---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Прус. Сочинения в семи томах. Том 1
Перевод с польского Т.Лурье. Примечания E.Цыбенко
Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1961
OCR & SpellCheck: Zmiy ([email protected]), 5 октября 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Немного света
Пан Владислав и пани Элена Вильские поженились всего полгода тому
назад. Жилось им на этом свете неплохо, хотя - могло бы и лучше. Были у них
три комнаты, кое-какая мебель, две-три олеографии, подаренные дружкой, и
старая служанка Матеушова, которая взялась бог весть откуда, но стряпала
недурно.
Хозяйственный вклад пани Элены был невелик. Прежде всего следует
упомянуть канарейку, которую вместе с клеткой подарила ей тетка; тетушка не
из богатых, ну и подарок, не сказать, чтоб дорогой, но за его уменье есть и
петь ему порадовались и повесили, как полагается, на окошке.
Вместе с канарейкой в квартиру вселились сундучок с бельем, еще один
сундучок - с платьем, картонка с шляпой и туалетный столик, уж не знаю с
чем. Извозчик, доставивший всю эту рухлядь, получил полтинник на чай, чем
остался вполне доволен, и Элюня, разместив надлежащим образом сундучки,
картонку и туалетный столик, тоже была довольна, наверно даже больше, чем
извозчик.
Водворившись в новое гнездо, она заметила вскоре, что чего-то ей
недостает, и сшила себе фартук с кармашками. Чистенький был этот фартук, как
золото, еще и с оборкой по подолу. Молодая хозяюшка поскорее нарядилась в
него и с утра до вечера ходила, засунув руки в карманы, а на следующий день
запрятала его в шкаф, где он лежит и поныне. Говоря по правде, этот фартук
был ей совсем ни к чему.
Неделю спустя прибавилось новое переживание, которое разрешилось тем,
что пани Элена плотно-наплотно задернула окна муслиновыми занавесками. Муж
ее похвалил, хотя и не знал, почему она это сделала; но я знаю. Была у этого
мужа дурная, хотя, может быть, и простительная привычка частенько целовать
свою жену. Он целовал ее в первой комнате, целовал во второй и в третьей, на
стуле, против зеркала и у окна, причем всякий раз с неизменной
обстоятельностью. Сперва в левую ручку, потом в правую (или наоборот), потом
в шейку с четырех сторон, потом в личико со всех возможных сторон...
Можно не сомневаться, что поцелуи эти не огорчали пани Элену и не
надоедали ей, тем не менее всякий раз при совершении торжественного обряда
она отворачивала голову от окна. Мужа это забавляло, хотя он и понятия не
имел, почему она отворачивает голову от окна, но жена-то знала отлично. Как
раз напротив них находилось окно другой квартиры, а из окна выглядывал
желтолицый старик с жидкими седыми бакенбардами. Сколько бы раз молодые ни
принимались целоваться, старик становился в окне, в белом ночном колпаке с
пунцовой кисточкой на макушке, и заливался смехом, щуря глаза и обнажая
зубы, желтые, как он сам.
Рассердившись, Элюня купила десять аршин муслина и занавесила все окна.
С тех пор вместо искривленного гримасой старческого лица она видела только
пунцовую кисточку от колпака, которая тряслась, словно студень, должно быть,
от ужасного возмущения. Так ему и надо, старикашке, пускай не смеется!
Ай-ай-ай, мы чуть было не позабыли сказать, что, кроме сундучков,
картонки, туалетного столика и канарейки, Эленка принесла в новое хозяйство
еще кое-что. Что?.. Не ломайте себе голову, добрые люди, все равно не
угадаете. Так вот, принесла она с собой пару рук, маленьких, белых и пухлых,
деятельных, как муравьи; вдобавок к тому косу, густую и мягкую, как шелк, и
пару глаз, как ясное небо; и вздернутый носик, и коралловые губки, и зубы,
мелкие и белые, и сердце - такое честное и чистое, такое любящее и верное,
какое - ах! - вряд ли найдешь среди нас с вами.
В один прекрасный день (было ей в ту пору семнадцать лет) нынешний муж
Эленки, а тогда студент политехнического училища, сказал ей:
- Мне хотелось бы вам что-то сказать...
- Говорите, - разрешила она.
- Боюсь!
- Наверно, что-нибудь нехорошее?
- Я вас люблю.
Эленка открыла рот от изумления, затем проговорила:
- А знаете, ведь это... хорошо.
- А вы меня любите?
- Не знаю...
- А будете вы ждать меня?
- О, непременно!
- Вы дали мне слово. Когда я закончу училище, мы поженимся.
- Прошу соблюдать приличия! - отчитала его Эленка.
Вот и все объяснения, а через три года они поженились.
Владислав был инженером-механиком, что, впрочем, не слишком занимало
его жену, и слыл человеком одаренным и благородным, что, пожалуй, было ей не
совсем безразлично; ко всему он обладал прекрасным сложением, черной бородой
и шевелюрой, зеленоватыми глазами и великолепным цветом лица, и вот это
занимало ее более всего. Наконец, он любил ее, а она в нем души не чаяла.
Здоровье, красота и взаимная привязанность произвели в сумме много
радости, которая царила в трех комнатках на втором этаже пять долгих месяцев
без малого. Но вот уже несколько недель, как на супружеском горизонте
показалась черная тучка: у Владислава не было работы!
Банкир Вельт, при содействии которого Вильский заработал в этом году
полторы тысячи рублей, со дня свадьбы почему-то остыл к молодому инженеру, а
под конец и совсем от него отвернулся. Остались сбережения, надежды на
будущее и случайная работа - всего этого не хватало на содержание дома.
Пришлось урезать расходы, но вот уже разменяли последнюю
двадцатипятирублевку и... истратили предпоследний рубль!
Неприятный был это день для наших молодоженов. Стараясь не смотреть
жене в глаза, Владислав заперся в своей комнате - для того, чтобы
беспрепятственно терзать себя за неспособность осчастливить любящую женщину.
В свою очередь, Эленка, видя, как муж опечален, приписывала вину себе и
твердила:
- Боже мой, ну что бы ему жениться на богатой! Мне тогда оставалось бы
только умереть от горя, но кому я нужна на этом свете? Три месяца назад я
заплатила целых десять рублей за платье... Ах!.. если б кто-нибудь купил его
у меня!..
Так думала она, прохаживаясь по комнате на цыпочках и поглядывая на
свои цветы. Время от времени она подходила к запертой двери и
прислушивалась. Но там было тихо. Зато из кухни доносился грохот
передвигаемых кастрюль, а от окна - щебетанье канарейки.
- Чего там эта канарейка так трещит? - отозвался вдруг Владислав с
ноткой раздражения в голосе.
- Сейчас, сейчас она перестанет, - ответила Эленка и, приблизившись к
клетке, проговорила полушепотом: - Тише, моя пташечка, тише!.. Хозяин
сердится на нас, тише!..
Канарейка глянула на нее сперва одним глазком, потом другим, двинула
хвостиком влево-вправо и защебетала еще громче.
Перепуганная Эленка накрыла клетку черной шалью, и птица унялась.
- Ну, теперь она заснет, - сказала Эленка и шагнула к дверям мужниной
комнаты.
Уже взявшись за дверную ручку, она, словно испуганная собственной
смелостью, отступила на середину комнаты и, затаив дыхание, постояла так
минуту или две.
- Нельзя ему мешать! - сказала она себе и, приводя свое решение в
исполнение, отворила дверь.
- Ты меня звал, Владик? - спросила она.
- Нет.
Тихонько подошла она к сидевшему за столом мужу и поцеловала его.
- Мне показалось, что звал.
- Эта канарейка бесит меня, - буркнул Владислав.
- Я ее накрыла, она уже спит.
Она поцеловала его еще раз.
- А если тебе что-нибудь понадобится, - продолжала Эленка, - так ты
позови... я все время здесь, в той комнате...
И снова поцеловала его.
Потом еще минутку смотрела на хмурое лицо мужа и тихо вышла, притворив
за собой дверь.
"И сказал господь бог: нехорошо быть человеку одному...
И образовал из земли всех животных полевых...
И навел господь бог на человека крепкий сон; и когда он уснул, взял
одно из ребер его... и создал господь бог из ребра, взятого у человека, жену
и привел ее к человеку..."
О, господи, господи!
Немного тени
Комната Владислава была просторной и светлой, как и полагается
мастерской инженера. Помимо неизбежного письменного стола, кресла-качалки и
стульев, здесь помещались еще: чертежный стол, небольшой слесарный и
столярный станки для изготовления моделей, книги, чертежи, модели и
разнообразный инструментарий, предназначенный для того, чтобы возбуждать
любопытство у непосвященных. Однако на всех предметах замечались следы
запустения. На станках не было видно ни стружек, ни опилок. Мисочки с черной
и красной тушью стояли сухие, чертежи пожелтели, а на чертежных досках с
начатыми набросками лежал слой пыли.
Владислав перечитывал в "Гидравлике" раздел о турбинах. Когда к нему
вошла жена, он как раз с горечью вспоминал о том, что всего неделю тому
назад ему предлагали разработать проект турбинной мельницы, а вчера
сообщили, что мельницу будет строить другой.
- Стоило трудиться годами, отказывать себе в последнем, - шептал он,
зная, что этот получивший предпочтение "другой" - просто набивший на
мельницах руку плотник, который составляет свои "чертежи" из щепочек.
С этим неутешительным заключением, он отшвырнул "Гидравлику" и взялся
за интегральные вычисления. Взгляд его упал на формулу: Т(1) = Т(2) = 1, и
сейчас же ему вспомнилось, что остался у него всего один рубль!
