обезумевших от боли и страха, перестали повиноваться и побежали  сквозь ряды
собственной армии, растаптывая  вокруг себя индийских солдат и превращая все
вокруг в  страшное  месиво.  Под  их огромными ногами  головы  трещали,  как
раздавленные орехи.  Возможно, Пор был  побежден не столько греками, сколько
собственными слонами.

     Пока  продолжалась  битва,  Кратер  переправил  и   высадил  на   берег
финикийцев, персов, мидийцев и бактрийцев, составлявших основное ядро армии.
Индийские солдаты бежали в таком беспорядке,  при котором  уже никто сам  не
понимает, что делает. Пор, тяжело раненный, боролся до конца; сидя в башне в
окружении  лучников,  он  делал  все возможное,  чтобы  остановить  солдат и
вернуть их. Его слон побежал  последним после восьмичасовой битвы. Александр
бросился  в погоню,  но неожиданно седло под ним опустилось и он свалился на
землю. Буцефал  упал и не  поднимался. Он  был  убит сразу. Он служил своему
хозяину семнадцать  лет.  Со слезами  на глазах Александр стоял около  своей
погибшей лошади; он послал к Пору Таксла, чтобы предложить ему сдаться.

     Когда Пор увидел приближавшегося к нему врага, которые шел с намерением
начать переговоры, он бросил в него последний дротик и погнал на него слона.
Только быстрая лошадь помогла  Таксилу уклониться от удара. Подоспели другие
князья.  Пор, измученный  жаждой, истекающий кровью,  был  наконец  вынужден
остановиться и спуститься на  землю.  Вскоре прибыл Александр и спросил его,
как он хочет, чтобы его  принимали.  "По-царски", -- ответил Пор.  Александр
спросил,  что он  под этим подразумевал.  "Все,  -- ответил Пор, -- все, что
входит в понятие "по-царски".

     Этот  человек восхитил Александра: очень высокий,  не знающий страха  и
сохранающий  чувство достоинства, соответствующее  его  рангу. Ему казалось,
что  в чем-то  Пор похож  на  Дария, его  врага,  о  потере  которого  он не
переставал сожалеть.  Он  утвердил его  раджой  в его  княжестве  и запретил
заниматься там грабежами; помирил вечных соперников,  Пора  и Таксила, и  не
обязал  побежденного ничем, кроме восстановления  армии и присоединения ее к
своей. Повелители тридцати семи  княжеств заверили его  в  своей покорности.
Александр основал  в этих местах два города, один  был  назван Буцефалией, в
память о коне, другой  --  Никеей, для увековечения его  победы. Он приказал
построить речной флот, предназначенный  для навигации  по  Гидаспу  и  Инду.
Александр продолжал  поход на  восток под проливными  дождями еще  в течение
девяти недель, переправился через две реки: Акесин и Гидраот, захватил после
кровавого штурма город Сангала и  остановился  на  берегах Гидаспа. Здесь он
узнал, что мир здесь не кончается, что на севере поднимаются горы в два раза
выше  и в  пять раз большей протяженности,  чем кавказские,  что  на востоке
протекает река Инд, что она шире  всех рек, через которые он  переправлялся,
что внешний океан находится  намного южнее и что, наконец, землями, лежащими
за Гидаспом, управляет царь по имени  Ксандрамес. Этот царь, сын  брадобрея,
узурпировал трон, убив своего  предшественника после того, как соблазнил его
жену; он имел армию  из двухсот пятидесяти тысяч человек и  нескольких тысяч
слонов;  его царство  в десять раз больше княжеств  Таксила и  Пора,  вместе
взятых. Александр захотел непременно напасть на Ксандрамеса; но на  этот раз
войска отказались повиноваться ему, и голоса протеста громко  раздавались по
всему лагерю. Это происходило накануне его тридцатилетней годовщины.














     Дожди продолжались уже семьдесят дней.

     Александр  пригласил  к себе  военачальников;  когда  они,  собравшись,
заполнили его палатку и даже стояли в дверях, он, сидя на троне, обратился к
ним  со  следующими словами: "Я  прекрасно знаю, что  индийцы распространяют
всякого рода лживые сведения, чтобы  запугать наши войска, но вы уже знакомы
с такого рода хитростями; персы тоже говорили, что у них бесчисленные армии,
непреодолимые  реки,  бесконечные просторы, тем  не менее, мы разгромили  их
армии, переправились через реки и  перешли границу их царства. Не думаете же
вы,  что у индийцев столько слонов, сколько коз в Македонии? Знайте, что эти
животные очень  редкие, их трудно поймать и еще труднее приручить. Тогда что
же вас пугает, размер слонов или количество  людей? Со слонами вы  уже имели
дело  и поняли, что достаточно ранить нескольких из  них,  чтобы обратить их
всех в бегство; в таком случае, какое имеет значение, сколько их перед вами,
триста или три тысячи? А что касается людей, то  разве вам впервые видеть их
перед  собой  в  великом множестве  и  разве  вы не привыкли меньшими силами
побеждать  превосходящие  силы  противника?  Можно  понать,  что  вы   могли
испугаться, когда мы перешли  Геллеспонт и когда нас было мало; но  теперь с
нами  скифы,  бактрийцы,  согдийцы, индийцы Таксила и Пора,  так что  же  вы
дрожите от страха?".

     Раскаты грома раздавались в небесах, с которых лил дождь. Военачальники
стояли с опущенными головами и не поднимали глаз.

     Александр продолжал:  "Мы находимся не в начале наших трудов, а в конце
их; очень скоро мы подойдем к океану и к той стране, откуда встает солнце; и
если малодушие не помешает нам,  мы вернемся домой с триумфом, расширив наши
владения  до края Земли. Неужели мы будем настолько нерадивы, что не соберем
урожай,  который  сам  идет  к  нам  в руки?  Это тот случай, когда  выигрыш
несравненно  больше опасности. Мы имеем  дело с народами, которые  одинаково
трусливы  и богаты,  и я  веду вас не  столько  на войну,  сколько на захват
богатств. От вашего мужества зависит  попытаться сделать  все или не сделать
ничего. Я прошу вас, заклинаю ради вашей собственной славы и ради моей, ради
нашей привязанности друг к другу, я заклинаю вас не покидать вашего товарища
по  оружию накануне  событий, которые сделают вас  властителями  мира! Я  не
говорю  "вашего  царя" потому, что,  если  до  сих  пор я  пользовался своей
властью,  то  сегодня я  не  приказываю,  я  прошу  вас.  И посмотрите,  кто
обращается  к  вам с  просьбой:  тот,  за  кем вы  следовали  повсюду,  кого
прикрывали щитами и защищали мечом. В моих руках слава, которая сделает меня
равным Геркулесу и Дионису, не отнимайте  ее у меня. Ответьте на мою просьбу
и прервите это тяжелое молчание. Где ваши крики ликования, где  веселые лица
моих македонян? Солдаты, мои солдаты, я вас больше не узнаю!".

     Но  никто не поднял головы и не разжал губ. Самые  давние его товарищи,
Кратер, Пердикка, Евмен, Леоннат,  Кен, Мелеандр, Неарх  стояли молча. Но за
ними сквозь  шум дождя  и  раскаты грома  доносились голоса из  неспокойного
лагеря.  Тогда  Александр воскликнул:  "Что  я  совершил такого,  что  вы не
удостаиваете меня взглядом? Ни у кого не хватает смелости ответить мне? Ведь
я прошу вас подумать только о вашей  собственной славе  и вашей чести! Я  не
вижу больше тех, кто когда-то  боролся за  возможность нести своего раненого
царя.  Меня  покинули, продали, меня  предают врагу. Можете  бросить меня на
милость диких зверей и  оставить во власти разбушевавшихся рек. Пусть я буду
добычей племен, одно имя которых приводит вас в ужас. Если вы отвернетесь от
меня,  я найду себе тех, кто  пойдет за мной. Мои вчерашние враги будут  мне
более верными, чем вы; я сделаю из них солдат. И если мне суждено умереть, я
предпочту погибнуть, чем царствовать опозоренным и зависеть от вас".

     Забрала шлемов оставались  опущенными,  неподвижными.  Тогда  Александр
опустил голову в  ладони  и было видно, как самый могущественный в мире царь
плачет на глазах у своих военачальников.

     Наконец Кен, шурин Филоты, герой битвы с Пором, выступил на шаг вперед,
снял шлем и сказал: "Пойми нас, Александр. Мы не трусы, мы не изменились; мы
по-прежнему готовы сражаться за тебя и  встретить тысячу опасностей.  Ты сам
знаешь, сколько  македонян  и греков пошли  за тобой, и как мало их осталось
среди нас.  Одни поселились, и не  всегда по доброй воле, в городах, которые
ты основал; другие погибли в сражениях или возвратились домой из-за ранений,
третьи  были оставлены  в гарнизонах, расположенных  по всей  Азии, с одного
конца  до  другого;  большинство  людей  умерли от  болезней;  выжили  очень
немногие, и эти немногие измучены душой и телом".

     Военачальники кивали головой в знак согласия, и все сочувствовали Кену,
похудевшему,  сжигаемому  упорной  лихорадкой,  одному  из  тех   истощенных
болезнями людей, о которых он только что упомянул. Кен продолжал говорить, и
было видно, что он уже ни  на что не надеется, ничего  больше не чувствует и
ничего не боится:

     "Величие твоих подвигов покорило  не только  твоих  врагов, но и  твоих
солдат. Ты жаждешь  новых Индий, не известных  самим индийцам.  Тебе хочется
вытащить из берлог людей, живущих среди змей и диких зверей; ты стремишься к
тому, чтобы  пройти  с победами по таким обширным пространствам,  которые не
может осветить даже солнце. Возможно, эта идея  соразмерна твоей славе, но у
нас больше нет сил, они исчерпаны. Посмотри на изнуренные лица солдат, на их
покрытые шрамами тела. Наши дротики  затупились,  оружие вышло  из строя, мы
одеты по-персидски, потому  что нет возможности доставить сюда привычную для
нас одежду.  У  кого еще  остались  латы?  У кого  осталась лошадь?  Если  и
осталась, то  со сбитыми копытами! Посмотри, остались ли  еще у  кого-нибудь
рабы! Мы завоевали все и мы лишены всего. К нищете нас привели не излишества
и не расточительность, это война поглотила плоды наших побед. Прекрати, если
можешь, свои  хождения по  свету для  собственного удовольствия,  ибо мы уже
достигли того места, куда нас привела счастливая судьба. Теперь наша очередь
умолять  тебя возвратиться на  землю  твоих предков, к твоей матери.  Позже,
если  захочешь, ты сможешь снова отправиться в путь, наши  сыновья пойдут за
тобой; я думаю, что тебе лучше услышать это здесь и от меня, чем от солдат".

     В едином  порыве, открыв шлемы, они подняли руки  и  закричали, что Кен
выразил их общие мысли.

     На этот раз Александр опустил  голову и сжал  губы. Жестом он  отпустил
своих  товарищей и никому не разрешил входить к нему в палатку. Он  закрылся
там  и  сидел три дня, печальный и  одинокий. Даже  Роксане  было  запрещено
переступать ее порог. Гефестион был далеко, во  владениях  Пора. А дождь все
продолжал идти.

     На третий день  Александр  велел позвать египетских  жрецов, халдейских
магов, вавилонских предсказателей и  индийских мудрецов. Он просил их узнать
предзнаменования,  относящиеся  к  переправе  через  реку.  Их  предсказания
совпали: боги всех  народов сказали  "нет". Наконец  Александр обратился  ко
мне, как будто я был его  последней надеждой.  "Государь, -- сказал я, --  я
дал тебе ответ еще в Вавилоне".

     Тогда сын Амона понял, что  отец оставил его за то, что он нарушил  его
волю.














     На берегу  Гифасиса Александр воздвигнул двенадцать огромных  алтарей в
честь двенадцати  богов  Олимпа, чтобы обозначить границу  своего восточного
похода. Были совершены грандиозные жертвоприношения, за которыми последовали
спортивные игры, состязания,  гулянья. Решение о конце  похода приобрело вид
триумфа. Войска ликовали,  для этого их не  пришлось  уговаривать; это  было
действительно возвращение победителей.

     По приказу Александра соорудили огромные походные кровати, вдвое больше
обыкновенных, и кормушки  такой высоты, до которых ни одна лошадь не  смогла
бы дотянуться, и оставили все это на месте, чтобы увидевшие их подумали, что
на этих берегах стояла лагерем армия гигантов. Затем вновь пришли к  берегам
Гидаспа.

     Дождь   прекратился.  Прибыли   подкрепления   и  военное   снаряжение,
отправленное  Гарпалом: семь  тысяч  человек, шесть тысяч лошадей,  двадцать
пять тысяч  комплектов доспехов  и лекарства для  больных. Лекарства  пришли
слишком  поздно: Кен недавно умер. Александр  повелел устроить торжественное
погребение.

     Строительство флота, начатое по его приказу, было закончено; он состоял
из восьмидесяти военных кораблей и девятиста транспортных судов. Командующим
флотом был назначен Неарх. Александр с восемью  тысячами человек, с таким же
количеством лошадей и с большей частью багажа погрузился на корабли. Кратеру
было поручено командовать  колонной,  которая должна была идти  пешим строем
вдоль восточного  берега,  а Гефестион  возглавил остальную армию, с которой
шли слоны и которая двигалась по другому берегу.

     Они плыли вниз по течению, и вначале это напоминало приятную  прогулку.
Александру  не  составило  труда   убедить  своих  соратников  в   том,  что
возвращение  по  пройденному  пути  было бы  слишком похоже  на  отступление
побежденных;  тогда как  спускаясь по течению,  они  могли легко  приплыть к
южному  океану;  Александр предположил, что река, по которой они плыли,  и в
которой водились крокодилы, вполне  могла сливаться с  Нилом и привести их к
Мемфису и египетской Александрии. Эту часть пути Александр провел в обществе
ученых, принимавших участие  в экспедиции, изучал вместе с  ними  прибрежные
растения и животных, обитавших в этих местах.

     Плавание шло  спокойно  до впадения Гидаспа в  Акесин,  где  река стала
бурной;  корабли  попали  в  водовороты  и течения,  вышли  из-под  контроля
флотоводцев, сталкивались друг с другом и  опрокидывались,  весь флот, как в
безумном танце, вертелся  по кругу. Многие  суда затонули и увлекли за собой
людей; сам Александр, который по-прежнему не умел плавать, чуть было не упал
в воду.

     Едва  преодолели  препятствие,   подстроенное  природой,  как  пришлось
встретиться  с  препятствиями, подготовленными  людьми. Маллийцы, жившие  по
берегам  Акесина,  не  захотели  покориться.  При  высадке  войск  Александр
обратился к ним с просьбой сделать последнее усилие.

     Две дороги  вели  к  маллийской  столице, одна -- длинная, извилистая и
легкопроходимая, другая --  протяженностью в  четыреста стадий, шла напрямик
через пустыню. Александр выбрал вторую. Он прошел ее с конницей за один день
и одну ночь и обрушился на город, жители которого меньше всего могли ожидать
нападения врага со стороны пустыни. Резня, которую  устроил  Александр среди
застигнутых   врасплох,  невооруженных   людей,   сделала   его   дальнейшее
продвижение  по стране свободным, но  ему, привыкшему к насилию  и  победам,
этого было мало, и он с ожесточением преследовал беглецов. Вместе с пехотой,
присоединившейся к нему, он прошел  через весь город, считавшийся  священным
из-за пяти тысяч брахманов, живших в нем, которые предпочли сжечь свой город
и самим сгореть в храмах, чем терпеть надругательства.

     Оказавшись властителем этой  огромной  груды пепла, он захотел овладеть
еще  крепостью, которая,  как ему  сообщили,  находилась  неподалеку.  Воины
медленно следовали за ним;  их нежелание  драться приводило его в  отчаяние.
Оказавшись у стен этого  последнего укрепления, солдаты не спешили подносить
лестницы.  Тогда  он  нетерпеливо  схватил  первую  принесенную  лестницу  и
практически  в  одиночку  бросился на штурм. За  ним  последовали только его
помощник Леоннат, Певкест,  несший за ним  во всех сражениях  щит Ахилла,  и
простой воин Абрей. Александр прислонил лестницу к стене, поднялся по ней, и
вскоре  все четверо оказались на крепостной стене, чтобы сразиться  с  целым
гарнизоном.  Облако  стрел  окружило  шлем с  белыми перьями. Увидев,  какой
опасности  он  подвергается,  македоняне   обрели  прежний  пыл,   бросились
устанавливать лестницы к стенам и устремились на них в таком количестве, что
многие лестницы сломались под их тяжестью. Стоявшие внизу воины кричали ему,
чтобы  он прыгал:  они  были готовы поймать его; но  Александр, отругиваясь,
прикрыл голову  щитом  от  стрел и совершил невиданный  в  истории  сражений
поступок: с  высокой стены он прыгнул вниз в осажденную крепость. К счастью,
он устоял на ногах и был готов сражаться с врагами,  которые ринулись к нему
толпой. Певкест, Леоннат и Абрей спрыгнули вниз вслед за ним;  все  четверо,
прислонившись  спиной к  стене  и  к  старому  дереву,  росшему  поблизости,
вступили в бой с мечами в руках, в  то время как со всех  сторон их  осыпали
стрелами и метали в них дротики. Первым упал Абрей: стрела попала  ему прямо
в  лоб; почти одновременно Александр получил сильный удар дубиной по  шлему,
он  на мгновение опустил  щит,  и тотчас же в  грудь  ему  вонзилась стрела.
Певкест попытался прикрыть его щитом  Ахилла,  но  вскоре  и  он, пронзенный
сразу  несколькими  стрелами, упал  на Александра,  потерявшего  сознание, и
последним упал  Леоннат с  простреленной  шеей. Еще мгновение, и  македоняне
пришли бы слишком  поздно; с криками ярости они преодолели крепостную стену,
скатились  вниз  целым  полчищем,  высвободили  бездыханного   Александра  и
уничтожили все живое вокруг.

     Александра  унесли, не вытаскивая стрелы из груди. Чтобы снять панцирь,
отпилили  древко,  но  так  как   острие  стрелы  расщепилось   и  вонзилось
зазубринами, пришлось  надрезать  все вокруг.  Делавший операцию врач Кратес
попросил  придерживать  руки и  ноги Александра, но тот  не  позволил.  "Нет
нужды, -- сказал он, -- держать того, кто умеет держаться сам".

     Однако под ножом он три  раза  терял  сознание и  после операции долгое
время находился  при смерти.  Солдаты были  в панике и  спрашивали себя, кто
теперь сможет вывести их из этой ужасной страны. Все последующие дни со мной
рядом были врачи и  маги, и нам  понадобилось применить  все наше искусство,
чтобы сохранить жизнь в его теле.

     Каждая новая  болезнь  или рана,  полученная  им после  Вавилона,  была
тяжелее  предыдущей.  Рана, подобная последней, для любого другого организма
была бы смертельной, особенно, если бы лечение не было поддержано магией. Но
было  необходимо,  чтобы  Александр  вновь  встал  во главе  войск  и  чтобы
успокоилась охваченная паникой армия.

