Перевод П.Охрименко
--------------------------------------------------------------------------
Текст: Шервуд Андерсон. Рассказы. М: ГИХЛ, 1959. Стр. 249-257.
Электронная версия: В.Есаулов, [email protected], октябрь 2003 г.
--------------------------------------------------------------------------
Я в своем загородном доме. Теперь конец октября. Идет дождь. Позади
моего дома - лес, впереди - дорога, а за дорогой тянутся открытые поля.
Местность образует низкие холмы, внезапно переходящие в гладкую равнину.
Приблизительно в двадцати милях отсюда, за равниной, расположен огромный
Чикаго.
В этот дождливый день листья дождем сыплются с деревьев, окаймляющих
дорогу перед моим окном: желтые, красные, золотистые листья тяжело падают
прямо на землю, дождь немилосердно прибивает их к ней. Им не дано вспыхнуть
прощальным золотым блеском в небе. Хорошо, когда в октябре ветер уносит
листья далеко-далеко по равнине. Они должны исчезать, танцуя.
Вчера я проснулся на рассвете и вышел погулять. Стоял густой туман, и
я заблудился в нем. Я спустился на равнину и вернулся в холмы, и повсюду
туман стеною стоял предо мной. Из тумана внезапно, причудливо выскакивали
деревья, подобно тому, как в городе поздней ночью прохожие внезапно
появляются из темноты в круге света от уличного фонаря. Сверху в туман
постепенно проникал дневной свет. Туман медленно плыл. Медленно плыли
верхушки деревьев. Под деревьями туман был густой, сизый. Он походил на
дым, стелющийся по улицам фабричного города.
В тумане ко мне подошел старик. Я хорошо его знаю. Местные жители
считают его ненормальным. «У него не все дома», - говорят они. Старик этот
живет один в домике, затерянном в глубине леса, и у него есть собачка,
которую он всегда носит на руках. Я не раз встречал его по утрам, и он
рассказывал мне о людях, которые были его братьями и сестрами, его
двоюродными братьями и сестрами, его тетками, дядями, зятьями. Какая-то
неразбериха. Он не может сближаться с людьми, живущими рядом, и поэтому
берет какое-нибудь имя из газеты, и затем его фантазия начинает играть этим
именем. Как-то при встрече он заявил мне, что он - двоюродный брат некоего
Кокса, который в то время как я пишу эти строки выставлен кандидатом в
президенты. В другой раз он уверял меня, что знаменитый певец Карузо женат
на сестре его жены.
- Да, она - сестра моей жены, - сказал он, крепко прижимая к груди
собачку. Его серые водянистые глаза умоляюще смотрели на меня. Он хотел,
чтобы я ему верил. - Жена у меня была прелестная, стройная, как девушка, -
продолжал он. - Мы жили все вместе в большом доме и по утрам гуляли рука об
руку. Теперь сестра ее вышла замуж за Карузо, певца. Так что сейчас он -
мой родственник.
Мне уже раньше говорили, что старик никогда не был женат, и я
расстался с ним в недоумении. Однажды утром, в начале сентября, я наткнулся
на него, когда он сидел под деревом у тропинки, вблизи своего домика.
Собачка залаяла на меня, потом отбежала и спряталась у него на руках. В то
время чикагские газеты были заполнены историей одного миллионера, у
которого вышел разлад с женой из-за его связи с актрисой. Старик заявил
мне, что эта актриса - его сестра. Ему шестьдесят лет, а актрисе, о которой
писали газеты, только двадцать, но он рассказывал мне, как они вместе
проводили детство.
- Вам трудно это себе представить, видя меня теперь, но в то время мы
были бедны, - сказал он. - Да, это правда. Мы жили в домике на склоне
холма. Раз поднялась буря, и ветер чуть не унес наш дом. Ах, какой это был
ветер! Отец наш был плотник и строил прочные дома для других, но для себя
он построил не очень прочный.
Старик печально покачал головой.
- Моя сестра, актриса, попала в беду. Наш дом построен непрочно, -
бормотал он, когда я уходил от него по тропинке.
В течение месяца-двух чикагские газеты, приходящие к нам в деревню
каждое утро, пережевывали историю одного убийства. В Чикаго муж убил жену,
и никак не могли доискаться причины. Дело представлялось, примерно, в
следующем виде.