- Я-то прожил бы день-другой и на сухом хлебе, мне не привыкать, но
она?..
"Обо мне не думай, мой Владик... Я буду сыта и сухим хлебом,
приходилось уж не раз..."
Он оглянулся, но в комнате никого не было. Тут только он вспомнил, что
Элюня говорила ему эти слова несколько дней тому назад.
"А уж я с господами заодно; как господа, так и я!" - откликнулось в
памяти эхо голосом Матеушовой.
"Великий боже! Какой же я эгоист!" - подумал он, и кровь бросилась ему
в лицо.
Но как бы там ни было, а в доме - один рубль на троих!
Он перелистал несколько страниц и остановился на теории вероятности.
- Если у меня сорок дней подряд не было работы, какова доля
вероятности, что я получу ее завтра?
- Одна сорок первая, - отвечали формулы.
- Интересно, какова, в таком случае, вероятность, что я стану вором или
самоубийцей?
Формулы молчали.
В окно виднелись крыши, покрытые тающим снегом, два-три взъерошенных
воробья и полоска неба. Владислав поднял глаза к небу и подумал, что сейчас
еще только половина марта, а работу - место чертежника на фабрике с месячным
окладом в тридцать рублей за десятичасовой труд - он получит не раньше чем в
мае.
Он бросил вычисления и взялся за "Максимы" Эпиктета.
Философу-невольнику не раз случалось врачевать наболевшую душу. Владислав
раскрыл книжку и стал листать страницу за страницей.
"Отгони от себя желания и опасения, - говорил мудрец, - и ты
освободишься от тирана".
"О слепец, о несправедливец! Ты мог бы зависеть от себя одного, а
желаешь зависеть от тысячи вещей, чуждых тебе и отдаляющих тебя от истинного
добра".
Вдруг Владислав перестал читать и прислушался. В соседней комнате
раздавался шепот.
- Пани! - говорила Матеушова, - тут женщина принесла масло.
- Сегодня я не возьму, - отвечала Элюня.
- Ой, и масло же, хозяин как раз такое любит...
- Пусть придет в другой раз.
- Чего там в другой раз, она так скоро не придет! Вот что... Куплю-ка я
на свои, а вы мне отдадите. У меня есть тринадцать рублей.
Минутная пауза. У Владислава опустились руки.
- Я вам уже сказала, Матеушова, не надо! - отрезала Элюня.
Служанка удалилась, бормоча что-то про себя.
- У меня есть рубль! - прошептал Владислав.
Но тотчас он вспомнил, что сегодня среда и, значит, завтра к ним придет
обедать один бедный студент, брат покойного товарища.
"Не пожелай, чтобы все на свете шло по твоей воле, а пожелай, чтобы все
шло, как идет, и будешь неизменно доволен".
Владислав пожал плечами и опустился в качалку. Подобная философия
хороша для людей, отдыхающих после вкусного обеда с черным кофе на десерт,
или же для тех, в ком всякая способность чувствовать уничтожена страданием.
Растянувшись в качалке и закрыв глаза, как подобает человеку,
вознамерившемуся заглянуть в пучину своего духа, он размышлял над тем, сколь
мизерны причины, способные породить великую скорбь.
- Завтра, - твердил он, - в доме не будет ни гроша. Будь я один,
посмеяться бы над этим, и только, но жена... Ах, ее самоотвержение убьет
меня! Сорок дней подряд я просил, я вымаливал работу, как нищий, и мне ее не
дали... Инженеров нынче больше, чем сапожников. Уехать - некуда и ни к чему.
Умереть?.. О, господи, но кто же останется с ней? Разве что продавать
вещи... Но ведь уже послезавтра не будет денег на обед!..
- Владик! Владик! Смотри!.. - крикнула вдруг Эленка, вбегая в комнату.
- Что это?
- Я нашла в твоем жилете пять рублей... Взяла, чтоб починить, и в
наружном кармане... Смотри!
Владислав сел в качалке; жена бросилась ему на грудь.
- Видишь, как господь бог милостив?.. Был у нас всего-навсего рубль, ты
так огорчался, думаешь, я не видела, и вот - есть деньги! На несколько дней
хватит, а потом ты получишь работу.
- Откуда? - спросил муж.
- Ну, откуда я знаю?.. - отвечала жена, ласкаясь. - Просто ты должен
получить, и все, ведь эти деньги - последние.
- Дитя!
- Интересно, как они там оказались?
- Вспомнил... Получил сдачу и сунул пятерку в жилетный карман. А потом
забыл, решил, что потерялись. С год уже они там лежат.
- Видишь, никогда не надо отчаиваться. Ну, улыбнись же! Вот мило...
Даже не скажешь жене спасибо за то, что она чинит ему старые жилеты... Ах ты
бука... Мне уже третий день плакать хочется! С любимой женой не
разговаривает, на канарейку сердится, сидит себе в углу повесив нос. Ну,
проси у жены прощения! Живо! Еще раз!
Владислав чувствовал, как под действием этого щебета, а может быть, и
нежданной пятирублевки к нему возвращается спокойствие. Он улыбнулся,
припоминая недавнее отчаяние; даже не верилось, чтобы такой пустяк, как
мелкая денежная находка, мог укрепить пошатнувшееся равновесие и унять
разразившуюся душевную бурю.
- Я сию минуту велю подавать, - говорила Эленка. - На обед у нас
окрошка, со сметаной, с гренками и сыром, и еще жареный картофель.
- Я вижу, суп у тебя считается по крайней мере за четыре блюда.
- Нет, нет, для тебя я велела сварить еще яиц.
- А для себя?
- Я не люблю яиц. Впрочем... сейчас мне почему-то захотелось. Пойду
скажу Матеушовой, пускай добавит парочку, для меня и для себя.
Ворчунья Матеушова, не долго мешкая, стала подавать на стол, а
Владислав снял шаль с клетки. Увидев свет, канарейка затрепыхалась и
принялась щебетать. Дружным хором отвечали ей воробьи на улице, частые звуки
капели, падавшей с крыш, и веселый смех Эленки.
В этот час, трудно понять отчего, Владиславу пришла на память одна
весна. Ему вспомнилось, как давно, в детстве, после сильного дождя он
выбежал в сад. Трава, вчера еще блеклая, сегодня сверкала, как смарагд;
деревья, вчера покрытые почками, сплошь зеленели молоденькими листьями. На
земле стояли лужи, на небе сияла радуга, и в душе ребенка пробудилось
чувство, которое он еще не умел назвать.
Все это представилось ему в мельчайших подробностях, и, воодушевленный
воспоминанием, он тут же обнял и расцеловал жену, а она, бросив беглый
взгляд на занавеску, сквозь нее заметила в окне напротив остроконечный
колпак с кисточкой и желтое лицо лукавого старикашки.
Тощий старик смеялся, как бывало, только еще сильнее щурил глаза, но на
этот раз Эленка не гневалась на него. Так уж милостью божьей устроен наш
мир: молодые мужья радуются пятирублевкам, молодые жены - мужьям, а старички
- радости молодых!
Призраки
Два дня спустя у молодоженов было еще целых три рубля, но по-прежнему
никаких видов на работу. Несмотря на то, они веселились сегодня, как дети, и
не без причины. С ними за чаем сидел старый и верный друг Владислава, он же
свадебный дружка, Юзеф Гродский, проездом с Уральских гор в Лондон
задержавшийся на несколько часов в Варшаве.
Гродский, инженер по образованию, уже полгода, как жил на самой границе
Азии, зарабатывал деньги. Низкорослый белокурый толстяк, с оглушительным
голосом и еще более оглушительным смехом, он был энергичным, ясного ума и
добрейшего сердца малым. Вильских он любил, как родных, и привез им в
подарок из далеких краев две китайские чашки, маленький золотой самородок и
обломок малахита.
Теперь, сидя с нашими друзьями за чаем, он рассказывал о своих
приключениях и, закончив, обратился к ним со следующими словами.
- Так-то! Ну, а как ваши дела? Я хоть и заработал свои шесть тысяч, но
в стране, где к носкам и носовым платкам относятся с подозрением, человеку,
который хочет жить по-европейски, приходится много тратить. Еле-еле сколотил
тысчонку и сегодня положил ее в варшавский банк. Бедность - а?
Услышав это, Эленка с невыразимой горечью обратила на мужа свои
ласковые голубые глаза, а Владислав чуть-чуть нахмурил бровь. Гродский, на
лету перехватив безмолвную беседу бедных людей, кое-что понял и сказал:
- Столько хлопот у меня со всеми этими делами! Заказали мне проект
паровой лесопилки и паровой мельницы. Я, знаете ли, придерживаясь принципа:
дери лыко, пока лето не ушло, - беру оба подряда, по триста рублей за
каждый, и деньги вперед. Теперь, в наказание, изволь искать техника, который
бы их выполнил, а времени нет.
- Так, может быть, Владик?.. - поспешно вмешалась Эленка, заливаясь
ярким румянцем.
Владислав сидел как на иголках.
- Владик? - ответил Гродский. - Да я с величайшей охотой поручил бы ему
эту работу, только бы он соблаговолил взяться. Ну, что, Владислав?
- Возьмусь!
- Браво! Я думаю, для заключения сделки нам с тобой довольно двух слов.
Указания и деньги ты получишь немедленно. - С этими словами инженер достал
из кармана сказочной величины бумажник, битком набитый деньгами, векселями,
записными книжками, вынул оттуда листок, сплошь покрытый цифрами, и шесть
сторублевых ассигнаций и положил на стол.