     Его  перенесли к реке, подняли  на корабль и поместили ложе  на палубе,
так, чтобы все  войска, находящиеся на судах и на берегу, могли  его видеть.
Он  не шевелился,  и  все решили,  что  им  показывают его  труп;  раздались
скорбные вопли.  Тогда  он поднял руку, чтобы показать,  что  он жив,  и  на
берегах  реки  рыдания  сменились  радостными  криками,  которые,  казалось,
оживили его. Он захотел вернуться в свою палатку и потребовал коня, несмотря
на жестокую боль и опасность,  которой он  подвергался при каждом  движении.
Солдаты неистовствовали, расталкивали друг друга,  чтобы обнять  его колени,
поцеловать  плащ, не  понимая, что  в  этой  давке они рисковали убить  его;
многие ветераны плакали, другие бросали ему цветы. Когда он сходил с лошади,
со всех сторон неслись восторженные крики -- свидетельство  любви к нему,  а
он вошел в палатку и без посторонней помощи подошел к своему ложу.

     Эта победа над смертью была его последним настоящим триумфом.















     Весь конец зимы Александр  восстанавливал силы; за это время он добился
полного   подчинения   маллийцев,   окончательно   запуганных   жестокостью,
проявленной  во время  последней экспедиции.  Весной возобновился  спуск  по
реке.  Отец  Роксаны  Оксиарт  присоединился  к  Александру; он  был заранее
назначен наместником всех индийских территорий, через которые Александру еще
предстояло пройти.

     При  впадении Акесина в Инд  он основал  новую  Александрию;  затем  он
продолжал   подчинять   себе   огромную  страну,  то  принимая  добровольную
покорность, то покоряя силой; в одном месте он вешал властителя со всеми его
приближенными на деревьях, растущих вдоль реки, в  другом  -- принимал в дар
необработанное  железо, черепаховый панцирь  и живых  тигров;  в начале лета
Александр дошел до города Патталы, правитель которого сбежал вместе со всеми
жителями.

     Войска  проходили  по  нетронутому,  мертвому городу,  и  шум их  шагов
раздавался в пугающей тишине. Все окрестности были такими же пустынными, как
будто  это был мир растений и животных, из  которого полностью исчезли люди.
Александру  настолько понравился этот красивый молчаливый город, утопающий в
садах,   что  он  послал  гонцов  к   жителям  пригласить  их   возвратиться
безбоязненно обратно;  по его приказу заново отстроили крепость  и построили
речной порт.

     Именно здесь он узнал,  что Инд  не впадает в Нил и что море  находится
совсем близко. Он направился туда с военными кораблями и прибыл на  место ко
дню  своего  рождения:  ему  исполнился  тридцать один год.  В  устье  Инда,
который, подобно реке в Египте,  разделяется здесь на множество  рукавов, он
созерцал океан, к которому он добирался с таким трудом  и который находился,
по его мнению, на краю света.

     Моря  в  этих местах  не похожи  на наши и в то  время,  как  Александр
смотрел  на горизонт,  вода  поднялась, стала прибывать,  и взбешенные волны
устремились к берегу, сотрясая корабли, сталкивая их друг с другом, разрывая
пеньковые тросы и якорные цепи.  Солдаты, успевшие сойти на берег, поспешили
подняться  на  корабли в  замешательстве  и  страхе  перед внезапным  гневом
Посейдона. Они кричали, что их потопят, чтобы наказать царя за  его безумную
гордость;  был  момент,  когда  сам Александр подумал,  что  час  его смерти
настал.

     Но вскоре  ревущее море  отступило; моряки увидели, что волны отхлынули
так же  быстро как набежали, но их страх от этого не уменьшился. Корабли без
воды под килем опрокинулись на песок. Солдаты боялись, что из волн возникнут
и  набросятся  на них чешуйчатые чудовища, подобные тому, которое  умертвило
сына Тесея!

     Меня  срочно  послали  посоветоваться  с индийскими  жрецами,  и  после
разговора с ними я мог с уверенностью  предсказать, что корабли не погибнут,
так  как море  возвратится  через  двенадцать часов, и они снова окажутся  в
воде. Этот океан подчинялся Луне.

     Александр  закрылся  со мной, чтобы принести жертвы своему  отцу Амону;
назавтра,  когда  перед  нами  опять  было  открытое  море,  он  на   глазах
встревоженных воинов поднялся на царский корабль и отдал приказ дрожавшим от
страха гребцам вывести его в море и плыть до тех пор, пока земля не скроется
из виду. Там мы  принесли в жертву Посейдону множество быков, разлили вино в
дар  морским  божествам  и  бросили в  море золотые кубки.  Затем  Александр
вернулся   на   берег,  доказав  грекам,  что  внешний  океан  пригоден  для
мореходства и по нему можно  отважиться плавать.  Он решил построить в  этом
месте порт, который служил бы развитию торговли с Индией по морю [51].

     Прошел уже год  с тех пор, как он пообещал солдатам привести их обратно
в Грецию; под влиянием условий тропического лета войска  опять были на грани
бунта,  так как  их  вели  по-прежнему на  юг,  а  не  на  запад.  Приказ  о
выступлении восстановил  спокойствие. Самая многочисленная  и неповоротливая
колонна,  при которой вели слонов и тащили орудия для осады, должна была под
командованием Кратера возвращаться через Арахосию и Дрангиану, уже знакомые,
изученные и  покоренные  страны.  Флот,  по-прежнему  под  предводительством
Неарха,  должен был  плыть вдоль берега  до места, откуда  можно было  вновь
добраться до  Геллеспонта.  Сам Александр  решил идти с  двадцатью  тысячами
человек  параллельно флоту  через  пустыню  Гедросии  и  посылать отряды  на
побережье,  чтобы  оставлять  на  всем  его  протяжении  продовольствие  для
кораблей.

     Он  руководствовался тайным  замыслом,  которым  он  поделился с  очень
немногими.  На  восток  он  продвинулся настолько, насколько  ему  позволили
обстоятельства, он покорил земли, лежащие за  Индом и перенес намного вперед
границы царства великого Дария. Войска помешали ему  продвигаться дальше, но
он наполовину переиграл их: в течение двенадцати месяцев он вел их  на  юг и
дошел  до океана.  Теперь у него было намерение перехитрить солдат  еще раз,
обмануть их  усталость, отправиться, конечно, на запад,  но только для того,
чтобы выйти к берегам  Африки, обойти вокруг континента,  очертания которого
были   ему   неизвестны,  покорить  живущие  там  народы  и  возвратиться  в
Средиземное море через Геркулесовы столбы.

     Итак, во главе двенадцати тысяч человек он подошел к пустыне, в которой
царица  Семирамида  и  Великий Кир, попытавшиеся однажды  пройти через  нее,
потеряли  свои армии. Мысли об этом не пугали Александра, а скорее, искушали
его. Преуспеть  там, где потерпели  неудачу божественная  царица  Ассирии  и
самый великий  властитель Персии, он  считал  единственной возможностью  для
совершения  подвига,  способного  перечеркнуть  в   его  собственных  глазах
унижение, которое он испытывал при  возвращении. Но  так  ли было необходимо
для  его  славы,  чтобы  вместе  с колонной  солдат,  идущих  всегда быстрым
походным шагом,  шли навстречу  жажде и  смерти жены  командиров,  их  дети,
слуги, армейские проститутки и торговцы?














     Пустыня Гедросии -- самая безводная из всех пустынь на свете. Ближайшее
расстояние между колодцами составляет два  дня  пути, и это при условии, что
они попадаются и не бывают высохшими. Даже осенью там стоит изнуряющая жара.

     На десятый день пути уже не хватало воды, а на двадцатый -- подходили к
концу  запасы  продовольствия; переход  по  пустыне длился шестьдесят  дней.
Голод,   жажда,  болезни  обрушились  на  этих   людей,  которые  с  трудом,
спотыкаясь,  продвигались  ночами  по  раскаленной  от дневного  зноя земле.
Вьючные животные  были  съедены,  а повозки  брошены  в  пустыне;  индийские
сокровища разбрасывались в  песках. От  того немногого, чем они располагали,
приходилось выделить часть, чтобы отправить с отрядами на побережье зерно  и
сушеное  мясо   для  кораблей  Неарха,  которых  тщетно  искали,  а  они  не
появлялись.

     Колонна вытягивалась  и заканчивалась длинным арьергардом с умирающими.
Люди с потрескавшимися губами и вытаращенными  глазами задыхались и начинали
падать. Они протягивали  руки, но никто  не помогал;  каждый берег силы  для
себя; стоны, мольбы замирали в молчании пустыни; днем над нами летали грифы;
ночью нас сопровождали шакалы  и было слышно, как они  скликали друг друга к
трупам.

     Однажды утром, когда  мы  разбили  лагерь в русле  пересохшего  потока,
разразилась гроза, и вода, чудесная и долгожданная вода, устремилась с гор с
такой  силой, что залила спящих  людей, и многие женщины погибли, оказавшись
под опрокинутыми палатками,  как в рыболовных сетях; вода  унесла  все,  что
оставалось от багажа, в том числе и личный обоз  Александра. Многие воины из
тех,  которые   бросились   утолять  жажду,  умерли  через  несколько  дней,
измученные жестокими болями в животе.

     Горы,  с которых  в  тот  роковой момент  пришла  вода, преградили  нам
дорогу; надо было обойти их с севера и отказаться от доставки продовольствия
на побережье. Вскоре проводники сообщили, что они потеряли дорогу. Тогда сам
Александр, взяв с  собой пятерых воинов, отправился на поиски и  сразу нашел
тропу  и  источник.  Люди  были  в таком  отчаянии,  что  не  имели  сил  ни
благодарить  его, ни проклинать;  на них  обрушилась кара, которая оказалась
сильнее  их. Некоторые обезумели и  вскрывали вены, чтобы  пить  собственную
кровь.

     Когда   на  шестидесятый  день  мы  подошли  к  городу   Пуре,  колонна
сократилась  вдвое. Десять  тысяч  трупов остались лежать  в песках на  пути
протяженностью в четыре тысячи стадий, и можно было бы определить дорогу, по
которой  шла  армия, по  оставшимся  костям [52].  Зато  Александр превзошел
Великого Кира и Семирамиду.

     В Пуре было  вдоволь продовольствия,  вина и женщин.  В  городе  еще не
видели  победителя, но знали, что они оказались под владычеством Александра,
как и все  провинции бывшего Персидского царства. Правители города поспешили
достойно встретить повелителя мира, который оказал им честь, остановившись у
них. Измученным героям показалось, что они попали на Елисейские поля.

     Александр распорядился поставить на  всех перекрестках глиняные кувшины
с вином и походные кухни, чтобы армия могла вдоволь насытиться.

     Во время короткого отдыха в городе он приказал собрать столько повозок,
сколько  можно  было  найти,  и загрузить их  продовольствием. Затем колонна
вновь  продолжила  путь;  воины получили большое количество продуктов, и они
насытились  настолько, что забыли  страдания, радовались спасению и гнали от
себя стыд  за  то благополучие, в котором они находились, в  то время как их
возлюбленные,  дети,  близкие  друзья  погибли;  солдаты  и  командиры  были
совершенно  пьяны  с  самого  начала и продолжали  пить  в пути,  поощряемые
Александром.

     Александр знал,  что  по  легенде  возвращение Диониса  из  Индии  было
сплошным  праздничным шествием, поэтому он приказал  соединить  две повозки,
превратив их  в  грубую триумфальную  колесницу, на которой  он  возлежал на
подушках,   прикрытый  от  солнца  навесом  из  листвы,  увенчанный  ветвями
виноградной лозы,  и пировал со своими лучшими друзьями. Кубки переходили из
рук в руки,  были слышны песни, которые перекликались. Позади Александра и в
подражание ему военачальники окружили  себя немногими уцелевшими  женщинами,
которые были  в состоянии  исступления  от  того,  что вырвались из  ужасной
пустыни.

     Все  проститутки Пуры, для  которых пребывание в городе этой армии было
невиданной  удачей,  присоединились к  войскам, плясали  вокруг повозок  под
звуки флейт  и  барабанов, превращая  военный поход в  праздничное  шествие.
Солдаты, сняв с  себя  оружие и сложив  его в  фургоны, бегали к  повозкам с
продуктами,  где вино лилось рекой, подставляли кубки, преследовали женщин и
танцевали с ними.

     Это  вакханическое  шествие  продолжалось семь  дней подряд.  На каждом
привале войско превращалось в лагерь пьяниц, и, чтобы разгромить эти остатки
армии,  завоевавшей  половину  мира,  достаточно  было  бы  нескольких сотен
конников.

     Когда  мы  достигли Карманию и  были на  уровне  пролива,  соединяющего
Индийский океан  с Персидским  морем, к  Александру  присоединился  Кратер и
главные  силы  армии,  затем  войска,  оставленные  пять  лет  тому назад  в
Экбатанах,  и,  наконец,  флот Неарха, о  котором в течение долгого  времени
ничего  не было  известно. Во время  плавания вдоль побережья  мореплаватели
открыли удивительные страны,  моряки без  устали  рассказывали  о народах, с
которыми  они  повстречались,  об  огромных рыбах, плавающих  за  кормой,  и
невиданных  птицах,  летающих  над берегом.  Таким образом,  перед тем,  как
возвратиться в Персию, все главные силы Александра собрались воедино.

     Он   продолжал  продвигаться  до  Персеполя;   город  лежал  в  руинах,
почерневший от пожара, виновницей которого была  возлюбленная Птолемея Таис.
Здесь  Александр   оставил  своего  телохранителя  Певкеста,  назначив   его
повелителем в благодарность  за  то, что он так  долго носил рядом с ним щит
Ахилла.  Наконец  он прибыл  в Сузы,  где встретился  с царицей  Сисигамбис,
которая  приняла  его  с материнской нежностью, а  его  первая  жена Барсина
показала  ему красивого восьмилетнего ребенка -- его сына Геракла. Барсина и
Роксана познакомились. Барсина  была смирившейся и дружелюбной. Роксана же с
первой минуты возненавидела Барсину.

     В  Сузах  Александр  вновь  взял  в  свои  руки  правление  царством  и
осуществлял  его не  без  жестокости.  Он  вызвал к себе всех наместников  и
потребовал представить ему отчеты, а также провел расследование о методах их
правления в его отсутствие.

     Два военачальника и многие командиры были казнены за ограбление храма в
Экбатанах.  Когда  сын  наместника Сузии Абулита, обвиненный  в воровстве  и
растрате,  предстал  перед  ним  в  суде,  Александр  так  разгневался,  что
одновременно с вынесением  приговора  привел его  в исполнение:  он убил его
прямо  в  трибунале ударом  копья и  тотчас же приговорил  самого наместника
Абулита к смертной казни: он должен был быть растоптан лошадьми охранников.

     Гарпал, один из самых старых друзей  Александра, верно служивший ему  и
за это сосланный еще при  жизни Филиппа,  его товарищ по роще Нимф, которому
Александр поручил  осуществлять  контроль  во  всех сатрапиях  Малой  Азии и
одновременно  быть  хранителем  казны  в  Экбатанах,  всемогущий  Гарпал   в
последний  момент  сбежал.  Он  перестал думать  о  возможности  возвращения
Александра, который находился в дальних странах. Опьяненный властью, которая
возвысила его  над царями, он вел себя как хозяин золота, которое он  должен
был охранять; неожиданное  богатство  толкнуло его на путь разврата. Не было
знатной семьи в  Экбатанах,  которая не пострадала бы  от его распущенности.
Его  наложница-гречанка  Потимия,  которую  ему  прислала  сводня  из  Афин,
участвовала во  всех его чудовищных оргиях,  где девственницы, жены и отроки
должны были выполнять все его желания. Свою  наложницу Гарпал щедро одаривал
подарками и  воздвиг алтари для ее прославления под именем Афродиты-Потимии,
а когда она умерла, изнуренная оргиями, он поставил два памятника: один -- в
Азии,  второй -- в Греции, каждый из которых стоил тридцать талантов. Гарпал
скоро утешился и  вызвал из Афин другую женщину по имени  Гликерия; она тоже
стала  предметом культа,  и  ее  статуя была  установлена  рядом  со статуей
Александра.

     Хищения,  превышение  власти и  святотатство -- этого  было достаточно,
чтобы  Гарпал был  безусловно  осужден  на  смерть; как только он узнал, что
Александр  возвратился  и  вызвал к себе всех правителей,  он уехал с шестью
тысячами  человек  и  укрылся  в  Афинах,  где,  объединившись с Демосфеном,
который только и ждал подходящего случая, и  щедро раздавая  взятое  с собой
золото, он  попытался  поднять  бунт  в  городе и  среди греческих союзников
против  завоевателя;  но  угроза  Александра  направить  Неарха  с  флотом и
Антипатра с македонскими войсками испугала афинян. Демад опять взял верх над
Демосфеном.  Гарпал, изгнанный из Аттики, скитался по островам и  вскоре был
убит на Крите.

     Итак, Александр, казалось, проявлял заботу о  завоеванных царствах, как
монарх  жестокий, но трезвый, и в то же самое  время этой весной в нем  тоже
стали проявляться  давно дававшие знать о себе признаки одержимости властью,
которая теперь приняла форму безумия. Он открыто  предавался  оргиям и давал
волю причудам всевластия.

     Царь, имеющий двух жен и сердечного друга, вдруг увлекся персом-евнухом
Багоем, с которым он часто танцевал на глазах у всех и целовал его  во время
банкетов [53]  Маскарадные костюмы богов часто  заменяли ему обычную одежду.
Теперь он надевал не  только наряд персидского царя, но получал удовольствие
от того,  что  показывался в  костюме Геракла, опираясь на  дубину,  в шкуре
льва, которого он убил в Вавилоне; на следующий день он наряжался женщиной и
заимствовал атрибуты богини  Артемиды:  лук, колчан,  полумесяц в  волосах и
короткая  туника  с открывающейся  грудью;  затем  он  возвращался к  своему
любимому воплощению в Диониса и при этом устраивал конкурсы  любителей вина,
предлагая  золотой талант тому, кто опорожнит  наибольшее количество кубков.
Многие из его приближенных умерли от подобных подвигов.

     После того, как  заговор Гарпала  потерпел неудачу, Александр послал из
Суз  депутацию  в  греческие города  с  требованием  признать,  что  он  сын
Зевса-Амона   и  сам  --  подлинный   бог.   Большинство  городов  поспешили
повиноваться.

     "Пусть  Александр  будет  богом,  если ему  так хочется!"  --  ответили
спартанцы, у которых остались в  памяти тягостные воспоминания  о поражении,
которое  им  нанес Антипатр.  Город  Мегаполь  выстроил для  Александра-бога
настоящий храм. В Афинах Демосфен, высмеивая притязания Александр, предложил
поторговаться за  оказание  ему такой  чести:  они  согласились  бы  считать
Александра богом,  если бы он отказался  от  своего намерения  возвратить  в
город некоторых политических ссыльных. В конечном счете, Демосфен был выслан
за то, что он дал подкупить себя и принял золото от Гарпала, а Александр был
признан афинянами тринадцатым богом Олимпа и живым воплощением Диониса.

     Только Македония была свободна от обожествления своего царя. Одно время
он думал о том, чтобы  причислить свою мать к богиням, но потом отказался от
этого отчасти из мести Олимпии, которая причиняла ему много хлопот.

     Александр Эпирский, брат Олимпии, умер, и власть в  Эпире перешла к его
жене Клеопатре, сестре Александра, которую  выдали замуж за дядю (и во время
их  свадьбы  был  убит  Филипп).  Олимпия,  тяготившаяся  от  бездействия  и
страдавшая от  своей слишком малой  причастности  к  славе  сына,  тотчас же
отправилась  в  Эпир,  чтобы отстоять свое  право наследования,  считая  его
превосходящим права жены.  Соперница дочери по притязаниям на  трон, который
казался  ей  теперь незначительным, она преуспела в признании  себя  царицей
Эпира и отослала Клеопатру в предназначенное для нее место -- Пеллу. В своем
родном  Эпире,  где  она была  в большей  безопасности,  Олимпия  продолжала
интриги  против Антипатра. Все эти годы ненависть между старым  правителем и
стареющей царицей продолжала расти; слух об их соперничестве распространился
по  всей Греции. Не было гонца, который не приносил бы Александру известия с
обвинением одного в адрес другого. В течение одиннадцати лет разлуки Олимпия
не прекращала упрекать его, и ее интриги угрожали спокойствию Македонии, при
этом  казалось,  что  к  пятидесяти  годам у  нее вновь проявился интерес  к
любовным привязанностям. Александр начал терять терпение и однажды,  получив
ее письмо, воскликнул: "Дорогая же это плата за девять месяцев проживания!".