Человек, который теперь находился под судом и который, несомненно,
будет повешен, служил мастером на велосипедной фабрике и жил с женой и
тещей на Тридцать второй улице. Он полюбил девушку, служившую в конторе
фабрики, где он работал. Она приехала сюда из городка в штате Айова, и
сначала жила у тетки, которая теперь уже умерла. Мастеру, тяжеловесному,
туповатому человеку с серыми глазами, она казалась первой красавицей в
мире. Стол, за которым она сидела и писала, стоял у крайнего окна в крыле
фабричного здания, а конторка мастера в цехе тоже стояла у окна. Он сидел
за конторкой и вел табели каждого рабочего своего отделения. Подняв глаза,
он мог видеть девушку, трудившуюся за своим, столом. В голове у него засела
мысль, что эта девушка необыкновенно хороша. Он не думал о том, чтобы
близко познакомиться с ней или добиться ее любви. Он глядел на нее, как
можно глядеть на звезду или на ряд низких холмов в октябре, когда листья на
деревьях горят красным, и желтым золотом, «Она - чистое, девственное
создание, - неопределенно размышлял он. - И о чем она думает, сидя там у
окна, за работой?»
В воображении мастер уводил уроженку Айовы к себе на квартиру на
Тридцать второй улице, в общество жены и тещи. Весь день в цехе и весь
вечер дома и носил ее образ в своей душе. Когда он стоял у окна своей
квартиры и смотрел на железнодорожные пути Центральной Иллинойсской
железной дороги и дальше, на озеро, девушка стояла рядом с ним. Внизу по
улице проходили женщины, и в каждой он улавливал такое, что напоминало ему
о девушке из Айовы. У одной была, ее походка, другая повторяла какой-нибудь
ее жест. Все женщины, которых он видел, кроме жены и тещи, походили на
девушку, вошедшую в его душу.
Две женщины, жившие с ним в его доме, стесняли и смущали его. Они
вдруг стали неинтересными и неприятными. Особенно жена сделалась каким-то
странным некрасивым растением, прицепившимся к его телу. По вечерам, после
дневного труда на фабрике, мастер приходил домой и обедал. Он был человек
молчаливый, и если он за столом не разговаривал, никто не обращал внимания.
После обеда он с женой шел в кино. У них было двое, детей, и жена скоро
ожидала третьего ребенка. Возвратившись домой, они садились и отдыхали.
Подъем на третий этаж утомлял жену. Она садилась в кресло рядом с матерью и
тяжело дышала от усталости.
Теща была сама доброта. Она заменяла в доме служанку, ничего за это не
получая. Когда дочь приглашала ее в кино, она махала рукой и улыбалась.
- Идите себе! - говорила она. - Мне не хочется. Лучше посижу дома.
Она брала книжку и читала. Маленький мальчик просыпался и плакал, он
хотел «а-а». Теща сажала его на горшочек.
Когда супруги возвращались из кино, все трое молча сидели еще
час-другой перед отходом ко сну. Муж делал вид, что читает газету. Он
поглядывал на свои руки. Хотя он тщательно мыл их, масло с велосипедных
частей оставляло темные полоски под ногтями. Он думал о девушке из штата
Айова, о ее быстрых белых пальцах, бегающих по клавишам пишущей машинки. Он
казался себе грязным, и это угнетало его.
Девушка знала, что мастер в нее влюбился, и это немного волновало ее.
После смерти тетки она поселилась в меблированных комнатах, и по вечерам ей
нечего было делать. Хотя мастер сам по себе не представлял для нее
интереса, она могла в некотором роде пользоваться им. Он стал для нее как
бы символом. Иногда он заходил в контору и на минуту останавливался у
двери. Его большие руки были измазаны машинным маслом. Она смотрела на
него, но его не видела. В ее воображении на его месте стоял высокий и
стройный молодой человек. Она видела лишь серые глаза мастера, которые
вдруг загорались странным огоньком. Эти глаза выражали поклонение, скромное
и благоговейное. Она чувствовала, что в присутствии человека с такими
глазами ей бояться нечего.
Девушка мечтала о возлюбленном с таким же выражением глаз. Изредка
быть может, раз в две недели - она немного задерживалась в конторе, делая
вид, что ей нужно окончить работу. В окно она видела поджидавшего ее
мастера. Когда в конторе больше никого не оставалось, она запирала свой
стол и выходила на улицу. В ту же минуту из фабричных ворот показывался
мастер.
Они шли вместе по улице несколько кварталов до того места, где она
садилась в трамвай. Фабрика находилась в южной части Чикаго; пока они шли,
уже наступал вечер. Вдоль улиц вытянулись некрашеные деревянные домишки.
Чумазые крикливые дети бегали по пыльной мостовой. Девушка и её спутник
"переходили через мост. Две заброшенные угольные баржи гнили в реке.
Мастер тяжело шагал рядом с девушкой, стараясь спрятать руки. Перед
уходом с фабрики он тщательно скреб их, но все-таки они казались ему
какими-то тяжелыми, грязными кусками фабричных отбросов, висевшими у него
по бокам. Эти прогулки продолжались лишь одно лето, да и то их было всего
несколько.
- Жарко сегодня, - говорил он. - Очень жарко. Видно, будет дождь.
Он никогда не говорил с ней ни о чем, кроме погоды.