- Ты даже не знаешь, как ты нас выручил! - воскликнул Владислав, крепко
пожимая Гродскому руку; и рассказал ему о своем положении.
- Негодники! - воскликнул инженер. - Да написали бы мне, я одолжил бы
вам несколько сот рублей на год, на два, без процентов!
После изъявлений благодарности и взаимных уверений в дружбе предмет
разговора переменился.
- Послушай, Владислав, а как там с нашими планами насчет общества и
фабрики? - со смехом спросил Гродский.
- Дозревают в письменном столе! - ответил Владислав в том же тоне.
- Знаете ли вы, - сказал инженер, обращаясь к Эленке, - что ваш муж
ежедневно создавал какой-нибудь новый проект, и непременно филантропического
свойства, хотя и вполне разумный. Среди прочих был один, которым он нас
прельщал еще в училище, а именно: чтобы мы, вернувшись на родину с
кой-какими деньгами, основали фабрику полотна.
- Для которой у вас есть сейчас тысяча рублей, а у Владислава - жена, -
перебила его Эленка.
- Что ж, и это капитал, - согласился Гродский. - Так вот, должен вам
сказать, что мы твердо решили при помощи нашей фабрики вытеснить заграничные
полотна и решительно преобразовать все отечественные предприятия подобного
рода. У Владислава была запроектирована новая вентиляционная система, далее
- участие рабочих в прибылях, пенсии. Затем - читальня для взрослых,
какая-то необыкновенная школа для детей и что-то вроде курсов для
практикантов.
- Мечты! - с грустью заметил Владислав.
- Позволь тебе сказать, - возразил Гродский, - что эти наши юношеские
мечты мне куда милее пьянства и разнузданности немецких буршей. Скажу тебе
больше - эти твои фантазии учили нас думать на чужбине о родном крае и его
нуждах, и именно этими фантазиями ты завоевал наши сердца. Не опускай же
рук. Не осилим фабрику, так построим показательную кузницу; не осилим
училища, так попробуем открыть образцовую мастерскую. Я и не думаю
сдаваться. Я теперь на верном пути к состоянию и даю слово, что, как только
оно перевалит за десять тысяч, я тебе еще напомню о твоих планах.
У разговорившегося инженера глаза так и сверкали. Лицо его выражало
энергию, воодушевление и, главное, такую веру в свои силы, какой, увы, уже
недоставало пришибленному жизнью Владиславу.
- Сколько же это денег надо на фабрику! - отозвалась Эленка, качая
головой.
- Конечно, много! И все же, умей ваш муж ковать железо, пока горячо,
давно бы уже он мог основать свою фабрику.
- Я? Каким же образом? - с удивлением спросил Владислав.
- Ха-ха! Не помнишь, душа моя! - воскликнул Гродский. - Надо было
думать о фабрике полгода тому назад, когда в тебя была влюблена пани
Вельт...
- В меня?.. Пани Вельт?.. - повторил совсем уже растерявшийся
Владислав.
- О, простачок! О, невинный ягненок! - выкрикивал Гродский. - Все на
свете знали, что эта милейшая дама без памяти от него, а он не знает об этом
и поныне! Ха-ха-ха!
Прислушиваясь к разговору, Эленка позабыла о самоваре, и горячая струя
перелилась через край стакана. Благодаря этому мелкому происшествию беседа
приняла иное направление, и Владиславу удалось скрыть свое смущение, такое
же сильное, как и неожиданное.
Около одиннадцати Гродский, который завтра утром должен был уехать,
распрощался с друзьями, напоследок сказав им:
- Пани Элена! Я вас возненавижу, если в трудную минуту вы не обратитесь
ко мне. Я человек прямой, церемоний между своими не признаю, и кого люблю,
так уж всем сердцем.
Растроганная Эленка сердечно пожала ему руку.
- Ну, а ты, Владислав, - продолжал инженер, - берись за дело, хватай
его за горло и выжимай деньги! Честное слово, ты единственный человек,
бездельник ты этакий, в чьих руках я с радостью видел бы миллионы, - знаю,
ты тут же бы их и спустил, но с пользой для себя, для общества и для
близких!
Когда Гродский ушел, Эленка занялась уборкой, а Владислав в раздумье
зашагал по комнате. Две мысли боролись в его душе: одна - о заказанных
Юзефом моделях, вторая... Вторую Владислав изо всех сил старался выбросить
из головы.
"Котлы надо будет заказать у медника", - думал он.
"Пани Вельт любила тебя", - шептал какой-то голос.
"Интересно, во что они мне обойдутся", - говорил себе Владислав.
"Она тебя любила, слышишь?" - повторил тот же голос.
Владислав ушел к себе и стал просматривать инструкцию, оставленную
Гродским. Вдруг он повернул голову: ему казалось, что кто-то стоит за его
стулом и неустанно шепчет:
"Она тебя любила..."
Владислав нервно бросился на шезлонг и, подложив под затылок руку,
вперил взор в потолок. Темные силы овладели им, и вот что ему привиделось.
В один прекрасный день молодой человек редкой красоты, наряженный во
фрак, как это обычно делают просители, вошел в кабинет банкира Вельта.
Знаменитый финансист сидел за письменным столом, заваленным грудами
книг, стопками исписанной бумаги и... читал. Он так поглощен был чтением,
что прошло не менее двух минут, пока он соблаговолил заметить юного
посетителя, который в простоте душевной заключил, что перед ним, очевидно,
великий человек.
Очнувшись наконец от глубоких размышлений, Вельт проговорил,
приподнимая шитую шапочку:
- Ах, пан Вильский... Тысяча извинений! Вы мне позволите не снимать
шапочки? Мозговые спазмы, знаете ли... При таком умственном напряжении...
Чем могу служить?
Вместо ответа Вильский подал ему письмо. Банкир посмотрел на печать и
снял шапочку.
- Как же, знаю, это от моего друга, князя... Мы с ним частенько
переписываемся. Славный юноша, но невозможно демократичен...
Он разорвал конверт и стал читать письмо, время от времени произнося
вслух:
- "Усерднейше рекомендую любезному вниманию..." Так, так... "Самый
способный студент механического отделения..." Очень мило! "Большая золотая
медаль..." Пан Вольский!
- Моя фамилия Вильский.
- Скажите, пан Вильский, она действительно большая, эта ваша большая
золотая медаль?
- Да.
- Так, так!.. Прошу вас, садитесь, у меня без церемоний.
Приглашение оказалось излишним, так как Вильский без всяких церемоний
уже уселся.
Дочитав письмо, Вельт снова заговорил:
- С этим письмом двери нашего дома открыты перед вами. Друзья наших
друзей - наши друзья. Сделайте одолжение, с нынешнего дня по четвергам - к
нам на чай, в половине десятого вечера.
- Но могу ли я рассчитывать... - заикнулся Вильский.
- В салоне моей жены вы, без сомнения, можете рассчитывать на избранное
общество.
- Простите, я имел в виду службу...
- Ах, вы имели в виду службу? Мы еще поговорим об этом.
Вильский поклонился и направился к выходу. Банкир крикнул ему вдогонку:
- Минутку, пан Вильский! Когда будете писать князю, передайте,
пожалуйста, нижайший поклон от меня.
В тот же вечер за чаем Вильский познакомился с пани Вельт. Это была
женщина в расцвете лет, не то чтобы красавица, но величавая и вместе с тем
пленительная. Ее смуглое лицо было строгим и нежным, а черные глаза с
необъяснимой силой кружили людям головы.
В этот вечер хозяйка дома не раз заводила беседу с Вильским, а он, с
головой погруженный в свои проекты, говорил только о них. Жена банкира
слушала внимательно и так пристально смотрела на него, что Владислав,
вернувшись домой, долго не мог заснуть.
На следующий день Вельт поручил Вильскому выгодную работу и
торжественно повторил приглашение бывать как можно чаще.
"Она тебя любила", - назойливо нашептывал все тот же голос, и под его
действием многие подробности представлялись сейчас Вильскому в ином свете.
Как-то на очередном из четвергов, когда Вильский с хозяйкой беседовали
о его студенческом житье-бытье, к ним присоединился один из салонных
сплетников и стал рассказывать о некой даме, убежавшей с любовником.
- Женщины на многое способны ради любви, - насмешливо заключил
рассказчик.
Пани Вельт сурово посмотрела на него, а когда он удалился, сказала
Владиславу своим спокойным глубоким голосом:
- Да, женщины на многое способны ради любви, но мужчины не умеют это
ценить.
Сказав это, она встала и, не глядя на Вильского, перешла к соседней
группе гостей.
В другой раз, когда он развивал перед ней планы строительного
товарищества, она прервала его неожиданным вопросом:
- Вы всегда разговариваете с женщинами только об инженерных делах?
- Смотря с какими, - возразил Вильский. - С иными приходится и об
искусстве, но это очень скучно.
- Ах, вот как, - заметила она. - Ну что ж, говорите хоть что-нибудь.
Запрокинув голову на спинку кресла и полузакрыв глаза с выражением
спокойного восхищения на лице, она выслушивала рассуждения о необходимости
асфальтировать фундамент, о водопроводных трубах и газификации жилищ и снова
и снова о железных перекрытиях.
Вильский оказался в странном положении. У него была невеста, которую он
любил, а он поддерживал знакомство с другой женщиной, к которой его влекло
каким-то темным инстинктом. При беседах с пани Вельт он ощущал, как его жилы
наливаются чем-то вроде расплавленного олова, но ощущение это никогда не
овладевало им надолго.