     Есть в Индии секта мудрецов, которые живут совершенно обнаженными и чьи
тела  в  результате  использования  секретных  приемов  приучены  к  полному
воздержанию  от  пищи  и  самой  большой  выносливости"  а  дух  способен  к
предельному отрешению [54]. К главе этой секты Александр послал гонца, чтобы
сообщить ему,  что сын  Зевса-Амона  хочет  побеседовать  с  ним. Обнаженный
мудрец  велел  ответить, что  не желает  говорить с  Александром; он  сказал
также, что Александр не более  сын  Зевса-Амона,  чем он сам, или же они оба
сыновья  этого бога, и тогда  им  нечего узнать друг о друге;  свой отказ он
обосновал также тем, что  победитель ничего не может дать тому, кто поднялся
над земными желаниями, а также ничего не может лишить его; даже смерть, если
его приговорят к ней, будет для него лишь освобождением от неуютного жилища.

     Поскольку  Александр стремился привязать к себе жрецов  каждой религии,
другой  индийский мудрец из менее суровой секты  согласился присоединиться к
духовной коллегии  царя. Имя  его было Сфинэс,  но в армии его звали Каланос
потому, что каждого  он  приветствовал  этим словом. Ему было  семьдесят три
года,  и он сопровождал армию от Инда до  Суз, мало разговаривая, никогда не
жалуясь, созерцая окружающее с равнодушной улыбкой.

     По  прибытии в Сузы  у него впервые в  жизни  начались жестокие  боли в
желудке. Врачи не смогли помочь ему; я предложил ему ухаживать за ним, но он
спокойно  ответил,  что  если его  собственные познания  в  магии  бессильны
облегчить его состояние, то и мои не смогут сделать большего.  Он  пришел  к
Александру и объяснил ему, что не хочет погибать медленно,  а желает умереть
раньше, чем страдания повлияют на его характер и изменят привычный  ход  его
мыслей. Александру, умолявшему его ничего не предпринимать, Каланос ответил,
что считает ненужным дать болезни нарушить свою  душевную  ясность  и  что в
смерти для него нет ничего удрачающего. Он добавил, что если Александр хочет
оказать  ему последнюю милость, пусть распорядится сложить большой костер и,
по  возможности,  доставить  туда  слонов,  животных его  родины. Увидев его
решимость, Александр мог лишь пойти навстречу пожеланию Каланоса.

     Костер складывали  охранники Птолемея, и в назначенный час  вокруг него
заняли свои места фаланги воинов, облаченных в латы, продефилировала конница
и пехота, прошли слоны, а  потом они образовали  каре. Были принесены чаши с
благовониями,  золотые  кубки, а также царские одежды,  чтобы  бросить их  в
костер.

     Самого  Каланоса,  у  которого больше не было  сил держаться  в  седле,
принесли на носилках;  он украсил голову  венком  из цветов  и  пел гимны на
родном языке. У подножья костра он попрощался с каждым, попросил оказать ему
честь, весело отпраздновав этот день. Одному он подарил своего коня, другому
-- чаши, которыми пользовался для  еды, третьему -- одежду,  которую  снял с
себя полностью. В  последнюю  очередь  он  обратился  со  словами прощания к
Александру; посмотрев на его лоб, он сказал: "Мы встретимся в будущем году в
Вавилоне".

     После  этого  он окропил  себя святой водой, отрезал прядь волос и стал
медленно подниматься, худой и обнаженный, снова начав петь. Когда  он достиг
вершины  костра, он стал на колени, обратив лицо к  солнцу. Поднесли факелы,
заиграли  трубы,  армия испустила  воинственный клич,  заревели слоны; пламя
быстро  охватило неподвижную  фигуру мудреца, чьими последними  словами было
пророчество.














     Для греков Александр стал богом в  результате изданного им декрета. Для
египтян и персов,  которые  видели в  нем воплощение небесных  сил,  он  был
настоящим божеством.  Он хотел воплотить  все  разнообразие своих владений и
создать царскую семью по образу входящих в них государств.

     Так,  он  решил   кровно  породниться   с  царской  семьей  Персии  для
закрепления  законом  своего  права   завоевателя,   и  для   этого  женился
одновременно на  двух  женщинах. Одна  из них, Статира, старшая дочь  Дария,
двадцати двух лет, была взята им в плен в Иссе, а другая, Паризатис, младшая
дочь  Артаксеркса  III  Оха, которой  не было и  двадцати лет. Так Александр
собирался примирить на своем ложе обе соперничающие ветви династии.

     Достигшая тридцати пяти  лет Барсина, чья беспокойная жизнь приучила ее
с детства  как  к превратностям судьбы,  так и к требованиям  власти,  легко
согласилась   с   этим   решением.  Ведь  благодаря  сыну,  в   этот  момент
единственному  законному наследнику Александра,  который  навсегда  сохранит
преимущество  первородного,  она считала себя  более или  менее уверенной  в
сохранении  достойного положения. Бездетная Роксана,  напротив,  усмотрела в
этом  двойном браке личную  немилость  и  крушение ее  мечты стать  царицей.
Слишком хитрая, чтобы  обнаружить тщетное сопротивление, Роксана повела себя
как   примирившаяся  влюбленная,  покорная  политическим  амбициям  мужа,  и
терпеливо затаила в глубине души жажду мести.

     Но   ограничиться   этими  царскими  союзами  Александру   не  казалось
достаточным,  чтобы  навеки упрочить единство  своего  государства.  То, что
совершит  он,  должно  стать  одновременно символом и примером. Он  высказал
пожелание, чтобы его  гетайры и воины в подражание ему  взяли бы себе в жены
персиянок. Это было приказом, за исполнением которого он внимательно следил.
Гефестион,  которого он считал своим двойником,  должен  был  взять  в  жены
младшую сестру Статиры,  Дрипетис. Для  Кратера,  заменившего  Пармениона  в
должности  главнокомандующего, Александр выбрал Амастрину, племянницу Дария.
Птолемею и  Евмену из Кардии предназначались  сестры Барси-ны --  Артакана и
Артонис. Племянница  Мемнона Родосца, который был ранее мужем  Барсины, была
выдана   за   Неарха,  а   дочь   Спитамена,   бывшего   сатрапа   Согдианы,
обезглавленного женой, вышла  замуж  за  Селевка, который должен был обучать
новый армейский корпус персов; наконец, Пердикке,  одному из самых преданных
гетайров, досталась  в  супруги дочь  Атропата,  наместника Мидии. Остальным
девяносто двум старшим военачальникам также были устроены подобные  браки. А
десять тысяч младших военачальников и просто воинов приглашались соединиться
брачными  узами  с  десятью  тысячами  персиянок.  Со  вкусами  не   слишком
считались, а любовь и вовсе не принималась во внимание. Важно было исполнить
невиданный  ранее  политический  акт  --  бракосочетание  двух  континентов,
свадьбы мира эллинического и мира  персидского, Запада  и Востока,  создания
новой расы, в  которой македонская и греческая кровь  смешалась бы с  кровью
всех народов Азии. Так, благодаря новому поколению, предназначенному судьбой
самим   смешением   крови   сохранить  сплоченность   царства,   закончится,
самоуничтожится   старинная  неприязнь  между  народами   Эллады   и  Мидии.
Божественная сущность Александра  проявилась в  этом поступке больше, чем  в
воздвижении скульптур и алтарей.

     Эти браки  были заключены  в один день, во  время  праздников  в  честь
Афродиты  (в середине  весны).  Ни одно столетие не было свидетелем подобных
свадеб.

     В  садах  Суз был  раскинут  огромный  шатер-дворец,  покрытый  золотой
парчой,  которую поддерживали  пятьдесят  колонн  из вермеля и  серебра  (он
занимал  четыре  стадия).  В глубине было  приготовлено  более ста свадебных
опочивален, перегороженных коврами с изображениями  эпизодов из жизни богов.
В  пиршественном   зале  разместили   сто  лож  на  ножках  из  серебра  для
военачальников, а посередине одно более высокое ложе на ножках из золота для
царя.  Вокруг были накрыты  столы  на девять тысяч  гостей. Все трубы  армии
оповестили о  начале празднества,  и каждый  занял  свое  место. Второй  раз
фанфары  приветствовали появление царя,  который  начал жертвенные возлияния
божествам,  и все  будущие  мужья последовали его примеру,  каждый  поднимая
подаренный Александром кубок.

     И  тогда  трубы  возвестили  появление  невест;  покрытые  вуалью,  они
двигались  длинной  процессией,  чтобы  одна  за   другой  присоединиться  к
предназначенному  ей  супругу. Статира и  Паризатис  в  роскошных  костюмах,
подобающих  принцессам крови, заняли места на ложе с золотыми ножками по обе
стороны от  Александра,  который одарил  каждую брачным поцелуем.  Пиршество
затянулось  далеко  за  полночь;   военачальники  со  своими  новыми  женами
удалились  в  опочивальни,  приготовленные  в  глубине  шатра;  другие  пары
разместились  в  лагере  и   в  городе.  На   следующее   утро   празднество
возобновилось и продолжалось еще пять долгих дней.

     В ознаменование этого  события  Александр  проявил по отношению к своей
армии  неслыханную   щедрость.  Он  не  только  обеспечил  приданным  каждую
персидскую девушку, выходящую замуж за  его воина, не  только  наградил всех
отличившихся в  боях золотыми венками, из которых самый маленький стоил один
талант, но еще  принял  решение оплатить военачальникам и воинам все  долги,
которые они могли сделать во время похода. Были поставлены большие столы, на
которых лежали золотые и  серебряные монеты, и были  приглашены поставщики и
торговцы, имевшие  долговые обязательства, имя же должника не учитывалось. И
даже солдатам, дававшим деньги в долг товарищам, командирам, которые ссужали
подчиненных  из своего жалования или  из  захваченного добра,  --  всем были
возвращены долги. Двадцать тысяч талантов ушли на  эту окончательную выверку
счетов.

     Удивительно,  что  армия не проявила особой  благодарности за  все  эти
щедрости.  Она  приняла  золото  без  особой благодарности,  празднества без
радости,   почести  без   энтузиазма.   Старые  македонские  части,  которые
оставались верными, несмотря на все трудности обратного пути, стали особенно
неуправляемыми  по  мере  того, как их  осыпали  благодеяниями.  Все, что им
давали, казалось  им  должным, и ничто не могло  их удовлетворить.  Скверное
настроение постоянно царило  в их рядах; они ставили в упрек царю то, что он
отдалялся от них, отгораживаясь восточной пышностью, и  слишком  уважительно
относился к побежденным народам. Они хотели бы  иметь возможность вести себя
всегда как победители, и обращаться с покоренными как с рабами.

     Первые волнения, еще незначительные, имели место  в Сузах, когда Селевк
представил  подготовленное  им новое  воинское формирование персов; тридцать
тысяч   новобранцев  перестраивались  по   македонскому   образцу,   проявив
выносливость  и  умение  маневрировать. У ветеранов это вызвало зависть; они
были раздасадованы и едва ли не уничтожены, удостоверившись, что побежденные
ими народы  смогли выставить  такую искусную  армию, блиставшую молодостью и
предназначенную однажды заменить их.

     Позже,   на   берегу  Персидского  залива,   Александр   основал  новую
Александрию,  двадцать четвертую,  и  последний из  созданных им городов.  А
через  несколько  недель  он  поднялся  вверх   по  течению  Тигра,  отдавая
распоряжения о перестройке стоящих на его пути крепостей.

     Он  уводил  своих  ворчащих  греков,  разгневанных  македонян,  которые
роптали,  недовольные  слишком  длинными переходами, и  жаловались,  что  их
заставляли заниматься строительными работами. "Пусть царь  берет персов, раз
уж он их так любит", -- говорили воины.

     И  многие  военчальники разделяли чувства  простых  воинов  потому, что
видели  вокруг  Александра  азиатских  сановников,   занимавших  все  больше
должностей в управлении и командовании.

     Армия была собрана в  Описе,  где  перекрещивались четыре  великих пути
Малой Азии: в  Сузы, Экбатан, Вавилон  и Тир. И там от имени Александра было
объявлено, что он распускает десять тысяч  из числа ветеранов: тех, кто имел
белых  коней, чьи спины согнул возраст, чья походка  стала  тяжелой от ран и
тех, кто начал брюзжать уже с берегов Инда.

     Тут вспыхнул настоящий  мятеж. Те  же самые воины,  которые столько раз
требовали   возвращения   в   Грецию,   со  странной   непоследовательностью
взбунтовались в тот момент, когда им была дарована свобода; они отказывались
быть распущенными по частям, они хотели  быть  отпущенными все вместе или же
чтобы не был  отослан  никто.  Александр, говорили  они, отделывается от них
сейчас, когда они ему больше не нужны, чтобы заменить их персами, ибо теперь
все говорило за то,  что он больше любил персов, чем своих соратников. Таким
образом,   побежденные  получат   больше   от  своего  поражения,  чем  они,
победители,  от своих  тяжких  побед. Еще  они кричали, что царь  предал их,
отказался  от  них так же, как  отказался  от своей страны; они отказывались
уехать, если Александр не вернется  с  ними, или  они тут  же  разбегутся  и
оставят его одного с персами.

     Поистине, они сами не знали,  чего хотели. Отставка, которая только что
выпала на долю десяти тысяч из них (и впредь будет настигать их по очереди),
показалась им невыносимой, тогда  как они так часто  желали ее. Они не могли
смириться  с тем, что  постарели,  устали и что приключение  кончилось; и их
гнев,  который вспыхивал по любому поводу, был в  действительности направлен
против  царя,  который  более  десяти  лет обеспечивал их  судьбу.  Поднялся
сильный шум, и ветераны начали бряцать оружием.

     Услышав  крики, раздававшиеся из лагеря  македонян,  и осведомленный  о
том, что там  происходит, Александр  приказал собрать во дворе перед дворцом
военачальников и представителей простых воинов.

     Он  оказался  перед  вопящей  сворой,  среди  которых  узнал  множество
гетайров и своих лучших воинов. Он  хотел обратиться к ним, но  в первый раз
не  смог  заставить их  слушать себя. От гнева  он  побледнел.  Сгрудившиеся
вокруг него Гефестион, Евмен, Пердикка, Птолемей и Кратер  умоляли его  быть
осторожным, потому что эта толпа  действительно была  готова  забросать  его
камнями. Но он, спустившись со ступенек, пошел на бунтарей,  в то  время как
встревоженная охрана сгруппировалась  для его защиты. Сопровождаемый криками
и  угрожающими  жестами, он направился прямо к главарям, которых  схватил за
волосы  и яростно  столкнул  их головами  по двое так,  что  у них  чуть  не
раскололись черепа.  Так. он швырнул дюжину тел на руки страже. "Смерть им!"
--  завопил Александр.  И  он отдал команду немедленно исполнить приговор на
крыше дворца. Остальные в ужасе отпрянули, и наступила тишина.

     Тогда  Александр поднялся на  ступени.  "Теперь вы выслушаете меня!" --
воскликнул он. Звенящим от гнева голосом он напомнил им, чем они обязаны ему
и, прежде всего, в каком положении их нашел Филипп.  "В большенстве своем вы
были  жалкими  мужланами,  одетыми в  шкуры животных.  Вы пасли баранов, без
большого успеха боролись в горными племенами для их защиты. Филипп повел вас
в города и деревни; он заменил вам шкуры  на форму воинов; он дал вам законы
и  ввел нравы цивилизованного  народа.  Избыток жизненных  благ, несомненно,
погубил вас; вы больше не вспоминаете, в каких условиях вы жили раньше- И не
потому  вы начали  вопить, как  безумные,  что я  уволил большее  количество
воинов,   чем  оставил;  зло  гнездится  выше,  и  есть  нечто  другое,  что
подстерекает вас к дезертирству. Быть может, блеск золота и серебра  ослепил
вас; вам нужно вернуться к деревянной посуде, к ивовым щитам и жалким ржавым
мечам, которыми вы пользовались в начале  вашей жизни. Ибо Филипп сделал вас
хозяевами  варваров, которые окружали вас;  он завоевал для  вас  пангийские
золотые копи, он научил вас торговать; он открыл моря для ваших кораблей; он
распространил  ваше господство на Фракию, Фесалию, Фивы, Афины, Пелопонес  и
на  всю Грецию. Но все  это, хотя и  кажется само по себе великим,  ничто по
сравнению с тем, что вы  получили благодаря  мне!  Вы  часто  говорите,  что
сожалеете  о  Филиппе;  вы забываете,  что  перед смертью  он  столкнулся  с
невозможностью дальше  кормить  вас. Что я  нашел в казне  после его смерти,
кроме  нескольких  золотых  кубков?  Шестьдесят талантов. И пятьсот талантов
долга. Мне пришлось еще одолжить восемьсот, и с этим я победил для вас мир".

     Известно было красноречие, которое вдохновляло его  перед сражением; но
никогда его голос не был таким сильным, речь более мощной, чем в эту минуту,
когда противником его были его же солдаты.

     "Я заставил вас пересечь Геллеспонт,  -- продолжал он,  -- в  то время,
когда  персы  безраздельно  владели морями.  Я  разбил  сатрапов  Дария  при
Гранике; я присоединил к вашим владениям все провинции Малой Азии; множество
городов я взял штурмом, другие покорились  мне  сами;  все, что там было,  я
раздал вам. Богатства Египта и  Кирены, которые мне достались без боя, пошли
вам; Сирия, Палестина, Месопотамия -- ваша собственность; Вавилон, Бактрия и
Сузы  принадлежат  вам;  состояние мидийцев,  роскошь персов,  драгоценности
индийцев  --  ваши;  вам  принадлежит  внешний  океан! Вы  стали  младшими и
старшими  военачальниками,  вы стали  наместниками! А что я  оставил себе  в
награду за всю накопившуюся усталость,  кроме  корфиры и вот этой диадемы? Я
ничего не взял себе в собственность; никто  не может  указать  на богатство,
которое принадлежало  бы мне, кроме тех богатств,  которые я храню  для  вас
всех и которые являются  общим достоянием. А, впрочем, для чего послужило бы
мне   накопление  ценностей?  Я  ем  ту  же  пищу,  что  и   вы,  стол  моих
военачальников более  изобилен, чем мой, я так же сплю в палатках, как и вы,
и  не позволяю  себе больше отдыха.  Мне даже случается  бодрствовать ночью,
заботясь о  ваших  интересах, о вашем благе,  в  то время,  как  вы спокойно
спите. Есть ли среди  вас  хоть один, кто может  подумать,  что пострадал за
меня  больше,  чем я за  него. Бросьте!  Пусть любой из вас,  кто был ранен,
разденется и покажет свои шрамы; а я покажу свои!"

     Двумя руками он разорвал ворот своей пурпурной туники  и обнажил грудь,
испещренную рубцами, полученными от  ударов  копья при Иссе, дротика в Газе,
от стрелы маллийцев.

