Fb2.zipEpubСодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Мария Йозефа Курк фон Потурцин. Жанна д'Арк

     OCR: Дара Херсонская




     Вечер в Шиноне

     Вот уже восемьдесят лет,  как  над  Францией навис зловещий рок. Война,
братоубийство,  эпидемии, голод  и  всеобщий  мор. Однажды  королю  Филиппу,
прозванному Красивым, когда он искал  убежища от недовольных парижан в  доме
капитула ордена тамплиеров,  удалось  увидеть сокровища ордена.  С  тех  пор
жажда золота поселилась  у  него в  сердце.  Пятьдесят шесть тамплиеров были
сожжены на костре по обвинению в  ереси  и колдовстве; сокровища же попали в
королевскую казну.  Но  спустя год  Филипп погиб  от несчастного  случая  на
охоте, а трое его сыновей умерли один за другим, не оставив наследников. Два
английских епископа предстали  перед  парижским  двором и заявили, что право
носить  корону Франции  имеет только  их монарх, так  как он женат на дочери
Филиппа Красивого. В Лондоне две лилии уже можно было видеть в гербе Эдуарда
III.  Из-за  всего  этого  разразилась  война.  Столетняя  война.  В  народе
распространялись  слухи,  что  она  послана  в  наказание  за  расправу  над
тамплиерами. Через тридцать три года после их гибели на костре был уничтожен
цвет  французского рыцарства,  лучшего рыцарства  Запада;  через  шестьдесят
шесть  лет  после смерти Филиппа Красивого трон Франции достался слабоумному
королю  и сумасшедшей  королеве, и  оба завещали страну англичанам,  объявив
собственного сына незаконнорожденным. Еще тридцать три года спустя Париж был
у англичан,  а  Генрих V Английский короновался в нем.  Это произошло в 1413
году,  когда  девочке Жаннетте, дочери  крестьянина  д'Арка из  лотарингской
деревни Домреми, исполнился год, и она еще только училась ходить.
     Тогда  Нормандия  на  западе,  все  провинции  от   Нанта  до  Пиренеев
находились в руках англичан, англичанам покорились также Фландрия  на севере
и  Бургундия  на  востоке. Лишь  оставшаяся часть страны принадлежала  Карлу
Седьмому Валуа, который, однако, не  мог с полным правом называться королем,
так как не был уверен,  может ли он считать покойного  короля своим отцом. В
течение  семи  лет  он  переезжал  из  одного  замка  в другой,  не  имея ни
резиденции, ни правительства, нищий, безвольный  и бездеятельный. Когда зима
покидала  берега Луары, он  жил в замке Шинон. В  башне этого замка  некогда
томился  в  плену  последний  Великий  магистр  тамплиеров  Жакоб  де  Молэ,
сожженный на костре, и его страшная смерть принесла Франции несчастья.
     - Правильно ли я сделал, что пустил ее  в замок сегодня вечером, как Вы
считаете, епископ? Ваш ход.
     Карл сидел за искусно инкрустированным  шахматным столиком, опершись на
острый  локоть.  Он смотрел на партнера, прищурившись, с выражением скуки  и
легкой растерянности на лице. В открытом камине потрескивало большое дубовое
полено, оно начинало разгораться.
     Рука  в кольцах медленно потянулась за слоном  в  левом углу  шахматной
доски, громкий голос, откашлявшись, сказал:
     - Вы, вероятно, видите, сир, что я  могу  объявить  Вам мат в один ход.
Поставьте пешку на место. Вы думали о чем-то другом.
     Режинальд был не только канцлером Франции, он также имел титул епископа
Реймсского, но своего епископства  он  никогда  не видел,  так  как  древний
город,  где   происходила   коронация  французских  королей,  находился   на
английской территории. Он сложил руки  на фиолетовой сутане, а  Карл неловко
отступил пешкой и двинул вперед ладью.
     -  Этот ход был единственно  возможным, сир. Он вынуждает меня защищать
моего ферзя... Что же касается крестьянской девушки, то я, как Вам известно,
не был  ни за, ни против  того, чтобы Вы ее приняли.  Но так как она уже два
дня  находится  в  городе  и  только  ждет  приглашения,  мне  кажется,  что
размышлять здесь немного поздно.
     Карл  склонился  над  шахматной доской и думал  об игре,  но, поскольку
Режинальд  медлил со  своим  ходом, он встал,  пошел  к окну, волоча длинные
ноги, которые  казались  жалкими  и  тощими  в  тесно обтягивающих  суконных
панталонах,  и  стал смотреть на  дождь за окном, падающий на распускающиеся
почки и серые зубцы крепостной стены.
     -  Сегодня  Вы  играете без  всякого  удовольствия,  сир,  - на свежем,
вопреки  годам все еще  моложавом лице епископа появилась отеческая  улыбка.
Как только Карл отвернулся от окна и направился к столику, Режинальд опустил
пристальный, испытующий взгляд.
     - С чего бы это быть удовольствию? Вот уже три недели, как мой казначей
не  может платить денег моим поварам. Мы съедаем огромное количество рыбы, а
вот поглядите на мои рукава, - Карл держал свою руку перед неподвижным лицом
епископа. В  том месте  бархатной куртки, которое продрал его  локоть,  была
искусно  пришита четырехугольная  заплата. Гневным  движением  он  отодвинул
шахматную доску.
     - Я должен называться королем Франции, а я сегодня не король. Знаете ли
Вы, что мне вчера написал один подданный? - голос Карла стал тонким, будто в
горле стояли слезы. - "Вы, называющий себя королем Франции"!..
     Режинальд  знал, что Карл получает и гораздо более наглые письма,  и, к
сожалению, они не были просто клеветой: в них говорилось, что он прячется по
замкам  и скитается  по дурным  местам, не  прислушиваясь к  жалобам  своего
бедного народа.
     - Почему Вы не наказываете за такие непристойности? - спросил епископ.
     - Потому что моя собственная мать, весь мир это знает, поклялась, что я
не сын  своего  отца,  потому что никто мне не  верит,  и потому что было бы
лучше, если бы я бежал в Арагон.  Уже семь лет я молю Господа,  чтобы Он дал
мне ясное решение,  но Он не дает мне ответа, и скоро  будет слишком поздно.
Если же король Арагона не пошлет мне на помощь свои войска, то мне останется
разве что бежать в Шотландию.
     Режинальд   сидел  неподвижно,  будто  слушал  исповедь,  терпеливо   и
внимательно он ждал, стараясь  понять, доверяет ли ему  человек, которого он
называет королем. Но Карл больше ничего не  сказал, он  тупо уставился перед
собой, подняв шахматную фигуру и опустив ее на прежнее место
     -  Я все  это знаю, сир. Но Господь может сотворить чудо, а для чуда не
бывает слишком поздно.
     Через  осевшее  тело Карла  прошла  дрожь,  он поднял голову и умоляюще
посмотрел в лицо епископу.
     - Разве не чудо, что крестьянская девушка  из Лотарингии приходит сюда,
разыскивая  меня?  Что  происходит  это  12  февраля,  и  она знает о  нашем
поражении  в битве  при Руврэ как раз  в этот день? Что  она  говорит, будто
должна прийти  ко мне, даже если ей придется очень долго  об этом хлопотать,
ибо Господь послал ее окончить нашу войну?
     Режинальд выглянул  из  окна, дав  этим недвусмысленно понять, что  ему
надоели разговоры Тремуя да и вся его упитанная персона.
     -  Ваш  царственный отец,  сир, иногда  принимал не только мужчин, но и
девственниц, которые желали сообщить ему какие-то тайны,  ибо он  утверждал,
что  король  Иоанн Добрый расплатился поражением  и  пленом  за то,  что  не
поверил  человеку из  народа,  убеждавшему  его  не  устраивать  сражение  в
определенный  день.  Вам  делает  честь  то, что Вы  не  пренебрегаете  этим
примером Вашего отца.
     -  Позволительно  спросить,  какого  отца?  -  пробормотал  Тремуй,  но
Режинальд продолжал говорить, сделав вид, что ничего не слышит.
     -  Если Вы примете  Жанну,  то я посоветовал бы попросить ее, чтобы она
открыла Вам ту тайну своей  души, которую  дозволено знать только Вам, может
быть, это некая молитва или же  некий обет. Она  должна явить Вам  знамение,
относящееся к ее миссии.
     - Знамение?
     Епископ утвердительно кивнул. Теперь  он выглядел  крайне серьезным.  А
затем он попросил разрешения откланяться.
     Тремуй встал со  стула и придерживал дверь до тех пор, пока не появился
паж, чтобы закрыть ее за епископом.
     - Старый  холостяк, вероятно, тебе завидует,  ведь она  хочет видеть не
его,  а тебя? -  когда они  оставались  наедине,  Тремуй  обращался к своему
господину на "ты".
     - Мне не нравится, что  ты  так говоришь об архиепископе, - Карл  уныло
смотрел своими маленькими глазками на кончик длинного носа. Он  все еще смел
надеяться, а теперь Тремуй испортил ему радость.
     - Пардон... Разве не будет лучше, если ты наденешь  мантию,  когда  эта
девица  к тебе придет? - Тремуй бросил взгляд на  острые колени и тощие икры
короля.  -  Разумеется,  в ее  мечтах ты казался ей  удивительно  прекрасным
человеком. Лучше  всего было бы испытать  ее.  Когда ее  введут  в  зал,  мы
скажем, что король - это я.
     - А если она ошибется?
     - Черт побери,  неужели  ты  думаешь, что я  не знаю, как  вести себя с
девчонкой,  если она  не святая и  не  горбатая? К тому же, мне  тут удалось
провернуть одно  дельце,  и мой кошелек  теперь полон.  Если тебе что-нибудь
нужно, возьми. Все-таки пока еще это хорошие деньги, а не фальшивые с твоего
монетного двора.
     Карл поднял голову, лоб его разгладился, он похлопал Тремуя по могучему
плечу.
     - Конечно, ты мой друг, хотя мне  иногда и кажется, что  ты тоже во мне
сомневаешься. Да, деньги мне нужны. Сегодня  вечером будет прием  - а только
что сапожник опять унес мои новые сапоги, потому что казначей не смог за них
расплатиться.
     Тремуй  засмеялся, словно услышав шутку, хотя понимал,  что речь  здесь
идет о  крайне  серьезных  вещах, а затем  спросил, что  говорит  о  девушке
королева.
     - Она полна любопытства. Все дамы будут рады приему.  А  мы спросим мою
жену, как следует провести сегодняшний вечер.
     В  тот мартовский  вечер  1429 года пятьдесят факелов  освещали большой
праздничный  зал  Шинонского замка. Их красноватый свет  отбрасывал блики на
бархат, парчу  и  белую кожу дам.  В  камзолах, тесно облегающих  стройные и
одутловатые  тела, в  развевающихся  мантиях чуть  ли  не  до лодыжек  около
длинных  стен  с  изображенными  на них гербами высшего  дворянства  Франции
стояли в ожидании герцоги, рыцари и камергеры. Рядом с ними были и клирики с
драгоценными  крестами  на  груди.  Дамы  в узких  корсетах и  пышных  юбках
улыбались под высокими чепцами,  завязанными столь искусно, что не виднелось
ни  волоска, так  как  по тогдашней моде женщины избегали  открывать волосы.
Бушующая роскошь
     красок,  иногда  истертых,  запах сандалового  дерева, шепот и  поклоны
мужчин, которые казались беззаботными,  -  это  позволяло  забыть,  что  вся
Франция жила в нищете, а золото имелось лишь  у тех, чьи  слуги разбойничали
на большой  дороге, нападая  на своих  и  чужих. В конце  концов,  нужно  же
какое-то разнообразие при дворе, где, кроме пьянства и азартной игры, царили
долги и тревоги.  Пусть все это  было обманом, а люди - жертвами  обмана, но
приятная забава на один вечер устраивала всех. Даже у королевы легкая улыбка
блуждала по бледному, озабоченному, хотя и молодому,  лицу;  узкой рукой она
касалась драгоценных камней своего колье,  последнего,  которое еще  не было
заложено.
     "Она миловидна?" - спрашивали друг друга  молодые рыцари, осматриваясь.
"Что  за  одежду  она  носит?"  - язвительно  улыбались дамы. Казалось,  что
девушка  не  может предстать перед королем в красной крестьянской юбке,  еще
менее возможным казалось появление девушки в штанах, в которых она въехала в
Шинон. Каким же барахлом она обзавелась?
     Во  дворе  зазвучал рожок, пажи  подошли  к дверям  флигеля и отступили
вправо  и влево. В зал вошел, бряцая шпорами, в развевающейся мантии Людовик
Бурбон,  граф Уэндомский.  Затем в мерцающем  свете  сотен  неподвижных глаз
возникло какое-то  существо в черных рейтузах и сером камзоле. Под небольшой
круглой фетровой  шляпой  было  видно  очаровательное юное  лицо,  казалось,
блестящие глаза чего-то ищут.
     В мертвой тишине зала только факелы потрескивали.
     -  Вот Его  Величество король,  - объявил мужской  голос, и чья-то рука
указала на  Тремуя. Тот выпятил свою широкую  грудь над  совсем не  стройной
талией и победоносно усмехнулся. Ей-богу, шутка могла оказаться еще удачней,
чем он думал.
     Но Жанна по-прежнему не двигалась, ее глаза блуждали по залу.
     -Не пытайтесь меня обманывать, - сказала она нежным голосом.
     Теперь   через  боковую   дверь  вошел   Карл;  со  своими   маленькими
беспомощными  глазками и  распухшим носом он казался едва  ли не менее  всех
собравшихся похож  на короля. Улыбка  скользнула  по лицу  Жанны. Осторожно,
тихо, но уверенно шла она по залу. Как маленький крестьянский мальчик, когда
он встречает в поле своего господина, она сняла шляпу и преклонила колени.
     -  Благородный  дофин,  я  девица  Жанна. Господь послал меня  к Вам  с
вестью, что Вы должны короноваться в Реймсе.
     Голос  звучал  по-детски и  почти  благоговейно,  но не  было в нем  ни
страха, ни сомнения.  Что пришло в голову  этой крестьянке? Если бы  взгляды
могли пронзать, Жанна  была  бы вся  утыкана  стрелами, как  некогда  святой
Себастьян.
     Карл прищурился,  затем по  нему  пробежал  отблеск сияющего лица  этой
девушки,  и,  глядя на  Тремуя  и  робко  наклонившись  вперед, он  поспешил
возразить:
     - Король не я, а вот этот человек. Жанна не шевельнулась.
     -  Во имя Господа, благородный  дофин, король -  Вы  и  никто  иной. Да
ниспошлет Вам Господь долгую жизнь. Я девица Жанна. Триста миль проехала  я,
чтобы помочь королевству и Вам. Вы  избраны Царем Небесным  для  помазания в
Реймсе,  Вы - орудие Господа, истинного повелителя Франции. Дайте мне помочь
Вам, благородный господин, и отечество вскоре будет спасено.
     В зале  раздался еле слышный шепот, но Карл молчал. Казалось, он что-то
хотел сказать, но голос  не слушался. Его  руки ощупью искали девушку, чтобы
поднять  ее, а потом, прежде чем собравшиеся успели осознать, что произошло,
он исчез вместе с девушкой, пройдя через боковую дверь.
     Дамы стояли, собравшись в группы, их голоса звучали уже не приглушенно;
мужчины  брали  кубки из рук торопливо хлопотавших пажей и большими глотками
пили густое  вино. Вино выручает, если не знаешь, что сказать, и то тут,  то
там слышен был шепот:  "Он  все еще  с ней наедине?" Из-за  ожидания желудки
оставались  пустыми.  Почему  бы  не  сесть  побыстрее за стол?  Если король
думает,  что  он теперь спасен,  пусть сегодня вечером дает угощений больше,
чем когда-либо.
     Архиепископ  Режинальд  стоял  в  нише  вместе  с  Раулем  де  Гокуром,
комендантом Шинона, и  Жилем де Рэ, который в свои двадцать три года являлся
единственным наследником многочисленных поместий, еще не тронутых войной, он
был племянником министра Тремуя.
     -  Ну,  что  скажете? - спросил  Гокур. Епископ прикрыл  глаза и поднял
голову, словно  не  замечая ни зала, ни времени. Поскольку он молчал,  Гокур
продолжал  говорить.  -  К  нам  прибыли  посланники  из  Орлеана. Англичане
построили еще два мостовых  укрепления, поэтому город теперь блокирован  и с
юга. К  ним  пришло  на помощь подкрепление  из 2500 человек, которые теперь
окапываются в направлении Блуа. Годоны снесли семь церквей...
     "Годен" было французским  ругательством, обозначавшим  англичанина, так
французы слышали английское выражение "God damned!", что  переводится: "будь
я проклят".
     - Девять церквей, - уточнил Режинальд.
     - И  все  девять превратили в крепости. В  окрестностях  Орлеана теперь
тринадцать бастионов. В январе еще удалось доставить  в город пятьсот свиней
через  восточные ворота, но  я боюсь, что отныне  Орлеану придется голодать.
Как Вы думаете, Жиль де Рэ?
     Тот, к кому обращались, стоял, скрестив руки, рядом с епископом.  Глаза
у него  были с поволокой, редко удавалось поймать его взгляд, но  стоило ему
пристально посмотреть на кого-нибудь из-под своих  длинных, черных как смоль
ресниц, и ни одна  дама  не могла остаться равнодушной, и ни один мужчина не
мог спорить с тем, что Жиль де Рэ был самым красивым рыцарем при дворе Карла
Седьмого.
     -  Ну  как, Жиль, сколько еще продержится  Орлеан? И сможет  ли подойти
подкрепление, если ему придется капитулировать?
     Казалось, что Жиль де Рэ все еще ничего не слышит, и потому ответил его
дядя, пожимая плечами и покраснев от вина:
     - Если кто-нибудь до сих пор не понимает, что мы потерпим поражение, не
получив подкрепления из Арагона, то да поможет ему Господь. Жиль, тебе  что,
нечего ответить? Или тебя околдовала девица Жанна? Тогда мне жаль короля.
     Только теперь Жиль поднял голову с иссиня-черными кудрями.
     - Вы видели глаза девушки? - спросил он медленно и рассеянно.
     Быстрый взгляд Режинальда упал на молодого человека.
     -  Еще не  установлено,  является  ли это  существо  женщиной.  А  если
является,  то  можно  ли называть ее  девственницей. Все  это  должно  стать
предметом исследований.
     - А  кто  требует  провести  эти исследования?  -  спросил Жиль де  Рэ,
нахмурив брови.
     - Мы. Но смотрите, вернулся король.
     Толпа  отступила в сторону, колыхались мантии и юбки, голоса перешли на
шепот.  Карл стоял  в зале один, без девушки, С  достоинством к нему подошел
Режинальд,  за ним  торопливо  семенила  королева,  с ужасом готовая  ловить
каждое  слово короля. Ведь  она привыкла слышать  от этого человека только о
новых бедах - от человека, который вынужден был взять взаймы колыбель для их
первого  ребенка, от человека, который вот уже семь  лет  беспомощно и жалко
сетует ей на то, что только смерть спасет его. Но  теперь,  в этот момент, с
безошибочностью проницательной женщины она  видела,  что его окружает густое
сияние, что он уже не усталый немощный мальчик, но - муж. Муж, уверовавший в
Бога и в собственные силы.
     - Она мне рассказала о том, чего не может знать ни один смертный, кроме
меня, - сказал Карл. - Входите, вы также должны с ней поговорить.
     Один за другим  они вошли в небольшую комнату, где их  ожидала Жанна, и
никто не хотел пропустить того, что она скажет.  Все это продолжалось долго,
пока  не  вспомнили  о  трапезе,  но  прежде,  чем начался  ужин,  Жанна уже
возвратилась на свой постоялый двор в городе.
     Едва ли был еще вопрос, столь сильно взволновавший умы, как вопрос, что
же произошло в  кабинете короля: в те годы - потому, что проблема, связанная
с  короной и ее  легитимностью,  была решающей для  судеб Англии  и Франции;
сегодня  -  потому, что другая  часть  жизни  девушки остается загадкой.  Во
всяком  случае, фактом является то, что, как сообщал  пятнадцать лет  спустя
камердинер,  спавший в мартовские дни  1429 года, по обычаю того времени,  с
Карлом  Седьмым  в  одной  драгоценной кровати,  его  господин  молился всем
святым. Если  он  действительно  наследник  королевства,  то  да поможет ему
Господь;  если  же  нет,  то да накажет его Господь, принеся великое горе на
землю  Франции. Ни один человек не знал об этой молитве, но Жанна ему о  ней
поведала. Еще имеется  письмо Алена Шартье, королевского секретаря, где речь
идет о том, что Карл после беседы  с Жанной  сиял от радости так, словно  бы
его посетил  Святой  Дух.  "Я  говорю  Вам  от  имени Господа  нашего: Вы  -
подлинный  наследник  французского престола и  сын короля",  -  сказала  ему
девушка.  Впоследствии сама  Жанна после допросов, продолжавшихся  несколько
недель, в течение которых она упорно молчала,  сообщила, что  в  королевском
кабинете появился ангел, который передал  Карлу корону, а она сказала: "Сир,
вот Ваше знамение,  примите его". Она  полагала,  что ангела видел не только
Карл, но и другие  господа; некоторые  должны были видеть,  по крайней мере,
корону.  Высказывания  Жанны на  эту тему,  вопреки  обыкновению, совершенно
неясны и  передаются  различными  авторами настолько непохоже, что  кажется,
будто у каждого были разные сведения.
     В те дни, когда Жанна,  которую на родине  называли  попросту Жаннетта,
ехала верхом на лошади через опустошенную землю,  где хозяйничали  солдаты и
мародеры, в сторону Шинона, было ей семнадцать лет и два месяца. Она никогда
не  бывала за  пределами  Лотарингии  и  никогда  не  спала  иначе,  как  на
соломенном мешке  в родительском доме, исключая те месяцы, когда вся деревня
вынуждена была спасаться  от нападения бургундцев в  соседней деревне; и еще
исключая те краткие недели, когда она  помогала по хозяйству родственникам в
Гре. Именно из Гре  собралась она  в  путь в Вокулер  к капитану  Бодрикуру,
чтобы  объяснить ему,  что французы -  не англичане, что  она должна ехать к
королю,  чтобы  помочь  ему  и что  приказал  ей  это  сам Бог.  Приходского
священника ей  также  пришлось убеждать, а это было воистину  непросто.  Но,
наконец, ей дали лошадь и  двоих сопровождающих, оказав честь, и в Шинон они
должны были отправиться  к началу  поста, как  и было сказано.  Теперь же ей
приходилось ждать, и никто не верил, насколько важно торопиться.
     Жанна видела ласточек из окна небольшой круглой башни замка, отведенной
ей королем для жилья; как раз начиная с Благовещения раздавалось их усердное
щебетание. Солнце  приходило в  комнату лишь  вечером  на краткие мгновения,
поскольку  окно было маленьким,  а  стена толстой. До Жанны доносился  запах
цветущих  вишен, стоявших у обрыва Замковой  горы, а внизу на плоских холмах
высыхала талая вода с полей. Обычно в  это время Жанна выходила на луг пасти
коров и  радовалась рождению телят, которые  кричали "мама", как малые дети.
Теперь,  наверное,  ее мать плачет, так как  дочь убежала и не сказала куда.
Вероятно, Господь ее  когда-нибудь за это накажет. Но он знал  и ее сердце и
понимал, что в родной деревне ей было  гораздо лучше  - на лугах с  коровами
или  за  прялкой в  родительском доме. Он  знал,  что ее направлял  архангел
Михаил,  который заповедал  ей спасти Францию уже через три года. И здесь  в
башне был его свет, когда она по утрам и вечерам, а иногда и днем опускалась
на колени на  скамеечку и звала его. Столь же отчетливо, как и голос дофина,
слышала она его слова:  "Жанна,  ты  должна уговорить солдат пойти на помощь
Орлеану.  Ты  должна  привести  дофина в  Реймс.  Нельзя терять  время. Тебе
предоставлен год и еще немного".
     Жанна  повторяла  эти слова  дофину,  почему же  он не верил ей? В  тот
вечер,  неделю  назад, когда  она  приехала  в замок,  разве  не  увидел  он
собственными  глазами фигуру, сотканную из света?  Разве не поселились в его
сердце мужество и радость? Но  затем под  влиянием других людей его охватили
злые сомнения, и он  делал то, чего хотели эти люди. Зачем  он посылал к ней
женщин,  задававших  непристойные  вопросы,  зачем  он  каждый  день  заново
заставлял своих господ наводить о  ней справки? Жанна  не могла сказать  ему
ничего,  кроме  того, что было уже давно сказано. Скоро  отцветут деревья, а
люди в Орлеане все голодали.
     На двух  этажах башни  была  лишь  одна небольшая  круглая  комната, по
винтовой  лестнице Луи де Конт, краснощекий паж, приносил  девушке  еду.  Он
интересовался,  почему она не носит  красивых юбок и сверкающих  камней, как
другие  дамы при дворе, и почему  глаза ее  то  и  дело краснеют, словно  от
плача.  Когда  наступал  вечер,  он уходил  в город к  себе домой,  а  затем
приходили две женщины и спрашивали, чего она желает. Никаких желаний у Жанны
не было, кроме того, которое могли исполнить только Бог и дофин.
     Сегодня была  Страстная  пятница. Не служили ни обедни, ни вечерни,  из
города не  доносился  колокольный звон, лишь великопостные  трещотки вот уже
третий раз нарушали тишину. С более глубоким, чем когда-либо,  благоговением
опустилась Жанна на колени на  молитвенную  скамеечку. Она видела три креста
на Голгофе и кровь Господню, стекающую по капле на  дрожащую землю. Вон  там
стоит Мария,  а  это Иоанн,  он  ее поддерживает. Затем  появляется  длинная
вереница фигур, одетых в пестрое, они идут к могиле в расщелине скалы...
     - Госпожа, я принес Вам  ужин, Вы не  слышите,  госпожа?  - Луи де Конт
поставил на шаткий стол кружку и тарелку, полную еды. Уже некоторое время он
находился в комнате, и ему очень хотелось узнать, что же шептали уста Жанны,
когда она  молилась. Но девушка не  шелохнулась, она стояла на  коленях, как
статуя святой в  храме.  Осторожными пальцами он пошарил в поисках ее  руки,
затем потряс руку  и, наконец, слегка  ущипнул ее. Слава Богу, руки  ее были
теплые, а щеки румяные. Но когда она открыла глаза, слеза скатилась по щеке.
     -  Сегодня очень  жирная  рыба,  госпожа,  я  попробовал ее  на  кухне,
вкусная.
     - Спасибо, - улыбнулась Жанна. - Но ведь сегодня Страстная пятница.
     - Рыбу есть разрешено,  даже  для господина архиепископа принесли  трех
форелей.  Ваш  слуга интересовался, сколько  Вы кушаете, и не  поверил  мне,
когда я сказал, что за целый день Вы съели только немного хлеба.
     Когда она посмотрела на него, Луи нашел, что она очень  красива, даже с
подстриженными волосами.  Она должна носить  чепец, как  знатные  дамы,  как
жаль, что он не может купить Жанне чепец, - подумал Луи.
     - Ты все обо мне должен докладывать? - спросила она, покачав головой.
     -  Разумеется, госпожа,  все должны  знать, как Вы себя чувствуете. И к
тому же я не должен забывать о данном мне поручении: господин король ожидает
завтра после  молебна  Деву Жанну,  чтобы  побеседовать с  ней.  Я  буду Вас
сопровождать. Спокойной ночи, -  он  торжественно отвесил ей  низкий поклон,
затем  осторожно попятился к двери, как  это и  полагается благовоспитанному
пажу.
     Мадам  де Гокур, супруга  капитана  Шинона,  и  девятнадцатилетняя жена
канцлера Лемасона "видели все, что  в  таких  случаях нужно  было видеть", и
после  этого  сказали,  что  ни пол Жанны,  ни ее  девственность не подлежат
никакому  сомнению; порицать  же  ее  следовало за то, что  она отказывается
носить женское платье,  но архиепископ Режинальд  пояснил, что данные такого
осмотра  вряд  ли  могут  служить  основой  для  того,  чтобы  приступить  к
дальнейшим  испытаниям. Каждое утро, когда  король присутствовал на  мессе в
своей  капелле,  девушка снова и снова должна была  представать  перед ним и
придворными, как будто больше нечего  было делать. Де Тремую давно наскучили
беседы,  о  которых каждый  знал  заранее, как  они  будут  протекать:  Карл
спрашивал Жанну,  что, по ее мнению,  нужно сделать;  она, в  свою  очередь,
говорила об Орлеане и Реймсе, а когда ей возражали  относительно трудностей,
она  могла  проповедовать,  словно  поп,  только,  нужно отдать  ей должное,
проповеди ее были столь немногословны, что Тремуй, несмотря ни на что, опять
начинал сомневаться в ее поле, ведь он  готов  был поклясться всеми святыми,
что женщины болтливы. Она говорила, что  "благородный дофин" должен передать
свое  королевство Господу,  чтобы  снова его принять  из  руки Господней; он
должен очистить  свою жизнь, освободить пленных и заботиться о  бедных.  Уже
это одно  свидетельствовало о ее детской неразумности перед лицом двора, где
пьянство, азартные игры  и обмен женами были единственными развлечениями,  а
грабеж -  единственным  ремеслом. И  все-таки Тремуй  располагался в комнате
короля,  когда там бывала Жанна. Ведь  немногие люди, которые  еще сохраняли
здравомыслие,  должны были быть начеку, чтобы Карл, чего доброго, не передал
в один прекрасный день оставшуюся часть Франции в руки этой крестьянки.
     Когда  Жанна  сказала:  "Сир, Вы проводите столь долгие совещания, а  у
меня  осталось  так  мало  времени,  год и  еще  немного", -  Тремуй захотел
устроить ей головомойку  и возразить, что лучше бы ей было сидеть дома, если
она так сожалеет о  времени, проведенном при дворе. Но Карл не терпел, когда
перед  девушкой высказывали откровенные  мнения  о  ней.  Астролог  Пьер уже
прочел  по  звездам,  что  какой-то пастушке из Лотарингии  суждено  изгнать
"годонов".  Хорошо, что  Режинальд оставался разумным и говорил о суевериях,
произрастающих как сорная трава среди пшеницы,  или  о  здравом человеческом
рассудке,  расплывавшемся подобно маслу на солнце. Так оно и было. О девушке
уже  торопливо  плели  какие-то басни,  для  нее уже приготовили  нимб. Так,
говорили, что  некий солдат, позволявший себе  нагло  отзываться о  девушке,
упал в городской  ров и  его вытащили оттуда мертвым через  два  часа  после
того,  как  Жанна  предсказала  его  смерть.  Напрасно объясняли,  что  этот
человек, вероятно, напился;  люди  говорили, что они лучше  знают  про такие
дела:  Жанна  может  предсказывать  будущее.  И  с  каждым  днем  количество
уверовавших  в  нее  возрастало.  Вчера  Орлеанский  Бастард,  командовавший
осажденным городом, специально  послал двух дворян, чтобы они что-нибудь для
него  выведали об этой девице. Даже его  собственный племянник Жиль проявлял
по отношению к ней странное беспокойство - молча, со сверкающими глазами, он
часто наблюдал за ней издалека,  в то время как она оказывала ему дружелюбия
ничуть  не больше, чем  какому-нибудь  скучному  седому  старику. И еще  Жан
Алансон...
     В тот день, когда Жанна прибыла в замок, Алансон охотился на  перепелов
в окрестных болотах.  На следующий день  чуть свет  он  появился во  дворце;
перед ним, кузеном короля, должна была открываться каждая дверь.
     -  Это  герцог Алансонский, -  сказал  Карл Жанне.  Жанна поклонилась и
улыбнулась.
     - Добро  пожаловать,  господин  герцог. Чем больше рыцарей  королевской
крови соберется, тем лучше.
     Жанна принимала его, словно королева подданного, которому она оказывает
благоволение,  а  не  как  крестьянка- отпрыска  королевской  династии.  Они
смотрели друг на друга  так, будто  все  сословные преграды  исчезли, и  оба
заметили, что понравились друг другу. С тех пор Жанна говорила не иначе, как
"мой прекрасный герцог", имея  при этом в виду не кудрявого красавца Жиля де
Рэ, а Жана Алансона.
     Прошла Пасха, луга  стали  изумрудно-зелеными,  в небе  висело  золотое
солнце, ласточки с острыми крыльями проносились в прозрачном воздухе.  Жанна
с Алансоном поехали на прогулку верхом  на лошадях.  На пологой  лужайке под
виноградником  они  соревновались в метании  копья. Алансон  радовался,  что
девушка столь же  легко попадала  в  цель, как  и  он сам, и удивлялся,  как
уверенно она держалась  в седле. Лошадь под ней  была второй и последней его
лошадью, герцог тоже обеднел за годы войны.  Но на третий день,  когда Жанна
поглаживала  лошадь,  прежде  чем  оседлать, он  сказал:  "Возьмите  ее, она
принадлежит Вам", - и покраснел до корней волос.
     Однажды они  поехали  в  его родовой замок  Сен-Флоран,  и Жан  Алансон
представил Жанну своей жене и матери. Младшая герцогиня была очень  любезна,
правда, она жаловалась, что войне не видно конца,  что пришлось заложить все
свои  имения,  чтобы  внести выкуп  за  супруга, когда он  попал  в  плен  к
англичанам.  Уже  шутили,  что Алансон -  самый бедный человек во Франции. А
теперь еще он, может быть, упадет с лошади.
     Жанна строго покачала головой и обратилась к герцогине так,  словно она
оказывала Алансону материнское покровительство, словно ей было не семнадцать
лет и она не была намного моложе герцогини.
     - Не бойтесь, мадам, я  привезу его к Вам в том же виде, как  он сейчас
стоит перед Вами, а может быть, и еще здоровее.
     Из всех присутствовавших и слышавших  эти слова  ни  один не усомнился,
что она сдержит свое обещание.
     Они возвращались в Шинон, счастливые, как дети. Еще  минуту назад Жанна
сердилась на Алансона за то, что он говорил о ежедневных совещаниях в замке,
ругаясь,  как  старый  солдат. Такие  выражения непристойны,  - поучала  его
Жанна, и Алансон  поспешно пообещал  ей  исправиться.  Минуту спустя девушка
заявила, что с горсткой таких храбрецов, как он, Орлеан можно было бы спасти
за несколько дней. Тогда лицо герцога просияло.
     Во дворце замка Алансон повел лошадь Жанны под уздцы, а Жанна счастливо
улыбнулась  своему  "прекрасному   герцогу"  и  пожелала  ему  доброй  ночи.
Выглядело  это так, словно с незапамятных времен они были братом и сестрой -
юный  наследник  из  знатного рода и крестьянка  из  далекой Лотарингии.  Об
Алансоне  она  позднее сказала,  что он тоже  видел ангела,  который  принес
дофину корону.
     Тремуй глядел из  окна замка на обоих.  Как жаль,  что Алансон оказался
таким  дурнем, ведь его можно было бы  неплохо использовать, чтобы разрушить
эту  новую  легенду.  Алансон же  внезапно стал благочестив,  как монах. Кто
знает, если  бы эта  девица вскоре умерла, то  все чудеса кончились бы.  Или
если бы  арагонцы прислали  наемников, о которых  Тремуй просил  уже  четыре
недели назад...
     Услыхав какой-то шорох, он обернулся. За ним стоял его племянник Жиль и
горящими глазами смотрел во двор замка.
     - Ну, Жиль, почему ты не пошевеливаешься? Ведь ты, а не Алансон, должен
прогуливаться с девушкой верхом.
     -  Это не  девушка, а дитя, - сказал  Жиль с такой интонацией, будто он
совершил важное открытие.
     - Тем хуже. Мне же кажется, что она превращает в детей наших мужчин.
     С опущенной головой Жиль шел через сумеречно освещенную комнату.
     -  Если бы  я  смог проникнуть в  суть  ее  загадки,  я  охотно стал бы
подчиняться Деве.
     В ответ послышались громовые раскаты смеха Тремуя.
     - Вот откуда ветер дует! Я тебе советую, сходи сегодня  вечером в город
и проведи там веселую ночь, пока тебе эта загадка еще не ударила в голову.
     - Может быть, ты и прав, - сказал Жиль.
     Тремуй поднял руку,  чтобы грубо  и снисходительно похлопать племянника
по плечу, но Жиль с недовольным видом ускользнул от него.

     Испытание перед богословами
     Требовалось проделать много  работы, объяснить Карлу, что в тот момент,
когда ставкой в игре были судьбы страны,  королевства, да и  жизнь и свобода
каждого  француза, на карту не стоило бросать все,  ведь об этой карте никто
не мог сказать с уверенностью, козырная ли она или же означает злой рок. Что
ни один дворянин, ни один мирянин, и даже он сам, архиепископ  Режинальд, не
мог  в одиночку определить, где здесь наваждение,  а  где - веление  судьбы.
Прежде,  чем  выполнить   требования  девицы  Жанны  и   снарядить   под  ее
руководством последних наемников на последние деньги, которые предстояло еще
собрать,  коллегия всех  ученых  богословов епископства  Пуатье должна  была
вынести  свое решение. Под  хорошей охраной,  в сопровождении выделенных для
этого придворных Жанну следовало доставить  в Пуатье, чтобы там  подвергнуть
допросу. Она получила второго пажа и, как особую королевскую милость, рыцаря
д'Олона, про  которого  молва говорила, что  он самый честный воин  во  всей
французской армии. Режинальд написал  необходимые  письма  и составил список
членов коллегии богословов для проведения испытания.
     Зеленели листья на деревьях, яблони уже отцвели.  Карл все  еще медлил.
Тремуй  сказал  ему,  что сначала  следует  дождаться  вестей от арагонского
короля, из-за которых все может перемениться. Режинальд же посоветовал Карлу
делать что-то одно, и, в конце концов, события начали разворачиваться. Жанна
поехала в Пуатье. Алансону  не  позволили ее  сопровождать,  Жиль  также,  к
досаде своего дяди,  остался в  Шиноне; он то  уныло  слонялся по  замку, то
молчаливо  сидел  за  обеденным  столом,  еще  реже,  чем  прежде,  женщинам
удавалось поймать его взгляд.
     - Полагаю, что Вам  было бы хорошо облегчить  душу исповедью, - однажды
сказал ему Режинальд, когда они как-то спускались вместе по лестнице.
     Жиль высокомерно пожал плечами под дорогим плащом с опушкой из меха.
     -  Разве  это  грех,  господин архиепископ,  пытаться  постигнуть слова
Писания, согласно которым только детям бывает открыто Царствие Небесное?
     - Грех в  том, господин де Рэ, чтобы пытаться понять  Царствие Небесное
здесь,  на земле.  Это  высокомерие, один  из  семи  смертных грехов  против
Святого Духа.
     -  А если благодать Господня открывает оку смертного Царствие Небесное,
то обязан ли человек отклонять ее?
     - Сын мой, лишь Церкви дано решать, что есть благодать  небесная, а что
- адское наваждение.
     Они спустились до конца винтовой  лестницы и вышли на воздух. Жиль шел,
стараясь высоко держать голову.
     -  Погода меняется.  Как сказано  в Писании? "Дух  веет, откуда хочет".
Разрешите откланяться, господин архиепископ.
     Он  поклонился  -  почтительно,  но  ни  на  дюйм  не  ниже  того,  что
предписывал  этикет, повернулся и  пошел к лошади, которую  слуга уже держал
наготове.
     Режинальд  в  задумчивости сел  на  свою  лошадь, едва  заметно покачав
головой. Очень жаль, что Жиль ни разу  перед ним  не  исповедовался, едва ли
была какая-то другая душа при дворе, которую ему так хотелось направлять. Но
Жиль перед каждым большим  праздником отправлялся в город и исповедовался то
одному, то другому священнику, но  не тому, кто его  понимал. Ибо Жиль де Рэ
был не просто воином, не просто любящим роскошь придворным. Он читал книги с
затаенной  страстью  монаха и  сам  рисовал буквицы  и  миниатюры. Он изучал
латинские  рукописи; а другие напивались и  горланили по ночам  песни, он не
уводил у друзей их жен и одолжил королю значительную часть своего имущества.
Он  не пропускал ни одной мессы, если звучала хорошая  музыка. Но от пороков
того времени его оберегал - и Режинальд в этом не обманывался - жар какой-то
темной  страсти, подавлявшей все прочие желания. Если за  ним не следить, то
он мог бы оказаться на ложном пути.
     Вот уже  тысячу  лет в Пуатье находилась резиденция  епископа, там были
древние  аббатства и много знаменитых ученых, так как из  парижской Сорбонны
сюда  бежали  профессора,  отказывавшиеся стать англичанами. Собрать  в этом
городе  коллегию, которая  в меру человеческих способностей могла бы вынести
имеющее силу  суждение  относительно крестьянской  девушки, оказалось  делом
несложным. Всегда  существовали  люди,  видевшие  и  слышавшие  больше,  чем
другие, но  в каждом случае следовало определить,  добрый  или злой источник
вдохновения. Здесь же неслыханное и  невиданное заключалось  в том,  что это
существо женского  пола  не  просто предписывало  придерживаться указаний из
потустороннего мира, но желало действовать само. Оно не просто предсказывало
будущее, но хотело встать  во главе полководцев, исполняя приказы совершенно
определенных иерархических  существ. Письма  архиепископа  Режинальда  стали
настоящим  событием. С  напряжением, пылкой надеждой,  в  пытливом  раздумье
ожидали прибытия  девушки, переворачивали горы  книг и  актов, справлялись в
Священном Писании, во многих кельях свечи в  утренние сумерки зажигались еще
раньше,  чем  обычно.  Слухи  непонятно каким  образом дошли  и  до простого
народа.  На улицах  собирались  и шушукались женщины,  имя  Жанны  повторяли
свечных дел мастера  и кожевники, ткачи и виноградари. Разве Небо не  должно
было вмешаться в  случае столь  глубочайшей  необходимости?  Когда  ни  один
маршал, ни один король и ни один епископ ничего не могли посоветовать? Когда
англичане вот-вот должны были овладеть Орлеаном,  а вслед за  этим наводнить
всю Францию,  эти "годоны", проклятые люди, о которых шел слух, что у них на
спинах хвосты и  они их  тщательно прячут  под  одеждой.  Вероятно, это были
совсем не  англичане, а  злые духи, превратившие  Францию в объект для своих
адских шуток. Они  вгрызались  в  души  людей,  угнетали  их  с  кинжалами и
поджигательными факелами в руках,  алчностью и насилием писали в их сердцах.
У того, кто за  ними следовал, в карманах звенело золото, обагренное  кровью
прежних владельцев. Тот, кто им сдавался,  знал, какое мясо он  будет жарить
на вертеле  сегодня  вечером  и  каким  вином наполнит свой кубок.  Но  если
человек не  грабил ближнего, то у него были голодные дети, пустой сундук,  и
он  не  был уверен, не  предвещает  ли мрачное зарево на небе сегодня  ночью
смерть для него и бесчестье для его жены. Б Париже, по слухам, люди  дрались
с одичавшими собаками из-за потрохов, выброшенных мясниками в мусорные кучи,
в холодную зиму на улицах лежали замерзшие дети,  а волки  доходили до самых
городских стен, утаскивая оттуда трупы.
     Каждую весну  опять сияло  солнце,  распускались листья,  из  оттаявшей
земли пробивалась  травка,  время разрушало  обуглившиеся своды, а проточная
вода  размывала  берега,  но  ночами по стране бродили  призраки и эпидемии,
крепостные  убивали  своих  господ  из-за  последней  коровы  в  хлеву   или
единственной дочери в доме. Ибо не только враг  находился в  стране, но брат
шел на брата, а грамотные  хотели узнать,  не навлекли ли разбойничьи шайки,
причинившие Франции столько  зла, больше бед на христиан, чем  все безбожные
императоры-язычники вместе взятые.
     С тех пор, как людей  поработили злые духи, земля также больше не могла
служить   защитой  от  животных,  приносящих  вред  урожаю   и  процветанию.
Отвратительные гусеницы  пожирали  злаки, а  из  лесов прибегали стада диких
кабанов, вместе с мышами и крысами уничтожавшие посевы.
     Мир! -  слышался стон молившихся уст. - Война, смерть, братоубийство! -
вот уже восемьдесят лет отвечало эхо. Когда же Господь расправится с  силами
тьмы?
     Жанна  сошла  с  лошади  перед  домом генерал-адвоката  Рабате, за  ней
наблюдали  бесчисленные  толпы  жителей  города,  сбежавшиеся  сюда,  словно
колокол  возвестил  бурю.  Было  подготовлено   помещение,  выглядевшее  как
небольшой зал  суда,  перед  длинным  столом  стоял ряд стульев,  а  у  окна
напротив девушка  должна была садиться на скамью каждый день, как только над
Пуатье поднималось солнце.
     Ученые  входили  в  дом  адвоката  по  двое или  по трое:  доминиканцы,
кармелиты, бенедиктинцы были среди них, а кроме того, профессора богословия,
юриспруденции  и медицины, лучшие головы верной королю Франции, опытнейшие в
вопросах психологии, права помилования, злостных преступлений, добродетели и
одержимости. Ибо  в те  дни вопрос стоял не так: здоровье или  болезнь? - но
так: благодать или грех? Не преступление было следствием  болезни  тела, но,
скорее, больное  тело было следствием  греха. Если человек утверждал, что он
видит, слышит  или ощущает больше чем остальные, то это означало несомненное
здоровье, но вставал вопрос: наделен  ли он благодатью Божьей или же одержим
дьяволом? Следовало отличать святых от ведьм, и это было делом не врачей или
судей,  а,  в конечном  счете,  духовного  сословия. Тело  из праха  земного
считалось конем, на  котором скачет душа, находящаяся под воздействием духа;
не конь был господином, а всадник. Если  конь спотыкался, то виновен  в этом
был всадник, и всаднику следовало помочь, чтобы  в дальнейшем он не создавал
опасности для коня.
     Конек Жанны - ее семнадцатилетнее  тело - был здоров, силен и девствен,
по этому вопросу к соглашению удалось прийти еще быстрее, чем в Шиноне. Даже
самый предвзятый взгляд не видел в нем ни  изъяна, ни  необычности.  Но ведь
были случаи,  когда тело  страдало  из-за грешной  души,  не  раз  душа  под
воздействием сил зла держала его в своих руках до самого конца. Поэтому Бог,
вероятно,  в противовес жизни, которую Он  давал  на краткий миг  здесь,  на
земле, создал и другую, на небесах. Итак, душа этой семнадцатилетней девушки
должна была стать предметом испытания.
     В списке, составленном епископом Режинальдом, под  первым номером стоял
брат Сеген, абсолютно праведный благочестивый доминиканец, опытный в суровых
упражнениях, часто гулявший по Пуатье  с опущенными глазами и  сложенными на
груди  руками. На исповедь  к  нему приходили пожилые  мужчины  и женщины  и
невоспитанные  мальчики  и девочки, которых посылали  родители. У стариков в
глазах  был тяжелый  блеск, когда они выходили из исповедальни, а дети часто
рыдали от умиления. Старикам он  говорил  о том, как они  должны радоваться,
что  юность, эта греховная пора,  уже прошла, и о том, как богоугодны недуги
их постаревшего тела,  которые  бесконечно уменьшают  количество наказаний в
потустороннем  мире.   Молодых  он  спрашивал,  прежде   чем   они  успевали
опомниться,  на  существа  какого  пола,  своего  или  противоположного, они
предпочитают смотреть, а когда они, дрожа, задумывались, так как  вопрос  их
изумлял, и они  не знали, что ответить, Сеген отпускал их с поучением, что в
глубине  их  душ сидит злобный  враг  и изгнать  его  можно только слезами и
покаянием. Горе  было  тому ребенку, который  утверждал,  что он  никогда не
лгал; Сеген разоблачал  его, и каждый ребенок,  в конце концов, одумывался и
признавался, что, вероятно, он  просто  забыл о своей лжи. Когда  брат Сеген
проповедовал в соборах, во всех трех  нефах гремел такой гром, что мужчины и
женщины прятали лица,  а спины гнулись  подобно деревьям в бурю. Возвращаясь
из церкви, они облегченно вздыхали о том, что перед их дверью бушевали всего
лишь  бедствия войны, а не беспощадный день Страшного Суда. Когда прихожанам
задавали вопросы  о проповедях брата  Сегена, они не знали,  как их назвать,
ужасными или прекрасными, и выбирали последнее в силу его громкого имени.
     Затем в списке допрашивавших был  профессор Эмери, бакалавр богословия,
ранее преподававший в Сорбонне.  Он редко  произносил  проповеди, а исповеди
выслушивал еще  реже. Запершись в своей  комнатке, он  в одиночку боролся за
познание  девяти  чинов ангельских,  как воспринимал их Дионисий, основатель
аббатства Сен-Дени, следуя  учению апостола Павла.  Не было  такой священной
книги, которую Эмери не знал бы наизусть, не было такого места в Евангелиях,
которого  он  не  мог бы  объяснить,  и не было ни  одной мысли  какого-либо
великого  христианина, которую он  сам  в собственных книгах многократно  не
доказывал  или  не  опровергал  бы.  Он  знал  труды  своих  противников,  в
особенности   арабистов,   и   тихими   ночами  боролся  с  их  нападками  и
доказательствами.  Профессор  Эмери  был  высокий, худой  и  бледный,  никто
никогда не видел, как он  смеется, с совершенно серьезным выражением лица он
здоровался с  каждым  ребенком, если, конечно, не парил  в высших сферах, не
замечая  тех, кто  проходил  мимо, приветствуя его.  Его  фразы  были  столь
искусно и логично связаны между собой, что всякий  раз можно было записывать
их  на  пергаменте. Эмери был  почти  не  известен  жителям Пуатье, коллеги,
напротив, считали его едва ли не воплощением самой  теологии, этого сурового
искусства, которым столь трудно овладеть.
     Не  на первом,  однако, и не на последнем месте  в списке допрашивавших
стоял  каноник  святой  Радегунды,  господин  Гийом  Ален,  высокий человек,
подверженный частым приступам  подагры, стар и млад  во всем Пуатье называли
его "отец Ален". Он так же  не много проповедовал, ибо голос его был  слегка
хриплый, а французский язык оставлял желать лучшего. Но когда наступал день,
в который ему предстояло  принимать  исповедь,  самые  миловидные  девушки и
самые чистосердечные юноши спешили в исповедальни и, выстроившись в очередь,
терпеливо  ждали  до наступления  темноты. Среди коллег  отца  Алена  многие
смеялись над таким успехом и приписывали его снисходительности или же просто
возрасту  этого священника, но исповедовавшиеся лучше знали,  в чем  дело, и
только остерегались об этом высказываться. Отец Ален в  исповедальне никогда
не забывал завязывать глаза платком, ему было  безразлично, кто стоял  перед
ним на коленях, всех  он  называл на "ты" - баронов, крестьян, мошенников  и
женщин.  Если  исповедь была  слишком краткой, он мог в конце сухо спросить:
"Это все?"  - или  "Разве  нет  еще чего-нибудь,  в  чем  тебе  хотелось  бы
исповедаться?" Ничто его  не удивляло, не поражало,  не возмущало,  ничто не
казалось особенно  новым или же интересным.  Он принимал  вещи такими, как о
них  рассказывали,  и отпускал грехи,  и после этого добро каждому  казалось
более достойным, чем зло. Без внимания он относился только к мечтателям да к
тем, кто носился со своими ошибками, как богатые люди - со своими болезнями.
Но таких в те времена  было немного.  О Гийоме Алене можно было сказать, что
он, как правило, постился не больше,  чем требовалось, довольно рано ложился
спать  и  прочел менее половины  книг, написанных его братьями на протяжении
веков. Но в одном каждый мог воздать ему должное: он умел читать по лицам  и
открывал книги душ, даже если для других они лежали за семью печатями.
     Было и то, о  чем только догадывались,  но точно не знали  - Гийом Ален
часто  с наступлением сумерек  посещал  всех, кто страшился  дневного света:
разбойников из  шаек,  убийц,  воров, мошенников,  больших  и малых  господ,
которых слишком мучило бремя совести,  женщин, бросивших своих новорожденных
в  реку, священнослужителей, поддавшихся  демону сомнения  или  похоти. Даже
закоренелые  грешники отваживались появляться  у него  в доме  - те,  кто со
слезами  обещал  больше  не  браться   за  нож,  а  вскоре   совершал  новое
преступление.
     "Разве все мы не  братья? - спрашивал  каждого Гийом Ален. - Кто знает,
поможет  ли  мне  Господь на следующей неделе, и тогда ты  поможешь  мне. От
совершенства  Христова до всех нас путь столь далек, что разница между тобой
и мной не  так уж  велика". Когда  на следующий  день  он видел, как  злодей
преклонял  колени  на   молитвенную  скамеечку,  по  его  близоруким  глазам
невозможно было определить, узнал ли он лицо с открытым ртом, но, все глубже
погружаясь в молитву, он давал облатку прощения и большим и малым грешникам.
     Жители Пуатье перешептывались между собой, называя отца Алена святым, и
радовались,  когда  он  принимал  то, что удавалось  им  сберечь  в голодные
времена, -  несколько яиц или кусок сала.  И  все  это в награду за  то, что
никому больше не было по силам вернуть столько награбленного добра,  которое
он  отдавал  владельцам  с  замечанием, что  пострадавший должен  читать  за
раскаявшегося вора "Отче наш".
     Брат  Сеген и профессор Эмери уже несколько раз посещали  и допрашивали
Жанну.
     - Как вы находите девушку? - спросил каноник Гийом Ален, встретив обоих
на улице.
     -  Хоть  она  и  миловидна и  голос  у нее  приятен  на слух, слова  ее
подозрительно дерзки, - ответил брат Сеген. - Когда я спросил  ее:  "Веруешь
ли ты в Бога?" - как Вы думаете, что она сказала в ответ? "Вероятно, больше,
чем Вы!"
     - А мне она сказала, - вставил профессор Эмери, - когда я указал ей  на
то, что, хотя ее утверждения и не противоречат Писанию, все же их невозможно
найти ни в одной из дошедших до нас книг, насколько мне помнится, - мне  она
сказала так: "В Книгах Господних написано больше, чем в ваших".
     Ален снял  шляпу,  засунул  ее под мышку  и  вытер  лысый череп красным
платком.
     - Запутанный случай, крайне запутанный случай.
     - Совершенно верно, - подтвердили оба ученых господина.
     - Скажите,  профессор Эмери, неужели Вы не  верите, что в Божьих книгах
может быть написано больше, чем в наших?
     Эмери   немного   помолчал,   слегка   наклонившись,  глаза   его  были
меланхоличны. Затем он выпрямился и задумчиво посмотрел вдаль.
     - С этим,  конечно, следует согласиться,  однако, что касается девушки:
как она может провести такое  сравнение в  области, где, по моему убеждению,
не может отличить "а" от "б", и поэтому некомпетентна в том, что писали отцы
Церкви или богословы?
     Гийом Ален кивнул головой:
     - Да, да,  профессор Эмери, разумеется,  никто из нас не  смеет считать
себя таким сведущим,  как Вы. А  вот ответ Вам, брат Сеген: разве  не трудно
измерить, сколь много или  сколь  мало каждый из нас верует в Бога? Никто из
нас ничего не понимает в вере, которая сдвигает горы. А Вы как считаете?
     Брат Сеген с  неохотой вспомнил  об этом  пункте,  так  как  он  всегда
уверял, что его следует понимать лишь иносказательно.
     - Во всяком случае, - сказал он, - ей недостает должного  благоговения.
Между прочим, я спрашивал ее о том,  на  каком языке говорят  ее голоса. "Он
лучше, чем  Ваш", - нагло ответила она.  Понимаете, отец Ален, в разговоре я
часто перехожу  на  свой  диалект,  но  разве подобает крестьянской  девушке
напоминать мне об этом?
     Эмери  нетерпеливо  поднял  руку,  словно  хотел сказать,  что  с таким
промахом можно и смириться.
     -  Обеспокоило  меня нечто  иное. Я  сказал ей,  что Господу не угодно,
чтобы мы  ей  верили без доказательств, и мы не  посмеем  советовать королю,
чтобы он  дал ей  наемников,  прежде чем она  не представит нам какое-нибудь
знамение. И на это она ответила - минуточку, я точно записал ответ:  "Во имя
Господа, разве  я приехала в Пуатье для того, чтобы творить чудеса? - прочел
Эмери  на  кусочке пергамента, который достал из кармана. - Привезите меня в
Орлеан, и я  докажу вам, что у меня есть миссия. Дайте мне солдат, много или
мало, и я изгоню англичан". На это я,  понятным образом,  возразил, что если
бы Господь возжелал освободить  нашу страну от страданий,  то, вероятно, Ему
для этого не понадобилось бы никаких наемников.
     - И что же она сказала в ответ?
     -  "Наемники  должны сражаться, и Господь пошлет победу..." Она ни разу
не смутилась  и давала ответы, с которыми  трудно не согласиться,  поскольку
они кажутся весьма логичными. Пока я ничего не могу добавить к этому.
     Брат Сеген дошел до своего монастыря и остановился перед ним.
     - Во всяком  случае, Вы, отец Ален, должны  сами убедиться в  том,  что
господин архиепископ задал нам нелегкую работу. Если дела пойдут по  верному
пути - в  чем  я пока ни в  коей  мере не уверен,  - то люди скажут,  что мы
правильно распознали сущность девушки. Если же все пойдет вкривь и вкось, то
король признает нас виновными... Когда Вы собираетесь туда идти, отец Ален?
     - Посмотрим. Сегодня среда, завтра у меня день исповеди, и освобожусь я
поздно. Но послезавтра... да, определенно, послезавтра.
     Был  чудесный  светлый день,  когда  Гийом Ален пришел  в дом  адвоката
Рабато.  В качестве  сопровождающего он  взял с  собой брата Тома,  молодого
доминиканца, уже известного своей  ученостью, но все же тихого, скромного  и
преданного отцу Алену.
     Ален  увидел девушку, стоявшую в комнате в ожидании, и обратил внимание
на свежие  щеки,  круглые детские глаза,  коротко  остриженные  мальчишеские
волосы  и  сильные,  привычные  к работе  руки. По  ночам отца Алена  мучила
подагра, ноги болели, глаза слезились. Да, человек - жалкое орудие Господне,
когда  ему перевалило  за  семьдесят. Ален обошел вокруг  длинного  стола  в
поисках  места,  куда бы поставить свою палку. Прежде чем брат  Тома заметил
это, подскочила Жанна, взяла палку и заботливо поставила ее в угол.
     - Да благословит тебя Господь, дитя мое.
     - Спасибо, достопочтенный господин.
     - Называй меня просто "отец  Ален", все люди  в Пуатье так говорят. Я в
ответ ко всем обращаюсь на "ты". Так мы с тобой сможем побеседовать. Садись,
Жанна.  Или, может быть, тебе удобнее стоять? В такой прекрасный  день  тебя
следовало отпустить в поле погулять.
     Жанна посмотрела на него отчасти удивленно, отчасти разочарованно.
     - Во имя Господа, я должна ехать в Орлеан!
     - Понимаю. В твоем сердце, дитя мое, от всех этих вопросов стало так же
сухо, как в пруду, из  которого выпустили  воду. Ты, вероятно, не подумала о
том, что тебя будут испытывать в течение трех недель?
     -  Отец  Ален,  мне было известно,  что  в Пуатье  меня ждет  множество
трудностей. Мне об этом сказали.
     Ален прислушался.  Это  было не  дитя, которое нужно  утешать, это было
существо, черпающее утешение и силу из каких-то других источников.
     - Расскажи мне. Нам писали, что  ангел приказал тебе  идти к королю.  К
сожалению, мои глаза не видят ангелов. Скажи, как это было.
     - Это  произошло в  полдень,  отец Ален,  летом.  Я тогда находилась  в
отцовском саду. И тогда я услышала голос справа, со стороны церкви. Там было
яркое сияние, и я испугалась.
     Отец Ален кивнул своей большой головой:
     -  В  это  я верю, в  это  я  верю,  - а  брат  Тома  вскинул  и  снова
стремительно опустил темные глаза.
     - Что сказал голос?
     -"Я пришел  от Господа, чтобы помочь  тебе  и  повести  тебя. Жанна, ты
призвана  к  особой  жизни и  к свершению  чудес.  Ты  избрана  восстановить
Французское королевство и помочь  дофину Карлу". Я никому  об этом ничего не
сказала. Но голос раздавался снова, один или два раза в неделю.
     - Сколько тебе тогда было лет?
     - Тринадцать или четырнадцать, отец Ален.
     - То есть, это было три года назад. Почему же ты так долго медлила?
     - Потому что я бедная девушка и не умела  ездить верхом и не знала, как
нужно  воевать.  Это я тоже  сказала голосу. Тогда он мне приказал,  чтобы я
ехала к капитану  Бодрикуру в Вокулер, он мне  поможет.  Потом у моей кузины
были  роды, и она  сказала, что я  должна ей помочь.  Родители разрешили.  В
Вокулере я встретилась с господином Бодрикуром, я словно бы уже  его  знала,
голос сказал мне, что  это он. Но когда  я ему  сообщила, что  должна идти к
королю, он ответил,  что лучше бы мой отец  отвесил  мне  оплеуху. Только на
третий раз он мне поверил и дал лошадь и двоих сопровождающих для поездки.
     - Значит, так ты приехала в Шинон. А родители? Жанна опустила голову.
     - Родители ничего об этом не знают. А то они не  отпустили бы. И как бы
я тогда могла повиноваться голосу?
     - Понимаю, дитя мое. Скажи, ты и сейчас слышишь этот голос?
     - Когда я бываю в лесу, определенно. Здесь - в этой комнате - его нет.
     - А что ты делала дома у родителей?
     -  Помогала матери готовить  еду, прясть и  шить. Пасла наших  коров на
лугу.
     - Скажи мне, Жанна, что это за Книга Божья, о которой ты говорила?
     - У Господа есть Книга, и прочесть  ее не может ни один из господ, даже
если они  очень ученые, -  девушка улыбнулась немного робко и  как  бы прося
прощения.  -  Я  хочу сказать,  если они задают такие вопросы, как здесь и в
Шиноне.
     -  Может  быть...  Ты  много постишься?  Жанна  молчала,  а  брат  Тома
напряженно прислушивался.
     - Мне не нужно много  еды, -  ответила  она наконец. Гийом  Ален тяжело
вздохнул, лицо его исказилось от боли.
     -  Не обращай внимания, дитя мое, это всего  лишь подагра, которая меня
мучит. Скажи, ты знаешь, кто был этот ангел?
     - Сначала я этого не знала. Но на второй или третий  раз, когда  пришел
голос, я узнала его имя. Это был архангел Михаил.
     На  минуту  в комнате повисла тишина.  Только  синица пела  за окном  в
ветвях ели. Гийом  Ален  приложил красный  платок  сначала  к носу, потом  к
глазам. Брат Тома держал голову опущенной, а руки его все глубже погружались
в белые рукава рясы.
     - Ну, брат  Тома, что Вы думаете? Должно быть, прекрасно, когда Господь
ниспосылает благодать видеть или слышать архангела, - Ален сказал это сухо и
уверенно, а молодой монах робко кивнул, не поднимая глаз.
     - Видишь ли ты и других блаженных в раю?
     - Да, отец  Ален, прежде  всего,  святую  Екатерину и святую Маргариту,
архангел Михаил привел их ко мне.
     - Святая  Екатерина  была  храбрая  женщина,  она  проводила  диспут  с
пятьюдесятью языческими философами и  обратила  их в христианство. Не думаю,
чтобы это  удалось мне. Брат  Тома,  это,  скорее, Ваша задача...  А  святая
Маргарита, что произошло с ней?
     - Она стерегла овец,  затем ее увидел наместник  и  захотел, чтобы  она
стала  его  женой.  Но  она любила  только Иисуса. В тюрьме она  боролась  с
дьяволом в образе дракона.
     - Совершенно верно. Но оба за свое мужество были убиты в ранней юности.
И ты этого хочешь, Жанна?
     -  Если  я исполню  все, что велит мне святой  Михаил, то пусть Господь
сделает со мной, что пожелает.
     -Ты права, прежде всего  мы должны  совершить на земле все, что в наших
силах.  А  теперь я  тебе, наверное, уже  надоел.  Вы  хотите  еще о  чем-то
спросить, брат Тома?
     Молодой  монах поднял  взгляд,  он избегал смотреть  на Жанну и поэтому
спросил, повернувшись лицом к Алену:
     - Если позволите,  то я хотел бы  знать, - он споткнулся и покраснел, -
видит ли  Дева Жанна архангела, когда она молится, Жанна ответила не  сразу,
она тоже не смотрела на каноника:
     - Не всегда.
     - А когда в последний раз?
     - Сегодня при утреннем звоне колоколов, - тихо сказала она и  добавила:
- Сегодня пятница.
     Гийом Ален посмотрел перед собой, затем узловатой рукой оперся на плечо
брата Тома.
     - Блаженны невидящие, но все  же верующие, - сказал он, встал, попросил
Жанну передать ему палку и пошел к двери. Но Жанна преградила ему дорогу.
     - Отец Ален, могу ли я у Вас исповедаться? Послезавтра воскресенье.
     - Можешь, Жанна, но не в храме. А то все повернут шеи к тебе и забудут,
что  должны  исповедоваться. Завтра к вечеру я  буду дома, давай встретимся.
Каждый тебе скажет, где я живу.
     - Благодарю Вас, отец Ален, - ее лицо озарила такая улыбка, что каноник
сразу забыл и о допросе, и о своей подагре, и о своей близорукости. Он видел
- и увидел вполне достаточно.
     И,  прощаясь, он сотворил крестное  знамение в воздухе над ее головой с
коротко остриженными волосами.
     - Ну, брат  Тома, что Вы думаете о малышке? - спросил отец Ален,  когда
они  медленно переходили улицу  и старик был утомлен,  а  молодой человек  -
бледен и погружен в себя.
     - Не могу себе представить, чтобы так говорила ведьма, отец Ален.
     -  Я тоже, я  совершенно  определенно не могу. Теперь улыбался  и  брат
Тома, словно у него с души упал камень.
     После  упорной работы,  продолжавшейся несколько недель, была закончена
рукопись протокола, в котором содержались важные сведения. Было  затребовано
и сообщение из Домреми, из которого  явствовало, что Жаннетта - единственная
дочь почтенного крестьянина д'Арка и что о ее образе жизни сообщить нечего -
ни  предосудительного, ни  замечательного. Во  всяком случае,  в  ее  родной
деревне  вспоминали  о  том,  что  в  ночь  на  6  января  1412 года,  когда
вышеупомянутая девица родилась, петухи  как-то  по особенному кричали  еще в
темноте,  а  кроме того,  что, когда  она обедала  на лугу, из  леса  к  ней
прилетали птицы и Жаннетта  делилась с ними хлебом, что  на ее стадо никогда
не нападали волки. Однако, по этим сведениям ее невозможно было  заподозрить
в связи с дьяволом.
     Когда протокол был  готов - а уже через год он странным образом пропал,
- королю было отправлено следующее решение:
     "...В отношении  неотложных мер и в связи  с опасностью для  Орлеана мы
постановили, что  король не должен  отсылать от себя Деву,  хотя и не должен
относиться  к ней  легковерно. Но, если  он  следует  Священному Писанию, он
должен испытывать ее  двояким образом -  при помощи  человеческого рассудка,
рассматривая  ее  жизнь, проверяя  ее нравы и  намерения по  словам апостола
Павла:  испытывайте духов,  от  Господа  ли они, -  и  посредством  молитвы,
стараясь  получить знамение  того,  что  она  послана  Господом.  В  ней  не
обнаружено   ничего  дурного,  но  обнаружено  много   доброго:  скромность,
девственность, благочестие, честность и простота. Относительно ее рождения и
ее  жизни  сообщено множество  чудесных, но  достоверных вещей. Так  как она
говорит,  что  знамение ее  посланничества  будет явлено  в Орлеане и  нигде
более, то ей не следует чинить препятствий в том, чтобы она отправилась туда
с войском,  ибо  без причины  сомневаться в ней означало бы  грешить  против
Святого Духа".
     Режинальд  потребовал изготовить  несколько  копий этого  письма, чтобы
никто  не  мог упрекнуть Его  Величество  в том, что он  опрометчиво  оказал
доверие этой девушке низкого происхождения. Ненадежна репутация королей; что
же  касается Карла, то  для сына порочной матери и  безумного отца  все было
поставлено на карту.
     Дофин со  своим  двором  также  прибыл  из  Шинона  в Пуатье,  он хотел
наблюдать за событиями с близкого  расстояния.  Жанна  еще  не знала  о том,
какой приговор вынесли ученые богословы, со своей небольшой свитой она  жила
в доме  адвоката  Рабате,  и сегодня  вечером с ней  ужинали ее  "прекрасный
герцог" Алансон, королевский конюший Гобер Тибо и Жиль де Рэ.
     По своему  обыкновению,  девушка ела немного, столь  мало, что  мужчины
удивлялись,  как  удается  ей  сохранять  свежие щеки  и  сильные  руки. Она
задумчиво  посмотрела  перед  собой, а  затем - в глаза своему  "прекрасному
герцогу".
     - Мне  задавали так много вопросов, и я должна была так много отвечать,
но я знаю, что могу сделать гораздо больше того, о чем сообщила.
     Тибо, который  не понимал, зачем для ведения  боя и  снятия осады нужно
советоваться с духовными лицами, сказал густым басом:
     - В этом я Вам верю.
     В ответ Жанна положила руку ему на плечо:
     - Мне хотелось бы,  чтобы у  меня было больше людей,  разделяющих  Вашу
веру.
     Алансон обиженно поморщился, а Жиль  поднял брови  в знак того, что оба
они верят Жанне. Но мысли Жанны унеслись уже далеко.
     - Вы можете приготовить письменный прибор?  Умеет  ли кто-нибудь из вас
писать? Я должна написать письмо, но не могу отличить "а" от "б".
     Алансон и Тибо беспомощно переглянулись. Алансон мог  при необходимости
читать, но у обоих не было ни времени,  ни желания изучать трудное искусство
письма.
     Теперь настала их очередь позавидовать Жилю. Тот позвал  слугу,  достал
лист пергамента и белое, искусно обрезанное лебединое перо.
     - Диктуйте, что Вам угодно, Дева Жанна.
     Когда Жанна  начала диктовать,  Алансон и Тибо, раскрыв рты,  изумленно
переглядывались.
     "Иисус  Мария.  Король  Англии  и Вы,  герцог Бедфорд, называющий  себя
регентом Франции:  отдайте  Деве,  посланной  Царем Небесным, ключи  от всех
городов, которые  вы захватили во  Франции... Я заставлю Вас уйти, хотите Вы
того  или  нет,  а  те,  кто  не  захочет  повиноваться, будут  убиты.  Дева
обращается  к  Вам,  герцог  Бедфорд, и  заклинает Вас,  чтобы  Вы  сами  не
подвергались опасности быть  уничтоженным.  Уходите и  возвращайтесь во  имя
Господа в свою страну.
     От Девы Жанны".
     Это  письмо  дошло  до  нас,  споры  идут только  относительно даты его
написания: было  ли оно  продиктовано 30 марта или  же в четверг, 26  апреля
1429 года. Письмо осталось без ответа.
     Вскоре после этого Карл вместе с девушкой и всей свитой  двинулся вверх
по Луаре  в сторону Тура. Время испытаний  не миновало, но Тур  был  ближе к
Орлеану.