Иногда, ободренный ее взглядами, он пытался пролепетать что-нибудь о
любви, но при первых же намеках взгляд его собеседницы холодел, а губы
складывались в брезгливую и презрительную гримасу. Он тотчас переводил
разговор на посторонние предметы, и снова все было хорошо.
Вначале эта загадка приводила Вильского в совершенное недоумение, со
временем он привык и говорил себе: "Какая жалость, что эта женщина так
холодна и способна рассуждать об одних только финансовых и технических
материях. Если бы не это, все окружающие были бы без ума от нее, и в первую
голову ее собственный муж".
И вот эта-то женщина, по словам Гродского, была без ума от Владислава!
- Не может быть! - пробормотал Вильский, просыпаясь от грез и
поднимаясь с качалки. - Пани Вельт создана из мрамора и... банкнотов...
"И все-таки она тебя любила", - шептал голос.
- Ерунда! - возразил Вильский с усмешкой. - "Любила", а ее муж
совершенно перестал давать мне работу.
"С каких пор?" - спросил голос.
- Да... со дня моей свадьбы, - отвечал Вильский.
"То есть с того самого дня, как пани Вельт, узнав о твоей свадьбе,
тяжело захворала", - заключил голос.
Холодный пот выступил у Вильского на лбу. Он подошел к окну и стал
вслушиваться в шум дождя.
Кто-то приблизился к нему на цыпочках, обвил его шею руками, прижался
влажными губами к его запекшимся губам и спросил робко и тихо:
- Но ты ее не любишь?
Вильский пришел в себя.
- Только тебя люблю я, Элюня, тебя... и мой труд!
- Но меня хоть на одну капельку больше?.. на такую малюсенькую?
- На такую большую! - смеясь, ответил муж.
Призраки рассеялись.
Улыбка счастья
Наступили первые дни апреля; снег стаял, и на улицах повеяло весенним
ветром. Вернувшись однажды из города домой, Владислав принес жене несколько
травинок и сказал ей, что в поля уже прилетели жаворонки, а он садится
сегодня за задания Гродского.
Раньше он не мог приступить к ним, так как один из местных инженеров
поручил ему срочную работу, над которой он сидел днями и ночами две недели
подряд.
Теперь наконец он пришпилил бумагу к чертежной доске и очинил
карандаши.
- Знаешь, Владик, - сказала Эленка, - а мы скоро выставим вторые рамы!
Ах, прости... я мешаю тебе... Больше не буду, никогда-никогда. Может,
растереть тебе тушь?
В эту минуту кто-то вошел в прихожую.
- Что там? - спросила Эленка.
- Телеграмма господину Владиславу Вильскому, из Кракова. Прошу
расписаться в получении.
- Из Кракова?.. - слегка удивленно протянул Владислав, принимая
телеграмму. - Дай ему десять грошей, Элюня.
Он удивился еще больше, когда, распечатав телеграмму, прочел следующее:
"Верный слуга п.п. Эдварда шлет поздравления. Похороны вчера. Жду
распоряжений. - Клопотович".
- Что это значит? - спросила Эленка.
- Не понимаю! - отвечал Вильский. - Разве только, что мой дядя умер, а
его поверенный сошел с ума.
- Умер твой дядя? Тот самый богач? Может, он тебе что-нибудь оставил?
- Это на него не похоже. Один раз в жизни он дал мне тридцать рублей, и
не думаю, чтобы после смерти он сделался щедрее.
- Все-таки тут что-то есть, - сказала Эленка.
- Э, что может быть, - ответил Владислав, садясь за работу.
Четверть часа спустя Эленка снова сказала:
- Если бы он тебе оставил тысяч десять.
- Не беспокойся, не оставил.
- Ну, тогда поцелуй свою жену.
Владислав добросовестнейшим образом исполнил приказание и продолжал
работать.
Через час пришла вторая депеша:
"Граф П. дает за виллу на Рейне пятьдесят тысяч рейнских. Покойный
заплатил тридцать. Жду неделю.
Адвокат Икс"
- С ума они сошли, что ли! - буркнул Владислав, бросая телеграмму на
пол.
- Нет, как хочешь, милый Владик, тут что-то есть, - говорила
взволнованная Эленка. - Наверно, дядя завещал тебе эту виллу...
- Детские мечты! Он всю жизнь избегал меня...
- Как бы то ни было, надо что-то делать.
- Я и делаю чертежи для Гродского.
В эту минуту принесли третью телеграмму:
"Краков, такого-то... Владиславу Вильскому, инженеру-механику, Варшава.
- Покойный Эдвард Вильский завещал вам сто тысяч рейнских наличными,
пятикратная сумма в недвижимости. Завещание у меня. Похороны вчера. Жду
распоряжений. - Адвокат Игрек".
- Может ли это быть, Владик! - воскликнула Эленка, хлопая в ладоши.
Почтальон все еще стоял в комнате.
- Поздравляю ваше сиятельство с хорошим известием! - сказал он.
Владислав дал ему злотый. Почтальон вышел, почесывая затылок и
недовольно ворча.
- Владик, - снова закричала Эленка, - ну иди же!
- Куда?
- Ну, я не знаю... на телеграф, наверно...
- Зачем?
- Ну, я не знаю... Боже, какое счастье!
Она убежала в свою комнату и упала на колени перед иконой. Тут же
вскочила, помчалась на кухню и бросилась обнимать ошеломленную и
обрадованную Матеушову. Потом снова встала на колени и сотворила молитву.
Вернувшись в мастерскую, она нашла мужа за чертежами.
- Да оставь ты их, Владик! - воскликнула она. - Что это ты, как будто
ничего не случилось! Ты меня просто пугаешь... Скажи, сколько же это будет
на наши деньги?
- Около полумиллиона рублей, - спокойно ответил Вильский.
- И тебя это совсем не радует? Ни-ни вот столечко?
Владислав отложил карандаш, взял жену за руку и, с подчеркнутой
серьезностью глядя ей в глаза, произнес:
- Скажи мне, Элюня, разве за эти минуты прибавилось у меня сил,
здоровья, ума, честности? Нет ведь, правда? А ведь это самое дорогое.
- Все-таки полмиллиона...
- Мы только кассиры при этих деньгах, они принадлежат не нам. Ну, скажи
сама, разве мы смогли бы проесть эти деньги, пропить или потратить на
развлечения? А если бы даже так - разве это было бы честно?
Эленка стремительно обняла его и расцеловала.
- Дорогой мой муж! - воскликнула она. - Я не могу тебя понять, но вижу,
что ты совсем не такой, как другие.
Немного погодя она, как обычно, сменила канарейке воду, подсыпала
семени и уселась шить рубашку для мужа.
"Это полотно, - подумала она, - ничуть не стало тоньше за сегодняшний
день. Правильно говорит Владик - деньги ничего не меняют".
Она уже совсем успокоилась.
Вильский тем временем продолжал чертить. Когда стемнело, он молча стал
ходить по мастерской; потом зажег лампу и снова склонился над доской.
Только сейчас он заметил, что допустил серьезную ошибку в вычислениях.
Он разорвал чертеж и на обрывке бумаги стал выписывать какие-то пропорции и
отдельные цифры, последняя из которых была: 25000.
- Двадцать пять тысяч? - шепнул он. - Это свыше шестидесяти рублей в
день без труда и забот!..
"Куда бы их лучше всего поместить? - продолжал он раздумывать. - Акции
вещь неустойчивая, а тут еще пожары... воры... Банк? Но какой банк может
дать безусловную гарантию?.. Дома... А война, а артиллерийский обстрел?.."
"Истинное счастье, - вспомнился ему Эпиктет, - вечно и не поддается
уничтожению. Все, что не обладает этими двумя свойствами, не есть истинное
счастье".
Вильский слышал эхо этих слов в своей душе, но не понимал их. Суждения
подобного рода превратились для него сейчас в пустой звук, и их смысл
испарился вместе с нуждой. Вместо них из глубины подсознания выплывали
совсем иные суждения, озаренные каким-то странным, еще незнакомым блеском.
"Высшая проницательность, - утверждал Ларошфуко, - состоит в том, чтобы
точно знать истинную цену вещам".
- А я, - шепнул Вильский, - до сих пор не знаю цены годовому доходу в
двадцать пять тысяч.
Был уже поздний час. Утомленная Эленка осторожно приоткрыла дверь.
- Ты все еще работаешь, Владик?
- Да! - ответил он, не поднимая головы.
- Спокойной ночи... Какой у тебя лоб горячий...
- Как всегда.
- Сегодня ты мог бы лечь и пораньше, ведь у тебя уже есть деньги...
Спокойной ночи.
Она ошибалась. Большие деньги не дают спать.
Неожиданно Вильский подумал о Гродском. Воспоминание об инженере
вогнало его в краску.
- Славный малый, - произнес он, - но ужасно неотесан.
Одна за другой мелькали в его голове мысли: о фабрике полотна, о его
старой тетке, о бедном перчаточнике, который когда-то даром кормил его
обедами; о людях, не имеющих работы, о планах, посвященных общественному
благу, - и невыразимая горечь наполнила его сердце. Вспомнился ему и некий
старичок в песочном сюртуке, известный философ и пессимист, с которым он
познакомился в Париже. Перед ним Владислав тоже не раз распространялся о
своих великолепных планах. Старик выслушивал его обычно со снисходительной
усмешкой и в заключение говаривал:
- У великих идей, при многих плохих сторонах, есть и одна хорошая.