     "На  моем теле, по крайней мере,  спереди, нет  места, где бы  не  было
ранений! Меч, копье, снаряды, выпущенные из катапульты, камни -- из пращи --
нет такого оружия, от которого я не принял бы ударов  во  имя  любви  к вам,
вашей славе, в  целях  вашего обогащения. Несмотря на это, я продолжаю вести
вас с  победами по земле и по морю,  через реки, горы и долины. Я праздновал
ваши  свадьбы одновременно со  своими, ваши  дети будут породнены с моими. Я
оплатил  все  ваши долги,  не  слишком  тщательно выясняя,  как вы могли  их
наделать, получая такое  высокое денежное  содержание  и захватывая  столько
трофеев. Большинство из вас  награждены венком почета. Погибшие в  бою  были
пышно похоронены. Бронзовые статуи многих из вас были воздвигнуты на родине;
их близкие освобождены от всякой службы и от всех налогов. Под моим  началом
никто  не  познал позора  смерти  при  отступлении.  И теперь я  предполагал
отправить  по  домам тех, кто стал неспособен нести  службу, дав им  столько
благ,  что  они  вызвали  бы зависть соседей. Но раз вы желаете  уехать все,
убирайтесь все! Вовсе не для  того, чтобы помешать вам уехать, я обращаюсь к
вам  в  последний  раз!  Вы  можете  отправиться  куда  хотите  --  мне  это
безразлично.  Возвращайтесь  же  домой  и  объявите родным, друзьям,  как вы
обошлись  с  Александром, победителем персов, мидийцев, бактрийцев и скифов,
который  перешел  горы Кавказа  и прошел Каспийские ворота, переправился еще
через Гидасп, Акесин, Гидраот и поступил бы так же с Гифасисом, если бы вы в
страхе не отступили; который  вышел  к  внешнему океану по двум устьям Инда,
углубился  в пустыню Гедросии, откуда никогда не возвращалась ни одна армия,
и  через  Карманию  вывел  вас  к Персиде.  Убирайтесь  и  расскажите,  как,
вернувшись в Сузию,  вы бросили своего царя,  оставив его под защитой  одних
только побежденных  иноземцев. Какую славу вы обретете в глазах людей, какую
заслугу -- в глазах богов! Уезжайте! Я не хочу больше видеть  вас, ни одного
из вас".

     Потрясенные,  молчаливые и  дрожащие,  собравшиеся увидели,  как  он  в
разорванной одежде возвращался во дворец. Три дня, запершись в своих покоях,
он никого не принимал, кроме Гефестиона, которому даже не отвечал.

     Он не хотел ни умываться, ни бриться, ни менять одежду. Уныние охватило
лагерь,  все бродили растерянные,  не зная, какое решение  принять.  Они  не
могли предположить, что их угрозы будут иметь такие  последствия. Расстаться
со своим царем  таким образом  казалось им невозможным. Все прошлое, которое
он  напомнил им,  заставило их почувствовать всю прочность уз,  которые  они
хотели разорвать.

     Внезапно,  на  третий  день  Александр  созвал  всех  военачальников  и
персидских  сановников  для  назначения их на разные гражданские  и  военные
должности (чтобы создать новые воинские формирования).  Многие из них  стали
"родственниками царя" наподобие тех "кузнецов царя", которые окружали Дария.
Александр  принял  решение  образовать  когорты,  которые  станут называться
"верные  персидские  пехотинцы", "верные  персидские  конники",  "персидская
когорта воинов с серебряными щитами", "царский эскорт  персидской  конницы",
предназначенные заменить собой гетайров.

     Когда  эта новость  распространилась,  все  македоняне  собрались перед
дворцом, бросили  оружие на пороге,  умоляя царя выйти  к ним, обещая выдать
всех  зачинщиков мятежа, крича,  что отдают свои  жизни  в его руки,  что он
может вести их, куда угодно, но они не покинут его дверей ни днем, ни ночью,
пока он не простит их. Прошло несколько часов, и Александр появился наконец.
Македоняне  в  слезах  бросились  ему  в  ноги.  Он  сделал знак,  что хочет
обратиться к ним, но не  смог.  Он сам был так взволнован, что слезы  лишили
его  голоса. Один  из  старейших  командиров-гетайров, Калин, находившийся в
первом ряду, закричал: "Нам особенно обидно, Александр, что некоторых персов
ты называешь "родными", что ты их приветствуешь поцелуем, в то  время как мы
не имеем права на такую честь".

     Александр перебил его:  "Но вы все  без  исключения мои родственники --
моя семья. Отныне я не стану вас называть по-другому!..".

     Тотчас  же  Калин  бросился  в  объятия царя,  чтобы получить  поцелуй,
который  стал  причиной стольких волнений. И все присутствующие хотели  того
же, в  суматохе  они  подталкивали  друг  друга к Александру,  душили  его в
объятиях, прижимались губами к его щекам, рукам, одежде до тех пор, пока все
не получили возможность дотронуться до него; потом, собрав оружие и испуская
крики радости, они закружились вокруг него в бешеном хороводе.

     Через несколько дней десять тысяч отпущенных  ветеранов отправились  по
домам, как это  было решено,  но со слезами и  посылая благословения  своему
царю.  Ими  командовал  Кратер,  только что получивший  должность наместника
Македонии, чтобы заменить на  этом посту  Антипатра.  Олимпия достигла своей
цели,  добившись  отставки  старого  наместника.  Семидесятилетний  Антипатр
получил приказ: сразу после замены его Кратером  привести контингент молодых
новобранцев и дать отчет об одиннадцати годах правления.













     Затем   Александр  отправился  провести  лето  в   Экбатанах,   обычной
резиденции  персидских  царей в  жаркое время  года.  Он  отпраздновал  свою
тридцать  вторую  годовщину  в  царском  дворце,  крыша  которого   была  из
серебряных  черепиц,  а  стены  залов  обшиты  панелями  из  золота. Там  он
занимался устранением  беспорядка,  причиненного  управлением  Гарпала, и  в
особенности приготовлениями к большому африканскому походу, о котором  думал
вот уже много месяцев.  Он приказал построить флот в тысячу боевых кораблей;
все порты Эгейского,  Финикийского и Персидского морей  принялись за работу.
Было начато строительство дороги вдоль  морского побережья: она  должна была
идти  от  Александрии  Египетской  к Кирене и от Кирены к Карфагену.  По ней
Александр собирался  отправить часть  своей  армии, пока сам он будет  плыть
вокруг Африки.

     Часть нового флота  отправится покорять  Карфаген,  чтобы открыть  царю
путь к триумфальному возвращению, и будет ждать его у Геракловых столбов!

     Как бы  ни были велики дела гениальных людей,  следует  знать, что  они
ничтожны в сравнении  с тем, о чем они мечтали. В этом  схожи  завоеватели и
поэты,  ученые и зодчие; на взгляд обычных людей, их  жизнь заключает в себе
сотню жизней; но для них самих и для  скрытой в них энергии их судьба всегда
остается незавершенной.

     То была для  Александра пора грандиозных замыслов во всех областях. Его
пожирала яростная  жажда свершений;  в  поспешности же,  с какой он  кидался
осуществлять  все свои грезы, проглядывало беспокойство: он уже думал о том,
сколько времени ему отмерено. Он снарядил поход для исследования Гирканского
моря,  иначе называемого  Каспийским. Он  вспомнил о том, чем Македония и он
сам были обязаны царю Филиппу,  и  решил  воздвигнуть ему в Пелле  пирамиду,
которая  должна  была,  согласно  составленному  плану,  превзойти   высотой
пирамиды  Египта.   Он  приказал  построить  шесть  гигантских  храмов:  два
Зевсу-Амону в Дионе и в Додоне,  два Афине в  Трое и Кирене и два Аполлону в
Дельфах и на Делосе.

     При экбатанском дворе жили  тогда  три тысячи архитекторов, изобреталей
машин,  ученых, художников,  скульпторов,  поэтов,  философов и  музыкантов.
Динократ, построивший Александрию Египетскую, предложил высечь статую царя в
скалистом  мысе,  отроге  Афонской  горы,  нависающем  над  Эгейским  морем;
Александр должен был выходить по пояс  из морских  волн,  из его левой  руки
изливалась  бы река, а на правой ладони покоился бы город с десятью тысячами
жителей. Этот проект очень серьезно обдумывался.

     Вдруг  осенью  во время Дионисийских празднеств умер  Гефестион.  Он не
появился на церемонии, так как после пиршества, где  он чересчур много пил и
ел,  у него началась лихорадка. Но Александр, которому непременно  надлежало
быть  на стадионе, чтобы возглавить  игры,  не  обеспокоился,  так как  врач
Главк,   также   находившийся   в  амфитеатре,  заверил  его,   что  больной
поправляется.  И на  самом  деле, Гефестион  почувствовал себя лучше, к нему
вернулся аппетит, и  он, воспользовавшись  отсутствием врача, чтобы нарушить
его предписания, съел целую пулярку и выпил большой кувшин вина.  Час спустя
он был при  смерти; когда же Александр, которого известили  слишком  поздно,
примчался к его изголовью, Гефестиона уже не было в живых.

     Горе Александра перешло все человеческие  границы. На целях три  дня он
закрылся  в  комнате с  мертвым,  распростершись  на  полу  рядом  с ним, не
принимая  пищи, без  сна, не  переставая  стенать, и  когда пришлось вынести
тело, которое начало разлагаться, вопли  царя были так ужасны,  как будто он
лишился рассудка.

     Ни один человек в мире не был  оплакан  своим другом,  ни  одна женщина
своим  возлюбленным,   ни  один   брат  своим  братом  так,  как   Гефестион
Александром. Лик  царя  был  нечист  из-за  отросшей бороды  и слез,  одежда
разорвана, волосы он обрезал себе ножом; он сам вел под узцы лошадей, везших
останки  Гефестиона;  поскольку их  гривы  и  хвосты были обрезаны  согласно
обычаю,  он  приказал остричь также всех лошадей и мулов  армии; он запретил
всякую музыку в  городе, приказал снести зубцы стен, погасить огни в храмах,
как это делают, когда скончается царь, и приговорил врача Главка к распятию.
Две гробницы должны были быть воздвигнуты Гефестиону: одна в Вавилоне, чтобы
принять его тело, другая в Александрии  Египетской, чтобы стать убежищем для
духа его  двойника.  Александр  послал  также гонца к  оракулу  Сивы,  чтобы
узнать,  следовало ли  воздавать Гефестиону божественные почести и должна ли
память о нем стать предметом нового культа.

     Траур  продлился три месяца; Александр  был  еще  весь во власти своего
горя, когда  в начале зимы  он снова направился в  Вавилонию. По  дороге ему
указали  на некое племя,  которое отказывалось  платить  подати; он приказал
вырезать  все  племя,  заметив,  что  это  была  жертва,  приносимая  памяти
Гефестиона.

     Приближаясь  к Вавилону, он узнал, что там находились послы всех еще не
покоренных им народов, которые, проведав о приготовлениях к  большому походу
на запад,  спешили передать ему свои  мирные послания.  Эфиопы (черные люди,
живущие  в  самом сердце  Африки),  карфагеняне, иберы,  этруски, сицилийцы,
римляне  и  даже  галлы --  все  народности  мира  выслали  в  дорогу  своих
представителей,   чтобы   узнать   намерения   завоевателя,   снискать   его
расположение и засвидетельствовать  ему  свою внезапную  дружбу, порожденную
страхом.  Уже только  слухи  о его замыслах не  давали им жить спокойно. Ибо
народы никогда не поспевают  за судьбой; слава скрывает от них то, что могли
бы  открыть  светила;  если  незнание  или   самонадеянность  толкают  их  к
собственной  погибели в  начале пути  повелителя,  то страх ослепляет  их  и
внушает  им позорную  осторожность тогда, когда этот повелитель уже близок к
своему концу, и их устрашает только тень того, чем он был.

     Александр   вошел  в  город   как  триумфатор,  чтобы  показать  послам
отдаленных  народов, какой им  сужден  властелин. Он  принял  их  с  большой
пышностью. В  течение  всей весны он продолжал заниматься  приготовлениями к
походу   вокруг  Африки,  внося  изменения   в  устройство  войск,  снаряжая
новобранцев,  собирая новый флот и  самолично  проверяя,  как идет работа на
персидских  верфях.  В  тот же  период началось  строительство  необычайного
памятника Гефестиону;  он был задуман так, чтобы превзойти  гробницу Мавсола
размерами  и  великолепием. Из пяти  этажей этой гробницы первый  должен был
покоиться на огромных пилястрах, второй на  двухстах сорока рострах -- носах
кораблей,  изваянных  из  камня  и  покрытых  золотыми   пластинами,  третий
предполагалось украсить золотыми львами, четвертый кентаврами, пятый быками,
чередующимися с панцирями; на самом же верху хотели поставить полые  статуи,
изображающие сирен, в которых могли бы поместиться певцы гимнов.

     Смерть   Гефестиона  позволила   Роксане   вернуть  себе   власть   над
Александром.  Она  так  хорошо  изображала горе,  как будто потеряла  самого
дорогого родственника; так  старательно  разделяла  отчаяние своего супруга,
мешала свои  слезы с его слезами, выслушивала признания и воспоминания, даже
заявляла о божественности умершего, поскольку он был всегда и продолжал быть
избранным  двойником  Александра, что царь заметно  сблизился с нею.  Ведя с
Александром  беседы  о  Гефестионе,  она  завладела  временем,  еще  недавно
принадлежавшим тому.  Таким образом, она  затмила  в  глазах царя  не только
Барсину, но и Статиру и Дрипетис  -- его новых персидских жен. И  именно она
оказалась беременной спустя несколько недель.

     Тогда  же  из  Греции  прибыл  Кассандр, старший  сын Антипатра.  Отец,
собравший  для Александра  свежее войско,  послал  сына  вперед,  чтобы  тот
защитил  его  перед царем  от обвинений их  врагов.  В самом деле, Антипатру
стало  известно,  что  несколько   посланных  Олимпиадой  знатных  македонян
находились в Вавилоне для того, чтобы погубить его с сыновьями.

     Во время первой трапезы, на  которой он присутствовал, Кассандр, еще не
знакомый с  нравами Александрова двора,  не  смог  удержать  улыбки при виде
персидских вельмож,  простершихся  ниц  перед царем.  Александр поднялся  со
своего  парадного  ложа,  схватил  за   волосы  Кассандра,  который  был  на
пятнадцать лет старше его, и стал бить головой о стену.

     На  другой  день, когда  Кассандр  хотел заступиться  за  своего  отца,
Александр не дал ему говорить.

     "Неужели люди,  прибывшие сюда, чтобы обвинить  вас, --  сказал  он, --
предприняли бы столь  долгое и  тяжелое  путешествие,  если  бы им  не  было
нанесено никакой  обиды?"  --  "Явившись сюда, -- ответил Кассандр,  --  они
намеренно удаляются от  всех тех, кто  мог бы доказать лживость их наветов".
"Софизм в духе Аристотеля! -- воскликнул Александр. -- Можно ведь и сказать,
что  ты  сам подтверждаешь  обвинения  против  тебя,  торопясь  оправдаться.
Заверяю тебя,  что твой отец и  ты понесете наказание, если будете уличены в
малейшей несправедливости".

     Выражение  лица  Александра,  когда  он  говорил  это, было  еще  более
угрожающим, чем сами его слова. У Кассандра не осталось сомнений, что угроза
будет  скоро исполнена. Он  не  осмеливался бежать, так  как это значило  бы
вынести себе самому приговор, выглядя преступником. Он пришел  ко мне, чтобы
я  предсказал ему будущее. Мы не виделись с самой Македонии, и он не решался
говорить. Я успокоил его.

     "Ничего не бойся, -- сказал я ему. -- Боги скоро спасут тебя".

     Младший  брат  Кассандра  Иол был  виночерпием  у  Александра  и обычно
подавал ему пить. Я  настоятельно  посоветовал Кассандру, чтобы его  брат не
затевал никакого преступного  шага, который облегчался его службой. Кассандр
стал  бурно возмущаться, как будто подобный замысел  не мог даже  закрасться
ему в голову.  Но я  прочел  в нем  эту мысль и тем еще усилил  его тревогу.
Именно  это  удержало его  от действий,  благодаря чему  он и был,  конечно,
спасен.

     Но страх, обуявший  его  в эти дни, был  так  силен, что даже много лет
спустя после смерти Александра при виде какой-нибудь из его статуй Кассандра
начинала бить дрожь.













     Когда Александр несколькими месяцами раньше, по возвращении из Экбатан,
подошел  к  воротам  Вавилона,   жрецы  Бела-Мардука,   вышедшие  навстречу,
советовали  ему не входить в город, так  как его  подстерегало  там  большое
несчастье. Но Александр подумал, что это какая-то  хитрость, цель которой --
скрыть  от  него  плохое  управление  или  растрату золота,  оставленного на
восстановление храма.  Он  посмеялся  над  ними,  ответив  стихом  Еврипида:
"Лучший пророк -- тот, кто предсказывает удачу".

     Однако  халдейские  маги  настаивали:  "По  крайней  мере,  не входи  в
Вавилон, глядя за запад. Обогни город, чтобы войти в него лицом к востоку".

     Это  довольно ясно  означало, что ему следовало отказаться от похода  в
Африку и  что  отныне  ему принадлежало только его прошлое. Но для того, кто
перестал понимать, не бывает ясных пророчеств.

     Александр на мгновение заколебался:  если  внять совету магов, придется
переправляться через Евфрат вверх по течению  и  проделать  довольно  долгий
путь, чтобы  обойти болотистую местность. Он спешил и предпочел прислушаться
к  софисту Анаксарху,  который  побуждал  его презреть подобные  суеверия. И
Александр стал по-прежнему думать только о новых завоеваниях, которые ему не
суждено  было совершить,  а  не  о том, чтобы  подготовить будущее  для  уже
завоеванного и  сделать распоряжения о наследстве, что было бы благоразумно.
По правде  говоря,  вавилонские  маги  всего  лишь  старались  предотвратить
несчастья,  которые  должны  были  неизбежно обрушиться  на  их город,  если
Александр вдруг умрет там.

     Но  вскоре  были  явлены многочисленные  знамения,  которые  все  разом
подтверждали прошлогоднее пророчество Каланоса и опасения жрецов Бела.

     Кассандр  был  не   единственным   среди   высоких   должностных   лиц,
находившихся  под угрозой немилости,  кто  в тревоге  прибегал  к  гаданиям.
Родившийся  в жреческой семье Пифагор из Амфиполя, брат которого, стратег из
Греции, был вызван в царский  суд, дважды  вопрошал внутренности  жертвенных
животных -- первый раз до кончины Гефестиона и второй раз после. Из  первого
исследования  он заключил, что Гефестион  умрет,  что и случилось  несколько
дней  спустя,  а  второе  навело  его  на  мысль  о  близкой  смерти  самого
Александра.  В  обоих  случаях у  жертвенных  животных отсутствовала верхняя
часть   печени.  Александр   был   предупрежден   об   этом  устами   самого
заподозренного   стратега,  который  пожелал  доказать  таким  образом  свою
честность и  преданность. Александр выслушал  его, поблагодарил и  отпустил,
дав ему доказательства своего благоволения.

     Но с этого момента он стал испытывать страх перед Вавилоном; он покидал
его  так  часто, как это было возможно, и торопил  приготовления к  далекому
походу.

     Однажды, возвращаясь  после  осмотра Паллакопского  канала,  огибающего
аравийские  земли,  он  плыл  по  озеру, заросшему  длинными  водорослями  и
тростником, как вдруг порыв ветра унес  его соломенный  головной  убор. Один
финикийский моряк, немедленно бросившись  в воду, выловил ленту и без всякой
худой мысли, только для того, чтобы легче было  плыть, освободив руки, надел
ее  себе  на  голову.  Персидские  прислужники  Александра  увидели  в  этом
кощунственном  жесте  зловещее  предзнаменование   и  стали  умолять  своего
господина покарать  моряка смертью. Александр, приняв во внимание,  что этим
человеком двигало усердие, приказал всего лишь отстегать его плетьми.

