Перевод А.Шадрина
--------------------------------------------------------------------------
Текст: Шервуд Андерсон. Рассказы. М: ГИХЛ, 1959. Стр. 363-372.
Электронная версия: В.Есаулов, [email protected], октябрь 2003 г.
--------------------------------------------------------------------------
Летом этого года я жил в большой комнате на верхнем этаже старого дома
в северной части Чикаго. Однажды, в душную августовскую ночь, я долго
работал при свете лампы; весь обливаясь потом, я ощупью пробирался в
воображаемый мир моей повести, и мне казалось, что люди этого мира, ее
герои, сама делают какие-то усилия, чтобы ожить у меня под пером.
Но это было делом безнадежным,
Я оказался втянутый в столкновения этих теней и они, в свою очередь,
вошли в мою жизнь; на них, как и на мне, сказывалось и то, что в комнате
было душно и неудобно, и то, что хотя погода, по словам фермеров
среднезападных штатов, 'была хороша для маиса', жить в такое время в Чикаго
было сущим адом. Рука об руку с этими воображаемыми, призрачными людьми я
протискивался сквозь чащу деревьев, все листья которых были сожжены зноем.
Земля была так накалена, что подошвы наши горели. И нам приходилось всем
вместе пробиваться сквозь эти заросли, чтобы попасть в некий прекрасный
город, полный прохлады. Вы, должно быть, уже поняли, что мысли мои были в
разброде.
Когда я, наконец, оставил эту борьбу и выскочил из-за стола, стулья
вокруг меня плясали. Казалось, они тоже куда-то неслись по горящей земле и
стремились попасть в некий фантастический город. 'Надо выйти на воздух, -
подумал я, - и, пожалуй, выкупаться в озере; эти меня освежит'.
Я спустился по лестнице и вышел на улицу. Две актрисы из театра
варьете, которые жили в нашем доме двумя этажами ниже, только что вернулись
с вечернего представления и разговаривали у себя в комнате. В тот миг,
когда, я вышел из дому, что-то тяжелое пронеслось у меня над головой и
разбилось о камни. Белая жидкость брызнула на мой костюм. Я услышал голос
одной из актрис доносившийся из единственной освещенной комнаты дома.
- Черт бы ее побрал, эту проклятую жизнь, и с этим городом и со всей
работой! Собакам и то лучше живется! А теперь уж и выпить будет нельзя!
Приходишь домой вся измотанная, в театре духота такая, дома тоже дышать
нечем, а тут вот, еще эта бутылка скисшего молока. Я больше не выдержу, я
все переколочу! - закричала она.
Я пошел в восточном направлении. Из северо-западного района города
двигались целые толпы народа - мужчины, женщины, дети; все стремились на
берег озера, только чтобы провести ночь под открытым небом. Жара и здесь
была удушающая, и самый воздух, казалось, отяжелел от борьбы. На нескольких
сотнях акров ровной земли, в местах, где раньше было болото, два миллиона
людей билась за то, чтобы урвать себе хоть немного отдыха и сна. Но это им
плохо удавалось.
За узкой полосой парка, которая тянется вдоль берега, огромным
серовато-голубым пятном на фоне потемневшего неба высились пустующие дома
чикагских богачей.
'Благодарение богу, - подумал я, - что есть хоть кто-нибудь, кто может
вырваться отсюда и уехать в горы, или на берег моря, или в Европу!' В
темноте я споткнулся о ноги какой-то женщины, которая лежала на траве,
пытаясь заснуть. Она поднялась и села, ребенок, лежавший с ней рядом,
разревелся. Я пробормотал какие-то извинения, шагнул в сторону и вдруг
нечаянно задел ногою бутылку с молоком. Она опрокинулась, и все молоко
вылилось на траву.
- Простите, пожалуйста! - взмолился я.
- Ничего, - ответила женщина, - оно все равно прокисло.