     Меч под землей
     Город  Фьербуа,  расположенный  к  югу от  Луары, -  излюбленное  место
путешественников  и  паломников,  с  незапамятных  времен  в его  гостиницах
останавливались каретные  мастера  и  мельники,  благородные  дамы  и ученые
господа.  Ибо здесь в приходской  церкви есть рака с мощами святой Екатерины
Александрийской, которая, будучи восемнадцатилетней  девушкой, вела диспут с
пятьюдесятью философами, приглашенными императором Максентием,  и  победила:
все они  признали  ее правоту и впоследствии сложили головы за новое учение.
Екатерина  покровительствовала  не  только  студентам, каретным  мастерам  и
мельникам,  но также  и  тем,  чьи  судьбы  в  этой восьмидесятилетней войне
оказались  под  угрозой, -  пленным. Те,  у  кого  был супруг, сын или брат,
попавший в  руки  англичан, совершали паломничество к  Екатерине в  Фьербуа.
Когда Жанна проезжала с двумя сопровождающими через Фьербуа по пути в Шинон,
она  побывала в этой  церкви на трех богослужениях.  У нее имелся  повод для
благодарности, ибо именно в  те дни к ней пришли трое французских наемников.
К тому же, статуя святой Екатерины находилась и в церкви в ее родной деревне
Домреми,  Екатерина  была одной из двух "райских  сестер", с которыми  Жанна
говорила так, будто они стояли рядом с ней.
     Б  тот мартовский день девушка,  молившаяся в церкви святой Екатерины в
Фьербуа, должна была узнать больше,  чем кто-либо из  ее сопровождающих,  но
она не сказала ни слова ни одному из рыцарей. Только в Туре кое-что частично
прояснилось, но, тем не менее, остается загадкой и по сей день.
     Король, наконец, повелел  выдать Жанне снаряжение для похода, оружейных
дел мастер по имени Бернар подготовил  для  нее доспехи,  она сама  сказала,
какой символ должен быть  изображен на ее штандарте, и теперь предстояло еще
решить, как  быть с мечом. Вопрос о мече также должен  был решать оружейник,
ибо разве  может девушка, пусть даже посланница Божья, разбираться в оружии?
И  все  же  Жанна  лучше  знала,  как поступить. Мастеру  Бернару  надлежало
приехать  с  письмом  в  Фьербуа  и удовольствоваться этим.  Приезд мастера,
случившийся в апрельские дни,  взволновал все  население городка.  В письме,
адресованном приходскому священнику, девушка, о которой все говорили вот уже
несколько  недель,  просила  разрешения достопочтенного господина произвести
раскопки в земле за алтарем святой Екатерины. Там должен был находиться меч,
на котором  изображены пять крестов,  и именно  этот, а не какой-нибудь иной
меч хотела иметь Жанна.
     Никогда  приходской священник из Фьербуа не  слышал, что под  церковным
полом что-то  зарыто. Правда, согласно легенде, Карл Мартелл некогда отдыхал
в Фьербуа после победы над маврами, но о каком-то мече никто ничего не знал.
     - Мастер  Бернар,  почему  бы Вам  не выковать  для  Девы новый  меч? -
спросил приходской священник, покачав головой.
     - Господин, мы выковали ей доспехи, именно такие, которые  ей подходят,
нам помогали наилучшие оружейники, доспехи не могли быть прекраснее. Хотя мы
не  посмели  нанести  на  них   ни  герба,   ни  каких-либо  украшений,  нам
потребовалось для этого шестнадцать фунтов серебра. Господин, это цена шести
хороших лошадей,  и мы использовали  для  этого лучшую сталь, которую только
смогли  раздобыть,  а господин  барон де Рэ выдал для этого деньги от  имени
короля. О мече  мы также говорили с благородными господами, и герцог Алансон
считает, что в оружии мужчины разбираются лучше.
     - И я тоже так считаю, - пробормотал  священник. Бернар провел рукой по
щетинистому подбородку.
     - Может быть, оно и так, достопочтенный господин, да только, видите ли,
за  ту неделю, пока Дева  находится у нас в Туре, народ  стал  верить: война
кончится только тогда,  когда мы сделаем то, что она велит.  Моя собственная
жена прожужжала мне об этом все  уши. А сама Дева встретила меня и  говорит:
господин Бернар, не желаете ли Вы  отвезти мое письмо приходскому священнику
в Фьербуа? Эх, значит, по-иному ничего не выйдет.
     По крайней мере, сегодня вечером уже слишком  поздно, сказал священник,
и он должен подумать до  завтрашнего дня, а после мессы Бернар может  прийти
за ответом.
     В тот день  мастер Бернар  слишком  много проехал верхом, и вечером ему
хотелось хорошенько выпить, чтобы отдохнуть. Конечно, все стремились узнать,
как обстоят дела у  Жанны, и  Бернар ощущал  себя  человеком, находящимся  в
самой гуще событий. Он умел рассказывать и  при этом хвастался, что в Пуатье
все достопочтенные господа и епископы были  так поражены ученостью  девушки,
что спешно  отправили  письмо  королю,  подписанное  сотней  профессоров,  в
котором  говорилось,  что  никто,  кроме  Жанны, не  может  принести  народу
спасение, и  что  король за ночь должен подготовить полную казну и снарядить
целое  войско  знаменитых маршалов и полководцев, чтобы  под их руководством
положить конец бедствиям.  Она заказала себе  доспехи не  у кого-нибудь, а у
оружейных дел мастера Бернара, теперь броня облачала Деву от макушки до пят,
и никакие английские стрелы ей не были страшны.
     По  улицам неслись возбужденные вопли:  "Слыханное ли это дело? Господь
явил  нам  чудо!"  Люди  опустошали  бокалы  и  снова их наполняли. Пили  за
здоровье  Девы,  и  трактирщик  обещал  сегодня  брать  небольшие деньги  за
выпивку.  Но мастер Бернар еще не окончил своего рассказа. "Слушайте! Тихо!"
-  раздавалось  со всех сторон, и  люди придвигались поближе друг  к  другу,
слушали, опершись на локти и приставив ладони к ушам.
     - Теперь Деве требуется меч, не так ли? Но, видите ли, она не позволила
нам изготовить  этот  меч. Она говорит,  что ей  нужен другой. И он зарыт  в
вашей церкви за алтарем.
     - У нас? У святой Екатерины?  -  люди вскакивали,  с  грохотом  ставили
кружки на стол, рукава у них были  засучены,  а на  крепких руках вздувались
мускулы.
     - Конечно,  у вас! Я  привез ее письмо к вашему приходскому священнику;
чтобы  положить  конец  нашим  бедствиям,  нужен  только  этот  меч.  Но ваш
священник хочет еще подумать.
     На следующее утро, как только приходской священник  из Фьербуа вышел из
ризницы,  он  решил, что случилась беда.  Около  дюжины мужчин стояли  перед
.ним, выкрикивая  какие-то  угрозы. Они перебивали друг друга,  и  он не мог
разобрать ни слова.
     - Должны ли мы взять грех на наши души? Нельзя терять ни секунды!
     Только теперь, когда мастер Бернар стал  кричать священнику в  ухо,  он
все понял: эти  люди пришли, чтобы  тут же и ни часом позже копать  землю за
алтарем.
     -  Во  имя Господа, начинайте, - сказал  священник, -  пощадите  только
стены, они древние, и святая Екатерина может разгневаться.
     Никто больше не  думал ни  о Екатерине, ни о священнике,  ни  о церкви.
Взлетали мотыги,  стучали  молотки,  лопаты  вгрызались в каменистую  землю,
женщины приносили обед в горшочках прямо в церковь, поскольку было ясно, что
мужчины  не прекратят работу,  прежде  чем не  отыщут  меч.  Покинутая Богом
женщина, старая  злая королева, из-за множества любовников  забывшая, кто же
действительно был  отцом ее  сына, принесла народу  горести и голод.  Только
девственница  из  народа  могла  вывести  его из юдоли  греха.  Разве она не
пророчествовала  об  этом  раньше? Конечно,  меч должен  был найтись. Святая
Екатерина не гневалась,  и пусть священник говорит, что ему вздумается. Ведь
она сама  сберегала меч  в земле, ведь это не  обычное оружие, что носят все
мужчины,  а меч, подобный мечу  святого  Михаила,  которому  покорился  даже
грозный   дракон.  Уже  давно  копавших  было  не  десять  человек,  в  этом
участвовала половина жителей города, женщины и дети убирали мусор, священник
же сидел в  своей комнатке и молился Богу, чтобы сегодня вечером его церковь
не превратилась в кучу развалин.
     В  это время Жиль  де Рэ вел переговоры с коварнейшим торговцем тканями
из  Тура, за  деньги тот открыл  подвал,  где  хранились  алтарная  парча  с
серебряной нитью, тончайшее  льняное полотно для  стихарей, карминно-красное
сукно и великолепный бархат - все это стоило припрятать  до лучших времен от
жадных рук, желавших брать, но  не желавших платить. Дай Бог, лучшие времена
когда-нибудь  настанут.  Эти сокровища  Жиль раскинул перед Жанной,  он  сам
разворачивал  красные и желтые рулоны  сверкающих тканей, материя  скользила
сквозь его длинные белые пальцы,  он показывал ее на свету, чтобы все краски
переливались. Он  бросал ткани на плечи Жанны и, полузакрыв глаза, следил за
ее реакцией.
     Робко сложив руки, девушка стояла перед этой невиданной роскошью. Может
ли она  из всего  этого богатства получить какой-нибудь плащ?  Плащ, который
носят настоящие рыцари  поверх доспехов? Она  бы  хотела,  но кто за все это
заплатит?
     Жиль  швырнул на стол туго  набитый кошелек, на деньги он был щедр, как
никто другой при дворе.
     -  Не  беспокойтесь  об  этом,  Жанна.  Король  хочет,  чтобы  Вы  были
прекрасны, неся свою службу.
     - А что скажут дамы  и господа на  то, что бедная девушка одета в такие
роскошные ткани?
     Жиль видел ее радость и радовался вместе с нею.
     - Они  стали бы смеяться, если бы  Вы  были одеты по-иному, Дева Жанна.
Разве Господь создал все прекрасные вещи не для того, чтобы мы возносили Ему
почести? Посмотрите на этот фиолетовый бархат, разве, глядя на этот цвет, не
становишься  благочестивым?  А  вот  сверкающий  серебром  темно-синий:   он
напоминает  ночное  небо,  когда Господь зажигает на  нем звезды.  А  с этой
оранжевой тканью сочетаются сине-серые меха; вот  зеленая подкладка и пряжка
из изумруда.
     Жанна думала,  что  ей дороги только доспехи, теперь  же от великолепия
тканей в  сердце ее  была тихая радость, но она  переживала, не порождена ли
эта радость высокомерием. Нет, плащ должен быть не оранжевый и не сверкающий
красный.
     - Вот  эта  синяя, господин де Рэ. Если она не слишком дорого стоит, то
мне, пожалуй, хотелось бы сшить плащ из этой синей материи.
     Жиль де Рэ кивнул, а затем развернул кусок зеленоватого шелка, так как,
по его мнению, подкладка плаща  должна была  подчеркивать или приглушать его
оттенки.
     Между  тем  обычный  шум уличной  суеты превратился  в  громкие  крики,
приблизился топот копыт, и дверь растворилась. Сквозь толпу мужчин, женщин и
уличных мальчишек мастер Бернар протискивался в лавку.
     - Вот она, Дева, мы хотим видеть ее!
     Мастеру  Бернару пришлось  пустить  в  ход  кулаки и отвесить несколько
оплеух,  прежде чем  он  смог  затворить  дверь  за  собой  и  своими  двумя
товарищами.
     -  Дева Жанна,  мы копали целый день  с утра до вечера. Было уже темно,
когда мы наткнулись на что-то твердое. Едва мы разгребли землю, как увидели,
что это меч.  Его  передали  мне, чтобы  я  испытал  его. Клинок  был покрыт
ржавчиной,  но  стоило только встряхнуть меч, и ржавчина  осыпалась. Вот он.
Ножны подарены жителями Фьербуа.
     Синий бархат упал на пол, Жанна стояла  в своем шерстяном камзоле, тихо
улыбаясь,  затем  она взяла  меч и  вынула его из ножен. Жиль де  Рэ, затаив
дыхание, взглянул на клинок и увидел на нем пять крестов.
     -  Разве,  он  не  прекрасен?  -  спросила Жанна с  сияющей  улыбкой. -
Благодарю Вас, мастер Бернар.
     Оружейник смущенно вертел свою кепку,  голос его не слушался, он  долго
откашливался.  Жители  Фьербуа,  приходской  священник,  дай  он  сам  стали
свидетелями того, что этой девушке известны вещи, скрытые от всех остальных.
     - Дева Жанна, - сказал он доверчиво, - Вы нас можете теперь спасти?
     -  До полнолуния  мы отправимся в Орлеан. Мастер  Бернар, скажите всем,
что я это обещала.
     Он направился  к двери вместе с  товарищами. На улице был слышен гул, а
затем раздалось радостное  ликование. В  темной  лавке рядом с Жанной  стоял
Жиль.
     -  Мы выйдем,  чтобы показать его остальным, - сказала она, меч все еще
лежал на  ее ладонях, а Жиль не спускал с  нее глаз. Он полагал,  что  этому
мечу, пожалуй, будет около семи веков, но на нем нет ни ржавчины, ни изъяна.
     - Теперь Вы мне верите?
     - Дева Жанна,  я верю, что Вы разговариваете с духами, к  которым глухи
мои  уши.  Жанна, пролейте  сияние  Вашей  благодати  на меня, недостойного,
позвольте мне прикоснуться к мечу, - он склонил голову  и  опустился на одно
колено, но Жанна с мечом быстро отступила от него, нахмурив брови.
     -  Прикасайтесь  к  своему и встаньте. Вы  должны опускаться  на колени
только во время молитвы. Вы поняли, господин Жиль де Рэ?
     Жиль  медленно встал,  Жанна даже не  подозревала,  как ему тяжело. Его
душу  также наполняли благоговение  и пыл,  и  он охотно отдал  бы все  свое
богатство, лишь бы узнать то, что она, как ему казалось, узнавала без труда.
Но для него другой  мир молчал, как бы страстно он его ни призывал,  а Жанна
не позволяла ему заглядывать в глубины своей души.
     - Как происходит, что Ваши уши слышат голоса?
     - Молитесь, и Вы тоже услышите, если Господь сочтет Вас достойным.
     Жиль  опустил голову  и  подумал об  Авеле  и  Каине: жертва Авеля была
принята, а Каина Господь презрел. С растревоженной душой он вернулся  в свое
жилье. Там  слуги представили ему мальчика, которого послал господин Тремуй,
так как у мальчика был прекрасный голос.
     - Пой,  - прошептал Жиль, бросил  плащ одному  из слуг и сел. - Если  у
тебя действительно хороший голос, позволь мне с тобой заниматься.
     Музыка  была  единственным, что  еще могло  успокоить  бури  его  души,
укротить и очаровать ее. В одном из замков у Жиля был прекраснейший орган, о
котором он думал повсюду, музыке  часто удавалось разогнать его тоску. И все
же  музыка в чем-то была подобна  плащу, которым он только  прикрывал бездну
своей души.
     Жители   Фьербуа  хорошо  запомнили,  что   выкопанный   ими  меч   был
необыкновенный.  Перед  смертью Жанна  призналась, да и все  ее товарищи  по
оружию уверяли, что этим мечом никогда не был убит ни один человек.
     Ветер меняет направление
     Господин де  Тремуй  пребывал в  дурном  настроении.  Армия выступила в
поход, и ни  девушка,  ни полевые командиры  не хотели  делать остановок. Во
всяком случае, пока  не дошли до Блуа, который расположен в тридцати милях к
юго-западу  от  Орлеана. Там собирались  устроить  привал в  ожидании  новых
приказов. Король вместе со своим двором остался в Туре. Сегодня ранним утром
в замке должно было состояться заседание совета, но Тремуй  счел необходимым
подольше поспать после утомительной ночи. В полночь к нему пришли его люди с
сообщением об  удачной добыче.  В ближнем лесу им удалось задержать каких-то
господ,  представителей  королевского  собрания  сословий, которые из страха
перед англичанами намеревались закопать деньги. Деньги отобрали, невзирая на
протесты  и уверения  этих  господ,  что  деньги  принадлежат не  им, а трем
городам... А как же еще можно пополнять запасы казны?
     После этого Тремуй с удовлетворением лег спать.  Но его снова разбудили
еще  до  рассвета.   Прибыли  дворяне,  которые  желали  говорить  только  с
господином де Тре-муем, и притом тотчас же. Это были иностранцы.
     С иностранцами следовало держать ухо востро: существовали вещи, которых
никто не должен был знать в  этой  разделенной надвое стране.  Тремуй принял
письмо  с королевской печатью: доставили  долгожданную  весть из Арагона. Он
развернул пергамент такой красоты, каких уже не умели  делать во Франции,  и
начал  читать, двигая  нижней челюстью. Сначала  пожелания благословения для
Его Величества  Карла Седьмого, затем льстивые слова для его министра Тремуя
-  нужно  было  перевернуть   листок,   чтобы  перейти  к  главному.  Король
Арагонский,  к  его  большому  сожалению,  в  настоящее  время  находился  с
экспедицией в Сицилии, и поэтому  ему представляется, что подкрепление через
Пиренеи отправить невозможно. Пусть король Карл, как  и он сам, рассчитывает
на Божью помощь...
     Тремуй  усмехнулся  коротким  язвительным  смешком.  Еще  одну  надежду
придется похоронить. Хотя для него окончить эту  войну казалось не  таким уж
важным делом, ведь за  свои шестьдесят восемь лет ему и дня не довелось жить
в  состоянии  мира.  Его наемники  заняли приличную  часть провинции  Пуату,
которая  подчинялась  королю  Англии,  и  поэтому  там  всегда  были  запасы
съестного. К  англичанам  следовало  относиться  как и  прежде; забавно было
играть с двумя правителями страны, когда оба называли себя королями Франции,
- при условии, что смысл игры понятен.
     Прежде чем взошло солнце, Тремуй  продиктовал письмо своему брату Жану,
он желает помочь англичанам, что бы ни случилось,  и хочет известить герцога
Бедфорда, что он, Тремуй,  будет  всячески  способствовать англичанам  после
предполагаемого падения Орлеана.  Поэтому  он  напомнил  англичанам, что они
дали обещание не разорять ни графство Пуату, ни его имения.
     После Тремуй уже не мог уснуть. Он ворочался до тех пор, пока петухи не
перестали кричать, а теперь в девять часов нужно было снова явиться в замок.
Черт побери  всех  королей  и девственниц! К  тому же, цирюльник порезал ему
щеку, так как он приказал побрить себя побыстрее.
     Конечно же, Тремуй опоздал,  Ла Гир, Алансон  и де Гокур - последний  в
качестве  посланника  Орлеанского  Бастарда - ночью приехали из  Блуа и  уже
сидели в королевском кабинете вместе с епископом Режинальдом.
     - Мы  услышали  радостные известия, - благосклонно  обратился к  Тремую
Карл, - в  наше войско  влилось много пехотинцев,  Деве удается поддерживать
поразительную дисциплину, грабежи прекратились.
     - Даже дурных женщин она изгнала, - заметил Алансон.
     -  И ругаться  запретила, не так ли, Л а Гир? Ла Гир, к которому только
что обратились, ругался даже во время молитвы. Он стал тереть нос.
     -  Верно, меня  она отучила, эта девица  любого обведет  вокруг пальца.
Черт побери,  сначала  ей  приходилось взбираться на камень,  чтобы  в броне
сесть  на коня,  но теперь она даже спит  в  доспехах, если мы располагаемся
лагерем. Шутка ли сказать, будь я проклят!
     Тремуй откашлялся, будучи в плохом настроении:
     - Разве мы собрались для того, чтобы беседовать о Жанне? Время дорого -
Ваше время, сир.
     Ла  Гир  что-то  пробурчал без  всякого  уважения,  его  совершенно  не
интересовало  время  своего  господина  с  тех  пор,  как,  передавая  Карлу
донесение, он застал его занимающимся балетом.
     -  Ты  прав,  Тремуй,  - веки Карла  напряженно  прищурились.  -  Нужно
обсудить чрезвычайно сложный вопрос.  Жанна  заявила, что она желает повести
войско в Орлеан незамедлительно.
     - Вопреки прямому приказу оставаться в Блуа?
     - Не  вопреки моему приказу, поскольку я  не отдавал  никакого приказа.
Орлеанский Бастард считает, что о наступлении  на  Орлеан можно будет думать
лишь  в том  случае,  если  придет  подкрепление  из  Арагона.  Если  же  мы
легкомысленно  отнесемся  к доброй  воле  Жанны...  -  Карл  пожал  плечами,
запнулся, и Режинальд пришел к нему на помощь.
     - Сформулируем вопрос  еще раз,  он  состоит в следующем: будем  ли  мы
действовать  так, как предлагает орлеанский  главнокомандующий, или же  так,
как хочет Дева Жанна?
     -  Как  вы  считаете?  -  обратился Карл к  собравшимся. Ла Гир покачал
головой.
     - Мне  известно  лучше,  чем  кому-нибудь,  что  три  месяца  назад  мы
потерпели поражение  при  Руврэ.  В нашей  армии  насчитывается  три  тысячи
человек,  а  у англичан,  должно быть, около  десяти  тысяч. Но если Господь
захочет нам помочь...
     -  Мой  совет  таков,  -  раздался низкий голос Гокура.  -  Дадим  Деве
четыреста телят и еще что-нибудь из провианта,  и пусть она переправит это в
Орлеан. Если удастся...
     -  Дева  говорит, что  мы  привезем  в  Орлеан столько  продовольствия,
сколько   захотим,   и   ни   один   англичанин   не   сможет   нам  в  этом
воспрепятствовать, - с волнением воскликнул Алан сон.
     - А что  будет с  армией?  Мы  что, будем сидеть в  Блуа сложа руки?  -
фыркнул Ла Гир.
     - Лучше сидеть в Блуа сложа руки, чем сдохнуть под Орлеаном, - Рауль де
Гокур уже сражался с турками, и никто не мог бросить ему упрек в том, что за
свою пятидесятилетнюю жизнь он хотя бы раз испугался битвы.
     -  Как это сдохнуть! Вы,  должно быть,  полагаете,  что мы позволим  им
спокойно нас перебить?
     -  И все же можно  было бы и подождать, пока не  придет подкрепление из
Арагона, - успокоил собравшихся Режинальд.
     Тремуй поднял руку и важно посмотрел поверх голов.
     - Сир,  до сих пор мне  не представилось  удобного  случая взять слово.
Король Арагона сегодня ночью прислал послов с известием.
     - И что?
     -  В данный  момент  он нам  не  может  помочь из-за похода в  Сицилию.
Возможно, что потом... Во всяком случае, определенных сроков он не назвал.
     Никто больше не смотрел на Тремуя,  все  головы  повернулись  в сторону
Карла, который  медленно, с редким чувством собственного достоинства, открыл
глаза:
     - Так я и думал. Теперь остается надеяться только на чудо.
     - Епископ Режинальд знает  толк в чудесах, -  позлорадствовал Тремуй. -
Но войску полагается жалованье. Я  могу дать кое-какие  деньги. Но, сир, при
одном условии: армия останется в Блуа!
     - Дева на это не пойдет! - вскричал Алансон, а Ла Гир  промычал, что он
вообще  не  понимает,  зачем они отправились в  Тур, если  все решают деньги
господина Тремуя, а не те, кто воюют.
     Режинальд  подождал,  пока страсти  улеглись, затем  сказал, еще  более
задумчиво, чем прежде:
     -  Вероятно,  здесь  можно  пойти  на  компромисс, так,  например,  как
предложил  господин де Гокур.  Армия остается в  Блуа.  Но если Деве удастся
доставить провиант в Орлеан,  она  выступит в поход и будет наступать во имя
Господа.
     Теперь король улыбался, это было правильное решение, и разве  не  все с
ним были согласны?
     - Но кто же ручается за то, что армия выполнит приказы? - пылко спросил
Алансон.
     - Его Величество.
     Тремуй посмотрел на епископа из-под кустистых  бровей взглядом, который
не предвещал ничего хорошего.
     Отчаяние,  вот уже несколько  недель  как овладевшее жителями  Орлеана,
объяснялось не столько пустыми  желудками  -  о голоде речи пока не  было, -
сколько   безнадежностью,  полной  безысходностью  положения.   Бастард  Жан
Орлеанский, возглавлявший оборону города с тех  пор, как его брат,  законный
герцог Орлеанский, попал в плен к англичанам, на все вопросы горожан о  том,
может ли король хотя бы вспомнить о  городе,  который остался ему  верен,  с
сожалением  отвечал,  что   пока   нет   никаких  средств  для  формирования
деблокирующих  войск.  Перед стенами  пустили  всходы  озимые,  на  деревьях
завязались плоды, опадающие цветы, как бабочки, парили в воздухе до сих пор,
но вот уже шесть месяцев, как было запрещено даже высовывать нос за любые из
городских ворот,  не говоря о  том, чтобы  возделывать виноградники.  Каждый
вечер, едва лишь стихала  стрельба, становилось слышно, как спокойно и мирно
шумит Луара, но смотреть на нее  можно было  только через бойницы  городских
стен. Двенадцать  английских  бастионов  окружали Орлеан,  англичане  хотели
взять  его измором. Кроме того, никто не  был уверен в  том,  не  решатся ли
"годоны"  в  один  прекрасный  день  на  атаку. Для  обороны стены  и  башни
тщательно  отремонтировали,  а  часовые с двух церковных башен  днем и ночью
обозревали окрестности. Граждане отдавали все новые  суммы денег Бастарду на
военные машины, пули и  порох, им уже удалось собрать несколько  сот фунтов.
Женщины готовили серу и селитру  для  пушек; имелись и катапульты - двадцати
двум лошадям было под силу сдвинуть их  с места, а  их каменные ядра  весили
около  ста  двадцати  фунтов.  Лучше  обстояли  дела  с "полевыми змеями"  -
новейшим  видом  легкой  артиллерии,  которую  легко  и  удобно  можно  было
перевозить   куда  потребуется.   Но   артиллеристов   насчитывалось   всего
двенадцать, и их не хватало, чтобы в случае крайней необходимости все орудия
выстрелили  одновременно. Да и вообще орлеанский батальон - около трех тысяч
человек- был слишком слаб  и плохо обучен. Правда, можно было рассчитывать с
грехом  пополам  ввести в  бой пять  тысяч  мужского населения города,  но о
благоприятном исходе не приходилось и думать.
     Всех  этих голодных  людей требовалось кормить,  а  подвоз провианта  с
каждым  днем становился все более трудным  делом.  Женщины готовили у очагов
еду для своих мужей,  детей  и для  наемников, которым подносили ее  прямо к
городским стенам. Женщины жаловались на то, что этой вечной  войне  не видно
конца, что они должны рожать детей под градом каменных ядер, что они  больше
не могут стирать белье в Луаре, что запасы сыра, масла, пшеницы и мяса скоро
кончатся и что жизнь в осажденном городе можно сравнить только с чистилищем.
     "Когда же, наконец, король освободит нас?"
     Бастард  объяснял  мужчинам, что, хотя король  и умолял  о помощи из-за
границы, пока еще никто ее не обещал.  Когда  же мужчины после изнурительных
совещаний  возвращались домой в  плохом  настроении, они  боялись своих жен,
которые  с упорством, присущим  женскому  полу,  до поздней ночи выпытывали,
знают  ли их мужья,  что делать, а  если нет,  то на что  надеется  Бастард.
Хорошо еще, что они не слышали, о чем говорили англичане, осаждавшие Орлеан:
стоит  только  подождать,  пока  Орлеан  падет,  и  Карлу  Седьмому  явно не
поздоровится.
     В  марте у Бастарда улучшилось  настроение,  и однажды  он объявил, что
если  все это не обман,  то,  с  Божьей  помощью, случилось  чудо.  Двое его
приближенных  принесли  из  Шинона  весть о том, что там появилась  какая-то
девушка  из  Лотарингии,  которая утверждает, что  Господь  послал ее спасти
Орлеан. Конечно,  такое известие ни дня не могло оставаться в тайне. Всякий,
у  кого были ноги и кто не должен был стоять на часах, выбегал  на площадь и
бормотал или кричал о  том, что  люди  Бастарда  должны во всем  отчитаться:
может ли Дева, в конце концов, собрать армию? возглавит  ли ее она  сама? и,
прежде всего, когда она придет?
     Крайне  тяжелой задачей для Бастарда  теперь было все время  объяснять,
почему миновали неделя за неделей, но ничего не происходило, кроме того, что
Деву подвергали дотошным испытаниям то в Шиноне, то в Пуатье, то в Туре.
     Люди  хотели  знать,  почему  король  все  это  дозволяет,  и  им  было
невозможно  объяснить, что происходило это  с ведома  и согласия короля, тем
более Бастард, находясь под глубоким впечатлением от получаемых сообщений, и
сам не понимал нерешительности короля. У Карла была только одна эта карта, и
ею следовало  воспользоваться, конечно же, осторожно и разумно, но не  теряя
драгоценного времени.  Если  бы Орлеан  пал, то со  всей  Францией  было  бы
покончено.
     Наконец, 27  апреля  сообщили, что  Дева выступила  из  Блуа с  большим
продовольственным обозом. А 29-го - это была пятница - колонна стояла в двух
милях к юго-востоку от города на противоположном берегу Луары.
     Бастард подождал,  пока  стемнело,  затем  сел  в  лодку,  чтобы  между
покрытыми  лесом островами переправиться на  южный берег. Ему казалось,  что
"годоны" не слишком  пунктуально  несут караульную службу, возможно, потому,
что  им приказали  взять город измором, не выходя  из  укреплений. За  шесть
месяцев осады было  и множество проявлений дружелюбия: так, например, в день
Рождества англичане,  как  всегда тоскующие  по музыке,  наняли  у французов
несколько  музыкантов, трубачей и флейтистов,  которые играли с девяти часов
утра  до трех часов  дня,  развлекая  осаждавших;  а  Бастард  послал  лорду
Суффолку,  главнокомандующему  и своему  коллеге,  шубу,  отблагодарив таким
образом за корзину инжира, подаренную англичанами.
     Сегодня Орлеан жужжал как улей, никто  не  мог и думать о  покое до тех
пор, пока не увидит Деву.  Известно было,  что  она находится по  ту сторону
Луары, и Бастард обещал привести ее с собой сегодня вечером.
     Шел проливной дождь, дул  пронизывающий восточный ветер с  такой силой,
что  волны выбросили лодку  прямо на берег.  Закутанный  в свой промокший до
нитки  плащ, орлеанский  главнокомандующий  предстал перед  командирами.  Он
узнал доспехи Ла Гира  и Гокура и приветственно склонил голову, но глаза его
рыскали  во тьме, а когда он нашел то, что искал, поклонился по  всей форме.
Он был не просто королевской крови, но воспитан Валентиной Висконти, дочерью
того Джан Галеаццо Висконти, чей миланский двор  украшали великие художники.
Италия  была  высшей  школой   всех  тонкостей  этикета:  когда  французские
путешественники  ночевали  в  итальянских  гостиницах,  им делали  замечания
относительно того, что в этой стране не принято сморкаться в полог кроватей.
Бастард был сведущ в  изящной словесности, его брат, настоящий герцог, писал
в плену даже стихи, он считается основателем светской французской поэзии.
     Жан Орлеанский попытался представиться девушке: он готов был преклонить
рыцарские  колени перед  благочестивой  доброй Девой.  Но  из-под  открытого
забрала на него смотрело недовольное детское лицо.
     - Это  Вас называют Орлеанским Бастардом? - спросила она  совершенно не
нежным голосом.
     - Это я, Дева Жанна, и я рад, что Вы приехали.
     - Вы  отдали приказ оставить армию в Блуа? Орлеанский  Бастард  увидел,
что все мужчины потупились, словно наказанные мальчишки.
     - Этот приказ отдал король, - сказал  он, - но  и я, и те, кто поумнее,
давали ему такие советы.
     - Командиры сказали  мне,  что  эта дорога ведет  в Орлеан.  Теперь  мы
подошли к городу, но он расположен на другом берегу реки. А моста нет!
     - Мосты разобраны.
     - Вы обманули меня, но еще пожалеете об этом.
     - Советы короля... - раскрыл рот Орлеанский Бастард, но  Жанна прервала
его, прежде чем он успел закончить:
     - Советы Господа нашего мудрее и надежнее.
     Никто  не пришел Бастарду на помощь, поэтому  ему  пришлось  объяснять,
что, по мнению  знатоков, такой большой  обоз  провезти в  город можно, лишь
обойдя город  по южному берегу реки с тем,  чтобы войти туда с востока,  где
располагался только один форт  "годонов". Разумеется, на  другой берег можно
было переправиться  только  по следующему  мосту, в  Шеей,  в трех  милях  к
востоку.
     - Мы распрягли лошадей, им нужно отдохнуть.
     -  Обоз  догонит Вас завтра, Дева Жанна. У меня есть лодка, прошу  Вас,
давайте вместе переправимся в город!
     - Я войду в Орлеан только вместе с обозом.
     На лбу Бастарда мелкими каплями выступил пот.  Ла Гир выпил глоток воды
из фляжки, затем добродушно передал фляжку Орлеанскому Бастарду.
     - Вот, выпейте. Если она не хочет, тут уж ничего не поделаешь.
     Но у Бастарда  не  было  никакой  охоты  пить  и  не  хватало  смелости
возвращаться в город без девушки, которая наконец-то была совсем рядом.
     - Тогда давайте поплывем со мной в Шеей,  а остальные пусть подождут, -
попросил он. Казалось, он добился успеха.
     - Ладно, отдайте приказ садиться в лодки.
     - Сразу же?
     - Да, во имя Господа.
     -  Дева  Жанна, Вы  видите,  что ветер дует  с  востока!  Невозможно  и
помыслить  о том,  чтобы поплыть  против течения к востоку, пока он дует.  И
сегодня ночью нет никакой надежды на то, что он изменит направление.
     Она  впервые  улыбнулась,  и  улыбка  совершенно  неожиданно  оказалась
нежной, а лицо под открытым забралом было очаровательно.
     - Подождите еще немного, и  ветер изменит  направление. Присаживайтесь,
благородный господин.
     В  случае необходимости от дождя и бури  можно было укрыться под  елью,
люди  присели на пни. Жанну интересовало, не голодают ли уже жители Орлеана,
мужчины осведомлялись о состоянии английских укреплений в последние дни,  но
прежде всего  -  правдивы  ли слухи о  скором  прибытии Фальстолфа  с  новым
подкреплением, чего все опасались.
     Наверное, и часа не прошло, как один из мужчин поднял голову.
     - Бастард, убедитесь в том, что ветер изменил направление!
     Все  вскочили  с  мест  настолько  стремительно,   насколько  позволяли
доспехи, последней встала Жанна. Она быстро кивнула головой:
     - Отдавайте  приказ отплывать.  Орлеанский  Бастард посмотрел на  небо,
проверил направление ветра, вытянув руку, затем склонил голову:
     - Простите, правы были Вы, а не я.
     По лагерю  разносились  крики  о  том, что Дева  совершила чудо и ветер
подчинился  ее воле, хотя  это  предсказание  вряд  ли могло означать что-то
иное, чем инстинктивную связь Жанны со стихиями.
     Люди  поднимались,  обозу было  приказано  следовать  в  Шеей  с  такой
скоростью,  какая  требовалась, чтобы не  утомлять лошадей, там  будет ждать
Жанна. И тогда перед девушкой возникло решительное лицо Ла Гира.
     -  Отправляйтесь с  миром, Жанна,  мы  с Гокуром возвратимся в Блуа. Мы
приведем  Вам  армию,  - они  не  доверяли  обещанию  короля.  Жанна  была в
безопасности, теперь следовало подумать о войске.
     К счастью, на  этот раз Жанна ничего не имела  против.  Еще до полуночи
Бастард высадился вместе с ней в Шеей.
     Остановилась она в доме некоего господина Кайи, которого прежде ни разу
не видела. Ранним утром, когда она выходила из своей комнаты, ей  встретился
хозяин дома.
     - Если позволите, Дева Жанна, то я поеду вместе с Вами.
     - В Орлеан?
     - Куда бы Вы ни приказали. Сегодня ночью мне явились три архангела, они
стояли рядом с Вами.
     Ги  де Кайи  сдержал  слово. Через  три месяца  он  получил  от  короля
исполненное энтузиазма письмо. До  нас дошла  копия XVI  века  письма  Карла
Седьмого,  в  котором  тот  пожаловал Ги  де  Кайи новый  герб.  Ему  теперь
разрешалось иметь в  своем  гербе  изображение троих крылатых "архангелов  в
пламенеющем сиянии", так как в  ту  ночь "он верил, что видит  их". Кажется,
что в присутствии  Жанны  воздух  становился  прозрачным для тех людей, кому
жестокая ночь еще не омрачила  разум,  а в те годы таких людей  было больше,
чем принято считать сейчас.
     Святой Михаил
     На  следующий день до самого вечера обоз  с  убойным скотом  прибывал к
мосту  в Шеей.  Жан  Орлеанский объявил, что  следует  подождать наступления
темноты. Несмотря на то, что с этой восточной стороны на пути было лишь одно
укрепление, рисковать столь драгоценным грузом,  провозя его средь бела дня,
ни в  коем  случае не следовало. Сохранились  записи о  том,  что  30 апреля
потемнело только в девять часов вечера.
     У   Жанны  была  привычка,   о  которой   можно  узнать  из  протоколов
многочисленных  допросов,  в том  числе  и  более  поздних,  трижды  в  день
"погружаться  в  молитву",  и  очевидно,  что  на нее  всякий раз  нисходило
вдохновение. После этого она, попросту  говоря, знала,  что делать и чего не
делать. Когда солнце еще стояло на западе, она  села на белого коня, держа в
руке  знамя,   и  скомандовала  идти   в  наступление.   Пятьдесят   человек
выстроились,  приготовившись  к  прорыву;  подчинился   приказу   и  Бастард
разумеется, с  большим страхом. Он знал, что от Удачного исхода этой вылазки
зависит не  только  подвоз  продовольствия, но и поход армии на Орлеан  и, в
конечном  счете,  освобождение  Орлеана. Но  бояться было нечего,  поскольку
казалось, что англичане спали. В восемь часов вечера восточные ворота города
закрылись за всадниками и скотом.
     Шаг за  шагом Жанна  ехала  по улицам.  Девушку хотели  видеть мужчины,
женщины, наемники...  Все тридцатитысячное население Орлеана радовалось так,
"словно к  ним сошел  Бог". "Позвольте мне прикоснуться  к  Вашему  плащу, к
Вашей руке, к Вашей лошади!"
     Стало  темнеть. Жители  города зажгли факелы, чтобы  лучше  рассмотреть
Жанну, один из горожан поднес свой факел так близко к  ее забралу, что огонь
коснулся знамени Жанны. Оно загорелось.
     Спустя  краткий  миг  толпа  отпрянула  назад.  Жанна, пришпорив  коня,
размахивала знаменем. Огонь погас. Народ увидел, что изображенные на знамени
инсигнии  остались невредимы: Бог-Отец над радугой, два ангела рядом  с ним,
надпись  "ИИСУС МАРИЯ" и  лилии  французского королевства.  "Ни один  старый
солдат не смог бы лучше погасить", - удивлялись наемники.
     На  Большой  улице,  в  доме  господина  Буше,  который  был  казначеем
находившегося  в  плену  герцога Орлеанского, для  девушки была подготовлена
комната, на столе ее ожидал ужин, а казначейша, то и дело извиняясь, просила
ее  удовольствоваться  тем немногим,  что  она предлагает, ведь в осажденном
городе вряд ли найдешь жареное мясо и сало, не говоря уже о более изысканных
блюдах. К ее большому огорчению, Жанна так и не отведала ни одного из лучших
блюд, она налила воду в  кубок с вином,  обмакнула  в  разбавленное вино два
куска хлеба и захотела спать.
     Госпожа Буше, наследница  старинного патрицианского  рода, не  упустила
представившейся ей возможности помочь Жанне снять доспехи.
     -  Как Вы выдерживаете, - удивилась она. - Столько железа на теле, я бы
от этого умерла.
     Простодушная женщина и не подозревала, что Жанне пришлось вынести шесть
дней и ночей, не снимая  ни одного  из доспехов,  что крайне изумило всех ее
товарищей по оружию. Казначейша жаловалась на то, что их жизнь с каждым днем
все более напоминает ад, а не чистилище, но мужчины этого не понимают, иначе
бы они нашли выход.
     -  Но большие господа, видите ли, живут  за счет того, что  платим  мы,
простые граждане. Разумеется, король тоже бедный человек. Верно ли,  что  он
взял взаймы колыбель для своего ребенка?  И что повара дают ему еду в  долг?
Нам сказали, он и королева едят только  овечьи  хвосты. Правда, у нас  нет и
этого. Вы  только подумайте, ни тебе  козленка к Пасхе, ни салата, а вниз по
реке  у нас были такие  прекрасные сады.  Наш салат был знаменит, Вы  можете
спросить где угодно.
     Жанна никогда не произносила длинных речей, но сегодня вечером была еще
молчаливее, чем обычно. Казначейша же, как только ее увидела, стала говорить
без умолку. Лишь когда  тяжелая  работа была завершена и  Жанна сняла с себя
доспехи, она, наконец, ответила:
     -  Утешьтесь,  госпожа  Буше,  осада скоро прекратится. Лицо казначейши
осветила улыбка.
     - Дай  Бог. А теперь доброй ночи, Дева Жанна.  Вы не  возражаете,  если
будете  спать вместе с моей Шарлоттой? Ребенок во сне не ворочается, а у нас
только две кровати, на другой спим мы с мужем.
     Что снилось Жанне, и о чем она могла думать под крышами города, чье имя
впоследствии  стала носить? Маленькая девочка Шарлотта  спала, а сама она не
раскрыла секрета половины своей жизни, пожалуй, даже большей ее части.
     На следующий день Орлеанский Бастард совещался со своими приближенными.
Этой же ночью он хотел отправиться в Блуа  просить о помощи, чтобы вернуться
только  вместе с  войском.  Все  согласились с  его  предложением,  никто не
доверял королю, шесть месяцев назад
     бросившему город на произвол судьбы.  Если все командиры давали честное
слово,  то разве  у Карла  не было  других  советников,  которых  он  мог бы
выслушать?
     -  В казне  шестьсот турнезских фунтов, этого вам пока хватит. Если все
будет хорошо, через четыре дня я вернусь к вам с армией.
     Только одному человеку по имени де Гамаш что-то не понравилось.
     - Вы хотите оставить город, когда годоны стоят у его стен? - спросил он
Бастарда.
     - Нет, с вами останется Дева.
     -  Как,  мы должны  слушаться  глупую бабенку  из  низшего  сословия? -
возразил Гамаш, покраснев от гнева.
     Жан Орлеанский тяжело вздохнул. Нелегко было убедить Жанну не  ехать  с
ним,  а  оставаться в городе,  как своеобразный залог  спасения.  А девушка,
поняв, что и часа не проходит без того, чтобы о ней не спрашивали, не хотели
бы ее видеть и говорить с ней, в конце концов согласилась. Теперь ему чинили
препятствия его же люди.
     -  Гамаш,  она не глупая  бабенка, в  Блуа под  ее  командованием стоит
войско.
     - Я ведь рыцарь и буду подчиняться только благородному господину, а  не
девице, которая раньше была Бог знает кем.
     К  его несчастью, тут же отворилась дверь и вошла Жанна, одетая сегодня
в  красно-зеленый  камзол,  эти цвета символизировали Орлеан.  Бастард низко
поклонился.
     - Только что я сообщил  господам, что еду  в  Блуа, а  Вы  остаетесь  в
городе. Мне хотелось бы быть уверенным, что армия...
     - Армия подойдет, можете об этом не беспокоиться, - девушка говорила  с
такой  уверенностью,  что собравшиеся мужчины  удовлетворенно кивали, только
господин де Гамаш еще раз что-то проворчал.
     - Прекратите! - прикрикнул на него Орлеанский Бастард. - Просите у Девы
прощения.
     Гамаш  поклонился,  тяжело  упав на  колено, девушка подняла  его,  они
обнялись, как было приказано, но видно было, что делали они это без большого
удовольствия. А ночью командующий Орлеанской крепостью отправился в Блуа.
     С тех пор, как Жанна надела доспехи, она впервые могла делать все, чего
ни  пожелала бы. Везде, где бы  она ни появлялась, за ней  следовали новые и
новые удивляющиеся, любопытные, сочувствующие, но к  мессе она обычно ходила
как простая горожанка, в сопровождении только своего пажа Жюля, и  с ним  же
возвращалась  в  дом  казначея. К  вечеру она потребовала, чтобы ей  открыли
восточные  ворота,  она  должна  была  выехать  за  городские  стены,  чтобы
осмотреть   укрепления  "годонов".   Конечно,  она  поехала   не  одна,   ее
сопровождала пестрая  толпа,  рядом с Девой люди хотели наверняка убедиться,
что она избрана Господом.  В первый раз за долгие месяцы жители видели город
с  внешней  стороны стен. Вероятно, англичане  не придали  особого  значения
небольшому скоплению людей, во всяком  случае, как только девушка  объявила,
что  она  осмотрела  все,  что   представляется  ей   важным,  всем  удалось
беспрепятственно вернуться.
     Затем ей предстояло  диктовать  письмо, что  было  нелегкой работой. Ее
собственный   писарь  (а   им  был  Паскерель,  монах  августинец,  которого
архиепископ Реджинальд  рекомендовал  ей в качестве духовника), уехал в Блуа
вместе  с Бастардом,  но в  большом городе найти  писарей оказалось  просто.
Письмо было кратким, в нем говорилось, что англичане должны тотчас  же снять
осаду,  в  противном  случае они  подвергнутся такому штурму,  что вынуждены
будут отступить. Она  подписалась "JEHANNE"- единственное слово, которое она
могла    написать,   -   и   поручила   двум   герольдам   передать   письмо
главнокомандующему англичан лорду Суффолку.  Одного  из герольдов,  Гийенна,
англичане заковали в кандалы, ему сказали, что он будет сожжен как посланник
ведьмы,  но,  к  счастью,  у  осаждавших пробудились  угрызения  совести,  и
герольда отправили в Парижский университет для дознания, а прежде чем пришел
ответ, ситуация существенным  образом изменилась.  Другому герольду  повезло
больше, он  вернулся и  передал ответ англичан,  в  котором говорилось,  что
Жанна  должна идти домой и пасти  своих коров, в противном случае ее сожгут.
Он сообщил, что английские рыцари вне себя от ярости.
     "Если  Сюффора  покинул  Господь, то  я должна попытаться поговорить  с
Классидасом",  - подумала  Жанна.  На  самом деле  Сюффор звался Суффолк,  а
Классидас -  Гласдейл,  но  французы  переиначивали  имена  и  фамилии  всех
"годонов", их не могли выговорить, чуть-чуть не  приукрашивая на французский
лад.
     Перед  гарнизоном  английской  крепости  Турель, насчитывавшим  пятьсот
человек, в  вечерних  сумерках стояла небольшая фигурка в сияющих  доспехах;
она  находилась на расстоянии выстрела из лука  от  открытых  южных  ворот и
разрушенного моста и кричала так громко, что все, кто знал французский язык,
ее понимали:
     - Сдавайтесь, англичане, пока не поздно!
     Англичане только что поужинали и были  скорее в шутливом, чем в гневном
настроении.  Сам Гласдейл,  комендант крепости  Турель,  посмотрел  на Жанну
через  одну из  бойниц.  "Жаль,  что  мы  не можем взять  ее к себе  сегодня
вечером, ей-Богу, завтра она  уже  не  была бы девственницей",  - сказал  он
своим приближенным.
     - Классидас!  Кончилось  время англичан под Орлеаном! Если Вы не уйдете
отсюда, то погибнете. Я сожалею обо всех Вас, - кричала Жанна.
     В крепости раздался громовой хохот. А из бойниц доносилось:
     - Пастушка! Молочница! Мы тебя поджарим, маленькая потаскушка!
     -  Вы лжете! - воскликнула  Жанна в ответ,  затем она повернулась, и за
ней закрылись ворота.
     У жителей Орлеана  камень упал с души.  Господь  парализовал  "годонам"
руки, пусть даже не подлые рты, а то Жанну, страшно подумать, могли поразить
стрелой только из-за ее жалостливого  сердца. Конечно, в Евангелии сказано о
том, что люди  должны любить своих  врагов, но во всем Орлеане не нашлось бы
ни одного человека, который стал бы  сострадать "годонам", даже  если бы все
они умерли. Зачем они пришли во Францию, почему  они не  возвращались в свою
страну?
     И  все же дела обстояли не так, как  думали  французы. Не только  жажда
господства  и добычи, не только результаты  тяжелых восьмидесяти военных лет
удерживали  англичан во  Франции.  Они  любили  эту  страну,  как  немцы  на
протяжении всего Средневековья любили Италию и проливали за эту землю кровь.
Их  отцы  и  деды  женились  во  Франции  или  находили  там  смерть,  часть
английского языка происходит от норманнского  диалекта.  Подобно  тому,  как
немецкие короли получали воспитание  в Италии, а  рождались где-нибудь между
Альпами и Сицилией, так и для  английских  королей родиной  и колыбелью была
Франция.  Норманны до того,  как они покорили Британию,  строили дома, сеяли
хлеб, правили и научились молиться  Христу на берегах Сены. В  течение шести
столетий они плавали то в Англию, то  во Францию, канал  был для  них чем-то
вроде рва, пересечь который  легче, чем альпийские перевалы. Наступила новая
эпоха, и уже  никто  не  помнил,  что годы  становления  англичан прошли  на
материке. Жанна  также не знала этого.  Когда она совершала свои подвиги, то
это было во  имя Франции, лишь более поздним эпохам  удалось понять, что она
служила ангелу, стоящему над всеми народами.
     Днем и ночью часовые обозревали окрестности Орлеана с колокольни церкви
св.  Петра и  с  зубчатой башни  церкви  св.  Павла.  Вот уже три дня  Жанна
находилась  в  городе. Где же королевская  армия? Если  все идет  по  плану,
завтра ее можно будет увидеть.
     Четвертого мая, еще на рассвете, громкий  стук в  ворота разбудил  весь
дом казначея.  Армия приближалась, уже  показались первые всадники. Жанну не
нужно было  будить, прежде чем казначейше удалось одеться, Жанна была уже на
ногах. В каждом доме горел  свет,  и когда Жанна села на коня, чтобы выехать
навстречу  войску, за ней  последовали пятьсот  всадников. У Бастарда волосы
встали дыбом, насколько это возможно под броней, когда при свете восходящего
солнца  в чистом поле  он увидел ее штандарт.  А если бы  англичане устроили
вылазку, что тогда? Трудно было себе представить менее выгодную ситуацию для
открытого  сражения. Уже светало.  К  тому  же королевские  наемники  запели
какой-то хорал.
     Но дела складывались  хорошо, англичане так и не пошевелились, позволив
Жанне беспрепятственно встретиться под стенами Орлеана с королевской армией,
насчитывавшей  три  тысячи человек. Наемники рассказывали, что Жанна привела
англичан в  состояние такого ужаса, что  они  просто  не смогли  двинуться с
места.
     Теперь  для всех  хватало  работы, пока каждого  досыта  не  накормили,
приютили  и  снабдили  необходимыми  вещами.  Казначейша  поставила на  стол
дымящийся котел с  супом и закричала на весь дом, что завтрак готов, и в это
время внизу  отворилась  дверь, и Бастард  собственной  персоной  взбежал по
лестнице, против своего обыкновения  возбужденный. Он сказал, что немедленно
должен поговорить с Девой.
     - Боже мой, благородный господин, ну к чему такая срочность?
     Жан Орлеанский  оттолкнул  мадам Буше  в сторону  и  ринулся  в  дверь,
которую для него распахнул Луи де Конт.
     - Дева  Жанна, Фальстолф  со своей  армией  перешел в  наступление,  он
находится в Йенвиле, на расстоянии однодневного марша  от Орлеана, полагают,
что у него шесть тысяч человек!
     - Прекрасно, - кивнула Жанна.
     - Да ведь это же Фальстолф,  Вы понимаете,  что  он нанес нам поражение
при Руврэ, мы не можем тягаться с армией Фальстолфа!
     - Бастард Орлеанский, я приказываю Вам во  имя Господа,  сообщите  мне,
когда Фальстолф подойдет. Если Вы не выполните приказа, это будет стоить Вам
головы.
     Главнокомандующий  смотрел на девушку, вытаращив глаза Воистину все это
звучало так, словно  она принимает вызов Фальстолфа. Теперь ему  стало ясно,
что произошло: Жанна ничего не  понимает. Да и как ей  понять? Он должен был
действовать,  взяв  всю  ответственность  на  себя, запретить  все  вылазки,
усилить охрану  городских ворот... Он покинул дом столь  же  спешно,  как  и
вошел в него.
     С трех часов утра Жанна была на ногах. Рассеянно  и  поспешно она съела
то, что приготовила ей казначейша,  затем  возвратилась к  себе в комнату  и
легла спать.  Как только убрали со стола, госпожа Буше  легла рядом, д'Олон,
интендант, расположился на своем мешке с соломой, он прибыл вместе с войском
из  Блуа  и  всю  ночь  ехал  верхом.  Еда,  приготовленная  госпожой  Буше,
распространяла по  его  телу приятное тепло, обещавшее хороший  сон.  Он уже
вздремнул, но вынужден  был  проснуться. Черт побери,  кто  это  там бродит?
Прищурившись, он осмотрелся. Перед ним стояла Жанна с покрасневшими щеками.
     - О Господи! Мои советники сказали мне идти  на англичан, но я не знаю,
идти ли мне на укрепления или же выступить против Фальстолфа.
     Д'Олон  с трудом стряхнул  с  себя сон.  Жанна закричала, что  ей нужны
доспехи, казначейша засуетилась, как заведенная.
     - Где же те,  чей долг - приносить мне известия? Скорее...  Французская
кровь уже обагряет землю... Битва у форта Сен-Лу в полном разгаре.
     С  улицы доносился шум. "Враги! Они сражаются у городских ворот... Наши
падают, как колосья!"
     В комнату ворвался Луи де Конт и закричал своим мальчишеским голосом:
     - Где моя госпожа?
     - О негодный мальчишка! Ты не сказал мне, что льется французская кровь!
-  Жанна  сбежала вниз  по  лестнице, нужно  было торопиться,  Луи  бросился
вдогонку за ней по улице. - Коня, скорее!
     Луи помчался как ветер за угол и привел коня, Жанна вскочила в седло.
     - Мое знамя!
     Луи  стремглав  понесся обратно в  дом и, как  только обнаружил  знамя,
закричал госпоже,  что передаст его через окно.  Но  услышал  он лишь  топот
копыт,  который стихал в том направлении, откуда раздавался наиболее сильный
шум. Из-под копыт коня Жанны разлетались искры,  и, ей-Богу, никогда еще она
не была так взволнована. Луи застыл у окна, раскрыв рот.
     - Быстро скачи за ней, - донеслись  до  него слова казначейши, и только
теперь  он сообразил,  в чем его долг. Не успела Дева выехать за ворота, как
Луи  догнал  ее. Перед  Сен-Лу,  единственным  укреплением, находившимся  на
востоке, битва действительно была в полном разгаре; появление Девы встретили
ликованием.
     Сен-Лу взяли штурмом, с деревянных сооружений сыпались искры, сто сорок
"годонов"  было  убито, сорок взято в плен,  лишь  немногим удалось бежать в
соседнюю церковь и вскарабкаться на колокольню.
     Первый  форт  был разрушен. Люди вытирали пот с  лиц, смотрели  друг на
друга и смеялись. Среди французов оказалось лишь немного раненых. Кто бы мог
подумать, что все пройдет так гладко? Конечно, с Девой... Кстати, где она?
     Искать девушку пришлось недолго. Она стояла, прислонясь к  своему коню,
и рыдала!
     --  Они погибли  со  всеми их грехами, и я  тому виной.  Со  смущенными
лицами воины подталкивали друг друга локтями. Как ее утешить?
     - Придет господин Паскерель, я исповедуюсь ему в своих грехах, и все вы
должны сделать то же самое.
     Исповедоваться? Один из собравшихся раскатисто захохотал, за  ним стали
хохотать  другие  -  люди, родившиеся  на  войне и выросшие на войне,  люди,
которые стали убивать с тех пор, как научились носить оружие!
     - В противном случае я вас покину, навсегда.
     Смех  внезапно затих. "Нет, Жанна,  останься с нами,  не  покидай нас!"
Хриплые  голоса  обещали выполнить  все, что она ни попросит.  Колокола  уже
возвещали  наступление  майского вечера, лошади  ржали,  а пересохшие глотки
радовались круговой чарке. Но Жанна опустилась на  колени перед  августинцем
Паскерелем и,  всхлипывая,  признала  себя  виновной в  том, что  англичане,
которых она называла своими врагами, предстали перед  Господом без отпущения
грехов. Паскерель осенил ее крестным знамением. Но даже в тех случаях, когда
Бог прощает, главнокомандующие долго не делают этого.
     -  Атака состоялась вопреки  нашему  приказу.  Талбот уже  выступил  из
северного форта и идет на помощь Сен-Лу, - воскликнул Бастард.
     - Но он повернул обратно, как только увидел нас! - ухмыльнулся Ла Гир.
     - И  все  же, если бы  войска  Фальстолфа  успели подойти... А Вы, Дева
Жанна, подвергли себя опасности. Вы бросаете вызов Господу!
     Бастарду с  большим  трудом удалось умерить  свой  гнев.  Даже Алансон,
опоздавший к месту боя,  стоял в растерянности, у  него  не было слов, чтобы
описать  свой  страх за жизнь  Жанны.  Бывало  ли когда-нибудь такое,  чтобы
женщина участвовала в рукопашной  схватке подобно  мужчине? Конечно, она  не
вынимала своего меча из ножен, но она предводительствовала, и разве ее знамя
не было наилучшей мишенью, которую только можно представить себе?
     - Обещайте завтра ничего не предпринимать.
     - Да, завтра Вознесение Господне.
     Теперь, по крайней мере, в течение одного дня можно было ощущать себя в
безопасности,   и  в  этот  день  состоялся  совет.  Жан  Орлеанский  собрал
командиров  и  высших  городских  советников  на  тайное  совещание  в  доме
герцогского канцлера на улице Роз.
     - Поскольку Сен-Лу взят штурмом, хотя и без нашего приказа, я предлагаю
атаковать Сен-Лоран на западе,  пока не подошел Фальстолф. Но это будет лишь
ложная атака, чтобы держать под  угрозой расположенные  там  силы.  Под этим
прикрытием мы можем застать врасплох оба бастиона на юге.
     - Согласны. А что делать с Девой?
     - Мы  хотим  сообщить ей  только  о ложном  нападении  на Сен-Лоран,  а
настоящую атаку проведем сами.
     -  Совершенно  верно, - подтвердил Рауль де Гокур и добавил, что всегда
нужно принимать во внимание болтливость женщин.
     - Не только поэтому.  Дева не должна оказаться в опасности, и  поле боя
пусть оставит нам, мужчинам.
     Ла  Гир пробормотал,  что то, с чем  сегодня  справилась  Дева, завтра,
вероятно, получится  и у  него, и у других; господин  де Гамаш  сказал,  что
главнокомандующего  благословил Господь, дав ему разум, и поэтому  он должен
принять решение; а городские советники признали, что война - дело военных, и
поэтому они тоже согласны. Оставался еще Жиль де Рэ, он молчал.
     - А Вы, Жиль? - спросил Бастард,  будучи в хорошем настроении, так  как
рассчитывал на единогласное решение собрания.
     Казалось, что Жиль сдул пылинку со своего рукава.
     - Я думаю, Жанна распознает Вашу ложь.
     Некий рыцарь по имени Лоре был отправлен  в дом  казначея просить Жанну
по  всей форме, чтобы она явилась на  военный совет. Она пришла не в  лучшем
расположении духа. Взволнованная, она стояла перед мужчинами, в то время как
Кузино в  своей тщательно  обдуманной  речи  рассказывал ей о том, что совет
принял  решение  атаковать завтра крепость Сен-Лоран,  так как штурмовать ее
удобнее, чем другие.
     - Лучше скажите мне, что вы  решили на  самом деле. Неужели вы думаете,
что я не могу хранить более важные секреты, чем ваши?
     Повисла   тягостная   тишина.   Собравшиеся   потоптались   на   месте,
откашлялись,  хотя в  этом не было необходимости.  Никто не заметил победной
улыбки на язвительных устах Жиля.
     Жан Орлеанский собрался с мыслями.
     - Не сердитесь, Дева  Жанна. Мы не могли рассказать Вам сразу обо всем.
То,  о чем сообщил Кузино, правда. Но мы также решили одновременно атаковать
и  с  южного фланга,  нанося  по  нему  по  возможности  сильные  удары.  По
многочисленным соображениям мы считаем этот план удачным и целесообразным.
     - Очень  удачным,  -  подтвердили  собравшиеся. Проклятье, хитрость  не
получилась.  Нужно  было видеть, как  они  выпутывались  из затруднительного
положения, но тайны своей не выдали.
     -У меня  есть более действенный план, - таинственно сказала Жанна.  - А
теперь можно ли мне уйти?
     Все  повскакивали со своих  мест и,  расталкивая  друг друга, старались
открыть для нее дверь: седые и белокурые, недоверчивые и легковерные.
     - Не  пройдет и пяти дней, как Орлеан будет освобожден, -  сказала она,
уже стоя у двери. Была среда, 4 мая 1429 года.
     В  доме Буше  Жанна про диктовала Паскерелю еще одно  письмо "годонам",
которые "не имеют права находиться во Французском королевстве". Это было  ее
третье и последнее письмо, из тех что сохранились до наших дней. В конце его
следовала  приписка  -  несмотря  ни  на  что,  Жанна  оставалась  по-женски
милосердной, - она  охотно  переслала бы письмо подобающим почетным образом,
но в последний раз  ее герольд Гийенн был  задержан.  "Соблаговолите вернуть
его мне, а я пришлю несколько ваших людей, взятых нами в плен при Сен-Лу. Не
все они погибли".  Жанна  привязала ниткой  письмо  к стреле, а затем велела
лучнику пустить ее в мостовой форт Турель.
     - Читайте, вот вам новости! - закричала она в сторону форта, стоя рядом
с лучником у открытых южных ворот.
     - Новости от французской потаскухи! - послышалось в ответ.
     Когда после этого Жанна возвращалась к своим, лучник заметил, что по ее
щекам текут слезы.
     - Господь мне свидетель, - сказала она. Паскерель попытался ее утешить.
     - Не огорчайтесь, Дева Жанна.
     Но в ответ услышал исполненное твердости:
     - Господь меня утешил.
     Паскерель обратил  внимание  на каждое  слово: конечно, впоследствии  у
архиепископа  Режинальда должен  быть  точный доклад.  Паскерель  многого не
понимал, но было  ясно, что когда  душа Жанны бывала  печальна,  она черпала
утешение  из  иного  мира,  о  котором  он  ничего не  знал. Как  дитя,  она
исповедовалась  в  незначительнейших  грехах:  в  том, что  была  гневной  и
нетерпеливой, в  том, что ей не хватило любви к тому или иному человеку, под
Сен-Лу она с большим раскаянием признала  себя виновной  в гибели "годонов",
словно  убивала  их   собственными  руками.  Но  загадка,  стоявшая  за  ней
ежедневно,   даже  ежечасно,  оставалась  для  Паскереля  неразгаданной.  Он
исполнял  свой  долг  при Жанне, не  более того. Когда же он видел,  как она
молится, в сердце его вползало что-то сродни черной зависти, и он чувствовал
себя пристыженным и ничтожным перед лицом ее непоколебимой веры.
     В ночь с  6 на 7 мая сразу же после полуночи  был разбужен весь замок в
Туре. Какой-то  посланник неистово требовал, чтобы  его допустили  к королю,
который  в ночной рубашке, накинув  поверх  нее плащ, предстал перед членами
своего совета. Их  только что разбудили,  и они сидели за столом у зажженных
свечей.
     - Бастард Орлеанский и господин  де Гокур послали  меня, сир, - доложил
молодой дворянин. - Я должен сообщить о том, что вылазка в сторону западного
форта,  которую намеревались провести для обмана противника, не  состоялась,
так  как Дева на  рассвете  выехала  в  сторону  восточных ворот,  и за  ней
последовало  множество  вооруженных  людей.  Она  приказала  спешно  навести
понтонный мост через Луару. Тем временем англичане на противоположном берегу
закричали  устрашающее  "ура", наши люди испугались  и обратились в бегство.
Годоны  уже развернулись в цепь. Сир,  я сам там был  и с ужасом наблюдал за
этим.
     Он вытер пот со лба, а Карл, побледнев, кивнул:
     - Продолжайте.
     - И тогда среди обратившихся в бегство появилась Дева на коне.  "Во имя
Господа, вперед",  - воззвала она  к  воинам. Ее  белое знамя трепетало, как
ветер. Не  знаю, сир, как это случилось, мы все пошли на штурм вслед за ней,
и форт Сент-Опостен на южном берегу  был взят в один миг, а те из  англичан,
которые не были убиты,  бежали  через другие ворота и  спаслись на передовом
укреплении Бульвар.
     - А что было потом? - напирал Тремуй, наморщив лоб.
     - Когда  меня отправили к вам,  главнокомандующий устроил обед  в честь
нашей победы, а жители города привозили ему целые подводы вина и булок.
     - А как Дева?
     - Ее там не было, она поехала  домой: ее нога попала в капкан. Но, сир,
вот  главное,  что  должен я  Вам сообщить  по  поручению Бастарда:  вечером
состоялся совет командиров, и все оказались единодушны в том, что эту победу
при   Сент-Опостене  можно  объяснить  только  чудом.  Наступать  на  прочие
укрепления  не смог решиться никто.  Поскольку  теперь  город  снабжен  всем
необходимым, военные действия можно планировать на ближайшее будущее.
     -  Само  собой разумеется, -  пробормотал  Тремуй,  не поднимая глаз. -
Хорошо, что Бастард сохранил свой здравый смысл.
     У  молодого  дворянина   к  горлу  подступил  комок,  как  у  мальчика,
ответившего урок не до конца.
     -  Но  только - Дева  иного мнения. "У  вас был свой военный совет, а у
меня  свой, - говорит она. - Верьте мне, мой совет  окажется прав и посрамит
ваш".
     В  комнате послышались  тяжелые  вздохи, на  бледном  лице  Карла  свет
боролся с тенью.
     - И что решил совет Девы?
     -  То, что  завтра  следует  продолжить бой. Что нужно  взять  мостовое
укрепление Турель. Тремуй подскочил.
     -  Целая  дюжина  командиров,  вероятно, сможет  удержать одну девушку,
чтобы она не делала глупостей!
     Молодой дворянин робко посмотрел сначала на Тремуя, потом на короля.
     - Господин де  Гокур поклялся,  что он  сегодня сам встанет у городских
ворот и воспрепятствует тому, чтобы хоть один человек покинул город.
     .- Итак, - сказал Режинальд, - какие настроения в городе?
     -  Горожане окружили дом Девы и кричат ей в окна, чтобы она им помогла.
Я  сам  слышал,  как девушка  ответила:  "Во имя Бога,  я  сделаю  это". Она
приказала  господину  Паскерелю встать  сегодня  на рассвете, так  как нужно
будет многое сделать, больше, чем когда-либо, и кровь обагрит ее плечи.
     -- Гокур еще справится и с Паскерелем, - осклабился Тремуй,  но епископ
Режинальд  пропустил это  замечание мимо ушей.  Он поинтересовался,  сколько
человек  имеется в гарнизоне форта Турель, на что Тремуй мгновенно  ответил,
что  там насчитывается около 400 копьеносцев  и  100  лучников, которые,  по
мнению всех  сведущих, способны  давать  отпор атакующим  в  течение  многих
недель.
     - Значит, атаковать Турель Вы считаете бессмысленным?
     -  Сумасбродством!   Мне  жаль  каждого   человека   и  каждое  су,   -
стремительный,  недобрый  взгляд Тремуя  скользнул  по  Карлу.  -  Однако  -
приказываете Вы, сир.
     Карл молчал,  уставившись в пол, проблеск надежды  уступил в  нем место
мутной безысходности.
     - Скажите, епископ, смеем ли мы надеяться на чудо?
     - Нужно не желать чуда, но только молиться о нем. Тремуй подошел к окну
и посмотрел на ночную улицу.
     - Пора отправлять посла назад. Теперь Карл выпрямился.
     - Передай Орлеанскому Бастарду,  что мы  сделаем  все возможное,  чтобы
послать  подкрепление. Но до  этого боевые действия  должны быть прекращены,
как он  и решил. А Деве передай,  что она должна беречь  свою жизнь для нас,
для Франции.
     Когда  придворные  снова успокоились, а посланник  под  цокот копыт  по
мостовой выехал  из Тура, раздался петушиный крик. Первые проблески рассвета
появились на востоке в день 7 мая 1429 года.
     Казначей Буше  по-отечески  заметил,  что  Деве  Жанне следует  хотя бы
позавтракать, когда девушка, вооруженная как и  он  сам, к шести часам  утра
спустилась по крутой лестнице из своей комнаты.
     - Я ведь вчера поужинала.
     -  Но так  немного. А сейчас мне очень кстати принесли  домой рыбу, она
вот-вот будет готова, - донесся голос госпожи Буше из кухни.
     - Рыбу мы будем есть на ужин,  когда захватим Турель и приведем с собой
какого-нибудь годона, чтобы он съел свой кусочек, - многообещающе улыбнулась
Жанна.
     Мостовое укрепление Турель? Но ведь мост уже  девяносто девять дней как
был разобран! Буше  не спорил с Жанной, он просто хотел позавтракать, исходя
из того,  что  речи  посланницы  Божьей, очевидно,  не следует  воспринимать
буквально.
     В городе все уже были на ногах, горожане и солдаты толпились на улицах.
Как  только  Жанна  села  на  коня,  все  выстроились  в  боевой  порядок  и
последовали за ней.
     - Куда?
     - К восточным воротам.
     Ворота оказались  закрыты.  Широко расставив ноги и обнажив  меч, перед
ними стоял  Рауль де Гокур. За опущенным забралом угрожающе сверкали гневные
глаза, шевелились огромные усы.
     - Ворота останутся закрытыми! Приказ высшего военного совета!
     В пестрой  толпе раздался  шум,  он  усиливался,  как шум моря  в бурю,
лязгало, звенело оружие, ржали кони. "Откройте! Так желает Дева!"
     Жанна подъехала вплотную к Гокуру.
     - Вы дурной человек. Люди откроют ворота, хотите Вы того или не хотите.
     Поднялись кулаки  и  топоры, напрасно Гокур  звал  на помощь, открылись
огромные засовы, ворота распахнулись.
     - Кто меня любит, следуйте за мной! - закричала
     девушка.
     Пробило семь  часов, когда французы  начали бой за  крепостной ров  под
передовым  укреплением  Бульвар. Орлеанский  Бастард  и  командиры,  к своей
чести, теперь, когда
     решение  уже  было  принято,  все  выехали  в  конном  строю.  Каменные
сооружения  форта  состояли из двух башен и были расположены на южном  конце
моста,  но основание  имели на суше,  подъемный мост связывал их с крепостью
Турель.
     Прикрывшись большими  деревянными щитами, которые  они несли на спинах,
французы прыгали через глубокий ров, приставляли лестницы к стенам крепости,
карабкались по ним, несмотря на  то, что англичане били с размаху топорами и
секирами и  лили на французов расплавленный свинец. Градом сыпались каменные
ядра, свистели стрелы, а  в воздухе  пахло  серой от  пролетавших  снарядов.
Двадцать раз  штурмовали  французы крепость,  "как  будто  они считали  себя
бессмертными", но солнце уже стояло  в  зените, был полдень, а  "годоны" все
еще удерживали передовое укрепление.
     Жанна сама  взобралась на  лестницу,  просвистела  стрела, выпущенная с
близкого расстояния; панцирь  Девы, искусно сделанный  турским кузнецом,  не
выдержал, наконечник пробил  железо и вонзился в  плоть над левой грудью.  У
Жанны закружилась голова.
     -  Ведьма! Ведьма  ранена! - заорали англичане. Разве "ведьма" не стала
теперь  безвредной, если пролилась ее кровь? Двое отважных  англичан полезли
вниз по валу, наклонились, протянули руки в ее сторону...
     И  тут, широко развернув грудь, вперед протиснулся  господин  де Гамаш,
тот самый, который не желал, чтобы им командовала Дева. Он ударил секирой по
дерзким рукам.
     - Возьмите моего коня! - закричал он Жанне.
     Он ловко подхватил девушку, стоявшую на лестнице, и посадил ее на коня.
В  кустах на берегу фельдшер  снял с  нее  нагрудный панцирь и только  тогда
заметил, что она плачет.
     -  Мы  произнесем  заклинание,  тогда   кровь   сразу  остановится,   -
успокаивая, сказал фельдшер девушке. Каждый наемник верил в силу заклинания.
Но Жанна резко
     покачала  головой. Она не  прибегала ни  к  каким заклинаниям даже  под
угрозой  смерти.  Прежде  чем фельдшер  смог воспрепятствовать, она схватила
стрелу и  сама  ее вытащила.  Тогда  он  накапал на рану оливкового масла, а
сверху положил небольшой кусочек свиного сала. Нагрудный панцирь  можно было
снова надеть, Жанна села на коня и поскакала обратно в сторону крепости.
     Солнце уже склонялось к западу, а французы все еще безуспешно сражались
за ров передового укрепления. Силы покидали их, было семь часов вечера.
     Гокур и Ла Гир закричали Бастарду:
     - Все напрасно, трубите сигнал к отступлению.
     Жан  Орлеанский  отдал приказ,  ясным  вечером  зазвучали  первые звуки
трубы. Но  тогда перед ним встала Жанна, она подняла забрало и посмотрела на
него своими большими глазами.
     - Подождите еще чуть-чуть, умоляю Бас.
     Изможденные люди, стоявшие вокруг,  вытирали с лиц пот и кровь, а перед
ними вздымались два неприступных форта.
     - Люди больше не могут, - сказал Бастард.
     -  Отдохните,  поешьте  и выпейте  чего-нибудь, -  обратилась  Жанна  к
воинам.  Затем она  вскочила на  коня,  и  Жан  Орлеанский  увидел,  что она
отправилась в  поля, в сторону виноградника. Он  сел, выпил  глоток воды  из
фляжки. Глядя  на  запад,  он  видел  золотую  вечернюю зарю  между  зубцами
крепостной стены и башнями. Может быть, настал последний день Орлеана?
     Позднее  он вспоминал, что прошло  всего лишь четверть  часа. Вдали  от
взоров, одинокая и  обращенная  в себя,  Жанна погрузилась в  молитву  между
виноградных  лоз.  Неслыханные  выдержка  и  воля  семнадцатилетней  девушки
позволили ей в этот решающий момент отвлечься от собственного напряжения, от
охватившего  всех уныния и изнеможения, теперь она обрела  тишину  внешнюю и
внутреннюю - когда только и может возникать вдохновение...  Разве она прежде
не удостаивалась его?
     Серный дым рассеялся,  солдаты лежали во рвах, прикрытые своими щитами,
казалось, что даже  англичане  хотели перевести дыхание. Бастард пристальнее
всмотрелся в  вечерний свет. Разве Дева не  стоит опять у валов  и не делает
знаки своим штандартом? Один из воинов устремился к ней,  другие последовали
за ним, и как все произошло, никто  точно  вспомнить не  мог... Только  люди
стали  снова  взбираться  по  лестницам  на  валы,  рваться  на  бруствер  и
устремляться  на укрепление...  Теперь  "годоны" бились  копьями и  камнями,
наконец, даже кулаками, и все же им пришлось бежать  с передового укрепления
по подвесному мосту, который вел к форту Турель.
     Мостовое  укрепление  Бульвар  было  взято  штурмом,  но оставалась еще
Турель. Если бы "годоны" достигли Турели, они были бы спасены.
     "Через мост  в Турель!"  Бойцы  сталкивались друг  с  другом,  дрались,
голова к голове, человек на человеке; сам  Гласдейл стоял на подвесном мосту
с топором в руке, прикрывая отступление.
     Все  взоры были прикованы  к южным воротам, и никто не обратил внимания
на то, что  со стороны города  началась переправа через реку - хотя мост был
разрушен.  Кто-то  перекинул  от  южных ворот лестницу на  Другой  берег,  а
поскольку она была недостаточно длинная, прикрепил  к  ней кровельный лоток.
Слишком поздно англичане заметили, что французы, словно канатоходцы,  шли по
лотку,  они  подкладывали  все новые доски  и,  наконец,  подожгли  Турель с
северной стороны.
     "Отстреливайтесь!" - слышно было в Турели. Но тут случилось невиданное:
стрелы выпали из рук,  приведенные  в замешательство люди  глядели  в  небо.
Святой  Михаил в  окружении всего  сонма ангелов, сияя, появился в мерцающем
орлеанском небе. Архангел сражался на стороне французов.
     "Прочь  от  амбразур! Бон из Турели!"  В  паническом бегстве  англичане
падали кувырком по узким лестницам  на подвесной мост. Бежавшие с передового
укрепления натыкались на них, крики зажатого телами Гласдейла были напрасны.
     - Классидас, Классидас! - донесся голос  девушки со стороны  передового
укрепления.-Да простит Вам Царь Небесный! Вы  называли меня потаскухой, но я
сострадаю Вашей душе и всем английским душам...
     Услышал ли  Гласдейл  эти слова? Через мгновение мост  под  ним рухнул.
Французы подожгли лодку под мостом, клокочущая Луара сомкнулась над тяжелыми
доспехами, над всем гарнизоном крепости Турель.
     Как только на разрушенный подвесной мост положили новые доски, французы
ворвались в форт, где не было ни души, а  Жанна через южные ворота вернулась
в Орлеан,  как  и обещала утром казначею. Под знаменем, с  открытым забралом
ехала  она по городу,  а по щекам ее текли  слезы. Она спасла Орлеан,  но не
хотела убивать
     врагов.
     Все  они погибли:  Гласдейл, его  командиры  и  подавляющее большинство
защитников обеих крепостей. У немногих пленных, оставшихся в живых, в глазах
стоял ужас.  Они клялись,  что это был  сам святой  Михаил и что все они его
видели.
     В Орлеане раздавалось  столь громкое пение "Те Deum..."*, что оно почти
заглушало колокольный звон  всех церквей. Праздновали  и во  всех трактирах.
Столярам,  которые  помогли  соорудить  переправу  через реку,  выделили  из
городской казны по шестнадцать су, чтобы они могли выпить чарку на праздник,
и каждый снова и снова вспоминал свое участие в делах этого славного дня.
     - Вы брали только длинные доски, чтобы заделать дыру в мосту? - спросил
кто-то.
     -  Все доски во всем Орлеане не  стоили бы выеденного  яйца, если бы не
старый кровельный лоток.
     - Кровельный лоток?
     - Да, его я прибил гвоздями к самой длинной  доске.  И кому  бы удалось
взять Турель? Без моего лотка...  Может быть, вы думаете, что нам просто так
заплатили по шестнадцать су?
     "Ваше здоровье, ваше здоровье!" - отовсюду неслось ликование.
     За другим столом сидел Жан д'Олон, конюший  Девы, он считал себя героем
дня.
     - Как вы думаете, что я сделал? - спросил он в свою очередь. - Когда мы
получили приказ к  отступлению,  а  затем контрприказ  Девы, мы должны  были
немного передохнуть, я огляделся, и положение  мне  не понравилось. Если  мы
теперь промедлим - сказал я  себе, -  то  годоны на нас нападут и изрубят на
куски. И тогда, как вы думаете, что я обнаружил? Штандарт Девы. Она оставила
его, когда поскакала к винограднику. Понимаете, о чем я подумал?
     Хмельные  головы поникли,  они были  слишком  тяжелы, чтобы разгадывать
загадки.
     - Держу пари,  что вы не  понимаете. Но и там,  перед  Бульваром никто,
кроме меня, ничего не понял. Итак, я кричу Баску, который держал знамя Девы:
"Ты пойдешь со мной, если я еще раз буду  атаковать стену?" Он говорит "да".
Я слезаю с коня, прыгаю  в ров и  направляюсь как  раз в сторону крепостного
вала. Но когда я оборачиваюсь, так как я ничего не  слышу от  Баска - а  под
щитом слышно плохо,  - вот  я озираюсь  по сторонам и вижу, парень стоит  на
месте, и кто-то пытается  вырвать штандарт у него  из  рук.  Как вы думаете,
кто?
     - Гм, - уставились на него сидящие за столом.
     - Сама Дева!  Она  подумала, что Баск собирается  перебежать на сторону
противника, вцепилась в свое знамя и попыталась вырвать его у Баска  из рук.
А люди увидели только, что белый штандарт  качается то в  одну,  то в другую
сторону, и приняли это за знак перехода в наступление. Значит, если бы  меня
там не было...
     - Ваше здоровье! - воскликнули все, а д'Олон, скромно улыбаясь, выпил.
     Хвастался ли он? Мы знаем только, что позднее он  клялся, что последний
акт событий при Бульваре разыгрывался именно так, а не иначе.
     Бастард Орлеанский  в своих  воспоминаниях,  написанных 21  год спустя,
описывает каждый  момент  этих  событий  несколько  по-иному,  но и он  дает
честное слово
     рыцаря.
     "Когда Дева возвратилась из  виноградника, она  схватила  свое  знамя и
вместе со мной  отправилась  в сторону бруствера. Должно  быть, при виде  ее
англичан  охватил ужас, так как, когда наши еще раз штурмовали стены, они не
встречали никакого сопротивления".
     Произошло чудо, об этом могло быть  только  одно мнение.  Но если народ
был  убежден  в  том, что  теперь Бог позаботится  о городе  и  доведет  его
освобождение  до  счастливого  конца,  то  у   проницательных  людей  вскоре
появились  новые  заботы.  Конечно,  крепости  на  юге  и   востоке  удалось
отвоевать, удалось, вопреки ожиданиям,  захватить  и мост через Луару, но на
севере и западе  все еще  хозяйничали англичане, окопавшиеся в восьми мощных
бастионах. Вероятно,  их по-прежнему насчитывалось от восьми до десяти тысяч
человек. Если  бы Талбот  подошел со своим подкреплением и предпринял атаку,
только Бог знает, что могло бы случиться. В хрониках нет ни слова о том, что
в тот вечер командиры пировали вместе со столярами, жестянщиками и пекарями.
Достоверно известно лишь то, что Жанна  возвратилась в дом казначея, что  ее
раненое  плечо перевязали  и что  она съела  четыре  или пять  кусков хлеба,
которые макала в вино, разбавленное водой.
     В большем она не нуждалась после тринадцатичасового сражения.
     Утром 8  мая,  когда солнце  осветило  зеленеющие поля, выяснилось, что
робкие  оказались  правы:  к  западу  от  города  стояло  английское войско,
выстроившееся в полный боевой порядок. Был немилосердно прерван сон тех, кто
еще вчера, сидя за кружкой вина после победоносной битвы, считал, что ничего
страшного больше не произойдет.
     "Англичане! В бой идет Талбот!"
     "Мы  дадим  им  отпор!" -  ликовали наемники и  горожане, устремляясь к
западным  воротам. Они шумно  требовали  открыть  их.  Но командиры медлили;
очевидно, против них выступили гарнизоны всех восьми бастионов, и ни  у кого
не  доставало  мужества начинать  с ними битву. С тех пор,  как помнили себя
сыновья,  отцы  и деды,  в сражениях  с  англичанами  на открытой  местности
французы всегда терпели поражения.
     "Дева! Где Дева?" - неслось по городу.
     Когда  она  подъехала  верхом,  на ней была только легкая кольчуга,  ее
раненое  тело бросало  то в жар, то в  холод, для  распухшего плеча  доспехи
оказались слишком тяжелы. Ее встретили с ликованием. "За Девой!"
     Но  сегодня  у Жанны было другое настроение. Она сказала,  что  сегодня
воскресенье и день явления архангела  Михаила. Сначала нужно  пойти к мессе.
"Только если англичане нападут, защищайтесь. Если же нет, не начинайте боя".
     Ворота  были  открыты,  все способные носить оружие  вышли в  поле, где
остановились, выстроившись в  шеренги и колонны. По повелению  Девы принесли
кусок мрамора и поставили его  на стол,  который  также доставили из города.
Перед лицом выстроившейся в боевой порядок армии англичан было отслужено две
мессы,  на  них  присутствовали  все  -  от  первого  рыцаря  до  последнего
горожанина; конечно, можно по-человечески сомневаться  в  том, насколько они
были погружены духом в высокие слова, которые были у  них  на устах.  Только
когда отзвучало  последнее  "...Deo Gratias",  Жанна обратилась  к человеку,
стоявшему рядом с ней:
     - Вы видите, как к нам повернулись годоны, лицом
     или спиной?
     - Спиной! Они отходят! Она кивнула.
     - Господь не желает, чтобы мы сегодня сражались. Дадим им отступить. Вы
будете с ними сражаться в другой раз.
     Большой праздник не следовало осквернять  битвой. Лишь позднее историки
пришли к  выводу, что Жанна  в тот день совершила стратегическую ошибку, ибо
она могла освободить Париж. Но историки, как правило, плохие стратеги. Мы не
знаем,  роптали  ли  тогда  люди или  же молчали,  во всяком случае, они  ее
послушались.  Таким  образом, англичане, спустя  семь месяцев  после  начала
осады и девять дней после того, как Дева заняла город, отступили без боя все
до  последнего, и  произошло это  8 мая,  в день, когда много столетий назад
святой Михаил явился в далекой Италии на Монте-Гаргано и на
     острове Искья.
     Как бы  то ни было, Ла  Гир  не  поверил, что англичане отступают, и  с
двумястами  кавалеристами,  вооруженными  пиками,  преследовал  англичан  на
протяжении нескольких миль, но в  результате смог лишь сообщить, что все они
удалились, часть  к северо-востоку,  а другая часть  -  вниз по реке.  После
этого в Орлеане настали счастливые  дни, люди пели, ели и пили, не забыв при
этом  осмотреть поочердено все  форты, брошенные  англичанами.  Все  оружие,
которое можно было унести из фортов, доставили в город, валы были разрушены,
а оставшееся в фортах  продовольствие съедено. Оно  не отличалось  особенным
вкусом, зато за него не пришлось платить ни су.
     Люди  заботливо  ухаживали  за ранеными, оставленными  врагом  в  своих
укреплениях,  освободили из  заключения Гийенна, герольда Девы. Подумали и о
Гласдейле,  искренне сожалея, что его  не взяли  живым. Его труп выловили из
Луары  и привезли в часовню; к чести жителей  Орлеана  будет сказано, четыре
дня  и  четыре  ночи  горели  свечи  в  мертвом  лагере  врага.  Затем  труп
обработали, забальзамировали и через некоторое время отправили к англичанам.
Это было не более, чем обычный христианский долг, но храбрейший из англичан,
конечно,  обошелся  "годонам" в кругленькую  сумму, и  многим снова пришлось
раскошеливаться.
     Тогда Жанна сказала  некоторым из  своих  людей,  что только  с  Божьей
помощью она  может  бороться  с почитанием  ее  как  идола,  оказываемым  ей
народом.  Магистрат  вписал  в  городскую  книгу, что  освобождение  Орлеана
является  величайшим чудом христианской эпохи. Доблестный город с тех пор на
протяжении всех столетий торжественно посвящал  этот день Деве, день  8 мая,
обозначенный в календаре как праздник Явления архангела Михаила.
     Многие современные  критики утверждают, что победу  под  Орлеаном можно
отнести лишь на счет  случайностей или же  необъяснимого  отказа англичан от
боя. И все же Наполеон, основательно проштудировавший походы  Жанны, заявил,
что  она была гением в  военном деле, а никто не посмеет сказать,  что он не
разбирался  в  стратегии. Жан Орлеанский, заслугой которого является то, что
он в нужный момент  отказался от  боя,  двадцать пять  лет спустя  клятвенно
утверждал: "Англичане, которые  в  прежние  времена,  и я клянусь в  этом, с
двумястами  человек  могли  обратить в бегство восемьсот или тысячу наших, с
этого   часа  и  впредь,  даже  имея  целое  войско,   оказались  неспособны
противостоять  четыремстам  или  же  пятистам  французам. Они бежали в  свои
крепости, и у них больше не было мужества выйти оттуда".
     Английский биограф Жанны д'Арк В.Сэквилл Уэст пишет уже в наши дни, что
весь образ действия ее земляков, участвовавших в тех событиях, кажется ей до
такой  степени  странным  и  медлительным,  что  это можно  объяснить только
сверхъестественными причинами: "Причинами, о которых мы в свете нашей  науки
двадцатого  столетия  -  или, может  быть, во тьме  нашей  науки  двадцатого
столетия? - ничего не знаем".
     Жиль де Рэ исповедуется
     Джон  Ланкастер,  герцог  Бедфордский, дядя  восьмилетнего  английского
короля и его наместник во Франции, находился в Лувре, когда получил известие
о  том,  что его  войскам  пришлось отступить из Орлеана. В его  официальном
докладе юному королю Генриху VI, отправленному в Лондон, сказано:
     "Все в этой стране было хорошо ... вплоть до осады  Орлеана... Там Ваши
люди пострадали от  тяжкого удара, нанесенного,  как показалось, при участии
небесных сил. По-моему, это случилось  оттого, что Вашим людям  были внушены
нелепые мысли и необъяснимый страх ученицей и прислужницей дьявола, а именно
так называемой "Девой", владеющей искусствами чародейства и колдовства..."
     Мальчик Генрих, возможно, немногое понял  из этого письма,  но Бедфорд,
действовавший  от  его  имени,  не желал из-за какой-то  ведьмы терять  свое
господство  во  Франции. Он  обратился  с  воззванием  ко  всем  французским
вельможам, которые  поддерживали англичан  и  их  союзников бургундцев:  они
должны были явиться в Венсен.
     Пришли  лишь немногие. Франция смотрела в сторону Орлеана, а Орлеан был
освобожден.  Сам  Господь дал  знамение.  Впервые  глухое негодование против
англичан вспыхнуло  под  пеплом  отчаяния.  Приор кармелитского монастыря  в
занятом  англичанами  Реймсе сказал:  "Никогда  ни  один англичанин  не  был
королем Франции, и никогда ни один англичанин им не будет!" Не потребовалось
устраивать над ним судебный процесс, с каждым днем все умножалось число тех,
кто  действовал  в соответствии  с  его  словами. Во дворцах и хижинах  люди
рассказывали о Жанне, в церквах в честь  победы под Орлеаном раздавался звон
колоколов, в  Регенсбурге жители платили  шестнадцать грошей,  чтобы увидеть
портрет Жанны, не имевший с ней никакого сходства.
     "Как только это произошло, Жанна вместе  со своими людьми направилась в
Тур  в  Турени; в то  время  туда должен был  явиться король.  А  Дева  туда
приехала раньше короля, и она взяла в руки знамя и поехала навстречу королю;
и когда они встретились, Дева склонила  голову  так низко, как только могла,
король же тотчас  приказал  ей встать, и думают, что он ее даже поцеловал от
радости. Это случилось  в  среду после Пятидесятницы, и пребывала она у него
после этого до 23 мая. Тогда король стал держать совет, что ему  делать, ибо
Дева  всегда хотела повести его  в Реймс и  короновать  его,  и  сделать его
королем. Тогда послушался ее король и отправился в путь".
     Так  писал в  Германии Эберхард фон Виндеке. Но  Виндеке  был казначеем
императора Сигизмунда и получал только официальные сообщения, приходившие из
Франции. Действительность же  выглядела по-иному.  Карл  получил  известие о
победе, все еще пребывая  в Туре, оп встретил Жанну, как только она приехала
из  Орлеана,  и  обнял  ее.  Но  ничто не содержало намека,  что  он  спешил
короноваться в Реймсе. Он запирался со своими  советниками и  часами  с ними
совещался. Прошло три, четыре, пять дней, прошла первая неделя.
     - Благородный дофин, прошу Вас, не  проводите таких долгих совещаний! -
умоляла  Жанна. - Поезжайте в Реймс короноваться, я сгораю  от нетерпения, -
голос девушки дрожал. Карл смотрел на нее своими маленькими глазками, как бы
извиняясь, он был исполнен страха и нерешительности.
     -  Жанна,  между  этим  городом  и  Реймсом  еще  столько  крепостей  и
неприступных городов.
     Девушка замолчала, затем она обратилась к епископу.
     - Во имя Господа, я знаю, о  чем Вы думаете и что бы Вы  хотели узнать:
что  говорит  голос,  который  я  слышу... Скажу Вам,  что  я,  как  обычно,
погружаюсь в молитву и, если жалуюсь на  то, что никто мне не верит, я сразу
слышу  голос,  который  говорит: "Дочерь Господня,  иди, иди, иди!  Я помогу
тебе, иди!"
     Епископ  Режинальд  сидел  неподвижно,  приложив руку  ко  рту,  из-под
полуприкрытых век он не видел взгляда Жанны. Когда  она стояла перед ним, он
был склонен ей верить - но было и другое, о чем следовало подумать. Конечно,
Орлеан освобожден. И, разумеется, заслуга Жанны во всем, что касается сроков
и подробностей  этого освобождения, вопреки воле главнокомандующего  и  даже
вопреки  указаниям  короля.  Теперь  она,  так  же  вопреки   мнению  двора,
настаивала на необходимости похода на Реймс.  Реймс был в руках  англичан, а
по пути туда на  протяжении трехсот миль лежали территории, занятые  врагом.
Если бы поход  потерпел неудачу, Карл стал бы предметом осмеяния и врагов, и
своих; если бы поход все же удался,  чего почти никто не ожидал, то разве не
стали  бы в последующие века говорить, что Карл Седьмой обязан своей короной
крестьянской  девушке?   А  он,  архиепископ   Реймсский,  смог  осуществить
величайшее дело в своей жизни лишь потому, что девушка способствовала этому?
     Режинальд  Шартрский,  архиепископ Реймсский, ощущал  себя политиком по
призванию.  Наследник богатого отца и троих братьев, нашедших свою  гибель в
страшной  битве  при  Азенкуре,  в которой французы потерпели поражение,  он
участвовал в  Констанцском Соборе, имея  высокий церковный титул  посланника
Карла  VI.  Он  вел  крайне   затруднительные  и  щепетильные  переговоры  с
императором, с князьями Церкви, с французскими и бургундскими вельможами еще
в те годы, когда дофин Карл  был ребенком. Теперь ему пришлось признать, что
ситуация полностью изменилась со времени Шинона. Освобождение  Орлеана снова
придало французам мужества и разрушило легенду о непобедимости англичан.  На
основании этого с  англичанами, вероятно,  можно было пойти  на  компромисс,
разделить  страну и окончить войну. Но  сделать  это мог только он.  Правда,
можно  было связаться и с Тремуем, потому что король  его слушался  и потому
что  он  мог  исключить   из  игры   девушку.  Однако,  для  дипломатических
переговоров  Тремуй  не годился: слишком много убийств  было на его совести,
когда же он заключал договоры, то  преследовал только личную  выгоду. Что же
касается   Карла,   то  он  не  мог   ни   принимать  разумных  решений,  ни
самостоятельно  действовать,  а  когда   на  него   оказывали  давление,  он
становился  строптив: не следовало  допускать, чтобы  Жанна  влияла на него.
Лучше  всего  было  бы  занять  девушку  безопасными,  но выгодными  делами,
поручить ей  осаждать города, лежавшие на пути в Реймс. Тем самым можно было
выиграть время.
     День за днем Жанна стучалась в дверь  короля, она становилась перед ним
на колени.
     - Благородный дофин, дайте мне знать,  почему  Бы все еще  не решаетесь
идти в Реймс, прошу Вас!
     Карл беспокойно ерзал на стуле, скрестив руки и стараясь не смотреть на
Тремуя, который с умышленной невежливостью сидел в стороне.
     -Потому  что  у  нас нет денег на  то,  чтобы держать войска  в  боевой
готовности. Мы должны распустить армию.
     - Тогда позвольте мне собрать другую!
     - Без денег? - насмешливо спросил Тремуй из своего угла.
     - Даже если бы у  нас  были деньги, нам  потребовалось бы шесть недель,
чтобы создать новую армию, - сказал Гокур,  которому совсем не нравилось то,
что битва была выиграна, поскольку его оттеснили от городских ворот.
     - Шесть недель мы ждать не можем, мы должны тотчас же идти, благородный
дофин!
     - Без войска?
     -  С войском или без  войска,  мы пойдем в Реймс. Ах, почему Вы мне  не
верите?
     - Нет, Жанна, я тебе верю. Только - я должен тут поговорить с господами
о текущих делах, - Карл благосклонно улыбнулся и отпустил Жанну.
     Жанна  никогда не  появлялась за  королевским обеденным столом. Паж Луи
должен был приносить еду для нее  в комнатку в небольшой гостинице,  где она
жила.  Во  дворец  она  приходила только к заутрене или  же  когда  ее  туда
приглашали.  На следующий  день,  когда  Карл  сел на своего коня, собираясь
ехать  на  охоту, она предстала перед ним, а затем опустилась на колени.  Он
заметил, что глаза у нее покраснели.
     - Почему  ты  плачешь,  Жанна?  Ты  устала  после  трудных недель, тебе
необходимо отдохнуть.
     - Господин, я не смогу отдыхать, пока Вы не будете коронованы в Реймсе.
     Несмотря  на  то, что  Жанна  сказала  это тихо,  с  нежным и  любезным
выражением  лица, в  ее словах  прозвучал такой упрек, что  Карл не  мог его
вынести.
     - Дева Жанна, я не в состоянии больше спокойно смотреть на твои хлопоты
обо мне.
     Издали послышалось,  как  Тремуй позвал своего слугу;  Карл  дружелюбно
кивнул и пришпорил коня.
     Стоял  июнь, цвели цветы,  колосилась  пшеница.  Алансон  уехал к жене,
Жанна  сидела  в  своей комнатке  и  размышляла.  Хорошо,  что оба ее  брата
приехали  к  ней  из родной  деревни, а то  она была бы  совершенно одинока.
Родители готовы  простить ей  уход из дома  - сообщили  Жан  и  Пьер,  - они
молятся Богу, чтобы Жанна оставалась храброй девушкой, чтобы  столь  великая
благосклонность короля защищала  ее  от  высокомерия  придворных.  Скоро  ли
придет конец  войне? Жанна немного  поплакала, когда обнимала братьев, а они
заявили, что останутся с ней, если нужно будет еще воевать с "годонами". Они
хотели вернуться домой только с сестрой.
     "Родился ли ягненок у моей черной овцы? Кормите ли вы голубей на крыше?
Кто теперь помогает маме шить? А  как живут Миньетта и Оветта?" - спрашивала
она,  то и  дело смеясь.  Братья же  удивлялись тому, что, несмотря  на  все
великолепие двора, она не позабыла ни малейшей подробности их убогой жизни в
Домреми.
     Как только наступил вечер, Жанна  отправилась  во дворец.  Возможно, ей
хотя бы  раз  удастся поговорить  с дофином без  господ, дающих  ему  дурные
советы. На ней была кольчуга, а поверх - красно-зеленый плащ, подарок города
Орлеана.  Из городских церквей доносился вечерний звон, во дворцовой капелле
звучал орган, Жанна  зашла в  капеллу.  Там, как  только она  опустилась  на
колени на  узенькую  скамеечку, исчез земной мир, отверзся мир небесный, она
смотрела, она  слушала- пока чья-то рука не коснулась ее  рукава. Перед  ней
стоял  Жиль  де Рэ, молчаливо указывая на дверь.  Она  перекрестилась, затем
последовала  за  ним,  паж  Луи   сопровождал  ее,  держась  на  расстоянии,
предписанном дворцовым этикетом.
     - Вернулся ли дофин?
     - Пока еще нет. Но мы можем вместе подождать его.
     Жиль привел ее в небольшой сад между крепостными
     стенами, где цвели пионы и ниспадал "золотой дождь"
     - Что скажете Вы об органной музыке, Дева Жанна? Не находите ли Вы, что
этот мальчик поет, как ангел?
     - Какой мальчик?
     - Тот, который только что пел во  дворцовой капелле. Она робко опустила
глаза:
     - Я слушала недолго.
     Крылья  его носа  слегка  задрожали.  Рядом стояла  каменная  скамейка,
вокруг которой разросся розмарин.
     - Давайте присядем. Запах розмарина подходит Вам,  он такой же терпкий,
как Вы, и целебный.
     Царственной рукой, незаметно для Жанны, Жиль подал знак пажу, чтобы тот
не  слушал  разговора;  его  иссиня-черные  волосы  пахли   розовым  маслом,
купленным за чистое золото у торговца, который приехал с Востока.
     -  Скажите, Жанна, в  раю  тоже существуют запахи? И они,  должно быть,
бесконечно более небесные, чем наши на земле?
     Она кивнула, не говоря ни слова.
     Он провел рукой по своему короткому плащу, стянутому дорогим поясом.
     - Разве ангелы поют не так, как наши мальчики?
     - Нет, господин де Рэ, по-иному.
     - Не желаете ли Вы мне сказать - как? Не могли бы Вы сделать так, чтобы
и я их слышал?
     -  Если Господь  пожелает, Он сделает  так, чтобы и  Вы их слышали. Это
зависит только от Его благодати, но не от моей воли.
     - Но ведь есть люди, которые владеют искусством приготовления снадобий,
открывающих  глаза и  уши.  Они  могут также  делать  золото и привораживать
сердца.
     - Об этом я ничего не знаю. Не думаю, что так бывает. И какое отношение
это имеет к ангелам?
     -  К ангелам -  нет, но имеет к  чему-то  иному, Жанна. Так Вы  все  же
хотите, чтобы дофин отправился в Реймс?
     - Конечно, и чем раньше, тем лучше.
     - Но он этого не хочет, и  ни один из его  советников  также не  желает
этого. Епископ  Режинальд  надеется на то,  что он даже достигнет согласия с
англичанами, а мой  дядя Тремуй считает, что ни мир,  ни коронация не  имеют
никакого значения. Видите ли, Жанна, Вы можете хорошо разбираться в том, как
обстоят дела в  раю, но Вы ничего не знаете о том, что происходит  при нашем
дворе. Тремуй ненавидит  дофина, когда-то он был влюблен в его  мать  Изабо,
как  раз  в  то  время она  объявила собственного сына  внебрачным ребенком.
Тремуй велел утопить  своего  предшественника по  должности, а  после  этого
женился на его супруге, так как у нее на юге было богатейшее наследство. Его
наемники  снабжали провиантом  англичан, когда те  осаждали наш Орлеан...  -
дыхание Жиля все учащалось, его темно-красный рот горел. Он получал странное
удовольствие, бросая жестокие слова в невинную  душу Жанны. Девушка смотрела
прямо перед собой, она не опускала затуманившихся глаз. -  Тремуй дает Карлу
деньги  взаймы,  без Тремуя Карл  пошел  бы по  миру. Поэтому  он  слушается
Тремуя, а  Тремуй надеялся, когда Вы появились при  дворе, что Вы  выставите
Карла  в смешном  свете перед всеми.  После  Орлеана  он Вас  ненавидит.  Вы
срываете  его  планы,  Жанна, в  Ваших силах  видеть ангелов, я Вам верю. Но
Тремуй - дьявол, а Вы этого не понимаете. Король находится в руках дьявола.
     - Вы  заблуждаетесь. Дофин в  руках Божьих,  -  она произнесла  это еле
слышным шепотом, но в ее  словах было  столько  пыла,  что Жиль потерял  дар
речи.
     Он хотел ей  еще  многое сообщить - что Тремуй виновен в гибели старого
бургундского герцога, и это привело к переходу его сына на сторону англичан;
что настала пора устранить Тремуя... Его  длинные нежные пальцы, на одном из
которых  сиял  огромный рубин, прикоснулись к руке  девушки. Жанна встала  и
позвала пажа.
     - Мне  кажется, вдали трубят охотничьи  рога, - сказала она. Жиль вытер
платком влажный лоб.
     -  Возможно, что часть свиты возвращается домой. Король  переселился  в
свой охотничий замок Лош, я забыл предупредить Вас об этом. В Туре королю не
хватает свежего воздуха, врач рекомендовал ему отдохнуть.
     Теперь они стояли  во дворе Турского дворца, Луи держал поводья, а Жиль
низко поклонился.
     - Дева Жанна, подумайте о том,  что я Вам сказал. Завтра после заутрени
я снова приглашу органиста играть.
     На следующий  день ни  свет  ни  заря  Жанна вместе  со  своим  конюшим
д'Олоном, обоими братьями и пажом Луи отправилась по направлению к городским
воротам.  К заутрене  она пришла не во дворцовую церковь,  а  в кафедральный
собор.
     Темным июньским вечером кто-то постучал в дверь дома каноника  Алена  в
Пуатье. Мадлен, пожилая, страдающая астмой  женщина, какой и полагается быть
кухарке  приходского  священника,  боялась открывать дверь  в  такое позднее
время, она выглянула из окна. Месяц  был молодой, и ей не удалось разглядеть
мужчину, который  поклонился и  сказал,  что  он  должен поговорить  с отцом
Аденом. Дома ли достопочтенный господин?
     Мадлен  ответила,  что сейчас посмотрит,  энергично захлопнула ставни и
взбежала по лестнице так быстро, как только могла.
     - Иисус, Мария и Иосиф, -  прошептала она, с трудом переводя дыхание, -
господин, бледный как луна, а волосы - черные как смоль.
     Повинуясь   своей   привычке,   кухарка   хотела   на   всякий   случай
перекреститься, но каноник уже поднял  глаза, и она как ни в  чем  не бывало
схватилась  за  краешек фартуку  чтобы  стереть пот  с лица,  а Вы, господин
каноник, вероятно, знаете, что Ла Гир понимает тонкости своего ремесла, ведь
он всю жизнь  был солдатом,  и на двадцать  пять лет старше меня.  Но  Жанна
стала поддразнивать всех нас: "Вы  боитесь?"  "Нет, -  ответил Алансон. - Но
штурмовать город слишком рано".  Нежным голосом девушка возразила ему: "Нет,
именно сейчас пора. Действуйте, и Господь будет с Вами". Алансон все еще  не
решался. Хотя мы и не друзья, но на этот раз  я хорошо его понял.  Вся армия
была  доверена  ему, одна-единственная  неудача показала  бы, что  правы  те
советники короля, которые сомневаются. Жаржо обнесен крепкими стенами, и там
много  хороших  орудий. Но права оказалась Жанна. Мы  приставили лестницы  к
стенам, и она очутилась в самом центре схватки. Я с  ужасом увидел, как вниз
полетел  огромный камень, попавший  прямо  в ее  шлем. Она упала  с лестницы
навзничь  и  некоторое  время  лежала на  земле, но,  прежде  чем мы  успели
подбежать, она снова вскочила на ноги, и голос  ее звучал  столь  же звонко,
как прежде: "Вперед, друзья! Господь проклял англичан, через час город будет
наш, мужайтесь!"
     - Храбрая девушка, - пробормотал каноник и снова наполнил стаканы.
     Казалось,  что   Жиль   внезапно  потерял   нить  разговора,   он  стал
бессмысленно улыбаться.
     -  Ее голос какой-то странный, отец Ален. Поверьте, я кое-что понимаю в
голосах, но такого еще не слышал. Он нежный и тихий, как у ребенка, несмотря
на это, в бою он заглушает весь грохот и вой, - Жиль выпил свой стакан одним
глотком.
     - А что произошло потом?
     - Все случилось так, как она предсказала:  через час Жаржо был в  наших
руках. Граф Суффолк, поклявшийся, что покорится только самой храброй женщине
в мире, видит Бог, не совершил клятвопреступления, он  передал ей  свой меч.
На следующий день мы можем  двинуться дальше, и каждый  день к нам стекаются
все новые люди.
     - Да,  да,  народ  все слышит, -  кивнул Ален.  -  Если  дело дошло  до
народа... Но я прервал Вас.
     -  Нам  доложили,  что  граф  Артюс   де  Ришмон  прибывает  к   нам  с
подкреплением  из тысячи  человек. Вы знаете, что  этот  коннетабль  попал к
королю в немилость,  поскольку, я  полагаю,  мой дядя Тремуй  не терпит его.
Поэтому мы  не знали, что  означает эта встреча и хотели собраться на совет.
Но Жанна засмеялась: "Если мы не можем  принять его как  друга, нам  следует
принять его как  врага", - и пожелала, чтобы  мы приготовились к битве. Один
из  нас  сказал  то,  о  чем  подумали  многие: "Если  Вы примените силу  по
отношению к этому коннетаблю, то во  Франции  может оказаться много и таких,
кто  предпочтет  Ришмона   всем   французским  девам.   Это   благородный  и
могущественный  господин".  "Хорошо,  -  сказала  Жанна,   -  тогда  я  сама
отправлюсь навстречу  ему".  Сопровождать ее  должен был только  юный Ги  де
Лаваль.  Нам  же оставалось  лишь наблюдать,  и, вопреки  ее  повелению,  мы
старались держаться поближе к ней. Но Артюс де Ришмон спешился, и она тотчас
же  сделала  то  же  самое,  она  даже  обняла  его  колено,  как  настоящая
крестьянка,   представшая   перед  важным   господином.   "Жанна,  -  сказал
коннетабль,  - ходят слухи,  что Вы  хотите  сражаться со мной.  Я  не знаю,
послал ли Вас  Господь  или нет. Если Вас послал  Господь,  то  Он видит мои
благие намерения, и я Вас не боюсь. Если же Вы пришли от дьявола, то я боюсь
Вас  еще меньше". Это был именно тот способ общения, который нравится Жанне.
"Прекрасный коннетабль,  -  ответила  она, - не  моя заслуга  в том,  что Вы
пришли, но раз Вы пришли, добро пожаловать". Она Держалась при этом так, как
может держаться лишь  настоящая королева, ей-Богу. А затем мы вместе поехали
Дальше, и как только мы приехали в Божанси, англичане отступили без боя.
     - Хорошо, - кивнул  отец Ален. - Все это звучит как нельзя лучше. А что
Вы делаете сейчас? Жиль поднял брови.
     -  Теперь для всех  настала пора больших испытаний. Талбот  и Фальстолф
собрали пять тысяч  человек и готовятся к битве.  Вы знаете, Талбот поверг в
ужас всю нашу страну; с тех пор, как он переправился через Ла-Манш, никто не
может с ним тягаться.
     - А что по этому поводу думает Жанна?
     - Она говорит, что  если на англичан прольется небесный дождь, то мы их
остановим. Дофин одержит столь  великую победу, какой  давно уже не было. Ее
советники говорят, что победа достанется нам без труда.
     - Ее советники, - сказал  Гийом Ален  шепотом,  почти с робостью, - это
все те же святой Михаил и "райские сестры"?
     Жиль, сидевший  за столом, спокойно и  степенно встал, подошел к окну и
опять вернулся к столу. Отвечал он почти беззвучным голосом:
     - Об этом она не говорит, нам не ведомо, что она видит, слышит и знает.
Алансон услышал, как посреди боя она  крикнула  ему:  "Уйдите  отсюда,  а то
снаряд  убьет Вас!" Он отошел в сторону, и тотчас же снаряд размозжил голову
мсье  де Люда на месте, откуда успел отскочить  Алансон. Я полагаю, что  она
имеет  власть  и над  природой. Это очень странно, и  мы  все можем об  этом
свидетельствовать: когда  она едет с нами, птицы из леса слетаются и садятся
к ней на плечи. В бою случается, голуби начинают порхать возле нее.
     Теперь улыбался Ален.
     -  Я припоминаю,  что  в протоколе,  составленном моими коллегами  о ее
жизни, было написано, что у нее на родине в Домреми хищные птицы слетались к
ней,  когда она пасла  коров на лугу, и,  садясь к  ней  на  колени, клевали
крошки,  которые она отщипывала от хлеба. На ее стадо ни разу не напал волк,
а в ночь, когда она родилась - если я правильно помню,  на  Крещение, - были
замечены разные  необычные вещи с животными... А  почему бы и нет?  Животные
ведь тоже Божьи твари. Скажите, она все то же милое дитя, как тогда с нами в
Пуатье? Жиль де Рэ кивнул.
     -  Вы правы,  она дитя. Она  ни разу  не причинила  зла врагу, никто не
видел, чтобы она когда-нибудь кого-нибудь поразила мечом. После каждой битвы
она оплакивает павших, перед каждой битвой она причащается Телом Господним -
большинство  воинов  делает  это  вместе с ней, - и  при  этом она ничего не
говорит. Из ее  уст не  исходит ни одного необдуманного слова  -  в этом она
столь же зрелая, как и многие мужчины. Вокруг нее никто никогда не ругается,
и людям это нравится,  хотя все их  жены остались дома.  Нужно ли говорить о
том, что она никогда не снимает доспехов, если спит  рядом с  нами, и тогда,
несмотря на  всю  ее  миловидность,  ни один мужчина  не  испытывает  к  ней
плотского желания.
     Отец Ален жадно  ловил каждое слово Жиля. Когда тот кончил говорить, он
взял платок и вытер им глаза.
     - Все будет хорошо, как говорит она, все устроится.
     Жиль молчал. Он углубился в размышления,  а  каноник с его  многолетним
опытом  чтения  в душах людей понял: только теперь речь пойдет о  главном, с
чем рыцарь приехал сюда.
     - Господин де Рэ, Вы хотите сказать что-то еще, не так ли?
     -Да,  господин каноник...  если Вы  пожелаете выслушать мою исповедь...
Простите, что я прошу об этом в  столь позднее время, но я смог освободиться
лишь на этот день.
     - Ничего, сын мой. Господь не знает сна. А отец  Ален стар, в  старости
же  наилучшее то, что человеку уже не нужно  много времени посвящать  самому
себе,-он  отодвинул стаканы в сторону,  зажег  новые  свечи, встал и пошел в
небольшую соседнюю комнатку, чтобы  надеть стихарь и  епитрахиль.  Когда  он
вернулся,  Жиль в своем изумрудно-зеленом  камзоле, сложив  руки  и  опустив
голову, преклонил колени. В комнате теперь были не каноник Ален и барон Жиль
де Рэ, а Христос,  Который взял грехи людей на Себя, и грешник Жиль, который
перед Ним исповедовался.
     Может  быть,  пятая  заповедь,  подумал отец Ален,  возможно,  также  и
шестая. Вероятно, и та, и другая вместе.
     -  Достопочтенный  отец,  я исповедуюсь перед  Господом, что из-за меня
было повешено шестеро французов, так как я их  настиг в рядах  англичан... я
солгал!  Я  запланировал  убийство,  - Жиль  замолчал,  словно  исповедь его
окончилась.
     - Только запланировал?
     - Да. Но еще я ненавижу.
     - Ты нарушил шестую заповедь, сын мой.
     - Я не нарушал шестой заповеди.
     - Ты согрешил против той, которую Господь послал, чтобы испытать тебя?
     - Дела обстоят именно так,  как я говорю. Существует лишь одна женщина,
которую я мог бы полюбить, но я не жажду ее тела. Я жажду ее души. Это грех?
     - Что значит "я жажду ее души"?
     - То, что я ей завидую из-за этой  души. То, что я бы присвоил ее, если
бы только мог. То,  что в ней есть все, что хотел бы иметь я. Она  созерцает
рай, она может разговаривать с ангелами, она слышит их речи, она обоняет  их
запахи. Ей  известно, когда  человек умрет  и  то, что думают люди,  стоящие
перед ней. Я прочел  сочинения Альберта Великого, Раймонда  Луллия  и многих
других, но я не знаю того, что знает она.
     -  У  одного человека  Господь пишет  в сердце, а у другого - нет, даже
если он прочел так много книг. Нам не подобает задавать вопросы об этом.
     Жиль  впервые поднял голову,  в глазах его горел темный  жар, теперь он
действительно выглядел как падший ангел.
     - Я не  могу  не спрашивать, достопочтенный отец,  я  родился под такой
звездой, которая обещает безмерное.
     -  Вздор! Все  звезды  - Божьи  и сияют  для всех  людей.  Твой грех  -
высокомерие,  сын мой, это  один из грехов против Святого  Духа, - рука отца
Алена, которой он подпирал голову, упала на стол. - Ты говоришь о Деве?
     - Да.
     Каноник  с трудом  сдержал  тяжелый вздох. Он был очень стар,  но такой
исповеди еще  не  слышал. Или слышал? Разве молодой брат Тома, с которым они
вместе посетили Жанну, не признался после этого со слезами на глазах, что он
напрасно  борется  с  изнуряющей завистью, ибо ей дано  видеть то, во что он
должен  только  верить?  Тогда  Ален улыбнулся. Но  теперь он испытал  такой
внезапный  и  болезненный  укол в дряхлое сердце, какой вряд  ли  когда-либо
испытывал.  Этот человек, которого искушал Господь, жил рядом  с Жанной день
за  днем,  в бою,  в походе, на привале. Он жаждал ее,  единственную надежду
бедной, несчастной страны...
     - Ты уверен,  что не испытываешь к  ней плотского вожделения? Есть ли у
тебя жена в твоем родовом замке?
     - Меня женили,  когда мне было десять лет. Но  женщины  не представляют
для  меня предмета большого искушения.  А Жанна, я Вам  об этом  уже сказал,
неуязвима для плотской любви. И это тоже относится  к ее магии, - голос Жиля
задрожал от волнения.
     -  Ты говоришь: она принадлежит Господу. Но,  может быть, тебе понятно,
что мучит тебя, скорее всего, лишь стремление к  собственному  совершенству,
расстояние между ней и тобой?
     -  Нет, меня  мучит тоска  по ее искусству, ее ясновидению,  ее  вещему
слуху. Это просто мука, пытка, жгучая жажда. Если она не будет утолена, если
мне не удастся  проникнуть в  суть ее тайны, то я не знаю, что произойдет, -
он застонал,  глухо  и  упрямо, затем его широкие плечи  под  зеленой парчой
затряслись, словно от подавленного рыдания.
     Отец Ален закрыл глаза.
     -  Молись, сын мой. В каждом из нас есть убийца, грабитель  и вор. Но в
каждом есть и святой. Христос видит в тебе добро, а не зло. Он тебе поможет.
Он  защитит Жанну от власти  лукавого. Она -  надежда всего  народа, и  горе
тебе, если ты это забыл. Прочитай "Символ  веры" и трижды "Отче наш" с таким
благоговением, каким ты
     только можешь.
     Медленно,  словно через  силу, Ален  отпустил грехи коленопреклоненному
Жилю  и осенил его  крестным  знамением. Затем он снял  епитрахиль,  и  Жиль
встал, собираясь уходить.
     - Можете ли Вы завтра прийти в церковь еще  раз? Я буду служить мессу в
шесть часов.
     - Да, отец  Ален, даже  если  мне  для  этого  придется  много проехать
верхом, я успею. Могу я пожертвовать кое-какие деньги для бедняков из Вашего
прихода?  -  он  положил  кошелек  на  стол  с  на  редкость  робким,  почти
извиняющимся смирением.
     Городская стража еще не успела прокричать о наступлении полуночи, когда
отец  Ален, едва заперев  за гостем дверь, выпил еще один, последний глоток,
вино  было  его  слабостью. При  этом он взглянул на кошелек.  До чего же он
тяжел  - отец  Ален готов был  поклясться всеми святыми! Он открыл  кошелек.
Монеты из чистого серебра, ими можно  было  наполнить  блюдце. Столько денег
отцу Алену не приходилось  видеть целых  полгода. Теперь он мог  купить пару
новых башмаков  для вечно  жалующейся Мадлен; а может быть, и для себя,  так
как его  башмаки  не  годились  для  зимы.  Еще нужно было  помочь вдове  из
переулка, где  жили канатчики,  и  пятерым  ее крикливым  озорникам, а может
быть,  также и хромому кузнецу за углом. Усмехаясь, Ален лег спать, на отдых
оставалось всего пять часов.
     Но  сон не приходил  к нему,  а  когда, наконец, к утру он погрузился в
легкую дремоту,  ему приснился страшный  сон.  Он увидел  темный  подвал,  в
котором извивались  змеи,  со змей  текла кровь.  Они превратились  в кишки,
где-то стонали дети в предсмертной муке, но их не было видно, затем появился
Жиль с иссиня-черной бородкой и ужасным злым взглядом, глубоким как бездна.
     Отец Ален  проснулся от собственных стонов. Настало время  идти служить
мессу.  Солнце только  что  поднялось  над  горизонтом,  и  было так  хорошо
смотреть  на него после ночных призраков. Он встал с кряхтением, одряхлевшие
руки и  ноги болели, и лишь  теперь он осознал  нечто странное: бледное лицо
Жиля с  кроваво-красным  ртом,  которое со  вчерашнего  дня  непрестанно его
преследовало, внушало отвращение - настолько сильное, настолько подавляющее,
какого каноник не испытывал ни к одному убийце или злодею. Он умылся  свежей
водой, кувшин с которой Мадлен поставила ему под дверь.
     Так что же все-таки здесь кроется?..
     Не  прошло и  часа,  как отец  Ален  стоял  у алтаря с тяжелым,  полным
терзаний  сердцем.  Ему следовало найти  другие  слова  в  разговоре с  этим
человеком,  более  угрожающим  тоном взывать  к его  совести,  более  сурово
предупреждать его. Ибо, несмотря на смирение, щедрость и благочестие Жиля де
Рэ, в  нем  сидел  дьявол  высокомерия. Устами  этого  рыцаря говорило нечто
новое, жуткое,  богохульное, то, чего отец Ален  никогда  не встречал за все
сорок  пять лет своей  службы.  И  это дьявольское  сегодня же  должно  было
возвратиться к Жанне, быть рядом  с ней завтра и в последующие дни - рядом с
Жанной, ангелом-хранителем Франции.
     Когда каноник  при мерцающем  свете алтарных  свечей достал из золотого
кубка  гостию для Жиля, у него так  дрожали  руки, что он испугался, что она
выскользнет. Только когда  он произнес слова: "О Господи, я недостоин, чтобы
Ты вошел под мой  кров,  но скажи лишь слово..." - он понял, что за всю свою
долгую жизнь никогда еще  так  пылко  не  молился; да  простит Христос этого
грешника, у  которого, кажется,  все-таки  меньше грехов на  совести, чем  у
многих других людей, приходив к отцу Алену исповедоваться.