Именно: они служат своего рода горчичником при воспалении ума у способных,
но бедных молодых людей!
- Так оно и есть! - шепнул Вильский. - Мое состояние слишком велико,
чтобы его выбросить в окно, но оно слишком мало, чтобы осчастливить им весь
мир. Если разделить его среди одних только моих соотечественников, и то на
каждого пришлось бы по неполных тринадцать грошей!
Этим воодушевляющим выводом Вильский подвел итог своим размышлениям. Он
поднялся со стула и прошелся по комнате с видом человека, который знает, что
ему делать.
"Добродетели растворяются в своекорыстии, как реки в море", - сказал
Ларошфуко. Он был прав.
Голова у Владислава горела, в висках стучало. Он открыл форточку и
глубоко вздохнул. На улице была ночь и тишина, в комнате догорала лампа.
Когда он повернул голову, ему почудилось, будто противоположная стена,
расплываясь в полумраке, открывает перед его взором изысканный будуар,
наполненный богатой мебелью и благоуханиями. В кресле, обитом темно-зеленым
бархатом, сидела, вернее лежала, женщина, запрокинув голову на спинку
кресла, с полузакрытыми глазами и выражением восторга на смуглом лице.
"Говори же хоть что-нибудь! - шептало видение. - Дай услышать твой
голос..."
- Ах, ах! - прозвучал стон из Эленкиной комнаты.
Вильский бросился туда.
- Что с тобой, Элюня? - крикнул он.
- Это ты, Владик?.. Нет, ничего... приснилось что-то, не знаю что...
- Может быть, наши миллионы? - спросил он с улыбкой.
Но она не ответила и опять заснула.
Первые шаги
Дьявол и безумие властвуют над человеком ночью; день - отец здравого
смысла. С наступлением утра Вильский со стыдом вспоминал о вчерашнем
наваждении и, успокоенный, стал думать об обязанностях, к которым, правда,
его никто не понуждал, но которые успели пустить корни в его душе.
Голос разума и совести напомнил ему о людях, которые делали ему добро,
и о планах, которые он мог теперь осуществить. Он бодро встал с постели,
быстро оделся и пошел на телеграф, собираясь уведомить о своей удаче
Гродского и пригласить его участвовать в общем деле.
В каком? - он и сам еще не знал.
На полдороге его остановил чей-то оклик. Оглянувшись, он увидел карету,
из которой высаживался Вельт.
- Вы шли ко мне! - сказал банкир, безапелляционным тоном. - Поздравляю!
Подобные происшествия редко случаются.
- Вы о чем, собственно?
- Разумеется, о ваших миллионах! Я все знаю. Сказочная удача! Моя касса
в вашем распоряжении, хоть сегодня могу предложить вам сто тысяч по восьми
процентов. Дешевле вы нигде не получите.
Ошеломленный Вильский молчал.
- Согласны, согласны, нечего и говорить, - продолжал банкир. - Сядемте
в карету... Вам следует прилично экипироваться. Сейчас отсчитаю вам малую
толику денег, а на досуге мы потолкуем о вашем проекте строительного
товарищества. Я в восхищении от него! Заворачивай, кучер! Я как раз ехал к
вам. Надо, надо в меру сил служить обществу, пан Вильский, - таков мой
принцип. Строительное товарищество нам просто необходимо!
Когда лошади стали, банкир сказал:
- Сейчас я велю приготовить гарантийное обязательство, а вы пока что
пройдите, пожалуйста, к моей Амелии.
Вильский машинально поднялся по лестнице и через секунду был уже в
гостиной.
Прошла минута... две... На третьей в дверях показалась жена банкира.
Она была очень бледна; подавая Вильскому руку, она сказала изменившимся
голосом:
- Давно мы не виделись!..
На мгновение ее щеки порозовели.
Наступило короткое молчание, снова прерванное пани Вельт.
- Сегодня я узнала о вашем... не знаю, как назвать... Люди называют это
счастьем. Если это и впрямь счастье, тогда я искренне... от всего сердца
поздравляю вас!
Вильский поцеловал ей руку. Рука была горяча как огонь, но неподвижна.
Затем заговорили о том о сем, сначала немного принужденно, потом все
живее. Вдруг с лестницы донесся голос Вельта.
Пани Амелия, оборвав беседу, быстро спросила:
- Вы, говорят, собираетесь в Краков?
- Приходится...
- Когда?
- Право, еще не знаю.
- Я тоже собираюсь ехать.
- Когда? - спросил теперь Вильский, почувствовав, как у него замерло
сердце.
Пани Амелия заколебалась.
- Это еще не совсем решено... - проговорила она.
Банкир поднимался по лестнице.
- В пятницу вечером... - быстро бросила она приглушенным голосом.
Вельт вошел в гостиную; с минуту поговорили втроем, затем банкир увел
Вильского в свой кабинет. Там они добрый час считали деньги, после чего
расстались совсем по-приятельски.
- Прошу иметь в виду, - сказал банкир на прощание, - я человек
сговорчивый, из меня хоть веревки вей. Я к вашим проектам всегда питал
сочувствие, и если бы не... Ну, да вы ведь знаете, что такое женская
осторожность! Вы, надеюсь, не рассердитесь на мою Амелию, если я скажу, что
это она больше всего мешала нашему взаимопониманию. Но вчера я ее
окончательно обезоружил. Вы человек удачливый, вам везет, а это много значит
в деловых отношениях.
Владислав выходил уже, когда Вельт крикнул вдогонку:
- Одну минутку!.. Знаете что... Давайте будем с вами на "ты". Между
друзьями и компаньонами - никаких церемоний - таков мой принцип, Владик!
Дома Владислав нашел несколько визитных карточек от друзей, которые еще
вчера не помнили его, и несколько просьб о помощи от бедных людей, которые,
видно, чудом успели проведать о его богатстве.
- Вот она, натура человеческая! - сказал он иронически.
- Но ты все-таки помоги этим беднякам, Владик. Кто знает, может, и они
уже давно истратили свой последний рубль, - заметила Эленка.
Владислав обещал им помочь; смеясь, описал он ей сердечный прием у
Вельта, показал деньги и сообщил, что в пятницу вечером должен ехать в
Краков.
- Это значит послезавтра! - шепнула Эленка, бледнея. - Мне будет так
грустно...
Он обнял ее, и больше они о поездке не говорили.
На следующий день он сказал, что снял новую квартиру.
- На Краковском, пять комнат с передней и кухней, за восемьсот рублей.
- Нам тут было так хорошо! - ответила Эленка. - О!.. Увидишь, не будет
нам счастья на новой квартире...
- Кроме того, - продолжал муж, - мы обзаведемся изящной мебелью,
лакеем, горничной и хорошей кухаркой.
- А как же с Матеушовой?
- Действительно... Ладно, мы еще о ней подумаем.
Наступил день отъезда, ветреный, хмурый, слякотный, Вильский был
задумчив. Эленка вздыхала. Оба не притронулись к обеду и тревожно ждали
вечера.
Около восьми Эленка сказала:
- Я провожу тебя к поезду, хорошо?
- Зачем же, ангел мой, еще простудишься.
В девять к воротам подкатил экипаж.
Владислав медленно надел пальто, взял саквояж. В комнате царило мертвое
молчание.
- Недели через две я вернусь, - сказал он глухо.
- Вернешься?.. - шепнула Эленка, кладя голову ему на грудь.
Неожиданно что-то шершавое коснулось руки Вильского. Это старая
Матеушова поцеловала его.
Он поспешно вышел за дверь, но, едва спустившись на несколько ступенек,
остановился. Ему казалось, будто что-то сковало ему ноги. С минуту помедлив,
он вернулся наверх, охваченный сильным волнением. Эленка, еще стоявшая в
передней, упала ему на грудь и горько заплакала.
- О, не забывай меня! - еле выговорила она, рыдая.
Он снова ушел; на этот раз Эленка выбежала за ним.
- Владик!
- Да, что?
Она опять бросилась ему на шею, страстно обняла и прошептала:
- Не забудешь? Вернешься?
Сидя в коляске, он еще раз посмотрел вверх и увидел отдернутую штору в
окне второго этажа, а рядом какую-то тень.
- О, не забывай меня...
Улицы заволокло туманом. Фонари отсвечивали красным; кругом раздавались
шаги прохожих и стук колес.
"Не забудешь?.. вернешься?.." - шептало эхо.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вильский приехал на вокзал взволнованный и раздраженный. Отдав багаж
носильщику, он без оглядки прошел прямо в зал первого класса.
Там было всего несколько человек, все чужие лица. Это его успокоило. Он
перевел дыхание, как человек, избежавший большой опасности, и мысленно еще
раз простился с Эленкой.
В эту минуту послышался голос Вельта:
- Чудесно! ты, значит, тоже здесь?
- Как видишь.
- Представь себе, моя Амелия тоже едет. Я посылаю ее в Краков по одному
делу, где требуется... ну, сам знаешь что... То, что только она может
сделать.
Пани Вельт была не в духе и молчала.
Вильский пошел за билетом. Когда он вернулся, банкир сказал со смехом:
- Нет, что значит женщина! Третьего дня согласилась поехать, сегодня
весь день капризничала, а сейчас заявляет, что боится простуды и предпочла
бы отложить на завтра.
- Что ж, пожалуй, и стоило бы, - холодно ответил Вильский. - Жаль, что
ты меня не познакомил со своим делом, я бы его уладил.
- Куда тебе! У тебя голова забита твоими миллионами, а мое дело требует
внимания и хладнокровия. Нет, только она может его уладить.