     Однако  вскоре  после этого  случая  он присутствовал при торжественном
шествии  новых  войск; день  был очень  жаркий, и  он,  сложив  на трон свой
пурпурный  плащ  и  диадему, отлучился  ненадолго в купальню,  расположенную
рядом.  Вернувшись, он увидел, что на его месте сидит какой-то  сумасшедший,
надев на себя знаки царской власти. При виде этого зрелища персидские евнухи
вопили от  ужаса,  били  себя в  грудь,  раздирали на себе  одежды. Человек,
совершенно лишившийся рассудка, только что  вырвался из  рук стражи, которая
схватила его за какое-то совершенное ранее преступление.  Александр допросил
его.  Тот  заявил, что  его зовут Дионис и  что  он действовал  по  наущению
некоего  бога, который велел ему надеть этот плащ, возложить на голову венец
и сесть на это кресло, ни с кем не заговаривая. Этого человека распяли.

     Такое количество вещих знаков  не могло  не взволновать Александра. Его
всегда  преследовала мысль о сходстве  его судьбы с Ахилловой; эту судьбу он
принимал  с жаром сердца и ясным умом; и потому он знал, что  должен умереть
молодым. После смерти своего  Патрокла он не мог ожидать, что  переживет его
надолго. И все-таки Александр не думал, что его срок настолько близок, и вел
себя  так,  как будто ему оставалось  много лет приключений и побед. Умереть
молодым никогда  и ни для кого не  значит умереть  завтра.  Иллюзия будущего
длится до самой последней, неотвратимой смертной минуты.













     Семь недель  отделяли Александра от его тридцать третьей годовщины. Все
было готово для начала  африканского  похода, и  дата выступления назначена.
Весь город гудел от военной суматохи. Были устроены грандиозные погребальные
торжества, посвященные принятию  Гефестиона в  сонм  богов, ибо  вопрошенные
оракулы ответили, что ему полагается апофеоз; по этому случаю было принесено
в  жертву   десять  тысяч  быков  и  баранов,  розданных  затем  войску  для
колоссальных пиршеств.

     В  пятнадцатый  день месяца  Десия,  называемого  также  Скирофорионом,
Александр  дал  большой  прием  в честь флотовдца  Неарха, корабли которого,
собравшись на Евфрате, ожидали  приказа сняться с якоря. Трапеза закончилась
поздно ночью,  после чего Медий, начальник фессалийских гетайров и ларисский
наместник,  пригласил  Александра  к  себе  продолжить  застолье.  Александр
согласился и пил до зари. Сотрапезникам было приятно и весело друг с другом,
и было решено снова собраться следующей ночью. Александр вернулся во дворец,
совершил омовение и проспал весь день тяжелым сном.

     Вечером он вернулся  к Медию,  как было условлено, и к концу пира выпил
за здоровье  каждого из двадцати гостей,  осушая  каждый раз  большой  кубок
вина.  На  двадцатом  он  почувствовал  острую  боль, как  от  удара копьем,
пронзившую его  между лопаток; несколько  минут  он не мог  ничего  сказать,
затем начал дрожать  всем телом. Будучи в лихорадке, он велел  устроить себе
баню, а затем  отнести себя в  паланкине совершить утренее жертвоприношение,
что он редко упускал сделать на восходе солнца, даже  если бывал пьян; после
этого он пожелал, чтобы его снова отнесли в пиршественный зал; там он еще ел
и пил и заснул на месте на целый день. Лихорадка и головные боли, которые он
испытал,  проснувшись, показались ему обычным следствием  излишеств в  еде и
питье.  На  закате солнца он  велел доставить себя  к Евфрату,  переправился
через  него  в  ладье и переночевал  в  одном из  летних  домов  знаменитого
царского сада.

     На  четвертый  день  ему,  казалось,  стало  лучше;  он  омылся, принес
ежедневную жертву, играл  в кости  с Медием  и приказал созвать на следующий
день всех своих военачальников, чтобы дать им распоряжения о выступлении. За
ужином он поел так, как надлежало, но его лихорадка тотчас усилилась, и ночь
прошла  тяжело. Тем  не менее,  на другой день  он уведомил Неарха, что флот
должен сняться с якоря послезавтра утром.

     Однако на шестой день, когда Неарх явился доложить ему, что флот готов,
солдаты  размещены  на  кораблях  и  провиант  загружен  в  трюм,  Александр
пожаловался, что ему хуже. Лихорадка не переставала трясти его; мытье в бане
только  усилило  его озноб.  Несмотря на это,  он  оставил в  силе приказ  о
выступлении,  будучи убежден, что за ночь  поправится.  Он  даже беседовал с
Неархом  о  плавании,  которое тот совершил, возвращаясь  с берегов  Инда, и
сказал ему, что рад предстоящим ему приключениям такого рода. Только в утро,
назначенное для  отплытия, в тот  самый час, когда он должен  был взойти  на
борт, он смирился с тем, что нужно дать приказ об отсрочке похода. Он был не
в силах держаться на  ногах.  Его речь уже была затрудненной, он не мог ясно
выражать  свои  мысли, и  командиры,  к которым  он  обращался,  испугались,
заметив  у него признаки  бреда. Жара еще усиливала  страдания,  причиняемые
лихорадкой; он велел снова вынести  себя в сад,  к  бассейну  для  плавания.
Воздух был напоен благоуханием всех цветов лета. Там, беседуя с Роксаной, он
попросил у нее помощи в удивительном деле. Не  сомневаясь, что  скоро умрет,
он  хотел,  чтобы она приказала отнести  его тайно к реке и бросить в волны;
таким образом он  скоро бы  исчез,  не  оставив следа, и  солдаты  могли  бы
поверить, что  его взяли к  себе  боги.  Роксана  не  согласилась на это  из
страха,  что  ее обвинят  в  убийстве, а  также потому,  что ожидала от него
завещательных распоряжений в пользу ребенка, которого носила в своем  чреве.
"Вижу, -- сказал Александр, -- что вы завидуете моей божественной  славе". И
ему пришлось умереть, как умирают люди.

     На  девятый день  он присутствовал в  последний раз на жертвоприношении
при  восходе  солнца; затем вернулся  во  дворец и  попросил  военачальников
остаться  рядом  с ним  на случай, если ему  нужно  будет  сообщить им  свои
распоряжения; но он едва мог говорить с ними.

     Пользовавшие  его  врачи  признались в  своем  бессилии побороть недуг;
единственное, что  могло помочь,  была, по-видимому,  магия  жрецов.  Пришли
сказать  мне  об этом.  Я  ответил,  что  уже  бесполезно пытаться  что-либо
сделать, ибо во внутренностях Александра порвалась железа жизни. Раньше,  за
много недель  до этого,  можно было  сделать  попытку  спасти  царя, помешав
болезни развиться. Меня  спросили, почему я  ничего  не  сказал и  ничего не
предпринял. Я ответил, что с самого рождения Александра знал  о смертоносном
положении светил на тридцать третьем году его жизни; я  знал также, что если
бы, вопреки  пророчествам и воле  богов, можно было бы  продлить  эту  жизнь
сверх отпущенного срока, то от этого произошли бы  вещи еще худшие, чем сама
смерть.  Она все  равно  проявилась бы  на  другой  лад,  и лучше  уж  пусть
Александр сгорит от лихорадки, естественной для людей Овна, чем погрузится в
безумие  (подстерегавшую  его  иную  форму  смерти)  и  разрушит  свое  дело
восстановителя Амона.

     В течение двух дней я не отходил от его изголовья  -- не для того,  что
бы  помочь  ему  жить,  а для того, чтобы помочь умереть, направляя его бред
тем, что разделял его, и стараясь смягчить ему сознание своей боли. Лицо его
было  красно  и исхудало,  волосы  цвета золота слиплись от  пота; в глазах,
которые  он  не спускал  с меня,  по-прежнему  были  видны, вокруг  темных и
горячих зрачков, один ободок --  цвета неба и другой ободок -- цвета ночи. У
меня никогда не было  ребенка и никогда не будет; но ни один отец, видевший,
как умирает его сын,  не может рассказать мне ничего  о своем горе, что было
бы мне незнакомо.

     На двенадцатый день по армии распространилась весть, что царь умер. Все
македонские воины, думая, что от них скрывают правду,  бросились ко дворцу и
осадили  его ворота. Они  умоляли, чтобы им дали  приблизиться к Александру.
Пришлось уступить и впустить их поодиночке; они входили молчаливой вереницей
в опочивальню. Александр не мог говорить и попрощался с каждым только слабым
движением головы и правой руки.  Воины, сражавшиеся при  Гранике, Каспийских
воротах и Инде, выходили от него, не сдерживая рыданий.

     В эту  ночь  шестеро Александровых  друзей, среди которых  был носитель
священного   щита  Певкест,  отправились  в  город,  в  святилище  Сераписа,
известное чудесными выздоровлениями, которые там совершались. Они собирались
перенести туда Александра. Но когда они спросили совета жрецов, те ответили,
что  этого делать не нужно и  что для Александра  лучше, чтобы  его оставили
там, где он есть.

     На  другой день все  были уверены, что Александр  не доживет до вечера.
Сознание возвращалось к нему  лишь на  редкие мнгновения; вспомнив в одно из
них, что  армия  и вся его обширная держава ожидали  приказов,  посылавшихся
ежевечерне,  он протянул правую  руку  к  Пердикке,  чтобы  тот снял царский
перстень,  которым  запечатывались  депешы и указы.  Пердикка был  тот самый
полководец, которому он  сказал, покидая Македонию: "Я  оставляю себе только
надежды". Присутстствующие увидели в  жесте  царя знак того, что он сознавал
себя на пороге смерти и  желал сделать  распоряжения о наследстве.  Один  из
находившихся  рядом  военачальников  спросил, куда, согласно  его пожеланию,
нужно будет перенести его тело. Все смотрели на его губы; им показалось, что
они разобрали одно слово: "Амон".

     Ему  был задан  последний вопрос. Кому он завещает свой престол  и свои
царства? Губы Александра зашевелились; с  них слетело невнятное дуновение, в
котором одни  расслышали "Гераклу",  что  означало  сына  Барсины, а  другие
"сильнейшему", что открывало им всем дорогу к состязанию за власть.

     В час,  когда солнце исчезло за горизонтом Земли, последний сын  Амона,
тринадцатый  бог  Олимпа  умер  на  тринадцатый  день  своей   болезни  и  в
тринадцатый год своего царствования, за три недели до своей тридцать третьей
годовщины [55].

     И  тотчас  крики  и стенания поднялись  во  всем  дворце  и  разлились,
становясь все громче, по городу и лагерю. Безутешная скорбь  наполнила ночь,
как будто солнцу не суждено было больше взойти.

     Необходимо  было  обеспечить  верховное  командование,  так как солдаты
громко  требовали  назвать имя того,  кто будет  отныне их  вождем. Глашатаи
охраны  срочно созвали во дворец полководцев  и  начальников корпусов;  туда
кинулась  вся  армия. Один из командиров,  со списком  в руке,  прокричал  с
высоты  дворцового крыльца,  что пропущены будут  только те, кого он назовет
поименно; но теперь, когда больше не  было их повелителя, люди смеялись  над
подобными  запретами.  Обширный  двор  заключал  в  себе  самое  причудливое
сборище:  там   толкались  и  давились  ветераны  и  новобранцы,  персидские
вельможи, торговцы, люди всех  сословий и всех  народностей. Командиры никак
не могли пробиться  сквозь  эту толпу, чтобы добраться до большого стола, за
которым главные полководцы Александра, те,  кто был оплотом  его могущества,
образовали некий трибунал. Собрание продлилось без перерыва около семи дней.
На место  тех,  кто  уходил  восстановить силы пищей,  сейчас  же  приходили
другие. И в  течение семи дней  тело  Александра  оставалось  в  запертой  и
охраняемой  смертной  комнате, между  тем  как во дворце сменяли  друг друга
ораторы, в  коридорах дворца строились козни, и в споре о том, кого посадить
на царский престол, каждый предлагал решение, выгодное для себя.

     Пердикка,  получивший царский  перстень  из рук  Александра, возглавлял
собрание. Он  положил перстень на стол;  он  считал, и  многие считали,  что
последний царский жест облек его  полномочиями регента. Он сказал, что нужно
отложить окончательное решение до родов Роксаны, которые были уже близки, и,
если родится  сын, провозгласить  его царем.  Пердикку особенно  поддерживал
Селевк. Однако  Неарх был иного мнения; он говорил, что следовало немедленно
короновать  Геракла,  сына Барсины, и  предлагал  себя  в качестве  опекуна.
Мелеагр, начальник македонской пехоты, резко восстал против  признания царем
сына какой-либо  из  персидских жен; его люди и он  сам  полагали,  что царь
должен быть  только  македонянином.  Евмен  пытался  примирить  противников;
Птолемей высказался  за то, чтобы не назначать царя и поручить власть совету
главных командиров.

     Тогда среди  этого собрания владык мира взял слово никому не  известный
простолюдин и  сказал, что есть человек, который по праву должен быть царем,
и что  это  Арридей,  внебрачный  сын Филиппа  и  фессалийки.  Большая часть
присутствующих стала громко  возражать. Арридей был  слаб  рассудком,  плохо
владел своими  движениями  и не умел  отчетливо произносить слова.  Устранив
своих соперников  --  возможных соискателей трона, Александр оставил в живых
Арридея  только  потому,  что тот,  будучи придурковат, был и безобиден.  Но
сейчас Арридей находился  как раз в  Вавилоне.  Чьи-то тайные умыслы привели
туда  в  нужный момент царевича, лишенного  разумения и воли. Мелеагр, сразу
после  речи  неизвестного,  который  и  говорил,  похоже,  по его  наущению,
решительно присоединился к этому выбору.  Пердикка в ярости, на виду у всех,
взял со  стола  царский перстень, словно  для  того, чтобы завладеть  им.  В
порыве гнева Мелеагр тотчас покинул собрание; затем он созвал свои фаланги и
двинул их на разграбление Вавилона.

     Начался мятеж,  между тем как настоящей власти, способной  справиться с
ним, не существовало. Каждый следовал за командиром, которого сам же  себе и
выбрал. Начались стычки между  воинскими частями. Конница, верная Пердикке и
Селевку, ушла из города,  перекрыла подступы к нему и угрожала голодом армии
и  населению. Один за другим выкликались цари, но их царствование длилось не
долее  часа.  Соглашения, принятые  утром,  становились недействительными  к
вечеру. В  то время как  труп Александра  все еще  покоился на его ложе, его
держава,  казалось,  вот-вот рухнет, погубленная  противоборством тех  самых
людей, которые создали ее своими завоеваниями.

     Евмен  сделал  все  возможное,   чтобы  достичь  приемлемого  для  всех
соглашения.  Он  убедил  всадников  принять  ставленника  пехоты;  тот   был
провозглашен  царем  под  именем  Филшша-Арридея;  при  этом  были,  однако,
сохранены будущие  права ребенка Роксаны, который  с самого  рождения должен
был  носить царский титул наряду с Арридеем. Был признан принцип регентства,
поскольку  из  двух  царей,  о  которых  удалось договориться,  один  еще не
родился, а  другой  был безнадежно лишен  рассудка. Пердикка  смог  добиться
признания себя регентом только при условии, что разделит власть с Леоннатом.
Кроме того,  в Македонии было  учреждено нечто  наподобие  наместничества --
должность, отношение которой  к регентству было плохо определено;  ее должны
были занимать совместно Кратер и Антипатр. Никто не думал, что  этот порядок
долговечен; но никто  не  имел и достаточно авторитета, чтобы взять себе всю
власть   Александра.  Таково   свойство  вождей,  обладающих  неограниченной
властью: они  не дают вырасти рядом с  собой ни  одному человеку, достаточно
влиятельному,  чтобы заменить их, когда они умрут; именно  отсюда происходит
непрочность всех установлений этих великих людей.

     Наконец, по  прошествии  недели,  подумали  о том, чтобы  воздать  царю
посмертные  почести. Когда  вошли  в  опочивальню, где он был словно покинут
всеми,  то увидели,  что  тело  его  осталось  нетленным,  несмотря на  жару
месопотамского лета, которая обычно подвергает трупы разложению за несколько
часов.  И  тело,  и  черты  лица  так  хорошо  сохранились,  что  халдейские
бальзамировщики, которых  позвали,  не сразу решились  прикоснуться  к нему,
отказываясь  верить, что  он мертв. Прекрасный и совершенный,  он  спал сном
богов. Ему было устроено временное погребение в Вавилоне.

     Женщины вступили  между собой в  борьбу с не меньшим  ожесточением, чем
мужчины, и даже с большей жестокостью. Тотчас по смерти Александра бывшая на
седьмом  месяце беременности  Роксана,  которая не простила  брака в  Сузах,
приказала убить Статиру, а также  ее сестру  --  другую  дочь Дария  и вдову
Гефестиона. Оба  тела  были  сброшены в  колодец.  Старая персидская  царица
Сисигамбис  смогла  перенести смерть собственного сына,  но  не  Александра.
Когда ей сообщили о  его кончине, она удалилась  в свои  покои  и через пять
дней умерла там от голода и горя.

     В  последовавшие  за  тем  недели и  годы в решения совета великих были
внесены  большие  изменения,  которые  повлекли  за собой новые разногласия,
военные столкновения и убийства. Сначала Леонната лишили должности одного из
регентов; на  его место рядом  с Пердиккой встал  Мелеагр. Но когда Пердикка
достаточно  укрепил свою  власть  над  азиатскими  провинциями,  он поспешил
казнить  Мелеагра  в  отместку  за  учиненный мятеж.  И  вот  Филипп-Арридей
подписал своей слабой рукой смертный приговор человеку, которому  был обязан
своим призрачным венцом. Тогда же сатрапии были поделены между полководцами.
Одни  лишь восточные области сохранили наместников, назначенных Александром.
Леоннат  получил геллеспонтийскую Фригию, а  Лисимах -- Фракию; мудрый Евмен
выбрал Каппадокию, так как она была еще не вся покорена и потому никто ее  у
него не  оспаривал.  Куда  бы  ни приезжал  Евмен,  он приказывал  водрузить
балдахин, под который он помещал венец, скипетр и пурпурный плащ Александра;
каждое  утро после жертвоприношения он  являлся получить приказания от  тени
своего царя.

     Другие  получили  или  взяли  сами  Мидию,  Сирию,  Ликию  и  Памфилию.
Птолемей, внебрачный  сын Филиппа и  любовник афинянки Таис, сумел захватить
одну из лучших долей, став владыкой Египта и Ливии.

     Прорицатели часто бывают творцами царской  фортуны, но царям никогда не
приходит  в  голову  даровать  сатрапии  прорицателям.  Все,  что  мне  было
доверено, это охранять  гробницу Александра; мое дело было закончено, и я не
желал для себя ничего другого.

     Понадобилось два года, чтобы построить  триумфальную колесницу, которая
должна   была   перевезти  телесную  оболочку   Александра   к   месту   его
окончательного погребения. Но о  том, где будет  это место,  никак не  могли
договориться. Когда-то у  царя спросили об этом, и  с его губ  сорвалось имя
Амона;  по  мнению  одних, это означало оазис в Сиве, другие называли разные
храмы Амона по своему усмотрению. Ибо для каждого было слишком выгодно стать
хранителем  божественной  мумии.  В   конце  концов  длиннейшая   похоронная
процессия, которую  мне было поручено возглавлять, отправилась в  Македонию.
Но по дороге, когда мы пересекали Сирию, из Египта внезапно вышел Птолемей с
войском, чтобы похитить  огромную позолоченную колесницу и драгоценные мощи.
Я тоже был причастен к перенесению тела Александра в землю, которая является
землей Амона по преимуществу.