Это был высокий, сутуловатый, раньше времени поседевший мужчина. Он
служил составителем объявлений в чикагской рекламной конторе, для которой и
мне самому приходилось иногда работать. Его-то я и повстречал в ту
августовскую ночь - он шел большими, уверенными шагами вдоль берега, мимо
всего этого усталого и раздраженного люда.
Сначала он меня не заметил, и меня поразило, что в такую минуту, когда
все вокруг него просто погибали от духоты, он был полон бодрости; потом
где-то на перекрестке уличный фонарь осветил мое лицо; тогда он кинулся ко
мне.
- Послушайте! - резким голосом закричал он. - Зайдем сейчас ко мне. Я
вам кое-что покажу. Я ведь прямо к вам шел! - солгал он, торопя меня.
Мы пошли к нему домой, постепенно удаляясь от озера и парка. Немецкие,
польские, итальянские и еврейские семейства выползли из своих домов,
прихватив с собой грязные одеяла и все те же вездесущие бутылки с остатками
молока. Но многие американские семьи, решив, что им не найти прохлады,
встречным потоком двигались по тротуарам, возвращаясь к духоте постелей, к
спертому воздуху комнат.
Было уже больше часа ночи, и в квартире моего приятеля было душно и не
убрано; Он рассказал мне, что жена его с двумя детьми уехала к матери на
ферму близ Спрингфилда, в штате Иллинойс.
Мы сняли пиджаки и сели. Впалые щеки моего собеседника покрылись
румянцем, глаза его горели.
- Знаете что... я вот, - запинаясь, начал он и заулыбался, как
смутившийся школьник. - Так вот, - начал он снова, - мне давно хотелось
сочинить что-нибудь настоящее, а не одни только объявления. Может быть, я
просто дурак, тогда уж не взыщите. Моя мечта написать что-нибудь
захватывающее, большое. Наверное, многие из нашего брата, составителей
реклам, об этом мечтают. Вот, взгляните, только не смейтесь. Кажется,
что-то все-таки получилось.
Он рассказал мне, что написал какую-то повесть о Чикаго, который он
называл столицей и самым сердцем среднезападных штатов. Он разгорячился.
- Приезжают тут всякие и с Востока и с ферм или из захолустья
какого-нибудь, вот как и я когда-то приехал, и потом пишут на все лады о
Чикаго, думая, что выходит очень умно, - заявил он. - Вот мне и хочется им
показать! - добавил он, соскочив со стула и расхаживая по комнате.
Он протянул мне пачку листов, исписанных небрежным, корявым почерком,
но я отказался разбирать его руку и попросил его прочесть вслух. Глядя
куда-то в сторону, он начал читать. Голос его дрожал. Все, что он описывал,
происходило в каком-то фантастическом городе, совершению мне незнакомом. Он
называл его Чикаго, но тут же говорил о великолепных, горящих разноцветными
огнями улицах, о призрачных зданиях, устремленных к ночному небу, и о реке,
бегущей по золотому руслу к безграничным просторам Запада. 'Вот,- подумал
я, - тот город, который и я сам и герои моего рассказа пытались найти еще
сегодня вечером, когда из-за этой жары я чуть не сошел с ума и больше не
мог работать'. Жители этого города были людьми хладнокровными, смелыми; они
стремились вперед к каким-то духовным победам, которые были как бы заложены
в самом материальном облике города.
Сознательно стараясь развивать некоторые черты своего характера, я
научился быть грубым, но все же не мог бы отталкивать женщин и детей, чтобы
самому влезть в вагон чикагского трамвая, и точно так же не мог бы сказать
в лицо писателю, что произведение его никуда не годится,
- Вы молодец, Эд, это ведь здорово! Вы отличнейшую штуку написали,
просто на диво, под стать самому Генри Менкену* {Генри Менкен (1880-1956) -
американский писатель и критик} - помните, когда он пишет о Чикаго как о
литературном центре Америки. И разница лишь в том, что вы-то все время
живете в Чикаго, а он здесь никогда не жил. Одно только вы, по-моему,
упустили из виду: вы о бойнях ничего не сказали, но это можно вставить
потом, - добавил я и приготовился уходить.