     Англичанин
     В  Жанвиле, в штабе генерала Талбота  только  что пообедали.  Со столов
убрали посуду, так как совет должен был заседать в той же комнате, а комната
была тесная.
     Сэр Джон Фальстолф,  одержавший последнюю победу англичан в феврале, до
того,  как  появилась  Дева, - тот самый Фальстолф,  который  был  выведен в
шекспировских  драмах как  Фальстаф,  хотя  изображен с  большой  творческой
свободой, - нетерпеливо ожидал, когда ему предоставят слово.
     Как только Талбот закончил свою речь, Фальстолф сказал, что  не следует
преуменьшать  огромных  потерь, понесенных англичанами под Орлеаном  и после
Орлеана.  Только  в  Жаржо  было  убито  одиннадцать  тысяч  человек.  Нужно
вырваться из тупика и выиграть время. Войско  французов намного увеличилось,
при несчастливом  стечении обстоятельств все завоевания последних лет  могли
быть утеряны. Он предложил начать переговоры и так затянуть их, чтобы герцог
Бедфорд  успел  подойти  с  новым  подкреплением;  по  слухам,   архиепископ
Режинальд не против компромисса.
     Талбот, человек с орлиным носом и властными глаза-
     , скорее смельчак и сорвиголова, чем стратег, был мучим жаждой отмщения
за бесславное отступление из-под Орлеана.
     - Клянусь, что мы застанем французов врасплох, как только столкнемся  с
ними. Пусть французская ведьма занимается дьявольскими искусствами - клянусь
святым Георгием! - это меня не волнует. Кто скажет по-другому - трус! -  его
взгляд скользнул  по Фальстолфу и офицерам, сидящим за  столом.  - Мы должны
стремиться к бою. Это мое последнее слово.
     Фальстолф обиженно  пробормотал, что о нем обычно вспоминают, когда уже
поздно. Затем он встал и захлопнул за собой дверь.
     Англичане выступили на  следующее утро, они  полагали, что столкнутся с
неприятельской армией, как только  пройдут через Божанси. Но Божанси был уже
в руках французов, на равнине Ла-Бос англичан ожидали французы, выстроившись
в полный боевой порядок. Они стояли на небольшом возвышении.
     -  Очень  ловко, -  злорадно сказал Фальстолф  так,  чтобы  его  слышал
Талбот.  Талбот приказал  войску  остановиться,  и  лучники,  как  это  было
принято,  воткнули  свои  стрелы в  землю наискось.  Обе стороны  застыли  в
ожидании,  что  противник  начнет  первым.  Был  вечер,  солнце склонялось к
закату.
     -  Вы согласны, что положение еще  менее благоприятное,  чем  это можно
было предположить? -- спросил Фальстолф с плохо скрываемой насмешкой.
     Талбот в задумчивости помолчал.
     - Мы могли бы попытаться дать бой.
     Но   посланные   герольды  привезли  ответ,  Дева  сказала:  Уходите  и
располагайтесь на ночлег,  так как  уже  поздно. А завтра по  воле Господа и
Богоматери мы сойдемся поближе".
     Талбот провел военный  совет, и на  этот  раз  большинство голосов было
против него. В сумерках англичане отступали  к Мену,  городу, мимо  которого
прошли французы. Еще ночью он приказал собрать все щиты, какие  только можно
было  достать, и  даже  снять с  петель  все двери в  переулке, чтобы  лучше
вооружить наемников, выступавших на передней линии атаки.
     На  рассвете  французы  вышли  на  широкую  равнину,  покрытую  лесом и
кустарником, но  никаких врагов не было видно. На разведку послали несколько
десятков рыцарей, но они вернулись ни с чем.
     Ла Гир  снова взялся  за старое и начал ругаться, ему  также было не по
себе  от соседства с объединенными армиями  Талбота  и Фальстолфа. Командиры
совещались о том, как следует действовать: нужно ли сначала выйти на равнину
Ла-Бос  и  лишь затем  изготовиться  к битве? -  на  что девушка  совершенно
спокойно сказала:
     - Мы сделаем одновременно и то, и другое. У вас хороший предводитель.
     Англичане  еще  не  показывались,  лишь  олень, испугавшись  никогда не
виданного  им  войска,   выскочил  на  лужайку.  Он  пробежал   мимо  группы
командиров, на мгновение остановился, принюхиваясь, бросил испуганный взгляд
-  и  стремительно  исчез  в  ближней  чаще.  Жанна  посмотрела  ему  вслед,
напряженно прислушиваясь к треску  ломавшихся кустов. Тотчас же из  жаждущих
начать погоню английских глоток раздался громкий боевой клич.
     - Годоны! Вперед!
     Олень сорвал боевой план, разработанный  Талботом. Прежде  чем лучники,
выстрелившие  в  оленя,  приняв  его за  неприятеля,  заново  натянули  свои
арбалеты,  французы  обрушились на  них.  Тысяча пятьсот англичан погибли, а
пятьсот сдались в плен. "Напротив  того, среди наших  едва ли найдется  трое
погибших,   что    я   могу   приписать   только   чудесному   божественному
вмешательству", -  писал  рыцарь  Персеваль де Буленвилье три дня  спустя  в
письме герцогу Миланскому.
     Около  двух  часов  пополудни  все  было   кончено,  и  Тал-бот,  гроза
французов, стоял перед Алансоном пленный.
     -  Сегодня ночью это не  могло Вам и  присниться, не  так ли? - спросил
"прекрасный герцог",  несомненно торжествуя,  но и горько  вспоминая, как он
сам был в плену.
     Талбот не потерял самообладания.
     - Такова судьба воина, - ответил он, пожимая плечами.
     Только Фальстолфу удалось спастись бегством; измученный и печальный, он
прибыл в Венсен,  где герцог  Бедфорд отобрал  у него орден Подвязки, ибо за
каждое поражение нужно расплачиваться. Впервые в истории англичане потерпели
поражение  в  сражении   на  открытой  местности,  что  означало  не  просто
поражение, но опровержение мифа об их непобедимости.
     Ла Гир снял шлем, вытер пот и задумчиво наклонил свою большую голову:
     - Клянусь, у нас  есть повод возблагодарить Господа и Деву.  Где же она
теперь?
     Ее не пришлось долго искать, один из рыцарей увидел Жанну на краю леса,
она кричала на французского солдата, наступившего сапогом на англичанина, из
груди которого  доносился предсмертный хрип. Теперь она  сидела на  траве, с
откинутым кверху забралом и лицом, покрасневшим от слез. Голова  англичанина
лежала у нее на коленях. У англичанина  был пробит череп, и кровь залила все
его лицо.
     -  Столько  погибших,  -  рыдала  девушка,  -  и   если  они  умерли  с
неотпущенными  грехами, я  тому виной, - она  плакала так, как  плачут дети,
горько и безутешно.
     Никто не заметил, как пристально Жиль де Рэ наблюдал за этой сценой. На
лице  у  него  была  кровь,  но  он  небрежно  вытер  ее.  Крылья  его  носа
расширились, губы распухли, глаза непрерывно впитывали то, что он видел. Это
продолжалось до тех пор, пока Артюс Ришмон грубо не похлопал его по плечу:
     - Кажется, Вы ревнивы, Жиль?
     Жиль вздрогнул. Лицо его замкнулось, а взгляд стад
     высокомерен.
     - Ришмон, Бы видели оленя сегодня утром? Это Жанна его позвала.
     Коннетабль добродушно усмехнулся.
     - И святой Губерт на нашей  стороне. Но  что  мы сделаем, чтобы утешить
Деву?
     Дома в Бретани у  него остались дочери, и Жанна, несмотря на то, что он
находился рядом с ней совсем недолго, трогала его отцовское сердце.
     Тем временем Алансон спросил,  кто поедет к королю с известием, и когда
вызвались Жиль и Ла Гир, Жанна бережно опустила мертвого на траву и медленно
подошла к ним. Она вытерла слезы.
     - Герцог Алансон, если Вы позаботитесь о  раненых  и убитых, я поеду  с
Вами.  У вас  у всех хорошие шпоры? Англичане больше не смогут защищаться, а
мы должны наступать им на пятки.
     Мертвый англичанин  на  коленях  Жанны фигурирует у  Шиллера под именем
Лионель.  То,   что   они   встретились   в   поединке,   не   соответствует
действительности:  сама  Жанна  ни разу  не подняла  меча  на врага,  о  чем
свидетельствуют и друзья, и враги. Но  поэтическое воображение Шиллера полно
глубокого смысла: ее деяния, в  конечном счете, имели значение и для Англии.
Но признали это  лишь несколько столетий спустя.  Шиллеровская Дева во время
поединка с Лионелем  загорается  любовью  к  нему,  и  эта любовь, измена ее
долгу, является  греховной и приводит в драме к  гибели  на поле  брани.  На
самом деле,  вина  Жанны -  если таковая  вообще была  -  состояла  совсем в
другом, а смерть ее оказалась в сотня раз более горькой.
     Жан Алансон, который в те  дни был главнокомандующим,  много лет спустя
вспоминал: "Она разбиралась
     во всем, что имеет отношение к  войне: могла вонзить  пику  и  провести
смотр  войска, выстроить армию  в  боевой  порядок и разместить  пушки.  Все
удивлялись,  что она  была столь  осмотрительна  в  своих  делах, как боевой
командир с двадцати- или тридцатилетним опытом".
     Джон  Лэмонд,  шотландский  биограф  Жанны  XX  столетия,  считает, что
приверженцы  идеи реинкарнации легко могли  бы  объяснить  этот  необычайный
факт: девушку следует просто считать  новым воплощением какого-то  героя. Но
это означало  бы недооценку законов судьбы. Вся деятельность Жанны проходила
под знаком гораздо более напряженного дара: дара получать инспирации. Вокруг
всех нас волнуется  и бушует море духовности,  но только  избранные обладают
способностью осознанно и  безошибочно видеть и слышать  то, что находится за
порогом земного бытия.
     Проще всего было  бы считать одну из  "райских сестер",  Екатерину  или
Маргариту,  чьи  жизни  очень напоминают  судьбу Жанны, одним из ее  прошлых
воплощений. Но это означало бы провести лишь  логические  параллели, оставив
без  внимания закон  метаморфозы,  которому  следует  все живое.  В церкви в
Домреми,  как, впрочем, и вообще во многих средневековых храмах, были статуи
обеих  "сестер",  которых часто связывают  со святым Михаилом. Жанна, будучи
подростком, могла  облекать  существа,  являвшиеся ей в видениях,  в  образы
окружавшей ее  привычной действительности. Это ни в коей мере не опровергает
реальность ее видений, но  имеется разница  между духовным  существом  и его
отражением в сознании человека - так зеркальное  отражение всегда перенимает
нечто  от   свойств   зеркала.   Серебро  отражает  не   так,  как  медь,  а
необработанное стекло не так, как отшлифованное. "Настоящее мы видим  как бы
сквозь тусклое стекло,  - пишет апостол Павел  в "Послании к коринфянам",  -
...настоящее  знаю я  отчасти,  а  прошлое Познаю через себя".  Оба  образа,
Екатерина и  Маргарита,  относятся к  циклу символических фигур,  которыми в
средневековых   соборах  обозначалось  восхождение  душ  из  грехопадения  в
материю,   из  богооставленности  вновь  возвышавшихся  до   своего  вечного
архетипа. Фигура святой Маргариты  представлена во многих церквах, например,
во  Фрейбургском  монастыре, где  она  символизирует духовную силу  "Liberum
arbitrium" - свободного выбора, так  как Маргарита  возвысилась над внешними
обстоятельствами и отдала свою жизнь раз  и  навсегда поставленной цели, для
этого  она попирает  "змия" низких влечений.  Святая Екатерина была символом
"сциенция"  - знания, усилием  воли ей удалось  постичь  свет  божественного
разума и благодаря этому обратить в христианство пятьдесят ученых-язычников.
Надпись  около  ангела, парившего  у  ног Екатерины, гласила:  "Vigilate  et
arate" -  бдите  и  молитесь,  она  указывала  на  постоянство бодрствующего
сознания.  Согласно  Альберту  Великому,  именно  эта  надпись  относится  к
божественному Жениху,  Который в Евангелии  от Матфея открыл дверь "разумным
девам" - людям, полным стремлений, пробуждающим духовное сознание.
     Жанна,   не   посвященная  в   эти   тайны  средневекового  богословия,
впоследствии  в своих показаниях сообщила, что архангел Михаил привел к  ней
обеих этих  святых.  Не могла она и представить себе, до какой степени точно
жизненные  задачи, стоявшие  перед  Маргаритой  и  Екатериной,  должны  были
отразиться  в  ее  судьбе. Но обе эти девы оставались для нее  на протяжении
всей  ее краткой  жизни  -  исключая  один-единственный  момент,  когда  она
испытала умопомрачение при пытке, - "райскими сестрами", явившимися к ней  и
в смертный час.
     Когда  Жанна одержала победу  в битве  при Пате, ей все еще было только
семнадцать лет.