Прозвенел звонок, пассажиры стали занимать места. Вдруг кровь горячей
волной ударила Вильскому в голову: между складок длинного, до земли, платья
он различил стройную маленькую ножку пани Вельт...
При виде этой ножки он позабыл о жене, о своем волнении и о неприятном
чувстве, которое только что испытал.
- Садись же, Владислав! - крикнул банкир.
Кругом раздавались возгласы провожающих, поезд тронулся, но Владислав
ничего не замечал. Он с трудом переводил дыхание.
- Оригинальное положение! - проговорила вдруг пани Вельт. - Сейчас я
видела Свеготницкого и уверена, что завтра же вся Варшава будет болтать,
будто мы с вами совершили побег в присутствии и с разрешения моего мужа.
- Ну, и какое нам до этого дело? - отозвался Вильский, пронизывая ее
пылающим взглядом.
- Вам нет дела, мне - есть! - многозначительно ответила она.
- Как бы там ни было, факт остается фактом, и раз уж так...
Взгляд Амелии заставил его замолчать. Только теперь он заметил, что они
одни в купе.
Наступило долгое молчание; пока оно длилось, пани Вельт с равнодушным
видом глядела в окно, а Вильский... утратил остатки самообладания.
Нечаянно он уронил перчатку, она упала к ногам пани Вельт. Нагнувшись
за ней, он рукавом слегка коснулся ботинка своей спутницы. Тогда он
почувствовал, что мускулы его тела превратились в раскаленные стальные
пружины, что грудь его вот-вот разорвется, что собственное дыхание сжигает
его. Он поднял глаза на Амелию и подумал: будь они сейчас разделены стеной
штыков, он раскидал бы их, как охапку тростника.
- Вы, надеюсь, познакомите меня со своей женой?.. Буду вам весьма
признательна!.. - произнесла жена банкира голосом, который, словно острый
нож, пронзил ему сердце.
Молча, в судорожном нетерпении ждал он утра. Когда поезд прибыл на
границу, Вильский послал телеграмму жене.
Лестница в ад
В Кракове Владислав простился с пани Вельт почти холодно, а затем,
занявшись делами, несколько дней подряд совсем не видел ее. За это время он
успел ближе ознакомиться со своим наследством, получить от Эленки два
письма, полных тоски и призывов вернуться, и припомнить нескольких старых
знакомых, людей большей частью неимущих, которым он решил помогать.
По истечении первой недели он получил письмо из Варшавы и записку из
Кракова. Оба почерка были ему знакомы, но сначала он прочел первое письмо.
Из Варшавы писал ему бедный студент, который обычно обедал у Вильских
по четвергам. В простых, но сердечных выражениях юноша поздравлял Вильского
с наследством и сожалел по поводу того, что не смог лично повидаться с ним
перед отъездом.
- Бедняга! - сказал Вильский. - Попробую-ка послать ему денег. Лучше бы
поговорить с ним с дружеской прямотой, но я думаю, он не обидится, если я
напишу.
Затем он развернул записку, содержавшую следующие слова:
"Никогда не предполагала, что вы решитесь обречь свою соотечественницу
на смерть от скуки. Жду сегодня к чаю. А.Вельт".
Вильский пожал плечами. Так как час был ранний, он пошел пока погулять
по городу.
Бездумно прохаживаясь по улицам, он на одной из них заметил витрину
магазина обуви, и там, в разнообразной и разноцветной коллекции сапожных
изделий, - маленький черный венгерский ботинок. Постояв там немного, он
снова пошел - так, куда ноги несут. На его щеках выступил темный румянец,
воображение металось, как в лихорадке.
И увидел он себя в Варшаве, в тесной каморке под самой крышей. В
комнате холодно, отчаяние и голод терзают его.
Вдруг приотворилась дверь, и на пороге показался человек - маленький,
пузатенький, улыбающийся, с шапкой в руках. Это был сосед по мансарде,
бедный перчаточник.
- Что прикажете? - спросил его Вильский.
- Я не приказывать, а с просьбой к вам пришел, - отвечал гость. -
Господи боже, - продолжал он, - чего там нам с вами в жмурки играть! Прошу
вас, окажите мне большую услугу.
- Какую именно?
- Позвольте мне затопить вашу печку и накормить вас обедом!
- Однако...
- А я наперед знаю, что вы скажете, - прервал его перчаточник, - да
только это ни к чему. Вы молодой, ученый, вы еще добьетесь хорошего
положения, и если не мне, так моим детям вернете эти обеды, да еще с
процентами... Ну, прошу вас! А то я не уйду отсюда.
И с этими словами добрый человек протянул Вильскому руку. Два бедняка
обменялись крепким рукопожатием, и настало согласие.
Вдруг между образом из далекого прошлого и нынешним богачом встал
призрак черного венгерского башмачка. Вильский вернулся к действительности и
пошел к жене банкира.
Он застал ее в гостиной с букетом роз. Она улыбнулась и, подавая руку,
сказала с мягким упреком:
- Мне бы не следовало и здороваться с вами!
- Меня оправдывает моя занятость, - ответил Вильский.
- Но окончательно вы будете оправданы лишь в том случае, если
сегодняшний вечер посвятите мне. Иногда меня охватывает странная усталость,
и в такие минуты мне нужно видеть симпатичное лицо, слышать голос... а не то
я просто не знаю, что с собой делать.
Вильский слушал ее, смущенный и разнеженный.
Весь вечер они проговорили о цветах, о весне, о горных видах - как
студент с институткой, вполголоса - как у постели больного.
Около одиннадцати Вильский, собираясь уже уходить, сказал:
- Не дадите ли вы мне один из этих цветков?
- Зачем?
- На память о сегодняшнем дне.
- Да, - ответила она, - в жизни немного бывает таких дней... - И,
срывая розу, добавила: - Возьмите ее в знак нашей дружбы.
Глаза ее были влажны.
Владислав возвращался домой, как в чаду, не зная, что думать, чему
верить. Дрожа, как в лихорадке, он лег в постель и забылся беспокойным сном,
бормоча сквозь стиснутые зубы:
- Что бы там ни было, она меня любит!.. Я буду безмозглой скотиной,
если оттолкну это счастье или разрушу его нетерпением...
На другой день пани Вельт пригласила его на обед. Собираясь к ней, он
вспомнил о бедном студенте и отправил ему деньги вместе с коротким письмом,
по его мнению очень дружеским, в действительности же безразличным и
рассеянным.
С той поры его судьба была решена. Своей жене он писал все реже,
отговариваясь деловыми осложнениями, зато у жены банкира гостил все чаще,
все дольше. Верный, однако, обету терпения, он удовлетворялся беседой,
пожатием руки, взглядами, которые день ото дня становились все более нежными
и страстными.
Время от времени ему начинало казаться, что искус послушанием чересчур
затянулся. Тогда он становился смелее, но пани Вельт в ответ обдавала его
холодом. Владислав терял голову. Минутами он принимал решение вернуться в
Варшаву, но его решимость быстро ослабевала, и он говорил себе:
- Еще один день... последний!..
Была уже половина мая. Банкир торопил жену домой, и пани Амелия все
чаще заговаривала о возвращении.
- Еще один день!.. - просил Вильский.
- Хорошо, - был ответ, и они оставались.
Все дела уже пришли к концу. Имущество после покойника было распродано,
наличные - у Владислава в кармане. Но ему было не до того; мир
сосредоточился для него в кабинете пани Амелии, вся жизнь сводилась к
одной-единственной мысли: "Еще один день..."
Богатое наследство оказалось золотой нитью, по которой в его душу
проскользнула грозная болезнь. Он знал о ней, понимал, что ему нужно
лечиться, даже предчувствовал, что излечится, но когда?..
Проклятое счастье!
В один прекрасный день он получил из Варшавы два письма.
Одно из них было с деньгами - от бедного студента. Юноша возвращал
посланные ему ассигнации и в словах, исполненных уважения, но вместе с тем и
глубокой обиды, давал понять, что не просил милостыни и не может ее принять.
- Скверное дело! - шепнул огорченный Владислав. - Надо это как-нибудь
поправить.
Проклятое счастье!
Второе письмо было от жены.
Эленка сообщала, что ее навестили богатые родственники, с которыми она
зналась в детстве. Родственники, не слушая никаких отговорок, пригласили ее
к себе в деревню, объяснив, что, поскольку сами они уезжают за границу, к ее
услугам будет весь дом. Они так верили, что их приглашение не будет
отвергнуто, что оставили в Варшаве слугу с экипажем.
В приписке Эленка осторожно намекала, что и врачи велят ей ехать в
деревню.
О том, чтобы Владислав возвращался, она даже и не поминала. Он, однако,
этого не заметил, и не удивительно! Он ведь не был всеведущим духом святым,
чтобы знать, что толкуют в Варшаве о его отношениях с супругой банкира.
Тем не менее письмо Эленки поразило его.
"Она, должно быть, больна, - подумал он, - и, может быть, опасно...
Надо возвращаться".
Вечером он, как всегда, отправился к пани Вельт, а вернувшись, написал
жене письмо. Он просил ее непременно поехать в деревню, добавив, что вскоре
и сам приедет.
Засыпая, он увидел перед собой жену, бледную и печальную; из далекой
дали она простирала к нему руки, худенькие бескровные, как алебастр.
"Ты вернешься?.." - говорило эхо.
- Если я увижу Эленку, то откажусь от Амелии, - шепнул он, но тотчас
добавил: - И сделаю большую глупость!