     Но это похищение стало причиной  войны  между Птолемеем и Пердиккой, во
время  которой  Пердикка,  дойдя  до Мемфиса, погиб в своей палатке  от руки
собственных командиров.

     Каждый наместник в своей сатрапии держал себя как независимый властелин
и  вел  борьбу со  своими  соседями. Поселенцы Бактрии подняли  восстание  и
избрали себе государя.  Леоннат пошел в Грецию, чтобы подавить возмущение, к
которому  эллинов  подстрекали  Афины,  и был убит  в  фессалийских болотах.
Кратер вступил в Аравию, чтобы сокрушить Евмена, и погиб в сражении, которое
проиграл.  Сам старик  Антипатр  высадился в  Малой  Азии с  сильной армией,
добился  признания  за  собой  всех  полномочий  регента  и  произвел  новое
распределение провинций. Селевк получил тогда Вавилонию и вскоре начал войну
с Евменом.

     Бесконечен ряд сражений и убийств, заливших кровью растерзанную державу
Александра.  Никогда  ни одно наследство в  мире  не разжигало столь  сильно
человеческое честолюбие.

     В  Македонии   Олимпиада  взяла  под  свое  покровительство  Роксану  и
родившегося  у нее  сына,  которого назвали Александром  IV. Заключив  таким
образом   союз,  Олимпиада   и  Роксана   подослали   убийц  к   слабоумному
Филиппу-Арридею;  его  зарезали  вместе с  женой. Затем  Олимпиада  обвинила
Антипатра и его двух сыновей в том, что они якобы умертвили Александра. В ее
наветах упоминалось великое  множество лиц; по ее словам, Аристотель дал яд;
Кассандр привез его в Вавилон  в копыте мула; яд был влит виночерпием Иолом,
братом Кассандра; даже Медий, будучи любовником Иола, участвовал в заговоре,
пригласив  царя к себе.  Те, кому  было  выгодно распространять  эту  басню,
сделали вид, что верят в нее.

     Антипатр был единственным  или почти единственным из них всех, кто умер
своей смертью; ему было семьдесят четыре  года. Кассандр продолжил борьбу за
обладание  Македонией.  Между тем  восстала  вся  Греция; однако  Демосфена,
который мог бы руководить восстанием, уже не  было;  оратор умер  через  год
после завоевателя, с  которым так  долго  и тщетно боролся. Кассандр повсюду
взял верх.  Под  конец он подверг  осаде  город  Пидну, где  мать Александра
укрылась со своими последними приверженцами. Олимпиада согласилась сдаться в
обмен на обещание оставить ей жизнь; ее поспешно судили и казнили.  Вслед за
этим  были  умерщвлены Роксана и ее сын, потом  сын  Барсины  Геракл и  даже
Клеопатра, сестра Александра.

     Я узнал обо всех этих событиях в Александрии Египетской, где саркофаг с
останками завоевателя  был помещен в царскую гробницу. Перед  гробницей  был
возведен храм.

     Птолемей был коронован как фараон. Именно такая судьба была начертана в
его  светилах.  Небесная  воля  сошла  в  него  через  магические   свойства
помазания,  чтобы он проложил дело восстановителя Амона. Только он один стал
продолжателем.

     Я, Аристандр из  Тельмесса, был  посвящен в  сан  великого жреца  храма
Александра-Бога.

     Ежедневно  на восходе солнца я совершал  жертвоприношения и простирался
перед двойником  того,  кого знал прежде, чем он был зачат, чьим явлением на
Земле руководил и чью фортуну направлял.

     Своей  рукой я написал то, что  потом высекли на его стеле. Пророчества
исполнились и еще исполнятся.














     Я -- Александр  Величайший, сын Амона, царь Македонии, гегемон эллинов,
фараон  земли Египта, государь  Вавилонии,  Персии и  Мидии, господин земель
Азии и Индии, простирающихся до страны Пяти Рек.

     О моем рождении  было  возвещено. Я  появился в конце последнего знака,
дабы восстановить почитание Амона Всевышнего, которое будет длиться, пока не
исполнятся времена.

     Поэты воспели мою красоту. Моя сила и моя храбрость были вне сравнения;
удачи,  подобной той, что сопровождала мои начинания, не ведал никто. Народы
трех  материков  склонились  предо  мной. Я взвесил  жизнь  и смерть  в моих
ладонях: они имели  иной вес,  чем имеют  обычно. Никто  не начертал быстрее
границ более обширной державы, не выиграл больше сражений, не основал больше
городов; никто не дал своего закона более многочисленным народностям.

     Я был побежден только самим собой. В мире богов я встретился с Ахиллом,
Гераклом  и Дионисом. На моих алтарях возжигали ладан; тем, кто  поклоняется
мне, несть  числа. Пройдут  века, а мой пример все еще не будет давать людям
покоя; но он никогда не сможет быть превзойден.

     Когда  царство  Амона  окончится  и тьма  сойдет  на храмы  Египта, мое
происхождение и моя природа останутся вечной загадкой для разума.















     1  Эта родословная  македонских  царей  была  составлена по  Геродоту и
Фукидиду   Артуром   Вейгалом,   одним   из  лучших  современных  историков,
занимающихся  эпохой  Александра,   оставившим  самое  полное  исследование,
касающееся происхождения завоевателя. Я постоянно обращался к Вейгалу, к его
интерпретации  античных   историков,   главным  образом  посвященных   эпохе
царствования  Филиппа  Македонского.  В  описаниях  юности  Александра  были
использованы сочинения Плутарха, похода в Азию -- сочинениях Квинта Курция.

     2 Чтобы в общих чертах  обрисовать время, когда  к власти пришел Филипп
Македонский  (359 г. до Р.Х.), достаточно  напомнить,  что Сократ умер сорок
лет  назад, Дионисий Старший, тиран Сиракузский -- восемь  лет назад; Платон
проживет еще двенадцать лет в Сицилии при дворе Дионисия Младшего. Тридцатью
годами  раньше Рим  был захвачен галлами. В то время он вел войну с народами
Центральной Италии; плебеи  получили  доступ к консульским должностям. Через
тридцать лет  житель  Масилии  Пифей  проникнет на побережье Северного моря.
Египтом  правит  чисто  египетская  династия  фараонов.  Будда  и  Конфунций
покинули этот мир примерно сто двадцать лет назад.

     3 Культ  Амона, которого представляли в виде существа с  головой барана
(Овна), появился в Египте приблизительно за  две тысячи лет до н.э., то есть
в начале астрологического "времени" Овна. В это время фараоны изменили  имя,
и  более не  называли  себя Ментухотеп (Менту или  Монту -- бык),  а  только
Аменемхет или  Аменеммес  или,  позднее,  Аменхотеп.  Никогда  больше  слово
"Монту" не будет  использоваться  в  их именованиях,  но очень  часто  будет
фигурировать  корень  слова -- "Амон".  Этот  переход произошел  во  времена
Среднего Царства, между XI и XII династией.

     Можно   констатировать  также,   что  дошедшие  до   нас  летосчисления
вавилонских династий начинаются примерно около 2000 г. до Р.Х.; это касается
и хронологии ассирийских царей.

     Понятия об  астрологической  эре  является составной  частью астральной
теологии у древних.  Ею определялось  вероучение, пророчества, эзотерические
знания и понятие об истории.

     Конец эпохи Овна был  предсказан в египетских пророчествах. Конец света
и приход Мессии предрекали  не  только  еврейские пророки: первые христиане,
прежде чем принять в качестве символа веры крест,  использовали знак Рыб как
опознавательный знак новой эпохи.

     Переход от одной  эпохи к другой  обычно  сопровождается потрясениями в
атмосфере и в недрах земли. Землетрясение, происшедшее в  Палестине во время
пришествия Христа, не является исключением. Из Апокрифов известно, что когда
Иисус находился в Египте, разрушились многие храмы.

     4 Отрывок  из  "Герметических сочинений"  (откровение Асклепия), первые
греческие версии которых были созданы  примерно за два века до Р.Х, по более
древним   египетским   спискам,   датируемым,  по   крайней   мере,   вторым
тысячелетием.

     Понятие "герметический", которое в нашем языке обрело значение "тайный,
темный,   закрытый",   вначале   обозначало   учение,   основание   которого
приписывалось богу Геррмесу или  Гор-Месу  (это слово  обозначает  "рождение
человека").

     Ученые  отмечают  большое сходство между  текстами  Гермеса Трисмегиста
(трижды  величайшего  Гермеса) и многими  отрывками их сочинений  Платона, в
частности, из "Тимея". Платон тринадцать лет учился в Египте, как Фа-лес  из
Милета и как позже Пифагор, который провел там более  двадцати лет, обучаясь
в храмах.  Аристотель,  как известно, был  учеником Платона.  Их  сочинения,
ставшие фундаментом  для  всей  западноевропейской  мысли,  основывались  на
тайных египетских знаниях.

     Асклепий (в Риме -- Эскулам), обожествленный греками, являлся не просто
мифологическим персонажем;  известный египтянам под  именем Имхотеп, он  был
астрономом, врачом,  зодчим,  законодателем,  первым человеком после фараона
Джосера (или Джозера) во времена III египетской династии, примерно в 2800 г.
до Р.Х.

     Нам  трудно  себе   представить,  что   эта   обожествленная   личность
действительно  существовала; чтобы  лучше понять это, можно  вспомнить,  как
были канонизированы наши святые.

     5 Таково было официальное звание первой жрицы в храме Амона. Его носила
среди прочих и Неснебашеру, царица XXI египетской династии.

     Пребывание дочери эпирского царя Олимпиады среди священных  наложниц не
должно нас удивлять. Во всяхом случае, тексты недвусмысленно сообщают о том,
какого рода занятиям предавалась царевна на Самофракии и с каким рвением это
делала.  Отметим, кроме  того,  что в основе  своей слово  "гетера" означает
"подруга", так же как "гетайрос" -- "друг, товарищ".

     6 Как  видно  на  примере  описания зачатия  и рождения  Аменофиса III,
начертанного  на  стене храма в Карнаке,  благовещение --  как,  впрочем,  и
крещение  --  было  известно  не  только Новому  Завету. Эти  священные акты
постоянно сопровождают передачу царской власти по наследству.

     В  Евангелиях говорится  о  двух  благовещениях: благовещении  Марии  и
благовещении Захарии  и Елизавете  о  рождении Иоанна  Предчети (см. Святого
Луку).

     Ветхий   Завет   также  дает  немало  подобных  примеров.  Таинственные
появления  на  свет,  описанные  в  Библии,  напоминают  рождения  фараонов.
Эзотерические, колдовские  явления традиционно прослеживаются в тех случаях,
когда посвященной  женщине предопределяется родить  ребенка,  который  будет
воплощением  божественных сил; такие дети, с  момента зарождения посвященные
служению богу, назывались "назаринами".

     Мать Самуила так молит Всевышнего: "Если ты вспомнить обо  мне, если не
забудешь свою служанку, если подаришь  своей служанке ребенка мужского пола,
я  посвящу его и все дни его жизни Всевышнему, и бритва никогда не  коснется
его волос...".

     Иеремия,  чтобы  подтвердить  свое  священное  предназначение,  говорит
следующее:  "Таково было слово  Всевышнего, реченное мне: "Я  знал  тебя  до
того,  как  зачал в чреве матери твоей и до того, как ты вышел из ее лона, я
посвятил тебя и поставил пророком над народами".

     Между понятием  о предыдущем  существовании  души, о котором здесь идет
речь, и понятием о двойнике будущего ребенка,  сидящем  на коленях Амона, на
самом деле нет существенной разницы за исключением способа представления.

     Мария, мать  Христа, также  с  самого момента  рождения была  посвящена
Господу. Ее отец  Иоахим  (по доевангелъским текстам Иакова,  подтвержденным
псевдо-Матфеем)  был  очень   богатым  человеком,  делавшим   даже   двойные
приношения,  однако  ему  ставили в вину, что у него нет продолжателя  рода:
жена его до сорока лет  была бесплодна. Оба с молитвами обращались к Богу. И
когда однажды представший Анне ангел объявил ей, что ее желание исполнится и
она родит  ребенка, она  ответила: "Если  я рожу  мальчика  или девочку,  то
посвящу ребенка моему Господу Богу на все дни его жизни".

     Мария, как явствует из тех же текстов,  воспитывалась  в храме, где  ее
обучили   священным   песнопениям   и  танцам;   она   оставалась   там   до
совершеннолетия.  Ее семейство  принадлежало,  говоря современным языком, "к
низкому слою дворянства".

     Те же источники  сообщают, что выбор жениха совершался жрецами во время
религиозной церемонии:  "...верховный  жрец сказал  Иосифу: "Ты  был  избран
хранителем  девы  Господней", а Иосиф  хотел уклониться,  говоря: "Я стар, у
меня уже есть сыновья,  она же, напротив, еще девочка; я не хочу, чтобы сыны
Израиля смеялись надо мной".

     Феномен благовещения известен также и индийской  культуре. Здесь нельзя
не вспомнить о благовещении непорочной матери Кришны-искупителя -- то есть о
появлении птицы в луче света. Девственная Дварка родила на восьмом месяце. В
Индии, куда проникнет Александр, можно будет встретить  последователей секты
Дварки.

     7 В этом ответе  дельфийских  жрецов нет  ничего удивительного, никакой
мистификации.

     В  античных религиях постоянно присутствует символ змеи.  Если в Библии
роль змея сводится к искушению, то по  другой иудейской версии, восходящей к
вавилонскому Талмуду (возникшему к 600 г. до Р.Х., когда евреи находились  в
плену у амонян, исповедовавших другую веру), змей, обольстивший Еву, склонил
ее уже к измене мужу и вступил с нею в плотские сношения.

     Подобные примеры можно найти и в доевангельских текстах Иакова.  Иосиф,
"вернувшись со своего  строительства" (что заставляет думать, что он не  был
простым плотником,  как  обычно полагают)  и увидя,  что  Мария беременна на
шестом  месяце,  принялся  стенать: "С каким лицом  предстану я  перед  моим
Господом Богом? Какую молитву  могу  я вознести за эту деву? Я получил ее их
храма девственницей и не сумел сохранить! Кто  учинил  это бесчестие  в моем
доме,  кто  осквернил девственницу?  Неужели  то,  что  произошло с  Адамом,
случилось и со мной?  Тогда змей, явившись, соблазнил Еву. То же случилось и
в  моем  доме"  (толкования  этих   новозаветных  текстов   можно   найти  в
комментированном издании Апокрифов*).

     * Р.П.Джузеппе Бонакорси. Апокрифы. -- Флоренция, 1948.


     Слова ангела,  явившегося во сне Иосифу, чтобы сказать: "Не беспокойся,
эта девушка родит сына, который спасет  свой народ", -- похожи  на изречение
оракула.

     Иной  ответ  дельфийского  оракула  привел  бы   к  разводу  Филиппа  с
Олимпиадой, и Иосиф, если бы не имел такого давления, выгнал бы свою жену.

     8 Когда Геродот в первой половине V в. до Р.Х. прибыл учиться в Египет,
жрецы  подтвердили, что "уже одиннадцать тысяч  триста сорок лет на Земле не
появился ни один бог". Разумеется, речь  идет не  о полубогах или о сыновьях
бога,  каковыми  явлились  фараоны,  а  о  настоящих  богах,  выступавших  в
человеческом обличье.

     Это заявление, сделанное с такой точностью, дает пищу для  размышлений,
особенно если вспомнить старые мифы о золотом веке человечества или об эпохе
гигантов. Наверное, в религиях древности имелось представление о зависимости
жизни человечества от  великого вселенского  года протяженностью  в двадцать
четыре или двадцать пять  тысяч лет, в котором есть и свои "мертвые сезоны",
и свои периоды расцвета: пик его приходится на промежуток между эрой Весов и
эрой  Девы, а период  угасания  -- на период  от  Овна к Рыбам. В промежутке
между этими двумя крайними  точками в первой его половине (то есть в течение
приблизительно  двенадцати  тысяч  лет)  человечество  будет  скатываться  к
упадку; во вторую же половину оно  снова воспрянет и достигнет максимального
подъема сил.

     Отправляясь от этого представления, можно вообразить себе, что в основе
развития   цивилизации  лежит   не   уже   многократно   отвергнутая  теория
непрерывного прогресса, но некий другой процесс,  в котором  за эволюционным
периодом  следует  эпоха  застоя. Впрочем,  это  не  мешает  представить ход
развития   человеческой   цивилизации   графически   (в   виде   все   время
увеличивающейся спирали, расстояние между нижними и верхними витками которой
составляет двадцать четыре тысячи лет).

     Во всяком случае, теперь не  кажется  невероятным  предположение о том,
что в доисторические времена существовала некая великая мировая цивилизация,
чьи  знания и  навыки  распространились  по  всему свету.  Действительно,  в
различных   местах  Земли  сохранились  одинаковые   символические  системы,
одинаковые технические  навыки. Пик этой великой  цивилизации,  о которой мы
имеем представление лишь по руинам и система мышления которой нам  настолько
непонятна,  что мы даже склонны отрицать  ее существование, прошел  примерно
двенадцать или четырнадцать  тысяч  лет назад  -- с  того  времени  и  нужно
отсчитывать, как это принято во всех религиях, новую эпоху.

     Понятие  "сумерки  времен"  --  не  пустая  фраза.  Возможно,  мы  сами
погрузились в сумерки.

     Изо всех остатков доисторической цивилизации самым волнующим  --  более
волнующим,  чем загадочные  пирамиды,  чем установка  обелисков, чем росписи
подземелий, где не осталось следов осветительных ламп, -- является, конечно,
цикл Зодиака, следы которого можно обнаружить во всех древних космогониях.

     Действительно, вычисление цикла Зодиака  предполагает  либо  наблюдение
звездного неба в течение двадцати четырех тысячелетий (исходя из гениального
предположения),  либо, опираясь на  ту  же  догадку,  существование  сложной
системы  расчетов,  что  свидетельствовало  бы  о  беспрецендентном развитии
математической мысли.  Однако до нас не дошли материальные свидетельства  ни
того   ни  другого.  Нам  известно  только,  что  знаки   Зодиака  методично
перемещаются  в  зависимости  от созвездий, носящих  те  же названия  и что,
исходя  из  этого  перемещения, происходящего  в обратном  порядке, делаются
расчеты  о  последовательности  и продолжительности  эр, о  чем и говорилось
выше.  Знаки  Зодиака  и одноименные  созвездия  совмещаются  лишь во  время
краткого  промежутка  времени в две тысячи лет  (из двадцати четырех тысяч),
тогда зодиакальный Овен, описав небесный круг, совпадает с созвездием Овна.

     Самые древние  символические  представления  об  эре,  сохранившиеся  в
некоторых египетских храмах, относятся  ко  времени,  предшествующему  эпохе
Быка и касаются времени Близнецов -- между 4000  и 6000 г. до н.э. Это самый
ранний период, когда начала использоваться система Зодиака.

     9 Это была ночь с 22 на 23 июля 356 г. до Р.Х.

     Если  буря  и  два  орла на  крыше  представляются вполне традиционными
деталями,  то точная дата рождения Александра,  напротив, постоянно вызывает
споры. Все древние авторы относят это событие к началу месяца  Гекатомбеона,
который в Македонии назывался Лоюс. Амиот, переводивший Плутарха, писал, чго
это произошло 6  июня. Однако современные ученые не  могут прийти к  единому
мнению по поводу даты, которую трудно соотнести с нашим календарем.