     Не упоминай ее имени
     Из освещенных окон замка Сен-Бенуа доносилось пение женщины, которая не
могла быть трезвой. В этот день Тремуй расщедрился, и после обильной трапезы
в  его родовом замке  Сюлли на  Луаре, где  гостила  королевская  семья, они
вместе с Карлом несколько неожиданно отправились в ближайший охотничий замок
Сен-Бенуа.  Две  девушки,  несколько месяцев  назад развлекавшие офицеров  и
наемников, должны были в этот вечер веселить короля  и герцога. Эти создания
лишились куска хлеба с тех пор, как Жанна изгнала их из войска.
     -  Смотри,  старик,   как  следовало  поцеловать   Талбота,  -  сказала
проститутка, сидевшая на коленях у Тремуя, и укусила его за ухо.
     - Киска,  если  бы ты  добралась до самого Талбота, ты не была бы такой
дешевой.  Впрочем, зубки  у тебя хорошие.  Покажи их королю, - Тремуй поднял
женщину в воздух, как сверток. - Карл,  дай мне штучку, которая сидит у тебя
на коленях. А вот эта будет лучше для тебя.
     Глаза у Карла остекленели, язык заплетался.
     - Мне все равно, та или эта.
     Тремуй посадил девицу на тощее колено короля.
     - До чего же ты тяжелая, - пожаловался Карл, - ты что, много выпила?
     - Меньше, чем ты, малыш. Сколько же все-таки тебе лет? Когда ты играешь
в короля, то выглядишь стариком.
     -  Он не  стар, но  и не молод, - сказал Тремуй. - Попробуй определить,
сколько ему лет.
     - Волосы  у тебя редкие, я понимаю,  почему Жанна хочет надеть на  тебя
корону. Скажи, она может больше, чем я?
     Когда Карл напивался, он становился плаксивым.
     - Замолчи, не хочу слушать. Не упоминай ее имени.
     -  Ты должна  знать,  что  король  постоянно общается  с архиепископом,
который прививает нашему господину исключительно святость.
     - Ты  имеешь  в  виду Режинальда? -  девушка сморщила нос. - Его я тоже
знаю.
     - Ты лжешь, киска. Режинальд любит только самого себя.
     - Выпьем  за  Режинальда! -  одна из  девушек подняла  бокал, но Тремуй
вырвал его у нее из рук.
     - Заткнись, проклятая шлюха, - Тремуй  поднял  голову и напряженно стал
прислушиваться  к шуму, нарушавшему ночной  покой во  дворе замка. -  Кто-то
приехал.
     Сквозь  стрельчатое окно  донеслись конский топот, крик стражи, и  Карл
вскочил столь стремительно, что девушка упала с его колен на пол.
     - Англичане? -  прошептал  он,  внезапно обретя трезвый рассудок.  Ужас
перед  англичанами  сидел   в   нем  с  тех  пор,   как   он,   еще   будучи
шестнадцатилетним мальчиком, вынужден был бежать от них  из  Парижа в  одной
ночной рубашке.
     - Чепуха. Эти люди прибыли с известиями из армии. Я дам им указания.
     Не успел  Тремуй  подойти  к  двери,  как она распахнулась. Жиль де Рэ,
облаченный в доспехи, стоял перед своим дядей.
     - Проклятый мальчишка, неужели ты не видишь, что у меня гости?
     Жиль  стиснул  зубы,  осмотрелся,  внимательно  и   неприязненно.  Карл
поудобнее устроился на своем стуле, он успокоился:
     - А, Жиль! Какие новости из армии?
     Жиль не  стал  преклонять  колени,  он даже не  поклонился,  девушки со
страхом смотрели на него; дыхание его участилось.
     - Все-таки - все-таки не поражение?
     - Нет.  Полная  победа над Талботом.  Армия  его уничтожена, сам Талбот
взят в плен. Величайшая победа из всех, когда-либо нами одержанных, - сделав
паузу,  Жиль безжалостно  продолжил:  -  Победа  для  ничтожнейшего  короля,
который когда-либо нами правил, - он порывисто отвернулся от короля и вышел,
с грохотом захлопнув за собой двери замка.
     Его уже давно ждали. Жанна и Ла Гир стояли на лестнице.
     - Сегодня король никого больше не принимает, он должен спать.
     - И Тремуй тоже? - рассердился Ла Гир. - Проклятье, этот ведь не  будет
лежать в пеленках?
     - Он тоже не принимает. Но это продлится недолго. Пойдемте, Дева Жанна,
я подыщу Вам ночлег. Ла Гир стукнул кулаком по перилам.
     - Черт  побери, для этого мы ехали  сюда чуть ли не всю ночь? Извините,
Дева Жанна, - добавил он более мягким тоном, но она покачала головой, а лица
ее не было видно.
     - До завтра, - сказала она и побежала вниз по  лестнице так быстро, как
это можно было в доспехах; затем она позвала д'Олона и пажа, объявив им, что
будет искать ночлег в ближайшем городке.
     Жанна д'Арк
     Жиль  оказался в одной из роскошных комнат нижнего этажа, он  согнал  с
кровати спавшего там слугу, позвал Ла Гира и приказал своим наемникам встать
в караул у двери.
     - Напился? - спросил Ла Гир, сняв доспехи.
     - Не только это.
     - Свинство. Мне жаль Деву.  Этот Тремуй... - Л а Гир  провел по воздуху
огромной немытой рукой, словно Тремуй не стоил  и того, чтобы доводить о нем
речь до конца. Он вспомнил, что Жиль - племянник Тремуя.
     Затем они  заметили,  насколько  устали, и как только легли  на  мешок,
набитый листьями, оба погрузились в глубокий  сон без сновидений. Под окнами
замка  Сен-Бенуа  трещали цикады,  стояла июньская ночь, и  даже  в комнатах
Тремуя погасли свечи.
     - Как, король еще  не встал? - спросил  епископ Режинальд, приехавший к
полудню в Сен-Бенуа.- Он еще не слышал вестей от посланников?
     - Если господин архиепископ имеет  в виду битву при  Пате...  -  сказал
камердинер тоном, полным достоинства.
     - Что же происходит? На всех улицах только об этом и слышно, а здесь...
Можно поговорить с королевой?
     - Госпожи королевы здесь нет, здесь только господин де Тремуй.
     - Ладно.  Мне хотелось  бы  с ним поговорить.  И передай  королю, что я
здесь.
     Толстопузый,  только  что умывшийся Тремуй доплелся до двери, зевнул во
весь рот.
     - О, господин епископ, в такую рань и уже на ногах?
     - В  такую рань? Вас что, покинул Господь?  Уже одиннадцать часов, и  я
думаю, что у нас есть повод бодрствовать. Разве никто  не приезжал к  Вам из
Пате?
     Тремуй сел.
     -  Ну, были Жиль и Ла Гир. Но они отправились назад. Дева тоже приехала
сегодня ночью, она, наверное, еще спит.
     -  У нее  для  этого  больше  оснований,  чем  у остальных,  - возразил
Режинальд, бросив уничтожающий  взгляд в сторону. - Но нам,  я  полагаю,  не
следует терять время. Со вчерашнего дня положение полностью изменилось.
     Тремуй прищурился.
     - Ну  почему же?  Ведь  до  Реймса по-прежнему ровно  восемьдесят часов
пути. А городов на пути не стало меньше от того, что Талбот взят в плен.
     Режинальд, погрузившись в собственные  мысли, достал  из складок  плаща
какой-то свиток, тщательно,  с подчеркнутой медлительностью развернул  его и
углубился в чтение, держа отшлифованную  линзу перед  дальнозоркими глазами.
Казалось, он забыл о присутствии Тремуя.
     Перед всяким написанным текстом Тремуй ощущал себя неуверенно, читал он
с трудом, а  латыни, на которой  обычно вели переписку церковные иерархи, не
знал совсем.
     - Любовное письмо от Девы? - ухмыльнулся он с наигранным равнодушием.
     - Письмо из моей реймсской общины.
     - Паства взывает  к  пастырю?  Должно быть, они истосковались  по  Вас,
ведь, по-моему, Вы  не  были  в своем епископстве  уже пятнадцать лет.  Или,
может быть, двадцать?
     Режинальд  пропустил  этот вопрос мимо ушей; с тех пор, как Иоанн XXIII
назначил его архиепископом Реймсским, он ни разу не посетил города.
     - Мне пишут, что настроения там благоприятны  для  нашего короля, -  он
откашлялся. - Меня просят, чтобы мы приехали туда по возможности скорее, ибо
все  предзнаменования  указывают  на  то,  что  Бедфорд  в  ближайшее  время
собирается короновать в Реймсе мальчика Генриха.
     -- Если англичанина будет короновать... например, Ваш  заместитель - не
так ли? - то  это, вероятно,  не  будет служить препятствием  тому, чтобы Вы
впоследствии короновали нашего дофина, - если мы вообще когда-нибудь попадем
в  Реймс.  Сейчас  у нас  две некоронованные особы,  которые  называют  себя
королями  Франции, потом  будут две коронованные особы.  Мы живем во времена
множественности:  трое пап, двое французских королей... - Тремуй качал ногой
и стучал пальцем по спинке своего стула.
     -  Вы  говорите как  мирянин.  Миром святого Ремигия можно  помазать  и
узурпатора - то  есть,  я хотел сказать, сделать его  законным  королем.  Во
всяком  случае,  после успешной  коронации Генриха  было  бы гораздо сложнее
совершить законное миропомазание нашего дофина. Нужно было бы обдумать целый
ряд богословских вопросов.
     Прежде, чем  Режинальд  успел договорить,  отодвинулся  занавес: король
пригласил господ к себе.
     Первым поклонился Карлу Режинальд.
     - Позвольте, сир, поздравить Вас от моего взволнованного сердца.
     Карл прищурился, затем по его бледному лицу скользнула усмешка:
     -  Вы  слышали,  епископ?  Правда  ли,  что   победа  оказалась   столь
подавляющей? Сегодня ночью мне было не по себе, когда приходил Жиль, а утром
-  да простит  меня  Господь -  я не мог  и  мечтать  о такой большой удаче.
Сегодня утром мне  рекомендовали  поспать, так  как  врач... Это  моя старая
болезнь головы...
     - В первый раз вижу, чтобы от вин болела голова, - пробурчал  Тремуй. -
Жиль и Ла Гир сегодня утром  возвратились в армию. А Дева-Дверь торжественно
распахнулась,  и  прежде  чем  камердинер успел доложить, в комнату  мелкими
шажками вошла королева, в белом плаще и с очень высокой прической.
     - Я не ожидала  этого,  -  заплакала  она. -  Я сюда приехала. Счастье!
Какая милость Божья!
     Карл встал, обнял жену  и подвел ее к креслу, в котором сидел сам. Если
ему даже и  не слишком нравилось, что жена приехала сюда вслед за ним - а он
ее не вызывал, - то  после такой ночи ему  было приятно играть роль любящего
супруга.
     -  Только ты  делаешь мое  счастье  полным, любовь  моя.  А мы  как раз
совещаемся, как нам лучше воспользоваться милостью Божьей.
     - Я тебе не помешаю, - она улыбнулась Режинальду и Тремую, - а теперь я
хотела бы поприветствовать Деву. В пути я слышала, что она у тебя.
     - Да... то есть  сегодня ночью я  ее не  видел.  А сегодня утром - я не
хотел, чтобы ее беспокоили.
     - Но ведь сейчас полдень, дорогой, и, насколько я знаю Деву, она только
и ждет того, чтобы ты ее пригласил.
     - Ты права. Передайте Деве, что мы ждем ее.
     Режинальд сказал, что он тоже вызывает Жанну, но тут слуга сообщил, что
в гостинице ее уже нет, что она уехала, а куда - неизвестно.
     - Уехала? - воскликнул  Карл, и  на мгновение лицо его осунулось. Затем
он  стал в  ярости  топать ногами,  как  мальчишка,  и кричать, что во  всем
виноват Тремуй. Тот брюзгливо  оправдывался, что сегодня  ночью он был столь
же неспособен к  каким-либо действиям, как и его господин, на что  Режинальд
сердито откашлялся, посмотрев  на  королеву,  а  она  пожаловалась,  что так
всегда  и бывает, если женщина не следит  за порядком. Почему  Деве  не дали
приют в замке, ведь она, не дай Бог, может и заболеть?
     Режинальд спокойно сказал, что с Жанной, несомненно, были господа де Рэ
и Ла Гир,  которые,  по слухам, возвратились  в  армию. Лучше всего  было бы
начать совещание, обсудив неотложные вопросы, связанные с новой ситуацией, и
принять решение. В ответ на это королева тут же  вышла из комнаты, а Карл не
преминул галантно проводить ее до двери и несколько раз поцеловать ей руки.
     И действительно, Жанна пропала. Посланники сообщали, что не нашли ее ни
в войске, ни где-либо еще.  Приехал  сам Алан  сон,  у  которого из-за Жанны
произошла такая острая стычка  с королем, приходившимся ему кузеном, что  их
возбужденные голоса  были слышны и  в других комнатах. Тремуй был  щедр, как
всегда, вино лилось у него рекой;  как  только королева отправилась назад  в
Сюлли,  он снова  привел в замок проституток, а  своим  людям в Сюлли сделал
строгое  предупреждение,  что  будет  наказывать их палками  за  неожиданные
визиты  королевы  - разумеется,  из  соображений  безопасности столь высокой
особы. Что  касается Карла, то он не хотел и  слышать  ни  о торжестве, ни о
совете, он повелел привести к себе своего духовника, заперся с ним, рано лег
спать, а утром присутствовал на двух мессах.
     -  Ничего  не  поделаешь,  - сказал Тремуй  Режинальду. -  Когда  он  с
похмелья, его  охватывает страх. Чего  он  хочет,  этот  сын сумасшедшего  и
нимфоманки? - только когда  Тремуй был в очень плохом настроении, он говорил
то, что думал.
     -  Нельзя больше  терять времени, мы должны ехать  в Реймс, - настаивал
Режинальд.
     -  Как Вы  себе представляете,  мы  сможем  в один  миг  освободить три
занятых  врагом города, которые  лежат  по пути в Реймс?  И Вы  думаете, что
англичане, в чьих руках Реймс, будут безучастно на нас смотреть?
     - Дева говорит, что города будут наши.
     - С каких это пор Вы клянетесь предсказаниями
     Жанны?
     - Христианину нет необходимости клясться, господин де Тремуй, - епископ
выпрямился  и  презрительно  посмотрел поверх  тучной фигуры. -  Я  думаю  о
коронации в  Реймсе.  Только когда  она  состоится,  вступит  в  свои  права
политика. Законным образом помазанный  король Франции, чьи войска одерживают
непрерывные победы вот уже два месяца, может вести переговоры с англичанами.
     - А если эти войска останутся лежать в реймсских канавах?
     Епископ  ничего  не  ответил.  Он встал  и торжественно  прошествовал к
двери. Ему  предстояло сделать нечто важное.  Он должен был ободрить  Карла,
который сидел в своем кабинете и жаловался, что Жанну не могут найти уже три
дня.
     -   Если  Господь   отвернулся   от   меня,   ибо   моя   жизнь   столь
недобродетельна... - Карл в  задумчивости уставился перед собой, разглядывая
свои тощие руки.
     - Молитесь, и Господь Вас простит, сир. Обещайте Ему, что  Вы выступите
в поход.
     - На Реймс?
     - Да, на Реймс.
     -  Разве Вы не  слышали, что нас  не пропустят ни Оксер,  ни  Труа,  ни
Шалон? Реймс тоже  в руках англичан, епископ. И разве Вы сами не  говорили о
том,  что мы  должны не сражаться,  а вести  переговоры?  -  Карл,  вздыхая,
покачал головой, словно он не понимал такого безрассудства.
     -  Вести переговоры я предлагал, когда мы еще не знали, что  английский
мальчик-король  должен приехать  в  Реймс  и  короноваться.  Позвольте, сир,
напомнить  Вам  о том,  что у  нас уже нет  выбора, и что мы не можем больше
терять времени. Тот, кто будет коронован в Реймсе, будет  обладать Францией.
С королем Англии участвовать  в переговорах может законный король Франции, а
не  дофин, которого не без основания можно  назвать и узурпатором, - по мере
того,  как  Режинальд   высказывал  свои  соображения,   он  становился  все
ожесточеннее, краска  гнева  ударила ему в  лицо. - Мужайтесь,  сир, отдайте
приказ о наступлении. Тогда Дева опять будет с нами.
     - А если нет?
     - Тогда мы пойдем в наступление без нее.
     - Без  нее? На это никто не отважится.  А если с  ней что-то случилось,
если она вообще не придет, что тогда?
     Чтобы  решить,  что   тогда  нужно  будет  делать,  ответил  Режинальд,
необходимо  еще подумать;  он,  однако,  готов  поручиться,  что, как только
король выступит на Реймс, объявится и Жанна.
     - Сир, так Вы отдадите нам приказ о наступлении?
     -- Возможно, - ответил Карл.

     Коронация в Реймсе
     Режинальду удалось склонить короля на свою  сторону, и прежде  чем Карл
присоединился к  своему войску  в  Жьене,  приехала  Жанна  в  развевающемся
красном  плаще поверх сверкающих доспехов. Ее встретило ликование наемников,
радостно восклицавших, что готовы идти с ней куда угодно даже без жалованья.
Двадцать девятого  июня король и Жанна выступили  с войском по направлению к
Реймсу.
     Но вскоре между фаворитами Карла снова  возникли разногласия. Поскольку
Оксер, гордый город, находящийся на возвышенном месте, не открыл своих ворот
перед  французской армией,  через  два  дня после начала  наступления  Жанна
предложила начать его осаду. Оксер был занят бургундскими войсками, и Тремуй
заявил, что  атака  на этот город приведет в бешенство герцога Бургундского,
чего  допустить нельзя. Карл  уступил Тремую, он  приказал обойти город, но,
вероятно,  и  не  подозревал,  что  Тремуй  за  этот совет  уже  получил  от
бургундцев две тысячи крон. Королевский любимец помешал и примирению Карла с
коннетаблем Ришмоном, который  опять вынужден был удалиться вместе со своими
1200 наемниками. За  спиной  Карла раздавался шепот, многие возмущались, сам
Карл, однако,  молчал. Когда же  затем  показался  город Труа  и  разведчики
принесли  оттуда  известие о том,  что наместник города  не желает оказывать
дружественный прием "дофину и его потаскухе",  стало очевидно: об осаде Труа
нечего было и думать, так как в тылу его лежал занятый врагом Оксер.
     Совет прошел  без Жанны, но в  конце  Режинальд  настоял на том,  чтобы
выслушали и ее.
     - Благородный дофин, подождите еще три дня, - сказала она.
     -  Если  больше ничего  не понадобится, то  можно  и шесть, - засмеялся
Режинальд. - Ты уверена, что Труа капитулирует через три дня?
     - Город сдастся нам завтра.
     -  Это удивило бы  меня,  - послышался голос  господина  де  Гокура,  и
Алансон  горячо возразил,  что  если ни одно  из чудес  до  сих  пор его  не
убедило,  хотя  причин   для  них,  видит  Бог,  достаточно,  то  это  может
объясняться лишь злой волей. Жанна попросила разрешения удалиться, а Алансон
последовал  за  ней.  С  каждым  днем  ему все труднее было  дышать воздухом
королевского окружения.
     Жанна позвала Паскереля, чтобы продиктовать ему. письмо жителям Труа. У
них не должно быть страха за свою жизнь и собственность, и это означает, что
им следует принять короля с надлежащим почтением; в противном же случае, она
заверяет  их жизнью,  что Труа,  как и все города  королевства, будет занят,
какое бы сопротивление они ни оказывали. "Ответьте скорее".
     В то время в городе жил некий монах францисканец по имени Ришар, весьма
благочестивый человек, который с первых криков петухов до глубокой ночи имел
обыкновение  вести  проповеди  о  покаянии и  грехах; под  воздействием  его
проповедей люди сжигали роскошные одежды, карты и игральные кости. Ришар уже
давно предсказывал, что в 1429 году чудеса будут происходить одно за другим,
сам он  верил в предсказания некой дамы,  которую почитал пророчицей, Катрин
де Ла-Рошель. Эта последняя, когда во французских городах звонили колокола в
честь  победы  под  Орлеаном,  также  утверждала, что она должна  спешить на
помощь королю. В то десятилетие было более чем полдюжины женщин, и даже один
мужчина,  которых  считали  чудотворцами.  Некоторые   из  них  исчезли  как
авантюристы, не  оставив и  следа, других говорили или сожгли, двоих считали
святыми. После смерти Жанны появились две лже-Девы, выдававшие  себя за свою
предшественницу; одна из них пользовалась верой и поддержкой Жиля  де Рэ. Но
и она исчезла неизвестно куда.
     Брат Ришар был послан к Карлу в качестве парламентера от города Труа, и
как только  он  увидел  Жанну в королевской палатке, он осенил себя крестным
знамением от злых духов.
     -  Подойдите поближе,  брат Ришар, я  отсюда не улечу, - лукаво сказала
девушка.
     От имени городского совета монах пообещал, что город капитулирует. Карл
заверил горожан в  своей благосклонности  и отпустил  Ришара. Но брат Ришар,
прежде  чем уйти, преклонил  колени  сначала  перед  королем,  а затем перед
девушкой: "Простите, Ангелоподобная!"
     Анжелика-таким именем народ называл Жанну, когда она ехала через города
и деревни. Мужчины  и женщины страстно хотели поцеловать ей руку, а когда им
это не удавалось, целовали полы ее плаща. Ей приноси-I новорожденных,  чтобы
Дева  стала  крестной матерью, пальчиков называли  именем Карл, а девочек  -
Жан-. Когда июльским днем она ехала через невозделанные юля и цветущие луга,
видели, как  около  ее штандарта  порхали  стаи бабочек. По-прежнему  все ее
имущество состояло  из  доспехов, представляющих собой  искусное  проведение
оружейника из Тура,  ее знамени, красного плаща, зеленого мундира  - подарка
благодарного города Орлеана  - и дюжины лошадей. Лошади также были подарены,
Жанна  любила  прекрасных  коней,  не  говоря  уже о  том, что  они  были ей
необходимы, так как за год и два месяца она проехала пять тысяч километров -
больше, чем расстояние от  Франции  до Индии. Имелись у  нее еще  меч -  тот
самый таинственный меч  из  Фьербуа, -  и  два дешевых колечка,  которые она
привезла из  Домреми и носила до тех пор, пока их не отняли, на одном из них
были выгравированы инициалы Иисуса и Марии. В кармане же плаща хранилось то,
о чем никто не  подозревал. Шалон,  город на  Марне, широко  распахнул  свои
ворота, и именно в Шалоне к Жанне явились  двое крестьян из Домреми. Сойдя с
коня, Жанна обняла обоих, глаза ее сияли от радости, как две звездочки.
     -  Это Вы, господин крестный,  и  Вы, Жерарден Эпинель! - казалось, что
они долго не виделись, а между тем, прошло совсем немного месяцев.
     - До  чего же  ловко у тебя все получилось!  - похвалил ее крестный Жан
Морель. - Ведь нам теперь больше не нужно бояться бургундцев и годонов...
     - Ничего не  нужно  бояться -  кроме измены,  - тихо сказала Жанна,  но
когда  Морель  спросил, что она имеет  в  виду  и, может быть,  что-то не  в
порядке в  ее войске, она  покачала головой. - Хотите  сделать мне приятное,
господин крестный? Тогда отвезите домой мое старое платье. Когда я вернусь в
Домреми, я буду рада его видеть.
     Девушка достала из кармана плаща  свою красную заштопанную крестьянскую
юбку.  Уже  давно она не  носила женской одежды. Подумала  ли  Жанна  в  тот
момент, что ей еще доведется носить юбку? Или, может быть, она отправляла ее
родителям как единственный подарок на память ?
     - Жанна, скорее всего, это тебе уже не понадобится, - улыбнулся Морель.
     - Никогда? - содрогнулась Жанна. - Избави Бог!
     Пришел  паж  Луи.  Не желает  ли  Жанна принять делегацию  граждан? Они
настоятельно просят  об  этом.  А  это письмо передал посланник  губернатора
Тулузы. Герцог Алансон просит прочесть его вслух.
     - Подожди немного, Луи, - она снова  обратилась к крестьянам.  Не хотят
ли ее родители приехать в Реймс? Через воскресенье она надеется там быть.
     - Но ведь в Реймсе все еще сидят англичане. Сдадутся ли они так скоро?
     Жанна в ответ лишь кивнула.
     -Я порадовалась бы от всего сердца, выполните, пожалуйста, мою просьбу.
     По  мере  того, как  армия  подходила  к  Реймсу,  Карл  с каждым  днем
становился все беспокойнее. Все раньше он по вечерам приказывал отправляться
на поиски ночлега. Теперь у него было 12000 человек, но ни одного орудия.
     - Не может быть и речи о том, чтобы Реймс капитулировал. Удержать город
- дело чести для Бедфорда, - эти  фразы  Тремуй без конца повторял  всем. Но
Режи-нальд спешил, в эти  дни  он безошибочно сделал ставку на Жанну. И  вот
вдали на горизонте уже  появились стены и  башни древнего города,  в котором
происходили коронации.
     - Ничего нового? - спрашивал Карл, просыпаясь по утрам.
     - Да, сир, ничего нового.
     Он  ночевал в  небольшом городке  где  удалось раздобыть две кровати. В
этом медвежьем углу нужно было ждать, возможно, несколько недель, пока Реймс
не капитулирует. А если  Реймс неприступен-что тогда?  Тогда Карл попал бы в
худшее положение, чем прежде. Вся Франция смеялась бы над ним.
     - Какое у нас сегодня число?
     - Суббота, сир.
     - Дурак. Число, а не день недели! ..
     - Шестнадцатое июля.
     Карл  оделся  и  в одиннадцать  часов  начал отдавать  приказания своим
советникам.  Но  вдруг  послышался  топот  копыт  по  убогой  мостовой,  шум
возбужденных голосов приближался.
     - Посмотри! - приказал Карл слуге, и слуга тихонько подкрался к окну.
     - Сир!
     - Что там такое?
     -  Там  рыцарь  с  подносом, а  на  подносе  ключ. В  дверь  постучали.
Режинальд, как всегда корректный, доложил о своем прибытии.  Он вошел вместе
с Жанной.
     - Ключи от Реймса, благородный дофин! - девушка сияла.
     - А как же англичане?
     -  Позавчера  ушли из города,  -  сказал Режинальд, чтобы  хоть  что-то
сказать.
     В эту ночь с субботы на воскресенье во всем  Реймсе никто не мог даже и
думать о  сне. До  позавчерашнего  дня  все слушались "годонов", а теперь  в
городе находился  французский дофин, который  уже  завтра  должен был  стать
законным  королем.  Реймс вовсю  готовился к  коронации:  работали  столяры,
пекари,  мясники,  свечных  дел  мастера,  женщины  и  даже  дети.  К  домам
прикрепляли  гирлянды,  резали кур,  готовили  пироги;  работу,  на  которую
требовались  недели,  выполнили  за  каких-то полтора  дня. Коронация  могла
состояться  только  в воскресенье,  а ворота города  были открыты в  субботу
утром. Карл тоже не мог уснуть от грохота и стука молотков, он жил во дворце
недалеко от Нотр-Дам; Режинальд  же  - в своем собственном дворце, впервые в
жизни.  Сама  Жанна квартировала  в  гостинице  под названием "У  полосатого
оспа".
     Сквозь  дымку  фимиама в великолепные окна врывался невиданно роскошный
солнечный  свет,  сверкали многоцветные  пышные одеяния  и  золото, и  вот в
девять часов утра начались торжественные события, в результате которых Карл,
никогда не имевший полного права называться королем своих  подданных, должен
был стать миропомазанным властителем. Вышитые лилии, шелк и горностаевый мех
скрывали недостатки его тщедушной  фигуры, он казался сильным, благородным и
выше  обычного человеческого роста.  Лишь маленькая, жалкая  голова,  еще не
покрытая  и  не  коронованная,  напоминала  о  том  дофине, над  которым  на
протяжении долгих семи лет гак зло смеялись англичане, бургундцы и французы.
Правда, отсутствовали  главные  сокровища  государства, скипетр  и корона  -
англичане вовремя успели отвезти их в Сен-Дени, где они хранились в надежном
месте. Нужно  было подготовить другую корону, что, по уверению архиепископа,
не  наносило  никакого ущерба законности  миропомазания. И  без того  в этой
церемонии,   ранее   совершавшейся  по  многовековому   обычаю,   в  котором
учитывались все незначительнейшие подробности, теперь было много неслыханных
новинок.  В самом начале церемонии, например, герцог Бургундский должен  был
посвятить короновавшегося в рыцари, показав  тем самым, что  князья признают
достоинство  будущего властителя. Но герцог Бургундский служил англичанам, и
поэтому  его  должен  был замещать  герцог  Алансон как кровный  родственник
королевского  дома.  Совершенно  неожиданным,  не  предусмотренным  никакими
уставами являлся вопрос об участии в этой церемонии девушки из  народа, ведь
ранее  в  церемонии   предполагались   роли  только  для   наиболее  знатных
представителей дворянства и  высших  церковных иерархов. И все же выбора  не
было, Жанне  следовало отвести почетное место,  на этом настаивал  не только
народ,  но и  ее  товарищи по оружию. Режинальд, в  чьей  епархии  находился
Реймсский собор  и  для  кого  коронация  стала величайшим деянием  в жизни,
согласился  с  тем, чтобы девушка  стояла рядом с королем, ведь не  стоило и
спорить, что именно она привел сюда дофина.
     С завтрашнего дня начиналась новая страница биографии Карла Седьмого...
     Это было незабываемое  зрелище.  Жанна появилась  в своем  ярко-красном
плаще из  брюссельского сукна, под  ним виднелась  зеленая  туника с вышитой
золотой  крапивой  -  эмблемой  Орлеанского  дома.  Семнадцатилетнюю девичью
головку украшала  лишь  привычная стрижка  "под  пажа". В правой руке  Жанна
торжественно  держала  свой ангельский  штандарт.  Это не  предусматривалось
никакими правилами и никак не оговаривалось.
     - Зачем ты принесла свой штандарт в церковь? - спросил Режинальд.
     - Он видел плохие дни, он должен увидеть и хорошие.
     В  спешке  архиепископ  не  смог  найти  предлога,  чтобы  помешать  ей
исполнить  ее желание,  и поэтому, когда  Карл ровно в девять предстал перед
главным алтарем, над его непокрытой головой покровительственно парили образы
святого Михаила и святого Гавриила.
     В широком нефе церкви в большой тесноте стояла  толпа рыцарей, горожан,
наемников и крестьян, двери оставались открытыми, так  как на  площади перед
собором также толпился народ.  Не совсем в  задних  рядах, но и не совсем  в
передних, а так, чтобы  хорошо видеть, что  происходит перед алтарем, стояли
рядом опрятно одетый крестьянин и наемник. Они  никогда не были  знакомы, но
торжественный  момент сблизил всех присутствующих. Наемник слушал  церемонию
на  том  языке,  которого не мог  знать  крестьянин, происходивший из другой
местности; вот почему  в этот праздничный  час он  чувствовал себя знатоком,
хотя  и  ему  еще  не  доводилось  присутствовать на коронации;  отец  Карпа
короновался, когда наемник был еще младенцем.
     - Это миро святого Ремигия, - шепнул  он  своему соседу в  тот  момент,
когда  Жиль  де  Рэ,  только  что  ставший маршалом,  протянул  архиепископу
маленькую колбу, из которой Режинальд золотой иглой достал миро. Архиепископ
помазал Карлу лоб, руки и плечи; молитвы он произносил по-латыни, и народ не
понимал их.
     -  Это миро принес белый голубь, когда крестился  Хлодвиг  из  династии
Меровингов,  -   поучал  наемник   крестьянина.  -Место,  где  стоит   Дева,
предоставлено ей  по праву. Это  ее  мы  все  должны  благодарить.  Разве не
чудесно она выглядит?
     Крестьянин кивнул, но в глазах его был далекий, отсутствующий блеск.
     - Вон тот толстяк - господин де Тремуй, сегодня он стал графом. Рядом с
ним в красном плаще стоит Орлеанский Бастард.
     - Тише, - заворчал кто-то.
     Прошел  час. Из ряда  епископов, облаченных  в бело-фиолетовые одеяния,
вышел Режинальд, чтобы передать Карлу корону, он держал ее высоко в воздухе,
на  вытянутых  руках. Девушка, как и сам Карл,  преклонила  колени,  лишь ее
белый штандарт неколебимо и триумфально возвышался над головой дофина. И вот
королю возложили на голову корону.
     "Ноэль!  Ноэль!"  -  закричал  народ, и этот крик нескончаемыми волнами
заполнил  город.  Трубачи заиграли в  фанфары  так  громко,  что,  казалось,
задрожали старые стены собора. Дофин Карл стал королем Карлом Седьмым.
     "Да  здравствует  король!  Да  здравствует  Дева!"  Ни один  человек не
молчал, все  голоса слились  в едином ликовании.  Спустя  мгновение  наемник
заметил, что крестьянин, стоявший рядом с ним,  молчит, и возмущенно толкнул
его  локтем в бок. И лишь теперь увидел, что по  худому загорелому лицу  его
соседа текут слезы.
     - Почему Вы не радуетесь? - закричал наемник ему в ухо.
     - Я радуюсь, но только Дева - моя дочь. Наемник не расслышал этих  слов
среди всеобщего  ликования; пришло  время продвигаться к  выходу,  церемония
подходила к  концу,  закончиться она  должна была в  два  часа,  и следовало
торопиться, чтобы попасть к обильному праздничному обеду.
     Отец  Жанны Жакоб д'Арк не успел  поговорить  со  своей  дочерью  перед
коронацией. Его лошадь была не из сильных,  так  как зимой ей давали слишком
мало овса, а ехать  ему  пришлось  всю ночь напролет. Он полагал,  что после
торжества Жанна, разумеется, будет  пировать вместе с королем. Теперь же  он
хотел  подождать  ее  в гостинице,  где  она  остановилась,  он  рассчитывал
встретить там сыновей.
     - Не знаете ли  Вы,  где живет  Дева?  - спросил  он  у рядом стоявшего
горожанина, когда, наконец, с большим трудом пробрался  через тесную толпу к
выходу из собора.
     - Разумеется, знаю, в гостинице "У полосатого осла". Бон там, Вы видите
фронтон за первым углом?
     Жакоб д'Арк постучался в гостиницу медным молотком,  висевшим на двери,
и  подумал, что все-таки было  бы неплохо, если  бы здесь была и мать Жанны,
ведь она умеет обращаться с благородными людьми намного лучше, чем он. Дверь
открыл мальчик в роскошной  шелковой одежде, очень вежливо спросив,  чего он
желает.
     - Я хотел бы... Вы, вероятно, знаете, где находится Дева Жанна?
     У мальчика были веселые глаза и толстые щеки.
     - Конечно, - ответил он, -  она наверху и сейчас как раз обедает. Я паж
Девы, а зовут меня Луи.
     - Видите ли... я очень хочу ее видеть, я ее отец.
     Луи раскрыл рот от неожиданности, он забыл о своем хорошем воспитании и
побежал вверх  по лестнице, всякий  раз  перепрыгивая через две ступени.  Но
Жанна уже вышла  к нему навстречу  и  громко, как двенадцатилетний  мальчик,
закричала:
     - Отец!
     Жакоб д'Арк тотчас  же  сел  вместе  с ней за  стол,  и  только  теперь
почувствовал, что у него болит желудок  от голода. Сыновья налили отцу вина,
хозяин гостиницы выставил перед ним лучшие куски; шел  веселый пир, и  Жакоб
д'Арк время от времени украдкой смотрел на  дочь, которая ела столь же мало,
как и дома, хотя от некоторых угощений просто слюнки текли.
     - Вы должны  гордиться,  как ни  один  отец во всей  Франции, -  сказал
хозяин гостиницы. - Ведь иметь такую дочь - это благодать Божья.
     -  Правильно,  - воскликнула  его  супруга,  которая только что взяла у
служанки  тарелку,  полную свежих  булочек.-  Вы там  в Лотарингии совсем не
знаете, что сделала Дева, и как мы ей благодарны.
     Жанна  склонилась  над  тарелкой,  затем  посмотрела  отцу в  глаза  и,
улыбнувшись,  покачала головой, как  бы  извиняясь  за  обилие  слов, о  ней
сказанных. Нет, она ничуть не изменилась, правда, жалко, что у нее острижены
волосы, да и штаны ему тоже не нравились.
     Потом отец с  дочерью  сидели в комнатке в  эркере,  откуда  были видны
вздымающиеся в голубое июльское небо узкие и острые верхушки башен собора.
     - Почему с Вами не приехала мать? Она на меня сердится?
     - Она не  могла оставить скот на попечение твоей сестры. Да  и верховая
езда  не  для нее.  Нет, она не гневается.  Сначала, видишь ли, мы просто не
поняли, что ты от  нас ушла. Мать плакала, а я сердился. Но когда  потом нам
рассказали, что ты сделала  и  что  ты осталась  храброй девочкой, тогда  мы
вспомнили слова из  Священного Писания: "Всякий, кто  оставит  отца или мать
ради  Имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную". Поэтому мы
знаем,  что  здесь  извиняться  не за  что,  -  Жакоб  д'Арк  произнес  это,
запинаясь, словно  ему  было стыдно  выражать  свою  маленькую печаль  столь
великими  словами. Взор его светлых глаз был обращен глубоко  внутрь души, и
теперь отец и дочь казались похожими друг на друга.
     - Благодарю Вас, отец, ничего более прекрасного  сказать мне сегодня Вы
не могли.
     Она  охотно расспросила  бы  его  о своих подругах,  обо  всех домашних
животных, которых они  держали... Но  после того, как  отец  ее уверил,  что
можно ожидать хороший урожай, что с тех пор, как у народа появилась надежда,
по всей Лотарингии стало меньше  разбоя и грабежей, он захотел посмотреть на
ее  доспехи и  штандарт,  и Жанна должна была  рассказать ему об  Орлеане, о
товарищах по оружию, о короле и дворе. Только теперь она признавала за своим
господином королевский титул, ранее она называла его не иначе, как дофином.
     - Рыцарь, который держал колбу  с миром, а затем стоял сзади тебя, этот
черноволосый, я забыл, как его зовут, тоже воевал вместе с тобой?
     -  Господин де  Рэ?  Да, он  всегда  был храбрым, поэтому  сегодня  его
произвели в маршалы, хотя он еще так молод.
     -  Гм, -  сказал  Жакоб д'Арк,  - он мне не  особенно нравится, у  него
мрачное лицо.
     Теперь смеялась Жанна. Об  этом  он  никому не должен говорить, так как
при всем дворе не было никого, кто не считал бы маршала де Рэ  прекраснейшим
рыцарем Франции.
     - А тебе он тоже нравится?
     Она ответила не сразу.
     - Маршал де Рэ - господин, за которого нужно молиться.
     Пришли братья и  спросили, где  отец оставил лошадь и хорошо ли ее  там
кормят.
     - Это гнедая кобыла? - поинтересовалась Жанна.
     - Да, -  ответил  отец.  В  пути  лошадь захромала,  и  он  боялся, что
возвращение домой будет для нее затруднительно,  ведь она  уже немолодая. На
это Жанна  сказала,  что  о возвращении домой думать  пока  еще рано, а  что
касается лошади, то она  попросит жителей Реймса  подарить отцу новую. Вчера
ее как раз спросили, нет ли у  нее какого-нибудь желания. И об оплате счетов
в трактире, где отец сегодня живет и еще, вероятно, проживет несколько дней,
пусть он не беспокоится.
     - Я думал -  то  есть, это  говорила мама,  - если  бы господин  король
захотел тебя сейчас отпустить, не могли бы мы поехать домой все вместе? Ведь
и мальчиков так не хватает дома...
     - Поверьте мне, отец, я об этом не забыла. Одному Господу известно, как
хотела бы я вернуться с Вами.
     -  Все-таки  ты исполнила  свое  обещание:  Орлеан  освобожден,  а  наш
господин король коронован.
     - Вы правы, отец, больше я ничего не обещала.
     - Почему же ты тогда не поедешь со мной?
     - Я просила короля отпустить меня, но он пожелал, чтобы я осталась.
     - Возможно, Жанна, если ты попросишь его сегодня  или завтра еще раз...
Говорят, что он делает все, чего бы ты ни пожелала.
     - Неужели говорят?
     Реймсцы подарили Жакобу д'Арку новую лошадь, а его счета были оплачены.
Король повелел также выдать ему  из  казны  восемьдесят турнезских фунтов, а
Домре-ми  и  соседнее  местечко  Гре,   по  просьбе  Жанны,  были  милостиво
освобождены от налогов  и оброка,  и  эта привилегия сохранялась  за ними на
протяжении  трех столетий. Но одна-единственная просьба, с  которой  девушка
обратилась к королю, исполнена не была: Карл не отпустил Жанну домой.
     Итак,  Жакоб д'Арк  попрощался и поехал в Домреми.  Несмотря на то, что
дома ему нужны были  рабочие руки, сыновей он оставил вместе  с Жанной.  Это
была жертва, принесенная им во  имя Того,  Кто сказал: "Всякий, кто  оставит
отца и мать ради Имени Моего..." :
     Он никогда больше не видел дочери.
     Четыре дня спустя после коронации Карл вместе с  Жанной и войском снова
стали  продвигаться  из  города  в  город,  причем  Карл,  как  всегда,  был
нерешителен и втайне желал вернуть себе замки на Луаре, в то время как Жанна
недвусмысленно говорила о том,  что цель этого похода - Париж. Через  неделю
король выполнил  желание Тремуя  и Режинальда, хотя они  открыто не выражали
его: он подписал перемирие  с бургундцами  на  пятнадцать дней, так  как  те
обещали  по истечении этого  срока сдать Париж. В Париже, однако, правили не
бургундцы,  а  англичане,  которые  были  рады  выиграть  время.  Тремую  за
перемирие заплатили бургундцы, а Режинальд был исполнен решимости заниматься
политикой отныне и
     впредь.
     Жанну никто ни о чем  не спрашивал, но она была в курсе  всех событий и
планов. 5 августа, через девятнадцать дней после коронации, она продиктовала
письмо "милым и добрым друзьям из Реймса". Перед  тем жители Реймса выразили
ей  доверие  и  беспокойство в связи с  тем, что французская армия  ушла  из
города.
     "Жанна,  Дева,  сообщает Вам о  себе и просит и умоляет  Вас никогда не
сомневаться  в благом деле Вашей  борьбы за королевский род, я  же  обещаю и
ручаюсь, что не  покину Вас,  пока жива.  Это правда,  что король заключил с
герцогом Бургундским  перемирие на пятнадцать дней, по истечении  коих город
Париж  должен быть мирно сдан.  И все  же не удивляйтесь,  что я упоминаю об
этом столь кратко,  так как  я вообще недовольна  перемириями,  заключаемыми
подобным образом,  и  не  знаю, буду  ли соблюдать  их. Но  если  я  и  буду
соблюдать, то  только ради чести короля, ради того, чтобы не было ущерба для
королевского рода, ибо я  снова соберу королевское войско, если по истечении
пятнадцати дней не наступит мир".