- А это что же такое? - спросил я, увидав несколько листков бумаги,
которые валялись на полу около моего стула. Я поднял их и с жадностью стал
читать.
Как только я кончил, приятель мой рассыпался в извинениях, а потом,
кинувшись ко мне, вырвал у меня эти листки и выбросил их в открытое окно.
- Лучше бы вы этого не видали! Тут я тоже написал про Чикаго, -
добавил он, явно взволнованный. - Видите ли, вечером было так душно, и там,
в конторе, мне дали написать рекламу о сгущенном молоке, как раз в ту
минуту, когда я собирался удрать, чтобы приняться за свою настоящую работу,
и трамвай был набит, и ото всех пахло потом. Наконец я добрался до дома, а
здесь вот тоже у меня после отъезда жены полный разгром. Словом, писать я
не мог. Это меня огорчило. Понимаете, жалко было терять удобный случай, что
вот ни жены, ни детей, и тишина такая. Я пошел пройтись. Должно быть, я и
на самом деле уже дошел до полного одурения. Потом я вернулся и написал,
вот эту галиматью, которую сейчас выкинул.
Он снова повеселел,
- Ну ничего, все к лучшему. Эта дребедень меня немного расшевелила. А
потом как раз и получилась другая вещь, настоящая, насчет Чикаго, то, что я
вам прочитал.
Я вернулся домой и лег спать. Так вот, ненароком, я наткнулся еще на
одно произведение из тех, что, худо ли, хорошо ли, изображают настоящий быт
городов, больших и малых, не только прозой, но и яркими, выразительными
стихами. Что-нибудь в таком роде могли бы написать Сендберг или Мастерс*
{Карл Сендберг (род. в 1878 г.), Эдгар Ли Мастерс (1869-1950) -
американские поэты и писатели}, погуляв в один из таких душных вечеров по
улицам Чикаго, хотя бы, например, по Уэст-Конгресс-стрит. В том рассказе
Эда, который мне довелось прочесть,. действие сосредоточивалось вокруг
бутылки прокисшего молока, которая стояла где-то на подоконнике ночью при
тусклом свете луны. В этот августовский вечер луна взошла рано, тонкий
золотой рожок уже светился в небе. Улегшись в постель, я не мог заснуть И
думал о том, что же, собственно, произошло с моим приятелем-составителем
объявлений.
Не знаю, правда ли, что всем составителям реклам и сотрудникам газет
хочется сочинять что-то свое, но Эда к этому явно тянуло.
Августовский день, на смену которому пришла эта душная ночь, был для
него особенно тяжелым. С утра он только и думал о том, как бы, вместо того
чтобы сидеть в конторе и составлять рекламы, поскорее добраться до дому и
там, в своей тихой квартире, писать нечто другое. Перед самым концом
работы, когда он содрался уже все сложить и уйти, пришел его начальник и
поручил ему составить рекламу сгущенного молока на целую журнальную
страницу.
- Есть случай поправить наши дела, надо только придумать наскоро
что-нибудь такое сногсшибательное, - сказал он, - Жалко мне заставлять вас
работать в такую жару, но что поделаешь! Думаю, что вы лицом в грязь не
ударите. Садитесь-ка да сообразите что-нибудь похитрее!
Эд сел за работу. Ему пришлось расстаться с мечтами о прекрасном
городе, о сияющей огнями столице равнин, и переключиться на другое. Он стал
думать о молоке, молоке для малюток - будущих жителей Чикаго, о сливках с
этого молока, которые те же составители реклам кладут, в свой утренний
кофе, о молоке, придающем здоровье и силы его чикагским братьям и сестрам.