Девушка мечтала о возлюбленном, которого она когда-нибудь встретит,
высоком, красивом молодом человеке, и непременно богатом, владеющем домами
и землями. Простой мастер, который шел рядом, не имел ничего общего с ее
представлением о любви. Она позволяла ему провожать ее, задерживалась в
конторе до ухода других служащих, чтобы незаметно пройтись с ним, потому
что ей нравились его глаза, нравились тот пыл и покорность, которые
светились в них. В присутствии его не было никакой опасности, не могло быть
опасности. Он никогда не попытается подойти к ней близко, дотронуться до
нее рукой. С ним она была в полной безопасности.
У себя на квартире по вечерам мастер сидел при электрическом свете с
женой и тещей. Двое детей спали в соседней комнате. В скором времени жена
ожидала третьего ребенка. Сегодня муж ходил с ней в кино, и скоро они
вместе лягут спать.
Вот он лежит с открытыми глазами и думает. Прислушивается, как скрипят
пружины кровати в другой комнате, где его теща укладывается слать. Жизнь
заключена в слишком тесные рамки. Он будет лежать в напряженном состоянии,
ожидая - ожидая чего?
Ничего. Потом заплачет ребенок. Он будет проситься на горшочек. Ничего
странного, или необыкновенного, или интересного не произойдет и не может
произойти. Жизнь втиснута в тесные рамки, однообразна. Ничто в доме не
может в какой бы то ни было мере взволновать его: ни разговоры жены, ни ее
случайные, слабые проявления страсти, ни доброта тещи, бесплатно
выполняющей работу служанки.
Мастер сидел за столом при электрическом свете, делая вид, что читает
газету, и думал. Он поглядывал на свои руки - большие, бесформенные рабочие
руки.
Образ девушки из Айовы витал в комнате. С этой девушкой мастер покидал
дом, и они молча проходили целые мили по улицам. Не было надобности
говорить. Он гулял с ней по берегу моря, взбирался на горы. Ночь была тихая
и ясная; на небе сияли звезды. Она тоже была звезда. Не было надобности
говорить.
Ее глаза: были подобны звездам, а губы мягким холмам, поднимающимся из
смутно освещенных звездами равнин, «Она недостижима, она далека от меня,
как звезды, - думал он. - Она недостижима, как звезда, но она живет, дышит,
существует, как и я».
Как-то вечером, недель шесть назад, человек, работавший мастером на
велосипедной фабрике, убил жену и теперь находится под судом. Каждый день
столбцы газет заполнены этим событием. В тот день, когда произошло
убийство, мастер, по обыкновению, ходил с женой в кино; около девяти вечера
они возвращались домой. На Тридцать второй улице, на углу близ дома, где
они жили, перед ними неожиданно вынырнула из переулка фигура мужчины и так
же быстро нырнула обратно. Это мелкое происшествие, вероятно, и навело
мастера на мысль убить жену.
Они подошли к своему дому и вступили в темный подъезд. Совершенно
внезапно и, вероятно, без всякой предварительной мысли, муж выхватил из
кармана нож. «Предположим, что тот человек, который скрылся в переулке,
хотел убить нас», - подумал он. Открыв нож, он быстро обернулся и ударял им
жену. Он в бешенстве ударил ее два раза, десять раз. Вскрикнув, она упала.
Сторож забыл зажечь газовый рожок в проходе. Впоследствии мастер
пришел к мысли, что именно это и послужило поводом к убийству, а также вид
темной фигуры, вынырнувшей из переулка и тотчас же скрывшейся обратно.
«Конечно, - говорил он себе, - я никогда не сделал бы этого, если бы в
проходе был свет».
Мастер стоял в проходе и соображал. Жена лежала мертвая. Вместе с ней
умер и нерожденный ребенок. Наверху послышались звуки открываемых дверей.
Затем несколько минут было тихо. Жена и ее нерожденный ребенок были мертвы
- вот и все.
Он бросился наверх, наскоро обдумывая, что делать. Во мраке нижнего
марша лестницы он сунул нож обратно в карман. Как выявилось потом, ни на
руках его, ни на одежде не было крови. Нож он тщательно вымыл в ванной,
когда немного успокоился.
- На нас напали, - говорил он, рассказывая всем одно и то же.- За нами
все время, крался какой-то человек. Он вошел за нами в подъезд, где не
оказалось света. Сторож не позаботился зажечь газ.
А потом... потом была борьба, и в темноте была убита его жена. Он не
мог точно сказать, как это произошло.
- В проходе не оказалось света. Сторож; не позаботился зажечь газ, -
все время повторял он.