     Немецкий каноник задает вопросы французской сивилле...
     Прошло ровно  девятнадцать недель со дня, как Жанна появилась в Шиноне.
На  деревьях, которые  тогда были в  цвету, теперь  созрели плоды, и за этот
небольшой  промежуток   времени  семнадцатилетняя   девушка   дала   Франции
короля-француза, хотя за  девять лет до этого в силу торжественного договора
между  двумя   государствами   королем  был   объявлен   англичанин.   После
восьмидесяти лет сплошных поражений эта девушка повела французов от победы к
победе  -  вопреки сомнениям,  взаимному соперничеству и  пустой казне. В те
годы еще не  существовало  изобретений, позволявших  каждый  день  заполнять
миллионы листов бумаги последними известиями  или же отправлявших новости по
эфиру,  но писались письма, составлялись  летописи,  послы ездили  в  разные
страны, люди слушали  рассказы,  сидя  у  каминов, докладывали  о  событиях,
появляясь при дворах иностранных государств. Еще до наступления осени Европа
узнала обо всем, что произошло во Франции. Колдовство или чудо? Какое мнение
следовало  иметь об  этой  девушке?  Как люди  из  народа, так  и  вельможи,
немецкие и итальянские университеты страстно желали знать о ней истину
     Во всех  странах  были ясновидящие  женщины,  утверждавшие, что  слышат
голоса или что им являются ангелы. Одни из этих женщин считались ведьмами, а
другие - святыми, и ученейшие мужи того времени писали объемистые трактаты о
том,  как  следует отличать  одних от других.  Но  Жанна,  Орлеанская  Дева,
казалось, представляла собой особый случай.
     Итальянский хронист Антонио Морозини писал еще до победы  под Орлеаном:
"Все единодушны  в том, что сия  юная дама  творит чудеса.  Что же  касается
меня, то я скажу  так:  велико могущество Господне; и я не знаю, должен ли я
верить тому,  что рассказывают, или нет... Но факт состоит в том,  что дофин
день ото дня продвигается все дальше вперед".
     Персеваль  де  Буленвилье, старый рыцарь,  преданный  Орлеанскому дому,
через  три  дня  после  великой победы  при Пате написал  герцогу Миланскому
Филиппо-Марио  письмо,  содержащее  такой  биографический  портрет  девушки,
какого не создал ни один из современных ей художников, - девушки, о  которой
мы  не знаем, были у нее  светлые  или темные  глаза, каштановые  или черные
волосы, была ли она высокого или же небольшого роста.
     "... Родилась она  в  деревушке,  называемой  Домреми, на реке  Маас  в
Лотарингии. Известно, что она рождена от честных и справедливых родителей. В
ночь  на  Рождество  Господне,  когда  народы  имеют  обыкновение в  великом
блаженстве  чтить труды Христовы, вошла  она в  мир смертных. И чудесно весь
народ  в том самом месте  был объят  радостью безмерной; не зная о  рождении
Девы, люди  бежали  туда  и сюда  и  спрашивали,  что  нового  произошло.  У
некоторых сердце  было весьма  потрясено  какою-то новою радостью. И,  кроме
того,   петухи,   словно   провозвестники   новой  радости,   кричали  тогда
необыкновенным,  до  сих  пор  не  слыханным  криком.  Видели,  как  они  на
протяжении  более  чем  двух часов хлопали  крыльями,  предсказывая то,  что
суждено было этой -малютке.
     Дитя выросло, и когда ему исполнилось семь лет, поручили ему пасти овец
по  крестьянскому обычаю.  При этом,  насколько известно, ни одна  овечка не
пропала, ни  одной не задрал волк, и пока дитя пребывало в доме отца своего,
защищало  оно  батраков с такою надежностью, что ни притеснения  врагов,  ни
злоба варваров не затронули и слабейшего среди них.
     После этого,  когда исполнилось  ей двенадцать лет, пришло к ней первое
откровение следующим  образом:  вместе с девушками из  своего общества пасла
она родительских овец, вышла на лужайку, и кто-то из  девушек спросил ее, не
желает  ли  она прыгнуть, чтобы получить  за это в  награду  цветы или нечто
подобное.  Она исполнила  это  и, как  и обещала,  во второй и  в третий раз
бежала с такою скоростью,  что они думали, она почти не  касается земли, так
что  одна из девушек воскликнула: "Жанна, я вижу, как  ты летишь  по воздуху
над
     землей".
     Когда она окончила  свой  бег и  остановилась на  краю    лужайки, как
зачарованная,  и, отрешившись от чувств,  перевела  дух  и  отдыхала,  устав
телом, предстала пред ней  | некая дева, которая произнесла: "Жанна, поспеши
домой,  "ибо  мать твоя  сказала, что  она  нуждается  в  твоей помощи".  И,
полагая, что  то  была дочь каких-либо  их сосе-1-дей,  Жанна  спешно пришла
домой, встретилась с матерью,  спросившей ее, почему  она  оставила овец без
присмотра,  и  разбранившей ее за это.  "Разве ты не посылала  за  мной?"  -
сказало невинное дитя. На это мать  ответила: "Нет". Сначала Жанна посчитала
себя обманутой, и когда она возвращалась в общество пастушек, внезапно перед
очами ее  возникло сияющее облако, из коего раздался голос,  так  говоривший
ей: "Жанна, тебе пристало другим путем идти и чудесные деяния совершать, ибо
ты - та, которую избрал Царь Небесный для защиты короля Карла..." Как только
голос перестал  звучать, облако исчезло, и Дева содрогнулась и пребывала как
бы в смятении чувств. Невинная не  знала, должна ли она теперь верить ...  а
так как подобные  откровения случались днем и  ночью ...  она  молчала...  и
оставалась в неизвестности на протяжении пяти пет.
     ...  Девушка имеет привлекательную внешность и мужскую  осанку, говорит
она  мало и  выказывает чудесный  ум; речи она  произносит  приятным высоким
голосом, как и  подобает женщине. В еде она умеренна, еще более она умеренна
в  винопитии. Она находит удовольствие  в  прекрасных конях и оружии. Весьма
чтит  вооруженных  и  благородных  мужей.  Многие собрания и  разговоры Деве
неприятны.  Часто  глаза  ее  наполняются  слезами,  любит  она  и  веселье.
Претерпевает неслыханно тяжкие труды, а когда носит оружие, показывает такое
упорство, что день и ночь в течение шести дней может непрерывно оставаться в
полном вооружении. Она говорит, что у англичан нет права владеть Францией, и
для этого, говорит она, послал ее Господь, чтобы она их изгнала и одолела...
     Светлейший князь, сим я заканчиваю, хотя случилось больше чудес, нежели
я  могу  Вам  об этом написать  или  же выразить словами. Пока  я это писал,
вышеназванная Дева  уже продвинулась  в  область города  Реймса  в  Шампани.
Сиятельнейший и могущественнейший князь и мой  высокочтимый  господин! Честь
имею смиренно откланяться перед Вами, прошу Всевышнего, дабы Он  охранял Вас
и исполнял Ваши желания.
     Написано: Битеромис, июня месяца 21 дня.
     Ваш смиренный слуга
     Персеваль, господин де Буленвилье, советник и камергер короля французов
и господина герцога Орлеанского, королевский сенешаль, родом из Берри".
     Это  письмо,  датированное  21  июня 1429  г.  и  отправленное  герцогу
Миланскому, получило в Европе широкую известность. Существует и его немецкий
перевод, сделанный в том же столетии, он хранился в Кенигсбергском архиве.
     Как-то прохладным сентябрьским вечером того же  1429  года  в одном  из
замков  к западу  от  Компьеня  - принадлежавшем  герцогу  Бургундскому,  но
предоставленном им  в распоряжение английского маршала - у пылающего  камина
сидели  двое  гостей. Одним  из них  был молодой  каноник  по имени Рупертус
Гейер,  который  по  поручению  генерального  викария  Его  Милости епископа
Рабануса Шпейерского,  был  в  составе  посольства  в  одном из  бургундских
монастырей,  а  теперь  возвращался  домой  в город  Ландау, расположенный в
Пфальце.  Внезапно стало  темно, и так как он больше  не мог быть уверенным,
что находится на верном пути, он попросился в замок переночевать. Английский
маршал, будучи человеком доброжелательным, охотно оказал ему гостеприимство,
предварительно убедившись  в  том,  что каноник не на  стороне французов. За
обедом  Рупертус Гейер  сидел рядом  с  Питером Маколеем, доктором  права из
Оксфорда, который за  две недели до этого  пересек  Ла-Манш, чтобы,  как  он
говорил,  собрать  побольше  сведений об  этой "французской сивилле", не зря
пользовавшейся столь  дурной  славой в Англии.  Никакая другая тема не могла
так обрадовать  Гейера, ибо не только  он сам интересовался всеми вопросами,
имеющими отношение к  пророчеству, но и его генеральный викарий  убедительно
просил его  хорошенько разузнать во время этой поездки, что нового произошло
во Франции, и при этом особое внимание уделить  девушке, о которой так много
гофрят после освобождения Орлеана. Генеральный викарий  был весьма начитан в
литературе,  посвященной  этим  проблемам,  и  часто  в  беседах  со  своими
коллегами подчеркивал, сколь важно для каждого священника отличать истину от
чародейства, одержимость от святости, болезнь от греха.
     Так получилось, что англичанин и немец после обеда, как только рыцари и
дамы начали  пить  вино и  предаваться  азартным  играм,  удалились  в тихую
комнатку,  чтобы никто не  помешал им обсудить волновавшую их тему. При этом
английский ученый  был  движим справедливым старанием  встать  по ту сторону
злобы и ослепления и,  на основании собранных фактов, выработать собственную
точку  зрения,  а  каноник  стремился  по-немецки  упорно  и  систематически
проникнуть в суть нового явления. Оба свободно говорили по-латыни, и поэтому
различие их родных языков не имело значения.
     -  У  нас, как и здесь во  Франции,  -  сказал  англичанин, - появилось
множество  щекочущих  уши  слухов.  Эта  Жанна -  назову  ее  "сивиллой"  по
причинам, которые  в  дальнейшем  прояснятся,  - во  всей  Франции  окружена
нимбом,  золотым,  как  солнце;  где бы  она  ни появлялась, ее сопровождает
аромат  благоприятных суждений. Народ утверждает, что она сияет святостью, а
то, что она свыше послана  заниматься военным ремеслом, она доказала, нанеся
нам  несколько   поражений.  Также  представляется  ясным,   что  она  может
предсказывать будущее и читать тайны в  сердцах. Я  прочел сочинение  одного
нидерландского  ученого,   который   именно   на  этих   двух  ее  свойствах
обосновывает   доказательство   ее   божественной  миссии.  Наши  английские
богословы,   напротив,  считают,   что   такая  женщина  может  на  практике
осуществлять свои  способности только  в  силу  союза  с  дьяволом. Все  это
кажется мне достаточной причиной  для  необходимости  проверки  слухов,  тем
более, что речь идет о девушке, навлекшей на нашу страну больше событий, чем
все французы вместе взятые за восемьдесят лет.
     Рупертус Гейер  внимательно и вежливо все это выслушал, спрятав руки  в
рукава своего черного одеяния, затем он откашлялся,  приготовившись ответить
своему  собеседнику на столь же цветистой латыни. У него  также были причины
интересоваться этой "сивиллой", хотя, вероятно, и с другой точки зрения.
     -  Видите  ли, господин доктор, священников побуждают к тому, чтобы они
стремились  к сверхчувственному созерцанию во  славу Господа  и  ангелов, но
ведь известно,  что некоторые  люди  одарены божественной  мудростью и имеют
видения,  которые  приходят  к  ним  из  ангельских  миров.  Эти  наделенные
благодатью люди  толкуют Божьи чудеса и  смысл человеческого  существования.
Поистине только такое знание поддерживает и направляет наш бренный век. Ведь
ясно,  что  вещи,  чудесным  образом воздействующие  на  судьбы  нашего мира
благодаря   воле   Божьей,  -  именно   эти  вещи  Господь  открывает  Своим
избранникам,   то   есть   тем,   кого   Он  делает   Своими   наследниками,
распоряжающимися сокровищами мудрости и наук и распространяющими их.
     Питер Маколей разгреб  угли в камине,  который уже почти потух,  бросил
туда новое полено  и затем  скромно сказал, что  каноник, по всей видимости,
продвинулся в своих  исследованиях гораздо дальше него, сам же он находится,
так сказать, еще в стадии предварительного изучения  материала. Можно ли ему
задать  свои  вопросы?  Возражения,  которые  выдвигали  в  диспутах  с  ним
оксфордские богословы, касались, в первую очередь, образа жизни "сивиллы". А
именно,  в древних  книгах,  как,  например, в  Новом Завете,  сказано,  что
женщине никогда  не  дозволяется  одеваться в  мужское платье,  тем более  -
участвовать в сражениях. Таков первый аргумент против "французской сивиллы".
Ее мужская одежда доказывает,  что направляет  ее отнюдь не добрый дух и что
она может привести лишь к  отпадению  от  добра. Кроме того, согласно мнению
многих  ученых,  Жанна творит свои  чудеса с  помощью магических  искусств и
дьявольских внушений. Он, Питер Маколей, признавая, что эти вопросы  сначала
следует  прояснить  и  что  они относятся  к  компетенции  богословия, а  не
юриспруденции, был бы благодарен, если бы ему удалось выслушать точку зрения
господина каноника.
     Бледное  лицо  Рупертуса Гейера  окрасилось в розовый  цвет, отчасти  -
из-за отблесков огня, пылающего в камине, но по большей части - под влиянием
его сердечного пыла.
     - Верно,  - сказал он, - закон Церкви запрещает женщине носить  мужскую
одежду,  равно как  и  то,  что мужчинам запрещено  носить женскую.  Ношение
оружия  в  наше  христианское  время  также  не дозволено  женщинам - да и в
языческие времена мужскую одежду и оружие носили лишь  женщины, находившиеся
на службе у Марса. Но все же и в наши дни допускаются исключительные случаи,
когда женщина, не  впадая в  грех, может при необходимости  надевать мужскую
одежду, о чем пишет, например, святой  Фома Аквинский. Такой  необходимостью
может  быть стремление  скрыться  от  врагов или какая-либо  другая разумная
причина. Сюда также относится случай с братом Маринусом, о  котором сообщает
святой Иероним. Дева  по  имени Мариана приняла крещение  и пожелала уйти  в
монастырь. Мужчина, любивший  ее, преследовал ее до самых монастырских стен.
Тогда девушка сняла с себя женское платье, назвала себя Маринусом и  вошла в
мужской монастырь.  Святой  Иероним  добавляет, что  свидетелями  тому  были
семьдесят  два  епископа  и  что произошло это с их согласия.  Насколько мне
помнится, среди них был и папа Гелазий. Но если Господь оказался так  добр к
способной носить оружие деве Мариане, то  мне  представляется, что  в данных
обстоятельствах  Его  не  оскорбляет и то,  что  Дева  Жанна носит  оружие и
мужскую  одежду. Разве может  она  без вреда для  себя снять мужскую одежду,
находясь в обществе грубых воинов? Нет, она должна ее носить, ибо с тех пор,
как она находится в войске, французам благоприятствуют чудеса.
     - Согласен. Ваши аргументы, касающиеся ношения мужской одежды,  кажутся
мне  убедительными,  тем  более  что  Вы  их  снабдили  вескими  изречениями
авторитетов. Что  же касается чудес, то какой ответ предполагаете Вы  здесь:
происходят ли они  в результате божественного или  же сатанинского внушения?
Мы в Англии  склоняемся  к  последнему, но я должен признать: поскольку  они
направлены против нас, мы не можем судить непредвзято.
     Каноник поменял положение своих ног  и беспокойно  взъерошил каштановые
волосы.
     -   Этот  Ваш  второй  вопрос  вполне  оправдан,  и  он,  так  сказать,
представляет собой  альфу и  омегу.  Мне странно, что Церковь до сих  пор не
подвергла столь необычный случай всеобъемлющему испытанию. Вероятно, тяжелое
состояние  церковных  дел  -  участие большинства авторитетов  в  Базельском
Соборе и в  высшей степени прискорбное существование двух пап одновременно -
пока  воспрепятствовало  проведению таких исследований. Конечно, я  признаю,
что сатана зачастую облекается в одежды ангела света, что он умеет опутывать
души  и   владеет  разнообразнейшими   искусствами,  как  явствует   уже  из
высказываний Исидора. Знакомы ли Вам, господин доктор, сочинения Исидора?
     Питер Маколей покачал головой. Он откровенно  сказал,  что  пока еще не
разбирается в таких  материях, а  Исидор для него - едва  ли что-то большее,
чем просто имя.
     - Не  имеет значения.  Вы,  однако,  знаете, что  существует  множество
разнообразных  искусств,   которые,  по  свидетельству   святого  Августина,
внушаются человеку демонами?
     - Вы имеете в виду некромантию?
     Гейер кивнул, было видно, что он разгорячился.
     -  Здесь  существуют различные  способы.  Одни практикуют  предсказание
будущего при помощи мертвецов, другие используют  для этого подходящих живых
людей, некоторые предсказывают по  воде, по  огню или воздуху, другие  -  по
внутренностям животных или по полету  птиц, как это делали древние язычники.
Некоторые  гадали по  перемещениям звезд.  И сновидения  также  служили  для
предсказания будущих событий.
     Маколей, улыбнувшись, махнул рукой. Он хотел этим показать, что сон все
же представляет собой слишком шаткую почву.
     -  Дело в  том,  что существует  две причины сновидений. Одна из  них -
телесная и проявляется в тех случаях,  когда во  сне  с человеком происходят
фантастические  вещи,  зависящие  от  какого-либо   конкретного  физического
процесса, наличествующего в тепе. Так, человек, в чьем организме преобладают
холодные жидкости, с легкостью видит сны  о  воде или снеге: если же перевес
на стороне холерических жидкостей, то человеку снится, что он в огне. Одному
из наших братьев  снилось, что  в живот ему попала острая  стрела, и  он так
кричал, что мы все  сбежались к нему. Как только он проснулся, из него вышло
огромное количество  черной  желчи.  Такие  сны важны для врача. Но бывает и
другой вид  сна: тело при нем возбуждается  вследствие  влияния воздуха  или
созвездий,  и  у  спящего   возникают   фантазии,  соответствующие  небесным
сущностям.   Таким  образом  Господь  через   посредство  ангелов   посылает
откровения. Подумайте  о Четвертой Книге Моисеевой. Но  здесь также  следует
быть осторожным,  ибо  в результате  тайных договоров с дьяволом на фантазии
спящего могут оказывать воздействие подобные  вещи. Возьмем, например, главу
27 Евангелия от Матфея, где речь идет о жене Пилата.
     Питер  Маколей слегка подмигнул своему собеседнику,  у него было совсем
мальчишеское  лицо, из-за  отсутствия седых волос на висках ему  можно  было
дать  не  больше  тридцати  лет.  Он  сказал,  что  не  очень  боится  своих
недостаточных  знаний Библии, просто  его интересует все сверхъестественное.
Затем он  снова  наполнил  пустые  стаканы  и попросил Гейера прерваться  на
минуту. Когда он позвонил  в  стоявший на  столе изящный колокольчик, явился
его  слуга, получивший  указание принести новую бутылку.  Сегодняшний  вечер
удался на славу,  сказал  он,  обратившись  к Гейеру,  что  же касается  его
самого, то большее везение и  представить себе было трудно, ведь он встретил
настоящего  специалиста  среди  такой  массы  неотесанных  солдат.  Конечно,
следует признать, что французские вина превосходят все прочие.
     - Они возбуждают дух, не отягощая его, Вы  не находите  этого, господин
каноник?  Но я Вас  прервал,  простите.  Мы уклонились  в сторону  от  моего
вопроса о  снах, -  в  Оксфорде Маколей был  обучен придерживаться  основной
линии разговора. - Вы остановились на искусствах черной магии.
     - Совершенно верно.  Скоро  Вы поймете, что я хотел сказать. Договоры с
демонами  заключаются разнообразными способами.  В  особенности  при  помощи
магических изображений, заклинаний мертвых или подобных  действий. Насколько
мне известно, суть  магических  формул пока не ясна, они могут произноситься
по-древнееврейски  или по-гречески,  по-сирийски или по-арамейски. С помощью
различных  слов  можно  призвать  целый  сонм  демонов.  Заклинания, однако,
рассчитаны еще и на то, что пользующийся ими человек одновременно овладевает
силой соответствующих демонов. Что  же  касается магических изображений,  то
Вы, вероятно, уже встречались с ними на практике.
     - Как бы то ни было, если все это Вам еще не надоело, я расскажу только
об одном случае. В окрестностях Лондона  произошло  странное убийство, и суд
занимался  его расследованием в течение долгого времени.  Человек по имени -
имя  здесь не  играет  роли,  назову его  Албан -  совершал паломничество  в
Сантьяго  де Компостелла. Когда он проезжал  через Наварру,  его  попутчиком
стал  некий  испанец,  оказавшийся  некромантом  и утверждавший,  что Албану
грозит смертельная  опасность, но спасти его он брался лишь за  определенную
плату. Албан  не был храбрым человеком, и ему  совсем не  хотелось  умирать,
поэтому он попросил испанца защитить его и предположил, что, видимо, на него
собрались напасть  грабители.  Испанец  привел  Албана на  постоялый  двор и
повелел ему забраться в ванну. После этого он, держа перед  Албаном зеркало,
стал  спрашивать,  что  тот  видит  там.  Албан,  который  никогда не  видел
магических  зеркал,  содрогнулся  от  ужаса, ибо он  увидел свою  лондонскую
комнату, а  в ней - жену в  объятиях неизвестного человека. Расстроенный, он
захотел  выскочить из ванны,  и  тогда  в зеркале стали  происходить  другие
события. Любовник его жены натянул  лук и начал целиться в какую-то восковую
фигурку. "Эта восковая фигурка изображает тебя, - сказал ему испанец, - если
он  в  нее  попадет,  ты умрешь. Погрузись  в  воду". Албан  сделал то,  что
приказал ему испанец. Некромант тем временем изготовил другую фигурку и стал
уверять, что он сильнее любовника  в Лондоне и сам убьет его.  И тогда Албан
увидел  в зеркале, как жена задушила любовника и с помощью служанки закопала
его в подвале.
     -Такие  случаи  нам  тоже  известны  из  практики, только мы  не  можем
говорить о  них  по  вполне  понятным причинам. Но  как  Ваш случай  получил
огласку?
     - Албан возвратился домой,  встретился с женой и, вероятно, от служанки
или  от  соседей услышал,  что дело об убийстве  передано  в  суд,  и Албан,
возможно, для  того,  чтобы снять  ответственность  с жены, попавшей в  сети
колдуна, свидетельствовал,  что все  случилось так, как он  видел в  зеркале
испанца.  После  разъяснений  знатока некромантии было  установлено, что тот
испанец мог повелевать  демоническими  силами  более  высокого порядка,  чем
любовник жены Албана в Лондоне.
     Был уже  поздний  вечер, в замке  постепенно стихали  голоса, но  Питер
Маколей неторопливо положил в  камин новое полено.  Конечно, каноник мог еще
многое  рассказать, что  было видно  по беспокойству, с которым  он большими
шагами ходил туда-сюда по  комнате. Питер  налил себе в стакан вина  и выпил
его до дна, а затем I удобно развалился в кресле, широко расставив ноги.
     - Ваше здоровье!
     - У нас в Германии  был странный случай, который тоже  получил огласку.
Впрочем,  я  не  знаю,  насколько  он  соответствует   действительности.   В
Гальберштадте был один епископ, о котором говорят, что в рождественскую ночь
в течение трех часов он физически присутствовал в трех городах одновременно.
О  нем  ходили  слухи,  что  на  службе  у него  находился некий  дух,  чьим
повелителем  он  стал посредством экзорцизма.  Теперь  этот епископ,  должно
быть,   благочестивый   хладнокровный  старец   и   занимается   магическими
искусствами, если можно так выразиться, из духовных побуждений.
     Рупертус Гейер  погрузился  в  размышления,  и так  как  пока он больше
ничего не говорил,  Питер задал ему вопрос  о некоем аббате из  итальянского
монастыря Фьори. Имеют ли основание слухи, согласно которым он из честолюбия
продал свою душу дьяволу, а затем также стал его жертвой?
     Гейер печально кивнул.
     -У  нас об этом тоже рассказывали. Позднее тот аббат  сам отрезал  себе
руки   и  с  изувеченным  телом,  мучимый  раскаянием  появился  в  соседнем
монастыре. Теперь  я возвращаюсь к первому тезису, высказанному мною сегодня
вечером: магические искусства, какими бы они  ни были,  невозможно хранить в
тайне долгое  время. Если  бы эта  "сивилла"  Жанна творила свои чудеса  при
помощи  дьявольских  искусств, то заподозрившие  это люди давно  бы получили
подтверждение своим подозрениям, ведь все-таки друзья  и враги наблюдают  за
ней день и ночь. Но, наоборот, до меня дошли достоверные сведения о том, что
все священники, встречавшиеся с ней, хвалят ее. Она бежит от мирской суеты и
ведет безупречную жизнь.  Свои  деяния она совершает  исключительно  во  имя
Троицы  и архангела  Михаила. И разве эти деяния нельзя назвать благими? Она
стремится  к  миру,   она  умеряет  нужду   в   своей   стране,  она  служит
справедливости...  -  здесь  каноник прервал свою  речь,  затем с  некоторой
неуверенностью  посмотрел  на Питера,  но  все же  решился.  -  Мне  кажется
совершенно  недопустимым то,  что  англичане,  у  которых  есть  собственная
страна, хотят иметь еще и другую. И то, что  ваш король, простите  меня, все
еще  жаждет заполучить  корону Франции после  коронации в  Реймсе  законного
короля Карла.
     Питер,  как  истинный   англичанин,  спокойно  и  невозмутимо  выслушал
непочтительные  суждения Рупертуса Гейера о  своих  земляках. Только теперь,
когда  речь зашла  о законности,  он попросил слова.  Король Англии,  по его
мнению, еще  девять лет  назад в силу действующего договора  с ныне покойным
французским королем  стал властелином этой страны.  Разумеется  - согласился
Маколей,  - пока дофин не  короновался  в Реймсе.  Но может ли эта коронация
сделать недействительным завещание французского короля - вот вопрос, который
он не рискнул бы решать в настоящий момент.
     Гейер, по-прежнему вкрадчиво и тихо, спросил, насколько добровольно и в
здравом  уме покойный король Карл,  о чьем состоянии рассудка даже англичане
не сообщали ничего  хорошего,  составил  завещание,  лишавшее наследства его
единственного сына.
     -  Это  возражение,  господин  каноник, как  мне  представляется,  тоже
невозможно  абсолютно игнорировать, хотя сегодня мы уже не можем дать точный
ответ на вопрос, сошел ли с ума Карл VI, когда подписывал завещание, или еще
нет. Но Ваше возражение включает  в себя и  другую проблему,  которую  также
нужно  первым делом разрешить:  был  ли  тот, кто  только  что  короновался,
действительно отпрыском  Карла  VI, или же он сын другого  человека. Следует
полагать,  что королеве Изабо  это было лучше известно. Однако, говорят, что
инициатором  ныне действующей  формулировки  завещания  была она. Запутанный
случай - Вы должны  это признать, такого  сложного случая, вероятно,  еще не
было в истории какой-либо династии.
     Питеру Маколею показалось, что лицо каноника внезапно покраснело, то ли
от  возмущения,  то  ли  от  того,  что  он  посчитал  этот  вопрос  слишком
бестактным.
     - Ну, господин доктор, -  сказал, наконец,  Гейер,  - в  ответ на  Ваше
утверждение я  могу выдвинуть  противоположное.  Королева  Изабо  оспаривает
законность происхождении ее сына, а  Дева Жанна поставила на  карту всю свою
жизнь, чтобы доказать эту законность. Дурная женщина-простите за откровенное
выражение - против стоящей вне всяких подозрений девственницы. Вы, вероятно,
понимаете, что последняя внушает мне больше доверия.
     - Вполне.  Дурная слава, которой пользуется  королева Изабо, ведь  она,
как  Вам  известно, живет  на  нашей территории, оправдывает,  мягко говоря,
некоторую  осторожность  в  отношении  всех  ее высказываний. Однако,  слава
"французской  сивиллы"  у  нас  в  стране  нисколько  не  лучше,  даже  если
девственность  ее  уже  не является предметом  дискуссии.  По этому  пункту,
кажется, уже проведена экспертиза, результат которой  подтвердил архиепископ
Режинальд и с которой считаются даже  наши богословы. Но обвинения  в магии,
Вы  должны это признать, не менее тяжкие, хотя  Вы, как  мне представляется,
отвергаете их с порога. Именно  из-за них я и приехал во Францию. Ведь может
случиться так,  что девушку возьмут в плен. И тогда окончательное суждение о
'французской   сивилле"   имело   бы  первостепенное   значение  в  связи  с
притязаниями Англии на французский престол.  Ибо если Карл VII добился своих
побед и был коронован благодаря проискам дьявола...
     -"Если"!
     - Само  собой разумеется.  Во всяком случае, если на этот  вопрос будет
дан положительный ответ, то все  чудеса  потеряют  силу.  Поэтому,  чтобы не
забегать вперед  с  окончательным  суждением относительно Жанны,  до поры до
времени я буду употреблять выражение "сивилла".  Или, может  быть,  Вам этот
титул представляется уязвимым?
     -  Нет.   Существование  сивилл  в   древности  в  достаточной  степени
засвидетельствовано.
     - Даже и для христианской эпохи?
     - Конечно.  Не говоря уже о том,  что  апостол  Павел  хотел изгнать из
Церкви  пророческий  дух  сивилл -  тем  самым  имплицитно  подразумевая  их
существование. В более поздние  времена мы также встречаем документированные
примеры  таких  способностей  у  многих  женщин, в том числе и  у признанных
Церковью.  Я  имею  в  виду  вашу  Бригитту  Ирландскую  и  нашу  Хильдегард
Бингенскую. И мне нечего возразить на то, что  Вы охарактеризовали Жанну как
сивиллу,  напротив, этот  термин мне  кажется  даже разъясняющим суть  дела.
Хотя...
     - Продолжайте, пожалуйста.
     - Хотя  мои представления  о сивиллах, с  одной  стороны,  и о Жанне, с
другой,  совпадают не  полностью.  Сивиллы не  были  в  здравом  уме,  когда
произносили свои  пророчества,  они  кричали  и бредили, много  говорили, но
ничего не совершали. Жанна представляется мне полной их противоположностью.
     Питер Маколей кивнул в знак согласия.
     -  Здесь  Вы правы.  Но  Жанну следует  хотя бы  раз увидеть. Для  нас,
юристов,   необходимым  является  собственными  глазами   осмотреть  предмет
расследования.  Вероятно,  мне  когда-нибудь удастся  познакомиться  с  ней,
ей-Богу,  я многое  отдал бы  за  это. Как бы то  ни  было, мне кажется, что
теперь это  сделать сложнее, чем когда-либо. Как Вам известно,  мы заключили
перемирие.  Герцог  Бедфорд уже переселился  из  Парижа в Руан. Если дела  и
дальше пойдут в том же духе, скоро нам, англичанам,  будет нечего искать  во
всей Франции.
     - Может быть, такова Божья воля?
     - Это мы узнаем в будущем, возможно, даже в ближайшем будущем.
     - Насколько мне известно, Жанна говорит о двадцати  годах. По истечении
этого срока сын Карла станет полновластным правителем Франции.
     -  Она  дает нам такой  большой  срок? Здесь она  может ошибаться.  Мне
кажется, что уже через несколько месяцев Англия либо проиграет Франции, либо
одержит победу раз и навсегда. Давайте держать пари?
     Прежде, чем каноник  ответил, в дверь  постучали, и в  лучах  масляного
светильника,  которые  колыхались  от  воздуха,  струившегося  из  коридора,
появился хозяин замка.
     - Прошу извинить, если помешал...
     - Это мы должны просить извинения, ведь мы продолжаем нарушать тишину в
доме,  - вежливо  сказал  Маколей  по-английски.  Оба гостя встали.  Каноник
придвинул маршалу третье кресло. Глядя на свои туфли и тщательно застегнутый
плащ, маршал пробормотал новое извинение.
     - Дело в том, что - я получил известие  - ведьма находится в Сен-Дени и
собирается атаковать Париж.
     -  О!  -  сказал  Маколей,  и они с  Рупертусом  обменялись  взглядами,
которыми каждый спрашивал, понимает ли его собеседник, что это значит.
     - Если донесение вестника заслуживает  доверия, то наступление на Париж
она  назначила на  завтра.  Если ей еще раз  посчастливится  -  а  это может
случиться, - то завтра мы получим приказ об отступлении в сторону побережья,
и мне хотелось бы предупредить об этом гостей.
     - Следовательно, французская Дева  нарушила перемирие? - неодобрительно
спросил каноник.
     Маршал  отпил  вина из  стакана,  который  поставил перед ним  Маколей,
задумчиво  покачал  головой  и  сказал,  что на  этот вопрос,  к  сожалению,
невозможно ответить ни "да", ни "нет".
     - Когда четыре недели назад Тремуй  заключил перемирие  -  конечно,  за
кругленькую сумму,  заплаченную  ему  герцогом Бургундским, - Жанна выразила
неудовольствие. В договоре было предусмотрено, что по  истечении двух недель
мы  оставим  Париж.  Должен признать, этого  мы  до сих пор  не  сделали, но
попросили  о продлении  перемирия. Тремуй заверил нас от имени  Карла  в его
соблюдении, но Жанна публично заявила, что для  нее перемирие закончилось, и
послала нам извещение о продолжении войны. Пока ее поведение вполне понятно,
и я должен сказать,  оно представляется мне гораздо более мужественным,  чем
поведение  ее жалкого  короля, который,  хотя  и проследовал вместе  с ней в
Сен-Дени, но,  по всей видимости,  с большой неохотой. Он доверяет Тремую, а
тот,  вероятно,  потребует  еще  денег  за непрочный  мир.  После  коронации
архиепископ Режинальд также выступает за  мир, - маршал  прервался и вежливо
добавил,  глядя  на  рясу  каноника, что  нельзя сомневаться в  чистоте  рук
епископа, - в остальном же перемирие означает единственно возможное спасение
для англичан...
     - Значит, все зависит от того,  кто сильнее  -  Тремуй  и Режинальд или
Дева? - спросил Маколей.
     - Да, именно так, - маршал задумчиво  погладил свой тощий подбородок. -
Войско и маршалы, разумеется, на стороне  ведьмы.  Проклятье, жаль, что  она
помогает не мне. Жалко, что она, как нарочно, пришла на помощь этому слабаку
Карлу. Если бы она перешла  на  нашу  сторону, война бы скоро  окончилась, и
Франция до самого Рейна принадлежала бы англичанам.
     - Позвольте  мне спросить,  - нерешительно сказал  каноник,  - может ли
быть воля  Божья на то, чтобы англичане господствовали над всеми  землями до
Рейна?
     Маршал прищурился.
     -  Я  англичанин,  видите ли,  и, кроме того, солдат. Такого  вопроса я
никогда перед собой не ставил.
     Что касается Маколея, то он заерзал на своем стуле и, как только маршал
замолчал, нагнулся вперед:
     - Господин каноник, вероятно, Вы не в состоянии понять все это в полной
мере. Ведь для нас  Франция  - не чужая страна, а  как  бы вторая родина. На
протяжении многих столетий мы плавали из Дувра в Булонь и обратно, словно по
реке.  На  французской земле  мы обучились хорошим  манерам,  усвоили  форму
государства и  права. Под  стенами Шартра наши норманнские  предки  постигли
христианскую истину. И  по сей день у нас есть кровные связи с  этой землей,
моя  мать родилась  в  Кане,  мой дед погиб во  Франции.  Наш язык  родствен
французскому. Менее двухсот  лет  назад наш  король  Ричард  Львиное  Сердце
чувствовал  себя как дома скорее во Франции, чем в Лондоне, и я полагаю, что
если  мы потерпим поражение в  войне, то  герцог Бедфорд этого не переживет.
Нас сюда влекут не только жажда добычи, но и шестисотлетние связи.
     - Возможно,  в  будущем эти  связи примут другую форму?  - тихо спросил
Рупертус Гейер. Маршал откашлялся и сказал, что он не будет  мешать господам
в их беседах, несомненно, более ученых, чем разговоры старого служаки.
     - Я намеревался на всякий случай предупредить  Вас. Не знаю,  буду ли я
завтра  иметь  удовольствие играть роль хозяина этого замка, -  он встал  со
стула. Маколей и каноник также встали, каноник сказал, что завтра рано утром
он должен двинуться дальше, ведь его  ждут  в  родном Шпейере.  Англичанин и
немец поблагодарили маршала, который по-дружески с ними распрощался,  прежде
чем захлопнул за собой дверь.
     - Увидимся  ли  мы  когда-нибудь еще раз,  господин  каноник? - спросил
Маколей.
     - Это одному Богу  известно.  Но  я  сохраню в памяти  нашу встречу,  а
поскольку наш  генеральный викарий всегда страстно  интересуется и  мирскими
делами,  то  Вы  можете  быть  уверены в том,  что, с Вашего  позволения,  я
воспользуюсь нашей беседой и сведениями, полученными от Вас.
     Каноник  выполнил  обещание.  Содержание  этого разговора  у  камина  с
английским доктором права, состоявшегося в ту достопамятную ночь  9 сентября
1429 года, сохранилось в  рукописи  под  названием  "Французская сивилла"  и
датировано 27  сентября 1429  года. Считают, что в  XVI  веке  рукопись была
приобретена  Мельхиором  Гольдастом, который  завещал ее  городу Бремену. Во
время  Тридцатилетней  войны  рукопись  попала  в  Швецию,  откуда  королева
Кристина привезла ее в  Рим, по всей  вероятности, для  Ватиканского архива.
Имя  автора  в  поврежденной рукописи безвозвратно утеряно,  уже  в собрании
Гольдаста он фигурировал  как  "анонимный клирик".  Копию  этой  ватиканской
рукописи в 1787 году приобрела Парижская Национальная библиотека.