Проснувшись, он отправил письмо, а два дня спустя получил телеграмму,
гласившую, что Эленка уже уехала в деревню.
Немедленно он отправился к пани Вельт и, вбегая к ней, весело
воскликнул:
- Пора возвращаться!
- Давно пора, - ответила она.
И они вернулись, опять вместе, и опять он не продвинулся ни на шаг
вперед.
"Еще один день!.." - думал Владислав.
Проклятое счастье!
Последние ступени
В конце июня Вельт уехал за границу, оставив состояние под опекой жены,
а жену под опекой друга. Варшаву лихорадило от сплетен, о которых
заинтересованные лица, как водится, знали меньше, чем кто бы то ни было.
Эленка писала мужу мало и редко. Читай он ее письма повнимательней, он
излечился бы, вероятно, скорее. К несчастью, ему теперь было не до того.
Месяц за месяцем проходили впустую, и, одержимый страстью, он худел,
бледнел, забывая всех и все вокруг себя.
Пани Вельт не могла не обратить на это внимание и однажды, когда они
были вдвоем, заметила:
- У вас сегодня какой-то странный вид.
- И вы не догадываетесь почему? - спросил он вполголоса.
- О, бог ты мой! Я, правда, разбираюсь немного в финансах, но о
медицине и представления не имею, - ответила она, пристально разглядывая
бриллиант в своем перстне.
- В этом случае достаточно знакомства с обыкновенными человеческими
чувствами!.. - промолвил он, придвигаясь к ней.
- Обыкновенные человеческие чувства не заслуживают внимания, - бросила
она высокомерно.
Вильский вскочил со стула и в сильнейшем возбуждении воскликнул:
- Я чувствую, что должен бежать от вас!
- А я чувствую, что вы должны остаться! - шепнула она, шаловливо глядя
ему в глаза.
Владислав снова сел и взял ее за руку.
В эту минуту позвонили, и в гостиную кто-то вошел.
В конце августа, когда любовное неистовство Владислава достигло зенита,
он получил из Лондона телеграмму от Гродского:
"Ты поставил меня в трудное положение с моделями. Пришли хотя бы мою
инструкцию".
Депеша эта разозлила Вильского, и он, не задумываясь, ответил:
"Возвращаю деньги, инструкция потеряна".
Ответа он не получил.
Большую часть дня он проводил у жены банкира. Когда она была рядом, он
пожирал ее глазами; когда удалялась, мечтал о ней или с тревожным
наслаждением прислушивался к шороху ее платья.
Однажды, когда ее не было в комнате, он встал на колени и поцеловал
место на ковре, которого она обычно касалась ногами.
Все чаще им овладевали галлюцинации, иногда полные символического
смысла. Однажды ему привиделось, что на крыльях из вексельных квитанций он
взлетел на вершину высокой скалы и оттуда свалился в пропасть.
Как-то раз, уже в сентябре, возвращаясь к себе, он встретил на лестнице
старого знакомого. Это был его прежний сосед по мансарде, добрый
перчаточник, сильно осунувшийся и нищенски одетый.
- Ах! Это вы... - сказал Владислав, отпирая дверь.
- Ага, я! Пришел вот... Пришел осведомиться о вашем здоровье, ваше
сиятельство, - пробормотал бедняк, стаскивая шапку.
- Спасибо, неплохо, - ответил Вильский и захлопнул за собою дверь.
Лишь несколько часов спустя он спохватился, что его прежнему кормильцу
приходится теперь, должно быть, очень туго. Он пожелал узнать его адрес и с
этой целью собрался было позвонить слуге, потянулся уже даже к звонку, но
звонок оказался на другом конце стола, и Вильский махнул рукой.
То, что он испытывал, было не телесным недугом; скорее чем-то вроде
нравственной апатии. Удар грома, несомненно, заставил бы его встрепенуться.
Случались с ним и минуты просветления. В одну из таких минут он сказал
себе:
- Надо с этим покончить, раз и навсегда!
Решение, видимо, было принято всерьез, ибо сразу вслед за тем, выражая
решимость каждой складкой лица, Вильский направился к жене банкира.
Он застал ее в карете; она собралась в Ботанический сад. Попросив
позволения, он занял место рядом, и они поехали.
В саду Амелия сказала:
- Смотрите, уже вянут листья!
- Вянут листья, вянут сердца... только для одних весна повторяется
каждый год, а для других - лишь однажды весна, однажды осень.
Пророческими были эти слова, но он не отдавал себе отчета, о ком
говорит.
Они сели на скамейку, стоявшую на небольшом пригорке; оттуда открывался
чудный вид на окрестности.
- Здесь, - промолвила Амелия, - вьют в мае гнезда полчища соловьев. Я
часто садилась сюда послушать их пенье. Но теперь они уже улетели...
Вильский оперся локтем на колено, голову опустил на ладонь и молча
смотрел в землю.
- Что с вами, вы как будто сам не свой?
- Вы совершенно правы, - ответил он, поднимая голову. - Я и впрямь не
свой, но...
- Но?..
- Но... твой!
Он взял ее руку; она ответила легким пожатием, покорно глядя ему в
глаза.
Он почувствовал, как неистово забилось его сердце, зашумело в ушах и...
привлек ее к себе. Она не сопротивлялась.
Тогда он заключил ее в объятия и приблизил свое пылающее лицо к ее
лицу.
- Наконец-то!.. - шепнул он.
- Ради бога! - с мольбой воскликнула она. - Я прошу вас, уйдем
отсюда...
Вильский встал на ноги другим человеком. Ощущение силы и уверенности в
себе, о которых он давно позабыл, переполняло его. Он подал Амелии руку, она
приняла ее и пошла рядом неверным шагом.
В карете она отодвинулась в глубь сидения и закрыла глаза.
Лошади мчались вихрем; через несколько минут они были у дома.
Она быстро взбежала по ступенькам и прошла в будуар, а Вильский
следовал за ней по пятам. Когда она упала в кресло, он опустился на колени и
впился губами в ее руку.
- Ты меня любишь, - говорил он, - скажи, что любишь. Пусть я хоть раз
узнаю правду!..
В комнатах было темно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вернувшись домой, он мгновенно заснул крепким сном, и сон перенес его
на несколько месяцев вспять. Ему снилось, будто он прощается с Эленкой.
Жена его была странно бледна; из ее некогда сияюще-голубых, а теперь
потускневших глаз лились слезы. Она обняла его за шею, легкая и бесплотная,
как туман, и беззвучным голосом шептала:
- Ты вернешься?.. вернешься!
Вильский вскочил на ноги; две горячие слезы скатились по его щекам. С
головы до ног его прошиб холодный пот, руки у него дрожали.
Был всего четвертый час утра.
Больше он не ложился и сам разжег в камине огонь.
Сидя у огня, он глядел на тлеющие головни и думал. О чем он думал?
Одному господу ведомы муки души человеческой, раздираемой угрызениями
совести!
В семь часов он сказал себе:
- Я стал другим!
Бьюсь об заклад, что все свое состояние он отдал бы сейчас за нищенские
лохмотья, только бы знать, что в этих лохмотьях он обретет покой.
Проклятое счастье!
De profundis*
______________
* Из глубины воззвах - первые слова покаянной молитвы (лат.).
- Да, я стал другим! - говорил Владислав. - Когда судьба освободила
меня от ярма нужды, у меня немного зашумело в голове; но теперь я
протрезвился. Пожалуй, так даже лучше. Я обогатился опытом, и хотя потерял
время, зато состояние сохранилось в целости!
Но тут он вспомнил о жене. Он вынул из ящика ее фотографию и долго и
нежно смотрел на нее.
- Простишь ли ты меня?..
Улыбающиеся губы Элюни с безграничной готовностью прошептали слова
прощения, но - увы! - эта улыбка появилась на ее губах не сейчас.
Вильский был весел, как дитя; распахнув окно, он с наслаждением вдыхал
холодный утренний воздух и любовался золотыми тучками, которые плыли бог
весть откуда - может быть, из тех краев, где ныне живет Эленка?
- О, если бы я мог упасть теперь к твоим ногам, мой ангел, чистая душа
моя... - шептал он.
Он позвонил; вошел слуга.
- Срочно закажи для меня почтовый экипаж на девять вечера, -
распорядился Вильский.
- Понятно...
- Постой! Скажи-ка, что случилось с нашей канарейкой?
- Она издохла, ваша милость.
- Тогда немедленно купи двух: самца и самочку, и клетку с гнездом.
Слуга ушел.
- Ежи! - снова закричал Вильский, а когда слуга вернулся, спросил: - Не
знаешь ли, где теперь Матеушова, что прежде служила у нас?
- Служит теперь на Пивной улице; она раза два заходила сюда.
- Ты приведешь ее ко мне и скажи ей, чтобы оставила прежнее место,
потому что вернется к нам.
Секунду спустя последовал новый вопрос:
- Еще одно: где мой станок и инструменты?
- На чердаке, ваша милость.
- Надо их почистить и поставить ко мне в комнату.
Выйдя, слуга схватился за голову.
- Христос помилуй! И что это на него накатило! - бормотал простак. -
Того и гляди, еще всех нас поразгоняет...
И поспешил поделиться новостью с кухаркой и горничной.
Вильский тем временем быстро одевался, твердя:
- Она будет довольна, когда я ей все это расскажу. О, Элюня! О,
благословенные деньги!
Он засвистал что-то веселое, не столько, правда, от радости, сколько
скорее для того, чтобы заглушить тревожное чувство, гнездившееся в глубине
души.