     Признаться, это крайне запутанный вопрос. В Греции в каждой области был
свой календарь (довольно  нечеткий); в  Египте,  Вавилонии,  Иудее  -- свой.
Греческий  календарь  для  удобства   основывался  на  лунных  фазах   и  не
соответствовал солярному году. Иногда при выверке приходилось каждые два или
три года прибавлять по месяцу или по три месяца каждые восемь лет. Коррекция
производилась неправильно. При использовании таких прибавлений из каждых ста
шестидесяти  лет убавлялся один месяц. В конце концов, пришлось прибегнуть к
включению  семи  дополнительных  месяцев  каждые  девятнадцать  лет.  Однако
сохранялась  еще  неточность  в  несколько дней. Мы  увидим,  как  Александр
накануне взятия Тира сам издает постановление о поправках к календарю.

     Древние  евреи,  также  время от  времени  прибавлявшие месяц,  в конце
концов   приняли   вавилонскую   систему  исчисления,  в  которой   поправка
совершалась  тоже посредством  прибавления семи  месяцев каждые девятнадцать
лет.

     В Египте, где астрономические  исчисления  были более точными, народный
календарь отставал от  календаря  ученых  только на  один месяц в каждые сто
двадцать лет.

     Во  времена  Филиппа  год в  Македонии  начинался с  началом  осени,  в
переходящий  день между 19  сентября и 16  октября; в Афинах  год  начинался
между 25 июня и  23 июля, с наступлением месяца Гекатомбеона. Но в следующем
столетии начало этого месяца приходилось на промежуток с  6 июня по 5  июля.
Коринфяне  отставали от афинян на  три  дня.  Во времена  Коринфского  союза
Филипп  повелел  выравнять календари  всех  греческих государств по  примеру
афинского, однако начало года отмечали  тогда,  когда  это  было  принято  в
Македонии.

     И, наконец, летосчисление по Олимпиадам  приняли лишь с середины III в.
Р.Х. Поэторму не  стоит удивляться многообразию  интерпретаций даты рождения
Александра. Бесспорным остается только год его рождения.

     Артур Вейгал  и другие историки  относят дату  его рождения к  осени, к
началу  октября,  беря  за  ориентир дату скачек в Олимпии -- в том году они
начались 27  сентября, и на них в день  рождения  ребенка победила колесница
Филиппа.

     356 г. был  годом олимпийских празднеств, происходивших,  однако,  не в
месяце   Гекатомбеоне.   Приходится   предположить,  что   либо  в   Олимпии
существовали  бега  вне  четырехлетних  Олимпийских  игр,  либо  речь идет о
соревнованиях,  проходивших  в  другом  месте   (например,  это  могли  быть
Истмийские  игры,  иногда проходившие  в тот же  год), либо, наконец, -- что
наиболее  вероятно,  --   что   древние  историки  соединили   два  события,
разделенные интервалом в несколько месяцев.

     Глотц,  который  за  основу  берет  месяц  Гекатомбеон,  придерживается
традиционно принятой  даты рождения  -- конца июля. Эта  дата представляется
наиболее  точной.  Кроме того, она хорошо увязывается с поездкой  Филиппа на
Самофракию. Если Александр  родился в конце июля,  он мог быть зачат в конце
октября прошлого  года. В таких  святилищах, как  на  Самофракии (а  также в
Ерике  на Сицилии,  в Коринфе, в  Феникии), где имелись  храмовые наложницы,
большие праздники, связанные с культом Афродиты, происходили между 23 апреля
и 25 октября.

     Для   уточнения    времени    рождения    Александра    предпринимались
многочисленные  астрологические  исследования.  Согласно   одному  из   них,
проведенному  Гэдбери в Лондоне в 1662 г., дата относится к началу июля.  Но
одно из  самых  серьезных  заключений по этому  поводу принадлежит немецкому
астрологу,  который после долгих расчетов с учетом поправок  часов и  времен
года установил в качестве даты  рождения Александра Великого ночь с 22 на 23
июля  между 10 часами  и полуночью, когда Солнце вошло во Льва, а на востоке
взошел Овен -- знак-асцедент.

     Вот какое описание смешанного характера Овен-Лев дает Андре Барбо, один
из  лучших  современных астрологов: "Огонь темперамента  царствует  над ним,
излучая  мощную  бойцовскую  энергию  --  отважную  и  благородную.  Воля  к
господству  и  полновластию утверждает себя в независимости  характера  и во
врожденном  стремлении командовать,  тем более что  она усиливается чувством
высшего  предназначения.  Она  пылает  стремлением к  благородным  мыслям  и
свершениям,  блистательным деяниям, к  делам  чести  и славы. Прибавьте сюда
неистовую потребность проявить все свои силы в высоких порывах чувств".

     Никто в истории, кроме Александра, так не соответствует этому описанию,
никто с таким  блеском не  проявил свою  принадлежность  данному астральному
знаку.

     10 Трудно отказаться  от  сопоставления  между  пророчеством  эффесских
магов, распространенном  их вестниками, и приходом  в Иудею трех царственных
волхвов во время рождения Христа. Обычно это рассматривается как легенда или
вымысел,  которому надлежит  подтвердить слова пророков, предвещавших приход
Мессии. Похоже, что "легенда"  получает подтверждение  именно благодаря этой
аналогии.

     Вначале  в христианских писаниях  говорилось  о приходе  волхвов,  а не
царей-волхвов;  без  сомнения,  народное  воображение  позже  присвоило   им
венценосный  титул.   Они  принесли  с  собой   ладан   и  мирр,  являющиеся
исключительно атрибутами богослужений.

     Затем  письменная   традиция   (за  которой,  впрочем,  последовали   и
художники) отнесла приход волхвов уже ко второму году  жизни Иисуса, а не ко
дню  рождения.  Это  выглядит  более  правдоподобно  и,  к  тому   же,  дает
странствующим кудесникам время, чтобы совершить путешествие.  Один прибыл из
Персии,  другой  -- из  пределов  Индии,  а третий  --  из Аравии.  Хотя  их
местожительство географически не уточнено,  известно, что все они прибыли из
разных частей бывшей Персидской империи. Они  могли попасть в Иудею в разное
время и встретиться там для исполнения священных обрядов, а могли пересечься
в пути, как это случается  у  странников. Их согласованные речи, конечно же,
встревожили Ирода, как и во  времена Моисея пророчества встревожили фараона.
Ничто  не  говорит против  того, что  волхвы пришли  признать младенца,  как
тибетские священнослужители признают нового далай-ламу.

     И слова,  переданные  Писанием: "Мы видели,  как на востоке взошла  его
звезда", -- определенно отсылают нас к астрологической науке; как и в случае
с Александром, здесь речь  идет о необыкновенном рождении, о  котором узнали
на расстоянии благодаря расчетам хода небесных светил.

     11  Мы   не  в  состоянии   вообразить,  что  представлял  собой  Совет
Амфиктионии (исходя  из этимологии слова оно означает "совет тех, кто  живет
вокруг"), но можем  сравнить его с современными международными организациями
--  такими, как Атлантический пакт, Организация  Объединенных Наций.  Трудно
объяснить, на каких принципах он основывался, непонятно и как он действовал,
насколько был эффективен.

     Совет состоял из посланников от двенадцати государств центральной части
Греции, собирался  два  раза  в  год  в  Дельфах,  чтобы рассмотреть спорные
вопросы, возникавшие  между  государствами-участниками,  чтобы искать мирное
разрешение  конфликтов,   вершить  разного  рода   правосудие  и,   главное,
рассматривать вопросы о покушении на гражданские и религиозные права. Он мог
принять решение о применении санкций, к большому  неудовольствию осужденного
государства, мог постановить направить войска коалиции против внешнего врага
или против члена союза, взбунтовавшегося против его решения -- что как раз и
случилось с Фокидой  и Фессалией  в  те  времена, когда  вмешался  Филипп; в
основе   спора  лежали  территориальные   притязания.  В   подобных  случаях
объявлялась "священная война".

     Однако,  из-за  долгих  дискуссий,  медлительности   самой   процедуры,
затянутой  мобилизацией,  и трудностей создания  общего  командования  Совет
Амфиктионии  ослаб,  что и  привело  эту  организацию,  имевшую  и некоторые
положительные стороны, к  гибели.  Беотия  со  столицей  в  Фивах  в военном
отношении  была более  сильна и имела положение лидера,  в противоположность
Фессалии, которая занимала большую площадь, не отставала в развитии.

     Афины  не   входили  в  Дельфийский  Совет.  Через  несколько  лет  они
присоединились к Коринфскому союзу, созданному под гегемонией Македонии.

     12  В  античном суде  не  было  адвокатов,  в  частности,  при  разборе
гражданских дел истцу следовало самому  себя защищать. Большинство населения
не было к этому способно, такие дела вели логографы (сочинители речей, такие
как  Демосфен),   которые   подготавливали  защитительные  речи.  Выдающиеся
логографы  являлись  столь же известными  и  труднодоступными людьми, как  и
современные   прославленные   адвокаты;   они   получали   весьма   солидные
вознаграждения.


     13 Отрывки из "Филиппики".

     14 В 346 г. до Р.Х. Александру  исполнилось десять лет.  Исократ только
что опубликовал свою речь "К Филиппу". Платон умер годом раньше.

     15 Платон, "Федр".

     16 Довольно  трудно соразмерить  по  стоимости  античные деньги  и наши
сегодняшние.  Не   только  деньги  постоянно   с   течением   веков   теряют
покупательную  способность,  но  и  стоимость   самих  продуктов  со  времен
античности изменилась: некоторые, в то время дорогие продукты, теперь  стали
общедоступными  или  наоборот.  Это  зависит  от  редкости  того  или  иного
продукта,  затрат  на  его  производство  или  транспортировку,  от  спроса.
Например, стоимость  постройки  никоим  образом  не  может  служить мерилом,
поскольку   изменился  характер  рабочей  силы.  Таким  образом,   ориентиры
ненадежны, и количество денег  в мире растет с головокружительной быстротой.
Можно утверждать, что талант равнялся 5000 золотых франков, то есть примерно
от 750  000  до  1 млн. современных  франков.  Получается, что Буцефал стоил
примерно от 10 до 13 млн.

     17 Меды занимали часть  территории современной Болгарии к югу от Софии.
Филипп же возвращался с побережья Черного моря, от устья Дуная.

     18   Ясон  расторг  свой  брак  с  Медеей,  чтобы  жениться  на  дочери
коринфского царя.

     19 Есть поразительное сходство в том,  как погибли Филипп Македонский и
Генрих IV  (см:  Philippe  Erlanger. L'Etrange mort  de  Henry IV). В  обоих
случаях убийца  заранее  объявляет  о своих  намерениях, а  в  его поведении
заметны  черты безумия;  многочисленные пособники поощрают его или молчаливо
наблюдают  за ним; двор  предупрежден;  за рубежом  известно  о преступлении
прежде, чем  оно совершилось. Государь не обращает никакого внимания  ни  на
предупреждения,  ни на предсказания; желание бросить вызов судьбе, смешанное
с  презрением   к  противнику,   заставляет  его  отбросить  осторожность  и
пренебречь предчувствиями.

     Создается  впечатление, что какая-то внешняя воля овладела им и ведет к
собственной  гибели,  в  то время как его убийца, действующий  почти  так же
неосознанно, находится в  самом дворцовом  дворе.  В  том  и  другом  случае
злодеяние  совершено во время праздненств, устроенных государями и  накануне
больших военных походов.

     20 Таков  был официальный  титул Филиппа в  своеобразной  конфедерации,
образованной Коринфским  Советом.  "Гегемон", от  греческого  слова "вести",
выражает тот же смысл, что и "вождь", "дуче" или "фюрер".

     21 Мина, приблизительный эквивалент нашего старинного фунта, весила 432
г.

     22 По мнению древних историков, эта тайная беседа Олимпиады  с сыном по
поводу его  рождения состоялась незадолго до азиатского похода.  Несомненно,
что все  откровения,  которые впоследствии позволили  Александру смотреть на
себя как на божество и не признавать Филиппа своим отцом, были  ему  сделаны
уже  тогда.  Посещение  оракула  в  Ливийской  пустыне  (подробное  описание
которого  читатель найдет ниже)  только  подтвердило уже  известное  ему. То
обстоятельство,   что   Александр  избрал  Египет   начальной  целью   своих
завоеваний, так  же  как  его поведение в  этой стране, доказывают  довольно
красноречиво,  что  еще  до  своего  ухода  из Македонии  он  был  прекрасно
осведомлен о своей роли сына Амона, то есть предуказанного фараона.

     23 Таким образом, согласно нашим предыдущим подсчетам, Филипп оставляет
македонские  финансы  в  следующем  состоянии:  шестьдесят  миллионов  наших
современных франков* в казне для  содержания  армии,  насчитывающей не менее
сорока  тысяч  человек,  и  всех  государственных  чиновников, при  долге  в
полмиллиарда.  Трудно представить более катастрофическую ситуацию.  Мы видим
также,  насколько  трудно  установить  эквиваленты,  поскольку лошадь  могла
стоить  больше  десяти  миллионов,  в  то  время  как  бюджет  целой  страны
исчислялся всего  несколькими сотнями  миллионов. Легче провести сравнение с
королевскими  бюджетами европейского средневековья  -- видимо,  потому,  что
государственные расходы оставались примерно теми же.

     * Книга Дрюона вышла во Франции в 1958 г.


     24  Судя  по  всему,  Александр  --  первый  южноевропейский  государь,
перешедший  через Дунай, по которому  проходила --  даже в эпоху легендарных
полубогов -- граница влияния древних средиземноморских культов.


     25 Около ста шестидесяти  километров. Стадий, равный шести плетриям или
шестистам футам, имел разную длину в разных областях: от  162 до 198 метров.
Мы выбрали для удобства последнюю меру, что составляет примерно пять стадиев
в одном километре.

     26  Эти празднества удивительно похожи на наши музыкальные, театральные
и  балетные фестивали, которые приобрели такое распространение в наше время.
Праздненства, прошедшие в Дионе  (именно в том порядке, который мы указали),
выделялись  своим  размахом  и  пышностью,  однако Александр  не  был  здесь
зачинателем.  Уже  Филипп устраивал  "фестивали"  такого рода;  подобные  им
проводились во всех частях греческого мира; некоторые происходили регулярно:
каждый  год  или  раз  в два  года. Местом  их проведения  не  всегда бывала
какая-либо столица, но часто маленький старинный город,  то, что мы называем
"город  искусств".  Как  и  в  наши  дни, приглашились  издалека  знаменитые
артисты; для  зрителей,  которые тоже  съезжались из  разных  мест, это было
поводом для одной или двух недель каникул.

     27 Персидское царство включало в себя современную Турцию, Сирию, Ливан,
Палестину,  Иорданию,  Египет,  часть  Ливии  и  Киренаики,  Иран,  Армению,
Азербайджан, Грузию, Туркмению,  Узбекистан,  часть  Киргизии,  Афганистан и
Пакистан.  Персидское царство было разделено на значительное число сатрапий,
то есть  наместничеств, переходивших по наследству;  сатрапы вели себя часто
как настоящие монархи под властью сюзерена -- Великого Царя.

     28 Хилиарх исполнял функции визиря или первого министра.

     29 Память народная живет долго. Личность Агамемнона была для Греции тем
же,  чем личность  Карла  Великого для  Европы, и к  его памяти взывали  при
каждой попытке  объединения  эллинов,  так же как великий  государь  империи
Каролингов  вдохновлял  все попытки объединения  Европы. Пользуясь  случаем,
добавим  в подтверждение  наших замечаний об  основателях империй, что  Карл
Великий был (как и его дед Карл Мартелл) внебрачным  ребенком; его узаконили
только семь месяцев спустя после рождения.



     30 Столкнувшись сразу после прихода к власти с финансовыми трудностями,
Александр  провел  столь же  крупную  и  эффективную денежную  реформу,  как
позднее Филипп Красивый.

     Он  унифицировал курс  греческих  монет,  взяв  за  основу их стоимости
серебро, которым Греция была богата, вместо золота, огромные запасы которого
были  в Персии; так что, высвободив их, Персия могла  вызвать резкое падение
цен  на рынке  золота. Монета, пущенная в обращение Александром,  стоимостью
четыре драхмы, или тетрадрахма, которую чеканили во всех частях его царства,
была при его жизни и долго после его  смерти самым употребительным средством
платежа.   Тетрадрахма   составляла   одну    пятнадцатую   часть   таланта;
следовательно,  ее  стоимость  приблизительно  равна  шестистам  современных
франков.

     31 Та  же река стала в эпоху крестовых походов  роковой  для императора
Фридриха Барбароссы, который умер, искупавшись в ее ледяных водах.

     32 То есть около семисот миллиардов  наших  денег,  тогда как Александр
покинул Македонию всего лишь с восемьюстами миллионов, взятыми взаймы.

     33 Подобное чудо произошло, в частности, во время великого праздненства
Муз в Дионе, где статуя Орфея внезапно покрылась потом.

     Когда обратились за разъяснением к Аристандру, тот воскликнул: "Смелее,
Александр! Ты совершишь такие подвиги,  что поэты будут воспевать их  в поте
лица!".



     34 Территория, предложенная Дарием,  примерно соответствовала  западной
половине современной Турции, от Средиземного  моря до линии,  которую  можно
провести от устья Кызыл-Ирмака, впадающего  в Черное  море, через  местность
несколько восточнее Анкары, до гор Тавра.

     Эти области,  чрезвычайно богатые, поскольку туда входили все греческие
колонии, а также  сатрапии Фригия, Вифиния, Пафлагония, Мисия, Кария, Лидия,
Писидия,  Ликия  и  Киликия,  не  составляли  однако  даже  двадцатой  части
Персидского царства.


     35  Античный  историк  Иосиф Флавий передает довольно точно подробности
похода Александра на Иерусалим и его встречи с великим жрецом Йаддой.

     "Этот  первосвященник,  --  пишет  Иосиф, --  показал ему  затем  книгу
Даниила, в  которой было написано,  что греческий государь  разрушит державу
персов, и сказал ему, что в этом пророчестве речь, несомненно, шла о нем".

     Но Иосиф не уточняет, какое именно  место в книге  Даниила великий жрец
показал  Александру;  и,  насколько  нам  известно,  никто  из   современных
историографов Александра не заинтересовался этой проблемой.

     Приводимый  нами отрывок  из книги  Даниила не может не поразить  своим
полным совпадение с судьбой Александра.

     Мы  должны, однако,  заметить,  что  издатели  Библии в  Иерусалиме  не
придают  этому отрывку то же значение.  Согласно их комментарию, пророчество
Даниила, относящееся к  Александру, -- это  Видение об Овне и Козле:  Козел,
имеющий  один рог, означает Александра, а  Овен,  которому Козел  сломил оба
рога и затем его растоптал, олицетворяет царя персов.

     Нам представляется очень сомнительным, чтобы Александр, который смотрел
на  себя  как  на реставратора  культа Амона-Овна и  кому  предстояло вскоре
носить  на голове два  священных рога,  был  бы  так  обрадован, если бы ему
прочли это место из книги.


     36 Преемник Сабака, убитого при Иссе.