     Безмолвие
     Почему Жанна не вернулась к себе домой после коронации в Реймсе? Ведь с
самого начала она не обещала ничего, кроме освобождения Орлеана  и помазания
Карла как законного короля Франции. И то и  другое было выполнено. Отчаянное
письмо  Жанны  гражданам  Реймса,  в  котором  она  просит  их  "никогда  не
сомневаться в благом  деле борьбы за королевский род", ясно показывает,  что
она знала о темных нитях интриг, натянутых у нее за спиной. Тремуй настаивал
на  продлении  перемирия  больше, чем  на пятнадцать  дней; что  же касается
Режинальда,  то  сохранилось его письмо,  написанное  несколько  позднее,  в
котором он без обиняков заявил, что Дева должна уйти из армии, так как этого
желает сам Господь. Мавр сделал свое дело, мавр может уйти. Бургундцы даже и
не думали о том, чтобы выполнить свое обещание и не собирались отступать  из
Парижа  по  истечении пятнадцати  дней;  Бедфорд,  английский  наместник  во
Франции, вновь обрел надежду и написал  гневное письмо Карлу VII, в  котором
назвал  причиной  всех несчастий французов  его и эту  "извращенную женщину,
одетую в мужское платье". После чего  Карл, несмотря  на законную коронацию,
исчерпал  всю скудную  силу воли, и для него теперь существовало  лишь  одно
желание: опять удалиться в свои замки на Луаре.
     Итак, почему  Жанна осталась? Этот  вопрос  тем  более  правомерен, что
видения,  направлявшие девушку, - насколько нам известно -  теперь к  ней не
являлись,  и в этой  связи мы  можем указать на ее немногословные признания:
никакие инспирации  не  призывали  ее к новым  деяниям. Если же она  вопреки
этому осталась в войске и продолжала свою деятельность, то можно ли сказать,
что  в этом  была ее вина? А может быть,  просто  наступила  пора  зрелости,
взрослой  самостоятельности,  со  всеми  вытекающими  отсюда   возможностями
заблуждения  или  вины?  Как  бы то  ни было,  после  реймсской  кульминации
произошла   внезапная   перемена,   вслед   за    которой    с    неумолимой
последовательностью  готовился  последний  акт  ее  жизненной  драмы.  Жанна
прервала  перемирие, заключенное  Тремуем и  Режинальдом.  Конечно, с самого
начала она предупреждала  друзей и врагов, устно и письменно, что не оставит
армию  и поведет  ее дальше, если  по  истечении пятнадцатидневного срока не
наступит мира. Ведь Париж - столица, а Париж находился в руках врагов.
     Это случилось 8 сентября, в одиннадцать часов  утра, спустя семь недель
после  реймсской  коронации.  Не  успели  парижане  разойтись  по  домам  по
окончании торжественной мессы в честь праздника  Рождества Богородицы, как у
ворот  Сент-Оноре  в западной части  города  послышались  выстрелы. В  общей
суматохе невозможно было установить, кто первый начал кричать на улицах, что
французы ворвались в город и  нужно сдаваться.  Поскольку англичане накануне
распространяли слухи о том, что "господин де Валуа" - как они называли Карла
VII,  -  войдя  в  город, тут же  перебьет всех,  мужчин  и женщин, знать  и
бедняков,  жители Парижа  стремглав бросились в свои  дома  и крепко заперли
засовы.
     Тем временем наемники, находившиеся на городских  стенах, увидели,  что
французы  уже  взяли первый крепостной  вал и при  поддержке артиллерийского
огня начали штурмовать бастионы. В два часа пополудни Дева со своим знаменем
стояла  у  второго рва  и кричала,  призывая  город капитулировать.  Ров был
глубокий  и до  краев  наполненный  водой, она пыталась найти  в нем  мелкое
место,  спокойно  и  беззаботно  измеряя  копьем  глубину,  словно  это  был
обыкновенный водоем,  куда  не сыпались ни стрелы,  ни камни. Маршал  де  Рэ
находился поблизости от  нее, к нему и к тем, кто шли за ним, она обратилась
с приказом бросать в ров фашины, чтобы соорудить переправу.
     Только  услышав  радостный крик,  донесшийся  со стен,  где  находились
англичане,  знаменосец  Девы  обратил  внимание,  что  что-то произошло.  Он
огляделся  и заметил,  как Жанна содрогнулась от боли, которую  ей причинила
стрела, вонзившаяся в бедро. Он бессознательно открыл  забрало, желая помочь
Деве,  но в тот  же  миг  в  его  незащищенную  переносицу  попал камень,  и
знаменосец рухнул замертво.
     Послышался новый крик радости с городских стен, а затем голос Девы:
     - Друзья, сохраняйте мужество, я не отступлю, пока город не будет взят!
     Но  защитникам на городских стенах было хорошо  видно, что "ведьма" еле
держится на ногах, и, как только она  исчезла  за рвом, битва,  не  дававшая
перевеса  ни  одной,   ни  другой  стороне,  разгорелась  с  новой  силой  и
продолжалась   до  захода  солнца.   В  сумерках   Алансон  подал  сигнал  к
отступлению.
     - Дева  Жанна,  мы заберем Вас с  собой,  -  Жан Орлеанский  и  Алансон
подошли к Жанне, лежащей у стены.
     - Я останусь здесь, я  это обещала, - в  надвинувшихся сумерках ее лицо
выглядело бледным и печальным.
     - Вы не можете оставаться здесь на ночь, Вам нужно
     перевязать ногу.
     Подошел Жиль и,  склонившись над кровавой стрелой, которую Жанна вынула
из раны, спросил,  требуют  ли  от нее голоса, чтобы  она сегодня стремилась
взять
     Париж?
     - Нет, они не говорят, что я должна занять Париж.
     -  Пойдемте,  Жанна,  завтра наступит новый  день,  и  мы  на  рассвете
попытаемся  совершить прорыв с другой стороны, мост  уже готов, - уговаривал
ее  Алансон.  А  Бастрад тем  временем подмигнул Жилю  де  Рэ. Жанна от  них
некоторое  время  отбивалась,  но  все же они  втроем  усадили ее  на коня и
привезли в лагерь. Жиль подумал о том, что это был первый случай, когда Дева
позволила себя к чему-либо принудить.
     На следующее утро, при бледном свете солнца, едва пробивавшегося сквозь
надвигающийся туман, в лагерь со стороны Сен-Дени прискакали всадники.
     - Проклятье, кто это? - пробормотал Алансон. Вот уже несколько дней его
преследовали дурные предчувствия.
     - По приказу короля, -  закричал предводитель всадников, фаворит Тремуя
граф Клермон. - Где Дева?
     Она  сидела  вместе  с  командирами  перед  палаткой,  в   кольчуге,  с
перевязанной ногой.
     - Я здесь.
     - Его Величество король передает Вам привет.  Он приказывает прекратить
наступление на Париж. Сегодня не...
     - Что  же нам  -  ждать,  пока  англичане не  пришлют  подкрепление?  -
воскликнул Алансон, а Жан Орлеанский добавил:
     - Сегодня или никогда!
     И все же Жанна сказала
     -  Договаривайте до  конца,  граф Клермон. Клермон обвел присутствующих
высокомерным холодным взглядом, наслаждаясь своим могуществом.
     -  Наступление  не   состоится  ни  сегодня,  ни  завтра.  Армия  будет
распущена. Тотчас же. По приказу короля.
     Послышалось  ворчание,  похожее  на   начинающуюся   грозу,   зазвенели
кольчуги, и через  мгновение  Жанну обступили преданные ей  люди,  а Клермон
заручился   поддержкой   шестидесяти   дворян,  составляющих   его   охрану.
"Невозможно!  Мы  наступаем!  Посторонитесь, наши кони  затопчут вас!"  Кони
вставали на дыбы, руки сжимали оружие.
     - Тихо!  -  закричала  Жанна, и  шум затих, лишь  на подступах к Парижу
слышался глухой угрожающий гул.
     - Граф Клермон, каковы причины этого решения?
     -Я изложил содержание приказа. Прочего мне не сообщили.
     -  Известно  ли  королю, что  уже  подготовлен  мост,  по  которому  мы
собираемся совершить прорыв с северо-востока?
     - Сегодня ночью мы по высочайшему повелению разобрали этот мост.
     Щеки Жанны лихорадочно горели.
     - И когда же мы все-таки наступаем?
     - У нас есть приказ применить к Вам силу, Дева Жанна!
     Внезапно  воцарилась  такая мертвая  тишина,  что  можно было подумать,
будто ударила молния и поразила все живое в округе.
     -  Во имя Господа, мы сдаемся. Герцог  Алансон, сделайте,  как приказал
король. Скажите всем, что Дева желает этого.
     Того, что случилось в дальнейшем, никто  точно не знает. Кровь  пролита
не была, кулаки разжались, коней расседлали, наемников отпустили.
     Солнце взошло  над башнями Парижа, англичане были изумлены случившимся,
а затем расхохотались. Эти дни были  описаны  в  летописи  следующими скупым
словами: "Так была сломлена воля Девы и распущена армия короля".
     В  суматохе  Дева  исчезла.  Наемники,  разошедшиеся по  домам,  жители
Сен-Дени, еще позавчера державшиеся за край ее плаща, командиры, искавшие ее
с  тоской в сердце,  - никто не  знал, где  она. Жиль  де Рэ пустым взглядом
блуждал по окрестностям, он отправлял своих слуг на поиски Жанны: они должны
были  прочесать каждый ров, каждый  дом. Они возвращались ни с чем. Никто из
них не видел  Жанны. Ни Паскерель,  ни  паж Луи. Король уже давно отправился
куда-то в южном направлении; рыцари собрались последовать за ним.
     -Алансон, где, во имя Христа, Дева? -спросил Жиль. Жан Алансон выглядел
заплаканным.
     - Не  знаю.  Нам  не  следовало слушаться короля.  Случилась беда. Если
Жанна не  ранена...  то  я  полагаю, что  она  все выдержит.  Пойдем,  нужно
двигаться вперед, а то нас схватят годоны.
     - А Жанна?
     - Должно быть, она поехала к королю.
     Но Жиль в это не верил, он опять слез с коня.
     Когда  он  вошел  в   собор  Сен-Дени,  смеркалось;  в  вечернем  свете
великолепное окно переливалось мягкими зелеными, голубыми и золотыми тонами,
неф  был  погружен во  тьму  и тишину. Только перед алтарем святого Дионисия
горели  две свечи - и вот, когда глаза  Жиля привыкли  к сумраку, он увидел,
что  там стоит на коленях какая-то фигурка, маленькая фигурка в кольчуге и в
штанах, с поднятой головой, постриженными "под кружок" волосами.
     Так  значит,  она  здесь! Жиль,  не шелохнувшись, смотрел  на  горевшие
свечи. С ним  происходило нечто странное - он не мог понять что. Усиливалась
боль, столь мучительная и безнадежная, словно он  не нашел Жанну, а  потерял
ее навсегда... Но  что же висит там, над сотней портретов жертвователей, над
восковыми фигурками и сердцами тех, кто на протяжении десятилетий, вероятно,
даже столетий приносил пожертвования этому  собору в  знак благодарности или
самоотречения? Что-то большое, блестящее... Он всмотрелся пристальнее, затем
его взгляд вернулся к кольчуге Жанны,  и только теперь Жиль понял:  это были
сияющие доспехи,  безупречно изготовленные турскими кузнецами, они висели на
гвозде рядом с алтарем - принесенные в жертву.
     Тишину нарушил крик,  похожий  на  вопль человека, раненного  в сердце.
Жанна повернула голову. На каменном полу на коленях стоял Жиль, спрятав лицо
в ладони. Он не услышал,  как Дева мимо  него прошла к выходу.  Жиль остался
стоять  на коленях, но он не  молился. В этом соборе  был погребен Дионисий,
ученик  апостола  Павла, а вместе с  ним -  и тайна девяти чинов ангельских.
Дионисий был  последним, кто еще мог видеть ангелов.  На этом же самом месте
он, Жиль  де  Рэ,  хоронил  свою веру в то, что  и в его  эпоху  существовал
человек,  для  которого   дверь  в  царство  ангелов  была  раскрыта.  Жанна
отреклась, Жанна покорилась, Жанну победил этот дьявол Тремуй.
     Сквозь осенний туман, по опавшей листве ехали  они к королю. Лицо Жанны
горело, зубы стучали в лихорадке; сопровождавшие ее мужчины глухо ворчали.
     - Если бы я не была ранена, я бы не сдалась, - сказала она.
     - Тогда зачем Вы пожертвовали храму Ваши доспехи?
     - В знак  благодарности,  во имя  спасения. Разве  военные  люди так не
делают, когда бывают ранены?
     - А Ваш меч, меч из Фьербуа, Вы тоже принесли в жертву?
     - Меч из Фьербуа сломан.
     Жанна посмотрела вперед, отпустила  поводья и замолчала. Первым впустил
сомнения  в  свою душу Жиль де Рэ,  теперь оно  вползало  в сердца остальных
рыцарей. Деву больше не понимали.
     Короля догнали только в  Жьене; не  останавливаясь,  он  спешил  в свои
замки на Луаре, рыцарям он сказал,  что у него не осталось денег, что он  их
отпускает и каждый  из  них может  подумать о  том,  чтобы вернуться в  свою
семью.  Архиепископ  и  Тремуй   участвовали  в  переговорах,  при  успешном
проведении  которых,  по  словам  Карла,  отпадала  всякая  необходимость  в
продолжении военных действий. Наступила  пора  сбора  винограда,  с деревьев
падали  орехи  величиной  с детский  кулак.  Карл объявил,  что  все  должны
отправиться на зимние квартиры.
     Из Сен-Дени донесся слух о том, что англичане  украли из собора доспехи
"ведьмы"  и,  радостно горланя,  разбили  их. С  ожесточенным  лицом Алансон
настойчиво пытался убедить Жанну:
     -  Начнем  наступление на  Руан!  Пока  Вы  здесь,  наемники  и  деньги
найдутся.
     -  Король не позволяет этого,  Алансон. Возвращайтесь  к себе домой,  я
обещала Вашей жене, что Вы вернетесь цел и невредим.
     Что это значит  - вспылил он, - неужели она больше не думает о Франции?
Она покачала  головой с улыбкой,  обидевшей его до глубины души. Но затем он
все  же пришел с  ней попрощаться. Он сказал, что ненавидит Тремуя,  который
ведет себя при дворе так, словно короновали его. Алансон собирался вернуться
в свои владения и  ждать,  пока  Жанна его  не позовет.  Она отпустила  его,
своего "прекрасного герцога", поверившего в  нее с тех пор, как в первый раз
поклонился ей в замке Шинон в присутствии короля, или  даже в тот час, когда
он охотился на  перепелов  и ему  рассказали,  что некая девушка  приехала в
Шинон,  чтобы  спасти Францию. За  семь  месяцев, прошедших  с  того дня, ни
малейшая  тень  не омрачила их дружбы. Он был  ей братом, и она была  к нему
ближе, чем к другим, и здесь не требовались слова.
     Но сейчас, когда Алансон склонился перед Жанной, а она с бодрой улыбкой
сказала:  "Идите  с  Богом,  Он вознаградит  Вас за то,  что Вы  сделали для
Франции",  - сейчас он и  не подозревал, как тяжело Деве расставаться с ним,
как тяжело видеть его в сомнении и - молчать.
     Это был триумф для Тремуя, и вечером он хотел его отметить, ибо никогда
не  мог  терпеть взаимопонимания между Жанной и Алансоном  и думал, что если
Алансон уйдет, то ему будет легко отделаться от всех остальных.
     На следующий день Жан Орлеанский опустился на колени  перед  Карлом, он
умолял короля, чтобы тот позволил ему продолжать борьбу с англичанами до тех
пор, пока последний англичанин не будет изгнан из Франции и Франция снова не
заживет мирной жизнью.
     Карл  неуверенно  посмотрел  на  него, затем  сказал  тонким и  упрямым
голосом:
     -  Как и  Вы,  я желаю мира, но для чего нам  еще  сражаться? Бургундцы
просили о продолжении перемирия, а англичане также не стремятся к сражениям,
они устали, - он топнул ногой. - Я запрещаю впредь сражаться во имя короля!
     - Это Ваше последнее слово, сир?
     - Мое последнее слово.
     Итак,  Жан  Орлеанский также  вынужден был вернуться в  родной  город и
попросил  Жанну приехать  к нему в гости. Но Жанна обещала посетить  храбрых
граждан Орлеана только на Рождество. Ла Гир, не уходя в отставку, объявлялся
то в одном, то  в другом месте. На свой страх и риск он начал наступление  в
Нормандии, заявив, что если кто-нибудь желает ему  в этом воспрепятствовать,
то пусть сообщит. Тремуй с облегчением  вздохнул. Из всех друзей  Жанны  при
дворе  остался  один Жиль де Рэ.  Он с  угрюмым видом, не  говоря  ни слова,
слонялся по  округе, затем  стал  разыскивать  мальчиков, имеющих  талант  к
пению;  он избегал Жанну, и злая предательская  складка  появилась около его
красного  рта. Тремуй не понимал его  состояния, но  иногда, когда он тайком
смотрел   на  Жиля,  его   охватывало   нечто  вроде  страха  перед  любимым
племянником.   Несколько   лет  назад  один  астролог  предупреждал   Тремуя
относительно отпрысков его собственного рода: когда один из них вырастет, он
будет  покушаться на его  жизнь. Тремуй никогда  не забывал об этих  словах;
несмотря  на  внешнюю  самоуверенность,  он  был  подозрителен  и  суеверен.
Недавно, когда  он  упал  с лошади и  чуть не  сломал себе  шею, его конюший
заявил,  что  лошадь была  заколдована чародеем,  тем  флорентийцем со  злым
взглядом,  который  служит  барону  де Рэ.  Затем  любящий  лакомства  слуга
попробовал вина,  поднесенного  к столу, и через  три дня умер по  так  и не
выясненным  причинам. Тогда Тремуй  приказал  одному  из своих  старых  слуг
наблюдать  за  племянником,  но  тот  не  заметил ничего  подозрительного, а
флорентийца по имени  Прелати  никто больше не видел. Вероятно, все это было
предубеждением,  и  Тремуй,  любя  Жиля, был склонен уговаривать  себя,  что
совершает  ошибку.  И  по-прежнему  дядя  и  племянник  вместе  охотились, а
вечерами вместе напивались... Но почему все-таки Жиль не находил себе места?
Только потому, что он все еще верил в Жанну.
     Тремуй спросил Карла, не обращалась  ли Жанна с его ведома  с письмом к
жителям  Реймса, не написала ли она,  что придет  к ним  на помощь в  случае
продвижения англичан - и не  навсегда ли Франция оказалась под  властью этой
крестьянской девушки? Тремуй появлялся рядом с королевой и шептал ей на ухо,
что Жанна  стала играть роль первой дамы при дворе, а Жилю говорил, что если
тот  не  позаботится о своих имениях, то у  него  вскоре кончатся доходы. Но
Жиль в ответ пренебрежительно пожимал плечами, Карл отмалчивался, а королева
просто  смеялась:  такая  соперница  ей  даже  нравилась.  Только  Режинальд
сочувственно кивал головой, он говорил о терпении,  которое должен проявлять
человек, если в  каких-то поступках  открывается воля Господня.  Тремуй  пил
больше,  чем когда-либо,  хотя вино  из каждой  бутылки сначала должны  были
пробовать слуги.
     Как-то  утром,  устав  от  безделья,  Жиль  предстал  перед  Жанной   с
умоляющими глазами. По его мнению, она должна была, в конце концов, призвать
их  к дальнейшим  действиям;  разве она не  видит, что  Тремуй хочет сначала
убрать всех командиров, а затем и ее?  Он, Жиль,  был готов сделать все, что
бы ей ни посоветовали голоса.
     Склонившись  перед ней,  нахмурив  брови, он  ожидал ответа.  Некоторое
время она молчала, затем ответила с некоторым высокомерием:
     - Кто говорит Вам, что мои голоса что-то советуют?
     Он прислушался - и вдруг понял: голос Жанны, известный ему лучше других
голосов,  изменился. Глаза и  слова могли хранить ее тайну, но голос  не мог
обмануть  его.  Но что  это была  за тайна? Может  быть, Дева внезапно стала
обыкновенным человеком, с сомнениями и трудностями, как у всех?
     - Ваши советники из  потустороннего мира... Дева Жанна, разве Вы их уже
не слышите? Девушка отвела глаза.
     - Не нужно больше о войне, - тихо сказала она.
     - Но зачем же  Вы остаетесь при дворе? - у него перехватило дыхание, он
думал  о Сен-Дени.  Той  Жанны, которая  разговаривала  с  ангелами, слышала
голоса  мертвых, знала небесные запахи, больше не было.  Стоявшая  перед ним
женщина-пережила ли она хоть что-нибудь из того, что пережил он сам? Или она
стала такой же, как другие?
     Он  распростер  руки,  словно желая  обнять  девушку  и  по-братски  ее
утешить, и  все-таки  содрогнулся  от  странного  ощущения триумфа. Но тут в
комнату вошел д'Олон, и Жанна сказала более отчужденным, чем прежде, тоном:
     - Вы не в состоянии все понять, господин де Рэ.
     Казалось, что в ту неделю события,  наконец, стали разворачиваться так,
как хотел Тремуй.  Жиль внезапно куда-то исчез,  не попрощавшись, вместе  со
всеми своими слугами;  Жанна опять преклоняла  колени перед  королем, умоляя
его о том, чтобы Карл использовал ее для военных действий до конца года.
     Тремуй   сказал,   что   французам   пока  не   сдались   два   города:
Сен-Пьер-ле-Мутье  и Ла- Шарите.  Не хочет ли Жанна  начать их осаду? Жители
города  Буржа обещали  ей  выдать  авансом тысячу триста  золотых крон, если
посланница Господа, Дева, что-нибудь предпримет.
     Сен-Пьер-ле-Мутье был взят штурмом, но Ла-Шарите не сдавалась. Наступил
ноябрь,  напрасно  ждала  Жанна тысячу  триста  крон, обещанных  Тремуем.  У
наемников не  было шерстяной одежды, которую раньше присылал верный  Орлеан,
они   находились  в  бедственном  положении.  Жанне  пришлось  отступить  от
Ла-Шарите  несолоно  хлебавши,  началась  зима,  оставалось  совсем  немного
времени до Рождества.
     - Почему Вы не взяли этот  город, хотя Господь повелел Вам сделать это?
-  спросил Режинальд  Жанну, как только  она возвратилась а Бурж, на  зимнюю
квартиру короля.
     - Кто Вам сказал, что Господь мне это повелел?
     Режинальд  пригласил  Паскереля, которого восемь месяцев назад назначил
духовником девушки. Всякий раз, когда он видел этого монаха  августинца, его
охватывал гнев. Он полагал, что совершил ошибку.
     -  Как  поживает   Ваша   подопечная?   -  глаза   у  Режинальда   были
полуприщурены, от его взгляда монах всегда терял присутствие  духа. - Вы мне
уже давно ничего не рассказывали о Жанне.
     -  Она причащается как  обычно, господин архиепископ. Здесь в Бурже она
ведет  крайне  уединенный  образ  жизни.  Она живет  в  доме почтенной  дамы
Маргариты Ла-Турульд, которая готовит ей пищу и ходит с ней в баню; эта дама
уверяет меня, что Жанна во всем остается целомудренной и непорочной.
     -  Это мы уже  давно знаем, Паскерель. Речь идет о  другом. Как обстоит
дело с ее инспирациями?
     -  Об этом мне  ничего  не известно. Всякий раз, когда я о  них начинаю
спрашивать, она молчит.
     - Даже на исповеди? Паскерель опустил голову.
     - Да, господин, даже на исповеди.
     -  Мне сообщили,  что  граф  Арманьяк спросил  ее,  какой из  троих пап
подлинный, об этом Вам тоже ничего не известно?
     -  Известно,  господин  архиепископ, у  меня  есть  вот это  письмо,  -
Паскерель пошарил в своем широком рукаве и вынул оттуда свернутый пергамент,
в который Режинальд, по своему обыкновению, жадно впился.
     - "Моя возлюбленная госпожа, -  тихо читал Режинальд. - Я смею смиренно
к  Вам обратиться... На  Священный престол теперь претендуют  три  человека:
один из них живет в Риме, и зовут его Мартин, его слушаются все христианские
короли; другой живет в городе Панискола в королевстве Валенсия, и  его зовут
Климент VII; о третьем вообще неизвестно, где он  живет... Не  соблаговолите
ли  Вы  спросить Господа  нашего  Иисуса  Христа,  чтобы  Он,  проявив  Свою
бесконечную  благость,  объяснил  нам  Вашими устами,  который  из троих пап
подлинный.
     Преданный Вам, граф д'Арманьяк?
     Режинальд положил  письмо  на  столик рядом с собой, возникла пауза, от
которой у  Паскереля  стало  тяжело  на  душе. Он  вздохнул, сложил  руки  и
продолжил свой отчет:
     - Недавно  она получила запрос по поводу гуситов. И это  письмо я хотел
бы Вам...
     -  Один момент, - прервал  его Режинальд, - мы остановились на послании
графа д'Арманьяка. Что на него ответила Жанна?
     - Ничего, господин архиепископ.  Она садилась на  коня, вокруг нее, как
всегда,  собрались  люди,  и  когда  в  приехавшем  к  ней  человеке  узнали
Арманьяка,  у  всех  стали  вздыматься  кулаки.  Вы  знаете,  что  Арманьяки
свирепствовали в  нашей стране  более  люто, чем англичане и сарацины,  - да
сжалится над их  жертвами  Господь!  В спешке Жанна сказала, что  у нее  нет
никакого мнения по этому  вопросу  и она вообще ничего  не  знает о том, что
трое пап претендуют на престол святого Петра...
     - Не хватает только приглашать детей на Вселенские Соборы, -  обозленно
пробормотал Режинальд. - А что она сказала о гуситах?
     - Господин архиепископ, письмо пока находится у нее. Некоторые граждане
хотят  знать, что навлекает на  себя эта секта, сжигающая в Богемии  храмы и
статуи святых. Она сказала мне, что ей нечего на это возразить.
     Режинальд встал, подошел к окну и стал смотреть на проплывающие снежные
облака. Казалось, он забыл о присутствии Паскереля.
     - С  Вашего  разрешения  я  задам Вам  вопрос: Вы  были на Констанцском
Соборе? - наконец спросил августинец.
     -  Да. Как архиепископу Реймсскому, мне пришлось наблюдать за сожжением
Яна Гуса...  Какой  упрямец,  с его уст не слетело ни  звука, хотя  горел он
медленно...  - Режинальд  обернулся,  и  тут  же раздался стук в  дверь. Паж
спросил,  можно ли принять господина канцлера. Не  успел Режинальд рассеянно
кивнуть, как вошел Тремуй.
     - Я, должно быть, мешаю?
     - Нет, но я буду занят еще некоторое время.
     С подчеркнутым равнодушием Тремуй опустился на табурет и пробурчал, что
пока  он погреется  у  камина,  ведь сегодня чертовски  холодный декабрьский
день.
     -  Верно  ли, что сегодня рано  утром Дева  уехала из города? - спросил
Режинальд монаха августинца.
     -  Да,  господин,  ее  пригласил   город  Орлеан,  в  ее   распоряжение
предоставили дом. Жанна там  встретится с матерью и будет с ней и с братьями
справлять Рождество.
     - Вас она не взяла с собой?
     - Поездка не должна быть столь долгой. И я подумал...
     Режинальд столь внезапно хлопнул Паскереля по плечу, что тот вздрогнул.
     - Вы не думали! Вы вообще слишком мало думаете. Поезжайте вслед за ней.
И в будущем я желаю видеть все письма, которые она получает или диктует.
     Он слегка протянул руку вперед,  и она повисла  так, что Паскерель смог
поцеловать кольцо  у  него на пальце. Затем монах,  смиренно склонив голову,
удалился, а Тремуй проводил его взглядом, посвистывая при этом сквозь зубы.
     - Есть что-нибудь новое, Тремуй?
     -  Да. В Париже  началось восстание  против  англичан, город  голодает.
Герцог  Бургундский  вербует  наемников, чтобы они  действовали  на  стороне
англичан, он требует от нас вернуть ему Компьень и говорит, что  дал его нам
взаймы. Жители Реймса написали письмо Деве, они боятся  новой осады, а Жанна
им ответила... - Тремуй прищурился. - Разве  Паскерель ничего не рассказывал
Вам об этом письме?
     - Нет, - ответил Режинальд с неподвижным лицом.
     - Если придут бургундцы,  то пусть перед ними закроют городские ворота.
Город  освободит она  сама,  Дева Жанна.  Она  не  отважилась  сообщить  еще
что-нибудь,  ведь  письмо  могло  быть  перехвачено...  И  ваша  Жанна опять
оказалась ясновидящей: письмо попало ко мне.  Что  скажете Вы на то, что она
обещает  им  вооруженную  поддержку, в  то  время  как  у  нас  продолжается
перемирие?
     - Но ведь и  герцог  Бургундский не очень-то соблюдает перемирие. Также
верно,  что он  не более  чем  одолжил  нам Компьень, - епископ пронзительно
посмотрел  Тремую  прямо  в  глаза,  но   тот  лишь  пожал  плечами:  Тремуй
гарантировал  себе   пост   наместника  в  этом  городе   и  не  намеревался
отказываться  от доходов. - Что касается Жанны, - продолжал Режинальд, -  то
девушка, к сожалению, стала высокомерной; боюсь, Господь  уже не протягивает
ей Свою десницу.
     - Нужно  поговорить  начистоту  с  герцогом Бургундским. Здесь  в Бурже
живет  некая Катрин де Ла-Рошель, которая с  герцогом на дружеской  ноге.  Я
рекомендовал королю использовать ее для переговоров.
     - Это дама, которая находит под землей клады # видит призраков?
     -  Та  самая.  Что  же  касается  кладов,  то  мы  можем  прекрасно ими
воспользоваться. Теперь  нам нужна не просто любимица Господня, но чтобы она
еще и пополняла нашу казну.
     Режинальд,  сосредоточенно  созерцая свое кольцо,  возразил на это, что
герцог Бургундский  - не самая главная  проблема. Ведь  если с Англией будет
заключен  мир>  то  герцог сам капитулирует. У  него есть хорошая надежда на
установление контакта с герцогом Бедфордом...
     - И поэтому он снаряжает новое войско? - осклабился Тремуй.
     -Это  известие пока не подтверждено. По-моему, Бедфорд  также  устал от
сражений. Война подходит к концу. Работа остается  только для дипломатов.  -
Почему тогда Жанна все еще проживает в Бургундии
     Режинальд посмотрел в пространство, затем закрыл глаза и начал говорить
так, словно читал проповедь.
     -  Видите ли, существуют люди, проявляющие силу воли не в действии, а в
сопротивлении. С такими душами не следует бороться с излишней торопливостью.
     - Существуют мальчики, -  добавил Тремуй, также закрыв глаза, - которые
не  могут расстаться с любимой игрушкой,  пока не  получат новую...  Что  Вы
имеете против госпожи де Ла-Рошель?
     - Я  не  хочу,  чтобы  всех  нас выставляли  на посмешище. Разве  Вы не
слышали, что говорит весь Бурж?  Она уговорила Жанну просидеть с ней в замке
до полуночи, так как утверждала, что они увидят там "Женщину в белом". Жанна
заснула,  а  Ла-Рошель,  конечно, потом  рассказывала,  что  к  ней  явилась
"Женщина в  белом". На  следующий  день  Жанна проспала до  полудня, а около
полуночи опять стала ждать "Женщину в белом". Но никто не явился, и половина
жителей  города  ликовала оттого,  что Жанна посоветовала  Вашей госпоже  де
Ла-Рошель возвратиться домой и воспитывать детей.
     Тремуй сделал  неодобрительный  жест. Как  бы то  ни  было,  упомянутая
Катрин все же нашла клад, на целый месяц пополнивший королевскую казну.
     -  А  разве  этот  клад накануне не могли зарыть наемники господина  де
Тремуя?
     Тремуй  сделал вид,  что не расслышал.  Он  заказал для Жанны  гербовый
диплом  - скоро  она будет  иметь  титул "де  Лис" - разве это недостаточная
причина для почетного  возвращения  крестьянской девушки домой? А  то,  чего
доброго, она опять будет ранена стрелой...
     - Молчать! - резко прошипел Режинальд. Тремуй же  только пожал плечами,
а затем с важным выражением лица  начал разглагольствовать о том, что зима в
этот  раз выдалась  мягкая и что король  обещал погостить у него в феврале в
замке Сюлли.
     - Жанну я тоже приглашу  и лично прослежу за тем, чтобы она приехала, -
если только она останется среди нас до февраля...
     -  Главное, что  все полевые  командиры разъехались,  -  прервал Тремуя
епископ. - Только Вашего племянника Жиля я охотно оставил бы при дворе.
     Почему именно  Жиля, раздраженно  спросил Тремуй,  неужели  архиепископ
считает, что барон де Рэ будет  вечно служить в казначействе, если он только
шляется да ротозейничает?
     Режинальд задумчиво погладил бороду.
     - У него служит некий клирик, по-моему, его зовут Прелати. Этот человек
мне не нравится.
     -  Что Вы говорите, Прелати разбирается  в алхимии. Пусть он чем-нибудь
займет Жиля. Мальчик просто изнывает от скуки; у него слишком много денег, а
он не знает, что с ними делать; у него может быть слишком много женщин, и ни
одна  его  не  возбуждает;  к  тому же он  жаждет несуществующего, -  Тремуй
говорил  с  таким  пылом,  что  едва  переводил  дух. Никто,  в том числе  и
Режинальд, не должен был знать, какой мучительный страх перед племянником он
носит в себе.
     Епископ встал, поднял голову, стараясь разглядеть выражение глаз своего
собеседника под прищуренными веками, и сказал, заканчивая разговор:
     - Ваш  племянник  Жиль  кончит  свои  дни  либо  в монастыре,  либо  на
виселице.
     Рождество Жанна отпраздновала в Орлеане. 29 декабря датирована гербовая
грамота  Карла, по которой  ей и  всей ее  семье были пожалованы  дворянский
титул и фамилия де Лис, что означает "лилия". Она никогда не пользовалась ни
гербом, ни новой фамилией.
     После этого последовали недели, о которых мало что известно. До сих пор
неясно, какие интриги  плелись  вокруг нее  и за ее спиной. Известно только,
что 3 марта  она гостила в родовом замке Тремуя  Сюпли, где  тогда проживала
королевская  семья.  Карл  проводил  время  в охоте  и пирах,  позволяя себя
убеждать в том, что и та, и другая сторона хотят мира,  и, конечно, он всеми
силами старался избегать Девы, постоянно твердившей только о долге.
     Правда,   в  первые  недели  нового  1430   года  бургундцы  ничего  не
предпринимали,  казалось,  что  их  совсем  не интересует  "одолженный"  ими
французам город Компьень, находившийся в руках Тремуя - того  самого Тремуя,
которого Филипп Бургундский  называл убийцей  своего отца. Ибо  10  января в
Брюгге  герцог, считавшийся богатейшим вельможей  всего христианского  мира,
справлял свою третью свадьбу. Представители  семнадцати народов,  имевших  в
этом зажиточном  городе банки,  на  протяжении восьми  дней и  ночей пили за
здоровье  Филиппа  и его  португальской  невесты, из фонтанов били различные
сорта  рейнских  вин и мальвазий,  улицы были завешаны гобеленами, а  герцог
Бургундский,  властитель Люксембурга,  Голландии и Фрисландии, основал новый
рыцарский орден Золотого Руна, добытого Ясоном. Конечно, у этого ордена были
и  глубоко   положительные  стороны   -   например,  каждый   рыцарь   давал
обязательство  воздерживаться  от  ненужного кровопролития, - но  невозможно
отрицать  того,  что уже  в том же году Великий магистр  Филипп участвовал в
весьма нехристианском деле: в продаже Девы Жанны.
     Падшие ангелы
     Над замком Тиффож опустились сумерки. Слуги  погасили свечи в обеденном
зале, мажордому господина де Рэ дали понять, что сегодня вечером он не будет
нужен  Все знали: если сюда пришел господин Прелати,  то оба  просидят  весь
вечер. В замке никто даже не предполагал какие  важные сведения мог сообщить
этот флорентиец, не знал этого и главный  повар, которому  было известно все
остальное, дворня же совершенно  ни  о чем  не догадывалась. Возможно, у них
были дела, которые не терпят дневного света, такими делами  в годы той войны
мог  заниматься всякий знатный дворянин, находившийся  при казне и  желавший
платить  деньги  своим людям.  Против этого  предположения  Говорило то, что
после визитов Прелати слуги убирались  в странных подвальных помещениях, где
им попадались бутылки и восковые фигурки, небольшие горны сосуды для фимиама
и треножники,  но  отнюдь  не горы драгоценностей; там не было ничего, кроме
хлама и рухляди непонятного назначения. Слуги утверждали, что там попахивает
колдовством, а  самые  боязливые среди них  старались  незаметно улизнуть из
подвала, когда их заставляли наводить там  порядок. Вслух об  этих  делах не
говорил никто, так как господин барон платил больше, чем любой другой хозяин
в округе, и поэтому все радовались, что он вернулся.  За  исключением редких
дней,  когда он выглядел, словно его подменили, и  мрачно бродил, предаваясь
мучительным размышлениям, все остальное время  он был дружелюбен и искренен,
сердечен  и  щедр.  В   капелле  его  замка  во  время  каждой  мессы  играл
великолепнейший  орган, мальчики-певчие  пели так,  что слушателям казалось,
будто они попали на небо. Барон, возвратившийся в звании маршала,  показывал
пример глубокого,  иногда даже  самоуничижительного  благочестия, он  строго
соблюдал все посты, и ходили слухи, что он предается самобичеванию.
     Сегодня вечером не горел огонь в небольшом горне в  потайной подвальной
комнате, только четырнадцать свечей на серебряном  канделябре струили мягкий
свет.
     Жиль сидел  на  стуле с жесткой  обивкой, похожем на трон,  и вертел  в
руках опал, взятый им со стола, на котором лежали  щипцы и пинцеты,  тигли и
какие-то мелкие металлические  предметы. Прелати в просторном черном одеянии
сидел на  корточках  перед горном,  сложив руки на  коленях,  словно  статуя
древнеегипетского царя. Лицо  у  него  было длинное и худое и  заканчивалось
подстриженной острой бородкой, в которой появились первые седые волосы.
     - Господин  барон,  я составил гороскоп господина Тремуя и вычислил все
его  констелляции, я  вылепил  его восковое  изображение  и  вызвал дух того
человека, которого он велел  убить, -  прежнего супруга его  жены.  Господин
Тремуй окружен магической силой, предотвращающей возможность его умерщвления
при помощи магических искусств. Эта сила спасла его и  тогда, когда под моим
воздействием он упал с лошади и должен был сломать себе шею.
     -  Разве ты  мне  не  говорил,  что можешь развеять любые  чары? - Жиль
подпер голову рукой, словно от усталости, но под полуприкрытыми веками  ярко
светились  глаза,  а  крылья  носа  дрожали. -  Вот  уже  четыре  месяца  ты
составляешь  его гороскоп и не  можешь объяснить мне, почему работа идет так
медленно...
     - Позвольте  мне  объяснить, господин де  Рэ,  -  перебил его  Прелати,
подняв  руку в знак клятвы. - Я заблуждался. Это была  не звезда, а какая-то
сила, которую  я  не мог понять и  ошибочно  приписывал воздействию небесных
тел. Теперь мне удалось раскрыть, что это сила человека.
     - Какого человека?
     - Сила Девы Жанны. Только ее искусство сильнее
     моего.
     Жиль  засмеялся, обнажив ряд длинных  желтых зубов.  То не был приятный
смех, он звучал зловеще и оскорбительно.
     - Дева! Смотри-ка!  Эта невинная девушка стала для тебя препятствием? И
ты не смог найти лучшей отговорки?
     За  окнами шумел мартовский  ветер, он  проник в комнату  сквозь  щель,
опрокинув  небольшие  весы  для  взвешивания  золота,  которые  со скрежетом
ударились о бутылку. Взгляды мужчин упали  на хранившуюся в ней  жидкость, и
Прелати торопливо схватил бутылку.
     - Вот, господин барон! Разве случайно весы  стукнулись о бутылку? Стоит
Вам  только захотеть, чтобы эта жидкость была подмешана в суп Тремую, и Ваши
желания были бы давно исполнены.
     - А я был бы  заколот и лежал бы в могиле. Тремуй не  так прост, как ты
думаешь.  Он  столько  платит  своим слугам,  что  никто не  в  состоянии их
подкупить,  и все,  что  он ест и пьет, он сначала дает им попробовать. Если
дядя будет отравлен, то я не получу в наследство ни одного су, потому что он
составил новое завещание.
     - Денег  Вы будете иметь, сколько  пожелаете. Если  только  мне удастся
приготовить эту смесь, -  Прелати склонился над горном и любовно посмотрел в
колбу, - то деньги больше не будут иметь значения в Вашей жизни.
     -  Слишком  поздно. Все  слишком  поздно. Тремуем  заниматься не  имеет
смысла,  я  отменяю свое поручение. Но я  хочу знать, почему  Жанна  создает
препятствия? Не  станешь же ты утверждать, что она защищает Тремуя,  так как
любит его?
     - Нет,  сударь, но  она  его  и  не ненавидит  и  тем самым создает ему
защиту,  ибо  ее покровительство  распространяется на  всех,  кто  находится
поблизости от нее, в  том числе и  на него. Есть такие силы, которые присущи
только ей да малым детям.
     - Уверен ли  ты, что  эти силы все  еще окружают  ее с тех  пор, как мы
отступили от Парижа?
     - Да, господин. В  противном  случае Девы давно не было бы в живых. Вот
уже три недели она гостит в замке Сюлли...
     Жиль молча кивнул,  а  затем  спросил, какие это силы присущи детям. Но
Прелати некоторое время не отвечал, он подошел к двери и прислушался:
     - Вы ничего не слышали?
     - Ничего, кроме крыс, мой слух меня не подводит. Отвечай же мне.
     - Если  вы будете  как  дети, сказано  в Писании. Только простой  народ
может  считать,  что  речь  идет о неразумности, которую  обычно приписывают
детям. Для знатоков речь идет об ангельских силах.
     -  Теперь  мы  лучше  понимаем  друг  друга.  Значит,  некоторые   люди
пользуются ангельскими силами. Но каким образом?
     Флорентиец сидел на  своем табурете, он помедлил  с ответом, пристально
глядя Жилю в лицо.
     - Существуют  два пути: белый и черный. Белый путь долгий и трудный, по
нему способны идти лишь избранные. Другой путь может быть смертельным,  и на
него попадают  только вместе  с падшими ангелами.  Жиль простер  перед собой
руки и задумчиво посмотрел на них.
     - Второй путь - ты уже шел по нему?
     -  Нет. Это, как  аллегорически сказано в Библии при  описании избиения
младенцев в Вифлееме, грех Ирода, и Господь его не прощает.
     - Разве не может  Господь простить все  грехи  в  Своем  всемогуществе?
Разве Каин не убил своего брата?
     Прелати  молчал,  он  молчал  столь долго, что Жиль, наконец,  взял два
серебряных кубка, налил в них вино; один из кубков он передал флорентийцу, а
другой держал так, что на него падал отблеск пламени свечи.
     - Ты устал, Прелати. Бургундское приносит плодотворные сны.
     Они молча выпили, каждый  в своем углу,  не глядя  друг на друга. Затем
Прелати пожелал Жилю доброй ночи, а Жиль отпер дверь.
     -  Только после  Вас, - пробормотал флорентиец, пятясь  назад, но  Жиль
покачал головой.  Он хотел  еще почитать фолианты, купленные  им у аббата из
Сен-Дени, сочинения Скотта Эриугены о  девяти  чинах ангельских. По  слухам,
они восходят к сочинениям Дионисия, ученика апостола Павла.
     Прелати пожал  протянутую  ему  руку и  бросил робкий взгляд на бледное
лицо,  которое  под  воздействием  игры  света  и  тени внезапно  показалось
постаревшим на  много лет. Он подумал о  том, кому этот человек хочет отдать
свою душу: Богу или дьяволу. И громко сказал:
     - Созвездие Скорпиона управляет Вами, как никем из известных мне людей.
Из праха скорпиона восстанет орел.
     Жиль рассмеялся, самоуверенно и злорадно.
     -  Только  сначала скорпион  должен погибнуть  в  собственном  пламени.
Хорошо отоспись, Прелати. Завтра  в  девять часов утра  в капелле  состоится
нечто необыкновенное, трехголосное пение моих мальчиков в октавах и квинтах,
"Песнь трех отроков в пещи огненной".
     Такая же  весна была в разгаре в  окрестностях замка  Сюлли,  в котором
Тремуй продемонстрировал свое несравненное гостеприимство.  Целыми днями  он
устраивал охоту, а вечерами - танцы и игры, он не скупился на еду и питье, а
с тех пор, как у него стала гостить Дева  Жанна, праздничным развлечениям не
было видно конца. Правда,  жила девушка не в замке, а в крестьянском доме, и
каждому было ясно, что она  ожидала лишь кратких мгновений,  которые  король
посвящал беседам с ней.
     - Мы  проведем  Всеобщий  мирный  конгресс с Англией  и  Бургундией,  -
говорил он  ей, тщательно подбирая слова, ежедневно повторяемые Режинальдом.
- Имей терпение, Жанна, скоро мы его проведем.
     -  Сир, бургундцы угрожают Реймсу. Они и думать  не хотят о  том, чтобы
соблюдать  перемирие.  Париж  голодает  и надеется  на нас.  Почему Вы  меня
вынуждаете действовать в одиночку? Скоро закончится предоставленный мне год.
Ах, почему Вы мне не верите?
     Стоял чудесный день, на деревьях с раскрывающимися почками пели  птицы,
в окна дул легкий ветерок, и худое лицо Карла выглядело более веселым, чем с
обычно.
     -  Нет, Жанна,  я  тебе верю.  Но мне было бы страшно еще раз отпустить
тебя сражаться.  К тому же,  мы сначала  должны созвать  маршалов  и создать
армию.
     - Пока Вы все это сделаете,  будет слишком поздно, сир. Я не могу здесь
долго оставаться.
     - Разве тебе плохо с нами? Мы ведь любим тебя, королева и я.
     - Мое место не при дворе, сир.
     - Разве мы не приняли тебя в дворянское сословие, чтобы все видели, как
мы тебя ценим? Почему ты не носишь новый герб?
     - Простите, сир, я должна сохранять верность моему старому штандарту, -
сказано это было  тихо,  тоном,  показывающим, что  таково  ее окончательное
решение.  Снова в ней светилась  та сияющая даль, в которую Карл  должен был
верить, независимо от того, хотел он этого или не хотел.
     - Это Господь повелел тебе выступить с войском?
     Жанна молчала и улыбалась, глядя  ему прямо  в глаза.  Прошел год с тех
пор, как  она впервые предстала перед  королем.  Ей  был обещан  "год  и еще
немного", сколько раз она уже говорила ему об этом?
     - Делай то, что ты должна делать, -  сказал Карл, наконец, когда Жанна,
прощаясь, преклонила перед ним колено.
     - Да поможет Вам Господь, сир.
     Она вышла из комнаты, по своему обыкновению, бесшумно, и на душе у него
стало  тяжело, хотя за окнами светило  солнце и  колокол возвещал обедню. На
другой день он напрасно разыскивал Жанну. Она уехала из  замка. Больше  Карл
VII девушку не видел.
     Около  девяноста человек продвигались с Девой в северном направлении, к
Иль-де-Франсу.  Она  не  позвала  с  собой  никого  из  командиров: ни  Жана
Орлеанского, ни Ла Гира, ни Алансона. С ней были только конюший д'Олон и два
ее брата. Совершенно одна,  без чьей-либо поддержки, она должна была платить
людям жалованье. Но не это было страшно. О самой тяжелой задаче, возложенной
на плечи Жанны, не догадывался
     никто. Разум говорил ей, что нужно взять Париж, завершив  тем самым все
труды. Но указаний из потустороннего мира не было.
     На Страстной  неделе Жанна установила свой штандарт под стенами Мелена.
Войско форсировало Сену, в пятидесяти милях к северо-востоку лежала столица.
Пасха... У ног Девы цвела земля, за которую она была готова сто раз умереть,
колокола  уже  возвещали  ее вступление  в  город. Жанна  стояла  в  поле  и
прислушивалась. И вот, они заговорили снова,  "райские сестры"  Екатерина  и
Маргарита. Но сказали они нечто неслыханное: еще до Иванова дня ее возьмут в
плен.
     В плен? В плен к врагу? Больше Жанна не прислушивалась, душа ее кричала
от  мук. Как могло случиться, что Франция до сих пор томится в  неволе? Чего
стоила жизнь Жанны, если задача ее не была выполнена?
     "Не бойся, Господь поможет тебе. Ты должна испытать и плен".
     Жанна была хитра  -  даже  в те  моменты,  когда душа ее отрывалась  от
земли. Она быстро  сообразила, что если "райские  сестры"  сообщат ей час  и
место  пленения, то  она  поостережется  в  тот  день  принимать  участие  в
сражениях...
     "Когда это  будет?" - спросила девушка и прислушалась, но вокруг только
пели  птицы,  золотое солнце  опушалось на  западе,  и освобожденные  жители
Мелена шли  : ней, чтобы  проводить ее в  город. Жанна молчала, думая о часе
своего пленения, и страшное слово "плен" неотступно преследовало ее.
     Как и прежде, она находилась в первых рядах  сражавшихся и атаковавших,
меч ее оставался в ножнах, штандарт развевался, и ни один из мужчин, которые
5ыли рядом день  и ночь, не знал, что скрывает Дева в сердце своем.  Если ее
возьмут  в  плен, то  кто  завершит : труды? Кто изгонит англичан? Никому не
дано  знать  своей  смутной  судьбы;  если  же  кто-нибудь  обладает   даром
предвидения, то он не должен использовать его для самого себя. В эти  недели
Жанна  продолжала  действовать  так,  словно   во  всей  обширной  провинции
Иль-де-Франс ничего особенного не произошло. Она обратила англичан в бегство
при  Ланьи и продвинулась с войском к Уазе, чтобы  отрезать от юного Генриха
VI, который должен  был приплыть в Кале, северо-западную  дорогу  на  Париж.
Жанна действовала так, как подсказывал ей здравый рассудок, и  с готовностью
приняла на себя это испытание: она знала о неотвратимости загадочного рока и
все же храбро противостояла ему.
     Рупертус  Гейер,  тот  самый  "анонимный  клирик", понял личность Жанны
правильно: если для нее и можно подыскать какую-то историческую аналогию, то
лучше всего сравнить Жанну с сивиллами,  этими  пророчицами языческой эпохи,
чьими устами говорили боги. Но между ними и Жанной была огромная разница.
     На сивилл воздействовали силы природы: серные испарения, одурманивающие
запахи, журчащие ручьи. В  состоянии экстаза  они высказывали такие  вещи, о
которых сразу же забывали, как только приходили в себя. В повседневной жизни
они не имели никаких высоких  прозрений, они были как бы чистыми листами, на
которых писали силы, не поддающиеся  контролю. "Ибо присущий им  пророческий
дар  подобен  доске,  на  которой  ничего  не  написано,   он  неразумный  и
неопределенный",  -  писал  Плутарх. Люди,  вероятно,  прислушивались, когда
сивиллы  начинали  говорить "разными  языками",  и  все же они  одновременно
почитали эти "орудия" сверхъестественной речи и избегали их.
     Устами Жанны также говорили сферы, чьих границ никто не знал; она могла
впадать в экстаз на молитве, при звоне  колоколов, в  тихом поле или в лесу,
но это был  такой экстаз, такой выход за пределы обычных чувств, которым она
управляла  и из  которого  могла  выйти  с  трезвым  рассудком  и  осознавая
собственное "я", чтобы затем перевести увиденное и услышанное на язык земных
слов и земных поступков. То, что языческим жрицам было доступно в отрешенном
от  мира  затмении  чувств, Жанна  воспринимала в ясном сознании и  разумной
умеренности.  Вместе с  мужчинами она ездила  верхом  и сражалась, вместе  с
женщинами и детьми она спала, и, как и все они, Жанна могла смеяться. Просто
и  ясно,  без  недомолвок и тайн  она рассказывала о  том, что  должно  было
случиться:  "Подождите  еще  три  дня, тогда мы возьмем  город"; "Потерпите,
через час вы станете победителями"; "К Посту я приведу королю подкрепление".
Дева намеренно  сняла  покрывало загадочности со  своей жизни  и  поступков;
загадкой оставалась лишь она сама. Так как ей самой была предречена грядущая
беда, она замкнула уста, и никто не знал о мрачной вести. Всегда, даже перед
смертью на костре Жанна  отдавала себе отчет в том, что ей  можно говорить и
чего нельзя.
     Со дней  апостола Павла женщинам, "глаголющим  языками", в христианских
общинах надлежало молчать, ибо "за глаголение  языками несет ответственность
дух,  дающий  вдохновение,  а за  разумное  пророческое  слово  -  наоборот,
говорящий человек". Для христиан  общины  Павла  лучше было произнести  пять
слов пророчества, находясь  в здравом уме, чем  десятки тысяч слов, "глаголя
языками".  Духовный  язык  нужно  перевести  на  язык людей,  чтобы  человек
сопровождал речь духа своим разумом; и лишь то, что человек может  понять  и
усвоить собственным рассудком, он должен выражать словами.
     Жанне д'Арк  в те  недели яснее, чем когда-либо,  удалось доказать, что
она несет ответственность за  свои наделенные разумом слова пророчеств и что
она высказывает их - или молчит, - находясь в здравом рассудке.
     Рассудок  сопровождал  приходящие  к  ней  инспирации,  и  словами  ока
выразила лишь часть того, что слышала. Между ней и сивиллами  лежит Голгофа.
Жанна д'Арк выдержала экзамен перед апостолом Павлом.
     Именно  о  тех  неделях  рассказывают странные вещи,  и вера  народа  в
"посланницу  Божью"  тогда  стала  наиболее сильной. В  Ланьи  какие-то люди
протиснулись  к   ней   сквозь  толпу  и  протянули  ей  молитвенные  четки.
"Прикоснитесь  к ним, Дева  Жанна, ведь они священны!" - "Прикасайтесь сами,
вам это тоже поможет!"
     Где-то в  другом месте  к  ней пришли  плачущие женщины:  новорожденный
мальчик умер и лежит перед образом Мадонны не крещенный. Не желает ли  Жанна
прочесть  над ним молитву?  Она пришла в дом, где лежал младенец, и молилась
вместе с другими  девушками городка над недвижным бескровным личиком. И вот,
можно было видеть, как к ребенку возвратился нормальный цвет лица, он сделал
три  вдоха, и его тут же окрестили. По Ланьи пронесся  слух, что Жанна может
воскрешать людей. Но в книге под названием "Ведьма Жанна" была открыта новая
страница.
     Компьенский крест
     Двадцать третьего апреля девятилетний Генрих VI, король  Франции только
по  титулу,  так как он не был коронован,  высадился с подкреплением в Кале.
Бедфорд хотел снова захватить Реймс, чтобы помазать своего племянника  миром
святого Ремигия.  В  начале  мая англо-бургундские войска  стояли на берегах
Уазы, а Жанна двинулась  навстречу им. Тем  временем ее армия увеличилась на
несколько  тысяч человек, хотя она не  позвала никого  из старых командиров.
Никто не должен был вмешиваться в ее судьбу.
     В  последующие  десять дней  удача  не сопутствовала Жанне. При попытке
атаковать  предмостное  укрепление  Пон   л'Эвек  наемники  были  отброшены.
Конечно,  враг превосходил их  в численном отношении, но когда люди Жанны не
были  в меньшинстве?  При отступлении в  сторону  Суассона  городские ворота
оказались закрытыми, и вскоре после этого город сдался бургундцам.
     - Комендант города получил  за  это  четыре тысячи  золотых дукатов,  -
сообщил Жанне д'Олон, но  тут же раскаялся в  своих словах, поскольку  Жанна
встретила их таким гневом, в каком он  ее еще никогда не видел: она сказала,
что  комендант должен быть  повешен и  четвертован за измену.  С несколькими
сотнями своих людей под покровом ночи девушка отправилась сквозь густой лес,
мимо  неприятельских  форпостов в сторону  Компьеня -  города,  губернатором
которого желал быть Тремуй, ибо эта  должность сулила ему большие доходы. На
западном  берегу  Уазы  рядом  с  городскими воротами находились  бургундцы.
Компьень представлял собой ключевое укрепление к северу от Парижа, его нужно
было взять и удержать.
     -  Обещали  ли  деньги  коменданту  Компьеня,  если он  нам сдастся?  -
полюбопытствовала Жанна.
     - Говорят, что обещали, только он от них отказался.
     -  Храбрые  люди, мы нанесем  им визит,  - эти слова можно  прочесть  и
сегодня на памятнике Жанне, установленном в Компьене.
     Архиепископ Режинальд также пребывал в Компьене. Он сердился на  Жанну,
сытый по горло ее самоуправством. Разве этой девушке не дали достаточно ясно
понять, что в ее услугах теперь нет необходимости и они скорее нежелательны?
Даже командиры  послушались его,  одна  лишь Жанна  из гордости и  упрямства
желала действовать самовольно. Видно, Господь уже не помогал ей  - Режинальд
считал, что у него есть не одно доказательство этому.
     - Жанна, где ты надеешься умереть? - спросил он у нее, когда они как-то
ехали рядом.
     - Где будет угодно Господу, о месте и времени я знаю не больше, чем Вы,
- был ее ответ. Без сомнения, дар пророчества покинул девушку.
     Каждый день Режинальд  получал донесения от своих  шпионов  о том,  что
Жанна объявлялась то в одном, то в другом городке. Больше он о ней ничего не
знал и  при этом, будучи канцлером короля,  должен был  уверять бургундцев в
соблюдении перемирия.
     Днем 23 мая епископ даже продиктовал письма, в  которых сообщал о своем
желании устроить пир, и тут  ему  сообщили, что  комендант  города Гийом  де
Флави хочет с ним поговорить. Флави был сводным братом Режинальда и  проявил
себя в те дни как очень умный и ловкий человек.
     - Ну что, есть что-нибудь срочное?
     -  Господин архиепископ,  Вы велели мне  держать  Вас в  курсе событий.
Сегодня утром Дева приехала в город...
     - Знаю.
     - Она посетила мессу в церкви святого Иакова, это было богослужение для
детей.  После она долго стояла,  прислонившись к  колонне,  а при  выходе из
церкви  ее  ожидала  толпа  женщин  со  своими  малютками.  Видите  ли,  она
по-особому  относится к  детям,  мои  дети  тоже  рвутся  к ней,  когда  она
проезжает по улице. Сегодня утром - у меня об этом надежные  сведения -  она
громко сказала, так что все услышали: "Дети мои и мои милые друзья, я говорю
вам, что меня продали и предали, и скоро меня ждет смерть. Молитесь за меня.
Больше я не смогу служить королю и нашей  Франции". Теперь я спрошу Вас, что
это значит? Вы когда-нибудь слышали, чтобы она так говорила?
     Их взгляды встретились, Режинальд в задумчивости погладил бороду.
     - Нет. Такого еще не было.
     - Теперь я несу ответственность за все происходящее в этом городе перед
господином  Тремуем.  Я  знаю,  он разделяет  ваше мнение,  и то,  что  Дева
продолжает  сражаться,  не  входит  в  его  планы.  Но на ее стороне  народ,
наемники и женщины. Моя жена прожужжала мне  все уши  о том, что я не должен
допустить гибели Девы... Мне не хотелось бы, чтобы потом меня стали обвинять
в  предательстве.  Однако  -  если  она  и  в  дальнейшем  будет  продолжать
действовать против  Вашей воли, то я  не  знаю, что произойдет. Мне было  бы
спокойнее, если бы она выбрала какой-нибудь  другой город  в качестве своего
опорного пункта.
     Режинальд кивнул  слуге, который  только что пришел с  сообщением,  что
обед  готов  и  гости  ждут господина архиепископа. Он  встал и  на прощание
протянул руку
     Флави.
     - Если  она  будет и в  дальнейшем  проявлять такое  же  высокомерие  и
действовать по своему усмотрению, то Господь, будьте уверены,  перестанет ей
помогать. Нам же ничего не останется, как смиренно перед этим склониться.
     Флави бросил стремительный взгляд на лицо епископа - к сожалению, слова
знатных  вельмож всегда балансируют на  острие ножа между "да" и "нет". Увы,
если ложь будет раскрыта, то ответственность за это понесет не архиепископ и
не Тремуй, а он, Флави, комендант Компьеня.  Погруженный в тяжелые мысли, он
спускался по лестнице  епископского дворца. Герцог Бургундский тайно  обещал
Флави хорошие деньги,  если  он передаст пресловутую Деву в  руки герцога, и
вину коменданта здесь  трудно будет  заподозрить. Он  пока еще не ответил на
это предложение, так как нужно сначала  поточнее узнать о настроении Тремуя,
но его собственная жена с тех пор не уставала повторять ему угрожающим тоном
слово "измена".
     Комендант  Компьеня был  человеком,  о  котором ходили  слухи,  что  он
убивает  мужчин,  насилует женщин и  ничего не боится.  Несколько лет спустя
собственный цирюльник перерезал ему  горло, и, поскольку он еще  дышал, жене
пришлось задушить его. Карл  VII стал благоволить к мадам Флави, так как она
смогла доказать, что Флави отправил  на тот свет ее отца  и хотел утопить ее
самое.
     К  вечеру  того  же  23  мая  Жанна  приступила  к  атаке  бургундского
предмостного  укрепления  Бодо на  противоположном  берегу  Уазы.  Бодо было
расположено  в  болотистой  низине  у  крутого  холма,  защищали  его весьма
малочисленные силы, к тому  же не ожидавшие атаки в столь поздний час. Флави
открыл западные ворота города,  Жанна въехала  на мост с  четырьмястами  или
пятьюстами своих людей: на городских стенах находились лучники, был выстроен
мост из лодок, чтобы обеспечить отступление бургундцев.
     Это была  не  битва, а стычка, едва ли достойная  упоминания в  длинном
списке  сражений, проведенных Жанной.  Она скакала  на светло-сером коне. Ее
ярко-красный плащ  развевался поверх  сияющих доспехов. И вот  уже бургундцы
бежали во все стороны, лагерь их был разгромлен, люди Жанны начали разрушать
укрепления...
     И  тут  один  рыцарь,  отправившийся прохладным  вечером прогуляться  в
соседний  лагерь,  зорким  взглядом посмотрел  с холма в долину. Это был Жан
Люксембургский.  То,  что  он  увидел,  определило не  только его дальнейшую
судьбу.
     Он  приказал  своим  слугам мчаться  галопом,  собирая по  всей  округе
столько  пикардцев  и бургундцев,  сколько им  удастся найти. Они съезжались
отовсюду, окружая небольшое французское войско.  Дважды людям Жанны  удалось
отбить атаки, отбросив бургундцев назад в болотистую низину. Но теперь с юга
надвигалось  еще и подкрепление англичанина Монтгомери, хронист пишет, что в
нем насчитывалось пять тысяч человек. "Спасайся, кто может!" - послышалось в
рядах французов.  С боями они отступили к мосту, преследуемые неприятелем, -
Компьень прикрывал тыл, городские ворота  были открыты,  тот, кто окажется в
Компьене, может считать себя спасенным.
     Конский топот, лязг оружия, грубые возгласы на одном и на другом берегу
Уазы... Жанна  сама прикрывала  отступление, пока все французы не  вышли  из
окружения и не оказались на мосту. На вражеском берегу остались  стоять она,
два ее брата и двое шотландских стрелков из лука. Белый штандарт развевался,
красный плащ был далеко виден в вечернем свете. "Вперед! Ведьма! Лови ее!" -
раздавалось на двух языках.  На пятерых французов обрушились сотни врагов...
Еще шаг, и французам удалось бы  оказаться на мосту. Но тут  загремели цепи,
заскрипело дерево, и мост был поднят.
     Жанна увидела это, затем пришпорила коня в последний раз в жизни.
     - Друзья, бегите! - прокричала она, когда чья-то  тяжелая рука сбросила
ее с лошади.  В тяжелых доспехах,  делавших любого воина неподвижным, лежала
она в  траве.  Мужские руки  подняли  забрало  - и  тогда  все  увидели лицо
девушки.
     - Сдавайся! Сдавайся мне!
     - Я поклялась не сдаваться и сдержу свою клятву!
     Пленных, не желавших  сдаваться, можно было убивать. Но  Дева, взятая в
плен живой,  представляла самую ценную добычу на этой войне  - и каждый знал
это. Молитвы  Жанны, в которых она  просила дать ей  умереть, если попадет в
руки  врагов,  услышаны не  были.  Лучник,  служивший  бастарду Лионнелю  де
Уэмдонну, привел ее в лагерь Жана Люксембургского.
     Солнце заходило, а там, на другом берегу Уазы, лежал Компьень, город, в
котором с тех пор произошло столько судьбоносных для французов событий. Уаза
вместе с двумя своими притоками образует в этом месте крест.
     За тридцать сребренников
     В  последний  раз в жизни  вечером 23  мая 1430  года  Жанна штурмовала
неприятельский лагерь, в последний раз  она сняла свои доспехи, у нее отняли
штандарт  с  изображением  Христа  и ликом  ангела.  Борьба  на  поле  брани
окончилась.  То, что  начиналось теперь в ее восемнадцать  лет, было борьбой
другим оружием и с другим противником, но, как и прежде, это  была борьба не
на жизнь, а на смерть.
     Ее земные товарищи остались на противоположном -берегу Уазы, в Компьене
раздавался колокольный звон,  среди торжествующих врагов  она была  одинока.
Наемники, празднуя  у  лагерного  костра, захмелев  от победы, разорвали  ее
штандарт.
     Но это  были события  только  видимого мира. На  девушку  смотрели  мир
ангелов и  мир  мертвых, в тот момент история человечества свершалась  через
Жанну д'Арк.  Завет святой  Маргариты  был исполнен; пробил  час  исполнения
завета святой Екатерины. Земное знание готовилось  сразиться с  мудростью, в
утренних лучах  которой  Дева Жанна  жила,  боролась и  страдала.  В  потоке
времени уже  приближались столетия,  когда  силы  отрицающей  Бога  учености
начали бескровное, но неотвратимое  наступление против брезжущего в человеке
воспоминания  о  его  божественном происхождении,  когда  человеческие умы и
сердца стали ареной, на которой падшие ангелы боролись с архангелом по имени
Михаил,  провозвестником  воли  Христа.  Все, что совершила Жанна, послужило
Франции,  Англии, новой  Европе; это был  вызов,  сияющая загадка  для  всех
народов последующих эпох.
     Тем  временем  на долю  девушки,  чей  штандарт  с  изображением ангела
разорвали  пьяные враги, выпало  земное судебное  сражение особого свойства:
речь  шла  о  притязаниях на драгоценнейшую  добычу  войны, которая вот  уже
восемьдесят лет велась за корону Франции. Лучник Лионнеля де Уэмдонна свалил
ведьму с коня; Уэмдонн входил в свиту графа Люксембургского, использовавшего
свой  единственный  шанс  и  победившего   в  уже  проигранной  стычке.  Жан
Люксембургский   был  вассалом  герцога  Филиппа   Бургундского,   а  Филипп
Бургундский,  в свою  очередь,  - вассалом английского короля,  который,  по
английским законам, мог предъявить свои права на пленного высокого ранга.
     Гордый победитель  Жан Люксембургский поспешил в  тот  же вечер отвести
закованную   в   кандалы   пленницу   к  своему  сеньору,  герцогу   Филиппу
Бургундскому, тому самому Филиппу, на службе у которого состоял художник  Ян
Ван  Эйк,  Филиппу, о  котором  говорили,  что у него было  двадцать  четыре
любовницы и несметное количество внебрачных детей; он не признавал над собой
ничьей  власти,  кроме власти английского короля.  Мы  не знаем,  о  чем они
говорили,  девушка и  герцог,  но до нас дошло письмо, написанное в  тот  же
вечер  Филиппом   Бургундским  герцогу  Бедфорду:  "Нашему   благословенному
Создателю было угодно, чтобы женщину, называемую Девой, взяли в плен".
     Вначале Жан  Люксембургский  осознавал только одно:  англичане заплатят
немало, если в их руки передать девушку, которой они страшились больше,  чем
всех  французских  полководцев вместе взятых.  Но  ведь  Карл тоже не станет
медлить и  приложит все  усилия,  чтобы выкупить ее.  Финансовые  дела  Жана
Люксембургского обстояли весьма неблагополучно,  он по уши застрял в долгах,
и неожиданный  трофей означал  для  него  крупную  удачу.  В кандалах и  под
усиленной   охраной  Жанна  была  доставлена   в  замок  Болье,  укрепленную
резиденцию графа Жана Люксембургского.
     До   поздней  ночи  горели  свечи  в  епископском  дворце  в  Компьене.
Режинальд,  получив  известие  о  том,  что Жанна  не вернулась  к  своим, с
удовлетворением подумал, что Господь подтвердил его собственные догадки.
     - Господь высказался, - сообщил он  Флави,  и тот поспешил признать его
правоту.
     - Но на улицах собираются толпы народа, женщины  рыдают, и ходят слухи,
что наш город будет предан огню и мечу, - Флави умолчал  о том, что на  всех
углах шепчут,  будто  Деву  предали,  так  как комендант намеренно  приказал
поднять мост слишком рано.
     - Скажите всем, пусть они возвращаются  по домам,  Жанна нам больше  не
нужна. Для  Франции  избран  другой  посланник Божий,  его зовут  Гийом,  он
пастух, как и она. Завтра я представлю его народу, он сам возвестит все, что
на  него  возложено,  -  Режинальд благосклонно попрощался со своим  сводным
братом  и позвал  секретаря.  Сегодня  вечером ему нужно  было еще  написать
письмо  королю  и жителям  города Реймса,  чтобы  избавить  их  от  ненужных
волнений.
     "Она не  желала  слушаться  советов,  но  действовала  по  собственному
усмотрению"... -  диктовал  Режинальд. Пленение было наказанием Божьим за ее
высокомерие.  Кажется,  что пастух,  с  которым  он  познакомился,  совершит
гораздо больше великих деяний, чем
     Жанна. Он тоже говорит, что Жанну оставил Господь, ибо она возгордилась
и  стала   носить  роскошные  одеяния.  Когда  этого  пастушка  можно  будет
представить двору?
     Это  письмо Карл  получил в  Жаржо  два дня спустя; аналогичное  письмо
пришло к жителям города Реймса, и оно там хранится до сих пор.
     - Волею Господней теперь это случилось! Мы должны  ее выкупить, чего бы
это ни стоило, - сказал Карл, побледнев.
     - Каким образом,  позвольте Вас спросить?  - Тремуй  не скрывал  своего
хорошего настроения.
     - В наших руках Суффолк и Талбот. Если мы освободим обоих...
     -  Ты  что, всерьез  считаешь, что  англичане столь глупы? А что будет,
если  ты  пригласишь этого Гийома? Народ  привык верить пастушке. Гийом тоже
пастух. Кажется, в наши дни пастухам верят больше, чем королям.
     - Молчать! -  закричал Карл. А затем робко спросил: - Что же  они с ней
сделают?
     - Нетрудно догадаться: сожгут на костре или утопят.
     - И я буду тому виной!
     - Ты? Почему это ты?
     - Мне не следовало ее отпускать.
     - Тебя она слушалась  столь же мало, как и всех нас.  Голоса ввели ее в
заблуждение, теперь эти голоса должны ей помочь. Я, во всяком случае...
     Беседу прервал камердинер, принесший на серебряном подносе письмо. Карл
развернул свиток, а Тремуй заглядывал ему через плечо, но вскоре выяснилось,
что он не в силах разобрать столь мелкий почерк.
     - Вот видишь,  он того же  мнения,  что и  я, - печально кивнул головой
Карл.
     - Если ты мне скажешь, кто он, то я лучше пойму, о чем идет речь.
     -  Архиепископ  Амбренский,  мой  старый  воспитатель,  -  полушепотом,
сдавленным голосом Карл читал: - "Обратитесь к Вашей совести, сир, напрягите
. все  силы и, не робея ни  перед чем, выкупите эту девушку, ей  должна быть
сохранена жизнь  любой  ценой.  В  противном  случае  Вы  покроете свое  имя
несмываемым позором мерзкой неблагодарности".
     Свиток упал на тощие колени Карла, он разрыдался. Но Тремуй заявил:
     - У меня нет лишних денег.
     - Тогда давай соберем их, вероятно, городам удастся набрать достаточную
сумму. Тремуй, если ты мне друг...
     - Я подумаю. Но  ведь погода хорошая, разве ты  не поедешь со  мной  на
охоту?  И разве не напишешь письмо Режинальду, что ты готов принять пастушка
Гийома?
     - Поехали, - сказал Карл.
     Жители занятого  англичанами Парижа вечером 24 мая устроили фейерверк и
пели  "Те  Deum..."  в  благодарность  за  пленение  безбожной  потаскухи. В
университете, который  называл себя  "матерью  учения", "солнцем  Франции  и
всего христианского мира", собрались выдающиеся умы в  области богословия  и
юриспруденции, чтобы написать письмо. Ни один из профессоров не  видел Девы,
но мнение о ней у всех давно сложилось. Жанна была злейшим врагом Англии,  а
все они жили за счет благосклонности англичан.
     "Вышеупомянутая женщина, которая называет себя девою, сверх всякой меры
оскорбляла  честь Господню,  до крайней  степени  поносила  веру, бесчестила
Церковь, так что идолопоклонство, ереси и немыслимое зло распространились  в
этом королевстве.  Мы  просим Вас,  могущественного и  почтенного  господина
графа, ради  чести Господней и святой католической  веры, сделать так, чтобы
отдать эту женщину  под суд.  Пришлите  ее сюда, чтобы  предать ее трибуналу
Парижской  инквизиции,  и  Вы   тем   самым  приобретете  милость  и  любовь
Всевышнего"  Так  звучит  послание  к  Жану  Люксембургскому.  Тем  временем
англичане также  написали  аналогичные  письма  к  графу  Люксембургскому  и
герцогу Бургундскому,  они требовали передать  им пленницу  "от  имени  и по
поручению  нашего  господина,  короля  Англии  и  Франции"  -  девятилетнего
мальчика,  гулявшего  по  руанским  садам.  Но поскольку  интересы Англии  и
Парижской   инквизиции   в  этом   случае  совпадали,  обе   стороны  быстро
договорились между собой. И посредник был уже найден.
     Через шесть дней  после  пленения  Жанны в замок  Жана  Люксембургского
прибыл епископ Бове,  имевший  неприятную фамилию Кошон, и  передал послание
инквизиции.  Трудно  было  найти  лучшего  представителя,  выражающего общие
интересы. Кошон, большой знаток  богословия и юриспруденции, имел  жизненный
опыт, умел вести дела с вельможами, прежде  он был ректором Сорбонны. К тому
же он уже давно заявлял, что свои поступки  Жанна совершает под воздействием
дьявола,  так как год назад, когда она  привела короля в  Реймс, город Бове,
где находилась  резиденция  епископа,  сдался Карлу, и  его,  дружественного
англичанам епископа, изгнали. С тех  пор Кошон  жил в Руане, герцог  Бедфорд
назначил его советником английского короля и духовником  всей оккупированной
Франции. Теперь же волею  судьбы случилось так, что Жанна была взята в  плен
на земле, относящейся к епархии Бове.
     - Я приехал из лагеря герцога Бургундского, - сказал Кошон, - но там, к
сожалению,  не встретил Вашей  Милости. Речь идет о  женщине по имени Жанна,
которая подлежит выдаче  инквизиции Франции. Лучше всего было бы, если бы Вы
тотчас же передали мне  пленницу. Если Вы выделите несколько  человек для ее
охраны,  то я возьму  на  себя ответственность за  безопасную доставку ее  в
Париж, пусть даже она  прибегнет  к  колдовским  искусствам. Ведь  она у Вас
здесь, в замке?
     -  Нет,  -  солгал Жан  Люксембургский. - А  что Вы  с  ней собираетесь
делать?
     - Устроим процесс по всей форме, проведут его ученейшие господа.
     - А потом что?
     -  После вынесения  приговора  его,  несомненно,  приведет в исполнение
светский суд. Вы же понимаете, что Церковь избегает кровопролития.
     Граф Люксембургский  был еще  молодой человек,  ведьму  Жанну,  которую
привели  к нему шесть  дней  назад,  он  представлял  иначе.  Она  оказалась
девушкой с нежным голосом и,  видит Бог,  с прекрасными и умными глазами. Он
тоже принадлежал к английской партии, поскольку служил герцогу Бургундскому,
который был на стороне Англии. И если бы Карлу VII при  помощи  этой девушки
когда-нибудь  удалось изгнать англичан из Франции,  кто знает, что пришло бы
ему  в  голову?  Но графу  Люксембургскому  необходимо  было поправить  свое
финансовое  положение.  Он  не  желал  Жанне  ничего дурного,  просто  хотел
получить за нее деньги.
     - Значит, - сказал он резко, - англичане сожгут ее. Епископ по-отечески
назидательно посмотрел Жану Люксембургскому прямо в глаза.
     -  Лучше,   господин  граф,   предать  смерти  грешника,  чем  навсегда
подвергнуть проклятию его бессмертную душу. Разве Вы этого не понимаете?
     Жан Люксембургский скривил лицо.
     - Мне кажется, что для этой цели годится и почетный удар кинжалом.
     Кошон  проехал из Парижа столько  миль не для  того,  чтобы обсуждать с
неученым рыцарем проблемы, требующие познаний в области богословия. Он тяжко
вздохнул,  а затем  подавил в  себе  нетерпение.  Дело  складывалось не  так
просто, как предполагали в  Париже. В его намерения вовсе не входило,  чтобы
Жанна, после того, как ее столь удачно взяли в плен, незаметно исчезла, ведь
станут распространяться слухи о ее сверхъестественном освобождении.
     - Вы  не  вполне понимаете,  о чем идет речь, господин  граф.  Не нужно
лишний раз объяснять,  что  ведьму должно постигнуть  наказание. Каждый, кто
этому воспрепятствует,  совершит преступление  перед Господом, преступление,
заслуживающее тяжелой кары!  Светский суд  в этом случае будет рассматривать
дело  о государственной измене. Итак, у нас одно мнение по этому вопросу, не
правда ли?  - теперь лицо Кошона покрылось суровыми складками, он  следил за
воздействием  своих  слов   и  проявлял  недовольство.   Жан  Люксембургский
отвернулся,  избегая  его  взгляда, затем  потянулся  погладить своего дога,
который беспокойно посматривал то на  гостя, то на хозяина. Лишь после этого
он повернулся к Кошону и невинно улыбнулся.
     - Жанна,  естественно, стоит на пути у англичан, здесь все ясно.  Но  я
еще не  получил никаких сведений  о том, что они сами  сообщат об этом моему
господину, герцогу Бургундскому, - он сделал едва заметное зловещее ударение
на слове "сами".
     - Я  вижу,  Вы пока не  в  курсе дела и могу предоставить Вам кое-какие
сведения,  - Кошон  развалился  в кресле и  сделал паузу. -  Вчера вечером в
лагере  герцога Бургундского я передал  ему письмо, в  котором во имя нашего
господина, короля  Англии, от него требуют  во  спасение его  души  передать
упомянутую женщину нам, Парижской инквизиции, -  он повысил голос и  говорил
теперь тоном приказа.
     -  Вы должны благодарить меня, господин епископ. Вам ведь известно, что
выкуп по французским законам причитается мне.
     - Потому-то я к Вам и приехал.
     - Это делает мне честь. Но все же Вы понимаете: добыча есть добыча. Что
обещает мне инквизиция, если я выдам ей девушку?
     - Милость Всевышнего. Он даст  Вам благополучие и тысячекратно отплатит
за  почитание, которое  Вы  Ему оказываете. Кроме  того,  английский король,
несомненно, выразит Вам признательность.
     Дог,  сидевший  у  ног  Жана  Люксембургского,  проявлял  беспокойство,
сначала он зевнул, затем встал, чтобы встряхнуться.
     -  Сидеть, - велел ему хозяин.  -  Простите, господин епископ, но война
сделала всех нас бедными. Милость Господня привела  Деву в мои руки. Времена
вынуждают меня воспользоваться этим. К тому же я должен вознаградить рыцаря,
взявшего Жанну в  плен. Пусть король Англии  даст мне  сначала  определенное
обязательство,  этого  требует справедливость. Я  прошу за нее  восемь тысяч
турнезских фунтов.
     Кошон  до  такой степени  неподвижно  сидел на  стуле,  что  можно было
подумать, будто он окаменел, только щеки у него ярко покраснели.
     - За такие деньги можно купить целое войско, - возмущенно сказал он.
     - Жанна обладает большей ценностью, чем войско.
     - Вы смешиваете  разные понятия,  господин  граф. Но Ваша  молодость  и
недостаток учености могут служить Вам  оправданием. Инквизиция - не торговый
ДОМ.
     - Прошу извинить меня. Но ведь если инквизиция  проводит переговоры  от
имени англичан, то она должна придерживаться обычаев, которые приняты у нас,
неученых рыцарей, - Жан Люксембургский качал ногой и кривил губы.
     - Ведь и  английский король израсходовал запасы своей казны  на военные
нужды.
     -  Я  -  несколько  больше, господин  епископ. Восемь тысяч  турнезских
фунтов и ни единым  су меньше. Могу ли  я пригласить  Вас к обеду?  Мои дамы
обрадуются. После этого я, однако, обязан возвратиться в лагерь.
     Епископу Кошону не нужны были дамы  графа  Люксембургского,  аппетит  у
него  тоже  пропал. Беседа  с графом ничего  ему  не обещала,  к этому  делу
требовался другой подход. Он сказал, что у него, к сожалению, нет времени и,
если  ему  будет  позволено  последнее  слово,  то  он  хотел   бы  еще  раз
побеседовать с герцогом Бургундским.
     -  Вероятно,  герцог  найдет  выход, -  добавил  он  с  видом  учителя,
грозящего непослушному ученику отцовским наказанием.
     - Наверное,  он меня обрадует,  -  граф расхохотался, - ему было  точно
известно,  что  Филипп Бургундский,  как бы он ни  был богат,  не  променяет
собственную выгоду  ни на  какую  милость  Господню.  Но  он  с  облегчением
вздохнул лишь  тогда,  когда расстался  с  гостем  у  ворот  своего  замка и
проводил его  довольным взглядом. Нужно выиграть время. От Карла все  еще не
поступало  никаких известий.  Если бы Карп предложил восемь тысяч фунтов, он
мог бы  забрать  свою  Деву.  Правда, внезапное исчезновение Жанны объяснить
было бы трудно...
     - Есть новости? - спросил граф у  мажордома, встретившегося ему,  когда
он  в  задумчивости поднимался по лестнице к обеду.  Было жарко, в этом году
лето установилось рано.
     -  Да,   господин  граф...   -   мажордом,  как   правило,  сохранявший
достоинство, в этот раз был в явном замешательстве.
     - Что-нибудь с Девой?
     -  Пленница  только  что  пыталась  убежать. Не  знаю, при помощи какой
хитрости она открыла дверь и заперла охранника. Мы поймали ее, когда она уже
стояла у решетки сада. Собаки визжали, но не лаяли, это просто загадка.
     -  Проклятье!  Разве  я  тебе  не приказывал  сделать  два замка? -  он
оттолкнул мажордома в сторону и бросился вниз по лестнице в западный флигель
замка,  а  затем снова в покои  верхнего  этажа. У него  отлегло от  сердца,
только когда он увидел через потайное окошечко, что Жанна сидит на скамейке.
Перед дверьми он поставил двоих вооруженных слуг, а у выхода - еще троих.
     -  Если вам дорога ее жизнь,  то  это не  должно повториться, - буркнул
граф,  и  жилы вздулись у него  на висках. Лишь  после этого он  приступил к
обеду.
     За столом уже сидели две графини Люксембургские, его жена и  его  тетя.
Тетя  сурово смотрела на племянника,  он, все еще  тяжело  дыша, пробормотал
извинение.
     - Проклятая баба...
     Жанна Люксембургская, его шестидесятисемилетняя тетя,  подняла округлые
брови,  в  то время как паж  раскладывал по  тарелкам  аккуратно  нарезанную
форель.
     - Ты говоришь о девушке Жанне?
     - Да, она пыталась сбежать.
     - Я запрещаю тебе в моем присутствии употреблять неприличные выражения.
Жанна - невинная девушка, а не баба. Я старая и вижу больше, чем ты.
     Подвергшийся порицанию племянник только что  наполнил кубок и торопливо
поднес к губам, но под взглядом дамы снова опустил его на стол.
     -  Извините, я  ничего  не имею  против  девушки,  но  если она от меня
ускользнет...
     - Я думаю, у каждого пленного есть право сбежать, если ему это удастся.
Она ведь тебе не давала обещания, что не попытается бежать.
     - Ты, как всегда, права. Можно мне выпить за твое здоровье, тетя Жанна?
     Она утвердительно  кивнула  головой, но выражение  ее лица призывало  к
осторожности.
     - На этот раз все обошлось,  управляющий настиг ее в парке. Но я думаю,
нам  нужно отправить  ее  в Боревуар, там  в  башне легче за  ней наблюдать.
Девушка коварна - и одному Господу известно, каким хитростям она обучена.
     - Она не  обучена  никаким хитростям,  просто Господь  дал ей  разум  и
мужество. Только и всего. Я с  ней говорила, наш  священник причащал  ее.  С
Жанной все в порядке, она может остаться у нас. Никуда ее не отправляй, Жан,
- голос ее слегка дрожал,  как и узкая, унизанная кольцами рука, но у  графа
Люксембургского вниз  по спине  пополз тихий  страх. Тетя Жанна заменила ему
мать,  он был ее наследником. Он  знал, если ей что-то взбрело в голову,  то
сломить ее сопротивление оказывалось труднее, чем переспорить Кошона. Но как
только он вспомнил про епископа, его осенила спасительная мысль.
     - Епископ Бове был здесь.  Он требует  от  меня выдать  Жанну Парижской
инквизиции.
     Старая дама  выпрямила  спину,  откинулась  в  кресле, прижав  плечи  к
спинке. Жану эта поза была известна. Она означала приказ.
     -  И,  конечно,  ты отказался!  Мы вообще  ее  не выдадим,  я  все  это
тщательно обдумала. Мы не выдадим ее никому. Пусть  она останется у  нас.  Я
привыкну к  тому,  что она носит штаны и коротко  остриженные волосы.  Когда
снова наступит мирное время, мы отправим ее к родителям.  Жанна должна выйти
замуж и родить детей, для Карла она сделала уже достаточно.
     Графиня Люксембургская была крестной матерью Карла, она нянчила его еще
младенцем, и для нее он был не более чем невоспитанный мальчишка.
     Жан Люксембургский протянул  свой  кубок через  плечо и приказал  слуге
снова наполнить его. Затем вытер лоб.
     - Не пей так много, сегодня жаркий день, ты вспотеешь.
     - Это  не только от жары, тетя Жанна. Видишь  ли, денег  у  меня нет, а
Жанна - моя законная добыча. Я мог бы продать ее Карлу без всякого вреда для
нее. Конечно,  все сделает  он... - Жан  не  смог  закончить  фразу, так как
графиня  медленно,  но  решительно  поднялась  из-за  стола,  и  каждый ради
приличия  должен  был сделать то же  самое,  даже если  недоеденная рыба еще
лежала на тарелках.
     -  Как,  за  тридцать  сребренников?!  -  загремел  голос  тети. -  Мой
племянник никогда этого не сделает! А если сделает - я лишу его наследства!
     Жан удержался  от  возражения,  что  наследства тети  Жанны едва хватит
расплатиться с  долгами: Жанна же  могла  принести им столько денег, что они
были бы обеспечены на  всю жизнь. Он овладел собой и сказал так почтительно,
как только мог:
     - Я еще не все рассказал. Кошон угрожает мне, если я его не послушаюсь.
Ты знаешь, этот человек  ни перед  чем  не отступит,  когда чего-то захочет.
Боюсь,  что здесь  Жанна уже не в  безопасности,  прежде  всего  оттого, что
сегодня  я  должен возвратиться  в лагерь.  Если  она будет  сидеть  в башне
Боревуар, куда мы ее тайно привезем сегодня ночью, то следы ее затеряются, и
мы выиграем время.
     Тетя  Жанна  была женщиной, знавшей жизнь  и свет:  честолюбие  мужчин,
жажду  добычи,  свойственную   сильным  мира  сего,  и   она  понимала,  что
епископское одеяние не является гарантией дружелюбного поведения.
     - Тогда другое  дело,  -  сказала она  и в знак  примирения подала руку
племяннику.  - Если ты хочешь защитить Жанну, ты  найдешь  во  мне союзника.
Давайте  мы вместе поедем сегодня  ночью в Боревуар,  я, твоя жена и  она. Я
предупрежу  твоих слуг,  чтобы они не  болтали. Епископ Кошон,  должно быть,
просчитался,  пусть даже  за ним стоят инквизиция  и герцог Бедфорд. Нагнись
пониже, чтобы я смогла тебя перекрестить.
     Мощные,  поросшие  плющом  стены  старого  герцогского  замка  в  Руане
находятся в сердце Нормандии. Здесь Вильгельм Завоеватель мечтал об отплытии
в Англию и о покорении этого огромного острова, здесь зрели  планы управлять
всей  Францией из Лондона.  Сена, широко и раздольно  текущая через  Руан на
запад,  доносит запах моря, разбивающегося о белый дуврский берег, а меловой
берег Альбиона отражается, как в зеркале, в небольших белых холмах, покрытых
травой, которые  глядят на английский  берег, словно  дети.  Норманны, народ
мореплавателей, рождавшиеся на кораблях и сжигавшие своих мертвецов также на
кораблях,  не  смогли  прожить  оседло  в  своих  домах  и хижинах  даже  на
протяжении жизни одного поколения. Ностальгия перелетных  птиц уводила их на
запад, через узкую  полоску канала на Британские  острова,  а их  двоюродных
братьев с юга заставляла плыть из Неаполитанского залива в сторону Сицилии.
     Но  когда и  английская земля была завоевана  до самых шотландских гор,
когда нормандские герцоги  стали называться английскими  королями,  остались
древние узы любви  к Нормандии,  к  земле, на которой сыны викингов  учились
обрабатывать землю и повелевать людьми.
     В Нормандии были  могилы их отцов, в  Руанском  замке  на стенах висели
щиты и копья, оставшиеся с тех  славных дней покорения Англии, там ощущалось
присутствие духов предков Ролло  Дикого, который пришел с  севера и в Шартре
склонился перед христианским Богом, - вплоть  до Генриха II, кусавшего землю
и  вырывавшего   волосы  из  бороды,  если   кто-нибудь  перечил  его  воле.
Нормандская земля была залогом  пребывания англичан на европейском материке,
с тех пор, как  английские короли  обосновались в  Руане, у них  никогда  не
умирала надежда в один прекрасный день овладеть  всей Францией. Они не могли
добровольно отказаться от этой идеи.
     Вот  уже  несколько  месяцев  в  рядах  французов  находилась  женщина,
превращавшая нормандцев в бунтовщиков, а английских наемников - в трусов; их
вешали  дюжинами, и в  этом не было ничего хорошего. Большие и малые  города
переходили в руки французов, даже  над центральной частью  Нормандии нависла
угроза с двух сторон. Но теперь эту ведьму поймали.
     В старом дворце норманнов в Руане герцог Бедфорд,  человек королевского
рода,  что  отчетливо  отразилось во  всей  его  внешности  -  от  властного
крючковатого носа до широкой груди,  -  принимал  епископа  Бове  после  его
неудачного  визита  к  Жану Люксембургскому.  Присутствовал при этом  и граф
Уорвик, также родственник королевской фамилии, наместник Руана и воспитатель
юного короля Генриха.
     Глядя на епископа  Кошона, можно было  сказать,  что он проехал большое
расстояние  без отдыха, лицо его осунулось,  но  тем  глубже  вырисовывалась
решительная волевая складка возле четко очерченного рта.
     - Ну, епископ, почему Вы не привезли  с собой эту крестьянку? - спросил
Бедфорд на хорошем французском языке.
     -  Господин  герцог, молодой  граф Люксембургский  весь  в  долгах, но,
поскольку у  меня не было полномочий предлагать ему деньги, я ушел ни с чем.
Он осмелился потребовать  за нее восемь тысяч турнезских фунтов. После этого
я во второй раз посетил герцога Бургундского в надежде убедить его, чтобы он
оказал  давление на графа Люксембургского. Он обещал сделать  это, но Филипп
Бургундский также  требует  компенсацию; он говорил о двух тысячах фунтах за
выполнение  нашей просьбы.  Таким  образом,  всего  нужно  дать десять тысяч
фунтов.
     - Какие нахалы! -  фыркнул граф  Уорвик, но Бедфорд поднял свою большую
загорелую руку, приказав ему молчать.
     - Кажется, здесь какая-то ошибка, епископ. Речь идет отнюдь не о доброй
воле герцога Бургундского или же его люксембургского вассала. Хотя ведьма  и
была поймана на  бургундской земле, но по  закону  наш король как  верховный
властитель  Франции имеет право распоряжаться всеми пленными высокого ранга.
Вероятно, Вы также недостаточно знакомы с нашими английскими законами, - все
это Бедфорд говорил с неподвижным лицом, только губы его едва шевелились. Он
сидел, положив ногу на ногу - они у него были очень короткие, - и смотрел на
епископа  своими маленькими черными глазками - дружелюбным, спокойным, и все
же  самоуверенным взглядом повелителя. Уорвик,  наоборот, с трудом сдерживал
себя, яростно выпуская воздух короткими толчками  через усы, закрывавшие ему
рот.
     Кошон пропустил  мимо ушей рассуждения Бедфорда об  английских законах.
Пусть Бедфорд играет роль победителя - козыри в кармане не у него.
     - Возможно, господин герцог, - сказал он, - но на нашей земле уважением
пользуется право  добычи  и, насколько  мне известно,  с английской  стороны
тоже. Недопустимо  обойтись  без  компенсации  для  графа Люксембургского  и
герцога Бургундского.
     - Об этом я не спорю, епископ. Что же касается названных Вами сумм, они
несоразмерно высоки.
     - Просто до смешного высоки, - проворчал Уорвик.
     -  И все  же о них следует вести переговоры. Поскольку инквизиция имеет
интерес  прояснить дело с  точки зрения ереси, стоит подумать  о  том, чтобы
пойти на расходы.
     Вздохнув,  Кошон поднял и опустил руку. Парижская инквизиция нищая, она
с трудом может оплачивать гонорары профессоров, привлекающихся к  участию  в
процессах.  Если  же  герцог  будет  настаивать  на  том,  чтобы  инквизиция
выплатила ему компенсацию, то она вообще вряд ли сохранит какие-то капиталы.
Кошон говорил мягко и  смиренно, заранее рассчитав воздействие своих слов, и
оно не замедлило проявиться.
     Уорвик  вскочил,  как  разъяренный  лев.  Неужели  епископа   так  мало
интересуют дела Англии?  Речь ведь идет  не просто  о  том, чтобы  сжечь  на
костре или утопить обычную преступницу. Может быть, он забыл, что  натворила
эта женщина? Взяла в  плен  лучших полководцев, привела к  коронации жалкого
бастарда,  отвоевала   у  Англии   полстраны  и   сделала  французов  такими
строптивыми! Черт побери, неужели  епископ Бове  не видит,  что здесь что-то
нечисто? Неужели епископ Бове не знает, чего требует святое дело веры?
     Бедфорд  задумчиво   и   властно   махнул  рукой.   Совершенно   неумно
подчеркивать, насколько интересы Англии зависят от помощи Церкви. Но, будучи
доведен  до  белого каления,  Уорвик уже не мог успокоиться. Это был могучий
великолепный  рыцарь, он представлял Англию на Констанцском  Соборе, ездил в
Святую Землю и встретился в Кале с императором Сигизмундом, когда тот привез
в подарок Генриху  сердце святого Георгия. Стыд за  то,  что какая-то ведьма
угрожает  славе и  законам Англии,  вот уже  несколько месяцев  разжигал его
гнев.
     -  Ее  нужно  судить   перед  всем  миром!  Пусть  вся  Франция,   весь
христианский мир  знают, что французам помогал сатана, что  победа Карла  не
что иное, как дьявольское наваждение, а его  коронация - дело рук нечистого.
Вот ваша задача, только вы сможете сделать  из этого судебный процесс, ибо у
вас есть полномочия решать, кто от Господа, а кто от дьявола. Церковь должна
вынести приговор! Что после этого останется делать нам, мы знаем.
     Под словесным фейерверком Уорвика Кошон молчал,  глубоко погрузившись в
свои мысли.
     - В этом  деле я сделал все, что  мог,  -  скромно сказал он. - Теологи
Сорбонны, на мой взгляд - который совершенно совпадает с Вашим, граф Уорвик,
-  абсолютно убеждены в одном. Инквизиция  готова  к  действиям. Пока  мы  с
самого  начала заодно. Конечно, подготовка к судебному процессу, которого, к
моей радости, желаете и Вы,  займет еще некоторое время.  Необходимо собрать
показания свидетелей, заключения экспертов и тому подобное,  мне потребуются
сотрудники,  а  кроме того,  какой-нибудь фонд  для моих  поездок  и  прочих
расходов...
     - Хватит об  этом, - прервал его герцог. Важно,  прежде всего, поскорее
начать  процесс,  и  чтобы  Жанна находилась в руках  англичан  во избежание
побега или вмешательства Карла. При  этом следовало бы вернуться к исходному
пункту. Если инквизиция не  может взять на себя расходы, то нужно предложить
герцогу  Бургундскому  половину  затребованной  суммы, пять тысяч турнезских
фунтов, а дело герцога Бургундского - договориться с графом  Люксембургским.
Во  всяком случае, он  не  может сразу  сказать, в состоянии  ли королевская
казна внести всю сумму или же только какую-то ее часть.
     Для епископа Кошона выдалось беспокойное лето.
     Герцог  Бургундский  расхохотался ему в лицо, как  только  он предложил
свою сумму, граф Люксембургский вообще не захотел видеть его,  и никто точно
не  знал,  где  находилась Жанна.  Он  вернулся в Руан, чтобы получить новые
указания;  тем  временем  были отправлены  послы, чтобы  на  местах записать
необходимые   свидетельские   показания   -   устные   показания,   согласно
каноническому праву, не имели юридической силы. Затем главы инквизиции снова
стали жаловаться Генриху, "королю  Франции и Англии", на то, что  Дева еще к
ним не  доставлена,  а ведь "мудрейшие  доктора, ученейшие  умы"  уже готовы
вести судебный процесс  по ее делу.  Когда  он  приезжал в Руан,  английские
господа  упрекали  его,  что он проявлял слишком  мало  рвения  ради  такого
благого дела,  и при  этом все  время утверждали,  что  цена  в десять тысяч
фунтов была  бы чрезмерной. Его расходы тоже росли. Много раз он  должен был
обращаться к своим покровителям, и если бы не Уорвик, ему бы пришлось самому
оплачивать счета на  семьсот шестьдесят пять турнезских фунтов: пыл Уорвика,
однако,  не ослабевал,  он был тем  фундаментом,  на котором Кошон воздвигал
свои сооружения.  Бедфорда  же занимало  совсем другое: он хотел  короновать
своего подопечного в Париже, если уж Реймс  недосягаем:  он приказал собрать
новые  экспедиционные   войска  в  Англии,  чтобы  компенсировать  поражения
прошедшего  года, а кроме того, желал, чтобы  его  имя  в связи с  процессом
фигурировало по  возможности меньше. Но Уорвик,  наоборот, только и  думал о
"ведьме":  предание ее  проклятию вернуло  бы Англии  незапятнанную честь  и
обратило бы превосходство  Карла  в  ничто. К  тому  же он обещал  Кошону  в
награду за его дела освободившееся место епископа Руанского.
     Жанна томилась  в  плену в небольшой круглой  комнатке в верхнем  этаже
башни Боревуар. Графиня Люксембургская следила за тем, чтобы она не голодала
и  каждый  день могла слушать мессу в часовне. Она,  жена ее  племянника,  а
также  его приемная дочь -  всех троих звали  Жаннами  - принесли ей  сукно,
чтобы она сшила себе юбку, как подобает порядочной девушке.  Но здесь Жанна,
во  всем  остальном такая нежная  и уступчивая,  проявила упрямство. Еще "не
настала пора"  для  нее надевать  женское платье,  Господь  этого  не велел.
Старой герцогине Люксембургской  такой ответ был совершенно непонятен, и она
обсудила  его  с Никола де Кевилем,  аббатом из  Амьена,  который был послан
неизвестно кем, чтобы испытать девушку.
     -  Боюсь,   что  Жанна  в  общении  с  наемниками  забыла   о  манерах,
приличествующих женщине. Волосы отрастут: от меня она не  получит ножниц. Но
со  своими  ужасающими штанами она  не  желает  расставаться, - пожаловалась
графиня.
     Аббат покачал головой.
     - Эта девушка - превосходная христианка.
     Ладно, Кевиль слушал ее  исповедь;  должно быть, он в этом разбирается.
Но проблема  с одеждой оказалась ему непонятной, что ж, тогда ее  решит она,
графиня Люксембургская.
     Конюший Жанны  д'Олон  также  уже несколько дней находился  в  плену, и
графиня Люксембургская поднималась по крутой лестнице,  чтобы присутствовать
при его свидании с Жанной. Нельзя сказать, что Жанну в этом замке непрерывно
посещали мужчины.  Д'Олон чуть не разрыдался, когда  встретился с Жанной,  и
держался  с  ней  почтительно, как  со  знатной  госпожой.  На  вопрос о  ее
настроении она махнула рукой и, в свою очередь, спросила о пленных братьях и
судьбе города Компьеня.
     -  Ах,  Дева  Жанна, - пожаловался д'Олон, -  англичане грозятся, когда
войдут в город, перебить всех его жителей, вплоть до малолетних детей.
     На это Жанна ответила,  как  всегда скромно и мило, но с твердостью, на
которую графиня обратила внимание:
     - Нет, д'Олон, ни один город, переданный Царем  Небесным  в руки нашего
короля,  не будет  у нас отобран. Компьень получит помощь еще до дня святого
Мартина.
     Казалось,  д'Олон  утешился,  а  графиня  думала  о  том,  что услышала
пророчество. Но лето выдалось долгое и жаркое, а графиня  была стара.  В эти
смутные  времена люди  не  особенно дорожили своей жизнью,  и  если  пожилой
человек   заболевал,  он   без  терзаний  менял  темную   землю   на  лучший
потусторонний мир. Когда деревья еще стояли зеленые, у Жанны  Люксембургской
случилось  странное  головокружение,  затем начались  боли в животе, так что
после  соборования  ей  пришлось передать  племяннику, чтобы  он  немедленно
приходил. Когда он пришел, она лежала  в своей постели с  искаженным от боли
лицом и с глазами, которые уже смотрели в иной мир.
     - Пообещай, что ты не продашь Жанну, - прошептала она.
     Жан Люксембургский обещал  сделать все, чего бы  она ни пожелала, но ее
рука, ищущая в воздухе его лоб, чтобы перекрестить, упала без  сил, и  ночью
графиня умерла.
     После  этого в Боревуаре  стало тихо и  печально. Хотя молодые  графини
вели себя так же, как и тетя, они не имели опыта в житейских делах, и  когда
в  замок  приехал рыцарь по имени Эмон де  Маси, как он сказал, по поручению
англичан,  они  впустили его в башню  и  даже позволили остаться  наедине  с
пленницей,  ибо  он  пригрозил  гневом короля  Генриха.  Амьенский аббат, не
подозревая ничего  дурного и справедливо  негодуя по поводу того,  что Жанну
называли  ведьмой,  рассказал  одному  из  священников  о  своей  поездке  в
Боревуар, и в конце концов на след напал Кошон.
     Эмон  был  ловким  человеком,  сведущим  во  всех  искусствах,  которые
нравились женщинам, он неминуемо достигал  цели,  играя на  разных струнах -
таких, как сострадание, покровительство и, наконец, любовь. Жанна безучастно
слушала его, но, когда Эмон однажды сел к  ней на скамейку и захотел обнять,
он понял, что она, молодая и  девственная, плененная и несчастная, оказалась
глуха  к  языку  мужской  любви.  Средневековье  знало  о  таких  натурах  и
приписывало им необыкновенные силы:  лишь наше время оставило за собой право
считать Жанну несозревшим ребенком. Многие биографы, напротив, отметили, что
поведение  Эмона содержит еще одно  доказательство, что Жанна д'Арк обладала
женским  очарованием.  Независимо  от того,  было ли  это  проявление  любви
искренним или наигранным,  Эмон де Маси не обиделся на отказ.  Двадцать пять
лет спустя он мужественно, не щадя себя, свидетельствовал в ее пользу.
     Эмон, как и д'Олон, не подозревал, что именно в эти недели в душе Жанны
происходила совсем другая борьба. Как-то вечером, когда охранник посмотрел в
окошечко,  комната  оказалась  пуста,  а Дева исчезла. Спотыкаясь, он сбежал
вниз по лестнице и стал кричать  на весь замок, люди зажгли факелы,  а затем
помчались в парк искать  ее. От  ужаса  у всех  тряслись поджилки.  Оседлали
лошадей, даже д'Олон стремился помочь в поисках. На каменном полу под башней
он наткнулся  на что-то мягкое и закричал, чтобы  ему принесли факел. У  его
ног  лежала  Жанна, недвижно, как мертвая.  "Эй! На  помощь!"  Он  посмотрел
вверх, над ним было окно  той самой комнатки: должно  быть, Жанна выпрыгнула
оттуда.
     Ее бережно отнесли на кровать. Она дышала, и казалось, что  ни руки, ни
ноги сломаны не были, но лишь спустя несколько часов Жанна пришла в себя.
     - Где я? - растерянно спросила она.
     - В Боревуаре. Вы хотели убить себя, Дева Жанна?
     Она  стонала  от  боли и  долго  не могла отвечать. Открыв  глаза,  она
посмотрела на д'Олона так, что у того от сострадания замерло сердце.
     -  Нет,  я  вручила  себя Господу  и  просто  хотела уйти.  Я  не  хочу
продолжать жить, когда столько хороших людей перебито под Компьенем. Также я
не хочу быть проданной англичанам, лучше пусть я умру.
     Д'Олон  удивился:  разве  она  не  предсказывала,  что  Компьень  будет
освобожден еще до дня святого Мартина?
     - Это Вам Ваши советники повелели выпрыгнуть из окна?
     Ее несчастное, опухшее лицо стало еще более отчаявшимся.
     - Нет, святая Екатерина каждый день мне это запрещает. Она говорит, что
Господь спасет  Компьень.  Я  просила:  если  Господу  будет  угодно  помочь
Компьеню, то мне тоже хотелось бы там быть.
     Никогда еще  д'Олон не  слышал,  чтобы она  говорила  так  бессильно  и
беспомощно.
     На протяжении трех  дней Жанна ничего не ела и  не пила,  но затем  она
сказала, что святая  Екатерина ее утешила, и стала  быстро  поправляться. За
четырнадцать дней до святого Мартина охранники  рассказали ей, что  французы
освободили осажденный Компьень.
     Современники Жанны считали этот  прыжок  из  башни  высотой  шестьдесят
футов кто  делом  рук  дьявола, кто чудом Господним. В наши  дни  специалист
ортопед  сказал бы,  что,  если  принять во  внимание  молодость  Жанны,  ее
здоровье   и   телосложение   средневековой    крестьянки,   то   прыжок   с
двадцатиметровой  высоты  не обязательно  должен  был быть для нее  опасным.
Другие  утверждают,  что  она не  прыгнула, а  привязала простыни  к канату,
которые разорвались, когда она лезла.
     Произошло  это  в  октябре.  Жан  Люксембургский  жил в  лагере Филиппа
Бургундского, он участвовал  во всех стычках  с французами,  вспыхивавших то
тут,  то  там, но когда у него  выдавалось  свободное время,  он  приезжал в
Боревуар  и  сам  следил  за своей  пленницей. До сих пор не  было вестей от
Карла, все  более угрожающими становились приказы из Руана. Два или три раза
в  лагере  появился  Кошон. Сумма,  запрошенная им,  была,  в  конце концов,
снижена  до  восьми  тысяч фунтов. Но оставалось обещание,  которое  Жан дал
умирающей тете, оставались ее страшные слова о тридцати сребренниках.
     Погожим ноябрьским днем он распахнул дверь в комнату Жанны.
     -  Жанна,  я  освобожу  Вас,  если  только  Вы   пообещаете  больше  не
участвовать в борьбе. Девушка стояла перед ним.
     - Во  имя Господа, Вы издеваетесь надо мной. Я знаю, что Вы не хотите и
не можете освободить меня.
     - А если бы я  все  же это сделал? Она посмотрела мимо него удивительно
спокойными глазами.
     - Я знаю,  что англичане приговорят меня к смерти.  Они  думают, если я
буду мертва, то им достанется Франция. Но даже если бы годонов было на сотню
тысяч больше, они не смогли бы поработить Францию.
     Жан  Люксембургский не  нашел  ответа. Он ушел и, не  отдавая отчета  в
своих  действиях,  поклонился ей,  прежде  чем  закрыть дверь.  Ему довелось
увидеть ее после этого только  один  раз, в  день,  когда он едва не потерял
рассудок.
     В тот же самый месяц для французов, живших  в английской Нормандии, был
установлен особый налог: нужно было собрать десять  тысяч турнезских фунтов,
чтобы  выкупить  ведьму.  Собрали восемь тысяч  фунтов,  две  тысячи добавил
Уорвик из английских средств. С этой  суммой епископ Кошон приехал в  лагерь
герцога Бургундского.
     К тому времени Жанну  уже увезли из Боревуара. От Карла не приходило ни
писем, ни  вестей, что было не понятно ни тогда, ни сегодня. Ни в те месяцы,
ни позднее он не предпринял ни одной попытки освободить девушку, которой был
обязан всем.  Карл действительно покрыл  себя  "несмываемым позором  мерзкой
неблагодарности", как писал ему старый воспитатель.
     Жан  Люксембургский  не  находил  иного  выхода  из  своего  плачевного
финансового положения кроме  продажи  девушки. Но он больше не хотел  видеть
Жанну и  приказал отправить ее в Аррас,  в бургундскую тюрьму.  В  ноябре он
получил деньги. Лионнель де Уэмдонн, чей лучник взял девушку в плен, получил
годовое  жалованье  в размере двухсот  фунтов; нам  известно  также,  что  и
богатому  герцогу  Бургундскому  досталась  затребованная  им  доля, -  лишь
лучнику  пришлось  довольствоваться  "чаевыми". Как  бы там ни было, продажа
состоялась.
     Через Кротуа,  Э, Дьепп Жанну доставили в Руан  накануне Рождества 1430
года.