В городе он прежде всего завернул на телеграф и настрочил телеграмму
Гродскому:
"От всего сердца прошу прошения за невольный обман. Был болен. Приезжай
немедленно, желательно уже в отставке".
Депеша была отправлена одновременно в Лондон и в Петербург.
- Вот правильная мысль! - говорил Владислав. - С его помощью я откопаю
наиболее практический из моих проектов и начну жить... для тебя, Элюня! а
благодаря тебе - для других...
Затем он поехал в университет, чтобы получить сведения о бедном
студенте. После долгих розысков он нашел какого-то из его однокурсников.
- Что слышно у В.? - спросил он.
- Точно не скажу вам, - ответил студент. - Знаю только, что он оставил
университет и отбыл в качестве гувернера куда-то на Подольщину.
- Но почему же он оставил университет? - воскликнул пораженный
Вильский.
- Что вы хотите! Трудно учиться, располагая в качестве единственной
наличности двумя руками.
- Первый! - пробормотал Вильский и поехал в адресное бюро разузнать о
перчаточнике.
Ему дали три адреса.
Один из них завел его на Огородную улицу, где его встретил совсем
незнакомый человек.
- У меня есть еще два!
Он закрыл глаза и наугад вытянул билетик.
На этот раз он проехал на Прагу и выяснил, что адресат - каменщик.
По третьей справке он забрел к Вольской заставе. Он вошел в одноэтажный
деревянный домик и обнаружил тесное, темное, сырое и совершенно пустое
помещение.
- Где перчаточник, который тут жил? - спросил Вильский у сторожа, сунув
ему в руку рубль.
- А кто его знает, ваша милость! С неделю тому его манатки пустили с
торгов, а сам он с сынишкой подался куда-то.
- У него ведь была жена и трое детей?
- Жена? Он тут проживал со святого Яна, но жены я что-то не видывал, а
двое его старших детишек померли еще в августе.
- Второй... и третий, и четвертый... - шепнул Вильский. - Я хотел
приехать к Эленке с доказательствами в руках, но, видно, мне их не
получить... О, боже!
К вечеру на телеграф прибыл ответ на его депеши. Из Петербурга
сообщали:
"Гродский еще не вернулся".
А из Лондона:
"Гродский уехал".
"Наверно, он возвращается морем", - подумал Владислав и послал в
Петербург вторую телеграмму, умоляя друга немедленно приехать.
Но Гродский возвращался сушей и уже миновал Берлин. Телеграмм он не
получил.
С самого утра Вильский не был дома, ничего не ел: яд беспокойства
заменил ему самые изысканные блюда. У него не хватало духу вернуться домой;
поэтому он зашел в Саксонский сад, опустился на скамью и погрузился в
мучительные размышления.
- Четыре жертвы! - твердил он. - Я виноват, это верно!.. Но за что же
они-то страдали, за что продолжают страдать?
Он забывал, что люди подвластны не только моральным, но и физическим
нормам. Он забывал, что общество - едино, и если какая-нибудь его частица не
исполняет своих обязанностей, за это платятся другие.
Когда он вернулся в свою квартиру, слуга, открывавший ему дверь,
посмотрел на него с изумлением.
- Никто не приходил? - спросил Вильский.
Пришло письмо.
Пытаясь зажечь свечу, Владислав рассыпал спички. Пальцы у него словно
окостенели, и слуге пришлось помочь ему.
Письмо, писанное незнакомой рукой, содержало следующие строки:
"Милостивый Государь и Благодетель!
Невзирая на незнакомство, осмеливаюсь, однако, взять в руки перо, дабы
ради блага достойной и благочестивой супруги Вашей начертать эти строки. До
сей поры неоднократным побуждениям моим осуществляться препятствовало
неуклонное нежелание благородной и примерной супруги Вашей.
Не распространяясь чрезмерно, ибо в таковых случаях сие хуже всего и
нередко приводит к высказыванию того, чего человек не желал бы, довожу со
всяческой осторожностью до Вашего сведения, мой Государь и Благодетель, что
вышеупомянутая супруга Ваша чувствует себя не весьма хорошо. Надлежало бы
выразиться - весьма и весьма нехорошо, однако не желал бы огорчать Вашу
милость известиями, каковые и так - увы! - не замедлят..."
Дальше Вильский не стал читать. Посмотрел только на оборотную сторону
исписанного листка и убедился, что письмо было послано местным священником.
С лихорадочной поспешностью накинул он меховое пальто, взял деньги и
поехал на почтовую станцию, где потребовал немедленно четверку лошадей. Час
спустя он был уже далеко за городом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На следующий день около пяти часов вечера почтовый кучер, который вез
Владислава с последней станции, обернувшись к нему и указывая кнутовищем на
возвышенность, поросшую уже желтеющими деревьями, сказал:
- Вот там, ваше сиятельство, усадьба "Божья воля"...
- Божья воля? - повторил Вильский.
- Славная усадьба, ваше сиятельство! Земля пшеничная, лес не вырублен,
новый дом, на пруду мельница... Все на совесть, как водится у доброй шляхты.
- Божья воля! - прошептал Владислав.
Они проехали мимо сада, из-за неподвижных деревьев виднелись белые
стены. Вильский бросил кучеру пять рублей, выскочил из брички и перепрыгнул
через низкую ограду.
- О, видно, тут к спеху!.. - дивился кучер, держа шапку в руке.
Задыхаясь, не помня себя, Владислав бегом пересек сад и, остановившись
на вершине пригорка, сквозь стеклянные двери увитого виноградом крылечка
увидел несколько высоких, уставленных в ряд свеч.
Запертые на ключ двери с шумом распахнулись под напором его руки.
На низкой, покрытой ковром софе, в черном шерстяном платьице (которое
он так хорошо знал во времена нужды), с крестом у изголовья и святой иконкой
в руках, окруженное горящими свечами, покоилось мертвое тело Элюни.
Вильский сел в кресло, уперся сцепленными пальцами в колени и
бессмысленно смотрел на одну из свеч, с которой стекали крупные капли
расплавленного воска.
Сквозь дверную щель виднелись головы любопытствующих слуг, которые
перешептывались между собой:
- Это, верно, муж?.. Муж, а как же!..
Несколько минут спустя в комнату вошла какая-то пожилая женщина,
по-видимому экономка. Перекрестилась раза два, вздохнула и, став возле
Владислава, запричитала:
- Ах ты бедняжечка! И какая же она молоденькая была да хорошенькая!
Лучше бы господь бог милостивый меня, старуху, прибрал вместо нее. Уж я для
нее делала, что только могла, ваша милость. И молока ей парного давала
каждый день, и воды родниковой, и огуречного рассола, и окуривала, и
заговаривала, и все ни к чему! Хворая уже была, бедняжка, как из Варшавы
приехала... Сколько я ей говорила: надо их милости дать знать, а она: нет!..
и нет!.. А уже на последней неделе сказала: "Боркося моя! Вынесите меня на
пригорок, оттуда лучше видно!" И по целым дням, говорю вашей милости, - ни
гу-гу, только слушает, не затарахтит ли где бричка, не заскрипит ли кто
дверью. А никто-то не ехал, никто не входил, и она, бывало, молвит, тихонько
так: "Ой! Я уж, верно, никогда его не увижу... Никогда!.." В последний день
велела подать себе бумагу и карандаш. Ну, думаю, будет письмо писать,
голубка моя, только где там! Одно писала: "Владик! Владик... мой Владик...
Никогда не вернется..." Да что это я, правда! Ваша милость с дороги...
может, яишенку изжарить, мясного-то ничего нет наготове...
Старуха вышла из комнаты, бормоча уже за дверью:
- Царство ей небесное и вечный покой!..
Владислав поднялся со стула, посмотрел на желтое, как воск, лицо
покойницы, на темные, как глина, веки и, сжимая ее холодные окоченевшие
руки, прошептал:
- Элюня, это я!..
Перед ним возник образ жены, стоящей у окна второго этажа и
прислушивающейся к стуку брички.
- Элюня! Это я... - повторил он. - Я здесь!.. Посмотри на меня...
"О, я уже никогда его не увижу!.. Никогда!.." - отвечало видение.
- Я ведь здесь, посмотри на меня, Элюня!.. - простонал Вильский.
"Так долго ждать и не дождаться!.." - рыдало видение, расплываясь во
мгле.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На второй день священник с немногими прихожанами проводили черный
гробик на деревенское кладбище. На полдороге шествие повстречало бричку; из
нее выскочил Гродский и занял место рядом с шагавшим за гробом Владиславом.
Все это время Вильский был как в столбняке. Ни на кого не глядел,
молчал.
Когда пришли на кладбище, послышался чей-то голос:
- Откройте гроб, может он захочет посмотреть на нее еще раз.
Владислав словно не слышал этого. Не слышал он и гулкого грохота комьев
земли, падающих на гроб, ни жалобных звуков гимна: "Здравствуй, царица
небесная, матерь милосердная..."
Когда все участвовавшие в похоронах уже разошлись, Гродский тронул
Владислава за плечо и сказал:
- Пойдем со мной...
- Я проклят! - ответил Вильский.
- Ты только болен. Идем со мной.
- Она ждала меня... слышишь? Ждала и будет ждать в этом страшном гробу,
но никогда уже она меня не увидит... никогда!
Со стоном он рухнул на землю, раскинул руки и судорожно припал к свежей
могиле.
Рассказ впервые опубликован в 1876 году.
Популярность: 1, Last-modified: Sat, 19 Oct 2002 15:44:18 GmT