День или два его особо не допрашивали, и у него были достаточно
времени, чтобы избавиться от ножа. Он прогулялся в южную часть Чикаго и
забросил нож в реку, где две угольные баржи гнили под мостом, под тем самым
мостом, который ему приходилось переходить, когда он в летние вечера
провожал к трамваю девушку, чистую, далекую и недостижимую, как звезда, и в
то же время отличную от звезды.
А потом его арестовали, и он тотчас же во всем сознался, рассказал,
как было дело. Он заявил, что не знает, почему убил жену, и постарался ни
словом не обмолвиться о девушке, служившей в конторе. Газеты пытались
раскрыть мотивы преступления. Эти попытки продолжаются и до сих пор. Кто-то
видел мастера в те немногие вечера, когда он проходил по улице с девушкой;
таким образом, она оказалась вовлеченной в историю, и ее портрет появился в
газетах, что было для нее неприятно. Но, она, конечно, сумела, доказать,
что этот человек не имел к ней никакого отношения.
Вчера поутру густой туман окутал нашу деревню, расположенную вблизи
огромного города. Я рано вышел на дальнюю прогулку. Возвращаясь с равнины в
нашу холмистую местность, я повстречал старика, родство которого имеет так
много странных разветвлений. Некоторое, время старик шел рядом со мной,
держа на руках собачку. Было холодно, собачка дрожала и скулила. В тумане
лицо старика обрисовывалось не совсем ясно. Оно медленно покачивалось взад
и вперед, вместе с клубами верхних слоев тумана и верхушками деревьев.
Старик пустился рассказывать мне про человека, который убил жену и чье имя
мозолило всем глаза на страницах газет, каждое утро доставляемых из города
к нам в деревню. Идя рядом со мной, он плел длинную повесть о том, как он и
его брат, теперь ставший убийцей, когда-то жили вместе.
- Да, он - мой брат, - повторял старик, кивая головой.
Казалось, он боялся, что я не поверю. А этот факт необходимо было
твердо установить.
- Мы мальчиками росли вместе - он и я, - начал старик снова. - Играли
вместе на гумне за домом отца. Но отец, видите ли, ушел на корабле в море.
И тут случилось, что наши фамилии перепутались. Вы знаете, как это бывает.
У нас разные, фамилии, но мы – братья. У нас был один отец. Мы вместе
играли на гумне за домом отца. Целыми часами мы лежали вместе на сене: там
было так тепло!
В тумане тощее тело старика напоминало сучковатое деревцо. Затем оно
словно повисло в воздухе. Оно качалось взад и вперед, как на виселице.
Глаза умоляли меня верить тому, что бормотали губы. В моем уме все, что
касалось родства этого старика, смешалось, превратилось в хаос. Дух
человека, убившего жену, вошел в тело этого бедного одинокого старика,
который пытался рассказать мне то, чего ему никогда не удастся рассказать в
городе, перед судьей. Вся история одиночества людей, их стремления к
недостижимой красоте, пыталась выразить себя устами этого жалкого
бормочущего старика, сошедшего с ума от одиночества и стоявшего в туманное
утро на сельской дороге с собачкой на руках.
Старик так сильно прижимал к себе собачку, что она начала визжать от
боли. Судороги сотрясали тело старика. Казалось, душа его пытается
вырваться из тела и улететь сквозь туман, через равнину, в город - к певцу,
к политику, к миллионеру, к убийце, к братьям и сестрам, живущим там, в
городе. Сила желаний старика была столь велика, что его дрожь передалась и
мне. Его рука так крепко сжали собачку, что она взвыла от боли. Я шагнул
вперед, рванул старика за руку, - собачка упала и продолжала визжать, лежа
на земле. Несомненно, у нее было что-то повреждено. Может быть, поломаны
ребра. Старик глядел на собачку, лежавшую у его ног, как в тот вечер мастер
с велосипедной фабрики, стоя в подъезде дома, глядел на убитую им жену.
- Мы - братья, - сказал он опять.- У нас разные фамилии, но мы братья.
Наш отец, видите ли, ушел на корабле в море.
* * *
Я сижу в своем загородном доме. На дворе дождь. Холмы перед моими
глазами внезапно исчезают, на их месте расстилается равнина, а за равниной
- город. Час назад старик из лесного домика прошел мимо моего окна, но
собачки с ним уже не было. Быть может, в то время, когда мы с ним
разговаривали, он выжал дух из своей спутницы. Быть может, собачка, подобно
жене мастера и ее нерожденному ребенку, теперь уже мертва. Листья дождем
сыплются с деревьев, окаймляющих дорогу перед моим окном, - желтые,
красные, золотистые листья тяжело падают прямо на землю, дождь немилосердно
прибивает их к ней. Им не дано вспыхнуть прощальным золотым блеском в небе.
Хорошо, когда в октябре ветер уносит листья далеко по равнине. Они должны
исчезать, танцуя.
Популярность: 1, Last-modified: Mon, 20 Oct 2003 13:41:41 GmT