Вообще-то говоря, Эду хотелось выпить чего-нибудь прохладительного и
крепкого, но он внушил себе, что ему хочется именно молока. Он целиком
отдался мыслям о молоке, о желтом сгущенном молоке и о парном молоке от
собственных коров, которое он еще мальчиком пил в отцовском доме. Ему
чудилось, что он сидит в маленькой лодочке и отплывает в огромное молочное
море.
Из всех этих разбросанных образов ему и удалось создать то, что
называется удачной рекламой. Молочное море, раскинувшееся перед ним,
превратилось в целую гору банок сгущенного молока, и из этих образов его
фантазий и родился новый замысел. Грубыми штрихами он изобразил холмистое
зеленое поле с белыми домиками фермеров. На этих зеленых холмах паслись
коровы. А где-то в углу босоногий мальчуган загонял целое стадо джерсейских
коров с этой чудесной земли по тропинке прямо вниз, в воронку, вставленную
одним своим концом в банку сгущенного молока. Над картинкой была надпись:
'Одна банка сгущенного молока Уитни-Уэлс - это сгущенные здоровье и
бодрость целой страны'. Начальник признал, что реклама вышла отменная. И
вот Эд отправился домой. Он хотел сразу же начать писать о своем прекрасном
городе и поэтому не пошел обедать, а, пошарив в холодильнике, нашел там
кусок мяса и сделал себе бутерброд. Он налил себе стакан молока, но, отпив
один глоток, убедился, что оно скисло.
- Ну и черт с ним! - пробормотал он и выплеснул молоко в кухонную
раковину.
Как Эд впоследствии мне сам рассказывал, он сел и пытался сразу же
начать 'настоящее' свое произведение, но никак не мог втянуться в работу. И
от последних часов, проведенных в конторе, и от дороги домой в душном,
вонючем трамвае, и от этого вкуса прокисшего молока во рту ему было как-то
не по себе. Дело в том, что от природы Эд был человеком очень
неуравновешенным и легко возбудимым, а тут он и вовсе разволновался.
Он прошелся немного и попробовал о чем-то думать, но мысли не
слушались его. Ему было уже лет под сорок, и в этот вечер ему вспомнились
годы молодости, проведенные в Чикаго. Противиться этим воспоминаниям он не
мог. Подобно многим другим юношам, которые выросли в Чикаго, он приехал
сюда с фермы, из степного района, и, так же как другие провинциальные и
деревенские мальчики, был полон смутных надежд.
Чего только он не хотел делать, кем только не стремился стать в
Чикаго! И можно себе представить, что из этого вышло. Во всяком случае, он
женился и жил теперь в своей квартире в северной части города. Чтобы дать
представление о его жизни за двенадцать - пятнадцать лет, которые прошли с
тех пор, как он приехал в Чикаго, следовало бы написать целый роман, а это
не входит в мою задачу.
Итак, вернувшись с прогулки, он сидел у себя в комнате, и было душно и
тихо, и ему никак не удавалось настроить себя на работу над своим шедевром.
Как тяжко было в квартире, когда там не было жены и детей! Он погрузился в
воспоминания о днях юности, проведенных в городе.
Эд вспомнил, как однажды вечером, совсем еще молодым человеком, он,
так же вот, как сегодня, вышел на прогулку. Он не был обременен семьей и
жил в своей комнате один; но в тот вечер он тоже чем-то был раздражен. И
тогда тоже он не мог оставаться в комнате и пошел побродить. Это было
летом, и прежде всего он отправился к реке, где грузились пароходы, а потом
в парк, переполненный гуляющей молодежью.
Он набрался храбрости и заговорил с женщиной, которая одиноко сидела
на скамейке. Она позволила ему сесть с ней рядом, и вот, должно быть
потому, что было и тихо и темно, он заговорил. Ночь подействовала на него;
он расчувствовался.
- Так трудно бывает подойти к человеку, - сказал он. - А я так был бы
рад сойтись с кем-нибудь поближе.