     37 В этом  жесте, несомненно ритуальном, видели подтверждение  ходивших
тогда  в  Египте слухов (о  них  рассказывает  Каллисфен),  согласно которым
Александр в действительности был сыном последнего фараона. Народная фантазия
утверждала,   что  Нектанеб  II  прибыл  в  Македонию  за  год  до  рождения
Александра; благодаря магии, он проник ночью в покой Олимпиады, чтобы зачать
своего преемника. Если  эта легенда и не может иметь исторической  ценности,
она,  во  всяком случае, подтверждает радушный прием, оказанный Александру в
Египте,  и  значение, котороле придавалось его приходу. Можно  предполагать,
что  тайна   магического   действа,  окружавшая   его  зачатие,   постепенно
просочилась в народное сознание и претерпела там грубую трансформацию.


     38 Церемониал посвящения в фараоны почти полностью

     дошел до  наших  дней, и даже  некоторые  предметы, служившие во  время
коронования  египетских  государей,  по-прежнему  используются в  ритуальных
действиях.

     "Sedia   gestatoria",  в   котором  несут   папу   римского   во  время
торжественных  процессий,  в   точности   воспроизводит   форму  кресла  для
процессий, в котором восседал фараон; оно называлось, кстати, "sed".

     Опахала   из   страусовых  перьев,   которыми   обмахивают   верховного
священнослужителя  в стране,  где такой обычай  не  оправдан  ни  чрезмерной
жарой, ни обилием насекомых,  подобны тем, какие колыхались перед государями
Египта.  Сама папская тиара  повторяет  форму  одного из  жреческих  головых
уборов  фараона.  Следует  отметить,  что  до  начала  XIV  в. папскую тиару
украшала лишь двойная корона; и только Иоанн XXII, весьма искушенный в магии
и оккультных науках, добавил к этой эмблеме третье царство.

     Нагрудные украшения церкви также пришли из египетской древности.

     Помазание  на царство  светских  государей  не  менее  точно  сохранило
египетский магический ритуал. Вплоть до XIX в. коронация французских королей
следовала  церемониалу,  действия  и  распорядок  которого  довольно   верно
воспроизводят  церемониал  посвящения  в  фараоны;  в  короновании  нынешней
английской королевы, которые можно было видеть во всех концах мира благодаря
телевидению,  узнавались  многочисленные  жесты  и  литургические  элементы,
послужившие в свое время Тутанхамону и Рамсесу II.

     39  Во  многих  святилищах Египта  был так называемый  "оракул  ладьи";
статую,   которая   служила  магическим  обиталещем   божества,   носили  по
определенным  дням  в  специальной  лодке; ответ  на  самые  разные  вопросы
(служебные   или   денежные   дела,  любовь,   судебные   процессы,   ложные
свидетельства  и т.д.) давался, исходя из толкования ее остановок и движений
во время шествия. Но самый знаменитый и главный оракул находился в Сиве; ряд
античных авторов подробно рассказывают о посещении его Александром.

     Что касается описания двойника Амона, о котором также имеются  античные
свидетельства,  заметим,  что  в  музее  Каира есть  зал,  где  все  витрины
заполнены фигурками, изображающими бога в головном уборе Амона; они имеют ту
странную особенность,  что  фаллос в  состоянии эрекции  находится у них  на
месте  пупка,  лишен  тестикул и образует прямой угол с  осью  устойчивости.
Изображения  того же  божества  изваяны в храме Амона в  Луксоре  на  стенах
залов, посвященных введению в тайное знание.

     Здесь  следует   видеть  представление   о  едином  созидающем  начале,
проявившемся в сотворении Адама; оно продолжает ход  жизни без вмешательства
двоицы,  без  взаимодействия  положительного  и  отрицательного, мужского  и
женского.   Это  бог   "отец   своей   матери",   именуемый   Камутеф,   или
Амон-Ра-Камутеф.

     Тот, кому удастся расшифровать многочисленные  значения  этой  странной
символической  фигуры,  найдет,  видимо  ключ  к  самым  тайным   концепциям
египетского религиозного знания.

     40 Аристандр  упоминает  затмение  2 октября 450  г. до Р.Х., о котором
рассказывает Геродот. Битва при Салаими-не произошла в том же месяце. Лунное
затмение 20 сентября 331 г., которое видели солдаты Александра, случилось за
десять дней до поражения Дария.

     41  Эта  пятая  Александрия  стала  нынешним  Гератом.  Таким  образом,
Александр совершил в течение осени путь от  иранского побережья Капспийского
моря до современного Афганистана,  который он  вслед  за тем прошел целиком,
сначала по направлению к югу, а потом к северо-востоку.

     42  Эти два  города  --  Александрия  Арахосская, нынешний  Кандахар  в
Афганистане, и Александрия Кавказская, или Никея, коорая находилась к северу
от Кабула.

     43 Мараканда -- древнее  название  Самарканда;  Яксарт,  или Аракc,  --
Сырдарья.  Следовательно,  Александр  ушел  из  Афганистана  и углублялся  в
Туркестан.


     44  Скифами  называли  в  античную  эпоху  все  народности,  населявшие
неизвестные  северные земли,  будь то к северу от  Балкан, от Кавказа или от
Памира.  Александрия Крайняя  (Александрэсхата -- Александрия  Конца Мира --
для греков, или  Alexandria Ultima --  для латинян) стала  Ходжентом. Скифы,
которые  с другой стороны Сырдарьи так раздражали Александра своими криками,
издевательствами,   смехом  и  непонятными  вызовами,  принадлежали  либо  к
киргизским племенам, либо, что более вероятно, к узбекам, населявшим область
Ташкента.

     45   Речь   скифского   посланца,  основное   содержание   которое   мы
воспроизводим, приведена у Квинта Курция. И мысли, и  стиль слишком отличают
ее от  греческих  речей, чтобы она  могла  быть сочинена постфактум.  В  ней
узнаются  склад  ума,  склонность  к  употреблению  поэтических  метафор   и
спокойная мудрость, которые на протяжении  тысячелетий свойственны азиатским
народам. Кстати, Квинт  Курций  настаивает  на  том,  что  эта речь  вызвала
удивление греков. Он относит скифское посольство ко времени, предшествующему
переходу через Яксарт; Арриан  считает, с большей долей  вероятности, что он
имело место после перехода, или, точнее, Арриан  говорит о двух посольствах,
одно  из  которых  было  до и  другое после  переправы  через реку. Намек на
"уничтожение  воров"  означает  предлог,  которым  воспользовался Александр,
чтобы напасть на эти народности.


     46 Александрия Маргианская, позднее Мерв.

     47 Культ  Диониса представляет собой один из самых ярких  примеров того
смешения "мифов с биографиями богов", о котором говорит Мальро.

     В  нем   можно   распознать,  с  одной  стороны,  выражение  сакральной
символики, общей  для всех древних  народов от Индии до Греции, и, с  другой
стороны,  память о  древнейшем завоевателе,  который, подобно  Александру --
воплощению Зевса-Амона, считался и  считал  сам себя волощением  Зевса-Нисы,
или Дионисом. "Я изменил мою божественную форму на форму смертного",  -- так
говорит Дионис у Еврипида, в начале "Вакханок".

     Возникновение дионисийской  символики  восходит к  теряющемуся в  глуби
веков, данному в откровении преданию. Биография же  Диониса явно относится к
эре  Тельца,  поскольку  мы  встречаем  в  ней  Ариадну,  то  есть персонаж,
современный Тесею  и  Минотавру. "Это  был бог с  рогами  Тельца",  -- пишет
Еврипид о Дионисе.

     Изображения Диониса бесчисленны и поразительно несходны между собой: то
это эфеб с почти женственным телом, то толстый пьяница, то чудовище с бычьей
ногой, то Телец,  несущий на себе  созвездие  Плеяд, то воин на триумфальной
колеснице.

     Искажения  местных   культов,  присвоение  мифа  различными   народами,
взаимопроникновение преданий разных областей и вымысел  безнадежно запутали,
уже  в эпоху Александра, элементы основного мифа, в котором каждый мог найти
то, что ему хотелось.

     49 То, что в этой пьяной драке Александру пришло  на память имя Аттала,
ясно показывает, что Клит нелестно  отозвался о его  проихождении. А ярость,
которая охватывала Александра всякий раз, когда  кто-то ставил под  сомнение
его достоинство сына  Амона, свидетельствует не столько о гипертрофированной
гордости, сколько  о  неотвязной потребности  сублимировать свое  внебрачное
рождение.

     Элементы  этого  описания,  заимствованные у  Квинта  Курция,  довольно
хорошо  воспроизводят  представление  древних  об  Индии,   составленное  по
рассказам спутников Александра.


     50 Эти детали нашел в текстах древних авторов шевалье П.Арманди, бывший
полковник артиллерии; они приведены в его "Военной истории слонов".

     51 Легко понять страх солдат Александра. Знакомые до той поры только  с
внутренними морями, уровень которых практически неизменен, они вдруг открыли
для себя океанские приливы и отливы. Кроме  того, об океанах -- или, вернее,
о внешнем океане, поскольку воды, окружающие Старый Свет, обозначались одним
этим словом, -- рассказывали ужасающие легенды; считалось,  что он изобилует
огромными  морскими  рептилиями, гидрами  и драконами. Похоже,  что  в  этих
рассказах отразилось воспоминание  о чудовищных ящерах  вторичного  периода,
дошедшее  из  глубины веков непонятно каким образом. Порт, который Александр
основал по оконечности западной ветви дельты Инда, находился  поблизости  от
современного  Карачи,  столицы  Пакистана. Интересно отметить,  что  граница
этого государства почти в точности совпадает с границей восточных завоеваний
Александра.



     52  Потери,   понесенные  во  время   этого   перехода   через  пустыни
Белуджистана  и южного Ирана,  составили в среднем более одного погибшего на
каждые сто метров.


     53  До  известной  степени можно  провести  аналогию  между  поведением
Александра в это время  и поведением  Нерона в конце  жизни, когда, в апогее
своих преступлений  и  своей  кровавой мании, римский  император влюбился  в
раба. Между тем  они  оба  показали себя  вначале  прекрасными государями, а
Нерон выказал  гуманность и  уважение  к чужой  жизни,  что  никогда не было
свойственно Александру.

     54 Это были приверженцы Дварки, непорочной матери Кришны.

     55 13 июня 323 г. до Р.Х. Античные авторы, которые описали для нас день
за  днем и  почти час  за часом развитие болезни  Александра,  черпали  свои
сведения в документах, оставленных свидетелями события, особенно в Дневниках
царствования,  которые вел  Диодот Эритрейский,  а также  в мемуарах Неарха.
Присутствовавшие сразу же разошлись во мнении относительно последнего слова,
которым могло быть "кратисто" (сильнейшему) или "Гераклес", а может быть,  и
какое-нибудь другое слово с похожим звучанием,  необязательно относившееся к
поставленному вопросу, ибо царь уже утратил ясность ума.

     Какова была причина смерти? По-видимому, следует отбросить  обвинение в
отравлении, выдвинутое против виночерпия Иола и его брата Кассандра (сыновей
Антипатра)  Олимпиадой,   которая   их  ненавидела.  Болезнь  была  довольно
длительной, поэтому едва ли вероятно, что она  была вызвана  ядом: снадобья,
которые  использовали в  древние  времена с целью убийства, имели мгновенное
или, во всяком случае,  очень быстрое действие. Некоторые авторы писали, что
Александр умер от малярии. Это нам представляется более чем сомнительным.

     Сильная  боль  в  спине,  как от удара кинжалом,  появившаяся в  начале
болезни,  скорее  может  указывать  на  серьезное  внутреннее  повреждение в
верхней части брюшной полости: язвенное прободение или острый панкреатит.











     Хронология   царствований  Филиппа  II  и  Александра  III,   государей
Македонии

     359 до Р.Х.
     Смерть Пердикки III Македонского.
     Вступление на престол его сына Аминты IV.
     Захват  власти Филиппом, приказавшим умертвить свою  мать Евридику; его
регентство.
     Короткий поход против линкестийцев.
     В  Персии убийство  Артаксеркса  II  и воцарение  Артаксеркса  III  Оха
(Незаконнорожденного).
     В Египте падение фараона Ирмаатенре Джехера (Теоса).
     Вступление на престол его сына Хеперкаре Нехтнебефа (Нектанеба II).


     Организация македонской армии.
     Захват золотых рудников горы Пангея.


     Искупительное  паломничество  Филиппа  в  Самофракию.  Брак  Филиппа  с
Олимпиадой, сестрой царя Александра Эпирского.


     Рождение Александра Великого (22 июля).


     Покорение Пеонии (Болгарии)  и Иллирии  (Югославии  и  Албании).  Осада
Мефона (на берегу Салоникского залива).


     Рождение Клеопатры, сестры Александра.


     Поход против греческих колоний на фракийском побержье.
     Первое появление Филиппа в Греции.


     Победа  над  фессалийским  союзом  около  Пагасийского  залива  (Воло).
Занятие Магнесии.
     Афиняне  преграждают  проход   через   Фермопилы.  Фессалия   изъявляет
покорность Филиппу.


     Рождение Арридея (внебрачного сына Филиппа от Филеморы из Ларисы).
     Второй фракийский поход и завоевание тридцати двух греческих поселений.
     Демосфен произносит первую филиппику.


     Филипп  низлагает  своего  племянника Аминту  и  принимает  венец  царя
Македонии.
     Лисимах и Леонид -- наставники Александра.


     Поход в Халкидику. Нападение на Олинф.
     Демосфен произносит свою первую олинфскую речь.


     Продолжение осады Олинфа.


     Взятие Олинфа.
     Смерть Платона.


     Посольство Демосфена в Пеллу.
     Второй  поход  Филиппа в  Грецию.  Филипп  заседает  в Амфиктионическом
Совете Дельф.


     Второй иллирийский поход.
     Продолжение завоевания Фракии до Геллеспонта (европейская Турция).


     Филипп занимается преобразованиями в Фессалии.


     Аристотель -- наставник Александра.
     Поход Артаксеркса III Оха в Египет.
     Падение и бегство фараона Нектанеба II.


     Поход Филиппа к Истру (Дунаю).


     Новый поход на Геллеспонт.


     Александр  участвует  в  осаде  Перинфа  (на  Мраморном  море).  Филипп
назначает его правителем.


     Филипп терпит  поражение  под Перинфом, затем  под  Византием.  Поход к
берегам Понта Евксинского  (Черного моря). Первый  поход  Александра  против
медаров (долина Струмы близ Софии). Демосфенов союз.


     Филипп и Александр одерживают победу над греческим союзом при  Херонее.
Смерть Исократа. Посольство Александра в Афины.


     Организация  Коринфского  союза.  Второй  брак  Филиппа  с  Клеопатрой,
племянницей  Аттала. Александр и Олимпиада  -- изгнанники  в Эпире. В Персии
смерть Артаксеркса III Оха и воцарение Арса.


     Возвращение  Александра  в  Македонию.  Бракосочетание  дочери  Филиппа
Клеопатры со своим дядей Александром Эпирским. Убийство Филиппа  и воцарение
Александра  (конец  июля).  Умерщвление  претендентов  на престол.  В Персии
убийство Арса и вступление на трон Дария III Кодомана.


     Поход  Александра  на   Балканы  и  переход  Истра  (Дуная).  Александр
подавляет восстание в Греции.  Разрушение Фив. Изъявление покорности Афинами
и всеми городами Эллады.


     Начало похода в Азию (весна). Переход Геллеспонта  и завоевание Троады.
Победа  при  Гранике  (начало  июня). Взятие  Эфеса, Милета  и  Галикарнаса.
Завоевание побережья и внутренней части Малой Азии. Гордиев узел.


     Победа при Иссе над Дарием (12 ноября). Взятие Дамаска. Брак Александра
и Барсины. Завоевание Сирии и Финикии.


     Осада  Тира  (с  января  по  июль).  Осада  Газы  (сентябрь-октябрь)  и
посещение Иерусалима. Вступление в Египет, Александр коронован в Мемфисе как
фараон. Основание  Александрии Египетской. Покорение  Киренаики и  посещение
оракула в Сиве.


     Уход  из  Египта  (весна). Переходы  через сирийскую пустыню, Евфрат  и
Тигр. Победа  при Гавгамелах  над Даримем  (1  октября).  В  Греции Антипатр
разбивает спартанского царя Агиса при Мегаполе.  Взятие Александром Вавилона
и Суз.


     Пожар в  Персеполе. Взятие  Экбатан.  Убийство  Дария  сатрапом  Бессом
(июль). Завоевание восточных сатрапий: Гиркании (к югу от Каспийского моря),
Парфии (восточный Иран), Арии, Дрангианы, Арахосии (Афганистан).
     Покорение Гедросии (Белуджистан). Казнь Филоты и Пермениона.


     Переход  через Паропамисады (Гиндукуш).  Завоевание  Бактрии  (северный
Афганистан). Переправа через Оке (Амударья). Завоевание Согдианы (Туркестан)
и   взятие  Мараканды  (Самарканд).  Казнь   Бес-са.  Переход  через  Яксарт
(Сырдарья).

     328/327
     Подавление восстания в Согдиане и Бактрии.
     Убийство  Клита. Брак  Александра  и Роксаны.  "Заговор пажей" и смерть
Каллисфена. Начало похода в Индию (весна 327).
     Переход через Гиндукуш. Союз с Таксилом.


     Переход через  Инд (весна). Переход  через Гидасп (Джелам) и победа над
Пором (июль).  Переход  через Акесин (Дженаб) и  Гидраот  (Рави). Прибытие в
Гифасис (Биас). Бунт в армии.  Возвращение; спуск по Гидаспу. Взятие столицы
Малл (Мултан). Спуск по Акесину и Инду.


     Переход  через пустыню Гедросии (Мекран). Плавание Неарха вдоль берегов
Индийского океана.


     Возвращение  в Персеполь и Сузы. Бракосочетание в Сузах: Александр, его
командиры и десять тысяч  солдат-греков женятся  в один и  тот  же  день  на
персиянках. Восстание в Описе.
     Смерть Гефестиона в Экбатанах (октябрь).


     Возвращение в Вавилон  (весна).  Приготовления к большому  африканскому
походу. Смерть Александра (13 июня).












     Тексты древних авторов

     Арриан.  Демосфен.  Диодор  Сицилийский.  Иосиф Флавий.  Исократ. Квинт
Курций. Платон. Плутарх. Псевдо-Каллисфен.
     Hermes Trismegiste (Corpus hermeticum).
     Ветхий Завет.
     Апокрифические Евангелия.






     G.Glots. Histoire Generate: Histoire Grecque. -- T.IV. -- Alexandre.
     J.G.Droysen. Alexandre le Grand.
     A.Weigall. Alexandre le Grand.
     V.Wilcken. Alexandre le Grand.
     Ch. de Ujfalvy. Le type physique d'Alexandre le Grand.
     A.Barbault. Le Zodiaque: 1. le Belier.
     P.Decharme. Mythologie de la Grece Antique.
     S.Sauneron. Les Pretres de l'Ancienne Egypte.
     E.Schyre. Les Grands Inities.
     R.A.Schawaller de Lubicz. Le Temple dans l'Homme.
     A.Weigall. Histoire de l'Egypte Ancienne.











     Александр Великий или Книга о Боге
     Художник В. Дугин
     Технический редактор Т. Лашкарашвили
     Корректор Б. Куницкий
     Подписано в печать  9.12.93г. Формат 60X90 1/16.  Бумага офсетная No 2.
Гарнитура таймc. Печать офсетная. Усл. печ. л.  23.  Тираж 50 000 экз. Заказ
4109.
     Издательство "Нугешиинвест"
     Смоленский  полиграфический  комбинат  Министерства печати и информации
Российской Федерации. 214020, Смоленск, ул. Смольянинова, 1.





Популярность: 2, Last-modified: Thu, 10 Mar 2005 18:41:55 GmT