     Сто профессоров
     Деньги  за добычу были  уплачены.  Теперь речь шла о  самой добыче. Для
Англии девушка представляла государственный интерес, ибо в тот  момент Жанна
д'Арк  олицетворяла  Францию. Недостаточно  было  просто  казнить  ее  тело,
следовало  еще уничтожить  ее дух. Полномочиями осуществить это перед  лицом
Франции,  перед лицом Англии,  перед лицом всего христианского мира обладала
только  Церковь.  Только  она могла вынести  законное  решение  в  последней
инстанции, кто от  Бога, а кто -  от дьявола. Если бы церковный суд объявил,
что  Жанна  д'Арк  сражалась, побеждала и  привела к коронации  французского
дофина при помощи дьявола, то  все  было бы поставлено  под удар:  коронация
Карла,  освобожденная  территория  и  вера народа. Суд  мог  бы  подтвердить
пошатнувшиеся  притязания  Англии на  Францию  в глазах всего  христианского
мира. Итак,  Англия ожидала  приговора  суда. Но высшие  церковные сановники
Европы  занимались в Базеле разрешением  гораздо  более  важного  вопроса  о
путанице  с  панами. Среди них были и такие видные богословы, которые отнюдь
не   желали   склоняться   перед  диктатом   герцога  Бедфорда.   И  все  же
инквизиционный  суд в  Париже обладал церковными полномочиями  по  вынесению
приговоров еретикам: служители этой инквизиции зависели  от государственного
могущества  Англии, ведь Париж подчинялся английскому  командованию. Это был
один-единственный  благоприятный  момент,  и Бедфорд  понял, что его следует
использовать как можно разумнее и быстрее.
     Генрих VI известил  в  своем послании, которое, конечно,  было написано
его  дядей:  так называемую Деву  следует передать церковному правосудию,  а
Пьер  Кошон, епископ  Бове, должен  быть  главным  судьей на  этом процессе.
Бедфорд приказал войскам  приблизиться  к  Парижу на случай,  если  вспыхнет
восстание.
     Начиналась  неравная  борьба между крестьянской  девушкой,  которая  не
отличала "а" от  "б",  и сотней  ученейших профессоров  первого университета
мира;  неравная   борьба   между  мужчинами,   живое  мировоззрение  которых
окаменело,   превратившись   в  неподвижный   закон,   и  девушкой,   своими
собственными  силами  читавшей  по  Книге  Господней; между людьми, которые,
будучи  воплощением   земной  мощи,  действовали  из  страха  перед  земными
властями,  и  существом,  лишенным всяческой земной поддержки,  но черпавшим
силу из областей,  не принадлежащих к  этому миру. То, что  здесь  решалось,
лишь  на поверхности было борьбой  Англии  за ее  господство  во  Франции; в
действительности же речь шла о наступлении новой эпохи для христиан.
     На последнюю из тринадцати святых ночей, опустившихся над Руаном, выпал
девятнадцатый день рождения девушки Жанны.
     Она сидела  в башне герцогского замка, может  быть,  даже в  специально
изготовленной клетке из  железных прутьев, где в первые недели ей можно было
только  стоять,  с  кандалами  у  шеи,  на  руках   и  ногах.  Что  касается
подробностей  ее  страшного  заключения,  то  разные  источники  значительно
отличаются друг от друга в  этом  вопросе, ибо впоследствии хронисты не были
склонны к раскрытию  всей правды.  Во всяком случае, день  и ночь английские
наемники подглядывали за ней, издевались,  а по некоторым  источникам - даже
мучали  ее.  Разумеется, держать Жанну под  мирской охраной было  нарушением
закона, ибо  обвиняемому Церковью полагалась  церковная охрана и  к  тому же
одного пола  с заключенным, но англичане  этого не позволили. Жанна была  не
обыкновенной женщиной, а существом, пользовавшимся  магическими силами,  как
бы  то  ни  было,  Катрин  де  Ла-Рошель  -  сама  оказавшаяся  в  Париже  и
заподозренная в колдовстве - предупреждала, что  в какую бы трудную ситуацию
ни попала  Жанна,  дьявол поможет ей из  нее  выскользнуть. Уорвик  оказался
коварнее черта.
     Всегда  считалось неприличным для посетителей-мужчин в  любое время дня
лицезреть  мучения жертвы-женщины,  но Уорвик и  его люди,  даже  Бедфорд  и
маленький король подали дурной пример  и появлялись у  нее  в камере. Так же
постыдно - хотя эта хитрость уже использовалась в деле с альбигойцами, - что
наняли  клирика, который представился другом  Жанны  и  сообщал ей фальшивые
новости  из   Домреми.  Казалось,  Жанна  ему  верила,  поскольку   он   был
священником, и исповедовалась  ему. Но исповедь не  выявила  ничего, что для
писца, спрятавшегося за дощатой стенкой,  могло бы  показаться важным.  Это,
однако,  были  лишь незначительные  попытки,  которые  епископ Кошон  считал
целесообразными, чтобы  сломить  у  пленницы  волю к  сопротивлению. Процесс
должен был  состояться  по  всей  форме,  и  тем  большим  оказалось бы  его
воздействие.
     Пленнице были дозволены только  вода, хлеб и кое-какая  скудная  пища -
едва  ли  Жанна  ела  что-то  еще.  Но  освященной гостии, значившей для нее
больше, чем просто питание,  ей не давали. Тело Господне  - не для  чертовой
потаскухи.
     Кошон собрал все,  что только  удалось собрать: высказывания  и письма,
мнения богословов-экспертов, сообщения пленной  и военные доказательства. Он
тщательно подобрал себе сотрудников и заседателей, и от главного инквизитора
Франции, который  сам,  к  сожалению, отсутствовал,  получил  неограниченные
полномочия "ножом вырезать болезнь ереси, подобно раку свирепствующую в теле
больной".  Были   приглашены   аббаты   ученейших  орденов:  доминиканского,
францисканского;  образованнейшие  господа  Руана,  субинквизитор Нормандии,
более  ста докторов, лиценциатов и  профессоров богословия,  юриспруденции и
философии, все они имели  духовный сан и, само собой разумеется, подбирались
по принципу отсутствия враждебности к английским завоевателям.
     Но не  был выслушан ни  один свидетель защиты.  И не было предусмотрено
оказать  Жанне  какую  бы то ни  было судебную поддержку. Когда  процесс уже
продолжался более месяца, Жанне предложили выбрать "советника", но только из
присутствовавших заседателей. Она  отказалась. Девятнадцатилетняя девушка  в
полном одиночестве вела защиту, и не только самой  себя, но и короля, и дела
Франции.
     Прошло два месяца с тех пор, как  Жанну привезли в Руан, два месяца она
была  закована  в  кандалы:  испытывала   непрерывные  муки  под  глумливыми
взглядами   и   наглыми  руками,   беспомощная,   молчаливая   и  осознавшая
неизбежность своей судьбы.
     Наступило 21 февраля 1431 года, было восемь часов утра.
     - Эй,  вставай! - закричал грубый голос. Со скрежетом открылась дверь в
камеру,  на  которой висело три замка, Жанне  расковали  ноги и столкнули ее
вниз  по  лестнице.  Ноги не  слушались, свет  причинял боль  глазам,  у нее
кружилась  голова. Длинные коридоры,  новые лестницы,  множество  дверей. И,
наконец - какое блаженство она  ощутила! - легкий запах фимиама,  комната  в
часовне,   освещенная   свечами.  Жанна  посмотрела  на  алтарь  и  захотела
преклонить перед ним колени. Только тогда она обнаружила, что алтарь пуст, а
справа и  слева на церковных  стульях, поставленных  длинными косыми рядами,
сидят мужчины в сутанах,  в черных и белых рясах. Сорок три  пары любопытных
глаз уставились  на нее, ту, про которую епископ Кошон сказал, что она сидит
в темнице как небольшая горстка смертной плоти.
     Эта  "небольшая  горстка" оказалась существом  в  рейтузах  и  пажеском
камзоле,  но  с  телом  женственным и  прекрасно  сложенным. Волосы,  теперь
ниспадавшие на  плечи,  окаймляли  бледное, на  редкость милое  лицо,  глаза
смотрели ясно и  мужественно.  Она  встала  в центре комнаты,  сложив  руки,
закованные в кандалы.
     -  Нужно  позволить  ей  сесть,  а то  она может оказаться  без  сил, -
прошептал молодой доминиканец  Изамбар  своему соседу. Тот покачал  головой,
взглянул на Кошона и в знак предупреждения поднес палец к губам.
     Епископ  Кошон, сидя на  высоком церковном  стуле с роскошной  резьбой,
гордо поднял свою величественную голову и открыл заседание.
     -  Известная женщина, обыкновенно называемая Девой Жанной, которая была
взята  в  плен  на  территории  нашей  епархии   Бове,  передана  нам  нашим
благородным христианским государем, королем Франции  и Англии, по подозрению
в  суеверии.  Мы, епископ Бове, изучив ее деяния, позорящие нашу святую веру
не  только  во Французском  королевстве,  но  и во всем  христианском  мире,
постановили предать Жанну нашему суду с тем, чтобы допросить ее относительно
вопросов веры, которые ей будут предложены.
     Кошон  сделал  паузу,  со  своего возвышения он  посмотрел на  стоявшую
девушку.
     - Жанна, ты, которая здесь присутствуешь, от всего нашего милосердия мы
требуем от  тебя говорить только чистую и полную правду,  чтобы этот процесс
во  имя  сохранения и возвышения  католической  веры и с благодатной помощью
Иисуса Христа, Господа нашего, Чье дело  мы представляем, быстро продвигался
вперед и твоя  совесть была бы очищена. Итак, поклянись, положив  два пальца
на Евангелие, говорить только правду.
     В комнате стояла тишина, лишь скрипели по пергаменту перья двух писцов,
они  также были  духовными лицами.  Старшие судьи равнодушно  смотрели перед
собой,  молодые бросали стремительные  взгляды на девушку, а  затем опускали
головы. Тусклый свет февральского солнца преломлялся  в небесной голубизне и
рубиново-красном цвете великолепных окон.
     -  Я не  знаю, о чем Вы меня собираетесь спрашивать,  - раздался  голос
девушки - голос, о котором Жиль де Рэ, знаток голосов,  говорил, что никогда
не  слышал  ничего   подобного.   Он  звенит,  как  серебряный  колокольчик,
призывающий на  молитву,  подумал доминиканец Изамбар,  сидевший в последнем
ряду. - Вы  можете  задавать мне вопросы  о таких вещах, про  которые я  Вам
ничего сказать не могу.
     -  Поклянешься ли ты говорить правду  обо всем, что касается веры, если
ты это поймешь?
     -Я охотно  буду  говорить об  отце и матери и обо всем, что я сделала с
тех пор,  как  ушла  от них. Но что касается  моих  вдохновений,  которые  я
получаю от  Господа, о  них  я  не говорила  ни с кем,  за исключением моего
короля. Я  о них  не расскажу  ничего, даже если Вы мне отрежете голову. Мои
голоса приказали мне молчать.
     - Делай, что я тебе говорю. Поклянись в отношении веры.
     Один из господ протянул ей требник, она преклонила колени и положила на
него обе руки в кандалах.
     - Об этих вещах я клянусь говорить правду, во имя Господне.
     Только теперь  Кошон  подал ей  знак  сесть на приготовленную  для  нее
скамью.
     - Как тебя зовут?
     - На моей родине меня  называли Жаннеттой. С тех пор, как я приехала во
Францию, меня стали звать Жанной.
     - Место твоего рождения?
     - Я родилась в Домреми.
     - Как зовут твоих родителей?
     - Отца зовут Жакоб д'Арк, а мать - Изабель Роме.
     Кошон спросил, когда она  крестилась и кто ее крестил; его интересовали
имена ее крестного отца и крестной матери, затем он спросил, сколько ей лет.
     - Девятнадцать.
     - Какие молитвы тебе известны?
     - "Отче наш", "Богородица" и "Верую". Никаких других молитв я не знаю.
     - Расскажи  "Отче наш"! - считалось,  что одержимые  дьяволом не  могут
произносить священных слов. Все в ожидании смотрели на нее. Сможет ли  Жанна
молиться?
     - Если Вы пожелаете выслушать мою исповедь, то охотно.
     - А в противном случае нет?
     Жанна  молчала.  Она  покачала  головой: нет. Делать было нечего. Кошон
бросил на судей многозначительный взгляд.
     -  Мы запрещаем тебе  убегать из  твоей тюрьмы,  ибо  обвиняем  тебя  в
суеверии. Ты это обещаешь?
     - Если бы  я могла убежать, то никто меня  не упрекнул бы в  каких-либо
преступлениях против веры.
     Кошон  поднял  брови,  а затем подумал, что  против такой логики трудно
что-либо возразить.
     - Ты на что-нибудь жалуешься?
     - Да. На то, что мои руки и ноги держат в кандалах.
     - В других местах ты уже не раз пыталась бежать, поэтому приказали тебя
заковать.
     -  Правильно,  я действительно  хотела  бежать  и сделала бы  это  даже
сегодня. Каждый пленный имеет право бежать.
     Кошон не намеревался в тот день затягивать заседание. Он спросил лишь о
подробностях ее ухода из Домреми, о ее прибытии в Шинон,  затем посмотрел на
коллег и сделал знак стражникам отпустить девушку. Трое англичан должны были
поклясться в том,  что будут наблюдать,  чтобы ни  один человек  не  посетил
девушку в заточении, таков приказ епископа.
     На следующий день, в четверг, она предстала перед судьями во второй раз
и должна  была снова клясться. Сегодня епископ  Кошон  поручил  допрос  Жану
Боперу, доктору  богословия из Сорбонны. Это означало, что  говорить  должен
был не он один; кроме того, на  Бопера можно было положиться, он знал,  чего
хотел.  Один из  его  рукавов  был  пуст:  Бопер потерял руку  в  схватке  с
грабителями.
     - Я уже вчера поклялась, этого достаточно, - ответила Жанна.
     Жан Бопер  проглотил  этот  ответ, но  разве  вчера  Кошон не пропускал
многого мимо ушей?
     - Обучена ли ты какому-либо ремеслу или искусству?
     - Да, шить и прясть. Что касается этого, я не уступлю  ни одной женщине
из Руана.
     - Что ты делала дома?
     - Помогала по хозяйству.
     Доктор Бопер планировал  не  останавливаться  долго  на подробностях, а
сразу перейти к основному.
     - Каждый ли год ты исповедовалась в грехах?
     - Да. Господину приходскому  священнику,  а  когда  он  был  занят,  то
какому-либо другому
     - Когда ты в первый раз услышала свои голоса?
     -  Когда мне было примерно  тринадцать  лет,  около  полудня,  когда  я
находилась в отцовском саду... Я услышала  их справа, со стороны церкви. Там
было большое сияние.
     Бопер наклонился.
     - Как ты могла заметить сияние, если оно было сбоку?
     Услышала ли что-нибудь Жанна? Она молчала.
     - В каком обличье предстал перед тобой голос?
     Бопер  был образованным  богословом, он  знал,  что  сверхъестественные
явления можно не только слышать, но и видеть.
     -  Это был  архангел Михаил. Сначала я не знала его имени...  Голос два
или  три раза призывал меня  идти  во Францию, к королю... пока я  совсем не
ушла  из  дома.  Я  должна  была отыскать капитана Бодрикура, чтобы  он меня
сопровождал, и мне требовалось найти коня. Я была бедной девушкой, и денег у
меня не было. В Вокулере я  познакомилась с капитаном, голос сказал мне, что
это он. Дважды он мне  отказал, лишь на  третий раз предоставил людей в  мое
распоряжение.
     - Значит, именно  тогда ты  впервые надела  мужское платье - и по чьему
совету? - теперь спросил Кошон. Она покачала головой.
     - Спрашивайте дальше.
     В этом пункте следовало быть непреклонным.
     - Это какой-нибудь  мужчина тебе посоветовал?  На лице  Жанны появилось
подобие улыбки.
     - За это не несет ответственности ни один мужчина.
     - Это тебе посоветовали твои голоса?
     - Я полагаю, что мои голоса давали мне хорошие советы.
     Кошон  посмотрел на Бопера взглядом,  который  говорил: вот видишь, как
следует поступать, если что-то нужно выведать. Почтенные ученые зашептались,
склонив  головы, то тут, то там к старческому уху прикладывали ладонь, чтобы
лучше расслышать  нежный  голос.  Маншон и Колль, оба  священники, служившие
писарями, быстрее заскрипели перьями по пергаменту.
     - Когда я прибыла к королю,  то узнала его по подсказке моих голосов. Я
сказала  ему, что меня послал Господь освободить Орлеан  и  привести  его  к
коронации.
     - Когда голоса указали тебе на короля,  не видела ли ты там какого-либо
сияния? - из хитрости был задан этот вопрос или же из  любопытства? Карл VII
-  враг   Англии,  и   увидеть  Божью  помощь   на   его  стороне   означало
государственную измену.
     - Простите меня, позвольте  мне пропустить это. Но  перед тем, как мы с
королем  двинулись к  Орлеану, мне неоднократно были явления разных  лиц, от
которых я получала указания.
     - Какие явления и указания получил твой король?
     -  Этого я Вам не скажу. Пошлите за королем, и он Вам ответит, - король
не мог найти лучшего  адвоката, чем эта девушка, защитить  которую он сам не
сделал ни малейшей попытки.
     - Ты часто слышишь твои голоса?
     - Не проходит и дня, чтобы я их не слышала. Я давно бы уже умерла, если
бы они меня не утешали.
     - Какими словами они тебя утешают?
     -  Обычно они мне говорят, что меня освободит  великая  победа. Или  же
так: будь  спокойна,  принимай все как есть,  в конце концов ты  окажешься в
раю.
     - Когда же, по-твоему, ты будешь на свободе? - поспешил спросить Бопер;
было важно поймать ее на несбывшемся пророчестве.
     - Это не должно Вас касаться. Я не знаю, когда я буду на свободе.
     - В тюрьме ты тоже слышишь голоса? -  речь шла об инспирациях,  и судьи
готовы были задавать любые вопросы для установления всех "что" и "как".
     - Да.
     - Когда ты в последний раз ела или пила?
     - Вчера после полудня.
     - А когда ты в последний раз слышала свои голоса?
     - Вчера - и сегодня.
     - В котором часу?
     - Рано утром, затем к вечерней молитве, а в третий раз - когда колокола
звонили  к  "Богородице",  -  это  было  сказано  с  такой  осознанностью  и
уверенностью, как  если бы человек в абсолютно здравом уме отвечал, когда он
в последний раз исповедовался.
     - А вчера?
     - Когда я спала. Голос разбудил меня. Кошон спросил:
     - Коснулся ли голос твоей руки, чтобы разбудить
     тебя?
     - Он меня вообще ни разу не коснулся.
     - Он в этой комнате?
     - Нет, не думаю, но в замке.
     - Что он говорит?
     -  "Отвечай  мужественно, Господь тебе поможет", - Жанна  посмотрела  в
лицо Кошону, человеку, в чьих руках  находилась  ее жизнь, и некоторое время
казалось,  что они поменялись  ролями.  -  Вы  говорите,  что Вы мой  судья.
Обратите внимание на  то, о чем Вы спрашиваете. Ибо, в действительности, это
я послана Господом, а Вы подвергаетесь опасности!
     Никто не осмелился поднять глаз.  Кошона,  уполномоченного инквизиции и
английского  короля,  оскорбила ведьма! Но  Кошон  продолжал  вести  допрос,
словно  Жанна не  обидела  ни его, ни остальных в этой комнате. Пусть  юноши
учатся на его примере: дьявол не в силах оскорбить праведника.
     - Эти голоса никогда не меняют своих мнений?
     - Мне не приходилось слышать, чтобы они говорили двусмысленные вещи.
     -  Эти голоса запретили  тебе  говорить  все?  Ты думаешь,  Господу  не
понравится, если ты скажешь правду?
     - Голоса говорят мне вещи, касающиеся короля, а Вам я их не скажу.
     - Разве ты не можешь отослать свои голоса к королю?
     - Не знаю, послушаются ли меня голоса, но если Господу будет угодно, Он
Сам известит короля, и я бы в этом случае только обрадовалась.
     - Почему голоса сообщают о  короле  тогда, когда ты  находишься рядом с
ним?
     - Не знаю, вероятно, такова воля Господня.
     - Были ли у тебя какие-либо иные явления, подобные твоим голосам?
     - Я не обязана отвечать Вам на этот вопрос.
     -  Есть  ли у твоих голосов лица и  фигуры? - он  подумал о дьявольской
роже, должна же она появиться хотя бы раз!
     -  Пока об этом я Вам ничего не скажу. Дайте мне, пожалуйста, отсрочку.
Я помню, маленьким детям говорят, что людей часто вешают за правду.
     Судьи  откашлялись,  один из  монахов высморкался,  в  рядах послышался
смешок. Эта девушка, вероятно, может одурачить любого богослова.  Но епископ
Кошон не задумался ни на секунду.
     -  Считаешь ли  ты,  что  продолжаешь  получать  благодать Господню?  -
спросил  он  высокомерно. Этот вопрос  касался  жизни и смерти,  и некоторые
судьи невольно нахмурились. Как можно задавать простой  девушке вопросы,  не
содержащие  в  себе  ничего,  кроме  ловушки?  Ни  один  ученый не  смог  бы
выпутаться  из  такой петли,  но  Жанна ответила  утвердительно: это  в  ней
заговорила дьявольская  гордыня,  притом она не  готова  была в чем-то  себя
упрекнуть. "Смертельный  вопрос", - нацарапал писец  на  полях  протокола, а
Изамбар, доминиканец, сидевший в последнем  ряду, подал ей знак, что она  не
должна отвечать.
     Но Жанна задумалась на столь же краткое время, как и  Кошон,  уверенной
рукой, с обезоруживающей грацией, она отбила удар.
     - Если  я не получаю  благодати, да осенит  ею меня  Господь. Если я ее
получаю, да оставит Он меня в этом состоянии.
     По рядам церковных стульев прошло нечто вроде вздоха  облегчения, Бопер
переглянулся  с  Кошоном, а тот  кивнул. Бопер  захотел узнать подробности о
некоем  дереве,  растущем  в окрестностях Домреми,  под названием "волшебное
дерево". Поблизости  от  него бьет  источник, и народ говорит, что  в  обоих
местах что-то нечисто.
     -  Да, - ответила  Жанна, она собственными  глазами видела, как больные
лихорадкой  носили воду из этого источника.  Вылечились ли они от этого - ей
не  известно.  Также она  слышала от  стариков,  что вблизи большого  дерева
встречали фей.  Она там  никогда никаких  фей не видела, а видела ли она  их
где-нибудь  еще -  не  помнит. Конечно, вокруг того дерева она  танцевала  и
пела, точно так же, как и другие дети, то есть, точнее говоря, больше  пела,
чем танцевала.
     Известно ли  ей пророчество Мерлина,  что из того дерева появится фея и
совершит чудо?
     Да, ее уже об этом спрашивали, но подробностей она не знает.
     Жанна сидела все еще в старых рыцарских штанах, они  были потрепанные и
в пятнах и могли только шокировать почтенных мужей. Волосы же успели отрасти
до плеч, и возмутительная стрижка "под кружок" исчезла.
     - Ты не  желаешь  носить  женское платье? - спросил  один из  докторов.
Возможно,  в  его словах  прозвучало  сердечное  сострадание.  Если  бы  она
ответила, что  желает, а мужское платье носит только из кокетства, то  отпал
бы небольшой пункт, по которому она обвинялась.
     -  Укажите мне,  в какой одежде я  должна ходить. Другой у меня нет.  Я
довольна одеждой,  которая  сейчас на мне, ибо Господу угодно,  чтобы  я  ее
носила.
     Какое  мнение можно  было составить  о девушке, которая лучше  тридцати
трех  профессоров  разбиралась  в  богословии,  которая  знала,  что  угодно
Господу, что следует  говорить  и  о  чем  молчать, которая не плакала  и не
раскаивалась,  а на  восьмом  допросе  держалась  столь же твердо,  как и на
первом; которая  даже противостояла искушению надеть новое  платье? Казалось
все более  вероятным,  что  только  дьявол  может внушить  такую гордыню. По
поводу же костюма некоторые из судей придерживались иного мнения. Разве Фома
Аквинский не учил, что женщина по разумным соображениям может носить мужскую
одежду?  У  девушки, видит Бог, достаточно было причин не снимать рейтуз и в
полевой обстановке, и теперь, под наблюдением стражников.
     Поскольку  на протяжении трех месяцев  состоялось пятнадцать  заседаний
суда, в конце концов, не осталось вопроса, который не был бы уже многократно
обсужден, начиная с того,  что ее отцу  Жакобу д'Арку  приснилось,  как дочь
убежала с  солдатами,  и  кончая  поклонами,  которыми Жанна  приветствовала
ангелов и  святых. Она  пересказала эпизоды битв  с  точностью до мельчайших
подробностей, ее  допросили о так называемом воскрешении в Лани, о пропавшем
мече из Фьербуа и о  ее намерениях совершить самоубийство,  то есть о прыжке
из боревуарской башни. Интересовались деталями появления "Женщины в белом" в
Бурже, спрашивали о расстоянии, разделявшем ее и короля при  беседе, а также
о  запахе ангелов. Она  ответила отрицательно на  вопросы,  может  ли она  с
помощью  ясновидения найти  потерянную вещь и пишет ли  ей  какой-либо ангел
письма. Она  промолчала, когда  спросили о росте,  телосложении, возрасте  и
одежде архангела Михаила,  но подтвердила, что верует в него так же, как и в
Страсти Господа ее Иисуса Христа.
     Каждый  день  за  столами  в трактирах и перед закрытыми  дверями  суда
передавали   сплетни,  касающиеся  утренних  или  вечерних   допросов,  хотя
присутствовать   на  них  имели  право  только  духовные  лица,  само  собой
разумеется, не болтавшие лишнего. А может быть, были и такие, кто болтал? Во
всяком   случае,   новости  с   процесса   каким-то   непостижимым   образом
распространялись  повсюду, и в  городе стали  беспокоиться: а что если судьи
ошибаются?  А вдруг упорство девушки  не от дьявола, а от Господа? И почему,
если она дьявольская потаскушка, (она до сих пор  остается  девственницей? В
Средние века это понятие воспринимали буквально. Но девственность Жанны была
доподлинно  известна,  осмотр,  произведенный  герцогиней Бедфорд,  опроверг
любые сомнения.
     Уорвик, день за днем получавший сообщения с процесса - несмотря на свой
ранг,  он  имел право присутствовать на заседаниях суда только  от случая  к
случаю,  - поехал в  сопровождении нескольких своих рыцарей вниз по  течению
Сены, чтобы насладиться первым чудесным весенним днем.
     - Процесс для меня слишком затянулся, - сказал он. - Я полагаю, что  не
должен был  выплачивать попам столь высокое ежедневное денежное  содержание.
Двадцать  су в  день  - со временем это стало бы кругленькой  суммой. Случай
ясен как день: девица служит дьяволу. Она умнее, чем четыре дюжины клириков,
и мужественнее, чем полк. Черт  побери, меня невозможно упрекнуть в том, что
я  не знаю  женщин, но если  бы это была настоящая женщина, не хотел  бы  я,
чтобы она мне досталась! Что Вы на это скажете, доктор Маколей?
     Он обернулся к юристу, ехавшему слева от него, это был тот самый юрист,
который ночь напролет спорил с каноником Гейером о "французской сивилле".
     - Полагаю, Жанна  совершила  одну-единственную  ошибку. Ей  не  следует
говорить: я знаю, что  мои голоса принадлежат архангелу Михаилу или тому или
иному  святому,  но  она должна  говорить:  я  полагаю, что это те или  иные
голоса. Ибо тогда - формально - ей не  могли  бы подстроить никакую западню,
Вы понимаете, со стороны инквизиции.
     Уорвик сегодня был в благодушном настроении.
     - О, доктор, как  хорошо,  что  Вы  не французский клирик, а английский
юрист. А  Вы, капитан Бэкстон, что  считаете  Вы? Я ценю военных  людей, они
ничего не читали, и головы у них не засорены.
     Капитан выпрямился в седле и беспечно расхохотался.
     - Клянусь  Господом,  девушка  права.  У  этой  Жанны  есть  лишь  один
недостаток: она не англичанка.
     Десятое заседание суда началось 1 марта в восемь часов утра. У Кошона в
руках  были два письма,  он положил их перед Жанной. Напрасно: она  не знала
грамоты.
     -  Вот письмо,  написанное  Жанне  графом  Арманьяком,  где  содержится
вопрос,  который из  троих  пап,  ныне борющихся за  престол святого  Петра,
подлинный.  Давайте  ее выслушаем,  - обратился Кошон к своим заседателям. -
Жанна, которого из пап ты считаешь истинным?
     - А разве их трое?
     -  Ты  что, не прочла письмо графа Арманьяка? И  разве ты  не диктовала
письма, лежащего перед нами?
     - Я никогда не писала и не диктовала каких-либо писем о троих папах.
     Письмо показали присутствовавшим, оно было подписано крестом,  как чаще
всего делала Жанна.
     - Я за то, чтобы не обсуждать вопрос  о  виновности по данному делу,  -
посоветовал Лемэр, заместитель инквизитора.  Он  появился на процессе совсем
недавно,  да и то лишь потому, что ему сообщили, что если он  и впредь будет
отсутствовать, господин епископ накажет его. С тех пор он угрюмо сидел рядом
с Кошоном, мучаясь угрызениями  совести. А Кошон  ясно давал  понять, что он
нужен не из-за своих умственных способностей, а только из-за титула.
     - Ты веруешь в папу? - спросил Лемэр, старательно избегая встречаться с
девушкой взглядом.
     - Я  верую, что мы должны  следовать  господину нашему, папе, который в
Риме.
     Этот  ответ  не мог  считаться умным, поскольку  в  Авиньоне  находился
антипапа, признававшийся французами законным.  Вероятно, Жанна совсем ничего
не  знала  об этой  злосчастной путанице.  Лемэр уклонился от  этой  темы  и
решительным  жестом указал, что и другие тоже  должны задавать вопросы.  Его
совершенно  не устраивало  быть чересчур замешанным в этом  деле, оно ему не
нравилось.
     Четверо или пятеро господ одновременно попросили разрешения спрашивать,
у каждого на языке вертелся вопрос, не дававший покоя.
     - Пожалуйста,  только по одному, -  сказала Жанна с улыбкой, то тут, то
там  находившей отклик в  благожелательных  лицах.  Лишь  один Кошон  мрачно
глядел на собравшихся из-под кустистых бровей, пока все не затихло.
     - Как могут обращаться к тебе голоса, если у них нет орудий речи?
     - Это известно одному Господу.
     - Говорит ли святая Маргарита по-французски?
     -  Для  чего ей  говорить  по-английски,  если  она разговаривает не  с
англичанкой?
     Удивленно  вскинутые брови  и  смешки - но смешки  на этот раз  не  над
Жанной, а  над  бакалавром философии,  задавшим последний  вопрос: ведь если
Господь не лишил его  разума, то  он должен знать,  что язык  потустороннего
мира  всякий  раз  переводится  на  язык слушающего.  Это  вполне  логично и
многократно документировано отцами Церкви.
     Вопрос задал следующий из присутствовавших.
     - В каком виде предстал перед тобой святой Михаил: был ли он нагим?
     -  Вы  думаете,  у   Господа   не  во  что  его  одеть?  -   последовал
обезоруживающий  ответ, и многие кивнули, как бы говоря "браво", но задавший
этот вопрос удовлетворен не был.
     - У него короткие или длинные волосы?
     - Зачем ему подстригаться?
     В  процесс  снова  вмешался Кошон, ему  казалось невыгодным  передавать
ведение допроса в другие руки.
     -  Сопровождало  ли  святого Михаила сияние, когда  он  предстал  перед
тобой?
     - Там  было  много света, со  всех сторон, как и полагается.  Но он  не
подходит вплотную, - она смотрела на  епископа совершенно серьезно, с полным
знанием  дела  и скорее с  сочувствием, чем с  вызовом. Кошон заметил, что у
Лемэра задрожали уголки  рта, но продолжал  придерживаться заранее избранной
линии: поклепы нечистого не должны его ранить.
     - Какие советы дают тебе твои голоса?
     - На этот вопрос я уже Вам ответила восемь дней назад. Загляните в Вашу
книгу.
     Колль  и  Маншон, священники,  ведущие протокол,  полистали  книгу,  но
ничего не нашли.
     - Жанна, ты ошибаешься, - сказал Колль.
     - Нет! - триумфально воскликнул Маншон. - Вот эта запись!
     Девушка улыбнулась обоим:
     - Если вы еще раз ошибетесь, я надеру вам уши.
     Такой тон  обвиняемой  не подобал, Кошон с  упреком покачал головой, но
поскольку не смог придумать ничего существенного, строго сказал:
     -  Жанна, ты должна  отвечать на все вопросы и  говорить все, что  тебе
известно.
     -  Прежде чем все  рассказать,  я хотела бы просить  вас  отрубить  мне
голову.
     - Все ли из твоих сторонников веруют, что ты послана Господом?
     -  Не  знаю,  веруют ли они.  Но даже  если  нет,  я  все равно послана
Господом.
     - А если они в это веруют?
     - Значит, они не обманываются.
     Тома  де  Курсель,  который,  несмотря   на  молодость,  был   доктором
богословия,  ректором  Сорбонны  и  гордостью  факультета,  захотел   задать
политический вопрос. Ом  отважился  спросить то, на что ни у кого не хватило
смелости.
     -  Полагаешь ли ты,  что англичане  обречены? Жанна  сидела  прямо,  но
теперь еще больше выпрямилась.
     -Залог поражения англичан - их поражение под Орлеаном, они потеряют всю
Францию! Я знаю это по наитию и еще могу сказать, что произойдет это раньше,
чем через семь лет.  Я очень разгневана тем, что их владычество продолжается
так долго, но то, что оно окончится, - могу сказать с полной уверенностью, с
такой же, как вижу сейчас вас всех передо  мной сидящих. Но ни день, ни  час
мне не известны.
     Под  той  же самой  крышей  сидел Генрих VI  Английский,  сидел  регент
Бедфорд;  на  одном  из  церковных стульев  сегодня  сидел  Бофорт, кардинал
Уинчестерский, перед дверьми  англичане выставили караул. Кто из собравшихся
мог  поднять  глаза?  Кошон  пробормотал:  "Неслыханно",  а  Лемэр  и  Бопер
отвернулись. И все же Карл VII шесть лет спустя оказался в Руане.
     Брат Изамбар, бледный  доминиканец, то и  дело подававший Жанне  знаки,
чтобы она  молчала или продолжала говорить,  осмелился задать первый вопрос,
нарушивший тягостную тишину.
     -  Не хотелось ли тебе,  Жанна,  подвергнуться испытанию на  Базельском
Соборе? Там собралась вся христианская Церковь.
     Теперь пришел конец терпению Кошона. Изамбар - простой монах,  и ставит
на карту весь процесс. Разве он все еще не знает, что главное как раз в том,
чтобы  все  сделать самим, исключив  вмешательство Собора? Кошон  разразился
кипучим гневом, повернувшись к Изамбару,  из глаз его извергалось пламя. Кто
смеет указывать  на  то, что существуют  еще  какие-то церковные учреждения,
кроме Парижской инквизиции и Руанской коллегии?
     - Так  как здесь присутствуют только  люди,  представляющие  английскую
сторону, я охотно подверглась бы испытаниям на Базельском Соборе, -  сказала
Жанна,
     - Молчи,  к черту! - заорал  Кошон,  а затем  повернулся  к  скамье для
писцов: - Этого записывать не надо, это  не имеет отношения к процессу! - он
громко и тяжело  вздохнул.  И  все  же  его  возглас оказался  занесенным  в
протокол. Но заседание после этого закрылось,  и все обрадовались, поскольку
в воздухе  витало  нечто  зловещее, что могло стоить головы не  одной только
Жанне, но и многим другим.
     В воскресенье, 4 марта, в доме епископа Кошона было много работы и мало
досуга. Он пригласил к себе заседателей, и ни от кого из них не ускользнуло,
что  он  недоволен. До сих  пор в замковой капелле  состоялось  четырнадцать
заседаний, вопросы и  ответы были аккуратно записаны на толстом  пергаменте,
пронумерованы  и переплетены. Теперь речь  шла о том, чтобы,  безукоризненно
проведя доказательство, последовательно уличить обвиняемую  в ереси.  Уорвик
однозначно проявил свое недовольство по поводу того, что клирики до сих  пор
не  пришли к  какому-либо  заключению; Кошон  же  заверил  его  в  ускорении
судебного процесса,  но  подумал,  что  ему,  к  сожалению,  слишком  хорошо
известно об отсутствии у судей единого мнения.
     Кошон взял слово. В ответах этой женщины содержится дьявольщины больше,
гораздо  больше,  чем  предполагали  до  сих  пор, она движима  дьявольскими
побуждениями и лишена  какой бы то ни  было благодати Духа  Святого. Возьмем
сначала вопрос об ангелах. Жанна утверждает, что тот, чей голос она слышала,
является  Михаилом, что она видела указанного архангела воочию, так же ясно,
как судей в капелле, и что позднее его сопровождало все  воинство  небесное.
Тем не  менее,  она уклоняется от  точного ответа, как  же  именно выглядели
ангелы, были ли у  них крылья, носили ли они короны  или серьги. У архангела
Михаила,  который,  по  общему признанию, взвешивает души,  она  не заметила
никаких  весов. Также остался  открытым  вопрос,  как ангелы  мужского  пола
отличаются  от  святых  женского  пола, так как  она утверждает, что  видела
только головы. Также спорно, как эти фигуры могли  двигаться, ведь у них, по
описаниям Жанны, не было ни рук, ни ног; и почему Жанна, заявив,  что фигуры
превосходили все мыслимые размеры, не смогла описать  их одеяний? Само собой
разумеется - мы только слегка  коснемся следующего пункта, - Жанна согрешила
и против  четвертой заповеди. Ибо ее ответ на  соответствующий вопрос таков:
"Так как меня послал Господь, я  ушла  бы из дома, даже если бы у меня  было
сто  отцов и матерей или если бы я была королевской дочерью", - и достаточно
показывает ее  закоренелую натуру,  и то же  самое можно  было бы проследить
пункт за пунктом.
     Затем он предложил высказаться господину инквизитору, доктору Лемэру.
     Лемэр  встал  и  заявил, что  из-за  загруженности  работой  был  лишен
возможности  присутствовать  на  процессе  с самого  начала. И  поэтому  ему
представляется  более справедливым,  если  бы перед ним  выступили  коллеги,
более сведущие в  тонкостях  дела. Он  поспешил сесть,  бросив ищущий помощи
взгляд на собрание и услышав недовольный кашель Кошона.
     Следующим выступал богослов из Парижа.
     - Мне кажется  нецелесообразным продолжать держать  указанную Жанну под
светской стражей. Она  имеет  право  на церковную  тюрьму  и охрану женского
пола.
     Кошон в отчаянии вздохнул.
     - Очевидно,  Вы меня совершенно неправильно поняли. Речь больше не идет
о способе ведения  процесса  или  же  о  чем-то  подобном.  Вопрос о  тюрьме
решается графом Уорвиком, здесь мы ничего не можем изменить.
     С места вскочил неустрашимый аббат Никола д'Унвиль.
     - Это означает зависимость! В процессе приговор заранее предрешен!
     Раздался шепот согласия. Голос возвысил Жан де Ла-Фонтен:
     - Судья, зависящий от симпатий или антипатий, не может быть судьей!
     - Никто из нас не может сказать всей правды!
     - Никто из противоположной  партии не приглашен. Разве это по закону? К
делу также не приобщены отзывы экспертов нашей коллегии в Пуатье!
     Непрерывно следя за реакцией в зале, Кошон возвышался над всеми, он еще
сохранял выдержку и ждал, пока раздававшиеся вокруг него голоса  не утихнут,
словно буря или град. Хорошо, что разразилась гроза, которая давно ощущалась
в воздухе. Потом он еще позаботится о прояснении атмосферы.
     - Вы задаете ей  вопросы,  на которые не в состоянии ответить  даже мы,
богословы, это не что иное, как ловушки!
     - Часто вопросы вообще не относятся к процессу!
     У Жана Лойе,  священника  норманнско-арабского происхождения, был самый
громкий голос из всех собравшихся.
     - Весь процесс  никуда не годится, - закричал он. -  Его нужно начать с
самого начала!
     Кошон достал колокольчик и стал звонить в него. Люди снова расселись по
местам,  Кошон с железным  спокойствием  дождался  момента, когда  наступила
полная тишина.
     - Я продолжаю, -  сказал  он. -  Если у  кого-нибудь  есть  жалобы, ему
следует представить их по окончании заседания.
     Он заметил всех высказавшихся, от него не ускользнуло  ни одного имени,
он увидел  тех,  у кого на лице  был гнев;  однако, он склонился над актами,
стал  их  перелистывать,  назначил  комитет  из  семи  человек  под своим  и
вице-инквизиторским  председательством,  который  с  этих  пор   должен  был
посещать Жанну в тюрьме и прояснять какие-то неучтенные пункты. Тем временем
задачей прочих его коллег должна была стать  разработка обвинения,  - причем
каждый  -   он  бросил   многозначительный  взгляд  -  должен  был  выразить
собственное мнение.
     В тот  же  воскресный  вечер Никола  д'Унвиль  был  заключен  в  тюрьму
Руанского замка, ходили слухи,  что его утопили; брату  Изамбару пригрозили,
что  если он и впредь будет подавать знаки ведьме, его  бросят  в  Сену. Жан
Лойе,   оказавшись  в   Базеле,   незаметно  улизнул,   Ла-Фонтен  покорился
обстоятельствам, а Лемэр сказал одному из  своих коллег: "Я вижу, что смерть
ожидает  тех,  кто  действует  вопреки  воле англичан".  Все  оставшиеся  на
процессе смирились.
     На следующий день Кошон взял с собой в тюрьму Бопера и Тома де Курселя.
Бопер проявлял искреннее  усердие, а Курсель был запуган и больше  не  хотел
задавать глупые вопросы.
     - Скажи нам, Жанна, когда ты грешила против Церкви, думала ли ты о том,
что Церковь может вынести тебе приговор?
     - Пусть священники прочтут мои ответы и  скажут, есть ли в них что-либо
против веры.
     -  Следовательно,  ты  подвергаешь себя  осуждению  нашей святой Церкви
вместе со всем, что ты содеяла?
     -  Хотя я и  верую в  Церковь, но в том, что касается  моих поступков и
моих высказываний, я полагаюсь на Господа нашего Иисуса Христа.
     - Ты пойми,  что мы  говорим о Церкви, и спрашиваем, подчиняешься ли ты
ее суждениям?
     - Мне кажется, Господь наш и Церковь суть одно, и между ними не следует
проводить никакого различия. Зачем Вы все это делаете?
     Сегодня Кошон старался вести себя по-отечески:
     - Видишь ли, существует  побеждающая  Церковь,  в ней Господь вместе со
Своими святыми, ангелами и спасенными душами. Кроме того, существует Церковь
борющаяся, с  папой  и его  кардиналами,  прелатами,  священниками  и  всеми
добрыми  христианами. Ошибаться она не может, ибо ведома Святым Духом. Итак,
мы тебя спрашиваем, подчиняешься ли ты борющейся Церкви?
     - Я послана к королю Франции победоносной Церковью, которая на небесах.
Ей я подчиняюсь во всем, что сделала. Касательно борющейся Церкви, о которой
Вы меня спрашиваете, то о ней я Вам ничего не могу сказать.
     Курсель был  недоволен, что пришлось смириться с происходящим, но Кошон
подал  ему  знак.  Он спросил,  считает ли  Жанна,  что  потеряет  все  свои
инспирации, если выйдет  замуж; девушка ответила, что об этом ей  ничего  не
было сказано.
     - На войне ты никогда не действовала без подсказки голосов?
     - На этот вопрос я уже Вам ответила.  Посмотрите в Вашу книгу, и Вы там
это  найдете, - она повернулась в сторону, зазвенели цепи,  и тут  же  Кошон
услышал стон.
     - Жанна, ты больна?
     - Да, меня хотели отравить.
     Трое мужчин переглянулись, в глазах у них были недоумение и страх.
     - Ты не веришь, что должна умереть?
     - Если бы не мои голоса, я давно бы уже умерла.
     На улице за толстыми стенами башни колокол  призывал прихожан к вечере,
Жанна больше не шевелилась... Был ли это сон, молитва или крайняя усталость?
Крик часовых "Берегись!", по лестнице, звеня шпорами, взбежал Уорвик.
     - Когда же, наконец, ее сожгут? - громко спросил его адъютант.
     - Меня это тоже интересует... А,  епископ, Вы.  Я  как раз подумал, что
было  бы,  если  бы  в  Святой  Земле мы  воздвигали  столько  искусственных
препятствий в борьбе с каждым сарацином... Ну, как дела?
     - Она больна, господин граф.
     -  Еще чего не хватало! Вы обязаны дать мне гарантию, что она останется
в живых, поняли, епископ?
     Жанну трясло  в  лихорадке. Врачей пришлось вызвать  из  самого Парижа,
чтобы   "блестящий  процесс",  обещанный  Кошоном,  не  был   прерван  из-за
преждевременной  смерти  обвиняемой.  Врачи пустили  кровь, Жанна  лежала  в
полном изнеможении  на милостиво приготовленном ей ложе из  соломы.  Жар  не
ослабевал. Кошон посещал больную несколько раз в день.
     - Мне кажется,  я скоро умру, господин  епископ  Бове, - ни разу она не
произнесла безобразной фамилии  епископа, она  всегда называла  его по имени
его епархии.  - Да  свершится  воля Господня. Я  прошу только, чтобы меня  в
последний раз причастили и похоронили в освященной земле.
     Кошон смягчил свой голос, он начал говорить тоном отцовского упрека.
     - Сначала ты должна предаться Церкви. Ты этого хочешь?
     - Я могу повторить лишь то, что Вы уже от меня слышали.
     - Как мы тебе можем обещать  утешение, полагающееся истинным католикам?
Но я считаю, ты скоро выздоровеешь, не  правда ли?  -  в  голосе  его звучал
страх, и страх подлинный.
     Вечером, когда  он снова пришел  к  Жанне  поговорить  о  подчинении ее
Церкви и  об утешении,  если  ее  похоронят в  освященной земле, она уже  не
нуждалась в утешении.
     -  Если я умру, а Вы меня похороните не в освященной земле, Господь все
равно отыщет своих, - уверенно сказала она.
     Сегодня Кошона сопровождал д'Этиве, человек,  попытавшийся под покровом
ночи прокрасться к Жанне в качестве  ее  духовника; его считали очень  злым.
Д'Этиве рассвирепел.
     -  Господь тебя найдет?  Там,  откуда приходят твои  голоса от  Сатаны,
Велиала и Бегемота?
     Так как ему, наконец, удалось заговорить,  он хотел произнести  длинную
речь, но Кошон приложил руку к его губам и наклонился над Жанной, лежавшей с
закрытыми глазами на своих нарах.
     -  Мы  уже  выяснили,  что  твои  голоса  представляют  собой  пагубное
заблуждение, исповедуйся в  грехах,  а то мы передадим  тебя светскому суду,
который  сожжет тебя  как  ведьму,  -  он немного  подождал. Она  ничего  не
ответила. Даже страх смерти не мог осилить это упрямство.
     - Вы  когда-нибудь сталкивались с  чем-то  подобным, д'Этиве? - спросил
Кошон, когда они спускались по лестнице.
     - Нет! Я считаю, что этого дьявола можно сломить только пытками. Почему
Вы к ним не переходите?
     - Потому что пытки означали бы прекращение процесса.
     Жанна выздоровела, но, когда ее привели на следующее заседание, она все
еще была бледной  и слабой. Кошон велел врачам быть рядом с ней, и с тех пор
они также присутствовали на процессе, хотя и не понимали, для  чего. Не было
сомнений,  что эта девушка не просто здорова,  но гораздо сильнее  и  крепче
большинства  мужчин.  Ясновидение  же  болезнью  не  считалось;  ясновидящих
хватало повсюду, и в стране, и в городе, причем были они обоего пола.
     Наступил четверг на Страстной неделе, 27 марта. Усилиями многочисленных
профессоров было составлено обвинение.
     - Поскольку ты необразованна и не разбираешься в  Священном Писании и в
высоких материях, чтобы самой правильно отвечать на поставленные вопросы, мы
предлагаем тебе выбрать одного  из  собравшихся здесь  судей, который  будет
давать тебе советы.
     Сегодня  Кошон держался мягче,  чем прежде, болезнь Жанны прошла, скоро
они смогут достичь цели.
     - Благодарю Вас, но, как и прежде, я полагаюсь на  советы Господа моего
Иисуса Христа.
     - Тогда как хочешь.
     Лемэру предложили зачитать обвинение, и когда вице-инквизитор встал, он
выглядел невыспавшимся и изнуренным.
     Там было семьдесят статей, которые  он читал сначала с пафосом, а потом
- все  более монотонно,  семьдесят  статей,  каждая  из  которых говорила  о
преступлении, достойном смертной казни. Там кишели такие слова, как: ведьма,
лжепророчица,  дьяволопоклонница,  распространительница  суеверий, колдунья,
раскольница,  богохульница,   отступница,   ужасная   злодейка,  скандальная
оскорбительница   всего   женского  пола,   нарушительница   Божественных  и
человеческих законов, соблазнительница князей и народов.
     Жанна, не шевелясь,  все  это выслушала,  она была бледна, но держалась
прямо.
     - Что ты имеешь сказать? - спросил Кошон, когда Лемэр наконец закончил.
     - Что касается моих голосов, то я не  нуждаюсь  ни в чьих  советах,  ни
епископов, ни священников. Я  полагаюсь на то, о  чем уже сообщила. Я добрая
христианка  и отвергаю все перечисленное, кроме  того, в чем уже  созналась.
Что же касается обвинения, я вверяю себя Господу.
     -  А если борющаяся Церковь говорит тебе, что твои голоса - дьявольское
наваждение?
     - Тогда я доверюсь не Церкви, но Господу нашему Иисусу Христу.
     - Значит, ты не подчинишься Церкви, которая на земле?
     - Я уже подчинилась, но, в первую очередь, Господу.
     - Не желаешь ли ты тем самым сказать, что на земле для тебя нет судей и
даже папа - не судья для тебя?
     -  Я хочу Вам сказать лишь  то, что  у меня есть  добрый судия,  и  это
Христос, и на Него одного я полагаюсь.
     Следующее заседание было отменено - наступала Пасха.

     Камеры ужаса
     Прошло  два  года  с тех пор, как она приехала в Шинон. Карл все  время
находился в своих  замках  на  Луаре, он  ни разу не написал  ей  письмо, не
собрал денег для девушки,  которой был обязан всем и  которая отстаивала его
дело в Руане так,  как вряд ли смог бы какой-нибудь бакалавр  юриспруденции.
Он  молился  за нее  -  и  сомневался:  послана  она Господом или нет?  Этот
пастушок Гийом,  рекомендованный  ему  Режинальдом  с  целью  заместить  ее,
наговорил  о ней много дурного. Во всяком случае, Гийом ничего особенного не
сделал, напротив  того,  он  сам  был схвачен англичанами, посажен в мешок и
утоплен в Сене. Карлу было известно, что народ верит в Жанну. Он также знал,
что командиры злы на него: Бастард Орлеанский больше не появлялся при дворе,
Алансон  передал ему,  что  следует выступить  маршем  на  Нормандию,  чтобы
освободить Деву, Жиля и Ла Гира не было видно. Тремуй радовался, что девушку
взяли в плен;  никогда он не стал бы доставать деньги, чтобы помочь ей.  Без
Жанны никто больше не отважится затевать сражения с англичанами.
     - В  этом  нет  необходимости.  Мы договоримся мирным  путем,  - заявил
Режинальд. - Скоро состоится Всеобщий конгресс.
     Карл охотно ему доверял, война никогда не была его любимым делом.
     Как-то вечером, как раз перед Пасхой в Тиффож прискакал Ла Гир.
     - Жиль, мы  должны освободить  Деву,  не  спрашивая на это  разрешения,
собственными руками.  Я собрал несколько  дюжин храбрых  молодцов, если ты к
нам присоединишься, мы совершим набег на Руан.
     На протяжении всех этих месяцев Жиль де Рэ ни с кем не разговаривал, он
жил в своих замках, держал при себе Прелати и смешивал в  подвалах тинктуры,
из  которых  собирался  получить золото.  Он  все еще  стремился  к  чему-то
непознанному, неизведанному.
     - Бедфорд сконцентрировал в Руане все свое экспедиционное  войско. Дева
находится в  герцогском замке. Как  же мы сможем туда проникнуть  у  нас так
мало людей?
     - Мы окажемся просто собаками, если не попытаемся.
     - Мы будем хуже собак. Но почему она не позволила мне убить Тремуя? Вот
что меня волнует,  Ла  Гир:  она могла  слушать ангелов, и все  же,  в конце
концов, дьявол  Тремуй оказался  сильнее нее. Не может  ли так  быть,  что у
дьявола больше могущества, чем у ангелов?
     Ла Гир стал теребить усы.
     - Черт побери, Жиль, ты мне не  нравишься. Речь идет о девушке, которая
нам помогла, и они  сожгут ее, если мы ее не освободим. Какое отношение  все
это имеет к ангелам и чертям?
     Жиль откинулся в кресле, снисходительно улыбаясь.
     - Очень большое, Ла Гир. Если она просто  девушка, как и всякая другая,
оставленная  Богом, или, может быть, вообще Им  не посланная, то наши усилия
не будут вознаграждены ничем.
     - Проклятье, ты точно такая же бестия, как и Карл!
     -  Ну  вот,  ты опять ругаешься, как было до появления Жанны. Вероятно,
все  это  -  большой  обман.  Я же  ищу  истину,  я ищу силу, действующую во
Вселенной, совместно с Богом или против Бога, мне все равно.
     Ла Гир стукнул себя по бедру,  затем так  сильно ударил по плечу  Жиля,
что тот поморщился от боли.
     -  Ты дурак. Тебе  столь  же хорошо,  как  и мне,  известно,  что Жанна
сделала больше  всех  нас  вместе взятых.  Чудом или нет - ты  слышал своими
проклятыми ушами  ее  пророчества, о которых ни один  человек  ничего не мог
знать заранее.
     Жиль сцепил кончики бледных пальцев, любуясь изящными ногтями.
     - Этими своими проклятыми ушами я  слышал и то, что Жанну взяли в плен,
что  она сдалась  и лежит закованная в цепи, как  могло произойти с любым из
нас, если бы его  постигла неудача. Должно быть, она дает им смелые ответы -
мужество у нее  было всегда.  Но большего и она не может. У ее ангела - если
только это ангел - нет могущества.
     Ла Гир, отвернувшись, постучал в оконный ставень.
     -  Ладно,  если тебя  покинул Господь, то я  не хочу, чтобы то же самое
произошло со мной. Я не был  бы Ла Гиром, если бы оставил Деву в беде. Пусть
мне при  этом придется погибнуть, все равно. Я не завидую той жизни, которую
ты ведешь.
     Он  вышел, не  попрощавшись, и уехал  еще ночью. Жиль же пошел  в  свой
подвал,  где ходил взад-вперед между очагами  и столами с наваленными на них
инструментами, что-то взвешивал и перемешивал,  но  никаких стоящих мыслей у
него не родилось.  Все  было  неважно, ничтожно и мелко,  даже стремление  к
золоту.  Жанна...   Среди  всех  грехов,  которые  ему  зачтутся,  когда  он
предстанет  перед судом  Божьим,  не было одного:  он  ни разу не сделал  ей
ничего дурного. Жиль подумал об отце  Алене и о своей  исповеди  перед ним в
прошлом году.  Впрочем, год ли прошел после этого  или два?.. Тогда он хотел
убить Тремуя  и вырвать у Жанны ее тайну.  Теперь отец Ален мертв, он умер в
своей ризнице, после мессы, в Михайлов  день. Силы Жанны защитили Тремуя, но
сейчас она  сама в тюрьме.  Тремуй торжествовал, она была унижена - а  он? У
него не осталось ничего. Если еще что-то  и удерживало его на этой пустынной
и скучной  земле среди  людей с  их  ничтожными удовольствиями  и болью,  то
только ожидание какого-то  чудовищного преступления, богохульного  поступка,
вопиющего к небу греха...
     Ангелы молчали. Разве они  не предали даже Жанну? Вместо них, вероятно,
говорили духи тьмы, отважившиеся восстать против самого святого Михаила.
     - Прелати! Прелати!  - эхо его  голоса отражалось в верхних этажах,  но
ему казалось, что он воззвал к адским силам. - Прелати, что ты говоришь? Как
победить силы тьмы?!
     Вошел  Прелати  в длинном  черном одеянии и  взглянул Жилю в  лицо,  на
котором недавно появилась иссиня-черная  борода, закрывающая кроваво-красный
рот.   Он   заметил  мрачный  блеск   в  глазах  и,  прежде  чем   ответить,
перекрестился. Долго  ему пришлось ждать этого, и вот, наконец, долгожданное
произошло.
     - Господин, теперь Вы вступаете на путь зла, знаете ли Вы об этом?
     - Тебе страшно,  Прелати? - Жиль  издевательски сощурил глаза. - У тебя
есть  выбор: покинуть меня  или остаться со мной. Если же ты останешься,  мы
скоро начнем.
     Флорентиец подумал  о  роскошной  барской жизни, которую  можно вести в
Тиффоже,  подумал он и о  даре соблазнителя, который был присущ господину де
Рэ, - и об ужасном конце Ирода.
     - Господин барон... - заикнулся было он, но Жиль поднес палец к губам.
     - Подумай до завтра. Ибо нет возврата с пути, на который я вступил.
     В  последующие  годы в подвалах маршала де  Рэ пропало двести пятьдесят
детей,  о его  преступлениях  рассказывается в десяти фолиантах,  как рыцарь
Синяя Борода  он мелькает в сказках разных  народов -  Жиль  де Рэ, в юности
товарищ Жанны по оружию, рыцарь без страха и упрека. Девять лет спустя после
гибели Жанны  д'Арк  он  вместе  с  Прелати  был сожжен  на  костре,  только
дворянское происхождение спасло  его от  повешения. Говорят, что в последние
дни жизни, когда  ему был уже известен приговор,  он  смотрел на людей таким
самоуничиженным  взглядом  покаяния,  трогающим до  глубины  души,  что даже
родители его жертв пришли с ним к месту казни.
     "В случае с  Жилем де Рэ перед нами - первый пример двойной жизни  в ее
крайнем  выражении,  - пишет  Эмиль  Бок в  сборнике  своих статей "В  эпоху
Михаила". - Усиливалась ночная сатанинская сторона  его экзистенции: он стал
черным  магом...  Такое  инфернальное  возрастание  зла  в  человеке следует
понимать, только  обратив взоры к  происходящему  в  областях духа.  Если  в
сверхчувственном мире происходит  нечто великое, то  человек либо становится
достаточно сильным для того, чтобы быть сосудом  и служителем этого,  либо у
него  не хватает  сил,  и он впадает в  иную  крайность:  его пронизывает не
небесный, но адский огонь".
     Обвинительное заключение по делу Жанны, за все эти недели разросшееся в
большую  папку  из шестидесяти  семи статей, теперь должно  было  быть четко
сформулировано и сокращено до двенадцати основополагающих  пунктов. При этом
Кошон  рассчитывал,  главным образом,  на  профессора Никола  Миди и Тома де
Курселя;  оба   были   известны  как  искусные  специалисты  в   составлении
формулировок.  Эти  двенадцать  основных пунктов  обвинительного  заключения
следовало  представить  инквизитору  Парижа  и  Парижскому  университету  на
экспертизу;  епископ Кошон настаивал на соблюдении формы процесса  до самого
последнего момента в мельчайших подробностях.
     Получившееся обвинительное заключение весьма отличается от того, что мы
сегодня называем  обвинительным  заключением,  и  нам  оно  может показаться
вздорным,  до  смешного  наивным и несостоятельным. Тем не  менее, оно  было
написано хитроумнейшими людьми с целью  убедить ученых четырех факультетов в
порочности Жанны, и цель эта была достигнута.
     В статье I сказано:  "Эта женщина утверждает, что в возрасте тринадцати
лет  видела  и  слышала  святого  Михаила, святых Екатерину  и  Маргариту. В
семнадцать лет она  покинула дом своего отца против  его воли и связалась  с
войсками наемников, с которыми жила днем и ночью.  Эта женщина заявляет, что
послана Небом, и отказывается предаться приговору борющейся Церкви".
     В статье II констатируется: "Когда эта женщина посетила своего короля в
Шиноне, ее, по  ее  утверждению,  сопровождал святой Михаил  со  всем  своим
небесным воинством".
     Статья III: "Эта женщина столь же твердо верует в существование святого
Михаила, как она верует в то, что Господь наш Иисус Христос пострадал и умер
за нас".
     Статья IV: "Эта  женщина  утверждает,  что ей настолько точно  известны
события, которые должны произойти в  будущем, как если бы они уже произошли;
она  верит  в  свое освобождение  из  тюрьмы и в  то,  что в  ближайшие годы
французская армия совершит чудесные вещи. Она, якобы, может узнать человека,
ни разу с ним прежде не встречавшись,  и обнаружила меч, который был спрятан
в земле".
     Статья V: "Она  утверждает, что  по  Господнему велению надела  мужское
платье и  в этой  одежде причащалась святых тайн,  и  ничто в  мире не может
послужить поводом к тому, чтобы она его сняла".
     Статья VI: "Эта женщина употребляла в своих письмах имена Иисус и Мария
и знак креста".
     Статья VII: "Эта женщина на семнадцатом году убежала из отцовского дома
и пришла к господину де Вокулеру".
     Статья VIII: "Эта самая женщина по собственной воле выбросилась из окна
весьма высокой  башни; она считает, что если это и грех, то он ей простится,
так как полагает, что лучше умереть, чем попасть в руки врагов".
     Статья  IX:  "Эта  самая  женщина  утверждает,  что святые Екатерина  и
Маргарита введут ее в рай, если она сохранит свою невинность".
     Статья  X:  "Эта  самая женщина  считает, что ей  известно, что  святые
Екатерина  и Маргарита выступают на французской стороне и против англичан, и
что они говорили с ней по-французски, а не по-английски".
     Статья  XI:  "Эта  самая  женщина  молилась  святому  Михаилу,   святым
Екатерине и  Маргарите  и неоднократно склонялась перед ними.  В таких вещах
она никогда  не советовалась с каким-либо  священником. Тайну  своего короля
она никогда не выдаст, таково веление Божье".
     Статья  XII: "Эта женщина  не предалась суждению борющейся  Церкви, ибо
она  заявляет,  что  для нее  невозможно действовать  непосредственно  через
инспирации,  оставляя  без  внимания  догматы  веры  ...   и  Единую  Святую
Католическую Церковь ... В таких делах она никогда  не учитывает  авторитета
Церкви".
     Как  бы тщательно и рассудительно  ни подбирал Кошон своих сотрудников,
все  же среди  них  были двое,  кого  столь решительная  аргументация  могла
поставить  под  удар.  Поэтому  Кошон поспешил отправить эти статьи,  и лишь
Маншон,  священник, который их записывал, сделал к ним небольшое примечание:
акты  составлены  не  слишком  хорошо,  и  в  высказанных  в  них  суждениях
содержатся противоречия.  К  чести  Маншона,  это примечание  дошло до наших
дней.  Авторы  двенадцати пунктов  не поставили своих  подписей, и  Тома  де
Курсель,  позднее  ставший светилом богословия, давал  показания  на втором,
реабилитационном процессе и, проявив при  этом плохую память, утверждал, что
никогда не получал этих обвинительных статей.
     -  Значит, Вы никогда  не посылали всех актов процесса? - спросил Пьера
Кошона один из  его  коллег,  а старый  епископ Авраншский  покачал головой,
когда брат Изамбар рассказал ему о ходе событий.
     -  Я  считаю,  что  процесс  проходил неправильно.  Я  разделяю  мнение
великого члена  Вашего ордена  Фомы Аквинского, что  в  подобных  делах веры
решение должен принимать папа или Вселенский Собор.
     Добрый епископ Авраншский, бесспорно, не был политическим умом.
     В  дни,  когда  Кошон  пришел  к  Жанне  в тюрьму, его  впервые  обуяло
любопытство.
     - Говорят ли что-нибудь тебе голоса о твоих судьях? - спросил он.
     - Да, мои голоса часто говорят о Вас, господин епископ.
     - И что же? - поинтересовался Кошон.
     - Это я Вам скажу позднее, наедине, - она взглянула на рядом  стоявшего
Лемэра, но, поскольку  он не  проявлял такта и  не  уходил,  Жанна так и  не
высказала  того,  что  знала  и думала о человеке,  который  был  ее злейшим
врагом. Впрочем, Кошон и сам не испытывал особого интереса,  какого мнения о
нем дьявол.
     Столь   крепко   сомкнутые,  несмотря  на   всю   их  нежность,   уста,
непоколебимая  уверенность  девятнадцатилетней  девушки  стали  преследовать
Кошона  днем и  ночью, ярость закипала  в его крови, и  целеустремленный  ум
переставал действовать.
     - Жанна,  даже апостолы подвергли свои писания суждению Церкви! А ты не
желаешь ему предаться!
     Она еще не вполне оправилась после болезни - врачи подтвердили, что это
было отравление рыбой, - но голос ее звучал мужественнее, чем когда-либо:
     -  Если даже  для меня уже  подготовили костер,  я  Вам не скажу ничего
иного!
     Епископ больше не раздумывал о  том, лучше  ли будет или нет,  если она
отречется, его больше не занимала  "красота"  устроенного им  процесса,  его
мучил звонкий мужественный голос, его преследовали  ясные, не дававшие сбить
себя  с толку  глаза, даже  сны  его были отравлены.  Должна ли  ведьма быть
сильнее  его? Огонь, огонь...  Очевидно было,  что  она ничего так сильно не
боялась, как этой  стихии. Однажды ее сожгут - и тогда  все пройдет, пройдет
раз и навсегда. Он же хотел, чтобы она содрогалась и просила о снисхождении,
он желал, чтобы она встала перед ним на колени и кричала от боли, и тогда он
вырвет ее  раскаяние: признание,  что  она лгала, что она была проклята, что
она призывала не ангелов, но дьявола...
     - Почему бы Вам не подвергнуть ее пыткам? - спросил его один из коллег.
     Прежде  Кошон гордо  заявлял, что  такие  меры могут лишь нанести ущерб
"безупречной" форме  процесса.  Теперь  он сам обратился к судьям, тщательно
стараясь изобразить равнодушие:
     -  Поскольку  ничто иное не в состоянии ей  помочь, я подумал о пытках.
Прошу высказываться.
     Семеро  из  десяти  опрошенных высказались против пыток; трое  с  пылом
доказывали,  что  пытки могут принести только пользу здоровью  и душе Жанны.
Кошон  выслушал  их   всех  и   пошел  на  компромисс:  сначала  можно  было
ограничиться лишь угрозами пыток. Он сам взялся следить за этой процедурой.
     Он привел  с  собой Лемэра,  вице-инквизитора,  так  как  не  следовало
проводить  этот  эксперимент без свидетелей. Лемэру он сказал,  что важно  с
самого начала наблюдать за ее поведением.
     Камера  была полна колес, тисков, пик и вертелов, в очаге  горел огонь;
палач,  закатав  рукава рубахи, раскалял  щипцы. В этот момент Жанна еще  не
успела  взять себя  в  руки, у  нее перехватило  дыхание, рот  открылся, она
бессмысленно уставилась на Кошона, а затем - на палача... Вот уже два месяца
день и  ночь ее допрашивают по  нескольку часов,  дни и  ночи  стали для нее
сплошной мукой. А тут еще - огонь, епископ... Она застонала.
     Лицо Кошона густо покраснело, инквизитор смертельно побледнел.
     -  Ну, Жанна, что  было бы, если бы мы  тебя  положили  под раскаленные
щипцы? Видишь ли, иногда дьявол освобождает жертву, если  ей причиняют боль,
-  он  посмотрел  на  нее  сквозь узкие  щелочки  глаз, от  него  не  смогло
ускользнуть ни одно движение ее лица, ни малейшее подрагивание рук.
     - Даже если  бы Вы оторвали мне руки и ноги, и душа  моя отлетела, я не
сказала бы Вам ничего иного! А если я все  же скажу что-нибудь по-иному - то
тут же  заявлю, что Вы меня к этому принудили! - ее покинули печаль и страх,
с гордо запрокинутой головой и решительным взглядом стояла она перед ним.
     - Посещали ли тебя голоса  со  вчерашнего дня? Не  иначе,  как нечистый
укреплял в ней твердость духа.
     -  Да.  Архангел  Гавриил,  -  это  имя  обнадеживающе  реяло  в камере
человеческих злодеяний. Лемэр отвернулся, палач свирепо раздувал огонь.
     - И что он тебе сказал?
     - Я  спросила, сожгут ли  меня, и  голос  мне  ответил:  "Полагайся  на
Господа, Он поможет тебе", - глаза ее сияли, как две звездочки.
     Раскаленное железо приблизилось, палач  приготовился, он  вопросительно
посмотрел на епископа. Тот медлил. Затем подошел к двери, открыл ее и позвал
стражников.
     - Выведите ее. От пыток  никакого толку не будет,  -  сказал он Лемэру,
тяжело дыша. - Душа этой женщины слишком  закалена  дьяволом. Как по-вашему,
Лемэр?
     -- Никак. Мне хотелось бы только выйти на свежий воздух.