- Полно, прикидываться! Ишь чего захотел! Думаешь, дуру какую нашел? -
услышал он в ответ.
Эд вскочил и зашагал прочь. Он вышел на длинную улицу с темными и
молчаливыми дамами; там он остановился и посмотрел кругом.
Ему хотелось верить, что в этих многоквартирных домах люди живут
полной жизнью, мечтают о чем-то большом, способны на всякие подвиги. 'А
ведь меня отделяют от них одни только каменные стены', - подумалось ему
тогда.
Тогда-то и пришла ему в голову мысль написать о бутылках с молоком. Он
свернул в переулок и стал глядеть на задние стены домов. В тот вечер тоже
сияла луна. Свет ее падал на длинные ряды стоящих на подоконниках бутылок с
остатками молока.
Ему стало как-то не по себе, и он поспешил выбраться из темного
переулка. Впереди шла какая-то пара. Они остановились перед подъездом дома.
Решив, что это влюбленные, Эд спрятался поблизости, чтобы подслушать их
разговор.
Оказалось, что это муж и жена и что они ссорилась.
Эд, услышал, как женский голос произнес:
- Ступай домой! Меня не надуешь. Гулять, говоришь, пошел? Знаем мы эти
твои прогулки. Опять все деньги просадишь. О жене бы хоть немного подумал!
Вот что случилось с Эдом, когда молодым человеком он вышел вечером
погулять по городу. А теперь, в сорок лет, когда он тоже вышел из дому,
чтобы помечтать и подумать о своем прекрасном городе, с ним случилось почти
то же самое. Может быть, тут сыграли роль и усталость после работы над
рекламой о сгущенном молоке и вкус прокисшего молока, которое он достал из
холодильника; словом, бутылки с молоком не давали ему покоя, как припев
какой-то песни. Казалось, они с усмешкой глядели на него из окон каждого
дома, на каждой улице, а когда он обращал свои взоры на людей, он встречал
целые толпы, которые из западной и северо-западной частей города шла к
парку и к озеру; во главе каждой маленькой кучки людей шагала женщина с
бутылкой молока в руке.
Итак, в эту августовскую ночь Эд вернулся домой возбужденный и
гневный. В гневе он и написал о городе. Как и актрисе варьете, жившей в
нашем доме, ему хотелось непременно что-нибудь разбить; в то время он думал
о бутылках с молоком, и вот он решил переколотить эти бутылки. 'Возьму-ка я
ее вот так за горлышко, оно как раз по руке придется. Кажется, я мог бы
убить сейчас кого-нибудь этой бутылкой!' - в отчаянии подумал он.
И вот, он исписал в таком настроении пять или шесть листов - те самые,
которые я прочел, и после этого он почувствовал себя лучше. А потом уже
стал писать о призрачных, устремленных к небу зданиях, воздвигнутых
смелыми, предприимчивыми людьми, и о золотом русле реки, которая текла к
безграничным просторам Запада.
Как вы уже, вероятно, поняли, город, который он описал в своем
'шедевре' выглядел совсем неживым'
Но тот город, который Эд так странно изобразил, когда писал о бутылках
с молоком, нельзя было забыть. Город этот, правда, немного отпугивал, но
все же существовал, и, невзирая на весь гнев Эда, а может быть, именно в
силу этого гнева, в рассказе о нем звучала какая-то своя мелодия.
Эти несколько торопливо исписанных каракулями листков были подлинным
чудом искусства. Какой я был дурак, что не сунул их к себе, в карман! Выйдя
в тот вечер от Эда, я попытался найти их в темном переулке.
Около чёрной лестницы, которая вела в верхние этажи, стояли
выстроенные в ряд жестяные мусорные ящики, переполненные вонючей жижей. В
них плавала всякая дрянь и, должно быть, где-то там и потерялись эти
листки.
Популярность: 1, Last-modified: Mon, 20 Oct 2003 13:41:55 GmT