     Богиня Юстиция
     Три дня спустя Уорвик пригласил к  себе епископа Бове. Тот вошел к нему
в комнату, и едва паж успел закрыть за ним дверь, англичанин начал ходить по
комнате взад-вперед, сжимая кулаки, и кричать.
     - Вот что происходит от Вашей медлительности! Разве Ваши попы  не могут
сделать то,  что  им  говорят? Проклятое свинство! А что будет, когда  Карл,
этот  трус, наденет штаны? Или Вы считаете,  что  мы можем целый год держать
наши лучшие войска в Руане?
     Епископу  даже не предложили сесть,  Уорвик же откинулся  в  кресле, не
думая о своем визави.
     - Ну, хотел бы я знать, сколько это еще будет продолжаться?
     В переговорах с  большими вельможами  Кошон считал за правило проявлять
тем больше спокойствия, умеренности и мягкости, чем сильнее уклонялся от них
собеседник. Он начал издалека.
     -  Граф Уорвик, мне жаль видеть  Вашу  душу в таком волнении. Если бы я
знал, о чем идет речь, я бы, вероятно, смог Вам помочь.
     - А что? Вы ни о  чем не слышали? Сегодня днем об этом чирикает с крыши
каждый  воробей. Ла Гир с несколькими крепкими парнями проник в город, чтобы
освободить Жанну.
     Теперь и Кошон  забыл про  свою  выдержку,  волнения последнего времени
начали подтачивать его силы.
     - Ла Гир? - воскликнул он. - Жанна? Какой ужас! И что теперь?
     Уорвик, прищурив свои  гневные глаза, любовался смятением епископа, это
был бальзам для его яростного нрава.
     - Разумеется, наши люди его  поймали, он сидит в башне и так  скоро  от
меня  не  уйдет.  Но кто  может поручиться  за то,  что это  не  повторится?
Граждане  оказывали ему содействие, вся Нормандия против нас,  потому что Вы
все  еще  размышляете, можно ли назвать  ведьму  безбожницей! Потому  что Вы
хотите провести "прекрасный" процесс! Так долго не тянули даже в Констанце с
Яном Гусом.
     Кошон  разгладил  складки   своего  фиолетового  одеяния,  а  затем   с
сожалением вскинул брови.
     - Я не могу судить о том, как провели процесс наши коллеги в Констанце.
Как бы там ни было, наш процесс, который может Вам запомниться, граф Уорвик,
должен быть проведен с соблюдением всех формальностей. И герцог Бедфорд...
     - Остановитесь,  епископ.  Не  следует вмешивать  в  это  дело  герцога
Бедфорда!
     - Что ж, я полагаю, в разговоре с глазу на глаз мы  можем называть вещи
своими  именами. Впрочем,  как  Вам  угодно.  Позволю себе  заметить,  что о
законности  церковного процесса,  о  форме  и  времени  его проведения можем
принимать решения только мы, служители Церкви. Если же Вы хотите свести дело
к государственной измене и устранить изменницу, то здесь, естественно, можно
действовать  проще, граф  Уорвик.  Но  там,  где Вы полагаетесь на авторитет
Церкви,  ибо только  ее  суждение в  состоянии прозвучать  на всю  Европу  и
окончательно  уничтожить  Карла,  Вы   должны  проявлять  терпение.  Церковь
избегает  кровопролития, и Церковь обладает  выносливостью.  Прежде, чем она
проклянет одну из своих овечек,  она  должна довести до  сведения всех,  что
спасти эту овечку было невозможно.
     Уорвик  отчасти  в  нетерпении,  отчасти  в  знак  примирения  коснулся
кончиком своего хлыста для верховой езды руки Кошона.
     -  Не хотите  ли Вы этим сказать, что, чего доброго, причислите Жанну к
лику святых, а?  - он благодушно засмеялся, его гнев уже рассеялся, но Кошон
продолжал восседать на своем стуле с важным и оскорбленным видом.
     - Ваша ирония, граф Уорвик, несправедлива. Я вижу, что Вы  с презрением
относитесь к работе, проделанной мною за одиннадцать месяцев. Если Вы хотите
иметь председателя, лучшего, чем я...
     - Ерунда,  - взорвался Уорвик, - вы,  французы, не понимаете шуток. Эй,
что там?
     Один из слуг поднял занавес, в комнату на коротких ножках с до смешного
маленькими ступнями уже с  достоинством входил Бедфорд. За ним  шел какой-то
господин в одежде ученого.
     - Благодарю Вас, Уорвик,  за  известие, касающееся Ла Гира. Хорошо, что
Вы здесь, епископ. Кстати - знакомы ли Вы с  нашим английским другом? Доктор
Питер Маколей, юрист из Оксфорда.
     Питер и Кошон поклонились друг  другу, а после того, как Бедфорд дал им
знак, сели.
     -  Поскольку Ла Гир  предпринял эту попытку, -  начал  герцог  на своем
монотонном  французском языке,  - следует полагать, что со стороны Карла  не
нужно опасаться какого-либо нападения. Случилось  именно то, о чем  я думал:
чисто личная попытка Ла Гира освободить Жанну И все же мы  должны учитывать,
что такие  попытки  могут возобновиться.  Следует  принимать  во внимание  и
настроение горожан, которое,  -  Бедфорд повернулся к  Кошону и вскинул свой
крючковатый  нос,  - совершенно неблагоприятно  для  нас.  Ходят слухи,  что
некоторые судьи не согласны с Вами, господин епископ.
     Кошон также запрокинул голову.
     -  Господин   герцог,   смею  сообщить  Вам,  что  наше   обвинительное
заключение,  составленное  с  полным  единодушием,  направлено  в  Париж  на
экспертизу.  Пока  оттуда  придет решение, мы уже  сможем вынести  приговор.
После этого  должно прозвучать общественное требование  к  Жанне  покаяться.
Народ сможет  убедиться  собственными  глазами и ушами в том,  что церковные
судьи учли крайние пределы возможного. Затем будет объявлено наше проклятие,
а женщину передадут Вам для наказания.
     - Если же она покается, что тогда?
     - Тогда  она будет  приговорена к пожизненному  заключению в  церковной
тюрьме, и Франция сама подтвердит, что Карла направляли дьявольские  силы, а
приверженцы его могут быть только прокляты.
     Герцог Бедфорд на мгновение задумался.
     -  Последнее  мне представляется более  желательным.  Не  можете  ли Вы
добиться ее покаяния?
     - И чтобы она осталась жить? - возмутился Уорвик, которому Кошон тут же
возразил  через плечо, что  на тюремном хлебе  и воде долго не протянешь, а,
кроме того, церковная стража может с ней сделать то же самое, что и светские
тюремщики за государственную измену.
     -  Однако, простите, господин герцог,  я не ответил на Ваш  вопрос:  не
можем ли мы привести  Жанну к покаянию?  Мы  испробовали  все средства, даже
угрожали пытками. Я сам при этом присутствовал.
     - Одними угрозами ничего не добьешься, - презрительно сказал Уорвик.
     Кошон вытер лицо кружевным платком.
     -  И  пытки  не  приведут к цели. Она  может  отказаться  от всех своих
показаний и даже  публично заявить,  что ее  силой  заставили признать  свою
вину. Я полагаю, Вы все еще не имеете никакого представления о закоренелости
этого  существа,  -  епископ  с трудом  сдержал  тяжелый  вздох.  Теперь его
упрекали в отказе от пыток, а между тем в  тот вечер в камере он устроил то,
что  препятствовало любому проявлению дьявольских козней. Так  всегда бывает
на свете: наилучшие поступки остаются без внимания.
     Питер  Маколей  спокойно  сидел  на своем стуле и лишь  изредка  бросал
стремительные взгляды на лица присутствовавших.
     - Извините, могу ли я задать Вам вопрос, господин епископ? Нет ли среди
всех  Ваших заседателей хотя бы одного, который  мог бы по-иному истолковать
то,  что  Вы   называете  закоренелостью   девушки?  Мне  кажется,  нетрудно
представить и  доказательства  обратного.  Не  говоря уже о том, что  умение
доказать что угодно и является искусством юриста.
     Уорвик нетерпеливо  вздохнул, Кошон недоверчиво  посмотрел на гостя,  и
только Бедфорд никак не отреагировал.
     - Вы хотите сказать, господин доктор, не поддался ли кто-нибудь из моих
коллег  козням дьявола?  Да, были  и  такие, которые в  начале  процесса  не
проявляли полной убежденности. Я обязан  был их удалить, для таких процессов
нужны только хорошо вооруженные души.
     -  Доктор Маколей - один из  лучших правоведов у нас в Англии, - заявил
герцог с оттенком  покровительственной  иронии. -  Он  заинтересовался  этим
случаем  и для его изучения вот уже второй раз  приехал во Францию. Что еще,
Маколей?
     - Спасибо, ничего. Этот процесс - церковный, а не наш, светских  судей.
И, как я вижу, господин  епископ говорит с точки зрения богослова,  а  не  с
точки зрения юриста.
     Кошон слегка поклонился, словно его похвалили, но ему не совсем удалось
скрыть гнев за улыбкой.
     - Очередь светского правосудия Англии настанет, господин доктор, тогда,
когда мы покончим с  этим  делом. Разрешите мне попрощаться с Вами, господин
герцог? Я вижу, Бы одеты для охоты. Удачи Вам! И с нашей добычей скоро будет
покончено.
     Кошон  встал и с достоинством  направился к  двери,  но, прежде  чем он
успел ее закрыть, Маколей сказал Бедфорду:
     - Впоследствии было бы неплохо  представить дело перед  общественностью
так,  что не английское правосудие объявило Жанну ведьмой, а  Церковь, - да,
вероятно,   это  придется   подчеркнуть  не   раз.  Парижская  инквизиция  -
принципиальный  ее  противник,  а Англия  должна  использовать  ее  в  своих
государственных интересах.
     - Но, Маколей,  где  же  Ваш политический ум? Разумеется, мы должны  по
возможности дальше  распространить  сведения о том,  что  Жанну  осудила вся
Церковь, а не только  Парижская инквизиция! Карл должен быть дискредитирован
перед всей Европой.
     Маколей возразил, что следует  подумать  о будущем, на что Уорвик издал
звук, выражавший скуку и возмущение.
     -  Изощренности попов для меня более чем достаточно, не  следует ли нам
теперь обратиться к юристам?
     Маколей  сказал,  что герцог уже  спрашивал  его мнение о  процессе; не
может ли он уехать - его корабль отправляется сегодня.
     - Хорошо, - улыбнулся Бедфорд, - что Вы собрались в Англию, но я должен
Вас задержать. Разве Вы не хотите посмотреть спектакль,  я имею в виду казнь
ведьмы?
     -   Благодарю,  я   отказываюсь.  Казнь  не  является   государственной
необходимостью,  я считаю так. Но мне  жаль, что наши руки будут запятнаны в
этой игре.
     - Оказывается, все ученые люди - государственные изменники, - засмеялся
Уорвик, что означало: справедливость или несправедливость - все равно страна
моя;  в ответ Маколей лишь пожал  плечами,  как бы  прося извинения за  свою
неисправимость.
     - Богиня Юстиция носит повязку на глазах, - сказал  он, - она не должна
обращать  внимания, кто  перед ней:  француз,  англичанин или  сарацин. Если
снять эту  повязку, она превратится в продажную  женщину... Благодарю Вас за
гостеприимство, господин герцог. Будьте здоровы.
     Когда он ушел, Уорвик еще долго в размышлении качал головой.
     - Ничего не понимаю, мы ведь правы - здесь все ясно!
     Бедфорд, не  говоря  ни  слова,  медленно  подошел к  двери и  вернулся
обратно.
     - Уорвик, если бы эта девушка была на нашей стороне, я собрал  бы целое
войско, чтобы отбить ее у неприятеля!
     Теперь он  действительно собрался уходить,  но тут стремительно  вбежал
вестник.
     - Господин герцог, Ла Гир ускользнул, - объявил Уорвик.
     - Ну-ну. Конечно, освободил его народ.
     -  Я  снова  поймаю  его, живым  или  мертвым.  Бедфорд и Уорвик вместе
спускались по лестнице.
     - Ла Гир не имеет  никакого значения,  - сказал  герцог,  - теперь дело
только в Жанне и в том, чтобы побыстрее  привести в исполнение приговор  для
нее. Пусть Ла Гир убегает, он единственный рыцарь  среди всех этих трусливых
командиров.
     Из  Парижа пришло два  экземпляра заключения: один на французском языке
для  Генриха VI, другой на  латыни,  адресованный  епископу Кошону. В письме
королю-мальчику  содержалась  покорнейшая   просьба  по  возможности  скорее
закончить это дело, так как промедление было бы весьма опасно... Возможно, в
этот  последний   час  инквизиция   испугалась   вмешательства   Базельского
Вселенского Собора.
     Оба   факультета  Парижского  университета,  как  богословский,  так  и
канонического  права,  были  совершенно  согласны с  руанскими судьями.  Они
заявили, что видения Жанны  были либо выдуманы  ею  самой, либо представляют
собой  наваждения  Сатаны,  Велиала  и  Бегемота.  Она  лжет, объявляя  себя
посланницей Божьей,  ибо  ее  миссия не  была  засвидетельствована  чудом, в
отличие,  например,  от   миссий   Моисея   или  Иоанна   Крестителя.  Из-за
непокорности впавшая в  ересь против Церкви, из-за ношения мужского платья и
коротко  остриженных волос  -  которые по  Завету  Божьему  должны покрывать
голову  женщины  -  проявившая  отступничество,  она  свирепо  и  кровожадно
призывала к сражениям. Ее отъезд  из Домреми является  нарушением  четвертой
заповеди, ее попытка самоубийства в Боревуаре и ее  утверждение, что ей дана
благодать  Божья,  являются  дерзким   вызовом  Церкви.   Учитывая  все  эти
преступления,  названную женщину следует передать светскому  правосудию  для
приведения приговора в исполнение.
     Кошон поблагодарил парижских ученых за их бдительность и дельность, при
помощи  которых  была  предана  суду  женщина, чье пагубное  влияние грозило
отравить   весь  Запад.   Да  вознаградит  Господь,  Пастырь  пастырей,  его
епископскую деятельность по спасению душ непреходящей славой!
     Похвалив себя, епископ созвал 23 мая своих заседателей - в этот день их
оказалось ровно пятнадцать. Чтобы показать Жанне свое милосердие, они должны
были зачитать ей двенадцать статей, а затем предоставить ей слово.
     Сегодня к ней обращались: "Жанна,  моя любимая  подруга", - и присягали
"Телом  Христовым". Разве сама она не была солдатом, любившим своего короля?
Солдатам  же добродетель послушания подобает в тех случаях, когда необходимо
добиться победы.  Следовательно,  нужно  было  подчиняться и главам  Церкви,
епископам и аббатам.
     -  Подумай, что в противном случае твоя душа  будет обречена  на вечные
муки, а что касается  твоего тела,  то боюсь,  оно будет  уничтожено. Избави
тебя от этого Иисус Христос.
     Голос Кошона слегка подрагивал, он выглядел так,  словно  его волновали
собственные  слова.  Если бы она теперь покаялась,  это стало  бы величайшим
триумфом... Все глаза были устремлены на Жанну.
     -  В  отношении всех своих поступков  я отсылаю вас  к тому,  что  было
сказано  мною на процессе,  - заявила  девушка. Спокойно и ясно она отражала
устремленные  на нее  взгляды. В зале сидело пятьдесят человек, изобличавших
как  ложь то,  что она  считала содержанием  и  богатством своей  жизни.  Но
авторитет и знания  пятидесяти богословов оказались ничем  перед неграмотной
крестьянской девушкой.
     -  Жанна,  подумай  об  опасности,   которой  ты  подвергаешь  себя!  -
воскликнул  Кошон. Его голос прозвучал жалобно, и он  простер руки навстречу
ей.
     В былые  времена  Екатерина Александрийская  состязалась с пятьюдесятью
учеными, обладавшими всей мудростью своей эпохи, и она, восемнадцатилетняя и
неопытная, свидетельствовала о молодом христианстве...
     - Если бы я видела полыхающий костер и палача, готового бросить  меня в
костер, и если  бы я уже  была в огне -  все равно не  добавила  бы ничего к
тому, что сказала до сих пор!
     Пятьдесят судей видели это, слышали  это  и прекрасно  знали: Жанна  не
будет колебаться и не изменит своих  убеждений. В  комнате  настала  тишина,
майское солнце  сквозь раскрытое окно  освещало юное  лицо. Когда-то, тысячу
лет назад в  Александрии  девушка Екатерина  обратила в  свою веру пятьдесят
профессоров-язычников, вместе с  ней они приняли смерть.  Сегодня  пятьдесят
профессоров  молчали,  ни  один из  них не  знал,  что  думает коллега. Лишь
Маншон, писец,  записал  на  полях  своего  протокола:  "Великолепный  ответ
Жанны".
     Епископ Кошон спросил:
     - Жанна, тебе действительно больше нечего сказать?
     - Нечего.
     - Тогда мы должны объявить процесс закрытым.
     Сегодня, в 1431 году после Рождества Христова, за правду должен умереть
только  один  человек, но  этот  человек станет более  бессмертным,  чем все
остальные.
     Она вышла из зала, держась подчеркнуто прямо, тихо звеня цепями. Прошел
ровно год с точностью до дня с тех пор, как ее взяли в плен в Компьене.
     Я прощаю
     Теперь, наконец, в городе Руане  должно  было состояться представление,
тем  более  волнующее, чем более  неожиданным  оказалось  объявление о  нем.
Появилась возможность увидеть Деву!  Ее должны были вывести на площадь перед
кладбищем Сент-Уэнн ради покаяния  или отказа  от него. Сапожники  и портные
покидали  свои мастерские, закрывали  лавки, никому не  хотелось признаться,
что он ни разу не видел Жанну,  которую столько месяцев держали  в  замковой
тюрьме. Уже за несколько часов до начала этого действа на площади столпилось
так  много народу, что невозможно  было пошевелить  рукой, но когда  девушка
поднималась  на деревянный  помост,  ее видели все - она  была,  о  Боже,  в
штанах!
     - Бедное дитя, ей  даже ни разу не выдали подобающей одежды! - раздался
сострадательный голос.
     - Герцогиня Бедфорд сама предлагала  ей юбку. Но она не  желает  носить
женской одежды, дьявол ей не велит.
     -  Ты  глупец,  неужели ты  думаешь,  что наемники не  стали  бы к  ней
приставать, если бы на ней была женская одежда? Она ведь хорошенькая и юная!
     -  Вы  правы, девушку, которую все время стерегут мужчины, можно только
пожалеть, это стыд и больше ничего.
     - Зачем она убежала к наемникам? Сидела бы лучше дома с родителями.
     - Даже если ее призвал Господь?
     - Не грешите, ее призвал дьявол.
     - Она выглядит совсем не так, будто в ней сидит дьявол.
     - Ты хочешь, чтобы и для тебя приготовили костер?
     - Тихо, вон идет епископ. А этот длинный - кардинал Винчестерский. Отец
в белой рясе, должно быть, инквизитор.
     - Разумеется, это отец  Лемэр, разве Вы его не знаете? За ним, вон тот,
в остроконечной шляпе, аббат из Мон-Сен-Мишеля. А там идет граф Уорвик. Ну и
денек, столько знатных господ!
     Они разместились на втором  помосте  - представители  Англии, Церкви  и
мира. Герольды  подали  знак,  ропот толпы стих. Вышел проповедник  и  начал
вещать громким голосом:
     - О благородная Франция, ты, которая всегда была  христианкой,  как  ты
низко пала, последовав за еретичкой! Ты,  Карл, называющий себя королем, как
можешь ты быть  приверженцем этой омерзительной женщины! - он  сделал паузу,
чтобы продолжить речь, но тут на всю площадь раздался звонкий девичий голос:
     - Нет, клянусь жизнью, мой король - благородный христианин!
     Отец Эрар, произносивший речь, обернулся:
     - Заставьте ее замолчать!  - сурово приказал он страже. Затем огорченно
сморщил  лицо. -  Жанна, я заклинаю тебя в  последний  раз, чтобы ты предала
себя и свои деяния нашей святой Матери Церкви!
     Он умолк, на огромной площади  стало так тихо, что  были  слышны  крики
чаек на берегу Сены.
     - Что касается подчинения Церкви, об этом я уже ответила моим судьям. Я
им  сказала,  что  меня  должен судить  Базельский  Собор. Я совершила  свои
поступки  по  велению  Господа,  и  никто,  кроме  меня,  не  несет  за  них
ответственности. Если  я впадала в  заблуждения, то они  мои собственные.  Я
предаю себя Господу!
     Теперь со своего места поднялся Кошон.
     -  Жанна, ты  должна  считать истинным  то,  что  представители  Церкви
постановили  о тебе и твоих поступках, - трижды он  повторил  эту фразу, она
мощно прозвучала поверх всех голов. Но тут же был услышан ответ:
     - Я не имею сказать ничего, кроме того, что уже сказала.
     -  Тогда мы подвергаем  тебя  анафеме,  объявляем  сообщницей  дьявола,
изгоняем тебя из Церкви... Больше ты не смеешь заражать проказой своей ереси
других  членов Церкви Христовой.  Если  же,  однако,  ты проявишь  подлинное
раскаяние и откажешься от своих взглядов...
     Что  после  этого  началось!  Поднялся  шум  и  гам,  голоса   епископа
невозможно было расслышать. Отец Эрар протиснулся сквозь толпу на помост, на
котором стояла  Жанна,  и протянул ей пергамент.  Среди  высших церковных  и
светских  иерархов ощущалось беспокойство. Кошон пытался что-то  прочесть на
листке, который, казалось, не нравился англичанам. Вздымались кулаки, Уорвик
направо и налево  приказывал замолчать,  но  то и дело раздавались возгласы:
"Лжецы!", "Вы плохо служите нашему королю!"
     "Помилуйте ее!  Жанна, покайся!" - доносилось из толпы. Камни летели на
трибуны, где  находились сановники, а затем  те, кто  стоял близко к  Жанне,
увидели, как отец Эрар поднес ей перо.
     - Подпишись, или тебя сожгут!
     - Лучше я подпишусь, чем меня сожгут! Она взяла перо и  стала водить им
по бумаге.
     "Она покаялась! Правильно, Жанна!" - кричали одни; "Измена! Скандал!" -
кричали другие, не  понимая, кто о чем кричит и что при этом имеется в виду.
Свидетели позднее сообщали, что  среди всеобщего волнения  и полной суматохи
она громко воззвала к архангелу Михаилу.
     Господа на  трибуне злобно ворчали, казалось, вот-вот к епископу Кошону
применят физическую силу, но он оставался спокоен, в отличие от остальных.
     - Как священник я обязан быть милосердным! - воскликнул он, но услышали
его лишь рядом стоявшие.  Наемники уходили, мечи вкладывали в ножны, женщины
с визгом разбегались, и трибуны вскоре опустели. Жанна тоже исчезла.
     ' "Что  случилось?" - "Жанна покаялась!" - "Как покаялась?" - "Ни в чем
она  не  покаялась  и не изменила  своих  взглядов!"  -  "Вам  понятно,  что
произошло?"
     Никто ничего не понимал, но в этот вечер в Руане было неспокойно, лавки
оставались закрытыми, наемники получили приказ не покидать постов, а в замке
царила суматоха.
     - Проклятье, что это должно означать? - заорал  Уорвик Кошону  прямо  в
лицо.
     - Мы получили ее подпись, что она раскаивается!
     - Я слышал от  нее совсем другие слова - и народ тоже. Она даже назвала
Карла лучшим христианином!
     - Но ведь она подписалась...
     - При том, что она неграмотна!
     -  Отец  Эрар водил ее рукой, -  Кошон достал из складок своего одеяния
густо исписанный листок и сунул его Уорвику под нос.
     -  И  это все она  должна  была  прочесть  в одно мгновение  - не  умея
читать?! И что теперь?
     - Она будет пожизненно посажена на хлеб и воду! Из нашей милости!  - он
услужливо улыбнулся. - Это не препятствует тому, чтобы Вы, со своей стороны,
осудили ее за государственную измену
     Я прощаю
     - Бесконечная  возня, -  проворчал  Уорвик, а  Кошон  с елейной улыбкой
потирал руки:
     -  Но  мы  исполнили  все пожелания  герцога Бедфорда,  он  может  быть
доволен. Госпожа герцогиня  даже  послала к  ней в тюрьму портного,  который
должен был сшить Жанне женское платье. Надев его, она уступила.
     -  Мне  плевать на  все  ваши женские платья. По  мне, пусть хоть голая
ходит. Речь идет о Франции, а не о дамских модах!
     Кошон  обиженно  и  высокомерно  сжал  рот. Когда  работа  так  успешно
завершилась, он еще обязан выслушивать грубости.
     - Могу ли я поговорить с господином герцогом? - холодно спросил он.
     - Нет, герцог в отъезде.
     Дело происходило в четверг.  А в воскресенье ни свет ни заря к епископу
Кошону с докладом явились приходской священник Ладвеню и брат Изамбар. Он не
любил обоих,  с давних  пор  замечая, что  в  их  душах  есть  место ложному
состраданию, но  теперь, когда следовало умно обойтись с покаявшейся, он дал
им это поручение.
     - Господин епископ, Жанна опять надела штаны. Портной госпожи герцогини
хотел ее изнасиловать. Английский  адъютант и два стражника  также вели себя
нагло. Портному она дала пощечину.
     Кошон в  ответ  не  сказал  ни слова,  он  надел  берет,  позвал  двоих
охранников  и  поспешил в замок.  Ходить по  улицам без  охраны стало теперь
опасно, вчера  английские  наемники  угрожали  избить  палками  Жана Бопера,
позавчера Изамбару  едва удалось избежать их кулаков,  Маншон тоже больше не
решался выходить на улицу, если Уорвик не давал ему английскую охрану. Среди
сынов  Альбиона распространился  слух о  том, что церковники ведут нечестную
игру.
     Епископ  увидел девушку с распухшим,  докрасна  заплаканным  лицом, она
лежала на соломенной подстилке в старых черных штанах, закованная в цепи.
     - Жанна, что это значит? Кто тебе  сказал, что ты опять  должна  носить
мужскую одежду?
     - Я ее надела по собственной воле, она для меня дороже.
     - Но ведь ты поклялась, что больше не будешь ее надевать.
     - В этом я не клялась.
     - Но ведь ты подписалась.
     -  Потому  что  сказали, что  переведут  меня  в  церковную  тюрьму. Но
обещания не выполнили. Если бы меня  держали в подобающей для меня тюрьме, с
охраной из  женщин и если бы меня допускали к мессе, я бы сделала то, что Вы
желаете.
     Она то  и дело  прерывала  свою  речь  рыданиями.  Кошон видел  в  этом
какой-то подвох и  думал, что будет  лучше, если он тотчас  же внесет полную
ясность. Хорошо, что вместе с ним пришли Бопер и Курсель, они могли бы стать
свидетелями.
     - Жанна, слышала ли ты свои голоса, начиная с четверга?
     - Да.  Господь  велел им сказать мне,  как неправедно  я  поступила.  Я
предала их, чтобы спасти свою жизнь.
     Мужчины склонились над ней, пытаясь получше расслышать ее слова.
     - Голоса предупреждали меня, еще задолго до четверга, что я отрекусь. И
вот, я это сделала. Ах, я согрешила!
     - Продолжаешь ли ты настаивать на том, что тебя послал Господь?
     -  Если  бы  я  сказала, что  Он  этого не  сделал,  я была бы достойна
проклятия. Истина в том, что Он послал меня.
     - Значит, ты снова будешь утверждать то же, что и до четверга?
     -   Мои   советники   говорят,  что   я  провинилась  перед   Господом,
подписавшись. Я подписалась только из страха перед огнем.
     Огонь! С ранней юности для  Жанны он был воплощением ужаса, она видела,
как в  огне  деревни превращались в  пепел... Если  и  существовала  стихия,
которой она  боялась,  то  это был  огонь. Но  теперь она  победила  и  этот
последний страх.
     Кошон пытался собраться с мыслями, он не мог поверить, что ее покаяние,
этот его величайший триумф, снова от него ускользает.
     - Но, Жанна,  помни,  ты поклялась перед нами и перед всем народом, что
заблуждалась, утверждая, что слышишь, как говорят святые.
     - В этом я не клялась.
     -  Но твоя  подпись, Жанна, она ведь здесь! - он держал пергамент у нее
перед глазами. Казалось, он вот-вот расплачется.
     - Все, что я сделала в  четверг,  я  сделала из страха перед костром. И
мне  не от чего отрекаться, мои показания соответствуют  истине,  - голос ее
стал упрямым, слезы исчезли.
     Бопер и Кошон переглянулись. Вот так, значит, обернулось дело, говорили
их взгляды. Один Кошон не сдавался.
     -  Разве ты больше не боишься костра? - спросил он, пронизывающе  глядя
на девушку.
     Она выстояла под этим взглядом, совершенно спокойная и невозмутимая.
     -  Мне бы хотелось, чтобы все сразу кончилось. Он поднялся, слышно было
его дыхание, оно напоминало стоны.
     -  Ладно, тогда  мы должны  будем поступить в соответствии с  законом и
справедливостью.
     У входа в боковой флигель стоял Уорвик с кем-то из своих людей.
     - Ну как, епископ?
     -  Она взяла обратно свое отречение, - прежде  чем  Уорвик  смог на это
отреагировать, он  добавил:  -  Это означает, что она теперь  будет передана
вашему  правосудию  как  закоренелая  грешница. Теперь я  созову  судей  для
вынесения окончательного приговора. Тогда она будет в ваших руках. Ну,  граф
Уорвик? -  Кошон  улыбался,  но уголки  его рта сводила  судорога. - Хорошей
охоты, мои господа! - эти слова слышал тот, кому позднее  суждено было о них
рассказать.
     Приговор  собравшихся  судей   -  среди  них  было   тридцать  докторов
богословия, сорок юристов, шесть епископов и семь врачей - был единогласным.
Все присоединились к  формулировке,  предложенной Кошоном: "Следует передать
закоренелую еретичку  светскому правосудию и просить поступить с ней со всей
мягкостью". Только двое из судей выступили за то,  чтобы обойтись  без слова
"мягкость".
     Было четыре часа утра 30 мая 1431 года. В Руанском замке все еще спали,
только шаги часовых гулко стучали  по двору, вымощенному булыжником. Бедфорд
и Уорвик  поручили слугам разбудить их в семь часов. Маленький король Генрих
будет сегодня спать, сколько захочет, и только затем погуляет в  саду замка.
Из-за толстых  стен не было слышно, что у входа в башню, где сидит пленница,
наступило оживление. Двое духовных лиц потребовали впустить их.
     - Ну, произойдет ли это сегодня, наконец?
     Ладвеню,  засунув  руки  в  рукава   своей  рясы,   только  кивнул,   а
достопочтенный  господин  Тумуйе,  посланный  инквизитором  в  качестве  его
представителя, неуверенно разглядывал обоих часовых.
     - Именем господина епископа, - сказал он, и англичане расступились.
     -  Больше делать  нечего,  - сказал один из наемников,  в  то время как
духовные лица  карабкались  по лестнице.  -  Войска  уже стянуты,  восемьсот
человек.  Костер готов,  такого  высокого я еще не  видел. Всю ночь  столяры
сооружали трибуны. Ты не слышал, как стучали молотки?
     - Слышал, но что в том хорошего?
     -  Подумаешь, это не первая ведьма, которую сжигают, и не последняя. Но
так  торжественно  не  обходились еще ни с  одной.  В Париже мы сожгли  двух
прошлой  осенью,  говорят,  что   одна  из   них  хотела   соблазнить  Карла
Французского.
     - Но  эта девушка - совсем иное.  Я  сам видел, один  из наших  рыцарей
пытался ее изнасиловать в прошлую пятницу, когда  она надела женское платье,
она  защищалась,  как сильная  и  порядочная  девушка, несмотря  на голод  и
лишения. После этого она опять стала носить штаны, а теперь говорят, что она
закоренелая грешница. Сама она ни  разу ни на  кого не  пожаловалась, ни  на
рыцаря, ни на портного, ни на кого-либо из наших. Будь по-моему...
     - Тихо, она кричит...
     Через всю  башню, через лестницы было  слышно:  Жанна рыдала и кричала,
как отчаявшийся ребенок.
     - Ах, как ужасно со мной обращаются! Сожгут мое невинное тело! Пусть бы
мне семь раз отрубили голову, чем один раз сожгли!
     Стражники переглянулись. Может быть, это дьявол выходит из нее? Наверху
в башне откашлялся господин Тумуйе.
     - Жанна, успокойся, ты  умираешь, потому что  не выполнила обещанного и
вернулась к своим старым дьявольским убеждениям.
     Руки у  нее были теперь раскованы,  она вцепилась себе в волосы и стала
их рвать.
     - Я призываю в свидетели Господа, что со мной поступают несправедливо!
     - Будешь ли ты передо мной исповедоваться, Жанна?
     Рыдания прекратились, она закрыла глаза рукой.
     - Да.
     Тумуйе  отошел в сторону, он о чем-то пошептался с часовыми,  а девушка
тем временем преклонила колени перед Ладвеню.
     -  Я  согрешила  перед  Господом  и  людьми.  Я  совершила  неправедный
поступок, когда  подписалась. Я хотела  спасти свою жизнь. Я была в гневе, в
нетерпении...
     Ладвеню слушал ее всем сердцем, это был простой человек, который считал
Жанну  также простой душой.  Если  бы Господь  знал, что  она исповедовалась
только в простительных грехах, когда все доктора в Париже сочли ее ведьмой!
     - Ты больше ничего не имеешь  сказать, Жанна? Подумай,  что уже сегодня
ты предстанешь перед Господом.
     -  Больше  ничего,  достопочтенный  господин.  Он  осенил  ее  крестным
знамением.
     - Есть ли у  тебя еще  какое-нибудь  желание, Жанна?  Она посмотрела на
него заплаканными глазами, полными удивления.
     - Разве Вы не причастите меня в последний раз?
     Причастие  для  проклятой,  отлученной  от  Церкви, Тело  Господне  для
еретички! Растерянно, беспомощно Ладвеню обернулся.
     - Господин Тумуйе, Вы слышали?
     - Несчастная!  - сказал  Тумуйе,  представитель  инквизиции.  - Кто  же
передаст тебе причастие?
     И тут  на ее лице появилась улыбка, та  самая улыбка, которую видел Жан
Орлеанский, когда она говорила, что ветер изменит направление; которую видел
Алансон, когда он  говорил, что  еще  рано  штурмовать город; которую  видел
Карл, когда утверждал, что невозможно дойти до Реймса.
     - Спросите епископа, и он это разрешит.
     Епископ  Кошон, непогрешимый,  никогда  не  знающий  ни  колебаний,  ни
сомнений, который  еще вчера вынес ей приговор? Возможно,  он мог  подумать,
что  кающимся грешникам  необходимо последнее утешение, но Жанна не каялась,
она упорствовала, как и в первый день.
     -  Что Вы имеете в виду? - сказал Ладвеню.  - Значит,  мы должны идти к
епископу.
     Оба  радовались,  что  вышли  из этой тюрьмы, радовались,  что  за  все
понесет ответственность не кто иной, как епископ.
     Прошло неполных полчаса, когда часовые увидели возвращающегося Ладвеню,
с  ним  был  служка,  а  в  руках  он  держал  колокольчик. Он  вышагивал  с
достоинством, погрузившись  в  собственным  мысли, сомнений  быть не  могло:
ведьма получит последнее утешение.
     Утренние сумерки  едва освещали камеру.  Часовые  встали  на  колени, а
другие, слонявшиеся без дела, подкрались к камере и прислушались. В гробовой
тишине слышны  были  только слова  священника,  положившего  гостию  на язык
Жанны.  Двумя  маленькими быстрыми ручейками, но беззвучно  и  спокойно,  из
полузакрытых глаз потекли слезы по ее впалым щекам.
     "Я вручил ей Тело Господне, - вспоминал священник Ладвеню двадцать пять
лет спустя, - она приняла Его  смиренно, с величайшим благоговением, из глаз
ее текли потоки слез, у меня не хватает слов, чтобы передать это".
     - Иди сюда, Жанна, надень эту одежду, - ей передали  черное, похожее на
рубаху одеяние с черным капюшоном - платье для кающихся грешниц.
     - Да, теперь настала пора. А это что?
     - Ты это  тоже наденешь, - бумажная митра для осмеяния грешников должна
была закрывать ее волосы.
     - Что здесь написано?
     Брат Изамбар,  монах  доминиканец, часто  делавший ей  знаки  во  время
допросов,  вошел  в  камеру.  "Еретичка,  закоренелая  грешница, отступница,
распространительница  суеверия", - прочел он вполголоса, не будучи  уверен в
том, слышит ли  она его.  Ни слова не слетело  с  ее губ, взгляд ее скользил
мимо  него. Длинное черное одеяние, белая митра - она  так изменилась... Это
была  уже не похожая на мальчика девушка  в пажеском камзоле и со стрижеными
волосами - но и не кающаяся грешница...
     Заскрипела   дверь,   послышались   крики   часовых.   Кошон   вошел  в
торжественном  одеянии, со сверкающим крестом на фиолетовом  шелке, с высоко
поднятой головой.
     Жанна подошла к нему, впервые без цепей,  из-за своей высокой митры она
казалась выше него.
     - Епископ,  я умираю  из-за  Вас. Я вызываю Вас  на Божий суд! - громко
сказала она, так что все это услышали, а Изамбар со страхом уставился в лицо
епископу, опасаясь  неизвестно какой мести. Но затем он понял,  что с Жанной
на земле уже ничего не может произойти, кроме того страшного, что ожидало ее
на  рыночной  площади.  И  только  теперь  ему стало ясно, с  кем  ее  можно
сравнить:  с  созданием из  иного  мира -  мира по  ту  сторону  мужского  и
женского, страха, ненависти и всего преходящего.
     Вокруг, выстроившись в каре, маршировали английские наемники, с реющими
знаменами и в полном вооружении.  Они должны  были оттеснять толпу,  которая
снова  и  снова, толкаясь и  крича, устремлялась к центру площади; никого не
должно было быть вокруг высокого, причудливо изогнутого сооружения из связок
хвороста, смолы  и серы.  Собрался весь  Руан,  стар и млад, из окрестностей
сбежались крестьяне  и  ремесленники, вовремя узнавшие  о  том, что  сегодня
произойдет нечто  особенное. Наемников насчитывалось  приблизительно  десять
тысяч.  Бедная повозка  палача  с  трудом  протискивалась сквозь толпу.  Две
лошади тащили ее неплохо, но толпа перегородила дорогу:
     Я прощаю
     женщины, кричавшие что-то, свистевшие парни, плачущие дети.
     "Видишь ли ты вон того в шапке? Это брат Изамбар, он сидит рядом с ней,
а вот господин Ладвеню".
     "Пропустите меня, я  хочу видеть ведьму!" -  кричала  какая-то женщина.
"Назад! Посторонись!" Люди  бросались к  повозке с  английскими  наемниками,
справа, слева и сзади, те с дубинками шли на толпу. Некий человек  в  одежде
священника - не  был ли  это человек епископа?  - тем не менее  проскользнул
сквозь толпу.
     - Я должен быть рядом с ней, я должен! - он вскарабкался на  повозку и,
с трудом держась за ограждение, закричал:
     - Дева, простите меня! - это был Луазеллер, один из тех, кто  в течение
нескольких  недель, выдавая  себя  за француза,  верного английскому королю,
приходил  в  тюрьму принимать у  нее  исповедь.  - Молитесь за  меня сегодня
вечером!
     Она посмотрела вниз  на него, пошевелила  губами, но его  уже оттеснили
наемники и сняли с повозки.
     - Как вы попали сюда, изменник! Убирайтесь!
     -  Сегодня  вечером, - сказала Жанна, наклонившись к  Изамбару, - где я
буду сегодня вечером?
     - Жанна, разве ты не надеешься на Господа?
     - Да,  с Божьей помощью я  буду в  раю. Телега  завернула за  последний
угол, показалась старая рыночная площадь.
     - Ах, вот где я должна умереть?
     Люди  стояли у  помоста  рядом  с  высоким  костром,  таким,  что  даже
понадобилась  небольшая лестница. Это было сделано по  приказу  -  чем  выше
костер, тем медленнее пришлось бы умирать жертве. Кроме того, всем надлежало
занять  свои  места, чтобы  хорошо  видеть разыгрывавшееся  представление. В
середине связок хвороста стоял столб,  к которому была прикреплена табличка:
"Жанна,  называющая  себя  Девой, лживая,  предательница народа,  суеверная,
богохульница,  идолопоклонница, дьяволопоклонница,  отступница, раскольница,
еретичка".
     К  этому моменту трибуны стали заполняться  народом,  не хватало только
судей,  английских  высокопоставленных  лиц  и  членов  магистрата; блистало
золото,  шуршал  шелк.  Люди беседовали  друг с  другом и  раздавали поклоны
направо  и налево,  времени  у  всех  было вдоволь, никто больше  не спешил.
Восемьсот  вооруженных охранников  окружали  площадь:  приговор  произнесен,
жертва ждала  его исполнения, наступал  самый последний акт. Часы  на  башне
кафедрального собора пробили девять.
     Рядом с Жанной, которая стояла перед костром между белой рясой Изамбара
и черной рясой Ладвеню, одетая в  длинное черное  платье с  капюшоном, занял
свое  место проповедник.  Он  должен  был  произнести вступительное слово  и
выбрал  для  него текст  из Первого  послания  апостола  Павла к коринфянам:
"Страдает ли один член, страдают с ним все члены", - он не имел в виду,  что
страдающему члену должны сочувствовать другие, он хотел сказать, что Церковь
и христианский мир должны отсечь больной член.
     -  Жанна,  уходи с миром,  Церковь  больше не может тебя  защищать! Она
передает тебя светскому правосудию, - такими словами закончил он свою  речь,
эхо  его  слов  еще долго  раздавалось  на  площади.  Неужели  никто не  мог
заметить, до чего лживыми они были?
     Затем  взял  слово  епископ  Кошон.  В   хорошо  поставленной  речи  он
перечислил пороки и грехи Жанны. Но толпе это надоело, ей уже давно все было
известно. Вертелись головы, шевелились рты, наемники бряцали оружием. Солнце
высоко висело в небе, стало жарко.  Жанна в своем длинном одеянии неподвижно
стояла  рядом  с  костром.  Кошон, не уставая,  говорил  о  семени  морового
поветрия, называемом ересью,  она сковывает  члены Церкви  и впускает в  нее
дьявола; о величии победы, которое должен испытывать человек, изгоняющий эту
заразу от других членов мистического Тела Христова; об  отцах Церкви, о себе
самом,  Пьере   Кошоне,  Божией  Милостию  епископе  Бове;  о  Жане  Лемэре,
представителе  высокой инквизиции,  обо всех судьях, уличивших Жанну в  ходе
этого   процесса   в   преступлении,    состоящем    в   идолопоклонстве   и
дьяволопоклонстве; о раскаянии Жанны и об  отказе от раскаяния. Эти слова он
заготовил  давно, они  легко  слетали с его губ,  и  все  же были похожи  на
заклинание.  А  солнце жгло сильнее  и сильнее - как  же будет  жарко, когда
зажгут  костер!  Наемники стояли  на  площади с  раннего  утра  -  им ужасно
хотелось есть,
     - Эй вы, попы, - заорал один из  них, - может, мы должны обедать здесь?
-  некоторые  в ответ  на  это засмеялись, а  прочие стали ворчать.  Кошон с
угрожающим видом обернулся.
     Раздались звуки  команды. Английские наемники  выступили  вперед,  двое
служащих   магистрата  повели  Жанну  в  центр   площади:  Церковь  передала
осужденную светскому правосудию. Вот и все.
     Еще  несколько шагов, вверх по  ступенькам, к поленнице. Она обернулась
вновь, наемники отошли от нее.
     Только Изамбар  и  Ладвеню сопровождали девушку на самый верх, но Жанна
не нуждалась  в  помощи, ноги  слушались  ее вплоть до последней  ступени ее
Страстей. Она стояла у столба, связанная.
     Вниз  полетел ее серебристый  голос,  восхищавший Жиля де Рэ,  голос, о
котором Ги де Лаваль сказал, что  он пробуждает воспоминание  о божественном
существе.  За  три  месяца  процесса  ей пришлось  говорить  больше,  чем за
девятнадцать лет перед этим.
     - Все, что  я  когда-либо сделала, доброе или дурное, не должно  падать
тенью на моего короля, - она знала, что расправа над ней имела отношение и к
Карлу; ее последние слова были сказаны в его защиту. - Я прощаю моих рыцарей
и  английских господ,  - она знала, что  приговор ей  вынесли  две  державы,
каждая  за себя, и все  же обе вместе; но она знала также и пятое моление из
"Отче наш". - Вы,  собравшиеся вокруг  меня священники, прочтет ли каждый из
вас для меня  мессу? - она знала, чему суждено свершиться, того не миновать,
что  все  это  находится  по  ту  сторону  вины и  греха  человека,  которые
неуничтожимы. - Я  прощаю несправедливое  зло,  которое мне причинили, - она
простила - и  при этом должна была свидетельствовать в пользу того, что было
содержанием ее жизни. - Я прощаю...
     С трибуны, где собрались большие господа, внезапно послышалось рыдание,
а потом - крик.
     - Остановитесь, ради Христа!
     Люди вытянули шеи,  обернулись. Широкоплечий рыцарь в роскошном  плаще,
казалось, готов был перепрыгнуть через ограждение.
     - Я продал ее! - кричал он, словно безумный.
     - Кто это?
     - Граф Люксембургский.
     Уорвик дал знак увести его, затем его взгляд скользнул по лицу епископа
Уинчестерского,  закрывшего   лицо  руками.   Он  наклонился  вправо,  чтобы
посмотреть на Кошона - и действительно, у того по щеке катилась слеза.
     - Кончайте! -  закричал  Уорвик  в сторону костра.  Но Жанна продолжала
говорить, словно ничего не случилось.
     Когда она умолкла, представитель магистрата очнулся от глубокого сна, в
котором пребывал.
     - Делай свое дело! - грубо приказал он палачу Тьеррашу.
     На   трибунах  снова  начались   давка   и   толкотня,  духовные   лица
протискивались сквозь толпу к выходу: то, что должно было последовать, не их
дело, Церковь избегает кровопролития. Слышали, как Жанна сказала:
     - Дайте  мне крест, я  буду  смотреть на  него. Один английский наемник
взял две хворостины  из поленницы, связал их и протянул Жанне. Должно  быть,
так же  когда-то римские  легионеры  полудобродушно-полунасмешливо исполняли
последнее желание жертв, истерзанных львами на арене. Хворост начал трещать,
огонь мгновенно разгорелся, когда в  костер добавили смолы и серы. Изамбар и
Ладвеню все еще стояли рядом с Жанной.
     - Отойдите в безопасное место, благодарю вас!
     Хворост  трещал  все  сильнее,  языки  пламени  вздымались   все  выше,
охватывая ее платье... Голос ее продолжал звучать сквозь черный  чад, теперь
она кричала.
     - Я не  еретичка, голоса мои были от Господа, все, что сделано  мной, я
делала по Его велению.
     Весь  помост  превратился  в сплошной  чадящий столб с шипящими языками
пламени,  Жанны больше не  было видно. Но все  услышали, как она в последний
раз воззвала:
     - Святой Михаил... Иисус... Иисус...
     - Разгоните дым,  - послышалось  с трибуны для господ. Но делать  этого
уже  не требовалось: дым  рассеялся. Палач Тьерраш,  насквозь вспотевший  от
жара,  обмахивался большим  полотенцем;  между  дымом  и  огнем  собравшиеся
увидели скорченное, почти уже сгоревшее  тело.  Женщины  кричали и падали  в
обморок.
     - Во имя Иисуса, посмотрите туда, в огонь! - воскликнул  кто-то, а один
из наемников, стоявших рядом с  поленницей,  зашатался и упал на руки своему
соседу.
     - Эй, что с тобой?
     Глаза его оставались открытыми, они безжизненно смотрели в огонь:
     - Голубка - разве ты ее не видишь? Она улетает!
     - Лучше выпей чего-нибудь побольше. Ну вот, ведьма мертва.
     Все   сразу  заторопились.  Трибуны  опустели,  наемники  ушли,   толпа
рассеялась. Наступило обеденное  время.  Только палач со своими  помощниками
остались  на  площади,  чтобы присмотреть  за  последними тлеющими углями  и
собрать пепел, который нужно было развеять на все четыре стороны.
     Двое английских чиновников  завернули  за  ближайший  угол, они  шли по
направлению к замку.
     - Наконец-то! - сказал один из них. - Теперь нам будет спокойнее.
     Другой,  а  это  был  секретарь герцога  Бедфорда,  осторожно  озирался
вокруг.
     - Дай Бог и мне когда-нибудь оказаться там, где теперь она.
     Вечером раздался  стук в ворота доминиканского монастыря. Палач Тьерраш
стоял у дверей и просил позвать брата Изамбара.
     -  Что  случилось,  Тьерраш?  - спросил  монах  в  развевающейся  рясе,
спустившись к нему по лестнице.
     Палач растерянно мял шапку, от него пахло спиртом, в глазах  на красном
сморщенном лице застыл ужас.
     - Брат Изамбар, сердце... сердце...
     - Господи помилуй!
     - Оно лежало в  пепле, без малейшего повреждения, и было полно крови...
Поверьте мне, я позаботился о том, чтобы его не тронул огонь.
     - Что Вы сделали с сердцем Жанны?
     -  Англичане  бросили  его в Сену,  -  он покачал  головой,  усталый  и
беспомощный.  - Все остальное  сгорело, даже маленький крестик,  представьте
себе,  тот,  который  протянул  ей английский  сержант.  Брат  Изамбар, - он
говорил  это на  ухо монаху, а тот наклонился, словно выслушивая исповедь, -
Господь никогда не простит меня: я сжег святую.
     Изамбар спокойно смотрел вдаль.
     - С ней произошло  то же,  что и со святой Маргаритой. У нее тоже был с
собой  маленький  крестик,  когда  ее  проглотил  дракон.  Но крест  вырос и
разрубил дракона.  Вы  правы, Жанна была  святой, и  вы,  мастер Тьерраш,  -
первый, кто об этом сказал.

     Обозрение дальнейших событий
     Герцог Бедфорд  умер,  по слухам, от разрыва сердца, как только Франция
оказалась   потерянной  для  Англии.  Тал-бот  погиб   в  последнем  бою  на
французской земле.  После  этого  в  руках англичан  оставалось единственное
место  на  материке  -  город  Кале.  Король-мальчик  Генрих VI  никогда  не
царствовал над Францией.
     Прошло  меньше семи лет, о которых говорила Жанна, когда  Карл VII  без
всяких   сражений  занял  Париж   и  Руан,  войдя   в   историю  под  именем
"Победоносный". После победы Жанны  при Пате  не произошло ни одной заметной
битвы,  командиры  Карла,  поодиночке  и независимо друг от  друга, затевали
стычки  в разных провинциях, англичане мало-помалу  им  уступали. Режинальд,
тем временем,  пытался заключить мир с англичанами, но умер, прежде чем  это
удалось ему.
     Все произошло именно так,  как обещала Жанна.  Но в годы, последовавшие
после ее смерти, явление ее было окружено испуганным молчанием, ее портреты,
которые  раньше благодарный  народ выставлял в храмах, пропали;  до  нас  не
дошло ни одного из ее изображений  того времени. Только храбрый город Орлеан
каждый год восьмого мая  отмечал праздник своей Девы разыгрыванием мистерий,
на  которых однажды, незадолго до своего ужасного конца, появился и Жиль  де
Рэ, сыгравший в них почетную роль. Жакоб д'Аркумер от скорби  в  тот же год,
что  и  дочь,  но  мать Жанны не потеряла мужества. Она переехала  в Орлеан,
когда орлеанцы предложили ей дом, и жила там с двумя  сыновьями, она  писала
папе Римскому в Рим  и обращалась с жалобой к королю Карлу, когда тот в 1448
году посетил  Орлеан и остановился в доме казначея Буше. К тому  времени уже
умер Тремуй, давно впавший  в  немилость, перессорившийся со  всем двором  и
едва не убитый прежними друзьями.  Был мертв  и Ла Гир, до конца сражавшийся
на свой страх и риск, полагавшийся лишь на собственные меч и пику.
     Перемена  в  отношении  к  Жанне  произошла,  когда  у  Карла, наконец,
проснулась  совесть. Спустя два года  после  гибели Жанны у  него  появилась
фаворитка,  придворная  дама  королевы  Аньес  Сорель,  которую  он  засыпал
почестями  и  задарил  замками.  Говорят, она  также  давала  ему  жизненную
энергию, а он, со своей  стороны, лишал милости  всякого,  кто позволял себе
дурно о ней отозваться. Может быть, она  высказалась в защиту погибшей Девы?
Нам известно только, что умерла она девятого февраля 1450 года, а шесть дней
спустя  Карл, "Милостию  Божией король  Франции",  написал письмо  богослову
Гийому Буйе, ректору Парижского университета,  в  котором высказал пожелание
узнать всю правду о давнем процессе над Девой Жанной, устроенном его старыми
врагами англичанами, ибо во время процесса были допущены "различные ошибки",
объясняемые ненавистью. Это письмо было продиктовано в Руане.
     После этого  в Париже начался реабилитационный процесс, затянувшийся на
долгие  годы.  В ходе  процесса  впервые были выслушаны  все  свидетели; все
оставшиеся в живых высказались - от  Жана Орлеанского и герцога  Алансона до
бывшего пажа Луи, от монаха августинца
     Паскереля  до  священника   Маншона,  который  вел  протокол  процесса;
присутствовали доминиканец  Изамбар,  Рауль де  Гокур, родные братья  Жанны,
даже некоторые судьи. Всего  было около семидесяти свидетелей. Тогда впервые
прояснилось  многое  из  сказанного  и  сделанного  девушкой,  однако многое
осталось и неясным,  прежде всего, роль, которую сыграл Карл при отступлении
из-под Сен-Дени  и  пленении  Жанны, -  но это  было  закономерно  при жизни
короля.
     На  заседаниях председательствовал  и  один из французских кардиналов и
инквизитор Франции. В июле 1456 года приговор, вынесенный Жанне д'Арк ранее,
был торжественно отменен папой Каликстом III.
     Ходили  слухи,  что   большинство  судей,  игравших  главную   роль  на
обвинительном  процессе  в  Руане, умерло насильственной смертью, но  Кишера
установил, что некоторые из тех, кого  объявляли мертвыми, оставались целыми
и  невредимыми еще  много лет. И  все  же Флави,  комендант города Компьеня,
несколько  лет  спустя  был  убит,  Никола  Миди,  один  из  самых  свирепых
противников Жанны среди ее судей, умер от  проказы;  а епископ Кошон, хотя и
добился  всяких почестей,  неожиданно погиб в своем  руанском дворце  от рук
собственного цирюльника.
     Что же касается последних лет  жизни ближайшего товарища Жанны, герцога
Алансона, преданно выступившего в ее защиту на реабилитационном процессе, то
они покрыты мраком неизвестности. Известно  только, что в тот год, когда был
казнен Жиль  де  Рэ, герцог  внезапно изменил образ жизни, предался азартным
играм, пьянству и магии; дважды он был приговорен к смерти за предполагаемую
государственную  измену и  оба раза  помилован. Жан  Орлеанский же до  конца
своих дней  оставался рыцарем без  страха  и упрека; о нем говорили, что это
последний рыцарь.
     После того, как англичане потеряли Францию, они занялись  международной
торговлей и стали  мировой империей, им принадлежит  приоритет в современных
естественных науках, технике и промышленности. Деяния Жанны не только спасли
Францию, но и указали путь для Англии.
     Другая борьба,  которую вела Жанна д'Арк, борьба с удалившимся  от Бога
человеческим интеллектуализмом, в полном разгаре и сегодня.
     Загадочная  фигура Жанны  возвышается в  начале той эпохи,  когда  люди
обнаружили,  что попали  на  Восток, после  того, как  долгое время плыли на
Запад; что, кроме нашего Солнца, существуют еще миллионы  других солнц;  той
эпохи,  когда  картина мира,  в  течение  многих  тысячелетий  мудрейшими из
мудрейших  считавшаяся истинной, коренным образом изменилась. Неведомые силы
начали  открываться  сознанию  человека,  с  помощью   которых  он  научился
властвовать над  видимой природой вплоть до возможности ее уничтожения. Но и
пользуясь этим  мировоззрением,  загадку  Жанны  разрешить  невозможно.  Она
непрерывно  бросает   вызов  каждому  современному  человеку,   стремящемуся
проникнуть в  божественно-духовную стихию истории не только эмоционально, но
и  с  пониманием,  и  не  желающему  уподобиться  тому  безграмотному  герою
Кристиана Моргенштерна,  который  всю  свою жизнь  проспал  с  букварем  под
подушкой.

Популярность: 1, Last-modified: Sun, 14 Sep 2003 17:01:48 GmT